МОИ ВОЕННЫЕ ГОДЫ.
правитьВъ 1843 году, лѣтомъ, я еще былъ студентомъ Петербургскаго университета, а осенью уже вступилъ, какъ говорится, въ ряды россійскаго воинства. Случилось это такъ: когда отецъ нашъ, пріѣхавъ изъ деревни, сталъ разспрашивать меня о моихъ занятіяхъ, то я, по обыкновенію, разсказалъ ему свои дѣла съ полною откровенностью. Будучи на восточномъ факультетѣ, я какъ разъ на лекціи арабскаго языка ходилъ всего меньше, да и остальныя посѣщалъ съ малымъ усердіемъ, хотя ходилъ даже въ публичную библіотеку читать Тацита и Нибура во французскомъ переводѣ. Экзаменъ изъ всѣхъ предметовъ, кромѣ арабскаго, выдержалъ блистательно, получивъ по пятеркѣ у профессоровъ Никитенки (русская словесность), М. О. Куторги (всеобщая исторія) и Фишера (психологія), чѣмъ я былъ обязанъ преимущественно своей памяти, счастью, а также, думается мнѣ, снисходительности профессоровъ. Изъ арабскаго я былъ такъ слабъ, что не хотѣлъ даже идти на экзаменъ. Тоненькую грамматику уважаемаго и добрѣйшаго нашего арабиста — Попова, — я, правда, старался изучить, но на лекціи, — на которыхъ упражнялись въ переводахъ изъ хрестоматіи, — не являлся. Мнѣ еще не было тогда и 18 лѣтъ, а потому я не считалъ для себя несчастіемъ остаться второй годъ на курсѣ. Кто-то изъ товарищей, встрѣтивъ меня на улицѣ, удивился, что я не иду на экзаменъ. Узнавъ причину моего воздержанія, онъ сталъ меня увѣрять, что профессоръ въ высшей степени снисходителенъ и что я успѣю потомъ справиться съ арабскимъ языкомъ. — «Да или же скорѣе, экзаменъ какъ разъ въ ходу» — говорилъ онъ, и потащилъ меня въ университетъ. Нерѣшительно и робко вошелъ я въ аудиторію, но тотчасъ былъ подозванъ профессоромъ къ столу. Онъ мнѣ сдѣлалъ отеческое внушеніе, выразилъ увѣренность въ томъ, что я примусь серьезно за дѣло, и поставилъ мнѣ удовлетворительный баллъ. Такимъ то-образомъ я перешелъ во второй курсъ восточнаго факультета и все это разсказалъ отцу. Не находя во мнѣ рвенія къ наукамъ, отецъ сталъ уговаривать меня перейти на службу въ гвардію. Въ тѣ времена большинство дворянскихъ дѣтей стремились туда, и почти всѣ мои многочисленные двоюродные и троюродные братья были военными. Сначала я держался крѣпко, а отецъ настаивалъ лишь слегка; онъ даже купилъ мнѣ знаменитую въ то время арабскую грамматику Сильвестра де-Сосси. Я было принялся за нее съ нѣкоторымъ жаромъ, но лѣто было прекрасное, прогулки съ отцомъ, котораго мы, братья, сильно любили и который сталъ для насъ теперь, когда мы уже выросли. какъ бы старшимъ братомъ, — все это не особенно способствовало изученію арабскаго языка. Словомъ сказать, я согласился сдѣлаться гвардейцемъ и 25 сентября 1843 года получилъ, за подписью ректора П. А. Плетнева, увольненіе изъ университета, а 9 октября того же года вступилъ сначала унтеръ-офицеромъ, а затѣмъ юнкеромъ, лейбъ-гвардіи въ Егерскій полкъ.
Не помню хорошенько, какимъ способомъ мнѣ сшили форменную одежду, но она у меня скоро явилась. То былъ мундиръ съ черными отворотами, киверъ въ видѣ опрокинутаго вверхъ дномъ ведра, съ шаровиднымъ помпономъ, два черныхъ блестящихъ ремня, перекрещивающихся на груди, на которыхъ сзади висѣлъ тесакъ и сумка для патроновъ. Все это, съ солдатскимъ ружьемъ на придачу, было довольно-таки тяжело. Сверху была еще сѣрая шинель.
