Мистическія настроенія въ литературѣ иностранной и у насъ.
правитьГоды перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство «Міръ Божій», Спб., 1908
Одно изъ лучшихъ произведеній Ибсена, «Привидѣнія», заканчивается потрясающей сценой, написанной съ поразительной силой. Герой драмы, надломленный потомокъ цѣлаго поколѣнія много грѣшившихъ отцовъ, гибнетъ жертвой наслѣдственности. Подавленный медленно охватывавшей его болѣзнью, онъ сходитъ съ ума и монотонно повторяетъ одни и тѣ же слова, обращенныя къ матери:
« — Мама, дай мнѣ солнце… солнце… солнце…»
Этотъ несчастный больной намъ представляется символомъ души современнаго человѣка, какъ она отразилась въ литературѣ. Такое сравненіе невольно навертывается при чтеніи «Обзора иностранныхъ литературъ», помѣщеннаго въ декабрьской книгѣ нашего журнала. Тамъ есть одна черта, останавливающая вниманіе читателя, — черта, красной нитью проходящая черезъ весь «Обзоръ» не смотря на разнообразіе лицъ, въ немъ участвовавшихъ, различныхъ по національностямъ, возрастамъ, темпераментамъ и направленіямъ. Но всѣ они, одни больше, другіе меньше, подчеркиваютъ ее, и такое единодушіе — «безъ предварительнаго сговора» — само по себѣ представляется знаменательнымъ явленіемъ.
«Послѣ господства реализма, крайнія проявленія котораго никогда не встрѣчали симпатіи въ Швеціи, явилось въ видѣ реакціи стремленіе къ романтизму и символизму» пишетъ шведъ, перечисляя рядъ авторовъ, «по складу своего ума несклонныхъ къ этому направленію», но «слѣпо подчиняющихся господствующей модѣ». Бринкманнъ, обозрѣватель норвежской литературы, отличавшейся прежде простотой и реализмомъ, граничившимъ нерѣдко съ натурализмомъ довольно подозрительнаго свойства, отмѣчаеть рѣзкую перемѣну къ направленіи Арне Гарборга, замѣчательнаго писателя, автора нѣсколькихъ натуралистическихъ романовъ, сдѣлавшагося внезапно пессимистомъ, эатѣмъ піэтистомъ и кончившаго «мрачнымъ мистицизмомъ». «Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, — продолжаетъ Бринхманнъ, — въ Норвегіи почти никто не писалъ стиховъ, a теперь она насчитываетъ десятки поэтовъ самыхъ разнообразныхъ направленій», среди которыхъ онъ указываетъ нѣсколькихъ, «проникнутыхъ страннымъ романтизмомъ», силящихся передать читателю «свое мистическое настроеніе». Ибсенъ обозрѣвая литературу Даніи, почти буквально повторяетъ Бринхманна: «Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, стихи считались въ Даніи болѣе низкой формой, чѣмъ проза, и неудобнымъ способомъ выраженія чувствъ; теперь это мнѣніе оставлено, и многіе молодые писатели съ успѣхомъ занимаются стихотворствомъ. Въ романѣ господствовалъ чистый реализмъ, идеи и все сколько-нибудь абстрактное строго отрицалось, — теперь мы замѣчаемъ въ немъ тенденцію къ символизму и неопредѣленному мистицизму.»
Могутъ замѣтитъ, что Швеція, Норвегія и Данія — родственныя страны, чѣмъ отчасти и обьясняется тожественность настроеній. Но вотъ обозрѣватель Италіи подчеркиваетъ «меланхоличное настроевіе y всѣхъ современныхъ поэтовъ», темноту и вычурность формы y двухъ наиболѣе прославленныхъ изъ нихъ — Пасколи и Кардучи — и болѣзненную манерность y самаго моднаго современнаго романиста д’Аннунціо. Про Францію мы не говоримъ: шумъ поднимаемый тамъ символистами, отдается даже y насъ на подмосткахъ столичной сцены, какъ было, напр., во время представленія «Тайны души» Метерлинка. Какъ одно изъ замѣчательнѣйшихъ произведеній, авторъ французскаго обзора отмѣчаетъ «Lee pleureuses» (Плакальщицы) Генри Барбусса, — «рядъ стихотвореній, составляющихъ одну длинную поэму, воспѣвающую сладость траура и тѣни, уединенія и печали». Вь Германіи Робертъ Цимерманнъ приводитъ «образчики поэзіи въ новѣйшемъ вкусѣ», произведеніе «Садъ познанія» Леопольда Адріана, «несомнѣннаго имарессіониста», и жалуется на необузданность фантазіи нѣмецкихъ декадентовъ.
