Мои видения (Златовратский)/РМ 1885 (ДО)

Мои видѣнія : Разсказъ одного маленькаго человѣка
авторъ Николай Николаевич Златовратский

Опубл.: 1885. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1885, книга IV, с. 117—141

МОИ ВИДѢНІЯ.

(Разсказъ одного маленькаго человѣка).

Недавно на своемъ столѣ я нашелъ рукопись, оставленную кѣмъ-то въ мое отсутствіе. Я долго ломалъ голову, всматриваясь въ почеркъ, чтобы узнать таинственнаго автора, и только прочитавъ начало рукописи, я понялъ, кто это могъ быть. Въ самомъ концѣ было приписано: «Можете распорядиться ею, какъ знаете. Мнѣ все равно». Предполагая, что современный читатель можетъ найти кое-что небезъинтересное въ этомъ странномъ произведеніи, я рѣшился его напечатать. Авторъ его, — какъ видно и изъ самаго разсказа, — нѣкто Иванъ Петровичъ Кузнецовъ, мало кому извѣстный художникъ изъ мѣщанъ. Онъ иногда заходилъ ко мнѣ, но рѣдко. Я зналъ его всегда за очень добраго, скромнаго и очень работящаго человѣка, никогда не заявлявшаго никакихъ особыхъ претензій. Всѣ видѣли въ немъ самую ординарную личность и мало интересовались имъ. Повидимому, онъ то же думалъ самъ и никогда никому ничего о себѣ не разсказывалъ. Содержаніе его разсказа меня поразило своею неожиданностью. Кстати замѣчу, что названіе рукописи дано самимъ авторомъ.

I.

Я провелъ долгую, мрачную, безсонную ночь, полную видѣній. Безконечная вереница образовъ неустанно носилась передо мной; тутъ собрались всѣ, живые и умершіе, всѣ, которыхъ я когда-либо встрѣчалъ въ жизни, и тѣ, которыхъ я никогда не видывалъ; тутъ были мои братья и сестры, по духу и крови, были мои дѣти и дѣти моихъ дѣтей; были мои дѣды и отцы, и дѣды и отцы моихъ друзей; были эти друзья и дѣти моихъ друзей; были всѣ тѣ, которыхъ я когда-либо любилъ и которымъ сочувствовалъ въ жизни, и съ ними ихъ отцы, ихъ дѣти и ихъ присные. И вотъ всѣ они толпились передо мной, быстро смѣняя одни другихъ, несясь какъ бы въ вихрѣ, — и всѣ обращали ко мнѣ, полные муки, тоски, умоляющіе взгляды, всѣ, томимые неудовлетворенной жаждой. И каждую секунду, когда проносился мимо меня одинъ изъ этихъ образовъ, я долженъ былъ всѣмъ своимъ существомъ переживать всѣ тѣ муки, которыя терзали его; я рыдалъ съ однимъ о безвременно погибшихъ надеждахъ; я ломалъ въ отчаяніи руки съ другимъ, вспоминая могилы павшихъ; мое лицо искривляли судороги съ третьимъ, и изъ души неслись крики отчаянія, негодованія, мести; я испытывалъ всѣ муки то физическаго, то умственнаго и нравственнаго голода съ четвертымъ, пятымъ, десятымъ… Это было ужасно. Чтобы прекратить эти боли и муки, я отдавалъ каждому все, что могъ отдать: когда взывали къ моей любви, я отдавалъ любовь; когда просили хлѣба, я отдавалъ хлѣбъ; когда молили меня о свободѣ и, протягивая руки, заставляли меня снимать съ нихъ оковы, я снималъ ихъ… И каждый разъ, на мгновеніе, я ощущалъ величайшее блаженство. Но образы продолжали нестись неустанно, непрерываемой цѣпью. И чувствовалъ, что начинаю изнемогать; тогда я сталъ успокоивать себя: скоро ужь, скоро конецъ!… Только еще одно усиліе! И когда я почувствовалъ, что мое истерзанное сердце почти перестало биться, мозгъ усталъ, силы ослабѣли, я вдругъ замѣтилъ, что среди уже начинавшей рѣдѣть вереницы новыхъ образовъ вдругъ стали появляться вновь тѣ, которые прошли мимо меня раньше, которымъ я уже отдалъ и мою любовь, и мой хлѣбъ; и когда они коснулись меня, я почувствовалъ вмѣстѣ съ ними такія муки неудовлетворенной жажды, передъ которыми прежнія были только слабымъ, дѣтскимъ, наивнымъ капризомъ. Тогда охватилъ меня ужасъ и я бросился вонъ изъ душной кельи…

II.

Наступило уже утро, но на улицахъ было еще тихо и пустынно. Едва свѣжій воздухъ коснулся моей головы, какъ видѣнія меня оставили и я почувствовалъ нѣчто, похожее на успокоеніе. Но это не было удовлетвореніе, удовольствіе, наслажденіе или даже простой отдыхъ; я чувствовалъ только тяжелый покой безчувствія, какой-то томящей душевной пустоты, такъ какъ я зналъ, что съ наступленіемъ ночи тѣ же видѣнія снова принесутся ко мнѣ. И я повторялъ только, удрученный сознаніемъ безсилія: «что же мнѣ дѣлать? что мнѣ дѣлать?»

Я припоминалъ всѣ отвѣты, когда-либо слышанные мною отъ тѣхъ, которые были въ моемъ положеніи и, повидимому, удовлетворились этими отвѣтами. Одни говорили: «признай это, какъ неизбѣжное, и постарайся убѣдить себя не принимать въ этомъ процессѣ никакого участія». Другіе говорили: «признай это, какъ неизбѣжное, но постарайся такъ умѣренно расходовать свои душевныя силы, чтобы ихъ хватала на все, не приводя къ колебанію въ балансахъ»; третьи говорили: «признай все это, какъ неизбѣжное, но постарайся убѣдить себя, что въ этомъ-то и есть величайшій смыслъ жизни и единственное величайшее твое наслажденіе». Я не могъ, однако, удовлетвориться ни однимъ изъ этихъ отвѣтовъ, такъ какъ зналъ, что тѣ, которые увѣряли меня, что нашли удовлетвореніе, говорили неискренно.

Такъ ходилъ я до полнаго восхода солнца, когда городъ уже проснулся и на улицахъ началось оживленное движеніе. Но такъ какъ сутолока живой жизни слишкомъ напомнила мнѣ такую же сутолоку моихъ ночныхъ видѣній, то я поспѣшилъ уйти на самую отдаленную окраину съ своими мучительными запросами: «гдѣ и въ чемъ причина этой неудовлетворенности моей и тѣхъ, которыхъ я зналъ въ жизни, которыхъ любилъ и которымъ отдалъ все? И есть ли ей конецъ, и гдѣ онъ, и въ чемъ? И если эта неудовлетворенность неизбѣжна, какъ законъ жизни, то почему тотъ путь, какимъ мы старались отвѣтить ей, несетъ муки и зло, вмѣсто наслажденія и добра?»

III.

Такъ думалъ я въ безъисходной тоскѣ и томленіи, перебирая всѣ тѣ отвѣты, которые кто-либо давалъ раньше; но какъ внимательно я ни вдумывался въ нихъ, они не давали мнѣ разрѣшенія. И я сталъ замѣчать, какъ мало-по-малу охватывало меня отчаяніе и мракъ все гуще скрывалъ и заволакивалъ передо мной конечный смыслъ человѣческой жизни и цѣль моего существованій. Я видѣлъ, что мнѣ остается примкнуть къ тѣмъ утѣшеніямъ, къ которымъ пришли всѣ, жившіе раньше згеня. Но едва я вспоминалъ предшествующую ночь и представлялъ ту, которая скоро должна наступить, какъ тотчасъ убѣждался, что эти утѣшенія не могли ничего измѣнить въ томъ, что было раньше и что будетъ впередъ для меня.

Такъ продолжая томительно перебирать все, о чемъ я думалъ, говорилъ и читалъ въ послѣдніе дни, я вышелъ совсѣмъ за городъ. Здѣсь, въ изнеможеніи, опустился я на траву, среди полнаго безлюдья и тишины, въ виду огромнаго города, отъ котораго доносился до меня невнятный глухой шумъ, какъ отъ могучаго водопада. Я чувствовалъ, какъ этотъ несмолкаемый, однообразный шумъ оковывалъ мои члены; я едва могъ поднимать отяжелѣвшія вѣки, едва могъ держать голову. Кажется, я задремалъ, но чувствовалъ, что связь моя съ живой жизнью не прекращалась, только все то, что я прежде мыслилъ отвлеченно, теперь приняло плоть и кровь, воплотилось въ живые образы.