Получивши весь этотъ воинственный снарядъ, я совершенно успокоился, засѣлъ дома и принялся за прежнее, т.-е. за времяпровожденіе съ товарищами студентами и за чтеніе книгъ; Мнѣ какъ-то въ голову не приходило, что надо бы понавѣдаться въ полкъ. Такъ прошло недѣли двѣ. Но вотъ въ одно утро, когда мы сидѣли за чаемъ, входитъ егерскій солдатъ въ полной парадной формѣ съ ружьемъ и объявляетъ мнѣ, что онъ назначенъ ко мнѣ въ дядьки и что меня приглашаетъ явиться къ себѣ ротный командиръ капитанъ Мандерштернъ.
Дядьками назывались въ тѣ времена солдаты, исполнявшіе при юнкерахъ обязанности деньщиковъ съ тою, однако же, разницею, что они изъ строя не освобождались и завѣдывали, главнымъ образомъ, юнкерскою аммуниціею. Дядьку моего звали Петряковымъ; онъ былъ изъ старообрядцевъ и оставался при мнѣ до конца.
Облачившись въ мундиръ, отправился я къ своему ротному, жившему въ одной изъ ротъ Измайловскаго полка. Это былъ очень малаго роста, приземистый и сутуловатый офицеръ съ рыжими волосами и усами. Его небольшой орлиный носъ и сѣрые проницательные глаза не служили, однакоже, симптомами суровости нрава. Онъ принялъ меня очень любезно, протянулъ руку, просилъ садиться и, сказавъ" что мнѣ приходится начать фронтовое обученіе подъ руководствомъ одного изъ отдѣленскихъ унтеровъ, обратился къ постороннимъ разговорамъ. Оказалось, что онъ занимается съ большимъ увлеченіемъ энтомологіею и вообще чувствуетъ влеченіе къ естественнымъ наукамъ. Во все время, пока онъ былъ моимъ ротнымъ, онъ обращался со мною въ высокой степени доброжелательно, и я сохранилъ объ этомъ превосходномъ, добромъ и высоко образованномъ человѣкѣ самое теплое воспоминаніе.
Послѣ Мандерштерна было у меня нѣсколько ротныхъ командировъ и обо всѣхъ я храню хорошія воспоминанія, но память о Мандерштернѣ во мнѣ и до сихъ поръ самая живая.
Послѣ него былъ Бартоломей, оказавшійся оріенталистомъ. Снисходительность его ко мнѣ была, можно сказать, невѣроятна, если принять во вниманіе суровость службы тѣхъ временъ. Какъ теперь помню слѣдующую сцену: замѣнивъ Мандерштерна, Бартоломей сдѣлалъ мнѣ смотръ, т.-е. заставилъ меня продѣлывать передъ собою ружейные пріемы. Дѣло было въ казармахъ. Я къ этому времени уже былъ обученъ и продѣлывалъ эти пріемы какъ говорится tant bien que mal. Но вотъ дошло дѣло до прицѣла. Нужно было постепенно и ровно поднять ружье, разумѣется, съ правой стороны, но именно этого я никакъ не могъ сдѣлать потому, что у меня правый глазъ былъ уже и тогда почти лишенъ зрѣнія, на немъ было бѣльмо. Ружье мое постоянно забирало влѣво. Командиръ мой началъ уже сердиться и требовать повторенія пріема, но ружье все гнуло влѣво. Командиръ началъ мнѣ довольно строго выговаривать. Тогда разсердился и я, и опустилъ ружье внизъ.
— Да вѣдь я же вамъ говорилъ, — сказалъ я не безъ запальчивости, — что у меня правый глазъ не видитъ. Чего же вы отъ меня требуете?
