Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ
правитьМогилки.
Разсказъ.
править
I.
правитьСъ охоты мнѣ постоянно приходилось возвращаться одной дорогой, именно черезъ Ручьеву гору, которая закрывала собой залегшій въ узкой горной лощинѣ Черемшанскій заводъ. Только охотники знаютъ, что такое значитъ «возвращаться съ охоты» — все тѣло точно налито свинцомъ, ноги какъ чужія, въ горлѣ пересохло. Вообще, выражаясь медицинскимъ языкомъ, такое самочувствіе, если бы васъ долго и много били. Именно въ такомъ видѣ я обыкновенно и возвращался съ охоты. Ручьева гора являлась послѣдней границей терпѣнія, — если бы еще другая такая гора, кажется, взялъ, легъ, да и умеръ тутъ же на мѣстѣ, чтобы не итти дальше. Итакъ, сдѣлаешь послѣднее усиліе, взберешься на Ручьеву гору по каменистой, извилистой тропинкѣ и переведешь духъ только на самой вершинѣ, съ которой открывался далекій видъ на окрестности, не стѣснившія Черемшанскій заводъ и вообще горную панораму. Дальше дорога шла уже все время подъ гору, а въ срединѣ Ручьевой горы былъ «святой ключикъ», у котораго есѣ охотники дѣлали послѣдній привалъ, чтобы отдохнуть, почиститься и прійти домой похожимъ на живого человѣка. Я любилъ этотъ ключикъ, свѣтлой слезой сочившійся изъ-подъ корней громаднаго кедра. Кругомъ зеленой ивиной такъ красиво разрослись пихты, ели и березы. Это было лучшее мѣсто въ окрестностяхъ завода, и его портило только то, что оно было занято стариннымъ раскольничьимъ «могильникомъ». Не кладбище, а могильникъ — именно это старинное русское слово шло къ описываемому мѣсту. Православныя кладбища, надо отдатъ справедливость, не отличаются особенной поэтичностью: и мѣсто указало начальствомъ, и могилы въ запустѣніи, и ни одной живой души вы не увидите на немъ. Снесутъ покойника на такое кладбище, похоронятъ, поплачутъ надъ нимъ въ девятый день да и позабудутъ. Совсѣмъ другое дѣло старый раскольничьи могильники — и мѣсто выбрано самое «пріятное» и непремѣнно съ лѣсомъ, и надмогильные деревянные «голубцы» всегда въ порядкѣ, и всегда ты встрѣтите здѣсь молящихся. Раскольничьи «мастерицы» «говорятъ» свои «кануны по единоумершимъ» съ такимъ жалобнымъ причетомъ и ноющей интонаціей, что вчужѣ за сердце хватаетъ. По такимъ могильникамъ больше всего толкутся древніе-древніе старики, а главнымъ образомъ женщины. И такія хорошія эти женщины-раскольницы, такъ свято онѣ блюдутъ всякую старину, а особенно дорогихъ имъ покойниковъ. Торжественно-сосредоточенныя лица, такіе ласковые взгляды, какой-то молитвенный шопотъ — вся это производитъ особенное впечатлѣніе, гармонируя и съ строгимъ сѣвернымъ лѣсомъ, и блѣдными цвѣтиками, и шелковой синевой блѣднаго сѣвернаго кроткаго неба. Можетъ-быть, и православная баба пошла бы на свое кладбище, да только и дѣлать ей тамъ нечего: сама неграмотная, да и другія бабы тоже, не умѣютъ и помолиться, какъ слѣдуетъ, а знаютъ всего-навсего одну Радоницу, когда ноетъ и убивается за цѣлый годъ, а раскольница все знаетъ, весь порядокъ, какъ слѣдуетъ по-истовому на могилкѣ молиться, да еще кацею (ручная кадильница) принесетъ съ собой и вездѣ сама покадитъ, всѣхъ родственниковъ обойдетъ. Опять главная причина въ томъ, что раскольницы чаще встрѣчаются грамотныя, да и свои мастерицы всегда имѣются. Такъ однимъ своимъ женскимъ дѣломъ и обходятся.