Вотъ, казалось мнѣ, мимо меня, по большой дорогѣ, быстро двигались разнообразныя группы: однѣ изъ нихъ направлялись изъ города, другія — въ городъ. Среди первыхъ я замѣтилъ и себя, быстро и сосредоточенно шедшаго по дорогѣ, увлекаемаго вслѣдъ за другими какою-то необъяснимою силой.

Черезъ четверть часа ходьбы, я, вмѣстѣ съ другими, подошелъ къ большому, дряхлому, странной старо-русской архитектуры дому, стоявшему въ бокъ отъ дороги, среди запущеннаго липоваго сада. Въ отворенныя настежь ворота, никѣмъ не охраняемыя, входили и выходили разныя лица.

Я остановился и внимательно сталъ наблюдать: меня поразило странное разнообразіе посѣтителей, возможное только въ храмѣ. Я видѣлъ подъѣзжавшія кареты, изъ которыхъ выходили старые и молодые аристократы и аристократки, статскіе и военные генералы, графы и князья; видѣлъ простыя дрожки, подвозившія людей различнаго средняго положенія и достатка: профессоровъ, чиновниковъ, купцовъ; видѣлъ пѣшеходовъ: учительницъ и гувернантокъ, мелкихъ литераторовъ и артистовъ съ задумчивыми или гордо вызывающими физіономіями; наконецъ, я видѣлъ входившихъ и выходившихъ, вмѣстѣ съ другими, оборванныхъ нищихъ, въ рубищѣ или потасканныхъ старыхъ мундирахъ, крестьянъ, фабричныхъ рабочихъ, ремесленниковъ…

На мой вопросъ, кто живетъ въ этомъ домѣ, одни говорили: это — мудрецъ; другіе: это — кающійся; третьи: это — ищущій правды; четвертые и пятые, что это — большой человѣкъ.

IV.

Я подошелъ ближе къ воротамъ и сталъ слѣдить за выходившими и входившими; среди нихъ я замѣтилъ немало лицъ, пользующихся въ обществѣ большимъ уваженіемъ, какъ ученые и художники. Вслѣдъ за ними вошелъ и я. По большой лѣстницѣ свободно, никѣмъ не опрашиваемые, сходили и подымались посѣтители; всѣ они проходили или молча, или вполголоса говоря другъ съ другомъ; всѣ были сосредоточены и унылы.

Наконецъ, мы вошли въ комнату, заставленную только необходимой мебелью. На ней размѣстились теперь посѣтители вокругъ человѣка, сидѣвшаго у передней стѣны на деревянномъ стулѣ. Это былъ высокій, корпусный, сѣдой старикъ, въ простой рабочей блузѣ, подпоясанной ремнемъ. Въ его лицѣ, во всей фигурѣ и жестахъ было что-то величественное, гордое, прирожденное ему; но, въ то же время, глубокіе, сѣрые добрые глаза и длинная сѣдая борода какъ будто силились постоянно умѣрить это впечатлѣніе гордой величавости и придавали его лицу выраженіе той спокойной, серьезной, вдумчивой полусозерцательности, какая свойственна нашему сыну полей.

Внимательно слушая то, что говорилось ему, онъ, казалось, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ погруженъ въ міръ собственныхъ внутреннихъ ощущеній.

Каждый вновь приходившій ожидалъ своей очереди, пока предшественникъ кончитъ говорить то, что пришелъ сказать; тогда слѣдующій за нимъ занималъ стулъ вблизи хозяина и, зная, что ожидаютъ очереди много другихъ, торопливо и волнуясь, полусловами и намеками торопился передать все, что онъ считалъ наиболѣе важнымъ въ своей жизни. Когда же кто не умѣлъ это сдѣлать и отклонялся въ сторону, Большой человѣкъ поправлялъ его, самъ уяснялъ ему суть того, что онъ хотѣлъ передать, такъ какъ Большой человѣкъ умѣлъ читать въ сердцѣ другаго и съ полунамека понималъ то, что передававшему было самому неясно. Такъ одинъ за другимъ, — иные громко и не стѣсняясь, другіе смущенно и шепотомъ, — открывали ему тайны своей жизни и мучившихъ ихъ недоумѣній. И когда я смотрѣлъ на лицо Большаго человѣка, я замѣчалъ, что онъ переживалъ такъ ніе всѣ муки, терзанія и волненія бесѣдовавшихъ съ нимъ, какъ переживалъ въ безсонныя ночи я муки и томленія моихъ видѣній. Онъ слушалъ скорбно и внимательно; иногда плакалъ, иногда пожималъ руку разскащику, безмолвно утѣшая его; иногда взглядъ его сверкалъ скорбнымъ негодованіемъ, когда бесѣдовавшій съ нимъ, вмѣсто разсказа, пускался въ задорный споръ, и тогда Большой человѣкъ переставалъ слушать его, терпѣливо выжидая, когда онъ пойметъ неумѣстность своего поведенія. А всѣ тѣ, которые искренно хотѣли найти у него указанія, заканчивали свои разсказы почти одними и тѣми же словами: «скажите, что же мнѣ дѣлать? И въ чемъ истина? И гдѣ спасеніе?»

Тогда онъ отвѣчалъ большею частью такъ, задумчиво опустивъ глаза:

— Внимательно вдумываюсь я теперь и еще дольше и внимательнѣе вдумывался раньше въ то, что услышалъ здѣсь сегодня и что слышалъ раньше много разъ. А я вижу, что всѣ мои и ваши томленія и муки, несмотря на разницу того положенія, какое занимаемъ всѣ мы въ жизни, въ большинствѣ случаевъ одинаковы. И я радуюсь этому потому, что намъ, слѣдовательно, легко съ одного слова понять другъ друга и что то, въ чемъ, наконецъ, нашелъ я истину и спасеніе для своей жизни, не можетъ не быть спасеніемъ и истиной для васъ.

Тогда всѣ присутствовавшіе затаили совсѣмъ дыханіе.

— Не противьтесь злу насиліемъ, — вотъ все, что я могу сказать вамъ, — проговорилъ онъ не столько убѣждающимъ, сколько молящимъ голосомъ, и смущенно опустилъ глаза, какъ будто уже онъ заранѣе зналъ, какое впечатлѣніе произведутъ эти его слова.

На секунду всѣ мы, присутствовавшіе тутъ, почувствовали тоже смущеніе; нѣкоторые вспыхнули, какъ будто имъ стало чего-то стыдно, другіе силились улыбнуться, третьи сурово сдвинули брови, — и всѣ невольно, какъ бы желая провѣрить свое впечатлѣніе, взглянули другъ на друга. Но едва глаза всѣхъ этихъ разнообразныхъ человѣческихъ существъ, собранныхъ здѣсь вмѣстѣ непонятною властью, встрѣтились взглядами, какъ внезапно изъ каждой груди вырвались крики такого негодованія, злобы, ненависти, мести, презрѣнія, недовѣрія другъ къ другу и отчаянія, что мнѣ казалось, мы всѣ бросимся другъ на друга и вмѣстѣ всѣ на того, кто сказалъ эти простыя слова.

Но въ слѣдующую затѣмъ минуту, какъ будто гонимые одними и тѣми же побужденіями, толкаясь и обгоняя одинъ другаго, мы быстро спѣшили выбраться изъ этого дома, куда случайно загнала вмѣстѣ чья-то странная прихоть всѣхъ насъ, никогда не желавшихъ встрѣчаться въ жизни.

Одни изъ насъ, не оборачиваясь, какъ будто боясь быть остановленными, быстро сбѣгали вонъ съ лѣстницы, мрачные, негодующіе, другіе, въ недоумѣніи, отдѣльными кружками собирались въ сторонѣ и покачивали головами; третьи громко смѣялись сухимъ, металлическимъ смѣхомъ, въ то время какъ губы ихъ были блѣдны отъ негодованія и презрѣнія.

