Михаил Васильевич Ломоносов (Ламанский)/ДО

Михаил Васильевич Ломоносов
авторъ Владимир Иванович Ламанский

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru

МИХАИЛЪ ВАСИЛЬЕВИЧЪ ЛОМОНОСОВЪ.

БІОГРАФИЧЕСКІЙ ОЧЕРКЪ.

ВВЕДЕНІЕ.

Меня давно стало занимать то оригинальное явленіе, которое представляетъ собою петербургская академія наукъ. Русское ученое общество — ибо заведено въ Россіи, на русскія средства, для русскихъ — она существуетъ слишкомъ сто лѣтъ и держится почти исключительно учеными силами Германіи или балтійскихъ провинцій, издаетъ свои труды преимущественно на языкѣ нѣмецкомъ, рѣже на французскомъ и еще рѣже на русскомъ. Явленіе — крайне любопытное, хотя неединственное и небезпримѣрное. Такъ, еще не очень давно въ королевствѣ греческомъ всѣ ученыя званія, почти весь аѳинскій университетъ заняты были учеными нѣмцами. У насъ, въ Россіи, до сихъ поръ цѣлыя отрасли народной промышлености и заграничная торговля находятся почти исключительно въ рукахъ иностранцевъ и въ особенности нѣмцевъ. Эти явленія, безспорно, много чести приносятъ нашимъ западнымъ сосѣдямъ, свидѣтельствуя объ ихъ предпріимчивости, трудолюбіи, образованности и большой попечительности другъ о другѣ, но въ то же время очень мало говорятъ въ нашу пользу, обличая жалкое состояніе нашей народной производительности и образованности. Очевидно, наша академія находится въ положеніи ненормальномъ, неестественномъ, точно также, какъ и наша промышленость и торговля. Въ противномъ случаѣ пришлось бы утверждать, что всѣ ученыя общества того рода во Франціи, Англіи, Германіи, Бельгіи, Италіи развились ненормально и должны современемъ передѣлаться по образцу нашей академіи, то-есть должны перестать состоять изъ ученыхъ отечественныхъ, прекратить свои изданія на языкахъ отечественныхъ. Когда общество дѣйствительно идетъ впередъ, то все, что есть въ немъ ненормальнаго, неестественнаго, долго держаться не можетъ. Либеральныя реформы нашего законодательства, направленныя къ уничтоженію преградъ, мѣшающихъ свободному развитію народной производительности, благородныя усилія частныхъ лицъ и цѣлыхъ класовъ общества но распространенію въ народѣ образованія ускоряютъ и облегчаютъ всѣ тягости перехода петербургской академіи изъ ея нынѣшняго ненормальнаго положенія. При нашемъ искреннемъ и горячемъ желаніи скорѣе видѣть ее въ здоровомъ, цвѣтущемъ состояніи, слѣдовательно — чисто русскимъ, національнымъ учрежденіемъ (и, разумѣется, ученымъ, ибо академія всегда могла бы составиться изъ русскихъ и неученыхъ, а теперь состоитъ преимущественно изъ ученыхъ нѣмцевъ, потому, конечно, что изъ русскихъ таковыхъ не находится), намъ естественно было забѣгать впередъ съ вопросомъ: какой же видъ приметъ преобразованная петербургская академія наукъ? Такого рода вопросы всегда наводятъ на историческія изысканія. Я сталъ усердно изучать исторію академіи нетолько по печатнымъ, всѣмъ извѣстнымъ источникамъ, но и по рукописямъ, не для всѣхъ доступнымъ. Чѣмъ больше я знакомился съ исторіею академіи, тѣмъ болѣе останавливался я на томъ ея періодѣ, когда въ ней служилъ Ломоносовъ. Прежде, до этихъ занятій, я всегда думалъ, что его заслуги и труды для русскаго просвѣщенія оцѣнены вполнѣ, что вся его дѣятельность хорошо извѣстна. Но тутъ я скоро понялъ свое заблужденіе и ясно убѣдился, что подробное жизнеописаніе Ломоносова, которое еще не существуетъ, необходимо, между прочимъ, и для вѣрнаго пониманія всей исторіи петербургской академіи, для открытія въ ея прошедшемъ тѣхъ свѣтлыхъ явленій, которыя могли бы прорости въ будущее, и истинныхъ причинъ тѣхъ печальныхъ явленій, которыя должны быть уничтожены въ настоящемъ.

Въ настоящее время, надолго покидая Россію для другихъ моихъ занятій, я принужденъ ограничиться только первыми глазами моего біографическаго очерка, на который прошу читателя глядѣть съ моей же точки зрѣнія, какъ даже не на первый опытъ, а какъ на подробный конспектъ имѣющей быть полной біографіи Ломоносова, излагающей его жизнь и дѣятельность въ связи съ развитіемъ современнаго ему общества.

I.

Петровскій или петербургскій періодъ нашей исторіи завершенъ. Я не хочу этимъ сказать, чтобы еще не было теперь въ Россіи множества людей, которые бы въ своей частной и общественной жизни не отражали жизни того періода, чтобы современная дѣйствительность не представляла многихъ явленій, почти исключительно его характеризующихъ. Говоря, что петербургскій періодъ нами пережитъ, я хотѣлъ только сказать, что его руководящая идея перестала быть основнымъ движущимъ началомъ нашей исторіи, что она уступила свое верховное мѣсто другой, высшей ея, идеѣ, составляющей душу нашей эпохи. Теперь еще нетолько не перевелись люди, которые не могутъ переварить въ своемъ сознаніи мысли объ односторонности петербургскаго періода, по, по всей вѣроятности, они просуществуютъ еще много лѣтъ, какъ прожило же до нашего времени не мало людей, нежелающихъ признать никакой законности за нѣкогда новою идеею петровской эпохи. Еще долго послѣ революціи и наполеоновскихъ войнъ тамъ и сямъ прозябали напудренные маркизы и эмигранты. Зачѣмъ же отказывать въ многолѣтіи нашимъ западникамъ, непризнающимъ въ реформѣ Петра и ея послѣдствіяхъ ни малѣйшей односторонности. Неумолимая исторія переводитъ ихъ теперь въ ряды раскольниковъ старовѣровъ, въ великій грѣхъ вмѣнявшихъ чтеніе книгъ никоновскаго исправленія, бритье бородъ и ношеніе нѣмецкаго платья, или тѣхъ французовъ-эмигрантовъ, что видѣли паденіе Франціи въ провозглашеніи въ ней начала равенства людей передъ закономъ. Проводя аналогію нашихъ западниковъ съ старовѣрами, нельзя однако не оговориться, что за послѣдними гораздо болѣе правъ на долговѣчность и вниманіе исторіи. Безусловные защитники обряда, покрова и оболочки мысли и чувства, часто совершенно русскаго, народнаго, наши старовѣры вообще бываютъ близки къ историческимъ основамъ русской жизни, тогда какъ наши безусловные поклонники петровской реформы, оправдывая и защищая всѣ частныя односторонности и личные недостатки геніальнаго дѣятеля, являются и непрошенными защитниками чужихъ, перенесенныхъ къ намъ формъ, часто уже вымершихъ на Западѣ, поборниками пережитыхъ идей и мнѣній, выработанныхъ въ Европѣ безъ всякаго ихъ участія. Раскольники старовѣры уже сами по себѣ составляютъ явленіе любопытное для изученія нашего стариннаго быта. Нельзя того же сказать про нашихъ западниковъ, ибо, въ самомъ дѣлѣ, кто станетъ обращаться къ жалкимъ снимкамъ и часто уродливымъ копіямъ, когда передъ глазами настоящіе подлинники — самъ западъ, который въ настоящее время мы и можемъ, и должны изучать непосредственно и, разумѣется, критически.

И такъ, петербургскій періодъ нашей исторіи завершенъ. Односторонность его сознана. Въ какомъ же теперь свѣтѣ предстанетъ намъ Ломоносовъ, главнѣйшій послѣ Петра дѣятель этого періода? Въ ту пору внѣшняго блеска и самообольщенія мы много натворили себѣ кумировъ, насочинили всякихъ великихъ именъ, громкихъ дѣлъ и славныхъ подвиговъ. Далеко уже не въ томъ видѣ, какъ прежде бывало, возстаетъ передъ нами это блестящее прошедшее. Но еще много повалится прежнихъ кумировъ, померкнутъ многія славы, вполнѣ разоблачится нелѣпость многихъ предпріятій и вредныя послѣдствія разныхъ громкихъ дѣлъ, прославленныхъ льстецами и благородными, но обманутыми современниками. Ихъ подкупалъ внѣшній блескъ тѣмъ легче, чѣмъ менѣе были имъ извѣстны основныя, побужденія такихъ предпріятій, будто бы по своимъ послѣдствіямъ благодѣтельныхъ для русскаго народа, невѣдѣніемъ котораго отличалось наше образованное общество этого періода. Часто оно напвпо воображало, что можетъ вести Россію впередъ по пути просвѣщенія, отрекаясь отъ своего просвѣтительнаго начала, не живя съ народомъ, его истиннымъ хранителемъ, въ тѣсномъ общеніи и братскомъ союзѣ, а напротивъ, барствуя съ нимъ и обезъянничая передъ западомъ. Вмѣсто разныхъ мишурныхъ славь и самозданныхъ кумировъ, правдивая исторія XVIII вѣка откроетъ намъ не мало свѣтлыхъ явленій и доблестныхъ характеровъ, которые доселѣ оставались почти незамѣщенными и даже подвергались злобнымъ нападкамъ, невѣжественному гоненію современниковъ. Но не омрачится слава Ломоносова, не опозорится его имя, мѣсто его не останется празднымъ, и не займутъ его другіе. Пройдутъ вѣка, а его имя съ почтеніемъ будетъ произноситься уже не десятками, а сотнями тысячъ, мильйонами русскихъ людей и уважаться не въ одной Россіи, а вездѣ, куда ни проникнетъ русская рѣчь, русская грамота. Въ исполинскихъ чертахъ рисуется намъ образъ Ломоносова уже и теперь, когда еще такъ мало извѣстна его трудовая жизнь и громадная дѣятельность, хотя и теперь уже столько написано у насъ о Ломоносовѣ, что изъ статей о немъ можно бы составить нѣсколько книгъ. Наши писатели всѣхъ поколѣній, часто люди самыхъ блестящихъ дарованій и большихъ заслугъ въ мірѣ науки и художествъ, вмѣняли себѣ въ непремѣнный долгъ сказать свое слово о Ломоносовѣ, своими отношеніями къ нему какъ бы желая измѣрить свое собственное значеніе въ исторіи русскаго просвѣщенія. Писатели разныхъ поколѣній, нерѣдко самыхъ противоположныхъ направленій сходятся въ своихъ отзывахъ о Ломоносовѣ. О немъ выражались съ одинакимъ уваженіемъ: Муравьевъ, Новиковъ, Радищевъ, Щербатовъ, Болтинъ, Порошинъ, фон-Визинъ, Державинъ, Карамзинъ, Шишковъ, Мерзляковъ, Жуковскій, Батюшковъ, Вяземскій, Пушкинъ, Гоголь, Лепехинъ, Озерецковскій, Севергинъ, Перевощиковъ, Спасскій, Шуровскій, Озерскій, Соколовъ, Любимовъ, Полевой, Губеръ, Одоевскій, Шевыревъ, Никитенко, Гречъ, Погодинъ, Савельевъ, Бѣлинскій, Соловьевъ, Буслаевъ, Аксаковъ, Хомяковъ. Всѣ эти лица, изъ которыхъ одни дѣйствительно ознаменовали себя великими заслугами въ исторіи русскаго просвѣщенія, а другія долго считались, а нѣкоторыя изъ нихъ понынѣ считаются у насъ болѣе или менѣе замѣчательными дѣятелями — всѣ они разсматривали труды и подвигъ Ломоносова съ разныхъ точекъ зрѣнія и почти единогласно выражали свое глубочайшее уваженіе къ его памяти. Но честь наиболѣе полнаго опредѣленія значенія Ломоносова въ исторіи нашего просвѣщенія по всей справедливости принадлежитъ К. Аксакову, который свое обширное сочиненіе о немъ заключилъ слѣдующими замѣчательными строками: «Колоссальное лицо Ломоносова, которое встрѣчаемъ въ нашей литературѣ, является не формальною, но живою точкою начала; вся наша дѣятельность, явившаяся и являющаяся и имѣющая явиться, вся примыкаетъ къ нему, какъ къ своему источнику; онъ стоитъ на границѣ двухъ сферъ, дающій новую жизнь, вводящій въ новую полную сферу. Развитіе двинулось и пошло своимъ путемъ, своими односторонностями, и какъ бы ни пошло развитіе, онъ является, какъ давшій его. Да замолкнутъ же всѣ невѣжественныя обвиненія и толки; отъ нашихъ дней требуется свободное признаніе его великаго подвига и полная, искренняя, глубокая благодарность. Образъ его исполински является намъ, и этотъ исполинскій образъ возвышается передъ нами во всемъ могуществѣ и силѣ генія, во всей славѣ своего подвига и безконечно будетъ онъ возвышаться, какъ безконечно его великое дѣло.»

Приведеніемъ этихъ словъ г. Аксакова, я нетолько хотѣлъ почтить память этого благороднаго дѣятеля, такъ рано похищеннаго смертью, но и отвѣчать на возбужденный вопросъ: какъ намъ представляется Ломоносовъ теперь, когда уже сознана односторонность петербургскаго періода, въ теченіе котораго онъ былъ первымъ и почти единственнымъ, послѣ Петра, колоссальнымъ лицомъ нашей исторіи? Г. Аксаковъ же принадлежалъ къ числу тѣхъ незабвенныхъ нашихъ дѣятелей, которые, какъ Хомяковъ и Кирѣевскіе, первые вполнѣ ясно обличили односторонность и ложь петербургскаго періода и положили начало новому періоду нашей образованности. Въ этомъ отношеніи сужденіе г. Аксакова о Ломоносовѣ весьма знаменательно, ибо г. Аксакова нельзя заподозрить въ пристрастіи къ періоду петербургскому и ко всѣмъ его явленіямъ. Въ то же время онъ отнюдь не противорѣчивъ и высокому мнѣнію о Ломоносовѣ всѣхъ его замѣчательныхъ преемниковъ, какъ напримѣръ фон-Визина, Новикова, Лепехина, Карамзина, Пушкина и Гоголя. Но это самое сходство сужденія г. Аксакова съ мнѣніями послѣднихъ, все — представителей прошедшей эпохи, не возбуждаетъ ли сомнѣнія въ вѣрности этого сужденія? Односторонность господствовавшей тогда образованности, наложившей свою печать на всѣ тогдашнія идеи, стремленія и задачи, на способы ихъ рѣшенія, не могла же однако не отразиться на мнѣніяхъ главнѣйшихъ ея представителей о Ломоносовѣ и на ихъ пониманіи его дѣятельности? Не придется ли такимъ образомъ рѣшительно отвергнуть всѣ эти мнѣнія о великихъ заслугахъ и дарованіяхъ Ломоносова?

Въ самомъ дѣлѣ, очень недавно, уже послѣ г. Аксакова, появилось въ нашей литературѣ мнѣніе о Ломоносовѣ совершенно противоположное. Такъ говорятъ, что въ исторіи русскаго просвѣщенія онъ стоитъ вовсе не выше нѣмецкихъ академиковъ Миллера и Шлецера.

Правда, Миллеръ участвовалъ въ знаменитой сибирской экспедиціи, прожилъ въ Россіи большую часть жизни и своимъ громаднымъ трудолюбіемъ дѣйствительно оказалъ русской наукѣ услуги великія, съ благодарностью у насъ признанныя. Но онъ не отличался ни особенными дарованіями, ни чистою, безкорыстною привязанностью къ нашему народу, на котораго глядѣлъ неиначе, какъ всѣ тогдашніе нѣмцы. Миллеръ съ любовію къ наукѣ просто соединялъ усердіе и преданность къ русскому правительству, которому служилъ вѣрно до самой смерти. Хотя Шлецеръ своими дарованіями и ученостью далеко превосходилъ Миллера, но онъ вовсе не зналъ Россіи, ибо прожилъ въ ней, и то въ одномъ только Петербургѣ, не болѣе 7-ми лѣтъ съ промежутками, а во вторыхъ, и въ самой Германіи, гордой своимъ патріотизмомъ, никто его серьёзно не называетъ человѣкомъ великимъ и геніальнымъ, за исключеніемъ развѣ его сына. Какъ бы то ни было, только въ исторіи русскаго просвѣщенія Ломоносова ставить рядомъ съ двумя состоявшими въ русской коронной службѣ учеными нѣмцами, изъ которыхъ одинъ, чрезвычайно трудолюбивый, прожилъ въ Россіи очень долго, но не былъ особенно даровитъ, а другой, даровитый спеціалистъ, пробылъ въ Россіи, и то въ одномъ Петербургѣ, менѣе 7-ми лѣтъ, ставить, говорю, съ ними рядомъ Ломоносова значитъ отрицать въ немъ геніальныя дарованія и отнюдь не признавать за нимъ того историческаго значенія, которое ему привыкла приписывать образованная Россія.

Далѣе утверждаютъ, что Ломоносовъ въ пониманіи различныхъ общественныхъ русскихъ вопросовъ стоялъ ниже и своихъ русскихъ современниковъ, И. И. Шувалова, Теплова и Козлова, а эти послѣдніе уже никакъ не могутъ быть названы умами необыкновенными. Наконецъ рѣшительно увѣряютъ, что только умамъ пристрастнымъ, ограниченнымъ можетъ казаться Ломоносовъ какимъ-то великимъ человѣкомъ или, какъ выражаются саркастически, трагическимъ героемъ.

Таково-то новое въ нашей литературѣ мнѣніе о Ломоносовѣ, совершенно противное мнѣніямъ о немъ, всѣхъ замѣчательнѣйшихъ представителей граней образованности, не однихъ дѣятелей петербургскаго періода, но и такихъ, которые, подобно Аксакову, сознали и обличили его односторонность.

Невольно возникаетъ вопросъ: не слѣдуетъ ли признать за истинное это послѣднее мнѣніе о Ломоносовѣ? Сужденія о немъ Аксакова, Хомякова не доказываютъ ли только, что они еще не освободились отъ вліянія петербургскаго періода, видя въ одномъ изъ его дѣятелей, въ сущности очень обыкновенномъ, какую-то геніальную, великую личность? Въ чемъ же, въ противномъ случаѣ, отношенія всѣхъ послѣдующихъ нашихъ писателей и ученыхъ выражаютъ односторонность и ложь этого періода?

Въ томъ именно обстоятельствѣ, что это послѣднее мнѣніе проводится въ изданіяхъ петербургской академіи наукъ.

Развернемъ нашу мысль яснѣе: это мнѣніе о Ломоносовѣ въ сущности не имѣетъ никакого объективнаго значенія, но очень любопытно въ отношеніи субъективномъ. Оно было высказано у насъ однимъ нѣмецкимъ ученымъ, занимающимъ каѳедру русской исторіи въ нашей академіи. Поступивъ въ члены академіи лѣтъ 15 тому назадъ, г. Куникъ тогда еще плохо зналъ русскій языкъ, доказательства чему можно найти въ его нѣмецкомъ сочиненіи «О призваніи варяговъ», особенно въ первой его части. Впослѣдствіи времени, уже членомъ академіи, онъ хорошо выучился русскому языку, но при всемъ своемъ трудолюбіи слишкомъ мало имѣлъ досуга для основательнаго знакомства съ нашею словесностью, ибо съ 1846 — 47 г. Куникъ почти преимущественно занимался изданіемъ, и весьма добросовѣстно, различныхъ источниковъ и памятниковъ русской исторіи, какъ отечественныхъ, такъ и иностранныхъ, подробными, часто чрезвычайно мелочными изслѣдованіями о варягахъ, объ Ярославлѣ серебрѣ, о портретахъ Анны Леопольдовны, о русскихъ медаляхъ, хронологическими изысканіями по русской и византійской исторіи, о періодическихъ изданіяхъ академіи, о племенныхъ особенностяхъ арійцевъ. При такихъ обширныхъ и разностороннихъ ученыхъ занятіяхъ, поглощающихъ весьма много времени, иностранецъ въ какія нибудь 15—16 лѣтъ могъ ли даже приготовиться, какъ слѣдуетъ, къ ясному пониманію значенія Ломоносова къ исторіи русскаго просвѣщенія, ибо для этого требуется близкое знакомство со всѣми послѣдующими явленіями нашей образованности до настоящаго времени, и уже недостаточно однихъ библіографическихъ свѣдѣній и такихъ хронологическихъ изысканій о времени появленія тѣхъ или другихъ отъ Тредьяковскаго, Сумарокова и Ломоносова. Такимъ образомъ неправильность сужденія г. Куника о Ломоносовѣ очень понятна и даже извинительна, развѣ только можно бы было пожелать ему поменѣе той самоувѣренности и того рѣзкаго тона, съ какимъ онъ вообще любитъ иногда обращаться и къ русской жизни, и къ русской литературѣ, съ которою вообще онъ все таки знакомъ больше библіографически. Впрочемъ, и этотъ недостатокъ сочиненій г. Куника находитъ себѣ оправданіе и извиненіе въ общемъ характерѣ нѣмецкой образованности. Едва ли въ какой другой великой европейской литературѣ, кромѣ нѣмецкой, отличается, напримѣръ, ученая полемика такою рѣзкостью тона. Едва ли есть въ нѣмецкомъ обществѣ болѣе сильный порокъ, чѣмъ его національныя предубѣжденія, часто въ высшей степени темныя и фанатическія — для сего довольно указать хоть, напримѣръ, на политическія статьи Фальмерайера, одного изъ даровитѣйшихъ нѣмецкихъ публицистовъ — и глубокая понынѣ вражда нѣмцевъ къ славянамъ — для сего достаточно проглядѣть нѣсколько нѣмецкихъ политическихъ журналовъ и узнать ихъ мнѣнія о полякахъ, чехахъ и т. д.; но изъ ряду славянъ ученая и неученая Германія никогда не выключала и насъ, русскихъ. Ломоносовъ же былъ однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ представителей нетолько русскаго народа, но и вообще славянскаго племени, великимъ подвижникомъ русскаго, народнаго просвѣщенія, всю почти свою жизнь боровшимся съ нѣмцами. Чтобы природному нѣмцу, уроженцу Германіи, имѣть возможность судить о Ломоносовѣ безпристрастно, для того ему непремѣнно нужно подняться выше своего общества, откинуть всѣ прежніе предразсудки, а такой подвигъ дается людямъ только необыкновенныхъ дарованій или при какихъ нибудь особенно благопріятныхъ обстоятельствахъ и притомъ гораздо легче такимъ нѣмцамъ, которые живали въ Россіи, но не состояли и не состоятъ на государственной службѣ, не Миллеру, Шлецеру и Кунику, а Блазіусу, Гактстгаузену, Боденштедту. Всѣ эти соображенія служатъ, кажется, достаточнымъ оправданіемъ строгости и рѣзкости приговоровъ г. Куника о Ломоносовѣ. Въ извиненіе ихъ я позволю себѣ указать еще на одно обстоятельство, которое не могло не мѣшать г. Кунику относиться къ Ломоносову вполнѣ свободно и безпристрастно. Въ немъ къ предубѣжденію національному присоединилось предубѣжденіе партіи. Самъ иностранецъ и русскій академикъ, г. Куникъ, конечно, не можетъ съ полною свободою и искренностью сочувствовать русскому академику Ломоносову, который задумывалъ устроить академію на такомъ основаніи, чтобы она имѣла при себѣ университетъ, отличнѣйшихъ его воспитанниковъ отправляла за границу, а потомъ производила бы ихъ въ академики; и такимъ образомъ, по плану Ломоносова, превратилась бы надобность въ постоянномъ вызовѣ ученыхъ иностранцевъ для занятія всякой каѳедры, и въ короткое время академія могла бы уже состоять изъ однихъ русскихъ ученыхъ. Г. Куникъ, вскорѣ но изданіи въ свѣтъ первой части своего сочиненія о варягахъ занявшій каѳедру русской исторіи въ нашей академіи, не могъ не осуждать дѣйствій Ломоносова въ академіи и не находить ихъ пристрастными. Такимъ образомъ, по словамъ г. Куника, «даже обнародованіе» (Пассекомъ) портфеля служебной дѣятельности Ломоносова «послужило только къ превратнымъ толкамъ объ исторіи академіи^[1].» По соображеніи всѣхъ нашихъ замѣчаній никто, мы увѣрены, не станетъ упрекать г. Куника за рѣзкость и невѣрность его сужденіи о Ломоносовѣ. Взглянувъ на нихъ исторически, мы даже усмотримъ въ нихъ большой шагъ впередъ. Г. Куникъ все-таки уже признаетъ извѣстныя заслуги за Ломоносовымъ и даже ставитъ его на одну доску съ Миллеромъ и Шлецеромъ. Не такъ отзывались о немъ нѣмцы, его современники. Миллеръ называлъ его злонамѣреннымъ и бѣшенымъ человѣкомъ, со смертью лишь котораго могла бы подняться академія. Шлецеръ величалъ его пьянымъ дикаремъ, полуученымъ, наглымъ деспотомъ, а пасторъ Бюшинъ считалъ его совершеннымъ негодяемъ, презрительно отзываясь: Lomonossow und ähnliche Leute. Г. Куникъ, съ обычнымъ нѣмецкимъ трудолюбіемъ занявшись разными спеціальными, часто очень мелочными вопросами русской исторіи, русской библіографіею, самъ мало по малу и безсознательно подвергся значительному вліянію русской мысли. Оно было такъ благотворно, что дало ему большое преимущество передъ другими его товарищами академиками, которые превосходятъ его своими дарованіями, какъ напримѣръ: г. Бетлингъ и Беръ, но, мало или даже вовсе незнакомые съ русскою литературою, гораздо меньше его подчинились вліянію русской мысли. Жаль только, что г. Куникъ не сознаетъ этого преимущества своего, которымъ онъ такъ обязанъ именно Ломоносову же, "истинному родоначальнику русской литературы. Снявъ такимъ образомъ съ г. Куника всякую по возможности личную отвѣтственность за его рѣзкія и несправедливыя мнѣнія о Ломоносовѣ, мы не можемъ однако не замѣтить, что, если они отнюдь не навлекаютъ на него никакихъ упрековъ, то тѣмъ не менѣе однако остаются вполнѣ неправильными и даже враждебными народному нашему развитію. То обстоятельство, что такія мнѣнія проводятся въ изданіяхъ петербургской академіи и отъ ея лица, заслуживаетъ глубокаго вниманія. Въ этомъ именно обстоятельствѣ и выразилось, по нашему мнѣнію, то непониманіе истинныхъ заслугъ Ломоносова, въ которомъ мы заподозрѣли его преемниковъ, дѣятелей петербургскаго періода. Впрочемъ, если угодно, и въ мнѣніяхъ современной намъ петербургской академіи о Ломоносовѣ нѣтъ ничего удивительнаго, ибо это ученое общество, открытое въ 1726 г., какъ въ личномъ своемъ составѣ, такъ и по характеру своей дѣятельности болѣе, чѣмъ на половину, нѣмецкое, особенно, если исключить 2-е отдѣленіе, которое болѣе, чѣмъ на половину, лишено строго ученаго характера. Въ томъ-то явленіи и въ равнодушномъ, безразличномъ отношеніи къ нему нашего общества и высказалась та односторонность и ложь петербургскаго періода, которая, какъ я замѣтилъ, не могла же не отразиться на отношеніяхъ къ Ломоносову послѣдующихъ дѣятелей русской образованности. Его представленія о томъ, чтобы «не токмо сіе собраніе, но и все отечество учеными сынами своими удовольствовано было» — были отвергнуты и оставлены почти безо всякаго вниманія; его главныя идеи забыты, и завѣщаніе его не исполнено понынѣ, хотя уже скоро минетъ его лѣтъ, какъ онъ умеръ.

Мы знаемъ теперь отзывы нѣмцевъ о Ломоносовѣ. Такой же брани подвергались отъ нихъ и всѣ лучшіе люди нашего племени, всѣ смѣлые поборники славянской народности: Гуссъ, Іеронимъ, Жника и въ новѣйшія времена — Палацкій, Ганка, Челяковскій, Гавличекъ. Русская образованность петербургскаго періода оттого собственно и слѣдовала ложному направленію, что русское общество жило въ разрывѣ съ русскимъ народомъ, потому что она почти исключительно имѣла не народный, а сословный, дворянскій, шляхетскій и отчасти семинарскій характеръ. Получивъ изъ крестьянства образователя литературнаго языка и родоначальника русской словесности и науки, наши передовые классы не потрудились призадуматься надъ этимъ простымъ фактомъ, надъ этимъ низкимъ происхожденіемъ Ломоносова. Они просто видѣли въ этомъ странную игру случая, съ удивленіемъ замѣчая, что первый нашъ литературный аристократъ родился въ бѣдной хижинѣ рыбака; впрочемъ, одобрительно прибавляли, что за это Ломоносову тѣмъ болѣе чести и славы.

Крестьянство, выславъ изъ нѣдръ своихъ Ломоносова, совершило чрезъ песо подвигъ, который былъ не по плечу дворянамъ и поповичамъ, въ руки которыхъ, по смерти его, мало по малу досталось исключительное завѣдываніе умственною и общественною жизнью Россіи въ періодъ петербургскій. Народъ, создавшій громадное государство, не разъ спасавшій его цѣлость и единство, былъ искуственно выдвинутъ изъ круга общаго развитія и, все болѣе связываемый крѣпостнымъ правомъ, уже терпѣлъ рабскую долю, общую всѣмъ его злополучнымъ соплеменникамъ. Ломоносовъ всю почти свою жизнь боролся за русскую народность съ нѣмцами, которые обыкновенно являлись въ Россію такими же кулѣтуръ-трегерами, какъ и къ западнымъ славянамъ. Благодаря нестолько многочисленности русскаго народа, сколько крѣпости его внутренняго быта и его преданности къ старинѣ и обычаю, побѣда въ Россіи славянскаго начала надъ нѣмецкимъ не стоила бы особенныхъ усилій, еслибъ высшіе класы не разорвали духовнаго союза съ народомъ, не поработили его себѣ и не вступили для сего въ соглашеніе съ нѣмцами. Отрекаясь отъ своего несравненно высшаго просвѣтительнаго начала и добровольно подчиняясь чуждому, низшему, хотя и болѣе развитому, отрываясь отъ народа, наши высшіе класы, подобно чешскому, боснійскому и западно-русскому дворянству, значительно слабѣли умственно, развращались нравственно; по недостатку критики, а часто и изъ корыстолюбія, они спокойно, равнодушно взирали на усиленіе въ Россіи нѣмецкой стихіи, все глубже дѣйствовавшей въ ущербъ нашей народной, славянской стихіи. Это шляхетское направленіе ярко отразилось и на нашей литературѣ. Отъ смерти Ломоносова (1705 г.) до недавняго времени она изобилуетъ нападками, часто вовсе несправедливыми, на французовъ и почти лишена всякихъ даже намековъ и указаній на нѣмцевъ. Эти нападки тѣмъ болѣе несправедливы, что настоящей односторонности французской образованность предки наши не понимали, точно такъ же, какъ долго оставались въ совершенномъ невѣдѣніи объ умственномъ переворотѣ, совершавшемся во 2-й половинѣ XVIII вѣка въ Германіи. Эти нападки на французовъ часто только обличаютъ шляхетскія пристрастія: народъ нашъ ничего почти не терпѣлъ отъ французовъ, которые, при живости своего характера и при страсти своей къ пропагандѣ, напротивъ, часто даже внушали своимъ питомцамъ, юнымъ дворянамъ, если не отвращеніе къ крѣпостному праву, то, по крайности, сильныя сомнѣнія въ его законности. Къ-сожалѣнію, нельзя того же сказать о нашихъ нѣмцахъ, съ которыми народъ нашъ былъ близко знакомъ, какъ съ администраторами, начальниками, управляющими и мастерами. Народъ на нихъ жаловался, ропталъ, изъявлялъ свое неудовольствіе въ поговоркахъ, пословицахъ и пѣсняхъ, а литература молчала, потому что была въ значительной степени шляхетскою, а интересы чисто шляхетскіе мало по малу отождествлялись съ интересами чисто нѣмецкими. Тѣмъ и другимъ должно было нанести сильный, рѣшительный ударъ уничтоженіе крѣпостнаго права и распространеніе грамотности въ народѣ. Поповичи же. изъ которыхъ почти исключительно долгое время вербовалось наше ученое сословіе, получали въ семинаріяхъ, устроенныхъ по образцамъ западно-русскимъ, на чисто почти латинскихъ началахъ, какой-то особый закалъ педантизма и схоластики, часто прямо враждебный русскимъ историческимъ преданіямъ и совершенно противный нашему просвѣтительному началу. Семинарское воспитаніе забивало въ юношахъ ихъ дѣтскія, большею частью деревенскія воспоминанія, роднившія ихъ съ крестьянствомъ, пріучало своихъ питомцевъ глядѣть на народъ съ пренебреженіемъ и свысока, какъ на глупое стадо или сборище непросвѣщенныхъ невѣждъ, недолженствующихъ ни въ чемъ имѣть право голоса. Такимъ образомъ, поповичи въ основныхъ своихъ взглядахъ на народъ сходились съ дворянами и нѣмцами. Предоставленная преимущественно такимъ силамъ, наука къ Россіи не могла развиваться такъ быстро и успѣшно, какъ того бы можно было ожидать, судя по однимъ способностямъ русскаго народа. Правда, являлись изрѣдка нѣкоторые писатели, ученые, очень замѣчательные, пытавшіеся проводить идею народности, мысль о свободномъ и самобытномъ развитіи русскаго просвѣщенія, но ихъ голосъ былъ заглушаемъ толпою подражателей и репетиторовъ, весь свой вѣкъ пробавлявшихся чужими идеями, рабски воспринятыми. При такомъ мертвомъ взглядѣ на науку, по которому ученіе есть не что иное, какъ подражаніе, умственный народный капиталъ не могъ возрастать, а народныя силы должны были глохнуть въ бездѣйствіи или тратиться совершенно непроизводительно. Вслѣдствіе той же мертвенности взгляда на науку, кругъ писателей-литераторовъ рѣзко отдѣлился отъ круга писателей-ученыхъ. Однихъ вовсе почти не занимали интересы общественные, другихъ — интересы науки. Благодаря этому разрыву, при всей своей благонамѣренности, тѣ и другіе нерѣдко задерживали въ Россіи развитіе просвѣщенія, укореняя въ обществѣ нелѣпые предразсудки, какъ напримѣръ, о томъ, что жизнь и наука должны быть каждая сама по себѣ, или ужь по крайности наукѣ-то отъ русской жизни учиться нечему; что русскій умъ неизобрѣтателенъ, отъ природы лишенъ самобытнаго творчества, способенъ только къ переимчивости и подражательности; что наше историческое призваніе — ничего своего не создавать, а только перенимать все хорошее у запада; что мысль о русской наукѣ есть величайшая нелѣпость; что нашъ языкъ неспособенъ стать органомъ высшей мысли, науки. Въ самомъ дѣлѣ, и теперь у насъ довольно наберется ученыхъ мужей, которые отказываются писать по-русски, говоря, что ихъ въ Россіи не оцѣнятъ; если же, паче чаянія, и найдется у насъ нѣсколько знатоковъ, то вѣдь они могутъ и должны читать на языкахъ иностранныхъ. Положимъ, тутъ есть доля правды; но развѣ есть парадоксы совершенно ложные? развѣ чистая ложь сама по себѣ существуетъ? Представьте себѣ, однако, если бы, подобно нашимъ мудрецамъ, разсуждали всѣ европейскіе ученые XVI, XVII и XVIII в., имѣли ли бы теперь англичане, нѣмцы, французы свои богатыя ученыя литературы, не господствовалъ ли бы у нихъ и донынѣ языкъ латинскій?

И такъ, педантизмъ, смѣсь семинарства съ филистерствомъ, и дилеттантизмъ, смѣсь дендизма съ барствомъ, насквозь проникало всю нашу литературу и образованность до недавняго времени, искажали всѣ лучшія ея явленія. При такомъ направленіи общества, мысли Ломоносова о распространеніи знаній въ Россіи, его предложенія относительно академіи наукъ, «чтобъ она нетолько сама себя учеными людьми могла довольствовать, но размножать оныхъ и распространять по всему государству» — всѣ эти завѣтныя желанія Ломоносова мало могли находить себѣ сочувствія въ русскомъ обществѣ и должны были постепенно приходить въ забвеніе.

Нѣтъ ничего жалче, пошлѣе и мельче, какъ глубокое негодованіе и горькія жалобы представителей нашихъ старыхъ поколѣній, дѣятелей второй половины царствованія Екатерины, александровскаго и стариковъ николаевскаго времени, эти негодованія ихъ и жалобы на молодое поколѣніе за то, что оно не умѣетъ цѣнить заслугъ своихъ отцовъ, неблагодарно къ ихъ памяти. Нельзя не согласиться, что если эти жалобы и не лишены часто нѣкоторой справедливости, во всякомъ случаѣ, эта несправедливость къ нимъ ихъ преемниковъ вполнѣ заслужена ими. Они гордятся блескомъ петербургской эпохи, подвигами петербургской образованности, но не часто ли вся она проникнута презрѣніемъ къ народной старинѣ, къ народному обычаю, неуваженіе къ которому должно бы являться преступленіемъ для тѣхъ, кто такъ глубоко скорбитъ и возмущается при каждомъ неуважительномъ выраженіи о Державинѣ, Карамзинѣ, Сперанскомъ. Наши старики забываютъ тутъ объ исторической Немезидѣ. Пусть они поразмыслятъ, что эти самые дѣятели, не говоря уже объ ихъ современникахъ, много ли уважали самостоятельныя права русской жизни, смиренно ли и сочувственно относились къ быту народа, къ его обычаямъ и воззрѣніямъ? Наконецъ, что сказать о томъ глубокомъ неуваженіи, которое проявили наши старики, гордые своимъ Петербургомъ, къ памяти Ломоносова? Правда, они превозносили его Малербомъ и Пиндаромъ, орломъ и геніальнымъ рыбакомъ; но что они сохранили намъ объ его жизни, домашней и общественной, что они сдѣлали съ его домомъ, вещами, рукописями и письмами? До насъ дошли о Ломоносовѣ самыя скудныя и ничтожныя извѣстія, тогда какъ до конца XVIII или начала XIX в. еще много жило людей, близко знавшихъ, часто видавшихъ его и ходившихъ къ нему на домъ. Имѣющіяся изданія сочиненій Ломоносова, печальная судьба его посмертныхъ бумагъ и писемъ служатъ нашимъ старикамъ такимъ укоромъ и осужденіемъ, что имъ должно бы быть совѣстно даже заикаться противъ неуваженія нашего времени къ ихъ петербургской старинѣ. Оно даже относится гораздо съ большимъ уваженіемъ къ Сумарокову, Княжнину и Лукину, нежели они относились къ трудамъ Ломоносова.