Итакъ, я спускаюсь съ горы. Усталая собака пріободряется, чувствуя недалекій отдыхъ. Время отъ времени она останавливается и вопросительно смотритъ на меня своими умными собачьими глазами. Только-только не скажетъ: «къ ключику?». Дальше она знаетъ, что я перелѣзу черезъ ветхое прясло (изгородь), а ее оставлю на дорогѣ, и что она будетъ все время съ собачьей изворотливостью рваться ко мнѣ, чтобы своимъ поганымъ собачьимъ языкомъ лакнуть студеной воды изъ святого ключика. Я дѣлаю ей нѣсколько строгихъ внушеній, угрожаю прикладомъ ружья и вообще стараюсь принять звѣрскій видъ, а она жметъ уши и хвостъ и своими добрыми глазами читаетъ на моемъ лицѣ, что все это такъ, не серьезно, не въ самомъ дѣлѣ. Разъ, когда я только-что расположился на прямой травкѣ у самаго ключика, ехидный песъ все-таки прорвался и сунулся своимъ рыломъ въ воду. Я его отогналъ и легъ, закинувъ голову, какъ раздавленный человѣкъ. Всю жизнь, кажется, пролежалъ бы вотъ здѣсь, у ключика, и все смотрѣлъ бы на верхушки деревьевъ, которыя подымаются изъ земли, какъ зеленое пламя, на плавающія въ бездонной глубинѣ облака, и наслаждался покоемъ, а голова такъ и кружится, дрема клонитъ.
— Кышъ, кышъ, поганецъ!.. — послышался позади меня старчески-дребезжавшій женскій голосъ. — Кышъ, проклятая… Наше мѣсто свято!..
Одѣтая въ темный ситцевый сарафанъ старуха подняла даже съ земли еловую шишку и запустила ее въ поганца, который увернулся съ ловкостью акробата и зарычалъ самымъ неблагочестивымь образомъ. Меня эта сцена невольно разсмѣшила: старуха отгоняла собаку, какъ курицу. Но дѣло было серьезное, и я въ свою очередь накинулся на вѣрнаго пса, желавшаго защитить меня.
— Вонъ, негодяй!.. я тебя…
— Кышъ!.. кышъ!..
Старуха набрала новыхъ шишекъ и выпроводила сконфуженнаго пса за прясло, а потомъ подошла ко мнѣ и съ сердитой ласковостью проговорила:
— Ахъ, нехорошо святое-то мѣсто поганить, охотничекъ… Не таковское эдо дѣло, чтобы пса смердящаго приводить. Самъ будешь въ могилкѣ лежать, такъ песъ перескочитъ…
— Бабушка, да онъ, подлецъ, не слушается… Эй, ты, негодяй, опять?!..
— Кышъ, страмецъ!.. кышъ!..
Я началъ что-то говорить въ свое оправданіе, а старуха стояла надо мной и бранилась. Очень основательно бранилась, намекая, что всѣ охотники шалопаи и люди самые пропащіе.
— Ты еще табачищемъ тутъ навоняешь, — закончила она свой монологъ и даже плюнула. — Вѣдь тебѣ все одно…
— Ну, ужъ курить-то я не буду, — не безъ гордости заявилъ я, хватаясь за этотъ удобный случай. — Не въ первый разъ здѣсь, бабушка.
— Знаю, что не впервой… Видала какъ-то. А ты собачку-то возьми на веревочку да веревочкой и прицѣпи ее къ пряслу, — вотъ какъ хорошій-то да правильный человѣкъ сдѣлалъ бы. Мѣсто-то какое здѣсь, а?..
Строгое старушечье лицо мнѣ очень понравилось. Именно такія характерныя лица бываютъ только у великороссовъ, и старость не портитъ ихъ, а только придаетъ благообразную строгость. Мнѣ показалось, что я гдѣ-то видалъ его.
