Мистерии (Гамсун)/ДО

Мистерии : Загадки и тайны
авторъ Кнут Гамсун, пер. Александра Ивановна Соколова

Оригинал: норв. Mysterier, опубл.: 1892. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: Кнутъ Гамсунъ. Полное собраніе сочиненій. Томъ IX. Изданіе В. М. Саблина. МОСКВА. — 1910.

КНУТЪ ГАМСУНЪ.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ. ТОМЪ IX. ЗАГАДКИ и ТАЙНЫ. (МИСТЕРІИ) Переводъ А. Соколовой. Изданіе В. М. Саблина. МОСКВА. — 1910. http://az.lib.ru

МИСТЕРІИ.

I.

Въ серединѣ прошедшаго лѣта одинъ маленькій побережный норвежскій городокъ сдѣлался ареною многихъ совершенно необыкновенныхъ событій. Въ городѣ появился иностранецъ, нѣкій Нагель, замѣчательный и своеобразный шарлатанъ, который затѣялъ массу поразительныхъ вещей и исчезъ такъ же внезапно, какъ и появился. Этотъ человѣкъ удостоился даже посѣщенія молодой таинственной дамы, которая пріѣхала Богъ вѣсть по какому побужденію и могла остаться въ этихъ мѣстахъ не болѣе двухъ часовъ, послѣ чего уѣхала. Впрочемъ, все это — не начало…

А начало таково: когда пароходъ причалилъ къ пристани въ шесть часовъ вечера, на палубѣ показались два-три пассажира, между прочимъ человѣкъ въ странномъ желтомъ одѣяніи и бѣлой бархатной шляпѣ. Это было двѣнадцатаго іюня вечеромъ; какъ разъ въ этотъ день многіе дома въ городѣ были разукрашены флагами въ честь помолвки фрейлейнъ Килландъ, обрученной именно двѣнадцатаго іюня. Служитель изъ Центральной гостиницы подошелъ къ берегу, и человѣкъ въ желтой одеждѣ вручилъ ему свои вещи; онъ даже ужъ отдалъ одному изъ лоцмановъ свой билетъ, но потомъ началъ ходить взадъ и впередъ на палубѣ, не сходя на беретъ. Онъ казался сильно взволнованнымъ. Онъ звонилъ уже третій разъ и все не уплачивалъ содержателю пароходнаго ресторана по счету.

Когда онъ достаточно пришелъ въ себя, чтобы расплатиться, онъ вдругъ остановился, видя, что пароходъ уже отчаливаетъ. Онъ постоялъ одно мгновеніе, потомъ бросился къ борту, подалъ знакъ служителю, стоявшему на берегу, и крикнулъ: «Ничего, снесите мои вещи и все-таки распорядитесь, чтобы мнѣ была готова комната».

Тутъ пароходъ унесъ его дальше вдоль фіорда.

Этотъ человѣкъ былъ Іоганнъ Нильсенъ Нагель.

Служитель гостиницы увезъ его вещи въ тачкѣ: только два маленькихъ сундучка и шуба, — шуба, несмотря на то, что была самая середина лѣта, — кромѣ того, ручной чемоданчикъ и скрипичный ящикъ. Никакихъ иниціаловъ на всѣхъ этихъ вещахъ не было.

День спустя, Іоганнъ Нагель явился въ гостиницу; онъ пріѣхалъ на парѣ лошадей проселочной дорогой. Онъ, конечно, могъ бы такъ же хорошо, даже лучше, пріѣхать моремъ, однако пріѣхалъ на лошадяхъ. Онъ привезъ съ собою еще нѣсколько вещей: на заднемъ сидѣньѣ стоялъ сундукъ, дорожный чемоданъ, плащъ и ремни для плэда, въ которыхъ было еще нѣсколько вещей. На ремняхъ были буквы I. Н. Н., вышитыя жемчугомъ.

Еще сидя въ экипажѣ, онъ освѣдомился у хозяина относительно своей комнаты, а когда его привели во второй этажъ, онъ сталъ изслѣдовать стѣны: насколько онѣ толсты и можно ли слышатъ что-либо изъ сосѣдней комнаты. Потомъ онъ вдругъ обратился къ горничной:

— Какъ васъ зовутъ?

— Сарой.

— Capa. — Потомъ: — нельзя ли мнѣ получитъ чего-нибудь поѣсть? Такъ васъ зовутъ Сарой? Скажите пожалуйста, — заговорилъ онъ снова, — не было ли когда-нибудь въ этомъ домѣ аптеки?

Сара отвѣчала съ удивленіемъ:

— Была. Только это уже много лѣтъ тому назадъ.

— Такъ? Много лѣтъ? Да, я тотчасъ почувствовалъ это, какъ только вошелъ въ коридоръ. Я замѣтилъ это не по запаху, а просто почувствовалъ. Да, да.

Когда онъ спустился внизъ къ обѣду, онъ ни единаго раза во все время ѣды не раскрылъ своихъ губъ и не произнесъ ни одного слова. Его товарищи по путешествію, два господина, пріѣхавшіе наканунѣ вечеромъ на пароходѣ и сидѣвшіе въ верхнемъ концѣ стола, когда онъ вошелъ, обмѣнялись знаками и довольно откровенными шутками по поводу его вчерашняго несчастья, а онъ не подалъ вида, что слышитъ. Онъ поѣлъ быстро, отказался отъ десерта, отрицательно покачавъ головой, и вдругъ отодвинулъ табуретъ, откинулся и всталъ. Затѣмъ онъ тотчасъ закурилъ сигару и исчезъ на улицѣ.

Онъ не возвращался до поздней ночи и вернулся незадолго до того, какъ часы пробили три. Гдѣ онъ былъ это время? Позднѣе стало извѣстнымъ, что онъ пѣшкомъ вернулся въ сосѣдній городъ и прошелъ туда и назадъ всю дорогу, которую проѣхалъ передъ обѣдомъ на лошадяхъ. Онъ, должно быть, свалилъ съ плечъ какое-нибудь очень важное дѣло. Когда Сара открыла ему дверь, онъ былъ весь въ поту; онъ однако же отпустилъ нѣсколько шутокъ по адресу горничной и былъ въ наилучшемъ настроеніи.

— Боже, какой великолѣпный у васъ затылокъ, госпожа служанка! — сказалъ онъ. — Не было ли чего-нибудь для меня съ почты, пока меня не было? Для Нагеля, Іоганна Нагеля? Ухъ! Цѣлыхъ три телеграммы!.. Ахъ, будьте такъ добры, снимите картину со стѣны… Чтобы она не торчала у меня передъ глазами. Такъ противно будетъ вѣчно смотрѣть на нее, когда лежишь на постели. У Наполеона III никогда не было такой зеленой бороды… Очень вамъ благодаренъ!

Когда Сара вышла, Нагель продолжалъ стоятъ посреди комнаты. Онъ стоялъ совершенно тихо. Цѣликомъ поглощенный чѣмъ-то, недвижно созерцалъ онъ одну точку на стѣнѣ и самъ не замѣтилъ, какъ голова его все больше и больше склонялась на бокъ. Это продолжалось долго.

Онъ былъ ниже средняго роста съ смуглымъ лицомъ, необычайно темными глазами и тонкимъ, женственнымъ ртомъ. На одномъ пальцѣ носилъ онъ свинцовое или желѣзное кольцо. Плечи у него были очень широкія, и ему могло быть двадцать восемь, тридцать лѣтъ, во всякомъ случаѣ не больше тридцати. Нa вискахъ волосы его уже начинали сѣдѣть.

Онъ вышелъ изъ своей задумчивости, сильно вздрогнувъ, такъ сильно, какъ будто это было притворствомъ, какъ будто онъ, такъ долго стоя, думалъ именно о томъ, какъ онъ вздрогнетъ, а между тѣмъ онъ былъ въ комнатѣ одинъ. Потомъ онъ вытащилъ изъ кармана панталонъ нѣсколько ключей, немного мелкихъ денегъ и какую-то медаль за спасеніе погибавшихъ на жалкой, истасканной ленточкѣ; всѣ эти вещи положилъ онъ на столикъ возлѣ кровати. Потомъ онъ сунулъ свой бумажникъ подъ подушку, а изъ жилетнаго кармана досталъ свои часы и скляночку, какую-то маленькую аптечную скляночку со значками, показывающими, что содержаніе ея ядовито. Онъ одно мгновеніе подержалъ часы въ рукахъ, прежде чѣмъ положилъ ихъ, а склянку снова спряталъ въ карманъ. Затѣмъ онъ снялъ кольцо и умылся; потомъ зачесалъ волосы назадъ пальцами, вовсе не поглядѣвъ въ зеркало.

Онъ уже легъ въ постель, какъ вдругъ, вспомнивъ о своемъ кольцѣ, забытомъ имъ на умывальникѣ, — всталъ и снова надѣлъ его на палецъ, какъ будто онъ не могъ существовать безъ этого жалкаго желѣзнаго кольца. Наконецъ онъ вскрылъ всѣ телеграммы, но, не дочитавъ и первой до конца, — коротко и тихо засмѣялся про себя; зубы его были замѣчательно красивы. Потомъ его лицо снова стало строго, и онъ швырнулъ телеграммы съ величайшимъ равнодушіемъ. Однако, онѣ повидимому заключали въ себѣ крупное и важное дѣло. Рѣчь шла въ нихъ о двухъ тысячахъ шестидесяти кронахъ за какое-то имѣніе, а также о предложеніи выплатить всю сумму сразу, въ случаѣ если сдѣлка состоится. Это были сухія, короткія, дѣловыя телеграммы, и не было въ нихъ ничего смѣшного; но подписи въ нихъ не было. Минуты двѣ спустя Нагель уже спалъ. Обѣ свѣчи, которыя онъ забылъ погасить, горѣли на столѣ и освѣщали его гладко-выбритое лицо, грудь и бросали легкій свѣтъ на распечатанныя телеграммы, лежавшія на столѣ…

На слѣдующее утро Іоганнъ Нагель послалъ служителя на почту и получилъ много газетъ, изъ которыхъ двѣ были заграничныя, но писемъ на его имя не было. Скрипичный ящикъ свой онъ взялъ и поставилъ на стулъ посреди комнаты, какъ будто хотѣлъ показать его кому-нибудь: однако онъ не открывалъ его и оставилъ инструментъ въ покоѣ.

Въ продолженіе дообѣденнаго времени онъ написалъ два, три письма и, читая, прохаживался вдоль и поперекъ по комнатѣ. Кромѣ того, онъ купилъ въ лавкѣ пару перчатокъ, а немного позднѣе, придя на базаръ, заплатилъ десять кронъ за маленькую рыжую собачку, которую тотчасъ подарилъ хозяину гостиницы. Щенка этого онъ, во всеобщему удовольствію, назвалъ Якобсеномъ, хотя это это была сучка.

Итакъ въ продолженіе всего дня онъ не предпринялъ ничего. У него не было никакихъ дѣлъ въ городѣ, онъ не дѣлалъ никакихъ визитовъ, не посѣтилъ ни одной конторы и не зналъ ни души. Въ гостиницѣ немножко удивлялись его необыкновенному равнодушію ко всему на свѣтѣ, даже къ его собственнымъ дѣламъ. Вотъ и телеграммы: онѣ такъ и лежали открытыми для каждаго на столѣ въ его комнатѣ; онъ такъ и не прикоснулся къ нимъ съ тѣхъ поръ, какъ онѣ были ему доставлены наканунѣ вечеромъ. Онъ также избѣгалъ отвѣчать прямо на вопросы. Хозяинъ два раза пробовалъ выпытать у него, кто онъ такой и зачѣмъ пріѣхалъ въ городъ, но онъ оба раза ускользалъ отъ него съ такимъ видомъ, какъ будто это къ нему вовсе и не относилось. Стало извѣстнымъ, что въ продолженіе дня произошелъ съ нимъ и еще одинъ странный случай: несмотря на то, что онъ не зналъ ни одного изъ мѣстныхъ жителей, онъ остановился передъ одной молодой особой изъ мѣстныхъ дамъ у воротъ кладбища, всмотрѣлся въ нее и затѣмъ отвѣсилъ ей глубокій поклонъ, не говоря ни слова въ объясненіе. Смущенная дама густо, густо покраснѣла. Послѣ этого дерзкій человѣкъ поплелся по большой дорогѣ до дома священника и мимо него дальше, — маневръ, который онъ повторилъ и на слѣдующій день. Пришлось собственно для него одного открывать дверь гостиницы, послѣ того какъ она была уже окончательно заперта, — такъ поздно вернулся онъ изъ своихъ странствованій.

Затѣмъ, на третье утро, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда онъ показался изъ своей комнаты, хозяинъ заговорилъ съ нимъ, привѣтствуя его нѣсколькими любезными словами. Они вышли на веранду и оба сѣли; тутъ хозяинъ нашелъ предлогъ, чтобы обратиться къ нему съ вопросомъ относительно отправки ящика со свѣжею рыбою.

— Не можете ли вы сказать мнѣ, какъ мнѣ отправить ящикъ?

Нагель бросилъ взглядъ на ящикъ, усмѣхнулся и покачалъ головой.

— Нѣтъ, я ничего не понимаю въ этомъ, — отвѣчалъ онъ.

— Такъ нѣтъ? А я думалъ, вы много путешествовали и, можетъ бытъ, вамъ приходилось видѣть, какъ это дѣлаютъ въ другихъ мѣстахъ?

— О, да, я много путешествовалъ, но…

Пауза.

— Такъ!.. Значитъ, вы вѣрно больше все по другой части, вѣрно по… Вы, можетъ быть, не дѣловой человѣкъ?

— Я? Нѣтъ. Я не дѣловой человѣкъ.

— Такъ у васъ, значитъ, и тутъ въ городѣ никакихъ дѣлъ нѣтъ?

На это Нагель ничего не отвѣтилъ. Онъ закурилъ папиросу и сталъ медленно раскуриватъ ее, покрываясь голубой дымкой. Хозяинъ поглядывалъ на него сбоку.

— Не будете ли вы такъ добры сыграть намъ когда-нибудь? Я видѣлъ, вы привезли съ собою скрипку, — началъ снова хозяинъ.

Нагель отвѣчалъ апатично: — О, нѣтъ, я это бросилъ.

Вмѣстѣ съ этими словами онъ всталъ и молча отошелъ. Минуту спустя, онъ вернулся и сказалъ:

— Послушайте, мнѣ пришло въ голову: можете теперь же подать мнѣ счетъ, если хотите. Мнѣ совершенно все равно, когда заплатить вамъ.

— Ахъ, это безразлично, — отвѣчалъ хозяинъ. — Если вы пробудете дольше, мы сдѣлаемъ подсчетъ по болѣе дешевой цѣнѣ. Я не знаю, разсчитываете ли вы долго тутъ оставаться?

Нагель вдругъ ожилъ и тотчасъ отвѣтилъ, между тѣмъ какъ краска безъ видимой причины заливала его лицо:

— Да, это очень можетъ быть, дѣйствительно очень легко можетъ случиться, что я останусь здѣсь надолго. Это — смотря по обстоятельствамъ. Кстати, я, можетъ быть, еще не оказалъ вамъ: я агрономъ, помѣщикъ, я путешествовалъ, и вотъ очень вѣроятно, что я остановлюсь здѣсь надолго. Но, можетъ быть, я и этого вамъ не сказалъ?.. — мое имя Нагель, Іоганнъ Нильсенъ Нагель.

Тутъ онъ подошелъ, сердечно пожалъ руку хозяину и попросилъ у него извиненія въ томъ, что не представился ему тотчасъ по пріѣздѣ. Въ выраженіи лица его не было и тѣни насмѣшки.

— Однако я соображаю про себя, что мы могли бы отвести вамъ другую, болѣе спокойную комнату, — сказалъ хозяинъ, — вы теперь поселились близко къ крыльцу, а это не всегда пріятно.

— Нѣтъ, благодарю васъ, это не нужно. Комната прекрасная, я ею доволенъ. Я, видите ли, изъ моей комнаты могу обозрѣвать всю площадь, а для меня дорого стоитъ хорошій видъ.

Тогда хозяинъ замѣтилъ:

— Такъ вы надолго освободились? Во всякомъ случаѣ хотите пробыть здѣсь до конца лѣта?

Нагель отвѣтилъ:

— Да, я хочу остаться здѣсь два-три мѣсяца, можетъ быть, и больше; теперь я еще не знаю. Это — смотря по обстоятельствамъ. Пусть все выяснится пока.

Въ эту минуту мимо прошелъ человѣкъ и поклонился хозяину. Совсѣмъ невидный человѣчекъ маленькаго роста и бѣдно одѣтый, у него была какая-то тяжелая походка, словно онъ шелъ черезъ силу, и это невольно останавливало на немъ вниманіе; и однако онъ довольно быстро подвигался. Онъ низко поклонился, а хозяинъ даже не поднялъ руки къ шляпѣ; Нагель, напротивъ, совсѣмъ снялъ свою бархатную шапочку.

— Этого человѣка мы прозвали Минуттой. Онъ немножко простоватъ, но очень жалокъ. Онъ — добродушнѣйшій малый, бѣдняга!

Вотъ и все, что было сказано о Минуттѣ.

— Нѣсколько дней тому назадъ я прочиталъ въ газетахъ, что тутъ въ окрестностяхъ нашли гдѣ-то въ лѣсу мертвое тѣло, — сказалъ неожиданно Нагель. — Что это былъ собственно за человѣкъ? Нѣкій Карльсенъ, кажется. Здѣшній онъ?

— Да, это былъ сынъ одной здѣшней торговки піявками; вотъ, видите ея домъ, онъ виденъ отсюда: вонъ тотъ, съ красной крышей, тамъ внизу. Онъ пріѣхалъ домой только на каникулы и тугъ нашелъ свой конецъ. Очень жалко его; это былъ очень одаренный юноша и скоро былъ бы пасторомъ. Да, ужъ не знаешь, право, что и сказать объ этомъ; дѣло-то очень подозрительное; обѣ вены на рукахъ перерѣзаны; не можетъ же это быть только случайностью. А теперь нашли еще и ножикъ; маленькій перочинный ножичекъ съ бѣленькой ручкой; вчера полиція нашла его поздно вечеромъ. Да! Надо думалъ, что тутъ была замѣшана любовная исторія.

— Такъ? И однакоже все-таки можетъ существовать предположеніе, что-онъ самъ съ собою покончилъ?

— Стараются объяснить все въ лучшую сторону, то-есть есть люди, предполагающіе, что онъ шелъ съ открытымъ ножомъ, споткнулся обо что-то и упалъ такъ несчастливо, что одновременно порѣзался въ двухъ мѣстахъ. Да, мнѣ думается, въ этомъ очень мало вѣроятія, очень, очень мало. Но похоронятъ-то его ужъ, вѣрно, какъ подобаетъ христіанину. Нѣтъ, къ сожалѣнію, онъ не споткнулся !

— Вы говорите, что нашли только вчера вечеромъ ножикъ; развѣ онъ не лежалъ возлѣ него?

— Нѣтъ, онъ лежалъ на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ. Воспользовавшись имъ, онъ отшвырнулъ его въ лѣсъ. Это чистѣйшій случай, что ножъ былъ найденъ.

— Такъ? По какому же побужденію могъ онъ отбросить ножъ, когда онъ все-таки лежалъ же тамъ со вскрытыми венами? Вѣдь ясно же было для каждаго, что онъ не могъ обойтись безъ ножа?

— Да, Богъ знаетъ, какое у него могло бытъ побужденіе. Тутъ, конечно, замѣшана была любовная исторія. Я никогда не слыхивалъ ничего подобнаго; чѣмъ больше я думаю объ этомъ, тѣмъ мудренѣе кажется мнѣ это дѣло.

— Почему вы думаете, что тутъ замѣшана любовь?

— По разнымъ причинамъ. Впрочемъ, очень трудно сказать что-нибудь на этотъ счетъ.

— А развѣ онъ не могъ упасть? Нечаянно? Вѣдь онъ такъ странно лежалъ: онъ лежалъ на животѣ, не правда ли? и лицо его было въ лужѣ?

— Да, и онъ весь былъ сильно испачканъ; но это ничего не значитъ; у него и на это могли быть свои основанія. Онъ, напримѣръ, хотѣлъ, можетъ быть, такимъ путемъ скрыть слѣды борьбы со смертью на своемъ лицѣ. Этого никто не можетъ знать!

— Онъ не оставилъ никакой записки?

— Онъ, должно бытъ, шелъ и писалъ что-то на клочкѣ бумаги; впрочемъ, онъ часто имѣлъ обыкновеніе писать на ходу. Вотъ и говорятъ, что онъ чинилъ вожомъ карандашъ, или что-нибудь такое, потомъ споткнулся и проткнулъ себѣ артерію какъ разъ на одной рукѣ, потомъ попалъ какъ разъ въ другую. И все это при одномъ паденіи. Ха-ха-ха! Нѣтъ, это не то! Но онъ во всякомъ случаѣ оставилъ записочку; онъ держалъ кусочекъ бумажки въ рукѣ, и на этой бумажкѣ стояли слова: «Пусть же твоя сталь будетъ такъ же остра, какъ твое послѣднее нѣтъ!»

— Ахъ, какъ въ этомъ много аффектаціи! А ножикъ былъ тупой?

— Да, тупой.

— Отчего онъ его не наточилъ раньше?

— Это былъ не его ножикъ.

— Такъ чей же?

Хозяинъ немножко задумался и сказалъ:

— Это былъ ножикъ фрейлейнъ Килландъ.

— Фрейлейнъ Килландъ? — спросилъ Нагель. И тотчасъ сталъ снова разспрашивать: — А кто же это, фрейлейнъ Килландъ?

— Дагни Килландъ. Это дочь пастора.

— Такъ! Удивительно. Слыханное ли это дѣло! Такъ этотъ юноша былъ очень влюбленъ въ нее?

— О, да, ужъ это само собой разумѣется! Да вѣдь въ нее всѣ влюблены. Онъ не составлялъ исключенія.

Нагель погрузился въ размышленіе и ничего больше не сказалъ. Хозяинъ прервалъ молчаніе, говоря:

— То, что я сказалъ вамъ, — тайна, и я прошу васъ…

— Ахъ, вотъ какъ! — отвѣчалъ Нагель. — Ну, конечно, вы можете быть совершенно покойны.

Когда Нагель послѣ этого спустился внизъ къ завтраку, хозяинъ стоялъ наготовѣ въ кухнѣ и разсказывалъ, что онъ только что имѣлъ настоящій разговоръ съ желтымъ человѣкомъ изъ номера 7-го.

— Онъ агрономъ, говорилъ онъ, — онъ пріѣхалъ изъ-за границы. Онъ говоритъ, что ему хочется остаться здѣсь нѣсколько мѣсяцевъ. Богъ знаетъ, что это у него за фантазія…

II.

Вечеромъ того же дня случилось, что Нагель вступилъ въ сношенія съ Минуттой. Между ними произошелъ длинный и скучный разговоръ, разговоръ, который тянулся по крайней мѣрѣ три часа.

Все это произошло отъ начала и до конца въ слѣдующей послѣдовательности:

Іоганнъ Нагель сидѣлъ въ кафе гостиницы, когда вошелъ Минутта. У столовъ сидѣли еще и другіе люди; между прочимъ, толстая крестьянка въ полосатомъ, красномъ съ чернымъ, шерстяномъ вязаномъ платкѣ, накинутомъ на плечи. Повидимому, всѣ они знали Минутту; войдя, онъ сталъ почтительно кланяться направо и налѣво, но встрѣченъ былъ громкими восклицаніями и хохотомъ. Толстая крестьянка даже встала и хотѣла пуститься въ плясъ съ нимъ.

— Только не сегодня, только не сегодня, — сказалъ онъ, уклоняясь отъ нея; затѣмъ онъ прямо направился къ хозяину, держа шляпу въ рукахъ, и обратился къ нему:

— Я перетаскалъ весь уголь въ кухню; сегодня, пожалуй, не найдется больше никакой работы?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ хозяинъ, — какая тамъ еще можетъ быть работа?

— Никакой, — подтвердилъ Минутта и боязливо отступилъ назадъ.

Онъ былъ необыкновенно дуренъ. У него были спокойные синіе глаза, но передніе зубы отвратительно торчали впередъ, и походка была какая-то связанная, ущемленная, что было обусловлено какимъ-то тѣлеснымъ поврежденіемъ. Волосы его уже порядочно посѣдѣли; борода была сравнительно темнѣе, но такъ жидка, что кожа повсюду сквозила. Человѣкъ этотъ былъ когда-то морякомъ, а теперь жилъ у родственника, содержавшаго внизу у присгани маленькій угольный складъ. Онъ рѣдко или почти никогда не подымалъ глазъ, когда говорилъ съ кѣмъ-нибудь.

Его подозвали къ одному изъ столовъ; господинъ въ сѣромъ лѣтнемъ костюмѣ энергично кивалъ ему и показывалъ ему бутылку пива.

— Подойдите-ка сюда и получите стаканчикъ грудного молочка! А кромѣ этого мнѣ хочется посмотрѣть, какой видъ будетъ у васъ безъ бороды, — говорилъ онъ.

Почтительно, все еще держа фуражку въ рукахъ, согнувшись подошелъ Минутта къ столу. Проходя мимо Нагеля, онъ скривилъ ротъ въ улыбку и немножко пошевелилъ губами.

Онъ остановился передъ господиномъ въ сѣромъ въ костюмѣ и прошепталъ:

— Не такъ громко, господинъ судья, пожалуйста.. Видите, тутъ посторонніе.

— Такъ что же изъ этого, Боже мой! — возразилъ судья, — я только хотѣлъ предложить вамъ стаканчикъ пива. А вы являетесь и бранитесь за то, что я такъ громко говорю.

— Нѣтъ, вы не поняли меня, извините меня, пожалуйста. Но когда тутъ посторонніе, мнѣ не хотѣлось бы, чтобы разговоръ шелъ о разныхъ прежнихъ выходкахъ. А пиво я тоже не могу сейчасъ пить. Сейчасъ не могу.

— Такъ? Не можете? Не можете сейчасъ пить пиво?

— Нѣтъ, только не теперь, благодарю васъ.

— Какъ? Вы меня благодарите не теперь? Когда же вы будете благодарить меня?

— Ахъ, вы меня не поняли, право!

— Ну, вотъ это такъ. Безъ глупостей! Чего же вамъ собственно нужно?

Судья посадилъ Минутту на стулъ силой; Минутта посидѣлъ одно мгновенье и снова вскочилъ.

— Нѣтъ, оставьте меня въ покоѣ, — сказалъ онъ, — я не переношу хмельного, а въ настоящее время я еще меньше могу переносить его, чѣмъ прежде: Богъ его знаетъ, отчего это такое. Я пьянъ еще прежде, чѣмъ выпью, а когда выпью еще громче говорю всякія глупости.

Судья всталъ, твердо посмотрѣлъ ему прямо въ глаза, вручилъ ему стаканъ пива и воскликнулъ:

— На здоровье!

Пауза. Минутта на мгновеніе подымаетъ глаза, отстраняетъ волосы со лба и молчитъ.

— Ну, пусть ужъ будетъ по вашему, но только одну каплю, — говоритъ онъ потомъ, — только немножечко, чтобы имѣть честь чокнуться съ вами.

— Выпить! — восклицаетъ судья и отворачивается, чтобы громко не расхохотаться.

— Нѣтъ, не все, не все. Зачѣмъ мнѣ пить, когда мнѣ это противно? Да, не сѣтуйте на меня за это и не дѣлайте изъ-за этого такого сердитаго лица; лучше ужъ я на этотъ разъ сдѣлаю по вашему, если ужъ вы непремѣнно хотите. Авось мнѣ не ударитъ отъ этого въ голову; смѣшно, право, а я не могу вынести даже такого пустяка… За ваше здоровье!

— Выпить! выпить! — кричитъ снова судья. — До дна! Такъ, вотъ это хорошо. Ну, теперь сядемте и будемъ гримасничать. Сначала поскрежещите зубами, а потомъ я остригу вамъ бороду, чтобы вы на десять лѣтъ помолодѣли. Итакъ, прежде изобразите намъ скрежетъ зубовный!

— Нѣтъ, этого я не сдѣлаю. Не сдѣлаю, когда тутъ посторонніе. Не требуйте этого отъ меня, я, право, этого не сдѣлаю, — возражаетъ Минутта, намѣреваясь уйти. — Да у меня и времени нѣтъ, — прибавляетъ онъ.

— И времени нѣтъ? Это грустно. Ха-ха, право, грустно. Совсѣмъ времени нѣтъ, а?

— Нѣтъ, теперь нѣтъ!

— Ну, вотъ что: а если я вамъ скажу, что у меня на умѣ подарить вамъ другой сюртукъ, вмѣсто того, что вы носите… Дайте-ка мнѣ, впрочемъ, посмотрѣть! Да, этотъ ужъ совсѣмъ износился! Посмотрите-ка. Его ужъ можно пальцемъ проткнуть! — И судья, найдя маленькую дырочку, просунулъ въ нее палецъ. — Вся матерія подается; она уже расползается при одномъ прикосновеніи; нѣтъ, да вы только взгляните!

— Оставьте, оставьте меня, пожалуйста! Ради Бога, ну что я вамъ сдѣлалъ? И платье мое оставьте въ покоѣ!

— Да вѣдь, Боже мой, я обѣщаю вамъ другое на завтрашній же день; я обѣщаю вамъ его въ… постойте-ка: разъ, два, четыре, семь — въ присутствіи семи человѣкъ. Что это съ вами случилось сегодня? Вы вспыльчивы, злы и желали бы всѣхъ насъ затоптать ногами. Да, вы именно таковы. И только за то, что я хватаю васъ за платье.

— Простите, это я нечаянно сталъ злиться; вы знаете сами, я всегда стараюсь доставить вамъ удовольствіе.

— Ну, такъ сдѣлайте мнѣ удовольствіе и сядьте.

Минутта отстранилъ свои сѣдые волосы со лба и сѣлъ.

— Хорошо, а теперь сдѣлайте мнѣ удовольствіе и поскрежещите немножко зубами.

— Нѣтъ, этого я не сдѣлаю.

— Такъ? Такъ вы этого не сдѣлаете? Да или нѣтъ?

— Нѣтъ! Господи Твоя воля, ну что я вамъ сдѣлалъ? Неужели вы не можете оставить меня въ покоѣ? Почему это я непремѣнно долженъ игратъ роль шута передъ всѣми? Тотъ чужой господинъ смотритъ сюда; я это замѣтилъ, онъ посматриваетъ на насъ и навѣрно тоже смѣется. Это ужъ навѣрно такъ; тогда, въ первый день, когда вы пришли, докторъ Стенерсенъ тоже хваталъ меня, онъ и васъ научилъ дѣлать изъ меня шута, а теперь вы учите тому же самому того господина. Тутъ всегда одинъ у другого научаются.

— Ну, ужъ ладно! ладно! Говорите: да или нѣтъ?

— Нѣтъ! вы же слышали! — воскликнулъ Минутта и вскочилъ со стула. Но такъ какъ онъ боялся быть слишкомъ дерзкимъ, онъ снова сѣлъ и прибавилъ: — Я совершенно не могу скрежетать зубами, повѣрьте же мнѣ!

— Вы не можете? Ха-ха-ха! А если можете? Вѣдь вы великолѣпно скрежещете зубами!

— Богъ свидѣтель, не могу!

— Xa-xa-xa! Вы однако это прекрасно дѣлали!

— Да, но я тогда былъ пьянъ; я ужъ совсѣмъ не помню; у меня голова тогда шла кругомъ. Я послѣ того цѣлыхъ два дня боленъ былъ.

— Совершенно вѣрно, — сказалъ судья. — Вы тогда были пьяны; съ этимъ я согласенъ. Зачѣмъ вы, впрочемъ, болтаете объ этомъ въ присутствіи всѣхъ этихъ господъ? Я бы этого никогда не сдѣлалъ. Но у васъ нѣтъ природнаго такта, это я могу сказать вамъ, хотя вы вообще весьма славный человѣкъ.

Тутъ хозяинъ вышелъ изъ кафе. Минутта молчалъ; судья посмотрѣлъ на него и сказалъ:

— Ну, что изъ этого выйдетъ? Подумайте-ка о сюртукѣ.

— Я и думаю объ этомъ, — возразилъ Минутта, — но я не могу и не хочу больше пить. Вѣдь знаете.

— Вы хотите и вы можете! Слышали, что я сказалъ? Хотите и можете, говорю я. И если я долженъ вливать вамъ насильно въ глотку, то…

Съ этими словами судья всталъ и подошелъ въ Минуттѣ со стаканомъ въ рукѣ.

— Такъ! а теперь откройте ротъ.

— Нѣтъ, клянусь вамъ Богомъ, я не хочу больше пива! — вскричалъ Минутта, поблѣднѣвъ отъ волненія. — И никто въ мірѣ не заставитъ меня. Да; вы должны извинить меня, мнѣ ужъ очень скверно бываетъ послѣ; вы не знаете, каково мнѣ бываетъ послѣ; лучше ужъ я опять… лучше опять буду скрежетать зубами, безъ пива!

— Ну, это другое дѣло, чортъ васъ возьми совсѣмъ, это другое дѣло, если вы готовы это сдѣлать и безъ пива.

— Да, ужъ лучше я это сдѣлаю безъ пива.

И Минутта сталъ скрежетать зубами среди адскаго хохота всѣхъ присутствующихъ. Нагель дѣлалъ видъ, что все еще читаетъ свою газету; онъ сидѣлъ совсѣмъ смирно сзади на своемъ мѣстѣ у окна.

— Громче! громче! — кричалъ судья; — громче скрежещите, а то намъ не слышно!

Минутта сидѣлъ плотно и прямо, какъ свѣчка, на своемъ стулѣ и крѣпко держался за него обѣими руками, словно боялся упасть; при этомъ онъ скрежеталъ зубами, такъ что голова его тряслась. Всѣ смѣялись; крестьянка тоже такъ смѣялась, что слезы текли у нея по щекамъ; она не знала, куда дѣваться отъ хохота и два раза сплюнула на полъ отъ восторга.

— Господи, помилуй меня грѣшную! — хрипѣла она внѣ себя.

— Вотъ! Громче я не могу скрежетать, — сказалъ Минутта. — я, право, не могу, Богъ мнѣ свидѣтель; повѣрьте мнѣ, я теперь, правда, ужъ не могу больше.

— Ну, такъ отдохните, а потомъ опять начните. Только вы должны еще поскрежетать зубами. Послѣ этого мы обрѣжемъ вамъ бороду. Ну, попробуйте-ка пива; да, вы должны, вотъ оно стоитъ передъ вами.

Минутта только потрясъ головою и молчалъ. Судья досталъ свой кошелекъ и положилъ на столъ 25 кронъ. Затѣмъ онъ сказалъ:

— Хотя вы соглашаетесь дѣлать это за десять, я жертвую вамъ двадцать пятъ; я повышаю вашу таксу. Такъ-то!

— Не мучайте меня, я все-таки этого не сдѣлаю.

— Вы не сдѣлаете этого? вы отказываетесь?

— Ахъ ты, Господи ты Боже мой! Да послушайте вы меня хоть разъ, оставьте меня въ покоѣ! Я ничего больше не сдѣлаю, чтобы получить сюртукъ, вѣдь я тоже человѣкъ, какъ вы думаете? Чего же вамъ отъ меня нужно?

— Ну, я вамъ только одно скажу: какъ видите, я отщипываю вотъ этотъ кусочекъ сигарнаго пепла вамъ въ стаканъ; видите? А теперь беру этотъ маленькій кусочекъ спички и еще вотъ эту малость спички, и обѣ эти щепочки бросаю на вашихъ глазахъ въ тотъ же самый стаканъ. Такъ! И вотъ ручаюсь вамъ, что вы все-таки свои стаканъ выпьете до самаго дна. Навѣрняка!

Минутта вскочилъ. Онъ замѣтно дрожалъ, его сѣрые волосы снова спустились ему на лобъ, и онъ уставился въ лицо судьи. Это продолжалось нѣсколько секундъ.

— Нѣтъ, это слишкомъ, это слишкомъ! — вскричала тутъ крестьянка. — Этого вы не сдѣлаете! Ха-ха-ха! Господи, помилуй меня грѣшную!

— Такъ вы не хотите? Вы отказываетесь? — спросилъ судья. Онъ опять всталъ.

Минутта дѣлалъ усилія, чтобы заговорить, но не произносилъ ни слова. Всѣ глядѣли на него.

Тогда Нагель внезапно всталъ со своего мѣста у окна, отложилъ газету въ сторону и направился вглубь комнаты. Онъ не торопился и не шумѣлъ, однакоже всеобщее вниманіе тотчасъ обратилось на него. Онъ остановился возлѣ Минутты, положилъ ему руку на плечо и началъ громкимъ, чистымъ голосомъ:

— Если вы возьмете вашъ стаканъ и выльете его на голову этой собаки, я плачу вамъ тотчасъ десять кронъ и беру всѣ послѣдствія на себя. — Онъ указалъ пальцемъ на лицо судьи и повторилъ: — Я подразумѣваю вотъ эту собаку!

Все тотчасъ же стихло. Минутта со страхомъ переводилъ выпученные глаза съ одного на другого и говорилъ: «Но?.. Нѣтъ… но?..» — Дальше онъ не шелъ; однако эти слова повторялъ онъ безпрерывно дрожащимъ голосомъ, какъ будто предлагалъ какой-то вопросъ. Никто, кромѣ него, не говорилъ ни слова. Пораженный судья отступилъ шагъ назадъ и споткнулся о свой стулъ; онъ былъ блѣденъ, какъ мѣлъ, и попрежнему не говорилъ ни слова. Ротъ его былъ открытъ.

— Я повторяю, — продолжалъ Нагель громко и медленно, — что даю вамъ десять кронъ. чтобы вы бросили свой стаканъ въ лобъ этой собакѣ. Вотъ, я держу деньги въ рукахъ. А о послѣдствіяхъ вамъ тоже не придется заботиться. — И Нагель, дѣйствительно, вручилъ Минуттѣ десять кронъ.

Но Минутта повелъ себя неожиданнымъ образомъ. Онъ вдругъ направился въ уголокъ залы, прибѣжалъ туда своими маленькими, ущемленными шажками и усѣлся тамъ, ничего не отвѣчая. Онъ сидѣлъ съ опущенной головой и косился во всѣ стороны, пока колѣни его, повидимому отъ страха, нѣсколько разъ сгибались и высоко подскакивали сами собою.

Вдругъ дверь отворилась, и вошелъ хозяинъ. Онъ сталъ справляться со своими дѣлами за буфетомъ, ничего не подозрѣвая о томъ, что только что произошло. Только когда судья внезапно вскочилъ и протянулъ обѣ руки къ Нагелю въ порывѣ нѣмого бѣшенства, хозяинъ насторожился и спросилъ:

— Что такое, Господи?..

Но никто ничего не отвѣтилъ. Судья два раза дико махнулъ передъ собою руками, но каждый разъ натыкался на сжатые кулаки Нагеля. Онъ ничего не достигъ; эта неудача раздражила его и онъ сталъ слѣпо наноситъ удары по воздуху, словно хотѣлъ всѣхъ разогнать вокругъ себя; наконецъ, онъ метнулся въ сторону, къ столу, повалился на табуретку и упалъ на колѣни. Слышно было его громкое дыханіе, вся фигура его была неузнаваема отъ бѣшенства; помимо всего, онъ почти въ кровь обколотилъ себѣ руки объ эту пару остроугольныхъ кулаковъ, которые попадались ему всюду, куда бы онъ ни направилъ руку. Теперь въ кафе поднялся всеобщій гвалтъ. Крестьянка и всѣ ея спутники устремились къ двери, между тѣмъ, какъ прочіе перекрикивали одинъ другого, желая вступиться. Наконецъ, судья снова поднялся и пошелъ на Нагеля; онъ остановился и закричалъ, далеко вытянувъ передъ собою руки, закричалъ, коротко дыша, въ смѣшномъ отчаяніи, словно онъ не находилъ словъ:

— Ты проклятый… чортъ бы побралъ тебя, болванъ!

Нагель смотрѣлъ на него и посмѣивался, потомъ онъ подошелъ къ столу, взялъ его шляпу и подалъ ее судьѣ съ поклономъ. Судья рванулъ шляпу къ себѣ и въ бѣшенствѣ своемъ хотѣлъ бросить ее обратно, но опомнился и съ силой напялилъ ее себѣ на голову. Вслѣдъ за тѣмъ онъ направился къ выходу. На шляпѣ его образовались двѣ большія ямки, придававшія ему потѣшный видъ.

Тогда хозяинъ выступилъ впередъ и потребовалъ объясненій. Онъ обратился къ Нагелю, схвативъ его за руку:

— Что здѣсь такое происходитъ? Что все это значитъ?

Нагель отвѣтилъ:

— Не угодно ли вамъ тотчасъ оставить мою руку? Я отъ васъ не убѣгу. Впрочемъ, здѣсь ничего не происходитъ; я оскорбилъ человѣка, который только-что вышелъ, и онъ хотѣлъ было защищаться; объ этомъ нечего больше говоритъ, все въ совершенномъ порядкѣ!

Но хозяинъ былъ золъ и топнулъ ногою.

— Прошу не затѣвать дракъ! — крикнулъ онъ. — Я не допущу, чтобы тутъ происходили драки! Если вы хотите задавать представленія, ступайте на улицу, а въ моемъ заведеніи имъ нѣтъ мѣста. Что вы всѣ тутъ, съ ума сошли?

— Да, все это прекрасно, — вмѣшались тутъ два, три другіе гостя, — но вѣдь мы все это видѣли. — И, по склонности большинства людей придерживаться того, кто въ данное мгновеніе является побѣдителемъ, они безусловно приняли сторону Нагеля. Они выяснили хозяину все происшествіе.

Самъ Нагель пожалъ плечами и отошелъ къ Минуттѣ. Безъ всякихъ предисловій онъ спросилъ маленькаго дурачка съ сѣдыми волосами:

— Въ какихъ же это вы отношеніяхъ состоите съ этимъ судьей, что онъ смѣетъ такимъ образомъ обращаться съ вами?

— Не говорите нелѣпостей! — отвѣчалъ Минутта. — Ни въ какихъ отношеніяхъ я съ нимъ не состою, онъ мнѣ чужой. Я только разъ на рыночной площади что-то сплясалъ ему за десять оръ. Изъ-за этого онъ и придирается ко мнѣ со своими шутками.

— Такъ вы танцуете что-нибудь передъ публикой и берете за это деньги?

— Да, иногда. Только это случается не часто: когда я нуждаюсь въ десяти орахъ и мнѣ больше негдѣ достать ихъ.

— А зачѣмъ вамъ бываютъ нужны деньги?

— Для многаго. Во-первыхъ, я глупъ, неспособенъ ни къ чему и это мнѣ грустно. Когда я былъ морякомъ и могъ самъ прокормиться, мнѣ было во всѣхъ отношеніяхъ лучше; но я получилъ поврежденіе: я упалъ съ мачты и получилъ переломъ, и съ тѣхъ поръ ужъ не могу такъ хорошо перебиваться. Я получаю пропитаніе и все необходимое отъ дяди; я и живу у него и живу въ довольствѣ; да даже больше того, потому что мой дядя торгуетъ углемъ и этимъ живетъ. Но я самъ тоже приношу немножко въ хозяйство, особенно теперь, лѣтомъ, когда уголь совсѣмъ плохо продается. Это все такъ же вѣрно, какъ то, это я сижу передъ вами и разъясняю вамъ дѣло. Вотъ въ эти-то дни десять оръ и бываютъ кстати, я покупаю тогда что-нибудь на эти деньги и приношу съ собою домой. Что же до судьи, такъ его забавляетъ, когда я танцую, именно потому и забавляетъ, что я изуродованъ и не могу танцовать, какъ слѣдуетъ.

— А это случается съ вѣдома и согласія вашего дяди, когда вы пляшете на площади за деньги?

— Нѣтъ, нѣтъ, это нѣтъ. Этого вы не думайте. Онъ часто говоритъ: «Убирайся со своимъ фиглярствомъ!» Да, онъ это называетъ фиглярствомъ, когда я прихожу со своими десятью орами, и мнѣ здорово влетаетъ, ругаетъ онъ меня, а люди ничего… похваливаютъ.

— Ну, такъ это было во-первыхъ. А во-вторыхъ?

— То-есть какъ?

— Во-вторыхъ?

— Я не пойму что-то.

— Вы сказали: во-первыхъ, вы глуповаты; ну, а во-вторыхъ?

— Если я такъ сказалъ, такъ простите.

— Такъ вы только глупы и больше ничего?

— Извините ужъ, пожалуйста.

— Вашъ отецъ былъ пасторомъ?

— Да, мой отецъ былъ пасторъ.

Пауза.

— Слушайте, — сказалъ Нагель, — если вамъ не къ спѣху, такъ пойдемте со мной въ мою комнату. Хотите? ладно! Вы курите? ладно! Такъ пожалуйста! Я живу наверху. Если вы подыметесь со мною, я буду вамъ очень благодаренъ.

Ко всеобщему удивленію, Нагель съ Минуттой поднялись во второй этажъ, гдѣ и оставались весь вечеръ вмѣстѣ.

III.

Минутта усѣлся и закурилъ сигару.

— Вы ничего не пьете? — спросилъ Нагель.

— Нѣтъ, я пью очень мало; у меня отъ хмельного очень въ головѣ мѣшается, а черезъ нѣсколько времени я начинаю все видѣть вдвойнѣ, — отвѣчалъ его гость.

— А пивали вы когда-нибудь шампанское? Навѣрно, пивали?

— Да, много, много лѣтъ тому назадъ, на серебряной свадьбѣ моихъ родителей я пилъ шампанское.

— Вамъ оно нравилось?

— Да, мнѣ помнится, очень вкусно было.

Нагель позвонилъ и велѣлъ подать шампанскаго. Пока они прихлебывали и курили, Нагель неожиданно сказалъ, пристально глядя на Минутту:

— Скажите, пожалуйста, — это вѣдь только вопросъ, который, можетъ быть, покажется вамъ очень смѣшнымъ, — но все-таки скажите, не можете ли вы за извѣстную сумму выдать себя за отца одного ребенка, чужого ребенка? Это мнѣ такъ, случайно пришло въ голову.

Минутта посмотрѣлъ на него вытаращенными глазами, но молчалъ.

— За маленькую сумму, въ пятьдесятъ кронъ, или, скажемъ, даже до двухсотъ кронъ?

Минутта покачалъ годовой и долго молчалъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, наконецъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, не хотите? Я вамъ деньги заплачу полностью.

— Это не поможетъ. Я не могу этого сдѣлать. Я не могу въ этомъ случаѣ служить вамъ.

— Почему же именно не можете?

— Будетъ! Не говорите больше ничего и не просите меня. Вѣдь я тоже человѣкъ.

— Да, разумѣется, вы человѣкъ! Очень можетъ быть, что это было слишкомъ грубо съ моей стороны! Съ какой стати вамъ оказывать человѣку подобную услугу? Но мнѣ бы хотѣлось предложить вамъ еще одинъ вопросъ! Не хотите ли… не можете ли вы пройти по всему городу съ газетой или такой бумажной трубой, укрѣпленной на спинѣ? Начать отсюда, изъ гостиницы, и пройти черезъ базарную площадь на пристань. Ну, что? Можете вы это сдѣлать? За пять кронъ?

Минутта со стыдомъ опустилъ голову и машинально повторилъ: пять кронъ. Больше онъ ничего не сказалъ.

— Ну, да, или десять кронъ, если хотите; скажемъ, десять кронъ. Такъ, за десять вы согласны?

Минутта поднялъ волосы со лба.

— Я не понимаю, почему это всѣ, кто пріѣзжаетъ сюда, ужъ по виду узнаютъ, что я передъ всякимъ готовъ дурака валять, — сказалъ онъ.

— Какъ видите, я могу вамъ тотчасъ же выплатить деньги, продолжалъ Нагель, — это зависитъ всецѣло отъ васъ.

Минутта устремилъ взглядъ на ассигнаціи, уставился на деньги словно потерянный, какъ настоящій лакомка, и воскликнулъ:

— Да, я…

— Извините! — быстро заговорилъ Нагель, — извините, что я перебиваю васъ, — снова сказалъ онъ, что бы помѣшать рѣчи своего собесѣдника. — Какъ ваше имя? Я не знаю, какъ васъ звать, хотя вы, кажется, только-что мнѣ сказали.

— Мое имя — Грогардъ.

— Такъ? Грогардъ? Такъ вы родственникъ приходскому священнику?

— Да, это тоже вѣрно.

— Такъ о чемъ же мы говорили? Итакъ — Грогардъ? Ну, такъ вы, разумѣется, не желаете пріобрѣсти десять кронъ такимъ способомъ? А?

— Нѣтъ, — неувѣренно прошепталъ Минутта.

— Ну, теперь я вотъ что вамъ скажу, — сказалъ Нагель и заговорилъ тутъ очень медленно.

— Я съ удовольствіемъ дамъ вамъ эти десять кромѣ, потому что вы не хотите дѣлать то, что я вамъ предлагаю. А если вы доставите мнѣ удовольствіе, принявъ эти деньги, я еще дамъ вамъ десять кронъ. Не удивляйтесь, это маленькая услуга меня нисколько не стѣсняетъ; у меня теперь много, очень много денегъ; такой пустякъ мнѣ ничего не стоитъ. — Доставши деньги, Нагель продолжалъ: — Вы доставляете мнѣ только удовольствіе, пожалуйста!

Но Минутта сидѣлъ теперь, словно нѣмой, счастье кружило ему голову и онъ боролся со слезами.. Съ полминуты онъ мигалъ и глоталъ слезы; тогда Нагель сказалъ:

— Вамъ, вѣроятно, лѣтъ сорокъ или около того?

— Сорокъ три, мнѣ уже минуло сорокъ три.

— Такъ. Спрячьте теперь деньги въ карманъ и… На здоровье! Послушайте-ка: какъ звать судью, съ которымъ мы поговорили въ кафе?

— Этого я не знаю, мы называемъ его судьей; онъ судья въ Гардесфогтей.

— Ну, да это, впрочемъ совершенно все равно. Скажите, пожалуйста…

— Извините! — Минутта уже не могъ бороться съ собою, онъ внѣ себя, ему хочется объясниться, но онъ лепеталъ какъ дитя. — Простите! Извините меня! — говоритъ онъ. И долгое время онъ ничего не можетъ произнести, кромѣ этого.

— Я хотѣлъ поблагодарить васъ, по настоящему поблагодарить отъ настоящаго… — Пауза.

— Ну да, хорошо, мы уже покончили съ этимъ, — рѣшаетъ Нагель.

— Нѣтъ, подождите немножко! — воскликнулъ Минутта. — Извините, до мы еще не покончили. Вы подумали, что я не хочу этого сдѣлать, что тутъ моя злая воля и что мнѣ одно удовольствіе — танцовать на заднихъ лапкахъ; но вотъ вѣрно говорю, какъ Богъ святъ… Такъ развѣ мы съ этимъ покончили? Можемъ ли мы сказать, что мы покончили, когда вы, быть можетъ, подумали, что я только изъ-за цѣны, что я за пять кронъ не хотѣлъ этого продѣлать? Я надѣюсь, вы не подумали, что я только затѣмъ не согласился, чтобы выманить больше. Вотъ и все, мнѣ нечего больше сказать!

— Ну, да, да, конечно! Не будемъ больше говорить объ этомъ. Человѣкъ съ вашимъ именемъ и воспитаніемъ не долженъ дѣлать такихъ дурацкихъ выходокъ. Правда?.. А вотъ, что мнѣ пришло въ голову: вы, навѣрно, знаете всевозможныя происшествія, которыя случаются здѣсь въ городѣ? Дѣло въ томъ, что я намѣреваюсь непремѣнно остаться здѣсь на довольно долгое время, задержусь я здѣсь, вѣрнѣй коего, нѣсколько лѣтнихъ мѣсяцевъ. Что вы скажете? Вѣдь вы здѣшній житель?

— Да, я здѣсь родился, отецъ мой былъ здѣсь пасторомъ, а я живу здѣсь тринадцать лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ расшибся.

— Вы разносите уголья? Мнѣ помнится, вы говорили, что принесли уголь въ гостиницу?

— Да, я разношу уголь по домамъ. Это меня не стѣсняетъ, если вы только ради этого спрашиваете. Это — старая привычка и мнѣ это ничего, если только я осторожно поднимаюсь на лѣстницы. Прошлой зимой я, впрочемъ, упалъ разъ, да такъ разбился, что долго ходилъ съ костылемъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Какъ же это случилось?

— Это было на крыльцѣ банка. Ступеньки немножко обледенѣли. Я поднимался на крыльцо съ довольно-таки тяжелымъ кулемъ. Я уже дошелъ почти до середины, вижу консулъ Андресенъ спускается сверху. Я хочу повернуться, чтобы снова сойти внизъ и дать ему дорогу. Не то, чтобы онъ этого потребовалъ, но вѣдь это само собою разумѣется, и я ужъ во всякомъ случаѣ самъ бы такъ сдѣлалъ. Но въ эту самую минуту я, по несчастью, поскользнулся на ступенькахъ и упалъ. Я упалъ на правое плечо. Это смѣшно слушать, но я правда упалъ на правое плечо, а потомъ раза два перевернулся. «Какъ вы себя чувствуете? — спросилъ меня консулъ. — Вы не кричите, вамъ, значитъ, не больно?» — Нѣтъ, — отвѣчаю я, — дѣло еще счастливо обошлось. — Но не прошло и пяти минутъ, какъ я уже два раза кряду упалъ въ обморокъ; кромѣ того, у меня вспухъ животъ, потому что отозвалась моя старая боль. Консулъ однако широко, сверхъ всякой мѣры наградилъ меня, потому что вѣдь не его же это была вина.

— А вы ничего больше не повредили себѣ? Голову вы не ушибли?

— Ну, да, есть немножко. Я теперь кашляю кровью.

— А консулъ помогалъ вамъ во время болѣзни?

— Да, въ самыхъ широкихъ размѣрахъ. Онъ присылалъ мнѣ то того, то другого, онъ ни единаго дня не забывалъ обо мнѣ. А ужъ лучше всего было то, что въ тотъ день, когда я поправился и пришелъ поблагодарить его, онъ поднялъ флагъ. Онъ отдалъ приказаніе непремѣнно поднятъ флагъ, именно въ мою честь, хотя это былъ день рожденія фрейлейнъ Фредерики.

— Кто это фрейлейнъ Фредерика?

— Его дочка.

— Такъ. Это было мило съ его стороны. Ахъ, да! не знаете ли: почему это на-дняхъ здѣсь были выставлены флаги?

— На-дняхъ? Постойте, дайте мнѣ вспомнить… Это было такъ съ недѣлю назадъ? Ну, да, это было въ честь помолвки фрейлейнъ Килландъ, помолвки Дагни Килландъ. Да, да, онѣ всѣ становятся невѣстами одна за другой, а потомъ выходятъ замужъ и уѣзжаютъ. Я теперь имѣю знакомыхъ и пріятельницъ, такъ сказать, по всей странѣ и изъ нихъ нѣтъ ни одной, которой мнѣ не хотѣлось бы повидать снова. Видѣлъ я, какъ онѣ вмѣстѣ играли дѣтьми, и въ школу ходили, и конфирмовались и выросли вмѣстѣ. Теперь Дагни двадцать три года. Вѣдь она всеобщая любимица въ городѣ. Да и хороша же она. Она обручена съ лейтенантомъ Гансеномъ, который мнѣ въ свое время подарилъ вотъ эту фуражку. Онъ тоже здѣшній.

— У этой фрейлейнъ Килландъ свѣтлые волосы?

— Да, у нея свѣтлые волосы. Она совершенно необыкновенно красива и всѣ были въ нее влюблены.

— Я видѣлъ ее у церковнаго двора. Вѣдь она гуляетъ съ краснымъ зонтикомъ?

— Именно. Насколько я знаю, нѣтъ ни одной, у которой былъ бы красный зонтикъ, кромѣ нея. Вѣрно ее-то вы и видѣли, если только у нея была толстая бѣлокурая коса. Она совсѣмъ особенная. Но вы, можетъ быть, еще не разговаривали съ нею?

— Отчего же? можетъ быть и разговаривалъ. — И Нагель задумчиво прибавилъ какъ бы про себя: — Нѣтъ! такъ это была фрейлейнъ Килландъ!

— Да, но вы поговорили мелькомъ? У васъ вѣрно, еще не было длиннаго разговора съ нею? Этого вамъ предстоитъ еще добиться. Она очень громко смѣется, когда видитъ что-нибудь смѣшное, а иногда смѣется изъ-за пустяковъ. Когда вы съ ней будете разговаривать, вы увидите, какъ она внимательно будетъ слушать, что вы говорите, выслушаетъ васъ до конца и ужъ тогда отвѣтитъ именно на ваши слова; а когда отвѣчаетъ, она краснѣетъ; я это часто замѣчалъ, когда она съ кѣмъ-нибудь разговариваетъ. Со мной-то она, конечно, иначе: со мной она болтаетъ себѣ, какъ только встрѣтится; со мной она безъ церемоній. Я, напримѣръ, встрѣчаю ее на пути, пойду къ ней, она сейчасъ остановится, какъ бы ей ни было къ спѣху, и подаетъ мнѣ руку. Если не вѣрите, посмотрите когда-нибудь.

— Отчего же? Я, конечно, вѣрю. Такъ у васъ славная пріятельница въ лицѣ фрейлейнъ Килландъ?

— Ну, разумѣется, только въ томъ смыслѣ, что она всегда ко мнѣ привѣтлива; въ другихъ отношеніяхъ этого и быть бы не могло, это ясно. Я прихожу иногда на церковный дворъ, когда меня позовутъ и, насколько могу судить, я не бываю тамъ лишнимъ, когда прихожу туда и незваннымъ. Фрейлейнъ Дагни давала мнѣ даже книги, когда я былъ боленъ, она даже сама принесла ихъ мнѣ подъ мышкой, когда я былъ боленъ.

— Какія бы это могли бытъ книги?

— Вы хотите сказать, какія же это могли быть книги, которыя я могъ читать и понимать?

— Нѣтъ, на этотъ разъ вы меня не поняли; вашъ вопросъ остроуменъ, но вы не поняли. Вы интересный человѣкъ! Я хотѣлъ сказать: какія бы это могли быть книги, которыя держитъ у себя и читаетъ эта юная особа? Вотъ что мнѣ было бы пріятно узнать.

— Я помню, она разъ принесла мнѣ «Bauernetudenten» Гарборга, и еще двѣ какія-то книги, одна изъ нихъ была, кажется, «Рудинъ» Тургенева: Въ другихъ обстоятельствахъ читала она мнѣ вслухъ изъ «Unvensöhnlich» Гарборга.

— А это были ея собственныя книги?

— Это были книги ея отца. Имя ея отца стояло на переплетахъ.

— Такъ… Нѣтъ, теперь вы должны выпить? Хотите выпить за чье-нибудь здоровье? Напримѣръ, за здоровье семейства Килландъ? Это, должно быть, славная семья?

Когда они вышли, Нагель сказалъ: — Кстати! когда вы пришли тотъ разъ къ консулу Андресену, чтобы поблагодаритъ его, какъ вы разсказывали?..

— Я приходилъ поблагодарить его за помощь.

— Разумѣется… Но флаги вѣдь были уже подняты прежде, чѣмъ вы пришли!

— Да, онъ въ мою честь велѣлъ поднять ихъ, онъ самъ мнѣ это сказалъ.

Пауза.

— Отчего же нѣтъ. Только не были ли флаги подняты въ честь рожденія фрейлейнъ Фредерики?

— Ну, это ужъ само собой разумѣется, это такъ; стыдно было бы не поднять флаговъ въ день рожденія фрейлейнъ Фредерики.

— Конечно, вы совершенно правы… Но, чтобы начатъ рѣчь о другомъ: въ какомъ возрастѣ вашъ дядя?

— Ему, должно быть, подъ семьдесятъ. Нѣтъ, это, пожалуй слишкомъ, но ужъ во всякомъ случаѣ за шестьдесятъ. Онъ очень старъ, но очень бодръ для своихъ лѣтъ. Въ случаѣ нужды онъ еще можетъ читать безъ очковъ.

— Какъ его зовутъ?

— Тоже Грогардъ. Мы оба зовемся этимъ именемъ.

— У него собственный домъ или нанимаетъ?

— Онъ нанимаетъ комнату, въ которой мы живемъ, а угольный сарай его собственный. Намъ нетрудно выплачивать за квартиру, если только вы ради этого спрашиваете. Мы платимъ углемъ, а кромѣ того, я выплачиваю подчасъ какой-нибудь работишкой.

— Вашъ дядя не разноситъ уголья?

— Нѣтъ, это ужъ мое дѣло. Онъ справляется съ другими дѣлами, онъ все ведетъ, а я разнашиваю. Съ этимъ ужъ лучше мнѣ имѣть дѣло, потому что я сильнѣе его.

— Разумѣется. У васъ, вѣрно, есть какая-нибудь женщина для стряпни?

Пауза.

— Извините, — отвѣчалъ Минутта, — не сердитесь, я уйду, пожалуй, если вамъ угодно. Это все въ вашей волѣ. Вы, можетъ быть, задерживаете меня, чтобы мнѣ доставить удовольствіе, хотя вамъ самому какая же радость слушать мою болтовню? Можетъ быть, однако же вы разговариваете со мною съ какой-нибудь другой цѣлью, которой я не понимаю, тогда хорошо. Но если я уйду, мнѣ никто ничего худого не сдѣлаетъ, вы этого не думайте, я не встрѣчу никого, кто хотѣлъ бы меня обидѣть. Судья меня, навѣрно, не подстерегаетъ за дверью, чтобы отомстить мнѣ, если вы только этого боитесь. А если даже онъ тамъ и стоитъ, онъ мнѣ ничего не сдѣлаетъ, я увѣренъ.

— Поступайте такъ, какъ вамъ самому хочется. Мнѣ вы доставите только удовольствіе, если останетесь. Но вы не должны чувствовать себя обязаннымъ вести со мною разговоръ только изъ-за того, что я подарилъ вамъ пару кронъ на табакъ. Поступайте только такъ, какъ вамъ хочется.

— Я останусь, останусь! — воскликнулъ Минутта. — И да благословитъ васъ Господь. Я счастливъ тѣмъ, что вы находите нѣкоторое удовольствіе говорить со мной, хотя самъ-то я, сидя здѣсь съ вами, грѣшнымъ дѣломъ, стыжусь самого себя. Вѣдь я бы могъ притти къ вамъ въ болѣе приличномъ видѣ, если бы только у меня было время приготовиться заранѣе. Вѣдь я теперь въ старомъ дядиномъ сюртукѣ, который, правду сказать, совсѣмъ не держится, такъ что къ нему и прикоснуться нельзя. Вотъ посмотрите: а тутъ еще судья прорвалъ длинную прорѣху, вы, надѣюсь, не взыщете… Ну, нѣтъ, собственно для стряпни у насъ нѣтъ женщины. Мы и варимъ, и моемъ для себя сами, да это и не особенно трудно: мы устраиваемся зато по возможности проще. Когда мы, напримѣръ, утромъ сваримъ себѣ кофе, мы вечеромъ допиваемъ остатки, не разогрѣвая, такъ же и насчетъ ужина: мы и тутъ, такъ сказать, варимъ одинъ разъ на нѣсколько дней. Да и чего еще намъ требовать въ нашемъ положеніи? А кромѣ того, еще стирка выпадаетъ на мою долю. Когда нѣтъ другой работы, то и это все-таки времяпрепровожденіе.

Въ это время внизу раздался звонокъ и жильцы стали спускаться внизъ къ ужину.

— Это звонятъ къ столу? — сказалъ Минутта.

— Да, — отвѣчалъ Нагель, не вставая и не подавая ни малѣйшаго признака нетерпѣнія: наоборотъ, поправившись на стулѣ, онъ спросилъ: — Вы, можетъ быть, знали также Карльсена, котораго недавно нашли мертвымъ въ лѣсу? Вѣдь это былъ несчастный случай?

— Да, ужъ именно несчастный случай. Зналъ ли я его! Чудный человѣкъ и благороднѣйшая натура! Знаете, что онъ однажды сказалъ мнѣ? Разъ воскреснымъ утромъ меня рано позвали къ нему; этому, должно быть, ужъ годъ прошелъ; это было въ маѣ прошлаго года. Онъ попросилъ меня доставить письмо. — «Да, сказалъ я, съ удовольствіемъ, только на мнѣ сейчасъ башмаки худые, я не могу показываться людямъ въ такихъ башмакахъ. Если желаете, я пойду домой и надѣну другіе». — «Нѣтъ, не нужно, отвѣчалъ онъ, я думаю, это ничего, только бы вы не промочили ноги». — Онъ, видите ли, боялся, чтобы я не промочилъ ноги! Ну, тутъ онъ тихонько сунулъ мнѣ въ руку одну крону и вручилъ письмо. Когда я былъ уже на порогѣ, онъ быстро открылъ дверь и нагналъ меня; все его лицо такъ и сіяло, а я стоялъ и смотрѣлъ на него; въ глазахъ его стояли слезы. Тутъ онъ обнялъ меня, да прижался ко мнѣ крѣпко и сказалъ: «Теперь отнесите письмо, мой старый другъ, я васъ не забуду. Когда я буду пасторомъ и получу приходъ, вы должны поселиться у меня и всегда жить у меня. Да, да! А теперь идите! Дай Богъ вамъ счастья!» — Жалко, что онъ ужъ никогда не получитъ должности; а ужъ если бы онъ былъ живъ, онъ сдержалъ бы свое слово, это ужъ навѣрное!

— Такъ вы отнесли письмо?

— Да.

— А фрейлейнъ Килландъ рада была, когда его получила?

— Почему вы знаете, что это письмо было- къ фрейлейнъ Килландъ?

— Почему я знаю? Да вы сейчасъ сами сказали.

— Я сказалъ? Это неправда.

— Хе-хе. неправда? Вы думаете, что я что-нибудь вру вамъ?

— Нѣтъ, простите, очень можетъ быть, что вы правы; но я во всякомъ случаѣ не долженъ говорить этого. Это происходитъ отъ разсѣянности. Я въ самомъ дѣлѣ сказалъ вамъ?

— Почему же нѣтъ? Развѣ онъ не велѣлъ вамъ говорить?

— Нѣтъ, онъ не запрещалъ.

— Стало-быть, она?

— Да.

— Хорошо. Я это сохраню втайнѣ. Но скажите: понимаете ли вы, отчего онъ именно теперь умеръ?

— Нѣтъ. Когда-нибудь должно же было случиться это несчастье.

— Несчастье? Ахъ, да, правда. Такъ онъ упалъ и проткнулъ себѣ жилы на-смерть?

— Да, вѣрно онъ такъ погрузился въ свои мысли, что споткнулся и при паденіи порѣзалъ себѣ артеріи.

— Вы не знаете когда его хоронятъ?

— Знаю: завтра днемъ.

Послѣ этого ничего не было больше сказано о Карльсенѣ. Нѣкоторое время оба молчали. Сара заглянула въ дверь и доложила, что кушанье подано. Тотчасъ послѣ этого Нагель сказалъ:

— Ну, такъ фрейлейнъ Килландъ теперь просватана. Каковъ ея женихъ?

— Это — лейтенантъ Гансенъ, храбрый, прекрасный человѣкъ. Съ нимъ она ни въ чемъ не будетъ нуждаться.

— Онъ богатъ?

— Его отецъ богатъ.

— Онъ — купецъ?

— Нѣтъ, онъ пароходовладѣлецъ. Онъ живетъ дома за два отсюда; домикъ у него, правда, небольшой, да ему и не нужно другого: когда сынъ уѣдетъ, старики останутся одни. У нихъ есть еще дочь, да та замужемъ въ Англіи.

— Какое же, вы думаете, состояніе у Гансена?

— Ну, у него, можетъ быть, цѣлый милліонъ. Хотя этого никто не знаетъ.

Пауза.

— Да, — сказалъ наконецъ Нагель, — на свѣтѣ все несправедливо подѣлено! Что, Грогардъ, если бы у васъ была хоть малая доля его денегъ?

— Нѣтъ, Боже сохрани, зачѣмъ мнѣ? Нѣтъ, мы должны довольствоваться тѣмъ, что у насъ есть. Можетъ быть, они вовсе ужъ не такъ счастливы, тѣ, у кого такъ много…

— Нѣтъ, говорятъ… Однако, вотъ что сейчасъ пришло мнѣ въ голову: у васъ вѣдь не очень много времени для другой работы, разъ вы всюду растаскиваете уголь, не правда ли? Ну, разумѣется, я такъ и думалъ. Но я замѣтилъ, что вы спросили хозяина, нѣтъ ли еще какой-нибудь работы сегодня, помните?

— Нѣтъ.

— Да, внизу въ кафе. Вы сказали, что перетаскали весь уголь въ кухню и тотчасъ спросили, будетъ ли еще какая работа. Неужели не помните?

— Да, только тутъ было другое соображеніе. Такъ вы обратили вниманіе? Нѣтъ, тутъ дѣло въ томъ, что я надѣялся сейчасъ же получить деньги за уголь. Только я не могъ спроситъ прямо, поэтому и сказалъ, что вѣрно сегодня уже не будетъ больше никакой работы. Вотъ оно какое дѣло. Мы какъ разъ должны были уплатитъ долгъ и полагали свою надежду на уплату.

— Сколько же вамъ нужно на уплату долга? — спросилъ Нагель.

— Господи помилуй! — громко воскликнулъ Минутта, — и не говорите больше объ этомъ, вы намъ такъ помогли, такъ помогли! Весь разговоръ-то у насъ изъ-за шести кронъ, а у меня вашихъ двадцать кронъ въ карманѣ, и Господь да вознаградитъ васъ! А эти шесть кронъ должны мы лавочнику: онъ торопитъ насъ съ уплатой за картофель и другія вещи. Онъ прислалъ намъ счетъ, вотъ мы все и обдумывали: сколько намъ понадобится денегъ. Ну, да ужъ теперь намъ ничего не нужно, потому что мы можемъ спать себѣ спокойно, а завтра встанемъ себѣ безъ печали.

Пауза.

— Да, да! Ну, теперь, я думаю, лучше всего будетъ намъ выпить до дна и пожелать другъ другу спокойной ночи, — сказалъ Нагель и всталъ. — Ваше здоровье! Я надѣюсь, мы не въ послѣдній разъ побесѣдовали. Вы должны пообѣщать мнѣ притти еще разъ. Я живу въ номерѣ седьмомъ, какъ видите. Спасибо вамъ за посѣщеніе.

Нагель говорилъ искренно и просто и простился съ Минуттой рукопожатіемъ. Онъ проводилъ своего гостя внизъ до самой выходной двери; тутъ онъ поднялъ свою бархатную шапочку и сдѣлалъ глубокій поклонъ, какъ это уже было однажды.

Минутта вышелъ. Онъ кланялся безчисленное количество разъ, пока спиной подвигался по улицѣ; но онъ не произнесъ ни одного слова, хотя все время порывался что-то сказать.

Когда Нагель вышелъ въ столовую, онъ извинился передъ Сарой, что запоздалъ къ ужину.

IV.

Іоганнъ Нагель проснулся утромъ потому, что Сара постучала и принесла ему газеты. Онъ слегка просмотрѣлъ ихъ и, просматривая, постепенно бросалъ ихъ на полъ; онъ однако два раза перечелъ телеграмму о томъ, что простуда приковала Гладстона къ постели, и громко разсмѣялся надъ нею. Потомъ онъ скрестилъ руки надъ головой и предался слѣдующимъ размышленіямъ, время отъ времени произнося вслухъ ту или иную фразу:

"Какъ однако неосторожно ходить по лѣсу съ открытымъ ножомъ. Какъ легко можно нечаянно поскользнуться, такъ что остріе вонзится тебѣ въ одну или въ обѣ артеріи на рукахъ. Такъ-то вотъ случилось съ Карльсеномъ!… Ну, да впрочемъ почему бы нѣтъ? И отчего это всюду на свѣтѣ всѣ такъ судорожно цѣпляются за жизнь? Особенно, когда находишься все-таки въ далекой чужбинѣ и сверхъ того еще получаешь частную телеграмму «in Werdens Gang»… Xe-xe-xe! И потомъ: въ чемъ же собственно разница, расхаживать ли съ открытымъ ножемъ въ рукахъ или съ маленькой аптечной скляночкой въ жилетномъ карманѣ?

"Нѣтъ, Гладстонъ все-таки настоящій великанъ. Гладстонъ положительно будетъ жить, пока въ одинъ прекрасный день не умретъ отъ чрезмѣрнаго благоденствія. Будемъ надѣяться, что еще безчисленное количество лѣтъ будетъ онъ держать человѣчество au courant какой-нибудь своей простуды. Гладстонъ могущественъ, Гладстонъ несомнѣнно величайшій человѣкъ нашего вѣка. Это бы еще могъ быть нашимъ великимъ человѣкомъ? Викторъ Гюго умеръ, а… Представлю себѣ, что теперь 1703 годъ, скажемъ, 5-го марта 1703 г. Міръ безъ Гладстона — пустой міръ, однѣ только консервативныя газеты!

«Пусть же твоя сталь будетъ такъ же остра, какъ твое послѣднее нѣтъ!» Какъ это красиво! Какъ восхитительно-пошло! Ахъ, довольно-таки это напыщенно: быть человѣчнымъ! Поневолѣ думается при этомъ о славно раздувшемся дѣтскомъ носикѣ. Но у него все-таки была настоящая энергія; между прочимъ, онъ выбралъ себѣ весьма натуральное положеніе: лежа на животѣ, лицомъ въ лужѣ. Но время!… нѣтъ, Боже меня сохрани! Среди бѣла дня, съ послѣднимъ прости въ рукахъ, фу! Впрочемъ онъ былъ не безъ вкуса: онъ пошелъ за этимъ дѣломъ въ лѣсъ, въ этомъ мы солидарны. «Пошелъ мальчикъ въ лѣсъ гулять! ла-ла-ла-ла-ла!» Тамъ у насъ, по крайней мѣрѣ, ну хоть Вальдальскіе лѣса вдоль по дорогѣ къ Гьофику. Лежатъ бы тамъ, и дремать, и забыться и глядѣть прямо передъ собою широкооткрытыми глазами, и созерцать небеса, такъ чтобы, наконецъ, чуть-чуть постигнуть, какъ тамъ наверху совѣщаются и перешептываются о томъ, что происходитъ здѣсь внизу. «Ну, ужъ нѣтъ, — говоритъ моя покойная мама, — нѣтъ, если этотъ явится сюда, я пойду себѣ своей дорогой!» говоритъ она и дѣлаетъ изъ этого какой-то принципіальный вопросъ. «Хе-хе!» отвѣчаю я, и: «Эй! не тревожьте меня, не тревожьте меня!» И эти слова говорю я такъ громко, что привлекаю все вниманіе двухъ женственныхъ ангелочковъ, а именно: дочери Іаира и Свавы Бьернсона…

"Но время было безусловно неудачно выбрано. Я бы выбралъ страшную бурную ночь, черную какъ вороново крыло и безъ единой звѣздочки. А o письменномъ «прости» не было бы и рѣчи… Но зачѣмъ я впрочемъ, лежу здѣсь и думаю объ этомъ? Что мнѣ до всего этого? Что мнѣ за дѣло, Господи Твоя воля, до этого сантиментальнаго теолога съ его сталью и его послѣднимъ нѣтъ и пр. и пр.? Хе-хе-хе-хе, кой чортъ мнѣ во всемъ этомъ?..

"Какъ много всевозможныхъ странныхъ явленій въ одномъ человѣкѣ! Вотъ, напр., смѣхъ; откуда онъ является и куда исчезаетъ? Отвратительный звукъ, безстыжій звукъ, напоминающій сорокъ и обезьянъ. Смѣхъ — есть просто не что иное, какъ рудиментъ, ergo: смѣхъ — это рудиментъ. И этотъ безсмысленный, нечленораздѣльный звукъ является Богъ вѣсть изъ какого мѣста изнутри моего тѣла, когда меня только пощекочатъ подъ подбородкомъ! Да! что такое говорилъ мнѣ не разъ мясникъ Ханге, мясникъ Ханге, который смѣялся такимъ здоровымъ, раскатистымъ смѣхомъ, что даже пріобрѣлъ черезъ это нѣкоторый вѣсъ въ обществѣ? Онъ говорилъ, что человѣкъ со всѣми своими пятью чувствами…

"Нѣтъ, а что у него былъ за прелестный ребенокъ! Шелъ дождь, когда я встрѣтилъ ее тогда на улицѣ; она несла въ рукахъ ведро и потеряла деньги, предназначенныя на уплату въ паровую столовую; она шла и плакала. Мамочка, вѣдь ты же видѣла съ неба, что у меня не было ни единаго шиллинга, которымъ я могъ бы порадовать ребенка? что я рвалъ на себѣ волосы тутъ же на улицѣ и у меня не было ни оры въ карманѣ? Мимо прошла музыка; красавица-дьяконисса обернулась разокъ и бросила мнѣ сверкающій взоръ: затѣмъ она тихо прослѣдовала далѣе, склонивъ голову; повидимому она сокрушалась о сверкающемъ взорѣ, которымъ наградила меня. Но въ то же мгновеніе какой-то длиннобородый мужчина съ мягкой шляпой въ рукѣ рванулъ меня въ сторону, а не то я попалъ бы подъ лошадей и былъ бы раздавленъ. Да, Богъ вѣсть, раздавленъ…

"Шш! Разъ… два… три; какъ они медленно бьютъ! четыре… пять… шесть… семь… восемь; неужто ужъ восемь? десять… десять. Нѣтъ, каково? Господи, твоя воля! уже десять часовъ! Да, въ такомъ случаѣ надо вставать. Вставать, вставать, вставать, вставать, вставать, положительно вставать! Гдѣ это могли пробить часы? Вѣдь не можетъ быть, чтобы это было слышно изъ кафе? Ну, да не все ли равно. Ну, не было ли это комическимъ представленіемъ вчера вечеромъ въ кафе? Минутта вздрогнулъ: я вступился какъ разъ во-время; ужъ навѣрно въ концѣ концовъ-таки выпилъ бы онъ свое пиво съ пепломъ и щепками. Ну, хорошо, ну что жъ дальше? Надо же быть такимъ ловкимъ, чтобы еще спрашивать себя: ну, а дальше что? Къ чему я постоянно путаюсь въ чужія дѣла? Въ чемъ кроется основа и причина этого случая? Въ какомъ-нибудь всемірномъ переворотѣ, что ли? Напр. въ гладстоновской простудѣ? Хе-хе-хе, помогай тебѣ Богъ, дитятко, если ты возьмешься сказать, что съ тобою по истинной правдѣ случилось: ѣхалъ ты домой, на родину; потомъ вдругъ, при одномъ видѣ этого города (до чего онъ, однако, малъ и жалокъ!) до того оживился, растрогался, что, по какому-то таинственному побужденію, готовъ былъ заплакать надъ этими развѣвающимися флагами. Кстати; это было 12-ое іюня; флаги выставлены были въ честь помолвки фрейлейнъ Килландъ. А два дня спустя я встрѣтилъ ее самое.

"Почему я встрѣтилъ ее именно въ этотъ вечеръ, когда чувствовалъ себя въ такомъ растерзанномъ состояніи и мнѣ было рѣшительно все равно, какъ я поступаю? Когда я теперь обо всемъ этомъ думаю, мнѣ стыдно какъ провинившейся собакѣ.

— Здравствуйте, сударыня! Я здѣсь чужой, извините меня, пожалуйста, я пошелъ гулять, а теперь самъ не знаю, куда я забрался.

"Минутта правъ: она тотчасъ покраснѣла, а пока отвѣчала, краснѣла все больше и больше.

— Куда вы хотите пройти? — сказала она и смѣрила меня глазами.

"Я снялъ шляпу и стоялъ такъ съ непокрытой головой, а пока стоялъ, мнѣ пришло въ голову сказать:

— Будьте такъ добры, скажите мнѣ, пожалуйста, только навѣрняка, точно скажите: какое разстояніе отсюда до города?

— Этого я не знаю, — отвѣчала она: — отсюда я не могу вамъ сказать, но первое жилье, до котораго вы дойдете, будетъ домъ священника, и оттуда до города останется четверть мили. — Тутъ она хотѣла было уйти.

— Очень вамъ благодаренъ, — сказалъ я; — но если домъ-священника будетъ по ту сторону лѣса и если вы направляетесь въ ту же сторону, а можетъ и далѣе, то позвольте мнѣ проводить васъ; солнце уже сѣло, позвольте я понесу вашъ зонтикъ. Я не стану приставать къ вамъ, не стану даже вовсе говорить если хотите; позвольте мнѣ только итти рядомъ съ вами и прислушиваться къ щебетанію птицъ. Ну, подождите, подождите немножко! Отчего вы убѣгаете?

"А когда она все-таки побѣжала, не слушая меня, я побѣжалъ за ней, чтобы заставить ее слушать, и закричалъ:

— Чортъ бы побралъ ваше лицо, если оно не произвело на меня сильнѣйшаго впечатлѣнія!

"Но тутъ она такъ дико помчалась, что черезъ двѣ минуты исчезла у меня изъ глазъ; свою свѣтлую косу взяла она при этомъ просто въ руку. Никогда не видѣлъ я ничего подобнаго.

"Да, вотъ какъ оно было. Я не хотѣлъ ее обидѣть, ничего злонамѣреннаго у меня и въ мысляхъ не было. Пари готовъ держать, что она любитъ своего лейтенанта; мнѣ и въ голову не приходило пристать къ ней съ какой-нибудь этакой цѣлью; но это хорошо, все это очень хорошо; ея лейтенантъ, быть можетъ, вызоветъ меня на дуэль, хе-хе, онъ сговорится съ судьей, съ Хардесскимъ судьей, и оба вызовутъ меня.

"Впрочемъ надо бы узнать, заботится ли судья о томъ, чтобы приготовить новый сюртукъ Минуттѣ? День я еще могу ждать; можетъ быть, подожду еще два дня: если-же онъ и черезъ два дня этого не сдѣлаетъ, придется ему напомнитъ… Да, но почему именно я долженъ напоминать ему объ этомъ? Что мнѣ-то за дѣло? Вотъ я и опятъ уже принялся за то же: опять не во-время сую носъ въ чужія дѣла; но этому надо положить конецъ. Даю честное, благородное слово: этому надо положитъ конецъ! Точка. Нагель.

"Требовалъ что ли кто-нибудь, чтобы я тоже вставилъ свое словцо тогда въ клубѣ, когда они собрались спорить о религіи? Ничего подобнаго. Ничего подобнаго. Никто и не спрашивалъ моего мнѣнія. — Отчего же я не далъ молодому человѣку выложитъ всѣ свои отмѣнные доводы? Онъ много зналъ и хорошо говорилъ, онъ дѣлилъ солнце и вѣтеръ пополамъ между людьми и Богомъ и объявлялъ себя единомышленникомъ Драйдена и Спинозы. Къ чему тутъ было придраться? А къ чему было придраться въ рѣчи слѣдующаго оратора, городского инженера? Онъ пошелъ нѣсколько дальше, но соблюдалъ однако-же величайшую умѣренность въ своемъ образѣ мыслей. Когда онъ вскочилъ на столъ и сталъ требовать письменнаго доказательства существованія Бога, онъ все же производилъ сильное впечатлѣніе: два старичка кивали и соглашались съ его мнѣніемъ; коротко и ясно — всѣ были единомышленниками въ этомъ вопросѣ, хе-хе! Если бы я тогда удержалъ языкъ за зубами и занялся бы собственными дѣлами! Вѣдь меня лично ни чуточки не задѣвало то, что дѣлалось въ клубѣ; такъ нѣтъ же: я всталъ и надѣлалъ глупостей и привелъ всѣхъ ихъ въ смущеніе. Ужъ, кажется, я всталъ и вступился въ разговоръ съ видомъ величайшей почтительности, но это нисколько не помогло: я одурачилъ ихъ всѣхъ, и наконецъ меня вытолкали за дверь, хе-хе-хе!

"Нѣтъ, никогда не слѣдуетъ снимать печати молчанія. Надо бытъ торговцемъ гастрономическими товарами, и ощупывать колбасу и созерцать сало, и сочно тянуть слова нараспѣвъ, и цитировать Гюго. Надо имѣть лошадей и экипажи и контору въ городѣ, вести себя по-человѣчески, заводитъ связи, принимать вліятельныхъ особъ, составлять карьеру, обзавестись домомъ и женой и завести собаку. Точка. Нагель.

"Да, домъ! Господи Боже, имѣть домъ! да еще и жену! я бы каждый день благодарилъ Бога и бѣднымъ бы давалъ что-нибудь, если бы только были у меня средства. Я видалъ здѣсь бѣдную женщину, которая смотрѣла на меня съ такимъ стыдомъ, какъ будто хотѣла попроситъ меня о чемъ-то. Однако она ничего не сказала. Ея глаза преслѣдуютъ меня всюду, хотя волосы ея сѣды; четыре раза сворачивалъ я съ дороги, чтобы только не повстрѣчаться съ нею. Она не стара, не отъ старости посѣдѣла; ея рѣсницы еще страшно черны, ужасно черны, такъ что глаза ея изъ-подъ нихъ такъ и мечутъ искры. Она почти всегда носитъ подъ передникомъ корзиночку и, должно быть, отъ этого-то она такъ и стыдится. Когда она уже пройдетъ мимо меня, я оглядываюсь и вижу, что она проходитъ на рынокъ, вынимаетъ изъ корзиночки нѣсколько штукъ яицъ и продаетъ эти два-три яичка кому придется, послѣ чего точно такъ же съ корзиночкой подъ передникомъ возвращается домой. Она живетъ въ крохотномъ домишкѣ внизу у пристани. Домикъ одноэтажный и не оштукатуренъ. Однажды я увидалъ ее въ окнѣ; на окнѣ нѣтъ занавѣски, я увидалъ тамъ только два бѣлыхъ цвѣтка, а она долго стояла у окна и пристально смотрѣла на меня, пока я проходилъ мимо. Богъ вѣсть, что это за особа, но ручки у нея маленькія, маленькія. Я, конечно, могъ бы подать тебѣ милостыню, бѣловолосая дѣвушка, но мнѣ хотѣлось бы помочь тебѣ, помочь какъ слѣдуетъ.

"Я впрочемъ очень хорошо знаю, отчего твои глаза такъ преслѣдуютъ меня, я тотчасъ же это понялъ. Рѣдко случается, чтобы юношеская любовь откликнулась бы послѣ такого долгаго времени, прежде чѣмъ успѣешь это сообразить и замѣтитъ. Но у тебя нѣтъ ея милаго лица, и ты гораздо старше ея. Ахъ, да вѣдь она все-таки вышла замужъ за телеграфиста и уѣхала въ Кабельнаагъ! Господи Боже! Ну, да сколько головъ, столько и умовъ; я не могъ добиться ея любви и не овладѣлъ ею. Тутъ ужъ ничего не подѣлаешь… Такъ! Часы бьютъ половину одиннадцатаго… Нѣтъ, нѣтъ, тутъ ничего не подѣлаешь. Но если бы ты только знала, съ какой теплотой я всегда, всѣ эти двѣнадцать лѣтъ о тебѣ вспоминаю и никогда… Хе-хе! Въ сущности я во всемъ виноватъ самъ; она тутъ не при чемъ. Тамъ, гдѣ другіе съ пріятностью вспоминаютъ о комъ-нибудь одинъ этакъ годикъ, а потомъ баста, тамъ я хожу вокругъ да около, а потомъ еще десять лѣтъ о ней думаю. Уфъ!

"Впрочемъ, отчего бы не могъ я такъ же точно оказать настоящую помощь бѣлой торговкѣ яйцами, какъ и подать ей милостыню? Вотъ у меня капиталъ, изъ котораго я могъ бы почерпнутъ на это дѣло: шестьдесятъ двѣ тысячи кронъ за имѣніе, и это тотчасъ прямо въ руки. Хе-хе-хе-хе! Чтобы убѣдиться въ этомъ, мнѣ стоитъ только бросить взглядъ на столъ, на три высокоцѣнныхъ документа, переданныхъ по телеграфу.

"…О, Господи ты Боже мой, что за причуда, что за дурачество! Да, да, мы — агрономы, капиталисты; нельзя же продать такъ, по первому предложенію, нѣтъ, нужно дремать надъ этимъ да раздумывать. Такъ-то мы поступаемъ; надо сначала собраться. А между тѣмъ ни одна душа не удивляется этому, потому что вся эта выходка на видъ такъ груба, такъ сумасбродна. Нѣтъ. Чортъ бы меня побралъ, если бы я самъ не сказалъ тотчасъ же, что въ этой глупости дѣло нечисто. Человѣкъ! оселъ тебѣ имя! Всюду можно водить тебя за носъ. Ахъ, да! Ну, тутъ я прозѣвалъ. И баста!

"Къ тому же изъ моего жилетнаго кармана торчитъ, напр., кончикъ скляночки; это — лѣкарство, синильная кислота; я ее прячу отъ любопытныхъ, и у меня не хватаетъ мужества принять ее. Для чего же я въ такомъ случаѣ держу ее при себѣ и зачѣмъ я ее пріобрѣлъ? Все это вздоръ, одинъ вздоръ, современное декадентское вранье, реклама и безвкусіе. Фу!..

"Или возьмемъ хотъ эту непростительную исторію съ моей медалью за спасеніе. Я ее, какъ говорится, честно заслужилъ; да, да, суешься во все понемножку, спасаешь и людей. Только Богъ знаетъ, было ли это на самомъ дѣлѣ добрымъ поступкомъ съ моей стороны. Разсудите сами, милостивыя государыни и милостивые государи: стоитъ на набережной молодой человѣкъ и такъ рыдаетъ, что плечи у него такъ и ходятъ; когда я обращаюсь къ нему съ рѣчью, онъ растерянно глядитъ на меня и вдругъ ускользаетъ внизъ, въ пароходный залъ. Я слѣдую за нимъ, онъ уже исчезъ въ каютъ. Я просматриваю листокъ записи пассажировъ, доискиваюсь этого человѣка и вижу, что онъ собирается въ Гамбургъ. Это все въ первый вечеръ. Я все время держу его подъ надзоромъ, я подстерегаю его на опасныхъ мѣстахъ и заглядываю ему въ лицо. Зачѣмъ я все это продѣлываю? Милостивыя государыни и государи, разсудите сами! Я вижу его слезы; что-то повидимому мучаетъ его ужасно, и иногда онъ съ безумнымъ, растеряннымъ видомъ заглядываеть въ глубину. Что мнѣ за дѣло до этого? Ровно никакого дѣла, положительно никакого, ну вотъ, теперь и судите сами; не стѣсняйтесь, пожалуйста! Проходитъ дня два: вѣтеръ такъ и воетъ, море такъ и ходитъ. Ночью въ два часа онъ является на нижнюю палубу, а я уже лежу тамъ, спрятавшись, и подстерегаю его. Луна бросаетъ странный, желтоватый свѣтъ на его лицо. Ну и что же? Онъ оглядывается на всѣ стороны, вытягиваетъ передъ собою руки и прыгаетъ черезъ бортъ ногами впередъ. Онъ однакоже не въ состояніи удержаться отъ крика. Пожалѣлъ ли онъ о своемъ рѣшеніи? Или стало ему страшно въ послѣднее мгновенье? Если нѣтъ, то зачѣмъ же онъ крикнулъ? Милостивыя государыни и государи, что бы вы предприняли на моемъ мѣстѣ? Отвѣтъ я всецѣло предоставляю вамъ. Быть можетъ, у васъ хватило бы благороднаго мужества, хотя и не безъ примѣси колебанія подъ конецъ, пощадитъ несчастнаго, или продолжали бы тихо лежать въ своемъ углу; я же ору, что есть силы, бѣгу на капитанскій мостикъ, потомъ точно такимъ же путемъ кидаюсь въ воду, какъ только возможно быстрѣе, головой внизъ. Я бьюсь въ водѣ какъ безумный, бросаюсь во всѣ стороны и слышу, что наверху на пароходѣ раздаются отчаянные крики. Вдругъ я натыкаюсь на его руку, которая еще сильно напряжена, съ вытянутыми пальцами. Онъ еще немножко работаетъ ногами. Прекрасно. Я хватаю его за загривокъ, онъ становится все тяжелѣе и тяжелѣе, онъ опускается и не двигается, подъ конецъ онъ однакоже дѣлаетъ прыжокъ въ сторону, чтобы освободиться. Я кружусь съ нимъ, море заливаетъ насъ обоихъ съ головою; у меня уже темнѣетъ въ глазахъ. Что мнѣ было дѣлать? Я скрежещу зубами и проклинаю этого оголтѣлаго малаго, но крѣпко держу его, пока наконецъ не является лодка. Что бы вы сдѣлали? Я спасалъ его, какъ неуклюжій, безпощадный медвѣдь; ну, и что же? Да, этого я уже не предоставляю вашему обсужденію, милостивыя государыни и государи. Этого вамъ ужъ не придется распутывать вашими ручками, затянутыми въ прелестнѣйшія лайковыя перчатки. Что мнѣ за дѣло до этого? Но предположимъ. что человѣкъ сильно дорожилъ тѣмъ, чтобы не ѣхать въ Гамбургъ? Въ этомъ-то и есть узелъ всего! Но медаль! Эта медаль за дѣло достойное, и я ношу ее въ карманѣ и ни въ какомъ случаѣ не брошу ее подъ ноги свиньямъ. Это также вы можете разсудить! Разсуждайте объ этомъ, какъ хотите, мнѣ-то что за дѣло, чортъ побери? Все это вообще такъ мало меня задѣваетъ, что я съ тѣхъ поръ ни разу даже и не вспомнилъ о несчастномъ человѣкѣ, хотя онъ навѣрно живъ и сейчасъ. Отчего онъ тогда это сдѣлалъ? Можетъ быть, отъ несчастной любви; въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть, тутъ была замѣшана женщина, не знаю; да и къ этому я совершенно равнодушенъ. Баста!..

