Млечный путь (Авсеенко)/1/ДО

Млечный путь
авторъ Василий Григорьевич Авсеенко

Опубл.: 1875. Источникъ: az.lib.ru • Книги первая и вторая.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ

РОМАНЪ

КНИГА ПЕРВАЯ

I.

Нынѣшній Петербургъ, создавшійся на акціонерныхъ компаніяхъ и такъ-называемыхъ «новыхъ учрежденіяхъ», и совершенно заслонившій старый городъ департаментскихъ чиновниковъ и беззавѣтно кутящихъ дворянскихъ сынковъ, имѣетъ, какъ извѣстно, свои центры. Въ началѣ семидесятыхъ годовъ, однимъ изъ такихъ центровъ, и притомъ едва ли не самымъ пріятнымъ, былъ домъ Михаила Александровича Быковскаго, человѣка весьма извѣстнаго въ различныхъ петербургскихъ кругахъ.

Мущина лѣтъ сорока пяти, съ лицомъ выражавшимъ умнаго человѣка и вмѣстѣ барина — такія лица теперь встрѣчаются уже не часто — Валковскій, при многихъ привлекательныхъ качествахъ своей общительной натуры, владѣлъ въ особенности однимъ весьма важнымъ преимуществомъ: онъ съ головы до ногъ, всѣми своими вкусами и привычками, всѣмъ складомъ своего ума и характера, принадлежалъ новому Петербургу. Никто болѣе его не былъ преданъ новымъ идеямъ и новымъ условіямъ жизни; все что хотя бы внѣшнимъ образомъ носило признакъ европеизма встрѣчало въ немъ готоваго поклонника. Ему почти въ одинаковой степени нравились и мировые судьи, и земскія собранія, и вагоны желѣзноконной дороги, въ которыхъ впрочемъ онъ никогда не ѣздилъ. Онъ принадлежалъ къ хорошему, но обѣднѣвшему дворянскому роду, и хотя за нимъ числилось небольшое имѣніе въ средней Россіи, но жить доходами онъ не могъ. Окончивъ весьма не дурно университетскій курсъ, онъ поступилъ на службу, и вмѣстѣ съ тѣмъ пристроился въ качествѣ повѣреннаго къ одному золотопромышленнику обремененному процессами. Въ то же время онъ выступилъ и на литературномъ поприщѣ, помѣстивъ въ одномъ журналѣ рядъ статей въ существовавшемъ тогда отдѣлѣ «Наукъ и Художествъ». Вскорѣ за тѣмъ, при помощи того же золотопромышленника, онъ попалъ администраторомъ въ одно акціонерное учрежденіе отличавшееся колоссальными дивидендами. Онъ двигался по этой лѣстницѣ стяжаній съ самоувѣренностью, которая вырабатывается у людей никогда не знавшихъ неудачи, и умѣлъ во всѣхъ соприкосновевіяхъ съ практическою дѣйствительностью сохранять какую-то особенную нравственную щеголеватость. О немъ говорили что онъ украшаетъ собою каждое дѣло за которое берется. Съ открытіемъ новыхъ судовъ, онъ вступилъ въ составъ присяжныхъ повѣренныхъ. На послѣднее онъ рѣшился, впрочемъ, не столько для увеличенія своихъ къ тому времени уже большихъ средствъ, сколько опять по пристрастію ко всѣмъ новымъ учрежденіямъ и званіямъ. Въ литературѣ онъ больше не участвовалъ, но поддерживалъ связи съ тою частью журналистики которая подобно ему стояла на сторонѣ «новыхъ идей». Въ домѣ его можно было встрѣтитъ не только многихъ знаменитостей литературнаго и артистическаго міра, но и людей такъ или иначе стоявшихъ около преобразованій. Женатъ онъ никогда не былъ, но съ нимъ жила вдова его брата, и потому въ его большой и изящной гостиной по понедѣльникамъ появлялись дамы.

Наша исторія начинается именно въ одинъ изъ понедѣльниковъ.

Предоставивъ гостиную заботамъ хозяйки, Валковскій вышелъ въ кабинетъ, гдѣ многочисленное общество мущинъ курило, пило чай, разговаривало и пересматривало великолепные кипсеки покрывавшіе нѣсколько столовъ.

— Такъ вы говорите что ждете къ себѣ сегодня князя Юхотскаго? обратился къ хозяину одинъ изъ гостей.

— Непремѣнно; онъ былъ у меня поутру, чуть ли не прямо изъ вагона, и далъ слово пріѣхать вечеромъ. Мы вѣдь нимъ сосѣди по имѣнію, и я зналъ его еще мальчикомъ. Валковскій проговорилъ это съ явнымъ и даже нѣсколько тщеславнымъ удовольствіемъ, такъ какъ ему весьма пріятно было заявить о такихъ близкихъ отношеніяхъ къ лицу становившемуся предметомъ всеобщаго вниманія.

— Очень любопытно будетъ его увидѣть! проговорилъ гость, обводя глазами группу мущинъ, въ которой только о шелъ разговоръ о Юхотскомъ.

— Какъ вы хотите: человѣкъ съ княжескимъ титуломъ, выбирающій карьеру профессора, это чуть ли не первый примѣръ у насъ, замѣтилъ одинъ журналистъ. — Онъ къ тому же и богатъ, какъ говорятъ. Вы не видѣли его съ тѣхъ поръ какъ онъ исчезъ изъ Петербурга, послѣ диспута, надѣлавшаго столько шуму?

— Нѣтъ, съ тѣхъ поръ никто не видалъ его въ Россіи, отвѣтилъ хозяинъ: — доходили только слухи объ его успѣхъ въ Германіи, гдѣ онъ въ короткое время пріобрѣлъ репутацію блестящаго дѣятеля науки. Вамъ извѣстенъ отзывъ о немъ?

Тутъ хозяинъ назвалъ имя одного изъ свѣтилъ нѣмецкой исторической науки.

Между присутствующими водворилось на минуту молчаніе; каждый въ душѣ немного завидовалъ тому кто былъ предметомъ разговора.

— Все что я знаю о князѣ Юхотскомъ, началъ опять хозяинъ, — заставляетъ сожалѣть что онъ избралъ ученую карьеру. Въ Европѣ это былъ бы политическій человѣкъ. Впрочемъ, онъ всегда интересовался общественными вопросами, я думаю что онъ приметъ въ литературѣ участіе которое сразу оживитъ ее. Вообще я не встрѣчалъ человѣка такъ разнообразно блестящаго. Его умъ изъ тѣхъ за которыми идутъ во слѣдъ. Я разчитываю что съ его пріѣздомъ наши молодыя силы получатъ то чего имъ не доставало въ послѣдніе время: главу и руководителя. Если не онъ, то я не знаю кто можетъ вывести насъ изъ усыпленія въ которое мы впали.

— Чортъ возьми какъ это интересно! привскочилъ одинъ еще очень молодой человѣкъ, который какъ-то ничего не сумѣлъ съ собой сдѣлать, и потому радъ былъ узнать что вся вина въ недостаткѣ руководителя.

Дверь изъ прихожей отворилась, и на порогѣ показался новый посѣтитель.

Всѣ глаза устремились на него. Большинство изъ бывшихъ въ кабинетѣ никогда прежде не видали князя Юхотскаго, но всѣ въ ту же минуту какъ-то поняли что это именно онъ. Вошедшій былъ немного повыше средняго роста, скорѣе тонокъ чѣмъ плотенъ. Лицо его поражало сочетаніемъ чрезвычайной серіозности съ блескомъ молодости, словно стрѣлявшей изъ темно-сѣрыхъ, ясныхъ и глубокихъ глазъ. Эти глаза и дополняли выраженіе строгаго, прорѣзаннаго чуть видными морщинками лба, и какъ будто противорѣчили ему: въ ихъ лучистомъ свѣтѣ было что-то изящно-веселое, смѣлое и своевольное, также какъ и въ очертаніи губъ, глядя на которыя непремѣнно хотѣлось видѣть ихъ улыбающимися. Молодой станъ князя обнаруживалъ почти женственную гибкость, подъ которою однако чувствовалась львиная сила мускуловъ.

Валковскій представилъ его гостямъ и придвинулъ ему кресло. Юхотскій очутился сразу въ томъ неловкомъ положеніи въ какое попадаетъ каждый становясь предметомъ вниманія и любопытства незнакомаго общества. Но хотя князь, отдавая большую часть своего времени научнымъ занятіямъ, мало жилъ въ свѣтѣ и не любилъ толпы, онъ легко находилъ въ себѣ въ подобныхъ случаяхъ равнодушное самообладаніе свѣтскаго человѣка. Первыя фразы которыми онъ обмѣнялся съ хозяиномъ и его гостями, тонъ его голоса, изящная непринужденность обращенія, сразу устранили стѣснительное ощущеніе, обыкновенно испытываемое всѣми въ подобныхъ случаяхъ. Повидимому, онъ совершенно не сознавалъ что служитъ центромъ общаго интереса и ожиданій. А между тѣмъ, воздухъ наполнявшій кабинетъ Михаила Александровича вовсе не располагалъ erо акклиматизоваться здѣсь. Онъ давно не былъ въ Петербургѣ и отвыкъ отъ него. Все что онъ слышалъ теперь, производило на него утомляющее и слегка раздражающее впечатлѣніе. Подъ этимъ поклоненіемъ новымъ идеямъ, соединившимъ собравшееся здѣсь общество, ему инстинктивно чувствовалась какая-то внутренняя безпомощность. Въ самоувѣренности сужденій и приговоровъ, ему слышался страшный недостатокъ оригинальности и творческой струнки. Эти люди производили на него впечатлѣніе умственныхъ паразитовъ, объѣдавшихъ возрастившее ихъ дерево. Ему страннымъ казалось что всѣ разспрашиваютъ его о Германіи, о Парижѣ, а ему, напротивъ, хотѣлось бы поговорить о Россіи, которую онъ оставилъ пять лѣтъ назадъ и о которой желалъ такъ много узнать. Но то что онъ слышалъ о ней, отзывалось чѣмъ-то до крайности ему антипатичнымъ, какимъ-то злораднымъ благёрствомъ. Еще пуще коробила его очевидная общая увѣренность что онъ обязанъ вторить этой нотѣ, что отъ него собственно ничего и не требуютъ другаго, и что въ этомъ смыслѣ и обращены къ нему заискивающія ожиданія, предметомъ которыхъ онъ себя чувствовалъ…

Впрочемъ, онъ нисколько не сердился. Онъ, напротивъ, хотѣлъ быть признателенъ этимъ добрымъ людямъ, такъ охотно предрасположеннымъ благоговѣть предъ нимъ и идти за нимъ. Ему хотѣлось доставить имъ удовольствіе, бросить имъ нѣсколько минутъ блестящей болтовни, частицу того чему они поклонялись въ немъ, еще не зная его. Его рѣчь стала скользить по предметамъ осыпая ихъ брызгами остроумія и веселости и предусмотрительно отклоняя всякую попытку договориться до общихъ идей. Онъ былъ неистощимъ въ частностяхъ и какъ будто же предполагалъ ничего цѣлаго. Разговоръ его перешелъ въ блестящую импровизацію; онъ очертилъ картину умственнаго движенія въ Германіи и положеніе партій въ виду католическаго вопроса и нарисовалъ нѣсколько яркихъ портретовъ изъ современной политической и академической жизни.

Впечатлѣніе произведенное на гостей Михаила Александровича этою пестрою импровизаціей было самое счастливое. Бойкое слово очаровало всѣхъ. Замѣтили что Юхотскій избѣгаетъ высказаться, но это тѣмъ болѣе подстрекало любопытство. Общее мнѣніе было такое что это личность въ высшей степени замѣчательная. Только молодой человѣкъ искавшій руководителя для своего поколѣнія, нашелъ что въ этотъ день онъ нисколько не подвинулся въ рѣшеніи вопроса: куда идти и что дѣлать. Поэтому онъ сказалъ себѣ что Юхотскаго необходимо при первомъ же случаѣ приперетъ къ стѣнѣ и заставить объявиться кто онъ такой.

А Юхотскій, находя что въ кабинетѣ ему больше дѣлать нечего, очень обрадовался приглашенію хозяина перейти въ гостиную. Тамъ его уже давно нетерпѣливо ждали. Толки предшествовавшіе его появленію возбуждали любопытство дамъ въ той же мѣрѣ какъ и мущинъ. Выраженіе этого безучастнаго, празднаго любопытства, которое Юхотскій войдя въ гостиную замѣтилъ на всѣхъ лицахъ, опять непріятно покоробило его. Онъ покорно выдержалъ церемоніалъ представленій и обвелъ глазами комнату, какъ бы отыскивая уголокъ гдѣ бы удобнѣе было укрыться отъ этого навязчиваго и безпокойнаго вниманія.

Тутъ только замѣтилъ онъ что изъ-за этой толпы безучастно-любопытныхъ лицъ, на него глядѣла пара добрыхъ сѣрыхъ глазъ, на которыхъ съ выраженіемъ радостной неожиданности остановился его взглядъ. Въ слабо освѣщенномъ углу гостиной, полузакрытая трельяжемъ, молодая женщина неотступно слѣдила за нимъ съ той самой минуты какъ онъ вошелъ въ комнату, не трогаясь съ мѣста и не торопясь быть имъ замѣченной. Подлѣ нея никого не было и она перебирала рукой альбомъ не глядя въ него. Овальное, тонкое, немного сухощавое лицо ея вдругъ повѣяло на Юхотскаго такимъ ласковымъ, близкимъ участіемъ что онъ весь встрепенулся. Дорогое, внезапно засвѣтившееся воспоминаніе встало предъ нимъ и заслонило все окружающее. Да, онъ хорошо помнилъ это нѣжное, доброе лицо; эти глаза точно также, съ тѣмъ же выраженіемъ ласковаго, ничего же требующаго участія глядѣли на него на зарѣ его жизни.

Онъ быстро подошелъ къ этой женщинѣ.

— Возможно ли? Маня… Марья Константиновна! произнесъ онъ поспѣшно и сконфуженно поправляя обмолвку, въ которую ввело его это далекое, овладѣвшее имъ воспоминаніе. — Первый день въ Петербургѣ, и вдругъ васъ встрѣчаю, послѣ столькихъ лѣтъ!

Молодая женщина протянула ему руку.

— И я рада васъ видѣть, проговорила она. Ея глаза радостно, дружески разглядывали его, торопясь разсмотрѣть въ чемъ онъ перемѣнился съ тѣхъ поръ какъ мы не видали другъ друга.

— Все такой же… добавила она улыбаясь, и эта улыбка вымолвила: хорошій.

— А вы… въ васъ перемѣна, которую я сразу не могу опредѣлить, продолжалъ Юхотскій, съ восхищеньемъ оглядывая ее съ головы до ногъ. — Выросли, пополнѣли… нѣтъ, только выросли, и поблѣднѣли немного… Боже мой, да вы въ траурѣ! воскликнулъ онъ, тутъ только замѣтивъ черные ноши охватывавшіе вмѣсто воротничка ея шею.

— Я овдовѣла, тихо произнесла молодая женщина.

Тѣнь омрачила оживленное лицо Юхотскаго. Онъ съ минуту молчалъ, со щемящею грустью глядя на потупившуюся головку Мани.

— Давно? спросилъ онъ, садясь подлѣ нея.

— Скоро годъ уже, отвѣтила молодая женщина.

— И не грѣхъ вамъ что я до сихъ поръ ничего не зналъ! упрекнулъ Юхотскій.

— Вы были далеко; я тогда вообще никому ни писала, проговорила Маня.

Съ минуту оба опять помолчали. На душѣ у обоихъ проплыла длинная череда воспоминаній, волновавшихъ ихъ тѣмъ тихимъ ощущеніемъ какое производятъ отодвинутыя временемъ впечатлѣнія.

Юхотскій помнилъ Маню еще съ дѣтства. Она была сирота и воспитанница его матери. Они вмѣстѣ росли, вмѣстѣ играли, вмѣстѣ начали учиться. Между ними было только два года разницы; про нихъ шутя говорили что они родились влюбленными другъ въ друга. Можетъ-быть именно эта шутка къ которой они прислушались съ дѣтства и помѣшала имъ потомъ влюбиться на самомъ дѣлѣ. Когда Юхотскаго отвезли въ учебное заведеніе, Маня осталась дома, продолжая уроки у Англичанки и у деревенскаго священника; потомъ къ ней сталъ ѣздить изъ города гимназическій учитель. Молодой князекъ, пріѣзжая домой на каникулы, сначала спокойно входилъ въ свои прежнія права надъ Маней, но съ каждымъ годомъ отношенія ихъ по необходимости становились менѣе близкими и дѣтскими. Поступивъ въ университетъ, Юхотскій первые два года не пріѣзжалъ домой, а когда явился на третье лѣто, Маня была уже замужемъ за небогатымъ сосѣднимъ помѣщикомъ и мировымъ посредникомъ Боярцовымъ. Это былъ простоватый, но безподобнѣйшій человѣкъ, и Маня повидимому была съ нимъ счастлива. Юхотскаго на первыхъ порахъ какъ-то странно поразила эта перемѣна въ положеніи Мани, точно онъ никогда не разчитывалъ видѣть ее замужемъ; но мало-по-малу онъ привыкъ къ ея новому положенію. Предъ самымъ концомъ университетскаго курса, мать Юхотскаго умерла; сдавъ экзамены, онъ прожилъ въ деревнѣ цѣлый годъ, приводя въ нѣкоторый порядокъ запущенныя женскимъ управленіемъ дѣла и готовясь къ магистерскому испытанію. Въ этотъ годъ онъ очень часто видѣлся съ Маней, и между ними опять установились дружескія, почти родственныя отношенія. Благодушный мужъ, зная что они выросли вмѣстѣ, и безконечно довѣряя женѣ, ни мало не косился на ихъ близость. Да они и сами какъ-то умѣли и привыкли вовремя обходитъ все то что могло усложнить и измѣнить ихъ отношенія. Воспоминанія сохраненныя Юхотскимъ объ этомъ годѣ его жизни были до прозрачности чистыя. Они и потомъ, во время его скитальчества по Европѣ и напряженныхъ умственныхъ занятій, вносили въ его душу тихую и ласковую свѣжесть Это чувство тайными путями закрадывалось къ нему и теперь когда онъ сидѣлъ подлѣ Мани, съ нѣжнымъ любопытствомъ разглядывая ея поблѣднѣвшее, но все такое молодое личико, и ея все тѣ же добрые, сѣрые, слегка затуманившіеся глаза.

— Вы совсѣмъ теперь въ Петербургѣ? прервала Маня длившееся между ними молчаніе.

— Кажется что совсѣмъ. Но разкажите лучше почему вы здѣсь, какъ вы устроились, что думаете дѣлать?

— Этого я еще сама хорошенько не сообразила, отвѣтила Маня. — Я ѣхала сюда не надолго, мнѣ по смерти мука нестерпимо было оставаться дома. Тутъ у меня хоть бликіе люди есть, все наши же, тамошніе. Имѣнье мнѣ удалось сдать въ аренду, такъ что о средствахъ не приходится заботиться. Можетъ-быть и останусь здѣсь. Коля мой подрастаетъ, скоро учитъ надо будетъ, здѣсь это удобнѣе…

Въ глазахъ Мани, пока она говорила, все время стояли слезы,

— Но какъ же вы тутъ устроились? спросилъ Юхотскій.

— Очень удобно, право. Маленькая квартирка, маленькое хозяйство: вы знаете, я вѣдь неприхотлива. Вожусь съ сыномъ, выхожу рѣдко, у себя никого не принимаю кромѣ нашихъ, то-есть Волковскихъ и Лазориновыхъ.

— Ахъ да, Лазориновы, вспомнилъ вслухъ Юхотскій. — И не скучно вамъ?

Маня какъ будто задумалась надъ этимъ вопросомъ и повела двумя пальчиками по лбу.

— Да, иногда скучно бываетъ, отвѣтила она просто. — Но что что жъ дѣлать? въ деревнѣ меня пуще тоска бы взяла. Я рада что Коля хорошо ростетъ, дальше мнѣ съ нимъ больше дѣла будетъ.

Юхотскій слушалъ ее и глядѣлъ на нее съ тѣмъ слегка щемящимъ чувствомъ жалости которое онъ такъ любилъ въ себѣ. Это чувство почему-то всегда примѣшивалось къ его мысли о Манѣ. Ему нравилось въ ней больше всего то что она совсѣмъ не была свѣтскою женщиной. Онъ любилъ припоминать ее себѣ такъ какъ чаще всего встрѣчалъ ее въ тотъ послѣдній годъ въ деревнѣ: въ ситцевой блузѣ, съ брилліантовою брошью, съ бархатною трессъ на головѣ (то было время головныхъ уборовъ). И ему именно нравилось это странное сочетаніе ситцевой блузы съ бархатомъ и брилліантами, которое на всякой другой женщинѣ показалось бы безвкусіемъ, но къ ней это шло, придавая ей видъ какой-то наивной и изящной убогости.

Маня встала и протянула ему руку.

— Мнѣ пора, я не могу долго засиживаться, сказала она.

— Но мы будемъ видѣться, не правда ли? остановилъ ее Юхотскій: — вы позволите завтра зайти къ вамъ?

— Разумѣется, отвѣтила какъ-то нерѣшительно Маня, и вдругъ быстро поправилась: — нѣтъ, приходите завтра къ Лазориновымъ, я тамъ буду.

Она еще разъ пожала ему руку, и скользя по ковру своимъ траурнымъ шлейфомъ, подошла къ хозяйкѣ прощаться.

II.

Какъ только Маня уѣхала, Юхотскому опять почувствовалось что онъ находится среди совершенно чужаго общества. Это ощущеніе было для него всегда одно изъ самыхъ непріятныхъ. Его всю жизнь сопровождали привязанности, и это составляло для него потребность. Слова Мани напомнили ему что тутъ, чрезъ два дома отъ Валковскаго, жилъ Жакъ Лазориновъ, съ которымъ по утру ему едва удалось перемолвить нѣсколько словъ. Жакъ былъ его давишній пріятель, и въ настоящую минуту послѣ Мани самое близкое ему лицо во всемъ Петербургѣ. По утру онъ заѣзжалъ къ нему, но тотъ собирался въ какую-то коммиссію, и имъ едва удалось перемолвить нѣсколько словъ. Юхотскій подумалъ что гораздо пріятнѣе, было бы вмѣсто того чтобы служить предметомъ развлеченія для незнакомаго общества, посидѣть теперь въ кабинетѣ, у Жака, съ которымъ онъ столько лѣтъ не видался, такъ много имѣлъ сказать ему, услышать отъ него. Онъ посмотрѣлъ на часы — было безъ четверти двѣнадцать. Жакъ вѣрно еще не спитъ, и не удивится если Юхотскій зайдетъ къ нему. Рѣшивъ такимъ образомъ, князь отыскалъ свою шляпу, и не простившись и съ кѣмъ, потихоньку скрылся изъ гостиной.

Въ тѣ десять минутъ которыя потребовались чтобы дойти до Лазоринова, онъ однако едва не перемѣнилъ своего намѣренія. Онъ вспомнилъ что во время его продолжительнаго отсутствія изъ Россіи Жакъ женился. Большая разница знать человѣка холостымъ, и послѣ долгаго промежутка времени встрѣтить его женатымъ. Юхотскій совсѣмъ не зналъ его жены, и хотя поддерживалъ съ нимъ довольно дѣятельную переписку, но Жакъ въ письмахъ говорилъ о своей семейной жизни лишь въ самыхъ общихъ выраженіяхъ. Юхотскій зналъ однако что это былъ бракъ по любви, и что Жакъ не получилъ за женою ни состоянія, ни связей, хотя то и другое было бы не лишнее для него, потому что собственныя средства его были незначительны и онъ зависѣлъ отъ службы. Юхотскій не сомнѣвался что если его пріятель женился при такихъ условіяхъ, то слѣдовательно былъ страстно влюбленъ въ эту женщину. «Стало-быть счастливъ», торопился онъ сдѣлать заключеніе каждый разъ когда письма Жака своею сдержанною уклончивостью относительно нѣкоторыхъ предметовъ возбуждали въ немъ недоумѣніе. И въ то же время тайное чувство, котораго онъ стыдился въ себѣ, подсказывало ему что если его другъ счастливъ, то это счастіе должно отразиться неминуемымъ ущербомъ на привязанности соединявшей ихъ когда Жакъ былъ холостымъ. Юхотскому непріятно было объ этомъ думать, но онъ считалъ бракъ чѣмъ-то такимъ что затягиваетъ человѣка совсѣмъ, цѣликомъ, разомъ обрывая всѣ нити связывающія его съ прежнею жизнію.

Подходя къ дому гдѣ жилъ Жакъ, онъ рѣшилъ что если подъѣздъ будетъ запертъ, то онъ не станетъ звонить къ швейцару и отложитъ посѣщеніе до другаго раза. Но подъѣздъ былъ еще отпертъ и лѣстница освѣщена. Юхотскій поднялся въ третій этажъ и осторожно дернулъ за ручку звонка.

— Яковъ Васильичъ дома? спросилъ онъ лакея, довольно не скоро отворившаго ему дверь.

— У себя, отвѣтилъ слуга, съ явнымъ недоумѣніемъ къ такому позднему посѣщенію.

Изъ неосвѣщенной передней одна дверь вела въ кабинетъ, другая въ гостиную. Изъ первой выглянуло удивленное лицо Жака, на порогѣ второй показалась женская фигура, вся въ бѣломъ.

— Ахъ, это ты, Платонъ! проговорилъ не то обрадованнымъ, не то сконфуженнымъ голосомъ Жакъ, и схвативъ гостя за руку, поспѣшно ввелъ его въ кабинетъ. Изъ передней Юхотскій разслышалъ вопросъ, довольно громко произнесенный недовольнымъ женскимъ голосомъ:

— Что такое? кто это такой?

Слуга шепотомъ объяснилъ что-то.

— Да что такое? кто жъ такъ поздно приходитъ? повторилъ тотъ же очевидно недовольный и въ то же время пѣвучій и мягкій голосъ.

«Ахъ, какъ это глупо», можно было прочесть на сконфуженномъ лицѣ Жака.

— Я не помѣшалъ ли тебѣ? извинился Юхотскій, уже раскаиваясь въ своемъ несвоевременномъ посѣщеніи.

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуста не думай объ этомъ, я чрезвычайно радъ тебѣ, успокоивалъ его Жакъ, подвигая кресло.

Дверь въ прихожую осталась непритворенною, и Юхотскому видно было какъ бѣлая женская фигура остановилась за порогомъ и глядѣла на него съ неделикатнымъ любопытствомъ. Благодаря свѣту падавшему изъ кабинета, онъ могъ нѣсколько разсмотрѣть ее: она была очень тонка и стройна, и вѣроятно еще недавно была красива, когда лицо ея не отливало такой болѣзненною, обрюзглою желтизной. Голубые, мягкіе и нѣжные, съ какимъ-то идеальнымъ оттѣнкомъ глаза были и теперь еще прекрасны и сообщали всей наружности вѣяніе чего-то неземного и воздушнаго. А между тѣмъ во взглядѣ этихъ глазъ Юхотскій неотразимо чувствовалъ что-то тяжелое и какъ будто злое, страшно противорѣчившее всей внѣшности молодой женщины.

Онъ находился въ самомъ неловкомъ положеніи, не зная поклониться ли ему этой бѣлой фигурѣ, занявшей такое странное положеніе въ полусвѣтѣ за порогомъ кабинета, или сдѣлать видъ что не замѣчаетъ ея. Жакъ видимо выходилъ изъ себя; онъ нервно подвинулъ свое кресло, переставилъ безъ всякой надобности ящикъ съ сигарами, наконецъ всталъ и захлопнулъ дверь.

Этихъ двухъ минутъ достаточно было Юхотскому чтобы почувствовать отношенія существующія въ домѣ. Онъ раскурилъ сигару и пристально взглянулъ на своего друга.

Жакъ былъ существо въ высшей степени нервное. Это выражалось въ блѣдно-нѣжной кожѣ его лица, въ задумчивомъ взглядѣ его блестящихъ карихъ глазъ, въ его голосѣ и движеніяхъ. Какъ у всѣхъ людей съ нервною организаціей, одушевленіе быстро смѣнялось у него выраженіемъ утомленія. Юхотскій замѣтилъ что когда глаза его тускнѣли, въ нихъ являлось что-то безнадежное и апатическое, чего прежде не было. Вообще онъ весь какъ бы полинялъ въ послѣднее время: кожа стала желтѣе и прозрачнѣе, волнистая свѣтлорусая борода порѣдѣла, складки на лбу приняли тотъ упорный изгибъ, который уже не разглаживался.

Подъ вліяніемъ внезапно стиснувшаго его чувства, Юхотскій, вмѣсто того чтобъ обойти больное мѣсто которое онъ угадывалъ, придвинулся къ Жаку, и близко взглянувъ ему въ глаза спросилъ ласково зазвенѣвшимъ голосомъ:

— Тебѣ плохо живется, Жакъ?

Тотъ нервно передернулъ плечомъ и скользнулъ нерѣшительнымъ взглядомъ.

— Скучно, Платонъ, проговорилъ онъ.

— Развѣ тебѣ нечего дѣлать? спросилъ Юхотскій.

— Нѣтъ, не то, отвѣтилъ Жакъ. — Но видишь ли, когда человѣкъ женится, онъ дочитываетъ книгу своей жизни; это я только теперь узналъ. А читать прочитанное скучно.

— Но откуда у тебя такой взглядъ? перебилъ Юхотскій — Не ты ли говорилъ всегда что чувствуешь себя созданнымъ для семейной жизни, что она облагораживаетъ человѣка, даетъ ему цѣль, и такъ далѣе?

— Это не я говорилъ, это говорила потребность любви, привязанности, возразилъ Жакъ. — Я впрочемъ и теперь готовъ повторять. Да, я дѣйствительна созданъ для семейной жизни; но вѣдь не всегда же находишь ее въ бракѣ!

— Ты не сошелся съ твоею женой, Жакъ? тихо и участливо спросилъ Юхотскій.

Жакъ съ минуту не отвѣчалъ, обхвативъ колѣна своими худыми, бѣлыми руками. Въ четыре года брачной жизни ему въ первый разъ приходилось говорилъ съ человѣкомъ въ дружбу и въ сердце котораго онъ безгранично вѣрилъ. Въ эти четыре года ѣдкая, жгучая горечь капля за каплей падала ему на душу, а онъ никому не открылъ своей боли. Сегодня онъ больше не хотѣлъ молчать.

— Скажи мнѣ, Платовъ, заговорилъ онъ, поднявъ на Юхотскаго заблиставшіе глаза: — зачѣмъ наши дѣвушки выходятъ замужъ за людей которые имъ не нравятся, которые для нихъ не годятся? Можешь ты мнѣ разрѣшить этотъ вопросъ?

— Это ты про себя говоришь? переспросилъ Юхотскій.

— Да, про себя. Болѣе неудачнаго выбора моя жена не могла бы сдѣлать. Ни моя личность, ни мои средства, ни мое общественное положеніе не удовлетворяютъ ея. Она не раздѣляетъ ни моихъ понятій, ни моихъ увлеченій, ни моихъ вкусовъ. Но она считаетъ себя въ правѣ глядѣть на мужа какъ на крѣпостнаго раба, какъ на ничтожество, и совершать надъ нимъ, въ теченіе многихъ лѣтъ, операцію медленнаго смертоубійства.

— Но почему же, за что? воскликнулъ Юхотскій.

Жакъ нервно передернулъ плечомъ.

— Ты спрашиваешь такъ какъ будто въ подобныхъ отношеніяхъ можетъ существовать логическая причинность, возразилъ онъ. — Развѣ ты не знаешь что есть цѣлая категорія женщинъ которыя рады-радешеньки выйти за перваго встрѣчнаго, чтобы потомъ всю жизнь твердить что онѣ что-то принесли въ жертву, и что мужья что-то безпощадно разбили въ нихъ. Почему это у насъ такъ случается, я не знаю; но отсюда вытекаетъ ихъ право на ежедневное возмездіе. А возмездіе такъ легко! Вѣдь эта женщина съ которою у меня нѣтъ ничего общаго, въ которой я чувствую тайнаго врага своего, она имѣетъ право врываться въ самыя интимныя подробности моей жизни, запускать обѣ руки въ мою душу, становиться между мной и всѣмъ тѣмъ что для меня дорого. Развѣ это не безобразнѣйшее нравственное насиліе?

Юхотскій съ томительно-стѣсненнымъ чувствомъ глядѣлъ на ожесточившееся лицо своего друга. «А вѣдь Жакъ женился по любви», думалъ онъ. «Сколько ядовитыхъ терзаній долженъ былъ перенесть этотъ человѣкъ чтобы въ четыре года дойти до такихъ отношеній къ любимой женщинѣ!»

Но не одно чувство личнаго состраданія щемило Юхотскаго. Отъ признаній Жака на него пахнуло какою-то тусклою будничностью, такъ мало отвѣчавшею подъему его собственнаго настроенія. Онъ замѣчалъ что входить въ какую-то сѣренькую, низменную, мѣщански-узкую жизнь, это ощущеніе сырымъ холодомъ пробѣгало по его нервамъ. Самъ Жакъ показался ему такимъ маленькимъ съ его личнымъ горемъ, среди стоячихъ водъ пошлой дѣйствительности…

— Если вы такъ мирно сошлись, то въ остается мирно и прилично разойтись, сказалъ онъ вслухъ.

Жакъ злобно засмѣялся.

— Пожалуста, покажи мнѣ способъ, возразилъ онъ. — Э, да что объ этомъ говорить! Голубчикъ, Платонъ, перемѣнимъ разговоръ. Я увлекся, четыре года близкой души подлѣ меня не было. Будемъ лучше говорить о тебѣ. Я вѣдь пять лѣтъ не видалъ тебя, а для такого человѣка какъ ты пять лѣтъ — цѣлая Иліада, да еще съ Одиссей на придачу!

Юхотскій улыбнулся. Онъ очень радъ былъ отвлечь Жака отъ горькаго для него разговора.

— Я хорошо провелъ эти пять лѣтъ, сказалъ онъ. — Трезвые, рабочіе годы. Я много узналъ, много думалъ…

— Ты писалъ о профессорѣ Овергагенѣ, припомнилъ Жакъ. — Дѣйствительно, замѣчательный человѣкъ?

— Какъ нельзя дѣйствительнѣе. Мы сошлись съ нимъ оставаясь на самыхъ противоположныхъ точкахъ зрѣнія и будучи вообще наименѣе сходными людьми въ цѣломъ мірѣ. Онъ не переработалъ меня, но наши споры были для меня полезнѣе всего что я видѣлъ, слышалъ и читалъ. Во многомъ онъ большой циникъ, но въ сущности благороднѣйшій человѣкъ. Мои сношенія съ нимъ, это цѣлая пережитая жизнь. Сколько разъ жалѣлъ я что тебя не было со мною въ то время какъ онъ давилъ меня своими клещами. Я чувствовалъ что все во мнѣ трещитъ, ломается; я почти сходилъ съ ума. Устоялъ не мозгъ, я думаю, а моя добрая натура. Да, вынести подобную передрягу, вотъ что значитъ созрѣть. Теперь я уже не задумаюсь ни предъ какимъ распутьемъ жизни и мысли.

Жакъ уныло взглянулъ на своего друга.

— Имѣетъ ли ты понятіе о нашихъ русскихъ распутьяхъ? сказалъ онъ, и встрѣтивъ какъ бы недоумѣвающій взглядъ Юхотскаго, добавилъ: — Я, вѣдь, потому говорю что знаю что ты не ограничишься задачей профессора, не замкнешься въ добросовѣстномъ исполненіи долга и пр. Ты нырнешь въ жизнь, то-есть въ сѣрый гороховый кисель, называемый современною русскою дѣйствительностью.

— Да, нырну, отвѣтилъ съ невинною улыбкой Юхотскій.

— И ступишь въ трясину, которая пострашнѣе клещей твоего нѣмецкаго профессора. Душа моя, я эту трясину, къ несчастію, хороню извѣдалъ… Да и семейная жизнь моя тоже кусочекъ нашей русской трясины… впрочемъ, объ этомъ покончили. Нѣтъ, Платонъ, идти твердо можно только по твердой землѣ. А какъ ты будешь бороться съ киселемъ изъ-за того что онъ кисель?

Юхотскій взялъ изъ ящика новую сигару, медленно срѣзалъ кончикъ и медленно раскурилъ. Онъ еще не зналъ что въ эту минуту отвѣтить Жаку. Ему подумалось что то что онъ видѣлъ и слышалъ напримѣръ у Валковскаго, въ самомъ дѣлѣ походило на какой-то кисель.

— Я понимаю, продолжалъ Жакъ, — что для такого человѣка какъ ты, жить, значитъ бороться. Но ты увидишь что и это невозможно. Я допускаю борьбу когда существуетъ опредѣленная, сплоченная враждебная сила. У насъ такой силы нѣтъ. Есть только какая-то безформенная слякоть въ которой все тонетъ. Ее ничѣмъ не проймешь: хлыстнешь по ней бичомъ, рубецъ тотчасъ затянетъ, кисельная поверхность опять сплывется.

— Жакъ, довольно! остановилъ его Юхотскій. — У тебя сегодня какая-то проклятая способность отыскать самую скверную сторону каждаго явленія. Въ тебя вселился злой духъ профессора фонъ-Овергагена. Что за странный вѣкъ, въ который матеріалисты и романтики начинаютъ говорить почти однимъ и тѣмъ же языкомъ!

— Ты уходишь? я надоѣлъ тебѣ? проговорилъ Жакъ, видя что его другъ берется за шляпу.

— Милый мой, за послѣдній вопросъ я могу только побранить тебя. Теперь уже поздно, а нашъ разговоръ мы возобновимъ когда ты будешь нѣсколько веселѣе смотрѣть и Божій свѣтъ. Сегодня я уже много наслушался, есть о чемъ подумать. А вотъ что я тебѣ забылъ сказать: у Валковскихъ я встрѣтилъ Mme Боярцову, она мнѣ своего адреса не дала, а велѣла быть завтра у тебя. Стало-быть я буду.

— Да, да, у васъ вторники, жена устроила, проговорилъ съ полугримасой Жакъ. — Пріѣажай.

Юхотскій пожалъ ему руку, пристально посмотрѣлъ ему въ глаза, и обнялъ его

— Только слышишь, Жакъ, не закисай, это мое условіе! сказалъ онъ своимъ бодро-зазвенѣвшимъ голосомъ.

Жакъ махнулъ рукой и, взявъ свѣчу, самъ подалъ ему шубу и проводилъ на лѣстницу.

Ночь пахнула Юхотскому въ лицо морозомъ. Но даже морозъ не могъ разрѣдить густой сѣрой мглы повисшей надъ Петербургомъ. Въ этой мглѣ, кажется, можно было ощупать тяжелыя испаренія поднявшіяся изъ закоулковъ и задворковъ большаго города. Ни одна звѣзда не блистала на небѣ; только фонари мигали, распространяя вокругъ себя мутное сіяніе. Юхотскій въ первую минуту какъ будто даже не могъ сообразить что это такое: онъ ужь успѣлъ привыкнутъ къ другимъ ночамъ, къ другому небу. Морощно-сырой воздухъ тяжело ложился ему на грудь, и ему казалось что онъ вступилъ въ какое-то выморочное царство, гдѣ сама природа опочила въ болѣзненномъ изнеможеніи и все живущее чахнетъ и старится, никогда не зная молодости.

Добравшись до своего отеля, Юхотскій долго еще ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, одиноко провѣряя впечатлѣнія этого перваго дня въ Петербургѣ. Его упругая натура усиливалась сбросить тяжелое чувство тяготѣвшее надъ нимъ. Что-то доброе вставало со дна души его, мгла рѣдѣла, вѣрный образъ Мани плылъ предъ нимъ, и онъ ощущалъ на себѣ ласковый взглядъ ея сѣрыхъ глазъ. И тутъ же вспоминалось ему открытое, мужественное лицо профессора Овергагена, его высокій лобъ съ жидкими прядями полусѣдыхъ волосъ, стальные глаза и крупныя, характерно-очерченные губы. Это воспоминаніе заслонило всѣ остальныя. Онъ присѣлъ къ столу и принялся писать на почтовомъ листѣ.

"Привѣтъ вамъ, мой далекій другъ, изъ моей печальной родины въ вашъ укромный уголокъ, гдѣ я провелъ годы своего послушанія, смиренно внимая глаголу устъ вашихъ, дорогой мудрецъ! Привѣтъ вамъ, и да хранятъ васъ ваши языческіе боги!

"За этимъ классическимъ вступленіемъ позвольте сказать совершенно просто что я цѣлый день думаю о васъ и каждую минуту веду заочную бесѣду съ вами. Среди новыхъ впечатлѣній, обступившихъ меня съ перваго шага на петербургскую почву, моя мысль неотвязчиво просится къ вамъ, въ ваши маленькія Аѳины, куда я принесъ во дни оны возбужденные аппетиты молодаго ума, алкавшаго знанія и дисциплины. Съ изумительною отчетливостью возникаютъ здѣсь передо мной наши долгія цѣломудренныя бесѣды въ вашемъ уединенномъ кабинетѣ, куда я зашелъ съ благоговѣйнымъ чувствомъ варвара впервые вступающаго въ римскій храмъ, откуда вынесъ самое цѣнное пріобрѣтеніе — дружбу умнѣйшаго и благороднѣйшаго человѣка.

"Помните ли вы также живо какъ я это ясное зимнее утро, когда съ дорожною сумкой черезъ плечо я пришелъ къ вамъ въ послѣдній разъ пожать вашу руку? У меня до сихъ поръ звучатъ въ ушахъ ваши напутственныя слова, въ суровый смыслъ которыхъ я неотступно вдумываюсь. "«Знайте, сказали вы мнѣ, что я хотѣлъ предохранить васъ отъ медленнаго самосгаранія, отъ вѣчнаго блужданія вслѣдъ убѣгающему призраку, отъ скорби и муки разочарованій. Я хотѣлъ чтобъ вы поняли вмѣстѣ со мною что въ исторіи человѣчества нѣтъ ни вѣчныхъ идеаловъ, ни прогресса и что конечная цѣль всего живущаго — разрушеніе. Посмотрите, сказали вы мнѣ съ послѣднимъ дружескимъ пожатіемъ, здѣсь, на почвѣ многовѣковой культуры, уже чувствуется неодолимый напоръ подспудныхъ силъ, стремящихся низвергнуть стройное зданіе цивилизаціи; а тамъ, на вашей скудной роднѣ, даже матерія отвѣка являетъ истощеніе творческихъ силъ, и многомилліонный народъ прозябаетъ тысячу лѣтъ въ историческомъ безсиліи.» Эти слова гнались за мною по пятамъ, и всю дорогу я чувствовалъ за собою вѣяніе какого-то злаго духа. Но сказать ли вамъ, мой дорогой другъ, что чѣмъ далѣе уносило меня отъ вашихъ центровъ цивилизація, тѣмъ сильнѣе разгоралась во мнѣ вѣра въ идеалы, въ культуру, въ тѣ призраки, которые вы называете празднымъ вырожденіемъ поэтовъ. Во мнѣ, вѣроятно, дѣйствуетъ та же сила которая нѣкогда неотразимо влекла варваровъ изъ изъ холодныхъ лѣсовъ къ прекрасному югу Италіи. Здѣсь, въ моей скудной родинѣ, пасынокъ культуры, я больше вѣрую въ ея зиждительную силу чѣмъ ея родныя, балованныя дѣти.

"Возвращаясь сегодня ночью домой, я тщетно искалъ хотя бы одной звѣзды на небѣ. Все тонуло въ безразсвѣтной мглѣ. Но чѣмъ чернѣе была эта мгла, тѣмъ сильнѣе разгаралась во мнѣ жажда свѣта. Моя задача ясна мнѣ. Да, я буду усерднымъ и вѣрнымъ служителемъ цивилизаціи и культуры. Я буду рабомъ той идеи въ которой жизнь и возрожденіе, а не смерть и разрушеніе. То что вы проповѣдуете, вѣетъ могильнымъ холодомъ и смрадомъ; я никогда не пойду за вами. Среди общества пропитаннаго легкомысленнымъ отрицаніемъ и самодовольнымъ благёрствомъ я буду можетъ-быть единственнымъ носителемъ положительнаго идеала. Ничто такъ не нужно намъ въ настоящую минуту какъ вѣра въ идеалъ. Если хотя немногіе поймутъ вмѣстѣ со мимо что отрицаніе есть смерть — мы будемъ жить.

«Прощайте, дорогой другъ мой. Жду вашихъ писемъ. Мнѣ не надо повторять вамъ что какъ бы далеко ни расходились наша мысль и наше міросозерцаніе, никто болѣе меня не сумѣеть уважать и любить васъ.»

III.

Юхотскій былъ очень удивленъ поутру, когда слуга доложилъ ему что его желаетъ видѣть какой-то г. Благолѣповъ. Никакого Благолѣпова онъ не знаетъ. Оказалось что это былъ тотъ самый молодой человѣкъ который у Валковскаго такъ заботился найти руководителя своему поколѣнію. Онъ вошелъ тою тукающею широкою походкой какой ходили семинаристы начинающіе пріобрѣтать развязность, и которая очень напоминаетъ человѣка взлѣзшаго на ходули.

— Вчера имѣлъ удовольствіе познакомиться, проговорилъ онъ молодымъ баскомъ, первый протягивая руку.

Юхотскій пригласилъ его сѣсть. Благолѣповъ былъ дѣйствительно изъ семинаристовъ, и притомъ изъ заматерѣлыхъ. Въ университетъ онъ попалъ въ то время когда семинаристы были въ модѣ, и это составило несчастіе его жизни. Въ немъ сложилось убѣжденіе что для него есть какое-то особое дѣло, котораго онъ никакъ не могъ найти себѣ. Попавъ въ литературные кружки, онъ добросовѣстно прислушивался ко всему что тамъ говорилось, усиливаясь поймать нѣчто такое что сразу разрѣшило бы всѣ его сомнѣнія и приставило бы его къ мѣсту. Въ немъ была странная смѣсь самоувѣренности съ совершенною умственною безпомощностью, какъ это часто встрѣчается у русскихъ молодыхъ людей.

— Вы вчера у Валковскаго очень обрадовали всѣхъ что пріѣхали, началъ онъ усѣвшись противъ Юхотскаго. — Я вамъ долженъ сказать что на васъ всѣ очень много разчитываютъ…

Юхотскій поклонился, не зная что отвѣтить.

— Послѣднее сочиненіе ваше по-нѣмецки написано? проіолжалъ Благолѣповъ. — Я не читалъ, но слышалъ что очень дѣльно. Главное впрочемъ, какъ вы смотрите…

— На что? спросилъ Юхотскій.

Вопросъ этотъ озадачилъ Благолѣпова: его мысль моталась обыкновенно въ такихъ безпредѣльностяхъ общаго что ему очень трудно было посадить ее на что-либо опредѣленное. «Да на все», хотѣлось ему отвѣтить, но онъ передумалъ и сказалъ:

— Ну, вотъ на исторію, напримѣръ.

— Какъ на науку, отвѣтилъ Юхотскій.

— Да, разумѣется… относительно этого я впрочемъ долженъ вамъ замѣтить…

У Благолѣпова была привычка къ слову «относительно»; начавъ съ него, онъ обыкновенно говорилъ долго, съ усиліемъ выдавливая фразу за фразой и путаясь въ развитіи собственной мысли. Юхотскій прервалъ его:

— Я отчасти понимаю что вы хотите сказать; но повторяю вамъ, какъ профессоръ, я кромѣ науки ничего не имѣю въ виду.

— Такъ-съ, проговорилъ Благолѣповъ; — но вамъ нужно кое-что кромѣ науки, такъ-сказать нравственное воздѣйствіе на слушателей…

— За чѣмъ же кромѣ науки? возразилъ улыбаясь Юхотскій, — скажите, посредствомъ ея.

«Это какъ вчера», подумалъ Благолѣповъ, которому показалось что Юхотскій съ намѣреніемъ отвиливаетъ отъ него, избѣгая высказаться.

— Отъ васъ ожидаютъ что вы поставите себѣ болѣе широкую задачу, сказалъ онъ.

— Кто же это ожидаетъ?

— Ну вотъ, напримѣръ, тѣ что познакомились съ вами вчера у Валковскаго…

— А-а! протянулъ Юхотскій. — Какую же я могъ бы поставить себѣ задачу?

— Руководить молодымъ поколѣніемъ…

— Очень лестно. Но можетъ-быть молодое поколѣніе не пожелаетъ идти за мною туда куда я поведу его?

— Нѣтъ, отчего же? возразилъ уже какъ бы съ нѣкоторымъ покровительствомъ Благолѣповъ. — Разумѣется, это будетъ зависѣть оттого куда вы пойдете. Относительно этого я долженъ сказать….

Юхотскій разсмѣялся.

— Такъ стало-быть уже не я, а мною будутъ руководить? перебилъ онъ. — Послушайте, мсье Благолѣповъ, мы кажется совсѣмъ понапрасну тратимъ время: молодое поколѣніе, отъ имени котораго вы какъ будто говорите, очень мало меня знаетъ и потому намъ еще не о чемъ договариваться. А вотъ на дняхъ я начинаю свои лекціи, буду защищать докторскую диссертацію — тогда все то чѣмъ вы интересуетесь во мнѣ опредѣлится само-собою.

Благолѣповъ догадался что съ нимъ больше не хотятъ говорить. Лицо его побурѣло и приняло вдругъ ожесточенное выраженіе.

— Я конечно не имѣю никакого права и можетъ-быть даже напрасно безпокоилъ васъ, заговорилъ онъ, неуклюже загребая со стола свою шапку; — впрочемъ, отчего же? взгляды должны быть свободны. Я собственно хотѣлъ сказать что наука для насъ роскошь, потому что мы покамѣстъ нуждаемся въ насущномъ хлѣбѣ. Шевелить критическую мысль, вотъ что нужно. И притомъ должна же быть какая-нибудь идея?

Юхотскій всталъ и глядѣлъ на него съ тѣмъ выраженіемъ которое ясно показывало что онъ думаетъ совсѣмъ о другомъ. Благолѣповъ неловко пожалъ ему руку, извинившись въ чемъ-то и вышелъ тою же тукающею, деревянною походкой.

Неожиданное посѣщеніе это произвело на Юхотскаго самое непріятное впечатлѣніе. За полнѣйшею умственною бопомощностью онъ различалъ въ Благолѣповѣ что-то въѣвшееся, упорное, какую-то острую закваску. Прежде, еще до поѣздки за границу, онъ встрѣчалъ много такихъ людей и привыкъ сразу узнавать ихъ; во тогда это было какъ бы повѣтріе. За границей онъ какъ-то пересталъ думать о нихъ, считалъ это дѣло поконченнымъ. Но закваска оказывалась неистребимою, какъ запахъ въ бочкѣ однажды бывшей подъ виномъ. Неужели цѣлое поколѣніе выросло на этой закваскѣ, и ничего болѣе не остается какъ счесть его пожертвованнымъ?

Юхотскому впрочемъ не было времени останавливаться на подобныхъ впечатлѣніяхъ. Дѣла у него были полныя руки; надо было пріискать квартиру, устроиться, сдѣлать множество офиціальныхъ и частныхъ визитовъ. Весь день прошелъ въ разъѣздахъ, а вечеромъ, усталый, онъ пріѣхалъ къ Жаку, разчитывая отдохнуть у него отъ петербургской суетни и сутолоки.

Но онъ отчасти обманулся въ разчетѣ. У Жака былъ «вторникъ». Это значило что всѣ гости поступаютъ въ распоряженіе Юліи Владиміровны Лазориновой, принимавшей на себя въ эти дни высшее попеченіе чтобы всѣмъ было весело, Жакъ въ равной мѣрѣ поступалъ въ полное распоряженіе супруги и долженъ былъ дѣлить ея заботы. Прежде онъ пробовалъ запираться въ кабинетѣ или совсѣмъ уходить изъ дому, но послѣ нѣсколькихъ шумныхъ сценъ сдѣланныхъ ему женой, призвалъ за лучшее покориться. Никто менѣе его не могъ бы, впрочемъ, оживить общество; его печальное, разстроенное лицо скорѣе произвело бы на всѣхъ давящее впечатлѣніе. Онъ оживлялся только когда ему случалось остаться на нѣсколько минутъ съ Маней: онъ очень ее любилъ и она какъ-то умѣла снимать ѣдкую, горькую накипь съ его души. Но однимъ изъ самыхъ тонкихъ удовольствій Юліи Владиміровны было всячески мѣшать имъ остаться вдвоемъ; она снисходила даже слегка ревновать своего мужа къ Манѣ.

Сегодня Жакъ былъ болѣе обыкновеннаго разстроенъ. Предъ самымъ вечеромъ онъ выдержалъ одну изъ тѣхъ сценъ съ женой, которыя маленькими, но вѣрными дозами отравляли его существованіе. Все утро онъ провелъ за спѣшною и срочною работой, и страшно усталый сидѣлъ послѣ обѣда у окна въ кабинетѣ, съ досадою думая о томъ что вечеръ будетъ потерянъ, а работа не готова еще и до половины. Юлія Владиміровна вошла къ нему своею скользящею легкою походкой, придававшей ей такую воздушность, и увидя что онъ не занятъ, тихо опустилась на диванъ. По этому безмолвному явленію Жакъ догадался что ему предстоитъ сцена. Юлія Владиміровва любила приходить къ нему именно въ этотъ часъ, между обѣдомъ и вечеромъ, когда онъ былъ свободнѣе, когда ей самой нечемъ было зайть себя, и она чувствовала тотъ почти физическій припадокъ воющей и раздражающей скуки, который такъ часто доводилъ ее до истерической злости, до истерической потребности поднять на ноги весь домъ или просто биться головой объ стѣну. Лицо ея обыкновенно принимало въ такихъ случаяхъ тусклое, фатальное выраженіе, никогда не обманывавшее Жака. Его нервно передернуло при одномъ взглядѣ на это лацо, которое онъ когда-то такъ страстно и такъ неосторожно любилъ.

— Я думаю, у насъ сегодня никого не будетъ, произнесла Юлія Вдадиміровна, не глада на мужа.

— Почему ты думаешь? спросилъ Жакъ.

Юлія Вдадиміровна помолчала, какъ бы предоставляя мужу обсудить всю неумѣстность этого вопроса.

— Потому что мы ни съ кѣмъ не поддерживаемъ отношеній, объяснила она тономъ не допускавшимъ сомнѣнія что это мы относилось исключительно къ мужу. — Развѣ ты умѣетъ жить съ людьми? тебя по цѣлымъ цѣлымъ не вытащишь изъ дому.

— Но это потому что я занятъ, пробовалъ оправдаться Жакъ.

— Занять! воскликнула Юлія Вдадиміровна, понемногу переходя къ крикливымъ ноткамъ, которыя въ этихъ случаяхъ непонятнымъ образомъ являлись въ ея маленькомъ пѣвучемъ голосѣ. — Всѣ мущины заняты, однакожь находятъ время всюду бывать. Очень много толку выходитъ изъ твоихъ занятій!

Послѣднія слова заключали въ себѣ намекъ на неспособность Жака пріобрѣтать тѣ бѣшенныя деньги, изъ-за которыхъ Юлія Владиміровна постоянно завидовала нѣкоторымъ своимъ знакомымъ. Жакъ имѣлъ только то что доставляла ему служба и кое-какія частныя занятія. Такъ какъ Юлія Вдадиміровна страстно любила туалеты и обстановку, то при ея безпорядочномъ хозяйствѣ денегъ часто не хватало.

— Веретёновы навѣрно не пріѣдутъ, мы у нихъ уже два мѣсяца не были, возвратилась Юлія Владиміровна къ прежнему разговору.

Жакъ тоскливо молчалъ и курилъ папироску.

— Что жь ты ничего не говоришь? окликнула его Юлія Владиміровва. Ее ничто такъ не бѣсило какъ это отмалчиванье мужа.

— Что мнѣ сказать? возразилъ Жакъ. — Я тебѣ не запрещаю ѣздить къ твоимъ знакомымъ, а самому мнѣ времени нѣтъ.