Благодаря собакѣ я и познакомился съ бабушкой Устиньей. Въ слѣдующій разъ я дѣйствительно привязалъ собаку погономъ отъ ружья, и бабушка даже похвалила меня. Теперь Устинья стояла съ кицеей въ рукахъ, какъ слѣдуетъ бить «замолитвенницѣ».
— Что, бабушка, часто на могилку-то ходишь? — спросилъ я.
— Мужъ похороненъ, такъ къ мужу хожу…
— Вѣрно, согласно жили?
— Какое согласно, голубчикъ… Тиранилъ онъ меня всячески. Ахъ, какъ тиранилъ — даже страшно и вымолвить-то. И за косы волочилъ, и полѣномъ глушилъ, и нагайкой полосовалъ — только вотъ печкой развѣ не билъ. А разъ дугой такъ ударилъ, что я замертво около полденъ пролежала. Огненный карактеръ у мужа-то былъ, ну, а Господь ущитилъ: пережила его. Только вотъ, къ несчастью, битыя-то мѣста сказываются: каждая косточка ноетъ, каждая жилка… Какъ-то я на тѣхъ порахъ ходила[1], а онъ повалилъ меня да колѣномъ въ брюхо, — тутъ же я мертвенькаго младенчика выкинула. Пряменько сказать, супостатъ былъ…
Меня поразило несоотвѣтствіе добродушнаго тона разсказа старухи съ содержаніемъ этого разсказа. Она даже улыбалась и тоже такъ хорошо, добродушно улыбалась, какъ улыбаются только хорошіе старики. Въ сущности я не зналъ, какъ понять ее: или за ней была какая-нибудь своя бабья воля, или старое горе износилось, или смерть внесла свой примиряющій элементъ. Старуха поняла мою тайную мысль и сама заговорила:
— За мной-то ни-ни, тоже на людяхъ жили, хоть кого спроси… А такой убивецъ мужъ задался. Такое мое бабье счастье… А вотъ теперь и хожу на могилку, отмаливаю его-то грѣхи: не легко ему, другу сердечному, тамъ… Ставилъ меня съ сыномъ по седьмому годку, сколько я горя съ нимъ приняла, пока выростила да женила…
— Хорошій сынъ-то?
— А ужъ этого не умѣю сказать, милый человѣкъ… Для матери всѣ дѣтки хороши. Это другіе осудятъ худого-то, а матери онъ милѣе милаго, потому, какъ старинные люди сказывали, умнаго жаль, а дурака вдвое. Издался сынокъ-то, видно, въ родителя: на руку больно скоръ. Не ладно съ женой живетъ, а меня не слушаетъ… Погляжу на него въ другой разъ: вылитый покойникъ-мужъ, особливо когда учнетъ жену бить.
— Да вѣдь у васъ браки сводомъ: жена и уйдетъ.
— Легкое ты слово сказалъ: уйдетъ. Куда она уйдетъ-то, мужняя жена? Сводная, а все жена… Такая, значитъ, ея злосчастная судьба. На роду написано… Наши-то бабьи дороги не больно велики, да и тѣ заказаны. Тоже дѣтишки мать держатъ…
Меня эта бабушка Устинья очень заинтересовала своей бабьей философіей. Это была именно философія, окрыленная старческимъ всепрощеніемъ. при встрѣчахъ она охотно разсказывала про свою «муку мученическую» такимъ тономъ, точно говорила не о себѣ, а о комъ-то другомъ. Она наивно удивлялась каждый разъ только тому, какъ это осталась послѣ такой «битвы» жива…
— Тяжело ему, моему другу, въ землѣ лежать, — повторяла она съ тяжелымъ вздохомъ. — Я-то его простила, а какъ тамъ… Господь батюшка все видитъ!.. Молюсь я, молюсь, да въ другой разъ и всплачу голосомъ: очень ужъ злой былъ покойникъ, пожалуй, и не отмолить.
II.