Указавъ на отношенія къ нему послѣдующихъ дѣятелей петербургской образованности, постараемся теперь выяснить тѣ два основныя положенія, отъ которыхъ главнѣйше зависитъ, по нашему мнѣнію, вѣрность взгляда на реформу Петра Великаго и на тѣсно съ нею связанную дѣятельность Ломоносова. Эти положенія касаются отношеній государства къ обществу и высшихъ передовыхъ класовъ общества къ такъ называемому простому народу. Односторонность и ложь петербургскаго періода въ томъ единственно и заключаются, что въ это время въ общественномъ сознаніи Россіи господствовали совершенно обратныя и извращенныя понятія объ этихъ отношеніяхъ.

Честь строгаго, сознательнаго разграниченія двухъ областей, государственной и общественной, безспорно принадлежитъ новѣйшему времени. Но законы, которымъ подчинены внѣшняя природа и человѣческія общества, имѣютъ свое дѣйствіе независимо отъ того, сознаютъ ли ихъ люди или нѣтъ. Уразумѣніе законовъ, управляющихъ жизнью обществъ и народовъ, обѣщаетъ человѣчеству великую пользу, давая ему возможность избѣгать прежнихъ ошибокъ, происходившихъ отъ незнанія этихъ законовъ и отъ невѣдѣнія послѣдствій ихъ вольнаго или невольнаго нарушенія. Но если сознательное разграниченіе въ теоріи двухъ сферъ, общественной и государственной — очень недавне, то за то исторія новой Европы доказываетъ, что въ народахъ всегда жило, хотя смутно, если не сознаніе, то чувство необходимости разграничивать эти двѣ сферы. Изъ всѣхъ западныхъ народовъ это чувство было Живѣе всего въ Англіи. У насъ, въ Россіи, до Петра, это чувство нашло себѣ ясное опредѣленіе въ самомъ языкѣ: земля и государство, дѣло земское и государево; земщина, земцы въ отношеніи къ царю, начальнику государства и символу единства русской земли, называли себя сиротами, а люди служилые — холопями, которое слово до конца XVII в. никогда въ этомъ смыслѣ не означало раба и не имѣло никакого унизительнаго значенія. Въ смутное время русскій народъ былъ безъ государства; тяготясь безпорядкомъ и придя въ сознаніе своего единства, единства русской земли, онъ выбираетъ царя и ставитъ себѣ государство, на поддержаніе котораго, при царѣ Михаилѣ, русская земля съ полнымъ сознаніемъ напрягала всѣ свои силы и тѣмъ обличила свое воззрѣніе на государство, свою вѣрную и глубокую мысль на то, что сила и прочность государства опирается на нравственномъ къ нему довѣріи земли. Въ этомъ отношеніи въ высшей степени замѣчательно слѣдующее мѣсто одного сказанія о смутномъ времени. Разсказавъ, какъ мятежники пришли къ дарю В. И. Шуйскому, лѣтописецъ продолжаетъ: что царь «въ лице имъ ста, рече: что пріидосте ко мнѣ съ шумомъ гласа нелѣпаго, о людіе, аще ли убити мя хощете, готовъ есмь умрети, аще ли отъ престола и царства мя изгонити, то не имате сего учинити, дондеже снидутся всѣ большіе бояре и всѣхъ чиновъ люди да и азъ съ ними, и какъ вся земля совѣтъ положитъ, такъ и азъ готовъ по тому совѣту творитъ»^[2]. Таковъ былъ взглядъ въ древней Россіи на отношенія земля къ государству.

Какъ ни высоко его призваніе, но кругъ его дѣятельности, по самому существу его, гораздо тѣснѣе и ограниченнѣе круга дѣятельности общества, народа, какъ церкви — христіанской общины, и какъ земли — всякихъ чиновъ людей. Защищая страну отъ внѣшнихъ нападеній, заступаясь за ея интересы во всѣхъ международныхъ политическихъ сношеніяхъ, внутри государство имѣетъ своею главнѣйшею задачею рядомъ постепенныхъ законодательныхъ и административныхъ мѣръ, уничтожать тѣ внѣшнія преграды, которыя задерживаютъ свободное развитіе народамъ отношеніи нравственномъ, умственномъ и матеріальномъ. Государство тѣмъ вѣрнѣе исполняетъ свое назначеніе, я ѣмъ внимательнѣе прислушивается къ голосу земли, къ общественному мнѣнію, чѣмъ лучше и успѣшнѣе удовлетворяетъ живымъ потребностямъ народа. Сила и крѣпость государства состоитъ въ сочувствіи къ нему народа, въ соотвѣтственности его распоряженій, мѣръ и законовъ съ наличными его нуждами и желаніями, съ его понятіями о правдѣ. Если обществу въ значительной мѣрѣ принадлежитъ дѣятельность условная, практическая, какъ напримѣръ, промышленость и торговля, дѣятельность торговыхъ товариществъ, акціонерныхъ обществъ, то за то уже къ нему безраздѣльно относится вся свободная дѣятельность духа, и въ этомъ отношеніи весьма вѣрно замѣчено, что свобода слова устнаго и печатнаго не есть политическая прерогатива. Вся же дѣятельность государства — чисто практическая и условная. Въ обществѣ безпрерывно возникаютъ и зараждаются новыя потребности и стремленія, задачи и мысли, распространяются въ немъ и обсуживаются, и, уже достаточно износившись и устарѣвъ въ смыслѣ теоретическомъ, ищутъ себѣ наконецъ практическаго приложенія и только уже тогда переходятъ въ область государства. Когда оно занято сведеніемъ въ одну формулу всѣхъ частныхъ толковъ и мнѣній, изобрѣтеніемъ такой формы для сдѣлки, которая бы по возможности удовлетворяла всѣмъ насущнымъ- потребностямъ общества, въ народѣ, между тѣмъ, созрѣваютъ новыя стремленія и задачи, новыя потребности и мысли. Самые величайшіе государственные дѣятели суть умы, по преимуществу практическіе, а уже, по самому существу человѣческаго разума, способности практическія никогда не бываютъ соединены въ одномъ лицѣ въ одинакой степени съ способностями умозрительными. Люди практическіе въ своей дѣятельности неизбѣжно руководятся идеями и ученіями дѣятелей общественныхъ, по преимуществу поэтовъ, проповѣдниковъ, мыслителей. Послѣдніе, въ теченіе всей исторіи, всегда и вездѣ являются первыми зачинщиками. Часто невидимо и даже безсознательно, только они всегда подущаютъ дѣятелей государственныхъ, возбуждаютъ ихъ къ осуществленію и примѣненію въ жизни тѣхъ чаяній, упованій и истинъ, постиженію которыхъ посвящены силы этихъ общественныхъ дѣятелей или двигателей. Словомъ, между ними и дѣятелями государственными существуетъ то же отношеніе, что между химиками и механиками, теоретиками и практиками, заводчиками и промышленниками. Такимъ образомъ, никакое государство въ мірѣ, какъ бы оно ни старалось перетянуть къ себѣ всѣхъ замѣчательнѣйшихъ людей страны что и невозможно — никогда, строго говоря, не можетъ просвѣщать общества, народа, да и никогда не просвѣщало его, ибо просвѣтительное начало хранится только въ народѣ и обществѣ и уже отъ нихъ испускаетъ свои лучи на государство. Величайшіе общественные дѣятели, истинные двигатели просвѣщенія очень часто не имѣютъ никакого непосредственнаго значенія въ государствѣ, но тѣмъ не менѣе никакіе величайшіе правители и министры никогда не имѣли въ Англіи такого просвѣтительнаго вліянія, какъ Шекспиръ, Бэконъ и Ньютонъ. Несмотря на все громадное значеніе для Германіи ея Генриховъ, Оттоновъ, Фридриховъ, Штейновъ и Гарденберговъ, никто изъ нихъ не сдѣлалъ столько для ея просвѣщенія, какъ, напримѣръ, Лютеръ, Лейбницъ, Кантъ и цѣлый рядъ ея великихъ общественныхъ дѣятелей, часто очень ничтожныхъ и посредственныхъ, какъ дѣятелей государственныхъ. Самые замѣчательные государственные люди суть только умные или смѣлые исполнители внушеній и идей, уже высказанныхъ дѣятелями общественными.

Подчиненное, служебное отношеніе государства къ обществу еще яснѣе видно изъ того, что каждый государственный дѣятель выходитъ изъ общества же и никогда не перестаетъ принадлежать ему, если не какъ писатель, то просто, какъ семьянинъ, какъ человѣкъ извѣстной вѣры и народности.

Петръ Великій и его реформа отнюдь не опровергаютъ этого положенія, напротивъ: онъ даже служитъ блистательнымъ подтвержденіемъ этого закона. Петръ I былъ нетолько дѣятелемъ государственнымъ, но и общественнымъ; вотъ почему и громадна такъ эта историческая личность. Но это сочетаніе, хотя и неравномѣрное, двухъ дѣятельностей въ одномъ лицѣ, если и составляетъ особую силу Петра, то за то и скорѣе увлекало его къ смѣшенію двухъ раздѣльныхъ сферъ — общественной и государственной, помогло ему сообщить реформѣ характеръ принудительный и насильственный. Въ этомъ отношеніи, смѣло можно сказать, никто болѣе самого Петра «такъ не вредилъ успѣху многихъ его по истинѣ геніальныхъ замысловъ, ибо всякая новая идея торжествуетъ въ обществѣ полнѣе и успѣшнѣе, когда она не опирается ни на какую внѣшнюю силу. Между тѣмъ, Петръ, дѣятель общественный, постоянно соблазнялся своею внѣшнею властью и пускалъ въ общество свои идеи не въ формѣ свободнаго слова, допускающаго и вызывающаго возраженія, а въ формѣ законовъ и указовъ, всегда и вездѣ имѣющихъ силу обязательную, принудительную. Петръ самъ, кажется, чувствовалъ эту ложь своего положенія и потому такъ любилъ снимать съ себя царское званіе и смѣшиваться съ подданными.

Вотъ въ чемъ собственно состоитъ и исполинскій подвигъ реформы, и односторонній ея характеръ, обратившій реформу въ крутой, насильственный переворотъ.

Какъ государство зависимо отъ общества, точно такъ я: е и высшіе слои народа — отъ низшихъ, отъ нихъ получающіе и силу и значеніе. Какъ государство заимствуетъ себѣ руководящія начала отъ общества и только примѣняетъ къ своимъ цѣлямъ идеи, выработанныя дѣятелями общественными, точно такъ же я эти послѣдніе, поэты, проповѣдники, мыслители, публицисты черпаютъ себѣ силы у народа, только формулируютъ его воззрѣнія, выясняютъ и возводятъ въ сознаніе народныя начала, безсознательно почіющія въ языкѣ, вѣрованіяхъ, поэзіи и бытѣ народа. Общее можетъ проявляться только во множествѣ и разнообразіи особенностей. Свое общечеловѣческое значеніе проявляютъ народы своими великими дѣятелями и находятся къ нимъ въ такомъ же отношеніи, въ какомъ художники и мыслители къ своимъ созданіямъ. И такимъ образомъ, говорить напримѣръ, что Аристотель, Шекспиръ, Карлъ В., Петръ I были выше своего народа — все одно, что признавать въ Гамлетѣ, сикстинской Мадоннѣ и „феноменологіи духа“ — болѣе геніальности, чѣмъ въ Шекспирѣ, Рафаэлѣ и Гегелѣ. Конечно, тутъ сходство или аналогія — только приблизительныя, ибо если мы представимъ себѣ духъ Шекспира какъ мастерскую, изготовившую Лировъ, Макбетовъ, Гамлетовъ и т. д., то мы должны будемъ представлять себѣ народный духъ Англіи такою мастерскою, которая заготовила нетолько Шекспира съ его Гамлетами, но и Бэкона, Ньютона, Гершеля, Вальтер-Скотта и т. д. со всѣми ихъ произведеніями. Таково собственно отношеніе великихъ народныхъ дѣятелей къ самимъ народамъ. Чѣмъ богаче народъ внутренними силами, тѣмъ сильнѣе бываетъ въ немъ общество; а чѣмъ сочувственнѣе къ нему, къ его стихійной, безсознательной жизни та среда, въ которой выясняются, формулируются его народныя начала, тѣмъ живѣе и свободнѣе проявляетъ онъ на свѣтъ божій свои силы. Исторія предлагаетъ намъ нѣсколько примѣровъ, какъ передовые класы народа, владѣя большимъ досугомъ и большими матеріальными средствами, забывали о своихъ обязанностяхъ въ отношеніи къ народу, начинали господствовать надъ нимъ и не о томъ помышляли, чтобы трудомъ, мыслью и подвигами жизни выяснять народныя начала, а, напротивъ, старались навязывать народу чужія иноземныя теоріи и ученія, воспринятыя ими рабски, некритически. При этомъ точно такъ же извращается естественный законъ развитія обществъ, какъ и въ томъ случаѣ, когда государство само становится себѣ цѣлью и когда оно не прилаживается и не примѣняется къ народу, не слушается его голоса, а, напротивъ, хочетъ просвѣщать народъ, не служитъ ему, а беретъ его подъ свою опеку и водитъ его на помочахъ. Такова система такъ называемыхъ полицейско-военныхъ государствъ, при которой свободная общественная дѣятельность совершенно изнемогаетъ подъ бременемъ государства.

Вотъ — тѣ два положенія объ отношеніяхъ общества къ государству и народности къ обществу, на которыя я считалъ долгомъ указать для характеристики петербургскаго періода. Эти два начала или закона такъ тѣсно между собою связаны, что тамъ, гдѣ существуетъ разрывъ между народомъ и его передовыми класами, гдѣ, словомъ, общество ненародно, тамъ непремѣнно и общественная жизнь подавлена государственною. Ни Петръ I, ни Ломоносовъ не сознавали этихъ началъ, хотя и тотъ и другой блистательно ихъ подтверждаютъ. Все, что они произвели великаго и замѣчательнаго, находится у нихъ въ полномъ согласіи съ этими началами. Нарушая ихъ, подобно Петру Великому, очень часто, Ломоносовъ самъ же вредилъ своей дѣятельности. Дѣятель общественный по преимуществу, онъ имѣлъ своимъ призваніемъ — ограничить и умѣрить крайности реформы Петра, преобладаніемъ государственности убивавшей въ обществѣ всякій духъ запинанія. Ломоносовъ образовалъ литературный языкъ, положилъ начало русской словесности и науки, создалъ въ Россіи новую общественную силу. Честно служа своему призванію, Ломоносовъ рѣшительно, однако, не сознавалъ неправды петровской реформы. Безсознательно ей противодѣйствуя; онъ въ тоже время далеко несвободно и некритически относился къ Петру Великому. Его восторженныя похвалы Петру І-му часто отзываются какимъ-то языческимъ поклоненіемъ:

Нептунъ позналъ его державу,

Съ Минервой сильный Марсъ гласитъ:

Онъ богъ, онъ богъ твой былъ, Россія,

Онъ члены взялъ въ тебѣ плотскіе,

Сошедъ къ тебѣ отъ горнихъ мѣстъ.

Извѣстно, какое негодованіе возбуждали эти слова въ раскольникахъ, и въ этомъ отношеніи Андрея Денисова, какъ дѣятеля общественнаго, нельзя не ставить выше Ломоносова, который своею государственною поэзіею, своими казенными и офиціальными одами давалъ ложное направленіе русскому просвѣщенію и силою своего дарованія узаконивалъ и какъ бы освящалъ разрывъ, образовавшійся у насъ между народомъ и его передовыми класами. Многія его предложенія относительно академіи и вообще народнаго просвѣщенія не были исполнены именно потому, что объ проводилъ ихъ путемъ Офиціальнымъ, часто являясь чиновникомъ тамъ, гдѣ ему слѣдовало бы оставаться свободнымъ общественнымъ дѣятелемъ. Въ теоріи — смѣлый поборникъ свободы мысли и слова, въ жизни — онъ требуетъ цензуры, постоянной опеки государства надъ обществомъ. Въ свою чисто общественную, нравственную борьбу онъ часто приносилъ характеръ офиціальный, принудительный и насильственный и тѣмъ самымъ подкапывалъ свое великое дѣло. Впрочемъ, было бы величайшею несправедливостью обвинять въ этомъ лично одного Ломоносова, точно такъ же какъ и всю вину переворота взваливать на одного Петра. Единичная воля, при всей своей свободѣ, не можетъ не подчиняться силѣ историческихъ условій и обстоятельствъ. Ни честь реформы, ни упреки за ихъ неправду и насильственность не надаютъ исключительно на одного Петра. Могущій геній, онъ былъ истымъ сыномъ Россіи XVIII вѣка, человѣкомъ извѣстнаго направленія, которое возникло на Москвѣ еще въ ХМ вѣкѣ и, предъявляя нѣкоторыя справедливыя требованія, далеко, однако, не выражало всѣхъ существенныхъ и высшихъ потребностей народа. Наконецъ, при всей своей громадной энергій, Петръ никогда бы не успѣлъ сообщить реформѣ характеръ насильственнаго переворота, если бы, такъ сказать, не вызывала его къ тому сама земля, если бы не было на то въ народѣ нѣкотораго тайнаго согласія. И дѣйствительно, состояніе народной нравственности Россіи XVII вѣка обличаетъ слабость ея вѣры въ начала братства, общенія и любви; а слабость такой вѣры въ обществахъ не допускаетъ свободы совѣсти, свободы мысли и слова, безъ которой невозможна никакая гражданская или политическая свобода. Съ ослабленіемъ вѣры въ людяхъ въ силы духовно-нравственныя крѣпнетъ у нихъ вѣра въ силу внѣшнюю, обязательную и принудительную. Въ личномъ образованіи — торжество раціонализма, а въ общественномъ — государственности постепенно приготовлялось въ русской исторіи еще задолго до Петра Великаго. Въ XVII вѣкѣ у насъ чувствовалась общая потребность преобразованій; современная дѣйствительность никого не удовлетворяла. Вслѣдствіе разныхъ историческихъ обстоятельствъ, заставлявшихъ отдѣльныя русскія княжества и земли для достиженія необходимаго единства жертвовать въ пользу Москвы своими областными привязанностями, мѣстными нравами и обычаями, русскій народъ достигъ, правда, великаго результата, котораго еще добиваются теперь великія западныя народности, итальянская и нѣмецкая; по, вмѣстѣ съ этимъ, онъ постепенно отвыкалъ нетолько отъ внѣшняго гражданскаго самоуправленія, но и отъ внутренняго, лично нравственнаго самообладанія, сталъ нерѣдко болѣе уважать внѣшнее, чѣмъ внутреннее единство. Видя силу созданнаго имъ государства и забывая, что она идетъ отъ него же, русскій народъ въ XVII вѣкѣ ожидалъ и требовалъ преобразованій въ своемъ быту отъ государства. Эти ожиданія и требованія, такъ сказать, вызвали Петра Великаго, а состояніе народной нравственности помогло его реформамъ принять характеръ крутаго переворота. Эта односторонность породила односторонность Ломоносова, который не могъ, подобно намъ, видѣть ея въ реформѣ Петра, ибо былъ слишкомъ близокъ къ нему нетолько по духу, но и по времени. Всякое же начало, однажды допущенное въ жизнь общества, не прежде можетъ обличить свою односторонность, какъ вполнѣ исчерпавъ свое содержаніе. Вотъ почему ясное и опредѣленное сознаніе односторонности петровской эпохи стало доступно только новѣйшему времени.

Такимъ образомъ, мы видамъ теперь, въ чемъ состояла односторонность мнѣніи о Ломоносовѣ его преемниковъ, позднѣйшихъ дѣятелей нашей образованности, въ чемъ заключались внутреннія противорѣчія и односторонность дѣятельности самого Ломоносова и откуда онѣ проистекали. Въ настоящее время мы можемъ относиться къ Ломоносову вполнѣ свободно и безпристрастно, какъ къ дѣятелю уже прожитой нами эпохи, сознанной нами нетолько въ ея односторонности, но и въ ея исторической законности.

II.

Одинъ изъ даровитѣйшихъ учениковъ Ломоносова и первый замѣчательнѣйшій послѣ него русскій академикъ, Лепехинъ, въ описаніи своемъ архангельской губерніи 1772 г., перечисляя различныя волости по Сѣверной Двинѣ, между прочимъ, наивно замѣчаетъ: „Куроостровская волость тѣмъ наиболѣе примѣчанія достойна, что въ оной родился славный нашъ господинъ, статскій совѣтникъ, Михайло Васильевичъ Ломоносовъ“. Это титулованіе Ломоносова, разумѣется, забавно; но во время Лепехина прибавка титула къ имени человѣка съ чиномъ считалась такою же необходимостью, какъ у насъ, до сихъ поръ, прибавка словъ: баронъ, графъ, князь къ именамъ лицъ, почему либо носящихъ такія титла. Лепехинъ, хорошо зналъ Ломоносова, его характеръ и привычки, зналъ, что его славный учитель до конца своей жизни находился въ самыхъ близкихъ сношеніяхъ съ своими земляками. Объѣздившій всю европейскую Россію, Лепехинъ изъ своего путешествія по архангельской губерніи вынесъ самое благопріятное впечатлѣніе о поморахъ. Онъ съ великимъ уваженіемъ отзывается объ ихъ умѣ и многостороннихъ дарованіяхъ. Такъ, замѣтивъ однажды, что между ними много мѣдниковъ и оловяншиниковъ, онъ продолжаетъ: „и вообще жители сея страны, по природному ихъ остроумію, весьма замысловаты; я видѣлъ изъ крестьянъ такихъ искусниковъ, которые безъ дальняго показанія сдѣлали настольные часы съ курантами, выписнымъ аглинскимъ подобные. И еслибъ у нихъ былъ какой добрый путеводитель, то бы могли увидѣть въ семъ краю металлическую работу въ совершенствѣ.“ Съ такимъ же уваженіемъ упомянувъ о рѣзныхъ работахъ архангельскихъ крестьянъ, Лепехинъ прибавляетъ, что и „женскій полъ превосходитъ многихъ россіянокъ“, что тамошнія женщины очень искусны и трудолюбивы, напримѣръ: прядутъ нитки, ни въ чемъ неуступающія голландскимъ, и т. д. Такимъ образомъ. Лепехину, ученику Ломоносова, и въ голову не приходило находить что нибудь странное и особенное въ появленіи своего славнаго учителя среди поморовъ. Онъ и его ученикъ Озерецковскій, впослѣдствіи такой же замѣчательный ученый, собрали на мѣстѣ любопытныя извѣстія о первыхъ годахъ жизни Ломоносова, преданіямъ котораго они оставались вѣрны всю свою жизнь и были, можно сказать, послѣдними русскими академиками въ его духѣ. Но у нашихъ писателей-литераторовъ XVIII вѣка, вообще мало знакомыхъ съ ученою дѣятельностью Ломоносова и еще болѣе чуждыхъ народности, сложился ложный, чувствительный, сентиментальный взглядъ на его дѣтство и юность. Этотъ взглядъ и теперь почти господствуетъ у насъ въ обществѣ и къ литературѣ. Такъ, онъ же еще не давно былъ высказанъ въ двухъ послѣднихъ сочиненіяхъ, въ которыхъ говорится о первыхъ годахъ жизни Ломоносова. Разумѣю статью М. П. Погодина о Ломоносовѣ. 1854 г. и книгу г. Максимова „Годъ на Сѣверѣ“, 1859. Оба они одинаково искренно выражаютъ свое удивленіе, что изъ среды поморовъ, изъ крестьянъ архангельскихъ могъ выйти геніальный отецъ нашей словесности.

Вотъ подлинныя слова М. П. Погодина: „Кому вспадетъ на умъ, кто могъ когда нибудь вообразить, что продолжать дѣло петрово въ области самой высокой, преобразовать родной языкъ и посадить европейскую науку на русской почвѣ предоставлено было судьбою простому крестьянину, который родился въ курной избѣ, тамъ, тамъ, далеко, въ странѣ снѣговъ и мятелей, у края обитаемой земли, на берегахъ Бѣлаго Моря, который до 17-лѣтняго возраста занимался постоянно одною рыбною ловлею, увлекся на нѣсколько времени въ нѣдра злѣйшаго раскола и былъ почти сговоренъ уже съ невѣстою изъ сосѣдней деревни.“

Точно такъ же выражались и всѣ почти наши писатели, съ тою только разницею, что одинъ особенно останавливался на бѣдной хижинѣ рыбака, другой — на болотахъ холмогорскихъ, третій — на пустынномъ, хладномъ сѣверѣ. Карамзинъ говоритъ: „Рожденный подъ хладнымъ небомъ сѣверной Россіи, съ пламеннымъ воображеніемъ, сынъ бѣднаго рыбака сдѣлался отцомъ россійскаго краснорѣчія и вдохновеннаго стихотворства“. Мѣнялись слова и выраженія; мысль оставалась та же, мысль нетолько ложная, но и обидная. Великіе люди, сильные общественные дѣятели являются не случайно, а естественнымъ плодомъ предъидушаго историческаго развитія своей родины. Они выходятъ изъ нѣдръ народа, бываютъ съ нимъ связаны тѣсно, органически. Въ удивленіи нашемъ явленію родоначальника словесности изъ простого народа выразился только тотъ старый, ложный взглядъ на развитіе обществъ, но которому будто бы государство образуетъ, просвѣщаетъ общество и народъ. Въ нашихъ сентиментальныхъ названіяхъ: хижина, селянинъ, мужичокъ нерѣдко скрываются смѣшна, и, признаться, глупая, ничѣмъ неоправданная гордость и совсѣмъ неумѣстный покровительственный тонъ. Въ томъ, что Ломоносовъ происходилъ изъ крестьянъ, нѣтъ ничего страннаго и удивительнаго. Напротивъ, было бы въ высшей степени удивительно и странно, было бы совершеннымъ чудомъ, если бы такая геніальная личность могла явиться въ XVIII вѣкѣ изъ нашего служилаго или духовнаго сословія. Но исторія обошлась безъ всякаго чуда; все происходило совершенію естественно и законно: почти въ одно и то же время русской литературѣ даровали наши сословія, каждое по мѣрѣ своихъ силъ и способностей, духовное — Тредьяковскаго, дворянское — Сумарокова, крестьянское — Ломоносова. Всѣ эти три дѣятеля оставались до конца жизни вѣрными своему происхожденію.

Такъ живо изобразившій намъ бытъ поморовъ, г. Максимовъ не освободилъ однако отъ ложной чувствительности своего взгляда на Ломоносова. Привожу слова Максимова и для того, что они живо знакомятъ съ видомъ и положеніемъ деревни, родины Ломоносова. „Скорбный видъ окрестности деревни Денисовки: низменный островъ, едва не понимаемый въ полую воду разливомъ Двины; низенькія, болотистыя кочки, разсыпанныя между деревнями, которыхъ такъ много на Куръ-Островѣ; сѣрыя бревенчатыя избы деревень этихъ; болотины между холмами съ просочивавшейся грязной водой; прибрежья всѣхъ сторонъ, затянутыя чахлымъ ивнякомъ, изъ-за котораго въ одну сторону видны Холмогоры съ своими старинными церквами, давними преданіями; повсюду — жизнь, закованная въ размѣренную, однообразную среду, въ одни помыслы о тяжкой трудовой жизни на промыслахъ; и нѣтъ ничего въ этой жизни рѣзко-поэтическаго, нѣтъ ничего, могущаго питать душу и сердце. И вотъ, изъ того же ивняка, съ противоположной стороны, на горѣ открывается новый видъ: видъ села Вавчуги. Тамъ еще живутъ свѣжими преданіями о Петрѣ Великомъ; тамъ еще такъ недавно былъ онъ, гостилъ не одни сутки у богатаго, умнаго владѣльца Вавчуги, Важенина, котораго любилъ ласкать и жаловать великій императоръ. Вотъ — все, что было передъ глазами Ломоносова во время по безотраднаго, бѣднаго впечатлѣніями и воспитаніемъ дѣтства! Вотъ чѣмъ питался онъ въ самую впечатлительную пору своей славной жизни!“ Замѣтимъ, что это — далеко не все, что было передъ глазами Ломоносова, если разумѣть нетолько дѣтство, но и его отрочество и юность. Сентиментальность воззрѣній происходитъ обыкновенно отъ невѣрнаго познанія дѣйствительности и живыхъ отношеній предметовъ. Несмотря на свое живое знакомство съ народомъ и даже земляками и родиною Ломоносова, г. Максимовъ не избѣжалъ этой ложной чувствительности по недостатку своихъ свѣдѣній объ его трудахъ и дѣятельности. Такъ, разъ онъ назвалъ Ломоносова геніемъ математики, между тѣмъ какъ къ ней онъ вовсе не имѣлъ призванія, и даже недостатокъ глубокихъ въ ней свѣдѣній много вредилъ его физическимъ теоріямъ и изслѣдованіямъ, часто въ высшей степени замѣчательнымъ. Въ другомъ мѣстѣ г. Максимовъ замѣчаетъ: „Академикъ Озерецковскій, совершившій свое путешествіе съ Лепехинымъ, товарищемъ по службѣ и занятіямъ съ Ломоносовымъ, въ то время, когда еще живъ былъ послѣдній, собралъ извѣстія о его жизни“ и проч. Здѣсь, что почти — ни слово, то — грубѣйшая ошибка. Въ 1772 г. Озерецковскій былъ не академикомъ, а студентомъ, который, но возвращеніи изъ экспедиціи въ 1774 г., былъ отправленъ академіею въ университеты лейденскій и страсбурсгкій и воротился изъ за границы докторомъ въ 1778 г., произведенъ въ адъюнкты въ 1779, а въ академики — въ 1782 г. Лепехинъ былъ не товарищемъ, а однимъ изъ позднѣйшихъ питомцевъ Ломоносова; произведенъ въ студенты академіи въ 1760 г., когда ему было 20 лѣтъ; въ адъюнкты — по возвращеніи изъ-за границы, въ 1768 г., а въ академики — въ 1771 г., уже черезъ 6 лѣтъ спустя но смерти Ломоносова (1765 г.).

По мнѣніямъ этихъ двухъ писателей, изъ коихъ одинъ извѣстенъ, какъ знатокъ русской исторіи, а другой, какъ даровитый наблюдатель живаго народнаго быта, можно довольно вѣрно судить объ общемъ состояніи нашей образованности и о господствующихъ въ ней воззрѣніяхъ на русскую народность и исторію. Предоставляемъ рѣшить другимъ, возможны ли подобныя ошибочныя мнѣнія и невѣрности въ сочиненіяхъ извѣстныхъ французскихъ, англійскихъ, нѣмецкихъ писателей о такой ихъ отечественной знаменитости, какую у насъ составляетъ Ломоносовъ, и съ кончины которой не прошло и полныхъ ста лѣтъ.

Родина Ломоносова, двинская земля, какъ и вся нынѣшняя архангельская губернія, первоначально занята была одною чудью, населявшею, хотя и очень неплотно, нетолько весь нашъ сѣверъ, но и ту ростовско-суздальскую землю, которая послужила ядромъ московскаго государства. Впрочемъ, славяно-русскія поселенія изъ Новгорода уже существовали въ XI вѣкѣ въ Матигорахъ и Ухтъ-Островѣ, нынѣшнихъ волостяхъ города Холмогоръ, впервые упоминаемаго лѣтописью подъ 1417 г. По слѣдамъ ли финскихъ инородцевъ, первыхъ насельниковъ края, или сами непосредственно, только новгородскіе поселенцы, двиняне рано вступили въ постоянныя сношенія съ ростовско-суздальскою землею. Этимъ сношеніямъ не могъ не благопріятствовать самый составъ населенія нынѣшней вологодской губерніи, въ западную часть которой проникла стихія славянская нетолько изъ Новгорода, но и изъ Ростова. Подобно всѣмъ вообще колоніямъ новгородскимъ, двинская земля рано обнаружила стремленіе къ независимости, и въ борьбѣ, начатой въ XII вѣкѣ съ Новгородомъ князьями суздальскими и оконченной въ 1478 г. великими князьями московскими, мы не разъ встрѣчаемъ двинянъ на сторонѣ послѣднихъ, такъ что уже Новгороду приходилось усмирять ихъ силою. При паденіи великаго Новгорода двиняне поддались Москвѣ безъ всякаго сопротивленія, безъ особенныхъ какихъ нибудь условій. Они издавна имѣли съ нею торговыя дѣла, ежегодно поставляя къ великокняжескому двору и сбывая на тамошніе рынки мѣха, рыбу, сало и проч. Двинская земля сохранила въ цѣлости свое самоуправленіе, въ этомъ отношеніи едва ли не болѣе другихъ уѣздовъ поморскихъ городовъ отличаясь отъ прочихъ областей московскаго государства, гдѣ вчі XVI и особенно въ XVII вѣкѣ черносошныя волости, свободныя крестьянскія общины по большей части упразднялись, были приписываемы къ монастырямъ, обращаемы въ дворцовыя волости и еще болѣе раздаваемы въ помѣстья и вотчины. Новая власть четвертей, приказовъ, воеводъ, подрывавшая самостоятельность областей, пользовалась сравнительно очень слабымъ вліяніемъ на сѣверѣ. Построеніе Архангельска, черезъ который со второй половины XVI вѣка завязались у насъ постоянныя прямыя сношенія съ Западомъ, съ англичанами, голландцами и нѣмцами изъ Бремена и Гамбурга, промыслы поморокъ на Бѣломъ Морѣ и Сѣверномъ Океанѣ, поѣздки ихъ въ Норвегію, на Новую Землю, Колгуевъ и Грумантъ — всѣ эти обстоятельства не могли не дѣйствовать особенно благопріятно на ихъ внѣшнее благосостояніе и умственное развитіе. Извѣстно, что береговые жители преимущественно отличаются живостью и воспріимчивостью, дерзкою отвагою и рѣшимостью, словомъ, всегда бываютъ прогрессивнѣе жителей внутреннихъ областей. До открытія постояннаго судоходства по Волгѣ и Камѣ, вся наша торговля съ Сибирью шла черезъ нынѣшнюю вологодскую губернію. Устюгъ, Тотьма, Сольвычегодскъ славились своими богатствами. Въ Вологдѣ англичане содержали торговыя конторы и тамъ же, при Алексѣѣ Михайловичѣ, заведена была таможня для товаровъ, шедшихъ къ Архангельску, который оживлялся со вскрытіемъ (въ первой половинѣ мая) Двины, наполнявшейся тогда плотами съ хлѣбомъ, скотомъ и смолою изъ мезенскаго, веврольскаго, важескаго и двинскаго уѣздовъ, барками съ разнымъ хлѣбомъ, говяжьимъ саломъ, мыломъ, пенькою, рогожею, льнянымъ и коноплянымъ сѣменемъ изъ нынѣшней казанской губерніи, Устюга, Тотьмы, Яренска и проч. Двинская земля постоянно находилась въ живыхъ сношеніяхъ съ жителями средней Россіи, такъ что, не утративши старыхъ новгородскихъ преданій, она въ то же время совершенно была проникнута умственными и матеріальными интересами города Москвы и всѣхъ подмосковныхъ жителей, которые витали такое же глубокое уваженіе къ соловецкой обители, какъ и поморы къ святынямъ московскимъ. Двинская земля и въ смутное время, и послѣ не отстаетъ отъ Москвы, тянетъ къ ней, считаетъ ее своимъ средоточіемъ. Расколъ, образовавшійся на Москвѣ, быстро распространяется на всемъ Поморьѣ. Поѣздка туда Петра I и тамошняя его дѣятельность необыкновенно оживили весь край, сообщили ему, особенно двинской землѣ, небывалое дотолѣ движеніе.

Итакъ, въ цѣлой Россіи, въ началѣ XVIII вѣка, едва ли была какая иная область, кромѣ двинской земли, съ болѣе благопріятною историческою почвою и болѣе счастливыми мѣстными условіями для произведенія такого общественнаго дѣятеля, какимъ былъ Ломоносовъ. Даже немногихъ и отрывочныхъ, дошедшихъ до насъ свѣдѣній объ его дѣтствѣ, отрочествѣ и юности слишкомъ достаточно для того, чтобы видѣть всю ложь указанныхъ нами чувствительныхъ возгласовъ и удивленій, ибо вся послѣдующая дѣятельность Ломоносова собственно есть не что иное, какъ отчетливое возведеніе въ сознаніе и формальное развитіе тѣхъ преимущественно представленій и образовъ, которые сложились въ его душѣ. Взвѣсивъ и сообразивъ эти свѣдѣнія, какъ слѣдуетъ, мы перестанемъ удивляться, какъ могъ явиться геніальный родоначальникъ нашей словесности на пустынномъ, холодномъ сѣверѣ, а напротивъ, даже придемъ къ тому убѣжденію, что еще никто изъ нашихъ замѣчательнѣйшихъ общественныхъ дѣятелей не испытывалъ въ своей юности такихъ богатыхъ и разнообразныхъ впечатлѣній, не подвергался такому плодотворному и живительному вліянію, какъ Ломоносовъ.

Подлинный годъ его рожденія неизвѣстенъ. Приблизительно можно указывать на 1710 г. Василій Дороѳеевъ Ломоносовъ, по словамъ самого сына, имѣлъ довольство, по тамошнему состоянію. По извѣстіямъ, собраннымъ на мѣстѣ Озерецковскимъ, оказывается явною ложью чувствительное прозваніе Ломоносова сыномъ бѣ;днаго ръібака. Его отецъ „промыселъ имѣлъ на морѣ по мурманскому берегу и въ другихъ приморскихъ мѣстахъ для лову рыбы, трески и палтусины на своихъ судахъ, изъ коихъ въ одно время имѣлъ немалой величины гуккоръ съ корабельною оснасткою. Всегда имѣлъ въ томъ промыслу счастіе, а собою былъ простосовѣстенъ и къ сиротамъ податливъ, а съ сосѣдями обходителенъ“. Онъ самъ грамотѣ не зналъ, но былъ въ родствѣ и водилъ дружбу съ грамотными. Его первая жена, мать единственнаго его сына, Михаилы, была изъ духовнаго званія, дочь матигорскаго дьякона. Михаилу онъ хотѣлъ женить и уже сговорилъ въ Колѣ на дочери неподлаго человѣка — должно быть, изъ духовныхъ, или приказныхъ — который во всякомъ случаѣ не рѣшился бы породниться съ какимъ нибудь голышамъ.