— Какъ же бы это я стала одна ѣздить? воскликнула Юлія Владиміровна: — Чтобъ о насъ вездѣ говорили что вотъ мужъ корпитъ за работой, а жена рыщетъ по баламъ да по театрамъ! досказала она, не сознавая всей наивной искренности этого возраженія.

Она замѣтила улыбку, невольно пробѣжавшую по губамъ мужа, и въ голубыхъ глазахъ ея вспыхнули злыя искры.

— Нечего ухмыляться, лучше бы подумалъ о томъ какъ улучшить свое положеніе, вотъ что! проговорила она крикливо звенѣвшимъ голосомъ. — Сидитъ себѣ цѣлый день, горя ему мало, да еще пріятелей какихъ-то отыскалъ, которые шляются по ночамъ да отрываютъ отъ работы. Съ какой стати этотъ князь твой вчера разлетѣлся? не могъ ты ему сказать что у насъ вторники? Какой ты мужъ? ты колпакъ, а не мужъ; тебѣ до семьи и дѣла нѣтъ. Дымитъ себѣ цѣлый день эти проклятыя папиросы…

Юлія Вдадиміровна при этомъ даже дѣлала видъ будто закашлялась, хотя табачный дымъ нисколько не безпокоилъ ея и она даже любила его.

— Князь Юхотскій хотѣлъ быть сегодня вечеромъ, сказалъ Жакъ, разчитывая что это извѣстіе должно произвесть на жену благопріятное впечатлѣніе. Юлія Вдадиміровна дѣйствительно была очень рада узнать что на ея вторникахъ явится новое и такое интересное лицо, но не сочла нужнымъ обнаружить это и проговорила презрительно:

— Очень онъ мнѣ нуженъ, твой пріятель!

Выказывать при всякомъ удобномъ случаѣ глубокое презрѣніе къ мужу и ко всему что касалось его, доставляло Юліи Владиміровнѣ величайшее и никогда не притуплявшееся наслажденіе. Въ этомъ презрѣніи она вымещала обиду занесенную ей бракомъ. Она считала себя крайне униженною долей выпавшею ей въ жизни, и раскаивалась въ своей опрометчивости. Правда, когда Жакъ за нее посватался, она была рада, среди окружавшей ее деспотической и почти нищенской обстановки, выскочить за перваго встрѣчнаго. Но съ тѣхъ поръ она измѣнила свои взгляды на замужество. Ей удалось увѣрить себя что она рождена для блистанія въ свѣтѣ, для неистощимаго праздника жизни. Ей грезились аристократическія залы, великолѣпные экипажи, кружева и бриліанты; она мечтала вступить въ жизнь подъ руку съ однимъ изъ тѣхъ героевъ большаго свѣта которыми ей приходилось только издали любоваться. Она не задавала себѣ труда опредѣлить на чемъ основывались эти притязанія, но ей было ясно что Жакъ отрѣзалъ ей всѣ пути къ тому что она считала счастьемъ. Въ ней сложилась увѣренность что она пожертвовала ему своею красотой и молодостью, своею судьбой. Она сознавала что успѣла сильно подурнѣть въ послѣдніе годы; но чѣмъ безпощаднѣе свидѣтельствовало зеркало, тѣмъ болѣе фантастическіе размѣры принимало ея представленіе о своей прежней красотѣ. Эта красота олицетворялась въ ея воображеніи въ видѣ необъятнаго капитала похищеннаго Жакомъ, и каждый разъ какъ эта мысль представлялась ея уму она чувствовала непримиримую злобу къ человѣку разрушившему ея счастіе. Ее раздражало уваженіе которыхъ пользовался Жакъ въ своемъ кругу. Честность, умъ, образованіе, какая въ нихъ польза если она обречена на буржуазное подудовольство, дѣлавшее изъ ея жизни тусклое прозябаніе? Какъ охотно промѣняла бы она эти мѣщанскіе добродѣтели на одно изъ тѣхъ условій которыми открывается, доступъ въ блестящія и нарядныя сферы, куда она стремилась всѣми своими инстинктами!

— Очень намъ пристало принимать князей когда въ домѣ лишней копѣйки нѣтъ, проговорила она уже не съ притворнымъ ожесточеніемъ. — Я посмотрю какъ мы извернемся въ этотъ мѣсяцъ….

— Но вѣдь ты подучила уже деньги на хозяйство, возразилъ Жакъ.

По лицу Юліи Владиміровны пробѣжало легкое смущеніе. Голосъ ея, когда она собралась отвѣтить, упалъ до весьма низкой ноты.

— Я и не говорю что не получала. Но ты знаешь что модистка пристала ко мнѣ съ долгомъ, и я должна оплатить изъ тѣхъ денегъ… Ты въ самомъ дѣлѣ кажется воображаешь что даешь мнѣ нивѣсть какія средства! Скажи пожалуста! — продолжала Юлія Владиміровна овладѣвая своимъ смущеніемъ и съ прежнею стремительностью возвращаясь къ пронзительнымъ ноткамъ: — Вѣрно я не для того шла замужъ чтобы гроши считать… Ты знаешь ли сколько Веретёновъ рабатываетъ? Видѣлъ ты, прошлый вторникъ, въ какомъ его жена платьѣ была? Ты спроси-ка сколько онъ ей на туалетъ даетъ! Да чего лучше? — Марѳуша у нихъ жила, она лично знаетъ. Пусть скажетъ, я при тебѣ спрошу.

У Юліи Владиміровны въ подобныхъ случаяхъ являлась страсть къ очнымъ ставкамъ и вообще къ наивозможной публичности своихъ дѣйствій. Горничная тотчасъ явилась на крикъ.

— Марѳуша, скажи вотъ тутъ, при баринѣ, сколько Веретёновъ даетъ своей женѣ на туалетъ? стремительно обратись къ ней Юлія Владиміровва.

Марѳуша, рябая и черная дѣвка, говорившая очень громко нараспѣвъ, была очень рада разказать.

— Помногу, сударыня, это точно что помногу. Онъ вѣдь въ чемъ супругѣ не отказываетъ. Такъ бываетъ что всѣ какъ есть деньги отдастъ ей, и самъ потомъ по мелочамъ у нея спрашиваетъ. У нихъ, извѣстно, барыня всему дому голова, какъ слѣдуетъ. Это что ужь когда баринъ при себѣ деньги держитъ, какой это порядокъ, никакого порядка въ томъ нѣтъ. Марѳуша кричала все громче и громче, и въ азартѣ размахивала руками все ближе и ближе къ барину. Предметъ разговора очевидно былъ самый ея любимый.

Жакъ вдругъ поднялся съ кресла: онъ былъ блѣденъ, нижнія челюсть его тряслась.

— Поди вонъ! крикнулъ онъ на служанку.

Та мгновенно какъ-то присѣла и выпрыгнула изъ комнаты. — И вы также оставьте меня въ покоѣ, проговорилъ онъ тоже къ женѣ.

У него все еще дрожали личные мускулы, и онъ тяжело дышалъ.

Юлія Владиміровна поднялась съ дивана съ видомъ угнетенной, но сохраняющей свое достоинство невинности. Не смотря на то что въ ней ежедневно являлась какъ бы потребность доводить Жака до такихъ вспышекъ, она смертельно боялась его въ этомъ состояніи. Она ограничилась тѣмъ что окинула его презрительнымъ взглядомъ и проговорила удалясь съ театральною медленностью:

— Удивительно! Донъ-Кихотъ какой выискался!

Когда Юхотскій пріѣхалъ, гости почти всѣ уже собрались. Вопреки предсказаніямъ Юліи Владиміровны, въ ея гостиной было довольно людно. Сама она, въ свѣжемъ и дорогомъ туалетѣ, уже нѣсколько разъ успѣла сообщитъ дамамъ что ждетъ новаго знакомаго, чрезвычайно блестящаго и интереснаго молодаго человѣка, богатаго и притомъ князя. Несмотря на нѣкоторое предубѣжденіе противъ этого князя, который таскается по ночамъ и отрываетъ мужа отъ работы, ей очень льстила мысль что она можетъ первая ввести его въ кружокъ своихъ знакомыхъ. Юлія Вдадиміровна вообще очень любила принимать людей нѣсколько повыше того круга къ которой принадлежало ея всегдашнее общество. Поэтому она встрѣтила Юхотскаго чрезвычайно любезно, и рѣшившись сразу сдѣлать его «своимъ», послѣ первыхъ же словъ, объяснила ему съ очаровательною улыбкой:

— У насъ вторники. Пожалуста, князъ, не забывайте эти дни. Остальные вечера мужъ очень занятъ, а я часто небываю дома, но по вторникамъ вы васъ всегда застанете.

Жакъ, стоявшій подлѣ, догадался что у него хотятъ отнять друга.

— То-есть ты понимаешь, Платонъ, вмѣшался онъ, — что если ты захочешь именно меня видѣть, то будешь приходить когда только вздумаешь и никакимъ моимъ занятіямъ никогда не помѣшаешь.

Юлія Вдадиміровна метнула на мужа презрительный взглядъ.

— Я разчитываю что вы окажете честь моимъ вторникамъ. У меня собирается очень милое общество, пояснила она съ тою же обворожительною улыбкой, и повела Юхотокаго знакомить со своими гостями.

Она торжествовала. Одного взгляда на Юхотскаго ей было достаточно чтобы взвѣсить пріобрѣтеніе которое она дѣлала въ его лицѣ для своихъ вторниковъ. Она оцѣнила сразу отпечатокъ полнѣйшаго comme il faut лежавшій на всей наружности князя и даже покрой его фрака, свободно охватывавшаго его стройную фигуру. Конечно, ни у кого изъ ея знакомыхъ дамъ не было такого блестящаго habitué. Длинная вереница вторниковъ, которымъ присутствіе князя должно было придать особый блескъ, проносилась въ воображеніи Юліи Владиміровны.

Но Юхотскій очень скоро разочаровалъ ее. Еслибъ онъ не былъ изъ вчерашнихъ признаній Жака предубѣжденъ противъ его жены, личное знакомство съ нею не могло расположить его въ ея пользу. Онъ умѣлъ читать на лицахъ женщинъ, а то что онъ читалъ совершенно ясно на лицѣ Юліи Владиміровны, въ то время какъ она улыбалась ему улыбкой самаго искренняго восхищенія, было ему антипатично. Онъ чувствовалъ пробѣлъ котораго не умѣютъ скрыть женщины никогда не жившія сердцемъ. Подъ этими тонкими чертами и сквозь мягкій взглядъ этихъ идеальныхъ глазъ, различалъ какое-то внутреннее мѣщанство, что всегда было ему особенно противно, и въ мущинахъ, и въ женщинахъ. Онъ пріѣхалъ сюда для Мани, и завидѣвъ ее въ маленькой второй гостиной, прямо направился туда, къ первому разочарованію хозяйки дома.

IV.

Когда онъ увидѣлъ себя въ этой маленькой гостиной, подлѣ Мани, привѣтливо встрѣтившей его своимъ открытымъ взглядомъ, онъ опять почувствовалъ ощущеніе нравственнаго приволья и успокоенія которое всегда испытывалъ въ ея присутствіи. Это было то прозрачное, ясное чувство, которое соединяетъ людей одинаково настроенныхъ къ чему-нибудь родному, поэтическому и смѣлому. Когда они сходились вмѣстѣ, оба сильнѣе чѣмъ въ обществѣ другихъ людей ощущали въ себѣ такое настроеніе, и въ этомъ именно былъ источникъ наслажденія которому они безсознательно предавались. У нихъ существовала общая жизнь, до такой степени наполнявшая обоихъ что мысль родившаяся въ одномъ, незримо продолжала работать въ другомъ, и часто для нихъ съ полуслова было ясно другъ въ другѣ многое такое, чего они никакъ не умѣли бы объяснить постороннимъ. У нихъ всегда были готовые, неистощимые предметы разговора: общія воспоминанія, общія симпатіи, мелочи совершенно незначительныя сами по себѣ, но имѣвшія для нихъ особое содержаніе, потому что за ними вставала вся молодая жизнь и вѣяло чистотою и счастьемъ раннихъ отроческихъ впечатлѣній. То чѣмъ они наслаждались теперь, было только наградою за эту чистоту и счастье.

Юхотскому было особенно дорого сознавать что Маня участвуетъ въ его умственной жизни. Это сдѣлалось какъ-то само-собою, давно. Онъ никогда не спрашивалъ себя на чемъ остановилось образованіе Мани, но чувствовалъ что она всегда понимала его, что въ самыхъ серіозныхъ его интересахъ она всегда находила нѣчто совершенно близкое ей. Ему было ясно что его умъ не тяготитъ ея, а доставляетъ ей наслажденіе. Отъ его долгихъ разговоровъ, въ ней самой образовался нѣкоторый умственный осадокъ которымъ она безсознательно пользовалась, не измѣняя своей женственной природѣ; и онъ часто съ изумленіемъ замѣчалъ какъ высказанная имъ когда-нибудь мысль возвращалась къ нему отъ Мани гораздо болѣе сближенная съ жизнью чѣмъ по умѣлъ сдѣлать его мужской умъ. Онъ сознавалъ что Маня была богаче его эстетическими элементами, и что послѣ своей матери онъ ей болѣе всѣхъ былъ обязанъ тою артистической полнотой организаціи которой такъ рѣдко достигаютъ даже самые умные мущины если въ ихъ жизни женщина никогда не занимала большаго мѣста.

Маня разспрашивала Юхотскаго когда онъ начнетъ читать лекціи и скоро ли будетъ его диспутъ; и Юхотскому казалось какъ нельзя болѣе естественнымъ сообщить ей всѣ планы и ввести ее въ кругъ мыслей въ которыхъ въ послѣднее время вращался его умъ. Онъ видѣлъ по глазамъ Мани, разгоравшимся тѣмъ сдержаннымъ, нѣжнымъ блескомъ который онъ такъ любилъ въ нихъ, что ее также сильно, какъ и его подымаетъ интересъ наполняющей его идеи.

— Какъ это будетъ пріятно когда вы пріѣдете ко мнѣ послѣ диспута и разкажете о своемъ торжествѣ! проговорила она.

— А сами вы развѣ не хотите быть на диспутѣ? спросилъ Юхотскій и подумалъ, какъ хорошо было бы ему встрѣтить въ чужой и можетъ-быть враждебно настроенной толпѣ, дружескій взглядъ этихъ сѣрыхъ глазъ.

— Нѣтъ, я лучше буду ждать васъ дома, отвѣтила Маня; — я не привыкла ко многолюдству.

На самомъ дѣлѣ Маню то удерживало что, по ея мнѣнію женщина посѣщающая подобныя академическія собранія, подаетъ поводъ подозрѣвать ее въ нѣкоторомъ тщеславіи. Юхотскій догадался и не настаивалъ.

— Вы дадите мнѣ руку на счастье, какъ тогда когда я ѣхалъ въ Петербургъ изъ деревни? сказалъ онъ.

Маня только улыбнулась ему.

— Развѣ вы не увѣрены въ полномъ торжествѣ? сказала она, блистая своими ясными глазами.

— О торжествѣ я бы и не думалъ еслибъ это было только мое личное дѣло, отвѣтилъ Юхотскій; — но мнѣ вѣроятно придется встрѣтиться съ предубѣжденіемъ и враждой къ моей идеѣ, къ тому что мнѣ наиболѣе дорого. Къ формальному успѣху я совершенно равнодушенъ; мнѣ надо завоевать публику для моей идеи. Какая мнѣ радость что я блистательно докажу тотъ или другой тезисъ моей диссертаціи, если я никому не. передамъ настроенія которое меня наполняетъ?

Маня продолжала улыбаться ему своими ясными глазами.

— Я не могу этого допустить, сказала она; — развѣ ваша идея — не жизнь, не истина, не благо?

— Да, отвѣтилъ Юхотскій, — но мы живемъ въ печальное время господства низшихъ требованій. Все что приподнято надъ уровнемъ полузнанія представляется вамъ посягательствомъ на вашъ умственный комфортъ, на свободу нашего духовнаго нищенства. Масса будетъ противъ меня, я не сомнѣваюсь; ее надо завоевать. Въ противномъ случаѣ къ чему послужатъ мои усилія? Говоря по правдѣ, я никогда такъ не сомнѣвался въ себѣ какъ наканунѣ своего общественнаго служенія. Я былъ безконечно счастливѣе, работая лишь надъ самимъ собою и для себя самого. Помните тотъ послѣдній годъ въ деревнѣ? Тогда я самъ вступалъ въ область наслажденій куда теперь долженъ ввести другихъ, и подлѣ меня былъ только одинъ другъ, съ мыслью и съ сердцемъ котораго я справлялся, и этотъ другъ были вы, и вы раздѣляли со мною каждое мое сомнѣніе и каждое убѣжденіе!

Глаза Мани потеряли свое ясное выраженіе; Юхотскій замѣчалъ это каждый разъ когда его разговоръ обращался лично на нее. Также точно вчера, когда онъ просилъ позволенія быть у нея, ея глаза мгновенно погасли. Она какъ будто стояла предъ нимъ вся на сторожѣ, пугливая и чуткая. Когда Юхотскій думалъ объ этомъ, что-то жуткое шевелилось у него на сердцѣ, и онъ боялся проникнуть туда гдѣ таилась причина этой внутренней тревоги выражавшейся въ глубокихъ глазахъ Мани.

— Это малодушіе, Платонъ Николаевичъ, сказала она: — жизнь только-что раздвигается предъ вами, а вы какъ будто сожалѣете что не можете забиться въ уголъ.

— Вы не хотите позволить мнѣ немножко эгоизма? возразилъ улыбаясь Юхотскій. — Забиться въ уголъ, когда въ этомъ углу ваше лживое счастіе, развѣ это не соблазнительно?

— А я увѣрена что вы никогда не помирились бы на этомъ счастьи, отвѣтила торопливо Маня.

Въ эту минуту Юлія Владиміровна, давно уже сгоравшая нетерпѣніемъ завладѣть Юхотскомъ, явилась нарушить ихъ уединеніе.

— Chère Marie, вы отнимаете у васъ князя, обратишь она къ Манѣ съ нѣсколько кислою улыбкой. — Князь, всѣ такъ интересуются васъ видѣть и слышать что право не великодушно съ вашей стороны удаляться отъ общества, добавила она къ Юхотскому.

Тотъ долженъ былъ перейти за нею въ большую гостиную, гдѣ ему тотчасъ поручили занимать двухъ дамъ, которыми хозяйка особенно дорожила. Эти дамы были немножко поинтереснѣе и понаряднѣе остальныхъ, и потому взглянули на Юхотскаго какъ на свою законную добычу. Къ тому же онѣ были сегодня въ новыхъ туалетахъ и чувствовали свою силу. Имъ хотѣлось немедленно и самымъ убѣдительнымъ образомъ доказать князю что онѣ принадлежать къ очень хорошему обществу, одѣваются у очень хорошихъ модистокъ, знакомы съ самыми приличными людьми и при этомъ очень умны, очень образованы и совершенно усвоили себѣ всѣ новыя идеи, отъ Фребелевскихъ садовъ до лѣченія сгущеннымъ воздухомъ. Все это въ какія-нибудь десять минутъ было стремительно и окончательно разъяснено Юхотскому. Затѣмъ разговоръ перешелъ на гигіену и педагогику, которыми обѣ дамы, въ качествѣ современныхъ матерей, чрезвычайно интересовались. Одна сообщила даже что прежде крутыя яйца считались вредными, но теперь наука доказала что совсѣмъ напротивъ, и поэтому она кормитъ ими своихъ дѣтей; причемъ объяснила что-то очень ученое о бѣлковинѣ. Юхотскій только слушалъ и ума не могъ приложитъ откуда у нихъ все берется. Онъ сначала радъ былъ что этихъ дамъ вовсе не нужно занимать, но наконецъ слушать ихъ сдѣлалось гораздо обременительнѣе чѣмъ самому поддерживать разговоръ. Воспользовавшись паузой, онъ подошелъ къ Жаку и шепнулъ ему:

— Я пойду къ тебѣ въ кабинетъ выкурить сигару.

Жакъ прошелъ вслѣдъ за нимъ.

— Должно-быть за границей я совсѣмъ отвыкъ отъ Пербурга, просто не знаю о чемъ говорить и что дѣлать на этихъ раутахъ, сказалъ ему Юхотскій. — Ты на меня не сердись, я не буду ѣздить къ тебѣ по вторникамъ.

— И не ѣзди пожалуста, я самъ какъ чужой на этихъ вечерахъ, поспѣшно отвѣтилъ Жакъ. — Сегодня, еслибы не зналъ что ты будешь, ушелъ бы изъ дому.

Юхотскій внимательно посмотрѣлъ ему въ глаза.

— Ты разстроенъ, Жакъ?

Тотъ махнулъ рукой и не отвѣчалъ, понуро глядя на носокъ своего сапога.

— Не знаю чѣмъ все это кончится, заговорилъ онъ черезъ минуту, — а чѣмъ-нибудь должно кончиться, потому что такъ продолжать я не имѣю больше силъ.

И онъ разказалъ въ нѣсколькихъ словахъ послѣднюю сцену съ женой. Юхотскій слушалъ его на этотъ разъ не съ тѣмъ вниманіемъ къ которому его обязывали дружественныя отношенія къ Жаку. Онъ казался нѣсколько разсѣянъ, его мысль была занята прерваннымъ разговоромъ съ Маней и послѣдними, торопливо высказанными ею словами. Ему думалось что за этими словами должно было что-то объясниться что-то очень важное для нихъ обоихъ. Но удастся ли ему возвратиться сегодня къ этому разговору? Никогда въ жизни онъ такъ не досадовалъ что его прервали.

— Но, Жакъ, не слишкомъ ли много значенія придаешь ты всему этому? попытался онъ успокоить своего друга. — Женщины вообще капризны и нелогичны, а твоя жена кажется болѣе другихъ….

— Да, разумѣется, все это очень обыкновенно, такъ что пожалуй не поймаешь тутъ драмы, возразилъ Жакъ, стараясь овладѣть своимъ раздраженіемъ. — Но въ этой-то ежедневности и заключается самая нестерпимая сторона положенія. Капля за каплей, падая на камень, долбятъ его. Повѣришь ли, бываютъ минуты когда я желалъ бы чтобы моя жена бѣжала отъ меня съ любовникомъ, по крайней мѣрѣ однимъ разомъ все было бы кончено.

Онъ притворилъ дверь въ корридоръ и продолжалъ шагая по комнатѣ:

— Другіе этого не знаютъ, но ты вѣдь долженъ знать что настоящій трагизмъ жизни заключается въ ея мелкой будничной пошлости, среди которой нѣтъ мѣста ни героямъ, ни злодѣямъ, ни великимъ подвигамъ, ни преступленіямъ. Вотъ съ чѣмъ никогда нельзя примириться, и что никогда не кончается. Никогда не кончается, вотъ что самое страшное!

— Это напоминаетъ мнѣ любимое выраженіе Овергагена, что лучше встрѣтиться съ разбойникомъ чѣмъ прожитъ всю жизнь съ карманными воришками, перебилъ Юхотскій.

— А развѣ онъ не правъ, твой Овергагенъ? подхватилъ съ оживленіемъ Жакъ. — Развѣ не задыхаются въ этомъ заколдованномъ кругѣ который сомкнулся вокругъ меня, другаго, третьяго? Не жизнь томитъ, томитъ отсутствіе въ ней подъема….

Докуривъ сигару, Юхотскій опять вышелъ въ гостиную. Онъ разчитывалъ что ему удастся снова поговоритъ съ Маней. Но Юлія Владиміровна была на сторожѣ, и завидѣвъ Юхотскаго тотчасъ атаковала его.

Маня разговаривала съ Жакомъ на другомъ концѣ гостиной, и встрѣтившись глазами съ Юхотскимъ, издали чуть-чуть улыбнулась ему. Эта улыбка напомнила ему что въ этой залѣ они одни совершенно близки другъ другу.

Освободившись наконецъ отъ Юліи Владиміровны, онъ направился между креслами чтобы подойти къ Манѣ, но ея уже не было на томъ мѣстѣ гдѣ она только-что сидѣла съ Жакомъ. Онъ оглянулся по всѣмъ угламъ, зашелъ въ другую гостиную — Маня исчезла. Юхотскій вспомнилъ что она имѣла обыкновеніе потихоньку уѣзжать раньше всѣхъ. Страшная досада овладѣла имъ. Развѣ она не могла сказать ему два слова, напомнить чтобъ онъ завтра пріѣхалъ къ ней? Онъ даже не зналъ ея адреса. Можно было, конечно, справиться у Жака, но онъ не былъ увѣренъ, не уклоняется ли она нарочно отъ его посѣщенія. Ему сдѣлалось и обидно, и досадно, и горько въ первый разъ съ тѣхъ поръ какъ онъ зналъ Маню. Оставаться долѣе на раутѣ показалось ему противнымъ. Онъ простился съ Юліей Владиміровной, на этотъ разъ уже съ кислою улыбкой повторившею приглашеніе не забывать ея вторниковъ, пожалъ руку Жака и вышелъ.

Но въ передней онъ вдругъ столкнулся съ Маней. Она появилась изъ внутреннихъ комнатъ куда заходила поцѣловать свою любимицу, трехлѣтнюю дѣвочку Лазориновыхъ.

— Я ни съ кѣмъ не простилась, чтобъ Юлія Владиміровна не провожала меня, проговорила она, запахиваясь въ поданную ей бурку, и кроткіе звуки ея голоса мгновенно заставили Юхотскаго позабыть всю свою досаду.

Имъ пришлось вмѣстѣ спуститься съ лѣстницы.

— У меня здѣсь карета; позволите мнѣ довезти васъ? предложилъ Юхотскій.

— Merci, нерѣшительно отвѣтила Маня, — я уже привыкла ѣздить одна по Петербургу. Впрочемъ довезите меня въ самомъ дѣлѣ; это недалеко отсюда.

Когда Юхотскій захлопнулъ за собою дверцу, и они очутились въ темной тѣснотѣ кареты, Маня невольнымъ движеніемъ откинулась въ уголъ и плотнѣе запахнулась въ бурку. Это движеніе опять напомнило Юхотскому что-то новое, пугливое, что онъ замѣчалъ по временамъ въ Манѣ.

Онъ давно привыкъ обращаться къ ней прямо за разъясненіемъ всякаго недоразумѣнія возникавшаго въ ихъ отношеніяхъ. Онъ чувствовалъ и теперь что-то невыяснившееся, смутное, стоявшее между имъ и ею и странно его безпокоившее. Но именно съ тѣхъ поръ какъ ему показалось что Маня держится предъ нимъ на сторожѣ, онъ съ удивленіемъ сталъ замѣчать что уже не можетъ совершенно свободно и просто говорить съ, ней обо всемъ касавшемся ихъ отношеній. Ему припомнился библейскій разказъ о томъ какъ первые люди стали стыдиться другъ друга. Неужели въ ихъ отношеніяхъ произошло нѣчто такое что разрушило состояніе прозрачной чистоты въ которомъ они до тѣхъ поръ находились? Эта мысль не то ужалила его, не то наполнила какимъ-то блаженнымъ холодомъ. Онъ почти съ удивленіемъ взглянулъ на Маню, головка которой, закутанная въ большой черный платокъ, едва рисовалась въ темнотѣ кареты.

— Маня, отчего вы не хотѣли чтобъ я былъ сегодня у васъ? вдругъ спросилъ онъ ее.

Прежде онъ всегда звалъ ее Маней, но съ послѣдняго пріѣзда въ Петербургъ это имя въ первый разъ безъ обмолвки сорвалось съ его языка. Маня слегка вздрогнула.

— Но потому что мы оба были у Лазориновыхъ, отвѣтила она.

— Вы знаете что я поѣхалъ къ нимъ только потому что вы хотѣли, и притомъ я могъ бы быть у васъ еще утромъ еслибы вы дали мнѣ свой адресъ, возразилъ тихо Юхотскій. — Маня, скажите правду: вы нарочно избѣгали чтобъ я былъ у васъ? вамъ казалось лучше встрѣтиться со мною въ чужомъ обществѣ?

Маня еще глубже прижалась въ уголъ кареты.

— Вы хотите чтобъ я сказала вамъ правду? проговорила она.

— Непремѣнно, Маня.

— Такъ я скажу вамъ: да, вы угадали, мнѣ дѣйствительно казалось лучше нѣкоторое время встрѣчаться съ вами въ постороннемъ обществѣ.

— Но почему? Вы перемѣнились ко мнѣ?

— Нѣтъ, я не перемѣнилась къ вамъ, но наше положеніе перемѣнилось, все также тихо объяснила Маня.

— Въ чемъ же перемѣнилось наше положеніе? безпокойно продолжалъ спрашивать Юхотскій.

Манѣ казалось жарко въ ея тибетской буркѣ; она распахнула ее.

— Тогда я была замужемъ, уже одно это обстоятельство было мнѣ защитой, отвѣтила она.

Карета почти беззвучно катилась по густому рыхлому снѣгу; но имъ казалось что она ужасно стучитъ. Оба молчали, и оба чувствовали какую-то блаженную тоску, и обоимъ страшно было разрушить то что они чувствовали.

— Но, Маня, вѣдь вы свободны? рѣшился произвесть Юхотскій, но такъ тихо что Маня едва разслышала его слова. Она молчала и только сжимала похолодѣвшими въ перчаткахъ пальцами края своей бурки.

— Маня, почему вы боитесь? опять спросилъ Юхотскій

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, не говорите со мной! не будемъ никогда говорить объ этомъ! прошептала она, пряча лицо въ волнистомъ бѣломъ рукѣ. — Никогда, никогда!

Ея голосъ звенѣлъ тоской и тревогой, и она вся трепетала какъ бабочка надъ которою захлопнули сѣтку.

Юхотскій былъ пораженъ тѣмъ что случилось. Еслибъ ему предсказали это за нѣсколько часовъ, онъ вѣроятно разсѣялся бы. Его мысль и теперь съ трудомъ и недовѣріемъ осиливала новый фактъ. Ему никогда не приходило на умъ чтобы между имъ и Маней могли существовать иныя отношенія кромѣ тѣхъ которыя служили продолженіемъ ихъ дѣтской связи. Онъ былъ увѣренъ что вся прелесть этихъ отношеній заключалась именно въ ихъ прозрачной невозмутимости. И вотъ теперь онъ былъ странно и тревожно счастливъ тѣмъ что возмутило эту чистоту и ясность. Мысль что Маня любитъ его, наполняла его холодомъ и ужасомъ, въ которомъ было невыразимое очарованіе. Ему казалось что новая жизнь проникала все его прошлое, всѣ его воспоминанія, и онъ почти не узнавалъ себя среди нихъ. И чѣмъ чище и прозрачнѣе носился предъ нимъ образъ Мани, тѣмъ плѣнительнѣе было соединять его съ этимъ новымъ чувствомъ, именно потому что Маня такъ чиста и прозрачна, а въ этомъ чувствѣ такъ много земнаго.

Карета стала заворачивать въ боковую улицу; Маня опустила стекло и велѣла кучеру остановиться у подъѣзда большаго угловаго дома гдѣ она жила. Юхотскій быстро схватилъ ея руку.

— Маня, я могу бывать у васъ? спросилъ онъ въ смущеніи.

— Да, и чтобы все было попрежнему, отвѣтила Маня, улыбнувшись ему своею слабою, серіозною улыбкой.

«Попрежнему! Но развѣ это возможно?» шевельнулось въ головѣ Юхотскаго.

Онъ молча нагнулся къ холодной ручкѣ Мани и поцѣловалъ ее сквозь перчатку.

V.

Диспутъ Юхотскаго былъ назначенъ въ ближайшее воскресенье. Еще прежде чѣмъ газеты успѣли объявить о немъ, въ нѣкоторыхъ кругахъ петербургскаго общества уже замѣчалось движеніе возбужденнаго любопытства. На этотъ разъ скромное академическое торжество повидимому готовилось выйти изъ своихъ обычныхъ предѣловъ: оно должно было привлечь не одинъ только университетскій кружокъ, но и многочисленную постороннюю публику. Юхотскій представлялъ двойной интересъ — блестящаго ученаго и человѣка принадлежащаго по рожденію и сидзямъ къ большому свѣту. Въ первый разъ еще этотъ большой свѣтъ чувствовалъ себя какъ бы прикосновеннымъ къ академическому торжеству и готовился почтить его своимъ присутствіемъ. Въ рядахъ петербургской журналистики также замѣчалось движеніе. Диссертація Юхотскаго въ русскомъ переводѣ, давно уже печатавшаяся подъ наблюденіемъ Жака, вышла наконецъ въ свѣтъ и ходила по рукамъ. Ее разсматривали конечно не со стороны ея научнаго содержанія, а со стороны направленія. Впрочемъ, такъ какъ она имѣла предметомъ методы исторической науки, обѣ эти области были тѣсно въ ней связаны. Доморощенные позитивисты и реалисты, послѣдователи Конта и Бокля, съ ужасомъ замѣтили что докторантъ относится къ ихъ авторитетамъ со строгою критикой. Открытіе это произвело необычайное волненіе философы Васильевскаго Острова и Петербургской Стороны забили тревогу. Они такъ привыкли считать себя полными хозяевами въ этой области что вторженіе въ нее посторонняго человѣка, поклоняющагося какимъ-то невѣдомымъ богамъ, представлялось имъ дикимъ насиліемъ. Фактъ былъ тѣмъ возмутительнѣе въ ихъ глазахъ что они возлагали на Юхотскаго надежды въ совершенно противоположномъ смыслѣ. Они готовились отомстить ему за предполагаемую измѣну и запасались громами метафизической діалектики. Имъ представлялось несомнѣннымъ что масса публики окажется на ихъ сторонѣ и шумно выразитъ свое неодобреніе тѣмъ опаснымъ идеямъ съ которыми опрометчиво выступалъ неопытный докторантъ.

Юхотскій зналъ что его диспутъ собирается принять размѣры событія и хотѣлъ быть готовымъ ко всякимъ случайностямъ. Онъ предвидѣлъ что его будутъ стараться увлечь въ сторону, что интересъ диспута будетъ сосредоточенъ не на положеніяхъ чисто научнаго характера, а на общихъ идеяхъ. «Что жь, тѣмъ лучше», думалъ Юхотскій: «общія идея гораздо ближе и доступнѣе для дилеттантовъ, предъ которыми я буду держать рѣчь. Я дамъ сраженіе на той самой почвѣ куда меня стараются заманить.» Онъ хотѣлъ подготовить планъ защиты и заранѣе обсудить ожидаемыя возраженія. Но мысль его работала разсѣянно. Онъ былъ слишкомъ полонъ тою внутреннею жизнью чувства которая овладѣла имъ со времени послѣдняго разговора съ Маней. Это былъ праздникъ жизни, и онъ замѣчалъ что начинаетъ терять интересъ къ трудовому будничному дѣлу. Ему припомнились слова Мани что онъ никогда не помирится на личномъ счастьи. Какой вздоръ! Онъ сознавалъ что съ той минуты какъ началась въ немъ эта внутренняя жизнь чувства, всѣ его мечты объ общественномъ служеніи мгновенно полиняли. И это очень естественно, думалъ онъ, потому что личная жизнь сильнѣе властвуетъ надъ человѣкомъ чѣмъ жизнь общества, и общественное благо есть не болѣе какъ ариѳметическій итогъ частныхъ благъ. Гдѣ каждый счастливъ по своему, своимъ личнымъ счастьемъ, только тамъ это вещественное благо перестаетъ быть призракомъ, утопіей, дѣйствительностію всегда будетъ управлять эгоизмъ; такова natura rerum, не подвластная человѣческой морали. Только неспособные ни къ какой личной жизни могутъ дѣлаться рыцарями отвлеченной идеи.

Юхотскій почти съ отвращеніемъ отбросилъ свои книги и поѣхалъ къ Манѣ.

Служанка, отворившая ему дверь, пропустила его прямо въ гостиную. Онъ остановился на порогѣ, невольно пораженный тѣмъ что представилось его глазамъ: Маня, въ простомъ черномъ платьицѣ, сидѣла на коврѣ посреди комнаты, поджавъ ножки и разложивъ на колѣняхъ крупно отпечатанную книжку, по которой маленькій Коля читалъ по складамъ. Обхвативъ ее пухлою рученкой кругомъ таліи, онъ совсѣмъ прилипъ къ ней, съ усиліемъ стараясь одолѣть какое-то трудное слово на которомъ его засталъ Юхотскій. Слово не давалось, и онъ, отчаянно наморщивъ свой бѣленькій носикъ, изо всей силы жался къ мамѣ, точно спасаясь подлѣ нея отъ опасности. Маня такъ была увлечена этимъ труднымъ процессомъ совершавшимся въ головѣ сына что и у нея также вспухли на лбу морщинки, и все лицо выражало высшую степень напряженія. Замѣтивъ Юхотскаго, она не сразу могла отдѣлаться отъ своей заботы, и не прежде протянула ему руку какъ подсказавъ сыну мучительное слово.

— Вы почти не знаете Колю, онъ былъ крошечный, сказала она подводя мальчика къ Юхотскому. Тотъ поднялъ его на руки и расцѣловалъ. Ребенокъ раскрылъ на него свои большіе, любопытные глаза.

— Мама, это тотъ про кого ты все разказываешь? наивно спросилъ онъ.

По лицу Мани быстро разлилась краска.

— Тотъ самый, Коленька, о комъ мы съ папой часто вспоминали, поправила она сына, и чтобы скрыть свое замѣшательство, принялась цѣловать его. — Вы застали насъ за Грокомъ, обратилась она къ Юхотскому.

На ея лицѣ еще лежали слѣды смущенія, и глаза блестѣли смѣшаннымъ выраженіемъ досады и радости.

— Я не помѣшалъ вамъ? спросилъ Юхотскій.

— О нѣтъ, всѣ мои дни и безъ того принадлежатъ ему, отвѣтила Маня, медленно оборачивая лицо къ сыну. Ея глаза попрежнему блестѣли, но этотъ блескъ выражалъ уже одно только материнское обожаніе.

Юхотскій почувствовалъ словно вдругъ что-то упало въ немъ. Страстное напряженіе которое онъ принесъ съ собой, съ которымъ онъ бѣжалъ упасть къ нотамъ любимой женщины, оцѣпенѣло въ немъ, какъ будто на него пахнуло холоднымъ вѣтромъ. Ему сдѣлалось нестерпимо обидно и досадно на себя самого, на свой ненужный порывъ.

Маня пересѣла на диванъ, усадивъ подлѣ себя сына и Юхотскому показалось что она нарочно сдѣлала это для того чтобъ онъ не могъ помѣститься рядомъ съ нею.

— Вы сами постоянно няньчитесъ съ вашимъ сыномъ? спросилъ онъ, и въ его голосѣ звенѣло досадное и оскорбленное чувство, мгновенно охватившее его.

Маня съ укоромъ подняла на него свои большіе глаза.

— Я вовсе не няньчусь, отвѣтила она, — но когда я дома мы разумѣется все время вмѣстѣ.

Она подняла свою узкую, безкровную руку на головку сына. Эта блѣдная, сквозившая голубыми жилками рука всегда въ высшей степени возбуждала въ Юхотскомъ то самое чувство жалостливой нѣжности которое преобладало въ его отношеніяхъ къ Манѣ. Но теперь онъ съ досадой смотрѣлъ на эту руку, забытую въ мягкомъ шелкѣ дѣтскихъ волосъ

— Вы не боитесь что слишкомъ много материнской вѣрности бываетъ вредно для мальчика? сказалъ онъ все тѣмъ же тономъ тайнаго раздраженія.

— Ахъ, я постоянно боюсь что не сумѣю воспитать егр, отвѣтила Маня. — Это такъ трудно, а я такъ мало понимаю въ этомъ.

Юхотскій продолжалъ думать о томъ что всѣ мечты его, все что онъ принесъ съ собою, мгновенно и безжалостно разсѣялось. Да, тѣ прежнія, чистыя и прозрачныя отношенія были лучше. Но развѣ онъ самъ ихъ разрушилъ? Развѣ онъ могъ такъ ошибиться?…

Когда онъ теперь, мучась ядовитою и безсильною досадой глядѣлъ на Маню, ему вновь неотразимо чувствовалось что оба они вступили во что-то новое, что такъ должно было быть и не могло не быть. Онъ еще находилъ въ себѣ ощущеніе блаженнаго ужаса охватившаго его въ темномъ углу кареты, когда это «новое» въ первый разъ неотразимо встало между ними. Нѣтъ, онъ не могъ ошибиться.

Служанка поставила предъ ними на столъ подносикъ съ кофе.

— Нянюшка говоритъ, пора Коленьку гулять вести, сказала она.

— Не вѣтрено сегодня? спросила Маня Юхотскаго.

— Не очень, отвѣтилъ онъ.

Маня подошла къ окну и взглянула на термометръ.

— Я на минуту васъ оставлю чтобы показать какъ его одѣть, сказала она, уводя сына.

Когда она вернулась, по раскраснѣвшемуся лицу ея видно было что она сама хлопотала надъ его туалетомъ.

— Теперь у меня цѣлый часъ свободный, будемъ кофе пить, весело сказала она, садясь на свое прежнее мѣсто.

Юхотскому казалось что теперь, именно теперь, должно рѣшиться все что волновало и мучило его.

— Помните, Маня, заговорилъ онъ, опуская глаза въ чашку, — вы мнѣ сказали въ послѣдній разъ: пусть все опять будетъ попрежнему?

— Ну, что жъ? протянула Маня.

— Развѣ это возможно?

Маня помѣшала ложечкой свой кофе.

— А вы помните что я просила васъ никогда больше не заводить разговора объ этомъ? проговорила она, сдвинувъ свои тонкія плечи.

Юхотскій сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.

— Маня, для чего мы будемъ обманывать и себя, и другъ друга? заговорилъ онъ, внутренно весь волнуясь. — Предположимъ что, повинуясь вамъ, я никогда, ни однимъ словомъ, не намекну на нашъ послѣдній разговоръ; но развѣ этимъ мы разрушимъ то что произошло между нами?

— Но что такое произошло? возразила съ напряженнымъ спокойствіемъ Маня.

Юхотскій подвинулся къ ней и взялъ ее за обѣ руки.

— Маня, вы отрекаетесь отъ меня? тихо проговорилъ онъ вглядываясь ей въ глаза своимъ блиставшимъ взглядомъ.

Молодая женщина высвободила руки и закрыла ими лицо. Она прижалась всѣмъ тѣломъ къ глубокой спинкѣ дивана, какъ будто инстинктивно пятясь предъ опасностью.

— Милая моя, я опять спрошу: развѣ вы не свободны? развѣ есть что-нибудь преступное въ нашемъ чувствѣ? все также тихо говорилъ Юхотскій, осторожно отнимая руки отъ ея лица.

Маня нерѣшительно подняла на него глаза; въ нихъ стояли слезы.

— А мой сынъ? Вы никогда не будете любить его, проговорила она.

— Но вы, Маня, развѣ обязаны никогда и ни къ кому не питать другаго чувства? возразилъ Юхотскій.

Маня молчала, уткнувшись плечами въ глубину дивана. Ей казалось что она и такъ уже очень, очень виновата предъ сыномъ. «Ахъ, лучше еслибъ этого никогда не было», думала она съ тоской. И въ то же время въ этомъ сознаніи своей виновности, въ этомъ ощущеніи приближающейся опасности, было что-то невыразимо пріятное, обольщающее и мучительное. Но она знала что вся прелесть испытываемаго ею ощущенія происходитъ отъ того что она всѣми силами сопротивляется этому новому и опасному чувству.

— Вы не хотите отвѣтить мнѣ, Маня? произнесъ Юхотскій, тихо касаясь руками шелковыхъ складокъ ея платья.

— Платонъ Николаичъ, вы знаете все что я могу сказать вамъ, возразила Маня. — Мы съ вами дружны съ самаго дѣтства, и я всегда считала что этой дружбѣ я обязана половиной своего счастія. Я и теперь ничего такъ не желаю какъ сохранить эту дружбу. Но ничего другаго я не имѣю права вамъ дать. Я не могу располагать собою, потому что моя жизнь принадлежатъ моему ребенку. Я никогда не выйду замужъ и никогда никого не полюблю.

Она говорила медленно, упираясь кончикомъ ботинки въ ножку стола и глядя на свои сжатыя на колѣняхъ руки. Когда она подняла глаза на Юхотскаго, ее поразило выраженіе страшной тоски появившейся на его лицѣ

— Аминь, произнесъ онъ тихо.

Это слово было сказано такимъ глухимъ, словно чужимъ голосомъ, что Манѣ сдѣлалось страшно. Нестерпимая, острая жалость наполнила ей душу. Она не взяла бы назадъ того что было сказано, но она искала другихъ словъ которыя могла бы его утѣшать, и не находила ихъ.

— Вы подумали, Маня, о томъ что въ такомъ случаѣ намъ необходимо разстаться, и какъ можно скорѣе забыть другъ друга? заговорилъ Юхотскій. — Вы подумали о томъ что ваши прежнія дружескія отношенія, которыми я дорожилъ не меньше васъ, не могутъ продолжаться?

Та тоска которую видѣла Маня ни лицѣ Юхотскаго, страшною тяжестью легла ей теперь на сердце.

— Почему же? спросила она упавшимъ голосомъ.

— Потому что я не могу ни лицемѣрить, ни насиловать себя, отвѣтилъ Юхотскій. — Да полноте, вы сами не захотите этой игры. Надъ вами стряслась бѣда, надо поскорѣе избавиться отъ ней. Въ этихъ случаяхъ разлука лучшій цѣлитель. Я уйду съ глубокою признательностью къ нашему общему прошлому и съ искреннимъ желаніемъ вамъ полнаго счастія.

Голосъ его дрожалъ, и въ горлѣ чувствовалась нестерпимая сухость. Маня не смѣла поднять на него глазъ и все ниже и ниже опускала голову.

— Дадимъ другъ другу руку на прощаніе…

Она слышала эти слова, какъ будто не онъ, а кто-то другой, совсѣмъ посторонній говорилъ ихъ, и не ей, а совершенно другой, посторонней женщинѣ. Рука ея машинально скользнула въ его руку, и только почувствовавъ его крѣпкое пожатіе, она внутренно вздрогнула всѣмъ тѣломъ. «Вотъ когда самое страшное начинается…» Она совсѣмъ не ждала этого, не думала объ этомъ.

Юхотскій молча склонилъ предъ ней голову и поднесъ ея холодную руку къ своимъ губамъ. Неужели это въ самомъ дѣлѣ прощаніе? На минуту у нея исчезло сознаніе всего происходившаго. «Вотъ, онъ теперь скажетъ что-нибудь, и я опять все пойму», подумала она, словно ловя въ воздухѣ какую-то мысль. Но Юхотскій молчалъ, и только по нервному трепету его губъ на своей рукѣ она чувствовала его присутствіе.

— Прощайте, произнесъ онъ наконецъ, поднявъ голову.

Она рѣшилась взглянуть на него, какъ будто не довѣряя звуку его голоса. Ей казалось что одинъ взглядъ на это открытое, доброе, милое лицо разсѣетъ все что мучило и томило ее. Но этотъ взглядъ только испугалъ ее. Въ нервновытянувшихся чертахъ она увидѣла что-то упорное, стальное. Ей страшно было прочесть это выраженіе. Она хотѣла что-то сказать, хотѣла схватить его за руку, и чувствовала что вся она связана непреодолимою неподвижностью.

Когда она опять подняла глаза, Юхотскаго уже же было въ комнатѣ.

Въ передней онъ самъ напялилъ на себя пальто и машинально спустился съ лѣстницы. Безразсвѣтный, сырой и холодный петербургскій день тускло глянулъ ему въ глаза. Въ воздухѣ морозило и таяло въ одно время. Закутанныя фигуры, съ пледами и поднятыми воротниками, быстро сновали мимо него; было что-то зловѣщее въ ихъ торопливой походкѣ и озабоченныхъ лицахъ. Юхотскому казалось что все что онъ видѣлъ кругомъ, было залито горемъ и страданіемъ.

На столѣ у себя онъ нашелъ письмо отъ Овергагена и жадно принялся читать его.

Профессоръ благодарилъ за полученныя отъ него строки и поздравлялъ съ прекраснымъ состояніемъ духа, выразившимся въ его письмѣ. Въ этомъ вступленіи чувствовалась гримаса предвѣщавшая громы и молніи. И дѣйствительно, съ половины страницы тонъ письма замѣтно измѣнялся. "Простите мнѣ, писалъ профессоръ, если отдавая справедливость кристальной чистотѣ вашего настроенія я нѣсколько иначе смотрю на дѣло и на ваше личное положеніе. Вы еще окружены благоухающимъ идеализмомъ юности, и вамъ пріятно нѣжиться и фантазировать въ этомъ розовомъ облакѣ Можетъ-быть вы даже влюбились среди желѣзнодорожной скуки въ какую-нибудь пикантную соотечественницу, не знающую чѣмъ занять себя пока накупленные ею въ Парижѣ туалеты мнутся въ багажномъ вагонѣ. Я замѣчалъ что для женщинъ это самое опасное время. Что же касается до васъ, то признаюсь что даже въ нашемъ маленькомъ уголкѣ, гдѣ всѣ Минхенъ и Лизхенъ, подающія студентамъ пиво, извѣстны каждому до дна какъ выпитая кружка, я каждую минуту ожидалъ что вы явитесь ко мнѣ съ предложеніемъ — вмѣсто высшихъ вопросовъ философіи заняться анализомъ нѣжнѣйшихъ чувствованій вашего заполоненнаго сердца. Все это ни мало не предосудительно само по себѣ, но дурно то что человѣкъ привыкаетъ жить въ мірѣ призраковъ и обольщеній. Вотъ и все то что вы такъ благородно и изящно написали мнѣ, есть призракъ и обольщеніе. Васъ гложетъ — простите за прозаическій переводъ — ненасытное молодое честолюбіе. Вамъ хочется быть великимъ человѣкомъ, и оглядываясь на сѣренькіе горизонты жизни, вы думаете что стоитъ только подольше посидѣть въ своемъ родовомъ облакѣ чтобы сдѣлаться человѣкомъ необыкновеннымъ, вождемъ поколѣнія, сосудомъ цивилизаціи и пр. Увы, все это такъ представляется вамъ лишь потому что вы сами себя видите сквозь благоуханіе и блескъ своего родоваго облака. Нынче замѣчательные люди больше не нужны, да имъ и неоткуда взяться. Вопервыхъ, потому что они требовались пока исторія шла въ гору, и надо было толкать человѣчество въ его восхожденіи; теперь же, когда оно спускается съ горы, толкать его не зачѣмъ, достаточно одной механической силы движенія до наклонной плоскости. Вовторыхъ, — и это самое главное, — не изъ чего больше лѣпить великихъ людей. Случалось ли вамъ когда-нибудь разсуждать изъ какого матеріала и по какимъ законамъ формируются выдвигающіеся, замѣтные люди? Я вамъ объясню въ немногихъ словахъ то что мнѣ ясно совершенно. Во всѣ тысячелѣтія своей жизни, человѣчество выработало только два родовые типа — Донъ-Кихота и Гамлета. Все остальное лишь разновидности, варіаціи, повторенія и рефлексы. Такого великаго человѣка который не былъ бы близокъ ни къ Донъ-Кихоту, ни къ Гамлету, вы мнѣ не укажете. Теперь понимаете ли что я хочу сказать? Ни Донъ-Кихотомъ, ни Гамлетомъ вы не пожелаете быть, такъ какъ человѣчество въ своемъ нисходящемъ движеніи достаточно наругалось надъ обоими и дискредитировало ихъ даже въ глазахъ послѣдняго школьника. Новаго же, разумѣется, ни вы, ни я ничего не выдумаемъ. Нѣтъ типовъ, нѣтъ идеаловъ. Старые кумиры разбиты, и изъ черепковъ ихъ вылѣплено нѣчто общее, безформенное, вылѣпленъ мѣщанинъ XIX столѣтія, этотъ послѣдній и окончательный продуктъ исторіи и цивилизаціи. Но какіе же великіе люди возможны въ мірѣ поголовнаго мѣщанства?

"Если поймутъ что отрицаніе есть смерть, то мы будемъ жить, восклицаете вы въ письмѣ своемъ. Но мѣщанство тѣмъ и ужасно что оно ничего не отрицаетъ. Оно восхищается Венерой Медицейокой, и ставитъ ее въ видѣ bijouterie на этажерку будуара; оно нѣмѣетъ отъ изумленія предъ Кельнскимъ соборомъ и заказываетъ маленькую модель его для камина. То же самое въ наукѣ, въ политикѣ, во всемъ. И въ эту-то толпу вы собираетесь нести свои идеалы…. Молодой другъ мой, вы хотите чтобы васъ поставили на этажерку?

«Или можетъ-быть вы думаете что у васъ на родинѣ, подъ вашими снѣгами, неистощенная почва еще сохранила избытокъ творческихъ силъ, которыми оскудѣла старая Европа? Ахъ, я слышалъ эту прекрасную сказку! Не вѣрьте ей, гоните отъ себя это обольщеніе. Жизнь не загорается больше отдѣльными очагами. У васъ уже началось гніеніе, потому что отъ всѣхъ этихъ эпигоновъ соціализма, которыми кажется кишитъ нынче ваша страна, вѣетъ пустотою и смрадомъ. Вы опоздали явиться на свѣтъ, мой молодой другъ, вамъ надо было родиться въ эпоху гуманистовъ, когда воспрянувшій духъ съ гордою надеждой глядѣлъ впередъ, сквозь вѣка грядущаго развитія, не подозрѣвая недолговѣчности всего земнаго. Петрарка могъ безмятежно пѣть свои сонеты, потому что позади него былъ мракъ, впереди — свѣтъ. Нынче прошлое и будущее помѣнялись мѣстами. Истощеніе, разложеніе и конечное уничтоженіе, вотъ наша историческая перспектива. Стоитъ сознать это, и вы обрящете то блаженное спокойствіе которому завидуете во мнѣ. Это сознаніе есть сила, есть царствованіе; оно даетъ способность жить въ ваши печальныя времена — жить презрѣніемъ ко всему живущему, въ виду его близкаго конца.»

Пока Юхотскій дочитывалъ это письмо, сумерки наполнили комнату, и сырая, ранняя мгла глядѣла въ окна, прорѣзанная удалявшеюся нитью фонарей. Ему казалось что эта мгла наползла въ него самого и наполнила его промозглымъ холодомъ.

VI.

Большая университетская зала съ двѣнадцати часовъ стала наполняться публикой. По значительному съѣзду экипажей можно было заключить что въ стѣнахъ стараго Петровскаго зданія, въ этотъ день, готовилось особенное торжество. Дѣйствительно, публика собиралась многочисленная и блестящая. Нарядныя дамы, фраки со звѣздами, щеголеватые гвардейскіе мундиры, наполняли передніе ряды креселъ. Обычныхъ посѣтителей диспутовъ, студентовъ, учителей, гимназистокъ и акушерокъ, собралось также болѣе обыкновеннаго. Въ толпѣ шелъ невнятный гудъ — признакъ возбужденнаго ожиданія.

За пять минутъ до назначеннаго часа Юхотскій вошелъ въ профессорскую комнату. Лицо его было изжелта-блѣдно, въ глазахъ стояло тоскливое равнодушіе. Можно было подумать что изъ собравшихся на диспутъ онъ менѣе всѣхъ думалъ о немъ. Онъ дурно провелъ ночь и чувствовалъ на душѣ такую безразличную пустоту, при которой все предстоявшее казалось ему только исполненіемъ пустаго и скучнаго обряда. Одинъ изъ оппонентовъ, пожимая ему руку, заговорилъ о его диссертаціи; Юхотскій не сразу его понялъ и отвѣтилъ такъ разсѣянно что профессоръ счелъ долгомъ потупиться, принявъ эту разсѣянность за признакъ самаго крайняго смущенія. Другой, съ которымъ Юхотскій познакомился на раутѣ у Валковскаго, подошелъ и сказалъ съ нѣсколько заискивающею улыбкой:

— Вашъ диспутъ напоминаетъ мнѣ времена въ началѣ шестидесятыхъ годовъ. Я сейчасъ заглянулъ въ залу, весь Петербургъ собрался на ваше торжество.

Юхотскій только поблагодарилъ его улыбкой..