И я смѣялся такимъ же смѣхомъ съ ними. Многіе старались остановить своихъ знакомыхъ, которые еще только входили, но тѣ не останавливались и, не довѣряя тому, что передавали имъ, шли къ Большому человѣку, влекомые невѣдомой силой.

V.

Я опять провелъ мрачную, безсонную ночь, полную видѣній. Тѣ же образы, тѣ же терзанія, тѣ же муки неудовлетворенной жажды.

Я забылъ все, что думалъ, что видѣлъ днемъ; забылъ Большаго человѣка, забылъ его заповѣдь, забылъ его посѣтителей. Все это мнѣ казалось такъ далекимъ отъ того, чѣмъ терзали меня мои ночныя видѣнія. Но когда я, раннимъ утромъ, гонимый ужасомъ, вновь выбѣгалъ изъ своей кельи, когда свѣжій воздухъ, охлаждая мой разгоряченный мозгъ, приносилъ мнѣ если не удовлетвореніе, не наслажденіе, не отдыхъ даже, а только одно томленіе безчувствія и спокой пустоты, — ясно и отчетливо мнѣ припомнился весь вчерашній день, и Большой человѣкъ, и его заповѣдь, и его посѣтители.

Я припомнилъ, какъ, выходя съ его посѣтителями, я смѣялся вмѣстѣ съ другими или пожималъ плечами, или недоумѣвалъ, или негодовалъ.

Я припоминалъ, какъ одни говорили: «Что же, наконецъ, онъ — ребенокъ или мистификаторъ? Что же онъ — искренній невѣжда или неискренній авгуръ, сознательно скрывающій то, что доказано исторіей и наукой человѣчества? Или ему незнакомы ихъ выводы? Или онъ умышленно путаетъ и мутитъ у насъ первые проблески только что начавшагося вырываться изъ пелёнъ мрака сознанія?… что дерзость или безуміе!»

Но, тѣмъ не менѣе, когда я припоминалъ всѣ знакомые мнѣ «выводы» и утѣшенія, я въ глубинѣ души чувствовалъ, что ни другіе, ни самъ я не знали ничего болѣе высокаго, простаго, понятнаго безусловно для каждаго, какъ то, что было сказано Большимъ человѣкомъ.

Я припоминалъ, какъ другіе говорили: «И онъ думаетъ, что сказалъ что-нибудь новое? И всѣ думаютъ, что если сказалъ онъ, то въ этомъ скрытъ какой-нибудь таинственный, глубокій смыслъ? Но, вѣдь, кто же не вѣруетъ, что любовь, это — будущій лучезарный вѣнецъ, на увѣнчаніе которымъ отдаленнѣйшихъ нашихъ потомковъ мы должны споспѣшествовать нашей настоящей жизнью? Кто не убѣжденъ, что величайшее зло есть насиліе и что придетъ время, когда будущее человѣчество будетъ наслаждаться жизнью безъ насилія? Какое дитя не убѣждено въ томъ, что это такъ? Что же это — ребячество или злая шутка?»

И, тѣмъ не менѣе, когда я вдругъ припомнилъ ихъ лица въ тотъ злополучный моментъ, когда они услыхали секретъ Большаго человѣка, для меня стало ясно, что… что то, что онъ сказалъ, должно было сказать.

Такъ думалъ я, и чѣмъ больше думалъ надъ этимъ, тѣмъ больше негодовалъ, зачѣмъ я позволилъ себѣ вчера такъ поддаться общему настроенію. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, я чувствовалъ, что моя душа, въ сущности, была далека отъ всего этого. "О, Богъ съ ними, — думалъ я, — что мнѣ до нихъ, что имъ всѣмъ до меня? "Давно уже большіе люди вѣщали великія истины, — и за это они большіе люди, — но эти великія истины не остановили кровь, которая льется изъ сердецъ маленькихъ людей, но эти истины безсильны передъ той тьмой дантовскихъ тѣней, которыя терзаютъ меня по ночамъ. Конечно, дико было услыхать, что не нужно противиться злу насиліемъ, и какъ всякая простая, но великая мысль, она и мнѣ показалась невѣроятной… Да я и смѣялся только потому, что она ничего не говорила мнѣ… Что мнѣ до ея величія? Она прибавитъ только лишній вѣнокъ на голову Большаго человѣка и ни на каплю не уменьшитъ крови, льющейся изъ ранъ моего сердца, далекаго отъ всякой мысли о насиліи. Напротивъ, о, напротивъ! «сердце мое, исходящее кровью, полно всевыносящей любовью».

Вотъ гдѣ суть… И что могутъ представить для меня поучительнаго эти благородныя истины о любви и христіанской заповѣди непротивленія злу насиліемъ? Я не только зналъ ихъ раньше, я не только во имя ихъ отдалъ всю свою жизнь, но я еще живу ими… Живу?! Да, живу, потому что не могу не жить, не могу не любить, не могу не истекать кровью…

Въ эту ночь мои дорогія видѣнія терзали меня, казалось, еще болѣе жестоко.

VI.

На третій день я почувствовалъ опять неодолимое влеченіе увидать Большаго человѣка. Но я тщетно искалъ то мѣсто, гдѣ предполагалъ его домъ. «Это сонъ», — подумалъ я, и мнѣ стало грустно. Я опять въ изнеможеніи упалъ на траву, въ виду большаго города, и снова задремалъ подъ несшійся отъ него гулъ.

Тогда мнѣ показалось, что это опять я, быстро и сосредоточенно, прошелъ изъ города по дорогѣ къ дому Большаго человѣка. Но теперь я былъ одинъ.

Когда я подошелъ къ дому, я не замѣтилъ около него ни экипажей, ни входившихъ и выходившихъ посѣтителей, хотя ворота и крыльцо были отперты попрежнему. Я былъ доволенъ этимъ. Я вошелъ. Большой человѣкъ теперь сидѣлъ въ креслѣ, подперѣвъ рукой свою большую сѣдую голову, и тихо бесѣдовалъ съ немногими, окружавшими его лицами; то были двѣ женщины, въ траурныхъ платьяхъ, съ худыми и блѣдными лицами, неподвижно, какъ изваянія, застывшія въ глубокихъ креслахъ, съ большими грустными глазами, устремленными на лицо Большаго человѣка; затѣмъ, сѣдой старичекъ, крестьянинъ, съ добрымъ дѣтски-умильнымъ лицомъ, тоже не сводившій своихъ ласково мигающихъ глазъ съ его лица, сидѣлъ, сгорбившись, на краешкѣ непривычнаго для него мягкаго кресла, и, наконецъ, нѣсколько лицъ разнообразнаго общественнаго положенія, изъ тѣхъ, которыхъ я уже разъ встрѣтилъ у него и которые тогда вмѣстѣ со мной быстро вышли послѣ его словъ, возмущенные, негодующіе. Теперь они сидѣли, какъ будто прячась отъ него и другъ отъ друга, все больше отодвигаясь къ стѣнамъ; по опущеннымъ внизъ глазамъ, по напружившимся морщинамъ на ихъ лбахъ было замѣтно, что они переживали сильное умственное и душевное напряженіе, какъ будто на мозгъ ихъ налегла какая-то тяжесть, которую они, при всѣхъ усиліяхъ, уже не могли свалить съ него.

— Я сердечно радъ, что вы вернулись ко мнѣ, — сказалъ Большой человѣкъ, протягивая мнѣ руку и подымая на меня свои какъ будто усталые глаза.

Да и на всемъ его лицѣ виднѣлись изнеможеніе и слабость; морщины вырѣзались глубже на крутомъ лбу и ввалившихся щекахъ; кожа приняла блѣдно-сизый, старческій, землистый цвѣтъ; сѣдыя брови угрюмо и круто нависли надъ глазами; такъ выглядываютъ люди, перенесшіе сильныя душевныя потрясенія.

— Кто дѣйствительно испыталъ муки и терзанія сердца, тѣ всегда возвращаются ко мнѣ, хотя бы сначала ихъ душѣ, заполненной предразсудками, и не былъ доступенъ секретъ моего спасенія, — продолжалъ онъ задумчиво. — Да, они всегда возвращаются… А вотъ тѣ, которыхъ терзанія были такъ глубоки, какъ этихъ матерей, или же тѣ, у которыхъ чистая, дѣтская душа, какъ у него, — показалъ онъ рукой на сидѣвшихъ но бокамъ его двухъ женщинъ въ траурѣ и сѣдаго мужичка, — тѣ уже не разстаются со мною… Мы — одно… О чемъ вы желали бы спросить меня? — обратился онъ ко мнѣ. — Вѣроятно, поясненій, какъ и всѣ?

