Млечный путь (Авсеенко)/3/ДО

Млечный путь : Книги третья—пятая
авторъ Василий Григорьевич Авсеенко

Опубл.: Русскій Вѣстникъ, 1875, №№ 10, 11 и 12. Источникъ: «Русскій Вѣстникъ», №№ 4—7, 1876.; az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ

РОМАНЪ.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

I.

Газеты объявили о большомъ костюмированномъ балѣ въ Клубѣ Художниковъ на Святой.

Петербургскіе клубы, какъ извѣстно, имѣютъ свою публику. Есть очень многочисленное общество для котораго они составляютъ то что называется «свѣтомъ». Есть дамы и барышни которыя безъ клубовъ никогда бы не видали обстановки большаго бала. Есть семейства для которыхъ внѣ клубовъ не существуетъ никакого соприкосновенія съ общественною жизнью, для которыхъ даже всѣ важнѣйшіе моменты ихъ личной жизни связаны съ клубомъ. Тамъ нынѣшняя мать семейства еще дѣвушкой совершила свой первый выѣздъ въ свѣтъ, тамъ она получила тѣ первыя впечатлѣнія вульгарно-раззолоченной роскоши которыя потомъ положили извѣстный осадокъ на ея вкусы и потребности. Тамъ она въ первый разъ дышала острою и не совсѣмъ опрятною атмосферой, которая образуется отъ мимолетныхъ знакомствъ, заключаемыхъ въ антрактѣ между двумя контрдансами, отъ залитыхъ шампанскимъ клубныхъ скатертей и отъ присутствія женщинъ прошедшее и настоящее которыхъ окружено нѣкоторою неизвѣстностью. Тамъ она завязала первыя отношенія съ тѣмъ кто до сихъ поръ состоитъ непремѣннымъ членомъ ея петербургскаго ménage en trois, и туда же она повезетъ свою преждевременно опытную дочь, на ея первый балъ.

Къ этому многочисленному кругу клубныхъ барынь принадлежала и Юлія Владиміровна Лазоринова. Она также прошла чрезъ всѣ впечатлѣнія клубной жизни — впрочемъ не поскользнувшись окончательно: она была слишкомъ самолюбива и осторожна чтобы пренебрегать мнѣніемъ круга въ которомъ вращалась. Притомъ въ ея натурѣ было такъ много вздорности что не оставалось мѣста серіозному увлеченію. Она любила свой клубъ одними инстинктами тщеславія и той фальшивой свѣтскости, которою заражена значительная часть женщинъ петербургскаго средняго круга. Она знала модную сторону жизни исключительно по клубу и по бенефисамъ Михайловскаго Театра, и Петербургъ потерялъ бы для нея всякую привлекательность, еслибъ она не имѣла возможности бывать тамъ въ постоянно свѣжихъ туалетахъ. Жакъ напротивъ терпѣть не могъ клубовъ и тащился туда только для того чтобъ избѣжать сценъ дома. Клубныя поползновенія Юліи Владиміровны были самымъ первымъ поводомъ ихъ несогласій и первою пробой на которой они должны были убѣдиться въ разности своихъ понятій и вкусовъ.

Костюмированный балъ уже нѣсколько дней служилъ для Юліи Владиміровны источникомъ тайнаго волненія. Быть на немъ и не только быть, во и блистать, на этомъ сосредоточились самыя страстныя ея желанія. Она еще никогда не участвовала въ большомъ bal costumé. Въ прошломъ году она видѣла такой балъ съ хоръ, и впечатлѣніе было такъ сильно что она не звала жертвъ которыхъ не принесла бы чтобы пережить его еще разъ уже не на хорахъ, а въ этой блестящей, пестрой, разнохарактерной толпѣ, весело волнующейся въ залитой огнями залѣ. Взбудораженные инстинкты роскоши, нарядной суеты, тщеславія, раздражали и царапали ее до боли, до спазма.

Все дѣло было въ томъ чтобы достать денегъ. Денегъ надо было довольно много. Юлія Владиміровна была того мнѣнія что ужъ если костюмироваться, то неиначе какъ великолѣпно. Дать деньги могъ только Жакъ, но наврядъ ли онѣ у него были. Однако онъ долженъ достать ихъ откуда бы то ни было, потому что иначе какой же онъ будетъ мужъ? Юлія Владиміровна непоколебимо вѣровала въ эту логику, и считала;съ своей стороны достаточнымъ предупредить мужа заранѣе, чтобы дать ему время пріискать требуемую сумму. Существовало впрочемъ маленькое препятствіе, однакожь не такое предъ которымъ она остановилась бы. Дѣло въ томъ что со времени послѣдняго свиданія Жака съ Юхотскимъ, между супругами водворилось нѣкоторое согласіе. Жакъ пересталъ пропадать изъ дому, и даже нѣсколько разъ безпрекословно сопровождалъ жену на вечера и въ театры; а Юлія Владиміровна, какъ ни трудно это ей было, старалась съ своей стороны поддерживать тишину и доброе согласіе. Вопросъ о костюмированномъ балѣ долженъ былъ вновь нарушить домашній миръ. Юлія Владиміровна немножко гордилась этимъ миромъ, какъ результатомъ своей дипломатіи, и ей не хотѣлось первой разрушить его; но когда она подумала о затѣянномъ ею великолѣпномъ нарядѣ, въ которомъ она должна затмить и хвастливую madame Beретёнову, и всѣхъ другихъ знакомыхъ дамъ своихъ, — она почувствовала что не въ силахъ отказаться отъ этой обворожительной мечты.

Она хотѣла сначала быть ласковой.

— У меня къ тебѣ просьба, Жакъ… сказала она вкрадчиво, пройдя вслѣдъ за нимъ послѣ обѣда въ кабинетъ, и даже положила руку ему на плечо. — На Святой въ клубѣ костюмированный балъ, и мнѣ хочется тамъ быть.

— Ну что жь?.. проговорилъ равнодушно Жакъ; — если ты желаешь, я поѣду.

— Но надо костюмъ… ты позволишь мнѣ заказать? досказала Юлія Владиміровна, поднявъ на мужа свои идеальные глаза.

Жакъ припомнилъ какіе ему предстоятъ расходы и сколько отъ нихъ можетъ остаться. Выходило очень не много. Юлія Владиміровна судорожно передернула плечами, когда онъ назвалъ сумму которую можетъ предоставить въ ея распоряженіе. Но она еще не хотѣла обнаружить вспыхнувшаго въ ней раздраженія.

— Этого не хватитъ, сказала она, почти весело улыбнувшись мужу. — Я придумала очень хорошенькій костюмъ la chatelaine; онъ долженъ идти ко мнѣ. Помнишь, ты когда-то сравнивалъ меня съ однимъ старымъ нѣмецкимъ портретомъ, какой-то средневѣковой принцессы. Ты находилъ что въ моей наружности есть что-то du moyen âge… Ужь надо чтобъ я была хорошенькая, не правда ли?

Жакъ подумалъ что ей пора бы уже было забыть про то что онъ когда-то говорилъ ей о ея наружности.

— Я предлагаю тебѣ все что у меня останется отъ необходимыхъ расходовъ, больше мнѣ нечего дать, сказалъ онъ.

Юлія Владиміровна нетерпѣливо вздернула своимъ тонкимъ носикомъ. Задержанное на минуту раздраженіе бурлило ей желчь.

— Что жь я могу сдѣлать съ такимъ вздоромъ! воскликнула она. — Мнѣ надо въ десять разъ больше.

— Но у меня не будетъ такихъ денегъ, отвѣтилъ Жакъ.

— Такъ достань, мрачно сказала Юлія Владиміровна, и лицо ея приняло то фатальное выраженіе которое такъ знакомо было Жаку.

— Достать мнѣ не откуда, тихо проговорилъ онъ, поворачиваясь къ письменному столу.

Юлія Владиміровна знала что если онъ сядетъ къ столу, то раскроетъ книгу, заткнетъ уши и сдѣлаетъ видъ будто ничего не видитъ и не слышитъ. Она быстро выхватила у него студъ и сама на него сѣла.

— Ты пожалуста не воображай что скажешь: «мнѣ не откуда достать» и все кончено. Я рѣшилась во что бы то ни стало быть на этомъ балѣ, продолжала она.

Жакъ съ тоской поглядѣлъ вокругъ. Юлія Владиміровна поймала этотъ взглядъ, быстро подскочила къ двери, заперла ее на замокъ и опустила ключъ въ карманъ. По лицу ея пробѣгала легкая нервная судорга.

— Жакъ, ты долженъ достать мнѣ эти деньги, тихо сказала она сквозь сжатые зубы, подходя къ нему съ видомъ фатальной рѣшимости. — Я скорѣе убью себя чѣмъ откажусь отъ этого бала. Я довольно натерпѣлась въ эти четыре года всякихъ лишеній; я не намѣрена больше прозябать какъ какая-нибудь послѣдняя тварь…

— Укажи же мнѣ, гдѣ я могу достать, возразилъ пожимая плечами Жакъ.

— Вздоръ, можешь, можешь! перебила Юлія Владиміровна, мгновенно переходя къ крикливымъ ноткамъ и притопывая маленькою, изящною ножкой. — Когда мущина хочетъ, онъ все можетъ сдѣлать. На то ты му жъ. Почемъ я знаю гдѣ достаютъ деньги? Займи у кого-нибудь, хоть бы у Юхотскаго, вѣдь онъ твой другъ. Или просто у ростовщика подъ вексель — какое мнѣ дѣло! Только я предупреждаю тебя что если ты завтра не достанешь, я сама пойду занимать и осрамлю тебя по всему Петербургу. Я пойду не къ Юхотскому, которому ты успѣлъ наговорить обо мнѣ всякихъ гадостей, а къ Валковскому, да! И ужь я все разкажу ему, все, пусть весь Петербургъ знаетъ что мнѣ приходится терпѣть отъ тебя!

Злость начинала разбирать Жака, но онъ сдержалъ себя и молча ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Юлію Владиміровну ничто такъ не выводило изъ себя какъ это терпѣливое отмалчиванье.

— Ну что жь? Достанешь ты мнѣ денегъ? бросила она ему, ударивъ по столу карандашомъ, который вертѣла въ рукѣ. Карандашъ хрустнулъ и раскололся пополамъ.

— Нѣтъ не достану, отвѣтилъ Жакъ.

Юлія Владиміровна не ожидала такого категорическаго отказа.

— Какъ не достанешь? Да ты съ ума сошелъ! болѣе взвизгнула чѣмъ проговорила она.

Жакъ круто повернулся на каблукахъ и остановился прямо противъ нея.

— Да, не достану, повторилъ онъ слегка дрожавшимъ голосомъ. — Еслибы мнѣ для того стоило только протянуть руку, я не протянулъ бы ея. Потому что я не желаю доставить вамъ ни малѣйшей радости. Для меня нестерпимо уже и то необходимое что я принужденъ дѣлать для васъ. Трудиться для женщины ненавидящей и оскорбляющей меня — это такой адъ, о которомъ вы неспособны получить понятія. Я ничѣмъ не заслужилъ этой ненависти, этого презрѣнія. Я на буду вамъ мстить за нихъ, но поймите что я никогда не сдѣлаю для васъ ничего кромѣ того къ чему обязанъ.

— Нѣтъ, ты именно обязанъ достать мнѣ денегъ! продолжала на тѣхъ же крикливыхъ ноткахъ Юлія Владиміровна. — Ты и такъ загубилъ мою жизнь, мою молодость! Еслибы тебѣ не пришла несчастная мысль на мнѣ жениться, я теперь была бы также счастлива какъ другія, какъ всѣ! Ты меня хочешь запереть въ четырехъ стѣнахъ, замучить? Такъ нѣтъ же, я лучше сама, однимъ разомъ убью себя. Вотъ посмотри!

Она встала и вытащила изъ кармана стклянку съ какою-то подозрительною жидкостью.

«Ахъ, опять все та же комедія!» съ внутреннимъ, больнымъ и тоскливымъ смѣхомъ подумалъ Жакъ, отворачиваясь отъ жены.

Юлія Владиміровна подошла къ нему, держа предъ собою стклянку.

— Я не позволю больше мучить себя. Я не раба, я жена твоя. Ты обязанъ доставлять мнѣ удобства, на которыя я имѣю право. Еслибы ты былъ честный человѣкъ, ты бы скорѣе въ петлю полѣзъ, чѣмъ отказать мнѣ въ томъ о чемъ я прошу тебя. Я вѣдь не старая, не несчастная какая-нибудь, мнѣ тоже хочется имѣть свои радости, говорила она, повертывая пробочку отъ сткляночки и переходя отъ вскрикиваній къ слезливой дрожи въ голосѣ.

— А приходило ли вамъ когда-нибудь въ голову, какія вы мнѣ радости доставляете? возразилъ Жакъ.

— Я всѣмъ, всѣмъ для васъ пожертвовала! вскрикнула Юлія Владиміровна. — Ахъ, я не могу больше продолжать этой жизни, я убью, убью себя! простонала она, судорожно тряся головой.

Въ эту минуту она уже не думала о балѣ, она подчинялась той чисто физической, болѣзненной потребности, которая иногда заставляла ее безъ всякой близкой причины биться головой объ стѣну. Ей хотѣлось только вымучить какъ можно больше этого до безсмысленности ненавистнаго ей человѣка. Она открыла стклянку и быстро-опрокинула ее себѣ въ ротъ.

Жакъ, отвернувшись, глядѣлъ въ окно, нервно вздрагивая всѣмъ тѣломъ.

— Теперь кончено…. все кончено…. радуйтесь, чрезъ нѣсколько минутъ у васъ не будетъ больше жены…. которая такъ обременяла васъ, говорила слабымъ голосомъ Юлія Владиміровна, шатаясь и проводя рукой по лицу. Видя что мужъ продолжаетъ стоять къ ней спиною, она тихо простонала и закрывъ глаза упала навзничь на диванъ.

Жакъ подождалъ пока она перестала стонать, подошедъ къ ней, осторожно вынулъ у нея изъ кармана ключъ, отперъ дверь и вышелъ. Юлія Владиміровна приняла болѣе удобную позу и продолжала еще нѣсколько минутъ лежать, прислушиваясь къ тишинѣ, наставшей въ домѣ; наконецъ встала, подошла къ зеркалу и, замѣтивъ болѣе обыкновеннаго желтый цвѣтъ своего лица, сдѣлала недовольную гримаску. Потомъ она спокойными, неторопливыми шагами прошла къ себѣ въ спальню, и, кликнувъ горничную, принялась одѣваться чтобъ ѣхать въ гости.

Разыгранная ею драматическая сцена на время успокоила ее и отвлекла отъ главнаго занимавшаго ее интереса. Но на завтра нерѣшенный вопросъ о балѣ опять предсталъ ей. Она менѣе чѣмъ когда-нибудь способна была отказаться отъ своей мечты. Помимо страстнаго желанія блистать во многолюдной толпѣ роскошнымъ туалетомъ, всѣ подробности котораго до обольстительной отчетливости опредѣлились въ ея мысли, съ этою мечтой соединялся теперь соблазнъ мстительнаго чувства, волновавшаго ее раздражительною потребностью поставить на своемъ и взять верхъ въ домашнемъ столкновеніи. Она подумала сначала, нельзя ли заказать костюмъ въ долгъ: разъ что онъ будетъ сдѣланъ, мужъ волей-неволей долженъ будетъ заплатить. Но модистка, испытавшая уже прежде какъ туги были разчеты съ Лазориновыми, подъ благовиднымъ предлогомъ уклонилась отъ заказа. Юлія Владиміровна попробовала попытать счастья другимъ путемъ. Она знала что мужъ въ послѣднее время занимался дѣлами одного богатаго промышленника, и вздумала обратиться къ нему съ письмомъ, въ которомъ, ссылаясь на особыя непредвидѣнныя обстоятельства, просила ссудить ее деньгами въ счетъ будущей платы мужу. Промышленникъ, человѣкъ осторожный и очень мало знавшій Юлію Владиміровну, счелъ за лучшее объясниться съ мужемъ. Жакъ, взбѣшенный, объявилъ женѣ что если она еще разъ позволить себѣ что-нибудь подобное, то онъ броситъ всѣ частная занятія и посадитъ семью на казенное жалованье. Юлія Владиміровна въ ту минуту, сознавая себя виноватою, притихла и поспѣшила уйти отъ взбѣшеннаго мужа. Но въ уединеніи чувства ея приняли нѣсколько иной оборотъ. Овладѣвшая ею хандра опять взбудоражила злую закваску. Она испытывала такую тоску, отъ которой хотѣлось наложить на себя руки. Въ эти минуты что-то болѣзненно сосало ей грудь и ощущалась неодолимая потребность дать физическій исходъ не стерлимо бередящему и царапающему чувству. Какою-то дикою нелѣпостью показалось ей что му жъ разбранилъ ее и I заперся спокойно у себя въ кабинетѣ, тогда какъ она вся терзается и изнываетъ въ злой тоскѣ. Она встала и пошла къ нему.

Дверь въ кабинетъ оказалась запертою: Жакъ съ нѣкотораго времени принималъ эту предосторожность каждый разъ когда расположеніе духа жены предвѣщало опасность. Но Юлія Владиміровна не расположена была остановиться предъ такимъ препятствіемъ, и принялась изо всей силы стучать. Жакъ не отзывался, стукъ усилился; ясно было что Юлія Владиміровна скорѣе дождется чтобы сбѣжался весь домъ, чѣмъ отступитъ отъ своего намѣренія. Дверь наконецъ была отворена.

— Что это ты еще выдумалъ запираться? скажите пожалуста! проговорила она, входя въ кабинетъ и прямо опускаясь на диванъ. По фатальному выраженію ея лица можно было догадаться какъ ненасытна была въ ней сегодня истерическая потребность драмы.

— Что вамъ отъ меня надо? отозвался съ подавленнымъ раздраженіемъ Жакъ.

— Ты кажется хорошо знаешь что мнѣ надо: я хочу на балъ ѣхать! отвѣтила Юлія Владиміровна.

У Жака нервы были уже такъ разстроены предыдущими сценами что перспектива новой мелодрамы обливала его холодомъ. Онъ подумалъ что у него въ наличности было какъ разъ столько денегъ сколько требовала жена, только эти деньги были нужны на необходимые, существенные расходы. Если онъ отдастъ ихъ, то очутится въ безпомощномъ положеніи предъ самыми настоятельными нуждами. Но ему вдругъ сдѣлалось все равно. Ему даже раздражительно-пріятно стало думать что нечего будетъ дать ей на хозяйство, нечѣмъ будетъ заплатить за квартиру, и что можетъ такимъ образомъ произойти катастрофа, которая насильственно вырветъ его изъ этого нестерпимаго, сомкнувшагося около него круга… Онъ отперъ бюро, досталъ оттуда деньги и подалъ женѣ.

Юлія Владиміровна только поглядѣла на пачку и не пошевельнулась. Лицо ея стадо еще мрачнѣе прежняго: она уже не думала о балѣ, ее давилъ приближающійся истерическій припадокъ.

— Какъ это глупо! чѣмъ же мы будемъ жить? проговорила она послѣ короткаго молчанія.

Жакъ, не отвѣчая, только пожалъ плечами.

Въ комнатѣ опять съ минуту длилось молчаніе. Темная, синеватая тѣнь судорожно пробѣгала по лицу Юліи Владиміровны.

— Какъ будто я не понимаю подобныхъ продѣлокъ! заговорила она снова: — Я очень хорошо знаю что тебѣ прочно хочется подбить меня на эту трату чтобы потомъ наслаждаться тѣмъ что на праздникахъ въ домѣ гроша не будетъ, и говорить всѣмъ что это я довела семью до такого положенія. — О, я очень хорошо васъ понимаю, Яковъ Васильичъ! вы всегда были низкій, дрянный человѣкъ. Боже мой, что я за несчастная родилась!

Она опрокинулась на диванъ, всхлипывая все громче и громче и судорожно волнуясь всѣмъ тѣломъ. Потомъ сквозь стиснутыя на лицѣ руки раздался истерическій хохотъ, прерываемый рыданіями. Жакъ тихонько вышелъ изъ комнаты, послалъ къ женѣ горничную, а самъ отыскалъ шляпу и надѣлъ пальто.

Юлія Владиміровна, догадавшись по стуку калошъ что мужъ намѣревается уйти изъ дому, быстро вскочила съ дивана и выбѣжала въ переднюю.

— Не смѣйте уходить! я не хочу, не пущу васъ! я брошусь съ лѣстницы! кричала она, хватаясь руками то за перила, то за пальто мужа.

— Оставьте меня! проговорилъ съ отупѣлою злобой Жакъ, отстраняя ее и спускаясь по лѣстницѣ, мимо вылѣзшаго на шумъ изъ своей коморки швейцара.

II.

Было темно, въ сыромъ и холодномъ воздухѣ пахло талою гнилью, фонари мигали безконечною цѣпью въ запотѣлыхъ стеклахъ, по грязи шлепали торопливою, словно испуганною походкой пѣшеходы и дребезжали развинченныя извощичьи дрожки. Жакъ, сойдя съ крыльца, машинально взялъ направо, не имѣя никакого плана куда идти и что дѣлать. На душѣ у него было гадко, такъ гадко, какъ гадка сама промозглая апрѣльская ночь въ Петербургѣ, вся насыщенная ядовитыми испареніями, копотью и мразью. Тоска наполняла его безсильною, притупленною злобой, и мысль цѣпенѣла въ грузной неподвижности; хотѣлось уйти отъ самого себя, или въ блаженствѣ изнеможенія упасть подъ удручающимъ бременемъ жизни и ничего больше не видѣть, не слышать и не чувствовать…. Свѣтъ отъ фонарей и оконъ тусклыми пятнами ложился на мокрыя плиты, и на мгновенье мелькнувшія въ этомъ свѣтѣ фигуры прохожихъ тотчасъ зловѣще исчезали въ густой мглѣ, словно тѣни населяющія какое-то выморочное царство. никогда петербургская улица не казалась Жаку такъ пустынна и мрачна: онъ чувствовалъ что на нее нельзя нести свое личное горе, что она не зальетъ его праздничнымъ свѣтомъ и шумомъ, и весельемъ безпечно суетящейся толпы, но еще пуще загонитъ его внутрь, въ глубину изнывшей груди…. Онъ повернулъ направо, потомъ еще направо, и поднялся по слабо освѣщенной лѣстницѣ большаго, крѣпкаго и отзывавшагося какою-то внушительною таинственностью дома.

Въ этомъ домѣ, нѣсколько времени назадъ, онъ бывалъ почти каждый день, и его наркотическая атмосфера какъ будто цѣлительно дѣйствовала на раздраженное и болящее чувство. Теперь онъ пришелъ сюда почти инстинктивно, потому что ему некуда было дѣваться, и потому что быть здѣсь доставляло ему въ эти злыя минуты неопредѣленное удовольствіе нравственнаго отмщенія.

Нѣсколько большихъ, неярко освѣщенныхъ гостиныхъ были полны народу. Почти всѣ играли въ карты. Общество было самое смѣшанное, хотя судя по приличнымъ туалетамъ и нѣкоторой однородности выраженій на лицахъ неопытный глазъ могъ бы подумать что всѣ здѣсь принадлежатъ къ одному кругу. Въ толпѣ мущинъ замѣтны были три или четыре дамы, очень красивыя, въ полубальныхъ туалетахъ, съ оживленными, хотя чуть-чуть подрисованными лицами. Въ самой дальней комнатѣ, за большимъ длиннымъ столомъ, усыпаннымъ марками, предъ внушительною кучкой прикрытыхъ подсвѣчникомъ ассигнацій, самъ хозяинъ игралъ въ баккара. Его красивое, еще свѣжее лицо было какъ будто создано для того чтобы внушать довѣріе; поглядишь на него и непремѣнно подумаешь: какой долженъ быть лихой, добрый малый! При входѣ Жака онъ чуть-чуть привсталъ за столомъ и не бросая картъ какъ-то сумѣлъ ломать ему руку, причемъ назвалъ его Василіемъ Яковлевичемъ вмѣсто. Якова Васильевича, но такъ любезно что невозможно было обидѣться за эту маленькую оплошность. Жакъ перешелъ въ другую гостиную, гдѣ видѣлъ все знакомыя лица, которыя встрѣчалъ тутъ много разъ прежде, всё въ тѣхъ же самыхъ позахъ около карточныхъ столовъ. Онъ собственно не былъ знакомъ съ ними, какъ и всѣ здѣсь бывавшіе, и никогда прежде съ ними не здоровался, но сегодня онъ подходилъ къ каждому изъ нихъ и жалъ имъ руки, словно ему хотѣлось чтобъ они всѣ замѣтили что вотъ онъ опять тутъ, что онъ только случайно не бывалъ здѣсь нѣкоторое время, но что въ сущности онъ совсѣмъ принадлежитъ къ ихъ обществу и всегда будетъ бывать тутъ. То что онъ испытывалъ, вдыхая вновь наркотическую атмосферу этого дома, походило на чувство которое должно быть знакомо женщинамъ, когда притупляется первая острая боль побѣжденнаго стыда.

У него сегодня не было опредѣленнаго намѣренія играть. Въ тоскѣ, принесенной имъ съ собою, ему просто пріятно было чувствовать себя единицею среди этого страстно-живущаго общества, существованіе котораго казалось ему наполненнымъ чѣмъ-то свободнымъ, таинственнымъ и драматическимъ. Онъ оглянулся отыскивая гдѣ бы сѣсть такъ чтобъ удобно было слѣдить за всѣми группами, размѣстившимися въ большой гостиной.

— Здравствуйте, Лазориновъ, окликнулъ его нѣсколько гортанный женскій голосъ.

Въ слабо освѣщенномъ углу, на кушеткѣ, лолулежала молодая женщина. Жакъ былъ знакомъ съ ней болѣе чѣмъ съ другими, и между ними установилось съ самаго начала что-то въ родѣ инстинктивной симпатіи. Фамиліи ея онъ не зналъ, а звали ее всѣ Липочкой. Это была маленькая блондинка, съ вѣчно напудренною чолкой на низенькомъ лбу, съ лицомъ общій характеръ котораго напоминалъ собачку. Въ своихъ мысляхъ Жакъ иначе не называлъ это лицо какъ «мордочкой», и*оно въ самомъ дѣлѣ походило на мордочку умной и ласковой болонки. Въ особенности въ круглыхъ бровяхъ, нѣсколько тупомъ безъ горбинки носикѣ и темносѣрыхъ, всегда блестящихъ глазахъ заключалось много сходства со звѣркомъ. Она нравилась Жаку больше всего потому что держала себя гораздо скромнѣе другихъ, и въ ея движеніяхъ, во всей ея внѣшности было много сдержанной. лѣнивой граціи, побѣждавшей всякую рѣзкость.

Она подобрала ножки и указала ему мѣсто на концѣ кушетки.

— Что васъ такъ давно не было? сказала она.

— Я не всегда свободенъ, отвѣтилъ Жакъ.

Липочка никогда его не спрашивала, женатъ онъ или нѣтъ; этотъ вопросъ вообще обходился здѣсь всѣми. Прежде Жакъ находилъ это очень удобнымъ, но сегодня его влекло къ откровенности, къ ]тихимъ изліяніямъ. Онъ досадовалъ что интимная жизнь его неизвѣстна Липочкѣ. Чувство одиночества, безпріютности и ненужности, удручавшее его, толкало къ сближенію. Какъ вдовцы обыкновенно или женятся тотчасъ послѣ траура, или вовсе не женятся, такъ и оскорбленные въ своихъ законныхъ привязанностяхъ въ первое время болѣе всего бываютъ доступны новому чувству.

Липочка замѣтила его разстроенное, печальное лицо, и приподнявъ голову заглянула ему въ глаза.

— Отчего вы сегодня такой невеселый? сказала она.

— На это много причинъ, отвѣтилъ Жакъ. — Я не особенно счастливъ въ жизни.

— Я замѣтила что вы приходите сюда точно спасаетесь отъ чего-нибудь, продолжала Липочка. — Знаете, вы не похожи на другихъ.

— Потому что моя жизнь тоже не похожа на другія жизни: мнѣ ничего не удалось.

Липочка посмотрѣла на него задумчиво и покачала головой.

— Вѣрно что-нибудь одно не удалось, а вы говорите — ничего. Вотъ же въ картахъ вамъ везетъ, я сама видѣла.

— Говорятъ: кому въ картахъ везетъ, въ любви не везетъ, сказалъ съ кислою улыбкой Жакъ.

Круглые глаза Липочки опять задумчиво поглядѣли на него изъ-подъ чолки.

— Не похоже чтобы вы отъ любви тосковали, проговорила она; — у васъ другое горе должно быть.

— Всего есть, отвѣтилъ Жакъ вздохнувъ.

Мигающій свѣтъ свѣчей, многолюдство, лихорадочное оживленіе на лицахъ игроковъ, отрывочныя, то страстно-дрожащія, то глухо-обрывающіяся восклицанія, и что-то болѣзненное, напряженное и судорожное, раздражительно чувствуемое въ самомъ воздухѣ, охватывало его нездоровымъ а все разроставшимся волненіемъ. Подлѣ него, около столика, за которымъ одинъ изъ друзей хозяина металъ банкъ, толпилось все больше и больше народу. Кучка ассигнацій предъ банкометомъ все росла, и вмѣстѣ съ тѣмъ усиливалось оживленіе партнеровъ. «Уголъ» — «на-пе» — «бита» — и опять «бита» — то и дѣло слышалось въ обступившей столикъ группѣ. Многіе приходили изъ другихъ комнатъ и останавливались посмотрѣть на игру. Липочка встала и тоже приблизилась къ столу. Жакъ подошелъ за нею. Нѣсколько минуть онъ молча смотрѣлъ какъ красивыя, далеко выдвинутыя изъ манжетъ руки банкомета съ мѣрностью и точностью машины выбрасывали изъ колоды карты. Обложенное распомаженными бакенами лицо его оставалось неподвижно, и только глаза юрко бѣгали отъ картъ къ длиннымъ записямъ, покрывавшимъ столбиками зеленое сукно. Понтирующихъ въ эту минуту было только двое: одинъ очень смуглый брюнетъ, съ признаками армянскаго типа, злобно слѣдившій налитыми Желчью глазами за отчетливыми движеніями банкомета и тяжело сопѣвшій; онъ проигрывался мрачно, съ грузною неподвижностью человѣка придавленнаго физическою тяжестью. Другой, совсѣмъ юноша, съ гладенькимъ, раскраснѣвшимся и лоснящимся лицомъ, съ голубыми глазами и бѣлокурыми потными волосиками надъ невысокимъ лбомъ, былъ весь въ движеніи, въ судоргахъ. Ему было страшно неловко отъ высокаго туго накрахмаленнаго воротничка, рѣзавшаго щеки; онъ вытягивалъ шею, дергалъ плечами и при каждомъ проигрышѣ ломалъ карту и механически, съ выраженіемъ совершенной безсознательности и тупаго испуга, схватывалъ новую. Онъ очевидно уже не зналъ сколько проигралъ и думалъ только объ одномъ, какъ бы хоть немного еще оттянуть роковую минуту когда банкометъ подведетъ итогъ и скажетъ: баста!

Двѣ новыя карты были убиты.

— Разчитаемтесь, или желаете продолжать? спросилъ банкометъ, скользнувъ по немъ принявшими стеклянное выраженіе глазами.

— Продолжайте пожалуста! отвѣтилъ понтирующій странно-оборвавшимся голосомъ, точно изъ перерѣзаннаго горла.

Жакъ переглянулся съ Липочкой и ихъ мысли встрѣтились.

— Возьмите карту, я назначу кушъ, сказала она.

— Можно присоединиться? спросилъ Жакъ банкомета.

Тотъ молча наклонилъ голову. Жакъ вытащилъ изъ разбросанной по столу колоды карту, и не переворачивая ее, подалъ Липочкѣ мѣлокъ. Понтировавшій молодой человѣкъ тоже схватилъ карту и записалъ уголъ отъ послѣдняго проигрыша. Армянинъ отсталъ, продолжая только тяжело сопѣть.

Банкометъ поправилъ манжеты, какъ дѣлаютъ фокусники приготовляясь къ особенно хитрой манипуляціи, и подрѣзалъ колоду.

— Позволите взглянуть? обратился онъ къ понтирующимъ.

У Жака оказался король, у молодаго человѣка десятка. Бѣлыя, гладкія руки банкомета принялись мѣрно сбрасывать карту за картой. Жакъ все смотрѣлъ на эти руки и на маленькіе кустики волосъ на пальцахъ, бросившіеся ему въ глаза. Вдругъ мучительная мысль ударила ему въ голову: ставка надъ его картой была назначена на очко, а въ королѣ тринадцать очковъ. Это выходило въ нѣсколько разъ больше чѣмъ у него было съ собой денегъ. Если карта будетъ убита, ему придется сознаться что игралъ на мѣлокъ. Жакъ былъ способенъ совершенно теряться въ подобныхъ случаяхъ. Онъ горѣлъ и стыдъ, продолжая почти безсмысленными глазами слѣдить за плавными и отчетливыми движеніями рукъ съ кустиками волосъ на пальцахъ. Случись это съ кѣмъ-нибудь другимъ, можно было бы дать расписку до завтрашняго утра; но Жакъ со стыдомъ и муками отчаянія думалъ о томъ что онъ и безъ того не имѣетъ въ этомъ обществѣ никакого апломба, что ему ни разу не случалось бросать тутъ значительныхъ денегъ, что его и такъ пожалуй только-что терпятъ въ домѣ…

— Десятка дана… король данъ… равнодушно произнесъ банкометъ. — Прикажете получить, или запишете?

Жакъ вздохнулъ полною грудью.

— Запишу, сказалъ онъ, и тотчасъ снова поддаваясь искушенію риска, забывая мучительное волненіе которое только-что испыталъ, загнулъ уголъ, — опять гораздо больше того что имѣлъ.

Карта была снова дана, двѣ слѣдующія также. До сихъ поръ Жакъ все увеличивалъ ставку, теперь сразу понизилъ. Еще прежде, присматриваясь къ игрѣ, онъ выработалъ нѣкоторую систему, основанную на вѣроятностяхъ. На этотъ разъ она оправдалась, маленькая пятая карта была убита. Жакъ продолжалъ понтировать, держась незначительныхъ кушей, пока у него не убили нѣсколько картъ подрядъ. Тогда онъ отыскалъ того самаго короля, который разъ уже былъ данъ, и поставилъ на него всю свою запись. Король опять легъ налѣво.

— Прикажете продолжать? снова тѣмъ же равнодушнымъ тономъ обратился къ нему банкометъ.

Липочка сидѣла прямо противъ Жака, облокотившись одною рукой на столъ и выдвинувъ впередъ свой маленькій тупой подбородокъ. При вопросѣ банкомета она какъ бы нечаянно стукнула по столу ногтемъ чтобъ обратить на себя вниманіе Жака, и когда тотъ взглянулъ на нее, глаза ея опустились, подсказывая ему: да.

Жаку не хотѣлось прекратить игру. Ему еще ни разу такъ не везло какъ сегодня. Лихорадка слегка пробѣгала по его нервамъ, кровь стучала въ голову. Это волненіе вытѣсняло изъ него безрадостное, тусклое чувство, съ которымъ онъ бѣжалъ изъ дому. Онъ нерѣшительно взглянулъ на Липочку, но глаза ея опять настойчиво убѣждали его прекратить игру.

— Разчитаемтесь, сказалъ Жакъ.

Молодой человѣкъ, которому везло съ тѣхъ поръ какъ Жакъ присоединился къ банку, съ грустью взглянулъ на него. Онъ еще далеко не отыгрался, и не зналъ, забастовать или продолжать одному; но тотчасъ, какъ бы стыдясь своей нерѣшительности, загнулъ карту — и проигралъ.

Жакъ скомкалъ поданную ему лачку ассигнацій и сунулъ ее въ карманъ.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ Липочкѣ, отходя вмѣстѣ съ ней отъ стола.

— Я рада что вы выиграли, отвѣтила она, пробираясь своею лѣнивою походкой къ кушеткѣ.

Жакъ сѣлъ подлѣ нея.

— Поставьте стулъ между мной и свѣтомъ, вотъ такъ, показала она, забираясь съ ногами на кушетку. Маленькая головка ея приходилась теперь въ полосѣ тѣни, падавшей отъ Жака, и изъ этой полутьмы круглые, немножко сонливые и мечтательные глаза ея глядѣли на него съ выраженіемъ ласковаго, почти дѣтскаго участія. Такъ смотрятъ очень добрыя собаки, отбѣжавъ на два тага послѣ того какъ имъ наступили на хвостъ.

— Отчего вы не хотѣли чтобъ я продолжалъ играть? спросилъ Жакъ.

— Оттого что вы проиграли бы… а мнѣ кажется что эти деньги вамъ очень нужны… отвѣтила вполголоса Липочка. — Здѣсь надо быть осторожнымъ, развѣ вы не видите?

— Какъ, вы думаете что здѣсь?…

— Тс… остановила его Липочка, — не надо чтобы кто-нибудь слышалъ о чемъ мы говоримъ. Я васъ предупредила, потому что мнѣ васъ больше всѣхъ здѣсь жалко; я вижу что васъ, сюда горе загнало.

— Да, это правда, подтвердилъ со вздохомъ Жакъ.

Липочка въ темнотѣ тихо коснулась его руки.

— Разкажите мнѣ, какое у васъ горе, сказала она.

Ея голосъ звучалъ такимъ искреннимъ участіемъ что Жаку показалось, какъ будто половина его горя отошла отъ него вмѣстѣ съ этими словами.

— У меня много причинъ чтобы считать себя несчастнымъ, проговорилъ онъ. — Самое главное кажется то что я никому не нуженъ.

— Васъ никто не любитъ, вы хотите сказать? А сами вы любите?

— Любилъ по крайней мѣрѣ, отвѣтилъ Жакъ.

Липочка отвернулась и долго глядѣла прямо предъ собой отуманенными глазами.

— Я тоже прошла чрезъ все это, сказала она тихо, не оборачивая лица. — У меня тоже былъ романъ, окончившійся также грустно, какъ и большая часть романовъ. И я думаю что я больше васъ потеряла…

Въ ея слабо дрогнувшемъ голосѣ зазвенѣла скорбь не утратившаго ѣдкости воспоминанія. Это ощущеніе чужой скорби волновало Жака, но было что-то мягкое и ласковое въ горечи которую онъ чувствовалъ.

— Вы несчастливо любили? сказалъ онъ вполголоса.

— Нѣтъ, я была очень счастлива, или по крайней мѣрѣ мнѣ такъ казалось, а это одно другаго стоитъ, отвѣтила также тихо Липочка. — Но меня бросили, какъ это обыкновенно бываетъ… Я осталась одна, и мнѣ горько было, какъ и вамъ, почувствовать свою ненужность. Мнѣ приходилось хуже, потому что у меня не было ни средствъ къ жизни, ни родныхъ, ни друзей, ни будущности, — ничего кромѣ скандалезной извѣстности, прицѣлившейся къ моему имени…

— Какая подлость! проговорилъ Жакъ.

— Полноте, что за подлость! возразила Липочка. — Сердцу не закажешь, а денегъ я бы не взяла отъ него, — не могла я кончить такимъ образомъ то что началось совсѣмъ иначе. Но и поправлять испорченнаго я не стала, да и не знаю можно ли было? Все случившееся я обратила въ урокъ, тяжелый урокъ, но за то онъ научилъ меня жить.

— Научилъ жить? переспросилъ Жакъ.

— Да, разумѣется. Я догадалась что незачѣмъ смотрѣть на жизнь серіозно. То-есть въ моемъ положеніи, вы понимаете, пояснила Липочка съ конвульсивнымъ движеніемъ губъ — Потеряннаго не воротишь, но за то мнѣ осталась свобода, а это не послѣдняя вещь. И я ею пользуюсь, какъ только мнѣ вздумается.

— Печальная свобода, сказалъ Жакъ.

— Вы смотрѣли ли когда-нибудь, какъ ходятъ на деревяшкѣ? возразила Липочка. — Неудобно, ужасно, а все же заказываютъ ее себѣ, потому что безъ нея пришлось бы совсѣмъ не двигаться. И мнѣ съ моею свободой все-таки выпадаютъ хорошія минуты. Вотъ и теперь мнѣ хорошо. Мнѣ не больно говорить съ вами обо всемъ этомъ. Я вотъ не гляжу на васъ, а знаю что у васъ глаза стали еще печальнѣе и что вамъ можетъ-быть плакать хочется, а плакать бываетъ хорошо, когда накопляются тихія, сладкія слезы — не отъ злости, а отъ того что въ васъ оскорблено хорошее, доброе чувство…

Она медленно повернула къ нему лицо, лѣниво потянулась всѣмъ своимъ маленькимъ тѣломъ, и улыбнулась. Эта лѣнивая, сонная улыбка чуть-чуть озарила ея лицо и пропала — словно растаяла въ мягкомъ блескѣ глазъ, неспѣшно взглянувшихъ на Жака изъ-подъ напудренной чолки. А у Жака отъ этой улыбки сердце слабо сжалось, разнѣженное новымъ ощущеніемъ раздѣленнаго участія…

— Взгляните, который часъ, сказала Липочка.

Жакъ раскрылъ часы и показалъ ей: было половина перваго.

— Поѣду домой, сказала вставая Липочка.

Жакъ подумалъ что ему будетъ очень скучно здѣсь одному, и тоже собрался уходить. Но когда онъ спускался съ лѣстницы, ведя подъ руку Липочку, онъ опять почувствовалъ внезапный, злой натискъ тоски, и ему представился весь ужасъ одиночества — самаго страшнаго нравственнаго одиночества среди нерасторжимо-крѣпкихъ внѣшнихъ узъ. А онъ былъ еще молодъ, въ карманѣ были деньги, въ крови еще не успокоилось лихорадочное возбужденіе игры, и ему хотѣлось свободы, такъ сильно ея хотѣлось, что онъ кажется готовъ бы былъ крикнуть въ зловѣщую ночную темноту, такъ крикнуть, чтобы разорвалась грудь отъ крика…

— Мнѣ невыносимо возвращаться теперь домой; подарите мнѣ еще немного времени, вдругъ сказалъ онъ, схвативъ Липочку за руку.

Та съ удивленіемъ взглянула на него.

— Пожалуста, поѣдемъ куда-нибудь ужинать. Я такое чувствую что готовъ руки наложить на себя. Подлѣ васъ я затихаю…

Липочка помолчала, поправила пуховый платокъ на головѣ, запахнулась и какъ-то бокомъ поглядѣла на Жака.

— Пожалуй… проговорила она съ обычною мягкою и вкрадчивою лѣнью въ голосѣ.

III.

Препровожденіе времени съ Липочкой противорѣчило всѣмъ инстинктамъ Жака и нарушало его привычки къ нравственной и Житейской опрятности. За минутнымъ опьяненіемъ наступало опять изнуряющее, постылое томленье, шевелился молчаливый внутренній укоръ и царапало сознаніе безпомощности и безъисходности своего положенія. Въ этомъ состояніи ему съ особенною силой захотѣлось увидѣться съ Юхотскимъ, съ которымъ онъ давно уже не встрѣчался.

Онъ засталъ его дома, и на свѣжій взглядъ его поразила перемѣна въ наружности его друга. Юхотскій похудѣлъ, въ изгибѣ рта обозначилось что-то рѣзкое, въ глазахъ пропало изящно-веселое, своевольное выраженіе, блескъ ихъ сталъ сильнѣе и суше. Жакъ былъ наблюдателенъ, и эта перемѣна не укрылась отъ его взгляда.

— Ты плохо выглядишь, сказалъ онъ, внимательно всматриваясь ему въ глаза. — иди и тебя тоже жизнь противъ шерсти гладитъ?

Юхотскій натянуто улыбнулся.

— Я привыкъ никогда не жаловаться, сказалъ онъ.

— Да, ты вѣдь характеръ, ты полированная сталь, отъ тебя всякая дрянь отскакиваетъ, продолжалъ Жакъ (онъ вообще любилъ опредѣленія). — Не то что нашъ братъ, кисельный человѣкъ — или самъ на чемъ-нибудь разлѣзется, какъ старая тряпка, или въ себя всякаго сору наберетъ. Давно я тебя не видѣлъ, Платонъ.

Онъ пришелъ къ Юхотскому въ смутной надеждѣ найти подлѣ него ту подымающую, бодрящую силу, недостатокъ которой онъ такъ часто чувствовалъ въ себѣ самомъ. Но сегодня ему казалось что и въ Юхотскомъ нѣтъ этой силы, или что она ушла въ немъ куда-то внутрь… Разговоръ у нихъ не клеился, и Жакъ уже собрался уходить, но вдругъ, какъ это иногда случается, уже при самомъ прощаньи обоимъ имъ удалось проломить раздѣлявшую ихъ перегородку и разговориться.

— А вѣдь собственно говоря, намъ, современнымъ русскимъ людямъ, жить нечѣмъ, сказалъ Жакъ.

— Что ты подъ этимъ понимаешь? спросилъ Юхотскій.

— Это у меня не мысль, а ощущеніе, отвѣтилъ Жакъ. — До поры до времени, пока въ нашихъ нравственныхъ счетахъ благополучно сводятся концы съ концами, пока мы возимся съ разною дрянью, наполняющею нашу личную жизнь, мы видимъ одни подробности, мелочи и не замѣчаемъ что нитка-то, на которую онѣ нанизаны, давно сгнила и порвалась. А когда захочется, вотъ какъ мнѣ теперь, стряхнуть съ себя всю эту дрянь, уйти изъ своей личной жизни, тогда вдругъ видишь что уйти совсѣмъ некуда, что внѣ этой личной дряни ничего нѣтъ, и что будешь ты до конца съ нею возиться, потому что кругомъ пустота, а въ пустотѣ жить нельзя. Вотъ тутъ и является ощущеніе, сознаніе — назови какъ хочешь — что жить нечѣмъ.

Личная жизнь! Когда-то, еще недавно, Юхотскому казалось что все наше счастіе въ томъ, чтобъ умѣть заключить весь міръ въ своей личной жизни, а теперь слова Жака заставили болѣзненно звучать въ немъ какія-то раздраженныя струны, и онъ съ тайнымъ чувствомъ обиды сознавалъ что и самъ онъ хотѣлъ бы уйти отъ своей личной жизни и дышать здоровымъ воздухомъ простора, того простора гдѣ живутъ свободные, сильные и неуязвимые люди…

— Ты говоришь «пустота»; но развѣ исчезло то чѣмъ ее умѣли населять культурные вожди человѣчества? возразилъ Юхотскій.

— Нѣтъ, не исчезло, но или оно мимо насъ прошло, или мы какъ-нибудь мимо него прошли, отвѣтилъ Жакъ. — Наслѣдство конечно осталось, но если мы отъ него отказались, то какая намъ польза изъ того что оно не провалилось сквозь землю? Скажи въ самомъ дѣлѣ пожалуста, къ чему мы еще могли бы прилѣпиться, чѣмъ намъ еще жить? Мы начали съ того что все содержаніе, всю красу, весь цвѣтъ старой жизни принесли въ жертву идеямъ свободы, равенства, освобожденія массъ. Этотъ Молохъ пожралъ все то чѣмъ жило старое культурное человѣчество, все что заставляло его вѣрить чудесной сказкѣ о Прометеѣ, низведшемъ небесный огонь на землю. И я помню, съ какою радостью мы совершали это жертвоприношеніе: дѣти мы еще были, и было что-то по-своему хорошее даже въ томъ порывѣ: онъ приносилъ опьяненіе чѣмъ-то неопредѣленнымъ и смѣлымъ, и мы были увѣрены что отойдемъ отъ жертвеннаго костра лучшими, болѣе чистыми, честными и человѣчными, чѣмъ были наши отцы. А на повѣрку вышло… Скажи пожалуста, чье сердце могутъ еще заставить биться эти идеи? Да и есть ли еще вообще такія идеи отъ которыхъ билось бы сердце современнаго человѣка?

Теперь, когда мысль Жака была высказана до конца, Юхотскому стала ясна вся ограниченная неполнота ея, и въ немъ вспыхнуло страстное противорѣчіе. Онъ оживился глаза засвѣтились прежнимъ яснымъ и упругимъ блескомъ,

— Да, да, ты правъ, то-есть ты сдѣлалъ двѣ или три правильныя посылки, но ты остановился и нейдешь дальше, и думаешь что уже пришелъ къ призовому столбу, заговорилъ онъ. — А на самомъ дѣлѣ ты высказалъ только половину мысли. Нѣтъ идей, нѣтъ идеаловъ, отъ которыхъ забилось"ы сердце современнаго человѣка, говорить ты. Но потому не бьется сердце что онъ очень плохъ, этотъ современный человѣкъ. Не идеалы уничтожены, уничтожена нравственная человѣческая личность. А ихъ не уничтожишь, они: вѣчны, эти идеалы. Всѣ теперь любятъ кричать, что-молъ банкрутилась идея. Вздоръ, сами мы обанкрутились и изогались въ конецъ, а идея цѣла, ее не сожжешь и не потопишь. И даже этотъ Молохъ, какъ ты его называешь, пожравшій старыя культурныя идеи, и онъ цѣлъ, и онъ можетъ заставить биться человѣческое сердце, двигать людей впередъ, вверхъ. Зло не внѣ насъ, а въ насъ самихъ, вотъ въ чемъ все дѣло.

— Такъ передѣлай же насъ коли умѣешь, возражалъ Жакъ.

— Еслибъ я думалъ какъ ты, продолжалъ Юхотскій, — что будущее ничего не обѣщаетъ намъ, кромѣ нынѣшней пустоты и лжи, я сказалъ бы вмѣстѣ съ тобой что жить нечѣмъ и не для чего. Но я не скажу этого. Жить есть зачѣмъ, и задача жизни можетъ-быть никогда не была такъ трудна какъ въ настоящее время. Идти на встрѣчу общему теченію, обскакивать поколѣніе на той самой дорогѣ по которой оно и безъ насъ идетъ — это легко, но жить на прибоѣ чужихъ волнъ, жить затѣмъ чтобы среди изолгавшагося и извѣрившагося поколѣнія сохранить идеалъ нравственной личности, и не въ идеяхъ только, а во всемъ своемъ личномъ, эгоистическомъ я — вотъ что трудно…

Они продолжали спорить уже не для того чтобъ убѣдить другъ друга, но потому что имъ обоимъ хорошо было чувствовать себя въ тихомъ возбужденіи этой бесѣды. Жакъ видѣлъ что вся мысль Юхотскаго шла отъ наполнявшей его внутренней силы, той силы которой не было въ самомъ Жакѣ. Но это сознаніе не угнетало его, оно словно таяло въ неопредѣленномъ удовлетвореніи какое находятъ хорошіе но слабые люди, расплываясь въ сочувствіи тому что подымается надъ ихъ собственною слабостью.

А Юхотскій, оставшись одинъ, вновь почувствовалъ себя во власти безпокойнаго и страстнаго смятенія. Это смятеніи въ послѣднее время находило на него каждый разъ какъ мысль выбивалась изъ сомкнувшагося круга внутренней жизни. Опять шевелились неуспокоенныя сомнѣнія и что то похожее на укоризну раздражительно будило его сознаніе. Сегодня онъ сильнѣе чѣмъ когда-нибудь чувствовалъ на себѣ чью-то тяжелую руку. Въ немъ самомъ, кругомъ, вездѣ дрожали какія-то лживыя струны, и этотъ разговоръ съ Жакомъ заставилъ ихъ звучать особенно сильно и явственно. Идеалъ въ себѣ, въ своей нравственной личности, а не внѣ, идеалъ въ людяхъ, а не въ обществѣ, не въ государствѣ да, это такъ. Онъ оглядывался кругомъ и вездѣ видѣ подтвержденіе этой мысли. Общество пересоздалось, а человѣкъ не подвинулся впередъ. Оттого нѣтъ жизни, нѣтъ грудныхъ внутреннихъ звуковъ въ этомъ наново и наскоро настроенномъ организмѣ. Но наединѣ съ собственною совѣстью ему страшно было встрѣтиться съ этою мыслью и что-то злое вставало въ немъ, и самъ онъ глядѣлъ злобно на сузившійся кругъ личной жизни. Какъ онъ завидовалъ тѣмъ кто смотритъ на жизнь неразмышляющими глазами, кто строгъ къ ближнему и снисходителенъ къ самому себѣ! У него не было этой счастливой снисходительности, этого блаженнаго бездѣйствія мысли…

Прошло уже нѣсколько недѣль со времени той сцены когда мы въ послѣдній разъ видѣли его съ Раисой Михайловной. Эти нѣсколько недѣль промелькнули страшно скоро. Таинственный и страстный сумракъ, въ которомъ грезилась Юхотскому полнота пробудившейся жизни, окуталъ его своею благоухающею и теплою мглой. Но среди этихъ страстныхъ очарованій, насыщенныхъ неизвѣданною роскошью чувства, что-то тайное неотступно слѣдовало по пятамъ за каждою минутой счастья и раэдражало невозможностью полнаго обольщенія и забвенья…

Сегодня онъ обѣщалъ обѣдать у Раисы Михайловны. Онъ пріѣхалъ за полчаса до обычнаго часа и прошелъ въ маленькую угловую диванную. Онъ не умѣлъ, вступая въ эту комнату, отдѣлаться отъ безпокойнаго волненія, смѣшаннаго съ умиленіемъ. Все въ ней до послѣдней подробности было полно воспоминаній и имѣло для него значеніе котораго невозможно опредѣлить словами. Раиса Михайловна еще не выходила. Онъ поставилъ шляпу, стянулъ перчатки и повелъ глазами по комнатѣ. Этотъ взглядъ ласково и нѣжно обнялъ всѣ представившіеся ему предметы, словно все что онъ видѣлъ здѣсь было живое, дорогое и полное ему одному понятнаго смысла. Ея не было, но въ слабомъ запахѣ ея любимыхъ духовъ, остановившемся въ тепломъ воздухѣ, въ неуловимомъ шорохѣ за дверью, выходившею въ ея уборную, онъ чувствовалъ ея присутствіе. Онъ не только чувствовалъ, онъ видѣлъ ее, угадывалъ платье въ которомъ она выйдетъ сегодня, выраженіе лица которое должно лежать на ней въ эту самую минуту; онъ кажется слышалъ что говорила ей тамъ за дверью камеристка и что она отвѣчала ей. Въ нетерпѣніи онъ подошелъ къ окну и бросилъ разсѣянный взглядъ на Мойку, которая вся посинѣла и вспухла, готовясь съ минуты на минуту разорвать ледъ. На дворѣ было сѣро и холодно, вѣтеръ неистово кружился и свисталъ, на узкомъ троттуарѣ набережной встрѣчался одинъ только рабочій людъ. Въ комнату крались хмурыя апрѣльскія сумерки, ихъ жалкій полусвѣтъ печально спорилъ съ красноватыми, волнующимися отблесками камина — и въ душу просилось разнѣженное, жадное и умиленное чувство.

