Эта свобода, это всемогущество, обнаружением и отпечатком которых служит весь видимый мир, их проявление, последовательно развивающееся согласно тем законам, какие влечет за собою форма познавания, — эта свобода может обнаруживаться еще и иначе, — и к тому же там, где перед ней, в ее совершеннейшем проявлении, раскрывается вполне адекватное познание ее собственной сущности. Это происходит двояким образом: или и здесь, на вершине мысли и самосознания, она хочет того же, чего она хотела слепо и не зная себя, — и в таком случае познание как в отдельных случаях, так и вообще, навсегда остается для нее мотивом; или же, наоборот, это познание становится для нее квиетивом, который укрощает и уничтожает всякое хотение. В этом и заключается уже указанное раньше в общих чертах утверждение или отрицание воли к жизни: оно, будучи по отношению к деятельности индивидуума общим, а не отдельным проявлением воли, не модифицирует в виде помехи развития характера и не находит себе выражения в отдельных поступках: нет, все сильнее и сильнее подтверждая все предыдущее поведение человека, или же, наоборот, отрекаясь от него, оно жизненно выражает тот принцип, который теперь, уже при свете познания, свободно избрала воля.
Более ясное развитие этих мыслей, составляющее главную тему этой последней книги, уже несколько облегчено и подготовлено для нас нашими эпизодическими соображениями о свободе, необходимости и характере; но оно сделается для нас еще легче, когда мы, опять отложив последние соображения в сторону, прежде всего обратим свое внимание на самую жизнь, хотение или нехотение которой составляет великий вопрос, — и притом сделаем это так, что постараемся узнать вообще, что́ собственно дает самой воле (которая ведь повсюду — сокровенная сущность этой жизни) ее утверждение, как и насколько оно ее удовлетворяет, да и может ли ее вообще удовлетворять; короче говоря, мы выясним себе, в чем надо видеть общее и коренное состояние воли в этом мире, который служит ее собственностью и во всех отношениях принадлежит ей.
Прежде всего я хотел бы, чтобы здесь припомнили то соображение, которым я закончил вторую книгу — по поводу возбужденного там вопроса о цели и границе воли; вместо ответа на него мы увидели воочию, как воля на всех ступенях своего проявления, от самой низкой и до самой высокой, совершенно чужда конечной границы и цели, постоянно стремится, потому что единственная ее сущность — в стремлении, которому не полагает конца ни одна достигнутая цель, которое поэтому не знает окончательного удовлетворения, а может быть задержано только препоной, — само же по себе идет в бесконечность. Мы уже видели это на самом простом из всех явлений природы — тяжести: она не перестает стремиться и порываться к непротяженному центру, достижение которого было бы гибелью для нее и для материи, — не перестает, хотя бы вся вселенная сжалась в один ком. Мы видим это на других простых явлениях природы: твердое стремится, расплавляясь или растворяясь, к жидкому состоянию, в котором одном освобождаются его химические силы: оцепенелость — это плен, в котором их держит холод. Жидкое стремится к состоянию пара, в которое оно сейчас же и переходит, как только освобождается от всякого давления. Нет ни одного тела без сродства, т. е. без стремления, — или без страсти и жажды, как сказал бы Яков Бёме. Электричество распространяет свое внутреннее самораздвоение на бесконечность, хотя масса земного шара и поглощает его действие. Гальванизм, покуда существует столб, тоже представляет собою бесцельно и беспрестанно возобновляемый акт самораздвоения и примирения. Такое же неусыпное, никогда не удовлетворяемое стремление представляет жизнь растения, это беспрерывное движение по все восходящим формам, пока конечный пункт, семя, не станет опять начальным пунктом, — и так повторяется до бесконечности: нигде нет цели, нигде нет конечного удовлетворения, нигде нет отдыха. Припомним в то же время из второй книги, что разнообразные силы природы и органические формы оспаривают одна у другой ту материю, в которой они хотят проявиться, ибо все в мире обладает лишь тем, что отторгнуто у другого; и так поддерживается вечная борьба на жизнь и смерть, и именно из нее главным образом вытекает то противодействие, вследствие которого общее стремление, эта сокровенная сущность каждой вещи, встречает себе преграду, тщетно напирает на нее, но не может изменить своей природы, томится, пока данное явление не гибнет, — и тогда другие жадно захватывают его место и его материю.
Это стремление, составляющее ядро и в себе каждой вещи, мы давно уже признали за то самое, что̀ в нас, где оно раскрывается яснее всего, при свете полнейшего сознания, носит имя воли. И в этом последнем случае мы называем ту задержку, которую она терпит от преграды, возникающей между нею и ее временной целью, — страданием; напротив, достижение цели зовется — удовлетворение, благополучие, счастье. Эти имена мы можем перенести и на упомянутые раньше, по степени более слабые, по существу — тождественные явления бессознательного мира. И если так смотреть на них, то они, оказываются, удручены постоянным страданием, и нет у них прочного счастья. Ибо всякое стремление вытекает из нужды, из недовольства своим положением, и следовательно, пока его не удовлетворят, оно — страдание; но ни одно удовлетворение не продолжительно, — напротив, оно всегда служит только исходной точкой для нового стремления. Мы видим, как стремление повсюду окружено многоразличными преградами, видим его в постоянной борьбе, — значит, оно всегда является нам как страдание: нет последней цели стремления — нет, следовательно, меры и цели страдания.
Но то, что мы в бессознательной природе открываем только усиленным вниманием и напряжением, отчетливо выступает перед нами в природе познающей, в жизни животного мира, чье постоянное страдание легко показать. Но не останавливаясь на этой промежуточной ступени, обратимся туда, где, при полном свете яркого познания, все принимает самый отчетливый вид, — обратимся к жизни человека. Ибо по мере того, как совершенствуется проявление воли, становится все более и более очевидным и страдание. В растении еще нет чувствительности, — следовательно, нет и боли; известная, очень слабая степень страдания присуща низшим животным, инфузориям и лучеобразным; даже у насекомых способность ощущения и страдания еще ограничена: только с совершенной нервной системой позвоночных она достигает высокой степени и становится все выше и выше по мере развития интеллигенции.
Таким образом, в той самой степени, в какой усиливается отчетливость познания и возвышается сознание, — возрастает и мука, и следовательно своей высшей степени достигает она в человеке; и здесь опять-таки она тем сильнее, чем яснее познает человек, чем он интеллигентнее: тот, в ком живет гений, страдает больше всех. Именно в этом смысле, т. е. в смысле силы познания вообще, а не только отвлеченного знания, я понимаю и привожу здесь знаменитое изречение Когелета: «Кто умножает познания, — умножает и скорбь». Это точное соответствие между степенью сознания и степенью страдания показал с особенной красотою в наглядном и ясном образе Тишбейн, этот философский живописец или живописующий философ. Верхняя половина его рисунка изображает женщин, у которых уводят детей: в разных группах и позах они различно выражают глубокую материнскую скорбь, ужас, отчаяние; а нижняя половина в такой же точно группировке и расположении представляет овец, у которых отнимают ягнят, — так что каждой человеческой голове, каждой человеческой позе верхней половины листа есть внизу полное соответствие среди животных, и сразу видно, как возможная в глухом животном сознании боль относится к страшной муке, которая стала возможной только в силу отчетливости познания, в силу ясности сознания.
Мы будем поэтому рассматривать внутреннюю и коренную судьбу воли — в человеческом бытии. Каждый сумеет легко распознать то же самое, но только слабее и в различных степенях, — в жизни животных, и ему достаточно будет и примера страдающего животного царства, чтобы убедиться как существенно всякая жизнь — страдание.