Михаил Евграфович Салтыков (Скабичевский)/ДО

Михаил Евграфович Салтыков
авторъ Александр Михайлович Скабичевский

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru • (Некролог и несколько воспоминаний о нем).

Михаилъ Евграфовичъ Салтыковъ.

(Некрологъ и нѣсколько воспоминаній о немъ).

А. Скабичевскаго.

I.

Въ лицѣ Михаила Евграфовича Салтыкова Россія утратила одного изъ тѣхъ великихъ геніевъ человѣческаго слова, имена которыхъ, переживая тысячелѣтія, служатъ, съ одной стороны, яркими свѣточами въ исторіи развитія человѣчества, а съ другой — жестокими бичами, немилосердно понукающими лѣнивую клячу исторіи, и грозными обличителями человѣчества передъ судомъ истины и правды. Такихъ именъ очень немного, и ничего не стоитъ тотчасъ-же всѣхъ ихъ перечесть. Вотъ они: Аристофанъ, Ювеналъ, Эразмъ Роттердамскій, Раблэ, Сервантесъ, Мольеръ, Свифтъ, а у насъ — грибоѣдовъ, Гоголь и, наконецъ, Салтыковъ. Геній Салтыкова отличался тѣмъ, что представлялъ собою весьма рѣдкое и поистинѣ чудесное явленіе полной независимости отъ своей матеріальной, физической оболочки. Для него не существовало того періода полнаго расцвѣта и развитія, который у простыхъ смертныхъ совпадаетъ обыкновенно съ окончательнымъ развитіемъ физическаго организма, съ такъ-называемымъ возрастомъ мужества, а затѣмъ слѣдуетъ, если не паденіе таланта вмѣстѣ со старостью, то, во всякомъ случаѣ, отсутствіе въ немъ дальнѣйшаго роста и развитія. Талантъ Салтыкова непрестанно развивался до самаго послѣдняго мгновенія жизни, до того момента, когда холодѣющая рука не въ силахъ уже была исполнять внушеній неугомоннаго генія. Ни преклонный возрастъ, ни хилость организма, ни продолжительная и мучительная болѣзнь, — ничто не могло задержать, хотя-бы на минуту, это развитіе, и, вслѣдствіе этого, нѣкоторыя изъ послѣднихъ произведеній Салтыкова достигли такой общечеловѣческой высоты, что безъ малѣйшихъ преувеличеній можно поставить ихъ на одномъ ряду съ безсмертными памятниками сатиры, вродѣ «Похвалы глупости» Эразма или «Донъ-Кихота» Сервантеса.

Раздѣляя со всею Россіею глубокую скорбь объ утратѣ такого великаго генія, составляющаго нашу лучшую гордость и славу, поспѣшимъ Воздать ему послѣдній долгъ, посвятивъ нѣсколько посильныхъ строкъ воспоминаніямъ о его труженической жизни и свѣтлой и въ то-же время оригинальнѣйшей личности.

II.

М. Ев. Салтыковъ родился 15-го января 1826 года, въ селѣ Спасъ-Уголъ, Калязинскаго уѣзда, Тверской губерніи. Родители его были довольно богатые мѣстные помѣщики, о древности рода которыхъ нечего распространяться, такъ какъ самая фамилія Салтыковыхъ — одна изъ самыхъ распространенныхъ, общеизвѣстнѣйшихъ и непрестанно повторяющихся въ исторіи чуть не со временъ Іоанна Грознаго, — достаточно свидѣтельствуетъ о родовитости нашего безсмертнаго сатирика, и вмѣстѣ съ тѣмъ, о татарскомъ происхожденіи его предковъ.

Проведя первые годы своей жизни въ сельскомъ уединеніи, на полномъ барскомъ привольѣ среди простора полей, Салтыковъ семи лѣтъ, въ самый день рожденія, 15 то января 1833 года, былъ посаженъ за азбуку, причемъ первымъ наставникомъ его, по обычаю того времени, былъ свой же крѣпостной человѣкъ, живописецъ Павелъ. Но у этого перваго наставника «изъ народа» мальчикъ занимался не болѣе года, а затѣмъ поступилъ подъ руководство своей старшей сестры, Надежды Евграфовны, вышедшей изъ московскаго Екатерининскаго института въ 1834 году, и ея подруги по институту Авдотьи Петровны Василевской, поступившей въ домъ Салтыковыхъ въ качествѣ гувернантки. Кромѣ этихъ двухъ дѣвицъ, священникъ села Заозерья, Иванъ Васильевичъ, преподавалъ мальчику, сверхъ Закона Божія, латинскій языкъ по грамматикѣ Кошанскаго и студентъ Троицкой духовной академіи Матвѣй Петровичъ Салманъ два года сряду проживалъ въ имѣніи Салтыковыхъ на лѣтнихъ вакаціяхъ, подготовляя его къ экзамену. Подготовленіе это было настолько успѣшно, что въ августѣ 1836 г., когда Салтыкову было уже 10 лѣтъ, онъ могъ быть принятъ въ третій классъ шестикласснаго московскаго дворянскаго института, только что преобразованнаго въ то время изъ университетскаго пансіона.