Ручка повернулась въ замкѣ, и Раиса Михайловна вошла, держа на губахъ палецъ, который она второпяхъ уколола булавкой. Но несмотря на то что ей еще было больно, ея прижатыя къ пальчику губы улыбались и слегка прищуренные глаза тоже улыбались, и та же восхищенная улыбка играла на всемъ ея лицѣ, на всей этой прелестной головкѣ, чуть запрокинутой по привычкѣ и потому что ее оттягивала тяжелая масса орѣховыхъ волосъ. Она остановилась и молча протянула Юхотскому обѣ руки. Онъ не выпускалъ ихъ изъ своихъ и глядѣлъ на нее торопливымъ и жаднымъ взглядомъ. Этотъ первый взглядъ которымъ они обмѣнивались при встрѣчѣ всегда много говорилъ ему. Онъ научился находить въ немъ отвѣтъ на молчаливые, безпокойные вопросы стоявшіе въ его глазахъ. И теперь тоже, въ эти нѣсколько неуловимыхъ мгновеній, между ними произошелъ безмолвный разговоръ. Ея улыбающіеся глаза сказали ему что все хорошо, что нѣтъ никакихъ дурныхъ новостей, что Давидъ Петровичъ еще не вернулся домой, что дверь за ней притворена и тамъ никого нѣтъ и что въ парадной гостиной, отъ которой ихъ отдѣляла спущенная портьера, тоіе никого нѣтъ. Все это сказали ея глаза, кромѣ того общаго, стыдливаго и страстнаго, что онъ читалъ въ каждомъ ея движеніи, въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ звукѣ ея голоса Не отнимая у него своихъ рукъ, она отступила на одинъ шагъ назадъ, потянувъ его вмѣстѣ съ собою, оглянулась на запертую дверь и вдругъ, сверкнувъ прямо въ упоръ предъ его зрачками своимъ все также улыбавшимся темнымъ взглядомъ, приблизила чуть раскрытыя на стиснутыхъ зубахъ губы.

— Какъ я жалѣла что не знала этого вчера: я цѣлый день сегодня одна дома, сказала она, тихо опускаясь на диванчикъ и указывая ему мѣсто подлѣ себя. — У Давида Петровича явилось дѣло у нотаріуса, и онъ съ утра уѣхалъ со своимъ отцомъ.

Юхотскій избѣгалъ говорить съ ней о ея мужѣ. Она догадывалась объ этомъ, но не совсѣмъ ясно понимала причину, и потому ограничивалась только тѣмъ что въ разговорахъ съ нимъ перестала звать его Деви и «мужемъ», а называла всегда Давидомъ Петровичемъ.

— Петръ Даниловичъ рѣшился наконецъ подарить ему этотъ домъ, продолжала Раиса Михайловна, — но это разумѣется не важно, потому что домъ не приноситъ никакого дохода. Впрочемъ онъ въ послѣднее время пересталъ скупаться. Мой отецъ также выслалъ мнѣ деньги и такимъ образомъ наши дѣла начинаютъ понемногу устраиваться, досказала она и взглянула на Юхотскаго.

Она не сомнѣвалась что ему будетъ понятенъ особый смыслъ заключавшійся въ этомъ намекѣ на устройство какихъ-то «нашихъ дѣлъ». Она хотѣла обрадовать его, напомнивъ о томъ безмолвно установившемся между ними сообщничествѣ, которое она не умѣла и не находила нужнымъ отдѣлять отъ ихъ отношеній. Она никогда объ этомъ не думала и ей казалось что любитъ его и обманывать мужа одно а то же, потому что порознь то и другое не могло бы существовать и что это само собою разумѣется^ Поэтому она никогда не догадывалась о тайномъ инстинктѣ, заставившемъ Юхотскаго страдать при всѣхъ такихъ намекахъ. Говорить съ нимъ о мужѣ значило для нея говорить объ ихъ любви, и эти признанія представлялись ей самыми интимными и страстными, потому что тутъ ихъ любовь явилась съ своей преступной стороны.

— Вашего отца не удивила эта просьба о деньгахъ? спросилъ Юхотскій.

— Я умѣла написать ему такъ чтобы не возбуждать излишняго любопытства, отвѣтила Раиса Михайловна. — Но я забыла сказать вамъ самое главное: отецъ настоятельно зоветъ меня пріѣхать на лѣто къ нему. Это очень естественно, потому что онъ три года не видалъ меня. Притомъ онъ пишетъ что сдѣлалъ много преобразованій въ деревнѣ и хочетъ показать ихъ мнѣ.

Она проговорила это спокойно, потому что заранѣе приготовила себѣ маленькое удовольствіе подразнить Юхотскаго. Онъ тревожно поднялъ на нее глаза.

— И что же… какъ же вы думаете поступить? спросилъ онъ.

— Я думаю… посовѣтоваться съ Давидомъ Петровичемъ. Отецъ и его также приглашаетъ, отвѣтила Раиса Михайловна.

Тревога все росла на лицѣ Юхотскаго.

— Что жь… можетъ-быть въ самомъ дѣлѣ такъ лучше будетъ… проговорилъ онъ, но, взглянувъ на Раису Михайловну, замѣтилъ насмѣшливое трепетанье въ ея глазахъ и науголкахъ рта, и улыбнулся.

— Знаете какой у васъ недостатокъ есть: вы никогда не будете вполнѣ счастливы, сказала серіозно Раиса Михайловна.

— А развѣ есть полное счастье? Развѣ вы можете это сказать? возразилъ Юхотскій.

— Нѣтъ, я счастлива, отвѣтила княгиня, и задумчивое облако набѣжало на ея подвижное лицо. — Мы всѣ слишкомъ много думаемъ — это дурно. Ma tante права, она говоритъ что думать значитъ усложнять жизнь, а ужь это хуже всего.

По шуму шаговъ въ гостиной они догадались о пріѣздѣ Давида Петровича. Онъ вошелъ вмѣстѣ со старымъ Урханомъ, съ простуженнымъ на холодномъ вѣтрѣ лицомъ, радостно возбужденный только-что совершеннымъ формальнымъ пріобрѣтеніемъ дома. Онъ зналъ что это пріобрѣтете нисколько не увеличивало его средствъ, но ему пріятно было въ первый разъ имѣть свою собственность.

Старый Урханъ съ тѣхъ поръ какъ Юхотскій сталъ почти ежедневнымъ гостемъ въ домѣ пересталъ отъ него скрываться. Онъ напротивъ старался какъ можно чаще являться при немъ къ невѣсткѣ, причемъ велъ себя съ необычайною сдержанностью, не выходя изъ роли спокойнаго наблюдателя. Ему случалось по цѣлымъ часамъ неподвижно просиживать въ. углу, слушая сквозь дремоту разговоръ Юхотскаго съ Раисой Михайловной, но часто, обернувшись въ его сторону. Юхотскій встрѣчался съ такимъ внимательнымъ, пронизывающимъ и хитрымъ взглядомъ узкихъ глазъ, и въ этомъ взглядѣ выражалось столько хищнаго «себѣ на умѣ» что невольное смущеніе овладѣвало имъ и сообщалось Раисѣ Михайловнѣ. Въ подобныхъ случаяхъ Урханъ, замѣтивъ про изведенное имъ впечатлѣніе, тотчасъ наводилъ на свое лицо выраженіе какого-то окостенѣлаго безучастія, и только по тонкимъ губамъ его противъ воли змѣилась хитрая волчья усмѣшка. Онъ рѣдко вмѣшивался въ общій разговоръ, но въ его скупыхъ и краткихъ замѣчаніяхъ, выраженныхъ сомнительнымъ русскимъ языкомъ, Юхотскому постоянно чувствовалось что-то двусмысленное и злое. «Этотъ Татаринъ чего-то хочетъ отъ меня», приходило ему часто на мысль.

IV.

Къ обѣду ждали Только одну Варвару Павловну, но она пріѣхала вмѣстѣ съ мужемъ и объявила что и Анатоль тоже сейчасъ будетъ. Послѣднее извѣстіе она сообщила не безъ нѣкотораго грустнаго оттѣнка на лицѣ, потому что не была увѣрена въ томъ что говорила. Анатоль тщательно избѣгалъ всякаго рода семейныхъ собраній, вопреки постоянному желанію матери чтобъ онъ бывалъ «въ домахъ» и въ особенности въ такихъ гдѣ царствуетъ нѣкоторое принужденіе и гдѣ собирается настоящій «свѣтъ»; Варвара Павловна находила что исключительно холостое общество, въ которомъ вращался ея сынъ, было дурною для него школой, и не ошибалась, хотя не совсѣмъ въ томъ смыслѣ въ какомъ она это понимала. Анатоль нисколько не подвергался опасности огрубѣть и утратить внѣшнія качества свѣтскаго человѣка, столь цѣнимыя Варварой Павловной. Онъ не сдѣлался грубъ съ дамами отъ того что тѣ женщины съ которыми онъ проводилъ время сами были грубы. Но общество этихъ женщинъ, обязанныхъ своею карьерой преимущественно искусству «занимать мущинъ и дѣлать все чтобы послѣднимъ не было скучно», развило въ немъ особаго рода умственную лѣность, благодаря которой онъ тяготился всякимъ другимъ обществомъ, гдѣ надо самому разговаривать, а не позволять только развлекать себя. Поэтому Варварѣ Павловнѣ всегда стоило большаго труда заманить его не только въ тѣ дома гдѣ она сама бывала, во даже на свои собственные вечера, и это доставляло ей двойное огорченіе: она за него боялась и имъ гордилась.

Варвара Павловна, съ тѣхъ поръ какъ ей была довѣрена тайна отношеній Раисы Михайловны къ Юхотскому, болѣе прежняго вошла въ ея интересы. О многомъ ей только было дозволено догадываться — есть вещи въ которыхъ женщина не сознается даже при безусловной откровенности, а Раиса Михайловна была не изъ самыхъ откровенныхъ характеровъ, — но она всѣмъ своимъ существомъ сочувствовала тому о чемъ догадывалась, хотя и понимала все такое нѣсколько по-своему. Точка зрѣнія ея на любовь была такъ-сказать ультра-женская. Она считала ее чѣмъ-то въ родѣ драгоцѣннаго приза — цѣнность зависѣла отъ красоты и общественнаго положенія женщины, располагая которымъ, можно возбуждать между мущинами интересное соревнованіе, что-то въ родѣ скачки съ препятствіями. Она не прочь была бы видѣть даже пролитую кровь на этомъ турнирѣ, но съ тѣмъ условіемъ чтобъ эта кровь бросала только лишній блескъ на женщину а чтобы серіозные интересы женщины никакимъ образомъ не были компрометированы въ этой драмѣ. Всѣ страстные, глубокіе и мучительные элементы чувства она предоставляла мущинамъ, сохраняя за женщиной лишь право увѣнчать счастливаго побѣдителя. Поэтому она не совсѣмъ одобряла выборъ Раисы Михайловны, находя что Юхотскій слишкомъ сократилъ занимательную программу турнира; но разъ войдя въ эти тайныя отношенія, она уже глубоко заинтересовалась ими, и въ ней разгорѣлся присущій ей духъ интриги. Покровительствовать всѣмъ такимъ отношеніямъ было для нея потребностью, тѣмъ болѣе когда въ нихъ запуталась такая близкая къ ней женщина какъ Раиса Михайловна. Она даже въ обществѣ, среди постороннихъ людей, постоянно поддерживала съ нею глазами безмолвный и полный понятнаго имъ однѣмъ значенія разговоръ и находила тысячи случаевъ оказывать обоимъ влюбленнымъ маленькія, но весьма важныя для нихъ услуги. Она и теперь, едва войдя къ Раисѣ Михайловнѣ, уже спрашивала ее глазами, и улыбалась поощрительною и немножко хитрою улыбкой въ отвѣтъ ея тоже улыбавшимся и счастливымъ глазамъ — и обѣ понимали все что было сказано этими улыбками и взглядами.

Единственнымъ лицомъ ни съ какой стороны не причастнымъ интимнымъ интересамъ занимавшимъ собравшееся здѣсь маленькое общество былъ мужъ Варвары Павловны. Никому не пришло бы въ голову посвящать его въ какіе бы то ни было личные интересы, и самъ онъ былъ слишкомъ лѣнивъ для того чтобы что-нибудь замѣчать и во что-нибудь вникать. Разъ навсегда онъ устроилъ свою жизнь такимъ образомъ чтобъ ее ничто не задѣвало и не тревожило. Въ натурѣ его была бездна того необъятнаго эгоизма, къ которому какъ-то особенно склонны чрезмѣрно-мягкіе люди. Онъ никому не сдѣлалъ зла и кое-кому сдѣлалъ добро, но главнымъ образомъ для того чтобъ отдѣлаться. Семью свою онъ очень любилъ, но при условіи чтобъ его не трогали и ни съ чѣмъ къ нему не приставали. Объ этомъ необъятномъ эгоизмѣ никто и не догадывался кромѣ Варвары Павловны, которая сначала возмущалась имъ, а потомъ, убѣдившись въ совершенной ни къ чему негодности своего мужа, нашла что такъ даже лучше. Она сама вела весь домъ, управлялась со всѣми затрудненіями. Никаноръ Ильичъ — такъ звали мужа, игралъ въ семьѣ роль дальняго, но почтеннаго родственника, котораго взяли для приличія. Въ этой роли онъ умѣлъ обставиться многочисленными привычками и даже прихотями, съ которыми ему было очень удобно жить. Онъ поздно вставалъ, долго брился и мылся фыркая и брызгая во всѣ стороны и поддерживая занимательный разговоръ съ камердинеромъ, помнившимъ еще то время, когда Никаноръ Ильичъ приказывалъ подпекать щипцами красивые, длинные, волнистые усы. Между завтракомъ и обѣдомъ Никаноръ Ильичъ дѣлалъ, нѣкоторые визиты, причемъ вездѣ сидѣлъ непозволительно долго, если бывалъ принятъ, разказывая разныя невинныя и смѣшныя сплетни, большею частью тутъ же имъ выдуманныя, и вообще лгалъ ужасно. Онъ былъ отъявленный, нестерпимый лгунъ прежде всего; но лгалъ такъ несообразно и безцѣльно что никто на него не сердился. Вечеромъ Никаноръ Ильичъ игралъ въ преферансъ, по маленькой и довольно прижимисто, и если у него были когда-нибудь враги, то именно тѣ старушки которыхъ онъ подсиживалъ въ преферансѣ на «курочку». Независимо отъ этого предустановленнаго теченія жизни, у Никанора Ильича всегда была какая-нибудь особая, посторонняя страсть, овладѣвшая имъ на извѣстное время. Такъ, въ одну эпоху своей жизни, онъ вдругъ сдѣлался антикваріемъ и собиралъ въ своёмъ кабинетѣ самыя неслыханныя и диковинныя рѣдкости, въ родѣ локона Семирамиды или подтяжекъ -Карла Великаго, или наконецъ чашки изъ которой Наполеонъ лилъ кофе утромъ въ день Бородинской битвы; потомъ пристрастился къ комнатной магіи и выучился довольно чисто дѣлать нѣкоторые фокусы; въ послѣднее же время ударился въ спиритизмъ и открылъ въ себѣ замѣчательныя медіумическія способности. Вообще Никаноръ Идьичъ былъ склоненъ пристращаться къ тому что давало ему возможность много лгать и мистифировать.

За Раисой Михайловной онъ ухаживалъ нѣсколько на стариковскій манеръ, какъ и слѣдуетъ пожилому родственнику, но разнѣжившись и разшутившись любилъ цѣловать ей пальчики и говорить слегка скабрезный вздоръ, причемъ отдутловатое въ складкахъ лицо его какъ-то смѣшно двигалось, точно онъ собиралъ и опять распускалъ свои генеральскія морщины. Сегодня онъ былъ особенно въ духѣ и усѣвшись тотчасъ разказалъ совершенно невозможный анекдотъ про стараго Урхана, который на это только двигалъ главами и смѣялся страннымъ гортаннымъ смѣхомъ. Урханъ никогда не сердился на Никанора Ильича, потому что уважалъ его за представительную наружность и русскія барскія замашки.

Варвара Павловна въ это время подошла къ Раисѣ Михайловнѣ и сказала своимъ какъ всегда нѣсколько таинственнымъ тономъ:

— Я на тебя имѣю виды на завтра: ко мнѣ Рохтины пріѣдутъ на цѣлый день.

Рохтины были «кирасирское семейство», жившее постоянно въ Царскомъ. Раиса Михайловна посмотрѣла на Варвару Павловну, какъ бы желая удостовѣриться, не имѣетъ ли на этотъ разъ ея таинственный тонъ какого-нибудь особаго значенія, но тотчасъ поняла что она нужна тетушкѣ просто для того чтобы занимать Рохтиныхъ.

— Они съ утра пріѣдутъ? спросила она.

— По одиннадцати-часовому поѣзду; у нихъ скоро балъ въ Царскомъ, и поэтому пропасть дѣлъ въ городѣ. Я бы хотѣла чтобы ты съ ними обѣдала у меня.

Къ удивленію Варвары Павловны, Раиса Михайловна не тотчасъ ей отвѣтила. По выраженію ея лица замѣтно было что какая-то внезапно представлявшаяся мысль занимала ее

— Et bien, c’est entendu? повторила Варвара Павловна.

— Можетъ-быть…. я постараюсь…. отвѣтила Раиса Михайловна, и оглянувшись продолжала вполголоса: — Chère tante, не говорите здѣсь никому что Рохтины будутъ завтра въ городѣ….

Варвара Павловна была настолько опытна что тотчасъ догадалась о какомъ-то особомъ, весьма тайномъ и важномъ интересѣ соединенномъ для Раисы Михайловны съ этою просьбой. Она не спросила зачѣмъ ей это надо а только взглянула на нее таинственно и весело. «Я не знаю какая у тебя мысль, но я догадываюсь что дѣло касается твоего романа, и потому можешь на меня разчитывать», говорилъ этотъ умный и поощрительный взглядъ.

Анатоль наконецъ явился, затянутый въ свой красивый бѣлый мундиръ, съ тѣмъ почтительнымъ и нѣсколько скучнымъ выраженіемъ въ лицѣ, которое какъ бы говорило что хотя ему вовсе не хочется тутъ быть, но разъ что онъ пріѣхалъ — не безпокойтесь о немъ, онъ будетъ держать себя какъ слѣдуетъ въ подобной обстановкѣ.

Раиса Михайловна пригласила всѣхъ въ столовую.

— Вотъ и прекрасно, все свои собрались, семейная трапеза, проговорилъ Никаноръ Ильичъ, усаживаясь между Урханомъ и Давидомъ Петровичемъ и затыкая за пуговицу уголъ салфетки.

Урхавъ посмотрѣлъ на него, потомъ на Юхотскаго.

— А князь Платонъ Николаичъ какъ вкмъ приходится? вдругъ опросилъ онъ Никанора Ильича. Тотъ не понялъ, но замѣтивъ что всѣ какъ-то страннно переглянулись, догадался что сказалъ глупость.

— Князь Платонъ Николаичъ свой человѣкъ у Раисы Михайловны, продолжалъ онъ, желая поправиться и прервать внезапно наставшее молчаніе. Но какъ это обыкновенно бываетъ, когда у всѣхъ сидитъ одна и та же тайная мысль, поправка только усилила общее смущеніе.

— Еще бы, когда я его знала еще прежде чѣмъ познакомилась съ моимъ мужемъ, торопливо проговорила Раиса Михайловна, чувствуя что краска готова зажечь ей лицо, и что необходимо выбраться изъ какого-то смутнаго впечатлѣнія, давившаго все общество.

Собственно во всемъ этомъ разговорѣ не было никакого прямаго намека, который ставилъ бы ее въ опасное положеніе. Все что было сказано, могло быть истолковано очень просто, безъ всякой задней мысли. И несмотря на то Раиса Михайловна чувствовала — чувствовала съ неотразимою убѣдительностью инстинкта — что никто не хочетъ и не можетъ, именно не можетъ, понять сказаннаго просто, но всѣ непремѣнно ищутъ въ каждомъ словѣ отвѣта на одну и ту же тайную мысль. Она обвела глазами все общество и повяла что даже ея собственныя слова, которыми она хотѣла разсѣять впечатлѣніе, только усилили его, что они, эти такія простыя слова, были приняты совсѣмъ не въ ихъ простомъ, прямомъ смыслѣ. Не глядя на Урхана, она видѣла злую улыбку на его губахъ, чувствовала ястребиный блескъ его глазъ. Она видѣла какъ Давидъ Петровичъ отодвинулъ только-что начатую тарелку съ супомъ и принялся усиленно крутить лѣвый усъ. Общее впечатлѣніе очевидно отразилось на немъ; толстая синяя скидка опять вспухла на его низкомъ лбу. Прошло нѣсколько мгновеній неопредѣленнаго и Жуткаго ожиданія. У каждаго стоялъ въ умѣ только одинъ вопросъ: что происходитъ въ эту минуту въ мысляхъ Давида Петровича. Даже опытная и находчивая Варвара Павловна ничего не могла придумать, какъ только сказать вполголоса сидѣвшему противъ нея Юхотскому:

— Passez-moi le vin blanc.

Но и это было уже большою помощью. Никаноръ Ильичъ, остававшійся спокойнѣе всѣхъ, и ничего толкомъ не понимавшій, но сознававшій инстинктивно что произошло нѣчто непріятное, потому что всѣ какъ-то смущенно примолкли, подхватилъ фразу жены и принялся съ преувеличеннымъ Жаромъ доказывать что красное вино здоровѣе бѣлаго, потому что кровь у насъ тоже красная. Для вящаго доказательства онъ налилъ себѣ стаканъ шамбертена, залпомъ опорожнилъ его, потомъ взялъ пустой стаканъ Урхана и опрокинулъ его на столъ.

— Это папа хочетъ показать новый спиритическій опытъ, объяснилъ Анатоль. — Это въ самомъ дѣлѣ изумительно; колокольчикъ звонитъ самъ собою подъ опрокинутымъ стаканомъ.

— Vraiment? je n’ai jamais vu èa, отозвалась съ другаго конца стола Варвара Павловна.

— Это совсѣмъ новая вещь, сказалъ Никаноръ Ильичъ, и велѣлъ подать колокольчикъ.

Нельзя было придумать лучшаго выхода изъ напряженія, которое каждый чувствовалъ. — Parfois l’esprit ne lui manque pas, шепнула Варвара Павловна Раисѣ Михайловнѣ. Всѣ съ любопытствомъ смотрѣли какъ Никаноръ Ильичъ поставилъ на столъ поданный ему маленькій серебряный колокольчикъ и прикрылъ его стаканомъ. Даже лакеи, перемѣняя тарелки, старались ходить на цыпочкахъ и не спускать глазъ съ таинственнаго аппарата.

— Что вы тамъ руками за спиной дѣлаете? усомнился Давидъ Петровичъ, тоже заинтересованный опытомъ.

— Ничего, просто надо руки подальше дерзать, иначе духи подвергаются противоположнымъ токамъ, объяснилъ Никаворъ Ильичъ. — Вотъ, смотрите, я спокойно кладу руки къ себѣ на колѣни.

Давидъ Петровичъ наклонился подъ столъ чтобы посмотрѣть. Варвара Павловна, желавшая сдѣлать изъ всего этого какъ можно больше шуму, встала съ мѣста и тоже подбѣжала и заглянула подъ скатерть. Руки Никанора Ильича дѣйствительно лежали на аккуратно расправленныхъ полахъ сюртука. Колокольчикъ слабо звякнулъ разъ, другой, третій.

— Удивительно, воскликнули нѣкоторые.

— А можно громче? пожелалъ Давидъ Петровичъ.

— Можно, отвѣтилъ Никаноръ Ильичъ, и колокольчикъ дѣйствительно звякнулъ гораздо громче прежняго.

— Удивительно, повторила Варвара Павловна, не столько довольная шалостями духа, сколько удачнымъ устраненіемъ опасности.

— Однако странно что колокольчикъ совсѣмъ не подымается и не шевелится когда звонитъ, замѣтилъ Давидъ Петровичъ.

— Mais qu’est ce que èa vous fait? тѣмъ удивительнѣе, возразила Варвара Павловна.

Колокольчикъ продолжалъ позвякивать. Урханъ, не то злобно, не то презрительно слѣдившій за опытомъ, вдругъ отодвинулъ стулъ и быстро схватилъ рукой за задній карманъ сюртука Никанора Ильича.

— Га! это что такое! прокричалъ онъ торжественно.

Медіумъ завертѣлся на стулѣ; но Урханъ уже запустилъ руку ему въ карманъ, и вытащилъ оттуда колокольчикъ. Всѣ хохотали, и Никаноръ Ильичъ громче всѣхъ.

— Сорвалось! воскликнулъ онъ, ни мало не смущаясь своимъ фіаско.

Всѣмъ вдругъ сдѣлалось очень весело, именно оттого что за минуту предъ тѣмъ каждый испытывалъ совершенно другое настроеніе. Смѣшнѣе всего было сморщенное лицо Никанора Ильича и его маленькіе, лживые глазки, совсѣмъ пропавшіе въ складкахъ.

— Но вѣдь колокольчикъ можетъ зазвонить у васъ когда этого совсѣмъ не надо, сказала сквозь смѣхъ Раиса Михайловна.

— А онъ у меня до опыта въ платокъ завернутъ, объяснилъ съ полнымъ удовольствіемъ Никаноръ Ильичъ — Давича Давидъ Петровичъ спрашивалъ что это я руками за спиной дѣлаю, — а это я моего духа отъ узъ освобождалъ.

V.

Всѣмъ было весело, и немножко стыдно, потому что приключеніе съ Никаноромъ Ильичемъ все-таки имѣло видъ шутовства, и все-таки Юхотскій былъ посторонній человѣкъ. Это самое испытывала и Раиса Михайловна, и къ радости что все такъ благополучно обошлось, примѣшивалось непріятное чувство смущенія за Никанора Ильича и за все это маленькое общество, связанное съ ней фамильными узами. Несмотря на близость свою къ Юхотскому, и можетъ-быть именно вслѣдствіе этой близости, она ни предъ кѣмъ не была такъ способна стыдиться за свою семейную обстановку, какъ предъ нимъ. Но какъ всегда, такъ и теперь, въ этомъ чувствѣ скоро произошелъ переходъ къ другимъ, болѣе капризнымъ ощущеніямъ. Она подняла глаза ни Юхотскаго, и ей досадно сдѣлалось за неловкое положеніе въ которое онъ былъ поставленъ. Ей пріятно стало созвать что тотъ кого она любила и кому никто здѣсь, какъ ей казалось, не хотѣлъ отдать справедливости — несомнѣнно лучше, умнѣе и крупнѣе всѣхъ ихъ. Она даже готова была радоваться тому что эти кровно-близкіе ей люди, этотъ кругъ, къ которому она принадлежала по рожденію и замужеству, выказывалъ себя предъ нимъ въ такомъ смѣшномъ и пошломъ видѣ Пусть, думала она, пусть онъ видитъ среди кого я поставлена, онъ пойметъ что мнѣ нельзя было не полюбить его. И чѣмъ болѣе она думала объ этомъ, тѣмъ болѣе въ ней разгоралось капризное, раздражительное желаніе выразить чѣмъ-нибудь что она совершенно чужая среди этихъ людей, что ей рѣшительно все равно что они скажутъ о ней и какъ будутъ считать ее, и что кромѣ него никто ей не близокъ и никого она не любитъ и не уважаетъ. Ей хотѣлось отмстить и за себя, и за него, за тѣ мучительныя минуты которыя имъ выпали за обѣдомъ.

Когда встали изъ-за стола, не было узко и слѣдовъ испытаннаго всѣми напряженія. Маленькая непріятная подробность была забыта. Варвара Павловна первая возвратилась къ своему обычному оживленію и весело болтала съ Давидомъ Петровичемъ, который очень ее уважалъ и даже побаивался, потому что сознавалъ ея умственное превосходство. Ее въ настоящую минуту гораздо болѣе интересовало узнать, почему Раиса Михайловна просила никому не говорить о завтрашнемъ пріѣздѣ Рохтиныхъ, чѣмъ то что произошло за обѣдомъ. Одинъ Урханъ продолжалъ хмуриться и загадочно поводить своими волчьими глазами; онъ былъ золъ и на Никанора Ильича, некстати подоспѣвшаго съ этимъ глупымъ опытомъ, и на Варвару Павловну за то что она развлекала Давида Петровича.

Тотчасъ послѣ кофе составилась пулька. Юхотскій, не умѣвшій отличить короля отъ валета, остался съ дамами. Варвара Павловна, которую чѣмъ дальше тѣмъ больше безпокоила мысль о какой-то тайнѣ, связанной съ пріѣздомъ Рохтивыхъ, не могла наконецъ удержаться и обратилась къ Раисѣ Михайловнѣ въ полголоса съ вопросомъ:

— У тебя есть планъ на завтрашнее утро?

Раиса Михайловна отвѣтила глазами: «да», и въ этихъ глазахъ Варвара Павловна прочитала въ то же время что не надо продолжать объ этомъ разговора, и что все и безъ того она узнаетъ, когда можно будетъ.

— У васъ завтра есть лекція? спросила Раиса Михайловна Юхотскаго.

— Нѣтъ, отвѣтилъ онъ.

Они сидѣли въ сторонѣ отъ играющихъ, но такъ что можно было вести общій разговоръ.

— Вы рѣшили удержать вашу прошлогоднюю дачу въ Царскомъ? громко спросила Раиса Михайловна.

— Непремѣнно, отвѣтилъ изъ-за картъ Никаноръ Ильичъ. — А вы, chère nièce? неужели мы будемъ жить не въ одномъ мѣстѣ съ вами?

— У насъ все еще ничего не рѣшено на этотъ счетъ, сказала Раиса Михайловна. — Въ самомъ дѣлѣ, Деви, надо кончить съ этимъ вопросомъ. Рохтины въ послѣдній разъ говорили что рядомъ съ ними отдается прекрасный домъ. Стоитъ взглянуть, какъ ты думаешь?

Давидъ Петровичъ удивился: Раиса Михайловна никогда до того времени не выражала желанія провести лѣто въ Царскомъ.

— Но вѣдь ты всегда говорила что тамъ очень скучно? возразилъ онъ.

— Вообще — да, но если дача которую рекомендуютъ Рохтины въ самомъ дѣлѣ такъ хороша, тогда можно помирать ея съ Царскимъ, отвѣтила Раиса. Михайловна. — Притомъ я все-таки разчитываю что въ срединѣ лѣта мы уѣдемъ или за границу, или на Кавказъ.

— О, ma chère, только же на Кавказъ, протестовала Варвара Павловна.

— Какъ Деви захочетъ, сказала Раиса Михайловна. — А май и іюнь бываютъ очень хороши въ Царскомъ.

— Относительно дачи мнѣ все равно, лишь бы было удобно, и чтобы конюшня была просторная, отвѣтилъ Доводъ Петровичъ.

Урханъ никогда ни на какія дачи не переѣзжалъ, поэтому этотъ вопросъ его не касался.

— Я посмотрю этотъ домъ. Я пожалуй даже завтра съѣзжу; какъ ты думаешь?

Давидъ Петровичъ, озабоченный неудачною прикупкой на безкозырную игру, пробурчалъ разсѣянно что пусть ѣдетъ если хочетъ.

— А князь гдѣ будетъ лѣтомъ жить? обратился Урханъ къ Юхотскому.

Вопросъ, казалось, въ сущности очень простой, но всѣ были такъ настроены предыдущимъ что опять почувствовали намекъ. Юхотскій и Раиса Михайловна переглянулась

— Я думаю уѣхать къ себѣ въ деревню, отвѣтилъ онъ.

Раиса Михайловна знала что это вовсе не рѣшено у него, но поняла что лучше всего было отвѣчать такимъ образомъ.

— Правда? отозвался съ подозрительною интонаціей Урханъ. Онъ злился, чувствуя что его намекъ сразу отраженъ.

Юхотскій только пожалъ плечами и ничего не отвѣтилъ.

Давидъ Петровичъ благополучно сыгралъ безъ козырей и и спросилъ жену:

— Такъ когда же ты думаешь съѣздить?

— Завтра въ часъ. Осмотрю дачу, и потомъ буду Ждать поѣзда у Рохтиныхъ; они кстати давно звали мфія.

— Да, это ты удобно придумала, равнодушно согласился Давидъ Петровичъ. — А мнѣ не надо?

— Нѣтъ, зачѣмъ же? такимъ же равнодушнымъ тономъ отозвалась Раиса Михайловна, хотя у нея дрогнуло въ груди.

Варвара Павловна вдругъ поняла все, весь тайный планъ Раисы Михайловны, такъ волновавшій ея любопытство, поняла зачѣмъ никто не долженъ былъ знать что Рохтины пріѣзжаютъ завтра въ городъ, и зачѣмъ Раиса Михайловна спрашивала Юхотскаго, есть ли у него завтра лекція. На мгновенье ей даже страшно стало; она взглянула на Давида Петровича, на Урхана, но не замѣтивъ ничего особеннаго, успокоилась и вся отдалась тайному удовольствію, какое доставляла ей идея Раисы Михайловны и ея собственная проницательность. Все что отзывалось интригой, и въ особенности сложною, ловкою и опасною интригой, имѣло что-то лично для нея пріятное и увлекательное. Она взглянула на Раису Михайловну такимъ выразительнымъ взглядомъ что та поняла ее и улыбнулась. Но надо было чтобъ и Юхотскій также все понялъ. Варвара Павловна догадалась что необходимо дать Раисѣ Михайловнѣ возможность переговорить съ нимъ, подошла къ играющимъ и, ставъ, за спиой Анатоля, заглянула ему въ карты.

— Давидъ Петровичъ, я хочу помочь ему противъ васъ, берегитесь, сказала она весело.

— Нѣтъ, вѣтъ, сядьте лучше подлѣ меня, поспѣшилъ пригласить ее Давидъ Петровичъ, знавшій что она отлично понимаетъ игру.

Варвара Павловна поставила стулъ за его плечамъ и принялась то совѣтовать ему что ввести и какъ разыграть, то болтать о совершенно постороннихъ вещахъ, которыя должны были занять вниманіе играющихъ.

Юхотскій и Раиса Михайловна встали чтобы походить по комнатамъ.

— Отыщите меня завтра въ часъ, въ вагонѣ, сказала ему вполголоса Раиса Михайловна.

— Вы хотите чтобъ я проводилъ васъ въ Царское?

— Совсѣмъ нѣтъ. Но развѣ у васъ не можетъ-бытъ тамъ своего дѣла?

— Да, конечно, сказалъ Юхотскій.

Раиса Михайловна поглядѣла на него бокомъ и улыбнулась.

— Вы поможете мнѣ осмотрѣть дачу… которой я впрочемъ не найму, продолжала она.

— Не наймете?

— Разумѣется. Я терпѣть не могу Царскаго. Но сначала мы зайдемъ къ Рохтинымъ, это рядомъ.

— Я не знакомъ съ ними… возразилъ Юхотскій.

Раиса Михайловна опять бросила ему, улыбаясь, тотъ же боковой взглядъ.

— Какой вы недогадливый! Рохтины завтра съ утра въ Петербургѣ, сказала она. — Мнѣ скучно было бы одной дожидаться поѣзда.

Они были въ большой залѣ, далеко отъ той комнаты гдѣ сидѣли играющіе. Матовый свѣтъ единственной лампы чуть скользилъ по надутымъ атласнымъ складкамъ драпировокъ, оставляя неосвѣщенными углы. Лицо Раисы Михайловны было тоже въ тѣни, но тѣмъ сильнѣе выступалъ внутренній блескъ въ ея темныхъ глазахъ. Юхотскій отыскалъ ея руку.

— Такъ вы нарочно выдумали… эту дачу? тихо сказалъ онъ.

— Разумѣется… отвѣтила Раиса Михайловна, и въ полутьмѣ лицо ея опять показалось ему обвѣяннымъ тѣмъ тайнымъ блаженствомъ, въ которомъ было что-то дѣтское и бѣсовское въ одно время.

Она не отнимала своей руки.

— Во мнѣ очень силенъ духъ противорѣчія, продолжала она; — мнѣ никогда такъ не хотѣлось какъ въ эту минуту уйти въ свою собственную жизнь отъ той жизни которая заявляетъ какія-то права на меня. Они расшевелили во мнѣ сегодня мои дурные инстинкты — тѣмъ хуже для нихъ, заключила она, бросивъ взглядъ по направленію къ ломберному столу.

Они все еще были въ полутемной залѣ и подходили къ гостиной, изъ которой узкою полосой врывался косой свѣтъ. Раиса Михайловна повернула къ Юхотскому лицо и замедлила шаги.

— Не правда ли: это дурно, то что я дѣлаю? проговорила она, остановивъ на немъ глубокій и странно мерцавшій взглядъ. — Но жизнь безъ зла — только половина жизни. И я чувствую что есть немножко хорошаго въ томъ злѣ которое владѣетъ мною…

Тѣмъ же медленнымъ поворотомъ она отвела отъ него глаза и вошла въ полосу свѣта. Онъ шелъ подлѣ нея, взволнованный и смятый темною силой, глядѣвшей изъ ея темныхъ и опасныхъ глазъ…

Пулька только-что кончилась, и Никаноръ Ильичъ, оставшійся какъ и всегда въ небольшомъ выигрышѣ, съ небрежнымъ и даже кислымъ видомъ запрятывалъ въ портфельчикъ скромную ассигнацію.

— Съ вами играть — всегда заплатишь, ворчалъ на него Давидъ Петровичъ, недовольный не столько за проигрышъ, сколько за прижимистую игру.

— Это я все отыгрываюсь, послѣ того какъ разъ тридцать тысячъ проигралъ, солгалъ Никаноръ Ильичъ, и не покраснѣлъ да же, хотя каждый тутъ отлично зналъ что никогда ничего подобнаго съ нимъ не случалось.

Вся семья Озерецкихъ собралась уѣзжать.

— Bonsoir, сказала Юхотскому Раиса Михайловнѣ, и слабое пожатіе ея руки напомнило ему о томъ что было условлено на завтра.

Она проводила сегодняшній вечеръ дома. Она не перемѣнила своей разсѣянной жизни, но иногда испытывала потребность остаться наединѣ съ собой и съ мечтательнымъ крушеніемъ однихъ и тѣхъ же, не утомляющихся и не надоѣдающихъ мыслей. Это была совершенно новая потребность, противоположная всему что она чувствовала и чѣмъ томилась прежде. Свѣтъ не потерялъ для нея своей привлекательности, но она уже не бѣжала въ него чтобы спастись отъ внутренней пустоты и бездѣятельности. Напротивъ, то что происходило въ ней самой, имѣло для нея такой глубокій интересъ что ей жаль становилось дней и часовъ потраченныхъ на внѣшнее существованіе. И эти новые, внутренніе интересы, такими полными звуками ворвавшіеся въ ея жизнь, тѣмъ сильнѣе приковывали ея вниманіе что она все еще не могла въ нихъ разобраться, и они стояли предъ ней какъ раскрытая на срединѣ книга.

Когда она впервые опомнилась отъ опьяненія страсти, ей казалось что вся поэтическая сторона жизни отлётѣла отъ нея, что все было обманъ и гадость. Случившееся стояло предъ ней во всей неопрятной наготѣ своей и унизительно давило ее. Было столько грубаго и оскорбительнаго въ этомъ фактѣ что она не вѣрила возможности когда-нибудь примириться съ нимъ. Она горѣла и стыла, въ невыразимой тоскѣ подымала безсильныя руки и опять роняла ихъ, и тупымъ, застывшимъ взглядомъ всматривалась въ неотступно и гадко мерещившееся ей. Она сравнивала себя съ другими женщинами, и ей казалось что она всѣхъ хуже, всѣхъ недостойнѣе. Но она не могла остановиться на этой мысли. Самолюбивое внутреннее чувство говорило ей что ея вина не была такъ плоска и низменна, какъ вина другихъ женщинъ, на которыхъ свѣтъ указывалъ съ двусмысленнымъ снисхожденіемъ или съ лицемѣрною брезгливостью. Она перебирала въ умѣ всю скандалезную хронику извѣстнаго ей круга: тщеславіе, давняя испорченность или просто глупость и пошлость — вотъ все что она читала въ ней. И кто они, герои этихъ роковыхъ увлеченій? Обыкновенные, часто совсѣмъ ничтожные люди… Такія мысли нравились ей, потому что съ ними притуплялась жгучая боль стыда и мало-по-малу возвращалась способность наслаждаться чувствомъ, съ которымъ поздно было бороться. Жизнь звучала такимъ полнымъ, такимъ громкимъ аккордомъ, столько страстнаго призыва слышалось въ этихъ прорвавшихся звукахъ что некогда было думать, сомнѣваться и оглядываться.

Сегодня эти призывные звуки раздавались особенно явственно и громко. Раиса Михайловна долго сидѣла одна въ своей комнатѣ, вникая въ эту внутреннюю музыку, и жадное, страстное чувство все больше разгоралось въ ней. Но не это чувство пугало ее — пугала мысль что всему на свѣтѣ приходитъ конецъ, что настоящее станетъ прошедшимъ и принесетъ позднее сожалѣніе о каждой минутѣ потерянной для счастья. Она закрывала глаза, вздрагивала и затихала съ радостнымъ изнеможеніемъ на слабо сжатыхъ губахъ. Давидъ Петровичъ сегодня тоже остался дома и долго сидѣлъ внизу у отца. Когда онъ йернулся, Раису Михайловну удивило его разстроенное, желтое лицо.

— Что съ тобой? ты не боленъ? спросила она, подводя его къ свѣту.

— Нѣтъ, ничего, отвѣтилъ Давидъ Петровичъ, какъ-то странно и часто мигая глазами.

VI.

Со вторымъ звонкомъ Юхотскій вошелъ въ вокзалъ Царскосельской дороги. Большая зала была уже пуста. Онъ купилъ билетъ и вошелъ на платформу. Вагоновъ было немного, и онъ тотчасъ отыскалъ Раису Михайловну. Она сидѣла одна, вся въ черномъ, закрытая густымъ вуалемъ. Она улыбнулась ему серіозно и немножко печально, и молча указала глазами мѣсто противъ себя. Въ вагонѣ было темно и онъ не могъ хорошо разглядѣть ея лицо, но онъ чувствовалъ что-то умиленное и грустное, вѣявшее отъ ея улыбки и отъ всей ея притихшей и сжавшейся фигуры, и располагавшее также къ умиленію и грусти. Суеты было мало на платформѣ, только изрѣдка пробѣгалъ испуганною походкой опоздавшій пассажиръ, да перекликались скучающіе ожиданіемъ кондукторы. Николай Ивановичъ — личность историческая на Царскосельской дорогѣ — заглянулъ къ нимъ въ окно, предлагая «сегодняшнія газеты», и торопливою побѣжкой направился дальше. Колоколъ прозвонилъ въ третій разъ; кондукторъ захлопнулъ дверь, послышался свистокъ, и поѣздъ медленно тронулся съ мѣста Свѣтъ, усиленный отраженіемъ еще не стаявшаго снѣга, ворвался въ вагонъ.

— Я было раздумала ѣхать сегодня… да ужь такъ! сказала Раиса Михайловна все съ тою же печальною улыбкой на сжатыхъ губахъ.

— Мнѣ было бы грустно не найти васъ здѣсь, проговорилъ Юхотскій.

— Потому-то я и рѣшилась сдержать слово…

Юхотскій нагнулся, взялъ ея руку, затянутую въ длинную черную перчатку, и поцѣловалъ. Она отвѣтила ему короткимъ пожатіемъ, взглянула на него, но тотчасъ отвернулась и стала смотрѣть въ окно.

На противоположной сторонѣ стекло оставалось опущеннымъ, и холодный мокрый вѣтеръ врывался въ вагонъ.

— Закройте, сказала Раиса Михайловна, и опять приникла лицомъ къ окну.

Дорога между Петербургомъ и Царскимъ, какъ извѣстно, даже и лѣтомъ не блеститъ красотами природы; но нѣтъ ничего печальнѣе этого переѣзда зимой, и въ особенности въ апрѣлѣ, когда снѣгъ на поляхъ грязенъ, и на тощихъ деревцахъ и кустикахъ, кое-гдѣ мелькающихъ по обѣимъ сторонамъ дороги, оттаялъ покрывавшій ихъ иней и превратился въ какія-то слезливыя сосульки. Эта «родная картина», съ примѣсью чухонской скаредности и желѣзно-дорожной симметричности, можетъ нагнать тоску даже на человѣка наименѣе склоннаго зависѣть отъ внѣшнихъ впечатлѣній.

— Какія печальныя мѣста! проговорила Раиса Михайловна, и вздрогнула отъ дувшаго въ оконную щель холоднаго вѣтра.

— Когда я послѣ моихъ скитаній по Европѣ переѣхалъ границу и увидѣлъ опять эти безлюдныя поля, эту бѣдность и безхарактерность, у меня сердце сжалось, припомнилъ Юхотскій.

Раиса Михайловна съ минуту продолжала молча глядѣть въ окно.

— Вы вѣрите въ предчувствія? спросила она неожиданно.

Оттого ли что нервы Юхотскаго были уже предрасположены къ тревожнымъ ощущеніямъ, или оттого что въ ея голосѣ послышалась ему какая-то зловѣщая нота, только онъ невольно вздрогнулъ при этихъ словахъ.

— Что вы хотите сказать? съ тайнымъ страхомъ спросилъ онъ.

— Я иногда слышу какіе-то внутренніе голоса — вѣроятно это и есть то что называютъ предчувствіемъ, отвѣтила Раиса Михайловна. — Мнѣ почему-то кажется что послѣ сегодняшней поѣздки мы уже не будемъ такъ хорошо любить другъ друга… Не знаю, предстоитъ ли намъ какое-нибудь несчастіе, или просто сами мы перемѣнимся, только нынѣшній день будетъ имѣть дурное значеніе въ нашей жизни. Я чувствую что-то тѣснитъ меня здѣсь.

Она прижала руку къ груди. Юхотскій постарался улыбнуться, но улыбка вышла грустная.

— У меня нѣтъ никакого предчувствія, сказалъ онъ, — во ваша печаль заразительна. Не слѣдуетъ давать воли такому настроенію.

— Да, вы правы, согласилась Раиса Михайловна. — Мы ѣдемъ съ вами потому что любимъ другъ друга, потому что для насъ продолжается праздникъ жизни, и мы оба грустны, словно исполняемъ какую-нибудь печальную обязанность Assez de rêveries…

Она тряхнула головой, улыбнулась и протянула ему обѣ руки.

Поѣздъ медленно подкатился къ Царскосельской станціи. До дома гдѣ жили Рохтины было довольно далеко; Раиса Михайловна и Юхотскій взяли извощичьи санки и поѣхали пустынными и неопрятно бѣлѣвшими въ грязномъ снѣгу улицами. Мохнатыя ели, насупившіяся подъ прошлогоднею хвоей, провожали ихъ съ одной стороны. Видъ этихъ безлюдныхъ улицъ и погруженнаго въ зимнюю спячку запустѣлаго парка навѣвалъ на душу спокойное и немножко угрюмое чувство, но не было ничего тягостнаго въ этомъ чувствѣ. Раиса Михайловна откинула вуалетку и съ удовольствіемъ подставила лицо холодному и влажному вѣтру; воздухъ былъ чистъ и мягокъ, и уже полонъ весенняго раздраженія.

— Какъ бы хорошо было покататься теперь въ паркѣ на горячихъ лошадяхъ, сказала Раиса Михайловна. — Что, здѣсь бываютъ волки? обратилась она къ извощику.

— А кто ихъ знаетъ, равнодушно отвѣтилъ тотъ. — Нѣтъ, нынче мало ихъ стало, добавилъ онъ, подумавъ.

— Жаль, промолвила Раиса Михайловна.

— Чего тамъ жаль, волка жалѣть нечего, отозвался извощикъ.

Они подъѣхали къ дому гдѣ жили Рохтины. Раиса Михайловна взбѣжала на невысокое крылечко и позвонила. Слуга, отворившій дверь, почти съ отчаяніемъ объявилъ что господа уѣхали на цѣлый день въ городъ.

— Ахъ, какая досада, воскликнула Раиса Михайловна, и съ такимъ же выраженіемъ отчаянія взглянула на слугу. — Цѣлую зиму собиралась, и надо же быть такой неудачѣ! Отдайте карточку. Что, эта дача рядомъ не нанята еще?

— Никакъ нѣтъ.

— Ну, надо по крайней мѣрѣ воспользоваться случаемъ посмотрѣть ее, сказала Раиса Михайловна, сходя съ крыльца.

Ей снова сдѣлалось весело, какъ бываетъ весело дѣтямъ, когда они расшалятся. Она заставила Юхотскаго взять ее подъ руку, и, нагибаясь впередъ чтобы заглянуть ему въ лицо, улыбаясь и дѣлая странные, балованные глаза, прошла съ нимъ по узкой, протоптанной въ грязномъ снѣгу дорожкѣ, къ сосѣдней дачѣ. Громкимъ лаемъ отвѣтили собаки на задребезжавшій въ холодномъ воздухѣ звонокъ. Явился дворникъ, отставной матросъ изъ Чухонцевъ, и съ поклонами повелъ ихъ въ комнаты. Дача была большая, двухъэтажная, съ бельведеромъ, балконами и всякими затѣями. Раиса Михайловна нѣсколько разъ прошла по всему дому, съ самымъ добросовѣстнымъ видомъ считая комнаты, заглядывая подъ чахлы на мебель, соображая какъ бы она тутъ расположилась; поднялась по узенькой лѣстницѣ на бельведерчикъ и Заставила Юхотскаго взглянуть вмѣстѣ съ нею на представившійся оттуда пустынный и безлюдный видъ. Дворникъ шелъ за ними, присѣдая на больную ногу и объясняя на своемъ полу-чухонскомъ нарѣчіи всѣ удобства дачи. Рапса Михайловна съ трудомъ удерживала разбиравшій ее смѣхъ: ее восхищала уже не самая шалость, а чувство свободы, простора и безопасности, которое она испытывала въ этомъ пустомъ домѣ. Она раскраснѣлась отъ усталости, разстроенный локонъ путался въ мѣховой опушкѣ ея пальто.

— Дача кажется очень удобная; я переговорю съ мужемъ чтобъ окончательно рѣшить, сказала она дворнику. — А вотъ вамъ за хлопоты, прибавила она, подавая ему ассигнацію.

Они уже пропустили одинъ поѣздъ и должны были дожидаться слѣдующаго, который отходилъ въ четверть шестаго. Въ нетопленномъ домѣ было холодно и сыро.

— Что еслибы вы затопили намъ каминъ? обратилась Рапса Михайловна къ дворнику, перейдя изъ залы въ маленькую боковую гостиную, уютнѣе другихъ обставленную.

Чухонецъ, поощренный щедрымъ подаркомъ, побѣжалъ за дровами. Скоро каминъ былъ растопленъ, и пламя его весело заиграло и засвистѣло въ трубѣ. Раиса Михайловна сняла шляпку, повернула кресло къ огню и протянула начинавшія зябнуть ноги.

Чувство свободы и безопасности опять волной прилило къ ней. Ей такъ хорошо было сознавать себя вдвоемъ съ тѣмъ кого она любила, въ этомъ пустомъ домѣ, гдѣ ей некому лгать и не отъ кого скрываться.

— Ma tante бранитъ меня, зачѣмъ я такая… fantasque, сказала она. — Но жизнь скучна, если иногда не переворачивать ее вверхъ дномъ.

Она задумчиво глядѣла въ каминъ, и ей казалось что она чувствуетъ какъ по лицу ея пробѣгаютъ, волнуясь, розовыя краски, отражаемыя огнемъ. Глаза ея слабо щурились, и теплое дыханіе раскрывало губы. Она не подымала глазъ на Юхотскаго — ей лучше нравилось чувствовать его присутствіе въ томъ общемъ, неопредѣленномъ ощущеніи какого-то опаснаго bien-être, которое слегка опьяняло ее. Ей не хотѣлось бы пошевельнуться ни однимъ членомъ, не хотѣлось бы говорить. Что-то тайное, личное, цѣлый міръ какихъ-то внутреннихъ ощущеній, дрожащихъ и рѣющихъ звуковъ какой-то внутренней музыки, держалъ ее въ плѣну — и такъ хорошо было чувствовать себя въ этомъ плѣненіи.

— О чемъ вы думаете? спросилъ Юхотскій, овладѣвая ея рукой.

Она не пошевельнулась, только слабо взмахнула на него рѣсницами.

— У васъ бываетъ когда-нибудь потребность сильныхъ, полныхъ звуковъ, громкихъ аккордовъ жизни? спросила она, медленно выговаривая слова. Эта замедленная рѣчь составляла странную противоположность слышавшейся въ ея голосѣ страсти. — Мнѣ кажется что должны быть въ жизни минуты, когда ея мракъ и свѣтъ, ея прошедшее и будущее, все сгораетъ въ одномъ короткомъ мгновеніи… Я когда-то читала одну нѣмецкую сказку, мистическую и чудную, какъ все что отзывается Средними Вѣками. Въ ней] какой-то астрологъ или алхимикъ приходитъ къ убѣжденію что царствующій на землѣ хаосъ произошелъ оттого что Сатурнъ сбился съ своего пути, и что съ тѣхъ поръ мѣра вещей утрачена и нѣтъ ни поздняго, ни ранняго часа, ни дня ни ночи, ни мрака ни свѣта, а одна только тусклая безразличность. И этотъ бѣдный астрологъ или алхимикъ всю жизнь ждалъ той таинственной минуты, когда среди смятенія стихій Сатурнъ опять найдетъ пути свои, и (заблудившіяся созвѣздія встрѣтятся на соединеніи скрестившихся линій. Это должна была быть минута такого неизъяснимаго и невѣроятнаго блаженства, когда вся вселенная, — слышите ли, вся вселенная, милліоны міровъ, — вдругъ найдетъ утраченную гармонію…

— Вашъ астрологъ былъ сумашедшій, сказалъ Юхотскій.

— Да, но развѣ вы отрицаете что у сумашедшихъ есть свой особенный умъ? возразила Раиса Михайловна. — На меня эта сказка произвела чрезвычайно сильное впечатлѣніе; съ тѣхъ поръ мнѣ все кажется что и на землѣ возможно что-то такое, чего мы не знаемъ, чего не умѣемъ даже представить себѣ. И лрржить жизнь, не переживъ такой минуты — это ужасно.

— Знаете, это очень опасная мечтательность, сказалъ Юхотскій.

— Помните, если мы не будемъ мечтать, вся красота жизни пропадетъ для насъ, возразила Раиса Михайловна.

Она отодвинулась отъ сильно разгорѣвшагося камина, но продолжала попрежнему глядѣть въ огонь.

— Вамъ приходитъ когда-нибудь мысль о будущемъ, не о загробномъ, а о томъ которое наступитъ завтра, послѣзавтра, черезъ годъ, черезъ десятки лѣтъ? заговорила она опять тѣмъ же медлительнымъ и звучавшимъ внутреннюю страстностью голосомъ; — Когда я думаю о немъ, объ этомъ земномъ будущемъ, знаете ли что именно смущаетъ меня? Мысль что тогда придется пожалѣть о всѣхъ этихъ минутахъ, потерянныхъ для счастья, минутахъ которыя такъ расточительно тратимъ мы въ молодости на пустую, мелкую, бездушную канитель жизни. Мнѣ кажется что тогда страшно будетъ подумать: предо мной стояла полная до краевъ чаша счастья, и я только отхлебнула изъ нея. Когда я думаю объ этомъ, какое-то скупое и жадное чувство овладѣваетъ мною, и какъ скряга дрожитъ надъ каждымъ червонцемъ, я начинаю дрожать надъ каждымъ проживаемымъ мгновеньемъ. Въ такіе дни мнѣ хочется чтобы жизнь хоть одинъ разъ прозвучала глубокимъ, полнымъ аккордомъ, я мечтаю о той минутѣ которой ждалъ бѣдный сумашедшій астрологъ нѣмецкой сказки… Жизнь хороша для того кто молодъ и смѣлъ, заключила она, и что-то страстно дрогнуло въ ея лицѣ.