За подобную продерзость во фронтѣ въ тѣ времена легко было угодить въ солдаты куда-нибудь въ отдаленныя мѣста, но мой ротный просто оставилъ меня въ покоѣ и съ тѣхъ поръ уже меня и не тревожилъ.
Затѣмъ былъ не столь снисходительный командиръ, о которомъ у меня осталась въ памяти его охота къ сѣченію: какъ ни придешь въ казармы, все кого-нибудь порятъ, а ротный приговариваетъ. Впрочемъ, этимъ дѣломъ постоянно занимался фельдъфебель, не знаю, самъ ли отъ себя или по приказанію. Что же касается до побоевъ, до ручной расправы, то безъ этого не обходились не только фельдъфебель, но и унтеръ-офицеры и всякіе инструкторы… Не стану, впрочемъ, останавливаться на этихъ тяжелыхъ картинахъ — отъ нихъ отдѣляетъ насъ полвѣка, и я благодарю судьбу за то, что она дала мнѣ возможность самому быть свидѣтелемъ тогдашнихъ военныхъ порядковъ, ибо тутъ съ поразительною ясностью и отчетливостью проявился великій прогрессъ, совершившійся съ тѣхъ поръ въ жизни русскаго народа.
Вылъ и еще одинъ ротный командиръ, переведенный къ намъ изъ арміи, — очень красивый, но и очень не далекій брюнетъ. Про него разсказывали, что онъ на парадахъ любуется своею тѣнью. Онъ тоже вздумалъ сдѣлать мнѣ смотръ, остался недоволенъ и обратился ко мнѣ съ увѣщательною рѣчью.
— Вы, — сказалъ онъ въ заключеніе, — хотя и проходили всякія науки и алгебру и даже геометрію; но этого для фронтовой службы вовсе недостаточно, — прибавилъ онъ впрочемъ совершенно справедливо.
Баталіоннымъ моимъ командиромъ былъ полковникъ Степановъ, отличнѣйшій, очень, притомъ, образованный человѣкъ, да еще въ высшей степени добрый и доброжелательный. Онъ былъ знатокомъ живописи и коллекціонеромъ картинъ. Отнесся онъ ко мнѣ вполнѣ отечески, что оказалось въ особенности при выступленіи нашемъ въ красносельскій лагерь. Было жарко; шелъ я, разумѣется, пѣшкомъ съ ружьемъ и ранцемъ, въ который мой отецъ командиръ наложилъ апельсиновъ. Въ лагерѣ же отвелъ онъ мнѣ чуть ли не свою собственную палатку.
Этимъ лагернымъ временемъ заключился первый годъ моей военной службы. Жилъ я въ продолженіи его скорѣе студентскою, чѣмъ юнкерскою жизнью: ходилъ даже въ университетъ и на этотъ разъ не на восточный, а на камеральный факультетъ. Тогда-то я впервые обратился къ естественнымъ наукамъ, увлекался прекрасными лекціями Степана Семеновича Куторги и даже принялся за составленіе записокъ хозяйственной ботаники по Медзгеру, тогдашній экземпляръ книги котораго у меня и до сихъ поръ хранится. Къ несчастью, лекціи могъ я посѣщать тогда рѣдко.
Въ этотъ-то годъ я ознакомился хорошо съ жизнью русскаго гвардейскаго солдата. Меня дѣломъ не затрудняли, даже на дежурствахъ въ казарммъ, даже и солдаты въ обыкновенное время не были завалены ученьями. Но безпрестанные разводы и смотры, вотъ что ихъ донимало. Всего болѣе страдали новобранцы. Тогдашняя маршировка, особенно знаменитый тихій учебный шагъ, стоили цѣлую бездну горя деревенской молодежи, попадавшей въ строевую службу. Бывало, смотришь, какъ но цѣлымъ часамъ какой-нибудь увалень-рязанецъ стоитъ на одной ногѣ, руки по швамъ, а его осматриваетъ со всѣхъ сторонъ какой-нибудь отдѣленскій, тыкая кулакомъ то въ одну, то въ другую часть тѣла, которую, по его соображеніямъ, требуется то подтянуть, то подобрать, то выпятить. Кромѣ кулаковъ, пускались въ ходъ и штыковыя ножны съ мѣднымъ наконечникомъ, причемъ паціентъ приглашался еще смотрѣть веселѣе.