Особенную любовь къ книжному четью-пѣтью церковному, къ храму божію и къ молитвамъ Михайло могъ получить отъ матери и ея родныхъ. Впрочемъ, въ ихъ же волости были грамотные крестьяне, напримѣръ: Иванъ Шубной, который, кажется, особенно любилъ даровитаго парня и выучилъ его грамотѣ, когда онъ однажды пришелъ съ моря уже взрослымъ; онъ же далъ Михайлѣ 3 рубля и китайчатое полукафтанье при побѣгѣ его въ Москву. Положительно неизвѣстно, на которомъ именно году выучился онъ грамотѣ; вѣрно только, что въ два года онъ уже выучился проворно читать псалмы и каноны. Со страстью ходить въ церковь — она стояла въ 150 саженяхъ отъ ихъ избы — читать на клиросѣ, собирать около себя кружокъ слушателей и пересказывать имъ житіе какого нибудь святаго угодника, Михайло не могъ конечно не соединять такой же страстной охоты къ слушанью разсказовъ и поученій стариковъ и людей бывалыхъ. Въ то время господствовало на Поморьѣ особенно возбужденное настроеніе умовъ: самые высшіе вопросы жизни, вопросы религіозные, глубоко занимали народное вниманіе. По городамъ, селамъ, деревнямъ поморскимъ ходили ближайшіе ученики Аввакума и страдальцевъ соловецкихъ, съ энтузіазмомъ горячей, искренней вѣры всюду проповѣдывали противъ папскихъ новшествъ Никона и, по словамъ А. Денисова, присно и всебодро утверждали людей, да въ древле-отеческомъ православіи непоколебимо пребываютъ, да новопрозябшихъ многосмущенныхъ новинъ стригутся. Михайло 12 лѣтъ былъ увлеченъ въ расколъ, въ безпоповщину, исполненную духа крайняго отрицанія, отвергавшую іерархію, бракъ, проклинавшую царей Алексѣя, Ѳедора и Петра, проповѣдивавшую явленіе антихриста.

Духовный законъ съ корене съсѣлъ,

Законъ градскій въ конецъ истребленъ;

Въ закона мѣсто водворилось

Беззаконіе и нечестіе.

Миръ съ любовію остави землю,

Блудъ со злобою и нечистота

На мѣсто любви водворились,

Во страны языкъ уклонились.

Трезвость и ноетъ съ воздержаніемъ

И растлѣніемъ затворились;

Пьянственные домы со объядѣніемъ

И веселеніемъ водворились;

Съ пути христіанскаго совратились,

Ко обычаямъ странъ поганыхъ

Любезно вся склонились.

Неизвѣстно, долго ли Михайло оставался къ расколѣ; съ вѣроятностью, однако, можно предполагать, что вліяніе матери и ея родныхъ, свѣтлыя преданія о Петрѣ Великомъ, живо сохранявшіяся въ сосѣдствѣ, въ селѣ Вавчугѣ и въ Холмогорахъ, много содѣйствовали его выходу изъ раскола. Но его ученіе не могло не имѣть вліянія на даровитаго мальчика и, взволновавъ его душу сомнѣніями, должно было разбудить дотолѣ спавшія въ немъ силы, развить въ немъ мысль и наблюдательность, привычку къ анализу и преніямъ. Дерзость прежняго отрицанія и Добровольный сознательный переходъ въ православіе должны были утвердить въ геніальномъ юношѣ крѣпость нравственныхъ убѣжденій, поселить въ немъ всегдашнюю готовность и рѣшимость жертвовать всѣмъ для высшихъ цѣлей духа.

Не страшись, душа, страха тлѣннаго,

Поминай, душе, страхъ вѣчный,

Возверзи печаль свою на Господа,

Предай самъ себя въ рудѣ божіи.

Изведи воды изъ очей своихъ,

Омывай черность свою грѣховную,

Самовластіемъ очерненную;

Вѣрою наступи на главу змія,

Любовію зри къ самому Богу (*).

(*) Этотъ безпоповщинскій стихъ, быть можетъ, происхожденія нѣсколько позднѣйшаго; но чувства, имъ выражаемыя, конечно, вдохновляли раскольниковъ и въ началѣ 18 в.

Одаренный отъ природы крѣпкимъ здоровьемъ, богатыми физическими силами, съ ранняго дѣтства знакомый съ разсказами о промыслахъ на морѣ и океанѣ, Михайло не могъ не привязаться со страстью своей пылкой души къ трудамъ отца, который рано сталъ брать его съ собою на промыслы. Въ превосходномъ и малоизвѣстномъ у насъ сочиненіи „Описаніе сѣверныхъ путешествій“, Ломоносовъ однажды упоминаетъ объ этихъ плаваніяхъ. Говора о направленіи вѣтровъ, дующихъ въ сѣверныхъ поморскихъ земляхъ, онъ прибавляетъ; „съ половины мая господствуютъ тамъ вѣтры больше отъ сѣвера, что мнѣ искусствомъ (т. е. на опытѣ) пять разъ извѣдать случилось, ибо отъ города Архангельскаго до становища Кекурскаго всего пути — едва не семьсотъ верстъ; скорѣе около онаго не поспѣвалъ, какъ въ четыре недѣли, а одинъ разъ и шесть недѣль на одну ѣзду положено, за противными вѣтрами отъ Нордъ-Оста. Около Иванова и Петрова дни, по большей части случаются вѣтры отъ полудня и имъ побочные и простираются до половины іюля, а иногда и до ильина дни и т. д. Сіе примѣтилъ я и по всему берегу Нормандскаго Моря, отъ Святаго Носа до Килдина Острова.“ Эти плаванія Ломоносова развили въ немъ то необыкновенно живое чувство природы, которымъ онъ, какъ ученый, превосходитъ большую часть современныхъ ему натуралистовъ. Но эта особенность Ломоносова — чисто народная, ибо извѣстно, какими живописными и изобразительными словами и оборотами изобилуетъ языкъ поморовъ, любящихъ своего кормильца окіянъ-море такъ же, какъ остальное наше крестьянство любитъ свою кормилицу-землю. Эти плаванія, вѣчные разговоры о морѣ, чудные разсказы стариковъ мореходовъ объ ихъ приключеніяхъ на Новой Землѣ, Грумантѣ, словомъ, вся жизнь Ломоносова въ деревнѣ были для него превосходною школою, воспитавшею въ немъ будущаго физика и географа. Излагая свои теоріи электричества, воздушныхъ теченій, сѣверныхъ сіяній, Ломоносовъ говоритъ между прочемъ: „оныя искры, которыя за кормою выскакиваютъ, повидимому тоже происхожденіе имѣютъ съ сѣвернымъ сіяніемъ. Многократно въ Сѣверномъ Океанѣ, около 70 градусовъ ширины, я примѣтилъ, что оныя искры круглы“. Если не будемъ помнить о той школѣ, которую прошелъ Ломоносовъ у себя на родинѣ, мы никогда вѣрно не оцѣнимъ и не поймемъ его значенія и достоинствъ, какъ натуралиста. Такъ, у Ломоносова весьма замѣчательно прекрасно изложенное имъ ученіе его объ образованіи земной коры. Оно основано на его самостоятельныхъ наблюденіяхъ. Въ этомъ отношеніи очень важно слѣдующее мѣсто изъ втораго прибавленія къ Металлургіи (§ 106). Оно, между прочимъ, живо знакомитъ насъ съ его прекраснымъ способомъ изложенія ученыхъ предметовъ. „Проѣзжая неоднократно гессенское ландграфство, примѣтить мнѣ случилось между Касселемъ и Марбургомъ ровно песчаное мѣсто, горизонтальное, луговое; кромѣ того, что занято невысокими горками или буграми, въ перпендикулѣ отъ 4-хъ до 6-ти саженъ, кои обросли мелкимъ скуднымъ лѣскомъ, и то больше по подолу, при коемъ лежитъ великое множество мелкихъ, цѣлыхъ и ломанныхъ морскихъ раковинъ, въ вохрѣ соединенныхъ. Смотря на сіе мѣсто и вспомнивъ многіе отмѣлые берега Бѣлаго Моря и Сѣвернаго Океана, когда они во время отлива наружу выходятъ, не могъ себѣ представитъ ничего подобнѣе, какъ сіи двѣ части земной поверхности, въ разныхъ обстоятельствахъ, то есть одну въ моргъ, другую на возвышенной матерой землѣ лежащую. Тутъ — бугры, скудные прозябеніемъ на песчанномъ горизонтальномъ полѣ; тамъ — голыя каменныя луды на равнинѣ песчанаго дна морскаго. Здѣсь ржавою землею соединенныя въ подолѣ черепокожныя; тамъ держащіяся за обсохлую туру и за самый камень морскія раковины. Не указываетъ ли здѣсь сама натура, увѣряя о силахъ, въ земномъ сердцѣ заключенныхъ, отъ коихъ зависятъ повышенія и пониженія наружности? Не говоритъ ли она, что равнина, по которой нынѣ люди ѣздятъ, обращаются, ставятъ деревни и города, въ древнія времена было дно морское, хотя теперь отстоитъ отъ нея около трехъсотъ верстъ, и отдѣляется отъ него Гарцскими и другими горами?“ Одною изъ самыхъ задушевнѣйшихъ мыслей Ломоносова было снаряженіе сѣверной экспедиціи для открытія пути въ Америку. Еще въ 1747 года писалъ онъ (въ 8-й одѣ):

Се мрачной вѣчности закону,

Надежда отверзаетъ намъ.

Гдѣ нѣтъ ни правилъ, ни закону,

Премудрость тамо зиждетъ храмъ;

Невѣжество предъ ней блѣднѣетъ;

Тамъ влажный флота дуть бѣлѣетъ

И море тщится уступить;

Колумбъ россійскій черезъ воды

Спѣшитъ въ невѣдомы народы

Твои щедроты возвѣстить.

Въ другой своей одѣ (11-й), въ 1752 г. Ломоносовъ снова высказываетъ это желаніе:

Напрасно строгая природа

Отъ насъ скрываетъ мѣсто входа

Съ бреговъ вечернихъ на востокъ.

Я вижу умными очами;

Колумбъ россійскій между льдами

Спѣшитъ и презираетъ рокъ.

Всю жизнь томился Ломоносовъ страстнымъ, безпокойнымъ желаніемъ открыть Сѣвернымъ Океаномъ новыя земли, усовершенствовать искуство мореплаванія. Черта — опять чисто народная, мѣстная. Конечно, и самъ Ломоносовъ знавалъ такихъ поморовъ, какимъ былъ, напримѣръ, по словамъ Озерецковскаго, нѣкто мезенскій крестьянинъ Рахманинъ, 40 лѣтъ упражнявшійся въ мореходствѣ. Онъ шесть разъ зимовалъ на Шпицбергенѣ, пять лѣтъ провелъ въ Сибири для тамошняго мореплаванія изъ рѣки Енисея, двадцать шесть разъ зимовалъ на Новой Землѣ. Озерецковскій замѣчаетъ про Рахманина: „грамотенъ, любопытенъ и имѣетъ неограниченную склонность къ мореплаванію и охоту къ обысканію неизвѣстныхъ земель.“ Землякъ, почти ровесникъ Рахманина, Ломоносовъ вполнѣ раскрываетъ свою энергическую поморскую природу, тоскующую отъ равнодушія современниковъ къ морскимъ путешествіямъ. Въ заключеніе своего „Проекта сѣверной экспедиціи“ такъ опровергаетъ онъ возраженія противъ ея пользы и необходимости: „Жалѣніе о людяхъ много чувствительнѣе, нежели о иждивеніи. Однако, поставимъ въ сравненіе пользу и славу отечества: для пріобрѣтенія малаго лоскута земли, или для одного только честолюбія посылаютъ на смерть многія тысячи народа, цѣлыя арміи, то здѣсь ли должно жалѣть около ста человѣкъ, гдѣ пріобрѣсти можно цѣлый земли въ другихъ частяхъ свѣта для расширенія мореплаванія, купечества, могущества, для государственной и государской славы, для показанія морскихъ россійскихъ героевъ всему свѣту и для большаго просвѣщенія всего человѣческаго роду? Если же толикая слава сердецъ нашихъ не движетъ, то подвигнуть должно нареканіе отъ всей Европы, что имѣя Сибирскаго Океана оба концы и цѣлый берегъ въ своей власти, не боясь никакого препятствія въ войскахъ отъ непріятеля и положивъ на то уже знатныя иждивеніи съ добрыми успѣхами, оставляемъ все втуне, не пользуемся божескимъ благословеніемъ, которое лежитъ въ глазахъ нашихъ и въ рукахъ тщетно, и содержа флоты на великомъ иждивеніи, всему государству чувствительномъ, не употребляемъ къ пользу, ниже во время мира оставляемъ корабли и снаряды въ жертву тлѣнія и людей, къ трудамъ опредѣленныхъ, предаемъ унынію, ослабленію и забвенію ихъ искусства и должности“ (стр. 130—131).

Дайте правильное, ученое воспитаніе Рахманину и другимъ его землякамъ, и они станутъ говорить то же самое, что и Ломоносовъ, который собственными лишеніями, тяжелымъ опытомъ, самъ на дѣлѣ извѣдалъ, „коль много есть въ морѣ опасностей, которымъ не токмо корабли, великими трудами и многимъ иждивеніемъ построенные и дорогими товарами нагруженные, но и жизни человѣческія подвергаются…“ Къ спасенію толикаго добра — говоритъ Ломоносовъ (въ своемъ „Разсужденіи о большой точности морскаго пути“) — всѣ должно употреблять силы, и противъ толь великаго и страстнаго исполина, каковъ есть океанъ, всѣми подвигами и хитростьми надлежитъ ополчиться.» И такъ, созерцанія величавыхъ явленій сѣверной природы, морскія плаванія, постоянное обращеніе съ мореходами, словомъ, всѣ дѣтскія, отроческія и юношескія впечатлѣнія, представленія и опыты Ломоносова были такъ сказать зародышами, которые созрѣли въ немъ впослѣдствіи, при соприкосновеніи его съ западною образованностью, при формальномъ его развитіи и выродились въ замѣчательныя теоріи: о теплѣ и стужѣ, объ образованіи льдовъ о дѣйствіяхъ внутренняго, подземнаго огня, о возможности проникнуть Сѣвернымъ Океаномъ въ Америку, теоріи электричества, магнетизма и т. д., часто весьма ошибочныя и во всякомъ случаѣ теперь устарѣлыя, но безспорно имѣющія важное историческое значеніе и свидѣтельствующія о несомнѣнномъ, великомъ дарованіи Ломоносова, какъ естествоиспытателя.

Деревенская жизнь Михайлы, его морскія плаванія, борьба съ суровою природою, страшныя физическія лишенія, съ которыми неразлучна жизнь поморовъ, нетолько развили въ Ломоносовѣ необычайныя физическія, но и нравственныя силы, закалили его характеръ, приготовили его къ борьбѣ, подвигамъ и испытаніямъ, ожидавшимъ его на другихъ поприщахъ. Ломоносовъ еще юношею такъ часто видалъ и испытывалъ всякія опасности, такъ близко бывалъ къ смерти, что страхъ ея былъ ему совершенно незнакомъ, и всю свою жизнь онъ оставался вѣренъ этому чисто христіанскому воззрѣнію на смерть, которое вообще глубоко проникло въ русскаго крестьянина.

Непреклонная сила и мужество, безстрашіе, всегдашняя готовность ринуться въ борьбу — таковы всегда были высшія идеальныя требованія Ломоносова, природа котораго исполнена этой суровой энергій жителя сѣвера.

Опасенъ вихрей бѣгъ, но тишина страшнѣе,

Что портитъ въ жилахъ кровь свирѣпыхъ ядовъ злѣе.

Лишаетъ долгой зной здоровья и ума,

А стужа въ сѣверѣ ничтожитъ вредъ сама (Петръ В.)

Къ любимѣйшимъ образамъ Ломоносова принадлежалъ образъ величавой, несокрушимой силы, подобно утесу который:

Какъ верхъ высокія горы

Взираетъ непоколебимо

На мракъ и вредные пары.

Не можетъ вихрь его достигнуть,

Ни громы страшные подвигнуть:

Взнесенъ къ безоблачнымъ странамъ,

Ногами пути попираетъ,

Угрюмы бури презираетъ,

Смѣется скачущимъ волнамъ (*).

(*) Сравните Лермонтова:

Урокъ невѣждъ, урокъ людей

Души высокой не печалитъ;

Пускай шумитъ волна морей,

Утесъ гранитный не повалитъ.

Его чело — межъ облаковъ,

Онъ — двухъ стихій жилецъ угрюмый,

И, кромѣ бури да громовъ,

Онъ никому не ввѣритъ думы.

Такимъ образомъ, явленіе Ломоносова, натуралиста и общественнаго дѣятеля, среди поморовъ не заключаетъ въ себѣ ничего страннаго и удивительнаго; но тѣмъ болѣе исторически законно крестьянское происхожденіе Ломоносова, какъ отца русской словесности въ ея тѣсномъ значеніи и образователя русскаго литературнаго языка, творца русской грамматики, автора риторики, похвальныхъ рѣчей и историческаго учебника. Дѣйствительно, никто изъ нашихъ писателей по настоящее время включительно не обладалъ такимъ, какъ Ломоносовъ, живымъ, непосредственнымъ знаніемъ русскаго языка и народнаго быта. Та народность рѣчи, которой путемъ долгаго, сознательнаго изученія достигла наша литература въ своихъ позднѣйшихъ дѣятеляхъ, какъ напримѣръ, Грибоѣдовѣ, Пушкинѣ, Гоголѣ, Тургеневѣ, Аксаковѣ, Островскомъ и проч., никогда не была для Ломоносова чѣмъ-то искомымъ и, слѣдовательно, внѣшнимъ. До 20 слишкомъ лѣтъ Ломоносовъ и говорить не умѣлъ иначе, какъ чисто по народному, ибо все это время онъ жилъ, мыслилъ и чувствовалъ совершенно по-крестьянски, по-мужицки. Любознательный, воспріимчивый парень, Михайло, конечно, слыхалъ, если не самъ зналъ наизусть, больше и лучше своихъ ровесниковъ, различныя пѣсни и былины о кіевскихъ и новгородскихъ богатыряхъ, о царѣ Иванѣ Васильевичѣ. Судя по тому, какъ еще во многихъ отношеніяхъ свѣжо сохранилась народная старина въ современномъ Поморьѣ, смѣло можемъ заключать, что въ началѣ прошлаго столѣтія въ ней жило множество пѣсенъ, былинъ, сказокъ и различныхъ народныхъ преданій, которыя теперь уже утрачены или сильно искажены. Во время Ломоносова, въ двинской землѣ еще, безъ сомнѣнія, сохраняли свою свѣжесть различныя преданія, напримѣръ: о борьбѣ славянской стихіи съ финскою, о господинѣ Великомъ Новгородѣ, о Марѳѣ Посадницѣ, имѣвшей здѣсь свои помѣстья, о митрополитѣ Филиппѣ, о панькахъ литовскихъ. Ломоносовъ въ дѣтствѣ и юности долженъ былъ видать много стариковъ, отцы которыхъ живо помнили смутное время, которые сами были участниками или очевидцами всѣхъ смутъ по дѣлу патріарха Никона, соловецкой осады и другихъ важнѣйшихъ событій царствованія Алексѣя Михайловича, стрѣлецкихъ бунтовъ… О Петрѣ В. Ломоносовъ слыхалъ самые разнообразные толки и разсказы: съ одной стороны — проклятія безпоповщинцевъ, прозывавшихъ его антихристомъ, а съ другой — самыя свѣтлыя и любовныя воспоминанія о немъ, объ его простомъ обращеніи съ народомъ, объ его неутомимой дѣятельности въ сосѣдней Вавчугѣ, въ Холмогорахъ, Архангельскѣ, гдѣ онъ разъ прожилъ болѣе шести недѣль и самъ собственными руками заложилъ корабль на островѣ Соломбалѣ. Во времена Ломоносова, на рѣкѣ Вавчугѣ, впадающей въ Двину, противъ Куръ-Острова, славились лѣсопильный заводъ и корабельная верфь братьевъ Важениныхъ, на которой еще въ концѣ XVII вѣка, до пріѣзда туда Петра, coбирались купеческіе корабли для англичанъ и голландцевъ. Петръ посѣтилъ ихъ домъ, далъ имъ грамату, ободрилъ, поощрилъ ихъ, поручилъ имъ выстроить большой купеческій корабль, впервые назначенный къ отправленію за море съ русскими товарами. Лепехинъ говоритъ, что «до сегодня (1772 г.) Важенины содержатъ верфь въ цвѣтущемъ состояніи, что дѣтей своихъ для лучшаго изученія кораблестроенія они отправляли въ молодыхъ лѣтахъ въ Голландію и Англію.» Ломоносовъ еще юношею знавалъ многихъ почитателей памяти Петра В., которые не могли безъ особеннаго волненія и гордости вспоминать о первомъ царѣ, посѣтившемъ ихъ край и такъ любившемъ ихъ морской промыселъ. Еще въ Ломоносовѣ крестьянинѣ зародилась та пламенная любовь къ Петру В., которою онъ такъ отличался впослѣдствіи и которая ему нерѣдко мѣшала глядѣть безпристрастно на его обожаемаго героя. Нельзя, кажется, сомнѣваться, что въ слѣдующихъ стихахъ своей поэмы «Петръ Великій» Ломоносовъ выразилъ тѣ чувства и представленія, которыя не разъ смутно овладѣвали его душею, когда еще онъ былъ крестьяниномъ:

Монархъ нашъ отъ Москвы простеръ свой быстрый ходъ

Къ любезнымъ берегамъ полночныхъ бѣлыхъ водъ,

Гдѣ преа;де межъ валовъ душа въ немъ веселилась,

И больше къ плаванью въ немъ жажда воспалилась.

О, коль ты счастлива, великая Двина,

Что славнымъ шествіемъ его освящена!

Ты тѣмъ всѣхъ выше рѣкъ, что устьями своими

Сливаясь въ сонмъ единъ со безднами морскими,

Открыла посреди играющихъ валовъ

Другихъ всѣхъ прежде струй пучинѣ зракъ Петровъ.

О, холмы красные и островы зелены,

Какъ радовались вы симъ счастьемъ восхищены!

Что поздно я на васъ, что поздно я рожденъ

И тѣмъ толикаго веселія лишенъ;

Не зрѣлъ, какъ онъ сіялъ величествомъ надъ вами

И шествовалъ по вамъ предъ новыми полками;

Какъ новы крѣпости и новы корабли,

Ужасные врагамъ въ волнахъ и на земли

Смотрѣлъ и утверждалъ противу ихъ набѣгу,

Грозящему бѣ;дой архангельскому брегу,

Дабы россійскую тѣмъ силу раздѣлить,

Отъ питерскихъ градовъ осаду отвратить.

Въ самомъ дѣлѣ, и не такой геніальный, какъ Ломоносовъ, но всякій смышленый, воспріимчивый крестьянскій мальчикъ и юноша Поморья, любой его сверстникъ, заслушавшись чудныхъ разсказовъ стариковъ о бывшемъ у нихъ царѣ, могъ иногда сожалѣть, зачѣмъ онъ такъ поздно родился и самъ лично не видалъ Петра на своей родной Двинѣ. Вы слышите въ этихъ стихахъ искреннее чувство мѣстнаго, областнаго духа, какую-то гордость своимъ краемъ, какое-то предпочтеніе его другимъ областямъ Россіи. И вотъ передъ вами опять Ломоносовъ поморъ, уроженецъ двинской земли, крестьянинъ, ибо въ ней коренныхъ жителей изъ другихъ сословій, кромѣ крестьянскаго, нѣтъ и никогда не бывало. Въ своихъ поѣздкахъ для промысла и по торговымъ дѣламъ Ломоносовъ имѣлъ случай ознакомиться съ бытомъ и нравами нашихъ сѣверныхъ инородцевъ; лопарей, самоѣдовъ, зырянъ и, быть можетъ, отчасти даже и съ ихъ нарѣчіями. Это знакомство отразилось на филологическихъ и историческихъ трудахъ Ломоносова. Его поѣздки въ Архангельскъ должны были производить на него самое глубокое впечатлѣніе, быть можетъ, не менѣе, чѣмъ на самаго Петра, въ которомъ видъ Архангельска въ 1693—1694 г. не могъ не возбудить сильнаго желанія съѣздить въ Европу, преимущественно въ Голландію и Англію. Архангельскъ въ лѣтнее время, когда и бывалъ въ немъ Ломоносовъ, былъ всегда необыкновенно оживленъ. Къ успенской ярмаркѣ приходило къ Архангельску до 100 кораблей голландскихъ, англійскихъ, гамбургскихъ, бременскихъ съ разными произведеніями европейской промышлености: съ сукнами, полотнами, шелковыми тканями, кружевами, золотыми и серебряными издѣліями, винами, аптекарскими матеріалами, галантерейными вещами. Иностранные купцы, жившіе въ Москвѣ, Ярославлѣ, Вологдѣ и въ другихъ городахъ, раннею весною съѣзжались въ Архангельскѣ и оставались въ немъ до зимняго пути. Торговые иностранцы съ своими семействами занимали въ Архангельскѣ двадцать четыре дома. Въ теченіе 1668—1684 г. для склада товаровъ русскихъ и заграничныхъ выстроено было, по приказанію царя Алексѣя Михайловича, иностранцами Марселисомъ и Шарфомъ огромное каменное зданіе, болѣе версты въ окружности, съ валомъ, палисадомъ, съ башнями и бойницами со стороны Двины. Внутри находились кладовыя и анбары, съѣзжая изба и острогъ, по сторонамъ — гостиные дворы: на правой сторонѣ отъ Двины — русскій, на лѣвой — нѣмецкій^[3]. Въ Архангельскѣ, слѣдовательно еще крестьяниномъ, наглядно ознакомился Ломоносовъ съ нѣкоторыми результатами науки и плодами образованности. Онъ видалъ довольно близко жизнь тамошнихъ иностранцевъ, понималъ вмѣстѣ съ своими земляками ихъ хорошія стороны, цѣнилъ ихъ умъ, знанія, трудолюбіе и образованность, но узналъ въ то же время и дурныя стороны, за которыя давно уже упрекали ихъ поморы и всѣ русскіе, имѣвшіе съ ними какія либо дѣла: ихъ корпоративный духъ, исключительное, національное и цеховое направленіе, ихъ постоянное стремленіе всячески, въ правдѣ и неправдѣ, поддерживать другъ друга и при всякомъ удобномъ случаѣ вредить русскимъ. И такъ, ненависть Ломоносова, академика и гражданина, къ владычеству иностранцевъ, нѣмцевъ, могла зачаться въ немъ еще на родинѣ, точно такъ же, какъ и любовь къ знанію, уваженіе къ западной образованности и то высокое безпристрастіе, которымъ всегда отличался Ломоносовъ въ оцѣнкѣ заслугъ иностранцевъ. Вообще, въ немъ въ высшей степени замѣчательно соединеніе страстной, восторженной любви къ Петру В. съ страшною ненавистью къ игу иностранцевъ. Это — опять черта чисто мѣстная, архангельская, ибо, конечно, нѣтъ въ Россіи другой области, въ которой оба эти чувства такъ крѣпко срослись вмѣстѣ и такъ глубоко проникли въ народъ, какъ на родинѣ Ломоносова.

Такъ же несправедливо, слишкомъ неуважительно и свысока относилась наша литература и образованность и къ ученымъ пособіямъ, къ первымъ тремъ или двумъ книгамъ, которыя читалъ Ломоносовъ еще въ деревнѣ. Наша образованность въ своихъ воззрѣніяхъ на русскую народность вообще страдаетъ двумя крайностями, всегда почти неразлучными: цинизмомъ и сентиментальностію. При такомъ направленіи, ей нельзя было не проглядѣть того могущественнаго и въ высшей степени благотворнаго вліянія, которое имѣла на Ломоносова церковь съ своимъ богослуженіемъ на славянскомъ языкѣ. Вообще, наша наука совсѣмъ еще не оцѣнила того великаго преимущества, которымъ всѣ православные народы отличаются передъ народами романо-германскими. Русскій породъ уже нѣсколько вѣковъ пользуется возможностью ежедневно слышать въ храмахъ божіихъ, на родномъ почти языкѣ, высочайшіе образцы чистой христіанской поэзіи. Ломоносовъ еще крестьяниномъ зналъ наизустъ большую часть церковныхъ пѣсенъ, каноны Іоанна Дамаскина и проч. Они развили въ немъ глубокое внутреннее благочестіе, чистый взглядъ на вѣру и на ея отношенія къ наукообразному отвлеченному знанію, словомъ, воспитали въ немъ православнаго человѣка, опредѣлили его философскія убѣжденія и вливали въ его поэзію ту чисто православную струю, которая отличаетъ нашу поэзію отъ всѣхъ европейскихъ, отъ Ломоносова до Языкова, Хомякова и А. Толстаго включительно^[4]. По этому православному своему характеру, Ломоносовъ, несмотря на свои тяжелыя академическія формы и ложный классицизмъ, часто гораздо болѣе народенъ, чѣмъ многіе наши новѣйшіе писатели, выработавшіе себѣ народныя формы, но неидущіе далѣе внѣшности. Они походятъ на тѣхъ часто очень добродушныхъ юношей нашихъ, соціалистовъ и матеріалистовъ, которые отпускаютъ себѣ бороды и ходятъ въ зипунахъ. Бритый, остриженый Ломоносовъ въ своемъ французскомъ камзолѣ былъ человѣкомъ чисто русскимъ, а наши умѣренные славянофилы, несмотря на свои зипуны и бороды, остаются для народа иностранцами и обличаютъ въ себѣ истыхъ внуковъ и правнуковъ русскихъ петиметровъ и поповичей схоластиковъ XVIII вѣка. Образователь литературнаго языка самъ превосходно опредѣлилъ значеніе церковно-славянскаго языка въ нашей образованности. «Сіе богатство (нашего языка) — говоритъ онъ — больше всего пріобрѣтено купно съ греческимъ христіанскимъ закономъ, когда церковныя книги переведены съ греческаго языка на славянскій для славословія божія. Отмѣнная красота, изобиліе, важность и сила еллинскаго слова, коль высоко почитается, о томъ довольно свидѣтельствуютъ словесныхъ наукъ любители. На немъ, кромѣ древнихъ Гомеровъ, Пиндаровъ, Демосѳеновъ и другихъ въ еллинскомъ языкѣ героевъ, витійствовали великіе христіанскія церкви учители и творцы, возвышая древнее краснорѣчіе высокими богословскими догматами и пареніемъ усерднаго пѣнія къ Богу. Ясно сіе видѣть можно вникнувшимъ въ книги церковныя на славянскомъ языкѣ, коль много мы отъ переводу ветхаго и новаго завѣта, поученій отеческихъ, духовныхъ пѣсней дамаскиновыхъ и другихъ творцевъ каноновъ видимъ въ славянскомъ языкѣ греческаго изобилія и оттуда умпоасаемъ довольство россійскаго слова, которое и собственнымъ своимъ достаткомъ велико и къ пріятію греческихъ красотъ посредствомъ славянскаго сродно.» Далѣе Ломоносовъ говоритъ: «Разсудивъ таковую пользу отъ книгъ церковныхъ славянскихъ въ россійскомъ языкѣ, всѣмъ любителямъ отечественнаго слова безпристрастно объявляю и дружелюбно совѣтую, увѣрясь собственнымъ своимъ искусствомъ (то-есть опытомъ), дабы съ прилежаніемъ читали всѣ церковныя книги…». «Россійскій языкъ въ полной силѣ; красотѣ и богатствѣ перемѣнамъ и упадку не подверженъ утвердится, коль долго церковь россійская славословіемъ божіимъ на славянскомъ языкѣ украшаться будетъ.» (О пользѣ книгъ церковныхъ).

Но обратимся къ первымъ ученымъ пособіямъ Ломоносова. То были: грамматика Мелетіа Смотрицкаго, псалтирь Симеона Полоцкаго и ариѳметика Магницкаго. О книгѣ Смотрицкаго нѣкоторыя извѣстія даже умалчиваютъ. Во всякомъ случаѣ она не могла на Ломоносова, юношу, имѣть большое вліяніе, ибо самый ея предметъ совсѣмъ почти не могъ интересовать крестьянина, даже геніальнаго. Притомъ ея польско-русскій языкъ былъ мало понятенъ помору. Вотъ образецъ изложенія Смотрицкаго: «Вѣдаете абовѣмъ, которыйстеся грецкой любъ латинской грамматики худозству учили, што она есть ку понятю як языка чистости, так и правою, а сочинною, ведлугъ власности діалектовъ и мовеня и писаня и пнемъ выризуменя. Вшелякій пожитокъ, который колвекъ преречоныхъ языковъ грамматики чинити звыклы, безъ вонтпеня и славенская въ своемъ языцѣ славенскомъ учинити можетъ.» Грамматика Смотрицкаго была чрезвычайно полезна Ломоносову уже впослѣдствіи, и то своимъ содержаніемъ. Безобразный же языкъ ея принесъ ему потомъ одну развѣ пользу отрицательную, указавъ на необходимость стремиться къ чистотѣ языка и ясности изложенія. Не столько содержаніе, сколько безобразіе языка грамматики Смотрицкаго было главнѣйшею причиною, что на юношу Ломоносова она не могла имѣть никакого вліянія. Такъ, западно-русское общество своимъ подчиненіемъ польской образованности само отнимало у себя возможность благотворно дѣйствовать на восточную, Великую Русь. За то огромное вліяніе имѣло на Ломоносова переложеніе исалмовъ Симеона Полоцкаго, который въ своей псалтыри именно старался ближе держаться славянскаго текста, какъ онъ выражался не безъ пренебреженія западно-русскаго схоласта къ московской грубости и простотѣ: «снисходя обычаю рода и страны». Эта книга вышла въ Москвѣ, въ 1680 г. Заглавіе ея — слѣдующее: «Псалтырь царя и пророка Давида художествомъ риѳмотворнымъ равномѣрно слоги и согласно конечно, по различныхъ стиховъ родомъ преложенная». Авторъ, или, какъ онъ самъ себя называетъ, смиренный риѳмотворецъ посвятилъ свой трудъ царю, въ которомъ говоритъ, между прочимъ:

Се бо псалтиръ метрами ново преложися,

Нѣціи прежде мене негли начиинаху,

Но за трудности многи отъ дѣла престаху.

Азъ Богомъ наставляемъ, потщахся начата:

Богъ же даде и копнемъ дѣло увѣнчати.

Еже якое первое въ метры преложенно

Подобаше да будетъ первому врученно,

Въ православныхъ ты сущу, пресвѣтлѣйшіи царю.

Ты даждь мѣсто у тебе сему новуму дару.

Юнъ Давидъ Голіаѳа сильнаго преможе,

Даждь ты юну силнаго турка збити, Боже.

Сего ты богомолецъ твой вѣрно желаю,

Милости царстѣй трудъ сей и самъ ея вручаю.

Въ прозаическомъ предисловіи къ благочестивому читателю говоритъ Полоцкій въ началѣ о своемъ «трудолюбномъ житій во взысканіи божественныхъ писаній глубочайшаго разума и въ нихъ умныхъ сокровищъ, тайно положенныхъ, не еже тѣми мысленными богатствы единому мы красоватиса и богатѣти». Затѣмъ упоминаетъ о разныхъ трудахъ своихъ, изданныхъ въ Москвѣ, и переходитъ къ переложенію псалмовъ, которые «на еврейскомъ языкѣ составишаса художествомъ стихотворенія» были перелагаемы въ западныхъ литературахъ. «Видѣхъ и на пріискрнемъ нашему славонскому языку діалектѣ полскомъ книгъ печатныя… не точію во странахъ полскихъ, но и въ Москвѣ обносимыя. Поревновахъ убо, да и на нашемъ языцѣ славенскомъ попе въ нашихъ странахъ обрѣтаемся.»

Въ предисловіи, въ стихахъ, къ благочестивому читателю Полоцкій объясняетъ значеніе своего труда, достоинства подлинника.

Тужде азъ риѳмы тщахся преложити,

Не дабы тако къ церкви чтеннѣй быти:

Но еже въ домѣхъ часто ю читат

Или сладкими гласи воспѣвати

Во славу Богу: ибо услаждаетъ

Риѳмъ слухъ и сердце: части понуждаетъ.

Міряне, пѣсни міра оставляйте,

Вмѣсто ихъ псалмы Богу воспѣвайте;

Овы бо умъ тлятъ, думы ногубляютъ,

Сіи умъ здравятъ и думы спасаютъ.

Пѣніе псалмовъ есть избранно Богу,

Душъ нашихъ скверну омываетъ многу.

Старыхъ утѣха, юныхъ крашеніе,

Ума старчество и совершеніе.

Не слушай буихъ и ненаказанныхъ,

Въ тмѣ невѣжества злобою связанныхъ,

Ниже обычай все то обхуждати,

Его же Господъ не даде имъ знати.

Не буди общникъ расколы творящимъ,,

Всю мудрость въ себѣ заключенну мнящимѣ,

А въ самомъ дѣлѣ пребезумнымъ сущимъ,

Упоромъ своимъ въ погибель текущимъ.

Ни завидящимъ подражателъ буди,

Ниже чуждіи сердце грызутъ труди,

Иже благая за зависть хужнаютъ,

Совѣсть поправше вся уничижаютъ.

Но буди правый писаній читатель,

Не словъ ловитель, но ума искатель,

А всяко полза имать быти тебѣ,

Токмо прилѣжно разсуждати требѣ:

Мы съ намѣреніемъ такъ долго останавливались на псалтыри Симеона Полоцкаго. Книгѣ этой выпала счастливая доля, которой бы позавидовалъ всякій отличный педагогъ: она была долгое время учителемъ и воспитателемъ одного изъ геніальнѣйшихъ людей. Ломоносовъ зачитывался ея, училъ ее наизусть, вникалъ въ каждое ея слово и выраженіе. Съ его развитіемъ, которому она много содѣйствовала, росло самое значеніе книги. Ломоносовъ, конечно, потомъ читалъ и находилъ въ ней то, чего никогда не бывало ни на умѣ, ни въ думѣ Симеона Полоцкаго.