— Нѣтъ, право это добрый признакъ, продолжалъ профессоръ. — Общество напрасно упрекаютъ въ равнодушіи къ наукѣ; оно равнодушно только къ мертвечинѣ, къ казенщинѣ. Отъ васъ оно ожидаетъ сочувствія къ его живымъ интересамъ и посмотрите какъ оно зашевелилось, одушевилось.

— Не знаю какая связь между моею диссертаціей и общественными интересами, какъ они у насъ понимаются? возразилъ равнодушно Юхотскій.

— Ну, нѣтъ, не говорите такъ, продолжалъ профессоръ, — у васъ есть двѣ-три мысли отъ которыхъ можно сдѣлать блестящій переходъ къ общественнымъ темамъ….

Вошелъ ректоръ, и объявивъ что власти уже съѣхались, пригласилъ всѣхъ въ залъ.

Видъ многочисленнаго и блестящаго собранія напомнилъ Юхотскому важность предстоявшаго событія. Но онъ чувствовалъ что въ эту минуту менѣе чѣмъ когда-либо былъ способенъ къ напряженію умственныхъ силъ. Интересъ торжества, борьбы, служенія идеѣ, какъ будто совсѣмъ исчезъ въ немъ. Онъ взошелъ на каѳедру, готовый удовлетворить не нужной, хотя неизбѣжной формальности, но съ глубокимъ равнодушіемъ ко всему что онъ прежде связывалъ съ своимъ диспутомъ.

Сотни глазъ съ любопытствомъ устремились на него. Его разсматривали какъ театральную знаменитость, въ первый разъ выступающую предъ новою публикой. Можно было замѣтить что наружность его произвела самое счастливое печатлѣніе. Деканъ сказалъ нѣсколько обычныхъ словъ о его воспитаніи и ученыхъ трудахъ, и заключилъ свою рѣчь указаніемъ на высокую оцѣнку его диссертаціи въ нѣмецкихъ спеціальныхъ изданіяхъ. Въ публикѣ при этомъ раздались рукоплесканія.

Очередь была за главнымъ офиціальнымъ оппонентомъ. Отозвавшись самымъ лестнымъ образомъ объ общемъ содержаніи диссертаціи, объ эрудиціи автора и полной самостоятельности его труда, онъ перешелъ къ нѣкоторымъ частнымъ положеніямъ, требовавшимъ, по его мнѣнію, нестолько подтвержденія сколько разъясненія. Замѣчанія оппонента вообще клонилась болѣе къ тому чтобы воздать диспутанту должныя почести чѣмъ къ критикѣ его положеній. Удовлетворившись краткими объясненіями, данными Юхотскимъ, онъ повторилъ что считаетъ его трудъ замѣчательнымъ явленіемъ не только въ русской, но и въ европейской наукѣ, и умолкъ въ пріятномъ сознаніи прилично и скромно неполненнаго долга. Публика, ожидавшая отъ диспута горячаго состязанія, повидимому была нѣсколько разочарована, и тѣмъ съ большимъ вниманіемъ приготовилась слушать новаго оппонента.

Это былъ молодой профессоръ, занимавшій каѳедру на этомъ же факультетѣ, но по другому, хотя близкому, предмету. Въ его голосѣ и въ тонѣ рѣчи послышалось гораздо болѣе одушевленія. Подобно своему предшественнику, онъ отдалъ справедливость достоинствамъ диссертаціи, но выразился что рѣшительно не согласенъ съ общею ея идеей и считаетъ эту идею безплодною въ наукѣ какъ и вообще всю школу къ которой принадлежитъ диспутантъ. Затѣмъ онъ съ мрачностью напалъ на общіе принципы, выразившіеся въ книгѣ Юхотскаго, на его точки отправленія и методъ, признавалъ все это ложнымъ, отвергнутымъ новыми успѣхами естествознанія и позитивной философіи, съ которыми исторической наукѣ предстояло, по его мнѣнію, войти въ самую близкую связь. Профессоръ говорилъ очень бойко, хотя съ семинарскимъ акцентомъ, и въ тонѣ болѣе публицистическомъ чѣмъ академическомъ. Публика слушала его съ видимымъ удовольствіемъ, и послѣ заключительныхъ словъ, явно разчитанныхъ на эффектъ, послышались довольно дружные рукоплесканія.

Такимъ образомъ диспутъ былъ поставленъ на почву общихъ идей и вопросовъ. Юхотскій видѣлъ что ему нельзя болѣе отдѣлываться краткими репликами. Скучнымъ взглядомъ обвелъ онъ залу, какъ будто желая измѣрить степень пониманія и сочувствія на которыя можетъ разчитывать. Всѣ глаза были устремлены на него, на всѣхъ лицахъ выражалось возбужденное ожиданіе. Вдругъ, въ заднихъ рядахъ стульевъ, онъ увидѣлъ Маню. Онъ вздрогнулъ и прищурился, желая хорошенько разсмотрѣть. Онъ не ошибся, это была Маня. Ея добрые сѣрые глаза смотрѣли на него съ выраженіемъ ласковаго и немножко печальнаго сочувствія. Она встрѣтилась съ его взглядомъ и слегка вспыхнула, но не перестала смотрѣть на него. У Юхотскаго вдругъ невыразимо ясно стало на душѣ какъ у человѣка который просыпается послѣ тяжелаго, страшнаго сна и видитъ какъ въ окно его спальни широкими полосами врывается яркое солнце. Какою-то смѣшною и гадкою нелѣпостью показался ему недавній разрывъ съ Маней. Онъ не опрашивалъ себя почему она здѣсь и что выражаетъ этотъ ласково-печальный взглядъ ея глазъ, но онъ почувствовалъ какъ все горе, вся тоска, все раздраженіе обманутой страсти разомъ схлынуло съ души.

Онъ спокойно, весело началъ свою защиту, рѣшившись мало-по-малу предоставить свободу разгоравшемуся въ немъ увлеченію. Его одушевленіе росло по мѣрѣ того какъ онъ говорилъ. Онъ не думалъ о томъ будутъ ли его идеи доступны публикѣ наполнявшей залу. Ему казалось что онъ отвѣчаетъ профессору Овергагену на его послѣднее письмо; онъ думалъ о Манѣ неотступно слѣдившей за нимъ напряженнымъ и взволнованнымъ взглядомъ. Онъ видѣлъ какъ этотъ взглядъ становился спокойнѣе, свѣтлѣе, лучистѣе…

Когда онъ кончилъ, напряженная тишина царствовавшая въ залѣ длилась еще съ минуту. Публика какъ будто медлила выйти изъ овладѣвшаго ею впечатлѣнія. Потомъ раздалась рукоплесканія — порывистыя, продолжительныя. Хлопали во всѣхъ концахъ залы; хлопали студенты, профессора, фраки, мундиры, дамы.

По окончаніи диспута, толпа поднявшаяся съ мѣстъ не расходилась и тѣснилась впередъ, гдѣ Юхотскій, окруженный профессорами, едва успѣвалъ отвѣчать на поздравленія. Многіе совсѣмъ не знакомые ему подходили пожать ему руку; было очевидно что диспутъ произвелъ на публику впечатлѣніе, сдѣлавшее изъ академическаго торжества общественный фактъ.

— Князь, узнаете меня? произнесъ женскій голосъ, заставившій Юхотскаго быстро обернуться.

Предъ нимъ стояла, поправляя на рукѣ перчатку, молодая дама. Она была высокаго роста, тонка, и изящна до послѣдней складки тяжедаго чернаго платья, до послѣдняго кончика темно-орѣховыхъ волосъ, падавшихъ изъ-подъ крошечной шляпки.

Юхотскій встрѣчалъ ее раза два мелькомъ, передъ отъѣздомъ изъ Петербурга, и потомъ гдѣ-то на водахъ, въ первый годъ его заграничныхъ скитаній. Она была тогда со своимъ отцомъ, старымъ и очень извѣстнымъ генераломъ, получившимъ гдѣ-то на Кавказѣ огромное имѣнье. Хотя это было давно, и они осталась мало знакомы другъ другу, но Юхотскій тотчасъ узналъ ее.

— Поздравляю васъ; я никогда не думала что это такъ интересно, проговорила молодая дама, подавая ему руку.

Юхотскій поблагодарилъ ее.

— Я буду очень рада видѣть васъ у себя, продолжала она — мой мужъ — князь Бахтіяровъ.

Она обернулась на высокаго, тонкаго, смуглаго мущину лѣтъ тридцати, въ черкесскомъ костюмѣ. Тотъ поклонился, блеснувъ глазами и бѣлыми какъ морская пѣна зубами.

«Что за фантазія была выйти замужъ за какого-то черкесскаго князя?» подумалъ Юхотскій.

— Мы всю эту зиму въ Петербургѣ, продолжала княгиня. — По четвергамъ мы дома. Деви, дай князю карточку.

Она кивнула головой и пошла, опираясь на руку мужа, поправляя свои орѣховые локоны, путавшіеся въ кружевахъ ея парижскаго доломана.

Юхотскій поспѣшилъ вслѣдъ за нею къ выходу: онъ боялся что Маня уѣдетъ прежде чѣмъ онъ успѣетъ увидѣть ее. Но глаза его тотчасъ отыскали ее на лѣстницѣ. Она обернулась, точно знала что это онъ, и чуть замѣтно улыбнулась новою, хитрою улыбкой.

— Благодарю васъ, Марья Константиновна, проговорилъ Юхотскій, поровнявшись съ нею: — я меньше всего могъ разчитывать на вашу любезность.

Сердце мучительно билось у Мани, когда она собралась сказать ему:

— Вы помните ваше обѣщаніе пріѣхать ко мнѣ послѣ диспута?

— Вы позволяете? вырвалось у Юхотскаго.

— Пріѣзжайте обѣдать, въ пять часовъ, отвѣтила Маня.

Она говорила вполголоса, опасаясь выдать наполнявшее ее волнующее, томительное и радостное чувство.

Юхотскій ничего не сказалъ, только посмотрѣлъ на нее такимъ благодарнымъ, счастливымъ взглядомъ что она вспыхнула и потупилась.

VII.

Юхотскій не подозрѣвалъ какой мучительной борьбы стоилъ Манѣ ея послѣдній шагъ. Въ эти два дня, со времени ихъ неожиданнаго разрыва, она пережила и перечувствовала болѣе чѣмъ за всю жизнь. Она мучилась и негодовала, ненавидѣла и сострадала. Ей открылось то о чемъ она не умѣла и помыслить. Съ ужасомъ, содрагаясь и сопротивляясь, вступала она въ этотъ міръ новыхъ ощущеній, неотразимо затягивавшій ее. Когда Юхотскій ушелъ отъ нея, оставивъ на ея рукѣ продолжавшійся трепетъ прощальнаго поцѣлуя, она ничего не чувствовала кромѣ какого-то оцѣпенѣнія. Случившееся было такъ жестоко, такъ грубо, такъ оскорбительно въ эгоизмѣ безумія и страсти. Развѣ онъ имѣлъ право разорвать въ одну минуту то что связывало всю ихъ жизнь, что образовало вокругъ нихъ особый міръ дорогихъ, интимныхъ воспоминаній? Кто далъ ему право такъ грубо распорядиться тѣмъ что принадлежало имъ обоимъ? Они вся дрожала отъ негодованія, теряла мысль и сгарала отъ нестерпимаго чувства стыда и обиды. Ужаснѣе всего было то что оскорбленная и негодующая, она чувствовала всю невозможность остаться среди страшной пустоты, въ которую онъ ее бросилъ. Задыхаясь отъ гнѣва и боли, она плакала и говорила себѣ что не можетъ потерять его. Онъ такой хорошій, такой хорошій…. и слезы капали на сложенныя на колѣняхъ руки и жгли ее. Въ этомъ состояніи ей было утѣшеніемъ вызывать въ памяти искаженное страданіемъ лицо, которое она видѣла въ послѣдній разъ. Разумѣется, онъ былъ также глубоко несчастливъ какъ и она. На этой мысли притуплялась и какъ-то странно умягчалась вся ея боль. Ни одному чувству Маня же подчинялась такъ охотно какъ состраданію. Къ вечеру того дня когда они разстались, она уже готова была обвинять себя во всемъ. Ей было страшно додумать что она оставила его одного, убитаго и тоскующаго, въ то время какъ ему такъ необходимы были покой и сочувствіе. Ей представлялось что она будетъ виновата, если онъ явится на диспутѣ безъ одушевленія, безъ самообладанія. Эта мысль до такой степени овладѣла ею что она хотѣла въ ту же минуту послать за нимъ, но ее удержало самолюбіе. Тогда она рѣшилась поѣхать на диспутъ, въ смутной надеждѣ что эта встрѣча поможетъ имъ обоимъ разрѣшить то нестерпимое состояніе, въ которомъ она не была въ силахъ долѣе оставаться. Когда она встрѣтилась съ его глазами, она поняла что въ это самое мгновеніе между ними состоялся миръ. Ей стало также безпредѣльно весело какъ и ему, и она чувствовала въ звукѣ его голоса что онъ счастливъ. Она нарочно замедлила шаги спускаясь съ лѣстницы чтобы дать ему время нагнать ее; когда онъ поровнялся съ нею и заговорилъ такимъ неувѣреннымъ и словно виноватымъ голосомъ, въ этотъ мигъ она готова была отдать ему всю любовь свою, всю жизнь.

Сердце ея томительно стукнуло, когда въ пять часовъ раздался звонокъ. Юхотскій вошелъ сіяющій и счастливый. Лучистые глаза его смѣялись, встрѣтившись съ глазами Мани. Ей казалось что жизнь возвратилась къ ней вмѣстѣ съ его приходомъ. Она вспомнила старое, затаенное, но вѣчно вѣрное сравненіе: солнце послѣ бури. Тонкіе пальчики ея крѣпко, крѣпко пожали ему руку, когда она поздравляла его.

— Я вамъ однимъ обязанъ успѣхомъ, вашему великодушію, отвѣтилъ Юхотскій.

Маня знала что ей принадлежала очень маленькая роль въ торжествѣ которому она сочувствовала всѣми силами своей души. Но ея самолюбію льстило то что сказалъ Юхотскій.

— Мы тогда не вовремя поссорились, проговорила она, все еще конфузясь перваго шага, который взяла на себя въ ихъ примиреніи.

Юхотскій только разсмѣялся: онъ не могъ больше думать серіозно объ ихъ размолвкѣ. Маня почувствовала что съ этимъ веселымъ, добрымъ, молодымъ смѣхомъ отъ нея отошло все то что еще тяготило обоихъ.

— Будемъ обѣдать, сказала она подавая ему руку.

За столъ усѣлись втроемъ: маленькій Коля всегда обѣдалъ съ матерью, и Маня не хотѣла измѣнить этому обычаю. Ему дали выпить крошечную рюмочку шампанскаго за новаго доктора и оставили его съ нянюшкой, когда большіе перешли въ кабинетъ Мани.

Это была маленькая угловая комната, освѣщенная одною лампой, горѣвшею подъ матовымъ шаромъ на каминѣ.

Маня хотѣла позвать кого-нибудь чтобы растопить каминъ, но Юхотскій вызвался самъ это сдѣлать, подбросилъ угля и принялся раздувать щепы. Маня подлѣ него поправляла щипцами крупные черные куски кокса. Пламя съ трескомъ охватило щепы и отбросило имъ въ лицо багровое зарево. Маня положила щипцы и смѣясь показала свои перепачканныя руки. Юхотскій опустился на колѣни и притянувъ обѣ руки ея, покрылъ ихъ поцѣлуями.

Въ первый разъ онъ стоялъ предъ ней на колѣняхъ, безмолвно волнуемый страстью. Маня не отнимала рукъ и боясь взглянуть на него. Она испытывала наслажденіе безволья, смѣшанное съ гордостью и стыдомъ. Онъ продолжалъ цѣловать ея руки, безсильно опущенныя на мягкія складки платья. Горячій воздухъ билъ отъ разгорѣвшагося камина въ лицо. Ей хотѣлось бы не имѣть никакой собственной мысли, не имѣть своей воли. Ей никогда не было такъ хорошо какъ въ эти минуты. Но именно потому что ей было такъ хорошо, непреодолимый страхъ поднялся у нея на душѣ и осилилъ все другое. Она быстро высвободила свои руки и перешла въ противоположный уголъ комнаты.

— Сядьте здѣсь, Платонъ Николаичъ, и будемъ говорить, какъ въ ту зиму, помните, что вы прожили въ деревнѣ, сказала она, опускаясь на низенькій диванчикъ. — Скоро вы начнете ваши лекціи?

— На дняхъ, отвѣтилъ Юхотскій.

Онъ въ эту минуту менѣе всего могъ говорить о своихъ лекціяхъ. Но сегодня его не сердило и не волновало то что Маня сводила разговоръ на предметы отъ которыхъ оба они были далеко. Счастье великодушно; онъ готовъ былъ опять любить Маню такою какъ зналъ ее всегда — всю проникнутую сознаніемъ долга, всю на сторожѣ предъ каждымъ движеніемъ чувства и воображенія. Ему опять казалось что сближеніе съ нею дѣлаетъ его самого лучше, чище, что въ ея присутствіи къ нему возвращается то близкое къ слезамъ состояніе цѣломудреннаго и мечтательнаго умиленія которое онъ испытывалъ въ дѣтствѣ.

Маня улыбнулась на его короткій отвѣтъ и перемѣнила разговоръ.

— Вы давно знакомы съ этою дамой которая подошла къ вамъ на диспутѣ — жена черкесскаго князя? спросила она.

— Видѣлъ мелькомъ раза два, отвѣтилъ Юхотскій.

— Какая красавица! проговорила Маня. — Вы знаете что она бываетъ у Валковскихъ? только очень рѣдко. Я всегда ею любуюсь. Это единственная женщина которой я готова завидовать.

— Почему? спросилъ Юхотскій.

— Она должна быть ужасно смѣлая. Не знаю, для меня въ ней есть что-то неотразимое. Замѣтили, какое у ней подвижное лицо? Кажется, если взять ее за руку, будешь чувствовать какъ кровь переливается въ каждой жилкѣ. И avec ces airs de grande dame…. она вѣрно многимъ кружитъ головы. Что, она сама Русская?

— Русская, отвѣтилъ Юхотскій.

— Удивляюсь, какъ она вышла за этого черкесскаго князя. Впрочемъ, она должна быть очень…. fantasque. Это видно.

— Я такъ боялся потерять васъ изъ виду что право не обратилъ на нее сегодня большаго вниманія, сказалъ Юхотскій.

Маня бокомъ взглянула на него и улыбнулась.

— Такъ я хорошо сдѣлала что пріѣхала на вашъ диспутъ? Юхотскій вмѣсто отвѣта взялъ ея руку и тихонько пожалъ.

— А вы этого не стоили, вы заставили меня проплакать два дня, проговорила Маня, не глядя на него.

— Простите и не будемъ больше говорить объ этомъ, сказалъ Юхотскій.

— А, какъ вы снисходительны къ себѣ! возразила Маня. — Нѣтъ, я буду вспоминать, потому что это было очень дурно съ вашей стороны, и я бы не хотѣла чтобъ это опять когда-нибудь случилось.

— Больше ужь не случится, Маня, тихо проговорилъ Юхотскій, продолжая держать ея руку въ своей. — Любовь иногда заставляетъ насъ быть дурными, но только до тѣхъ поръ пока….

— Пока что?

— Пока мы не довѣряемъ, сомнѣваемся, подозрѣваемъ и ревнуемъ….

— Вы должны вѣрить, возразила Маня, строго сдвинувъ свои темныя брови.

— О, да, конечно, проговорилъ Юхотскій, чувствуя слабое пожатіе ея руки.

— Вы не можете не знать что я не кокетка, не вѣтреница, что если я…

Она остановилась, и складка осталась не разглаженною на ея бѣломъ лбу.

— Договаривайте, Маня….

Уголки рта ея приподнялись чтобъ улыбнуться, но она поспѣшно отвернула лицо.

— Скажите же, Маня! Какъ вы скупы! настаивалъ Юхотскій. Маня медленно обратила на него свой лучистый взглядъ. И опять казалось будто она отрѣшается отъ своей собтвенной воли, и въ этомъ ощущеніи было что-то жуткое, неотразимое и обольстительное.

— Я хотѣла сказать что если ужь такъ случилось…. если я полюбила васъ…. то только васъ одного и навсегда! проворила она, съ непостижимою для себя самой смѣлостью глядя ему въ глаза и съ наслажденіемъ и страхомъ прислушивась къ звукамъ собственнаго голоса.

Ей казалось что ее окружило какое-то облако, и въ этомъ облакѣ она видѣла его вспыхнувшее лицо и чувствовала поцѣлуй горячихъ губъ. Ее душили стыдъ и ужасъ, но она не имѣла силы оттолкнуть его, и только глубже прижалась къ мягкой спинкѣ дивана. Юхотскій опустился къ ея ногамъ уронилъ лицо на ея колѣни. Ему было страшно сознавать ту полноту счастья которую онъ чувствовалъ въ себѣ.

— Встаньте, Платонъ Николаичъ, проговорила надъ нимъ Маня, дотронувшись рукой до его плеча.

Онъ только поднялъ голову и молча глядѣлъ въ ея смущенное и пылающее лицо. Онъ чувствовалъ себя умиленнымъ, жалкимъ и слабымъ въ эту минуту; ему хотѣлось плакатъ, обнявъ ея колѣни и ничего не требуя въ возвратъ за свою рабскую страсть.

Маня не имѣла силы разрушить то полное блаженства бездѣйствіе которымъ было сковано все существо ея. Рука, протянутая чтобъ оттолкнуть его, неподвижно лежала на мягкомъ шелкѣ его волосъ. Она испытывала ядовитое наслажденіе въ этомъ неопредѣленномъ сознаніи своей грѣховности, овладѣвшемъ ею. Но ей казалось что то хотя бы грѣховное счастье, которымъ она наслаждалась теперь, было куплено цѣною борьбы, сопротивленія и самопожертвованія. За слезы, за тоску, за невыразимую печаль этихъ дней развѣ не заслужила она видѣть его страстно умиленнымъ у ея ногъ, наслаждаться сорвавшимся съ ея губъ первымъ признаніемъ, чувствовать трепетъ его поцѣлуя?

Юхотскій положилъ обѣ руки на ея колѣни.

— Маня, вы сказали что никогда не выйдете замужъ. Я не въ состояніи думать чтобъ это было ваше окончательное рѣшеніе, проговорилъ онъ.

Складка опять обозначилась надъ темными бровями Мани. Она чувствовала какъ все наслажденіе этихъ минутъ отлетѣло съ его словами. Облако окружавшее ее разсѣялось, унеся таинственное очарованіе. Предъ ней опять стоялъ и требовалъ рѣшенія вопросъ, о которомъ она не могла думать безъ мучительной тоски. Что она скажетъ ему? Развѣ онъ не знаетъ что у нея есть сынъ, который никогда не будетъ его сыномъ, который вѣчно будетъ стоять между ними, внося въ ихъ интимную жизнь соблазнъ ежедневнаго лицемѣрія, сдѣлокъ съ самимъ собою, расхолаживающихъ столкновеній? Она никогда не будетъ въ состояніи повѣрить чтобъ онъ любилъ его также какъ она. А если у него къ тому же будутъ свои дѣти? Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно, она никогда не пожертвуетъ сыномъ ради своего личнаго счастья.

Ей вспомнилось какъ она выходила замужъ. Она знала что тотъ кому она отдавала свою руку былъ очень хорошій человѣкъ и надѣялась прожить съ нимъ спокойно и дружно, но быть-можетъ она не поторопилась бы этимъ шагомъ еслибы съ отъѣздомъ Юхотскаго въ Петербургъ она не находила въ себѣ смутнаго сознанія какой-то обиды. — Да, все могло бы быть иначе, но никто не виноватъ въ томъ что случилось. Быстрымъ движеніемъ головы она отогнала отъ себя эти воспоминанія, полныя горечи и оскорбленія.

— Нѣтъ, Платонъ Николаичъ, произнесла она, ласково глядя въ его глаза, — мы останемся друзьями, безъ обѣщаній, безъ обязательствъ, оба свободные какъ были прежде. Развѣ недостаточно того что мы любимъ другъ друга?

Онъ молча глядѣлъ на нее глазами полными слезъ.

— Вы не захотите чтобъ я пожертвовала своимъ долгомъ, своимъ сыномъ? досказала она.

— Но, Маня, этотъ долгъ, это пожертвованіе — все это призраки, которыми вы наполнили свою голову! воскликнулъ Юхотскій нетерпѣливо. — Развѣ вашъ сынъ потеряетъ что-нибудь если вы станете моею женой? Я буду заботиться о его воспитаніи, я сдѣлаю для него больше чѣмъ дѣлаютъ родные отцы.

— Но вы никогда не будете такъ любить его какъ я! печально возразила Маня. — Послушайте, Платонъ Николаичъ, я сказала: останемся свободными какъ прежде, безъ обѣщаній, безъ обязательствъ — это не значитъ что я отказываю вамъ. Я только чувствую что еще не время рѣшить то о чемъ вы говорите. Дайте мнѣ привыкнуть къ этой мысли, увѣриться въ томъ что я могу пожертвовать своею свободой, не жертвуя своимъ долгомъ…

Юхотскій порывисто сжалъ ея руку.

— Да, Маня, я буду ждать и что бы ни было, вся моя жизнь принадлежитъ вамъ, и никому больше! проговорилъ энъ голосомъ полнымъ радостныхъ слезъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не могу принять этой жертвы! быстро возразила Маня. — Я ничего не обѣщаю и ничего не принимаю. Мы оба свободны, и если… (Юхотскій замѣтилъ какъ дрогнули на этомъ словѣ ея рѣсницы) если другая женщина станетъ на вашемъ пути, я требую чтобы вы ни чѣмъ, ни чѣмъ не считали себя связаннымъ!

— Ахъ, Маня, что только можетъ иногда придти вамъ въ голову! воскликнулъ Юхотскій, улыбаясь и сіяя.

Онъ присѣлъ подлѣ нея на диванѣ и осторожно обнялъ рукою ея тонкую талію.

— Такъ вы принимаете мои условія? проговорила Маня.

Юхотскій вмѣсто отвѣта сильнѣе привлекъ ее къ себѣ, и глядя блистающими глазами въ ея глубокіе темно-сѣрые зрачки, медленно прижался губами къ ея губамъ. Она не сопротивлялась — она чувствовала что этотъ медленный, спиравшій дыханіе поцѣлуй связывалъ то что разрѣшали ея слова и знала что такъ должно быть. Она уже не испытывала того ощущенія грѣховности, которое наполняло ее сладкимъ ужасомъ. Ей казалось что теперь, когда они все высказали, все объяснили, къ нимъ возвратился прежній рай по прозрачности чистыхъ отношеній, изъ котораго они были выброшены мутнымъ потокомъ страсти. И она чувствовала себя счастливою, вступая снова въ этотъ хрустальный холодъ, такою же чистою и свободною какъ была прежде.

Профессоръ Овергагенъ вѣроятно счелъ бы своего русскаго друга окончательно погибшимъ въ его розовомъ облакѣ, еслибы получилъ письмо которое тотъ написалъ къ нему въ этотъ вечеръ. По счастію, Юхотскій не распорядился тотчасъ же кинуть его въ почтовый ящикъ, а поутру перечиталъ его и бросилъ въ каминъ, смѣясь при одной мысли о томъ чтобъ эти строки могли попасться на глаза его нѣмецкому другу.

VIII.

Слѣдующій день былъ понедѣльникъ, и раутъ у Валковскаго отличался особеннымъ многолюдствомъ. Быть-можетъ причиною было вчерашнее университетское событіе, о которомъ каждому хотѣлось потолковать и собрать чужіе толки.

Общее мнѣніе здѣсь было таково что нѣмецкая наука страшно страдаетъ односторонностью, и что Юхотскому слѣдуетъ довершить свое развитіе въ высшемъ университетѣ представляемомъ петербургскою журналистикой.

Самъ виновникъ всѣхъ этихъ толковъ пріѣхалъ и Валковскому почти позабывъ о вчерашнемъ «событіи». Его кажется не ожидали, и всѣ были какъ будто немного сконфужены при его появленіи. По внезапно оборвавшимся рѣчамъ онъ догадался что былъ предметомъ общаго разговора. Онъ не могъ сомнѣваться что настроеніе собравшагося здѣсь общества не должно быть въ его пользу. Но сегодня онъ болѣе чѣмъ когда-нибудь былъ равнодушенъ ко всему что выходило изъ замкнутаго круга его внутренней жизни. Онъ пріѣхалъ чтобы видѣть Маню, и побывъ лишь нѣсколько минутъ въ кабинетѣ, перешелъ въ гостиную.

Онъ находился еще въ томъ періодѣ чувства когда каждая новая встрѣча манитъ чѣмъ-то неизвѣстнымъ, и смутно ожидаешь еще неиспытанныхъ наслажденій. Та Маня которую онъ зналъ столько лѣтъ, исчезала въ таинственномъ и страстномъ сумракѣ ихъ новыхъ отношеній. Онъ переживалъ свой романъ, какъ читаютъ исполненную неотразимаго интереса книгу, съ жаднымъ любопытствомъ торопясь перевертывать страницы.

Маня еще издали встрѣтила его своимъ спокойныхъ, ласковымъ взглядомъ. Ему показалось даже что этотъ взглядъ былъ слишкомъ спокоенъ, также какъ и дружеское пожатіе ея не трепетавшей руки. Онъ зналъ что она вообще не была склонна къ экстазу; но эта ласковая ровность каждый разъ отзывалась какимъ-то ущербомъ въ его личномъ чувствѣ. Онъ былъ еще очень неопытенъ въ страсти, и ему горько было за свою неопытность. Тѣ близкія къ любви впечатлѣнія которыя онъ испытывалъ до тѣхъ поръ не оставили ни одного глубокаго слѣда. Онъ любилъ въ первый разъ, несмотря на свои двадцать семь лѣтъ; это не должно показаться удивительнымъ въ нашъ вѣкъ когда никто не любитъ. Но любовь какъ что-то неизбѣжное и таинственное, что-то подстерегающее на путяхъ жизни, давно въ смутномъ чаяніи носилась предъ нимъ. Онъ ждалъ ее готовый и бодрый, въ сознаніи своей нерастраченной молодости и нравственной свѣжести. Но она представлялась ему не иначе какъ стремительною и страстною драмой, превращающею медленное теченіе жизни въ бурный потокъ. И вотъ теперь, влюбленный и счастливый, онъ съ удивленіемъ находилъ въ себѣ все ту же ненасытную жажду впечатлѣній, все то же томленіе предшествующее страсти. Эта ненасытность чувства пугала его и заставляла по временамъ съ мучительнымъ недовѣріемъ глядѣть себѣ въ душу. Ошибался ли онъ, ожидая какихъ-то чудныхъ бурь и грозъ, или слишкомъ спѣшилъ перевертывать страницы своего романа, слишкомъ торопился вступить въ таинственный сумракъ полный неизвѣданныхъ и страстныхъ очарованій?

— Я сейчасъ заѣзжалъ къ вамъ, сказали что вы здѣсь, я сюда пріѣхалъ, проговорилъ Юхотскій усаживаясь подлѣ Мани въ ея любимомъ уголкѣ за трельяжемъ.

Маня улыбнулась ему, и для него имѣло невыразимую сладость чувствовать что эта улыбка уединяетъ ихъ среди нарядной пестрой толпы, занятой какими-то своими совершенно не нужными для него интересами.

— Коля меня напугалъ сегодня: кашляетъ, сказала Маня. — Я здѣсь сижу, а сама думаю какъ это я дурно сдѣлала что оставила его одного.

И тревожная печаль какъ облако скользнула по ея лицу. Этотъ быстрый переходъ отъ улыбки, принадлежавшей ему одному, къ безпокойной мысли о сынѣ произвелъ на Юхотскаго впечатлѣніе внезапно пахнувшаго холоднаго воздуха.

— Полноте, Маня, вы наконецъ сдѣлаете себѣ мученіе жизни изъ вашего ребенка, проговорилъ онъ.

— Ахъ, у меня ужь такая мнительная натура! отвѣта Маня. — Когда кто-нибудь въ домѣ боленъ, я сама больная дѣлаюсь. Еслибъ я не думала васъ здѣсь встрѣтить, я бы не пріѣхала сюда. Что съ вами? Вы такъ странно на меня смотрите, добавила она, чувствуя на себѣ пристальный взглядъ Юхотскаго.

— Я изучаю ваши глаза, Маня, они остаются такіе спокойные, когда вы говорите что пріѣхали сюда только для меня… сказалъ Юхотскій.

Лицо Мани вспыхнуло смущеніемъ.

— Что же тутъ особеннаго въ томъ что я сказала? Развѣ вы не знаете что мнѣ пріятно быть съ вами? возразила она, чувствуя что краснѣетъ и досадуя и на свое неумѣнье скрыть эту краску, и на Юхотскаго, который такъ часто говорилъ о томъ о чемъ, по ея мнѣнію, вовсе не слѣдовало говорить.

Она ненавидѣла всѣ такіе разговоры. Ей казалось что съ тѣхъ поръ какъ они знали что любятъ другъ друга, они должны были цѣломудренно таить это знаніе. Она тоже понимала что въ любви бываютъ бури и грозы, но она боялась ихъ, вмѣсто того чтобъ искать ихъ. Все очарованіе чувства заключалось для нея въ постоянномъ сопротивленіи его порывамъ, въ неутомимыхъ усиліяхъ направить его къ тихому и стыдливому теченію.

— Ахъ, Маня, какая это трудная вещь вѣрить, грустно проговорилъ Юхотскій.

— Вѣрить? повторила Маня, съ удивленіемъ поднявъ на него свои ясные глаза. — Чему же вы не вѣрите, Платонъ Николаичъ?

Она почувствовала себя оскорбленною тѣмъ въ чемъ выражалась только ненасытная жадность страсти. Ея собственное чувство было такъ просто и искренно что она не понимала этой безпокойной потребности сомнѣній, капризовъ и раздраженій страсти. Не вѣрить признанію, которое до сихъ поръ жгло ее стыдомъ, показалось ей почти чудовищнымъ.

— Да, Маня, когда я смотрю въ ваши глаза, такіе ясные, чистые, спокойные, я начинаю презирать себя за то что не умѣю быть такимъ же чистымъ и яснымъ какъ вы, сказалъ Юхотскій. — Во мнѣ есть зло, Маня.

Она продолжала съ удивленіемъ глядѣть на него: ей показалось что въ его блиставшихъ зрачкахъ въ самомъ дѣлѣ вспыхивали какія-то нечистыя искры, наводившія на нее страхъ. Она повела плечомъ и отвернулась, какъ будто спасаясь отъ того что прочитала въ этихъ зрачкахъ.

— Вы, мущины, всѣ какіе-то странные, сказала она, слегка вспыхнувъ и смягчая ласковою улыбкой укоризненный смыслъ своихъ словъ.

Юхотскій помнилъ вчерашнюю Маню, когда онъ стоялъ на колѣняхъ у ея ногъ и чувствовалъ трепетъ страсти въ ея безсильно опущенныхъ рукахъ и въ томномъ взглядѣ полузакрытыхъ глазъ. Съ каждою новою встрѣчей онъ находилъ ее опять всю вооруженную, всю ушедшую въ свой хрустальный холодъ. «Нѣтъ, я еще совсѣмъ не знаю женщинъ» думалъ онъ почти съ дѣтскимъ отчаяніемъ.

Маня встала и проговорила вполголоса:

— Мы обращаемъ на себя общее вниманіе. Займите дамъ, осмотрите, здѣсь княгиня Бахтіярова. Я никогда не видѣла ее такою интересною.

По направленію взгляда Мани, Юхотскій увидѣлъ на противоположномъ концѣ гостиной группу, расположившуюся вокругъ маленькаго бронзоваго столика, и состоявшую изъ Mme Валковской, княгини Бахтіяровой и молодаго конно-гварейскаго ротмистра, съ замѣчательно красивымъ русскимъ лицомъ. Хозяйка очевидно присѣла къ нимъ только на минуту, чтобъ оказать необходимый hommage княгинѣ: по виду молодаго ротмистра можно было догадаться что ея присутствіе прервало очень интересный для него разговоръ. Княгиня, напротивъ, казалась очень оживленною и весело, быстро говорила что-то Mme Валковской. Маня замѣтила правду: чудная красота ея выступала сегодня съ особеннымъ блескомъ изъ дорогой и изящной простоты ея темно-сѣраго платья, съ какою-то воздушностью отдѣланнаго такими же сѣрыми перьями. Нитка жемчуга, скромно запутавшаяся въ орѣховыхъ волосахъ, составляла единственное украшеніе ея очаровательной головки, горделиво поставленной на покатыхъ плечахъ, туго обхваченныхъ блестящею черною кирасой.

Юхотскій поклонился и хотѣлъ пройти мимо, но Бахтіарова остановила его:

— Князь, я только-что разказывала о вашемъ вчерашнемъ торжествѣ. Я не подозрѣвала что вы здѣсь, а Прасковья Александровна — она метнула глазами на хозяйку — и не шепнула мнѣ. Вы могли бы подслушать съ какимъ восторгомъ я передавала всѣ подробности вашего тріумфа — насколько умѣла, конечно.

Юхотскій поклонился.

— Нѣтъ, право, я никакъ не думала что это такъ интересно, продолжала княгиня. — Я поѣхала, разумѣется, только потому что была знакома съ вами; но вы умѣли придать столько увлекательности этому диспуту что мнѣ ни минуты не казалось скучно.

— Вы очень снисходительны, княгиня, поблагодарилъ Юхотскій.

— Ну, эту добродѣтель не всѣ признаютъ за мною, улыбнулась Бахтіярова. — Я жалѣла только о томъ что могла лишь на минуту остановиться поговорить съ вами, а кто такъ давно не видался какъ мы, тому есть что разказать другъ другу, не правда ли?

— Признаюсь, княгиня, для меня было неожиданностью узнать что вы не забыли меня.

— Нѣтъ, Платонъ Николаичъ, я далеко не забыла васъ, отвѣтила Бахтіарова. — Развѣ вы не помните какую блестящую судьбу я предсказывала вамъ, когда въ послѣдній разъ, въ Остенде, мы съ вами любовались закатомъ солнца на морѣ? Скажу вамъ по секрету, вы были тогда моимъ героемъ, добавила она, и ея темные глаза, раскрытые широкимъ взмахомъ рѣсницъ, вдругъ обдали Юхотскаго быстрымъ, волнующимъ, какъ будто смѣющимся и какъ будто что-то таящимъ взглядомъ.

Конногвардеецъ, молча съ своего мѣста оглядывавшій Юхотскаго, повернулся къ Прасковьѣ Александровнѣ и началъ ей говорить что-то. Бахтіарова поднялась со стула

— Проводите меня въ столовую, мнѣ пить хочется, обратилась она къ Юхотскому.

Тотъ подалъ ей руку и повелъ по мягкому ковру между креслами. Имъ пришлось проходить мимо Мани. Наклонившись надъ какою-то иллюстраціей, Маня увидѣла ихъ только въ ту минуту когда они была уже прямо предъ нею и слегка вздрогнула отъ неожиданности. Юхотскій замѣтилъ это движеніе и улыбнулся ее своею открытою, честною улыбкой. Но Маня не отвѣтила ему и съ какимъ-то страннымъ любопытствомъ проводила ихъ недоумѣвающимъ взглядомъ до тѣхъ поръ пока они скрылись за тяжелою портьерой. Головка ея опять наклонилась надъ гравюрой, но необъяснимое безпокойство тѣснило ее, и она не могла понять что такое смутило ее въ ту минуту какъ она вдругъ увидала ихъ предъ собой, медленно подъ руку пробиравшихся между креселъ и треновъ.

— Я нарочно увела васъ оттуда, говорила княгиня, слегка пригибая голову подъ толстою бахрамой портьеры. — Этотъ конногвардеецъ, Устюжевъ, славный малый, но ужасно надоѣлъ мнѣ. Я имѣла несчастіе влюбить его въ себя.

Она сказала это просто, какъ могутъ говорить только тѣ признанныя и патентованныя богини большаго свѣта, самое имя которыхъ означаетъ красоту и обожаніе. «Я влюбила его въ себя», это такъ естественно, когда всякій знаетъ что бытъ съ ней знакомымъ и не влюбиться въ нее невозможно.

Они вошли въ длинную столовую залу, освѣщенную одною висячею лампой. Юхотскій подвелъ княгиню къ буфету и налилъ стаканъ лимонаду.

— Тутъ прохладнѣе, сказала она, присѣвъ къ столу. — До васъ не доходили слухи о моемъ замужествѣ, князь?

— Я не получалъ никакихъ вѣстей изъ Россіи, отвѣтилъ Юхотскій.

— А тѣмъ болѣе о тѣхъ самое существованіе которыхъ вы вѣроятно совсѣмъ позабыли? добавила княгиня. — Не оправдывайтесь, — остановила она его, — вѣдь мы были такъ мало знакомы, встрѣтились мелькомъ; вамъ къ тому же было тогда не до меня, васъ занимали вещи болѣе серіозныя… Впрочемъ, почему я говорю «тогда»? вы, конечно, и теперь точно также погружены въ свои книги, въ свои планы…. Это общая ошибка женщинъ: выходя замужъ и испытывая сами такую существенную перемѣну въ жизни, онѣ воображаютъ что и всѣ тѣ кого они знали, перемѣнились вмѣстѣ съ ними.

— Мнѣ очень прискорбно если я произвелъ на васъ впечатлѣніе движущейся и говорящей книги, сказалъ улыбаясь Юхотскій.

— Да, вы иногда говорили какъ книга, отвѣтила въ томъ же тонѣ княгиня. — Мнѣ это нравилось тогда. Замѣчали ли вы что очень умные люди вообще скорѣе подчиняютъ своему вліянію дѣвушекъ чѣмъ женщинъ? Я думаю это происходитъ отъ того что не слишкомъ умные люди гораздо предпріимчивѣе; женщины это понимаютъ.

— Вы наблюдательны, княгиня.

— О, нѣтъ, это мимоходомъ.

Она поставила локоть на край стола и съ видомъ усталости наклонила плечи.

— Много воды утекло съ тѣхъ поръ, проговорила она, и въ голосѣ ея послышалось то же утомленіе. — Сколько лѣтъ мы не видались?

— Четыре года.

— Я думала больше. Да, правда, я только три года замужемъ. Время идетъ иногда страшно долго.

— Если скучно, добавилъ Юхотскій.

— Скучно? Скука разная бываетъ: одна отъ недостатка впечатлѣній, другая отъ усталости. Я сперва устала, а потомъ начала скучать въ обыкновенномъ смыслѣ.

— Вы, княгиня? удивился Юхотскій.

У него мелькнула мысль что она рисуется; но взглянувъ внимательнѣе, онъ былъ пораженъ внезапною перемѣной въ ней: щеки ея поблѣднѣли, и темные глаза свѣтились подъ опущенными рѣсницами какимъ-то мрачнымъ блескомъ.

— Я дурно выразилась, сказала она: — время пробѣгало страшно быстро; но та прежняя жизнь до такой степей не похожа на теперешнюю что представляется мнѣ отодвинутою Богъ знаетъ какъ далеко. Вотъ отчего я такъ обрадовалась встрѣтивъ васъ: вы напомнили мнѣ невозвратимое.

— Вы такъ говорите, княгиня, что можно подумать будто вы несчастливы, сказалъ Юхотскій.

— Несчастлива? О нѣтъ, нисколько.

Юхотскій почему-то ждалъ другаго отвѣта, и Богъ-вѣсть почему ему хотѣлось именно другаго отвѣта.

— То-есть ни да, ни нѣтъ, поправилась княгиня, — потому что у меня все минутами. У меня скверный характеръ…

— Скверный для себя?

— Да. А многіе мнѣ завидуютъ…. И сказать вамъ правду? я все-таки ни съ кѣмъ бы не помѣнялась.

— Еще бы! сказалъ Юхотскій, невольно любуясь ея красотой. Княгиня замѣтила этотъ взглядъ и слабо улыбнулась.

— Вы думаете, оттого что я красива, что мнѣ поклоняются, что я могу исполнять малѣйшіе капризы? Да, пожалуй и отъ этого, сказала она, — но только отчасти. А больше всего я люблю себя за то что во мнѣ бѣсъ сидитъ и мнѣ съ нимъ бываетъ весело.

Прищуренные глаза княгини со внутреннимъ смѣхомъ взглянули на Юхотскаго.

— Вы не боитесь бѣсовъ? спросила она.

— Нѣтъ, отвѣтилъ серіозно Юхотскій.

— Впрочемъ вы, ученые, должны знать заклинанія. Я разчитываю видѣть васъ у себя, неправда ли?

— Непремѣнно, княгиня.

— Поскорѣе. Вы единственный человѣкъ которому мнѣ многое хочется разказать. У насъ четверги, вы знаете. Но тогда много народу. Утромъ, отъ пяти до шести, я всегда дома. Въ шесть мы обѣдаемъ.

Она протянула ему руку и быстро вышла въ гостиную.

Юхотскій напрасно оглядывался по сторонамъ отыскивая Маню: она уже уѣхала. Мысль что онъ не простился съ нею какъ будто уколола его. Бахтіарова стояла спиною къ большому зеркалу, отражавшему всю ея изящную фигуру, и натягивала перчатку. Конногвардеецъ держалъ ея вѣеръ и глядѣлъ на нее поблескивая своими упорными карими глазами.

«Я не видалъ женщины болѣе прелестной», подумалъ съ какою-то тайною грустью Юхотскій.

IX.

Домъ князей Урханъ-Бахтіяровыхъ былъ одинъ изъ тѣхъ уже немногихъ старыхъ петербургскихъ домовъ которые устояли противъ всеобщаго увлеченія къ передѣлкамъ и перестройкамъ и сохранили свою неуклюжую, но вмѣстѣ оригинальную архитектуру. Невысокій и длинный, онъ тяжело насѣлъ надъ однимъ изъ поворотовъ Мойки, со своими четырьмя колоннами и треугольнымъ мезониномъ напоминающимъ изображеніе всевидящаго ока. Крутыя гранитныя, выщербленныя временемъ и сыростью ступени съ двухъ сторонъ ведутъ къ подъѣзду, дубовая дверь котораго, чрезвычайно низкая, сохранила свои рѣзные княжескіе гербы. Домъ съ самой постройки неизмѣнно окрашивается въ одинъ и тотъ же темно-кирпичный цвѣтъ, придающій ему еще болѣе тяжелый и мрачный видъ. Впечатлѣніе это отчасти нарушаетъ Каспаръ, худенькій сѣдой старичокъ, лѣтъ тридцать сряду отправляющій здѣсь обязанности швейцара. Несмотря на сухія и какъ будто хищныя черты своего армянскаго лица, Каспаръ отличается добродушною вертлявостью, составляющею пріятный контрастъ съ нелюдимостью и непривѣтливостью дома. Когда онъ копошится на своемъ облюбленномъ мѣстѣ въ коробкѣ между двумя дверями, безпрерывно кивая головой въ картузѣ съ галунами — что придаетъ ему чрезвычайное сходство съ птицей на жердочкѣ — и понюхивая табачокъ изъ такой же старой какъ и онъ серебряной табатерки, домъ какъ будто перестаетъ казаться такимъ пустыннымъ и мрачнымъ.

Вѣрнѣе было бы сказать что тутъ цѣлыхъ два дома, мало похожихъ одинъ на другой. Верхній этажъ, обитаемый молодыми княземъ и княгиней, испыталъ на себѣ послѣдовательныя вторженія новыхъ вкусовъ и новыхъ потребностей. Пріемныя комнаты отчасти еще сохранили свое старинное убранство: прямые диванчики съ позолотой по бѣлой эмали, неподвижные мраморные столы, тяжелые буфеты, шкапчики съ инкрустаціей; но рядомъ съ подобными рѣдкостями уже стояла изящная и удобная мебель новаго фасона, лежали мягкіе свѣжіе ковры, темнѣла купами разнообразная зелень растеній. Жилая половина носила уже совсѣмъ современный характеръ: все было уютно, модно, роскошно и обдуманно. Низенькіе, эластическіе табуреты и патё замѣнили кресла XVШ вѣка, болѣе похожія на царственные троны чѣмъ на мебель; рука обойщика не пощадила даже лѣпной отдѣлки стѣнъ чтобы затянуть ихъ штофомъ и кретономъ.

Нижній этажъ, сыроватый и мрачный, сохранилъ нетронутымъ убранство данное ему при самой постройкѣ дома. Здѣсь тоже господствовало смѣшеніе, но уже не временъ, а странъ свѣта, Европы и Азіи. Переднія комнаты, вѣчно пустыя, были наполнены крытыми сафьяномъ диванами и креслами, столами и комодами краснаго дерева, пузатыми подставками подъ вазы и часы. Задняя половина отличалась оригинальною простотой и роскошью Востока: пестрые ковры на стѣнахъ и полахъ, подушки, оружіе, кальяны, горки съ кавказскимъ серебромъ, оленьи рога съ развѣшенными на нихъ чепраками и уздечками, ржавые щиты и легкія кованыя черкесскія кольчуги.

Пустынный нижній этажъ служилъ жилищемъ стараго князя Урханъ-Бахтіарова, чаще называемаго просто княземъ Урханомъ.

Это былъ любопытный продуктъ двухъ цивилизацій. Отецъ его, родомъ Абрекъ, въ первые годы нашего столѣтія былъ извѣстенъ всему немирному Кавказу многочисленностью своихъ стадъ, богатствомъ своего оружія, рѣзвостью своихъ карабахскихъ коней и личною хищническою отвагой. Вражда одного сильнаго сосѣдняго рода, подогрѣтая нѣсколькими свѣжими убійствами, въ короткое время угнала у него табуны и стада, перерѣзала его братьевъ, изрубила его джигитовъ. Спасаясь отъ кровомщенія, Урханъ-бекъ бѣжалъ въ Грузію съ единственнымъ сыномъ, которому въ то время было не болѣе десяти лѣтъ. Съ отчаянія или изъ дальновидааго разчета онъ измѣнилъ вѣрѣ своихъ отцовъ и крестился вмѣстѣ съ сыномъ. Этотъ рѣшительный шагъ, вмѣстѣ съ прежнею славой отважнаго немирнаго князя, открылъ ему доступъ въ самые знатные дома Грузіи. Хитрый Черкесъ успѣлъ какъ нельзя лучше воспользоваться своимъ положеніемъ и втерся въ дружбу престарѣлаго князя Бахтіяра, который предъ смертью отдалъ ему руку своей единственной красавицы дочери, вмѣстѣ съ остатками своихъ владѣтельныхъ правъ. Урханъ-бекъ пріѣхалъ съ женой и сыномъ въ Петербургъ и сумѣлъ весьма выгоднымъ образомъ отказаться отъ своихъ призрачныхъ правъ, получивъ взамѣнъ грамоту на имя князя Урханъ-Бахтіарова, землю на Кавказѣ, деньги и тотъ самый домъ на Мойкѣ въ которомъ живетъ до сихъ поръ его потомство.

Младшему Урхану въ это время было уже недалеко до двадцати лѣтъ. Онъ былъ едва грамотенъ и почти ничего не зналъ по-русски. Учить его показалось поздно; его опредѣлили въ конвой и изрѣдка водили на смотры и парады, предоставляя ему во всемъ остальномъ устроить свою жизнь какъ заблагорасудится.

Прошло много лѣтъ прежде чѣмъ сынъ бывшаго немирнаго князя выучился порядочно русскому языку и усвоилъ себѣ внѣшніе признаки европеизма. Петербугская жизнь служила ему единственною школой. Онъ впрочемъ избѣгалъ общества и пользовался каждымъ отпускомъ чтобы побывать «дома»; просился даже совсѣмъ перевестись на Кавказъ, но ему было отказано. Въ душѣ онъ оставался настоящимъ дикаремъ и мечталъ рано или поздно опять уйти въ горы. Разъ даже едва это не случилось. Въ одну изъ своихъ поѣздокъ въ Закавказье — ему тогда было уже лѣтъ тридцать — онъ влюбился въ дѣвушку изъ богатой грузинской семьи. Дѣвушка была уже сговорена за другаго, и родители отказали ему. Инстинкты хищничества и насилія, жившіе въ крови Урхана, мгновенно проснулись. Не долго думая, онъ выкралъ дѣвушку, увезъ ее въ горы, прожилъ тамъ нѣсколько мѣсяцевъ, потомъ привезъ ее въ Тифлисъ и повѣнчался. Родители сочли за лучшее признать совершившійся фактъ а выслали дочери приданое.

Женившись и сдѣлавшись по смерти отца хозяиномъ богатаго дома, Урханъ остепенился, смирился и зажилъ безвыѣздно въ Петербургѣ. Онъ впрочемъ попрежнему избѣгалъ общества и въ домашнемъ быту своемъ сохранялъ совершенно восточную обстановку. Жена скоро умерла, оставивъ на его попеченіи единственнаго сына. Урханъ былъ настолько уменъ что понималъ необходимость воспитывать ребенка по-европейски. Ученье велось впрочемъ безпорядочно: отецъ не обращалъ на него большаго вниманія, гувернантка или убѣгали, или занимали совершенно другое положеніе въ домѣ. Мальчика отдали наконецъ въ казенное заведеніе, гдѣ изъ него выработался довольно добрый малый, съ достаточнымъ свѣтскимъ образованіемъ и съ кое-какими слѣдами азіятской закваски. Полу-Черкесъ, полу-Грузинъ и полу-Евролеецъ, онъ представлялъ что-то смѣшанное, не особенно блестящее, соединявшее европейскіе вкусы съ азіятскою лѣностью мысли. Отецъ, натура болѣе цѣльная, не слишкомъ высоко цѣнилъ его и говорилъ о немъ въ минуты откровенности: "плохой у меня Давыдка; ни онъ мнѣ джигитъ, ни онъ что другое. Но такъ надо, " добавлялъ онъ обыкновенно съ хитрою улыбкой.

Эта улыбка относилась къ завѣтной мысли стараго Урханъ сдѣлать своего сына настоящимъ русскимъ бариномъ, которому его азіятскіе титулы придавали бы только лишній блескъ. Не умѣя переломить своей собственной натуры, сохранившей до старости черты Абрека, онъ понималъ что благосостояніе и значеніе его рода зависѣло отъ сближенія съ цивилизаціей и съ русскимъ обществомъ. Поэтому, подсмѣиваясь съ презрѣніемъ стараго джигита надъ европейскою выправкой сына, онъ въ душѣ былъ безконечно радъ когда изъ его Давыдки выросъ статный красавецъ, говорившій по-французски и ловко танцовавшій мазурку въ своемъ пестромъ, расшитомъ серебромъ костюмѣ. Любимою мечтой стараго князя сдѣлалось женить его на русской барышнѣ, чтобъ окончательно придать дому европейскій характеръ и упрочить связи съ русскимъ обществомъ. Сынъ помогъ ему, влюбившись въ дочь одного извѣстнаго генерала и получивъ ея согласіе. Взглянувъ на Раису Михайловну, Урханъ сразу сказалъ что лучшей невѣстки ему не надо: красивая, изящная, свѣтская, Раиса Михайловна должна была сдѣлать домъ своего мужа однимъ изъ самыхъ блестящихъ въ Петербургѣ.

Онъ не ошибся: съ тѣхъ поръ какъ молодая княгиня поселилась въ заново отдѣланной для нея половинѣ, внутренняя жизнь дома совершенно измѣнилась. Снаружи онъ глядѣлъ все также мрачно и нелюдимо; только по вечерамъ въ дни пріема громадныя окна его блистали огнями, и длинный рядъ каретъ загораживалъ узкую набережную. Но внутри все стало по другому. Словно пронизанный солнцемъ воздухъ сквозь внезапно раскрытыя окна, что-то свѣтлое, легкое ворвалось въ домъ и распугало бродившія въ немъ тѣни. Мрачный духъ, почти столѣтіе владѣвшій домомъ, былъ загнанъ въ логовище нижняго этажа. Старый Урханъ радовался не узнавая прежде пустынныхъ залъ и чувствуя себя вчужѣ среди блестящей, шумной толпы, тѣснившейся въ дни раутовъ. «Молодецъ Давыдка, умѣлъ жену найти», одобрительно говорилъ онъ сыну, и чаще звалъ его уже не Давыдкой, а княземъ Давидомъ Петровичемъ. Но мало-по-малу его начало оскорблять огромное мѣсто занятое въ этой новой жизни самой княгиней Раисой Михайловной. Въ своихъ понятіяхъ о женщинѣ онъ оставался немножко магометаниномъ. Онъ находилъ что все это хорошо для показу, но что на задней половинѣ дома мужъ долженъ быть безусловнымъ повелителемъ. Раиса Михайловна, напротивъ, въ своей домашней обстановкѣ относилась къ мужу не безъ легкаго оттѣнка пренебреженія. Урханъ сталъ брюзжать, капризничать, обнаруживать странную неровность въ обращеніи съ невѣсткой и съ сыномъ. Онъ то дразнилъ его, какъ бы подзадоривая проявить свою власть надъ женою, то бралъ ее подъ свою защиту и высказывалъ къ сыну полнѣйшее презрѣніе, какъ къ человѣку не стоящему одного мизинца Раисы Михайловны. Давидъ Петровичъ снова сталъ Давыдкой, и даже дуракомъ Давыдкой.

