Мои вдовы (Лесницкая)/РМ 1884 (ДО)

Мои вдовы
авторъ Надежда Ивановна Лесницкая

Опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1884, книга III, с. 30—69.

Глава I.
Въ деревнѣ.

Барыня съ Горки (не буду знакомить васъ съ ея настоящимъ именемъ; она получила крещеніе землею, и имя, данное ей отъ прадѣдовской землицы, звучало понятнѣе, привѣтнѣе для сотни грубыхъ ушей, которымъ ничего бы не сказала ни ея фамилія, ни высокородный чинъ) съ утра ощущаетъ высочайшій подъемъ духа, который только способна дать ея жизненная обстановка. Глаза ея свѣтлы, поступь легка, голосъ звученъ, она даже хороша, а она бываетъ обыкновенно хороша только при подъемѣ духа. Дается же онъ ей рѣдко: для этого надо много тонкихъ, трудно достижимыхъ въ практикѣ, чистѣйшей пробы фактовъ. Давно, въ нѣкое лучезарное, весеннее время горячихъ порывовъ, могучихъ гимновъ и трубныхъ звуковъ, въ мою барыню запало нѣкое благодатное сѣмя и не поклевалось птицами, не заросло терніемъ. Промелькнула весна, безсильны и безумны оказались порывы, настала сѣрая непогодь, гимны и трубные звуки смѣнились органчиками съ занумерованными валиками, а доброе сѣмя, пустившее глубокіе корни, хоть и не поднялось пышною жатвой, а давало убогій, жалкій плодъ, но прочно и цѣпко держало почву ея души въ своей власти… За все, пытавшееся подточить его корни, лишить ихъ пищи и свѣта, оно платило злымъ уныніемъ, тяжкимъ недовольствомъ моей бѣдной барынѣ. А шутка ли было и питать неумирающее сѣмя! Вѣдь, оно хотѣло, чтобы барыня жива была «не хлѣбомъ единымъ», чтобы давала «мѣрою утрясенною и угнетенною», отверглась лукавствъ и корысти, выгодныхъ разсчетцевъ, суеты и тщеславія, чтобы не холодѣлъ въ ней жаръ любви къ брату, стремленіе помочь, поднять, страстная жалость къ чужимъ тяготамъ и печалямъ! А она была небогата, семейна, связана по рукамъ и по ногамъ, да и въ скорбномъ листѣ ея значился не одинъ органическій недостатокъ, не одно родовое и благопріобрѣтенное увѣчье, значительно сбавлявшія силы. Очевидно, хороша и свѣтла она могла быть рѣдко. Если ее видѣли такою, то безошибочно можно было сказать, что она или «спасала», или уразумѣла что-нибудь новое, высокое, иное развила и обобщила, — вообще, что она «совершила» что-нибудь. Бѣдная барыня! Кому еще можно уподобить ее?

Она была похожа на человѣка, начавшаго жить въ великолѣпномъ дворцѣ, съ анфиладой роскошныхъ, ярко освѣщенныхъ комнатъ, алтарями, колоннами, благоуханіями… Время, недостатокъ, горькая ошибка въ собственныхъ силахъ и средствахъ понемногу выживаютъ обладателя изъ дивныхъ чертоговъ; одинъ за другимъ гаснутъ, тускнѣютъ и холодѣютъ свѣтлые покои, гаснутъ дорого стоющіе огни, вянутъ живые цвѣты. Испуганный, обезсиленный, плохо разчитавшій хозяинъ запираетъ покой за покоемъ, покуда не очутится у себя въ передней, убитымъ, униженнымъ сторожемъ своего собственнаго, когда-то кипѣвшаго жизнью, дома. И войти-то туда онъ рѣдко смѣетъ… Холодомъ, страхомъ такъ и пахнетъ отовсюду. Вѣдь, что ни запертый покой, то когда-то дорогой мертвецъ! Такъ было и съ моей барыней. Въ мелкой, однообразной толчеѣ провинціальной жизни, въ тяжелой передрягѣ болѣзней и дѣторожденія, очутившись у себя въ передней, заваленной драгоцѣнными, скорѣе мѣшающими, чѣмъ нужными, больно надсаживающими душу «реликвіями» прошлаго, вѣчно сторожа запустѣлый домъ своей юности, барыня начала даже съ ума сходить. Ни личное счастье, ни любовь не вывозили. Въ минуту, когда начинается этотъ очеркъ, она уже нѣсколько лѣтъ жила въ деревнѣ… Жилось легче. Иногда ей казалось, что и она живетъ не безъ мысли, не безъ пользы, не безъ святаго огня въ душѣ, не безъ жертвъ, хоть скудныхъ и скромныхъ, на своихъ алтаряхъ.

Смотрите, какой свѣтлый ей вышелъ сегодня денекъ.

Время было весеннее, тугое, оскудѣвшее. Оно всегда давало моей барынѣ то, что мужъ въ шутку называлъ: «весенней гордыней». Что недосѣянныхъ полосокъ закидывалось ея чистымъ, добрымъ овсецомъ, что «пудиковъ» уносилось отъ ея амбара на плечахъ горькою нуждою! Что больныхъ толпилось на ея кухнѣ, какъ наивно сводились по вечерамъ и «закруглялись» ея счеты, съ вѣчнымъ откидываньемъ грошиковъ отъ людскаго горя! Весело звенѣли прадѣдовскіе амбарные ключи, звучно раздавался голосъ барыни по всей усадьбѣ.

А сегодня все приходитъ такое крупное, исключительное. Хмурая безземельная вдова Наталья пришла писать письмо дочкѣ въ Питеръ: «4 года забывала мать, чаю восьмушки ейнаго не выпила, пачпортъ крадучись брала, — говорила она отрывистымъ басомъ, глядя въ сторону, — а вонъ теперь сама дочку нажила, мать небось вспомнила: возьми на выкормку…. Пишите — нѣтъ тебѣ прощенья, а ребенка дѣвай куда хочешь».

А послѣ часа горячихъ увѣщаній, усердныхъ представленій, Наталья уносила на почту смягченное письмо, съ «материнскимъ благословеніемъ, на вѣки нерушимымъ» и условіями, на которыхъ соглашалась принять внучку. Затѣмъ было дано, послѣ долгаго размышленія, какое-то позволеніе тоскливо-жадно глядѣвшему мужику, позволеніе не изъ мелкихъ, потому что мужикъ окриленно побѣжалъ за лошаденкой, а барыня не то сконфузилась, не то крѣпко призадумалась… А тутъ же пришлось обрѣзать кожу съ ладони, обмывать карболкой и вычищать червей изъ раненой руки запаршивѣвшаго бурлака-боровичанина, только твердившаго во время операціи: «Охъ солнышко мое, охъ меженный мой денечекъ!»

Вотъ, смотрите: сидитъ теперь моя барыня на заваленкѣ у скотнаго двора; подлѣ нея чанъ съ квашенымъ кормомъ, прикрытый рогожей, ведерочки съ солью, месеткой; передъ нею чистенькая усадебка, весело смотрящая на майскомъ солнцѣ каждымъ вѣнцомъ новыхъ струганныхъ стѣнъ, мелкой чешуйкой драничныхъ крышъ. Ярко и жарко, несмотря на ранній часъ. Длинныя утреннія тѣни протянулись по росистой травѣ отъ липовой аллеи, отъ господскаго дома; на прохладномъ крылечкѣ сидитъ кудрявый мальчикъ и что-то стругаетъ, мурлыча пѣсенку. Сквозь деревья нестерпимымъ, искристымъ блескомъ сверкаютъ рѣчныя струи; слѣпни суетливо проносятся, чуя солнце и зной.

По двору, по узенькой, нротоптаной дорожкѣ къ погребу, бѣжитъ съ ношей миніатюрныхъ горшечковъ высокая, худенькая дѣвочка… Вотъ выбѣжала она изъ прохладной тѣни липъ и дома, на солнцѣ засверкала золотая коса до пояса, освѣтился рѣдкой красоты профиль… «Сюда, сюда иди!» — кричитъ она, оборачиваясь низкимъ, груднымъ голосомъ. «Это по росѣ-то!» — откликается откуда-то недовольный голосъ. Черезъ секунду по той же дорожкѣ бѣжитъ, переваливаясь, двухлѣтній ребенокъ. Солнце услужливо, рельефно обливаетъ свѣтомъ черную, въ кружокъ подстриженную головку, розовое личико, толстую, съ трудомъ улепетывающую фигурку, очевидно, боящуюся преслѣдованія.

А мальчикъ все мурлычитъ пѣсенку да стругаетъ, наклоняя то на одинъ бокъ, то на другой свою кудрявую голову.

«Стругай, стругай, мое дитятко, — думаетъ барыня, — а работника изъ тебя не выйдетъ… Вонъ та красавица — дѣло другое… И уродилась же на свѣтъ такая краса, — дивится мать, когда на черномъ фонѣ открытой погребной двери, лицомъ къ яркому солнцу, появляется дѣвочка. — Кажется, и солнцу-то весело лечь свѣтовой линіей на этотъ стройный носикъ, обогнуть овалъ чуднаго личика! А эти мягкіе, солнечные блики на высокъ лбу, а золотыя искры на волосахъ!»

Барыня наслаждается; любовь и нѣжность волной заливаютъ и заставляютъ биться ея сердце… «А вечеромъ и онъ пріѣдетъ, послѣ недѣли работы… О мои возлюбленные!»

Личное счастье — великая вещь, но барыня никогда не могла ухитриться освѣтить и отопить имъ свой дворецъ, не находила въ немъ ни ключей къ дверямъ его лучшихъ покоевъ, ни масла для гаснувшихъ свѣтильниковъ, ни достойныхъ жертвъ и фиміама для своихъ алтарей. Съ достойнымъ избранникомъ своего сердца, съ любимцемъ души своей — ласковымъ сынишкой, съ дочкой — красавицей на диво — она, все-таки, жила у себя въ передней и съ ноющимъ сердцемъ сторожила своихъ мертвецовъ.

Чу! что за тоненькій, уныло дребезжащій звукъ въ ржаномъ полѣ, на задворкахъ усадьбы? Чуть онъ коснулся слуха, разнѣжившейся барыни, какъ стеръ солнце и блескъ мая, обаянье дѣтской красоты и любовь и покой данной минуты, обдалъ ее мракомъ долгихъ зимнихъ ночей, пахнулъ душнымъ воздухомъ дѣтской, запахомъ сальнаго ночника. Какъ живое передъ нею — набойчатое платье, заунывное причитанье крѣпостной дѣвушки подъ сухой звукъ шевелящихся спицъ… «Ужь я что же горемычная», — несется рабскій стонъ изъ ея далекаго, проклятаго. Богомъ забытаго дѣтства. "Ты мое ли милое ладушко! — отзывается живой голосъ за скотнымъ дворомъ, и снова молчаніе… «На кого меня покинуло!» — слышится опять ближе, дрожащѣе, заунывнѣе…

Заскрипѣли «кулгачи» и черезъ секунду показалась изъ-за угла женщина-крестьянка. Лицо ея, изъ опустившагося, суроваго, глубоко озабоченнаго разомъ подтянулось, глаза приняли умильное выраженіе, губы изогнулись въ улыбку. Она направилась въ барынѣ:

— Государынька ты моя, — начала она мягко, вкрадчиво.

— А, Лукерья, — ласково сказала барыня, — садись, потолкуемъ. Съ чѣмъ пришла?

Лукерья подобрала сарафанъ и полы чистаго сѣраго кафтана, съ благоговѣйною осторожностью избѣгая прикосновенія къ барынинымъ сосудамъ.

— Охъ сольцу-то твою, охъ месеточку-то какъ бы не… — И она умѣстилась на закраинкѣ, у колодезной бадьи, звучно ронявшей тяжелыя, хрустальныя капли. — Съ чѣмъ я то пришла, съ чѣмъ пришла? — умильно вкрадывалась Лукерья, — да съ чѣмъ же, какъ не «съ горчинкой» своей, матушка ты моя!

Теперь я разскажу вамъ, что за женщина была Лукерья.

Во-первыхъ, она была не Лукерья и подъ, этимъ именемъ едва ли кто и призналъ бы ее. Она была Лушка Бѣлозериха, вдова, крестьянка деревни Овинца, деревни сѣрой, «заувѣйной», гдѣ можно было встрѣтить и лычко, и ряднину на балахончикахъ, и отсутствіе самоваровъ и сотни рубликовъ въ «коробкахъ» у молчаливыхъ, угрюмыхъ мужиковъ, умѣвшихъ улыбаться только при «господахъ». Лушка вдовѣетъ лѣтъ пять. Мужъ ея, Василій Бѣлозеръ, былъ далеко не сѣраго, заувѣйнаго типа. Попробовалъ онъ «лодокъ», по каналу, до Питера ходилъ, былъ немного бахвалъ, забубенная головушка, пилъ лихо, работалъ хорошо, но и спускалъ заработанное ловко. Ни семьей, ни хозяйствомъ онъ похвалиться не могъ. Завалящаяся девяностолѣтняя матка, братъ солдатъ, безшабашный пьянчужка, ни въ семьѣ, нигдѣ не уживавшійся, — вотъ и все тутъ. Но и отъ бабки, и отъ Василья, и отъ солдатишки-пропойцы такъ и вѣяло родимою ласкою, широкимъ весельемъ и удалью. Лушка была заботливѣе, хозяйственнѣе семьи, злая на работу баба, «скоростная», какъ называли ее сосѣдки за горячій нравъ, горячія слова. Схватывалась она часто съ мужежъ за кабакъ, за прогулы, но жили они дружно, хорошо, другъ друга любили. Четверо дѣтокъ было, одинъ къ одному: два сынка, двѣ дочки, старшей 10 лѣтъ. Лушка и красива была; такихъ чудесныхъ, темно-голубыхъ глазъ рѣдко встрѣтишь у крестьянки; лицо румяное, чистое; говорила она тоже хорошо, мѣткими старинными выраженіями и оборотами, начинающими исчезать изъ нашего деревенскаго языка. Такъ и жили Бѣлозеры, «препёхиваясь» отъ одной мели до другой, какъ живетъ большинство нашихъ крестьянъ, съ весенней нуждой и съ недоимками, «съ старостой подъ окошкомъ» и всякимъ прочимъ нашимъ деревенскимъ горемъ.