правитьВъ морозный зимній день съ знакомымъ слѣдователемъ я подъѣзжалъ къ острогу. Мнѣ давно хотѣлось побывать въ этомъ каменномъ мѣшкѣ, и, воспользовавшись побѣгомъ какого-то арестанта изъ острога, я напросился въ понятые при осмотрѣ. Длинное бѣлое зданіе стояло на выѣздѣ среди пустого поля, занесеннаго глубокимъ снѣгомъ. Острогъ походилъ на громадную фабрику и ничего устрашающаго своей наружностью не представлялъ. По угламъ ходили закутанные въ шубы часовые. У воротъ стояло нѣсколько крестьянскихъ саней-розвальней, да кучка мужиковъ и бабъ, вѣчно толпившихся здѣсь, ожидая свиданія съ какимъ-нибудь несчастнымъ. Появленіе слѣдователя заставило толпу разступиться, и я едва успѣлъ бѣгло оглянуть эти унылыя, изстрадавшіяся лица, отягченныя глубокимъ горемъ. Большинство составляли женщины, и мнѣ показалось, что въ этой толпѣ мелькнуло знакомое женское лицо. Но останавливаться было некогда: съ визгомъ отворилась желѣзная дверь и пропустила насъ въ нѣдра «мертваго дома». На дворѣ насъ встрѣтилъ старичокъ-смотритель, очень живой и постоянно улыбавшійся человѣкъ въ мундирѣ.
— Какъ же это вы упустили такого важнаго преступника? — удивлялся слѣдователь, понимая плечами.
— Ушелъ… — добродушно удивлялся смотритель. — Руки-ноги не оставилъ… И такъ ловко ушелъ, что ума не приложу.
Мы провели въ острогѣ часа три, осматривая одну камеру за другой. Народу было нѣсколько сотъ. Уралъ по преступности занимаетъ въ криминальной хроникѣ первое мѣсто… И кого-кого тутъ не было! И бродяги, и каторжане, и убивцы, ожидавшіе суда, и грабители, и насильники, и скопцы и т. д. Импонирующій видъ всѣмъ имъ придавала арестантская одежда, а особенно кандалы, а если смотрѣть безпристрастно, такъ большинство рѣшительно ничѣмъ не отличалось отъ средняго уровня. Такія же точно лица вы встрѣтите на первой улицѣ… Всѣ эти роковые люди сошлись здѣсь подъ давленіемъ еще неизвѣстной силы, нарушившей среднее обывательское равновѣсіе. По-моему, самое страшное здѣсь именно то, что главный контингентъ острожниковъ составляется изъ такого средняго человѣка. Его толкнуло сюда въ большинствѣ случаевъ что-то такое случайное и внѣшнее, отъ чего никто изъ насъ не застрахованъ. Именно случайность русскихъ преступленій новольно рѣжетъ глазъ: «врагъ попуталъ», «самъ не помню, какъ все вышло» и т. д. Такъ называемыхъ закоренѣлыхъ преступниковъ, преступниковъ по преимуществу — самый ничтожный процентъ.
Мы обходили одну камеру за другой и видѣли вездѣ одно и то же: большая комната съ однимъ окномъ, задѣланнымъ массивной желѣзной рѣшеткой, около стѣнъ деревянныя нары, тяжелая деревянная дверь съ крошечнымъ оконцемъ и двѣ шеренги сѣрыхъ людей. Какой-то, особенный острожный воздухъ провожалъ насъ даже на дворѣ, когда мы изъ камеръ шли въ лазаретъ. Мой слѣдователь зналъ многихъ арестантовъ въ лицо и указывалъ самые «крупные экземпляры». Эти послѣдніе составляли свою острожную аристократію и держались особнячкомъ: тщеславіе и нелѣпую гордость человѣкъ уносилъ и въ острогъ. Общее впечатлѣніе, конечно, получилось самое удручающее, и я думалъ невольно о тѣхъ поденщикахъ, которые теряются здѣсь напрасно между этими шестьюстами рабочими людьми, думалъ о тѣхъ мужикахъ и бабахъ, которые цѣлями днями выжидали свиданія. За каждымъ такимъ арестантомъ стоитъ семья, можетъ-быть, дѣти сколько страшнаго горя и напрасныхъ слезъ приносится вотъ къ этимъ желѣзнымъ дверямъ, по ассоціаціи идей я какъ-то неожиданно припомнилъ, что мелькнувшее въ толпѣ у воротъ женское лицо принадлежало не кому иному, а моей старой знакомой раскольницѣ Устиньѣ. Конечно, ей — въ этомъ не было сомнѣнія. я ужасно торопился, чтобы поскорѣе выйти изъ острога и увидѣть ее, — сейчасъ я могъ быть ей полезнымъ. Но, къ сожалѣнію, при выходѣ ея уже не было, и я посомнѣвался въ своей памяти: мало ли похожихъ лицъ, особенно женскихъ.