Разъ старый князь, зайдя за чѣмъ-то поздно вечеромъ къ сыну, увидѣлъ что у него въ уборной постлана на диванѣ постель.

— Для кого это? спросилъ онъ.

— Для меня, отвѣтилъ Давидъ Петровичъ.

Урханъ какъ-то странно посмотрѣлъ на него своими хищными глазами.

— А княгиня гдѣ? спросилъ онъ.

— Кажется спитъ уже, отвѣтилъ сынъ, поведя глазами по направленію къ жениной спальной. Ему было неловко подъ пристальнымъ взглядомъ отца.

— О дуракъ, дуракъ Давыдка! большой дуракъ! сказавъ Урханъ, загадочно качая сѣдою головой.

Это было еще въ первый годъ женитьбы сына.

А жизнь въ домѣ продолжала идти своимъ новымъ чередомъ, перемежаясь балами, раутами, италіянскою оперой, періодическими поѣздками за границу, все болѣе и болѣе раздвигая свой внѣшній кругъ, въ то время какъ внутреннее теченіе ея болѣзненно сжимали непримѣтно сложившіяся странныя, напряженныя отношенія. Мрачный духъ, загнанный въ пустынный сумракъ нижняго жилья, казалось, глядѣлъ оттуда своимъ зловѣщимъ взглядомъ, готовясь снова завладѣть отвоеваннымъ у него домомъ.

Было еще не поздно когда Раиса Михайловна вернулась отъ Валковскихъ, гдѣ мы ее видѣли въ предыдущей главѣ. Она не любила засиживаться долго безъ мужа.

Каспаръ, отворяя ей дверь, сообщилъ что князь Давидъ Петровичъ еще не пріѣзжалъ изъ клуба. Лѣстница и корридоры были какъ всегда ярко освѣщены. Раиса Михайловна сбросила на руки выѣзднаго лакея шубу и поднялась по гранитнымъ ступенямъ, застланнымъ ковромъ и уставленнымъ растеніями. Горничная, предупрежденная звонкомъ, въ который неизмѣнно ударялъ Каспаръ какъ только подъѣзжала карета княгини, ждала ее въ уборной. Раиса Михайловна быстро сбросила платье, накинула блузу и присѣла къ маленькому столику, на который, какъ бы поздно она ни пріѣзжала, ей всегда подавали чашку горячаго чаю. Горничная опустилась подлѣ нея на колѣни, чтобы перемѣнить ей туфли.

Дверь изъ корридора пріотворилась, и въ нее заглянула сѣдая голова князя Урхана.

— Войдите, сказала съ какимъ-то неопредѣленнымъ движеніемъ плечъ княгиня.

Урханъ, въ высокихъ спальныхъ сапогахъ и въ отороченномъ мѣхомъ камзолѣ, вошелъ своей крадущейся походкой, напоминавшей движенія стараго волка, и поднесъ къ губамъ не охотно протянутую ему руку.

— Веселились ли, княгинюшка? спросилъ онъ, не выпуская ея руки изъ своей.

— Скучала, отвѣтила Раиса Михайловна.

Урханъ покачалъ годовой.

— Зачѣмъ скучать? сказалъ онъ. — Въ гостяхъ весело: народу много, молодыхъ много. А можетъ тамъ все старики были? добавилъ онъ, прищуривъ съ хитрою улыбкой свои узкіе глаза.

— И съ молодыми скучно, отвѣтила княгиня, выдернувъ руку.

Камеристка взяла со стодика пустую чашку и вышла.

— И молодой бываетъ хуже стараго! продолжалъ Урханъ, садясь подлѣ Раисы Михайловны: — Дуракъ бываетъ! вотъ какъ мой Давыдка: зачѣмъ въ клубѣ сидитъ? Жена дома ждетъ, а его нѣтъ. Кабы у меня такая красавица жена была, я бы на одну минуту не отходилъ отъ нея.

Раиса Михайловна поморщилась при этой любезности.

— Мнѣ досадно что Давидъ такъ много въ карты играетъ, сказала она. — Вчера опять проигрался.

— Проигралъ? повторилъ Урханъ. — Я ему больше денегъ не буду давать.

Раиса Михайловна съ наивнымъ видомъ сложила руки.

— Какъ же намъ быть безъ денегъ, Петръ Даниловичъ?

Она никакъ не могла принудить себя называть своего тестя иначе какъ по имени.

— А пускай онъ, дуракъ, безъ денегъ ходитъ! отвѣтилъ Урханъ.

По морщинистому лицу его пробѣжала неопредѣленная улыбка.

— Что Давыдка? Давыдка дуракъ, повторилъ онъ. — Старый Урханъ одинъ имѣетъ деньги. Не дастъ Давыдкѣ, Давыдку жена любить перестанетъ.

Онъ засмѣялся, глядя на княгиню прищуренными глазами. Ее невольно передернуло отъ этого смѣха.

— Безъ денегъ нельзя, Петръ Даниловичъ. Вы завтра дайте мужу, сказала она.

— Зачѣмъ мужу? я тебѣ дамъ, га! возразилъ Урханъ, наклоняя къ ней свое ястребиное лицо.

— Ну мнѣ, все равно, проговорила Раиса Михайловна, брезгливо отодвигаясь отъ стараго князя. — А теперь спокойной ночи, я спать хочу.

Она быстро подала ему руку, такъ что онъ почти не успѣла поцѣловать ее, и пожала пуговку электрическаго звонка. Горничная тотчасъ явилась.

— Распусти мнѣ волосы, Даша, приказала княгиня.

Урханъ тою же волчьею походкой вышелъ изъ комнаты.

Раиса Михайловна съ чувствомъ облегченія сбросила блузу, пересѣла къ уборному столику и предоставила свою красивую головку въ распоряженіе камеристки.

Она обрадовалась заслышавъ наконецъ шаги мужа.

— Ахъ, Деви, какъ ты поздно, сказала она съ упрекомъ.

Давидъ Петровичъ вмѣсто оправданія отбросилъ рукою тяжелую массу ея распущенныхъ волосъ и поцѣловалъ ее въ плечо.

— Вѣрно опять проигрался? спросила она.

— Нѣтъ, такъ, пустяки, отвѣтилъ мужъ.

Она повернула къ нему голову и пытливо посмотрѣла на него. Его красивое и мужественное лицо было дѣтски спокойно.

Раиса Михайловна отпустила Дашу и принялась медленно вынимать изъ ушей серьги.

— Дай я самъ выну, предложилъ Давидъ Петровичъ, опускаясь подлѣ нея на колѣни.

Поеживаясь чувствовавшими холодъ плечами, Раиса Михайловна глядѣла прямо предъ собой въ туалетное зеркало, отражавшее ея поблѣднѣвшее лицо, и рядомъ нѣжно-смуглое лицо мужа, обѣими руками неловко и со страхомъ силившагося разомкнуть сережку.

— Здѣсь сейчасъ твой отецъ былъ…. Ты завтра спроси у него денегъ, сказала Раиса Михайловна.

— А, хорошо, обрадовался Давидъ Петровичъ.

— Только ты спроси у него самъ; а то онъ хочетъ мнѣ въ руки дать, добавила Раиса Михайловна. — Ахъ, больно! поморщилась она, почувствовавъ боль отъ неосторожно потянутой сережки.

Давидъ Петровичъ обхватилъ ее обѣими руками и принялся цѣловать чуть покраснѣвшій мягкій кончикъ ея ушка. Раиса Михайловна движеніемъ плечъ старалась поднять опустившуюся кружевную выпушку сорочки.

Она чувствовала въ этотъ вечеръ большую нѣжность къ своему мужу. Она находила въ его ласкахъ что-то здоровое, трезвое, разгонявшее какіе-то лживые призраки которыми населена была необъятная пустота гдѣ она жила. Ей было больно отъ жесткаго галуна впившагося ей въ плечо; она попыталась освободиться и почувствовала что желѣзное кольцо туже сомкнулось вокругъ ея стана. Она уже не шевелилась и только слегка морщилась и закрывала глаза, но испытывая какое-то чисто нравственное наслажденіе вблизи этой мускульной силы. О, еслибъ онъ могъ сжать въ такіе же желѣзные тиски ея мятущуюся душу!

Не поворачивая головы, она оглянула его изподлобья косымъ взглядомъ. Его большіе, черные, блестящіе глаза выжали одну страсть. Низкій, не тронутый ни одною морщиной лобъ, очеркнутый волнистою линіей густыхъ, изсиня-черныхъ волосъ, упругія, яркія губы заключали что-то оскорбительное и отталкивающее въ своей красотѣ. Раиса Михайловна почувствовала какъ все наслажденіе этихъ минутъ мгновенно отлетѣло отъ нея. Ей вдругъ ненавистно стало это красивое, нѣжное, страстно озаренное лицо. Искры погасли въ ея темныхъ зрачкахъ.

— Пусти меня, Деви, я страшно устала, проговорила она какъ будто чужимъ, разслабленнымъ голосомъ.

Она встала и сняла съ туалетнаго столика свѣчу.

— Bonne nuit, обернулась она къ мужу, — пришли кого-нибудь потушить здѣсь лампу.

X.

Вступительная лекція Юхотскаго прошла безъ всякихъ овацій, но доставила ежу глубокое нравственное удовлетвореніе. Она увѣрила его — о чемъ онъ догадывался и прежде — что отсутствіе энтузіазма, равнодушіе къ научнымъ интересамъ, шло сверху, а не снизу. Онъ убѣдился что молодежь осталась тѣмъ же сырымъ, свѣжимъ и честнымъ матеріаламъ какимъ онъ зналъ ее по университетскимъ преданіямъ прежняго времени. Онъ сознавалъ что его спокойное, богатое внутреннимъ содержаніемъ слово наводитъ свободный и легкій доступъ къ слушателямъ, что непосредственный, строго-научный интересъ лекцій отражается видимымъ возбужденіемъ молодой мысли. По оживленнымъ лицамъ студентовъ онъ видѣлъ какъ постепенно возрастало ихъ вниманіе. Окончивъ лекцію, онъ всталъ и объяснилъ слушателямъ что желалъ бы установить живую и прочную связь съ своею аудиторіей; что быть-можетъ нѣкоторыя воззрѣнія имъ высказанныя противорѣчатъ усвоеннымъ ими идеямъ; въ таковъ случаѣ онъ будетъ радъ дополнить въ живой бесѣдѣ все то что не могло быть выяснено самою лекціей: что бытъ-можетъ нѣкоторые изъ нихъ, ближе интересующіеся наукой, желали бы полнѣе воспользоваться его опытностію, въ такомъ случаѣ онъ готовъ посвятить имъ особые часы для занятій.

Студенты съ видимымъ сочувствіемъ приняли эти слова и разошлись замѣтно возбужденные.

Энтузіазмъ имѣетъ свойство возвращаться съ новою силой къ тому кто возбуждаетъ его въ другихъ. Выходя изъ аудиторіи, Юхотскій чувствовалъ себя охваченнымъ тѣмъ знакомымъ тихимъ вѣяніемъ которое всегда неотразимо влекло его къ труду. Онъ поѣхалъ прямо домой и тотчасъ засѣлъ за начатую имъ еще за границей работу. Это былъ смѣло и широко задуманный трудъ, поглощавшій въ послѣднее время всю его мысль. Идея его была рождена во время долгихъ споровъ съ Овергагеномъ; на ней лежала печать возбужденія, въ которомъ находился тогда Юхотскій. Предметомъ изслѣдованія служило одно изъ мало-оцѣненныхъ явленій европейской исторіи, къ которому Юхотскій однакожъ относилъ происхожденіе нѣкоторыхъ соціальныхъ задачъ волновавшихъ современную жизнь. Посредствомъ полнаго историческаго освѣщенія этого явленія, онъ разчитывалъ подойти къ упомянутымъ задачамъ гораздо ближе, чѣмъ было сдѣлано до сихъ поръ въ наукѣ. Чисто научный интересъ быль такимъ образомъ соединенъ въ этомъ изслѣдованіи со жгучимъ интересомъ современной дѣйствительности. У Юхотскаго были уже собраны важнѣйшіе матеріалы и подыскавъ рядъ опорныхъ точекъ, которыми онъ предполагалъ воспользоваться какъ точками отправленія; но чтобы приступить къ творческой сторонѣ своей задачи, онъ ждалъ минуты вдохновенія. Сегодня возбужденная мысль быстро и смѣло двигала его трудъ. На нѣсколькихъ страницахъ брульйона ярко очертился весь планъ. Юхотскій былъ доволенъ и не хотѣлъ дальше насиловать вдохновенія: онъ понималъ что минуты творчества непродолжительны. Но ему жаль было такъ скоро разстаться съ охватившимъ его вѣяніемъ возбужденныхъ идей. Мысль, его невольно обратилась къ тому съ кѣмъ онъ привыкъ дѣлить свои умственныя наслажденія, кто противоположностью своихъ идей и своей натуры служилъ повѣркой ему самому, какъ вычитаніе и дѣленіе повѣряютъ сложеніе и умноженіе.

"Никогда не испытывалъ я такой неодолимой потребности бесѣдовать съ вами, писалъ онъ къ Овергагену, какъ въ настоящую минуту, вслѣдъ за краткимъ наслажденіемъ доставленнымъ мнѣ моею любимою работой. Это первыя творческія минуты съ пріѣзда моего въ Петербургъ….

"Не думайте впрочемъ чтобы до нынѣшняго дня я проводилъ время въ праздности. На прошлой недѣлѣ былъ мой диспутъ, а сегодня я прочелъ первую лекцію моего курса. Рѣшаюсь похвастаться вамъ, сказавъ что въ томъ и другомъ случаѣ я имѣлъ успѣхъ. Вы понимаете что я разумѣю не личное мое торжество, а торжество моего знамени. Да, дорогой учитель, сегодня я болѣе чѣмъ когда-либо вѣрю въ него. Я убѣдился что въ немъ есть сила, приводящая подъ него все молодое, свѣжее, вѣрующее. И иначе быть не можетъ, потому что эта сила опирается на лучшіе и благороднѣйшіе инстинкты человѣческой природы. Мнѣ кажется что я самъ сдѣлался лучше въ эти послѣдніе дни. Я научаюсь все болѣе и болѣе распознавать въ себѣ самомъ зло, гнѣздящееся тамъ куда прежде не проникало мое самосознаніе. Отсюда, можетъ-быть, этотъ невыразимый подъемъ духа, который я чувствую въ себѣ. Свѣтъ и мракъ, истина и ложь, представляются мнѣ нынче съ такою опредѣленностью, сысль моя дошла до такого окончательнаго познанія добра и зла, далѣе котораго не простирается нравственная задача жизни.

"Но какъ ничтожна ваша власть надъ собою! Сказать ли вамъ что я сознаю всю недостаточность удовлетворенія какое даетъ эта жизнь, ушедшая въ идею, это одностороннее умственное возбужденіе, замыкающее человѣка въ болѣе или менѣе просторный, но всегда ограниченный кругъ? Мнѣ кажется что я, какъ Фаустъ, достигъ черты за которою надо на умереть, или родиться вновь; и разумѣется, какъ Фаустъ, я предпочту послѣднее, если жизнь предоставитъ мнѣ выборъ. Въ моей природѣ есть какое-то роковое противовѣса мысли и чувства. Чѣмъ болѣе насыщаются мои умственные аппетиты, тѣмъ ненасытимѣе становятся потребности чувства. Я ощущаю неутолимую жажду жизни, тревогъ, наслажденій и страданій. Признакъ ли это крайней живучести, или печальнаго несовершенства моей натуры? Откуда эта безпокойная и ненасытная потребность сердца, ищущая все новыхъ, все болѣе сильныхъ впечатлѣній и испытаній? Или не сказка эта великая средневѣковая легенда, осмысленная величайшимъ поэтомъ новыхъ вѣковъ, и все наше знаніе, все безконечное развитіе мысли, неспособны разрушить очарованія этой низшей жизни, исполненной страстей и заблужденій?

"Да, жизнь — земная, дѣйствительная жизнь, съ ея страстями и заблужденіями, съ ея грѣхомъ и подвигомъ, имѣетъ для меня неотразимую привлекательность. Я не умѣю стать на ту высоту безпечальнаго созерцанія на которой царитъ одна процѣженная и рафинированная идея. Эта высшая культура ума, къ которой мы стремимся, имѣетъ для меня цѣну только потому что научаетъ сознавать и ощущать самыя поэтическія очарованія дѣйствительности. Я ухожу въ міръ идей не для того чтобъ отрѣшиться отъ истины, но чтобы бросить на нее оттуда озаряющіе лучи. Я сынъ, я рабъ жизни — не злой рабъ, замышляющій занести ножъ надъ своимъ господиномъ, а рабъ преданный и обожающій.

«Есть безспорное наслажденіе въ свободѣ духа, досягаемой хлопотливою и изсушающею работой ума. Есть высокое удовлетвореніе въ созерцательномъ спокойствіи, доставляемомъ необычайнымъ подъемомъ мысли. Но я чувствую что съ этой высоты, изъ этой области покоя и равновѣсія, съ наслажденіемъ готовъ ринуться въ стремительный потокъ жизни, съ ея таинственными очарованіями и страстными раздраженіями. На днѣ этого потока также есть знаніе, есть вѣдѣніе. Правъ ли я? О, разрѣшите, мой дорогой мудрый, мой всезнающій и всевѣдущій Мефистофель!»

Когда Юхотскій окончилъ письмо, петербургскій зимній день уже совсѣмъ смеркся. Былъ пятый часъ; онъ вспомнилъ что обѣщалъ пріѣхать на этихъ дняхъ къ княгинѣ Бахтіяровой и велѣлъ подавать карету.

Княгиня была дома. Юхотскаго провели черезъ рядъ великолѣпно пустѣвшихъ комнатъ въ маленькую гостиную съ однимъ угольнымъ окномъ, изъ котораго сквозь узорчатую зелень драценъ открывался далекій видъ вдоль Мойки. Отъ этихъ почти необитаемыхъ залъ, выставлявшихъ на показъ странное смѣшеніе стилей, временъ и вкусовъ, повѣяло на Юхотскаго тѣмъ поэтическимъ чувствомъ исчезнувшей и затаившейся жизни, къ которому онъ былъ такъ склоненъ по своимъ инстинктамъ историка и археолога. Ему казалось что переходя отъ параднаго запустѣнія пріемныхъ къ изящной уютности этого жилаго уголка, онъ читаетъ сказку, на которую нѣсколько эпохъ и поколѣній положили свои поблѣднѣвшія краски.

Раиса Михайловна ему видимо обрадовалась. На ея оживленномъ лицѣ сегодня не было замѣтно и слѣдовъ утомленія, поразившаго его въ послѣдній разъ. Въ этомъ лицѣ, въ глазахъ, въ улыбкѣ, свѣтился внутренній блескъ, и Юхотскій чувствовалъ себя въ лучахъ этого блеска.

— Я о васъ думала, сказала она обливая его своимъ быстрымъ взглядомъ; — это случается каждый разъ когда на меня нападаетъ охота рыться въ своихъ воспоминаніяхъ. Сегодня былъ славный солнечный день, и не знаю почему это солнце такъ живо напомнило мнѣ тотъ сезонъ въ Остенде. Блескъ снѣга очень похожъ на блескъ желтыхъ песковъ на морскомъ берегу. Потомъ это блѣдненькое небо и холодъ который чувствуется сквозь солнце.

Аналогія показалась Юхотскому не выдерживающею критики. Быть-можетъ она заключалась скорѣе въ однородности внутренняго настроенія чѣмъ во внѣшнихъ признакахъ обстановки. Но онъ чувствовалъ волнующую радость отъ того что говорила Раиса Михайловна. Ему пріятно было думать что онъ занимаетъ мѣсто въ воспоминаніяхъ, къ которымъ она такъ часто возвращалась.

— Вы еще такъ молоды, княгиня, вся ваша жизнь впереди и въ настоящемъ, а не позади васъ, сказалъ онъ.

— Но въ настоящемъ иногда чувствуется какъ будто пріостанавливается теченіе, а въ воспоминаніяхъ все живо, все волнуется, возразила княгиня. — Сядьте сюда поближе, и забудьте что вы у меня въ первый разъ: вѣдь мы съ вами давно знакомы, добавила она голосомъ полнымъ обаятельной искренности.

Она потѣснила складки платья, лежавшія съ той стороны гдѣ сидѣлъ Юхотскій, чтобы дать ему подвинуться, и какъ будто въ ту же минуту смущенная тѣмъ что сдѣлала наклонила голову и взялась за лежавшій на столѣ альбомъ. Откинувъ перламутровую крышку, она показала Юхотскому свою карточку, въ высокомъ платьѣ и круглой соломенной шляпкѣ. — Это тогда на границей, сказала она. — Я постарѣла я тѣхъ поръ.

— Да, и сильно, подтвердилъ серіозно Юхотскій.

Раиса Михайловна оглянулась на него черезъ плечо.

— Вы удивляетесь? Но вамъ необходимо было постарѣть чтобы сдѣлаться красавицей. Посмотрите сами: развѣ эта тонкая дѣвочка съ несложившимся оваломъ лица и неопредѣленно устремленнымъ взглядомъ похожа на княгиню Бахтіярову?

Раиса Михайловна поставила оба локтя на столъ, и опустивъ на руки голову, задумчиво разсматривала свою карточку. Губы ея были злобно сжаты. Она захлопнула альбомъ и подняла голову.

— Признайтесь, князь, васъ немножко удивило мое замужество? спросила она, прямо и пытливо глядя ему въ глаза.

— Почему же? возразилъ Юхотскій. — Я совсѣмъ не знаю вашего мужа.

Княгиня чуть вспыхнула и въ ея глазахъ, продолжавшихъ глядѣть на него все тѣмъ же пытливымъ взглядомъ, выразилось что-то жесткое.

— Знаете, есть цинизмъ въ вашемъ отвѣтѣ, и въ томъ что вы думаете теперь…. проговорила она. — Въ самомъ дѣлѣ, чему вамъ тутъ удивляться? Я сдѣлала отличную парню, мой мужъ красивъ, богатъ, имѣетъ титулы, я блистаю въ обществѣ… всякая на моемъ мѣстѣ не колебалась бы въ выборѣ, не правда ли? И я не стану скрывать отъ васъ, я дѣйствительно потому вышла замужъ что для меня это была отличная партія. Но тѣмъ не менѣе это очень тяжело, Платонъ Николаичъ, и если вы не понимаете этого, то въ васъ очень много цинизма, я вамъ повторяю!

Ея голосъ звучалъ обидой и горечью, и на губахъ опять накипѣла злая улыбка.

— Простите меня, княгиня, я не имѣлъ права вникать въ то о чемъ вы говорите, сказалъ Юхотскій.

— Нѣтъ, не оправдывайтесь, вы всѣ, всѣ такъ думаете! продолжала Раиса Михайловна съ возраставшею горечью въ голосѣ, въ глазахъ, въ нервномъ трепетѣ губъ: — вамъ съ дѣтства натолковали что женщины любятъ тряпки, блескъ, мишуру, и вы успокоились на отвратительной увѣренности что имъ ничего больше не надо. А, вы всѣ умѣете осуждать, и не умѣете дать себѣ отчета когда, въ какомъ возрастѣ, какимъ ничтожнымъ умственнымъ и нравственнымъ запасомъ намъ приходится дѣлать свой первый и единственный роковой шагъ!

Юхотскій съ удивленіемъ глядѣлъ на Раису Михайловну. Онъ чувствовалъ за собой такъ мало правъ на ея откровенность; ему почти страшно дѣлалось быть свидѣтелемъ этихъ сорвавшихся горькихъ словъ. Но ея глаза были обращены прямо на него съ выраженіемъ вызова.

— Васъ удивляетъ что я такъ откровенно говорю съ вами? продолжала она, нетерпѣливымъ движеніемъ руки отбрасывая орѣховый локонъ запутавшійся въ тяжелой отдѣлкѣ лифа. — Но кому же еще я могу сказать то что вы слышите отъ меня? Вы не принадлежите къ этой пустотѣ въ которой я живу. Я пріобрѣла васъ раньше, и мы съ вами точно… точно два заговорщика, — пояснила она, опять обливая Юхотскаго своимъ озаряющимъ, быстрымъ взглядомъ. — Да и что такое я сказала? Что этотъ блескъ не дѣлаетъ меня счастливою, что я испытываю тоску безлюдья въ этой толпѣ? Ахъ, Платонъ Николаичъ, я можетъ-быть была бы рада избавиться отъ этихъ пріемовъ, выѣздовъ, еслибъ я не боялась съ ума сойти… Здѣсь нельзя быть одной, эти стѣны давятъ…

Она прижала обѣ руки къ лицу.

— Потому-то мнѣ такъ обидно стало когда вы…

Она не договорила, и только опять быстро, всѣмъ движеніемъ головы, взглянула на него.

Юхотскій слушалъ, и каждое слово ея какъ будто разрасталось въ немъ. Больная, странная, полная таинственныхъ призраковъ жизнь чудилась ему въ этомъ пустынномъ и мрачномъ домѣ…

Послышались шаги, и Давидъ Петровичъ, побрякивая шпорами, вошелъ въ гостиную.

— Я сейчасъ отъ Озерецкихъ, всѣ тебѣ кланяются, сказалъ онъ женѣ. — Анатоль показывалъ свою новую лошадь: дрянь!

Онъ опустился въ кресло, откинувъ рукавъ черкески и опершись обтянутою галуномъ рукой въ бедро. Другая рука, съ лихо вывернутымъ локтемъ, покручивала усъ.

— А вы, князь, любите лошадей? обратился онъ съ неожиданнымъ вопросомъ къ Юхотскому, искренно желая занять его.

— Да, люблю, отвѣтилъ Юхотскій.

— Лучше нѣтъ лошадей какъ у насъ на Кавказѣ! продолжалъ Давидъ Петровичъ: — У меня сюда четыре верховыя приведены, всѣ карабахи.

— Сегодня нашъ абонементъ, Деви, сказала Раиса Михайловна, чтобы перемѣнить разговоръ. — Ты поѣдешь? Фаустъ идетъ.

— А-а, знаю Фаустъ, знаю. Нильсонъ поетъ?

— Да.

— А вы, князь, кого больше любите, Нильсонъ или Патти? опять обратился Давидъ Петровичъ къ Юхотскому, обнаруживая рѣшительное намѣреніе занимать его. Раиса Михайловна поспѣшила на выручку.

— Обѣдайте съ нами, Платонъ Николаичъ, и потомъ поѣдемъ вмѣстѣ въ театръ, пригласила она.

— Да, оставайтесь, подтвердилъ и Давидъ Петровичъ, съ неподдѣльнымъ радушіемъ кивнувъ ему головой и даже тронувъ его слегка за колѣно.

Юхотскій согласился. Это красивое и наивное дитя природы, добродушный Давидъ Петровичъ, производилъ на него скорѣе пріятное чѣмъ отталкивающее впечатлѣніе. «Но другое дѣло имѣть такого мужа», подумалъ онъ тутъ же

Обѣдали въ маленькой столовой втроемъ: старый Урханъ не являлся къ столу когда у молодыхъ бывали гости. Давидъ Петровичъ продолжалъ хлопотать около Юхотскаго, безпрестанно подливая ему вина и обращаясь то съ тѣмъ, то съ другимъ вопросомъ. Себя онъ также не забывалъ, а отъ выпитаго вина становился надоѣдливъ и хвастливъ.

— Большое у васъ, князь, имѣніе? сколько десятинъ? спрашивалъ онъ.

Юнотекій удовлетворилъ его любопытству.

— У меня восьмнадцать тысячъ десятинъ въ Кутаисской губерніи, объяснилъ Давидъ Петровичъ. — Въ табунахъ пять тысячъ годовъ, барановъ тридцать двѣ тысячи. Бараны — наше богатство, князь!

Раиса Михайловна, чтобы перемѣнить разговоръ, сводила рѣчь на оперу. Но Давидъ Петровичъ и тутъ находилъ возможнымъ похвастаться Кавказомъ.

— Въ Тифлисѣ у васъ пѣвица есть, княжна Джавалхи, лучше Патти! увѣрялъ онъ безъ всякой надобности.

Къ концу обѣда онъ окончательно присталъ къ Юхотскому.

— Вы, князь, ученый? спрашивалъ онъ. — Сколько книгъ прочитали?

— Много, отвѣтилъ смѣясь Юхотскій.

— Сто прочитали?

— Больше.

— А наукъ сколько знаете?

— Много.

— А можете сказать сколько всѣхъ людей на свѣтѣ?

— Деви, перестань надоѣдать Платону Николаичу, это невыносимо! остановила его наконецъ Раиса Михайловна, сгорая отъ стыда и досады.

Тотчасъ послѣ обѣда она отослала его къ себѣ, напомнивъ что онъ долженъ быть готовъ къ половинѣ восьмаго.

Когда она вернулась съ Юхотскимъ въ маленькую угольную гостиную, жесткая улыбка попрежнему играла на ея сжатыхъ губахъ. Ей было и стыдно, и больно, а въ глазахъ чувствовался сухой жаръ невыплаканныхъ слезъ, и въ то же время ей раздражительно пріятно было сознавать что есть посторонній свидѣтель ея позора.

Она припомнила что ея мужъ нравился ей когда былъ женихомъ, и выраженіе нахмуренныхъ глазъ и сжатыхъ губъ ея стало еще жестче, еще презрительнѣе.

— Эта роскошь, блескъ, свобода, изъ-за которыхъ мы жертвуемъ собою, съ ними бываетъ иногда не очень весело, сказала она съ горечью. — О, не подумайте пожалуста что я на кого-нибудь жалуюсь или напрашиваюсь на состраданіе, — добавила она тотчасъ съ капризнымъ раздраженіемъ. — Я вамъ говорила, во мнѣ бѣсъ сидитъ.

Она находилась внѣ свѣтлаго круга падавшаго изъ подъ абажура лампы, и въ остромъ блескѣ ея темныхъ глазъ Юхотскому въ самомъ дѣлѣ мерещилось что-то бѣсовское.

— Pardon, князь, я оставляю васъ на минуту чтобы докончить туалетъ, оказала она, быстро уходя изъ комнаты.

Она дѣйствительно вернулась очень скоро. Повидимому она почти ничего не измѣнила въ своемъ туалетѣ: на ней было то же самое тяжелое платье couleur prune, та же черная бархатка вокругъ шеи, прятавшаяся концами въ узкомъ вырѣзѣ груди; та же высокая прическа; тѣ же слегка развившіеся, волнистые локоны. Но Юхотскому показалось что предъ нимъ стоитъ совсѣмъ другая женщина, такъ велика была непостижимая перемѣна въ ней самой. Ея обольстительная головка горделиво-спокойно подымалась на статныхъ плечахъ, руки опускались подъ тяжестью брилліантовъ, глаза свѣтились сдержаннымъ блескомъ, на губахъ блуждала равнодушно привѣтливая улыбка. Не было и слѣдовъ страстнаго оживленія, порывистаго мерцанія, но было что-то властительное, гордое и холодное въ этой красотѣ, готовой сойти напоказъ сотнямъ восхищенныхъ и влюбленныхъ глазъ.

XI.

Къ крыльцу была подана четырехмѣстная карета. Давидъ Петровичъ предложилъ Юхотскому отпустить свой экипажъ и сѣсть вмѣстѣ съ ними. Онъ даже ни за что не соглашался занять мѣсто подлѣ княгини, и споръ кончился тѣмъ что оба усѣлись визави.

Дорогой онъ пытался опять завести разговоръ съ Юхотскимъ, но получивъ нѣсколько односложныхъ отвѣтовъ завернулся въ шинель и замолчалъ. Лошади быстро несли по подмороженному снѣгу; свѣтъ отъ уличныхъ фонарей врывался въ карету скользящими пятнами, на мгновенье озаряя лицо княгини до половины закрытое соболями. Ея глаза, задумчиво обращенные на Юхотскаго, какъ бы вспыхивала при этомъ перемежающемся освѣщеніи, неопредѣленно и радостно волнуя его.

Въ Большомъ Театрѣ только-что проиграли увертюру. Зала была полна и нарядно блестѣла въ яркомъ сіяніи газа. Италіянская опера утратила нынче половину своего обаянія, переставъ быть великолѣпнымъ rendez-vous высшаго петербургскаго свѣта, какимъ она была въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ. Большая часть ложь потеряла своихъ аристократическихъ владѣльцевъ, предпочитающихъ развлеченія парижской жизни скучному петербургскому сезону. Бель-этажъ не блеститъ какъ прежде холоднымъ мраморомъ обнаженныхъ плечъ и горячими огнями брилліантовъ; театральная зала наполовину приняла тотъ тусклый сѣренькій налетъ, которымъ какъ пепломъ подернулась въ послѣднее время вся русская жизнь. Но соперничество Нильсонъ и Патти подогрѣло на короткое время остывшій энтузіазмъ меломановъ большаго свѣта. Зала была полна, нарядна и сдержанно проникнута предвкушеніемъ артистическаго наслажденія.

Раиса Михайловна подошла къ барьеру ложи, и мягко волнуя тяжелыя складки платья, опустилась на свое обычное кресло. Облитая перчаткой рука ея поправила скользившіе по плечу локоны и подняла бинокль. Обведя залу, княгиня отвѣтила короткимъ наклоненіемъ головы на обращенные къ ней изъ сосѣдней ложи поклоны. Юхотскій оглянулся: рядомъ съ ними сидѣли Валковскіе и Маня. Онъ раскланялся, обрадованный и вмѣстѣ какъ-то неопредѣленно смущенный этою неожиданною встрѣчей. Онъ не зналъ что Валковскіе были абонированы рядомъ съ Бахтіяровыми, и что Маня часто съ ними ѣздила. Но всего болѣе смутилъ его недоумѣвающій и полный обращеннаго къ нему безмолвнаго вопроса взглядъ Мани, тотъ самый который она безсознательно устремила на него на послѣднемъ раутѣ у Валковскихъ, когда онъ проходилъ мимо нея подъ руку съ Раисой Михайловной.

Онъ сѣлъ и старался сосредоточить все свое вниманіе на томъ что происходило на сценѣ. Но и тамъ все говорило его безпокойному внутреннему чувству. Шелъ первый актъ. Фаустъ проклиналъ пожравшее его жизнь безплодное и безрадостное знаніе. Эти проклятія, полныя слезъ, ненависти и любви, полныя страстной тоски по неизвѣданнымъ наслажденіямъ и мукамъ жизни, невыразимо волновали Юхотскаго. Онъ чувствовалъ осязаемую боль этихъ звуковъ, мысль и нервы участвовали въ ихъ страстномъ смятеніи. Когда занавѣсь упала и все задвигалось въ залѣ, онъ продолжалъ сидѣть, безсознательно глядя предъ собой полными слезъ глазами. Онъ не замѣчалъ какъ вышелъ Давидъ Петровичъ и какъ Раиса Михайловна, пройдя мимо него, пересѣла въ глубину ложи. Услышавъ что она зоветъ его, онъ подошелъ.

— Что съ вами? спросила она, взглянувъ на его взволнованное лицо.

Онъ постарался улыбнуться и смигнуть навернувшіяся слезы. Ему было немножко стыдно этихъ слезъ и своего волненія.

— Эта музыка на меня слишкомъ дѣйствуетъ, сказалъ онъ, садясь подлѣ нея въ темномъ углу ложи. Но въ темнотѣ глаза его еще больше блистали.

Раиса Михайловна поглядѣла на него съ удивленіемъ, и это удивленіе какъ будто все разрасталось, разгоралось въ ея лицѣ, въ глазахъ.

— И всегда такъ… музыка на васъ дѣйствуетъ? спроста она голосомъ которому что-то мѣшало.

— Нѣтъ, конечно не всегда… хотя впрочемъ Фаустъ… въ этомъ первомъ актѣ есть что-то глубоко человѣческое… отвѣтилъ запинаясь Юхотскій.

Глаза Раисы Михайловны продолжали все съ тѣмъ же затаеннымъ, удивленнымъ любопытствомъ глядѣть на него; задержанное дыханіе чуть-чуть раскрывало ея губы.

— Вы кажется даже плакали, Платонъ Николаевичъ? сказала она.

— Нѣтъ… да, можетъ-быть, отвѣтилъ съ напряженною улыбкой Юхотскій. — Для меня въ Фаустѣ есть что-то родное. Да и не для меня, для каждаго должно быть. Ни въ одномъ произведеніи искусства не выражена такъ глубоко скорбь нынѣшняго человѣка, и вмѣстѣ съ тѣмъ я не знаю ничего болѣе свѣтлаго, жизнерадостнаго. Это осталось въ оперѣ, несмотря на плохое либретто.

Ему казалось что глаза Раисы Михайловны продолжали что-то спрашивать. Ему становилось неловко подъ этикъ взглядомъ. Къ счастію, Давидъ Петровичъ появился въ фойе съ бонбоньеркой въ рукахъ. Юхотскій воспользовался его приходомъ чтобы перейти въ сосѣднюю ложу.

Онъ сѣлъ между Маней и Mme Валковской и старался завязать обычный безсодержательный разговоръ — о новомъ тенорѣ, о брилліантахъ на толстой шеѣ дамы въ директорской ложѣ, о послѣднихъ петербургскихъ новостяхъ — о всемъ томъ о чемъ обыкновенно говорятъ въ антрактѣ свѣтскіе люди, когда они не притворяются подавленными артистическимъ впечатлѣніемъ. Но разговоръ его не былъ свободенъ и веселъ какъ всегда; и когда его глаза встрѣчались съ глазами Мани, онъ читалъ въ нихъ опять что-то печально-недоумѣвающее, наполнявшее его безпокойствомъ и смущеніемъ.

— Вы какъ будто не въ духѣ сегодня? сказалъ онъ ей.

— Я? нисколько. Съ чего вы взяли? возразила Маня съ рѣзкостью, такъ противорѣчившею ея всегдашнему ласково-спокойному тону.

Ors быстро встала, и пріотворивъ дверь въ корридоръ, остановилась на порогѣ ложи. Ей было жарко, и она жадно дышала болѣе свѣжимъ воздухомъ.

— Маня, вы что-то имѣете противъ меня, сказалъ онъ, тотчасъ подходя къ ней.

Она медленно, всѣмъ поворотомъ головы, оглянулась на него.

— Что же я могу имѣть противъ васъ, Платонъ Николаевичъ? возразила она, снова овладѣвая своимъ обычнымъ спокойнымъ тономъ. Но сквозь эту ясность и ровность голоса и взгляда какъ будто слышалась тайно звенѣвшая боль.

Ему нечего было сказать ей. То что онъ чувствовалъ въ себѣ, что стояло предъ нимъ подобно смутной, не сложившейся въ мысль укоризнѣ, было неясно ему самому. Въ немъ даже опять зашевелилось что-то похожее на раздраженіе противъ Мани. Онъ лучше желалъ бы видѣть ее взволнованною и негодующею, онъ хотѣлъ бы хотя разъ услышать отъ нея рѣзкія, страстныя рѣчи, полныя горечи и обиды. Но она опять уходила отъ него въ свой хрустальный холодокъ, и онъ не умѣлъ защититься отъ раздражающаго недовѣрія, заползавшаго какъ тать ему въ душу. Быть-можетъ въ томъ неопредѣленномъ чувствѣ которое онъ находилъ въ себѣ какъ смутную укоризну обращенную къ его совѣсти, заключалась потребность перенести на Маню эти неясныя обвиненія раздраженной страсти.

— На самомъ дѣлѣ, Маня, съ моей стороны глупо было предположить что вы недовольны мною, сказалъ онъ. — Вы обладаете такою счастливою ясностью и прозрачностью духа, которую кажется никто и ничто не можетъ возмутить.

Маня больше растворила дверь и маленькими, пугливыми шажками пошла по корридору. Она какъ будто опасливо уходила отъ раздраженія слышавшагося въ его голосѣ. Онъ шелъ подлѣ нея.

— Зачѣмъ вы это говорите мнѣ, Платонъ Николаевичъ? сказала она, поднявъ ни него свой попрежнему ясный взглядъ.

Она думала сказать: «вы хотите огорчить меня?» но вспомнивъ какъ онъ впечатлительно, принимаетъ каждое слово, рѣшила что лучше будетъ обойти въ этомъ разговорѣ все что можетъ раздражать его.

— Затѣмъ что этотъ избытокъ самообладанія порою утомляетъ меня, Маня, объяснилъ Юхотскій. — Мнѣ трудно понимать чувство такое размѣренное, такое пугливое. Къ нему подойти нельзя; оно прячется подъ какую-то броню, какъ улитка въ свою раковину.

Въ голосѣ его явно звучала раздраженная, жесткая и вызывающая нота. Маня не помнила его такимъ. Съ безошибочностью женскаго инстинкта она мгновенно почувствовала въ этомъ раздраженіи страшную грозившую ей опасность. Она еще не ясно видѣла ее предъ собою, но невыразимый холодъ закрадывался ей въ душу и отнималъ все очарованіе жизни.

Изъ оркестра донеслись звуки втораго акта, а она еще ничего не успѣла отвѣтить Юхотскому. Теперь было уже не время. Она только протянула ему руку и проговорила поблѣднѣвшими сухими губами:

— До слѣдующаго антракта, не правда ли?

Когда занавѣсь снова упала, она первая встала съ мѣста и проходя мимо Юхотскаго нашла въ себѣ силу послать ему робкую, ласковую улыбку. На порогѣ ложи она остановилась, машинально обмахивая вѣеромъ свое и безъ того холодѣвшее лицо, и съ тоскливымъ нетерпѣніемъ ожидая когда отворится сосѣдняя дверь.

Раиса Михайловна въ это время спрашивала о ней Юхотскаго:

— Откуда вы ее знаете? Я припоминаю что встрѣчала ее у Валковскихъ, но не обратила вниманія: она какая-то сѣренькая.

Это слово «сѣренькая» произвело на Юхотскаго странное впечатлѣніе. Ему въ первое мгновеніе обидно стало за Маню, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ вдругъ почувствовалъ какъ будто свѣтъ въ которомъ онъ постоянно видѣлъ ее внезапно измѣнился. Онъ не сразу могъ дать себѣ отчетъ къ чему собственно относится этотъ эпитетъ: «сѣренькая». Но тутъ же ему быстро представился сегодняшній туалетъ Мани, котораго онъ до сихъ поръ совсѣмъ и не замѣтилъ. Туалетъ былъ сѣренькій, страшно сѣренькій, — того самаго безпощаднаго оттѣнка который онъ помнилъ на одной пожилой дѣвицѣ бывавшей у его матери и всегда казавшейся ему смѣшною. Это было ужасно что Маня выбрала себѣ такое платье. Еще ужаснѣе было то что она надѣла къ нему какой-то коричневый бантъ, такой скудный, такъ по-старушечьи выглядѣвшій, что Юхотскому сдѣлалось обидно и мучительно вспомнить о немъ. Онъ не могъ понять какимъ образомъ онъ не только не замѣчалъ прежде этихъ несовершенствъ въ туалетахъ Мани, но даже ему именно нравилось то что эта скромные а никогда не сообразовавшіеся съ модой туалеты сообщали ей отпечатокъ изящной убогости. Теперь онъ ясно понималъ что все это совсѣмъ не изящно и что Маня въ самомъ дѣлѣ должна всѣмъ казаться «сѣренькою». И это относилось уже не къ туалету только, но ко всей внѣшности Мани. Она прелестна съ своею робкою улыбкой и ласковымъ взглядомъ добрыхъ сѣрыхъ глазъ; но эти несчастные сѣрые цвѣта и излишество простоты во всемъ бросаютъ на нее такой тусклый, съѣдающій всѣ краски отсвѣтъ. «Сѣренькая, сѣренькая», повторялъ онъ мысленно, мучаясь за себя и за Маню.

Онъ поднялъ глаза на Раису Михайловну, съ тайною боязнью встрѣтить на ея лицѣ ту же пренебрежительную насмѣшку которая послышалась ему въ ея фразѣ. Но лицо Раисы Михайловны было равнодушно, спокойно, и она, казалось, уже не думала о Манѣ. Онъ видѣлъ только одно выраженіе на немъ, и это было выраженіе горделивой, неотразимой и обольстительной красоты, заставляющей забывать все на свѣтѣ. Онъ упорно старался отогнать отъ мысли всякое сравненіе между ней и Маней, и почти съ отчаяніемъ чувствовалъ что вопреки всему красота ея раздражительно росла вслѣдствіе незримаго присутствія рядомъ съ нею блѣднѣвшаго образа «сѣренькой» Мани. Было что-то гадкое въ этомъ чувствѣ, что-то мучительно угнетавшее его совѣсть, и онъ не имѣлъ силы выбросить его изъ себя.

Маня продолжала стоять на порогѣ ложи, слушая какъ во снѣ разговоръ между Валковскимъ и его belle-soeur, и ея опущенныя руки машинально комкали вѣеръ. Дверь изъ ложи Бахтіяровыхъ отворилась и изъ нея вышелъ Давидъ Петровичъ. Маня вернулась къ своему креслу и проходя бросила взглядъ въ сторону: переднія мѣста были пусты, и въ полутемной глубинѣ ложи она замѣтила только плечо Раисы Михайловны, закрытое этимъ великолѣпнымъ орѣховымъ локономъ, которымъ она такъ всегда восхищалась и который теперь былъ такъ ненавистенъ ей. Она сѣла и уставила прямо предъ собой неподвижный и ничего не выражавшій взглядъ.

Юхотскій оправдывался тѣмъ что ему остаются еще два антракта чтобъ объясниться съ Маней. Онъ не зналъ что именно скажетъ ей, но чувствовалъ невозможность разойтись съ тѣмъ невыясненнымъ недоразумѣніемъ которое оба они ощущали. Случилось однакожь иначе чѣмъ онъ предполагалъ. Едва только кончился третій актъ какъ въ ложу къ нимъ вошелъ, сіяя своими блестящими карими глазами и вѣчно свѣжимъ мундиромъ, конногвардеецъ Устюжевъ. Онъ остановился въ темномъ углу ложи, и оттуда, загадочно улыбаясь и прячась отъ поднявшейся со своихъ мѣстъ публики, раскланялся съ Раисой Михайловной.

— Что съ вами? откуда вы? спросила она.

Устюжевъ наклонился и объяснилъ полушепотомъ что она сегодня дежурный по полку и пріѣхалъ въ театръ потихоньку, на одну только минуточку, чтобы взглянуть на нее въ антрактѣ.

— Какая неосторожность! что если васъ увидятъ или хватятся въ казармахъ? упрекнула она.

— Я буду вознагражденъ тѣмъ что вижу васъ, отвѣтилъ Устюжевъ, и по сдержанному блеску его глазъ можно было повѣрить что эта выходка была только ничтожною долей тѣхъ безумствъ на которыя онъ готовъ былъ ради Раисы Михайловны.

Они стояли другъ противъ друга, и оба улыбались — она со снисходительнымъ выраженіемъ удовлетвореннаго самолюбія, онъ съ выраженіемъ той веселой рѣшимости какая бываетъ у человѣка ясно опредѣлившаго свою цѣль. Все имѣло видъ шутки, но подъ этой шуткой чувствовалась упрямая предпріимчивость страсти, внезапно смутившая Юхотскаго. Что-то мѣшало ему уйти изъ ложи, и онъ остался на мѣстѣ, съ ревнивымъ сознаніемъ опасности наблюдая за обоими. Его безпокоилъ этотъ ясный, блистающій и молчаливо покорный взглядъ, съ какимъ Устюжевъ велъ свой незначительный разговоръ съ Раисой Михайловной, очевидно отдаваясь одной мысли, одному наслажденію видѣть ее предъ собою въ теченіе этихъ украденныхъ десяти минутъ. При первыхъ звукахъ оркестра онъ простился съ нею съ тѣмъ же выраженіемъ веселой рѣшимости въ упорныхъ карихъ глазахъ, и спряталъ лицо въ бобровомъ воротникѣ шинели, которую держалъ наготовѣ капельдинеръ.

Это незначительное обстоятельство отняло у Юхотскаго свободу. Мысль о Манѣ незамѣтно вылетѣла у него изъ головы, и онъ весь былъ охваченъ новымъ, неяснымъ и раздражительнымъ безпокойствомъ. Онъ какъ будто испытывалъ боль отъ этого упругаго, загадочнаго взгляда, полнаго такой не размышляющей и ни предъ чѣмъ не останавливающейся рѣшимости. Не ревнивое, но что-то завистливое было въ этомъ ощущеніи, отъ котораго онъ не могъ отдѣлаться.

Раиса Михайловна, какъ только кончился четвертый актъ, встала и попросила провести ее въ фойе.

— Музыка перестала на васъ дѣйствовать, князь? бросила она ему вскользь, пытливо и немножко насмѣшливо его оглядывая.

— Я мало слушалъ, отвѣтилъ Юхотскій. — Я думалъ о вашей власти надъ обожающими васъ.

— О, стоило объ этомъ думать! возразила Раиса Махайловна. — Устюжевъ — дитя, и я иногда позволяю ему немножко сумасбродничать. Какъ хотите, нельзя не быть снисходительною къ человѣку готовому для васъ на всевозможныя безумства.

— Да, отвѣтилъ задумчиво Юхотскій, — почти всѣ женщины больше любятъ внушать страсть чѣмъ раздѣлять ее. Онѣ не вѣрятъ грамматикѣ когда она учитъ: любить — глаголъ дѣйствительный.

— А вы изучали любовь въ классѣ грамматики, князь? возразила Раиса Михайловна съ едва примѣтною усмѣшкой.

Юхотскій чувствовалъ себя въ положеніи человѣка у котораго вышибли изъ рукъ оружіе. Онъ подумалъ что въ эту минуту онъ предъ Раисой Михайловной такое же дитя какъ Устюжевъ, и даже больше. Тотъ хотѣлъ увидѣть ее во что бы то ни стало, и добился своей цѣли; а Юхотскій даже не сознавалъ, была ли у него какая-нибудь цѣль. Онъ понималъ что одна и та же властительная и неотразимая сила двигала ими обоими.

Когда онъ уже возвратился въ ложу, ему съ ужасомъ представилась мысль что послѣдняя возможность объясниться съ Маней въ этотъ вечеръ для вето потеряна. Онъ напрасно старался понять, какимъ образомъ все такъ случилось: въ головѣ его смутно путались сѣренькое платье Мани, глаза Устюжева и Раиса Михайловна — не сама Раиса Михайловна, а только неопредѣленное, влекущее и захватывающее обаяніе которое онъ подлѣ нея испытывалъ. Это послѣднее впечатлѣніе преобладало въ хаосѣ наплывавшихъ на него ощущеній, и онъ все пристальнѣе, все съ возраставшимъ жуткимъ и блаженнымъ ужасомъ вглядывался въ него внутреннимъ взоромъ.

Съ послѣднимъ звукомъ финала Раиса Михайловна поднялась, желая уѣхать раньше чѣмъ бросится къ выходу толпа изъ верхнихъ ярусовъ. Въ залѣ еще дрожали гулъ и трескъ рукоплесканій и вызововъ, когда всѣ трое спустились съ лѣстницы. Проходя черезъ широкія, но уже тѣсныя отъ прибывавшаго народа сѣни, Юхотскій увидѣлъ Маню. Она стояла у стѣны подлѣ Валковскаго, прикрытая бѣлымъ пуховымъ платкомъ, въ ожиданіи когда доложатъ карету. Тѣнь отъ платка падала ей на половину лица. Большіе, темные глаза ея на мгновенье съ выраженіемъ безмолвной скорби остановились на Юхотскомъ, но она тотчасъ отвернулась. Въ этомъ взглядѣ было столько собственной боли и столько нѣжности, обращенной къ тому кого она любила, что невыразимая ноющая тоска мгновенно сжала сердце Юхотскаго.

Онъ потомъ никогда не могъ забыть этого взгляда.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ КНИГИ.

КНИГА ВТОРАЯ.

I.

Раисѣ Михайловнѣ казалось что она никогда не выносила изъ театра такого полнаго впечатлѣнія, какъ въ этотъ разъ. Откинувшись въ глубину кареты она молча, полузакрытыми глазами глядѣла въ темноту, вся преисполненная неопредѣленаго и тихо волнующаго удовольствія. Все что она ощущала, было ей пріятно. Пріятно было это едва чувствуемое, ласкающее прикосновеніе мѣховаго ворота къ слабо рдѣющему лицу; пріятно было ощущеніе быстраго и мѣрнаго бѣга лошадей и эти мягкіе, притупленные снѣгомъ толчки, дававшіе каретѣ едва уловимое колебаніе; пріятно было что Давидъ Петровичъ молчалъ, повернувшись лицомъ къ покрытому морозомъ стеклу и явно забавляясь тѣмъ что отъ его дыханія на этомъ стеклѣ оттаялъ маленькій прозрачный кружокъ. Все это было пріятно потому что кромѣ этихъ опредѣленныхъ ощущеній чувствовалось еще что-то общее, неопредѣленное, заключавшееся въ слабомъ и какъ будто слегка опьяняющемъ возбужденіи нервовъ. Раиса Михайловна не знала отчего это происходитъ, но чувствовала что сегодня все какъ-то особенно хорошо, и даже не разсердилась когда Давидъ Петровичъ, соскучившись молчаніемъ, зѣвнулъ и оказалъ что Нильсонъ хорошо пѣла.

Да, конечно, все произошло оттого что въ театрѣ хорошо пѣли. Нильсонъ дѣйствительно была великолѣпна. Но и Николини былъ не хуже. Нѣтъ, онъ былъ гораздо лучше. Главное что сегодня всѣ какъ-то больше поняли, и она, и Юхотскій, и всѣ. Вотъ и Деви, и ему тоже понравилось. Раиса Михайловна была увѣрена что Деви понравилось.

— Деви, правда Николини былъ чудо какъ хорошъ въ первомъ актѣ? быстро обратилась она къ мужу.

— Красавецъ былъ! отвѣчалъ съ удовольствіемъ Давидъ Петровичъ.

Раиса Михайловна также быстро отвернулась и продолжала щурить въ темноту довольные и немножко усталые глаза. Она съ удовольствіемъ замѣчала что впечатлѣніе которымъ она сейчасъ наслаждалась, снова и легко возвращалось къ ней. Въ этомъ вкрадчивомъ и слегка волнующемъ ощущеніи удовлетворенія было что-то матеріальное. Ей пріятно было чувствовать себя погруженною въ ровную, ласкающую теплоту, образовавшуюся подъ волнистымъ мѣхомъ шубы; въ тѣснотѣ кареты она слышала слабый, притупленный запахъ своихъ духовъ, и находила что они никогда такъ хорошо не пахли какъ сегодня. Все вмѣстѣ производило неопредѣленное и сложное ощущеніе комфорта, который она чувствовала не только внѣ себя, но и въ себѣ самой. Мысль ея опять возвращалась къ впечатлѣнію спектакля, и въ этомъ впечатлѣніи какъ-будто одинаково участвовали и Нильсонъ, и Николини, и Юхотскій, и Устюжевъ, и она сама. Въ томъ и заключалась вся прелесть того что она чувствовала, прелесть внутренней музыки, которую всѣ, какъ ей казалось, унесли изъ театра. И какъ всегда бываетъ послѣ подобныхъ впечатлѣній, всѣ представлялись ей такими хорошими, славными, такъ много открылось ей въ каждомъ благороднаго, смѣлаго, человѣчнаго. Устюжевъ былъ славный, въ самомъ дѣлѣ славный съ своей мальчишескою выходкой и открытымъ, яснымъ и упрямымъ взглядомъ своихъ карихъ глазъ. А Юхотскій — Юхотскій еще лучше. Она припомнила его взволнованное лицо и слезы въ глазахъ, и то что онъ говорилъ объ оперѣ. Она чувствовала что съ той самой минуты собственно и началось впечатлѣніе. Да, въ этомъ все дѣло, а вовсе не въ Нильсонъ и не въ Николини, потому что они также хороша были и прежде, и она также восхищалась ими, но никогда не ощущала той внутренней музыки которую находила въ себѣ сегодня.