Была горячая страда. Такой ужь давно не помнили старожилы.

Рожь покраснѣла по горбамъ, сунулась колосомъ въ землю, «смоталась», какъ у насъ говорятъ; овесъ, словно жемчугъ, крупный, желтый, звалъ серпъ, а съ сѣнокосомъ не вездѣ еще справились. «Богачи» сзывали помочи.

У одного изъ нихъ, Григорья Степанова, мужика «стариннаго завѣта», крѣпкаго и съ деньгой, былъ собранъ весь Овинецъ. Работали, пили и ѣли…

Василій Бѣлозеръ перевязалъ лычкомъ кудри, балагурилъ, широчайшими взмахами косилъ траву и то и дѣло пропускалъ «чайныя чашечки» водки, а хмѣлѣть не хмѣлѣлъ. Закусили; гости-работники разбрелись отдыхать. Василій съ Лушкой улеглись на сѣновалѣ хозяина, но Василья и сонъ не бралъ, какъ не бралъ хмѣль.

— Эка ты поди, — говорилъ онъ, лежа на спинѣ и заложивъ руки за. голову, — чего, чего у кума только не запасено! Экій тесища здоровенный! Двухдуймовки, чай! Вотъ мы, Луша, такого тёсу и на гробъ себѣ не наживемъ. Смотри, какъ я помру, проси у кума самыихъ этихъ тесинъ мнѣ на домъ.

Лушка отплюнулась, огрызнулась:

— Спи лучше; это ты съ «чайныхъ-то чашечекъ» страшное такое говоришь.

— Нѣ, я не пьянъ, а соснуть — сосну. Приди разбудить…

Онъ повернулся на бокъ, подложилъ руку подъ щеку и затихъ. Лушка повертѣлась, повертѣлась, встала и пошла навѣдать ребятъ; уходя, она невольно оглянулась на здоровенныя доски, бѣлѣвшія на балкахъ. «Ишь какъ отпечаталъ, — подумалось ей: — проси мнѣ на домъ!»

Черезъ малое время, молчаливый, озабоченный хозяинъ сталъ подымать гостей-работниковъ: «Вставайте, православные, пропустите по чашечкѣ, да милости просимъ на полосу». Лушка побѣжала будить мужа: «Василій, а Василій, люди встаютъ, кумъ подымать велѣлъ». Василій не шевельнулся. Она наклонилась надъ нимъ, взяла за плечо, глянула въ лицо… Угодники Христовы! Широко открытые глаза неподвижны, ротъ чуть-чуть скосило на сторону, въ уголкѣ рта — пѣна. Лицо пожелтѣло… А лежитъ какъ легъ, даже рука подъ щекой… Ну что же? Не добромъ вспоминалъ угрюмый Григорій свою помочь: поскакали за становымъ; покуда бабы галдѣли, суетились, «отливали» водой окаменѣвшую Лушку, за подолъ которой цѣплялись перепуганныя дѣти, мужики соображали: нужно ли будетъ сторожить и потрошить? къ счастію, смерть приключилась до того на глазахъ у всѣхъ, положеніе мертвеца было столь тихо, что ни сторожить, ни потрошить не пришлось… Торопились только омыть да похоронить Василія. Время жаркое, несвободное, мертвецъ же не вылежался. Кумъ Григорій, дай ему Богъ здоровья, несмотря на сбитую помочь, далъ «самыихъ этихъ здоровенныхъ тесинъ» на домовину Василью; Лушка не сдѣлала никакого цѣннаго вклада въ деревенскую бабью хронику своимъ поведеніемъ на похоронахъ мужа. «Отливали» ее больше по кодексу, чѣмъ по необходимости. «Что камень», — говорили сосѣдки. «Ой вы, — стыдила ихъ бабушка Егориха, видывавшая виды на своемъ вѣку старушонка, ухитрившаяся схоронить шестнадцать человѣкъ дѣтей, — не видите развѣ? Баба „ужахнувшись“. Гдѣ же ей плакать?»

— И была я ужахнувшись, государынька ты моя, — разсказывала потомъ Лушка барынѣ, — ровно до глубокой осени. Рѣдко кое выду изъ ужаса, грянусь о земь, вою, по полу катаюсь, ажно дѣти изъ избы поразбѣгутся, а потомъ опять «ужахнусь» и словно каменная стану. А кругомъ-то, кругомъ! А сосѣдки, а родня-то! Ниткой не помогутъ, тебя же въ пяти водахъ переполощутъ, а на слова да на совѣты куда щедры были! Какъ заладили: «Ой, Лушка, думай ты, думай о дѣтяхъ, о домѣ думай. Чтожь ничего не думаешь?» А бабушка Егориха, царство ей небесное: «Дитятко, не думай ты ничего покуда; встань утромъ, да куда люди по „крестьянству“, туда и ты ступай, да дѣло дѣлай, какъ Богу гоже, а думать не моги: ничего тебѣ теперь не выдумать». Повѣришь, государынька, послѣ его смерти двѣ недѣли я слезинки не выронила, а какъ первый разъ заплакала — скажу тебѣ. Помню, шла я съ дѣтками съ поля; полоски у меня у одной не убраны были, въ суслонахъ стояли, а мужики грозятъ: лошадей пустимъ. Примаялась я до смередушки. Пуще дѣло вновѣ было, а особливо изгороду городить: не вбить кола, да и только! Пошли мы домой, обрала я и вилы, и что потяжельше у своихъ-то у дѣтушекъ; одной-то дала бурачекъ нести, другой — пальтушечку… Иду сзади, шатаюсь, а дѣвченочкамъ весело — щелкочутъ… А я и подумала: «А какъ-то вы бы теперь шли съ поля, мои касатушки, кабы меня, а не его, взяла мать-сыра земля?» И въ первый разъ подумала я: «Слава тебѣ, Господи, слава тебѣ, Милосердному! Я-то вытерплю, я-то вынесу»… И пала я на тропиночку…

Тутъ всегда плакали и Лушка, и барыня.

Пріубрались съ работами, деревня люднѣе стала, начались общія бабьи работы: льны да огороды. Заработали язычки, расходилась заботливая роденька… «Ой, думай, Лушка, какъ проживешь, какъ безъ мужика проживешь! Ой, не ужить, не ужить!» — твердили вдовѣ на всѣ лады. Лушка, потерявъ поддержку страды, труда до самозабвенія, заколебалась сама. Прошелъ спасительный ужасъ, поднялись страхъ и тоска, нахлынули черныя думы.

Все, что у насъ зовется множествомъ ученыхъ, модно-звучныхъ именъ, что лишаетъ докторовъ часа-другаго законнаго отдыха, задаетъ работу аптекарямъ, тревожитъ въ неурочные часы прислугу, — все испытала бѣдная баба. То дѣтей охватитъ, не насмотрится, не намилуется, то рада бы зарѣзать ихъ и съ ними въ могилу лечь; въ долгія осеннія ночи стала мужа слышать: вотъ-вотъ на крыльцо идетъ, въ сѣни; его шаги, его кашель…

Первая уступка Лушки общественному мнѣнію была та, что она призвала на житье къ себѣ деверя-солдата. "Охъ ты, дѣвка, — говорили досужія теты, — не чужой, вѣдь! Гдѣ-жь тебѣ безъ мужика? Сама разсуди: сынки малы, дѣвчонкѣ десять лѣтъ… Куда-жь ты дошла? А «пасѣка» откроется, а «староста подъ окошко»?

Пришелъ деверь, помолился, поклонилась ему до земли горькая вдова; поплакалъ солдатъ, обласкалъ сиротъ, сладилъ меньшому трещотку, передъ Царицей Небесной пообѣщалъ бабѣ за ея дѣтей жить. Недѣли три работалъ какъ муравей, сбрую чинилъ, дворъ, избу ухитилъ на зиму. Теты торжествовали; у бѣдной Лушки поотлегло на сердцѣ… Вдругъ въ одно воскресенье деверь исчезъ… Нѣтъ и нѣтъ и къ вечеру, и на другой день. Смекнула, кинулась Лушка въ клѣть — а Васильевы окорачешки, новая поддевочка, гдѣ онѣ?! Озлилась горькая, припомнили озадаченныя совѣтчицы, что Лушка баба «скоростная» и на слова горячая, а сиротинкѣ Ванѣ такъ и не пришлось носить тятиной поддевочки… Зашла къ горюшицѣ въ сумеречки бабушка Егориха и говоритъ: «Помни крѣпко и на умѣ держи одно: отца имъ не вернешь, отца имъ и не ищи, будь имъ и отецъ и мать, а силы Богъ дастъ».

Покуда злоба держалась въ бѣдной вдовѣ, какъ-то не боялась она ни пасѣки, ни старосты подъ окошкомъ. Не дала сволочить себя въ правленіе, продала овсеца въ городѣ, отдала оброкъ и подушныя, купила дѣтямъ кое-чего; старшую побаловала платочкомъ, запасла себѣ и ей теплаго на зиму, «авось еще выпилимъ съ ней дровецъ на подрядъ», погрызла взятый изъ дома кусочекъ хлѣбца и, укрывшись рогожей отъ закутившей метели, потрусила домой, оставя дровни односельчанъ, всѣ до единыхъ безъ сѣдоковъ, въ нестройной массѣ разношерстныхъ лошадокъ, брошенныхъ зипуновъ и покупокъ, у кабака на выѣздѣ и на ряду пошла вмѣстѣ съ сосѣдями. Матвѣй Ивановичъ, прикащикъ, посмѣялся, а велѣлъ вдѣлить ее «по силѣ» въ лѣсные участки, а, выдавая возчикамъ ведро водки, далъ ей отдѣльно тридцать копѣекъ. Она купила напильникъ: старый истерся весь.

Послѣднее колебаніе свое на вдовьемъ пути Лушка разсказывала барынѣ такъ:

— Отступились сосѣдки, кои порасфыркались, а кои присудили: «поживи, молъ, и такъ, коли горда, да умнѣе всѣхъ». А гдѣ я горда? Я ужь зимой чуть жива бродила, глазъ не осушала, въ лѣсу съ Машей пилю — плачу, домой иду — вою, прясть сяду — ревма реву… Тутъ и приступи ко мнѣ зять съ Лепши…. Знаешь его, государынька? Торговый, неглупый человѣкъ, — Лушка очень гордилась «торговымъ зятемъ». Онъ ходилъ каждый день «при жилетѣ и фуражкѣ», носилъ мѣдные перстни на кривыхъ и красныхъ пальцахъ, говорилъ о себѣ «мы», «намъ», торговалъ рѣшительно всѣмъ: окаменѣлыми отъ давности кренделями, яйцами, пѣтухами, клюквой, скотиной, урванной въ безвыходныя минуты у крестьянской нужды, даже живыми зайцами… Мѣтилъ въ сельскіе старосты и дровопромышленники. — Вотъ и началъ онъ: «Молода ты еще, Лукерьюшка, не проживешь безъ мужика; первое горе огорюешь — соскучишься, а тамъ на какого еще чорта тебя насунетъ… Что грѣха, что срама! Дѣтки за милостынькой, сама спустишься… И ни-ни, и не зарекайся! Не прожить такъ, не прожить… Я лучше, пока мало нешто, да до весенняго горя не дошила — сдѣлай „апробацью“, возьми мужа въ домъ… „Мы“ тебѣ совѣтуемъ любя, для „насъ“, вѣдь, все равно… А у „насъ“ ина примѣтѣ есть человѣкъ: конечно, „мы“ тебя не манимъ: пьетъ! Да кто нонѣ не пьетъ? И твой Васильюшка пилъ. Такъ-то… такъ…» И пошелъ, и пошелъ, красное ты мое солнышко, и голову мою бѣдную всю скружилъ; подумала я: аль я умнѣе всѣхъ? «Приходи, говорю, Петрій Ивановичъ, съ женихомъ, пусть моихъ сиротъ посмотритъ, да избенку со скотинкой, да меня, горюшицу, въ придачу». И взвыла и сунулась я на лавку… Уговаривалъ, уговаривалъ меня зять и ушелъ: завтра, дескать, будемъ. Я къ скотинѣ, а на деревнѣ затрезвонили въ большой колоколъ: «Лушку завтра женихъ смотрѣть придетъ, въ домъ ей дается!»