Московскій дворянскій институтъ имѣлъ привиллегію отправлять каждые полтора года своихъ отличнѣйшихъ учениковъ въ царскосельскій лицей, гдѣ они и поступали на казенное содержаніе. Привиллегіи этой удостоился и Салтыковъ, и, пробывъ два года въ московскомъ дворянскомъ институтѣ, онъ былъ въ 1838 году переведенъ въ лицей, въ то время находившійся еще въ Царскомъ Селѣ.

Судя по всему, порядки въ лицеѣ въ то время были очень строгіе и начальство всѣ усилія употребляло, чтобы вывѣтрить изъ лицея традиціонный духъ Куницина и Пушкина. Но бороться съ этимъ духомъ было чрезвычайно трудно, особенно въ виду свѣжей еще могилы Пушкина, умершаго всего годъ назадъ такою трагическою и обаятельною для юношества смертію. Какъ ни преслѣдовало начальство стихотворство, но рѣдкій мальчикъ, мало-мальски талантливый и воспріимчивый, не мечталъ о славѣ Пушкина и не дѣлался поэтомъ съ перваго-же класса лицея. Это обстоятельство и было причиною, съ одной стороны, ранняго пробужденія страсти къ литературной дѣятельности въ Салтыковѣ съ десятилѣтняго возраста, т. е. съ перваго-же класса лицея, а съ другой — столь-же ранняго предубѣжденія противъ него начальства. Такъ, мы видимъ, что не мало доставалось ему за стихотворство и чтеніе книгъ не только со стороны администраціи училища, начиная съ гувернеровъ, но и со стороны учителя русскаго языка Гроздова. Эти преслѣдованія оправдывались и обострялись тѣмъ, что стихи Салтыкова не всегда, конечно, были невиннаго и сентиментальнаго характера, и тщетно пряталъ ихъ мальчикъ въ рукава куртки и даже за голенища; запретные стихи находились, — и слѣдовала кара вмѣстѣ со сбавкою балла изъ поведенія. Достаточно сказать, что въ продолженіе всего пребыванія въ лицеѣ онъ при 12-ти бальной системѣ никогда не получалъ изъ поведенія больше 9-ти, не исключая и послѣднихъ двухъ мѣсяцевъ передъ выпускомъ, когда всѣмъ сплошь ставился полный баллъ. Поэтому, въ аттестатѣ, полученномъ Салтыковымъ, значится «при довольно хорошемъ поведеніи», а это показываетъ, что средній баллъ въ поведеніи за послѣдніе два года былъ ниже восьми. Правда, что здѣсь участвовали не одни стихи, а вмѣстѣ съ тѣмъ и такъ называемыя «грубости и шалости»: то пуговица оказывалась разстегнутою или совсѣмъ потерянною, то треуголка надѣта съ поля, а не по формѣ (что было необыкновенно трудно и составляло цѣлую науку), то юноша былъ пойманъ съ папироской во рту и т. п.

III.

Но во 2-мъ классѣ не было уже такихъ строгостей относительно чтенія и стихотворства. Воспитанникамъ дозволялось даже выписывать на свой счетъ журналы и они подписывались на «Отечественныя Записки», «Библіотеку для чтенія», «Сынъ Отечества», «Маякъ» и «Revue Etrangère». Что-же касается до стихотворства, то въ каждомъ курсѣ предполагался продолжатель Пушкина; такъ въ ХІ-мъ — Пушкинымъ былъ B. Р. Зотовъ, который печаталъ свои стихи въ «Маякѣ», и издатель Бурачокъ не въ шутку провозгласилъ его вторымъ Пушкинымъ; въ XII-мъ — Пушкинымъ былъ Н. П. Семеновъ; въ XIII-мъ-М. Е. Салтыковъ; въ XIV-мъ — В. П. Гаевскій и т. д. Журналы читались воспитанниками съ жадностью, особенно, конечно, «Отечественныя Записки», а въ нихъ наибольшее вліяніе оказывали на юношей критическія статьи Бѣлинскаго.

Первые свои стихи Салтыковъ напечаталъ въ «Библіотекѣ для чтенія», по его словамъ, въ 1840 году. Потомъ до 1843 года онъ ничего не печаталъ, а въ 1843 и 1844 годахъ помѣстилъ довольно много стихотвореній въ «Современникѣ» Плетнева. Но это были послѣднія его стихотворенія; съ выходомъ изъ лицея онъ оставилъ въ стѣнахъ его свои мечты сдѣлаться вторымъ Пушкинымъ. Впослѣдствіи-же онъ даже не любилъ, когда кто-либо напоминалъ ему о стихотворныхъ грѣхахъ его молодости, краснѣя, хмурясь при этомъ случаѣ и стараясь всячески замять разговоръ. Однажды онъ высказалъ даже о поэтахъ парадоксъ, что всѣ они, по его мнѣнію, сумасшедшіе люди.