Карета остановилась у подъѣзда. Давидъ Петровичъ, высаживая жену, проговорилъ съ тѣмъ нѣсколько смущеннымъ видомъ который всегда у него являлся въ подобныхъ случаяхъ:

— А я думаю заѣхать еще въ клубъ, а?

— Bonsoir, отвѣтила равнодушно Раиса Михайловна.

Она подумала что такъ какъ онъ проскучалъ ради нея въ театрѣ, то имѣетъ право располагать остаткомъ вечера какъ ему вздумается. Впрочемъ, ей было все равно.

Она прошла прямо въ уборную и очень удивилась что тамъ не приготовленъ для нея чай.

— Самоваръ въ столовую поданъ: князь Петръ Даниловичъ также будутъ кушать, объяснила камеристка.

— О, вотъ вздоръ какой! раздражительно воскликнула Раиса Михайловна, и по ея лицу пробѣжала гнѣвная судорога. Никогда мысль о старомъ Урханѣ не была ей такъ противна.

— Скажи князю что я больна и не могу его видѣть. Дай мнѣ чай сюда.

Пока горничная ходила въ столовую, Раиса Михайловна принялась сама нетерпѣливо сбрасывать платье. Она чувствовала страшный контрастъ между свободнымъ и свѣтлымъ настроеніемъ которое принесла съ собою, и угнетающимъ впечатлѣніемъ этого мрачнаго дома, отъ самыхъ стѣнъ котораго, казалось, отдѣлялось что-то враждебное, давящее и темничное. Она наскоро выпила чай, отпустила камеристку, и взявъ начатую съ утра книжку, пересѣла съ нею къ едва тлѣвшему камину. Она читала уже съ полчаса, и никакъ не могла войти въ отношенія которыя съ такимъ талантомъ изображалъ англійскій авторъ. Она даже не совсѣмъ ясно отличала гдѣ говорила проникнутая британскимъ чувствомъ долга героиня, и гдѣ проповѣдывалъ методистскій пасторъ, продолжительно и грустно за нею ухаживавшій. Убѣдившись что она совсѣмъ перезабыла первую половину романа, Раиса Михайловна оставила книжку на столикѣ и приняла болѣе удобное положеніе на кушеткѣ. Воздухъ изъ догоравшаго камина обдавалъ мягкою и теплою волной ея плечи и руки, въ которыхъ она чувствовала слабый нервный ознобъ. Ей не хотѣлось спать и ничего не хотѣлось дѣлать. Мысль ея мечтательно двигалась въ пестротѣ воспоминаній, и она находила отраду въ этомъ своевольномъ круженіи.

То что она вспоминала, не было ни особенно весело, ни особенно значительно. Вся прожитая жизнь представлялась ей только долгимъ ожиданіемъ чего-то большаго, яркаго, смутно ей обѣщаннаго. Это обѣщаніе гдѣ-то тайно гнѣздилось въ ней, она чувствовала его въ безпокойной закваскѣ своего темперамента и въ той тоскѣ неудовлетворенія съ которой она встрѣчала всѣ выпадавшія ей впечатлѣнія.

Она не знала матери, умершей когда ей было только полгода. Отецъ ея былъ въ то время уже пожилымъ человѣкомъ. Семья состояла изъ нихъ двоихъ. Несмотря на заботы и недосути, отецъ находилъ для нея столько нѣжности и женственнаго обожавія что Раичка не замѣчала отсутствія матери. Она росла среди неслыханнаго баловства, окруженная страстными, почти рабскими попеченіями. Быть-можетъ этому воспитанію она была обязана своими первыми капризами и первыми припадками тѣхъ безпокойныхъ стремленій и порываній, которыя она чувствовала у себя въ крови. Она отвѣчала отцу тѣмъ же страстнымъ обожаніемъ. Онъ былъ чудесный человѣкъ, хотя можетъ-быть слишкомъ слабый. Еще ребенкомъ она инстинктивно чувствовала обаяніе чистоты и прямодушія составлявшихъ его натуру. Въ атмосферѣ простыхъ, дружественныхъ, откровенныхъ отношеній, она рано привыкла къ самостоятельности и была почти полною хозяйкой въ домѣ. Обожаніе, которое питалъ къ ней отецъ, передавалось всѣмъ домашнимъ. Суровая Англичанка, приставленная къ ней съ тѣхъ самыхъ поръ какъ умерла ея мать, позволяла ей дѣлать съ собой все что вздумается. Другое воспитаніе впрочемъ и трудно было бы ей дать: они жили на Кавказѣ, въ небольшомъ городкѣ, почти лишенномъ общества. Отецъ боялся чтобъ изъ нея не вышла дикарка, и возилъ ее то въ Тифлисъ, то на воды въ Пятигорскъ; но опасенія были напрасны; несмотря на полумужское воспитаніе, натура Раички была чрезвычайно богата женственностью. Въ ней можетъ-быть уже тогда существовали инстинкты свѣтской женщины. Это не мѣшало ей подъ тонкимъ и изящнымъ складомъ дѣвочки сохранять независимость и смѣлость мальчика. Разъ отецъ ея, уѣхавъ по дѣламъ службы за двѣсти верстъ, заболѣлъ и слегъ. Получивъ это извѣстіе, Раичка отправилась на почтовую станцію, наняла бричку и одна одинешенька, съ ямщикомъ Осетиномъ, пріѣхала къ отцу. Какъ ни былъ тронутъ старикъ этимъ поступкомъ, но испугался не на шутку за результаты своего воспитанія, и рѣшился разстаться съ Кавказомъ чтобы переселиться въ Петербургъ. Тамъ были у него родня и связи, и ему не трудно было сразу ввести дочь въ свѣтъ. Раиса Михайловна явилась въ Петербургъ высокою, стройною дѣвушкой, съ не сошедшимъ еще золотымъ загаромъ лица и съ отпечаткомъ свѣжести, отличавшимъ ее среди преждевременно поблекшихъ барышень въ обществѣ которыхъ ей предстояло сдѣлать свои первые успѣхи. Это было какъ разъ въ то время когда Юхотскій пріѣхалъ изъ деревни въ Петербургъ. Раиса Михайловна встрѣтилась съ нимъ на своемъ первомъ балѣ. Она была немножко смущена и взволнована вниманіемъ многолюдной толпы, къ которой еще не привыкла. Среди представленныхъ ей блестящихъ молодыхъ людей она можетъ-быть не замѣтила бы Юхотскаго, еслибы хозяйка дома, ея. двоюродная тетка, не сказала о венъ съ безстрастною наблюдательностью опытной женщины:

— Voici un, qui promet d'être fort dangereux pour les coeurs sensibles.

Это было сказано подлѣ Раисы Михайловны, въ антрактѣ между двумя контрдансами. Она невольно взглянула по тому направленію куда указывала тетка, и невольно, испуганно вспыхнула, увидѣвъ что тотъ о комъ сейчасъ говорили шелъ прямо къ нимъ.

Тетка тотчасъ представила его. Юхотскій поклонился, и такъ какъ оркестръ въ эту минуту заигралъ вальсъ, то предложилъ руку. Первымъ побужденіемъ Раисы Михайловны было отказаться, но она растерялась, минута была пропущена, и она пошла съ Юхотскимъ въ кругъ. Она почти не видѣла его, не знала хорошъ онъ или дуренъ, dangereux или нѣтъ, но страхъ не проходилъ, и несясь въ быстромъ вальсѣ она чувствовала какъ билось ея сердце. Она думала что всѣ женщины какія были на этомъ балѣ понимаютъ въ тысячу разъ больше, и что если тетка назвала его dangereux, то значитъ въ немъ было въ"то очень страшное. Только въ этомъ страхѣ она не ощущала ничего непріятнаго, совсѣмъ напротивъ. Ей казалось что она отдѣляется отъ земли, и сильная рука крѣпко держитъ ее надъ бездной; въ этомъ чувствѣ было что-то увлекающее и захватывающее до головокруженія. Но она была рада, когда окончивъ широкій кругъ вальса, Юхотскій подвелъ ее къ стулу. Онъ что-то сказалъ ей, она отвѣтила смущенно и вѣроятно не впопадъ, потому что онъ улыбнулся и продолжалъ говорить, очевидно чтобы дать ей оправиться. Она все еще не смѣла взглянуть ему прямо въ глаза, и быстро обмахивала вѣеромъ разгоряченное лицо. Потомъ во весь остальной вечеръ она страшно досадовала на себя за это смущеніе. Она была увѣрена что должна показаться ему дурой. Это тѣмъ болѣе сердило ее что съ другими она вовсе не чувствовала себя новичкомъ. Напротивъ, оправившись отъ перваго волненія, она держала себя такъ просто и спокойно какъ будто выросла въ бальной залѣ. «Все оттого что ma tante сказала будто онъ dangereux; какой вздоръ!» думала она негодуя и на тетку и на себя и съ любопытствомъ отыскивая глазами Юхотскаго въ тѣсной и оживленной толпѣ. Теперь, издали, она уже могла смотрѣть на него съ наблюдательнымъ вниманіемъ. Она нашла что онъ въ самомъ дѣлѣ красивъ и изященъ, что на всей его внѣшности лежитъ блескъ, отличавшій его между другими красивыми и изящными молодыми людьми. Она замѣтила что самыя прелестныя дамы ни съ кѣмъ такъ охотно не танцовали какъ съ нимъ и что имя его повторяли во всѣхъ углахъ залы.

Въ этотъ вечеръ онъ больше не подходилъ къ ней. Она знала что ея первый выѣздъ въ свѣтъ произвелъ впечатлѣніе, что общій голосъ призналъ ее самою очаровательною изъ всѣхъ бывшихъ на балѣ «новенькихъ». Она была счастлива этимъ успѣхомъ; но къ счастію, которымъ она упивалась со всѣмъ увлеченіемъ только что заговорившихъ инстинктовъ власти и тщеславія, примѣшивалось досадное впечатлѣніе одной неудачной подробности. Эта подробность раздражала, какъ трещина на художественномъ произведеніи. Большая часть молодыхъ людей которые были ей представлены на балѣ, явились забросить карточки ея отцу. Юхотскаго между ними не было. Она не встрѣтилась съ нимъ на двухъ другихъ балахъ, слѣдовавшихъ за первымъ, и скоро узнала что онъ уѣхалъ за границу и на долго.

Среди разсѣяній свѣтской жизни, въ которую Раиса Михайловна разомъ вступила, впечатлѣнія ея перваго бала скоро изгладились. Она перестала думать о Юхотскомъ, отдавшись со всѣмъ увлеченіемъ первой молодости шуму и блеску новой жизни, не оставлявшей времени для воспоминаній и для повѣрки старыхъ впечатлѣній.

На слѣдующій годъ отецъ собрался съ ней также за границу. Надо было докончить ея воспитаніе, показавъ ей блескъ европейскихъ столицъ, природу Швейцаріи, художественныя сокровища Рима и Флоренціи. Они провели часть зимы въ Парижѣ и Ниццѣ, бѣгали по дворцамъ и музеямъ Италіи, любовались Везувіемъ и венеціанскимъ Canale Grande, и пропадали отъ холоду въ Палермо. Старикъ-отецъ, никогда не бывавшій раньше за границей, бѣгалъ за ней на своихъ еще бодрыхъ ногахъ, полный такого же молодаго восторга, какъ и она сама. Весной они потянулись вмѣстѣ съ кочевою ордой Англичанъ въ Швейцарію, подымались на Риги, катались по женевскому озеру, поглядѣли на нѣмецкія рулетки и наконецъ явились въ Остенде. Весь этотъ годъ промелькнулъ какъ день безжалостно короткій и до утомленія полный впечатлѣній. Въ Остенде они думали отдохнуть и собраться съ силами къ новому петербургскому сезону. Нѣсколько недѣль на мѣстѣ, въ небольшомъ приморскомъ городѣ, среди сравнительно тихаго населенія, показались Раисѣ Михайловнѣ немножко скучными послѣ цѣлаго года скитаній. Дни отличались такимъ же примѣрнымъ однообразіемъ, какъ и нѣмецкій столъ въ псевдо-англійскомъ отелѣ; знакомыхъ было мало, съ незнакомыми не хотѣлось сходиться. Раиса Михайловна съ ужасомъ замѣчала что это обиліе и быстрая смѣна впечатлѣній обращаются въ опасную привычку. Ей было восемнадцать лѣтъ, и она уже была доступна тоскливому ощущенію пустоты и скуки, какъ только суживался будничный кругъ жизни. А въ этомъ кругѣ, раньше или позже, предстояло замкнуться, потому что нельзя же вѣчно раздражать себя новизною впечатлѣній. Къ тому же отецъ говорилъ что они прожили слишкомъ много денегъ и что ихъ средства не только не неистощимы, но позволяютъ предвидѣть довольно близкій конецъ.

Раиса Михайловна Богъ-вѣсть какъ обрадовалась встрѣтившись съ Юхотскимъ. Встрѣча была внезапная, случайная, на бульварѣ. И опять произошло то же самое что тогда на балѣ: Раиса Михайловна смутилась, вспыхнула, не сумѣла найтись въ первую минуту. Но на этотъ разъ было легче оправиться: были обычные неизбѣжные законные вопросы которыми обоимъ слѣдовало обмѣняться. Юхотскій показался ей веселымъ, добрымъ, оживленнымъ; онъ какъ будто еще посвѣжѣлъ за границей. Онъ жалъ руки ей и ея отцу какъ старымъ знакомымъ, восхищался моремъ, приглашалъ кататься въ рыбачьей лодкѣ, обѣщалъ кучу развлеченій. Ничего страшнаго, ничего dangereux Раиса Михайловна никакъ не могла найти въ немъ. Въ своемъ просторномъ сѣромъ сьютѣ и пуховой шляпѣ онъ теперь гораздо больше напоминалъ оксфордскаго студента на каникулахъ, чѣмъ свѣтскаго человѣка. И Раиса Михайловна какъ будто не совсѣмъ была довольна этимъ превращеніемъ; ей было весело, но она можетъ-быть лучше желала бы встрѣтить его окруженнаго тѣмъ таинственнымъ и опаснымъ обаяніемъ въ лучахъ котораго она его помнила.

Онъ пріѣхалъ въ Остенде всего на нѣсколько дней, въ ожиданіи пока откроется осенній семестръ въ нѣмецкомъ университетѣ гдѣ онъ предполагалъ слушать лекціи. Онъ былъ свободенъ, хотѣлъ отдохнуть и полѣниться. Все лѣто онъ проработалъ въ Лондонѣ, изучая археологическія коллекціи Британскаго Музея. Онъ еще былъ полонъ трезваго и радостнаго возбужденія рабочихъ дней, отъ него брызгало здоровьемъ, молодостью и чувствомъ удовлетворенія, добавленнаго любимымъ и плодотворнымъ трудомъ. Впереди ему улыбались нѣсколько лѣтъ той же трезвой, рабочей жизни, полной самыхъ дорогихъ и чистыхъ наслажденій. Это возбужденіе проявлялось въ каждомъ его движеніи, въ каждомъ словѣ. Онъ былъ очарователенъ съ этимъ нестывшимъ кипѣніемъ молодаго ума, страстно хозяйничавшаго въ послѣднихъ завоеваніяхъ мысли и знанія, и съ этою ненасытною жаждою моря, солнца, физическаго утомленія. Раиса Михайловна чувствовала что подлѣ него она вступаетъ въ область неистощимаго энтузіазма, свѣта, жизни, радостнаго стремленія въ безпредѣльно раздвигающуюся даль. Она съ тайнымъ страхомъ начинала помышлять, не въ этой ли неотразимо дѣйствующей, бьющей черезъ край полнотѣ натуры заключается та опасность о которой предостерегала многоопытная тетка? Онъ былъ такъ простъ, такъ искрененъ, такъ наивно поглощенъ своими книгами и своею рыбачьею лодкой, что ужь конечно въ немъ не было ничего dangereux въ томъ опошленномъ смыслѣ который давали этому слову добродѣтельныя Діаны большаго свѣта. Но она почувствовала внезапную тоску, когда на ихъ послѣдней морской прогулкѣ онъ сказалъ, любуясь ловкимъ поворотомъ паруса:

— Мнѣ долго будетъ жаль этого моря. Послѣзавтра я уѣзжаю.

Ей казалось что съ его отъѣздомъ должно будетъ сдѣлаться скучно, страшно скучно и пусто въ Остенде.

— Такъ скоро! сказала она: — Но сезонъ еще не кончился. Развѣ нельзя пропустить нѣсколько вашихъ лекцій?

— Пропустить Овергагена! воскликнулъ почти съ ужасомъ Юхотскій, и самъ разсмѣялся студенческой наивности этого возраженія.

II.

Дойдя до этой страницы своего романа, Раиса Михайловна почувствовала какъ будто въ глазахъ ея померкло розовое мерцаніе. То что было дальше, представлялось ей такимъ тусклымъ, не озареннымъ, въ сравненіи съ блескомъ этихъ раннихъ воспоминаній. Ей казалось что благоуханіе и свѣжесть молодости навсегда отлетѣли отъ нея съ тѣхъ памятныхъ дней въ Остенде. Она уронила голову на руки, запутавшись пальцами въ распущенныхъ на ночь волосахъ. Ея мысль вступала въ тьму, гдѣ все было неясно и лживо, и полно раздраженія. Она не звала тогда, не знала и теперь, что значило это тоскливое томленье овладѣвшее ею, когда мысль объ отъѣздѣ Юхотскаго ясно и окончательно представилась ея уму. Еслибъ ей сказали что это любовь, она съ недовѣріемъ покачала бы головой. Она звала что когда ей случится полюбить, она потеряетъ голову и будетъ готова на всѣ безумства и пожертвованія. Она не потеряла голову, не сдѣлала никакого безумства. Можетъ-быть она сдѣлала хужи ей пришла несчастная мысль, попробовать удержать Юхотскаго чарами своего еще неопытнаго кокетства. Ей было стыдно вспомнить сколько маленькихъ хитростей и уловокъ было растрачено ею на другой день, наканунѣ его отъѣзда. Отецъ былъ не совсѣмъ здоровъ; къ нему вернулся припадокъ ревматизма, и онъ не выходилъ изъ дому. Пользуясь свободой заграничныхъ нравовъ, Раиса Михайловна отправилась съ Юхотскимъ вдвоемъ на морской берегъ. Она была задумчива и загадочна и позволяла себѣ искоса, изъ-подъ широкихъ полей шляпы, бросать на Юхотскаго интригующіе и ободряющіе взгляды. Но все разбивалось о наивную и прозрачную ясность съ которою Юхотскій принималъ незамысловатыя уловки ея кокетства. Они прошли довольно далеко отъ города, къ кучѣ камней, темнѣвшихъ на желтомъ морскомъ пескѣ. Юхотскій очень любилъ это мѣсто: вся безпредѣльность моря открывалась отсюда взгляду. Раиса Михайловна пожелала взобраться на самый высокій камень, поскользнулась и упала бы, еслибъ Юхотскій не схватилъ ее обѣими руками. Но видъ отсюда былъ такъ хорошъ что она не хотѣла сойти съ этой каменной груды; она сѣла, подобравъ платье и осторожно поставивъ на мягкій сухой мохъ обѣ ножки, обутыя въ восхитительныя ботинки. Солнце, огромное и красное, низко-низко висѣло надъ моремъ, и дымилось въ желтыхъ какъ янтарь облакахъ; яркій, кричащій, желто-красный отсвѣтъ падалъ на берегъ, обливая косыми лучами и безконечные пески, и груду камней, и изящную фигуру сидѣвшей надъ ними дѣвушки. Чайки бѣлыми и черными точками носились въ туманѣ; море шуршало въ пескѣ, закипая пѣной почти у самыхъ ногъ Раисы Михайловны. Она походила на Лорелею нѣмецкой сказки. Въ довершеніе сходства, маленькая гребная лодка вынырнула откуда-то у самаго берега и остановилась, лоджавъ какъ чайка сверкавшія на солнцѣ весла. Сидѣвшій въ ней рыбакъ, въ своей традиціонной синей курткѣ, съ изумленіемъ смотрѣлъ вверхъ, какъ бы пораженный представившеюся ему картиной.

Er schaut nicht die Felsenriffe,

Er schaut nur hinauf in die Höh —

припомнилъ Юхотскій, любуясь игрою косыхъ лучей на ея лицѣ и на свѣтлыхъ складкахъ ея легкаго платья. Въ немъ шевельнулось скупое чувство сожалѣнія о томъ что онъ собирался покинуть, о красотѣ этого догоравшаго надъ моремъ дня и можетъ-быть о красотѣ этой дѣвушки, которою онъ любовался въ ту минуту.

— Не хочется уѣзжать отсюда, сказалъ онъ почти грустно. Онъ уже нѣсколько разъ сегодня повторялъ эту фразу, и когда она замѣчала что отъ него самого зависитъ остаться, онъ только пожималъ плечами, съ видомъ человѣка торопящагося къ своей главной и неотложной цѣли.

— Наслажденье, лѣнь, все это только тогда и прекрасно когда рядомъ есть трудовая задача жизни, объяснилъ онъ.

— Уѣзжающіе всегда счастливѣе тѣхъ кто остается, сказала Раиса Михайловна, покачивая носкомъ ботинки. — Мнѣ будетъ очень скучно здѣсь безъ васъ.

— Но вѣдь вы тоже скоро отсюда уѣдете? возразилъ совершенно просто Юхотскій.

— Да, но мнѣ все-таки будетъ скучно, рискнула повторить Раиса Михайловна.

Юхотскій помолчалъ. Онъ готовъ былъ думать что разставанье всегда сопряжено съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ. Но онъ только еще разъ пожалъ плечами и сказалъ:

— Люди встрѣчаются, расходятся, опять встрѣчаются; жизнь похожа на Пенелопину ткань распускаемую каждый вечеръ, чтобъ утромъ начатъ сызнова.

«Сентенція», подумала Раиса Михайловна, отвернулась и надула губки.

Сумерки медленно надвигались надъ городомъ и ползли вмѣстѣ съ туманомъ къ освѣщенному краю моря.

— Пора, сказала Раиса Михайловна, вставая и оправляя измятое платье.

Они возвратились въ городъ подъ руку.

— Когда мы опять встрѣтимся, много воды утечетъ до тѣхъ поръ, сказала она. — Я буду уже замужемъ…

— Право? вы рѣшили? улыбаясь спросилъ Юхотскій.

— Развѣ это такъ трудно? возразила Раиса Михайловна, и въ глазахъ ея сверкнулъ тотъ темный блескъ, который Юхотскій замѣтилъ на послѣднемъ раутѣ у Валковскихъ.

Какъ стыдно было ей вспомнить теперь этотъ короткій разговоръ и это оскорбленное, злое чувство шевелившееся въ ней когда она произносила тѣ слова!

Злость старитъ. Раиса Михайловна чувствовала что пора дѣтства, свѣжести, наивной неопытности миновала для нея вмѣстѣ съ тѣми осенними днями въ Остенде. Когда она вернулась къ прежней разсѣянной петербургской жизни, на ней уже какъ бы лежалъ лакъ который кладетъ на женщину преждевременная острая зрѣлость мысли и чувства. Она уже все понимала и всему знала цѣну, и глядѣла на жизнь съ полупрезрительнымъ вызовомъ. Она выбирала себѣ мужа.

Выдти замужъ, и какъ можно скорѣе, представлялось ей почти необходимостью. Она знала что если не выйдетъ въ эту зиму, то должна будетъ оставить Петербургъ и уѣхать съ отцомъ опять на Кавказъ, въ имѣніе, поправлять истощенныя и разстроенныя средства. Но блистаніе въ свѣтѣ, обольщенія непрерывно раздражаемаго и ласкаемаго самолюбія, уже обратились въ потребность, съ которой она не въ садахъ была бороться. Надо было торопиться пока выборъ еще зависѣлъ отъ нея.

Между ея поклонниками, князь Бахтіяровъ менѣе всѣхъ разчитывалъ на успѣхъ. Онъ немножко боялся ея. Слѣдуя за нею повсюду гдѣ только надѣялся ее встрѣтить, онъ любовался ею издали своими влюбленными глазами, и терялся когда случалось говорятъ съ нею. Раиса Михайловна замѣтила эти влюбленные глаза и нашла что князь Бахтіяровъ вовсе недуренъ собою. Правда, его красота имѣла нѣсколько пошловатый отпечатокъ; но Раиса Михайловна на Кавказѣ привыкла къ восточнымъ лицамъ. Молва говорила притомъ о несмѣтныхъ богатствахъ и блестящемъ положеніи князей Бахтіяровыхъ. Раиса Михайловна подумала что такая партія представляетъ свои выгодныя стороны; какъ всѣ молодыя дѣвушки, она считала очень важнымъ имѣть нравственное превосходство надъ мужемъ. Она рѣшила что слѣдуетъ нѣсколько ободрить Давида Петровича, и въ два вечера окончательно вскружила ему голову. Влюбленный князь сдѣлалъ предложеніе.

Отецъ Раисы Михайловны терпѣть не могъ Азіатовъ; но онъ заранѣе рѣшилъ предоставить дочери полную свободу выбора. Притомъ же внѣшнія условія брака казались несомнѣнно выгодными. Какъ всѣ люди нѣсколько разстроившіе свое состояніе, старый генералъ вдвойнѣ цѣнилъ богатство. «Раичкѣ нужны средства, а со всѣмъ прочимъ она сама сумѣетъ управиться», рѣшилъ онъ, и далъ свое благословеніе.

Со свадьбой торопились. Раиса Михайловна сама не желала откладывать дѣла въ долгій ящикъ. Она быть-можетъ опасалась сомнѣній, смутно шевелившихся въ ней когда мысль о будущемъ «счастьи» представлялась ея уму. Въ эти минуты злыя слезы появлялись въ ея глазахъ, и на душѣ чувствовался осадокъ обиды, той обиды, которая тѣмъ и страшна что нѣтъ виноватаго въ ней, и не на комъ ее вымѣстить. Но она не давала воли этимъ сомнѣніямъ. Она знала что шагъ который она готовилась сдѣлать былъ шагъ въ темноту. Эта темнота не слишкомъ пугала ее. Она видѣла сквозь нее просторъ, свободу, блистаніе въ праздничной обстановкѣ жизни; въ ней шевелились инстинкты власти и возбужденная жадность тщеславія. Она находилась подъ раздражающимъ впечатлѣніемъ первыхъ успѣховъ.

Старый, запустѣлый домъ на Мойкѣ мгновенно ожилъ. Раиса Михайловна раскрыла его настежь петербургскому свѣту. О ея блестящихъ праздникахъ, о ея красотѣ, заговорили во всѣхъ уголкахъ этого завистливаго и рѣдко доброжелательнаго свѣта. Раиса Михайловна чувствовала что она дѣйствительно царитъ въ немъ, что у нея нѣтъ соперницъ, что она хорошѣетъ съ каждымъ днемъ. Она переживала ту блестящую пору первой молодости когда зрѣющая роскошь красоты еще не покупается цѣною утраченной свѣжести. Она еще не чувствовала усталости отъ нескончаемаго шума наполнявшаго ея новую жизнь; она кружилась въ немъ какъ кружатся въ быстромъ вальсѣ, повинуясь ускоренному темпу и чувству легкаго и еще чарующаго опьяненія.

Разъ когда она заѣхала къ своей модисткѣ поторопить ее съ туалетомъ къ предстоявшему балу, Француженка, разсыпаясь въ тысячѣ извиваній, сообщила ей что она очень нуждается въ деньгахъ, и что по двумъ послѣднимъ счетамъ ей еще не заплачено. Раиса Михайловна крайне удивилась: она всѣ счеты отсылала къ мужу и была увѣрена что по нимъ всегда тотчасъ уплачивается. Вернувшись домой, она прямо прошла къ Давиду Петровичу и попросила его справиться. Давидъ Петровичъ съ нѣсколько сконфуженнымъ видомъ сообщилъ что у него въ то время не было денегъ.

— Такъ пожалуста, пошли ей сейчасъ, это такъ непріятно, сказала Раиса Михайловна.

— Да, я постараюсь; я попрошу отца, отвѣтилъ съ тѣмъ же смущеннымъ видомъ Давидъ Петровичъ.

Раиса Михайловна была еще болѣе удивлена этимъ отвѣтомъ.

— Но развѣ у тебя у самого нѣтъ денегъ? спросила она.

— У меня всѣ вышли: но это вздоръ, я скажу отцу, отвѣтилъ Давидъ Петровичъ, стараясь не глядѣть на жену. На его лицѣ было то непріятное, двойное выраженіе, которое у многихъ невольно является при щекотливыхъ денежныхъ объясненіяхъ.

Раиса Михайловна никогда до сихъ поръ не вникала въ свое финансовое положеніе. Когда ей были нужны деньги она брала у мужа, и видя что онѣ у него всегда наготовѣ, не безпокоилась ни о чемъ. Она опустилась подлѣ него на диванѣ, и тревожно взглянула ему въ глаза.

— Деви, я никогда не спрашивала тебя: сколько ты имѣешь въ годъ? обратилась она къ нему прямо.

Давидъ Петровичъ находился въ видимомъ затрудненіи отвѣтитъ.

— Но ты знаешь, душа моя, что я не имѣю отдѣльнаго состоянія, сказалъ онъ.

— Да? Нѣтъ, я не знала. — Чѣмъ же мы жили до сихъ поръ?

— Предъ свадьбой отецъ далъ мнѣ сто тысячъ. — Большая часть ушла на отдѣлку дома. Потомъ, мы очень много тратили все это время.

Раиса Михайловна молчала. На ея встревоженномъ лицѣ отражалась внезапно охватившая ее тоска.

— Какъ же будетъ дальше, Деви? спросила она наконецъ.

— Я переговорю съ отцомъ. Онъ долженъ датъ опять, отвѣтилъ Давидъ Петровичъ.

— Значить онъ не даетъ тебѣ опредѣленнаго содержанія?

— Я нѣсколько разъ просилъ его объ этомъ. Но что ты станешь съ нимъ дѣлать? Онъ упрямъ, и твердитъ что ему лучше нравится выдавать по мѣрѣ надобности. Ты бы сказала ему сама.

Раиса Михайловна посмотрѣла на мужа удивленными глазами.

— Ты думаешь, Деви? Но почему же? спросила она.

— Потому что, видишь ли, онъ меня все еще за мальчишку считаетъ, отвѣтилъ Давидъ Петровичъ. — Я поэтому ужасно не люблю просить его о чемъ-нибудь.

— Но мнѣ, Деви, это еще неудобнѣе! возразила Раиса Михайловна.

Она не иначе какъ съ ужасомъ могла думать о томъ что открывалось для нея изъ этого разговора. Старый Урханъ возбуждалъ въ ней почти физическое отвращеніе. Его всегдашнія любезности только усиливали это чувство. Зависѣть отъ этого человѣка казалось ей страшнѣе нищеты. Въ предложеніи мужа она видѣла трусливый эгоизмъ, и въ ней въ первый разъ шевельнулось чувство близкое къ презрѣнію.

— Нѣтъ, Деви, я не буду просить твоего отца, устрой это самъ какъ-нибудь, сказала она и вся полная тревоги, тоски и оскорбленія, вышла изъ кабинета мужа.

Вечеромъ Давидъ Петровичъ сообщилъ ей что отецъ очень его бранилъ, и хочетъ узнать отъ нея лично, правда ли что нѣтъ денегъ и куда онѣ дѣвались?

— Но откуда же я могу узнать? развѣ я подучала ихъ или распоряжалась ими? возразила Рапса Михайловна. — Это не мое дѣло, и я не буду объясняться съ твоимъ отцомъ.

Давидъ Петровичъ съ обезкураженнымъ видомъ теребилъ свои курчавые волосы.

— Нѣтъ, Раичка, ты пожалуста поговори съ нимъ, иначе мы останемся безъ денегъ, просилъ онъ упавшимъ голосомъ.

Раиса Михайловна только пожала плечами и пожелала ему спокойной ночи. Она уже потеряла послѣднія иллюзіи какія сохраняла на его счетъ. Она почти ненавидѣла его въ ту минуту, за страшную тоску нравственнаго одиночества въ которомъ она себя увидѣла.

Она рѣшилась взглянуть практически въ глаза своему положенію, быть любезной со старымъ Урханомъ, и мало по малу склонить его выдѣлить состояніе сына. Но Урханъ былъ упрямъ и находилъ гораздо удобнѣе оставаться единственнымъ хозяиномъ. Онъ выдавалъ по пяти, по десяти тысячъ, на неопредѣленное время, пока къ нему опять не обращались за деньгами. Ему повидимому доставляло особенное удовольствіе сознаніе этой матеріальной зависимости въ которой находились молодые; онъ тѣшилъ себя, переходя отъ щедрости къ скупости, капризничая и играя своею силой. Минутами, Раиса Михайловна готова была бросить все, отказаться отъ окружавшей ее роскоши, отъ шума и блеска, выйти изъ этой жизни…. но съ кѣмъ? Мысль ея возвращалась къ мужу, и злая усмѣшка закипала на сжатыхъ губахъ. Это были тѣ минуты когда ей казалось что стѣны давятъ ее. Но она видѣла только одинъ исходъ, въ тѣхъ самыхъ разсѣяніяхъ шумной свѣтской жизни пустота которыхъ начинала тяготить ее.

Пока эта череда воспоминаній медленно и сбивчиво проходила предъ утомленнымъ воображеніемъ Раисы Михайловны, отъ нея отлетѣло наслажденіе которое она унесла съ собою изъ театра. Часы на каминѣ рѣзко пробили два раза. Она удивилась что уже такъ поздно, и встала съ непріятнымъ чувствомъ усталости во всемъ тѣлѣ. Но еще долго не могла она уснуть въ эту ночь. Предъ закрытыми глазами опять неясно возникало отлетѣвшее впечатлѣніе, и нѣжась въ чистомъ холодѣ бѣлья, она боялась снова отогнать его. Она чувствовала на себѣ чьи-то восхищенные, влюбленные взгляды — только не Устюжева. И ей казалось что пока эти взгляды покоятся на ней, въ ней поютъ какія-то тайныя струны, и отходитъ горечь невыплаканныхъ слезъ.

III.

Все смѣшалось и спуталось въ очарованномъ кругу въ которомъ жилъ Юхотскій.

Онъ былъ смутно недоволенъ собою, и это чувство недовольства томительно подавляло всѣ другія впечатлѣнія. Онъ былъ недоволенъ за тотъ хаосъ который наползалъ къ нему въ душу, и въ которомъ онъ не могъ оглядѣться. Какъ будто сумерки внезапно заволокли все что еще недавно было такъ свѣтло и ясно, и гдѣ онъ сознавалъ себя на озаренной высотѣ все обнимающей и все разрѣшающей идеи. Во эти сумерки, какъ благоухающая мгла южной ночи, были насыщены неостывшимъ зноемъ и лучистымъ мерцаніемъ; они пугали и манили, какъ тотъ таинственный мракъ въ которомъ представлялась ему полнота страстно-пробудившейся жизни. Въ этой притягательности таинственно-совершавшагося въ немъ и заключалась главная опасность. Впрочемъ, не онъ ли самъ призывалъ тѣ страстныя раздраженія, предчувствіе которыхъ бросало его теперь почти въ ужасъ? Но онъ никогда не думалъ чтобы линіи перепутались въ такую безвыходную сѣть. Было что-то злое въ положеніи въ которомъ онъ себя видѣлъ. Нестерпимый укоръ угнеталъ его совѣсть. Онъ не могъ помыслить безъ мучительнаго чувства о томъ какъ несправедливъ онъ былъ къ Манѣ. Въ немъ являлось презрѣніе къ самому себѣ, въ такой степени жалокъ и вичтожевъ казался онъ предъ своей собственною совѣстью. Онъ обращалъ къ себѣ тысячи упрековъ и обвиненій, онъ былъ непростительно, гадко виноватъ. Онъ не долженъ былъ позволить закрасться къ себѣ этому презрѣнному чувству. Да, презрѣнному, иначе онъ не умѣлъ назвать его. Какъ это подло было допустить себя почти смѣяться надъ женщиной, такъ чисто, съ такой безпредѣльною нѣжностью любившей его! И почему же? потому что рядомъ была другая женщина, болѣе красивая, болѣе самоувѣренная, болѣе блестящая… Но развѣ Маня увлекала его этомъ пустымъ внѣшнимъ блескомъ? развѣ онъ не гордился тѣмъ что былъ доступенъ ея чистому, стыдливому и скромному обаянію? И какъ пустая, жалкая ничтожность, онъ позволилъ себѣ увлечься другою женщиной только потому что эта другая женщина умѣла лучше распоряжаться чарами своей обольстительной красоты…

Подавленный этими обращенными къ самому себѣ укоризнами, Юхотскій ловилъ тайный голосъ подсказывавшій ему что не онъ одинъ былъ виноватъ въ томъ что случилось и что грозило ему. Развѣ Маня сама не отталкивала его, не уходила отъ него въ свой хрустальный холодъ? Развѣ онъ могъ удовлетворить подлѣ нея страстной потребности чувства, которымъ онъ былъ охваченъ? Но онъ отгонялъ отъ себя эти мысли, онъ не позволялъ себѣ никакихъ оправданій. Онъ хотѣлъ сознавать себя виновнымъ, и думать только о томъ чтобъ искупить свою вину подвигомъ самоотреченія и самопожертвованія. Онъ не позволитъ завладѣть собою легкомысленному увлеченію. Онъ заставитъ себя забыть Раису Михайловну, онъ никогда больше не увидитъ ея, если такъ нужно. У ногъ Мани онъ вымолитъ прощеніе и будетъ вновь достоинъ того тихаго, чистаго счастья которое она одна можетъ дать ему. Надо спасти себя, сейчасъ, съ самаго начала, при первыхъ признакахъ надвигающейся опасности. Онъ долженъ сегодня же объясниться съ Маней и найти въ ней опору для борьбы на которую обрекалъ себя.

Рѣшеніе это какъ будто успокоило и подняло Юхотскаго. Въ мятущемся сумракѣ опять плѣнительно выступилъ образъ Мани, и онъ почувствовалъ на себѣ ея я овый, кроткій, прозрачный взглядъ. Въ лучистой глубинѣ этого взгляда онъ долженъ былъ опять найти этотъ снѣгъ, озаряющій прямые пути жизни, который потухъ предъ его глазами.

Маня сидѣла у окна въ своей гостиной и глядѣла сквозь запушенное инеемъ стекло на противоположный уголъ улицы. За ея спиной Коля, разставивъ на столѣ оловянный эскадронъ, производилъ съ помощью картечницы жестокое опустошеніе въ его рядахъ. Маня не поворачивала къ нему лица, потому что это лицо было блѣдно и печально, и на глаза то и дѣло навертывались слезы. Она провела безсонную ночь, въ тоскѣ и смятеніи; ей казалось что она потружается въ тусклую мглу, въ которой жизнь должна оцѣпенѣть безъ просвѣта и выхода. Эта мгла обступала, застилала ее; мысль получала въ ней тупую и грузную неподвижность, сырой холодъ закрадывался въ душу. Предъ этою тусклою и вялою тоской какъ ничтожно было горе причиненное ей тогда первою размолвкой съ Юхотскимъ! Самая жгучая боль не была бы ужаснѣе этого постылаго томленія. Она припоминала все происходившее вчера въ театрѣ до послѣдней мелочи, до послѣдняго слова, до послѣдняго оттѣнка въ звукѣ его голоса, и все что припоминалось ей отравляло ее холоднымъ и тусклымъ ощущеніемъ увяданія. Это ощущеніе давило ее какъ нестерпимое чувство которое иногда испытываешь во свѣ когда хочешь пошевельнуться и не можешь ни вскрикнуть, ни двинуться ни однимъ членомъ. Она вся застывала и нѣмѣла въ изнеможеніи безсильнаго размаха. Она не находила въ себѣ увѣренности чтобы все было безвозвратно кончено, и въ этой неувѣренности было что-то вдвойнѣ томительное и тоскливое. Какъ она завидовала другимъ женщинамъ, которыя умѣютъ любить какъ-то совсѣмъ иначе! Для тѣхъ, другихъ, любовь является полною поэтическихъ очарованій и наслажденій; а она испытывала одно только неумѣнье ни наслаждаться своимъ чувствомъ, — ни управлять имъ. То что обрушилось на все теперь, представлялось ей наказаніемъ за это неумѣнье. Она обременяла себя упреками, такими же какъ тѣ которые обращалъ къ своей совѣсти Юхотскій. Да, она сама, она одна была во всемъ виновата. Она оттолкнула его въ ту минуту когда онъ весь принадлежалъ ей, когда онъ томился у ея вогъ безумно волнуемый страстью…

Краска слабо проступила при этомъ воспоминаніи на блѣдномъ и похудѣвшемъ за одну ночь лицѣ Мани. Она чувствовала что какъ бы ни была она виновата предъ Юхотскимъ, она не могла поступить иначе. Она повиновалась тому что считала своимъ долгомъ. Она и теперь, въ эти злыя минуты, вся подавленная горемъ, готова была находить наслажденіе въ сознаніи прозрачной чистоты освящающей ихъ отношенія. Она лучше согласится быть вдвое несчастнѣе, чѣмъ прикоснуться къ тому опасному счастью которое пугало ее своимъ таинственнымъ и страстнымъ сумракомъ. Но она была несчастна, страшно несчастна, и блѣдныя руки ея безсильно падали на колѣни и съ блѣдныхъ щекъ падали тяжелыя крупныя слезы.

— Мама, о чемъ ты плачешь? вдругъ спросилъ ее Коля.

Она не замѣтила что онъ подбиралъ подлѣ нея на полу разсыпанныхъ удачнымъ выстрѣломъ солдатиковъ и поднявъ на нее глаза, увидѣлъ слезы на ея лицѣ. Она быстро взмахнула рѣсницами и черезъ силу улыбнулась ему.

— Мама, что такое? продолжалъ тревожно ребенокъ, обхвативъ обѣими рученками ея колѣни и пытливо глядя ей въ лицо своими круглыми, ясными глазами.

Маня потянула его къ себѣ на руки и прижалась мокрою щекой къ его головѣ.

— Я ужь не плачу, я улыбаюсь…. видишь? говорила она глотая слезы и вызывая насильную улыбку. Обманутый ребенокъ тоже улыбался ей.

— Но ты плакала, я видѣлъ. Я знаю, ты опять папашу вспомнила! говорилъ онъ.

Маня ниже опустила голову, внезапно подавленная тайнымъ и ѣдкимъ упрекомъ. Но это ощущеніе не причиняло ей боли. Она чувствовала, напротивъ, что въ ней все болѣе разгорается тотъ чистый внутренній свѣтъ который дѣлалъ ее способною наслаждаться сознаніемъ подавленной слабости и ревниво охраняемаго долга. Слезы еще дрожали на уголкахъ ея глазъ, но вся радостно взволнованная, она быстро цѣловала сына и сжимала его въ рукахъ. Ей казалось что въ тусклой мглѣ застилавшей все окружающее прорѣзывается просвѣтъ. Она покорится испытанію выпавшему ей на долю. Развѣ она не сказала Юхотскому что онъ ничѣмъ, ничѣмъ относительно ея не связанъ. Она не можетъ дать ему того счастья котораго онъ ищетъ, пусть же и ея личное счастье не мѣшаетъ ему. Отойти, убрать себя съ дороги, замкнуться въ прежнія безпритязательныя дружескія отношенія, вотъ все что остается ей.

Но при этой мысли тоска опять мучительно сжимала ей грудь, и въ похолодѣвшихъ пальцахъ стояла тупая боль. Все необъятное и властительное могущество страсти чувствовалось ей. Гдѣ взять силы для такого пожертвованія собою? Развѣ затѣмъ, содрагаясь и наслаждаясь своимъ страхомъ, вступила она въ міръ новыхъ и опасныхъ ощущеній чтобы безъ борьбы, безъ ропота уступитъ того кто ввелъ ее въ этотъ зачарованный кругъ?

Она не вѣрила, не могла вѣритъ чтобы все было кончено. Ей хотѣлось думать что при первой встрѣчѣ съ Юхотскимъ упадутъ всѣ ея ревнивыя подозрѣнія и разсѣется окружавшая ее темная мгла. Она уже видѣла его открытый взглядъ и добрую, ласковую улыбку, слышала его голосъ льющійся въ душу. Но рядомъ съ нимъ, изъ этой еще не разогнанной темной мглы, внезапно выступаетъ другой образъ, прелестный и ненавистный, и страшный въ обольстительной красотѣ своей, и она жмурила глаза застигнутыя непобѣдимымъ страхомъ.

Въ передней прозвонилъ колокольчикъ. Маня вдругъ почувствовала какъ будто ни одинъ членъ не повинуется ей. Она хотѣла встать и только крѣпче прижалась къ креслу, и неподвижная, вникая всѣмъ существомъ своимъ въ самый неуловимый шорохъ и звукъ, осталась тамъ гдѣ сидѣла. Она подняла глаза только тогда когда Юхотскій уже стоялъ предъ нею. Несмѣло взвился ея взглядъ и прильнулъ къ нему.

— Маня, вы плачете? тихо произнесъ Юхотскій.

Она только теперь вспомнила про свои заплаканные глаза. На мгновенье лицо ея вспыхнуло жгучею досадой. Но это чувство также быстро занѣмѣло въ ней. «Пусть видитъ что я плакала», шевельнулось въ ея мысли, и что-то мягко затаяло въ груди и она вся наполнилась раздражительною истомой, и ей хотѣлось плакать, плакать въ его присутствіи. Она быстро встала, шепнула сыну чтобъ онъ шелъ къ нянѣ и пригласила Юхотскаго перейти съ ней въ ея маленькій кабинетъ.

— Вы пришли сказать мнѣ то чего не…. успѣли сказать вчера въ театрѣ? бросила она ему, указывая мѣсто подлѣ себя.

Онъ молча, съ торопливымъ и жаднымъ любопытствомъ, глядѣлъ въ ея лицо. Ему доставлялъ почти хищную радость видъ этихъ заплаканныхъ глазъ и поблѣднѣвшихъ, осунувшихся щекъ.

— Я принесъ вамъ повинную голову, Маня…. также тихо отвѣтилъ онъ, испытывая опять тотъ мгновенный подъемъ чувства, который заставляетъ разомъ, какъ бы съ зажмуренными глазами, кидаться впередъ. — Маня, я пришелъ къ вамъ чтобы вы спасли меня. Посмотрите, я все такой же и люблю васъ.

Маня слушала, внутренно вся сопротивляясь обольщенію которое чувствовала въ музыкѣ его словъ и вся испуганная быстротой съ какою рѣдѣла темная мгла ея ревнивыхъ подозрѣній. Ее угнетала мысль что она совсѣмъ, совсѣмъ не умѣетъ держать себя при этомъ объясненіи и она опять мучительно завидовала тѣмъ «другимъ», которыя всегда знаютъ что сказать и что подумать. Онѣ, эти «другія», вѣроятно умѣли бы въ подобномъ случаѣ въ приличныхъ словахъ выразить горделивое неудовольствіе и дать понять что отъ провинившагося будетъ зависѣть загладить вину и получить прощеніе; онѣ умѣли бы воспользоваться положеніемъ чтобы законными мѣрами кокетства закрѣпить ослабѣвающую связь и отомстить за оскорбительныя муки ревности. А она…. она вмѣсто того чувствовала что слезы неудержимо выжимаются изъ глазъ и отвернулась отъ Юхотскаго, закрывъ лицо руками.

— Какое счастье эти слезы! У меня сердце плачетъ, говорилъ Юхотскій, повинно уронивъ предъ нею голову. — Ахъ, Маня, я чувствую что недостоинъ васъ. Но вы бываете такъ холодны, такъ непроницаемы, а мнѣ нужно такъ много вѣры. Мы измучимъ другъ друга, Маня. Но я…. я не боюсь этихъ мученій. Я боюсь той ледяной прозрачности въ которую вы уходите.

Маню на этотъ разъ не пугало и не оскорбляло то что говорилъ Юхотскій. Она начинала понимать этотъ подозрительный и ревнивый языкъ страсти, ей открывался смыслъ этихъ безпокойныхъ раздраженій, которыя недавно такъ страшили и удивляли ее. Она сама была какъ бы уже отравлена этими раздраженіями. Тайная почти преступная радость закрадывалась ей въ душу вмѣстѣ съ его ревнивыми упреками. Она отняла руки отъ лица и быстро вскинувъ ихъ ему на плечи, проговорила сквозь раскрытыя горячимъ дыханіемъ губы:

— Ледяная, вы сказали? Ахъ, вы ничего не понимаете.

Она искала спрятать свое смущенное лицо и только вздрагивала плечами и чувствовала пылающій жаръ внутри, вокругъ себя, какъ будто воздухъ которымъ она дышала внезапно загорѣлся. Съ усиліемъ вырвалась она изъ рукъ Юхотскаго и прижала ко лбу холодные пальцы. Ей было страшно и какъ-то весело, и голова еще продолжала слабо кружиться. «Нѣтъ, это ужасно, ужасно», сверкало въ ея мысляхъ что-то неясно обращенное къ той преступной тайной радости которая наполняла ее и какъ тать закрадывалась дальше и дальше.

Чрезъ минуту она уже сидѣла на другомъ концѣ дивана вся сдержанная, вся на-сторожѣ, съ потухшимъ блескомъ глазъ и съ выраженіемъ охлажденнаго раздумья на сжатыхъ губахъ. И та внутренняя радость также потухла въ ней. Ненавистный и прелестный образъ опять неотступно стоялъ предъ нею, и что-то неотразимое, роковое и могущественное чувствовалось ей въ его прелести. Чадомъ и дымомъ показалось ей все ея мгновенное счастіе.

— О чемъ вы думаете, Маня? съ безпокойствомъ спросилъ Юхотскій, вглядываясь въ ея измѣнившееся лицо.

Она только улыбнулась ему слабою и жалкою улыбкой.

— Вы не вѣрите что я люблю васъ? Но скажите только одно слово и все будетъ кончено, и мы навѣки будемъ связали другъ съ другомъ…. Мы оба въ вашихъ рукахъ, Маня. Ни молчите? Вы не хотите рѣшить?

Маня печально покачала головой.

— Теперь меньше чѣмъ когда-нибудь, сказала она.

Она почти не понимала что говорилъ ей потомъ Юхотскій. Она чувствовала только какъ необъятная пустота ширилась въ душѣ, и въ этой пустотѣ слышалась истома опущенныхъ крылъ. Она догадалась что онъ говорилъ какъ необходима ему ея любовь, потому что она одна можетъ спасти его. «Развѣ это возможно?» возражала Маня, во губы ея не шевелились.

Юхотскій разстался съ ней не успокоенный и тоскующій, унося все то же томительное смятеніе и удручающую тягость незримыхъ путъ. Жизнь попрежнему являлась окутанною мглой, и въ этой мглѣ свѣтъ и мракъ, дѣйствительность и призраки, все сплывалось въ безразличномъ и блѣдномъ мерцаніи.

Дома онъ нашелъ вѣсти отъ Овергагена. То былъ отвѣтъ на его послѣднее письмо.

"Мнѣ жаль васъ, мой молодой другъ, писалъ профессоръ. Мнѣ жаль васъ потому что люблю васъ, и съ грустью вижу какъ неотразимо и быстро сбываются мои пророчества, которыя вы называли карканьемъ ворона и прорицаніями злаго духа. Мнѣ жаль васъ, потому что я вижу васъ жертвою медленнаго самосгоранія, отъ котораго хотѣлъ предохранить васъ.

"Въ области мысли и жизни есть вопросы неистощимые, и оттого чтобы загадка ихъ оставалась неразгаданною, но потому что ваша слабость и ваше упрямство заставляютъ васъ упорно бѣжать истины. Такъ и теперь, послѣ всѣхъ долгихъ нашихъ споровъ, мы опять возвращаемся къ тому что казалось совершенно исчерпаннымъ и искрошеннымъ въ мелкіе куски.

"Я не мыслью только, я всѣмъ существомъ моимъ почувствовалъ ваше письмо. Вы мучаетесь, вы томитесь, вы встрѣчаете всюду перепутанныя и изломанныя линіи, вы не знаете какъ ступить на эту низменную землю, и сомнѣваетесь можно ли оставаться въ томъ воздушномъ пространствѣ, въ томъ розовомъ облакѣ, въ которомъ нѣжились до сихъ поръ. И вотъ вы взываете ко мнѣ, къ вашему «всевѣдущему Мефистофелю», и просите распутать затянувшіеся узлы и поставить васъ на ноги.

"Другъ мой, изъ-за чего столько шуму? что смутило васъ? Васъ не удовлетворяетъ область безпечальнаго созерцанія, вы испытываете безпокойную потребность чувства, вы желаете окунуться въ низшую, то-есть въ дѣйствительную жизнь. И только-то? Но перестаньте же хоть разъ оставаться близорукимъ! Поймите что все это не что иное какъ явленіе той самой истины съ которой я сдернулъ для васъ покрывало, и на которую вы не хотѣли смотрѣть, почему? Потому что вы представляли ее себѣ романтическою дѣвой съ тонкими и сухими чертами, съ безтѣлесною прозрачностью мечтательныхъ глазъ, всю свѣтящуюся въ лунномъ блескѣ а я показалъ вамъ здоровую, дородную женщину, облитую горячимъ свѣтомъ солнца, съ чертами пеласгійской Геи, съ могучими чреслами, съ обильными млекомъ сосцами. Богиня оказалась не въ вашемъ вкусѣ, вы цѣломудренно опустили глаза предъ ея красотой, смущенные матеріальною роскошью этихъ прекрасныхъ формъ. Она испугала васъ, эта красота земная, плодотворящая, источающая жизнь и радость. Вы не захотѣли поклониться моей богинѣ — и что же? Она привела васъ насильно въ свой храмъ, я вижу васъ у ногъ ея, вы уже чувствуете ея неотразимую власть, и все что сохранилось здороваго въ вашей натурѣ, внемлете ея властительному зову. И вашъ Мефистофель смѣялся бы надъ вами злымъ смѣхомъ, еслибы не любилъ васъ совсѣмъ не по-Мефистофельски.

«Да, все это томленіе, воя эта мука, все это тоскующее сознаніе неудовлетворенности, всѣ эти неопытныя вожделѣнія чего-то дѣйствительнаго, страстнаго и жизненнаго, не что иное какъ властительный зовъ той самой матеріи которую вы тщетно силитесь отрицать и презирать. Я говорю вамъ, вы уже чувствуете ея власть надъ собою, какъ чувствуетъ ее все живущее. Не даромъ производящая, жизнеисточающая Гея является надъ колыбелью европейской культуры: отъ нея свѣтъ и радость, которыми насыщенъ эллинизмъ, въ ней начало артистической полноты жизни, которую утратило новое человѣчество. Помните что настоящаго, цѣльнаго, полнаго человѣка надо искать въ Периклѣ или въ Алкивіадѣ, а не въ Бэконѣ Веруламскомъ. Правда, въ наше время нельзя быть ни Алкивіадомъ, ни Перикломъ, но по крайней мѣрѣ можно быть Діогеномъ…. въ предѣлахъ дозволяемыхъ полиціей.