Иду это я съ подойникомъ со двора, на душѣ тоска смертная, лихорадка колотитъ всю, анъ вижу бабушка Егориха проворно таково шасть изъ избы… Я дверь толкнула, гляжу: у иконы свѣчка зажжона, а мои горькіе, мои-то родимые, всѣ четверо рядышечкомъ стоятъ, за рученьки взявшись, да какъ повалятся мнѣ въ ноги, да какъ завоютъ: «Не давай ты намъ чужаго отца, родимая матушка, пожалѣй ты насъ желанная»… А Маша моя: «Будемъ лучше вмѣстѣ жить, работать; я съ тобой за мужика пилить стану; Ваню въ овчари отдадимъ, кормилица, мамушка!» Какъ я ихъ тутъ всѣхъ охватила, какъ грянулась о земь, такъ и обмерла. Бабушка Егориха, — добрая душа! — подъ дверьми слушала, еле меня водой отлила. На другой день къ зятю отказъ послала… Посердился, покаурился — обошлось… Ванюшкѣ къ Пасхѣ ужь и жилеточку подарилъ, съ стеклянными такими пуговочками…

Съ той самой поры вдовѣетъ Лушка уже не колеблясь; ни единый эхидный языкъ не повернется сказать что про нее. «Живетъ, какъ Богу гоже.» Нажила сухой кашель, бокъ побаливаетъ…

Пропёхивается не хуже любаго мужика. Повинность, оброки платитъ, сынишку въ пастухахъ выдержала, покуда не окрѣпъ; Маша выросла удалой работницей, ладной, ловкой дѣвушкой…

Гдѣ можно урвать подходящую работку, Бѣлозериха съ дѣтьми тутъ какъ тутъ. Не валится ея доля изгороди, не протекаютъ скирды, посѣвъ ровный, что у мужика… Не брали съ нея ни гроша два страшилища нашей деревенской жизни--кабакъ и кулаки. Разъ навсегда «ужаснувшееся» сердце поставило ее высоко, высоко надъ всякимъ баловствомъ, всякимъ уклоненіемъ. Она жила заботою и трудомъ; метала зароды и парила криночки, клала заплатки и ходила на ряды, отстаивала свои права и заполоски, отгрызалась отъ обиды людской, «горѣла что свѣча неугасимая», въ вѣчномъ подвигѣ — ночномъ и дневномъ, большомъ и маломъ.

Но подвигъ этотъ совершался въ суровой, безжалостной простотѣ, безъ привѣта и поддержки. «Дивья Бѣлозерихѣ, — говорятъ сосѣди, — что ей! Кабакъ небось не разоритъ, не пропьетъ въ годъ-то гроша. А праздники теперь! Кто съ нея взыщетъ? Справляетъ, какъ хочетъ. Ишь, до „нови“ свой хлѣбъ жретъ! Что ей? Съ работы придетъ, да еще что домашняго дѣла передѣлаетъ — куда ей идти? А опять лошадь? Осьмой годъ служитъ… Бабья „берёговата“ извѣстна: у кабака не проморитъ, „трухъ-трухъ“, иди въ канюшенку… Оброки тожъ — трясется — припасаетъ… Потому баба боязливѣе и запасливѣе…»

Но Лушка была живою радостью барыни съ Горки; ея здоровые, чисто одѣтые ребята, гладкія коровы, вся въ яблочкахъ, круглая соврасая лошадка всегда подымали въ барынѣ странно-нѣжное чувство, туманили ей глаза радостными, именно радостными слезами.

— Съ какой же такой «горчинкой»? — переспросила барыня, сразу сообразивъ, что нетелка Лушки, сытая, красная нетель должна висѣть на волоскѣ. Положимъ, хлѣбъ у Лушки свой; полошимъ, она посѣялась съ помощью барыньки, да и Машка съ братомъ не зѣвали весною и напилили сажень пятнадцать короткихъ дровъ, а, все-таки, нетель была въ опасности. Податей требовали, староста уже «ходитъ подъ окошкомъ», крутой такой на сей разъ: семь денъ въ арестанской высидѣлъ, лѣсные хозяева не высылали инструкцій прикащикамъ, разсчеты за дрова затянулись. Что дѣлать? За пять рублей оброку продавай нетель…

— Я бы и не докучала тебѣ, солнышко мое, у блюла бы отъ овса съ осени, да вотъ самый этотъ овесъ съ рукъ вырвали. Пріѣхалъ стойщикъ, да староста къ нашему Егору, пили, пировали и пошли по деревнѣ овесъ подъ закладъ брать за послѣднюю четверть. Какъ такъ? Пошто не ко всѣмъ, а къ бѣднякамъ только? Поспорила я, а отказать не смѣла, — вижу Ѳедотиха идетъ ужь къ амбарушкѣ, Шубачъ покорился… Одно я смекнула: не дамъ я вамъ, винныя вы бутылки, того овса, что въ амбарѣ лежитъ… «Брызговичекъ» былъ, государынька. Рига насажена, говорю, завтра молотить буду, и представлю…. И подрадѣла же я имъ, — грубо, злобно промолвила Лушка, — что ни на есть торицы, да охвостья имъ навѣяла. Жрите, окаянные!… А все-жь со счету да разсчету сбилась. Дай пять рублей, заработаемъ… Хотѣла я у тебя Пашуткѣ на обновочку къ Варламью просить, да ужь лучше не стану: пускай въ старенькомъ, бѣло-розовенькомъ еще сей годъ межъ народомъ потрепещется. а ужь нетелки жалко… Пропехай еще на сей разъ, не сведи скотинки со двора безо времени…

Барыня слушала эту исторію о вырванномъ «винными бутылками» овсѣ во второй разъ; слушаемъ мы эти сказки совершенно хладнокровно, и даже барыня пережила пору возвышенныхъ негодованій; она посоображала: «Могу дать, кажется, — увѣряла она себя, — хорошо, что я оброкъ ея въ виду имѣла». «Сейчасъ принесу», — сказала она громко и пошла къ дому легкой, эластичной поступью. Она не шла, а «текла»; она мысленно растворяла двери одного изъ своихъ завѣтныхъ покоевъ; алтарь его не былъ пустъ: на немъ «возложена» была Лушкина красная нетелка.

*  *  *

— Чего у васъ просила Бѣлозериха? — спрашиваетъ у барыни скотница Прасковья, полчаса спустя послѣ описаннаго. И барыня, и она теперь уже на скотномъ дворѣ и разносятъ пареный кормъ по яслямъ и кормушкамъ. Становится все жарче, слѣпни гудятъ; того и гляди прибѣгутъ, бѣшено мотаясь, измученныя коровушки. Сухая, пышно настланная солома хруститъ подъ ногами; щели кажутся золотыми стрѣлами въ полутьмѣ двора: ласточки внезапно, безшумно влетаютъ и вылетаютъ въ сіяющее слуховое окно.

Барыня съ засученными рукавами и въ подоткнутой блузѣ поливаетъ кормъ разсоленной водой: Прасковья за нею, помѣшиваетъ его палкою.

Двѣ руки, одна бѣлая, круглая, другая громадно-толстая, темная, съ кожей, до обмана зрѣнія похожей на древесную кожу, работаютъ рядомъ.

Прасковья, на языкѣ барыни, Пашуха или вдова Маркушиха — по народному названью, одна изъ «спустившихся» на всю волость. Нѣтъ въ ея женской, крестьянской жизни чего-либо имѣющаго цѣну, чего бы она ни спустила. Скотъ, домъ, землю, себя, дѣтей, послѣднюю «шмотинку», послѣдній конецъ точи и жердь изъ надѣла, — все было спущено ею глупо, жалко, зря, что называется. Она никогда не извлекла ни мимолетной выгоды изъ спускаемаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не была отчаяннымъ и разгульнымъ существомъ, которому все трынъ-трава. Нѣтъ, въ ней неотступно держались неумирающій страхъ и безсильное горе. Съ воемъ и тяжкимъ страданіемъ продавала она коровъ, отводила сыновей въ ученье, снаряжала младшихъ за милостынькой, заколачивала окна своей обрушившейся избенки, уходя въ работницы къ ближнему арендатору. Десять лѣтъ она смиренно принимала сыворотку, муку съ мякиной, да потычки съ мелкимъ надувательствомъ за невозможные, сказочные труды… И со всѣмъ этимъ горемъ, въ безъисходной работѣ она тепло, беззавѣтно, искренно, непремѣнно съ иллюзіей и чувствомъ отдавала свое огрубѣвшее, древовидное тѣло и мягкое сердце всякому, кто сказалъ ей хоть два-три участливыхъ слова. Ея безчисленныя связи не были ужь такъ низменны. «Я вѣрила, жалѣла, вѣдь». Но и въ любовныхъ связяхъ ея доля была — терпѣть и быть «попранной». Вдоволь погуляли на ея кряжистомъ тѣлѣ оглобли, дуги да кулаки ея любовниковъ. Но одно слово поласковѣе, и она все забывала. Что это было? «Рюмочка» ли своего рода послѣ тяжкихъ трудовъ, удовольствіе ли, поддерживавшее въ нѣкоторомъ равновѣсіи ея существованіе? А не то и взаправду иллюзія сердца, что вотъ любятъ, жалѣютъ? Барыня до этого добраться не могла и не умѣла. Пашуха была связана съ нею особаго рода узами. Она, т.-е. барыня, еще трехлѣтнею дѣвочкою, бережно принесенною въ избу, присутствовала на вечеринахъ Пашухи, и въ туманѣ этого воспоминанія ярко помнила, какъ та, распустивъ желтые, длинные волосы, заунывно продавала «свою красоту». Выдавала ее бабушка-барыня за дохленькаго, чахоточнаго мужичонка. Тринадцать лѣтъ работала за него и за всю семью Пашуха, выносила и родила тринадцать человѣкъ дѣтей. «Вотъ жалятся бабы, что ребятищи одолѣли, — говаривала она, — а мое дѣло каково было? Мужъ съ постели не встаетъ, а каждый годъ дѣти; злой въ чахоткѣ былъ, частенько трепалъ… И что это за болѣзнь — чахотка! И ѣстъ, и баба нужна, и драться сила есть, а работать не можетъ».

Маркушъ, наконецъ, померъ, на той же недѣлѣ пропала лошадь — увязла въ трясинѣ.

Вдова осталась съ пятью дѣтьми и кривой золовушкой Ненилой. Въ хозяйствѣ вездѣ тонко, не за что взяться; на плечахъ тринадцать лѣтъ ломовой, убившей съ корнемъ и самолюбіе, и самодѣятельность, жизни. Съ ней сразу словно прибили ярлычекъ съ надписью: ломовикъ, плата «сколько кто хочетъ». Сила въ бабѣ была великая, неистощимая, здоровье даже не желѣзное, — это обычное сравненіе казалось и слабо, и словно утонченно, — а какъ бы глыба руды, непроницаемой, несдвигаемой съ мѣста, безъ мѣры и вѣса…

Чего, чего не дѣлала она за оглодки, за десять фунтовъ муки, тряпицу, а частенько за ласку, за посулъ! И всѣмъ она вѣрила и всѣхъ боялась. И дѣтей жалѣла до баловства, покуда не проѣли они двухъ коровъ, — не имѣла силы сунуть ихъ въ люди или послать за милостынькой. А пришла неминучая, поразсовала старшихъ во что ни на есть худшія мѣста, гдѣ терпѣли сироты муку кромѣшную. А сама работала безъ отдыха да плакала безъ счету. Раздѣлилась межъ арендаторомъ и своей землицей: три дня на него, три на себя; въ страду, безъ ночнаго отдыха съ работы на работу ходила, камни на себѣ возила. У арендатора, бывало, весь-то урожай усадебный, въ кубачахъ яровой и ржаной соломы, съ дальняго гумна на плечахъ перетаскаетъ…

Полюбилась лукавому мужику «сказочная» безотвѣтная работница, сталъ онъ ее уговаривать земли рѣшиться совсѣмъ. «Да куды она тебѣ? Будетъ только въ убытокъ… оброки да правленья; переходи-ка лучше совсѣмъ ко мнѣ»…. Арендаторша тоже «сдобрилась», чайкомъ напоила; въ бурачкѣ сыворотки, каждый вечеръ уносимомъ Пашухой въ видѣ «милости», выловили ея младшіе въ сей вечеръ не одинъ кусочекъ творожку… Умилилась баба!… А къ обществу подвернулся ловкій, до всего дошлый Левша, безземельный дворовый: «Присудите, православные, Маркушихѣ сдать мнѣ землю; съ нея что міръ возьметъ? Безпокойства да прижимка отъ правленья за недоимки. Въ работѣ несправна, по заполоскамъ задержка. Я же всегда съ моимъ удовольствомъ водочку каждогодно, а вносить оброки — первымъ долгомъ».

Отступилась отъ земли баба, передала въ безсрочную аренду Левшѣ, очутилась въ безъисходныхъ батрачкахъ, удержавъ, какъ тѣнь хозяйственной самостоятельности, кривящуюся избенку съ подопрѣвшими углами. Упорно ходила Пашуха года три отъ арендатора ежедневно за версту, въ осенніе дожди и зимніе заносы, ночевать въ свою хату, на свою печку, на родную лавочку, терпя ругань и срамъ за каждую, стащенную на топку, чурочку. Но провалилась родимая печурочка, сгнилъ полъ, послѣднюю дочку свела она въ няньки, заколотила окна избушки и подперла дверь коломъ.

