Миражи (Недетовский)/ОЗ 1881 (ДО)

Миражи
авторъ Григорий Иванович Недетовский

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

МИРАЖИ.

ПОВѢСТЬ.

I.

Въ концѣ длиннаго, узкаго корридора ..ской духовной академіи, на окнѣ сидѣло двое юношей. Одинъ изъ нихъ былъ стройный блондинъ съ большими, свѣтлыми, ласкающими голубыми глазами, открытымъ высокимъ лбомъ и тонкимъ носомъ: шелковистые блестящіе волосы его были тщательно причесаны; небольшая окладистая бородка красиво окаймляла его нѣжное, лоснящееся, овальное лицо. Одѣтъ онъ былъ настолько прилично, что отъ него вовсе не отдавало неуклюжей, подрядной казенщиной. На немъ ловко сидѣла коричневая визитка и чуть не съ иголочки брюки; изъ рамки открытаго жилета высматривало недорогое, но чистое и не помятое бѣлье, по которому спускались широкіе концы легкаго цвѣтного шарфика. Этотъ господинъ былъ Николай Алексѣевичъ Роковъ. Другой былъ брюнетъ, съ маленькими, постоянно мигающими карими глазками, съ широкимъ лбомъ, полузакрытымъ крупными, сухими, нечесанными волосами, съ смуглою, круглою физіономіею, короткимъ, широкимъ носомъ и едва замѣтнымъ пушкомъ на верхней губѣ. На немъ былъ широкій парусинный, помятый и запачканный костюмъ; на груди пузыремъ вздувалась довольно грязная рубашка, застегнутая далеко не на всѣ пуговицы; на шеѣ повязана была тоненькая черная ленточка, бантъ которой приходился какъ-разъ противъ уха ея хозяина. Этого господина звали Викторъ Ивановичъ Славскій.

Роковъ и Славскій были товарищи и закадычные друзья. Дружба ихъ казалась другимъ товарищамъ нѣсколько странною, такъ какъ слишкомъ замѣтна была разность въ характерѣ того и другого. Роковъ былъ мягокъ до нѣжности, въ обращеніи вѣжливъ и деликатенъ; Славскій былъ грубоватъ и мало отзывчивъ на тонкія впечатлѣнія; въ отношеніяхъ своихъ къ остальнымъ товарищамъ онъ былъ крайне рѣзокъ: оборвать, изругать каждаго по самому ничтожному поводу ему ничего не стоило. Роковъ былъ хотя однимъ изъ даровитыхъ и развитыхъ студентовъ, но о своихъ достоинствахъ думалъ весьма скромно; споры онъ рѣдко съ кѣмъ заводилъ, и каждый разъ, когда споръ сильно разгорался, первый старался прекратить его, хотя бы и не соглашался со своимъ противникомъ. «Ну, да перестанемъ объ этомъ толковать, обыкновенно говорилъ онъ въ такихъ случаяхъ. — Я вообще терпѣть не могу споровъ, особенно нашихъ споровъ: въ нихъ никогда не замѣтно спокойнаго, объективнаго отношенія къ предмету; каждый изъ всѣхъ силъ старается навязать другому свое мнѣніе и не столько доказываетъ, сколько шумитъ и оскорбляетъ своего противника». Славскій, при выдающейся талантливости, былъ самолюбивъ и заносчивъ. Во всей академіи онъ былъ первый спорщикъ и никогда не покидалъ спора, не оставивъ послѣдняго слова за собой. Рокову, такъ же какъ и Славскому, многое не нравилось въ академіи, но онъ не высказывалъ этого и терпѣливо выжидалъ окончанія курса, въ надеждѣ на скорое лучшее. Славскій, напротивъ, постоянно бичевалъ академію, безпощадно критикуя ее со всѣхъ сторонъ, такъ что надоѣлъ, наконецъ, товарищамъ и заслужилъ отъ нихъ кличку: «Анализа, Разлагателя, Критикуна». Роковъ былъ нѣсколько артистъ: онъ хорошо пѣлъ чистымъ, свободнымъ теноромъ разные романсы, пѣсни и даже аріи; кромѣ того, не дурно игралъ на скрипкѣ. Славскій хотя любилъ слушать музыку и пѣніе, но самъ ни на чемъ не игралъ и только изрѣдка напѣвалъ скрипучимъ носовымъ тембромъ стихи Некрасова:

Ѣду ли ночью по улицѣ темной,

Бури-ль заслушаюсь въ пасмурный день…

Товарищи усматривали въ Роковѣ и Славскомъ только то общее, что оба они не пили водки. Но несмотря на кажущуюся разницу въ характерѣ обоихъ друзей, между ними существовала такая крѣпкая внутренняя связь, что они другъ безъ друга были почти немыслимы. Вмѣстѣ, изъ одного чайника, они пили чай, вмѣстѣ гуляли по городу, вмѣстѣ ходили въ театръ, вечеромъ иногда по цѣлымъ часамъ прохаживали вмѣстѣ по корридору, слабо освѣщенному подслѣповатой висячей лампой. И тутъ

Судьба и жизнь, въ свою чреду —

Все подвергалось ихъ суду.

