МОЕ ЗНАКОМСТВО СЪ Н. А. ЛѢСКОВЫМЪ.
правитьВъ августѣ 1894 г. въ петербургскомъ газетномъ мірѣ произошло нѣкоторое маленькое событіе: газету «Русская жизнь» покинулъ весь составъ редакціи. Ушелъ фактическій редакторъ М. Л. Песисъ, фельетонистъ Ф. Ф. Трозинеръ, редакторъ провинціальнаго отдѣла H. К. Никифоровъ, передовикъ Н. А. Крыловъ и я, нижеподписавшійся, бывшій редакторомъ беллетристическаго отдѣла, воскреснымъ фельетонистомъ, провинціальнымъ обозрѣвателемъ и авторомъ маленькихъ злободневныхъ замѣтокъ. Принимая въ соображеніе, что «Русская жизнь» получила извѣстность въ публикѣ именно при упомянутомъ составѣ сотрудниковъ, нашъ уходъ возбудилъ много слуховъ и разговоровъ. Да онъ и былъ интересенъ — по тѣмъ подробностямъ, которыми сопровождался. Но объ этомъ — въ другой разъ. Въ настоящемъ случаѣ я упомянулъ о катастрофѣ «Русской жизни» только потому, что она послужила причиной и поводомъ къ моему знакомству съ H. С. Лѣсковымъ и къ той перепискѣ, которая между нами завязалась.
Началось съ того, что я получилъ отъ Лѣскова слѣдующее письмо, помѣченное шестымъ числомъ сентября 1894 г.:
"Милостивый государь Сергѣй Сергѣевичъ! Я всегда читалъ ваши фельетоны въ «Р. Ж.» и цѣню ихъ доброе и полезное значеніе. Теперь я интересуюсь тѣмъ, гдѣ вы станете писать, и хотѣлъ бы знать: имѣете ли вы готовое мѣсто и не было ли бы пригодно для васъ, еслибы я попробовалъ доставить вамъ приглашеніе изъ «Русской Мысли», гдѣ ваше дарованіе и настроеніе нашли бы себя въ удобномъ положеніи? Пожалуйста, не обидьтесь этими моими вопросами, которые истекаютъ изъ моего сочувствія къ тому, чему служить ваша работа. Прошу васъ отвѣтить.
Никакого «готоваго мѣста» у меня не было, и гдѣ я буду писать — я этого не зналъ. Отказываясь отъ работы въ «Р. Ж.», я сейчасъ же очутился въ затруднительномъ финансовомъ положеніи, и черезъ недѣлю послѣ ухода изъ «Русской жизни» долженъ былъ уже закладывать въ ломбарды все, что только можно было заложить. Въ этихъ обстоятельствахъ письмо Лѣскова, конечно, не только не обидѣло меня, но тронуло несказанно. Онъ одинъ, кромѣ сочувствія, предложилъ и нѣчто еще болѣе цѣнное — готовность на самомъ дѣлѣ помочь своему брату-писателю, очутившемуся въ затруднительномъ положеніи. Доброе сердце покойнаго подсказало ему, что словъ тутъ мало.
Въ тотъ же день я отвѣчалъ Лѣскову, и сейчасъ же, отъ 7 сентября, получилъ отъ него второе письмо:
"Вы правы: повидаться и переговорить очень нелишне, тѣмъ болѣе, что я сегодня получилъ письмо изъ Москвы и завтра (8) вечеромъ хочу имъ отвѣтить. Тамъ я и прибавилъ бы то, что придумаемъ. Очень возможно, что изъ этого выйдетъ для васъ что-нибудь пригодное.
"Я бываю дома до 2 съ утра и послѣ 6 час. вечера. Пожалуйста, когда вамъ угодно, но лучше не откладывая, такъ какъ я долженъ писать въ Москву завтра.
"Для журнала, по моему мнѣнію, вы можете исполнять работы очень полезныя; но я боюсь, что въ «P. М.» не знакомы съ вашими взглядами и способностями, которыя имъ очень къ масти. Имъ надо это разсказать и показать. Однимъ словомъ, въ самомъ дѣлѣ, побывайте ко мнѣ поскорѣе.
"Образъ дѣйствій вашей коллегіи съ Пр--вымъ (изд. «Русской жизни») я не одобряю. Это молодо и слабо, и ненужно… Очень жаль, что это такъ сдѣлали…
«P. S. Такъ какъ вечеромъ кто-нибудь заходитъ, то лучше (если можно) пожалуйте до 2 часовъ 8 сентября».