О починкѣ избенки она и не мечтала; арендаторъ платилъ ей «кое-чѣмъ»; опредѣлить свое жалованье ей и въ мысль не приходило… Сердце только все ныло. Такъ и шла жизнь въ каторжномъ трудѣ, безсильной мукѣ о ребятишкахъ и любовныхъ связяхъ, не дававшихъ ей ни лишняго гроша, ни заступы, ни облегченія… Такою застала ее и приняла отъ арендатора барыня вмѣстѣ съ разоренной усадьбишкой, какъ нѣчто органинически съ нею связанное — не то какъ лошадь, не то орудіе хозяйственное. Барыня моя горячо прянялась поднимать и «спасать» Пашуху. Случалось ли ея чистой, цѣломудренно-щекотливой натурѣ негодовать на «уклоненія» Пашухи, ей стоило только взглянуть на монументальныя ноги бѣдной женщины, всѣ въ синихъ узлахъ и желвакахъ по выпуклымъ, что древесные корни, жиламъ, на ея мощныя ступни, спину и шею вьючной скотины, перенесшія во всѣ сорокъ лѣтъ бабьей жизни десятки тысячъ пудовъ; на эти безобразныя руки, почти не умѣвшія владѣть ни иглой, ни ножницами, и она чувствовала, что всѣ счеты и начеты нравственныхъ требованій разомъ смяты и сметены чѣмъ-то подавляюще-тяжелымъ — и смиренно склоняла голову…

— Дивья Бѣлозерихѣ! — проговорила Прасковья, переходя къ другому жолобу. — А тутъ разсаливать станете?

— Стану. Ужь тебѣ-то грѣхъ бы повторять за людьми: «дивья»; сама знаешь, дивья ли ей!

— Да я не объ горѣ, не объ работѣ говорю, а что Богъ далъ ей сердце неробкое да горячее. Она сразу круто да строго взяла… А я вотъ и работала, и горевала впятеро противъ ейнаго, а ничто въ прокъ не шло… Всѣхъ-то боялась, всѣмъ вѣрила…

— Тутъ есть еще кое-что и другое, Прасковья, — мягко замѣтила барыня.

— Знаю, знаю, объ чемъ вы это намекаете… Нѣ, нѣ, нѣ!… «Это» не причемъ тутъ. А сестру мою Акулину, вдову, помните? Помните, какъ ей, при передѣлѣ огородовъ, мужикъ, Киршей звался, руку въ плечѣ вывихнулъ, а она на его съ коломъ шла? Строгая была, горячая; какъ дѣтей выростила, какое богачество по крестьянству въ домѣ соблюла! Самый этотъ вашъ папенька, при всемъ народѣ, въ церкви ей просвирку пожаловалъ: «на, трудящаяся вдова», сказалъ. А не въ осудъ ей будь сказано, дружковъ, что лапти мѣняла. Я, бывало, покуль за мужикомъ жила, говаривала ей: «Ой Куша, да что тутъ за сласть!» А она: "Поработай-ка ты за мужика, да пошляйся-ка ты весь вѣкъ на міру, по лѣсамъ, да по кабакамъ, да по большимъ дорогамъ, и пьяная и тверезая, и днемъ и ночью, — сама мужикомъ сдѣлаешься. А Настя рожешница? Почитай съ каждымъ, кому рожки кидаетъ. А хозяйство какъ ведетъ? Какъ послѣ мужа домъ подняла, скотъ нажила? Кто ее обидитъ, аль осудитъ? Сколько разъ, не суди сестры Куши, на міръ съ коломъ ходила. Помню, какъ она отъ мужниныхъ недоимокъ отбоярилась, когда сынишку старшаго хотѣли отъ общества въ пастухи отдать. Почернѣла вся, да на старосту съ кулаками: «Деревню запалю!» Отступились, небось: «бѣды бы не нажить съ дурой-бабой, православное»; не стали, небось, утыкать поведеньемъ да дружковъ считать.

Прасковья и мѣшать кормъ бросила, заволновалась, потемнѣла; обыкновенно мягкій голосъ прибралъ низкія, грубыя ноты; подбородокъ дрожалъ.

— Это щасть моя такая окаянная, да сиротскій «трепетъ» съ малыхъ лѣтъ, да то, что кажиннаго совѣстилась, кажинному вѣрила…

Она вдругъ замолчала.

— Намъ Сивохѣ да Батѣ лучше въ тѣхъ хлѣвкахъ «особняку» сладить, а то здѣсь обижать стануть…

— Я не утыкаю и не считала дружковъ, — еще мягче говорила барыня, перебираясь со своими сосудами въ хлѣвки, — а просто думаю, что живи ты, какъ Бѣлозериха, у тебя и дѣло спорѣе бы шло, и меньше трепету и «совѣсти» было бы, кабы ты была кругомъ совсѣмъ чиста… И въ головѣ больше бы ума да покоя было и силы тоже…,

— Ужь не знаю, ужь не знаю, — мягко, раздумчиво промолвила Прасковья, переворачивая мякину огромной рукой. — Подлейте-ка сюда еще солененькаго… Вѣдь, не сразу же я спустилась… Вотъ, какъ передъ Богомъ, три года послѣ своего мужика ничего худаго за собою не знала… Не знаю… аль сказать вамъ, какъ «это» первый разъ со мною случилось?

И она стыдливо усмѣхнулась.

— Ну, скажи.

— Ходила я на Липное къ богачамъ, подённо жала… Хлѣбъ у меня въ тѣ поры давно ужь весь вышелъ. Что дадутъ, то и съѣшь. А давали кое-что, кое-какъ… Жну, жну, не разгибаясь, да еще: Маркушиха, подотри избу, — это въ отдыхъ-то, — да пособи вечеромъ коровъ подоить. Идешь домой, а что несешь? Пятерымъ и поужинать мало. Вотъ иду я разъ въ тёмочкахъ ужь, причитаю, вывожу голосомъ, а на краю у каземата жилъ въ тѣ поры отставной солдатъ, сапожникъ, бравый изъ себя…

Прасковья говорила все мягче, медленнѣе, стыдливѣе, усмѣхаясь, останавливаясь.

— Ну, отворилъ онъ окно: вдовушка, а вдовушка! Снеси дѣткамъ краюшечку… И подалъ — да чуть не полхлѣба!… Вѣдь, я ему въ ноги поклонилася, на улицѣ поклонилася…

— Да зайди, вдовушка, завтра, да съ мѣшечкомъ, еще дамъ; жаль мнѣ тебя, вдовушка. — И тепло мнѣ, и весело таково стало — хоть одинъ-то, думаю, безъ корысти, пожалѣлъ. Ну, и зашла на другой день съ мѣшечкомъ… Какъ это вамъ и сказать, не знаю ужь… оно непригоже… ужь и не вышла отъ него такою, какъ вошла…

— А въ мѣшечекъ ничего не положилъ?

— Нѣ, ничего…

— Такъ это «за одну краюшечку»?

— Да, должно быть, что за одну… Да еще по осени подъ старые сапоги подметки подкинулъ… И все-то у меня евто такъ, — съ покорнымъ вздохомъ добавила Прасковья, — за сывороточку, да за корочку, да за тряпочку…

Она замолчала, барыня смиренно поникла головой. Въ наступившемъ затишьѣ выдѣлились всѣ окружавшіе звуки: и щебетъ ласточекъ, и гудѣнье слѣпней, и восхищенная пѣсня жаворонка надъ крышей двора.

— А это не коровы ли ужь идутъ? — вздохнула и насторожилась барыня.

— Это никакъ вашъ баринъ ѣдетъ, — промолвила, послушавъ, Прасковья. — Бубенчики, а не коровьи колокола…

Барыня вспыхнула, обдернула рукава, блузу и кинулась въ ворота. Черезъ минуту она была уже у крыльца.

Пара почтовыхъ, гремя бубенцами, яростно билась и отмахивалась отъ слѣпней. Прислуга вынимала укладочки и корзинки. Дѣти прыгали на ступенькахъ около высокаго, чернобородаго мужчины, съ красивымъ профилемъ, львиной, густоволосой головою, неторопливо расплачивавшагося съ ямщикомъ. Еще секунда и барыня крѣпко, радостно обнимала за всю недѣлю разлуки своего дорогаго гостя.

*  *  *

Супруги очень любили другъ друга, но термометръ, запущенный въ самую святая святыхъ ихъ отношеній, не далъ бы высокаго градуса. Правда, онъ не далъ бы за то почти никакихъ колебаній. Сразу обстановивъ себя «идейно», давъ слово «уважать свободу другъ друга», глубоко заложивъ складку сдержанности и осторожности, они неизбѣжно расхолодили свои отношенія. Она съ трудомъ, отчасти съ болью воздержалась на первыхъ порахъ отъ всякаго поползновенія завладѣть всѣмъ существомъ мужа, отъ любящей, женской тираніи; онъ не подчинялъ себѣ ни единымъ намекомъ воли и дѣйствій жены. Никогда не ощущали они присутствія и «побрякиванія цѣпей», но за то были лишены тепла и тѣснаго соединенія двухъ прикрѣпленныхъ другъ къ другу существъ. Опытъ показалъ, что рядомъ съ нимъ, любя и вѣря ему, она способна съ ума сойти въ болотной мертвечинѣ уѣзднаго городка, безъ всякой самостоятельной дѣятельности…

Устроивъ, съ широкимъ человѣческимъ сочувствіемъ, скромную арену этой дѣятельности на свѣжемъ воздухѣ, онъ полгода обходился безъ жены и семьи съ удивительною ясностью, многимъ казавшеюся равнодушіемъ. Имъ обоимъ словно достаточно было другъ друга на одинъ день въ недѣлю, ласковый, свѣтлый, теплый денекъ. Мелочи, раздоры и зацѣпки были устранены ими изъ жизни точно по уговору. Она была утончена и «деликатна», онъ спокоенъ и силенъ, на все смотрѣлъ просто и широко, все судилъ «по существу»; не было въ немъ духовной суетливости, задору, нетерпимости.

Пресловутые «вопросы», общественныя страсти и треволненія, идейныя увлеченія понималъ онъ только по теоріи. Владѣть даннымъ моментомъ, дѣлать всякое дѣло «на чистоту», быть всегда самимъ собою, нелицепріятнымъ и независимымъ, часто рѣзкимъ, суровымъ, но никогда мелочнымъ и деспотичнымъ, — вотъ что было дано ему въ высшей степени. Онъ былъ реалистъ въ лучшемъ значеніи этого слова и природный, такъ-таки и уродившійся «несословный» человѣкъ. Онъ одинаково, совсѣмъ одинаково гремѣлъ и сердился за партіей преферанса съ тузами и начальствомъ и въ пулечкѣ съ мелкими чиновниками, одинаково обрывалъ дуру-генеральшу и дуру-бабу паціентокъ, одинаково сливался съ дѣльнымъ дровопромышленникомъ, дегтяремъ, мельникомъ и дѣятелемъ высшихъ сферъ, высшихъ сословій. Вкусы его перевѣшивали всегда, впрочемъ, на сторону техники и практики.

Говорить онъ не умѣлъ; никого не судилъ; всего болѣе претили ему, возбуждали въ немъ тяжелое, мерзительное, гнѣвное чувство фарисейство, узкая нетерпимость и противорѣчіе между дѣломъ и красивыми словоизверженіями. Чиновничество, форма, канцеляризмъ не отняли у его жизни ни минуты серьезной думы или заботы, не легли на него и мимолетной тѣнью. На немъ лежала благословенная печать человѣка земли. Запрятанный въ грушевые и вишневые сады, съ душистымъ пчельникомъ, бойкими, доморощенными лошадками, съ сановитою фигурою степеннаго старика-отца, литовскій хуторокъ, взростившій его дѣтство, поддерживавшій его труженическую юность, такъ и овладѣлъ имъ на вѣки. Теперь земелька жены, ея сѣверные лѣса, поля и болота были любимою заботою и отдыхомъ его трудовой, однообразной жизни.

Таковъ былъ избранникъ моей барыни. Она изучала его долго, тщательно тая свою борьбу, мучась, подымаясь и падая. Годы шли; накапливавшіеся факты сложились въ одно сильное, хорошее цѣлое…

— Знаешь, — оказала она однажды мужу, не задолго до начала нашего разсказа, — гдѣ я нашла и доподлинно узнала, что ты есть за человѣкъ?… Я узнала это въ Евангеліи, мой милый.

— Вотъ какъ! — замѣтилъ онъ, не то смѣясь, не то удивляясь.

— Да, — и барыня, откашлявшись, прочла громко, внушительно: «И будьте какъ Отецъ вашъ Небесный, который велитъ солнцу своему свѣтить надъ злыми и добрыми, и дождю кропить грѣшныхъ и праведныхъ….»

— Много чести, голубушка.

— Но, вѣдь, я тебя съ глупымъ, неразсуждающимъ свѣтиломъ сравниваю, которое одинаково глазѣетъ на идеальныхъ существъ…

— Вродѣ тебя, — смѣясь вставилъ онъ.

— Ну, хоть вродѣ меня…

Оба засмѣялись; она бросила работу и сказала:

— Ну, вотъ же тебѣ и другое мѣсто; точно про тебя сказано: «Се человѣкъ, въ коемъ нѣтъ ни малѣйшаго лукавства».

Голосъ ея задрожалъ, глаза покраснѣли отъ близкихъ слезъ; она поцѣловала его въ лобъ, въ глаза, живо, нѣжно.

— Ну, на это, пожалуй, еще можно согласиться, милая.

И онъ отвѣтилъ ей ласковымъ поцѣлуемъ.

Чудеснымъ, сіяющимъ вечеромъ оканчивается счастливый день моей барыни. Мужъ ушелъ въ дальнюю лѣсную прогулку съ лучшими своими пріятелями — мужиками, словно изъ земли выросшими по пріѣздѣ барина. Одинъ изъ нихъ — лѣсной «ходокъ»_х длинный, худощавый старикъ, съ табачнымъ носомъ, хитрыми сѣрыми глазами и вѣчною стереотипною фразой: «Что ужь тутъ! Надо дѣло говорить!» Замѣчательно было то, что онъ словно забывалъ это изреченіе, когда дѣйствительно съ чѣмъ-нибудь соглашался, но неизмѣнно подкрѣплялъ имъ всякое, даже пустячное «господское» мнѣніе. Пришелъ онъ извѣстить, что, дескать, нашелъ въ трущобной лягѣ одинадцатисаженную ель, на мачту, — «что ужь и за деревина!»