Нельзя также безъ особенной благодарности и уваженія вспоминать о книгѣ Магницкаго. Заглавіе ея — слѣдующее: «Ариѳметика сирѣчь наука числительная съ разныхъ діалектовъ на славенскій языкъ преведеная и во едино собрана и на двѣ книги раздѣлена… въ Москвѣ ради обученія мудролюбивыхъ отроковъ и всякаго чина и возраста людей на свѣтъ произведена. 1703.» Большой томъ въ листъ, въ нѣсколько сотъ страницъ, эта книга представляетъ родъ энциклопедіи, составлена въ духѣ и по примѣру старинныхъ нашихъ учебниковъ, алфавитовъ, ариѳметикъ. По приноровленности къ русскимъ потребностямъ, по характеру изложенія и языка, ариѳметика Магницкаго, замѣняющая собою и геометрію, и физику, и географію, стоитъ неизмѣримо выше множества позднѣйшихъ нашихъ учебниковъ. Предисловіе Магницкаго въ стихахъ:

Пріими, юне, премудрости цвѣты,

Разумныхъ наукъ обтидая верты.

Ариѳметикѣ любезно учися,

Въ ней разныхъ правилъ и штукъ предержися.

Ибо въ гражданствѣ къ дѣламъ есть потребно

Лечити твой умъ, аще числитъ вредно.

Та пути въ небѣ рѣшитъ и на мори,

Еще на воинѣ полезна и въ ноли,

Обще всѣмъ людямъ образъ даетъ знати,

Дабы исправно въ размѣрахъ ступати.

Опей ты цвѣты, какъ кринъ благовонный,

Равно и къ инымъ наукамъ будь охотный.

Къ книгѣ приложена гравюра, изображающая Архимеда, Пиѳагора и земной глобусъ, а надъ ними — гербъ.

Стихи на предлежащій гербъ:

Едине орле двоеглавый,

Во всѣхъ парящій, достославный.

Ревностно крилѣ распростирай,

Расточенная си собирай,

Бѣдствующая вся охраняй и проч.

Затѣмъ говорится объ Архимедѣ и Пиѳагорѣ:

Первіи бывше снискатели

Сицевыхъ наукъ писатели.

Равно бо водамъ изліяша,

Многи бо науки въ міръ издаша.

Елицы же ихъ воспріята,

Многу си пользу отъ нихъ взята.

Сія же польза ко гражданству

Требна каждому государству.

Въ древнихъ бо лѣтахъ дари Грецки

И нынѣшніи вси Нѣмецки

Единако се пріимаютъ

И царство свое управляютъ.

Такожде и людей учатъ вину

Въ жительствѣ имѣть все по чину.

Любить же мудрость и науки

Чѣмъ богатство имъ придетъ въ руки.

Взглядъ Магницкаго на науки выражается въ его замѣчаніи, что «умъ словесный долженъ упражняться въ познаваніи и величаніи Бога.» Эту мысль, почти въ тѣхъ же выраженіяхъ, постоянно проводилъ Ломоносовъ въ своихъ трудахъ. Заведя рѣчь о флотѣ, онъ говоритъ про Петра Великаго:

Не имъ кто, но Богъ тобою

Сотвори нынѣ, въ наша лѣта,

Не бывшее отъ зданья свѣта.

Магницкій говоритъ, что онъ всячески старался, чтобы читатель могъ его понимать безъ учителя, «только усердно да прилеженъ».

И мню азъ, яко то имать быть,

Что самъ себе всякъ можетъ учить

Зане разумъ весь собралъ и чинъ

Природный Русскій, а не Немчинъ.

Нетрудно себѣ представить, какое вліяніе должны были имѣть на Ломоносова всѣ такія и подобныя замѣчанія и мысли Магницкаго, въ книгѣ котораго, въ отдѣлѣ геометріи, физики, астрономіи, навигаціи встрѣчаются слѣдующія главы и статьи: «О земномъ общеразмѣреніи и яже къ мореплаванію принадлежатъ», «О полуденномъ колеси и линіи», «Таблица о склоненіи магнита», «Таблица склоненія солнечнаго», «Таблица широты востока и запада солнца», «Таблица рефракціа или преломленіа лучей солнца, луны и звѣздъ», «О количествѣ дне различныхъ мѣстъ и о раздѣленіи всего земноводнаго глебуса въ климаты», «О именованіи климатъ сѣверныхъ», «Каталогъ сіе есть описаніе мѣстъ и градовъ», «О изобрѣтеніи времене наводненіи морскаго нѣкіихъ поморскихъ мѣстъ», «О сравненіи верстаній разныхъ государствъ» и пр. и пр.

Съ тѣхъ поръ, какъ пріобрѣлъ Михайло эти книги, Полоцкаго и Магницкаго, онъ уже просиживалъ надъ ними по зимамъ цѣлые дни. Москва, къ которой издавна тянуло Поморье, какъ къ своему духовному средоточію, все болѣе и болѣе занимала теперь его помыслы. Дома, въ деревнѣ, онъ уже не находилъ прежнихъ радостей. Мать его померла, отецъ женился на другой. Мачиха, по словамъ самого Ломоносова, злая и завистливая, «всячески старалась произвести гнѣвъ въ отцѣ моемъ, представляя, что я всегда сижу по пустому за книгами. Для того многократно я принужденъ были, читать и учиться, чему возможно было, въ уединенныхъ и пустыхъ мѣстахъ и терпѣть стужу и голодъ, пока ушелъ въ спасенія школы». Отецъ Ломоносова, человѣкъ умный и добрый, но неграмотный и упрямый, тѣмъ легче поддавался навѣтамъ жены, что и безъ того уже былъ сердитъ на сына за то, что тотъ его не слушался и не хотѣлъ жениться. Разъ уже онъ сговорилъ сына на Колѣ у неподлаго человѣка, но Михайло притворился тогда больнымъ. Кажется, до конца жизни Ломоносовъ не могъ равнодушно вспоминать объ этихъ принужденіяхъ и всегда питалъ глубокую ненависть къ насильственнымъ бракамъ.

Когда родители обманчивой корысти

На жертву отдаютъ и совѣсть и дѣтей (Тамира и Селимъ).

Съ живѣйшимъ негодованіемъ говорилъ Ломоносовъ въ своей знаменитой запискѣ, О размноженіи и сохраненіи россійскаго народа, о неровныхъ и насильственныхъ бракахъ. «Хотя жъ по деревнямъ и показываютъ причины, что женятъ малыхъ ребятъ для работницъ, однако все пустошь, затѣмъ, что ежели кто семью малую, а много пашенъ или скота имѣетъ, тотъ найми работниковъ, прими третьщиковъ или половинщиковъ или продай излишне другому». «Неравному супружеству много подобно насильное!… для того должно вѣнчающимъ священникамъ пакрѣпко подтвердить, что они, услышавъ гдѣ о невольномъ сочетаніи, онаго не допускали и не вѣнчали подъ опасеніемъ лишенія чина. Жениха бы и невѣсту не тогда только для виду спрашивали, когда они уже приведены въ церковь къ вѣнчанію, но нѣсколько прежде.»

Вѣчныя козни мачихи, постоянное ворчанье, попреки отца все болѣе и болѣе становились Михяйлѣ невыносимыми, а между тѣмъ годы дѣйствительно уже подошли: за него, единственнаго сына зажиточнаго крестьянина, парня умнаго, смирнаго, красиваго, съ радостью бы пошла любая дѣвка въ околоткѣ, хорошіе отцы охотно выдавали своихъ дочерей. Но Михайлу больше всего на свѣтѣ занимали книги. Надо было, наконецъ, на что нибудь рѣшиться — и вотъ тайный, внутренній голосъ, демонъ Ломоносова, давно уже недававшій ему покоя, манившій его куда-то въ даль, обѣщавшій ему славное будущее, внушаетъ ему мысль, рѣшительно заставляетъ его покинуть деревню, отца, товарищей, друзей, могилу матери — все, что было на родинѣ дорогаго и милаго для него. Онъ ушелъ въ Москву, о которой уже давно мечталъ, знакомый съ нею изъ разсказовъ живавшихъ въ ней земляковъ, изъ своихъ любимыхъ книгъ. Онъ ушелъ изъ дому, какъ часто уходили на Руси избранные люди, которымъ дома становилось тѣсно, какъ за сто лѣтъ до него ушелъ изъ села Вельдеманова такой же крестьянскій сынъ, Никита (Никонъ), отъ козней мачихи и изъ любви къ книгамъ, съ помыслами о будущемъ своемъ величіи. Ломоносовъ, благодаря своимъ учителямъ, Полоцкому и Магницкому, шелъ въ Москву не безцѣльно. Жажда знанія, смутное чувство славы, гордыя мечты нетолько сравниться съ премудрыми мужами, добрѣ еллинскимъ книгамъ изученными, по выраженію Полоцкаго, но и далеко оставить ихъ за собою, твердое упованіе на Бога и несомнѣнная увѣренность, что «Богъ все за труды намъ платитъ, все трудами отъ него пріобрѣсти возможно» — вотъ, кажется, чувства и представленія, волновавшія и наполнявшія умъ и сердце Ломоносова, когда онъ, въ 1729—30 г., оставлялъ свою родину. Этимъ дерзкимъ чаяніямъ, отважнымъ и смѣлымъ надеждамъ и мечтамъ онъ нашелъ впослѣдствіе выраженіе:

Владѣетъ нашихъ дней Всевышній самъ предѣломъ,

Но славу каждому въ спою онъ отдалъ власть.

Коль близко ходитъ рокъ при робкомъ и при смѣломъ,

То лучше мнѣ избрать себѣ похвальну часть.

Какая польза тѣмъ, что въ старости глубокой

И въ тьмѣ безславія кончаютъ долгой вѣкъ?

Добротами всходить на верхъ хвалы высокой

И славно умереть родился человѣкъ. (Там. и Сел.).

Приведемъ еще примѣры изъ риторики: «Кто лютостію подданныхъ угнетаетъ, тотъ боящихся боится, и страхъ на (его) самаго обращается». «Счастливое беззаконіе нерѣдко добродѣтелью называютъ». «Дастъ, истинно дастъ себя на мученіе блаженная жизнь, и, послѣдуя правосудію-воздержанію, а паче всѣхъ мужеству, великодушію и терпѣнію, не остановится, воззрѣвъ на лицо мучителево. И когда всѣ добродѣтели съ нею на мученіе пойдутъ, не устрашится и передъ темничными дверьми не останется». «Скаредная предъ всѣми добрыми людьми гордость, которую и сами гордые въ другихъ ненавидятъ, есть первая дщерь богатства. Изнуряющая силы тѣлесныя, нарушающая здравіе и умъ, помрачающая роскошь не отъ излишества ли происходитъ? Надѣясь на свои достатки, какія обиды, презрѣнія, нападенія и гонительства богатые бѣднымъ наносятъ? И чрезъ таковыя злобныя поведенія не мерзость ли и отвращеніе предъ Богомъ и предъ человѣческимъ родомъ бываютъ.» Къ этой мысли Ломоносовъ часто обращался. Она выражена имъ съ большимъ талантомъ въ его трагедіи, «Тамира и Селимъ».

Несытая алчба имѣнія и власти,

Къ какой ты крайности родъ смертныхъ привела?

Которой ты въ сердцахъ не возбудила страсти?

И коего на насъ не устремила зла?

Съ тобою возрасли и зависть и коварство,

Твое исчадіе — кровавая война!

Которое отъ ней не стонетъ государство?

Которая отъ ней не потряслась страна?

Гдѣ были созданы всходящи къ небу храмы

И стѣны, трудъ вѣковъ и многихъ тысячъ лѣтъ,

Тамъ видны лишь однѣ развалины и ямы,

При коихъ тучную имѣютъ паству скотъ.

О коль мучительна родителямъ разлука,

Когда даютъ дѣтей, чтобы пролить ихъ кровь!

О коль разительна и нестерпима мука,

Когда военный шумъ смущаетъ двухъ любовь.

Лишь только зазвучитъ ужасна брань трубою

Мятутся города и села и лѣса.

Любовническаго исполненныя вою

И жалобъ на ударъ жестокаго часа.

Знакомая, родная картина рекрутскихъ наборовъ носилась въ этотъ разъ предъ глазами Ломоносова: въ поэзіи есть довольно чисто русскихъ мотивовъ, запрятанныхъ только подъ тяжелыми академическими формами.

Въ риторикѣ: «Мщеніе есть подлыя души утѣшеніе» (Ювеналъ). Въ той же трагедіи Надиръ говоритъ:

Великодушный левъ жаръ тотчасъ утоляетъ,

Коль скоро видитъ онъ, что врагъ его лежитъ.

Но хищный волкъ кота противника терзаетъ,

Пока послѣдняя въ немъ кровь еще кипитъ.

Обращаясь снова къ примѣрамъ {Вотъ, наприм., мѣсто изъ письма о пользѣ стекла, гдѣ говорится о нарядѣ деревенскихъ дѣвушекъ, которыхъ называетъ Ломоносовъ сельскими нимфами и за любезную простоту предпочитаетъ городскимъ, богатымъ и знатнымъ:

Желанья нѣжны въ васъ подобна движетъ сила;

Вы также украшать желаете себя.

За тѣмъ прохладныя поля свои любя,

Вы рвете розы въ нихъ, вы рвете въ нихъ лилеи,

Кладете ихъ на грудь и вяжете кругъ шеи.

Таковъ уборъ даетъ вамъ нѣжная весна;

Но чѣмъ вы краситесь въ другія времена,

Когда, лиги асъ цвѣтовъ, поля у васъ блѣднѣютъ

Или снѣгами вкругъ глубокими бѣлѣютъ.

Безъ оныхъ что бы вамъ въ парадахъ помогло,

Когда бы бисеру вамъ не дало стекло?

Любовниковъ онъ къ вамъ не меньше привлекаетъ,

Какъ блещущій алмазъ богатыхъ уязвляетъ.

Или еще на васъ въ немъ больше красота,

Когда любезная въ васъ свѣтитъ простота.}, въ которыхъ говорится о любви въ вольности и гражданскомъ мужествѣ, замѣтимъ, что они въ риторикѣ Ломоносова являются отнюдь не случайно: онъ самъ объясняетъ значеніе риторики въ одной изъ своихъ рѣчей. «Зналъ — говоритъ онъ — Петръ Великій, что ни законовъ, ни судовъ правости, ни честности нравовъ безъ ученія философіи и краснорѣчія не ввести».

Въ различныхъ сочиненіяхъ Ломоносова, и въ стихахъ и въ прозѣ, есть нѣсколько упоминаній о Биронѣ и его времени. Вообще, Ломоносовъ семинаристъ не могъ равнодушно выносить тогдашнее владычество иностранцевъ въ Россіи, не могъ не питать къ нимъ ненависти «за ихъ неистовую гордость и безсовѣстное утѣсненіе». По его же словамъ, заслуживали они, «по закону божію, по государственымъ нравамъ и по желанію россійскаго народа», «лютой смерти и растерзанія».

По возвращеніи Ломоносова изъ Кіева, въ Москвѣ уже было собирались постричь его и отправить священникомъ въ Корелу, какъ вдругъ изъ Петербурга пришло требованіе прислать въ академію наукъ нѣсколько семинаристовъ, знающихъ по латыни, для обученія ихъ математикѣ и физикѣ. 1-го января 1763 г. выбранные семинаристы пріѣхали въ Петербургъ. Въ числѣ ихъ были: Виноградовъ, Лебедевъ, Поповъ, изъ коихъ впослѣдствіи второй — академическій переводчикъ, а третій — профессоръ астрономіи, и Ломоносовъ, который такимъ образомъ, безъ этого требованія изъ Петербурга, вступилъ бы въ духовное званіе — обыкновенный и единственный исходъ для всѣхъ общественныхъ дѣятелей древней Руси. Но времена измѣнились. Въ Россіи уже возникла потребность въ иной — не чисто церковной — общественной дѣятельности, въ общественномъ- словѣ, въ литературѣ и паукѣ. Петромъ I подготовлены были и способы и средства къ осуществленію той потребности: въ Петербургѣ была учреждена академія наукъ, а при ней положено начало гимназіи и университету, въ которыхъ должны были преподаваться тѣ науки, изучить которыя такъ жаждалъ 20 — 25 лѣтній крестьянинъ и семинаристъ, Ломоносовъ. Но Петербургъ того времени угрожалъ Россіи страшною опасностью: Ломоносовъ могъ, правда, ознакомиться въ немъ съ этими науками, но еще скорѣе могъ погибнуть, безъ всякаго слѣда для русской жизни. При его свободолюбивой натурѣ, честномъ и пылкомъ нравѣ, при его ненависти къ нѣмецкому игу въ Россіи, при тогдашнемъ господствѣ нѣмцевъ въ Петербургѣ вообще, и въ академіи наукъ въ частности, нетолько вѣроятно, но почти несомнѣнно, что за дерзкую рѣчь или смѣлый поступокъ, Ломоносовъ попалъ бы въ тайную канцелярію, и такимъ образомъ Россія имѣла бы въ немъ не геніальнаго отца литературы, а лишняго каторжника въ своихъ рудникахъ, съ обрѣзаннымъ носомъ, съ вырѣзаннымъ языкомъ или ободранными ноздрями. По счастью, государство и нѣмцы, стоявшіе въ его главѣ, по слѣпой, конечно, случайности, поспѣшили лишить себя возможности задушить въ самомъ зародышѣ новую, возникавшую силу русской земли. Государство нуждалось въ опытныхъ горныхъ инженерахъ и металлургахъ. За три недѣли до пріѣзда Ломоносова въ Петербургъ, президентъ академіи, баронъ Корфъ, 3 декабря 1735 г., написалъ письмо къ саксонскому горному совѣтнику Генкелю во Фрейбергъ, прося его рекомендовать «искуснаго и опытнаго въ горномъ дѣлѣ химика.» По счастью для русской образованности, Германія того времени не страдала, какъ теперь, избыткомъ всякаго рода ученыхъ, Въ то время и за хорошія деньги нелегко было выписать нѣмецкихъ спеціалистовъ въ Россію; при томъ же, тогдашнихъ нѣмцевъ пугала грубость нашихъ нравовъ, которую они представляли себѣ еще въ болѣе преувеличенномъ и ужасномъ видѣ. Генкель не могъ сыскать барону Корфу требуемаго русскимъ правительствомъ нѣмца и отвѣчалъ, что для правительства гораздо бы было полезнѣе, еслибы оно отправило молодыхъ, образованныхъ русскихъ людей по Европѣ, для изученія горнаго дѣла, которые бы впослѣдствіи могли научить и другихъ (und zu Ihrer Majestät Dienst heranziehen). Къ чести Германіи слѣдуетъ замѣтить, что подобную же мысль проводилъ не одинъ Генкель. Знаменитый въ то время Вольфъ писалъ Блументросту, еще въ 1723 г., что для Россіи гораздо полезнѣе учредить, вмѣсто академіи наукъ, хорошій университетъ, который бы помогъ впослѣдствіи образовать академію изъ природныхъ русскихъ. Вольфъ, отказываясь отъ сдѣланнаго ему предложенія пріѣхать въ Россію, писалъ также, что для одного преподаванія пріѣзжать ему было бы неблагоразумно, а для Россіи невыгодно, ибо начинающихъ никакимъ великимъ вещамъ не научить, и, слѣдовательно, нѣтъ никакой нужда назначать ему такую высокую плату. Вольфъ, еще въ 1723 г., предлагалъ присылать къ нему молодыхъ русскихъ людей. Какъ ни преувеличены были представленія нѣмцевъ германскихъ о грубости русскихъ нравовъ, какъ ни пугало или страшило ихъ русское варварство, часто заставлявшее ихъ, несмотря на русское золото, отказываться отъ переселенія въ Россію, но все таки ихъ воображенію вѣчно рисовался величавый образъ геніальнаго, грознаго Петра, природнаго русскаго славянина, съ тою властью кайзера, которой такъ давно уже жаждала раздробленная и безсильная Германія; добросовѣстность нѣмецкаго ума не позволяла ему, при мысли о Петрѣ, серьёзно отрицать въ русскомъ народѣ большія дарованія. Баронъ Корфъ и вообще русское правительство уважили совѣтъ нѣмца Генкеля. Положено было отправить за границу двухъ присланныхъ въ академію наукъ московскихъ семинаристовъ, Виноградова и Ломоносова, присоединивъ къ нимъ сына одного русскаго нѣмца, горнаго совѣтника Райзера. Они должны были прослушать курсы въ Марбургѣ и Фрейбергѣ, а потомъ отправиться въ путешествіе по Голландіи, Франціи и Англіи, Въ мартѣ 1736 г. уже состоялся указъ объ отправленіи Ломоносова и его товарищей, но за неполученіемъ денегъ они могли выѣхать изъ Россіи только уже въ сентябрѣ. Ломоносовъ возвратился въ Петербургъ уже по паденіи Бирона. Такимъ образомъ, недостаточное развитіе образованности и учености въ самой Германіи, ея страхъ и боязнь русской дикости, представляемой для нея страшными бородачами, грозными противниками грознаго царя, страхъ ея, смѣшанный съ завистью и уваженіемъ къ русской силѣ и политическому могуществу, были главнѣйшими обстоятельствами, помѣшавшими и русскимъ нѣмцамъ, и ихъ пособникамъ въ Петербургѣ., всегда послушнымъ голосу изъ Германіи, погубить Ломоносова, въ которомъ созрѣвала тогда дотолѣ невиданная, совершенно новая сила русской народности. Одна очень почтенная, умная и образованная особа изъ русскихъ нѣмцевъ — говорила какъ-то въ 1843, г., Фарегагееу-фое-Энзе, что русскому народу недостаетъ идеаловъ, подразумѣвая, что обязанность нѣмцевъ вдохнуть высшую идею въ эту грубую массу. «In Russland sei das Wesentlichste, in die Nation Idealen einzuführen, sie zu Veredlung und Ausbillung des Idealen zu gewöhnen, diese Veredlung thue noth, und diese wünsche sie gefördert zu sehen.» Баронъ Корфъ принадлежалъ къ числу образованнѣйшихъ русскихъ нѣмцевъ. По всей вѣроятности, онъ точно также томился желаніемъ облагородить и оцивилизовать русскую народность и, конечно, всего менѣе воображалъ, что самимъ лучшимъ для того средствомъ било сократить силу и вліяніе нѣмцевъ въ Россіи, у покровителя барона Корфа, Бирона и его слуги, А. И. Ушакова, отнять всякую возможность погубить одного только семинариста, родомъ изъ самаго низкаго, подлаго, грубаго и наиболѣе невѣжественнаго сословія въ Россіи. Разъ появившись на свѣтъ божій, эта новая, невиданная прежде сила въ Россіи до такой степени окрѣпла въ какія нибудь 25 лѣтъ, что въ 1762 г. русскій императоръ Петръ III, ревностный поклонникъ Фридриха II и страстный любитель всего нѣмецкаго, отказывается отъ престола за нѣсколько дней до похода своего противъ Даніи, до принятія прямаго участія въ чисто нѣмецкомъ интересѣ, въ датско-голстинскомъ вопросѣ, который и теперь безуспѣшно занимаетъ уже въ высшей степени ученую и образованную, но попрежнему неединую Германію. На русскій престолъ вступаетъ природная нѣмка, Екатерина II — и вотъ Ломоносовъ, котораго такъ еще недавно легко могъ погубить нѣмецкій цивилизующій элементъ въ Россіи, уже говоритъ въ своей одѣ «На торжественный день восшествія на всероссійскій престолъ… Екатерины Вторыя».

Услышьте, судіи земные

И всѣ державные главы:

Законы нарушатъ святые

Отъ буйности блюдитесь вы

И подданныхъ не презирайте,

Но ихъ пороки исправляйте

Ученьемъ, милостью, трудомъ.

Вмѣстите съ правдою щедроту,

Народну наблюдайте льготу,

То Богъ благословитъ вашъ домъ.

О коль велико, какъ прославятъ

Монарха вѣрные рабы!

О колъ опасно, какъ оставятъ

Отъ тѣсноты своей, въ скорби.

Внимайте нашему примѣру,

Любите ихъ, любите вѣру;

Ока свирѣпости узда,

Сердца народовъ сопрягаетъ

И вамъ ихъ вѣрно покоряетъ

Твердѣе всякаго щита.

А вы, которымъ здѣсь Россія

Даетъ уже отъ древнихъ лѣтъ

Довольство вольности златыя,

Какой въ другихъ державахъ нѣтъ,

Храня къ своимъ сосѣдамъ дружбу,

Позволила по вѣрѣ службу

Безпреткновенно приносить;

На то ль склонились къ вамъ монархи

И согласились іерархи,

Чтобъ древній нашъ законъ вредить?

И вмѣсто, чтобъ вамъ быть межъ нами

Въ предѣлахъ должности своей,

Считать насъ вашими рабами

Въ противность истины вещей.

Искусство нынѣшне доводомъ,

Что было надъ россійскимъ родомъ

Умышленно отъ вашихъ главъ

Къ попранью нашего закона,

Къ россійскаго паденью трона,

Къ рушенію народныхъ нравъ.

Обширность нашихъ странъ измѣрьте,

Прочтите книги славныхъ дѣлъ

И чувствамъ собственнымъ повѣрьте;

Не вамъ подвергнуть нашъ предѣлъ.

Исчислите тьму сильныхъ боевъ,

Исчислите у насъ героевъ

Отъ земледѣльца до царя

Въ судѣ, въ полкахъ, въ моряхъ и въ селахъ,

Въ своихъ и на чужихъ предѣлахъ

И у святаго олтаря.

О колъ монархъ благополученъ,

Кто знаетъ россами владѣть и проч..

Что Ломоносова не менѣе И. И. Шувалова безпокоило нѣмецкое происхожденіе императрицы Екатерины И, для сего достаточно прослѣдить всю эту нить представленій и чувствъ, занимавшихъ его, душу, когда онъ писалъ эти строфы. Появленіе этихъ строфъ въ печати въ 1762 г., притомъ въ торжественной одѣ на вступленіе на русскій престолъ бывшей принцессы ангальт-цербтской, можетъ служить самымъ лучшимъ доказательствомъ того великаго нравственнаго завоеванія, которое совершено русскимъ обществомъ надъ русскимъ государствомъ въ теченіе какихъ нибудь 20 — 25 лѣтъ. За выраженія и мысли о нѣмцахъ въ Россіи, несравненно болѣе умѣренныя, чѣмъ въ этихъ стихахъ Ломоносова, во время его юности и молодости русское государство ссылало всѣхъ русскихъ въ Сибирь, въ рудники и крѣпости, вырѣзывало имъ языки, уши и ноздри. Съ первыхъ дней своего пріѣзда въ Россію возжелавшая въ ней царствовать, необыкновенно даровитая и развитая, безспорно самая великая личность изъ такъ называемыхъ эманципированныхъ женщинъ, природная нѣмка, принцесса ангальт-цербтская, впослѣдствіи императрица, Екатерина II всю жизнь старается быть чистою русскою, и хотя никогда не могла научиться правильно говорить или писать по-русски, но всегда съ необыкновеннымъ рвеніемъ занималась русскимъ языкомъ, чрезвычайно много писала на немъ, на этомъ славянскомъ языкѣ, про который ея предки, князья германскіе, и современные, лучшіе ея соотечественники иначе не отзывались, какъ про Knechtsprache. Происходитъ явленіе дотолѣ небывалое въ исторіи славянскаго міра: нѣмцы, повелѣвающіе народомъ славянскимъ, отрекаются отъ своего нѣмецкаго происхожденія и за честь себѣ ставятъ производить себя отъ славянъ, стараются глядѣть на Германію съ славянской точки зрѣнія. Положимъ, старанія эти рѣдко бывали удачны, но все таки въ извѣстномъ отношеніи нельзя ихъ не цѣнить: императрицѣ Екатеринѣ II трудно, даже невозможно было совершенно овладѣть русскою рѣчью. Что же касается до отсутствія въ нашихъ нѣмцахъ русскихъ, народныхъ воззрѣній, то въ нихъ оно тѣмъ болѣе извинительно, что само русское, образованное общество петербургскаго періода очень слабо проникнуто было ими. Императрица Екатерина II не любила писать по-нѣмецки, всегда гнѣвалась, когда слышала, что въ Россіи называютъ ее все таки нѣмкою. Она даже сказала однажды своему врачу, Роджерсону: Saignez moi plus vite, afin qu’il ne reste aucune goutte de sang allemand dans mes veines, а во время второй турецкой войны писала какъ-то къ князю Потемкину: «Англичане намъ въ семъ дѣлѣ не подмогутъ, захотятъ насъ вмѣшать въ свои глупыя и безтолковыя германскія дѣла, гдѣ не вижу ни чести, ни барыша, а пришло бы бороться за чужіе интересы, нынѣ же боремся, по крайней мѣрѣ, за свои собственные: тутъ кто мнѣ поможетъ, тотъ и товарищъ»^[5]. Внуки императрицы Екатерины II, при восшествіи своемъ на русскій престолъ, торжественно заявляли всей Россіи, что они пойдутъ но стопамъ своей бабки и что, слѣдовательно, держатся ея взгляда на глупыя и безтолковыя дѣла германскія, считая для себя совершенна чужими интересы нѣмецкіе. Такъ совершалось въ области государственной подчиненіе нѣмецкаго элемента, превзошедшаго въ русскую жизнь, русскимъ общественнымъ и народнымъ интересамъ. Гораздо медленнѣе происходила въ Россіи ассимиляція стихіи нѣмецкой въ другой высшей, чисто общественной области, въ образованности, въ промышлености, торговлѣ и наукѣ. Мы знаемъ, что высшее ученое учрежденіе въ Россіи доселѣ сохраняетъ свой исключительный нѣмецкій характеръ. Однако, и петербургская академія наукъ, отстаивая свой нѣмецкій statu quo, никогда не рѣшается публично заявить, Что она всегда, напримѣръ, будетъ издавать свои бюллетени и мемуары на языкѣ нѣмецкомъ, и ни одинъ самый отчаянный нѣмецъ-академикъ не позволяетъ себѣ говорить и даже вѣрить, что эта академія должна быть чѣмъ-то въ родѣ вѣнской, которая печатаетъ свои изданія на нѣмецкомъ языкѣ, потому что тотъ языкъ долженъ быть языкомъ науки и образованности для славянъ западныхъ. Какъ бы ни желалъ каждый изъ нашихъ нѣмцевъ нетолько продлить, но и увѣковѣчить современное значеніе и вліяніе нѣмецкой стихіи въ Россіи, но ни одинъ изъ нихъ не можетъ быть увѣренъ въ успѣхѣ своихъ желаній. Однимъ словомъ, нѣмецкая стихія въ Россіи уже утратила вѣру въ свое самостоятельное будущее; Германія уже не возлагаетъ на нее никакихъ надеждъ и все болѣе приходитъ къ тому убѣжденію, что нетолько на славянахъ русскихъ обрывается наконецъ тысячелѣтнее порабощеніе славянской стихіи нѣмецкою, но отъ нихъ же пойдетъ и обратное воздѣйствіе славянскаго міра на германскій, что съ помощью Россіи и подъ ея вліяніемъ можетъ потерять Германія плоды вѣковыхъ трудовъ и въ полуонѣмеченныхъ западныхъ земляхъ славянскихъ.

Статья вторая и послѣдняя.

II.

Въ 92-хъ верстахъ отъ Холмогоръ находится антоніево-сійскій монастырь, замѣчательный тѣмъ, что въ немъ нѣкоторое время жилъ въ заточеніи бояринъ Ѳедоръ Никитичъ Гомановъ, впослѣдствіи патріархъ филаретъ, отецъ перваго русскаго царя изъ дома Романовыхъ, О жизни его въ этомъ монастырѣ доселѣ сохранились преданія. Но братія этого монастыря не знаютъ, что онъ еще болѣе примѣчателенъ тѣмъ, что въ немъ нѣкоторое время прожилъ великій, геніальный отецъ нашей словесности. Въ самомъ дѣлѣ, покинувъ деревню, Ломоносовъ остановился въ этомъ монастырѣ, гдѣ и исполнялъ псаломническую должность. Сколько здѣсь онъ пробылъ времени — неизвѣстно. Съ обозомъ рыбы, съ своими же земляками пришелъ онъ въ Москву. Немного, кажется, прожилъ онъ дней въ неизвѣстности куда сунуться, какъ устроиться, какъ попасть въ школы, но страшно тяжелы и томительны должны были быть эти минуты и часы для двадцатилѣтняго Михайлы. Много онъ тогда пережилъ. Но вѣра въ свое призваніе и въ промыслъ божій никогда его не покидала. Однажды, лѣтъ черезъ тридцать послѣ этого, писалъ онъ своему покровителю, И. И. Шувалову: «ежели, несмотря на мое усердіе, будете гнѣваться, я полагаюсь на помощь всевышняго, который былъ мнѣ въ жизни защитникомъ и никогда не оставилъ, когда я пролилъ передъ нимъ слезы въ моей справедливости». Первую ночь въ Москвѣ Ломоносовъ проспалъ въ обшевняхъ, у рыбнаго ряду; проснулся раньше всѣхъ товарищей. Радость, которую онъ ощущалъ наканунѣ при видѣ бѣлокаменной, смѣнилась теперь глубокою скорбью; онъ созналъ свое одиночество, свое безпомощное положеніе: вдали отъ родныхъ, одинъ въ большомъ городѣ, безъ знакомыхъ людей — что ему дѣлать? Горько заплакалъ онъ и, обратясь къ ближней церкви, усердно молилъ Бога, чтобы его призрѣлъ и помиловалъ. Святыя, великія слезы и молитва! Онѣ призвали благословеніе божье на начала русской литературы и науки.

Неизвѣстны подробности, вѣрно только, что счастливый случай натолкнулъ на Ломоносова какого-то добраго земляка, жившаго въ Москвѣ дворецкимъ и имѣвшаго знакомыхъ между монахами. Сначала Ломоносовъ учился цыфири на Сухаревой башнѣ, а потомъ прибѣгнулъ ко лжи и обману: явился къ московскому архіерею и выдалъ ему себя за поповскаго, а но другимъ — за дворянскаго сына, желающаго учиться греко-латинскимъ наукамъ въ занконо-спасскихъ школахъ. Есть также извѣстіе, что впослѣдствіи онъ самъ признался въ своемъ обманѣ знаменитому новгородскому архіерею, Ѳеоѳану Прокоповичу, который и обѣщалъ ему свою защиту. Сомнѣваться въ дѣйствительности самозванства Ломоносова нѣтъ ни малѣйшаго основанія. Ложью, обманомъ и отреченіемъ отъ крестьянства долженъ былъ начать Ломоносовъ свою новую жизнь. Онъ былъ принятъ въ училище только благодаря этой лжи: безъ нея въ то время русскій крестьянинъ не могъ попасть въ московскую академію, ибо 1728 г. отъ 7-го іюня послѣдовалъ указъ святѣйшаго синода, гласившій, чтобы «помѣщиковыхъ людей и крестьянскихъ дѣтей, также непонятныхъ и злонравныхъ отъ помянутой школы отрѣшить, и впредь таковыхъ не принимать». Такъ, по мнѣніямъ нашей высшей іерархіи, крестьянскія дѣти должны стоять наравнѣ съ непонятными и злонравными дѣтьми изъ всѣхъ другихъ высшихъ, неподлыхъ сословій. Злая, безпощадная иронія исторіи! Черезъ два года послѣ этого ужаснаго указа, напоминающаго развѣ польскій законъ, состоявшійся при королѣ Александрѣ въ 1506 году, онъ былъ по счастью нарушенъ; невольно — со стороны московскаго архіерея и его монаховъ и вольно — со стороны народа, который, впрочемъ, для его нарушенія ничего уже не могъ подѣлать, какъ только прибѣгнуть ко лжи и обману. Итакъ, вступая въ первое тогдашнее русское училище, Ломоносовъ отрекся отъ крестьянства и въ него уже никогда не возвращался. Я отмѣчаю только фактъ и, кажется, знаменательный въ исторіи русскаго просвѣщенія. Крестьянство, выславъ отъ себя Ломоносова, ссудило высшія сословія одною изъ своихъ силъ и сомкнуло свои ряды. Ломоносовъ положилъ твердое начало русской литературѣ и наукѣ, сталъ начальникомъ новаго періода русской образованности, въ концѣ котораго общество, по крайности въ передовыхъ своихъ дѣятеляхъ, пришло къ сознанію необходимости тѣснаго сближенія съ крестьянствомъ, съ народомъ, который, ограничившись однимъ Ломоносовымъ, правда остался въ совершенномъ отчужденіи отъ литературы и науки, но зато избавилъ себя, дѣтей своихъ отъ позорнаго отступничества. Стараясь объ открытіи петербургскаго университета, Ломоносовъ писалъ однажды И. И. Шувалову: «Видя изъ вашего письма, что вы уже моего обидчика защищаете, едва принимаю смѣлость послать къ вамъ сіи строки: иначе бы не послалъ, если меня общая польза отечества къ тому не побуждала. Мое единственное желаніе состоитъ въ томъ, что привести въ вожделѣнное теченіе гимназію и университетъ, откуда могутъ произойти многочисленные Ломоносовы»^[6]. Ломоносовъ былъ правъ: они бы дѣйствительно произошли, еслибы удались его планы. Народъ могъ бы выслать многихъ Ломоносовыхъ, еслибы измѣнился тотъ складъ нашей гражданственности, который заставлялъ двадцатилѣтняго помора Ломоносова изъ любви къ наукѣ и просвѣщенію прибѣгать ко лжи и обману. Раздвоеніе неизбѣжно для тѣхъ, кто прибѣгаетъ къ такимъ тяжелымъ жертвамъ.