"Да, женщины, женщины! Вотъ, напримѣръ, хоть Камма, маленькая датчанка Камма. Спаси тебя Господи! Нѣжная какъ юная голубка, прямо изнемогающая отъ нѣжности, полная самоотверженія, но, несмотря на это, способная выманить у любого все, до послѣдняго хеллера, да, высосать его всего, довести до разоренія, особенно когда она, склоня головку на плечо, шептала: «Симонсенъ, пожалуйста, Симонсенъ!» Ну, Господь съ тобой, Камма, ты была воплощеннымъ самопожертвованіемъ, чортъ бы тебя побралъ, меня ради. Мы квиты…

"А теперь я встаю…

"Нѣтъ, надо остерегаться всего такого. Сынъ мой, берегись благосклонности женщинъ, говоритъ великій писатель… или что такое говоритъ великій писатель? Карльсенъ былъ слабымъ человѣкомъ, идеалистомъ, погибшимъ изъ-за своихъ великихъ чувствъ. Это значитъ: изъ-за своихъ тонкихъ нервовъ, что опять-таки значитъ: отъ недостатка здороваго питанія и работы на чистомъ воздухѣ… хе-хе… и работы на чистомъ воздухѣ. «Пусть же твоя сталъ будетъ такъ же остра, какъ твое послѣднее нѣтъ». Богъ мнѣ свидѣтель. не могу я этого забыть; нѣтъ, не могу. Такъ отошла прекрасная душа и разрушила свою добрую славу тутъ, на землѣ, изъ-за безвкуснаго выраженія. Готовъ поклясться, что онъ взялъ это у Виктора Гюго, да, я ужъ слышу въ этомъ рѣчь великаго человѣка нашего вѣка. Я только представляю себѣ такой случай, что я вовремя встрѣтилъ бы Карльсена, скажемъ, въ послѣдній день его существованія; ну хоть за полчаса до катастрофы, и онъ разсказалъ бы мнѣ тутъ, что онъ хочетъ цитировать Виктора Гюго въ свой смертный часъ, — я бы тотчасъ сказалъ ему: Поглядите на меня, у меня всѣ мои пять… всѣ пять, сказалъ бы я… поглядите на меня, у меня всѣ мои пять чувствъ; во имя всего человѣчества я нѣсколько заинтересованъ въ томъ, чтобы вы не замарали своего послѣдняго мгновенія изреченіемъ великаго писателя. Знаете ли вы, что такое — великій писатель? Да, великій писатель; это человѣкъ, который не стыдится, который дѣйствительно не краснѣетъ отъ собственныхъ глупостей. Другіе глупцы хоть въ нѣкоторыя мгновенія, оставшись одни, краснѣютъ отъ стыда, великій же писатель никогда. Взгляните на меня еще разъ: если вы ужъ непремѣнно хотите цитировать кого-нибудь, цитируйте какого-нибудь географа и не терзайте себя. Викторъ Гюго!.. Есть ли у васъ чутье къ комическому? Баронъ Ледэнъ однажды разговаривалъ съ Викторомъ Гюго. Въ продолженіе этой бесѣды смущенный баронъ спросилъ: кто, по вашему мнѣнію, величайшій писатель Франціи? — Викторъ Гюго улыбнулся про себя однѣми губами и наконецъ, сказалъ: Альфредъ де-Мюссе второй по величинѣ. — Хе-хе-хе! Но у васъ, быть можетъ, нѣтъ чутья къ комическому?.. Нѣтъ? Такъ цитируйте какого-нибудь географа, скажите, напримѣръ, что на такомъ сѣверѣ, какъ въ Норвегіи, необходимы силы, чтобы жить, что чувство крови и нервное чувство и всѣ нервы вообще суть исключительно вопросъ климата… Хе-хе! Или, быть можетъ, это уже этнографія? Да, Богъ знаетъ, что это такое; этого я не могу рѣшить въ одно мгновеніе, но цитируйте именно что-нибудь въ этомъ родѣ и пустъ оно такъ и будетъ. Но этотъ Гюго, эта надутая душа, вся пропитанная пламенно-краснымъ, талантъ, перо котораго было жирно какъ свиное сало… Обдумайте хорошенечко; я хочу васъ спасти. Знаете, что сдѣлалъ Викторъ Гюго въ 1870 году? Онъ обнародовалъ прокламацію къ обитателямъ земли, въ которой онъ строго-настрого запрещалъ нѣмецкимъ войскамъ осаждать и бомбардировать Парижъ. «У меня тамъ внуки и другіе родные; я не желаю, чтобы они были разорваны гранатами», говорилъ Викторъ Гюго. Хе-хе-хе! Ну да, впрочемъ, правда, вѣдь у васъ нѣтъ чутья къ комическому… "Но вѣдь долженъ же ты видѣть, ясно видѣть… Кой чортъ! у меня положительно нѣтъ башмаковъ! Гдѣ же это запропастилась Сара съ моими башмаками? Уже скоро одиннадцать часовъ, а она все еще не входила сюда съ башмаками… Что она скажетъ теперь, когда войдетъ? Я подразумѣваю, въ общемъ, т.-е. главное, что она скажетъ! «Извините, что я заставила васъ такъ долго ждать вашихъ башмаковъ!» Или она ничего не скажетъ? Вотъ ужъ была бы настоящая насмѣшка, если бы она ничего не сказала. Но вѣдь она всегда находитъ, что сказать; во всякомъ случаѣ она скажетъ: «пожалуйте!» Это она ужъ всегда говоритъ, слѣдовательно, и теперь не забудетъ. Но что, если она въ самомъ дѣлѣ ничего не скажетъ? что тогда? Положимъ себѣ такъ: если она ничего не скажетъ, то въ продолженіе дня со мною что-нибудь случится. Да! запомнимъ: ужъ что-нибудь произойдетъ со мной непріятное, если она ничего не скажетъ. Теперь — посмотримъ! Хе-хе-хе. Фу! къ чорту! Чепуха, дурачество, тупоуміе и глупости!..

"…Нѣтъ, что касается цитаты…

"…У нея, впрочемъ, удивительно красивая фигура, у этой Сары! Когда она идетъ, бедра у нея колышатся; точно ляжки у хорошо откормленной кобылы. Весьма пышно. Хотѣлъ бы я знать, была ли она уже замужемь. По крайней мѣрѣ, она не очень пищитъ, когда ее подтолкнутъ въ бокъ, и мнѣ кажется, она съ величайшей готовностью… Нѣтъ, въ свое время я пережилъ свадьбу, такъ сказать, сопережилъ. Гм!… Милостивые государыни и государи, это былъ канунъ воскресенья, вечеръ, на одномъ вокзалѣ въ Швеціи; на станціи Кунгебакка. Прошу васъ только не забывать, что это было вечеромъ, наканунѣ воскресенья. У нея были большія бѣлыя руки, у него новенькій съ иголочки кадетскій мундирчикъ и совершенное отсутствіе бороды, такъ онъ былъ юнъ. Они ѣхали вмѣстѣ изъ Готтенборга, она была также юна, оба совершенныя дѣти. Я сидѣлъ за своей газетой и наблюдалъ ихъ; они совсѣмъ растерялись, что я тутъ сижу; все время они глазъ не сводили другъ съ друга. У дѣвушки глаза такъ и горѣли, и она рѣшительно не могла усидѣть на мѣстѣ. Вдругъ поѣздъ далъ свистокъ передъ Кунгебаккой; онъ схватилъ ея руку, они поняли другъ друга, и, какъ только поѣздъ остановился, оба проворно соскочили. Она спѣшитъ въ маленькій домикъ на платформѣ, онъ за нею… ей-Богу, онъ ошибся: онъ идетъ въ ту же дверь! Быстро запираютъ они дверь за собою. Въ то же мгновеніе раздается отовсюду благовѣстъ: вѣдь это былъ субботній вечеръ. При звукахъ всеобщаго благовѣста провели они время тамъ. Три минуты, четыре минуты, пять минутъ проходятъ. Гдѣ они? Они все еще тамъ, а колокола звонятъ. Ужъ не опоздали бы они! Но вотъ наконецъ онъ пріотворяетъ дверь и высматриваетъ оттуда. Голова у него непокрыта; она стоитъ вплотную за нимъ и нахлобучиваетъ ему фуражку, а онъ оглядывается на нее и смѣется. Затѣмъ онъ однимъ прыжкомъ сбѣгаетъ съ лѣсенки, а она за нимъ, оправляя на ходу платье, а когда они входятъ въ вагонъ и снова занимаютъ свои мѣста, ни одна душа не замѣчаетъ ихъ, нѣтъ, ни одна душа, кромѣ меня. Глаза дѣвушки отливали прямо золотомъ, когда она взглянула на меня и улыбнулась; ея маленькія груди, однако, такъ и вздымались, такъ и ходили ходуномъ. Минуты двѣ спустя оба они уже спали мертвымъ сномъ: такъ они славно устали.

"Какъ это вы находите? Милостивые государыни и государи! мой разсказъ оконченъ. Не получили ли вы такого впечатлѣнія, будто до васъ донесся маленькій незначительный клочокъ изгнанной человѣческой жизни? Я обойду вонъ ту безукоризненную даму, тамъ внизу, у которой лорнетка и мужской стоячій воротничокъ; это синій чулокъ, если не ошибаюсь; я обращусь съ двумъ-тремъ среди васъ, которыя не проводятъ дни свои, стиснувъ зубы и неустанно работая ради общественной пользы. Извините меня, если я кого-либо оскорбилъ, особенно прошу я извиненія у достойнѣйшей дамы съ лорнеткой и синимъ чулкомъ. Однако… смотрите-ка: вѣдь она встаетъ, ей Богу, встаетъ! честное слово, она либо хочетъ уйти, либо цитировала кого-то. А если она будетъ кого-либо цитировать, то ужъ вѣрно убьетъ меня наповалъ. Если же она хочетъ совсѣмъ сразить меня, то скажетъ слѣдующее: Гм! — скажетъ она, — у этого господина такое допотопное представленіе о жизни, о какомъ я никогда не слыхивала. Такъ это — жизнь? Да? Это называется жить? Я не знаю, совершенно ли неизвѣстно этому господину, что сказалъ одинъ изъ величайшихъ мыслителей о томъ, что называется жить: «Жизнь — борьба съ лукавымъ въ нашемъ сердцѣ и умѣ», — сказалъ онъ…

"И та-та-ти и та-та-та, и та-та-ти и та-та-та.

"Жизнь — борьба съ лукавымъ, да.

"Въ нашемъ сердцѣ и умѣ.

"Вѣрно! Вѣрно, вѣрно до послѣдней черточки! Милостивые государыни и государи, классическій норвежскій ямщикъ на почтовыхъ везъ однажды великаго писателя. Вотъ пока они оба такимъ образомъ сидѣли и ѣхали, простодушный ямщикъ спросилъ:

— Что такое, съ вашего позволенія, собственно значитъ писать, по вашему мнѣнію? — Великій писатель отверзъ свои сомкнутыя уста, расправилъ маленькую птичью грудку во всю ея ширину и изрекъ слѣдующія слова: «Писать — значитъ, управлять самимъ собою, не взнуздывая себя».

"Норвежскій ямщикъ почувствовалъ себя уничтоженнымъ.

"Одиннадцатъ часовъ. Башмаки! Гдѣ, чортъ возьми, мои башмаки?.. Ну-съ, теперь изъ уваженія къ этой злополучной привычкѣ бодаться, кусаться, топорщиться противъ всего и противъ всѣхъ, въ такое время, когда даже ни у кого нѣтъ средствъ язвить кого бы то ни было или что бы то ни было; вѣдь это же тогда шипы, чертополохъ, дикообразы или единороги… Хе-хе! Мнѣ хочется потрясти основу двухъ-трехъ превратныхъ понятій этого міра.

"Стройная, блѣдная дама, одѣтая въ черное, съ самой радужной улыбкой; она-то рада была завладѣть мною: она хватала меня за рукавъ, чтобы только удержатъ меня. — Произведите хотъ только приблизительно такое же движеніе вокругъ себя, какое произвелъ Викгоръ Гюго, говорила она: тогда вы, по крайней мѣрѣ, будете въ правѣ съ нимъ поспорить.

— Хе-хе, возражалъ я. Я, который никогда не знавалъ ни одного писателя и никогда ни съ однимъ не разговаривалъ; я, агрономъ, въ продолженіе своихъ двадцати восьми лѣтъ изучавшій удобренія и зерновые хлѣба: я, который никогда не былъ въ состояніи написать стиховъ даже о зонтикѣ, тѣмъ менѣе въ состояніи я писать о жизни и смерти и вѣчномъ мирѣ!

— Да, ну такъ возьмите образцомъ другого великаго человѣка, — сказала она тогда. — Вы все похаживаете и важничаете и развѣнчиваете великихъ людей. Но великіе люди стоятъ себѣ и будутъ себѣ стоятъ всю вашу жизнь, вотъ увидите.

— Сударыня, — сказалъ я, благоговѣйно склоняя голову, — сударыня! Боже ты мой, Боже, до чего жалко, до чего нравственно убого звучитъ то, что вы только-что изволили сказать. Впрочемъ вы меня извините, что я говорю такъ прямо, но если бы вы были мужчиной, а не женщиной, я бы голову отдалъ на отсѣченіе, что вы принадлежите къ лѣвой партіи. Я не развѣнчиваю великихъ людей, но я сужу о величіи человѣка не по размѣрамъ движенія, которое онъ возбуждаетъ вокругъ себя, но по своей мѣркѣ, по доступнымъ душѣ моей сокровищамъ: я сужу ее, такъ сказать, по тому вкусу, который дѣятельность его оставляетъ у меня во рту. Это не важничанье, а дѣйствительно то, что даетъ субъективная логика моей крови. Не въ томъ, не въ томъ, главнымъ образомъ, дѣло, чтобы производить движеніе, чтобы изгонять Кинга изъ Коммуны Гойфаагъ, провинціи Лиллензандъ черезъ Зандштадтъ. Не въ томъ дѣло, чтобы нашумѣть въ толпѣ присяжныхъ, учительницъ, журналистовъ или галилейскихъ рыбаковъ, или выпустить брошюру о Наполеонѣ маленькомъ. Величіе проистекаетъ отъ проявленія и созиданія власти, власти духовной и матеріальной, оно дается избранникамъ, отмѣченнымъ, владыкамъ, великимъ, Каіафамъ, Пилатамъ, царямъ. Что толку въ томъ, если я приведу въ движеніе чернь, а самъ все же буду распятъ? Можно собрать чернь въ такомъ количествѣ, что она овладѣетъ кусочкомъ власти; можно дать ей ножъ въ руки и заставитъ ее колоть и рѣзать, можно такъ настроить ее, что при голосованіи она одержитъ верхъ; но одержатъ истинную побѣду, побѣду духовную, расширить богатства міра хоть на одинъ футъ, — этого она не можетъ, чернь не въ состояніи этого сдѣлать. Великіе люди — прекрасная тема для разговоровъ, но люди высокой души, владыки, всеобъемлющіе геніи — тѣ строго должны отдать себѣ отчетъ, что такое называется великимъ человѣкомъ. Тогда великій человѣкъ останется позади съ толпою, съ недостойнымъ большинствомъ, съ присяжными, учительницами, журналистами и бразильскимъ королемъ въ качествѣ поклонниковъ.

— Ну, — говоритъ высокоуважаемая дама съ ироніей…

Предсѣдатель стучитъ по столу и призываетъ къ порядку; но высокоуважаемая дама тѣмъ не менѣе настаиваетъ на своемъ и говоритъ:

— Ну, такъ какъ вы не признаете всѣхъ великихъ людей, такъ назовите нѣкоторыхъ или, по крайней мѣрѣ, хоть одного, который бы на вашъ взглядъ заслужилъ бы милости. Это было бы забавно.

"Я отвѣчаю:

— Это я могу, конечно. Но только дѣло въ томъ, что вы слишкомъ грубо ловите меня на словѣ. Если я назову вамъ одного или двухъ или десять, то вамъ будетъ казаться, что, кромѣ нихъ, я ужъ никого не могу назвать. Да и кромѣ того: зачѣмъ я буду это дѣлать? Если я, напримѣръ, предоставлю вамъ выборъ между Львомъ Толстымъ, Іисусомъ Христомъ и Иммануиломъ Кантомъ, то вы задумаетесь передъ правильнымъ выборомъ. Вы скажете, что въ вашихъ глазахъ каждый великій человѣкъ великъ по-своему и что вся либеральная и передовая пресса съ вами согласна.

— Да, но по вашему-то мнѣнію, кто изъ нихъ больше? — прерываетъ она.

— На мой взглядъ, милостивая государыня, не тотъ самый великій, который произвелъ наибольшій оборотъ, а тотъ, который далъ міру наибольшій подъемъ. Нѣтъ, голосъ моей крови говоритъ, что самый великій тотъ, кто придалъ наибольшую основную цѣну, наибольшее положительное достоинство самому существованію. Великій террористъ — величайшій по размѣру, та подъемная машина, которая приподняла все зданіе міра.

— Такъ изо всѣхъ названныхъ, конечно, Христосъ?..

— …Разумѣется, именно Христосъ, да! — тороплюсь я отвѣтить. — Вы совершенно правы, милостивая государыня, и я очень радъ, что хоть въ этомъ пунктѣ мы согласны… Нѣтъ, особенно низко ставлю я даръ производить обороты, даръ пропаганды, этотъ чисто внѣшній даръ имѣетъ всегда слово наготовѣ. Что такое пропагандистъ, профессіональный пропагандистъ? Человѣкъ, представляющій собою посредника отрицательной пользы, агентъ обмѣна. И чѣмъ въ большихъ размѣрахъ производитъ онъ обмѣнъ, тѣмъ больше становится его извѣстность! Хе-хе-хе! Чѣмъ больше является онъ шарлатаномъ своего дѣла, тѣмъ обширнѣе становится его спекуляція. Хе-хе-хе! Неужто это такъ ужъ важно, если я стану просвѣщать моего добраго сосѣда Оле Нордистуена относительно взглядовъ Фауста на существованіе? Можетъ ли отъ этого перемѣниться складъ мысли въ грядущемъ столѣтіи?

— Но если никто не станетъ просвѣщать Оле Нордистуена…

— Къ чорту Оле Нордистуена! — прерываю я. — Оле Нордистуену ничего больше не остается дѣлать на свѣтѣ, какъ только ждать смерти; это значитъ, другими словами: чѣмъ скорѣе онъ провалится, тѣмъ лучше. Оле Нордистуенъ хорошъ, чтобы унавоживатъ землю, онъ — солдатъ, по которому Наполеонъ проѣзжаетъ на подкованной лошади, вотъ что такое Оле Нордистуенъ, если хотите знать! Оле Нордистуенъ ни въ коемъ случаѣ не начало, чортъ бы меня побралъ, а ужъ тѣмъ болѣе не результатъ чего бы то ни было; онъ даже не запятая въ большой книгѣ, онъ — клякса на страницѣ. Вотъ что такое Оле Нордистуенъ…

— Шшш! Господи, Твоя воля! — воскликнула въ ужасѣ достойная дама и глядитъ на предсѣдателя въ ожиданіи, что онъ выпроводитъ меня за дверь.

— Хорошо! — отвѣчаю я, — хе-хе-хе, хорошо, я умолкаю. — Но въ то же мгновеніе я замѣчаю ея хорошенькій ротикъ и говорю: — Извините, сударыня, что я занималъ васъ такъ долго безсмыслицами и пустословіемъ. Позволите мнѣ, впрочемъ, поблагодарить васъ за вашу снисходительность. Вашъ ротикъ удивительно хорошъ, когда вы улыбаетесь. До свиданья!

"Но тутъ все лицо ея краснѣетъ и она приглашаетъ меня къ себѣ. Совершенно-таки просто, къ себѣ туда, гдѣ она живетъ. Хе-хе-хе! Она живетъ на такой-то улицѣ, въ такомъ-то номерѣ; ей бы очень хотѣлось еще поговоритъ со мною по этому поводу; она не согласна со мною и желала бы то, другое возразитъ. Если бы я пришелъ завтра вечеромъ, то засталъ бы ее совершенно одну. Только захочу ли я посѣтить ее завтра вечеромъ? Мерси. Такъ до свиданья.

"Хе-хе-хе. И ничего больше не было ей отъ меня нужно, какъ только показать мнѣ новое, мягкое покрывало на кровать, истинный образецъ національнаго искусства, галлигдальской ткани. Хе-хе-хе! Да, это, впрочемъ, могъ я предсказать заранѣе. Но она была прекрасна и…

«Нѣтъ, теперь я долженъ кстати; получу ли я свои башмаки или нѣтъ!»

Онъ вскочилъ съ постели, поднялъ занавѣсъ и посмотрѣлъ въ окно. Солнце сіяло и погода была тихая. Онъ позвонилъ. «Если она что-нибудь скажетъ?» спросилъ онъ себя и вслухъ отвѣтилъ себѣ. «Конечно, скажетъ: извините, пожалуйста. Въ случаѣ же, однако, если бв она ничего не сказала? ни единаго слова? ни звука? что тогда? Тогда со мной не случится ничего худого сегодня. Ничего худого! Дай Богъ, чтобы она удержала языкъ за зубами!»

Послѣ этихъ словъ онъ переждалъ минутку. Потомъ направился къ порогу, и, едва Сара открыла дверь, онъ воскликнулъ, стоя неодѣтымъ посреди комнаты:

— Ну-съ, что скажете, госпожа горничная?

— Да, ужъ извините, пожалуйста, за башмаки, — отвѣчала она. — У насъ, видите ли, большая стирка сегодня, а въ этотъ день такъ много дѣла.

— Ничего, ничего, — сказалъ онъ. До двѣнадцати онъ оставался дома, затѣмъ отправился на кладбище, чтобы присутствовать на похоронахъ. Онъ былъ, какъ и обыкновенно, въ своемъ желтомъ костюмѣ.

V.

Когда Нагель пришелъ на кладбище, тамъ еще никого не было. Онъ подошелъ къ могилѣ и заглянулъ въ нее; внизу, на днѣ лежали два бѣлыхъ цвѣтка. Кто ихъ бросилъ туда и съ какимъ намѣреніемъ? «Я уже видѣлъ гдѣ-то эти бѣлые цвѣты» — подумалъ онъ. Вдругъ онъ вспомнилъ, что не брился. Онъ посмотрѣлъ на часы, переждалъ одно мгновеніе и затѣмъ быстро направился обратно къ городу. Посреди базарной площади онъ замѣтилъ судью, подвигавшагося ему навстрѣчу; Нагель направился прямехонько на него и взглянулъ ему въ глаза, но ни тотъ, ни другой не сказали ни слова; поклонами они также не обмѣнялись. Нагель зашелъ въ цирюльню. Въ этотъ моментъ колокола зазвонили къ погребенію.

Нагель не торопился, ни съ кѣмъ не разговаривалъ, никому не сказалъ ни слова, а въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ разсматривалъ картины по стѣнамъ; онъ ходилъ отъ стѣны къ стѣнѣ и разсматривалъ все въ отдѣльности. Наконецъ дошла до него очередь; онъ тогда опустился на стулъ.

Когда онъ былъ выбритъ и снова вышелъ на улицу, онъ увидалъ судью Рейнерта, которыя, повидимому вернулся и теперь дожидался чего-то. Въ лѣвой рукѣ у него была палка; но какъ только онъ замѣтилъ Нагеля, онъ перехватилъ ее въ правую руку и сталъ помахивать ею въ воздухѣ. Оба медленно подвигались навстрѣчу другъ къ другу. «Когда я раньше встрѣтилъ его, у него не было палки, — сказалъ про себя Нагель. — Палка не новая, онъ не купилъ ея, онъ ее взялъ у кого-то. Это — испанскій тростникъ.»

Когда они приблизились другъ къ другу, судья остановился; Нагель тоже вдругъ пересталъ подвигаться впередъ: они остановились почти одновременно. Нагель надвинулъ на лобъ свою бархатную шапочку, точно хотѣлъ почесать себѣ затылокъ, и тотчасъ отвелъ ее обратно. Судья, напротивъ, крѣпко уперся своей палкой въ мостовую и приналегъ на нее. Такъ простоялъ онъ нѣсколько секундъ и все-таки не сказалъ ни слова. Вдругъ онъ выпрямился, повернулъ Нагелю спину и пошелъ своей дорогой. Нагель проводилъ его взглядомъ, пока онъ не скрылся за угломъ, у цирюльни.

Эта сцена произошла на глазахъ многихъ зрителей. Между прочимъ, видѣлъ все это человѣкъ, продававшій билеты на разыгрываемый въ лотерею катокъ для бѣлья. Немного дальше сидѣлъ торговецъ гипсовыми фигурками; онъ также наблюдалъ эту странную сцену; въ этомъ торговцѣ Нагель узналъ одного изъ гостей, присутствовавшихъ вчера вечеромъ при сценѣ въ кафе и принявшихъ его сторону передъ хозяиномъ.

Когда Нагель вернулся на кладбище, священникъ уже былъ тутъ и говорилъ проповѣдь. Вокругъ чернѣла толпа людей. Нагель не подошелъ къ могилѣ, а сѣлъ въ сторонкѣ на большую новую мраморную плиту, носившую слѣдующую надпись: «Вильгельмина Мескъ. Родилась 20-го мая 1873 г., скончалась 16-го февраля 1891 г.» Кромѣ этого ничего не было написано на плитѣ. Она была совершенно новая, и холмикъ, на которомъ она покоилась, былъ, видимо, только-что взрытъ.

Нагель подозвалъ къ себѣ какого-то мальчика.

— Видишь ты тамъ человѣка въ коричневомъ сюртукѣ? — спросилъ онъ.

— Да, вонъ того? въ фуражкѣ? Это — Минутта.

— Вотъ именно. Подойди къ нему и попроси его притти сюда.

Мальчикъ пошелъ.

Когда Минутта подошелъ, Нагель всталъ, пожалъ руку и сказалъ: ,

— Здравствуйте, другъ мой. Очень радъ васъ видѣть. Получили ли вы сюртукъ?

— Сюртукъ? Нѣтъ, еще не получилъ. Но я еще получу его, — возразилъ Минутта. — Ужъ какъ я долженъ благодарить васъ за вчерашнее, и за все, за все благодарю васъ! Да, да, сегодня мы хоронимъ Карльсена! Ахъ, да, Богъ свидѣтель, приходится привыкать къ этой мысли…

Оба они сѣли на новую мраморную плиту и бесѣдовали. Нагель досталъ изъ кармана карандашъ и началъ что-то писать на плитѣ.

— Кто тутъ похороненъ? — спросилъ онъ.

— Вильгельмина Мескъ. Мы, впрочемъ, бывало звали ее Миной Мескъ, ради краткости. Она была еще почти ребенкомъ; кажется, ей было лѣтъ двадцать.

— Нѣтъ, судя по надписи, ей еще не было и восемнадцати. Во всякомъ случаѣ, что это было за созданіе? Милое, да?

— Вы это такъ странно говорите, но…

— Я только замѣтилъ свойственную вамъ хорошую черту: отзываться хорошо о всѣхъ людяхъ, какихъ вы когда-либо видали.

— Да, но, если бы вы знали Мину Мескъ, я увѣренъ, что вы бы о ней сказали то же самое. Это была рѣдкая душа. Если кто превратился въ ангела Божія, такъ это навѣрно она.

— Вотъ какъ? Она была просватана?

— Просватана? Нѣтъ, далеко отъ этого! По крайней мѣрѣ, я этого не зналъ. Ахъ, нѣтъ, она навѣрно не была просватана; она была такъ благочестива и имѣла даже привычку на улицѣ вслухъ обращаться къ Богу, такъ что это всѣмъ было слышно. Ну, конечно, люди останавливались и прислушивались; всѣ любили Мину Мескъ.

— Другими словами, стало быть, это была дѣвушка, которая жила душою, правда? О тѣлѣ ея, былъ можетъ, можно было сказать поэтому, что она отдала его Богу обратно, благодаря Его за этотъ даръ и говоря: «Это мнѣ не понадобилось.»

— Я не такъ скоро соображаю и я, видите-ли, не очень-то уменъ; я, можетъ быть, не понимаю, что вы подразумѣваете, когда говорите насчетъ того, что она благодарила за даръ.

— Ничего я и не подразумѣвалъ, ничего.

Въ то же время Нагель писалъ на плитѣ; это было стихотвореніе; написавъ его, Нагель снова спряталъ карандашъ въ карманъ.

— Просто невѣроятно, какъ привлекаетъ къ себѣ вниманіе чужой человѣкъ въ маленькомъ городѣ, — сказалъ Минутта. — Я стоялъ сейчасъ тамъ у могилы и слушалъ проповѣдь; но я замѣтилъ, что, по крайней мѣрѣ, половина присутствующихъ занята вами.

— Мною?

— Да. Многіе шептались и спрашивали другъ друга, кто вы такой. Теперь они стоятъ тамъ и посматриваютъ сюда.

— Кто эта дама съ большимъ чернымъ перомъ на шляпѣ?

— У которой бѣлая ручка у зонтика? Это Фредерика Андресенъ, фрейлейнъ Фредерика, о которой я вамъ разсказывалъ. А та, что возлѣ нея, которая какъ разъ сейчасъ сюда смотритъ, это дочь полицеймейстера; ее зовутъ фрейлейнъ Ольсенъ, Гудрунъ Ольсенъ. Да, я знаю ихъ всѣхъ. Дагни Килландъ также здѣсь; она сегодня въ черномъ платьѣ, и оно, пожалуй, идетъ ей еще больше, чѣмъ всякое другое; видѣли вы ее? Впрочемъ, вѣдь сегодня, понятное дѣло, всѣ въ черныхъ платьяхъ; я болтаю сущій вздоръ. Видите вы господина въ синемъ весеннемъ костюмѣ и въ очкахъ? Это — докторъ Тенерсенъ. Онъ не окружный санитарный врачъ, а только вольнопрактикующій докторъ и въ прошломъ году онъ женился. Его жена стоитъ тамъ далеко сзади. Я не знаю, видѣли ли вы маленькую, черноватую даму въ мантильѣ съ шелковой отдѣлкой? Да, это его жена. Она немножко болѣзненна и всегда хочетъ быть красиво одѣтой. А вотъ и судья…

Нагель спросилъ:

— А не можете ли вы показать мнѣ жениха фрейлейнъ Килландъ? Тутъ ли онъ?

— Нѣтъ. Лейтенантъ Гансенъ. Его здѣсь нѣтъ. Онъ въ плаваніи; онъ уѣхалъ ужъ нѣсколько дней тому назадъ, тотчасъ послѣ обрученія.

Послѣ краткаго молчанія Нагель сказалъ:

— На днѣ могилы лежали два цвѣтка, два бѣлыхъ цвѣтка. Вы пожалуй не знаете, откуда они явились?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Минутта, — то-есть… вы спрашиваете? Это прямой вопросъ?.. Стыдно мнѣ разсказать-то это; я, можетъ быть, могъ бы положить ихъ на гробъ, если бы попросилъ на то разрѣшеніе, тогда не пришлось бы бросать ихъ такимъ образомъ, но что могли значить два цвѣтка? Да и куда бы я ни принесъ ихъ, они все равно остались бы двумя цвѣтками. Вотъ я рѣшилъ лучше встать сегодня пораньше, чуть-чуть позднѣе трехъ часовъ, да, прямо-таки, можно сказать, ночью, пришелъ сюда и положилъ ихъ въ самую глубину на дно могилы; я спустился туда и положилъ ихъ какъ слѣдуетъ, и тамъ же два раза я вслухъ послалъ ему привѣтъ, стоя въ могилѣ. Это произвело на меня такое сильное впечатлѣніе, что я послѣ того ушелъ въ лѣсъ и отъ горя закрывалъ глаза руками. Право, такъ странно навсегда разлучиться съ кѣмъ бы то ни было, а Енсъ Карльсенъ, хотя и стоялъ высоко надо мною, но все же былъ мнѣ такимъ добрымъ другомъ.

— Да? Такъ цвѣты были, значитъ, отъ васъ?

— Да, отъ меня. Но я сдѣлалъ это не затѣмъ, чтобы хвастаться этимъ, Богъ мнѣ свидѣтель. Да и не стоитъ говорить о такой бездѣлицѣ. Я купилъ ихъ вчера вечеромъ, когда ушелъ отъ васъ. Какъ разъ случилось, что дядя далъ мнѣ полкроны на мои собственныя нужды, когда я принесъ ему ваши деньги: онъ тоже такъ обрадовался, что- чутъ было не опрокинулъ меня; да, онъ, конечно, придетъ въ одинъ прекрасный день благодарить васъ; непремѣнно, непремѣнно, ужъ я знаю, что онъ это сдѣлаетъ. Такъ вотъ, когда я получилъ эти полкроны, мнѣ подумалось, что я не припасъ себѣ цвѣтовъ въ погребенію, я и пошелъ внизъ, къ пристани…

— Вы пошли внизъ, къ пристани?

— Да, къ одной особѣ, которая живетъ тамъ.

— Въ неоштукатуренномъ домикѣ?

— Да!

— Не сѣдые ли у нея волосы?

— Да, совсѣмъ бѣлые; вы ее видѣли? Она — дочь одного капитана, но очень бѣдная. Сначала она совсѣмъ не хотѣла брать у меня мои полкроны, но я все-таки положилъ деньги на стулъ, несмотря на то, то она протестовала и много разъ говорила нѣтъ. Она такая робкая и навѣрно часто страдаетъ изъ-за своей скромности.

— Знаете вы ея имя?

— Марта Гуде.

— Марга Гуде?

— Да, Марта Гуде.

Нагель досталъ записную книжку, записалъ ея имя и сказалъ:

— Она была замужемъ? Она вдова?

— Нѣтъ. Она долго ѣздила съ отцомъ, но съ тѣхъ поръ, какъ онъ умеръ, она живетъ здѣсь.

— У нея развѣ нѣтъ знакомыхъ?

— Не знаю; нѣтъ, повидимому, нѣтъ.

— Чѣмъ же она живетъ?

— Да Богъ одинъ знаетъ, чѣмъ она живетъ. Никто этого не знаетъ. Впрочемъ, она получаетъ сколько-то отъ благотворительнаго общества.

— Скажите-ка, разъ вы бывали у той особы, у Марты Гуде, скажите, какъ тамъ собственно у нея въ домикѣ?

— Какъ можетъ быть въ старенькой, плохонькой комнаткѣ? Стоитъ тамъ кровать, столъ, пара стульевъ; даже, помню, именно три стула; въ углу у кровати стоитъ еще одинъ; онъ обтянутъ краснымъ плюшемъ, но ей приходится прислонять къ стѣнѣ, иначе онъ не можетъ стоятъ, очень ужъ плохъ. А больше я ничего не могу припомнить.

— Въ самомъ дѣлѣ, нѣтъ ли тамъ еще чего? Не висятъ ли, напримѣръ, часы на стѣнѣ? Какая-нибудь старая картина или что-нибудь въ родѣ этого?

— Нѣтъ. Отчего вы объ этомъ спрашиваете?

— А стулъ, который не можетъ стоять, я подразумѣваю тотъ, что покрыть краснымъ плюшемъ, каковъ онъ на видъ? Очень онъ старъ? Отчего онъ стоитъ у кровати? Развѣ на немъ нельзя сидѣть? Не высокая ли у него спинка?

— Да, высокая, кажется; не знаю навѣрно.

— А больше ничего нѣтъ въ комнатѣ?

— Ничего!

У могилы стали пѣть; погребеніе подходило къ концу. Когда прекратилось и пѣніе, прошло еще одно мгновенье въ полной тишинѣ; затѣмъ люди стали расходиться въ разныя стороны. Большая часть вышла черезъ кладбищенскія ворота, другіе продолжали стоять и разговаривали между собою. Группа дамъ и мужчинъ пододвинулась къ Нагелю и Минуттѣ; это все были молодые люди и дамы, разсматривавшіе обоихъ блестящими, удивленными глазами. Лицо Дагни Килландъ было ярко-красно, и она смотрѣла прямо передъ собою, не оглядываясь ни вправо, ни влѣво; судья также не оглядывался; онъ оживленно разговаривалъ съ какой-то дамой.

Проходя мимо, докторъ Стенерсенъ, который также былъ съ ними, остановился. Онъ кивнулъ Минуттѣ; тотъ всталъ. Нагель одинъ продолжалъ сидѣть.

— Предупредите, пожалуйста, этого господина, — послышались ему слова доктора; больше онъ ничего не разслышалъ. Вскорѣ имя его было произнесено довольно громко, и онъ тотчасъ всталъ, снялъ свою шапочку и низко поклонился.

Докторъ извинился: онъ получилъ непріятное порученіе отъ одной дамы, также присутствовавшей на похоронахъ, отъ фрейлейнъ Мескъ, которая проситъ передать ему, чтобы онъ былъ поосторожнѣе съ камнемъ, съ надгробной плитой и не садился бы на нее. Плита новая, только что положенная, фундаментъ еще не установился, почва еще мягка, все вмѣстѣ можетъ осѣсть на одну сторону прежде, чѣмъ успѣютъ принять мѣры. Объ этомъ проситъ сестра усопшей.

Нагель нѣсколько разъ извинился. Это съ его стороны непростительная разсѣянность, невниманіе; онъ вполнѣ понимаетъ заботу дамы о сохранности камня. Онъ приноситъ доктору свою благодарность.

Между тѣмъ они невольно двинулись дальше вмѣстѣ. Когда они дошли до воротъ, Минутта откланялся, и докторъ съ Нагелемъ остались вдвоемъ. Сначала они представились другъ другу.

Докторъ спросилъ:

— Такъ вы хотите пожить здѣсь нѣкоторое время?

— Да, — отвѣчалъ Нагель. — Надо же соблюдать общепринятое обыкновеніе — проводить лѣто на лонѣ природы, воспользоваться каникулами, поправиться къ зимѣ, а тамъ опять начинать сначала!… Это славный городокъ.

— Вы откуда? Я прислушиваюсь къ вашему говору, но никакъ не могу понять.

— Я собственно уроженецъ Финмаркена, квенъ. Но жилъ то тутъ, то тамъ.

— Это и видно. Акцентъ Нордланда обыкновенно очень замѣтенъ… Вы теперь изъ-за границы?

— Только что изъ Гельсингфорса.

Сначала они разговаривали о разныхъ безразличныхъ вещахъ; затѣмъ перешли на разные другіе вопросы, заговорили о выборахъ, о неурожаѣ въ Россіи, о литературѣ и о покойномъ Карльсенѣ.

— Какъ ваше мнѣніе: хоронили вы сегодня самоубійцу или нѣтъ? — спросилъ Нагель.

Докторъ не могъ этого сказать, онъ не хотѣлъ сказать. Это его не касается онъ и не желаетъ въ это вмѣшиваться. Объ этомъ такъ много говорилось. Впрочемъ, отчего бы ему не быть самоубійцей? Всѣ богословы должны бы были покончить съ собою.

— Отчего же?

— Отчего? Потому что ихъ пѣсенка уже спѣта, потому что нашъ вѣкъ упразднилъ ихъ. Люди начали наконецъ мыслить самостоятельно, и ихъ религіозное чувство все болѣе и болѣе гаснетъ.

Но Нагель не могъ понять, что за прибыль для человѣчества въ томъ, чтобы отрѣшиться отъ всего символическаго, отъ всякой поэзіи. Да и вопросъ еще, дѣйствительно ли вѣкъ нашъ упразднилъ богослововъ, потому что религіозное чувство вовсе не вырождается…

Нѣтъ, во всякомъ случаѣ только не въ низшихъ слояхъ населенія, тамъ даже скорѣе наоборотъ, но вотъ въ просвѣщенномъ обществѣ оно рѣшительно уменьшается постепенно.

Съ этимъ Нагель не могъ согласиться. Религіозное чувство — дѣло субъективное; у однихъ его много, у другихъ мало, а у иныхъ и совсѣмъ нѣтъ въ немъ потребности. Но нельзя однакоже сказать, что только просвѣщенные люди не религіозны, наоборотъ: очень часто…

— Ну, не будемъ больше говорить объ этомъ, — сказалъ докторъ кратко, — мы стоимъ на совершенно различныхъ точкахъ зрѣнія. — Докторъ былъ свободомыслящій; докторъ такъ часто слышалъ это ничего незначащее выраженіе, такъ часто! Совратило ли это его? Онъ уже двадцать лѣтъ все тотъ же. Въ качествѣ врача онъ вынималъ у людей «душу» по чайной ложечкѣ! Нѣтъ, онъ совершенно выросъ изъ предразсудковъ… — Ну, а что вы думаете о выборахъ?

— О выборахъ? — Нагель разсмѣялся. — Я надѣюсь на лучшее, — сказалъ онъ.

— Я также, — сказалъ докторъ. — Было бы вѣчнымъ позоромъ, если бы министерство не получило большинства за свою демократическую программу. — Докторъ принадлежалъ къ лѣвымъ и былъ радикаломъ, былъ таковымъ съ тѣхъ поръ, какъ сталъ сознавать себя. — Дѣло въ томъ, — продолжалъ онъ, — что очень ужъ мало у насъ, лѣвыхъ, звонкой монеты. Вы и другіе, имѣющіе деньги, должны бы поддержать насъ. Дѣло идетъ вѣдь о будущности всей страны.

— Я? у меня деньги? — спросилъ Нагель. — Ахъ, въ этомъ отношеніи и у меня довольно плачевно.

— Ну, да вы, можетъ быть, не то, чтобъ милліонеръ. Кто-то разсказывалъ, что вы богаты, у васъ, напримѣръ, земельная собственность стоимостью въ шестьдесятъ двѣ тысячи кронъ.

— Ха-ха-ха! Это всего лучше! Нѣтъ, это все произошло оттого, что мнѣ на этихъ дняхъ выплатили по наслѣдству послѣ моей матери нѣсколько тысячъ кронъ. Вотъ и все. Никакой земельной собственности у меня нѣтъ, все это мистификація.

Они дошли до дома доктора, окрашеннаго въ желтую краску, двухъэтажнаго дома съ верандой. Штукатурка съ него во многихъ мѣстахъ отвалилась; крыша по краямъ висѣла лохмотьями; въ верхнемъ этажѣ не хватало одного стекла въ окнѣ, занавѣски оставляли многаго желать въ отношеніи чистоты. Нагель былъ непріятно пораженъ безпорядочнымъ видомъ этого дома и хотѣлъ тотчасъ уйти, но докторъ сказалъ:

— Не хотите ли зайти? Нѣтъ? Ну, такъ я надѣюсь увидѣть васъ послѣ. И я и жена, мы будемъ очень рады, если вы посѣтите насъ. А то, можетъ быть, зайдете сейчасъ познакомиться съ моей женой?

— Ваша жена была на кладбищѣ, она только-что вернулась.

— Это правда; она ходила вмѣстѣ съ другими. Ну, такъ навѣдайтесь въ другой разъ, когда пойдете мимо.

Нагель побрелъ обратно къ гостиницѣ; но какъ разъ у самыхъ дверей ея онъ вспомнилъ о чемъ-то. Щелкнувъ пальцами, онъ коротко засмѣялся и сказалъ громко: — Мнѣ однакоже интересно, остались ли тамъ мои стихи. — Затѣмъ онъ вернулся на кладбище и остановился у могилы Мины Мескъ. Никого кругомъ не было видно, но стихи были стерты. Кто это сдѣлалъ? Не было и слѣда написанныхъ имъ буквъ.

VI.

На слѣдующее утро Нагель почувствовалъ себя въ нѣжномъ и радостномъ настроеніи. Это настроеніе осѣнило его, когда онъ лежалъ еще въ постели; словно потолокъ надъ нимъ сталъ подыматься все выше и выше, уносился въ безконечность и превращался въ далекій, голубой сводъ небесный. И одновременно онъ чувствовалъ надъ собою нѣжное, сладостное дуновеніе, какъ будто онъ лежалъ на травѣ подъ открытымъ небомъ. А мухи въ комнатѣ жужжали кругомъ; было теплое, лѣтнее утро.

Онъ живо натянулъ на себя платье, вышелъ изъ гостиницы, не позавтракавъ, и сталъ бродить по городу. Было одиннадцать часовъ.

Въ каждомъ домѣ раздавалась игра на фортепьяно; изъ открытыхъ оконъ доносились отчетливо разнообразныя мелодіи, а на улицѣ отвѣчалъ имъ протяжный вой какой-то нервной ообаки. Нагель чувствовалъ себя объятымъ радостью; онъ невольно началъ тихо напѣвать про себя, а когда повстрѣчался съ какимъ-то старичкомъ, то нашелъ умѣстнымъ сунуть ему шиллингъ.

Онъ дошелъ до большого бѣлаго дома. Во второмъ этажѣ одно окно было открыто; бѣлая гибкая рука засовывала въ петлю крючокъ открытаго окна. Занавѣска еще шевелилась, рука все еще покоилась на крючкѣ; Нагеля охватило убѣжденіе, что кто-то стоитъ за портьерой и наблюдаетъ за нимъ. Онъ остановился и глянулъ вверхъ; больше минуты стоялъ онъ неподвижно на своемъ посту; однако, никто не показывался. На дощечкѣ у двери прочиталъ онъ: Ф. М. Андресенъ, датскій консулъ.

Нагель уже хотѣлъ было пройти мимо, но, когда онъ оглянулся, длинное, важное лицо фрейлейнъ Фредерики выглянуло наружу, и удивленные глаза ея блеснули въ ею сторону. Онъ остановился; взгляды ихъ встрѣтились; она покраснѣла, но, какъ бы наперекоръ всему, слегка расправила свои рукава и, высунувшись всѣмъ корпусомъ наружу, прилегла на подоконникъ. Такъ пролежала она очень долго. Ничего новаго однакоже не происходило и Нагелю пришлось наконецъ положить этому предѣлъ и удалиться. Въ это время въ головѣ его возникъ странный вопросъ: ужъ не стоитъ ли юная особа передъ окномъ на колѣнахъ? Вѣдь комнаты, подумалъ онъ, въ квартирѣ консула могутъ быть и не высокія, потому что окно едва достигаетъ шести футовъ высоты, а подъ кровельнымъ конькомъ ширина его равняется не болѣе какъ одному футу. Внутренно онъ долженъ былъ, конечно, смѣяться надъ мыслями о предметахъ, которые совершенно его не касались; какого чорта нужно было ему въ квартирѣ консула Андресена?

Итакъ, онъ побрелъ далѣе.

Внизу у мостковъ да пристани работа была во всемъ разгарѣ. Рабочіе, таможенные чиновники и рыбаки такъ и бѣгали взадъ и впередъ, занятые каждый своимъ дѣломъ; бряцали цѣпи подъемной машины, два парохода гудѣли одновременно передъ отплытіемъ. Море разстилалось гладкое какъ зеркало, солнце заливало его, превращая поверхность воды въ безконечную золотую равнину, въ которой пароходы и лодки казались наполовину расплавленными. Изъ чудовищнаго трехмачтоваго судна, далеко разносясь въ воздухѣ, раздавались звуки шарманки, и когда свистки и лязгъ цѣпей стихали на мгновенье, эта, мелодія звучала подобно трепетной, приглушенной, робкой пѣснѣ дѣвушки. На трехмачтовомъ кораблѣ шарманка развеселила всѣхъ, и тамъ стали подъ ея музыку танцовать польку.

Взглядъ Нагеля упалъ на маленькую, тщедушную дѣвочку, прижимавшую къ себѣ кошку. Кошка терпѣливо висѣла такъ, что заднія лапы ея почти касались земли; она не двигалась. Нагель погладилъ рукою щеку дѣвочки и сказалъ:

— Это твоя кошка?

— Да, два, четыре, шесть, семь.

— Такъ. Значитъ ты умѣешь считать?

— Да, семь, восемь, одиннадцать, два, четыре, шесть, семь.

Онъ направился въ другую сторону. Надъ приходской, церковью кружился, весь окутанный свѣтомъ, бѣлый голубь; вдругъ онъ направился съ небесной вышины внизъ и исчезъ въ вершинѣ дерева; онъ упалъ вдали на землю, какъ сверкающая серебряная стрѣлка. Гдѣ-то раздался короткій, почти беззвучный выстрѣлъ, и тотчасъ вслѣдъ за нимъ изъ лѣса, по ту сторону залива. показался легкій голубоватый дымокъ.

Дойдя до послѣднихъ мостковъ и раза два обойдя взадъ и впередь пустую часть пристани, онъ безсознательно поднялся на пригорокъ и очутился въ лѣсу. Онъ шелъ съ добрыхъ полчаса, все дальше и дальше въ глубь лѣса и наконецъ попалъ на маленькую лѣсную трошшку. Все было тихо, не слышно было ни единой птички и на. небѣ не было ни единаго облачка. Онъ отошелъ нѣсколько шаговъ въ сторону, выбралъ сухое мѣстечко и улегся тутъ во всю свою длину на спину. Направо отъ него былъ церковный дворъ, налѣво городъ, а надъ нимъ безбрежное море голубого неба.

Что, если бы быть тамъ, среди солнцъ, носиться тамъ и чувствовать, какъ хвостъ кометы обвѣваетъ тебѣ лобъ! О, какъ ничтожна земля и какъ малъ человѣкъ! Что такое значитъ — быть человѣкомъ? Въ потѣ лица потолкаться въ земномъ прахѣ нѣсколько лѣтъ, упершись въ бока руками, а тамъ все-таки исчезнуть… все-таки! Нагель потеръ себѣ голову руками. О, это кончится-таки тѣмъ, что онъ разстанется съ міромъ и положитъ предѣлъ всему! Въ самомъ дѣлѣ: отнесется ли онъ когда-нибудь къ этому серьезно? Да, Богъ свидѣтель, да, онъ рѣшилъ это безповоротно! Въ то же мгновеніе онъ почувствовалъ прямо восхищеніе, что нашелъ-таки этотъ простой выходъ изъ положенія: слезы выступили у него на глазахъ отъ восторга, и дыханіе его на мгновенье стало коротко и шумно. Онъ уже снова созерцалъ небесный океанъ и удилъ въ немъ серебряной удочкой. А лодка была изъ благоуханнаго дерева, весла сверкали какъ бѣлыя крылья; парусъ же былъ шелковый, свѣтозарноголубой и выкроенъ въ формѣ полумѣсяца…

Радостный трепетъ пронизалъ его насквозь, онъ забылъ все окружающее, онъ почувствовалъ себя вознесеннымъ кверху и затеряннымъ въ расточаемомъ солнцемъ свѣтѣ. Тишина. окутывала его чувствомъ довольства, ничто его не тревожило, только тамъ, въ вышинѣ, раздавалось мягкое жужжаніе, звукъ громадной прялки: то Богъ, мѣрно ступая ночью, вертѣлъ гигантское колесо гигантской прялки. Въ лѣсу все кругомъ было тихо: ни одинъ листокъ, ни одна игла на деревьяхъ не двигались.

Нагель весь съежился отъ наслажденія, онъ плотно поджалъ подъ себя колѣнки и весь дрожалъ оттого, что все было такъ прекрасно. Кто-то назвалъ его, онъ откликнулся и прислушался; но никто не показывался. Это однакоже странно: онъ такъ явственно слышалъ свое имя; онъ не сталъ больше размышлять объ этомъ; бытъ можетъ, это была только игра слуха, во всякомъ случаѣ онъ не желаетъ, чтобы его тревожили. Онъ былъ въ непонятномъ состояніи, онъ испытывалъ физическое наслажденіе; каждый нервъ въ немъ бодрствовалъ, музыка играла въ его крови, онъ чувствовалъ себя сроднившимся со всей природой, съ солнцемъ, съ горами, со всѣмъ! Онъ чувствовалъ, что деревья, и земляныя кочки, и стебли — все проникаетъ его и все обвѣяно его самосознаніемъ. Душа его словно выросла и стала полнозвучна какъ органъ; онъ никогда не могъ забыть ту нѣжную музыку, которая трепетала тогда въ его крови.

Онъ еще пролежалъ нѣкоторое время, наслаждаясь уединеніемъ. Затѣмъ онъ услышалъ внизу на тропинкѣ шаги, настоящіе шаги, которые не могли быть плодомъ его воображенія; онъ поднялъ голову и увидалъ человѣка, идущаго изъ города. Человѣкъ несъ подъ мышкой длинный хлѣбъ и велъ за собою на веревкѣ корову; онъ поминутно отиралъ потъ съ лица и по случаю жары шелъ въ рубашкѣ и жилетѣ, однако на шеѣ его былъ замотанъ вдвое толстый, красный шерстяной шарфъ. Нагель лежалъ неслышно, наблюдая крестьянина. Такъ вотъ онъ!.. Вотъ Sätersdöle, норвежецъ, хе-хе! да, да, могъ сынъ норвежской земли съ хлѣбомъ подъ мышкой и съ коровой за собою! Ахъ — что это за зрѣлище! Хе-хе-хе-хе-хе, Господь съ тобою, славный норвежскій викингъ! Если бы ты немножко развернулъ свой шарфъ и выпустилъ бы наружу паразитовъ, ты уже не въ состояніи былъ бы жить: ты получилъ бы слишкомъ много свѣжаго воздуха и умеръ бы отъ этого. А пресса оплакивала бы твою преждевременную кончину и наполнила бы этимъ цѣлый номеръ, а либеральный членъ стортинга, Фетле Фетлесенъ, внесъ бы предложеніе о строжайшемъ охраненіи національныхъ паразитовъ.

Въ мозгу Нагеля возникала одна горько-забавная мысль за другою. Онъ поднялся, разгоряченный и разстроенный, и двинулся во-свояси. Нѣтъ, онъ рѣшилъ несомнѣнно вѣрно: всюду смазные сапоги, и паразиты, и гаммелостъ^[1], и лютеранскій катехизисъ. Да, надо правду сказать: на всѣхъ углахъ и перекресткахъ, всюду жалкая нужда и скудость. А люди — это средніе буржуа въ трехъэтажныхъ хижинахъ; они ѣдятъ и пьютъ по необходимости, ублажаютъ себя спиртными напитками и политикой и изо дня въ день торгуютъ зеленымъ мыломъ, мѣдными гребнями и рыбой! Однако ночью, когда сверкаетъ молнія и громъ гремитъ, лежатъ они плашмя и громко читаютъ со страхомъ молитвенникъ! Да, поищите-ка хоть одно настоящее исключеніе и посмотрите, возможно ли его найти! Дайте намъ, напримѣръ. выдающееся преступленіе, изъ ряду вонъ выходящій грѣхъ! Но не смѣшной, мѣщанскій, азбучный проступокъ, нѣтъ, — какое-нибудь необыкновенное злодѣяніе, отъ котораго волосы встали бы дыбомъ, какой-нибудь изысканный, неслыханный, царственный грѣхъ, исполненный страшнаго адскаго величія! Нѣтъ, — все такъ ничтожно, Боже мой, такъ жалко-ничтожно!..

Но когда онъ вернулся къ пристани и увидалъ трепетъ жизни, настроеніе его снова стало постепенно улучшаться, онъ опять повеселѣлъ и сталъ напѣвать про себя. Погода была не такова, чтобы внушать невеселыя мысли, погода была хороша, прекрасна, настоящій лучезарный іюньскій день. Весь маленькій городъ лежалъ какъ на ладони и сіялъ въ солнечныхъ лучахъ какъ зачарованный.

Подходя къ дверямъ гостиницы, онъ утерялъ уже всю свою горечь, въ сердцѣ не было гнѣва, въ душѣ его уже снова сіяла картина лодки изъ благоуханнаго дерева и съ парусомъ лучезарно-голубого шелка, выкроеннаго въ формѣ полумѣсяца.

Это необыкновенное, нѣжное настроеніе не покидало его весь день. Къ вечеру онъ снова вышелъ, отправился внизъ, къ морю, и снова нашелъ всѣ тѣ мелочи, которыя привели его въ восхищеніе утромъ. Солнце садилось; рѣзкій горячій свѣтъ угасалъ и мягко разливался но теченію; даже шумъ отъ пароходовъ казался приглушеннымъ. Нагель замѣтилъ, что тамъ и сямъ въ заливѣ были подняты флаги; на многихъ домахъ въ городѣ также развѣвались флаги, работа на пристани постепенно затихала.

Онъ подумалъ, потомъ снова отправился въ лѣсъ, побродилъ взадъ и впередъ, дошелъ до хозяйственныхъ построекъ прихода и заглянулъ во дворъ. Оттуда онъ снова пошелъ въ лѣсъ, пробрался къ самому темному мѣсту, какое только могъ найти, и сѣлъ на камень. Одной рукой онъ подперъ голову, другой сталъ барабанить по колѣнкѣ. Такъ просидѣлъ онъ долго, быть можетъ, цѣлый часъ, а когда онъ наконецъ всталъ, чтобы вернуться назадъ, солнце уже сѣло. Первыя сумеречныя краски уже опустились надъ городомъ.

Его ожидало нѣчто поразительное: выйдя изъ лѣса, онъ увидѣлъ множество пылающихъ огней всюду кругомъ на вершинахъ, быть можетъ двадцать костровъ, горѣвшихъ во всѣхъ направленіяхъ подобно маленькимъ солнцамъ. Вода вдоль залива кишѣла лодками, въ которыхъ горѣли красные и зеленые бенгальскіе огни изъ одной лодки, въ которой сидя пѣлъ квартетъ; подымались въ воздухъ ракеты. Многіе были на ногахъ; противъ него на пристани было черно отъ толпящихся людей.

Нагель испустилъ возгласъ изумленія. Онъ обратился къ какому-то человѣку, спрашивая, что означали эти огни и флаги. Человѣкъ взглянулъ на него, сплюнулъ, опять взглянулъ и отвѣтилъ, что сегодня 23 іюня, Иванова ночь! Да, это, впрочемъ, вѣрно, тутъ нѣтъ никакого недоразумѣнія, дата, дѣйствительно, совпадаетъ. Итакъ — сегодня Иванова ночь; хе-хе, все хорошее прибываетъ и прибываетъ, ко всему прочему присоединяется еще и Иванова ночь! Нагель потиралъ руки отъ удовольствія и сталъ спускаться внизъ къ пароходной пристани; нѣсколько разъ повторилъ онъ себѣ, что это — безпримѣрное счастье: ко всему прочему присоединяется еще Иванова ночь!

Среди группы дамъ и мужчинъ издали замѣтилъ онъ кроваво-красный зонтикъ Дагни Килландъ, а когда увидалъ въ толпѣ доктора Стенерсена, то, не задумываясь, направился къ нему. Онъ поклонился, пожалъ руку доктора и нѣсколько минутъ простоялъ съ непокрытой головой; докторъ представилъ его; госпожа Стенерсенъ также пожала его руку, и онъ усѣлся рядомъ съ нею. Она была блѣдна и цвѣтъ лица у нея былъ сѣрый, что придавало ей болѣзненный видъ; но она была очень молода, едва за двадцать. Одѣта она была тепло.

Нагель надѣлъ шапочку и сказалъ, обращаясь ко всѣмъ вообще:

— Извините, что я вторгаюсь въ ваше общество, что являюсь незваннымъ…

— Напротивъ. вы доставляете намъ удовольствіе, — любезно перебила его жена доктора. — Къ тому же вы, можетъ быть, намъ и споете?

— Нѣтъ, къ сожалѣнію, этого я не могу сдѣлать, — отвѣчалъ Нагель, — я въ высшей степени немузыкаленъ.

— Вы прекрасно сдѣлали, что пришли: мы какъ разъ говорили о васъ, — прибавилъ докторъ, — вѣдь вы зато играете на скрипкѣ?

— Нѣтъ, — сказалъ опять Нагель и покачалъ головой; онъ засмѣялся при этомъ, — нѣтъ я не играю.

И вдругъ безъ всякаго повода онъ вскочилъ и сказалъ, между тѣмъ какъ глаза его буквально сверкали: — Да, я сегодня въ радостномъ настроеніи. Сегодня весь день было такъ необыкновенно хорошо, съ самаго того часа, когда я, очень рано, проснулся. Десять часовъ хожу я какъ въ какомъ-то волшебномъ снѣ. Можете себѣ представить: я буквально былъ переполненъ убѣжденіемъ, что нахожусь въ лодкѣ изъ благоуханнаго дерева, съ парусомъ изъ лучезарноголубого шелка, выкроеннымъ въ видѣ полумѣсяца. Не чудно ли это? Благоуханіе лодки невозможно описать; я бы не могъ этого сдѣлать, какъ бы мнѣ этого ни хотѣлось и какъ бы ни былъ я краснорѣчивъ, я бы не нашелъ подходящихъ словъ. Но подумайте только: мнѣ представлялось, что я сижу въ этой лодкѣ и ужу серебряной удочкой. Да, серебряной удочкой, долженъ я вамъ сказать. Что? Простите, милостивыя государыни, но не находите ли вы, что это замѣчательно красивая картина, — эта картина съ лодкой, съ такого рода лодкой?

Ни одна изъ дамъ не отвѣтила; онѣ переглянулись, спрашивая другъ друга глазами, что дѣлать; наконецъ, онѣ одна за другою начали смѣяться; онѣ не оказали ему ни малѣйшей пощады и смѣялись надо всѣмъ.

Нагель переводилъ глаза съ одного лица на другое, глаза его все еще искрились и онъ все еще думалъ о лодкѣ съ голубымъ парусомъ, но обѣ руки его немножко дрожали, хотя лицо оставалось спокойно. Докторъ пришелъ ему на помощь и сказалъ:

— Да, такъ это, стало быть, родъ галлюцинаціи, которая…

— Нѣтъ, извините, — возразилъ Нагель, — впрочемъ, да, почему бы нѣтъ? Вѣдь это ничего не измѣняетъ, какъ бы вы это ни называли. Я былъ такимъ образомъ, зачарованъ весь день, была ли то галлюцинація или что другое. Это началось нынче утромъ, когда я лежалъ еще въ постели. Я услыхалъ, какъ муха жужжала, это было моимъ первымъ сознательнымъ впечатлѣніемъ послѣ того, какъ я проснулся; послѣ этого я увидѣлъ, какъ солнце проникаетъ сквозь дырочку въ занавѣскѣ и въ то же мгновенье нѣжное, лучезарное настроеніе полилось въ меня. Въ душѣ моей получилось впечатлѣніе лѣта; вообразите себѣ тихое жужжаніе въ травѣ, вообразите, что это жужжаніе проникаетъ въ ваше сердце. Галлюцинація — да, пожалуй, это была и галлюцинація, я не знаю; но замѣтьте, пожалуйста: я долженъ былъ быть въ состояніи извѣстной воспріимчивости, чтобы услыхать муху какъ разъ въ подходящій моментъ, чтобы въ этотъ моментъ мнѣ понадобилось именно этотъ родъ и именно столько свѣта, ну: именно одинъ лучъ солнца, проникающій сквозь дырочку въ занавѣскѣ, и т. д. Но позднѣе, когда я всталъ и вышелъ на улицу, я прежде всего увидалъ прекрасную даму у окна, — при этомъ онъ взглянулъ на фрейлейнъ Андресенъ, которая потупилась, — потомъ я увидалъ огромное количество судовъ, потомъ маленькую дѣвочку, державшую кошку, и т. д., — все это вещи, изъ которыхъ каждая производила на меня особое впечатлѣніе. Потомъ вскорѣ я пошелъ въ лѣсъ и тамъ-то именно увидалъ я лодку и полумѣсяцъ, тамъ, лежа на спинѣ и глядя прямо въ небо.

Дамы все еще смѣялись; казалось, докторъ готовъ былъ заразиться ихъ веселостью; онъ сказалъ, усмѣхаясь:

— Итакъ, вы удили серебряной удочкой?

— Да, серебряной удочкой.

— Ха-ха-ха!

Вдругъ Дагни Килландъ покраснѣла и сказала:

— Я однакоже очень понимаю такого рода фантазіи… Я, со своей стороны, совершенно отчетливо вижу лодку и парусъ, этотъ голубой полумѣсяцъ… и подумайте только: бѣлая, серебряная удочка, которая такъ сгибается надъ водой! Мнѣ кажется, это такъ красиво!

Больше она не могла говоритъ, она запнулась и притихла, глядя въ землю. Нагель тотчасъ оправился:

— Да, не правда ли? Я и самъ говорилъ себѣ: смотри! Это сонъ, это предзнаменованіе; это должно послужить тебѣ предостереженіемъ, чтобы ты удилъ только чистой удочкой, только чистой!.. Вы спрашивали, докторъ, играю ли я? Я не играю, совершенно не играю; я путешествую со скрипичнымъ ящикомъ, но въ немъ вовсе нѣтъ скрипки. Къ сожалѣнію, ящикъ наполненъ только грязнымъ бѣльемъ. Мнѣ только думалось, что хорошо имѣть среди другихъ вещей скрипичный ящикъ; вотъ я и пріобрѣлъ его себѣ. Да слышали ли вы когда-либо о такомъ безуміи? Я не знаю, можетъ быть, вы изъ-за этого вынесете обо мнѣ самое скверное впечатлѣніе, но этому ужъ не поможешь, хотя мнѣ, право, было бы очень жаль. Впрочемъ во всемъ виновата серебряная удочка.

Удивленныя дамы перестали смѣяться; самъ докторъ, судья Рейнертъ и адьюнктъ, всѣ трое сидѣли съ разинутыми ртами. Всѣ уставились на Нагеля; докторъ, повидимому, не зналъ, что думать. Что это за одержимый такой? Нагель же преспокойно усѣлся снова и, казалось, ничего больше не имѣлъ сказать. Неловкое молчаніе, повидимому, готово было длиться безконечно, но тутъ на помощь пришла госпожа Стенерсенъ. Она была сама любезность, относилась ко всѣмъ съ какой-то материнской заботливостью и слѣдила за тѣмъ, чтобы не исчерпывались темы разговоровъ. Она умышленно наморщила лобъ и придала себѣ старообразый видъ, чтобы слова ея пріобрѣли по возможности большій вѣсъ.

— Вы пріѣхали изъ-за границы, господинъ Нагель? — спросила она.

— Да, сударыня.

— Изъ Гельсингфорса, кажется, какъ говорилъ мой мужъ?

— Да, изъ Гельсингфорса. То-есть, теперь изъ Гельсингфорса. Я — агрономъ и нѣкоторое время обучался тамъ въ школѣ.

Пауза.

— А какъ вамъ нравится городъ? — продолжала она.

— Гельсингфорсъ?

— Нѣтъ, нашъ городъ.

— Ахъ, чудный городъ, прямо обворожительное мѣсто! Я не хочу уѣзжать, право, совсѣмъ не хочу. Ха-ха-ха, да, только это не должно ужъ слишкомъ пугать васъ, я все-таки, можетъ быть, когда-нибудь и уѣду, это все зависитъ отъ обстоятельствъ… Кстати, — сказалъ онъ и снова поднялся на ноги, — если я потревожилъ васъ, прошу извинить меня. Дѣло въ томъ, что я очень былъ бы радъ посидѣть тутъ вмѣстѣ съ вами; у меня вѣдь немного людей, съ которыми мнѣ можно было бы побыть, я здѣсь всѣмъ чужой. Вы доставили бы мнѣ большое удовольствіе, если бы совершенно забыли о моемъ присутствіи и бесѣдовали бы попрежнему, какъ бесѣдовали до моего появленія.

— Такъ вы разнообразно проводите время съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхали? — сказалъ глухимъ голосомъ Рейнертъ.

Нагель отвѣчалъ на это:

— Передъ вами, господинъ судья, я долженъ извиниться особо; и я готовъ вамъ дать всякое удовлетвореніе, все, что вы только потребуете, но только не сейчасъ. Не правда ли? Не теперь?

— Нѣтъ, теперь неумѣстно, — коротко сказалъ Рейнертъ.

— Нѣтъ, не правда ли? — сказалъ также Нагель.

— Я впрочемъ сегодня въ блаженномъ состояніи, — продолжалъ онъ, и теплый лучъ радостнаго смѣха пробѣжалъ по его лицу; этотъ смѣхъ озарилъ лицо его точно свѣтомъ; на мгновенье онъ сталъ похожъ на ребенка. — Сегодня дивный вечеръ, а скоро на небѣ зажгутся и звѣзды. Высоко и глубоко на вершинахъ пылаютъ огни, а съ моря доносится пѣніе. Вы только прислушайтесь! Это ли не прелесть! Я въ этомъ не знатокъ, но развѣ это не хорошо? Это немножко напоминаетъ мнѣ одну ночь на Средиземномъ морѣ, на берегу Туниса. Тамъ было, пожалуй, съ сотню пассажировъ на пароходѣ, хоръ, возвращавшійся откуда-то въ Сардинію. Я не принадлежалъ къ ихъ компаніи, а потому не могъ пѣть; я сидѣлъ только на палубѣ и прислушивался, а хоръ пѣлъ внизу въ каютъ-компаніи. Это продолжалось почти всю ночь; никогда не забуду, какъ мистически прекрасны были эти звуки въ эту теплую ночь. Я осторожно закрылъ всѣ двери въ каютъ-компаніи, заперъ, такъ сказать, самую пѣсню накрѣпко, и вотъ звуки словно возникали изъ глубины моря, да, словно корабль стремился перейти въ вѣчность подъ звуки торжественной музыки. Представьте себѣ нѣчто въ родѣ моря, полнаго пѣнія, точно въ родѣ подземнаго хора.

Фрейлейнъ Андресенъ, на которую Нагель взглянулъ, произнеся это, сказала невольно:

— Да, Боже мой, какъ это, должно бытъ, было величественно.

— Сударыня, — сказалъ Нагель, — только разъ въ жизни слышалъ я нѣчто еще болѣе прекрасное, да и то во снѣ. Но это было ужъ давно; давно мнѣ это приснилось; я былъ еще ребенкомъ тогда. Прекрасные сны уже не грезятся, когда вырастешь, такъ сказалъ бы я, съ вашего позволенія.

— Нѣтъ? — спросила барышня.

— Ахъ, нѣтъ. Это, разумѣется, преувеличеніе, но… Еще такъ отчетливо помню свой послѣдній недавній сонъ. Я видѣлъ обширное болото… Впрочемъ, простите, и непрерывно говорю и мучаю васъ, потому что вы должны меня слушать; съ теченіемъ времени вѣдь это должно и наскучить. Но я вѣдь не всегда такъ много говорю, вы не думайте.

Дагни Килландъ вступила въ разговоръ и сказала:

— Здѣсь, навѣрно, нѣтъ ни одного, который предпочелъ бы говорить, вмѣсто того чтобы слушать васъ.

И, склонившись къ госпожѣ Стенерсенъ она шепнула:

— Не можете ли вы уговорить его? Лучше вы это сдѣлайте! Вы только послушайте, что у него за голосъ.

Нагель сказалъ, усмѣхаясь:

— Ну; такъ я съ удовольствіемъ продолжаю. Въ общемъ я именно сегодня вечеромъ въ высшей степени подходяще настроенъ… Да, впрочемъ, въ этомъ маленькомъ снѣ не было ничего особеннаго. Я видѣлъ обширное болото безъ единаго дерева, но съ цѣлой массой древесныхъ корней, которые лежали всюду словно извивающіяся змѣи. Безумный бродилъ среди этихъ изогнутыхъ корней. Я его вижу какъ сейчасъ, онъ былъ блѣденъ, а борода его была черная, но борода эта была рѣдкая и маленькая, и сквозь нее всюду просвѣчивала кожа. Онъ смотрѣлъ прямо передъ собой широко открытыми, вытаращенными глазами, и глаза эти были исполнены муки. Я лежалъ за камнемъ и позвалъ его. Онъ взглянулъ въ сторону моего камня, но не обратилъ никакого вниманія на зовъ, исходившій изъ-за него; словно онъ прекрасно зналъ, что я лежу тамъ, хотя я былъ спрятанъ. Онъ прошелъ мимо, все время устремивъ свой пристальный взглядъ на камень. Я думалъ: онъ все-таки не найдетъ меня, да и въ худшемъ случаѣ я еще успѣю убѣжать, если онъ придетъ. И хотя мнѣ непріятно было, что онъ все время смотритъ въ мою сторону, я снова окликнулъ его, чтобы раздражить его. Онъ сдѣлалъ 2—3 шага ко мнѣ, онъ открылъ ротъ и готовъ былъ кусаться, но онъ не могъ двинуться съ мѣста: корни обвили его, корни притянули его къ землѣ и онъ остановился. Я снова крикнулъ, я сталъ кричать разъ за разомъ, чтобы хорошенько разозлитъ его и онъ сталъ работать надъ корнями, отрывать ихъ отъ себя; онъ разбрасывалъ ихъ охапками и старался освободиться, чтобы броситься ко мнѣ, но тщетно. Онъ сталъ стонать, такъ что стоны его доносились до меня и глаза его совсѣмъ выпирало отъ боли; когда я увидалъ, однако, что я въ совершенной безопасности, я всталъ, показалъ сначала свою фуражку, а затѣмъ выпрямился во весь ростъ и сталъ дразнить его неустаннымъ крикомъ «галло», топоча ногами и снова и снова восклицая «галло!» Я подошелъ ближе, чтобы сильнѣе оскорбить его, я вытягивалъ пальцы, тыкалъ ими въ его сторону, кричалъ «галло» уже въ позорной для него близости, чтобы чѣмъ только можно окончательно вывести его изъ себя; затѣмъ я снова отскочилъ назадъ, чтобы онъ остался тамъ, на мѣстѣ, и смотрѣлъ, какъ близко я былъ отъ него. Но онъ все-таки не сдавался: онъ продолжалъ сражаться съ корнями, онъ работалъ, словно ожесточенный страданьями, онъ въ кровь царапалъ себя, онъ билъ себя по лицу, онъ всталъ на цыпочки, и смотрѣлъ на меня, и кричалъ! Да, можете вы себѣ представить: онъ всталъ на цыпочки, и глядѣлъ на меня, и кричалъ! Лицо его обливалось потомъ, оно было искажено ужаснымъ страданіемъ изъ-за того, что онъ не могъ схватить меня. Я хотѣлъ еще больше помучить его, я подошелъ ближе, щелкнулъ его по носу и хихикалъ съ отвратительнымъ издѣвательствомъ: хи-хи-хи-хи-хи. Я бросилъ въ него корнемъ, попалъ ему въ ротъ; мнѣ посчастливилось: онъ пошатнулся, потомъ сплюнулъ кровь, схватился за ротъ рукою и опять сталъ работать надъ корнями. Тогда мнѣ захотѣлось вытянутъ руку, дотронуться пальцемъ до самой середины его лба и снова отскочитъ, но въ это самое мгновеніе онъ схватилъ меня! Боже, какъ этой было страшно, когда онъ меня схватилъ! Онъ сдѣлалъ нечеловѣческое усиліе и судорожно вцѣпился въ мою руку. Я вскрикнулъ; однако онъ только держался за мою руку и затѣмъ послѣдовалъ за мною. Мы вышли изъ болота; корни ужъ не обвивались вокругъ него, потому что онъ держалъ мою руку, и мы подошли къ тому камню, за которымъ я былъ спрятанъ. Когда мы остановились у камня, человѣкъ упалъ передо мною и сталъ цѣловать землю, на которую ступали мои ноги; весь въ крови, истерзанный лежалъ онъ передо мною на колѣнахъ и благодарилъ меня за то, что я былъ такъ добръ въ отношеніи его, онъ благословлялъ меня и молилъ Бога воздать мнѣ. Глаза его были широко открыты и полны искренней мольбы за меня къ Богу. Онъ не цѣловалъ руки мои, нѣтъ, даже не ноги мои, а только землю, тамъ, гдѣ ступала моя подошва. Я спросилъ: — Зачѣмъ ты цѣлуешь землю, по которой я ступалъ? — Потому что, — отвѣчалъ онъ, — потому что ротъ мой въ крови, а я не хочу запачкать твои башмаки! — Тогда я опять спросилъ: — Но за что же ты благодаришь меня, когда я сдѣлалъ тебѣ только зло и причинилъ столько страданія? — Я благодарю тебя, — отвѣтилъ онъ, — потому что ты не нанесъ мнѣ еще большихъ страданій, потому что ты былъ добръ ко мнѣ и не истерзалъ меня еще больше. — Хорошо, — сказалъ я тогда, — отчего же ты кричалъ на меня и открывалъ ротъ, чтобы укусить меня? — Я не хотѣлъ укусить тебя, — возразилъ онъ, — я открылъ ротъ только чтобы позвалъ тебя на помощь, но я никакъ не могъ найти словъ, а ты не понималъ меня. Но кричалъ-то я, право, отъ чрезмѣрной муки. — Такъ ты отъ этого кричалъ? — спросилъ я снова. — Да, отъ этого!.. — Я взглянулъ на безумнаго человѣка, онъ плевалъ кровью и однако все-таки молился за меня Богу; я замѣтилъ тогда, что я уже видѣлъ его когда-то и знаю его; это былъ среднихъ лѣтъ человѣкъ съ сѣдыми волосами и довольно плохой растительностью на подбородкѣ… это былъ Минутта.

Нагель умолкъ. Между присутствующими произошло движеніе. Судья Рейнергъ опустилъ глаза и нѣсколько минутъ смотрѣлъ въ землю.

— Минутта? Такъ это былъ онъ? — спросила госпожа Стенерсенъ.

— Да, это былъ онъ, — отвѣчалъ Нагель.

— Уфъ! Мнѣ прямо жутко стало.

— Да, подумайте однако: вѣдь я это знала! — сказала одновременно Дагни Килландъ. — Я знала это съ той минуты, какъ вы сказали, что онъ сталъ на колѣни и цѣловалъ землю. Увѣряю васъ, что я узнала его. Вы развѣ много говорили съ нимъ?

— О, нѣтъ, я всего раза два его видѣлъ!.. Однако послушайте: кажется, я совсѣмъ испортилъ общее настроеніе: вы совсѣмъ поблѣднѣли, сударыня. Ну что же такое… вѣдь это былъ только сонъ!

— Нѣтъ, это невозможно! — сказалъ также докторъ. — Зачѣмъ, чортъ побери, описывать намъ, какъ Минутта… Что меня касается, такъ пусть себѣ перецѣлуетъ каждый корень въ Норвегіи. Посмотрите-ка: вотъ и фрейлейнъ Андресенъ сидитъ и плачетъ!

— Я? Я совсѣмъ не плачу, — оглянулась она. — Этого еще не хватало! Но я откровенно признаюсь, что этотъ сонъ произвелъ на меня впечатлѣніе. Впрочемъ я думаю, онъ и на васъ произвелъ впечатлѣніе.

— На меня, — воскликнулъ докторъ. — Ни тѣни, само собою разумѣется! Ха-ха-ха, вы просто съ ума сошли! Нѣтъ, ну, теперь пройдемтесь немножко. Разъ, два, три, вставать! Здѣсь вѣтрено. Тебѣ не холодно, Іетта?

— Нѣтъ, не холодно, посидимте еще, — возразила жена.

Но докторъ твердо рѣшился пройтись теперь же; онъ во что бы то ни стало хотѣлъ пройтись; здѣсь очень вѣтрено, повторилъ онъ еще разъ, и если бы даже ему пришлось итти совершенно одному, онъ все равно жаждетъ движенія. Тогда Нагель всталъ и послѣдовалъ за нимъ.

Раза два прошлись они взадъ и впередъ вдоль пристани, пробираясь въ толпѣ, болтая и отвѣчая на поклоны. Такъ прогуляли они, можетъ бытъ, съ полчаса, когда госпожа Стенерсенъ позвала ихъ сверху:

— Да возвратитесь же наконецъ назадъ! Знаете, что мы придумали, пока васъ здѣсь не было? Мы рѣшили созвать у насъ завтра большую компанію. Да, господинъ Нагель, вы непремѣнно должны притти! Но только вы должны знать, что подъ большой компаніей мы подразумѣваемъ елико возможно меньше ѣды и питья…

— И зато елико возможно больше зрѣлищъ, — весело перебилъ докторъ. — Да, это я знаю. Ну, однако идея вовсе не дурна: я отъ тебя слыхивалъ глупѣе этой, Іетта. — Докторъ тотчасъ пришелъ въ хорошее настроеніе, и все лицо его при мысли о вечеринкѣ расплылось въ добродушномъ смѣхѣ. — Приходите только пораньше, — сказалъ онъ. И потомъ: — Только бы меня не отозвали!

— Только можно мнѣ придти въ этомъ костюмѣ? — спросилъ Нагель. — У меня нѣтъ другого.

Всѣ засмѣялись, а госпожа Стенерсенъ отвѣчала:

— Ну, разумѣется. Вѣдь это такъ забавно.

На обратномъ пути Нагель пошелъ рядомъ съ Дагни Килландъ. Онъ не дѣлалъ никакихъ усилій, чтобы этого достигнуть, это произошло совершенно случайно; барышня тоже ничего для этого не предпринимала. Она только сказала, что заранѣе радуется этому вечеру, потому что у доктора всегда такъ уютно и свободно себя чувствуешь; они такіе славные люди и умѣютъ сдѣлать такъ, что гости у нихъ пріятно себя чувствуютъ. Вдругъ Нагель замѣтилъ тихо:

— Могу ли я надѣяться, фрейлейнъ, что вы простили мнѣ мою тогдашнюю ужасную безтактность въ лѣсу?

Онъ говорилъ горячо и лочти шонотомъ, и она принуждена была отвѣчать:

— Да, — сказала она, — я теперь лучше понимаю ваше поведеніе въ тотъ вечеръ. Вы, навѣрно, не совсѣмъ таковы, какъ другіе люди.

— Спасибо, — шепнулъ онъ. — Ахъ, да, я благодарю васъ такъ, какъ никогда никого не благодарилъ во всю мою жизнь! Да, отчего я не таковъ, какъ другіе? Вы должны знать. фрейлейнъ, что я весь вечеръ дѣлалъ усилія, чтобы смягчить то впечатлѣніе, которое вы должны были вынести обо мнѣ сначала. Я не сказалъ ни одного слова, которое не относилось бы къ вамъ. Не осудите вы меня за это? Подумайте: вѣдь я сильно провинился передъ вами, долженъ же я былъ сдѣлать что-нибудь, чтобы загладить это. Я признаюсь, что я во всякомъ случаѣ былъ весь день въ своемъ необыденномъ настроеніи, но я представилъ себя гораздо хуже, чѣмъ я на самомъ дѣлѣ есть, и во все время я немножко велъ двойную игру. Я дѣлалъ это именно затѣмъ, чтобы вы подумали, будто я немножко невмѣняемъ, что я вообще человѣкъ эксцентрическаго поведенія; я надѣялся довести васъ до этого, чтобы вы меня тѣмъ легче оправдали. Вотъ почему я въ неурочное время и въ неурочное мѣсто сунулся со своимъ носомъ, да, поэтому также я обнаружилъ свою ужасную слабость съ этимъ скрипичнымъ ящикомъ, я добровольно выставилъ напоказъ свою глупость. что было совершенно излишне…

— Извините, — поспѣшно перебила она, — только зачѣмъ же вы мнѣ разсказываете это все и опять все разрушаете?

— Нѣтъ, я не разрушаю, по крайней мѣрѣ, думаю, что нѣтъ. Если я скажу вамъ, что тогда въ лѣсу у меня дѣйствительно было мимолетное, злое побужденіе, когда я побѣжалъ за вами, то вы поймете меня. У меня вдругъ явилось желаніе напугать васъ, потому что вы убѣжали. Я не зналъ васъ тогда. Если же теперь я скажу вамъ, что я точно такой же человѣкъ, какъ другіе, то вы это поймете. Я сдѣлалъ себя сегодня вечеромъ посмѣшищемъ и смутилъ всю компанію своими эксцентрическими выходками только для того, чтобы какъ можно мягче васъ настроить, чтобы вы менѣе были взыскательны ко мнѣ, когда я явлюсь объясняться съ вами. Я уже выигралъ тѣмъ, что вы меня выслушали, и спасибо вамъ. Къ тому же я убѣжденъ, что теперь вы поняли все, что я говорилъ вамъ.

— Нѣтъ, я должна откровенно признаться, — отвѣчала она немножко обиженнымъ тономъ, — что я не совсѣмъ васъ понимаю. Ну, да пусть, я не стану размышлять надъ этимъ.

— Нѣтъ, разумѣется, нѣтъ; съ какой стати вамъ углубляться въ этотъ вопросъ? — сказалъ онъ. — Но, не правда ли, что для всей компаніи это было удачно: всѣ вы вмѣстѣ подумали, что я довольно-таки большой чудакъ, отъ котораго можно ждать множества престранныхъ вещей? Очень можетъ бытъ, что я васъ совершенно разочарую; можетъ быть, я буду говорить только «да» да «а», а можетъ быть и вовсе не приду, почемъ знать!

— Нѣтъ, вы, конечно, должны притти.

— Долженъ? — повторилъ онъ и взглянулъ на нее.

Она ничего больше не сказала. Они еще прошли нѣкоторое время рядомъ.

— Во всякомъ случаѣ, — сказалъ Нагель, — я очень счастливъ, что мнѣ удалось объясниться съ вами. Меня очень мучило, что я оскорбилъ васъ. Фрейлейнъ, еще разъ благодарю васъ, что вы меня выслушали и буду еще тысячу разъ благодаритъ васъ, когда буду уже дома.

Они уже подошли къ приходу, гдѣ она остановилась. Тутъ она громко расхохоталась и сказала:

— Нѣтъ, никогда не слыхивала я ничего подобнаго!

Затѣмъ она стала поджидать остальное общество, которое отстало отъ нихъ. Ему хотѣлось спросить, не проводить ли ему ее до дому, и только-что онъ собрался задать ей этотъ вопросъ, какъ вдругъ она оглянулась и крикнула, обращаясь къ адьюнкту:

— Идите, идите скорѣе! — И при этомъ она замахала рукой, чтобы поторопить его.

VII.

На слѣдующій вечеръ въ шестъ часовъ Нагель вошелъ въ гостиную доктора. Онъ полагалъ, что придетъ слишкомъ рано; оказалось, что все общество вчерашняго вечера было уже на-лицо. Кромѣ того явились еще два гостя: адвокатъ и юный бѣлокурый студентъ. За двумя столами уже пили сельтерскую воду съ коньякомъ; за третьимъ столомъ сидѣли дамы, судья Рейнертъ и вышеупомянутый студентъ.

Адьюнктъ, этотъ молчаливый человѣкъ, очень рѣдко или никогда не издававшій ни звука, былъ попросту пьянъ и въ повышенномъ настроеніи, съ пылающими щеками, горячо и громко говорилъ о всевозможныхъ предметахъ. Только въ Сербіи восемьдесятъ процентовъ не умѣютъ ни читать, ни писать. Много ли лучше тамъ поставлено дѣло? Вотъ что онъ желалъ бы спросить!… И адьюнктъ оглядывался съ гнѣвнымъ лицомъ, хотя ни одна душа не возражала ему.

Хозяйка дома подозвала Нагеля и предложила ему мѣсто у дамскаго стола. Чего онъ хочетъ выпить? А онѣ какъ разъ вели разговоръ о Христіаніи, да, говорила она. У него, право, престіоанная идея пріѣхать въ такой маленькій городишко, тогда какъ выборъ вполнѣ зависѣлъ отъ него и онъ точно такъ же могъ бы жить въ Христіаніи.

Нагель находилъ, что идея вовсе не такъ удивительна: ему хотѣлось пожить гдѣ-нибудь въ родѣ деревни, устроитъ себѣ каникулы. Ужъ во всякомъ случаѣ онъ не хотѣлъ бы быть въ Христіаніи; Христіанія — послѣднее мѣсто, которое онъ выбралъ бы.

— Въ самомъ дѣлѣ? Но вѣдь это все-таки же столица; все, что только страна создаетъ великаго, знаменитаго въ отношеніи искусства, театровъ и всего другого — все собрано тамъ.

— И кромѣ того всѣ путешествующіе иностранцы, — замѣтила фрейлейнъ Андресенъ; — иностранные актеры, пѣвцы, музыканты, представители всѣхъ родовъ искусства.

Дагни Килландъ сидѣла молча и только прислушивалась.

Ахъ, да, это-то, разумѣется, возможно; онъ не знаетъ, какъ тамъ и что, но только каждый разъ, какъ упоминаютъ о Христіаніи, передъ глазами его является уже частица какой-то «границы», а въ носу ощущаетъ онъ запахъ готоваго платья, выставленнаго на продажу. Право, это вовсе не выдумка съ его стороны, Въ немъ возникаетъ представленіе о маленькомъ, напыщенномъ городѣ съ парой церковокъ, парой газетокъ, одной гостиницей и единственной водокачкой для всеобщаго употребленія, но съ массою «величайшихъ людей въ мірѣ». Онъ нигдѣ не видывалъ, чтобы люди такъ чванились, какъ тамъ, и, Господи Боже мой, какъ онъ стремился удрать оттуда, пока жилъ тамъ.

Судья не могъ понять, какъ можно испытывать подобную антипатію не по отношенію къ какому-либо опредѣленному человѣку, а къ цѣлому городу, главному городу цѣлой страны. Христіанія, на самомъ дѣлѣ, ужъ вовсе не такъ мала, она начинаетъ занимать мѣсто среди другихъ перворазрядныхъ городовъ Европы. Что можно, напр., сказать о такомъ кафе, какъ «Grand»?

Ну, да и Нагель также ничего не могъ возразить противъ «Grand»; «Grand» еще туда-сюда, сказалъ онъ. Но тотчасъ вслѣдъ за тѣмъ онъ поморщился и замѣтилъ во всеуслышаніе:

— Собственно говоря, «Grand» — это славное помѣщеніе для выставокъ.

Что онъ подразумѣваетъ подъ этимъ?

Онъ засмѣялся. Въ Христіаніи одинъ кафе, именно «Grand». «Grand» и Христіанія это приблизительно одно и то же; вотъ почему «Grand» — великое мѣсто, гдѣ всѣ великіе люди назначаютъ другъ другу rendezvous. Тамъ сидятъ величайшіе въ мірѣ живописцы, молодежь, подающая наибольшія въ мірѣ надежды, дамы, наиболѣе изящныя въ мірѣ, издатели, наиболѣе извѣстные въ мірѣ, и величайшіе въ мірѣ писатели! Ха ха! Вотъ сидятъ они тамъ и величаются другъ передъ другомъ и кокетничаютъ своими духовными богатствами, каждый вполнѣ довольный тѣмъ, что другой его чествуетъ, и превозноситъ, и цѣнитъ. Господи! великолѣпнѣйшая комедія, какую только можно видѣть! Въ сущности же, «Grand» — это ни болѣе, ни менѣе, какъ маленькій, модный кабачокъ, гдѣ добрые буржуа въ сюртукахъ могутъ тянуть себѣ свою водочку; съѣстная лавочка, гдѣ каждый садится и радуется, что вокругъ него тоже сидятъ и каждый за нимъ наблюдаетъ. Вотъ что такое «Grand».

Эта рѣчь вызвала всеобщее недовольство. Судья наклонился къ стулу Дагни Килландъ и сказалъ довольно громко:

— Во всю свою жизнь не встрѣчалъ подобнаго самомнѣнія!

Она очнулась и быстро оглянулась на Нагеля; онъ, пожалуй, слышалъ слова судьи; однако онъ, повидимому, не принялъ ихъ къ сердцу. Напротивъ онъ чокнулся съ юнымъ студентомъ и съ равнодушнымъ видомъ заговорилъ о другомъ. Да, это сознаніе своего превосходства въ немъ раздражало и ее. Что долженъ былъ онъ думать о нихъ всѣхъ, угощая ихъ подобными высокомѣрными глупостями! Эта. надменность, эта превыспренняя важность! Когда судья спросилъ ее: «Ну, что же вы на это скажете?» она отвѣтила преднамѣренно громко: «Какъ нахожу я? Я нахожу, что Христіанія достаточно велика для меня».

Это также не нарушило спокойствія Нагеля. Когда онъ услыхалъ эту громко произнесенную фразу, наполовину относившуюся къ нему, и замѣтилъ выраженіе недовольства на лицѣ Дагни Килландъ, онъ задумчиво посмотрѣлъ на нее, словно спрашивая себя, чѣмъ именно могъ онъ разсердитъ ее. Дольше минуты, не отрывая глазъ, смотрѣлъ онъ на нее блестящимъ взглядомъ и вникалъ въ этотъ вопросъ, что придавало ему почти печальный видъ.

Какъ только адьюнктъ заслышалъ, о чемъ шла рѣчь, онъ сталъ горячо протестовать противъ того, будто Христіанія была меньше Бѣлграда, хотя о Бѣлградѣ даже и не упоминалось ни единымъ словечкомъ. Есть столицы и меньше Христіаніи; есть также столицы, въ которыхъ гораздо меньше предметовъ искусства и достопримѣчательностей, не говоря уже о томъ, что въ Христіаніи безподобная гавань. Да впрочемъ о чемъ тутъ еще разговаривать? Въ общемъ Христіанія ни чуть не меньше другихъ столицъ средняго размѣра…

Тутъ всѣ разсмѣялись: адьюнктъ былъ такъ забавенъ со своими пылающими щеками и непоколебимыми убѣжденіями. Прокуроръ Гансенъ, маленькій, толстый человѣкъ съ голымъ черепомъ, безъ удержу смѣялся надъ нимъ, онъ даже упалъ на колѣни отъ хохота.

— Средней величины, средней величины, Да! — воскликнулъ онъ. — Христіанія не меньше другихъ сто лицъ той же величины, точно такой же величины, нѣтъ, во всякомъ случаѣ не меньше! Ахъ, ты добрая душа! Пью за твое здоровье!

Нагелю однако надоѣлъ этотъ разговоръ. Зачѣмъ, чортъ побери, открылъ онъ ротъ! Вѣдь онъ же твердо вознамѣрился молчать, чтобы не затѣвать ссоръ въ чужомъ домѣ, и вотъ опять онъ врѣзался въ самую свалку и всѣ были противъ него. Ну, зато на будущее время онъ возьметъ себя въ руки; впередъ уже никто не посмѣетъ ни въ чемъ укорить его.

Онъ сталъ оглядывать комнату. Въ ней не царилъ безупречный порядокъ и не вездѣ была безукоризненная чистота, но краски въ ней были пріятны, было много свѣта благодаря тремъ большимъ окнамъ, а вокругъ стола стояло много удобныхъ стульевъ. Стулья, какъ и вся остальная мебель, были подержаны, и все-таки были недурны на видъ. На трехъ стѣнахъ висѣли картины Хенердоля, Хіальмара Іонсена и какого-то германскаго художника; картина Хіальмара Іонсена была марина.

Нагель все еще разговаривалъ со студентомъ Ойеномъ. Да, въ юности своей онъ, Нагель, тоже бредилъ музыкой, особенно Вагнеромъ, но съ годами это какъ-то стушевалось. Впрочемъ онъ едва научился читать ноты и умѣлъ взять два-три аккорда.

— На рояли? — спросилъ студентъ. Фортепьяно было его конькомъ.

— Нѣтъ. Фу! На скрипкѣ. Но, какъ я уже сказалъ, я далеко не пошелъ и скоро забросилъ это.

Случайно взглядъ его упалъ на фрейленъ Андресенъ, которая уже съ четверть часа сидѣла у печки, болтая съ судьей. Ея глаза встрѣтили его взглядъ нечаянно, мимолетно; но тѣмъ не менѣе она безпокойно задвигалась на своемъ стулѣ и вдругъ забыла, что хотѣла сказать.

Дагни сидѣла какъ разъ одна, барабанила по столу пальцами и перелистывала какой-то альбомъ. На длинныхъ бѣлыхъ пальцахъ ея не было колецъ. Нагель тайкомъ наблюдалъ ее. Боже, какъ она хороша была въ этотъ вечеръ! При этомъ освѣщеніи на темномъ фонѣ марины на стѣнѣ ея толстыя свѣтлыя косы казались еще свѣтлѣе, тогда какъ рѣсницы были еще темнѣе. Сидя, она казалась немножко слишкомъ пышной, но, когда, вставала, это впечатлѣніе исчезало, она была высока, немножко полна, но имѣла легкую, удивительно привлекательную походку.