До двухъ часовъ я быть у Лѣскова не моръ, потому что слишкомъ поздно получилъ его письмо, но въ назначенный день, 8-го сентября, вечеромъ, я пріѣхалъ къ нему въ его квартиру (№ 4) на Фурштатской, въ д. № 50. Подъ воротами направо подъѣздъ велъ прямо къ нему, въ первый этажъ дома.
Оригинальная обстановка его кабинета много разъ была описываема, и мнѣ нѣтъ надобности на ней останавливаться. Да и самъ ея хозяинъ былъ значительно интереснѣе ея. Передъ мной былъ человѣкъ, общественная и литературная эволюція котораго прошла не только въ противорѣчіи съ общими законами перемѣнъ окраски, но и прямо наоборотъ — шиворотъ навыворотъ. Обыкновенно бываетъ такъ: юношескія либеральныя увлеченія, отрезвленіе отъ нихъ и въ концѣ концовъ не только успокоеніе, но и вражда и ненависть къ тѣмъ идеаламъ, которыми былъ живъ когда-то. Лѣсковъ былъ внѣ правилъ. Онъ началъ службой реакціи и естественно и постепенно перешелъ въ лагерь либераловъ и тогдашней пришибленной, само собою, оппозиціи. Кто. можетъ предвидѣть шутки судьбы? У насъ изъ политическихъ эмигрантовъ, въ родѣ Кельсіева или Тихомирова, выходили мракобѣсы… И что интересно: наиболѣе талантливыя произведенія Лѣскова принадлежатъ къ послѣднему періоду его литературной дѣятельности. Когда онъ служилъ мертвымъ идеаламъ, его работы производили только литературный скандалъ. Съ поворотомъ его на иную дорогу — расцвѣлъ его талантъ. Его «Мелочи архіерейской жизни» обратили на него серьезное вниманіе и публики, и критики. Его «Ожидація» составила ему прочное литературное имя, и со времени появленія этого разсказа у насъ не появлялось болѣе яркой характеристики отечественнаго чудотворства. Для тѣхъ годовъ это было очень значительное политическое явленіе. Святошество вмѣсто святости, церковная ложь вмѣсто христіанской правды и суевѣріе вмѣсто истинной правды — вотъ тѣ начала, которыя должны были лечь въ основу качающагося государственнаго строя, чтобы онъ не развалился. Притворная набожность вверху, чтобы укрѣпить вѣру въ божественное предопредѣленіе внизу, — вотъ средство къ укрѣпленію государственныхъ устоевъ. И Лѣсковъ, который являлся столь ярымъ противниковъ 60-хъ годовъ, талантливо, открещиваясь отъ своего прошлаго, высмѣялъ эти тупыя усилія мракобѣсовъ въ своей «Ожидаціи», напечатанной въ «Вѣстникѣ Европы». Онъ не только порвалъ съ своимъ прошлымъ, но и показалъ тутъ, какъ онъ всегда былъ искрененъ и правдивъ. У него была чуткая душа, и Лѣсковъ не страдалъ лживою стыдливостью, чтобы всенародно признаться въ этомъ.
Онъ по этому одному былъ симпатиченъ.
Я у него не засталъ никого, и нашей бесѣдѣ никто не помѣшалъ. Сначала она была чисто дѣловая — о моемъ сотрудничествѣ въ «Русской Мысли». Лѣсковъ, между прочимъ, спросилъ меня, имѣю ли я тему для перваго дебюта въ журналѣ. Я объ этомъ уже думалъ и остановился на приказахъ и обязательныхъ постановленіяхъ петербургскаго градоначальника, предусматривающихъ всѣ мелочи и подробности обывательской жизни и опекающихъ не только общественную, но и частную жизнь. Лѣсковъ отнесся сочувственно къ этому моему намѣренію, но выразилъ опасеніе, сумѣю ли я обойти придирчивость цензуры. Но такъ какъ я въ этомъ отношеніи былъ достаточно обстрѣленнымъ волкомъ, то въ концѣ концовъ мы порѣшили, что я пройду черезъ опасные рифы. Онъ сегодня же хотѣлъ написать обо мнѣ въ Москву, послѣ чего я долженъ былъ ждать приглашенія отъ редакціи
Затѣмъ разговоръ перешелъ вообще на литературу и повременную печать. Я разсказывалъ о своей работѣ въ провинціальныхъ газетахъ, которой я отдалъ свои лучшія, молодыя силы, а Лѣсковъ много говорилъ о Л. Н. Толстомъ, котораго былъ искреннимъ почитателемъ. По его словамъ, какъ разъ на дняхъ онъ получилъ отъ него изъ Ясной Поляны радостное, торжествующее письмо. Въ немъ Толстой сообщалъ Лѣскову о томъ, какъ порадовала его дочь, Татьяна Львовна: она доставшуюся ей по раздѣлу землю отдала крестьянамъ. И Лѣсковъ съ восторгомъ отзывался объ этой дѣвушкѣ, нелицемѣрной послѣдовательницѣ ученія своего отца. Потомъ бесѣда перешла на скептицизмъ въ обществѣ и литературѣ, и Лѣсковъ, скептическій умъ котораго такъ ярко блещетъ въ его произведеніяхъ, находилъ такое литературное направленіе имѣющимъ и благую цѣль, и благіе результаты. Въ безпросвѣтной мглѣ русскаго существованія скептицизмъ — законное дѣтище дѣйствительности, и если онъ ее разъѣдаетъ кислотой своихъ безотрадныхъ взглядовъ, то дѣлаетъ этимъ доброе дѣло, разрушая то, что и должно быть разрушено. Сообразно особенностямъ своего таланта, пусть каждый писатель высмѣиваетъ, вышучиваетъ, бичуетъ нашъ бытъ, условія нашей жизни и ея опекуновъ, — это не дастъ фальшивому самодовольству забрать въ свои руки наши души. Сегодняшній скептицизмъ завтра переродится въ недовольство, а недовольство — предтеча конституціи… А она одна, по мнѣнію покойнаго, могла бы возродить Россію.