Она подняла руку чтобы поправить развившіяся нити волосъ, упавшія ей на рѣсницы. Въ большихъ черныхъ зрачкахъ ея свѣтъ отъ камина трепеталъ красноватыми блестками

— Милый мой, это все пустяки, то о чемъ мы толкуемъ, сказала она, лѣниво ^улыбнувшись влажными губами. — Я хочу думать только о томъ что мы здѣсь одни, и все чуждое намъ гдѣ-то далеко отъ насъ, и ни до чего намъ нѣтъ дѣла — ни до чего и ни до кого въ цѣломъ мірѣ….

Юхотскій глядѣлъ на нее, очарованный и полный той влюбленной печали, которая счастливѣе самаго шумнаго веселья… Ему казалось что онъ слышитъ этотъ глубокій, полный, до дерзости громкій аккордъ жизни, и отзывно дрожатъ въ немъ самомъ сильныя, дерзко натянутыя струны."

Время бѣжало страшно быстро. Каминъ потухъ, воздухъ замѣтно охлаждался, и въ комнатѣ колебались раннія, еще прозрачныя тѣни. Что-то таинственное, не грустное, но какъ-то грустно успокоенное и примолкшее, тѣснилось вмѣстѣ съ тѣми тѣнями

— Мы толковали о минутахъ… о мгновеніяхъ…. неужели только и можно жить мгновеніями? говорилъ Юхотскій, прислушиваясь къ этимъ охлажденнымъ голосамъ, гдѣ-то тайно звучавшимъ въ немъ.

— Что ты хочешь сказать? спросила Раиса Михайловна.

— Я говорю: развѣ нѣтъ другаго, не мгновеннаго счастья? развѣ нѣтъ ничего что наполнило бы промежутки между этими минутами, въ которыя жизнь напрягается до двоихъ полныхъ звуковъ?

Раиса Михайловна поглядѣла на него и задумчиво покачала головой.

— Не знаю; мнѣ кажется тогда все было бы ровно и скучно… сказала она. — Молнія не блещетъ среди свѣтлаго неба.

— Какое ты вымолвила слово! проговорилъ также задумчиво Юхотскій. — Я именно о немъ думалъ, объ этомъ свѣтломъ небѣ. Я бы хотѣлъ такого счастья которое наполнило бы всю жизнь чувствомъ нравственнаго удовлетворенія. Въ этомъ чувствѣ нѣтъ ни пресыщенія, ни угрызеній. Въ немъ нѣтъ яду, и за него нѣтъ искупленія.

— Искупленія! повторила невольно вздрогнувъ Раиса Михайловна. — Не наказанное и не искупленное зло хуже…

Она опять сдѣлалась молчалива и серіозна, какъ-то притихла вся. Тѣни сгущались въ комнатѣ и холодили ея лицо.

— Мнѣ не надо было произносить этого слова, сказалъ съ изумленіемъ Юхотскій.

— Мы оба произнесли его, отвѣтила Раиса Михайловна.

Она достала у него изъ кармана часы и съ усиліемъ раскрыла ихъ.

— Намъ пора ѣхать, сказала она, и стала сбираться.

Юхотскій пошелъ отыскивать дворника. Когда онъ вернулся, Раиса Михайловна стояла спиною къ нему, предъ большимъ запыленнымъ зеркаломъ, и поднявъ обѣ руки, медленно, словно думая о чемъ-то совсѣмъ другомъ, поправляла шляпку на головѣ. Глаза ея съ напряженіемъ всматривались въ зеркало, но лицо, тускло отраженное грязнымъ стекломъ, показалось ей чьимъ-то чужимъ, неопрятнымъ и гадкимъ.

Они опять взяли извощичьи сани и поѣхали къ вокзалу. Почти всю дорогу оба молчали.

— На дворѣ еще совсѣмъ свѣтло, а тамъ, въ комнатахъ, уже смеркалось, проговорила наконецъ Раиса Михайловна, чтобы сказать что-нибудь.

— Окна тамъ еще не мыты, объяснилъ Юхотскій.

— Да, и зеркало также, прибавила Раиса Михайловна, вспомнивъ отраженное сквозь пыльный налетъ лицо свое.

Они вошли въ пустой вагонъ и молча сѣли рядомъ. Одно и то же, мутное и усталое чувство наполняло обоихъ, и въ этомъ чувствѣ имъ не хотѣлось бы сознаться себѣ…

На платформѣ было еще меньше движенія, чѣмъ когда они ѣхали изъ города: съ этимъ поѣздомъ даже и лѣтомъ пассажировъ не много. Оберъ-кондукторъ прошелъ мимо нихъ и подалъ знакъ къ третьему звонку. Въ эту самую минуту дверь къ нимъ въ отдѣленіе отворилась, и кто-то высокій, съ лицомъ закутаннымъ въ воротникъ военной шинели, вошелъ въ вагонъ. Раиса Михайловна и Юхотскій въ одно время взглянули на него и узнали Давида Петровича.

VII.

Въ вагонѣ, и въ особенности въ томъ углу гдѣ они всѣ трое очутились лицомъ къ лицу, было не очень свѣтло. Да они впрочемъ и не старались всматриваться другъ въ друга. Съ того мгновенья какъ княгиня и Юхотскій узнали Давида Петровича, прошло можетъ-быть болѣе минуты, но къ нимъ возвратилась способность думать и понимать что-нибудь. Эта минута была какъ бы выкинута изъ ихъ существованія, и они не знали какъ и что произошло въ промежутокъ времени между появленіемъ «мужа» и тѣмъ моментомъ когда они ясно увидѣли его сидящимъ противъ нихъ, въ распахнутой шинели, въ туго натиснутой на курчавые волосы фуражкѣ, съ рукой опирающейся на поставленную между широко-раздвинутыми ногами шашку. Они не могли припомнить даже самаго главнаго, здоровался ли съ ними Давидъ Петровичъ и сказали ли они что-нибудь другъ другу, до такой степени все случившееся въ этотъ промежутокъ времени прошло мимо ихъ сознанія.

Поѣздъ уже тронулся и прибавлялъ ходу. Давидъ Петровичъ молчалъ, взглядывая то на жену, то на Юхотскаго поблескивавшими въ полутьмѣ глазами. Съ каждымъ мгновеніемъ это молчаніе становилось все болѣе невыносимымъ и невозможнымъ. Всѣ трое сознавали это, и никто не умѣлъ изъ него выйти, потому что всякое постороннее слово отозвалось бы нестерпимою фальшью, а заговорить о томъ что составляло тайную мысль каждаго, никто не находилъ въ себѣ рѣшимости. Ужаснѣе всего было то что каждый ясно понималъ всю невозможность скрыть эту тайную мысль потому что у всѣхъ она была одна и та же. Раиса Михайловна чувствовала что она первая должна заговорить. Она должна спросить, зачѣмъ мужъ ѣздилъ въ Царское. Но язьжъ не повиновался ей, а между тѣмъ она ясно понимала что нельзя обойти этого вопроса, что каждая лромедленная минута все сильнѣе натягивала и безъ того донельзя напряженныя струны. «Надо рѣшиться», сказала она мысленно, и взглянула на мужа. Его глаза, съ бѣгавшими въ нихъ желтыми бликами, тоже остановились на ней. «Онъ ждетъ», сверкнуло въ ея умѣ. Она откинулась въ уголъ вагона, и спѣша, словно боясь что ей не хватитъ воздуха, проговорила съ насильнымъ и странно зазвучавшимъ смѣхомъ:

— Сегодня мнѣ все неожиданности: ѣхала туда, встрѣтила Платона Николаевича, теперь тебя встрѣчаю. Какъ ты попалъ въ Царское?

«Слава Богу», подумала она, договоривъ фразу.

Давидъ Петровичъ отвѣтилъ, какъ ей казалось, совершенно спокойно:

— Надо было.

— Представь себѣ, тотчасъ продолжала Раиса Михайловна съ тою же внезапною, торопливою смѣлостью, — Рехтиныхъ я не застала: они въ городѣ.

Давидъ Петровичъ промолчалъ на это. Въ темнотѣ она не видѣла выраженія его лица, но съ тою изощренною чувствительностью которая является при сильномъ нервномъ возбужденіи, угадывала что-то тяжелое, глухо подымавшееся въ его крови, и понимала что въ эту минуту онъ не менѣе ея страдаетъ мукой невыносимаго положенія. И вдругъ, какъ это иногда бываетъ въ минуты самой страшной опасности, когда ей прямо взглянешь въ глаза, спокойствіе неожиданно вернулось къ ней. Звукъ ея собственнаго голоса разсѣялъ накопившіеся страхи. Ей даже весело стало, потому что всегда есть что-то веселое во всемъ опасномъ и дерзкомъ. Она чувствовала что пока Юхотскій здѣсь, пока мужъ не можетъ сказать ей всего того что вѣроятно сказалъ бы безъ посторонняго, она имѣетъ верхъ надъ нимъ. Вся комическая сторона въ положеніи мужа представилась ея уму.

— Какая тоска была дожидаться поѣзда въ пустомъ домѣ! сказала она, ощущая легкую, и какъ будто пріятную дрожь во всемъ тѣлѣ.

Давидъ Петровичъ и на это ничего не отвѣтилъ. Онъ только нервно выпрямился и зѣвнулъ, слабо стукнувъ зубами.

Этотъ странный, костяной звукъ отозвался больно въ мозгу Раисы Мдхайловвы. Она вдругъ повяла смыслъ этого нервнаго разслабленія. Съ тою быстротой въ переходахъ чувства, къ которой она была способна, она вся отдалась новому ощущенію состраданія, жалости и раскаянія. Она повяла его больной, желтый, усталый взглядъ. Страстное презрѣніе къ самой себѣ внезапно пронизало ее, вмѣстѣ съ злыми муками стыда и угрызенія. Снова вспомнило оно ей непохожее, грязное и блѣдное лицо, глядѣвшее изъ пыльнаго зеркала. «Это ужасно», безъ словъ сказалось въ ея мысли, и опять слабая вериная дрожь холодкомъ пробѣжала по горѣвшему тѣлу. Она взглянула на Юхотскаго, и ей показалось что она поняла мысль стоявшую въ его глазахъ. Нельзя продолжать этой игры, говорили его глаза. Мы дошли до той черты на которой ложь становится подлостью или пошлостью. Жизнь требуетъ отъ насъ опредѣленнаго отвѣта и можетъ-быть жертвы. Такъ или иначе, но это существованіе втроемъ болѣе невозможно и недостойно. — Да, невозможно, повторяла почти безсознательно Раиса Михайловна, и призракъ возмездія и искупленія стоялъ въ ея мысли, неясно и неотразимо.

При выходѣ изъ вагона, Давидъ Петровичъ пропустилъ жену и быстро пошелъ впередъ чтобъ отыскать карету. Раиса Михайловна оглянулась на Юхотскаго.

— Ma tante сообщить вамъ если что-нибудь нужно будетъ, сказала она вполголоса. Юхотскій поблагодарилъ ее взглядомъ.

На крыльцѣ они опять сошлись съ Давидомъ Петровичемъ. Онъ съ преувеличенною торопливостью распахнудъ дверцу кареты, подсадилъ жену, дотронулся рукой до козырька и сѣлъ вслѣдъ за нею. Раиса Михайловна замѣтила что онъ держался какъ-то особенно прямо и не глядѣлъ на нее.

Они проѣхали уже половину дороги, и между ними не было сказано ни одного слова. Что-то похожее на страхъ начинало тайно закрадываться въ душу Раисы Михайловны. Ей нестерпимо было это молчаніе.

— Я обѣщала обѣдать сегодня у Озерецкихъ, отвези меня къ нимъ, сказала она и наклонилась чтобъ опустить окно и передать кучеру приказаніе. Давидъ Петровичъ рѣзко удержалъ ея руку.

— Нѣтъ, мы ѣдемъ къ намъ домой, сказалъ онъ.

— Но я обѣщала ma tante, мнѣ надо быть у нея, возразила Раиса Михайловна, оскорбленная этимъ рѣзкимъ движеніемъ мужа.

— Вы будете обѣдать дома, потому что послѣ обѣда мнѣ надо объясниться съ вами, сказалъ на это Давидъ Петровичъ, сидя все также выпрямившись и не глядя на жену.

Раису Михайловну удивилъ этотъ спокойный и твердый тонъ. Она чувствовала что мужъ ускользаетъ у нея изъ рукъ, и что между ними должны настать какія-то новыя отношенія, которыя замѣнятъ его прежнее покорное обожаніе. Капризное, упрямое чувство вспыхнуло въ ней. Она схватилась за широкій бассонъ, спускавшійся отъ передняго окна кареты.

— Ты найдешь болѣе удобное время объясниться со мною. Я ѣду къ Озерецкимъ! проговорила она съ раздраженіемъ.

Давидъ Петровичъ вдругъ повернулся къ ней всѣмъ корпусомъ и такъ сильно схватилъ ее за руку что ей сдѣлалось больно. Налившіеся кровью глаза его злобно сверкнули.

— Ты слыхала когда-нибудь, какъ мой отецъ женился на моей матери? проговорилъ онъ, безсознательно продолжая мять ея руку. — Я зачатъ въ насиліи, я хищникъ, я Татаринъ! объяснилъ онъ, задыхаясь отъ душившаго его гнѣвнаго спазма.

— Пустите меня! прокричала блѣднѣя Раиса Михайловна.

Ей стало страшно, не на шутку страшно. Никогда не видала она мужа въ такомъ здобномъ возбужденіи.

Онъ разжалъ руку, но продолжалъ тяжело дышать; шинель свалилась съ его плечъ. Съ минуту между ними длилось молчаніе.

— Простите меня, сказалъ наконецъ Давидъ Петровичъ, отворачивая отъ нея лицо. — Я ничѣмъ больше не оскорблю васъ. Наше объясненіе будетъ спокойное… совершенно спокойное.

Карета подъѣхала къ крыльцу, и прежде чѣмъ Каспаръ успѣлъ подбѣжать, Давидъ Петровичъ высадилъ жену и запахнулъ дверцу. По странному противорѣчію человѣческой природы, жена какъ будто сдѣлалась особенно дорога ему предъ тою роковою минутой когда онъ готовился узнать что она навсегда потеряна для него. Но движеніе которымъ онъ захлопнулъ дверцу было такъ неосторожно и быстро что онъ не успѣлъ принять руки, и дверца со всего удара прищемила ему палецъ. Онъ поблѣднѣлъ, почувствовавъ страшную боль, но не проронилъ ни звука.

— Боже мой, ты раздавилъ себѣ руку! вскрикнула Раиса Михайловна, замѣтивъ выраженіе мучительной боли на его лицѣ.

Онъ сдернулъ залитою кровью перчатку и, обернулъ руку носовымъ платкомъ.

— Проклятый день! простоналъ онъ сквозь стиснутые зубы, и подрагивая на ходу, быстрыми шагами пошелъ къ себѣ въ кабинетъ. Раиса Михайловна перепуганная бросилась за нимъ. Онъ обернулся въ дверяхъ и проговорилъ съ нетерпѣніемъ:

— Садитесь за столъ. Я сейчасъ приду.

Было жестоко то что онъ требовалъ. Раиса Михайловна хотѣла возразить ему, крикнуть, сказать что не выйдетъ къ обѣду, что если ему надо объясниться съ ней, то пусть онъ объяснится сейчасъ. Она не могла безъ гадкаго ужаса помыслить объ этомъ мрачномъ обѣдѣ въ присутствіи Урхана, скрытую руку котораго она чувствовала въ упавшемъ на нее несчастій. Она думала запереться въ своей комнатѣ и послать сказать что не выйдетъ къ обѣду, во страшная окровавленная перчатка представилась ея соображенію, и чувство виновности, состраданія и раскаянія какъ тонкое жало вонзилось ей въ сердце. Да, и въ этомъ, въ этой окровавленной рукѣ тоже она виновата… Это не случайно, это послано имъ въ наказаніе за ея грѣхъ, это начало «искупленія».

Она вышла въ столовую въ одно время съ мужемъ. Урханъ уже дожидался ихъ, похаживая въ своемъ отороченномъ мѣхомъ камзолѣ, съ засунутыми въ глубокіе карманы руками. На мгновеніе, при взглядѣ на торжествующую улыбку змѣившуюся по его тонкимъ губамъ, сердце у Раисы Михайловны сжалось злобнымъ и мстительнымъ чувствомъ. Она поняла что всѣми своими страданіями обязана этому гадкому старику. Но она поняла также что ей надо стать выше всего личнаго и себялюбиваго; ей казалось что стоитъ только терпѣливо перестрадать эти минуты, и въ утомленную душу возвратится блаженство покоя, которое теперь послѣ пережитыхъ впечатлѣній, представлялось ей самымъ дорогимъ изъ всѣхъ блаженствъ.

Урханъ замѣтилъ блѣдное лицо сына и его перевязанную руку.

— Что у тебя такое? спросила онъ съ безпокойствомъ.

— Ничего, пустяки, съ усиліемъ отвѣтилъ Давидъ Петровичъ.

Раиса Михайловна должна была объяснить за него что онъ прищемилъ палецъ, затворяя карету. Урханъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на обоихъ: онъ чуть ли не подумалъ что сынъ стрѣлялся съ Юхотскимъ и былъ раненъ.

— Что жь, наняли ли по крайней мѣрѣ дачу? спросилъ онъ.

— Мнѣ не понравилась та которую рекомендовали Рохтины, отвѣчала Раиса Михайловна.

Она нарочно назвала Рохтиныхъ: ей хотѣлось знать извѣстно ли Урхану что они сегодня въ городѣ? Но старый князь ничего не сказалъ на это, и уже спустя нѣсколько минутъ проговорилъ двусмысленно играя глазами:

— Стало-быть поѣздка была неудачная?

Ему никто не отвѣтилъ: и Раиса Михайловна, и Давидъ Петровичъ чувствовали тягость его присутствія и думали только о томъ какъ бы скорѣе отбыть этотъ невеселый обѣдъ.

Какъ только подали дессертъ, Раиса Михайловна отщипнула нѣсколько ягодъ винограда и встала. Въ корридорѣ Давидъ Петровичъ нагналъ ее и молча вошелъ вслѣдъ за нею въ ея комнату.

— Покажи мнѣ что ты сдѣлалъ съ рукой, сказала она обернувшись къ нему. Ея лицо было заботливо спокойно, и только глаза мерцали темнымъ и упрямымъ блескомъ.

Давидъ Петровичъ вмѣсто отвѣта притворилъ дверь, подошелъ къ камину и прислонился къ нему слиной, опираясь о мраморную доску загнутыми назадъ локтями. Ему было больно опустить поврежденную руку, потому что ее заливало кровью, и онъ держалъ кисть поднятую до плеча. Раиса Михайловна остановилась противъ него и нѣсколько мгновеній оба молча мѣряли другъ друга глазами.

— Я жду что вы скажете, произнесъ онъ тихо.

— Ты хочешь знать какъ я встрѣтилась съ Юхотскимъ? переспросила Раиса Михайловна.

— Я хочу знать… то что касается моей чести, отвѣтилъ Давидъ Петровичъ, поведя на нее блеснувшимъ взглядомъ.

Прошла секунда, въ которую жгучія, быстрыя мысли какъ молнія скрестились въ умѣ Раисы Михайловны. Одно мгновеніе она готова была все сказать ему, все кончить разомъ. Никогда ложь не была ей такъ ненавистна и физически противна. Но она взглянула на мужа, на его странно выпрямленную фигуру, съ оттянутыми назадъ локтями, на его руку съ окровавленною повязкой, и почувствовала что не монетъ оказать ему всего. Зачѣмъ ей убивать его? По какому праву она отниметъ у него то немногое счастье которое ему осталось — счастье неполнаго вѣдѣнія?

— Если ты подразумѣваешь честь… въ формальномъ смыслѣ. то я ничѣмъ не оскорбила ее, сказала она.

Его сухіе, черные глаза впились въ нее со страннымъ выраженіемъ недовѣрія, тоски и надежды. Она боялась что не вынесетъ этого взгляда. Она чувствовала что не монетъ сдѣлать такое лицо какое нужно было чтобы внушить ему довѣріе; она чувствовала что на губахъ ея проступаетъ насильная, пошлая улыбка, и она не можетъ ни согнать, ни! измѣнить ее. Опять ею овладѣло неодолимое, чисто физическое отвращеніе ко лжи, вмѣстѣ со страстнымъ желаніемъ однимъ разомъ все кончить и во всемъ открыться. Но въ этихъ налитыхъ желчью глазахъ она поняла такую страстную потребность вѣрить, такой жалкій страхъ предъ неизвѣстностью происходящаго въ ней, что ложь вдругъ перестала быть ей ненавистною. Что-то нѣжное и умиленное прокралось ей въ душу, и это новое чувство было такъ сильно и странно что и самая ложь показалась ей частицею этой нѣжности и этого умиленія. Она подошла къ мужу, чуть шелестя по ковру толстымъ шнуркомъ которымъ было подшито ея платье, и осторожно, боясь растревожитъ больную руку, прижалась плечомъ къ его плечу. j

— Деви, я не хочу лгать предъ тобою… (Она видѣла какъ онъ вздрогнулъ.) Я могу все сказать тебѣ, мнѣ легко, потому что все прошло, заговорила она, близко глядя ему въ глаза расширенными и увлаженными зрачками. — Да, это правда, существовала опасность… ужасная опасность. Я могла полюбить его. На меня какой-то туманъ нашелъ, я позволила закрасться чувству которое могло привести васъ къ несчастью… Вѣдь это было бы несчастье, не правда ли?

Онъ не перемѣнилъ положенія, только взглядъ его еще болѣе растерялся и въ немъ мерцало что-то жалкое и блаженное въ одно время. Она поняла что онъ долженъ повѣрить, что онъ уже вѣритъ, что онъ можетъ-быть вѣрилъ еще раньше чѣмъ она начала говоритъ.

— Но это не могло быть случайно, сегодня… проговорилъ онъ, не отвѣчая прямо на вопросъ и не глядя на нее.

— Нѣтъ, не случайно, отвѣтила съ незамѣтною запинкой

Раиса Михайловна. — Развѣ я не сказала тебѣ что существовала опасность? Ахъ, я была очень виновата…

Она видѣла какъ подъ кожей на уголкѣ губъ у него опять дрогнулъ мускулъ. Минуту назадъ, все счастье жизни заключалось для него въ томъ чтобы вѣрить что существовала опасность, одна только опасность; но теперь, когда онъ вѣрилъ, напоминаніе объ этой опасности мучительно его раздражало. А ей доставляла странное удовольствіе эта игра чужими нервами, эта возможность взрыва, которую она то приближала, то отдаляла.

— Виноватыхъ двое, сказалъ Давидъ Петровичъ, глядя прямо предъ собой загоравшимися глазами. — Я убью его.

Раиса Михайловна тихо соединила руки и лицо ея приняло такое выраженіе, какъ будто то что онъ сказалъ было приговоромъ по совершенно-постороннему для нея дѣлу. И ее въ самомъ дѣлѣ занималъ не одинъ только личный ея вопросъ, она нечувствительно входила въ художественный интересъ этой сцены.

— Выслушай меня, Деви; клянусь, ты можешь повѣрить каждому моему слову, продолжала она, тихонько потянувъ его за рукавъ черкески, чтобъ усадить на диванъ, и сама усаживаясь подлѣ него. — Я могла бы скрыть отъ тебя все, это всего отпереться, но мнѣ не нужно этого, потому что то увлеченіе о которомъ я говорю, уже прошло… да, совсѣмъ прошло, и также внезапно и тайно, какъ пришло… Я вспоминаю о немъ какъ выздоравливающій о своей болѣзни. Я не скрываюсь, не оправдываюсь; ты знаешь мою вину и… дѣлай что хочешь.

Она закрыла лицо руками и наклонила голову, растроганная чувствомъ умиленія и нѣжности, которое продолжало владѣть ею, обращенное и къ нему, и къ себѣ самой. Ее волновало то что она говорила, потому что она не могла отличить въ своихъ словахъ правду и ложь, но испытывала невыразимую потребность чтобы ложь сдѣлалась правдой, и въ этой потребности заключалась главнымъ образомъ причина наполнявшаго ее умиленія. «Надо, надо чтобы кончилось», говорило въ ней тайное внутреннее чувство, и она вспоминала что та же мысль стояла въ глазахъ Юхотскаго, и опять съ ощущеніемъ гадливости видѣла свое лицо отраженное пыльнымъ зеркаломъ… Ей припомнились слова мужа: «я убью его». Какой вздоръ! подумала она, и отнявъ руки, подняла на него глаза" Онъ сидѣлъ, упершись локтемъ въ бедро и наклонясь всѣмъ туловищемъ, и какъ будто усиливался разглядѣть пестрый узоръ ковра, краски котораго сплывались въ густыхъ сумеркахъ. «Когда же это у него явилась просѣдь?» подумала Раиса Михайловна, въ первый разъ замѣтивъ на его вискѣ сѣдые волосы.

Спустя часъ, они сидѣли все на томъ же диванѣ, только теперь больная рука его осторожно сжимала ея талію, и глаза были мокры отъ слезъ. Въ комнатѣ стадо уже совсѣмъ темно, на оконныхъ стеклахъ блестѣло отраженіе уличнаго фонаря. Оба испытывали нервную усталость, полную умиленія и слабаго, затихавшаго возбужденія. Оба чувствовали что они въ эти минуты близки другъ къ другу — можетъ-быть въ первый разъ въ ихъ жизни.

Для Давида Петровича это было очень смутное чувство, и хотя его лично оно удовлетворяло, но предвидѣлось что оно не будетъ также удовлетворительно для предстоявшаго объясненія съ отцомъ. Объ этомъ объясненіи онъ не могъ думать иначе какъ съ тоской. То что влекло его къ довѣрію и даже къ умиленію, не могло быть выражено словами и не было доступно никому постороннему. Когда старый Урхавъ прислалъ звать его къ себѣ, онъ словно почувствовалъ опасность, угрожавшую этому зыбкому счастью, которымъ онъ такъ дорожилъ въ тѣ минуты. Онъ сказалъ себѣ что все это — его личный, интимный вопросъ, и никому до него нѣтъ дѣла. Онъ рѣшился не пустить отца туда, гдѣ не могъ больше стерпѣть его нравственнаго Хозяйничанья. Между ними произошла тяжелая сцена. Урхавъ пробовалъ сначала прибѣгнуть къ хитрости, разчитывая выпытать какія-нибудь подробности; но не успѣвъ въ этомъ, вышелъ изъ себя, закидалъ сына словами презрѣнія, напоминалъ о родовой чести, грозилъ показать надъ нимъ свою-власть. Давидъ Петровичъ отвѣчалъ только, что ничего не имѣетъ противъ жены и что это его дѣло. И когда Урханъ продолжалъ настаивать и осыпать Раису Михайловну новыми оскорбленіями, онъ молча повернулся и вышелъ.

Старикъ долго послѣ того въ волненіи ходилъ взадъ и впередъ по кабинету, грузно шлепая по ковру сафьянными туфлями, и его длинная тѣнь безпокойно двигалась по потолку. Злоба душила его, ему казалось тѣсно и Жарко, не хватало воздуху. Онъ подошелъ къ окну, открылъ форточку и просунулъ въ нее узкую сѣдую голову, прикрытую ермолкой. На улицѣ было темно и пустынно, вѣтеръ свистѣлъ и хлопалъ желѣзными листами, вода прибывала въ каналахъ, и Мойка, расплескавшись до краевъ, кажется хотѣла ворваться въ окна. Свѣтъ отъ фонарей съ зловѣщимъ блескомъ скользилъ по ея чернымъ хлябямъ. Урханъ захлопнулъ форточку и опустился въ кресло. Почти всю ночь просидѣлъ онъ, вытянувъ руки а глядя изъ-подъ отяжелѣвшихъ вѣкъ на блѣдный огонь камина. Злыя мысли проходили въ умѣ его. Ему вспоминались всѣ оскорбленія нанесенныя невѣсткой, и старая хищническая закваска бурлила въ крови, возбужденная мстительнымъ чувствомъ. Что-то далекое, но еще не потускнѣвшее въ воспоминаніи — черты иной жизни, иной религіи — вставали въ его воображеніи. Погружаясь въ дремоту, онъ видѣлъ ущелья своей суровой горной родины, гдѣ люди и страсти свободны, и надъ нимъ рѣялъ чернымъ крыломъ духъ крови и насилія.

VIII.

Умиленное и успокоенное чувство, унесенное Раисой Михайловкой изъ этого объясненія съ мужемъ, продолжало тихо волновать ее, когда она осталась одна. Она прошла къ себѣ въ уборную, и эта комната, освѣщенная низенькою лампой подъ простымъ абажуромъ, показалась ей сегодня отмѣченною тѣмъ характеромъ семейности и уютности, котораго ей всегда не доставало и котораго впрочемъ она прежде ne искала.

Столикъ подъ лампой, въ углу, гдѣ она обыкновенно располагалась съ книгой въ рукѣ, былъ покрытъ сукономх со скатертью, расшитою шелками. Эта скатерть была покупаема въ магазинѣ, потому что Раиса Михайловна терпѣть не могла никакихъ рукодѣлій и никогда ими не занималась. Сегодня, какъ только она вошла въ комнату, скатерть бросилась ей въ глаза, и ей досадно стало, зачѣмъ она изъ магазина. Она вспомнила что у всѣхъ ея знакомыхъ есть вещи сдѣланныя ихъ собственными руками, и въ этомъ ничтожномъ обстоятельствѣ ей представилась частица той женственности и семейности, въ которыхъ въ ея теперешнемъ настроеніи она готова была видѣть всю красоту жизни. Она рѣшила что завтра же купитъ что надо и начнетъ какую-нибудь работу, потому что это необходимо для женщины. Покамѣстъ же ей рѣшительно нечего было дѣлать. На столѣ лежалъ начатый романъ, но читать въ такомъ состояніи духа, въ какомъ она сегодня находилась, было совсѣмъ невозможно. Она въ первый разъ подумала о томъ что ея ежедневной будничной жизни не достаетъ какого-то неуловимаго элемента, отсутствіе котораго дѣлало ее похожею на жизнь авантюрьерки. Главное конечно то что у нея не было дѣтей, и что она мало сошлась съ мужемъ. Но она знала многихъ въ чьей жизни дѣти и мужья не играли никакой роли, а между тѣмъ и сами онѣ, и все у нихъ въ домѣ было запечатлѣно женственно-семейнымъ характеромъ, никакъ ей не дававшимся, во вполнѣ понятнымъ ей своими неуловимыми признаками. Это нѣчто неуловимое было то самое что заставляло ее иногда страдать, замѣчая разницу между нею и нѣкоторыми наиболѣе прелестными и счастливыми женщинами ея круга. Онѣ такъ же много выѣзжали какъ она, также наряжались и блистали, вели такую же самую, въ. сущности очень пустую жизнь; во за этою внѣшнею жизнью она подозрѣвала въ нихъ еще какую-то другую, домашнюю, полную недоступнаго ей содержанія. Между этими женщинами она казалась себѣ самой только красивою іеной богатаго черкесскаго князя. У нея была одна пріятельница блондинка съ пепельными, всегда гладко зачесанными косами, съ желтоватымъ цвѣтомъ лица, сѣрыми глазами и маленькимъ, совсѣмъ русскимъ носикомъ, который какъ-то смѣшно ежился, когда она смѣялась. Въ эту блондинку всѣ влюблялись, и Раиса Михайловна никогда не могла помять за что. У нея ничего не было вполнѣ изящнаго, кромѣ крошечныхъ бѣленькихъ ручекъ; множество женщинъ было красивѣе ея, и ни одна не внушала такого почтительнаго обожанія. А она ровно ничего для этого не дѣлала, она была воплощенная простота и искренность; малѣйшее кокетство въ ней показалось бы страшнымъ диссонансомъ. Раиса Михайловна не завидовала ей, но сознавала ея тайное превосходство въ чемъ-то, и это сознаніе обыкновенно заставляло ее съ особеннымъ задорнымъ раздраженіемъ дозировать предъ ней своею эффектною красотой. Но когда она вспомнила о ней сегодня, и такъ живо представилась ей вся она, съ своими гладко и низко зачесанными волосами, маленькимъ носикомъ и простымъ, веселымъ взглядомъ сѣрыхъ глазъ, она почувствовала какъ что-то ласково сжало ей сердце и къ глазамъ подступили слезы. Ей захотѣлось быть похожею на нее, и это было такое страстное и умиленное желаніе что она кажется съ радостью отдала бы свою красоту, чтобы только всегда, всегда такъ спокойно, просто и весело глядѣть на всѣхъ, какъ глядѣли сѣрые глаза блондинки….

Горничная Даша пришла раздѣть ее. Раиса Михайловна только перемѣнила платье на широкую блузу и велѣла распустить себѣ волосы. Сидя вся, въ бѣломъ предъ туалетнымъ зеркаломъ, она со страннымъ вниманіемъ изучала свое лицо, и когда высокая прическа ея упала подъ ловкими руками камеристки, и гладкія, вдругъ какъ будто порѣдѣвшія пряди волосъ легли по сторонамъ лба, она захотѣла увѣрить себя что такъ ей лучше, что измѣнившееся съ этою новою прической лицо ея милѣе и красивѣе. Она приблизилась къ зеркалу и провела обѣими руками по волосамъ чтобъ еще больше пригладите ихъ.

— Хорошо мнѣ такъ? Еслибъ я всегда такъ ходила? обернулась она къ Дашѣ.

— Ахъ нѣтъ, совсѣмъ не хорошо, ваше сіятельство, отвѣтила та: — ужь такъ просто, такъ просто, совсѣмъ не по-модному.

— А Лизавета Ивановна всегда такъ носитъ, создалась Раиса Михайловна на блондинку, о которой думала все время.

— Ну, ужь что хорошаго въ Лизаветѣ Ивановнѣ! возразила съ полнѣйшими пренебреженіемъ камеристка.

Раисѣ Михайловнѣ было непріятно что она оказывалась больше во вкусѣ своей горничной, чѣмъ Лизавета Ивановна. Но гладкая прическа дѣйствительно не шла къ ней. «У меня свой genre лица», подумала она.

Она отпустила Дашу, но не ложилась, потому что было очень рано, и она чувствовала что не заснетъ. Ей впрочемъ пріятно было знать что она остается совершенно одна, съ своимъ умиленнымъ и разнѣженнымъ спокойствіемъ. Чтобы занять время, она пересѣла къ бюро, выдвинула ящикъ и пробовала перебирать въ немъ. Тамъ хранился ворохъ писемъ, большею частью отъ отца, та старыя фотографіи, не попавшія въ альбомъ. На одной изъ нихъ, очень плохой, вышедшей изъ мастерской пятигорскаго художника, была изображена она сама, маленькою дѣвочкой, съ заложенными за ушта косичками, съ куклой на рукахъ. Другія были наполнены разными кавказскими видами; всѣ онѣ значительно пожелтѣли и валяясь по ящикамъ истрепались. Но хотя съ каждою изъ нихъ было связано какое-нибудь воспоминаніе, онѣ сегодня ничего не говорили Раисѣ Михайловнѣ. Перебирая ихъ, она продолжала думать все объ одномъ и томъ же, о томъ почти внезапномъ и странномъ поворотѣ который произошелъ въ ея чувствѣ. И мало-по-малу, изъ хаоса всѣхъ ея ощущеній, одна тягостная мысль отдѣлилась и подавила другія. Это было сомнѣніе въ чувствѣ которымъ она жила послѣднее время. Еслибъ оно было такъ глубоко и серіозно, какъ ей всегда казалось, развѣ она могла бы теперь спокойно уступить совершавшемуся въ ней повороту? Она поставила локти на столъ и, закрывъ лицо руками, оставалась нѣсколько минутъ въ тягостномъ смятеніи. Почти съ презрѣніемъ къ себѣ самой, она думала и повторяла сто разъ что можетъ-быть все это было пустое, праздное, преходящее увлеченіе, нажитое скукой и легкомысліемъ. Но думать такъ было до того тягостно и нестерпимо, и такая зловѣщая пустота открывалась за этою мыслью, что она не въ силахъ была бы прожить одинъ день съ нею. Она вскочила съ кресла и въ невыразимомъ волненіи прошлась нѣсколько разъ изъ угла въ уголъ, словно въ борьбѣ съ какимъ-то отвратительнымъ призракомъ. «Я эгоистка, я безчувственная», обвиняла она себя, припоминая все то зло которое дѣлала Юхотскому, и ей казалось что этого зла не поправить и не искупить. Несказанная жалость та нѣжность пронизывали ей сердце, и въ этомъ чувствѣ она находила облегченіе, потому что оно говорило ей о селѣ ея любви и отстраняло мучившія ее сомнѣнія. «Но, Боже мой, что же мнѣ дѣлать, что же мнѣ дѣлать?» повторяла она, заламывая руки, и страшнѣе чѣмъ когда нибудь казалась ей обступавшая ее темнота. Вся исторія ея любви, не тайное и никому неизвѣстное, изъ чего она росла и слагалась, представилось ей такъ ясно, какъ будто она вновь переживала ее сначала. Ей припоминалась тоска ничѣмъ не заполненнаго существованія и усталость отъ бездѣльнаго круженія въ водоворотѣ пустыхъ и праздныхъ впечатлѣній, все что безпокойно гнало ее на встрѣчу свѣжему чувству и тайно говорило ей о ея собственной свѣжести… «Нѣтъ, нѣтъ, я не могла ошибиться, я полюбила его всѣмъ что во мнѣ хорошаго, повторяла она мысленно, продолжая въ смятеніи ходить изъ угла въ уголъ, шелестя по ковру слабо накрахмаленнымъ трэномъ блузы. „Я и теперь люблю его.“

Ей припомнилась вся сегодняшняя сцена и то, какъ ей легко было успокоить мужа. Но это воспоминаніе не радовало ее, не наполняло торжествомъ. Напротивъ, смятеніе ея все возрастало. Яснѣе чѣмъ когда-нибудь она чувствовала что не можетъ не любить Юхотскаго. Но невозможно также продолжать то полное лжи существованіе которое она вела до сихъ поръ. „Какъ же мнѣ быть, какъ же мнѣ быть!“ повторяла она опять, и мысль ея билась въ неразрѣшимомъ кругу. Хотѣлось что-то сдѣлать, на что-то рѣшиться, во рѣшеніе не отыскивалось, и она вся изнывала въ томленіи безсильнаго размаха. Она оглядывалась на извѣстный ей свѣтъ, припоминая нѣкоторыя извѣстныя ей исторіи, сходныя съ ея исторіей. Но все это было не то чего она искала. Бросить мужа? Мысль эта нѣсколько разъ представлялась ея уму, но она чувствовала что то была не ея, а чужая мысль. Она не могла его бросить послѣ того какъ онъ повѣрилъ ей. И въ ней подымалась раздражительная, почти злобная досада на то что онъ повѣрилъ ей, что онъ предоставила ей самой искать разрѣшенія ужасной. задачи, въ которую сложилась ихъ жизнь.

Проснувшись поутру, она показалась себѣ самой значительно успокоенною, и уже не находила въ себѣ вчерашняго смятенія. Все какъ будто затихло въ ней, но это была очень противная и мрачная тишина. Она душила ее какъ хандра, преслѣдовала нестерпимымъ ощущеніемъ нравственной тошноты. Какой-то болѣзненный процессъ тайно совершался въ ней, и она чувствовала всю невозможность овладѣть имъ. Въ домѣ было томительно тихо, словно всѣ знали что она больна и старались избѣжать всякаго шума. Ей наконецъ стало представляться что она въ самомъ дѣлѣ больна, и только потому не замѣчаетъ этого что мысль ея слишкомъ занята другимъ. Ей казалось что и лакей, внесшій подносъ съ чаемъ, ступалъ по ковру и шевелилъ локтями съ такимъ видомъ, съ какимъ обыкновенно входятъ въ комнату трудно больнаго. „Да чего вы всѣ на цыпочкахъ ходите!“ крикнула она на него съ раздраженіемъ, и такъ какъ онъ промолчалъ, то и въ этомъ обстоятельствѣ она увидѣла какую-то условную снисходительность, съ какою относятся къ капризамъ больнаго. Все это еще больше раздражало ее. „Такъ можно съ ума сойти“, подумала она съ слабою нервною дрожью во всемъ тѣлѣ — и рѣшилась сейчасъ же выѣхать изъ дому чтобы только уйти отъ этой невыносимой тишины.

День былъ холодный, сѣрый, вѣтеръ неистово дулъ изъ-за Невы; но она опустила оба стекла въ каретѣ, потому что ея недоставало воздуха. Кучеру было приказано ѣхать къ Озерецкимъ. Раиса Михайловна вспомнила о нихъ машинально, такъ какъ это былъ единственный домъ куда она могла пріѣхать во всякое время и во всякомъ расположеніи духа. Потомъ, уже на дорогѣ, она начала раскаиваться, когда ей представились неизбѣжные разспросы и все то что должно было напомнить ей Юхотскаго. Она впрочемъ не отмѣнила приказанія, разматывая на спасительный тактъ своей многоопытной тетушки, а главное потому что ей больше некуда было дѣваться.

Варвара Павловна испугалась, взглянувъ на ея мрачное лицо.

— Надѣюсь, не случилось ничего дурнаго? встрѣтила она ее. Раиса Михайловна улыбнулась тою внѣшнею улыбкой, которая не даетъ свѣта глазамъ. Ей ужасно трудно было что-нибудь сказать; тягостное чувство тишины все разросталось въ ней, связывало мысли и слова. Вопросъ: зачѣмъ она правда сюда? тупо стоялъ предъ ней, наводя на нее что то похожее на столбнякъ. Она опустилась въ кресло и принялась машинально откалывать вуалетку чтобы снять шляпку,

— Да что такое? на тебѣ лица нѣтъ! Ты не больна? встревожилась еще больше Варвара Павловна.

Раиса Михайловна зѣвнула и нервно вздрогнула годовой.

— Ахъ, ma taute, я ужасно несчастна! проговорила она, улыбаясь, безъ всякаго признака мысли, своимъ словамъ.

Варвара Павловна въ сущности была очень добрая и сердобольная женщина. Разстроенный видъ племянницы совсѣмъ перепугалъ ее. Она отбросила корзинку съ работой, которую держала въ рукахъ, и подвинулась къ Раисѣ Михайловнѣ, треножво заглядывая ей въ лицо своими быстрыми и выразительными глазами.

— Ну, разкажи же мнѣ. Въ чемъ дѣло? У тебя была сцена съ мужемъ… по поводу вчерашняго? Я боюсь что ты совсѣмъ не умѣешь вести свои дѣла, petite biche.

Это „petite biche“ заставило Раису Михайловну веселѣе улыбнуться, и возвратило оживленіе ея лицу. Въ самомъ дѣлѣ, очень смѣшно было что ее называли petite biche. Но ей все еще очень трудно было „разказывать“.

— Не умѣю, подтвердила она, на послѣднее замѣчаніе тетки, и обѣими руками снимая шляпку.

И когда она взглянула въ проницательные каріе глаза, обращенные къ ней съ выраженіемъ до жадности возбужденнаго любопытства, какое бываетъ только у женщинъ, ей вдругъ сдѣлалось такъ грустно и такъ противно, словно чѣмъ-то тяжелымъ и гадкимъ придавили ей сердце. Она раздвинула локти, прижалась грудью къ столу и опустила голову такъ низко что полированная поверхность стола отразила ея лицо.

Ахъ, какъ это все ужасно, повторила она, вздрагивая наклоненными плечами. Она чрезъ силу удерживала рыданія.

— Да объясни же наконецъ что такое? тревожилась все болѣе Варвара Павловна. Ей представилось что Раиса Михайловна окончательно разорвала съ мужемъ, или вообще надѣлала „глупостей“. — Не узналъ ли чего-нибудь Давидъ Петровичъ?

— Нѣтъ, онъ совершенно покоенъ, отвѣтила Раиса Михайловна. — Но развѣ вы не понимаете что тѣмъ хуже, тѣмъ хуже! добавила она съ раздраженіемъ, замѣтивъ что ея отвѣтъ обрадовалъ Варвару Павловну. — Вѣдь это невозможно такъ продолжать. У меня не станетъ силъ вѣчно обманывать, лгать и… преступать долгъ. Я кончу тѣмъ что буду презирать себя. Ахъ, я хочу… я хочу чтобъ я не была такая гадкая, подлая!

Она не подымала головы и только прижимала руки къ груди. Она чувствовала себя такою несчастною, такою несчастною, какъ въ тотъ день, когда между нею и Юхотскимъ произошла первая серіозная размолвка. Но тогда ее не давило сознаніе преступности, которымъ она терзалась теперь.

Варвара Павловна, какъ очень практическая женщина, сообразила что еще нѣтъ никакой настоящей бѣды: она боялась только фактовъ, матеріальныхъ результатовъ семейныхъ драмъ. Но и у самыхъ практическихъ женщинъ иногда легко возбуждается чувствительность и даже нервозность, и является неодолимая потребность въ слезахъ. Смятеніе Раисы Михайловны подѣйствовало на нее, и ей хотѣлось тоже поплакать и дать размягчить себя всѣмъ тѣмъ что въ положеніи племянницы было трогательнаго, чувствительнаго и романическаго.

— Мы, женщины, всегда платимся за то что любимъ, и наше женское сердце создано для того чтобы страдать…. заговорила она, спѣша доставить себѣ удовольствіе, котораго требовало ея настроеніе. — И какъ скоро мы забываемъ уроки! Право, можно сказать что страданіе наша стихія. Замужемъ мы такъ рѣдко находимъ отвѣтъ на свои стремленія и такъ много встрѣчаемъ грубаго, низменнаго… А сердце женщины вѣчно ищетъ любви, и мы дѣлаемся жертвою нашей великодушной слабости.

Варвара Павловна бъ наслажденіемъ чувствовала слезы на рѣсницахъ. Она взяла руку Раисы Михайловны и приложила ее къ своимъ глазамъ. Она припоминала какъ часто сама она была слаба и великодушна, и готова была вѣрить что во всѣхъ пережитыхъ ею романахъ она была жертвой мужскаго эгоизма.

— Что же мнѣ дѣлать! что же мнѣ дѣлать! повторяла по» мая руки Раиса Михайловна. — Я чувствую что мужъ совершенно посторонній для меня человѣкъ. Мнѣ жаль его, моя… моя душа не ищетъ его!

— Мужъ! произнесла съ непередаваемымъ выраженіемъ Варвара Павловна. — Развѣ мужъя могутъ понимать насъ?

— Но какъ же мнѣ быть? продолжала Раиса Михайловна. — Поймите, что если я разорву съ нимъ, предо мною откроется такая пустота, въ которой можно съ ума сойти. Я и прежде задыхалась въ ней; а теперь, послѣ этого счастья, послѣ этихъ мѣсяцевъ наполненныхъ такою страстною, такою судорожною жизнью, опять войти въ нее, возвратиться къ этому презрѣнному существованію, безъ мысли, безъ привязанности, безъ интереса — это ужасно, ужасно! Мнѣ не достанетъ больше силъ калѣчить себя.

— Но, mon ange, развѣ ты… больше не любишь его? спросила почти съ радостнымъ испугомъ Варвара Павловна.

Она до сихъ поръ думала что на Раису Михайловну просто нашелъ маленькій душевный капризъ, какимъ бываютъ очень подвержены женщины въ подобномъ положеніи. Она звала что такіе капризы возвращаются иногда даже послѣ многихъ лѣтъ жизни «втроемъ», но что ничего серіознаго изъ того не происходить. Но мысль, не наступилъ ли внутренній кризисъ въ чувствѣ Раисы Михайловны, лада этому разговору усиленный для нея интересъ.

Она не подучила отвѣта на свой вопросъ. Раиса Михайловна выпрямилась, откинула голову, и закрывъ лицо руками тихо плакала. Она не старалась удерживать слезъ и почти рада была что онѣ наконецъ прорвались. Варвара Павловна, глядя на нее, была такъ растрогана что сама чуть не разревѣлась. "Да, да, она больше не любитъ его, это ясно, " повторяла она мысленно, съ тайною и совершенно безкорыстною радостью. «Она оплакиваетъ свою погибшую любовь. О, я понимаю эти слезы.» Она встдла, осторожно обвила рукою шею Раисы Михайловны, стараясь не разстроить ея локоновъ, и прижалась къ ней своимъ заплаканнымъ, желтымъ и все еще нѣжнымъ лицомъ.

— Бѣдная! Прелесть моя! проговорила ода, цѣлуя ея мокрые глаза. — Ты еще прелестнѣе съ этими розовыми пятнами отъ слезъ. Право, я не знаю что бы мы дѣлали, бѣдныя женщины, еслибы не могли иногда поплакать.

Замѣчаніе о розовыхъ пятнахъ заставило Раису Михайловну машинально оглянуться, отыскивая зеркало. Но зеркало было далеко, и она не встала, а только обмахнула лицо носовымъ платкомъ.

— Ты знаешь, я никогда не была вполнѣ въ пользу твоего выбора, продолжала Варвара Павловна. — Онъ слишкомъ серіозенъ, твой Юхотскій, et puis… я постоянно опасаюсь чтобъ это не разыгралось въ тяжелую, фатальную страсть. И прекрасно что все такъ кончилось..

— Да что такое кончилось? почти вскричала Раиса Михайловна, терзая въ рукахъ кружевной платокъ. — Кончилось только мое счастье, только, только!

IX.

Въ этомъ восклицаніи слышалась такая боль что Варвара Павловна догадалась о своей ошибкѣ. Растерявшись, она не знала какъ ей быть и какую систему утѣшенія предложить Раисѣ Михайловнѣ, когда слуга неожиданно появился въ дверяхъ и доложилъ о князѣ Юхотскомъ.

Обѣ женщины переглянулись однимъ и тѣмъ же вопросительнымъ взглядомъ.

— Принять? выговорила свой вопросъ Варвара Павловна.

— Какъ хотите, отвѣтила Раиса Михайловна, вся какъ-то тревожно заторопившись и обмахивая лицо носовымъ платкомъ.

Приходъ Юхотскаго возвратилъ Варварѣ Павловнѣ ея веселость. По присущей ей слабости ко всему тому гдѣ замѣшаны интимныя отношенія, она была очень рада что такъ неожиданно устроилось свиданіе. Своими маленькими, скорыми шажками она пошла на встрѣчу Юхотскому, постукивая каблучками и выдвинувъ острый подвижной носикъ, которымъ она на ходу словно обнюхивала воздухъ.

— Изумляюсь вашему инстинкту, сказала она, пожимая ему руку и многозначительно и радостно улыбаясь плутоватыми глазами. — Что? Не догадываетесь? О, какъ я понимаю эти наивные взгляды!

И повернувшись на каблучкахъ, она радостно пошла впереди, оглядываясь на Юхотскаго и вся взволнованная тѣмъ, повидимому, совершенно постороннимъ для нея интересомъ, который представляла эта встрѣча.

Юхотскій догадался что увидитъ Раису Михайловну. Онъ не ожидалъ этого и пріѣхалъ къ Варварѣ Павловнѣ въ надеждѣ получить только какое-нибудь извѣстіе о «вчерашнемъ». Онъ былъ очень неспокоенъ, его раздражала необходимость выйти изъ дѣятельной роли въ ту самую минуту, когда драма усложнялась и грозила взрывомъ. Ждать въ сторонѣ, за второю кулисой, пока другія дѣйствующія лица дѣлаютъ что-то очень важное, было невыносимо. Онъ всю ночь не сомкнулъ глазъ, и воображеніе его безпокойно металось все около одной и той же трудной задачи. Что произошло тамъ? Онъ представлялъ себѣ нѣсколько возможныхъ развязокъ, и ни одна изъ нихъ не казалась ему правдоподобнѣе другихъ. Но все что тамъ могло произойти, во всякомъ случаѣ было ужасно, ужасно въ особенности потому что онъ долженъ былъ оставаться въ сторонѣ и не могъ подать руку помощи. Эта мысль, это чувство вынужденнаго бездѣйствія, обдавали его Жаромъ. Самымъ простымъ и естественнымъ исходомъ казалось все-таки стрѣляться съ Давидомъ Петровичемъ. Съ своей личной точки зрѣнія онъ ничего лучше не желалъ. Это было грубо, но разрѣшало вопросъ. Онъ думалъ о смерти, какъ о необходимой жертвѣ, которой требуютъ двѣ чужія жизни. И чѣмъ болѣе такая развязка представлялась ему естественною и неизбѣжною, тѣмъ онъ становился спокойнѣе, какъ должникъ который среди окончательно запутавшихся обстоятельствъ вдругъ находитъ средство расквитаться со всѣми кредиторами. Онъ почти полюбилъ эту мысль, потому что съ ней проникалъ въ душу тайный холодъ, который нравился ему и успокоивалъ его смятеніе.

Раиса Михайловна обернула къ нему заплаканное лицо. Эти стоявшія въ глазахъ слезы смущали ее и мѣшали глядѣть на него. Она отвернулась, пересиливая свое волненіе, но тотчасъ порывисто встала, и не умѣя ничего сказать ему, прижалась лицомъ къ его плечу. Она только сжимала пальцы и слабо вздрагивала всѣмъ тѣломъ.

— Chère ange, il faut avoir du calme, предусмотрительно напомнила о себѣ Варвара Павловна. Она впрочемъ понимала что ея присутствіе совершенно излишне, и бросивъ на племянницу растроганный взглядъ, тихонько вышла изъ комнаты.

Юхотскій осторожно усадилъ Раису Михайловну на диванъ и сѣлъ подлѣ нея.

— Ради Бога, скажите мнѣ все. Что случилось? спросилъ онъ.

Онъ спѣшилъ узнать, что бы ни случилось. Въ эти минуты видѣть ея слезы было для него мучительнѣе всего что онъ могъ ожидать.

— Ничего не случилось, и можетъ-быть это хуже всего! отвѣтила Раиса Михайловна, обмахивая платкомъ горѣвшее отъ слезъ лицо.

— Но Давидъ Петровичъ?.

— Онъ спокоенъ, онъ вѣритъ маѣ. Развѣ это не ужасно? вдругъ добавила она, вздрогнувъ плечами.

Юхотскій ничего не отвѣтилъ. Онъ понялъ то что она хотѣла сказать, и тусклая, тупая боль сжала ему сердце. Онъ зналъ что нельзя возражать противъ того что свѣтилось въ ея глазахъ, когда она сказала эти послѣднія слова; все его личное горе было ничтожно предъ этимъ тайнымъ движеніемъ, которое онъ понялъ въ ней. И ему стыдно было чувствовать гдѣ-то на днѣ души горечь личной обиды и самолюбивыя, ревнивыя подозрѣнія, взбудораженныя еще не насыщенною страстью. Онъ съ мучительнымъ наслажденіемъ глядѣлъ на это милое лицо, ставшее почти прозрачнымъ отъ голубыхъ и розовыхъ тоновъ, вызванныхъ слезами — и оно казалось еще милѣе съ этимъ горемъ и съ этою строгою скидкой, прорѣзавшеюся надъ бровями…

— Что же вы ничего не скажете? заговорила Раиса Михайловна, сдвинувъ плечи. — Я хочу зналъ.. великодушны ли вы?