— Да, — отвѣчалъ я, стараясь показать, что все это, тѣмъ не менѣе, имѣетъ для меня совершенно внѣшній интересъ. — Что вы хотѣли сказать вашими словами тѣмъ, которые жаждали найти у васъ секретъ спасенія?

— То, что я хотѣлъ сказать, — скромно отвѣчалъ онъ.

Но я почувствовалъ, что онъ понялъ мое насиліе надъ собой, казаться хладнокровнымъ.

— И вы не считаете нужнымъ допустить какихъ-либо послабленій или сдѣлокъ, или примѣненій къ дѣйствительности?

— Никакихъ. Безусловно, — отвѣчалъ онъ, упорно смотря мнѣ въ глаза.

Я пожалъ плечами, но невольно покраснѣлъ и смутился.

— Но, въ такомъ случаѣ, не рискуете ли вы, что живая жизнь отвернется отъ васъ и отъ вашего спасенія? — глухо и несмѣло спросилъ кто-то изъ сидѣвшихъ вдали.

Онъ отрицательно покачалъ головой и, указавъ опять на сидѣвшихъ съ боку съ нимъ, сказалъ:

— Вотъ они, эти матери и этотъ послѣднѣйшій изъ звеньевъ, на которыя вы разбили все человѣчество, они, которые вынесли на плечахъ весь гнетъ насилія, — они за меня… И если насъ будетъ даже столько, мы пересоздадимъ весь вашъ міръ, какъ бы ни были сильны ваши геніи міра. На нихъ — фундаментъ міра, прочнѣе котораго нѣтъ ничего.

— Но что же дѣлать противъ зла безъ насилія?

— Все, что могутъ указать человѣку его разумъ и чувство, но только не насиліе.

— Но разумъ человѣческій ничего не можетъ найти лучшаго.

— Какое глубокое, ужасное недоразумѣніе!… Какая жестокая, позорная ложь!… Ложь!… Ложь, за которую уже начинаютъ нести муки тѣ, о которыхъ вы не можете даже и предполагать этого… Но скоро придетъ время, и вы узнаете, вы увидите этихъ мучениковъ, не одного, не двухъ, а сотни, тысячи, и тогда содрогнется ваше сердце при видѣ этихъ мученій. Но тогда наступитъ и часъ вашего спасенія.

Все это проговорилъ онъ какъ-то глухо, какъ будто насильно сдерживая въ груди, готовый вырваться оттуда, бурный потокъ накипѣвшаго негодованія.

Но я не придалъ этому особаго значенія.

— Однако же, — сказалъ я, — есть виды насилія, въ законности которыхъ никто не сомнѣвался; напримѣръ, разума надъ неразуміемъ, сознанія надъ безсознательнымъ, высшаго типа развитія надъ низшимъ, генія надъ простымъ смертнымъ.

— Вы художникъ? — спросилъ онъ меня, опуская глаза, какъ будто желая скрыть ихъ странную игру, которой я не могъ понять.

— Да.

Онъ холодно и сурово отвернулъ отъ меня лицо и не сказалъ ничего.

Мы всѣ замолчали. Но черезъ минуту кто-то глубоко вздохнулъ и робко сказалъ:

— Да, все это такъ… но это мечта… утопія… прекрасная, свѣтлая, высокая.

— Мечта? — быстро спросилъ Большой человѣкъ, обративъ на него загорѣвшіеся глаза. — Это тотъ несчастный, который первый бросилъ людямъ эту ужасную мысль?… Мечта!… Но Богъ, которому вы поклоняетесь, который далъ вамъ высочайшую заповѣдь любви и непротивленія злу насиліемъ, — развѣ онъ… понималъ свое ученіе, какъ какой-то далекій идеалъ человѣчества, исполненіе котораго невозможно, какъ мечтательныя поэтическія фантазіи, которыми онъ плѣнялъ простодушныхъ жителей Галилеи? Онъ понималъ свое ученіе, какъ дѣло, такое дѣло, которое спасетъ человѣчество, и онъ не мечталъ на крестѣ, а кричалъ, и умеръ за свое ученіе… И такъ же умирали и умрутъ еще много людей. Нельзя говорить про такое ученіе, что оно мечта.

Въ возбужденіи, онъ быстро поднялся было съ кресла, но тотчасъ же опустился вновь, какъ человѣкъ, котораго угнетаетъ частое и нерѣдко безплодное повтореніе дорогихъ ему мыслей. Помолчавъ, онъ взялъ со стола большую рукопись и тихимъ, сдержаннымъ голосомъ, несмотря ни на кого, сталъ читать:

— Ученіе Христа о непротивленіи злу насиліемъ — мечта! Но стоитъ понять его, чтобъ убѣдиться, что міръ… не тотъ міръ, который данъ Богомъ для радости человѣка, а тотъ міръ, который учрежденъ людьми для погибели ихъ, есть мечта, и мечта самая дикая, ужасная, бредъ сумасшедшаго, отъ котораго стоитъ только разъ проснуться, чтобы уже никогда не возвращаться къ этому страшному сновидѣнію!

Онъ продолжалъ читать, и чѣмъ дальше читалъ онъ свою рукопись, тамъ все больше охватывало его волненіе. Я видѣлъ, какъ волненіе охватывало и его слушателей. Я чувствовалъ, какъ самъ невольно подчинялся обаянію этой замѣчательной книги. Слышались задержанные вздохи. Я видѣлъ, какъ нѣкоторые, съ поблѣднѣвшими лицами, сжимали руками, какъ въ тискахъ, головы.

Онъ читалъ о Христѣ, о непониманіи его ученія, о нагорной проповѣди, о непротивленіи злу насиліемъ и, главнымъ образомъ, о возможности жить по его заповѣди теперь же, сейчасъ, и что мы несчастны только потому, что отвергаемъ, не признаемъ этой возможности и что поэтому наша жизнь — мечта, призракъ, безсмыслица.

Рука мастера-художника чувствовалась въ каждой строкѣ: рельефные, выразительные, полные жизни образы смѣняли одни другіе, усиливая впечатлѣніе.

Онъ дочиталъ главу и отложилъ рукопись.

— Вотъ въ чемъ моя вѣра! Вотъ въ чемъ мое спасеніе! — сказалъ онъ тихо.

Одинъ высокій, сѣдой старикъ, съ тонкими чертами лица, блѣдный, очевидно, близкій Большому человѣку по происхожденію, все время молча сидѣвшій въ дальнемъ углу, поднялся и быстро подошелъ къ нему.

— Вы великій человѣкъ… Я теперь все понялъ… Мнѣ все ясно… Да, намъ первымъ надо понять значеніе того, что вы говорили… Намъ первымъ, потому что мы своей жизнью даемъ примѣръ, — проговорилъ онъ въ волненіи, — Вы служите великому дѣлу… Простите… Я больше не могу… Я слишкомъ потрясенъ… Свѣтъ мнѣ рѣжетъ глаза.

И, сказавъ это, онъ, въ сильномъ возбужденіи, вышелъ.

Молодой человѣкъ, румяный, здоровый, свѣжій, весь охваченный молодой, сильной жизнью, въ необычайномъ волненіи, любовно смотря въ лицо Большаго человѣка своими добрыми глазами, что-то долго порывался ему сказать и, наконецъ, вскочивъ, схватилъ его руку и выговорилъ:

— Я весь вашъ… Все мое состояніе… Я… Говорите, указывайте… Больше той, прежней моей жизни для меня не существуетъ.

Какая-то старушка, въ сѣдыхъ букляхъ, приложивъ платокъ къ лицу, рыдала.

Я былъ взволнованъ. Я вспомнилъ, какая ночь предстоитъ мнѣ, и чувствовалъ, что мнѣ еще никто, никто не указалъ спасенія… Что мнѣ всѣ эти кающіеся аристократы, чиновники, купцы, офицеры, которые только теперь еще «прозрѣли»? Развѣ для меня давно уже не сіялъ этотъ свѣтъ? Развѣ въ стремленіи къ нему я не принесъ все мое существованіе? Развѣ не отвергъ я давно уже всѣ тогу, всѣ пустые идолы? Развѣ не ненавидѣлъ я всей душой насиліе? А любовь… Но, вѣдь, давно

Сердце мое, исходящее кровью,

Всевыносящею полно любовью…

А я чувствую, какъ чувствовалъ вчера, три дня назадъ, что и въ эту ночь мои дорогія видѣнія слетятся терзать меня.