— Помилуйте, — объяснялъ онъ: — развѣ это не сумасшествіе — по цѣлымъ часамъ ломать голову, чтобы живую, естественную человѣческую рѣчь втискивать, во что бы то ни стало, въ размѣренныя риѳмованныя строчки! Это все равно, что кто-нибудь вздумалъ-бы вдругъ ходить не иначе какъ по разостланной веревочкѣ, да непремѣнно еще на каждомъ шагу присѣдая.

Конечно, это была не больше, какъ одна изъ сатирическихъ гиперболъ великаго юмориста, потому что на самомъ дѣлѣ онъ былъ тонкій знатокъ и цѣнитель хорошихъ стиховъ и Некрасовъ постоянно ему одному изъ первыхъ читалъ свои новыя стихотворенія.

IV.

Въ 1844 году Салтыковъ кончилъ курсъ лицея, уже переименованнаго въ Александровскій и переведеннаго въ Петербургъ, на Камепноостровскій проспектъ. Вышелъ онъ съ чиномъ X класса, т. е., въ черной половинѣ своего курса, составлявшей меньшинство, такъ какъ въ курсѣ, состоявшемъ изъ 23 воспитанниковъ, 15 выпущено девятымъ классомъ и лишь 8 десятымъ. По окончаніи-же курса онъ поступилъ на службу въ канцелярію военнаго министерства, при князѣ Чернышевѣ.

Подобно Пушкину, первые три года по выходѣ изъ лицея Салтыковъ очень бурно и разсѣянно справлялъ «праздникъ жизни, молодости годы». По своей страсти все представлять въ комическомъ видѣ, не щадя и самого себя, Салтыковъ разсказывалъ о себѣ нѣсколько анекдотовъ изъ этого періода своей жизни, которые по своей крайней курьезности вполнѣ совпадаютъ съ жанромъ его сатиръ.

Но этотъ праздникъ молодости продолжался недолго и кончился не менѣе печально, чѣмъ и у Пушкина. Въ 1847 году Салтыковъ выступилъ опять на литературное поприще въ новомъ уже видѣ, въ качествѣ не стихотворца, а прозаика. Первые его опыты въ этомъ родѣ были помѣщены въ «Отечественныхъ Запискахъ», именно, — въ ноябрѣ 1847 г. «Противорѣчія» и въ мартѣ 1848 г. — «Запутанное дѣло». Въ произведеніяхъ этихъ вы видите очень еще блѣдные зачатки той сатирической соли, какая развилась въ послѣдующихъ произведеніяхъ Салтыкова. Во-первыхъ, въ тѣ мрачныя времена было не до сатиры, а во-вторыхъ, Салтыковъ находился, очевидно, подъ вліяніемъ тѣхъ соціальныхъ идей, какія бродили въ то время въ кружкахъ петербургской интеллигенціи, и въ вышеозначенныхъ произведеніяхъ его преобладаетъ рефлексія въ духѣ этихъ идей. Строгая цензура того времени пропустила безпрепятственно оба разсказа, несмотря на то, что второй, «Запутанное дѣло», появился въ мартѣ 1848 г., когда въ правительственныхъ сферахъ начиналась уже паника подъ первымъ впечатлѣніемъ только что разразившейся февральской революціи. Въ публикѣ первые разсказы Салтыкова, надо полагать, не произвели ни малѣйшей сенсаціи, и критика ихъ почти не замѣтила.