Нашъ осмотръ не привелъ ни къ чему: никакихъ слѣдовъ побѣга мы не могли найти. Удивлялся смотритель, старшіе надзиратели, солдаты, понятые, слѣдователь — живой человѣкъ точно въ воду канулъ. На меня благопріятное впечатлѣніе произвела женская камера, занимавшая отдѣльный дворъ, — это была большая и свѣтлая деревянная казарма, обставленная чуть не по-домашнему. Были даже «кросна» съ тканьемъ. Бабы-арестантки и въ острогъ притащили свою бабью безыменную работу. И въ казармѣ было такъ чистенько и даже уютно, а среди арестантокъ мелькали даже миловидныя, молодыя лица.
— Ну, что же вы теперь будете дѣлать? — спрашивалъ я смотрителя.
— А что подѣлаешь: ушелъ арестантъ у всѣхъ на глазахъ, и все тутъ.
Этотъ бѣглецъ былъ черезъ полгода пойманъ въ своей деревнѣ, но, вернувшись въ острогъ, не выдалъ тайны своего исчезновенія.
— Это у нихъ у всѣхъ одна замашка, — объяснилъ слѣдователь: — ушелъ и сейчасъ въ деревню къ себѣ… Всѣ, какъ одинъ, и городскіе тоже. Мы тутъ ихъ и накрываемъ.
Прошла зима. Наступило короткое уральское лѣто. Случайно я опять попалъ съ Черемшанскій заводъ, съ которомъ уже не бывалъ пятъ лѣтъ. Хотѣлось взглянуть на знакомыя мѣста. Какъ разъ была половина іюля, самый разгаръ охотничьяго сезона. Вспомнивъ старину, я отправился по знакомой дорогѣ, проходилъ весь день и возвращался домой съ пустыми руками. Или я потерялъ настоящій охотничій азартъ, или дичь была распугана другими охотниками. Да и самыя мѣста сильно измѣнились: о прежнихъ лѣсахъ осталось одно воспоминаніе. Все ушло на заводскіе дрова и уголь. Жаль было смотрѣть на свѣжія поруби, гдѣ торчали одна пеньки да валялись кучи хвороста. Въ прежнемъ видѣ оставался одинъ раскольничій могильникъ на Ручьевой горѣ, куда я завернулъ по старой памяти. Тотъ же развѣсистый кедръ, тотъ же студеный ключикъ, тѣ же моталки съ «голубцами» и даже тѣ же женщины, бродившія по могильнику, какъ пчелы по сотамъ. Все старое, все такое знакомое, точно ушелъ отсюда только вчера и никакихъ пяти лѣтъ не прошло. Удивительно крѣпко и долго живутъ простые люди по такимъ захолустьямъ. Я полежалъ у ключика, попилъ воды и пошелъ къ богомольцамъ, --мнѣ вспомнилась старуха Устинья и случай, какъ я ее видѣлъ у острога.
Къ моему удивленію, я ее встрѣтилъ у ближайшихъ могилокъ. Она съ кацеей въ рукахъ отчитывала канунъ. Я дождался окончанія и подошелъ къ ней.