Каждый изъ друзей переливалъ въ душу другого всѣ самыя дорогія завѣтныя думы и всѣ тщательно скрываемыя, иногда неясныя и трудно передаваемыя на словахъ чувствованія.

Они только-что кончили курсъ и вотъ, сидя на окнѣ, обозрѣваютъ свое академическое прошлое и чертятъ программу будущаго.

— И такъ, началъ Славскій: — мы кончили нескончаемый курсъ наукъ божескихъ и человѣческихъ, и намъ заготовляютъ теперь патенты на продажу мудрости по таксѣ. Легкое ли дѣло — отдуть пятнадцать лѣтъ школьной жизни!.. А что изъ этого толку? Грустно и досадно подумать, что почти ничему не научился. Сколько различнаго рода чичероней водили насъ по невѣдомой пустынѣ и къ какой же обѣтованной землѣ мы пришли? Тысячу и одну науку прошли мы, начиная съ перваго класса училища. Однихъ богословій съ различными наименованіями сколько изучили! Два года спеціально богословствовали въ семинаріи, да четыре года въ академіи. Учили насъ и думали: вотъ выйдутъ богословы! А между тѣмъ, скажи на милость: ну, какой я, напримѣръ, богословъ? Вѣдь я столько же похожъ на богослова, какъ Мефистофель на Аѳанасія Ивановича Толстогуба или Жоржъ-Зандъ на Коробочку.

— Ну, а кто же ты? спросилъ улыбаясь Роковъ.

— Я самъ часто задавалъ себѣ этотъ вопросъ и долго не могъ на него отвѣтить; наконецъ, пришелъ къ заключенію, что я вообще strebender Mann, какъ и ты, и многіе изъ насъ. Къ чему я стремлюсь, гдѣ моя цѣль — Господь вѣдаетъ. Одно несомнѣнно, что мы стремимся совсѣмъ не къ тому, къ чему насъ готовили. И нельзя не подивиться геніальному искуству нашихъ педагоговъ. Въ самомъ дѣлѣ, воспитаніе въ нѣдрахъ духовной школы людей антидуховныхъ — вѣдь это просто чудо! Да, ловко подшутило надо мной воспитаніе. Сколько я еще съ дѣтства знаю тропарей, кондаковъ, каноновъ, псалмовъ, житій святыхъ, а на что мнѣ все это?

— Это не мѣшаетъ, замѣтилъ Роковъ. — Во-первыхъ, ты христіанинъ, а христіанинъ не долженъ считать лишними такія знанія. Во-вторыхъ, они тебѣ могутъ быть и практически полезны: со временемъ, можетъ быть, поступишь въ священники.

Славскій съ горькой улыбкой потрясъ головой и продолжалъ:

— Во-первыхъ, сударь ты мой, и безъ тропарей можно быть христіаниномъ, равно какъ и, наоборотъ, съ тропарями можно не дорости до магометанина; а во-вторыхъ, говорить о моемъ будущемъ священствѣ значитъ шутить и злить меня… Когда я совершенно утрачу вѣру въ лучшее, распрощусь съ идеальными, хотя бы то и неопредѣленными стремленіями, лишусь всякихъ средствъ къ жизни, искалѣчусь умственно, нравственно и физически — и тогда не обнаружу никакого поползновенія къ священству. Поступать противъ убѣжденій предоставляю людямъ, имѣющимъ къ этому счастливые задатки.

Помолчавъ немного, онъ продолжалъ:

— Еслибы мнѣ съ такимъ же усердіемъ и постоянствомъ сообщали научныя свѣдѣнія, съ какимъ сообщали церковнославянскую мудрость — какимъ бы я теперь молодцомъ былъ! Теперь, если и имѣешь такія или иныя научныя свѣдѣнія, то они пріобрѣтены какъ-то не во время, случайно, набѣгомъ и стоятъ клиномъ къ оффиціальной спеціальности. Учись я не въ академіи, еще, пожалуй, что-нибудь вышло бы изъ меня цѣльное. А эта alma mater, къ которой мы стремились изъ семинаріи съ такими пылкими мечтами и крупными надеждами, обманула и обидѣла насъ, какъ мачиха. Цѣлые четыре года я все нащупывалъ почву и, въ концѣ концовъ, остался висѣть на воздухѣ, ѣхалъ сюда изъ семинаріи съ цѣлью изучить словесность и надѣялся услышать въ аудиторіи нѣчто руководящее, расширяющее кругозоръ. Вмѣсто этого, лились рѣки краснорѣчія, громоздились одна на другую картины «изящнаго въ природѣ и человѣкѣ». Я самъ знаю и видалъ изящное; но мнѣ нужно было знать законы его, а ихъ-то и не объяснили мнѣ. Разочаровался я и перекинулся на психологію. Но и тутъ не повезло. Черезъ всѣ лекціи проходила мысль Климента Александрійскаго, что философія есть служанка богословія. Возскорбѣлъ я и бросилъ психологію. Куда дѣваться? Дай, думаю, изучу исторію — и съ убійственнымъ усердіемъ сталъ посѣщать лекціи всеобщей исторіи. Вначалѣ было обрадовался: стой, что-то хорошо — «исторія исторіи!» Потомъ, батюшки мои, да вѣдь это какъ-разъ по статьѣ Герье, что помѣщена въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Подождемъ, пока начнется самая исторія. Дождались — но, увы! Китай, Индія, Египетъ, Ассирія, Вавилонія, Греція… Римъ мимо… Крестовые походы — и только. И это въ два года! Что тутъ дѣлать?

А годы проходятъ,

Все лучшіе годы…

Глядь — уже и четвертый годъ наступилъ: нужно курсовое сочиненіе писать… И вотъ этакъ-то кончили мы курсъ! Поздравляю! Ха-ха-ха!.. Изучилъ я урывками три новые языка, и могъ воспользоваться знаніемъ ихъ лишь для того, чтобы по тремъ-четыремъ иностраннымъ книжкамъ наврать кое-что на 20 листовъ для кандидата. Затѣмъ…

Я богословію учился

И философію… изучилъ

Но понялъ лишь я то,

Путемъ обиднаго сознанья,

Что я не знаю ничего,

Что точно стоило бы знанья.

— Положилъ, это все такъ, началъ Роковъ: — но зачѣмъ преувеличивать? Развѣ академія безусловно плоха? и развѣ университетъ безусловно хорошъ?

— Конечно, абсолютнаго совершенства нѣтъ на землѣ. Но, хотя университета я и не знаю такъ близко, какъ академію, а все таки, мнѣ кажется, что университетъ какъ-то шире, гуманнѣе, такъ сказать — гражданственнѣе и авторитетнѣе. Вотъ почему семинаристы, поступившіе въ университетъ, такъ не разочаровываются, какъ я, напримѣръ. Сколько семинаристовъ предпочло сулящій нужду и горе университетъ питающей и грѣющей академіи! Это, братъ, знаменательный фактъ! Англичанинъ Диксонъ сказалъ, что еслибы въ Россіи, въ одно прекрасное время, объявлена была полнѣйшая свобода совѣсти, то весь русскій православный народъ перешелъ бы въ расколъ. Этого, положимъ, нельзя сказать, зная русскаго мужика; но къ намъ, академикамъ, это изреченіе можно приложить. Еслибы черезъ мѣсяцъ послѣ вкушенія нами сладости академической жизни, намъ объявлена была свобода перехода въ университетъ, то почти всѣ мы покинули бы свою златоглавую бурсу. А теперь… Берутъ съ насъ подписки въ томъ, что не уйдемъ изъ подлежащаго вѣдомства. Боятся, — что въ академіи останутся только скорбноголовые. Спасибо, впрочемъ, что считаютъ неправоспособныхъ людей правоспособными…

— Да будетъ тебѣ объ этомъ толковать, прервалъ Роковъ. — Вѣдь намъ не рѣшать судьбу своихъ школъ; она нисколько не зависитъ отъ насъ съ тобой. Лучше поговоримъ о своей личной судьбѣ: куда вотъ теперь намъ дѣваться и какъ устроить свою жизнь? Что прошло, того не воротишь; нужно оріентироваться въ своемъ настоящемъ и сообразить возможныя комбинаціи въ приближающемся служебномъ и общественномъ будущемъ.

— Въ настоящемъ, кажется, все ясно, отозвался Славскій: — а что касается будущаго, то «будущность темна», какъ ты въ нее ни всматривайся. Я, напримѣръ, желалъ бы какъ-нибудь улизнуть за-границу.

— Какъ же это ты улизнешь? спросилъ Роковъ.

— Какъ улизну, не знаю, отвѣтилъ Славскій: — я говорю только, что желалъ бы улизнуть. Вотъ еслибы открылось мѣсто псаломщика въ какомъ-нибудь Штутгардтѣ, я непремѣнно бы подалъ прошеніе на это мѣсто. Содержаніе приличное, времени свободнаго много, условія для научныхъ занятій благопріятныя. Выучился бы свободно изъясняться по-нѣмецки; расширилъ бы свой умственный кругозоръ чтеніемъ иностранной литературы, написалъ бы тамъ солидное сочиненіе и потомъ — трахъ въ университетъ доцентомъ! А тамъ ужь

Geniess’t den Reiz des Lebens

Man lebt ja nur einmal.