Между тѣмъ, въ продолженіе 1848 г., подъ впечатлѣніемъ французской революціи, обратившейся въ общеевропейскую, обнаружился рѣшительный поворотъ въ нашихъ внутреннихъ дѣлахъ въ сторону крайней реакціи. Возникло дѣло Петрашевскаго, былъ учрежденъ Бутурлинскій комитетъ, какъ высшее цензурное вѣдомство, наблюдавшее не только надъ общественною прессою, но и надъ казенною, и имѣвшее право дѣлать замѣчанія и выговоры отъ Высочайшаго имени даже министрамъ. И надо было случиться, чтобы однимъ изъ первыхъ распоряженій Бутурлинскаго комитета было строгое замѣчаніе, данное военному министру гр. Чернышеву за цензурныя неисправности въ «Русскомъ Инвалидѣ», находившемся подъ редакціей барона Корфа. Это обстоятельство вооружило гр. Червышева противъ литераторовъ, и, какъ нарочно, въ то время, какъ графъ Чернышевъ находился еще подъ впечатлѣніемъ полученнаго имъ замѣчанія, явился къ нему Салтыковъ, какъ подчиненный, проситься въ отпускъ. Дѣло было подъ Рождество, и Салтыковъ намѣревался провести праздники на свободѣ, вѣроятно, у родныхъ. Упустивши совершенно изъ виду, что чиновникъ его занимается литературою, гр. Чернышевъ тутъ только вспомнилъ объ этомъ. — «Вы, кажется, въ журналахъ пишете?» — спросилъ онъ Салтыкова — На утвердительный отвѣтъ послѣдняго гр. Чернышевъ потребовалъ, чтобы онъ представилъ ему свои сочиненія. — "Тогда мы и посмотримъ, можно-ли васъ отпускать, " — прибавилъ онъ къ этому. Салтыковъ представилъ министру свои два разсказа, напечатанные въ «Отечественныхъ Запискахъ». Министръ, не читая ихъ самъ, поручилъ Н. Кукольнику написать о нихъ ему докладъ. Заклятый врагъ натуральной школы, Н. Кукольнинъ представилъ докладъ министру въ такомъ родѣ, что гр. Чернышевъ только ужаснулся, что такой опасный человѣкъ, какъ Салтыковъ, служитъ въ его министерствѣ, — и тотчасъ-же препроводилъ докладъ Кукольника въ Бутурлинскій комитетъ, а Салтыкова уволилъ изъ министерства. Бутурлинскій комитетъ препроводилъ докладъ Кукольника въ III отдѣленіе, и вотъ въ одинъ прекрасный день передъ квартирой Салтыкова остановилась ямская тройка съ жандармомъ, и объявлено ему было повелѣніе тотчасъ-же ѣхать въ Вятку. Все это было сдѣлано такъ поспѣшно, что Салтыковъ едва успѣлъ сложить въ чемоданъ свои пожитки, и долженъ былъ сѣсть на тройку въ легкой шубенкѣ, едва достаточной для петербургскаго обихода, а между тѣмъ, какъ нарочно, въ то время онъ былъ боленъ болѣзнью, требовавшей, чтобы онъ сидѣлъ въ жарко натопленной комнатѣ и особенно остерегался холода. Лишь по снисходительности жандарма, брату Салтыкова было дозволено, пріобрѣтя на скорую руку шубу, вполнѣ годную для далекаго путешествія на перекладныхъ, нагнать путешественника уже за шлиссельбургской заставой и избавить его отъ опасности замерзнуть дорогою.

V.

Около семи лѣтъ, до ноября 1855 г., пробылъ Салтыковъ въ Вяткѣ, служа сначала въ штатѣ губернскаго правленія, потомъ чиновникомъ особыхъ порученій при губернаторѣ, и, наконецъ, совѣтникомъ губернскаго правленія. Въ 1855 году Салтыковъ былъ переведенъ на службу въ Петербургъ, и въ слѣдующемъ 1856 году онъ женился на Елизаветѣ Аполлоновнѣ Болтиной, отъ которой послѣ смерти его осталось двое дѣтей, сынъ Константинъ и дочь Елизавета. Государственную службу онъ продолжалъ до 1868 года, когда окончательно вышелъ въ отставку съ мѣста вице-губернатора въ Рязани.

Съ 1856 года начинается и литературная популярность Салтыкова, которую онъ сразу пріобрѣлъ послѣ первыхъ же своихъ «Губернскихъ очерковъ», помѣщенныхъ имъ во вновь возникшемъ тогда и весьма либеральномъ «Русскомъ Вѣстникѣ». Въ журналѣ этомъ онъ сотрудничалъ до 1860 годя, когда перешелъ въ «Современникъ», гдѣ вскорѣ сдѣлался соиздателемъ Некрасова, вмѣстѣ съ тремя другими близкими сотрудниками "Современника. Сотрудничество его въ «Современникѣ» продолжалось до 1866 года, т. е. до закрытія этого журнала. Затѣмъ, въ 1868 году онъ вступилъ въ «Отечественныя Записки», вслѣдъ за переходомъ этого журнала въ аренду къ Некрасову — здѣсь онъ, будучи уже въ отставкѣ, неустанно работалъ вплоть до закрытія «Отечественныхъ Записокъ» въ 1884 году, причемъ съ 1878 года, т. е. со смертію Некрасова, былъ утвержденъ отвѣтственнымъ редакторомъ этого журнала. Вотъ, начиная съ 1856 по 1886 г., какія сочиненія были имъ изданы въ продолженіе тридцати лѣтъ, предварительно, конечно, напечатанныя въ вышеупомянутыхъ изданіяхъ:

1) Губернскіе очерки, 2 тома; 2) Сатиры въ прозѣ, 1 т.; 3) Невинные разсказы, 1 т.; 4) Исторія одного города, 1 т.; 5) Признаки времени и Письма о провинціи, 1 т.; 6) Господа ташкентцы, 1 т.; 7) Дневникъ провинціала въ Петербургѣ, 1т.; 8) Помпадуры и помпадурши. 1 т.: 9) Благонамѣренныя рѣчи, 2 т.; 10) Въ средѣ умѣренности и аккуратности, 1 т.; 11) Сказки и разсказы, 1 т.; 12) Убѣжище Монрепо, 1 т.; 13) Господа Головлевы, 1 т.; 14) Письма къ тетенькѣ, 1 т.; 15) За рубежомъ, 1 т.; 16) Современныя идилліи, 1 т.; 17) Недоконченныя бесѣды; 18) Пошехонскіе разсказы; 19) Пестрыя письма; 20) Мелочи жизни; 21) Двадцать три сказки. Послѣдній годъ своей литературной дѣятельности и жизни онъ ознаменовалъ помѣщенными въ «Вѣстн. Европы» разсказами, носящими заглавіе «Пошехонская старина», въ которыхъ, оставивъ въ сторонѣ свой сатирическій бичъ, онъ снова возвысился до той объективной эпичности, которую онъ обнаружилъ ранѣе въ своемъ произведеніи «Господа Головлевы».

VI.

Среди людей, много знавшихъ М. Евгр. Салтыкова, ходили въ обществѣ баснословные слухи о его мнимыхъ суровости, жесткости и даже бранчливости, съ какими онъ, будто бы, обращался съ людьми не только близкими, но и совершенно незнакомыми, которыхъ въ первый разъ видѣлъ. Вслѣдствіе этихъ слуховъ, начинающіе авторы, впервые являвшіеся въ редакціи журналовъ, въ которыхъ онъ участвовалъ, со своими скромными начинаніями, сильно потрухивали и робѣли. Но эти слухи крайне преувеличены. Дѣйствительно, его лицо носило по большей части суровое и нѣсколько даже мрачное выраженіе, а въ нервномъ голосѣ очень часто слышались ноты болѣзненной раздражительности, что могло пугать каждаго непривычнаго человѣка. Но все это не мѣшало ему быть человѣкомъ, въ сущности, крайне добрымъ, съ мягкимъ и даже нѣжнымъ сердцемъ, неспособнымъ отказывать въ чемъ либо людямъ и, вообще, оставаться безучастнымъ къ ихъ нуждамъ. Случалось часто, что обращались къ нему за авансомъ сотрудники, забравшіе не мало уже денегъ и потерявшіе, повидимому, всякое право на новые авансы. Салтыковъ выходилъ изъ себя въ такихъ случаяхъ. Грозный голосъ его начиналъ раздаваться по всѣмъ комнатамъ редакціи: «Это невозможно? кричалъ онъ, — это чортъ знаетъ что такое!.. Мы и безъ того роздали безвозвратно до 30 тысячъ. Что-же съ нами будетъ, наконецъ, чѣмъ-же это кончится?» и т. д. И кончалось всегда тѣмъ, что, накричавшись вдоволь, онъ бралъ листъ бумаги и писалъ ордеръ въ контору о выдачѣ сотруднику суммы, которую тотъ просилъ. Мнѣ случалось слышать отъ провинціальныхъ чиновниковъ, служившхъ подъ его начальствомъ, что начальникъ онъ былъ рѣдкій, какъ ни робѣли порою отъ его, повидимому, грозныхъ окриковъ, но никто его не боялся, а, напротивъ того, всѣ очень любили его за то, что онъ входилъ въ нужды каждаго мелкаго чиновника и былъ крайне снисходителенъ ко всѣмъ ихъ слабостямъ и недостаткамъ, которые не приносили прямого вреда службѣ. Точно также и въ редакціяхъ мелкіе служители вродѣ конторщиковъ и метранпажей прямо говорили: «Что намъ Михаилъ Евграфовичъ! Онъ только такъ, кричитъ, кричитъ, а мы его нисколько не боимся»! Да еще бы и бояться имъ было его, когда разъ при мнѣ былъ такой случай, что онъ съ ужаснымъ гнѣвомъ набросился на метранпажа за то, что тотъ слишкомъ скоро набралъ весь отданный въ типографію матеріалъ для книжки и явился просить новаго матеріала. «Чего вы торопитесь? — кричалъ Салтыковъ: — ѣдите вы что ли рукописи? Ему не успѣешь дать рукопись, ужъ у него и готово? Да что вы въ недѣлю хотите набрать книжку, что ли? Родить мнѣ прикажете для васъ рукописей? Набрали, такъ ждите теперь, а отъ меня вы больше ничего раньше недѣли не получите, ничего!.. Убирайтесь!..» Понятно, что, слушая такія рѣчи, метранпажъ едва удерживался отъ смѣха.