— Чего вы требуете отъ меня? спросилъ Юхотскій, и невольно вздрогнулъ.

Раиса Михайловна съ жестомъ отчаянія протянула на колѣняхъ руки.

— Вы знаете, что это не можетъ продолжаться! сказала она и сквозь слезы голосъ ея звучалъ тихо и твердо. — Я и такъ презираю себя. Увлечься — это ужасно; но лгать изо два въ день, покупать свое спокойствіе цѣною разчетливаго, систематическаго обмана — нѣтъ, нѣтъ, лучше мнѣ вамъ рядомъ сказать — я ни за что не соглашусь на это!

— Но я не могу не любить васъ, отвѣтилъ Юхотскій.

Раиса Михайловна закрыла лицо руками.

— А я… развѣ я перестала любить васъ? развѣ мнѣ легче чѣмъ вамъ? возразила она, не отнимая рукъ. Сквозь сжатые пальцы слезы продолжали катиться изъ ея глазъ.

— Вы были правы, когда говорили что моя любовь принесетъ вамъ несчастіе, продолжала она. — Я знаю, какое зло я вамъ сдѣлала. Но, послушайте… еще вся жизнь предъ вами впереди. Вѣдь я насильно вырвала васъ изъ нея. Не ужели вы захотѣли бы навсегда ограничить ее тѣмъ узкимъ кругомъ въ который она замкнулась бы еслибы мы не нашли въ себѣ твердости пожертвовать націями отношеніями? Подумайте, что можетъ предстоять намъ? Еслибы вы поставили вопросъ между вами и моимъ мужемъ, еслибъ я послушалась моего чувства и бросила бы свой домъ, чтобы навсегда соединить свою участь съ вашею, развѣ это не значило бы отнять у васъ все — вашъ внутренній міръ, наше будущее, васъ самихъ? Вамъ пришлось бы уѣхать изъ Петербурга, зарыться въ деревнѣ, отказаться отъ труда, отъ дѣятельности, связать себя на всю жизнь. Я никогда не простила бы себѣ, что такъ много отняла у васъ, а вы вѣчно томились бы ощущеніемъ страшнаго бремени принятаго на себя. Вѣдь я должна была бы наполнить собою всю вашу жизнь… да развѣ я могу это? Развѣ чрезъ годъ, чрезъ два вы не начали бы томиться въ той тѣснотѣ, которая образовалась бы вокругъ васъ? Полноте, мы съ вами не малыя дѣти, намъ не къ лицу такія фантазіи!

Она говорила порывисто, торопясь высказать всю свою мысль въ эту минуту рѣшимости, которая могла не вернуться. Она не искала убѣдить его, она хотѣла только чтобъ онъ понялъ ее такъ какъ она сама понимала себя.

— Что до меня, я не боюсь того о чемъ вы говорите, сказалъ Юхотскій. — Я боялся раньше, пока еще можно было бороться съ несчастіемъ. Теперь, когда оно уже придавило меня и закрыло всѣ горизонты жизни, я ни одной минуты не поколебался бы взять на себя бремя которое страшить васъ; Я съ наслажденіемъ отдалъ бы вамъ всю мою жизнь, отказался бы это всегб что вы считаете такимъ важнымъ для меня. "Но я понимаю что объ этомъ нечего и говорить, потому что… потому что вы находите возможнымъ обойтись безъ того…

Раиса Михайловна съ отчаяніемъ всплеснула руками.

— Да нѣтъ же, вѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! не поддавайтесь этимъ гадкимъ подозрѣніямъ! перебила она его. — Не думайте что мнѣ легко будетъ идти этимъ путемъ благоразумія; я можетъ-быть умру, это очень, очень можетъ быть. Ахъ, и это было бы самое лучшее! Но пока я еще могу располагать собою, я не приму такого рѣшенія которое связало бы васъ на всю жизнь. Это было бы безуміе, даже хуже, это была бы подлость. Повѣрьте, еслибы дѣло шло обо мнѣ одной, я не колебалась бы. Я уже очень, очень мало дорожу собой и тѣми ничтожными приманками какія сохранила для меня жизнь. Но для васъ она еще вся впереди. Нѣтъ, нѣтъ, взгляните хладнокровнѣе, прошу васъ. Вы меня сто разъ потомъ благодарить будете за то что я не позволила вамъ наложить на себя ярмо. Отдать жизнь женщинѣ — это легко сказать! А что поставитъ потомъ эта женщина въ отпоръ неизбѣжнымъ сожалѣніямъ о потерянной свободѣ, объ опрокинутыхъ планахъ, въ отпоръ раскаянію и равнодушію? Не можете же вы серіозно разчитывать чтобы чувства, которое теперь ослѣпляетъ васъ, хватило на всю вашу жизнь. Помните, въ тотъ день когда я произвела на васъ первое впечатлѣніе, вы любили другую женщину…

— Это жестоко, напоминать мнѣ о той женщинѣ, сказалъ Юхотскій. — Вы знаете, я никогда не смотрѣлъ на мою теперешнюю страсть какъ на что-то нормальное. Это несчастье, это злая болѣзнь, я понимаю. Но тѣмъ невозможнѣе избыть ее. Она уже вырвала меня изъ той жизни для которой я былъ созданъ. Я думаю что я уже не гожусь для нея. Вы раздавили меня, и теперь сбрасываете съ своей дороги.

— Платонъ Николаичъ, видитъ Богъ, я не заслужила такихъ упрековъ! воскликнула заламывая руки Раиса Михайловна.

Слезы уже не текли по ея щекамъ, но вся она, вѣсвоей наклоненной лозѣ, съ безсильно опущенными плечами, казалась сжата горемъ.

— Простите, если я оскорбилъ васъ, проговорилъ съ уныніемъ Юхотскій.

— Не объ оскорбленіи я думаю! возразила Раиса Михайловна, откинувъ голову съ выраженіемъ тоски и смятенія. — Вы сказали: болѣзнь. Я и сама такъ смотрю на наши отношенія. Но отъ болѣзни излѣчиваются, она не страшна для такихъ молодыхъ и здоровыхъ организмовъ какъ вашъ. Знаете, еслибъ я на одну минуту повѣрила тому что вы сказали… будто вы уже не годитесь для той жизни для которой готовили себя — у меня не осталось бы силы жить больше. Я считала бы что мнѣ во вѣки вѣковъ не искупить этого зла. Но я не могу вамъ вѣрить, когда вы такъ говорите. Вы еще не въ состояніи судить хладнокровно. Другъ мой, мы были счастливы, счастіе требуетъ жертвъ. Переждите пока къ вамъ понемногу вернется спокойствіе. Ваше положеніе во сто разъ выгоднѣе, вы въ себѣ самомъ имѣете столько рессурсовъ чтобы занять и мысль, и воображеніе. А предо мной ничего нѣтъ, кромѣ пустоты, той самой пустоты отъ которой я бѣжала и которая послѣ этого короткаго счастія стала еще ужаснѣе… Я думала что, опираясь на вашу руку, я никогда больше не возвращусь въ нее, но жизнь сплетается въ такія запутанныя нити изъ которыхъ видно нѣтъ выхода…

Юхотскій молча слушалъ ея горькія рѣчи, и на душѣ у него было горько и темно, и невыразимый холодъ сжималъ сердце. Что онъ могъ возразить ей? Съ первыхъ словъ онъ уже зналъ все что она скажетъ ему. Все ясно, правильно, логично какъ проповѣдь на заданный текстъ. Да, конечно, это былъ прямой и обыкновенный путь для каждаго кто отправляется отъ той точки на которой они очевидно стояли. Въ этомъ все дѣло.

— Вы молчите? Вы не хотите ни пожалѣть меня, ни поддержать? сказала Раиса Михайловна, смущенная тѣмъ что онъ не прерывалъ ея и не возражалъ ей.

— Сожалѣніе мое было бы для васъ оскорбительно, а поддержка… Развѣ обращаются за поддержкой къ тому кого топятъ? отвѣтилъ Юхотскій.

— Вы не хотите быть также разсудительны какъ я, возразила грустно Раиса Михайловна.

Юхотскаго покоробило отъ этого слова.

— Мнѣ остается только повиноваться вамъ, сказалъ онъ вставая. — Чего собственно вы требуете? Чтобъ я никогда больше не видалъ васъ?

— О, нѣтъ, напротивъ! возразила съ живостью Раиса Михайловна. — Между нами нѣтъ никакого разрыва. Я не только желаю, я требую чтобы вы не избѣгали меня; иначе мнѣ будетъ худо, очень худо. Вы слишкомъ необходимы моей душѣ. У насъ есть общіе знакомые, мы будемъ встрѣчаться тамъ. Мои четверги уже прекратились, но до переѣзда на дачу вы будете иногда заѣзжать къ намъ. (Она постаралась не сдѣлать ударенія на этомъ «къ намъ».) Вѣдь мы сохраняемъ нашу дружбу, не правда ли? добавила она и, поднявъ на него глаза, попробовала улыбнуться.

— Я ждалъ этого слова: оно неизбѣжно въ программѣ которой слѣдуютъ женщины, выступая на путь… разсудительности, отвѣтилъ Юхотскій.

Раиса Михайловна печально опустила голову.

— Это все что вы находите сказать мнѣ? проговорила она тихо. — Но, нѣтъ, я не упрекаю васъ, добавила она, тотчасъ поднявъ глаза. — Нужно время… Только вѣрьте мнѣ что еслибъ вы лишили меня вашей дружбы, это было бы тяжело, страшно тяжело для меня. Больше я ничего не скажу вамъ.

Въ ея голосѣ дрожали слезы, когда она произносила послѣднія слова. Она поставила локти на столъ, и измученна раздавленная горемъ уронила голову.

Острая боль пронизала Юхотскаго. Неуспокоенныя сомнѣнія, несказанная жалость, всѣ муки, вся живучесть и все раздраженіе страсти вспыхнули въ немъ и кружили, и мяли его въ невыразимомъ смятеніи. Онъ готовъ былъ упасть къ ногамъ этой женщины, съ такими страданіями переживавшей агонію чувства, и сказать ей что все это вздоръ и не имѣетъ смысла, и онъ не можетъ повиноваться ей потому что есть другая сила которая владѣетъ имъ. Но легкое постукиванье каблучковъ и шелестъ шелковаго платья напомнили ему что они находятся у Варвары Павловны. Великодушная хозяйка, доставивъ имъ возможность объясниться наединѣ, нашла что чувствительная сцена уже слишкомъ затянулась, и явилась нарушить ихъ уединеніе. Она все время сидѣла въ сосѣдней комнатѣ, слышала весь разговоръ, и ея платокъ былъ мокръ отъ слезъ. Она была почти совсѣмъ счастлива отъ испытанныхъ сегодня émotions.

— Chère ange, невозможно такъ разстраивать себя, бросилась она къ Раисѣ Михайловнѣ, испуганная ея позой и истерическими вздрагиваніями головой. —Князь, я вамъ сочувствую всѣми силами моей души; но скажите пощаду намъ, бѣднымъ женщинамъ, которыя такъ рѣдко могутъ быть независимы въ своихъ чувствахъ. Вы видите какъ все это на нее дѣйствуетъ…

Юхотскій машинально сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ — онъ ощущалъ тупую боль во всѣхъ членахъ, словно весь былъ разбитъ и развинченъ--и протянулъ руку за шляпой. Варвара Павловна не сочла нужнымъ его удерживать.

— Прощайте, Раиса Михайловна, сказалъ онъ, подходя къ столу, за которымъ она сидѣла все въ той же страдальческой позѣ.

Ему не отвѣчали. Минуту она кажется колебалась предъ чѣмъ-то тайно и порывисто толкавшимъ ее; въ утомленныхъ глазахъ ея блуждало что-то недосказанное и полное страстнаго призыва. Но она овладѣла своимъ волненіемъ, провела рукой по лбу и встала.

— Не произносите этого слова, сказала она, слабо улыбнувшись. —Я вамъ даю руку не на прощанье, а до свиданья.

— Mais certainement, подтвердила Варвара Павловна.

Юхотскій почти безсознательно пожалъ по очереди обѣ протянутыя ему руки, повернулся и вышелъ. Варвара Павловна проводила его до конца слѣдующей комнаты. Выраженіе лица его было такъ странно что она остановила его въ дверяхъ.

— Послушайте, не предавайтесь отчаянію… Васъ любятъ, чего вамъ еще? сказала она. —Я обѣщаю вамъ наблюдать за вашими интересами… добавила она тихо и улыбнулась со своимъ замысловатымъ видомъ.

Юхотскій что-то разсѣянно отвѣтилъ ей.

«Ахъ, сердце, сердце!» мечтательно проговорила про себя Варвара Павловна, возвращаясь къ племянницѣ.

Она застала ее все въ той же страдальческой позѣ, со сдвинутыми плечами и уроненною на руки головой.

— Ты опять плачешь?., тихо сказала она, обнимая ее и прижимаясь къ ней всѣмъ своимъ маленькимъ тѣломъ.

Раиса Михайловна подняла глаза полные слезъ.

— Мнѣ жалко… его… проговорила она, — за что я заставляю его страдать?

— Eh, ma chère, ты слишкомъ мало себя цѣнишь, возразила Варвара Павловна, вздернувъ свой остренькій носикъ.

Она уже столько дала сегодня Юхотскому сочувствія и участія что спѣшила возвратиться къ своему обычному взгляду на отношенія между мущиной и женщиной, взгляду по которому первый обязанъ искать, страдать и повиноваться, а вторая--награждать, наслаждаться и повелѣвать. Но она сомнѣвалась чтобъ этотъ взглядъ легко могъ быть усвоенъ Раисой Михайловной. Выраженіе внутренней боли такими глубокими чертами лежало на ея лицѣ, глаза ея такъ безнадежно тускнѣли, что ей почти страшно стало за нее. Она знала свою племянницу и боялась опасности нравственнаго бездѣйствія, которая грозила ей. "На бѣду и сезонъ кончается, и я просто не знаю что мнѣ съ ней дѣлать, " тревожилась Варвара Павловна. Ей вспомнился Устюжевъ: его безопасное, обожающее и почтительное ухаживанье всегда представлялось ей лучшимъ развлеченіемъ для Раисы Михайловны. "Но, нѣтъ, она теперь и смотрѣть не станетъ на него, " возразила сама себѣ Варвара Павловна. И ей вдругъ пришла совсѣмъ другая, внезапная и довольно странная мысль.

— Послушай, Раичка, я хочу дать тебѣ новое занятіе, сказала она: — запишись членомъ въ наше общество.

Это общество, такъ неожиданно пришедшее ей на мысль, было благотворительное, посвященное преимущественно попеченіямъ о женскомъ трудѣ и женскомъ образованіи. Множество дамъ петербургскаго свѣта принадлежали къ нему, и оно процвѣтало не въ примѣръ другимъ благотворительнымъ обществамъ, потому что въ нѣдрахъ его вмѣстѣ со скромными наслажденіями филантропіей вдыхался нѣкоторый ароматъ либерализма, легкаго какъ пухъ и процѣженнаго сквозь блонды и кружева.

Раиса Михайловна подняла голову и равнодушно отвѣтила:

— Пожалуй, мнѣ все равно.

— Ну и чудесно, подхватила Варвара Павловна, очень довольная что ея идея такъ легко осуществлялась. — Я сегодня же запишу тебя и отвезу въ засѣданіе.

X.

Счастливая идея Варвары Павловны (такою по крайней мѣрѣ стала она казаться ей самой) имѣла успѣхъ выше ея ожиданій. Раисѣ Михайловнѣ очень понравилось въ засѣданіи дамскаго благотворительнаго общества. Она встрѣтила тамъ много знакомыхъ. Правда, эти знакомыя дамы были не тѣ которымъ она втайнѣ всегда немножко завидовала, потому что чувствовала себя предъ ними «черкесскою княгиней». Такія хотя много жертвовали для общества, но никогда не являлись въ засѣданія. Самыми дѣятельными членами оказывались преимущественно тѣ которыхъ положеніе въ большомъ петербургскомъ свѣтѣ было не особенно прочно. Здѣсь онѣ составляли какъ бы собственную республику, чувствовали себя хозяйками, обнаруживали большую веселость и даже нѣкоторый азартъ. Все это показалось Раисѣ Михайловнѣ очень новымъ и довольно занимательнымъ. Она не слишкомъ любила дамское общество и смѣялась надъ разговорами о туалетахъ и модисткахъ. Здѣсь такихъ разговоровъ совсѣмъ не было, и всѣ какъ будто нарочно старались быть какъ можно меньше женщинами, хотя въ самомъ этомъ стараніи и высказывалось чрезвычайно много женскаго — и совсѣмъ не американскаго, какъ думали эти дамы, а чисторусскаго и даже современно-петербургскаго. Говорили въ засѣданіи очень многія, и не какъ-нибудь, а съ заученными пріемами и легонькою либеральною подкладкой. Было много и смѣшнаго, что позабавило Раису Михайловну и смѣшнѣе всѣхъ былъ Никаноръ Ильичъ, единственный въ собраніи мущина, исполнявшій тутъ обязанности секретаря. Впихнутый на эту должность своею женой (ради небольшаго жалованья), онъ напускалъ на себя необычайную дѣловитость, отзывавшуюся впрочемъ шутовствомъ, и представлялъ своею особой какъ бы государственный элементъ въ обществѣ, постоянно настаивая на несоотвѣтствіи нѣкоторыхъ дамскихъ «проектовъ» высшимъ видамъ и соображеніямъ; но при этомъ такъ мямлилъ и такъ часто употреблялъ слова «вопервыхъ» и «вообще» что конечно ни одно правительство никогда не имѣло такого плохаго оратора. Дамы впрочемъ терпѣли его благосклонно, такъ какъ самое мямленье его какъ бы выражало собою слабость административнаго или по крайней мѣрѣ мужскаго элемента.

Раиса Михайловна не принимала участія въ преніяхъ, но съ интересомъ слушала всѣхъ и наблюдала все. Ее очень заняло то что нѣкоторыя дамы здѣсь явно «блистали», и это блистанье достигалось способомъ о которомъ она никогда даже и не думала. Двѣ или три изъ нихъ, совсѣмъ не красивыя, и на которыхъ въ гостиной никто не обратилъ бы вниманія, явно пользовались здѣсь почетомъ и даже подобострастнымъ поклоненіемъ. И Раисѣ Михайловнѣ очень понравилось все то что онѣ говорили, не столько самымъ содержаніемъ, сколько протестующимъ и слегка задорнымъ тономъ, а также легкостью съ какою онѣ сыпали самыми учеными или по крайней мѣрѣ газетными терминами и выраженіями.

Здѣсь это не показалось ей смѣшнымъ, а напротивъ очень красивымъ и представляющимъ своего рода шикъ. Ей нравилось также и то что всѣ говорили объ унизительномъ положеніи женщины въ обществѣ, о необходимости призвать ея независимость и «право на трудъ»; шокировало ее только то что всѣ почему-то очень часто употребляли олово «самка» которое она находила un peu risqué. Когда стали вотировать «резолюцію», и Раисѣ Михайловнѣ пришлось подать свой голосъ, она даже покраснѣла отъ тайнаго удовольствія

— Право, тутъ есть цѣль и хоть какое-нибудь серіозно дѣло, говорила она Варварѣ Павловнѣ, отвозя ее въ своей каретѣ изъ засѣданія. — Я очень рада что вы ввели меня туда Варвара Павловна тоже была очень рада, хотя сама она не находила ничего любопытнаго въ этомъ благотворитель немъ обществѣ и одобряла его только потому что мужъ ее получалъ тамъ маленькое содержаніе. Но она видѣла что Раиса Михайловна заинтересовалась новою игрушкой, и надѣялась что это займетъ ее въ тяжелые дни, которые она переживала.

На самомъ же дѣлѣ, засѣданіе дамскаго комитета послужило для Раисы Михайловны довольно сильнымъ толчкомъ. Если на первый разъ на нее произвела впечатлѣніе внѣшняя обстановка этой новой дѣятельности, то вслѣдъ затѣмъ то овладѣло страстное желаніе добраться до ея внутренняго содержанія, войти въ нее всѣми своими мыслями и симпатіями. По своей натурѣ она вообще была склонна кидаться безъ оглядки во всякое глубокое теченіе, и никогда можетъ-бытъ эта потребность не раздражала ее такъ какъ теперь.

Еще недавно, еще вчера такъ полно и такъ страстно звучавшій аккордъ жизни оставилъ въ ней ненасыщенную жажду ощущеній. «Пустота» страшила ее, и мрачныя стѣны стараго дома показались ей еще мрачнѣе, когда внезапно остановилась тайная собственная жизнь, сообщавшая красоту и смыслъ всему что окружало ее. Вспомнивъ о своей вчерашней затѣѣ домовитости и рукодѣлья, она только улыбнулась ей, какъ дѣтской наивности. Она впрочемъ купала канвы и шелковъ и начала было какую-то очень эффектную и большую работу, но черезъ полчаса почувствовала такое раздражительное нетерпѣнье что не могла проникать. Эта работа не мѣшала ея мыслямъ, а мысли ея были печальныя и трудныя, и чтобы отогнать ихъ, нужно было уйти во что-нибудь новое, страстное и увлекающее. И какъ вчера она завидовала Лизаветѣ Ивановнѣ, которую всѣ любятъ и которая словно даже не придаетъ цѣны своему счастію, такъ теперь она завидовала этимъ некрасивымъ дамамъ, оживленно говорившимъ и спорившимъ въ засѣданіи филантропическаго общества Но конечно это только наружная сторона того благотворительнаго дѣла, которое она представляла себѣ. И ей страстно хотѣлось войти въ такое дѣло, отдать ему всю свою душу, найти въ немъ цѣль и очарованіе жизни. Она упрекала себя въ томъ что до сихъ поръ такъ легкомысленно пользовалась своею свободой и богатствомъ, и такъ мало думала о несчастныхъ, нуждающихся въ помощи и участіи. Счастье можетъ-быть въ томъ и состоитъ чтобы видѣть другихъ счастливыми. Посѣщать бѣдныхъ и страдающихъ, узнать человѣческое горе не изъ разказовъ и книгъ, а изъ непосредственности самой жизни, ввести въ безрадостное существованіе что-нибудь отъ собственныхъ радостей — не здѣсь ли настоящее, прочное счастье, свѣтлое небо, о которомъ говорилъ Юхотскій? И когда эта мысль болѣе и болѣе овладѣвала Раисой Михайловной, она чувствовала что къ ней опять возвращается вчерашнее близкое къ слезамъ умиленіе, и на сердцѣ становится легко и прозрачно, и что-то бодрое вторгается въ душу. Жизнь, озаренная этимъ умиленнымъ чувствомъ, прояснялась и получала цѣль…

Пока она думала о томъ какимъ образомъ удовлетворить этой новой потребности и уйти въ дѣятельное добро, ей пришла мысль увидѣться съ Маней. Мысль эта мелькнула въ ея умѣ еще во время послѣдняго разговора съ Юхотскимъ. Она сознавала свою вину предъ Маней, и это сознаніе, доставлявшее ей прежде такое злобное торжество, тяготило и мучило ее теперь. Ей представлялось невозможнымъ чтобы Маня могла простить ее; но все тайно происходившее въ ея душѣ толкало ее къ ней. Инстинктивное чувство говорило ей что эта женщина необходима для ея недуга. Она думала сначала написать къ ней, и чтобъ узнать ея адресъ, поѣхала къ Валковскимъ, у которыхъ еще продолжались понедѣльники. Но входя въ гостиную, она увидѣла ту кого искала.

Маня сидѣла съ Жакомъ въ уголкѣ, и по выраженію ея опечаленныхъ и встревоженныхъ глазъ можно было догадаться что разговоръ, который она вела съ нимъ, волновалъ ее. Жакъ очень рѣдко бывалъ у Валковскихъ, и пришелъ сегодня именно потому что разчитывалъ встрѣтиться съ Маней. У него опять вышли нелады съ женой, и на этотъ разъ дѣло становилось очень серіозно. Юлія Владиміровна провѣдала какимъ-то образомъ о его отношеніяхъ къ Липочкѣ и подала директору департамента, гдѣ онъ служилъ, прошеніе, въ которомъ жаловалась на его будто бы ужасное обращеніе съ ней, и просила распоряженія чтобы жалованье выдавалось ей на руки, такъ какъ онъ тратитъ все на любовницу и оставляетъ семью безъ пропитанія. Директоръ хотя посовѣтовалъ ей обратиться съ своею претензіей въ судъ, но призвалъ Жака и объявилъ ему что если онъ не можетъ предупредить подобныхъ жалобъ, то лучше ему заблаговременно искать перемѣщенія, потому что онъ не потерпитъ въ своемъ вѣдомствѣ такихъ дрязгъ и скандаловъ. Все это словно обухомъ по головѣ ударило Жака. Онъ очень хорошо понижалъ что жена вовсе не желаетъ лишить его службы, потому что въ такомъ случаѣ она дѣйствительно осталась бы безъ пропитанія, но зналъ также что никакія соображенія не помѣшаютъ ей при первомъ припадкѣ злости повторить свою продѣлку. Да и безъ того зло уже сдѣлано и служебное положеніе сильно испорчено: изъ объясненія съ директоромъ онъ ясно видѣлъ что женѣ его хоть на половину повѣрили, и считаютъ его дурнымъ и низкимъ человѣкомъ. Дѣло становилось очень серіозно и затротовало какъ его личные нравственные интересы, такъ и матеріальные интересы семьи. Хуже всего было то что онъ чувствовалъ за собою фактическую вину. Предъ собственною совѣстью онъ считалъ себя совершенно правымъ, потому что жена сама заставила его бѣжать изъ дому и искать въ посторонней привязанности тѣхъ радостей раздѣленнаго сочувствія, которыя такъ нужны были его измученному сердцу. Но онъ не могъ бросить этого оправданія тѣмъ кто не зналъ его семейной жизни, а въ эту жизнь онъ никого не посвящалъ кромѣ Юхотскаго и Мани. Онъ съ ужасомъ видѣлъ что его доброе имя, положеніе, участь его ребенка зависятъ отъ злобнаго каприза полу-сумашедшей женщины. Надо было на что-нибудь рѣшиться. Онъ вспомнилъ о Манѣ, которая такъ умѣла ободрить его и успокоить оскорбленное чувство. Она была женщина и слѣдовательно самый строгій судья въ этомъ дѣлѣ; ея приговоръ значилъ для него больше, чѣмъ приговоръ Юхотскаго. Но онъ не засталъ ее дома и поѣхалъ къ Банковскимъ, такъ какъ ему сказали что она тамъ.

— Это ужасно, ужасно! повторяла она, слушая его взволнованный разказъ, и выразительное лицо ея омрачалось все больше и больше. — Какъ нелѣпо иногда судьба соединяетъ людей. («И раздѣляетъ», добавила она мысленно). Что же вы намѣрены дѣлать?

Жакъ пожалъ плечами.

— Я думаю что я долженъ позаботиться о ребенкѣ…. и о себѣ наконецъ, сказалъ онъ. — Этотъ адъ точитъ мою жизнь; еще годъ такихъ страданій, и я не въ состояніи буду зарабатывать хлѣбъ. Нужно спасаться, пока еще есть силы.

— Вы хотите разойтись съ женой?

— Я думаю уѣхать въ провинцію, куда-нибудь подальше, и искать тамъ частныхъ занятій, адвокатурой что ли.

— А жена? а дочь? спросила Маня.

— Я буду разумѣется высылать на ихъ содержаніе, сколько позволятъ средства, отвѣтилъ Жакъ.

Маня въ раздумьи глядѣла на него опечаленными глазами. Она никогда не любила Юліи Владиміровны, но ей было жаль ее.

— Ваша жена поѣдетъ за вами, какъ только узнаетъ гдѣ вы, возразила она. — А та, другая женщина…. которую вы любите…. увѣрены ли вы что у васъ достанетъ силы оставить ее?

Жакъ понуро опустилъ голову.

— Вы думаете что я долженъ ее оставить? тихо произнесъ онъ.

— Мнѣ кажется что если вы хотите быть совершенно правы…. и очень строги къ себѣ…. потому что въ этихъ случаяхъ нужна большая строгость къ себѣ…. то вы должны принести эту жертву, сказала Маня.

— Но вѣдь это будетъ ненужное насиліе, закланіе чувства ради какого-то призрачнаго долга! возразилъ Жакъ. — Развѣ женѣ нужна моя любовь, моя вѣрность? Любовь покупается только любовью. Вы знаете, откуда возникли отношенія къ той женщинѣ. Эта привязанность осталась моею единственною радостью. За что я отниму ее у себя? за что я оскорблю несчастное существо, которое любитъ меня?

Маня только печально качала головой, не смѣя настаивать и не умѣя подать утѣшенія. Невыразимая жалость тѣснила ей грудь, и болѣли свои собственныя, еще не зажившія раны.

— Боже мой, какъ жизнь изобрѣтательна на все злое и трудное! тихо проговорила она.

Въ эту минуту въ гостиную вошла Раиса Михайловна. Маня тотчасъ ее увидѣла, и въ глазахъ ея невольно пробѣжало что-то неспокойное, какое-то чувство опасности и враждебности, которое всегда овладѣвало ею при встрѣчѣ съ княгиней. Она не любила въ себѣ этого чувства и не умѣла побѣдить его.

— Вы сказали: злое и трудное, продолжалъ свой разговоръ Жакъ. — Я также объ этомъ часто думаю, и мнѣ кажется что у кого въ собственной природѣ нѣтъ злости, тотъ никогда ничего не дождется отъ жизни. Право, только злые люди счастливы.

— Вы раздражены, это понятно, сказала Маня.

— Кто же не раздраженъ въ наше время? возразилъ Жакъ. — Я, положимъ, имѣю съ жизнью свои личные счеты; но взгляните на тѣхъ кому вѣчно везетъ, кто казалось бы долженъ быть очень доволенъ дѣлами того маленькаго государства которое представляетъ для него его собственное я: почему же они-то раздражены, почему они вторятъ этой общей нотѣ недовольства и отрицанія? Потому что есть что-то скверное что каждому, даже самому счастливому человѣку мѣшаетъ жить….

Онъ чувствовалъ что его душитъ, и какъ это бываетъ въ такомъ состояніи, ему самому хотѣлось задушить кого-то или что-то…. Въ немъ, послѣ всѣхъ испытанныхъ страданій и обидъ, послѣ того какъ онъ дошелъ до ненависти къ собственной пассивности и беззлобности, начинался столь обыкновенный въ современномъ русскомъ человѣкѣ процессъ озлобленія.

Раиса Михайловна, разговаривая съ Валковскимъ, все поглядывала въ тотъ уголокъ гдѣ сидѣла Маня. Она рѣшила во что бы то ни стало подойти къ ней и заговоритъ, какъ только отойдетъ отъ нея Жакъ. Но Жакъ продолжалъ съ жаромъ что-то объяснять ей, а Раиса Михайловна въ нетерпѣніи поминутно поворачивала голову въ ту сторону, и все въ Манѣ какъ-то особенно интересовало ее сегодня, даже ея манера прижиматься къ спинкѣ кресла и разговаривая водить пальцами по обшивкѣ рукава. «Нѣтъ, она милая, право милая», возразила Раиса Михайловна на какую-то собственную мысль, и такъ какъ ей надоѣло дожидаться пока Маня останется одна, то она прямо пошла къ ней, сохраняя неспокойную улыбку на похудѣвшемъ и нервномъ лицѣ.

— Bonsoir, проговорила она, протягивая руку.

Подлѣ нихъ не было свободнаго стула и Жакъ долженъ былъ встать и предложить ей свой. Раиса Михайловна, тотчасъ сѣла, и такъ какъ все лицо Мани выражало смущенное недоумѣніе, то она добавила, не выпуская ея руки изъ своей:

— Я рада что встрѣчаю васъ здѣсь; мнѣ очень нужно васъ видѣть.

Смущеніе Мани только усилилось и разлилось краской по ея лицу. Она всегда немножко боялась Раисы Михайловны, а это заявленіе что ей «нужно» ее видѣть возбуждало въ ней неопредѣленную тревогу. Но Раиса Михайловна такъ печально и такъ дружески глядѣла на нее, продолжая улыбаться неспокойною и стыдливою улыбкой что невозможно было предположить въ ней враждебныя намѣренія.

— Что же вамъ можетъ быть угодно сказать мнѣ? спросила она, съ возраставшимъ любопытствомъ вглядываясь въ какое-то совершенно для нея новое выраженіе въ лицѣ Раисы Михайловны.

Жакъ отошелъ и онѣ остались однѣ въ углу гостиной, въ сторонѣ отъ всѣхъ. Раисѣ Михайловнѣ припомнился тотъ вечеръ въ началѣ зимы, на которомъ она въ первый разъ встрѣтилась здѣсь съ нею и проходя мимо нея подъ руку съ Юхотскимъ, поймала ея недоумѣвающій и встревоженный взглядъ….

— Я желала бы сказать вамъ многое, но не знаю захотите ли вы меня выслушать, отвѣтила она на вопросъ Мани. — Мнѣ даетъ смѣлость только то что дѣло касается не меня, а другаго… кого мы обѣ знаемъ и кому вѣроятно обѣ желаемъ всего, всего самаго лучшаго…

— Я не знаю что вы хотите сказать… проговорила растерявшись Маня.

— Простите, если я рѣшаюсь коснуться этого предмета… продолжала Раиса Михайловна. — Но я очень люблю Платона Николаевича, и такъ какъ онъ несчастливъ, очень несчастливъ… то я думала что объ этомъ не должны не знать его друзья… то-есть вы, потому что онъ считаетъ васъ своимъ лучшимъ и единственнымъ другомъ.

Смущеніе все сильнѣе разливалось по лицу Мани. Ей хотѣлось остановить, прервать этотъ разговоръ…. но неодолимое любопытство брало верхъ, и не было силы отказаться услышать то что должно быть сказано дальше.

— Я не знаю о какомъ несчастьи вы говорите и что я могу Сдѣлать…. почти шепотомъ сказала она.

— Я вамъ помогу, отвѣтила слабо улыбнувшись Раиса Михайловна. — Платонъ Николаичъ не считалъ нужнымъ скрывать отъ меня что давно, почти съ самаго дѣтства, вы были предметомъ его глубокой и чистой привязанности. Вотъ почему я рѣшаюсь сказать вамъ что въ настоящее время онъ больше чѣмъ когда-нибудь нуждается въ вашемъ участіи. Онъ очень, очень несчастливъ….

Маця чувствовала что она скоро не въ силахъ будетъ овладѣть своимъ волненіемъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы ошибаетесь, протестовала она, поднявшись съ мѣста. — Я не знаю какая цѣль… что именно вы хотите сказать… но это невозможно, невозможно!

Она остановилась и страннымъ, жаднымъ и почти злымъ взглядомъ окинула Раису Михайловну. Все враждебное, что всегда внушала ей эта женщина, опять вспыхнуло въ ней… Но лицо Раисы Михайловны было такъ печально и такъ прелестно въ своей стыдливой печали что Маня тотчасъ подумала; «такое лицо не можетъ лгать». Смущеніе смѣшанное съ какою-то тайною и опасною радостью все больше и больше разросталось въ ней. Эта радость причиняла ей боль, какъ слишкомъ яркій свѣтъ солнца глазамъ.

— Вы правы, сказала она, — я отъ всей души желаю Платону Николаевичу полнаго, полнаго счастья. Но онъ самъ сумѣетъ найти его себѣ. Если онъ дѣйствительно говорилъ вамъ… что когда-то подъ вліяніемъ еще дѣтской дружбы, у него родилась привязанность… то это прошло, это все кончено, увѣряю васъ.

И она неспокойными шагами перешла къ столу, забросанному альбомами, и развернула одинъ изъ нихъ. Но глаза ея ничего не видали и что-то сжимало ей виски, и худая, нервная рука вздрагивала на толстомъ листѣ альбома.

"Я сдѣлала шагъ на который можетъ рѣшиться только женщина когда хочетъ спасти себя, " подумала Раиса Михайловна.

XI.

Для Юхотскаго настали тѣ тяжелые дни, которые нѣсколько разъ приходятъ въ жизни каждаго человѣка, — дни суровой оглядки на все пережитое. Грустно или радостно ваше пережитое, такая оглядка всегда печальна: она приноситъ скупое и завистливое сожалѣніе о промелькнувшемъ счастьи а позднее раскаяніе за безполезно растраченныя минуты. Минута — ничтожность; но когда озираешься назадъ, вся жизнь представляется искрошенною на эти ничтожныя крупинки, и память, встревоженно роясь въ нихъ, тщетно спрашиваетъ: гдѣ же то высокое и великое что волновало и подымало насъ и казалось неистощимымъ?

Въ безсонныя ночи мысль Юхотскаго была скорбно занята этими нравственными итогами. Онъ сводилъ счеты съ самимъ собой, раздражительно волнуясь невозможностью вникнуть въ неясную величину получавшуюся въ результатѣ. Минутами на него находило такое отчаяніе что все пережитое въ послѣдній годъ казалось ему какимъ-то тусклымъ пятномъ, огромною пустотой, прорванною въ его личной жизни. Яснѣе чѣмъ когда-нибудь сознавалъ онъ гнетъ тяжелой руки которою давитъ человѣка все трудное, страстное и мятежное, среди чего онъ осужденъ мыслить, дышать, двигаться и чувствовать. Это роковое, стихійное, съ чѣмъ вѣчно борется человѣкъ, какъ будто нарочно щадило неосторожные годы его ранней молодости, выжидало и дразнило, чтобы разомъ окутать его своимъ таинственнымъ и опаснымъ сумракомъ. И когда этотъ сумракъ сталъ между нимъ и тѣми прозрачными, ясными цѣлями, къ которымъ, ему казалось, такъ безошибочно направлена его личная жизнь — онъ рвался изъ него, ища просвѣта, и находилъ одну необъятную пустоту кругомъ и на плечахъ безпокойный грузъ разочарованій и позднихъ сожалѣній.

Но въ тѣ минуты когда холодное и тусклое отчаяніе готово было окончательно завладѣть имъ, глубоко на днѣ души шевелилась потребность встряхнуться, смыть съ себя всю горькую и ядовитую накипь жизни. Здоровая молодость, неизсякшія бодрыя силы сказывались въ немъ, ждали толчка и звали впередъ. Съ трудомъ, какъ заблудившійся путникъ возвращается домой неизвѣстными тропинками, онъ искалъ возвратиться къ очарованіямъ прежней трудовой и трезвой жизни. Лихорадочно принимался онъ за заброшенную работу, торопясь наверстать потерянное время и найти въ ней устойчивое равновѣсіе духа, которое такъ необходимо ему было. Онъ съ жаромъ занялся также своими лекціями, строго повѣряя достигнутые успѣхи. Здѣсь кое-что могло его радовать. Безъ уступокъ и поблажекъ онъ пріобрѣлъ авторитетъ среди лучшей части молодежи. Около него образовался небольшой кружокъ, одушевленный серіозною жаждой труда и знанія. Эта молодежь, сближаясь съ нимъ, все болѣе его любила и все болѣе научалась цѣнить тѣ благородныя наслажденія которыя только и даются въ стѣнахъ университета въ незабвенные и чудные годы умственныхъ возбужденій. Въ этомъ кружкѣ онъ переживалъ собственныя лучшія и идеальнѣйшія впечатлѣнія, и какъ будто вновь горѣлъ тѣмъ огонькомъ который зажигается только однажды въ человѣческой жизни. Чувствовать что онъ составляетъ живое звено этой традиціи, было для него уже большимъ наслажденіемъ.

Онъ прервалъ почти всякія сношенія съ обществомъ, со свѣтомъ, хотѣлъ совсѣмъ уйти въ тихую академическую жизнь. Все что выходило изъ круга этой жизни, слишкомъ тревожило незажившую, свѣжую рану. Онъ смотрѣлъ на себя, какъ на паціента, которому на время предписана перемѣна воздуха и режима, и старался насильно удалять все что отрывало его отъ интересовъ кабинета и аудиторіи, и приводило въ соприкосновеніе со внѣшнимъ міромъ. Но онъ понималъ что этотъ режимъ больнаго, поправляющагося отъ тяжелаго недуга, не можетъ быть нормальнымъ режимомъ всей жизни. И предъ нимъ безпокойно вставалъ вопросъ: что жь дальше? гдѣ очеркнетъ онъ таинственный нормальный кругъ, въ которомъ разгадка и удовлетвореніе, покой и цѣль?

Разъ къ нему зашелъ Жакъ. Они уже давно не видѣлись, и Юхотскій ничего не зналъ о дѣлахъ своего друга. Его изумило и встревожило, когда Жакъ сообщилъ что вышелъ въ отставку.

— Но почему? что тебя заставило? спросилъ онъ.

Жакъ принялся разказывать всѣ послѣднія свои исторіи. Онъ рѣшился разомъ оборвать нестерпимую канитель жизни. Лучше маяться бобылемъ чѣмъ томиться въ той семейной обстановкѣ какая выпала на его долю. У него остались кое-какія частныя занятія чтобы не пропасть съ голоду; но онъ постарается уѣхать въ провинцію, потому что здѣсь жена едва ли оставитъ его въ покоѣ, да и Петербургъ слишкомъ опротивѣлъ ему. Конечно, все можно было бы устроить умнѣе и практичнѣе: онъ предлагалъ женѣ спокойно разойтись съ нимъ — тогда онъ остался бы служить и могъ бы выдавать ей опредѣленное порядочное содержаніе. Онъ соглашался даже чтобы ребенокъ остался у нея и обѣщалъ выдавать на его содержаніе особую сумму. Онъ ничего не добивался кромѣ спокойствія и возможности работать. Но Юлія Владиміровна не хотѣла и слышать ни о какой мирной сдѣлкѣ. Всѣ такія предложенія приводили ее въ состояніе истерическаго изступленія. Они мужъ и жена, и должны жить вмѣстѣ. "Или достань разводъ, если ты такой подлый, " прибавила она, очень хорошо зная что это невозможно. Сцены изступленія продолжались нѣсколько дней, превосходя все что уже бывало въ этомъ родѣ. Тогда онъ нашелъ себѣ меблированную комнату въ дешевой части города, забралъ въ отсутствіи жены нужнѣйшія свои вещи, положилъ въ ея бюро сколько было у него денегъ, и скрылся. Покамѣстъ жена не знаетъ гдѣ онъ, и что она дѣлаетъ, ему неизвѣстно.

Онъ разказалъ все это почти спокойно, почти наслаждаясь злымъ раздраженіемъ которое клокотало у него въ груди и душило за горло. Но голосъ его все слабѣлъ пока онъ разказывалъ, и наконецъ оборвался какимъ-то жалкимъ хрипомъ.

У Юхотскаго все мрачнѣе становилось на душѣ до время этого разказа.

— Я не могу быть судьею въ твоемъ дѣлѣ, сказалъ онъ. — Но мнѣ кажется что жить непримиреннымъ съ жизнью невозможно. Если ты думаешь что этимъ путемъ къ тебѣ скорѣе вернется миръ, тогда ты правъ.

Жакъ рѣзко перебилъ его.

— Я не ищу никакого примиренія, возразилъ онъ. — Я ненавижу эту сытую буржуазную мораль, которая стремится не разогнуть жизнь, а подогнуться подъ нее, на томъ основаніи что молъ жизнь имѣетъ свою высшую правду. Ты, Платонъ, неисправимый оптимистъ, я знаю, и благо тебѣ, потому что значитъ до сихъ поръ все по шерсткѣ тебя гладило. А я гроша не дамъ за эту правду жизни, и не надо мнѣ твоего примиренія.

Онъ продолжалъ говорить на эту тему. По логикѣ человѣческой страсти онъ переносилъ на весь міръ озлобленіе которымъ полна была его личная жизнь. Юхотскій не возражалъ ему, понимая безполезность спора въ этомъ состояніи возбужденія и раздраженія. Онъ видѣлъ что обстоятельства увлекали его друга по пути на которомъ разстояніе между ними должно постоянно увеличиваться, и страдалъ за него.

— Не будемъ спорить, Жакъ, сказалъ онъ, взявъ его руку и крѣпко пожимая ее; — но во имя нашей дружбы дай мнѣ слово что если тебѣ понадобится чья-нибудь помощь, то ко мнѣ обратишься къ первому.. Не правда ли? Можетъ-быть я и теперь могу быть полезенъ тебѣ?

Жакъ сухо поблагодарилъ его: онъ былъ такъ раздражительно настроенъ что это предложеніе почти оскорбило его. Впрочемъ уходя онъ подумалъ что Юхотскій можетъ помочь ему пріискать частное мѣсто въ провинціи и далъ ему свой адресъ. Юхотскій охотно обѣщалъ сдѣлать все что будетъ можно.

«Еще одна утрата», подумалъ онъ съ грустью, оставшись одинъ, и ему припомнились студенческіе годы, когда оба они бодрые, вѣрящіе и готовые любовно откликнуться на всякій призывъ жизни, обѣщали другъ другу идти рука-объ-руку на встрѣчу горю и счастью и всему что сулило еще неясно волновавшееся грядущее… Ему невольно приходило на умъ что въ послѣднее время одна за другой утрачивались его лучшія привязанности, и вся жизнь какъ-то безтолково и мучительно разстраивалась — да и одна ли только его жизнь? И ему припоминались слова сказанныя Жакомъ въ ихъ послѣднее свиданіе, что Житъ нечѣмъ, и уйти изъ личной жизни некуда. Да неужели, неужели же некуда? повторялъ онъ, снова весь охваченный смятеніемъ; неужели въ самомъ дѣлѣ жизнь похожа на лоскутокъ пустой бумага, и только потому представляется намъ загадкой что до поры до времени этотъ лоскутокъ свернутъ трубочкой, какъ лоттерейный билетикъ?

Послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ ему теперь въ первый разъ захотѣлось услышать голосъ Овергагена. Онъ присѣлъ къ столу и долго, бросая перо и снова принимаясь за него, писалъ къ своему нѣмецкому учителю. Въ письмѣ между прочимъ стояла слѣдующія строки:

"Не знаю, разказывалъ ли я вамъ когда-нибудь объ одномъ ничтожномъ но памятномъ мнѣ событіи моего дѣтства. Когда я былъ еще мальчикомъ, разъ въ лѣтнюю ночь я стоялъ подлѣ своей матери на балконѣ нашего деревяннаго дома, и звѣздное небо такъ таинственно и чудно свѣтилось надъ нами серебристо-синимъ мерцаніемъ что мы оба долго глядѣли на него, словно въ первый разъ пораженные его пустынною красотой. Мать называла мнѣ созвѣздія какія знала и разказывала старыя дѣтскія сказки про звѣзды и ангеловъ. Потомъ она указала мнѣ на одну чуть замѣтную искорку на небѣ, и улыбаясь сказала что это ея путеводная звѣзда, которую она выбрала когда была еще маленькой. «Выбери ты себѣ», прибавила она, обвивъ рукою мою шею. Я долго глядѣлъ на небо, занятый этою совершенно новою для меня задачей, и вдругъ закричалъ: «Мама, мама, да она катится, она разсыпалась!» Мать, слѣдившая за направленіемъ моего взгляда, слегка вздрогнула и сказала: «Глупый, ты не умѣлъ выбрать. Это падающая звѣзда.» Мнѣ сдѣлалось грустно, самъ не знаю отчего, и ей также, и отпуская меня спать она горячѣе чѣмъ всегда цѣловала меня, и на глазахъ ея я видѣлъ слезы.

"Этому прошло уже много лѣтъ, и давно уже нѣтъ той которая горячо любила меня. Но каждый разъ какъ я вспоминаю это ничтожное событіе дѣтства, на меня находитъ суевѣрная грусть и шевелится тайное предчувствіе что всю жизнь мнѣ придется мыкаться безъ путеводной звѣзды на небѣ.

"Я давно уже не бесѣдовалъ съ вами, мой дорогой, мой далекій другъ. Эта бесѣда теперь больше чѣмъ когда-нибудь необходима душѣ моей. Въ этомъ состояніи бездѣйствія, томленія и безпокойнаго исканія чего-то дѣйствительнаго, въ какомъ я нахожусь, мысль моя невольно обращается къ вамъ, и я Жду услышать ваше мужественное слово.

"Я много прожилъ съ того времени какъ пріостановилась наша переписка. Не спрашивайте что это была за жизнь, и какое теченіе выбросило меня на печальный берегъ на которомъ я сижу теперь, уныло созерцая пустынность окружающаго. Скажу вамъ кратко, что въ моей личной жизни наступили каникулы, очень скучные, и конца которыхъ я еще не могу опредѣлить. Я похожъ на мѣшокъ изъ котораго вынули часть того что въ немъ содержалось, и онъ потерялъ свою форму, сплюснулся и сморщился. Быть-можетъ гораздо лучше было бы, еслибы въ немъ совсѣмъ ничего не осталось: въ минуты хандры, а такія минуты посѣщаютъ меня теперь не рѣдко, я начинаю завидовать тѣмъ пустымъ сосудамъ, тѣмъ добрымъ малымъ, которые не даютъ себѣ труда безпокоиться ни о чемъ выходящемъ за предѣлы ихъ личнаго благополучія. Къ несчастію, я не принадлежу къ этой категоріи, и во мнѣ воспиталась дурная привычка вѣчно вздыхать по чемъ-то такомъ что для меня гораздо дороже собственной особы.

"Странная вещь! Казалось бы нигдѣ въ мірѣ человѣку желающему служить своей странѣ, не найти столько дѣла какъ у насъ въ Россіи, гдѣ всѣ жалуются на недостатокъ людей гдѣ такъ много начато и такъ мало приведено къ концу, гдѣ требуется такъ много энергіи и труда чтобы наверстать всѣ упущенное тысячелѣтнею вялостью и лѣнью. Моя родина до сихъ поръ еще отчасти уподобляется дѣвственнымъ пустынямъ Новаго Свѣта, ожидающимъ европейской предпріимчивости. А между тѣмъ нигдѣ до такой степени не трудно найти себѣ дѣло какъ у насъ въ Россіи, нигдѣ умственный и нравственный капиталъ не прилагается съ такимъ трудомъ и не приноситъ такихъ ничтожныхъ процентовъ. Вы когда-то смѣясь говорили мнѣ что также мало понимаете въ современной Россіи, какъ въ испанскихъ дѣлахъ. Представьте себѣ что послѣ всего видѣннаго и слышаннаго мною въ теченіе цѣлой зимы въ Петербургѣ, я пришелъ къ убѣжденію что очень не далеко опередилъ васъ въ этомъ отношеніи. Все происходящее въ мірѣ вашей интеллигенціи дѣйствительно походитъ на «испанскія дѣла», съ тою разницей что наши карлисты раздробились на множество грызущихся между собою кучекъ. Рознь, разбродъ, отсутствіе всѣхъ законовъ тяготѣнія, болѣзненное стремленіе искать центра только въ собственномъ я или много-много въ кружкѣ своихъ двухъ, трехъ ближайшихъ пріятелей — вотъ, мнѣ кажется, самая характеристическая черта нашего нынѣшняго положенія. Мы находимся въ самомъ первомъ моментѣ кристаллизаціи, когда атомы только ищутъ куда прилѣпиться, и Богъ знаетъ, удастся ли еще намъ когда-нибудь составить ядро. Мнѣ случилось усиленно вникать въ то что хотятъ сказать самые умные ваши люди, особенно изъ молодыхъ, и я всегда замѣчалъ что настоящая ихъ цѣль, самое страстное ихъ стремленіе заключается лишь въ томъ чтобы сказать что-либо отличное отъ другихъ. Нужно ли и вѣрно ли то что они скажутъ, для нихъ вопросъ второстепенный; главное, чтобъ это было непремѣнно собственное ихъ мнѣніе, собственный оттѣнокъ. Бѣдные умники, такъ они понимаютъ самобытность мысли. Они не подозрѣваютъ что такимъ образомъ уничтожается преемственность дѣлъ человѣческихъ, что всякое пріобрѣтеніе, всякая добытая истина, вмѣсто того чтобы дѣлаться достояніемъ всей интеллигенціи, костенѣетъ на степени личной и никому больше ненужной собственности.

"Что удивительнаго, если при такомъ разобщеніи и разбродѣ, когда каждый глядитъ въ лѣсъ и никто не хочетъ дѣлать общаго дѣла, самые сильные люди оказываются безсильными, самое благое начинаніе — недовершеннымъ, обставленнымъ индиферентизмомъ и недовѣріемъ. Не вамъ, конечно, гражданину давно скристаллизовавшейся цивилизаціи, долженъ я объяснять до какой степени это отсутствіе тяготѣнія латаетъ худосочіе, рыхлость и вялость нашего національнаго организма. Въ нашемъ и безъ того немногочисленномъ образованномъ обществѣ, въ кругу нашихъ лучшихъ и способнѣйшихъ людей, каждый чувствуетъ себя враждебно разобщеннымъ со всѣми остальными единицами интеллигенціи. Нѣтъ словъ, нѣтъ идеаловъ, нѣтъ даже обиходныхъ буржуазныхъ истинъ, которыя связывали бы эти распадающіяся дроби. Все что въ Европѣ соединяетъ людей ради одного общаго дѣла, одной общей идеи, у насъ служитъ только къ вящему разъединенію. Въ этомъ, можетъ-быть, самый существенный признакъ нашего варварства, въ которомъ мы такъ не любимъ сознаваться. Въ то время какъ наше физическое національное тѣло проникнуто неистребимымъ чувствомъ связи и единенія, душа наша разорвана безпощадно. Было бы слишкомъ грустно видѣть въ этомъ нашъ прирожденный національный недугъ; я охотнѣе различаю тутъ результатъ нашего невѣжества и отсутствія той огромной образованной массы, которая на Западѣ образуетъ устойчивый толстый пластъ, снабженный силою притяженія.

«Я не знаю ничего ужаснѣе чувства одиночества и ненужности, которое все болѣе, все плотнѣе охватываетъ меня. Отъ этого чувства тупѣетъ умъ и опускаются руки. Я вижу какъ всякая мысль созрѣвшая въ моемъ мозгу, всякое олово сорвавшееся съ моихъ устъ, падаютъ въ пустое пространство, уединяющее каждаго изъ насъ среди своей страны. Я знаю что какое бы дѣло я ни началъ, оно кончится со мною, и ни одна рука не протянется къ нему. Мы всѣ здѣсь — странники, заблудившіеся въ лѣсу и не видящіе другъ друга сквозь древесную чащу.»

Юхотскій перечиталъ эти строки, и тяжелая тоска стѣснила ему грудь. Словно двери тюрьмы затворились за нимъ, и онъ сознавалъ себя одинокимъ, покинутымъ и ненавидимымъ. А въ немъ жила такая страстная потребность любви, братства, союзности. Кажется, еслибы хоть одна близкая душа была подлѣ него, къ нему вернулась бы бодрость молодости и все очарованіе жизни.

