Миша.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
I.
правитьВъ провинціи очень любятъ говорить «ты» и называть другъ друга уменьшительными именами. «Здравствуй, Костя!» говоритъ сѣдовласый мужъ такому же почтенному сѣдовласому мужу.
Но есть люди, которыхъ всѣ называютъ: «Миша», «Петя», «Ваня». Даже клубный швейцаръ, всегда улыбающійся при видѣ Миши и съ особенной ласковой фамильярностью принимающій его шинель, хотя и говоритъ: «Здравствуйте, Михалъ Ардальоновичъ, давно ли изволили пожаловать?» — очевидно, въ душѣ говоритъ: «А, Миша, здравствуй! Прилетѣлъ? Молодецъ!»
Миша — душа общества.
Онъ всегда хорошъ, но особенно я люблю видѣть его въ танцовальномъ залѣ уѣзднаго клуба, во время земскихъ собраній, когда пустынныя комнаты клуба наполняются избранной публикой. Мнѣ всегда кажется, что съ приходомъ Миши какъ-то свѣтлѣе и ярче становится въ танцовальномъ залѣ, — и музыка играетъ веселѣе, и совсѣмъ по другому ходятъ ноги танцоровъ. «Grand rond, s’il vous plaît! Chaîne chinoise!..»
На губахъ дамъ появляется блуждающая улыбка, кавалеры приходятъ въ бѣшенство, — чрезъ залъ, гостиную, подвергая серьезной опасности старичковъ, наблюдающихъ изъ гостиной за танцами, мимо кухни, гдѣ приготовляется бифштексъ и майонезъ, несется шумная кавалькада, и изъ корридора въ первой парѣ, какъ безумный, вырывается Миша.
Тогда въ обросшихъ мохомъ душахъ старичковъ что-то просыпается, какъ у старой водовозки, когда-то бывшей кавалерійской лошадью, мѣняется аллюръ, когда она услышитъ военную музыку, — и старички шепчутъ на ухо сосѣдкамъ-старушкамъ такія словечки, отъ которыхъ что-то въ родѣ румянца пробивается на набѣленныя старыя щеки и глаза на мгновеніе взглядываютъ на старичковъ тѣмъ взглядомъ, какимъ смотрѣли они сорокъ лѣтъ назадъ.
Въ буфетѣ, куда забѣгаетъ въ антрактахъ Миша, онъ вноситъ такое же оживленіе, какъ и въ танцовальномъ залѣ. «Ну, съ тобой, Миша, надо выпить», говорятъ игроки, поднимаясь изъ-за карточныхъ столовъ. Передъ буфетомъ толпа. Миша глотаетъ рюмки водки, тычетъ вилкой въ закуски и съ набитымъ ртомъ разсказываетъ новости.
Онъ только вчера пріѣхалъ, но уже всѣхъ видѣлъ и все знаетъ. «Пойти, послушать, что тамъ Миша вретъ…» — говорятъ въ гостиной старички, съ завистью слушая взрывы гомерическаго хохота, доносящіеся изъ буфета.
За Мишей бѣгутъ послы отъ дамъ, и въ карточной опять становится скучно и тихо и только топотъ ногъ и неистовые окрики Миши доносятся изъ танцовальнаго зала.
Два часа ночи. Лицо Миши красно, сорочка смокла, галстукъ съѣхалъ на сторону. Миша заглядываетъ за корсажи дамъ, отпускаетъ bons mots и озвѣрѣлымъ голосомъ командуетъ безконечную кадриль-монстръ.
Старичкамъ давно бы уже пора спать, но они все стоятъ со шляпами въ рукахъ въ дверяхъ гостиной, — они не могутъ уйти отъ Мишиной мазурки, какъ не могутъ оторваться отъ воспоминаній своей молодости.
Всѣ устали, кромѣ Миши. Онъ провожаетъ Анну Львовну и успѣваетъ возвратиться въ клубъ, гдѣ ждетъ его цѣлая компанія съ ужиномъ, крюшономъ и прочее.
Я всегда изумлялся Мишиной выносливости. Его день былъ наполненъ такимъ огромнымъ количествомъ дѣлъ, что я рѣшительно не понималъ, какъ онъ успѣваетъ передѣлать ихъ.
Пикники на тройкахъ и катанья верхомъ съ Анной Львовной, танцовальный вечеръ у предводителя и карточный у исправника, обѣды, оканчивающіеся ужинами, и ужины, дотягивающіеся до утра, — а въ промежуткахъ визиты, холостые завтраки, посѣщеніе гастрономическихъ магазиновъ… Миша спитъ 2—4 часа въ сутки, выпиваетъ невѣроятное количество напитковъ и всегда свѣжъ, всегда веселъ и успѣваетъ еще посѣщать засѣданія земскаго собранія, для котораго собственно онъ и пріѣхалъ изъ деревни.
Миша избѣгаетъ комиссій и не любитъ произносить рѣчей, но тѣмъ не менѣе принимаетъ въ засѣданіяхъ живѣйшее участіе. Утвердить… Благодарить Петра Ивановича… Просить Ивана Петровича… Просимъ! Просимъ!..
И въ значительной степени, благодаря рѣшительнымъ репликамъ Миши, дѣла въ земскомъ собраніи вершились быстро и безъ непріятной проволочки. Его роль въ хрѣновскомъ земскомъ собраніи, какъ и его уѣздныя политическія убѣжденія, въ значительной мѣрѣ опредѣлялись тѣмъ обстоятельствомъ, что онъ носилъ фамилію Рукавицынъ. Рукавицыны издревле были уѣздными, а иногда и губернскими предводителями дворянства, изъ Рукавицыныхъ рекрутировалась земская управа, мировые судьи, непремѣнные члены въ уѣздномъ по крестьянскимъ дѣламъ присутствіи. Когда-то въ Хрѣновскомъ уѣздѣ была оппозиція въ лицѣ Варижкиныхъ, но Варижкины давно пошли на пониженіе, а брачные союзы, — между прочимъ, и Миша былъ женатъ на Варижкиной, — докончили дѣло сліянія двухъ партій.
Въ губернскомъ земскомъ собраніи дѣло обстояло сложнѣе и губернскія убѣжденія Миши, — какъ Рукавицына-консерватора, — были либеральныя… Строго говоря, Миша былъ не либералъ и не консерваторъ, но губернская Анна Львовна держалась либеральныхъ воззрѣній и тотъ членъ губернской управы, у котораго собиралось самое веселое общество, принадлежалъ къ либеральной партіи. Въ губернскомъ собраніи Миша также избѣгалъ комиссій и не говорилъ рѣчей, но, тѣмъ не менѣе, также былъ замѣтнымъ человѣкомъ. Во время серьезнѣйшихъ дебатовъ онъ умѣлъ отпускать такіе bons mots, отъ которыхъ собраніе приходило въ веселое настроеніе; а такъ какъ при томъ Миша былъ смѣлъ, то онъ часто изображалъ авангардъ партіи, въ которой состоялъ. Миши, впрочемъ, немного побаивались его собственные сторонники, такъ какъ онъ болѣе руководился импульсами своего веселаго сердца, чѣмъ велѣніями трезвеннаго политическаго ума, и нерѣдко говорилъ вещи, не входившія въ программу его партіи. Поэтому друзья, выпуская его въ качествѣ летучаго отряда, предупреждали: «ты полегче, Миша!» Впрочемъ, въ дѣлахъ, касавшихся «Рукавицынскаго» уѣзда, какъ называли Мишинъ уѣздъ въ губернскомъ собраніи, Миша оставался Рукавицынымъ и ярымъ патріотомъ.
Пребываніе Мигаи въ губернскомъ городѣ сопровождалось тѣми же обѣдами и ужинами, раутами и балами, пикниками и Анной Львовной, оживленіемъ мѣстной бакалейной и гастрономической промышленности и, въ большинствѣ случаевъ, оканчивалось какой-нибудь исторіей изъ числа тѣхъ, которыя разсказываютъ дѣтямъ только старѣйшихъ возрастовъ, или необыкновеннымъ, совершеннымъ Мишей въ буфетѣ, туръ де форсомъ, разсказы о которомъ гласные развозили по своимъ уѣздамъ.
Миша, вообще, не чуждался гражданскихъ обязанностей. Онъ «съ честью», какъ принято говорить въ Рукавицынскомъ уѣздѣ, трехлѣтіе несъ обязанности непремѣннаго члена, а два трехлѣтія былъ членомъ земской управы — по дорожной части; вѣроятно, служилъ бы и болѣе, если бъ не произошло нѣкотораго замѣшательства въ Мишиныхъ отчетахъ по части сооруженія мостовъ и гатей и не прозвучало неслыханное въ Рукавицынскомъ уѣздѣ слово «растрата». Исторія окончилась для Миши безъ особыхъ непріятностей, тѣмъ не менѣе, онъ обидѣлся и болѣе не баллотировался на выборныя должности.
Миша красивъ и имѣетъ большой успѣхъ у дамъ. Росту онъ, какъ слѣдуетъ, не полонъ, такъ какъ танцы, пикники, охота и вѣчное движеніе не позволяютъ ему нагуливать жиру, и не худъ, такъ какъ постоянно куда-нибудь тычетъ вилкой и что-нибудь жуетъ. У него недурно сохранившіеся волосы и зубы и особенная походка «balancez s’il vous plaît». Вообще, у Миши все какъ слѣдуетъ, но есть и нѣкоторыя особенности. Во первыхъ, удивительно подвижныя, сочныя и красныя, удобныя для поцѣлуевъ губы. Если онѣ не говорятъ bons mots и не хохочутъ, то что-нибудь жуютъ, если не жуютъ, то свистятъ — и даже ночью, въ короткій Мишинъ сонъ, какъ-то причмокиваютъ и немножко подсвистываютъ; потомъ необыкновенной вмѣстительности и эластичности желудокъ, приспособленный по Дарвину рядомъ поколѣній, и, наконецъ, бездонной ясности выпуклые глаза, по которымъ видно, что ни червь сомнѣнія, ни облако раздумья никогда не заглядывали въ Мишину душу.
Сказать, что Миша дуракъ, — значитъ совсѣмъ не понимать его. Правда, онъ не «утомленъ высшимъ образованіемъ» и не удрученъ чрезмѣрными знаніями, но никоимъ образомъ не глупъ. Онъ даже не лишенъ нѣкоторой талантливости, — не дурно поетъ: «нѣмки, испанки и итальянки», можетъ сыграть на рояли по слуху любой опереточный мотивъ, владѣетъ даже риѳмой и знаменитъ въ уѣздѣ своими подражаніями Баркову, а скабрезные анекдоты разсказываетъ съ такою экспрессіей, что мужчины покатываются отъ хохота и выпиваютъ по лишней бутылкѣ вина, а дамы бьютъ Мишу вѣерами по рукамъ и говорятъ: «Вы невозможны, Мишель!»
II.
правитьЛѣтъ 15 назадъ, когда я зналъ Мишу, онъ жилъ въ деревнѣ и нисколько не претендовалъ на службу по выборамъ. «Представительство» поглощало много Мишиныхъ денегъ сверхъ жалованья. Да и никогда жалованье не служило источникомъ жизни для него, а въ тѣ времена кормили его пустоши и тетушки. Миша стремился округлять свое имѣніе и любилъ говорить, что имѣніе должно быть, какъ въ кулакѣ, при чемъ онъ разжималъ и сжималъ ладонь, поэтому ненужныя и вредныя пустоши продавалъ хозяйственнымъ мужичкамъ.
Деньги съ пустошей онъ употреблялъ на внутреннія потребности хозяйства, пристраивалъ къ своему дому флигель для пріѣзжающихъ пріятелей или начиналъ строить винокуренный заводъ, который долженъ былъ въ будущемъ освободить Мишу отъ власти скупщиковъ хлѣба. Зданія не всегда увѣнчивались крышами, но имѣніе успѣшно округлялось.
Мишины тетушки умирали удивительно вовремя, когда Мишѣ было необходимо «встряхнуться» поѣздкой въ Москву и Петербургъ или уладить какую-нибудь городскую «исторію», и тетушкины наслѣдства шли на удовлетвореніе, такъ сказать, внѣшнихъ потребностей Миши, — не вытекавшихъ непосредственно изъ нуждъ хозяйства.