Со своимъ дядькой Петряковымъ я очень сошелся. Онъ былъ отличный служака, а нравомъ тихъ и нѣсколько суровъ. Спиртнаго въ ротъ не бралъ и, сидя въ казармахъ на своей койкѣ, постоянно читалъ старыя священныя книги.
Въ лагерѣ на мою долю пришлось еще менѣе работы, чѣмъ въ городѣ. Тутъ я познакомился со многими товарищами юнкерами изъ другихъ полковъ, которые не менѣе меня благодушествовали.
На смотрахъ, впрочемъ, я участвовалъ и ходилъ у лѣваго фланга въ замкѣ, т.-е. сзади. Это, впрочемъ, продолжалось не долго. На одномъ такомъ смотру шли мимо полковника, стоявшаго верхомъ. Я, упустивъ изъ виду односторонность своего зрѣнія и, задумавшись, сталъ забирать влѣво все болѣе и болѣе, какъ вдругъ надъ моимъ ухомъ раздался громкій и веселый голосъ полковника.
— Вы это куда, господинъ юнкеръ Б., въ поле по горохъ, что ли?
Я почти наткнулся на батальоннаго и къ ужасу увидѣлъ, что рота моя маршируетъ гдѣ-то въ сторонѣ, а я самъ по себѣ.
Приключеніе это, впрочемъ, не имѣло для меня никакихъ послѣдствій, кромѣ развѣ того, что меня остерегались брать въ строй.
Видѣлъ я въ это время и разгулъ и буйное веселье, въ которыхъ самъ вовсе не принималъ участія — почему, не умѣю себѣ хорошенько объяснить. Думаю, впрочемъ, что меня очень оберегали семейныя традиціи, скажу даже прямо — семейное начало. Безъ отца, безъ братьевъ, съ которыми мы всегда были горячими друзьями, мнѣ какъ-то плохо жилось, я еще былъ почти ребенкомъ-мальчикомъ, несмотря на мои 19 лѣтъ. Это проявилось, между прочимъ, ребяческою шалостью, благодаря которой я чуть не сжегъ всего лагеря. Мнѣ какъ-то вздумалось устроить у себя въ палаткѣ фейерверкъ, къ которому у меня была слабость еще въ гимназіи. Для этого набралъ я какъ можно больше пороху и устроилъ громадную римскую свѣчу. Укрѣпилъ я ее на срединѣ палатки, зажегъ и сталъ любоваться огненнымъ фонтаномъ, бившимъ до самаго верха, и все это въ совершенномъ одиночествѣ. Но когда фонтанъ не унимался, и дымъ наполнилъ всю палатку, я выскочилъ вонъ и въ ужасѣ ожидалъ, что вотъ придутъ и потянутъ меня къ отвѣту. Но никто даже и не замѣтилъ этой продѣлки, только Петряковъ откуда-то явился и сдѣлалъ мнѣ отеческій выговоръ.
Дѣло въ томъ, что въ лагерѣ въ это вечернее время отдыхали, а мѣстами бражничали и веселились. У офицерскихъ палатокъ стояли мѣстами пѣсенники и музыканты: раздавался ухорскій хоръ, топотъ трепака угощенныхъ отцами-командирами солдатъ, бубны и т. д. Въ этотъ же вечеръ, помнится, солдаты одной роты съ криками ура! носили на рукахъ своего ротнаго, знаменитаго тогда въ полку капитана Ридигера. Этотъ храбрый офицеръ былъ весь, въ шрамахъ и орденахъ, былъ душа-человѣкъ, но любилъ разгулъ.