Нагель всталъ и направился къ ней. Увидавъ его, она сказала поспѣшно:

— Вы не сердитесь на меня за то, что я сказала? Не сердитесь!.. Тогда, о Христіаніи, вѣдь вы же помните!

Онъ удивился и отвѣчалъ, что онъ вовсе даже и не думалъ объ этомъ; онъ даже не могъ бы сказать теперь съ увѣренностью, разслышалъ ли онъ ея слова; нѣтъ, онъ все время болталъ о музыкѣ съ тѣмъ молодымъ человѣкомъ.

— Ну, все-таки же! — сказала она. — Вы слышали, я видѣла по вашему лицу. Но съ моей стороны было очень необдуманно соваться: вѣдь я никогда не была за границей, а потому никакъ не могу судить о величинѣ нашихъ городовъ и т. п.

— Да, но я со своей стороны не долженъ былъ спорить съ людьми: все равно, мы никогда не придемъ ни къ какому соглашенію. Да и потомъ — что за нужда? Споромъ никого не убѣдишь ни въ чемъ; никогда! Этого никогда не бываетъ.

— Ну, я надѣюсь, что вы меня простите. Это-то вотъ и было то, что я хотѣла сказать вамъ.

Онъ взглянулъ на нее. Она устремила на него взглядъ своихъ своебразныхъ темно-сннихъ глазъ, и вдругъ онъ необдуманно воскликнулъ:

— Господи помилуй, до чего вы хороши сегодня вечеромъ!

Эта откровенность окончательно смутила ее; она сидѣла съ открытымъ ртомъ, не зная, что дѣлать.

— Ну, будьте же хоть сколько-нибудь благоразумны, — пробормотала она.

Затѣмъ она тотчасъ же встала и направилась къ роялю, гдѣ съ раскраснѣвшимися щеками стала перелистывать ноты.

Разговоръ между тѣмъ сталъ общимъ. Докторъ, горѣвшій желаніемъ поговорить о политикѣ, спросилъ вдругъ, обращаясь ко всему обществу:

— Читали вы сегодня газеты? Чортъ меня побери! Этотъ Morgenblatt становится прямо-таки гнуснымъ. Это уже не человѣческая рѣчь, а какая-то брань, какая то площадная ругань.

Всѣ согласились, что Morgenblatt гнусенъ.

Но разъ всѣ были согласны съ докторомъ, то возражать ему было не на что. Имѣя это въ виду, прокуроръ Гансенъ сказалъ:

— Впрочемъ я нахожу, что и либеральная наша пресса довольно-таки груба.

— Ну, знаешь ли! — воскликнулъ докторъ, вскакивая со своего мѣста. — Не станешь же ты утверждать, что тутъ возможно хоть какое-нибудь сравненіе? И потомъ. что можно думать о министерствѣ, которое…

Столъ былъ накрытъ. Общество перешло въ столовую, докторъ съ прокуроромъ горячо спорили о тонѣ прессы. Разговоръ продолжался за столомъ; Нагель, сидѣвшій между хозяйкой и юной фрейлейнъ Ойенъ, дочерью полицеймейстера, могъ не принимать въ немъ участія. Когда встали изъ-за стола, разговоръ перешелъ уже на европейскую политику; каждый высказывалъ свое мнѣніе о царѣ, о Констансѣ, о Парнеллѣ, а когда очередь дошла наконецъ до- Балканскаго вопроса, шумный адьюнктъ снова получилъ возможность накинуться на Сербію. Да, довольно ему этой Сербіи; онъ только что прочелъ «Статистическій Ежемѣсячникъ»; тамъ господствуютъ возмутительнѣйшіе порядки, школы въ совершенномъ пренебреженіи.

— Нѣтъ, только одно изъ всего еще радуетъ меня! — заявилъ докторъ, и глаза его увлажнились. — Это то, что Гладстонъ еще живъ. Чокнемтесь, господа, и выпьемъ за здоровье Гладстона, да, за Гладстона, этого великаго и чистаго демократа, человѣка настоящаго и будущаго.

— Погоди же, дай и намъ къ вамъ присоединиться! — воскликнула жена; она наполнила рюмки дамъ, проливая мимо отъ излишняго усердія, и дрожащими руками обнесла дамъ подносикомъ.

Всѣ выпили.

— Да, онъ — настоящій кряжъ! — воскликнулъ докторъ, прищелкивая языкомъ. — Онъ, бѣдняжка, простудился немножко, но это, навѣрно, пройдетъ. Ни одного изъ политическихъ дѣятелей не было бы мнѣ такъ жаль, какъ Гладстона. Боже мой, когда я только думаю о немъ, онъ представляется мнѣ блистающей звѣздой, озаряющей весь міръ!.. У васъ какой-то отсутствующій видъ, господинъ Нагель; или вы не согласны со мною?

— Я? Какъ угодно! Только я вовсе не отсутствую, милѣйшій докторъ; разумѣется, я совершенно согласенъ съ вами.

— Ну, разумѣется. У Бисмарка есть также многое, что меня подкупаетъ, но Гладстонъ побьетъ хоть кого. Хотѣлось бы мнѣ знать, сколько времени будетъ еще Бисмаркъ тянуть эту безполезную борьбу!…

Доктору опять никто не возражалъ; онъ попробовалъ еще задѣть императора Вильгельма, но и на этотъ разъ всѣ придерживались его взгляда на предметъ. Въ концѣ концовъ бесѣда, настолько истощилась, что докторъ предложилъ ради препровожденія времени карты. Не желаетъ ли кто-нибудь составить партію? Но тутъ госпожа Стенерсенъ крикнула черезъ всю комнату:

— Нѣтъ, это я должна разсказать! Знаете, что мнѣ сейчасъ сказалъ господинъ Ойенъ? Господинъ Нагель, вы однакоже не всегда находили Гладстона такимъ великимъ человѣкомъ, какъ сегодня. Онъ однажды слышалъ васъ въ Христіаніи, — въ рабочемъ союзѣ — не правда-ли? — гдѣ отъ васъ Гладстону таки порядкомъ досталось. Да, вотъ я васъ вывела на чистую воду! Что же это — правда?

Хозяйка дома говорила это съ величайшей любезностью, съ улыбающимися губами и шутливо приподнявъ указательный пальчикъ. Она повторила свой вопросъ о томъ, правда ли это.

Нагель сталъ втупикъ.

— Я не помню, чтобы я когда-нибудь осуждалъ Гладстона, — сказалъ онъ. — Когда же это могло быть?

— Нѣтъ, я и не говорю, собственно, что вы его осуждали, — возразилъ Ойенъ, — но вы сильно нападали на него. Я помню, вы сказали про Гладстона, что онъ лицемѣръ.

— Царь небесный! Лицемѣръ! Гладстонъ — лицемѣръ! — воскликнулъ докторъ. — Да что вы: пьяны были, что ли, божій человѣкъ?

Нагель засмѣялся.

— Нѣтъ, вовсе не былъ. А, можетъ быть, и былъ, не знаю. Похоже на то, что былъ.

— Да, похоже, Богъ свидѣтель, похоже, — сказалъ докторъ съ видомъ удовлетворенія.

Нагель не желалъ объясняться; мало того: онъ избѣгалъ этого, и Дагни Килландъ стала проситъ госпожу Стенерсенъ вовлечь его въ объясненіе.

— Заставь его еще разговаривать, — шептала она быстро, — заставь его объяснить то, что онъ подразумѣвалъ подъ этимъ. Это такъ забавно!

— Что именно вы хотѣли этимъ сказать? — спросила тогда молодая женщина. — Когда вы высказывались, должна же была у васъ быть какая-нибудь цѣль? Такъ сообщите же намъ ее! А кромѣ того, доставьте намъ этимъ удовольствіе, а то будетъ ужъ слишкомъ скучно, если вы сядете играть въ карты.

— Я, право, уже не знаю, о какомъ именно случаѣ говорить господинъ Ойенъ, — сказалъ Нагель, все еще смѣясь, — но… если я объ этомъ предметѣ не высказалъ ужъ чего-нибудь прямо-таки вопіющаго, то я и сейчасъ готовъ подтвердить свои слова. — И становясь снова серьезнымъ, онъ прибавилъ: — Я въ самомъ дѣлѣ не совсѣмъ согласенъ съ вами относительно Гладстона. Къ сожалѣнію, не согласенъ! Конечно, никому не слѣдуетъ принимать этого къ сердцу, и я прошу извиненія, что вторгаюсь въ эту область. Вѣдь я вовсе не фанатикъ. Я отлично могу и помолчалъ. Видалъ ли кто-нибудь изъ васъ и слыхалъ ли кто изъ васъ, какъ онъ говоритъ? Когда онъ на кафедрѣ, то получаешь одно впечатлѣніе: это человѣкъ удивительной чистоты, удивительной прямоты! Словно этотъ человѣкъ не хочетъ ничего знать, кромѣ вещей въ ихъ чистомъ видѣ. Какимъ образомъ могъ онъ натолкнуться на зло и погрѣшить передъ Богомъ? И такъ глубоко проникнутъ онъ этимъ созерцаніемъ чистыхъ вещей, что, видимо, предполагаетъ подобное же міросозерцаніе и въ своихъ слушателяхъ…

— Такъ это же именно прекраснѣйшая черта въ немъ! Это и доказываетъ его честность, его гуманный образъ мыслей, — перебилъ докторъ. — Слыханное ли дѣло, это просто безуміе!

— Ну, да я и самъ тѣхъ же взглядовъ; я только прибавляю это къ его характеристикѣ, какъ прекрасную черту его образа, хе-хе-хе! Гладстонъ — провозвѣстникъ справедливости и правды. Умъ его застылъ въ разъ навсегда принятыхъ имъ выводахъ. Что дважды два составляютъ четыре, это для него величайшая истина подъ солнцемъ. А можемъ ли мы отрицать, что дважды два — четыре? Нѣтъ, разумѣется, нѣтъ; я говорю это только въ доказательство того, что Гладстонъ всегда правъ. Впрочемъ, мнѣ лучше замолчать, — заключилъ Нагель.

Всѣ снова усѣлись по мѣстамъ, и произошла нѣкоторая пауза. Случилось только что-то удивительное, и именно то, что адьюнктъ совершенно протрезвился. Когда онъ поѣлъ, въ головѣ у него перестало шумѣть, и онъ сидѣлъ себѣ смирно и незамѣтно, какъ и всегда, когда голова эта была еще свѣжа. Онъ еще изрядно пилъ, но, повидимому, это не оказывало на него никакого дѣйствія, между тѣмъ какъ прокуроръ Гансенъ становился все веселѣе.

Пробило десять часовъ: снова зашла рѣчь о картахъ; но въ то же мгновенье раздался звонокъ въ пріемную доктора. Госпожа Стенерсенъ вздрогнула; ну, конечно, доктору таки придется теперь уѣхать, какая жалость! Но другіе не должны нарушатъ компанію, ни въ какомъ случаѣ! По крайней мѣрѣ до двѣнадцати. Фрейлейнъ Андресенъ должна снова спокойно усѣсться; Анна сейчасъ принесетъ еще кипятку для тодди, побольше кипятку.

— Господинъ судья, вы ничего не пьете.

Какъ же, напротивъ: судья не отстаетъ отъ другихъ.

Докторъ вернулся изъ своей комнаты; онъ проситъ извиненія; ему придется уѣхать; опасный случай: кровотеченіе. Ну, да это не очень далеко, черезъ два-три часа уже вернется; онъ надѣется застать общество еще въ сборѣ. Общій поклонъ всѣмъ! До свиданія, Іетта!

И онъ быстро вышелъ. Минуту спустя, его уже видѣли въ сопровожденіи другого человѣка бѣгущимъ къ пристани; вотъ какъ это было къ спѣху.

Жена его сказала:

— Что же намъ предпринять теперь?.. Ахъ, можете судить, какъ часто бываетъ мнѣ скучно, когда я одна остаюсь дома, а онъ уѣзжаетъ. Въ особенности въ зимнія ночи это ужъ слишкомъ тяжело, я тогда не всегда даже бываю увѣрена, что онъ вернется.

— Въ этомъ домѣ нѣтъ дѣтей, какъ я вижу? — спросилъ Нагель.

— Нѣтъ, дѣтей у насъ нѣту… Ну, да теперь-то я все-таки начинаю привыкать къ этимъ длиннымъ ночамъ; но вначалѣ было ужасно. Увѣряю васъ, мнѣ бывало такъ страшно, я такъ боялась въ темнотѣ, — да, къ сожалѣнію, я еще темноты боюсь, — что я иногда принуждена была вставать и итти ложиться спать въ комнатѣ горничныхъ… Нѣтъ, Дагни, должна же ты хоть что-нибудь сказать! О чемъ же ты думаешь наконецъ? Навѣрно, о своемъ сокровищѣ?

Дагни зардѣлась, засмѣялась въ смущеніи и отвѣтила:

— Во всякомъ случаѣ я о немъ думаю; вѣдь это же понятно. Но ты лучше спроси, о чемъ думаетъ господинъ судья; во весь вечеръ не произнесъ онъ ни слова.

Судья сталъ протестовать: онъ болталъ съ дамами: съ госпожами Ольсенъ и Андресенъ, онъ, такъ сказать, въ тиши проявилъ величайшую дѣятельность, онъ все время былъ очень оживліенъ, и, съ горячимъ интересомъ слѣдилъ за обсужденіемъ политическихъ событій, коротко и ясно…

— Женихъ фрейлейнъ Килландъ какъ разъ теперь въ открытомъ морѣ, — пояснила Нагелю хозяйка дома, — онъ морской офицеръ; въ данную минуту онъ на пути къ Мальтѣ, — вѣдь къ Мальтѣ, не правда ли?

— Да, къ Мальтѣ, — отвѣтила Дагни.

— До чего поспѣшно сватаются подобные люди! Онъ на три недѣли пріѣхалъ въ отпускъ, къ родителямъ, и вотъ въ одинъ прекрасный вечеръ… Да, да, вотъ они — лейтенанты!

— Отважные люди! — пояснилъ Нагель. — По обыкновенію — высокіе, красивые, загорѣлые люди со свѣжей душою. Да, и форма у нихъ такая красивая, и носятъ они ее съ такимъ изяществомъ. Да, морскіе офицеры всегда очаровывали его.

Фрейленъ Килландъ неожиданно обратилась къ Ойену и спросила, смѣясь:

— Да, господинъ Нагель говоритъ это теперь, но что онъ говорилъ объ этомъ въ Христіаніи?

Всѣ засмѣялись; опьянѣвшій прокуроръ Гансенъ воскликнулъ:

— Да, что говорилъ онъ въ Христіаніи? Въ Христіаніи! Что тамъ говорилъ господинъ Нагель? Ха-ха-ха! Добрая душа!.. За ваше здоровье!

Нагель чокнулся съ нимъ и выпилъ. Онъ, право, всегда былъ расположенъ къ морскимъ офицерамъ, настаивалъ онъ; господинъ Ойенъ не могъ слышать отъ него ничего иного въ Христіаніи. Да онъ даже дошелъ до того, что сказалъ: если бы онъ былъ дѣвицей, онъ непремѣнно выбралъ бы морского офицера; либо морского офицера, либо никого!

На это всѣ опять засмѣялись; прокуроръ вдохновенно чокался со всѣми стаканами, стоявшими на столѣ, и пилъ одинъ. Вдругъ Дагни заявила:

— Но вѣдь всѣ лейтенанты слывутъ дураками, развѣ вы этого не думаете?

Нагель не былъ такого мнѣнія, вовсе нѣтъ, это вздоръ. Но даже и въ этомъ случаѣ, будучи дѣвушкой, онъ предпочелъ бы красиваго мужчину умному мужчинѣ. Навѣрняка! А ужъ особенно если бы онъ былъ молоденькой дѣвушкой! Что дѣлать съ умомъ безъ тѣла? Да, конечно, можно спросить: что дѣлать съ тѣломъ безъ ума? Но вѣдь это чертовская разница! Родители Шекспира не умѣли даже читать. Да и самъ-то Шекспиръ читалъ кое-какъ; а все-таки онъ сталъ исторической личностью. Да и какъ бы то ни было, молодой дѣвушкѣ скорѣе опостылѣетъ ученый и некрасивый, чѣмъ красивый и глупый человѣкъ. Безъ наличности ума еще можно канавы копать и камни тесать, въ случаѣ нужды, да! Нѣтъ, ужъ если бы онъ былъ молодой дѣвушкой и ему пришлось бы выбирать, онъ во всякомъ случаѣ остановился бы на красивомъ мужчинѣ; что ему было бы до взглядовъ его на политику, на философію Ницше, на тріединство божества, — ну ихъ совсѣмъ!

— Хотите видѣть жениха фрейлейнъ Килландъ? — сказала хозяйка и принесла ему альбомъ.

Дагни вскочила. У нея вырвалось восклицаніе,: «Нѣтъ, ахъ, нѣтъ!» Но она тотчасъ же успокоилась и усѣлась снова. «Это скверный портретъ, — сказала она, — онъ гораздо лучше на самомъ дѣлѣ».

Нагель увидалъ красиваго молодого человѣка съ густой бородой. Онъ сидѣлъ за столомъ смирно и прямо, съ рукой на саблѣ. Его довольно скудные волосы были раздѣлены посрединѣ; онъ смахивалъ на англичанина.

— Да, это правда, онъ много лучше, чѣмъ здѣсь, — сказала госпожа Стенерсенъ. — Я была влюблена въ него когда-то… во времена моего дѣвичества… А посмотрите-ка еще и того человѣка возлѣ. Это молодой теологъ, только-что умершій, по имени Карльсенъ. Онъ только-что скончался; это было такъ грустно. Да, да, это тотъ самый, котораго мы позавчера хоронили.

Это было болѣзненное, невзрачное существо съ ввалившимися щеками и такими узкими, сжатыми губами что онѣ казались лишь черточкой, проведенной по лицу. Глаза были большіе и темные, лобъ необычайно высокъ и ясенъ; но грудь была плоская, а плечи не шире, чѣмъ у женщины.

Это былъ Карльсенъ. Вотъ каковъ онъ былъ! Нагель подумалъ про себя, что этому лицу должны соотвѣтствовать руки съ голубыми жилками и теологія.

Онъ только-что хотѣлъ сказать, что это лицо ему кажется непривлекательнымъ, когда замѣтилъ, что судья Рейнертъ придвигаетъ къ Дагни свой стулъ и затѣваетъ съ ней разговоръ. Онъ сталъ перелистывать альбомъ и замолчалъ, чтобы не потревожить ихъ.

— Такъ какъ вы жаловались на меня за мою молчаливость сегодня, — сказалъ судья, — вы, быть-можетъ, позволите мнѣ разсказать объ одномъ посѣщеніи короля, — это истинное происшествіе. Я какъ разъ вспомнилъ о немъ сейчасъ…

Она перебила его, смѣясь:

— Что за шумъ вы производили весь вечеръ тамъ, въ уголку? Разскажите-ка мнѣ лучше объ этомъ. Я только хотѣла усовѣстить васъ, когда сказала, что вы молчаливы. Вы, конечно, опять злословили, не правда ли? Это, право, отвратительно съ вашей стороны, что вы передразниваете и высмѣиваете всѣхъ и каждаго. Это правда, что онъ страшно носится со своимъ желѣзнымъ кольцомъ, подымаетъ его, разглядываетъ, чиститъ его; но вѣдь очень возможно, что онъ дѣлаетъ это потому, что съ кольцомъ связано какое-нибудь воспоминаніе; во всякомъ случаѣ онъ совсѣмъ уже не такъ кривляется, какъ вы это показываете; нѣтъ, не отпирайтесь, я отлично видѣла. Впрочемъ онъ настолько высокомѣренъ и такой причудникъ, что онъ этого вполнѣ заслуживаетъ. Но ужъ ты, Гудрунъ, со своей стороны вела эту игру слишкомъ зло; онъ навѣрно замѣтилъ, что ты смѣялась надъ нимъ.

Гудрунъ подошла, стала оправдываться, увѣряла, что это единственно только по винѣ судьи, который былъ такъ неподражаемо комиченъ; ужъ одна только эта манера такъ говоритъ о Гладстонѣ!

— Шш-ш… ты говоришь слишкомъ громко, Гудрунъ; ей-Богу, онъ теперь опять услыхалъ тебя, навѣрно, потому что онъ обернулся. Нѣтъ, по существу, онъ даже вовсе ужъ не такъ рисовался, а когда ему возражали вы, въ немъ не было замѣтно и тѣни гнѣва, не правда ли? Лицо его становилось почти грустно. Подумай: мнѣ теперь почти больно, что мы сидимъ тутъ и занимаемся пересудами о немъ; я рада была бы, если бы этого не было. И знаешь, все, что онъ говорилъ, было въ сущности занятно. Гудрунъ, мнѣ показалось, что я отчетливо слышала, какъ онъ вздохнулъ, когда онъ только-что оглянулся? У меня стало даже какъ-то смутно на душѣ… Разсказывайте-ка вашу исторію о посѣщеніи короля, господинъ судья.

И судья разсказалъ. Это не выдумка, а совершенно обыкновенный случай съ одной женщиной и съ букетомъ цвѣтовъ, говорилъ судья все громче и громче, такъ что наконецъ все общество стало слушать его. Разсказъ длился съ четверть часа. Когда онъ пришелъ къ концу, фрейлейнъ Андресенъ замѣтила:

— Господинъ Нагель, помните, вы разсказывали намъ вчера вечеромъ объ одномъ хорѣ на Средиземномъ морѣ?..

Нагель быстро захлопнулъ альбомъ, оглянулъ всю комнату, и на лицѣ его появилось пугливое выраженіе. имъ опасливо возразилъ, что въ частности онъ, быть-можетъ, могъ и ошибаться, но ненамѣренно; онъ не выдумалъ эту исторію, это дѣйствительно съ нимъ было однажды.

— Да нѣтъ же, милѣйшій, я вовсе и не хотѣла сказать, что вы ее выдумали, — возразила она, смѣясь. — Вспомните только вашъ отвѣтъ, когда я сказала, что это было прекрасно. Вы сказали, что только разъ слышали нѣчто еще болѣе прекрасное, да и то во снѣ?

Разумѣется, онъ помнитъ, кивнулъ онъ.

— Ахъ, разскажите же намъ и этотъ сонъ! Пожалуйста, ну пожалуйста! Вы такъ своеобразно разсказываете! Мы всѣ вмѣстѣ васъ просимъ!

Но онъ уклонился. Онъ усердно просилъ прощенья, сказалъ, что это нѣчто совершенно незначительное, сонъ безъ начала и безъ конца, лишь дуновеніе какого-то образа во снѣ; нѣтъ, онъ никакъ не могъ передать это словами; вѣдь бываютъ же впечатлѣнія столь смутныя, столъ мимолетныя, что ихъ успѣешь только почувствовать, какъ скользящій лучъ, а тамъ они снова исчезаютъ. — Вы сами можете заключить, насколько все это въ общемъ было глупо, если весь этотъ сонъ разыгрался въ бѣломъ, серебряномъ лѣсу.

Такъ, въ серебряномъ лѣсу. Дальше?

Онъ былъ непоколебимъ. Онъ готовъ сдѣлать для нея все возможное; пусть она, только испытаетъ его, но сна своего онъ не можетъ разсказать; вѣдь должна же она вѣрить ему.

— Хорошо; тогда что-нибудь другое. Мы всѣ просимъ васъ.

Нѣтъ, онъ не въ состояніи; сегодня нѣтъ. Духъ долженъ былъ сойти на него для этого, настроеніе, не правда ли?

Затѣмъ послѣдовалъ обмѣнъ нѣсколькихъ незначительныхъ словъ, два-три дѣтскихъ вопроса и отвѣта, сущіе пустяки. Дагни сказала:

— Вы бы готовы были сдѣлать все возможное для фрейлейнъ Андресенъ? Что же, напримѣръ? Скажите намъ!

Всѣ засмѣялись этой выходкѣ, и Дагни сама смѣялась. Послѣ краткаго размышленія Нагель сказалъ:

— Ради васъ могъ бы я сдѣлать что-нибудь дурное:

— Вотъ какъ? Что-нибудь дурное ради меня? Повѣдайте же намъ: что?

— Нѣтъ, такъ съ разбѣга я не могу этого сказать.

— Напримѣръ, убійство? — спросила она.

— Да, можетъ быть; я бы, пожалуй, могъ убить эскимоса, содрать съ него кожу и сдѣлать изъ нея бюваръ для васъ.

— Браво! Ха-ха-ха! Ну, а для фрейлейнъ Андресенъ — что могли бы вы сдѣлать? Что-нибудь неслыханно-хорошее?

— Да, можетъ быть, не знаю. Кстати я вѣдь это гдѣ-то читалъ насчетъ эскимоса, не думайте, что это моя собственная выдумка.

Послѣ этого дурачества, безсодержательнаго и безсмысленнаго, оба притихли; словно каждый изъ нихъ размышлялъ о томъ, что другой могъ подразумѣвать подъ этимъ, какая загадка таилась надъ словами, какое значеніе эти слова заключали. На одно мгновеніе всѣ замолчали; но когда тотчасъ послѣ того пришла изъ спальни госпожа Стенерсенъ, только-что вымывшая руки и надушившаяся, Нагель подошелъ къ ней и сдѣлалъ замѣчаніе относительно канарейки, пѣніе которой онъ услышалъ черезъ полуоткрытую дверь въ столовую.

Адьюнктъ тайкомъ взглянулъ на часы.

— Да, было бы вамъ извѣстно, — сказала хозяйка, — но вы не должны уходить, пока не вернется мой мужъ. Строго воспрещается! Дѣлайте что хотите, но только не уходите.

Затѣмъ появился кофе, и общество тотчасъ оживилось. Прокуроръ, спорившій съ юнымъ студентомъ, этотъ толстый человѣкъ, вскочилъ, словно перышко, и въ восторгѣ хлопнулъ въ ладоши; студентъ потеръ себѣ пальцы и сѣлъ за рояль, на которомъ взялъ два-три аккорда.

— Ахъ, да, — послышались восклицанія, — какъ могли мы забытъ, что вы играете! Теперь вы должны продолжатъ во что бы то ни стало!

Студентъ собственно охотно бы поигралъ. Онъ не много знаегъ пьесъ, но, если всѣ непрочь послушать немножко Шопена или вальсъ Ланнера…

Теперь Нагель казался развязнѣе. Онъ горячо аплодировалъ музыкѣ, перекинулся нѣсколькими словами съ судьей, а также съ фрейлейнъ Ольсенъ; но когда Дагни сѣла возлѣ печки, онъ также отошелъ отъ стола и сталъ ходить взадъ и впередъ между окнами. Затѣмъ онъ обратился къ Дагни и сказалъ:

— Не правда ли, когда слышишь подобную музыку, то хочется сѣсть гдѣ-нибудь въ отдаленіи, гдѣ-нибудь въ сосѣдней комнатѣ, съ рукой своей возлюбленнаго въ своей рукѣ и сидѣть тихо, тихо! Я этого не испыталъ, но мнѣ всегда представлялось, что это такъ, такъ отрадно.

— Да, — сказала она, — только не нужно, чтобы было такъ свѣтло, правда? И стулья должны быть низенькіе и мягкіе. Но на дворѣ должно быть темно и долженъ итти сильный дождь.

Онъ кивнулъ головой и взглянулъ на нее. Сегодня она была совершенно необыкновенно хороша. Эти синіе, искристые глаза на ея свѣтломъ лицѣ придавали ей почти странный видъ и хотя зубы ея не были безукоризненно бѣлы, она легко смѣялась, смѣялась даже надъ самыми незначительными вещами; и губы ея также были полны и пунцовы, такъ что тотчасъ обращали на себя вниманіе. Но, пожалуй, самымъ замѣчательнымъ въ ней было то, что каждый разъ, когда она начинала говорить, нѣжный, розовый румянецъ заливалъ ея щеки и тотчасъ исчезалъ снова.

Нагель хотѣлъ что-то сказать, какъ вдругъ госпожа Стенерсенъ воскликнула:

— Ну, вотъ, адьюнктъ-то опять исчезъ. Да, конечно, конечно! Никто не можетъ повліять на этого человѣка, онъ всегда останется вѣренъ себѣ. Я, по крайней мѣрѣ, надѣюсь, что вы, господинъ судья, проститесь прежде, чѣмъ уйдете.

Адьюнктъ ушелъ по черному ходу, ускользнулъ совершенно безшумно, какъ онъ всегда имѣлъ обыкновеніе это дѣлать, утомленный своей шумливостью, блѣдный и сонный, и ужъ больше не вернулся. При этомъ извѣстіи Нагель вдругъ измѣнился въ лицѣ: ему мгновенно пришла идея, что онъ можетъ теперь предложить Дагни проводить ее на обратномъ пути вмѣсто адьюнкта. Онъ тотчасъ сталъ просить ее объ этомъ и глазами и склоненной внизъ головой и наконецъ прибавилъ ко всему этому:

— И я буду такимъ паинькой!

Она засмѣялась и отвѣтила:

— Ну, что же, если вы будете паинькой, я согласна и благодарю васъ.

--Ахъ, да, вотъ увидите, увидите, какъ я хорошо вести себя!

Теперь онъ только дожидался возвращенія доктора, чтобы уйти. Въ ожиданіи этого путешествія съ нею черезъ лѣсъ онъ сталъ еще оживленнѣе, чѣмъ прежде, болталъ о всевозможныхъ предметахъ, смѣшилъ всѣхъ и былъ изысканно любезенъ. Онъ былъ въ такомъ восторгѣ, былъ такъ счастливъ, что обѣщалъ госпожѣ Стенерсенъ осмотрѣть ея садъ и въ качествѣ какъ бы спеціалиста изслѣдовать въ самой основѣ почву тамъ, гдѣ растутъ захирѣвшіе кусты смородины. О, да, онъ доберется до этихъ травяныхъ вшей, и когда онъ заговоритъ ихъ, имъ придется сократиться!

Развѣ онъ умѣетъ ворожитъ?

Да, онъ всюду понатерся немножко. Вотъ, напримѣръ, кольцо, невзрачное желѣзное кольцо, но съ удивительными свойствами. Можно ли подумать это, глядя на него? А между тѣмъ, если онъ потеряетъ это кольцо въ десять часовъ, то до двѣнадцати онъ непремѣнно долженъ снова найти его, иначе съ нимъ произойдетъ какое-нибудь несчастье. Онъ получилъ это кольцо отъ одного старика, грека, купца въ Пиреѣ; онъ оказалъ этому старику одну услугу, а кромѣ того подарилъ ему за кольцо кипу табаку.

Вѣритъ ли онъ этому на самомъ дѣлѣ?

— Да, немножко. Право! Оно однажды исцѣлило его.

По направленію отъ моря донесся собачій лай. Госпожа Стенерсенъ посмотрѣла на часы. Да, это докторъ, она узнала голосъ собаки. Вотъ это хорошо, только-что минула полночь, а онъ уже возвращается. Она позвонила и велѣла еще подать кофе.

— Такъ вотъ какъ? Это, значить, совсѣмъ особенное кольцо, господинъ Нагель? — сказала она. — И вы такъ твердо вѣрите этому?

Довольно твердо; т.-е. у него есть основаніе не очень въ этомъ сомнѣваться. Да и не все ли равно, вѣритъ человѣкъ или нѣтъ, разъ въ глубинѣ души онъ одинаково готовъ склониться и къ тому и въ другому. Кольцо спасло его отъ нервности, быть можетъ, вѣрнѣе, чѣмъ любая микстура.

Госпожа Стенерсенъ посмѣялась минуту, а потомъ стала горячо возражать ему. Нѣтъ, она не можетъ выносить подобныхъ необдуманныхъ безсмыслицъ, она проситъ извиненія, но не можетъ назвать это иначе, какъ необдуманными безсмыслицами, — и она твердо увѣрена, что господинъ Нагель въ данномъ случаѣ не вѣритъ тому, что говоритъ. Если слышишь такія вещи отъ людей образованныхъ, то чего же ожидать отъ простонародья? Къ чему можно притти такимъ путемъ? Въ такомъ случаѣ докторамъ лучше вовсе убираться по добру, по здорову.

Нагель сталъ оправдываться. И то и другое хорошо; все зависитъ отъ воли, отъ вѣры и расположенія паціентовъ. Но докторамъ вовсе нѣтъ надобности устраняться, у нихъ своя область, свои вѣрующіе; у нихъ образованные классы, а образованныхъ людей можно исцѣлятъ микстурами, тогда какъ еретиковъ, простолюдиновъ исцѣляютъ желѣзными кольцами, жжеными человѣческими костями и кладбищенской землей. Развѣ не было примѣровъ, что больные выздоравливали отъ простой воды, когда имъ внушали, что это чудное цѣлебное средство? Сколько опытовъ было произведено между прочимъ, напримѣръ, съ морфинистами! Когда ознакомишься съ подобными замѣчательными фактами, то ужъ не станешь, если только ты не доктринеръ, на всякій случай не станешь раздражать чорта. Какъ же не провозглашать зависимости между вѣрой и врачебнымъ искусствомъ? Впрочемъ онъ вовсе не хочетъ произнести некого впечатлѣнія, какъ будто онъ что-нибудь понимаетъ въ этихъ вещахъ; онъ совсѣмъ не знатокъ и не имѣетъ достаточныхъ свѣдѣній. А главное — онъ въ данную минуту въ такомъ хорошемъ настроеніи, что вовсе не желаетъ портить настроеніе другимъ. Госпожа Стенерсенъ должна великодушно простить его.

Онъ поминутно поглядывалъ на часы и уже застегивалъ пиджачекъ.

Во время этой болтовни появился докторъ. Онъ былъ нервенъ и разстроенъ, кланялся всѣмъ съ принужденною любезностью и благодарилъ за то, что гости еще не разошлись. Ну, да, съ адьюнктомъ ужъ ничего не подѣлаешь и Господь съ нимъ! Остальная же компанія повидимому вся въ сборѣ. Ахъ, что за борьба идетъ на этомъ свѣтѣ!

Затѣмъ онъ началъ по обыкновенію разсказывать свои похожденія. Кислый видъ его проистекаетъ оттого, что паціенты его обманули всѣ его ожиданія; они показали себя идіотами, ослами, онъ бы съ удовольствіемъ обрекъ ихъ на заточеніе. Да ужъ хоть бы этотъ домъ, въ которомъ онъ былъ сейчасъ! Жена больна, отецъ жены боленъ! И вонь во всемъ домѣ невообразимая! Но всѣ прочіе члены семейства краснощекіе, ребятишки прямо здоровенные! Непостижимо, баснословно! Нѣтъ, онъ отказывается это понять. У старика, отца жены, рана вотъ какой величины! И вотъ они зовутъ знахарку, и та остановила кровь, дѣйствительно, остановила; но чѣмъ она ее остановила? Возмутительно, непростительно! Выразить невозможно, какъ это воняло, прямо хоть святыхъ вонъ выноси! и при этомъ, во-первыхъ, въ лучшемъ случаѣ — антоновъ огонь въ ранѣ! Богъ знаетъ, не будетъ ли этого уже сегодня же вечеромъ! Да, слѣдовало бы распространить законъ о преслѣдованіи шарлатанства. слѣдовало бы! да прибрать бы къ рукамъ тѣхъ людей, которые……. Ну, кровь была остановлена. Но вотъ является сынъ, взрослый сынъ, долговязый дѣтина, подцѣпившій себѣ экзему на лицѣ. — Я передъ тѣмъ уже прописалъ ему мази и ясно сказалъ ему: эту желтую мазь втирать на одинъ — одинъ — часъ, а ту, бѣлую, цинковую мазь, на остальные 23 часа. Что же онъ дѣлаетъ? Разумѣется, совершенно наоборотъ: мажетъ бѣлой мазью одинъ часъ, а желтой, которая жжетъ и кусаетъ какъ дьяволъ, втираетъ на весь день и на всю ночь. Такъ поступаетъ онъ цѣлыхъ двѣ недѣли. Но, что всего замѣчательнѣе, это то, что онъ все-таки выздоравливаетъ, этотъ шутъ гороховый, выздоравливаетъ, несмотря на всю свою глупость; выздоравливаетъ! Быкъ, верблюдъ, который отъ всего поправится, разъ онъ, чортъ его дери, къ чему нибудь приспособится! Сегодня является ко мнѣ со своей щекой и со всей своей мордой, на которой не найдешь ни единой морщиночки! Счастье, дурацкое счастье! онъ могъ бы надѣлать себѣ невообразимыхъ штукъ на лицѣ, но ему хоть бы что!… Ну, а матъ этого молодца, хозяйка дома? — Она больна, нервна, обезсилена, шумъ въ ушахъ, отсутствіе аппетита, словомъ — скверно. Ванны! предписываю я. Ванны и обтиранія и обливанія тѣла водою и еще души, чортъ меня побери! Сварите телятины и наѣдайте себѣ хоть немножко мяса на кости, откройте окно и впустите свѣжаго воздуха, выходите гулять и т. д.; но прежде всего ванны и обтиранія и снова ванны; иначе моя медицина не поможетъ. — Ну, на телятину у нея денегъ нѣтъ, это, конечно, возможно; но вотъ она полощется, полощется, смываетъ немножко грязь; ей холодно, она дрожитъ, зубъ на зубъ не попадаетъ отъ этой чистки, но она снова и снова возвращается къ этой вознѣ съ водой. Нѣтъ, она не въ состояніи больше переносить этого омовенія. И что же? Она запасается цѣпочкой, цѣпочкой отъ ревматизма, гальваническій браслетъ или какъ тамъ эта штука называется и навѣшиваетъ ее на себя. Я прошу показать мнѣ: цинковая пластинка, пара крючковъ, пара маленькихъ крючковъ — вотъ и все. Зачѣмъ, чортъ возьми, вы это употребляете? Да, это немножко помогло ей, право помогло, облегчило головную боль, опять согрѣло ее. Очень это вѣроятно, нечего сказать: крючки и цинковая пластинка принесли ей облегченіе! Ну, что дѣлать съ такими людьми? Я бы могъ поплевать на щепочку и подать ей; это принесло бы точно такую же пользу; а поди-ка, скажи ей кто-нибудь это: бросьте это, иначе я ничего больше для васъ не сдѣлаю, я не притронусь къ вамъ больше! И что же, вы думаете, она сдѣлала? — Она не разсталась со своими пластинками, а мнѣ предоставила удалиться! О Боже! Нѣтъ, не стоитъ быть врачомъ, лучше быть ученымъ медикомъ….

Докторъ сѣлъ пить кофе въ сильномъ возбужденіи. Жена его переглянулась съ Нагелемъ и сказала со смѣхомъ:

— Господинъ Нагель поступилъ бы точно такъ же, какъ эта женщина. Какъ разъ передъ твоимъ приходомъ мы разговаривали объ этомъ. Господинъ Нагель не очень-то вѣритъ въ твою медицину.

— Вотъ какъ? Господинъ Нагель не вѣритъ? — замѣтилъ докторъ съ ироніей. — Впрочемъ онъ воленъ смотрѣть на это, какъ ему угодно.

Раздраженный, разстроенный озлобленный на этихъ скверныхъ паціентовъ, не исполняющихъ его предписаній, докторъ молча выпилъ кофе. Ему было неловко, что всѣ глядятъ на него. — Займитесь же чѣмъ-нибудь, двигайтесь, — сказалъ онъ. Но послѣ кофе онъ снова повеселѣлъ. Онъ поболталъ немножко съ Дагни, пошутилъ надъ своимъ лодочникомъ, человѣкомъ, возившимъ его къ больнымъ; вернулся въ непріятностямъ, испытаннымъ имъ въ качествѣ врача, и снова разгорячился. Онъ не въ состояніи забыть эту ошибку съ мазью; всюду грубость, предразсудки и кретинизмъ, все вмѣстѣ; въ общемъ это что-то ужасное, это невѣжество въ народѣ!

— Но, вѣдь, онъ выздоровѣлъ!

Докторъ готовъ былъ растерзать Дагни зубами, когда она это сказала. Онъ выпрямился. Онъ выздоровѣлъ, да; ну и что же дальше? Вѣдь изъ этого же не слѣдуетъ, чтобы не было въ народѣ вопіющей глупости. Онъ выздоровѣлъ, прекрасно; а что если бы онъ вмѣсто этого сжегъ себѣ кожу? Какой смыслъ оправдывать его ослиную глупость?

Это досадное столкновеніе съ деревенскимъ олухомъ, который выполнилъ навыворотъ его предписаніе и все-таки поправился, больше всего раздражало доктора и придавало обыкновенно такому мягкому взгляду его глазъ за очками самое свирѣпое выраженіе. Весь этотъ нелѣпый случай сбилъ его совершенно съ толку; изъ-за какой-то цинковой пластинки былъ онъ отставленъ въ сторону, оскорбленъ въ своемъ достоинствѣ и не могъ забыть этого, пока послѣ кофе не выпилъ еще стакана крѣпкаго тодди, Тогда онъ сказалъ неожиданно:

— Ну, Іетта, да будетъ тебѣ извѣстно, что я далъ тому человѣку, который везъ меня, пять кронъ. Ха-ха-ха! Отроду не видывалъ подобнаго парня; вся задняя сторона его штановъ отсутствовала; на что это за силища! Что за беззаботность! Ну, сущій чортъ! Онъ пѣлъ всю дорогу. Онъ твердо и свято вѣрилъ, что если бы ему стать на вершину Этунфьелля, то онъ могъ бы достать до неба концомъ своего удилища. «Тебѣ пришлось бы все-таки подняться на цыпочки», сказалъ я. Онъ ничего не понялъ, клялся и божился, что онъ можетъ встать на цыпочки не хуже всякаго другого. Ха-ха-ха! Слыханное ли дѣло! До того смѣшонъ, до того смѣшонъ!

Наконецъ фрейлейнъ Андресенъ встала, чтобы уходить домой, и всѣ другіе поднялись вслѣдъ за нею. Прощаясь, Нагель благодарилъ такъ тепло, съ такой искренностью, что совершенно обезоружилъ доктора, который послѣднюю четверть часа относился къ нему довольно недружелюбно.

— Приходите опять поскорѣе. Ахъ, скажите-ка: есть ли у васъ сигара? Закурите же съ собой на дорогу сигарку. — И докторъ всучилъ ему еще сигару.

Тѣмъ временемъ Дагни, уже одѣтая, стояла и ждала его на крыльцѣ.

VIII.

Ночь была прекрасная.

Немногіе люди, встрѣчавшіеся на улицахъ, шли съ довольными лицами; на кладбищѣ еще шелъ человѣкъ, везъ тачку и тихонько напѣвалъ пѣсенку. Но все остальное было такъ тихо, что, кромѣ этого пѣнія, ничего не было слышно. Отъ дома доктора, стоявшаго на возвышенности, городъ имѣлъ видъ какого-то своеобразнаго, гигантскаго насѣкомаго съ множествомъ расчлененій, какого-то сказочнаго звѣря, распластавшагося на животѣ и во всѣ стороны простиравшаго свои лапы, рога и щупальцы; то тутъ, то тамъ пошевеливалъ онъ которымъ-нибудь изъ своихъ членовъ, или вбиралъ въ себя которымъ-нибудь изъ своихъ отростковъ, — вотъ какъ сейчасъ тамъ внизу, на морѣ, гдѣ маленькій узенькій яликъ безшумно скользитъ по волнамъ и подымаетъ рябь на черной водѣ.

Дымъ сигары Нагеля голубой струйкой подымался въ воздухѣ. Нагель уже впивалъ въ себя благоуханіе лѣса и травы, а вмѣстѣ съ тѣмъ его охватывало впечатлѣніе проникавшаго его всего чувства довольства, чувства особенной, крѣпительной радости, вызывавшей слезы на глаза и почти прерывавшей его дыханіе. Онъ шелъ рядомъ съ Дагни; она молчала. Проходя мимо кладбища, Нагель сказалъ нѣсколько лестныхъ словъ о докторѣ, но она ничего не отвѣтила. Наконецъ тишина и прелесть ночи такъ глубоко взволновали его, нахлынули на него съ такою страстью, что онъ едва могъ дышать и глаза его увлажнились слезами. Да, какъ величаво-прекрасны свѣтлыя ночи! Онъ сказалъ громко:

— Нѣтъ, вы только взгляните на эти хребты; до чего свѣтло они обрисовываются тамъ! Я такъ радостно настроенъ, фрейлейнъ, я прошу васъ, будьте снисходительны ко мнѣ, пожалуйста, а то я могу въ сегодняшнюю ночь надѣлать глупостей отъ чрезмѣрнаго счастья. А вы развѣ не чувствуете радости? Да, вы должны быть еще радостнѣе, слышите, что я говорю? Мнѣ бы такъ хотѣлось порадовать васъ чѣмъ-нибудь, всѣмъ, чего вы только могли бы пожелать отъ меня; повѣрьте мнѣ, — да, ахъ, Боже мой, какъ вы должны свято вѣрить мнѣ! Посмотрите на эти сосны, и на камни, и на земляныя кочки, и на кусты можжевельника, въ этомъ ночномъ сумракѣ — они кажутся сидящими человѣческими фигурами. А ночь чиста и прохладна; она не тѣснитъ сердце странными предчувствіями какихъ-то тайныхъ, всюду подстерегающихъ насъ опасностей. Не правда ли? Нѣтъ, вы не должны сердиться на меня, не должны: я такъ счастливъ! Ну, точно ангелы пролетаютъ черезъ мою душу и поютъ пѣсню. Я пугаю какъ?

Она остановилась, и поэтому онъ спросилъ, не пугаетъ ли онъ ее. Она взглянула на него своимъ синимъ, смѣющимся взглядомъ, потомъ опять стала серьезна и сказала:

— Я такъ часто думала о томъ, что вы, собственно, за человѣкъ?

Она сказала это, все еще стоя неподвижно и глядя на него, сказала голосомъ, звучавшимъ тихо и медленно. И въ продолженіе всего пути говорила она все тѣмъ же дрожащимъ, чистымъ голосомъ, полупугливо и полурадостно.

Тутъ начался между ними разговоръ, не прерывавшійся въ продолженіе всей дороги лѣсомъ, хотя шли они медленно, разговоръ, перескакивавшій съ предмета на предметъ, отъ настроенія къ настроенію со всѣмъ тѣмъ безпокойнымъ трепетомъ, который овладѣлъ ими обоими.

— Вы думали обо мнѣ? Въ самомъ дѣлѣ? Но я еще много, много больше думалъ о васъ. Я зналъ о васъ еще прежде, чѣмъ пріѣхалъ, я услышалъ ваше имя еще на пароходѣ; услышалъ случайно; я прислушивался къ разговору. А сюда я пріѣхалъ 12 іюня… да, 12 іюня…

— Ахъ, какъ?.. какъ разъ 12 іюня?..

— Да, и городъ былъ разукрашенъ флагами, мнѣ подумалось, что это волшебный маленькій городъ; вотъ почему я только и сошелъ на пристань. И тотчасъ же снова я еще больше услышалъ о васъ…

Она усмѣхнулась и спросила:

— Это ужъ вѣрно отъ Минутты?

— Нѣтъ, — возразилъ онъ, — я услышалъ, что всѣ любятъ васъ, всѣ любятъ и восхищаются вами… — вдругъ ему вспомнился теологъ Карльсенъ, который изъ-за нея даже лишилъ себя жизни.

— Вотъ какъ? Вотъ что вы слышали? Ну, только съ тѣхъ поръ, какъ я помолвлена, восхищенія уже осталось, впрочемъ, немного. Подумайте: за эти послѣдніе нѣсколько дней весь городъ словно перевернулся наизнанку: только двѣ-три подруги еще держатся за меня.

— Нѣтъ, вы навѣрно ошибаетесь.

— Ахъ, не подумайте, что это огорчаетъ меня, неужто въ концѣ концовъ вы это думаете?

Отъ этихъ словъ голова его закружилась, и онъ прервалъ ее:

— Развѣ для васъ дѣйствительно имѣетъ значеніе, что я о васъ думаю?

Онъ тотчасъ раскаялся въ томъ, что предложилъ этотъ навязчивый вопросъ; онъ покраснѣлъ отъ стыда и долго не могъ забыть о своей опрометчивости. Зато она ничего не отвѣчала ему и даже сдѣлала видъ, что ничего не слыхала. Она заговорила о судьѣ Рейнертѣ, который прежде былъ такъ внимателенъ и любезенъ къ ней — ха-ха-ха! — и котораго она тоже утратила, съ тѣхъ поръ, какъ помолвлена. — Вы вздыхаете. Вы только-что были такъ радостно- настроены? Не вздыхайте!

Нѣтъ, нѣтъ, все-таки! Онъ счастливъ. необычайно счастливъ.

Они посмотрѣли другъ на друга. Это «не вздыхайте!» еще звучало въ немъ, ласкало его какъ мягкая, нѣжная рука.

— Скажите мнѣ, — продолжала она, — вы въ самомъ дѣлѣ думаете о морскихъ офицерахъ такъ, какъ вы говорите? Вы все это дѣйствительно думаете?

— Да, все, положительно. Почему бы мнѣ этого не думать? Я восхищаюсь ими и всегда восхищался. Мнѣ нравится ихъ свободная жизнь, ихъ гордая осанка, ихъ мундиръ, ихъ свѣжесть и безстрашіе; они просто очаровательны. Большинство изъ нихъ при томъ же удивительно пріятные люди. И потомъ вотъ еще что: обыкновенно они очень высоко держатъ знамя своей чести; такъ рѣдко случается, чтобы между офицерами встрѣтился преступникъ. Да, это великолѣпные люди.

— Да, — сказала она про себя.

Затѣмъ она прошла нѣкоторое время молча, думая обо всемъ объ этомъ; но потомъ она опять заговорила:

— Нѣтъ, теперь давайте поговоримъ о васъ! Да, да! непремѣнно! Простите, можно мнѣ предложить вамъ одинъ вопросъ? Да, очень вамъ благодарна, несите мой зонтикъ. Только скажите: было у васъ что-нибудь съ судьею Рейнертомъ? Вчера вечеромъ вы просили у него извиненія въ чемъ-то, а сегодня вечеромъ вы не обмолвились съ нимъ почти ни однимъ словомъ. Развѣ у васъ уже такое обыкновеніе: обижать людей, а потомъ просить у нихъ прощенья?

Она смѣялась и смотрѣла передъ собою на дорогу.

— Совершенно справедливо, я былъ неправъ, оскорбляя судью; но я убѣжденъ, что онъ проститъ меня, если я когда-нибудь буду имѣть случай поговорить съ нимъ. Я немножко вспыльчивъ, немножко рѣзокъ; все это произошло отъ того, что онъ толкнулъ меня, когда мы съ нимъ встрѣтились въ дверяхъ. Вѣдь пустяки, просто нечаянность съ его стороны; но я тотчасъ наскочилъ на него какъ дуракъ, послалъ ему въ лицо пару почетныхъ титуловъ, грозилъ ему тросточкой, подъ самымъ носомъ и наконецъ дѣйствительно кончилъ тѣмъ, что нахлобучилъ на него его шляпу. Когда онъ вышелъ; какъ воспитанный человѣкъ, онъ долженъ былъ уйти. Но впослѣдствіи меня стало мучить мое поведеніе, и я твердо рѣшился предложить ему полное удовлетвореніе. Правда, и я со своей стороны заслуживалъ нѣкотораго снисхожденія: я былъ очень нервенъ въ этотъ день и у меня были разныя непріятности; но этого никто не обязанъ знать, вѣдь каждому не разскажешь, а потому ужъ лучше мнѣ было взять всю вину на себя, безъ всякихъ оговорокъ. И только я въ первый разъ былъ до такой степени грубъ, можете быть совершенно увѣрены въ этомъ. Онъ говорилъ просто, не задумываясь, съ полнѣйшей искренностью, точно ему хотѣлось соблюсти безпристрастіе къ обѣимъ сторонамъ; выраженіе лица его также не обнаруживало никакой задней мысли, но Дагни вдругъ остановилась, съ удивленіемъ заглянула прямо ему въ лицо и сказала:

— Но нѣтъ… нѣтъ… это вовсе было не такъ. Я слышала объ этой исторіи совсѣмъ другое.

— Минутта лжетъ! — воскликнулъ Нагель, и щеки его вспыхнули.

— Минутта? Я слышала объ этомъ совсѣмъ не отъ Минутты. Зачѣмъ вы клевещете на самого себя? Я слышала объ этомъ отъ одного человѣка, торговца гипсомъ; онъ все разсказалъ мнѣ, онъ видѣлъ все съ начала до конца!

Пауза. — Зачѣмъ вы клеплете на себя? Этого я никакъ не могу понять, — продолжала она, и пристально посмотрѣла на него; — я какъ разъ сегодня слышала эту исторію и я такъ была рада этому, т.-е. я нашла, что вы поступили такъ чудно хорошо, такъ прекрасно, это васъ такъ хорошо рисуетъ; и я еще хотѣла благодарить васъ за это: если бы сегодня до обѣда я не услышала эту исторію, я бы едва ли шла теперь здѣсь съ вами; это я говорю вамъ откровенно.

Пауза.

Тогда онъ сказалъ:

— И теперь вы восхищаетесь мною за это?

— Не знаю, — отвѣчала она.

Пауза. Долго никто изъ нихъ не возобновлялъ разговора. Она ждала, поглядывая поперемѣнно то на Нагеля, то прямо передъ собою на дорогу.

— Послушайте, — наконецъ снова заговорилъ онъ. — все это вмѣстѣ попросту комедія. Вы — благородное созданіе, и это не позволяетъ мнѣ обманывать васъ, я разскажу вамъ въ какой послѣдовательности все это происходило.

И нагло, съ яснымъ выраженіемъ въ лицѣ разсказалъ онъ ей, какъ самъ онъ оцѣнивалъ все это въ общемъ:

— Если я объясню это столкновеніе съ судьею по-своему — дѣло представится въ иномъ свѣтѣ и до нѣкоторой степени броситъ тѣнь на меня, потому что я сдѣлалъ это по существу, — по существу — изъ чистѣйшаго расчета. Я пытаюсь извлечь всевозможныя выгоды изъ дѣла. Вы видите, какъ я откровененъ съ вами? Я, конечно, понимаю, само собою разумѣется, что кто-нибудь когда-нибудь да разскажетъ же вамъ истинный ходъ дѣла, и какимъ бы сквернымъ я ни представилъ себя самъ передъ вами, я только еще выиграю этимъ, я извлеку изъ этого безчисленныя выгоды. Я получу вѣнецъ величія. великодушія, подобнаго которому и найти трудно, — не правда ли? — но это въ концѣ концовъ проистекаетъ изъ поведенія столь плоскаго, столь обыденнаго, что если бы вы только узнали о немъ, оно возмутило бы васъ. Я нахожу справедливымъ приступить къ этому открытому признанію, потому, что вы заслуживаете благородства; но чего добьюсь я этимъ? Разумѣется, только того, что вы убѣжите за тысячу миль отъ меня… къ сожалѣнію.

Она все еще смотрѣла на него; она думала объ этомъ человѣкѣ и о его словахъ; раздумывала и старалась представить себѣ свой собственный взглядъ на все это. Во что ей вѣрить? Къ чему клонитъ онъ своей откровенностью? Вдругъ она снова остановилась, всплеснула руками и воскликнула съ громкимъ, яснымъ смѣхомъ.

— Нѣтъ, вы однакоже самый дерзкій человѣкъ, о какомъ я когда-либо слыхивала! Разсказывать о себѣ вещи одна грубѣе другой, только чтобы разрушить впечатлѣніе о самомъ себѣ! Нѣтъ, съ этимъ вы далеко не уйдете! Никогда не слыхала я чего-нибудь болѣе безумнаго! Чѣмъ же вы поручитесь мнѣ, что теперь я узнала истинную правду? Скажите, пожалуйста! Нѣтъ, стопъ! ужъ лучше не говорите. а то вы опять соврете! Фу! Какая гадость съ вашей стороны, ха-ха-ха-ха-ха! Однако, послушайте: когда вы разсчитываете, что все пойдетъ такъ-то и такъ-то, когда вы все это проведете, какъ слѣдуетъ, и достигнете, чего желаете, — зачѣмъ же вы разрушаете снова все, сообщая о томъ, что вы называете своимъ поведеніемъ? Вчера вечеромъ вы сдѣлали приблизительно то же самое; я отказываюсь понимать васъ. Какъ же это: вы умѣете разсчитывать все, однакоже не разсчитываете, что вы сами же разоблачаете свою хитрость?

Онъ ничуть не сдавался, а только задумался на мгновеніе и снова заговорилъ:

— Нѣтъ, я разсчитываю это, да, я на это разсчитываю. Вникните сами; выслушайте только; когда я обнаруживаю, — итакъ, обнаруживаю — я ничѣмъ собственно не рискую… я мало рискую. Во-первыхъ, еще вовсе не такъ вѣрно, что каждый, кому я открываю, повѣритъ мнѣ. Да, вотъ видите! Вы, напримѣръ: вы не вѣрите мнѣ въ данную минуту. Но что слѣдуетъ изъ этого? Да изъ этого слѣдуетъ то, что я заслуживаю еще большаго, я въ громадномъ выигрышѣ, выигрышъ мой растетъ. какъ лавина, величіе мое достигаетъ вершины, ну, а во-вторыхъ, я и во всякомъ случаѣ выйду съ барышомъ изъ своего предпріятія, даже въ томъ случаѣ, если вы мнѣ и повѣрите. Вы качаете головой? Напрасно! Увѣряю васъ, сколько разъ примѣнялъ я этотъ пріемъ и всегда выигрывалъ черезъ это. Итакъ, если бы вы дѣйствительно вѣрили, что мое объясненіе искренно, вы со своей стороны во всякомъ случаѣ прямо-таки ужаснулись бы моей откровенности. Вы бы сказали: ну, да, онъ обморочилъ меня, но вслѣдъ затѣмъ онъ отвѣтилъ за это, хотя притомъ же ему въ этомъ вовсе не было необходимости; его наглость прямо мистична, онъ абсолютно ни передъ чѣмъ не отступаетъ, онъ совершенно обезоружилъ меня своимъ сознаніемъ! Коротко и ясно: я доведу васъ до того, что вы будете неотрывно слѣдить за мной, я возбужу ваше любопытство, вы будете заняты мною, станете возмущаться мною. Не дальше какъ минуту тому назадъ вы сами сказали: нѣтъ, я отказываюсь, понимать васъ! Видите, вы это; сказали потому, что вы попытались основательно изучить меня. — нѣчто, что опять-таки щекочетъ меня, да, что какъ разъ весьма сладко для моего вкуса. Да, и во всякомъ случаѣ безъ барыша я не останусь, повѣрите ли вы мнѣ или нѣтъ. Теперь поняли? Это такъ просто.

Пауза.

— И вы хотите меня увѣрить, — сказала она, сдѣлавъ серьезные глаза, но все еще готовая разсмѣяться, вы хотите увѣрить меня, что всѣ эти хитрости выдумали вы заранѣе, что вы все распредѣлили по плану? Никогда! Никогда! Ха-ха-ха, но теперь ужъ ничто, исходящее изъ вашихъ устъ, не удивитъ меня, и отнынѣ я на все готова. Но довольно объ этомъ, вы бы могли солгать еще много лучше, вы такой искусникъ.

Онъ упорно настаивалъ на своемъ, утверждалъ, что послѣ такого рѣшенія съ ея стороны его великодушіе должно вырасти въ ея глазахъ, должно подняться съ гору, и притомъ же съ высокую гору. И онъ долженъ быть ей очень благодаренъ, хе-хе-хе, да, онъ добился всего, что имѣлъ въ виду. Но это даже слишкомъ любезно съ ея стороны, право, слишкомъ добродушно…

— Да, да, — перебила она его, — оставимъ лучше все это дѣло.

Но теперь уже не она, а онъ остановился.

— Да, вѣдь говорю же я вамъ еще разъ, что я навралъ вамъ, — сказалъ онъ, уставившись на нее.

Одно мгновеніе они глядѣли другъ на друга, сердце ея стало биться сильнѣе, и она слегка поблѣднѣла. Почему дорожитъ онъ тѣмъ, чтобы она какъ можно хуже о немъ думала? Онъ, который охотно и добровольно сдавался во всемъ, — въ этомъ пунктѣ оказывался непоколебимымъ. Что за idée fixe! Что за дурачество! Она воскликнула гнѣвно:

— Я не знаю, для чего вы выворачиваетесь передо мною наизнанку. Нѣтъ, знаете, вы обѣщали мнѣ быть умницей и сказали: вотъ увидите, какъ я хорошо буду вести себя. Да, ужъ нечего сказать: хорошее поведеніе!

Ея гнѣвъ былъ дѣйствительно неподдѣленъ. Она уже съ сердитымъ видомъ принимала его твердость, столь вѣрную себѣ, столь непоколебимую, что въ силу ея она сама стала колебаться; она болѣзненно чувствовала себя въ непрерывномъ метаніи между вѣрой и сомнѣніемъ. Въ волненіи она взяла у него назадъ свой зонтикъ и теперь безпрестанно похлопывала имъ себя по рукѣ.

Онъ чувствовалъ себя совсѣмъ несчастнымъ. Какъ не везло ему во всемъ, что бы онъ ни предпринялъ! Какіе ложные шаги дѣлаетъ онъ одинъ за другимъ! Да, если бы она только теперь извинила, если бы простила его опять; только на этотъ разъ, или, по крайней мѣрѣ, если бы она только не сердилась! Не долженъ ли онъ въ такомъ случаѣ дать ей доказательство? Исполнить что-нибудь послѣ полученія прощенія, чтобы снова примирить ее съ собою? Если бы она только глазкомъ ему мигнула, только намекнула бы ему, задала ему какую-нибудь задачу! Ахъ, онъ на все, на все готовъ…

Въ концѣ концовъ ей пришлось опять разсмѣяться. Нѣтъ, это было невозможно, есть невозможно и навсегда останется невозможнымъ; впрочемъ, если это ему доставляетъ удовольствіе… Но только ни слова больше объ этой idée fixe, ни слова больше…

Пауза.

— Знаете, что еще? — сказалъ онъ: — вотъ тутъ я встрѣтилъ васъ въ первый разъ. Нѣтъ, я никогда не забуду, какой волшебный видъ былъ у васъ, когда вы отъ меня убѣгали. Точно нимфа, точно видѣніе… Ну, теперь я разскажу вамъ сказку, которую я пережилъ. Хотите?

— Ахъ, да, сказку! — невольно воскликнула она. Теперь она снова была довольна какъ дитя и попросила его разсказывать. Хорошо, пусть онъ несетъ ея зонтикъ, если онъ ужъ непремѣнно этого хочетъ; но какое это ему можетъ доставить удовольствіе! Ну, такъ сказку! Что же онъ не начинаетъ?

Да. Это вѣдь коротенькая исторійка, ее недолго разсказать. Онъ сидѣлъ однажды въ своей комнатѣ, въ маленькомъ городѣ; не въ Норвегіи; да впрочемъ безразлично, гдѣ это имѣнно; итакъ, однимъ словомъ — сидѣлъ онъ однажды въ своей комнатѣ въ одну теплую осеннюю ночь. Это было восемь лѣтъ тому назадъ, въ 1883 г. Онъ сидѣлъ спиной къ двери и читалъ книгу.

— У васъ горѣла лампа?

— Да, на дворѣ было чернымъ-черно. Я сидѣлъ и читалъ. Вотъ кто-то идетъ по улицѣ, я слышу шаги на крыльцѣ, слышу, какъ ко мнѣ стучатъ. Войдите! Никого! Я открываю дверь, — никого нѣтъ. Я звоню; приходитъ служанка. Входилъ ли кто-нибудь на лѣстницу? Нѣтъ, никто не входилъ. Хорошо, — спокойной ночи! И дѣвушка уходитъ.

Я снова сажусь за свою книгу. Я чувствую какой-то вздохъ, какой-то шорохъ, словно дыханіе человѣка, и слышу шопотъ: Пойдемъ! Я оглядываюсь — никого нѣтъ. Я снова берусь за чтеніе, чувствую раздраженіе и говорю: къ чорту! Я былъ одинъ-одинешенекъ, кто сказалъ: къ чорту! И вдругъ я вижу возлѣ себя маленькаго, блѣднаго человѣка съ рыжей бородой и сухими, взъерошенными волосами, торчащими прямо кверху; человѣкъ этотъ стоялъ слѣва отъ меня. Онъ мигнулъ мнѣ однимъ глазомъ, я отвѣтилъ ему тѣмъ же. Мы никогда не видались раньше, но мигнули другъ другу. Тогда я захлопнулъ книгу правой рукой; человѣкъ направился къ двери и исчезъ за нею. Я точно такъ же иду къ двери и тамъ снова слышу шопотъ: Пойдемъ! Хорошо. Я надѣваю сюртукъ, надѣваю галоши и выхожу. Тебѣ нужно бы еще закурить сигару, думаю я, возвращаюсь снова въ свою комнату и закуриваю сигару; захватываю съ собою еще нѣсколько сигаръ; Богъ вѣсть, зачѣмъ я это сдѣлалъ, но только я сдѣлалъ это и снова вышелъ.

Темно было хотъ глазъ выколи, и я ничего не видалъ, но однако чувствовалъ, что маленькій человѣкъ шелъ рядомъ со мною. Я махнулъ руками по воздуху, чтобы схватить его, и рѣшился остановиться и не ходить дальше, если онъ не дастъ мнѣ болѣе ясныхъ знаковъ своего присутствія; но я не нашелъ его. Я также попытался подмигнутъ ему въ различныхъ направленіяхъ, но и это не помогло. Хорошо же! сказалъ я, я пойду не по твоей волѣ, я пойду по собственной волѣ, я просто прогуляюсь; прошу замѣтить, я только гуляю. Я говорилъ громко, чтобы онъ слышалъ. Я ходилъ нѣсколько часовъ, вышелъ изъ предѣловъ города, въ лѣсъ; я чувствовалъ, какъ покрытыя росой, сырыя вѣтки и листья хлопали меня по лицу. Хорошо! сказалъ я наконецъ и вынулъ часы, какъ бы затѣмъ, чтобы посмотрѣть, который часъ; хорошо, теперь я возвращаюсь домой! Но я не вернулся; я былъ не въ состояніи этого сдѣлать; меня непреодолимо тянуло итти дальше. «Впрочемъ, сегодня такая безподобная погода, — сказалъ я себѣ тогда, — ты, въ сущности, можешь опять итти такимъ же образомъ, итти такъ и еще ночь или двѣ, времени у тебя довольно!» Я сказалъ это, несмотря на то, что былъ утомленъ и пропитанъ росой. Я закурилъ новую сигару; маленькій человѣкъ все еще былъ возлѣ меня, я чувствовалъ на себѣ его дыханіе. И что же?! — Я шелъ безпрерывно, я ходилъ во всевозможныхъ направленіяхъ, но только не въ направленіи къ городу, къ моему дому. Ноги мои стали болѣть; я до колѣнъ промокъ отъ росы, и лицо мое болѣло, потому что сырыя вѣтки постоянно били меня по лицу. Я сказалъ: это можетъ показаться страннымъ, что я такъ гуляю въ ночное время, но я всегда имѣлъ обыкновеніе, съ дѣтскихъ лѣтъ имѣлъ привычку ходить гулять въ самые большіе лѣса, какіе я только могъ найти. И я пошелъ дальше, стиснувъ зубы. Въ это время внизу на городской башнѣ часы стали бить полночь. Разъ, два, три, четыре, до двѣнадцати; я считалъ удары. Этотъ знакомый звукъ очень ободрилъ меня, хотя я въ то же время разсердился, что еще недалеко ушелъ отъ города, несмотря на то, что такъ долго бродилъ повсюду. Хорошо. Итакъ, часы били и въ то самое мгновенье, когда билъ двѣнадцатый ударъ, маленькій человѣчекъ опять стоитъ передо мной, какъ живой. Я во всю жизнь свою никогда не забуду его, такъ отчетливо я его видѣлъ; у него не хватало двухъ переднихъ зубовъ, а руки держалъ онъ за спиною…

— Но какъ же вы могли разглядѣть его въ темнотѣ?

— Онъ самъ свѣтился, онъ свѣтился страннымъ свѣтомъ, который словно былъ за нимъ, исходилъ отъ его спины и какъ бы проникалъ его насквозь; одежда его была такъ свѣтла, какъ день; панталоны его были разорваны и очень коротки. Все это видѣлъ я одно мгновенье. Это видѣніе ослѣпило меня, я невольно закрылъ глаза и отступилъ шагъ назадъ. Когда я снова открылъ глаза, человѣка уже не было…

— Ахъ!..

— Да, только постойте! Я дошелъ до той странной башни, которая… Итакъ дальше: я дошелъ до какой-то башни, я наткнулся на нее и явственно увидѣлъ ее: черная восьмиугольная башня, совершенно простая, въ родѣ башни вѣтровъ въ Аѳинахъ, если вы видали ее на картинкахъ. Я никогда не слыхалъ, чтобы въ этомъ лѣсу была башня, но вотъ однако же она, стояла передо мною. Стою я передъ этой башней и снова слышу: Пойдемъ! и вхожу. Дверь я оставилъ за собою открытой и сдѣлалъ я это ради собственнаго спокойствія.

Войдя внутрь башни, я снова встрѣтилъ того же старика; у одной стѣны горѣла лампа, и поэтому и могъ хорошо разсмотрѣть его; онъ пошелъ мнѣ навстрѣчу, какъ будто онъ все время оставался тутъ въ башнѣ. Онъ тихо смѣялся и, смѣясь, глядѣлъ на меня вытаращенными глазами. Я заглянулъ ему въ глаза и увидалъ въ этихъ глазахъ много отвратительныхъ вещей, на которыя глаза эти смотрѣли въ продолженіе всей его жизни; онъ опять подмигнулъ мнѣ, но я не отвѣтилъ ему тѣмъ же, я отступилъ отъ него, а онъ тогда опять надвинулся на меня. Вдругъ я услыхалъ за собою легкіе шаги, оглянулся и увидалъ вошедшую молодую женщину.

Я гляжу на нее и чувствую отъ этого радость; у нея рыжіе волосы и черные глаза, но она полуодѣта и шла, босыми ногами по каменному полу. Руки ея голы.

Она бросила на насъ обоихъ быстрый взглядъ, потомъ низко склонила передо мною голову и подошла къ маленькому человѣку. Не говоря ни слова, она стала разстегивать пуговицы его платья и ощупывать его, словно чего-то искала на немъ: и вскорѣ она вытащила изъ-за подкладки его плаща горящую лампочку, которую повѣсила себѣ на палецъ. Свѣтъ этой лампочки казался такимъ яркимъ, что совершенно затмевалъ свѣтъ лампы на стѣнѣ. Человѣкъ стоялъ смирно и все еще тихо смѣялся, пока его обыскивали. — Спокойной ночи! — сказала дѣвушка и указала на одну изъ дверей: человѣкъ, этотъ страшный, странный полузвѣрь, удалился, а я остался одинъ со своей новой знакомой.

Она подошла ко мнѣ, снова низко мнѣ поклонилась и сказала, не смѣясь и не возвышая голоса:

— Откуда ты пришелъ?

— Изъ города, красавица, — отвѣчалъ я, — я пришелъ изъ города.

— Чужестранецъ, пощади моего отца, — сказала она неожиданно, — и не дѣлай намъ никакого зла! Онъ боленъ, онъ безумный, ты вѣдь видѣлъ его глаза!

— Да, я видѣлъ его глаза, — отвѣчалъ я, — и я испыталъ ихъ власть надъ собою, я послѣдовалъ за этими глазами.

— Гдѣ ты встрѣтился?

Я отвѣтилъ:

— У себя дома, въ моей комнатѣ, гдѣ я сидѣлъ и читалъ.

Тогда она покачала головой и опустила глаза.

— Но пустъ это не огорчаетъ тебя, прелестное дитя, — сказалъ я тогда, — я такъ охотно прошелся; я ничего не потерялъ изъ-за этого и не жалѣю, что нашелъ тебя. Видишь: я счастливъ и доволенъ, теперь улыбнись же и ты!

Но она не улыбнулась, она сказала:

— Сними свои башмаки, ты не долженъ уходить отсюда эту ночь; я высушу твою одежду!

Я взглянулъ на свое платье, оно насквозь промокло, башмаки были полны воды. Я сдѣлалъ такъ, какъ она сказала: снялъ башмаки и отдалъ ей, но когда я это сдѣлалъ, она погасила лампу и сказала:

— Пойдемъ, только не говори ничего!

— Погоди немного, красавица! — сказалъ я, удерживая ее. — Если я не здѣсь долженъ спать, такъ отчего же ты сейчасъ уже заставила меня снять башмаки?

— Этого тебѣ не нужно знать, — отвѣтила она. И я не узналъ этого.

Она ввела меня черезъ двери въ какое-то темное помѣщеніе; я услыхалъ какой-то шорохъ, какъ будто кто-то сопѣлъ сзади насъ; я почувствовалъ нѣжную руку на своихъ губахъ, и голосъ дѣвушки сказалъ:

— Это я, отецъ, чужой ушелъ… далеко ушелъ.

И я еще разъ услышалъ, что безобразный сумасшедшій дышалъ за нами.

Мы поднялись по какой-то лѣстницѣ, она вела меня за руку, и оба мы молчали. Мы вошли въ другое помѣщеніе, гдѣ не видно было ни зги; всюду черная ночь.

— Тише, — шепнула она. — Тутъ моя кровать.

Я сталъ ощупывать руками и нашелъ кровать.

— Сними теперь и остальное свое платье, — снова шепнула она.

Я снялъ и отдалъ ей.

— Спокойной ночи! — сказала она.

— Нѣтъ, останься, чудная, желанная! Теперь я знаю, зачѣмъ ты заставила меня снять тамъ внизу башмаки; да, я буду лежать тихо, тихо, твой отецъ не слыхалъ меня… подойди!

Но она не подошла.

— Спокойной ночи! — сказала она еще разъ и ушла.

Пауза. Лицо Дагни пылало, грудь ея быстро вздымалась и опускалась, ноздри ея дрожали. Она спросила кратко:

— Ушла?

— Да… къ сожалѣнію, — отвѣтилъ Нагель.

Пауза.

— Отчего вы сейчасъ сказали: «къ сожалѣнію».

— Гы! «Этого тебѣ не нужно знать».

— Ха-ха-ха! И я этого не узнала! Хорошо. Ну, и что же? Нѣтъ, какъ это все странно!

— Да. Но сейчасъ же ночь моя преобразилась и стала волшебною сказкой, нѣжно розовымъ воспоминаніемъ. Представьте себѣ свѣтлую, свѣтлую ночь… Я былъ одинъ: тьма вокругъ меня была тяжела и густа какъ бархатъ. Я былъ утомленъ, мои колѣни дрожали, я былъ къ тому же нѣсколько смущенъ. Плутни сумасшедшаго, который въ продолженіе цѣлыхъ часовъ кружилъ меня по росистой травѣ, который провелъ меня, какъ какую-то безсмысленную тварь, только своимъ взглядомъ и своимъ «Пойдемъ! Пойдемъ!»…

Въ слѣдующій разъ я вырву у него его свѣтильникъ и раскрою имъ его голову! Я былъ страшно взбѣшенъ, сердито закурилъ сигару и легъ спать. Я лежалъ недолго, глядя на тлѣющій конецъ моей сигары; потомъ я услыхалъ, какъ внизу заперли дверь, и все стало тихо.

Прошло минутъ десять. Замѣтьте: я лежу на кровати, еще несомнѣнно бодрствуя, и курю свою сигару. Вдругъ подымается какой-то шумъ подъ сводами, словно всюду на крышѣ открылись вентиляторы. Я подымаюсь на локтяхъ и забываю о своей сигарѣ, я таращу глаза въ темнотѣ и ничего не могу разглядѣть. Я снова ложусь и прислушиваюсь, и мнѣ слышатся далекіе звуки, какая-то удивительная тысячеголосая игра гдѣ-то внѣ башни далеко вверху, подъ самымъ небомъ, на тысячи голосовъ, и въ то же время чуть слышно. Эта игра раздается непрерывно, все ближе и ближе и наконецъ уже совсѣмъ надо мною, надъ крышей башни. Я снова подымаюсь на локтяхъ. Тутъ пережилъ я нѣчто, что и сейчасъ еще волнуетъ душу мою страннымъ, да, сверхъестественнымъ наслажденіемъ, когда я думаю объ этомъ: множество маленькихъ, крошечныхъ, ослѣпительныхъ существъ неожиданно налетаетъ на меня сверху; они совершенно бѣлы; это ангелочки, миріады маленькихъ ангеловъ, которые стѣной стѣной спускаются сверху по діагонали. Они наполняютъ своды, ихъ, бытъ можетъ, милліоны, они движутся волнами между потолкомъ и поломъ и поютъ, поютъ, совершенію нагіе и бѣленькіе. Сердце мое замерло; всюду ангелы; я прислушиваюсь къ ихъ пѣнію: они задѣваютъ мои вѣки и садятся въ моихъ волосахъ, и все пространство сводчатой комнаты наполняется благоуханіемъ, выдѣляемымъ ихъ ротиками.

Я лежу, опираясь на локти, и протягиваю имъ руку; нѣкоторые изъ нихъ садятся на эту руку. На рукѣ моей они имѣли видъ мерцающаго семизвѣздія. Но вотъ я вытягиваю голову впередъ, заглядываю имъ въ глаза и вижу, что глаза ихъ слѣпы. Я выпускаю этихъ семерыхъ и ловлю другихъ семерыхъ, но и тѣ тоже слѣпы. Ахъ, они всѣ были слѣпы… вся башня наполнилась слѣпыми ангелами, которые пѣли.

Я не двигался, мое дыханіе почти остановилось, когда я это увидѣлъ: при видѣ этихъ слѣпыхъ глазъ всю душу мою болѣзненно проникло чувство трепетной жалости.

Прошло около минуты. Я лежалъ, прислушиваясь, и услышалъ откуда-то издали тяжелый, грубый ударъ, я услышалъ его такъ ужасно-отчетливо. Долго стоялъ онъ послѣ этого въ воздухѣ; это опять били часы на городской башнѣ; они пробили часъ. .

И тотчасъ послѣ этого ангельское пѣніе смолкло. Я видѣлъ, какъ они снова построились правильными рядами и отлетѣли; они такъ и кишѣли подъ крышей, тѣснились; ища выхода, сплотились какъ крѣпкая стѣна ослѣпительнаго свѣта, и всѣ оглядывались на меня, улетая. Послѣдній, прежде чѣмъ исчезнуть, оглянулся на меня еще разъ своими слѣпыми глазами.

Это — мое послѣднее воспоминаніе: послѣдній ангелокъ, оглянувшійся, чтобы еще разъ взглянуть на меня. Затѣмъ снова наступила темнота. Я упалъ на подушку и забылся.

Когда я проснулся, былъ уже день. Я все еще былъ одинъ въ сводчатой комнатѣ. Платьѣ мое лежало возлѣ меня на полу, я ощупалъ его, оно было еще немножко сыро, но я все-таки надѣлъ его. Тутъ дверь открылась и снова показалась вчерашняя дѣвушка.

Она вплотную подошла ко мнѣ, и я сказалъ:

— Ты такъ блѣдна, красавица, гдѣ была ты эту ночь?

— Тамъ, наверху, — сказала она и указывала наверхъ, на крышу башни.

— Такъ развѣ ты не спала?

— Нѣтъ, я не спала, я бодрствовала.

— А не слыхала ты никакой музыки этой ночью? — спросилъ я. — Я слышалъ неописуемую музыку.

А она отвѣтила:

— Да, это я пѣла и играла.

— Такъ это ты? Скажи мнѣ, дитя, неужели это была ты?

— Да, это была я, — отвѣчала она. Потомъ она протянула мнѣ руку и сказала:

— Ну, теперь пойдемъ, я провожу тебя на дорогу.

И мы рука съ рукой вышли изъ башни на дорогу въ лѣсъ. Солнце играло въ ея золотыхъ волосахъ, и черные глаза ея были великолѣпны. Я обнялъ ее обѣими руками, три раза поцѣловалъ ее въ лобъ; потомъ я упалъ передъ ней на колѣни. Дрожащими руками отвязала она съ своего платья черную ленту и завязала ее на моей рукѣ, но, дѣлая это, она плакала и была взволнована. Я спросилъ:

— Отчего ты плачешь? Оставь меня, если я причинилъ тебѣ зло.

Но она сказала только:

— Можешь ли ты видѣть городъ отсюда?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ я, — я не вижу отсюда города, а ты видишь?

— Вставай, и пойдемъ дальше.

И мы пошли дальше по той же тропинкѣ; холмъ былъ внизу и холмъ надъ нами; я опять остановился, прижалъ ее къ своей груди и сказалъ:

— Что ты дѣлаешь, что я такъ люблю тебя! Почему ты переполняешь меня счастьемъ!

И она задрожала въ моихъ рукахъ, но все-таки сказала:

— Теперь я должна вернуться. Ты ужъ вѣрно видишь городъ отсюда?

— Да, — отвѣчалъ я, — да и ты вѣрно видишь его?

— Нѣтъ, — сказала она:

— Почему же? — спросилъ я.

Она отступила отъ меня и посмотрѣла на меня большими глазами, а прежде чѣмъ уйти, глубоко поклонилась мнѣ на прощанье. Отойдя отъ меня два-три шага, она еще разъ оглянулась и посмотрѣла на меня.

Но тутъ я замѣтилъ, что и ея глаза были также слѣпы…

Затѣмъ прошло двѣнадцать часовъ времени, о которыхъ я не могу дать отчета: они прошли для меня самого незамѣтно. Я не знаю, что произошло въ этотъ промежутокъ: прошло двѣнадцать часовъ, должны же они быть гдѣ-нибудь тутъ, они только спрятались отъ меня, и я долженъ найти ихъ. Но я ихъ не нашелъ.

Наступилъ снова вечеръ, темный, мягкій осенній вечеръ. Я сижу въ своей комнатѣ и держу книгу въ рукахъ. Я гляжу на свои колѣни; они все они немножко сыры, на сгибѣ руки у меня я вижу, завязанъ кусочекъ черной ленты. Все это осталось попрежнему.

Я звоню горничную и спрашиваю, нѣтъ ли гдѣ-нибудь тутъ по близости въ лѣсу черной, восьмиугольной башни? — Дѣвушка утвердительно киваетъ головой. — И тамъ живетъ кто-нибудь?

— Да, одинъ человѣкъ, но только онъ больной, онъ помѣшанъ, его называютъ Блуждающимъ Огонькомъ. И у этого Блуждающаго Огонька есть дочка, которая тоже живетъ въ башнѣ; больше тамъ никого нѣтъ. — Хорошо, спокойной ночи!

И я легъ спать.

А на другой день рано утромъ отправился я въ лѣсъ, я пошелъ по той же тропинкѣ, увидалъ тѣ же деревья и нашелъ башню. Я приблизился къ двери и увидѣлъ зрѣлище, отъ котораго сердце мое замерло: на землѣ лежала блѣдная дѣвушка, разбившаяся вслѣдствіе какого-то несчастнаго случая, мертвая, вся растерзанная. Она лежала съ открытымъ ртомъ, и солнце играло въ ея рыжихъ волосахъ. А наверху, на кровельномъ конькѣ башни еще висѣлъ и развѣвался обрывокъ ея одежды; внизу же по кремнистой дорожкѣ ходилъ маленькій человѣчекъ и глядѣлъ на трупъ широко открытыми глазами. Грудь его судорожно сжималась, и онъ громко вопилъ, да вѣдь онъ ничего больше и не умѣлъ сдѣлать, какъ только безпрерывно кружить вокругъ мертвой, таращить на нее глаза и вопить. Когда взглядъ его упалъ на меня, я задрожалъ отъ этого ужаснаго взгляда и тотчасъ убѣжалъ назадъ въ городъ. Больше я его уже никогда не видалъ…

Вотъ, фрейлейнъ, какова моя сказка.

Нагель умолкъ.

Послѣдовало продолжительное молчаніе. Дагни шла совсѣмъ тихо и глядѣла прямо передъ собой на дорогу. Наконецъ она сказала:

— Боже, какая удивительная сказка!

Снова наступило молчаніе, Нагель раза два попробовалъ нарушить его замѣчаніемъ о глубокомъ спокойствіи лѣса, но Дагни ничего не отвѣчала. Наконецъ онъ громко разсмѣялся надъ этимъ и сказалъ легкимъ тономъ:

— Да вѣдь этому уже минуло восемь лѣтъ, — сказалъ онъ, — вѣдь я не сегодня это пережилъ. Чувствуете вы, какое здѣсь чудное благоуханіе въ лѣсу? Милая, посидимте немного!

Она сѣла, все еще безмолвная, задумчивая, и онъ сѣлъ передъ нею.

— Вы все еще думаете о сказкѣ? — спросилъ онъ.

— Да.

Онъ снова сдѣлалъ легкое замѣчаніе о томъ, что все это уже слишкомъ старо, чтобы думать о немъ. При томъ же, вѣдь, это совсѣмъ не было такъ непріятно, не правда ли? Нѣтъ, въ такомъ случаѣ ей бы слѣдовало послушать сказки тропическихъ странъ! Онъ слыхивалъ ихъ, и его охватывалъ отъ нихъ ледяной холодъ.

— Нѣтъ, я не нахожу вашу исторію такой непріятной, — сказала она, — только удивительной, странной. Да, благодарю васъ за сказку.

Онъ обрадовался, что она снова стала разговорчивой, и началъ говорить о томъ, что способны разсказывать люди тропическихъ странъ:

— Поѣзжайте-ка на Цейлонъ, въ старый Тауріанарни; ступайте въ горы и лѣса Мегавиллы и тамъ послушайте сказки; отъ нихъ буквально захватываетъ духъ! Тамъ еще встрѣчаются остатки одного изъ древнѣйшихъ племенъ свѣта, коренныхъ обитателей Цейлона. Они живутъ самой жалкой жизнью, сингалезскій и европейскій сбродъ загналъ ихъ въ глубины лѣса, но они-таки умѣютъ разсказывать! Цѣлыя исторіи объ алмазныхъ пещерахъ, о горныхъ принцахъ, о соблазнительницахъ-морскихъ красавицахъ, о духахъ земли и моря, о жемчужныхъ дворцахъ и т. д. Это народъ, умудренный рокомъ, съ удивительными традиціями; каждый сынъ этого народа чувствуетъ себя какъ бы преемникомъ великаго сказочнаго короля. Въ лохмотьяхъ стояли они передо мной, и, когда они говорили, они заставляли людей опускать глаза передъ собой. Со страстью описывали они все мистическое, все великое, рѣдкое, удивительное, но особенно исключительно захватывали они вниманіе, когда имъ случалось придумать какое-нибудь порожденіе лихорадочной фантазіи разстроеннаго мозга. Вся жизнь ихъ съ самаго начала шла какъ бы въ волшебномъ мірѣ, и они одинаково легко и просто говорили о дикихъ, волшебныхъ дворцахъ надъ горами, какъ и о безмолвныхъ владыкахъ въ тучахъ, о великой силѣ, которая работаетъ тамъ въ пространствѣ и поглощаетъ звѣзды. Но все это происходитъ оттого, что эти люди живутъ подъ другимъ солнцемъ и ѣдятъ плоды вмѣсто овсяной каши.

Дагни засмѣялась и возразила ему: — Развѣ овсяная каша ужъ такъ нехороша? Развѣ нѣтъ и у насъ прелестнѣйшихъ сказокъ? Асбьерисена напримѣръ?

Онъ разгорячился: разумѣется, разумѣется, овсяная крупа — прекраснѣйшая пища тутъ, въ странѣ, лишенной солнца; кто осмѣлится сказать что-нибудь противъ этого? Но солнце, солнце! Имѣетъ ли она понятіе о солнцѣ, которое горитъ почти до ужаса жарко, которое кипитъ и пышетъ свѣтомъ? А горныя, сѣверныя сказки, сказки о русалкахъ, эти неуклюжія порожденія фантазіи въ кожаныхъ штанахъ, сказки, высиженныя въ темныя осеннія ночи, въ деревянныхъ хижинкахъ, въ которыхъ виситъ съ потолка жалкая лампочка. Читала ли она сказки Тысячи и одной ночи? Ну, а эти сказки изъ Гудбрандсталя, это бѣдная, мужицкая поэзія, это пѣшая фантазія… да, она намъ родственна, это нашъ геній, мы не могли придумать лучше, мы стащили того-сего у другихъ, понемножку отовсюду понакрали. Что вы сказали? Ну да, нордландскія сказки, не то же ли самое и съ ними? Не получается ли у васъ отъ нихъ то же самое впечатлѣніе, какъ если бы вы слышали рыбака, выходящаго изъ лодки въ смазныхъ сапогахъ, въ которые морская вода набралась до верху? Мы ничего больше не сумѣли извлечь изъ угрюмой, мистической красоты моря. Нордландская яхта была бы для восточныхъ людей волшебнымъ кораблемъ, судномъ генія. Случалось ей видѣть такую яхту? Нѣтъ? Она имѣетъ видъ какого-го живого существа, точно большое животное женскаго пола. Носъ ея выдается на воздухъ, словно готовый на борьбу со всѣми четырьмя вѣтрами. Но, чтобы видѣть это, нужно имѣть нѣкоторый огонекъ, а чтобы разсказать, нуженъ мозгъ, чреватый мечтами, химерами. Нѣтъ, дѣло вотъ въ чемъ: солнце не свѣтитъ здѣсь, а норвежское солнце — это луна, фонарь, который даетъ норвежцу возможность только-только различать черное отъ бѣлаго. Кстати, это ради Бога, не должно быть принято ею какъ вызовъ, это лишь скромное мнѣніе нѣкоего агронома относительно нѣкоторыхъ географическихъ явленій.

— Я не понимаю, какъ все это у васъ своеобразно — сказала она, — мнѣ всякій разъ хочется смѣяться, когда я думаю объ этомъ. Повидимому, вамъ совершенно все равно, какой бы ни былъ затронутъ вопросъ: вы по всему и во всемъ каждому являетесь оппонэнтомъ. О Гладстонѣ ли зайдетъ рѣчь, о гальваническихъ ли цѣпочкахъ или о сказкахъ — всюду вы воплощенное противорѣчіе всему, что думаютъ другіе люди. Ну, это зато такъ интересно, что я только и прошу васъ: продолжайте, продолжайте! говорите еще! Мнѣ такъ этого хочется! Какое, напримѣръ, ваше мнѣніе о защитѣ отечества?

Онъ багрово покраснѣлъ и опустилъ голову. Какъ могла эта дѣвушка съ синими глазами такъ издѣваться надъ нимъ? Высмѣивать его, это еще понятно, но только не въ такую чудную ночь, не въ этомъ глубокомъ покоѣ! Онъ сказалъ тогда въ совершенномъ смущеніи:

— О защитѣ отечества? О защитѣ отечества? Что вы подъ этимъ разумѣете?

— Увѣряю васъ, мнѣ это просто такъ взбрело въ голову, — сказала она и также покраснѣла. — Вы не должны этимъ огорчаться. Дѣло, видите-ли, вотъ въ чемъ: мы хотимъ устроить базаръ, вечеринку въ пользу защиты отечества. Вотъ это теперь какъ разъ и вспало мнѣ на умъ.

Пауза. Вдругъ онъ взглянулъ на нее и глаза его просіяли:

— Сегодня вечеромъ, скажу вамъ, я счастливъ, а поэтому, быть можетъ, былъ черезчуръ болтливъ; но вы простите меня, не правда ли? Не находите ли вы, во всякомъ случаѣ, что происшествіе, которое я разсказалъ вамъ, было не очень красиво? Въ другой разъ я разсказалъ бы его немножко, можетъ бытъ, лучше, не знаю; но сегодня я слишкомъ доволенъ, чтобы быть вполнѣ на высотѣ. Я радуюсь на все и на всѣхъ; но больше всего радуюсь я тому, что имѣю счастье итти вмѣстѣ съ вами; да, я вамъ такъ глубоко, такъ глубоко благодаренъ, повѣрьте мнѣ! но счастливъ я еще и потому, что, мнѣ кажется, эта ночь — лучшая ночь, какую я когда-либо переживалъ. Я прямо не понимаю! Мнѣ кажется, точно я составляю часть этого лѣса, этого луга, что я — вѣтка какой-нибудь сосны или камень, пожалуй, скорѣе всего камень, но камень, насквозь проникнутый этимъ нѣжнымъ благоуханіемъ и покоемъ, которые окружаютъ насъ. Посмотрите-ка! Ахъ, посмотрите-ка! Ужъ разсвѣтаетъ. Видите эти серебряныя полосы? Ну, не чудно ли?!

Оба поглядѣли на свѣтлыя полосы; потомъ она опять остановила глаза на немъ и сказала:

— Да, если вы думаете, что я со своей стороны не благодарна вамъ за сегодняшній вечеръ, то вы ошибаетесь!

И сказала она это, ничѣмъ къ тому не вынужденная, вполнѣ добровольно, совершенно такъ, какъ будто ей доставляло удовольствіе произнести эти слова. Нагель внимательно взглянулъ ей въ лицо и сказалъ:

— Вы? Въ самомъ дѣлѣ? Какимъ счастливымъ вы меня дѣлаете! Да, я никогда не забуду этой ночи! Хотите, я покажу вамъ одинъ маленькій фокусъ съ соломенкой и вѣточкой, при чемъ соломенка окажется крѣпче вѣтки? Я такъ хотѣлъ бы, только изъ благодарности, сдѣлать все возможное, чтобы только доставить вамъ удовольствіе, чтобы доказать вамъ свою признательность. Но, впрочемъ, будемъ болтать, это лучше. Ахъ, сегодня вѣдь былъ Ивановъ день! Милая, ну, развѣ все это не опьяняюще-прекрасно? Посмотрите туда, позвольте мнѣ только указать вамъ на маленькія вещи, которыя производятъ на меня впечатлѣніе. Вотъ этотъ одинокій кустикъ можжевельника тамъ, напротивъ; посмотрите какъ онъ торжественно склоняется въ нашу сторону и какой у него славный видъ. А отъ сосны къ соснѣ паукъ протянулъ свою паутину; она кажется тщательной китайской работой, кажется солнцемъ, вытканнымъ изъ воды. Вѣдь вамъ не холодно? Я увѣренъ, что теперь вотъ тутъ, вокругъ насъ, танцуютъ тепленькіе смѣющіеся эльфы; но я все-таки разведу огонь, если вамъ холодно; не нужно?.. Послушайте, мнѣ вспомнилось сейчасъ: не тутъ ли, по близости, нашли Карльсена?

Она вскочила съ выраженіемъ негодованія на своемъ прекрасномъ лицѣ и сказала:

— Ахъ, нѣтъ, не говорите о немъ! Оставимъ его въ покоѣ, пожалуйста! Слыханое ли дѣло!