Ломоносовъ не утратилъ черезъ это своей крестьянской натуры. Никогда не презиралъ онъ своего званія, народа, изъ котораго вышелъ и котораго всегда вѣрно представлялъ какъ своимъ характеромъ, такъ и складомъ своего ума, словомъ., всею своею непосредственною дѣятельностью. къ несчастью, нельзя того же самаго сказать про всю его дѣятельность сознательную. Собственно крестьянина-Ломоносова мы знаемъ только до двадцати лѣтъ, до прихода его въ Москву. Затѣмъ мы видимъ его семинаристомъ, нѣмецкимъ студентомъ и, наконецъ., россійскимъ академикомъ, придворнымъ, піитомъ, ораторомъ и ученымъ, бритымъ, въ напудренномъ, парикѣ, въ. манжетахъ, камзолѣ, башмакахъ съ штиблетами. Въ латинско-нѣмецкомъ тонѣ воспѣваетъ онъ. императрицъ: Анну, Елисавету, Екатерину II, даже Петра III — прославляетъ и его величіе и премудрость; Петра I просто-напросто величаетъ русскимъ богомъ, его преемницъ — богинями. Для русскаго народа, среди котораго онъ выросъ до двадцати лѣтъ, его оды такъ же странны и чужды, какъ, и его нарядъ. Но крестьянская натура Ломоносова всегда видна: и изъ-подъ, длиннаго кафтана семинариста, и нѣмецкаго мундира, и французскаго камзола. Такъ и тяжелыя, условны" правила ложнаго классицизма не могли совершенно сковать живыхъ, поэтическихъ движеній богатой, сильной души. Среди риторическихъ, напыщенныхъ строфъ, у Ломоносова нерѣдки, однакоже, и подобные стихи:

Возмогъ ли ты хотя однажды

Велѣть ранѣе утру быть,

И нивы въ день томящей жажды

Дождемъ прохладнымъ напоить?

Твоей ли хитростью взлетаетъ

Орелъ, на высоту паря,

По вѣтру крила простираетъ

И смотритъ въ рѣки и моря?

и множество другихъ, имъ подобныхъ.

Ломоносовъ — статскій совѣтникъ чрезвычайно любитъ свое званіе, гордится своимъ рангомъ и всѣми внѣшними знаками отличій, страшно дорожитъ всѣмъ декорумомъ россійской имперіи; за священный долгъ себѣ вмѣняетъ воспѣвать подвиги россійскаго оружія, сочинять надписи въ стихахъ для придворныхъ иллюминацій и маскарадовъ, торжественныя оды на всевозможные царскіе дни и праздники, хлопотать о сооруженіи памятника императрицѣ Екатеринѣ II черезъ два года по вступленіи ея на престолъ, въ торжественныхъ рѣчахъ проставлять мудрость законодательства и администраціи въ россійской имперіи, даже хвалить академію наукъ за ея ревностное попеченіе о россійскомъ просвѣщеніи. Таковъ Ломоносовъ въ парадномъ мундирѣ. Уже далеко не тотъ онъ, такъ сказать, въ своемъ виц-мундирѣ, въ засѣданіяхъ конференцій и канцеляріи академіи наукъ — и уже совершенно иной у себя дома, въ своемъ китайскомъ халатѣ, безъ парика — тогда ли, какъ онъ ходить у себя по саду и подчищаетъ и подрѣзываетъ свои деревья, самъ лечитъ свою больную дочку или сидитъ за книгами и бумагами, забывая съ ними объ обѣдѣ и только время отъ времени посылая свою бойкую племянницу на погребъ за мартовскимъ пивомъ, которое, но ея словамъ, онъ всегда жаловалъ прямо со льду, или тогда, какъ бывало остановится въ Морской, передъ его домомъ, парадная карета въ шестерку, съ гайдуками, и выйдетъ изъ нея И. И. Шуваловъ и, ласково поздоровавшись съ его женою, дочкою и племянницею, прямо безъ докладу войдетъ въ рабочій кабинетъ Михайлы Васильевича — а онъ въ это время занятъ своими ретортами или какими нибудь физическими опытами. Въ запискахъ ли и письмахъ къ своему меценату, въ бесѣдахъ своихъ съ нимъ или своими пріятелями, Рихманомъ и Брауномъ, Поповымъ, Красильниковымъ, съ своими любимыми учениками, даже съ безпутнымъ, но даровитымъ академическимъ канцеляристомъ Барковымъ — словомъ, совершенно запросто, неофиціально — Ломоносовъ является чисто русскимъ человѣкомъ, до такой степени народнымъ, что едвали кто изъ всѣхъ нашихъ позднѣйшихъ дѣятелей сколько нибудь приблизился къ нему въ этомъ отношеніи. Еслибы Ломоносовъ имѣлъ своего Босвеля, то, конечно, такая книга была бы для насъ драгоцѣннѣе множества его стиховъ, которые такъ высоко цѣнили современники, неумѣвшіе уважать человѣка, ихъ написавшаго. Но вотъ раскрывается передъ нами картина, можно сказать единственная въ исторіи русскаго общества: первый русскій писатель и ученый, на котораго любимцы обѣихъ императрицъ, первыя силы въ государствѣ, И. И. Шуваловъ и Григорій Орловъ смотрятъ съ какимъ-то благоговѣніемъ; этотъ самый статскій совѣтникъ, піитъ и ораторъ угощаетъ у себя въ домѣ своихъ земляковъ, поморовъ, которые, ежегодно по два раза пріѣзжая въ Петербургъ по своимъ торговымъ дѣламъ, всегда завернутъ къ своему чиновному и ученому земляку, привозятъ ему деревенскіе гостинцы, морошки, рыбы и, по его порученіямъ, разные камни, воду Сѣвернаго Океана и т. д. Дружеская, веселая, шумная пирушка продолжается иногда всю ночь:

И чиста совѣсть рветъ притворствъ гнилу завѣсу (*).

(*) Письмо о пользѣ стекла.

Словомъ, Ломоносовъ — дома, въ своихъ запискахъ не для печати уже не тотъ, что въ своей парадной, офиціальной жизни. Тутъ онъ уже не стѣсняется, вѣчно ворчитъ и негодуетъ на то самое почти, что онъ воспѣваетъ въ мундирѣ, ибо онъ воспѣваетъ собственно не то, что есть, а то, что и какъ должно бы быть. Тутъ-то спадаетъ притворствъ гнилая завѣса: онъ ропщетъ и жалуется на непроизводительныя траты огромныхъ суммъ, на безполезныя войны, на всюду господствующіе воровство и грабежъ, на жалкое состояніе народной производительности, на невѣжество духовенства, на отвратительное состояніе академіи и подъ конецъ своей жизни все болѣе свыкается съ мыслью, что «нѣтъ благословенія божія на то, чтобы науки распространились въ Россіи». Онъ умираетъ съ полною увѣренностью, что всѣ его планы будутъ надолго забыты, и только еще утѣшается мыслью, что дѣти отечества объ немъ вспомянутъ, съ благодарностью почтятъ его «терпѣніе и благородную упрямку и смѣлость къ преодолѣнію всѣхъ препятствій къ распространенію наукъ въ отечествѣ». За нихъ, говаривалъ онъ: «и противъ отца своего роднаго возстать за грѣхъ не ставлю».

Я хотѣлъ слегка указать на ту двойственность, съ которою намъ представляется теперь вся дѣятельность Ломоносова. Она естественно вытекала изъ того раздвоенія, въ которое неизбѣжно впадалъ каждый русскій человѣкъ, соприкасаясь съ тогдашнею образованностью.

Наша русская община преимущественно чисто сохранилась на сѣверѣ. Достойные глубокаго уваженія, ученые, даровитые нѣмцы, Блазіусъ и академикъ K. М. Беръ, откровенно выразили свое глубокое уваженіе къ близко ими видѣннымъ вологодскимъ и архангельскимъ крестьянамъ, одинаково удивляются ихъ довольству и зажиточному быту, смѣлости и независимости ихъ характера, честности и строгости ихъ нравовъ. Оба эти ученые писателя единогласно почти признаются, что наши вологодцы и поморы имѣютъ себѣ равныхъ на материкѣ Европы только развѣ въ гордыхъ, независимыхъ сынахъ Швейцаріи. Родина Ломоносова, двинская земля, въ концѣ XVII и въ началѣ XVIII вѣковъ чище многихъ другихъ областей Россіи, куда уже почти всюду проникъ владѣльческій элементъ, представляла собою микрокозмъ славянскаго міра, съ исключительно ему свойственною общественною организаціею. То былъ союзъ свободныхъ общинъ, члены котораго всѣ равны между собою, всѣ имѣютъ право на пользованіе землею, не знаютъ никакихъ преимуществъ и привилегій, никакихъ искуственныхъ перегородокъ, классовъ и сословій; всѣ носятъ одно, единственное высокопочетное названіе крестьянъ, то-есть христіанъ, православныхъ, крещеныхъ. Есть между ними и земледѣльцы, и промышленники, и торговцы. Съ своими сходками, обычаями, нравами, съ своими оригинальными возрѣніями онѣ представляли тогда свой особый міръ въ государствѣ, все болѣе и болѣе устраивавшемся на иностранную ногу, съ его офиціальною безгласностью, съ вѣчнымъ вмѣшательствомъ его въ общественную жизнь, въ дѣла гражданъ для цѣлей цивилизаціи. Но счастью, оно оставляло въ покоѣ народъ и его бытъ, глядя на крестьянъ, какъ на непросвѣщенныхъ невѣждъ, неспособныхъ цивилизоваться, и, сильно тревожа и даже терзая его тѣло, оно не смѣло посягать на его душу, на его внутренній бытъ, семейную жизнь, и самъ Петръ I долженъ былъ отступиться отъ крестьянства. Любопытны отношенія этихъ общинъ къ государству и къ намъ, образованнымъ людямъ Академикъ Беръ не можетъ достаточно выразить своего уваженія къ необыкновенной честности поморовъ во взаимныхъ ихъ отношеніяхъ между собою и въ тоже время не скрываетъ своего удивленія, что эти же самые честные, благородные люди въ сношеніяхъ своихъ съ начальствомъ и властями не считаютъ за особый стыдъ прибѣгать ко лжи и обманамъ.

Имѣемъ ли мы право строго осуждать нашихъ честныхъ, благородныхъ поморовъ за ихъ обманы и подозрительную недовѣрчивость къ намъ, образованнымъ людямъ? Вспомнимъ, что при этомъ они большею частью руководятся не гордымъ сознаніемъ своего превосходства передъ нами, а инстинктомъ простой, здоровой жизни, чуящей ложь и пустоту нашей, несмотря на ея внѣшній блескъ. Замѣченную нами двойственность въ Ломоносовѣ никакъ нельзя объяснять какимъ нибудь сознательнымъ разсчетомъ, предварительными соображеніями. Какъ одинокая личность, хотя и геніальная, онъ обладалъ, сравнительно съ народомъ, слишкомъ ничтожнымъ запасомъ силъ, чтобы могъ больше его представить отпора иной, чуждой жизни. Притомъ же онъ узналъ европейскую цивилизацію въ самыхъ чистыхъ, высокихъ ея проявленіяхъ, съ ея истинной, общечеловѣческой стороны, между тѣмъ какъ нашъ народъ узнавалъ ее черезъ насъ, но большей части нелѣпо подражавшихъ Европѣ. Тѣмъ неменѣе и Ломоносовъ, вмѣстѣ съ ея правдою, съ ея наукою, принялъ и всю ложь и ветошь западной образованности, порожденныя въ ней въ теченіе вѣковъ нестолько вслѣдствіе какихъ нибудь неблагопріятныхъ внѣшнихъ обстоятельствъ, сколько вслѣдствіе тѣснаго, ограниченнаго пониманія христіанскихъ началъ какъ въ католичествѣ, такъ и въ протестанствѣ.

Эта ложь и гниль европейской образованности была отчасти откинута самою Европою въ концѣ XVIII вѣка рядомъ тѣхъ великихъ событій, до которыхъ не суждено было дожить Ломоносову и противъ которыхъ съ ожесточеніемъ возсталъ нашъ цивилизующій элементъ въ Россіи, употребляя наши народныя силы и богатства на защиту отживавшихъ свой вѣкъ римско-нѣмецкихъ порядковъ, враждебныхъ и глубоко-противныхъ православной Россіи. Двойственность Ломоносова отнюдь не проистекала изъ двуличности и подлости характера, а была необходимымъ послѣдствіемъ того положенія, въ которое въ XVIII вѣкѣ всталъ русскій народъ въ отношеніи къ западу. Какъ общественный организмъ, онъ былъ выше народовъ романскихъ, германскихъ и старой Византіи, подобно тому, какъ древній германскій міръ, представляемый полудикарями Цезаря и Тацита, былъ выше образованнаго, блестящаго Рима временъ имперіи. Но въ XVIII вѣкѣ западъ вступалъ въ новый, высшій періодъ своего развитія. Онъ былъ украшенъ дивами искуства, чудесами науки и промышлености, а носитель высшихъ, но неразвитыхъ началъ — славяно-русскій міръ былъ представляемъ крестьянскими общинами, но большей части переходившими, если не перешедшими, въ рабство, курными избами, безграмотными мужиками. Просвѣтительное начало западнаго міра въ то время далеко не исчерпало своего содержанія и слѣдовательно еще не успѣло обличить своей односторонности и несостоятельности, какъ начала центральнаго. Для русскихъ того времени соблазнъ былъ такъ легокъ, для Ломоносова еще, быть можетъ, легче, чѣмъ для иныхъ, потому что эти высокія начала простой, неразвитой русской жизни заключались, хотя и далеко невполнѣ, въ нѣдрахъ его собственнаго духа, такъ сказать, вдохновляли его и внушали ему всѣ его непосредственныя движенія. Полное сознаніе, строгое логическое опредѣленіе этихъ началъ было для Ломоносова чистою невозможностью, ибо совершенная полнота самосознанія человѣку недоступна, а полное научное ихъ уясненіе могло быть только получено посредствомъ сличенія ихъ съ западными, несогласіе которыхъ съ нашими не выступало тогда съ такою рѣзкою опредѣленностью, какъ въ настоящее время. Наконецъ, но самой природѣ своей Ломоносовъ не былъ склоненъ къ критической философіи, сосредоточивающей все свое вниманіе на духъ человѣка. Его взглядъ былъ всегда обращенъ на явленія внѣшней природы; его стройный, зиждительный умъ былъ постоянно занятъ открытіемъ общихъ законовъ, придумываніемъ новыхъ средствъ въ облегченіе новыхъ открытій; его живая, открытая душа стремилась передавать знанія, распространять ихъ людямъ.

Въ тогдашней московской славяно-греко-латинской академіи греческое направленіе Лихудовъ уже было вытѣснено латинскимъ подъ вліяніемъ новыхъ учителей, малороссіянъ и бѣлоруссовъ — все почти воспитанниковъ кіевской академіи, гдѣ царила схоластика съ средневѣковымъ Аристотелемъ. Западная Русь принимала науку изъ Полыни, которая въ концѣ XVI вѣка, подъ вліяніемъ іезуитовъ, все больше и больше проникалась тѣмъ грамотнымъ невѣжествомъ, которое несравненно гибельнѣе простой безграмотности. Въ двадцатыхъ годахъ XVIII вѣка, въ первыя русскія училища, въ московскую и кіевскую академіи, нетолько еще не проникли Спиноза или Лейбницъ, но даже и Декартъ, котораго хотя нѣкоторые монахи и читали (напримѣръ, Ѳеофилактъ Лопатинскій), но совсѣмъ не понимали. Съ Декартомъ впервые ознакомился Ломоносовъ только у Вольфа. Пребываніе его въ академіи было прежде всего полезно для него тѣмъ, что онъ хорошо выучился въ ней по-латыни, близко ознакомился съ римскою литературою, хорошо освоился съ священнымъ писаніемъ, съ твореніями св. отцовъ и имѣлъ случай прочесть старинные сборники, хронографы, лѣтописи. Въ ней онъ также учился по-гречески; но степень его познаній въ языкѣ греческомъ неизвѣстна, ибо въ православной Россіи петербургскаго періода этотъ предметъ вообще былъ въ совершенномъ пренебреженіи: въ обѣихъ академіяхъ царила польская, іезуитская латынь, съ іезуитскою же системою воспитанія. За особенное счастіе должно почитать, что судьба не дозволила Ломоносову пробыть въ этихъ школахъ болѣе пяти лѣтъ. Ихъ мудрость доставалась дорого; годы ученія распредѣлялись въ нихъ такимъ образомъ: курсъ богословія продолжался четыре года, философіи — два года, риторики — два года и синтаксиса — годъ. Время перевода изъ курса въ курсъ зависѣло отъ успѣха учениковъ, и немногіе могли оканчивать курсъ по прошествіи 12-ти или 13-ти лѣтъ. Исторія академіи считаетъ въ своихъ лѣтописяхъ такія безобразныя явленія, какъ напримѣръ, воспитанниковъ: Чепелева, который съ 1736 по 1750 г. дошелъ только до философскаго курса, или Ушакова, который обучался наукамъ двадцать лѣтъ. Извѣстное сочиненіе г. Смирнова, изъ котораго мы заимствовали эти свѣдѣнія, знакомитъ насъ съ нѣкоторыми курсами, читанными въ академіи. Невольно овладѣваетъ вами ужасъ при мысли, сколько тутъ было заѣдено молодыхъ дарованій, сколько забито способностей, сколько потрачено даромъ здоровыхъ, свѣжихъ силъ. Изъ учителей Ломоносова извѣстны два монаха: Порфирій Прайскій, съ 1737 г. преподававшій философію, а до того времени — синтаксисъ и риторику, и Ѳедоръ или Ѳеофилактъ Квѣтницкій, читавшій латинскую и россійскую поэзію. До насъ дошла піитика послѣдняго. Она составлена по образцу латинско-польскихъ піитикъ, содержитъ въ себѣ много изреченій изъ Горація «De arte poetica» и примѣровъ на тропы и фигуры, на различные роди поэзіи Горація, Виргинія, Персія, поляка Сарбѣвскаго, Стефана Яворскаго. Встрѣчается также одно указаніе на Торквато Тассо, хорошо извѣстнаго полякамъ. Между примѣрами попадается довольно и русскихъ. стиховъ, кажется, собственнаго сочиненія Квѣтницкаго^[7]. Вотъ, для образца, переводъ изъ Тассо:

Абіе архистратигъ Михаилъ во скорѣ,

Невидимъ иже бяше, зрится съ мечемъ горѣ,

Нечалнѣіннему отъ всѣхъ Готфреду ужасны,

Предста облакомъ свѣтлимъ, аки день прекрасны.

Се благополучія приближися время,

Спасающіе сна отъ печална бремя.

Возри, рече, на небо, Готфреде, откуду

Узришь помощь велію грядущую ты сюду.

Безсмертныхъ полки воевъ тамъ числомъ мнози

Пріуготовлеваютъ въ походъ свои нози.

Азъ бренную отъ очесъ твоихъ сложу ризу,

Просвѣтятся воскорѣ сущу ты низу,

Естество ангелское узришь тако

Имѣетъ собою въ самой вещи яко.

И воистину облакъ зрѣпія твой честно

Свѣтлость ангелскихъ зраковъ обыметъ нелестно.

Или вотъ другой примѣръ, переводъ съ латинскаго:

Не полагай надежды ни въ чести, ни въ златѣ —

Нынѣ златомъ сіяешь, утро лежишь въ блатѣ.

Не надѣйся на блато, утро прахъ бываешь.

Не надѣйся на злато, славенъ суи;е нынѣ,

Прахъ, пепелъ, земля будешь въ утренной годинѣ, и т. д.

Въ концѣ піитики есть небольшая глаза: «De poësi slavonica»^[8], въ которой между прочимъ объясняется, что отличіе славянской поэзіи отъ латинской состоитъ въ языкѣ: одна — на латинскомъ, а другая — на славянскомъ, а потомъ — въ размѣрѣ: сила одной — въ стопахъ, а другой — въ слогахъ, то-есть: для поэзіи славянской опредѣляется размѣръ силлабическій. До насъ дошли отъ того времени вирши Ломоносова, сложенные имъ по поводу какого-то проступка его, заслужившаго ему наказаніе.

Услышали мухи,

Медовые духи,

Прилетѣвши, сѣли,

Въ радости запѣли.

Едва стали ясти,

Попали въ напасти.

Увязли бо ноги,

Ахъ! плачутъ убоги,

Меду полизали,

А сами пропали.

Іеромонахъ остался доволенъ этими стихами и надписалъ pulchre. Въ академической библіотекѣ нашелъ Ломоносовъ какія-то физико-математическія книги — вѣроятно, весьма старинныя — которыя его очень заняли. Рано пробужденный въ немъ интересъ къ естествознанію заставилъ его, по совѣту московскихъ учителей, отправиться въ Кіевъ и поступить въ тамошнюю академію; но ея схоластика ему сильно не понравилась, и онъ въ томъ же, кажется 1735, году возвратился въ Москву. въ этомъ отношеніи благотворное вліяніе имѣло на него чтеніе поэта Лукреція, Плинія младшаго, Григорія Богослова и въ особенности Василія Великаго, котораго живому, цѣльному чувству природы такъ сочувствовалъ А. Гумбольдтъ. Съ этой стороны Ломоносовъ превосходилъ многихъ современныхъ ему европейскихъ естествоиспытателей. Этимъ своимъ преимуществомъ онъ главнѣйше обязанъ, послѣ своей родины, твореніямъ Василія Великаго, мало извѣстнымъ на западѣ, даже и между богословами. Тамъ — въ его плаваніяхъ но Бѣлому Морю и Сѣверному Океану — сложился въ Ломоносовѣ этотъ живой, врожденный поморамъ поэтическій взглядъ на природу, а изученіе Василія Великаго расширило и изощрило этотъ взглядъ.

Въ бытность свою въ Москвѣ, Ломоносовъ не прерывалъ связей съ своими земляками. Одинъ куроостровецъ, Пятухинъ, ежегодно ѣздилъ въ Москву и постоянно видался съ Ломоносовымъ, помогалъ ему деньгами, всего задавалъ ему до семи рублей, которые получилъ обратно уже въ Петербургѣ. Эти пять лѣтъ проведены были Ломоносовымъ-семинаристомъ въ непрерывныхъ лишеніяхъ, трудахъ и борьбѣ съ самимъ собою, съ собственными страстями и влеченіями его пылкой, страстной натуры. Только благодаря горячей любви къ наукѣ и вѣрѣ въ свое призваніе, 20—25-ти лѣтній Ломоносовъ могъ себя облекать въ броню суроваго стоицизма, а иначе бы онъ не устоялъ противъ разнообразныхъ, представлявшихся ему искушеній. Въ замѣчательной своей трагедіи: «Тамира и Селимъ», Ломоносовъ, кажется, сохранилъ намъ идеальное изображеніе своей жизни въ Москвѣ:

Тебѣ всѣ склонности и жизнь моя извѣстна;

Какъ былъ я въ Индіи, съ Нарсимомъ и съ тобой,

Бывала ль красота очамъ моимъ прелестна?

Бывалъ ли нарушенъ любовью мои покой?

Всегда исполненъ тѣмъ, что мудрые брамины

Съ младенчества въ моей оставили крови —

Напасти презирать, безъ страху ждать кончины,

Имѣть недвижимъ духъ и бѣгать отъ любви;

Я больше какъ рабовъ имѣлъ себя во власти,

Мой нравъ былъ завсегда уму порабощенъ,

Преодолѣнныя имѣлъ подъ игомъ страсти,

И мраку ихъ не зналъ, наукой просвѣщенъ,

Другихъ волненія смотрѣлъ всегда со брегу.

Разъ какъ-то, лѣтъ чрезъ двадцать послѣ, въ Москвѣ, И. И. Шуваловъ выразилъ ему свое опасеніе, чтобы съ обезпеченнымъ состояніемъ онъ не охладѣлъ къ наукамъ. Въ отвѣтномъ на это письмѣ, Ломоносовъ такъ вспоминаетъ свою жизнь въ московской академіи: «Не примините, ваше превосходительство, мнѣ въ самохвальство, что я въ свое защищеніе представить смѣлость принимаю. Обучаясь въ спасскихъ школахъ, имѣлъ я со всѣхъ сторонъ отвращающія отъ наукъ пресильныя стремленія, которыя въ тогдашнія лѣта почти непреодолѣнную силу имѣли. Съ одной стороны: отецъ, никогда дѣтей, кромѣ меня, не имѣя, говорилъ, что я, будучи одинъ, его оставилъ, оставилъ все довольство (по тамошнему состоянію), которое онъ для меня кровавымъ потомъ нажилъ и которое послѣ его смерти чужіе расхитятъ. Съ лругой стороны — несказанная бѣдность: имѣя одинъ алтынъ въ день жалованья, нельзя было имѣть на пропитаніе въ день больше, какъ за денежку хлѣба и на денежку кваса; прочее — на бумагу, на обувь и другія нужды. Такимъ образомъ жилъ я пять лѣтъ и наукъ не оставилъ. Съ одной стороны пишутъ, что, зная моего отца достатки, хорошіе тамошніе люди дочерей своихъ за меня выдадутъ, которыхъ и въ мою бытность тамъ предтагали; съ другой стороны — школьники, малые ребята кричатъ и перстами указываютъ: смотри-де, какой болванъ, лѣтъ въ двадцать, пришелъ латинѣ учиться.»^[9]

Такъ еще въ Ломоносовѣ-семинаристѣ образовался строгій, суровый взглядъ на жизнь, какъ на рядъ личныхъ подвиговъ и самопожертвованій. Впрочемъ, онъ умѣрялся въ немъ его живымъ, пылкимъ нравомъ, его доброю и страстною натурою. Вообще, въ Ломоносовѣ въ высшей степени замѣчательно удивительное сочетаніе этого суроваго и вмѣстѣ свѣтлаго взгляда на жизнь, любви къ веселью и радостямъ, къ пиру жизни, съ постоянною готовностью къ тяжкимъ лишеніямъ, подвигамъ и борьбѣ. Это сочетаніе двухъ противоположныхъ особенностей составляетъ отличительнѣйшую черту характера Ломоносова, которая превосходно выразилась въ одномъ изъ искреннѣйшихъ и лучшихъ его стихотвореній: «Разговоръ Ломоносова съ Анакреономъ».

Такъ однажды говоритъ онъ ему:

Анакреонъ! ты вѣрно —

Великій философъ,

Ты дѣломъ равномѣрно

Своихъ держался словъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хоть въ вѣчность ты глубоку

Не чаялъ больше быть,

Но славой послѣ року

Ты могъ до насъ дожить.

Возьмите прочь Сенеку;

Онъ правила сложилъ

Не въ силу человѣку,

И кто по онымъ жилъ?

Въ другой разъ, въ отвѣтъ Анакреону, который призываетъ къ утѣхамъ и забавамъ, проповѣдуя:

Что долженъ старичокъ

Тѣмъ больше веселиться,

Чѣмъ ближе видитъ рокъ —

Ломоносовъ говоритъ ему въ отвѣтъ:

Отъ зеркала сюда взгляни, Анакреонъ!

И слушай, что ворчитъ, нахмурившись, Катонъ.

Какую вижу я сѣдую обезьяну?

Не злость ли адская, такой оставя шумъ,

Отъ ревности на смѣхъ склонить мой хочетъ умъ?

Однако, я за Римъ, за вольность твердо стану,

Мечтаніями я такими не смущусь

И симъ отъ кесаря кинжаломъ свобожусь.

Анакреонъ! ты былъ роскошенъ, веселъ, сладокъ;

Катонъ старался ввесть въ республику порядокъ.

Ты вѣкъ въ забавахъ жилъ и взялъ свое съ собой;

Его угрюмствомъ въ Римъ не возвращенъ покои;

Ты жизнь употреблялъ, какъ временну утѣху;

Онъ жизнь пренебрегалъ къ республики успѣху.

Зерномъ твой отнялъ духъ пріятный виноградъ;

Ножемъ онъ самъ себѣ былъ смертный супостатъ.

Беззлобна роскошь въ томъ была тебѣ причина,

Упрямка славная была ему судьбина.

Несходства чудны вдругъ и сходства понялъ я.

Умнѣе кто изъ васъ, другой будь въ томъ судья.

Беззлобная роскошь и славная упрямка были существенными, основными движителями въ жизни Ломоносова.

О пребываніи его въ Кіевѣ не дошло до насъ никакихъ извѣстій. Вѣрно только, что въ тамошней академіи онъ не нашелъ, чего искалъ; но зато, въ бытность свою въ Кіевѣ, онъ имѣлъ случай основательно выучиться польскому языку, съ которымъ, вѣроятно, впервые ознакомился еще въ Москвѣ. Вообще, это путешествіе было въ высшей степени полезно для Ломоносова въ отношеніи филологическомъ и историческомъ, давши ему возможность произвести много живыхъ наблюденіи надъ русскою народностью и стариною, надъ малороссійскимъ нарѣчіемъ и говорами великороссіяиъ. Въ Кіевѣ постоянно проживали въ то время, какъ торговцы или какъ воспитанники академіи, наши южные соплеменники и единовѣрцы, болгары, сербы. Черезъ разсказы ихъ онъ могъ нѣсколько ознакомиться съ южными славянами. Впослѣдствіи онъ принималъ въ ихъ судьбѣ живое участіе. Кажется, ему даже мелькала мысль объ общемъ языкѣ для всѣхъ славянъ, по крайности православныхъ. Такъ, въ статьѣ «О пользѣ книгъ церковныхъ» онъ говоритъ между прочимъ: «Народъ-россійскій, но великому пространству обитающій, не взирая на дальнее разстояніе, говоритъ повсюду вразумительнымъ другъ другу языкомъ, въ городахъ и въ селахъ. Напротивъ того, въ нѣкоторыхъ другихъ государствахъ, напримѣръ, въ Германіи, баварскій крестьянинъ мало разумѣетъ мекленбургскаго, или бранденбургскій — швабскаго, хотя всѣ того жъ нѣмецкаго народа. Подтверждается вышеупомянутое наше преимущество живущими за Дунаемъ народами славянскаго поколѣнія, которые греческаго исповѣданія держатся. Ибо, хотя раздѣлены отъ насъ иноплеменными языками, однако, для употребленія славянскихъ книгъ церковныхъ, говорятъ языкомъ довольно вразумительнымъ, который весьма много съ нашимъ нарѣчіемъ сходнѣе, нежели польскій, не взирая на безразрывную нашу съ Польшею пограничность.» Впрочемъ, мысль объ общемъ литературномъ языкѣ, если не для всѣхъ, то для разныхъ славянскихъ народовъ, не разъ возникала въ различныхъ земляхъ славянскихъ. Въ XV, XVI вѣкѣ чешскій языкъ былъ распространенъ нетолько въ Польшѣ, но и въ Литвѣ, а писатель польскій, Лука Гурницкій, горько жаловался на редпочтеніе, которое отдаютъ поляки языку чешскому передъ своимъ отеческимъ. Въ XVI и XVII вѣкѣ съ необыкновенною силою распространяется польскій языкъ въ Малой и Бѣлой Руси и въ Литвѣ. Но съ упадкомъ западныхъ славянскихъ государствъ и съ усиленіемъ политическаго могущества Россіи, еще въ XVII вѣкѣ возникаетъ мысль, что русскій языкъ станетъ со временемъ обще-славянскимъ литературнымъ языкомъ. Въ сѣверной Руси первый сталъ проповѣдывать эту мысль южный славянинъ, сербъ, католикъ Крижаничь, а въ южной Руси проводили эту мысль сами малороссіяне^[10]. Какъ бы то ни было, только, если старая мысль, давнее чаяніе многихъ славянъ объ общемъ славянскомъ литературномъ языкѣ когда либо осуществится, то конечно, имъ будетъ только языкъ той литературы, которая справедливо считаетъ своимъ отцомъ Ломоносова. Онъ вмѣнялъ въ обязанность Россіи освободить южныхъ славянъ и вообще народы православные отъ ига турецкаго:

Тамъ вдругъ облекъ драконъ ужасный

Мѣста святы, мѣста прекрасны,

И къ облакамъ стоглавъ вознесъ!

Весь свѣтъ чудовища страшится.

Единъ лишь смѣло устремиться

Россійскій можетъ Геркулесъ.

Единъ сто острыхъ жалъ притупитъ,

Единъ на сто головъ наступитъ,

Возставитъ вольность многихъ странъ!

Кромѣ знакомства съ сербами и болгарами, поѣздка Ломоносова въ Кіевъ и обратно была въ высшей степени полезна для его гражданскаго воспитанія. Въ то время въ Россіи была биронщина.

Въ 1858 г. издано было въ свѣтъ сочиненіе князя Щербатова: «О поврежденіи нравовъ въ Россіи», въ которомъ онъ между прочимъ говоритъ, что при Аннѣ Іоанновнѣ «хотя трепеталъ весь дворъ, хотя не было ни единаго вельможи, который бы отъ злобы Бирона не ждалъ себѣ несчастія, но народъ былъ порядочно управляемъ, не былъ отягощенъ налогами; законы издавались ясны, а исполнялись въ точности; страшилися вельможи но дать какую либо причину къ несчастью своему, а не бывъ ими защищаемы, страшились и судьи что неправое сдѣлать, мздоимству коснуться» и т. д. На основаніи этихъ словъ князя Щербатова появились уже у насъ въ печати мнѣнія о Биронѣ, какъ о какомъ-то диктаторѣ-демократѣ и народномъ трибунѣ, давящемъ вельможъ, благотворящемъ народу. Щербатовъ считалъ себя, почему-то, обиженнымъ и обойденнымъ и потому негодовалъ на современность. Главные дѣятели перваго періода царствованія Екатерины II были преимущественно люди елисаветинскіе. Щербатовъ ихъ недолюбливалъ: его родственники при дворѣ Елисаветы не играли никакой роли, между тѣмъ какъ одна изъ его бабушекъ, княгиня Аграфена Александровна, была одною изъ любимыхъ горничныхъ Анны Іоанновны, слѣдовательно — довольно важнымъ лицомъ. Человѣкъ очень трудолюбивый, но ограниченнаго ума и посредственныхъ дарованій, князь Щербатовъ былъ насквозь пропитанъ узкими сословными предразсудками. Такъ напримѣръ, онъ негодуетъ на Анну Іоанновну не за дикую ея страсть къ шутамъ и дуракамъ вообще, а за то собственно, что она пожаловала въ нихъ князя Волконскаго и князя Голицына (прибавимъ и графа Апраксина), за то, что «благороднѣйшихъ родовъ люди въ толь подлую должность были опредѣлены», именно за то обстоятельство, которое скорѣе могло бы смягчить тяжесть преступленія, ибо по крайности могло сбивать спѣсь и гордость тогдашней дерзкой и наглой знати. Если довѣрять голосу Щербатова о биронщинѣ, то никакъ нельзя не обращать вниманія и на Болтина, его современника и его ровесника. Много ѣздившій по Россіи, основательно изучившій русскую исторію, старую и новую, Болтинъ обладалъ истинно блестящими дарованіями. Онъ нетолько стоитъ выше Щербатова или Радищева (столь несправедливо превознесеннаго), но даже въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ выше фон-Визина и Новикова. Онъ превосходилъ ихъ всѣхъ строгостью и самостоятельностью мысли, живымъ знакомствомъ съ Россіею и болѣе русскимъ взглядомъ на вещи. Вообще, послѣ Ломоносова, Болтинъ съ Лепехинымъ, Поповскимъ и Десницкимъ принадлежатъ къ числу самыхъ замѣчательныхъ головъ въ Россіи XVIII вѣка. Новикова, впадалъ въ мистицизмъ; фон-Визинъ и, еще болѣе, Радищевъ часто являются простыми переводчиками и репетиторами. Болтинъ довольно подробно описалъ внутреннее состояніе Россіи при Аннѣ Іоанновнѣ. Приводимъ изъ него только нѣкоторыя мѣста: «При вступленіи на престолъ императрицы Анны, было государственныхъ податей въ недоимкѣ нѣсколько мильйоновъ. Биронъ, примысливъ сими деньгами безъ огласки воспользоваться, коварно императрицѣ представлялъ чтобы ту недоимку собрать особно, не мѣшая съ прочими государственными доходами. Послѣдовало повелѣніе учредить особыя для сего правленія, подъ именемъ секретнаго приказа и доимочной казенной, и первому дана великая власть. Посредствомъ всевозможныхъ побужденій, взыскано недоимки въ первый годъ болѣе половины да на платежъ процентовъ. А какъ за взыскиваніемъ недоимки, настоящихъ податей нашлись многіе заплатить не въ силахъ, то и сіи, но прошествіи года, причислены къ прежней же недоимкѣ, въ вѣдомство того жъ доимочнаго приказа. Итакъ, каждый годъ доходы въ приказа:. сей прибавляются, а онъ, взыскивая, отсылалъ въ секретную казну, гдѣ, кромѣ казначея, о числѣ денегъ никто не вѣдалъ, и какъ о приходѣ, такъ и о расходѣ объявлять подъ смертною казнію было запрещено. Большею частію казны сея воспользовался Бирона, однакожъ, такъ искусно, что ниже имени его во взятыхъ не воспоминается, но всѣ нисаны за, расходъ на особу ея императорскаго величества. Между тѣмъ, годовыя подати, расположенныя на арміи, явились недостаточны: принужденъ была, сената, — лошадей и провіанта, для арміи, Сверхъ, настоящаго оклада, на крестьянъ раскладывать и новую тягость на бремена ихъ возлагать. Сею хитростью доставила, себѣ Бирона, многіе мильйоны рублей, а государство за, конецъ, раззорилъ. Крестьянъ выгоняли на правежа, за, рабочую пору, во время посѣва. Вслѣдствіе этого три года сряду во всей Россіи былъ неурожай хлѣба. Народа, пришелъ въ несостояніе не только государственныхъ податей платить, но и семью свою прокормить. Правительство, взирая на донесенія отъ, воевода, о крайнемъ неимуществѣ народа, посылало строжайшіе указы о неослабномъ взысканіи недоимокъ, но не видя и затѣмъ успѣховъ, разосланы были но городамъ нарочные гвардіи офицеры, которымъ велѣно было держать воевода, и товарищей ихъ скованныхъ до тѣхъ, пора, пока взыскана будетъ, вся недоимка. Отъ, воевода, посланные, съ командами солдатъ, офицеры для понужденія къ, платежу, бояся и сами быть истязанными, употребляли ужасныя безчеловѣчія съ крестьянами. Все, что находили у нихъ въ домахъ, яко хлѣбъ, скотъ и всякую рухлядь, продавали, лучшихъ людей забирая подъ караула, и каждый день разставляя разутыми ногами на снѣгъ, били но щиколоткамъ, и но пятамъ палками и сіе повторяли дѣлать, пока выплатятъ, всю недоимку. Помѣщиковъ и староста, отвозили въ, города, гдѣ ихъ содержали многіе мѣсяцы въ тюрьмѣ, изъ коихъ большая часть съ голоду, а паче отъ тѣсноты померли. По деревнямъ повсюду слышенъ былъ стукъ удареній палочныхъ но ногамъ, крикъ сихъ мучимыхъ, вопль и плачъ женъ ихъ и дѣтей, гладомъ и жалостію томимыхъ. Въ городахъ — бряцанія кандаловъ, жалобные гласы колодниковъ, просящихъ милостыню отъ проходящихъ, воздухъ наполняли. Изъ порубежныхъ провинцій нѣсколько сотъ тысячъ крестьянъ бѣжали съ семьями въ Польшу, Молдавію и Валахію.» Прибавимъ, что, по свидѣтельству графа М. Головкина, родной его братъ Иванъ въ 30-хъ годахъ увелъ отъ башкирцевъ до двадцати тысячъ русскихъ бѣглыхъ семей, а у бухарскаго хана въ это время была цѣлая гвардія изъ трехъ тысячъ русскихъ людей. Затѣмъ Болтинъ разсказываетъ объ ужасахъ тайной канцеляріи, о разсѣянныхъ повсюду шпіонахъ. Всѣ изданные и неизданные архивные документы вполнѣ подтверждаютъ справедливость показаній Болтина. Но часто царствованія, раззорительныя для народа, какъ напримѣръ, Петра Великаго, Лудовика XIV, Екатерины II, бываютъ исполнены внѣшняго блеска, доставляютъ странѣ большія политическія пріобрѣтенія. При Аннѣ Іоанновнѣ мы вели нѣсколько войнъ; но онѣ ничего не принесли намъ, кромѣ страшныхъ потерь. При осадѣ Данцига мы потеряли болѣе 8,000 человѣкъ. Турецкая война, стоившая намъ до 1.00,000 человѣкъ, окончена была постыднымъ бѣлградскимъ миромъ. Щербатовъ совершенно правъ, утверждая, что наше шляхетство находилось при Биронѣ въ страшномъ униженіи; но надлежитъ прибавить, что тогда гнали только тѣхъ вельможъ, которые подобно Долгорукимъ, Голицынымъ и Волынскому, возставали противъ нѣмецкаго вліянія. Изъ дѣлъ тайной канцеляріи видно, что въ нее собственно попадали только дворяне, бранившіе Бирона, Миниха, Остермана, Левенвольда. Такихъ дворянъ ссылали въ Охотскъ, Оренбургъ, Гочервикъ, въ работы вѣчно, съ вырѣзаніемъ языка, ноздрей, а иногда просто съ подчищеніемъ оныхъ. Но такихъ примѣровъ между дворянствомъ было немного. Главными жертвами тайной канцеляріи и ея распорядительнаго начальника — Ушакова, извѣстнаго тогда въ народѣ просто подъ именемъ Андрея Ивановича, были крестьяне и низшее бѣлое духовенство; черное же, монашество, съ ожесточеніемъ возставало противъ Бирона и нѣмцевъ уже впослѣдствіи, при Елисаветѣ Петровнѣ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что нѣмцы одолѣвали тогда не въ силу собственнаго могущества, ибо они въ Россіи были такъ малочисленны, что и при Аннѣ Іоанновнѣ, несмотря на всю ея нѣжную привязанность къ Бирону, нѣмецкая стихія никогда бы не пріобрѣла у насъ такого огромнаго значенія, еслибы дворянство стояло единодушно съ народомъ, а не угнетало его заодно съ нѣмцами. Кромѣ очень немногихъ исключеній, оно высылало Бирону самыхъ ревностныхъ слугъ… Князья, люди высокаго рода, начальники армій, провинцій, посланники — словомъ, цвѣтъ такъ называемой русской аристократіи, соперничали другъ съ другомъ въ своихъ заботахъ о здоровьѣ его высокогерцогской свѣтлости со всею его фамиліею, освѣдомлялись объ его конюшняхъ, покупали и дарили ему лошадей, спѣшили почтительно увѣдомить, когда какая нибудь герцогская лошадь захвораетъ сапомъ, въ письмахъ, т. е. мысленно, а можетъ и реально, цаловали ему нетолько руки, но и ноги. Такъ между прочимъ отличался князь Б. Г. Юсуповъ. Народъ, крестьянство, въ тогдашнихъ своихъ жалобахъ и стонахъ никогда не отдѣлялъ бояръ господъ отъ нѣмцевъ… Одинъ крестьянинъ въ деревнѣ, когда собирали подушныя, сказалъ: «давай подушныя деньги — и конца имъ не будетъ!», а потомъ еще повинился, что произнесъ слова отъ горести своей, что онъ за неплатежъ подушныхъ денегъ битъ былъ на правежъ. За это онъ битъ кнутомъ и, съ урѣзаніемъ языка, сосланъ въ Оренбургъ, въ шахты вѣчно. Часто, при опредѣленіи наказанія, тайная канцелярія руководилась высшими соображеніями: если, напримѣръ, человѣкъ годенъ къ службѣ, то приговаривала гонять его плетьми или шпицрутенами и записать въ солдаты; ежели негоденъ, то, бивъ кнутомъ и вырѣзавъ ноздри, сослать въ Оренбургъ вѣчно, въ шахты, и т. д.