Кончился и лагерь. Усталый полкъ возвращался подъ вечеръ въ пыльный городъ. Подходя къ казармамъ, я былъ пораженъ видомъ необыкновеннаго метеора. Низко, почти что надъ крышами пронесся огромный огненный шаръ. Я закричалъ: «смотрите, смотрите!» — но никто на мой крикъ не отозвался, усталыя головы были понурены, глаза опущены въ землю, и, повидимому, никто не обратилъ вниманія на это великолѣпное явленіе.
Такъ-то и въ людской жизни проносятся иногда блестящіе метеоры, не замѣчаемые толпою и безслѣдно пропадающіе. Второй годъ моей военной карьеры имѣлъ совершенно другой характеръ. Приходилось приготовляться къ офицерскому экзамену. Для этого я поступилъ въ приготовительное заведеніе артиллериста, капитана Александрова, у котораго и жилъ. Это былъ человѣкъ съ высокими достоинствами, старавшійся всѣми силами передать нужныя и солидныя знанія, учившимся въ его домѣ юнкерамъ всѣхъ оружій. Самъ онъ преподавалъ тактику, а остальные предметы были поручены по большей части преподавателямъ тогдашней школы гвардейскихъ подпрапорщиковъ. Преподаватели эти получили, безъ сомнѣнія, значительную плату, и злые языки говорили, что вся суть дѣла именно въ томъ и состояла, и что всѣ, безъ сомнѣнія, выдержатъ экзаменъ, такъ какъ благоволеніе экзаменаторовъ обезпечено заранѣе. Не знаю, какъ состоялся экзаменъ, мнѣ не довелось до него добраться, но знаю однако, что преподаватели исполняли свое дѣло превосходно и что отъ доброй воли господъ юнкеровъ зависѣло научиться весьма многому: стоило только слушать прекрасно излагаемыя лекціи и приготовляться къ репетиціямъ. Но, увы! не такъ понимало дѣло большинство обучавшихся, изъ которыхъ только немногіе жили въ самомъ домѣ. Остальные помѣщались на сторонѣ, вели свѣтскую жизнь, были по большей части богаты или тароваты и спѣшили пользоваться молодою жизнью. Полная свобода была предоставлена и тѣмъ, которые жили въ стѣнахъ пансіона. Лекціи происходили по вечерамъ, такъ какъ утро должно было посвящаться военнымъ упражненіямъ въ казармахъ или въ манежѣ.
Итакъ, вечеромъ собиралась въ просторной и хорошо освѣщенной комнатѣ порядочная и пестрая толпа молодежи: кто въ темнозеленыхъ мундирахъ съ красными отворотами, кто въ бѣлыхъ колетахъ и т. д. Тутъ было много молодцовъ блиставшихъ здоровьемъ и жаждавшихъ радостей жизни, но не познаній.
Въ первые дни все шло довольно чинно, но мало-по-малу ряды начали разстраиваться. Пили чай, разносимый во время самыхъ лекцій лакеемъ, уходили въ сосѣднюю комнату покурить и даже побалагурить… все это, разумѣется, не способствовало ни тишинѣ, ни порядку и не служило къ ободренію преподавателей.
Химію началъ было читать проф. Александръ Абрамовичъ
Воскресенскій. На первой лекціи производился опытъ добыванія кислорода изъ красной окиси ртути. Лампа Берцеліуса; нагрѣвавшаяся на ней реторта, весь составъ снаряда живо меня заинтересовалъ. Профессоръ просто и ясно излагалъ свой предметъ, но, должно быть, непривычный для него звонъ шпоръ, довольно шумное чаепитіе и разговоры, хотя и въ полголоса, навели на него нѣкоторый страхъ. На слѣдующей лекціи появился, вмѣсто него, горный инженеръ Ивановъ, впрочемъ, очень хорошій преподаватель.
Остальные не смущались: читали, не обращая вниманія на окружающее. А лекціи, право, были преинтересныя. Тутъ я выслушалъ и прошёлъ курсъ политической экономіи у Соколовскаго, новой исторіи — у Тимаева, фортификаціи, тактики и пр. Отъ отвѣтовъ по большей части уклонялись, но если, бывало, кто согласится отвѣчать, то преподаватель, такъ сказать, вцѣплялся въ него, и не отпускалъ до конца.