Все сказанное никоимъ образомъ не значитъ, чтобы Миша не занимался хозяйствомъ, — наоборотъ, и въ деревнѣ онъ проявлялъ такую же кипучую дѣятельность, какъ и въ городѣ.
Помню, какъ-то разъ въ разгаръ уборки яровыхъ хлѣбовъ, мнѣ вздумалось провѣдать Мишу. Пробираясь межниками, я еще издали замѣтилъ его, носившагося на конѣ между полями овса, гречихи и проса. Онъ также увидѣлъ меня и, красный и потный, подлетѣлъ къ моимъ дрожкамъ.
— Вотъ милая душа! Какъ разъ къ завтраку, — привѣтствовалъ онъ меня.
— Я тебѣ не помѣшаю, Миша? — отвѣтилъ я, обезпокоенный дѣловымъ его видомъ.
— Ну вотъ еще… Радъ-радёшенекъ. Я, вѣдь, съ ранняго утра съ мужиками все ругаюсь.
Пока мы ѣхали къ дому, Миша занималъ меня философско-хозяйственными сентенціями.
— Самая у меня теперь горячка. День дорого стоитъ… Тутъ не догляди… Покойница бабушка всегда говорила: «свой глазокъ — смотрокъ…»
И только при видѣ дома нѣсколько веселѣе выговорилъ:
— Какая, братецъ ты мой, у меня марсала! Пріятель мнѣ изъ Питера прислалъ, — какъ-то они моремъ безъ пошлины получаютъ, — я тебѣ скажу марсала! Вотъ увидишь!
Мы завтракали вдвоемъ. Юліи Валерьяновнѣ — Мишиной женѣ нездоровилось и она не выходила къ завтраку. Миша былъ очень оживленъ и веселъ, разсказывалъ свои хозяйственные планы, — онъ собирался строить мельницу, — и усердно угощалъ марсалой, оказавшейся дѣйствительно превосходной. И все-таки мнѣ было какъ-то жаль Мишу, и когда онъ еще разъ повторилъ «это вѣрно, свой глазокъ — смотрокъ», совершенно невольно выговорилъ:
— Знаешь что, Миша? Брось, поѣдемъ на зайцевъ! Заѣдемъ за Ольгой Ѳедоровной, Вѣрой Петровной. Петьку Голохвостова захватимъ, Ваню Ознобина…
Миша минуточку помолчалъ и отвѣтилъ мнѣ рѣшительнымъ и даже сердитымъ голосомъ:
— Ну, ужъ извини, только не Ваньку… Этого мерзавца я какъ-нибудь нагайкой взлуплю.
Я сконфузился, такъ какъ совершенно забылъ, что въ послѣднее земское собраніе у Миши съ Ваней случился какой-то скандалъ, чуть не кончившійся рукопашными дѣйствіями. Миша, впрочемъ, самъ вывелъ меня изъ неловкаго положенія.
— Развѣ князька взять?
Въ нашихъ мѣстахъ незадолго передъ тѣмъ появился молодой князь, посланный отцомъ изъ полка на хозяйство.
— Хвастался онъ мнѣ своими гончими… Ну-ка, посмотримъ! — закончилъ Миша съ загорѣвшимися глазами, но тотчасъ же снова омрачился.
— Знаешь, Юлія, вѣдь, на послѣдяхъ…
— Да ты акушеръ, что ли? — попробовалъ я возразить.
— Оно положимъ… — Мое, возраженіе, видимо понравилось Мишѣ.
— Тѣмъ болѣе, я предупредилъ Ѳедора Николаевича, — нашъ земскій врачъ.
Наши затрудненія рѣшила Юлія Валеріановна, неожиданно явившаяся къ концу завтрака.
— Вы зовете Мишу на охоту? Вотъ спасибо вамъ! Миша такъ измучился, — все въ полѣ, съ мужиками… Ему непремѣнно нужно встряхнуться…
— Но, Юлечка… — пробовалъ сопротивляться Миша, цѣлуя руку жены.
— Вотъ пустяки какіе… Я подожду, Миша! — съ прелестною улыбкой закончила Мишины сомнѣнія Юлія Валеріановна.
Всѣ распоряженія были немедленно сдѣланы. Нарядчика пришлось отозвать отъ работъ, такъ какъ онъ завѣдывалъ гончими, нѣсколько работниковъ верхами были разосланы къ земскимъ пріятелямъ; заблаговременно въ ту пустошь, гдѣ предполагалась охота, былъ отправленъ возъ съ провизіей и марсалой, и въ раннее веселое августовское утро мы двинулись на охоту.
Хорошъ Миша, окруженный собаками, въ своей черкескѣ, стянутой серебрянымъ поясомъ, верхомъ на золотисто-рыжемъ карабахѣ, хотя и старомъ, — еще отецъ Миши ѣздилъ, — но и теперь еще горячемъ и, какъ заяцъ, прыгающемъ черезъ канавы и ручьи.
Красиво несется Миша чрезъ поля и перелѣски, топчетъ свое и чужое поле проса, гикаетъ и трубитъ въ рогъ, и я любуюсь имъ, какъ любовался въ танцовальномъ залѣ.
Охота была удачна и обѣдъ на полянѣ, окруженной зелеными дубками, прошелъ очень оживленно. Дѣло не обошлось, впрочемъ, безъ инцидентовъ. Князекъ, — къ слову сказать, побѣжденный Мишиными гончими, — послѣ разсказовъ о своей охотѣ на кабановъ на Кавказѣ, вздумалъ показывать казацкую джигитовку и вывихнулъ ногу, почему и былъ отправленъ домой въ сопровожденіи — въ качествѣ сестры милосердія — Вѣры Петровны. Петька Голохвостовъ приналегъ на марсалу и, по своему обычаю, уснулъ подъ дубомъ тяжкимъ сномъ, а съ Мишей произошелъ совершенно неожиданный казусъ. Онъ заблудился послѣ обѣда въ лѣсу съ Ольгой Ѳедоровной и уже подъ утро вышелъ въ ея усадьбу, а такъ какъ въ этотъ день Ольга Ѳедоровна должна была уѣзжать въ Ялту, то Миша и отправился проводить ее до Ельца, гдѣ Ольгѣ Ѳедоровнѣ нужно было остановиться на нѣсколько дней. Спутница прослѣдовала далѣе, а Миша остался въ Ельцѣ, такъ какъ тамъ была оперетка и оказались недурные «сюжеты». Онъ не засидѣлся, впрочемъ; черезъ двѣ недѣли вернулся домой и ни къ чему не опоздалъ. Добрая Юлія Валеріановна подождала и родила какъ разъ ночью, въ день пріѣзда Миши, а еще черезъ двѣ недѣли мы весело праздновали рожденіе новаго Миши.
Я опоздалъ и пріѣхалъ къ концу обѣда, когда Юлія Валеріановна приготовляла крюшонъ, а Миша разсказывалъ о своей поѣздкѣ въ Елецъ. Эта поѣздка оказалась совсѣмъ не такъ проста, какъ мы, знакомые, думали. Миша хотѣлъ вызнать цѣны на хлѣбъ и произвелъ блестящую финансовую операцію. Отъ какого-то маклера, — послѣ хорошаго крюшона, — онъ узналъ важную коммерческую тайну, что въ Индіи громадный урожай хлѣбовъ, и что цѣны на хлѣбъ падутъ, а поэтому вовремя, хотя и не особенно дорого, запродалъ весь урожай.
Милая Юлія Валеріановна! Она принадлежала къ тому — увы! — вымирающему племени женъ, которыя имѣютъ очи видѣть и не видятъ, имѣютъ уши и не слышатъ! Она была влюблена, какъ въ день свадьбы, вся сіяла отъ счастья видѣть своего Мишу, смѣялась, когда онъ смѣялся, и влюбленными глазами слѣдила за нимъ, когда онъ разговаривалъ съ другими.
— Юлечка, ты прольешь крюшонъ! — долженъ былъ напоминать ей Миша. — Прибавь немного монахорумъ…
Петька Голохвостовъ смотрѣлъ изумленными глазами на своего пріятеля и, повидимому, раздѣлялъ восторгъ Юліи Валеріановны Мишей.
— Вонъ ты какой, Миша! Въ Индію… — въ раздумьи говорилъ онъ. — А какъ урожай на Зеленомъ Островѣ? Не слыхалъ?
Миша не обратилъ никакого вниманія на Петькину реплику и оживленно продолжалъ:
— Знаешь, Юлечка, кого я встрѣтилъ въ опереткѣ? Аглазову, помнишь, маленькая блондинка?
— Ахъ, помню, помню… Она такая миленькая, и голосокъ у нея славный… Какъ она теперь одѣвается?
— Вы спрашиваете, Юлія Валеріановна, какъ она раздѣвается? — вмѣшался Петька, успѣвшій дойти до градуса.
Инцидентъ прошелъ благополучно. Миша назвалъ своего друга шутомъ гороховымъ, а Юлія Валеріановна погрозила Петѣ за его глупости поставить въ уголъ и лишить крюшона.
— Знаете, — обратилась она къ сидѣвшей рядомъ Ольгѣ Ѳедоровнѣ. — Миша такой глупый, понавезъ мнѣ Богъ знаетъ чего! Двѣ шляпки, ротонду… И потомъ въ Ельцѣ была распродажа магазина, и Миша купилъ цѣлое дѣтское приданое, и представьте! — она любовными глазами взглянула на Мишу, — словно напередъ зналъ, — все съ голубенькими бантиками!
Миша и къ работамъ не опоздалъ. Шла молотьба, и послѣ обѣда онъ водилъ насъ по своимъ ригамъ и при этомъ приговаривалъ: «Тутъ пропусти время, не досмотри… Покойница бабушка всегда говорила: свой глазокъ — смотрокъ!»
Мнѣ пришлось покинуть Хрѣновскій уѣздъ и на нѣкоторое время потерять Мишу изъ виду. Я зналъ, что дѣла его плохи, что онъ продалъ имѣніе, а также уѣхалъ изъ уѣзда. Слухи о немъ долетали случайно, изрѣдка. Кто-то увѣрялъ, что видѣлъ Мишу чиновникомъ въ таможнѣ на австрійской границѣ; одинъ знакомый встрѣтилъ его начальникомъ маленькой желѣзнодорожной станціи гдѣ-то на югѣ и даже разговаривалъ съ нимъ; потомъ разсказывали, что онъ воротился въ уѣздъ и служитъ земскимъ страховымъ агентомъ за 600 рублей жалованья.
Года четыре назадъ мнѣ пришлось побывать въ Мишиной губерніи. Пыль, жара и тоска іюльской губернской улицы загнала меня въ городской лѣтній садъ. Тамъ было пусто и только у буфета стоялъ полный господинъ, что-то закусывалъ и болталъ съ буфетчикомъ. Подхожу ближе, — оказывается Миша. Мы очень обрадовались и по случаю свиданія заняли въ саду укромный столикъ и спросили бутылку вина.
Миша выглядѣлъ такимъ же молодцомъ, только немного растолстѣлъ, какъ-то размякъ и слишкомъ скоро сталъ пьянѣть. Я узналъ, что онъ получилъ наслѣдство, — небольшое имѣньице отъ тетушки, о существованіи которой и не подозрѣвалъ, — и опять служитъ, хотя и не по выборамъ.
— Ну что, Миша, какъ дѣла въ деревнѣ? — полюбопытствовалъ я.
— Какъ тебѣ сказать… Главное — непочтеніе къ родителямъ…
Вѣроятно, мое лицо изобразило изумленіе, такъ какъ Миша поспѣшилъ разъяснить:
— По фабрикамъ стали шляться… Вернется мальчишка и начнетъ фордыбачить передъ отцомъ съ матерью… Ну, вспрыснутъ разъ-другой, — смотришь, парень парнемъ. Старики вотъ какъ благодарятъ!