Если къ этому обзору прибавимъ кучу нелѣпостей нашего доморощеннаго декадентства, рѣэко проявившагося въ русской литературѣ за истекшій годъ, то картина получится довольно полная и внушительная. Получается яркая черта въ настроеніи современнаго общества, какъ западнаго, такъ и нашего, хотя y насъ она слабѣе, — быть можетъ, потому, что и литература y насъ меньще отражаетъ въ себѣ настроенія вообще. Во всякомъ случаѣ, говорить о подражательности и позаимствованіи и только этимъ объяснять общность этого явленія — значило бы закрывать глаза, отказываясь отъ пониманія его. Какъ бы то ни было, его приходится признать, a тамъ ужъ дѣло личнаго настроенія — видѣть въ немъ шагъ впередъ или назадъ, радоваться или плакать.
Стремленіе къ символизму и мистицизму — вотъ то общее, что выдѣляется на сѣроватомъ фонѣ современныхъ литературъ, гдѣ истекшій годъ не выдвинулъ ни одного сильнаго таланта, ни одного произведенія, которому было бы суждено «прейти вѣковъ завистливую даль». Какъ въ биржевыхъ бюллетеняхъ мы читаемъ: «биржа прошла въ угнетенномъ настроеніи», такъ литературный годъ начался и закончился въ угнетеніи. Сильно понизились фонды натурализма, что составляетъ, повидимому, фактъ неспоримый. Но въ этомъ понижевіи искать причинъ «возрожденія кикиморы», — какъ ѣдко охарактеризовалъ одинъ глубокоуважаемый философъ усиленіе тенденцій къ мистикѣ и символизму, — едва ли возможно. Такое объясненіе односторонне и потому не совсѣмъ вѣрно.
На долю современнаго поколѣнія выпала тяжелая расплата за увлеченія, ошибки и несчастья отцовъ, и, что удивительнаго, если души мечтательныя и слабыя, неспособныя къ анализу и несклонныя къ борьбѣ, отвращаются отъ прежнихъ идеаловъ и ищутъ спасенія въ убаюкивающей тиши мистицизма? Теперъ лучше всего опредѣляетъ это настроеніе. Сложить руки на груди, закрыть глаза на все окружающее и предать себя во власть высшей силѣ — вотъ что значитъ быть мистикомъ, говоритъ онъ. Такое дремотное состояніе души очень соблазнительно въ извѣстныя эпохи жизни какъ отдѣльной личности, такъ и цѣлыхъ обществъ, что и выразилъ Пушкинъ въ своемъ шутливо скорбномъ восклицаніи: «зачѣмъ какъ тульскій засѣдатель я не лежу въ параличѣ?» Даже самыя сильныя натуры, меньше всего склонные къ апатичному прозябанію, могутъ въ порывѣ отчаянія припасть на минуту къ ногамъ «кикиморы». Потому что житъ безъ вѣры нельзя, безъ вѣры во что-либо столь большое, предъ чѣмъ личное, маленькое я умалялось бы до полнаго уничтоженія, что было бы тѣмъ большимъ кораблемъ, къ которому намъ, маленькимъ людямъ, можно было бы привязать и свой челнокъ. Если нѣтъ этого, жизнь представляется тогда темнымъ коридоромъ, въ которомъ бредешь ощупью, рискуя на каждомъ шагу разбить себѣ лобъ.
Но порывъ отчаянья, какъ и всякій порывъ, дѣло минутнаго настроенія, и съ исчезновеніемъ его разсѣевается и мистическій туманъ, въ которомъ нѣтъ и не можетъ быть здороваго зерна, какъ думаютъ иные. Всякій разъ, когда «душа вселенной тосковала о духѣ вѣры и любви», замѣчалась та же склонность къ мистическимъ бреднямъ. Мистицизмъ — это душевный заразный микробъ, который овладѣваетъ ослабленнымъ организмомъ и гибнетъ, разъ силы возстановляются. И какъ есть натуры, отъ рожденія особенно склонныя, напр., къ чахоткѣ (такъ назыв. status phtisieus), такъ есть и другія заранѣе обреченныя пасть жертвой мистическаго микроба. Мы не можемъ указать ни одного великаго художника или мыслителя съ мистическими наклонностями, и, наоборотъ, можно привести рядъ великихъ именъ, людей, съ поразительной душевной ясностью, поч-ти кристальной чистоты. Чтобы не ходить далеко за примѣрами припомнимъ Пушкина или Тургенева.