Я поднялся съ обычной тяжелой ношей на своемъ сердцѣ, о которой зналъ только я одинъ; я хотѣлъ выйти такъ, чтобы меня никто не замѣтилъ.

Какъ вдругъ до меня долетѣли слова Большаго человѣка, разговаривавшаго съ кѣмъ-то.

— Да, я теперь счастливъ, счастливъ безусловно, съ тѣхъ поръ, какъ понялъ суть того, чѣмъ былъ я раньше, такъ какъ раньше все было ложь, мечта, призракъ, безумное самообольщеніе.

— Но ваша дѣятельность? — робко замѣтилъ его собесѣдникъ.

— Я уже прожилъ больше полвѣка, — продолжалъ Большой человѣкъ, не отвѣчая прямо на вопросъ. — Я испыталъ нѣчто большее, чѣмъ всѣ вы… Можетъ быть, я не испыталъ и тысячной доли вашихъ житейскихъ скорбей и страданій, но я испыталъ за то, въ полномъ объемѣ, все то, въ чемъ люди видятъ высочайшее счастіе жизни и къ чему направлены всѣ ихъ стремленія… Я испыталъ всѣ удовольствія, имѣя возможность не отказывать никакой своей прихоти, я испыталъ всѣ тѣ, по мнѣнію людей, высочайшія умственныя наслажденія, которыя только могли доставить мнѣ наука и искусство, я, наконецъ, самъ усовершенствовалъ свой умъ и всѣ свои способности до такой высоты, что меня всѣ превозносили, какъ счастливѣйшаго изъ смертныхъ, какъ воплотившаго въ себѣ то, что считалось людьми одной изъ высшихъ ступеней человѣческаго благополучія… Казалось, куда же было идти выше и зачѣмъ? Я видѣлъ, что чѣмъ выше я взбирался по ступенямъ совершенствованія, тѣмъ, вмѣсто удовлетворенія, меня охватывала все болѣе и болѣе ненасытимая жажда, и, если что-нибудь мѣшало мнѣ насытить ее, я чувствовалъ самыя низкія, мелочныя, но мучительныя страданія страстей и, прежде всего, гордости. Окружающая среда поддерживала меня въ этомъ самообольщеніи, потому что сама жила тѣми же побужденіями, какъ и я… Чтобы оправдать эти побужденія къ безконечному совершенствованію, была подставлена теорія. Теорія утверждала, что жизнь вообще идетъ развиваясь и что въ этомъ развитіи главное участіе принимаемъ мы, люди мысли, а изъ людей мысли главное вліяніе имѣемъ мы, художники и поэты. Наше призваніе — учить людей, не зная чему: художникъ-де и поэтъ учатъ безсознательно. Я считался чудеснымъ художникомъ и поэтомъ, и потому мнѣ очень естественно было усвоить эту теорію. И вотъ я, художникъ, поэтъ, писалъ и училъ, самъ не зная чему. Мнѣ за это платили деньги, у меня былъ прекрасной столъ, квартира, женщины, общество, у меня была слава, — значитъ, то, чему я училъ, было хорошо. Но вотъ… я не буду передавать теперь вамъ весь процессъ, какимъ я пришелъ къ сомнѣнію въ томъ, что все это было хорошо и что такъ должно было быть… Только, когда зародившееся Сомнѣніе заставило меня вдуматься въ смыслъ окружающей меня жизни и моей собственной, предо мной вдругъ раскинулась картина… Это было нѣчто ужасное, чудовищное!… Я видѣлъ составленную изъ цѣлаго ряда лѣстницъ пирамиду, на самой почти вершинѣ которой стоялъ я и много другихъ «избранниковъ», успѣвшихъ вскарабкаться на эту вышину. Подъ нами, на всѣхъ ступеняхъ, я увидалъ цѣлыя полчища такихъ же несчастныхъ, какъ мы, которые, охваченные неудовлетворенной жаждой добраться до насъ, толкали и мяли одни другихъ, карабкались другъ черезъ друга, терзали свои руки, ноги и груди и груди своихъ ближнихъ. Слышались стоны, крики отчаянія срывавшихся со ступеней или столкнутыхъ опять внизъ, самодовольные крики успѣвшихъ подняться на ступень выше. Я слышалъ эти вопли и крики, я видѣлъ лившуюся по лѣстницѣ кровь… Мнѣ стало мучительно страшно. Я хотѣлъ крикнуть всѣмъ этимъ полчищамъ, которыя кишѣли внизу меня: «Зачѣмъ, зачѣмъ вы, несчастные, стремитесь сюда? Вѣдь, здѣсь мечта, фикція, безумное самообольщеніе!» — И когда я взвѣсилъ, сколькихъ жертвъ стоила эта мечта, мнѣ опротивѣли люди, я опротивѣлъ самъ себѣ… Но я не зналъ, гдѣ и въ чемъ другой смыслъ жизни. Я только понялъ, что въ томъ, что я видѣлъ предъ собой, я уже не могъ находить смысла… Я не знаю, что было бы со мной, когда, въ самомъ низу пирамиды, я сталъ мало-по-малу различать цѣлые милліоны маленькихъ, чуть примѣтныхъ для меня съ высоты пирамиды, человѣческихъ существъ, которыя жили какимъ-то особымъ отъ пирамиды смысломъ жизни и одни не карабкались на нее! Одни они не знали меня, одни не считали меня за идеалъ, не топорщились достигнуть моего мнимаго величія, одни не преклонялись предъ силой моего знанія… А, между тѣмъ, они жили помимо насъ и безъ насъ… Маленькіе люди, кишѣвшіе внизу, были пахари, люди труда, мира и вѣры, что въ этомъ-то и есть смыслъ жизни, вложенный въ нее Богомъ, что жизнь — не эти залы, не пирамида человѣческой борьбы за самосовершенствованіе, что жизнь, это храмъ безъ идоловъ, безъ жрецовъ, безъ жертвъ…

Я уже не слыхалъ больше, что говорилъ Большой человѣкъ. Я тихо, крадучись, выскользнулъ изъ его дома.

VII.

Я, Иванъ Петровичъ Кузнецовъ, маленькій человѣкъ: я — выписавшійся изъ крестьянъ мѣщанинъ, литераторъ, живописецъ, граверъ, — однимъ словомъ, свободный художникъ. Живу я въ Каретномъ ряду, нанимаю двѣ комнаты и кухню; при мнѣ живутъ больная мать (у нея отнялись ноги, такъ какъ полжизни она проработала прачкой) и младшая сестра, которая учится въ гимназіи. Затѣмъ у меня есть еще сестра, Липа, актриса, есть братъ, адвокатъ, есть еще сестра, но гдѣ она — не скажу, потому что самъ не знаю. Кромѣ того, у меня много братьевъ и сестеръ еще примерло на пути нашей жизненной карьеры. Вотъ и весь мой скромный формуляръ. Но не въ немъ собственно дѣло, а въ томъ, что я почему-то вдругъ все это такъ ярко припомнилъ, какъ никогда не случалось раньше въ моей жизни. Припомнилъ наши двѣ комнатки, немножко сыроватыя и грязноватыя, безногую старуху-мать на кровати, смирное, безотвѣтное, доброе существо, сестренку-гимназистку, въ потертомъ на локтяхъ форменномъ коричневомъ платьѣ (единственномъ), длинную и прямую, какъ вѣха, съ худою, какъ доска, грудью, съ зеленовато-блѣднымъ лицомъ и сухими руками, смирную, молчаливую, прилежную, но вялую, страдающую малокровіемъ. Припомнилъ еще яснѣе сестру Липу, которая какъ разъ вчера вечеромъ прибѣжала къ намъ. Она только-что «вырвалась изъ провинціи на денекъ».