„Если я не радуюсь вашему обращенію, если я говорю что мнѣ жаль васъ, то это потому что знаю ваше упорство, вапу слѣпоту. Вы человѣкъ половинчатый, какъ и всѣ люди вкусившіе отъ романтизма и идеализма. Разбитый сосудъ можно склеить, но нельзя возвратить ему цѣлостность. Отсюда, издалека, внутреннимъ ухомъ моимъ я слышу ваше смятеніе. Вмѣсто того чтобы понять со мною что конечное есть цѣль всего сущаго, и взять отъ жизни ея преходящее благо и ея земныя наслажденія, вы будете только платонически вздыхать по этимъ наслажденіямъ и раздражительно колебаться между дѣйствительностью и убѣгающимъ идеаломъ. Я вижу васъ окруженнаго призраками, и эти призраки будутъ гнаться за вами до тѣхъ поръ пока вы не остановитесь въ изнеможеніи у порога смерти и не воскликните въ позднемъ раскаяніи: нѣтъ идеала!“

Юхотскій сложилъ письмо въ печальномъ сознаніи что оно не разрѣшило его сомнѣній и внесло только обманчивый свѣтъ въ ту мглу въ которую глядѣлъ онъ съ ненасытнымъ и тайнымъ любопытствомъ. И вся величавая фигура Овергагена явилась ему въ томъ же обманчивомъ свѣтѣ. Ему опять припомнились ихъ долгіе споры изъ которыхъ оба они выходили безъ побѣды и безъ пораженія, какъ два равносильные борца, размыкающіе усталыя руки въ очевидной невозможности повергнуть другъ друга.

— А истина только одна, заключилъ онъ грустно.

IV.

Среди волненій и занятій, Юхотскій давно уже упустилъ изъ виду своего пріятеля, Жака Лазоринова. Самому заѣхать къ нему было недосугъ, а Жакъ тоже не являлся. Юхотскій вспомнилъ что его не было также въ послѣдній понедѣльникъ у Валковскаго, и что они еще ни разу же видѣлись послѣ диспута. Ужъ не боленъ ли онъ или не сердитъ ли за что-нибудь? вспадало ему на мысль. Онъ припоминалъ что оставилъ Жака подъ впечатлѣніемъ тяжелыхъ семейныхъ непріятностей, и чувствовалъ нѣкоторое угрызеніе совѣсти за то что не навѣстилъ его все это время.

Неожиданно ему принесли записку отъ Юліи Владиміровны. Въ двухъ строчкахъ жена Жака писала что ей очень нужно его видѣть, и просила заѣхать хоть на минуту. „Да, непремѣнно Жакъ заболѣлъ“, подумалъ Юхотскій, упрекая себя за непростительное равнодушіе — и тотчасъ поѣхалъ.

— Что Яковъ Васильевичъ? спросилъ онъ отворившаго дверь слугу.

— Дома нѣтъ, отвѣчалъ тотъ какъ-то таинственно и грустно.

„Что же можетъ быть нужно отъ меня Юліи Владимировнѣ?“ подумалъ недоумѣвая Юхотскій.

Въ гостиной никого не было, но за спущенною портьерой, слышался шорохъ и доносился рѣзкій запахъ эѳира и гофманскихъ капель.

— Это вы, князь? долетѣлъ оттуда слабый голосъ Юліи Владиміровны. — Пожалуста войдите сюда.

Юхотскій приподнялъ портьеру и вошелъ. Его такъ, и обдало теплою и пряною, совершенно аптечною атмосферой. Юлія Владиміровна полулежала на кушеткѣ, обставленная стклянками. Она была очень блѣдна, и какъ показалось Юхотскому, въ этой блѣдности участвовалъ тонкій слой poudre veloutine, покрывавшій ея обыкновенно желтую кожу. Небрежно расчесанные волосы были примяты какъ отъ подушки. Тоненькое тѣло ея пряталось въ складкахъ ослѣпительно-бѣлаго и свѣжаго пеньюара, изъ-подъ котораго не безъ кокетства выставлялась пара крошечныхъ туфлей. Этотъ нарядъ, въ своей сомнительной небрежности являвшій признаки обдуманности, какъ нельзя болѣе отвѣчалъ изящно-утомленному, опрятно-больному и интересно скорбному выраженію лица Юліи Владиміровны. Идеальные глаза ея были сегодня, кажется, еще идеальнѣе, и какъ будто больше отъ окружавшей ихъ болѣзненной синевы.

Она едва приподнялась на встрѣчу Юхотскому, и протягивая ему желтую, безкровную руку, проговорила томно:

— Вы васъ совсѣмъ забыли, князь. Простите что я рѣшилась потревожить васъ.

— Вы нездоровы? спросилъ Юхотскій.

Юлія Владиміровна поправила за спиной подушку и приняла прежнее полулежачее положеніе.

— Сядьте сюда, поближе, проговорила она. — Да, я совсѣмъ расхворалась. Я хуже чѣмъ больна, князь, я несчастна.

Мечтательные глаза ея остановились на Юхотскомъ съ выразительнымъ запросомъ на состраданіе и участіе.

— Что случилось? спросилъ онъ, предчувствуя что-то недоброе для Жака.

— Ахъ, я право не знаю съ чего начать. Я рѣшилась обратиться къ вамъ, потому что мой мужъ всегда называетъ васъ своимъ лучшимъ другомъ. Я знаю что вы имѣете на него вліяніе… и я подумала что вы не откажетесь принять въ немъ участіе… въ насъ обоихъ….

— Гдѣ Жакъ? спросилъ Юхотскій.

— Его нѣтъ дома. Его теперь почти никогда нѣтъ дома. Ахъ, князь, я должна посвятить васъ въ обстоятельства… очень интимыя, которыя обыкновенно прячутъ отъ посторонняго глаза. Но вы не посторонній, князь, я къ вамъ прибѣгаю какъ къ другу, какъ къ врачу… хотя сама я еще такъ мало знакома съ вами.

Юхотскій просилъ ее продолжать.

— Мнѣ это тѣмъ труднѣе, объяснила все тѣмъ же томнымъ голосомъ Юлія Вдадиміровна, — что мужъ кажется успѣлъ уже предупредить васъ не въ мою пользу, и если я не ошибаюсь, первое впечатлѣніе мое на васъ было не особенно благопріятно…

Все это начинало уже истощать терпѣніе Юхотскаго.

— Я надѣюсь, съ Жакомъ не случилось ничего дурнаго? перебилъ онъ.

Юлію Владиміровну немного укололо то что Юхотскій не поторопился опровергнуть сказанное ею о веблагопріятномъ впечатлѣніи. Она раскрыла флакончикъ со спиртомъ и понюхала нѣсколько разъ.

— Я должна объяснить вамъ, князь, что съ нѣкотораго времени мы съ мужемъ живемъ не совсѣмъ дружно… продолжала она. — Не думайте чтобъ я хотѣла упрекать и обвинять его въ чемъ-нибудь — нисколько. Я первая отдаю ему всякую справедливость. Но въ домашней жизни, когда люди живутъ изо дня въ день въ однѣхъ стѣнахъ, подъ одною кровлей, маленькіе недостатки становятся также важны какъ и большіе. Человѣкъ очень порядочный въ глазахъ свѣта, можетъ оказаться очень дурнымъ и очень несноснымъ у себя дома.

— Вы не хотите сказать чтобы Жакъ былъ дурной человѣкъ? перебилъ Юхотскій.

— Я хочу только сказать что хорошій человѣкъ можетъ быть очень дурнымъ мужемъ, продолжала уже съ нѣкоторымъ раздраженіемъ Юлія Владиміровва. — Нѣтъ, нѣтъ, я вовсе не къ тому говорю чтобы жаловаться на него, — перебила она сама себя, замѣтивъ нетерпѣливое движеніе Юхотскаго, — я знаю что вамъ неудобно быть судьею между вами. Ахъ, къ женщинамъ такъ рѣдко бываютъ справедливы! Нѣтъ, я завела эту рѣчь только къ тому что вы можете подѣйствовать на него своимъ вліяніемъ для его же собственной пользы, можете сласти его. О, я, разумѣется, очень несчастна, но я ничего не имѣю въ виду, какъ только спасти его самого!

— Спасти, вы говорите? опросилъ съ безпокойствомъ Юхотскій.

— Да, спасти, потому что его поведеніе съ нѣкоторыхъ поръ возбуждаетъ ужасныя опасенія! продолжала Юлія Владиміровна, снова открывъ флакончикъ. — Онъ почти совсѣмъ не бываетъ дома, и я знаю также что онъ не бываетъ у своихъ знакомыхъ. Можетъ-быть завелись какіе-нибудь новые которыхъ онъ находитъ нужнымъ скрывать. Онъ возвращается обыкновенно на разсвѣтѣ и… Я боюсь останавливаться на моихъ догадкахъ, но мнѣ кажется что ему грозитъ ужасное паденіе!

— Что же онъ самъ говоритъ вамъ? спросилъ Юхотскій.

— Да ничего: что это его дѣло, что… enfin, когда кто чувствуетъ за собою вину, то обыкновенно обвиняетъ во всемъ другаго. У насъ бываютъ несогласія, гдѣ же ихъ нѣтъ? И поэтому онъ увѣряетъ что принужденъ бѣжать изъ дому. Я подозрѣваю что тутъ есть дурное вліяніе, une femme peutêtre, une liaison…

Юхотскій не совсѣмъ довѣрялъ тому что говорила Юлія Владиміровва, но онъ не могъ защититься отъ тревожныхъ опасеній за своего друга. Не было ничего неправдоподобнаго и томъ что Жакъ началъ бѣгать отъ опостылаго семейнаго очага. Нервные и слабые люди обыкновенно больнѣе чувствуютъ мелкіе уколы жизни чѣмъ болѣе тяжкіе ея удары и ихъ положеніе тѣмъ опаснѣе что отъ нихъ нельзя ожидать силы и рѣшимости найти широкій выходъ изъ затягивающей стоячей тины въ которую бросаетъ ихъ будничная дѣйствительность. Такіе люди слишкомъ часто кончаютъ медленнымъ паденіемъ…

— Какъ бы мнѣ увидѣть Жака? спросилъ Юхотскій.

— Напишите ему пару словъ чтобъ онъ пришелъ къ вамъ, отвѣтила Юлія Владиміровва. — Ахъ, не могу выразить вамъ сколько мнѣ приходится мучиться не за себя только, а за свою семью. Вѣдь у насъ дочь есть, за что же она должна страдать?

— Я постараюсь увидѣться съ Жакомъ, сказалъ Юхотскій, вставая.

Юлія Владиміровна нѣсколько разъ слабо пожала ему руку.

— Князь, я совершенно довѣряю вамъ, проговорила она, играя своимъ прозрачнымъ взглядомъ.

Юхотскій вышелъ озабоченный и грустный. Онъ очень любилъ Жака, и его тревожило все что онъ узналъ о немъ. Но какъ было спасти его? Что могло сдѣлать постороннее участіе, хотя бы дружеское, въ такомъ интимномъ и личномъ дѣлѣ? Юлія Владиміровна одна могла бы помочь и себѣ, и мужу, но надежды съ этой стороны представлялось не много…

Спускаясь съ лѣстницы, онъ вдругъ столкнулся съ Жакомъ.

— А я только-что отъ тебя, сказалъ онъ, озирая его быстрымъ и наблюдательнымъ взглядомъ. — Ты домой?

Жакъ былъ не столько обрадованъ сколько удивленъ и какъ будто сконфуженъ этой встрѣчей: въ его глазахъ скользнуло что-то виноватое, неспокойно зашевелившееся подъ проницательнымъ взглядомъ Юхотскаго.

— Вернешься ко мнѣ? спросилъ онъ, въ нерѣшительности, поднявшись на двѣ ступеньки. — Или нѣтъ, лучше вотъ что, — торопливо передумалъ онъ, — пойдемъ обѣдать въ ресторанъ, я вѣдь почти не видался съ тобой не при людяхъ, мнѣ хочется о многомъ потолковать… Хорошо, Платонъ?

Юхотскій подумалъ и согласился.

— Ну и прекрасно, вотъ спасибо, обрадовался Жакъ, поспѣшно поворачивая съ лѣстницы. — Я у тебя давно не былъ, только ты не думай чтобы не хотѣлъ: такъ что-нибудь мѣшало….

Юхотскій, идя съ нимъ рядомъ, продолжалъ сбоку внимательно наблюдать за нимъ. Жакъ замѣтно похудѣлъ и пожелтѣлъ въ послѣднее время, и въ усталыхъ глазахъ его мерцалъ нервный и желчный блескъ. Но всего болѣе безпокоила Юхотскаго нѣкоторая неряшливая небрежность выражавшаяся во всей внѣшности его друга, небрежность, которая имѣетъ что-то щемящее и почти всегда служитъ признакомъ что человѣкъ начинаетъ опускаться.

Въ ресторанѣ они взяли отдѣльную комнату и спросили обѣдъ.

— Вотъ тутъ хорошо, славно, говорилъ Жакъ, усаживаясь на узенькомъ диванчикѣ подлѣ нетопленнаго камина: по крайней мѣрѣ никто не помѣшаетъ намъ. А дома у меня какъ-то…. знаешь, стѣсняетъ. Ты не видалъ жену? Вдругъ спросилъ онъ, нервно поправляя пальцами порѣдѣвшую и давно не холеную бороду и въ глазахъ его опять проскочило что-то неспокойное и словно виноватое.

— Видѣлъ и мы много говорили о тебѣ, сказалъ Юхотскій.

— А! обо мнѣ! что же такое? переспросилъ съ тѣмъ же нервнымъ оживленіемъ Жакъ.

— Юлія Владиміровна жаловалась что ты совсѣмъ не сидишь дома, сказалъ Юхотскій. — Гдѣ это ты пропадаешь, Жакъ?

Жакъ поежился плечами, какъ человѣкъ которому трудно тотчасъ отвѣчать на предложенный вопросъ.

— Да что дома-то дѣлать? проговорилъ онъ неохотно, — ты знаешь, семейная жизнь моя не красна…

Онъ подошелъ къ столику съ закуской; налилъ себѣ водки и выпилъ.

— Жена тебѣ вѣрно свои подозрѣнія сообщила? продолжалъ онъ, ходя взадъ и впередъ по крошечному кабинету. — Она кажется боится чтобъ я не завелъ себѣ метрессу… изъ какихъ бы это денегъ? мнѣ и на жену-то едва хватаетъ. Во всякомъ случаѣ, такъ какъ она получаетъ отъ меня въ исправности то же что и прежде, то кажется не за чѣмъ бы ей безпокоиться на мой счетъ.

— Ты тутъ какъ будто одинъ денежный вопросъ видишь, сказалъ Юхотскій.

— А то какой же еще? возразилъ раздражительно Жакъ. — Нѣжаыхъ чувствъ моихъ она требуетъ что ли? Такъ до нихъ ей, кажется, никогда не было дѣла, съ тѣхъ поръ какъ мы повѣнчались.

Жакъ опять налилъ себѣ водки и выпилъ.

— Ты говорилъ что доктора запрещаютъ тебѣ пить? заіѣтилъ Юхотскій.

— Нѣтъ, ничего, я не вижу чтобы мнѣ вредило… да и наконецъ, не все ли равно? возразилъ Жакъ съ нервною гримасой.

Татаринъ внесъ обѣдъ. Жакъ сѣлъ къ столу, но хлебнувъ ложи три супу, отодвинулъ тарелку.

— Вотъ аппетиту у меня мало, это скверно, сказалъ онъ. — А ты еще удивляешься, что я водку пью. Налей-ка маѣ лучше этого вина.

— Скажи пожалуста, у тебя есть какіе-нибудь знакомые гдѣ тебѣ пріятно бывать? продолжалъ Юхотскій, желая добиться гдѣ пропадаетъ его другъ.

— Какже, да, я теперь больше все въ одномъ очень пріятномъ домѣ бываю… инженеръ одинъ, и премилый. Всегда пропасть народу у него и знаешь, мнѣ особенно нравится что тамъ этакъ на холостую ногу, никто тебя не стѣсняетъ. Ну, ужины каждый день.

— Что же ты тамъ дѣлаешь? спросилъ съ удивленіемъ Юхотскій.

Жакъ долилъ отлитый стаканъ и медленными глотками опорожнялъ его.

— Да то же что и всѣ: въ картишки играю, отвѣтилъ онъ.

— Ты? но вѣдь ты никогда картъ въ руки не бралъ? воскликнулъ съ возраставшимъ изумленіемъ Юхотскій.

— Ну такъ что жъ? Не бралъ, потому что не любилъ; а теперь мнѣ это нравится… Тамъ всѣ рѣшительно играютъ, каждый день. Даже маленькая рулетка бываетъ.

— Жакъ! да ты попалъ въ игорный домъ! воскликнулъ Юхотскій.

— Вотъ, сейчасъ у тебя игорный домъ! возразилъ съ неудовольствіемъ Жакъ: — просто хозяинъ любитъ игру, оттого и играютъ.

— Не наивничай пожалуста, остановилъ его Юхотскій. — И что жь, тамъ бываютъ также и дамы?

— Да, двѣ или три, и еслибы ты посмотрѣлъ какія! одна интереснѣе другой. Самъ хозяинъ, видишь ли, не женать en toutes formes…

Юхотскій не могъ защититься отъ безпокойнаго, щемящаго чувства, и это чувство вѣроятно выразилось въ его глазахъ, потому что Жакъ нервно передвинулъ свой пустой стаканъ и проговорилъ съ непріятнымъ поеживаньемъ плечами:

— Ты какого-то моралиста хочешь разыграть; смѣшно даже!

— Нѣтъ, не моралиста, Жакъ, возразилъ Юхотскій; — но я не могу себѣ представить чтобы ты, ты проводилъ ночи Богъ знаетъ гдѣ, въ какомъ-то вертепѣ… И что жъ, ты счастливо играешь?

— Ахъ, очень счастливо! отвѣтилъ Жакъ съ оживленіемъ. — До того счастливо что я просто убѣждаюсь… убѣждаюсь что мнѣ непремѣнно надо постоянно играть!

— Ты неужели не знаешь что новичковъ всегда заманиваютъ на первыхъ порахъ выигрышемъ? Послушай, Жакъ, я не желаю быть судьей въ твоихъ семейныхъ дѣлахъ, я допускаю что твоя жена сама виновата, оттолкнувъ тебя, но вѣдь ты губишь себя, ты падаешь! Ты попалъ въ какое-то подозрительное общество, въ тебѣ стараются расшевелить дурныя страсти; развѣ ты не видалъ и не слыхалъ чѣмъ это обыкновенно кончается?

Жакъ поставилъ оба локтя на столъ и понуро опустилъ голову.

— Ты говоришь о концѣ… о паденіи… во оно началось гораздо раньше, оно началось съ той минуты какъ я вынулъ неудачный нумеръ въ лотереѣ жизни, проговорилъ онъ. — Въ сущности не все ли равно: падать въ игорномъ домѣ, падать пьяненькимъ и грязненькимъ, какъ всѣ наши неудачники, или падать у себя дома, съ сохраненіемъ внѣшняго декорума и благопристойности? Нравственно я давно уже палъ съ тѣхъ поръ какъ жизнь замкнулась въ мѣщанскій крутъ и закрылась возможность всякаго подъема надъ будничнымъ прозябаніемъ, надъ нуждой, надъ мелкими столкновеніями и мизерными интересишками….

— Какіе софизмы! Ты самъ не вѣришь тому что говоришь! воскликнулъ Юхотскій.

Ему хотѣлось утѣшить, ободрить, поднять своего друга. Онъ говорилъ ему тѣ горячія, умныя слова, которыя рѣдко кого убѣждаютъ, но почти всегда находятъ доступъ къ инстинктамъ добра и мужества, хоронящимся въ природѣ самаго слабаго и отчаявшагося человѣка. То что онъ говорилъ шло отъ его собственнаго внутренняго подъема, отъ чистыхъ струй его юношески доброй натуры. Его слова озаряли, толкали, заставляли звенѣть ослабѣвшія струны, и Жакъ чувствовалъ какъ понемногу притуплялась его боль и что-то бодрое, надѣющееся вставало со дна души и повелительно звало впередъ.

— Жакъ, ты не пойдешь… туда? сказалъ Юхотскій, не выпуская его руки изъ своей и проницательно глядя ему въ глаза своимъ свѣтящимся взглядомъ.

Жакъ бодро выдержалъ этотъ взглядъ.

— Я не знаю, пойду ли я туда, сказалъ онъ, — но я чувствую что ты разбудилъ во мнѣ что-то такое что давно уже молчало. У меня свѣтится въ душѣ.

Его глаза тоже свѣтились, и въ нихъ стояли слезы. А Юхотскій, простившись съ нимъ, почувствовалъ себя еще болѣе печальнымъ и тоскующимъ. Онъ какъ будто еще дышалъ спертымъ воздухомъ той сузившейся и приниженной жизни которая враждебно давила Жака. И онъ подозрѣвалъ что въ этомъ давленіи виновата не одна только слабая личность его друга, но и что-то общее, такое же низменное и сѣренькое какъ сырой туманъ повисшій надъ скучающимъ городомъ.

V.

Дома Юхотскій нашелъ карточку Давида Петровича, съ припиской приглашавшей его на раутъ въ четвергъ. Онъ отбросилъ эту карточку съ чувствомъ человѣка которому подаютъ что-то запрещенное и опасное. Онъ хотѣлъ остаться вѣрнымъ своему намѣренію избѣгать всякой встрѣчи съ Раисой Михайловной, выбросить изъ головы самую мысль о ней. Но когда наступилъ четвергъ, это рѣшеніе поколебалось въ немъ. Ему казалось что будетъ грубо и рѣзко разомъ прервать отношенія. Притомъ на раутѣ, въ толпѣ другихъ гостей, ему можетъ-быть не удастся даже перемолвиться словомъ съ Раисою Михайловной. Думая такимъ образомъ, онъ хотѣлъ увѣрить себя что старается защититься отъ грозившей ему опасности; но онъ не могъ обмануть себя и сознавалъ инстинктивно что именно эта опасность неотразимо влекла его, раздражая таинственнымъ предчувствіемъ новыхъ и обольщающихъ впечатлѣній.

Онъ пріѣхалъ къ Бахтіяровымъ когда большинство гостей уже собралось. „Тутъ было все что называютъ свѣтомъ“, обыкновенный кругъ Раисы Михайловны, гдѣ всѣ цѣплялись другъ за друга родственными или общественными связями, гдѣ каждый былъ всѣмъ, извѣстенъ не только самъ по себѣ, но и съ своей родней, съ своими ближайшими знакомыми, съ своими отношеніями и долгами, что впрочемъ не препятствовало этимъ людямъ, ежедневно встрѣчавшимся между собою въ петербургскихъ гостиныхъ, подъ часъ не знать что дѣлать и о чемъ говорить другъ съ другомъ. Старые генералы, исчезавшіе въ блескѣ отечественныхъ и иностранныхъ регалій; молодые бюрократы со скромными розетками въ петлицахъ жоржетовскихъ фракрвъ; старушки съ напряженнно привѣтливыми улыбками на чопорныхъ лицахъ; красивыя и некрасивыя, расцвѣтающія, цвѣтущія и отцвѣтающія женскія лица, окруженныя сіяніемъ гвардейскихъ мундировъ и снѣжной бѣлизной батистовыхъ пластроновъ подъ фраками настоящихъ и будущихъ attachés все это ходило, стояло и сидѣло, сдержанно вкушая скуку великосвѣтскаго раута. Въ эту скуку входила раздражающая прелесть легкаго какъ паръ злословія и тяжелаго какъ петербургскій туманъ умничанья; входила неустанная каторжная работа тщеславія, отъ которой не зайѣчаютъ утомленія только потому что привыкаютъ къ ней съ дѣтства, подобно тому какъ никто не чувствуетъ утомленія отъ вѣчной работы дыхательныхъ мышцъ; входила наконецъ всѣмъ знакомая прелесть привычки, привычки къ однимъ и тѣмъ же лицамъ, къ однимъ и тѣмъ же разговорамъ, и въ особенности къ однимъ и тѣмъ же крайне снисходительнымъ требованіямъ нехитраго лицемѣрія и одержаннаго благоприличія. Надъ всею этою пестрою, безшумно волнующеюся толпой царилъ обворожительный образъ Раисы Михайловны, царилъ равнодушно привѣтливою улыбкой и интригующимъ блескомъ темныхъ глазъ, красотой покатыхъ плечъ сквозившихъ изъ-подъ кружевъ блестящею желтизной слоновой кости, и этими великолѣпными, падавшими на нихъ орѣховыми локонами. Эта красота властительно выступала изъ круга другихъ, тоже молодыхъ и прелестныхъ лицъ, именно потому что тѣ всячески старались выступать, а Раиса Михайловна повидимому не замѣчала и не чувствовала своей красоты, какъ совершенно здоровый человѣкъ не чувствуетъ своего тѣла.

Когда Юхотскій вошелъ, она стояла въ большой гостиной, между Устюжевымъ и уже не молодою, но еще замѣтно молодившеюся дамой, сохранявшею, вмѣстѣ съ незначительными остатками прежней красоты, привычки свѣта и страсть къ дорогимъ туалетамъ. Это была та самая многоопытная тетка, по мужу Озерецкая, которая на первомъ балѣ указала Раисѣ Михайловнѣ на Юхотскаго назвавъ его dangereux. Небольшаго роста, съ сухими и острыми, во еще интересными чертами лица, вытягивая шею и едва держась на страшно высокихъ каблукахъ, она лорнировала гостей съ внимательнымъ и нѣсколько злымъ выраженіемъ, какое иногда противъ воли бываетъ у очень близорукихъ людей, когда они силятся разглядѣть что-нибудь. Она передавала Раисѣ Михайловнѣ свои замѣчанія, и эти замѣчанія вѣроятно были очень злы, потому что заставляли ее безпрестанно смѣяться и оборачиваться въ ея сторону, несмотря на разговоръ который она вела съ Устюжевымъ.

Она встрѣтила Юхотскаго своимъ быстрымъ, свѣтящимся взглядомъ, и проговорила подавая ему руку:

— Мой раутъ сегодня вдвое интереснѣе, оттого что вы пріѣхали.

Это была, конечно, обыкновенная любезность, можетъ-быть уже повторенная въ тотъ вечеръ нѣсколько разъ; но ее сопровождалъ интригующій взглядъ темныхъ глазъ, въ которыхъ Юхотскій видѣлъ что-то уходившее въ глубину, неопредѣленное и таящееся, что всегда волновало его; онъ смутился, какъ была она смущена на томъ балѣ пять лѣтъ назадъ, когда его въ первый разъ представили ей.

— Ma tante, вы вѣдь старые знакомые, обратилась она къ теткѣ и послѣдовалъ обычный обмѣнъ ничего не значущихъ, во спасительныхъ фразъ, къ которымъ прибѣгаютъ люди не имѣющіе что сказать другъ-другу въ первыя минуты встрѣчи. Впрочемъ Mme Озерецкая была очень находчивая, очень свѣтская и очень не глупая женщина; въ обществѣ, гдѣ ее звали „маленькая Barbe“, она даже пользовалась репутаціей большаго ума и еще большей опытности, отчасти можетъ-быть вслѣдствіе контраста съ своимъ совсѣмъ глупымъ и ничтожнымъ мужемъ. Многіе боялись ея дѣятельнаго язычка, но еще болѣе было такихъ которые охотно поручали ей интересы своего сердца: Варвара Павловна была извѣстна какъ общая покровительница всѣхъ влюбленныхъ, и рѣдкая интрига въ свѣтѣ обходилась безъ ея прямаго или косвеннаго участія. Счастливцы которымъ случалось прибѣгать подъ ея безкорыстное покровительство, говорили что на нее можно положиться.

Разговаривая съ нею Юхотскій замѣтилъ что они остались одни. Варвара Павловна поймала безпокойный взглядъ которымъ онъ тщетно отыскивалъ въ толпѣ княгиню Бахтіярову, и по ея лицу пробѣжала чуть замѣтная, хитрая та довольная улыбка. Она знала что онъ нравится Раисѣ Михайловнѣ, и ея личный интересъ непонятнымъ образомъ тотчасъ оказался замѣшаннымъ въ эти отношенія. Ей ужасно хотѣлось влюбить его въ нее, влюбить ихъ обоихъ. Взглядъ который она поймала въ глазахъ Юхотскаго, обрадовалъ ее, какъ будто дѣло шло о ея собственномъ чувствѣ, и она уже готова была покровительствовать ему всѣми рессурсами, какъ покровительствовала до сихъ поръ Устюжеву и даже болѣе и охотнѣе, потому что на Устюжева она въ послѣднее время стала мало надѣяться. Не выпуская изъ рукъ лорнета и наблюдая зоркимъ глазомъ за всѣмъ происходившимъ въ гостиной, она продолжала разговаривать съ Юхотскимъ, понемногу отступая съ нимъ въ болѣе просторный уголъ комнаты, и все никакъ не рѣшаясь присѣсть: по необычайной подвижности своей натуры, она обыкновенно проводила большую часть вечера на ногахъ.

— Какъ однако быстро мѣняется общество…. говорила она, перебѣгая отъ предмета къ предмету: — за ваше отсутствіе сколько новыхъ лицъ! Я уже не говорю о молодежи, какъ напримѣръ этотъ Устюжевъ….

Она съ намѣреніемъ назвала Устюжева, подозрѣвая со свойственнымъ ей инстинктомъ что это имя должно интересовать Юхотскаго. И Юхотскій тотчасъ попался на удочку.

— Это одинъ изъ поклонниковъ Раисы Михайловны, проговорилъ онъ, съ тайнымъ страхомъ наступая на открытую Варварой Павловной тему.

— Онъ до сумашествія влюбленъ въ нее, подтвердила Mme Озерецкая. — Впрочемъ въ нее всѣ влюблены, и это такъ естественно. Ему еще болѣе другихъ это пристало къ лицу, потому что вѣдь онъ самъ очень красивъ, не правда ли? Онъ ужасно нравится женщинамъ.

— Да, разумѣется, согласился Юхотскій, невольно пугаясь того что могло быть сказано дальше, и еще больше пугаясь чтобы что-нибудь не помѣшало ихъ разговору.

Варвара Павловна поймала неуловимое смущеніе въ звукѣ его голоса и опять чуть примѣтная, хитрая и довольная улыбка скользнула по ея тонкимъ губамъ. Она уже знала все что хотѣла узнать, и поспѣшила разсѣять вызванныя ею подозрѣнія.

— Это предметъ нашихъ постоянныхъ споровъ съ Раичкой, продолжала она. — Она находитъ его рѣшительно не въ своемъ вкусѣ. Это даже сердитъ меня, потому что на ея мѣстѣ я бы непремѣнно влюбилась въ него. Но она говоритъ что если искать одной красоты, то трудно найти кого-нибудь красивѣе ея мужа. Давидъ Петровичъ въ самомъ дѣлѣ очень хорошъ. Mai die est un peu difficile, ma nièce. У нея серіозные вкусы. Впрочемъ ей до сихъ поръ никто сильно не нравился. Mais èa viendra, fa viendra! почти пропѣла она, бросивъ на Юхотскаго замысловатый и какъ будто недоговаривающій.

Къ ней подошли двое молодыхъ людей изъ разряда пользующихся ея покровительствомъ и Юхотскій остался одинъ, взволнованный и неудовлетворенный этимъ коротки разговоромъ… Словно новый узелъ незримо прибавился къ путамъ которыя онъ несъ на себѣ, и онъ отошелъ обвѣяннымъ тайнымъ и радостнымъ безпокойствомъ, полнымъ раздражительнаго очарованія.

Онъ перешелъ въ другую гостиную и увидѣлъ Раису Михайловну сидѣвшую за маленькимъ столикомъ между Mme Валковской и Устюжевымъ. Они составляли ту самую группу какъ тогда у Валковскихъ, когда онъ увидѣлъ ее въ первый разъ послѣ мимолетной встрѣчи на диспутѣ. Раиса Михайловна и теперь также оживленно что-то говорила Прасковьѣ Александровнѣ, и на лицѣ Устюжева опять было недовольно-сдержанное выраженіе, какъ у человѣка котораго заставляютъ терпѣть присутствіе посторонняго лица. Юхотскій только издали взглянулъ на нихъ и повернулъ назадъ. Но онъ еще не дошелъ до слѣдующей комнаты какъ услышалъ за собою торопливые, маленькіе шаги и шелестъ слабо шуршавшаго по ковру платья. Онъ оглянулся, Раиса Михайловна догоняла его, улыбаясь и глядя прямо предъ собой прищуренными и тоже улыбавшимися глазами.

— Я боюсь, не скучаете ли вы? здѣсь мало вашихъ знакомыхъ, сказала она, когда оба они остановились, на мгновенье охваченные однимъ и тѣмъ же невольнымъ и робкимъ смущеніемъ. — Я вспомнила объ обязанностяхъ хозяйки…. Нѣтъ, нѣтъ, не думайте чтобъ я собралась занимать васъ, поспѣшно добавила она, замѣтивъ протестующее движеніе Юхотскаго, — такихъ гостей какъ вы не надо занимать, они сами составляютъ главный интересъ собранія. Мнѣ просто хочется побыть съ вами, позволитъ себѣ маленькій отдыхъ. Она озиралась по сторонамъ, отыскивая мѣсто гдѣ бы оы могли сѣсть въ сторонѣ отъ толпы. Гостиной гдѣ они теперь стояли оканчивалась парадная половина дома. Дальше была маленькая угловая диванная, въ которой она приняла его въ первый разъ, а за нею уже шли жилыя комнаты. Диванная была открыта для гостей, но такъ какъ она находилась въ сторонѣ и была слабо освѣщена, то тамъ никого не было. Раиса Михайловна маленькими шажками прошла туда, молча черезъ плечо оглядываясь на Юхотскаго.

Онъ шелъ за ней, неотразимо повинуясь этому влекущему взгляду и не умѣя оторвать глазъ отъ ея плавно-колебавшагося стана и круглыхъ плечъ сквозившихъ молочною желтизной изъ-подъ кружевнаго тюника. Она сѣла, съ видомъ усталости сдвинувъ эти статныя плечи и уронивъ полуобнаженныя руки.

— Какъ вамъ нравится мой раутъ, Платонъ Николаичъ? опросила она. — Или можетъ-быть вы не любите свѣта, толпы?

— Вашъ раутъ прелестенъ, и я люблю свѣтъ, хотя давно уже не жилъ въ немъ, отвѣтилъ Юхотскій.

Онъ хотѣлъ пояснить что свѣтъ привлекателенъ когда въ немъ есть такія женщины какъ она; но Раиса Михайловна не дала ему сказать, бросивъ торопливый вопросъ:

— Но здѣсь, въ Петербургѣ, вы не намѣрены продолжать вашей студенческой жизни? мы будемъ встрѣчаться съ вами въ свѣтѣ, не правда ли?

— Для меня всегда будетъ большимъ наслажденіемъ видѣть васъ, отвѣтилъ Юхотскій.

Онъ вспомнилъ что въ его рѣшеніи было всячески избѣгать новыхъ встрѣчъ съ Раисой Михайловной. Но то что онъ сказалъ теперь, была только обыкновенная любезность, ни къ чему его не обязывавшая.

— А мнѣ, мнѣ даже нужно чтобы вы были въ числѣ моихъ самыхъ близкихъ знакомыхъ, проговорила Раиса Михайловна.

— Даже нужно? переспросилъ Юхотскій.

— Да, потому что это безлюдье подчасъ давитъ меня. Въ этой пустынѣ большаго свѣта иногда не съ кѣмъ бываетъ перемолвить слова. Вамъ странно слышать это? васъ удивляетъ что это говоритъ женщина… такая же свѣтская какъ и всѣ? Но вы ошибаетесь, Платонъ Николаичъ, я не такая же какъ всѣ, совсѣмъ нѣтъ! Вы меня немножко знали прежде, когда я еще боялась этого свѣта, когда на мнѣ еще не лежалъ лакъ который онъ кладетъ на тѣхъ кто безвозвратно принадлежитъ ему. Вы должны согласиться что по крайней вѣрѣ тогда я еще не казалась какъ всѣ.

— Но я вовсе не хотѣлъ сказать, княгиня…

— Ну, и въ сущности я осталась такою же какъ была, продолжала перебивая его Раиса Михайловна, — и повѣрьте, мнѣ было бы легко отказаться отъ этого блистанія, отъ этихъ шумныхъ разсѣяній, еслибъ я не ощущала въ себѣ ничѣмъ не наполненной пустоты. Чѣмъ-нибудь, однако, надо ее наполнить. Но чѣмъ же? какіе серіозные интересы существуетъ для женщины? Еслибъ я была дѣвочкой, я можетъ-быть стала бы изучать алгебру… добавила она смѣясь, но въ этомъ смѣхѣ не участвовали ея глаза, глядѣвшіе темнымъ и острымъ, почти злымъ взглядомъ.

Юхотскій ничего не имѣлъ ей сказать, онъ только чувствовалъ что его невыразимо волнуетъ эта темная сила глядѣвшая изъ глубокихъ, злыхъ и прелестныхъ глазъ…

— Что же вы ничего мнѣ не скажете? обратилась къ нему Раиса Михайловна. — Васъ смущаютъ эти софизмы свѣтской женщины? или можетъ-быть вы просто не вѣрите мнѣ?

Онъ протестовалъ противъ такого предположенія.

— Меня смущаетъ то что вы должны страдать, сказалъ онъ. — Эта пустота, наполняемая такой же пустотой, это нравственное узничество… тутъ есть отъ чего придти въ озлобленіе, въ отчаяніе…

Княгиня облила его благодарнымъ, свѣтящимся взглядомъ.

— Вотъ почему вы мнѣ нужны, Платонъ Николаичъ, продолжала она. — Я уже разъ сказала вамъ что мы съ вами точно два заговорщика… Но это не все. Вы мнѣ нужны потому что вы такъ не похожи на меня. Вы — моя самая крайняя противоположность. Я моложе васъ, но на мнѣ жизнь уже оставила осадокъ зла, тогда какъ вы… вы мнѣ представляетесь хрустальною прозрачностью, на которую не упала ни одна возмущенная капля…

Юхотскій вспомнилъ Маню и ему почти дикимъ показалось то что говорила о немъ княгиня.

— О нѣтъ, возразилъ онъ поспѣшно, — вы ошибаетесь. Во мнѣ также есть зло, и я не лучше и не чище другихъ людей.

Въ эту минуту Варвара Павловна, привлеченная никогда не обманывавшимъ ее инстинктомъ, приподняла портьеру, и улыбаясь своею хитрою улыбкой, подошла къ Раисѣ Михайловнѣ.

— Раичка, я боюсь что въ гостиной многіе желаютъ тебя видѣть, сказала она.

Раиса Михайловна неохотно поднялась съ мѣста.

— Въ самомъ дѣлѣ, я дурно исполняю обязанности хозяйки, проговорила она, оправляя предъ зеркаломъ свой развившійся орѣховой локонъ. — Не уѣзжайте не простившись со мною, обернулась она къ Юхотскому на порогѣ большой гостиной.

Варвара Павловна повертѣлась подлѣ Юхотскаго и тоже юркнула въ гостиную. Пробираясь крадущеюся походкой между креселъ, она нагнала ее, и закинувъ голову чтобы взглянуть ей прямо въ глаза, сказала своимъ обыкновеннымъ, всегда нѣсколько отзывавшимся таинственностью тономъ:

— Я приглашу его бывать у меня?…

Раиса Михайловна опустила глаза — она была цѣлою головой выше тетки — и ее что-то укололо въ замысловатомъ и проницательномъ взглядѣ желто-карихъ глазъ.

— Но какъ хотите… отвѣтила она.

Варвара Павловна продолжала снизу глядѣть ей прямо въ лицо.

— Такъ пригласить? переспросила она, не удовлетворившись отвѣтомъ.

— Пригласите, должна была подтвердить Раиса Махайловна.

— Я приглашу…. повторила Варвара Павловна, продолжая играть своимъ замысловатымъ взглядомъ.

VI.

Ничто не нарушало обычнаго теченія раута. Общество успѣло разбиться на группы, разсѣсться и найти свои ближайшіе личные интересы. Одинъ только Юхотскій, съ тѣхъ поръ какъ его оставила Раиса Михайловна, не зналъ что съ собою дѣлать. Знакомыхъ его тутъ было мало и они не интересовали его. Къ нему подошелъ, между двумя робберами, Давидъ Петровичъ, спросилъ не играетъ ли онъ въ карты, и получивъ отрицательный отвѣтъ, замѣтилъ что очень скучно когда не играешь и не танцуешь. Подошли также какіе-то два генерала, знавшіе его еще прежде, предложили тотъ же вопросъ, и получивъ тотъ же отвѣтъ, поспѣшили укрыться въ игорную комнату, словно обиженные чѣмъ-то. Италіянскій теноръ пропѣлъ, подымая толстыя складки на коротенькомъ лбу, довольно старинный романсъ, принятый впрочемъ за новость, потому что его не знали въ Петербургѣ. Въ одномъ углу гостиной неудавшійся дипломатъ, считавшій себя тѣмъ не менѣе только въ резервѣ до той минуты когда отечество явится въ опасности, разказывалъ вычитанные изъ прошлогодняго альманаха анекдоты, такіе же длинные и плоскіе какъ его выскобленное лицо. Хорошенькій attaché италіянскаго посольства, съ крошечными усиками на интересно-блѣдномъ лицѣ, сначала подсѣвшій по ошибкѣ къ образовавшемуся около дипломата кружку, выскочилъ оттуда, будучи не въ состояніи переварить какъ тотъ перевиралъ всѣмъ извѣстные старые каламбуры, и нѣсколько минутъ ходилъ съ выраженіемъ потерянности на лицѣ, повторяя вполголоса: ah! mais c’est trop fort, par exemple!

Юхотскому было не просто скучно, но какъ-то томительно не по себѣ, словно не хватало воздуха. Онъ наблюдалъ и слушалъ со смѣшаннымъ ощущеніемъ удивленія и стыда. Чувствовалось отсутствіе общихъ, сколько-нибудь приподнятыхъ, связывающихъ интересовъ, и надъ всѣми носилось что-то тяжелое и плоское, какъ физіономія Петербурга.

Нѣсколько разъ, на минутку, онъ сталкивался съ Раисой Михайловной, переходившей отъ одной группы къ другой, неизмѣнно очаровательной въ оживленной красотѣ своей. Она улыбалась ему едва примѣтною бѣглою улыбкой и темный блескъ тихо дрожалъ въ ея глазахъ, когда онъ приближался къ ней. Но ее тотчасъ окружали другіе, и онъ продолжалъ издали любоваться ею, пока опять, точно управляемые какою-то тайною силой, они сталкивались въ толпѣ.

Валковскій, только-что окончившій свою пульку, вышелъ изъ игорной комнаты, и замѣтивъ Юхотскаго, направился прямо къ нему. Онъ былъ въ крупномъ выигрышѣ, и это обстоятельство только усиливало его и безъ того всегда отличное расположеніе духа. Красиво-осанистое лицо его такъ и сіяло удовольствіемъ только-что произведеннаго разчета и наслажденіемъ, которое всегда доставляло ему многолюдство. Онъ былъ изъ тѣхъ для кого необходимо постоянно находиться въ толпѣ, и кто считаетъ что тамъ-то и тогда-то было весело, если было много народу. Дружески обнявъ Юхотскаго за талію, онъ пошелъ съ нимъ вдоль комнатъ, — и отъ его рѣчей тотчасъ повѣяло тою абсолютною современностью которая воспитывается на исключительной почвѣ „новаго“ Петербурга. Валковскій безусловно жилъ только тѣмъ что было самаго новаго, и всякое явленіе занимало его только до тѣхъ поръ пока сохраняло преимущество новизны. Онъ и самъ вѣроятно пересталъ бы интересовать себя, еслибы не сознавалъ что весь насыщенъ самыми новыми элементами. Онъ говорилъ о послѣднемъ спектаклѣ, о послѣдней книжкѣ журнала стоявшаго на сторонѣ „новыхъ идей“, о послѣдней перемѣнѣ въ одномъ вѣдомствѣ, о послѣдней рѣчи знаменитаго адвоката въ окружномъ судѣ, и хотя о каждомъ изъ этихъ предметовъ онъ имѣлъ извѣстное мнѣніе, но выходило какъ-то такъ, какъ будто все было хорошо плавно потому что было ново и не замѣнено еще ничѣмъ новѣйшимъ. Все это легкое какъ пухъ современничанье, начало доводить Юхотскаго до нѣкоторой тоски, впрочемъ какъ разъ въ то время когда къ нимъ подошелъ одинъ еще юный бюрократъ, управлявшій небольшимъ и самостоятельнымъ, но совершенно новымъ учрежденіемъ, и потому въ той же мѣрѣ какъ и Валковскій чувствовавшій болѣзненное устремленіе ко всему самому послѣднему. Воспользовавшись присутствіемъ третьяго лица, Юхотскій оставилъ Валковскаго и направился вдоль комнатъ, въ надеждѣ еще разъ увидѣть Раису Михайловну.

Онъ нашелъ ее въ большой гостиной, сидѣвшую въ глубинѣ комнаты, съ какимъ-то серебристымъ старичкомъ, отличавшимся необычайно мягкими движеніями, чавкающими губами и сильнымъ запахомъ иланъ-илана. Раиса Михайловна сдѣлала глазами незамѣтный знакъ Юхотскому чтобъ онъ остался. Старичокъ держалъ въ рукахъ шляпу и очевидно присѣлъ только на минуту чтобы оказать хозяйкѣ послѣднія любезности. Онъ наблюдалъ во воемъ порядокъ, и у него были фразы съ которыми онъ входилъ въ гостиную и съ которыми уходилъ.

— Вашъ вечеръ прекрасенъ, княгиня, говорилъ онъ съ легкимъ подсасываньемъ нижнею губой, — я покидаю его съ сожалѣніемъ, съ истиннымъ сожалѣніемъ.

Раиса Михайловна молча улыбалась ему, чуть примѣтнымъ насмѣшливымъ трепетаньемъ на уголкахъ губъ.

— Но жизнь состоитъ же изъ однихъ удовольствій, и я долженъ покинуть васъ чтобы возвратиться… возвратиться къ моимъ обязанностямъ, княгиня, досказалъ старичокъ, внезапно поджавъ губы, отчего его слащавое лицо получило какую-то смѣшную суровость.

Онъ ушелъ, оставивъ по себѣ на нѣкоторое время залахъ иланъ-илана, а Раиса Михайловна, закрывшись вѣеромъ, засмѣялась тихимъ, злымъ смѣхомъ.

— Если онъ намекаетъ на свою жену, тогда это понятно, проговорила она. — Сядьте подлѣ меня, Платонъ Николаевичъ, и скажите, какъ вамъ понравились обращики нашего „свѣта“ которые я собираю здѣсь? И какъ вы думаете, не былъ ли этотъ „свѣтъ“ прежде нѣсколько умнѣе и интереснѣе чѣмъ теперь?

— Не знаю что вамъ сказать, Раиса Михайловна. Я думаю что умныхъ и интересныхъ людей никогда не было много. Но тѣ какіе были, повидимому казались крупнѣе нынѣшнихъ. Нашъ вѣкъ — вѣкъ равенства, не только гражданскаго, но и умственнаго, отвѣтилъ Юхотскій.

— И вамъ это нравится? спросила княгиня.

— Каждый вѣкъ имѣетъ свои задачи, и каждое поколѣніе устраивается по-своему, уклончиво объяснилъ Юхотскій.

Раиса Михайловна взглянула на него съ тѣмъ же насмѣшливымъ трепетаньемъ около губъ.

— Какой примирительный взглядъ! сказала она. — Нѣтъ, эти люди просто глупы — оставляя въ сторонѣ всякія задачи вѣка. Я все болѣе убѣждаюсь что мнѣ съ ними нечего дѣлать. Но вы правы, вооружаясъ такимъ снисходительнымъ оптимизмомъ: съ нимъ гораздо легче живется. Вѣдь вамъ легко живется, Платонъ Николаевичъ?

— Не очень, отвѣтилъ Юхотскій.

— Право? отозвалась Раиса Михайловна. — А я считала васъ такимъ разсудительнымъ, такимъ далекимъ отъ всѣхъ треволненій… Мнѣ было пріятно вамъ завидовать, думать что есть хоть одинъ счастливый человѣкъ на свѣтѣ, идущій всегда только прямыми путями жизни…

Въ голосѣ Раисы Михайловны явно звучала ироническая нотка. Эта нотка раздражительно волновала Юхотскаго, какъ и весь этотъ допросъ, въ которомъ онъ чувствовалъ не то капризное, не то недоброжелательное поддразниванье. И ему было досадно и обидно, потому что онъ не находилъ въ себѣ ничего кромѣ восхищенія, и это восхищеніе росло въ немъ, наполняя его чѣмъ-то радостнымъ и опаснымъ. Онъ чувствовалъ себя въ эту минуту дальше чѣмъ когда-нибудь отъ тѣхъ прямыхъ путей жизни о которыхъ говорила Раиса Михайловна.

— И что жъ, Платонъ Николаевичъ, продолжала она все съ тѣмъ же раздражавшимъ его сдержаннымъ трепетаніемъ въ глазахъ и на уголкахъ губъ, — вы бываете доступны волненіямъ, какимъ подвержены простые смертные?

— Увы, не меньше другихъ, отвѣтилъ Юхотскій.

— Да? протяжно переспросила Раиса Михайловна, обливая его быстрымъ, свѣтящимся взглядомъ, въ которомъ еще мигали насмѣшливыя искры. — Такъ что вы когда-нибудь даже… влюблялись, Платонъ Николаевичъ?

— И даже любилъ, и даже….

Онъ хотѣлъ сказать: „и даже теперь опять люблю“, но остановился, смущенно глядя во внимательно обращенное къ нему нѣжное и прелестное лицо.

Это лицо вдругъ сдѣлалось серіозно и тревожно, насмѣшливое трепетанье пропало съ уголковъ не улыбавшагося рта. Она молчала и ждала чтобъ онъ досказалъ свою мысль, и что-то ей мѣшало самой спросить объ этомъ „даже“…

— Такъ вы любили… вы не ошибаетесь ли, Платонъ Николаевичъ? проговорила она наконецъ.

Онъ сдѣлалъ отрицательное движеніе.

— Это вѣроятно было… во время вашего пребыванія за границей? продолжала она, наматывая на руку цѣпочку отъ вѣера.

— Нѣтъ, по пріѣздѣ, отвѣтилъ Юхотскій.

— По пріѣздѣ? теперь?… Вотъ въ эти нѣсколько недѣль? переспросила Раиса Михайловна, все болѣе понижая голосъ, тогда какъ рука ея быстрѣе и быстрѣе вертѣла вѣеръ.

— Да… также тихо подтвердилъ Юхотскій, какъ подсудимый на вопросъ: признаетъ ли онъ себя виновнымъ.

Въ гостиной стоялъ говоръ, одни поднимались съ своихъ мѣстъ, другіе садились, ходили, смѣялись, восклицали громко или пискливо, и все это въ двухъ шагахъ отъ того уголка гдѣ сидѣла Раиса Михайловна съ Юхотскимъ, а ей казалось что вокругъ совершенно тихо и безлюдно, и вся она слышала только то что сказалъ Юхотскій. Но она знала что это была украденная тишина, что сейчасъ подойдутъ къ ней, и она съ нервною торопливостью опѣшила бросить новый вопросъ:

— И вы можете назвать мнѣ эту женщину, Платонъ Николаичъ? Очень нескромный вопросъ, я знаю; но можетъ-быть… можетъ-быть вы все-таки отвѣтите мнѣ?….

— Вы видѣли эту женщину. Она сидѣла подлѣ васъ въ театрѣ на послѣднемъ представленіи Фауста… проговорилъ Юхотскій.

Призваніе сорвалось у него неожиданно, такъ что онъ не успѣлъ даже подумать, имѣлъ ли право называть ту любить которую считалъ себя недостойнымъ. Онъ робко поднялъ глаза на Раису Михайловну, опасаясь встрѣтить опять тотъ снисходительно-насмѣшливый взглядъ которымъ она въ театрѣ окинула „сѣренькую“ Маню. Но трудно было разобрать то что выражало лицо Раисы Михайловны. Въ немъ были удивленіе, тревога и что-то высокомѣрное, темное, проступавшее въ меркнущемъ блескѣ глазъ и въ складкѣ прорѣзавшейся между сдвинутыми бровями.

— И вы очень ее любите, Платонъ Николаичъ? продолжала съ раздражительнымъ любопытствомъ свой допросъ княгиня.

— Люблю ли я ее? ахъ нѣтъ, не знаю… и наконецъ, зачѣмъ вы меня спрашиваете, княгиня? проговорилъ въ невыразимомъ смущеніи Юхотскій.

Она продолжала глядѣть на него широко раскрытыми, удивленными, допытывающими глазами. Эти глаза попрежнему были темны и почти ядовито-злобны, тогда какъ что-то свѣтлое и дѣтски-блаженное порхало около раздвинутыхъ слабымъ дыханіемъ губъ.

— Но съ какихъ же поръ вы… перестали это знать? тихо и настойчиво спросила она.

— Съ того вечера какъ мы слушали Фауста, съ внезапною рѣшимостью отвѣтилъ Юхотскій.

Ни одна складка не измѣнилась въ лицѣ Раисы Михайловны, только темный блескъ сильнѣе задрожалъ въ ея глазахъ, и сложенныя руки слабо потянулись, какъ будто хотѣли остановить его.

— Bonsoir, chère princesse, раздался надъ нею дребезжащій голосъ совершенно древней, но сохранившей чопорность старушки, собравшейся уѣзжать.

Раиса Михайловна встала чтобы проводить ее. Юхотскій остался одинъ, взволнованный, потерянный, недоумѣвающій. Странно звучали въ ушахъ его собственныя слова, и безпокойною загадкой стояли предъ его внутреннимъ взоромъ и эти темные глаза, задрожавшіе ядовитымъ блескомъ, и эта темная сила, давившая его тайно и жестоко. Гости разъѣзжались одни за другими. Онъ отыскалъ свой клякъ, но не уходилъ, не умѣя побѣдить разраставшагося тайнаго любопытства которое тянуло его, какъ бабочку на огонь, къ пестрому кругу столпившемуся около Раисы Михайловны. Онъ не могъ оторвать глазъ отъ ея прелестнаго, обвѣяннаго изящною усталостью лица, къ которому льнули выбившіяся теплыя, влажныя нитки орѣховыхъ волосъ. Онъ искалъ ея взгляда, и когда ихъ глаза встрѣчались, что-то тайное порхало около ея губъ, и во мгновенно-потупленныхъ темныхъ зрачкахъ сильнѣе дрожали острые лучи.

Варвара Павловна подошла къ нему, натягивая перчатку на сухую, желтую руку.

— Друзья Раисы Михайловны также и мои друзья, сказала она. — Я буду очень рада видѣть васъ у себя.

Юхотскій поклонился, и подвинулся чтобы проститься съ Раисой Михайловной. Она быстро вскинула рѣсницами, и обливъ его озаряющимъ взглядомъ, потупилась и отвернула лицо.

— Au revoir.. не надолго?… проговорила она, сбоку глядя на него однимъ уголкомъ глаза, гдѣ лукаво притаился ея взглядъ.

Вслѣдъ за Юхотскимъ разъѣхались и остальные гости. Раиса Михайловна тихо прошла по опустѣвшимъ комнатамъ въ диванную, остановилась предъ трюмо, отразившимъ во весь ростъ ея стройную фигуру, и подняла отяжелѣвшую голову. Зеркало показало блѣдное, обвѣянное развившимися волосами лицо и большіе, темные, тихо мерцавшіе глаза, съ притупленнымъ и упругимъ блескомъ глядѣвшіе на нее изъ-за упругаго стекла. Раиса Михайловна долго, съ какимъ-то страннымъ любопытствомъ всматривалась въ это лицо, поправила низко нависшую жемчужную нитку въ волосахъ, и съ выраженіемъ радостной истомы уронила полуобнаженные руки вдоль туго обтянутаго чернымъ бархатомъ стана.

VII.

Юхотскій чувствовалъ себя далѣе чѣмъ когда-нибудь отъ прямыхъ путей жизни, о которыхъ напомнила ему Раиса Михайловна. Все что еще недавно казалось ему такимъ яснымъ, такимъ легкимъ, такъ неуклонно ведущимъ къ простой и озаренной цѣли, вдругъ стало страшно трудно и полно какого-то обманчиваго мерцанія.