Видя, что мое изумленіе не кончается, Миша продолжалъ объяснять далѣе:
— Нельзя, братецъ… Дѣлиться стали, раззоръ. У меня какой случай вышелъ… Помнишь Никифора, что у меня нарядчикомъ служилъ? Первый домъ въ волости, еще старики у насъ въ бурмистрахъ ходили. Такъ, видишь, бабенка въ домъ затесалась, средняго сына жена. Такая язва, — дѣлиться да дѣлиться… А мужъ разиня, бабу слушаетъ. Ну, я увѣщевалъ, увѣщевалъ, а потомъ не утерпѣлъ…
— Ты полегче, Миша! — какъ-то невольно вырвалось у меня, — какъ бы…
Миша вдругъ неизвѣстно почему разсердился.
— Разъ я призванъ… Долженъ же я стоять на стражѣ!
— Плюнь, Миша! — сталъ я успокоивать его. — И охота тебѣ! Только себя разстраиваешь… Лучше разскажи, какъ семья, что Ольга Ѳедоровна?
Миша сразу повеселѣлъ и сдѣлался тѣмъ же милымъ Мишей, какимъ я зналъ я его прежде.
— Въ театрѣ билеты продаетъ Ольга Ѳедоровна… Ремонтеръ тутъ пріѣзжалъ, въ три мѣсяца обработалъ — до нитки. Постарѣла, братъ, Ольга Ѳедоровна и, говорятъ, попиваетъ.
— Ну, а Петька Голохвостовъ? — вспомнилъ я. — Живъ? Употребляетъ монахорумъ?
Миша расхохотался.
— Вотъ комикъ! Представь, вздумалъ пьянство искоренять въ своемъ участкѣ! Цѣлая теорія… Онъ говоритъ, что мужикъ пить не умѣетъ, — не закусываетъ. Вѣдь это въ самомъ дѣлѣ вредно? — съ серьезнымъ видомъ вставилъ Миша. — Ну, такъ вотъ и внушаетъ: пей, говоритъ, да закусывай…
Мишино лицо омрачилось.
— Свинья Петька! Какой онъ у насъ скандалъ устроилъ, не слыхалъ? Какъ еще въ газеты не попало… Было у насъ, видишь ли, собраніе, а послѣ, конечно, обѣдъ. Графъ рѣчь говорилъ… Знаешь графа Сазонова? Петербургскій человѣкъ, — хорошо говоритъ. Вдругъ Петька отвѣчать. А ужъ ко второму блюду нализался. «Изволи-ли, говоритъ, слышать, графъ, зубры есть въ Бѣловѣжской пущѣ? И сѣно казенное отпускаютъ, а все дохнутъ…» Мы всѣ какъ обалдѣлые, а онъ прибавляетъ: «И овса отпустятъ, все равно передохнутъ»… То есть, я тебѣ скажу, скандалище невиданный. Графъ разсердился, вышелъ изъ-за стола, — я совсѣмъ было бить Петьку. А онъ, какъ съ гуся вода, — еще оправдывается. Ученые говорятъ, это климатъ, атмосферическія вліянія, тутъ ужъ никто не виноватъ…
Миша опьянѣлъ и раскисъ и послѣ долгаго молчанія раздумчиво выговорилъ:
— Да, братъ, зубры, — что подѣлаешь?.. Вонъ, вонъ, — оживился Миша, указывая на прошмыгнувшаго мимо насъ велосипедиста. — Вѣришь ли, видѣть не могу. Велосипедъ… Помнишь моего карабаха? Велосипедъ! — презрительно процѣдилъ Миша сквозь зубы.
III.
правитьБыло бы большою несправедливостью сказать, что Миша дурной человѣкъ, а между тѣмъ это говорятъ, и на Мишѣ накопилось столько обвиненій, что я чувствую себя немного подавленнымъ ими.
Тѣмъ не менѣе, я хочу попробовать реабилитировать Мишу.
Прежде всего Мишу корятъ его родствомъ. Хлестаковъ приходится ему двоюроднымъ дядей по матери, а уѣздная скандальная хроника гласитъ, будто Миша въ дѣйствительности совсѣмъ и не Рукавицынъ, такъ какъ бабушка его жила съ Ноздревымъ, а не съ дѣдушкой Рукавицынымъ, и что Мишинъ отецъ только записанъ Рукавицынымъ. Не говоря уже о невиновности Миши въ бабушкиныхъ грѣхахъ, самое это родство совсѣмъ не такъ зазорно, какъ думаютъ учителя русской словесности.
Что такое, если разобрать по-человѣчеству, Хлестаковъ и Ноздревъ? Прежде всего люди, такъ сказать. «безъ заранѣе обдуманнаго намѣренія», — обстоятельство, какъ извѣстно, играющее большую роль при постановкѣ судебнаго приговора. Я скажу больше: это — люди мечты, вдохновенія, и притомъ въ значительной степени безкорыстнаго. Когда Иванъ Александровичъ разсказываетъ о тридцати тысячахъ курьерахъ и о дружескихъ отношеніяхъ съ иностранными посланниками, или его сводный братъ зеленофрачный незнакомецъ, мистеръ Дженгли, живописуетъ Пикквикистамъ свои испанскія новеллы, — развѣ это не мечта, не вдохновеніе? Тугъ чувствуется фантазія, нѣчто беллетристическое, и если Хлестаковъ ничего не писалъ, кромѣ водевилей, то только потому, что его не просили и что онъ жилъ въ тѣ времена, когда въ большемъ употребленіи были гусиные потроха, чѣмъ гусиныя перья.
За Ноздревымъ самъ Гоголь признавалъ вдохновеніе въ той знаменитой сценѣ, когда полицейскій чинъ такъ некстати помѣшалъ Ноздреву оставить черешневымъ чубукомъ вещественные знаки на великолѣпномъ подбородкѣ Чичикова. Только Гоголь сравниваетъ тамъ Ноздрева съ поручикомъ, рвущимся въ битву, и тѣмъ совершаетъ вопіющую несправедливость. Почему съ поручикомъ, а не съ генераломъ? Я смѣю утверждать, что у Ноздрева чисто генеральская повадка, и думаю, что Исторіи Иловайскаго потеряли бы значительную долю своей занимательности, если бъ всѣ подвиги Ноздревыхъ были исключены изъ нихъ. А другіе пустяки, которые лежатъ на репутаціи Ноздрева, собственно говоря, не стоило бы и опровергать. Насчетъ шашки, напримѣръ, очутившейся не на своемъ мѣстѣ… Вы, читатель, винтите? Или финансовыя операціи Ноздрева съ кобельками, шарманкой и бричкой… Нѣчто аналогичное представляетъ петербургская биржа. Что же касается нѣкоторой невоздержности на руку, то исторически достовѣрно, что и собственные баки Ноздрева не всегда обрѣтались въ авантажѣ и потомъ весьма нерѣдко его рукопашныя мѣропріятія являлись только актомъ самообороны, т. е. актомъ ненаказуемымъ.
Въ сущности оба они — и Ноздревъ и Хлестаковъ — веселые общительные люди. Правда, они врутъ и довольно много, но нѣсколько излишняя подвижность мысли, которую принято называть враньемъ, — явленіе довольно распространенное.
Перехожу къ обвиненіямъ, лежащимъ на самомъ Мишѣ.
Люди, близко знающіе его, утверждаютъ, что онъ лишенъ чувства собственнаго достоинства, и на основаніи нѣкоторыхъ біографическихъ данныхъ говорятъ, что онъ въ сущности рабъ и если расходуетъ плети, то такъ же безропотно принимаетъ ихъ и на свои плечи. Я молчу, но, любезный читатель, взываю къ твоей совѣсти: ты-то? Между нами говоря, самъ-то ты? Далѣе говорятъ, что Мишины понятія о морали смутны и, какъ примѣръ, указываютъ, что отношенія Миши къ женщинамъ слишкомъ элементарны и, такъ сказать, зоологичны, а являющіяся результатомъ этихъ элементарныхъ отношеній дѣти пользуются не большимъ вниманіемъ, чѣмъ на низшихъ зоологическихъ ступеняхъ. Мнѣ говорили, что одинъ сынъ Миши воспитывается въ колоніи для малолѣтнихъ преступниковъ, дочь оканчиваетъ курсъ воспитанія въ бѣлошвейномъ заведеніи нашего губернскаго города, а о многихъ Мишиныхъ дѣтяхъ никому ничего неизвѣстно. Я слышалъ, читатель, что ты самъ «падаешь», но не ушибаешься и не прочь пустить камнемъ въ «упавшую», и навѣрно у тебя двѣ морали: одна для женскаго пола, а другая для мужского, — насчетъ же дѣтей… я не хочу, мой милый читатель, тревожить твой мирный сонъ добродѣтельнаго человѣка нѣкоторыми воспоминаніями изъ твоего прошлаго.
Я совсѣмъ не желаю кому бы то ни было читать мораль и хотѣлъ только показать, любезный читатель, что вы не должны винить Мишу уже потому, что онъ принадлежитъ къ вашему обществу, — я надѣюсь, вы человѣкъ «общества», — и что, если захотите, вы, вѣроятно, даже отыщете не особенно далекія родственныя связи съ Мишей.
Мишу упрекаютъ, что онъ не создаетъ цѣнностей, а только потребляетъ ихъ, и длинный списокъ прожитыхъ имъ тетушкиныхъ имѣній предъявляютъ, какъ обвинительный актъ. Я не говорю, что хорошо жать, не сѣявши, и потреблять, не создавая, но думаю, что едва ли лучше въ общественномъ смыслѣ созданіе цѣнностей при помощи покровительственныхъ пошлинъ, т. е. путемъ принудительныхъ займовъ изъ твоего, читатель, кармана, какъ то практикуетъ наша русская, съ позволенія сказать, промышленность. Наконецъ, существуетъ довольно распространенная легенда, будто Миша на руку не чистъ. Я долженъ сознаться, что легенда покоится на нѣкоторыхъ реальныхъ основаніяхъ, но освѣщеніе ей придается невѣрное. Миша не воруетъ, а только учиняетъ растраты и беретъ въ долгъ безъ отдачи. Притомъ то и другое Миша дѣлаетъ обыкновенно безъ заранѣе обдуманнаго намѣронія, безъ эгоистической цѣли пріумноженія капиталовъ, и всѣ эти Мишины операціи не носятъ никакого систематическаго, такъ сказать, промышленнаго характера. Просто ему нужны были деньги, когда онъ проходилъ мимо незапертаго кассоваго сундука, или случайно забылъ бумажникъ дома, когда отправлялся съ вами въ загородный ресторанъ.
Миша совсѣмъ не скупъ, не жаденъ и не дорожитъ деньгами. Приходите къ нему на другой день послѣ «инцидента», какъ принято теперь называть исторіи съ кассовыми сундуками, и скажите: «нужно денегъ, Миша! до зарѣзу»… — будете увѣрены, если онъ не успѣлъ уже наканунѣ все спустить, онъ откроетъ бумажникъ и скажетъ: «бери»…
Миша вообще превосходный товарищъ, и въ подобныхъ случаяхъ доходитъ даже до великодушныхъ порывовъ, что и засвидѣтельствовано на скрижаляхъ исторіи, какъ, напримѣръ, въ сербскую и болгарскую войны, въ возникновеніи которыхъ онъ принималъ дѣятельнѣйшее участіе.
Я потому такъ долго остановился на роднѣ Миши, что его часто называютъ то Ноздревымъ, то Хлестаковымъ, не замѣчая, что тотъ и другой слишкомъ узки для Миши, который давно и по справедливости носитъ кличку «широкой русской натуры».
Мишу вообще не понимаютъ и потому часто бранятъ, а между тѣмъ понять его очень легко.
Въ его характерѣ есть одна черта, которая объясняетъ очень многое, если не все. Миша не понимаетъ закона, не понимая, не признаетъ, а не признавая, не исполняетъ. Онъ знаетъ, конечно, что существуютъ законы, но что есть вообще законъ, онъ, не слыхалъ. Законы же онъ представлялъ себѣ въ родѣ перегородокъ въ его конюшнѣ, устроенныхъ для того, чтобъ игреневый не лягалъ чалаго, а чалый не запускалъ морды въ овесъ гнѣдого, но такъ какъ Миша былъ владѣльцемъ конюшни, а не караковымъ жеребцомъ, то и былъ вполнѣ увѣренъ, что законы писаны не для него, т. е. не исполнялъ ихъ.