— Не на чиновниковъ же разсчитывать! — сказалъ Лѣсковъ.
Самъ онъ, кстати сказать, былъ тогда членомъ совѣта министра народнаго просвѣщенія.
Тутъ же Лѣсковъ перешелъ къ книгѣ генерала Риттиха, названія которой я теперь не помню, но которая — это осталось въ моей памяти — была посвящена критикѣ нашей арміи. Само собой, книга стала запретной. Авторъ, за десять лѣтъ до японской войны, предостерегалъ правительство, что армія наша никуда не годится, а особенно — ея офицерскій составъ. Лѣсковъ совѣтовалъ мнѣ написать объ этой книгѣ и обѣщалъ ее мнѣ достать.
Я незамѣтно пробылъ у него часовъ до десяти.
19-го сентября Лѣсковъ прислалъ мнѣ нѣсколько строкъ:
«Сейчасъ получилъ благопріятный для васъ отвѣтъ изъ „Русской Мысли“. Не потрудитесь ли еще разъ повидаться? На перепискѣ эти дѣла неудобны».
Я былъ у него, и мы рѣшили, что я долженъ подождать письма изъ редакціи лично ко мнѣ, а его все не было. Потому, отъ 28 сентября, Лѣсковъ пишетъ мнѣ:
"Не смущайтесь и не обижайтесь: они всегда таковы въ перепискѣ со всѣми. На томъ ихъ Москва стала. Тема ваша мнѣ продолжаетъ очень нравиться. Книгу генерала Риттиха я для васъ выпросилъ, и мнѣ ее на сихъ дняхъ обѣщали прислать. Ко вторнику она, вѣроятно, и будетъ. На смиреніе себя я всегда соглашаюсь. Очень тяжело быть виновникомъ кары другихъ людей.
Тутъ требуютъ поясненія двѣ послѣднія фразы.
Рѣчь идетъ о той же книгѣ генерала Риттиха. Какъ я уже упомянулъ, предполагалось, что я напишу о ней, но Лѣсковъ боялся, какъ бы журналъ не постигла кара, въ случаѣ напечатанія статьи. Однако, опасенія покойнаго были напрасны: статья, правда, была написана, но она никогда не была прочитана никѣмъ, кромѣ насъ двоихъ.
Наконецъ я получилъ и давно ожидаемое письмо изъ редакціи «Русской Мысли», отъ г. Гольцева. Онъ меня извѣщалъ, что октябрьская книга журнала у нихъ уже вполнѣ составлена. Чѣмъ раньше я пришлю статью, которая пойдетъ въ ноябрѣ («надѣюсь, что она подойдетъ, а потому и пойдетъ») тѣмъ, конечно, лучше…
А статья у меня уже была готова. Но прежде, чѣмъ отправить ее въ Москву, я, по просьбѣ Лѣскова, прочелъ ее ему, и онъ ее вполнѣ одобрилъ. Нашелъ ее корректно написанной, но въ то же время злой и бьющей въ цѣль. Было нѣсколько рискованныхъ выраженій, но ихъ возможно было исключить.
Однако, — увы! — статья въ «Русской Мысли» не прошла… «къ сожалѣнію редакціи».