Прежде, въ годы рабочей молодости, въ годы своего послушанія, какъ выразился онъ въ письмѣ къ Овергагену, когда предчувствіе жизненныхъ бурь неясно являлось возбужденному воображенію, онъ видѣлъ одну только поэтическую сторону этихъ бурь, и ждалъ ихъ съ нетерпѣливымъ чувствомъ вызова, въ которомъ выливался избытокъ его нравственныхъ силъ. Какъ легко казалось ему плыть съ этимъ чувствомъ противъ грозно воздвигшихся волнъ, при блескѣ молніи и музыкѣ громовыхъ ударовъ… Онъ и теперь, когда буря зашумѣла надъ нимъ, не клонилъ предъ нею головы, но видѣлъ что молнія освѣщаетъ не однѣ только поэтическія скалы, но и мутныя хляби, наполненныя поднятою со дна тиной. Онъ чувствовалъ на себѣ бремя тягостныхъ узъ, въ которыя сплетались нити жизни. Онъ остался бы спокоенъ, еслибы могъ одинъ подставить этой бурѣ свое пылающее лицо. Но мысль его неотступно возвращалась къ Манѣ, и онъ почти изнемогалъ подъ бременемъ сознанной и непоправимой вины. Онъ не могъ забыть ущемленнаго и все еще любящаго взгляда какимъ она проводила его въ сѣняхъ театра, и ея страдальческій обликъ стоялъ темнымъ пятномъ въ лучахъ свѣта, въ которыхъ являлся ему другой обликъ, неотразимый въ опасной красотѣ своей.

Онъ переживалъ трудные дни. Жизнь и общество потеряли для него прежнюю прелесть. Онъ сидѣлъ дома, не зная что сдѣлать съ собою и съ своею тоской. Пробовалъ работать, но раздраженная мысль отказывалась сосредоточиться, и онъ не находилъ въ себѣ спокойствія, необходимаго для умственнаго труда. Поѣхать къ Манѣ?… но что онъ скажетъ ей? Краска стыда жгла ему лицо при одной мысли о томъ съ какимъ непростительнымъ и жалкимъ легкомысліемъ увлекъ онъ ее вслѣдъ за собою въ этотъ темный водоворотъ, изъ котораго не умѣлъ выбиться. Онъ чувствовалъ себя предъ однимъ изъ тѣхъ распутій, о которыхъ говорится въ сказкахъ: возьмешь направо, самъ спасешься, коня потеряешь; возьмешь налѣво — коня сбережешь, самъ въ бѣдѣ очутишься. Ему вспоминался Овергагенъ, но онъ не имѣлъ силы написать къ нему: онъ предвидѣлъ что этотъ строгій умъ также безпомощенъ въ неразрѣшимыхъ задачахъ дѣйствительности, какъ и онъ самъ. Онъ даже болѣе чѣмъ когда нибудь боялся прикосновенія его тяжелой руки къ своей болящей ранѣ.

Онъ испытывалъ пожирающую потребность видѣть Раису Михайловну, и со дня на день откладывалъ поѣхать къ ней, какъ будто завтрашній день могъ что-нибудь измѣнить въ его положеніи. Но ему казалось что этою жертвой онъ искупаетъ часть своей вины предъ Маней, и ему доставляло капризное удовлетвореніе мучить и томить себя. Дни шли, его тоска разросталась и душила его. Онъ не въ силахъ былъ оставаться долѣе безъ всякихъ вѣстей о Раисѣ Михайловнѣ и рѣшился воспользоваться приглашеніемъ ея тетки, чтобы по крайней мѣрѣ узнать о ней, услышать ея имя.

Варвара Павловна занимала прелестный барскій домъ на одной изъ лучшихъ улицъ Петербурга, гдѣ она устроилась съ практическимъ вкусомъ и умѣньемъ, всегда и во всемъ отличавшими ее. Она жила открыто, гораздо болѣе открыто чѣмъ позволяли ея средства, и при всемъ томъ дѣла ея никогда не были слишкомъ запутаны, и никто изъ бывавшихъ у нея въ домѣ не могъ замѣтить чего-нибудь напоминавшаго о близкомъ кризисѣ. Всѣ звали что у Озерецкихъ есть долги, но никто никогда не слышалъ чтобъ изъ этихъ долговъ возникали для нихъ какія-нибудь затрудненія. Даже ихъ единственный сынъ, блестящій и безалаберный Анатолій, пристроенный юнкеромъ въ томъ самомъ полку гдѣ служилъ Устюжевъ и два раза сряду торжественно провалившійся на офицерскомъ экзаменѣ, не могъ разстроить не только ихъ дѣлъ, но и собственнаго, личнаго кредита. Все это достигалось исключительно ловкостью и практичностью Варвары Павловны, обладавшей почти сверхъестественною способностью успокоивать кредиторовъ и выпутываться изъ самыхъ критическихъ обстоятельствъ. Мужъ ея, одна изъ тѣхъ полу-придворныхъ, полу-военныхъ особъ, которыхъ держатъ въ сторонѣ отъ всякаго дѣла и то только потому что нельзя же совсѣмъ обидѣть человѣка не имѣющаго ни враговъ, ни завистниковъ, не участвовалъ ни въ какихъ семейныхъ затрудненіяхъ и спокойно пользовался отпускаемыми ему, довольно впрочемъ умѣренными средствами. Это былъ представительный, крупный добрякъ, очень глупый въ рѣдкія минуты когда пускался умничать, и очень удобный во всѣхъ остальныхъ случаяхъ жизни.

Madame Озерецкая приняла Юхотскаго съ очаровательною любезностью, съ которою умѣла встрѣчать людей почему-нибудь для нея интересныхъ. Онъ долженъ былъ выслушать упреки за то что не посѣтилъ ея раньше, и ему было выражено удивленіе, отчего онъ не былъ всѣ эти дни у Раисы Михайловны. Варвара Павловна была чрезвычайно опасная женщина: она умѣла какъ-то такъ ловко становиться между людьми, брать такой тонъ что при ея невидимой помощи люди еще недавно познакомившіеся вдругъ чувствовали себя очень близкими другъ къ другу. У нея уже выходило рѣшеннымъ что Юхотскому слѣдовало очень часто бывать у Раисы Михайловны, и что даже всѣхъ должно удивлять его продолжительное отсутствіе въ ея гостиной.

— Вы хотите… se faire rechercher? Право, эти нынѣшніе молодые люди могутъ съ ума свести своимъ важничаньемъ и самолюбіемъ, говорила Варвара Павловна. — Я не старуха, но еще помню время когда считалось на счастье полнятъ носовой платокъ оброненный женщиной. А теперь я всегда очень остерегаюсь обронить что-нибудь, боясь какъ бы не пришлось самой нагибаться…

— Но я не вижу чѣмъ я заслужилъ это нелестное сравненіе съ прежними молодыми людьми, возразилъ улыбаясь Юхотскій.

— Allons donc, вы хотите меня увѣрить что тутъ нѣтъ самолюбія, продолжала свое Варвара Павловна. — Молодая, красивая, блестящая женщина, можно сказать la plus belle femme de Pétersbourg, удостоиваетъ васъ вниманія, отличаетъ въ толпѣ своихъ поклонниковъ, и вы даже не заѣдете сказать ей bonjour. Это ни на что не похоже, князь!

— Но можетъ-быть я повинуюсь чувству самосохраненія? возразилъ Юхотскій.

Онъ сознавалъ что-то опасное въ тонѣ въ которомъ Варвара Павловна говорила о его отношеніяхъ къ Раисѣ Михайловнѣ, но ему не хотѣлось разрушить этотъ опасный обманъ, раздражительно и тайно его волновавшій. Ему доставляло наслажденіе продолжать въ томъ же тонѣ этотъ разговоръ о Раисѣ Михайловнѣ — съ тою которая была такъ близка къ ней.

Варвара Павловна поглядѣла на него съ хитрою, счастливою улыбкой.

— А, вы сознаетесь! вамъ приходится защищаться! радостно проговорила она, пощипывая бахраму которой было отдѣлано ея платье. — Только я вамъ опять скажу, въ мое время молодежь не бѣгала отъ женщинъ въ которыхъ ей случалось влюбляться. Впрочемъ во всемъ виноваты сами женщины — онѣ нестерпимо балуютъ васъ. На мѣстѣ Раисы, я бы васъ совсѣмъ перевоспитала. Chut, я слышу ея голосъ… прервала она сама себя, подбѣгая къ двери и тотчасъ отступила, почти таща за собою за руки княгиню Бахтіярову, и вся торжествуя и волнуясь оттого что оба влюбленные такъ неожиданно встрѣтились въ ея домѣ.

Раиса Михайловна вошла обвѣянная легкимъ холодомъ, со слабо рдѣющимъ лицомъ и искрами снѣга на собольей опушкѣ шляпы и на крошечной муфтѣ, въ которой зябко прятались ея тонкіе пальчики. Запахъ холода, вмѣстѣ съ темъ слабымъ, страннымъ запахомъ который издаетъ побывшій на морозѣ мѣхъ, ворвался съ нею въ комнату. Варвара Павловна, поднявшись на цыпочки, цѣловала ея раскраснѣвшіяся щеки и тормошила ее, обнявъ обѣими руками за талію. Она въ эту минуту была влюблена въ свою племянницу.

— Ma tante, осторожнѣе, я простужу васъ, слабо защищалась отъ нея Раиса Михайловна, протягивая руку подошедшему къ ней Юхотскому.

Она глядѣла на него черезъ голову Варвары Павловны, съ радостнымъ любопытствомъ торопясь прочесть что выражало его лицо, и не умѣя скрыть восхищенной улыбки, порхавшей въ ея глазахъ и на уголкахъ губъ.

— Васъ давно не видно, Платонъ Николаевичъ, сказала она, стягивая съ руки перчатку.

— Я избавила тебя отъ необходимости журить князя, вмѣшалась Варвара Павловна. — Все время что онъ здѣсь, я не переставала читать ему наставленія. Но онъ сознался что повинуется инстинкту самосохраненія. Не сердитесь за мою нескромность, князь.

— То что я сказалъ, не должно удивлять Раису Михайловну, проговорилъ въ смущеніи Юхотскій.

Бахтіарова, поднявъ обѣ руки, осторожно снимала шапку. Въ этомъ положеніи ея лицо не было видно Юхотскому, и она не торопилась опустить руки.

— Напротивъ, это меня очень удивляетъ, Платонъ Николаевичъ, говорила она, не глядя на него. — Я не думала чтобы вы повиновались тому же инстинкту, убѣгая отъ меня въ Остенде. Впрочемъ, вы мнѣ сдѣлали честь замѣтить что я похорошѣла съ тѣхъ поръ, добавила она съ несовсѣмъ искреннею улыбкой.

— Не надо быть такою злопамятною, ma chère, вмѣшало Варвара Павловна. — Платонъ Николаевичъ тогда учился; нынче мущины учатся ужасно долго, и у насъ, женщинъ, отнимаютъ ихъ лучшіе годы.

— Я узнаю васъ въ этомъ замѣчаніи, ma tante! сказала смѣясь Раиса Михайловна.

— А развѣ не правда? продолжала Варвара Павловна. Всѣ хотятъ сдѣлать изъ жизни Богъ знаетъ какую серіозную вещь. Въ наше время, напротивъ, каждый старался начать жизнь какъ можно раньше и глядѣть на нее какъ можно проще. И право, мы не были оттого менѣе счастливы въ свое время.

— Вы опять дѣлаете изъ себя старуху, улыбнулась ей Раиса Михайловна.

Варвара Павловна любила когда ее оспаривали на этомъ пунктѣ, и послала племянницѣ признательный взглядъ.

— А вы, Платонъ Николаевичъ, вы конечно также смотрите на жизнь… очень серіозно? обратилась Раиса Михайловна къ Юхотскому, усаживаясь поспокойнѣе въ низенькомъ креслѣ. — Помните, какъ я тогда за границей допытывала васъ о васъ самихъ, о вашихъ планахъ? Признаюсь вамъ, того что я больше всего хотѣла узнать, вы не могли объяснить мнѣ…

— Васъ удивляло что я выбралъ такую ограниченную сферу дѣятельности? сказалъ Юхотскій.

— Я и теперь продолжаю удивляться. Конечно, это очень почтенное поприще, но я не могу себѣ представить чтобъ оно вполнѣ удовлетворяло васъ. Я считала васъ не изъ тѣхъ кто довольствуется малымъ. Скажите, развѣ у васъ нѣтъ честолюбія? вы не ищете власти? Вѣдь вы знаете что для васъ открыты всѣ дороги.

— Вы ошибаетесь, княгиня, вовсе не всѣ дороги для меня открыты, возразилъ Юхотскій. — Многія изъ нихъ требуютъ уступокъ на которыя я не могу согласиться. Притомъ, я никогда не заботился поддерживать свои связи въ свѣтѣ, и никогда не стану искать чего бы то ни было непрямыми путями.

Раиса Михайловна помолчала, внимательно глядя на него. — А еслибы вамъ не приходилось искать? еслибы васъ самихъ искали, и предложили бы вамъ блестящее положеніе и болѣе широкое поприще дѣятельности? спросила она.

— Я вѣроятно отказался бы, отвѣтилъ Юхотскій. — Да и что такое могли бы мнѣ предложить? Какъ бы ни было блистательно мое положеніе, мнѣ пришлось бы отказаться отъ независимости, служить чужимъ видамъ и мыслямъ, обязательно проникаться идеями которыя не всегда могутъ совладать съ моими собственными, или дойти до такого паденія чтобы служить однимъ богамъ и вѣровать въ другихъ. Все это для меня мало привлекательно, и вотъ почему я предпочитаю ограничиться своимъ скромнымъ призваніемъ, которое впрочемъ не исключаетъ честолюбія, если хотите..

— О да, я знаю, слава ученаго, которую вы пріобрѣли уже… прервала его Раиса Михайловна. — Но видите ли, сильные люди обыкновенно добиваются власти, это въ природѣ вещей…

— Я не умѣю достигнуть власти даже надъ самимъ собой, отвѣтилъ Юхотскій.

Раиса Михайловна опять поглядѣла на него внимательнымъ, испытывающимъ взглядомъ.

— Говорятъ, это самая трудная задача, сказала она.

Варвара Павловна подумала что ея присутствіе стѣсняетъ ихъ, и великодушно отыскивала предлогъ чтобъ оставитъ ихъ вдвоемъ.

— Я велю подать намъ чаю, придумала она, и вышла своею крадущеюся походкой.

Раиса Михайловна принялась медленно разстегивать перчатку, остававшуюся на лѣвой рукѣ. Ея темныя брови шевелились, какъ будто за ними трепетала какая-то трудная мысль.

— Что у васъ новаго, Платонъ Николаевичъ? спросила она, не поднимая опущенной головы. — И что подѣлываетъ… та хорошенькая дама о которой мы говорили въ послѣдній разъ?

Она задала вопросъ спокойно, весело, и даже бросила на него быстрый боковой взглядъ, но тотчасъ снова опустила голову и занялась перчаткой.

— Я давно не видалъ ея, отвѣтилъ Юхотскій.

Его раздражалъ оборотъ разговора. Зачѣмъ она бросила ему этотъ вопросъ? Ему казалось невозможнымъ говорятъ съ ней о Манѣ. Она какъ будто пользовалась его несчастіемъ, и это было жестоко съ ея стороны.

— Вы повинуетесь все тому же инстинкту самосохраненія? продолжала съ прежнею жестокостью Раиса Михайловна.

— Да, я научаюсь бояться моихъ увлеченій, отвѣтилъ съ тайнымъ раздраженіемъ Юхотскій.

Она поймала эту раздраженную нотку въ его голосѣ, и брови ея опять зашевелились.

— Вы такъ дорожите своею независимостью? сказала она.

— Я боюсь всего слѣпаго, случайнаго, отвѣтилъ Юхотскій, — а страсть почти всегда слѣпа, и часто соединяетъ людей которые не могутъ, не должны соединяться.

— Но вѣдь вы кажется сказали что та особа… о которой мы говоримъ… она вдова, и стало-быть свободна?

— Я не о ней говорю, отвѣтилъ рѣзко Юхотскій.

Раисѣ Михайловнѣ удалось наконецъ стащить перчатку. Она не бросила ее, а продолжала вертѣть въ рукѣ.

— Такъ о комъ же вы говорите, Платонъ Николаевичъ? вдругъ спросила она, быстро поднявъ голову и взглядывая на него въ упоръ широко раскрытыми глазами.

Что-то темное, опасное, глядѣло на него опять изъ этихъ глазъ. Ему было страшно того что они должны были сейчасъ сказать другъ другу, и еще страшнѣе было подумать что каждую минуту могли прервать ихъ.

— Зачѣмъ вы спрашиваете? вы знаете все… не мучьте меня! проговорилъ онъ съ усиліемъ, отворачивая отъ нея лицо.

Раиса Михайловна положила обѣ руки на столикъ, который стоялъ между ними, и наклонивъ къ нему лицо, продолжала глядѣть на него тѣмъ же широкимъ, пристальнымъ взглядомъ.

— Ваше чувство пугаетъ васъ? вы боитесь меня? сказала она упавшимъ до шопота голосомъ.

— Да, все съ тѣмъ же усиліемъ и не глядя на все, отвѣтилъ Юхотскій.

— Но почему же? спросила Раиса Михайловна съ чуть примѣтною, насмѣшливою дрожью въ губахъ.

Юхотскій заслышалъ эту дрожь въ ея голосѣ и быстро взглянулъ на все.

— Потому что если это дѣйствительно такъ… если это дѣйствительно случилось… то это большое несчастіе! проговорилъ онъ почти со злобой.

— Несчастіе? повторила Раиса Михайловна, не шевельнувъ ни одною складкой въ лицѣ и не отводя своего темнаго и блестѣвшаго какою-то тайною и ядовитою радостью взгляда.

— Да, несчастіе, повторилъ за нею Юхотскій. — И какъ же я могу смотрѣть иначе? Вы разрушаете то что я создалъ себѣ, вы становитесь предо мною на пути по которому я шелъ упорно. Я давно разорвалъ съ тѣмъ міромъ гдѣ вы живете… Я научился смотрѣть на него какъ на что-то чужое, научился даже презирать его. И вы хотите чтобъ я опять вступилъ въ него, отвѣдалъ бы его ядовитыхъ обольщеній, дышалъ бы его нездоровымъ воздухомъ… И зачѣмъ я вамъ? что можетъ дать намъ наше чувство? Васъ тѣшитъ красивая сторона жизни, ея шумъ и блескъ, а я скучаю въ этой нарядной пустотѣ, и мнѣ дороги другіе, тихіе и скромные интересы. Мы глядимъ на жизнь съ ея противоположныхъ концовъ, и наши дороги страшно разошлись…

Онъ поднялъ глаза, готовые встрѣтить укоры оскорбленнаго, негодующаго чувства. Ему казалось что она никогда не въ состояніи будетъ простить ему то что онъ сейчасъ сказалъ ей. Но ни укора, ни оскорбленія онъ не увидѣлъ въ ея лицѣ. Наклонившись плечами надъ сложенными на столикѣ руками и спокойно закинувъ голову, она глядѣла на него все тѣми же широко раскрытыми темными глазами, и эти глаза смѣялись сдержаннымъ и радостнымъ смѣхомъ. Ему жутко стало, когда онъ заглянулъ въ эти глаза.

— Вамъ… смѣшно, Раиса Михайловна? проговорилъ онъ со стыдомъ.

— Я не смѣюсь, я радуюсь… отвѣтила она, и губы ея задрожали тихимъ смѣхомъ, и вѣки тоже дрожали, опускаясь на слабо-прищуренные глаза, засвѣтившіеся острымъ, веселымъ и злымъ блескомъ. — Я радуюсь, потому что вы дѣйствительно… совсѣмъ влюблены въ меня!

Она продолжала глядѣть на него все тѣми же веселыми, смѣлыми глазами, и ему стыдно было потупиться предъ этимъ взглядомъ, и не было силы выдержать его.

VIII.

Прошло двѣ или три недѣли. Юхотскій почти каждый день видѣлъ Раису Михайловну, и это обратилось для него въ мучительную привычку. Онъ зналъ гдѣ она будетъ завтра, послѣзавтра, и ѣхалъ туда, повинуясь почти неодолимой потребности. Но это не было спокойное теченіе чувства вступившаго въ обычное русло. Онъ находился все въ томъ же раздраженіи борьбы и сомнѣній; для него было бы страшно сознать въ себѣ окончательно овладѣвшую имъ страсть. Что-то хорошее, чистое, тайно противилось въ немъ этой страсти, и заставляло его страдать. Въ такія минуты онъ съ лихорадочнымъ рвеніемъ принимался за свою неоконченную работу, надѣясь найти въ ней тѣ чистыя и серіозныя наслажденія, которыя были такъ нужны ему. И работа подвигалась, унося его на время въ свѣтлый міръ здороваго умственнаго возбужденія. Онъ даже замѣчалъ въ себѣ больше силы и подъема мысли чѣмъ прежде; но затѣмъ опять наступали муки раздраженнаго чувства, и за минутнымъ напряженіемъ слѣдовала такая изнурительная нравственная истома, такой упадокъ духа, какихъ онъ никогда раньше не испытывалъ. Мысль безпокойно билась въ страшно съузившемся кругѣ внутренней жизни. Съ горечью думалъ онъ о своихъ убѣгающихъ задачахъ, о той области свѣта, истины, добра, въ которой помѣщались его идеалы. Все это было прекрасно, но дѣйствительность давила ощущеніемъ безсильнаго размаха, и все что она предлагала ему, казалось такимъ малымъ, такимъ узкимъ и тусклымъ сравнительно съ тѣмъ что грезилось въ молодыхъ мечтахъ. По временамъ ему начинало казаться что онъ гонится за убѣгающими призраками, о которыхъ говорилъ Овергагенъ; но онъ торопился отогнать эту мысль, какъ малодушную измѣну тому въ чемъ заключалась его спасительная вѣра.

Онъ вспоминалъ Маню и то еще недавнее время когда онъ находилъ подлѣ нея освѣжающую прелесть чего-то чистаго, яснаго и спокойнаго, составлявшаго какъ бы атмосферу, въ которую вступалъ каждый, приближаясь къ ней. Онъ не могъ подумать о ней безъ щемящей укоризны въ своей совѣсти. Онъ продолжалъ испытывать какую-то тайную тоску по ней, и по временамъ въ немъ смутно возникала потребность снова увидѣть ее и выяснить все недоговоренное въ ихъ послѣднемъ объясненіи. Но ему два раза сказали что ея нѣтъ дома, и онъ не былъ увѣренъ, не избѣгала ли она нарочно встрѣчи съ нимъ.

Между тѣмъ жизнь начинала затрогивать его съ другой стороны. Раздраженіе произведенное его диспутомъ въ нѣкоторыхъ петербургскихъ кругахъ, проскользнуло въ печать двумя-тремя запальчивыми вылазками. Въ особенности одна статья, появившаяся въ довольно солидномъ изданіи, не могла не обратить на себя вниманія тономъ раздражительной нетерпимости и безцеремонностью чисто личныхъ намековъ и издѣвательствъ. Статья была ad hominem и очевидно разчитывала на скандалъ. Въ то же время, въ одной газетѣ появилась довольно странная корреспонденція изъ уѣзда въ которомъ находилось имѣнье Юхотскаго. Среди обычной болтовни объ уѣздныхъ новостяхъ, корреспондентъ переходилъ къ печальному положенію крестьянъ, и обрисовавъ его нѣсколькими рѣзкими чертами, продолжалъ такимъ образомъ: „А между тѣмъ, наше мѣстное дворянство считаетъ въ своихъ рядахъ не мало лицъ съ огромными средствами, и не только съ россійскимъ, но и съ европейскимъ образованіемъ. Такъ между прочимъ одно изъ большихъ здѣшнихъ имѣній принадлежитъ князю Ю --, извѣстному, какъ говорятъ, въ самой Германіи своими учеными трудами. Правда что труды эта писаны не у насъ, а подъ рукою нѣмецкихъ профессоровъ, такъ что является затрудненіе опредѣлить, сколько въ нихъ нашей собственной, русской учености. Можно впрочемъ во всякомъ случаѣ порадоваться что выкупные платежи, составляющіе не легкое для крестьянъ бремя, употреблены въ этомъ случаѣ владѣльцемъ такъ-сказать въ интересахъ высшей культуры; но было бы желательно и можетъ-бытъ справедливо еслибы просвѣщенный помѣщикъ, пребывающій уже много лѣтъ за границей, удостоилъ наконецъ вниманія и свою разоренную вотчину. Положеніе его бывшихъ крестьянъ самое плачевное: условія выкупнаго договора такъ обременительны что недоимка не только не погашается, но возрастаетъ съ каждымъ годомъ, несмотря на энергію мѣстныхъ властей, распродавшихъ чуть не весь крестьянскій скотъ. Въ имѣньи существуетъ лишь одна жалкая школка, да и та почти не дѣйствуетъ, такъ какъ учитель, получающій изъ экономіи весьма скудное содержаніе, вѣчно пьянствуетъ, а крестьяне такъ бѣдны что не могутъ нанять другаго. Кажется не грѣхъ было бы высоко-интеллигентному князю удѣлить меньшей братіи кое-какія крохи отъ своихъ матеріальныхъ и умственныхъ избытковъ“ и т. д.

Статейка эта произвела на Юхотскаго самое тягостное впечатлѣніе. Въ ней не было ни одного слова правды. Выкупной договоръ у него былъ заключенъ съ большими пожертвованіями съ его стороны; положеніе крестьянъ было значительно лучше чѣмъ въ сосѣднихъ имѣніяхъ; школу, очень хорошую, онъ самъ устроилъ еще до поѣздки за границу; управляющаго своего онъ зналъ какъ достойнаго человѣка, и не сомнѣвался что онъ вездѣ въ чемъ надо поможетъ крестьянамъ. Все, слѣдовательно, было измышлено — измышлено злобно и гадко. Никакихъ личныхъ враговъ у него тамъ однакожь не было. Откуда же шла эта безличная, глухая, мечущаяся во всѣ стороны злоба?

Онъ былъ всегда не очень внимателенъ къ русской журналистикѣ, а въ послѣдніе годы, за границей, почти совсѣмъ не видѣлъ нашихъ газетъ, не зналъ чѣмъ онѣ жили, и ему не приходило въ голову что достаточно было ему появиться на петербургскомъ горизонтѣ чтобъ обрушить на себя всю скопившуюся въ атмосферѣ злобу. Онъ не понималъ что въ самой личности его заключалось нѣчто нестерпимо раздражающее для множества мелкихъ умовъ и пошлыхъ самолюбій, и что этому множеству усердно служили Калхасы „новыхъ идей“. Ему хотѣлось узнать откуда шла вся эта злоба, и вспомнивъ что Валковскій имѣетъ обширныя литературныя связи, онъ поѣхалъ къ нему въ ближайшій понедѣльникъ.

Въ роскошномъ кабинетѣ Михаила Александровича было какъ всегда очень людно. Общество собралось самое солидное: молодящіеся старички покорно принявшіе крещеніе „новыхъ идей“; юные дѣльцы, скромно ихъ обскакивавшіе и называвшіе себя „людьми стоящими около преобразованій“; нѣсколько знаменитостей изъ „софистовъ XIX вѣка“; два-три профессора, одинъ запуганный романистъ сороковыхъ годовъ, и нѣсколько представителей умѣренно-либеральной журналистики. Разговоры, какъ и слѣдуетъ въ подобномъ обществѣ, велись тоже самые солидные: толковали о спиритическихъ сеансахъ Бредифа и о банкетѣ „софистовъ XIX вѣка“ на которомъ однимъ изъ застольныхъ ораторовъ предложенъ былъ тостъ за адвокатскую совѣсть. Послѣдній предметъ разговора въ особенности много содѣйствовалъ оживленію общества: всѣ начали спорить о томъ что такое адвокатская совѣсть, и въ какомъ отношеніи она находится къ обыкновенной совѣсти. Большинство было того мнѣнія что адвокатъ не можетъ и не долженъ разсуждать о томъ, правъ или не правъ его кліентъ, потому что иначе нарушится самый принципъ состязательнаго процесса.

— Если вы назовете защиту неправильнаго гражданскаго иска предосудительною, вмѣшался самъ Валковскій, — то должны допустить тотъ же взглядъ и въ дѣлахъ уголовныхъ. И что жъ тогда будетъ? преступники останутся безъ защитниковъ, вопреки духу новаго суда.

— Это то же самое, какъ еслибы доктора отказались лѣчить болѣзни происходящія отъ дурной жизни паціента, — блистательно заключилъ пренія одинъ изъ „софистовъ“, къ общему удовольствію присутствовавшихъ прозелитовъ „новыхъ идей“.

Юхотскій воспользовался паузой и отвелъ Валковскаго въ сторону.

— Вы конечно слѣдите за нашими газетами и журналами, и знаете что въ послѣднее время они стали много заниматься мною… обратился онъ къ нему. — Мнѣ попались двѣ-три статьи…

— Ахъ, да, видѣлъ, перебилъ съ явною неохотой Валковскій; — но признаюсь вамъ, я всегда пропускаю безъ вниманія подобныя вещи. Журнальныя дрязги, все это ужасно мелко и недостойно печати.

— Но такъ какъ я въ этомъ случаѣ заинтересованная сторона, то я прочелъ статью до конца, и меня удивилъ въ нихъ избытокъ враждебности, причина которой несовсѣмъ ясна мнѣ… продолжалъ Юхотскій.

— Надо быть хладнокровнымъ къ подобнымъ вещамъ, промолвилъ Валковскій, расправляя свою блестящую бороду бѣлыми и выхоленными пальцами, съ великолѣпною бирюзой на одномъ изъ нихъ.

— Я и не измѣняю этому правилу, возразилъ Юхотскій; — но я почти новичокъ въ Петербургѣ, и меня занимаетъ вопросъ, откуда идетъ столько злобы, не останавливающейся ни предъ клеветой, ни предъ безстыдствомъ личныхъ нападеній. Я думалъ что вы мнѣ объясните это, такъ какъ вы конечно больше меня знакомы съ нашими журнальными дѣлами и съ нашимъ обществомъ…

Валковскій продолжалъ задумчиво расчесывать пальцами бороду. То о чемъ такъ настойчиво спрашивалъ Юхотскій, давно уже составляло для него предметъ дружескаго сожалѣнія; и обо всемъ этомъ онъ самъ не разъ собирался поговорить съ Юхотскимъ. Онъ сохранялъ къ нему старинную пріязнь, и ему досадно было видѣть своего друга въ фальшивомъ по его мнѣнію положеніи, въ которое онъ попалъ благодаря продолжительному пребыванію за границей и непониманію современныхъ интересовъ и стремленій русской интеллигенціи. Обнявъ его за талію и мягко ступая по ковру, онъ повелъ его въ отдѣленную аркою часть кабинета, служившую библіотекой.

— Вотъ видите ли, мой милый князь, вы сами немножко во всемъ виноваты, заговорилъ онъ тономъ дружескаго участія. — Вы всегда стояли довольно далеко отъ нашихъ общественныхъ теченій, а въ послѣднее время совсѣмъ разорвали связь съ Россіей. Нѣмецкая наука слишкомъ забрала васъ, сдѣлала васъ слишкомъ Европейцемъ. Вы не попали въ тонъ, вотъ въ чемъ вся бѣда.

— Но развѣ Европа перестала быть нужна для насъ? возразилъ Юхотскій.

— Не перестала, конечно, но вѣдь и Европа нынче уже не та какою она была не время гегеліанцевъ и романтиковъ, отвѣтилъ Валковскій. — Умы направились всюду къ практическимъ задачамъ, наука и искусство сдѣлались орудіями и слугами дѣйствительной жизни. Даже въ туманной Германіи на первомъ планѣ рабочіе союзы, сберегательныя товарищества, потребительныя общества; у насъ этихъ практическихъ задачъ въ десять разъ больше, и онѣ требуютъ простыхъ чернорабочихъ силъ, а не жрецовъ высшей культуры.

— Я никогда и не причислялъ себя къ такимъ жрецамъ, и былъ бы очень радъ служить своей странѣ въ качествѣ простой чернорабочей силы, сказалъ Юхотскій. — Но у каждаго свое призваніе, и притомъ я боюсь что моя страна гораздо больше нуждается въ предметахъ нѣсколько высшаго порядка. Или можетъ-быть въ той практической дѣйствительности о которой вы говорите, вы не даете мѣста ничему подобному?

— Нѣтъ, почему же? возразилъ Валковскій. — Я думаю что мы мы стоимъ на сторонѣ культурныхъ началъ. Но культура непремѣнно должна демократизоваться вмѣстѣ съ самимъ обществомъ. Я допускаю что намъ нужны и науки, и искусства, и все-такое, но въ какомъ смыслѣ? Университеты напримѣръ даже очень полезны, но опять только какъ хорошее средство демократизовать общество. Мы демократы, любезнѣйшій князь, мы царство пестрядиныхъ рубахъ и нагольныхъ тулуповъ, мы должны потонутъ въ сермяжной массѣ! добавилъ онъ такимъ тономъ, какъ будто въ этой мысли заключалось нѣчто въ высшей степени лично для него пріятное.

Юхотскій улыбнулся, невольно взглянувъ на двадцатирублевую рубашку и шармеровскій фракъ этого изящнѣйшаго изъ петербургскихъ демократовъ.

— А вы полагаете, возразилъ онъ, — что народъ выигралъ бы, еслибы мы всѣ, составляющіе образованное меньшинство, потонули въ немъ?

Валковскій пожалъ плечи.

— Я знаю только то что таково самое послѣднее теченіе въ нашемъ обществѣ, и оно неудержимо несетъ всѣхъ, отвѣтилъ онъ. — Замѣтьте, мой милый князь, что нынѣшнее поколѣніе въ высшей степени реалистическое. Оно пренебрегаетъ накопленнымъ капиталомъ, и въ свою очередь не хочетъ копить что-нибудь для будущаго. Поэтому онo не заглядываетъ слишкомъ далеко ни назадъ, ни впередъ, но желаетъ въ настоящемъ устроиться какъ можно удобнѣе и всѣми мѣрами облегчить себѣ жизнь. Его не надо ни слишкомъ много учить, ни заставлять слишкомъ много трудиться; а пуще всего оно не хочетъ никакихъ отдаленныхъ задачъ и никакихъ неосязаемыхъ идеаловъ.

— Но вѣдь это значитъ проживаться! воскликнулъ съ изумленіемъ Юхотскій.

Валковскій повторилъ свое движеніе плечами.

— Однакожь это самое новое къ чему мы пришли, сказалъ онъ тономъ убѣжденія. — Это въ сегодняшнемъ воздухѣ, вотъ что самое важное. Теперь поймите что когда въ такое время и среди такого общества является человѣкъ съ слишкомъ приподнятыми требованіями, онъ долженъ раздражать… Повѣрьте, это всегда вредитъ успѣху. Самая умная вещь — держаться всего новѣйшаго и даже быть новѣе другихъ. Вы мнѣ простите что я такъ откровенно говорю съ вами? Я къ вамъ сохранилъ самое дружеское расположеніе, и мнѣ досадно видѣть васъ въ фальшивомъ положеніи, въ особенности когда подумаю что вамъ ничего бы не стоило сдѣлаться кумиромъ тѣхъ самыхъ людей которые теперь косятся за васъ. Немножко взять другую ноту, и все поправлено.

Валковскій въ самомъ дѣлѣ, совершенно искренно хотѣлъ оказать услугу Юхотскому, и высказалъ ему то что находилъ нужнымъ и въ чемъ былъ глубоко убѣжденъ.

Юхотскій задумчиво сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по ковру и разсмѣялся.

— Я увѣренъ что вашими устами говоритъ сама истина, сказалъ онъ; — но къ сожалѣнію я не имѣю никакой охоты ни потонуть въ сермяжной массѣ, ни даже окунуться въ новое теченіе, о которомъ вы говорите. А тѣмъ болѣе для меня совсѣмъ не соблазнительно было бы сдѣлаться кумиромъ такого общества и въ такое время.

— Разумѣется, у всякаго свои воззрѣнія, отвѣтилъ Валковскій съ легкимъ сапомъ неудовольствія. — Однако, не пройти ли намъ въ гостиную?

Юхотскій былъ очень радъ прекратить разговоръ, изъ котораго ему выяснилось только безпомощное худосочіе общественной мысли, поразившее его еще на первомъ „понедѣльникѣ“ у Валковскаго, по пріѣздѣ изъ-за границы. Онъ вспомнилъ слова Жака о кисельной слякоти, которую ничѣмъ не проймешь и не собьешь ни въ какую форму. Въ самомъ дѣлѣ, какой же слѣдъ можно провести на этой дряблой поверхности, тотчасъ сплывающейся въ стихійную безформенность? что можно сдѣлать съ поколѣніемъ которое не желаетъ глядѣть ни впередъ, ни назадъ, и торопится только повеселѣе протранжирить свое эфемерное существованіе?

Онъ вновь почувствовалъ изнурящую тоску одиночества, которая теперь, при запутавшихся условіяхъ его внутренней жизни, давила съ большею жестокостью, чѣмъ въ тѣ дни когда онъ только-что началъ дышать петербургскимъ воздухомъ. Съ грустью думалъ онъ о томъ очарованномъ кругѣ гдѣ еще недавно было такъ свѣтло и полно надеждъ и радостныхъ дорываній, и гдѣ теперь онъ видѣлъ только безполезную роскошь приподнятыхъ идеаловъ, уединявшихъ его среди поколѣнія съ которымъ приходилось жить. Изъ этой темноты укоризненно глядѣли на него добрые, свѣтлые глаза Мани, и знакомый призракъ вставалъ предъ нимъ, но такой далекій и блѣдый. Мысль горестно возвращалась къ тѣмъ днямъ когда онъ подлѣ нея чувствовалъ себя гораздо лучше, чище, свѣжѣе, и не испытывалъ этой злобно отяготѣвшей надъ нимъ тоски одиночества. И что-то злое подымалось въ немъ самомъ, неясно обращенное къ другому, прелестному и злому призраку.

Онъ не зналъ что Маня была здѣсь, и вспыхнулъ смущенно и радостно, встрѣтившись съ нею лицомъ къ лицу при самомъ входѣ въ гостиную. Она слабо ему улыбнулась, протянула ему руку, проговорила коротенькое привѣтствіе, чуть примѣтная краска на мгновенье выступила на ея похудѣвшемъ лицѣ, и опять пропала.

— Мы давно не видались съ вами… проговорила она, стараясь овладѣть смущеніемъ и то взглядывая на вето, то потупляя глаза. — Вы заѣзжали, я знаю; меня не было дома…

Она оглядывалась, отыскивала гдѣ сѣсть; ей хотѣлось спрятать свои глаза, въ которые онъ глядѣлъ съ безпокойнымъ любопытствомъ. Ихъ всегдашній утолокъ около трельяжа не былъ занятъ. Она повернулась туда, передвинула нерѣшительно стулъ, какъ будто соображая сѣсть такъ чтобъ остаться въ тѣни, и наконецъ опустилась на него. Рука которою она оправляла платье, слегка дрожала.

— Я не разчитывалъ встрѣтить васъ здѣсь, сказалъ Юхотскій, чувствуя что говоритъ совсѣмъ не то что толпилось въ его мысляхъ. — Вы пропустили уже много понедѣльниковъ.

— Я мало выѣзжаю нынче, отвѣтила Маня. — Но вы все таки рады меня видѣть? добавила она съ насильною улыбкой.

— Эта встрѣча напоминаетъ мнѣ болѣе счастливое время, сказалъ грустно Юхотскій.

Маня поёжилась своими узкими плечами, что она всегда дѣлала когда разговоръ затруднялъ ее.

— Счастье не имѣло бы цѣны, еслибы никогда не измѣняло, промолвила она.

Она сдѣлала уже столько усилій чтобъ овладѣть собою, что наконецъ всякіе слѣды смущенія исчезли съ ея лица. Ея глаза спокойно, съ обычною дружескою лаской, глядѣли и Юхотскаго; и только слабая, застывшая улыбка холодила ея лицо выраженіемъ увядающей, томной прелести.

IX.

Маня пріѣхала сегодня къ Валковскимъ именно потому что разчитывала найти тамъ Юхотскаго. Со времени ихъ послѣдняго печальнаго объясненія, она цѣлый мѣсяцъ избѣгала встрѣчи съ нимъ, чтобы переждать періодъ острой тоски, раздраженія и безсильной истомы. Она знала что все это перегоритъ и затихнетъ, и что рано или поздно къ ней возвратится способность безропотно глядѣть въ глаза своему горю примиряющимъ и прощающимъ взглядомъ. Ей надо было уйти въ себя, выплакать свою боль. Дни тянулись медленно и горестно, но она чувствовала какъ все возмущенное и страдающее въ ней отходило вмѣстѣ со слезами. Ей опять вѣрилось что она сама во всемъ виновата, и хотѣлось сказать ему что она не имѣетъ противъ него ни одного упрека и ничѣмъ не считаетъ его связаннымъ.

Когда ей удалось овладѣть волненіемъ первыхъ минутъ, и она могла спокойно встрѣчать его тревожно-любопытные взгляды, ей казалось какъ будто она вновь отдается тихому теченію тѣхъ ясныхъ и чистыхъ отношеній которыя имѣли для нея такую неотразимую прелесть въ началѣ ихъ дружбы. Она чувствовала что онъ все также дорогъ ей, и ей хотѣлось вѣрить что та радость которую она испытывала въ его присутствіи, была только продолженіемъ ихъ старой дѣтской связи.

— Вотъ видите, Платонъ Николаичъ, вы не хотѣли мнѣ вѣрить, а я была права что намъ надо было остановиться на прежнихъ, дружескихъ отношеніяхъ, говорила она, испытывая совершенно новое и жуткое удовольствіе въ этомъ обманѣ самоотречевія и примиренія.

— Вы напоминаете мнѣ мою неискупимую вину предъ вами, проговорилъ Юхотскій: — я непростительно испортилъ то въ чемъ заключалось наше обоюдное счастье.

— Ахъ нѣтъ, я одна во всемъ виновата, быстро перебила его Маня. — Мнѣ никогда не слѣдовало допускать неосторожнаго и минутнаго — не правда ли? увлеченія, которому мы оба поддались… Потому что вѣдь я не гожусь для увлеченій, я должна была знать это. Но я привыкла вѣрить что все дѣлается къ лучшему. И эта бѣда, которую мы теперь избыли, и она тоже къ лучшему. Мы теперь больше знаемъ другъ друга, мы вернулись опять къ тому съ чего начали, и уже больше намъ не грозитъ никакая подобная бѣда, не правда ли?

Она опять улыбнулась насильною, увядающею улыбкой, и нерѣшительно подняла глаза. Юхотскій съ пугливымъ недовѣріемъ вслушивался въ ея слова, онъ ловилъ въ нихъ какую-то фальшивую ноту, и что-то щемило его тайно и нестерпимо.

— Вы думаете что мы избыли бѣду? проговорилъ онъ тихо.

Манѣ жестокимъ показалось что онъ трогаетъ тотъ самый клавишъ который звучалъ фальшиво. Но она думала что не должна отвѣчать на этотъ вопросъ иначе какъ утвердительно, потому что именно теперь надо было уничтожить въ немъ всѣ сомнѣнія и заставитъ его вѣрить что онъ ни въ чемъ не виноватъ предъ нею.

— Да, я думаю что нашъ маленькій кризисъ окончился, и что мы можемъ спокойно глядѣть другъ на друга… отвѣтила она, смѣло поднявъ глаза. — Мы оба немного ошиблись, развѣ это не случается? Намъ слѣдовало знать что такимъ хорошимъ старымъ друзьямъ какъ мы, не приходится влюбляться. Встрѣча послѣ нѣсколькихъ лѣтъ разлуки немножко оживила нашу привязанность, и мы приняли ее за что-то совсѣмъ другое, чего намъ вовсе не нужно. Право, я теперь смотрю совершенно спокойно на все это., заблужденіе. Я даже думаю что оно намъ нужно было чтобы лучше и окончательно выяснить наши отношенія. И они такъ хороши что я не знаю зачѣмъ намъ понадобилось измѣнять ихъ?

Она снова улыбнулась ему, и постаралась придать своей улыбкѣ больше веселости. Онъ продолжалъ все съ тѣмъ же страннымъ недоумѣніемъ слушать ее и глядѣть на нее.

— Вы лучшая изъ женщинъ, какихъ я зналъ когда-нибудь, сказалъ онъ, чувствуя на глаза ему готовыя навернуться слезы.

— О, полноте, какъ много женщинъ гораздо лучше меня! возразила снова смущаясь Маня. — Я это не изъ скромности, я тоже знаю себѣ цѣну, и мнѣ было бы горько и страшно, еслибы вы потеряли ко мнѣ уваженіе. Но сколько есть женщинъ гораздо увлекательнѣе меня!… Ахъ, она здѣсь! вдругъ почти громко воскликнула Маня, остановивъ вспыхнувшій взглядъ на только-что вошедшей въ гостиную княгинѣ Бахтіяровой.

Юхотскій поднялъ глаза по направленію ея взгляда. Раиса Михайловна разговаривала съ хозяйкой дома, улыбаясь и озираясь на свой длинный тренъ, котораго никто не умѣлъ такъ ловко носить какъ она. Она пріѣхала прямо изъ театра и казалась немного утомленною послѣ длиннаго спектакля. Не опускаясь на предложенное ей кресло, она продолжала стоять, обжимая опущенными руками разстроенныя складки тюники, и слегка щуря уставшіе отъ бинокля и театральнаго газа глаза. Михаилъ Александровичъ съ тающимъ взглядомъ говорилъ ей что-то объ изяществѣ ея туалета: она улыбалась ему — сегодня уже столько разъ ей приходилось слышать одно и то же — и отбросивъ тренъ, маленькими шажками прошла по ковру, продолжая отвѣчать на привѣтствія знакомыхъ. Она уже замѣтила Юхотскаго и подвигалась къ нему, бросая удивленные взгляды на него и на Маню, продолжавшую слѣдить любопытными, широкими глазами за каждымъ ея движеніемъ.

— Я думала видѣть васъ въ театрѣ; Паска была чудо какъ хороша сегодня, проговорила она, обмѣнявшись короткимъ поклономъ съ Маней и здороваясь съ Юхотскимъ. Ея прищуренные глаза глядѣли на него вопросительно и строго.

Юхотскій не садился и не подавалъ ей стула, не зная что дѣлать и какъ быть: ему ни за что бы не хотѣлось усадить ее тутъ подлѣ Мани. Раиса Михайловна повидимому угадала его затрудненіе, усмѣхнулась однимъ уголкомъ губъ, повернула къ себѣ стулъ и сѣла. Маня продолжала глядѣть на нее все тѣми же широкими глазами, испытывая странную смѣсь любопытства, испуга и восхищенія. Раиса Михайловна казалась ей неотразимо-красивою, и она противъ воли любовалась этою красотой, которая и пугала, и обольщала ее. Каждая подробность этой красоты возбуждала въ ней сегодня ненасытное и тревожное любопытство. Да, невозможно не любить подобную женщину и не забыть для нея всѣхъ на свѣтѣ… Что, еслибъ она была уже замужемъ за Юхотскимъ? Эта мысль наполнила ее холодомъ, и она слабо потянула предъ собою руки, какъ будто защищаясь отъ представившейся ей страшной опасности.

— Я не помѣшала вашему разговору? это не такой разговоръ въ которомъ третье лицо не должно принимать участія? обратилась къ нимъ обоимъ Раиса Михайловна съ тѣмъ скрытымъ и вкрадчивымъ ядомъ въ голосѣ, которымъ она умѣла иногда пропитывать шутку.

Юхотскій почувствовалъ этотъ ядъ и отвѣтилъ съ тайнымъ раздраженіемъ.

— Мы говорили о женщинахъ… слѣдовательно вашъ голосъ является какъ нельзя болѣе кстати.

— О женщинахъ вообще или о нѣкоторыхъ? спросила Раиса Михайловна.

— Les présentes sont exclues, разумѣется, отвѣтилъ Юхотскій. — Мы занимались опредѣленіемъ, какая разница существуетъ между увлекательными женщинами и… просто хорошими.

— А, вы занимались такими тонкостями… повторила Раиса Михайловна, принимая вызовъ. — И что жь, вашъ приговоръ былъ конечно не въ пользу увлекательныхъ женщинъ? вы нашли въ нихъ много внѣшняго блеску и никакихъ внутреннихъ добродѣтелей? вы были неумолимы и жестоки, не правда ли?

— Oh, madame, comment pouvez-vous le croire, vous qui êtes si séduisante vous-même? робко протестовала Маня.

— Infiniment obligée, madame, уронила ей съ надменнымъ движеніемъ губъ Раиса Михайловна. — Mais puisque vous m’adressez ce compliment, я имѣю право произнести въ этомъ вопросѣ самое строгое сужденіе. О, я противъ увлекательныхъ женщинъ! Онѣ опасны, страшны, коварны и жестоки: онѣ кружатъ головы и заставляютъ забывать другихъ, скромныхъ, кроткихъ и блистающихъ всѣми добродѣтелями женщинъ. Люди слѣпы: они уважаютъ скромныя внутреннія достоинства, и бѣгутъ за тѣми кто увлекаетъ ихъ наружнымъ блескомъ… Не правда ли, вамъ случалось наблюдать что-нибудь подобное? бросила она Манѣ, обливъ ее ядомъ своихъ темныхъ глазъ.

— Я не вижу ничего удивительнаго если люди гонятся за тѣмъ что красиво, отвѣтила нѣсколько запуганнымъ голосомъ Маня.

— Потому что люди такъ пусты и глупы, не правда ли?

— Я не считаю всѣхъ людей пустыми и глупыми, проговорила Маня.

Раиса Михайловна внимательно оглядѣла ее прищуренными глазами.

— О, я не касаюсь исключеній, сказала она. — Исключеній вездѣ много. И скромныя женщины бываютъ иногда очень… obstinées dans leurs passions, въ особенности когда тутъ примѣшаются воспоминанія дѣтства, старинныя связи, que saisje? Никому же весело уступать… и однако все-таки приходится… Что дѣлать? — заключила она съ тѣмъ же оскорбительнымъ и надменнымъ движеніемъ губъ, и вдругъ быстро повернувшись къ Юхотскому, добавила:

— Les présentes sont exclues, вы не забыли? и поднявъ близко къ лицу распущенный вѣеръ, засмѣялась тихимъ и злымъ смѣхомъ.

Маня, оскорбленная, почти испуганная, опустивъ отяжелѣвшія отъ слезъ рѣсницы, не знала что подумать объ этомъ внезапномъ зломъ нападеніи. Она не могла понять, откуда столько вражды и ненависти къ ней въ этой женщинѣ, которою она такъ охотно готова была восхищаться вопреки причиненному ею злу? Ни однимъ словомъ не отвѣтивъ ей на ея раздраженныя, вызывающія рѣчи, не взглянувъ на нее, она встала и перешла на другой конецъ гостиной.

Юхотскій молча, съ досаднымъ и негодующимъ выраженіемъ глядѣлъ на Бахтіарову. Онъ былъ оскорбленъ за Маню, и вся эта сцена произвела на него тягостное впечатлѣніе.

— Я не зналъ что вы такъ недобры, княгиня, сказалъ онъ наконецъ, когда она съ выраженіемъ вызова подняла на него глаза.

Она прочитала въ его лицѣ упрекъ и съ усталымъ видомъ наклонила плечи.

— Да, это очень гадко; я раскаиваюсь въ томъ что оскорбила ее, произнесла она тихо. — Я готова была бы просить у нея прощенія — бѣдная она!

Въ ея голосѣ звучала искренность, и ея лицо, за минуту предъ тѣмъ надменное и вызывающее, было печально.

— Я не умѣю управлять собою. Я разучаюсь быть свѣтскою женщиной, продолжала она тѣмъ же тихимъ и грустнымъ голосомъ.

— Вы, такая сдержанная, такъ изучившая свѣтъ, такъ умѣющая носить неизмѣнную улыбку въ минуты досады и раздраженія? сказалъ Юхотскій. — Въ самомъ дѣлѣ, я не узнавалъ васъ въ этой сценѣ.

— Видно свѣтскія женщины не должны любить, отвѣтила съ печальною улыбкой Раиса Михайловна, и еще ниже наклонила плечи, вся какъ будто изнемогая подъ бременемъ этого признанія. — Я поступила дурно, я знаю; но когда я увидѣла ее подлѣ васъ, я мгновенно возненавидѣла ее. Развѣ вы сами не научили меня ревновать къ ней? развѣ вы не говорили что выросли съ ней вмѣстѣ, что любили ее долго, идеально, что можетъ даже теперь въ васъ еще шевелится остатокъ этой привязанности?

Чувства раздраженія и досады уже не существовало въ Юхотскомъ, и онъ опять былъ во власти неотразимаго обаянія и наслаждался ядомъ этихъ рѣчей, полныхъ влюбленной печали и страстнаго самоуваженія.

— А она… еслибы вы знали какъ она восхищается вами! сказалъ онъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? равнодушно отозвалась Раиса Михайловна. — Я не могу заплатить ей тѣмъ же, хотя не желаю ей зла. Но пусть же она не становится между нами; я умѣю быть очень злой, увѣряю васъ! Я не уступлю ей, и не потому только что я люблю васъ, — проговорила она сквозь стиснутые зубы, — но потому что вы нужны мнѣ. Есть нравственная необходимость въ нашемъ сближеніи. Съ тѣхъ поръ какъ я… какъ это случилось… я замѣчаю какъ будто вокругъ меня свѣтлѣе стало. Въ темнотѣ я чувствую вашу руку — въ той темнотѣ которая во мнѣ самой и въ томъ что меня окружаетъ.

Юхотскій поднялъ на нее молчаливый, задумчивый взглядъ. Мысль его безпокойно силилась проникнуть въ таинственность совершавшагося въ немъ, и встрѣчала какія-то тѣни, которыя пугали его.

— А мнѣ кажется что тамъ куда мы идемъ, еще темнѣе.. проговорилъ онъ.

— Не для меня, сказала Раиса Михайловна.

— Для насъ обоихъ. Когда я еще не находился такъ безвозвратно въ вашей власти, когда я еще только подозрѣвалъ то что намъ готовило наше сближеніе, я глядѣлъ впередъ съ непобѣдимымъ страхомъ, я вамъ говорилъ что это будетъ большое несчастіе. Я и теперь такъ смотрю.

— Почему? глухо спросила Раиса Михайловна.

— Потому что есть вещи надъ которыми нельзя безнаказанно смѣяться. Нельзя хищнически вторгаться въ міръ здоровыхъ, нравственныхъ отношеній… проговорилъ Юхотскій.

— Отношеній…. къ князю Давиду Петровичу? перебила его Раиса Михайловна; — но можетъ-быть эти отношенія не очень… здоровы, какъ вы выражаетесь? Ахъ, Платонъ Николаичъ, я начинаю думать что женщины въ этихъ случаяхъ ближе стоятъ къ правдѣ чѣмъ самые умные и нравственные мущины. Вы анализуете, создаете себѣ сомнѣнія, прикидываете жизнь на аршинъ морали, а я просто чувствую что любить васъ — очень нравственно, потому что эта любовь обращена къ человѣку который гораздо лучше меня, потому что я освѣжаюсь въ вашей чистотѣ и сама дѣлаюсь лучше и чище въ вашемъ присутствіи!

— Я не знаю такой нравственности, сказалъ Юхотскій.

— Потому то я такъ и люблю васъ! возразила Раиса Михайловна, и ея губы страстно дрогнули и озарили все лицо.

„Кто пойметъ женскую логику?“ подумалъ Юхотскій.

— Надо больше довѣряться своему чувству, Платонъ Николаичъ, сказала Бахтіарова. — Я не знаю какъ и почему это случилось и куда это приведетъ насъ, да никогда и не думаю о томъ. Я знаю только что это хорошее чувство, и что ни противиться ему, ни управлять имъ я не могу. Я приму и горе и радость которыя оно пошлетъ мнѣ, какъ принимаютъ самую жизнь, безъ размышленій и сомнѣній. Вотъ какая я вся, добавила она, съ полупечальною улыбкой поднявъ лицо.

„Да, это дѣйствительно просто, какъ сама жизнь, и также случайно и слѣпо“, подумалъ Юхотскій, и наперекоръ тайному внутреннему сопротивленію, чувствовалъ себя во власти безпорядочной, страстной и враждебной силы, глядѣвшей изъ темныхъ глазъ Раисы Михайловны.

Устюжевъ, пріѣхавшій раньше ея и до сихъ поръ не успѣвшій говорить съ ней, давно уже слѣдилъ за нею изъ противоположнаго угла гостиной, и наконецъ рѣшился подойти.