И какъ изъ мрака, призрачный и далекій, возникъ предъ нимъ образъ Мани и глядѣлъ на него съ улыбкой ласковой укоризны на блѣдномъ и прелестномъ лицѣ.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Уѣзжая въ послѣдній разъ отъ Валковскихъ послѣ неожиданнаго разговора съ Раисой Михайловной, Мана уносила съ собою тревогу, которая вдругъ, однимъ разомъ, разрушила все ея спокойствіе, съ такимъ трудомъ, такъ медленно и непрочно пріобрѣтенное. Какую цѣль имѣла Раиса Михайловна, вступая съ ней въ это объясненіе? Маня не знала, она была всѣми силами души расположена не довѣрять ей и бояться ея, и вопреки всему инстинктивное, тайное и неотразимое чувство говорило ей что было нѣчто несомнѣнное въ словахъ Раисы Михайловны. Это несомнѣнное было радостно и страшно, она приближалась къ нему съ испугомъ и не могла отогнать его, не могла подавить въ себѣ тѣ ощущенія которыми сказывалось его тайное присутствіе въ ея мысли и нервахъ. Оно сказывалось уже тѣмъ что при недовѣріи и страхѣ которые Маня продолжала питать къ Раисѣ Михайловнѣ, въ чувствахъ ея къ этой женщинѣ произошелъ внезапный и непонятный для нея переворотъ. Въ ней вдругъ исчезла всякая враждебность, и Раиса Михайловна, съ ея дерзкою и какъ бы лгущею красотой, съ ея ненавистными орѣховыми локонами и съ этою свѣтскою смѣлостью, всегда полыхавшею въ Манѣ какой-то глухой протестъ — сдѣлалась очень мила ей и ничего не возбуждала въ ней кромѣ безотчетной симпатіи и даже жалости, какъ ни странно было такое чувство для самой Мани. Да, именно жалѣть Раису Михайловну — это было такъ ново и такъ плѣнительно что искупало половину терзаній причиненныхъ ею.

Нѣсколько дней спустя онѣ опять встрѣтились въ одномъ магазинѣ, и Маня была совсѣмъ очарована любезностью Раисы Михайловны, которая сама первая заговорила съ ней а предложила довезти ее домой въ своей каретѣ. Маня согласилась, не умѣя противостоять безпокойному и радостному любопытству возбужденному этою встрѣчей, и подъѣзжая домой пригласила Раису Михайловну зайти къ ней. Та тотчасъ и съ видимымъ удовольствіемъ приняла приглашеніе и пробыла у нея больше часу, окончательно заинтересовавъ ее собою и расположивъ ее къ себѣ. Раиса Михайловна на этотъ разъ ни однимъ словомъ не упомянула о Юхотскомъ, но все что она говорила имѣло для Мани непосредственное и тайное отношеніе къ нему. Въ каждой ея фразѣ она видѣла подтвержденіе той тревожной и блаженной догадки которая составляла очарованіе и муку этихъ послѣднихъ дней. Она изучала Раису Михайловну въ каждомъ ея движеніи, въ каждомъ мимоходомъ брошенномъ замѣчаніи, и открывала все новую красоту въ ней, и совсѣмъ не такую какую видѣла прежде. «Ахъ, я васъ всегда считала совсѣмъ, совсѣмъ другою!» съ наивною искренностью повторяла она нѣсколько разъ, не умѣя скрыть восхищенія предъ этою новою Раисой Михайловной, такъ просто говорившею ей о своей скукѣ и праздности, такъ сокрушавшеюся что у нея нѣтъ дѣтей и что она не умѣетъ дѣлать добро, котораго ищетъ и хочетъ душа ея. Черезъ день она отдала ей визитъ и вернулась вся странно и смутно взволнованная этимъ посѣщеніемъ. У себя дома, гдѣ все невольно заставляло Маню думать о Юхотскомъ, Раиса Михайловна уже не показалась ей такою милою и жалкою; прежнее враждебное чувство снова вспыхнуло въ ней, наполняя ее тревогой и стыдомъ….

Она уже никуда не могла скрыться отъ этой тревоги. О чемъ бы она ни думала, мысль ея помимо воли обращалась все къ одному и тому же предмету. Она видѣла что напрасно считала себя успокоенною и излѣчившеюся; растревоженное смутною надеждой, затихшее чувство возвращалось къ ней, какъ вспугнутая птица снова возвращается на свое гнѣздо. Но она несмѣла отдаться этой надеждѣ. Развѣ она могла думать что онъ все еще любитъ ее? Нѣтъ, нѣтъ, довѣряться ему вновь значило бы опять переживать тревоги и муки…. и ей дѣлалось страшно, страшно отъ того что ors видѣла себя также мало защищенною какъ и прежде предъ незримо крадущеюся опасностью.

Ей наконецъ стало ясно что отъ этой опасности, отъ этой тревоги было только одно спасеніе — въ поспѣшномъ бѣгствѣ. Докторъ въ послѣднее время настоятельно совѣтовалъ ей уѣхать въ деревню. Она дѣйствительно чувствовала себя очень слабою, и главное, Коля замѣтно поблѣднѣлъ за зиму. Но она думала уѣхать гораздо позже, когда въ ихъ мѣстахъ настанетъ совершенное лѣто. Теперь она рѣшила не откладывать больше своего отъѣзда. Мысль о деревнѣ вдругъ показалась ей такою успокоительною и радостною что она принялась быстро сбираться. И всѣ въ домѣ, начиная Колей и кончая горничной Катей, никогда не выѣзжавшей изъ Петербурга, тоже обрадовались этимъ сборамъ, точно для нихъ всѣхъ деревня представляла что-то заманчивое и освѣжающее. Какъ нарочно, погода разомъ перемѣнилась, весеннее солнце съ утра лилось въ окна, раздражительно блистая сквозь тусклыя двойныя стекла и дразня неопредѣленнымъ желаніемъ воздуха, тепла и простора….

День отъѣзда уже былъ назначенъ и маленькая, всегда такъ аккуратно обставленная квартирка Мани представляла страшный безпорядокъ. Чемоданъ и сундуки, уже уложенные до верху, но еще не запертые, потому что никто не ручался не придется ли еще что-нибудь положить въ нихъ или вынуть, стояли во всѣхъ комнатахъ и даже въ гостиной. Маня, одѣтая по-домашнему, гладенько зачесанная за уши, съ раскраснѣвшимся и невольно оживившимся лицомъ, помогала нянѣ, которая была привезена изъ деревни, знала всѣ ея привычки и завѣдывала сборами. Коля, усѣвшись посреди комнаты на маленькой скамеечкѣ, въ десятый разъ перекладывалъ корзинку съ «собственными вещами», и велъ съ няней очень серіозное препирательство: няня непремѣнно хотѣла уложить его ружье въ свой сундучокъ, а онъ доказывалъ что оружіе ему необходимо въ дорогѣ, и настаивалъ взять его съ собою въ вагонъ. Кончилось однако тѣмъ что молодаго человѣка обезоружили, впрочемъ не безъ труда и не безъ вмѣшательства мамаши. И хотя Коля все-таки продолжалъ надоѣдать и мѣшать, но никто не сердился на него, потому что несмотря на кажущуюся озабоченность всѣ были очень весело настроены и знали что суетятся ради самаго удовольствія суеты, такъ какъ времени было еще довольно.

Никто изъ знакомыхъ Мани не зналъ о ея скоромъ отъѣздѣ, кромѣ Жака, который долженъ былъ сегодня зайти проститься съ нею. Когда въ передней раздался звонокъ, она была увѣрена что это Жакъ. Но вмѣсто него въ гостиную вошла Юлія Владиміровна.

Хотя обстоятельства послѣдняго времени сильно волновали жену Жака и даже повергали ее въ отчаяніе, но это нисколько не отразилось на ея наружности. Она никогда не была одѣта такъ тщательно и обдуманно какъ сегодня. Черное кашмировое платье, умѣренно отдѣланное кружевами и стеклярусомъ, черная шляпка съ небольшимъ чернымъ перомъ вмѣсто всякой отдѣлки, серьги и брошь изъ чернаго камня, два гладкіе золотые обручика на рукахъ — все вмѣстѣ было изящно и просто и какъ нельзя болѣе отвѣчало грустному положенію оскорбленной и покинутой жены. Ея лицо, отчасти носившее слѣды тревоги, въ то же время было исполнено сосредоточеннаго и благороднаго достоинства. Блѣдность и нѣкоторое утомленіе очень шли къ идеальнымъ чертамъ этого лица, чему помогалъ также и значительный слой veloutine, къ которому на этотъ разъ Юлія Владиміровна нашла болѣе чѣмъ когда-либо необходимымъ прибѣгнуть.

Она вошла тою самою скользящею походкой, которая придавала ей такую воздушность, и протягивая Манѣ облитую черною перчаткой руку, бросила быстрый косой взглядъ въ зеркало, гдѣ отразилась вся ея не лишенная стройности фигура.

— Что я вижу: вы уѣзжаете! сказала она при взглядѣ на уложенные чемоданы.

— Да, въ деревню, отвѣтила Маня, уводя ея въ свой кабинетикъ, гдѣ было меньше безпорядка. — Вы застаете меня совсѣмъ на отлетѣ.

Она была очень смущена этимъ посѣщеніемъ, потому что каждую минуту могъ придти Жакъ. Притомъ, Юлія Владиміровна конечно будетъ жаловаться и плакать, а Маня чувствовала себя слишкомъ утомленною и переполненною собственными треволненіями, чтобы тревожиться чужими интересами.

Юлія Владиміровна подозрѣвала что Манѣ уже все извѣстно, и потому какъ только сѣла, тихо всплеснула руками и сказала, поднявъ свои мечтательные глаза:

— Вы слышали, мужъ бросилъ меня!

— Я видѣла Якова Васильевича, и онъ сказалъ мнѣ, отвѣтила Маня.

— Да, я такъ и знала что онъ бѣгаетъ теперь по всѣмъ знакомымъ чтобы клеветать на меня. Ему мало показалось разбить мою жизнь, онъ хочетъ очернить меня предъ тѣми мнѣніемъ которыхъ я дорожу болѣе всего на свѣтѣ! проговорила Юлія Владиміровна, сразу впадая въ слезы.

Она никогда не любила Маню, и ей было въ высшей степени обидно и горько плакать предъ ней о своемъ горѣ и отдавать ей на судъ свое домашнее и личное дѣло; но по многимъ соображеніямъ она думала что Маня можетъ помочь ей, и что ее необходимо пріобрѣсть на свою сторону.

— И когда я подумаю что всему причиной какая-то презрѣнная женщина опутавшая его своими сѣтями… продолжала она, торопясь выставить впередъ главное свое прикрытіе, и догадываясь что это такой фактъ въ дѣйствіяхъ ея мужа котораго Маня никогда не станетъ защищать. — О, я знаю, тутъ вся причина. Я бываю раздражительна, капризна, но неужели этого довольно чтобы разбить мою жизнь, разрушить семью? Эта гадкая женщина совсѣмъ свела его съ ума. Безъ нея онъ никогда, никогда бы не рѣшился. Онъ сто разъ хотѣлъ разойтись со мною, и никогда не могъ.

Маня была поражена этою наивностью бездушія.

— Юлія Владиміровна, да развѣ можетъ семья держаться тѣмъ что мужъ хочетъ, но не рѣшается бросить жену? воскликнула она

Юлія Владиміровна догадалась что сдѣлала ошибку, и въ замѣшательствѣ закрыла лицо платкомъ.

— О, я вижу что онъ успѣлъ внушить вамъ самое ужасное мнѣніе обо мнѣ! сказала она голосомъ въ которомъ слышались слезы.

Она въ самомъ дѣлѣ чувствовала себя очень несчастною, и это чувство было совсѣмъ не похоже на капризное истерическое раздраженіе которое вызывали въ ней ея прежнія призрачныя горести. Она не могла безъ ужаса подумать о томъ Что бѣгство ея мужа разгласится, и хотя не сомнѣвались что онъ возвратится къ ней, но во всякомъ случаѣ скандалъ долженъ привлечь общее любопытство къ тщательно скрываемой изнанкѣ ихъ семейной жизни. Юлія Владимировна обладала однимъ несомнѣннымъ достоинствомъ: она очень дорожила своею репутаціей. Она догадывалась что, по мнѣнію ея знакомыхъ, мужъ былъ у нея подъ башмакомъ, и отчасти ей даже нравилось слыть женщиной съ большимъ характеромъ. Но явиться въ глазахъ общества мегерой, отъ которой сбѣжалъ мягкій и спокойный мужъ, — этого она не могла перевести. Поэтому, она желала испробовать всѣ средства, идти на всѣ униженія и уступки, чтобы какъ можно скорѣе вернуть мужа. Она пересѣла ближе къ Манѣ, и съ выраженіемъ мольбы сложивъ нѣжныя узкія руки, проговорила растроганнымъ голосомъ:

— Марья Константиновна, я всегда считала васъ великодушною женщиной. Подайте мнѣ руку помощи; вы однѣ можете спасти меня изъ бездны въ которую я брошена. Я знаю, у меня есть недостатки; но клянусь вамъ, я вовсе не такая дурная какъ меня выставляетъ мужъ. За что же, за что я должна гибнуть?

— Но, Боже мой, что же я могу сдѣлать? возразила Маня.

— Ахъ, вы все можете! ваше вліяніе на моего мужа было всегда благодѣтельно! продолжала еще болѣе растроганнымъ голосомъ Юлія Владиміровна, подымая на Маню свои прозрачные глаза. — Поговорите съ нимъ, заставьте его почувствовать всю низость этого поступка!

— Я никогда не считала Якова Васильича низкимъ человѣкомъ, остановила ее Маня.

Юлія Владиміровна закусала губу.

— Но эта женщина! воскликнула она, ломая руки и вся страдальчески изгибаясь своимъ тонкимъ станомъ.

Маня въ нетерпѣніи расправляла пальцами складки своего платья.

— Право, Юлія Владиміровна, я не имѣю никакого основанія вмѣшиваться въ такое интимное дѣло, сказала она. — Что тутъ можетъ сдѣлать постороннее лицо? А что касается до той женщины… то Яковъ Петровичъ и безъ того знаетъ какъ я смотрю на это.

Юлія Владиміровна печально наклонила голову.

— Вы не подаете мнѣ никакой надежды? сказала ока. — Я шла къ вамъ какъ къ послѣднему прибѣжищу которое мнѣ осталось. Конечно, я во многомъ не права предъ мужемъ. Но развѣ такіе уроки пропадаютъ даромъ? Клянусь вамъ, еслибы мнѣ удалось примириться съ нимъ, я поставила бы цѣлью своей жизни исправиться отъ всѣхъ моихъ недостатковъ. Безъ этой рѣшимости я не смѣла бы отдать мое дѣло вамъ на судъ. Во имя несчастнаго ребенка, котораго онъ бросилъ вмѣстѣ со мною, вступитесь за меня!

Манѣ казалось жестокимъ отказать Юліи Владиміровіуѣ въ своемъ участіи. Она не хотѣла быть судьей между мужемъ и женой, но она видѣла предъ собой несчастную и брошенную женщину.

— Я не разчитываю на успѣхъ, но я напомню Якову Васильичу что худой миръ лучше доброй ссоры, сказала она.

Юлія Владиміровна горячо благодарила ее. Догадавшись что ея посѣщеніе должно было утомить Маню, она поспѣшно встала, играя своими мечтательными глазами, выражавшими грусть, раскаяніе и умиленіе.

— Я ухожу отъ васъ успокоенная, потому что знаю — моя судьба въ вашихъ великодушныхъ рукахъ, проговорила она съ чувствомъ, прощаясь съ Маней.

Спустя полчаса по уходѣ Юліи Владиміровны, снова раздался звонокъ. Это была Раиса Михайловна. Она тоже ничего не звала о сборахъ Мани и была поражена, заставъ ее на отлетѣ.

— А я думала… у меня было много плановъ, въ которыхъ я на васъ разчитывала, сказала она, и подвижное лицо ея выразило разочарованіе. — Какъ это вы такъ вдругъ собрались?

— Пора, весна ужь, отвѣтила Маня, чувствуя непріятное смущеніе: ей казалось что Раиса Михайловна сейчасъ должна догадаться о настоящей причинѣ ея поспѣшнаго бѣгства. — Какіе же вы имѣли на меня планы? спросила она, усадивъ ее въ своемъ кабинетѣ.

— Нѣтъ, если вы уѣзжаете, то не стоитъ объ этомъ говорить, сказала Раиса Михайловна.

Но такъ какъ она вся была наполнена этими планами, то, несмотря на отказъ говорить о нихъ, тотчасъ объяснила Манѣ въ чемъ дѣло:

— Видите ли, продолжала она, извиняясь глазами и улыбкой за все что въ ея словахъ могло быть неяснаго и недодуманнаго, — я хотѣла чтобы вы сдѣлались членомъ вашего благотворительнаго общества. Я сама только недавно вступила въ него, и вся подъ этимъ вліяніемъ. Но я тамъ какъ въ лѣсу. Мнѣ хочется гораздо больше, понимаете, больше живаго дѣла, фактовъ. Oru какъ-то возводятъ это въ учрежденіе, а мнѣ кажется что это просто долженъ быть союзъ, въ которомъ каждое лицо дѣлаетъ все само отъ себя, и какъ можно больше, лишь бы все направлялось къ одной и той же общей цѣли. Тогда дѣйствительно будетъ много сдѣлано и хорошо, горячо сдѣлано. Но я тамъ одна такъ думаю, а другія, кажется, вовсе этого не понимаютъ. Вотъ еслибы вы тоже тамъ были, мы бы вдвоемъ все это выяснили и выработали…

Она говорила торопливо и неувѣренно, потому что то что она хотѣла сказать было для нея самой еще не ясно и существовало въ ней скорѣе какъ стремленіе чѣмъ какъ идея; но по мѣрѣ того какъ это стремленіе находило всѣ нужныя слова для своего выраженія, она все болѣе одушевлялась, и краска понемногу разливалась подъ золотистымъ пушкомъ покрывавшимъ ея кожу.

— Вы ищите добрыхъ дѣлъ? сказала Маня.

Раиса Михайловна поглядѣла на нее, какъ будто ее поразила какая-то недовѣрчивая нотка заслышанная въ ея голосѣ.

— Да, и я никогда не думала что это такъ трудно, отвѣтила она. — Мнѣ постоянно случалось слышать что люди взываютъ къ добру и не получаютъ его; а я хотѣла бы дать его людямъ, и не знаю куда повести его.

Маня задумчиво подняла на нее глаза. Она не умѣла дать себѣ отчета въ чемъ-то невѣрномъ и ненастоящемъ что ей чувствовалось въ словахъ Раисы Михайловны. А что въ нихъ было что-то ненастоящее, она не сомнѣвалась.

— Но вездѣ, кругомъ, куда ни взглянешь, повсюду нужны добрыя дѣла, сказала она: — жизнь переполнена горемъ и зломъ.

— Есть такое горе и такое зло которое само не протянетъ руки за помощью, возразила Раиса Михайловна. — Я не удовлетворилась бы тою формальною филантропіей которая покрываетъ подписные листы и наполняетъ кружки у церковныхъ дверей. Я ищу такого дѣятельнаго добра, котораго не могли бы сдѣлать мои деньги безъ меня самой, безъ моего личнаго труда, безъ моей жизни… Не знаю, понимаете ли вы что я хочу сказать.

«Я понимаю, во это не то, не то», отвѣтила мысленно Маня. Она хотѣла сказать: «вы ищите такого добра которое прежде всего было бы добромъ для васъ самихъ» — и ей понятнѣе стало то «ненастоящее» что она слышала внутреннимъ ухомъ въ словахъ Раисы Михайловны.

— Скажите же мнѣ, что я должна сдѣлать? какъ начать? обратилась къ ней почти съ тревогой княгиня.

— Надо захотѣть, и тогда непремѣнно найдешь, отвѣтила Маня.

— Нѣтъ, этого мало, я вижу что этого мало! возразила Раиса Михайловна. — Я уже обо всемъ думала. Я пришла къ убѣжденію что всѣ эти пожертвованія, комитеты, вся эта милостыня разбрасываемая по гротамъ, ни къ чему не ведутъ. Тутъ нѣтъ такого цѣльнаго добраго дѣла, какое я представляю себѣ. По-моему, лучше одному человѣку оказать такое добро, такую помощь, которая рѣшила бы всю его жизнь, чѣмъ ста человѣкамъ раздать по куску. И кажется я ни предъ чѣмъ бы не отступила чтобъ отыскать такое дѣло. Я готова пойти всюду, во всякіе вертепы, гдѣ гнѣздятся пороки и зло…

«Ахъ, не то, не то», подумала въ нетерпѣніи Маня. Она опять не умѣла объяснить Раисѣ Михайловнѣ что такое было «не то» въ ея словахъ, но она узнавала его по невольному раздраженію которое возбуждалъ въ ней весь этотъ разговоръ. Уже въ одномъ томъ обстоятельствѣ что Раиса Михайловна могла спрашивать какъ нужно искать добрыхъ дѣлъ и вообще говорить объ этомъ, она чувствовала какую-то ложь, за которую ей было ужасно досадно, хотя она совсѣмъ не сомнѣвалась въ искренности княгини. И въ особенности это посѣщеніе вертеповъ ей совсѣмъ не нравилось и отзывалось чѣмъ-то декоративнымъ. Она была увѣрена что никогда нельзя войти «нарочно» въ ту роль которая увлекала Раису Михайловну.

— Но вы уѣзжаете, и мы напрасно говоримъ объ этомъ, сказала княгиня. — Наступаетъ очень скучное время въ Петербургѣ, надо и мнѣ подумать куда уѣхать.

— Вы не рѣшили еще? удивилась Маня.

— Мнѣ въ сущности это до такой степени все равно что право не стоитъ хлопотать заранѣе, отвѣтила Раиса Михайловна.

Ей стало очень грустно послѣ разговора съ Маней. Возбужденіе, которое она принесла съ собою, какъ-то вдругъ упало, оставивъ по себѣ скрытый холодъ. Она встала, поправляя разстегнувшуюся перчатку.

— Итакъ, надо пожелать вамъ счастливаго пути? сказала она.

Онѣ поцѣловались, обѣщая другъ другу встрѣтиться зимой опять въ Петербургѣ. Раиса Михайловна, уже выходя изъ комнаты, пріостановилась и спросила:

— Вы предъ отъѣздомъ не хотите увидѣть Платона Николаевича?

— Мы съ нимъ давно не встрѣчались, и онъ не знаетъ что я уѣзжаю, отвѣтила Маня.

II.

Прошло двѣ недѣли какъ уѣхала Маня. Юхотскій не зналъ что ея нѣтъ въ Петербургѣ, потому что она запретила Жаку, единственному лицу отъ котораго онъ могъ получитъ о ней свѣдѣніе, говорить ему объ ея отъѣздѣ. Но его мысль постоянно возвращалась къ ней, и хотя это была грустная и укоризненная мысль, онъ не старался отогнать ее.

Петербургъ понемногу пустѣлъ, и въ его суетливой жизни наступилъ ежегодный скучный перерывъ. Юхотскій болѣе чѣмъ когда-нибудь былъ предоставленъ самому себѣ и хотѣлъ воспользоваться этими недѣлями тишины и свободы чтобы подвинуть свою работу. Онъ продолжалъ проводить цѣлые дни дома, обложенный книгами и бумагами. Но несмотря на все увлеченіе работой, въ немъ оставалось ощущеніе пустаго мѣста, какъ будто что-то было вынуто изъ его внутренняго міра и ничѣмъ не замѣнено.

Со времени послѣдняго свиданія у Варвары Павловны онъ ни разу не видался съ Раисой Михайловной. Переставъ бывать въ свѣтѣ, онъ не имѣлъ случая встрѣчаться съ нею, а поѣхать къ ней ему казалось слишкомъ труднымъ… и ненужнымъ. То что соединяло ихъ, уже не существовало, а тѣ новыя отношенія которыя должны были бы возникнуть между ними, еслибъ они продолжали видѣться другъ съ другомъ, представлялись ему лживыми и тягостными. Но когда ему принесли записку, въ которой Раиса Михайловна настойчиво звала его заѣхать къ ней предъ отъѣздомъ ея изъ Петербурга, онъ не могъ отказаться исполнить ея желаніе.

Онъ засталъ ее въ той самой угольной гостиной въ которой все напоминало ему о его утратѣ. Она ждала его въ нетерпѣніи, въ волненіи, не зная захочетъ ли онъ придти на ея призывъ.

— Благодарю васъ. Я не надѣялась васъ видѣть, вы были такъ недобры ко мнѣ все это время, сказала она, отдавая ему обѣ руки.

Онъ слышалъ по звуку ея голоса, видѣлъ по отравному мерцанію ея какъ будто недавно плакавшихъ глазъ что она была воя въ смятеніи, въ томъ тяжеломъ и молчаливомъ смятеніи которое находитъ во время долгой борьбы съ какимъ-нибудь неизбѣжнымъ рѣшеніемъ. Она была въ полу-домашнемъ, полу-дорожномъ туалетѣ: темная шерстяная блуза свободно облегала ея стройную фигуру, перехваченную кожанымъ поясомъ; гладкій полотняный воротничокъ бѣлѣлъ крутомъ шеи, и вся тяжелая масса орѣховыхъ волосъ, сжатая маленькимъ круглымъ гребнемъ, какіе носятъ дѣти, падала на сливу.

— Вы должны простить мнѣ что я не бывалъ у васъ: мнѣ надо спасти себя, сказалъ Юхотскій. — Но я догадался что вамъ очень нужно меня видѣть.

— Да, конечно, иначе я не рѣшилась бы звать васъ, отвѣтила Раиса Михайловна. — Я понимаю что когда нужно спасти себя, то такая цѣль не разбираетъ средствъ. Но такъ какъ я чрезъ нѣсколько дней уѣзжаю… можетъ-быть надолго… можетъ-быть навсегда…

Она остановилась, какъ будто это рѣшеніе, къ которому уже успѣла привыкнуть ея мысль, представилось ей снова во всемъ своемъ грустномъ значеніи, когда она высказала его вслухъ.

— Поэтому мнѣ казалось невозможнымъ уѣхать, не простившись съ вами… добавила она, быстро поднявъ на него свои темные и печальные глаза.

— Вы совсѣмъ оставляете Петербургъ? Куда же вы ѣдете? спросилъ Юхотскій.

— Сначала за границу; ma tante беретъ меня съ собою; потомъ мужъ пріѣдетъ за мной и увезетъ меня на Кавказъ. Тамъ я застряну, и можетъ-быть совсѣмъ не вернусь въ Петербургъ.

— Но почему же? что заставляетъ васъ? возразилъ Юхотскій. — И вы увѣрены что у васъ достанетъ рѣшимости затеряться въ глуши, отказаться отъ всѣхъ вашихъ потребностей, отъ всего чѣмъ вы окружены и избалованы здѣсь?

Раиса Михайловна опустила на колѣни руки, сверкавшія въ темныхъ складкахъ блузы желтизной слоновой кости.

— Ахъ, все это нисколько не привлекаетъ меня, сказала на тономъ искренняго и грустнаго убѣжденія. — Мнѣ будетъ скучно пока я не привыкну; но глушь скоро затягиваетъ, а потребности и вкусы мѣняются такъ легко, когда стары жизнь постыла…. Нѣтъ, нѣтъ, не думайте что это капризъ, добавила она, понявъ недовѣрчивый взглядъ Юхотскаго: — увѣряю васъ, я много размышляла и волновалась, прежде чѣмъ приняла это рѣшеніе. Но видите ли, есть на свѣтѣ одна вещь съ которой я никогда не была въ силахъ ужиться: это чувство постылости. Все что теперь окружаетъ меы, заключилось въ этомъ чувствѣ. Петербургскій чадъ пересталъ опьянять меня, а тамъ, на краю свѣта, я войду совсѣмъ въ другую жизнь, и можетъ-быть найду независимость которой не умѣла найти здѣсь. Во всякомъ случаѣ ничто не помѣшаетъ мнѣ уѣхать и оттуда, если и Кавказъ опостылѣетъ мнѣ.

Несмотря на то что Раиса Михайловна говорила: "не думайте что это капризъ ", Юхотскій ясно видѣлъ въ ея внезапномъ рѣшеніи именно одинъ изъ тѣхъ быстрыхъ капризовъ которые уже перестали удивлять его въ ней. Но онъ зналъ что она мучительно страдала этими капризами, и не могъ глядѣть на нихъ такъ какъ глядѣлъ бы на прихоть всякой другой женщины.

— Есть нѣчто лучше независимости, сказалъ онъ: — тишина. Я бы хотѣлъ чтобы вы нашли ее въ новой жизни.

Раиса Михайловна посмотрѣла на него какъ бы недоумѣвающимъ взглядомъ и покачала головой.

— Наврядъ ли. Да и рано еще, возразила она.

Солнце узкою косою полоской проникало въ комнату, и когда она подымала голову, коротенькіе сухіе кончики волосъ надъ лбомъ отливали бронзовымъ блескомъ. Этотъ блескъ трогалъ также длинные концы рѣсницъ, и темные глаза казались оттого еще темнѣе. «Я не могъ не любить ея», со страннымъ чувствомъ тоски и гордости повторялъ про себя Юхотскій, сознавая что въ немъ самомъ все больше и больше отражается смятеніе глядѣвшее изъ этихъ глазъ.

Раиса Михайловна замѣтила безпокоившую ее солнечную полоску и откинулась на спинку кресла чтобъ уйти отъ нея.

— Я впрочемъ позвала васъ не для того только чтобы проститься съ вами… заговорила она съ слабо звучавшимъ въ голосѣ волненіемъ. — Я вамъ хотѣла еще сказать…. Но нѣтъ, вздоръ, это поздно, это невозможно. Но я все-таки скажу вамъ…. Только прежде одинъ вопросъ: вы еще любите меня, Платонъ Николаичъ?

— Зачѣмъ этотъ вопросъ, Раиса Михайловна?

Солнечный лучъ уже не безпокоилъ ея, но она оперлась кончикомъ ботинки объ вожку стола, и кресло тихо отодвинулось по ковру. Она хотѣла быть дальше отъ Юхотскаго.

— Да, я вижу что поздно, сказала она. — И однакожь… еслибъ я была увѣрена въ томъ что вы говорили послѣдній разъ, можетъ-быть я разорвала бы совсѣмъ, навсегда, съ тѣмъ что окружаетъ меня. Можетъ-быть я рѣшилась бы сохранить васъ однихъ изо всего что мнѣ осталось.

Она вдругъ встала, рѣзкимъ движеніемъ поправила спутанную массу волосъ, и подошла къ окну. Съ минуту она стояла, запрокинувъ голову и уронивъ руки вдоль стройнаго стана, мягко облитаго складками кашмира. Юхотскій видѣлъ только какъ ея плечи тихо вздрагивали, шевеля разстроенные кончики волосъ. Въ комнатѣ было такъ тихо что кажется слышно было какъ билось ея сердце.

Юхотскій подошелъ къ ней.

— Вы не имѣете причины не довѣрять тому что я говорилъ вамъ при нашей послѣдней встрѣчѣ, сказалъ онъ. — Вы уже взяли всю мою любовь и всю мою жизнь. Мнѣ кромѣ васъ ничего не надо. Это несчастье, но это такъ. Скажите только одно слово, и я уѣду за вами чтобы безвозвратно принадлежать вамъ.

Она продолжала стоять сливой къ нему, и онъ не видѣлъ ея лица. Только по вериному вздрагиванью головы и плечъ онъ догадывался что она вся трепетала и боролась. Вдругъ она быстро обернулась къ нему.

— Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно. Это убійство. Я не возьму его на себя, проговорила она съ усиліемъ, и дойдя до кресла, тихо опустилась въ него. — Не упрекайте что я заговорила объ этомъ. Это хорошо, это надо, теперь мнѣ легче будетъ проститься съ вами.

Она хотѣла протянуть ему обѣ руки, во вмѣсто того закрыла ими лицо.

— Я можетъ-быть буду съ горемъ и стыдомъ вспоминать эти минуты, сказала она, снова роняя на колѣни руки. — Но я не вѣрю въ счастье которое пріобрѣтается этимъ путемъ. Безповоротность пугаетъ меня. Да, эта дрянная, лживая жизнь испортила меня. Прощайте, и если будете меня помнить… то пожалѣйте обо мнѣ!

Она встала и смѣло, тѣмъ взглядомъ какимъ глядятъ въ глаза страху отъ котораго уже нельзя избавиться, смотрѣла на Юхотскаго. Она какъ будто хотѣла насытиться этимъ взглядомъ и унести въ неизвѣстность грядущаго все содержаніе этой минуты.

Въ послѣдній разъ прикасаясь губами къ ея рукѣ, Юхотскій чувствовалъ позднее содраганіе отрасти. Онъ постарался сократить прощанье и «взять сердце въ руки», какъ выражался онъ самъ. Жизнь, какъ дочитанная книга, снова захлопнулась предъ нимъ, оставивъ тягостное впечатлѣніе неудовлетворенности, какое испытываетъ читатель, убѣждаясь на послѣдней страницѣ что авторъ не сдержалъ и не могъ сдержать своихъ обѣщаній.

Вечеромъ ему подали конвертъ съ заграничнымъ штемпелемъ. То былъ отвѣтъ Овергагена на его послѣднее письмо. Юхотскій распечаталъ его съ грустнымъ нетерпѣніемъ, предчувствуя что не найдетъ въ этомъ письмѣ бодрящаго и умиротворяющаго слова. Грусть все росла въ немъ, по мѣрѣ того какъ онъ прочитывалъ исписанный кругомъ листъ.

Овергагенъ укорялъ его въ томъ что онъ остался все тѣмъ же неисправимымъ идеалистомъ и мечтателемъ, какимъ всегда ему представлялся.

"…. И, что всего хуже, писалъ нѣмецкій профессоръ — ваши успѣхи въ пониманіи окружающей насъ дѣйствительности, сколько я могу судить, очень незначительны. Васъ смущаетъ разбродъ, разъединеніе въ рядахъ вашей интеллигенціи; вы удивляетесь что каждый у васъ глядитъ въ лѣсъ и никто не хочетъ дѣлать общаго дѣла. Но чего же вы ожидали? Неужели вы въ самомъ дѣлѣ думали найти у васъ тѣ же законы развитія и движенія, тѣ же органическія условія гражданстненности, тотъ же европейскій духъ союзности, наслѣдственности и преемственности, какъ на вашемъ старомъ и гниломъ по мнѣнію вашихъ умниковъ Западѣ? Какое заблужденіе! Для васъ, воспитавшаго свою мысль на исторической критикѣ, оно непростительнѣе чѣмъ для всякаго другаго. Не примите того что я скажу вамъ за кичливость Европейца, а тѣмъ болѣе за старый нѣмецкій предразсудокъ, заставляющій до сихъ поръ смотрѣть на Русскихъ какъ на варваровъ. Вы знаете что я гораздо менѣе васъ расположенъ идеализировать Европу, совсѣмъ не зараженъ руссофобіей и нисколько не патріотъ въ филистерско-солдатскомъ смыслѣ. Я вовсе не считаю вашу страну варварскою. Нѣтъ, вы не варвары, вы — образованные Азіяты. Можетъ-быть это даже хуже. У варваровъ, которыхъ изобразилъ Тацитъ, было чрезвычайно живо сознаніе союзности, они обнаруживали много индивидуальной гордости, активной энергіи. Азіяты совсѣмъ лишены стремленія къ союзности, ихъ можно только согнать въ кучу, они не способны выработать ни сословій, ни муниципальной общины, ни рыцарства, ни магистратуры, ни ученыхъ или цеховыхъ корпорацій, ни одного изъ тѣхъ учрежденій въ которыхъ выразилась самодѣйствующая, органическая жизнь европейскихъ народовъ. Они не строютъ ни каменныхъ городовъ, ни соціальныхъ устоевъ; они могутъ просуществовать тысячи лѣтъ на одномъ мѣстѣ, и это мѣсто все-таки сохранитъ характеръ кочевья. Замѣтьте, я это говорю о настоящихъ Азіятахъ, а не о вашихъ соотечественникахъ. Ваша исторія иная; но и сблизясь съ европейскими идеалами, вы въ духовной области отчасти сохранили природу кочевниковъ. Да развѣ и можетъ быть иначе? Развѣ можно возмѣстить чѣмъ-нибудь громадные пробѣлы, сквозящіе какъ дыры въ вашей исторической жизни? Западныя расы поглотили въ себя законченную древнеримскую цивилизацію, прошли чрезъ феодализмъ, рыцарство, борьбу муниципальной общины съ дворянствомъ; они совершали Крестовые Походы, присутствовали при великомъ зрѣлищѣ борьбы папской власти съ имперіей, подымались до высоты европейско-христіанскаго единства, строили города и замки изъ камня и желѣза, создали науку и искусство, понесли за безпредѣльность Океана избытокъ своей безпокойной и плодовитой энергіи. Развѣ все это даромъ прошло для нихъ, развѣ не вставило неистребимыхъ слѣдовъ въ ихъ природѣ, въ ихъ національномъ воспитаніи, въ ихъ современной дѣйствительности? Все это элементы и факты которыхъ вы никогда и ничѣмъ не замѣните.

"Знаете ли, кто больше всѣхъ помогъ мнѣ понять образованныхъ русскихъ людей? Одинъ очень умный вашъ соотечественникъ, съ которымъ я въ послѣднее время часто видѣлся. Разумѣется, я называю его умнымъ не въ нашемъ нѣмецкомъ, а въ русскомъ смыслѣ: онъ способенъ къ большой гимнастикѣ ума и чрезвычайно изобрѣтателенъ на парадоксы. (Кстати, отчего это у васъ такъ много парадоксально мыслящихъ умныхъ людей? Это вѣдь тоже черта Азіята, который не хочетъ сѣсть по-европейски на готовыя кресла, а непремѣнно подожметъ подъ себя ноги и вывернетъ пятки). Сначала вашъ соотечественникъ — не знаю что онъ тутъ дѣлаетъ: кажется изучаетъ Европу съ цѣлью убѣдиться въ ея негодности — очень заинтересовалъ меня: какъ хотите, любопытно найти собесѣдника у котораго обо всемъ свое собственное и самое рѣшительное мнѣніе. Онъ сразу, напрямки такъ и заявилъ мнѣ что презираетъ европейскую цивилизацію, потому что она отжила свой вѣкъ, и тутъ же обязательно предложилъ мнѣ ознакомиться съ «цивилизаціей будущаго», носителемъ которой является по его словамъ Русскій народъ. Что жъ, я самъ не слишкомъ вѣрю въ долговѣчность нашей цивилизаціи, и потому можете судить съ какимъ интересомъ я слушалъ его. Но представьте же себѣ мое удивленіе, когда онъ изрекъ мнѣ слѣдующую формулу: «надо придти къ такому порядку вещей чтобы каждый могъ самъ удовлетворять всѣмъ своимъ потребностямъ». Чувствуете ли вы какимъ запахомъ калмыцкаго кочевья разитъ отъ этой чудовищной формулы? Инстинкты Европейца мгновенно заговорили во мнѣ, и я тотчасъ понялъ что мы люди совершенно различныхъ расъ. Съ намѣреніемъ употребляю слово «инстинкты»: именно инстинктъ, безсознательное чувство, заговорило во мнѣ прежде всего и сильнѣе логики и мысли. Намъ вдругъ стало совершенно невозможно говорить другъ съ другомъ. И замѣтьте, я вовсе не поклоняюсь нашей европейской цивилизаціи на той точкѣ на которой она остановилась теперь. Я ее вижу преимущественно съ ея дурныхъ сторонъ, я пессимистъ до мозга костей, а вы находили даже что я циникъ. Но какъ только вашъ соотечественникъ изрекъ свою формулу протеста, разговоръ между нами не могъ болѣе продолжаться. Я почувствовалъ запахъ степей, я заслышалъ гулъ приближающейся азіятской орды. Мнѣ стало понятно, почему, несмотря на двѣсти лѣтъ сближенія, Европа, какъ бы ни страдала она своею цивилизаціей, какъ бы мучительно ни искала она зодчаго который перестроилъ бы ветхое зданіе германо-романской культуры, предъ вами, Русскими, ощущаетъ трепетъ собственника угрожаемаго нашествіемъ чужеземцевъ. Все это, конечно, я отношу не къ народу вашему, который кажется сохранилъ черты славянской женственности, податливости и гуманности, а къ вашему образованному меньшинству, въ средѣ котораго возникаютъ разныя весьма загадочныя для Европейца умственныя и соціальныя движенія.

"Вы приняли европейскую цивилизацію насильно, по принужденію, приняли преимущественно внѣшними сторонами, но не полюбили ея внутренняго смысла, и глубоко затаили свои противоевропейскіе инстинкты. Если въ первой половинѣ нынѣшняго столѣтія ваша интеллигенція дѣлала видъ будто она вздыхаетъ по европейскимъ идеаламъ и выбивается изъ силъ чтобы догнать Европу, то это происходило по принужденію, такъ какъ ваше правительство со временъ Петра постоянно толкаетъ васъ по этому пути. Но какъ только въ послѣднее время у васъ явилась возможность болѣе свободно высказывать свои затаенныя вожделѣнія, обманъ тотчасъ обнаружился. Еслибъ европеизмъ прошелъ сквозь вашу кожу, всосался вамъ въ плоть и кровь, а не былъ бы только правительственною мѣрой, то прогрессивное движеніе возникшее у васъ съ конца пятидесятыхъ годовъ, направилось бы прямо въ глубокое русло западной культуры. Но сколько я могу судить, случилось совсѣмъ другое. Передовые люди ваши воспользовались ослабленіемъ правительственной опеки прежде всего для того чтобы произвесть возстаніе противъ европейскихъ идеаловъ. Что такое въ сущности вашъ пресловутый нигилизмъ какъ не бунтъ азіятской натуры противъ насильно навязаннаго культурнаго склада? Не знаю, понимаютъ ли его такимъ образомъ у васъ, во для насъ, Европейцевъ, это совершенно ясно, и вотъ почему мы боимся васъ и не довѣряемъ вамъ. Я даже думаю что безъ такого значенія нигилизмъ никогда не получилъ бы у васъ широкаго распространенія, потому что къ воспринятію либеральныхъ идей въ европейскомъ смыслѣ вы, Русскіе, совсѣмъ не расположены. Европейскій либерализмъ есть результатъ широкаго разлитія въ массахъ культурныхъ и просвѣтительныхъ началъ; вашъ либерализмъ — броженіе азіятской закваски, силящейся сбросить насильно навязанную цивилизацію. Отъ вашей свободы пахнетъ степнымъ кочевьемъ, и она не имѣетъ ничего общаго съ европейскою свободой.

«Соотечественникъ вашъ о которомъ я упомянулъ много толковалъ мнѣ о новомъ умственномъ движеніи явившемся у васъ на смѣну нигилизма. Сколько я понялъ, это культъ деревни, сельской общины, съ вышеприведенною формулой на концѣ: „пусть каждый самъ удовлетворяетъ своимъ потребностямъ“. Что жь, развѣ и здѣсь не выражается та же ненависть Азіята къ европейской культурѣ? Этотъ образованный и умный соотечественникъ вашъ, противополагающій „гнилому Западу“ идеалъ калмыцкой кибитки, развѣ онъ не служитъ прискорбнымъ, но неотразимымъ подтвержденіемъ моей мысли?

„А вы печалуетесь на свое одинокое положеніе, на разъединеніе и рознь въ рядахъ вашей интеллигенціи. Увы, такъ всегда будетъ, и на моемъ языкѣ нѣтъ для васъ ни одного утѣшительнаго слова.“

III.

Несмотря на то что Юхотскій былъ весь половъ своими личными чувствами и своимъ личнымъ горемъ, письмо Овергагена взволновало его. Съ самодовольнымъ доктринерствомъ оно глубоко и рѣзко затрогивало то о чемъ онъ давно, часто и мучительно думалъ. Онъ былъ слишкомъ неравнодушенъ къ этой категоріи вопросовъ, въ немъ жила постоянная потребность найти общій смыслъ явленій мимо которыхъ большинство проходитъ, удовлетворяясь наблюденіемъ однихъ ближайшихъ, частныхъ признаковъ. Онъ настолько хорошо зналъ Европу, настолько всѣмъ складомъ своего ума и личнаго развитія былъ близокъ къ европейскимъ идеямъ что не могъ не чувствовать на каждомъ шагу глубокаго различія между европейскою и русскою дѣйствительностью. Сознаніе этого различія постоянно присутствовало въ его мысли и заставляло его страдать. Несмотря на европейское образованіе, въ немъ было чрезвычайно сильно живое національное чувство. Мучась всѣми несовершенствами русской жизни, онъ продолжалъ страстно любить ее, любить во имя грядущаго, въ которое онъ вѣрилъ и боялся вѣрить. Когда онъ думалъ объ этомъ грядущемъ, все грубое, ничтожное и бѣдное въ современной русской дѣйствительности представлялось ему результатомъ слиткомъ недавняго и еще слабаго распространенія культурныхъ началъ въ обществѣ и въ народѣ. Но онъ не могъ остановиться на той мысли чтобы Русскому народу суждено было только вѣчно догонять Европу. Въ исторіи и въ психическомъ складѣ своего народа онъ различалъ элементы которые принадлежали ему одному и въ которыхъ онъ чувствовалъ присутствіе какой-то еще не выяснившейся, самобытной творческой силы. Онъ думалъ что въ жизни Русскаго народа долженъ будетъ наступить такой моментъ, когда вся подготовительная работа будетъ окончена, и придетъ время самобытной національной задачи, время русскаго творчества въ области политики, цивилизаціи и культуры. Моментъ этотъ то приближался, то отдалялся въ его воображеніи, подъ вліяніемъ тѣхъ впечатлѣній какими дѣйствовала на него непосредственная жизнь. Въ одномъ онъ былъ твердо увѣренъ — въ томъ что вступить въ періодъ національнаго творчества Русскій народъ можетъ только тогда, когда всѣ здоровые соки западной цивилизаціи обильно вольются въ его организмъ. Только тогда можно ожидать чтобъ изъ соединенія старыхъ основъ цивилизаціи съ элементами народнаго русскаго духа выработались новые культурные типы, долженствующіе явиться не уничтоженіемъ, а дальнѣйшимъ естественнымъ развитіемъ того что создала германо-романская раса.

Иногда, приглядываясь къ происходящему въ таинственномъ руслѣ національной жизни, слѣдя за кривыми потоками которыми просачивалось умственное и общественное движеніе, онъ съ волненіемъ спрашивалъ себя, ужь не признакъ ли это приближающагося творческаго элемента, не слышится ли уже возмужалой, грудной голосъ той Россіи, которая въ своихъ идеальныхъ очертаніяхъ носилась предъ нимъ въ туманѣ грядущаго? Но обманъ обнаруживался слишкомъ скоро, оставляя раздирающую горечь разочарованія. Нестерпимые диссонансы рѣзали ухо, и онъ скорбѣлъ объ этой непроизводительной тратѣ не готовыхъ силъ. Что-то свое, неевропейское, полное чудныхъ намековъ, сказывалось порою въ томъ или другомъ поражающемъ явленіи русской жизни: но онъ скорбѣлъ, чувствуя что эти полные надежды голоса тревожатъ незрѣлыя силы и преждевременно колеблютъ вѣру въ ту старую Европу, которую необходимо во что бы то ни стало догнать, прежде чѣмъ помѣриться съ ней.

Онъ понималъ что волны жизни бьются о задачи общественнаго переустройства, что съ каждымъ новымъ успѣхомъ въ области гражданственности растутъ новыя потребности. Онъ зналъ что для этихъ новыхъ потребностей не трудно найти готовыя слова и формы. Но онъ менѣе всего довѣрялъ словамъ и формамъ. Онъ понималъ что Европа сильна могуществомъ знанія и дисциплинированною стройностью своей цивилизаціи, и думалъ что задача нашего подготовительнаго періода сводилась ко внутреннему воспитанію общества, къ возбужденію въ немъ умственной зрѣлости и чувства личной независимости, къ искорененію застарѣлыхъ пороковъ верхоглядства, нравственной вялости и самодовольнаго благерства. Онъ возвращался къ той мысли что не учрежденія создаютъ гражданъ, а граждане создаютъ учрежденія.

Чѣмъ болѣе изъ долгихъ изученій и упорной работы мысль выяснялся въ его уединенныхъ думахъ идеалъ будущей Россіи, тѣмъ боязливѣе становилась его вѣра въ него. Дѣйствительность такъ часто, такъ грубо оскорбляла его національное чувство; такъ часто, приглядываясь къ судорожнымъ движеніямъ русской мысли, онъ сомнѣвался, войдетъ ли она наконецъ въ прямолинейное русло, направленное къ ясной и опредѣленной цѣли. Тогда на него находили минуты мучительнаго, ядовитаго отчаянія…

Письмо Овергагена доставило ему нѣсколько такихъ минутъ. Онъ понималъ односторонность своего нѣмецкаго учителя, но частицы неотразимой правды сквозили въ его смѣлыхъ обобщеніяхъ и натяжкахъ, и мысль Юхотскаго съ болью останавливалась на нихъ. Онъ не вѣрилъ въ предопредѣленіе расъ, на которое высокомѣрно указывалъ этотъ европейскій умъ. Онъ зналъ что сѣмена творчества, зрѣющія въ стихійныхъ глубинахъ русскаго духа, ждутъ только жаркихъ лучей солнца для своего оплодотворенія; но по небосклону еще бродили неопредѣленныя тучки и все мелкое, фальшивое и злое назойливо выступало и двоилось въ невѣрномъ освѣщеніи…

Эти мысли мучительно волновали Юхотскаго, вмѣстѣ съ раздражительнымъ мерцаніемъ петербургскихъ бѣлыхъ ночей, отъ которыхъ у него всегда страдали нервы. Въ университетѣ уже начались каникулы; пора было подумать о томъ какъ лучше провести лѣтніе мѣсяцы. Первоначальнымъ намѣреніемъ Юхотскаго было уѣхать за границу; но направленіе принятое его мыслями въ послѣднее время заставило его перемѣнить рѣшеніе. Онъ чувствовалъ что пока русская дѣйствительность представляется ему только своими петербургскими отраженіями, слишкомъ многое остается въ ней для него недосказаннымъ. уже болѣе пяти лѣтъ онъ не былъ въ провинціи. Онъ не разчитывалъ на слишкомъ быстрое теченіе русской жизни, не ожидалъ найти большихъ перемѣнъ, но самъ онъ значительно перемѣнился за этотъ промежутокъ времени и ему хотѣлось бы обновить свои впечатлѣнія. Ему казалось что теперь, послѣ продолжительныхъ скитаній за границей, на той чертѣ умственной зрѣлости на которой онъ сознавалъ себя, — гораздо глубже раскроется ему содержаніе русской дѣйствительности, и въ непосредственныхъ наблюденіяхъ за нею онъ найдетъ возраженія противъ Овергацева, которыхъ такъ мучительно искала его душа. Къ тому же у себя въ деревнѣ могло представиться много дѣла, которое должно освѣжить и расшевелить его послѣ утомленія кабинетной жизни. Онъ рѣшилъ ѣхать въ деревню, и не простившись ни съ кѣмъ, не предупредивъ управляющаго, собрался въ одинъ день. Только Жаку онъ далъ звать о своемъ отъѣздѣ, потому что надо было сообщить объ одномъ лицѣ, у котораго ему удалось найти для него выгодныя занятія.

Жакъ, обрадованный, поѣхалъ проводить его въ вокзалъ. Возможность устроить хоть на нѣкоторое время свои дѣла тѣмъ болѣе ободрила его что онъ уже истощилъ остававшіяся у него небольшія средства, а у Липочки, съ которой онъ теперь окончательно сошелся, также ничего не было.

— Жена твоя все еще не знаетъ гдѣ ты скрываешься? спросилъ его Юхотскій.

— Меня полиція разыскала, отвѣтилъ Жакъ.

Юлія Владиміровна дѣйствительно приняла свои мѣры: подала куда слѣдуетъ жалобу, такъ что Жака призывали и подвергли увѣщанію. Изъ разговора съ маленькимъ, обходительнымъ старичкомъ со звѣздой, онъ догадался что жена сумѣла произвесть тамъ очень выгодное впечатлѣніе и даже кое-что сдѣлала чтобы подставить ему ножку и въ другомъ, вовсе не гражданскомъ отношеніи.

— Ну, да это Богъ съ ней, заключилъ Жакъ, разказавъ Юхотскому о послѣднихъ своихъ похожденіяхъ, — со мной она не много подѣлаетъ, а скверно то что она обратила свою предпріимчивость на женщину которую я люблю и которая и безъ того несчастна.

Юхотскій съ удивленіемъ взглянулъ на него: до сихъ поръ Жакъ ничего не говорилъ ему о Липочкѣ.

— Что ты такіе глаза дѣлаешь? проговорилъ, тайно чѣмъ-то раздражаясь, Жакъ. — Ну да, для меня сдѣлалась дорога посторонняя женщина, потому что она любитъ меня и я нахожу подлѣ нея тѣ радости раздѣленнаго чувства, которыхъ никогда не имѣлъ дома. Ты конечно осудишь это, потому что ты моралистъ и притомъ вѣчный счастливецъ, а такіе моралисты самые бездушные люди.

— Да совсѣмъ я не моралистъ и не вѣчный счастливецъ, и нисколько не собираюсь осуждать тебя, возразилъ улыбаясь Юхотскій. — Ты сдѣлался нестерпимо раздражителенъ, Жакъ. Я потому удивился что ты мнѣ ничего не говорилъ объ этомъ.

— Да не о чемъ тутъ и говорить, и это совершенно мое личное дѣло, продолжалъ тѣмъ же раздраженнымъ тономъ Жакъ. Но въ сущности ему очень хотѣлось говорить и высказать тѣ новые, рѣзкіе взгляды, которые онъ составилъ себѣ объ этомъ предметѣ.

— Я вашу буржуазную мораль въ грошъ не ставлю, и ради вашего фарисейскаго суда не пожертвую чувствомъ, которое гораздо честнѣе всякой легальной фальши и законнаго разврата!

— Да полно, Жакъ, ты точно газетчикъ, который вопіетъ противъ того чего никто и въ мысляхъ не имѣлъ, остановилъ его Юхотскій. — Я думаю только о томъ что изъ этого обстоятельства для тебя возникнутъ особыя затрудненіями оно дастъ твоей женѣ лишнее орудіе въ руки.

Жакъ самъ зналъ что это правда, и потому его болѣе всего раздражало когда ему говорили объ этомъ.

— Еще бы; вы всѣ иначе не можете судить о подобныхъ вещахъ какъ съ своей бездушной формальной точки зрѣнія! воскликнулъ онъ. — Мнѣ это не новость, ты повторилъ слово въ слово то что сказала мнѣ Марья Константиновна. Она такъ судитъ, потому что женщины обыкновенно живутъ традиціонною моралью, а ты — потому что ты въ сущности очень узкій человѣкъ, какъ я теперь это вижу.

Юхотскій пропустилъ послѣднее замѣчаніе.

— Ты давно видѣлъ Марью Константиновну? спросилъ онъ, чувствуя какъ что-то больно и радостно сжало ему сердце при этомъ имени.