Потомъ законы жили въ городахъ, а въ городъ Миша ѣздилъ за балыкомъ, ямайскимъ ромомъ и жуковскимъ табакомъ, а не за законами. Если они и встрѣчались ему на дорогѣ, то сворачивали въ сторонку, и Мишина тройка проѣзжала безпрепятственно. Вплоть до очень недавняго времени къ вопросу о законности Миша относился равнодушно, а къ законамъ — скорѣе даже доброжелательно; но когда законъ незваный-непрошеный явился къ нему въ деревню, сталъ постоянно вертѣться передъ глазами и невѣжливо кричать: «я законъ», — Миша возненавидѣлъ его.
Это такъ просто и понятно. Миша издревле выбиралъ костюмы широкіе, нигдѣ не жмущіе, — шубы, охабни, азямы, халаты, шаровары, поддевки, валенки и прочее, — когда его вздумали одѣвать въ узкое нѣмецкое платье, онъ запротестовалъ и обозлился. Это такъ естественно.
Не утѣсняемый законами и не дрессируемый узкими нормами общежитія, Миша въ довольно чистомъ видѣ донесъ изъ глубины вѣковъ тѣ особенности своей натуры, которыя характеризуютъ, такъ сказать, зоологическую стадію человѣческаго развитія, и не виновенъ уже по тому одному, что элементъ безсознательнаго, присущій этой стадіи, играетъ очень большую роль въ его жизни.
У Миши нѣтъ идей, а есть ощущенія, а такъ какъ при этомъ у него отсутствуютъ задерживающіе центры, то онъ моментально исполняетъ то, что велитъ ему желудокъ, печень, геморрой. Поэтому, когда у него заподозрѣваютъ опредѣленное міросозерцаніе или начинаютъ упрекать его въ отсутствіи чувства долга, сознанія обязанности, — то совершаютъ крупную несправедливость и плодятъ недоразумѣнія въ родѣ смѣшиванія ощущеній съ понятіями и убѣжденія съ инстинктами.
Мишина душа — tabula rasa, на которой жизнь пишетъ все, что ей вздумается, и не его вина, если весьма часто одни порнографическіе эскизы или, такъ называемыя, «наглядныя несообразности» — дѣтскія картинки, на которыхъ нарисованы деревья и предлагается отыскать: «гдѣ корова»? Я возьму другое сравненіе, болѣе вѣрное и въ буквальномъ и переносномъ смыслѣ: Мишина душа — въ родѣ его желудка — пустой и очень вмѣстительный сосудъ. въ который можно лить вина въ неограниченной смѣси безъ опасенія переполнить его и вызвалъ какую-нибудь реакцію со стороны организма.
Миша не нарушаетъ законовъ, а только не исполняетъ ихъ, и за отсутствіемъ идей и понятіи руководствуется въ своей жизни не писанными законами и не распространенными догмами морали, а свободными инуиціями своей натуры. «Мое» онъ, хотя еще и смутно, понимаетъ, поскольку оно есть ощущеніе; «твое» онъ рѣшительно не понимаетъ, такъ какъ это уже въ значительной мѣрѣ понятіе. Мишинъ желудокъ хочетъ кулебяки и многихъ рюмокъ водки, Мишины глаза видятъ красивую женщину, Мишинъ языкъ любитъ сквернословить, Миша любитъ кататься на тройкахъ и ощущать присутствіе въ карманѣ ста рублей… Если при этомъ онъ нарушаетъ «твое», — право другого, то все-таки онъ не является преступникомъ.
Говорятъ, для состава преступленія нужна злая воля. Когда гимназистъ не выучитъ урока изъ Юлія Цезаря, я понимаю, что у него злая воля, и понимаю, что, помимо опасности создавать зрѣлыхъ гражданъ безъ аористовъ и основательнаго ознакомленія съ мѣропріятіями Верцингеторикса, нужно вообще искоренять изъ гимназіи злую волю и проявляющихъ таковую гимназистовъ исключать; но когда моего кучера Хамидуллу Нигматуллина начинаютъ винить за то, что онъ не говоритъ по-англійски, — я отказываюсь понимать. Всю жизнь Миша былъ вольный сынъ эѳира, испоконъ вѣковъ не зналъ ни тѣснаго платья, ни узкихъ перегородокъ, всегда имѣлъ столько тетушекъ, что могъ только потреблять ихъ имѣнія, на охотѣ всегда видѣлъ только зайца, а не случайныя межи, черезъ которыя тотъ прыгалъ, наконецъ, кругомъ его были только истинно-русскіе люди и никто не училъ его англійскому языку, — и его же во всемъ обвиняютъ: и въ отсутствіи техническихъ и агрономическихъ талантовъ, и въ отсутствіи системы и правилъ, и въ недостаткѣ уваженія къ чужимъ межамъ, и что, наконецъ, онъ не говоритъ по-англійски.
Я спрашиваю: гдѣ у Миши злая воля? У него даже не воля, а просто хотѣніе. У паука, который плететъ паутину и устраиваетъ потребные ему тарифы и пошлины для легкомысленныхъ мухъ, — есть воля и довольно злая; но у кита, который плаваетъ по морю, разиня ротъ, въ чаяніи, что тамъ что-нибудь застрянетъ, — у него только одно хотѣніе и широкій ротъ. Я даже самому Мишѣ не вѣрю, когда онъ взводитъ на себя обвиненія: «все отвергалъ — законы, совѣсть, вѣру…», — и прекрасно помню, что это было въ три часа ночи, послѣ ужина въ англійскомъ клубѣ.
IV.
правитьЛюблю я Мишу. За то именно люблю, что въ немъ такъ много русскаго, истинно-русскаго. Знаю Мишу, очень хорошо знаю и, все-таки, люблю, какъ все русское: ботвинью, окрошку, блины, пельмени. Я часто платился за эту любовь, а въ холерное время даже пострадалъ было, и, тѣмъ не менѣе, при одной мысли о блинахъ, какъ и при воспоминаніи о Мишѣ, испытываю весьма пріятныя эмоціи. Говорятъ, Миша неудобенъ для общежитія, но самый мужественный желудокъ возмутится противъ ежедневнаго меню: ботвинья, окрошка, винигретъ, тюря… Выводъ одинъ. Упомянутыя блюда нужно употреблять въ умѣренномъ количествѣ и не въ холерное время, а Мишу не слѣдуетъ ставить въ несоотвѣтствующее положеніе, какъ не слѣдуетъ комика выпускать на трагическое амплуа или дальтониста, не могущаго различить цвѣтовъ, машинистомъ на поѣздъ.
Причины Мишиныхъ неудачъ въ деревнѣ, — онъ совсѣмъ покинулъ свой уѣздъ, — объясняютъ различно. Поэты говорятъ, что для такого пышнаго цвѣтка нужна оранжерейная атмосфера, какой являлась дореформенная Россія, — тотъ питательный бульонъ, какъ выражаются врачи-прозаики, на которомъ получались особенно роскошныя колоніи Мишъ. Существуютъ попытки объяснить дѣло совсѣмъ просто, — тѣмъ, что всѣ Мишины тетушки перемерли, а на ихъ мѣсто родились банки, и что эти новыя тетушки оказываютъ Мишѣ воспособленія на менѣе льготныхъ условіяхъ, чѣмъ покойницы — старыя. Такъ или иначе, но фактъ вѣренъ, — Миша покинулъ деревню и, повидимому, окончательно.
Я жалѣю объ этомъ, — тихо и пусто будетъ въ уѣздѣ безъ Миши. Замолкнутъ звуки охотничьихъ роговъ, не будутъ носиться надъ полями чудные переливы колокольчиковъ чудной Мишиной тройки, поблѣднѣетъ отдѣлъ «происшествій», такъ оживлявшихъ уѣздную жизнь, пострадаетъ мѣстная бакалейная и гастрономическая промышленность; дамы съ горя будутъ продавать казенную водку, а уѣздные клубы закроются и обратятся въ постоялые дворы, гдѣ будутъ останавливаться «батюшки», пріѣзжающіе изъ деревень за покупками для храмового праздника, изрѣдка — сельскіе учителя съ мечтой получить жалованье, да страховые агенты для опредѣленія пожарныхъ убытковъ.
И скучно будетъ въ уѣздѣ. Я знаю, Мишино мѣсто не будетъ пусто. По его полямъ будетъ ѣздить на велосипедѣ другой Миша, тотъ, который въ просторѣчіи называется саврасъ; но это будетъ нѣчто болѣе тупое, жестокое, не такое колоритное и совсѣмъ лишенное поэзіи, какъ велосипедъ въ сравненіи съ доброй верховой лошадью. Настоящій Миша умѣлъ жить въ деревнѣ, какая-никакая у него была культура, а саврасъ будетъ думать, что культурой называется новая арфистка, пріѣхавшая изъ Парижа къ московскому Омону, и, ликвидировавши цѣнности, не ликвидированныя Мишей, уѣдетъ къ омоновской культурѣ.
Послѣ встрѣчи въ губернскомъ городѣ Миша какъ въ воду канулъ. Я зналъ, что онъ оставилъ службу — и покинулъ уѣздъ. Съ тѣхъ поръ о немъ не было ни слуху, ни духу. Онъ даже ни у кого изъ знакомыхъ не просилъ денегъ взаймы, что лишало всякой возможности имѣть о Мишѣ свѣдѣнія.
Совершенно случайно я открылъ Мишины слѣды въ Петербургѣ во время моей недавней поѣздки туда. Въ Петербургѣ я не бывалъ болѣе десяти лѣтъ, петербургскія газеты мнѣ какъ-то рѣдко удавалось читать въ провинціи, и вотъ, воспринимая идеи и проникаясь духомъ этихъ газетъ, я почувствовалъ, что на меня пахнуло чѣмъ-то ужасно знакомымъ. Одинъ финансовый проектъ разъяснилъ мои недоумѣнія. Мнѣ вспомнился коньякъ съ квасомъ, — такова сила ассоціаціи идей! Какъ-то разъ Миша, разочаровавшись во всѣхъ напиткахъ, изобрѣлъ комбинацію коньяка съ квасомъ, и вотъ тогда-то, за буфетной стойкой, онъ поразилъ насъ простотой и смѣлостью своего проекта: нужно выпустить бумажекъ, сколько слѣдуетъ, т. е. сколько нужно обывателю по его расходамъ, больше ничего. При этомъ Миша разъяснилъ, что русская экономическая жизнь совсѣмъ не то, что западноевропейская.
Какъ ни близко примыкалъ газетный проектъ къ Мишиному, тѣмъ не менѣе я усомнился. Неужели, думаю, Миша? Положимъ, Миша не дурно владѣлъ риѳмой и художественно разсказывалъ анекдоты; положимъ, Миша смѣлый, даже, можно сказать, отчаянный человѣкъ, но — государственный проектъ д какая-никакая, а все-таки литература — сомнѣвался. Всю исторію разсказалъ мнѣ Петька Голохвостовъ, съ которымъ я случайно встрѣтился у Доминика, — Петька пріѣхалъ въ Питеръ какимъ-то депутатомъ. Оказалось, Миша пустился въ литературу, еще въ таможнѣ отъ нечего дѣлать облекалъ въ форму беллетристическихъ произведеній свои амурныя воспоминанія и писалъ легонькіе доносцы на поляковъ, съ желѣзнодорожной станціи посылалъ «областныя» разсужденія, а поступивши на службу въ свой уѣздъ, сталъ касаться и государственныхъ вопросовъ.
Итакъ, Миша пишетъ уже не одни водевили! Мнѣ сразу все сдѣлалось понятно, — и тонъ Мишиныхъ газетъ, и наблюдаемое за послѣднее время и очень удивлявшее меня необыкновенное оживленіе политической и изящной, въ особенности стихотворной, литературы въ Россіи.