Въ 1736 г. уѣхалъ Ломоносовъ изъ Россіи и возвратился въ нее въ іюнѣ 1741. г., уже по паденіи Бирона; слѣдовательно онъ уже не былъ очевидцемъ послѣднихъ четырехъ лѣтъ его царствованія. Тѣмъ неменѣе, въ пятилѣтній періодъ своей московской жизни, въ поѣздку свою въ Кіевъ и обратно Ломоносовъ имѣлъ возможность наглядѣться разныхъ ужасовъ биронщины, довольно наслышаться народныхъ воплей, стоновъ и проклятій. Въ бытность его въ Москвѣ, однажды сошлось въ нее изъ окрестныхъ деревень до тридцати тысячъ крестьянъ голодныхъ и раззоренныхъ, чтобы побираться милостынею. Изъ офиціальныхъ же источниковъ извѣстно, что въ это время по большой дорогѣ отъ Москвы до Волочка скитались голодныя крестьянскія семьи стадами, по тогдашнему выраженію. Голодъ въ иныхъ мѣстахъ доходилъ дотого, что сами матери кидали своихъ дѣтей въ воду. Биронъ и Минихъ были люди чрезвычайно набожные, сухіе, нетерпимые. Лютеране, они искренно ненавидѣли русскую церковь и съ благочестіемъ холодныхъ изувѣровъ при всякомъ удобномъ случаѣ гнали православіе, какъ идолопоклонство. Попова., особенно сельскихъ, то и дѣло таскали въ тайную, пытали, били батогами, кнутомъ, плетьми, ссылали въ Сибирь, въ рудники, съ вырѣзаніемъ языка, ноздрей. Страшный гнетъ сближалъ и связывалъ тогдашнее наше духовенство съ народомъ. Лѣтописи тайной канцеляріи сохранили намъ примѣры отчаянной дерзости, благороднаго гражданскаго мужества, оказаннаго въ разныхъ мѣстахъ многими почтенными лицами изъ низшаго духовенства. Московскіе монахи-учителя не возставали прямо, но старались однако въ своихъ воспитанникахъ пробуждать духъ оппозиціи противъ ненавистнаго всей Россіи Петербурга. Чтеніемъ нѣкоторыхъ классиковъ и твореніями св. отцовъ, особенно Іоанна Златотстаго, питали они въ юношахъ благородную ненависть къ петербургскимъ злодѣйствамъ и ко всей этой общественной мерзости и поселяли въ нихъ, какъ умѣли, честныя гражданскія убѣжденія. Свободолюбивый поморъ, незараженный сословными предразсудками, чистый великоруссъ, Ломоносовъ несравненно болѣе всѣхъ своихъ учителей, монаховъ, все почти западно-руссовъ, долженъ былъ возмущаться при видѣ всѣхъ гоненій Бирона — этой нѣмецкой наглости. По плану моего сочиненія, обзоръ трудовъ Ломоносова долженъ идти подъ конецъ, но я не могу не обратить вниманія читателя на его риторику^[11], хотя написанную уже по возвращеніи его изъ-за-границы. Важнѣйшіе матеріалы или, собственно, многочисленные примѣры ея были, если не собраны, по крайности извѣстны Ломоносову до его отъѣзда, ибо въ Германіи ему уже некогда было читать классиковъ и творенія св. отцевъ. Риторика знакомитъ насъ съ гражданскимъ направленіемъ Ломоносова, образовавшимся въ немъ въ биронщину. Примѣры очевидно приведены подъ ея вліяніемъ. Въ нихъ очень ясны намёки на современность, напримѣръ: изъ Тертуліана — о преслѣдованіи христіанъ, изъ Демосѳена и Цицерона — о вольности, о деспотизмѣ Филиппа, о вліяніи иностранцевъ. Напримѣръ: «Филиппъ — нашъ непріятель: онъ у насъ все отнимаетъ; онъ уже не малое время противъ насъ сурово поступаетъ. Все то намъ противно, на что мы прежде надѣялись. Мы впредь ни на кого, какъ только на самихъ себя уповать должны». Или изъ цицероновой рѣчи за Помпея: «Развѣ вы можете предпочесть незнаемыхъ знаемымъ, неправедныхъ праводушнымъ, чужестранныхъ домашнимъ, наемныхъ даровымъ, нечестивыхъ благоговѣйнымъ, непріятелей сего государства и его имени — добрымъ и вѣрнымъ сообщникамъ и гражданамъ». Замѣчателенъ поступокъ Ломоносова: второе изданіе своей риторики, 1759 г., онъ посвятилъ великому князю Петру Ѳеодоровичу, объ исключительномъ нѣмецкомъ направленіи котораго зналъ тогда весь Петербургъ; а Ломоносовъ черезъ И. И. Шувалова всегда зналъ очень хорошо, что дѣлается при дворѣ императрицы и на половинѣ великаго князя, о которомъ онъ могъ слышать разные анекдоты отъ своего товарища, бездарнаго нѣмца, профессора аллегоріи, Штелина, бывшаго учителемъ наслѣдника. въ посвященіи великому князю Ломоносовъ говоритъ, что русскій языкъ по своему изобилію, красотѣ и силѣ «ни единому европейскому языку не уступаетъ, что благополучны возрастающія въ Россіи науки, къ которымъ самъ будущій ихъ расширитель, подражая великому оныхъ основателю, собственнымъ своимъ примѣромъ поощряетъ сыновъ россійскихъ.» Намъ уже, слава-богу, такая ложная форма для выраженія нашихъ убѣжденіи не нужна; но Ломоносовъ жилъ въ такое время, когда не въ одной только Россіи писатель, чтобы сказать смѣлую правду, долженъ былъ облекать ее въ льстивыя выраженія, словомъ, прибѣгать къ языку рабовъ. Но мы должны помнить, что еслибы Ломоносовъ не отрекся отъ крестьянства, не солгалъ, не обманулъ московскаго архіерея, то изъ лѣтописей петербургскаго періода былъ бы навсегда выключенъ Ломоносовъ и все, что имъ сдѣлано для русской науки и народнаго просвѣщенія. Пристрастіе наслѣдника къ его голштинцами, и его нелюбовь къ русскимъ должны были сильно озабочивать Ломоносова. Извѣстно, какимъ глубокимъ уваженіемъ, какимъ благоговѣніемъ проникнутъ былъ къ Ломоносову добрый, мелкій характеромъ И. И. Шуваловъ, котораго Вольтеръ, при Екатеринѣ II, очень вѣрно назвали, вице-императоромъ всея Россіи. Нельзя положительно доказать, но нельзя и не подозрѣвать весьма сильнаго вліянія Ломоносова на одинъ проектъ Шувалова, о которомъ Екатерина II говоритъ въ одной собственноручной запискѣ своей: «Послѣдныя мыслѣ п.(окойной) I.(мпер.) Е.(лисаветы) П.(етровны) о наслѣдствѣ точно сказать не можно, ибо твѣрдыхъ не было. То не сумнительно, что она не любила П.(етра) III и что она его почитала за неспособнаго къ правленію, что она знала, что они русскихъ не любили, что она съ трепетомъ смотрѣла на смѣртной чась, и на то что послѣ еѣ происходить можетъ, но какъ она во всемъ имѣла решимости весьма медлительное особливо въ послѣдныя годы ея жизни, то догадыватся можно что и в’пунктѣ наслѣдства мысли болѣе колѣбалися, нежели что не буди, опредѣлительное было в'ѣе мысли. Фаворитъ же І(вамъ) І(вановичъ) Шу(валовъ), бывъ окруженъ великимъ числомъ молодыхъ людей, отчасти не любя же отъ сердцѣ, а еще болѣе отъ лехкамыслие ему свойственое, бывъ убѣжденъ воплемъ (всѣхъ зачеркнуто и написано сверху: (множествомъ людей, кои не любили и опасались Петра III^[12], за нѣсколько время до кончины I. Е. II. мыслилъ и клалъ на мѣрѣ (sic) переменить наслѣдство, въ чемъ адресоваться къ Н.(икитѣ) I.(ванов.) П.(анину) спрася, что онъ о томъ думаетъ и какъ бы то дѣлать, говоря, что мысли иныя клонятся, отказавъ и высылая изъ Россіи в. к. съ супругою здѣлать правленія іменемъ царевича, которому было тогда седмой годъ, что другія хотятъ лишь высылать отца и оставить мать съ сыномъ и что все вътомъ единодушно думаютъ, что в. к. П. Ф. не способенъ и что кромѣ бедства покараяся ему Россіи не имѣетъ ожидатъ. На сіе H. I. П. отвѣтствовалъ, что все сіи проекты суть способы (зачеркнуто: дабы) к междуусобной погибели, что в одномъ критическомъ того переменить безъ мятежа и бедственихъ следства не можно, что двадцать лѣтъ всѣми клятвами утверждено (зачеркнуто: самодерж). H. I. о семъ мнѣ тотчась далъ знать, сказавъ мнѣ притомъ, что больной Іми. естьлибъ представили, чтобъ мать съ сыномъ оставитъ, а отца выслать, то большая и томъ вѣроятности), что она на то склониться можетъ. Но к сему благодаря Богу фавориты не приступили, но оборота всѣ мысли свои ВТ) собственной ихъ безопасности стали дворовыми вымыслими и происками старатся входитъ въ милости Петра III въ коемъ отчасти и предуспѣли^[13]».

Примѣръ изъ риторики Ломоносова относительно предпочтенія иностранцевъ своимъ природнымъ приведенъ имъ вовсе неслучайно, ибо этотъ предметъ его всегда занималъ. Такъ, въ его трагедіи «Демофонтъ», написанной для придворныхъ представленій, троянка Иліона говоритъ у него въ одномъ мѣстѣ:

Въ какой вы пагубѣ насъ, боги, погрузили!

Мы равну съ греками имѣемъ плоть и кровь,

И ваша быть должна ко всѣмъ равна любовь.

По грекамъ вы — отцы, троянамъ вы — тираны,

Они вознесены, а мы лежимъ попраны.

Въ своей риторикѣ Ломоносовъ приводитъ довольно много примѣровъ и своихъ собственныхъ, нетолько стихотворенія, но и отдѣльныя мысли, которыя знакомятъ насъ съ задушевнѣйшими убѣжденіями Ломоносова, безъ сомнѣнія, окрѣпшими въ немъ еще до поѣздки его заграницу: «Люблю правду всѣмъ сердцемъ, какъ всегда любилъ и любить до смерти буду. — Кто боязливо проситъ, тотъ учитъ отказывать. — Тѣ не такъ боятся, которымъ страхъ ближе. — Кто породою, тотъ чужимъ хвастаетъ.» Въ трагедіи его Селимъ говоритъ Мамаю:

Кто родомъ хвалится, тотъ хвастаетъ тужимъ.

Замѣчательно въ этомъ отношеніи одно мѣсто изъ поэмы «Петръ Великій». Начиная прославлять Петра, Ломоносовъ вдругъ останавливается при мысли, что ему придется говорить о злодѣяхъ Петра и тѣмъ огорчить ихъ невинныхъ потомковъ. Но тутъ ему говорятъ музы, что эта мысль не должна его смущать, что потомки, неподражающіе въ злѣ ни сроднику, ни дѣду, заслуживаютъ не порицанія, а похвалы.

А вы, что хвалитесь заслугами отцевъ,

Отнюдь отеческихъ достоинствъ не имѣвъ,

Не мните о себѣ, когда ихъ похваляю:

Не васъ, заслуги ихъ по правдѣ прославляю.

Ни злости не страшусь, не требую добра,

Не ради васъ пою, для правды, для Петра!

IV.

Не внѣшнею государственною силою, не политическимъ могуществомъ, а упорнымъ, энергическимъ трудомъ отдѣльныхъ личностей, индивидуальныхъ и общественныхъ силъ, высокимъ развитіемъ образованности, великими заслугами въ мірѣ искуства и науки нѣмецкая народность завоевала себѣ въ Россіи временное преобладаніе и господство, огромное значеніе и вліяніе. Но мы видимъ въ тоже время, что нѣмецкій элементъ въ Россіи постепенно, такъ сказать, распускается въ струяхъ русской народности, свою прежнюю господствующую роль въ Россіи смѣняетъ на служебную, свое владычество надъ русскою народностью на медленное, но замѣтное подчиненіе ей. Такое невиданное доселѣ явленіе въ исторіи тысячелѣтнихъ отношеній славянскаго міра къ нѣмецкому никакъ не можетъ быть объясняемо оскудѣніемъ дарованій и внутреннихъ силъ Германіи, ибо оно происходило въ тотъ блестящій періодъ ея внутренняго развитія, въ который она особенно проявила все изумительное богатство и разнообразіе своихъ дарованій, свое великое, всемірно-историческое значеніе. Такимъ образомъ, причины постепеннаго ослабленія нѣмецкаго вліянія въ Россіи заключаются не въ слабости нѣмецкой народности, а въ силахъ и крѣпости русской. Какія бы теперь ни напрягала усилія нѣмецкая стихія въ Россіи, но сохранить у насъ свое прежнее значеніе она уже не въ состояніи. Трудомъ, знаніемъ, наукою пробила она себѣ путь въ Россію — ими же она поддерживаетъ и свое нынѣшнее вліяніе. Самый величественный и колоссальный памятникъ нѣмецкаго вліянія въ Россіи — безспорно, петербургская академія наукъ. Съ каждымъ новыми) шагомъ русской народности на пути самостоятельнаго развитія, съ каждымъ новымъ успѣхомъ русской литературы и науки все подкапываются вмѣстѣ съ тѣмъ нѣкогда законныя и разумныя основанія для вызова ученыхъ нѣмцевъ на открывающіяся вакансіи въ петербургской академіи наукъ, для изданія ея трудовъ на языкѣ нѣмецкомъ. Такъ русская жизнь постоянно выработываетъ новыя силы, вытѣсняющія и элементъ, и формы нѣмецкія, принятыя Россіею добровольно, вслѣдствіе ея прежняго ничтожнаго умственнаго развитія. Для поддержанія своего вліянія въ Россіи нѣмецкая стихія часто была принуждена прибѣгать къ искуственнымъ и насильственнымъ мѣрамъ противъ самостоятельнаго развитія русской народности. Для того она нерѣдко вступала въ союзъ съ недостатками и пороками русской жизни. Петербургская академія наукъ своею поучительною исторіею раскрываетъ намъ не однѣ свѣтлыя, но и темныя стороны русской и нѣмецкой народности, ихъ общественныя слабости и недостатки.

Проектъ Петра-Великаго об^-ь учрежденіи академіи и особенно приведеніе его въ исполненіе были внушены потребностями Россіи и Германіи.

Задолго до Петра Россія чувствовала потребность въ европейскомъ образованіи, искала сближенія съ западомъ, но часто встрѣчала противодѣйствіе въ Германіи. Такъ, въ 1539 г. Дерптскій епископъ, узнавъ, что въ Дерптѣ проживаетъ какой-то нѣмецъ, умѣющій лить пушки и стрѣлять изъ нихъ и собирающійся Ѣхать въ Москву, велѣлъ его сыскать и сослалъ его невѣдомо куда. Императоръ Карлъ V представлялъ на разсмотрѣніе сейма нѣмецкаго вопросъ о томъ: пропускать ли въ Россію набранныхъ въ Германіи по порученію царя московскаго саксонцемъ Шлиттомъ (лужичаниномъ? изъ Гослара) разныхъ свѣдущихъ людей, для обученія русскихъ? Сеймъ разрѣшилъ ихъ пропустить; по любекскій сенатъ посадилъ Шлитта въ темницу, и онъ воротился въ Россію почти черезъ десять лѣтъ спустя. Борисъ Годуновъ помышлялъ объ образованіи въ Москвѣ университета. При Ѳедорѣ Алексѣевичѣ заведена была въ Москвѣ славяно-греколатинская академія, Отчасти но образцу иностранныхъ университетовъ. Въ 16S2 г., въ аптекарскомъ приказѣ предлагаемы были мѣры, «какимъ бы способомъ многія науки и ремесла, которыхъ нынѣ изъ иныхъ чужихъ государствъ всегда здѣсь требуютъ и дорогою цѣною купятъ, или такихъ людей на тяжкихъ и великихъ кормѣхъ призываютъ, на Москвѣ завелись». Мысль объ учрежденіи всеучилища занимала Петра I еще въ 1698 г. Такъ, въ разговорѣ своемъ съ патріархомъ Адріаномъ царь жаловался на недостатокъ училищъ, изъ которыхъ бы выходили нетолько добрые проповѣдники слова божія мордвѣ, черемисамъ, татарамъ, но и въ гражданскую, и въ воинскую службу «и знатоки строенія, докторскаго и врачевскаго искуства.» «Еще же многіе желаютъ — прибавилъ онъ — дѣтей своихъ учить свободнымъ наукамъ, и отдаютъ ихъ въ ученье иноземцамъ; другіе же и въ домахъ своихъ держатъ учителей иноземцевъ же, которые славянскаго нашего языка не разумѣютъ, къ тому же и иновѣрцы, и при ученіи знакомятъ дѣтей съ своими ересями, отчего происходятъ дѣтямъ нашимъ вредъ, церкви замѣшательство, а рѣчи нашей отъ неискуства поврежденіе». Россія нуждалась въ ученыхъ, свѣдущихъ людяхъ по всѣмъ частямъ; ей нужны были школы и университетъ, въ которыхъ бы на первое время преподавали иностранцы. Россія въ нихъ нуждалась, какъ въ недостающихъ ей капиталахъ знанія, какъ въ средствахъ и орудіяхъ для собственныхъ своихъ цѣлей и задачъ, русскихъ, славянскихъ, далеко невсегда согласныхъ съ нѣмецкими.

Съ 1699 г. начинаются прямыя сношенія геніальнаго русскаго государя съ геніальнымъ мыслителемъ Германіи, Лейбницемъ, который интересовался Россіею еще съ 1696 г. Онъ писалъ царю о необходимости открыть училища въ главнѣйшихъ городахъ Россіи, въ Москвѣ, Кіевѣ, Астрахани, Петербургѣ. Старавшійся объ основаніи повсюду библіотекъ, музеевъ, академій, Лейбницъ, безъ сомнѣнія, при свиданіяхъ своихъ съ Петромъ-Великимъ убѣждалъ его основать академію. Мы знаемъ тогдашнія потребности Россіи, особенно относительно Германіи, къ которой но преимуществу обращалась тогда Россія за свѣдущими спеціалистами. въ чемъ же тогда состояли потребности Германіи по отношенію къ Россіи? Тогда Германія нуждалась въ томъ же, въ чемъ и теперь нуждается — въ единствѣ и политическомъ могуществѣ. Великій умъ Лейбница метко понималъ всѣ вредныя послѣдствія ея разорванности и отсутствія къ ней внѣшняго политическаго средоточія. Всегда и вполнѣ ли сознательно, только Лейбницъ стремился доставить Германіи то, чего желаютъ ей теперь и нынѣшніе пламенные патріоты нѣмецкіе, то-есть — политическое преобладаніе на материкѣ, словомъ — возсоздать германскую имперію, повелѣвающую романскимъ юго-западомъ и славянскимъ востокомъ.

Ein einig deutsches grosses Reich,

Ein Volk so stark als recht an Zucht,

Sein Wort voll Mark, sein Schwert voll Wucht.

Какъ теперь, такъ и тогда главнымъ тому препятствіемъ были Франція и Россія. Еще при Петрѣ-Великомъ боялась Германія сочувствія къ намъ народовъ славянскихъ, и нетолько православныхъ, напримѣръ — сербовъ, черногорцевъ, но и западныхъ, напримѣръ — чеховъ, въ то время еще нестоль онѣмеченныхъ, какъ въ концѣ XVIII столѣтія. Такъ, въ бытность царевича Алексѣя Петровича въ Вѣнѣ, въ государственномъ совѣтѣ было высказано опасеніе, что если царь двинется съ войскомъ на Австрію, то чехи возстанутъ и отложатся отъ нея. Понимая лучше многихъ государственныхъ людей современныя потребности и отношенія Германіи, Лейбницъ представилъ Лудовику XIV планъ завоеванія Египта, съ цѣлью отвлечь Францію отъ дѣлъ германскихъ. Въ 1669 году, передъ выборомъ новаго короля въ Польшѣ, онъ издалъ апонимную брошюру, въ которой убѣждалъ поляковъ выбрать себѣ въ короли государя нѣмецкаго, а отнюдь не русскаго, всячески вооружая ихъ противъ Россіи, указывая на грозящія Европѣ опасности отъ ея усиленія. Впослѣдствіи онъ сталъ совѣтовать извѣстному нѣмецкому педагогу Франке заводить въ Россіи протестантскія миссіонерскія школы, а Петру-Великому основать въ Россіи училища, академію наукъ и устремить свою политическую дѣятельность на азіатскій востокъ, съ тою же цѣлью, съ которой указывалъ Лудовику XIV на Египетъ. Эти замыслы Лейбница, безспорно величавые, были въ тоже время чисто-народные. Задача Германіи относительно Россіи была та же, что и относительно западныхъ славянъ: селиться и колонизоваться въ ней, вносить въ нее свою образованность, подчинять ее своему просвѣтительному началу. Съ такими намѣреніями явились нѣмцы въ Россію и, полные чувства собственнаго превосходства, не могли согласиться быть орудіями народа, ими невысоко цѣнимаго. Напротивъ, они желали въ Россія дѣятельности самостоятельной, искали голоса и вліянія въ странѣ, на ихъ глаза еще варварской. Русскіе призывали и выписывали къ себѣ разныхъ нѣмцевъ для того, чтобъ современенъ перестать въ нихъ нуждаться, скорѣе избавиться отъ большихъ издержекъ, исходившихъ на ихъ содержаніе. Нѣмцы же, пріѣзжая въ Россію, желали или поскорѣе обогатиться и воротиться домой, или, оставшись въ Россіи, упрочить въ ней свою силу и значеніе, передать ихъ въ наслѣдство своимъ дѣтямъ. Естественное чувство самосохраненія и привязанности къ своей народности заставляло ихъ всячески искать случаевъ подкрѣплять себя свѣжими силами изъ-заграницы. Итакъ, относительно петербургской академіи потребности русскія были нетождественны съ потребностями нѣмецкими, а часто совершенно имъ противоположны. Борьба явилась неизбѣжною.

Въ академическомъ регламентѣ Петра I русскимъ потребностямъ предоставлялось широкое удовлетвореніе. Такъ, но его первоначальной мысли академія должна была состоять: 1) изъ собственной академіи; 2) университета, профессорами котораго были бы академики и 3) гимназіи, учителями которой были бы студенты или адъюнкты академиковъ. Вообще, превосходно понимая выгоды взаимнаго общенія народовъ славянскихъ, Петръ самъ предписалъ, чтобъ адъюнктовъ брать преимущественно изъ славянъ, «дабы могли удобнѣе русскихъ учить». Кромѣ чтенія лекцій, академики обязывались приготовлять извлеченія изъ лучшихъ новѣйшихъ ученыхъ сочиненій, составить «систему или курсъ въ наукѣ своей въ пользу учащихся молодыхъ людей». При академіи положены были переводчики изъ русскихъ, которые обязаны были переводить эти курсы и извлеченія.

Но въ томъ же регламентѣ были пункты, которые удовлетворяли и нѣмецкимъ потребностямъ. Россія собственно нуждалась въ университетѣ и въ гимназіяхъ, а Петръ I сверхъ того заводилъ и академію, хотя въ его же проектѣ сказано, что «зданіе къ возращенію наукъ и художествъ» должно быть учинено въ Россіи не по чужому образцу, но надлежитъ смотрѣть на состояніе здѣшняго государства. Еслибъ академія была открыта еще при жизни Петра-Великаго, то, безъ сомнѣнія, онъ бы ей далъ надлежащее направленіе на пользу юной русской образованности. Но къ несчастью, проектъ его былъ приводимъ въ исполненіе уже по смерти его двумя нѣмцами, непринимавшими къ сердцу и во вниманіе русскихъ потребностей, именно — Блументростомъ и Шумахеромъ. Въ своей автобіографической запискѣ Ломоносовъ между прочимъ замѣчаетъ: «Блументростъ былъ съ Шумахеромъ одного духа, что ясно доказать можно его поступками при первомъ основаніи академіи. И Ломоносовъ, будучи участникомъ при учрежденіи московскаго университета, довольно примѣтилъ въ немъ нелюбія къ россійскимъ ученымъ, когда Блументростъ назначенъ кураторомъ и пріѣхалъ изъ Москвы въ С. Петербургъ, ибо онъ не хотѣлъ, чтобъ Ломоносовъ былъ больше въ совѣтахъ о университетѣ, который и первую причину подалъ къ основанію помянутаго корпуса.» Шумахеръ съ Таубертомъ были главными противниками Ломоносова. Ихъ слѣдуетъ такимъ образомъ назвать истинными виновниками нынѣшняго состоянія академіи, ибо безъ ихъ противодѣйствія планы Ломоносова могли бы быть приведены въ исполненіе, то есть, по всей вѣроятности, мы имѣли бы теперь россійскую академію, изъ сыновъ россійскихъ состоящую, которая бы не токмо сама себя учеными людьми могла довольствовать, но и размножать оныхъ и распространятъ по всему государству. Для характеристики петербургской академіи наукъ чрезвычайно любопытна наслѣдственность нѣкоторыхъ въ ней мѣстъ или званій. Въ самомъ дѣлѣ, съ 1726 но 1855 годъ, съ небольшимъ перерывомъ трехъ лѣтъ, слѣдовательно въ теченіе 126 лѣтъ, управленіемъ академіи главнѣйше располагали собственно только двѣ нѣмецкія фамиліи. Шумахеръ академическую канцелярію со всѣми ея доходами далъ въ приданое за дочерью зятю своему Тауберту. Они властвовали въ академіи съ 1726 но 1766 годъ. Затѣмъ огромное вліяніе имѣли на дѣла академіи непремѣнные секретари ея: съ 1769 но 1855 г. это званіе переходило, какъ бы приданое и наслѣдство, отъ I. А. Эйлера, сына знаменитаго математика, къ его зятю, Николаю Фусу, а отъ Н. Фуса къ сыну его, Павлу Фусу, бывшему, можно сказать, правою рукою президента академіи, графа С. С. Уварова.