Мистицизмъ не имѣетъ въ себѣ ничего творческаго, и художественный талантъ съ оттѣнкомъ мистицизма отцвѣтаетъ безъ расцвѣта. Онъ можетъ дать нѣсколько незначительныхъ, хотя болѣе или менѣе яркихъ образовъ, но преходящихъ, почти неуловимыхъ, какъ смутныя тѣни сумерекъ. Все здоровое, сильное, гордое чуждо ему, почти непонятно. Такіе художники, выбираютъ сюжеты для своихъ созданій среди слабыхъ и больныхъ, они склонны рисовать жизнь болѣзненныхъ дѣтей, преступниковъ, сбившихся съ пути людей или уродцевъ и несчастныхъ отъ рожденія. Положенія для своихъ героевъ они выбираютъ всегда экстравагантныя, странныя, почти неестественныя. Замѣчательно, между прочимъ, они никогда не описываютъ любви, потому что въ ихъ душѣ, омраченной мистицизмомъ, нѣтъ страсти. A любовь безъ страсти не бываетъ. Страсть — это признакъ силы, которой имъ недостаетъ. Это сказывается въ ихъ слогѣ, нерѣдко звучномъ, красивомъ, округленномъ, но отдающимъ какой-то нездоровой припухлостью, манерной мелочностью, туманностью, почти напыщенностью. Они щеголяютъ эпитетами, y нихъ всегда излюбленныя словечки. Вообще, ихъ словарь не богатъ, вслѣдствіе чего имъ постоянно приходится, во избѣжаніе повтореній, прибѣгать къ самымъ удивительнымъ сочетаніямъ словъ, что дѣлаетъ ихъ произведенія монотонными. Еще одна любопытная подробность, — они очень часто описываютъ смерть, силясь безплодно понять эту тайну, потому что мистицизмъ есть, въ сущности, скрытый страхъ смерти. Они чувствуютъ тайну и стараются облечь ее въ образы — въ этомъ весь смыслъ мистицизма.
Но тайна не перестаетъ быть отъ этого тайной, пожалуй. она становится лишь еще глубже и непонятнѣе. Растетъ и страхъ передъ нею и усиливаются мучительныя попытки совладать съ нимъ посредствомъ новыхъ и новыхъ образовъ, въ созерцаніи которыхъ жертвы этого страха думаютъ забыться, подобно тому, какъ евреи передъ мѣднымъ змѣемъ Моисея въ пустынѣ. Въ концѣ конповъ обезсиленныя, онѣ складываютъ руки и отдаются всецѣло во власть торжествующей кикиморы.
Вотъ почему возрожденіе послѣдней знаменуетъ всегда ослабленіе жизненности общества. Когда оно живетъ полной жизнью, наслаждаясь всей полнотой бытія, нѣтъ тогда мѣста мистическимъ влеченіямъ, какъ, напр., въ радостную эпоху Возрожденія, на зарѣ современной цивилизаціи, или y насъ въ шестидесятые годы, въ первые дни гражданской жизни. Напротивъ, мистическія влеченія усиливаются во времена общественной реакціи и душевной смуты, въ тѣ переходныя эпохи, когда старые боги повержены въ прахъ, a новые еще не успѣли занять ихъ опустѣвшіе пьедесталы.