Онъ опять попросилъ извиненія и хотѣлъ оправдаться:

— Говорятъ, вѣдь, онъ такъ любилъ васъ, и я никакъ не могу поставить это ему въ вину.

— Любилъ меня? Да, можетъ быть, немного, это, конечно, возможно. Не говорятъ ли также, что онъ изъ-за меня покончилъ съ собою моимъ перочиннымъ ножомъ? Нѣтъ, теперь пойдемте!

Она встала. Она говорила съ оттѣнкомъ грусти, безъ смущенія или притворства, что очень удивило его. Она знала, что довела до смерти одного изъ своихъ поклонниковъ, и не подымала шуму изъ-за этого, не смѣялась надъ этимъ, не старалась извлечь изъ этого чего-нибудь лестнаго для себя, она говорила объ этомъ, какъ о грустномъ обстоятельствѣ, и только. Но какъ чиста, какъ хороша была она! Длинные, свѣтлые, заплетенные въ косы волосы падали на воротникъ ея платья, а на щекахъ ея былъ теплый, свѣжій румянецъ, на которомъ осѣлъ налетъ ночного тумана. На ходу она такъ легко покачивалась на своихъ высокихъ бедрахъ.

Они вышли изъ лѣса; передъ ними была. прогалина, залаяла собака, и Нагель сказалъ:

— Вотъ уже и приходъ! Какой у него уютный видъ: эти большія бѣлыя постройки съ садомъ и съ собачьей будкой, и съ шестомъ для флага среди самаго густого лѣса! Вы не думайте, фрейлейнъ, что опять очутитесь здѣсь послѣ того, какъ уѣдете, т.-е. послѣ вашей свадьбы? Ну, да это впрочемъ будетъ зависѣть отъ того, гдѣ вы будете жить.

— Я еще не думала объ этомъ, — сказала она, и прибавила, — еще время не ушло, успѣю подумать.

— Еще есть время и порадоваться, — сказалъ онъ.

Она отвѣчала уклончиво, немножко нетерпѣливо:

— Нѣтъ, вамъ теперь ужъ нерадостно. Который часъ теперь?

— Да ужъ около двухъ.

— Послушайте, — сказала она, — вы не должны удивляться, что я разгуливаю такъ поздно ночью. У насъ это въ обычаѣ; вѣдь мы здѣсь-таки порядочные мужики, мы дѣти природы, не больше. Мы съ адьюнктомъ гуляли тутъ часто до самаго утра.

— Но кто же велъ тогда разговоръ? Мнѣ показалось, что адьюнктъ не изъ многорѣчивыхъ?

— Нѣтъ, зато и разговаривала все больше я; т.-е. я спрашивала, а онъ отвѣчалъ. Вѣдь вы знаете, можно найти столько вопросовъ. Ну, да это къ дѣлу не относится. Что вы теперь будете дѣлать, когда придете домой?

— Когда приду домой? Я лягу и засну до… до… до самаго обѣда, буду спать, какъ каменный, какъ мертвый, безъ просыпа, безъ сновидѣній. А вы?

— Но развѣ вы не будете думать? Развѣ вы не лежите сначала просто такъ, размышляя о томъ, о семъ? Вы можете такъ сразу заснуть?

— Моментально. А вы нѣтъ?

— Послушайте, вотъ уже птичка запѣла. Нѣтъ, теперь, должно быть, ужъ позднѣе, чѣмъ вы сказали; дайте-ка мнѣ посмотрѣть ваши часы. Господи Боже! уже больше трехъ, почти четыре! Зачѣмъ же вы сказали, что еще только-что минуло два?

— Простите, — сказалъ онъ.

Она посмотрѣла на него, впрочемъ безъ гнѣва, и тогда сказала:

— Если бы вы и не соврали мнѣ, я все равно оставалась бы такъ же долго; я говорю именно такъ, какъ есть. Я надѣюсь, вы не придадите этому больше значенія, чѣмъ слѣдуетъ? У меня не много удовольствій, и я обѣими руками цѣпляюсь за то, что мнѣ представляется. Я привыкла такъ жить съ тѣхъ поръ, какъ мы живемъ здѣсь, и я не думаю, чтобы кому-нибудь это доставило какую-нибудь непріятность. Впрочемъ этого я не знаю, я могу оставаться равнодушной къ этому; отецъ во всякомъ случаѣ ничего не имѣетъ противъ этого, а я имѣнно съ нимъ-то однимъ и считаюсь. Пойдемте, пройдемтесь еще немножко.

Они пошли мимо прихода въ лѣсъ, по другую сторону. Птицы пѣли; свѣтлая полоса восхода становилась все шире и шире. Бесѣда стала менѣе оживленной, она тянулась о безразличныхъ вещахъ.

— У васъ въ домѣ, кажется, много читаютъ? — сказалъ онъ.

Она отвѣчала:

— Откуда вы это знаете?

— Я слыхалъ объ этомъ; я также знаю, что у вашего отца есть сочиненія Тургенева и Гарборга, а это хорошій признакъ.

— Да, Тургеневъ удивительный писатель! Итакъ, Минутта и тугъ насплетничалъ; вы не могли слышать это ни отъ кого другого. Да, мы много читаемъ, отецъ постоянно читаетъ, у него столько книгъ! Что вы думаете о Толстомъ?

— Все хорошее, разумѣется. Толстой — великій и замѣчательный человѣкъ.

Но тутъ она засмѣялась такъ, что смѣхъ ея зазвенѣлъ по всему лѣсу, и перебила его:

— Нѣтъ, вы теперь говорите то, чего не думаете; я вижу по лицу. Вы не выносите Толстого…

— Гм! То-есть… Не будемъ опять задѣвать спорныхъ вопросовъ, а то я тогда буду скучнѣе. Я не имѣю счастья соглашаться со всѣми, а мнѣ не очень-то хочется отвратить и васъ отъ себя. Что сами вы думаете о Толстомъ?

— Вы теперь уже не радостно настроены, право, вы теперь совсѣмъ уже не радостно настроены. Да, да, ну такъ вернемтесь. Тише, Бискъ, молчи, я сейчасъ приду! — крикнула она собакѣ, которая рвалась и дергалась на своей цѣпи.

— Славно разсудили! — отозвался онъ. — Если бы я сказалъ вамъ, какъ мнѣ радостно на душѣ и почему мнѣ такъ радостно, вы бы опять убѣжали отсюда, а этого не должно бытъ. Такъ ужъ позвольте мнѣ оставить это про себя…

Она снова перебила его:

— Ну, да, конечно… Да, да, это былъ пріятный вечеръ, но вѣдь теперь вы тоже изрядно устали? Итакъ, спасибо за проводы! Ахъ, да, слушайте: зонтика моего вы не должны уносить съ собою. Вотъ была бы славная исторія, если бы вы это сдѣлали, ха-ха-ха!

Она была уже у двери, когда обернулась еще разъ и сказала:

— Есть еще одна причина, почему хорошо, что я съ вами провела сегодняшній вечеръ: у меня теперь есть о чемъ разсказать моему жениху, когда я буду писать ему. Я скажу ему, что вы такой человѣкъ, который со всѣми и во всемъ несогласенъ; онъ будетъ страшно удивленъ этимъ, я словно вижу отсюда, какъ онъ мудрствуетъ надъ моимъ письмомъ и все-таки ничего не можетъ понять въ немъ. Онъ такой добрый; Боже, какъ онъ добръ! Онъ никому не противорѣчитъ. Да, ужъ повѣрьте мнѣ, онъ превосходный человѣкъ. Жаль, что онъ не застанетъ васъ, пока вы будете здѣсь. Спокойной ночи!

И Нагель повторилъ: — Спокойной ночи! Спокойной ночи! — и смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока, она не исчезла за дверью.

Это было все, о чемъ вели они рѣчь этой ночью. Нагель снялъ свою фуражку и несъ ее черезъ лѣсъ въ рукахъ. Онъ былъ необычайно задумчивъ; нѣсколько разъ онъ останавливался, поднималъ глаза надъ дорогой, пристально смотрѣлъ одно мгновенье прямо передъ собою и потомъ снова шелъ дальше короткимъ, замедленнымъ шагомъ, съ улыбкой, съ радостнымъ выраженіемъ лица. Что у нея за голосъ! что за голосъ! Слыхивалъ ли кто когда-нибудь что-либо подобное? Голосъ, звучащій какъ пѣніе! Какъ она очаровала его, чудное, свѣтлое созданіе!

IX.

День спустя, въ обѣденное время.

Нагель только-что всталъ и, ничего не поѣвши, вышелъ. Онъ былъ уже далеко внизу въ городѣ; лучезарный день и бодрая жизнь на пристани захватили его. Онъ тутъ же обратился къ одному человѣку и освѣдомился у него о камерѣ судьи; человѣкъ далъ ему указаніе, и Нагель прямо туда и направился.

Онъ постучался и вошелъ; прошелъ мимо двухъ-трехъ сидѣвшихъ и писавшихъ служащихъ къ судьѣ Ройнерту, котораго попросилъ принять его съ глазу на глазъ… разговоръ былъ не дологъ. Судья всталъ не совсѣмъ охотно и прошелъ вмѣстѣ съ нимъ въ сосѣднюю комнату.

Здѣсь Нагель сказалъ:

— Я прошу васъ извинить меня, что я еще разъ возвращаюсь къ этому вопросу; дѣло касается, какъ вы знаете, этой исторіи съ Минуттой. Я приношу намъ свое извиненіе.

— Я считалъ этотъ вопросъ исчерпаннымъ, — возразилъ судья; — наканунѣ Иванова дня вы обратились ко мнѣ какъ бы съ извиненіемъ въ присутствіи цѣлаго общества; этого удовлетворенія достаточно для меня, я другого не требую.

— Видите ли, это чрезвычайно прекрасно, — сказалъ Нагель, — истинно прекрасно, а ради ясности, я повторяю еще въ третій разъ, что это прекрасно съ вашей стороны. Хе-хе! Но я еще не совсѣмъ доволенъ такимъ оборотомъ дѣла, господинъ судья. Т.-е. я вполнѣ доволенъ, поскольку это касается меня, но только не по отношенію къ Минуттѣ. Мнѣ желательно, чтобы вы позаботились также объ удовлетвореніи Минутты, а вы именно тотъ человѣкъ, который можетъ доставить ему удовлетвореніе.

— Вы хотите сказать, что я долженъ отправиться къ дурачку и просить у него извиненія изъ-за двухъ-трехъ глупыхъ шутокъ, — такъ ли я васъ понимаю? Послушайте, не лучше ли было бы вамъ заняться своими собственными дѣлами, а не.

— Да, да, да, да, это хорошо сказано! Но, чтобы перейти къ самому дѣлу: вы разорвали сюртукъ Минуттѣ и обѣщали ему за это другой. Знаете ли вы это?

— Вотъ что я вамъ скажу: вы стоите въ открытой конторѣ и болтаете о частномъ дѣлѣ, которое какъ вовсе не касается. Я здѣсь дома. Вы можете не возвращаться назадъ черезъ контору; на улицу можно выйти и черезъ эту дверь.

При этомъ онъ открылъ маленькую дверь.

Нагель засмѣялся и сказалъ:

— Такъ… такъ… Вы не пугаете меня! Нѣтъ, серьезно говоря, вы должны тотчасъ же послать Минуттѣ сюртукъ, который вы ему обѣщали. Онъ вѣдь нуженъ ему, знаете, и онъ повѣрилъ вамъ на-слово.

Судья открылъ дверь еще шире и сказалъ:

— Будьте добры!

— Вѣдь Минутта основывался на томъ, что вы — благородный человѣкъ, — продолжалъ Нагель, — и вамъ бы не слѣдовало такъ-таки просто обмануть его.

На этотъ разъ судья открылъ дверь въ контору и позвалъ оттуда обоихъ служащихъ. Тогда Нагель надѣлъ фуражку и вышелъ. Онъ не сказалъ больше ни слова.

Какъ несчастливо обернулось это дѣло! Было бы много лучше, если бы онъ не подымалъ его вовсе. Нагель пошелъ домой, позавтракалъ, почиталъ газету и поигралъ съ собакой.

Послѣ обѣда онъ увидалъ изъ своей комнаты, какъ Минутта тащилъ мѣшокъ по скверной каменистой дорогѣ отъ набережной. Мѣшокъ былъ съ углемъ. Минутта шелъ, совсѣмъ согнувшись, и не могъ глядѣть передъ собою, потому что ноша его пригибала его почти къ самой землѣ. Онъ такъ плохо держался на ногахъ, ступалъ такъ криво, что панталоны его съ внутренней стороны были совсѣмъ обтрепаны. Нагель пошелъ ему навстрѣчу и сошелся съ нимъ у почтовой конторы, гдѣ онъ на минуту свалилъ свой мѣшокъ на землю.

Они поклонились другъ другу одинаково глубоко. Когда Минугта оправился, лѣвое плечо его сильно обвисло книзу. Нагель вдругъ схватилъ его за это плечо и безъ дальнѣйшихъ предисловій, не выпуская его, сказалъ въ сильномъ возбужденіи:

— Разболтали вы что-нибудь о деньгахъ, которыя я далъ вамъ, сказали объ нихъ кому-нибудь? А?

Минутта отвѣтилъ въ смущеніи:

— Нѣтъ, я этого не дѣлалъ.

— Скажите-ка только! — продолжалъ Нагель, блѣднѣя отъ волненія; — если вы когда-нибудь проболтаетесь объ этихъ несчастныхъ шиллингахъ, то я положу васъ на мѣстѣ замертво… замертво! Богомъ клянусь! Поняли вы меня? Да и дядя вашъ тоже долженъ держать языкъ за зубами.

Минутта стоялъ съ разинутымъ ртомъ и запинаясь, время отъ времени произносилъ по одному слову: онъ ничего не скажетъ, ни слова, онъ даетъ клятву… онъ обѣщается.

Какъ бы желая оправдать свою горячность, Нагель прибавилъ:

— Это какая-то дыра, этотъ городъ, да, гнѣздо, курятникъ! Всѣ глазѣютъ на меня, куда бы я ли пошелъ; двинуться нельзя! Но не всюду потерплю я это шпіонство! О людяхъ я не забочусь, къ чорту ихъ! Теперь я васъ предупредилъ. Вотъ что я вамъ скажу: по всѣмъ признакамъ я вижу, что, напримѣръ, эта фрейлейнъ Килландъ очень не глупа и всегда умѣетъ довести васъ до того, что вы все разскажете; но я терпѣть не могу этого любопытства, ни тѣни его! Я впрочемъ провелъ съ нею вчерашній вечеръ. Она большая кокетка. Впрочемъ это не относится къ дѣлу. Я только еще разъ прошу васъ молчатъ объ этой мелочи, разыгравшейся между нами. И если дядя вашъ что-нибудь скажетъ, я заткну ему ротъ, накажи меня Богъ! Ступайте сейчасъ же домой и скажите ему объ этомъ. Хорошо вы меня поняли?

— Да, вполнѣ.

— Это, впрочемъ, хорошо, что я сейчасъ встрѣтилъ васъ, — продолжалъ Нагель, — я хочу еще поговорить съ вами о другомъ: третьяго дня въ полдень мы сидѣли вмѣстѣ на гробовой плитѣ, на кладбищѣ.

— Да.

— Я написалъ стихи на камнѣ, полагаю, скверные и неподходящіе стихи, но это уже другое дѣло; итакъ, я написалъ стихи. Когда я ушелъ, стихи еще были тамъ, а когда я вернулся черезъ нѣсколько минутъ, они были уже стерты. Не вы ли это сдѣлали?

Минутта опустилъ глаза въ землю и сознался.

Пауза. Но, заикаясь отъ страха, потому что его уличили въ дерзости, на которую онъ осмѣлился, Минутта хочетъ объясниться:

— Я, видите ли, хотѣлъ помѣшать… Вы не знали Мины Мескъ, вотъ чѣмъ это объясняется, иначе вы бы этого не сдѣлали, не написали бы. Вотъ я и сказалъ себѣ: ему простительно, вѣдь онъ чужой здѣсь въ городѣ, а я — здѣшній, я могу это поправить; развѣ не слѣдовало мнѣ этого сдѣлать? Я и стеръ стихи. Никто не прочелъ ихъ.

— Почему вы знаете, что никто не прочелъ?

— Ни одна душа не прочла! Проводивъ васъ съ докторомъ Стенерсеномъ до воротъ, я сейчасъ же вернулся назадъ и стеръ. Всего минуты двѣ меня не было тамъ.

Нагель посмотрѣлъ на него, взялъ его руку и пожалъ ее, не говоря ни слова. Они взглянули другъ на друга; ротъ Нагеля слегка дрожалъ.

— Будьте здоровы, — сказалъ онъ. — Да, получили вы сюртукъ?

— Гм! Но я получу его до того дня, когда онъ мнѣ понадобится. Черезъ три недѣли будетъ…

Въ эту минуту прошла мимо бѣловолосая женщина съ яйцами, Марта Гуде; корзину несла она подъ передникомъ, а, черные глаза ея были устремлены въ землю. Минутта раскланялся, Нагель также раскланялся; она едва возвратила поклонъ, быстро пошла впередъ, спѣша къ рынку, гдѣ она продала свои два-три яйца и оттуда поспѣшила со своими нѣсколькими шиллингами дальше. На ней было тонкое, зеленое платье. Нагель не спускалъ глазъ съ этого зеленаго платья. Онъ оказалъ:

— Что же должно быть черезъ три недѣли?

— Базаръ, — отвѣтилъ Минутта, — большая вечеринка: вы еще ничего не слышали объ этомъ? Я долженъ тамъ стоять въ живой картинѣ; фрейлейнъ Дагни ужъ это рѣшила.

— Вотъ какъ? — спросилъ Нагель задумчиво.

— Да, да, — продолжалъ онъ затѣмъ. — Вы получите сюртукъ въ самомъ скоромъ времени, да еще новый сюртукъ, вмѣсто стараго, который онъ обѣщалъ вамъ. Судья сказалъ мнѣ сегодня, что онъ только забылъ объ этомъ, но что онъ позаботится объ этомъ на этихъ дняхъ. Въ сущности, судья уже не такъ плохъ. Но только послушайте, вотъ что вы должны твердо помнить: вы не должны благодарить его, ни въ коемъ случаѣ! При немъ вы ни подъ какимъ видомъ не должны упоминать о сюртукѣ; онъ не желаетъ никакихъ выраженій благодарноcти. Понимаете? Ему было бы обидно, говоритъ онъ, если бы вы пришли благодарить его за эту маленькую услугу. Да вы вѣрно и сами видите, какъ было бы безтактно съ вашей стороны напоминать ему о томъ днѣ, когда онъ, пьяный, вышелъ изъ гостиницы съ продавленной шляпой, не правда ли?

— Конечно.

— При томъ же я жестоко унизилъ его тогда, какъ вы знаете, и назвалъ его въ присутствіи многихъ лицъ молодой собакой. Я, правда, извинился передъ нимъ въ этомъ, но все-таки же. Итакъ, вы примете сюртукъ, не показывая вида, дядѣ также вы не скажете ни слова о томъ, откуда вы получили его; ни одна душа не должна знать объ этомъ; судья настоятельно требуетъ этого. Вы, конечно, сами понимаете, что ему было бы непріятно, если бы въ городѣ узнали, что онъ, провинившись передъ первымъ встрѣчнымъ, заглаживаетъ свой поступокъ подаркомъ сюртука, не правда ли?

— Да, я это понимаю.

— Итакъ, съ этимъ покончено?

— Да, я никому ничего не скажу.

— Хорошо… Послушайте, мнѣ только такъ пришло въ голову: отчего вы не употребляете тачку, чтобы доставлять уголь по домамъ?

— Я не могу этого дѣлать изъ-за несчастнаго случая, который былъ со мною; мнѣ нельзя возить тяжестей. Носить я могу довольно большія тяжести, если осторожно навьючусь, но тащить за собой не могу; иначе я надрываюсь и падаю носомъ впередъ, и мнѣ бываетъ очень больно. Съ мѣшкомъ же дѣло идетъ вовсе не дурно.

— Нѣтъ, нѣтъ.

Пауза.

— Что же вы не приходите больше ко мнѣ? — спросилъ Нагель. — Приходите же, милый другъ! Это не хорошо съ вашей стороны пропадать такъ совсѣмъ. Вамъ ничего не придется пить, если вы придете. Не забудьте: номеръ седьмой, входите прямо туда.

Затѣмъ онъ незамѣтно вручилъ Минуттѣ банковый билетъ и быстро пошелъ по улицѣ внизъ, къ набережной. Минутта позвалъ его, но онъ не слышалъ. Въ продолженіе всего разговора онъ не терялъ изъ виду зеленаго платья.

Когда онъ дошелъ до домика Марты Гуде, онъ остановился на минуту и оглянулся. Никто не слѣдилъ за нимъ. Постучавъ въ дверь, онъ не получилъ отвѣта. Уже два раза подходилъ онъ такимъ же образомъ къ ея двери, но не получалъ отвѣта; на этотъ разъ онъ видѣлъ, что она прямо съ рынка прошла домой, и не хотѣлъ возвращаться, не побывавъ у нея. Въ концѣ концовъ онъ открылъ дверь самъ и вошелъ.

Она стояла среди комнаты и смотрѣла на него. Лицо ея вдругъ вспыхнуло, и она была такъ поражена, что довольно долго стояла, вытянувъ передъ собою руку въ совершенно безпомощномъ состояніи.

— Простите, пожалуйста, что я такъ вторгаюсь, фрейлейнъ, — и онъ поклонился необычайно почтительно. — Я былъ бы вамъ несказанно благодаренъ, если бы вы дали мнѣ возможность одну минуту поговорить съ вами. Не безпокойтесь, дѣло мое несложное. Я раньше уже раза два пытался побывать у васъ, но сегодня въ первый только разъ мнѣ посчастливилось застать васъ дома. Мое имя — Нагель, я не здѣшній и временно проживаю въ Центральной. Еще разъ настоятельно прошу вашего извиненія, что я такъ вторгся сюда.

Она все еще ничего не говорила, но подала ему стулъ, а сама направилась къ кухонной двери и остановилась тамъ. Она была странно смущена и, глядя на него, хваталась за свой передникъ.

Комната была именно такова, какъ онъ себѣ и представлялъ ее; столъ, пара стульевъ и кровать, вотъ и все почти, что она заключала. На окнахъ стояло нѣсколько растеній съ бѣлыми цвѣтами, но занавѣсокъ не было. Увидалъ Нагель въ углу за кроватью и злополучный стулъ съ высокой спинкой; у него оставались только двѣ ножки, жалкій и полуразвалившійся, онъ былъ прислоненъ къ стѣнѣ. На сидѣньѣ сохранился красный плюшъ.

— Неужели я такъ обезпокоилъ васъ, фрейлейнъ? — заговорилъ снова Нагель. — Не всегда такъ пугаются меня, когда я куда-нибудь вхожу, хе-хе-хе! Я вѣдь не въ первый разъ захожу къ людямъ здѣсь въ городѣ, не васъ одну стараюсь я застать. Я хожу изъ дома, въ домъ и всюду толкаюсь; вы, бытъ можетъ, уже слышали объ этомъ? Нѣтъ? Однакоже это все-таки такъ. Такова моя профессія: я коллекціонеръ, собираю всевозможныя древности, покупаю старинныя вещи и плачу за нихъ, смотря по достоинству. Да, только не пугайтесь, фрейлейнъ, я ничего не уношу съ собою, когда ухожу, хе-хе-хе, у меня. право, нѣтъ этой скверной привычки, вы можете быть совершенно спокойны. Если мнѣ не продаютъ добровольно, то я покоряюсь. И уже во всякомъ случаѣ не граблю.

— Но у меня нѣтъ старыхъ вещей, которыя… — сказала она наконецъ и совсѣмъ растерялась.

— Вотъ такъ-то всегда люди говорятъ, — отвѣчалъ онъ. — Но я объ закладъ побьюсь, что есть вещи, съ которыми неохотно разстаются, потому что онѣ принадлежали кому-нибудь любимому; вещи, къ которымъ люди привыкаютъ за всю свою жизнь, какіе-нибудь остатки наслѣдства родителей или прародителей. Но, на самомъ дѣлѣ, эти отслужившія свою службу вещи только стоятъ и уже ни къ чему настоящему не нужны; для чего же имъ занимать только мѣсто и губить деньги, которыхъ онѣ стоятъ? Вѣдь все же въ нихъ заключается-таки изрядное количество шиллинговъ, въ этихъ ненужныхъ семейныхъ вещахъ, а въ концѣ концовъ, онѣ совершенно разваливаются на части и валяются на полу. Отчего же не продать ихъ, пока есть еще время? Умные люди сердятся, когда я прихожу, и отвѣчаютъ, что у нихъ нѣтъ вещей. Хорошо. У каждаго свой взглядъ. Я изображаю изъ себя лакея, кланяюсь и ухожу. Другіе стыдятся и боятся показать мнѣ какую-нибудь сковородку съ прогорѣвшимъ дномъ. Они скорѣе не понимаютъ, на что мнѣ могутъ быть нужны эти вещи, но это ужъ наивныя души, которыя не знаютъ, до какой степени развита въ наше время манія коллекцій. Я именно говорю манія; я совершенно согласенъ, что мною руководитъ не иначе, какъ манія, я только называю вещи своими именами; почему бы мнѣ этого и не дѣлать? Ну, да впрочемъ это касается только меня одного и это мое дѣло, это такъ только къ слову пришлось. Но вотъ что я хотѣлъ сказать: право, почти смѣшно и глупо со стороны этихъ людей, что они опасаются показывать какое-нибудь старье. Ну, что за, красота въ кольцахъ и оружіи, которыя выкапываютъ изъ могильныхъ кургановъ? И однако развѣ они отъ этого менѣе цѣнны? Не правда ли, фрейлейнъ? Посмотрѣли бы вы мою коллекцію коровьихъ бубенцовъ! У меня есть одинъ колокольчикъ, — онъ, просто изъ листового желѣза, — ему какъ божеству молилось одно индусское племя. Подумайте только: безчисленное множество лѣтъ висѣлъ онъ на столбѣ какой-нибудь палатки въ лагерѣ и ему молились и приносили жертвы! Да, посмотрите только! Но я возвращаюсь къ цѣли своего посѣщенія; когда я дохожу до своего колокола, я всегда заговариваюсь!

— Но у меня, правда, нѣтъ такихъ старыхъ вещей, — снова сказала Марта, — къ сожалѣнію, — прибавила она и смолкла.

— Можно мнѣ, — медленно сказалъ Нагель съ такимъ выраженіемъ въ лицѣ, по которому видно было… что онъ соображаетъ что-то, — можно мнѣ, напримѣръ, посмотрѣть этотъ стулъ? — Онъ указалъ въ уголъ у кровати. — Это, разумѣется, не болѣе, какъ вопросъ, я и съ мѣста не двинусь, если вы не позволите; ради Бога, скажите откровенно, если вамъ непріятно, чтобы я осмотрѣлъ стулъ! Я впрочемъ сразу замѣтилъ его, какъ только вошелъ!

Марта смущена, она отвѣчаетъ:

— Да… Пожалуйста, добрѣйшій господинъ… Ножки сломаны…

— Ножки сломаны, совершенно вѣрно! Ну, и что же дальше? Что же изъ этого? Можетъ быть, именно изъ-за этого, да, именно изъ-за этого! Нельзя ли узнать, откуда онъ у васъ?

И вотъ Нагель взялъ стулъ въ руки, подымалъ и переворачивалъ его во всѣ стороны, изслѣдуя его очень внимательно. Позолоты на немъ не было, на спинкѣ было единственное украшеніе, нѣчто въ родѣ короны, вырѣзанной изъ краснаго дерева. Впрочемъ, спинка была исцарапана ножомъ; по борту вокругъ сидѣнья во многихъ мѣстахъ рѣзали табакъ, слѣды были видны до сихъ поръ.

— Онъ у насъ откуда-то изъ-за границы, не знаю откуда, мой дѣдъ привезъ разъ съ собою нѣсколько такихъ стульевъ; но это единственный оставшійся изъ нихъ. Дѣдъ мой былъ морякъ.

— Вотъ какъ? А вашъ отецъ? Онъ также былъ морякъ?

— Да.

— Такъ вы, навѣрно, ѣздили съ нимъ? Простите, что я спрашиваю.

— Да, я много лѣтъ ѣздила вмѣстѣ съ нимъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Нѣтъ, какъ это интересно! Видѣть много земель, омываемыхъ, какъ говорится, солеными волнами? Да, вотъ видите! А потомъ вы опять водворились здѣсь? Ахъ, да, на родинѣ-то все-таки лучше всего, да, на родинѣ… Кстати, имѣете ли вы хотъ какое-нибудь понятіе, гдѣ дѣдушка вашъ отыскалъ этотъ стулъ? Я собственно долженъ сказать вамъ, что я очень дорожу тѣмъ, чтобы узнать что-нибудь изъ исторіи вещи, знать, такъ сказать, теченіе ея жизни.

— Нѣтъ, я не знаю, откуда онъ досталъ его, этому ужъ такъ много времени прошло. Можетъ бытъ, въ Голландіи. Нѣтъ, не знаю.

Къ великому удовольствію своему онъ замѣтилъ, что она становилась все оживленнѣе. Она вошла дальше въ комнату, стояла почти рядомъ съ нимъ, пока онъ вертѣлъ во всѣ стороны стулъ и, казалось, не могъ досыта на него наглядѣться. Онъ неустанно говорилъ, дѣлалъ замѣчанія относительно работы, пришелъ въ восхищеніе, когда открылъ на задней сторонѣ спинки мозаичный кружочекъ, въ который въ свою очередь былъ вложенъ другой маленькій кругъ, — самая обыкновенная работа, безвкуснѣйшее дѣтское произведеніе, которое вѣрно никогда и не было ничѣмъ особеннымъ. Стулъ едва держался, и онъ обращался съ нимъ съ крайней осторожностью.

— Да, — сказала она тогда, — если вы дѣйствительно… Т.-е. если этотъ стулъ можетъ вамъ доставить какое-нибудь удовольствіе, то возьмите его себѣ. Я съ удовольствіемъ отдамъ его вамъ. Если хотите, я сама принесу его вамъ въ гостиницу. Мнѣ онъ не нуженъ. — И вдругъ она невольно разсмѣялась надъ той горячностью, съ которой онъ стремился къ обладанію этой источенной червями вещи. — Вѣдь у него только одна ножка уцѣлѣла, — сказала она.

Онъ взглянулъ на нее. Волосы ея были бѣлы, но смѣхъ былъ молодъ и ярокъ, а зубы прекрасны. Когда она смѣялась, глаза ея влажно блестѣли. Что за черноокая старая дѣва! Нагель не измѣнилъ выраженія лица.

— Я очень радъ, — сказалъ онъ сухимъ тономъ, — что вы рѣшились уступить мнѣ стулъ. Теперь перейдемъ къ цѣнѣ. Нѣтъ, прошу извиненія, подождите, дайте мнѣ высказаться, я не хочу, чтобы назначали цѣну, я всегда назначаю ее самъ. Я оцѣниваю вещь, предлагаю за нее столько-то и столько-то и баста! Вѣдь вы можете запросить безсовѣстную сумму, захотите эскплуатировать меня, почему бы нѣтъ? Вы, конечно, можете возразить мнѣ, что вы не имѣете такого алчнаго вида; хорошо, съ этимъ я охотно готовъ согласиться, но все-таки я имѣю дѣло съ самыми разнообразными людьми и охотнѣе всего назначаю цѣну самъ, потому что тогда я, по крайней мѣрѣ, знаю, что дѣлаю. Ужъ такой у меня принципъ. Что бы помѣшало вамъ, напримѣръ. запросить за стулъ триста кронъ, если бы вы были способны на это? Но такую баснословную цѣну мнѣ заплатить невозможно; я говорю это собственно для того, чтобы у васъ не было никакихъ иллюзій. Я вѣдь не хочу разоряться, это было бы безуміемъ, если бы я заплатилъ вамъ 300 кронъ за стулъ, коротко и ясно: я даю вамъ за него 200, ни шиллинга больше. Я назначаю то, чего вещь дѣйствительно стоитъ, но не больше.

Она не сказала ни слова, она только уставилась на него вытаращенными глазами. Наконецъ она рѣшила, что это шутка, и разсмѣялась.

Нагель спокойно досталъ изъ кармана два банковыхъ билета и помахалъ ими въ воздухѣ. Тѣмъ временемъ онъ не покидалъ глазами стула. Онъ сказалъ:

— Лгать я не хочу вамъ; можетъ быть, кто-нибудь дастъ и больше, я буду безпристрастенъ и не скрою этого; возможно, что вы выручили бы за него немножко больше. Но я уже назначилъ разъ навсегда за эту вещь круглую сумму въ 200 кронъ и рѣшилъ, что больше я дать не могу. Поступайте впрочемъ, какъ вамъ угодно, но подумайте прежде. Вѣдь двѣсти кронъ все-таки деньги.

— Нѣтъ, — отвѣчала она, все еще смѣясь, — Богъ съ ними, съ вашими деньгами.

— Съ моими деньгами? — перебилъ онъ ее и снова, помахалъ банковыми билетами. — Что это значитъ? Смѣю ли спросить, чѣмъ это не деньги? Ужъ не думаете ли вы, что онѣ моего собственнаго производства? А? Или… вы, быть можетъ, въ концѣ концовъ подозрѣваете, что я укралъ ихъ? А?

Она уже не смѣялась. Этотъ человѣкъ, повидимому, говоритъ совершенно серьезно. Ужъ не надѣется ли онъ и въ самомъ дѣлѣ извлечь изъ нея какую-нибудь выгоду, этотъ сумасшедшій? Судя по его глазамъ, всему можно было повѣрить. Богъ вѣсть, нѣтъ ли у него какой-нибудь тайной мысли, не готовитъ ли онъ ей какую-нибудь западню? Отчего онъ пришелъ къ ней со своими деньгами?

Наконецъ она повидимому приняла какое-то рѣшеніе и сказала:

— Да, если вы непремѣнно хотите дать мнѣ за этотъ стулъ одну или двѣ кроны, я буду очень благодарна, но тогда вы и то будете ужъ слишкомъ добры ко мнѣ. А больше я не хочу за эту вещь.

Онъ изобразилъ высшую мѣру удивленія, сдѣлалъ къ ней шагъ и заглянулъ ей въ лицо. Затѣмъ разразился громкимъ хохотомъ.

— Но… понимаете ли вы, что… Въ первый разъ случается со мною такое во все время моего коллекціонерства! Ну, да, я понимаю шугку…

— Это вовсе не шутка. Слыханое ли дѣло! Я не возьму больше, я ничего не возьму, берите стулъ, если хотите.

Нагель хохоталъ во все горло.

— Я все-таки понимаю шутку и цѣню ее, да, шутка приводитъ меня въ восторгъ, чортъ меня побери! восхищаетъ меня! Я прямо до коликъ смѣюсь надъ хорошею шуткой. Но мы однакоже должны сговориться, не правда ли! Что вы скажете: не обдѣлать ли намъ это дѣло попросту, прежде чѣмъ мы впадемъ въ скверное настроеніе духа? Въ концѣ концовъ, если это затянется, вы поставите стулъ назадъ въ уголъ и потребуете за него пятьсотъ, а?

— Нѣтъ, возьмите стулъ. Я… Что у васъ на умѣ?

Они взглянули другъ другу въ глаза. Она поблѣднѣла.

— Если вы думаете, что у меня на умѣ что-либо другое, кромѣ пріобрѣтенія стула за подходящую цѣну, то вы очень ошибаетесь, — сказалъ онъ. — За кого вы меня принимаете: за негодяя или мальчишку? Да или нѣтъ? Или вы считаете меня фофаномъ, надъ которымъ можно въ волю издѣваться? Я знаю, чего стоитъ старина, я не у васъ первой покупаю.

Однако и этотъ козырь не подѣйствовалъ. Марта воскликнула;:

— Но, Господи Боже, вѣдь стулъ теперь вашъ, вашъ!

— Я, конечно, долженъ былъ бы чувствовать себя очень обязаннымъ вамъ за вашу необычайную уступчивость, я долженъ былъ бы упасть на колѣни и благодарить васъ, фрейлейнъ. Но мы, собиратели, еще не лишены нѣкоторой чести, и, какъ бы ни была эта честь иной разъ ограничена, она-то и удерживаетъ меня, подымаетъ меня, такъ сказать, на дыбы, когда я пробую подешевле подцѣпить какой-нибудь цѣнный экземпляръ. Вся моя коллекція упала бы въ моемъ собственномъ мнѣніи, какъ ея обладателя, если бы я включилъ въ нее подтибренныя такимъ образомъ вещи; это положило бы нѣкоторый оттѣнокъ фальши на каждую вещицу. Развѣ вы не понимаете, что цѣна играетъ тутъ роль, что зачастую предметъ получаетъ большее достоинство и цѣнность въ силу того, что пріобрѣтеніе его стоило такого-то и такого-то усилія, такихъ-то и такихъ-то расходовъ? Хе-хе-хе! Мнѣ становится смѣшно: вѣдь это, право, невѣроятно, что я долженъ защищать цѣнность вашей же вещи, вмѣсто того, чтобы заботиться о своей выгодѣ. Но что же дѣлать, если вы сами вынуждаете меня къ этому?

Она не сдалась на это; нѣтъ, ему не поладить съ ней. Онъ пробовалъ на всѣ лады, но безуспѣшно. Она порѣшила на томъ, чтобы онъ либо бралъ стулъ за какую-нибудь малость, одну-двѣ кроны, либо вовсе оставилъ его. Видя, что упорство не ведетъ ни къ чему, онъ, наконецъ сказалъ чтобы спасти положеніе:

— Хорошо; оставимте пока это дѣло. Только обѣщайте мнѣ, что вы никому не продадите этого стула, не предупредивъ меня; согласны? Я не остановлюсъ, если бы пришлось заплатить и немножко дороже. Во всякомъ случаѣ я готовъ дать не меньше кого-нибудь другого, я, не забудьте, пришелъ первымъ.

Нагель вышелъ и сталъ подыматься вверхъ по улицѣ медленнымъ, невѣрнымъ шагомъ. Что за упорство въ этой дѣвушкѣ! До чего она бѣдна и до чего недовѣрчива! Видѣлъ ты ея кровать? спрашивалъ онъ себя; на ней нѣтъ даже мѣшка съ соломой, даже простыни, только двѣ нижнія юбки, которыя она при томъ же, бытъ можетъ, должна надѣвать днемъ, когда бываетъ холодно. И все-таки она такъ боится вовлечься во что-нибудь неизвѣстное. что отклоняетъ самыя хитроумныя предложенія! Но что, чортъ возьми, огорчаетъ его во всемъ этомъ? Нѣтъ, его собственно ничто тутъ не огорчаетъ, но не дьявольская ли это дѣвушка, а? Что если послать къ ней человѣка, который сталъ бы торговать у нея стулъ и поднялъ бы цѣну; это, можетъ быть, тоже возбудитъ въ ней подозрѣніе? Глупое созданіе! Глупое созданіе! Но и онъ тоже хорошъ: добился того, что его такъ-таки и отвергли!

Въ раздраженіи онъ дошелъ до гостиницы, почти не отдавая себѣ въ этомъ отчета. Онъ остановился, быстро повернулъ назадъ и снова пошелъ внизъ по улицѣ къ портняжной мастерской I. Гансена; онъ вошелъ въ мастерскую, наединѣ поговорилъ съ хозяиномъ, заказалъ ему глазъ на глазъ сюртукъ, сюртукъ такого-то и такого сорта, и попросилъ портного держатъ этотъ заказъ втайнѣ отъ всѣхъ и каждаго. Какъ только сюртукъ будетъ готовъ, его немедленно должны отослать къ Минуттѣ, къ Грогарду, калѣкѣ, который таскаетъ уголья…

— Сюртукъ для Минутты?

— Да, ну такъ что же? Не любопытничать! Не шпіонитъ!

— Но это вопросъ только насчетъ мѣрки.

Ну, да — сюртукъ долженъ получить Минутта; только, правда, Минутта долженъ самъ притти и дать снять съ себя мѣрку; почему же нѣтъ? Но только ни единаго лишняго слова, никакого подмигиванія, — рѣшено? А когда сюртукъ будетъ готовъ? Дня черезъ два? Хорошо!

Нагель заплатилъ деньги, простился и вышелъ. Онъ потиралъ руки, его досада прошла, и онъ сталъ напѣвать. Да, да… онъ все-таки это сдѣлаетъ… несмотря ни на что… несмотря ни на что! Погоди-ка! Вернувшись домой, онъ прошелъ въ свою комнату и позвонилъ; руки его дрожали отъ нетерпѣнія, и едва дверь пріотворилась. какъ онъ крикнулъ:

— Телеграфный бланкъ, Сара!

При входѣ Сары онъ какъ разъ открывалъ скрипичный ящикъ, и, къ великому своему изумленію, она замѣтила, что этотъ ящикъ, съ которымъ она до сихъ поръ обращалась съ такой осторожностью, заключалъ въ себѣ лишь грязное бѣлье да кое-какія письменныя принадлежности, скрипки же въ немъ не было. Она не тотчасъ вышла, а продолжала стоять и смотрѣть на ящикъ.

— Телеграфный бланкъ! — повторилъ онъ громче. — Я просилъ телеграфный бланкъ!

Получивъ его наконецъ, онъ написалъ какому-то знакомому въ Христіанію распоряженіе выслать анонимно и тайно, безъ единаго слова при посылкѣ, двѣсти кронъ сюда, на имя фрейлейнъ Марты Гуде. Требуется строжайшая тайна. Іоганнъ Нагель.

Но это не годится, нѣтъ. По зрѣломъ размышленіи, ему пришлось отвергнутъ этотъ планъ. Не лучше ли будетъ, объяснившись обстоятельнѣе, послать при этомъ деньги, чтобы быть увѣреннымъ въ ихъ присылкѣ? Онъ разорвалъ телеграмму, даже сжегъ ее, и тотчасъ бросился строчить письмо. Да, такъ было лучше. письмо обстоятельнѣе; такъ, дѣйствительно, годилось. Да, онъ покажетъ, онъ заставитъ принять…

Но, вложивъ деньги и запечатавъ конвертъ, онъ посидѣлъ съ минуту въ раздумьѣ. Ей все-таки можетъ показаться подозрительнымъ, сказалъ онъ себѣ; двѣсти кронъ все же слишкомъ круглая сумма, да притомъ же та самая сумма, которой онъ только что помазалъ ее по губамъ; нѣтъ, это тоже не идетъ! Онъ вынулъ еще десятикронную бумажку, расклеилъ конвертъ и прибавилъ эту сумму къ двумстамъ кронамъ. Затѣмъ онъ окончательно запечаталъ письмо и отослалъ его.

Еще цѣлый часъ спустя, вспоминая объ этомъ, онъ находилъ этотъ послѣдній штрихъ прекраснымъ. Это письмо должно было дойти до нея, какъ удивительное посланіе неба, оттуда, съ высоты, словно брошенное ей незнакомой рукой. И что она скажетъ, получивъ эти деньги? Однако, спросивъ себя еще разъ, что она скажетъ, какъ она въ общемъ приметъ это, онъ опять палъ духомъ: планъ былъ слишкомъ опасенъ, слишкомъ смѣлъ; это былъ глупый и скверный планъ. А что если она не скажетъ ничего разумнаго, а станетъ только поводитъ головою словно гусыня, — вотъ чего онъ боялся! Когда письмо придетъ, она просто не пойметъ это, а предоставитъ другимъ его разгадывать. Она явится съ нимъ на почту, разложитъ его на столѣ, такъ что весь городъ приметъ въ этомъ участіе, она предоставитъ его на разсмотрѣніе почтовымъ чиновникамъ и будетъ ломаться и говорить: нѣтъ, оставьте себѣ эти деньги! Тогда почтовый чиновникъ воскликнетъ: Погодите-ка, меня озарило нѣчто! И вотъ онъ раскрываетъ книгу и находитъ, что та же самая сумма, чтобы не сказать тѣ же самыя ассигнаціи, двѣсти десять кронъ, были отправлены отсюда по такому и такому-то адресу въ Христіанію, отправителемъ явился тогда нѣкій Іоганнъ Нагель, пріѣзжій, который остановился въ Центральной… Да, да, эти почтовые чиновники обладаютъ длинными носами, годными для тайнаго слѣдствія…

Нагель позвонилъ и приказалъ служителю тотчасъ принести письмо обратно.

Нервное возбужденіе всего этого дня привело къ тому, что ему наконецъ опостылѣло все это дѣло. Собственно говоря, чортъ бы побралъ всю эту исторію! Огорчило бы его, если бы Господь Богъ допустилъ столкновеніе поѣздовъ съ человѣческими жертвами въ глубинѣ Америки? Нѣтъ, поистинѣ нѣтъ! Ну, такъ тѣмъ менѣе должна огорчать его соблюдающая здѣсь свою честь дѣвица Марта Гуде!

Двое сутокъ онъ не выходилъ днемъ изъ гоcтинницы.

X.

Въ субботу вошелъ въ его комнату Минутта. На немъ былъ новый сюртукъ, и онъ сіялъ отъ радости.

— Я встрѣтилъ судью, — сказалъ онъ, — онъ и виду не показалъ и даже спросилъ меня, отъ кого я получилъ сюртукъ. Вотъ какъ хитро онъ меня испыталъ.

— А что же вы отвѣтили?

— Я засмѣялся и отвѣтилъ, что не скажу ни единому человѣку, не во гнѣвъ ему будь сказано; честь имѣю!.. Да, да, у меня таки нашелся для него отвѣтъ. Посмотрите-ка, теперь ужъ вѣрныхъ тринадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ у меня былъ новый сюртукъ; я высчиталъ. Ахъ, да! Но люди были безпримѣрно добры ко мнѣ и давали мнѣ много хорошихъ поношенныхъ вещей. А ужъ сегодняшній вечеръ я счастливъ, какъ бывало со мной только въ дѣтствѣ. Понимаете вы это? И только изъ-за новаго сюртука; да, да, вотъ я тоже благодаренъ. Да, правда: я еще не поблагодарилъ васъ за деньги, за деньги, которыя вы мнѣ дали въ послѣдній разъ. Вѣдь можно поблагодарить васъ: здѣсь никого нѣтъ. Право, это ужъ слишкомъ много для калѣки; пять кронъ, и то много, но вдвое — десять кронъ! Простите меня, что я иду вамъ наперекоръ, потому что вы не хотите, чтобы я благодарилъ васъ; но во мнѣ точно всѣ винтики развинтились, и я не могу удержать себя въ покоѣ. Ха-ха-ха-ха! Господи, прости, что я смѣюсь! А вѣдь я зналъ, что когда-нибудь да получу сюртукъ; что я вамъ говорилъ? Иной разъ проходитъ порядочно времени, но никогда я не жду напрасно. Лейтенантъ Гансенъ обѣщалъ мнѣ разъ двѣ шерстяныхъ сорочки, которыя ему больше не были нужны; съ тѣхъ поръ прошло уже два года, но я такъ же увѣренъ, что когда-нибудь получу ихъ, какъ если бы онѣ уже были на мнѣ. И такъ и всегда; они вспоминаютъ и въ свое время даютъ мнѣ то, что мнѣ нужно. Но не находите ли вы, что въ новомъ платьѣ я и самъ словно другой человѣкъ? Ахъ, какъ вы помогли мнѣ и какую поддержку оказали мнѣ!

— Но отчего вы не приходили? Отчего вы пропали?

— Да, дѣло, видите ли, вотъ въ чемъ: я ждалъ сюртука. Повѣрьте мнѣ, я все думалъ объ этомъ сюртукѣ и рѣшилъ не ходить къ вамъ больше въ старомъ. Вотъ и все объясненіе; но проcтите меня, что я говорю это такъ, безъ обиняковъ. У меня — свои причуды: мнѣ больно ходить къ людямъ въ рваномъ сюртукѣ; Богъ вѣсть, почему это, но только я низко падаю при этомъ въ собственномъ мнѣніи. Можетъ быть, я не правъ? Простите меня впрочемъ, что я въ вашемъ присутствіи говорю о моемъ собственномъ самоуваженіи, точно это въ самомъ дѣлѣ что-нибудь важное, но, хотя это и не такъ, однакоже я часто чувствую и…

— Простите, что я перебиваю васъ, но не хотите ли вы чего-нибудь выпить? Нѣтъ? Сигару-то вы все-таки выкурите?

Нагель позвонилъ и велѣлъ подать вина и сигаръ; самъ онъ сталъ пить и порядочно выпилъ, а Минутта только курилъ и смотрѣлъ на него. Минутта, говорилъ одинъ и, казалось, никогда не намѣренъ былъ перестать:

— Послушайте-ка, — сказалъ неожиданно Нагель, — у васъ, быть можетъ, плохо дѣло по части сорочекъ? Проcтите, что я спрашиваю, я бы не хотѣлъ насильно вторгаться въ ваши дѣла.

Минутта отвѣчалъ:

— Я не для этого упомянулъ о тѣхъ двухъ сорочкахъ; это такъ же вѣрно, какъ то, что я сижу на этомъ мѣстѣ.

— Разумѣется, нѣтъ! Что вы! Но, тѣмъ не менѣе, скажите мнѣ откровенно, какъ у васъ дѣло обстоитъ съ этимъ вопросомъ? Если вы ничего не имѣете противъ этого, то покажите, что у васъ тамъ надѣто, то есть я разумѣю, подъ сюртукомъ?

— Съ удовольствіемъ, ахъ, съ удовольствіемъ! Посмотрите вотъ эту сторону. А другая не хуже.

— Ну, ветошь; постойте-ка, другая сторона, какъ я вижу, немного хуже…

— Ну, да можно ли ожидать лучшаго? — воскликнулъ Минутта, — нѣтъ, мнѣ сейчасъ не нужно сорочекъ, неправда. Я даже пойду дальше и скажу, что такая сорочка, какъ эта, слишкомъ хороша для меня. Знаете, отъ кого я получилъ ее? Отъ доктора Стенерсена, да, отъ самого доктора Стенерсена, и я думаю, что его жена ровно ничего не знаетъ объ этомъ, хотя и она воплощенная доброта. Получилъ я ее какъ разъ къ Рождеству.

— Къ Рождеству?

— Вы хотите сказать, что это уже давно? Ха-ха-ха-ха! Простите, что я смѣюсь; простите, ради Бога! Вѣдь не рву же я сорочки, какъ звѣрь какой-нибудь; я не задаю себѣ труда въ ней дыры просверливать; зато я снимаю ее на ночь и сплю нагишомъ, чтобы не трепать ее напрасно. Она, такимъ образомъ, держится много дольше, а я могу свободно вращаться въ обществѣ, не стыдясь того, что у меня нѣтъ порядочной сорочки. А теперь для живыхъ картинъ мнѣ именно кстати сорочка, въ которой я могъ бы показаться безъ стыда. Фрекенъ Дагни все еще настаиваетъ на томъ, чтобы я принималъ въ нихъ участіе; я вчера встрѣтилъ ее у церкви. Она говорила и о васъ…

— А я сооружу вамъ брюки для вашего дебюта, — сказалъ Нагель, — да, я это непремѣнно сдѣлаю; вѣдь стоитъ денегъ видѣть, какъ вы совершаете свой выходъ въ полной исправноcти. Разъ судья подарилъ вамъ сюртукъ, я дарю брюки; это ни болѣе ни менѣе, какъ дешево. Но сдѣлаю я это не иначе, какъ попрежнему: подъ условіемъ сохраненія тайны съ вашей стороны; если вы только хоть одной душѣ проговоритесь объ этомъ, то….

— Нѣтъ, никому и никогда, ни одной живой душѣ, но…

— Я полагаю, вамъ слѣдуетъ выпить немножко, не такъ ли? Ну, да, впрочемъ, какъ хотите, я сегодня хочу пить, я сегодня нервенъ и грустенъ. Однако можно мнѣ предложитъ вамъ одинъ вопросъ? Онъ, правда, довольно дерзокъ; мнѣ бы хотѣлось знать… извѣстно ли вамъ, что у васъ есть прозвище? Васъ коротко и скверно называютъ Минуттой; извѣстно вамъ это?

— Разумѣется, извѣстно, этого я не скрываю. Сначала мнѣ это было очень прискорбно: я просилъ помощи у Бога, чтобы переносить это; цѣлое воскресенье проходилъ я, грѣшный, по лѣсу и въ трехъ разныхъ мѣстахъ падалъ на колѣни и молился; но это было уже давно, много лѣтъ тому назадъ, а теперь вѣдь никто не называетъ меня иначе, какъ Минуттой, да это и не такъ ужъ скверно. Зачѣмъ вамъ хотѣлось знатъ, извѣстно ли это мнѣ? Что дѣлать, если это мнѣ очень хорошо извѣстно?

— А знаете ли вы, почему вамъ дали эту безсмысленную кличку?

— Да, это я тоже знаю. То есть это было уже давно, — раньше, чѣмъ я сталъ калѣкой, — но я до сихъ поръ прекрасно помню это. Было это однажды вечеромъ. или скорѣе ночью, на холостой пирушкѣ. Вы, можетъ бытъ, замѣтили такой желтый домъ внизу, у таможеннаго склада, направо, если спускаться внизъ? Въ тѣ времена этотъ домъ былъ бѣлымъ, и въ немъ жилъ бургомистръ. Бургомистръ былъ холостякъ; звали Зоренсенъ; онъ былъ весельчакъ. Разъ въ лѣтній вечеръ шелъ я съ пристани, гдѣ гулялъ и высматривалъ себѣ лодку. Когда я дошелъ до этого дома, я услыхалъ, что тамъ гости, потому что до меня донесся смѣхъ и звуки голосовъ. Какъ разъ, когда я проходилъ подъ окнами, они меня увидали и стали стучать мнѣ въ стекла. Я вошелъ и засталъ доктора Колбье, капитана Вильяма Пранта, таможеннаго надзирателя Фолькедаля и многихъ другихъ; да, теперь всѣ они уже перемерли или разъѣхались, всего ихъ было семь или восемь человѣкъ и всѣ они были совершенно пьяны. Они переломали всѣ стулья только ради своего удовольствія, такъ захотѣлъ бургомистръ, и стаканы были также перебиты, такъ что приходилось пить прямо изъ горлышка.

Когда же я присоединился къ нимъ и также совершенно напился, представленіямъ не стало конца; эти господа раздѣлись и стали голые бѣгать вокругъ комнаты, хотя занавѣски не были спущены; а такъ какъ я не хотѣлъ этого дѣлать, они схватили меня и раздѣли силой. Я долго завертывался, во что попало, я дѣлалъ все, что могъ; я ничѣмъ инымъ не умѣлъ помочь себѣ, какъ только прося у нихъ прощенья, я ловилъ ихъ руки и просилъ прощенья…

— Въ чемъ вы просили прощенья?

— Ни въ чемъ, а только для того, чтобы они меньше причиняли мнѣ непріятностей, но это не помогло, они раздѣли меня до нага. Докторъ нашелъ въ моемъ карманѣ письмо и сталъ читать его другимъ; но тутъ я немного протрезвился, потому что письмо было отъ моей матери, которую я очень любилъ; а письмо это она написала мнѣ, когда я былъ еще на морѣ; словомъ, я обозвалъ тутъ доктора бездонной бочкой, потому что всѣмъ было извѣстно, что онъ много пилъ. Вы бездонная бочка! сказалъ я. Онъ страшно разсердился за это, хотѣлъ схватить меня за горло, но другіе удержали его. Напоимъ лучше его пьянымъ! сказалъ бургомистръ, какъ будто я и такъ не былъ совсѣмъ пьянъ. И они еще много влили мнѣ прямо въ глотку изъ разныхъ бутылокъ. Тутъ вошли въ комнату два господина, — ужъ я не помню, кто именно они были, — съ лоханкой воды; они поставили ее на полъ и объявили, что меня слѣдуетъ окрестить. Всѣ захотѣли, чтобы я былъ крещенъ, и подняли по этому случаю страшный шумъ. Тутъ имъ вздумалось набросать въ лоханку всякой всячины, чтобы запачкать воду; они плевали въ нее, налили туда водки, всыпали туда двѣ лопаты золы, чтобы замутить ее еще больше. И вотъ въ этой-то водѣ я и долженъ былъ креститься. Отчего бы вамъ не креститься одинъ у другого? спросилъ я у бургомистра и ухватился за его колѣнки. — Мы уже всѣ крещены, — отвѣчалъ онъ, — окрещены точно такимъ же манеромъ. Этому-то я вѣрю, что онъ всегда поступалъ такъ со всѣми, кто водилъ съ нимъ компанію. Встань передо мной, какъ листъ передъ травой! сказалъ тутъ мнѣ бургомистръ. Но я не пошелъ по доброй волѣ, я стоялъ и крѣпко держался за притолку. Приди во-время и ты придешь только на минутту! сказалъ онъ; да, онъ сказалъ «минутту», потому что онъ былъ изъ Гудбрандедалена и такъ выговаривалъ. Но нѣтъ, я не пошелъ. Тутъ капитанъ Пранте зарычалъ: Минутта, Минутта, вотъ оно подходящее слово! Минуттой мы и наречемъ его при крещеніи Минуттой!

И всѣ согласились, что я долженъ быть нареченъ Минуттой; это шло во мнѣ, потому что я такой маленькій. Затѣмъ два человѣка подхватили меня и притащили къ бургомистру, поставивъ меня прямо передъ нимъ, а такъ какъ я такъ малъ и такъ тщедушенъ, то бургомистръ одинъ взялъ меня на руки и погрузилъ меня въ лоханку. Голову мою онъ тоже погрузилъ совсѣмъ до самаго низу, такъ что ткнулъ меня носомъ въ дно, гдѣ лежала зола и осколки стекла, а затѣмъ вынулъ и далъ мнѣ благословеніе. Послѣ этого всѣ крестники его милости должны были позабавиться надо мною, а это состояло въ томъ, что каждый изъ нихъ подымалъ меня высоко кверху и затѣмъ ронялъ меня внизъ, а когда это ихъ утомило, они раздѣлились на двѣ партіи и стали перебрасываться мною какъ мячикомъ, что дѣлалось для того, чтобы обсушить меня; и это продолжалось до тѣхъ поръ, пока имъ не надоѣло. Наконецъ, бургомистръ закричалъ: стой! И тутъ они меня выпустили и назвали меня всѣ разомъ Минуттой, чтобы окончательно запечатлѣть мою кличку. Однако меня еще разъ бросили въ лоханку; это сдѣлалъ докторъ Колбье, онъ бросилъ меня туда со всего размаху, такъ что что-то сломалось у меня въ боку; онъ не могъ проcтить мнѣ, что я его обругалъ… И съ этой минуты мое прозвище осталось за мною; оно такъ пошло ко мнѣ, что всѣ меня стали звать Минуттой. День спустя, весь городъ уже зналъ о томъ, что я былъ у бургомистра. и что меня окрестили.

— У васъ сломали что-то въ боку? А голову вы себѣ не повредили?

Пауза.

— Вы сейчасъ уже во второй разъ спрашиваете меня, не повредилъ ли я себѣ голову, и, можетъ быть, вы этимъ хотите что-нибудь сказать. Но въ тотъ разъ я не ударился головой, у меня не было сотрясенія мозга, если вы именно этого опасаетесь; я ударился о лохань и сломалъ себѣ ребро, съ этимъ я не спорю. Но теперь все уже зажило; я не получилъ тогда какого-нибудь серьезнаго поврежденія; если бы и всѣ грѣхи мои такъ же сходили мнѣ съ рукъ!

Пока Минутта разсказывалъ, Нагель много пилъ и онъ позвонилъ, велѣлъ принести еще вина и снова сталъ пить. Вдругъ онъ сказалъ:

— Кстати, мнѣ просто такъ пришло въ голову: думается ли вамъ, что я до нѣкоторой степени понимаю людей? Да не смотрите на меня съ такимъ удивленіемъ, это только дружескій вопросъ. Считаете ли вы меня способнымъ видѣть насквозь того, съ кѣмъ я говорю?

Минутта робко посмотрѣлъ на него и не нашелъ отвѣта. Тогда Нагель снова началъ:

— Впрочемъ вы должны извинить меня; прошлый разъ, когда я имѣлъ удовольствіе видѣть васъ у себя, я тоже смущалъ васъ разными неумѣстными вопросами. Помните, я между прочимъ предлагалъ вамъ много денегъ за то, чтобы вы признали себя отцомъ нѣкоего ребенка. Ха-ха-ха, ну, вы, не правда ли, помните объ этомъ? Впрочемъ я тогда сдѣлалъ эту ошибку, потому что еще не узналъ васъ; теперь я опять привожу васъ въ изумленіе, несмотря на то, что хорошо знаю и высоко цѣню васъ. Видите ли, я это дѣлаю только потому, что я очень нервенъ и уже сильно пьянъ. Вотъ вамъ и все объясненіе. Вы, разумѣется, замѣчаете. что я совершенно захмелѣлъ? Конечно, замѣчаете, къ чему притворяться? Но что я хотѣлъ сказать… да, мнѣ въ самомъ дѣлѣ было бы очень интересно знать, насколько вы считаете меня способнымъ разгадывать человѣческую душу… видѣть ее насквозь. Ха-ха, когда я говорю: «человѣческую душу» и разсуждаю объ этой «человѣческій душѣ», вамъ должно же быть ясно, что я страшно пьянъ, не правда ли? Ну, да, я, все-таки, постараюсь объяснить вамъ, на сколько сумѣю: я различаю самые тонкіе полутоны въ голосѣ тѣхъ, съ кѣмъ я разговариваю, я невѣроятно тонко слышу. Когда я бесѣдую съ человѣкомъ, мнѣ не нужно смотрѣть на него, чтобы въ точности слѣдить за тѣмъ, что онъ говоритъ; я тотчасъ же слышу, если онъ хочетъ провести меня или искажаетъ что-нибудь. Голосъ — опасный аппаратъ. Поймите меня хорошо: я не говорю о томъ матеріальномъ звукѣ голоса, который можетъ быть высокъ или низокъ, звонокъ или глухъ. Я не подразумѣваю вещественнаго голсса, тембра, присущаго каждому; нѣтъ, я разумѣю тайну, лежащую подъ этимъ, тотъ міръ, изъ котораго эта возникаетъ… Впрочемъ, къ чорту этотъ міръ, лежащій тамъ въ глубинѣ! Вѣчно что-то должно лежать тамъ, въ глубинѣ. Послушайте. все могло бы быть такъ хорошо и прекрасно, если бы вы тоже выпили стаканчикъ; я совсѣмъ не понимаю, какъ это вы сидите тутъ такъ, съ сухой глоткой?

Нагель снова выпилъ и продолжалъ: — Вы такъ притихли? Смотрите, не забирайте себѣ ничего въ голову изъ моего хвастовства о моемъ великомъ знаніи людей, не вздумайте изъ-за этого сидѣть и не смѣть шевельнуться. Ха-ха-ха! Да, это было бы мило! Ну вотъ, теперь я забылъ, что хотѣлъ сказать. Лучше пока я скажу что-нибудь другое, что не лежитъ у меня на сердцѣ. но что я все-таки выскажу, пока мнѣ опять не придетъ въ голову то, что я забылъ. Боже, что за чепуху я болтаю! Ну, что вы думаете о Дагни Килландъ? Скажите мнѣ свое мнѣніе о ней. Мое мнѣніе вотъ какое: она такая кокетка, что ей, въ сущности, доставило бы дикую радость, если бы кто-нибудь еще и, чѣмъ больше мужчинъ, тѣмъ лучше, — въ томъ числѣ и я, — лишили бы себя жизни изъ-за нея. Вотъ мое мнѣніе. Она обаятельна, да, это безспорно, и, пожалуй, было бы сладостнобольно дать ей раздавить себя ногами; и я не поклянусь, что въ одинъ прекрасный день не попрошу ея этого сдѣлать. Да впрочемъ это не къ спѣху, всему свое время… Но, Боже сохрани, я васъ сегодня опять свожу съ ума отъ страха своими рѣчами! Я васъ обидѣлъ? То-есть васъ лично?

— Если бы вы знали, какъ хорошо говорила о васъ фрейлейнъ Килландъ! Я встрѣтилъ ее вчера и она долго говорила со мною…

— Скажите, пожалуйста, — простите, я васъ перебиваю, — но вамъ, можетъ быть, случалось слышать что-нибудь о тѣхъ свойствахъ, которыя безмолвно трепещутъ подъ тѣмъ, что произноситъ вслухъ фрейлейнъ Килландъ? — Ну теперь вы ужъ, несомнѣнно, должны сами понимать, что я порю страшный вздоръ! Да, не такъ ли? Такъ!… Однако, меня бы очень порадовало, если бы и вы понимали все, что въ людяхъ; я бы пожелалъ вамъ за это всякаго счастья и сказалъ бы: оба мы находимся на высотѣ, разъ мы знатоки даже въ этомъ; давате-ка заключимъ союзъ: никогда не пользоваться своимъ знаніемъ другъ противъ друга, — другъ противъ друга, — понимаете ли; такъ что я, напримѣръ, никогда не обращу своего знанія противъ васъ, даже если бы я васъ видѣлъ насквозь. Вотъ что я хотѣлъ сказать. Ну вотъ, вы опять волнуетесь и имѣете испуганный видъ! Вы только не робѣйте отъ моего хвастовства; вѣдь это сущій вздоръ; когда я пьянъ, у меня ротъ дѣлается такъ великъ… Однако теперь я вспомнилъ таки то, что я хотѣлъ сказать, когда заговорилъ о фрейлейнъ Килландъ, какъ о томъ, что мнѣ не такъ близко къ сердцу. И что меня дернуло соваться къ вамъ съ моимъ мнѣніемъ о ней, когда вы меня вовсе объ этомъ не спрашивали! Я окончательно испортилъ ваше настроеніе; знаете, какимъ довольнымъ вы вошли ко мнѣ всего часъ тому назадъ? Вся эта болтовня происходитъ отъ вина… Однако не давайте мнѣ вторично забыть того, что я хотѣлъ сказать: когда вы говорили о холостой пирушкѣ у бургомистра, мнѣ почему-то пришла въ голову странная мысль, что вѣдь и я могу задать холостую пирушку, да, холостую пирушку на жизнь и на смерть для нѣкоторыхъ званыхъ; я не упущу изъ виду этой мысли и приведу ее въ исполненіе; и вы также должны придти, я непремѣнно разсчитываю на васъ. Да, вы можете быть покойны: васъ не окрестятъ во второй разъ; я позабочусь о томъ, чтобы съ вами обращались съ полнымъ вниманіемъ и деликатностью; сверхъ того, стулья и столы не будутъ переломаны; но я очень бы желалъ какъ-нибудь вечеромъ видѣть у себя двухъ-трехъ друзей и какъ можно скорѣе, скажемъ, въ концѣ недѣли. Что вы на это скажете?

Нагель снова сталъ пить и выпилъ два полныхъ стакана. Минутта и на это ничего не сказалъ. Его первая дѣтская радость совершенно прошла, и, казалось, онъ слушалъ болтовню Нагеля единственно изъ вѣжливости. Онъ продолжалъ отказываться что-нибудь выпить.

— Вы стали сразу замѣчательно молчаливы, — оказалъ Нагель. — Это смѣшно, но у васъ въ данную минуту такой видъ, точно васъ въ чемъ-нибудь уличили, какимъ-нибудь словомъ, намекомъ? Да, можно ли было это подумать! Вы въ чемъ-то уличены! Я замѣтилъ. что вы сейчасъ вздрогнули. Нѣтъ? Ну, такъ я ошибся. Представляли ли вы себѣ когда-нибудь, каково было бы необнаруженному еще преступнику, если бы въ одинъ прекрасный день агентъ тайной полиціи положилъ ему руку на плечо и, не говоря ни слова, поглядѣлъ ему прямо въ глаза?.. Но что мнѣ съ вами-то теперь дѣлать? Вы становитесь все грустнѣе, все замкнутѣй. Я сегодня нервенъ, и мнѣ до боли жаль васъ, но я долженъ говорить; таково мое обыкновеніе, когда я пьянъ. Но и уходить вы тоже не должны, иначе мнѣ придется цѣлый часъ болтать съ Сарой, служанкой, несмотря на то, что это и скучно, да и неприлично.

Пауза. Нагель выпилъ и продолжалъ: — Ахъ, да! Какъ сказано: человѣческая душа! Что вы скажете насчетъ того, что я однажды раннимъ утромъ на этихъ дняхъ поймалъ себя — себя, Іоганна Нильсена Нагеля — на томъ, что я хожу, взадъ и впередъ хожу около дома консула Андресена и размышляю о томъ, насколько высоки или низки могутъ быть его жилыя комнаты? А, какъ вы это находите?! Но это опять-таки, если можно такъ выразиться, человѣческая душа. Нѣтъ мелочей, разъ дѣло касается ея; все имѣетъ для нея свое значеніе. Какое, напримѣръ, произвело бы на васъ впечатлѣніе, если бы какъ-нибудь ночью, вернувшись домой изъ какого-нибудь собранія или послѣ какихъ-нибудь дѣлъ и идя обыкновенной знакомой дорогой, вы натолкнулись бы вдругъ на человѣка, который стоитъ въ углу, глядитъ на васъ, поворачиваетъ за вами голову, когда вы проходите мимо, и, не говоря ни слова, только пожираетъ васъ глазами? Предположимъ еще, что вы ничего не можете разглядѣть въ немъ, кромѣ лица и глазъ; что тогда? Ахъ, многое происходитъ въ человѣческой душѣ!.. Въ одинъ прекрасный вечеръ вы входите въ компанію, скажемъ двѣнадцати человѣкъ, а тринадцатый, — онъ можетъ быть телеграфистомъ, бѣднымъ асессоромъ, конторщикомъ, пароходнымъ капитаномъ, короче сказать, особой безъ всякаго значенія, — а тринадцатый сидитъ въ уголкѣ, не принимаетъ никакого участія въ разговорѣ и не производитъ ни малѣйшаго шума, и однакоже эта тринадцатая особа имѣетъ свое значеніе не для себя и не въ себѣ самой, а въ качествѣ фактора въ обществѣ. Именно потому, что она несетъ эту ношу, что она себя такъ молчаливо держитъ, что глаза ея поэтому глядятъ среди другихъ гостей глупо и незначительно, потому именно, что ея роль — быть ничтожной, — вотъ поэтому она и сообщаетъ всему обществу особый характеръ. Именно потому, что она молчитъ, она вліяетъ отрицательно и вноситъ съ собою въ комнату пониженный тонъ какой-то сумрачности, въ силу которой остальные говорятъ ровно настолько-то громко, а не громче. Вѣрно я говорю? Такой человѣкъ въ силу этого можетъ стать наиболѣе значительнымъ изъ всего общества. Я, какъ уже сказалъ, не разбираюсь въ людяхъ, но меня часто очень забавляетъ наблюдать, какое страшное значеніе могутъ имѣть мелочи; такъ я однажды былъ свидѣтелемъ, какъ одинъ совершенно чужой бѣдный инженеръ, который абсолютно не открывалъ рта… Но это уже другая исторія и не имѣетъ съ этой ничего общаго, кромѣ того, что обѣ онѣ прошли черезъ мой мозгъ и оставили въ немъ свой слѣдъ. Но вернемся къ предмету: кто знаетъ, не придаетъ ли какъ разъ ваше сегодняшнее молчаніе своего особаго тона моимъ словамъ, — тона, яснаго для меня въ моемъ умѣренномъ опьяненіи, — не побуждаетъ ли меня говорить такъ, какъ я это дѣлаю, выраженіе вашего лица, это полуиспуганное, полуневинное выраженіе? Это совершенно естественно и нимало не удивляетъ меня. Вы прислушиваетесь къ тому, что я говорю, — что я, пьяница, говорю, вы почему-то чувствуете себя въ чемъ-то уличеннымъ, — употребляя уже ранѣе сказанное выраженіе, уличеннымъ, — а я чувствую искушеніе итти дальше и швырнуть вамъ прямо въ лицо еще дюжину-двѣ словъ… Я привожу это только, какъ примѣръ оцѣнки мелочей. Не пренебрегайте мелочами, дорогой другъ! Ради самого Бога, мелочи имѣютъ господствующее значеніе… Войдите!

Это была Сара, которая постучала и доложила ему, что ужинъ поданъ. Минутта тотчасъ же всталъ. Нагель былъ теперь уже совсѣмъ пьянъ, и языкъ его сталъ заплетаться; кромѣ того, онъ поминутно противорѣчилъ себѣ и все больше и больше заговаривался. Его задумчивый взглядъ и жилки, вспухшія на вискахъ, говорили о томъ, какъ много мыслей пробѣгало у него въ головѣ.

— Да, — сказалъ онъ, — я не удивляюсь, что вы, при случаѣ, можете заставить человѣка дойти до всѣхъ тѣхъ безсмыслицъ, какія вы принуждены были выслушать за сегодняшній вечеръ. Но я съ удовольствіемъ выслушалъ бы ваше мнѣніе относительно нѣкоторыхъ вещей; напримѣръ, вы такъ-таки и не отвѣтили мнѣ на мой вопросѣ о томъ, что вы въ глубинѣ души думаете о фрейлейнъ Килландъ. Мнѣ она представляется избраннымъ. недосягаемымъ существомъ, исполненнымъ красоты, и чистымъ, и бѣлымъ какъ снѣгъ, — представьте себѣ чистый, глубокій, блестящій снѣгъ. Такою стоитъ она въ моемъ представленіи. Если вы получили другое впечатлѣніе изъ того, что я раньше сказалъ о ней, то это ошибка… Дайте же мнѣ выпить послѣдній стаканъ въ вашемъ присутствіи; ваше здоровье!.. Однако мнѣ сейчасъ пришло въ голову: если бы у васъ хватило терпѣнія заняться мною еще два-три краткихъ мгновенія, я былъ бы вамъ несказанно обязанъ. Дѣло въ томъ, — позвольте мнѣ сказать вамъ откровенно, только подойдите поближе, чтобы я могъ шепнуть вамъ, а то стѣны въ домѣ тонкія и надо бытъ осторожнымъ, — итакъ, дѣло вотъ въ чемъ: я, собственно говоря. безнадежно влюбленъ въ фрейлейнъ Килландъ. Ну, вотъ я и высказался! Это всего лишь два грубыхъ и жалкихъ слова объ этомъ предметѣ, но Господь въ небесахъ знаетъ, какъ я безумно люблю ее, какъ я по ней страдаю. Ну, да, это частный вопросъ: я люблю, я люблю, это сюда не относится. Ну-съ! Но я надѣюсь, что вы отнесетесь къ моей откровенности со всею скромностью, которой она заслуживаетъ. Обѣщаете вы мнѣ? Спасибо, дорогой другъ! Но вы, пожалуй, спросите, какъ могу я быть въ нее влюбленнымъ, когда я только-что назвалъ ее большой кокеткой? Во-первыхъ, отлично можно любитъ и кокетку, это еще не препятствіе; да это и не печалитъ меня, я обхожу это; но тутъ есть и нѣчто другое. Какъ это было: вы утверждали, что вы знаете людей, или вы не утверждали этого? Если бы вы знали людей, вы бы, конечно, поняли, что я теперь говорю: я ни въ коемъ случаѣ не могу думалъ, что фрейлейнъ Килландъ дѣйствительно кокетка; строго говоря, я этого и не думаю. Она, наоборотъ, особа необычайно естественная… Что вы скажете, напримѣръ, о ея непринужденномъ смѣхѣ, не взирая на то, что у нея не совсѣмъ бѣлые зубы? Она смѣется слишкомъ охотно и часто, чтобы быть кокеткой. Но замѣтьте себѣ: несмотря на это, я могу составить себѣ мнѣніе о фрейлейнъ Килландъ, какъ о кокеткѣ, чтобы распространить его; это мнѣ все равно. И дѣлаю я это не для того, чтобы повредить ей или отомстить за себя, а только затѣмъ, чтобы поддержать себя; я дѣлаю это изъ самолюбія, потому что она насмѣхалась надъ всѣми моими усиліями заставить ее меня полюбить, потому что она помолвлена и уже связана; она для меня потеряна, совершенно потеряна. Видите ли, это, съ вашего позволенія, новая и совершенно особая сторона человѣческой души. Я былъ бы способенъ подойти къ ней на улицѣ и совершенно серьезно, въ присутствіи многихъ, сказать ей, — повидимому, только затѣмъ, чтобы смутить ее и причинить ей непріятность, — да, я былъ бы способенъ посмотрѣть на нее и сказать: здравствуйте, фрейлейнъ! Поздравляю васъ съ чистой рубашкой! Слыхали вы что-нибудь подобное? Но я могъ бы это сказать. Что бы я сдѣлалъ послѣ этого, — побѣжалъ ли бы я домой, чтобы рыдать, уткнувшись въ носовой платокъ, или принялъ бы нѣсколько капелекъ изъ скляночки, которую я ношу въ карманѣ, — объ этомъ я молчу.

Да, да! Вотъ однако до чего можетъ дойти человѣческая душа! Знаете что? Я могъ бы въ одинъ прекрасный день, когда ея отецъ, пасторъ Килландъ, будетъ говорить проповѣдь, пройти черезъ всю церковь, остановиться передъ фрейлейнъ Килландъ и сказать ей самыя непристойныя слова, только бы заставить ее покраснѣть. А послѣ этого броситься къ ея ногамъ и умолять, чтобы она меня осчастливила, плюнувъ на меня… Ну, однако вамъ теперь уже здорово страшно; согласенъ, что я веду дерзкія рѣчи, тѣмъ болѣе, что я говорю о пасторской дочери пасторскому сыну. Простите мнѣ, мой другъ, но это происходитъ не отъ низости, — а только отъ того, что я пьянъ, какъ сапожникъ. Знаете ли: я былъ однажды знакомъ съ однимъ молодымъ человѣкомъ, который укралъ газовый фонарь, продалъ его старьевщику, а деньги эти прокутилъ; это, ей-Богу, правда; онъ даже былъ родственникомъ пастора Гаерема. Но что однако тутъ общаго съ моими отношеніями къ фрейлейнъ Килландъ? Въ этомъ вы опять-таки совершенно правы! Вы хотя и ничего не говорите, но я по вашему лицу вижу, что у васъ вертится на языкѣ, и это было бы совершенно справедливымъ замѣчаніемъ съ вашей стороны. Что же касается фрейлейнъ Килландъ, то она для меня окончательно потеряна, но по этому случаю я не жалѣю ее, а только себя. Вы, который совершенно трезвый стоите передо мной и видите людей насквозь, вы бы поняли также и то, если бы я въ одинъ прекрасный день распространилъ по городу слухъ, будто фрейлейнъ Килландъ сидѣла у меня на колѣняхъ, что я уже три ночи подъ рядъ заставалъ ее на назначенномъ мѣстѣ въ лѣсу и что послѣ этого она принимала отъ меня подарки. Не правда ли, вы бы это поняли? Вы чертроски хорошо понимаете людей, мой другъ; что правда, то правда, и не думайте возражать мнѣ… Не случалось ли съ вами когда-нибудь, чтобы вы шли въ одинъ прекрасный день по улицѣ, погруженный въ свои собственныя невинныя мысли, безъ всякой заботы, и чтобы, прежде чѣмъ вы успѣли бы опомниться, всѣ люди уже уставились на васъ, оглядывая васъ съ головы до пятъ? Самое мучительное положеніе, въ какомъ только можно очутиться. Смущенный, вы начинаете оправлять свое платье, вы оглядываете какъ воръ, нѣтъ ли какого безпорядка въ вашей одеждѣ, вы до такой степени переполняетесь чувствомъ стѣсненія и страха, что снимаете и осматриваете свою шляпу, провѣряя, не приколотъ ли къ ней, быть можетъ, билетикъ съ обозначеніемъ ея цѣны, хотя шляпа ваша уже старая. Но все это не помогаетъ, вы не находите никакого безпорядка и должны терпѣливо выносить, пока каждый портной и каждый лейтенантъ вволю глазѣютъ на васъ… Но, милый другъ, если ужъ и это является адскою мукой, что же сказать о томъ, когда васъ ведутъ къ допросу?.. Вы сейчасъ опять вздрогнули. Не правда ли? Подумайте, мнѣ показалось, что я совершенно ясно видѣлъ, какъ вы слегка вздрогнули… Итакъ, васъ ведутъ съ допросу, ставятъ передъ хитрымъ дьяволомъ въ видѣ полицейскаго агента, подвергаютъ передо всею публикой перекрестному допросу, при чемъ двадцать разъ возвращаются различными окольными путями къ одному и тому же пункту, — и какое рѣдкое наслажденіе для того, кто не имѣетъ со всѣмъ этимъ ничего общаго, а только сидитъ и слушаетъ! Не такъ ли? Вѣдь въ этомъ-то вы согласны со мной?.. Не наберется ли еще стаканчика, если я опрокину бутылку?

Онъ выпилъ послѣдніе остатки вина и продолжалъ:

— Я, впрочемъ, долженъ извиниться передъ вами, что постоянно мѣняю предметъ разговора. Эти неожиданные и безпрерывные скачки въ теченіи моихъ мыслей происходятъ отчасти потому, что я безобразно пьянъ, отчасти же это и вообще мой недостатокъ. Дѣло въ томъ, что я простой агрономъ, воспитанникъ Коровьей Навозной Академіи, мыслитель, не обучавшійся мыслить. Ну, да вѣдь мы не говоримъ о какихъ-нибудь спеціальныхъ предметахъ; они не интересуютъ васъ, а мнѣ они прямо-таки противны. Знаете, когда я сижу здѣсь одинъ и думаю о всевозможныхъ вещахъ, часто дѣло доходитъ до того, что я вслухъ называю себя пѣшкой. Что вы скажете, если я разскажу вамъ, что я на самомъ дѣлѣ заказалъ печатку съ дикобразомъ?.. При этомъ мнѣ вспоминается одинъ человѣкъ, котораго я зналъ въ свое время за разумнаго, достойнаго уваженія студента-филолога въ одномъ изъ германскихъ университетовъ. Этотъ человѣкъ испортился, онъ превратился въ теченіе двухъ лѣтъ въ такого же пьяницу, какъ какой-нибудь романистъ. Когда съ нимъ встрѣчался кто-нибудь незнакомый и спрашивалъ его, кто онъ такой, онъ отвѣчалъ только, что онъ событіе. Я — событіе! говорилъ онъ, и при этомъ сжималъ губы въ великой важности. Ну, да это вамъ неинтересно… Вы спросили объ одномъ человѣкѣ, о мыслителѣ, не научившемся мыслить. Или это я самъ спрашивалъ? Простите, я теперь пьянъ до помраченія ума; но это ничего, вы объ этомъ не безпокойтесь. Впрочемъ, я бы охотно разъяснилъ вамъ насчетъ мыслителя, не умѣющаго думать. Насколько я вижу по вашему виду, вы желаете понять этого человѣка; да я, дѣйствительно уловилъ у васъ такое выраженіе; вы говорили въ насмѣшливомъ тонѣ; но этотъ человѣкъ заслуживаетъ нѣкоторымъ образомъ, чтобы вы разсмотрѣли его въ его общей совокупности. Прежде всего онъ былъ большимъ дуракомъ. Да, да, отъ этого я не отступлю, онъ былъ дуракомъ. Онъ всегда ходилъ въ длинномъ красномъ галстухѣ и хохоталъ отъ всякой глупости; онъ былъ такъ глупъ, что часто углублялся въ книгу, когда кто-нибудь приходилъ къ нему, хотя онъ никогда не читалъ. Онъ часто не носилъ носковъ, чтобы имѣть возможность купить себѣ розу въ петличку. Вотъ какимъ онъ былъ. Но, что лучше всего, онъ накупилъ себѣ множество фотографій, фотографій скромныхъ, порядочныхъ буржуа; а на этихъ фотографіяхъ надписалъ извѣстныя звучныя имена только для того, чтобы получалось впечатлѣніе, будто всевозможныя знаменитости состоятъ съ нимъ въ знакомствѣ. На одной изъ карточекъ явственными буквами онъ надписалъ: «фрейлейнъ Штангъ», чтобы подумали, будто это родственница министра, хотя оригиналъ этой фотографіи въ лучшемъ случаѣ могъ носить имя «Ліе» или «Гаухъ». Ха-ха-ха! Что вы скажете о такомъ хвастовствѣ? Онъ представлялъ себѣ, что люди очень заняты имъ и клевещутъ на него; «люди клевещутъ на меня!» говорилъ онъ. Ха-ха-ха! И вы думаете, что кто-нибудь давалъ себѣ трудъ клеветать на него? А? Въ одинъ прекрасный день онъ пришелъ въ лавку къ одному ювелиру, куря двѣ сигары! Одна была у него въ рукахъ, другая во рту, и обѣ были раскурены. Онъ, можетъ быть, и не зналъ, что куритъ одновременно двѣ сигары, и въ качествѣ мыслителя, не научившагося мыслить, даже и не спрашивалъ…

— Теперь я долженъ итти, — тихо сказалъ наконецъ Минутта.

Нагель вдругъ вскочилъ.

— Вы должны итти? — сказалъ онъ. — Въ самомъ дѣлѣ это недурно? Да, правда, и исторія-то слишкомъ длинна, если захочешь видѣть человѣка во всей его совокупности. Такъ это, стало быть, останется до слѣдующаго раза. Вы во что бы то ни стало хотите теперь уйти? Тысячу разъ спасибо за сегодняшній вечеръ. Послушайте! Теперь я замѣтно пьянъ; какой именно у меня видъ?.. Да, я понимаю вашу мину; вы безбожно умный малый, господинъ Грогардъ, и для меня прямо праздникъ — наблюдать ваши глаза, какъ бы невинны они ни были. Закурите еще сигарку прежде, чѣмъ уйти. Когда же вы опять придете? Тысяча чертей, я вѣдь было забылъ: вы должны притти на холостую пирушку; слышите? Ни единое слово васъ не затронетъ… Нѣтъ, потому что, скажу я вамъ, это будетъ только маленькое, уютное вечернее собраніе, сигарка, стаканчикъ вина, немножко болтовни и девяносто девять «ура» за родину ради доктора Стенерсена, не такъ ли? Ну, ужъ ладно! А брюки, о которыхъ мы съ вами говорили, вы получите, чортъ меня побери, получите, но подъ строгимъ обѣщаніемъ, что вы никому объ этомъ не скажете. Сердечно благодарю васъ-за ваше терпѣніе сегодня! Дайте мнѣ пожать вашу руку! Закурите сигару! Послушайте, еще словечко: нѣтъ ли у васъ какой-нибудь просьбы ко мнѣ? А то, если вамъ что-нибудь нужно, я съ удовольствіемъ… Ну, какъ хотите. Спокойной ночи, спокойной ночи!..

XI.

Такъ настало 29 іюня. Это былъ понедѣльникъ.

Въ этотъ день произошли нѣкоторыя необыкновенныя вещи; въ городѣ появилась какая-то чужая особа которая исчезла черезъ два часа, посѣтивъ кого-то въ гостиницѣ.

Уже рано утромъ Іоганнъ Нагель весело напѣвалъ и посвистывалъ въ своей комнаткѣ. Во время одѣванія онъ насвистывалъ веселые мотивы, словно чувствовалъ себя совершенно въ своей тарелкѣ. Весь предыдущій день онъ былъ тихъ и молчаливъ послѣ той здоровой выпивки, которую онъ устроилъ въ субботу вечеромъ, когда у него сидѣлъ Минутта; медленно шагалъ онъ взадъ и впередъ по своей комнатѣ и выпилъ огромное количество воды. Въ понедѣльникъ же, даже выходя изъ гостиницы, онъ все еще напѣвалъ и имѣлъ весьма довольный видъ. Въ порывѣ свѣтлой радости онъ заговорилъ съ женщиной, стоявшей на крыльцѣ, и далъ ей пять кронъ.

— Можете вы мнѣ указать, гдѣ бы мнѣ достать скрипку? — спросилъ онъ. — Не знаете ли вы, не играетъ ли кто-нибудь здѣсь въ городѣ на скрипкѣ?

— Нѣтъ, не знаю, — отвѣчала женщина съ удивленіемъ.

Она не знала, а онъ все-таки далъ ей отъ радости пять кронъ и поспѣшно пошелъ дальше. Онъ увидалъ Дагни Килландъ; она вышла изъ лавки и шла подъ своимъ краснымъ зонтикомъ. Онъ тотчасъ направился ей навстрѣчу. Она была одна. Онъ низко поклонился и заговорилъ съ ней. Она мгновенно покраснѣла, какъ и всегда, и, чтобы скрыть это, прикрылась зонтикомъ.

Прежде всего они заговорили о своей послѣдней прогулкѣ въ лѣсу. Съ ея стороны это все-таки было, собственно говоря, немножко легкомысленно, потому что она слегка простудилась, несмотря на то, что погода была теплая; она и сейчасъ еще не совсѣмъ оправилась. Она сказала это чистосердечно и просто, какъ-будто обращалась къ старому знакомому.

— Но вы не должны въ этомъ раскаиваться! пожалуйста, — сказалъ онъ тотчасъ безъ околичностей.

— Нѣтъ, — отвѣчала она съ удивленнымъ лицомъ, — нѣтъ, я не раскаиваюсь, съ чего вы это взяли? Напротивъ, я нахожу, что это была чудная ночь, хотя я все время боялась блуждающаго огонька, о которомъ вы разсказывали. Мнѣ онъ даже снился страшный сонъ!

Тутъ они немного поговорили о блуждающемъ огонькѣ; Нагель болталъ сегодня съ удовольствіемъ и признался, что и самъ подверженъ припадкамъ нѣмого страха передъ нѣкоторыми вещами, такъ что часто, напримѣръ, не въ состояніи взойти на лѣстницу, не оглядываясь на каждомъ шагу, чтобы убѣдиться, не идетъ ли кто за нимъ слѣдомъ? Что это значитъ? Что это можетъ быть! Нѣчто мистическое, странное, непостижимое для жалкой, «всевѣдущей» науки, которая слишкомъ груба для этого, дыханіе невидимой власти, воздѣйствіе слѣпыхъ силъ жизни.

— Знаете ли вы, — сказалъ онъ, — что въ настоящую минуту мнѣ бы страстно хотѣлось свернуть изъ этой улицы въ другую, потому что вотъ эти дома, эта куча камней, эти три грушевыя дерева внизу, въ саду мирового судьи, производятъ на меня въ общемъ отталкивающее впечатлѣніе, наполняютъ меня смутнымъ страданіемъ. Когда я иду одинъ, я никогда не прохожу по этой улицѣ, я обхожу ее, даже если приходится сдѣлать крюкъ. Что это значитъ?

Дагни засмѣялась.

— Не знаю, — отвѣтила она, — но докторъ Стенерсенъ назвалъ бы это, навѣрно, нервностью и предразсудками.

— Совершенно вѣрно, именно таки онъ это и назвалъ бы! Ахъ, какая страшная глупость! Представьте себѣ, что вы пріѣзжаете вечеромъ въ чужой городъ, скажемъ, хоть въ этотъ городъ; это все равно. На другой день вы совершаете прогулку по улицамъ, чтобы познакомиться съ городомъ. Во время этой прогулки вы отчетливо чувствуете таинственную непріязнь противъ такихъ-то улицъ, такихъ-то домовъ, между тѣмъ, какъ въ другихъ улицахъ, у другихъ домовъ вы испытываете радостное чувство благополучія и пріязни. Нервность! Но допустимъ, что у васъ не нервы, а канаты, что вы собственно даже понятія не имѣете, что такое нервы! Дальше: вы идете по улицамъ, вы встрѣчаете сотни людей, которые равнодушно проходятъ мимо васъ; но вдругъ, — когда вы спускаетесь внизъ по набережной и останавливаетесь передъ жалкимъ, одноэтажнымъ домикомъ съ окнами безъ занавѣсокъ, а только съ нѣсколькими бѣлыми цвѣтами на подоконникахъ, — навстрѣчу вамъ попадается человѣкъ, который тотчасъ въ силу чего-то бросается вамъ въ глаза. Вы смотрите на этого человѣка, и онъ смотритъ на васъ; въ немъ нѣтъ ничего необыкновеннаго, кромѣ того, что онъ бѣдно одѣтъ и немного сгибается при ходьбѣ; вы въ первый разъ въ жизни сталкиваетесь съ нимъ, и у васъ внезапно является странная мысль, что этого: человѣка зовутъ Іоганномъ. Непремѣнно Іоганномъ. Почему вы думаете, что его зовутъ именно Іоганномъ? Этого вы не можете объяснить, но вы это видите по его глазамъ, замѣчаете по его движеніямъ, слышите по шороху его шаговъ; и это происходитъ не отъ того, чтобы вы когда-нибудь раньше встрѣтили человѣка. похожаго на него и котораго звали Іоганномъ; нѣтъ, не отъ того, потому что вы никогда никого не видали, кого напоминалъ бы вамъ этотъ человѣкъ. И вотъ вы стоите со своимъ удивленіемъ и своими мистическими ощущеніями и ничего не можете объяснить себѣ.

— А вы здѣсь въ городѣ встрѣтили такого человѣка?

— Нѣтъ, нѣтъ, — поторопился онъ отвѣтить, — этотъ городъ, этотъ одноэтажный домикъ и этого человѣка я привожу только какъ примѣръ. Но, не правда ли. это странно?.. Бываетъ и еще много странныхъ вещей: вы пріѣзжаете въ чужой городъ, входите въ чужой домъ, скажемъ, въ домъ, гдѣ вы никогда раньше не бывали. И вдругъ у васъ является опредѣленное представленіе, что въ свое время, можетъ быть, много лѣтъ назадъ, въ этомъ незнакомомъ вамъ домѣ должна была бытъ аптека. Какъ вы къ этому пришли? Въ домѣ нѣтъ ничего, что бы напоминало объ этомъ, и никто вамъ этого не говорилъ; ни аптечнаго запаха, никакихъ, положительно никакихъ слѣдовъ на стѣнахъ, напримѣръ отъ полокъ, никакихъ истоптанныхъ мѣстъ на полу, которыя бы указывали, гдѣ былъ прилавокъ. И тѣмъ не менѣе вы знаете, знаете въ душѣ, что за много лѣтъ въ этомъ домѣ была аптека! Вы не блуждаете въ догадкахъ, вы мгновенно исполняетесь увѣренностью. что вамъ открылась скрытая вещь. Но съ вами, можетъ бытъ, этого никогда не бывало?

— Я до сихъ поръ никогда объ этомъ не думала, но теперь, когда вы говорите объ этомъ, мнѣ кажется, словно и со мною бывало то же самое. Во всякомъ случаѣ я часто ни съ того, ни съ сего пугаюсь въ темнотѣ. Но это, можетъ быть, другое.