Мишина литература мало читается въ провинціи. Мишины друзья слишкомъ увѣрены, что всѣ амурныя похожденія его извѣстны намъ изъ первоисточниковъ, а его государственныя и экономическія воззрѣнія давно выслушаны нами у буфетной стойки. Оказалось, что я ошибался и не зналъ многихъ Мишиныхъ талантовъ. Во-первыхъ, онъ вообще развернулся, а потомъ сталъ понимать такія вещи, какихъ онъ раньше не понималъ. Такъ, онъ понялъ четвертое измѣреніе и увѣряетъ, что понялъ даже декадентовъ и символистовъ, и не только Барковскую сущность ихъ произведеній — чѣмъ они и привлекли Мишу, — но и вообще, онъ даже самъ написалъ одно декадентское стихотвореніе, заключающееся въ одной строчкѣ:
Стихотвореніе произвело нѣкоторый шумъ въ литературныхъ кругахъ, а такъ какъ многіе не знаютъ, что оно заимствовано у Гоголя или, вѣрнѣе, съ вывѣски тогдашняго цирюльника, то и сейчасъ еще любители ищутъ въ немъ разныхъ тайныхъ смысловъ.
Желая увѣдомить нашихъ общихъ друзей объ успѣхахъ Миши, я принялся за серьезное изученіе Мишиной литературы и на время устранился отъ всякой другой, чтобы полнѣе проникнуться духомъ литературнаго Миши. Вотъ тѣ наблюденія, которыя я сдѣлалъ.
Миша и въ литературѣ остался тѣмъ же «душой общества», какъ онъ былъ въ уѣздѣ, и, читая его, я живо вспоминалъ, какъ одушевленно и весело и всегда соотвѣтственно музыкѣ онъ выкрикивалъ changez vos dames", «promenade», «galop» и «chaîne chinoise», и онъ гакъ же замѣтенъ, какъ и въ земскомъ собраніи, когда подавалъ свои рѣшительныя реплики: «отказать въ ходатайствѣ!» «сдать въ комиссію!»
II.
правитьЛѣтъ 15 назадъ, когда я зналъ Мишу, онъ жилъ въ деревнѣ и нисколько не претендовалъ на службу по выборамъ. «Представительство» поглощало много Мишиныхъ денегъ сверхъ жалованья. Да и никогда жалованье не служило источникомъ жизни для него, а въ тѣ времена кормили его пустоши и тетушки. Миша стремился округлять свое имѣніе и любилъ говорить, что имѣніе должно быть, какъ въ кулакѣ, при чемъ онъ разжималъ и сжималъ ладонь, поэтому ненужныя и вредныя пустоши продавалъ хозяйственнымъ мужичкамъ.
Деньги съ пустошей онъ употреблялъ на внутреннія потребности хозяйства, пристраивалъ къ своему дому флигель для пріѣзжающихъ пріятелей или начиналъ строить винокуренный заводъ, который долженъ былъ въ будущемъ освободить Мишу отъ власти скупщиковъ хлѣба. Зданія не всегда увѣнчивались крышами, но имѣніе успѣшно округлялось.
Мишины тетушки умирали удивительно вовремя, когда Мишѣ было необходимо «встряхнуться» поѣздкой въ Москву и Петербургъ или уладить какую-нибудь городскую «исторію», и тетушкины наслѣдства шли на удовлетвореніе, такъ сказать, внѣшнихъ потребностей Миши, — не вытекавшихъ непосредственно изъ нуждъ хозяйства.
Все сказанное никоимъ образомъ не значитъ, чтобы Миша не занимался хозяйствомъ, — наоборотъ, и въ деревнѣ онъ проявлялъ такую же кипучую дѣятельность, какъ и въ городѣ.
Помню, какъ-то разъ въ разгаръ уборки яровыхъ хлѣбовъ, мнѣ вздумалось провѣдать Мишу. Пробираясь межниками, я еще издали замѣтилъ его, носившагося на конѣ между полями овса, гречихи и проса. Онъ также увидѣлъ меня и, красный и потный, подлетѣлъ къ моимъ дрожкамъ.
— Вотъ милая душа! Какъ разъ къ завтраку, — привѣтствовалъ онъ меня.
— Я тебѣ не помѣшаю, Миша? — отвѣтилъ я, обезпокоенный дѣловымъ его видомъ.
— Ну вотъ еще… Радъ-радёшенекъ. Я, вѣдь, съ ранняго утра съ мужиками все ругаюсь.
Пока мы ѣхали къ дому, Миша занималъ меня философско-хозяйственными сентенціями.
— Самая у меня теперь горячка. День дорого стоитъ… Тутъ не догляди… Покойница бабушка всегда говорила: «свой глазокъ — смотрокъ…»
И только при видѣ дома нѣсколько веселѣе выговорилъ:
— Какая, братецъ ты мой, у меня марсала! Пріятель мнѣ изъ Питера прислалъ, — какъ-то они моремъ безъ пошлины получаютъ, — я тебѣ скажу марсала! Вотъ увидишь!
Мы завтракали вдвоемъ. Юліи Валерьяновнѣ — Мишиной женѣ нездоровилось и она не выходила къ завтраку. Миша былъ очень оживленъ и веселъ, разсказывалъ свои хозяйственные планы, — онъ собирался строить мельницу, — и усердно угощалъ марсалой, оказавшейся дѣйствительно превосходной. И все-таки мнѣ было какъ-то жаль Мишу, и когда онъ еще разъ повторилъ «это вѣрно, свой глазокъ — смотрокъ», совершенно невольно выговорилъ:
— Знаешь что, Миша? Брось, поѣдемъ на зайцевъ! Заѣдемъ за Ольгой Ѳедоровной, Вѣрой Петровной. Петьку Голохвостова захватимъ, Ваню Ознобина…
Миша минуточку помолчалъ и отвѣтилъ мнѣ рѣшительнымъ и даже сердитымъ голосомъ:
— Ну, ужъ извини, только не Ваньку… Этого мерзавца я какъ-нибудь нагайкой взлуплю.
Я сконфузился, такъ какъ совершенно забылъ, что въ послѣднее земское собраніе у Миши съ Ваней случился какой-то скандалъ, чуть не кончившійся рукопашными дѣйствіями. Миша, впрочемъ, самъ вывелъ меня изъ неловкаго положенія.
— Развѣ князька взять?
Въ нашихъ мѣстахъ незадолго передъ тѣмъ появился молодой князь, посланный отцомъ изъ полка на хозяйство.
— Хвастался онъ мнѣ своими гончими… Ну-ка, посмотримъ! — закончилъ Миша съ загорѣвшимися глазами, но тотчасъ же снова омрачился.
— Знаешь, Юлія, вѣдь, на послѣдяхъ…
— Да ты акушеръ, что ли? — попробовалъ я возразить.
— Оно положимъ… — Мое, возраженіе, видимо понравилось Мишѣ.
— Тѣмъ болѣе, я предупредилъ Ѳедора Николаевича, — нашъ земскій врачъ.
Наши затрудненія рѣшила Юлія Валеріановна, неожиданно явившаяся къ концу завтрака.
— Вы зовете Мишу на охоту? Вотъ спасибо вамъ! Миша такъ измучился, — все въ полѣ, съ мужиками… Ему непремѣнно нужно встряхнуться…
— Но, Юлечка… — пробовалъ сопротивляться Миша, цѣлуя руку жены.
— Вотъ пустяки какіе… Я подожду, Миша! — съ прелестною улыбкой закончила Мишины сомнѣнія Юлія Валеріановна.
Всѣ распоряженія были немедленно сдѣланы. Нарядчика пришлось отозвать отъ работъ, такъ какъ онъ завѣдывалъ гончими, нѣсколько работниковъ верхами были разосланы къ земскимъ пріятелямъ; заблаговременно въ ту пустошь, гдѣ предполагалась охота, былъ отправленъ возъ съ провизіей и марсалой, и въ раннее веселое августовское утро мы двинулись на охоту.
Хорошъ Миша, окруженный собаками, въ своей черкескѣ, стянутой серебрянымъ поясомъ, верхомъ на золотисто-рыжемъ карабахѣ, хотя и старомъ, — еще отецъ Миши ѣздилъ, — но и теперь еще горячемъ и, какъ заяцъ, прыгающемъ черезъ канавы и ручьи.
Красиво несется Миша чрезъ поля и перелѣски, топчетъ свое и чужое поле проса, гикаетъ и трубитъ въ рогъ, и я любуюсь имъ, какъ любовался въ танцовальномъ залѣ.
Охота была удачна и обѣдъ на полянѣ, окруженной зелеными дубками, прошелъ очень оживленно. Дѣло не обошлось, впрочемъ, безъ инцидентовъ. Князекъ, — къ слову сказать, побѣжденный Мишиными гончими, — послѣ разсказовъ о своей охотѣ на кабановъ на Кавказѣ, вздумалъ показывать казацкую джигитовку и вывихнулъ ногу, почему и былъ отправленъ домой въ сопровожденіи — въ качествѣ сестры милосердія — Вѣры Петровны. Петька Голохвостовъ приналегъ на марсалу и, по своему обычаю, уснулъ подъ дубомъ тяжкимъ сномъ, а съ Мишей произошелъ совершенно неожиданный казусъ. Онъ заблудился послѣ обѣда въ лѣсу съ Ольгой Ѳедоровной и уже подъ утро вышелъ въ ея усадьбу, а такъ какъ въ этотъ день Ольга Ѳедоровна должна была уѣзжать въ Ялту, то Миша и отправился проводить ее до Ельца, гдѣ Ольгѣ Ѳедоровнѣ нужно было остановиться на нѣсколько дней. Спутница прослѣдовала далѣе, а Миша остался въ Ельцѣ, такъ какъ тамъ была оперетка и оказались недурные «сюжеты». Онъ не засидѣлся, впрочемъ; черезъ двѣ недѣли вернулся домой и ни къ чему не опоздалъ. Добрая Юлія Валеріановна подождала и родила какъ разъ ночью, въ день пріѣзда Миши, а еще черезъ двѣ недѣли мы весело праздновали рожденіе новаго Миши.
Я опоздалъ и пріѣхалъ къ концу обѣда, когда Юлія Валеріановна приготовляла крюшонъ, а Миша разсказывалъ о своей поѣздкѣ въ Елецъ. Эта поѣздка оказалась совсѣмъ не такъ проста, какъ мы, знакомые, думали. Миша хотѣлъ вызнать цѣны на хлѣбъ и произвелъ блестящую финансовую операцію. Отъ какого-то маклера, — послѣ хорошаго крюшона, — онъ узналъ важную коммерческую тайну, что въ Индіи громадный урожай хлѣбовъ, и что цѣны на хлѣбъ падутъ, а поэтому вовремя, хотя и не особенно дорого, запродалъ весь урожай.
Милая Юлія Валеріановна! Она принадлежала къ тому — увы! — вымирающему племени женъ, которыя имѣютъ очи видѣть и не видятъ, имѣютъ уши и не слышатъ! Она была влюблена, какъ въ день свадьбы, вся сіяла отъ счастья видѣть своего Мишу, смѣялась, когда онъ смѣялся, и влюбленными глазами слѣдила за нимъ, когда онъ разговаривалъ съ другими.
— Юлечка, ты прольешь крюшонъ! — долженъ былъ напоминать ей Миша. — Прибавь немного монахорумъ…
Петька Голохвостовъ смотрѣлъ изумленными глазами на своего пріятеля и, повидимому, раздѣлялъ восторгъ Юліи Валеріановны Мишей.
— Вонъ ты какой, Миша! Въ Индію… — въ раздумьи говорилъ онъ. — А какъ урожай на Зеленомъ Островѣ? Не слыхалъ?
Миша не обратилъ никакого вниманія на Петькину реплику и оживленно продолжалъ:
— Знаешь, Юлечка, кого я встрѣтилъ въ опереткѣ? Аглазову, помнишь, маленькая блондинка?
— Ахъ, помню, помню… Она такая миленькая, и голосокъ у нея славный… Какъ она теперь одѣвается?
— Вы спрашиваете, Юлія Валеріановна, какъ она раздѣвается? — вмѣшался Петька, успѣвшій дойти до градуса.