Такое же явленіе мы наблюдаемъ теперь, и, повидимому, оно еще только въ началѣ. На Западѣ это настроеніе проявляется ярче, потому что и жизнь тамъ интенсивнѣе, разнообразнѣе, столкновеніе интересовъ сильнѣе, а, слѣдовательно, больше жертвъ, больше разбитыхъ надеждъ и неудовлетворенныхъ существованій. Что это настроеніе западныхъ литературъ коренится въ общественныхъ условіяхъ, видно изъ того, что тамъ, гдѣ эти условія лучше и жизнь нормальнѣе, замѣчается совершенно иное настроеніе. Мы имѣемъ въ виду литературу англійскую и американскую. Въ первой замѣтно усилился такъ-называемый соціальный романъ, въ которомъ обычная романтическая коллизія любви и любовная психологія отступаютъ на второй планъ, и выдвигаются картины общественной жизни, политическихъ кружковъ, промышленной сферы или рабочаго движенія. Очень яркимъ представителемъ этого направленія можетъ служвлъ романъ Гемпфри Уордъ «Марчелла», печатавшійся въ прошломъ году въ «Русской Мысли», къ сожалѣнію, въ сильно сокращенномъ видѣ. Это исторія богато одаренной отъ природы дѣвушки изъ аристократической семьи. Въ противность героинямъ добраго стараго времени, романовъ Диккенса и Тэккерея, Марчелла не удовлетворяется личной жизнью, не отказывается отъ своего я ради любимаго человѣка и ищетъ примѣненія для своихъ недюжинныхъ силъ въ борьбѣ за обездоленныхъ. Чуждая кружковыхъ крайностей и партійной узости, она смягчаетъ неумолимыя доктрины своихъ духовныхъ вождей сердечностью высоко развитой и чуткой женской натуры, которой ничто человѣческое не чуждо, даже пониманіе порока. Марчелла — совершенно новый типъ въ англійской литературѣ, типъ удивительной красоты и духовнаго совершенства, для созданія и развитія котораго необходима и высокая культура Англіи. Такое же новое направленіе замѣчается и въ англійской драмѣ, гдѣ драматическія положенія вытекаютъ не изъ столкновенія личныхъ страстей, a политическихъ и общественныхъ интересовъ. Въ литературѣ Америки (Соединенныхъ Штатовъ, конечно), какъ можно судить по очеркамъ г. Тверского и разсказамъ Болензена, печатавшвмся въ «Вѣст. Европы», пробивается не менѣе живая струя, которую мы назвали бы «народническою», если бы этотъ эпитетъ не получилъ y насъ значеніе, далеко не всегда выражающее истину. Эту струю лучше охарактеризовать демократическою, тѣмъ болѣе, что она непосредственно вытекаетъ изъ того широкаго народнаго движенія, которое охватило всѣ слои американской націи, движенія къ просвѣщенію и критическому пересмотру всѣхъ основъ соціальной и политической жизни.
Когда отъ этой картины здороваго, мощнаго, полной грудью дышащаго общественнаго организма, вернемся на континентъ Европы, первое, что привлекаетъ вниманіе, это французская «Камчатка» — зрѣлище, даже и не y олимпійцевъ способное выжать лишь «смѣхъ несказанный». A на фонѣ ея вырисовывается печально-запуганный Метерлинкъ, этотъ выразитель «тайнъ души» современнаго французскаго буржуа, который живетъ въ постоянгомъ трепетѣ смерти. Въ дни своей молодости этотъ буржуа отличался скептицизмомъ, жилъ шутя и умиралъ шутя, при случаѣ, даже съ большимъ достоинствомъ. Въ періодъ зрѣлости онъ ударился въ натурализмъ и пожилъ, что называется, въ полное свое удовольствіе. Теперь же старый грѣшникъ блѣднѣетъ при мысли о смерти, сталъ ханжей, проповѣдуетъ возвратъ къ католицизму и папскому престолу, y подножія котораго онъ не прочь пройтись слегка по части разныхъ liaison dangereuses. Въ литературѣ современной Франціи, какъ въ зеркалѣ, отразилось все ничтожество буржуазной, мѣщанской жизни, съ ея низменными стремленіями, ограниченнымъ самодовольствомъ и непрестаннымъ страхомъ за свое драгоцѣнное существованіе, которое въ глазахъ буржуа есть центръ міра. Можно сказать, что это — инивидуализмъ, дошедшій до своего отрицанія.