Жакъ вспомнилъ что ему запрещено говорить объ отъѣздѣ Мани и отвѣтилъ торопливо что встрѣтился съ ней недѣли двѣ назадъ, но что вообще давно не бывалъ у нея, потому что всѣ старые знакомые опостылили ему послѣ всѣхъ его передрягъ и непріятностей.

На платформѣ ударилъ второй звонокъ. Юхотскій напомнилъ Жаку что онъ всегда попрежнему можетъ разчитывать на его дружбу, обнялъ его и вошелъ въ вагонъ. Когда поѣздъ уже тронулся, Жакъ еще долго стоялъ у барьера, съ возбужденнымъ и завистливымъ чувствомъ прислушиваясь. къ медленно затихавшему грохоту. Эта грузная масса, тяжко колыхавшаяся и выползавшая на просторъ изъ-подъ темной галлереи дебаркадера, будила въ немъ самомъ неясное желаніе движенія, перемѣны и простора…

Только-что Юхотскій усѣлся, какъ встрѣтился съ радостно улыбающимися глазами Волковскаго.

— Ба, любезнѣйшій князь! какая неожиданная встрѣча! привѣтствовалъ его Михаилъ Александровичъ изъ своего угла, гдѣ онъ широко расположился съ пледами, саками и прочими дорожными принадлежностями, занявшими по крайней мѣрѣ три мѣста. Самъ онъ былъ въ полу-фантастическомъ, полу-англійскомъ нарядѣ, и воя сіяющая и довольная фигура его обличала человѣка собравшагося шутя въ очень пріятную и небезвыгодную поѣздку. Такъ ѣздятъ теперь только адвокатскія знаменитости, когда имѣютъ виды на толстые провинціальные карманы, и кстати желаютъ изумить провинцію англійскимъ покроемъ платья и множествомъ неслыханныхъ издѣлій изъ cuir de Russie

— Ужь не въ наши ли страны ѣдете? Въ деревню? спросилъ онъ.

Юхотскій удовлетворилъ его любопытству и въ свою очередь предложилъ тотъ же вопросъ.

— Нѣтъ, у меня дѣло случилось въ --ской губерніи, отвѣтилъ Валковскій — Я, какъ вы знаете, практикой нынче мало занимаюсь, — мелко теперь очень стало. Въ первое время лучше было, когда разомъ двинулись залежавшіяся въ старыхъ учрежденіяхъ дѣла. Но тутъ подвернулся очень интересный процессъ, споръ крестьянскаго общества за землю. Дѣло пустое, а между тѣмъ на мою долю придется кушъ тысячъ въ двадцать.

— Это съ крестьянъ-то? спросилъ Юхотскій.

— Да, я разумѣется защищаю интересы сельскаго общества. Дѣло впрочемъ безспорное, они только не умѣли взяться.

Это „разумѣется“ больше всего понравилось Юхотскому.

— Но за что же вы съ крестьянъ-то двадцать тысячъ возьмете? опять спросилъ онъ.

— Видите ли, еслибъ у нихъ были деньги на веденіе процесса, можно было бы дешевле взять, объяснилъ совершенно спокойно Валковскій. — Но у нихъ денегъ нѣтъ, и я веду тяжбу на свой счетъ. Это ужь совсѣмъ другая статья выходитъ. Конечно, я имѣю въ виду что дѣло вѣрное, такъ что мои двадцать тысячъ все равно что въ карманѣ у меня лежатъ. добавилъ онъ и даже провелъ кончикомъ языка по губамъ, такъ какъ не только самое дѣло, во и разговоръ о венъ доставляли ему очень большое удовольствіе.

Юхотскій замолчалъ, оставшись въ нѣкоторомъ недоумѣніи насчетъ этого совсѣмъ современнаго человѣка, который „разумѣется“ защищалъ интересы крестьянъ, оцѣняя такое сочувствіе къ меньшей братіи въ двадцать тысячъ.

Поѣздъ мчался, наполняя свистомъ и гуломъ безлюдную пустыню, разстилавшуюся по обѣимъ сторонамъ дороги. Юхотскому надоѣло глядѣть въ окно; голая даль, тощія поля подъ болотною ржавчиной, кривыя и какъ будто давно заброшенныя избы, скучные лѣса, оттѣсненные хищническою рукой на самый край горизонта, гдѣ ихъ пока хранитъ отсутствіе сплава и своза, — все это наскучало глазу и располагало къ невеселымъ мыслямъ. Въ воздухѣ начинало темнѣть и подымалась прѣлая болотная сырость. Юхотскій закрылъ окно, раздвинулъ кресло и расположился поудобнѣе. Онъ желалъ бы заснуть, но не могъ. Отрывочныя, пестрыя мысли, клочки какихъ-то воспоминаній, неопредѣленныя отраженія пережитыхъ впечатлѣній, проходили въ умѣ, распугивая дремоту. Впереди его двѣ дамы — одна вся въ черномъ, пожилая, съ выраженіемъ застарѣлой заботы на незначительномъ лицѣ, другая молоденькая, съ маленькимъ русскимъ носикомъ и пепельными, закрученными въ толстую косу волосами, разговаривали все время взволнованнымъ шепотомъ и мѣшали Юхотскому и думать и слать. Старшая, очевидно мать, пересѣла къ молоденькой и бокомъ, въ самой неудобной позѣ, точно припадая къ ней и стараясь загородить ее своимъ пухлымъ тѣломъ, слушала уже цѣлый часъ какъ та что-то объясняла ей съ признаками безпокойнаго, но не скорбнаго волненія. Молодой голосъ затихалъ по временамъ, но пожилая дама продолжала глядѣть на дочь, покачиваясь въ своей неудобной лозѣ, и на лицѣ ея усиливалось выраженіе заботы, и она очевидно думала о чемъ-то грустномъ, что можетъ-быть противорѣчиво сказанному дочерью, и о чемъ она не хотѣла сообщить ей.

— Такъ въ тысячу разъ лучше, право, ужь я знаю что лучше, начинала послѣ молчанія дочь, прижимаясь своимъ худенькимъ тѣломъ къ самой стѣнѣ вагона чтобъ оставить больше мѣста матери. — По крайней мѣрѣ все обнаружится, и я буду звать что я должна думать. Да, да, это непремѣнно надо звать, это невозможно такъ продолжать… доносилось до слуха Юхотскаго, и слова сыпались торопливѣе, и голосъ понижался до шепота.

— А какъ вы вообще — любите деревню? вдругъ неожиданно спросилъ Валковскій, послѣ тщетныхъ усилій заснуть.

Юхотскій отвѣтилъ, но не возобновилъ разговора Валковскій поправился въ креслѣ, пырнулъ ногой свой собственный чемоданчикъ и кончилъ тѣмъ что заснулъ сладко, отставивъ нижнюю губу.

Мысли попрежнему сбивчиво кружились въ головѣ Юхотскаго. Невидимая нитка обрывалась, гдѣ-то терялся ея конецъ, все сплывалось въ дремотной мглѣ, потомъ толчокъ, и снова начиналась безпокойная мышья бѣготня въ умѣ. Обрывки воспоминаній, какъ карты изъ перетасованной колоды, выскакивали безъ связи и порядка Деревня, старый домъ, обои съ розовыми разводами въ дѣтской, золоченая стрѣла надъ кроваткой, няня, буфетчикъ Никита Ивановичъ, поражавшій строгимъ выраженіемъ своихъ какъ бы прищемленныхъ губъ, и потомъ другіе, близкіе, незабвенные образы надъ всею этою вереницей знакомыхъ и уже полузабытыхъ лицъ и предметовъ… Темная, со спущенными шторами и запахомъ лѣкарствъ комната, и на смятой подушкѣ худое, желтое, неживое лицо. Это лицо его матери. Онъ стоитъ у изголовья и чувствуетъ что въ немъ все вдругъ какъ-то оцѣпенѣло, и онъ не въ силахъ разрушить это оцѣпенѣніе, и не чувствуетъ смерти, а слышитъ только встревоженный шепотъ Никиты Ивановича, потерявшаго какой-то ключъ. Онъ сознаетъ что эта бѣда Никиты Ивановича совершенно ничтожна предъ горестнымъ смысломъ совершающагося, и никакъ не можетъ заставить себя не думать что станутъ дѣлать если не найдется ключъ. Темная комната пропадаетъ и онъ видитъ себя ребенкомъ, и свою мать полною жизни, ни и радостныхъ заботъ. Тихая, синяя іюльская ночь заворожила садъ; мерцаютъ звѣзды, благовонный воздухъ чуть шевелитъ полосатую драпировку балкона. Онъ стоитъ подлѣ матери и зоркими дѣтскими глазами глядитъ на звѣзды. „Мама, мама, она катится, она разсыпалась“, вскрикиваетъ онъ. „Глупенькій, говоритъ мать, — это падающая звѣзда“. Онъ не совсѣмъ понимаетъ что такое „падающая звѣзда“, но непонятная грусть тѣснится въ сердцѣ, и онъ весь словно сжатъ печалью. Онъ не можетъ оторвать глазъ отъ темно-синей звѣздной глубины, отъ края до края которой, какъ расплесканная волна, тянется полоса серебристаго тумана. „Мама, что это такое?“ спрашиваетъ онъ. Но подлѣ него уже не мама, а Маня. Она запрокинула голову и на ея лицѣ такое же кроткое, тихое сіяніе. „Это Млечный Путь“, шепчутъ ея губы.

Юхотскій вдругъ проснулся, вздрогнулъ и оглядѣлся. Поѣздъ стоялъ у какой-то станціи. Большинство пассажировъ спало, въ вагонѣ было душно. Теплая звѣздная ночь глядѣла въ крошечныя окна. Юхотскій вышелъ изъ вагона и сталъ на узкой наружной площадкѣ. Двѣ или три фигуры медленно расхаживали по платформѣ. По другую сторону дороги все исчезало въ темнотѣ. На звѣздномъ небѣ отъ края до края, словно громадный хвостъ невидимой кометы, тускло свѣтился Млечный Путь.

Юхотскій вернулся въ вагонъ, сѣдъ и продолжалъ думать. Невеселыя мысли попрежнему тѣснились въ его умѣ. Онъ оглядывался на всю свою жизнь, на всю эту сѣренькую дѣйствительность, медленно развертывавшую предъ нимъ однообразную пелену свою; она представлялась ему тусклымъ сіяніемъ Млечнаго Пути на сѣверномъ небѣ, и онъ не видѣлъ въ ней ни одной яркой звѣзды… Блѣднымъ туманомъ тянется русская жизнь и врозь мерцаютъ ея безчисленные, слабые лучи…

IV.

Въ Москвѣ Юхотскій разстался съ Валковскимъ и пересѣлъ на --скую желѣзную дорогу. Кеяжій Верхъ, такъ называлось его имѣніе, находился въ разстояніи болѣе ста верстъ отъ этой дороги. Прежде надо было, высадившись въ губернскомъ городѣ, брать тамъ почтовыхъ, если заранѣе не была заказана подстава. Но въ послѣдніе годы была проложена новая вѣтвь чрезъ уѣздный городъ, отъ котораго Княжій Верхъ отстоялъ всего верстахъ въ сорока. Юхотскій рѣшился свернуть на эту новую линію, разчитывая найти лошадей въ уѣздномъ городѣ. Поѣздъ пришелъ въ полночь, такъ что приходилось мириться съ неудобствами маленькой грязноватой гостиницы, содержимой мѣстнымъ мѣщаниномъ и снабженной только продырявленными диванами, постелями безъ бѣлья и громадными безносыми чайниками. Къ единственному утѣшенію Юхотскаго, нѣкоторый расторопный малый, явившійся къ нему для услугъ, взялся чуть свѣтъ достать „тарантасикъ“ и тройку лошадей. Малый этотъ, въ засаленномъ нѣмецкомъ сюртукѣ поверхъ русскихъ портовъ и ситцевой рубашки, оказался весьма преданнымъ своему дѣлу, хотя впрочемъ опредѣлить въ чемъ состояло это дѣло было бы также затруднительно какъ и сосчитать веснушки на его курносомъ лицѣ. Онъ самъ втащилъ въ нумеръ чемоданъ, самъ принесъ на желѣзномъ подносѣ чайникъ и прочія принадлежности, причемъ покоробившееся дно подноса грохотало на подобіе театральнаго грома, и когда наконецъ явилась яичница, съ цѣлымъ кустомъ петрушки посрединѣ, Юхотскій сильно заподозрилъ что и яичницу эту онъ также самъ состряпалъ. Пока Юхотскій силился съ помощью кипятка добиться хоть какой-нибудь прозрачности отъ чернаго какъ кофейная гуща чая, неутомимый фактотумъ сообщилъ ему, помахивая грязноватымъ полотенцемъ, нѣкоторые свои взгляды на мѣстную жизнь. По его мнѣнію, новый губернаторъ былъ хорошъ, во про исправника онъ не могъ сказать того же. Живутъ въ ихъ городѣ только мѣщане и чиновники; господамъ же дѣлатъ тутъ совсѣмъ нечего; даже мировой судья и тотъ только наѣзжаетъ изъ деревни. Есть, правда, два-три дворянскія семейства, во изъ самыхъ пустыхъ, и поселились только ради дешевизны. Самъ онъ „при помѣщикахъ“ былъ парикмахеромъ, но тутъ искусства своего почти вовсе не прилагаетъ къ дѣду, потому что всѣ мѣстные обыватели сами стригутъ другъ друга. Въ „губернію“ же не желаетъ переѣхать оттого что хотя сторона здѣсь глухая, во по крайности онъ тутъ на виду, а въ большомъ городѣ и безъ него много народу.

Юхотскій подумалъ что Цезарь былъ того же мнѣнія, но такъ какъ ему хотѣлось спать, то попросилъ словоохотливаго малаго предоставить его самому себѣ.

Рано поутру онъ уже выѣхалъ изъ города. Хотя „тарантасикъ“ оказался просто телѣгой, крытою лубкомъ, но такъ какъ, дорога была мягкая, то и въ телѣгѣ не слишкомъ трясло.

Поля необозримо тянулись по обѣ стороны, солнце ярко свѣтило, далекій лѣсъ синѣлъ на пригоркѣ, вѣтеръ осторожно волновалъ рожь и надувалъ рубаху ямщика, развязавшаго „для прохлады“ поясъ. Въ три часа лошади кое-какъ отмахали двадцать верстъ; надо было остановиться кормить. Ямщикъ свернулъ въ небольшую деревеньку и подкатилъ къ единственной тесовой избѣ, со створчатыми окнами, съ трубою и вообще съ „затѣями“. Это хотя и не былъ настоящій постоялый дворъ, во проѣзжіе обыкновенно приставали здѣсь. Хозяинъ, рослый мужикъ лѣтъ за сорокъ, съ сухощавымъ и умнымъ лицомъ, вышелъ на крыльцо и съ равнодушнымъ видомъ пригласилъ, въ „горницу“, хотя проѣзжій былъ тутъ большая рѣдкость, но для политики не слѣдовало показывать что слишкомъ ему обрадовались. Получивъ согласіе на неизбѣжный самоваръ, онъ вышелъ изъ избы, но скоро вернулся, и на этотъ разъ равнодушно важное выраженіе уже совсѣмъ сбѣжало съ его лица, и на плечахъ у него оказалась суконная поддевка онъ очевидно узналъ отъ ямщика что проѣзжій былъ владѣлецъ Княжаго Верха.

— Ну вы, сарафанницы, живѣе! крикнулъ онъ бабамъ хлопотавшимъ въ сѣняхъ около самовара, и самъ принялся старательно стелить на столѣ ярославскую камчатную скатерть и разставлять посуду. Строгіе сѣрые глаза его такъ и поглядывали на Юхотскаго: ему видимо хотѣлось поскорѣе заговорить съ нимъ.

— Надо-быть въ вотчину свою изволите ѣхать, ваше сіятельство, произнесъ онъ наконецъ, похлопывая растопыренными пальцами по поламъ поддевки. — Давненько не приводилось васъ видѣть: не узналъ никакъ.

Толстая сорокалѣтняя баба внесла самоваръ, конфузясь и пряча за него ошпаренное лицо. На подносѣ оказались и чай, и сахаръ, и кринка сливокъ и каравай хлѣба.

Юхотскій пригласилъ хозяина присѣсть съ нимъ къ столу. Поцеремонившись, тотъ согласился.

— Вотъ и я не призналъ васъ, сказалъ Юхотскій; — да какъ васъ звать, почтеннѣйшій?

— Гдѣ жь вашему сіятельству насъ помнитъ! отозвался хозяинъ. — Мы къ вашей вотчинѣ не принадлежали, а такъ доводилось бывать. И покойную княгиню, матушку вашу, тоже очень помнимъ. А зовутъ насъ Митрій Ѳедосѣичъ. Изволите на короткое время въ деревню?

— До осени.

— Такъ-съ. Лѣтомъ хорошо; ну а зимой, извѣстно, въ городѣ лучше. Постоянно-то никто почти изъ господъ теперь не живетъ.

— Я можетъ-быть и жилъ бы, кабы не служба, сказалъ Юхотскій.

— Хочь бы и не служба, такъ житье-то нынче по деревнямъ плохое, возразилъ Дмитрій Ѳедосѣичъ. — Въ Питері, аль въ Москвѣ, куда лучше. Тіятры тамъ, компанство, удовольствія всякія. А здѣсь что? Лѣтомъ по крайности погода, воздухъ хорошій, очень это для здоровья помогаетъ. Ну, а зимой скука. Въ прежнее время, точно, по усадьбамъ веселье круглый годъ шло. Охота это псовая, съѣзды, гостины, раздолье было! А нынче старыя-то эти затѣи перевелись, да и господъ почитай совсѣмъ нѣтъ. Такъ развѣ кто отъ бѣдности, аль отъ скупости живетъ, чтобы только на даровомъ хлѣбѣ побаловаться.

Дмитрій Ѳедосѣичъ, разговаривая со столичнымъ бариномъ, очевидно желалъ стать на барскую точку зрѣнія, и разсуждалъ о деревнѣ такъ какъ по его мнѣнію должны были думать о ней молодые и богатые господа, покинувшіе свои запустѣлыя усадьбы. Юхотскій это замѣтилъ, и ему немножко какъ будто даже обидно стало.

— А какъ же хозяйство-то, развѣ имъ въ вашихъ мѣстахъ никто изъ помѣщиковъ самъ не занимается? спросилъ онъ.

— Есть кое-кто изъ такихъ, только мало, отвѣтилъ Дмитрій Ѳедосѣичъ. — Все больше управляющихъ держать, да въ аренду отдаютъ. И продали тоже многіе свои имѣнія-то. Вотъ, которые новые, изъ купцовъ, аль изъ своихъ же дворовыхъ, тѣ точно что хозяева: на обухѣ рожь молотятъ.

— То-то вотъ и есть что помѣщики-то наши по городамъ да за границей проживаются, а хозяйствомъ не хотятъ заняться, замѣтилъ Юхотскій.

Къ удивленію его, Дмитрій Ѳедосѣичъ не выразилъ никакого сочувствія этому замѣчанію.

— Хозяйство-то нынче не такое стадо, возразилъ онъ. — Нынче такіе порядки что только нашему брату мужику и въ пору. Господамъ никакъ нельзя за это дѣло браться.

— Почему же такъ? спросилъ Юхотскій.

— Да какъ бы вамъ сказать, ваше сіятельство. На всякое дѣло надобенъ свой мастеръ, объяснилъ Дмитрій Ѳедосѣичъ. — Главное, съ народомъ очень трудно. Вотъ къ примѣру ближайшаго вашего сосѣда взять, Егора Гаврилыча — изводите помнить?

— Это Скопотовъ-то? какже, помню.

— Вотъ онъ самый. Баронъ знающій, разсудительный, что говорить; по прежнему времени первымъ бы хозяиномъ былъ. А что выходитъ? Можно сказать изъ одного только упрямства и держится. Безъ сумнѣнія повидаетесь съ нимъ, поразкажетъ.

— Да отчего же? не умѣетъ онъ приноровиться къ новымъ порядкамъ что-ли? спросилъ начиная заинтересовываться этимъ разговоромъ Юхотскій.

— Нѣтъ-съ, тутъ дѣло выходитъ такое что какъ къ нему ни приспособляйся, господамъ оно не сподручно, отвѣтилъ Дмитрій Ѳедосѣичъ. Первое сказать, рабочіе. Станете вы по-своему, по-господскому ихъ нанимать, цѣну заплатите такую что никакихъ барышей не выберете. Рабочаго надо нанимать по-кулецки, по-жуликовски. Ты схвати его предъ Рождествомъ, адъ предъ податью, да сведи въ кабакъ, да тамъ и толкуй; деньги-то ему какъ до зарѣзу нужны, да еще хмѣль разберетъ, тутъ онъ себя и продастъ. А не то съ писаремъ контрактецъ обработай, это еще лучше: вся волость у тебя въ кабалѣ будетъ. Да со становымъ познакомься, да съ письмоводителемъ мироваго судьи лады наладь — вотъ тогда ты хозяинъ. Ну, а господамъ какъ эти дѣда дѣлать? Господа этимъ брезгаютъ. Случается иной и попробуетъ на этакій манеръ, задатки раздастъ, условія подѣлаетъ въ волостномъ правленіи, а въ самую страду рабочій взялъ да и нанялся у другаго. Ты къ мировому; онъ тебѣ разбирательство чрезъ двѣ недѣли предназначитъ, а тутъ трава горитъ, либо зерно сыплется, вотъ и разбирайся поди. Жалость даже беретъ, глядючи какъ иной помѣщикъ тутъ убивается. Ну, а отъ нашего брата мужикъ не увернется, ни-ни! Нашъ братъ таково его окрутитъ что лучше не требуется. Иди вотъ то же на счетъ взысканія — продолжалъ Дмитрій Ѳедосѣичъ, самъ замѣтно увлекаясь развитіемъ своего взгляда на это близкое и интересное для него дѣло. — Порядилъ ты, примѣрно, на всѣ работы. Выѣхалъ въ поле, видишь мужикъ вмѣсто того чтобы на соху напирать, половицу чешетъ, или лошадь такъ запретъ что и ее испортитъ, и сбрую порветъ. Прикащикъ, либо купецъ, тутъ сейчасъ его на мѣстѣ — трахъ! Мужикъ и имѣетъ опаску, бережется. А баронъ что? Баринъ нынче драться не любитъ, да и нельзя тоже: сейчасъ къ мировому. А попробуй штрафы назначать, такъ чрезъ недѣлю ни одного рабочаго у тебя не будетъ: потому за толчкомъ отъ своего брата мужика онъ не погонится, а штрафовъ этихъ онъ страсть какъ не любитъ. Нѣтъ, совсѣмъ нынче не такіе порядки, заключилъ какъ будто даже съ грустью Дмитрій Ѳедосѣичъ.

— Такъ что господа значитъ хорошо дѣлаютъ что по городамъ живутъ? спросилъ улыбаясь Юхотскій.

— Очень прекрасно это дѣлаютъ, отвѣтилъ безъ всякой ироніи Дмитрій Ѳедосѣичъ. — Покорнѣйше благодаримъ за честь, прибавилъ онъ, опрокидывая на блюдечко допитый стаканъ. Впрочемъ, поломавшись, принялъ второй.

— Ну, а сами-то вы, Дмитрій Ѳедосѣичъ, чѣмъ занимаетесь? землю снимаете? спросилъ онъ.

— Случается по малости, отвѣтилъ хозяинъ; — только пустое самое дѣло. Своихъ работниковъ нѣтъ, оба сына у меня въ Москвѣ, а съ наемными только согрѣшишь.

— Да вѣдь вы же сами говорите что нынѣшніе порядки для вашего брата сподручные? возразилъ Юхотскій.

Дмитрій Ѳадосѣичъ съ явнымъ неудовольствіемъ пошевелилъ пальцами въ бородѣ: онъ совсѣмъ утратилъ словоохотливость, какъ только разговоръ коснулся его собственныхъ дѣлъ.

— Ужь не знаю, кому они сподручны, промолвилъ онъ; — оттого только и не бросаю что сторона здѣсь глухая, промысловъ никакихъ нѣтъ. Сказать вамъ, ваше сіятельство, мужикъ мужику то же рознь. Ивой точно что изъ своего брата послѣдній грошъ вышибетъ, особенно вотъ который изъ купцовъ или изъ мѣщанъ; а я вѣдь деревенскій, самъ въ тяглѣ былъ, душа-то у меня крестьянская. Иву пору такъ тебя разозлятъ, такое на тебя сумнѣніе наведутъ, что кажется подъ тяжелую руку топоромъ бы его рубанулъ; а всего только плюнешь да отойдешь.

Со двора вдругъ послышался топотъ и фырканье лошадей, и коляска, запряженная рѣзвою четверней, подкатила къ крылечку. Дмитрій Ѳедосѣичъ высунулся въ окно.

— Вотъ они сами и есть, про кого давича говорили, Егоръотъ Гаврилычъ, весело объявилъ онъ, и юркнулъ на встрѣчу новому посѣтителю.

Чрезъ минуту высокій, плечистый мущина, въ большими волнистыми усами и отчасти военною осанкой, вошелъ въ избу. Замѣтивъ проѣзжаго, онъ поклонился, прищуривъ проницательные умные глаза, и тотчасъ призналъ Юхотскаго.

— Ба! вотъ негаданная-то встрѣча! не вѣрю глазамъ! воскликнулъ онъ, радостно растопыривъ руки.

Сосѣди обнялись.

Егоръ Гаврилычъ Скопотовъ провелъ жизнь весьма обыкновеннымъ, даже шаблоннымъ образомъ, что не мѣшало ему быть человѣкомъ очень неглупымъ и даже прекраснымъ во многихъ отношеніяхъ. Поступивъ изъ „домашняго воспитанія“ въ Московскій Университетъ, но не кончивъ тамъ курса, онъ натянулъ армейскій гусарскій мундиръ и весело служилъ въ полку, волочась за провинціальными барынями (барышень онъ всегда благоразумно избѣгалъ) и пользуясь безграничною любовью не только товарищей, но и всего мѣстнаго общества, верстъ на триста крутомъ. Хорошее состояніе позволяло ему быть беззаботнымъ. Его молодость прошла на рубежѣ двухъ эпохъ, онъ вкусилъ отъ крѣпостнаго права и отъ эманцилаціи, отъ псовой охоты и отъ земскихъ собраній, отъ Цыганокъ и отъ Француженокъ, отъ ѣзды „на долгихъ“ и отъ ѣзды по желѣзнымъ дорогамъ. Получивъ извѣстіе о смерти отца, онъ вышелъ въ отставку, съ запасомъ пріятнѣйшихъ воспоминаній, но безъ сожалѣнія, поселился въ деревнѣ и принялся хозяйничать. Съ тою не хитрою практичностью, которая такъ свойственна русскимъ людямъ, особенно „изъ военныхъ“, онъ вникнулъ въ условія своей новой дѣятельности, увеличилъ запашку, попробовалъ кое-какихъ нововведеній, построилъ лѣсопильный заводъ, и мало-по-малу втянулся въ хозяйство. Потребность неустанной, разнообразной дѣятельности завлекла его нѣсколько дальше чѣмъ допускала осторожность. Онъ тормошилъ свое имѣнье, не оставляя въ немъ впустѣ ни одного клочка, безъ устали толкая и натягивая каждую пружину этой довольно сложной машины. Успѣхъ, вслѣдствіе множества причинъ, съ которыми онъ тщетно старался бороться, мало соотвѣтствовалъ его усиліямъ, и въ десятокъ лѣтъ дѣла пришли въ такой видъ что онъ самъ не зналъ, разоряется онъ или процвѣтаетъ. Хозяйственныя заботы и неудачи отняли значительную часть его веселости и нагнали на него нѣкоторый оттѣнокъ помѣщичьей меланхоліи; но это не помѣшало ему остаться въ душѣ такимъ же добрѣйшимъ и милѣйшимъ существомъ, какимъ его знали въ гусарскомъ мундирѣ. Хлопоталъ онъ вовсе не изъ-за денегъ, такъ какъ былъ человѣкъ одинокій и достаточно богатый; но еслибъ онъ былъ увѣренъ что въ концѣ-концовъ ему предстоитъ разореніе, онъ все-таки продолжалъ бы хозяйничать по упрямству и потому что эта тревожная дѣятельность замѣнила ему всѣ прежнія увлеченія и страсти.

— На долго ли въ наши страны? Да какъ это наконецъ собрались? Благая мысль, ей-Богу благая мысль! говорилъ онъ, радостно пожимая руку Юхотскому и разглядывая его съ тѣмъ вниманіемъ съ какимъ смотрятъ на близкаго человѣка съ которымъ давно не видались и не надѣялись увидѣться. — А постарѣли же вы, батенька, вправду постарѣли! Ну, да поживете у насъ, мы вамъ живо лѣтъ десятокъ съ костей скинемъ. И я, батенька, постарѣлъ, знаю, знаю!

Онъ продолжалъ разспрашивать Юхотскаго, припоминать ихъ прежнія встрѣчи и разговоры, которые всегда лучше сохраняются въ памяти человѣка остающагося на мѣстѣ, чѣмъ у того кто уѣзжаетъ изъ тихаго роднаго уголка. О самомъ себѣ онъ говорилъ мало, не желая такъ скоро возвратиться къ заботамъ наполнявшимъ его вседневную жизнь. Но когда Юхотскій обмолвился что Петербургъ не пришелся ему по душѣ, и что пожалуй онъ охотно поселился бы на долгое время въ деревнѣ, голубые глаза Егора Гавриловича засвѣтились оживленіемъ: это былъ мучительный для него предметъ, во страстно имъ любимый.

— Да, батенька, есть, есть нѣчто въ деревенской жизни что заставляетъ забывать всѣ ея невзгоды! заговорилъ онъ, залпомъ выпивая простывшій чай. — Я вотъ увлекся, увязъ по уши, и повѣрите ли — просто такое это чувство, какъ будто весь міръ провалился отъ меня куда-то, или лучше сказать существуетъ для однихъ только моихъ личныхъ интересовъ. Эгоистическое чувство, соглашаюсь, но визитъ себя не могу, потому что пріобрѣтается оно невольно, и совсѣмъ не корыстныя цѣли тутъ дѣйствуютъ. Искусство для искусства въ нѣкоторомъ родѣ! Вотъ будете у меня, покажу вамъ всѣ свои затѣи… Да знаете ли, князь, вѣдь васъ никто дома не ждетъ, поѣдемъ-ка прямо ко мнѣ, а къ управляющему вашему можно послать сказать что пріѣздъ вашъ отсроченъ до завтра.

— Да онъ вовсе та не ждетъ меня; я никого не предупредилъ, сказалъ Юхотскій.

— Ну такъ чего же лучше! воскликнулъ Скопотовъ: — значитъ вамъ иначе та быть нельзя какъ ѣхать сперва ко мнѣ. Эхъ вы, столичники, ѣдете въ пустую усадьбу словно въ гостиницу! Да тамъ я думаю та свѣчки стеариновой во всемъ домѣ нѣтъ. Переночуете у меня, управляющаго вашего тотчасъ вытребуемъ, а завтра тамъ или послѣзавтра самолично васъ доставимъ домой.

Юхотскій согласился безъ отговорокъ, отпустилъ своего ямщика и усѣлся со Скопотовымъ въ его просторной дородной коляскѣ. Отдохнувшія лошадки довезли ихъ меньше чѣмъ въ два часа, несмотря на страшный припекъ.

Еще издали всюду виднѣлись слѣды разносторонней предпріимчивости Егора Гавриловича. По берегу широкой сплавной рѣки высились стѣны завода съ закопченными трубами, лѣпились бараки для рабочихъ, навѣсы и сараи для складовъ, слышался стукъ паровыхъ приводовъ, пѣсни и гулъ суетящейся толпы. На рѣкѣ грузили и разбирали плоты, а повыше, на громадной обсаженной вербами плотинѣ, нестерпимо стучала всѣми своими поставами водяная мельница. На только-что скошенномъ поемномъ лугу устанавливали машину для прессованья сѣва. Просторные новые сараи были наполнены вѣялками, зерносушилками, англійскими плугами и всяческими произведеніями сельскохозяйственной механики. Въ сторонѣ обширный песчаный косогоръ былъ занятъ подъ дубовый питомникъ, а внизу подъ нимъ производилось по всѣмъ правиламъ искусства осушеніе болота. Благодаря всѣмъ этимъ предпріятіямъ и усовершенствованіямъ, мѣстность совсѣмъ утратила свой прежній дико-живописный видъ, и Юхотскій съ трудомъ узнавалъ знакомый пейзажъ. Безпокойная рука человѣка занеслась надъ нимъ и совлекла съ него пустынную красоту его.

— Все это вѣроятно требуетъ большихъ капиталовъ? спросилъ Юхотскій, съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ озираясь на многообразныя затѣи своего сосѣда.

— Съ капиталомъ я бы справился, отвѣтилъ Егоръ Гавриловичъ: — послѣ отца остались порядочныя деньги въ банкѣ, да та кредитъ кое-какой теперь у насъ устроился. Я расчетливъ, Дальше своихъ средствъ не затѣваю. Но не въ этомъ вопросъ, а въ главномъ нашемъ врагѣ, въ дикости нашей непреоборимой. Вотъ одно что можетъ въ концѣ-концчвъ заставить меня сложить руки, бросить все и отрасти прахъ отъ ногъ моихъ.

— Что вы называете нашею дикостью? спросилъ Юхотскій.

— Да вотъ, чтобы не далеко ходить, взгляните на этотъ питомникъ, мимо котораго мы ѣдемъ, пояснилъ Скопотовъ. — Вы знаете, за вашими владѣніями уже начинается степная полоса. Стали у насъ всѣ кричитъ объ истребленіи лѣсовъ, плакаться на отсутствіе искусственнаго лѣсовозращенія Вотъ я и вздумалъ: дай-ка попробую, благо отъ меня прямо начинается степь. Насадилъ я дубковъ, привались отлично, а между тѣмъ пришлось все дѣло бросить.

— Почему же? спросилъ Юхотскій, только-что восхищавшійся кокетливою, свѣжею зеленью превосходно устроеннаго питомника.

— Да потому что такого дѣла, результаты котораго можно ожидать только чрезъ десятки лѣтъ, нельзя у васъ вести, отвѣтилъ Егоръ Гавриловичъ. — Помилуйте, для чего я стану биться, тратить деньги, ждать, когда въ одно прекрасно» утро мнѣ могутъ довести что большія деревья вырублены, а малыя обглоданы крестьянскими коровами? Вѣдь нельзя же къ каждому дереву сторожа приставить. Такъ и во всемъ. Мы — странный народъ, и съ идеями осѣдлой европейской культуры у насъ не далеко уйдешь.

«Овергагенъ!» невольно вспомнилъ Юхотскій при этомъ неожиданномъ совпаденіи теоріи нѣмецкаго профессора съ воззрѣніями практическаго русскаго хозяина.

V.

Послѣ ранняго деревенскаго обѣда, Егоръ Гавриловичъ велѣлъ заложить шарабанъ и повезъ Юхотскаго осматривать свое хозяйство. Вездѣ, гдѣ они проѣзжали, видны были слѣды энергической, предпріимчивой дѣятельности, чувствовалось присутствіе практической мысли, не оставлявшей въ праздномъ покоѣ ни одного клочка земли, ни одного физическаго двигателя. Въ то же время все было какъ-то сѣро, грязновато, неприглядно: человѣкъ здѣсь очевидно только разрушалъ дѣло природы, не имѣя въ себѣ самомъ никакихъ инстинктовъ красоты. Бараки рабочихъ стояли надъ голымъ яромъ, заваленнымъ мусоромъ и всякою дрянью, и ни одинъ кустикъ не скрашивалъ ихъ неприглядности. По каменнымъ стѣнамъ завода начинала цѣпляться лавилика, и кажется стой* до бы только воткнуть нѣсколько тычинокъ чтобъ одѣть эти мрачныя стѣны такою красотой которою залюбовался бы художникъ; но никому подобная мысль не пришла въ голову, и закопченная каменная масса безобразно чернѣла на плѣшивомъ берегу. Ивы живописно убрали плотину, и ихъ тонкія длинныя вѣтви трепетали въ водѣ при малѣйшемъ движеніи воздуха; но неуклюжій мельничный срубъ, съ своими, лишенными всякаго вкуса линіями и кучами невообразимой дряни, наваленной тутъ же, подъ развѣшанными на бичевкахъ сѣрыми портами съ синими заплатами, придавалъ картинѣ отпечатокъ неряшества.

— Что вы такъ приглядываетесь къ этимъ баракамъ? спросилъ Егоръ Гавриловичъ. — Самая неинтересная часть моихъ устройствъ.

— Я припоминаю что видѣлъ подобные бараки въ одномъ большомъ помѣстьѣ въ средней Германіи, отвѣтилъ Юхотскій. — Въ нихъ жили рудокопы, самые бѣдные и грубые изъ нѣмецкихъ рабочихъ. Но тѣ жили гораздо лучше.

— Ну, еще бы чего захотѣли! возразилъ Егоръ Гавриловичъ такимъ тономъ какъ будто само собою разумѣлось что русскій рабочій иначе не можетъ жить какъ хуже всѣхъ остальныхъ. — Впрочемъ, они не жалуются на содержаніе, добавилъ онъ какъ бы защищаясь.

Я говорю собственно про эти бараки. Неужели они не могли бы устроиться удобнѣе, чище? Можетъ-быть они не видали ничего лучше, и потому ихъ желанія такъ ограничены.

— Можетъ-быть-съ, можетъ-быть-съ, процѣдилъ сквозь зубы, Егоръ Гавриловичъ: ему этотъ разговоръ былъ какъ будто не совсѣмъ пріятенъ. — Очень однако трудно возбудить въ нашемъ мужикѣ потребность въ удобствахъ, могу вамъ доложить, продолжалъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — смазные сапоги и кумачевыя рубахи онъ еще понимаетъ, а ужь о домашней обстановкѣ его лучше не хлопочите. Стѣснительно это для него очень.

Егоръ Гавриловичъ хлопнулъ вожжей и помолчавъ сказалъ, въ видѣ вывода изъ всего предшествовавшаго:

— А вѣдь народъ хорошій, славный народъ — оттого оно и жаль.

Обзоръ заключился больницей и школой. Та и другая были устроены отлично и даже на широкую ногу. Егоръ Гавриловичъ видимо хотѣлъ ими похвастаться и былъ очень доволенъ, замѣтивъ произведенное на Юхотскаго впечатлѣніе. Учениковъ въ шкодѣ, по случаю лѣтняго времени, не было, и самъ учитель наканунѣ уѣхалъ къ отцу, сосѣднему сельскому священнику; но обширное, чистое помѣщеніе, снабженное всѣми необходимыми пособіями и даже маленькою библіотекой, достаточно свидѣтельствовало о заботахъ хозяина.

— Да-съ, вотъ когда весь народъ нашъ пройдетъ чрезъ эту штуку, тогда мы посмотримъ что онъ такое и куда онъ повернетъ! говорилъ онъ стоя посреди классной комнаты и съ любовью озирая самыя стѣны. — Тутъ все наше будущее!

Вечеромъ, за чаемъ, Егоръ Гавриловичъ вдругъ смутилъ Юхотскаго, сказавъ совершенно неожиданно:

— А какъ наша сосѣдка Боярцова перемѣнилась за одну зиму въ Петербургѣ!

— Боярцова! Развѣ вы ее видѣли? спросилъ съ волненіемъ Юхотскій.

— Какже, вѣдь она здѣсь: недѣли за двѣ до васъ пріѣхала. Похудѣла, да. Ну, въ деревнѣ поправится.

Юхотскій ничего больше не сказалъ, но эта вѣсть смутила его безпокойнымъ и грустнымъ чувствомъ. «Маня, Маня здѣсь! Что готовитъ намъ обоимъ эта случайность?» повторялъ онъ мысленно, и старался не думать о ней, и продолжалъ думать, весь охваченный смутнымъ раздраженіемъ, досаднымъ и радостнымъ.

Рано на другой день онъ простился съ радушнымъ Егоромъ Гавриловичемъ, и такъ какъ утро было чудесное, немножко пасмурное и не жаркое, а Княжій Верхъ находился всего въ трехъ верстахъ, то ему вздумалось пойти пѣшкомъ. Такой способъ возвращенія домой, послѣ шестилѣтняго отсутствія, былъ довольно оригиналенъ, и Юхотскій разсмѣялся самъ съ собою, вспомнивъ какую-то читанную въ дѣтствѣ сказку, въ которой разказывалось что-то подобное. Къ сожалѣнію, мѣстность по которой онъ шелъ не представляла ничего сказочнаго: поля, хотя ровныя, безбрежныя какъ степь, зеленѣли рожью и гречихой, а лѣсъ, исполосованный привольными просѣками, совсѣмъ не походилъ на тотъ таинственный боръ гдѣ блуждалъ Иванъ-Царевичъ, свисталъ Соловей-Разбойникъ и спала зачарованная царевна. Но и безъ сказочныхъ чаръ этотъ лѣсъ, одѣтый въ обмытую недавнимъ дождемъ зелень, пронизанный рѣдкими лучами солнца, тянувшимися какъ золотыя нити между трепетными тѣнями листвы, былъ свѣжъ и прекрасенъ, и навѣвалъ на душу свѣжее и немножко мечтательное чувство. Бодро и радостно стѣснилась грудь, когда на лицо легли первыя тѣни зеленотемныхъ елей, и смолистымъ холодомъ потянуло въ воздухѣ. Юхотскій снялъ шляпу, словно хотѣлъ поклониться этомъ знакомцамъ, суровымъ и ласковымъ шепотомъ привѣтствовавшимъ его возвращеніе. «Здравствуй, бѣдная и прекрасная моя родина!» говорили въ немъ какіе-то тайные голоса. «Я возвращаюсь къ тебѣ послѣ долгихъ скитаній, гдѣ я можетъ-быть что-нибудь пріобрѣлъ, но навѣрное много потерялъ. Хорошо и то что среди столькихъ растраченныхъ упованій я сохранилъ безпокойное и страстное исканіе добра, которымъ прекрасна жизнь. Я видѣлъ страны гдѣ природа щедрѣе и наряднѣе твоихъ безбрежныхъ степей и темныхъ лѣсовъ, гдѣ люди сильнѣе, богаче и счастливѣе бѣдныхъ сыновъ твоихъ; но я все также люблю тебя, и можетъ-быть даже больше — люблю за твою сиротскую бѣдность и темноту крестьянскую, за твое многострадальное прошлое и за полное таинственнаго мерцанія грядущее.»

Онъ продолжалъ подвигаться впередъ, все болѣе и болѣе признавая знакомыя мѣста. Вотъ тамъ, направо, изба лѣсника, въ самомъ глухомъ мѣстѣ бора, и можетъ-быть еще живъ плечистый, весь заросшій черною щетиной Киріякъ, служившій ему въ дѣтствѣ олицетвореніемъ всѣхъ таинственныхъ страховъ и ужасовъ, которыми полны были нянины сказки. Подальше, — лѣсъ начиналъ замѣтно рѣдѣть, шла все береза да береза, да дикая яблонь; тропинка спускалась къ широкому логу, заросшему орѣшникомъ. На днѣ его бѣжалъ узкій ручей, всегда холодный и прозрачный, въ который онъ разъ свалился, потянувшись за незабудками. По берегу была разбросана пасѣка — постоянный предметъ его дѣтскаго любопытства. Но старый пасѣчникъ едва ли еще живъ — онъ помнилъ его такимъ дряхлымъ, согнутымъ, подслѣповатымъ. Чрезъ логъ, по ветхому мостку, накинутому надъ ручьемъ, вела проѣзжая дорога въ Боярки, деревню Мани. По этой, дорогѣ онъ столько разъ ходилъ и ѣздилъ. Онъ помнилъ ее въ особенности зимой, въ послѣдній годъ что онъ выжилъ дома, когда глубокій снѣгъ стелется яркою пеленой между черными пнями и, насупившись, висятъ отяжелѣлыя вѣтви елей, и чѣмъ-то жуткимъ, таинственнымъ и суровымъ вѣетъ отъ ихъ темной зелени, и какъ искры сверкаютъ въ глубинѣ чащи голодные волчьи глаза. Какъ часто онъ провожалъ Маню по этой пустынной дорогѣ, когда она гостила у его матери и когда ея мужъ не могъ самъ заѣхать за ней. Какъ часто морозною ночью онъ возвращался этими безлюдными мѣстами изъ Боярокъ съ заряженнымъ ружьемъ на случай волковъ, и холодныя зимнія звѣзды кротко мерцали сквозь переплетъ черныхъ сучьевъ, а на душѣ у него было тепло и еще слышался тихій смѣхъ и тихія рѣчи Мани, и сердце разгоралось неопредѣленнымъ желаніемъ добра и счастья…

«Неужели, неужели онъ тогда не любилъ Маню?» вдругъ спросилъ онъ себя, и этотъ вопросъ мучительно захолодилъ его мысль, и, съ чувствамъ поздняго сожалѣнія, онъ продолжалъ думать о томъ что было бы еслибъ онъ тогда умѣлъ также проницательно глядѣть въ собственную душу какъ глядѣлъ теперь?..

"Нѣтъ, нѣтъ, это было невозможно, это не могло даже придти мнѣ на мысль, " успокоивалъ онъ себя. «Она такъ дружно жила съ своимъ мужемъ, мнѣ такъ отрадно было наблюдать ихъ простыя, честныя, полныя довѣрчивой искренности отношенія. Все очарованіе моей привязанности заключалось въ прозрачной чистотѣ, которая какъ стихія окружала Маню и стояла между нею и всѣмъ что есть труднаго и злаго въ жизни. Никакой нечистый огонь не могъ горѣть въ этой прозрачной стихіи.»

Онъ шелъ логомъ, останавливаясь по временамъ и обвода задумчивымъ взглядомъ знакомыя мѣста, которыя теперь, послѣ нажитой имъ самимъ усталости, казались ему еще прекраснѣе, еще полнѣе неистощенною, весеннею жизнью. Съ особеннымъ задоромъ разносился птичій свистъ и трескъ кузнечиковъ среди тихаго, шороха листьевъ и молодые кончики елей зеленѣли такъ ярко какъ будто солнце пронизало насквозь каждую иглу. Вдругъ за деревьями мелькнула женская фигура. Она шла по тому же направленію какъ и Юхотскій, выбираясь изъ чащи на проѣзжую дорогу, и чрезъ нѣсколько шаговъ они должны были поровняться. Впереди, съ корзинкой, съ какою обыкновенно ходятъ по грибы или по ягоды, шелъ мальчикъ лѣтъ восьми, котораго Юхотскій сначала не замѣтилъ. Теперь онъ уже не сомнѣвался что это была Маня съ своимъ сыномъ. Онъ пріостановился, полный внезапнаго смущенія, не зная продолжать ли идти тою же дорогой или избѣжать встрѣчи, отложить ее до другаго времени, когда оба они будутъ подготовлены къ ней и онъ будетъ. знать что для Мани не тяжело и не непріятно его увидѣть. Но пока онъ колебался, Коля уже замѣтилъ его и, не узнавъ, бросился къ матери. Скрыться было невозможно, и Юхотскій быстрыми шагами пошелъ имъ на встрѣчу. Маня слегка вздрогнула, на мгновенье заслонила рукой глаза и растерялась совершенно, до краски въ лицѣ, до безпомощности, какъ только она одна умѣла теряться. И глаза, и губы, и безсильно опущенныя руки, и румянецъ густо покрывшій и щеки, и лобъ, и шею — все у нея выразило такое беззащитное, дѣтское смущеніе, близкое къ отчаянію, что Юхотскій самъ весь вспыхнулъ и, не зная что сказать ей, чувствуя мучительную и блаженную жалость и къ ней, и къ себѣ, и ко всѣмъ въ мірѣ, молча нагнулся чтобы поцѣловать ея руку, и долго не подымалъ головы, боясь взглянуть въ ея смущенное лицо и показать собственное смущеніе. Потомъ поднялъ на руки Колю и нѣсколько разъ поцѣловалъ его раскраснѣвшееся отъ жара и усталости личико.

— Давно вы пріѣхали? спросила Маня, успѣвшая въ это время нѣсколько оправиться.

— Я еще не былъ у себя, отвѣтилъ Юхотскій, и разказалъ свою встрѣчу со Скопотовымъ.

— И вы намѣрены вступить въ свои владѣнія пѣшкомъ? разсмѣялась Маня.

— Теперь я менѣе всего могу раскаиваться въ своемъ намѣреніи, сказалъ Юхотскій, смѣлѣе взглянувъ ей въ лицо.

Она показалась ему совсѣмъ, совсѣмъ такою какою онъ помнилъ ее до Петербурга. «Что это Егоръ Гавриловичъ выдумалъ будто она похудѣла, „ подумалъ онъ, тайно любуясь ею. Въ деревнѣ она бросила свою городскую прическу, и толстая русая коса ровненько спускалась по спинѣ. Она была безъ шляпки; темнозеленый листокъ орѣшника запутался въ зачесанныхъ за уши волосахъ, и эта неубранная головка, гладкій полотняный воротничокъ кругомъ шеи и свободныя складки широкаго ситцеваго платья — все въ ней и ни ней было такъ дѣтски мило и просто, и вѣяло такою невинною прелестью, что, не зная, всякій скорѣе принялъ бы ее за дѣвушку чѣмъ за женщину у которой восьми лѣтній сынъ.

— Вы насъ поймали на мѣстѣ преступленія: мы собирали землянику въ вашемъ саду, сказала она, улыбаясь своими ясными глазами. — Коля, предложи Платону Николаевичу.

Она уже совсѣмъ оправилась отъ смущенія и въ эту минуту ничего не чувствовала, кромѣ радости какая заключалась для нея въ этой неожиданной встрѣчѣ.

— Намъ будетъ по дорогѣ до поворота у „красной сосны“, напомнилъ Юхотскій, и всѣ трое тихо пошли впередъ.

— Какъ это вамъ пришла мысль пріѣхать въ деревню? Я думала вы за границу уѣдете, сказала Маня.

— Я не жалѣю о томъ что перемѣнилъ намѣреніе, отвѣтилъ Юхотскій.

Они оба почувствовали что кромѣ радости какую доставляла имъ эта встрѣча, въ ней была еще мучительная сторона, которую очень трудно обойти. Все что было сказано между ними до сихъ поръ было сказано только потому что въ первую минуту они какъ бы согласились не знать обстоятельствъ отодвинувшихъ ихъ другъ отъ друга, но они понимали что это не можетъ такъ продолжаться и что сейчасъ же, въ слѣдующую же минуту, между ними должно произойти что-то такое что опредѣлитъ, останутся ли они также отодвинутыми другъ отъ друга, и оба они боялись этой слѣдующей минуты.

— Я не ожидалъ васъ здѣсь встрѣтить, но мнѣ казалось что въ деревнѣ я легче чѣмъ гдѣ-нибудь отдѣлаюсь отъ того что мнѣ далъ Петербургъ, продолжалъ Юхотскій. — Здѣсь я мало-по-малу войду въ связь съ моею прежнею жизнью, съ моими лучшими воспоминаніями, и можетъ-быть мнѣ удастся вытѣснить послѣдній дурной годъ…

— Да, дурной годъ, сказала Маня.

— Не весь, поправился Юхотскій.

— Нѣтъ, весь, повторила Маня.

— Я былъ счастливъ, хотя самъ же разрушилъ свое счастіе.

— Счастіе было раньше, до Петербурга, возразила Маня.

Это было возвращеніе къ тому что служило источникомъ ихъ первыхъ размолвокъ. Но Юхотскій былъ радъ что Маня позволяла говорить объ этомъ. Ему показалось что еслибъ она считала, все безвозвратно конченнымъ, она прервала бы этотъ разговоръ въ самомъ началѣ.

— Помните какъ я всегда возставалъ противъ того что вы сейчасъ сказали? продолжалъ онъ. — Счастье, какъ биржевая цѣнность, ходитъ по курсу. Я теперь дорого бы далъ чтобъ имѣть право надѣяться на возвращеніе тѣхъ отношеній которыя называлъ скупостью чувства. Я сталъ бѣденъ: бѣдняку дороги его крохи.

Маня взяла за руку сына, который уже очень усталъ и шелъ переваливаясь съ ножки на ножку. Ей припомнились слова Раисы Михайловны что Юхотскій очень несчастливъ. Она слышала это въ его голосѣ, и хотя она говорила себѣ то же самое что сказала тогда Раисѣ Михайловнѣ: „невозможно, невозможно!“ но чувство состраданія и тайной радости прокрадывалось ей въ сердце. Это было очень опасное чувство, но когда она вновь думала о томъ какъ онъ долженъ быть несчастливъ, ей казалось невозможнымъ оставить его безъ всякаго утѣшенія.

— Развѣ мы уже не друзья съ вами? сказала она. — Когда мы видѣлись въ послѣдній разъ, не говорила ли я вамъ что ничего такъ не желаю какъ возвратиться къ нашимъ прежнимъ, простымъ отношеніямъ? Намъ надо смотрѣть на все что было въ Петербургѣ какъ на дурной сонъ.

— Я не смѣлъ разчитывать на ваше великодушіе, проговорилъ Юхотскій.

— Вы должны разчитывать на мою дружбу, вотъ и все, сказала Маня.

Это слово, которое онъ еще недавно такъ ненавидѣлъ, заставило его радостно вздрогнуть. На усталое чувство вновь повѣяло чѣмъ-то ласковымъ и свѣжимъ какъ лѣсной воздухъ, наполненный смолистымъ благоуханіемъ.

— И вы подводите мнѣ быть у васъ? спросилъ онъ, ободренный ея снисходительнымъ участіемъ.

— Разумѣется. Вѣдь мы оба научились быть осторожными, не правда ли? сказала Маня. — А теперь вамъ надо повернуть направо, добавила она, указавъ на расходящіяся тропинки.

Юхотскій поднесъ къ губамъ ея загорѣлую, узкую руку. Слезы навертывались ему на глаза, и сжатое волненіемъ сердце билось съ радостнымъ напряженіемъ.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ и быстро поцѣловавъ Колю, пошелъ по тропинкѣ, отлого подымавшейся къ его усадьбѣ.

VI.

Большой, старый домъ въ Княжемъ Верхѣ встрѣтилъ Юхотскаго съ суровою привѣтливостью, свойственною опустѣлымъ барскимъ усадьбамъ. Въ просторныхъ комнатахъ, въ которыхъ только-что успѣли открыть ставни и окна, дышало прохладой и чувствовался тотъ странный, отзывающійся древесиной залахъ, который издаютъ долго необитаемые деревенскіе дома. Пауки, распуганные свѣтомъ, стремительно бѣжали по невидимымъ нитямъ паутины; ласточки безпокойно рѣяли предъ окнами, словно опасаясь за неприкосновенность своихъ хитрыхъ гнѣздъ, свитыхъ подъ крышей. Старинныя кресла и диванчики въ большой гостиной стыдливо выставляли на свѣтъ потемнѣвшую позолоту и полинялый голубой глазетъ. Фамильные портреты какъ будто съ удивленіемъ смотрѣли со стѣнъ на своего потомка, явившагося нарушить ихъ долгій покой; характерныя, по большей части все строгія лица, точно щурились на свѣтъ, внезапно ворвавшійся въ комнаты.