Юрко прибѣжалѣ Пашухинъ арендаторъ, бойкій, плутоватый Левша:

— Высмотрѣлъ я, баринъ… какъ вамъ и сказать, ужь и не знаю. — И Левша словно стыдливо почесался. — Высмотрѣлъ я «пучину».

— «Пучину»?! — съ живымъ интересомъ переспросилъ баринъ. На губахъ его полуулыбка, тоже какъ будто стыдливая; онъ избѣгаетъ встрѣчи съ лукаво смѣющимися глазами жены.

— Да такую «пучину», — добавилъ, ободряясь, Левша, — что если теперь провести изъ нее канавку въ мельничный ручей, то отличное дѣло будетъ.

— Что ужь тутъ! Надо дѣло говорить! — скрѣпилъ Дмитрій.

Поцѣловавъ жену, дѣтей, неторопливо, по обычаю, но оживленно сдвинувъ фуражку на затылокъ, подставляя усталый лобъ и тяжелую голову вёсеннему вѣтерку, близости зеленаго, свѣжаго лѣса, ушелъ городской труженикъ.

«Поди, поброди, моя радость, отдохни душою въ моихъ зеленыхъ дебряхъ», — думалось барынѣ, и снова лукаво усмѣхнулась она, глядя вслѣдъ мужу. Еъ нему откуда-то изъ-за плетня ковылялъ копачъ-бѣлоруссъ, спина дугой, настоящій лѣсной Кикимора, съ огромнымъ сизо-багровымъ носомъ. Онъ оживленно жестикулировалъ и что-то пояснялъ.

«Всѣ съ заработкомъ будутъ», — любовно, доброжелательно подумалось барынѣ.

Ниже спустилось солнце и барыня съ дѣтьми идетъ разыскивать мужа. Вотъ онъ сидитъ на крыльцѣ людской, окруженный мужиками; попрежнему сдвинута фуражка на затылокъ, лицо словно отошло, помолодѣло. Присѣла и барыня на поставленныя ребромъ дровни… О чемъ тутъ ни трактуется! Какъ бы сходить двумъ-тремъ выборнымъ въ Л. къ тузу — известчику и сдать ему сухую осину, помимо перекупщиковъ, да какъ добыть планы изъ «присутствія»; идутъ совѣты хозяйственные, техническіе, юридическіе. Барыня зорко наблюдаетъ. Какое дружное согласіе, поддакиванье встрѣчаютъ разсказы барина о сохахъ, плугахъ, запашкѣ, съ какимъ глубокимъ убѣжденіемъ вставляетъ Дмитрій свое: «Что ужь тутъ! Надо дѣло говорить!». "А, вѣдь, знать ничего не хотятъ, — думаетъ барыня, — думаютъ: «потѣшимъ барина». Но вотъ смотрите, какъ напряженно-серьезно, молча слушаютъ они юридически-практическія толкованія, правила мировыя, рекрутскія, мелкіе законы и постановленія… Покуда мать по неисправимой привычкѣ наблюдаетъ и философствуетъ, сынишка суется между колѣнъ отца, красавица-дочка чинно сидитъ подлѣ нея на дровняхъ, лучезарный вечеръ спускается на поля и долины; разбрелись мужики, хозяева обошли еще по росистой межѣ озимое поле съ матерою, изъ-синя темною рожью, уже шедшей въ трубки…

А поздній вечеръ всецѣло принадлежитъ моей барынѣ… Лежитъ онъ, вытянувшись во весь богатырскій ростъ, заложивъ руки за волосатую голову. Высокіе сапоги, синяя блуза, опоясанная ремнемъ, чрезвычайно шли къ его могучей фигурѣ. Онъ весь отдыхалъ послѣ дальней лѣсной прогулки, отдыхало его лицо, съ крупными, правильными чертами, немного низкимъ лбомъ, мягкимъ, кротко очерченнымъ ртомъ… Его улыбка и голосъ были замѣчательно хороши. Жена, сидя въ ногахъ у него, съ работою въ рукахъ, горячо сообщаетъ ему все до мелочей, сдѣланное, слышанное, замѣченное… Не мастеръ комбинировать, развивать и обобщать, онъ чутко находилъ правду и всегда принималъ ее къ свѣдѣнію. Жену любилъ слушать и, съ мягкой насмѣшкой исключая иное, во многомъ искренно сочувствовалъ ей.

— Ахъ, милый, я еще новое знакомство сдѣлала… Баба тутъ у насъ въ Васильковѣ есть торговая, «Сѣрушкой» зовутъ. Мужъ калѣка, ноги ему бревномъ перешибло, а у нея одно легкое совсѣмъ плохо. И что это за изворотливое, цѣпкое, право, рѣдкое у насъ существо! Представь: смѣнилась она съ однимъ «приписавшимся» постройкою за то одно, что онъ особнякомъ выстроился, развела садикъ, молоко, сметану стала въ городъ за пятнадцать верстъ носить. Тяжело и невыгодно было, но баба связи полезныя завела, опытности набралась… По хорошимъ домамъ все вынюхивала, высматривала: то сѣмянъ огородныхъ, то черенокъ ягодный или яблочный, то узорчикъ на полотенце. Все у нея въ прокъ идетъ… Теперь она стала и телятъ выпаивать и рябочковъ скупать… Калѣка-мужъ совсѣмъ-то не свѣжихъ ощаплетъ, мясо сварятъ, а пухъ да перо дѣвушкамъ на «приданыя подушечки»… Потомъ, какъ присмотрѣлась въ городѣ, какъ варенье варятъ, начала свои ягоды, яблоки варить: то «богачамъ» деревенскимъ въ постные дни продаетъ, то въ городъ носитъ… А любознательна до жадности, до трепета, такъ во все и вникаетъ, и впивается: «Охъ и это можно, охъ можно, ой охота у меня смертная!»… Вотъ завтра придетъ и о груди своей съ тобой поговорить… Ахъ самодѣятельность какая рѣдкая!… Но я тебя-то не спрашиваю, — какъ будто опомнилась барыня послѣ небольшой паузы, — ну, что у васъ тамъ?

— Ничего у насъ, голубушка. Вожусь съ больными, устаю. Вонъ за полтораста верстъ еще трястись придется… Прокуроръ распорядился бабу добывать изъ могилы… семь мѣсяцевъ уже какъ похоронена… Препираются тамъ со слѣдователями, а тутъ кости ломай…

— Бѣдный мой! А пулечки, а винтъ?

— Случается…

— Ну, а больше ничего?

— Ничего.

— Ay меня здѣсь, вѣдь, не въ примѣръ лучше? — съ живостью воскликнула барыня.

— Лучше, гораздо лучше, моя радость, — шепнулъ онъ, обнимая и привлекая къ себѣ жену.

Розовыя зори не гаснутъ на свѣтломъ майскомъ небѣ; соловьи щелкаютъ за рѣкою; сладко, упоительно течетъ поздній вечеръ надъ головой моей барыни и заканчиваетъ послѣдній, счастливый день ея жизни. На. утро въ ея только что открывшіяся очи глянетъ смерть, подастъ ей руку и пойдетъ она неразлучно съ этой суровой спутницей до могилы. Не чаетъ, бѣдная, что надъ нею заносится ударъ, что ей очищается мѣстечко въ ряду «вдовъ-подвижницъ». Тихонько пробирается она, еще вся горячая отъ даекъ любимаго человѣка, въ комнату, гдѣ спитъ съ дѣтьми, осторожно цѣлуетъ, укрываетъ, ихъ и неслышно ложится въ постель. «Что, замолчалъ, мой червячокъ? Видишь, можно жить на свѣтѣ не совсѣмъ безъ мысли и безъ дѣла, не совсѣмъ безъ счастья!» И она сладко, блаженно засыпаетъ..

Глава II.
Cette pauvre Додо.

Вотъ мы и не въ деревнѣ съ вами, читатель. Далеко всѣ Бѣлозерихи и прочія горюшицы, далеки тихія долины, идущая въ трубочку росистая рожь и соловьиное щелканье за рѣкою. Бѣлая майская ночь прозрачно и мертвенно стоитъ надъ большимъ городомъ, гремящимъ и грохочущимъ даже въ этотъ поздній часъ. У большаго блѣдно-сѣраго дома останавливаются дрожки. Изъ нихъ, торопливо, суя въ руку извощика заранѣе приготовленную монету, выходитъ наша барыня. Лицо ея горитъ отъ дороги и усталости; безъ шляпки, вся тревожная, неувѣренная и торопящаяся, она такъ и выдаетъ «пріѣзжую». Сличаетъ она номеръ, осматриваетъ подъѣзды сѣрой громады и входитъ. Пробираясь по лѣстницѣ, лѣтней петербургской лѣстницѣ, съ ведрами извести, краской и кистями, пачкая неловко спущенное платье, барыня останавливается и звонитъ тихо, несмѣло. Но дверь, послѣ долгаго ожиданія, едва тронутая рукою, отворяется сама. Въ квартирѣ мертвая тишина; барыня толкаетъ другую дверь: передъ нею прелестная, ярко освѣщенная гостинная… Ея деревенскимъ глазамъ, послѣ сѣрыхъ, неопрятныхъ дорожныхъ картинъ просто волшебными кажутся и зелень трельяжей, и блестящія бездѣлушки на изящныхъ столахъ, и ярко бѣлѣющіе бюсты въ группахъ цвѣтовъ, и ковры и позолота, повторенные въ нѣсколькихъ зеркалахъ… Чинно и молчаливо засѣдаютъ въ гостинной пять-шесть черныхъ, изящныхъ дамскихъ фигуръ; нѣкоторыя въ шляпахъ, одна въ перчаткахъ… Взадъ и впередъ, неслышно ступая по ковру, прогуливается мужчина съ орденской ленточкой въ петлицѣ.

На всѣхъ смотритъ барыня и всѣ смотрятъ на нее. Одна изъ дамъ мягко поднимается съ кресла.

— La soeur de notre pauvre malade, j’espère, — полуспрашиваетъ она.

— Oui, madame, — тихо отвѣчаетъ барыня. — Каковъ онъ?

— Безъ надежды, безъ надежды. Вотъ Альбертъ Васильевичъ… — и дама жестомъ указываетъ на доктора.

— Tout est fini, madame, — качаетъ тотъ со вздохомъ головою, — никогда, никогда не берегся…. систематически губилъ себя…

— Додо, Додо, — тихо зоветъ дама въ другую комнату. — Какъ онъ ждалъ васъ, — обращается она къ барынѣ.

— Узнаетъ ли онъ меня? Могу ли я войти къ нему?

Что-то стройное, прелестное, свѣтлое безшумно является изъ внутренней двери, подходитъ и обнимаетъ барыню. Къ ея горячимъ щекамъ прижимаются блѣдныя, холодныя Щечки, въ лицо ей глядитъ полудѣтское личико съ синими, грустными глазами; вышитый, свѣжій домашній туалетъ, подвитые волосики, — все изящно, пригнано какъ на картинкѣ.

— Пойдемте, — говоритъ Додо, — посмотрите, какъ онъ лежитъ тамъ! Простите, что поздно телеграфировала. Дорогая моя, еслибъ не ma tante, я бы не сообразила… Я такъ измучилась.

Онѣ переходятъ въ спальню, тоже изящную, красивую. На креслѣ у окна, запрокинувъ голову, мертво спитъ усталый лакей. Въ ногахъ кровати, въ глубокомъ креслѣ сидитъ сестра милосердія, съ дряблымъ, равнодушнымъ лицомъ; кругомъ запахъ мускуса.

Съ трепетомъ, едва удерживая душащія слезы, подходитъ барыня къ постели и опускается на колѣни, заслоняя своей крупной фигурой и бѣлый чепецъ, и золотой крестъ, эффектно выдѣляющіеся въ полутьмѣ… Въ бѣлоснѣжныхъ подушкахъ и покрывалахъ мечется и беззвучно, неясно шепчетъ что-то умирающій… Красивое, исхудалое лицо, изъязвленныя губы… Глаза остро, рѣзко ищутъ чего-то; безпокойно повертывается голова.

— Ахъ, страшно, страшно какъ онъ смотритъ, — шепчетъ Додо, останавливаясь у изголовья, — не могу, не могу…

Дрожь проходитъ по тѣлу барыни, неудержимыя рыданія спираютъ ей грудь, вырываются, нарушаютъ приличіе и тишину смертной обстановки, и тяжко рыдаетъ она, прижимая пылающее лицо къ похолодѣвшимъ пальцамъ, судорожно хватающимъ простыню…

Пересталъ шептать умирающій, пересталъ метаться, глаза ищутъ чего-то; онъ, очевидно, прислушивается… Сестра ближе наклоняетъ къ нему искаженное, рыдающее лицо.

— Мальчикъ мой, Сережа, родной мой, это я пріѣхала. Узнаешь ли ты меня?

Громкіе, нѣжные звуки проносятся и потрясаютъ мертвую тишину; невольно зашевелились и переглянулись сидящіе въ гостинной; искорка любопытства дрогнула на лицѣ сестры милосердія.

Яркимъ сознаніемъ освѣтилось лицо умирающаго… «Оля, сестра», — слышится шепотъ, и въ поцѣлуй пытаются сложиться потемнѣвшія, холодныя губы.