Страхъ, который внушалъ Салтыковъ робкимъ людямъ, происходилъ, главнымъ образомъ, отъ двухъ его достоинствъ: отъ крайняго прямодушія и нервнаго отвращенія ко всему фальшивому и неискреннему. Какъ только онъ видѣлъ что-либо подобное, его тотчасъ же начинало коробить, онъ не могъ высказать человѣку въ глаза того впечатлѣнія, которое тотъ на него производитъ, и высказать со всѣмъ тѣмъ саркастическимъ остроуміемъ, которымъ онъ былъ надѣленъ. Не гнѣвъ его былъ страшенъ, а скорѣе, именно, тѣ шуточки, которыми онъ способенъ былъ уничтожить собесѣдника. Поэтому очень было опасно посылать его о чемъ-либо ходатайствовать въ высшія инстанціи. Всегда могло кончиться тѣмъ, что вмѣсто того, чтобы распутать какое-нибудь пустое недоразумѣніе, Салтыковъ не вытерпитъ и наговоритъ чего-нибудь такого, что наживетъ себѣ новыхъ враговъ и еще болѣе запутаетъ дѣло.

Но за то, если Салтыковъ усматривалъ въ человѣкѣ природный умъ, честность и искренность, онъ дѣлался съ такимъ человѣкомъ крайне мягокъ, деликатенъ, любезенъ и вполнѣ откровененъ. Въ обществѣ-же Салтыковъ былъ блестящимъ собесѣдникомъ. Довольно сказать, что онъ принадлежитъ къ числу тѣхъ рѣдкихъ писателей, которые говорятъ, какъ пишутъ, и когда вамъ приходилось его слушать, разговоръ его производилъ на васъ, буквально, такое-же впечатлѣніе, какое вы выносили изъ его произведеній, съ тою, къ тому-же, разницею, что въ разговорной рѣчи онъ не стѣснялся никакими цензурными и иными условіями, и это былъ уже не эзоповскій языкъ нѣкоторыхъ его сатиръ. Особенно блисталъ онъ искусствомъ однимъ, двумя словами, часто по одному какому-нибудь чисто внѣшнему признаку, очертить какую-нибудь личность въ самомъ комическомъ видѣ, въ то-же время, чрезвычайно вѣрно. Такъ, напримѣръ, однажды, объ одномъ случайномъ посѣтителѣ редакціи, котораго онъ не долюбливалъ, онъ сдѣлалъ такое замѣчаніе: «Ну, что такое NN! На немъ штаны-то сидятъ, какъ на покойникѣ». — И этимъ однимъ словомъ онъ опредѣлилъ не только покрой брюкъ, но и всѣ умственныя и нравственныя качества писателя.

Какъ редакторъ беллетристическаго отдѣла, Салтыковъ представлялъ изъ себя нѣчто незамѣнимое. Довольно сказать, что онъ не ограничивался однимъ только правильнымъ выборомъ для журнала изъ всего доставляемаго въ редакцію матеріала: онъ самъ создавалъ беллетристику. Одни лишь произведенія весьма крупныхъ талантовъ оставались имъ нетронутыми. Съ произведеніями второстепенныхъ и посредственныхъ беллетристовъ онъ не церемонился и, подвергая ихъ самой тщательной обработкѣ, дѣлалъ порою неузнаваемыми. Люди, не знавшіе о тѣхъ операціяхъ, какія производилъ Салтыковъ надъ разсказами второстепенныхъ беллетристовъ, особенно-же такъ называемыми «лѣтними», приходили въ удивленіе порою, отчего это тѣ самые писатели, которые подъ редакціею Салтыкова помѣщаютъ весьма недурные разсказы, въ другія изданія приносятъ вещи, оказывающіяся ниже всякой критики и совершенно неудобныя для печатанія. Мало-мальски умные беллетристы не обижались при видѣ, какъ патріархально-отеческая рука редактора сглаживаетъ и сравниваетъ всѣ шероховатости и недостатки ихъ юныхъ твореній, и выносили изъ его редакторской работы богатые уроки для себя. Но, конечно, встрѣчались и самолюбивые недотроги, требовавшіе, чтобы ни одного слова не было измѣнено или выкинуто изъ ихъ великихъ твореній и вставали на дыбы. Я никогда не забуду, какъ одна сентиментальная романистка прибѣжала къ сотруднику Салтыкова съ горькими жалобами на него и разразилась самыми отчаянными рыданіями. Дѣло оказалось въ томъ, что она желала окончить романъ свой смертью героини отъ чахотки, а Салтыковъ взялъ, вдругъ, да и сочеталъ героиню съ героемъ законнымъ бракомъ.