Юхотскій обошелъ весь домъ, въ сопровожденіи управляющаго и стараго дворецкаго, который по дряхлости не годился уже ни для какихъ услугъ и даже запустилъ бороду, но впрочемъ по случаю пріѣзда барина подстригъ ее. Онъ даже пытался напялить на себя ветхій коричневый фракъ съ блестящими пуговицами, но такъ какъ не оказалось подходящей къ нему жилетки, то долженъ былъ оставить эту затѣю и облечься въ желтый демикотоновый балахонъ, въ которомъ очень походилъ на старыхъ французскихъ солдатъ, застрявшихъ въ Россіи послѣ Двѣнадцатаго Года. Управляющій, человѣкъ среднихъ лѣтъ, съ наклонностью къ полнотѣ и съ привычкой къ осанистости, а впрочемъ не болѣе какъ бывшій дворовый, слѣдовалъ за Юхотскимъ съ такимъ выраженіемъ какъ будто въ его пріѣздѣ заключалось нѣчто лично для него оскорбительное. Онъ былъ очень не глупъ и зналъ себѣ цѣну, и хотя довольно скоро богатѣлъ, но хозяйство велъ отлично, и потому смотрѣлъ на все съ нѣсколько высокомѣрной точки зрѣнія.

— Домикъ ничего, живетъ еще, говорилъ онъ съ какою-то какъ бы презрительною снисходительностью къ этому „домику“. — Коли ваше сіятельство не надолго, такъ пръжить можно. А вотъ амбары непремѣнно надо новые строитъ. Прошлою осенью долженъ былъ половину хлѣба зря спустить — держать совсѣмъ негдѣ.

— Я посмотрю, потолкуемъ, сказалъ Юхотскій.

— Буду строить, подтвердилъ прикащикъ, какъ бы желая сказать что это у него уже рѣшено, и толковать тутъ совсѣмъ не зачѣмъ.

— Чѣмъ для васъ, Аѳанасій Максимычъ, домъ не хорошъ? Домъ богатый! возразилъ вдругъ дворецкій, затронутый презрительнымъ отношеніемъ прикащика къ хоромамъ гдѣ жило нѣсколько поколѣній господъ и гдѣ онъ помнилъ времена веселья и блеска.

Аѳанасій Максимычъ только улыбнулся снисходительно, какъ бы говоря: много тоже понимаешь, старая кочерга!

— А вотъ, ваше сіятельство, ни счетъ хуторка я вамъ писалъ что продается: купить бы надо! заговорилъ онъ. — Межа съ межой, а главное что онъ на верхней водѣ, мельницѣ вашей очень мѣшаетъ.

Но Юхотскій не былъ расположенъ сейчасъ же погрузиться въ хозяйственныя заботы. Онъ отпустилъ управляющаго, сказавъ что еще успѣетъ наговориться о дѣлахъ, и прошелъ на половину выходившую въ садъ и принадлежавшую его покойной матери.

Въ большой, всегда нѣсколько темноватой спальной, по его приказанію все было сохранено до послѣдней подробности въ томъ самомъ видѣ въ какомъ было при жизни княгини. Зеленоватый ситецъ, покрывавшій стѣны, альковъ и мебель, сильно обветшалъ и потемнѣлъ, но онъ не велѣлъ его трогать. На письменномъ столикѣ были тщательно разставлены въ прежнемъ порядкѣ всѣ принадлежности, въ рабочей корзинкѣ лежало не конченное на послѣднею болѣзнью вышиванье. Только большой масляный портретъ прекрасной работы былъ перенесенъ сюда изъ парадныхъ комнатъ и предъ этимъ портретомъ онъ теперь остановился, погруженный въ тихія и грустныя думы. Онъ остался маленькимъ по смерти отца, и отдалъ матери всю первую дѣтскую любовь и нѣжность. Она была только на двадцать лѣтъ его старше, и сохранила молодость сердца, безъ которой невозможна близкая связь двухъ поколѣній. Портретъ былъ писанъ съ нея въ лучшую пору ея жизни и изображалъ ее во всемъ блескѣ красоты, молодости, счастья — того счастья которое никого не оскорбляетъ, потому что исходитъ изъ глубокой внутренней гармоніи. Какъ живые, глядѣли на Юхотскаго прозрачные сѣрые глаза и онъ ощущалъ на себѣ ихъ кроткое сіяніе. Ему казалось что предъ нею попрежнему раскрыто его наболѣвшее сердце, и ихъ жизни такъ могущественно слиты что смерть не могла разорвать ихъ. Въ этой комнатѣ, гдѣ все дышало ея незримымъ присутствіемъ, кажется еще слышался ея замолкшій голосъ и чувствовалась благословляющая рука.

Тихая деревенская жизнь, съ ея мечтательною праздностью и неторопливою, трезвою дѣятельностью, какъ нельзя болѣе отвѣчала теперь Нравственнымъ потребностямъ Юхотскаго. Онъ затихалъ, подчиняясь ея принудительному однообразію. Все неугомонное, мучительное, тревожащее, чѣмъ онъ волновался и страдалъ, теряло свою ѣдкую остроту и мало-помалу отходило отъ него въ какую-то другую жизнь, на которую, ему казалось, онъ научался смотрѣть глазами чужеземца. Только царившій надъ нею образъ Раисы Михайловны наполнялъ его порою прежнимъ раздраженіемъ и заставлялъ мучительно чувствовать красоту той жизни отъ которой онъ бѣжалъ.

Въ субботу онъ отправился въ свою деревенскую церковь ко всенощной. Ея темноватыя стѣны и ветхія облаченія священника бросились ему въ глаза и онъ съ упрекомъ подумалъ что по смерти матери ни разу не вспомнилъ объ этихъ нуждахъ. Священникъ былъ все тотъ же, и оттого ему было вдвое совѣстнѣе думать о своемъ небреженіи. Народу въ церкви собралось очень мало; Юхотскій прошелъ впередъ и сталъ подлѣ клироса, на свое всегдашнее мѣсто. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя онъ замѣтилъ Майю и молча поклонился ей. Тихій голосъ священника, мерцанье немногихъ свѣчъ предъ иконостасомъ, благоговѣйно-набожное выраженіе на лицахъ крестьянъ, все въ этой маленькой сельской церкви располагало къ молитвѣ. Можетъ-быть никогда съ самаго дѣтства Юхотскій такъ не молился какъ за этою деревенскою всенощной.

Когда служба кончилась, онъ подошелъ къ Манѣ и предложилъ проводить ее домой. До Боярокъ было только двѣ версты, и въ прежнее время онъ часто провожалъ ее изъ церкви. Маня тотчасъ согласилась и отослала свой экипажъ.

Какъ только они остались вдвоемъ, оба тотчасъ почувствовали что стоявшее между ними напряженіе еще не разсѣялось, и что именно теперь должна наступить та трудная „слѣдующая минута“, которой оба они ждали и боялись во время ихъ предыдущей встрѣчи. Маня не раскаивалась, зачѣмъ позволила ему тогда говорить объ ихъ отношеніяхъ, хотя этотъ предметъ былъ для нея очень мучителенъ; напротивъ, она находила что было сказано слишкомъ мало, и что настоящее объясненіе еще должно произойти. Но какъ ни понимала она необходимость этого объясненія, она готова была всячески отодвинуть его и желала бы чтобы все сказалось само собою, и не они сами, а что-нибудь постороннее опредѣлило бы отношенія въ какія они должны стать другъ къ другу.

— Я видѣла, вы сегодня молились, сказала она.

— Не знаю, можно ли это назвать молитвой, сказалъ Юхотекій; — я думалъ не о Богѣ, а о моей матери, которая научила меня молиться. Я просилъ ее простить мнѣ все дурное и страстное что входитъ въ жизнь и подстерегаетъ на каждомъ шагу.

— Ваша мать была святая, сказала Маня.

— Мнѣ кажется что я избѣгнулъ бы многаго что теперь мучитъ и угнетаетъ меня, еслибъ она была со мною. Она умѣла такъ просто разгадывать злыя загадки жизни и доставать изъ каждаго человѣка все что въ немъ есть лучшаго. Вы также это умѣете, вдругъ добавилъ Юхотскій, и взглянулъ на Маню.

— Полноте, не обо мнѣ рѣчь, возразила она, слегка вспыхнувъ.

— Я былъ лучше, пока надо мной бодрствовало ваше вліяніе, продолжалъ Юхотскій, — когда вы оттолкнули меня, надо мной отяготѣла дурная сила. Все случившееся не имѣетъ для меня другаго смысла.

— Развѣ я оттолкнула васъ? проговорила Маня.

— Не будемъ вспоминать объ этомъ. Мнѣ хотѣлось бы выкинуть изъ моей жизни всю прошлую зиму, и это не было бы невозможно, еслибы вы могли совсѣмъ, совсѣмъ простить меня и возвратить вашу прежнюю дружбу.

Маня медлила отвѣтить. Она думала о томъ что когда въ ихъ послѣднюю встрѣчу она назвала прошлый годъ дурнымъ годомъ, Юхотскій возразилъ ей: „не весь“. Это конечно значило что были счастливые дни, когда онъ узналъ что любитъ ее больше и лучше чѣмъ оба они предполагали. Ей тогда непріятно было что онъ напомнилъ объ этомъ, и она повторила ему почти съ раздраженіемъ: „нѣтъ, весь годъ былъ дурной. Счастье было раньше, до Петербурга.“ Но въ нѣсколько дней прошедшіе съ ихъ первой встрѣчи, она какъ будто тайно передвинулась на другую точку зрѣнія, и ей не нравилось зачѣмъ онъ самъ проситъ „прежней дружбы“ и хочетъ чтобы весь прошлый годъ былъ выкинутъ изъ его жизни.

— Мнѣ не за что прощать васъ, вы ни въ чемъ не виноваты предо мною, сказала она наконецъ: — развѣ только въ томъ что вамъ показалось будто возникло чувство котораго я не могла раздѣлить, потому что не считала его серіознымъ….

— Я не могъ такъ ошибиться, и это чувство было очень серіозно, возразилъ Юхотскій.

— Не очень, потому что оно такъ скоро миновало, продолжала Маня.

Она немножко хитрила, и хотя вообще это не было въ ея натурѣ, но нѣтъ такой женщины которая не хитрила бы въ извѣстныхъ обстоятельствахъ.

— Я не знаю миновало ли оно, сказалъ Юхотскій.

— Я не понимаю васъ, возразила Маня, сдвинувъ свои узкія плечи.

Она старалась казаться спокойною и строгою, во сердце ея билось быстрѣе, и говоря: „я не понимаю васъ“, она очень хорошо понимала что хотѣлъ сказать Юхотскій.

— Жизнь не проходитъ даромъ, возразилъ онъ, — и въ особенности жизнь полная горя, хотя бы это было только эгоистическое, личное горе. Я научился цѣнить невозмутимыя тихія и прочныя симпатіи выше увлеченій, за которыми неосторожно гнался и которыя оставляютъ за собою страданія и разочарованія. Я понялъ что вы были правы, всегда правы. Только потому я и смѣю просить вашего великодушія.

— Мнѣ странно что вы говорите о страданіяхъ, о разочарованіи. Я думала что вы совсѣмъ счастливы, сказала Маня такимъ искреннимъ тономъ, какъ будто ей и въ голову не приходило хитрить.

Юхотскій вспомнилъ что вѣдь онъ въ послѣднее время въ Петербургѣ совсѣмъ не видался съ Маней, и что она могла дѣйствительно ничего не знать о его разрывѣ съ Раисой Михайловной.

— Да, если хотите, я могу считать себя счастливымъ, потому что избѣжалъ опасной болѣзни, сказалъ онъ. — Но послѣ такихъ болѣзней поправляются медленно и трудно.

— Вы называете болѣзнью… ошибку въ которую мы оба впали? не догадывалась Маня.

— Нѣтъ, я говорю о моихъ отношеніяхъ къ женщинѣ которую я не долженъ былъ любить. Я радъ что этотъ разговоръ вашъ происходитъ не въ Петербургѣ, а здѣсь, гдѣ все напоминаетъ мнѣ прежніе, болѣе счастливые дни, продолжалъ съ волненіемъ Юхотскій. — Здѣсь я свободнѣе могу думать и говорить, и мнѣ кажется что вы сами расположены слушать меня снисходительнѣе. Да, Маня, когда я теперь аду съ вами, по этой знакомой тропинкѣ, по которой я столько разъ провожалъ васъ прежде, я готовъ думать что все случившееся въ послѣднее время было совъ, и что я вновь возвращенъ къ дѣйствительности, и эта дѣйствительность лучше сна.

— Берегитесь, есть неблагодарность въ томъ что вы говорите, сказала Маня. — А знаете, — вдругъ прибавила она, — я предъ отъѣздомъ познакомилась съ Раисой Михайловной, и она совсѣмъ очаровала меня. Въ такую женщину невозможно не влюбиться.

Она проговорила это такимъ тономъ, какъ будто касалась предмета въ которомъ ничто лично не интересовало ея; но сердце ея билось все быстрѣе, и горячая краска готова была разлиться по ея лицу. Она испытывала непонятное, капризное раздраженіе, продолжая этотъ разговоръ. Она ничего не желала, кромѣ возвращенія къ прежнимъ, безпритязательнымъ отношеніямъ и спокойнымъ привычкамъ стараго знакомства, дружбы. Другаго ничего и не могло бытъ, и такъ было давно рѣшено у нея. Но прежде чѣмъ придти къ этимъ отношеніямъ, необходимо было многое объяснить себѣ. Есть вопросы, на которые мы заранѣе отвѣчаемъ себѣ „нѣтъ“, и однако мы не желали бы чтобъ эти вопросы не были совсѣмъ предложены. У Мани также были готовые „нѣтъ“, и ей хотѣлось сказать ихъ — можетъ-быть потому что у женщинъ „нѣтъ“ иногда означаетъ „да“.

— Къ сожалѣнію, вы правы, сказалъ Юхотскій; — а между тѣмъ между мною и этою женщиной такъ мало общаго. Я не умѣлъ бороться противъ увлеченія страсти, но я чувствовалъ что мы въ сущности чужіе другъ другу. Я постоянно сознавалъ отсутствіе того что связываетъ людей прочными нравственными узами.

— Но она вовсе не мелкая женщина, возразила Маня; — въ ней очень много поэтическаго, и право, она способна къ такимъ беззавѣтнымъ порывамъ…

— Да, порывы, минуты, сильная закваска оставшаяся въ состояніи вѣчнаго броженія… Это опьяняетъ, но не даетъ дѣйствительнаго счастія. Ахъ, Маня, мнѣ кажется что ко мнѣ возвращается способность смотрѣть на все это холоднымъ, постороннимъ взглядомъ. Когда я думаю о васъ и припоминаю какъ вы были близки моей душѣ и какимъ свѣтлымъ содержаніемъ были полны наши отношенія, я начинаю презирать себя за точто такъ мало былъ достоинъ вашей дружбы.

Краска выступила горячими пятнами на лицѣ Мани. Она отвернулась и потянула на плечи толстый шерстяной платокъ который взяла съ собою да случай если вечеръ похолодѣетъ.

— Вы, мущины, никогда не бываете довольны настоящимъ, и вѣчно ищете въ прошедшемъ или въ будущемъ, сказала она.

— Вы забываете что мой идеалъ былъ уже ясенъ мнѣ прежде, и что я уже выбралъ себѣ тихую пристань, во меня силою выбросили изъ нея, возразилъ Юхотскій. — Я, какъ изгнанникъ, возвращаюсь къ своимъ пенатамъ, съ такою же вѣрой какъ прежде въ ихъ хранительную руку.

Они были уже въ Бояркахъ, и небольшая, веселая усадьба привѣтливо глядѣла на нихъ, вся облитая блѣдно-красными лучами заходящаго солнца. Широкая аллея по которой они шли прямо упиралась въ нее, и волнистая зелень ясеней казалась позолоченною пронизывавшими ее косыми лучами. Маня остановилась и подняла на Юхотскаго неопредѣленный, радостный и пугливый взглядъ. Она находила что настала пора сказать: „нѣтъ“.

— Здѣсь я могу дойти сама, merci, проговорила она, подавая ему руку.

— Вы отсылаете меня?

— Когда мы прощались въ послѣдній разъ, я сказала вамъ что мы можемъ видѣться, потому что оба научились быть осторожными. Это значитъ что намъ не слѣдуетъ такъ много говорить о прошедшемъ, отвѣтила Маня — и глаза ея глядѣли строго, только на уголкахъ губъ весело и лукаво трепетали какіе-то мускулы.

VII.

Аѳанасій Максимовичъ охотно оставилъ бы Юхотскаго въ покоѣ, потому что не ожидалъ ничего важнаго отъ вмѣшательства его въ хозяйственныя дѣла, во былъ одинъ вопросъ по нѣкоторымъ причинамъ очень близкій его сердцу и требовавшій непосредственнаго участія помѣщика. Это былъ вопросъ о покупкѣ сосѣдняго Дѣдова хутора, о чемъ Аѳанасій Максимовичъ уже заговаривалъ съ Юхотскимъ въ самый день его пріѣзда. Интересовался онъ этимъ хуторомъ чрезвычайно, вопервыхъ, потому что дѣло выходило во всѣхъ отношеніяхъ крайне выгодное, а вовторыхъ, потому что на хуторъ сильно зарился злѣйшій врагъ Аѳанасія Максимовича, нѣкто Ломовъ, богатый купецъ пріобрѣвшій по близости за полцѣны громадное имѣніе и съ тѣхъ поръ распространившій на весь уѣздъ свою ненасытную дѣятельность. Ломовъ былъ представитель того новаго типа хозяевъ о которомъ говорилъ Дмитрій Ѳедосѣевичъ. Онъ со своими прикащиками, какъ хищная стая, налетѣлъ на уѣздъ, скупалъ за безцѣнокъ разоренныя барскія имѣнія, рубилъ лѣса, разносилъ усадьбы, спаивалъ волостныхъ старшинъ, устанавливалъ цѣны, распоряжался ярмарками какъ своими лавками. Половина уѣзда, отъ помѣщика до батрака-крестьянина, въ нѣсколько лѣтъ оказалась безвозвратно запутавшимися въ сѣтяхъ раскинутыхъ Ломовымъ. Система хозяйства у него была самая хищническая. Купивъ какое-нибудь имѣніе онъ тотчасъ уничтожалъ въ немъ все что имѣло характеръ барской затѣи или было разчитано на отдаленные и умѣренные барыши. Заповѣдные лѣса и рощи безпощадно вырубались чтобы тотчасъ выручить заплаченныя за имѣнье деньги и на разчищенной цѣлинѣ собрать одну безобразно-обильную жатву; усадьбы обдирались до-гола, конскіе заводы распродавались, мосты и гати рушились за недостатокомъ присмотра и ремонта, дорогія машины ржавѣли въ сараяхъ, потому что яри своей системѣ безстыднѣйшей эксплуатаціи рабочаго труда Ломовъ находилъ выгоднѣе обрабатывать землю крестьянскими мускулами и потомъ, чѣмъ требующими дорогихъ починокъ механизмами. Аѳанасій Максимовичъ сразу почувствовалъ въ Ломовѣ своегозлѣйшаго врага, и не только потому что тотъ нагло отбивалъ у него рабочихъ и подставлялъ ему ногу на всѣхъ ярмаркахъ и у всѣхъ мѣстныхъ скупщиковъ, во и потому что Аѳанасій Максимовичъ понималъ хозяйство, по собственному его выраженію, „тонко и благопорядочно“, и хищничество заѣзжаго кулака возмущало его до тайниковъ сердца. Когда онъ узналъ что Лоховъ приторговываетъ Дѣдовъ хуторъ, онъ поклялся отбить у него эту добычу, и теперь, пользуясь тѣмъ что соперникъ его уѣхалъ на нѣсколько дней на ярмарку, присталъ къ Юхотскому — кончить дѣло. Даже высокомѣрная важность на этотъ разъ совсѣмъ съ него соскочила. Къ счастью его Ломовъ еще не звалъ о пріѣздѣ Юхотскаго и потому не торопился.

— Вы, ваше сіятельство, сразу настоящей цѣны не давайте, поприжмите напередъ маленько, потому очень они нуждаются въ деньгахъ, училъ Юхотскаго Аѳанасій Максимовичъ, везя его въ своей собственной „управительской“ таратайкѣ по узкому и пыльному проселку въ хуторъ. — А только безпремѣнно помахайте предъ ними деньгами, чтобъ они увѣренность имѣли получить сію же минуту въ наличности. Такъ завсегда это дѣлается съ господами, никакъ они противъ этого устоять не могутъ.

— Кто такой теперешній владѣлецъ? спросилъ Юхотскій, улыбаясь практическимъ наставленіямъ своего управляющаго.

— По фамиліи Заплюевъ, Валеріанъ Алексѣичъ, а кто такіе они будутъ, доподлинно не могу вамъ сказать, отвѣтилъ Аѳанасій Максимовичъ. — Молодой еще человѣкъ, въ Москвѣ въ университетѣ былъ, только не долго, до конца стало-быть не произошелъ. Изъ себя не казистый такой, слюнявый да мозглявый, и по видимости пустой самый человѣкъ. Къ здѣшнимъ мѣстамъ все никакъ не можетъ привыкнуть; тоска говоритъ тутъ у васъ, рветъ меня, душить. Оно точно, что ему тутъ, дѣлать? Знакомая тоже барыня изъ Москвы у него проживаетъ; она-то больше должно и смущаетъ, въ Москву ей все хочется. Безпремѣнно предастъ, кабы только Ломовъ не подоспѣлъ на помѣху, варваръ проклятый.

Въ послѣднихъ словахъ заключался нѣкоторый каламбуръ, такъ какъ Ломова звали Варваръ Потапычъ.

Аѳанасій Максимовичъ сперва провезъ Юхотскаго по всему хутору, заставилъ его осмотрѣть мельницу и прочія угодья, и уже тогда погналъ лошадку къ господскому дому. Несмотря на страшную запутанность хозяйства, въ выгодахъ присоединенія хутора къ Княжему Верху не могло быть никакого сомнѣнія, да и Аѳанасій Максимовичъ былъ настолько опытенъ въ этихъ дѣлахъ что не могъ ошибиться.

Господская усадьба представляла тѣ же слѣды запущенія и пустодомства. Кое-гдѣ бросались въ глаза затѣи городской обстановки, но потолки протекали, зеркало въ гостиной было разбито и засижено мухами, на штофныхъ диванахъ валялись принадлежности гардероба, за которыми при появленіи гостей стремительно прибѣжала полуодѣтая грязная дѣвка. Самъ Заплюевъ, въ сѣренькомъ сюртучкѣ нѣсколько притязательнаго покроя, впрочемъ несовсѣмъ опрятномъ, вышелъ поспѣшно изъ внутреннихъ комнатъ и съ какою-то кислою радостью просилъ садиться. Его очевидно уже нѣсколько разъ безъ всякаго результата тревожили на счетъ продажи хутора, и онъ боялся вновь предаться надеждѣ.

Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ тридцать и что-называется „мозглякъ“. Желтое, худое лицо съ безцвѣтными глазами на выкатѣ и жиденькимъ пушкомъ на головѣ, едва прикрывавшимъ лысину, узкія губы, обнажавшія кончики почернѣлыхъ зубовъ и золотушныя десна, все напоминало о болѣзни и истощеніи. Говорилъ онъ съ нѣкоторою растяжкой и какъ бы желаніемъ обнаружить въ себѣ образованнаго человѣка, рожденнаго для лучшей доли.

— Продаю дешево, чтобы только отдѣлаться, потому что съ этою деревенскою жизнью рѣшительно не могу примириться, объяснялъ онъ, скрутивъ побурѣвшими пальцами папиросу и наслюнивъ ее такъ что она почти не курилась. — Что дѣлать, у всякаго свои вкусы. Я выросъ въ Москвѣ, у меня тамъ свой кругъ, университетскіе товарищи, я не могу существовать безъ людей, безъ театровъ, безъ музыки, безъ… (онъ хотѣлъ сказать: безъ. „Эрмитажа“, во спохватился) безъ всѣхъ этихъ столичныхъ удобствъ, однимъ словомъ.

— Вы, ваше сіятельство, извольте толковать, а я пойду на службы взгляну, сказалъ Аѳанасій Максимовичъ, чувствовавшій какое-то почти физическое отвращеніе къ владѣльцу Дѣдова хутора.

— Вотъ, и вы, князь, съ вашимъ образованіемъ, безъ сомнѣнія раздѣляете мой взглядъ, продолжалъ Заплюевъ, съ какимъ-то даже самоуслажденіемъ въ голосѣ при словѣ „князь“. — Намъ, университетской молодежи, людямъ извѣстнаго общества, деревенская жизнь совсѣмъ не по характеру. Разумѣется, гдѣ-нибудь въ Англіи, какому-нибудь тамъ лорду… впрочемъ я держусь либеральныхъ мнѣній и совсѣмъ не стою за англійскія учрежденія, добавилъ онъ съ Пугливою торопливостью, причемъ глаза его кажется хотѣли совсѣмъ вылѣзть изъ орбитъ.

— Я провелъ дѣтство въ деревнѣ, и люблю ее, сказалъ Юхотскій.

— Да, дѣтство, конечно… Это очень важно, тотчасъ согласился Заплюевъ, мучась надъ мокрымъ ососкомъ папиросы. — Знаете, тогда условія были совсѣмъ другія; богатое дворянство, псовая охота, Цыганки, домашній балетъ… Съ этимъ, я понимаю, можно было очень пріятно жить въ деревнѣ. Но вы не подумайте впрочемъ чтобъ я… я всегда былъ противъ крѣпостнаго права, и все это ужаснѣйшая мерзость и грязь! спохватился онъ опять.

Дверь изъ внутреннихъ комнатъ еще разъ распахнулась и въ гостиную вошла съ папироской въ рукѣ молодая, высокая и довольно стройная женщина. Хотя и не совсѣмъ свѣжее лицо ея было не дурно и отличалось тѣмъ что на вульгарномъ языкѣ называется „шикомъ“. На ходу она слегка постукивала каблучками, и упругій станъ ея, туго обтянутый барежевою юпкой, красиво колебался.

Заплюевъ съ необычайною поспѣшностью вскочилъ съ мѣста и проговорилъ взмахивая руками:

— Анна Филипповна Потихонова, изъ Москвы. Князь Юхотскій.

Вошедшая очень развязно подала руку, а другою подняла къ губамъ папироску.

— Очень рада познакомиться; вы съ Валеріаномъ Алексѣевичемъ сосѣди? Квяжій Верхъ — это вѣдь ваше имѣнье? Мы только вчера узнали что вы вернулись. Я въ восторгѣ, если вамъ пришла мысль купить этотъ хуторъ; пожалуста, избавьте васъ отъ него поскорѣе! Намъ необходимо въ Москву, и эта противная деревня просто связываетъ насъ по рукамъ и по ногамъ.

Она проговорила все это чрезвычайно быстро, едва останавливаясь на точкахъ чтобы пыхнуть изъ папироски, и все время въ упоръ, любопытнымъ и смѣлымъ взглядомъ глядя на Юхотскаго. Сѣрые съ зеленоватымъ отливомъ глаза ея были очень не дурны.

— Мы еще не толковали съ княземъ о дѣлѣ, вставилъ Заплюевъ.

— Я увѣрена что вы тотчасъ сойдетесь, продолжала Анна Филипповна. — Знаете, князь, еслибы не ужасныя условія здѣшней жизни, Валеріанъ Алексѣевичъ никогда бы не сталъ продавать своего хутора. Онъ приноситъ очень порядочный Доходъ; вѣдь тутъ мельница на рѣкѣ, сплавъ, хорошая земля, лѣсъ. Но жить здѣсь рѣшительно невозможно. Я привыкла къ образованному обществу, жила всегда весело… Онъ. тоже. А тутъ кругомъ всѣ помѣщики разбѣжались. Эти крестьяне… о, это совсѣмъ дикіе, грубые люди. Вы не можете себѣ представить, сколько отъ нихъ приходится терпѣть. Ужь я право не знаю чѣмъ Валеріанъ Алексѣевичъ возбуждаетъ къ себѣ такую ихъ ненависть. Оскорбленія, оскорбленія на каждомъ шагу. Вообразите себѣ напримѣръ что они прозвали его шуточнымъ бариномъ, такъ и зоветъ, весь околотокъ.

— Да, да, спросите Заплюева, никто не знаетъ, а спросите шуточнаго барина, всякій вамъ покажетъ, подтвердилъ съ огорченною улыбкой Валеріанъ Алексѣевичъ.

— И что это за народъ, это звѣри какіе-то, а не люди? продолжала Анна Филипповна. — Представьте себѣ, какъ-то на дняхъ приходитъ къ нему (она кивнула на Заплюева) пьяненькій мужичонка, валяется въ нотахъ, хнычетъ что дѣти у него помираютъ съ голоду, ѣсть нечего. А наканунѣ, надо вамъ знать, корову его загнали съ потравы къ вамъ на дворъ. Я и говорю Валеріану Алексѣевичу: не сентиментальничай пожалуста, вели его гнать, пока не заплатитъ штрафа. Онъ не послушался, жалко видите ли стало, отдалъ ему корову. Только что жь бы вы думали? Вчера вечеромъ, сидимъ мы на балконѣ и пьемъ чай; вдругъ этотъ самый мужичонка, котораго мы простили, становится прямо предъ вами…

— Да, да, подхватилъ какъ бы даже съ удовольствіемъ Заплюевъ: — становится прямо предъ Анною Филипповной и дѣлаетъ съ позволенія сказать безстыдство…

— Ужасъ, ужасъ! всплеснула руками Анна Филипповна, насколько впрочемъ не сконфуженная.

— Вотъ и сегодня тоже, продолжалъ Заплюевъ: — скотница разозлилась за какое-то замѣчаніе…

— Ну, переставьте пожалуста, перебила Анна Филипповна раскуривая новую папироску. — Всѣ и такъ знаютъ что въ деревнѣ теперь жить невозможно. Крестьяне положительно выживаютъ насъ. Да не только насъ, тутъ вотъ поселился недавно одинъ отставной солдатъ, онъ, видители, гдѣ-то на частномъ мѣстѣ служилъ, скопилъ кое-какія деньги, вздумалось ему вернуться на родину и купить клочокъ земли, десятинъ пятнадцать. Что жъ бы вы думали? Крестьяне порѣшили его выжить, и всяческими мерзостями довели его до“ того что онъ принужденъ былъ стрѣлять по нимъ и за это сидитъ теперь въ острогѣ, а они на его пашнѣ преспокойно свой скотъ пасутъ.

— Ужасъ, ужасъ что такое! воскликнулъ въ свою очередь Заплюевъ: — По ихъ мнѣнію, видите ли, въ деревняхъ они теперь одни хозяева, а всѣмъ прочимъ разрѣшается вели угодно спасаться по городамъ.

— Разумѣется, вмѣшалась Анва Филипповна, кокетливо поведя сквозившими подъ барежевымъ лифомъ плечами, — еслибы такіе сосѣда какъ вы жили постоянно въ деревнѣ, мы были бы по крайней мѣрѣ вознаграждены обществомъ образованныхъ людей… Пожалуста, князь, спасите насъ отъ этой ссылки. Валеріанъ Алексѣичъ, я берусь сама торговаться съ княземъ, добавила она къ Заплюеву и повернулась всѣмъ своимъ красивымъ станомъ къ Юхотскому, улыбаясь а слегка задерживая дыханіе, отчего грудь ея медленно и упруго волновалась. — Вамъ всякій скажетъ что хуторъ стоить по крайней мѣрѣ пятнадцать тысячъ; мы отдаемъ за двѣнадцать, если Всѣ деньги разомъ.

Цѣна показалась Юхотскому очень сходною и онтъсейчасъ бы и кончилъ, еслибы въ эту минуту не вернулся Аѳанасій Максимовичъ. Лицо почтеннаго управляющаго было почти мрачно, какъ и слѣдуетъ покупщику осматривающему предлагаемый товаръ.

— Строеніе все придется новое ставить, пробурчалъ онъ. — Сколько они хотятъ за хуторишко, ваше сіятельство?

Съ появленіемъ управляющаго торгъ нѣсколько затруднился, однакожь чрезъ четверть часа кончили на одиннадцати тысячахъ.

— Право, Ломовъ двѣнадцать даетъ, только я ни за что не хочу этому скоту продавать, оказалъ Заплюевъ.

— Продали бы, возразилъ съ презрительною увѣренностью Аѳанасій Максимовичъ.

Составили наскоро запродажную запись. Заплюевъ расписался въ полученіи задатка, который тутъ же съ преувеличенною небрежностью бросилъ въ незапертый ящикъ.

— А пока мы еще сосѣди, пожалуста, князь, доставьте намъ удовольствіе видѣть васъ, сказала Анна Филипповна, поводя плечами и кокетливо складывая полуобнаженныя руки. — Хотя мы и продешевились, но я считаю себя очень, очень вамъ обязанною, добавила она съ нѣсколько загадочнымъ выраженіемъ играя своими интересными глазами.

— Не надолго хватитъ имъ этихъ денежекъ, протрутъ имъ глазки, выразился Аѳанасій Максимовичъ, подсаживаясь вслѣдъ за Юхотскимъ въ таратайку; да и то сказать, кто этакого мозгляка за дешево любить станетъ? Ну, одначе слава Богу что съ хуторишкой этимъ кончили. Батюшки мои, Ломовъ-то какія чудеса теперь покажетъ какъ пригонитъ да узнаетъ!

Ломовъ пріѣхавъ съ ярмарки, дѣйствительно сталъ „показывать чудеса“: прежде всего по-свойски, по-хозяйски расправился съ прикащикомъ, отдувъ его собственноручно за то что допустилъ сдѣлаться въ его отсутствіе такому дѣлу. Съ подручниками своими онъ вообще не церемонился, и они платили ему за то собачьей преданностью, отчасти потому что такое обращеніе было въ ихъ нравахъ, а главное оттого что Ломовъ давалъ имъ полную волю надъ крестьянами, покрывая своею властною рукой всякія ихъ безчинства и вызволяя ихъ и отъ судовъ, и отъ полиціи. Затѣмъ онъ нагрянулъ къ Заплюеву и предложилъ ему двѣнадцать тысячъ, съ тѣмъ что принимаетъ на себя возвратить Юхотскому двойной задатокъ. Заплюевъ хотя дѣйствительно терпѣть не могъ Ломова за многія отъ него обиды, но вѣроятно поддался бы на такое заманчивое предложеніе, еслибъ Анна Филипповна не воспротивилась рѣшительнымъ образомъ: ей очень ужь не хотѣлось уронить себя предъ Юхотскимъ, и притомъ „шуточный баринъ“ ей ужь порядкомъ надоѣлъ, и предвидя близкій конецъ ихъ связи, она начинала смутно думать о томъ, не обратить ли на Юхотскаго болѣе серіозное вниманіе.

Не добившись толку отъ Заплюева, Ломовъ, весь красный отъ жары и злости, велѣлъ гнать прямо въ Княжій Верхъ.

— Вашему сіятельству! съ пріѣздомъ имѣю честь! по-сосѣдски! развязно привѣтствовалъ онъ, входя въ кабинетъ.

Юхотскій уже слыхалъ о немъ отъ Аѳанасія Максимовича и не безъ любопытства оглядѣлъ его. Это былъ невысокій, плотный мужикъ лѣтъ пятидесяти, съ хитрыми заплывшими глазками и затвердѣлымъ выраженіемъ наглости въ лицѣ. Ходилъ онъ въ сапогахъ на-выпускъ, въ долгополомъ русско-нѣмецкомъ сюртукѣ, въ воротничкахъ и съ медалью на распущенной по манишкѣ лентѣ.

— Дѣльце у меня кстати къ вашей милости есть, тотчасъ приступилъ онъ, усаживаясь на предложенномъ ему стулѣ, и обводя комнату пренебрежительнымъ взглядомъ оцѣнщика. — Никакъ ваше сіятельство Дѣдовъ хуторъ купить желаете?

— Я ужь купилъ.

— Такъ-съ. Одначе купчей не совершали еще?

— Нѣтъ еще.

— Вотъ по этому самому дѣлу мы къ вашей милости. Хуторъ-то мы раньше приторговали, а вы, значитъ, въ ваше отсутствіе дѣло это повернули.

— Что же вамъ отъ меня угодно? спросилъ Юхотскій, внутренно начиная коробиться отъ нахальнаго тона и зычнаго голоса Ломова.

— Хуторъ-то этотъ вамъ очень съ руки, отвѣтилъ Ломовъ — Колибъ ваше сіятельство отступили, мы бы всякое вознагражденіе съ нашимъ удовольствіемъ, сію минуту.

Онъ разстегнулъ сюртукъ, вынулъ огромный засаленный бумажникъ и положилъ на стоя».

— Извините, я отступать не желаю, сказалъ Юхотскій.

— Да на что вашему сіятельству хуторъ-то? Совсѣмъ онъ вамъ и не нуженъ. Это вѣдь управитель вашъ все дѣло вводилъ, потому какъ у насъ съ нимъ неудовольствія были, вотъ ему и хочется поперечить мнѣ. Угодно вашему сіятельству двойной задатокъ, и еще пятьсотъ рублей?

— Нѣтъ, не угодно, отвѣтилъ Юхотскій.

— Такъ-съ. Перечить-то вамъ не слѣдъ бы, потому мы хоша и купеческаго званія, а тоже люди не маленькіе. Прикажите предоставить.

Ломовъ раскрылъ бумажникъ и принялся медленно пересчитывать радужныя ассигнаціи. «Это онъ помахать предо мною хочетъ», вспомнилъ Юхотскій теорію Аѳанасія Максимовича.

— Вы напрасно безпокоитесь: у меня покупка хутора рѣшена, сказалъ онъ.

— Оченно понимаемъ-съ. Ежели вы такіе настоятельные, мы пятьсотъ рублевъ еще накинемъ, возразилъ Ломовъ, похлопывая по столу бумажникомъ.

— Я прошу васъ прекратить этотъ разговоръ, сухо сказать Юхотскій, вставая. Ломовъ кинулъ на него проницательный и какъ бы удивленный взглядъ.

— Та-акъ-съ… промолвилъ онъ, играя бумажникомъ. — Понапрасну изволите обижаться, — дѣло коммерческое. Мы къ вашему сіятельству съ миромъ и съ любовью, и съ золотою казной, а тамъ какъ ваше желаніе будетъ. Деньги-съ у насъ не фальшивыя. Брезговать нашимъ братомъ тоже не слѣдъ бы: не ровенъ часъ.

— Я считаю вашъ разговоръ конченнымъ, повторилъ Юхотскій.

— Оченно понимаемъ.

Ломовъ подкинулъ на ладони бумажникъ, и наконецъ опуcтилъ его въ громадный боковой карманъ сюртука.

— Такъ не желаете, ваше сіятельство? Тысячу рублевъ я накинулъ, сказалъ онъ, вставая и застегиваясь.

Юхотскій не отвѣчалъ.

— Прощенья просимъ, неуклюже поклонился Ломовъ и вышелъ, стуча сапогами и унося съ собою клокотавшую въ немъ злобу. — Какъ бы то же не жалѣть потомъ, пробурчалъ онъ въ дверяхъ.

VIII.

Тихая деревенская жизнь продолжала понемногу втягивать Юхотскаго. Несмотря на нѣкоторое сопротивленіе Аѳанасія Максимовича, онъ даже вошелъ въ хозяйственныя заботы и между прочимъ очень заинтересовался перестройкой мельницы, которую оказалось возможнымъ значительно расширить, такъ какъ другая, въ новопріобрѣтенномъ хуторѣ, были остановлена и не могла больше мѣшать ей. Заинтересовался Юхотскій этими работами больше всего потому что туда было нагнано много народу, и эти рабочіе, почти поголовно неграмотные, поражали его своимъ яснымъ и точнымъ пониманіемъ того что нужно для такой вовсе непустой работы Каждый изъ нихъ зналъ устройство мельницы и понималъ условія даннаго физическаго двигателя гораздо лучше чѣмъ самъ Юхотскій, а между тѣмъ большинство ихъ въ первый разъ работало на мельницѣ. Юхотскій съ любопытствомъ слѣдилъ за ними, вслушивался въ ихъ споры, заговаривалъ съ ними чтобы посмотрѣть какъ они объясняютъ то что самъ онъ понималъ только теоретически, сквозь путаницу научныхъ терминовъ и формулъ. И каждый разъ его поражало, какъ легко находили они на своемъ конкретномъ языкѣ необходимыя, ясныя и образныя выраженія, и сколько въ этой простой рѣчи было художественной способности къ олицетворенію. Казалось, эти силы природы, эти физическіе законы были для нихъ какими-то одушевленными знакомыми существами, среди которыхъ они жили и съ которыми умѣли по-сосѣдски ладить.

Стихійный складъ народнаго міровоззрѣнія клочками открывался Юхотскому, заинтересовывая его больше и больше. Онъ искалъ этихъ откровеній, ѣздилъ на покосъ, присутствовалъ при грузкѣ плотовъ на рѣкѣ, заходилъ въ избъ мужиковъ, стараясь уловить всюду тайный смыслъ этой жизни, на каждомъ шагу поражавшей его самыми необычайными противорѣчіями. Но чѣмъ больше онъ всматривался въ эту жизнь, тѣмъ болѣе двоился предъ нимъ загадочный образъ народа. Онъ видѣлъ рядомъ силу и распущенность, гуманность и загрубѣлую жестокость, чистоту и порочность, умъ и неподвижность, жажду знанія и фанатическую ненависть къ этому самому знанію. Какъ загадка, встать предъ нимъ этотъ образъ, этотъ народъ-странникъ, оттѣсненный съ своей утоптанной дороги и ищущій новыхъ путей. Гдѣ лягутъ эти невѣдомые новые пути? Юхотскій жалѣлъ что по случаю лѣтняго времени шкода была закрыта, и онъ не могъ близко познакомиться съ подростающимъ поколѣніемъ, которое пойдетъ впереди народа.

Новыя занятія, новый порядокъ мыслей, въ которомъ онъ жилъ, принесли ему замѣтное облегченіе отъ гнетущей и мрачной тоски, овладѣвшей имъ въ послѣднее время въ Петербургѣ. Онъ охотно входилъ въ мелочныя заботы хозяйства, невольно тѣшась тѣмъ что практическое, будничное содержаніе этихъ заботъ было такъ далеко отъ привычныхъ тетеревовъ его мысли. Онъ сознавалъ всю невозможность жить продолжительное время такимъ содержаніемъ, но въ томъ состояніи усталости какое онъ принесъ съ собою, ему пріятно было почувствовать себя въ мелководьи деревенской жизни. Онъ не охладѣлъ къ приподнятымъ интересамъ, къ которымъ постоянно обращалась его мысль; напротивъ, эти интересы, когда разстояніе совлекло съ нихъ ѣдкую накипь личныхъ впечатлѣній, представились ему еще болѣе ясными и неотразимо-увлекательными. Въ тихія, темныя лѣтнія ночи, когда синяя мгла завораживала садъ, и ни одинъ листъ не шевелился въ этой мглѣ, и пламя свѣчи не колебалось у раскрытаго окна, ему работалось такъ легко что въ короткое время онъ окончилъ всю вторую, труднѣйшую половину своей книги, и отослалъ ее къ Жаку, прося распорядиться печатаніемъ. Среди здоровой физической усталости и трезвыхъ умственныхъ возбужденій онъ почти совсѣмъ успокоился, и лишь изрѣдка, какъ знойный валетъ вѣтра въ полуденную липъ, налетало на душу непонятное смятеніе, и обольстительный образъ возникалъ въ прозрачной мглѣ, и глядѣлъ оттуда темнымъ и опаснымъ взглядомъ. Все пережитое, злое и страстное незримо трепетало въ этомъ образѣ, и на мгновенье будило отзвучавшія струны….

Когда была дописана послѣдняя страница его книги, странное и грустное волненіе стѣснило его. Ему жаль было разставаться съ любимымъ трудомъ, въ которомъ онъ привыкъ искать отрезвленія отъ счастливыхъ и мучительныхъ тревогъ личной жизни; онъ какъ будто почувствовалъ себя еще болѣе одинокимъ. Съ отвращеніемъ думалъ онъ о той злобной суетнѣ которую появленіе этой книги должно поднятъ въ разныхъ петербургскихъ муравейникахъ; еслибъ онъ не былъ увѣренъ что сказанное имъ слово очень нужно въ настоящую минуту, онъ охотно оставилъ бы свою рукопись лежать въ столѣ.

Маня, напротивъ, очень обрадовалась, когда узнала что онъ окончилъ свою книгу.

— Это хорошо, сказала она, подразумѣвая что если онъ могъ привести къ концу этотъ широко-задуманный трудъ, то значитъ петербургскія впечатлѣнія не сломили его.

Юхотскій понялъ ея мысль.

— Развѣ вамъ теперь не все равно? сказалъ онъ.

Маня съ упрекомъ взглянула на него.

— Вы остались все также недовѣрчивы, проговорила она.

— Что могло сдѣлать меня болѣе довѣрчивымъ? возразилъ Юхотскій. — Но нѣтъ, Маня: когда вы говорите о вашемъ дружескомъ расположеніи ко мнѣ, я. не могу не вѣрить. Въ этомъ чувствѣ вы никогда не ошибаетесь.

Маня догадалась, зачѣмъ онъ подчеркнулъ одно слово въ своей фразѣ.

— Вы говорили что научились цѣнить это чувство, сказала она.

— Неудачные опыты не проходятъ даромъ, и съ годами всѣмъ вамъ слѣдуетъ сокращать свои требованія отъ жизни, отвѣтилъ Юхотскій.

— Вы говорите такимъ тономъ, какъ будто лучшая пора жизни уже миновала для васъ, возразила Маня.

— Да, если лучшею порой называть ту когда чего-то ждешь, чего-то ищешь, не дорожишь настоящимъ и глядишь впередъ, въ это обманчивое будущее, на которое молодость будетъ вѣчно надѣяться, хотя бы оно милліоны разъ обманывало всѣ ожиданія, сказалъ Юхотскій. — Для меня впереди нѣтъ уже никакихъ обманчивыхъ загадокъ, и жизнь становится похожею на прочитанную книгу. Можетъ-быть такъ и лучше, потому что дѣйствительность требуетъ черствой опытности, и тотъ больше получаетъ отъ нея, кто менѣе надѣется.

Маня только печально покачала головой.

— Я не вѣрю ни одному слову изъ того что вы говорите, сказала она. — Это припадокъ разочарованія, который совсѣмъ не въ вашей натурѣ. Вы гораздо живучѣе. Повѣрьте, жизнь еще такъ разодвинется предъ вами, подаритъ столько неожиданнаго что все пережитое потеряетъ значеніе.

Она сидѣли на маленькомъ темноватомъ балконѣ, густо обставленномъ растеніями. Все здѣсь сохраняло тотъ самый порядокъ какой имѣло шесть лѣтъ назадъ, въ послѣдній годъ проведенный Юхотскимъ въ деревнѣ. И сама Маня была совсѣмъ такая же, словно годы не оставили никакого слѣда на ея наружности; даже ея ситцевая блуза кажется не перемѣнила покроя. Юхотскій съ горечью чувствовалъ что онъ одинъ перемѣнился. Ему припомнился послѣдній разговоръ ихъ съ Маней, предъ его отъѣздомъ изъ Петербурга. Она точно также говорила тогда о томъ что жизнь раздвигается предъ нимъ, полная радостныхъ тайнъ, завидовала ему и благословляла его. Но какъ непохоже было его тогдашнее настроеніе на поблекшее и смирившееся чувство наполнившее его теперь!

— Нѣтъ, Маня, я не жду больше этихъ неожиданностей жизни, о которыхъ вы говорите, сказалъ онъ. — И жизнь не раздвинется: некуда. Надо думать о томъ чтобы тѣснѣе затянуть петлю крута въ которомъ живешь, и не забрасываться выше черсваго остова дѣйствительности.

— И все это потому что въ дѣйствительности, то-есть въ вашей личной жизни, встрѣтились шероховатости… неудачно разыгрался вашъ первый романъ… возразила Маня, неодобрительно качая годовой. — Полноте, я не понимаю этого разочарованія.

— Личная жизнь получаетъ большую цѣну, когда ничего другаго не осталось, продолжалъ Юхотскій. — Помните, вамъ всегда казалось что я не способенъ удовлетвориться личною казнью? И вотъ я пришелъ къ заключенію что нѣтъ никакого другаго выхода, что если счастье, радость, чувство удовлетворенія еще возможны, то только въ этой узкой сферѣ эгоистическаго существованія. За предѣлами его текутъ мутныя волны что я уже не чувствую желанія окунуться въ нихъ.

Маня вопросительно подняла на него глаза.

— Мутныя волны… но развѣ вы не привѣтствовали все то, что явилось обновить и раздвинуть жизнь? Вы не видѣли мутныхъ волнъ въ этомъ теченіи.

— Да, когда я думалъ что съ формой придетъ содержаніе, отвѣтилъ Юхотскій. — Но формы, условія, учрежденія не создаютъ прогресса и не достигаютъ цѣли, когда люди мелки и лживы, и нѣтъ въ нихъ живаго духа. А хуже всего то что такіе люди никогда не способны понять что у нихъ въ рукахъ только форма безъ содержанія. Мнѣ отвратителенъ этотъ фетишизмъ, заставляющій простираться ницъ предъ фасадомъ европейской гражданственности, покланяться словамъ и ярлыкамъ, и чуждаться того что составляетъ содержаніе и силу цивилизаціи.

— Но гдѣ же взять это содержаніе? что можетъ дать его? сказала Маня.

— Люди, а ихъ нѣтъ, отвѣтилъ Юхотскій.

Маня ничего не сказала, и подойдя къ периламъ балкона задумчиво глядѣла на темносинюю полосу неба, сквозившаго за узорчатою листвой. Красноватое отраженіе зари медленно гасло за лѣсомъ, и какъ тонкія золоченыя стѣны пронизывались косые лучи между стволами ясеней и сосенъ. Росистое облако волновалось какъ молочный паръ надъ остывающимъ лугомъ. Беззвучная дремота вечера была вся насыщена тишиной и покоемъ, и какою-то радостною истомой, и словно отвѣчала безмолвною ироніей на раздраженіе и горечь разговора.

Маня обернулась и подошла къ Юхотскому.

— Я не люблю когда вы такъ говорите, сказала она. — Я слышу въ вашихъ словахъ что-то злое. Можетъ-быть вы правы, но надо больше любви. Въ самомъ пустомъ и дрянномъ человѣкѣ всегда есть что-нибудь заслуживающее любви.

— Еслибъ во мнѣ не было любви, мнѣ не было бы такъ тяжело, сказалъ Юхотскій.

— Нѣтъ, когда есть любовь, тогда не тяжело, возразила Маня. — Я говорю не объ эгоистическомъ личномъ чувствѣ, а о томъ которое состоитъ изъ отреченія, состраданія и прощенія.

— Для этого нуженъ миръ въ душѣ, продолжалъ Юхотскій, — а онъ покупается только личнымъ счастіемъ. Да, Маня, еслибъ осуществились тѣ надежды которыя я позволилъ себѣ питать, еслибы мнѣ удалось устроить свою личную жизнь такъ какъ я мечталъ, еслибъ вы не оттолкнули меня…

Маня съ испугомъ взглянула на него: она не была приготовлена къ этому внезапному обороту разговора.

— Развѣ я оттолкнула васъ? проговорила она.

— Да, Маня, вы отняли у меня вашу руку въ то время когда она больше всего была нужна мнѣ. Простите, если вамъ непріятно возвращаться къ этому предмету; у меня въ мысляхъ нѣтъ упрекать васъ. Но для меня нынче стало важнѣе чѣмъ когда-нибудь что мое чувство къ вамъ, мои планы личной жизни, нашей личной жизни, не были легкомысленны и случайны.

Маня въ смущеніи глядѣла мимо него въ полупрозрачную темноту, которая все ближе и ближе подступала къ нимъ изъ тускнѣвшей глубины сада.

— А вы не хотите подумать о томъ что было бы со мною, если бы мы безвозвратно связали себя раньше чѣмъ… другая женщина стала на вашей дорогѣ? проговорила она.

— Маня, это жестоко съ вашей стороны думать чтобы мое чувство могло обратиться къ другой женщинѣ, еслибы вы сами не отвергли его! возразилъ Юхотскій.

Маня сама знала что это очень жестоко. Но было такъ соблазнительно сообщить ему эту смутно и гадко тревожившую ее мысль и слышать его энергическое отрицаніе что она не могла пожертвовать такимъ наслажденіемъ. И такъ какъ жестокость, подобно аппетиту, vient en mangeant, то она прибавила съ чуть примѣтною лукавою дрожью на уголкахъ губъ:

— Я до сихъ поръ благодарю судьбу что избѣжала этого несчастія. Одной мысли о немъ достаточно чтобъ я никогда не могли.. стать въ такое положеніе въ которомъ возможна подобная опасность.

Юхотскій всталъ и въ волненіи сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по балкону. Онъ пріѣхалъ къ Манѣ безъ всякой окончательной, рѣшительной цѣли, повинуясь только неотразимой потребности видѣть ее и сказать ей о томъ что угнетало его. Но когда она бросала ему эти жестокія слова, которыя отняли бы у него всякую надежду, еслибъ онъ могъ имъ повѣрить, онъ понялъ потребность еще болѣе неотразимую, управлявшую имъ. Ему сдѣлалось ясно что они не могутъ разойтись сегодня, не рѣшивъ окончательно вопроса который сталъ между ними съ самой первой ихъ встрѣчи послѣ Петербургѣ. Онъ быстро повернулся и подойдя къ Манѣ сзади наклонился надъ спинкой ея стула.

— Вы не вѣрите въ опасность, о которой говорите? сказалъ онъ тихо. — Вы знаете что еслибы мы были мужемъ и женой, никогда другая женщина не стала бы между нами?

--Зачѣмъ объ этомъ говорить? произнесла слегка вздрогнувъ Маня.

— Затѣмъ что это надо рѣшить. Маня, я въ послѣдній разъ позволяю себѣ повторить мою отвергнутую мольбу. Я не знаю другаго счастья, кромѣ счастья бытъ вашимъ мужемъ. Протяните мнѣ руку на вѣчный союзъ или на прощанье.

Онъ не перемѣнилъ своего положенія, только ближе наклонилъ къ ней голову. Онъ боялся взглянуть ей въ лицо. Въ темнотѣ, сгущавшейся на балконѣ, онъ видѣлъ только край ея щеки и шею на которой слабо вздрагивали коротенькіе курчавые волоски подъ туго скрученною косой. Булавка, которою былъ пришпиленъ къ блузѣ воротничокъ, откололась, и между нимъ и блузой желтѣла узкая полоска шеи. Онъ видѣлъ какъ эта полоска мгновенно покрылась густою краской, и зналъ что все больше и больше разгорается ея лицо.

Она была благодарна ему за то что могла не видѣть его. Но она ощущала его горячее дыханіе на своей шеѣ, чувствовала что если немножко пошевельнетъ головой, то встрѣтится съ его взглядомъ. Ей казалось что его рѣсницы, касаются ея щеки. Это положеніе было невыносимо. Она встала и остановилась въ двухъ шагахъ отъ него, заслоненная зеленью растеній отъ слабаго, меркнущаго свѣта, проникавшаго изъ сада. Хотя лицо ея теперь было обращено прямо къ нему, во между ними стояла темнота, и она чувствовала себя болѣе защищенною чѣмъ когда онъ наклонялся къ ней за ея стуломъ.