Инцидентъ прошелъ благополучно. Миша назвалъ своего друга шутомъ гороховымъ, а Юлія Валеріановна погрозила Петѣ за его глупости поставить въ уголъ и лишить крюшона.
— Знаете, — обратилась она къ сидѣвшей рядомъ Ольгѣ Ѳедоровнѣ. — Миша такой глупый, понавезъ мнѣ Богъ знаетъ чего! Двѣ шляпки, ротонду… И потомъ въ Ельцѣ была распродажа магазина, и Миша купилъ цѣлое дѣтское приданое, и представьте! — она любовными глазами взглянула на Мишу, — словно напередъ зналъ, — все съ голубенькими бантиками!
Миша и къ работамъ не опоздалъ. Шла молотьба, и послѣ обѣда онъ водилъ насъ по своимъ ригамъ и при этомъ приговаривалъ: «Тутъ пропусти время, не досмотри… Покойница бабушка всегда говорила: свой глазокъ — смотрокъ!»
Мнѣ пришлось покинуть Хрѣновскій уѣздъ и на нѣкоторое время потерять Мишу изъ виду. Я зналъ, что дѣла его плохи, что онъ продалъ имѣніе, а также уѣхалъ изъ уѣзда. Слухи о немъ долетали случайно, изрѣдка. Кто-то увѣрялъ, что видѣлъ Мишу чиновникомъ въ таможнѣ на австрійской границѣ; одинъ знакомый встрѣтилъ его начальникомъ маленькой желѣзнодорожной станціи гдѣ-то на югѣ и даже разговаривалъ съ нимъ; потомъ разсказывали, что онъ воротился въ уѣздъ и служитъ земскимъ страховымъ агентомъ за 600 рублей жалованья.
Года четыре назадъ мнѣ пришлось побывать въ Мишиной губерніи. Пыль, жара и тоска іюльской губернской улицы загнала меня въ городской лѣтній садъ. Тамъ было пусто и только у буфета стоялъ полный господинъ, что-то закусывалъ и болталъ съ буфетчикомъ. Подхожу ближе, — оказывается Миша. Мы очень обрадовались и по случаю свиданія заняли въ саду укромный столикъ и спросили бутылку вина.
Миша выглядѣлъ такимъ же молодцомъ, только немного растолстѣлъ, какъ-то размякъ и слишкомъ скоро сталъ пьянѣть. Я узналъ, что онъ получилъ наслѣдство, — небольшое имѣньице отъ тетушки, о существованіи которой и не подозрѣвалъ, — и опять служитъ, хотя и не по выборамъ.
— Ну что, Миша, какъ дѣла въ деревнѣ? — полюбопытствовалъ я.
— Какъ тебѣ сказать… Главное — непочтеніе къ родителямъ…
Вѣроятно, мое лицо изобразило изумленіе, такъ какъ Миша поспѣшилъ разъяснить:
— По фабрикамъ стали шляться… Вернется мальчишка и начнетъ фордыбачить передъ отцомъ съ матерью… Ну, вспрыснутъ разъ-другой, — смотришь, парень парнемъ. Старики вотъ какъ благодарятъ!
Видя, что мое изумленіе не кончается, Миша продолжалъ объяснять далѣе:
— Нельзя, братецъ… Дѣлиться стали, раззоръ. У меня какой случай вышелъ… Помнишь Никифора, что у меня нарядчикомъ служилъ? Первый домъ въ волости, еще старики у насъ въ бурмистрахъ ходили. Такъ, видишь, бабенка въ домъ затесалась, средняго сына жена. Такая язва, — дѣлиться да дѣлиться… А мужъ разиня, бабу слушаетъ. Ну, я увѣщевалъ, увѣщевалъ, а потомъ не утерпѣлъ…
— Ты полегче, Миша! — какъ-то невольно вырвалось у меня, — какъ бы…
Миша вдругъ неизвѣстно почему разсердился.
— Разъ я призванъ… Долженъ же я стоять на стражѣ!
— Плюнь, Миша! — сталъ я успокоивать его. — И охота тебѣ! Только себя разстраиваешь… Лучше разскажи, какъ семья, что Ольга Ѳедоровна?
Миша сразу повеселѣлъ и сдѣлался тѣмъ же милымъ Мишей, какимъ я зналъ я его прежде.
— Въ театрѣ билеты продаетъ Ольга Ѳедоровна… Ремонтеръ тутъ пріѣзжалъ, въ три мѣсяца обработалъ — до нитки. Постарѣла, братъ, Ольга Ѳедоровна и, говорятъ, попиваетъ.
— Ну, а Петька Голохвостовъ? — вспомнилъ я. — Живъ? Употребляетъ монахорумъ?
Миша расхохотался.
— Вотъ комикъ! Представь, вздумалъ пьянство искоренять въ своемъ участкѣ! Цѣлая теорія… Онъ говоритъ, что мужикъ пить не умѣетъ, — не закусываетъ. Вѣдь это въ самомъ дѣлѣ вредно? — съ серьезнымъ видомъ вставилъ Миша. — Ну, такъ вотъ и внушаетъ: пей, говоритъ, да закусывай…
Мишино лицо омрачилось.
— Свинья Петька! Какой онъ у насъ скандалъ устроилъ, не слыхалъ? Какъ еще въ газеты не попало… Было у насъ, видишь ли, собраніе, а послѣ, конечно, обѣдъ. Графъ рѣчь говорилъ… Знаешь графа Сазонова? Петербургскій человѣкъ, — хорошо говоритъ. Вдругъ Петька отвѣчать. А ужъ ко второму блюду нализался. «Изволи-ли, говоритъ, слышать, графъ, зубры есть въ Бѣловѣжской пущѣ? И сѣно казенное отпускаютъ, а все дохнутъ…» Мы всѣ какъ обалдѣлые, а онъ прибавляетъ: «И овса отпустятъ, все равно передохнутъ»… То есть, я тебѣ скажу, скандалище невиданный. Графъ разсердился, вышелъ изъ-за стола, — я совсѣмъ было бить Петьку. А онъ, какъ съ гуся вода, — еще оправдывается. Ученые говорятъ, это климатъ, атмосферическія вліянія, тутъ ужъ никто не виноватъ…
Миша опьянѣлъ и раскисъ и послѣ долгаго молчанія раздумчиво выговорилъ:
— Да, братъ, зубры, — что подѣлаешь?.. Вонъ, вонъ, — оживился Миша, указывая на прошмыгнувшаго мимо насъ велосипедиста. — Вѣришь ли, видѣть не могу. Велосипедъ… Помнишь моего карабаха? Велосипедъ! — презрительно процѣдилъ Миша сквозь зубы.
III.
правитьБыло бы большою несправедливостью сказать, что Миша дурной человѣкъ, а между тѣмъ это говорятъ, и на Мишѣ накопилось столько обвиненій, что я чувствую себя немного подавленнымъ ими.
Тѣмъ не менѣе, я хочу попробовать реабилитировать Мишу.
Прежде всего Мишу корятъ его родствомъ. Хлестаковъ приходится ему двоюроднымъ дядей по матери, а уѣздная скандальная хроника гласитъ, будто Миша въ дѣйствительности совсѣмъ и не Рукавицынъ, такъ какъ бабушка его жила съ Ноздревымъ, а не съ дѣдушкой Рукавицынымъ, и что Мишинъ отецъ только записанъ Рукавицынымъ. Не говоря уже о невиновности Миши въ бабушкиныхъ грѣхахъ, самое это родство совсѣмъ не такъ зазорно, какъ думаютъ учителя русской словесности.
Что такое, если разобрать по-человѣчеству, Хлестаковъ и Ноздревъ? Прежде всего люди, такъ сказать. «безъ заранѣе обдуманнаго намѣренія», — обстоятельство, какъ извѣстно, играющее большую роль при постановкѣ судебнаго приговора. Я скажу больше: это — люди мечты, вдохновенія, и притомъ въ значительной степени безкорыстнаго. Когда Иванъ Александровичъ разсказываетъ о тридцати тысячахъ курьерахъ и о дружескихъ отношеніяхъ съ иностранными посланниками, или его сводный братъ зеленофрачный незнакомецъ, мистеръ Дженгли, живописуетъ Пикквикистамъ свои испанскія новеллы, — развѣ это не мечта, не вдохновеніе? Тугъ чувствуется фантазія, нѣчто беллетристическое, и если Хлестаковъ ничего не писалъ, кромѣ водевилей, то только потому, что его не просили и что онъ жилъ въ тѣ времена, когда въ большемъ употребленіи были гусиные потроха, чѣмъ гусиныя перья.
За Ноздревымъ самъ Гоголь признавалъ вдохновеніе въ той знаменитой сценѣ, когда полицейскій чинъ такъ некстати помѣшалъ Ноздреву оставить черешневымъ чубукомъ вещественные знаки на великолѣпномъ подбородкѣ Чичикова. Только Гоголь сравниваетъ тамъ Ноздрева съ поручикомъ, рвущимся въ битву, и тѣмъ совершаетъ вопіющую несправедливость. Почему съ поручикомъ, а не съ генераломъ? Я смѣю утверждать, что у Ноздрева чисто генеральская повадка, и думаю, что Исторіи Иловайскаго потеряли бы значительную долю своей занимательности, если бъ всѣ подвиги Ноздревыхъ были исключены изъ нихъ. А другіе пустяки, которые лежатъ на репутаціи Ноздрева, собственно говоря, не стоило бы и опровергать. Насчетъ шашки, напримѣръ, очутившейся не на своемъ мѣстѣ… Вы, читатель, винтите? Или финансовыя операціи Ноздрева съ кобельками, шарманкой и бричкой… Нѣчто аналогичное представляетъ петербургская биржа. Что же касается нѣкоторой невоздержности на руку, то исторически достовѣрно, что и собственные баки Ноздрева не всегда обрѣтались въ авантажѣ и потомъ весьма нерѣдко его рукопашныя мѣропріятія являлись только актомъ самообороны, т. е. актомъ ненаказуемымъ.
Въ сущности оба они — и Ноздревъ и Хлестаковъ — веселые общительные люди. Правда, они врутъ и довольно много, но нѣсколько излишняя подвижность мысли, которую принято называть враньемъ, — явленіе довольно распространенное.
Перехожу къ обвиненіямъ, лежащимъ на самомъ Мишѣ.
Люди, близко знающіе его, утверждаютъ, что онъ лишенъ чувства собственнаго достоинства, и на основаніи нѣкоторыхъ біографическихъ данныхъ говорятъ, что онъ въ сущности рабъ и если расходуетъ плети, то такъ же безропотно принимаетъ ихъ и на свои плечи. Я молчу, но, любезный читатель, взываю къ твоей совѣсти: ты-то? Между нами говоря, самъ-то ты? Далѣе говорятъ, что Мишины понятія о морали смутны и, какъ примѣръ, указываютъ, что отношенія Миши къ женщинамъ слишкомъ элементарны и, такъ сказать, зоологичны, а являющіяся результатомъ этихъ элементарныхъ отношеній дѣти пользуются не большимъ вниманіемъ, чѣмъ на низшихъ зоологическихъ ступеняхъ. Мнѣ говорили, что одинъ сынъ Миши воспитывается въ колоніи для малолѣтнихъ преступниковъ, дочь оканчиваетъ курсъ воспитанія въ бѣлошвейномъ заведеніи нашего губернскаго города, а о многихъ Мишиныхъ дѣтяхъ никому ничего неизвѣстно. Я слышалъ, читатель, что ты самъ «падаешь», но не ушибаешься и не прочь пустить камнемъ въ «упавшую», и навѣрно у тебя двѣ морали: одна для женскаго пола, а другая для мужского, — насчетъ же дѣтей… я не хочу, мой милый читатель, тревожить твой мирный сонъ добродѣтельнаго человѣка нѣкоторыми воспоминаніями изъ твоего прошлаго.
Я совсѣмъ не желаю кому бы то ни было читать мораль и хотѣлъ только показать, любезный читатель, что вы не должны винить Мишу уже потому, что онъ принадлежитъ къ вашему обществу, — я надѣюсь, вы человѣкъ «общества», — и что, если захотите, вы, вѣроятно, даже отыщете не особенно далекія родственныя связи съ Мишей.