Іоаннъ Даніилъ Шумахеръ родился въ 1690 году въ Эльзасѣ, въ 1711 г. окончилъ курсъ въ страсбургскомъ университетѣ и вскорѣ за тѣмъ поступилъ въ секретари къ Лефорту, нашему посланнику въ Парижѣ, который взялъ его съ собою въ Россію въ концѣ 1713 г. Лейб-медикъ Петра Великаго и президентъ медицинской коллегіи, Арескинъ, опредѣлилъ его въ октябрѣ 1714 г. хранителемъ царской библіотеки и кунсткамеры и секретаремъ медицинской коллегіи по иностранной экспедиціи. По смерти Арескина (1719 г.), Шумахеръ, кажется, больше для утвержденія себя въ Россіи подалъ было въ отставку; но назначенный на мѣсто Арескина, Л. Блументросгъ упросилъ остаться ловкаго, расторопнаго Шумахера, владѣвшаго сверхъ того секретомъ для анатомическихъ аппаратовъ, купленнаго Петромъ Великимъ у доктора Рюйма вмѣстѣ съ его анатомическимъ кабинетомъ. Шумахеръ, однако, неиначе согласился остаться въ русской службѣ, какъ съѣздивъ предварительно въ отпускъ заграницу на шесть мѣсяцевъ. Царь далъ ему порученіе отвести въ парижскую академію его благодарственное письмо и новую карту Каспійскаго Моря и ознакомиться съ устройствомъ парижскихъ библіотекъ и кунсткамеръ. При грозномъ, энергическомъ, трудолюбивомъ царѣ, во все входившемъ, не работать было нельзя. Онъ бралъ къ себѣ на службу много нѣмцевъ, но никогда не давалъ имъ первостатейныхъ должностей. Хитрый, пронырливый Шумахеръ занималъ въ то время неважное мѣсто. Усердіемъ и низкопоклонничествомъ пробивалъ онъ себѣ дорогу: конечно для устройства своей карьеры женился онъ на дочери Фельтена, любимаго повара Петра I и Екатерины I. При открытіи академіи назначенный ея президентомъ, Блументростъ опредѣлилъ Шумахера библіотекаремъ академіи и поручилъ ему завѣдываніе всѣхъ денежныхъ ея суммъ. Шумахеръ мало по малу сталъ главнымъ хозяиномъ и распорядителемъ въ академіи, устроилъ при ней особую канцелярію, сталъ деспотически обращаться съ профессорами, притѣснялъ тѣхъ, кто ему противорѣчилъ. Въ канцелярію онъ взялъ къ себѣ въ помощники выписаннаго изъ Германіи студента Миллера, впослѣдствіи извѣстнаго исторіографа^[14]. Этотъ молодой человѣкъ ходилъ къ профессорамъ, обносилъ ихъ другъ передъ другомъ, ссорилъ ихъ между собою и все потомъ передавалъ Шумахеру, который выставлялъ ихъ высшему начальству, какъ людей безпокойныхъ, передавалъ всѣ ихъ ссоры, какъ только они подавшій на него жалобы, протестуя противъ его самовластныхъ поступковъ. Не терпя его происковъ и деспотизма, никогда не получая въ срокъ жалованья, первые лучшіе академики рѣшились наконецъ оставить академію и Россію. Ломоносовъ, котораго позднѣйшіе нѣмцы обвиняли въ какой-то фанатической враждѣ къ нѣмцамъ, такъ говоритъ объ этихъ академикахъ: «Не можно безъ досады и сожалѣнія представить самыхъ первыхъ профессоровъ: Германна, Бернулліевъ и другихъ (Бекенштейна, Бильфингера), во всей Европѣ славныхъ, кои только великимъ именемъ петровымъ подвиглись выѣхать въ Россію для просвѣщенія его народа, но Шумахеромъ вытѣснены, отъѣхали, утирая слезы». Передъ отъѣздомъ ихъ Шумахеръ представилъ на ихъ вакансіи пять молодыхъ адъюнктовъ: Л. Эйлера, Гмелина, Вейтбрехта, Крафта и своего фаворита, Миллера. Профессора признали всѣхъ ихъ достойными, кромѣ Миллера, котораго они называли flagellum-professorum^[15]. Президентъ уже самъ отъ себя назначилъ Миллера профессоромъ. Теперь Шумахеръ уже почти не встрѣчалъ протестовъ со стороны академиковъ. Изъ новыхъ профессоровъ всѣ почти были люди ему обязанные; изъ старыхъ оставался только французъ Делиль, который, впрочемъ безъ успѣха, продолжалъ бороться съ Шумахеромъ. Впрочемъ и Миллеръ, сдѣлавшись профессоромъ, пересталъ ему подслуживаться и началъ дѣйствовать противъ него, заодно съ Делилемъ. Въ первые пятнадцать лѣтъ смѣнилось въ академіи четыре президента: Блументростъ, Корфъ, Кейзерлингъ и Бревернъ. Всѣ они находились въ рукахъ Шумахера. Каждаго изъ нихъ онъ успѣлъ чѣмъ нибудь обязать: Блументростъ въ свое восьмилѣтнее президенство перебралъ изъ академіи 5,061 р. 76 коп.; лучшій изъ президентовъ, помышлявшій объ ученіи молодыхъ русскихъ людей, Корфъ, въ теченіе шести лѣтъ забралъ себѣ книгъ изъ книжной академической лавки на 4,339 р. 40 коп.^[16] У Бреверна купилъ Шумахеръ домъ для академіи. Кромѣ того, при ней было тогда много разныхъ мастерскихъ, художественныхъ и ремесленныхъ палатъ. Онѣ позволяли Шумахеру экономическимъ для него способомъ дѣлать разныя услуги и угожденія тогдашнимъ знатнымъ господамъ. Онъ правилъ академіею самовластно, смѣнялъ однихъ, опредѣлялъ другихъ, родственниковъ или пріятелей. Въ биронщину Шумахеру было особенно хорошо; впрочемъ, увидимъ, что ему было недурно и ври Разумовскихъ. Кромѣ Делиля, академики всѣ были нѣмцы. Въ то время общественное состояніе Германіи было жалкое. Сами нѣмецкіе историки говорятъ, что въ первой половинѣ XVIII вѣка нѣмцы просто представляли изъ себя орду рабовъ. Правительства продавали своихъ подданныхъ, какъ невольниковъ, въ военную службу въ Америку. Сословія или чины не имѣли никакого политическаго значенія; крестьянство было въ полномъ порабощеніи; вездѣ господствовало самое скверное и наглое чиновничество. Каждый изъ маленькихъ тогдашнихъ государиковъ, которыхъ было тогда гораздо больше, нежели теперь, лѣзъ изъ кожи, тянулъ все съ своихъ подданныхъ изъ одного лишь желанія походить на Лудовика XIV, обзавестись своимъ Версалемъ со всѣми его потѣхами. «Умственная грубость и тупость» замѣчаетъ одинъ нѣмецкій писатель «появились вмѣсто прежняго движенія и образованія, возбужденныхъ реформаціею; вмѣсто благодарнаго мужества — забитость, боязливость и трусость; вмѣсто вѣры въ себя и надежды на свои собственныя силы — какая-то восточная, страдательная готовность подчиняться каждому, кто захочетъ приказывать.» Понятно такимъ образомъ, отчего нѣмцы являлись въ Россію такими деспотами: какъ всѣ люди, воспитанные въ рабствѣ, они были наклонны къ наглому деспотизму, особенно въ такой чужой странѣ, которая, отчасти изъ потребности въ ихъ занятіяхъ, отчасти вслѣдствіе особыхъ историческихъ обстоятельствъ, создала себѣ изъ пришлыхъ иностранцевъ, и преимущественно нѣмцевъ, какое-то особенное, привиллегированное сословіе. Къ этому надо присовокупить вѣковыя цеховыя наклонности нѣмцевъ, ихъ пристрастіе къ крѣпко замкнутымъ кружкамъ, ихъ старинную, такъ сказать, стихійную вражду къ славянамъ, сходную развѣ съ ненавистью плантаторовъ къ неграмъ. До конца XVIII вѣка въ нѣкоторыхъ корпораціяхъ восточной Германіи отъ каждаго поступавшаго въ нихъ требовалось клятвенное удостовѣреніе въ томъ, что онъ не происходитъ отъ славянскихъ родителей, что въ ею жилахъ не течетъ славянская кровъ. Нѣкоторые иностранцы безпристрастно сознавались, что изъ множества ихъ, служившихъ въ Россіи и дѣлавшихъ въ ней карьеру, бывали люди самые негодные^[17]. Нѣтъ ничего страннѣе увѣреній нѣкоторыхъ современныхъ нѣмецкихъ писателей о томъ, будто бы большая часть нѣмцевъ пріѣзжали въ Россію съ какими-то необыкновенно высокими, безкорыстными цѣлями. Шлёцеръ сохранилъ въ своей автобіографіи нѣкоторыя очень любопытныя подробности о нѣмцахъ въ Россіи. «Отъѣзды и побѣги изъ Германіи въ Россію, особливо между учеными, въ то время (1760 г.) страшно усилились. Глупцы мечтали, что нигдѣ, какъ тамъ, нельзя такъ скоро составить себѣ фортуны. У многихъ торчалъ въ головѣ примѣръ выѣхавшаго изъ Іены студента теологіи, Остермана, который былъ потомъ государственнымъ канцлеромъ. Всѣ по крайности хотѣли пристроиться, но сильная конкуренція имъ препятствовала. Многіе ѣхали безъ всякихъ рекомендацій и аттестатовъ, даже съ послѣднимъ червонцемъ въ карманѣ. Тутъ (собственно въ Петербургѣ), при общей дороговизнѣ, приходилось иногда жить и выжидать цѣлые мѣсяцы. Въ крайней нуждѣ своей они обыкновенно обращались къ извѣстному со стороны своимъ великодушіемъ земляку своему, Миллеру. Онъ принималъ ихъ къ себѣ въ домъ, давалъ имъ свой столъ и, чтобы лучше узнать ихъ, поручалъ имъ уроки, переписку — все въ надеждѣ найти наконецъ человѣка, котораго бы онъ могъ привлечь къ своимъ ученымъ работамъ^[18]. Коль скоро они не подходили къ нему, онъ давалъ имъ учительскія мѣста, или же они сами между тѣмъ узнавали почву, на которой хлѣбъ росъ, das Terrain, wo Brod wuchs. Часто бывало, что они пользовались даровымъ помѣщеніемъ цѣлую четверть года. Безъ необыкновенной доброты Миллера многимъ бы пришлось впасть въ отчаяніе.» Впрочемъ, и самъ Шлёцеръ, ѣдучи въ Россію, мечталъ о фортунѣ. въ автобіографіи своей онъ разсказываетъ, что согласился на предложеніе Миллера пріѣхать въ Россію именно въ надеждѣ совершить оттуда путешествіе на востокъ. Но изъ современныхъ писемъ видно, что и другія мечты ласкали его, когда онъ ѣхалъ въ Россію. 19-го августа 1761 г., въ день своего отъѣзда изъ Геттингена, онъ ниса.тъ ректору Тило въ Нордлингенъ: «О Россіи я слышу такъ много интереснаго, что любопытство мое узнать это государство все болѣе возрастаетъ. Тѣмъ неменѣе я думаю, что черезъ годъ около этого времени я буду уже на обратномъ пути въ Германію.» 3-го октября, еще въ дорогѣ, Шлёцеръ писалъ Гесснеру: «Я только что узналъ, что въ Петербургѣ открылись два доходныхъ мѣста. Сюда недавно пріѣхали секретарь и библіотекарь графа Разумовскаго. Мнѣ можетъ быть удача (ich möchte doch wohl hin.) Первый передъ отъѣздомъ своимъ изъ Россіи перевелъ сюда двадцать тысячъ рублей. Потрудитесь, пожалуйста, справиться о вѣрномъ банкирѣ въ Любекѣ, на котораго бы я могъ черезъ годъ перевести шесть тысячъ рублей»^[19]. Между тогдашними членами петербургской академіи были ученые весьма замѣчательные, по Россіи они совсѣмъ почти не приносили никакой пользы. Замѣчательно мнѣніе Манштейна о нашей академіи за первыя 28 лѣтъ ея существованія. „Хозяйство этой академіи всегда было какое-то особенное. При восшествіи своемъ на престолъ императрица Анна пожаловала 30,000 рублей для уплаты ея долговъ. Несмотря на это, когда Корфъ отправился въ Данію, академія была должна ту же сумму. И хотя императрица Елисавета опредѣлила большую сумму для уплаты долговъ, однако, академическія дѣла и теперь не въ лучшемъ положеніи. Доселѣ Россія неможетъ похвалиться какою нибудь дѣйствительною выгодою отъ этого обширнаго заведенія. Всѣ плоды этой академіи въ теченіе 28 лѣтъ ограничиваются тѣмъ, что русскіе имѣютъ календарь по петербургскому меридіану, могутъ читать газету на родномъ языкѣ, что нѣсколько нѣмецкихъ адъюнктовъ выучились математикѣ и философіи на столько, что заслужили себѣ пенсіи отъ шести до восьми сотъ рублей. Что касается русскихъ, то изъ нихъ еще слишкомъ мало свѣдущихъ, чтобы ихъ можно было опредѣлять на профессорскія мѣста. Да и самая академія нетакъ устроена, чтобы Россія могла себѣ ожидать отъ нея большихъ выгодъ. Ибо предметы, которыми она занимается, состоятъ не въ русскомъ языкѣ, нравственности, гражданскомъ правѣ, всеобщей исторіи и прикладной математикѣ — единственныхъ наукахъ, которыя могутъ быть полезны Россіи. Нѣтъ: она занимается алгеброю, высшими математическими проблемами, критикою древностей и древними языками, анатомическими наблюденіями надъ тѣлами человѣка и животныхъ. Русскіе глядятъ на эти науки, какъ на пустыя и безполезныя, и неудивительно, что они не имѣютъ ни малѣйшей охоты отдавать въ академію учить своихъ дѣтей, хотя всѣ уроки даровые. Очень часто доходитъ дотого, что въ академіи больше бываетъ учителей, нежели учениковъ. Она бываетъ принуждена вызывать молодыхъ людей изъ Москвы и назначать имъ жалованье для возбужденія ихъ къ занятіямъ, для того, чтобы профессора имѣли слушателей на своихъ лекціяхъ. Изъ всего этого легко можно вывести заключеніе, что нѣсколько хорошихъ школъ, устроенныхъ въ Москвѣ, Петербургѣ и бъ другихъ городахъ, въ которыхъ бы преподавались обыкновенныя науки, были бы для Россіи гораздо полезнѣе, чѣмъ академія наукъ, стоющая ежегодно огромныхъ суммъ и неприносящая никакого плода“^[20]. Такъ же рѣзко отзывается Шлёцеръ о петербургской академіи: „Мильйоны русскихъ умѣли читать и писать; сотни тысячъ уже читали книги и жаждали знаній. Только иностранные языки извѣстны были немногимъ: такимъ образомъ слѣдовало помочь переводами. А кто долженъ былъ помочь? конечно, богато жалованная академія. Разумѣется, ея задачею было не только производить новыя открытія въ наукахъ: русскій міръ былъ ей ближе. Въ первое ея десятилѣтіе (1726 и 1736 год.) напечатаны были очень хорошіе учебники, составленные Банеромъ и другими для юнаго императора Петра II; но почти съ 1736 по 1764 г. послѣдовало печальное затишье. Ни какихъ болѣе сочиненій; почти ничего, кромѣ дословныхъ переводовъ, выбранныхъ притомъ безъ всякаго вниманія къ тогдашнимъ потребностямъ русскаго народа. Латинскіе комментаріи академіи, правда, заключали въ себѣ превосходныя статьи; но русскіе ихъ не читали, не понимали. Они высчитывали тѣ огромныя суммы, которыя стоила Россіи академія, и громко говорили, что Россія ей обязана только ежегодными календарями. При этомъ особенно терялось уваженіе къ иностранцамъ, ибо изъ нихъ преимущественно состояла тогда академія.“ Шлёцеръ тутъ во многомъ ошибается. Злой врагъ Ломоносова, онъ намѣренно умалчиваетъ объ его дѣятельности; но онъ справедливо передаетъ ропотъ русскихъ на академію, которая своею исторіею наглядно доказываетъ всю неумѣстность ученыхъ учрежденій на чисто казенныхъ основаніяхъ, всѣ страшныя преувеличенія громадныхъ услугъ, оказанныхъ Россіи петербургскою академіею и вообще нѣмцами. Шлёцеръ досадовалъ на бездѣятельность академіи, особенно, кажется, за то, что изъ-за этого русскіе теряли уваженіе къ нѣмцамъ. Но образованные русскіе гораздо лучше ІІІлёцера понимали всѣ закоренѣлые недостатки академіи. Такъ, одинъ изъ глубочайшихъ почитателей Ломоносова, извѣстный воспитатель великаго князя Павла Петровича, Порошинъ, неразъ упоминаетъ въ своихъ, запискахъ о петербургской академіи, которая, впрочемъ, въ прошломъ столѣтіи гораздо болѣе, чѣмъ, въ нынѣшнемъ., принимала участія въ развитіи русской литературы.» Передъ обѣдомъ. — замѣчаетъ однажды Порошинъ — изволилъ его превосходительство (Н. И. Панинъ) говорить объ академіи. Говорилъ, что она оставлена безъ всякаго попеченія, что нижнихъ школъ для воспитанія юношества и приготовленія его къ академическимъ ученіямъ у насъ нѣтъ, что такія школы для распространенія наукъ необходимо нужны. И въ. самомъ дѣлѣ, какая изъ того польза и у разумныхъ людей слава отечеству пріобрѣтена быть можетъ, что десять или двадцать человѣкъ. иностранцевъ, созванные за великія деньги, будутъ, писать на языкѣ, весьма немногимъ извѣстномъ? Еслибъ, крымскій ханъ, двойную далъ цѣну и къ себѣ такихъ людей призвалъ, они бъ, и туда поѣхали, и тамъ писать бы стали^[21], а совсѣмъ, тѣмъ татары все бы татарами прежними остались."

Дѣйствительно, существеннымъ, кореннымъ недостаткомъ устройства петербурской академіи было то, что она почти исключительно состояла изъ иностранцевъ и притомъ не разныхъ національностей, а одной, именно нѣмецкой, наиболѣе враждебной племени славянскому и наиболѣе опытной въ борьбѣ съ нимъ. Иностранцы разныхъ національностей никогда бы не успѣли образовать такой плотной, замкнутой корпораціи, какую составили академики нѣмцы. При разноплеменномъ составѣ академіи иностранные члены раздѣлились бы на различныя національныя партіи, изъ которыхъ бы каждая старалась привлечь на свою сторону русскихъ. Правда, и въ нѣмецкой нашей академіи въ партіяхъ и интригахъ никогда, строго говоря, недостатка не бывало. Въ 1818 году президентъ С. С. Уваровъ писалъ про петербургскую академію: «Неуваженіе къ общему мнѣнію, частныя ненависти и пріязни, личности всякаго рода произвели издавна совершенный недостатокъ единодушія и прекратили всю дѣятельность академіи». Въ самомъ дѣлѣ, нѣмцы вносили въ академію нетолько свою ученость и трудолюбіе, но и свой тѣсный духъ обособленія (Sondergeist, воспитанный въ нихъ жалкимъ германскимъ Kleinstaaterei) и свои мелкіе филистерскіе нравы, и свои пустыя, чисто нѣмецкія страсти къ ссорамъ всякаго рода, иногда доходившимъ даже до дракъ, какъ напр. въ 18 в. на обсерваторіи между академиками Делилемъ, Крафтомъ и Гейнзіусомъ, въ залѣ конференцій между Юнкеромъ и Вейтбрехтомъ. Но какъ сѣверная, средняя и южная Германія, вѣчно спорящія и враждующія между собою, всегда бываютъ согласны и дѣйствуютъ единодушно но вопросу о народностяхъ славянскихъ, точно такъ же и маленькая нѣмецкая ученая колонія Васильевскаго Острова, несмотря на свои внутреннія распри и усобицы, всегда дѣйствовала очень дружно относительно русскихъ. Съ русскими учениками изъ дворянъ нѣмецкіе академики обходились всегда очень почтительно; но такіе ученики вообще мало занимались науками и никогда не готовились къ ученому званію, ибо оно считалось неподобнымъ для россійскаго дворянства. Русскихъ же гимназистовъ и студентовъ не изъ благородныхъ нѣмецкіе ученые по большей части держали въ черномъ тѣлѣ, совершенно напоминая нѣмецкихъ же мастеровъ-ремесленниковъ и тѣ отношенія ихъ къ русскимъ ученикамъ, которыя вѣрно и прекрасно обрисованы народною пословицею: «Нѣмецъ шить научитъ, а кроить — никогда». Всѣ современныя извѣстія единогласно подтверждаютъ такой выводъ объ отношеніяхъ нѣмецкихъ членовъ академіи къ русскимъ юношамъ и молодымъ людямъ^[22]. Долго служившій въ академіи Сергѣй Волчковъ въ жалобѣ своей сенату на притѣсненія Тауберта (1761 г.) говоритъ между прочимъ: «Россійскихъ студентовъ профессора весьма мало учатъ, какъ то профессора астрономіи — Делиль, Гмелинъ и другіе многіе дѣлали; одинъ другаго незнаніемъ упрекая, письменные его труды ругаетъ, а особливо россійскихъ людей ненавидя гонятъ, и такъ у нихъ къ пользѣ россійскаго народа ничего знатнаго въ печать не выходитъ». Сумароковъ въ своемъ журналѣ точно также обличалъ эту нѣмецкую исключительною" петербургской академіи. Въ статьѣ своей «Сонъ» онъ представляетъ челобитную россійскихь музъ на иноплеменниковъ: «Они о томъ только пекутся, чтобы мы, россійскія музы, въ нашемъ искуствѣ никакого не имѣли успѣха, чтобъ они учеными, а сыны россійскіе невѣжами почитались.» — «И нигдѣ — продолжаетъ Сумароковъ» — посреди своего отечества писатели отъ иноплеменниковъ не зависятъ, нетолько отъ иноплеменниковъ-невѣждъ", Ломоносовъ любилъ современную ему Германію, считай" ее благоустроеннымъ государствомъ, былъ женатъ на нѣмкѣ, имѣлъ друзей нѣмцевъ, тогдашняго нѣмецкаго философа Вольфа называлъ всегда своимъ учителемъ и благодѣтелемъ; ближе Сумарокова и другихъ былъ знакомъ съ внутреннимъ состояніемъ академіи, съ нѣмецкимъ элементомъ въ Россіи. Сужденія о немъ Ломоносова особенно важны и полновѣсны. Онъ объяснялъ печальное состояніе петербургскаго университета дурнымъ устройствомъ гимназіи, безъ которой университетъ, по его выраженію, каю, пашня безъ сѣмянъ. Вотъ, по его мнѣнію, главнѣйшіе недостатки академической гимназіи: «Нѣкоторые учители приняты изъ милости и, получая не малое жалованье, ни кого въ гимназіи не обучаютъ, а живутъ при дѣтяхъ у знатныхъ господъ». Такъ, напримѣръ, Шлёцеръ получалъ отъ академіи жалованье адъюнкта, а училъ дѣтей графа Разумовскаго. «Многіе учители были и нынѣ есть въ латинской школѣ, которые россійскаго языка неискусны и учатъ школьниковъ по латинѣ съ нѣмецкаго. Для того принуждены они прежде учиться по нѣмецки. Въ чемъ, ради безпорядка, потерявъ много лѣтъ, къ латинскому языку уже устарѣвъ приступаютъ и затѣмъ онаго не выучаются»^[23]. Никто въ Россіи не понималъ лучше Ломоносова разныхъ вредныхъ дѣйствій нашихъ нѣмецкихъ учителей. Такъ однажды, обращая вниманіе И. И. Шувалова на недостатокъ въ Россіи аптекарей и врачей и указывая для исправленія его на нѣкоторыя мѣры, онъ прибавляетъ: «Стыдно и досадно слышать, что ученики россійскаго народа, будучи по десяти и больше лѣтъ въ аптекахъ, почти ни какихъ лекарствъ составлять не умѣютъ, а ради чего? Затѣмъ, что аптекари держатъ еще учениковъ нѣмецкихъ, а русскіе при итогѣ, при рѣшетѣ и при угольѣ до старости доживаютъ и учениками умираютъ; а нѣмецкими всего государства не наполнить.» Отъ такого узкаго, дековаго направленія не была свободна большая частъ нашихъ нѣмецкихъ академиковъ, такъ что изъ нихъ составляли рѣдкое исключеніе люди, подобные другу Ломоносова, акад. Брауну, Въ путешествіи своемъ но Сибири Миллеръ заказывалъ своему пріятелю Гмелину давать уроки русскимъ студентамъ, и тотъ уже училъ ихъ потихоньку отъ Миллера. Исторія новой русской образованности совершенно справедливо признается если не тождественною, то по крайности неразлучною съ исторіею нѣмецкой стихіи въ Россіи. Но внимательное изученіе обоихъ этихъ предметовъ приводитъ къ танинъ двумъ выводамъ, печальная истина которыхъ превосходно была выражена еще Ломоносовымъ въ двухъ его замѣчаніяхъ: 1) «Основаніе о произведеніи и размноженіи ученыхъ людей въ Россіи не токмо весьма мало наблюдаемо было (т. е. государствомъ), но и совсѣмъ оному въ противность поступано быть кажется». 2) «Я думаю, что можно науки повѣрить лучше двумъ россіянамъ — мнѣ и г. Котельникову: довольно и такъ иноземцы россійскому юношеству недоброхотствомъ въ происхожденіи препятствовали».

Германія любитъ намъ, русскимъ, указывать на свои благодѣянія, на заслуги свои нашему просвѣщенію. Но справедливость требуетъ, чтобы она однако обращала болѣе безпристрастное вниманіе на исторію нѣмцевъ въ Россіи. Способы, къ которымъ они очень часто прибѣгали для просвѣщенія русскихъ, породили такія поговорки, какъ: «наука — мука», «ученье — мученье» — въ этомъ умномъ, даровитомъ народѣ, пріученномъ природою и исторіею къ тяжкимъ трудамъ и лишеніямъ, издревле повторявшемъ съ полнымъ сознаніемъ, что ученье — свѣтъ, а неученье — тьма. Въ самомъ дѣлѣ, наши нѣмецкіе учителя своимъ обращеніемъ съ русскими часто возбуждали отвращеніе къ себѣ и къ предметамъ своего обученія, иногда производили даже-возмущенія, угрожавшія цѣлости нанимавшаго ихъ для науки государства, которое потомъ усмиряло народъ суровыми, жестокими наказаніями. Такъ, въ 1705 г. въ Астрахани стрѣльцы учинили кровопролитье и представили царю свою повинную, въ которой исчислили обиды я притѣсненія, претерпѣнныя ими отъ русскихъ воеводъ и полковниковъ-иноземцевъ. Для исторіи цивилизаціи и нѣмцевъ въ Россія эта повинная предлагаетъ нѣсколько любопытныхъ подробностей: «Начальные люди иноземцы деньщиковъ брали себѣ поневолѣ, домовыхъ нарочитыхъ людей не въ очередь и имали съ нихъ деньги не въ мочь же, а сверхъ деньщиковъ брали иныхъ деньщиковъ и караульщиковъ и посылали ихъ но воду и съ платьемъ, и конюшни и отходвычистить заставливали, и постели подъ нихъ стлали и разували, я дѣтей ихъ пѣстывали, бани топили. И ихъ братью они по щекамъ и палками били, и горшки, какъ похотятъ, на сторону ставливали и держали, и для покупки харчу ихъ посылали; а который харчъ имъ не покажется, правили вдвое, гусей и утятъ пасли, а который гусенокъ или утенокъ умретъ, правили деньги и, на дворѣ ихъ стоя, обиды имъ чинили и надъ женами ихъ посмѣхались, и младенцевъ ихъ до смерти побивали. И кто придетъ бить челомъ, и полковникъ ихъ челобитчиковъ билъ и увѣчилъ на смерть, и велѣлъ имъ и женамъ ихъ дѣлать нѣмецкое платье безвременно. И они-де домы свои продавали и образы святые закладывали. И усы и бороды брилъ и щипками рвалъ насильствомъ, и отъ побой ихъ многіе ихъ братья померли. Ему жъ, полковнику, покупали они сѣно и дрова изъ своихъ братскихъ денегъ и займывая, а онъ, полковникъ, изъ того сѣна и дровъ давалъ переводчику Арну и инымъ начальникамъ иноземцамъ», и проч. Извѣстны богатства и живописность морскихъ словъ и выраженій нашихъ каспійскихъ мореходовъ; и вотъ — эта же повинная сохранила намъ очень характерную черту нѣмецкихъ нашихъ учителей, встрѣчающуюся, впрочемъ, постоянно во всѣхъ сферахъ дѣятельности: насильственно учили тому, что приходилось впослѣдствіи бросать, какъ негодное, и силою отъучивали отъ того, къ чему потомъ надо было снова обратиться. «Онъ же, капитанъ, говоритъ челобитная, выбралъ изъ нихъ 60 человѣкъ и училъ называть погоды но нѣмецки, и которые ихъ братья выговорить не умѣютъ, билъ ихъ и морилъ голодомъ»^[24] Впослѣдствіи времени солдаты наши уже привыкли къ такому обращенію нѣмецкихъ командировъ. Особенно въ этомъ отношеніи терпѣло русское войско при Аннѣ Іоанновнѣ. Почитатель Миниха, нѣмецъ Манштейнъ, не скрываетъ жестокости Миниха, который дѣйствительно нисколько не берегъ людей. Въ этотъ десятилѣтній (1730—1740 г.), самый тяжелый періодъ нѣмецкаго ига всего болѣе страдала русская народность въ Петербургѣ — городѣ безъ всякихъ историческихъ преданій, въ которомъ сооруженіе каждаго почти зданія сопровождалось стонами и проклятіями народа, въ городѣ безъ всякой старины и русскихъ обычаевъ, въ которомъ кишмя кишили нѣмцы, единственное сословіе въ Россіи, которое любило эту сѣверную Пальмиру, по выраженію одного офиціальнаго духовнаго проповѣдника. Вдали отъ народа, который по близости впуталъ бы и себѣ если неуваженіе, то по крайности страхъ, зная собственно однихъ крѣпостныхъ дворовыхъ, да солдатъ, видя, какъ наглое русское шляхетство въ ногахъ валялось у Бирона — и всѣ. маленькіе нѣмцы въ Петербургѣ высоко подымали свои головы и въ своихъ кружкахъ подражали своему знаменитому соотечественнику, курляндскому герцогу. Никогда еще со временъ татаръ не подвергалась русская народность большимъ обидамъ и поруганіямъ. Исторія всѣхъ народовъ славянскихъ доказываетъ впрочемъ, что къ такому концу всегда приводило ихъ выдѣленіе изъ массы народа одного сословія и его политическое преобладаніе. Основное, жизненное начало славянскаго міра — общинность и братство. Допуская въ себѣ искаженіе этого начала, народы славянскіе сами заносили на себя руки, губили свою народность и совершенно достойно и праведно подпадали въ рабство своихъ сосѣдей-соперниковъ, азіатовъ и нѣмцевъ.

Въ жалкомъ, унизительномъ положеніи, въ страшномъ загонѣ была русская народность въ петербургской академіи наукъ въ то время, когда (1-го янв. 1736 г.) пріѣхалъ Ломоносовъ въ Петербургъ съ своими 11-ю товарищами. При академіи было тогда нѣсколько русскихъ переводчиковъ, учениковъ. Изъ выписанныхъ за нѣсколько лѣтъ до Ломоносова двѣнадцати воспитанниковъ московской академіи нѣкоторые, какъ напримѣръ, Крашенинниковъ, Горлановъ, были отправлены въ сибирскую экспедицію «и тамъ, кромѣ Крашенинникова, стали негодными, будучи безъ всякаго призрѣнія»; оставшіеся въ Петербургѣ, по замѣчанію Ломоносова, «скитавшись нѣсколько времени въ бѣдности, для худаго содержанія опредѣлились по художествамъ и въ канцелярію». Ломоносовъ прожилъ въ Петербургѣ болѣе семи мѣсяцевъ и въ это время конечно успѣлъ довольно близко ознакомиться съ академическими порядками. Та ненависть къ иностранному владычеству, съ которою онъ пріѣхалъ въ Петербургъ, конечно еще болѣе усилилась въ немъ въ эти мѣсяцы. Его студентство въ академіи оставило въ немъ тяжелыя воспоминанія. Впослѣдствіи времени, разбирая академическій регламентъ, онъ замѣчалъ: «О награжденіяхъ и штрафахъ ничего не помѣщено; дѣлаютъ, какъ хотятъ. Штрафуютъ студентовъ подло. Примѣры здѣшніе, — примѣры иностранные. Мой примѣръ въ студентахъ».^[25].

Путешествіе Ломоносова заграницу было въ высшей степени полезно для него и вмѣстѣ для русскаго просвѣщенія тѣмъ, что дало ему возможность нетолько избавиться отъ опасности, угрожавшей ему тайною канцеляріею и русскими нѣмцами, и изучить науки, о которыхъ не имѣли понятія его учителя въ Москвѣ и Кіевѣ — имъ онъ могъ, пожалуй, научиться и въ Петербургѣ, хотя разумѣется гораздо съ большимъ трудомъ — но главнѣйше — освободиться отъ той ненависти къ нѣмцамъ, которую онъ справедливо питалъ къ нимъ вмѣстѣ съ русскимъ народомъ, будучи прежде знакомъ съ нѣмецкою народностью только по русскимъ нѣмцамъ. Ломоносовъ хорошо узналъ Германію, полюбилъ нѣмцевъ, научился цѣнить и уважать ихъ достоинства. Въ Германіи онъ имѣлъ нѣсколько пріятелей между нѣмецкими студентами и молодыми профессорами. Такъ, онъ съ особеннымъ уваженіемъ и удовольствіемъ вспоминалъ о германскихъ ученыхъ, профессорахъ Шпангенбергѣ и Эбергардѣ. Въ 1754 г. писалъ онъ однажды Миллеру: «Шпангенбергъ въ Марбургѣ читалъ уже лѣтъ восемь лекціи во всей философіи и математикѣ; Бермана превосходитъ Шпангенбергъ несравненно. Студентомъ будучи много лѣтъ, читалъ лекціи другимъ студентамъ съ великою похвалою и нынѣ профессоромъ тринадцать лѣтъ въ томъ упражняется. Правда, что въ академіи надобенъ человѣкъ, который изобрѣтать умѣетъ; но еще больше надобенъ, кто учить мастеръ. Оба достоинства въ профессорѣ Шнангенбергѣ несомнительны. О новыхъ изобрѣтеніяхъ не было ему времени думать, для того что долженъ читать много лекціи. Въ протчемъ физическіе и электрическіе особливо опыты дѣлаетъ онъ часто въ Касселѣ передъ ландграфомъ и кассельскій физическій департаментъ на рукахъ имѣетъ. Притомъ о его остроумія увѣренъ я изъ его разговоровъ. Чтожь до чтенія физическихъ и математическихъ лекцій надлежитъ, то подобнаго ему трудно сыскать во всей Германіи. Сіе нашимъ студентамъ весьма нужно: ибо нѣтъ у насъ професеора, который бы довольную способность имѣлъ давать лекціи въ физикѣ и во всей математикѣ; сверхъ сего, честные его нравы и всѣ поступки академіи наукъ неностыдны будутъ. Мнѣ въ четыре года, студентомъ и профессоромъ, довольно знать его случилось. Мы счастливы, ежели онъ только поѣдетъ.» Пребываніе Ломоносова въ Германіи главнѣйше помогло ему достичь этой свободы воззрѣнія на нѣмцевъ, образъ дѣйствій которыхъ у насъ въ Россіи, въ биронщину, мѣшалъ ему прежде воздавать должное нѣмецкому народу.. Ознакомившись съ нимъ непосредственно, Ломоносовъ особенно полюбилъ нѣмцевъ протестантовъ, ихъ любовь и уваженіе къ труду и наукѣ. Ему преимущественно понравились въ Германіи обширныя учебныя средства и пособія, распространеніе грамотности въ народѣ, образованность тамошняго духовенства. Въ небольшой запискѣ своей объ обязанностяхъ духовенства онъ говоритъ: «Тамовініе пасторы не ходятъ никуда на обѣды, по крестинамъ, родинамъ, сватьбамъ и похоронамъ, не токмо въ городахъ, но и во деревнямъ за стыдъ то почитаютъ, а ежели хотя мало коего увидятъ, что онъ пьетъ, то тотчасъ лишатъ мѣста. А у насъ, при всякой пирушкѣ но городамъ и по деревнямъ, попы — первые пьяницы. И не довольствуясь тѣмъ, съ обѣда по кабакамъ ходятъ, а иногда и до крови дерутся.» Изъ биронской Россіи попавъ прямо въ Германію, Ломоносовъ иногда даже преувеличивалъ ея благоустройство. Вообще, онъ до конца жизни своей не сознавалъ гибельныхъ послѣдствій господствовавшаго тогда въ Германіи вмѣшательства государства въ домашній и общественный бытъ народа. Ему даже нравилась принудительная система народнаго образованія. Онъ, кажется, даже не прочь былъ отъ мысли приказать народу строгими предписаніями, какъ лучше всего слѣдуетъ соблюдать посты^[26]. Для развитія Ломоносова и русскаго просвѣщенія было большимъ несчастіемъ, что ему не удалось, подобно Петру Великому, побывать въ Австріи, гдѣ бы онъ ознакомился съ западными славянами, во Франціи и Англіи. Въ Голландіи прожилъ Ломоносовъ очень короткое время; объ ней во всѣхъ его сочиненіяхъ сохранилось собственно одно упоминаніе, именно во второмъ прибавленіи къ металлургіи, гдѣ идетъ рѣчь о торфѣ.

Большую часть времени пребыванія своего въ Германіи Ломоносовъ провелъ въ Марбургѣ, занимаясь въ тамошнемъ университетѣ подъ руководствомъ знаменитаго тогда философа Германіи — Вольфа, который, впрочемъ, въ исторіи философіи не занимаетъ особенно важнаго мѣста. Ума неглубокаго и несамостоятельнаго, Вольфъ, говоря вообще, былъ мыслитель незамѣчательный. Онъ, просто, былъ профессоръ философіи, главная заслуга котораго состояла въ томъ, что онъ первый сталъ излагать на нѣмецкомъ языкѣ и въ извѣстной системѣ науки философскія, держась ученія Лейбница, причемъ, обобщая идеи великаго мыслителя, онъ многаго. въ нихъ не понималъ или разумѣлъ ихъ очень узко. Впрочемъ, строго размѣренная, тѣсная, но систематическая школа Вольфа была очень полезна для Ломоносова, особенно въ первоначальныхъ его занятіяхъ, обуздывая и сдерживая его горячую, многостороннюю натуру. Своимъ честнымъ, независимымъ характеромъ Вольфъ внушилъ Ломоносову такое къ себѣ уваженіе, что онъ до конца жизни называлъ его своимъ благодѣтелемъ. Профессоръ Любимовъ справедливо выразилъ сожалѣніе, что Ломоносовъ не имѣлъ никого болѣе учителями математики, кромѣ Вольфа и его учениковъ. Вольфъ, при всей своей огромной учености, былъ математикомъ отсталымъ, принадлежалъ къ школѣ картезіанцевъ и не умѣлъ по достоинству цѣнить великихъ заслугъ Ньютона. При несомнѣнномъ поэтическомъ дарованіи — котораго нельзя не признать въ Ломоносовѣ вопреки отзыву Пушкина, впрочемъ достаточно опровергнутому К. Аксаковымъ — Ломоносовъ, дѣйствительно, не обладалъ большими математическими способностями, которыя вообще несоединимы въ одномъ лицѣ съ дарованіемъ художественнымъ, ибо онѣ взаимно себя исключаютъ: поэтъ постигаетъ явленія міра внѣшняго и внутренняго въ образахъ, а сила ума математическаго состоитъ въ мышленіи чистомъ, строго отвлеченномъ и формальномъ. Въ этомъ отношеніи г. Любимовъ былъ совершенно правъ, отрицая въ Ломоносовѣ большія математическія способности; но мы не можемъ согласиться съ почтеннымъ профессоромъ въ тощъ, что будто бы Ломоносовъ былъ строгій картезіанецъ и вовсе не изучалъ Ньютона^[27]. Тѣмъ неменѣе нельзя не сожалѣть, что неблагопріятная внѣшнія обстоятельства не позволили Ломоносову съѣздить, какъ первоначально предполагалось, во Францію и въ Англію. Впрочемъ, Ломоносовъ сознавалъ нѣкоторыя односторонности нѣмецкой литературы. Такъ, первыя его ученыя сочиненія писаны еще въ манерѣ Вольфа, но въ позднѣйшихъ трудахъ своихъ онъ совершенно освободился отъ этого искуственнаго метода и въ своихъ общефилософскихъ началахъ близко впослѣдствіи подошелъ къ мыслителямъ англійскимъ. Совершенно независимо отъ Канта Ломоносовъ, и съ нимъ русская образованность, прошли тотъ же періодъ развитія, который совершался въ отцѣ критической философіи, когда онъ перешелъ изъ учениковъ Вольфа въ послѣдователи Локка. Одинъ изъ первыхъ и любимѣйшихъ учениковъ Ломоносова, необыкновенно даровитый Поповскій, переводилъ уже на русскій языкъ сочиненія англійскихъ писателей Попе и Локка. Нѣмецкая поэзія, особенно Гюнтеръ, имѣла на Ломоносова огромное вліяніе. Несмотря на распущенность и слабость нравственныхъ началъ, въ произведеніяхъ Гюнтера есть много искренности, чистосердечія и теплоты, выраженныхъ поэтически, ибо онъ вообще обладалъ замѣчательнымъ поэтическимъ талантомъ. Впрочемъ, не одинъ, кажется, талантъ Гюнтера привлекалъ къ себѣ Ломоносова и не дозволилъ ему разглядѣть ту ложь и безнравственность, тотъ подлый духъ, который вообще тогда господствовалъ въ нѣмецкой образованности, имѣвшей свою особую, придворную, случайную (Hofpoesie, Angelegenheits Gedichten) поэзію, которая совершенно напоминаетъ собою придворную поэзію какихъ нибудь арабскихъ династій или шарван-шаховъ. Говоримъ, Ломоносовъ увлекался, кажется, не однимъ дарованіемъ Гюнтера, а тѣмъ образомъ жизни и нравами, которые тотъ воспѣвалъ. По своей натурѣ онъ любилъ ниръ жизни, ея веселье и радости. Послѣ пяти лѣтъ тяжелой, суровой семинарской жизни въ биррищину, онъ вдругъ, совершенно неожиданно попадаетъ въ Петербургъ; способности его замѣчены; въ академіи ему обѣщаютъ мѣсто профессора тотчасъ по его возвращеніи изъ-заграницы; счастье ему улыбается — и вотъ въ Германіи онъ начинаетъ баловать, какъ всѣ подобныя натуры при такой обстановкѣ, какъ почти всякій русскій, который такъ легко портится вдали отъ родины. Быть можетъ, умѣренная, разсчетливая натура нѣмцевъ, ихъ грошовый разгулъ, комическая трусость нѣмецкихъ филистеровъ и бюргеровъ еще болѣе подстрекали въ Ломоносовѣ русскую удаль и молодечество. Изъ донесеній Вольфа въ Петербургъ видно, что онъ сильно любилъ гулянки, входилъ въ долги и волочился за нѣмками. Распущенный образъ жизни не могъ не ронять нравственной высоты его характера. Эта испорченность сердца и воли была главнѣйшею причиною, почему Ломоносова не оттолкнули отъ себя та грязь, подлость и лесть, которыми была проникнута тогдашняя нѣмецкая придворная поэзія. Ода на взятіе Хотина 1735 г. написана въ прославленіе императрицы Анны и Миниха, о которыхъ мнѣніе народа было, конечно, извѣстно Ломоносову. Кажется, это стихотвореніе, открывающее собою новую эпоху въ русской литературѣ, было отчасти внушено Ломоносову несовсѣмъ чистымъ желаніемъ если не выслужиться передъ начальствомъ, то по крайности загладить передъ нимъ свои студентскіе грѣхи. Къ чести Ломоносова можно, однако, замѣтить, что у него нѣтъ даже намёка на Бирона, нетолько его прославленія. Какъ бы то ни было, но подлый, низкій тонъ, введенный собственно въ Россію виршами Тредіаковскаго и нѣкоторыхъ западно-руссовъ, былъ принятъ и узаконенъ отцомъ русской словесности. Такъ всегда упадокъ нравственныхъ силъ въ обществѣ и его дѣятеляхъ приводитъ ихъ непремѣнно къ поклоненію матеріальной, внѣшней силѣ, служебному ихъ подчиненію государству. За особенное счастье надо считать, что возвращеніе Ломоносова въ Россію случилось не прежде, а послѣ смерти Анны Іоанновны, ибо его ода понравилась двору, и, вернись онъ еще при ней изъ-заграницы, онъ бы вѣрно, подобно Тредіаковскому, получилъ входъ въ покои Бирона. Чувствительная и сентиментальная въ юности, Анна Іоанновна отличалась потомъ жесткимъ нравомъ и преимущественно любила всѣ зрѣлища, оканчивавшіяся драками; своихъ шутовъ и дураковъ она сама заставляй биться при ней до крови. Впрочемъ., она не чуждалась и болѣе эстетическихъ наслажденій: иногда впускали въ ея покои перваго тогда русскаго писателя — Тредіаковскаго; онъ становятся гдѣ нибудь у стѣны на колѣни и въ такомъ положеніи пѣлъ передъ нею какую нибудь свою пѣсенку. Этотъ подлый поповичъ самъ передалъ потомству, какъ однажды, въ подобномъ случаѣ, въ вознагражденіе имѣлъ онъ счастіе получить отъ державной ея руки всемилостивѣйшую оплеушину^[28].