— Здравствуй, бабушка Устинья.
— Здравствуй, кормилецъ… — какъ-то недовѣрчиво протянула она.
— Развѣ не узнаёшь меня, бабушка:
— А какъ будто и не въ примѣту будешь, родимый… Не изъ здѣшнихъ, надо полагать.
Какъ я ни старался напомнить старухѣ о нашемъ знакомствѣ и какъ она ни старалась возстановить въ своей памяти мою особу, — изъ этого ровно ничего не вышло. Старуха только качала недовѣрчиво головой и повторяла:
— Не въ примѣту, родимый… Опять и то сказать, по нашимъ мѣстамъ мало ли шляющаго народу. Нѣтъ, не въ примѣту.
— Да ты еще бранила меня тогда, за собаку бранила?..
— Мало ли балуютъ съ ружьемъ заводскихъ, такъ какъ ихъ не бранить…
Меня это даже огорчило, тѣмъ болѣе, что по наружному виду старуха мало измѣнилась и только сдѣлалась немного суровѣе. Истощивъ всѣ средства, я разсказалъ о своемъ посѣщеніи острога. Устинью точно что кольнуло.
— Мнѣ показалось, что я тебя тамъ видѣлъ, у воротъ! — спрашивалъ я.
— Я, видно, самая и была…
Старуха тихо заплакала и присѣла на старую могилу, обросшую дерномъ. Я только теперь замѣтилъ, что рядомъ была свѣжая могила, которой не было еще года.
— Я и была… — повторила Устинья, успокоившись. — Сына ходила провѣдать… Онъ тогда обсудился, на каторгу, такъ я его провожать ходила.
— За что на каторгу?
— А какъ же? — удивилась старуха. — Жену онъ порѣшилъ на покосѣ… Обухомъ ее зашибъ. Охъ, согрѣшила я, грѣшная… Страдовали мы тогда подъ Талымъ, — можетъ, помнишь старый курень? Ну, ничего… Сынъ-то со снохой, значитъ, страдуютъ, а я съ ребятами управляюсь старушьимъ дѣломъ. Какъ будто они и согласнѣе жили, чѣмъ раньше-то… Я еще порадовалась про себя, что утишился сынокъ, значить, въ настоящій разумъ вступилъ… Ну, какъ-то послѣ обѣда прилегла я въ балаганѣ отдохнуть, а тутъ, слышу, народа, бѣжитъ… Выскочила я… охъ, тошнехонько и говорить-то!.. Выскочила я, бѣгу это за народомъ… этакъ недалеко островокъ березовый стоитъ, еще огонекъ курился… А сынъ-то, значитъ, Ѳедоръ и стоитъ у березы, — стоитъ, а самъ бѣлешенекъ. Рубаха въ крови, руки въ крови… Народъ его обступилъ, а онъ грозится: «не подходи, слышь, убью!» А какъ увидалъ меня, затрясся и прямо мнѣ въ ноги. «Маменька, родимая, я Дарью порѣшилъ»… И что было тогда!.. Слѣдственникъ наѣзжалъ съ дохтуромъ, распотрошили Дарью… Ну, а потомъ отправили Ѳедора въ городъ и обсудили на каторгу. Я его и ѣздила провожать тогда… по зимѣ… Двѣ недѣли выжила къ городу. Сынъ вѣдь мнѣ Ѳедоръ-то: другіе всѣ убивца въ немъ видятъ, а мнѣ онъ все-таки сынъ. Бѣгу это я за партіей-то, значитъ, рестантами, когда ихъ повели, бѣгу это и плачу: «Ѳедя!.. Ѳедя!». Охъ, горе… И бабенка-то, жена, значитъ, Ѳедора — такая славная была, правильная бабенка. И ее до смерти жаль… Такъ ужъ роковая. А мнѣ вотъ могилки однѣ достались: хожу да плачу.
1901.
- ↑ На тѣхъ порахъ ходила — была беременная.