— Страшно тамъ, Ваня, въ провинціи зимой, какъ въ лѣсу… Такъ и рвешься хоть на часокъ побывать въ Москву, только взглянуть, и какъ будто веселѣе станетъ… А то…

И Липа, выговоривъ все это, по своей обычной живости, залпомъ, махнула отчаянно рукой. Липа помоложе меня, лѣтъ 25-ти, маленькая, кругленькая, юркая, миловидная, такъ ужь она какъ-то самимъ Богомъ въ актрисы предназначена-. Впрочемъ, мы всѣ артисты по натурѣ, кто въ чемъ, — такія ужь «талантливыя» натуры.

— Ну, Ваня, голубчикъ… Маменька заснула, да?… Все она попрежнему?… Ваня, милый, пошлемъ винца, — говоритъ она, краснѣя и улыбаясь.

— Давно ли, Липа?

— Да нѣтъ, дорогой мой… Ты не думай… Такъ, легкаго, воронцовскаго…

Я покачалъ головой, собираясь послать, тѣмъ не менѣе, за виномъ.

— Вотъ, на, — говоритъ она, давая десятирублевую бумажку, и опять вспыхиваетъ. — Ты знаешь, съ кѣмъ я пріѣхала? Ну, съ этимъ толстымъ земцемъ… Только ты, ради Бога, не смущайся… Эти деньги… Ахъ, Боже мой, какія мы проклятыя созданія: каждый лишній рубль, каждое наше слово… подозрительны… Ну, прости, голубчикъ, Ваня!… Я тебя не хотѣла обидѣть. Такъ ужь это, отъ меланхоліи у меня…

И Липа крѣпко чмокнула меня въ щеку.

Пока я посылалъ за виномъ старушку, готовившую намъ кушанье, Липа успѣла перевернуть все вверхъ дномъ: всѣ мои книги, работы, успѣла разспросить сестру Катю о всѣхъ ученицахъ,

— Ну, а гдѣ твоя картина… «вѣчная-то»? Эта, да? — спросила она, подбѣгая къ полотну, задвинутому за шкафъ.

— Липа, ради Бога! — проговорилъ я.

— Ахъ, да… Ну, не буду, не буду… «Вѣчное искусство»! Перлы!

И вдругъ, забравшись въ уголъ дивана, она замолкла. Я обернулся: закрывъ лицо руками, она уже плакала.

— Липа!

— Молчи, ни слова… Не буди маму.

Я присѣлъ около стола и молча, опустивъ голову, слушалъ, какъ клокотало у нея въ груди.

— Ваня, зачѣмъ мы родились? Зачѣмъ мы живемъ? — спросила она почти шепотомъ.

— Но, вѣдь, Липочка, ты сама выбрала сцену… Ты была такъ довольна, помнишь?

— Да, да, конечно, голубчикъ мой, помню… «Святое искусство»! Проклятое искусство! Кровожадное искусство! Сколько человѣческихъ жертвъ еще ему надо?

Я взглянулъ на нее; она быстро вытерла платкомъ полные слезъ каріе глаза, усмѣхнулась мнѣ и спросила уже другимъ тономъ:

— А помнишь ты, Ваня, нашу деревню?

— Помню.

— Хорошо?… Я была еще очень, вѣдь, маленькая, когда мы тамъ жили, а_ все хорошо помню: у насъ была изба въ три окна; около нея, на задахъ, былъ огромный вязъ. Я всегда боялась, какъ онъ ужасно шумѣлъ въ вѣтеръ по ночамъ. Потомъ у насъ была лошадь, корова, телка, куры, овцы… Шарикъ былъ… Назади — огороды, смородина, малина. А тамъ овинъ, рига, а потомъ поле. Улица у насъ подъ окнами была вся зеленая, потому что мимо насъ рѣдко ѣздили. Видишь, какъ я все это помню? Дѣдушку помню… Мнѣ кажется, что я теперь чувствую его старую руку, какъ онъ гладилъ меня по головѣ; борода у него была большая, ротъ беззубый… Самъ бѣлый и такой добрый… Ахъ, Ваня, Ваня!

— Какая ты, Липа, становишься странная, — замѣтилъ я

— Что тебѣ показалось? Нѣтъ, голубчикъ, ты, пожалуйста, не думай. Я часто вспоминаю деревню. Я прежде очень любила играть въ народныхъ сценахъ. А теперь, впрочемъ, нѣтъ, не люблю. Все это фальшь, декораціи, кардонъ, тряпки, роли, поспектакльныя, суфлеры, режиссеры… и потомъ эти зрители. А потомъ грязные номера, ужины въ трактирахъ… поклонники… соперницы… соперники… Ну, не буду, не буду объ этомъ. Выпьемъ же, голубчикъ! Ну, чокнемся!… Вотъ такъ! За что бы только? Ну, да все равно, за прошлое, за настоящее, за будущее!… Катя, выпей; ты, вѣдь, какъ блѣдная немочь.

Сестры мои! въ нашей судьбѣ

Что-то лежитъ роковое! —

продекламировала Липа преднамѣренно-искусственнымъ тономъ.

— Липа, — прошепталъ я.

— Ну, не будемъ объ этомъ. А помнишь, какъ отецъ, бывало, пьяный (онъ такой былъ славный подвыпивши)… Что, бишь, онъ такое пѣлъ? Вотъ, не помню… Я только самый мотивъ помню, помню, что и слова были такія хорошія, а какія — не знаю… А помнишь, когда мы, по твоимъ вызовамъ (а гдѣ тотъ «добрый баринъ», который тебя полюбилъ такъ, потомъ въ училище въ городъ опредѣлилъ, потомъ въ гимназію?… Что-то онъ теперь? Мнѣ ныньче всѣхъ какъ-то жалко. Право, всѣ-то, всѣ словно какіе потерянные стали)… Да, такъ помнишь, мы все въ деревнѣ продали, и лошадь, и корову, и избу… Отецъ то"бой соблазнился. «Нечего, говоритъ, дѣлать, поѣдемъ, мать, ребятъ въ люди выводить: не намъ жить — имъ». Помню, сначала отецъ къ купцу въ прикащики поступилъ, къ мяснику… Два года, кажется, мы жили ничего себѣ, потомъ что-то такое сдѣлалось — не помню… Потомъ сталъ отецъ запивать, былъ безъ мѣста. Мама стала тогда ходить бѣлье стирать… Груша въ горничныя къ губернатору опредѣлилась… Помнишь, мы все еще шутили надъ ней, что она такъ гордилась этимъ мѣстомъ? Гдѣ-то она? Такъ и сгинула, вѣдь?

— Липа, что тебѣ это сегодня…

— Нѣтъ ужь, дай мнѣ все припомнить… Такая полоса… Не останавливай меня… Постой, на чемъ это я остановилась?… Да! Потомъ у насъ постоялый дворъ былъ, кабакъ отецъ открылъ… Потомъ все это прогорѣло, разорился онъ и совсѣмъ запилъ… Тогда ты насъ всѣхъ уроками содержалъ… Да такъ ужь съ тѣхъ поръ мы всѣ на твоихъ плечахъ и выкарабкались… Помню, какъ ты съ уроковъ прибѣжишь, да за насъ примешься, да потомъ самъ корпишь… Да еще книги намъ читалъ… А потомъ вотъ и сюда всѣхъ перетащилъ, которые живы остались… А тятя умеръ… Добрый онъ былъ человѣкъ, только зачѣмъ онъ тебѣ тогда эти страшныя слова сказалъ: «Ну, говоритъ, Ванюша, загубилъ ты насъ всѣхъ: изъ-за тебя мы всѣ погибель приняли»? Жалко ему деревни было, вотъ что!… А мамка, бывало, начнетъ, потихоньку отъ тебя, вспоминать съ нами — и какая корова-то у нея была, и телки-то, и сама-то она въ своемъ дому, что у Христа за пазухой… Ахъ, Ваня, Ваня!… Герой ты нашъ, подвижникъ!… Ты одинъ не унывалъ!… Тамъ, говорилъ ты, свѣтъ!… Вотъ ужь немного дотянуть!… Святое искусство! Идеалы!… И какъ ты молился на нихъ!… Какими свѣтлыми, чистыми берегъ ты ихъ… Бывало, кто вздумаетъ при насъ подтрунить надъ ними, такъ ты чуть не съ ножомъ бросался!

Липа опять запряталась въ- уголъ стараго дивана и замолкла. Я ужь не смотрѣлъ на нее.