— Hy, Reiz… Какой тамъ Reiz? возразилъ Роковъ. — Кто тебя пуститъ за-границу, когда ты не выслужилъ законнаго числа лѣтъ въ семинаріи за казенное содержаніе въ академіи?

— Могутъ пустить — пустяки! загорячился Славскій, значительно возвысивъ голосъ. — Ну, штутгардтское псаломщество пока мимо. Но представь себѣ, что какой-нибудь богатый баринъ ѣдетъ за-границу съ дѣтишками, и ему нуженъ компаньонъ и учитель въ отъp3;здъ. Вотъ я и предлагаю свои услуги; не угодно ли, молъ, ваше — ство, взять меня? Условія: вы вносите за меня духовному начальству плату за мое воспитаніе въ академіи, а я на два, на три, на четыре года весь вашъ. Баринъ соглашается — вотъ и конецъ дѣлу: я и вышелъ изъ крѣпостной зависимости.

— Хорошо бы такъ-то, проговорилъ Роковъ: — но Господь еще не сотворилъ такого барина, который бы сдѣлалъ изъ тебя европейскаго ученаго. Это, братъ, мечта, положимъ, благородная и сладостная, но все-таки мечта и только. Нѣтъ, ты скажи, что ты намѣренъ съ собой сдѣлать въ предѣлахъ своего отечества и той обыкновеннѣйшей узенькой дѣйствительности, въ какую искони погружается нашъ братъ по окончаніи курса въ академіи?

Славскій не сразу отвѣтилъ на вопросъ товарища. Онъ съ минуту молча болталъ ногами и медленно выпускалъ воздухъ изъ раздутыхъ щекъ.

— Что бы тамъ ни было, началъ онъ, наконецъ: — а ужь я не отдамъ всѣхъ своихъ силъ семинарской педагогической дѣятельности. Буду служить вѣдомству православнаго исповѣданія настолько, сколько приблизительно стоитъ соленая рыба, изготовлявшаяся намъ въ жаркомъ въ академіи; а между тѣмъ буду жить и дѣйствовать nach Belieben. Буду побольше читать, переводить, попробую свои силы на литературномъ поприщѣ. Прослужу урочное время — и мое вамъ почтеніе, достохвальные кіево-могилянцы! Такъ-то, братъ… Ну, а ты какъ думаешь расходовать свои таланты?

— Я не строю такихъ широкихъ плановъ, какъ ты, но и не хочу такъ скупиться на растрату своихъ силъ въ пользу семинаріи, какъ ты.

— Въ пользу семинаріи? съ удареніемъ и нѣсколько насмѣшлибо повторилъ Славскій. — Ну, какую ты пользу можешь принести семинаріи?

— Какъ какую? Я, напримѣръ, могу содѣйствовать развитію учениковъ, изучу посерьёзнѣе предметъ, какой мнѣ выпадетъ на долю, и буду добросовѣстно преподавать его. Кромѣ того, постараюсь установить человѣческія отношенія къ ученикамъ, буду собирать нѣкоторыхъ къ себѣ, развивать въ нихъ вкусъ къ серьёзному чтенію и къ благороднымъ развлеченіямъ: къ музыкѣ, и т. п., чтобы они не были медвѣдями, какихъ выработывали и обыкновенно выработываютъ изъ нихъ семинарскіе педагоги. Выйдетъ изъ моихъ рукъ порядочный человѣкъ, вспомнитъ когда-нибудь добрымъ словомъ, какъ вспомнилъ Добролюбовъ одного изъ учителей нижегородской семинаріи… Если будетъ оставаться свободное время, достану книгъ и буду писать сочиненіе на магистра и затѣмъ, удастся подняться куда-нибудь повыше — хорошо, не удастся — такъ и быть.

— А насчетъ священства какъ? спросилъ Славскій.

— Хотя я, какъ тебѣ извѣстно, не имѣю ничего противъ священства, но всячески буду уклоняться отъ него, отозвался Роковъ.

— Вѣдь и я не имѣю ничего противъ священства, какъ общественнаго служенія, изъяснилъ Славскій. — Я только терпѣть не могу жрецовъ, что торгуютъ аллилуіями и ростятъ брюхо, и сознаю, что я лично не могу быть попомъ, ну, никоимъ образомъ не могу. Ars divina — не моя стихія; по крайней мѣрѣ, я понимаю ее такъ, что съ моимъ пониманіемъ мнѣ нельзя будетъ рта разинуть съ церковной каѳедры. Кромѣ того, я человѣкъ нелюдимый и желаю пребывать подъ спудомъ, а тутъ нужно «горѣть на свѣщницѣ». А ты человѣкъ все-таки болѣе меня церковный и притомъ болѣе меня общительный. Ты можешь говорить порядочныя проповѣди и говорить съ искреннимъ чувствомъ: ты можешь завести порядочное знакомство и, благодаря своему развитію, оказывать доброе вліяніе на общество; ты, наконецъ, можешь хорошо пѣть, а это много значитъ для священника.