Жилъ Салтыковъ, особенно подъ конецъ жизни, весьма замкнутою жизнью въ тѣсномъ кругу нѣсколькихъ друзей, чуждаясь въ то-же время литературныхъ знакомствъ. Лѣто онъ проводилъ то въ своемъ Monrepos, въ окрестностяхъ Ораніенбаума, пока не продалъ его, то гдѣ-нибудь на дачѣ, изрѣдка уѣзжалъ за границу, куда-нибудь на воды но совѣту врачей, но онъ терпѣть не могъ заграничныхъ путешествій и всегда съ большою неохотою приготовлялся къ нимъ. За границею имъ овладѣвала смертельная скука и тоска по родинѣ, и онъ возвращался изъ своей поѣздки гораздо раньше, чѣмъ предполагалъ, уѣзжая.

Здоровье его впервые пошатнулось въ 1875 г.; онъ заболѣлъ тогда такими сильными припадками ревматизма, что лишился ногъ и тогда-же доктора признали въ немъ органическій порокъ сердца. Уѣхалъ онъ за границу лѣтомъ въ 1875 г. почти въ безнадежномъ состояніи, и всѣ думали, что его вскорѣ не станетъ, но опытные доктора, въ томъ числѣ г. Бѣлоголовый, утверждали, что онъ можетъ прожить еще лѣтъ десять со своею болѣзнью. И, дѣйствительно, возвратился онъ изъ-за границы въ слѣдующемъ году почти совсѣмъ здоровымъ, бодрымъ и на ногахъ, и лишь непрестанный кашель и одышка свидѣтельствовали о болѣзни сердца, подтачивавшей его жизнь.

Особенно сильно пошатнулось его здоровье весною въ 1885 г. Уѣхавши, затѣмъ, лѣтомъ за границу, вмѣсто обычнаго поправленія здоровья, онъ, напротивъ того, возвратился осенью еще больнѣе Къ обычнымъ симптомамъ болѣзни сердца, кашлю и одышкѣ, присоединилось общее нервное разстройство, выражавшееся въ конвульсіяхъ и подергиваніяхъ всѣхъ членовъ и, кромѣ того, ненормальною дѣятельностью почекъ. Къ довершенію всего, въ такомъ состояніи ему пришлось въ октябрѣ мѣсяцѣ схватить крупозное воспаленіе легкихъ. Но такова была, все-таки, сила организма его, боровшагося со всѣми этими недугами, что онъ вынесъ даже эту болѣзнь, которую рѣдко выносятъ въ его годы и болѣе сильные организмы. Во всякомъ случаѣ, силы его были окончательно истощены этою страшною болѣзнью, и оправившись отъ нея, онъ продолжалъ медленно, но замѣтно угасать. Послѣдніе четыре года жизни онъ выходилъ изъ дома только при переѣздахъ на дачу и обратно; порою едва двигался и по комнатамъ. Вся жизнь его сосредоточилась въ письмѣ. Трогательное и въ своемъ родѣ величественное зрѣлище представлялъ собою этотъ изможденный болѣзнью старецъ, ежечасно глотавшій то микстуры, то порошки и пилюли, и въ то-же время не перестававшій съ утра до ночи работать и выпускать одно произведеніе за другимъ, все болѣе и болѣе совершенныя. Мнѣ пришлось посѣтить его въ послѣдній разъ въ 20-хъ числахъ марта и, какъ ни казался онъ плохъ, тѣмъ не менѣе онъ показывалъ мнѣ начатую работу, жалуясь, что болѣзнь мѣшаетъ ему писать съ такою быстротой, съ какою ему хотѣлось-бы. Энергическія хлопоты объ изданіи полнаго собранія своихъ сочиненій были послѣднимъ актомъ его жизни. («Новости»).

Первыя произведенія И. Е. Салтыкова.

Нашъ вѣкъ.

(Отрывокъ).

Въ нашъ странный вѣкъ все грустью поражаетъ.

Немудрено: привыкли мы встрѣчать

Работой каждый день; все налагаетъ

Намъ на душу особую печать.

Мы жить спѣшимъ. Безъ цѣли, безъ значенья

Жизнь тянется, проходитъ день за днемъ —

Куда, къ чему? не знаемъ мы о томъ.

Вся наша жизнь есть смутный рядъ сомнѣнья.

Мы въ тяжкій сонъ живемъ погружены.

Какъ скучно все: младенческія грезы

Какой-то тайной грустію полны,

И шутка какъ-то сказана сквозь слезы!

И лира наша вслѣдъ за жизнью вѣетъ

Ужасной пустотою: тяжело!

Усталый умъ безвременно коснѣетъ

И чувство въ насъ молчитъ усыплено.

Что-жъ въ жизни есть веселаго? Невольно

Нѣмая скорбь на душу набѣжитъ

И тѣнь сомнѣнья сердце омрачитъ…

Нѣтъ, право, жить и грустно, да и больно!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1844. Февраль.

Весна.