Говоритъ съ нимъ сестра роднымъ, съ дѣтства знакомымъ, общей, далекой юностью звучащимъ голосомъ, громко, внятно, съ рыданьемъ и страстной лаской… Зачѣмъ это чужое лицо прямо передъ его потухающими глазами, зачѣмъ эта мертвая тишь кругомъ? Звуковъ ему, нѣжныхъ, жизненныхъ звуковъ, знакомыхъ, любимыхъ лицъ, пока онъ можетъ видѣть и слышать, ласкъ ему и объятій, пока онъ чувствуетъ ихъ!…

Шепчетъ, шепчетъ уходящій на вѣки и жадно ловитъ сестра слова его. «Такъ молода… такъ молода… — слышится ей. — Дѣтей, дѣтей посмотри… Когда пріѣхала! — слышится ей горькимъ упрекомъ, — смотри, я ужь похолодѣлъ…» И опять движеніемъ губъ зоветъ поцѣлуи… Подходитъ Додо, касается губками холодной щеки мужа и отходитъ, вся нервно содрагаясь; является докторъ, озабоченно смотритъ на часы, даетъ знакъ сестрѣ милосердія. Та встаетъ, приготовляетъ мускусъ, даетъ и снова садится, не шевеля ни однимъ мускуломъ безстрастнаго лица.

Часы ли, минуты ли идутъ, Богъ ихъ знаетъ: мучительно-медленно тянется агонія, лампы погашёны, бѣлыя, спущенныя вторы на окнахъ ярко порозовѣли… Чуть слышенъ отрывочный шепотъ, тускнѣющіе глаза смотрятъ куда-то вдаль, мимо родныхъ лицъ, а остатки жизни упорно держатся, длится, длится агонія…

Ярко свѣтитъ утреннее солнце, когда, наконецъ, все кончено… Додо, блѣдную и покорно-тихую, отводятъ…

— Когда отворяютъ у Крундышева? — озабоченно спрашиваетъ одна дама.

— Успѣемъ, ma chère; помни, всѣ мелочи у Мерсіо, tu trouveras la liste au salon. Крепъ я уже разсчитала.

— Ma tante, къ кому обратиться? Къ судебному приставу или къ мировому судьѣ? — растерянно шенчетъ молодой блондинъ, натягивая перчатки.

— Ахъ Коко, юристъ еще… да почемъ я знаю?

— Въ министерство, въ министерство, Альбертъ Васильевичъ. Пожалуйста! Субсидію, помощь…. imme diatement… si c’est possible… Cette pauvre Додо!

*  *  *

«Что это? Точно ли смерть, сиротство? — думаетъ наша барыня, стоя на ступеняхъ катафалка, глядя на застывшее лицо брата, на скорбныя, горькія складки между бровей, около почернѣвшихъ устъ. — Мальчикъ мой! скажи, какъ ты, свободолюбивый, горячій, ненавидѣвшій все мелочное, узко-условное, какъ ты жилъ здѣсь, какъ ты жилъ такъ?» Слезы текутъ по ея щекамъ и капаютъ на холодный, высокій лобъ мертвеца. «Стыдно плакать здѣсь, — унимаетъ она себя, — неумѣстно, стыдно терзаться и спрашивать съ мукой и недоумѣвать передъ грозно-встающими, пронзающими, какъ мечъ, пришибающими, какъ обухъ, вопросами: какъ быть, какъ жить? Думаетъ ли кто-нибудь объ этомъ?»

Если и есть мука, горе, ужасъ, — не чуетъ ихъ барыня, и дико, словно лишенная смысла фантасмагорія, проходитъ передъ нею церемоніалъ «прилично» обстановленныхъ похоронъ. Чинно, все погруженное въ мелочи, даже не безъ оживленія и интереса проходитъ время. Додо еще не въ крепѣ, но граціозно удрапирована въ черное кружево; на прелестномъ личикѣ не прочесть ничего… «А, можетъ быть, „ужахнувшись“? — думается барынѣ. Съ безконечною жалостью смотритъ она на нее, рвется къ ней всѣмъ сердцемъ. Приводятъ дѣтей: восковая куколка-дѣвочка, съ голыми ножками, подъ надзоромъ бонны, сидитъ неподвижно въ креслѣ; большіе глаза слѣдятъ за наваленными на столѣ матеріями, креповыми бантиками; старшіе мальчики шалятъ съ кузинами и тантами, тормошатъ бонну, капризно просятъ завтрака и брезгливо-испуганно отшатываются отъ заплаканнаго, взволнованнаго, чуждаго лица деревенской тетки. Она и сама всѣмъ существомъ чувствуетъ себя чѣмъ-то лишнимъ, громоздкимъ, безобразнымъ, какимъ-то пятномъ, густо легшимъ на гармонирующіе типы стройной картины. Какъ тѣни волшебнаго фонаря, проходятъ мимо бѣдной барыни многочисленные друзья и родные Додо, и опять ни слезы, ни скорби… Худенькая, юркая дама повѣтствуетъ, какъ ловко, быстро, вездѣ захватывая „конку“, добралась она изъ какихъ-то дальнихъ палестинъ; другія двѣ спорятъ о фасонахъ траурныхъ шляпъ; „ma tante“ доказываетъ, что тальмочку надо прострочить не менѣе, какъ въ двадцать рядовъ…

Cousin Додо, въ качествѣ практическаго и серьезнаго члена семьи, проливаетъ нѣкоторый свѣтъ на „дѣла“ этой бѣдной кузины.

— Они тратились; жили Богъ знаетъ какъ скромно, но трогали капиталъ, madame! У Додо, съ пенсіей, которую ей, понятно, выхлопочетъ mon oncle, всего на все тысячи полторы въ годъ… C’est une misère, madame… Съ тремя дѣтьми…

— Конечно, конечно, — безсильно говоритъ барыня, — но я думала бы… — И она останавливается.

— Отнынѣ она въ рукахъ дядюшки, — продолжаетъ cousin. — Конечно, она не будетъ ему обузой…. avec ca richesse, vous savez! Но, все-таки… cette pauvre Додо!

Барыня молчитъ, словно придавленная: безобразною нелѣпицей кажется ей робко вставшее соображеніе, что этотъ дядюшка могъ бы доставить и занятіе, легкое, хорошо оплачиваемое… Она даже вздрагиваетъ, оглянувшись кругомъ. „Экое безуміе, экая химера!“ — думаетъ она.

Вносятъ картонки; общее, странное возбужденіе кругомъ… Словно каждый изъ сидящихъ связанъ таинственнымъ механизмомъ съ появившимися предметами. Встаетъ малютка, встаетъ и Додо; кузина надѣваетъ на нее шляпку, cousin накидываетъ „mantelet“. Инстинктивно-граціозно, именно такъ, какъ нужно, драпируютъ точеные пальчики туманныя складки креповаго вуаля… Синіе глазки уныло смотрятся въ зеркало.

— Charmant, — говоритъ кто-то. — Нѣтъ, что вы тамъ ни говорите, а лучше Mathilde рѣдко кто сдѣлаетъ!

— Ну, вотъ еще! — хвастливо опровергаетъ ma tante, — во-первыхъ, Додо, легко: „одѣть шляпкой“, а, во-вторыхъ, вѣдь, она ужь лѣтъ пятнадцать на меня работаетъ…

Служатся въ урочные часы паннихиды, кладутъ въ гробъ „съ пѣвчими“.

— Скорѣе, бы кончить, — говоритъ ma tante, — и вести ее на дачу: сколько хорошихъ дней уже пропущено.

„Кончаютъ“ скоро; барыня замираетъ и покоряется; вопросы, мучительная жалость, страхъ и тоска, словно потерявшія смыслъ, форму, сжимаются и, съеженныя, укладываются куда-то глубоко на дно… Поверхъ ихъ, давя невыносимымъ гнетомъ, лежатъ картонки, бантики, косыночки отъ Мерсіо; въ глазахъ мелькаютъ изящныя фигуры, полныя, тощія, всѣ черныя, всѣ словно на одно лицо и въ однихъ лѣтахъ… Старыя — всѣ моложавы, затянуты, бодры; молодыя — блѣдны, истощены, чуть живы.

А вотъ и похороны… Прелестнѣе, трогательнѣе вдовы трудно найти; стройная, юная, граціозная, идетъ Додо за гробомъ мужа; прелестно восковое личико ея дочки, окруженное крепомъ. Вотъ сослуживцы, толкующіе вполголоса о своихъ дѣлахъ, вотъ старенькій, съ жирнымъ брюшкомъ и усталымъ, скучающимъ лицомъ, начальникъ. Барыня, какъ и всѣ, уже не плачетъ, только тяжесть на сердцѣ прибавляется съ каждымъ часомъ, въ головѣ туманъ.

Земля беретъ „ставшаго землею“, песчаный бугоръ моментально украшается крестомъ. Скоро, чинно, красиво… Всѣ весело размѣщаются по экипажамъ… Прощаются…

— Ну, вечеромъ можно и на дачу, — говоритъ ma tante. — Описи, очистка квартиры, пенсія, toute cette cornée, пусть ужь тамъ безъ насъ!

— Додо, не могу ли я чего-нибудь сдѣлать дли васъ? — говоритъ дрожащимъ голосомъ барыня, съ неудержимыми слезами глядя въ минуту прощанья въ кроткое, неподвижное личико.

— Да вотъ все, что нужно по имѣнію, по тѣмъ дѣламъ попросите мужа…

— Знаю, знаю… а еще чего-нибудь?

И подъ этими словами у барыни накипаетъ, дрожитъ, просится весь готовый тревожный вопросъ:

— Что-жь ты думаешь дѣлать, какъ быть, какъ жить теперь, моя бѣдная, горькая, одинокая?

— Merci, моя дорогая. — Додо кротко цѣлуетъ барыню. — Ma tante, мои родные… я ужь, право, ничего не знаю…

Барыня ретируется. Вечерній поѣздъ увозитъ ее, отуманенную, придавленную, изъ большаго города.

Глава III.
Въ дорогѣ и дома.

— Ну, намучимся теперь, барынька, — кряхтя промолвилъ ямщикъ, слѣзая съ козелъ и скручивая папиросу. Сморенная дремотой, покачивающаяся, барыня вздрагиваетъ и открываетъ глаза. Передъ нею спускъ къ широкой, многоводной рѣкѣ. Далекую, тихую гладь румянитъ разгорѣвшаяся заря, тяжко, медлительно, незамѣтно для глаза плыветъ грузовая лодка.

— Теперь, барынька, хоша бы газетину цѣлую, и ту успѣешь прочитать, — прибавилъ балагуръ-ямщикъ, — потому паромщики всю ночь наскрозь прогуляли.

— Ого-о-о-о-о-о! — раскатывается его голосъ по едва еще просыпающейся рѣкѣ.

— Ого-о-о-о-о-о! — Подхватила группа пѣшеходовъ, ожидавшая внизу, у перилъ пристани.

Наша путница потянулась, протерла глаза и сморщилась точно отъ внезапной боли.

— Господи! какой гнетъ на сердцѣ! Да неужели я сегодня вечеромъ не буду дома, съ нимъ опять, съ дѣтьми!? Словно смерть вездѣ, и тамъ, и со мной, и впереди.

— Ого-о-о-о-о-о! — снова покатилось по рѣкѣ. Барыня прислушалась къ говору пѣшеходовъ.

Маленькая старушка, съ лицомъ въ мельчайшихъ морщинкахъ, съ глубоко запавшими, крошечными глазками, повѣствуетъ своей товаркѣ:

— Сама посуди, Тарасьевна, и въ ширину, и въ долину все я одна. А большухѣ моей отъ баловства единое спасеніе — великій трудъ. Какъ придетъ она домой, да дойдетъ до лавки, да падетъ, — вся она тутъ и пала… А чуть бы повальготнѣе, Тарасьевна, ничего бы ей со своею молодостью не подѣлать, збаловалась бы…

„Вотъ откуда у насъ эта многодумность проклятая, — разсуждаетъ барыня. Переѣхать рѣку! Что за пустякъ? А глядишь: прочное впечатлѣніе, образы, навсегда отмѣченныя памятью слова, а тамъ и мысли, и выводы…“

— Пошевелились, аспиды! — торжествуетъ кто-то изъ пѣшеходовъ.

Отвѣтное „ого-о-о-о“ пронеслось съ того берега и, словно тоже обрадовавшись, вспыхнули искорками кресты церквей на той сторонѣ. „Господи помилуй“, — крестясь не то на нихъ, не то на показавшееся солнышко, вымолвили двое-трое изъ ожидавшихъ. — „Да шевелитесь, окаянные, издрогли мы“.

— Отъ думы одной разумъ мутится, — продолжала бормотать вся ушедшая въ свою скорбь старушка, — ночью — хоть глаза сшей…. то ты на печь, то на лавку…

— Скорѣй! — дружно грянули и ямщики, и пѣшеходы. Скорбящая старушка вздрогнула и перекрестилась.

— Ну, слава Богу, вотъ мы и на паромѣ, — утѣшаетъ себя, добрые полчаса спустя, барыня, унимая тоскливое, безпокойное стремленіе впередъ и опять прислушиваясь, присматриваясь и философствуя.

Причалили. Ямщикъ садится, подбирая возжи; старикъ съ добродушной улыбкой протягиваетъ дрожащую съ перепоя руку за двугривеннымъ.