Ему сдѣлалось страшно отъ ея молчанія.

— Маня, вѣдь вы звали что вамъ придется отвѣчать на этотъ вопросъ? оказалъ онъ, подходя къ ней.

Конечно она знала. Она знала также свой отвѣтъ. Вопросъ былъ рѣшенъ еще при первой ихъ встрѣчѣ въ лѣсу, рѣшенъ тѣмъ что она позволила ему говорить объ ихъ прошломъ. И когда теперь онъ подошелъ къ ней и близко взглянулъ ей въ глаза, онъ прочелъ въ нихъ это рѣшеніе. Онъ только схватилъ ея руки и покрылъ ихъ поцѣлуями.

— Видно, чему быть, того не миновать, проговорила Маня улыбаясь и плача.

Когда онъ возвращался домой, безлунное небо горѣло звѣздами и Млечный Путь такъ низко, низко мерцалъ надъ самою головой, словно цѣплялся за острыя вершины сосемъ и елей. Но это блѣдное мерцаніе не наводило ему на душу прежняго унынія. Онъ самъ весь былъ полонъ кроткаго и радостнаго мерцанія. Онъ думалъ о счастьи, невозмутимомъ счастьи въ ограниченномъ кругу своей личной жизни, въ кругу будничной ежедневности, счастьи которое только потому и прочно что человѣкъ несетъ его въ себѣ самомъ и въ первый разъ оно казалось ему возможнымъ и близкимъ.

Дома его ждали газеты и письма. Одинъ конвертъ, надписанный женскою рукой, имѣлъ заграничный штемпель и былъ пересланъ изъ Петербурга. Юхотскій тотчасъ узналъ почеркъ и со страннымъ чувствомъ недоумѣнія и какого-то словно испуга разорвалъ конвертъ и принялся быстро читать выпавшій оттуда листокъ. Письмо было по-французски и имѣло слѣдующее содержаніе:

"Безъ предисловій: мнѣ скучно, мнѣ нестерпимо, я цѣлые дни думаю о васъ, и все больше и больше убѣждаюсь въ неисполнимости рѣшенія, принятаго въ состояніи безпомощнаго раздраженія. Я здѣсь уже цѣлый мѣсяцъ одна (мужъ еще не пріѣхалъ), пользуюсь совершенною свободой и не знаю, что съ нею дѣлать. Я перемѣнила уже около десятка городовъ и отелей, привела въ отчаяніе нѣсколько петербургскихъ семействъ, почему-то считающихъ какъ бы обязанностью пристроивать меня къ себѣ въ виду моего одиночества и даже три дня не отходила отъ рулетки. Увы, мнѣ и тутъ не повезло: трехдневный азартъ кончился итогомъ въ пятнадцать франковъ. Я такъ разошлась что бросила тысячу гульденовъ какой-то хорошенькой Нѣмочкѣ, которая сидя въ паркѣ горько плакала о жестокости родителей ея возлюбленнаго, не позволяющихъ ему на ней жениться, потому что она дура и не умѣла пріобрѣсть себѣ приданое (теперь я подозрѣваю что она величайшая пройдоха и отъ души смѣется надъ «русскою княгиней»). Кстати: знаете ли что я въ послѣднее время въ Петербургѣ занималась филантропіей и даже записалась членомъ въ какой-то благотворительный комитетъ, куда дамы пріѣзжаютъ всѣ въ черномъ и говорятъ тамъ рѣчи? Ахъ, это тоже очень скучно.

"Самое скверное то что среди скуки этого безцѣльнаго существованія я совсѣмъ охладѣла къ моей мысли. Я глупо сдѣлала что не уѣхала прямо на Кавказъ. Хорошимъ порывамъ надо отдаваться тотчасъ; отсрочка страшно вредна для нихъ. А это была хорошая мысль, и еслибъ я тотчасъ ею воспользовалась, можетъ-быть она спасла бы меня. Къ сожалѣнію, я теперь въ томъ состояніи нерѣшимости и душевной лѣни, когда самые лучшіе планы сталкиваются съ какой-то нравственною неповоротливостью. И еще есть причина, о которой я не должна бы говорить, еслибы вы ея не угадали уже. Да, добрый другъ мой, я не въ состояніи заставить себя навсегда потерять васъ. Я много думала о нашихъ отношеніяхъ, я безпощадно провѣрила нашъ романъ, а судила себя и васъ — и вынесла оправдательный приговоръ. Мы были правы. Мы не могли не пойти на встрѣчу тому что обѣщало тревожное и страстное напряженіе жизни. Мы можетъ-быть очень мало похожи другъ на друга, во есть нѣчто роднящее насъ: инстинктивная ненависть къ пошлости жизни и страстное исканіе силы и красоты. Мы оба постоянно стремимся отдѣлиться отъ будничной повседневности, мы никогда не примемъ жизнь такъ какъ она есть, какъ она складывается, мы каждую минуту взмахиваемъ крыльями чтобы летѣть туда гдѣ солнце свѣтитъ ярче, гдѣ воздухъ прозрачнѣе, гдѣ дышется полнѣе и свободнѣе. Въ сущности это очень грустно: вѣчно взмахивать крыльями, и покружившись на высотѣ, снова садиться на землю; но я не хотѣла бы такъ привыкнуть къ землѣ чтобъ уже ничто не тянуло меня прочь. И вотъ, послѣ того какъ я сама увѣрила васъ что мы дочитали послѣднюю страницу нашего романа, я хочу сказать вамъ: нѣтъ, нѣтъ, не вѣрьте!

«Я не въ состояніи писать больше. Вы слышите мой крикъ, вы поймете его. Я какъ бабочка лечу на огонь, повинуясь неотразимой силѣ притяженія. Лучше опалиться чѣмъ задохнуться. Спасите меня!»

Странное, скорбное и покаянное чувство сжало Юхотскаго, пока онъ читалъ эти строки. Какъ иронія звучалъ въ его словахъ страстный призывъ. «Поздно!» прошепталъ онъ, сжигая на свѣчѣ тонкій листокъ.

IX.

Маня была свободна отъ многихъ женскихъ недостатковъ, но за то обладала въ излишествѣ нѣкоторыми женскими добродѣтелями. Къ числу послѣднихъ принадлежало чрезвычайное уваженіе къ преданіямъ и обычаямъ обставившимъ человѣческую жизнь. Несмотря на возраженія Юхотскаго, она никакъ не соглашалась сыграть свадьбу экспромтомъ, безъ всѣхъ тѣхъ необходимыхъ приготовленій, которыя придаютъ положенію жениха и невѣсты нѣчто тягостное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и таинственно-торжественное. Она потребовала ровно мѣсяцъ на эти приготовленія. "Я вѣдь сама себя выдаю замужъ, сама должна обо всемъ хлопотать, нужно время, « говорила она полушутя, полусеріозно. Въ сущности ей хотѣлось привыкнуть къ своему рѣшенію. Хотя съ самаго пріѣзда Юхотскаго въ деревню въ ней существовала тайная мысль что такъ непремѣнно должно кончиться, во когда слово было дано, въ ней вновь возникло недовѣріе къ тону самому счастью, которое казалось ей все сомнительнѣе по мѣрѣ того какъ она ближе заглядывала ему въ глаза. Она уже не останавливалась надъ мотивами смущавшими ее прежде; нѣтъ, самая полнота счастья пугала ее. Когда она думала о долгихъ, долгихъ годахъ которые ей предстоитъ пройти рука объ руку съ Юхотскимъ, она со страхомъ спрашивала себя, какое мѣсто займетъ она подлѣ широкихъ интересовъ обращавшихъ къ себѣ его мысль и чѣмъ отвѣтитъ она этой впечатлительности ко всему выступающему надъ ровненькимъ будничнымъ уровнемъ, къ этой ненасытной потребности высокихъ и полныхъ звуковъ жизни, которую она подозрѣвала въ Юхотскомъ?

Онъ подчинился оторочкѣ потребованной Маней и старался не скучать. Онъ замѣчалъ однако что для того чтобы наполнить время хозяйственными заботами, надо войти во всѣ мелочи, а для этого нужна долгая опытность и привычка, которыхъ ему не доставало. Онъ впрочемъ ѣздилъ на полевыя работы, бесѣдовалъ съ Аѳанасіемъ Максимовичемъ, наблюдалъ за постройками, забавляясь противоположностью между этою практическою дѣятельностью и интересами совсѣмъ другаго порядка, къ которымъ привыкло его вниманіе. Вечера онъ проводилъ у Мани, читалъ съ ней книги — преимущественно старыя, уже знакомыя книги, найденныя имъ въ библіотекѣ деревенскаго дома — но обыкновенно послѣ нѣсколькихъ прочитанныхъ страницъ книга откладывалась въ сторону и между ними завязывался нескончаемый разговоръ, незамѣтно все болѣе сближавшій ихъ и научавшій все лучше узнавать другъ друга. На Маню эти долгіе разговоры производили успокоивающее впечатлѣніе: она научалась вѣрить въ себя, она чувствовала что меѣду ними вновь возникаетъ живая интеллектуальная связь, что ему не будетъ „скучно“ съ ней. А онъ удивлялся чрезвычайной гибкости ея натуры и той врожденной трезвости ума, благодаря которой ея мысль легко держалась на уровнѣ его мысли, уничтожая неравенство организацій и образованія.

Въ концѣ мѣсяца ему пришлось съѣздить въ губернскій городъ для совершенія купчей на Дѣдовъ хуторъ и по нѣкоторымъ другимъ дѣламъ. Заплюевъ съ Анной Филипповной тоже явились. Они уже совсѣмъ разстались съ хуторомъ и намѣревались, какъ получатъ деньги, тотчасъ ѣхать прямо въ Москву. Послѣдніе дни деревенской жизни очевидно пришлись особенно солоны „шуточному барину“: онъ безъ яростнаго раздраженія не могъ говорить о своемъ хуторѣ.

— Ломовъ-то, разозлившись, мстить мнѣ принялся, разказывалъ онъ: — во время самаго покоса прикащикъ его прикатилъ боченокъ водки, напоилъ всѣхъ рабочихъ до полусмерти, а на другой день ни одинъ изъ нихъ не явился: всѣхъ сманилъ. Такъ я и не собралъ сѣна. Пропадай онъ совсѣмъ! Да это что еще, а то этотъ самый прикащикъ поселился на хуторѣ въ кабакѣ, и ну поить крестьянъ да подучать ихъ на всякія мерзости. Нарѣжутся до сумасшествія, придутъ всей ватагой подъ наши окна, и давай горланить. Мы съ Анной Филипповной просто въ осадномъ положеніи находились; не понимаю какъ они не убили насъ.

— Еще я допускаю что они не любятъ Валеріана Алексѣевича за то что онъ помѣщикъ; но я-то что имъ сдѣлала? Они такія безстыдныя слова кричали подъ моими окнами что просто невозможно повторить! восклицала Анна Филипповна.

Она впрочемъ была совершенно счастлива. Хотя губернскій городъ былъ небольшой и лѣтомъ очень скучный, но городская атмосфера мгновенно оживила ее. У нея вдругъ оказалось множество знакомыхъ, толкавшихся съ утра до ночи въ грязноватомъ нумеръ губернской гостиницы, со стола у нея не сходила закуска; вечеромъ, на бульварѣ, она производила необычайное впечатлѣніе своею шикарною походкой и сохранившимися отъ московскихъ временъ туалетами. Юхотскому она оказывала самое благосклонное вниманіе, впрочемъ съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ удивленія, такъ какъ онъ не обнаруживалъ никакого желанія за ней ухаживать. До нея еще не дошли слухи что онъ женится, и это равнодушіе раздражало ее. Она собиралась принять болѣе дѣйствительныя по ея мнѣнію мѣры, но тутъ скоро случилась съ ней довольно непріятная исторія въ клубѣ. Заплюевъ сѣлъ играть съ однимъ богатымъ помѣщикомъ и порядочно проигрался. Анна Филипповна съ шаловливымъ видомъ подбѣжала къ столу, охватила щеточку, и прежде чѣмъ ее успѣли остановить, стерла всю запись. Сдѣлано это било съ неподражаемою наивностью, съ видомъ совершеннаго непониманія игры; однажды въ Москвѣ она уже пробовала эту шалость, и довольно благополучно. Но на этотъ разъ шутка не удалась: партнеръ вышелъ изъ себя, наговорилъ ей и Заплюеву дерзостей, поднялъ исторію. Скандалъ тотчасъ разошелся по городу, и Аннѣ Филипповнѣ пришлось поторопиться отъѣздомъ.

Окончивъ всѣ дѣла въ городѣ и уже собравшись домой, Юхотскій неожиданно встрѣтился со Скопотовымъ. Егоръ Гавриловичъ имѣлъ озабоченный видъ, и на взглядъ Юхотнаго даже похудѣлъ и постарѣлъ въ короткое время. Онъ очень обрадовался встрѣчѣ, но пожимая руку сосѣду, казался какъ будто сконфуженнымъ.

— Слышалъ, слышалъ, князь; позвольте поздравить и пожелать отъ души всего лучшаго, встрѣтилъ онъ Юхотскаго. — А кстати ужь и съ новымъ сосѣдомъ поздравляю васъ.

— Съ какимъ новымъ сосѣдомъ? удивился Юхотскій.

— Какже-съ, имѣнье мое мнѣ ужь не принадлежитъ, отвѣтилъ съ искусственнымъ спокойствіемъ Скопотовъ, тогда какъ въ голосѣ его слышалась затаенная боль. — Прогорѣлъ-съ.

— Да можетъ ли это быть! вы, такой образцовый хозяинъ! воскликнулъ въ изумленіи Юхотскій….

— Видно образецъ-то этотъ нынче не годится, отвѣтилъ Скопотовъ. — Да-съ, катастрофа, и почти что нежданно-невиданно. Переселяюсь въ Петербургъ, думаю тамъ на службу что ли поступить, или хоть частнаго мѣста искать.»

— Кому жь досталось ваше имѣнье? спросилъ Юхотскій.

— Кому жъ больше какъ не Ломову! отвѣтилъ Скопотовъ. — Полъуѣзда скупилъ, и другую половину скупитъ. Онъ и всю эту механику подъ меня подвелъ. Издалека петельку закинулъ, да въ надлежащую минуту и прихлопнулъ. Вотъ это такъ ужь точно образцовый хозяинъ!

Въ короткихъ словахъ онъ разсказалъ Юхотскому всю исторію своего крушенія. Онъ конечно желалъ оправдаться, выгородить свою репутацію дѣловаго и разсудительнаго человѣка. Смыслъ исторіи былъ впрочемъ весьма не хитрый и не новый. Скопотовъ и Ломовъ были люди совершенно противоположнаго характера и воспитанія. Хотя долгая практика и научила Егора Гавриловича крайней осмотрительности и осторожности, существуетъ однако предѣлъ далѣе котораго не можетъ простираться недовѣрчивость человѣка даже къ завѣдомому мошеннику, если только самъ онъ не такой же мошенникъ. Ломовъ очень хорошо звалъ о сущестованіи такого предѣла, и на этомъ построилъ свою «механику». Дѣло было наглое, кулаческое, очень похожее на разбой среди бѣлаго дня. Для собственнаго удовольствія Егоръ Гавриловичъ могъ бы побитъ Ломова, но защититься отъ подкопа не могъ.

— А вы сегодня же въ деревню ѣдете? спросилъ онъ Юхотскаго. — Довезите меня. Потому хоть я и велѣлъ коляску на станцію выслать, да лошади-то ужь не мои, не знаю вышлютъ ли.

Дорогой Егоръ Гавриловичъ все больше помалчивалъ, занятый своими мыслями, и въ разсѣянности барабанилъ пальцами по стеклу вагона. Коляска оказалась де высланною и онъ со станціи отправился съ Юхотскимъ.

— Сколько я тамъ затѣй позаводилъ, все прахомъ пойдетъ, чрезъ годъ не узнаете имѣнія, проговорилъ онъ, вздохнувъ.

— Я воображаю, какъ Ломовъ станетъ у васъ хозяйничать! сказалъ Юхотскій.

— Хозяйство у этихъ господъ не хитрое: на срубъ да въ домъ, и все тутъ.

Дмитрій Ѳедосѣичъ, у котораго имъ снова пришлось пить чай, уже зналъ о катастрофѣ.

— И откуда они только завелись, Ломовы эти? Никогда прежде такихъ не было, говорилъ онъ. — И до сего тяжелъ былъ, а теперь съ нимъ просто не встрѣчайся на дорогѣ. А сколько онъ изъ вашего брата мужика крови высосетъ, и сказать нельзя.

Подъѣзжая къ усадьбѣ Егора Гавриловича, Юхотскій могъ еще издали видѣть нѣкоторые слѣды новаго хозяйничанья: лѣсопильный заводъ былъ пріостановленъ, такъ какъ Ломовъ, заручившись подрядомъ на двухъ желѣзныхъ дорогахъ, рѣшилъ весь лѣсъ тотчасъ вырубить на дрова и шпалы; зданія завода приспособлялись подъ громадную винокурню, обѣщавшую гораздо большія выгоды, потому что сбытъ вина былъ заранѣе обезпеченъ снятыми чуть не по всей губерніи кабаками. Господскій домъ уныло глядѣлъ обнаженными отъ драпировокъ окнами; въ паркѣ стучалъ топоръ.

— Остался вамъ по крайней мѣрѣ капиталъ за продажею имѣнья? спросилъ Юхотскій.

Егоръ Гавриловичъ печально махнулъ рукой.

— Я вѣдь собственно не продалъ, а «счелся» съ Ломовымъ. Пустяки самые остались. Прощайте, князь, пошли вамъ Богъ всякаго благополучія. Марьѣ Константиноввѣ передайте усерднѣйшія мои пожеланія. А самое лучшее вы дѣлаете что не остаетесь здѣсь. Въ Питерѣ, приведетъ Богъ, увидимся. На свадьбу не зовите, я дольше двухъ дней тутъ не останусь. Да и не до свадебъ мнѣ.

Бывшіе сосѣди обнялись и Юхотскій поѣхалъ къ себѣ.

Чрезъ нѣсколько дней, въ старой церкви Княжего Верха скромно совершилось вѣнчанье. Приглашены были только самыя необходимыя лица…

Когда обрядъ кончился и дверца кареты захлопнулась за мужемъ и женой, Юхотскій почувствовалъ что кончилась цѣлая половина его жизни и настала другая, полная совершенно иного содержанія. Слабый трепетъ пробѣжалъ по его нервамъ и на мгновенье стало страшно, только на одно мгновенье. На этомъ рубежѣ двухъ существованій его могла пугать лишь та невѣдомая, темная и роковая сила, которая играетъ внѣшнею жизнью человѣка и отъ которой нѣтъ обороны. Но ему не было жаль своей молодости, своей свободы. Все что было лучшаго въ его прежнемъ существованіи, онъ уносилъ изъ него съ собою. Онъ сохранилъ все ту же ненасытную потребность правды и добра, все то же страстное исканіе истины. Онъ продолжалъ чувствовать въ себѣ все тотъ же внутренній подъемъ, которымъ такъ прекрасна интеллектуальная жизнь. И онъ вѣрилъ что на новой жизненной колеѣ, гдѣ нѣтъ ни страстныхъ искушеній, ни раздражительной жажды новизны, ни угрюмой тоски одиночества, новое счастіе озаритъ его путь тихимъ и кроткимъ сіяніемъ…

Маня, можетъ-быть подъ внезапнымъ наплывомъ такихъ "О тревожныхъ и радостныхъ мыслей, вся притихла и молча владѣла прямо предъ собою, словно всматриваясь въ какіе-то призраки, таинственно возникавшіе предъ ней въ темнотѣ ниспадающихъ сумерекъ. Юхотскій тихо привлекъ ее къ себѣ. Она вздрогнула, прижалась плечомъ къ его плечу и взяла его руку.

— Платонъ, отчего мнѣ страшно? сказала она.

Яркій румянецъ, покрывавшій ее въ церкви и вызванный жарой и волненіемъ, пропалъ съ ея щекъ, и на поблѣднѣвшемъ лицѣ лежало нервное утомленіе.

— Мнѣ тоже было страшно, Маня, отвѣтилъ Юхотскій; — это хорошій страхъ. Кто чувствуетъ въ себѣ такое необъятное счастье, какое я чувствую, тотъ не можетъ хотя на одно мгновенье не испугаться за него.

— И ты испугался? ты собственно чего испугался? спросила съ нервнымъ нетерпѣніемъ Маня.

— Да ничего опредѣленнаго… развѣ это можно объяснить? Просто физіологическій упадокъ нервовъ, вслѣдствіе чрезмѣрнаго напряженія.

— Но вѣдь ты подумалъ же о чемъ-нибудь? тебѣ представилось же что-нибудь? продолжала Маня, стараясь въ темнотѣ заглянуть ему въ глаза. — Нѣтъ, нѣтъ, ты скажи мнѣ что именно ты подумалъ, я хочу знать то ли это самое что я думала…

— Если хочешь, у меня промелькнула одна мысль… только право не стоитъ объ этомъ говорить, сказалъ Юхотскій. Ну хорошо, хорошо, я скажу, — добавилъ онъ, повинуясь ея нетерпѣливому движенію: — вотъ видишь, когда все кончилось, и мы стали навѣки мужемъ и женой, и я почувствовалъ что все счастье жизни моей у меня въ рукахъ… у насъ въ рукахъ… мнѣ пришла мысль, глупая мысль….

— Ну? вздрогнула Маня.

— Я невольно подумалъ что достаточно какого-нибудь слѣпаго, глупаго случая чтобы разрушить съ такимъ трудомъ достигнутое счастье, разбить жизнь…

— Какой, какой случай? продолжала въ нервномъ нетерпѣніи Маня.

— Да мало ли что случается съ людьми: болѣзнь, смерть… проговорилъ съ усиліемъ Юхотскій.

Ему было ужасно досадно что Маня заставила его говорить о такомъ мгновенномъ и «глупомъ» движеніи мысли. Но напоминаніе о слѣпыхъ случайностяхъ жизни нисколько не испугало ея. Она тихонько сжала ему руку, и какъ будто даже успокоенная тѣмъ что онъ сказалъ, прислонилась головой къ его плечу.

— Это не страшно, къ этому надо быть всегда готовымъ и не думать… проговорила она. — А я думала совсѣмъ о другомъ… о другихъ опасностяхъ…. Слушай, Платонъ, этотъ мой страхъ тоже оттого что я чувствую въ себѣ такой приливъ, такой избытокъ счастья… и когда у меня промелькнула мысль…

Юхотскій угадывалъ эту мысль, и испытывалъ тайную досаду. Ему казалось, что мысль эта долго будетъ стоять между нимъ и Маней, образуя какую-то незримую перегородку.

— Когда мнѣ пришло на умъ что все ваше счастье только въ томъ что мы такъ хорошо любимъ другъ друга… продолжала Маня, щуря рѣсницы, словно ее опять пугало что-то неясно мерещившееся ея глазамъ въ темной глубинѣ глядѣвшей въ окна кареты, — мнѣ стало страшно подумать, какъ непрочно такое счастье….

Юхотскій быстро повернулся къ ней и обнялъ обѣими руками ея тонкую талію.

— Маня, это гадкая, несчастная мысль, это злопамятство, сказалъ онъ съ волненіемъ. — Если ты согласилась быть моею женой, ты должна была прежде безусловно, безвозвратно простить меня. Ни одной соринки, ничего, ничего изъ стараго не должно быть между нами.

Маня повела плечами, какъ имѣла привычку дѣлать когда чувствовала себя очень счастливою, и приблизила къ нему свою улыбающуюся головку. Большіе, ясные глаза ея тоже улыбались и глядѣли въ самую глубину его зрачковъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу забыть прошлое, сказала она. — Да и не надо: я помню изъ него только одно хорошее. Я помню что я вѣчно, чуть не съ тѣхъ поръ какъ твоя мать взяла меня къ себѣ, любила тебя. Это не помѣшаетъ вашему новому счастью.

И «новое счастье» тихо придвинулось къ нимъ, и рука объ руку они вступили въ его таинственную глубину. X нихъ была мысль тотчасъ послѣ свадьбы уѣхать за границу на остававшійся до начала лекцій мѣсяцъ; но потомъ оба подумали что они имѣютъ слишкомъ мало нужды въ разсѣяніяхъ, — и рѣшили провести этотъ мѣсяцъ среди безусловнаго уединенія, окружавшаго ихъ деревенскую жизнь.. Имъ доставляло особое наслажденіе чувствовать себя мужемъ и женой въ той самой обстановкѣ гдѣ все напоминало ихъ прежнія отношенія….

X.

Въ концѣ сентября понедѣльники у Валковскаго опять очень оживились. Онъ вернулся изъ своей «юридической экскурсіи» очень довольный результатами. Двадцатитысячный гонораръ былъ уже обращенъ имъ въ акціи ново-возникшаго солиднаго предпріятія, пользовавшагося очень выгодными отношеніями къ одному казенному вѣдомству; независимо отъ будущаго дивиденда, операція эта доставила ему мѣсто директора съ пятью тысячами жалованья. Кромѣ того онъ имѣлъ удовольствіе читать въ петербургскихъ газетахъ весьма сочувственные отчеты объ исполненной имъ «честной защитѣ крестьянскихъ интересовъ», и окружавшій его ореолъ бойца за меньшую братью являлся значительно подновленнымъ въ глазахъ его друзей и знакомыхъ. Все это еще болѣе усилило постоянно радостное и какъ бы благосклонно торжествующее настроеніе, его духа, и онъ возобновилъ свои понедѣльники съ окончательною увѣренностью что домъ его служитъ центромъ гдѣ собирается цвѣтъ петербургской интеллигенціи.

«Цвѣтъ» не отличался ни махровостью, ни особенно тонкимъ и сильнымъ благоуханіемъ, но количество могло до извѣстной степени выкупить качество. Особенный интересъ придавало этимъ собраніямъ то что хозяинъ не придерживался исключительности, и хотя приверженцы «новыхъ идей» здѣсь видимо преобладали, но были кое-кто изъ не вполнѣ обращенныхъ, и въ особенности было много такихъ которые никакъ не умѣли заручиться никакими идеями, и потому гордились самостоятельностью. Были также литературные постники и маньяки, родъ летучихъ мышей, выпорхнувшихъ изъ своихъ темныхъ щелей и ядовито шуршавшихъ крыльями при непривычномъ свѣтѣ лампъ. Они гнѣздились по угламъ, тыкая оттуда пальцами на не принадлежавшихъ къ ихъ ворѣ и спрашивая другъ друга: кто это? что онъ написалъ? Этимъ выражалась высшая степень ихъ пещернаго высокомѣрія.

Юхотскій, проведя жену въ гостиную, зашелъ въ кабинетъ выкурить сигару. Они только двѣ недѣли какъ вернулись изъ деревни, и еще очень мало выѣзжали. Но Прасковья Александровна такъ усердно упрашивала Маню быть у нея сегодня, именно сегодня, когда она ожидала такое многочисленное общество, что Маня должна была согласиться. Она теперь, впрочемъ, свободнѣе располагала своимъ временемъ потому что нашла для Коли Англичанку, на которую можно было вполнѣ положиться.

Юхотскій вошелъ въ кабинетъ въ ту самую минуту когда разговоръ, нѣсколько времени уже кружившійся около него, становился очень оживленнымъ. Его книга, печатавшаяся подъ наблюденіемъ Жака, только-что вышла въ свѣтъ и служила въ разныхъ кружкахъ предметомъ горячихъ толковъ. Толки эти были очень неблагосклонны. Въ теченіе года Юхотскій очевидно утратилъ расположеніе тѣхъ которые въ началѣ этого разказа привѣтствовали его возвращеніе изъ-за границы и возлагали на него надежды въ извѣстномъ смыслѣ. За исключеніемъ самого хозяина, державшагося болѣе примирительнаго тона, все собравшееся общество было настроено враждебно. Пещерные мыслители и легковѣсные сторонники «новыхъ идей» соединялись въ этомъ настроеніи и подавали руку другъ другу. Книга какъ будто всѣхъ обидѣла, у всѣхъ расшевелила какую-то тайную закислую злобу. Можно было замѣтить что къ толкамъ о ней примѣшивалось даже нѣчто совсѣмъ личное, чувствовалось броженіе той дряни которая таится на двѣ каждаго человѣка и взбудораживается при соприкосновеніи съ иными лицами и идеями.

— Помилуйте, вѣдь это прыжокъ за тридцать лѣтъ назадъ! восклицали въ кружкѣ сторонниковъ «новыхъ идей».

— Развѣ вы не чувствуете всей старомодности подобной философіи? Искать идеаловъ въ Европѣ, когда сама она бѣжитъ въ Америку и преклоняется предъ нашею сельскою общиной. Да вѣдь это значитъ не звать что всѣ лучшіе европейскіе умы извѣрились въ свою цивилизацію и задыхаются отъ міазмовъ разложенія, стоящихъ надъ буржуазнымъ Западомъ!

— Наша община спасетъ и васъ, и Европу… гробовымъ голосомъ откликались въ гнѣздѣ летучихъ мышей. — Все будущее въ народѣ: оттуда придетъ къ вамъ новая правда и новая красота.

— Это надо ловятъ! изрекъ одинъ совсѣмъ запыленный нетопырь, сопровождая свои слова такимъ страннымъ движеніемъ руки, какъ-будто ввинчивалъ что-то.

Разговоръ становился все болѣе оживленнымъ, шумнымъ и безпутнымъ. Летучія мыши хлопали крыльями, какъ-будто собираясь сгинутъ въ самую глубину обитаемаго ими мрака; «легковѣсные» кивали на нихъ другъ другу головами, словно говоря: посмотрите же, вотъ и они, и они съ нами! духъ времени все преодолѣваетъ! Чувствовалось удивительное смѣшеніе французскаго радикализма и запаха постнаго масла, «правъ человѣка» и вольностей калмыцкаго кочевья.

Юхотскій по наставшему за его появленіемъ молчанію догадался что былъ предметомъ разговора. Валковскій преувеличенно радостнымъ выраженіемъ во всей, фигурѣ бросился ему на встрѣчу.

— А мы только-что толковали о вашемъ новомъ произведеніи, привѣтствовалъ онъ его. — Оно дѣлаетъ шумъ, рѣшительно шумъ!

Онъ такъ долго вращался въ литературныхъ сферахъ что «дѣлать шумъ» казалось ему верхомъ человѣческаго благополучія.

— Я боюсь что многимъ книга моя должна не понравиться, сказалъ Юхотскій.

— Н-да, разумѣется, въ ней есть нѣкоторыя мысли… вы знаете, гдѣ два человѣка, тамъ всегда два мнѣнія… проговорилъ Валковскій.

— Не всегда, возразилъ Юхотскій: — есть вещи о которыхъ люди стоящіе на одномъ и томъ же уровнѣ образованности не могутъ имѣть различныхъ мнѣній. Въ моей книгѣ я преимущественно говорю о такихъ вещахъ. Поэтому я скорѣе думаю что у насъ всѣ одинаково будутъ бранить ее.

— Потому что мы всѣ стоимъ на одинаково низкомъ уровнѣ образованности? вмѣшался одинъ изъ гостей.

— Я не вдавался въ оцѣнку нашего уровня, отвѣтилъ Юхотскій.

— Но если мы не желаемъ больше идти за Европой? продолжалъ спорившій. — Если мы имѣемъ свои собственные, народные, русскіе идеалы?

— Тѣмъ лучше для насъ, отвѣтилъ Юхотскій.

Въ гнѣздѣ летучихъ мышей произошло движеніе.

— Намъ указываютъ на Европу, которая вся насиліе и ложь! слышалось тамъ.

Въ углу поднялся Благолѣповъ, и раскачивая руками, подошелъ своею тукающею походкой къ Юхотскому.

— Я объявляю, произнесъ онъ съ нѣкоторою торжественностью и особенною басовою густотой звуковъ, — что наша цивилизація, даже какова она есть въ настоящую минуту, гораздо выше европейской.

— Воя наша сила въ народѣ! возразилъ господинъ совершенно мрачнаго вида, не принимавшій до сихъ поръ участія въ разговорѣ.

По виду трудно было опредѣлить, принадлежалъ ли онъ къ «легковѣснымъ» или къ летучимъ мышамъ; вѣрнѣе всего къ тѣмъ и къ другимъ. Это былъ продуктъ новѣйшаго «движенія», въ которомъ старая нигилистическая закваска удивительнѣйшимъ образомъ сочеталась съ выдохшимся славянофильствомъ. Дорвавшись до своей очереди, онъ заговорилъ уже до пѣны на губахъ. Юхотскій слушалъ, слушалъ и ему объяснилась только злая, взбудораженная ненависть противъ него культурнаго склада жизни, начиная отъ нѣмецкой науки и кончая французскими перчатками. И даже можетъ-быть перчатки въ этомъ случаѣ были важнѣе науки.

Юхотскій поспѣшилъ оставить споръ и вышелъ изъ кабинета. Весь этотъ разговоръ произвелъ на него самое непріятное впечатлѣніе.

Въ ту самую минуту какъ Юхотскій входилъ въ гостиную, въ другія двери вошла Раиса Михайловна. Все также прелестная и изящная, съ нарядною печалью на очаровательномъ лицѣ, она подвигалась въ глубину гостиной. Онъ не замѣтилъ бы въ ней ни радости, ни испуга; всѣ черты дышали равнодушнымъ спокойствіемъ, и только въ темныхъ глазахъ, когда они взглянули на него, на мгновенье задрожали безпокойныя искры, и погасли. Ихъ раздѣляло довольно многочисленное общество; Раиса Михайловна останавливалась чтобъ отвѣтить на обращенныя къ ней привѣтствія, и Юхотскому казалось что она нарочно замедляетъ минуту когда они встрѣтятся лицомъ къ лицу. Онъ стоялъ при входѣ въ гостиную и оттуда съ невольнымъ и мучительнымъ любопытствомъ слѣдилъ за нею. Онъ видѣлъ какъ она подошла къ Манѣ, и густая краска мгновенно разлилась по лицу его жены, а она спокойно улыбалась ей, и что-то снисходительно-ироническое порхало на уголкахъ ея губъ. Юхотскому стало больно за эту краску на лицѣ жены, за потерянный, вспыхнувшій взглядъ брошенный ею въ его сторону; враждебное чувство тайно заговорило въ немъ, обращенное къ надменно-улыбающемуся лицу Раисы Михайловны.

Чрезъ минуту она стояла предъ нимъ и спокойно спрашивала, давно ли онъ въ Петербургѣ.

— Двѣ недѣли, сказалъ Юхотскій.

— Значитъ я раньше васъ пріѣхала. Вы не отвѣтили на мое письмо.

Въ тонѣ которымъ были произнесены послѣднія слова прозвучало что-то глухое и страстное, противорѣчившее остывшему выраженію ея лица.

— Сядемте, сказала она, не глядя на него.

Юхотскій подвинулъ ей стулъ.

— Скажите же, почему вы не отвѣтили? продолжала она съ видомъ усталости опуская плечи.

Теперь, когда улыбка сбѣжала съ ея губъ, онъ замѣтилъ какая невыразимая грусть лежала въ каждой чертѣ ея лица.

— Что же я могъ вамъ отвѣтить? Между нами все было кончено, сказалъ онъ.

Она подняла на него проницательный взглядъ.

— Вы чувствовали что между вами все кончено? повторила она.

— Могло ли быть иначе? Когда я получилъ ваше письмо… Я уже не располагалъ собою. Я женатъ.

Онъ спѣшилъ сказать ей объ этомъ чтобы скорѣе выйти изъ фальшиваго положенія въ которомъ они находились.

Длинныя рѣсницы ея дрогнули и что-то, какъ холодное дыханіе, проползло по ея лицу. Она повела глазами по комнатѣ, какъ бы отыскивая его жену, и встрѣтилась со взглядомъ Мани. Ея глаза выразили что она все поняла. Рука ея машинально достала изъ кармана платокъ, смяла его и опять положила въ карманъ.

— Поздравляю васъ. Отчего же вы не сообщили мнѣ раньше? сказала она.

Въ голосѣ еще слышалась глухая нота, какъ будто что-то давило ей горло и мѣшало говорить, но она уже почти овладѣла собою.

— Желаю вамъ долгаго, долгаго счастья… продолжала она протягивая ему руку. — Да и какъ вамъ не быть счастливымъ: вѣдь это старая любовь? Вы, какъ пловецъ, возвратились въ родную приставь, выдержавъ маленькую бурю въ открытомъ морѣ… Я выражаюсь кажется слишкомъ поэтически, но поэзія къ лицу новобрачнымъ.

Раиса Михайловна проговорила это тѣмъ тономъ въ которомъ искренность очень близка къ ироніи.

— Благодарю васъ, сказалъ Юхотскій. — Я не сожалѣю о буряхъ, но очень радъ мирной пристани. Она всѣмъ намъ нужна.

— Да, всѣмъ, подтвердила Раиса Михайловна, и невольный, короткій вздохъ поднялъ ея грудь. — Впрочемъ, обо «всѣхъ» вы теперь едва ли станете безпокоиться: счастье эгоистично.

— Я желалъ бы всегда слышать о васъ добрыя вѣсти, сказалъ Юхотскій.

— Не могу вамъ поручиться, отвѣтила Раиса Михайловна. — Мнѣ скучно, а скука рѣдко приводитъ къ добру. Знаете, я ужасно состарѣлась; во мнѣ давно какая-то старость сидитъ. Должно-быть это и есть тотъ бѣсъ котораго я постоянно чувствовала въ себѣ. Но вамъ это совсѣмъ не интересно…

— Напротивъ, я очень благодаренъ вамъ что вы такъ дружески говорите со мною. Мнѣ было бы непріятно, еслибы вы сохранили враждебное отношеніе ко мнѣ.

— Зачѣмъ мнѣ питать къ вамъ враждебное чувство? возразила Раиса Михайловна. — Мы столько разъ оба были виноваты другъ предъ другомъ что можемъ перечеркнуть наши счеты. Въ особенности теперь, когда наши дороги окончательно разошлись и я не знаю даже есть ли предо мной вообще какая-нибудь дорога…

— Свѣтъ развлечетъ васъ, сказалъ Юхотскій.

Раиса Михайловна съ упрекомъ взглянула на него.

— Я думала что вы меня больше знаете, возразила она. — Я когда-то искала въ свѣтѣ внѣшнихъ разсѣяній; я вѣроятно и теперь не откажусь отъ нихъ: чѣмъ-нибудь и какъ-нибудь надо же жить. Но не такъ легко сладить съ тоской. Ахъ, Платонъ Николаевичъ, мнѣ бываетъ такъ тяжело, такъ тяжело что я иногда завидую несчастнымъ, бѣднымъ, больнымъ, потому что они по крайней мѣрѣ заняты своими страданіями.

Въ ея лицѣ опять проступило усталое, скучающее выраженіе, которое старило ее на десять лѣтъ. Юхотскій узналъ нехорошую, злую улыбку на ея губахъ и въ глазахъ.

— Старыя впечатлѣнія притупляются, новыхъ нѣтъ…. продолжала Раиса Михайловна. — Порою мнѣ кажется что всѣ мы дышимъ какимъ-то разрѣженнымъ воздухомъ, и оттого ваши легкія вѣчно не насыщены, и все хотятъ вздохнуть поглубже, и не могутъ. Развѣ отъ скуки опять начать дразнить князя Урхана? прибавила она съ улыбкой. — Но и онъ ужь одряхлѣлъ что въ немъ кровь не закипаетъ. Прежде, какъ его одурачишь, онъ за кинжалъ хватался, а теперь только головой трясетъ.

Сна вздрогнула плечами, какъ будто брезгливое ощущеніе пробѣжало по ея нервамъ, и встала.

— Прощайте, Платонъ Николаевичъ. — Еще разъ, желаю полнаго, полнаго счастья. Вы благоразумны, запаслись заблаговременно горючимъ матеріаломъ жизни, и будете бережливо его расходовать. А меня ужъ знобитъ…. Извинитесь предъ вашею женой что я не поздравила ея. Я хочу незамѣтно исчезнуть отсюда.

Она протянула ему руку, подняла на него глубокіе темные глаза, и на мгновенье что-то яркое блеснуло въ ея лифѣ. Она еще стояла предъ нимъ, держа его руку въ своей рукѣ, и какой-то вопросъ блуждалъ въ ея глазахъ, порхалъ около разомкнувшихся губъ — но быстрымъ движеніемъ она высвободила руку, и чрезъ минуту ея уже не было въ комнатѣ.

XI.

Никто кромѣ Мани не замѣтилъ отъѣзда Раисы Михайловны. Съ противоположнаго конца гостиной, гдѣ ее усадила Прасковья Александровна, она внимательно наблюдала за ея разговоромъ съ мужемъ, внутренно вся раздражаясь на себя за это вниманіе, и не умѣя защититься отъ неопредѣленнаго и безпокойнаго волненія. Она чувствовала что это волненіе отражается на ея лицѣ, что ея односложные и разсѣянные отвѣты должны наконецъ удивить Прасковью Александровну, и ея глаза, повинуясь неодолимому протяженію, поминутно обращались въ ту сторону гдѣ она видѣла изящную фигуру Раисы Михайловны и откуда до нея долетали отрывочныя слова изъ ихъ разговора. То что она испытывала, не было ревностью, а только продолженіемъ общаго безпокойства овладѣвшаго ею съ самой свадьбы. Это безпокойство было содержаніемъ и мученіемъ ея новой жизни. Оно происходило уже не изъ недовѣрія къ своему счастью, не изъ боязни утратить хотя одну изъ этихъ невидимыхъ единицъ изъ которыхъ таинственно слагался итогъ счастья, во изъ тревожнаго и жаднаго любопытства. Оно ненасытно росло въ ней, по мѣрѣ того какъ новая жизнь являлась ей все новыми сторонами. Съ тѣхъ поръ какъ Юхотскій вдѣлался ея мужемъ, онъ сталъ для нея такимъ неистощимымъ объектомъ изученія и наблюденія, какъ будто она прежде совсѣмъ его не звала. Она хотѣла бы разомъ прочесть эту интересную книгу, раскрывшуюся предъ ней только на первой страницѣ. Она хотѣла бы знать, какъ онъ поступитъ въ томъ или другомъ, случаѣ, какъ онъ будетъ держать себя въ томъ или въ другомъ столкновеніи, что онъ скажетъ ей, если она сдѣлаетъ то или это. Она хотѣла видѣть его и въ радости и въ огорченіи, узнать какъ онъ любитъ и какъ онъх сердится — сердится на нее! Она торопила лѣнивую интимную жизнь, тормошила ее, создавая столкновенія, придумывая неожиданности, чтобы только удовлетворить, своему любопытству. И несмотря на всю эту внутреннюю возню, и этотъ постоянный тревожный, то радостный, то мучительный раздоръ, двѣ жизни сплетались такими нерасторжными узлами что они переставали сознавать гдѣ кончается одна и начинается другая….

Какъ только они вышли отъ Валковскихъ, Маня еще на лѣстницѣ спросила мужа:

— Ты сказалъ Бахтіаровой?

— Разумѣется, отвѣтилъ Юхотскій, тотчасъ догадавшись о чемъ именно спрашивала Маня. — Она просила извиниться предъ тобой что не успѣла тебя поздравить.

— Всѣ замѣтили что она тотчасъ уѣхала, сказала Маня. Она никакъ не могла знать, замѣтили это или нѣтъ; но и минуты тревожнаго состоянія, какъ теперь, она любила говорить Юхотскому такія слова на которыя ему трудно было отвѣтить. Извлекать изъ своего женскаго ума маленькія затрудненія для него доставляло ей вообще, большое удовольствіе. Это было подобіе безпрерывнаго состязанія, наполнявшаго промежутки между тѣми минутами когда они чувствовали что въ нихъ обоихъ бьется одинъ и тотъ же пульсъ жизни.

— Мы можемъ избѣгать встрѣчаться съ нею, если Тебѣ по не нравится, сказалъ Юхотскій, усаживая жену въ карету.

— Я думаю, скорѣе она сама будетъ избѣгать меня, возразила Маня. — Я рѣшительно ничего противъ нея не имѣю. Она не можетъ стѣснить меня.

Юхотскій ничего не сказалъ, и откинувшись въ уголъ кареты, переживалъ грустныя впечатлѣнія этого вечера. Разговоръ въ кабинетѣ, разговоръ съ Раисой Михайловной, наводили его на невольныя думы. Маня чутьемъ угадывала его настроеніе и съ боку тревожно взглядывала на его сумрачное лицо.

— О чемъ вы такъ долго говорили? спросила она, досадуя на его молчаніе и что-то смутно подозрѣвая въ немъ.

— У насъ былъ очень грустный разговоръ. Она несчастная женщина, Маня, отвѣтилъ Юхотскій.

— У нея есть дурная привычка рисоваться, сказала Маня.

— Нѣтъ, ей въ самомъ дѣлѣ тяжело. Подумай, вѣдь ничего интимнаго, никакой привязанности, никакихъ интересовъ, а между тѣмъ жизнь уже рѣшена, и нечего ждать впереди.

— У нея мужъ есть.

— Ты не знаешь ея мужа, это совсѣмъ ничтожный человѣкъ.

— Какой бы ни былъ, все-таки мужъ, возразила Маня, — и по-моему…. по-моему этого нельзя оправдать.

Юхотскій не хотѣлъ съ ней спорить. Между ними уже много разъ начинался этотъ разговоръ, и добрая, умная Маня, такая снисходительная и сострадательная, оказывалась очень упрямою и жестокою въ этомъ вопросѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ очень ее жаль и я даже очень люблю ее, но она виновата, виновата, повторяла она съ признаками тайнаго раздраженія.

Она была неумолима, потому что сознавала въ этомъ отношеніи свое преимущество предъ Раисой Михайловной, и хотѣла чтобъ Юхотскій непремѣнно и самымъ положительнымъ образомъ пригналъ за ней это преимущество. Она понимала что онъ уже давно призналъ его, хотя ему трудно говорить объ этомъ, но была такъ жестока что не хотѣла пощадить его въ этомъ затрудненіи. Здѣсь оба чувствовали одно изъ самыхъ мучительныхъ неудобствъ этой безконечной близости, другъ къ другу, этой почти сверхъ естественной способности читать въ мысляхъ и ощущеніяхъ другъ друга, жить одними и тѣми же сотрясеніями нервовъ..

Дома Маня тотчасъ прошла въ комнату Коли. Онъ спалъ, закинувъ подъ голову обнаженную рученку и разметавъ по подушкѣ курчавые волосы. Маня нагнулась и осторожно, боясь разбудить его, прикоснулась губами къ спящей головкѣ. Этотъ ребенокъ тоже очень часто былъ причиной волновавшаго ее безпокойствѣ. Она чувствовала что онъ еще не занялъ опредѣленнаго мѣста въ ихъ новой жизни, между нею и Юхотскимъ. Она напряженно всматривалась въ малѣйшіе оттѣнки отношеній мужа къ ея ребенку, испытывая ненасыщаемую потребность встрѣчать каждую минуту опроверженіе тѣмъ смутнымъ сомнѣніямъ и страхамъ, которые возникали въ"ней, падали и снова тѣснили ее. Порою она чувствовала себя безконечно виноватою предъ сыномъ и ей казалось что вся любовь, все счастье, такимъ полнымъ и страстнымъ аккордомъ звучавшее въ ея душѣ, было украденное счастье, словно она ввела чужаго въ раздѣлъ наслѣдства, принадлежавшаго одному ея сыну. Это тоже служило для нея источникомъ тайныхъ терзаній и поддерживало напряженное и подчасъ мучительное состояніе въ которомъ она находилась. Но когда смолкали безпокойные голоса, когда тихо и незримо плыли неторопливыя волны жизни, она вся проникалась такимъ полнымъ, такимъ блаженнымъ сознаніемъ счастья, такъ горячо разгоралась душа что ей хотѣлось бы остановить эти минуты, эту жизнь, со всѣми ея волненіями и терзаніями…

Пока Англичанка пересказывала ей все что Коля дѣлалъ въ ея отсутствіе, Маня переодѣлась въ блузу и прошла въ кабинетъ. Юхотскій большими шагами ходилъ взадъ и впередъ по ковру, и на лицѣ его лежало все то же сумрачное выраженіе которое такъ озабочивало Маню. Она положила обѣ руки ему на плечи и пристально заглянула ему въ глаза.

— Ты все думаешь… о ней? сказала она, сама стыдясь этого вопроса и боясь чтобъ онъ не оскорбилъ его.

Юхотскій улыбнулся и привлекъ ее къ себѣ.

— Нѣтъ, душа моя, я думалъ… собственно я думалъ о тебѣ.

— Съ такимъ мрачнымъ лицомъ? возразила Маня.

— Да, моя дорогая, хотя я думалъ о тебѣ, но это была тяжелая дума, отвѣтилъ Юхотскій. — Часъ назадъ, въ кабинетѣ Валковскаго, я видѣлъ представителей нашего образованнаго общества, дышалъ взглядами и идеями которыми живетъ поколѣніе — и почувствовалъ себя совершенно чужимъ и одинокимъ между ними, и узналъ, что кромѣ тебя у меня никого нѣтъ. Съ этого дня у меня нѣтъ другой надежды кромѣ надежды на личное счастье, и нѣтъ другой жизни кромѣ личной жизни.

Онъ подвелъ ее къ дивану и сѣлъ подлѣ нея. Ея глаза глядѣли вопросительно и тревожно, она слышала затаенную боль въ этихъ спокойно сказанныхъ словахъ. Она хотѣла чтобъ онъ передалъ ей до мельчайшихъ подробностей все что было говорено у Валковскихъ. Она такъ давно была посвящена въ кругъ его идей, такъ долго жила одною съ нимъ умственною жизнью что ей не составную труда понять грустный смыслъ его разказа.

— Но скажи же мнѣ, Платонъ, воскликнула она, когда онъ окончилъ, — неужели не видно выхода изъ этой лжи, этой мелкоты умственной и душевной? Неужели никакое свѣжее вѣяніе не прошумитъ надъ ними, не очиститъ воздуха?

Юхотскій пожалъ плечами.

— Какъ тебѣ сказать? Чтобы такое вѣяніе вышло изъ васъ самихъ, я мало надѣюсь, отвѣтилъ онъ. — Мы, Русскіе, способны къ напряженію и подъему только тогда, когда у васъ на рукахъ большое внѣшнее дѣло. Во внутреннихъ, культурныхъ задачахъ мы неискусны и неопытны. Но тамъ, на югѣ, на нашей духовной родинѣ, зажигается яркая заря, начинается большое національное дѣло, которому Мы, къ счастію нашему, не можемъ остаться чуждыми. Встаетъ угнетенное и опозоренное Славянство, рвется молодая жизнь, готовятся міровыя событія. Вотъ откуда мы можемъ ожидать вѣянія того духа, котораго недостаетъ намъ…

Разказъ нашъ конченъ. Но можетъ-быть читатель желаетъ знать что дѣлаютъ въ настоящее время остальныя дѣйствующія лица, съ которыми онъ не встрѣчался на этихъ послѣднихъ страницахъ?

Жакъ не сошелся съ своею женой. Несмотря на всѣ старанія, Юліи Владиміровнѣ не удалось разлучить его съ Липочкой. Эти отношенія, возникшія подъ вліяніемъ гнетущей тоски и азартнаго возбужденія, перешли въ серіозную и прочную привязанность. По мѣрѣ сближенія, Жакъ не безъ удивленія замѣчалъ что Липочка достойна не одного только сожалѣнія, но и глубокаго, честнаго чувства. На нее эта новая жизнь, которую она вела съ Жакомъ, видимо дѣйствовала освѣжающимъ образомъ; все что было хорошаго въ ея природѣ, просыпалось въ ней, освобождаясь отъ накипѣвшей ядовитой ржавчины. Оба несчастные, оба подмытые съ мѣста мутными волнами жизни, они жались другъ къ другу, какъ двѣ ласточки занесенныя бурей на пустынную скалу. Убѣжденная въ безплодности своихъ усилій, Юлія Владиміровна подчинилась наконецъ необходимости и смиренно приняла отъ Жака скромную пенсію. Но въ душѣ она все еще убѣждена что онъ негодяй, не умѣвшій оцѣнить ея достоинствъ, и распространяется на эту тему въ тѣхъ немногихъ домахъ, куда ее пускаютъ. Жакъ очень доволенъ частнымъ мѣстомъ которое досталъ ему Юхотскій; онъ успокоился и даже считаетъ себя счастливымъ… насколько можетъ быть счастливъ человѣкъ озлобленный и выброшенный изъ гармоніи жизни. Дочка его покамѣстъ еще находится у матери, но чрезъ годъ Жакъ думаетъ помѣстить ее въ пансіонъ.

Старый домъ князей Урханъ-Бахтіаровыхъ глядитъ все также мрачно, даже еще мрачнѣе, несмотря на подновленую краску. Въ назначенные дни попрежнему широко растворяются дубовыя двери чтобы принять многочисленное и нарядное общество, горятъ огни, иногда гремитъ бальная музыка; попрежнему поклонники увиваются толпой около очаровательной хозяйки. Но все чаще на этомъ прелестномъ лицѣ, въ этихъ прелестныхъ темныхъ глазахъ, внимательный взглядъ читаетъ какую-то изнурительную мысль, и что-то усталое, увядающее чувствуется во всей этой прелестной фигурѣ, когда, опустивъ плечи и скорбно изогнувъ раскрытыя неровнымъ дыханіемъ губы она глядитъ на волнующую толпу, словно удивленная ея присутствіемъ… Поговариваютъ что Раиса Михайловна скучаетъ, что она больна, что докторъ опасается за ея легкія. Давидъ Петровичъ пожимаетъ плечами, когда его спрашиваютъ о здоровьѣ жены: женскій организмъ такъ трудно понять! Онъ попрежнему каждый день въ клубѣ, но не засиживается тамъ, потому то его ждутъ… впрочемъ не дома. Встрѣчаясь съ Юхотскимъ, онъ раскланивается съ нимъ съ преувеличенною вѣжливостью.

Князь Урханъ совсѣмъ не выходитъ изъ логовища нижняго жилья: у него отеки въ ногахъ, и онъ быстро дряхлѣть. Раиса Михайловна иногда спускается къ нему, и между ними происходитъ интересный разговоръ: старый волкъ рычитъ, чувствуя что надъ нимъ смѣются, но ему такъ скучно въ своей берлогѣ что онъ и этому радъ.

Менѣе всего перемѣнъ у Озерецкихъ: даже Анатоль остался юнкеромъ, провалившись еще разъ на экзаменѣ. Варвара Павловна рѣшительно не хочетъ стариться, а Никаноръ Ильичъ не хочетъ разстаться съ своими привычками. Дѣла ихъ все также туги… и все также далеки отъ кризиса. Говоря о Раисѣ Михайловнѣ, Варвара Павловна особеннымъ образомъ поджимаетъ губы и покачиваетъ головой; это значитъ что она ее обожаетъ, но многаго въ ней не одобряетъ…

B. АВСѢЕНКО.