Впрочемъ, кажется, нѣмецкая литература несовсѣмъ удовлетворяла Ломоносова. Еще въ Германіи ознакомился онъ съ языкомъ французскимъ. Правда, французовъ онъ никогда особенно не любилъ, метко замѣчая про нихъ, что они «во всемъ хотятъ натурально поступать, однако, всегда противно своему намѣренію чинятъ». Но его выборъ Фенелона для перевода очень замѣчателенъ. Въ 1738 г. Ломоносовъ прислалъ въ академію свой переводъ въ стихахъ одной его оды. Но особенно любопытенъ и самый выборъ, и переводъ Ломоносова съ французскаго оды Руссо «на счастье», доказывающіе, что придворная, офиціальная поэзія была ему не по душѣ. Въ этомъ переводѣ есть строфы очень замѣчательныя:

Ты знай, герои совершенны

Премудростію въ свѣтъ даны;

Она лишь видитъ, коль презрѣнны,

Что чрезъ тебя возведены..

Она ту славу презираетъ,

Что рокъ неправедный рождаетъ

Въ побѣдахъ слѣпотой своей;

Предъ строгими ея очами

Герой съ суровыми дѣлами —

Ничто, какъ счастливый злодѣй.

Почтить ли токи тѣ кровавы,

Что въ Римѣ Силла проливалъ?

Достойно ль въ Александрѣ славы,

Что въ Аттилѣ всякъ зломъ призналъ?

За добродѣтель (то-есть мужество) и геройство

Хвалить ли звѣрско неспокойство

И власть окровавленныхъ рукъ?

И принужденными устами

Могу ли возносить хвалами

Начальника толикихъ мукъ?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Слѣпые мы судьи, слѣпые,

Чудимся таковымъ дѣламъ!

Одни ли приключенья злыя

Даютъ достоинство царямъ?

Ихъ славѣ, бѣдствами обильной,

Безъ брани хищной и насильной

Не можно развѣ устоять?

Не можно божеству земному

Безъ ударяющаго грому

Своимъ величествомъ блистать.

Вообще, несмотря на излишнюю иногда преданность удовольствіямъ, Ломоносовъ въ Германіи много работалъ, и его тамошніе успѣхи истинно изумительны. Въ мартѣ 1739 г. написалъ онъ для академіи одну диссертацію по физикѣ на латинскомъ языкѣ: «Dissertatio physica de corporum mixtorum differentia, quae in cohaesione corpusculorum consistit quam exercitii gratia conscripsit Michael Lomonossoff, Matliereos et Philosopliiae studiosus. Anno 1739 mense martio.» Изъ нея видна уже большая начитанность Ломоносова: кромѣ разныхъ ссылокъ на многія сочиненія Вольфа, встрѣчаются еще указанія на сочиненія Роберта Бойля, Бурава. Наконецъ, въ ней попадаются уже нѣкоторыя оригинальныя мысли, которыя впослѣдствіи были подробно развиты въ его замѣчательной частичной системѣ. Эта диссертація обличаетъ необыкновенныя дарованія Ломоносова, если вспомнимъ, что за два года передъ этимъ, въ 1737 г., 12 іюня Вольфъ писалъ къ барону Корфу о Ломоносовѣ и его товарищахъ, что въ первое полугодіе они обучались нѣмецкому языку и первымъ основаніямъ ариѳметики и геометріи. Впрочемъ, Вольфъ, жалуясь на поведеніе русскихъ студентовъ и ихъ долги, всегда особенно дурно говорилъ собственно объ одномъ Виноградовѣ и всегда выдѣлялъ Ломоносова, то отзываясь съ похвалою объ его дарованіяхъ, то замѣчая, что онъ привыкаетъ къ болѣе мягкимъ нравамъ, начинаетъ исправляться, много работаетъ, изъявляетъ раскаяніе о своихъ долгахъ. Вольфъ сохранилъ о Ломоносовѣ одну любопытную подробность. Въ письмѣ своемъ къ барону Корфу отъ 1-го августа 1739 г. онъ разсказываетъ, что при отъѣздѣ отъ него русскіе студенты увѣряли его, что они измѣнятъ свое поведеніе, что ихъ не узнаетъ самъ Вольфъ, когда они снова воротятся въ Марбургъ. «Я говорилъ имъ, прибавляетъ Вольфъ, что они должны загладить свое прежнее поведеніе передъ вашимъ превосходительствомъ и академіею наукъ, что обо мнѣ имъ нечего заботиться; ітри этомъ въ особенности Ломоносовъ не могъ произнести ни слова отъ слезъ и волненія.» Прибавимъ, что Ломоносову въ это время было около тридцати лѣтъ. Этимъ наивнымъ простодушіемъ, чистосердечіемъ и непосредственностью онъ отличался до конца своей жизни, и въ этомъ отношенія ученый петербургскій академикъ, піитъ и статскій совѣтникъ никогда не измѣнялъ своему крестьянскому происхожденію. Суровый на видъ ворчунъ, рѣзкій въ своихъ выраженіяхъ, угловатый въ движеніяхъ, въ глубинѣ души онъ всегда былъ простъ, добръ и довѣрчивъ, какъ ребенокъ, и съ своимъ геніальнымъ умомъ легко поддавался обманамъ очень пошлыхъ, но хитрыхъ людей. Всякая обида, своя и чужая, всякая ложь и подлость всегда приводили его въ негодованіе, возмущали его до слезъ. Изъ Марбурга Ломоносовъ съ товарищами отравился во Фрейбергъ, къ горному совѣтнику Генкелю, у котораго пробылъ около 10-ти мѣсяцевъ. Шумахеръ не прислалъ Генкелю обѣщанныхъ ему академіею напередъ шести сотъ рублей, и онъ сталъ удерживать у себя и безъ того скудное жалованье студентовъ и по окончаніи химическаго курса вовсе отказалъ имъ въ деньгахъ. Въ Марбургѣ въ 1740 г. (6 іюня) Ломоносовъ вступилъ въ бракъ по лютеранскому обряду съ какою-то Елисаветою Цилихъ — кажется, дочерью хозяина, у котораго онъ жилъ на квартирѣ. Тамъ же родилась у него дочь. Лѣто 1740 г. провелъ Ломоносовъ въ Гесселѣ и на Гардѣ для изученія горнаго дѣла. Здѣсь онъ сошелся съ извѣстнымъ тогда металлургомъ, горнымъ совѣтникомъ Крамеромъ, съ которымъ прожилъ вмѣстѣ нѣсколько времени. Зимою возвратился въ Марбургъ. Между тѣмъ, имѣя старые неоплаченные долги, получая изъ академіи не вовремя и то очень скудное жалованье, обязанный теперь содержать семейство, опасаясь тюрьмы, Ломоносовъ рѣшился тайно бѣжать изъ Марбурга, кажется, сказавши объ этомъ только своей женѣ. Въ іюнѣ 1741 г. онъ пріѣхалъ въ Петербургъ.

Замѣчательно, какъ на жизни Ломоносова отражается судьба Россія. Не стану передавать въ подробности, только напомню всѣмъ извѣстный случаи его жизни, такъ онъ, уже женатый на нѣмкѣ, пробираясь въ Голландію, бѣжа отъ угрожавшей ему тюрьмы въ Германіи, по дорогѣ въ Дюссельдорфъ повстрѣчался на постояломъ дворѣ съ прусскими вербовщиками солдатъ; какъ имъ понравились его высокій ростъ, необыкновенныя физическія силы Ломоносова; какъ они напоили его, произвели въ рейтары и отправили въ крѣпость Безель; какъ, наконецъ, онъ спасся оттуда, только благодаря своимъ природнымъ силамъ и ловкости, которымъ преимущественно былъ обязанъ своему крестьянскому происхожденію. Любовь къ веселью жизни, общинность духа и страсть брататься едва не увлекли Ломоносова въ вѣчную неволю нѣмцамъ; безъ этихъ природныхъ силъ, безъ твердой надежды на волю божью, безъ крѣпкой вѣры въ себя и въ свое призваніе — не бывать бы ему у насъ на Руси, а служить было ему подъ знаменами героя Германіи, Фридриха II, на порабощеніе своихъ же братьевъ, славянъ, нѣмецкому игу. Наше образованное общество, мы всѣ, подобно Ломоносову, были увлечены подъ чужія знамена и долго сидѣли у нѣмцевъ въ умственномъ заточеніи. Будемъ твердо надѣяться, что свѣжія народныя силы выведутъ насъ наконецъ изъ этой духовной неволи на свѣтъ божій, на вольный просторъ, на родныя, славянскія нивы.

ВЛАДИМІРЪ ЛАМАНСКІЙ.

"Отечественныя Записки", №№ 1—2, 1863

---

1. Вообще, мы во многомъ не можемъ согласиться съ г. Куникомъ относительно академіи. Такъ, напримѣръ, онъ говоритъ: „Чтобъ привлечь въ академію первоклассныхъ ученыхъ, Петръ дозволилъ имъ заключать контракты только на пять лѣтъ, предоставляя, по истеченіи этого срока, выходить въ отставку или заключать новый контрактъ. Этотъ странный для нашего времени обычай продолжался отъ начала академіи до нѣкоторыхъ лѣтъ царствованія Екатерины II. Какъ бы ни были благонамѣренны нѣкоторые изъ нашихъ первыхъ академиковъ, могли ли они пріобрѣсть глубокую привязанность къ странѣ, которую считали для себя лишь временнымъ мѣстопребываніемъ? И какъ могли рѣшиться навсегда посвятитъ себя государству (но Петръ I того и не требовалъ), когда оно еще не представляло имъ законнаго права на пенсію, въ случаѣ болѣзни или старости, а послѣ смерти ничѣмъ не обезпечивало судьбы ихъ семейства“. Откровенно признаемся, что мы, въ противность г. Кунику, видимъ странность не въ пятилѣтнихъ контрактахъ, а въ его мнѣніи, поставляющемъ привязанность къ странѣ въ зависимость отъ пенсіи. Развѣ нужна была пенсія Байрону, Жуковскому, Глинкѣ, чтобъ привязаться имъ къ Греціи, Германіи и Испаніи?
2. «Временникъ Моск. Общ. Ист. и Древн.» кн. XVI. Стр. 67.
3. Ломоносовъ метко указалъ на значеніе финской стихіи въ Россіи, положительно высказалъ мнѣніе о родствѣ мадьяръ съ чудью: «не должно сомнѣваться о единоплеменствѣ жителей Венгеріи съ чудью, разсудивъ одно только сходство ихъ ямка съ чудскими діалектами». Въ другомъ мѣстѣ говорилъ также Ломоносовъ: «эсты, ливы, ижора, карелы, лопари, черемисы, мордва, зыряне говорятъ языками не мало сходными между собою, которые хотя и во многомъ разнятся, однако довольно показываютъ происхожденіе свое отъ одного начала.»
4. Мнѣніе редакціи От. Зап. объ этомъ предметѣ было нѣсколько разъ высказано, а потому повторять его здѣсь не будемъ.
5. Въ Екатеринѣ II очень замѣчательно презрѣніе, съ которымъ она вообще относилась въ разнымъ нѣмецкимъ династіямъ. Вотъ, для примѣра, одна очень любопытная ея записка: «Par la lettre du C-tè Razumovsky (посл. въ Неаполѣ) il est prouvé que la cour de Naples met uu empressement importun presque à nous donner un des ses petits monstres. Je dis monstres, car tous ses enfants sont malins tombant du haut mal, contrefaits, laids, sots et mal élevés. Cette cour n’а pas attendu que le C-te Skavronsky reèût la réponse à la première ouverture qui nous а été faite par lui sur cette affaire et voilà qu’altérativement l’ambassadeur marquis Gallo а persuadé le C-te Razumovsky de me faire cette proposition comme un beau projet fort utile qu’il aurait enfanté lui même, or ce chef d'œuvre est un tissu nuisible d’incohérence et d’intrigues. Leopold Second а marié за fille à un très cadet de Saxe sans conclure de traité comme quoi же très cadet fut fait indépendant avant que d'épouser за fille. Le Roy de Sardaigne en а fait autant. Or, une très cadette de Naples pourrait très bien épouser un cadet de Russie sans aucune condition et cela d’autant plus qu’Elle ou ses parens en ont un si grand désir. J. M. ignorent aparamment que la Russie est aussi attachée à la religion orientale Grecque qu’eux à l’Occidentate latine. Us ignorent encore que la religion grecque unie à la latine n’est point du tout un mezzo termine acceptable, que la religion qfeeque doit être sincèrement professée et sans réserve mentale, qu’une hérédité latine on grecquo-latine ne sera jamais admise de mon vivant, qu’aucun directeur latin ne sera dans ma famille, que le Pape perd ses intrigues chaque fois qu’il tente d’introduire sa primauté sous quelque voile que ce soit en Russie, que c’est à coup de pierres qu’il en serait chassé présentement tout comme autrefois. А я не привыкла дать на себя кабалу, еще менѣе дамъ я подобное въ семъ дѣлѣ. Обѣщаніе дать в(ел.) К.(нязю) К(онстант.) Независимое владѣніе выдумлено, дабы онъ обязанъ былъ двору вѣнскому и неаполитанскому, а не своей крови и отечеству. I, М. I. sont los maîtres de délibérer avec leur confesseur mais celui-ci ne saurait décider des intérêts de mon Etat, de ma famille ni du bonheur futur de mon petit fils. Ce â quoi je pourrais consentir ce serait que mon petit-fils ne se hâtât pas de же marier avant qu’il ne fut établi; d’autant plus qu’il n’а que 14 ans et qu’il n’est rien moins que formé. Et en attendant L. M. ici seraient libres de marier les princesses leurs filles selou leurs convenances.» У Екатерины II часто попадаются чрезвычайно метнія политическія замѣчанія, напримѣръ слѣд. о вѣнскомъ кабинетѣ: Notez que la cour de Vienne a toujours cherché à nous ecurter de toutes les affaires de l’Europe excepté celles oh pour la nécessité de ses propres affaires elle nous entraînait.
6. «Ворон. Бесѣда», 1861 г., стр. 235. Это письмо — отъ 17 апрѣля 1760 г.
7. За сообщеніе этой піитики приношу искреннюю мою благодарность H. С. Тихонравову. Полное ея заглавіе таково: «Clavis Poetica Russiacae juventuti januam vivos ad Parnassi-fontes duplici methodo una ligatae, altera solutae orationis aériens Augustissiraa imperate Анна non ferreo Yulcani malleo, sedurebella Theodor: Kwietniscii, incude Mosquevii in Academia excusa. Annus in axe notam Christi volvebat amandi 1732. Clara Novembris erat septima lux declma».
8. Poësis slavonica eadem est ars quamcunque materiam cum vero simile fictione ad delectationem et utilitatem audientium metrice tractandi ptout et latina. Ex quo ipse satis capis, quod epigrammatae, elegiae, odae, scenae, eclogae, satyrae etc. non minus venuste, quam egregie etiam carmine slavonico scribi possunt.
9. Замѣчательны въ исторіи русскаго просвѣщенія такіе подвиги и страданія нашихъ юношей и молодыхъ людей. Лѣтъ за десять до Ломоносова то же самое испытывалъ нашъ извѣстный, любознательный паломникъ В. Г. Барскій, который, въ 1724 году проживая въ Венеціи, чтобы не быть празднымъ, сталъ ходить въ школу учиться греческому языку. Надъ нимъ смѣялись школьники, называли его Соломономъ: «множицею бо книжицы моя и писаніе школьное вметаху въ огонь, и прочая негодная творяху; азъ же иногда сваряхся, иногда же на Господа возвергая печаль мою, молящи, да той мя препитаетъ и по печали дастъ радость». Лѣтъ черезъ десять послѣ Ломоносова, въ новгородской семинаріи терпѣлъ такую же нужду и обиды отъ своихъ товарищей бѣдный мальчикъ, Тимоѳей Соколовъ, впослѣдствіи святитель Тихонъ. "Бывало — вспоминалъ онъ впослѣдствіи — когда получу казенный хлѣбъ, то половину оставлю себѣ, а половшіу продамъ и куплю себѣ свѣчку, сяду съ нею за печку и читаю-себѣ книгу. Богатыхъ отцовъ дѣти, товарищи мои, играютъ или найдутъ стопки лаптей моихъ, начнутъ ими махать и смѣяться надо мною, говоря «величаемъ-тя». Этотъ святитель занимаетъ почетное мѣсто въ исторіи русскаго просвѣщенія, нетолько какъ лицо высоко-нравственное, но и какъ писатель чрезвычайно замѣчательный и доселѣ любимый грамотнымъ нашимъ народомъ. Многія его проповѣди, обличающія современные общественные пороки, гораздо выше многихъ лучшихъ нашихъ сатирическихъ произведеній XVIII вѣка, авторы которыхъ часто просто переводили съ французскаго и вообще мало знали русскую жизнь и народный бытъ, всѣмъ не то — въ проповѣдяхъ св. Тихона. Нашей литературной критикѣ и исторія петербургскаго періода предстоитъ еще полная переработка. Такъ, напримѣръ, раскольничья литература часто представляетъ гораздо болѣе силы и жизни, чѣмъ наша шляхетская. Сравните, напримѣръ, часто крайне подлую и низкую шутку нашу духовные стихи безпоповщинцевъ и духоборцевъ.
10. См. «Иже во святыхъ отца нашего Іоанна Златоустаго бесѣды на дѣянія святыхъ апостолъ 1624». Читаемъ слѣдующее обращеніе ко всѣмъ славянамъ: «Къ намъ убо приходитъ божественный Хрисостомъ… пріемлете е, о іафетово племя, россове и славяне и македонове, стяжите и болгарове, сербове и боспяне, облобызайте истрове, іллирикове и далматове, обрящете и молдаване, мултяне и унгровлахове, воспріимите и чехове, моравляпе, гарватове и вся широковластнаа сарматіа» и т. д. Замѣчательно, что сербскій писатель начала XV вѣка, Константинъ Костенчскій, говорилъ, что тонкость эллинская или сирійская, или еврейская не могла быть выражена дебелымъ языкомъ болгарскимъ, или высокимъ сербскимъ, но только русскимъ тончайшимъ языкомъ.
11. Изъ протоколовъ конференціи видно, что 24 февраля 1744 года Миллеръ взялъ на себя рецензію риторики Ломоносова, а въ засѣданіи 16 марта Ломоносову билъ сообщенъ отзывъ академиковъ объ ней.
12. Спрашивается: неужели И. И. Шуваловъ болѣе слушался молодыхъ людей, нежели Ломоносова, и неужели Ломоносовъ не билъ изъ числа этого множества людей, нелюбившихъ и опасавшихся Петра III?
13. Вотъ продолженіе и заключеніе этой интересной записки: „А онъ о сей ему грозящійся тучи и никогда не свѣдалъ, ибо онъ не молчаливъ былъ и конечно тѣ кои бы захотѣли его остерегать и томъ или и другомъ изъ вѣрности к нему были бы жертвою его нескромности, кая наипаче тогда опасна била, когда онъ иза стала вставалъ по пословицѣ русской: у П. Н. Я. что у T. Н. У.“ — Екатерина II не могла не подозрѣвать Ломоносова въ этихъ замыслахъ И. И. Шувалова. Ея визитъ Ломоносову ничего не доказываетъ; она всегда, тѣмъ болѣе въ началѣ царствованія, заискивала расположенія, будучи убѣждена по опыту, что ласками и подарками можно подкупить въ свою пользу каждаго. Въ первые годы она не презирала самими ничтожными людьми, а Ломоносовъ былъ особою силою въ обществѣ. Притомъ же, ея фаворитъ, графъ Орловъ, былъ отъ него безъ ума и, по словамъ Шлецера, конечно преувеличеннымъ, считалъ его какимъ-то полубогомъ. Но вообще Екатерина II не любила Ломоносова и подозрѣвала его. Какъ-то даже въ 1763 г. она уже подписала бумагу объ увольненіи его отъ академіи съ чиномъ статскаго совѣтника. Вѣрно потомъ заступился за него графъ Орловъ. Замѣчательно также, что у великаго князя Павла Петровича были нѣкоторые преподаватели изъ академиковъ; Сумароковъ часто съ нимъ обѣдывалъ, но Ломоносовъ никогда не былъ приглашаемъ ко двору великаго князя. Заслуживаютъ вниманія и слѣдующія два обстоятельства: императоръ Павелъ освободилъ потомковъ Ломоносова отъ рекрутскаго набора указомъ къ архангельскому губернатору Ахвердову, 22 августа 1798 г., а тотчасъ по смерти Ломоносова съ высочайшаго соизволенія запечатаны его бумаги — печатью гр. Орлова. Не надѣялась ли императрица найти въ нихъ какихъ нибудь подробностей касательно плана И. И. Шувалова? Изъ одного ли уваженія къ трудамъ Ломоносова далъ этотъ указъ Павелъ? Изъ-за чего простилъ онъ Ломоносову его рѣзкія выраженія въ 18-й одѣ?
14. Миллеръ отъѣхалъ въ Россію въ 1725 г. Любопытно очень наставленіе, данное ему его отцомъ при отъѣздѣ. Оно писано по-латыни, въ стихахъ. (См. Вesching. Beitr. zu d. Lebensgesch. merkw. Pers. III 5. 8. 9). Бюшингъ замѣчаетъ при этомъ: Dass sein Vater von Russland еще schlechte Meinung gehabt hat, muss man ihm zu gute halten, denn sie war zu seiner Zeit ganz allgemein.
15. Сохранилось черновое письмо Ломоносова къ Эйлеру 1763 г., гдѣ онъ говоритъ между прочимъ: Sie wüsten genug… dass Müllerein Ignorant und von den allerersten Professoren flagellum professoruni genannt, ein lebendiger Macchiavel u. stetiger Stöhrer der Academischen Ruhe ist er immer gewesen. Положимъ, Ломоносовъ былъ несправедливъ къ Миллеру; но еслибы не называли его такъ сами профессора, то Ломоносовъ не сталъ бы такъ положительно говорить объ этомъ. До насъ дошли оправданія Шумахера 1746 г.; въ одномъ изъ нихъ онъ упоминаетъ о Миллерѣ: «Президентъ приказалъ гг. профессорамъ освидѣтельствовать, помянутыхъ адъюнктовъ, достойны ли они быть профессорами? Они признали всѣхъ за достойныхъ, кромѣ г. Миллера. Но не взирая на то, что они его не удостоили, президентъ опредѣлилъ его профессоромъ, видя, что они въ томъ поступали по пристрастію, о чемъ явно въ протоколахъ академической канцеляріи и конференціи.»
16. Академія въ то время вела въ Россіи торговлю иностранными книгами.
17. Манштейнъ здѣсь говоритъ преимущественно объ офицерахъ; но его слова конечно примѣнимы столько же къ гражданской и ученой службѣ, сколько и къ военной: il s’у est trouvé d’excellents officiers, mais il у est aussi venu tout ce qu’il y a de plus abject dans le reste de l’Europe. Ces aventuriers qui ne savaient où donner de la tête, y accouraient en foule, et ils ont quelquefois mieux fait leur chemin que les meilleurs sujets.
18. Миллеръ уже даже но контракту своему былъ обязанъ образовать себѣ учениковъ изъ русскихъ, но у него ихъ никогда не было.
19. «Belieben Sie sich nach einem sichern Banquieren in Lübeck zu erkundigen, dem ich übers Jahr die sechstausend Rubel remittiren kann, die ich mit der Frau Majesterin Ostermaier verabredet habe.» Смотри біографію ІІІлёцера, написанную его сыномъ, который при этомъ замѣчаетъ: «Dies gründete sich warscheinlicli auf einem Scherz weil man steh Russland damals, und l’heil auch noch jetzt, trie an zweiter Eldorado in Deutschland vorstellte.
20. Съ уваженіемъ отзывается Манштейнъ о морской академіи и о двухъ англичанахъ — Брадлеѣ и Фарфарсонѣ. — Дѣйствительно, послѣдній образовалъ весьма замѣчательнаго геодеза Красильникова, на важные труды котораго мы, русскіе, дѣйствительно можемъ указывать съ гордостью.
21. Л. Эйлеръ писалъ Миллеру изъ Берлина въ 1736 г. (17 мая): «La raison qui m’oblige à chercher une autre demeure est d’un genre tout а fait différent. Vous avez vu que 125 roubles font ici 400 dalers. C’est en ces dalers qu' on paye ici les pensions. Il est vray qu' on а dessein de frapper à l’avenir des dalers d’un meilleur aloi, dont deux feront un rouble, mais nonobstant cela j’у perdrois une troisième partie de ma pension et encore la cherté des vivres augmente ici tous les jours. Par ces motifs je me suis offert en plusieurs endroits me mettant pour ainsi dire à l’encan et je suivrai les meilleurs conditions qu’on m’offrira.» Вслѣдствіе этого Таубертѣнаписалъ объ Эйлерѣ отношеніе къ графу Разумовскому, объясняя ему слѣдующее: «Г. Эйлеръ счисляется ей;е почти первымъ математикомъ въ Европѣ, и потому возвращеніе его въ здѣшнюю академію весьма умножитъ къ ней почтеніе, а между учеными распространитъ славу о любленіи и покровительствѣ къ наукамъ ея императорскаго величества, всемилостивѣйшей нашей государыни, того ради, не угодно ли будетъ вашему сіятельству доложить ея величеству о желаніи г. Эйлера, чтобы, оставя Берлинъ, возвратиться въ россійскую службу». (Изъ бумагъ гос. арх.). Въ этихъ словахъ Эйлера и Тауберта ясно высказаны настоящія причины и цѣля, ради которыхъ русское правительство вызывало ученыхъ нѣмцевъ, а нѣмецкіе ученые пріѣзжали въ Россію. И въ новѣйшія времена сами нѣмцы въ Германіи снѣ клея надъ этимъ обычаемъ нѣмцевъ продавать свою ученость всевозможнымъ правительствамъ въ мірѣ. Такъ Фальмерайеръ писалъ въ 1845 г.: «Мы (нѣмцы) теоретически услаждаемся нашимъ могуществомъ и, увлекаясь величіемъ нѣмецкаго имени, помышляемъ о завоеваніяхъ въ чуждыхъ областяхъ, а между тѣмъ про себя толкуемъ о томъ, кто предложитъ намъ плату и приметъ къ себѣ на службу за деньги и вознагражденіе.» Точно также, въ 1842 г. гановерскій король, въ присутствіи 40 человѣкъ, сказалъ однажды за обѣдомъ: «у профессоровъ (т. е. вообще ученыхъ нѣмцевъ) нѣтъ отечества; профессоровъ, публичныхъ женщинъ и танцовщицъ за деньги можно имѣть вездѣ: они идутъ туда, гдѣ имъ даютъ больше грошей.»
22. 12 іюля 1756 г. въ конференція академіи присутствовали слѣдующіе члены: Миллеръ, Струве, Ломоносовъ, Браунъ, Гришовъ, Поповъ, Сальховъ и инспекторъ академической гимназіи, Мадерахъ. Послѣдній прочелъ написанныя имъ правила для гимназіи, которыя всѣ были одобрены всѣми, за исключеніемъ одного: объ отдѣленіи благородныхъ отъ подлыхъ (de separandis îiobililms а plebeis). Нѣкоторымъ, сказано въ протоколѣ, казалось, что общеніе разночинцевъ съ благородными ничѣмъ не можетъ быть опасно, если будутъ выключены всѣ неблагонравные изъ первыхъ (si ex plebeis illi qui perversae indolis sint vejiciantur). Ломоносовъ предложилъ прочесть въ слѣдующій разъ написанный имъ уставъ для московской гимназіи (ргороsiiit, же conscripsisse régulas pro Gymnasiis Mosquensibus ex quibus iter adplicari possint". 15-го іюля: (IIpuc.: Миллеръ, Ломоносовъ, Браунъ, Гришовъ, Поповъ, Сальховъ, Модерахъ). Ломоносовъ прочелъ уставъ московской гимназіи и обѣщалъ написать другой таковой же примѣнительно къ петербургской. 17-го іюля: (Прис.: Миллеръ, Ломоносовъ, Штелинъ, фишеръ, Браунъ, Гришовъ, Поновъ, Сальховъ, Модерахъ). Миллеръ прочелъ написанныя имъ 9 лѣтъ тому назадъ предложенія для академической канцеляріи о необходимости въ гимназіи отдѣлить учениковъ благородныхъ отъ разночинцевъ и учить ихъ особливо (de discipulis genere ortes а plebeis separandis et singulariter informandis). Ломоносовъ, Штелинъ, Поповъ, сказано въ протоколѣ, вышли изъ засѣданія. 19-го іюля: (Прис.: Миллеръ, Ломоносовъ, Фишеръ, Браунъ, Гришовъ, Сальховъ, Модерахъ). Ломоносовъ, послѣ ссоръ и попытки низпровергнутъ постановленіе предъидущаго протокола, вышелъ изъ засѣданія (post fixas de praeced. protoc. motas siquidem ea quae nuper ab omnibus statuta suntavertere annisus est, ex conventu excessit). Послѣ этого Ломоносовъ не бывалъ въ конференціяхъ 22, 24, 20-го іюля, 2, 5, 12, 19, 21, 2G-ro августа, 9, 11 и 13 сентября и впервые послѣ того присутствовалъ въ засѣданіи 16 сентября. Протоколы съ этого времени составлялись Миллеромъ. Ломоносовъ всегда упрекалъ его за угодливость знатнымъ особамъ, за то, напримѣръ, что составлялъ «вмѣсто россійской исторія знатнымъ особамъ генеалогическія таблицы». И между тѣмъ онъ строго осуждай Миллера за его занозливыя рѣчи: «описывая чувашу, не могъ пройти, чтобы ихъ чистоты въ домахъ не предпочесть россійскимъ жителямъ (т. е. нашимъ крестьянамъ). Онъ больше всего высматриваетъ пятна на одеждѣ россійскаго тѣла, проходя многія истинныя ея украшенія.»
23. Ломоносовъ негодовалъ на Миллера между прочимъ, за то, что онъ, какъ секретарь конференціи, «посылающіеся указы въ конференцію, кои но моему особливо представленію бываютъ, отнюдь не старается исполнить, напримѣръ: уже тому больше 2-хъ лѣтъ, какъ требуется отъ каждаго профессора сократительное понятіе его науки для того, чтобы выходящимъ изъ гимназіи имѣть о наукахъ ясное воображеніе; по оное но нынѣ не исполнено». У насъ еще неизвѣстно участіе Ломоносова въ изданіи учебниковъ для низшихъ классовъ гимназіи. Въ журналахъ канцелярской академіи читаемъ за 1757 г.: «Профессоръ Ломоносовъ предложилъ словесно канцеляріи, чтобъ сдѣлать для гимназіи лексиконецъ первообразныхъ нѣмецкихъ словъ, выписавъ изъ ІІІтейнбахова лексикона и присовокупивъ россійскій переводъ». Было поручено заняться этимъ Модераху. 1761 г.: «Ломоносовъ приказалъ книжку Орбисъ Пиктусъ отослать къ г. Котельникову при ордерѣ велѣть оную на россійскій языкъ перевесть, кому онъ заблагоразсудитъ». 1763 г.: «Ломоносовъ представилъ въ канцелярію на латинскомъ и россійскомъ языкахъ грамматику, сочиненную подъ его, Ломоносова, смотрѣніемъ для нижняго класса гимназіи и требовать о напечатаніи». Приказано было напечатать 1200 экз. въ 8-ку.
24. Всякій изъ насъ, имѣвшихъ случай наблюдать въ столицахъ или внутри Россіи отношенія нашихъ нѣмцевъ — мастеровъ, ученыхъ, управляющихъ, администраторовъ — къ русскому, конечно очень хорошо знакомъ съ воззрѣніями ихъ на русскій народъ, знаетъ, что современные нѣмцы недалеко ушли отъ своихъ предковъ, а между тѣмъ русская сатирическая литература почти молчитъ о нѣмцахъ. Въ этомъ отношеніи исключеніе изъ нашихъ сатириковъ составляетъ Сумароковъ, который рѣзко осуждалъ нѣмцевъ, особенно петербургскихъ. Такъ, въ статьѣ своей «Блохи» онъ говоритъ: «Еще въ нашемъ государствѣ есть блохи, которыя нѣмецкими называются, а я вѣроятно ставлю гадинъ сихъ блохами финскими, и онѣ только въ сихъ мѣстахъ держатся, гдѣ Ингрія съ Финляндіею граничитъ, ибо во всей Германіи нѣтъ и подобія блохъ сихъ, и что, кромѣ Петербурга, ихъ нѣтъ нигдѣ, ни въ самой Финляндіи; и потому должно ихъ называть блохами невскими. Счастливы авторы потомковъ нашихъ: они сего гадиною мучимы не будутъ, ибо по осушеніи здѣшнихъ болотъ сія тварь больше не рождается. Тѣ только рода сего блохи шуршуютъ, которыя въ началѣ Петербурга завелися и по дни нынѣшнихъ несчастныхъ авторовъ, препятствуя словеснымъ наукамъ и очищенію нашего прекраснаго языка, который они зловоніемъ своимъ совершенно обезобразили. О, чада любезнаго моего отечества, старайтеся освободитъ россійскій парнассъ отъ сея гадины! На что намъ чухонскія блохи? у насъ и своихъ довольно.» Вотъ почти единственный примѣръ осужденія нѣмцевъ въ нашей литературѣ — и какъ мелко, ничтожно, исключительно! Дворянинъ Сумароковъ глядитъ на нѣмцевъ чисто съ шляхетской точки зрѣнія. Какъ будто одинъ россійскій парнассъ терпѣлъ отъ нѣмцевъ! Сумароковъ со всѣмъ Кашамъ дворянствомъ и его литературою былъ глухъ къ ропоту народа. Ломоносовъ попрекалъ Сумарокову за то, что и Тауберта, и Миллера для того только бранитъ, что не печатаютъ его сочиненій, а не ради общей пользы."
25. По мнѣнію Ломоносова, наказанія и награжденія надо опредѣлять такъ, «чтобы излишествомъ воздаяніи не привести къ высокоумію и лѣности, безмѣрнымъ истязаніемъ къ подлости и отчаянію». Въ примѣръ того, какъ строго держался Ломоносовъ своихъ началъ, укажемъ на слѣдующее обстоятельство. Въ конференціи однажды зашла рѣчь объ адъюнктѣ математики Сафроновѣ, даровитомъ ученикѣ Эйлера, но совершенно потомъ погибшемъ отъ пьянства. Положено было: за его дурное поведеніе лишить его половины жалованья. Одинъ Ломоносовъ возсталъ противъ этого рѣшенія: «ratiioem suae sententiae adjiciens, quod beneficius incitanda sint ingenia quae potius dejiciantur, si ipsis dematur aliquid a salario, quo jam ante gavisi sint.» Очень замѣчательно похвальное слово Ломоносова ими. Елисаветѣ 1749 г., въ которомъ онъ раньше Беккаріи вооружается противъ смертной казни, говоритъ о вредѣ суровыхъ уголовныхъ наказаній.
26. Впрочемъ, тутъ обаятельно на него дѣйствовалъ примѣръ Петра Великаго. Такъ онъ замѣчаетъ: «Исправленію сего недостатка ужасныя обстоятъ препятствія, однако невольте опасны, какъ: заставить брить бороды, носить нѣмецкое шитье (тутъ Ломоносовъ забылъ о крестьянствѣ, изъ котораго самъ вышелъ, и котораго Петръ заставить не могъ сообщаться обходительствомъ съ иновѣрными), уничтожить боярство, патріаршество и стрѣльцовъ и вмѣсто ихъ учредить: правит. сенатъ, свят. синодъ, новое регулярное войско и новый годъ въ другой мѣсяцъ! Россійскій народъ гибокъ!» Гнуть, дескать, можно.
27. Г. Любимову были неизвѣстны нѣкоторыя сочиненія Ломоносова. Объ этомъ буду говорить подробно при обозрѣніи трудовъ Ломоносова.
28. Мы нисколько не думаемъ отвергать ученыхъ и литературныхъ заслугъ Тредіаковскаго; по его ученость и трудолюбіе — одна статья, а подлость и низость его души — другая. Эти качества его столь же неотъемлемы, какъ и его ученыя заслуга, которыя, впрочемъ, стали у насъ изъ оригинальности преувеличивать. Въ его дѣлѣ съ Волынскимъ онъ столько же заслуживаетъ порицанія, какъ и послѣдній, если еще неболѣе. Волынскій билъ его по щекамъ не изъ желанія показать свое презрѣніе къ писателю, а какъ извѣстнаго ему подлеца и холопа Бирона. Тредіаковскій за свой характеръ заслуживаетъ полнаго презрѣнія, и наши ученые совершенно напрасно либеральничаютъ, восклицая: «Вотъ какъ тогда обращались съ литераторами — не то, что Шуваловъ съ Ломоносовымъ?» Какъ будто съ послѣднимъ возможно было подобное обращеніе, и точно Тредіаковскій певиноватъ, что допустилъ такія оскорбленія. Обойдись съ нимъ такимъ образомъ Биронъ — и онъ бы, разумѣется, молчалъ. Низкую душу свою онъ обличалъ еще болѣе послѣ казни Волынскаго, когда представилъ новую просьбу, гдѣ снова упоминаетъ о своихъ побояхъ, прибавляетъ даже не безъ сожалѣнія, что во всемилостивѣйвіемъ манифестѣ, при исчисленіи преступленій Волынскаго, хотя и упомянуто объ этихъ побояхъ въ самыхъ ея импер. величества апартаментахъ, но не именовавъ его (то-есть Тредіаковскаго). И вотъ, ссылаясь на конфискацію движимыхъ и недвижимыхъ имуществъ Волынскаго, онъ проситъ «учинить ему милостивѣйшее наградительное удовольствованіе, чтобъ ему, бѣдному, беззаступному и толь мучительски изувѣченному (что несправедливо, какъ видно изъ докторскаго свидѣтельства) сподобиться высочайшія и неизрѣченныя ея императорскаго величества милости, къ совершенному его порадованію и ободренію при службѣ ея императорскаго величества, и притомъ еще бъ усерднѣйшія на всякой моментъ его жизни молитвы присовокупить съ радостію къ молитвамъ всѣхъ ея императорскаго величества вѣрныхъ подданныхъ всеблагому и всещедрому Богу, котораго здѣсь на землѣ ея императорское величество намъ — истинный образъ и совершенное подобіе, за высочайшее ея императорскаго величества здравіе и всей императорской фамиліи». Тредіаковскому велѣно было выдать семьсотъ двадцать рублей.