— Богъ знаетъ одинъ, то же ли это или что другое! Между небомъ и землей происходитъ такъ много странныхъ, безподобныхъ и чудныхъ вещей. Бываютъ, напримѣръ, совершенно необъяснимыя предчувствія, исполненныя нѣмого ужаса: такія предчувствія приводятъ васъ въ содроганіе. Представьте себѣ, что въ темную ночь вы слышите, какъ кто-то тайкомъ пробирается вдоль стѣнъ. Вы не спите, вы курите трубку, вы сидите, трезво мысля, за столомъ, и голова ваша полна плановъ. И вдругъ вы слышите совершенно отчетливо, что кто-то крадется вдоль стѣны снаружи, по тротуару или даже въ вашей комнатѣ, тамъ, напротивъ, у печки. гдѣ видна тѣнь на стѣнѣ. Вы снимаете съ лампы абажуръ, чтобы стало свѣтлѣе, и направляетесь къ печкѣ; вы становитесь передъ тѣнью и видите незнакомаго вамъ человѣка, средняго роста, въ шерстяномъ черномъ съ бѣлымъ шарфѣ на шеѣ и съ совершенно синими губами. Онъ похожъ на трефоваго валета въ норвежскихъ картахъ. Допустимъ, что вы скорѣе поражены, чѣмъ испуганы; вы прямо идете къ этому господину, чтобы однимъ взглядомъ вымести его вонъ, но онъ и не пошевельнулся, хотя вы подошли уже такъ близко, что вамъ виденъ блескъ его глазъ и вы замѣчаете, что и во всемъ остальномъ онъ также полонъ жизни, какъ вы сами. Ну, тогда вы рѣшаетесь взять его добромъ; хотя вы никогда не видали его ранѣе, вы говорите: не Гоманъ ли ваше имя, не правда ли — Веритъ Гоманъ? А такъ какъ онъ ничего не отвѣчаетъ. вы рѣшаете звать его Гоманомъ и говорите: да отчего бы, чортъ возьми, не быть вамъ Гоманомъ? И при этомъ скалите зубы… Но онъ все-таки не двигается съ мѣста и вы не знаете, что съ нимъ дѣлать. Вы отступаете на шагъ назадъ, тычете въ его сторону мундштукомъ и говорите: «ба!» Но онъ и виду не показываетъ, что васъ замѣчаетъ. Тогда вы выходите изъ себя и наносите ему ударъ. Вамъ кажется, что человѣкъ стоитъ совсѣмъ близко, а между тѣмъ вашъ ударъ ничего ему не сдѣлалъ, не сшибъ его съ ногъ, даже не задѣлъ его; онъ только засовываетъ обѣ руки въ карманы, пожимаетъ плечами и принимаетъ такое выраженіе, точно хочетъ спросить: что же дальше? Такъ мало потревожилъ его вашъ ударъ. Что же дальше? отвѣчаете вы съ бѣшенствомъ и наносите ему еще ударъ въ животъ. Затѣмъ вы переживаете слѣдующее: послѣ послѣдняго удара человѣкъ начинаетъ исчезать, вы собственными глазами видите, какъ онъ все болѣе и болѣе испаряется, становится все менѣе явственнымъ; и наконецъ отъ него ничего не остается, кромѣ брюха, затѣмъ и оно пропадаетъ. Но въ продолженіе всего этого времени онъ держитъ кулаки въ карманахъ и глядитъ на васъ съ тѣмъ упорнымъ выраженіемъ, которое какъ бы говоритъ: что же дальше?

— Ахъ, какія чудныя приключенія вы переживаете! — сказала она, — ну, и что же дальше? Чѣмъ же все это разрѣшается въ концѣ концовъ?

— Когда вы опять садитесь къ столу и снова погружаетесь въ свои планы, вы замѣчаете, что въ кровь исцарапали себѣ руку о стѣну… но вотъ что я хотѣлъ сказать: разскажите-ка на другой день эту исторію вашимъ знакомымъ и послушайте, что они вамъ отвѣтятъ; вы спали, отвѣтятъ они. Ха-ха-ха, да, вы спали; хотя Господь Богъ и всѣ его ангелы знаютъ, что вы не спали! Это чисто семинарская мудрость и грубость — называть это сномъ, тогда какъ вы, безусловно бодрствуя, стояли у печки, курили трубку и разговаривали съ человѣкомъ. Но вотъ приходитъ врачъ. Прекраснѣйшій врачъ, представитель науки съ поджатыми губами, т.-е. съ сознаніемъ своего превосходства. Это, говоритъ онъ, только нервность. Ахъ, ты Господи, что за пародія на человѣка — подобный врачъ! Прекрасно. Онъ все же говоритъ, что это нервность. Для ума врача это — вещь такого-то и такого-то объема, столькихъ-то дюймовъ высоты и столькихъ-то ширины; нѣчто, что свободно можно взять въ руку: славная; толстая нервность. Онъ прописываетъ на клочкѣ бумажки желѣзо и хининъ и немедленно принимается лѣчить васъ. Такъ идетъ дѣло! Но вы только подумайте, что за мужицкая логика: вторгаться со своими измѣреніями и своей хиной въ ту область, въ которой до сихъ поръ еще не могли разобраться мудрѣйшія и тончайшія души! Итти въ бродъ въ высокихъ сапогахъ тамъ, гдѣ нельзя считать труда потраченнымъ даромъ, если колеблясь, осторожно переходитъ отъ одного оттѣнка къ другому!

Тутъ наступило короткое молчаніе.

— Вы скоро потеряете одну пуговицу, — сказала она.

— Я теряю пуговицу? — спросилъ онъ и осмотрѣлъ свое платье.

Она съ улыбкой указала на одну изъ пуговицъ его пиджака, которая держалась на ниточкѣ, и сказала:

— Пожалуйста, оторвите ее совсѣмъ, она дѣйствуетъ мнѣ на нервы; я все боюсь, что вы ее потеряете.

Онъ поступилъ такъ, какъ она желала: досталъ изъ кармана ножикъ и отрѣзалъ пуговицу. Когда онъ доставалъ ножикъ, у него изъ кармана выпало нѣсколько мелкихъ монетъ и медаль на жалкой, истасканной ленточкѣ; онъ проворно нагнулся и поднялъ эти вещи. Она стояла рядомъ и смотрѣла.

— Что это: медаль? — спросила она. — Нѣтъ, конечно, это медаль! Но какъ же вы съ ней обращаетесь! Посмотрите только. въ какомъ видѣ лента! Что это за медаль?

— Медаль за спасеніе погибающихъ… Да только вы не воображайте, что она появилась въ моемъ карманѣ потому, что я заслужилъ ее. Это такъ, вранье!

Она посмотрѣла на него. Лицо его было совершенно спокойно, глаза глядѣли открыто, словно онъ сказалъ несомнѣнную правду. Медаль все еще была въ ея рукахъ.

— Какъ же вы дошли до того, чтобы добыть себѣ такую вещь и носить ее съ собою, разъ вы ея не заслужили?

— Я ее купилъ! — засмѣялся онъ. — Она принадлежитъ мнѣ, она такая же собственность моя, какъ перочинный ножъ, какъ эта пуговка. Съ какой стати мнѣ ее выбрасывать?

— И вы могли купить себѣ медаль! — сказала она.

— Да, это ерунда, я этого и не отрицаю; но чего иной разъ не сдѣлаешь?! При извѣстныхъ обстоятельствахъ я цѣлый день носилъ ее на груди, я кичился ею, меня чествовали тостомъ по этому случаю. Ха-ха-ха-ха, правда, это уморительно? Не правда ли, такая комедія съ медалью стоитъ всякой другой!

— Имя выскоблено, — сказала она.

Тогда онъ вдругъ покраснѣлъ и протянулъ руку къ медали.

— Выскоблено имя? Нѣтъ, не можетъ быть, покажите-ка. Нѣтъ, просто медаль потерлась въ карманѣ, я носилъ ее въ карманѣ вмѣстѣ съ мелочью, вотъ и все.

Дагни недовѣрчиво посмотрѣла на него, но ничего не сказала. Тогда онъ вдругъ щелкнулъ пальцами и воскликнулъ:

— Нѣтъ, какъ я могъ это забыть! Имя выскоблено, вы совершенно правы; какъ я могъ это забыть?! Ха-ха-ха! Я самъ отдалъ выскоблить имя, совершенно вѣрно, вѣдь это было не мое имя, тутъ стояло имя собственника, спасителя; я тотчасъ далъ стереть его, какъ только ее пріобрѣлъ. Простите, пожалуйста, что я не сказалъ вамъ этого сразу; это не для того, чтобы солгать вамъ. Я въ ту минуту задумался совершенно о другомъ; о томъ, какъ на ваши нервы вдругъ подѣйствовала пуговица, которая готова была оторваться! А если бы она и оторвалась? Могло ли бы это явиться отвѣтомъ на то, что я говорилъ о нервности и о наукѣ?

Пауза.

— Однако вы во что бы то ни стало постоянно выставляете напоказъ свою необычайную откровенность со мною, — сказала она, не отвѣчая на его вопросъ, — и я не знаю, къ чему это. Воззрѣнія ваши въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ необыкновенны; теперь наконецъ вы хотите дать мнѣ почувствовать, что, собственно говоря, все — не болѣе, какъ вздоръ и шутка, что нѣтъ ничего благороднаго, чистаго, великаго; это, что ли, ваша идея? Все ли равно, купитъ ли человѣкъ себѣ медаль за нѣсколько кронъ, или получитъ ее за какое-нибудь дѣло, за какую-нибудь заслугу?

Онъ ничего не отвѣтилъ. Тогда она продолжала медленно и строго:

— Я васъ не понимаю; иногда, слушая васъ. я спрашиваю себя, вполнѣ ли вы въ своемъ умѣ. Простите, что я говорю это… Вы всегда наводите на меня какое-то безпокойство, какое-то волненіе, и, чѣмъ дальше, тѣмъ больше; вы переворачиваете всѣ мои понятія обо всемъ, безразлично, о чемъ бы вы ни говорили; вы перевертываете всѣ вещи вверхъ ногами. Какъ это можетъ быть? Я никогда и никого не встрѣчала. кто бы до такой степени сбивалъ меня съ толку относительно всего, въ чемъ я убѣждена, что только есть во мнѣ. Скажите мнѣ: насколько сами ни вѣрите въ то, что вы говорите? Въ чемъ состоятъ ваши задушевныя убѣжденія?

Она говорила такъ серьезно, такъ тепло, что озадачила его.

— Если бы у меня былъ Богъ, — сказалъ онъ наконецъ, — какой-нибудь Богъ, который былъ бы истинно высокъ и святъ для меня, я бы поклялся этимъ Богомъ, что я искренно думаю все то, что высказывалъ вамъ, безусловно все; и что я предпочитаю поступать такъ, даже если и смущаю васъ этимъ. Въ прошлый разъ, когда мы гуляли съ вами, вы назвали меня воплощеннымъ противорѣчіемъ всему, что думаютъ другіе люди; мы тогда говорили о гальванической цѣпочкѣ, или о чемъ? о норвежскихъ сказкахъ, что ли? Да, это правда; я согласенъ. что я — воплощенное противорѣчіе. Почему, я и самъ не понимаю. Но съ другой стороны я не въ состояніи понять, какъ всѣ другіе люди не думаютъ обо всемъ такъ же, какъ я. Такими послѣдовательными, такими прозрачными кажутся мнѣ вопросы и такъ ослѣпительно ясна для меня ихъ взаимная связь. Вотъ мои задушевныя убѣжденія, фрейлейнъ; если бы я могъ довести васъ до того, чтобы вы вѣрили мнѣ теперь и навѣки!

— Теперь и навѣки? Нѣтъ, этого я не обѣщаю.

— Вотъ поэтому мнѣ именно теперь такъ безконечно этого и хочется, — сказалъ онъ.

Они пришли въ лѣсъ, они шли такъ близко другъ къ другу, что часто соприкасались локтями, а въ воздухѣ было такъ тихо, что, хотя они говорили чуть слышно, они все-таки слышали другъ друга. Отъ времени до времени щебетала какая-нибудь птичка.

Вдругъ онъ остановился, и она невольно остановилась вмѣстѣ съ нимъ.

— Какъ я тосковалъ по васъ эти три дня! — сказалъ онъ. — Нѣтъ, нѣтъ, не пугайтесь; я вѣдь почти ничего не сказалъ, и я ничего не достигну. Нѣтъ, настолько вѣдь я не заблуждаюсь. Впрочемъ, вы, можетъ быть, меня не понимаете; я началъ невѣрно и проболтался; я говорю то, чего вовсе не хотѣлъ сказать…

Когда онъ смолкъ, она сказала:

— Какой вы сегодня странный!

Затѣмъ она хотѣла итти дальше. Но онъ снова задержалъ ее:

— Милая фрейлейнъ, подождите немножко! Имѣйте ко мнѣ нѣкоторое снисхожденіе сегодня! Я боюсь говорить; я боюсь, что вы перебьете меня и скажете: уйдите! И все-таки я это обдумалъ въ долгіе часы безсонницы.

Она съ удивленіемъ посмотрѣла на него и спросила:

— Но въ чемъ же дѣло?

— Въ чемъ дѣло? Можно сказать вамъ простыми словами, въ чемъ дѣло? Дѣло въ томъ… что… что я люблю васъ, фрейлейнъ Килландъ. Да; и, собственно, не понимаю, чѣмъ это можетъ удивлять васъ? Вѣдь я человѣкъ изъ плоти и крови, я встрѣтилъ васъ и плѣненъ вами; все это вовсе не такъ удивительно! Другое дѣло, правда, что я, можетъ быть, не долженъ былъ бы признаваться вамъ въ этомъ.

— Нѣтъ, вы не должны были этого дѣлать.

— Да, но до чего не доходишь? Я васъ даже порочилъ изъ любви къ вамъ, я называлъ васъ кокеткой и пытался васъ унизить только затѣмъ, чтобы утѣшить и поддержать себя, потому что я зналъ, что вы для меня недосягаемы. И вотъ я васъ встрѣчаю въ пятый разъ и на этотъ разъ не могъ сдержать себя, хотя это могло случиться и въ первую встрѣчу. Кромѣ того, сегодня день моего рожденія, мнѣ двадцать девять лѣтъ, и я почувствовалъ радость и запѣлъ съ того самаго мгновенія, когда утромъ открылъ глаза. Я думалъ, — конечно, смѣшно, что можно додуматься до такихъ вещей, — но я все-таки думалъ про себя: если ты сегодня встрѣтишь ее и признаешься во всемъ, то это, быть можетъ, не повредитъ тебѣ, потому что все-таки сегодня день твоего рожденія; ты вѣдь можешь разсказать ей объ этомъ и она, можетъ быть, охотнѣе проститъ тебя въ такой день. Вы смѣетесь? Да, это смѣшно, я знаю; но все это, однако ни къ чему: я приношу вамъ свою дань такъ же, какъ и другіе.

— Однако грустно, что съ вами это случилось сегодня, — сказала она, — въ этомъ году вамъ не посчастливилось въ день вашего рожденья. Больше я ничего не могу вамъ сказать на это.

— Нѣтъ, разумѣется, нѣтъ… Боже, какая власть въ вашихъ рукахъ! Я понимаю, что изъ-за васъ можно пойти на что угодно. Даже теперь, когда вы сказали эти слова, несомнѣнно, вѣдь нерадостныя, — чего вы, конечно, не имѣли въ виду, — даже теперь вашъ голосъ прозвучалъ, какъ пѣніе; вы говорили, и точно что-то расцвѣтало во мнѣ. Нѣтъ, это удивительно! Знаете ли вы, что я ночью бродилъ вокругъ вашего дома, чтобы уловить хоть тѣнь вашу въ окнѣ… что я стоялъ тутъ въ лѣсу на колѣняхъ и молился Богу за васъ, а я не очень-то вѣрю въ Бога. Видите ли вы вотъ эту осинку. Я нарочно остановился именно у этого мѣста, потому что подъ этой осиной я много ночей лежалъ ничкомъ, погруженный въ отчаяніе, нѣмой и потерянный, только изъ-за того, что мысль о васъ уже не покидала меня. Отсюда каждый вечеръ желалъ и вамъ спокойной ночи, я молилъ звѣзды и вѣтеръ передать вамъ мой привѣтъ, и, я думаю, вы должны были это чувствовать во снѣ.

Они двинулись дальше.

— Дагни! Дагни! — сказалъ онъ неожиданно. И прежде чѣмъ она успѣла опомниться, онъ упалъ на колѣни на самой серединѣ дороги; и такъ простоялъ онъ съ минуту, съ фуражкой въ рукѣ, съ поникшей головой, словно ожидая удара. Она смотрѣла на него въ испугѣ; въ своей безпомощности она дѣлала попытки поднять его и снова бросала это.

— Нѣтъ, ну, да встаньте же! — воскликнула она, надъ самой его головой. — Сейчасъ же, слышите! Ну, какъ это можно? Посреди дороги!

А когда онъ поднялся, она обратила его вниманіе на то, что ему слѣдуетъ стряхнуть песокъ съ колѣнъ. Они не пошли дальше, а продолжали стоять на томъ же мѣстѣ.

Наконецъ она сказала:

— Зачѣмъ вы мнѣ все это сказали? Развѣ вы не знаете, что я…

— Да, да! — перебилъ онъ ее въ необычайномъ волненіи. — Знаю, что вы хотите сказать: вы давно уже принадлежите другому, и поэтому я безчестный человѣкъ, разъ я пристаю къ вамъ, когда ужъ слишкомъ поздно, — какъ мнѣ не знать этого? Да, къ чему я вамъ все высказалъ? Ну, чтобы подѣйствовать на васъ, чтобы произнести на васъ впечатлѣніе и заставить васъ задуматься надъ этимъ. Ей-Богу, я говорю, теперь правду, я не могу иначе! Я знаю, что вы помолвлены, что у васъ есть женихъ, котораго вы любите, что вы дали обѣщаніе и связаны, что я поэтому ничего не достигну; да, а все-таки я хотѣлъ попытаться повліять на васъ, я не хотѣлъ оставить всякую надежду! Вы только представьте себѣ эту мысль: оставить всякую надежду! тогда вы, можетъ быть, лучше поймете меня. Когда я только что сказалъ, что не надѣюсь ничего достичь, я лгалъ, я сказалъ это только затѣмъ, чтобы предварительно успокоить васъ и выиграть время, потому что иначе вы могли бы сразу слишкомъ испугаться. Что это? Безуміе? Я не хочу этимъ сказать, чтобы вы мнѣ подали хоть какую-нибудь надежду; я право никогда не представлялъ себѣ, чтобы я могъ кого-нибудь вытѣснить, ахъ, это мнѣ ни разу и въ голову не приходило. Но въ часы отчаянія я говорилъ себѣ: да, она невѣста, скоро она уѣдетъ, и добраго пути! Но вѣдь она же еще не безусловно утрачена, она еще не уѣхала, не замужемъ, не умерла; какъ знать! А если я испробую все; еще, можетъ быть, и не поздно! Вы стали моей постоянной мыслью, моей навязчивой идеей; я вижу васъ во всемъ, каждую голубую эльфу называю я Дагни; я думаю, за всѣ эти недѣли не прошло ни одного дня, чтобы я не думалъ о васъ, только о васъ одной; все равно, въ какое бы время ни вышелъ я изъ гостиницы, — какъ только я открываю дверь на крыльцо, сердце мое пронизываетъ надежда: а, можетъ былъ, ты сейчасъ ее встрѣтишь, и я всюду высматриваю васъ. Нѣтъ, я не могу иначе, я не умѣю помочь себѣ. Повѣрьте мнѣ, если теперь я сдался, то сдался не безъ сопротивленія. Вѣдь неособенно утѣшительно знать, что всѣ усилія напрасны и все-таки не быть въ состояніи удержаться отъ этихъ усилій; вотъ почему борешься до послѣдняго мгновенья. Но если это положительно безполезно! Какъ много, много вещей передумаешь, когда всю ночь напролетъ сидишь въ своей комнатѣ у окна и не можешь уснуть. Держишь книгу въ рукѣ, но не читаешь; изрѣдка, стиснувъ зубы, прочтешь три строчки; наконецъ уже не можешь больше и поникнувъ головой захлопываешь книгу. Сердце дико стучитъ, про себя шепчешь чудныя, сладострастныя слова, называешь одно имя и мысленно цѣлуешь его. А часы бьютъ два, и четыре, и шесть; тутъ хочешь положить конецъ и рѣшаешь, въ первый же разъ, когда представится случай, рискнуть, рѣшиться на этотъ прыжокъ и во всемъ признаться. Но не рискуешь, нѣтъ, не отваживаешься, пропускаешь одинъ случай за другимъ; все не хватаетъ духа; пока не приходитъ день, когда уже не въ силахъ удержаться… Простите мнѣ, фрейлейнъ, я такъ много говорилъ, пожалуйста, простите! Пойдемте дальше? Ахъ, Дагни, какъ глубоко я люблю васъ; я вамъ и за это уже благодаренъ, что осмѣлился высказаться передъ вами!

Она выслушала его, оторопѣвъ, не возражая ни единаго слова. Они все еще стояли на мѣстѣ.

— Нѣтъ, вы, должно быть, просто безумецъ! — сказала она, покачавъ головой. И печальная, блѣдная, такъ что даже глаза ея стали прозрачно-голубыми, какъ ледъ, она прибавила: — Вы знаете, что я уже помолвлена, вы этого не забываете, изнываете отъ этого и все-таки…

— Ну, конечно же, знаю! — отвѣчалъ онъ. — Могъ ли и забытъ его лицо и его мундиръ? Онъ красивъ, я не нахожу въ немъ ни одного недостатка, и всетаки я бы желалъ, чтобы онъ умеръ и сгинулъ!.. Что толку, если я сотни разъ буду повторять себѣ: ничего ты тутъ не достигнешь, онъ красивъ, онъ офицеръ, между тѣмъ какъ ты агрономъ и ничтожество; къ тому же, главное, онъ ея женихъ, и баста! Но сердце не склоняется ни передъ чѣмъ; и ни въ коемъ случаѣ передъ невозможностью. Фрейлейнъ Килландъ, поговорите со мной хоть сколько-нибудь благосклонно, во имя любви моей! Я не хочу любить васъ, но не могу этого бросить; неужели нѣтъ ужъ никакой надежды? Неужели вы безусловно и навсегда для меня потеряны? Ахъ, нѣтъ еще, не правда ли? Милая, хорошая, нѣтъ еще!

— Именно, именно потеряна, не приводите же меня въ совершенное отчаяніе! — воскликнула она. — До чего вы хотите меня довести? О чемъ вы думаете? Или вы думаете, что я должна… Господи Боже мой, будьте добры! Не продолжайте этого разговора! Вѣдь вотъ вы теперь все испортили только нѣсколькими глупыми словами; вѣдь мы уже никогда не должны встрѣчаться. Зачѣмъ вы это сдѣлали? Нѣтъ, если бы я могла это предвидѣть! Да! Да! Оставьте это, по крайней мѣрѣ, теперь; прошу васъ, довольно, какъ ради меня, такъ и ради васъ! Вѣдь вы же видите, что я ничѣмъ не могу быть для васъ; я даже не понимаю, какъ вы могли хоть когда-нибудь это думать. Такъ-то; теперь этому надо положить конецъ; вы должны уѣхать. Если бы вы знали, какъ вы меня взволновали! Если вы хотите оказать мнѣ большую услугу, то возвращайтесь домой и постарайтесь свыкнуться съ этимъ. Не правда ли, вы не захотите огорчить меня? О, Боже, мнѣ за васъ такъ больно, но я не могу поступить иначе!

— Такъ неужели мы сегодня должны проститься? Неужели я васъ вижу въ послѣдній разъ? Нѣтъ, нѣтъ, послушайте! Простите меня, я не буду горячиться. Но если я обѣщаю быть спокойнымъ и говорить о чемъ-нибудь другомъ, не объ этомъ, неужели мнѣ никогда уже нельзя будетъ видѣть васъ? Если я, понимаете, буду совершенно спокоенъ? Вѣдь, можетъ быть, когда-нибудь, если бы тотъ, другой, вамъ опостылѣлъ… только пусть сегодня это не будетъ послѣднимъ разомъ. Я не прошу теперь большаго, не давайте только всему погибнуть. Вы опять качаете головой, голова у васъ дивная, но вы ею качаете. Неужели же все, все невозможно?.. Если бы вы, не желая простить меня, сказали бы «да», чтобы только доставить мнѣ радость! А то день сталъ такимъ печальнымъ, страшно печальнымъ, тогда какъ утромъ я пѣлъ! Только одинъ разъ еще! Я такъ убѣдительно прошу васъ, какъ только умѣю!

— Да, но вы не должны просить меня, потому что я не могу вамъ этого обѣщать. Да и зачѣмъ? идите теперь; сдѣлайте это! Можетъ быть, мы еще и увидимся, я не знаю, но можетъ быть. Нѣтъ, теперь уходите, слышите! — воскликнула она нетерпѣливо. — Вы окажете мнѣ этимъ истинное благодѣяніе. Еще можетъ кто-нибудь притти…

Пауза. — Онъ пристально глядѣлъ на нее, грудь его подымалась съ трудомъ. Наконецъ онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и поклонился; прощаясь, онъ уронилъ фуражку на землю и вдругъ схватилъ ея руку, которой она ему не протянула; онъ схватилъ ее и крѣпко сжалъ въ своихъ рукахъ; она слегка вскрикнула, и онъ тотчасъ выпустилъ руку, несчастный, глубоко огорченный тѣмъ, что причинилъ ей боль. И онъ стоялъ и смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока она удалялась. Еще два, три шага, и она исчезнетъ! Онъ никогда не увидитъ ея; она, этого не сказала даже для виду, хотя онъ молилъ ее объ этомъ, какъ о милости. Кровь ударила ему въ лицо; онъ крѣпко закусилъ губы и хотѣлъ уйти, повернуться къ ней спиной, въ искреннемъ гнѣвѣ… Въ концѣ концовъ, вѣдь онъ же мужчина; такъ лучше, все хорошо, до свиданья!..

Вдругъ она оглянулась и сказала:

— А по ночамъ вы не должны бродить вокругъ дома, голубчикъ, право, вы не должны этого дѣлать. Теперь я знаю, вѣдь это на васъ вотъ уже нѣсколько ночей бѣшено лаетъ Бискъ; разъ ночью папа готовъ уже былъ встать. Вѣдь вы не будете, послушайте? Я надѣюсь, что вы не захотите обоихъ насъ довести до несчастья.

Она сказала только это, но при звукѣ ея голоса его гнѣвъ уже прошелъ, и онъ покачалъ головою.

— И при всемъ томъ сегодня мое рожденіе! — сказалъ онъ. Затѣмъ онъ закрылъ лицо одной рукой и пошелъ дальше.

Она смотрѣла ему вслѣдъ, задумалась на мгновенье и вдругъ побѣжала за нимъ. Она схватила его за руку.

— Да, извините меня! Гадко было съ моей стороны забывать объ этомъ. Не обижайтесь на меня; я ничѣмъ не могу быть для васъ. Но все-таки, мы, можетъ быть, и увидимся послѣ; вы не думаете? А теперь мнѣ надо итти. До свиданья!

Она повернулась и быстро стала удаляться.

XII.

Съ набережной поднялась дама въ вуали, только что спустившаяся на сушу съ парохода. Она прямо пошла къ Центральной гостиницѣ.

Нагель случайно стоялъ у окна и смотрѣлъ на улицу; передъ тѣмъ онъ все послѣобѣденное время неустанно ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и только раза два остановился, чтобы выпить стаканъ воды. Лицо его было необыкновенно красно, красными пятнами, а глаза его пылали. Онъ часъ за часомъ думалъ все о томъ же: о своей послѣдней встрѣчѣ съ Дагни Килландъ.

Одно мгновенье онъ хотѣлъ убѣдить себя, что можетъ уѣхать и все забыть: онъ открылъ чемоданъ, вынулъ оттуда бумаги, два, три мѣдныхъ инструмента, флейту, нѣсколько листовъ нотъ, платье, между прочимъ одинъ новый желтый костюмъ, точь въ точь подобный тому, который былъ на немъ, и разныя другія вещи, которыя онъ разбросалъ по полу. Да, онъ хотѣлъ вонъ отсюда, не мѣсто ему въ этомъ городѣ; флаги въ немъ ужъ не развѣваются и на улицахъ его пусто; почему бы ему не уѣхать? И зачѣмъ, чортъ бы его побралъ, сунулъ онъ сюда свой носъ? Вѣдь это же медвѣжій уголъ, воронье гнѣздо, карточный городишко съ маленькими долгоухими людшками.

Но онъ отлично зналъ, что не уѣдетъ, что онъ только пришпориваетъ себя и самъ себя обманываетъ. Сердито пихнулъ онъ снова свои вещи въ чемоданъ и поставилъ его на прежнее мѣсто. Затѣмъ въ смущеніи сталъ шататься между дверью и окномъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ, пока внизу стѣнные часы били часъ за часомъ. Наконецъ пробило шесть…

Когда онъ остановился у окна и взглядъ его упалъ на даму въ вуали, которая какъ разъ всходила на крыльцо, лицо его совершенно перемѣнилось, и онъ схватился за голову. Впрочемъ, почему же нѣтъ? Она точно такъ же въ правѣ посѣтить эту мѣстность, какъ и онъ! Но это его не касается, у него свои заботы; къ тому же оба они — она и онъ — въ полномъ разсчетѣ другъ съ другомъ.

Онъ принудилъ себя успокоиться, сѣлъ на стулъ, поднялъ газету и сталъ просматривать ее, какъ будто читая. Прошло не больше одной или двухъ минутъ, когда Сара открыла дверь и подала ему карточку, на которой карандашомъ было написано «Камма». Только «Камма». Онъ всталъ и вышелъ.

Дама, стояла въ коридорѣ, разговаривая съ хозяиномъ гостиницы; вуаль ея былъ опущенъ. Нагель поклонился ей.

— Добрый день, Симонсенъ! — сказала она сильно взволнованнымъ голосомъ, она сказала: Симонсенъ.

Онъ смутился, но тотчасъ же оправился и позваль Сару:

— Гдѣ бы намъ можно было поговорить одну минутку?

Она указала ему комнату возлѣ столовой. Какъ только дверь за ними закрылась, дама упала на стулъ. Она была въ сильнѣйшемъ волненіи.

Разговоръ ея былъ сбивчивъ и теменъ, она говорила полусловами, ничего не говорящими намеками на прошлое, смыслъ которыхъ былъ понятенъ только ей одной. Они встрѣчались раньше и знали другъ друга. Свиданіе длилось менѣе часа. Дама говорила больше по-датски, чѣмъ по-норвежски.

— Прости, что я назвала тебя Симонсеномъ, — сказала она, — милое, старое, ласкательное имя! Такое старое и такое милое! Каждый разъ, какъ я говорю его про себя, я тебя вижу передъ собой какъ живого.

— Когда вы пріѣхали? — спросилъ Нагель.

— Только что, только сейчасъ; я пріѣхала на пароходѣ… Да, и сейчасъ уѣзжаю дальше.

— Сейчасъ?

— Знаете, — сказала она, — вы обрадовались, что я сейчасъ уѣду; вы думаете, я этого не вижу? Нѣтъ, что мнѣ однако дѣлать съ моей грудью? Вотъ что вы мнѣ скажите! Попробуйте-ка здѣсь, нѣтъ, повыше! Что вы на это скажете? Мнѣ кажется, дѣло стало хуже; съ тѣхъ поръ замѣтно ухудшеніе, правда? Ну, да это все равно… Что, у меня безпорядочный видъ? Вы мнѣ скажите, если что-нибудь не въ порядкѣ. Волосы какъ? Я такъ выгляжу, потому что я вѣдь ѣхала цѣлыя сутки… Вы не перемѣнились, вы все такой же холодный, точно такой же холодный… У васъ, можетъ быть, найдется гребенка?

— Нѣтъ… Что именно побудило васъ пріѣхать сюда? Что именно васъ…

— То же самое спрошу я у васъ, то же самое: какъ пришло вамъ въ голову забраться въ такое мѣсто? Но неужели вы думали, что я не найду васъ?… Послушай-ка, вѣдь ты здѣсь слывешь за агронома, не такъ ли? Ха-ха-ха! Я встрѣтила двухъ-трехъ людей на набережной, и они сказали мнѣ, что ты агрономъ и что-то такое работалъ въ саду у какой-то Стенерсенъ; ты занялся тамъ кустами смородины и два дня подъ рядъ проработалъ безъ пиджака. Вотъ случай!.. У меня руки какъ ледъ: они всегда дѣлаются такими, когда я волнуюсь, а я теперь взволнована; да, у тебя немного жалости ко мнѣ, хотя я и назвала тебя Симонсеномъ, какъ въ старину, и хотя я весела и счастлива. Еще сегодня утромъ, лежа въ каютѣ, я думала: какъ-то онъ меня приметъ? Будетъ ли онъ, по крайней мѣрѣ, называть меня на «ты» и возьметъ ли меня за подбородокъ? И я была почти увѣрена, что вы это сдѣлаете, но я ошиблась. Замѣтьте: теперь я ужъ не прошу этого сдѣлать; теперь ужъ поздно… Скажите мнѣ, отчего вы безпрестанно щуритесь? Потому что вы думаете о чемъ-то совершенно другомъ, пока я говорю?

Онъ только возразилъ:

— Мнѣ сегодня, право, не по себѣ, Камма. Можете вы мнѣ сейчасъ же сказать, зачѣмъ вы меня разыскивали? Вы оказали бы этимъ мнѣ прямо благодѣяніе.

— Зачѣмъ я васъ разыскивала? — воскликнула она. — Боже, какъ вы страшно можете оскорблять людей!.. Вы, можетъ быть, боитесь, что я буду просить у васъ денегъ, что я пріѣхала для того, чтобы обирать васъ? Признайтесь въ этомъ, если вы дѣйствительно читаете такія черныя мысли въ своемъ сердцѣ… Но для чего же я разыскала васъ? Да, отгадайте-ка! Такъ вы, значитъ, совсѣмъ не знаете, какое сегодня число, какой сегодня день? Вы, можетъ быть, забыли день своего собственнаго рожденія?

И она, рыдая, упала передъ нимъ на колѣни, схватила его руки и стала прижимать ихъ къ своей груди и съ своему лицу.

Онъ тотчасъ же почувствовалъ себя сильно тронутымъ этой горячей нѣжностью, которой онъ теперь уже никакъ не ожидалъ; онъ привлекъ ее къ себѣ и усадилъ къ себѣ на колѣни.

— Я не забыла дня твоего рожденія, — сказала она, — я всегда буду его помнить. Ты не знаешь, сколько ночей я проплакала по тебѣ, сколько ночей не могла заснуть отъ волнующихъ мыслей… Любимый мой! У тебя все тѣ же красныя губы! Я, между прочимъ, о многомъ думала; я думала: все такой же ли у тебя красный ротъ?.. Какъ глаза твои бѣгаютъ и пылаютъ! Тебѣ надоѣло? А то ты остался совершенно такимъ же, но глаза твои, правда, пылаютъ, словно ты тоскуешь и хочешь какъ можно скорѣе избавиться отъ меня. Дай, я лучше сяду около тебя на стулъ, вѣдь это тебѣ, конечно, пріятнѣе, не такъ ли? Мнѣ такъ много, такъ много нужно бы говорить съ тобою, а надо торопиться, пароходъ скоро уходитъ; и вотъ ты смущаешь меня своими равнодушными взглядами. Что мнѣ сказать, чтобы ты меня внимательно выслушалъ? Въ сущности, у тебя нѣтъ и тѣни благодарности за то, что я вспомнила объ этомъ днѣ и пріѣхала… Много ли ты получилъ цвѣтовъ? Ну, да, конечно. Госпожа Стенерсенъ, конечно, подумала о тебѣ? Скажи мнѣ, какова она, эта госпожа Стенерсенъ, ради которой ты разыгрываешь агронома? Ха-ха-ха! Нѣтъ, это безподобно!.. Я бы тоже привезла тебѣ пару цвѣточковъ, если бы у меня были деньги; но какъ разъ теперь я такъ бѣдна… Господи Боже, ну, слушай же меня хоть эти двѣ жалкія минуты; согласенъ? Какъ все теперь перемѣнилось! Помнишь ли ты, да, нѣтъ, конечно, не помнишь, и безполезно напоминать тебѣ объ этомъ, — но разъ ты узналъ меня издали по перу на моей шляпѣ и побѣжалъ мнѣ навстрѣчу, какъ только узналъ. Ты прекрасно знаешь, что это такъ было? Это случилось на крѣпостномъ валу. Ты киваешь; такъ ты это помнишь? Ну, такъ видишь ли, развѣ я не права? Но вотъ я и не знаю, къ чему я упомянула объ этомъ перѣ; Господи Боже, я забыла, какъ я хотѣла обратить этотъ примѣръ противъ тебя, это былъ прекрасный аргументъ… Что такое? Отчего ты вскочилъ?

Онъ всталъ, прошелъ черезъ комнату на цыпочкахъ и неожиданнымъ толчкомъ отворилъ дверь.

— Въ столовой то и дѣло звонятъ васъ, Сара, — сказалъ онъ, высунувшись въ дверь.

Вернувшись и снова усѣвшись, онъ подозвалъ къ себѣ Камму кивкомъ головы и шепнулъ:

— Я отлично замѣтилъ, что она стоитъ тамъ и слушаетъ.

Камма выказала нетерпѣніе.

— А если бы она и слушала! — сказала она. — Нѣтъ, почему же, наконецъ вы заняты тысячью другихъ вещей? Вотъ я уже сижу здѣсь съ четверть часа, и вы не попросили меня избавиться отъ вуаля. Нѣтъ, не вздумайте теперь просить меня объ этомъ! Вы не принимаете въ соображеніе, какъ тяжело имѣть въ такую жару передъ самымъ лицомъ зимній вуаль. Ну, да это мнѣ подѣломъ; чего мнѣ нужно было здѣсь? Вѣдь я уже слышала, какъ вы просили у дѣвушки позволенія войти сюда на минуту. «Только на минуту», сказали вы. Это, конечно, значитъ, что вамъ хотѣлось покончить со мной въ два-три слова. Да, да, я не упрекаю васъ, я только безконечно опечалена этимъ. Богъ мнѣ свидѣтель!.. и отчего я никакъ не могу отрѣшиться отъ тебя? Я знаю, что ты безумецъ, что глаза у тебя совсѣмъ сумасшедшіе; да, подумай-ка, вѣдь объ этомъ говорятъ, и я охотно вѣрю этому; но бросить тебя я все-таки не могу. Докторъ Ниссенъ говоритъ, что ты не въ своемъ умѣ и, Богъ тебя знаетъ, ты, должно быть, и вправду сильно помѣшался, если могъ поселиться въ такомъ мѣстѣ, какъ это, и назваться агрономомъ. Никогда не слыхала я ничего подобнаго! И ты все еще носишь желѣзное кольцо на пальцѣ и неизмѣнно таскаешь это желтое платье, котораго не потерпѣлъ бы на своемъ тѣлѣ ни одинъ человѣкъ…

— Докторъ Ниссенъ сказалъ, что я сумасшедшій?

— Докторъ Ниссенъ именно такъ и сказалъ. Хочешь знать, кому онъ сказалъ это?

Пауза. Онъ на мгновенье погрузился въ раздумье. Затѣмъ снова поднялъ глаза и спросилъ:

— Скажите мнѣ откровенно, Камма, не могу ни я намъ немного помочь деньгами? Вы знаете, что я могу это сдѣланъ.

— Никогда! — воскликнула она, — ни за что, слышите ли! Какъ смѣете вы бросатъ мнѣ въ лицо одну обиду за другой?

Пауза. — Я не знаю, — сказалъ онъ, — зачѣмъ мы сидимъ тутъ и мучаемъ другъ друга.

Но тутъ она перебила его, плача и уже не взвѣшивая своихъ словъ:

— Кто кого мучаетъ? Я, можетъ быть? Какъ же ты основательно перемѣнился въ какихъ-нибудь два мѣсяца! Я пріѣхала сюда, чтобы… Я уже не надѣюсь встрѣтить отвѣта на свое чувство. Ты знаешь, я не изъ тѣхъ женщинъ, которыя молятъ объ этомъ; но я надѣялась, что ты отнесешься ко мнѣ хоть съ нѣкоторымъ вниманіемъ… Боже мой, Боже, какъ ужасно грустна моя жизнь! Я должна вырвать тебя изъ моего сердца, а я иду за тобой и ложусь у твоихъ ногъ. Можетъ быть, ты помнишь, какъ однажды на улицѣ въ Драмменефененѣ ты ударилъ собаку по носу за то, что она подбѣжала ко мнѣ? Это была моя вина, я закричала, потому что думала, что она хочетъ меня укусить; но она этого вовсе не хотѣла, она только хотѣла поиграть, а когда ты ударилъ ее, она тутъ же передъ нами упала на брюхо и вытянулась вмѣсто того, чтобы убѣжать! Тогда ты заплакалъ надъ собакой и гладилъ ее; ты плакалъ тайкомъ, я очень хорошо видѣла; а теперь ты не плачешь, хотя… Но это не сравненіе; ты не думаешь же, что я могу сравнить себя съ собакой. Одинъ Богъ знаетъ, что можетъ притти тебѣ въ голову при твоей заносчивости. Когда у тебя такое лицо, я тебя знаю. Я вижу, ты улыбаешься… о, конечно, конечно, ты, улыбнулся! Ты насмѣхаешься надо мной прямо въ глаза! Дай мнѣ высказаться… Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ; только прости меня; я опять въ такомъ отчаяніи. Ты видишь передъ собою разбитую жизнь; я совершенно разбита, дай мнѣ руку! Такъ прости-же меня теперь! Я бы не должна была оскорблять тебя; но я все время чувствую, что ты не можешь забыть тогдашнюю маленькую ошибку. Вѣдь, если только хорошенько обдумать, это была просто маленькая ошибка. Нехорошо было съ моей стороны, что я не сошла къ тебѣ тогда вечеромъ; ты дѣлалъ мнѣ одинъ знакъ за другимъ, а я не сошла внизъ; я въ этомъ каюсь, ей-Богу, такъ глубоко каюсь! Но онъ не былъ у меня, какъ ты думалъ; онъ былъ у меня, но тогда онъ уже ушелъ, его не было. Я сознаюсь въ этомъ и прошу помилованія; что же я больше могу сдѣлать? Но я должна была выпроводитъ его, да, выпроводить, съ этимъ я согласна; я со всѣмъ соглашусь, съ чѣмъ угодно, и я бы не… Нѣтъ, я не понимаю… я ничего больше не понимаю…

Пауза. Въ тишинѣ слышались только рыданія Каммы и звонъ ножей и вилокъ въ столовой. Она продолжала плакать и подъ вуалью вытирала глаза платкомъ.

— Подумай, онъ страшно безпомощенъ, — продолжала она, — онъ совершенно не въ силахъ справиться со своимъ жестокимъ положеніемъ. Иногда онъ стучитъ по столу и посылаетъ меня къ чорту, ругаетъ меня, говоритъ, что я его разорила, и бываетъ болѣе чѣмъ грубъ; но тотчасъ же вслѣдъ затѣмъ онъ дѣлается такъ несчастенъ и никакъ не можетъ рѣшиться оставить меня. Что же мнѣ дѣлать, разъ я вижу, какъ онъ слабъ. Я откладываю свой отъѣздъ со дня на день, хотя и мнѣ не очень-то отрадно… Но только ужъ вы-то не жалѣйте меня; смѣете ли вы показывать мнѣ свое безстыдное состраданіе! Онъ во всякомъ случаѣ лучше, чѣмъ многіе, и больше принесъ мнѣ радостей, чѣмъ кто бы то ни было другой, больше васъ! И при всемъ томъ я все-таки люблю его; да будетъ это вамъ извѣстно; я не затѣмъ сюда пріѣхала, чтобы порочить его. Когда я пріѣду домой и увижу его, я на колѣняхъ буду просить у него прощенія за то, что я только что говорила. Да, непремѣнно.

Нагель сказалъ:

— Милая Камма, будьте же теперь немного благоразумнѣе! Позвольте мнѣ помочь вамъ, послушайте! Я думаю, вамъ это не лишнее. Хотите? Это жестоко съ вашей стороны — отклонять мою помощь, тогда какъ я теперь такъ свободно и охотно могъ бы помочь вамъ!

При этомъ онъ вынулъ бумажникъ. Она вскрикнула въ бѣшенствѣ:

— Развѣ вы не слыхали, что я сказала вамъ — нѣтъ?

— Такъ чего же вы тогда хотите? — сказалъ онъ, озадаченный.

Тогда она сѣла и перестала плакать. Казалось, она раскаивалась въ своей горячности.

— Послушайте, Симонсенъ… позвольте мнѣ еще разъ назвать васъ такъ… и, если бы вы не разсердились, я бы хотѣла сказать вамъ кое-что. Ну, на что похоже, что вы забрались въ такое мѣсто, и для чего, ради всего святого, вы это дѣлаете? Не изъ-за этой ли причуды люди начинаютъ говорить, будто вы сумасшедшій? Я ужъ и не знаю, какъ называется этотъ городъ, мнѣ сначала нужно это вспоминать, до того онъ малъ, а вы расхаживаете себѣ здѣсь, разыгрываете комедіи и приводите въ изумленіе мѣстныхъ жителей своими странными выходками! Неужели вы дѣйствительно не могли придумать ничего лучше этого?.. Ну, да вѣдь это не моя забота, я это говорю только по старой… Нѣтъ, ну что мнѣ прикажете дѣлать съ моей грудью? Теперь она словно готова разорваться! Не думаете ли вы, что мнѣ слѣдуетъ опять обратиться къ доктору? Но какъ, ради Создателя, какъ пойду я къ доктору, когда у меня нѣтъ ни хеллера за душой?

— Послушайте же, я вамъ одолжу для этого отъ всего сердца; вѣдь вы можете отдать мнѣ когда-нибудь!

— Нѣтъ, вѣдь все равно, пойду я къ доктору или нѣтъ, — продолжала она какъ упрямый ребенокъ. — Кто сталъ бы печалиться обо мнѣ, если бы я и умерла? — Но вдругъ она перемѣнилась, сдѣлала видъ, какъ будто раздумала, и сказала:

— По зрѣломъ размышленіи, почему бы мнѣ не взять отъ васъ денегъ? Отчего теперь я имѣю на это меньше права, чѣмъ прежде? Вѣдь не такъ же ужъ я богата, чтобы на этомъ основаніи… Да, но теперь вы каждый разъ пропускали благопріятную минуту, чтобы предложить мнѣ помощь, а предлагали только въ моментъ сильнаго раздраженія, когда вы могли предвидѣть, что я откажусь. Да, да, конечно, вы такъ дѣлали! Вы разсчитали очень вѣрно, чтобы сберечь свои деньги, хотя ихъ теперь у васъ такъ много; вы думали, что я этого не замѣчу? И даже, если вы теперь снова просите меня, такъ только, чтобы меня унизить и порадоваться тому, что я принуждена принять ихъ. Но это вамъ не поможетъ, я все равно возьму ихъ и поблагодарю тебя; во всемъ Господня воля! Но да будетъ вамъ извѣстно, что я пріѣхала не для этого сюда, не для денегъ, хотите вѣрьте, хотите нѣтъ. Я не могу повѣритъ, чтобы вы были такъ пошлы, чтобы это подумать… Но сколько ты можешь дать, не стѣсняясь, Симонсенъ? Господи Боже, ты не долженъ дурно думать объ этомъ, пожалуйста; ты долженъ вѣрить, что я искренна…

— Сколько вамъ нужно?

— Да, сколько мнѣ нужно?.. Господи, не ушелъ бы мой пароходъ! Мнѣ, можетъ быть, много нужно, но… можетъ быть, нѣсколько сотъ кронъ, но…

— Ну, хорошо. Но послушайте, вамъ нѣтъ нужды чувствовать себя униженной, разъ вы берете эти деньги; если хотите, вы можете ихъ заслужить. Вы можете сослужить мнѣ безконечно большую службу, если позволите мнѣ просить васъ.

— Если я позволю просить! — воскликнула она внѣ себя отъ радости при такомъ исходѣ. — Боже, какъ ты иногда скажешь! Какую службу? Какую службу, Симонсенъ? Я на все готова! Ахъ, ты, милый мой!

— У васъ еще три четверти часа до отхода парохода…

— Да, но что же я должна сдѣлать?

— Вы должны разыскать одну даму и исполнить одно порученіе.

— Даму?

— Она живетъ внизу у пристани въ маленькомъ одноэтажномъ домишкѣ; занавѣсокъ не имѣется, но на окнахъ обыкновенно стоятъ нѣсколько бѣлыхъ цвѣтовъ. Имя этой дамы Марта Гуде, фрейлейнъ Гуде.

— Такъ развѣ она… такъ развѣ она не та госпожа Стенероенъ?

— Вы напали на ложный слѣдъ; фрейлейнъ Гуде, должно быть, около сорока лѣтъ. Но у нея есть стулъ, старый стулъ съ высокой спинкой, который я рѣшился пріобрѣсть, и вы должны помочь мнѣ въ этомъ… Спрячьте впрочемъ сначала ваши деньги, а я пока все объясню вамъ.

Начало смеркаться, жильцы гостиницы съ шумомъ разошлись изъ столовой, а Нагель все еще сидѣлъ и съ большой точностью разсказывалъ все, касающееся стула со спинкой.

Нужно дѣйствовать очень осторожно, поспѣшностью тутъ ничего не добьешься. Камма всегда терпѣливо достигаетъ цѣли; это порученіе привело ее въ восторгъ, она громко смѣялась и нѣсколько разъ спрашивала, не нужно ли ей переодѣться, не надо ли, по крайней мѣрѣ, надѣть очки. Ей помнится, будто у него, если она не ошибается, была красная шляпа? Вотъ ее можно было бы надѣть.

— Нѣтъ, нѣтъ, не нужно никакихъ уловокъ. Вы должны совершенно просто освѣдомиться о стулѣ, поднять его цѣну, дойти до двухсотъ двадцати кронъ. И вы можете быть увѣрены, что не попадетесь впросакъ; вы его не получите.

— Боже, какая куча денегъ! Отчего мнѣ не получить его за двѣсти двадцать кронъ?

— Потому что я уже ранѣе сторговался.

— Но если она поймаетъ меня на словахъ?

— Нѣтъ, не поймаетъ. Теперь ступайте!

Но она снова попросила у него гребень и выразила опасеніе, что платье ея не въ порядкѣ.

— Но я просто перенести не могу, что ты такъ много бываешь тамъ наверху въ обществѣ этой госпожи Стенерсенъ. — сказала она, — я не перенесу этого, я безутѣшна. — И она еще разъ посмотрѣла, хорошо ли спрятаны ея деньги. — Какъ ты милъ, что далъ мнѣ такъ много денегъ! — воскликнула она. И проворнымъ движеніемъ подняла вуаль и поцѣловала его въ губы, прямо въ губы. Но все-таки она была вся поглощена своей удивительной миссіей у Марты Гуде и спросила:

— Какъ мнѣ извѣстить тебя, что все благополучно кончилось? Я могу попросить капитана, чтобы онъ просвистѣлъ четыре или пятъ разъ; какъ ты думаешь, это годится? Вотъ видишь ли, я не такъ ужъ глупа. Нѣтъ, положись на меня. Неужели я не сдѣлаю этого для тебя, когда ты… Послушай, я сегодня пріѣхала не ради денегъ, повѣрь мнѣ. Да, дай еще разъ поблагодарить тебя! До свиданья, до свиданья!

Она еще разъ ощупала деньги.

Черезъ полчаса Нагель дѣйствительно услыхалъ, какъ пароходъ свистнулъ пять разъ подъ рядъ.

XIII.

Прошло дня два.

Нагель днемъ не покидалъ гостиницы, ходилъ взадъ и впередъ съ мрачной физіономіей и имѣлъ измученный и страдальческій видъ; глаза его за эти два дня совершенно потускнѣли. Онъ ни съ кѣмъ не разговаривалъ, ни разу не поговорилъ съ обитателями гостиницы. Одну руку онъ замоталъ тряпочкой; однажды ночью, послѣ того какъ онъ по обыкновенію до утра оставался за городомъ, онъ вернулся домой съ перевязанной рукой; по его словамъ, онъ ранилъ руку, упавъ на борону, лежавшую у дороги.

Въ четвергъ утромъ шелъ дождь, и непріятная погода еще усилила его мрачное настроеніе. Но когда онъ еще въ постели прочелъ газеты и его развеселила забавная сцена во французской палатѣ депутатовъ, онъ вдругъ прищелкнулъ пальцами и вскочилъ. Чортъ бы побралъ все это! Міръ широкъ, богатъ, интересенъ, міръ прекрасенъ!

Онъ позвонилъ, еще не совсѣмъ одѣтый, и сообщилъ Сарѣ, что вечеромъ желаетъ собрать у себя нѣсколько гостей, шесть — семь человѣкъ, которые внесли бы нѣкоторое оживленіе на этотъ клочокъ земли, нѣсколько веселыхъ душъ, доктора Стенерсена, прокурора Гансена, адьюнкта и т. д.

Онъ тотчасъ же разослалъ приглашенія. Минутта отвѣтилъ, что придетъ; судья Рейнертъ также былъ приглашенъ, но отказался. Въ пять часовъ вечера всѣ собрались въ комнатѣ Нагеля. Такъ какъ все еще шелъ дождь и погода была невеселая, они спустили занавѣски на окнахъ и зажгли лампы.

И вотъ началась вакханалія, начался кутежъ и великолѣпное адское зрѣлище, о которомъ долго послѣ того говорили въ городѣ…

Какъ только въ комнату вошелъ Минутта, Нагель подошелъ къ нему и извинился въ томъ, что наговорилъ такъ много вздора, когда они въ послѣдній разъ были вмѣстѣ. Онъ взялъ руку Минутты и сердечно пожалъ ее; затѣмъ представилъ ему юнаго студента Ойена, который быль единственнымъ незнакомымъ ему лицомъ. Минутта отвелъ Нагеля въ сторону и шопотомъ поблагодарилъ за новыя брюки, которыя были сейчасъ на немъ надѣты; онѣ отлично подходитъ къ сюртуку, къ новому сюртуку, и будутъ носиться вмѣстѣ съ нимъ все время, всю жизнь, ахъ, да, всю его жизнь.

— Но у васъ не хватаетъ къ сюртуку жилета?

— Нѣтъ, но этого и не нужно. Вѣдь я не графъ какой-нибудь. Увѣряю васъ, что я вовсе не стою за жилетъ.

Докторъ Стенерсенъ разбилъ свои очки и теперь носилъ пенснэ безъ шнурка, отчего оно ежеминутно спадало.

— Нѣтъ, ужъ говорите, что хотите, — сказалъ онъ, — а все-таки время, въ которое мы живемъ, есть время освобожденія. Вы посмотрите только на выборы и сравните ихъ съ прежними.

Всѣ порядочно подвыпили; адьюнктъ уже сталъ изъясняться односложно, а это былъ вѣрный признакъ. Но прокуроръ Гансенъ, который навѣрно выпилъ парочку рюмокъ еще до своего прихода, началъ по обыкновенію возражать доктору и затѣялъ споръ:

Онъ, Гансенъ, соціалистъ, если можно такъ выразиться, немного болѣе требовательный. Онъ не совсѣмъ доволенъ выборами; какого же рода свободу провозглашаютъ они въ сущности? Не можетъ ли кто-нибудь объяснить ему этого? Офтедолъ въ качествѣ консерватора, вотъ и весь успѣхъ; такъ сказать, кроликъ вмѣсто быка. Чортъ бы ихъ побралъ! Да, нечего сказать, вотъ такъ времена освобожденія! Не ведетъ ли даже такой человѣкъ, какъ Гладстонъ, самую жалкую борьбу съ Парнеллемъ на моралистическихъ основаніяхъ, на смѣшныхъ основаніяхъ какой-то бифштексной морали? Да, можно сказать, то-то благопріятные признаки! Чортъ бы ихъ побралъ!

— Однако, дьявольщина, что за безсмыслица! — тотчасъ же воскликнулъ докторъ, — неужели ни въ какомъ видѣ не признавать больше морали? — Если только люди услышатъ, что нѣтъ больше морали, много найдется такихъ, которые захотятъ покуситься на нее! Людей нужно звать впередъ и привлекать къ развитію, и потому слѣдуетъ держать мораль въ почетѣ. Онъ, докторъ, высоко ставилъ Парнелля; но разъ Гладстонъ нашелъ его невозможнымъ, такъ надо же думать, что этотъ человѣкъ имѣетъ свои основанія. Да, разумѣется, слѣдуетъ исключить господина Нагеля, ихъ высокочтимаго хозяина, который едва ли согласится хотя бы съ тѣмъ, что Гладстонъ человѣкъ, по крайней мѣрѣ, чистоплотный. Ха-ха-ха, о, Господи!..

— Кстати, господинъ Нагель, — сказалъ онъ. — Вы не слишкомъ-то высоко ставите и Толстого, кажется? Право, я слышалъ отъ фрейлейнъ Килландъ, что у васъ и для него имѣется какая-то своя собственная оцѣнка.

Нагель стоялъ, разговаривая со студентомъ Ойеномъ; онъ быстро оглянулся и возразилъ:

— Я не помню, чтобы я разговаривалъ съ фрейлейнъ Килландъ объ этомъ человѣкѣ. Впрочемъ я признаю Толстого за энергичнѣйшаго дурака нашего вѣка. А затѣмъ наплевать на всю эту исторію!.. — Но тотчасъ же затѣмъ онъ прибавилъ: — Не правда ли, намъ не мѣшаетъ сегодня выражаться покрѣпче, если вы не прочь? Вѣдь мы тутъ исключительно въ мужской компаніи и затѣяли пирушку на холостую ногу. Надѣюсь, это рѣшено? Я какъ разъ сейчасъ въ такомъ настроеніи, что готовъ рычать и царапаться.

— Ну, ладно! Но если Толстой дуракъ, то до чего мы дойдемъ?

— Ахъ, давайте же высказывать свои мнѣнія! — неожиданно воскликнулъ и адьюнктъ; онъ какъ разъ дошелъ до подходящей степени опьяненія, чтобы никого не бояться и ни передъ чѣмъ не отступать. — Никакихъ стѣсненій, докторъ! Каждый долженъ высказать свое мнѣніе; напримѣръ, Штоверъ — повѣса, которому везегъ! Я это докажу… докажу!

Всѣ засмѣялись, и прошло нѣкоторое время прежде, чѣмъ явилась возможность возобновить разговоръ о Толстомъ. Не является ли Толстой однимъ изъ величайшихъ писателей свѣта? Великимъ умомъ?

Лицо Нагеля вдругъ ярко вспыхнуло:

— Великій умъ! Умъ его самого, что ни на есть, обыкновеннаго рода и качества; стоитъ только отнять отъ него его неоцѣненныя принадлежности, какъ пахаря: его рваную блузу, кожаный ремень на поясѣ, то-есть всю неуклюжую аффектацію этого человѣка, да, отнимите-ка все это: останется способный человѣкъ, ни болѣе, ни менѣе, какъ хорошо одаренный человѣкъ, пишущій книги и проповѣдующій. Книги его такъ же хороши, какъ велики, но большая часть изъ нихъ оставляетъ желать большаго по качеству скорѣе, чѣмъ по размѣру; проповѣдь его богата самопожертвованіемъ и богата рекламой; но ученіе его въ своемъ родѣ… въ своемъ родѣ его ученіе на на волосъ не умнѣе и не глубже всего аллилуйнаго кликушества Арміи Спасенія. Представьте себѣ русскаго безъ дворянства, безъ стариннаго родового титула, безъ толстовскихъ милліоновъ, — сталъ ли бы такой человѣкъ знаменитымъ, если бы обучилъ нѣсколькихъ мужиковъ сапожному дѣлу?.. Впрочемъ я вижу, что вы онѣмѣли отъ ужаса, а я вовсе этого не желаю. Лучше пошумимъ немножко! За ваше здоровье, господинъ Грогардъ!

Отъ времени до времени Нагель заставлялъ собравшееся общество чокаться съ Минуттой и вообще оказывалъ ему въ продолженіе всего вечера много вниманія. Онъ еще разъ вернулся къ вздорной исторіи, бывшей тогда, въ ихъ послѣднее свиданіе, и требовалъ, чтобы Минутта совершенно забылъ ее.

— Я по крайней мѣрѣ не испытываю ужаса, — сказалъ докторъ. Но при этомъ онъ напряженно вытянулъ голову кверху.

— Иногда у меня выходитъ какъ-то зло, когда я возражаю въ спорѣ, — продолжалъ Нагель, — и сегодня я чувствую себя особенно склоннымъ къ этому. Это происходитъ отчасти оттого, что на меня третьяго дня обрушилось нѣсколько непріятностей, которыя я долженъ былъ пережить, отчасти же отъ печальной погоды, которую я не въ состояніи переносить. Господинъ докторъ, вы, конечно, понимаете это лучше всякаго другого и простите меня; и это хорошо, потому что иначе вы могли бы найти меня слишкомъ нетерпимымъ, особенно въ виду того, что я хозяинъ… Но вернемся къ Толстому: я никакъ не могу признать его умъ болѣе глубокимъ, чѣмъ, напримѣръ, умъ генерала Бутса. Оба являются глашатаями идей; не мыслителями, а глашатаями. Они берутъ уже существующій матеріалъ, популяризируютъ мысль, которую находятъ уже готовой, перекладываютъ ее для народа, удешевляя ее, и изумляютъ міръ. Но, милостивые государи переложеніе стоитъ дѣлать лишь съ барышомъ. Толстой же производитъ его съ умопомрачительнымъ убыткомъ. Были однажды два друга, которые побились объ закладъ. Одинъ поставилъ двѣнадцать шиллинговъ и взялся на разстояніи двадцати шаговъ вышибить орѣхъ изъ руки другого, не повредивъ руки. Хорошо. Вотъ онъ кидалъ, кидалъ скверно и кончилъ тѣмъ, что блистательно изранилъ всю руку. Другой наконецъ застоналъ и закричалъ изо всѣхъ силъ: «ты проигралъ закладъ, давай двѣнадцать шиллинговъ!» И получилъ двѣнадцать шиллинговъ! Хе-хе-хе, подавай сюда двѣнадцать шиллинговъ! закричалъ онъ. И получилъ ихъ.. Богъ мнѣ свидѣтель, когда я читаю мысли Толстого когда слышу его благонамѣренныя разглагольствованія о морали и немного переношусь въ міръ рефлексовъ этого идеальнаго графа, у меня такое впечатлѣніе, словно я жую сѣно. Эта кричащая добродѣтель, которая никогда не смолкаетъ, это грубое усердіе, которое дѣлаетъ міръ, исполненный радостей, такимъ же плоскимъ, какъ противенъ, эта брыжжущая слюною нравственность прежде столь жизнерадостнаго сердца, эта хвастливая мораль, которая чванится собою и выставляется при всякомъ случаѣ напоказъ, — увѣряю васъ, что все это заставляетъ меня внутренно краснѣть за него. Это звучитъ нахально: графъ заставляетъ краснѣть агронома, но что же дѣлать, если это такъ?.. Я никогда не сказалъ бы этого, если бы Толстой былъ юношей, который преодолѣвалъ бы искушенія и выдерживалъ бы борьбу за то, чтобы проповѣдывать добродѣтель и жить въ чистотѣ; но вѣдь этотъ человѣкъ — старикъ, источники жизни въ немъ уже изсохли, въ немъ нѣтъ уже и слѣда страстей. Но могутъ мнѣ сказать, — это не относится къ самому его ученію? Милостивые государи, это именно къ нему-то и относится. Очерствѣвъ и отупѣвъ отъ старости, пресытившись и огрубѣвъ отъ наслажденій, идутъ къ молодому человѣку и говорятъ ему: воздерживайся! И молодой человѣкъ прислушивается, вникаетъ и признаетъ, что сіе есть дѣйствительно отъ Бога, и все-таки молодой человѣкъ не воздерживается, а великолѣпно грѣшитъ себѣ цѣлыхъ сорокъ лѣтъ. Таковъ законъ природы! Но когда минетъ сорокъ лѣтъ и молодой человѣкъ самъ становится старикомъ, то и онъ сѣдлаетъ свою бѣлую, бѣлую клячу и выѣзжаетъ съ высоко поднятымъ знаменемъ въ костлявыхъ рукахъ и при громкомъ звукѣ трубъ возвѣщаетъ, въ назиданіе всему міру, отреченіе юношамъ! Да, это вѣчно повторяющаяся комедія! Толстой меня забавляетъ. Я въ восторгѣ отъ того, что этотъ старикъ можетъ дѣлать еще такъ много добра. Въ концѣ концовъ онъ все же дѣйствуетъ во славу Божію! Но что нѣсколько ограничиваетъ мое колоссальное благоговѣніе передъ этимъ человѣкомъ, такъ это то, что онъ ни болѣе, ни менѣе, какъ только повторяетъ много разъ уже продѣланное раньше его многими старцами и что не разъ будетъ продѣлано многими старцами и послѣ него; онъ такъ зауряденъ. Но, несмотря на заурядность, онъ все же классиченъ: онъ относится къ извѣстному классичекому типу обыкновеннаго подражателя, и, какъ и все классическое, — безусловно все, — отчаянно-скученъ, какъ отчаянно-скучна всякая обыкновенная классическая добродѣтель, ergo — Толстой скученъ! Ну, да это особая статья. Однако онъ поэтому именно и имѣетъ такое значеніе, то-есть имѣетъ значеніе какъ скучный и обыкновенный старикъ.

— Дайте мнѣ только напомнить вамъ, чтобы покончить съ этимъ вопросомъ, — что Толстой показалъ себя истиннымъ другомъ униженныхъ и угнетенныхъ; и это, по вашему, не имѣетъ значенія? Укажите же мнѣ хоть одного изъ насъ, который бы согласился занять такое скромное мѣсто въ обществѣ, какъ онъ! Довольно высокомѣрная, по моему, манера судитъ объ ученіи Толстого, причисляя это ученіе въ ученіямъ всякихъ дураковъ и сумасшедшихъ только потому, что самъ ему не слѣдуешь. Я бы желалъ одного, чтобы побольше было такихъ обыкновенныхъ и скучныхъ дѣятелей на свѣтѣ. Людей съ такимъ сердцемъ, какъ у Толстого, обыкновенно не обвиняютъ въ томъ, что они очерствѣли; я еще никогда этого не слыхивалъ. Насколько я понимаю, они именно потому и могутъ приносить личныя жертвы, о которыхъ упоминали и вы, что сердца ихъ горячи и юны.

— Браво, докторъ! — заревѣлъ опять адьюнктъ, голова котораго горѣла какъ въ огнѣ. — Браво! Только скажите это еще жестче, скажите это грубо! Каждый можетъ высказать свое мнѣніе. Высокомѣрная манера судить, вѣрно! высокомѣрная манера съ вашей стороны. Я это докажу!…

— Нѣтъ, послушайте, — сказалъ Нагель смѣясь. — Давайте лучше выпьемъ прежде за ваше здоровье!.. Вы должны бы принести возраженіе покрѣпче, защищаться сильнѣе. Я не очень-то вѣжливъ? Да, въ этомъ вы правы, не очень! Ну, зато вы должны постараться достойно отомстить мнѣ. Неужели вы въ самомъ дѣлѣ хотите утверждать, докторъ, что есть что-нибудь достойное удивленія въ томъ, что человѣкъ отдаетъ десятки рублей, а удерживаетъ милліоны? Я не понимаю хода вашего мышленія, да и не одного вашего, а всѣхъ; я, должно быть, иначе созданъ, и если бы у меня потребовали за это даже моей жизни, я никакъ не могу восхищаться тѣмъ, что кто-нибудь, а тѣмъ болѣе милліонеръ, раздаетъ милостыню.

— Это вѣрно! — замѣтилъ прокуроръ, кивая. — Я соціалистъ, это моя основная точка.

Но это раздражило доктора, который повернулся къ Нагелю и воскликнулъ:

— Нельзя ли васъ спросить, имѣете ли вы дѣйствительно вѣрныя свѣдѣнія, много ли и въ какихъ именно размѣрахъ раздаетъ Толстой милостыню въ день и въ годъ? Вѣдь и въ мужской компаніи не мѣшаетъ установить границы того, что можно и чего нельзя говорить!

— Что касается Толстого, — возразилъ Нагель, — то дѣло обстоитъ такъ: слѣдуетъ установить нѣкоторыя границы того, что я могу уступить! На какомъ основаніи взваливаетъ онъ на свою жену вину въ томъ, что онъ не даетъ больше! Хе-хе-хе… ну, да ужъ такъ и быть, оставимъ это… Но послушайте: неужели люди дѣйствительно даютъ извѣстную сумму потому, что они добры или надѣются совершить хорошій, нравственный поступокъ? Какимъ грубымъ и наивнымъ кажется мнѣ такое представленіе! Есть люди, которые иначе не могутъ поступать, которые должны давать. Почему? Потому что давая они испытываютъ физическое наслажденіе. Они поступаютъ такъ не въ силу логическаго разсчета, они даютъ тайкомъ, имъ отвратительно дѣлать это открыто, потому что это отняло бы извѣстную часть удовольствія: они совершаютъ это, крадучись, дрожащими, торопливыми руками и чувствуютъ при этомъ неизреченное блаженство, котораго не понимаютъ сами. Внезапно ихъ осѣняетъ сознаніе, что имъ слѣдуетъ отдать что-нибудь; это сознаніе проникаетъ къ нимъ въ грудь въ видѣ особаго чувства, въ видѣ мгновеннаго, необычайнаго содроганія, потрясающаго ихъ душу и наполняющаго глаза ихъ слезами. Они даютъ не по добротѣ, а по внутренней потребности. во имя личнаго своего благополучія; таковы нѣкоторые люди! О щедрыхъ людяхъ говорятъ съ какимъ-то изумленіемъ… Я, какъ уже сказалъ, вѣроятно иначе созданъ, чѣмъ другіе люди, но я не удивляюсь щедрости. Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ. Кому же, чортъ возьми, пріятнѣе взять, чѣмъ отдать? Нельзя ли спросить, есть на землѣ хоть единое дитя человѣческое, которому не было бы пріятнѣе облегчить нужду, чѣмъ создать ее? Сошлюсь на васъ самихъ, господинъ докторъ: вы недавно дали пять кронъ лодочнику: вы сами это разсказали, я это слышалъ отъ васъ самихъ. Ну, а зачѣмъ вы дали ему эти пять кронъ? Ужъ, разумѣется, не для того, чтобы сдѣлать богоугодное дѣло; это вамъ совершенно и въ голову не приходило; можетъ быть, деньги вовсе и не такъ нужны были этому человѣку: но все-таки вы это сдѣлали! И вы совершенно уступили въ ту минуту извѣстному смутному чувству потребности что-нибудь отдать изъ своихъ рукъ и порадовать другого… По моему — подымать шумъ изъ-за человѣческой благотворительности, это такъ нищенски, такъ несказанно жалко. Въ одинъ прекрасный день вы идете по улицѣ при такой-то погодѣ, встрѣчаете такихъ-то людей; все это постепенно вырабатываетъ въ васъ такое-то настроеніе. Вдругъ вы замѣчаете лицо, дѣтское лицо, лицо нищаго, — скажемъ, лицо нищаго, — которое заставляетъ васъ содрогнуться; особенное чувство пронизываетъ вашу душу, и, топнувъ ногой, вы останавливаетесь. Это лицо задѣло въ васъ какую-то необычайно чувствительную струну, вы заманиваете нищаго въ первую подворотню, и суете ему въ руку десятикронную монету. Выдай меня только, скажи только одно слово — и я тебя убью! шепчете вы, скрежещете зубами и плачете, пока говорите, отъ наплыва бурнаго и пылкаго чувства. Такъ дорожитъ иной человѣкъ тѣмъ, чтобы остаться неизвѣстнымъ. И это можетъ повторяться день за днемъ, такъ что часто изъ-за этого человѣкъ впадаетъ въ горькую нужду и остается безъ единаго хеллера въ карманѣ… Господа, это не мои черты, я надѣюсь, вы этого и не думаете: но я знаю одного человѣка, и еще другого человѣка; да, я знаю двухъ человѣкъ, которые такъ ужъ устроены… Они даютъ, потому что не могутъ не давать, вотъ и все, баста! Отсюда я дѣлаю исключеніе въ пользу жадныхъ. Жадные и скупые дѣйствительно приносятъ жертву, когда даютъ что-нибудь. Это не подлежитъ никакому сомнѣнію, и вотъ почему я и говорю, что такіе люди за одинъ грошъ, который они съ трудомъ выжимаютъ изъ себя, болѣе достойны уваженія, нежели вы, или онъ, или я, которые съ удовольствіемъ швыряемъ нуждающемуся крону. Передайте мой привѣтъ Толстому и скажите ему, что за всю его противную показную доброту я не дамъ ни одного хеллера… до тѣхъ поръ, пока онъ не раздастъ всего, что у него есть; да и тогда это еще вопросъ… Впрочемъ прошу извинить меня, если я обидѣлъ кого-нибудь изъ васъ, господа. Пожалуйста, возьмите еще сигарку, господинъ Грогардъ. За ваше здоровье, докторъ!

Пауза.

— Какъ вы думаете, сколькихъ вы за всю свою жизнь обратили въ истинную вѣру? — спросилъ докторъ.

— Браво! — воскликнулъ адьюнктъ. — Браво отъ адьюнкта Гольтона!

— Я? — спросилъ Нагель. — Нѣтъ, я не обращаю никого, положительно никого. Къ сожалѣнію, мнѣ не хватаетъ желающихъ. Ахъ, нѣтъ, если бы мнѣ пришлось существовать обращеніемъ людей въ истинную вѣру, я бы навѣрно издохъ очень скоро. Но я никакъ не могу постичь, какъ можетъ быть, что всѣ люди не судятъ о вещахъ такъ, какъ я. Слѣдовательно, именно я-то навѣрно и не правъ. Впрочемъ не совсѣмъ правъ; не можетъ быть, чтобы я былъ совсѣмъ не правъ.

— Однако, я еще не слыхалъ, чтобы вы признавали что-либо, будь то человѣкъ или какая бы то ни было вещь. Интересно было бы знать, есть ли хоть кто-нибудь, кѣмъ бы вы дорожили.

— Такъ позвольте объяснить вамъ, — возразилъ Нагель. — Вопросъ будетъ исчерпанъ въ двухъ словахъ. Вы хотѣли, должно быть, вотъ что сказать: послушайте-ка, онъ никого не считаетъ достойнымъ вниманія, онъ — воплощенное самомнѣніе, онъ никѣмъ не дорожитъ! Это заблужденіе. Умъ мой не задается многимъ, не стремится далеко. Дѣло въ слѣдующемъ: я могъ бы перечислить сотни и сотни тѣхъ обыкновенныхъ, признанныхъ великихъ людей, которые наполняютъ міръ своей шумной извѣстностью. Уши мои полны ими. Но я бы предпочелъ назвать двухъ, четверыхъ, шестерыхъ величайшихъ героевъ духа, полубоговъ, избранныхъ творцовъ, а затѣмъ во всемъ иномъ придерживаться никому неизвѣстныхъ, своеобразныхъ, тонкихъ геніевъ, о которыхъ никогда и рѣчи нѣтъ, которые недолго живутъ и умираютъ юными и неизвѣстными. Очень можетъ быть, что я могъ бы назвать и соотвѣтственное число такихъ; это мой вкусъ. Въ одномъ только я увѣренъ: Толстого я бы позабылъ упомянутъ.

— Послушайте, — сказалъ докторъ, отражая удары, дабы положить конецъ спору; при этомъ онъ сильно пожималъ плечами, — неужели вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что человѣкъ могъ бы получить такую всемірную славу, какъ Толстой, не будучи существомъ высшаго разряда? Весьма забавно послушать васъ, но позвольте мнѣ высказать вамъ мое мнѣніе: то, что вы сказали — просто безсмыслица, вы мелете вздоръ; чортъ бы меня побралъ, если это не правда! Не правда ли, вѣдь мы условились высказывать наши мнѣнія безъ прикрасъ… тѣмъ болѣе, что вы сами приняли такой тонъ?

— Конечно, именно такъ! И вы совершенно правы въ томъ, что я наболталъ слишкомъ много ерунды. Но что такое я хотѣлъ сказать? Итакъ, всемірная слава Толстого должна служить доказательствомъ метанія его духа? Почему? Вѣдь слава Толстого ничего не означаетъ, кромѣ его популярности, а чтобы достичь популярности, необходимо обладать нѣкоторой степенью глупости, моральной, душевной глупости; нужно просто… Я вижу, господинъ докторъ, что вами овладѣваетъ нетерпѣніе, и въ этомъ вы опять-таки правы: я, дѣйствительно, непріятный хозяинъ. Но я теперь исправлюсь, вотъ увидите… Скажите-ка, господинъ Ойенъ, у васъ, кажется, пустой стаканъ? Отчего, ради всего святого, вы не пьете?

Дѣло въ томъ, что студентъ Ойенъ во все время разговора сидѣлъ неподвижно, словно стѣна, и прислушивался; едва ли проронилъ онъ хоть одно слово. Глаза его были пытливо прищурены, а уши онъ буквально насторожилъ. прислушиваясь. Молодой человѣкъ выказывалъ сильнѣйшій интересъ. Ходили слухи, что онъ — какъ и другіе студенты — въ продолженіе каникулъ писалъ романъ.

Явилась Сара съ докладомъ, что ужинъ поданъ. Прокуроръ, сидѣвшій на своемъ стулѣ, наклонившись впередъ, внезапно вытаращилъ глаза и взглянулъ на нее, а когда она вышла за дверь, онъ вскочилъ, догналъ ее на лѣстницѣ и сказалъ съ восхищеніемъ:

— Сара, на тебя прямо пріятно посмотрѣть, надо въ этомъ признаться!

Затѣмъ онъ вернулся и усѣлся на свое прежнее мѣсто съ такимъ же сосредоточеннымъ видомъ, какъ и раньше. Онъ былъ сильно пьянъ. Когда докторъ Стенерсенъ наконецъ обрушился на него за его соціализмъ, онъ уже былъ совсѣмъ не въ состояніи защищаться. Да, хорошъ соціалистъ, нечего сказать! Живодеръ онъ, жалкая посредственность, человѣкъ ни то, ни се, юристъ, живущій распрями другихъ и заставляющій платить себѣ за то, что учиняетъ сутяжничеству правосудіе, законное правосудіе! И такой-то, видите ли, туда же — соціалистъ!

— Да, но въ принципѣ, въ принципѣ, — возражалъ прокуроръ.

— Да, принципъ! — докторъ съ величайшимъ глумленіемъ отозвался о принципахъ прокурора Гансена. Пока мужчины спускались внизъ, въ столовую, онъ отпускалъ одну рѣзкость за другой, высмѣивая Гансена какъ прокурора, и нападалъ на самую сущность соціализма. Докторъ былъ либераломъ съ плотью и кровью, а не разиней-соціалистомъ. Что такое соціальный принципъ? Къ чорту его! Теперь докторъ усѣлся на своего любимаго конька: соціализмъ, коротко говоря, есть просто идея мести низшихъ классовъ. И смотрѣть на соціализмъ, какъ на какое-то движеніе впередъ! Толпа слѣпыхъ и глухихъ животныхъ, которые, высуня языкъ, бѣгаютъ за своими вожаками. Видятъ ли они, ну, хоть кончикъ своего носа? Нѣтъ, не видятъ! Если бы они хоть это видѣли, они перешли бы къ либераламъ и добивались бы чего-нибудь практическаго вмѣсто того, чтобы всю свою жизнь лежать на боку и пускать слюну во снѣ. Фу! Возьмемъ любого изъ вожаковъ соціалистовъ, — какого это рода люди? Ободранные, тощіе парни, сидящіе на деревянныхъ скамейкахъ по своимъ чердакамъ и пишущіе трактаты объ усовершенствованіи міра! Они, разумѣется, могутъ быть отличными людьми; кто можетъ сказать что-нибудь противъ Карла Маркса? Но тѣмъ не менѣе этотъ самый Марксъ сидитъ себѣ и вычеркиваетъ изъ міра бѣдность… теоретически. Мозгъ его продумалъ каждый родъ нищеты, каждую ступень бѣдности, его сердце вмѣстило страданія всего человѣчества. И вотъ онъ мокаеть перо въ чернила и, горя вдохновеніемъ, исписываетъ страницу за страницей, наполняетъ всю землю числами, отнимаетъ у богатыхъ и раздаетъ бѣднымъ, распредѣляетъ суммы, перевертываетъ вверхъ дномъ всю экономику міра, швыряетъ милліоны оторопѣлой нищетѣ… все по наукѣ, теоретически! И въ концѣ концовъ обнаруживается, что въ простотѣ сердечной вы въ самой основѣ исходили изъ невѣрнаго принципа: изъ равенства людей! Фу! Да, это ужъ дѣйствительно невѣрный принципъ! И все это вмѣсто того, чтобы сдѣлать что-нибудь полезное и пополнитъ пробѣлы реформаторской работы истинныхъ демократовъ, удовлетворить нуждамъ и потребностямъ народа…

Голова доктора горѣла также все сильнѣе и сильнѣе; онъ пересыпалъ свою рѣчь цитатами и доказательствами. За столомъ пошло еще хуже; было выпито очень много шампанскаго и настроеніе стало дикимъ; самъ Минутта, сидѣвшій возлѣ Нагеля и до сихъ поръ молчавшій, теперь вмѣшивался въ разговоръ со своими замѣчаніями. Адьюнктъ сидѣлъ неподвижно и во все горло кричалъ о томъ, что его одежду запачкали яичницей и лишили его возможности двигаться; онъ былъ совершенно безпомощенъ; но когда Сара пришла обтереть его, прокуроръ подалъ всей компаніи идею привлечь ее въ свой кругъ; онъ схватилъ ее на руки и поднялъ съ нею ужаснѣйшую суматоху. Весь столъ разразился бѣшенымъ шумомъ.

Между тѣмъ Нагель потребовалъ еще корзину шампанскаго къ себѣ въ комнату; вскорѣ встали изъ-за стола. Адьюнктъ и прокуроръ отправились рука объ руку, распѣвая отъ избытка веселья, а докторъ снова сердитымъ тономъ сталъ распространяться о принципѣ соціализма; но на лѣстницѣ онъ имѣлъ несчастье уронить свое пенснэ; оно упало, должно быть, ужъ въ десятый разъ и наконецъ разбилось. Оба стекла разлетѣлись вдребезги. Онъ сунулъ оправу въ карманъ и вмѣстѣ съ тѣмъ ослѣпъ на весь вечеръ. Это раздражало его, и онъ еще сильнѣе горячился; разгнѣванный, сѣлъ онъ возлѣ Нагеля и сказалъ:

— Если я не ошибаюсь, вы не питаете полнѣйшаго презрѣнія къ Арміи Спасенія? Это не только вредный наростъ по вашему мнѣнію?

Онъ сказалъ это совершенно серьезно и ожидалъ отвѣта. Послѣ короткой паузы онъ прибавилъ, что послѣ перваго ихъ разговора. — это было какъ разъ на похоронахъ Карльсена, — онъ получилъ такое впечатлѣніе, будто Нагель дѣйствительно готовъ отстаивать такую безсмыслицу.

— Я отстаиваю религіозную жизнь въ человѣкѣ, — возразилъ Нагель. — А почему? Потому что она является фактомъ. При этомъ я не отстаиваю спеціально христіанство, вовсе нѣтъ, а именно — религіозную жизнь. Вы тогда сказали, что слѣдуетъ повѣсить всѣхъ богослововъ. Отчего? спросилъ я. Потому что роль ихъ уже сыграна, отвѣтили вы. Въ этомъ-то я съ вами и не согласился. Религіозная жизнь есть неоспоримый фактъ. Турокъ восклицаетъ: великъ Аллахъ! и умираетъ за это убѣжденіе; норвежецъ повергается ницъ передъ алтаремъ еще и теперь, въ наши дни пьетъ кровь Христа. Какой-нибудь народъ боготворитъ колокольчикъ и свято умираетъ въ этой вѣрѣ. Главное дѣло не въ томъ, во что вѣрятъ, а какъ вѣрятъ.

— Мнѣ прямо оскорбительно слышать отъ васъ подобный вздоръ. Вѣдь я, собственно говоря, не знаю васъ; но мнѣ казалось, что вы по многимъ признакамъ радикальнѣе всякаго другого; въ данномъ же случаѣ какъ разъ наоборотъ. Я, право, даже не разъ спрашиваю себя: не тайный ли вы консерваторъ, по существу? Богословіе и теологическія книги ежедневно разрушаются научной критикой; одинъ писатель за другимъ выступаетъ со своими изслѣдованіями и разсужденіями, доказывающими всю ихъ несостоятельность коротко и ясно, и все-таки вы не соглашаетесь съ тѣмъ, что вся эта комедія ничего не стоитъ! Не понимаю вашего образа мыслей!

— Положимъ, господинъ докторъ, что твердо противопоставить торжествующему либерализму свое собственное мнѣніе, — вѣдь это то же, въ сущности, немножко радикально? Ну, да оставимъ это! Но я несогласенъ и съ тѣмъ, что вы сказали о критикѣ. Критикъ беретъ метафизическій вопросъ на кончикъ вилки и пишетъ о немъ «коротко и близоруко». Кстати; бывали вы когда-нибудь на конной ярмаркѣ? Присутствовали вы когда-нибудь при томъ, какъ мѣняются лошадьми? Нѣтъ? Да, мы хотѣли говорить о критикѣ, объ этихъ язвительныхъ и высокоталантливыхъ булавочныхъ уколахъ метафизическаго міра. Что вы думаете объ этомъ? Я думаю, что это — дешевое, невѣжественное крючкотворство, мужицкая логика. На страницѣ 34 пасторъ Хъельмъ говоритъ то-то и то-то, на страницѣ же 108, наоборотъ, пасторъ Хъельмъ говоритъ то-то и то-то, такова-то логика пастора Хъельма! Мнѣ думается, это въ высшей степени узко и близоруко! Мы отлично понимаемъ, что подразумѣвалъ человѣкъ какъ на той, такъ и на другой страницѣ; но нужно уличить его въ противорѣчіи, поймать его на словѣ. Съ этой китайской спичечной работой человѣкъ наперекоръ смыслу доходитъ до того, что называетъ причастіе комедіей.

— Что же, по вашему, думать?

— То, что оно составляетъ неоспоримый фактъ! И какая, въ сущности, прибыль, — простите впрочемъ, если я васъ уже спрашивалъ объ этомъ, — какая собственно прибыль, говоря чисто практически, въ томъ, чтобы отнять у жизни всю ея поэзію, всю грезу ея, всю ея чудную мистику, весь ея обманъ? Что такое правда? Знаете ли вы это? Только посредствомъ символовъ и двигаемся мы впередъ, и только, шагнувъ впередъ черезъ символъ, мы упраздняемъ этотъ символъ… Это для васъ, разумѣется, недостаточно радикально. Ну, да какъ хотите!.. Но я надоѣлъ вамъ, господинъ докторъ? Впрочемъ не будемъ забывать стакановъ.

Докторъ всталъ и прошелся по комнатѣ. Онъ сердито посмотрѣлъ на коврикъ, лежавшій, весь скомканный, у двери; онъ даже опустился на колѣни, чтобы расправить его.

— Право, ты могъ бы мнѣ одолжить свои очки, Гансенъ, разъ ты только сидишь и дремлешь, — сказалъ онъ рѣшительно внѣ себя.

Гансенъ однако не хотѣлъ давать своихъ очковъ, и докторъ съ неудовольствіемъ отъ него отвернулся.

— Да, это безсмыслица: что правда, то правда, все это въ сущности ни болѣе, ни менѣе какъ дрянь, если смотрѣть съ вашей точки зрѣнія.

Онъ снова, сѣлъ возлѣ Нагеля.

— Можетъ быть, вы во многомъ и правы. Вы только посмотрите на Гансена, ха-ха-ха; да, прости, что я имѣю смѣлость смѣяться надъ тобою, Гансенъ, прокуроръ и соціалистъ Гансенъ. Не долженъ ли ты втайнѣ испытывать извѣстную радость каждый разъ, когда два добрыхъ гражданина вступаютъ въ ссору и затѣваютъ процессъ другъ противъ друга, а? Нѣтъ, ты поди-ка да полюбовно помири ихъ въ самомъ началѣ, да ни одного шиллинга не бери за это! А въ слѣдующую субботу отправляйся на рабочее собраніе и произнести рѣчь о соціалистическомъ государственномъ устройствѣ передъ двумя мастеровыми да однимъ мясникомъ. Каждый долженъ имѣть доходъ сообразно со своими способностями, сказалъ бы ты; все должно быть такъ великолѣпно устроено, чтобы никто не терпѣлъ несправедливости. Но вотъ встаетъ мясникъ, накажи меня Богъ, геній въ сравненіи со всѣми вами; итакъ онъ встаетъ и говоритъ: я обладаю извѣстной способностью вести оптовую торговлю, но въ отношеніи работоспособности я не болѣе, какъ бѣдный мясникъ, говоритъ онъ. Что тогда: не будешь ли ты стоять блѣдный и взбѣшенный, а, баранья твоя голова?… Да, храпи себѣ, храпи, ты это лучше всего умѣешь, храпи себѣ вовсю! — Докторъ былъ теперь уже сильно пьянъ, языкъ у него заплетался, и онъ косилъ глазами. Послѣ нѣкотораго перерыва онъ снова обратился къ Нагелю и прибавилъ мрачно: — Я впрочемъ нахожу, что не одни только теологи должны покончить съ собою. Нѣтъ, чортъ меня побери, всѣ мы должны бы это сдѣлать; истребить людей и предоставить землѣ вертѣться на своей оси.

Нагель стоялъ съ Минуттой. Докторъ не получилъ отвѣта; онъ разсердился и громко крикнуль;

— Слышите, что я говорю? Мы всѣ должны бы покончить съ собою, говорю я, и вы, конечно, вы тоже!

И докторъ при этомъ имѣлъ необычайно свирѣпый видъ.

— Да, — откликнулся Нагель, — я тоже думалъ объ этомъ. Но что касается меня, у меня не хватаетъ мужества. — Пауза. — Итакъ, я говорю прямо, что у меня не хватаетъ на это мужества; если бы у меня въ одинъ прекрасный день хватило мужества, у меня готовъ пистолетъ. На всякій случай, я ношу его съ собою.

И онъ при этомъ вынулъ изъ жилетнаго кармана маленькую аптечную склянку и поднялъ ее кверху. Склянка была полна лишь наполовину — Настоящая синильная кислота, прозрачная какъ вода! — сказалъ онъ. — Но у меня никогда не хватитъ мужества; это для меня слишкомъ трудно… Господинъ докторъ, вы, конечно, можете сказать мнѣ, довольно ли этого количества? Я половину яда уже использовалъ раньше на одномъ животномъ, и подѣйствовалъ онъ превосходно. Краткая борьба, нѣсколько свирѣпыхъ гримасъ, двѣ-три судороги, вотъ и все; конецъ въ три мгновенія ока.

Докторъ взялъ бутылочку, посмотрѣлъ на нее, тряхнулъ ее раза два и сказалъ:

— Этого достаточно, болѣе, чѣмъ достаточно…. Я бы собственно говоря долженъ былъ отнять у васъ эту скляночку; но разъ у васъ не хватаетъ мужества, то….

— Нѣтъ, у меня не хватаетъ мужества.

Пауза. Нагель снова сунулъ скляночку въ карманъ.

Докторъ все больше и больше тяжелѣлъ и опускался; онъ отпивалъ изъ своего стакана. оглядывался мертвыми глазами, плевалъ на полъ. Вдругъ онъ вскрикнулъ, обращаясь въ адьюнкту:

— Эй, до какой точки ты дошелъ, Гольтонъ? Ты можешь выговорить «ассоціація идей», а?… Я не могу больше… Спокойной ночи!

Адьюнктъ открылъ глаза, слегка потянулся, всталъ и подошелъ къ окну: тамъ онъ остановился и сталъ глядѣть на улицу. Когда разговоръ зашелъ о чемъ-то другомъ, онъ первый подалъ примѣръ всему собранію: незамѣтнымъ образомъ прокрался онъ вдоль стѣны, открылъ дверь и проскользнулъ въ нее, прежде чѣмъ кто-нибудь успѣлъ это замѣтить. Адьюнктъ Гольтонъ имѣлъ обыкновеніе такъ покидать компанію.

Минутта всталъ и хотѣлъ также уйти, но, когда его попросили еще немножко посидѣть, онъ остался. Прокуроръ Гансенъ спалъ. Трое оставшихся трезвыми, студентъ Ойенъ, Минутта и Нагель, начали теперь разговоръ о литературѣ. Докторъ слушалъ съ полуоткрытыми глазами и не говоря ни слова. Вскорѣ и онъ заснулъ.

Студентъ былъ очень начитанъ и стоялъ за Мопассана: надо сознаться, что Мопассанъ до самаго дна изслѣдовалъ тайну женской натуры и что какъ писатель о любви онъ неподражаемъ. Какое искусттво въ описаніяхъ, какое удивительное знаніе человѣческаго сердца! Но Нагель сталъ спорить: шумно смѣясь, онъ сталъ стучать по столу, кричать: онъ безъ разбора нападалъ на всѣхъ писателей, раздѣлывалъ ихъ на-чисто и щадилъ лишь немногихъ. Грудь его такъ и ходила отъ горячности и пѣна показывалась на губахъ.

— Писатели! Хе-хе, да, нечего сказать, очень глубоко заглянули они въ сердце человѣческое! Что собственно представляютъ они собою. писатели, эти преисполненныя важности существа, которыя сумѣли завладѣть такимъ значеніемъ въ современной жизни, что они такое? Сыпь, короста на общественномъ тѣлѣ, раздражительные, опухшіе прыщи на подбородкѣ, съ которыми нужно нѣжно обращаться, прикасаться къ которымъ можно лишь съ осторожностью и осмотрительностью, потому что они не терпятъ грубаго обращенія! Да, о писателяхъ нужно непремѣнно шумѣть, въ особенности о глупѣйшихъ изъ нихъ, о тѣхъ, которые наименѣе человѣчески развиты, о старичкахъ домовыхъ; а не то они тотчасъ начинаютъ брюжжать и собираются за границу! Хе-хе, за границу, да! Ахъ, ты, Господи, что за дивная комедія! А если найдется писатель, дѣйствительно вдохновенный, пѣвецъ, у котораго музыка поетъ въ груди, то можно поклясться чортомъ, что его поставятъ много ниже этихъ грубыхъ писателей-профессіоналовъ, которые продаютъ горькую распивочно и на выносъ. Да, да, вѣдь это толпа… это — большинство… а ему горечь по вкусу!.. Ну, онъ, Нагель, не знатокъ, онъ простой агрономъ съ лошадиными вкусами, а потому онъ не претендуетъ имѣть въ своей сторонѣ хотя бы пятьдесятъ человѣкъ. Ему уже однажды случилось попасть впросакъ, высказавшись о Шекспирѣ. Однажды, на вечернемъ собраніи. Да, онъ, дѣйствительно, читалъ Шекспира; онъ рѣшилъ достичь вершины образованности, это было для него вопросомъ чести, а потому онъ прочелъ Шекспира. Но онъ нашелъ Шекспира до жалости вялымъ, а поклонниковъ его очень, очень невзыскательными. На такія слова отозвался спеціалистъ, всталъ и гнѣвно сказалъ: «Да, это только ваше личное мнѣніе, но это еще не доказываетъ, чтобы это было мнѣніемъ всего свѣта!» Хе-хе, это не мнѣніе всего свѣта, сказалъ онъ. Боже милосердный, что за комикъ! Нѣтъ, ужъ, конечно, это не мнѣніе всего свѣта, но что же изъ этого? Что ему, Нагелю, за дѣло, если пятьдесятъ тысячъ дипломированныхъ имѣютъ иное мнѣніе, чѣмъ онъ? Что ему до того, что человѣчество считаетъ краснымъ то, что ему кажется чернымъ?… Ну, то же самое и съ Мопассаномъ. Господи Боже! Человѣкъ писалъ много о любви; разумѣется, его книги раскупались нарасхватъ; что правда, то правда. Ахъ, насколько онъ понимаетъ, есть другая, маленькая, яркая звѣздочка, истинный поэтъ, Альфредъ де-Мюссе, у котораго любовь является не высиженной по рутинѣ, а тончайшей, весеннею пѣснью въ созданномъ имъ человѣкѣ, нѣтъ, у котораго слова буквально пылаютъ въ строчкахъ, — этотъ писатель, можетъ быть, не имѣетъ на своей сторонѣ и половины тѣхъ выкроенныхъ по шаблону людей, которые поклоняются Мопассану, этому ничтожеству съ необычайно грубой и бездушно чувственной поэзіей.