Мишу упрекаютъ, что онъ не создаетъ цѣнностей, а только потребляетъ ихъ, и длинный списокъ прожитыхъ имъ тетушкиныхъ имѣній предъявляютъ, какъ обвинительный актъ. Я не говорю, что хорошо жать, не сѣявши, и потреблять, не создавая, но думаю, что едва ли лучше въ общественномъ смыслѣ созданіе цѣнностей при помощи покровительственныхъ пошлинъ, т. е. путемъ принудительныхъ займовъ изъ твоего, читатель, кармана, какъ то практикуетъ наша русская, съ позволенія сказать, промышленность. Наконецъ, существуетъ довольно распространенная легенда, будто Миша на руку не чистъ. Я долженъ сознаться, что легенда покоится на нѣкоторыхъ реальныхъ основаніяхъ, но освѣщеніе ей придается невѣрное. Миша не воруетъ, а только учиняетъ растраты и беретъ въ долгъ безъ отдачи. Притомъ то и другое Миша дѣлаетъ обыкновенно безъ заранѣе обдуманнаго намѣронія, безъ эгоистической цѣли пріумноженія капиталовъ, и всѣ эти Мишины операціи не носятъ никакого систематическаго, такъ сказать, промышленнаго характера. Просто ему нужны были деньги, когда онъ проходилъ мимо незапертаго кассоваго сундука, или случайно забылъ бумажникъ дома, когда отправлялся съ вами въ загородный ресторанъ.
Миша совсѣмъ не скупъ, не жаденъ и не дорожитъ деньгами. Приходите къ нему на другой день послѣ «инцидента», какъ принято теперь называть исторіи съ кассовыми сундуками, и скажите: «нужно денегъ, Миша! до зарѣзу»… — будете увѣрены, если онъ не успѣлъ уже наканунѣ все спустить, онъ откроетъ бумажникъ и скажетъ: «бери»…
Миша вообще превосходный товарищъ, и въ подобныхъ случаяхъ доходитъ даже до великодушныхъ порывовъ, что и засвидѣтельствовано на скрижаляхъ исторіи, какъ, напримѣръ, въ сербскую и болгарскую войны, въ возникновеніи которыхъ онъ принималъ дѣятельнѣйшее участіе.
Я потому такъ долго остановился на роднѣ Миши, что его часто называютъ то Ноздревымъ, то Хлестаковымъ, не замѣчая, что тотъ и другой слишкомъ узки для Миши, который давно и по справедливости носитъ кличку «широкой русской натуры».
Мишу вообще не понимаютъ и потому часто бранятъ, а между тѣмъ понять его очень легко.
Въ его характерѣ есть одна черта, которая объясняетъ очень многое, если не все. Миша не понимаетъ закона, не понимая, не признаетъ, а не признавая, не исполняетъ. Онъ знаетъ, конечно, что существуютъ законы, но что есть вообще законъ, онъ, не слыхалъ. Законы же онъ представлялъ себѣ въ родѣ перегородокъ въ его конюшнѣ, устроенныхъ для того, чтобъ игреневый не лягалъ чалаго, а чалый не запускалъ морды въ овесъ гнѣдого, но такъ какъ Миша былъ владѣльцемъ конюшни, а не караковымъ жеребцомъ, то и былъ вполнѣ увѣренъ, что законы писаны не для него, т. е. не исполнялъ ихъ.
Потомъ законы жили въ городахъ, а въ городъ Миша ѣздилъ за балыкомъ, ямайскимъ ромомъ и жуковскимъ табакомъ, а не за законами. Если они и встрѣчались ему на дорогѣ, то сворачивали въ сторонку, и Мишина тройка проѣзжала безпрепятственно. Вплоть до очень недавняго времени къ вопросу о законности Миша относился равнодушно, а къ законамъ — скорѣе даже доброжелательно; но когда законъ незваный-непрошеный явился къ нему въ деревню, сталъ постоянно вертѣться передъ глазами и невѣжливо кричать: «я законъ», — Миша возненавидѣлъ его.
Это такъ просто и понятно. Миша издревле выбиралъ костюмы широкіе, нигдѣ не жмущіе, — шубы, охабни, азямы, халаты, шаровары, поддевки, валенки и прочее, — когда его вздумали одѣвать въ узкое нѣмецкое платье, онъ запротестовалъ и обозлился. Это такъ естественно.
Не утѣсняемый законами и не дрессируемый узкими нормами общежитія, Миша въ довольно чистомъ видѣ донесъ изъ глубины вѣковъ тѣ особенности своей натуры, которыя характеризуютъ, такъ сказать, зоологическую стадію человѣческаго развитія, и не виновенъ уже по тому одному, что элементъ безсознательнаго, присущій этой стадіи, играетъ очень большую роль въ его жизни.
У Миши нѣтъ идей, а есть ощущенія, а такъ какъ при этомъ у него отсутствуютъ задерживающіе центры, то онъ моментально исполняетъ то, что велитъ ему желудокъ, печень, геморрой. Поэтому, когда у него заподозрѣваютъ опредѣленное міросозерцаніе или начинаютъ упрекать его въ отсутствіи чувства долга, сознанія обязанности, — то совершаютъ крупную несправедливость и плодятъ недоразумѣнія въ родѣ смѣшиванія ощущеній съ понятіями и убѣжденія съ инстинктами.
Мишина душа — tabula rasa, на которой жизнь пишетъ все, что ей вздумается, и не его вина, если весьма часто одни порнографическіе эскизы или, такъ называемыя, «наглядныя несообразности» — дѣтскія картинки, на которыхъ нарисованы деревья и предлагается отыскать: «гдѣ корова»? Я возьму другое сравненіе, болѣе вѣрное и въ буквальномъ и переносномъ смыслѣ: Мишина душа — въ родѣ его желудка — пустой и очень вмѣстительный сосудъ. въ который можно лить вина въ неограниченной смѣси безъ опасенія переполнить его и вызвалъ какую-нибудь реакцію со стороны организма.
Миша не нарушаетъ законовъ, а только не исполняетъ ихъ, и за отсутствіемъ идей и понятіи руководствуется въ своей жизни не писанными законами и не распространенными догмами морали, а свободными инуиціями своей натуры. «Мое» онъ, хотя еще и смутно, понимаетъ, поскольку оно есть ощущеніе; «твое» онъ рѣшительно не понимаетъ, такъ какъ это уже въ значительной мѣрѣ понятіе. Мишинъ желудокъ хочетъ кулебяки и многихъ рюмокъ водки, Мишины глаза видятъ красивую женщину, Мишинъ языкъ любитъ сквернословить, Миша любитъ кататься на тройкахъ и ощущать присутствіе въ карманѣ ста рублей… Если при этомъ онъ нарушаетъ «твое», — право другого, то все-таки онъ не является преступникомъ.
Говорятъ, для состава преступленія нужна злая воля. Когда гимназистъ не выучитъ урока изъ Юлія Цезаря, я понимаю, что у него злая воля, и понимаю, что, помимо опасности создавать зрѣлыхъ гражданъ безъ аористовъ и основательнаго ознакомленія съ мѣропріятіями Верцингеторикса, нужно вообще искоренять изъ гимназіи злую волю и проявляющихъ таковую гимназистовъ исключать; но когда моего кучера Хамидуллу Нигматуллина начинаютъ винить за то, что онъ не говоритъ по-англійски, — я отказываюсь понимать. Всю жизнь Миша былъ вольный сынъ эѳира, испоконъ вѣковъ не зналъ ни тѣснаго платья, ни узкихъ перегородокъ, всегда имѣлъ столько тетушекъ, что могъ только потреблять ихъ имѣнія, на охотѣ всегда видѣлъ только зайца, а не случайныя межи, черезъ которыя тотъ прыгалъ, наконецъ, кругомъ его были только истинно-русскіе люди и никто не училъ его англійскому языку, — и его же во всемъ обвиняютъ: и въ отсутствіи техническихъ и агрономическихъ талантовъ, и въ отсутствіи системы и правилъ, и въ недостаткѣ уваженія къ чужимъ межамъ, и что, наконецъ, онъ не говоритъ по-англійски.
Я спрашиваю: гдѣ у Миши злая воля? У него даже не воля, а просто хотѣніе. У паука, который плететъ паутину и устраиваетъ потребные ему тарифы и пошлины для легкомысленныхъ мухъ, — есть воля и довольно злая; но у кита, который плаваетъ по морю, разиня ротъ, въ чаяніи, что тамъ что-нибудь застрянетъ, — у него только одно хотѣніе и широкій ротъ. Я даже самому Мишѣ не вѣрю, когда онъ взводитъ на себя обвиненія: «все отвергалъ — законы, совѣсть, вѣру…», — и прекрасно помню, что это было въ три часа ночи, послѣ ужина въ англійскомъ клубѣ.
IV.
правитьЛюблю я Мишу. За то именно люблю, что въ немъ такъ много русскаго, истинно-русскаго. Знаю Мишу, очень хорошо знаю и, все-таки, люблю, какъ все русское: ботвинью, окрошку, блины, пельмени. Я часто платился за эту любовь, а въ холерное время даже пострадалъ было, и, тѣмъ не менѣе, при одной мысли о блинахъ, какъ и при воспоминаніи о Мишѣ, испытываю весьма пріятныя эмоціи. Говорятъ, Миша неудобенъ для общежитія, но самый мужественный желудокъ возмутится противъ ежедневнаго меню: ботвинья, окрошка, винигретъ, тюря… Выводъ одинъ. Упомянутыя блюда нужно употреблять въ умѣренномъ количествѣ и не въ холерное время, а Мишу не слѣдуетъ ставить въ несоотвѣтствующее положеніе, какъ не слѣдуетъ комика выпускать на трагическое амплуа или дальтониста, не могущаго различить цвѣтовъ, машинистомъ на поѣздъ.
Причины Мишиныхъ неудачъ въ деревнѣ, — онъ совсѣмъ покинулъ свой уѣздъ, — объясняютъ различно. Поэты говорятъ, что для такого пышнаго цвѣтка нужна оранжерейная атмосфера, какой являлась дореформенная Россія, — тотъ питательный бульонъ, какъ выражаются врачи-прозаики, на которомъ получались особенно роскошныя колоніи Мишъ. Существуютъ попытки объяснить дѣло совсѣмъ просто, — тѣмъ, что всѣ Мишины тетушки перемерли, а на ихъ мѣсто родились банки, и что эти новыя тетушки оказываютъ Мишѣ воспособленія на менѣе льготныхъ условіяхъ, чѣмъ покойницы — старыя. Такъ или иначе, но фактъ вѣренъ, — Миша покинулъ деревню и, повидимому, окончательно.
Я жалѣю объ этомъ, — тихо и пусто будетъ въ уѣздѣ безъ Миши. Замолкнутъ звуки охотничьихъ роговъ, не будутъ носиться надъ полями чудные переливы колокольчиковъ чудной Мишиной тройки, поблѣднѣетъ отдѣлъ «происшествій», такъ оживлявшихъ уѣздную жизнь, пострадаетъ мѣстная бакалейная и гастрономическая промышленность; дамы съ горя будутъ продавать казенную водку, а уѣздные клубы закроются и обратятся въ постоялые дворы, гдѣ будутъ останавливаться «батюшки», пріѣзжающіе изъ деревень за покупками для храмового праздника, изрѣдка — сельскіе учителя съ мечтой получить жалованье, да страховые агенты для опредѣленія пожарныхъ убытковъ.
И скучно будетъ въ уѣздѣ. Я знаю, Мишино мѣсто не будетъ пусто. По его полямъ будетъ ѣздить на велосипедѣ другой Миша, тотъ, который въ просторѣчіи называется саврасъ; но это будетъ нѣчто болѣе тупое, жестокое, не такое колоритное и совсѣмъ лишенное поэзіи, какъ велосипедъ въ сравненіи съ доброй верховой лошадью. Настоящій Миша умѣлъ жить въ деревнѣ, какая-никакая у него была культура, а саврасъ будетъ думать, что культурой называется новая арфистка, пріѣхавшая изъ Парижа къ московскому Омону, и, ликвидировавши цѣнности, не ликвидированныя Мишей, уѣдетъ къ омоновской культурѣ.