*  *  *

Остановки нигдѣ не было; къ вечеру уже почуялась близость дома, родимыхъ мѣстъ. Измученная барыня качается въ тарантасѣ, неудержимо дремлется ей… Какая дикая, страшная греза!… Снится ей, что прямо передъ нею виситъ на желѣзномъ крюкѣ мертвая, окровавленная щука, виситъ, вздрагивая и качаясь въ тактъ телѣжнымъ толчкамъ, и въ упоръ смотритъ на нее неподвижно-стеклянными глазами. Хищная, злая пасть широко раскрыта, съ длиннаго, холоднаго тѣла медленно стекаетъ кровь… Барыня откинулось въ сторону, слабо крикнула, проснулась… Домъ, вотъ и домъ близокъ; отъ каждаго кустика, пригорка вѣетъ тепломъ, своимъ, родиной. Слава Богу!

Звеня и гремя, въѣзжаютъ на дворъ, но пусто крыльцо, пуста и тиха усадьба. До боли, тяжело стучитъ и замираетъ сердце страннымъ предчувствіемъ… Но вотъ шаги; бѣгутъ, отпираютъ двери; прыгаютъ дѣтки… „Всѣ тутъ? Живы, здоровы? Слава Богу, — сжимаетъ ихъ барыня въ объятіяхъ. — А папа? Папа не пріѣхалъ? Нѣтъ его здѣсь?“

— Папа болѣнъ; тамъ на твоемъ столѣ много писемъ, — говоритъ дѣвочка.

— А, вотъ она, эта тоска безумная, эти страшныя грезы! — И барыня какъ безумная метнулась къ столу. Его почеркъ, дрожащій, слабый: „Пріѣзжай, когда немного отдохнешь съ дороги; запасись бѣльемъ, платьемъ, боюсь провозишься со мною долго; совсѣмъ болѣнъ…“ Еще письма, зовутъ, опасно, говорятъ, кажется, тифъ… Смерть, смерть, чую это, знаю… — И она, ломая руки, зашаталась по комнатѣ. — Милые, дорогіе, прощайте, къ папѣ ѣду…

Черезъ десять минутъ она уже летитъ на станцію… Тамъ храмовой праздникъ — пьяно, шумно… Кому-то уже запрягаютъ лошадей подъ навѣсомъ, побрякиваютъ бубенчиками, кричатъ. „Попутчика до города не желаете ли“? — Да, да, только бы скорѣй. Выпившій прикащикъ садится съ нею, силясь соблюсти равновѣсіе; зажимая въ кулакъ закуренную папиросу, лихо кричитъ пьяненькій ямщикъ и въ бѣлую, холодную лѣтнюю ночь несется барыня. Вся она застыла и замерла въ предчувствіи смертельнаго удара. А кругомъ все мертвенно, странно безлично… Бѣлы и воздухъ, и небо, и песокъ на дорогѣ; поблѣднѣли угрюмые, сосновые лѣса. Что-то просится ей на языкъ; машинально, безсознательно, много разъ сряду повторяетъ она: „oh, heavy hur! Oh! insupportable!“. Повторяетъ она этотъ дикій крикъ непереносимаго страданія и шире и глубже раздвигаются передъ нею эти четыре слова, словно пропасть, и въ нее заглядываётъ барыня… У, какая бездонная скорбь, какая пытка; она сливается со смертью!… А ночь бѣлѣетъ, блѣднѣетъ, словно призракъ, словно и она — смерть.

Дремлетъ подлѣ попутчикъ, лихо покрикиваетъ торопящійся оборотиться скорѣе къ праздничку ямщичокъ. Вотъ и невзрачный, тоже побѣлѣвшій въ холодномъ воздухѣ, городокъ, сбѣгающій кучками домиковъ, рѣдкими церквами, жиденькими садиками съ пологихъ холмовъ къ необъятнымъ, блѣднымъ пустырямъ; вотъ и улицы, мостовая; лай проснувшихся собакъ; вотъ и домъ барыни.

Она вылѣзаетъ, изнемогая, со стономъ звонитъ… Тихіе, осторожные шаги по лѣстницѣ; отворяетъ знакомый фельдшеръ.

— Что?

— Тяжелъ; жаръ какъ сталъ, въ одной порѣ; сна нѣтъ…

— Въ памяти?

— Ни минуты бреду, слышалъ и колокольчикъ, и звонокъ вашъ…

Барыня пробирается въ прихожую. Все знакомое, уютное, привѣтное, но ощущеніе, что она уже тутъ, что онъ близко, странно живитъ ее.

— Оля! — слышится голосъ.

Барыня дрогнула, бросилась въ спальню къ мужу, глянула, и чувство невыразимаго облегченія прояснило ее всю. Нѣтъ, нѣтъ, „это“ не смерть, это „его“ лицо, блѣдное, больное, но совсѣмъ живое. Могучая волна любви, надежды, энергіи, способной воскресить мертваго, поднялась въ ея сердцѣ и окрылила ее всю».

— Радость моя, родной мой! Вотъ я и пріѣхала, отхожу, подниму, вылечу, на рукахъ унесу къ себѣ въ деревню на поправку, — говорила она, обливая его руки радостными слезами.

Больной усмѣхнулся.

— Ну, до этого еще далеко… Спасибо, милая, спасибо, что скоро пріѣхала.

*  *  *

Пробило шесть часовъ утра. Перенесенный въ гостинную, просторную, нарядную комнату, съ яркой зеленью цвѣтовъ, свѣжимъ, утреннимъ вѣтеркомъ, шевелившимъ бѣлыя занавѣси у открытыхъ оконъ, больной лежалъ, дыша все, тяжелѣе и чаще, глядя безконечно-тоскливо кругомъ, быстро мѣняясь, желтѣя, заостряясь каждою чертою лица… Жена стояла на колѣняхъ, едва успѣвая отирать потъ съ застывающаго лба; лицо ея горѣло, все тѣло ея билось и трепетало тысячью пульсовъ въ тактъ частому, словно торопящемуся дыханію умирающаго; горло сдавлено, во рту пересохло; съ дикимъ ощущеніемъ страха она слышитъ приближеніе чего-то неотразимаго, ужасающаго, налетающаго какими-то ровными, могучими взмахами — все ближе, темнѣе, холоднѣе… Она знаетъ, что это смерть.

Но ясный духъ этого человѣка еще принадлежалъ жизни.

— Это кризисъ, видишь, потъ… Еще поживемъ, погорюемъ вмѣстѣ, милая…. Чего испугалась? Не мускуса ли?… — И коснѣющій языкъ съ трудомъ докончилъ добродушную шутку. Нестерпимо, часто дышетъ онъ, словно выбившійся изъ силъ, добѣгающій послѣдніе шаги тяжелаго пути; бьются, трепещутъ въ ея тѣлѣ отвѣтные пульсы, странные взмахи близко, близко…. что-то страшное, темное налетѣло, покрыло ихъ, пригнуло ея ужаснувшуюся голову къ краю его постели — и стихло.

Она выпрямилась, наклонилась къ нему, его лицу, прижала губы къ его щекѣ… Онъ весь стихъ, чуть слышно рѣдкое дыханіе, чуть замѣтна жизнь тускнѣющихъ очей…

— Видишь ли ты меня, радость моя?

— Вижу, милая, — тихо, тихо, но ясно слышится ей. Еще на минуту остатки движенія, дыханія, жизни… Жена жадно, долго смотритъ въ остановившіяся очи, чувствуетъ, какъ стынетъ въ ея рукахъ влажная, безсильная рука, потомъ цѣлуетъ и руки, и очи, да, закрыть ихъ надо, закрыть. Бережно спускаетъ она вѣки на неподвижные зрачки… «Что же это? охъ, что же это! Одна теперь, одна, одна…. а мои бѣдные тамъ, мои сироты!» И тяжкій, мучительный вопль потрясъ тихую, сіяющую комнату… Въ отвѣтъ набѣжалъ вѣтерокъ, вздулъ бѣлыя занавѣси, зашелестилъ листьями пальмъ и драценъ, внесъ живые уличные звуки, плачъ ребенка, грохотъ почтовой тройки, веселый перезвонъ церковныхъ колоколовъ, повѣялъ въ искаженное отчаяніемъ, пылающее лицо вдовы и замеръ около покойника…

— Лаврово-вишневыхъ капелекъ не прикажете ли, Ольга Ивановна, — послышался голосъ фельдшера.

Она оглянулась. Фельдшеръ, сморкаясь и утирая глаза, подносилъ рюмочку.

— Благодарствуйте, — и она кротко выпила.

— Распорядиться, нужно, Ольга Ивановна, всѣмъ распорядиться бы… Городъ, вѣдь, знаете, нельзя, покойничекъ же столь уважаемъ былъ.

— Я и распоряжусь, Иванъ Васильевичъ, — вымолвила убитая.

Она съ трудомъ поднялась на дрожащія ноги, съ мукой оглядѣлась кругомъ…

— Тяжкій часъ! О, невыносимо!…

Глава IV.
Смѣта на будущее. — Ѳома Кемпійскій. — Родная землица.

«Вотъ я и умерла, вотъ и похоронена», — думала барыня нѣсколько дней спустя, не чувствуя толчковъ въ колеяхъ, глядя сухими, горячими глазами впередъ на скатертью стлавшуюся, безлюдную дорогу съ телеграфными столбами, угрюмымъ сосновымъ боромъ по сторонамъ, верескомъ и брусничникомъ на желтыхъ пескахъ. Бодрая, но нескорая рысь лошади, безшумный бѣгъ шведской двухколески, молчаливый старичекъ-работникъ подлѣ, теплый, дождливый вечеръ и это скорбное, неподвижное лицо, а подъ нимъ въ десятый разъ повторяющіяся слова: «вотъ я и умерла, вотъ и схоронена». Много дней кряду, одно за другимъ вымирало, уходило все, что было счастьемъ и условіями ея жизни. Увидѣла она его, одѣтаго, тяжело поддерживаемаго суетящимися людьми, словно живаго, но съ безсильно поникшей головой* вся замирая, не отрываясь, глядѣла въ сгладившееся прекрасное _#лицо съ полуулыбкой ласки и безмятежнаго довольства, и скорбно-гнѣвнымъ воплемъ встрѣтила, на послѣднее утро, темное, смрадное тлѣніе, обезобразившее это возлюбленное лицо. Увидѣла она плачущихъ дѣтей подлѣ мертваго, безотвѣтнаго отца. Предала его землѣ, вернулась домой, осталась одна. Не было ни совѣтовъ, ни участія. Рѣзкими, голыми, чисто практическими фактами наносились удары ея прошлому, вынимались, отпадали и уносились бревнышки, кирпичики изъ упраздненнаго зданія ея жизни. Увели, послѣ упорнаго торга, красивыхъ лошадокъ. Приставъ, разившій водкой, съ нетвердымъ языкомъ и весь въ пуху, наклеилъ ярлычки куда слѣдуетъ, прислали бумажку съ позволеніемъ охранять дѣтей и имущество.

Толстая купчиха шныряла по двору, присматривая дорожныхъ тарантасовъ; ямщикъ торговалъ отмѣнный, старинный колокольчикъ, «что за пять верстъ слышенъ»; щеголь фельдшеръ, собиравшійся держать экзаменъ на первый чинъ, просилъ посмотрѣть «фрачка». Величественная дама въ свѣтло-синемъ туалетѣ, съ чайными розанами на шляпѣ и слоемъ пудры на красноватомъ лицѣ и крѣпкомъ, горбатомъ носѣ, явилась нанимать домъ.

— Помилуйте, madame, къ чему же вамъ теперь такое помѣщеніе? — говорила она съ снисходительнымъ укоромъ, оглядываясь кругомъ, какъ на публичное достояніе, на милыя комнаты, еще полныя такой страшной, свѣжѣй скорби.

— Я подожду еще, подожду…

— Какъ знаете. А, право, я бы взяла…. къ чему вамъ теперь?…

Позвали барыню въ кухню. Старичекъ какой-то спрашиваетъ.

Умильно осклабляясь пьяненькимъ, старушичьимъ лицомъ, румяными ввалившимися губками, подходилъ къ ней древній, заштатный фельдшеръ-пьянчужка, безпріютное, завалящееся существо. и, бормоча что-то о «благодѣтелѣ-покойничкѣ». предлагалъ себя въ помощники и управляющіе.

Въ отвѣтъ ему горькая, невольно горькая усмѣшка и поношенный сюртукъ, покойника.

Благодаря и уходя, жалкая развалина все еще бормочетъ что-то о «мужчинѣ», «помощникѣ». Дескать, какъ же въ вашемъ дѣлѣ теперь и безъ мужчины?

— Въ какой-нибудь «центръ» переѣдете, для воспитаній дѣтей? — полуспрашиваютъ одни.

— А имѣніе въ аренду сдадите навѣрное, — говорили другіе. — Помилуйте, какое-жь хозяйство одной?! Мужчины бросаютъ… Къ намъ, въ городъ, на постояннное жительство, домикъ свой, покойнѣе!…

— Аллейка для прохладности, курочекъ пятокъ, — такъ и слышится бѣдной… Какъ будто хочется усмѣхнуться ей.

Но вотъ одна она, обласканы, уложены дѣтки, написаны письма, сдѣлано неотложно-нужное и изъ мертвой тишины кругомъ подымается грозное страшилище, и манитъ, и велитъ поближе приглядѣться къ себѣ… Мучительно противится все существо ея, жаждетъ отдыха, покоя отчаянія, чистой, отвлеченной скорби, но страшилище подходитъ само, хватаетъ, сжимаетъ, давитъ, наполняетъ ее всю острой болью, ужасомъ и забираетъ въ полную власть. Это страшилище — смѣта на будущее, мучительная смѣта вдовы и матери малыхъ сиротъ.