За многія изъ пріобрѣтенныхъ мною тогда свѣдѣній я благодаренъ и до сихъ поръ: они несомнѣнно дополнили мое общее образованіе. Мнѣ, напр., никогда бы не пришло въ голову заняться военными науками и уставами, а между тѣмъ, познакомившись съ ними, хотя и въ элементарномъ видѣ, я въ большимъ пониманіемъ, а слѣдовательно, и съ большимъ интересомъ могу читать историческія сочиненія, въ родѣ хоть бы прекрасной исторіи итальянскихъ суворовскихъ походовъ Д. А. Милютина, за которую авторъ получилъ отъ С.-Петербургскаго университета степень почетнаго доктора исторіи[1].
Но вотъ приближался рѣшительный моментъ: передъ экзаменомъ изъ наукъ предстояло явиться на смотръ передъ начальникомъ гвардейскаго корпуса, которымъ былъ въ то время Самъ Наслѣдникъ Престола, Его Высочество Александръ Николаевичъ. Смотръ этотъ состоялся въ Михайловскомъ манежѣ. Были собраны всѣ пѣхотные юнкера. Насъ выстроили въ одну шеренгу и тщательно изслѣдовали наше снаряженіе.
По приходѣ Наслѣдника смотръ начался ружейными пріемами. Сначала все шло порядочно, но вотъ скомандовали: на плечо. Я съ импотомъ метнулъ свое оружіе, оно выскочило изъ моей руки и полетѣло вверхъ. Обѣими руками поймалъ я его на лету и помѣстилъ-таки въ должное положеніе. Къ счастью, Наслѣдникъ не замѣтилъ этой продѣлки, но ее замѣтили генералы, бывшіе въ свитѣ Его Высочества, особенно дивизіонный командиръ нашъ, генералъ Афросимовъ.
Послѣ ружейныхъ пріемовъ появился цѣлый Преображенскій батальонъ. Онъ былъ раздѣленъ на мелкіе отряды, изображавшіе собою батальоны и роты. Юнкера должны были исполнять должности ротныхъ командировъ. Стоя на флангахъ, они казались пигмеями передъ Преображенскими гигантами, казавшимися еще выше въ своихъ высокихъ волосатыхъ каскахъ.
Скомандовано было построеніе колонны, чуть ли не колонны къ атакѣ по одной изъ нормъ.
Тотчасъ оказалась полная неурядица. Импровизованные командиры выходили не въ свое время, становились кто какъ хотѣлъ: одинъ спиною, другой лицомъ къ фронту, третій вовсе не трогался съ мѣста. Командовать начали вдругъ не въ свою очередь и т. д., Всего же любопытнѣе было то, что преображенцы, зная и безъ команды, что имъ дѣлать, пришли въ движеніе и стали производить маневръ съ непоколебимою точностью, не обращая вниманія на попадавшихся имъ подъ ноги и спасавшихся отъ нихъ командировъ-юнкеровъ… Словомъ, произошла кутерьма невообразимая.
Его Высочество махнулъ рукой и отвернулся. Батальону скомандовано: «вольно». Вокругъ Наслѣдника собралась вся свита. Послѣ непродолжительнаго разговора вполголоса, Наслѣдникъ удалился скорыми шагами, только этимъ однимъ виразивъ свое неудовольствіе. Вслѣдъ за нимъ исчезла вся свита, а при насъ остался полковникъ Семеновскаго полка Швабсъ. Онъ выстроилъ насъ въ 2 шеренги, и подъ его командою мы учились еще часа 2 или 3. Это было непріятно, но мы, помнится, особой усталости не почувствовали и послѣ этого ученья. Намъ объявлено было, что мы имѣемъ ежедневно являться въ казармы Семеновскаго полка, гдѣ будемъ учиться подъ начальствомъ полковника Швабса. Такъ и произошло. Полковникъ оказался требовательнымъ, училъ насъ подолгу, но велъ себя съ нами вполнѣ джентльменомъ.