Въ Германіи струя мистицизма и символизма сталкивается съ яркимъ и свѣжимъ талантомъ Гергардта Гауптмана, самаго молодого и самаго талантливаго изъ писателей молодой Германіи. Онъ какъ бы является представителемъ новаго поколѣнія объединенной Германіи, — поколѣнія, выросшаго въ суровыхъ условіяхъ политики крови и желѣза, въ тискахъ милитаризма и усилившагося, послѣ войны, капитализма. Это поколѣніе прошло суровую школу, изъ которой вынесло сильную, закаленную душу борца, что отражается въ каждомъ произведеніи Гауптмана. Что такое его «Ганнеле», — съ которой ваши читатели знакомы — какъ не открытый вызовъ, брошенный современному общественному строю? Или его «Одниокіе люди» (см. іюль «Сѣв. Вѣст.»), предпочитающіе смерть гнету семейнаго лицемѣрія? Наконецъ, въ «Ткачахъ» онъ ставитъ ребромъ рабочій вопросъ, такъ обострившійся въ Германіи ва послѣднее двадцатипятилѣтіе. Гауптманъ ставитъ вопросы въ самой простой, до осязательности конкретной формѣ, какъ того и требуетъ современная жизнь. Въ сущности, мы меньше всего нуж-даемся въ построеніи новыхъ идеологическихъ формъ, въ новыхъ общественныхъ и личныхъ идеалахъ. Ихъ болѣе, чѣмъ достаточно, и изслѣдованы они до послѣднихъ логическихъ выводовъ. Быть можетъ, наше время — скорѣе время осуществленія идей и мечтаній, вдохновлявшихъ великія сердца нашихъ отцовъ? И та смутная тревога, которая овладѣваетъ даже наиболѣе сильными умами и стойкими душами, a слабыхъ толкаетъ къ мистицизму и символизму, — не есть-ли она одно изъ тѣхъ знаменій, которыя предшествуютъ великимъ событіямъ, какъ говоритъ Ламмене? И, быть можетъ, наступающій годъ несетъ намъ, въ складкахъ своего таинственнаго покрывала, разгадку не одного изъ жгучихъ вопросовъ, завѣщанныхъ ему печально сходящимъ со сцены предшественникомъ?..
Переходя къ родной литературѣ, мы бы затруднились назвать особенно выдающіяся творенія. Истекшій годъ отличался большой плодовитостью, и книжный и журнальный рынокъ не оскудѣвалъ товаромъ. Разнаго качества былъ послѣдній, но есть одно, подавлявшее всѣ остальныя, — посредственность, шаблонъ, какъ y фабричныхъ издѣлій, вышедшихъ изъ-подъ одной и той же штампы. И если литература, какъ можно думать, служитъ выразительницей извѣстныхъ настроеній, то главная, характернѣйшая черта ихъ — неопредѣленность. Въ нѣкоторыхъ моряхъ довольно часто наблюдается явленіе, когда при полномъ безвѣтріи начинается странное волненіе, въ видѣ мелкихъ, короткихъ волнъ, бѣгущихъ безъ опредѣленнаго направленія, сталкивающихся и расходящихоя въ суетливомъ безпорядкѣ. У моряковъ для этого явленія есть особое названіе — мертвая зыбь. Плохо кораблю, который, не обладая сильной машиной, попадетъ въ эту толчею, не дающую ему двигаться впередъ и въ то же время сильно расшатывающую его корпусъ. Такую же мертвую зыбь напоминаютъ литературныя теченія минувшаго года, своей безпорядочностью, неопредѣленностью, минорностью тона и мелочностью интересовъ. «Смѣшиця по Русѣ пошла» — говоритъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ разсказѣ г. Короленко «Рѣка играетъ». «Давно ужъ это, не со вчерашняго дня», успокоительно отвѣчаетъ ему другой. Эти немудреныя замѣчанія вполнѣ примѣнимы и къ нашей литературѣ, въ которой «смѣшиця» составляетъ наиболѣе характерное явленіе за прошлый годъ.
Добромъ помянуть его не за что, a лихомъ — не стоитъ того. «Vorbei und reines Nichte, volkommnee Einerlei»[1], говоритъ Мефистофель, и такъ какъ живемъ мы не ради прошлаго, a во имя буцущаго, то хотя бы «трудъ и горе» сулило намъ «грядущаго волнуемое море», — будемъ продожать нашу работу, утѣшаясь французской поговоркой: «дѣлай каждый свое дѣло, a что изъ сего воспослѣдуетъ — предоставимъ Богу».
Плохое утѣшеніе, могутъ замѣтить. Кто знаетъ лучшее — пусть скажетъ.
Январь 1896 г.
- ↑ «Что прошло — все равно, какъ будто и не было».