Нагель перешелъ всѣ границы. Онъ нашелъ поводъ обрушиться и на Виктора Гюго; впрочемъ, и всѣхъ великихъ писателей міра, онъ рѣшилъ послать къ чорту! Да, просто-на-просто послать къ чорту! Нельзя ли ему выступить съ однимъ, единственнымъ образчикомъ пустой и трескучей поэзіи Гюго? Ну, внимайте: «Да, будетъ сталь твоя такъ же остра, какъ и твое послѣднее нѣтъ!» Да, какъ вамъ это нравится? не чудно ли это звучитъ? Что скажетъ объ этомъ господинъ Грогардъ?

При этомъ Нагель остановилъ на Минуттѣ проницательный взглядъ. Онъ продолжалъ пристально смотрѣть на него и еще разъ повторилъ, не сводя глазъ съ Минутты, эту строчку Виктора Гюго. Минутта не отвѣчалъ; голубые глаза его страшно широко открылись, и онъ въ смущеніи отпилъ большой глотокъ изъ своего стакана.

— Да, вѣдь этотъ стихъ вовсе не такъ ужъ невозможенъ, — обратился къ нему студентъ.

Нагель снова заговорилъ: — Такъ? Значить, не такъ ужъ невозможенъ? При всемъ томъ, какъ ни скверно я его продекламировалъ, онъ все же оказываетъ свое дѣйствіе? Вотъ, поди жъ ты! Нѣтъ, въ такомъ случаѣ ему слѣдовало бы произнести его иначе! Ему, собственно говоря, слѣдовало бы встать, помѣститься у двери и оттуда изрыгнуть эту драгоцѣнную поэзію поверхъ головъ всѣхъ присутствующихъ. Да, для того, чтобы представить Виктора Гюго въ его настоящемъ видѣ, его слѣдуетъ читать большимъ, сочно жующимъ ртомъ, иначе духъ его, такъ сказать, испаряется изъ его произведеній… Ну, да не стоитъ больше говорить о Викторѣ Гюго, вѣчная ему память! За ваше здоровье!

Они выпили.

— Вы назвали Ибсена, — продолжалъ, все еще горячась, Нагель. — Но, по его мнѣнію, въ Норвегіи есть только одинъ писатель и это не Ибсенъ. Нѣнъ, только не онъ. Объ Ибсенѣ говорятъ какъ о мыслителѣ; но не слѣдуетъ ли дѣлать маленькую разницу между популярнымъ разсужденіемъ на какую-нибудь тему и истиннымъ мышленіемъ? Говорятъ о славѣ Ибсена, прожужжали намъ уши его удивительной смѣлостью; но не слѣдовало ли бы установить нѣкоторое различіе между теоретической и практической смѣлостью, между безкорыстнымъ, безогляднымъ порывомъ къ возмущенію и домашнимъ, такъ сказать, кабинетнымъ бунтомъ? Одно сіяетъ въ жизни, другое ослѣпляетъ въ театрѣ. Норвежскій писатель, не раздувающій самого себя и притомъ не выступающій съ булавкой вмѣсто копья, не былъ бы норвежскимъ писателемъ; необходимо выбрать тотъ или иной терновый кустъ и потереться о него, иначе тебя не признаютъ мужественнымъ муравьемъ. Да, смотришь на все это издали, и куда какъ занятно! Бываютъ кипучія битвы, гдѣ проявляется мужество какъ при Наполеоновскихъ завоеваніяхъ, бываютъ и опасности и рискъ какъ на французской дуэли. Хе-хе-хе… Нѣтъ, человѣкъ, желающій произвести революцію, долженъ, приступая къ каждой вещи, быть въ состояніи, по крайней мѣрѣ, держать перо голыми, а не затянутыми въ лайковыя перчатки руками; онъ не долженъ быть какимъ-то литературнымъ курьезомъ; не только литературной идеей, но подвижнымъ, дѣятельнымъ членомъ въ житейской сутолокѣ. Все революціонное мужество Ибсена не подвигнетъ человѣка рискнуть ступить на тонкій ледъ; вся эта шумиха съ игрушечной торпедой не болѣе, какъ жалкая кабинетная теорія въ сравненіи съ пламеннымъ дѣяніемъ. Не слыхали ли когда-нибудь господа присутствующіе, какъ разрываютъ кусокъ полотна? Хе-хе-хе, весьма многозначительный шумъ!… Ну, да впрочемъ одинъ шумъ, быть можетъ, стоитъ другого, и какъ бы то ни было, мы лежимъ на брюхѣ передъ такимъ женскимъ рукодѣліемъ, какъ писаніе для публики. Разумѣется, какъ бы все это ни было жалко, оно во всякомъ случаѣ имѣетъ не меньшую цѣнность, чѣмъ вымученная нравственность Льва Толстого и вся пропаганда его бога, гнѣвно брызжущаго слюною. Наплевать на все это!

— На все? На все рѣшительно?

— Да, почти. Впрочемъ мы имѣемъ одного писателя, и это Бьорнсонъ въ свои лучшіе часы. Онъ нашъ единственный, вопреки всему, вопреки всѣмъ.

— Но развѣ нельзя обратить противъ Бьорнсона, всѣ многочисленныя обвиненія, направленныя вами на Толстого? Развѣ Бьорнсонъ не является также только глашатаемъ, проповѣдникомъ нравственности, обыкновеннымъ, скучнымъ старикомъ, писакой-профессіоналомъ и чѣмъ тамъ еще?

— Нѣтъ! — громкимъ голосомъ воскликнулъ Нагель. Онъ жестикулировалъ и защищалъ Бьорнсона горячей рѣчью: Бьорнсона нельзя сравнивать съ Толстымъ. Нагель объяснялъ свою горячность отчасти тѣмъ, что его простой агрономическій умъ долженъ спорить со всякимъ, отчасти же и тѣмъ, что человѣкъ долженъ во всемъ и всякому оказывать сопротивленіе. Во-первыхъ, Бьорнсонъ геній, чѣмъ Толстой не бывалъ никогда въ жизни. Онъ, Нагель, невысоко ставитъ обыкновенныхъ, великихъ и ординарныхъ геніевъ. Знаетъ Богъ, что онъ этого не дѣлаетъ, — но и до ихъ высоты Толстой ни разу не подымался. Это ничуть не мѣшаетъ тому, что Толстой можетъ писать книги, которыя лучше многихъ книгъ Бьорнсона; но что же изъ этого? Хорошія книги могутъ писать и датскіе капитаны, и норвежскіе живописцы, и англійскія женщины. Во-вторыхъ, Бьорнсонъ — человѣкъ, высокоразвитая личность, а не разумъ. Онъ какъ тѣло, исполненное жизни, бушуетъ вокругъ всего нашего земного шара и занимаетъ мѣсто сорока человѣкъ. Онъ не стоитъ передъ людьми какъ большой мистическій сфинксъ; его душа подобна лѣсу въ бурю, онъ борется, онъ во всемъ принимаетъ участіе и великолѣпно, въ самомъ основаніи подрываетъ расположеніе публики. Ему en masse есть дѣло до всего, это властный духъ, одинъ изъ немногихъ повелителей; онъ можетъ взойти на трибуну и остановить свистъ однимъ мановеніемъ руки. У него мозгъ, въ которомъ вѣчно кипитъ жизнь и произрастаютъ новые ростки. Онъ одерживаетъ крупныя побѣды и онъ же глубоко падаетъ, но и то и другое онъ совершаетъ какъ личность, какъ духъ человѣческій. Бьорнсонъ — единственный писатель съ вдохновеніемъ, съ божественной искрой; сначала въ немъ слышится какъ бы жужжаніе въ полѣ въ лѣтній день, а кончается тѣмъ, что ничего уже не слышишь, кромѣ него, ничего, кромѣ него; таково выраженіе эволюціи его духа, выраженіе эволюціи генія. Въ сравненіи съ сочиненіями Бьорнсона писанія, напримѣръ, Ибсена являются чисто механической канцелярской работой. Въ стихахъ Ибсена въ лучшемъ случаѣ рифма погоняетъ рифму, такъ что стихи его такъ и трещатъ. Большая часть его драмъ — просто драматическій хворостъ. Къ чему же, чортъ возьми, все это ведетъ!.. Ну, да, впрочемъ все это надо оставить въ покоѣ: чокнемся за все сразу.

Было два часа ночи. Минутта зѣвалъ. Сонный послѣ долгаго рабочаго дня, усталый и утомленный безконечными рѣчами Нагеля, онъ всталъ и хотѣлъ уйти. Когда онъ простился и уже дошелъ до двери, случилось однако нѣчто, заставившее его снова остановиться, маленькій, незначительный случай, которому суждено было долго спустя имѣть величайшее значеніе: докторъ проснулся, быстро вытянулъ руку и по близорукости своей уронилъ нѣсколько стакановъ; Нагель, сидѣвшій къ доктору ближе всѣхъ, былъ облитъ шампанскимъ. Онъ вскочилъ, смѣясь, отряхнулъ мокрую грудь и весело закричалъ: ура!

Минутта тотчасъ явился геніемъ-утѣшителемъ; онъ подбѣжалъ къ Нагелю съ полотенцемъ и съ носовымъ платкомъ и хотѣлъ обтереть его; особенно досталось жилету; — если бы онъ только снялъ его на минутку, то этому моментально можно было бы помочь! Но Нагель не хотѣлъ снимать жилета. Отъ шума проснулся и прокуроръ и тоже сталъ кричать ура, даже не зная, что именно случилось. Минутта все-таки настаивалъ на томъ, чтобы Нагель на одно мгновенье предоставилъ ему свой жилетъ; Нагель только качалъ головой. Вдругъ онъ взглянулъ на Минутту, вспомнилъ о чемъ-то, мгновенно вскочилъ, снялъ жилетъ и отдалъ ему его съ величайшей поспѣшностью.

— Пожалуйста, — сказалъ онъ. — Обсушите ого и оставьте его себѣ; да, да, вы должны его себѣ оставить; у васъ вѣдь нѣтъ жилета. Не дѣлайте глупостей! Милый другъ, я отъ всего сердца хочу имъ обрадовать васъ. — Но такъ какъ Минутта все еще продолжалъ возражать, Нагель сунулъ ему жилетъ подъ мышку, открылъ дверь и дружески выпроводилъ его вонъ.

Минутта ушелъ.

Все это произошло такъ быстро, что одинъ только Ойенъ, сидѣвшій у двери, замѣтилъ это.

Въ своемъ отчаянномъ настроеніи прокуроръ предложилъ бить и прочіе стаканы. Нагель не имѣлъ ничего противъ этого, и вотъ четверо взрослыхъ мужчинъ занялись тѣмъ, что стали швырять одинъ за другимъ стаканы объ стѣну. Затѣмъ они стали пить прямо изъ бутылокъ, ревѣть какъ матросы и танцовать въ круговую. Пробило четыре часа, прежде чѣмъ эта забава пришла къ концу. Докторъ былъ совершенно пьянъ. Въ дверяхъ студентъ Ойенъ оглянулся и сказалъ Нагелю:

— Но то, что вы сказали о Толстомъ, можно примѣнить и въ Бьорнсону. Вы непослѣдовательны въ своихъ словахъ.

— Ха-ха, ха-ха! — хохоталъ докторъ, какъ бѣсноватый, — онъ требуетъ послѣдовательности… въ эту-то пору! Можете вы еще выговорить «энциклопедисты», милый человѣкъ? «Ассоціація идей», а? Ну, такъ идемте, давайте, я отведу васъ домой… ха-ха, въ эту-то пору!..

Дождь прекратился. Но и солнце не показывалось; однако погода была тихая и обѣщала мягкій, пріятный день.

XIV.

На слѣдующій день раннимъ утромъ Минутта снова появился въ гостинницѣ. Онъ тихо вошелъ въ комнату Нагеля, положилъ на столъ его часы, нѣсколько бумагъ, кончикъ карандаша и маленькую скляночку съ ядомъ, послѣ чего хотѣлъ удалиться. Но такъ какъ Нагель проснулся какъ разъ въ эту минуту, онъ принужденъ былъ объяснить причину своего прихода.

— Я пришелъ изъ-за вещей, которыя нашелъ въ карманахъ вашего жилета, — сказалъ онъ.

— Въ карманахъ жилета? Да, сто чертей, вѣдь и въ самомъ дѣлѣ! А который часъ?

— Восемь. Но ваши часы стали, а я не хотѣлъ заводить ихъ.

— Такъ вы не выпили синильную кислоту?

Минутта улыбнулся и покачалъ головой. — Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ.

— И ни на что ея не тратили? Бутылочка должна быть наполовину полна. Покажите-ка.

И Минутта показалъ, что бутылочка полна наполовину.

— Хорошо!.. Такъ теперь восемь часовъ? Значитъ, пора вставать. Я какъ разъ думалъ сейчасъ, не можете ли вы, Грогардъ, потихоньку добыть мнѣ скрипку? Я хочу попробовать, не могу ли я выучиться. Ну, да глупости! Правду говоря я хотѣлъ бы купить скрипку, чтобы подарить ее одному знакомому: я хочу ее купить не для себя. Итакъ, вы должны во что бы то ни стало добыть мнѣ скрипку, откуда бы то ни было.

Минутта обѣщалъ приложить все свое стараніе.

— Тысячу разъ спасибо. Такъ вы, конечно, зайдете ко мнѣ, когда вамъ будетъ удобно; дорогу вы знаете… До свиданья!

Часъ спустя Нагель былъ уже въ приходскомъ лѣсу. Земля была еще сыра отъ вчерашняго дождя, и солнце не очень сильно грѣло. Онъ сѣлъ на камень и устремилъ острый взглядъ на дорогу. Онъ увидалъ пару знакомыхъ слѣдковъ на мягкомъ пескѣ; онъ былъ почти увѣренъ, что это слѣды Дагни и что она пошла въ городъ. Онъ ждалъ ее довольно долго напрасно, наконецъ рѣшился пойти ей навстрѣчу и поднялся со своего камня.

И онъ, дѣйствительно, не ошибся; онъ ее встрѣтилъ на опушкѣ лѣса. Она несла книгу. Это былъ Скрамсъ «Гертруда Кольбьорисенъ».

Они сначала немножко поговорили объ этой книгѣ, затѣмъ она сказала:

— Можете себѣ представить… наша собака околѣла.

— Околѣла? — отозвался онъ.

— На этихъ дняхъ. Мы ее нашли мертвой. Я не понимаю, какъ это могло случиться.

— Но, подумайте, вѣдь я съ перваго взгляда нашелъ, что ваша собака исключительно противна; этакій догъ съ вздернутымъ носомъ и безстыжей человѣческой физіономіей. Когда онъ смотрѣлъ на кого-нибудь, углы его рта низко опускались, словно на его долю выпало нести на себѣ всю скорбь міра. Я очень радъ, что онъ околѣлъ.

— Фу, какъ вамъ не стыдно!..

Но онъ нервно перебилъ ее, желая почему-то поскорѣе покончитъ этотъ разговоръ о собакѣ, и вообще принялъ это все очень легко. Онъ началъ говорить объ одномъ человѣкѣ, котораго онъ знавалъ и который, право, былъ самымъ смѣшнымъ существомъ, какое только можно себѣ представить.

— Этотъ человѣкъ немного шепелявилъ и нисколько не скрывалъ этого; наоборотъ, онъ шепелявилъ еще сильнѣе, чѣмъ это было у него отъ природы, чтобы выставить свой недостатокъ напоказъ. У него были удивительныя идеи относительно женщинъ. Между прочимъ, онъ часто разсказывалъ про себя въ обществѣ одну исторію, которая въ его устахъ была невыразимо смѣшна. Стояла зима съ сильнѣйшими морозами, термометры лопались, и люди день и ночь сидѣли по домамъ. Но въ одинъ прекрасный день ему непремѣнно нужно было побывать въ сосѣднемъ городѣ, и онъ отправился вдоль оголенныхъ полей; только изрѣдка попадались ему хижины, да холодный вѣтеръ нестерпимо рѣзалъ ему лицо. Во время этого странствія онъ вдругъ увидалъ, что изъ одной хижинъ: выбѣжала женщина, полураздѣтая несмотря на отчаянный холодъ, и бросилась прямо къ нему; она безпрерывно кричала: «Вы отморозили носъ! У васъ носъ отмороженъ, обратите вниманіе, вы идете съ отмороженнымъ носомъ!» Женщина держала въ рукахъ ковшикъ и рукава у нея были засучены; она замѣтила, что мимо идетъ человѣкъ съ отмороженнымъ носомъ, и тотчасъ бросила свою работу, чтобы предупредить его. Хе-хе-хе, слыхано ли что-либо подобное на свѣтѣ! И вотъ она стоитъ съ засученными рукавами на рѣзкомъ вѣтру, а правая щека ея постепенно все больше и больше бѣлѣетъ и превращается въ одно сплошное отмороженное мѣсто. Хе-хе-хе, это прямо невѣроятно!.. Но, несмотря на этотъ и другіе примѣры женскаго самоотверженія, этотъ шепелявый господинъ былъ мѣднымъ лбомъ въ этомъ вопросѣ. «Женщина — странное и ненасытное существо», говаривалъ онъ, не объясняя, почему именно она странна и ненасытна. «Прямо невѣроятно, что она можетъ забрать себѣ въ голову». говорилъ онъ. И — затѣмъ онъ разсказывалъ: «У меня былъ другъ, влюбившійся въ одну юную дѣвицу. Звали ее Кларой. Онъ выбивался изъ силъ, чтобы получить ея согласіе, но ничего не выходило: Клара рѣшительно знать его не хотѣла, а между тѣмъ онъ былъ красивый, представительный молодой человѣкъ. У этой Клары была сестра, необычайно неуклюжее, горбатое созданье, даже слишкомъ ужъ безобразное; въ одинъ прекрасный день, мой другъ сдѣлалъ ей предложеніе; одному Богу извѣстно, зачѣмъ онъ это сдѣлалъ, но онъ сдѣлалъ это по расчету, а, можетъ быть, и потому, что дѣйствительно полюбилъ ее, несмотря на безобразіе. Ну, и что же сдѣлала Клара? Да, вотъ тутъ-то сразу женщина и выпустила свои когти; Клара оретъ, Клара задаетъ адское представленіе; онъ меня добивался! меня добивался! говоритъ она; но ему не удалось; я не хотѣла ни за что въ мірѣ выйти за него, говоритъ она. Ну, и что же: вы думаете, онъ получилъ сестру, въ которую онъ все-таки сильно влюбился? Нѣтъ, вотъ это-то и есть самое хитрое во всей исторіи: Клара не пожелала отдать ему и сестру. Хе-хе-хе! Нѣтъ, разъ она была той, которой онъ старался добиться, онъ ни въ коемъ случаѣ не долженъ жениться на ея горбатой сестрѣ, хотя она ни за кого не была просватана. Такъ мой другъ не добился ни одной изъ этихъ дѣвицъ»… Это былъ одинъ изъ многихъ разсказовъ шепеляваго. Его разсказы были особенно забавны именно потому, что онъ шепелявилъ. Впрочемъ онъ былъ большой загадкой человѣческой природы. Я вамъ наскучилъ?

— Нѣтъ, — отвѣчала Дагни.

— Да, это была большая загадка человѣческой природы. Онъ былъ такъ жаденъ и такъ вороватъ, что способенъ былъ завладѣть оконными ремнями въ вагонѣ желѣзной дороги и утащить ихъ съ собою домой для какого-нибудь употребленія. Рано или поздно онъ долженъ былъ попасться въ кражѣ. Съ другой стороны, когда на него нападало извѣстное настроеніе, онъ не придавалъ никакого значенія деньгамъ. Однажды ему вздумалось устроить неслыханную поѣздку въ каретахъ; онъ нанялъ для себя одного двадцать четыре кареты, которыя пустилъ одну за другой впередъ. Двадцать три ѣхали совершенно пустыя, а въ двадцать четвертой, — послѣдней, — сидѣлъ онъ самъ и поглядывалъ на прохожихъ, довольный какъ богъ своимъ поѣздомъ.

Но Нагель безуспѣшно переходилъ съ одного предмета на другой; Дагни почти не слушала того, что онъ говорилъ. Онъ умолкъ и задумался. Чортъ бы побралъ, до чего глупа вся его болтовня и какого ежеминутно онъ валялъ дурака! Встрѣтить юную дѣвушку, къ тому же еще даму своего сердца, и занимать ее какими-то глупостями объ отмороженныхъ носахъ да о двадцати четырехъ каретахъ! И вдругъ ему вспомнилось, что онъ однажды уже основательно проговорился такой же безвкусицей объ эскимосѣ и бюварѣ. При этомъ воспоминаніи кровь внезапно залила его лицо, его передернуло, и онъ почти остановился. Почему же, чортъ возьми, онъ не слѣдитъ за собою! О, какой срамъ! Эти мгновенья, когда онъ такъ непростительно глупо болтаетъ, дѣлаютъ его смѣшнымъ, унижаютъ его и отодвигаютъ его назадъ на цѣлыя недѣли и мѣсяцы. Ну, что она теперь должна думать о немъ!

Онъ сказалъ:

— А сколько времени осталось теперь до базара, до базара въ пользу защиты отечества?

Она отвѣчала съ улыбкой:

— Отчего вы такъ старательно подыскиваете темы для разговора? Отчего вы нервничаете?

Этотъ вопросъ былъ для него такъ неожиданъ, что онъ одно мгновеніе смотрѣлъ на нее совсѣмъ растерянно. Онъ отвѣчалъ, задыхаясь, съ бьющимся сердцемъ:

— Фрейлейнъ Килландъ, я обѣщалъ вамъ при нашей послѣдней встрѣчѣ, что впредь буду говорить съ вами обо всемъ, но не о томъ, что мнѣ запрещено. Я стараюсь сдержать свое обѣщаніе. До сихъ поръ я не нарушилъ его.

— Да, — сказала она, — обѣщанія свои надо держать, нарушать своихъ обѣщаній нельзя. — И сказала она это, видимо, больше для себя, нежели для него.

— Н я рѣшилъ попытаться это сдѣлать еще прежде, чѣмъ вы пришли; я зналъ, что встрѣчу васъ.

— Какъ вы могли это знать?

— Я увидалъ ваши слѣды на дорогѣ.

Она взглянула на него и умолкла. Черезъ минуту она спросила:

— Вы носите повязку на рукѣ. Вы поранили руку?

— Да, — отвѣчалъ онъ, — ваша собака укусила меня.

Оба они остановились и посмотрѣли другъ на друга. Онъ сжалъ руки и съ мученіемъ продолжалъ:

— Каждую, каждую ночь бывалъ я здѣсь въ лѣсу, каждую ночь смотрѣлъ я на ваше окошко, прежде чѣмъ итти домой спать. Простите меня, вѣдь это не преступленіе! Вы запретили мнѣ это дѣлать, да, но я это дѣлалъ, этому ужъ теперь не поможешь. Собака укусила меня; она боролась за свою жизнь; я убилъ ее, я далъ ей яду, потому что она постоянно лаяла, когда я приходилъ къ вашему окну пожелать вамъ спокойной ночи.

— Такъ это вы убили собаку! — сказала она.

— Да, — отвѣчалъ онъ.

Пауза. Они все еще стояли неподвижно и глядѣли другъ на друга. Грудь его сильно вздымалась.

— И я былъ способенъ надѣлать еще худшихъ вещей, чтобы только увидѣть васъ, — заговорилъ онъ снова. — Вы не имѣете понятія о томъ, какъ я страдалъ и какъ я день и ночь полонъ вами, нѣтъ, этого вы и представить себѣ не можете! Я разговариваю съ людьми, я смѣюсь, я даже устраиваю веселыя попойки… еще вотъ сегодня ночью у меня до четырехъ часовъ были гости; подъ конецъ мы перебили всѣ стаканы… но вотъ, пока я пью и мою пѣсни съ другими; я непрерывно думаю о васъ, и эти мысли смущаютъ меня. Ни о чемъ больше я не забочусь и, право, не знаю, что будетъ со мною. Ну, имѣйте же ко мнѣ состраданіе, еще хоть двѣ минуты послушайте меня, я долженъ кое-что сказать вамъ. Только не бойтесь, я не стану ни пугать ни сердить васъ, я только хочу поговорить съ вами, потому что я къ этому вынужденъ.

— Такъ вы не хотите быть благоразумнымъ? — оказала она кротко. — Вѣдь вы же обѣщали.

— Да, правда, правда; я не знаю, можетъ быть, я и обѣщалъ быть благоразумнымъ. Но это такъ трудно мнѣ, это, право, такъ трудно, хотя я стараюсь. Да, я заслуживаю нѣкотораго снисхожденія, если все взвѣсить. Что мнѣ дѣлать? Знаете ли вы, что въ одинъ прекрасный день я былъ близокъ къ тому, чтобы ворваться въ вашъ домъ, открыть дверь и итти прямо къ вамъ, даже если бы кто-нибудь и встрѣтился мнѣ на дорогѣ! Но я изъ всѣхъ силъ старался съ этимъ бороться, этому вы должны вѣрить, да, я даже порочилъ васъ и пытался свести на-нѣтъ вашу власть надо мною, унижая васъ въ глазахъ другихъ. Я дѣлалъ это не изъ мести, нѣтъ, поймите же, что я дѣйствительно былъ близокъ къ изнеможенію; я это дѣлалъ, чтобы поднять себя, чтобы научиться, стиснувъ зубы, не слишкомъ низко сгибать спину передъ самимъ собой, передъ своимъ собственнымъ самосознаніемъ; вотъ зачѣмъ я это дѣлалъ. Но я самъ не знаю. почему теперь мнѣ рѣшительно ничего не помогаетъ; прежде мнѣ это всегда помогало, если я дѣйствительно хотѣлъ; но теперь это такъ плохо идетъ. Я даже попробовалъ уѣхать, я попробовалъ и это, я уже началъ укладывать свои вещи, но еще не совсѣмъ приготовился къ отъѣзду, какъ остался. Какъ могъ я уѣхать! Да я, наоборотъ, помчался бы всюду за вами, если бы вы не были здѣсь. А если бы я не могъ найти васъ, я бы все-таки ѣздилъ за вами и искалъ бы васъ и все бы надѣялся въ концѣ концовъ васъ найти. Но если бы я увидалъ, что, несмотря ни на что, мнѣ это не удается, я постепенно терялъ бы и терялъ бы надежду и наконецъ внутренно былъ бы благодаренъ и за то, если бы у меня была возможность видѣть кого-нибудь, кто когда-нибудь стоялъ къ вамъ близко, какую-нибудь подругу, которая пожимала вашу руку или заслужила вашу улыбку въ добрую минуту. Вотъ какъ бы я сдѣлалъ. Такъ могъ ли я уѣхать отсюда? А теперь къ тому же лѣто, весь этотъ лѣсъ для меня храмъ, и птицы знаютъ меня; когда утромъ я прохожу мимо, онѣ наклоняютъ на бокъ головки и глядятъ на меня. Я никогда не забуду, какъ въ первый вечеръ, когда я сюда пріѣхалъ, городъ былъ разукрашенъ флагами въ вашу честь; это произвело на меня сильнѣйшее впечатлѣніе, я тотчасъ почувствовалъ себя объятымъ странной симпатіей; и я, ошеломленный, ходилъ по пароходу и глядѣлъ на флаги вмѣсто того, чтобы сходить на землю. Да, то былъ славный вечеръ!.. Но и послѣ того иногда бывало хорошо! Я хожу каждый день по тѣмъ же дорогамъ, что и вы; иногда мнѣ везетъ, и я узнаю ваши слѣды на дорогѣ, вотъ какъ сегодня, и жду, пока вы не вернетесь тѣмъ же путемъ. Я углубляюсь въ лѣсъ, плашмя ложусь за камнемъ и жду васъ. Я два раза уже видѣлъ васъ съ тѣхъ поръ, какъ говорилъ съ вами въ послѣдній разъ, и разъ ждалъ васъ цѣлыхъ шесть часовъ, пока вы наконецъ не пришли; всѣ эти шесть часовъ я лежалъ за камнемъ и не вставалъ изъ опасенія, что вы, быть можетъ, придете и замѣтите меня. Богъ вѣсть, гдѣ вы такъ долго были въ этотъ день…

— Я была у Андресенъ, — сказала она быстро.

— Да, быть можетъ, вы были и тамъ; я все-таки увидѣлъ васъ, когда вы возвращались. Вы были не одна, но я совершенно отчетливо васъ увидѣлъ и тихонько привѣтствовалъ васъ изъ-за камня. Богъ знаетъ, какая мысль пробѣжала въ эту минуту у васъ въ головѣ, но вы обернулись и посмотрѣли на камень.

— Но, послушайте… Нѣтъ, вы вздрагиваете, точно я собираюсь произнести вашъ смертный приговоръ.

— Оно такъ и есть, я это прекрасно понимаю, потому что глаза ваши стали холодны какъ ледъ.

— Да, но, право, нужно же положить этому конецъ, господинъ Нагель! Если вы все это обдумаете, вы сами поймете, что вы не совсѣмъ-то хорошо поступаете по отношенію ко мнѣ и къ отсутствующему. Не правда ли, если вы поставите себя на его мѣсто… не говоря уже о томъ, что на меня вы возлагаете большую тяжесть. До чего вы хотите меня довести? Дайте мнѣ сказать вамъ разъ навсегда: я не нарушу своего обѣщанія, я люблю его. Это наконецъ должно же быть для васъ достаточно ясно, ну, и будьте поосторожнѣе; я, право, больше не буду ходить съ вами, если вы не будете сдержаннѣе. Я говорю вамъ все это напрямки.

Она была взволнована, губы ея дрожали, и она сильно сдерживалась, чтобы не разразиться слезами. Такъ какъ Нагель молчалъ, она прибавила:

— Вы должны спокойно проводить меня до дому, до самаго дома, если вы только можете не сдѣлать этого невыносимымъ для насъ обоихъ. Если бы вы были не прочь разсказать мнѣ что-нибудь, я была бы вамъ благодарна; я люблю слушать, какъ вы говорите.

— Да, — сказалъ онъ вдругъ ликующимъ голосомъ, — да, если только мнѣ можно итти съ вами! Я хочу еще… Ахъ, вы меня просто холодной водой окачиваете, когда сердитесь на меня…

— Я вовсе не сержусь на васъ, но каждый разъ вы нагоняете на меня грусть. Вы не хотите этого, но…

И они довольно долго говорили о безразличныхъ вещахъ. Они дѣлали маленькіе шаги и шли такъ медленно, что почти не подвигались впередъ.

— Какой запахъ! Ахъ, какой запахъ! — говорилъ онъ. — Нѣтъ, какъ подросли цвѣты и трава послѣ дождя! Я не знаю, питаете ли вы особенный интересъ къ деревьямъ? Это странно, но я чувствую таинственное сродство между собою и каждымъ деревомъ въ лѣсу. Точно я когда-нибудь самъ составлялъ часть лѣса; когда я стою тутъ въ лѣсу и гляжу по сторонамъ, словно какое-то воспоминаніе пронизываетъ все мое существо. О, постойте минутку! Слушайте! Слышите, какъ птички во весь голосъ поютъ навстрѣчу солнцу! Онѣ совсѣмъ помѣшались и обезумѣли, летятъ прямо, чуть не въ лицо намъ и сами того не замѣчаютъ.

И они пошли дальше.

— Я все еще не могу забыть той милой картины, которая возникла тогда во мнѣ съ вашихъ словъ, этой лодки съ шелковымъ голубымъ парусомъ въ видѣ полумѣсяца, — сказала она. — Господи, какъ это красиво! Когда небо особенно глубоко и далеко, мнѣ все хочется представить себѣ, что я сама покачиваюсь тамъ въ верху въ лодкѣ и ужу серебряной удочкой.

Онъ былъ счастливъ тѣмъ, что она еще не забыла этого воспоминанія объ Ивановомъ вечерѣ; глаза его увлажнились, и онъ отозвался тепло:

— Да, правда, вамъ гораздо больше пристало бы сидѣть въ такой лодкѣ, чѣмъ мнѣ.

Когда они дошли приблизительно до половины лѣса, она была настолько неосторожна, что спросила:

— Долго ли вы останетесь здѣсь?

Она тотчасъ же раскаялась, она хотѣла бы взять свои слова назадъ, но сейчасъ же успокоилась, потому что онъ засмѣялся и уклонился отъ прямого отвѣта. Она была благодарна ему за его тактичность, онъ, вѣрно, замѣтилъ ея замѣшательство.

— Я останусь тамъ, гдѣ вы, — сказалъ онъ.

— Я останусь здѣсь, пока у меня не выйдутъ деньги, — сказалъ онъ затѣмъ. И прибавилъ: — Но это будетъ ужъ не очень-то долго.

Она посмотрѣла на него, тоже засмѣялась и сказала:

— Не очень долго развѣ? Вѣдь вы же богаты, какъ я слышала?

Тогда на лицѣ его появилось прежнее загадочное выраженіе, и онъ отвѣтилъ:

— Я богатъ? Послушайте, по городу должна ходитъ басня, будто я богачъ, будто у меня между прочимъ есть значительной цѣнности имѣніе; это неправда, пожалуйста, не вѣрьте этому, это вздоръ. У меня нѣтъ имѣнья, во всякомъ случаѣ оно очень мало и принадлежитъ не мнѣ одному, а вмѣстѣ съ сестрами; кромѣ того, оно все въ долгахъ, заложено и перезаложено. Вотъ вамъ правда.

Она недовѣрчиво засмѣялась.

— Да, вѣдь вы всегда имѣете обыкновеніе говорить о себѣ правду, — сказала она.

— Вы не вѣрите мнѣ? Вы сомнѣваетесь? Дайте же мнѣ разсказать вамъ, хотя это и унизительно для меня, но дайте мнѣ все-таки разсказать вамъ всѣ обстоятельства: вы, вѣрно, уже знаете, что въ первый же день, какъ я пріѣхалъ въ городъ, я прошелъ пѣшкомъ пять миль прямо до сосѣдняго города и оттуда послалъ самому себѣ три телеграммы относительно крупной суммы денегъ и имѣнія въ Финляндіи. Затѣмъ нѣсколько дней я оставлялъ эти три телеграммы на столѣ въ моей комнатѣ распечатанными, чтобы каждый въ гостиницѣ могъ прочесть ихъ. Вѣрите теперь? Такъ развѣ не вранье — мое богатство?

— Если вы опять на себя не лжете.

— Опять? Вы залблуждаетесь, фрейлейнъ. Богъ свидѣтель, я не лгу! Такъ-то!

Пауза.

— Но зачѣмъ же вы это сдѣлали? Зачѣмъ вы посылали самому себѣ эти телеграммы?

— Да, видите ли, надо ужъ слишкомъ долго разсказывать, чтобы возстановить всю взаимную связь этихъ обстоятельствъ… Но впрочемъ сдѣлалъ я это, чтобы придать себѣ значеніе и произнести впечатлѣніе въ городѣ. Хе-хе-хе, откровенно сказано?

— Вы теперь лжете.

— Чортъ бы меня побралъ, если я лгу.

Пауза.

— Вы удивительный человѣкъ! Богъ васъ знаетъ, чего вы добиваетесь. То кажется, что вы прямо и… да, вы никогда не боитесь дѣлать мнѣ самыя интимныя признанія, а когда я нѣсколькими словами пытаюсь вернуть васъ на путь истинный, вы дѣлаете какой-то вывертъ и выставляете самого себя шарлатаномъ, лжецомъ и обманщикомъ. Вы, пожалуй, могли бы избавитъ себя отъ этого труда; ни то ни другое не производитъ на меня ни малѣйшаго впечатлѣнія. Я для этого слишкомъ равнодушное существо; вся ваша геніальность выше моего пониманія.

Она вдругъ обидѣлась.

— Я какъ разъ теперь вовсе не хотѣлъ выказывать никакой геніальности. Вѣдь все ужъ потеряно; для чего же мнѣ стараться?

— Зачѣмъ же вы мнѣ разсказываете такъ много непріятнаго о себѣ самомъ при всякомъ удобномъ случаѣ? — воскликнула она горячо.

Онъ отвѣтилъ медленно и съ полнѣйшимъ самообладаніемъ:

— Чтобы произнести на васъ впечатлѣніе, фрейлейнъ.

Тогда оба они опять остановились и пристально посмотрѣли другъ на друга. Онъ продолжалъ:

— Я уже имѣлъ однажды удовольствіе сказать вамъ нѣсколько словъ относительно моей системы. Вы спрашиваете, отчего я разбалтываю именно тѣ изъ своихъ тайнъ, которыя вредятъ мнѣ и которыя я свободно могъ бы держалъ втайнѣ? Я повторяю: изъ политическаго разсчета. Я представляю себѣ, что моя искренность производитъ на васъ впечатлѣніе, хотя вы и осуждаете ее. Я во всякомъ случаѣ могу думать, что то безпощадное равнодушіе, съ которымъ я разоблачаю себя, возбуждаетъ въ васъ чувство уваженія. Быть можетъ, я ошибаюсь въ разсчетѣ; съ этимъ ничего не подѣлаешь. Но даже, если бы я и ошибался, вѣдь вы все равно потеряны для меня, и я ужъ ничѣмъ не рискую. Можно дойти до того, что это становится уже игрой съ отчаянія, азартомъ. Я самъ вамъ помогаю, даю вамъ поводы осуждать меня и укрѣпляю ваши силы къ тому, чтобы отвергнуть меня. Зачѣмъ я это дѣлаю? Затѣмъ, что душѣ моей инстинктивно — говорить въ свою собственную пользу и такимъ пошлымъ путемъ достигать своей цѣли; я бы не потерпѣлъ этого въ своихъ устахъ. Но — скажете вы — я окольными путями и хитростями пытаюсь добиться того, чего другіе достигаютъ обыкновеннымъ, прямымъ путемъ? Ахъ, нѣтъ…. да впрочемъ я не стану защищаться. Назовите это враньемъ; почему бы нѣтъ, это подходитъ, это годится; я и самъ готовъ признать, что это самый жалкій подлогъ. Хорошо, пусть это будетъ враньемъ, я не оправдываюсь, вы совершенно правы, все существованіе мое не болѣе, какъ вранье. Но это вранье въ большей или меньшей степени опутываетъ каждаго человѣка; почему же одинъ родъ вранья можетъ быть хуже другого, разъ все вообще въ самой глубинѣ все-таки вранье и только?.. Я однако чувствую, что начинаю входить въ свой фарватеръ; я не прочь немного поскакать на своемъ конькѣ… Нѣтъ, я впрочемъ не стану; Боже Милосердный, до чего я отъ всего этого усталъ! Я говорю себѣ: брось, пустъ все идетъ, какъ хочетъ; брось, брось! Точка… Ну, кто бы повѣрилъ, напримѣръ, что въ домѣ доктора Стенерсена не все обстоитъ благополучно? Я не говорю, что тамъ не все благополучно. Я вѣдь только спрашиваю, придетъ ли кому-нибудь въ голову заподозрить какую-нибудь фальшь въ этомъ высоконравственномъ семействѣ? Все оно состоитъ только изъ двухъ лицъ, мужа и жены, дѣтей нѣтъ, нѣтъ гнетущихъ заботъ, и все же, быть можетъ, есть тамъ еще и третій; одинъ Богъ, конечно, это знаетъ, но, можетъ быть, есть, если поближе подойти къ дѣлу, нѣкто, кромѣ мужа и жены, одинъ молодой человѣкъ, слишкомъ ужъ горячій другъ дома, судья Рейнертъ. Какъ знать? Быть можетъ, вина лежитъ на обѣихъ сторонахъ. Докторъ можетъ даже знать обо всемъ, но быть не въ силахъ что-нибудь предпринять; по крайней мѣрѣ, онъ пилъ сегодня ночью во-всю, и ко всему былъ равнодушенъ… такъ что онъ даже потребовалъ уничтоженія всего рода человѣческаго посредствомъ синильной кислоты; земля могла бы и такъ вертѣться на своей оси. Несчастный человѣкъ!.. Но едва ли онъ одинъ погрузился во вранье по колѣна, даже если я исключу себя — Нагеля — стоящаго во враньѣ по поясъ. Возьмемъ, напримѣръ, хоть Минутту. Добрая душа, безупречный, прямо мученикъ! Все говоритъ въ его пользу, а все-таки онъ у меня на примѣтѣ. Говорю вамъ, и онъ у меня на примѣтѣ! Это вамъ кажется слишкомъ чудовищнымъ? Я васъ испугалъ? Простите, нечаянно. Я зато сейчасъ успокою васъ, сказавъ, что никто не соблазнитъ Минутты, онъ дѣйствительно честенъ. Изъ-за чего же я не спускаю съ него глазъ, зачѣмъ слѣжу за нимъ изъ-за угла одного дома, въ два часа ночи, когда онъ возвращается домой послѣ непозволительной прогулки… въ два часа ночи? Изъ-за чего я подглядываю за нимъ, когда онъ тащитъ свой мѣшокъ и кланяется встрѣчнымъ на улицѣ? Да не изъ-за чего, голубушка моя! Не изъ-за чего! Онъ просто интересуетъ меня; я до нѣкоторой степени дорожу имъ и въ данную минуту меня радуетъ, что я могу среди всего этого вранья выдѣлить его какъ чистаго и честнаго человѣка. Вотъ зачѣмъ я это дѣлаю, и вы отлично понимаете меня. Хе-хе-хе… Но, чтобы вернуться къ вопросу обо мнѣ самомъ… Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, я ни за что не хочу возвращаться къ вопросу обо мнѣ самомъ, лучше ужъ что-нибудь другое!

Это послѣднее восклицаніе было такъ искренно, такъ печально, что заставило ее почувствовать къ нему состраданіе. Въ это мгновеніе она знала, что имѣетъ дѣло съ измученной, истерзанной душой. Но, такъ какъ онъ тотчасъ позаботился уничтожить это впечатлѣніе, громко засмѣявшись и еще разъ давъ клятву, что все это — чистѣйшее вранье и вздоръ, — дружеское чувство тотчасъ же оставило ее. Она рѣзко сказала:

— Вы сдѣлали нѣкоторые намеки на госпожу Стенерсенъ. которые были бы достаточно пошлы, если бы и въ половину не были такъ жестоки. По отношенію къ Минуттѣ, этому жалкому калѣкѣ, вы также являетесь судьею. Ахъ, это, право, такъ гадко, такъ плоско!

Она пошла снова быстрѣе, онъ не отвѣтилъ и шелъ за ней съ поникшей головой. Раза два плечи его вздрогнули и къ великому изумленію своему она замѣтила, что по лицу его текутъ двѣ крупныя слезы. Онъ отвернулся и свистнулъ какой-то маленькой птичкѣ, чтобы скрыть это.

Минуты двѣ шли они, не говоря ни слова. Она была тронута и горько каялась въ своихъ жесткихъ словахъ. Притомъ же онъ, можетъ быть, и правъ въ томъ, что сказалъ; почемъ она знаетъ? Богъ вѣсть, не разсмотрѣлъ ли этотъ человѣкъ въ нѣсколько недѣль больше, чѣмъ она въ нѣсколько лѣтъ?

Они все еще шли молча. Онъ былъ опять совершенно спокоенъ и равнодушно игралъ своимъ носовымъ платкомъ. Черезъ нѣсколько минутъ уже долженъ былъ показаться приходъ.

Тутъ она сказала:

— Ваша рука сильно поранена, можно посмотрѣть?

Сдѣлала ли она это, чтобы утѣшить его, или она Дѣйствительно поддалась ему въ эту минуту, но она оказала это глухимъ, почти взволнованнымъ голосомъ; при этомъ она остановилась.

Тогда вся страсть его вскипѣла. Когда онъ увидѣлъ ее такъ близко, съ головой, склоненной надъ его рукой, такъ что онъ почувствовалъ запахъ ея дыханія и ея волосъ, при чемъ не было произнесено ни слова, — любовь его дошла до сумасшествія, до безумія; онъ привлекъ ее къ себѣ сначала одной рукой, а потомъ, когда она оказала сопротивленіе, и другою, и долго и горячо сталъ прижимать ее къ своей груди, такъ что почти поднялъ ее надъ землею. Онъ чувствовалъ, какъ спина ея изогнулась, и она перестала сопротивляться. Тяжело и сладко покоилась она въ его рукахъ, и глаза ея глядѣли въ его изъ-подъ полуопущенныхъ рѣсницъ. Онъ заговорилъ съ ней, сказалъ, что она восхитительна, восхитительна и что до конца жизни его она останется его ненаглядной любовью. Одинъ человѣкъ уже переселился на тотъ свѣтъ отъ любви къ ней, и онъ сдѣлаетъ то же по малѣйшему знаку, по единому ея слову. Ахъ, какъ онъ ее любитъ! И онъ продолжалъ говорить это ей безпрерывно: я люблю тебя, я люблю тебя, моя возлюбленная!

Она уже не оказывала сопротивленія, голова ея слегка склонилась на его лѣвую руку, а онъ пламенно цѣловалъ ее въ короткіе промежутки, прерываемые нѣжными словами. Онъ явственно чувствовалъ, что она сама прижимается къ нему, а когда онъ цѣловалъ ее, она еще крѣпче закрывала глаза.

— Я буду ждать тебя завтра у дерева, — ты знаешь — у того дерева, у осины; приходи, я люблю тебя, чудная Дагни! Придешь? Приди, если хочешь, въ семь часовъ.

Она не отвѣтила, а сказала только:

— Теперь пустите меня!

И она медленно освободилась изъ его объятій.

Одно мгновенье она стояла, оглядываясь; ея лицо принимало все болѣе и болѣе растерянное выраженіе; затѣмъ мускулы вокругъ рта ея стали замѣтно дрожать и подергиваться, и она поплелась къ камню у дороги, на который и опустилась. Она плакала.

Онъ склонился надъ нею и заговорилъ тихимъ голосомъ. Это продолжалось минуты двѣ. Вдругъ она вскочила со сжатыми руками и съ лицомъ, блѣднымъ отъ гнѣва; она прижимала руки къ груди и закричала въ бѣшенствѣ:

— Жалкій вы человѣкъ, о Боже, какъ вы жалки! Но сами вы, можетъ быть, не находите этого. Нѣтъ, какъ вы могли, какъ могли вы это сдѣлать!

Затѣмъ она снова заплакала.

Онъ еще разъ попробовалъ успокоить ее, но безуспѣшно; съ полчаса уже стояли они у камня на дорогѣ и не двигались дальше.

— Вы требовали, чтобы я опять пошла съ вами, — сказала она, — но я не пойду, я васъ видѣть больше не хочу, вы — негодяй!

Онъ умолялъ, онъ бросился ницъ передъ нею и цѣловалъ ея платье; но она повторяла, что онъ негодяй, что онъ поступилъ самымъ жалкимъ образомъ. Что онъ сдѣлалъ съ нею? Прочь, прочь! Онъ не долженъ дальше итти за ней, ни единаго шага!

Она повернулась по направленію къ дому.

Онъ все-таки хотѣлъ слѣдовать за нею; но она повелительно протянула руку и сказала:

— Остановитесь!

Онъ остановился и смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока она не отошла десять-двадцать шаговъ; тутъ онъ тоже сжалъ кулаки, побѣжалъ за нею, вопреки ея запрещенію, нагналъ ее и принудилъ ее снова остановиться.

— Я ничего худого не сдѣлаю вамъ, — сказалъ онъ, — и имѣйте же ко мнѣ хоть каплю состраданія! Такъ же вѣрно, какъ то, что я стою тутъ передъ вами, я готовъ наложить на себя руки только, чтобы избавитъ васъ отъ себя; вамъ стоитъ сказать одно слово. И то же самое повторилъ бы я вамъ и завтра, если бы встрѣтилъ васъ. Но вы можете даровать мнѣ милость: позвольте мнѣ возстановить справедливость. Понимаете, я подпалъ подъ такую власть, отъ которой не въ силахъ освободиться; и вѣдь это не моя только вина, что вы встрѣтились мнѣ на пути. Дай Богъ, чтобы вамъ никогда не пришлось пережить такого страданія, какое переживаю теперь я.

Потомъ онъ повернулся и пошелъ.

Сильныя плечи его безпрерывно вздрагивали на маленькимъ туловищѣ, пока онъ удалялся по дорогѣ; онъ не видалъ никого изъ встрѣчныхъ, не узналъ ни одного лица и пришелъ въ себя только тогда, когда уже прошелъ весь городъ и остановился у двери гоcтиницы.

XV.

Слѣдующіе два-три дня Нагеля не было въ городѣ. Онъ совершилъ поѣздку на пароходѣ, а комната его въ гостиницѣ была заперта. Никто не зналъ, гдѣ онъ находится; однако онъ сѣлъ на пароходъ, державшій курсъ къ сѣверу и, можетъ быть, поѣхалъ ради собственнаго развлеченія.

Онъ вернулся раннимъ утромъ въ то время, какъ городъ еще не поднимался на ноги; у него былъ злой и блѣдный видъ, и, тѣмъ не менѣе, онъ не поднялся тотчасъ же къ гостиницѣ, а прогуливался нѣкоторое время взадъ и впередъ по набережной; затѣмъ свернулъ на совсѣмъ новую для него дорогу въ глубину бухты, гдѣ уже подымался запахъ отъ дымовыхъ трубъ паровыхъ мельницъ.

Онъ шелъ недолго и очевидно попалъ сюда только затѣмъ, чтобы убить часа два времени. Когда на базарной площади началась торговля, онъ былъ уже тамъ; онъ стоялъ за угломъ почтоваго дома и внимательно осматривалъ каждаго проходившаго туда и обратно, а когда увидалъ зеленую юбку Марты Гуде, вышелъ впередъ и поклонился.

Онъ надѣется — она извинитъ его; быть можетъ, она его забыла? Его имя Нагель; онъ говорилъ съ ней насчетъ стула, насчетъ стараго стула. Или, можетъ быть, она уже продала его?

Нѣтъ, она его не продавала.

Прекрасно. Къ ней, значитъ, никто не приходилъ и не предлагалъ ей продать стулъ? Не заходилъ ли къ ней какой-нибудь любитель?

Да, заходили. Но…

Что? Въ самомъ дѣлѣ? Былъ еще кто-нибудь? Какъ вы сказали? Дама? Да, ужъ эти несносныя женщины; всюду должны онѣ сунуть свой носъ! Она навѣрно пронюхала что-нибудь о стулѣ и у нея непремѣнно сейчасъ же загорѣлось желаніе его имѣть. Да, это ужъ всегдашняя манера женщинъ. Ну, и сколько же она предложила! — Я сказалъ вамъ, что я ни за что не уступлю этого стула; чортъ бы меня побралъ, если я его уступлю.

Марта испугалась его горячности; она поспѣшно отвѣтила:

— Нѣтъ, нѣтъ, берите его вы, я — съ удовольствіемъ.

— Такъ можно прити къ вамъ сегодня вечеромъ, часовъ въ восемь, и покончить дѣло?

Да, можно. Но не лучше ли ей послать ему стулъ въ гостиницу? И дѣло съ концомъ!

Ни за что, ни въ коемъ случаѣ, этого онъ не позволитъ ни подъ какимъ видомъ. Такія дѣла нужно обдѣлывать осмотрительно, привычными руками; однимъ словомъ, онъ не потерпитъ, чтобы чужіе глядѣли на его пріобрѣтеніе. Онъ самъ явится въ восемь часовъ. Да, вотъ еще что: пожалуйста, никакой чистки, никакого мытья, Бога ради! Ни капельки воды!..

Нагель тотчасъ отправился въ гоcтиницу, одѣтый бросился на кровать и мгновенно заснулъ глубоко и спокойно до самаго вечера.

Послѣ ужина онъ пошелъ на набережную, внизъ, къ маленькому домику Марты Гуде. Было восемь часовъ, когда онъ постучался и вошелъ.

Комната была только-что вымыта, полъ былъ чистъ и оконныя стекла протерты; Марта надѣла на шею жемчужныя бусы. Ясно было: она его ждала.

Онъ поклонился, усѣлся и тотчасъ началъ переговоры. Она и теперь не хотѣла сдаваться. Она была упорнѣе, чѣмъ когда-либо, и во что бы то ни стало хотѣла отдать ему стулъ даромъ. Наконецъ онъ прикинулся взбѣшеннымъ, пригрозилъ бросить ей пятьсотъ кронъ въ лицо и убѣжать со стуломъ. Да, она этого заслужила! Никогда въ жизни не видалъ онъ еще подобнаго безразсудства, и, ударивъ по столу рукою, онъ спросилъ, въ своемъ ли она умѣ наконецъ.

— Знаете что? — сказалъ онъ и проницательно посмотрѣлъ на нее. — Ваше упорство наводитъ меня на подозрѣніе. Скажите мнѣ откровенно: дѣйствительно ли честнымъ путемъ попалъ къ вамъ этотъ стулъ? Потому что, скажу вамъ, приходится имѣть дѣло со всевозможными людьми, и, право, никакія предосторожности не бываютъ излишними. Если стулъ попалъ къ вамъ въ руки посредствомъ какой-нибудь продѣлки или вообще какъ-нибудь двусмысленно, то я вовсе не желаю съ нимъ связываться. Впрочемъ я прошу васъ извинить меня, если я ложно понялъ ваше сопротивленіе.

И онъ настойчиво просилъ ее сказать ему истину.

Смущенная этимъ недовѣріемъ, полу-испуганная и полу-оскорбленная, она тотчасъ стала оправдываться: стулъ привезенъ въ домъ ея дѣдомъ и съ тѣхъ поръ оставался въ семьѣ около ста лѣтъ; онъ напрасно думаетъ, что она что-нибудь скрываетъ. Слезы выступили у нея на глазахъ.

Хорошо, въ такомъ случаѣ онъ, право, желалъ бы покончить со всей этой болтовней и точка! Онъ полѣзъ за бумажникомъ.

Она ступила шагъ впередъ, какъ бы затѣмъ, чтобы еще разъ остановить его, но онъ не далъ помѣшать себѣ, выложилъ два красныхъ банковыхъ билета, на столъ и спряталъ бумажникъ въ карманъ,

— Извольте! — сказалъ онъ.

— Дайте мнѣ въ такомъ случаѣ пятьдесятъ кронъ, — взмолилась она. И въ эту минуту она такъ растерялась, что, прося его, два раза провела рукой по его волосамъ, только чтобы склонить его на это. Она едва ли сама сознавала, что дѣлаетъ; но она погладила его по волосамъ и снова попросила его удовольствоваться пятьюдесятью кронами. У этой глупышки все еще стояли слезы въ глазахъ.

Онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на нее. Эта бѣловолосая бѣдная домовладѣлица, эта сорокалѣтняя дѣва съ чернымъ, еще сверкающимъ взоромъ и съ наружностью, напоминающей монахиню, эта своеобразная, рѣдкая красота подѣйствовала на него и на мгновенье заставила его поколебаться. Онъ взялъ ея руку, погладилъ ее и сказалъ:

— Боже, какъ вы красивы, голубушка! — но въ ту же секунду быстро всталъ и выпустилъ ея руку.

— Итакъ, я надѣюсь, вы не имѣете ничего противъ того, чтобы я сейчасъ взялъ стулъ съ собою, — сказалъ онъ.

И онъ взялъ стулъ въ руки.

Она, очевидно, не питала къ нему больше никакого страха; увидавъ, что онъ запачкался, дотронувшись до стараго стула, она сунула руку въ карманъ и протянула ему платокъ, чтобы онъ вытеръ руки.

Деньги еще лежали на столѣ.

— Кстати, — сказалъ онъ, — позвольте мнѣ спросить васъ, не считаете ли вы, что будетъ удобнѣе, по возможности, держать всю исторію нашей сдѣлки про себя? Вѣдь нѣтъ никакой необходимоcти оповѣщать объ этомъ весь городъ, не такъ ли?

— Нѣтъ, — сказала она задумчиво.

— На вашемъ мѣстѣ я бы сейчасъ же спряталъ деньги. Или завѣсилъ бы чѣмъ-нибудь окна. Возьмите вонъ хоть ту юбку.

— Будетъ, пожалуй, ужъ слишкомъ темно? — сказала она. Но тѣмъ не менѣе взяла юбку и завѣсила окно, а онъ помогъ ей это сдѣлать.

— Впрочемъ, намъ слѣдовало бы сдѣлать это раньше; — сказалъ онъ: — если люди увидѣли меня тутъ…

На это она ничего не отвѣтила; она взяла со стола деньги, подала ему руку и пошевелила губами, но не произнесла ни слова.

Еще стоя передъ нею и держа ея руку, онъ вдругъ сказалъ:

— Послушайте, позвольте спроситъ васъ: можетъ быть, вамъ такъ трудненько перебиваться, то-есть я разумѣю: безъ помощи, безъ поддержки… или у васъ, можетъ быть, есть маленькая поддержка?

— Есть.

— Голубушка, простите, что я спрашиваю! Мнѣ пришло въ голову, что, если бы прошелъ слухъ, что у васъ есть деньги, васъ могли бы лишить цоддержки, или наложить арестъ на ваши деньги, попросту наложить арестъ. Вотъ почему сдѣлку нашу лучше держать въ тайнѣ; вѣдь вы это понимаете? Я только совѣтую вамъ, какъ практическій человѣкъ. Не говорите ни одной душѣ человѣческой, что мы съ вами устроили это дѣло… Да, вотъ еще что я думаю: мнѣ слѣдуетъ заплатить вамъ болѣе мелкими билетами, чтобы вамъ не пришлось мѣнять.

Онъ все обдумалъ, каждую случайность. Онъ сѣлъ и отсчиталъ ей деньги мелкими ассигнаціями. Сосчиталъ онъ неточно, отдалъ ей всѣ мелкія ассигнаціи, какія нашлись у него при себѣ, и сложилъ ихъ кое-какъ, скомкавъ всю пачку вмѣстѣ.

— Вотъ, только спрячьте хорошенько, — сказалъ онъ.

Она отвернулась, разстегнула лифъ и спрятала деньги на груди.

Но даже и тогда, когда она покончила съ этимъ, онъ не всталъ. Онъ продолжалъ сидѣть и вдругъ сказалъ:

— Да! Что я еще хотѣлъ сказать: вы, можетъ быть, знаете Минутту?

И онъ замѣтилъ, что лицо ея вспыхнуло румянцемъ.

— Я раза два видѣлся съ нимъ, — продолжалъ Нагель, — и онъ мнѣ очень понравился; онъ, повидимому, вѣренъ какъ чистое золото. Въ данную минуту онъ получилъ отъ меня порученіе добыть мнѣ скрипку, и и думаю, онъ это непремѣнно устроитъ; какъ вамъ кажется? Но вы, можетъ быть, его не знаете?

— О, конечно, знаю!

— Ахъ, вѣдь правда: онъ разсказывалъ мнѣ, что купилъ у васъ нѣсколько цвѣтковъ для похоронъ Карльсена. Скажите пожалуйста, вы, можетъ быть, съ нимъ даже хорошо знакомы? Что вы думаете о немъ? Вы, надѣюсь, тоже полагаете, что онъ съ удовольствіемъ выполнитъ мое порученіе? Когда имѣешь такъ много дѣла съ людьми, иногда приходится наводить справки. А у меня однажды пропала порядочная сумма денегъ именно изъ-за того, что я слѣпо довѣрился одному человѣку, не освѣдомившись о немъ предварительно. Это было въ Гамбургѣ.

И Нагель по какому-то побужденію разсказалъ объ одномъ человѣкѣ, изъ-за котораго онъ потерялъ деньги. Марта все еще стояла передъ нимъ, облокотившись на столъ; она ясно выказывала безпокойство; наконецъ она сказала съ горячностью:

— Нѣтъ, нѣтъ, не говорите о немъ!

— О комъ мнѣ не говорить?

— О Іоганнѣ, о Минуттѣ.

— Развѣ Минутту зовутъ Іоганномъ?

— Да, Іоганномъ.

— Дѣйствительно Іоганномъ?

— Да.

Нагель замолчалъ. Эти простыя слова, что Минутту зовутъ Іоганномъ, положительно дали толчокъ его мыслямъ, даже мгновенно перемѣнили выраженіе его лица. Нѣкоторое время онъ сидѣлъ безмолвно, затѣмъ сказалъ:

— А почему вы называете его Іоганномъ? Не Грогардомъ, не Минуттой?

Она отвѣтила со смущеніемъ, опустивъ глаза:

— Мы знаемъ другъ друга съ дѣтства.

Пауза.

Тогда Нагель сказалъ полушутя и въ высшей степени равнодушно:

— Знаете, какое у меня сложилось убѣжденіе? Мнѣ кажется, будто Минутта сильно влюбленъ въ васъ. Право, это пришло мнѣ въ голову, увѣряю васъ. И меня это не очень-то удивляетъ, хотя надо признаться, что въ данномъ случаѣ Минутта немножко дерзокъ. Не правда ли: во-первыхъ, онъ уже не юноша. А во-вторыхъ, еще и порядкомъ искалѣченъ. Но что же, Господи? Женщины иногда такія странныя; ужъ коли взбредетъ имъ въ голову, онѣ добровольно бросаются на что угодно, да еще съ радостью, съ восторгомъ. Хе-хе-хе, да, вотъ каковы женщины. Въ 1886 году я былъ свидѣтелемъ одного страннаго происшествія: одна молодая дѣвушка, моя знакомая, вышла замужъ просто-таки за разсыльнаго своего отца. Я никогда этого не забуду. Онъ былъ ребенкомъ шестнадцати-семнадцати лѣтъ, безъ признаковъ растительности на подбородкѣ; но онъ былъ красивъ, замѣчательно красивъ; что правда, то правда. Къ этому-то свѣженькому мальчику кинулась она со своей страстной любовью и уѣхала съ нимъ за границу. Спустя полгода, они вернулись, но любовь уже прошла. Да, какъ ни грустно, но любви уже не было! Ну, тутъ она мѣсяца два наскучалась до полусмерти, но такъ какъ она была повѣнчана, дѣло было въ законномъ порядкѣ; нечего было дѣлать? И вотъ вдругъ она ударила кулакомъ по столу, показала языкъ всему свѣту, пустилась во всѣ тяжкія въ обществѣ студентовъ и приказчиковъ, и кончилось тѣмъ, что она получила даже прозвище въ ихъ средѣ. Это было просто жалости достойно! Но она еще разъ изумила человѣчество; повеселившись года два такимъ великолѣпнымъ способомъ, она въ одинъ прекрасный день внезапно принялась писать новеллы, сдѣлалась писательницей, и всѣ заговорили, что у нея большой талантъ. Она была до невѣроятія учена, эти два года среди студентовъ и приказчиковъ необычайно развили ее, такъ что она, какъ говорится, собаку съѣла по части учености; начиная съ этого дня, она стала писать великолѣпныя вещи. Да, это была дьявольская баба!.. Ну, да всѣ вы таковы, женщины. Вотъ вы смѣетесь, но отрицать этого вы не станете, ни въ коемъ случаѣ; какой-нибудь семнадцатилѣтній разсыльный можетъ васъ свести съ ума. Я вполнѣ увѣренъ, что и Минуттѣ нѣтъ надобности совершать жизненный путь одному, если онъ только немножко постарается, ляжетъ, такъ сказать, костьми. Онъ имѣетъ въ себѣ нѣчто, что можетъ восхитить человѣка, что и меня восхищаетъ: сердце его изъ ряду вонъ чисто, и ротъ его никогда не осквернялся ложью. Не правда ли, скажите сами, вы, которая знаете его вдоль и поперекъ, вѣдь это такъ? Ну, а что можно, между прочимъ, сказать объ его дядѣ, содержателѣ угольнаго склада? Старый плутъ, думается мнѣ, не симпатичная личность. У меня такое впечатлѣніе, что, собственно говоря, Минутта ведетъ все дѣло. Но въ такомъ случаѣ спрашивается: отчего бы ему не обзавестись собственной торговлей? Словомъ, Минутта въ данное время, если придется, вполнѣ въ состояніи заботиться о цѣлой семьѣ. Вы качаете головой?

— Нѣтъ, я не качала головой.

— Ну, такъ вы приходите въ нетерпѣніе отъ этой болтовни о человѣкѣ, до котораго вамъ очень мало дѣла, и въ этомъ вы совершенно правы. Послушайте, что я сейчасъ думаю, — только вы не должны на меня сердиться, я, право, хотѣлъ бы только помочь вамъ, — на ночь вы должны закрывать дверь какъ можно крѣпче. Вы смотрите на меня со страхомъ; не бойтесь, милая, и не питайте ко мнѣ недовѣрія. Я хочу лишь посовѣтовать вамъ, особенно теперь, когда у васъ спрятаны деньги, не очень-то довѣрятъ кому бы то ни было. Я, собственно, не слыхалъ, чтобы здѣсь въ городѣ было неспокойно; но осторожность никогда не бываетъ лишней. Часамъ къ двумъ, знаете, тутъ всюду бываетъ такъ темно; именно около двухъ, я даже слышалъ разъ какой-то подозрительный шорохъ подъ моимъ окномъ. Да, да, вы, надѣюсь, не сердитесь на, меня за то, что я далъ вамъ этотъ совѣтъ? Итакъ, до свиданья! Я очень радъ, что я, наконецъ-таки, выцарапалъ у васъ этотъ стулъ. До свиданья, голубушка!

При этомъ онъ пожалъ ей руку. Въ дверяхъ онъ еще разъ обернулся и сказалъ:

— Послушайте, было бы лучше всего, если бы вы сказали, что я заплатилъ вамъ за стулъ пару кронъ, но не больше, ни однимъ шиллингомъ больше, иначе на деньги могутъ наложить арестъ; подумайте объ этомъ. Вѣдь я могу на это разсчитывать, не правда ли?

— Да, — отвѣчала она.

Онъ ушелъ и взялъ съ собою стулъ. Лицо ого сіяло, онъ то хихикалъ, то громко смѣялся, словно ему удалось учинитъ ловкое мошенничество. — Царь небесный, какъ она теперь рада! — говорилъ онъ въ восторгѣ, — хе-хе, она, пожалуй. не заснетъ сегодня всю ночь отъ великаго богатства!..

Придя домой, онъ засталъ Минутту, который ждалъ его.

Минутта пришелъ съ репетиціи и принесъ подъ мышкой пачку объявленій. Да, живыя картины, повидимому, много обѣщаютъ; онѣ должны изображать разныя историческія сцены и будутъ освѣщаться разноцвѣтными огнями; онъ самъ принимаетъ въ нихъ участіе въ качествѣ статиста.

А когда же начнется базаръ?

Онъ открывается въ четвергъ 9 іюля, въ день рожденія королевы. Но уже сегодня вечеромъ Минутта долженъ повсюду расклеить объявленія; получено разрѣшеніе приклеитъ одно изъ нихъ даже на ворота прихода… Впрочемъ онъ пришелъ, собственно для того, чтобы сообщить свѣдѣнія относительно скрипки. Ему не удалось добытъ скрипки: единственную приличную скрипку въ городѣ купитъ нельзя, такъ какъ она принадлежитъ органисту, который будетъ играть на ней на базарѣ; онъ сыграетъ два номера.

Ну, съ этимъ ужъ ничего не подѣлаешь.

Минутта собирался уходитъ. Когда онъ уже стоялъ съ фуражкой въ рукѣ, Нагель сказалъ:

— Но развѣ вы откажетесь отъ стаканчика вина въ тихой дружеской бесѣдѣ? Скажу вамъ, что я очень доволенъ сегодня, со мной случилось такое счастливое обстоятельство! Знаете, послѣ многихъ усилій я наконецъ пріобрѣлъ одну вещь, подобной которой не найдется ни у одного коллекціонера, въ этомъ я совершенно увѣренъ; именно, вотъ этотъ стулъ. Посмотрите-ка! Понимаете вы что-нибудь въ этой жемчужинѣ, въ этомъ единственномъ въ своемъ родѣ произведеніи голландскаго искусства? Я не продамъ его ни за какія коврижки, Богъ свидѣтель, ни за что! И вотъ по этому-то случаю я и хотѣлъ бы распить съ вами по стаканчику, если вы ничего не имѣете противъ этого. Что же: звонить или нѣтъ? Вѣдь объявленія вы можете расклеить и завтра… Нѣтъ, я просто забыть не могу своей удачи! Вы, можетъ быть, еще и не знаете, что я коллекціонеръ, по мѣрѣ силъ, и живу здѣсь именно для того; чтобы отыскать здѣсь кое-какія рѣдкости. Я, можетъ быть, не разсказывалъ вамъ о своихъ пастушьихъ колокольцахъ? Нѣтъ? Господи, ну такъ, вы, значитъ, совсѣмъ еще не знаете, что я за человѣкъ. Разумѣется, я агрономъ, но помимо этого у меня есть и другіе интересы. Да, у меня имѣется двѣсти шестьдесятъ семь пастушьихъ колокольцевъ; я началъ собирать ихъ десять лѣтъ тому назадъ, а теперь, слава Богу, у меня перворазрядная коллекція. А этотъ стулъ, — знаете, какимъ путемъ я его получилъ? Случай, дурацкое счастье! Иду я въ одинъ прекрасный день по улицѣ, прохожу внизу по набережной кимо одного маленькаго домика и по старой привычкѣ искоса заглядываю мимоходомъ въ окна. И вотъ я сразу остановился: взглядъ мой упалъ на этотъ стулъ, и я тотчасъ же понялъ, какая это цѣнная штука. Я стучусь и вхожу въ домъ, меня принимаетъ пожилая, сѣдовласая дама… какъ бишь ее зовутъ? Ну, да это все равно, вы, можетъ быть, ея и не знаете; ее, кажется, зовутъ фрейлейнъ Гуде, Марта Гуде, или что-то въ родѣ этого… Ну, она отказывается отдать мнѣ стулъ, но я такъ долго пристаю къ ней, что она наконецъ обѣщаетъ мнѣ стулъ, и вотъ сегодня я купилъ его. Но что лучше всего, это то, что я его получилъ даромъ, она отдала его мнѣ совсѣмъ даромъ; правда, я кинулъ ей на столъ пару кронъ, чтобы она не раскаивалась; но вѣдь стулъ стоитъ сотни. "Это я прошу васъ оставить про себя; вѣдь мнѣ не очень-то пріятно, чтобы про меня говорили что-нибудь дурное. Но и мнѣ тоже нечего швырять деньгами; эта барышня не умѣетъ торговаться, а я, какъ коллекціонеръ и покупатель, не обязанъ соблюдать ея выгоду. Не правда ли, не надо бытъ дуракомъ, надо прежде всего заботиться о себѣ, такова борьба за существованіе на этомъ свѣтѣ… Но неужели же вы будете продолжать отказываться распить по стаканчику, разъ вы узнали, какъ это все произошло?

Минутта настаиваетъ, что ему надо итти.

— Это нелѣпо, — продолжаетъ Нагель, — я такъ радовался перспективѣ поболтать съ вами; вы единственный человѣкъ въ здѣшнихъ мѣстахъ, интересъ къ которому тотчасъ же просыпается во мнѣ, какъ только я его вижу; единственный, къ которому, такъ оказать, лежитъ мое сердце. Такъ вы сверхъ всего зоветесь Іоганномъ? Милый другъ, я зналъ это давно, прежде чѣмъ кто-либо сказалъ мнѣ объ этомъ… Да, но только не поддавайтесь опять страху передо мною. Вѣдь мнѣ просто стыдно и горько, что я постоянно внушаю людямъ страхъ къ себѣ. Нѣтъ, не отрицайте; вы смотрите на меня перепуганнымъ взглядомъ; не хочу утверждать, но мнѣ показалось, что вы даже вздрогнули…

Тѣмъ временемъ Минутта былъ уже у двери, желая, повидимому, только поскорѣе отдѣлаться и выйти; разговоръ становился все менѣе и менѣе пріятнымъ.

— Вѣдь сегодня 6 іюля? — спросилъ вдругъ Нагель.

— Да, — отвѣчалъ Минутта, — 6 іюля. — При этомъ онъ взялся за дверную ручку.

Нагель медленно подходитъ къ нему, наступаетъ на него вплотную, пристально глядитъ ему прямо въ лицо и въ то же время кладетъ руки ему на плечи. Въ такомъ положеніи онъ говоритъ ему тихимъ шопотомъ:

— А гдѣ вы были 6 іюня?

Минутта ничего не отвѣчаетъ, ни слова. Объятый страхомъ передъ этимъ упорнымъ взоромъ и таинственнымъ шопотомъ, не будучи въ состояніи понять этого маленькаго, но страннаго вопроса о днѣ и числѣ уже прошедшаго мѣсяца, онъ быстро толкаетъ дверь и, шатаясь, выбѣгаетъ въ коридоръ. Здѣсь онъ одно мгновенье кружится, не находя лѣстницы; а Нагель стоитъ въ дверяхъ и кричитъ ему:

— Нѣтъ, нѣтъ, все это безуміе, прошу васъ, забудьте объ этомъ! Я въ другой разъ объясню вамъ это, въ другой разъ…

Но Минутта ничего не слышалъ; онъ былъ уже внизу на лѣстницѣ, прежде чѣмъ Нагель успѣлъ все это выговорить, а оттуда, — не оглядываясь ни вправо ни влѣво, — бросился на улицу, къ площади, къ большой водокачкѣ, гдѣ завернулъ въ первую попавшуюся боковую улицу и исчезъ.

Часъ спустя, — было десять часовъ, — Нагель закурилъ сигару и вышелъ. Городъ еще не успокоился; по дорогѣ къ приходу виднѣлись толпы горожанъ, медленно расхаживавшихъ взадъ и впередъ, а кругомъ на улицахъ еще раздавались смѣхъ и крики дѣтей. Мужчины и женщины сидѣли у дверей и тихонько разговаривали въ мягкой тишинѣ вечера; изрѣдка кто-нибудь изъ нихъ кричалъ что-нибудь черезъ улицу сосѣду и получалъ дружескій отвѣтъ.

Нагель спустился къ пристани. Онъ видѣлъ, какъ Минутта приклеивалъ объявленія на стѣнахъ почтовой конторы, банка, школы и тюрьмы. Какъ умѣло и ловко онъ дѣлалъ это! Какъ охотно онъ это дѣлалъ, вовсе не находя, что для него это совсѣмъ не во-время, что ему скорѣе слѣдовало бы итти спать! Нагель прошелъ мимо него и поклонился ему, но не остановился.

Когда онъ былъ уже внизу, почти у пристани, какой-то голосъ окликнулъ его сзади; Марта Гуде догнала его и сказала, совсѣмъ. задыхаясь:

— Извините! Вы дали мнѣ слишкомъ много денегъ!

— Добрый вечеръ! — отозвался онъ. — Вы тоже гуляете?

— Нѣтъ, я только-что была въ городѣ, у гостиницы, я ждала васъ. Вы дали мнѣ лишнее.

— Послушайте, неужели вы опять хотите начать эту комедію?

— Но вѣдь вы же ошиблись. — воскликнула она, ошеломленная, — вы мнѣ дали больше двухсотъ!

— Вотъ какъ! Въ пачкѣ была, дѣйствительно, лишняя пара кронъ? Хорошо, въ такомъ случаѣ вы можете ихъ мнѣ вернуть.

Она принялась было разстегивать лифъ, но вдругъ остановилась и оглянулась, не зная, что дѣлать. Тогда она снова извинилась: поблизости много людей, нельзя же ей вынутъ деньги тутъ, на улицѣ, она ихъ такъ далеко запрятала…

— Нѣтъ, — поспѣшилъ онъ отвѣтить, — я могу притти за ними, позвольте мнѣ притти за ними.

И они вмѣстѣ направились къ ея домику. Народу на улицахъ было много, и всѣ глядѣли на нихъ съ любопытствомъ.

Когда они вошли въ ея комнату, Нагель сѣлъ у окна, гдѣ садился и раньше и гдѣ все еще висѣла юбка въ качествѣ занавѣски. Пока Марта доставала деньги, онъ молчалъ; но прежде, чѣмъ она успѣла протянуть ему нѣсколько мелкихъ ассигнацій, нѣсколько потертыхъ и полинявшихъ десятикронныхъ банковыхъ билетовъ, еще теплыхъ отъ тепла ея груди, ассигнацій, которыхъ она не могла потерпѣть у себя ни одной ночи, онъ заговорилъ съ нею и попросилъ ее оставить ихъ у себя.

Теперь она, повидимому, снова, какъ это было уже и раньше, почувствовала сомнѣніе въ немъ; она неувѣренно посмотрѣла на него и сказала:

— Нѣтъ… я не понимаю васъ…

Онъ вдругъ всталъ.

— Но я-то васъ прекрасно понимаю, — отвѣчалъ онъ, — а потому встаю и иду къ двери. Ну, теперь вы спокойны?

— Да. Нѣтъ, вамъ не надо стоять у дверей. — И она слегка вытянула руки впередъ, какъ бы затѣмъ, чтобы удержать его. Эта странная дѣвушка слишкомъ боялась сдѣлать кому-нибудь больно.

— У меня есть къ вамъ просьба, — сказалъ тогда Нагель, все еще однако не садясь. — Вы могли бы доставить мнѣ большую радость, если бы захотѣли… Впрочемъ я до нѣкоторой степени уже обдумалъ это за васъ: я хочу проситъ васъ притти въ четвергъ на базаръ. Хотите доставить мнѣ удовольствіе? Это развлекло бы васъ, тамъ будетъ много народа, много свѣта, музыка, живыя картины; сдѣлайте это, вы не раскаетесь! Вы смѣетесь; отчего вы смѣетесь? Господи, какіе у васъ бѣлые зубы!

— Я никуда не могу итти, — отвѣчала она, — нѣтъ, какъ вы могли подумать, что я пойду туда? Да и зачѣмъ мнѣ это дѣлать? Зачѣмъ вы этого требуете?

Онъ объяснилъ ей все прямо и открыто: это была его фантазія, онъ долго думалъ объ этомъ, уже недѣли двѣ тому назадъ эта мысль запала ему въ голову, но онъ забылъ это и до настоящей минуты не вспоминалъ… Но она непремѣнно должна притти, она должна сейчасъ же рѣшиться; онъ во что бы то ни стало хочетъ видѣть ее тамъ. Если она желаетъ, онъ не будетъ больше говорить ей объ этомъ, чтобы не докучать ей; этого онъ вовсе не желаетъ. Ему только пріятно было бы видѣть ее разокъ среди другихъ, слышать, какъ она смѣется, хоть одинъ разъ видѣть со дѣйствительно молодой. Она непремѣнно должна итти!

Онъ взглянулъ на нее. Какъ поразительно бѣлы были ея волосы и какъ темны были глаза! Одной рукой она схватилась за складку на своемъ лифѣ, и рука эта, слабая рука съ тонкими пальцами, немного сѣроватая по краскамъ, можетъ быть, и не совсѣмъ чистая, производила впечатлѣніе удивительной непорочности. Надъ сгибомъ вились двѣ голубыя жилки,

— Да, — сказала она, — это, можетъ быть, было бы и интересно, но у меня нѣтъ подходящаго туалета, ни одного вечерняго платья…

Онъ перебилъ ее: вѣдь остается еще три дня до четверга; можно устроить что угодно. Да, времени вполнѣ достаточно! Ну что: рѣшено?

И она постепенно сдалась.

Нельзя же совсѣмъ похоронить себя; этакъ можно только проиграть. Да еще съ ея глазами, ея зубами, — нѣтъ, это прямо жалость! А деньги, которыя лежатъ тамъ на столѣ, пусть пойдутъ на платье; да, да, нельзя ли не говоритъ глупостей! Тѣмъ болѣе, что вѣдь это его фантазія, и она боролась съ собой, чтобы угодить ему.

Онъ пожелалъ ей спокойной ночи, какъ и всегда, коротко и ясно, не давая ни малѣйшаго основанія къ подозрѣнію. Но, проводивъ его до порога, она сама еще разъ протянула ему руку и поблагодарила за то, что онъ пригласилъ ее на этотъ базаръ. Съ нею этого уже много, много лѣтъ не случалось; она такъ отвыкла отъ подобныхъ вещей; да, она постарается хорошо себя вести!

Большое дитя! Она обѣщала вести себя умницей!

XVI.

Наступилъ четвергъ; моросилъ дождикъ, но, несмотря на это, базаръ былъ открытъ вечеромъ подъ звуки музыки и при величайшемъ стеченіи народа. Собрался весь городъ; многіе пріѣхали даже изъ окрестностей, чтобы принять участіе въ такомъ рѣдкомъ удовольствіи.

Когда Іоганнъ Нагель въ девять часовъ вошелъ въ залу, зданіе было полно. Онъ нашелъ себѣ мѣсто далеко у двери и простоялъ тамъ нѣсколько минутъ, прислушиваясь къ рѣчи. Онъ былъ блѣденъ и одѣтъ какъ и всегда, въ своемъ желтомъ костюмѣ; но повязка съ руки его была снята — обѣ ранки почти зажили.

На эстрадѣ онъ замѣтилъ доктора Стенерсена и его жену; немножко правѣе отъ нихъ стоялъ Минутта съ другими участниками, только Дагни не было тамъ.

Жара отъ свѣчей и всей этой болтающей толпы вскорѣ выгнала его изъ залы; въ дверяхъ онъ столкнулся съ судьей Рейнертомъ, который едва вернулъ ему его поклонъ легкимъ кивкомъ головы. Онъ сталъ въ коридорѣ.

Тутъ-то подмѣтилъ онъ нѣчто, долго послѣ того занимавшее его и возбудившее его любопытство: налѣво отъ него была дверь въ сосѣднюю комнату, гдѣ раздѣвалась публика, и при свѣтѣ лампъ, тамъ, въ глубинѣ, онъ явственно различилъ Дагни Килландъ, которая была очень занята его пальто, повѣшеннымъ имъ на вѣшалку. Онъ не могъ ошибаться: во всемъ городѣ не было никого, кто бы носилъ такое желтое лѣтнее пальто, какъ его; это было дѣйствительно его пальто, притомъ онъ хорошо помнилъ, гдѣ именно повѣсилъ его. Она впрочемъ ничего съ нимъ не дѣлала; казалось, она только чего-то искала и вмѣстѣ съ тѣмъ, пользуясь удобнымъ случаемъ, поминутно совала руку подъ его пальто. Онъ мгновенно отвернулся, чтобы не смутитъ ея.

Это маленькое обстоятельство тотчасъ привело его въ безпокойство. Чего она искала и чего ей нужно было въ его пальто? Все время думалъ онъ объ этомъ и не могъ этого забыть. Какъ знать, быть можетъ, она хотѣла убѣдиться, не носитъ ли онъ въ карманѣ револьвера; она, можетъ быть, думаетъ, что онъ въ безуміи своемъ способенъ на все. А если предположить, что она сунула ему въ пальто письмо? Между прочимъ, онъ былъ готовъ допустить и такую восхитительную невозможность. Нѣтъ, нѣтъ, она просто искала свою мантилью, все это былъ только случай; какъ могъ онъ питать такія нелѣпыя надежды!.. Однако немного позднѣе, когда онъ увидѣлъ, что Дагни прошла въ другой конецъ залы, онъ тотчасъ вышелъ и съ бьющимся сердцемъ обыскалъ карманы своего пальто. Письма не было; ничего не было, кромѣ его перчатокъ и платка.

Въ залѣ раздались громкіе аплодисменты, бургомистръ, открывшій вечеръ, кончилъ свою рѣчь, и теперь публика устремилась къ выходу въ коридоры, въ другія комнаты, гдѣ можно было расположиться на бархатныхъ креслахъ и чѣмъ-нибудь освѣжиться. Многія молодыя дамы города, въ качествѣ прислужницъ, въ бѣлыхъ передничкахъ и съ салфетками подъ рукою, торопливо разносили подносы съ мороженымъ.

Нагель искалъ Дагни; ея нигдѣ не было видно. Онъ поклонился фрейлейнъ Андресенъ, которая также была въ бѣломъ передникѣ; онъ спросилъ вина, и она принесла ему шампанскаго.

Онъ смутился и взглянулъ на нее.

— Вѣдь вы же не пьете ничего другого, — сказала она, смѣясь.

Это колкое замѣчаніе подѣйствовало на него однакоже оживляюще; онъ попросилъ ее выпитъ съ нимъ бокалъ, и она тотчасъ же сѣла за его столикъ, хотя у нея было много дѣла. Онъ поблагодарилъ ее за любезность, наговорилъ ей комплиментовъ по поводу ея костюма, пришелъ въ восторгъ отъ ея «ойлье»^[2], которымъ она украсила свое декольте. Она была интересна сегодня: длинное аристократическое лицо съ длиннымъ носомъ было необычайно, почти болѣзненно тонко; и оно не мѣнялось, по немъ не пробѣгали нервныя гримаски. Говорила она съ величавымъ спокойствіемъ, въ обществѣ ея чувствовалась какая-то увѣренность: это была дама, это была женщина.

Когда она встала, онъ сказалъ:

— Здѣсь сегодня должна быть одна особа, которой мнѣ очень хотѣлось бы оказать нѣкоторое вниманіе: фрейлейнъ Гуде, Марта Гуде, не знаю, знако-мы ли вы съ нею? Я слышалъ, будто она пришла. Не умѣю сказать, до чего мнѣ хочется доставить ей удовольствіе; она, такъ одинока; Минутта разсказалъ мнѣ о ней. Какъ вы думаете, можно ли мнѣ позвать ее сюда, къ намъ? Конечно, только въ томъ случаѣ, если вы ничего противъ этого не имѣете?

— Нѣтъ, наоборотъ! — отвѣчала фрейлейнъ Аядресенъ. — я съ удовольствіемъ сейчасъ же позову ее сюда: я знаю, гдѣ она.

— Но и вы также вернетесь сюда, не такъ ли?

— Да, благодарю васъ.

Пока Нагель сидѣлъ въ ожиданіи, мимо прошли судья Рейнертъ, адьюнкъ и между ними Дагни. Нагель всталъ и поклонился. Дагни тотчасъ поблѣднѣла, несмотря на жару; на ней было желтоватое платье съ короткими рукавами, а на шеѣ была надѣта слишкомъ тяжелая золотая цѣпь. Эта цѣпь была ей не къ лицу. Дагни на одно мгновенье остановилась у двери: она подняла одну руку къ затылку и поправила прическу.

Нагель подошелъ къ ней. Въ немногихъ пылкихъ словахъ онъ просилъ ее простить ему его проступокъ тогда, въ пятницу; это былъ послѣдній, самый послѣдній; онъ никогда больше не подастъ ей повода хоть что-нибудь прощать ему. Онъ говорилъ тихо, сказалъ только необходимыя слова и умолкъ.

Она выслушала, даже взглянула на него и, когда онъ кончилъ, сказала:

— Я теперь, право, даже не знаю, о чемъ вы говорите; я это забыла, я хочу это забыть.

И она прошла. Она посмотрѣла на него совершенно равнодушно.

Всюду гудѣли люди, раздавался звонъ чашекъ и стакановъ, хлопанье пробокъ при откупориваніи бутылокъ, смѣхъ, восклицанія, а изъ залы доносились звуки скверной духовой музыки…

Когда фрейлейнъ Андресенъ вернулась съ Мартой, съ ними подошелъ и Минутта; всѣ присѣли къ столу Нагеля, гдѣ и просидѣли съ четверть часа. Фрейлейнъ Андресенъ отъ времени до времени шла со своимъ подносомъ къ посѣтителямъ, требовавшимъ кофе; въ концѣ концовъ она совсѣмъ ушла, у нея было слишкомъ много дѣла.

Приступили къ выполненію нумеровъ программы: пѣлъ квартетъ, студентъ Ойенъ громкимъ голосомъ продекламировалъ стихотвореніе своего собственнаго сочиненія, двѣ дамы сыграли на рояли, а органистъ выступилъ со своимъ соло на скрипкѣ. Дагни все еще сидѣла въ обществѣ своихъ двухъ кавалеровъ. Наконецъ отозвали и Минутту: ему нужно было повсюду бѣгать, позаботиться о чашкахъ, стаканахъ, бутербродахъ, — всего было слишкомъ мало приготовлено для такого множества народа.

Когда Нагель остался съ Мартой одинъ, она встала и хотѣла уйти. Ей нельзя оставаться съ нимъ одной: она замѣтила, что судья дѣлалъ какія-то замѣчанія на ея счетъ, а фрейлейнъ Килландъ смѣялась; нѣтъ, ей лучше уйти.

Но Нагель убѣдилъ ее, по крайней мѣрѣ, выпить еще рюмочку. Марта была одѣта въ черномъ; ея новое платье сидѣло на ней прекрасно, но не шло къ ней; оно старило эту своебразную дѣвушку и слишкомъ рѣзко выдѣляло ея сѣдину. Но глаза ея горѣли, а, когда она смѣялась, выразительное лицо ея совсѣмъ оживлялось.

Онъ спросилъ: — Ну, что же вы, веселитесь? Хорошо вы себя чувствуете?

— Да, благодарю васъ, — отвѣчала она, — мнѣ очень здѣсь нравится.

Онъ, не умолкая, говорилъ съ нею, примѣняясь къ ней по мѣрѣ силъ; выдумалъ разсказать ей небывальщину, надъ которой она, однако, много смѣялась; это былъ разсказъ о томъ, какъ ему удалось пріобрѣсти его драгоцѣнный пастушескій колоколъ. Сокровище, неоцѣненный антикъ! На немъ было вырѣзано имя коровы, имя этой коровы было Ойстешъ, такъ что, пожалуй, эта корова скорѣе должна была быть быкомъ. —Тутъ она сразу разразилась смѣхомъ; она забыла самое себя, забыла, гдѣ находится, качала головой и хохотала какъ дитя надъ этой жалкой остротой. Она положительно сіяла.

— Подумайте, — сказалъ онъ, — мнѣ кажется, Минутта ревнуетъ.

— Нѣтъ, — отозвалась она не сразу.

— Таково мое впечатлѣніе. Впрочемъ мнѣ больше нравится сидѣть тутъ съ вами одному. Такъ весело слушать, какъ вы смѣетесь.

Она не отвѣтила, а только опустила глаза.

И они продолжали разговаривать. Онъ все время сидѣлъ такъ, что столъ Дагни былъ ему виденъ.

Прошло нѣсколько минутъ. Фрейлейнъ Андресенъ опять подошла на минутку, сказала слова два, отпила изъ своей рюмки и ушла. .

И вотъ Дагни вдругъ покидаетъ свой столъ и подходитъ къ столу Нагеля.

— Какъ у васъ тутъ весело! — сказала она, и голосъ ея слегка дрожалъ. — Добрый вечеръ, Марта! Чему же это вы тутъ такъ смѣетесь?

— Мы веселимся, какъ умѣемъ, — отвѣчалъ Нагель, — я болтаю, о чемъ придется, а фрейлейнъ Mapта уже слишкомъ снисходительна ко мнѣ и смѣется изъ вѣжливости… не нужно ли потребовать вамъ рюмку?

Дагни сѣла.

Необычайно сильный взрывъ одобренія въ залѣ подалъ Мартѣ поводъ встать и посмотрѣть, что тамъ происходитъ. Она шла все дальше и дальше; наконецъ оглянулась и крикнула: — Фокусникъ! Это мнѣ надо посмотрѣть! — И съ этими словами исчезла.

Пауза.

— Вы бросили вашу компанію, — сказалъ Нагель и хотѣлъ еще что-то сказать, но она перебила его:

— А ваша компанія васъ бросила.

— Ахъ, она навѣрно опять вернется. Не правда ли, фрейлейнъ Гуде удивительно интересна? Да? Она сегодня весела какъ ребенокъ.

На это она не отвѣтила. а спросила:

— Вы уѣзжали?

— Да.

Пауза.

— Вы дѣйствительно находите, что здѣсь сегодня такъ весело?

— Я? Я даже не знаю хорошенько, что здѣсь происходитъ, — отвѣчалъ онъ. — Я сюда пришелъ вовсе не для того, чтобы веселиться.

— А зачѣмъ же вы тогда пришли?

— Единственно только для того, чтобы снова увидѣть васъ… конечно, только издали, молча…

— Ахъ, вотъ какъ! И ради этой цѣли вы привели съ собою даму?

Онъ не понялъ. Онъ взглянулъ на нее и задумался.

— Вы подразумѣваете фрейлейнъ Гуде? Не знаю, что на это сказать. Мнѣ много разсказывали о ней, она цѣлыми годами сидитъ дома, въ жизни у нея нѣтъ ни единой радости. Я не привелъ ее съ собою, я только здѣсь хотѣлъ немножко позабавить ее, чтобы она ужъ не слишкомъ скучала; вотъ и все. Привела ее и усадила за этотъ столъ фрейлейнъ Андресенъ. Боже, какъ не повезло этой особѣ! И волосы у нея сѣдые….

— Да, вы, надѣюсь, не думаете… Неужели вы можете воображать, что я васъ ревную, а? Вы заблуждаетесь! Да, я еще помню, что вы разсказывали объ одномъ сумасшедшемъ, который поѣхалъ кататься въ двадцати четырехъ каретахъ; этотъ человѣкъ шепелявилъ, какъ вы сказали, и влюбился въ дѣвушку, которую звали Кларой. Ахъ, да, я это отчетливо помню! И хотя Клара отвергала его, она все же не могла допустить, чтобы онъ женился на ея горбатой сестрѣ. Не знаю, для чего вы мнѣ это разсказывали; вамъ лучше знать, но мнѣ это все равно; вы не возбуждаете во мнѣ ревности, если только вы этого хотѣли добиться сегодня. Нѣтъ, ни вы ни вашъ шепелявый господинъ!