— Я сегодня пробовалъ въ манежѣ вашего Коба, сказалъ онъ.

Кобъ былъ рыжій англійскій четырехлѣтокъ, котораго подъ наблюденіемъ Устюжева объѣзжалъ для Раисы Михайловны ихъ полковой берейторъ.

— Merci. Ну что же? равнодушно спросила она.

— Все еще очень горячится, отвѣтилъ Устюжевъ, — но я продолжаю думать что изъ него выработается отличная лошадка. Надо отучить его тянуть поводъ.

— А вы думаете, это можно?

— Бываетъ что отучаются. За то беретъ барьеръ, безъ приготовленія. А главное рысь у него очень покойная. Къ веснѣ будетъ совсѣмъ готовъ.

— Вы ѣздите верхомъ? обратилась Раиса Михайловна къ Юхотскому.

— Одно изъ моихъ любимыхъ удовольствій, отвѣтилъ онъ.

— А, какъ я рада! Значитъ мы будемъ устраивать прогулки. Впрочемъ я не знаю гдѣ мы проведемъ лѣто. А вы?

— Я еще ничего не рѣшилъ на этотъ счетъ.

Оди взглянули другъ на друга, и что-то независимое отъ нихъ обоихъ промелькнуло въ ихъ глазахъ, и каждый понялъ мысль другаго.

— Вы говорили что предполагаете первую половину лѣта провести въ Царскомъ? напомнилъ Устюжевъ.

Раиса Михайловна дѣйствительно говорила объ этомъ, и Устюжевъ даже подумывалъ завести новую тройку чтобъ ѣздить изъ лагерей. Но теперь на его слова она проговорила задумчиво:

— Я лучше желала бы уѣхать куда-нибудь дальше… Устюжевъ поднялъ на нее свои блестящіе глаза.

— Петербургскія дачи надоѣли вамъ, княгиня? сказалъ онъ.

— Все на свѣтѣ надоѣдаетъ, отвѣтила она равнодушно — и улыбнулась ему машинальною, блѣдною улыбкой, которая какъ бы хотѣла сказать: „не обвиняйете меня, развѣ я виновата?“

Она повернулась къ Юхотскому и тихо пошла подлѣ него, глядя прямо предъ собой широкими и темными зрачками.

— Я рада что все вамъ сказала. Ко мнѣ возвратилось чувство безопасности и довѣрія. Я болѣе чѣмъ когда-нибудь ощущаю вашу руку, и это ощущеніе опоры спасительно для меня, говорила она, не поворачивая къ нему лица и почти не раскрывая губъ, обвѣянныхъ какимъ-то тайнымъ блаженствомъ.

— У меня его нѣтъ, этого чувства безопасности и довѣрія, сказалъ задумчиво Юхотскій: — мнѣ кажется что тамъ куда мы вступаемъ, все полно опасности и лживыхъ призраковъ.

— Когда я иду съ вами, я не боюсь призраковъ, возразила Раиса Михайловна, продолжая глядѣть прямо предъ собою мерцающими зрачками.

X.

Тайная радость которую Раиса Михайловна унесла съ собою съ этого вечера, наполняла ее давно неиспытаннымъ чувствомъ тихаго, дѣтскаго спокойствія. Она наслаждалась ощущеніемъ чистоты и довѣрія, какое бываетъ у балованнаго ребенка, когда ему хорошо. Мысль блаженно бездѣйствовала, или тихо кружилась около чего-то невыразимо пріятнаго, ласково и вкрадчиво уносящаго въ озаренную даль. Она не выдумывала, признавшись Юхотскому что была рада сказавъ ему все; въ этомъ, въ самомъ дѣлѣ, заключалась главная доля той радости которая наполняла ее. Ей казалось что отнынѣ надежная, сильная и дружеская рука невидимо протянулась къ ея существованію, и оттого ей такъ свободно, хорошо и спокойно. Она не удивлялась тому что случилось; напротивъ, случившееся было такъ просто, такъ естественно, такъ необходимо и неизбѣжно. Съ той самой минуты какъ она узнала о возвращеніи Юхотскаго изъ-за границы, въ ней уже существовала тайная увѣренность что такъ случится и должно случиться. Все что было потомъ, являлось только простымъ развитіемъ уже предопредѣленнаго факта и необходимой поправкой ошибки происшедшей четыре года назадъ, въ Остенде. Теперь, когда этотъ фактъ окончательно созрѣлъ, когда она вошла въ таинственный просторъ необъятно раздвинувшагося предъ ней чувства — ей представлялось только что она вступаетъ въ обладаніе своею законною добычей.

Она была счастлива и горда — да, горда тѣмъ что сознавала въ себѣ. Чувство получаетъ свою нравственную цѣнность отъ того на кого оно обращается. Развѣ можно безъ гордости любить Юхотскаго? Она уже радостно связала въ себѣ всю подымающую силу этой страсти.. Что-то свѣтлое блистало въ пустотѣ въ которой она томилась, и въ этомъ чувствѣ наполненной пустоты заключался одинъ изъ источниковъ спокойной радости проникавшей ее. Ей казалось что она нашла отмщеніе горькой обидѣ жизни и своему оскорбленному существованію…

Жмуря въ темнотѣ кареты немножко усталые глаза и вся охваченная почти матеріальнымъ ощущеніемъ теплоты и комфорта, она въ сотый разъ повторяла въ памяти всю исторію своихъ отношеній къ Юхотскому. Его пугливая сдержанность, его цѣломудренная опасливость предъ искушеніями страсти, и даже протесты неопытной нравственной брезгливости противъ того что онъ называлъ ложью и хищничествомъ — все это въ сотый разъ переживала ея мысль, и на губахъ блуждала счастливая улыбка. Они подчинялись неотрицаемому обаянію этой нравственной упругости, заставлявшей его сопротивляться соблазнамъ чувства…

Только-что она успѣла переодѣться въ блузу, какъ къ ней явился Давидъ Петровичъ. Онъ сегодня вернулся домой раньше обыкновеннаго, потому что былъ безъ денегъ и не могъ играть. Обстоятельство это значительно испортило его расположеніе духа, тѣмъ болѣе что денегъ все-таки надо было достать, и для этого приходилось выдержать объясненіе съ отцомъ. Онъ гораздо охотнѣе просто легъ бы спать, въ надеждѣ что Раиса Михайловна завтра сама какъ-нибудь все устроитъ, но его безпокоилъ одинъ долгъ сдѣланный на честное слово, и о которомъ ему сегодня напоминали. Досадно было что жены нѣтъ дома; онъ даже готовъ былъ обвинить ее за то что она такъ занята своими выѣздами въ то время какъ онъ находится въ затрудненіи. Перемогая досаду и лѣнь, онъ спустился въ нижній этажъ и тихонько вошелъ въ кабинетъ отца. Старый Урханъ, въ своемъ отороченномъ мѣхомъ камзолѣ, сидѣлъ въ высокомъ креслѣ предъ потухающимъ каминомъ и дремалъ. Давидъ Петровичъ выбралъ самое неудобное время для объясненія съ нимъ: Урханъ былъ золъ на Раису Михайловну, которая послѣ обѣда почти выгнала его изъ будуара, и старая кровь его сердито бурлила въ жилахъ.

Заслышавъ сквозь дремоту шаги сына, онъ медленно повернулъ къ нему насупленное лицо.

— Отчего это ты дома? спросилъ онъ. — Вѣдь жены нѣтъ? что жъ ты одинъ въ домѣ толкаешься?

Давидъ Петровичъ объяснилъ что онъ остался чтобы поговорить съ нимъ.

— Я тебѣ не товарищъ. Чтобы со мной сидѣть, незачѣмъ было жениться, отрѣзалъ Урханъ.

Собравшись съ духомъ, Давидъ Петровичъ рѣшился объяснить зачѣмъ пришелъ къ отцу. Но Урханъ при первомъ словѣ о деньгахъ объявилъ наотрѣзъ что не дастъ.

— Гдѣ же я возьму? проговорилъ жалобно Давидъ Петровичъ.

— Да нигдѣ. Живешь въ домѣ на всемъ готовомъ, зачѣмъ тебѣ деньги? возразилъ Урханъ. — Въ магазины если долженъ, я заплачу.

— Жена сердится когда у насъ денегъ нѣтъ, сказалъ Давидъ Петровичъ.

Урханъ молчалъ опустивъ испещренные красными жилками вѣки.

— Ей неудобно вести хозяйство изъ-подъ постороннихъ рукъ, продолжалъ уже безнадежнымъ тономъ молодой князь.

— Да тебѣ то что? спокойно возразилъ Урханъ. — Ступай спать, тебѣ вѣроятно уже постлали… у тебя на диванѣ.

Онъ не взглянулъ на сына, только по тонкимъ губамъ его сколькула чуть примѣтная, хитрая и презрительная усмѣшка.

Давидъ Петровичъ ушелъ обезкураженный и еще болѣе раздраженный чѣмъ былъ раньше. Приходя черезъ смежную съ своимъ кабинетомъ комнату, онъ невольно бросилъ взглядъ на диванъ и увидѣлъ что тамъ въ самомъ дѣлѣ для него уже было „постлано“. Хотя такъ было заведено уже давно, до сегодня это разозлило его. Онъ присѣлъ на валикъ дивана, поставилъ локти на колѣни и запустилъ всѣ десять пальцевъ въ густые, блестящіе волосы. На низкомъ лбу его вспухли толстыя жилы и въ пожелтѣвшихъ глазахъ отразилось усиліе раздраженной мысли. Заслышавъ шаги по корридору, онъ догадался что пріѣхала жена, и прошелъ къ ней въ уборную.

Раиса Михайловна только-что отпустила камеристку, и завернушись въ широкую блузу, прилегла на кушетку, чтобы по обыкновенію прочесть нѣсколько страницъ давно уже начатаго романа. Она удивилась увидѣвъ мужа.

— Ты дома? уронила она, медленно отрывая глаза отъ книги.

— Разумѣется дома, сухо отвѣтилъ князь, самъ не зная какой смыслъ имѣло это „разумѣется“.

Раиса Михайловна заслышала сердитую нотку въ его голосѣ, и вторично съ удивленіемъ взглянула на него.

— Я думала ты въ клубѣ, сказала она спокойно, и тотчасъ догадалась о главной причинѣ заставившей его сегодня отступить отъ своихъ привычекъ. — У тебя нѣтъ денегъ?

Давидъ Петровичъ вмѣсто отвѣта нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ.

— Ты давича разозлила отца, и теперь это на мнѣ обрушивается, проговорилъ онъ наконецъ сердито.

— Я не виновата, если онъ надоѣдаетъ мнѣ своими любезностями, отвѣчала тѣмъ же спокойнымъ тономъ Раиса Михайловна.

— Вотъ еще вздоръ какой! возразилъ Давидъ Петровичъ, остановливаясь предъ ней. — Всѣ съ тобой любезничаютъ, потому что ты красавица.

— Merci. Но я бы желала чтобы твой отецъ какъ можно рѣже приходилъ на мою половину…

— Ты кажется забываешь что мы отъ него зависимъ, прервалъ князь.

Раиса Михайловна положила книжку на столикъ и приподнялась на кушеткѣ.

— Нѣтъ, я къ сожалѣнію очень хорошо это помню, и каждую минуту думаю о томъ, заговорила она хмуря свои темныя брови. — И ты кажется долженъ былъ убѣдиться что эта зависимость не очень для меня пріятна!

— Пріятна или нѣтъ, что жь я буду дѣлать? возразилъ Давидъ Петровичъ. — Вотъ онъ говоритъ что совсѣмъ не станетъ давать денегъ, а будетъ самъ платить всѣ расходы.

Раиса Михайловна всплеснула руками и изумленно, почти злобно на него поглядѣла.

— Деви, да ты кажется воображаешь что это возможно? что такъ и будетъ? проговорила она.

— Такъ скажи же мнѣ что я могу сдѣлать? повторилъ досадливо князь.

— Нѣтъ, я тебѣ скажу что я сдѣлаю: я уйду отсюда! отвѣтила Раиса Михайловна, и поставивъ оба локтя на столикъ, сжала руками голову.

Ей казалось что она сходитъ съ ума. Мысли кружились съ невообразимою быстротой, и въ этомъ круженіи невозможно было понять что-нибудь — невозможно и не надо. Она чувствовала что съ тѣхъ поръ какъ она сказала эти слова, все само собою стало ясно, и ей не о чемъ думать.

— Да, уйду, повторила она, медленно разжимая стиснутые на лицѣ пальцы и глядя на мужа прямымъ, острымъ и злымъ взглядомъ. — Потому что я задыхаюсь въ этомъ проклятомъ домѣ; потому что эти стѣны давятъ меня; потому наконецъ, что я не получаю платы за которую продала себя! добавила она съ короткимъ, злобнымъ смѣхомъ.

Въ эту минуту она чувствовала того бѣса, о которомъ говорила что сидитъ въ ней.

Давидъ Петровичъ глядѣлъ на нее молча, удивленный и опѣшенный; въ остановившихся зрачкахъ и вспухшихъ на лбу складкахъ опять выразилось трудное усиліе мысли. Его больше всего поразило то что она „продала себя“.

— Значитъ ты никогда не любила меня? ты шла замужъ только потому что разчитывала на богатство? проговорилъ онъ своимъ гортаннымъ голосомъ.

Раиса Михайловна продолжала глядѣть предъ собою не мигающимъ, прямымъ взглядомъ. Она не находила никакой надобности ни оправдываться, ни объясняться, она уже чувствовала себя отрѣзанною отъ этой жизни, которая теперь заявляла какія-то права на нее. Что ей Деви, Урханъ? Она можетъ-быть въ самомъ дѣлѣ была готова сейчасъ уйти отсюда, унося то чѣмъ она жила и что не имѣло ничего общаго съ окружающимъ ее здѣсь… И ей было все равно, знаетъ ли объ этомъ ея мужъ или не знаетъ, и какъ онъ приметъ то что она сказала ему.

Вглядѣвшись въ этотъ прямой, застывшій взглядъ, Давидъ Петровичъ вдругъ понялъ что она можетъ въ самомъ дѣлѣ уйти отъ него, и ему сдѣлалось страшно, такъ страшно, какъ никогда въ жизни.

— Рая, ты пошутила? ты сказала въ сердцахъ, потому что раздражена сегодня? заговорилъ онъ, приблизившись къ ней робкими шагами.

Раиса, Михайловна провела по лицу похолодѣвшими пальцами.

— Нѣтъ, я сказала что думала, отвѣтила она безстрастно. — Я могла жить здѣсь до тѣхъ поръ пока сохраняла хотя тѣнь независимости, пока была по крайней мѣрѣ возможность забыться въ роскошной праздности которою была окружена. Но, я не останусь съ глазу на глазъ съ тобой въ этомъ домѣ.

Давидъ Петровичъ не совсѣмъ ясно понималъ то что она говорила, на что-то душило его за горло. Глаза его какъ-то жалко моргнули, онъ подвинулся и опустился подлѣ нея на колѣни.

— Я знаю, тебѣ скучно со мною, я всегда видѣлъ что я тебѣ не пара…. проговорилъ онъ, робко заглядывая ей въ лицо принявшими виноватое, дѣтское выраженіе глазами. — Ты умнѣе всѣхъ мущинъ какихъ я видѣлъ, а я совсѣмъ не уменъ, развѣ я не знаю?..

Это была только первая половина его мысли, но онъ не умѣлъ ее высказать всю, и даже не зналъ что этими словами не сказано все что онъ думалъ, — и только продолжалъ глядѣть на жену тѣми же жалкими, просящими глазами.

Раиса Михайловна въ смущеніи отвернула отъ него лицо.

— Ты не виноватъ, Деви, я одна во всемъ виновата… проговорила она, и чувство жалостливаго состраданія, какъ тонкое лезвее, пронизало ее. Она взглянула на мужа, и глаза ея остановились на его взъерошенныхъ волосахъ, одинъ клокъ которыхъ, поднявшись выше другихъ, качался надъ головой, придавая потерянному лицу Давида Петровича отравное и смѣшное выраженіе. Она все смотрѣла на этотъ клокъ, въ то время какъ въ умѣ ея продолжалась мышья бѣготня мысли, и одна бровь шевелилась тихо и важно…

— Я напишу моему отцу, онъ вышлетъ мнѣ деньги, заговорила она, глядя все тѣмъ же прямымъ взглядомъ мимо головы мужа, словно она всматривалась въ какой-то незримый, но все болѣе яснѣвшій для нея призракъ. — За эти три года моего замужства онъ опять поправилъ свое состояніе. У меня будутъ свои средства, и я не буду больше зависѣть отъ милостей князя Петра Даниловича.

— Но у него это капризъ, это не можетъ же такъ продолжаться! воскликнулъ Давидъ Петровичъ, которому показалось что жена возвращается къ мысли „уйти“ отъ него. — Я буду требовать чтобъ онъ наконецъ выдѣлилъ меня…

— Требуй, Деви, продолжала Раиса Михайловна, — непремѣнно требуй, у насъ у каждаго будутъ свои средства, и мы оба будемъ независимы отъ твоего отца — и другъ отъ друга, не правда ли? добавила она, пытливо и загадочно взглянувъ ему въ глаза.

Давидъ Петровичъ все еще не ясно понималъ что она говорила. Его безпокоило главное: уйдетъ ли она?

— Если отецъ меня выдѣлитъ, все будетъ твое — на что мнѣ? проговорилъ онъ. Черный, смѣшной клокъ опять качался надъ его головой.

— Нѣтъ, нѣтъ, пусть у каждаго будетъ свое, сказала Раиса Михайловна. — Мнѣ довольно того что дастъ отецъ, и каждый изъ насъ будетъ самъ по себѣ, не такъ ли? И никому не будетъ дѣла до другаго, и жизнь устроится покойно…

Давидъ Петровичъ понялъ только что она не упоминаетъ болѣе о своемъ намѣреніи „уйти“. Онъ подвинулся къ ней на колѣняхъ, запрокинувъ радостно озаренное лицо.

— Такъ значить это вздоръ что ты не можешь оставаться здѣсь со мною? это не правда что ты не любишь меня, Рая? говорилъ онъ, робко обнимая ея колѣни.

Раиса Михайловна вздрогнула и медленно опустила вѣки, встрѣтившись съ его блиставшими желтымъ блескомъ глазами. Чѣмъ-то ужасно страннымъ, дикимъ и оскорбительнымъ показались эти ласки, эти чужія ласки, среди очаровательной грезы въ которую тайно всматривалась ея мысль.

„Нѣтъ, не могу!“ простонало что-то внутри, и сжатыя руки закрыли утомленное лицо.

Давидъ Петровичъ въ первый разъ провелъ безсонную ночь, тягостно переживая впечатлѣнія этого вечера. Онъ ворочался съ боку на бокъ, непріятно стѣсненный какимъ-то новымъ чувствомъ, въ которомъ было и безпокойство, и умиленіе, и неопредѣленный стыдъ предъ собою, и невозможность отдѣлаться отъ чего-то непонятнаго, обиднаго и неудобнаго, тайно царапавшаго его чувство. Одно ему было ясно — что надо твердо и окончательно переговорить съ отцомъ и устроить свое финансовое положеніе чтобъ избыть самую главную опасность представлявшуюся его уму. Съ этимъ рѣшеніемъ онъ всталъ поутру и тотчасъ пошелъ къ отцу, не давая остыть возбужденію.

Онъ ожидалъ тяжелаго, жаркаго объясненія, и ошибся. Старый Урханъ заставилъ его во всѣхъ подробностяхъ передать вчерашнюю сцену съ женой и во время разказа обычная, загадочная и хитрая усмѣшка не сходила съ его тонкихъ губъ. По временамъ онъ презрительно прищуривался на сына своими хищными глазами и покачивалъ узкою головой съ такимъ выраженіемъ какъ будто ему и обидно и вмѣстѣ весело было слушать все что разказывалъ ему сынъ.

— О дуракъ, дуракъ Давыдка! произнесъ онъ свою обычную фразу, когда тотъ кончилъ и съ минуту мучилъ его пронизывающимъ и загадочно-играющимъ взглядомъ. — Не по своему уму жену взялъ, совсѣмъ не по своему!

Давидъ Петровичъ потупился и перешелъ къ главной цѣли своего посѣщенія. Онъ мысленно подзадоривалъ себя чтобы безстрашно выдержать горячую сцену, не уступать отцу и не дать запугать себя. Но Урханъ только молча хмурился, слушая какъ сынъ то путался въ словахъ, то вдругъ переходилъ къ несвойственной ему запальчивости. Презрительная, брезгливая усмѣшка продолжала играть на его сжатыхъ губахъ и въ глазахъ глядѣвшихъ волчьимъ взглядомъ изъ-подъ наморщеннаго лба.

— Слушай, Давидъ Петровичъ, прервалъ онъ его наконецъ, видимо соскучившись объясненіемъ: — ты дуракъ, но ты Урханъ, князь Урханъ-Бахтіаровъ. Когда ты былъ мальчишкой, я тебя дулъ нагайкой, но давалъ тебѣ больше карманныхъ денегъ чѣмъ иной взрослый князь получаетъ. Зналъ ли ты что я это дѣлаю не для тебя, а для того что ты Урханъ? Когда ты женился, я тебѣ столько давалъ чтобы всѣ отъ зависти лопались глядя на твое богатство, потому что ты Урханъ! А знаешь почему я не выдѣлялъ тебя, а держалъ подъ своей рукой? Потому что ты дуракъ, га! Я видѣлъ что жена умнѣе тебя и заберетъ тебя въ руки, и хотѣлъ чтобы ты могъ за меня держаться… Я еще не такимъ дуракомъ тебя считалъ каковъ ты на самомъ дѣлѣ. Но ты Урханъ, Урханъ долженъ богатъ быть, денегъ много тратить! Умѣешь деньги тратить? га! умѣешь?

Давидъ Петровичъ улыбнулся, сверкнувъ бѣлыми какъ морская пѣна зубами.

— Я дамъ деньги! дамъ! богатъ будешь! продолжалъ Урханъ, поправляя съѣхавшую съ головы ермолку и запахиваясь въ свой шелковый на мѣху халатикъ. — Только слушай, Давидъ Петровичъ, гляди за женой! гляди въ оба! береги честь Урхановъ! Не доглядишь, вотъ тебѣ мое слово, припомнишь отцовскую нагайку!

Давиду Петровичу оскорбительнымъ показалось и это напоминаніе о нагайкѣ, и недовѣріе къ Раисѣ Михайловнѣ.

— Не хорошо что вы такъ о моей женѣ думаете, протестовалъ онъ.

— Слушай что тебѣ старый Урханъ говоритъ! презрительно бросилъ ему отецъ, и въ глазахъ его блеснули злыя искры.

Оставшись одинъ, Урханъ съ полчаса ходилъ взадъ и впередъ по своему большому, темноватому кабинету, грузно шлепая сафьянными туфлями. Изрытое морщинами лицо его становилось все мрачнѣе, и глаза горѣли какъ у волка придавленнаго упавшею тяжестью. Страшно тяжело ему было вырвать изъ себя уступку которую заставляла сдѣлать забота о поддержаніи родоваго блеска. Онъ чувствовалъ себя униженнымъ, и татарская кровъ бурливо кипятилась въ жилахъ, разгораясь злобой на спѣсивую невѣстку и подмая неперебродившую хищническую закваску…

XI.

Раиса Михайловна поутру написала къ отцу. Ей хотѣлось думать что она нашла нѣчто похожее на выходъ изъ темноты которая пугала Юхотскаго и начинала казаться страшною ей самой. Она торопилась войти въ полосу свѣта, не ясно, какъ лунный столбъ, мерцавшую ей вчера, во время объясненія съ мужемъ. Если отецъ вышлетъ ей деньги, а Деви удастся вырвать у стараго Урхана часть состоянія, или хоть добиться опредѣленнаго содержанія, тогда она наконецъ сброситъ съ себя эту нестерпимую зависимость. Знать что по крайней мѣрѣ матеріально она ничѣмъ не связана, казалось ей большимъ счастьемъ. Можетъ-быть она не сдѣлаетъ никакого употребленія изъ своей свободы, во одна мысль что она свободна, что окружающая жизнь не давитъ ее тисками внѣшняго принужденія и насилія, наполняла ея чувствомъ безопасности, которое такъ было нужно ей чтобы наслаждаться комфортомъ внутренней независимости. Когда Давидъ Петровичъ сообщилъ ей о результатахъ объясненія съ отцомъ, она чуть не заплакала отъ радости. Она съ утра испытывала какое-то радостное умиленіе и расположеніе къ слезамъ. Всѣ опять казались ей такими хорошими, такими славными и добрыми, и что-то ласково пѣло и таяло въ груди, и все на что случайно падали ея глаза представлялось ей обвѣяннымъ лучистымъ мерцаніемъ. День какъ нарочно выдался сегодня солнечный, безвѣтреный и морозный, одинъ изъ послѣднихъ хорошихъ дней предъ весеннею ростепелью. Раисѣ Михайловнѣ захотѣлось прокатиться, и она велѣла заложить санки. Въ надвинутой на брови мѣховой шапочкѣ, постукивая каблучками теплыхъ сапожковъ, она весело сбѣжала съ лѣстницы и приказала ѣхать на Англійскую набережную. Лошади мѣрною и частою рысью понесли ее по слабо-скрипѣвшему снѣгу, взбивая копытами мелкую и жесткую какъ песокъ снѣжную пыль. Нева, пустынная и бѣлая, такъ и сверкала на солнцѣ, слабо голубѣя вдали, гдѣ въ морозномъ туманѣ дымились трубы, чернѣли обнаженныя верхушки парками разбѣгались, неуловимыя, чуть видныя очертанія городской окраины. Воздухъ былъ насыщенъ брилліантовою пылью и вѣялъ въ лицо морозно-влажнымъ прикосновеніемъ. Темные выступы дворцовъ казались прозрачными и воздушными, обсыпанные этими снѣжными искрами, и глазамъ становилось больно отъ бѣлаго какъ разломанный мраморъ блеска.

Раиса Михайловна велѣла выѣхать на Морскую. Движеніе гуляющей и катающейся толпы все больше и больше охватывало ее весельемъ. Щурясь отъ морозной пыли обсыпавшей ей рѣсницы и пряча шею въ мѣховой опушкѣ пальто, она улыбалась множеству веселыхъ, рдѣющихъ знакомыхъ лицъ, и всѣ казались ей такими же счастливыми и также охваченными радостью какъ она сама. Устюжевъ пронесся ей на встрѣчу съ Анатолемъ, и ей отчего-то ужасно смѣшно было видѣть какъ они оба жались бокомъ, едва держась въ одномѣстныхъ саночкахъ, Устюжевъ въ распахнутой бобровой шубѣ, а Анатоль до жалости прозябшій въ своей холодной юнкерской шинели. Но въ ту же минуту мысль ея перескочила къ Юхотскому и стала кружиться около вопросовъ: гуляетъ ли онъ когда-нибудь по Невскому и гдѣ бы онъ могъ теперь быть и что дѣлать, и какъ бы хорошо было какимъ-нибудь чудомъ заглянуть въ его квартиру и посмотрѣть какъ онъ устроился и каковъ онъ у себя дома. Но такъ какъ этого нельзя было сдѣлать, то ей захотѣлось просто проѣхать мимо того дома гдѣ онъ жилъ, и она велѣла повернуть въ Конюшенную. Сквозь запушенныя инеемъ окна ничего не было видно, но она рада была какъ шалости что нарочно сдѣлала этотъ крюкъ, и даже велѣла кучеру остановиться и зашла въ магазинъ, гдѣ купила какую-то совершенно не нужную ей бездѣлку. Все-таки она была въ томъ самомъ домѣ гдѣ онъ живетъ, и эта бездѣлка будетъ запоминать ей такой хорошій, такой радостный день.

Садясь опять въ санки, она приказала везти себя къ Варварѣ Павловнѣ. Она испытывала ту самую потребность довѣрить многоопытной тетушкѣ интимные интересы своего сердца, которой подчинялись всѣ влюбленные, знавшіе Варвару Павловну. Это было тѣмъ легче что тетушка обыкновенно угадывала тайну раньше чѣмъ ее удостоивали откровенности. Раиса Михайловна вбѣжала къ ней веселая, возбужденная, показывала ей смѣясь купленную вещицу, говорила о предстоявшемъ въ тотъ день балѣ въ большомъ свѣтѣ и казалась вся поглощенною внѣшними интересамъ жизни. Но именно потому что она говорила обо всемъ и обо всѣхъ кромѣ Юхотскаго, Варвара Павловна со свойственнымъ ей инстинктомъ тотчасъ догадалась о чемъ именно ей хочется говорить, и великодушно предложила свою помощь.

— Былъ онъ у тебя? спросила она своимъ нѣсколько таинственнымъ и вкрадчивымъ тономъ.

— Нѣтъ, отвѣтила Раиса Михайловна, и ей вдругъ сдѣлалось стыдно что она должна отвѣчать отрицательно на этотъ вопросъ. — А у тебя?

— Э, ma chère, зачѣмъ ему такъ часто ко мнѣ ѣздить? возразила Варвара Павловна. — Другое дѣло еслибъ онъ былъ увѣренъ что тебя встрѣтитъ. Знаешь, я думаю написать ему записочку чтобы пріѣхалъ завтра въ это время?

— Напиши, отвѣтила Раиса Михайловна, понявъ обращенный къ ней взглядъ Варвары Павловны.

Этотъ взглядъ, пытливый и родственно-ласковый, и безпокоилъ ее, и звалъ на довѣріе. Нѣчто подобное испытываютъ шаловливыя дѣти когда кто-нибудь изъ старшихъ явно покровительствуетъ имъ.

— Ты не умѣешь прибрать его къ рукамъ, сказала Варвара Павловна. — На что это похоже что онъ такъ рѣдко бываетъ у тебя?

— Мнѣ кажется что онъ боится потерять голову, отвѣтила Раиса Михайловна.

— Allons-donc! Многіе за счастье почли бы заплатить головой за твое вниманіе, возразила Варвара Павловна. — Онъ бирюкъ, твой Юхотскій, онъ держитъ себя comme Timon d’Athènes.

— Что это еще за Timon d’Athènes? удивилась Раиса Михайловна, шевельнувъ бровями.

— C’dst de l’antiquité, ma chère. Но нынче это не въ модѣ, и на мой взглядъ очень смѣшно когда молодой человѣкъ fait le prude. Онъ постоянно дѣлаетъ видъ какъ будто ты соблазняешь его.

— Соблазняю… quel mot! протестовала Раиса Михайловна, слегка вспыхнувъ. — Мнѣ нравится что онъ не сразу поддается страсти. Я не люблю брать то что само плыветъ въ руки.

— Развѣ я не знаю тебя! поощрительно улыбнулась ей Варвара Павловна.

Раиса Михайловна поглядѣла ей въ глаза и вдругъ быстро, страстно, нѣсколько разъ поцѣловала ее. Тетушка продолжала ей улыбаться своею поощрительною и немножко хитрою улыбкой.

— Ахъ, я вижу ты еще совсѣмъ дитя! сказала она. — Я боюсь что ты способна надѣлать глупостей.

При словѣ „глупости“ Раиса Михайловна вспомнила вчерашнюю сцену.

— У меня было объясненіе съ мужемъ, сообщила она; — я ему все сказала.

Тетушка сдѣлала большіе глаза.

— Что-о? воскликнула она.

— Я ему сказала что не хочу больше зависѣть отъ милостей князя Петра Даниловича, и уйду если онъ не заставитъ отца выдѣлить себѣ состояніе. Мнѣ кажется онъ долженъ былъ понять что я не люблю его.

Варвара Павловна вздохнула съ чувствомъ облегченія.

— Ну, это еще не такъ страшно какъ я думала, сказала она. — Но не слѣдуетъ говорить мужу такихъ вещей, потому что… èa donne des idées, vois-tu. Самая умная система въ бракѣ — поступать такъ чтобъ этотъ вопросъ никогда не возникалъ. Любить, не любить — это все не то. Вы мужъ и жена — voilà tont. Всѣ драмы происходятъ оттого что не хотятъ этого понять. Но чѣмъ же кончилось? Что твой мужъ на все это?

Раиса Михайловна передала о рѣшеніи князя Урхана и о своемъ письмѣ къ отцу. Варвара Павловна задумчиво и неодобрительно покачала головой.

— Все это вздоръ, ma chère, ужасно непрактично и неопытно, сказала она. — Пускай Урханъ выдѣляетъ сына, это прекрасно; если ты думаешь поставить себя слишкомъ независимо, развязать себѣ руки — это очень глупо, passe moi le mot. Замужняя женщина всегда связана въ глазахъ свѣта. Вся наша независимость въ нашемъ вліяніи, ma chères.

— Ну, что до вліянія, о немъ мнѣ мало остается заботиться, замѣтила Раиса Михайловна. — Деви на все смотритъ моими глазами.

— До поры до времени, повѣрь мнѣ. Никогда не надо слишкомъ на это полагаться: parfois l’esprit vient aux imbéciles. И притомъ я вовсе не о мужѣ говорю, а о немъ. Нѣтъ ничего опаснѣе какъ сдѣлаться рабомъ своего увлеченія. Il ne faut pas pousser les choses trop loin, ma chère. Главное, надо чтобъ эти вещи ни въ чемъ не измѣняли вашего положенія. Очень глупо драматизировать жизнь; я всегда была того мнѣнія что хорошій водевиль лучше мелодрамы.

— Вы премудры, ma tante, сказала Раиса Михайловна, задумчиво и немножко печально улыбнувшись ей. — Такъ вы напишете ему?

— Напишу, и буду ждать тебя завтра въ это время, отвѣтила Варвара Павловна.

Уѣзжая отъ многоопытной тетушки, Раиса Михайловна уносила съ собою все то же мечтательное и близкое къ слезамъ возбужденіе которое съ утра чувствовала въ себѣ. Она была вся радостно занята и наполнена, и въ этомъ ощущеніи заключалась главная прелесть того что она испытывала. Жизнь раздвигалась, озаренная новымъ очарованіемъ, и ласково волнуя соблазномъ еще неизвѣданнаго, страстнаго и дѣятельнаго счастія. „Вотъ какая бываетъ настоящая любовь“, думала она, удивленно вглядываясь въ то что происходило въ ней, и вся охваченная мечтательнымъ и радостнымъ смятѣніемъ.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дома она вдругъ увидѣла Юхотскаго ѣхавшаго ей навстрѣчу. Повинуясь внезапному, первому движенію, она почти машинально сдѣлала ему знакъ рукой и вся вспыхнувъ оглянулась на вето. Онъ приказалъ кучеру повернуть и подъѣхалъ къ крыльцу въ одно время съ ней.

— Я васъ поймала, сказала она ему смѣясь, пока онъ помогалъ ей выдти изъ саней. — Зайдите.

Они поднялись по лѣстницѣ и прошли въ маленькую гостиную.

— Развѣ такъ слѣдуетъ: ѣхать мимо и не зайти даже узнать дома ли я? ласково упрекала она, все еще смущенная и нея сіяющая.

Ея глаза пытливо и любопытно глядѣли ему въ лицо — что онъ? Она уже привыкла жить отраженіями его личной жизни и волноваться тѣмъ что читала на его лицѣ. Но она не нашла въ его глазахъ радостнаго возбужденія и блеска которыми была наполнена сама. Она вдругъ почувствовала какъ что-то упало въ ней.

— Я можетъ-быть дурно сдѣлала что зазвала васъ? вы можетъ-быть заняты чѣмъ-нибудь другимъ? проговорила она, замѣтивъ его озабоченный и тоскливый взглядъ.

— Вы знаете что я всегда радъ быть съ вами, отвѣтилъ Юхотскій.

Это была правда, и въ этомъ заключалось все несчастіе которое онъ сознавалъ въ себѣ. „Зачѣмъ я ей? зачѣмъ она такъ настойчиво продолжаетъ играть чувствомъ которое намъ обоимъ ничего не можетъ дать кромѣ зла?“ думалъ онъ съ тайнымъ раздраженіемъ.

— Вы можетъ-быть встревожены чѣмъ-нибудь постороннимъ? какая-нибудь непріятность? продолжала Раиса Михайловна, уронивъ на колѣни руки.

— Нѣтъ, ничего такого не случилось, отвѣтилъ Юхотскій. — У меня просто дурной характеръ. Я трудно переживаю впечатлѣнія, я не умѣю глядѣть на жизнь незадумывающимися глазами.

„Ахъ, опять все то же“, тоскливо подумала Раиса Михайловна.

— Это въ самомъ дѣлѣ очень дурно, Платонъ Николаевичъ, сказала она. — И очень не любезно. Я должна думать что васъ тяготитъ чувство которое я внушила вамъ…. которое мы оба раздѣляемъ.

— Да развѣ можетъ быть иначе? возразилъ Юхотскій съ нервнымъ движеніемъ плечами. — Я всѣми силами, всѣмъ существомъ своимъ буду сопротивляться этому чувству, и кончу тѣмъ что выброшу его изъ себя! добавилъ онъ почти злобно зазвенѣвшимъ голосомъ.

Раиса Михайловна глядѣла на него наклонивъ плечи и съ изумленіемъ вслушиваясь въ его слова.

— Вы это говорите серіозно, Платонъ Николаевичъ? произнесла она. — Вы въ самомъ дѣлѣ думаете что вамъ надо выбросить изъ себя это чувство?

— Я ничего не ожидаю отъ него кромѣ зла, отвѣтилъ Юхотскій. — И зло уже сдѣлано.

— Я сдѣлала вамъ зло?

— Не вы, Раиса Михайловна. Не подумайте чтобъ я въ чемъ-нибудь упрекалъ васъ. Вамъ лично я могу быть только глубоко признателенъ за вашу доброту и вниманіе. Зло сдѣлалось само собою.

— Но какое же зло, Платонъ Николаевичъ? тихо спросила Раиса Михайловна.

— Большое, отвѣтилъ Юхотскій: — вы явились на моемъ пути когда моя жизнь начала складываться такъ просто и ясно, когда я любилъ другую женщину и предложилъ ей быть моей женой.

— А, вы даже предложили ей быть вашею женой, повторила съ тайною и злою радостью Раиса Михайловна. — И вдругъ вы увлеклись мною, и всѣ ваши планы разрушены…. Но мнѣ не совсѣмъ ясно одно обстоятельство, Платонъ Николаевичъ. Мнѣ кажется что когда перестаютъ любить одну женщину, потому что любятъ другую, тогда не сожалѣютъ о „разрушенномъ“ чувствѣ? Или можетъ-быть то чувство еще не совсѣмъ разрушено? можетъ-быть вы ошиблись когда вамъ показалось что вы такъ сильно увлечены мною?

— Къ несчастію въ этомъ я не ошибся, отвѣтилъ Юхотскій.

Раиса Михайловна поглядѣла на него долгимъ, слабо засвѣтившимся взглядомъ, и пересѣла ближе къ нему на край диванчика.

— Значитъ вы находите меня очень мало достойною вашей любви если знаете что я раздѣляю ваше чувство, и все-таки считаете себя несчастнымъ? проговорила она, слабо ему улыбнувшись.

Юхотскій сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе плечами.

— Вы забываете что мы оба не имѣемъ права на это чувство! сказалъ онъ. — Вы спрашивали себя, куда оно можетъ привести васъ?

— Куда? Но я никогда не задавала себѣ этого вопроса, возразила, тихо всплеснувъ руками, Раиса Михайловна. — Я васъ полюбила потому что не любила никого другаго, что нравственно я совершенно свободна. Можетъ быть это началось еще тогда, въ Остенде…. можетъ-быть все могло бы быть по-другому…. Но во всякомъ случаѣ не думаете же вы чтобы мнѣ ничего не оставалось за кругомъ чисто внѣшнихъ отношеній, какія только и могутъ существовать между мною и моимъ мужемъ? Да, мой мужъ кажется и самъ не особенно заинтересованъ моими чувствами и отношеніями.

Раиса Михайловна сознавала что вступаетъ въ область условности и лжи, въ которой такъ легко и удобно живутъ многія женщины ея круга. Но можетъ-быть именно потому что она хотѣла ввести въ эту атмосферу Юхотскаго, натура котораго была такъ враждебна всему условному и лживому, она почувствовала ѣдкость воздуха которымъ дышала. Она невольно покраснѣла, произнося послѣднія слова.

Юхотскій молчалъ, томительно переживая горечь этого объясненія. Упругое внутреннее чувство возставало въ немъ упорно и брезгливо противъ лживой сдѣлки на которой успокоивалась ея мысль. Ему нечѣмъ было отвѣтить на ея слова. То что онъ могъ сказать ей было полно горечи и обиды, и ему казалось жестокимъ выразить ей все что онъ думалъ, и невозможнымъ отдѣлаться отъ очарованія, неотразимую силу котораго онъ ощущалъ даже теперь, наперекоръ сопротивляющемуся нравственному чувству.

Раиса Михайловна сжала протянутыя на колѣняхъ руки.

— Вы молчите? вы ничего не находите сказать мнѣ? проговорила она, и въ ея глазахъ проскользнуло что-то просящее, страдающее, что такъ противорѣчило обычному спокойно-горделивому выраженію ея лица, — проскользнуло и погасло.

— Если вы хотите знать о моемъ чувствѣ къ вамъ, я повторяю что люблю васъ, сказалъ съ тайною болью Юхотскій; — если вы хотите знать какъ я смотрю на это чувство, то я уже говорилъ вамъ что считаю его несчастіемъ. И я буду всѣми силами бороться…. Я ненавижу обманъ. Я не знаю той нравственности которую вы почерпнули въ свѣтѣ. Безъ борьбы я не отдамъ свою молодость чувству которое нуждается въ фальшивой морали и лживыхъ отношеніяхъ. Простите если вамъ горько слышать то что я говорю, вы сами потребовали откровенности. Да и зачѣмъ я вамъ? что могло васъ привлечь ко мнѣ? Въ томъ кругу который составляетъ подвластное вамъ царство вы найдете людей гораздо свободнѣе, удобнѣе, интереснѣе меня. А я уже на-половину разорвалъ съ этимъ кругомъ, и предпочитаю бывать въ немъ гостемъ чѣмъ снова принадлежать ему…

Сдвинувъ наклоненныя плечи, Раиса Михайловна молча глядѣла ему въ глаза, и прерывистое дыханіе слегка раздувало ея тонкія ноздри. Когда онъ остановился, испуганный горечью собственныхъ словъ, она медленно поднялась съ мѣста, по лицу пробѣжало надменное движеніе губъ, но не сказавъ ни слова, она тотчасъ снова опустилась на диванъ и закрыла лицо руками.

Въ первый разъ она видѣла себя оскорбленною, наказанною, и съ ужасомъ чувствовала что не въ силахъ отвести оскорбляющую руку…

За портьерой послышались шаги Давида Петровича. Она быстро встала, обмахнула лицо платкомъ и подошла къ противоположной двери, выходившей во внутреннія комнаты. Повертывая ручку замка, она черезъ плечо оглянулась на Юхотскаго и проговорила зазвенѣвшимъ скрытою болью и горечью голосомъ:

— Merci за добрый урокъ, Платонъ Николаичъ; я постараюсь чтобъ онъ не пропалъ даромъ.

И не подавъ ему руки, она распахнула дверь и снова захлопнула ее за собой.

XII.

Не даромъ всегда казалось Раисѣ Михайловнѣ что если ей случатся любить „въ самомъ дѣлѣ“, то она потеряетъ голову и будетъ готова на всевозможныя безумства. Затворившись въ своей комнатѣ, вся охваченная жгучимъ стыдомъ обиды и тоской разрушеннаго счастія, только теперь почувствовала она на себѣ тяжелую руку страсти. Эта рука, такъ недавно манившая соблазномъ новыхъ очарованій, давила безжалостно и жестоко, и она вся сгибалась подъ нею. Какъ птица загнанная въ сѣти, безрадостно кружилась и билась ея мысль, и она вся разгоралась злымъ и страстнымъ томленіемъ, и за горячкой оскорбленнаго чувства наступала такая постылая, вялая истома, отъ которой хотѣлось наложить на себя руки. Тупымъ, ничего не выражавшимъ и безъ слезъ мутнымъ взглядомъ глядѣла она куда-то предъ собой, въ ту темноту о которой говорилъ Юхотскій и гдѣ недавно, часъ назадъ, все было полно озаренныхъ, страстныхъ призраковъ. Теперь тамъ было въ самомъ дѣлѣ темно, страшно и гадко темно, и она вся содрагадась заглядывая туда внутреннимъ взоромъ, и мучилась тоскливымъ раскаяніемъ за жесткія слова которыми простилась съ нимъ.

„Да нѣтъ же! не можетъ все это такъ кончиться!“ сверкало по временамъ въ ея умѣ и что-то безсильно шевелилось въ груди, и въ этомъ безсиліи чувствовалась истома опущенныхъ крылъ. Она сама не узнавала себя, она, такъ избалованная свѣтомъ, такъ привыкшая къ притулившимся наслажденіямъ лести, поклоненія и обожанія. Какими жалкими и пустыми казались ей теперь обольщенія свѣтскаго тщеславія и эти дешевые успѣхи въ нивеллированномъ ничтожествѣ среди котораго она жила… Она съ раздражительною радостью думала о томъ какъ ничтожна она сама предъ тою невѣдомою упругою силой которую чувствовала въ Юхотскомъ. Оскорбленная и негодующая, съ приливающею къ лицу краской стыда, она любила его до униженія, до слезъ, до безразличія ко всему на свѣтѣ, къ самой себѣ… Она любила его за ту самую обиду которую онъ нанесъ ей, за горечь ихъ послѣдняго разставанія…

Ее напрасно прождали въ этотъ вечеръ на балѣ на которомъ она должна была быть, который давался почти исключительно для нея и на который она не поѣхала потому что знала что тамъ не будетъ Юхотскаго. Она провела безсонную ночь, и въ темнотѣ онъ стоялъ предъ ней, и она помнила только одно, что завтра онъ будетъ у Варвары Павловны, и что она можетъ увидѣть его. Но до назначеннаго часа оставалось еще страшно долго. Съ утра она перепробовала всѣ средства занять себя, и съ ужасомъ замѣчала что стрѣлка какъ будто не движется на часахъ. Никогда не было ей такъ невыносимо и противно быть дома, среди обстановки ежедневнаго будничнаго бездѣлья. Наконецъ ей доложили что лошади поданы. Она поѣхала прямо къ Варварѣ Павловнѣ и отослала кучера, разчитывая остаться тамъ на цѣлый день и вернуться домой съ тетушкой въ ея каретѣ.

Варвара Павловна встрѣтила ее съ записочкой въ рукѣ и съ недовольною гримаской на остромъ, подвижномъ лицѣ

— Décidément il est insupportable, сказала она, подавая племянницѣ сложенный почтовый листокъ.

Раиса Михайловна развернула его нѣсколько дрожавшими руками и быстрымъ горѣвшимъ взглядомъ пробѣжала коротенькія строчки. Юхотскій извинялся что не можетъ принять приглашенія, потому что чувствуетъ себя не совсѣмъ здоровымъ, и кромѣ того очень занятъ.

— А я еще имѣла глупость намекнуть въ записочкѣ что онъ кого-то встрѣтитъ у меня, сказала недовольнымъ тономъ Варвара Павловна.

Раиса Михайловна машинально сложила листокъ и проговорила поблѣднѣвшими сухими губами:

— Онъ боленъ, нельзя быть на него въ претензіи.

— Вздоръ, никогда не вѣрю этимъ отговоркамъ, возразила тетушка. — Глупое мужское кокетство, больше ничего. Надо чтобы ты дала ему хорошенькій урокъ, ma chère.

Раиса Михайловна печально подумала что это не такъ легко сдѣлать какъ казалось тетушкѣ. Она, однако, ничего не сообщила ей о вчерашнемъ объясненіи: любовь въ періодѣ кризиса не бываетъ откровенна. Она съ трудомъ поддерживала разговоръ, и брови ея медленно шевелились, обнаруживая трудную работу мысли.

— Да что съ тобой? ты точно въ воду опущенная, замѣтила наконецъ Варвара Павловна. — Ma foi, ты кажется не на шутку въ него влюбилась. Это ужь напрасно, ma chère.

Раиса Михайловна отговорилась что дурно спала ночь и чувствуетъ усталость. Посидѣвъ еще съ четверть часа, она простилась съ тетушкой и ушла, оставивъ ея въ подозрительномъ недоумѣніи.

Спускаясь съ лѣстницы, она нѣсколько разъ подумала какъ хорошо сдѣлала что отослала лошадей и въ особенности что ничего не сказала о томъ Варварѣ Павловнѣ.

— Я пройдусь немного пѣшкомъ, отвѣтила она на замѣчаніе удивленнаго швейцара и, спустивъ на лицо густую вуалетку, пошла по троттуару, стараясь какъ можно менѣе обращать на себя вниманіе проходящихъ.

Ей неловко и какъ будто душно было въ ея опушенномъ мѣхомъ костюмѣ и въ теплыхъ сапожкахъ вовсе не разчитанныхъ на то чтобъ идти пѣшкомъ. Ножки ея горѣли и лицо рдѣло отъ холода и жара, и отъ жуткаго внутренняго чувства спиравшаго ей дыханіе. Повернувъ въ улицу гдѣ жилъ Юхотскій, она еще ниже надвинула вуалетку и пошла скорѣе. Задыхаясь и путаясь въ платье, она взбѣжала въ подъѣздъ, проскользнула мимо стеклянной двери магазина, поднялась во второй этажъ и тутъ только остановилась чтобы перевести духъ. На дверяхъ висѣла дощечка съ именемъ Юхотскаго. Раиса Михайловна высвободила изъ муфты руку и быстро, словно боясь раздумать, дернула за звонокъ.

— Дома князь Платонъ Николаевичъ? спросила она отворившаго ей стараго, почтеннаго слугу.

— У себя-съ, отвѣтилъ тотъ, съ недоуменіемъ ее оглядывая.

Она поспѣшно вошла въ переднюю и оттуда въ небольшую залу служившую пріемной. Не затворенная дверь вела изъ нея въ кабинетъ. Она догадалась о томъ по мебели виднѣвшейся у оконъ. Она повяла машинально что онъ тамъ. У нея было уже такъ мало сознанія что она не чувствовала никакого страха. Она боялась только чтобы лакей не спросилъ какъ о ней доложить и, предупреждая эту единствеяную явившуюся ея мыслямъ опасность, быстро прошла въ кабинетъ въ ту самую минуту когда Юхотскій, заслышавъ шаги, поднялъ наклоненную надъ письменнымъ столомъ голову.

Онъ съ утра сегодня сидѣлъ за работой, повинуясь привычкѣ обращаться къ ней каждый разъ когда надо было возстановить нарушенное нравственное равновѣсіе. Онъ искалъ въ ней успокоенія и охлажденія для раздраженвой мысли, и мало-по-малу къ нему возвращалась трезвость духа и смятеніе разрѣшалось въ тихую грусть. Ему казалось что предъ нимъ яснѣетъ таинственный и страстный сумракъ окутавшій даль. Опять становились близки и ясны простыя, трезвыя, трудовыя задачи жизни и ея нравственныя цѣли. Пережить послѣднія содраганія страсти, выбросить изъ себя послѣднее обаяніе этого прелестнаго, злаго и опаснаго образа, и жизнь опять сдвинется къ своимъ прямымъ путямъ, и все опять будетъ попрежнему прозрачно и чисто, и дѣйствительно. Онъ думалъ о томъ что проработавъ до весны надъ трудомъ къ которому теперь возвращался уѣдетъ къ себѣ въ деревню, займется хозяйствомъ, приведетъ въ исполненіе нѣкоторые давно задуманные планы, которымъ помѣшалъ отъѣздъ за границу, а тамъ опять кабинетъ, аудиторія, любимыя наслажденія возбужденной мысли, и тѣ отдаленныя нравственныя задачи которыя онъ ставилъ своему служенію наукѣ. И чѣмъ болѣе онъ объ этомъ думалъ тѣмъ ближе и обаятельнѣе рисовался предъ нимъ печальный обликъ и добрые, ясные, сѣрые глаза глядѣли на него съ влюбленною укоризной, и робкій голосъ, голосъ Мани, будилъ его скорбное одиночество словами прощенія и надежды. „Проститъ ли она?“ съ тайною болью стояло въ его мысли, и онъ не смѣлъ остановиться на этомъ вопросѣ и понималъ что тутъ можетъ быть только одинъ рѣшитель — всепрощающее и всеисцѣляющее время.

Звонокъ, потомъ чьи-то шаги, необычные женскіе шаги, шелестъ женскаго платья, разбудили его вниманіе. Онъ поднялъ голову: предъ нимъ стояла княгиня Бахтіарова.

— Раиса Михайловна! могъ только воскликнуть онъ, смущенными испуганный этимъ неожиданнымъ явленіемъ.

Она подняла вуалетку и глядѣла на него, улыбаясь виноватою и немножко печальною улыбкой.

— Вы не больны? проговорили эти слабо улыбавшіяся губы.

Страстное чувство захолонуло ему грудь. Онъ оттолкнулъ свой рабочій стулъ, подвинулъ ей кресло, принялъ ея муфту и съ лица его не сходило растерянное, недоумѣвающее и радостно взволнованное выраженіе. Онъ ловилъ взглядомъ то что говорило ея лицо и ему жутко было читать на немъ что-то новое, покорное и печальное, напоминавшее ту изящную убогость которая такъ мила ему была въ Манѣ.

— Я пришла потому что у меня нѣтъ больше силы… проговорила она, опускаясь въ поданное ей кресло» — Слушайте, я все скажу вамъ. Вы не можете меня бросить. Не въ томъ дѣло что я люблю васъ. Вы меня отняли у меня самой. Вы разбудили во мнѣ то чего я и не подозрѣвала въ себѣ. Я не могу больше жить тѣмъ чѣмъ жила до сихъ поръ. Посмотрите, я не такая какъ была; у меня нѣтъ силы, нѣтъ гордости. Понятно ли вамъ что я говорю? Вы что-то сломали во мнѣ.

Короткое, частое дыханіе прерывало ея слабый голосъ. Она откинула голову на высокую спинку кресла и глядѣла прямо ему въ лицо утомленнымъ и глубокимъ взглядомъ.

— Когда вы ушли вчера, послѣ этихъ жестокихъ сказанныхъ вами словъ, я вдругъ поняла что все это вздоръ, что вы представляете себѣ какую-то совсѣмъ другую женщину, такую какъ я была, можетъ-быть… тихо продолжала она. — И мнѣ вдругъ стало ясно что я больше не могу дышать не тѣмъ воздухомъ какъ вы, что я перестану жить если вы отнимете тотъ свѣтъ въ лучахъ котораго вы мдѣ явились… И вотъ я пришла къ вамъ, и у меня нѣтъ гордости, нѣтъ самолюбія, и если надо чтобы весь міръ узналъ что я пришла къ вамъ — мнѣ все равно…

Она уронила руки и улыбнулась изнеможенною, блѣдною улыбкой. Юхотскій стоялъ предъ ней охваченный невыразимымъ смятѣніемъ и тѣми послѣдними содраганіями страсти пережить которыя ему казалось такъ легко за минуту назадъ… Онъ молча опустился къ ея ногамъ и припалъ губами къ безкровной, узкой рукѣ, лежавшей на ея колѣняхъ. Лицо Раисы Михайловны низко наклонилось надъ его годовой… Она тихонько высвободила руки, сняла шляпку, потомъ вспомнила что на ней надѣты теплые ботинки, скинула ихъ и, смѣясь, отбросила въ уголъ.

Спустя часъ, она задумчиво сидѣла подлѣ него на диванѣ, перебирая пальцами кончики распустившихся орѣховыхъ локоновъ, и говорила ему слабой страстно дрожавшимъ голосомъ:

— Милый мой, мнѣ все равно. Для меня нѣтъ другой жизни какъ жить тобою. Если тебѣ не нравится тотъ міръ въ которомъ я поставлена, я брошу его. Если ты не хочешь чтобъ я обманывала мужа, я ему все скажу и уйду отъ него. У меня нѣтъ воли, кромѣ твоей воли. Милый мой, мнѣ кажется что я вновь родилась… Для насъ начинается новая жизнь…

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ КНИГИ.

В. АВСѢЕНКО.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 10—12, 1875