— Мнѣ сейчасъ припомнилось, какъ братъ Костя умиралъ въ третьемъ году… Вѣдь, онъ тоже все хотѣлъ что-то такое «большое», «вѣчное» создать… «Это, говорилъ, все поденщина проклятая… А вотъ только бы немножко намъ поддержаться, только бы вотъ еще на ступеньку подняться, мы бы, говоритъ, всю эту музыку-то насчетъ формъ и всякихъ тамъ аксессуаровъ не хуже ея, плеяды-то, произошли… Мы бы имъ показали себя!» Нѣтъ, какъ онъ умиралъ!… Знаешь, я ужасно твердо запомнила, что онъ говорилъ… Я иногда репетирую его… Другой разъ, ночью, одна-одинешенька и начну его представлять: и жутко мнѣ, и ужасъ беретъ… Помню, какъ теперь, поднялся это онъ на кровати, глаза большіе, блестящіе, волосы сухіе, какъ смоль, носъ острый, тонкій, лицо такое серьезное… «Неудачникъ! — кричалъ онъ. — Вы говорите: неудачникъ и бросаете этимъ словомъ, какъ грязной тряпицей, въ лицо несчастнаго… Понимаете ли вы, что дѣлаете? Неудачникъ! Вы клеймите этимъ словомъ убожество, слабость, безсиліе, и символъ скорби, несчастія, глубочайшаго страданія, которое когда-либо видѣлъ міръ до вашей цивилизаціи, вы сдѣлали символомъ насмѣшки, презрѣнія… Скажите, — горячился онъ все больше, а мы, всѣ, дрожа, забрались по угламъ и угрюмо слушали оттуда, — скажите, кто вамъ далъ это право? Кто далъ вамъ право выкидывать за бортъ жизни цѣлыя тысячи (о, ихъ будутъ скоро еще десятки тысячъ!), цѣлыя тысячи слабыхъ и несчастныхъ неудачниковъ, не умѣвшихъ въ должной мѣрѣ постичь тайнъ вашихъ кровожадныхъ наукъ и искусствъ?»

Липа быстро сошла съ дивана и, увлекаясь передачей монолога, «читала» его, какъ на сценѣ, жестикулируя, волнуясь, обращаясь къ пустой стѣнѣ. Было жалко и печально мнѣ смотрѣть на нее и мнѣ хотѣлось плакать.

— «Скажите, — кричалъ онъ, задыхаясь какъ чахоточный, — кто далъ вамъ право утверждать, что эти гекатомбы неизбѣжны, необходимы для того, чтобы на этой кучѣ труповъ вознести одного удачника, который озаритъ міръ великой идеей?… Но я васъ спрашиваю: искупитъ ли величіе самой величайшей идеи погибель только одной человѣческой личности?… Говорите, отвѣчайте!… Да что идеи!… Если бы идеи еще… Ради формъ, условныхъ формъ, ради фикцій, ради научнаго хлама-вы приносите и требуете эти человѣческія гекатомбы… Проклятое искусство, созданное на труды рабовъ! Кровожадное искусство!» А потомъ онъ, обливаясь холоднымъ потомъ, упалъ на подушку, замолчалъ и долго едва-едва дышалъ. Мы думали, что онъ ужъ умеръ. А потомъ онъ протянулъ тебѣ руку. «Братъ, прости… Я знаю, что ты-то ужь не виноватъ въ этой трагикомедіи…. Ты, конечно, не этого хотѣлъ, да все одно это вышло… Великая истина, почаще ты ее вспоминай: не вливайте вино новое въ мѣхи старые». Потомъ онъ опять замолкъ. Положила я ему руку на лобъ, а онъ у него какъ кусокъ льда — мокрый и холодный. А руками онъ едва могъ натянуть на себя жиденькій плэдъ нашъ. «Вотъ мнѣ ужь умирать пора, — опять говоритъ, — прости меня, Ваня… Ты… что про тебя говорить! Ты святой… Я не хочу даже сравнивать себя… А все же ты меня прости, что я… не смогъ… даже десятой доли изъ того, о чемъ мечталъ ранѣе… да… Вотъ видишь, и за это умираю „прелюбодѣемъ мысли“, поденщикомъ, хозяйскимъ батракомъ, безполезнымъ, даже вреднымъ для своихъ братьевъ, потому что ничѣмъ не послужилъ имъ, ни одной строкой прямо для нихъ, а послужилъ сытой, торжествующей, наглой и жадной улицѣ… Да, прелюбодѣемъ мысли!… Ну, да туда ему и дорога; сваливайте въ яму неудачника!… А, вѣдь, подумаешь, сколько затрачено силъ, годовъ, сколько перенесено тобой и близкими несчастій, горя, сколько труда, волненій, злобы, скрежета зубовъ, каттаровъ, нервныхъ разстройствъ, цѣлыхъ двадцать лѣтъ одного только подготовительнаго ученья… Къ чему?!»

— Липа… Липа… будетъ! Пощади себя и меня, — чуть не плача, прошепталъ я.

Она какъ-то сразу оборвала, взглянула на меня растерянными и возбужденными глазами и вдругъ истерически захохотала и зарыдала.

Я долго стоялъ около нея, пораженный, убитый, потерявшійся, пока она билась и металась въ нервномъ припадкѣ. Потомъ она еще долго не могла придти въ себя, долго сидѣла, поджавъ подъ себя ноги, какъ ребенокъ, въ углу дивана и смотрѣла на меня широко открытыми, блуждающими глазами.

Я отошелъ отъ нея и, попрежнему, сѣлъ около стола, стараясь не обращать на нее вниманія. Какъ вдругъ, спустя нѣсколько минутъ, она быстро соскользнула съ дивана, неслышно очутилась возлѣ меня и, схвативъ мою голову холодными руками, стала покрывать ее поцѣлуями.

— Ваня, милый! — напряженно шептала она, задыхаясь, — вѣдь, мы всѣ, всѣ тебѣ обязаны, одному… Ты герой нашъ! Ты отецъ нашъ!… Ты велъ насъ къ свѣту, ты вѣрилъ въ него и въ насъ… Ваня, дорогой! — шептала она еще напряженнѣе, еще тише, — спаси меня… Спаси… Я погибну… Я теряю смыслъ… въ жизни… Укажи мнѣ — гдѣ, что и какъ?… Ахъ, Ваня, какъ ужасно въ этомъ мірѣ быть неудачницей!… А, вѣдь, насъ… Боже мой! сколько насъ плодится съ каждымъ годомъ…

VIII.

Было еще очень раннее утро, когда я вернулся на свою квартиру. Гдѣ я проплуталъ всю ночь, о чемъ я думалъ — я ничего не помнилъ. Я былъ словно съ похмѣлья: въ глазахъ стоялъ туманъ, голова кружилась, мысли путались, ноги едва меня держали. А, между тѣмъ, я чувствовалъ, что мнѣ никогда не было такъ легко, какъ теперь, и именно потому легко, что во мнѣ созрѣло какое-то рѣшеніе. Но въ чемъ оно состояло — я не могъ дать себѣ яснаго отчета. Тѣмъ не менѣе, вернувшись, я тотчасъ же, съ самоувѣренностью и сосредоточенностью человѣка, вполнѣ управляющаго собой, сталъ разбирать свои работы, записки: большинство изъ нихъ рвалъ и бросалъ въ печку, немногія откидывалъ въ сторону, завертывая въ пакетъ. Мать и сестра Катя хотя и нѣсколько удивленно смотрѣли за мною, но не смутились и ничего не сказали, такъ какъ они привыкли вѣрить, что я не сдѣлаю ничего нехорошаго, ничего такого, что оставило бы ихъ вдругъ безпомощными въ жестокой житейской борьбѣ. Мы — мужицкія дѣти и привыкли этому вѣрить.

Но, не докончивъ и на половину разборки своихъ бумагъ, я надѣлъ шляпу и молча и также сосредоточенно вышелъ.

Я пошелъ къ Липочкѣ.

Липочка только что встала. Когда я отворилъ дверь ея номера (она останавливалась въ меблированныхъ комнатахъ на Дмитровкѣ), она, въ бѣлой ночной кофточкѣ и юбкѣ, стояла около умывальника. Ея розовое, припухлое отъ сна, миловидное личико было такъ дѣтски-самодовольно, что я никакъ не могъ хорошенько представить ее себѣ такою, какою видѣлъ вчера. Впрочемъ; я не могъ особенно вдумываться въ это въ тотъ моментъ, когда вошелъ къ ней.