— Но, Боже мой, — сказалъ онъ, — вѣдь не можетъ же быть. чтобы вы это говорили серьезно.

Пауза.

— Нѣтъ, именно серьезно! — сказала она.

— Вы думаете, я прибѣгъ бы къ такимъ средствамъ, если бы хотѣлъ возбудить вашу ревность? Заняться сорокалѣтней особой и заставлять ее смѣяться, какъ только вы появляетесь… Вы, должно быть, считаете меня очень глупымъ.

— Я совершенно не знаю, какой вы, я только знаю, что вы вкрадываетесь ко мнѣ въ довѣріе и доставляете мнѣ самые тяжелые часы моей жизни, такъ что я теперь уже сама себя не понимаю. Я не знаю, глупы ли вы, не знаю и того, не безумны ли вы, да и не даю себѣ труда изслѣдовать это; мнѣ совершенно безразлично, какой вы.

— Да, что правда, то правда, — сказалъ онъ.

— А почему бы мнѣ это могло быть не безразлично? — продолжала она, раздраженная его согласіемъ. — Что мнѣ, въ концѣ концовъ, за дѣло до васъ? Вы скверно вели себя со мною, а я вдобавокъ должна за это все-таки заниматься вами? И, несмотря на это, вы разсказываете мнѣ исторію съ разными намеками; я убѣждена, что вы не безъ цѣли разсказали мнѣ исторію Клары съ сестрой, — нѣтъ, не безъ цѣли! Но зачѣмъ вы меня преслѣдуете? Я не говорю про этотъ именно моментъ, потому что теперь я сама подошла къ вамъ: но вообще отчего вы вообще не даете мнѣ покоя? И то, что я постояла тутъ минуту и поговорила съ вами, вы, конечно, объясняете такъ, будто это для меня что-нибудь значитъ. будто я дорожу этимъ…

— Милая фрейлейнъ, я ничего не воображаю…

— Нѣтъ? Но вѣдь я же не знаю, правду ли вы говорите; нѣтъ, совсѣмъ не знаю. Я сомнѣваюсь въ васъ, я отношусь къ вамъ подозрительно, я считаю васъ почти на все способнымъ. Очень можетъ бытъ, что на этотъ разъ я не права, что въ этомъ случаѣ я васъ подозрѣваю напрасно, что одинъ единственный разъ и я со своей стороны дѣлаю вамъ больно; я такъ устала отъ всѣхъ вашихъ намековѣ и изворотовъ…

Онъ ничего не отвѣчалъ; онъ медленно водилъ по столу своимъ бокаломъ; только когда, она еще разъ повторила, что не вѣритъ ему, онъ отвѣтилъ:

— Я этого заслуживаю.

— Да, — продолжала она, — и я необычайно мало вамъ вѣрю. Мнѣ даже подозрительны ваши широкія плечи, я все думала, что и они, можетъ быть, просто поддѣлка. Я открыто признаюсь, что только-что въ передней ощупывала ваше пальто, чтобы убѣдиться, не подбиты ли чѣмъ-нибудь плечи. И хотя я оказалась и неправа, и съ плечами все обстоитъ благополучно, я все-таки подозрѣваю, я ничего не могу подѣлать съ этимъ. Вы, можетъ быть, употребляете всевозможныя средства, чтобы казаться дюйма на два выше, чѣмъ на самомъ дѣлѣ, потому что вы не особенно высоки; я почти увѣрена, что вы сдѣлали бы это, если бы только существовали подобныя средства. Ахъ, ты Господи Боже мой! Да развѣ возможно не питать къ вамъ подозрѣнія! Кто вы такой, собственно? И зачѣмъ вы явились въ нашъ городъ? Вы даже называетесь чужимъ именемъ, вы на самомъ дѣлѣ зоветесь Симонсенъ, просто-на-просто Симонсенъ! Я это узнала въ лѣстницѣ; васъ, кажется, навѣщала какая-то дама, которая знавала васъ, и она назвала васъ Симонсенъ, прежде чѣмъ вы успѣли этому помѣшать. Боже, какъ и это тоже смѣшно и плоско! Въ городѣ разсказываютъ, что вы забавляетесь тѣмъ, что даете курить сигары уличнымъ мальчишкамъ и что вы затѣваете скандалъ за скандаломъ на улицѣ. Будто вы, напримѣръ, встрѣтили на площади горничную и пристали къ ней, да еще въ присутствіи многихъ лицъ изъ общества. И, несмотря на все это, вы находите совершенно естественнымъ дѣлать мнѣ признанія и безпрестанно попадаться мнѣ на дорогѣ… Вотъ что меня несказанно мучаетъ, что вы осмѣлились…

Она умолкла. Неоднократное подергиваніе вокругъ рта обнаруживало ея волненіе; каждое слово, сказанное ею, было горячо и прочувствовано; она говорила то, что думала, и ни передъ чѣмъ не останавливалась. Прошло нѣсколько мгновеній молчанія прежде, чѣмъ онъ сказалъ:

— Да, вы правы, я причинилъ вамъ много страданій… Ясно, что если слѣдить за кѣмъ-нибудь цѣлый мѣсяцъ день за днемъ, если замѣчать каждое его слово и все, что онъ дѣлаетъ, непремѣнно найдешь что-нибудь скверное. за что можно ухватиться. Кое въ чемъ, можетъ быть, и ошибешься, но въ немногомъ; съ этимъ я вполнѣ согласенъ. Городъ невеликъ; я что-нибудь затѣваю, у каждаго ушки на макушкѣ, разъ дѣло касается меня; вѣдь это же неоспоримо. И вотъ я въ вашихъ глазахъ не таковъ, какимъ бы долженъ былъ быть.

— Господи, — сказала она коротко и рѣзко, — разумѣется, за вами потому и наблюдаютъ, что городъ малъ, это само собой понятно. Въ большомъ городѣ вы не были бы единственнымъ человѣкомъ, привлекающимъ къ себѣ вниманіе.

Этотъ холодный и въ высшей степени справедливый отвѣтъ въ первую минуту просто возбудилъ въ немъ удивленіе. Онъ готовъ былъ объяснить его желаніемъ сказать ему чуть не любезность, но раздумалъ. Она была слишкомъ раздражена, слишкомъ много имѣла противъ него, а кромѣ того уже слишкомъ обезцѣнивала его личное значеніе. Это немного оскорбило его. Чѣмъ же былъ онъ въ ея глазахъ? Совершенно обыкновеннымъ, чужимъ человѣкомъ въ маленькомъ городѣ, человѣкомъ, выдѣляющимся только въ силу того, что онъ чужой и въ маленькомъ городѣ, да еще носитъ желтое платье. Онъ сказалъ съ нѣкоторой горечью:

— А не говорятъ ли еще, что я однажды написалъ непристойные стихи на одномъ памятникѣ, на памятникѣ Мины Мескъ? Не было ли кого-нибудь, кто бы это видѣлъ? Потому что это было; да, правда, было. Правда и то, что я заходилъ въ городскую аптеку и потребовалъ себѣ лекарства отъ одной гнусной болѣзни, написавъ названіе этого лекарства на клочкѣ бумажки, и что лекарства этого я не получилъ, потому что у меня не было рецепта. А то вотъ еще что я думаю: не разсказалъ ли вамъ Минутта, что я однажды предлагалъ ему двѣсти кронъ за то, чтобы онъ призналъ себя отцомъ моего ребенка? Это тоже чистѣйшая правда, Минутта самъ можетъ это подтвердить. Ахъ, я могъ бы и еще указать много вѣрныхъ случаевъ…

— Нѣтъ, не нужно, этого ужъ достаточно, — сказала она рѣшительно. И, жестко и холодно глядя на него, она напомнила ему о посланныхъ имъ самому себѣ телеграммахъ, оповѣщающихъ о его богатствѣ, о скрипичномъ ящикѣ, съ которымъ онъ разъѣзжалъ, не имѣя скрипки и даже не умѣя играть; о многихъ вещахъ, обо всѣхъ его плутняхъ, даже о медали за спасеніе, которую онъ, по собственному признанію, также не заслужилъ честнымъ путемъ; она обо всемъ напомнила ему и не пощадила его: каждая мелочь въ эту минуту получила для нея значеніе, и она дала ему понять, что теперь она убѣдилась: всѣ тѣ дурныя черты и поступки, которые она прежде считала просто его вымысломъ, дѣйствительно являются его чертами и поступками. Да, онъ несомнѣнно — наглая и двусмысленная личность! — И вотъ, будучи такимъ-то, — сказала она, — вы тѣмъ не менѣе пытаетесь добиться меня, заставить меня совершить немыслимое, совершить безуміе. Въ васъ нѣтъ ни стыда ни совѣсти, у васъ нѣтъ сердца для другихъ, а только для себя, вы только все объясняетесь и объясняетесь…

Въ это мгновенье разговоръ ихъ прервалъ докторъ Стенерсенъ; который торопливо прибѣжалъ изъ залы и казался очень озабоченнымъ… — Слушайте, фрейлейнъ Килландъ, вамъ пора итти, сейчасъ будемъ ставить живыя картины.

Съ этими словами докторъ исчезъ.

Приступили къ исполненію новаго музыкальнаго номера, и въ залѣ послышалось движеніе. Дагни наклонилась и заглянула въ дверь; затѣмъ она снова обернулась къ Нагелю и сказала:

— Вотъ Марта и возвращается.

Пауза.

— Слышите, что я говорю?

— Слышу, слышу, — отозвался онъ разсѣянно. Онъ не поднималъ глазъ, а только продолжалъ передвигать полный бокалъ, не отпивая изъ него и все ниже и ниже склоняя голову къ столу.

— Шш… ш!.. — сказала она насмѣшливо. — Вотъ опять играютъ; не правда ли; когда слышишь подобную музыку, то хочется сидѣть на нѣкоторомъ разстояніи, гдѣ-нибудь въ сосѣдней комнатѣ, съ рукой любимаго существа въ своей рукѣ… не такъ ли вы говорили? Кажется, это тотъ самый вальсъ Ланнера, и вотъ, когда Марта придетъ…

Но на этотъ разъ она, повидимому, тотчасъ пожалѣла о своихъ колкихъ словахъ, потому что сразу замолчала, взглядъ ея смягчился, и она нервно поправилась на своемъ стулѣ, усѣвшись поглубже. Онъ все еще сидѣлъ, низко опустивъ голову; она только видѣла, что грудь его дышитъ коротко и нервно. Она встала, взяла свой бокалъ и хотѣла сказать пару дружелюбныхъ словъ на прощанье, чтобы смягчить его боль; и она начала:

— Ну, теперь мнѣ надо итти, — сказала она.

Онъ быстро взглянулъ на нее, всталъ также и взялъ свой бокалъ. Они оба пили молча. Онъ дѣлалъ надъ собой усиліе, чтобы рука его не дрожала; она видѣла, какъ онъ борется съ собою, чтобы сохранить спокойствіе въ лицѣ; и вдругъ этотъ человѣкъ, котораго она только-что хотѣла уничтожитъ, убить своими насмѣшками, сказалъ совершенно равнодушно и въ высшей степени вѣжливо:

— Да, чтобы не забыть, фрейлейнъ: будьте такъ любезны… я, пожалуй, ужъ больше не увижу васъ… Будьте такъ любезны, при случаѣ, когда будете писать своему жениху, напомните ему, пожалуйста, о двухъ сорочкахъ, которыя онъ два года тому назадъ обѣщалъ Минуттѣ. Извините меня, пожалуйста, что я вмѣшиваюсь въ это дѣло, ничуть меня не касающееся, но я это дѣлаю ради Минутты. Я надѣюсь, вы простите мою навязчивость. Упомяните только, что рѣчь идетъ о двухъ шерстяныхъ сорочкахъ; онъ, навѣрное, припомнитъ.

Она стояла пораженная какъ громомъ; открывъ ротъ, смотрѣла она на него, не находя отвѣта, и даже забыла поставить бокалъ на столъ. Это продолжалось цѣлую минуту. Однако она скоро овладѣла собою, бросила ему бѣшеный взглядъ, исполненный всего того возмущенія, которое поднялось въ ней; пара глазъ дала ему уничтожающій отвѣтъ, и затѣмъ она повернулась къ нему спиной и удалилась.

Повидимому она совсѣмъ забыла о томъ, что судья и адьюнктъ сидятъ за своимъ столикомъ, ожидая ее.

Нагель снова сѣлъ. Плечи его опять стали вздрагивать, и нѣсколько разъ онъ машинально хватался за голову. Онъ сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, сгорбившись и опустившись. Когда Марта подошла, онъ вскочилъ; лицо его озарилось благодарностью; онъ придвинулъ ей стулъ.

— Какая вы добрая, какая вы добрая! — сказалъ онъ. — Садитесь сюда, я буду васъ очень занимать, я разскажу вамъ цѣлый міръ всевозможныхъ исторій, если хотите; вы только посмотрите, какъ я буду занимать васъ, если вы сядете. Милая, сядьте! Ну, а если хотите, то идите, только мнѣ вѣдь можно проводить васъ, не правда ли? Я никогда не буду противорѣчить вамъ, никогда. Скажите, не хотите ли выпитъ самую маленькую рюмочку вина? А я разскажу вамъ что-нибудь веселенькое, чтобы вы не скучали. Я такъ радъ, что вы вернулись; Боже, какое блаженство слушать, какъ вы смѣетесь, вы, всегда такая серьезная! Вѣдь въ залѣ не очень интересно, не правда ли? Лучше намъ посидѣть немножко здѣсь; и потомъ, тамъ ужъ слишкомъ жарко. Сядьте же!

Марта замѣшкалась, но потомъ все же сѣла.

Нагель говоритъ безъ-умолку, разсказываетъ ей всевозможные комическіе случаи и приключенія, подшучиваетъ надъ тѣмъ. надъ другимъ, лихорадочно, напряженно, опасаясь, какъ бы она не ушла, лишь только онъ умолкнетъ. Онъ болтаетъ съ затрудненіемъ, до головокруженія, безпомощно хватаясь за голову, чтобы уловить утерянную нить разсказа, а Марта. воображая, что и это онъ дѣлаетъ для комизма, въ простотѣ души хохочетъ. Она не скучаетъ, ея старое сердце таетъ, и она сама пускается въ болтовню. Какъ она замѣчательно тепла и наивна! Когда онъ замѣтилъ, что жизнь прямо-таки непостижимо бѣдна, — не правда ли? — она отвѣтила: «Выпьемъ за жизнь!» — она, эта женщина, цѣлые годы влачившая такое жалкое существованіе и продававшая два-три яичка на базарѣ… Нѣтъ, жизнь вовсе ужъ не такъ плоха, а иногда даже прямо прекрасна!

— Часто жизнь прекрасна, — сказала она.

— Да, и въ этомъ вы правы! — отвѣчалъ онъ. — Ну, теперь намъ надо посмотрѣть живыя картины! Станемъ въ дверяхъ: тогда намъ можно будетъ опять сѣсть, если вы захотите. Видно ли вамъ съ вашего мѣста? А не то я подыму васъ на рукахъ.

Она засмѣялась и отрицательно покачала головой.

Какъ только онъ увидалъ на сценѣ Дагни, веселость его тотчасъ упала, взглядъ его сталъ неподвиженъ, онъ видѣлъ только ее. Онъ смотрѣлъ, куда направленъ ея взглядъ, съ головы до ногъ поглощалъ ее взоромъ, наблюдалъ выраженіе ея лица, замѣтилъ, что одна роза на груди ея то подымалась, то опускалась. Она стояла далеко въ глубинѣ, среди длиннаго ряда людей, и ее легко можно было узнать, несмотря на старательную гриммировку. Фрейлейнъ Андресенъ сидѣла въ серединѣ и представляла королеву. Все вмѣстѣ, освѣщенное краснымъ огнемъ, составляло нѣчто въ родѣ аллегоріи, изображаемой людьми и оружіемъ, которую съ величайшимъ трудомъ и усиліями поставилъ докторъ Стенерсенъ.

— Какъ красиво! — прошептала Марта.

— Да… Что красиво? — спросилъ онъ.

— Тамъ вверху; развѣ вы не видите? На что же вы тогда смотрите?

И, чтобы не возбудить ея подозрѣнія, будто онъ смотритъ только на одно пятно, на одну единственную точку картины, онъ сталъ разспрашивать ее, кто именно такой-то и такой-то изъ участниковъ, а самъ, между тѣмъ, едва ли слышалъ, что она отвѣчала.. Они стояли, пока свѣтъ почти не погасъ и пока не опустился занавѣсъ.

Одна живая картина слѣдовала за другою съ промежутками въ нѣсколько минутъ; было одиннадцать часовъ: Марта и Нагель все еще стояли и смотрѣли на послѣднюю картину. Когда и она кончилась, они снова сѣли къ столу и стали разговаривать. Старая дѣва! По добротѣ своей она уступала и теперь уже не заговаривала о томъ, чтобы уйти.

Двѣ-три юныхъ дамы прошли съ записными книжечками въ рукахъ, продавая лотерейные билеты. Разыгрывались куклы, качалки, вышиванія, стѣнные часы. Всюду шумѣли люди, всѣ разошлись и громко разговаривали; въ залѣ и въ сосѣднихъ комнатахъ множество голосовъ гудѣло, словно на биржѣ. Все это должно было кончиться только въ два часа.

Фрейлейнъ Андресенъ снова присѣла у стола Нагеля. Ахъ, она такъ устала, такъ устала! Да, тысячу разъ мерси, она съ удовольствіемъ выпьетъ рюмочку, полъ-рюмочки! Не привести ли сюда и Дагни?

И она привела ее. Съ нею подошелъ и Минутта.

Тутъ произошло слѣдующее.

По близости опрокинулся столъ, нѣсколько чашекъ и стакановъ упало на полъ, а Дагни испустила легкій крикъ и отъ страха схватилась за руку Марты. Затѣмъ она разсмѣялась надъ собою и извинилась; но лицо ея оставалось краснымъ отъ волненія. Она была въ высшей степени возбуждена и хохотала короткимъ, нервнымъ смѣхомъ; глаза ея такъ и горѣли. Она была уже въ накидкѣ и собиралась итти домой, но дожидалась адьюнкта, который долженъ былъ проводить ее.

Однако адьюнктъ, все еще сидѣвшій съ судьею и уже цѣлый часъ не встававшій со стула, сталъ сильно пьянѣть.

— Господинъ Нагель охотно проводитъ тебя, — сказала фрейлейнъ Андресенъ.

Дагни разразилась смѣхомъ. Фрейлейнъ Андресенъ посмотрѣла на нее со смущеніемъ.

— Нѣтъ, — отозвалась Дагни, — съ господиномъ Нагелемъ я бы никуда не желала ходить! У него бываютъ такія фантазіи! Онъ, напримѣръ, — между нами будь сказано, — приглашалъ меня даже разъ на свиданіе. Истинная правда! Подъ одно дерево, говорилъ онъ, подъ большую осину, она стоитъ тамъ-то и тамъ-то! Нѣтъ, господинъ Нагель, по-моему, слишкомъ ненадеженъ! А вотъ только сейчасъ онъ требовалъ отъ меня пары сорочекъ, будто бы обѣщанныхъ когда-то моимъ женихомъ Грогарду, а Грогардъ самъ ровно ничего и не знаетъ объ этомъ. Не такъ ли, Грогардъ? Ха-ха-ха, это, право, удивительно!

Съ этими словами она быстро встала, все еще смѣясь, и направилась къ адьюнкту, которому сказала два слова; она прямо настаивала на томъ, чтобы онъ шелъ съ нею.

Минутта стоялъ въ сильномъ безпокойствѣ. Онъ пытался что-нибудь сказать, объяснитъ, но смущеніе мѣшало ему; робко переводилъ онъ взглядъ съ одного на другого. Марта тоже была смущена и оробѣла; Нагель заговорилъ съ нею, шепнулъ нѣсколько успокоительныхъ словъ и сталъ наполнять бокалы. Фрейлейнъ Андресенъ тотчасъ же завела рѣчь о базарѣ; какое стеченіе народа, несмотря на дождь! О, они навѣрно соберутъ очень много денегъ, вѣдь расходы не такъ ужъ велики…

— Кто была эта красивая дама, которая играла на арфѣ? — спросилъ Нагель, — та, у которой ротъ Байрона и серебряная стрѣлка въ волосахъ?

Это одна брюнетка, пріѣзжая. Развѣ она такъ красива?

Да, онъ находитъ ее красивой. И онъ задалъ еще нѣсколько вопросовъ относительно дамы, хотя каждому было ясно, что мысли его далеко. О чемъ онъ задумался? Отчего вдругъ сложилась у него на лбу эта горькая складка? Медленно водилъ онъ своимъ стаканомъ по столу.

Тутъ снова подошла и остановилась около нихъ Дагни. Стоя за стуломъ фрейлейнъ Андресенъ и застегивая перчатки, она вдругъ снова заговорила своимъ чистымъ, красивымъ голосомъ:

— Но о чемъ вы собственно думали, господинъ Нагель, когда звали меня на свиданіе? Какія у васъ были намѣренія? Отчего вы не отвѣчаете?

— Но послушай, Дагни! — шепчетъ, вставая, фройлейнъ Андресенъ. Минутта тоже встаетъ. Всѣ очень непріятно поражены. Нагель поднялъ глаза; лицо его не выражало сильнаго волненія; однако всѣ замѣтили, что онъ отставилъ свой бокалъ, раза два крѣпко сжалъ одну руку другою и при этомъ учащенно дышалъ. Что онъ сдѣлаетъ? Но что это значитъ: онъ тихо смѣется и тотчасъ снова становится серьезнымъ… Ко всеобщему удивленію, онъ спокойно отвѣтилъ:

— Отчего я звалъ васъ на свиданье? Фрейлейнъ Килландъ, не лучше ли будетъ для васъ, чтобы я уклонился отъ объясненія? Я уже и такъ причинилъ вамъ много непріятностей. Я каюсь въ этомъ, и самъ Богъ знаетъ, что я все готовъ былъ бы сдѣлать, чтобы этого не было. Почему я просилъ васъ тогда притти, — вы и сами, конечно, понимаете, я изъ этого не дѣлалъ тайны, хотя и слѣдовало бы сдѣлать. Я долженъ снова прибѣгнуть къ вашему милосердію. Больше ничего не скажу…

Онъ умолкъ. Она тоже больше ничего не сказала; очевидно, она ждала отъ него другого отвѣта. Наконецъ адьюнктъ пришелъ во-время, чтобы прервать этотъ тяжелый разговоръ; онъ былъ очень пьянъ и не совсѣмъ вѣрно стоялъ на ногахъ.

Дагни взяла его подъ руку и направилась къ двери.

Тогда все оставшееся общество стало гораздо оживленнѣе; всѣ легче вздохнули. Марта ни съ того ни съ сего засмѣялась отъ радости и забила въ ладоши. Однако, засмѣявшись уже слишкомъ громко, она покраснѣла, замолчала и осмотрѣлась вокругъ, чтобы убѣдиться, замѣтили ли это другіе. Это милое смущеніе, постоянно къ ней возвращавшееся, приводило Нагеля въ восторгъ и вызывало съ его стороны всевозможныя забавныя выходки, которыми ему хотѣлось поддержать въ ней это настроеніе. Такъ, напримѣръ, онъ выдумалъ сыграть «Отца Ноя» на пробкѣ, закушенной между зубами.

Появилась и госпожа Стенерсенъ. Она заявила, что не тронется съ мѣста, пока все не кончится; теперь будетъ еще номеръ: выходъ двухъ гимнастовъ, которыхъ она непремѣнно хотѣла видѣть. Да, она вообще имѣетъ обыкновеніе оставаться до конца; ночь вѣдь такъ долга, и ей всегда такъ грустно притти домой и остаться одной. А развѣ всѣ не хотятъ итти посмотрѣть гимнастовъ?

Всѣ отправились въ залу.

Пока они сидѣли тамъ, въ среднюю дверь залы направился большой бородатый человѣкъ со скрипичнымъ ящикомъ въ рукахъ. Это былъ органистъ; онъ исполнилъ свой номеръ и уже собирался итти домой. Онъ остановился, поклонился и тотчасъ завелъ рѣчь съ Нагелемъ о скрипкѣ. Минутта дѣйствительно былъ у него и предлагалъ продать ее; но это невозможно: онъ получилъ скрипку по наслѣдству и относится въ ней совершенно такъ же, какъ будто бы это было маленькое живое существо, — такъ онъ любитъ ее. Да, и на ней стоитъ его имя, пусть Нагель возьметъ и убѣдится самъ, это не простая скрипка… И онъ осторожно открылъ ящикъ.

Въ немъ лежалъ симпатичный, темно-коричневый инструментъ, заботливо окутанный красной шелковой тканью съ ватой на струнахъ.

Не правда ли, она прелестна? И эти три буквы изъ крошечныхъ рубиновъ тутъ совсѣмъ вверху на грифѣ, означающія: Густавъ Адольфъ Кристенсенъ… Нѣтъ, продать такую прелесть было бы слишкомъ жалко; чѣмъ тогда порадовать самого себя, когда время тянется слишкомъ долго? Конечно, другое дѣло, если бы рѣчь шла о томъ, чтобы попробовать ее, взять нѣсколько аккордовъ; о, тогда охотно…

Нѣтъ, Нагель не желалъ пробовать.

Однако органистъ уже совсѣмъ вынулъ инструментъ изъ ящика и, между тѣмъ какъ гимнасты дѣлали свои послѣдніе прыжки, а публика въ залѣ хлопала, онъ все еще продолжалъ говорить о рѣдкостной скрипкѣ, пережившей уже три поколѣнія! — Она легка какъ перышко; попробуйте только, возьмите, берите ее смѣло!..

И Нагель также нашелъ, что она легка, какъ перышко. Но разъ взявъ въ руки скрипку, онъ сталъ вертѣть ее во всѣ стороны и пробовать струны. Онъ принялъ видъ знатока и сказалъ: — Это Миттеннольдеръ, какъ я вижу. — Но нетрудно было видѣть, что это Миттеннольдеръ, потому что это было обозначено на ярлычкѣ; къ чему же въ такомъ случаѣ этотъ видъ знатока? — Когда гимнасты ушли и никто уже не апплодировалъ, онъ тоже всталъ; онъ не говорилъ ничего, ни единаго слова, но согнулъ руку въ локтѣ. Въ слѣдующую секунду, когда всѣ уже собирались встать со своихъ мѣстъ и выйти изъ залы, когда всѣ стали шумѣть и громко разговаривать, онъ вдругъ заигралъ и добился того, что всюду и все стало постепенно стихать. Этотъ маленькій широкоплечій человѣкъ въ кричащемъ желтомъ костюмѣ, появившись въ глубинѣ залы, повергъ всѣхъ въ изумленіе. А что онъ игралъ? Какую-то пѣсню, какую-то баркароллу, какое-то попури, полное страсти, пьесу въ быстромъ повышенномъ темпѣ, полную рѣзкихъ переходовъ. Онъ совсѣмъ склонилъ голову на бокъ, и все это имѣло почти мистическій характеръ: его неожиданное появленіе внѣ программы, на нижнемъ концѣ залы, гдѣ было довольно темно, его необыкновенная наружность, нечеловѣческая быстрота пальцевъ, смущавшая публику и придававшая ему въ ея глазахъ образъ какого-то чародѣя. Онъ игралъ уже нѣсколько минутъ, а публика все еще сидѣла неподвижно на мѣстѣ; онъ вдался въ какой-то дикій, неслыханный паѳосъ, сыгралъ прелюдію съ невѣроятной силой и стоялъ совсѣмъ тихо, только рука его ходила и онъ держалъ голову на бокъ. Появившись такъ внезапно и прервалъ весь ходъ базара, онъ совершенно ошеломилъ мирныхъ городскихъ и деревенскихъ жителей; они не могли этого постичь, въ ихъ глазахъ его игра была еще много лучше того, чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ, она была лучше всего, — такъ восхитительно выдѣлялась она въ ихъ глазахъ, несмотря на то, что онъ игралъ съ безпощадной быстротою. Но по прошествіи четырехъ-пяти минутъ, онъ вдругъ взялъ два-три ужасающихъ аккорда, издалъ отчаянный ревъ, вопль до такой степный невозможный, до такой степени возмутительный, что всѣ уже спрашивали, чѣмъ это кончится: онъ взялъ три-четыре такихъ аккорда и вдругъ остановился. Онъ вынулъ скрипку изъ-подъ подбородка и опустилъ смычокъ. Прошла цѣлая минута прежде, чѣмъ слушатели опомнились. Наконецъ всѣ стали дико и настойчиво апплодировать и кричать браво. Органистъ подошелъ съ глубокимъ поклономъ, взялъ свою скрипку, ощупалъ ее, осторожно отложилъ ее въ сторону и, взявъ руку Нагеля въ свою, нѣсколько разъ поблагодарилъ его. Шумъ и гамъ стояли въ воздухѣ; докторъ Стенерсенъ подошелъ, коротко дыша, схватилъ Нагеля за руку и воскликнулъ:

— Господи помилуй, Божій человѣкъ, да вѣдь ты же играешь все-таки… все-таки!

Фрейлейнъ Андресенъ, сидѣвшая ближе всѣхъ къ нему, посмотрѣла на него съ величайшимъ изумленіемъ. и сказала:

— Вы говорили, что не умѣете играть!

— Да я и не умѣю, — отвѣчалъ онъ, — такъ, немножко, настолько, что о моей игрѣ и говорить-то не стоитъ, это я заявляю открыто. Если бы вы знали, какъ это невѣрно, какъ неискусно. Но не правда ли, вѣдь казалось, что это неслыханно хорошо? Хе-хе-хе, да надо же изумлять міръ, нечего стѣсняться!.. Не вернуться ли намъ къ нашимъ бокаламъ? Не желаете ли вы предложитъ фрейлейнъ Гуде отправиться съ нами!

И они направились въ сосѣднюю комнату. Всѣ еще были заняты этимъ таинственнымъ человѣкомъ, такъ сильно поразившимъ ихъ; самъ судья Рейнертъ остановился и сказалъ мимоходомъ:

— Благодарю васъ: вы были такъ любезны, что на-дняхъ приглашали меня на вечеринку. Я не могъ притти, меня задержали; но я вамъ очень благодаренъ это было съ вашей стороны крайне любезно.

— А зачѣмъ вы взяли подъ конецъ эти ужасные аккорды? — спросила фрейлейнъ Андресенъ.

— Да я и самъ не знаю, — отозвался Нагель, — просто такъ пришлось. Мнѣ захотѣлось наступить на хвостъ чорту.

Докторъ Стенерсенъ опять подошелъ къ нему и сталъ его хвалить, но Нагель снова возразилъ, что игра его просто — комедія и чепуха, исполненная самыхъ обыкновенныхъ эффектовъ; нужно только понимать, до чего это было плохо. Въ пассажахъ онъ фальшивилъ, да, большую часть ихъ онъ сыгралъ фальшиво, онъ самъ это слышалъ, но онъ не умѣетъ сыграть лучше.

Все больше и больше людей собиралось у стола; они оставались тутъ до послѣдней минуты; уже публика цѣлымъ потокомъ устремилась къ выходу, уже въ залѣ стали гасить лампы, когда они наконецъ поднялись со своихъ мѣстъ. Была уже половина третьяго. Нагель наклонился къ Мартѣ и прошепталъ:

— Можно мнѣ проводить васъ домой? Вѣдь можно? Я вамъ кое-что скажу.

Онъ торопливо уплатилъ по счету, пожелалъ доброй ночи фрейлейнъ Андресенъ и вышелъ вмѣстѣ съ Мартой. Накидки у нея не было, былъ только дождевой зонтъ, который она старалась скрыть, потому что онъ былъ весь въ дырахъ. Когда они проходили въ дверяхъ, Нагель замѣтилъ, что Минутта проводилъ ихъ долгимъ, полнымъ страданія взглядомъ. Лицо его было необычайно блѣдно.

Они прямымъ путемъ направились къ дому Марты. Нагель осмотрѣлся; никого вокругъ повидимому не было. Тогда онъ сказалъ:

— Если бы вы позволили мнѣ войти на минутку, я былъ бы вамъ такъ благодаренъ!

Она замѣшкалась съ отвѣтомъ.

— Уже такъ поздно, — замѣтила она.

— Вы знаете, что я обѣщалъ вамъ никогда и ни въ какомъ случаѣ не огорчать васъ. Мнѣ нужно поговорить съ вами.

Она открыла дверь.

Когда они вошли въ комнату, она зажгла свѣчку, а онъ тѣмъ временемъ завѣсилъ окно. Онъ молчалъ, пока она была занята, а потомъ началъ:

— Ну, что же, повеселились вы немножко сегодня вечеромъ?

— Да, очень, — отвѣчала она.

— Ну, это все-таки не то, о чемъ я хотѣлъ говорить съ вами. Подойдите, нагнитесь немножко поближе; вы совсѣмъ не должны бояться меня; обѣщаете мнѣ это, а? Ну, хорошо, въ такомъ случаѣ дайте мнѣ вашу руку.

Она протянула ему руку, и онъ удержалъ ее.

— И вы вѣдь не думаете, что я лгу вамъ, что я хочу вамъ лгать, а? Я хочу вамъ кое-что сказать; вы не примете этого за ложь?

— Нѣтъ.

— Нѣтъ? Ну, такъ я вамъ все постепенно разъясню… Только насколько вы мнѣ довѣряете? То-есть насколько вы въ состояніи рѣшиться повѣрить мнѣ… Глупости! Что это, какъ я болтаю! А дѣло собственно заключается въ томъ… это немножко затруднительно. Вы, напримѣръ, повѣрили бы мнѣ, если бы я сказалъ, что я… что я, правда, такъ полюбилъ васъ? Да, вы и сами должны же были это замѣтить. Но если бы я пошелъ дальше, я думаю… Понимаете ли, я просто хочу просить васъ быть моей женой. Да, моей женой; ну, вотъ я и сказалъ! Не только невѣстой моей, но женой… Господи помилуй, какъ вы вздрогнули! Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, оставьте мнѣ вашу руку, я сейчасъ подробнѣе разъясню вамъ, тогда вы лучше поймете. Вы только допустите возможность, что вы слышите истинную правду; что я открыто и безъ всякихъ заднихъ мыслей вамъ дѣлаю предложеніе и что я дѣйствительно искрененъ въ каждомъ своемъ словѣ; вы представьте себѣ эту возможность, и тогда только позвольте мнѣ продолжать. Хорошо! Сколько вамъ лѣтъ? Ну, да я не хотѣлъ объ этомъ спрашивать; мнѣ двадцать девять лѣтъ, я уже вышелъ изъ легкомысленнаго возраста, вы на пять, на шесть лѣтъ старше, это ничего не значитъ.

— Я на двѣнадцать лѣтъ старше, — сказала она.

— На двѣнадцать лѣтъ старше! — воскликнулъ онъ въ восторгѣ отъ того, что она слѣдитъ за его рѣчью, что она еще не совсѣмъ потеряла голову. — Итакъ, на двѣнадцать лѣтъ старше, это превосходно, это прямо восхитительно! и вы думаете, что эти двѣнадцать лѣтъ — помѣха? Да вы, мнѣ кажется, просто съ ума сошли, милая! Но какъ бы то ни было: если бы вы были на трижды двѣнадцать лѣтъ старше меня, — я вѣдь все-таки полюбилъ васъ и прекрасно обдумалъ каждое слово, которое говорю вамъ въ данную минуту, — значитъ, что же изъ этого? Я долго объ этомъ думалъ, да, то-есть не долго, а все-таки уже нѣсколько дней; я вовсе не лгу, вѣрьте же мнѣ ради самого Бога, разъ я такъ убѣдительно прошу васъ. Я много дней это обдумывалъ и не спалъ изъ-за этого ни одной ночи. У васъ такіе чудные глаза; они плѣнили меня съ того момента, когда я впервые увидалъ васъ. Потому что пара глазъ можетъ плѣнить меня навѣкъ до самаго конца жизни; ахъ, однажды одинъ старикъ цѣлую половину ночи держалъ меня въ своей власти своими глазами. Этотъ человѣкъ былъ сумасшедшій… Ну, да это ужъ другая исторія! Но ваши глаза на меня подѣйствовали. Помните ли вы, какъ вы однажды стояли посреди этой комнаты и смотрѣли мнѣ вслѣдъ, когда я уходилъ отсюда? Вы не повертывали головы въ мою сторону, вы только слѣдили за мной глазами, я этого никогда не забуду. Но, когда я однажды послѣ того встрѣтилъ васъ и заговорилъ съ вами, меня тронулъ вашъ смѣхъ. И я не знаю, слыхивалъ ли я когда-нибудь, чтобы кто-нибудь смѣялся такъ сердечно и тепло, какъ вы; но сами вы этого не знаете, и вотъ это-то мнѣ и мило въ васъ, что вы этого не знаете… Опять я болтаю что-то прямо ужасное; я самъ это понимаю, но у меня такое чувство, будто я долженъ безпрерывно говорить, иначе вы мнѣ не повѣрите, и изъ-за этого я волнуюсь. Но если бы только не сидѣли такъ на-чеку, то-есть, ежеминутно готовясь встать и уйти, я бы сталъ краснорѣчивѣе. Пожалуйста, дайте мнѣ опять вашу руку, тогда я буду говорить яснѣе. Такъ — спасибо! Понимаете ли, я ровно ничего больше не хочу добиться отъ васъ, кромѣ того, что я уже сказалъ; у меня нѣтъ заднихъ мыслей. И что же такъ поражаетъ васъ въ моихъ словахъ? Вы не можете постичь, какъ могла мнѣ притти такая безумная мысль; вы не можете постичь, что я… что я… хочу; и вы не находите, чтобы это было возможно?

— Да… но, Боже моей, теперь оставьте это!

— Но послушайте же, вѣдь не заслуживаю же я, чтобы вы еще подозрѣвали меня въ неискренности…

— Нѣтъ, — сказала, тотчасъ же раскаявшись, Марта, — я ни въ чемъ не подозрѣваю васъ, но это тѣмъ не менѣе невозможно.

— Отчего же это невозможно? Или вы уже обѣщали другому?

— Нѣтъ. Нѣтъ.

— Положительно нѣтъ? Потому что, если только вы связаны обѣщаніемъ съ кѣмъ-нибудь другимъ, скажемъ, чтобы хоть кого-нибудь назвать, съ Минуттой…

— Нѣтъ! — громко вскрикнула она и рѣшительно пожала ему руку.

— Нѣтъ? Ну, такъ, значитъ, нѣтъ никакихъ препятствій. Теперь позвольте мнѣ продолжать; вы не думайте, чтобы я стоялъ настолько выше васъ, чтобы препятствіе могло оказаться съ этой стороны. Я ничего не хочу скрывать отъ васъ, я во многихъ отношеніяхъ не таковъ, какимъ долженъ былъ бы быть, да вѣдь вы сами слышали, что говорила фрейлейнъ Килландъ. Вы, можетъ быть, слыхали и отъ другихъ людей въ городѣ, какъ я нехорошъ во многихъ отношеніяхъ. Иногда обо мнѣ судятъ немного несправедливо; и въ общемъ, правда, я человѣкъ съ большими недостатками. Слѣдовательно, вы со своей чистой душой и тонкими, дѣтскими помышленіями стоите безконечно выше меня, а никакъ не наоборотъ. Но я обѣщаю, что буду всегда добрымъ съ вами; повѣрьте мнѣ, мнѣ это не было бы тяжело, для меня было бы величайшимъ счастьемъ доставлять вамъ радость… А, кромѣ того, вотъ что: вы, можетъ быть, боитесь того, что скажутъ въ городѣ? Ну, во-первыхъ, городъ привыкнетъ къ тому, что вы — моя жена; я же съ своей стороны готовъ вѣнчаться въ здѣшней церкви, если вы хотите. Во-вторыхъ, у города и такъ уже есть о чемъ толковать: едва ли прошло незамѣченнымъ, что я уже раза два разговаривалъ съ вами и раньше и что сегодня на базарѣ былъ вмѣстѣ съ вами. Итакъ, разговоровъ будетъ не больше, чѣмъ теперь. Да и не все ли равно, Боже мой? Вамъ должно было бы быть такъ безразлично, что говоритъ свѣтъ… Вы плачете? Милая, неужели васъ огорчаетъ, что я сегодня подвергъ васъ сплетнямъ?

— Нѣтъ, я не о томъ.

— Такъ о чемъ же?

Она не отвѣчала.

Онъ что-то вспомнилъ и спросилъ:

— Если вы находите, что я некорректенъ былъ съ вами? Вѣдь вы же выпили немного шампанскаго. Я думаю, меньше двухъ бокаловъ. Быть можетъ, у васъ сложилось такое впечатлѣніе, что я нарочно выжидалъ случая, когда вы выпьете лишній глотокъ вина, чтобы скорѣе склонить васъ къ согласію? Не оттого ли вы плачете?

— Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ.

— Такъ отчего же вы плачете?

— Сама не знаю.

— Но во всякомъ случаѣ не думаете, что я замышляю въ какомъ-либо смыслѣ измѣну? Я, какъ Богъ святъ, вдоль и поперекъ искрененъ, повѣрьте!

— Да я вѣрю вамъ; только я чувствую себя чужою для васъ. Вы не можете… не можете желать этого.

Именно, именно онъ желаетъ этого! — И онъ сталъ развивать это дальше, между тѣмъ какъ маленькая, слабая рука ея лежала въ его рукѣ, а дождь стучалъ въ окна. Онъ говорилъ очень тихо. О, они непремѣнно такъ сдѣлаютъ! Они уѣдутъ далеко, далеко, Богъ вѣсть куда, — но только они спрячутся такъ, чтобы никто и не зналъ, куда они дѣлись. Не правда ли, нужно такъ сдѣлать? Затѣмъ они купятъ себѣ хижинку и клочокъ земли въ лѣсу, въ великолѣпномъ лѣсу, или еще гдѣ-нибудь; и это было бы ихъ собственностью, и они назвали бы ее «Раемъ», и онъ бы обставилъ этотъ рай, о, какъ бы онъ его обставилъ! Конечно, вполнѣ можетъ быть, что по временамъ онъ будетъ немного грустить; да, милая, это легко можетъ случиться; ему, пожалуй, придетъ на память одно горькое воспоминаніе; это можетъ случиться! Но вѣдь она тогда будетъ съ нимъ терпѣлива, не правда ли? Онъ будетъ стараться не очень ей это показывать, ни въ коемъ случаѣ, это онъ обѣщаетъ; онъ тогда будетъ сидѣть тихонько и работатъ самъ надъ собою или онъ уйдетъ одинъ въ глубину лѣса, а черезъ нѣсколько времени придетъ обратно. Но никогда не произнесетъ онъ ни одного жесткаго слова въ своей хижинѣ! И они украсили бы ее самыми красивыми дикими растеніями, мохомъ и камнями; полъ устлали бы они пушистымъ можжевельникомъ, который онъ бы принесъ домой. А на Рождество они всегда заботились бы о томъ, чтобы выставить снопъ для птичекъ. Да, какъ быстро шло бы время и какъ они были бы счастливы. Всегда были бы они вмѣстѣ и дома, и внѣ дома, неразлучно; лѣтомъ они дѣлали бы длинныя прогулки и наблюдали бы, какъ все растетъ годъ за годомъ. Боже мой, а сколько добра они дѣлали бы чужимъ людямъ, которые проходили бы мимо! Они завели бы себѣ коровъ, двухъ большихъ, славныхъ животныхъ, которыхъ они научили бы ѣсть изъ рукъ и, между тѣмъ какъ онъ рубилъ бы дрова и воздѣлывалъ землю, она ходила бы за коровами…

— Да, — отвѣчала Марта. Невольно произнесла она «да», и онъ это слышалъ. Онъ продолжалъ:

Но разъ въ недѣлю имъ слѣдуетъ устроить себѣ свободный день и ходить на охоту и рыбную ловлю, вдвоемъ, рука объ руку, она въ короткомъ платьѣ и съ поясомъ на таліи, онъ — въ блузѣ и въ сапогахъ съ пряжками. Какъ бы они смѣялись, какъ громко разговаривали бы, аукались бы такъ, что голоса ихъ звенѣли бы по всему лѣсу. Но только рука объ руку, не такъ ли?

— Да, — сказала она опять, и глаза ея блеснули.

Онъ все больше и больше увлекалъ ее за собою; онъ все описывалъ ей съ такой яркостью, онъ обдумывалъ все, въ головѣ его была каждая мелочь. Онъ придумывалъ даже, какое бы отыскать мѣстечко, гдѣ легко было бы доставать воду; но объ этомъ ужъ онъ позаботится; онъ обо всемъ позаботится, ей остается только ввѣриться ему. Ахъ, у него довольно силъ, чтобы въ самомъ густомъ лѣсу расчистить мѣсто для такого жилища; у него есть пара кулаковъ, вѣдь это она сама видитъ!.. И онъ, смѣясь, сравнилъ свою руку съ ея нѣжной, дѣтской ручкой.

Она предоставляла ему дѣлать съ собой все, что угодно; даже когда онъ погладилъ ее по щекѣ, она не двинулась и все только смотрѣла на него. Тогда онъ спросилъ ее, приблизивъ свой ротъ къ самому ея уху, отважится ли она на это, желаетъ ли она этого? И она опять отвѣтила «да», — задумчивый, мечтательный отвѣтъ, который можно было только прошептать. Но тотчасъ послѣ этого она снова стала колебаться. Нѣтъ, если хорошенько подумать, то это все-таки невозможно. Какъ можетъ онъ этого желать! Что она изъ себя представляетъ!

И онъ сызнова убѣждалъ ее, что онъ желаетъ, да, желаетъ всею волей, какая только есть у него. Ей не придется терпѣть нужды, даже если бы въ первое время ему пришлось и трудненько: онъ станетъ работать за нихъ обоихъ, только пусть она не боится. Онъ говорилъ цѣлый часъ и шагъ за шагомъ разрушалъ ея сопротивленіе. Два раза въ продолженіе этого часа борьбы повторялось, что она закрывала лицо руками и кричала: «нѣтъ! нѣтъ!» Но, тѣмъ не менѣе, она стала сдаваться; изучая его лицо, она, чувствовала, что онъ вовсе не добивается только мгновенной побѣды. Въ такомъ случаѣ, Господи благослови, ужъ если онъ этого дѣйствительно хочетъ. Она была побѣждена, безполезно ей было больше бороться. Наконецъ она сказала ему ясно «да».

Свѣча уже догорала; они все сидѣли, каждый на своемъ стулѣ, держа другъ друга за руки и разговаривали. Она совсѣмъ изнемогала отъ волненія, слезы поминутно выступали у нея на глазахъ, но она улыбалась.

Онъ сказалъ: — Возвращаясь къ вопросу о Минуттѣ, я убѣжденъ, что онъ ревновалъ на базарѣ.

— Да, — отвѣчала она, — это очень можетъ быть. Но вѣдь съ этимъ ничего не подѣлаешь.

— Да, не правда ли, съ этимъ ничего не подѣлаешь!.. Знаешь ли, мнѣ очень бы хотѣлось порадовать тебя чѣмъ-нибудь сегодня; чѣмъ бы мнѣ тебя обрадовать? Ахъ, я бы хотѣлъ, чтобы ты прижимала руки къ груди отъ восторга! Скажи мнѣ что-нибудь, потребуй чего-нибудь! Ахъ, ты слишкомъ добра, золотое ты сердечко; вѣдь ты никогда и ни о чемъ не просишь! Да, да, Марта, не забывай того, что я сейчасъ скажу: я буду твоимъ защитникомъ, я буду стараться угадывать каждое твое желаніе, я буду исполненъ заботъ о тебѣ до самаго послѣдняго моего дыханія. Дорогая, ты не забудешь этого, нѣтъ? У тебя никогда не будетъ повода сказать, что я не выполнилъ своего обѣщанія.

Было четыре часа.

Они встали; она двинулась къ нему, и онъ прижалъ ее къ груди. Она обняла его шею рукою, и такъ простояли они нѣсколько минутъ; ея робкое монашеское сердце сильно билось подъ его рукою; онъ это почувствовалъ и успокоительно погладилъ ее по головѣ. Между ними наступило полное единеніе. Она сама начала:

— Я всю ночь не буду спать и все буду думать. Можетъ быть, я тебя увижу завтра? Если ты хочешь?

— Да, завтра. Конечно, хочу! Когда же завтра? Можно мнѣ притти въ восемь часовъ?

— Да… Хочешь, я опять надѣну это платье? Этотъ трогательный вопросъ, эти трепетныя губы, широко открытые глаза, смотрѣвшіе прямо на него, задѣли его, схватили его прямо за сердце. Онъ отвѣчалъ:

— Милое, чудное дитя, какъ хочешь! Какъ ты глубоко-прекрасна!.. Нѣтъ, ты не должна проводить эту ночь безъ сна, не должна! Думай обо мнѣ, пожелай мнѣ доброй ночи и спи! Вѣдь ты не боишься тутъ одна?

— Нѣтъ… Теперь ты промокнешь, идя домой.

Она думала и о томъ, чтобы онъ не промокъ!

— Ну, будь покойна и спи! — сказалъ онъ.

Но когда онъ былъ уже внѣ дома, на порогѣ, имъ что-то вспомнилъ; онъ оглянулся и сказалъ:

— Я еще одно забылъ: вѣдь я небогатый человѣкъ. Ты, можетъ быть, въ коицѣ концовъ повѣрила, что я богатъ?

— Этого я не знаю, — отозвалась она и покачала головой.

— Нѣтъ, я не богатъ. Но мы купимъ себѣ домикъ и все, что намъ нужно. Столько-то у меня найдется. А позднѣе, со временемъ, я обо всемъ позабочусь, я возьму все бремя на себя; для чего же мнѣ иначе мои руки… Вѣдь ты не разочарована тѣмъ, что я не богатъ, а?

Она сказала «нѣтъ», схватила его руки и еще разъ пожала ихъ. Въ заключеніе онъ попросилъ ее крѣпко запереть за нимъ дверь; затѣмъ онъ сталъ подыматься вверхъ по улицѣ.

Дождь лилъ какъ изъ ведра, и было очень темно.

Онъ не пошелъ домой, къ гостиницѣ, а направился по дорогѣ къ приходу. Онъ шелъ съ четверть часа; онъ съ трудомъ различалъ дорогу, потому что кругомъ былъ густой мракъ. Наконецъ онъ сталъ шагать совсѣмъ медленно; онъ сошелъ съ дороги и ощупью дошелъ до одного большого дерева. Это была осина. Тутъ онъ остановился.

Вѣтеръ шумѣлъ въ лѣсу дождь лилъ ручьями, но все остальное вокругъ него было мертво и тихо. Онъ прошепталъ два слова, имя, онъ сказалъ: Дагни, Дагни, потомъ замолчалъ и снова повторилъ то же самое. Черезъ нѣсколько времени онъ заговорилъ громче, сказалъ «Дагни» во весь голосъ… Она его оскорбила сегодня, она вылила на его голову все свое презрѣніе; въ груди своей онъ еще чувствовалъ каждое слово, сказанное ею тогда, и все-таки вотъ онъ стоитъ тутъ и говоритъ о ней. Онъ становится на колѣни около дерева, открываетъ перочинный ножъ и въ темнотѣ вырѣзаетъ свое и ея имя на стволѣ. Нѣсколько минутъ работаетъ онъ надъ этимъ, ощупываетъ, присматривается, рѣжетъ и снова щупаетъ, пока все не готово.

Дѣлая это, онъ снялъ свою шапочку. Вернувшись на дорогу, онъ остановился, подумалъ одно мгновенье и вернулся назадъ. Онъ снова ощупью пробирается къ дереву, ерзаетъ пальцами по его стволу и находитъ буквы. Опять онъ опускается на колѣни, наклоняется и цѣлуетъ эти имена, эти буквы, словно ему уже не суждено никогда ихъ снова увидѣть; затѣмъ подымается наконецъ и быстро уходитъ.

Было пять часовъ, когда онъ вернулся въ гостиницу.

XVII.

Такой же дождь, такая же темная, грустная погода и на другой день. Казалось, вода, стекавшая по желобамъ и бившая въ окна, будетъ течь безконечно; часы шли за часами, прошло все послѣобѣденное время, а небо все еще не свѣтлѣло. Въ маленькомъ саду при гостиницѣ. расположенномъ за домомъ, все было прибито и пригнетено, на землѣ лежали листья, покрытые грязью и сыростью.

Нагель весь день оставался дома, онъ читалъ, расхаживалъ взадъ и впередъ по комнатѣ, по своему обыкновенію, и безпрестанно поглядывалъ на часы. Это былъ безконечный день! Съ величайшимъ нетерпѣніемъ ждалъ онъ вечера.

Какъ только пробило восемь часовъ онъ пошелъ внизъ по улицѣ къ дому Марты. Онъ не предчувствовалъ ничего худого, а между тѣмъ она встрѣтила его со страдальческимъ, заплаканнымъ лицомъ. Онъ сталъ разспрашивать ее, она отвѣчала коротко и уклончиво и не глядѣла на него прямо. Она нѣсколько разъ просила его простить ее и не сердиться.

Когда онъ взялъ ее за руку, она задрожала и хотѣла отнять ее, но наконецъ все-таки сѣла рядомъ съ нимъ на стулъ; такъ просидѣла она въ продолженіе цѣлаго часа, послѣ чего онъ ушелъ. Что случилось? Онъ осыпалъ ее вопросами, просилъ объясненія, но она не могла отдать ему отчета.

Нѣтъ, она не больна. Она только обдумала…

Такъ, значитъ, она подразумѣваетъ именно это, она нарушаетъ свое обѣщаніе; можетъ быть, она не можетъ любить его?

…Да… Только пусть онъ проститъ и не сердится! Она всю ночь думала объ этомъ, всю ночь напролетъ; она и всегда считала это невозможнымъ. Да, она прислушалась къ своему сердцу и боится, что не можетъ такъ любить его, какъ бы слѣдовало.

Ну, значитъ, такъ!.. Пауза… Но не думаетъ ли она, что со временемъ можетъ полюбить его? Онъ всегда будетъ дѣлать для нея все хорошее, что только можетъ, онъ съ радостью докажетъ ей это всѣми способами, какими сама она потребуетъ! Онъ такъ крѣпко надѣялся, что ему посчастливилось, онъ такъ радовался, что ему удалось наконецъ начать новую жизнь. О, онъ былъ бы такъ добръ къ ней!

Это ее тронуло, она прижала руки къ груди, но продолжала пристально смотрѣть въ землю и молчать.

Да, такъ не думаетъ ли она, что онъ заставитъ ее полюбить себя? Послѣ, когда они будутъ всегда вмѣстѣ и когда онъ покажетъ ей, что онъ вѣчно думаетъ о томъ, чтобы доставить ей удовольствіе.

Она прошептала: нѣтъ. Двѣ слезы скатились съ ея длинныхъ рѣсницъ.

Пауза. Тѣло ея вздрагивало. Голубыя жилки вспухли на вискахъ.

Ну, что дѣлать, родная, съ этимъ ужъ ничего не подѣлаешь! Только не нужно плакать изъ-за этого! Вѣдь слезами не поможешь, пусть она проститъ ему, что онъ присталъ къ ней со своей просьбой. Вѣдь онъ желалъ ей только добра.

Она быстро схватила его руку и крѣпко сжала ее. Онъ нѣсколько удивился этой горячности и спросилъ:

— Такъ нѣтъ ли въ немъ чего-нибудь особеннаго, что отталкиваетъ ее? Онъ тогда это измѣнитъ, исправится, если это только въ его власти. Напримѣръ, можетъ быть ей не понравилось…

Она поспѣшно перебила его:

— Нѣтъ, нисколько, нисколько! Но все это, право, немыслимо, я вѣдь даже не знаю, напримѣръ, кто вы такой. Да, я знаю, вы искренни; не поймите только меня превратно…

— Кто я, напримѣръ, такой? — сказалъ онъ и посмотрѣлъ на нее. Вдругъ мысль его пронизало какое-то подозрѣніе: онъ понялъ, что кто-то подкопался подъ ея довѣріе къ нему. что кто-то сталъ между нимъ и ею; онъ сказалъ:

— Былъ кто-нибудь сегодня у васъ?

Она не отвѣчала.

— Да, простите, я бы не долженъ былъ этимъ интересоваться, у меня нѣтъ еще права разспрашивать васъ.

— О, я была такъ счастлива эту ночь! — сказала она. — Боже, какъ я ждала утра и какъ ждала васъ! Ну, а сегодня на меня напало сомнѣніе.

— Не скажете ли вы мнѣ только одно: вы, значитъ, не вѣрите, что я былъ честенъ по отношенію къ вамъ, вы подозрѣваете меня во всемъ и всегда?

— Нѣтъ, не всегда! Другъ мой, не сердитесь на меня! Вѣдь вы мнѣ чужой, я ничего не знаю о васъ, кромѣ того, что вы сами мнѣ говорите; теперь вы, можетъ быть, говорите отъ всего сердца, но потомъ раскаетесь; я не знаю, какія мысли могутъ притти вамъ!

Пауза.

Вдругъ онъ беретъ ее за подбородокъ, слегка подымаетъ ея голову вверхъ и говоритъ:

— Ну, а что же еще сказала фрейлейнъ Килландъ?

Она растерялась, бросила на него испуганный взглядъ. выдавшій ея смущеніе, и воскликнула:

— Я не говорила этого, нѣтъ: развѣ я это сказала? Не говорила я!

— Нѣтъ, нѣтъ, не говорили, — отозвался онъ. Онъ погрузился въ задумчивость, глаза его уставились въ одну точку, ничего не видя. — Нѣтъ. вы не сказали, что это была она, вы не назвали ея имени, успокойтесь… И все-таки фрейлейнъ Килландъ дѣйствительно была здѣсь. Ей, видите ли, необходимо было сегодня выйти по этакой погодѣ! Какъ это однако удивительно!… Милая, хорошая Марта, добрая душа, я на колѣни становлюсь передъ вами, потому что вы такъ добры! Вѣрьте мнѣ все-таки, повѣрьте мнѣ хоть только сегодня, тогда я докажу вамъ впослѣдствіи, какъ мало я хочу обмануть васъ. Не берите теперь назадъ вашего обѣщанія! Отложите немного; согласны? Отложите до завтра и позвольте мнѣ тогда притти къ вамъ. Я вамъ чужой, что правда, то правда, но теперь еще не можетъ быть иначе; однако я ничего не лгу вамъ, какъ бы мнѣ это дорого ни стоило. И я когда-нибудь объясню вамъ все, можетъ быть, завтра же, если только вы позволите притти…

— Нѣтъ, я не знаю, — перебила она его.

— Не знаете? Такъ вамъ хочется избавиться отъ меня сегодня разъ навсегда? Ну, что же дѣлать!

— Я лучше пріѣду къ вамъ, когда вы женитесь и приготовите… домикъ… то-есть… когда… Я лучше готова быть вашей служанкой. Да, это лучше.

— Это лучше?

Пауза. Да, подозрительность уже успѣла пустить въ ней корни, онъ уже не могъ убѣдить ея, онъ уже не находилъ въ себѣ силъ укрѣпить ее, какъ это было раньше. И онъ чувствовалъ съ болью, какъ она все больше и больше ускользаетъ отъ него, пока онъ говорилъ. Но отчего она такъ плакала? Что такъ мучило ее? И отчего она въ то же время не отпускала его руку? Онъ снова заговорилъ о Минуттѣ; это было испытаніемъ: онъ хотѣлъ добиться того, чтобы она назначила ему свиданіе завтра, когда она еще разъ все обдумаетъ. Онъ сказалъ:

— Простите, что я снова завожу рѣчь о Минуттѣ. Успокойтесь, у меня есть основаніе такъ говорить. Я не хочу говоритъ ничего дурного объ этомъ человѣкѣ, нѣтъ, наоборотъ, вы знаете сами, что я въ вашемъ же присутствіи говорилъ о немъ все, что только зналъ лучшаго. Я представлялъ себѣ возможнымъ, что онъ стоитъ мнѣ поперекъ дороги по отношенію къ вамъ; вотъ почему я и говорилъ съ вами о немъ; я тогда высказалъ между прочимъ предположеніе, что онъ не хуже всякаго другого можетъ заботиться о цѣлой семьѣ, да я и теперь это думаю, конечно, если поддержать его въ началѣ. Но вы и слышать не хотѣли объ этомъ; вамъ дѣла не было до Минутты; и вы даже попросили меня больше не говоритъ о немъ. Хорошо! А все-таки я еще не совсѣмъ освободился отъ подозрѣнія, вы не убѣдили меня и я еще разъ спрашиваю, не было ли чего-нибудь между вами и Минуттой? Въ такомъ случаѣ я тотчасъ же отойду въ сторону. Вы покачиваете головой; но тогда я не понимаю, почему вы не соглашаетесь отложить дѣло до завтра, чтобы завтра дать мнѣ отвѣтъ. Вѣдь это было бы не болѣе, какъ простой справедливостью. И это вы… вы, такая добрая.

И вотъ она сдалась, да, она даже встала и, волнуясь, плача и смѣясь, погладила его по головѣ, какъ это было уже однажды. Онъ долженъ и завтра притти, она будетъ очень рада. только пусть онъ придетъ пораньше, въ четыре-пять часовъ, пока еще свѣтло; тогда никто не станетъ говорить объ этомъ. А теперь ему надо итти; лучше пусть онъ сейчасъ уйдетъ. Ахъ, да, такъ пустъ онъ приходить завтра, она будетъ дома, она будетъ ждать…

Странное дитя въ образѣ старой дѣвственницы! Одно слово, одинъ намекъ воспламенялъ ея сердце, увлекалъ это сердце къ порыву нѣжности и радости. Она держала его руку, пока онъ шелъ къ выходу, она проводила его до самыхъ дверей и все держала его руку. На крыльцѣ она громкимъ голосомъ пожелала ему доброй ночи, какъ будто бы по близости былъ кто-нибудь, для кого она сказала это нарочно.

Да, онъ будетъ угадывать ея мысли, онъ будетъ стараться! Завтра онъ лучше объяснится, онъ откроется ей весь и ничего не утаитъ; рано или поздно онъ заставитъ ее повѣрить ему. Какъ знать, быть можетъ, она сможетъ полюбить его хоть немножко! Никто не можетъ знать!..

Дождь прекратился; наконецъ-то онъ почти прошелъ; между мутными облаками мѣстами уже виднѣлись клочки голубого неба, изрѣдка падала на сырую землю капля дождя.

Нагель вздохнулъ свободнѣе. Да, онъ снова завоюетъ ея довѣріе; отчего бы это могло не удасться ему? Онъ не пошелъ домой, онъ поплелся по берегу моря вдоль пристани, прошелъ мимо послѣднихъ домовъ города и дошелъ до дороги къ приходу. Нигдѣ не было видно ни души человѣческой.

Когда онъ прошелъ еще нѣсколько шаговъ, вдругъ передъ нимъ поднялась съ края дороги какая-то фигура и пошла впереди. Это была Дагни; свѣтлое пятно бѣлѣлось надъ дождевымъ плащомъ.

Онъ задрожалъ съ головы до ногъ, и одно мгновеніе простоялъ почти неподвижно: онъ былъ въ высшей степени удивленъ. Развѣ она не должна быть и сегодня вечеромъ на базарѣ? или она только дѣлаетъ маленькую прогулку, прежде чѣмъ начнутся живые картины? Она шла крайне медленно, раза два даже останавливалась и посматривала на птичекъ, которыя снова начали перепархивать по деревьямъ. Видѣла ли она его? Испытывала ли она его? Не затѣмъ ли встала она при его появленіи, чтобы посмотрѣть, рискнетъ ли онъ снова заговорить съ нею?

Она можетъ быть покойна, онъ никогда больше не будетъ докучать ей! И вдругъ въ немъ проснулась ярость, слѣпая, тяжелая ярость противъ этого существа, которое можетъ быть и теперь хочетъ заманить его хитростью, только чтобы имѣть удовлетвореніе покорить его! Она способна была разсказать потомъ на базарѣ, что онъ опять-таки встрѣтился ей! Развѣ она только что не была у Марты и не разрушила его счастье? Неужели она не можетъ молчать и не вкладывать ему палки въ колеса? Она хотѣла заплатить ему по заслугамъ, но заплатила больше, чѣмъ слѣдовало.

Оба они шли одинаково медленно, одинъ за другимъ; все время между ними было шаговъ пятьдесятъ. Это продолжалось нѣсколько минутъ. Вдругъ ея носовой платокъ упалъ на землю. Онъ видитъ, какъ платокъ падаетъ, какъ онъ скользитъ по дождевому плащу и остается на землѣ за нею. Знаетъ ли она, что онъ упалъ?

И онъ говоритъ себѣ, что она хочетъ испытать его, ея ненависть къ нему еще не улеглась; она хочетъ принудить его поднять платокъ и подать ей, чтобы заглянуть ему прямо въ лицо и. такимъ образомъ, насмѣяться надъ его пораженіемъ у Марты. Ярость его растетъ, онъ сжимаетъ губы, и лобъ его болѣзненно морщится. Хе-хе-хе, не такъ ли, онъ долженъ встать передъ нею, показать ей свое лицо и дать ей осмѣять себя. Посмотрите, пожалуйста, вотъ она уронила свой платокъ; онъ лежитъ тутъ на дорогѣ, — какъ разъ посреди дороги; онъ бѣлъ и необычайно тонокъ, онъ, кажется, даже кружевной; можно было бы нагнуться и поднять его.

Они шли одинаково медленно, и, когда онъ дошелъ до платка, онъ наступилъ на него и пошелъ дальше.

Еще нѣсколько минутъ шла она все также; затѣмъ онъ замѣтилъ, что она вдругъ посмотрѣла на свои часы и оглянулась. Она пошла ему прямо навстрѣчу. Спохватилась она, что ли насчетъ своего платка? Тогда онъ тоже повернулся и медленно пошелъ впереди ея. Дойдя до ея носового платка, онъ снова наступилъ на него ногою и вторично прошелъ мимо, и это у нея на глазахъ! И онъ продолжалъ итти. Онъ чувствовалъ, что она идетъ вплотную за нимъ, но все-таки не пошелъ быстрѣе; такъ шли они, пока не вошли въ городъ.

Она пошла по дорогѣ къ базару; онъ направился къ своей гостиницѣ.

Дома онъ открылъ окно и облокотился о подоконникъ, измученный, изможденный отъ волненія. Гнѣвъ его прошелъ, онъ весь съежился и сталъ рыдать, рыдать, опустивъ голову на руки, рыдать безмолвно, съ сухими глазами и содрогаясь всѣмъ тѣломъ. Итакъ, это прошло безвозвратно! О, какъ онъ теперь раскаивался, какъ бы онъ хотѣлъ, чтобы этого не было! Она бросила свой носовой платокъ, можетъ быть, нарочно, чтобы его унизить. Ну, и что же изъ этого? Онъ могъ бы поднять платокъ, спряталъ бы его и всю жизнь носилъ бы его на груди. Онъ былъ бѣлъ какъ снѣгъ, а онъ втопталъ его въ мягкую грязь дороги! Она, можетъ быть, даже вовсе не взяла бы платка у него, если бы онъ тотчасъ поднялъ его, можетъ быть она оставила бы его ему; одинъ Богъ знаетъ это! Но если она протянула руку за нимъ, онъ бы склонился передъ ней и сталъ бы просить ее объ этомъ; протянувъ къ ней руки, онъ умолялъ бы ее объ этомъ какъ о милости, на память! И что за важность, даже если бы она опять высмѣяла его за это!

Вдругъ онъ сорвался съ мѣста, въ два прыжка сбѣжалъ съ лѣстницы, въ двѣ минуты пробѣжалъ всю обратную дорогу черезъ городъ къ приходу и прибѣжалъ на то же мѣсто. Можетъ быть, онъ еще найдетъ платокъ на томъ же мѣстѣ! и дѣйствительно, она оставила его на дорогѣ, хотя онъ былъ увѣренъ, что она видѣла, какъ онъ вторично наступилъ на него. Какое счастье, несмотря ни на что, ни на что! Слава Богу! Съ бьющимся сердцемъ прижимаетъ онъ его къ себѣ, спѣшитъ домой и полощетъ его въ водѣ, полощетъ безчисленное множество разъ и осторожно выжимаетъ его. Платокъ помятъ и испорченъ, въ одномъ уголкѣ даже слегка разорванъ каблукомъ; но это ничего! Ахъ, какъ онъ счастливъ, что нашелъ его!

Еще не успѣвъ снова усѣсться у окна, онъ вспомнилъ, что всю эту послѣднюю дорогу черезъ городъ и лѣсъ онъ сдѣлалъ безъ фуражки на головѣ. Да, онъ сошелъ съ ума! Если бы она его видѣла! Она хотѣла испытать его, и, когда дошло до дѣла, онъ опять самымъ позорнымъ образомъ провалился. Нѣтъ, все это надо немедленно привести къ концу. Онъ долженъ быть въ состояніи видѣть ее со спокойнымъ сердцемъ, съ высоко поднятой головой и съ холоднымъ взглядомъ, не измѣняя себѣ. Какъ бы ему хотѣлось это попробовать! Уѣхать бы и взять съ собою Марту. Она была такъ добра къ нему; ахъ, только надо заслужить ее; онъ не будетъ знать ни покоя ни отдыха, пока не заслужитъ ее.

Погода становилась все мягче и мягче; тихій вѣтерокъ доносилъ до его окна запахъ свѣжаго сѣна и земли и все больше оживлялъ его. Да, завтра онъ опять пойдетъ къ Мартѣ и униженно будетъ умолять ее согласиться.

Но на слѣдующій день еще до обѣда надежда его окончательно погибла.

XVIII.

Утромъ явился къ нему докторъ Стенерсенъ еще прежде, чѣмъ Нагель успѣлъ одѣться. Докторъ извинился; этотъ проклятый базаръ день и ночь поглощаютъ его цѣликомъ. Да, у него есть порученіе, нѣкая миссія: онъ взялся его — Нагеля — убѣдить снова явиться на базаръ: ходятъ самые удивительные слухи объ его игрѣ, весь городъ просто спать не можетъ отъ любопытства… истинная правда!..

— Вы читаете, я вижу, газеты? Да, политика! Прочитали послѣднія данныя о выборахъ? Вообще говоря, дѣло съ выборами идетъ не такъ, какъ бы слѣдовало, никакъ не удается нанести шведамъ удара прямо въ лицо… Однако я нахожу, что вы спите довольно долго: уже десять часовъ, а на дворѣ погода! — воздухъ прямо струится отъ тепла! Вамъ бы слѣдовало предпринять утреннюю прогулку.

— Да, онъ сейчасъ встанетъ.

— Ну, а какой же отвѣтъ передать комитету базара?

— Что онъ не будетъ играть.

— Нѣтъ? Однако дѣло идетъ о благѣ родины; въ правѣ ли онъ отказать ей въ этой маленькой услугѣ?

— Да… но онъ не можетъ.

— Боже мой, а теперь именно столько голосовъ за это, особенно дамы вчера вечеромъ прямо осадили его, чтобы онъ уговорилъ Нагеля. Фрейлейнъ Андресенъ не давала ему ни отдыха, ни срока, а фрейлейнъ Килландъ отозвала его даже въ сторону и просила его не давать Нагелю покоя, пока онъ не пообѣщаетъ притти.

— Да, но вѣдь фрейлейнъ Килландъ не имѣетъ ни малѣйшаго понятія объ его игрѣ? Она не слыхала ея.

— Нѣтъ, но тѣмъ не менѣе она горячѣе другихъ просила принести его и даже предлагала аккомпанировать ему. Въ заключеніе она сказала: скажите ему, что мы всѣ вмѣстѣ просимъ его… Да, вы и въ самомъ дѣлѣ могли бы взять какихъ-нибудь два-три аккорда, чтобы доставить намъ всѣмъ удовольствіе?

— Онъ не можетъ, не можетъ!

— Это все вѣдь только слова; вѣдь игралъ же онъ въ четвергъ вечеромъ?

Нагель сталъ всячески вывертываться: онъ всего только и знаетъ, что этотъ жалкій отрывокъ. это несвязное попури, хотя онъ очень много упражнялся, разучивая эти два танца, чтобы поразить ими публику! А, кромѣ того, онъ, грѣшнымъ дѣломъ, играетъ фальшиво; ему самому противно слышать, истинно противно!

— Да, но…

— Докторъ, я не буду играть!

— Ну, если не сегодня, то завтра вечеромъ? Завтра воскресенье, потомъ базаръ закрывается, и мы надѣемся на большое стеченіе народа.

— Нѣтъ, простите, я и завтра играть не буду. Вѣдь нелѣпо же трогать скрипку, когда не умѣешь обходиться съ нею лучше, чѣмъ я. Странно, что у васъ нѣтъ настолько слуха.

Это обращеніе къ доктору оказало свое дѣйствіе.

— Ну, какъ сказать, — отозвался онъ. — Мнѣ дѣйствительно показалось, какъ будто то тутъ, то тамъ было немного фальшиво, но наплевать, вѣдь мы всѣ не знатоки.

Это не помогло, докторъ получилъ все тотъ же отрицательный отвѣтъ и долженъ былъ уйти.

Нагель сталъ одѣваться. Итакъ, Дагни тоже просила уговорить его и даже горячо; она сама хотѣла аккомпанировать ему. Это что-то новое, а? Вчера она потерпѣла неудачу и теперь желаетъ такимъ путемъ добиться своего?.. Боже мой, можетъ быть, онъ не справедливъ къ ней? Она, можетъ быть, не будетъ больше ненавидѣть его и оставитъ его въ покоѣ! И въ сердцѣ своемъ онъ просилъ у нея прощенія за свои подозрѣнія. Онъ посмотрѣлъ на площадь; былъ чудный солнечный день, и небо было такъ глубоко, глубоко. Онъ началъ напѣвать.

Когда онъ былъ уже почти готовъ выйти, Capа подала ему черезъ дверь письмо; оно пришло не но почтѣ, его принесъ посланный; письмо было отъ Марты и заключало только нѣсколько строкъ: сегодня вечеромъ пусть онъ не приходитъ, она уѣхала. Пусть онъ проститъ ей все ради самого Бога и никогда больше къ ней не приходитъ; ей было бы больно снова увидѣть его. Будьте счастливы! Совсѣмъ внизу письма, подъ подписью, она прибавила, что никогда его не забудетъ. Я не могу забыть васъ, писала она. Отъ этихъ двухъ-трехъ строчекъ вѣяло тепломъ, даже самыя буквы имѣли грустный, жалостный видъ, и все-таки она желала ему счастья.

Онъ опустился на стулъ. Все, все было потеряно! Даже тамъ онъ былъ отвергнутъ. Какъ это однако странно; все точно сговорилось противъ него. Имѣлъ ли онъ когда-либо болѣе благородныя, лучшія намѣренія, чѣмъ здѣсь? И все-таки, все-таки это не помогло! Нѣсколько минутъ онъ сидѣлъ неподвижно.

Вдругъ онъ вскочилъ со стула! Онъ посмотрѣлъ на часы, — одиннадцать; если онъ сейчасъ же побѣжитъ туда, можетъ быть, онъ еще застанетъ Марту до ея отъѣзда. Онъ направился внизъ къ ея дому; домъ запертъ и пустъ. Онъ заглянулъ въ окна, въ обѣ комнаты — ни души.

Нѣмой и убитый, повернулъ онъ обратно къ гостиницѣ, не зная самъ, куда идетъ, не видя даже мостовой. Какъ она могла это сдѣлать, какъ она могла! Вѣдь онъ, по крайней мѣрѣ, могъ бы пожелать ей всякаго, всякаго счастья, проститься съ нею, какъ слѣдуетъ, куда бы она ни уѣхала. Онъ бы всталъ передъ ней на колѣни изъ-за ея доброты, потому что у нея чистое сердце… а она не захотѣла, чтобы онъ это сдѣлалъ. Да, да, этому уже не поможешь!

Встрѣтивъ Сару въ коридорѣ, онъ узналъ, что посланный принесъ письмо изъ прихода. Такъ и это тоже было дѣломъ Дагни, все это затѣяла она; она точно разсчитала и быстро выполнила. Нѣтъ, она никогда не проститъ ему.

Весь день бродилъ онъ по улицамъ, былъ и въ своей комнатѣ, и въ лѣсу, повсюду; ни минуты не оставался онъ въ покоѣ. И все время ходилъ онъ съ поникшей головой и съ открытыми глазами, ничего однако не видя.

Слѣдующій день прошелъ такъ же. Было воскресенье; множество народа наѣхало изъ окрестностей, чтобы присутствовать въ послѣдній день на базарѣ и видѣть живыя картины; Нагель снова получилъ приглашеніе сыграть хоть одну пьесу — на этотъ разъ черезъ другого члена комитета: черезъ консула Андресена, отца Фредерики; но онъ и на этотъ разъ уклонился. Цѣлыхъ четыре дня онъ бродилъ кругомъ какъ безумный, въ странномъ, разсѣянномъ настроеніи, словно одержимый одной мыслью, однимъ чувствомъ. Каждый день и даже по нѣскольку разъ въ день бывалъ онъ внизу у дома Марты и смотрѣлъ, не вернулась ли она. Куда она уѣхала? Но даже если бы онъ и нашелъ ее, это бы не помогло; ничто уже не помогло бы теперь!

Однажды вечеромъ онъ чуть было не столкнулся съ Дагни. Она выходила изъ лавки и почти задѣла его локтемъ. Она пошевелила губами, словно собираясь заговорить съ нимъ, но вдругъ покраснѣла и ничего не сказала. Онъ не сразу узналъ ее, смущенно остановился на мгновенье и посмотрѣлъ на нее, прежде чѣмъ быстро отвернуться и удалиться. Она пошла вслѣдъ за нимъ; онъ слышалъ, что она шла все быстрѣе; у него было такое впечатлѣніе, будто она хочетъ догнать его, и онъ ускорялъ шаги, чтобы уйти, чтобы спрятаться отъ нея; онъ боялся ея, она всегда, всегда приносила ему несчастье! Наконецъ онъ дошелъ до гостиницы; вошелъ и въ величайшей тревогѣ поспѣшилъ въ свою комнату. Славу Богу, онъ спасенъ.

Это было 14 іюля, въ понедѣльникъ…

На слѣдующее утро онъ, казалось, рѣшился на что-то. Лицо его за эти дни совершенно измѣнилось, оно было блѣдно и неподвижно, и глаза его были безжизненны. Онъ нѣсколько разъ проходилъ порядочный конецъ по улицѣ, прежде чѣмъ замѣтить, что фуражка его осталась въ гостиницѣ; въ такихъ случаяхъ онъ по обыкновенію говорилъ самому себѣ, что этому надо положить конецъ; и, говоря это, онъ крѣпко сжималъ руки.

Вставъ въ среду утромъ, онъ изслѣдовалъ прежде всего свою маленькую скляночку, встряхнулъ ее, понюхалъ и снова закупорилъ ее. Послѣ этого, одѣваясь, онъ снова по старой привычкѣ занялся тѣми долгими, своеобразными сцѣпленіями мыслей, которыя безпрерывно поглощали его и никогда не оставляли въ покоѣ его усталую голову. Съ безумной, неслыханной быстротой совершалъ его мозгъ свою работу; онъ былъ такъ возбужденъ и охваченъ такимъ отчаяніемъ, что часто съ трудомъ удерживалъ слезы, а въ душѣ его тѣмъ временемъ тѣснилась тысяча разныхъ вещей.

Да, слава Богу, у него остается еще его маленькая скляночка! Она пахнетъ миндалемъ, я растворъ прозраченъ какъ вода. Ахъ, да, скоро прибѣгнетъ онъ къ ней, очень скоро, разъ уже нѣтъ иного выхода. Вѣдь это будетъ конецъ! А почему бы нѣтъ? Онъ такъ нелѣпо и такъ давно грезилъ о какомъ-то подвигѣ тутъ на землѣ, о чемъ-то, что должно было «само собою» явиться къ нему, о дѣяніяхъ, на которыя будутъ молиться всѣ эти плотоядные… и все это обернулось такъ скверно; задачи своей онъ не выполнилъ, почему же не прибѣгнуть ему къ раствору? Вѣдь надо только проглотить его безъ лишнихъ гримасъ. Да, да, онъ это сдѣлаетъ, когда придетъ время, когда пробьетъ часъ.

И Дагни одержитъ побѣду…

Какъ оно всесильно, это созданіе! Какъ понимаетъ онъ того несчастнаго, который не пожелалъ жить безъ нея, съ его «сталью» и съ его «послѣднимъ нѣтъ»: онъ уже не удивлялся ему; бѣднякъ выбралъ именно это, и что же оставалось ему больше?.. — Какъ сверкнутъ ея синіе глаза, когда и я пойду тѣмъ же путемъ! но я люблю тебя, люблю тебя даже за это, не только за твое добро, но и за зло твое. Ты мучаешь меня превосходствомъ твоихъ силъ надъ моими…. зачѣмъ же ты все-таки переносишь то, что у меня остается еще хоть одинъ глазъ? Ты должна бы взять и второй, да, оба! Ты не должна бы переносить, чтобы я гулялъ на свободѣ по улицѣ и имѣлъ бы кровъ надъ головою. Ты вырвала изъ моихъ рукъ Марту, а все же я люблю тебя, и ты знаешь, что все-таки я тебя люблю, и ты издѣваешься надъ этимъ, а я даже и за то люблю тебя, что ты издѣваешься. Можешь ли ты требовать большаго? Этого ли еще мало? Я люблю твои длинныя, бѣлыя руки, твой голосъ. твои свѣтлые волосы, твой духъ и твою душу я люблю больше всего на свѣтѣ, и отъ этого мнѣ не уйти, и передъ этимъ я безпомощенъ, да поможетъ мнѣ Богъ! Да, если бы ты была еще злѣе, если бы ты отъ всего сердца издѣвалась надо мной и высмѣивала меня, что же изъ этого, Дагни, разъ я люблю тебя? Я не смотрю на то, отчего и для чего ты что-нибудь дѣлаешь; по-моему, дѣлай, что вздумаешь, ты отъ этого не станешь менѣе прекрасной менѣе достойной любви въ моихъ глазахъ; въ этомъ признаюсь я охотно. Я почему-то обманулъ твои ожиданія, ты нашла меня жалкимъ и гадкимъ, ты считаешь меня способнымъ на всякую гадость: если бы я могъ какимъ-нибудь обманомъ прибавить себѣ росту, я бы это сдѣлалъ! Да, ну и что же? Разъ ты это говоришь, то это такъ и есть для меня, и увѣряю тебя, моя любовь во мнѣ ликуетъ, когда ты говоришь даже это. Даже когда ты считаешь меня мало значительнымъ человѣкомъ, или поворачиваешь мнѣ спину, не отвѣчая мнѣ на вопросъ, или пытаешься нагнать меня на улицѣ. чтобы унизить меня, даже тутъ мое сердце содрогается любовью и рвется къ тебѣ. Пойми меня, я теперь никого изъ насъ не обманываю: по мнѣ даже все равно, смѣешься ли ты надо мной или нѣтъ; это не измѣнитъ моего чувства; такъ-то. И если когда-нибудь я найду алмазъ, я назову его Дагни, потому что одно уже имя твое грѣетъ меня радостью. Я иду дальше: безпрерывно хотѣлъ бы я слышать твое имя, хотѣлъ бы слышать, какъ это имя повторяютъ всѣ люди и всѣ звѣри, и всѣ горы и звѣзды: я хотѣлъ бы быть глухимъ ко всему остальному и только чтобы раздавалось въ моихъ ушахъ твое имя, какъ одинъ безконечный звукъ, день и ночь и всю мою жизнь. Я хотѣлъ бы создать новую присягу въ твою честь, присягу, для всѣхъ народовъ всего міра, только чтобы чествовать тебя. И если бы я согрѣшилъ ради этого и Богъ предостерегъ бы меня, я бы сказалъ: запиши это за мною, поставь мнѣ на счетъ, я уплачу, когда придетъ время и часъ пробьетъ…

Какъ все это однако странно! Всѣ пути мнѣ отрѣзаны, а я все тотъ же душою и тѣломъ: возможность все тѣхъ же задачъ стоить передъ моимъ взоромъ; какъ и раньше, я бы могъ принести въ исполненіе тѣ же планы, — отчего же я связанъ и отчего всѣ эти пути стали для меня невозможны? Самъ ли я виноватъ въ этомъ? Я не знаю, чѣмъ именно: всѣ мои чувства при мнѣ, я не боюсь никакого бремени, я не брошусь слѣпо въ опасность. Я думаю, какъ думалъ раньше, чувствую, какъ раньше, я господинъ своимъ привычкамъ, какъ раньше, да, и какъ раньше я цѣню людей. Я иду къ Мартѣ, я знаю, что она — мое избавленіе, чистая душа, мой ангелъ-хранитель. Она боится, она ужасно боится меня, но въ концѣ концовъ моя воля становится ея волей, мы въ полнѣйшемъ единеніи. Хорошо! Я мечтаю о счастливой жизни на волѣ; мы удаляемся, уединяемся, живемъ въ хижинѣ на берегу ручья, мы бродимъ по лѣсу, въ короткихъ платьяхъ, въ башмакахъ съ пряжками. Почему бы нѣтъ? Магометъ идетъ къ горѣ! И Марта идетъ съ нимъ, она наполняетъ день мой чистотой, а мою ночь — покоемъ, а Господь въ вышинѣ надъ нами. Но вотъ вмѣшался въ это свѣтъ, свѣтъ возстаетъ, что разумный мужчина и разумная женщина никогда бы такъ не поступили: слѣдовательно, это безуміе. Я же, единственный изъ всѣхъ, стою одинъ, топаю ногой и говорю, что это разумно. Что понимаетъ свѣтъ? Ничего! Привыкаютъ къ чему-нибудь одному, принимаютъ что-нибудь, признаютъ что-нибудь, потому что это уже ранѣе было признано учителями толпы; а все это только слова, названія; даже время, пространство, движеніе, матерія — только названія. Свѣтъ ничего не знаетъ, онъ только принимаетъ…

Нагель на одно мгновеніе заслонилъ глаза рукою и покачалъ головой, словно что-нибудь мелькало передъ нимъ. Онъ стоялъ посреди комнаты.

— О чемъ, бишь, я думалъ?.. Хорошо, она боится меня; но между нами было единеніе, и въ сердцѣ своемъ я чувствовалъ, что каждый день я творилъ бы добро. Я хочу порвать со свѣтомъ, я возвращаю ему кольцо, я повелъ себя, какъ человѣкъ среди глупцовъ, я затѣялъ глупости, я сыгралъ на скрипкѣ и народъ завопилъ: «Ты чудно взревѣлъ, левъ!» Мнѣ отвратителенъ этотъ невѣроятно грубый тріумфъ, рукоплесканія плотоядныхъ; я иду въ долину свободы и становлюсь мирнымъ обитателемъ лѣса, я молюсь моему Богу, напѣваю радостныя пѣсенки, становлюсь суевѣрнымъ, бреюсь только во время прилива и наблюдаю крики нѣкоторыхъ итицъ, когда засѣваю свою землю. А когда я утомляюсь отъ работы, жена моя ждетъ меня у порога и киваетъ мнѣ, и я благословляю ее и благодарю ее за ея милую, ласковую улыбку… Марта, вѣдь мы же понимали другъ друга, развѣ это не правда? И ты такъ крѣпко обѣщала мнѣ, ты даже сама подъ конецъ хотѣла этого, когда я объяснилъ тебѣ все! И вотъ ничего не вышло. Ты уѣхала, разрушила все и уѣхала не на свою, а на мою погибель…

Дагни, я не люблю тебя, ты все разбила у меня, я не люблю твоего имени, оно раздражаетъ меня, я искажу его, я назову тебя Дагни и высуну тебѣ языкъ; выслушай меня ради Христа! Я приду къ тебѣ, когда пробьетъ часъ, и я буду мертвъ, я покажусь тебѣ на стѣнѣ съ лицомъ трефоваго валета и всюду буду преслѣдовать тебя въ видѣ скелета, я буду плясать вокругъ тебя на одной ногѣ и своими костями стану мять твои руки. Я это сдѣлаю, сдѣлаю! Богъ да хранитъ меня отъ тебя отнынѣ и вовѣки, то-есть, чортъ бы побралъ тебя, изъ глубины души молю я объ этомъ…

Ну, и что же затѣмъ, что же въ концѣ концовъ? — Я все-таки люблю тебя; и, Дагни, ты сама прекрасно знаешь, что я все-таки тебя люблю и что я каюсь во всѣхъ своихъ горькихъ словахъ. Но что же дальше? Съ чему это ведетъ? Да, кромѣ того, кто знаетъ, не лучше ли такъ, какъ есть? Если ты говоришь, что такъ лучше, то, значитъ, это такъ; я чувствую то же, что чувствуешь ты, я — пригвожденный къ мѣсту странникъ. Но если бы ты захотѣла, если бы ты порвала со всѣми и связала себя со мною, — чего я не заслужилъ, но все равно, представимъ себѣ это, — къ чему бы это повело? Ты бы, конечно, захотѣла помочь мнѣ выполнить мой подвигъ, принести мою работу на арену міра… говорю тебѣ, я стыжусь, сердце мое замираетъ отъ стыда, когда я думаю объ этомъ. Я бы сдѣлалъ такъ, какъ бы ты пожелала, потому что я люблю тебя, но въ душѣ я бы страдалъ отъ этого… Ну, да къ чему. Владыко Вседержитель, представлять себѣ одинъ случай за другимъ, разбирать всевозможныя точки зрѣнія? Ты бы не разорвала со всѣми и не связала себя со мною; ты обдумываешь все, ты высмѣиваешь меня и язвишь меня; какое же мнѣ дѣло до тебя? Точка!

Пауза. Горячо:

— Впрочемъ, скажу я тебѣ, я пью этотъ добрый стаканъ воды и посылаю тебѣ проклятіе. Несказанно глупо съ твоей стороны полагать, будто я люблю тебя, что я еще дѣйствительно могу давать себѣ трудъ любить тебя теперь, когда уже скоро исполнится время. Я ненавижу все твое строго разсчитанное, мѣщанское существованіе, такое чистенькое, причесанное и ничего не говорящее. Я ненавижу его, это знаетъ Богъ, и я чувствую въ себѣ гнѣвъ, словно дыханіе Духа Святого, когда думаю объ этомъ. Къ чему бы ты повела меня? Хе-хе, готовъ поклясться, что ты пожелала бы сдѣлать изъ меня великаго человѣка. Хе-хе, а я въ душѣ стыжусь твоихъ великихъ людей…

Великій человѣкъ! Сколько великихъ людей на землѣ? Прежде всего, великіе люди въ — Норвегіи. Вѣдь это — величайшіе? Затѣмъ великіе люди Франціи, страны Гюго и поэтовъ. Затѣмъ идутъ великіе люди тамъ, въ отечествѣ Барнума. И всѣ эти великіе люди ползаютъ по земному шару, который величиной своей по сравненію съ Сиріусомъ не больше, какъ спина какой-нибудь вши. Но великій человѣкъ не то, что маленькій человѣкъ, великій человѣкъ не живетъ въ Парижѣ, — онъ пребываетъ въ Парижѣ. Великій человѣкъ стоитъ такъ высоко, что можетъ тамъ смотрѣть поверхъ своей головы; Лавуазье просилъ, чтобы отложили его казнь и не рубили ему голову, пока онъ не доведетъ до конца своего химическаго изслѣдованія, то-есть: не сотрите моихъ круговъ, сказалъ онъ. Хе-хе, что за комедія! Ужъ если никогда, никому, даже Эвклиду съ его аксіомами, не удалось прибавить къ основной цѣнности міра ни одного гроша! Ахъ, какъ несовершенно, какъ ничтожно и недостойно устроенъ этотъ Божій міръ!

Стоитъ только взять и устроить великаго человѣка изъ случайнаго профессиіонала, случайнымъ образомъ усовершенствовавшаго динамо-машину или случайно обладающаго достаточной физической силой, чтобы объѣхать Швецію на велосипедѣ; и вотъ одному великому человѣку предоставляютъ писать книгу для процвѣтанія обожанія къ другому великому человѣку! Хе-хе, это дѣйствительно смѣшно, это стоитъ денегъ! Въ концѣ концовъ у каждаго прихода будетъ свой великій человѣкъ, какой-нибудь шкиперъ, плававшій въ полярныя страны, — человѣкъ неизмѣримой величины! И земля станетъ необычайно плоска, и обозрѣть ее будетъ необычайно легко…

Дагни, и я на дорогѣ туда же; но я вовремя спохватываюсь, я смѣюсь надъ тобой, я надъ тобой, издѣваюсь: что тебѣ за дѣло до меня? Я никогда не стану великимъ человѣкомъ…

Но представимъ себѣ такой случай, что великихъ людей — неслыханное множество, цѣлый легіонъ геніевъ разной величины; отчего не предположить такого случая! Ну, и что же? Подѣйствуетъ ли на меня многочисленность? Наоборотъ: чѣмъ ихъ больше, тѣмъ они обыденнѣе! Или я долженъ поступать такъ, какъ свѣтъ? Свѣтъ всегда тотъ-же, онъ принимаетъ то, что уже принималось имъ раньше; онъ восторгается, падаетъ на колѣни и бѣжитъ передъ великими людьми, крича имъ: «ура!» И я долженъ дѣлать то же? Комедія! Комедія! Великій человѣкъ переходитъ черезъ улицу, — одно дитя человѣческое толкаетъ другое дитя человѣческое въ бокъ и говоритъ: вотъ идетъ такой-то великій человѣкъ! Великій человѣкъ сидитъ въ театрѣ, — одна учительница щиплетъ другой руку и шепчетъ: вонъ тамъ въ ложѣ сидитъ такой-то великій человѣкъ! Хе-хе! Ну, а самъ великій человѣкъ что? Онъ откладываетъ въ банкъ. Да, ужъ это его дѣло. Дѣти человѣческія поступаютъ правильно, онъ принимаетъ ихъ вниманіе, какъ должное, онъ не стыдится, не краснѣетъ. Да и зачѣмъ бы ему краснѣть? Развѣ онъ не великій человѣкъ?

Да, но юный студентъ Ойенъ сталъ бы протестовать противъ этого; онъ самъ будетъ великимъ человѣкомъ, онъ пишетъ романъ въ каникулярное время; онъ снова уловилъ бы меня въ непослѣдовательности: господинъ Нагель, вы непослѣдовательны, обьясните ваши взгляды!

И я бы объяснилъ ему свои взгляды.

Но юный студентъ Ойенъ не былъ бы удовлетворенъ, онъ бы спросилъ: итакъ, великихъ людей нѣтъ, собственно говоря?