Послѣ встрѣчи въ губернскомъ городѣ Миша какъ въ воду канулъ. Я зналъ, что онъ оставилъ службу — и покинулъ уѣздъ. Съ тѣхъ поръ о немъ не было ни слуху, ни духу. Онъ даже ни у кого изъ знакомыхъ не просилъ денегъ взаймы, что лишало всякой возможности имѣть о Мишѣ свѣдѣнія.
Совершенно случайно я открылъ Мишины слѣды въ Петербургѣ во время моей недавней поѣздки туда. Въ Петербургѣ я не бывалъ болѣе десяти лѣтъ, петербургскія газеты мнѣ какъ-то рѣдко удавалось читать въ провинціи, и вотъ, воспринимая идеи и проникаясь духомъ этихъ газетъ, я почувствовалъ, что на меня пахнуло чѣмъ-то ужасно знакомымъ. Одинъ финансовый проектъ разъяснилъ мои недоумѣнія. Мнѣ вспомнился коньякъ съ квасомъ, — такова сила ассоціаціи идей! Какъ-то разъ Миша, разочаровавшись во всѣхъ напиткахъ, изобрѣлъ комбинацію коньяка съ квасомъ, и вотъ тогда-то, за буфетной стойкой, онъ поразилъ насъ простотой и смѣлостью своего проекта: нужно выпустить бумажекъ, сколько слѣдуетъ, т. е. сколько нужно обывателю по его расходамъ, больше ничего. При этомъ Миша разъяснилъ, что русская экономическая жизнь совсѣмъ не то, что западноевропейская.
Какъ ни близко примыкалъ газетный проектъ къ Мишиному, тѣмъ не менѣе я усомнился. Неужели, думаю, Миша? Положимъ, Миша не дурно владѣлъ риѳмой и художественно разсказывалъ анекдоты; положимъ, Миша смѣлый, даже, можно сказать, отчаянный человѣкъ, но — государственный проектъ д какая-никакая, а все-таки литература — сомнѣвался. Всю исторію разсказалъ мнѣ Петька Голохвостовъ, съ которымъ я случайно встрѣтился у Доминика, — Петька пріѣхалъ въ Питеръ какимъ-то депутатомъ. Оказалось, Миша пустился въ литературу, еще въ таможнѣ отъ нечего дѣлать облекалъ въ форму беллетристическихъ произведеній свои амурныя воспоминанія и писалъ легонькіе доносцы на поляковъ, съ желѣзнодорожной станціи посылалъ «областныя» разсужденія, а поступивши на службу въ свой уѣздъ, сталъ касаться и государственныхъ вопросовъ.
Итакъ, Миша пишетъ уже не одни водевили! Мнѣ сразу все сдѣлалось понятно, — и тонъ Мишиныхъ газетъ, и наблюдаемое за послѣднее время и очень удивлявшее меня необыкновенное оживленіе политической и изящной, въ особенности стихотворной, литературы въ Россіи.
Мишина литература мало читается въ провинціи. Мишины друзья слишкомъ увѣрены, что всѣ амурныя похожденія его извѣстны намъ изъ первоисточниковъ, а его государственныя и экономическія воззрѣнія давно выслушаны нами у буфетной стойки. Оказалось, что я ошибался и не зналъ многихъ Мишиныхъ талантовъ. Во-первыхъ, онъ вообще развернулся, а потомъ сталъ понимать такія вещи, какихъ онъ раньше не понималъ. Такъ, онъ понялъ четвертое измѣреніе и увѣряетъ, что понялъ даже декадентовъ и символистовъ, и не только Барковскую сущность ихъ произведеній — чѣмъ они и привлекли Мишу, — но и вообще, онъ даже самъ написалъ одно декадентское стихотвореніе, заключающееся въ одной строчкѣ:
Стихотвореніе произвело нѣкоторый шумъ въ литературныхъ кругахъ, а такъ какъ многіе не знаютъ, что оно заимствовано у Гоголя или, вѣрнѣе, съ вывѣски тогдашняго цирюльника, то и сейчасъ еще любители ищутъ въ немъ разныхъ тайныхъ смысловъ.
Желая увѣдомить нашихъ общихъ друзей объ успѣхахъ Миши, я принялся за серьезное изученіе Мишиной литературы и на время устранился отъ всякой другой, чтобы полнѣе проникнуться духомъ литературнаго Миши. Вотъ тѣ наблюденія, которыя я сдѣлалъ.
Миша и въ литературѣ остался тѣмъ же «душой общества», какъ онъ былъ въ уѣздѣ, и, читая его, я живо вспоминалъ, какъ одушевленно и весело и всегда соотвѣтственно музыкѣ онъ выкрикивалъ changez vos dames", «promenade», «galop» и «chaîne chinoise», и онъ гакъ же замѣтенъ, какъ и въ земскомъ собраніи, когда подавалъ свои рѣшительныя реплики: «отказать въ ходатайствѣ!» «сдать въ комиссію!»
Онъ внесъ въ литературу простоту чувствъ, несложность умственныхъ эмоцій, ясный взглядъ умудреннаго опытомъ землевладѣльца и свободный стиль охотничьихъ разсказовъ. Всѣ эти свойства помогаютъ ему очень быстро разбираться въ запутанныхъ вопросахъ внутренней политики, а въ особенности драгоцѣнны при составленіи разнообразныхъ прожектовъ, клонящихся къ устроенію деревни въ томъ смыслѣ, чтобы Миша могъ вернуться и жить тамъ не безъ пріятности.
Я зналъ, что Миша полонъ неожиданностей и всегда можетъ очутиться въ Ельцѣ, когда ему необходимо быть дома, — тѣмъ не менѣе, я удивился, когда узналъ, что Миша — антисемитъ: никакихъ евреевъ въ нашемъ уѣздѣ не было и никакихъ огорченій Мишѣ они не доставляли, наоборотъ, исторически дознано, что «разулъ» Мишу, — какъ принято выражаться въ нашемъ уѣздѣ, — истинно русскій человѣкъ — Антошка, бывшій дворовый его отца; тѣмъ не менѣе, Миша увѣрился, что во всѣхъ злоключеніяхъ, постигшихъ его въ жизни, пакостилъ ему еврей. И Антошка поддакивалъ: «не иначе какъ жидъ, кому больше!» Память у Миши дѣвичья, онъ давно забылъ злодѣйства Антошки и даже сдѣлался его пріятелемъ. До меня давно доходили слухи, что Миша состоитъ въ амурныхъ отношеніяхъ съ Антошкиными дочерьми, а живя въ Петербургѣ, я узналъ отъ вполнѣ свѣдущихъ людей, что Миша числится теперь при Антошкѣ чиновникомъ особыхъ порученій и подъ его руководствомъ проходитъ практическій курсъ русской политической экономіи; какъ извѣстно, Антошка въ послѣднее время переселился въ Петербургъ, устраиваетъ тамъ синдикаты и орудуетъ по части тарифовъ и пошлинъ.
Я не совсѣмъ точно выразился, сказавши, что Миша антисемитъ; онъ анти… анти… — я, собственно говоря, не знаю что… Миша всегда любилъ словечки и восклицанія и въ уѣздѣ въ минуты душевнаго жара часто говорилъ: «дондеръ-шишъ!» иногда въ видѣ объясненія добавляя: «тысяча чертей и одна пушка»… Теперь онъ говоритъ: «народность»… хотя я также мало понимаю, что разумѣетъ Миша подъ этимъ словомъ, какъ и его «дондеръ-шишъ», и тѣ объясненія, которыя онъ дѣлаетъ, такъ же мало даютъ моему уму, какъ и тысяча чертей и одна пушка. Поляковъ онъ не любитъ за то, что они поляки, мусульманъ за то, что вѣрятъ въ Магомета, финляндцевъ — они пьютъ дешевое венгерское вино, а онъ, Миша, — дорогое, кавказскіе народцы — маленькіе народцы и владѣютъ такими хорошими землями въ то время, какъ у Миши ничего нѣтъ, и прочее, и прочее. Я все это понимаю, но когда Миша въ чемъ-то заподозриваетъ Малороссію и сибиряковъ, — не понимаю и думаю, что это одинъ «дондеръ-шишъ» и ничего болѣе.
Антошка и тутъ поддакиваетъ: у него личные счеты съ Лодзью и Финляндіей, евреевъ онъ терпѣть не можетъ за то, что они «довольствуются меньшимъ дивидендомъ», чѣмъ онъ, и вообще сбиваютъ истинно русскія цѣны; поэтому Антошка въ послѣднее время также укрѣпился на «народности».
Къ сожалѣнію, развившаяся въ Мишѣ ненависть къ законности и къ законамъ придаетъ иногда несвойственный Мишѣ злобный характеръ его писаніямъ и, вообще, испортила натуру Миши. Все ему кажется, что разныя народности обладаютъ чрезмѣрнымъ и излишнимъ количествомъ правъ, и что слишкомъ много по отношенію къ нимъ проявляется законности… Онъ сдѣлался нервенъ и раздражителенъ, — все что-то ему чудится и мерещится, на кого то постоянно сердится, все выслѣживаетъ, подсматриваетъ, подслушиваетъ…
Впрочемъ, все это только въ вопросахъ внутренней политики, а въ обсужденіи международныхъ дѣлъ Миша остается тѣмъ же милымъ, веселымъ Мишей, какимъ я знавалъ его раньше. И потомъ, какъ ни боекъ Миша, а во внутренней политикѣ онъ немножко конфузится, въ иностранномъ же отдѣлѣ онъ смѣлъ, какъ въ отъѣзжемъ полѣ, поэтому этотъ отдѣлъ Мишиныхъ газетъ сдѣлался въ Петербургѣ моимъ любимымъ чтеніемъ. Иногда я хохоталъ, какъ сумасшедшій, и разъ до того увлекся иностранной хроникой, что не пошелъ въ Александринскій театръ, хотя имѣлъ билетъ. Изъ-за передовыхъ статей и иностранныхъ корреспонденцій передо мной совершенно реально вставалъ Миша съ его жующими или свистящими губами и неизмѣнно яснымъ взглядомъ неопороченныхъ раздумьемъ глазъ. Съ Англіей онъ не церемонится: «а въ морду хочешь?» Италіи грозитъ пальцемъ, Германіи показываетъ кукишъ, Францію дружески хлопаетъ по животу, а Австрію просто-напросто презираетъ, турку гладитъ по головѣ: «что, дурашка, испугался?» Въ братушкѣ Миша совсѣмъ разочаровался и говоритъ ему строгія реплики, за то гдѣ-то разыскалъ какого-то абиссинца и, повидимому, собирается вывести въ люди.
И, что выходитъ особенно мило, — Миша говоритъ въ серьезъ, взаправду, не улыбнется, и я только радуюсь веселости Мишинаго характера. Изрѣдка случается, что онъ вдругъ разсердится на какую-нибудь націю и такъ разсердится, что я невольно шепчу: ты, Миша, полегче!
Мнѣ не удалось повидаться съ Мишей въ Петербургѣ: онъ уѣхалъ въ Парижъ немножко подкрѣпить узы французско-русской дружбы, такъ какъ опасался ослабленія ихъ въ виду перемѣны министерства во Франціи.
Въ заключеніе не могу не повторить, что Мишу не понимаютъ, и это огорчаетъ меня. Когда я вижу, что настоящая литература принимаетъ въ серьезъ Мишины слова, старается что-то втолковать ему, — споритъ, бранится, — я съ горестнымъ изумленіемъ убѣждаюсь, что Миши совсѣмъ не понимаютъ. Я же, когда слышу, какъ Миша возглашаетъ: я призванъ… мы, Миши, на стражѣ… или читаю его дискурсы съ англійскими государственными людьми, — я хотѣлъ бы только крикнуть ему по старой дружбѣ: Миша! брось, поѣдемъ на зайцевъ!