— Я считаю неудобнымъ для себя священство въ томъ отношеніи, что оно лишитъ меня свободы, къ которой я. привыкъ, оговорился Роковъ. — Я люблю послушать оперу, концертъ, побывать въ театрѣ, попѣть, поиграть на скрипкѣ. Всѣ эти блага несовмѣстимы съ саномъ и положеніемъ священника.

— А ты сдѣлай такъ, чтобы это было совмѣстимо, предложилъ Славскій.

— Какъ же это такъ? съ нѣкоторымъ удивленіемъ спросилъ Роковъ.

— Очень просто, отвѣтилъ Славскій. — Позволяй себѣ всѣ эти блага да и только. Это нисколько не оскорбитъ ни нравственности, ни святости священства. Ты сообрази: священникъ преподаетъ словесность (вѣдь это бываетъ)… Ему дозволяется читать поэтическія произведенія всѣхъ родовъ и видовъ. Почему же нельзя ему пропѣть или съиграть на скрипкѣ того, что онъ читалъ? или: почему онъ не можетъ посмотрѣть драмы, которую онъ разбиралъ съ учениками духовной семинаріи въ классѣ? Кромѣ того, спектакль или концертъ можетъ дать ему матеріалъ для проповѣди. Вѣдь наши спектакли не то, что языческія зрѣлища римскія. Да и на тѣхъ бывали… даже весталки… Всѣ ограниченія, какимъ подвергаютъ у насъ священниковъ, вытекаютъ изъ опасенія: «что скажетъ княгиня Марья Алексѣевна?» Еслибы при этомъ соблюдалась еще послѣдовательность, ну такъ. А то: играть въ карты, напримѣръ, попу можно, а явись онъ въ театръ — сейчасъ:

Ахъ варваръ, ахъ злодѣй!

Не стыдно-ль стѣнъ тебѣ,

Нетолько что людей.

Попробуй попъ пройтись въ своемъ отечествѣ въ сюртукѣ: скандалъ! измѣна православію! кощунство! А за-границей православный попъ въ сюртукѣ щеголяетъ — это ничего. Недавно я видѣлъ фотографическую карточку одного заграничнаго русскаго іерея: сидитъ въ сюртукѣ, остриженъ въ кружокъ; большой крестъ до половины спрятанъ за пазуху, одна цѣпь видна: какъ будто стыдится своего православія и сана!.. О вы, которые!.. подумалъ я. Хвалятся православіемъ и прячутъ его за пазуху. Нѣтъ, ужь что-нибудь одно: или картавить, или не картавить. Если не картавить, такъ никому и нигдѣ не картавить; а то одному можно, а другому нельзя! Главное дѣло — будь искренъ: хочется тебѣ пѣть и играть — пой и играй. Это человѣчно, естественно, эстетично. Само православное богослуженіе драпируется въ эстетику. Хуже всего разладъ, когда думаешь и чувствуешь одно, а говоришь и дѣлаешь другое. И этого разлада все равно не скроешь ни отъ кого, даже отъ мужика — и то не скроешь. Даль записалъ весьма характерную пословицу нашего остроумно-глупаго народа насчетъ разлада между словомъ и дѣломъ въ нашихъ попахъ: «Спереди: блаженъ мужъ, а сзади: вскую шаташася».

Славскій умолкъ; Роковъ не возражалъ. Оба нѣсколько минутъ помолчали.

— Вотъ еще женскій вопросъ придется рѣшать, тихо, точно про себя проговорилъ Роковъ.

— Что такое? быстро спросилъ Славскій, точно встрепенувшись отъ дремоты. Замѣтно, онъ погруженъ былъ въ глубокую думу.

— Я говорю: женскій вопросъ придется рѣшать, повторилъ уже громко Роковъ.

— Какой это у тебя женскій вопросъ?

— Я разумѣю вопросъ о женитьбѣ.

— Да, ну этотъ вопросъ у меня далеко еще не на очереди, хотя матушка моя и пишетъ въ каждомъ письмѣ объ интересныхъ невѣстахъ, съ нетерпѣніемъ ожидающихъ меня на моей милой родинѣ. Бѣдная, многострадальная старушка! Ей поскорѣй хочется около меня погрѣться и отдохнуть. Представилось ей, что за меня съ руками съ ногами отдастъ свою дщерь богатый фабрикантъ, давшій когда-то за первой своей дочерью семьдесятъ тысячъ. За этой, увѣряетъ матушка, дастъ сорокъ тысячъ, это за меня-то… понимаешь? Какъ пріѣдутъ, говоритъ, къ обѣднѣ, такъ непремѣнно спрашиваютъ: «ну, какъ вашъ сыпокъ?» И это одно обстоятельство убѣдило матушку въ томъ, что я могу сдѣлаться обладателемъ сорокатысячной невѣсты!..