Да, онъ бы это спросилъ послѣ того, какъ я объяснилъ бы ему свои взгляды! Хе-хе, такую форму приняли бы въ его глазахъ мои взгляды. Ну, а я, не взирая на это, отвѣтилъ бы ему, какъ только умѣю лучше; я бы вошелъ въ свой фарватеръ и отвѣтилъ бы: великихъ людей цѣлый легіонъ, слышите, что я говорю? Ихъ цѣлый легіонъ! Но людей величайшихъ нѣтъ, или ихъ немного. Видите ли, это разница. Вскорѣ каждая община будетъ имѣть своего великаго человѣка, но величайшій человѣкъ родится, быть можетъ, не каждое тысячелѣтіе. Подъ «великимъ человѣкомъ» свѣтъ подразумѣваетъ просто талантъ, геній, а, Боже ты мой, геній — это такое общедоступное понятіе: столько-то фунтовъ бифштекса въ день даютъ генія въ третьей, четвертой, пятой, десятой степени. Геній въ общепринятомъ смыслѣ есть только человѣкъ a propos; передъ нимъ останавливаются, но не содрогаются всѣмъ существомъ своимъ въ его присутствіи. Представьте себѣ, что въ прекрасный зимній звѣздный вечеръ вы стоите въ обсерваторіи и смотрите въ окно на созвѣздіе Оріона. И вотъ вы слышите, что Форнлей говоритъ: добрый вечеръ, добрый вечеръ! Вы оглядываетесь; Форнлей низко кланяется; великій человѣкъ переступилъ порогъ, геній, господинъ, сидѣвшій тогда въ ложѣ. И, не правда ли, вы слегка усмѣхнетесь про себя и снова повернетесь къ Оріону. Это случалось со мною… Поняли вы меня? Я хочу сказать: вмѣсто того, чтобы восхищаться обыкновенными великими людьми, изъ-за благоговѣнія передъ которыми люди подталкиваютъ другъ друга въ бокъ, вмѣсто этого меня влечетъ къ тѣмъ невѣдомымъ геніямъ, къ тѣмъ юношамь, которые умираютъ въ школьные годы, потому что душа разрываетъ ихъ оболочку; къ тѣмъ нѣжнымъ, мерцающимъ свѣтлячкамъ, которыхъ нужно встрѣтить на своемъ пути, пока они живы, чтобы имѣть понятіе о томъ, что они существовали. Вотъ какого рода вкусъ у меня. Но, какъ бы то ни было, я говорю: высокій геній слѣдуетъ отличать отъ высочайшаго, и высочайшее нужно цѣнить высоко, чтобы оно не утонуло вх будничности, въ пролетаріатѣ геніевъ; всеобъемлющаго духа, неслыханно-прекраснаго, драгоцѣннаго какъ золотая руда, я бы хотѣлъ видѣть на подобающемъ мѣстѣ; дайте мнѣ высшее выраженіе человѣка, приведите меня въ изумленіе, затмите обыкновенныхъ геніевъ, найдите высшую мѣру, полную до верха: «полномѣрную» высоту духа…

На это юный Ойенъ скажетъ, да, я знаю его, онъ скажетъ: — Право, это все теоріи и парадоксы.

Но я не въ силахъ признать, что это только теоріи; нѣтъ, не въ силахъ; помоги мнѣ, Боже: какъ злополучна разница въ моихъ взглядахъ съ иными. Моя ли это вина. то-есть я ли лично виноватъ въ этомъ? Я не здѣшній, я переселенецъ изъ другого міра, я — навязчивая идея Божества, называйте меня, какъ хотите.

Съ возрастающей горячностью: — Я говорю вамъ: меня не трогаетъ то, какъ вы меня зовете; я все-таки не сдаюсь, нѣтъ, ни за что на свѣтѣ! Я стискиваю зубы, и сердце мое ожесточается, потому что я правъ! Я буду стоять одинъ, одинъ какъ перстъ, передъ всѣмъ человѣчествомъ и все-таки не сдамся! Я знаю, что знаю, и въ сердцѣ своемъ я правъ! Иногда въ нѣкоторыя мгновенья я смутно постигаю взаимную связь всего. Что-то еще я долженъ былъ прибавить къ этому, но я забылъ; я не спускаю паруса: я хочу уничтожить всѣ ваши глупыя понятія о великомъ человѣкѣ. Юный Ойенъ утверждаетъ, что убѣжденія мои теоретичны, ну, и по боку его! Я выскажу другое, еще лучшее, потому что я ни передъ чѣмъ не отступаю. И я говорю: погодите-ка, я увѣренъ, что могу сказать нѣчто даже лучшее, ибо сердце мое полно истины! Я говорю: я умѣренно цѣню великаго человѣка, сидѣвшаго въ ложѣ, и смѣюсь надъ нимъ, ибо онъ — глупецъ и шутъ для моего сердца: губы мои презрительно сжимаются, когда я вижу его надутую грудь и побѣдоносную физіономію. Развѣ великій человѣкъ самъ завоевалъ свой геній? Развѣ онъ не родился вмѣстѣ съ нимъ? Изъ-за чего же въ такомъ случаѣ кричать ему ура?

А юный Ойенъ спрашиваетъ: — Но вѣдь вы же сами хотите поставить полномѣрную высоту духа на подобающее мѣсто, вѣдь вы преклоняетесь передъ высшимъ выраженіемъ духа человѣческаго, хотя и этотъ Духъ вашъ не самъ же завоевалъ свои геній?

И юный Ойенъ снова полагаетъ, что уловилъ меня въ противорѣчіи. Но я отвѣчаю ему, потому что сама святая истина владѣетъ мною. Я не преклоняюсь и передъ высшимъ выраженіемъ духа человѣческаго, я даже вдребезги разбиваю полномѣрную высоту о, если это необходимо, если это чисто мететъ нашу землю. Духомъ всеобъемлющимъ восхищаются въ силу его величія, въ силу полной мѣры его генія — является ли этотъ геній его собственной заслугой или продуктомъ генія всего собирательнаго человѣчества, и даже если онъ въ буквальномъ смыслѣ принадлежность матеріи! Если всеобъемлющій духъ случайно отобралъ для себя часть генія у своего прадѣда, своего дѣда и своего отца, у своего сына, и своего внука, если онъ на цѣлое столѣтіе обездолилъ весь свой родъ, это не вина всеобъемлющаго духа; онъ нашелъ генія въ себѣ, постигъ его назначеніе и осуществилъ его. Теорія? нѣтъ, тутъ нѣтъ никакой теоріи; поймите, что это убѣжденіе души моей! Но даже если и это теорія, то я найду въ моемъ умѣ и третье и четвертое и пятое уничтожающее возраженіе, я говорю имъ, какъ только умѣю лучше, и не теряюсь, нѣтъ!

Но и юный Ойенъ не теряется, ибо за спиной его весь свѣтъ, и онъ говоритъ: — Итакъ, вамъ нечему поклоняться, для васъ нѣтъ великаго человѣка, нѣтъ генія!

А я отвѣчаю, и слова мои все больше и больше портятъ настроеніе его духа, потому что самъ онъ мечтаетъ быть великимъ человѣкомъ; я обливаю его холодной водой и говорю: — нѣтъ, я не поклоняюсь генію. Но я поклоняюсь результату дѣятельности геніевъ на землѣ, я люблю то, для чего великій человѣкъ является лишь жалкимъ, необходимымъ орудіемъ, злополучнымъ буравомъ… Ну, хорошо? Теперь вы меня поняли?

Порывисто вытянувъ руки впередъ:

— О, вотъ я опять увидалъ безпредѣльную нить стремленій и взаимную связь всѣхъ вещей! Какъ это было ярко! Великій свѣтъ озарилъ меня здѣсь, дома, онъ самъ пришелъ ко мнѣ въ это мгновенье, пришелъ сюда прямо въ комнату! Для меня не стало больше загадокъ, я увидалъ все до самой основы! До чего это было ярко, до чего ярко!

Пауза.

— Да, да, да, да, да, да! Я чужой среди моихъ современниковъ, и скоро пробьетъ мой часъ. Да, да… А, впрочемъ, что мнѣ за дѣло до великихъ людей? Развѣ все это вмѣстѣ взятое не комедія, не вздоръ, не обманъ? Разумѣется, разумѣется, все обманъ! Камна, и Минутта, и всѣ люди, и любовь, и жизнь… — обманъ; все, что я вижу слышу и воспринимаю, — обманъ, да, даже голубой сводъ неба — озонъ, ядъ, коварный ядъ… А когда небо чудно прозрачно и сине, я тихо плыву на парусной лодкѣ тамъ вверху, предоставляя лодкѣ моей носиться въ голубомъ, обманчивомъ озонѣ. И лодка моя изъ благоуханнаго дерева, а парусъ…

Да, сама Дагни сказала, что это прекрасно. Дагни, ты это сказала, и я благодаренъ тебѣ за то, что ты это сказала и осчастливила меня такъ, что я отъ радости дрожалъ въ ту минуту. Я помню каждое твое слово и ношу его съ собою, когда иду той дорогой и думаю о тебѣ; этого я никогда не забуду. И ты побѣдишь, когда часъ пробьетъ. Я уже никогда больше не буду преслѣдовать тебя. И я уже не хочу показываться тебѣ на стѣнѣ; прости мнѣ, что я изъ злобы говорилъ это. Нѣтъ, я хочу приходить къ тебѣ и обвѣвать тебя большими крыльями во время сна и хочу слѣдить за тобою, когда ты будешь просыпаться, и нашептывать тебѣ много чудныхъ словъ. Можетъ быть, ты опять улыбнешься мнѣ, когда услышишь это; да, можетъ быть, улыбнешься, если захочешь. Но, если самъ я не получу бѣлыхъ крыльевъ, если крылья мои будутъ недостаточно бѣлы, тогда я попрошу Божія ангела сдѣлать это вмѣсто меня и самъ не подойду къ тебѣ, а спрячусь въ уголокъ и оттуда буду смотрѣть, не улыбнешься ли ты ему. Вотъ, что я сдѣлаю, если смогу, и изъ всего, что сдѣлалъ я тебѣ самаго дурного, я опять сдѣлаю что-нибудь хорошее. О, я счастливъ, когда думаю объ этомъ, и стремлюсь всѣмъ существомъ моимъ къ тому, чтобы скорѣй это сдѣлать. Можетъ быть, я смогу порадовать тебя еще инымъ, удивительнымъ способомъ; каждое воскресное утро желалъ бы я пѣть надъ твоей головой, когда ты будешь въ церкви; объ этомъ тоже я попрошу ангела. И если онъ не захочетъ этого сдѣлать для меня и если я не въ состояніи буду склонить его къ этому, я паду передъ нимъ ницъ и униженно буду просить его, пока онъ не внемлетъ моей мольбѣ. Я пообѣщаю ему за это что-нибудь хорошее и дѣйствительно что-нибудь дамъ ему, окажу ему много услугъ, если онъ только будетъ такъ добръ… Да, да, это мнѣ удастся, и я тоскую. желая скорѣе начать это, я чувствую восторгъ при одной мысли объ этомъ… Подумай, когда разсѣется каждое облачко, ла, ла, ла, ла…

Счастливый, сбѣжалъ онъ съ лѣстницы внизъ въ столовую. Онъ все еще пѣлъ. Здѣсь одна маленькая случайность тотчасъ положила конецъ порыву его радости и огорчила его на нѣсколько часовъ. Онъ пѣлъ и ѣлъ съ величайшей поспѣшностью, стоя у стола, не садясь, хотя былъ въ столовой не одинъ. Замѣтивъ, что оба другіе гости глядятъ на него съ недовольствомъ онъ вдругъ извинился передъ ними: если бы онъ замѣтилъ ихъ раньше, онъ бы велъ себя тише: въ такіе дни онъ ничего не видитъ и не слышитъ; вѣдь это же великолѣпное утро! Нѣтъ, а мухи-то какъ жужжатъ уже!

Но онъ не получилъ отвѣта; оба незнакомца сохранили свой недовольный видъ и съ важностью продолжали бесѣдовать о политикѣ. Голосъ Нагеля тотчасъ упалъ. Онъ умолкъ и оставилъ столовую. Внизу на улицѣ онъ зашелъ въ лавку, запасся сигарами и по обыкновенію направился по дорогѣ въ лѣсъ. Было половина двѣнадцатаго.

Да, не вѣрны ли люди самимъ себѣ! Сидѣли эти два избирателя, или торговца, или помѣщика, чѣмъ бы они тамъ ни были — сидѣли они тамъ въ столовой, бесѣдовали о политикѣ и приняли злой и сварливый видъ только изъ-за того, что онъ въ ихъ присутствіи немножко помурлыкалъ. И они жевали свой завтракъ съ необычайно значительными рожами и не желали переносить, чтобы ихъ тревожили. Хе-хе, у обоихъ были отвисшіе животы и жирные пальцы; салфетки они заткнули за воротъ. Въ сущности ему бы слѣдовало вернуться въ гоcтиницу и обратить на нихъ больше вниманія. Что это были за высокопоставленные господа? Агенты по торговлѣ крупою, американскіе кожевники; Богъ вѣсть, можетъ быть, торговцы обыкновеннѣйшей глиняной посудой. Да, поистинѣ нѣчто до того высокое, что шапка валится! И тѣмъ не менѣе они въ одно мгновеніе положили конецъ его радостнымъ мыслямъ. Видъ у нихъ былъ неважный — нѣтъ, еще одинъ былъ туда-сюда, но у другого — у того, съ особенно жирными пальцами — былъ кривой ротъ, который открывался только съ одной стороны, такъ что былъ похожъ на разношенную сюртучную петлю. И кромѣ того у него торчало много сѣдыхъ волосъ изъ уха. Фу, онъ былъ гадокъ какъ смертный грѣхъ! Но, не правда ли, какъ можно смѣть мурлыкать пѣсенку, когда такой господинъ сидитъ въ столовой!

Да, люди всегда и всюду тѣ же, они вѣрны себѣ. Эти господа бесѣдовали о политикѣ, они обсуждали послѣдніе выборы; слава Тебѣ, Господи, такой-то и такой-то перешелъ на сторону правыхъ! Хе-хе-хе, какъ любопытны для наблюдателя были ихъ гробокопательскія физіономіи, когда они разговаривали. Какъ будто норвежская политика была чѣмъ-нибудь инымъ, кромѣ ерунды!

Но, Боже сохрани! Какъ можно спѣть веселую пѣсенку и потревожить ею члена стортинга въ его работѣ! Ну, хорошо, допустимъ: онъ думаетъ, онъ изучаетъ. Что же онъ высиживаетъ? Какую политическую программу провозгласитъ онъ завтра? Хе-хе-хе, довѣренное лицо маленькой норвежской долины, облеченное въ священный національный костюмъ, съ табачной жвачкой во рту, въ бумажномъ воротничкѣ, насквозь пропитанномъ честнымъ, благороднымъ потомъ, — лице, избранное народомъ для того, чтобы подавать реплики въ комедіи королевства! Столкнуть избраннаго, когда онъ является, прочь съ дороги, въ сторону, къ чорту, чтобы отвоевать локтями побольше мѣста; захватить земли столько, чтобы самъ Атлантическій океанъ сталъ не болѣе, какъ норвежскимъ озеромъ…

…О, Царь Небесный. да неужели же всегда и всюду только круглые и жирные нули дѣлаютъ числа большими!..

Впрочемъ: точка!.. Къ чорту нули! Все это вранье наконецъ опостылѣло, и нечего къ нему возвращаться. Надо пойти въ лѣсъ и лечь тамъ подъ большими небесами, тамъ больше мѣста, больше простора для людей, чуждыхъ здѣсь, и для птицъ крылатыхъ… Найти сырое мѣстечко, лечь ничкомъ въ холодное болото и душевно радоваться, что сырость славно проникаетъ тебя насквозь; сунуть голову въ болотныя травы, въ тростники и губчатые листья, а червячки, и личинки и маленькія мягкія змѣйки поползутъ по твоему платью, по лицу и заглянутъ въ твои глаза своими зелеными шелковистыми глазами, а тебя въ это время убаюкиваетъ безпокойное молчаніе лѣса и воздуха. А Господь, возсѣдая въ небесахъ, пристально глядитъ на тебя внизъ. разсматриваетъ тебя какъ свою излюбленную мысль, свою навязчивую идею. Хо-хо, и приходишь тутъ въ рѣдкое, дивное настроеніе, исполненное чудной радости, какой ты никогда еще не испытывалъ; дѣлаешь все преднамѣренно безумное, перемѣшиваешь истинное съ ложнымъ, перевертываешь весь міръ наизнанку и радуешься этому, словно какому-нибудь славному дѣлу. Ощущаешь какой-то чудный порывъ къ тому, чтобы превознести до небесъ все то, что до сихъ поръ высмѣивалъ; радуешься, чувствуя себя способнымъ затѣять хоть маленькую борьбу за вѣчную свободу, чувствуешь себя готовымъ взять на себя задачу усовершенствованія обуви для почтальоновъ, замолвить словечко за Понса Викнера и подробно защищать юдоль земную и Виктора Гюго. Чортъ бы побралъ тогда истинную взаимную связь вещей, она тебя уже не заботитъ, ты плюешь на нее и — будь, что будетъ! Не такъ ли? Надо же дать себѣ разойтись на волѣ! И берешь свою арфу и поешь псалмы и пѣсни, чтобы насмѣяться надъ всевозможными литературными описаніями.

Съ другой стороны, предоставляешь душѣ своей носиться по вѣтру по волнамъ, отдаваясь самой отчаянной галиматьѣ. Пусть несется, пусть несется; хорошо отдаться порыву, не разсуждая. Да и зачѣмъ разсуждать? Хе-хе, развѣ страннику, пригвожденному къ мѣсту, нельзя въ послѣднее мгновеніе свое предаться свободѣ? Да или нѣтъ? Точка! И предаешься свободѣ вволю!

Вотъ передъ тобою все, что ты могъ бы свершить; силы свои ты могъ бы приложить къ миссіонерству, къ японскому искусству, къ Галлингдальской желѣзной дорогѣ, къ чему бы то ни было, лишь бы сдѣлать цѣннымъ свое участіе въ мірѣ, лишь бы поставить что-нибудь на ноги. Тебѣ дѣлается яснымъ, что человѣкъ, въ родѣ I. Гансена, высокоуважаемаго хозяина портняжной мастерской, которому недавно былъ заказанъ сюртукъ для Минутты, — имѣетъ за собой величайшія заслуги какъ человѣкъ и гражданинъ; и начинаешь съ того, что уважаешь его, а кончаешь тѣмъ, что любишь его. Почему бы и не полюбить его? Отъ избытка веселья, отъ непреодолимаго стремленія къ противорѣчію, отъ ожесточенной радости, потому что тебя наконецъ подхватило и ты отдался чудному потоку. И ты шепчешь I. Гансену на ухо о своемъ восхищеніи передъ нимъ, искренно желаешь ему всякаго счастья, а когда уходишь отъ него, — суешь Богъ вѣсть зачѣмъ ему въ руку свою собственную медаль за спасеніе. Почему не сдѣлать этого, разъ ты отдался чудному потоку? Но этого еще недостаточно, ты начинаешь еще раскаиваться въ томъ, что, кажется, неуважительно отзывался когда-то объ Олэ изъ стортинга. И вотъ ты отдаешься прямо сладчайшему безумію; хо-хо, какъ ты отдаешься ему.

Чего только не сдѣлалъ Олэ изъ стортинта для отечества! И ты внимательно устремляешь внутренній взоръ свой на его вѣрную и благородную работу и сердце твое размягчается. Сердечная доброта проникаетъ тебя насквозь, ты плачешь, рыдаешь отъ состраданія къ нему и въ душѣ своей даешь клятву воздать ему вдвое и втрое. Мысль объ этомъ старикѣ изъ страждущаго, борющагося народа переполняетъ тебя порывомъ сочувственной скорби, вызываетъ наконецъ дикій, неистовый вопль. Въ отмщеніе за Олэ ты чернишь всѣхъ другихъ и весь міръ; тебѣ доставляетъ удовольствіе всѣхъ ограбить дотла въ его пользу; ты подыскиваешь, чтобы воздать ему честь, самыя изящныя, самыя щедрыя выраженія. Ты говоришь прямо, что именно Олэ сдѣлалъ больше всѣхъ изъ всего уже сдѣланнаго въ мірѣ, что онъ написалъ единственный трактатъ о спектральномъ анализѣ, достойный быть прочитаннымъ, что, собственно говоря, это онъ вспахалъ американскія преріи въ 1719 году, что онъ изобрѣлъ телеграфъ и, сверхъ того, пять разъ побывалъ на Сатурнѣ и разговаривалъ съ Господомъ Богомъ. Ты отлично знаешь, что Олэ ничего этого не сдѣлалъ, но отъ вящшаго доброжелательства все-таки говоришь: онъ это сдѣлалъ, онъ это сдѣлалъ, и горячо плачешь, и клянешься и безпощадно обрекаешь себя на самыя ужасныя адскія мученія, если эти сдѣлалъ не Олэ, а кто-нибудь другой. Зачѣмъ ты все это продѣлываешь? Отъ доброты душевной, чтобы щедро вознаградить Олэ! И вдругъ, чтобы доставить ему высшее удовлетвореніе, ты разражаешься пѣсней и, безбожно богохульствуя, поешь, что даже міръ создалъ Олэ, и солнце и звѣзды Олэ посадилъ на ихъ мѣста и онъ же ихъ поддерживаетъ; и къ этому присоединяешь длинный рядъ ужасныхъ богохульныхъ клятвъ въ томъ, что это именно такъ, а не иначе. Короче говоря, для того, чтобы удовлетворить свое добродушіе, жертвуешь мыслью, и самая мысль твоя отдается чудному, восхитительному распутству, отдается разврату съ клятвами и низостью. И каждый разъ, когда ты придумываешь и говоришь что-нибудь уже совершенно неслыханное, — ты подымаешь колѣнки, прижимаешь ихъ къ себѣ и тихонько заливаешься смѣхомъ отъ радости, что получилъ наконецъ дѣйствительно достойное возмездіе. Да, у Олэ должно быть все, Олэ этого заслуживаетъ, потому что ты когда-то говорилъ о немъ непочтительно и теперь каешься въ этомъ.

Пауза. — Да, какъ же это было, не сказалъ ли я еще однажды злѣйшей безвкусицы относительно одного тѣла, которое… да, мертваго тѣла… постой-ка… Да, это была молодая дѣвушка; она умерла и благодарила Бога за то, что Онъ одолжилъ ей на время тѣло, которое ей впрочемъ оказалось ненужнымъ. Погоди, это была нѣкая Мина Мескъ; помню, помню и глубоко стыжусь. Сколько вотъ такъ болтаешь на воздухъ, а потомъ жалѣешь, а потомъ стонешь изъ-за этого и громко вскрикиваешь отъ стыда! Правда, при этомъ былъ только Минутта, и онъ одинъ слышалъ это, но я стыжусь этого передъ самимъ собою. Нечего жъ и говорить о томъ, что я однажды сморозилъ еще болѣе ужасную вещь относительно эскимоса и бювара. Фу прочь! Господи Боже, тутъ есть отъ чего живымъ лечь въ могилу!.. Нѣтъ, тише, заткни уши! Чортъ бы побралъ угрызенія совѣсти! Только подумать, что если когда-нибудь соберутся сонмы спасенныхъ изъ всѣхъ народовъ въ своемъ небесномъ величіи, ты тоже будешь съ ними! Ура! Какъ все это скучно, Боже! Какъ скучно все это…

…Дойдя до лѣсу, Нагель бросился на первую попавшуюся кучу вереска и закрылъ лицо руками. Какое разстройство въ мозгу, какое мельканіе невозможнѣйшихъ мыслей! Въ слѣдующее мгновеніе онъ уже спалъ. Не болѣе четырехъ часовъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ всталъ, и тѣмъ не менѣе онъ заснулъ какъ убитый, — усталый, изнуренный.

Былъ уже вечеръ, когда онъ очнулся. Онъ оглянулся; солнце уже собиралось скрыться за паровую мельницу во внутренней бухтѣ, а маленькія птички порхали съ вѣтки на вѣтку и чирикали. Голова его была въ полномъ порядкѣ, не было больше мельканія мыслей, не было горечи, онъ былъ совершенно спокоенъ. Онъ прислонился къ дереву и задумался. Не сдѣлать ли ему это теперь? Не все ли равно, раньше или позже? Нѣтъ, прежде надо привести въ порядокъ многія дѣла, надо написать письмо сестрѣ, надо оставить маленькій пакетикъ на память Мартѣ; сегодня вечеромъ ему еще нельзя умереть. Онъ, наконецъ не свелъ своихъ счетовъ въ гостиницѣ; да и о Минуттѣ онъ охотно подумалъ бы на прощанье.

И медленными шагами онъ направился домой, въ гостиницу. Но завтра вечеромъ это должно произойти. Въ полночь, безъ всякихъ приготовленій, быстро и славно, быстро и славно!

Въ три часа утра онъ все еще стоялъ у окна своей комнаты и глядѣлъ внизъ на площадь.

XIX.

А на слѣдующую ночь къ двѣнадцати часамъ онъ рѣшился и вышелъ изъ гостиницы. Онъ не сдѣлалъ никакихъ приготовленій, написалъ только письмо своей сестрѣ, да отложилъ нѣкоторую сумму денегъ въ конвертѣ для Марты; сундуки же его, скрипичный ящикъ, старый стулъ, купленный имъ, стояли на своихъ мѣстахъ, нѣсколько книгъ лежало на письменномъ столѣ, и счетъ его въ гостиницѣ не былъ оплаченъ: онъ совершенно забылъ о немъ. Незадолго передъ уходомъ онъ попросилъ Сару протереть окна къ его возвращенію, и она обѣщала это сдѣлать, хотя дѣло было уже среди ночи; затѣмъ онъ старательно вымылъ лицо и руки и ушелъ.

Все время онъ былъ покоенъ, почти вялъ. Боже мой, да и стоитъ ли подымать изъ-за этого много шума? Годомъ раньше, годомъ позже, не все ли равно? Тѣмъ болѣе, что онъ уже такъ давно носится съ этой мыслью. И вотъ онъ окончательно усталъ отъ миража жизни, отъ своихъ разбитыхъ надеждъ, отъ всеобщаго вранья, отъ тонкаго, ежедневнаго обмана со стороны всѣхъ людей. Онъ еще разъ вспомнилъ о Минуттѣ, которому также оставилъ на память конвертъ съ деньгами, хотя этотъ бѣдный калѣка всегда казался ему подозрительнымъ; вспомнилъ онъ и о госпожѣ Стенерсенъ, больной и изящной, обманывавшей мужа, никогда не выдавая себя, но недостаточно впрочемъ скрываясь, чтобы укрыться отъ его дальнозоркихъ глазъ; вспомнилъ о Каммѣ, этой маленькой алчной дѣвицѣ, которая протягивала, за нимъ вслѣдъ свою руку куда бы онъ ни уѣхалъ, и все глубже и глубже шарила въ его карманѣ. На востокѣ, на западѣ, на родинѣ или за границей, — всюду встрѣчались ему все тѣ же люди; все было пошло и гадко, постыдно и безнадежно, начиная отъ нищаго, подвязавшаго здоровую руку на привязь и кончая голубымъ небомъ, начиненнымъ озономъ. А самъ-то онъ развѣ лучше? Нѣтъ, нѣтъ, онъ не лучше! Зато ему теперь и конецъ!

Онъ направился черезъ пристань, чтобы еще разъ взглянуть на суда: дойдя до конца набережной, онъ снялъ съ пальца желѣзное кольцо и бросилъ его въ море. Онъ видѣлъ, какъ оно упало далеко, далеко. Такъ-то въ послѣднюю минуту совершаютъ маленькую пробу избавиться отъ чепухи!

У дома Марты Гуде онъ остановился и въ послѣдній разъ заглянулъ въ окно. Внутри все было, какъ и всегда, спокойно и тихо; тамъ не было никого.

— Будь счастлива! — сказалъ онъ.

И пошелъ дальше.

Самъ не замѣчая этого, онъ направилъ свои шаги къ приходу. Онъ замѣтилъ, какъ далеко зашелъ, только тогда, когда увидѣлъ черезъ просѣку приходскій дворъ. Онъ остановился. Куда онъ идетъ? Что ему нужно на этой дорогѣ? Бросить послѣдній взглядъ на два окна во второмъ этажѣ, въ торопливой надеждѣ увидать тамъ лицо, которое никогда тамъ не показывалось, никогда… Нѣтъ, такъ далеко онъ не зайдетъ! Во всякомъ случаѣ онъ все время былъ намѣренъ сдѣлать это, но онъ этого не сдѣлаетъ! Онъ постоялъ нѣсколько минутъ и долгимъ взглядомъ окинулъ издали дворъ прихода; онъ колебался, все существо его молило объ этомъ…

— Будь счастлива! — сказалъ онъ еще разъ.

Затѣмъ круто повернулся и пошелъ боковой дорогой въ глубину лѣса.

Ну, теперь надо только слѣдовать своему чутью и усѣсться на первое попавшееся мѣсто. И во всякомъ случаѣ, чтобы не было ни расчета, ни сантиментальности; изъ-за чего же и впалъ въ свое смѣхотворной отчаяніе Карльсенъ! Какъ будто въ самомъ дѣлѣ такое ничтожное предпріятіе стоило столькихъ приготовленій!.. Онъ замѣтилъ, что одинъ изъ его башмаковъ расшнуровался; остановился, поставилъ ногу на кочку и завязалъ башмакъ. Затѣмъ онъ опустился на землю.

Онъ сѣлъ, не думая объ этомъ, не сознавая этого. Онъ оглянулся: большія ели, всюду большія ели, тамъ и сямъ можжевельникъ, почва покрыта муравкой. Хорошо, хорошо!

Тогда онъ вынулъ свой бумажникъ. Туда спряталъ онъ письма къ Мартѣ и Минуттѣ; въ особомъ отдѣленіи лежалъ платокъ Дагни, завернутый въ бумагу. Онъ вынулъ его, нѣсколько разъ поцѣловалъ, сталъ на колѣни, поцѣловалъ его еще нѣсколько разъ и разорвалъ на мелкіе клочки. Когда онъ сдѣлалъ платокъ совершенно неузнаваемымъ — отъ него оставались только ниточки, — онъ всталъ, сунулъ его подъ камень, спряталъ такъ, чтобы никто не могъ найти его, и снова сѣлъ. Да, такъ больше ничего не осталось дѣлать? Онъ обдумалъ все: ничего не осталось. Тогда онъ вынулъ часы, какъ привыкъ вынимать ихъ, ложась спать.

Онъ оглядывается; въ лѣсу довольно темно; онъ ничего опредѣленнаго не различаетъ. Онъ прислушивается, сдерживаетъ дыханіе и опять прислушивается: не слышно ни звука, птички нѣмы, ночь мягка и мертва. И онъ сунулъ пальцы въ карманъ за маленькой скляночкой.

Скляночка закупорена стеклянной пробкой; пробка втрое обернута бумагой и перевязана синимъ аптечнымъ шнуркомъ. Онъ развязываетъ шнурокъ и открываетъ пробку. Прозрачно какъ вода съ слабымъ миндальнымъ запахомъ! Онъ подымаетъ склянку къ глазамъ, — она наполовину полна. Въ то же мгновенье онъ слышитъ доносящійся издалека звукъ, два звучныхъ удара; церковный колоколъ въ городѣ бьетъ два часа. Онъ шепчетъ: «Часъ насталъ!» И, быстро поднявъ бутылочку ко рту, опоражниваетъ ее.

Въ первое мгновеніе онъ сидѣлъ еще прямо, съ закрытыми глазами, съ пустой бутылочкой въ одной рукѣ и пробкой въ другой. Все произошло настолько само собою, что онъ хорошо не прослѣдилъ за всѣмъ этимъ. Теперь же мысли стали тѣсниться въ его головѣ все быстрѣе, онъ открылъ глаза и со смущеніемъ оглянулся кругомъ. Неужели онъ никогда уже не увидитъ всего этого: этихъ деревьевъ, этого неба, этой земли? Какъ это странно! Ядъ уже скользитъ по его венамъ, пролагаетъ себѣ дорогу по голубымъ жилкамъ; вотъ сейчасъ начнутся у него судороги, сейчасъ ляжетъ онъ здѣсь недвижимо.

Онъ уже отчетливо ощущаетъ горькій вкусъ во рту и чувствуетъ, что языкъ его все болѣе и болѣе цѣпенѣетъ. Онъ дѣлаетъ безсмысленныя движенія руками, чтобы убѣдиться, насколько онъ уже мертвъ, онъ начинаетъ считать вокругъ себя деревья, доходитъ до десяти и бросаетъ. Такъ неужели онъ сейчасъ, именно въ эту ночь умретъ? Нѣтъ, ахъ, нѣтъ, не такъ ли? Нѣтъ, не этой ночью, а? Какъ это странно!

Да, онъ умретъ, онъ ясно чувствовалъ, какъ кислота оказывала свое дѣйствіе на его внутренности. О, зачѣмъ теперь, зачѣмъ сейчасъ? Боже мой, Боже мой, это не должно случиться сейчасъ! Нѣтъ, неужели это случится? Какъ у него уже темнѣетъ въ глазахъ! Какой гулъ въ лѣсу, несмотря на то, что нѣтъ вѣтра! А отчего тамъ надъ верхушками деревьевъ начинаютъ подниматься красныя облака?.. Ахъ, нѣтъ, не сейчасъ, ее сейчасъ! Нѣтъ, слышишь ли, нѣтъ! Что мнѣ дѣлать? Я не хочу! Что мнѣ дѣлать, Творецъ Небесный?

И вдругъ мысли обо всемъ на свѣтѣ закружились въ его головѣ съ невыразимою силой. Онъ еще не готовъ; есть еще тысяча вещей, которыя онъ хотѣлъ сдѣлать передъ смертью, и мозгъ его пылалъ и трепеталъ всѣмъ тѣмъ, что ему хотѣлось бы сдѣлать. Онъ еще не уплатилъ по счету въ гостиницѣ, онъ забылъ объ этомъ; да, ей Богу, это была только забывчивость, и онъ бы теперь это отлично сдѣлалъ! Нѣтъ, на эту ночь еще слѣдуетъ пощадить его. Пощады, пощады на одинъ часъ, даже гораздо меньше, чѣмъ на цѣлый часъ! Господи, онъ забылъ написать еще одно письмо, еще одно: двѣ строчки одному человѣку въ Финляндію: это касалось сестры, всего ея состоянія! Въ совершенно ясномъ сознаніи онъ погрузился въ отчаяніе, и мозгъ его работалъ съ такимъ напряженіемъ, что онъ занялся даже газетами, которыя онъ выписывалъ. Нѣтъ, вотъ и газеты: онъ не прекратилъ абонемента, и онѣ все будутъ приходить и приходить, онѣ никогда не перестанутъ приходить, комната его наполнится ими до потолка. Что ему дѣлать? И вотъ онъ уже почти умеръ!

Обѣими руками сталъ онъ рвать траву, и попробовалъ вызвать рвоту, засунувъ палецъ въ горло, что бы извлечь ядъ, но напрасно; бросился на животъ. Нѣтъ, онъ не хотѣлъ умирать ни сегодня ночью ни завтра, онъ совсѣмъ не хотѣлъ умирать, онъ хотѣлъ жить, да, и вѣчно видѣть солнце. И онъ не желалъ держать въ себѣ эти капли яда, а прежде, чѣмъ онѣ убьютъ его, онъ хочетъ выбросить ихъ вонъ, вонъ, къ чорту и еще разъ къ чорту.

Въ дикомъ ужасѣ вскочилъ онъ на ноги и сталъ искать гдѣ-нибудь по близости воды. И онъ кричалъ: воды! воды! — такъ что эхо далеко разносило его голосъ. Такъ неистовствовалъ онъ нѣсколько минутъ, натыкаясь на стволы деревьевъ, перескакивая громадными прыжками черезъ кусты можжевельника и громко стеня. А воды не находилось. Наконецъ онъ споткнулся и упалъ лицомъ впередъ; при паденіи руки его крылись въ лѣсную землю, и онъ почувствовалъ легкую боль въ одной щекѣ. Онъ попробовалъ пошевелиться, приподняться, но паденіе оглушило его, онъ снова опустился, сталъ постепенно слабѣть и пересталъ двигаться.

Да, да, Господи помилуй, нѣтъ нигдѣ для него помощи! И, Боже мой, Боже, значитъ, надо умирать! Если бы у него были силы найти гдѣ-нибудь воды, еще, можетъ быть, онъ былъ бы спасенъ! Ахъ, какъ грустенъ теперь его конецъ, а онъ представлялъ его себѣ такимъ хорошимъ! А теперь онъ умретъ отъ яда подъ открытымъ небомъ! Но отчего же онъ еще не коченѣетъ? Онъ все еще въ состояніи двигать пальцами, можетъ подымать вѣки; какъ это долго, ахъ, какъ все это долго длится!

Онъ ощупалъ свое лицо, оно было холодно и влажно отъ пота. Онъ упалъ лицомъ впередъ, головой внизъ и остался въ этомъ положеніи. Каждый членъ его тѣла дрожалъ; на одной щекѣ его была ранка, и онъ не унималъ вытекавшей изъ нея крови. Какъ долго, какъ это долго! И онъ терпѣливо лежалъ и ждалъ. Снова услышалъ онъ, какъ прозвонилъ церковный колоколъ. Пробило три. Это поставило его въ тупикъ: могъ ли онъ носить въ себѣ ядъ цѣлый часъ и не умереть? Онъ приподнялся на локтяхъ и посмотрѣлъ на часы; да, было три. Какъ же это долго тянулось!

Да, Господи благослови, все-таки лучше было бы ему умереть теперь же! И вдругъ, вспомнивъ Дагни, вспомнивъ, какъ онъ мечталъ пѣть ей утромъ по воскреснымъ днямъ и какъ много хотѣлъ онъ ей сдѣлать хорошаго, онъ сталъ доволенъ своей судьбой, и глаза его наполнились слезами. Растроганный, съ молитвами и тихими слезами началъ онъ про себя собирать все то, что сдѣлалъ бы для Дагни. О, какъ онъ охранялъ бы ее отъ всякаго зла! Можетъ быть, уже завтра можно ему будетъ летѣть къ ней и увидѣть ее совсѣмъ близко. Боже милосердный, если бы только, если бы толико дѣйствительно это можно было сдѣлать завтра же и устроить, чтобы она проснулась, сіяя радостью! Гадко было съ его стороны всего минуту тому назадъ не желать умереть, забывая, какъ онъ могъ порадовать ее послѣ смерти; да, онъ кается въ этомъ и проситъ прощенія; онъ не знаетъ, о чемъ онъ думалъ тогда. Но теперь она можетъ на него положиться, и онъ уже всей душей стремится къ тому, чтобы влетѣть въ ея комнату и стать у ея постели. Черезъ нѣсколько часовъ, можетъ быть, даже черезъ часъ онъ уже будетъ тамъ, да, онъ будетъ тамъ. И онъ навѣрное склонитъ Ангела Господня сдѣлать это за него, если нельзя будетъ ему самому; онъ за это обѣщалъ ему много хорошаго! Онъ сказалъ бы Ангелу: я не бѣлъ, а ты можешь это сдѣлать, ты — бѣлый, и за это дѣлай со мной все, что хочешь. Ты такъ глядишь на меня, потому что я черенъ? Да, конечно, я черенъ, и въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго. Я съ удовольствіемъ обѣщаю тебѣ еще долго, долго оставаться чернымъ, если только ты окажешь мнѣ милость, о которой я прошу тебя. Я могу еще хоть милліонъ лѣтъ оставаться чернымъ, и даже еще чернѣе, чѣмъ теперь, если только ты согласишься исполнить мою просьбу; и за каждое воскресенье, которое ты будешь пѣть ей, мы будемъ прибавлять еще по милліону лѣтъ, если хочешь. Я не лгу! Чтобы уговоритъ тебя, я придумаю еще что-нибудь и не пощажу себя, ужъ повѣрь мнѣ! Но только не лети одинъ, я полечу съ тобой, я понесу тебя и полечу за насъ обоихъ, это я сдѣлаю съ радостью и не запачкаю тебя, хотя я и черенъ. Я все сдѣлаю будь покоенъ. Какъ знать, можетъ быть, я смогу подарить тебѣ что-нибудь, принадлежащее мнѣ; это могло бы принести тебѣ выгоду; я всегда буду помнить объ этомъ, если получу что-нибудь, можетъ быть, мнѣ достанется счастье, можетъ бытъ я окажу тебѣ много услугъ: этого никакъ нельзя предвидѣть…

Да, въ концѣ концовъ, онъ уговорилъ бы Ангела его и сдѣлалъ его смѣшнымъ въ его собственныхъ глазахъ; подумать, что онъ даже ощущалъ миндальный запахъ, что вода эта оцѣпенила его языкъ, что онъ даже чувствовалъ смертныя муки изъ-за этой воды! И онъ бѣсновался, онъ скакалъ черезъ кусты и камни изъ-за того. что проглотилъ глоточекъ обыкновеннѣйшей чистѣйшей водицы! Разгнѣванный и пристыженный, онъ остановился и громко вскрикнулъ; но тотчасъ же оглянулся, боясь, что кто-нибудь слышалъ его, и потомъ, идя дальше, запѣлъ, чтобы замять этотъ крикъ.

Но, приближаясь къ городу, онъ все мягче и мягче настраивался подъ впечатлѣніемъ теплаго, сіяющаго утра и непрерывнаго пѣнія птицъ, наполнявшаго воздухъ. Навстрѣчу ему ѣдетъ телѣга. Работникъ, сидящій въ ней, кланяется, и Нагель кланяется; собака, бѣгущая рядомъ, машетъ хвостомъ и поглядываетъ на него. Ахъ, зачѣмъ ему не посчастливилось умереть этой ночью честно и просто? Онъ все еще грустилъ объ этомъ; онъ легъ на землю, съ удовольствіемъ думая о смерти, нѣжная радость проникла его, пока онъ не закрылъ глаза и не уснулъ. Теперь Дагни встала, можетъ быть, уже вышла изъ дому, а ему ничѣмъ не удалось порадовать ее. Онъ чувствовалъ себя обманутымъ, и какъ тонко! Минутта присоединилъ новое доброе дѣло ко многимъ другимъ, наполнявшимъ его сердце; онъ оказалъ ему услугу; спасъ ему жизнь, — такую же услугу, какую и самъ онъ оказалъ одному чужому человѣку, несчастному, не желавшему въ Гамбургѣ вернуться на сушу. При такихъ-то обстоятельствахъ онъ и заслужилъ свою медаль за спасеніе, хе-хе-хе, да, свою медаль онъ заслужилъ! Да, спасаютъ людей, не задумываясь, чтобы сдѣлать иногда возьмите его; тамъ немного, повѣрьте мнѣ, тамъ совсѣмъ мало; наконецъ я просто хотѣлъ дать вамъ письмо почти безо всего, такъ только, чтобы было письмо отъ меня. Это только привѣтъ. Такъ — я вамъ искренно благодаренъ.

При этомъ онъ сунулъ письмо въ руку Минутты и отбѣжалъ къ окну, только чтобы не быть вынужденнымъ взять его обратно. Минутта не сдался, онъ положилъ письмо на столъ, покачавъ головой.

И вышелъ.

XXI.

Нѣтъ, все складывалось несчастливо. Находился ли онъ въ своей комнатѣ или шатался по улицамъ, — онъ не находилъ покоя; въ головѣ его бродили тысячи вещей, и каждая изъ нихъ приносила ему особый родъ мученія. Отчего же все складывалось для него такъ неудачно? Онъ не могъ этого постичь, но нити все тѣснѣе затягивались вокругъ него. Зашло это уже такъ далеко, что онъ даже не могъ уговорить Минутту принять письмо, которое ему такъ хотѣлось отдать ему.

Все стало печально и невозможно. Дошло ли того, что его сталъ мучить какой-то нервный страхъ, словно тайная опасность подстерегала его, притаясь въ засадѣ. Часто глухой ужасъ охватывалъ его, какъ только занавѣска на окнѣ слегка шевелилась.

Что за новыя мученія всплывали на поверхности его жизни? Его нѣсколько резкія черты лица, которыя никогда не были; красивы, теперь стали еще менѣе привлекательны изъ-за темнаго налета небритыхъ волосъ на подбородкѣ и щекахъ; ему даже казалось, что надъ ушами волосы его посѣдѣли больше прежняго.

Да, что же дальше? Развѣ не свѣтило солнце? Развѣ не радовался онъ тому, что онъ еще живъ и можетъ итти, куда хочетъ? Развѣ закрыто для него все великолѣпіе міра? Солнце заливало площадь и море; въ маленькихъ, хорошенькихъ садикахъ у каждаго дома щебетали птички, перепархивая съ вѣтки на вѣтку; всюду лежало и текло золото, мостовая на улицахъ такъ и купалась въ немъ, а вверху на шпилѣ церковной башни горѣлъ золоченый шаръ, сверкая въ небѣ какъ невиданный алмазъ.

Его охватила радость, такой сильный, такой неукротимый восторгъ, что, стоя у окна, онъ высунулся на улицу и бросилъ ребятишкамъ, игравшимъ у крыльца гостиницы, массу серебряныхъ денегъ.

— Будьте теперь умницы, дѣтки! — говорилъ онъ и отъ волненія былъ почти не въ силахъ произносить слова. Чего ему бояться? Вѣдь ему теперь вовсе не хуже прежняго, и кто мѣшаетъ ему побриться и почиститься? Это вполнѣ зависитъ отъ него самого. И онъ отправился въ цирюльню.

Ему вспомнились также многія вещи, которыя онъ хотѣлъ купить; не слѣдуетъ забывать и о браслетѣ, обѣщанномъ Сарѣ. И, ликуя и напѣвая, съ беззаботностью ребенка, довольнаго всѣмъ на свѣтѣ, онъ сталъ наводить справки о томъ, о семъ. Это просто фантазія, будто ему есть чего бояться.

Хорошее настроеніе устанавливалось, и онъ сталъ теряться въ лучезарнѣйшихъ мысляхъ. Его рѣзкое объясненіе съ Минутой почти уже ускользнуло изъ его памяти, оно вспоминалось ему только, какъ какой-нибудь сонъ. Минутта не захотѣлъ принять отъ него конверта; но развѣ не было у него письма для Марты? Въ страстномъ стремленіи подѣлиться съ другими своей черезъ край бьющейся радостью онъ только подыскивалъ средство доставить ей письмо. Какъ ему разрѣшить эту задачу? Онъ порылся въ своемъ бумажникѣ и нашелъ письмо; не послать ли его, только тайно, Дагни? Нѣтъ, Дагни не надо его посылать. Онъ раздумывалъ надъ этимъ, но во всякомъ случаѣ хотѣлъ сбыть съ рукъ это письмо сейчасъ же; въ немъ было только нѣсколько банковыхъ билетовъ; письма собственно не было; нельзя ли попросить доктора Стенерсена позаботиться о немъ? и, довольный этою мыслью, онъ направился къ доктору Стенерсену.

Было шесть часовъ.

Онъ постучалъ въ дверь пріемной доктора; она была заперта. Онъ прошелъ черезъ дворъ, чтобы спросить въ кухнѣ, и вдругъ въ эту минуту госпожа Стенерсенъ сама зоветъ его изъ сада.

Тамъ у большого каменнаго стола собралась вся семья за кофе. Кромѣ того, было еще нѣсколько человѣкъ; двое-трое мужчинъ, двѣ-три дамы. И Дагни Килландъ была тутъ; совершенно бѣлая круглая шляпа, обрамлявшая ея лицо. была отдѣлана мелкими, свѣтлыми цвѣточками.

Нагель хочетъ уйти. онъ бормочетъ: — Доктора… Я хотѣлъ видѣть доктора.

— Господи! Что онъ: боленъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, онъ не боленъ.

— Ну, тогда онъ не долженъ уходить.

И хозяйка схватила его за рукавъ; Дагни даже встала и предложила ему свой стулъ.

Онъ взглянулъ на нее; они оба заглянули другъ другу въ глаза; она даже встала передъ нимъ и тихимъ голосомъ сказала:

— Пожалуйста, возьмите этотъ стулъ.

Однако, онъ нашелъ мѣсто возлѣ доктора и сѣлъ.

Этотъ случай нѣсколько смутилъ его. Дагни мягко взглянула на него и даже хотѣла дать ему свой стулъ. Сердце его сильно билось; можетъ быть, ему все-таки можно будетъ отдать ей письмо къ Мартѣ?

Черезъ нѣсколько времени спокойствіе возвратилось къ нему. Всѣ такъ славно и живо разговаривали, переходя съ одного предмета на другой; свѣтлая радость снова овладѣла имъ и заставила его голосъ дрожать. Онъ былъ живъ, да, онъ не умеръ и не умрётъ; въ густой зелени сада, у накрытаго бѣлой скатертью, уставленнаго серебряной посудой стола сидѣло общество веселыхъ людей, которые смѣялись, глаза которыхъ играли; было ли хоть какое-нибудь основаніе чувствовать себя несчастнымъ?

— Если бы вы были дѣйствительно милы и любезны, вы бы взяли скрипку и сыграли что-нибудь, — сказала хозяйка дома.

Нѣтъ, какъ это она однако догадалась! Когда и всѣ стали его просить объ этомъ, онъ громко разсмѣялся и сказалъ:

— Да вѣдь у меня даже нѣтъ скрипки!

Ну, такъ они пошлютъ за скрипкой органиста: въ одну минуту она будетъ ужъ здѣсь.

Да, но это безполезно, онъ не притронется къ ней. Скрипка органиста испорчена маленькими рубинами, вдѣланными въ деку; изъ-за этого получился какой-то стеклянный тонъ; ихъ совершенно не слѣдовало вставлять въ нее, это было совсѣмъ неумѣстно. Къ тому же онъ почти не умѣетъ управлять смычкомъ; да, онъ собственно и никогда этого не умѣлъ; вѣдь ему самому это лучше всѣхъ извѣстно, не такъ ли? И вотъ онъ сталъ разсказывать, какъ въ жизни съ нимъ только одинъ разъ случилось, что объ игрѣ его говорили публично; это было нѣчто въ родѣ символа. Онъ получилъ вечеромъ газету и наслаждался ею въ постели; онъ былъ тогда очень юнъ, жилъ у своихъ родителей, и о немъ написали въ мѣстной газеткѣ. О, какъ онъ былъ счастливъ этимъ! Онъ много разъ перечитывалъ эти строки и заснулъ, не загасивъ свѣчи. Ночью онъ проснулся еще до смерти усталый; свѣчи догорѣли, въ комнатѣ было темно, но на полу, увидалъ онъ, что-то неясно бѣлѣлось, а такъ какъ онъ зналъ, что въ комнатѣ его находилась бѣлая плевательница. то онъ подумалъ: а, это и есть плевательница! Грустно сказать, но онъ плюнулъ, и услыхалъ, что попалъ вѣрно. А такъ какъ онъ сразу попалъ замѣчательно вѣрно, то плюнулъ еще разъ и опять попалъ. Затѣмъ онъ улегся и снова заснулъ. А утромъ онъ увидалъ, что плевалъ онъ на свою драгоцѣнную газету, и плюнулъ какъ разъ на благосклонный отзывъ. Хе-хе-хе, это было очень грустно.

Всѣ засмѣялись этому, хорошее настроеніе росло. Хозяйка дома все же сказала:

— Однако вы, право, стали немного блѣднѣе, чѣмъ прежде!

— Ахъ, — возразилъ Нагель, — это ничего не значитъ, я чувствую себя хорошо.

И онъ громко смѣялся надъ мыслью, будто что-нибудь можетъ у него быть не въ порядкѣ.

Вдругъ краска залила его лицо: онъ встаетъ со скамьи и говоритъ, что все же ему не хватаетъ чего-то; онъ еще не можетъ отдать себѣ отчета, но какъ будто съ нимъ должно случиться нѣчто неожиданное; ему такъ страшно. Хе-хе-хе, слыханое ли дѣло! Это смѣшно. Но вѣдь это ничего не значитъ, не правда ли? А съ нимъ дѣйствительно случилось нѣчто.

Тогда его попросили разсказать.

— Нѣтъ, зачѣмъ же? Это не имѣетъ никакого значенія, такъ, пустяки, зачѣмъ ему убивать этимъ время? Онъ только наскучитъ всей компаніи.

— Нѣтъ, онъ ни въ коемъ случаѣ не наскучитъ.

— Но это такъ длинно! Это началось далеко, въ Санъ-Франциско; ему приходится теперь расплачиваться за, то, что онъ курилъ опіумъ…

Опіумъ? Господи, вотъ интересно!

— Нѣтъ, сударыня, скорѣе печально, потому что теперь среди бѣла дня я испытываю муки страха. Не думайте, что я каждый день курю опіумъ; я курилъ его два раза, и притомъ второй разъ это уже было неинтересно. Но въ первый разъ я пережилъ нѣчто дѣйствительно замѣчательное; это правда. Я очутился въ такъ называемомъ «Дэнѣ». Какъ я туда попалъ? Безъ всякой цѣли! Я шатался по улицамъ, глядѣлъ на людей, выбралъ себѣ одну особу и сталъ слѣдить за ней издали, чтобы посмотрѣть, куда она въ концѣ концовъ войдетъ; я не останавливался даже передъ тѣмъ, чтобы входить прямо въ дома или въ подъѣзды домовъ, только бы видѣть гдѣ она въ концѣ концовъ останется. Ночью въ большихъ городахъ жизнь необычайно интересна, и можно завести самыя замѣчательныя знакомства. Ну, да не о томъ рѣчь! Итакъ, я — въ Санъ-Франциско и шатаюсь по улицамъ. Ночь; передо мной идетъ высокая, худая женщина, которую я не упускаю изъ вида; при свѣтѣ газовыхъ фонарей, мимо которыхъ мы проходимъ, я вижу, что на ней кисейное платье, а на груди — крестъ изъ какихъ-то зеленыхъ камней. Куда она идетъ? Она проходитъ множество кварталовъ, огибаетъ углы улицъ и все идетъ и идетъ, а я слѣдую за ней. Наконецъ мы доходимъ до китайскаго квартала; женщина спускается по грязной каменной лѣстницѣ, и я за нею; она идетъ по длинному переулку, и я иду по длинному переулку. По правую сторону отъ насъ стѣна, а по лѣвую — кафе, цирюльни и прачечныя. Тутъ женщина останавливается передъ одною дверью, стучитъ; въ окошечкѣ, вдѣланномъ въ дверь, показывается косоглазое лицо и впускаетъ ее. Я жду немного, стою совершенно тихо, потомъ стучусь тоже. Дверь снова отворяется, и я вхожу.

Дымъ и говоръ наполняютъ помѣщеніе; напротивъ у стола стоитъ худая женщина и бесѣдуетъ съ китайцемъ, у котораго голубая рубаха виситъ поверхъ панталонъ. Я подхожу немного ближе и слышу, что она закладываетъ свой крестъ, однако не хочетъ отдать его китайцу въ руки, а хочетъ сама его спрятать; ей даютъ два доллара, но она еще раньше должна была что-то, такъ что въ общемъ это составляетъ три доллара. Хорошо; она ропщетъ немного, плачетъ и ломаетъ руки и кажется мнѣ очень интересной. Китаецъ въ рубахѣ мнѣ тоже казался интереснымъ, онъ не шелъ ни на какую сдѣлку, если ему не отдадутъ креста; либо деньги, либо закладъ!

— Я сяду здѣсь и подожду немного, — говоритъ женщина, — я ужъ вижу, что мнѣ въ концѣ концовъ придется пойти на это; но мнѣ не слѣдовало бы этого дѣлать! — И при этомъ она зарыдала въ отчаяніи прямо въ лицо китайцу и заломила руки.

— Чего не должны вы были дѣлать? — спрашиваю я. Но она слышитъ, что я иностранецъ, и не отвѣчаетъ. Она была необычайно интересна, и я рѣшился что-нибудь предпринятъ. Я могъ дать ей эти деньги, чтобы поглядѣть, какъ это кончится; я и сдѣлалъ это изъ любопытства и къ тому же сунулъ ей еще одинъ долларъ, чтобы посмотрѣть, на что она его истратитъ; надо было думать, что это будетъ интересно.

Она смотритъ на меня во всѣ глаза и благодаритъ меня; она ничего не говоритъ, нѣсколько разъ кланяется и глядитъ на меня плачущими глазами; а, я сдѣлалъ это изъ чистѣйшаго любопытства. Хорошо-съ; она расплачивается у прилавка и тотчасъ требуетъ себѣ комнату. Деньги свои она отдала всѣ.

Она идетъ, и я слѣдую за ней. Мы идемъ по длинному коридору, гдѣ по обѣ стороны находятся двери, и вотъ въ одну изъ этихъ дверей женщина юркнула и заперла ее за собою. Я жду нѣсколько времени, она не возвращается: я толкаю дверь, она заперта.

Тогда я иду въ сосѣднюю комнату и рѣшаюсь ждать. У стѣны стоитъ красный диванъ, надъ нимъ электрическій звонокъ, комната освѣщена лампой, висящей на стѣнѣ. Я ложусь на диванъ, время тянется долго, и я скучаю; чтобы чѣмъ-нибудь заняться, я нажимаю кнопку и звоню. Мнѣ ничего не надо, но я звоню.

Приходитъ китайскій мальчикъ, смотритъ на меня и снова исчезаетъ. Проходитъ нѣсколько минутъ. — Ну-ка, приди, дай мнѣ еще разъ взглянутъ на тебя! — говорю я, чтобы какъ-нибудь пронести время; — отчего ты опять не являешься? — И я снова звоню.

Вотъ мальчишка является снова, безмолвный какъ духъ, скользя на валяныхъ подошвахъ. Онъ ничего не говоритъ, я тоже ничего; но онъ подаетъ мнѣ крохотную фарфоровую трубочку съ длиннымъ, тонкимъ чубукомъ, и я беру трубку. Тогда онъ подаетъ мнѣ спичку, и я закуриваю. Я не требовалъ трубки, но я курю. Вскорѣ у меня зашумѣло въ ушахъ.

Тугъ я уже ничего не помню дальше, кромѣ того, что я чувствовалъ, будто я гдѣ-то высоко вверху, будто я подымаюсь все выше — начинаю парить. Вокругъ меня было невыразимо свѣтло, и облака, встрѣчавшіяся мнѣ, были бѣлы какъ серебро. Гдѣ я былъ и куда я лечу? Я стараюсь припомнить, но не могу; я только удивительно высоко вознесся. Вдали я видѣлъ зеленые луга, голубыя озера, долины и горы въ золотистомъ блескѣ; я слышалъ музыку звѣздъ, и въ небесномъ пространствѣ волнами вверхъ и внизъ носились мелодіи.

Но всего больше радовали меня бѣлыя облака, протекавшія мимо меня; и у меня было такое впечатлѣніе, будто я долженъ умереть отъ блаженства. Это длилось и длилось, я не сознавалъ времени и забылъ, кто я. Но вотъ сердце мое пронизываетъ одно земное воспоминаніе, и я начинаю спускаться.

Я опускаюсь, опускаюсь, свѣтъ гаснетъ, вокругъ меня становится все темнѣе и темнѣе, подъ собою, я вижу землю и сознаю самого себя; тамъ города, вѣтеръ и дымъ. И вдругъ — я стою на ногахъ. Я осматриваюсь, вокругъ меня море. Я уже не чувствую себя счастливымъ, я спотыкаюсь о камни, и мнѣ холодно. Подъ ногами бѣлая песчаная почва, а вокругъ ничего не видно, кромѣ воды. Я проплываю нѣкоторое разстояніе, плыву мимо многихъ удивительныхъ растеній, толстыхъ, зеленыхъ листьевъ, водяныхъ цвѣтовъ, покачивающихся на своихъ стебляхъ — безмолвный міръ, въ которомъ не слышно ни звука, но гдѣ все живетъ и движется. Я плыву и доплываю до коралловаго рифа. Коралловъ тамъ уже нѣтъ; рифъ разоренъ; и я сказалъ: «тутъ уже былъ кто-нибудь до меня!» И я уже не чувствовалъ себя одинокимъ, потому что тутъ уже былъ кто-то до меня. Я снова плыву, я хочу доплыть до берега, не на этотъ разъ я дѣлаю только два взмаха и перестаю плыть. Я останавливаюсь, потому что передо мной скала, а на скалѣ лежитъ человѣкъ; худая и длинная женщина, и лежитъ она сильно избитая о камень. Я дотрогиваюсь до нея и вижу, что я ее знаю; она мертва, но я не понимаю, что она мертва, потому что я узнаю ее по кресту съ зелеными камнями. Это та самая женщина, за которой я слѣдовалъ по длинному коридору. Я хочу плыть далѣе, но остаюсь, чтобы перемѣнить ея положеніе: она лежала, прижатая къ большому камню, и это производило на меня непріятное впечатлѣніе. Глаза ея широко раскрыты, но я тащу ее за собою въ открытое море; я вижу крестъ на ея груди, но засовываю его подъ платокъ. чтобы рыбы не сорвали его. Затѣмъ я плыву дальше.

И вотъ утромъ мнѣ разсказали, что женщина ночью умерла; она бросилась въ море противъ китайскаго квартала; утромъ ее нашли. Это очень странно, но она умерла. Можетъ быть, я еще разъ встрѣтилъ бы ее, если бы сдѣлалъ что-нибудь ради этого! — подумалъ я. И я еще разъ курилъ опіумъ, чтобы встрѣтить ее, но не встрѣтилъ.

Какъ это было странно! Но послѣ того я ее видѣлъ. Я вернулся въ Европу и былъ дома. Въ одну теплую ночь я бродилъ по улицамъ пришелъ внизъ въ гавань къ землечерпалкѣ и стоялъ тамъ довольно долго, прислушиваясь къ тому, о чемъ говорили на пароходахъ. Все было тихо, землечерпалка не дѣйствовала. Въ концѣ концовъ я усталъ, а все-таки не хотѣлъ итти домой, потому что было очень тепло; я поднялся наверхъ на землечерпалку и усѣлся тамъ. Но ночь была такъ тиха и тепла, что я не въ состояніи былъ бодрствовать и впалъ въ тяжелый сонъ.

Вдругъ я проснулся оттого, что меня позвалъ какой-то голосъ; я взглянулъ внизъ: внизу на камняхъ стояла женщина. Она была высока и худа; въ это время слегка вспыхнулъ газовый фонарь, и я увидѣлъ что платье ея изъ очень тонкой кисеи.

Я поклонился.

— Дождь идетъ, — говоритъ она.

Хорошо-съ, я не зналъ, идетъ ли дождь, но на всякій случай лучше было бы итти подъ крышу и я спустился внизъ. Въ то же самое мгновенье землечерпалка зашумѣла, ковши съ размаху качнулись въ воздухѣ и стали погружаться одинъ за другимъ въ воду. — землечерпалка заработала. И, если бы только я во-время не удалился, я былъ бы разорванъ, совершенно растерзанъ; я тотчасъ же понялъ это.

Я оглядываюсь; дѣйствительно, пошелъ маленькій дождь; женщина уже ушла — я увидалъ ее впереди и, конечно, узналъ ее, да и крестъ былъ на ней; я ее узналъ и сначала, но сдѣлалъ видъ, будто не узнаю. Ну, мнѣ захотѣлось догнать ее, и я пошелъ такъ быстро, какъ только могъ; но я не нагналъ ея. Она не передвигала ногами, она неслась, не двигая членами, завернула за уголъ улицы и исчезла.

Это было четыре года тому назадъ.

Нагель умолкъ. Повидимому, докторъ ощущалъ главнымъ образомъ потребность смѣяться, однако спросилъ, какъ только могъ серьезнѣе:

— А съ тѣхъ поръ вы ее больше не встрѣчали?

— Какъ же: я ее опять видѣлъ сегодня. Вотъ потому-то у меня и является время отъ времени чувство страха. Я стоялъ у окна въ своей комнатѣ и смотрѣлъ на улицу; и вотъ она шла прямо на меня черезъ площадь и шла какъ будто отъ пристани, съ моря, остановилась у моего окна и взглянула вверхъ. Я не былъ увѣренъ, на меня ли она смотритъ, а потому перешелъ къ другому окну; но тутъ она повернула голову и снова посмотрѣла на меня. Тогда я поклонился ей; но, когда она это увидала, она быстро обернулась и понеслась черезъ площадь внизъ къ пристани. Щенокъ, Якобсенъ, ощетинившись, выскочилъ изъ дверей гостиницы и бѣшено залаялъ. Это произвело на меня впечатлѣніе. За это долгое время я почти забылъ о ней, и вотъ она снова пришла сегодня. Можетъ быть, она хотѣла отъ чего-нибудь предостеречь меня.

Тутъ докторъ разразился хохотомъ.

— Да, — сказалъ онъ, — она пришла предупредить васъ, что вамъ слѣдуетъ притти сюда къ намъ.

— Нѣтъ, конечно, она ошиблась на этотъ разъ; здѣсь нечего опасаться; но въ тотъ разъ черпаки положительно растерзали бы меня. И мнѣ было страшновато. Такъ на этотъ разъ это ничего не значитъ, а? Хе-хе, вотъ еще было бы мило, если бы все на свѣтѣ относилось непремѣнно ко мнѣ. Смѣяться надо надъ всей этой исторіей.

— Нервность и предразсудки! — кратко сказалъ докторъ.

Тутъ всѣ и каждый стали разсказывать исторіи; часы били одинъ за другимъ; время подходило къ вечеру. Нагель сидѣлъ все время молча; его знобило. Наконецъ онъ всталъ, чтобы уйти. Онъ все-таки рѣшилъ не утруждать Дагни передачей письма, лучше ужъ оставитъ пока такъ; можетъ быть, завтра, онъ еще повидаетъ доктора и отдастъ ему письмо. Хорошее настроеніе его совершенно разрушилось.

Къ величайшему его удивленію Дагни также встала, какъ только онъ собрался уходить. Она сказала:

— Нѣтъ, вы разсказываете такія жуткія вещи, что я прямо не знаю, куда дѣваться отъ страха. Ужъ лучше пойду домой теперь, пока еще не стемнѣло.

Они вмѣстѣ вышли изъ сада. Нагелю стало жарко отъ радости; да, ну теперь онъ можетъ отдать ей письмо! Никогда не представится ему лучшаго случая!

— Вы, кажется, хотѣли о чемъ-то поговорить со мной? — крикнулъ докторъ ему вслѣдъ.

— Нѣтъ, ничего, собственно говоря, — отвѣчалъ онъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ; — мнѣ хотѣлось только навѣстить васъ и… Я такъ давно у васъ не былъ. До свиданья!

Идя вдвоемъ по улицѣ, оба чувствовали себя не спокойно. Она заговорила о погодѣ; какой славный сегодня вечеръ!

— Да, тихій и теплый!

Онъ также ничего не могъ сказать, онъ шелъ и поглядывалъ на нее. У нея были все тѣ же бархатные глаза, та же бѣлокурая коса, сбѣгавшая на спину; всѣ его чувства къ ней снова пробудились въ его сердцѣ; ея близость опьяняла его, онъ провелъ рукой по глазамъ. Каждый разъ. какъ онъ видѣлъ ее, она была все прекраснѣе и прекраснѣе, каждый разъ! Онъ забылъ все; забылъ ея издѣвательства, забылъ, что она оторвала отъ него Марту и что она, такъ безсердечно испытывала его своимъ платкомъ; ему нужно уйти, чтобы не поддаться снова какому-нибудь горячему порыву. Нѣтъ, теперь ему слѣдуетъ сдержать себя, онъ уже раза два довелъ ее до крайности; вѣдь онъ же мужчина! И онъ почти не дышалъ и крѣпился.

Они дошли до главной улицы; гостиница была направо; у Дагни былъ такой видъ, точно она хотѣла что-то сказать. Онъ молча шелъ рядомъ съ нею; можно ли ему будетъ проводить ее по лѣсу?

Вдругъ она посмотрѣла на него и сказала:

— Спасибо за разсказъ! Вы все еще боитесь? Не надо бояться!

Это было уже однажды; это почти такъ же, какъ уже было: не вздыхайте! — Да, сегодня она была мягка и добра; онъ пожелалъ тотчасъ перенести разговоръ на письмо.

— Мнѣ бы хотѣлось попросить васъ оказать мнѣ услугу, — сказалъ онъ, — но я, конечно, не долженъ бы. Вы, пожалуй, не захотите оказать мнѣ услуги?

— Отчего! Съ удовольствіемъ.

«Съ удовольствіемъ» сказала она! Онъ схватился за карманъ, чтобы достать письмо.

— Мнѣ бы хотѣлось попросить васъ передать вотъ это письмо; это только посылочка, только… да, это не что-нибудь важное, но… Это для фрейлейнъ Гуде; вамъ, можетъ быть, извѣстно, гдѣ находится фрейлейнъ Гуде? Она уѣхала?

Дагни остановилась. Голубые глаза ея быстро сверкнули страннымъ, словно туманомъ подернутымъ взглядомъ; нѣкоторое время стояла она неподвижно.

— Фрейлейнъ Гуде? — сказала она.

— Да. Если бы вы были такъ добры! Можетъ быть, когда-нибудь потомъ, вѣдь это не къ спѣху.

— О, да, конечно! — вдругъ заговорила она. — Давайте же его сюда, ужъ я позабочусь о вашемъ письмѣ къ фрейлейнъ Гуде, — и, спрятавъ письмо въ карманъ, она внезапно кивнула и сказала:

— Да, да, я рада была повидать васъ. Теперь мнѣ надо итти.

При этомъ она снова взглянула на него и пошла.

Онъ остался на мѣстѣ. Зачѣмъ она говорила такъ торопливо? Она съ негодованіемъ взглянула на него, уходя; наоборотъ; и все-таки она вдругъ рѣшилась и ушла. Вотъ она заворачиваетъ на дорогу къ приходу… вотъ ея уже и не видно…

Когда ея нельзя уже больше было видѣть, онъ поднялся къ гостиницѣ. — На ней была бѣлоснѣжная шляпа… И она такъ загадочно на него посмотрѣла…

XXII.

Туманный взглядъ, брошенный ею. Онъ не понималъ его. Въ слѣдующій разъ при встрѣчѣ съ нею онъ поправитъ все, если только онъ обидѣлъ ее. Какъ тяжела у него голова! Но ему рѣшительно нечего бояться; ужъ настолько-то, слава Богу, онъ могъ быть покоенъ.

Онъ сѣлъ на диванъ и сталъ перелистывать книгу; но онъ не читалъ. Онъ въ безпокойствѣ всталъ и подошелъ къ окну: не сознаваясь въ этомъ самому себѣ, онъ почти не смѣлъ взглянуть въ окна на улицу изъ страха вторично увидѣть что-нибудь сверхъестественное. Колѣни его дрожали: что съ нимъ такое? Онъ опять сѣлъ на диванъ и уронилъ книгу на полъ. Въ головѣ у него стучало, онъ чувствовалъ себя больнымъ. Нѣтъ сомнѣнія — у него лихорадка; обѣ ночи, которыя онъ подъ рядъ пролежалъ въ лѣсу, наконецъ подѣйствовали на него: онъ простуженъ отъ головы до пятъ. Еще сидя въ саду у доктора, онъ чувствовалъ, что его знобило.

Ну, да это конечно пройдетъ. Не въ его обыкновеніяхъ было поддаваться такой ничтожной простудѣ; завтра онъ снова будетъ совершенно здоровъ! Онъ позвонилъ и спросилъ коньяку; но коньякъ на этотъ разъ не оказывалъ на него никакого дѣйствія, не опьянялъ его, хотя онъ выпилъ нѣсколько полныхъ рюмокъ. Самое скверное было то, что голова его становилась неясна, онъ не могъ ясно думать.

Какъ перевернуло его всего въ какой-нибудь часъ времени! Что это еще? Отчего такъ безпокойно колышатся занавѣски на окнахъ, несмотря на то, что сегодня вовсе не вѣтрено? Это тоже должно что-нибудь значить? Онъ снова всталъ и посмотрѣлъ въ зеркало. Она имѣлъ жалкій, растрепанный видъ; да, волосы его больше посѣдѣли, а вокругъ глазъ были красные круги… «Вамъ все еще страшно? Не надо бояться!». Чудная Дагни! Нѣтъ, совершенно бѣлая шляпа!..

Въ дверь его постучались; вошелъ хозяинъ. Онъ наконецъ принесъ ему свой счетъ, длинный счетъ въ два локтя: впрочемъ, онъ улыбается и держитъ себя крайне любезно.

Нагель тотчасъ достаетъ бумажникъ и начинаетъ рыться въ немъ, а тѣмъ временемъ спрашиваетъ, дрожа отъ ужаснаго предчувствія, сколько именно приходится но счету, но хозяинъ отвѣчаетъ: вѣдь это же не къ спѣху, время есть до завтра, а не то и дольше.

Да, какъ знать; главное, можетъ ли онъ уплатить; можетъ быть, онъ и вовсе не можетъ! И Нагель не находитъ денегъ. Что? Неужели у него нѣтъ денегъ? Онѣ бросаетъ бумажникъ на столъ и начинаетъ шарить по карманамъ; онъ совершенно безпомощенъ и съ отчаяніемъ ищетъ повсюду; наконецъ онъ опускаетъ руку въ карманъ брюкъ, вынимаетъ мелочь и говоритъ:

— Вотъ тутъ у меня немного денегъ, но вѣдь этого не хватитъ; нѣтъ, конечно же, не хватитъ; сосчитайте сами.

— Нѣтъ, — говоритъ и хозяинъ, — здѣсь не хватитъ.

На лбу Нагеля выступаетъ потъ; онъ хочетъ, не откладывая, уплатить хозяину эту пару кронъ и ищетъ даже въ жилетномъ карманѣ, нѣтъ ли тамъ еще мелкихъ денегъ. Но тамъ ничего не находится. Но онъ разумѣется достанетъ; можетъ бытъ, кто-нибудь окажетъ ему эту услугу, одолжитъ ему! Господи, неужели никто не поможетъ ему, если онъ попроситъ объ этомъ! Хозяинъ уже принимаетъ недовольный видъ, даже его вѣжливость оставляетъ его; онъ беретъ бумажникъ Нагеля, лежащій на столѣ, и начинаетъ самъ изслѣдовать его.

— Да, пожалуйста! — говоритъ Нагель. — Да, посмотрите сами, тамъ только бумаги. Я совершенно не понимаю…

Но хозяинъ открываетъ самое внутреннее отдѣленіе и вдругъ выпускаетъ бумажникъ изъ рукъ; все лицо его превращается въ широкую, удивленную улыбку.

— Да вѣдь вотъ деньги! — говоритъ онъ. — Тутъ цѣлыя тысячи. Такъ вы только шутили, вы хотѣли только убѣдиться понимаю ли я шутки?

Нагель почувствовалъ себя довольнымъ какъ дитя и пошелъ на такое объясненіе. Онъ съ облегченіемъ вздохнулъ и сказалъ:

— Да, не правда ли, я только шутилъ; мнѣ вздумалось сыграть съ вами маленькую шутку. Да, у меня, слава Богу, еще много денегъ; вы только взгляните, взгляните!

Тамъ было много крупныхъ банковыхъ билетовъ, пропасть денегъ, все тысячныя ассигнаціи. Хозяинъ долженъ былъ пойти и написать расписку, прежде чѣмъ получитъ то, что ему слѣдовало. Но еще долго послѣ того какъ онъ ушелъ, капли пота покрывали лобъ Нагеля, и онъ дрожалъ отъ волненія. Какое разстройство охватило его и какъ пусто было у него въ головѣ!

Вскорѣ послѣ этого онъ впалъ въ безпокойный, тяжелый сонъ; онъ заснулъ, лежа на диванѣ; вертѣлся во снѣ, громко разговаривалъ, пѣлъ, велѣлъ подать еще коньяку и выпилъ цѣлыхъ полбутылки въ совершенно лихорадочномъ состояніи. Сара не выходила изъ его комнаты, и, хотя онъ все время обращался къ ней, она мало понимала изъ того, что онъ говорилъ. Онъ лежалъ съ закрытыми глазами.

Нѣтъ, онъ не желаетъ раздѣваться; о чемъ она думаетъ? Развѣ сейчасъ еще не бѣлый день? Онъ еще явственно слышитъ щебетаніе птицъ. И доктора ей вовсе не слѣдуетъ звать; нѣтъ, докторъ дастъ ему только бѣлую мазь и желтую мазь, и въ особенности нужно будетъ тогда подмѣнить эти мази и употреблять ихъ обратно, чтобы этимъ убить его на мѣстѣ. Карльсенъ оттого-то и умеръ; она, вѣрно, помните Карльсена? Да, онъ оттого и умеръ. Только еще было такъ, что Карльсенъ подавился рыбьей костью, а когда докторъ явился со своимъ лекарствомъ, оказалось, что онъ задыхается отъ глотка чистѣйшей воды. Хе-хе-хе, ну, не смѣшно ли это? Сара, вы не думаете, что я пьянъ, а? Ассоціація идей, слышите? Энциклопедисты и тому подобное; сосчитайте по пуговицамъ, Сара, пьянъ ли я!… Слушайте, вотъ начали работать мельницы, городскія мельницы! Боже, въ какомъ вороньемъ гнѣздѣ вы живете, Сара; я бы могъ освободить васъ отъ владычества злыхъ силъ, какъ говорится. Убирайтесь къ чорту! Убирайтесь къ чорту! Впрочемъ, кто вы? Вы всѣ безъ исключенія фальшивы, и каждаго изъ васъ я отдалъ бы подъ судъ. Вы не думаете этого? О, каждый изъ васъ у меня на примѣтѣ! Я убѣжденъ, что лейтенантъ Гансенъ обѣщалъ Минуттѣ двѣ шерстяныхъ сорочки; только смотрите, получилъ ли онъ ихъ? И вы думаете, Минутта посмѣетъ признаться въ этомъ? Въ такомъ случаѣ я выведу васъ изъ заблужденія: Минутта не осмѣлится признаться; онъ уклонится отъ этого! Если не ошибаюсь, господинъ Грогардъ, вы здѣсь сидите и исподтишка посмѣиваетесь, спрятавшись за вашей газетой? Нѣтъ? Вы еще здѣсь, Сара? Хорошо! Если вы еще просидите минутъ пять, я вамъ разскажу что-нибудь; идетъ? Только прежде всего представьте себѣ человѣка, у котораго постепенно выпадаютъ брови, можете вы это себѣ представить? У котораго брови выпадаютъ, при этомъ позвольте мнѣ васъ спросить, лежали ли вы на постели, которая скрипѣла? Сосчитайте по пуговкамъ, случалось ли это съ вами? Вы у меня въ сильномъ подозрѣніи. Впрочемъ, всѣ здѣшніе жители у меня на примѣтѣ и въ подозрѣніи. А я славно выполнилъ свою работу: я періодически подвергъ васъ двадцатикратному искуснѣйшему допросу и произвелъ безпорядокъ въ вашей жизни; въ ваше приличное, слѣпое и тусклое существованіе я вносилъ одну безпокойную сцену за другой. Хо-хо, какъ надымили мельницы, какъ надымили мельницы! Оттого я вамъ и совѣтую высокочтимая дѣвица Сара, норвежская кофейница, Іосифова дочь, — кушать свѣтлый бульонъ, пока онъ горячъ, потому что, если онъ постоитъ, то остынетъ, и чортъ меня побери, коли вмѣсто него останется что-нибудь, кромѣ воды… Дайте коньяку, Сара, у меня головная боль въ обоихъ вискахъ, это прямо удивительно больно…

— Не хотите ли чего-нибудь теплаго? — спросила Сара.

— Чего-нибудь теплаго? Что она подразумѣваетъ подъ этимъ? Тотчасъ же весь городъ обѣжитъ вѣсть, что онъ выпилъ чего-то теплаго. Надо на это обратить вниманіе! У него не было намѣренія возбудить гнѣвъ, онъ просто хотѣлъ явиться добрымъ податнымъ инспекторомъ въ городъ; какъ по нотамъ пойдетъ онъ по дорогѣ къ приходу и никогда больше не будетъ смотрѣть на вещи такъ отчаянно противоположно всѣмъ другимъ людямъ; вотъ онъ подымаетъ въ знакъ этого три пальца вверхъ… Пусть она не боится. Ему дѣйствительно больно и тутъ и тамъ, но онъ не раздѣвается, и потому это скоро пройдетъ; клинъ нужно клиномъ вышибать…

Ему становилось все хуже, и Сара сидѣла какъ на иголкахъ; она бы съ удовольствіемъ убѣжала отсюда, но онъ тотчасъ же замѣчалъ, когда она вставала, и спрашивалъ, неужели она оставляетъ его? Она ждала, чтобы онъ впалъ въ крѣпкій сонъ, когда наболтается до усталости. Да, какъ онъ болталъ, все съ закрытыми глазами, съ краснымъ отъ жары и лихорадки лицомъ. Онъ придумалъ новый способъ избавить кусты смородины госпожи Стенерсенъ отъ травяныхъ вшей; этотъ способъ состоялъ въ слѣдующемъ: въ одинъ прекрасный день онъ купитъ полное ведро парафина въ лавкѣ; затѣмъ отправится на рынокъ, сниметъ башмаки, наполнитъ ихъ до верху парафиномъ. Затѣмъ башмаки эти будутъ зажжены одинъ за другимъ, а онъ съ пѣснями протанцуетъ вокругъ нихъ въ однихъ носкахъ. Все это должно произойти какъ-нибудь въ предобѣденное время, когда онъ поправится. Онъ сдѣлаетъ изъ этого настоящій циркъ, цѣлое представленіе съ лошадьми и будетъ при этомъ щелкать бичомъ.

Потомъ онъ занялся тѣмъ, что сталъ придумывать особенныя или смѣшныя имена и прозвища своимъ знакомымъ; напримѣръ, судью Рейнерта онъ прозвалъ Bilge и говорилъ, что — это титулъ. Судья Рейнертъ, высокоуважаемый Bilge въ городѣ, говорилъ онъ. Въ заключеніе онъ сталъ молоть какую-то чепуху о томъ, какъ высока можетъ быть квартира консула Андресена отъ потолка до полу. Три съ половиною локтя, три съ половиною локтя! — кричалъ онъ безпрерывно. — Три съ половиною локтя на хорошій конецъ; не правъ ли онъ? Но серьезно! Право, онъ лежитъ съ удильнымъ крючкомъ въ глоткѣ; онъ не лжетъ, оттого у него и кровь идетъ изъ горла, и это такъ больно…

Наконецъ къ вечеру онъ заснулъ крѣпкимъ сномъ.

Къ десяти часамъ вечера онъ проснулся. Онъ былъ одинъ и все еще лежалъ на диванѣ. Одѣяло, которымъ накрыла его Сара, свалилось на полъ, но тѣмъ не менѣе его уже не знобило. Сара затворила также окно, и онъ снова открылъ его. Ему казалось, что въ головѣ у него прояснѣло, но онъ былъ слабъ и дрожалъ. Глухой страхъ снова сталъ овладѣвать имъ; онъ до мозга костей чувствовалъ его, когда что-нибудь трещало въ стѣнѣ или какое-нибудь восклицаніе доносилось до него съ улицы. Можетъ быть, это пройдетъ, если онъ сейчасъ ляжетъ въ постель и проспитъ до утра. Онъ раздѣлся.

Однако онъ не могъ заснуть. Онъ лежалъ и размышлялъ обо всемъ, что пережилъ за послѣднія сутки со вчерашняго вечера, когда онъ отправился въ лѣсъ, гдѣ выпилъ маленькую скляночку воды, и до сихъ поръ, когда онъ въ изнеможеніи лежитъ въ своей комнатѣ, измученный лихорадкой. Какъ долго тянулись эта ночь и этотъ день! И его не оставлялъ страхъ; смутное, тайное сознаніе, что близка какая-то опасность, какое-то несчастье, не покидало его. Что же такое онъ сдѣлалъ? Какой шопотъ слышится вокругъ его постели? Какое-то неясное бормотанье наполняло комнату. Онъ сложилъ руки, и ему показалось, что онъ засыпаетъ…

Вдругъ онъ взглянулъ на свой палецъ и замѣтилъ, что кольца на немъ нѣтъ. Сердце его мгновенно стало работать сильнѣе; онъ осмотрѣлъ палецъ внимательнѣе: еле замѣтная, темная каемка вокругъ пальца, но кольца нѣтъ! Царь небесный! Кольца разумѣется не было, — онъ бросилъ его въ море; вѣдь онъ полагалъ, что оно больше не будетъ нужно ему, потому что онъ хотѣлъ умереть, вотъ отчего онъ бросилъ его въ море. И вотъ теперь его не было, не было кольца!

Онъ опять вскакиваетъ съ постели, мгновенно натягиваетъ на себя платье и какъ безумный кружится по комнатѣ. Было десять часовъ; онъ долженъ его найти до двѣнадцати; послѣдній ударъ двѣнадцатаго часа будетъ послѣдней секундой; кольцо, кольцо…

Онъ слетаетъ съ лѣстницы, бросается на улицу и къ пристани. Изъ гостиницы видятъ его, но ему до этого нѣтъ дѣла; онъ снова ослабѣваетъ, колѣни его подгибаются, но онъ этого не замѣчаетъ. Да, теперь онъ нашелъ причину тяжелаго страха. угнетавшаго его цѣлый день; кольца не было! И женщина съ крестомъ явилась ему.

Внѣ себя отъ страха бросается онъ внизу у набережной въ первую попавшуюся лодку. Она крѣпко привязана къ берегу, и онъ не можетъ отвязать ее. Онъ зоветъ человѣка и проситъ его отвязать лодку; но человѣкъ возражаетъ, что онъ не можетъ этого сдѣлать, такъ какъ лодка чужая. Да, но Нагель все возьметъ на себя, ему необходимо кольцо, онъ заплатитъ за лодку. — Но развѣ онъ не видитъ, что цѣпь заперта на замокъ? Вѣдь вотъ же тутъ желѣзныя кольца. — Ну, такъ онъ возьметъ другую лодку.

И Нагель вскакиваетъ въ другую лодку.

— Куда вамъ надо? — спрашиваетъ человѣкъ.

— Я хочу найти кольцо. Вы, можетъ быть, меня знаете, у меня вотъ тутъ было кольцо, вы сами видите знакъ; я не лгу; и вотъ я бросилъ кольцо въ море, оно лежитъ гдѣ-нибудь тамъ, въ открытомъ мѣстѣ.

Человѣкъ не понялъ этихъ словъ.

— Вы хотите найти кольцо на днѣ моря? — говоритъ онъ.

— Да, непремѣнно! — отвѣчаетъ Нагель. — Вы, какъ я вижу, поняли меня. Что мнѣ необходимо снова имѣть кольцо, — это вы сами увидите. Поѣдемте со мной; гребите и везите меня.

Человѣкъ опять спрашиваетъ:

— Вы хотите снова найти кольцо, которое сами бросили въ море?

— Да, да: ну, ѣдемте же! Я вамъ много заплачу за это.

— Ей-Богу, оставьте это лучше! Вы хотите достать его просто руками?

— Да, руками. Это мнѣ все равно. Я умѣю плавать какъ угорь, если нужно. Мы, можетъ быть, найдемь и что-нибудь другое, кромѣ рукъ, для того чтобы его вытащить.

И чужой человѣкъ дѣйствительно идетъ въ лодку. Онъ садится, чтобы поговорить объ этомъ дѣлѣ; но онъ отворачиваетъ свое лицо. — Вѣдь это же нелѣпо, — пробовать такія вещи; если бы это былъ якорь или цѣпь, тогда въ этомъ еще могъ бы быть смыслъ; но кольцо! Да еще если бы точно знать, гдѣ именно оно находится.

Нагель и самъ сталъ соображать до чего невозможно его предпріятіе. Но въ такомъ случаѣ онъ и самъ не зналъ, какъ быть; вѣдь онъ въ такомъ случаѣ погибъ! Глаза его были широко открыты и неподвижны и онъ дрожалъ отъ лихорадки и страха. Онъ попробовалъ было броситься за бортъ, но человѣкъ схватилъ его; Нагель тотчасъ съежился и поникъ, истомленный, усталый на-смерть, слишкомъ слабый чтобы бороться съ кѣмъ бы то ни было. Царь небесный, до чего скверно ему приходится: все хуже и хуже! Кольцо потеряно, уже скоро будетъ двѣнадцать часовъ, а кольца нѣтъ! Недаромъ онъ получилъ предостереженіе!

Въ это мгновеніе мозгъ его озарилъ лучъ яснаго сознанія, и онъ въ двѣ-три краткихъ минуты передумалъ о невѣроятномъ множествѣ вещей. Между прочимъ, онъ вспомнилъ то, о чемъ забывалъ до сихъ поръ: онъ еще вчера послалъ своей сестрѣ послѣднее прости и опустилъ письмо въ почтовый ящикъ. Онъ еще не умеръ; а письмо пошло своей дорогой, задержать его ужe нельзя, онъ теперь уже далеко, а когда сестра получитъ его, онъ долженъ быть дѣйствительно мертвымъ. Да, впрочемъ, кольцо потеряно, и теперь ничего уже нельзя поправить…

Зубы его стучатъ. Онъ безпомощно оглядывается, всего только одинъ прыжокъ отдѣляетъ его отъ моря; онъ косится на человѣка, сидящаго на скамейкѣ у веселъ; человѣкъ все еще отворачивается, но внимательно слѣдитъ за нимъ; онъ вполнѣ наготовѣ схватить его, когда понадобится. Но отчего же онъ все время отворачивается?

— Позвольте мнѣ помочь вамъ сойти на берегъ, — говоритъ человѣкъ, и, взявъ его подъ мышки, сводитъ его на берегъ.

— Спокойной ночи, — говоритъ Нагель и поворачиваетъ ему спину.

Но человѣкъ недовѣрчиво слѣдуетъ за нимъ и буквально не упускаетъ изъ виду ни одного его движенія. Нагель съ бѣшенствомъ оглядывается и говоритъ ему вторично: — Спокойной ночи! — И съ этими словами хочетъ броситься съ набережной.

Но человѣкъ снова хватаетъ его.

Нагедь сдается и размышляетъ. Да, онъ слишкомъ хорошо плаваетъ, еще, пожалуй, снова всплыветъ на поверхность. Онъ оглядывается на человѣка, всматривается ему прямо въ лицо; на него глядитъ отвратительнѣйшая рожа — Минутта!

Опять Минутта, снова Минутта!

— Въ адъ, въ адъ, пресмыкающался ехидна! — кричитъ Нагель и бѣгомъ мчится отъ Минутты. Онъ бѣжитъ по дорогѣ, шатаясь какъ пьяный, спотывается, падаетъ и снова встаетъ; все вертится въ его глазахъ, а онъ все бѣжитъ и бѣжитъ по направленію къ городу. Вторично Минутта разрушилъ всѣ его планы! Боже мой, Боже мой, что же ему дѣлать наконецъ? Какъ все дрожитъ у него въ глазахъ! Какой шумъ стоитъ надъ городомъ! Онъ снова упалъ.

Затѣмъ поднялся на колѣни и съ сокрушеніемъ покачалъ головой! Чу! Вотъ кричатъ что-то съ моря! Уже скоро двѣнадцать часовъ, а кольцо не найдено. И вотъ что-то за нимъ идетъ, онъ слышитъ шумъ; это идетъ какое-то чешуйчатое животное съ отвислымъ брюхомъ, которое волочится по землѣ, образуя мокрый слѣдъ; какой-то ужасающій іероглифъ съ руками у головы и желтымъ когтемъ у носа. Прочь! Прочь! Съ моря что-то снова позвало его, и онъ завылъ, затыкая уши руками, чтобы не слышать этого зова.

И онъ снова вскакиваетъ. Надежда еще не потеряна, онъ можетъ испробовать послѣднее средство: вѣрный револьверчикъ, лучшій въ мірѣ! И онъ плачетъ отъ благодарности за эту новую надежду. Вдругъ онъ соображаетъ, что теперь ночь; нельзя достать револьвера, всѣ лавки заперты. Тутъ онъ впадаетъ въ полное отчаянье, бросается на колѣни и беззвучно колотится лбомъ о землю.

Въ эту минуту хозяинъ съ двумя-тремя другими людьми вышли наконецъ изъ гостиницы посмотрѣть, куда онъ дѣвался.

Тутъ онъ проснулся и оглянулся вокругъ, — все это приснилось ему, онъ даже не вставалъ съ постели.

Одно мгновеніе пролежалъ онъ, размышляя объ этомъ. Онъ посмотрѣлъ на палецъ; но кольца дѣйствительно не было; онъ взглянулъ на часы, — какъ разъ полночь, двѣнадцать часовъ, не хватаетъ только нѣсколькихъ минутъ. Можетъ быть, все это пройдетъ, можетъ быть, онъ еще спасется! Но сердце его страшно стучитъ, и онъ весь дрожитъ. Авось, авось минетъ полночь и ничего не случится? Онъ взялъ часы въ руку, а рука дрожитъ; онъ считаетъ минуты… секунды….

Вдругъ часы падаютъ на землю, и онъ вскакиваетъ съ постели. Зоветъ! — шепчетъ онъ и глядитъ въ окно остановившимся взглядомъ. Быстро кое-какъ натягиваетъ онъ на себя одежду, отворяетъ дверь и выбѣгаетъ на улицу. Онъ оглядывается, никто не слѣдитъ за никъ. Тогда онъ большими прыжками сбѣгаетъ къ гавани; бѣлая подкладка его пиджака все время свѣтится въ сумракѣ; онъ достигаетъ пристани, бѣжитъ вдоль дороги до самаго отдаленнаго конца набережной и однимъ прыжкомъ бросается въ море.

На поверхность всплываетъ пара пузырей.

Въ апрѣлѣ этого года однажды Дагни и Марта позднею ночью шли вмѣстѣ внизъ по улицѣ; онѣ возвращались съ вечеринки и шли домой. Было темно; кое-гдѣ на улицахъ лежалъ ледъ; и поэтому онѣ шли очень медленно.

— Мнѣ нужно подумать обо всемъ, что говорили сегодня о Нагелѣ. — сказала Дагни. — Многое было ново для меня.

— Я не слыхала, — отвѣчала Марта. — Меня не было.

— Только одного они не знаютъ, — продолжала Дагни. — Нагель еще прошлымъ лѣтомъ говорилъ мнѣ, что Минутта кончитъ плохо. Я не понимаю, какъ могъ онъ предвидѣть это еще тогда… Онъ сказалъ мнѣ это еще задолго, задолго до того, какъ ты разсказала мнѣ. что сдѣлалъ съ тобой Минутта.

— Правда?

— Да!

Онѣ дошли до дороги къ приходу; вокругъ нихъ наклонился темный и безмолвный лѣсъ; имъ не слышно было ничего, кромѣ звука ихъ шаговъ на жесткой дорогѣ.

Послѣ долгаго молчанія Дагни снова сказала:

— Онъ имѣлъ привычку постоянно ходитъ здѣсь.

— Кто? — отозвалась Марта. — Здѣсь скользко; хочешь взятъ мою руку?

— Да, только лучше ты возьми мою.

И онѣ молча пошли дальше, рука въ руку, тѣсно прижавшись другъ къ другу.

---

1. Старый сыръ.
2. Норвежская старинная брошь крестьянской работы.