И вотъ, вся еще вѣя смертью, свѣжею могилою, въ скорби самыхъ первыхъ дней, таскала она свой крепъ, свое вдовство, свое измученное лицо по полицейскимъ управленіямъ, нужнымъ людямъ, служебной аристократіи, прося, улаживая, подготовляя дорогу къ пенсіи. «Взяла круто, строго, сразу», — припоминались ей слова Прасковьи о Бѣлозерихѣ… И брала она круто и строго, безъ поблажки, безъ льготы, до смертной муки, до полнаго изнеможенія подчасъ.

*  *  *

Тихо катилась телѣжка, тихо развертывалась безконечная дорога, тихо сидѣлъ старичекъ Емельянъ подлѣ убитой барыньки. Хорошій онъ былъ и жилъ давно въ Горкахъ. Маленькій, съ мелкими чертами лица, небесно-голубыми глазами, блѣдными, мягко очерченными губами, чинный, неторопливый, опрятный, бережливый, заботливый, копошунъ-старичекъ, свою скитальчески-сиротскую 65-тилѣтнюю жизнь онъ свелъ въ нѣсколько несложныхъ, но незыблемыхъ формулъ практически-философскаго свойства и, повидимому, не ощущалъ никогда ни страховъ, ни смятеній, ничему не удивлялся, не ахалъ, не кипятился. Но тупаго, забитаго отношенія къ жизни въ немъ не было. Судилъ онъ охотно обо всемъ, толково, неторопливо, подгоняя фактъ подъ одну изъ своихъ формулъ, подкрѣплялъ примѣромъ и пребывалъ безмятежнымъ, что бы ни подлежало его сужденію: преступленіе ли, горе ли, великая ли удача… Несложна была и жизнь его.

«Угнали» его мать — дѣвушку отъ него, трехъ-годоваго, въ скотницы верстъ за сто, въ другую усадьбу; его «гоняли» на побѣгушкахъ лѣтъ до десяти, потомъ согнали въ пастухи, а тамъ и въ работники въ ближній монастырь. Былъ онъ и ратникомъ въ великую крымскую войну.

Въ Горку онъ попалъ послѣ долгихъ лѣтъ труда и бродни по уѣзду, изъ больницы, гдѣ лежалъ со сломанной рукою; жилъ онъ у барыньки лѣтъ шесть. Она любила и берегла его, любила иногда черпать въ его опытѣ, убѣжденіяхъ, философіи и ей, высоко-развитой женщинѣ, попадались иногда крупныя «цѣнности», бережно отцѣживаемыя и крѣпко запоминаемыя ею.

Теперь, въ чистомъ сѣромъ кафтанѣ, чинно опоясанномъ ремешкомъ, правилъ онъ Рыжимъ и долго поглядывалъ на свою горькую спутницу, прежде чѣмъ заговорилъ.

— Дождичекъ… благодать Божья… Хорошее дѣло теперь дождички… Овесъ въ бронь пошелъ, а цвѣта со ржи не собьетъ, ишь тихій какой! Ну, и травы прибудетъ… А косить скоро-ль нонече собираетесь?

Тоскливое смущеніе прилило и медленно прошло по сердцу барыни; имъ встрѣчаетъ она каждый возвратъ, каждый шагъ въ обыденную жизнь.

— Нынѣ на ваше горе да на сиротство урожаи великіе Богъ послалъ, — продолжалъ Емельянъ, — что ржи одной! Что далѣ, а сей годъ земля вамъ въ убытокъ не будетъ. Да, и не будетъ она въ убытокъ, — промолвилъ старинъ, оживляясь, — вы не обезсудьте, Ольга Ивановна, что я вамъ скажу… Разное про васъ теперь говорятъ… Оно, конечно, какъ заведется, гдѣ горе большое, либо радость большая, что жь людямъ дѣлать, какъ не говорить?… — И онъ усмѣхнулся и помолчалъ, словно отмѣчая, припоминая всю видѣнную, имъ массу радостей, скорбей ни ересудовъ людскихъ.

— А вы земли не бросайте; вонъ тамъ, откуда ѣдемъ, въ городѣ, все бросьте, въ убыли не будете… Подальше теперь отъ людей; вамъ съ ними ужь не житье… нѣтъ…

— Да теперь-то мнѣ и считаться съ людьми надо на каждомъ шагу, Емельянъ, — вымолвила барыня.

— Считайтесь, считайтесь, дѣла ведите, а не живите, не ждите отъ нихъ ничего, дружбы не заводите… Всякъ теперь будетъ наровить: нельзя-ль, по ейному слабому женскому уму, у ней чего отщипнуть… Сбивка да спутка одна вамъ люди теперь… Особливо, какъ съ ласками да совѣтами полѣзутъ. Бому вы теперь нужны?! Однѣ вы отъ самого Бога оставлены, одной вамъ и быть надлежитъ…

Больно щипля и щекоча, подступили къ глазамъ барыни горькія слезы и замерли, не увлаживъ сухихъ, воспаленныхъ вѣкъ.

— Охо, охъ, охъ, — вздохнулъ старикъ, — трудно оно спервоначалу, а потомъ поукрѣпитесь и слюбится… Что люди? Люди издали-то и лучше. Издали-то я годы на человѣка смотрю, да думаю: вотъ-то хорошій да честный, а подойди къ нему ближе да свяжись съ нимъ — одинъ грѣхъ да досада, только каяться станешь…

Барыня блѣдно усмѣхнулась.

— Ѳома ты Кемпійскій у меня, я вижу; онъ то же говоритъ.

— Ась? — отозвался Емельянъ. — Земелька, да дѣтушки, — продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, — и дѣтушки отъ васъ уйдутъ, а она, матушка, останется; въ нее и ляжете… У васъ съ покойничкомъ многонько ужь добра въ нее позапущено; изъ народа вы кругомъ никого не обидѣли, постройку, скотинку понаправили, лѣса вонъ шумятъ-растутъ, просторъ да спокой… Не прозѣвайте вы только земельки; она тишкомъ да молчкомъ, а съ голоду не уморитъ, сынка вонъ выроститъ, да и внука еще приголубитъ.

Барыня все глядѣла впередъ на дорогу. Рыжко, убаюкиваемый тихими рѣчами Емельяна, шагалъ, чутко поводя ушами; боковая колея подвела ихъ подъ навѣсъ темныхъ, могучихъ сосенъ; нижнія вѣтви окропили горькую женщину влагой, дохнули въ лицо смолистымъ ароматомъ… Въ сердцѣ у нея въ первый разъ шевельнулось что г то похожее на возможность, на правдоподобность дальнѣйшаго существованія.

— Опять же, много ль вамъ и надо супротивъ хоть бы вдовца? Теперь разсудите: барину-вдовцу что нужно? И сладкія тамъ водочки, и клубы, и карточки, и запряжка, а, глядишь, долго-ль мужчина по грѣхамъ своимъ безъ бабы проживетъ! Ну, а вамъ-то, особливо покуль дѣтки малы, вамъ-то много-ль нужно? Кофейку-то чашечку, да перинку помягче… До нарядовъ вы и при немъ не охочи были… Хорошая, скромная женщина, что деревенская коровушка — аржаной соломкой живетъ, а всю семью молочкомъ кормитъ…

— Ну, ты! — крикнулъ онъ на коня, собиравшагося окончательно остановиться и въ покоѣ внимать его рѣчамъ. — А хоть бы народъ кругомъ, хоть бы, въ примѣръ сказать, мы, рабочіе… Никто васъ очень-то не обидитъ… чтобъ вамъ все бродить было нужно… Ну, но малостямъ развѣ… Не васъ беречь будутъ, да бояться, а земли вашей… Сдадите на-ренду, продадите, какой еще аспидъ налетитъ, всѣмъ кругомъ Сибирь чистую сдѣлаетъ. А вы «простые» господа. Ну, и будемъ беречь — вамъ лучше и намъ лучше.. А, главное дѣло, не страшиться да не заглядывать далеко, не загадывать: что, какъ! Мы того не узнаемъ, мы-то узнавать, а Богъ-то отбавлять… Онъ этого не любитъ…

— Ѳома Кемпійскій, — какъ-то свѣтлѣе улыбнулась барыня.

— Ась? — переспросилъ снова Емельянъ.

Оба замолчали. Порѣдѣли, раздались лѣса, пошли изгороди, за ними широко-далеко разстилались поля. Близилось жилье.

«Всю жизнь мою какъ на ладонь выложилъ, — думала барыня. — Одна, одна на вѣки вѣчные, соломкой живи, семью питай, отъ людей, какъ отъ огня, сторонись!» И она съ горечью глянула сбоку на старичка. Безмятеженъ былъ онъ, какъ и всегда.

«Покой да просторъ, шумятъ-растутъ лѣса», — повторилось въ ней. — «Добра въ землю, въ народъ позапущено»… Словно поотошло мое сжатое сердце… Жить надо, жить, какъ будто, и можно… Не такъ, какъ бѣдная Додо! — И она вся возмутилась, содрогнулась. — «Себя», прежде всего, въ горѣ найти нужно, подъ ногами что-нибудь ощупать, хоть шатаясь, да стоять, а она? О, бѣдная, кругомъ подпертая… Кѣмъ? Людьми, Емельяновыми «людьми!» А лучшіе изъ нихъ мѣняются, колеблятся холодѣютъ, уходятъ… О нѣтъ, нѣтъ — лучше одной…" Свободнѣе дохнула стѣсненная грудь, слабо мелькнулъ первый проблескъ надежды, далекій намекъ на утѣшеніе…

*  *  *

— Остановись здѣсь, Емельянъ, — говоритъ барыня, — у спуска съ горы передъ усадьбою; я приду пѣшкомъ черезъ поле… Дѣтей увидишь, скажи, чтобъ бѣжали ко мнѣ навстрѣчу.

Она спрыгнула съ телѣжки, отворила заскрипѣвшія ворота и очутилась на влажной отъ дождя, травянистой дорожкѣ, между двухъ стѣнъ матёрой, сплошь зацвѣтшей ржи. Такъ было тихо, что не шелохнулась легкія, шелковисто-мохнатыя бахромки цвѣтущихъ колосьевъ; такъ сладко-душисто, влажно и зелено кругомъ!… Лѣто въ самой ранней порѣ глядѣло отовсюду, полное цвѣта, надеждъ, богатыхъ обѣщаній. Все еще бережно, свято охраняется, нетронутое, непомятое; гордо цвѣтутъ травы каждой былинкой; холеные, молодые хлѣба манятъ, ласкаютъ взоръ; могучая влага теплаго вечера льется въ широко-дышащую грудь. И между этихъ травъ и хлѣбовъ, нѣги и жизни идетъ тихо, поминутно останавливаясь, убитая женщина… Ноги, столько дней безотвѣтно и безчувственно, носившія ее, дрожатъ и подгибаются; натянутое, напряженное, словно каменное лицо опускается, слабѣетъ каждымъ первомъ, каждымъ мускуломъ… Великая скорбь, невмѣстимая, какъ эти необъятныя поля, могучая, какъ эта земля, все покоряющая, такъ грозно поднявшаяся стихія, — встала, заступила ей дорогу, пошатнула и ударила о «сыру мать-землю». На грудь этой нѣмой, но могучей матери хлынули потоки слезъ, задержанныхъ мелочью людскою; ласково приняла росистая трава изнемогшее тѣло, ласково дышалъ воздухъ, ласково обступала кругомъ гордая, какъ будто оберегая, пряча отъ людскаго взора великое, къ ней одной пришедшее горе, цвѣтущая рожь.

«Родная, святая, вѣчная вдова, — рыдала бѣдная женщина, страстно прижимаясь къ родной землицѣ, — онъ любилъ тебя, онъ ушелъ въ тебя… побереги же, не оставь… меня горькую, съ его малыми дѣтушками… Силу твою великую, молчаливую, неизмѣнную дай мнѣ; помоги ихъ выкормить, выростить, тебя любить научить… И тогда возьми скорѣе меня, кормилица и учительница, укрой, упокой глубокимъ, безмятежнымъ, безконечнымъ упокоеніемъ!»… И замерла бѣдная въ потрясающихъ стонахъ и рыданіяхъ.

Легко бѣгутъ дѣтскія ножки, не слышно ихъ шаговъ, слышны только переговаривающіеся, звенящіе голоски за высокой рожью, на поворотѣ дорожки. Жаворонокъ вдругъ сорвался съ межи и, залившись восторженной пѣсней, высоко поднялся надъ лежащей женщиной; солнце на прощанье, между двухъ тучекъ, озарило все кругомъ алымъ, благодатнымъ лучемъ…

Жизнь, жизнь зоветъ… Вставай же и или навстрѣчу ей, ты, ставшая отнынѣ чѣмъ-то отвлеченнымъ, лично убитая, но вѣчно живая для долга и заботы, ставь скорѣе въ заголовокъ «смѣты на будущее» подвигъ до могилы! Мѣсто, мѣсто дайте моей барынѣ въ рядахъ своихъ, вы, тянущія лямку день и ночь безъ позаимствованій, безъ передышки, безъ ропота и уклоненій, вы, держащія сиротъ, домъ, дѣла на уровнѣ мужскаго и женскаго труда, сложенныхъ вмѣстѣ, вы, бодрыя, терпѣливыя, безупречныя русскія вдовы и матери!… Подайте руку, встрѣчайте, еще прибыла одна — не посрамитъ она васъ!

Н. Л.