— А хороша дѣвушка-то? улыбаясь полюбопытствовалъ Роковъ.

— Да она ничего, серьёзно отвѣтилъ Славскій: — отъ роду имѣетъ тридцать лѣтъ; особыя примѣты: площадь правой щеки точно утюгомъ пришкварена. (Это, по ея мнѣнію, родинка). Свободно объясняется по-русски. Нрава купецкаго. Ну, да Богъ съ ней. Говоря серьёзно, я тогда только женюсь, когда займу сколько-нибудь солидное положеніе и достаточно обезпечу себя. Впрочемъ, мнѣ совсѣмъ бы не слѣдовало жениться. Идеалъ жены у меня настолько своеобразенъ, что едва ли какая изъ наличныхъ женщинъ подойдетъ подъ него. Окажется жена ниже моего идеала — произойдетъ разочарованіе, а это очень скверно. Опять же, въ любви женщины къ мужчинѣ весьма важную роль играетъ эстетика, а коли у тебя рыло, какъ рукомойникъ, да носъ, какъ у Георгія Конисскаго, такъ какая тутъ любовь? A propos: можетъ быть, сей Георгій потому и въ монахи пошелъ, что убоялся своего носа… Твое дѣло другое…

— Другое или не другое, но я постараюсь жениться поскорѣе, отозвался Токовъ. — Не мечтая о какой-нибудь жаръ-птицѣ или о богачкѣ, найду себѣ дѣвушку скромную и сколько-нибудь образованную. Это теперь не такъ трудно, какъ было при нашихъ дѣдахъ и отцахъ. Теперь много гимназистокъ и воспитанницъ епархіальнаго училища. Есть у нихъ такой или иной запасъ научныхъ свѣдѣній и привычка къ труду. Взять одну изъ такихъ, и будетъ она приличною помощницею мужу въ его трудахъ и по смерти его не останется безпомощною, не пойдетъ кланяться архіерею, чтобы соблаговолилъ назначить десятирублевое вспомоществованіе изъ попечительства, какъ обыкновенно дѣлали и еще дѣлаютъ многія вдовыя безграматныя матушки, дьяконицы и т. п. Поскорѣе жениться я считаю для себя насущной необходимостью. Сладостной женской ласки, вліянія нѣжнаго женскаго сердца, женской дружбы, женскаго сотрудничества въ работахъ — я жду, какъ манны небесной. Холостая жизнь какая-то хромая, сухая и мрачная по необходимости. Я не могу представить себя обреченнымъ на такую жизнь. Поздняя женитьба, по моему, безсмыслица, и о такой женитьбѣ слѣдуетъ сказать: лучше никогда, чѣмъ поздно. Народишь дѣтей, а воспитать ихъ не успѣешь, за смертію, разумѣется. Ревность поганая обуяетъ, и мало ли еще что!

— Это ты меня, что ли, убѣждать взялся? спросилъ Славскій, пошевелившись на мѣстѣ: — ишь вѣдь какую проповѣдь сочинилъ; я говорю, что хорошій попъ будешь…

— Нисколько не убѣждать… Этотъ вопросъ слишкомъ близокъ моему сердцу, потому я и распространился о немъ сравнительно болѣе, объяснилъ Роковъ. — Это моя святая мечта, которую…

— Ну и ладно, перебилъ Славскій: — благословляю твою святую мечту своими окаянными руками. Какъ убѣжденъ, такъ и дѣйствуй, это самое лучшее. Чувствуется мкѣ, что ты будешь счастливѣе меня.

— Почему знать?

— Это вѣрно. Ты цѣльнѣй меня и… огонекъ въ тебѣ горитъ правильнѣй.

Произошла продолжительная пауза, изрѣдка прерываемая пѣвучими восклицаніями Славскаго, въ родѣ слѣдующихъ: «да mein Freund, дѣла великія!» Или: «Ну — ну, братъ! Это… я вамъ доложу!…»

II.

Дня черезъ три послѣ размышленій и совѣщаній друзей, рано утромъ Рокова позвали къ ректору.

Ректоръ съ полнымъ благодушіемъ и ласковостью встрѣтилъ его въ дверяхъ залы.

— Что видѣли во снѣ? спросилъ онъ, благословляя своего питомца.

— Ничего, добродушно отвѣтилъ Роковъ.