И Лѣсковъ, въ своихъ стараніяхъ помочь мнѣ въ моемъ затруднительномъ положеніи, оказался на точкѣ преткновенія. Работы у меня попрежнему никакой не было, съ «Русской Мыслью» вышла эта незадача, еще ничего придумать было нельзя. Я такъ нуждался, что пришлось обратиться къ помощи литературнаго фонда. Писать новую статью для московскаго журнала я не могъ — физически не могъ подъ тѣмъ настроеніемъ, которое получилось послѣ первой неудачи. Посылать статью о книгѣ генерала Риттиха означало лишь безцѣльную трату на почтовыя марки. Что тутъ дѣлать?…
Лѣсковъ не Могъ примириться съ моей неудачей. Отъ 24 октября 1894 г. онъ мнѣ пишетъ:
«Мнѣ непріятно было узнать, что вы получили изъ Москвы дурное письмо, и я завтра же дѣлаю попытку разъяснить это и васъ извѣщу. Наши редакціи имѣютъ преотвратительную манеру, но таковы онѣ всѣ (курсивъ Лѣскова), безъ исключенія, и говорятъ, будто иначе онѣ „не могутъ отвѣчать“, потому что мотивы ведутъ къ пререканіямъ и (даже!) къ скандаламъ. Вѣроятно, въ этомъ есть доля истины. Но, конечно, это все-таки противно, и я употреблю всѣ средства, чтобы выяснить ваши недоразумѣнія».
Дальше онъ говоритъ:
"Литературный фондъ далъ вамъ очень мало (кажется, сто рублей). Вамъ слѣдовало просить займа, а не пособія. Но это уже кончено. Затрудненія ваши такого свойства, что для устраненія ихъ нужны не совѣты, а вещественныя средства. Тутъ трудно пособить, особенно сидя дома и почти никого не. видя; но у меня на сихъ дняхъ былъ г. Коншинъ изъ «Биржевыхъ Вѣдомостей» и просилъ меня кое-что сдѣлать; а я ему сказалъ, что ничего обѣщать не могу, но что есть человѣкъ молодой и свободный, который можетъ отлично работать, и указалъ на васъ. Онъ мнѣ сказалъ, что «они» васъ очень желаютъ, но что П. (г. Пропперъ) «боится». Мнѣ думается, что тамъ были бы не прочь пріобщить васъ и, при этомъ, конечно, устроить ваши дѣла, на что есть масса комбинацій. Можетъ быть, вы можете изъ этого что-нибудь извлечь? Я думаю, напримѣръ, что прямое объясненіе улаживаетъ дѣла подобнаго рода: а вамъ можно бы поработать тамъ, только подъ псевдонимомъ.
По поводу этого письма мнѣ еще пришлось увидѣться съ Лѣсковымъ. Мы говорили по тому поводу, что мнѣ вовсе не хочется итти къ г. Пропперу, который меня «боится», и комбинировали возможность снова вернуться въ «Русскую жизнь»: меня опять звали туда. Въ то время я уже понималъ, что въ иниціаторѣ редакціоннаго конфликта, М. Л. Песисѣ, всего менѣе дѣйствовали общія литературныя этическія требованія, а редакціонныя разногласія онъ лишь взялъ базой, чтобы сохранить свое положеніе; но, тѣмъ не менѣе, разъ принятому рѣшенію я не могъ измѣнить. И на эту тему разговоры у меня съ Лѣсковымъ были очень продолжительны: Онъ признавалъ, что я попалъ въ фальшивое положеніе, но что я правъ въ своей точкѣ зрѣнія. Г. Песисъ былъ не столько журналистъ, сколько дѣлецъ, но тогда еще мы не знали, что М. Л. Песисъ обратится въ зауряднаго гешефтмахера, сыграетъ этакую роль въ компаніи «Надежда», пріобрѣтетъ себѣ капиталы и дома… Лѣсковъ утверждалъ меня въ мысли, что, помимо всѣхъ прочихъ соображеній, безъ г. Песиса мнѣ нельзя вернуться въ «Русскую жизнь» и потому, что онъ — идейный человѣкъ. Чт.о я, порвавъ вмѣстѣ съ другими сотрудниками съ «Русской жизнью», поступилъ «молодо, слабо и ненужно» — это само собой; но разъ такъ вышло — пусть такъ и будетъ.
Относительно «Биржевыхъ Вѣдомостей» Лѣсковъ меня тоже не убѣдилъ.
На этомъ мое знакомство съ покойнымъ писателемъ и окончилось. Я вскорѣ получилъ приглашеніе отъ «Самарской Газеты» и выѣхалъ туда, чтобы работать вмѣстѣ съ неизвѣстнымъ тогда никому М. Горькимъ. А Лѣскова мнѣ не пришлось больше видѣть: онъ умеръ въ началѣ 1895 г. И случилось такъ: въ этомъ году, вступивъ въ кассу взаимопомощи литераторовъ и ученыхъ, я первый взносъ кассѣ сдѣлалъ за Лѣскова.