(Изъ моихъ отрывковъ). У…ву, въ воспоминаніе прежняго.

Люблю весну я: все благоухаетъ

И смотритъ такъ привѣтливо, свѣтло.

Она нашъ духъ усталый пробуждаетъ;

Блистаетъ солнце — на сердцѣ тепло!

Толпятся мысли быстрой чередою,

Ни облачка на небѣ — чудный день!

Скажите же, уже-ль печали тѣнь

Васъ омрачитъ? Чудесной тишиною

Объятъ весь міръ, чуть слышно какъ поетъ

Надъ быстрой рѣчкой иволга уныло…

Весною вновь все дышетъ и живетъ

И чувствуетъ невѣдомыя силы.

И часто мы вдвоемъ съ тобой встрѣчали

Весною солнце раннею порой;

Любили мы смотрѣть, какъ убѣгали

Ночныя тѣни; скоро за горой

И солнце появлялось: видъ прелестный!

Чуть дышетъ тихій вѣтеръ; все молчитъ;

Вдали село объято сномъ лежитъ

И рѣчка вьется; свѣжестью чудесной

Проникнутъ воздухъ чистый; надъ рѣкой

Станицы птицъ, кружась, летаютъ; поле

Стадами покрывается; душой

Все вновь живетъ и проситъ сердце воли…

А вечера весенніе?…

1844. Мартъ.

Рыбачкѣ.

Изъ Гейне.

О милая дѣвочка! быстро

Челнокъ твой направь ты ко мнѣ;

Сядь рядомъ со мною и тихо

Бесѣдовать будемъ во тьмѣ.

И къ сердцу страдальца ты крѣпче

Головку младую прижми —

Вѣдь морю себя ты ввѣряешь

И въ бури и въ ясные дни:

А сердце мое то-же море —

Бушуетъ оно и кипитъ,

И много сокровищъ безцѣнныхъ

На днѣ своемъ ясномъ хранитъ.

1841.

Изъ Байрона.

Разбитъ мой талисманъ, исчезло упоенье!

Такъ вѣчно должно намъ здѣсь плакать и страдать;

Мы жизнь свою влачимъ въ нѣмомъ самозабвеньи,

И улыбаемся, когда-бъ должны рыдать…

И всякій свѣтлый мигъ покажетъ, что страданье,

Одно страданіе насъ въ жизни нашей ждетъ,

И тотъ, кто здѣсь живетъ далекъ земныхъ желаній,

Какъ мученикъ живетъ!

1842.

Зимняя элегія.

Какъ скучно мнѣ! Безъ жизни, безъ движенья

Лежатъ поля, снѣгъ хлопьями летитъ;

Безмолвно все, лишь грустно въ отдаленьи

Пѣснь запоздалая звучитъ.

Мнѣ тяжело. Уныло потухаетъ

Холодный день за дальнею горой.

Что душу мнѣ волнуетъ и смущаетъ?

Мнѣ грустно: боленъ я душой!

Я здѣсь одинъ; тяжелое томленье

Сжимаетъ грудь; ряды нестройныхъ думъ

Меня тѣснятъ; молчитъ воображенье,

Изнемогаетъ слабый умъ!

И мнится мнѣ, что близко, близко время —

И я умру въ разгарѣ юныхъ силъ…

Да, эта мысль мнѣ тягостна, какъ бремя…

Я жизнь такъ нѣкогда любилъ!

Да! тяжело намъ съ жизнью разставаться…

Но близокъ онъ, нашъ грозный смертный часъ;

Сомнѣнья тяжкія намъ на душу ложатся:

Богъ вѣсть, что ждетъ за гробомъ насъ…

1843.

Музыка.

Я помню вечеръ, ты играла,

Я звукамъ съ ужасомъ внималъ,

Луна кровавая мерцала —

И мраченъ былъ старинный залъ…

Твой мертвый ликъ, твои страданья,

Могильный блескъ твоихъ очей,

И устъ холодное дыханье,

И трепетаніе грудей —

Все мрачный холодъ навѣвало.

Играла ты… я весь дрожалъ,

А эхо звуки повторяло,

И страшенъ былъ старинный залъ.

Играй, играй: пускай терзанье

Наполнитъ душу мнѣ тоской;

Моя любовь живетъ страданьемъ,

И страшенъ ей покой!

1843.

Изъ Байрона.

Когда печаль моя, какъ мрачное видѣнье,

Глубокой думою чело мнѣ осѣнитъ,

Прольетъ мнѣ на душу тяжелое сомнѣнье

И очи ясныя слезою омрачитъ —

О, не жалѣй меня: печаль моя ужъ знаетъ

Темницу грустную и мрачную свою,

Она вселяется обратно въ грудь мою,

И тамъ въ томленьи изнываетъ.

1842.

"Пантеонъ Литературы", 1889