— Нѣтъ; должно быть, видѣли, утверждалъ начальникъ. — Идите сюда, добавилъ онъ, направляясь въ кабинетъ.

Предчувствуя что-то пріятное, Роковъ вступилъ въ невиданный дотолѣ кабинетъ ректора. Ректоръ сѣлъ, усадилъ гостя и началъ:

— Въ --скую семинарію требуется преподаватель церковной исторіи. Получена бумага… Я… то есть, совѣтъ академіи имѣетъ въ виду назначить васъ на эту каѳедру.

Роковъ поблагодарилъ.

— Городъ, сравнительно, хорошій, изъяснялъ ректоръ: — я его нѣсколько знаю. Городъ большой, довольно интеллигентный, представляетъ много удобствъ для жизни. Конечно, отъ васъ будетъ зависѣть, какъ поставить себя. У меня есть тамъ одинъ товарищъ, учитель семинаріи. Вотъ вы его увидите. Весьма разумный человѣкъ! Но что изъ него вышло? Богъ знаетъ что такое! Облѣнился, одичалъ до невѣроятности. А отчего? Оттого что въ свое время не съумѣлъ себя поставить, не сблизился съ обществомъ. Теперь по нему можно судить только о томъ, какимъ не слѣдуетъ вашему брату быть. Я вамъ совѣтую не чуждаться общества; какъ только пріѣдете — сейчасъ же постарайтесь завести знакомство, и не въ своемъ только семинарскомъ кругу, но и въ свѣтскомъ обществѣ. На первыхъ порахъ хоть съ однимъ семействомъ познакомьтесь. Это такъ важно, что… вотъ сами увидите.

Роковъ поблагодарилъ и, освѣдомившись о времени выдачи ему документовъ и прогоновъ, попрощался съ благожелательнымъ начальствомъ.

Славскій дожидался его въ аллеѣ.

— Ну, что тебѣ медвѣдь на ухо шепталъ? съ улыбкой спросилъ онъ, встрѣчая Рокова.

— Ты, братъ, помягче. Это вовсе не гармонируетъ… Передъ тобою профессоръ --ской духовной семинаріи, по каѳедрѣ церковной исторіи.

Славскій съ шуточнымъ благоговѣніемъ снялъ шляпу и наклонилъ голову, но въ то же время крѣпко-крѣпко пожалъ руку товарищу.

Хотя въ назначеніи учителемъ не было для Рокова ничего неожиданнаго и особенно радостнаго, но онъ ликовалъ, будто золотую гору нашелъ. Мысль, что онъ, наконецъ — самостоятельный человѣкъ, что для него уже совершенно утратили свое значеніе эти мрачныя стѣны, эта сковывающая дисциплина, звонки, эта мысль окрылила его. Онъ забылъ все невзрачное прошлое, упустилъ изъ виду неприглядное будущее и только услаждался сознаніемъ новаго права свободы и самостоятельности.

Поѣздъ уже былъ поданъ, когда наши друзья прибыли въ вокзалъ. Прозвонилъ первый звонокъ. Роковъ забрался въ вагонъ и выглядываетъ въ окно, подлѣ котораго, снаружи, стоитъ Славскій.

— И такъ, чрезъ моментъ ты помчишься въ землю обѣтованную, проговорилъ Славскій. — Вонъ столпъ облачный! добавилъ онъ, кивнувъ въ сторону локомотива: — ночью онъ превратится въ огненный и будетъ указывать тебѣ путь.

— Напрасно ты сдѣлалъ такое сравненіе, съ улыбкой отозвался Роковъ. — Оно неутѣшительно: вѣдь бѣдняги, двинувшіеся за путеводнымъ столпомъ по пустынѣ, не достигли обѣтованной земли. Только дѣти ихъ удостоились. Ergo…

— Ну, да вѣдь не столпъ же былъ въ этомъ виноватъ, замѣтилъ Славскій. — Я о тебѣ лучше думаю, чѣмъ о подзаконномъ жидѣ.

Пробилъ второй звонокъ.

— Однако, братъ, прощай, сказалъ Роковъ, снимая шляпу и перевѣшиваясь черезъ окно.

Друзья нѣсколько разъ крѣпко поцѣловались.

— Мой адресъ тебѣ извѣстенъ, проговорилъ Роковъ: — напиши, куда тебѣ «Совѣтъ» посовѣтуетъ поступить и какъ ты устроишься.

— Конечно, подтвердилъ Славскій. — Но помни, что между нами долженъ быть полный и постоянный обмѣнъ мыслей и впечатлѣній.

— Непремѣнно, непремѣнно, согласился Роковъ.