— Это ты, Ваня? Что такъ рано? Развѣ что случилось? — изумленно вскрикнула она и потомъ лукаво прибавила: — Если бы это не былъ ты, я подумала бы, что за мной слѣдятъ.

— Да… извини… есть дѣло… Я по вчерашнему, — сказалъ я, напирая на послѣднемъ словѣ.

— А! — протянула Липочка тѣмъ спокойнымъ тономъ, когда узнаібтъ, что ничего особеннаго, вопреки ожиданію, не можетъ предвидѣться.

— Ну, давай же, голубчикъ, чай пить со мной. Я, вѣдь, очень рада, что ты пришелъ. Я терпѣть не могу пить чай одна: ужасная тоска! Ну, такъ что же ты мнѣ скажешь? — спросила она, усаживаясь передъ самоваромъ, такая милая, свѣжая, румяная, веселая, какъ ребенокъ. — Какое, однако, у тебя лицо! Ты спалъ?

— Нѣтъ.

— Отчего?

— Видишь, Липочка, — заговорилъ я, собираясь съ силами и отхлебывая ложечкой чай изъ стакана, — я по вчерашнему нашему дѣлу.

— Ну?

— Я, видишь ли, наконецъ, нашелъ, т.-е. открылъ, узналъ въ чемъ наше спасеніе… Или нѣтъ, лучше сказать: въ чемъ наше несчастіе. Я вотъ и хочу спасти и тебя; и себя… Пока насъ двоихъ, — говорилъ я, насильно вытягивая слово за словомъ и не подымая глазъ отъ стакана. Но я замѣтилъ, какъ Липочка грустно покачала головой.

— Такъ я и знала, — сказала она, — Я вчера и то ужь ругала себя. Я знала, что что-нибудь такое изъ этого выйдетъ. Только, голубчикъ, оставь ты это. Сколько разъ тебѣ спасать насъ? Да и какъ спасти?

— Я рѣшилъ.

— Что?

— Уйти туда… къ своимъ… совсѣмъ…

— Въ деревню?

— Да. И зову тебя.

Липочка смутилась и напряженно смотрѣла на меня.

— Я знаю, — проговорила она, какъ будто въ раздумья, — объ этомъ говорятъ многіе. Можетъ быть, это и хорошо. Только что же мы тамъ будемъ дѣлать? Пахать? Вѣдь, у насъ тамъ уже ничего нѣтъ… Пахать!

Липочка улыбнулась и покачала головой, но тотчасъ же печально сжала губы и вздохнула: можетъ быть, ей, какъ мнѣ же, въ эту минуту припомнился отецъ.

— Что же мы тамъ будемъ дѣлать? — опять задумчиво переспросила она.

— Я не знаю, — рѣзко отвѣчалъ я и быстро поднялся съ мѣста.

Я чувствовалъ, что во мнѣ что-то клокотало, кипѣло; тутъ были и злоба, и досада, и жалость, страшная жалость и грусть о чемъ-то дорогомъ, завѣтномъ, на что была отдана цѣлая жизнь.

Липочка въ испуганномъ недоумѣніи вскинула на меня свои припухлыя вѣки съ пушистыми рѣсницами.

— Не знаешь даже? — почти прошептала она.

Да, ей было странно услыхать, чтобы я когда-нибудь рѣшился на то, чего не зналъ опредѣленно.

— Не знаю, — сказалъ я въ волненіи. — Я знаю, Липочка, только одно, что мы съ тобой мужицкія дѣти, деревенскія; мы зашли сюда искать свѣтъ. Мы вѣрили, что мы здѣсь найдемъ много такого, хорошаго, свѣтлаго, чего нѣтъ въ деревнѣ. Мы знаемъ, что теперь тянутся за нами уже много такихъ, какъ мы. Ихъ будетъ съ каждымъ годомъ все больше и больше. Народная мысль все растетъ, народное сердце все больше рвется къ свѣту, свободѣ. Мы, Липочка, обязаны… да, обязаны къ нимъ туда… назадъ… принести свое разбитое сердце… и всѣ эти муки. Больше ничего. Вотъ и все! Просто, Липочка, вотъ придемъ съ тобой, да какъ ты вчера у меня, вотъ точь въ точь какъ ты, всю скорбь… также со слезами передъ всѣми… Больше ничего! Ни одного звука!…

Я сталъ передъ Липочкой и упорно смотрѣлъ въ ея лицо, весь поглощенный тѣмъ, что дѣлалось въ моей собственной душѣ. Но я видѣлъ, какъ Липочка всѣ больше блѣднѣла, какъ мелкія морщинки быстро сбирались на ея маленькомъ лбу отъ неожиданной и непосильной задачи — усвоить то, что я говорилъ; я видѣлъ, какъ брови ея подергивала легкая судорога, какъ будто она собиралась зарыдать. Мнѣ было ее жалко, да и ее ли одну?

— Вотъ и все, Липочка, — повторилъ я возможно ласково, садясь опять возлѣ нея. — Да и что можемъ еще сказать мы, захламощенные, изувѣченные, истерзанные, — мы, которые дѣлали только одно, что напяливали на себя всякую барскую рухлядь и считали себя счастливыми, когда лучше кому-нибудь удавалось этой рухлядью щегольнуть? И вотъ намъ урокъ! И эти уроки будутъ все жесточѣе и жесточѣе… О, какой урокъ онъ далъ намъ! Какой урокъ!.. Ты какъ-то спрашивала меня, гдѣ тотъ «добрый баринъ», который первый когда-то указалъ мнѣ путь къ свѣту. Я видѣлъ его.

Липочка молчала, продолжая напряженно глядѣть передъ сjбой; я видѣлъ, какъ глаза ея все больше и больше мутнѣли.

— Липочка, — сказалъ я, взявъ ее, за руку, — мы маленькіе люди. А маленькимъ людямъ нельзя такъ жить, нельзя жить цѣной смерти и страданій родныхъ братьевъ и сестеръ, цѣной отчужденія отъ материнской груди, цѣной… Липочка, уйдемъ отсюда… уйдемъ туда и скажемъ имъ все, что мы знаемъ… Мы скажемъ, что нельзя такъ маленькимъ людямъ, что маленькіе люди должны сами о себѣ подумать, маленькіе люди должны свой путь найти, свое, все свое съ собой принести… Ахъ Липочка! А мы? Принесли ли мы съ собой это свое? Мы забыли его, мы насмѣялись еще надъ нимъ, мы продали его за чечевичную похлебку… Липочка, Липочка!… Уйти отсюда и раскрыть тамъ свое сердце, и рыдать… Больше ничего!… Вотъ какъ блудный сынъ — припасть къ материнской груди… Лучше этого нѣтъ словъ любви, нѣтъ поучительнѣе указаній!… И все будетъ ясно, и будетъ легко… И пройдемъ мы съ тобой съ своими рыданіями изъ конца въ конецъ.

Я еще говорилъ что-то, а уже Липочка плакала навзрыдъ.

— Ваня, Ваня!.. Будетъ рыдать и терзаться… Я не хочу рыдать… Я не хочу больше… Я жить хочу, Ваня!

Потомъ мы долго молчали. Потомъ мнѣ стало ее ужасно жалко.

— Липочка, — сказалъ я, собираясь уходить, — живи!… Я знаю, трудно тебѣ, тяжело… Ты не виновата… А я…

— Ваня!… Милый! — сказала Липочка, охвативъ мою шею холодными руками и смотря мнѣ въ глаза сквозь слезы. — Поѣдемъ съ нами… туда, на вольный просторъ… Онъ везетъ меня за границу…, я скажу ему, что и ты… съ нами… Только одинъ разъ въ жизни вздохнуть вольно, полной грудью, забывши все, Ваня! Тамъ искусство всего міра, тамъ все творчество свободнаго человѣческаго духа… Тамъ…

— Липочка, живи!… Тебѣ простится… А я…

Потомъ я ушелъ.

---

На этомъ рукопись кончается. Ивана Петровича Кузнецова ни я, ни мои знакомые послѣ уже нигдѣ не встрѣчали.

Н. Златовратскій.