Лекціи у капитана Александрова шли своимъ чередомъ. Наконецъ весною, чуть ли не въ маѣ мѣсяцѣ, въ одно прекрасное утро намъ велѣно собраться на площадкѣ передъ Зимнимъ Дворцомъ для второго смотра.
Когда я въ своей формѣ и съ ружьемъ сталъ выходить на площадку, тамъ-уже было нѣсколько юнкеровъ и генералы. Но только-что я сталъ приближаться, какъ раздался сердитый голосъ генерала Афросихова.
— Вонъ, вонъ! — кричалъ этотъ голосъ.
Въ недоумѣніи, не зная, къ кому относится этотъ привѣтъ, я сдѣлалъ еще шагъ впередъ, но скоро долженъ былъ убѣдиться, что генералъ имѣетъ ввиду именно мою особу.
Этимъ собственно заключилась моя военная карьера. Я повернулъ назадъ и черезъ Дворцовый мостъ направился къ брату Николаю Николаевичу, жившему тогда на Петербургской сторонѣ, въ нѣмецкой семьѣ лицейскаго воспитателя Грандиссона.
Я не только не чувствовалъ никакого унынія, но мнѣ даже стало очень радостно, такъ какъ я не только въ теоріи, но и на практикѣ убѣдился, что военная служба не по мнѣ. Не всѣ же будутъ ко мнѣ такъ великодушны и добры, какъ Наслѣдникъ престола!
Къ брату Николаю я явился во всеоружіи, разсказалъ ему свои приключенія, и мы много смѣялись. Я тотчасъ же написалъ отцу обо всемъ происшествіи, испрашивая у него позволенія выйти въ отставку и снова поступить въ университетъ.
Все это — да и самая отставка — затянулось очень долго, а я все еще считался въ полку и отъ времени до времени долженъ былъ туда являться.
Но вотъ однажды утромъ является ко мнѣ Петряковъ въ состояніи великаго возбужденія. Незадолго до того выражалъ онъ мнѣ желаніе почитать творенія св. Димитрія Ростовскаго и очень сожалѣлъ, что негдѣ ихъ достать. Я ему разсказалъ про Публичную Библіотеку и посовѣтовалъ туда сходить. Сначала такое предпріятіе показалось ему весьма продерзостнымъ; однако, пораздумавъ немного, онъ рѣшился и вскорѣ получилъ желаемое.
— Вчера, — разсказывалъ мнѣ Петряковъ съ волненіемъ, — былъ у насъ смотръ, а на смотръ пожаловалъ Великій Князь Михаилъ Павловичъ. Кончился смотръ, Великій Князь вдругъ громко говоритъ: «Рядовой такой-то роты, Петряковъ!» Я выхожу впередъ, а Его Высочество изволитъ говорить: «Рядовой Петряковъ былъ въ Публичной Библіотекѣ, читалъ житіе св. Димитрія Ростовскаго и велъ себя добропорядочно. Не наказывать его!..»
— Ну такъ что же, — говорю я Петрякову, — чего же ты боишься?
— А то, баринъ, что когда все кончилось, стали меня разспрашивать, какъ я попалъ въ Библіотеку, и кто мнѣ туда дорогу показалъ. Я сказалъ, что какой-то штафира, что стоялъ у Гостинаго Двора, а кто онъ таковъ, знать не знаю, вѣдать не вѣдаю. — Такъ ужъ вы, баринъ, такъ и знайте, коли до васъ доберутся; не то еще вамъ попадетъ…
Никто, однакожъ, изъ-за этой исторіи не тревожилъ ни меня, ни Петрякова, и на этомъ именно эпизодѣ обрываются мои полковыя воспоминанія.
Наступили иныя времена, иныя впечатлѣнія, заволокшія, какъ туманомъ, эти мои военные годы, которые такъ неожиданно пересѣкли мой истинный путь; ступивъ на него, я съ тѣхъ поръ неуклонно оставался ему вѣренъ.
- ↑ Въ этомъ присужденіи участвовалъ и я, какъ членъ университетскаго Совѣта.