Пробилъ третій звонокъ. Друзья торопливо пожали одинъ другому руки. Поѣздъ тронулся. Славскій, ускоряя шаги по мѣрѣ усиленія хода поѣзда, старался идти по платформѣ въ уровень съ пріятельскимъ окномъ; но вотъ платформа кончилась, идти дальше нельзя; знакомое окно быстро побѣжало впередъ. Славскій не спускалъ съ него глазъ. Сперва онъ ясно различалъ высунувшуюся въ окно физіономію друга, потомъ только шляпу, которую тотъ держалъ въ рукахъ, затѣмъ въ его глазахъ мелькнули два круглыя фонарныя стекла позади поѣзда, а черезъ минуту только свистокъ, раздавшійся за бугромъ, принесъ ему прощальный привѣтъ отъ удаляющагося друга. Славскій машинально махнулъ рукой и, понуривъ голову, лѣниво зашагалъ въ обратный путь.

Между тѣмъ, Роковъ, проводивъ Славскаго глазами, опустился на лавку и разсѣянно обозрѣлъ населеніе вагона. Онъ хотѣлъ бы спокойно сосредоточиться на занимающихъ его мысляхъ и чувствованіяхъ, но встрѣчалъ къ этому препятствія. Противъ него помѣстился пьяненькій мужичекъ, съ испитою физіономіей, въ нанковой, затасканной поддёвкѣ. Съ нимъ пріютился его сынишка, лѣтъ десяти, босой, въ кафтанишкѣ, надѣтомъ непосредственно на посконную рубаху, и въ фуражкѣ, отъ козырька которой надъ лѣвымъ глазомъ мотался одинъ только уголъ.

— Ты, Сенька, смотри, внушалъ родитель: — какъ бы намъ лишняго не проѣхать. Я лягу къ тебѣ на колѣни, а ты карауль: какъ только станція Кутиловка подойдетъ, такъ ты меня и толкни.

— Да почемъ я знаю, когда она подойдетъ? возражалъ сынъ.

— Глупый человѣкъ! вѣдь ярлыкъ у тебя?

— У меня.

— Въ пазухѣ?

— Въ пазухѣ.

— Ну, такъ чого-жь тебѣ? Сиди и жди… Ну-ка колѣни-то!.. Вотъ такъ… Сиди и жди. Придетъ баринъ — бляха на шапкѣ — скажетъ: «давай ярлыкъ!» Ты отдай. Онъ вырѣжетъ и опять отдастъ тебѣ, а ты все сиди. Потомъ еще придетъ и еще вырѣжетъ, а ты все сиди. Потомъ придетъ и совсѣмъ отыметъ у тебя ярлыкъ, это значитъ въ отдѣлку, значитъ, почитай пріѣхали, и ты сейчасъ меня въ бокъ. Понимаешь?

— Понимаю, плаксиво проговорилъ мальчикъ, утирая носъ рукавомъ.

Родитель нѣсколько разъ зѣвнулъ, нѣсколько разъ перекрестился, повторилъ еще разъ сыну, что «сперва вырѣжутъ, потомъ еще вырѣжутъ, а потомъ ужь отымутъ» — и заснулъ.

Роковъ, положивъ въ уголъ подушку, прислонился къ ней и нѣсколько минутъ внимательно смотрѣлъ на мальчика, покоющаго на своихъ колѣняхъ родителя. «Вотъ, подумалъ онъ: — я чувствую себя теперь бариномъ, стремлюсь въ землю обѣтованную, какъ выразился Славскій, а когда-то и я немногимъ отличался отъ этого мальчика».

И онъ, закрывъ глаза, предался воспоминаніямъ. Въ его воображеніи отрывочно замелькали, смѣняя другъ друга, картинки прошлаго, начиная съ того момента, какъ онъ сталъ себя помнить.

III.

Большая комната. По стѣнамъ широкія лавки. Возлѣ переборки огромный сундукъ, накрытый попоною. Въ переднемъ углу столъ съ висячею полою. Къ одной стѣнѣ большая лежанка съ изразцовымъ изголовьемъ. На лежанкѣ сидитъ, сложивши ноги калачикомъ, трехлѣтній Коля (будущій Николай Роковъ). Пожилая женщина, мать его, мететъ комнату лиственымъ вѣникомъ. «Мама, спрашиваетъ Коля: — откуда я взялся?». Мать, переставъ мести, но не измѣняя своего собственнаго положенія, выразительно взглянула на Колю, кашлянула и снова принялась мести. «А, мама? Откуда я взялся?», докучаетъ Коля. — «Изъ-подъ лавки, объясняетъ мать, продолжая работу. — Разъ я мела вотъ этакъ-то комнату и вымела изъ-подъ лавки паучка, а онъ и побѣжалъ. Я посмотрѣла — а это Коля! И сталъ Коля — мой, и зоветъ меня мамой, и любитъ маму». — «А тятенька тоже изъ-подъ лавки?», любопытствовалъ Коля. — «Не помню, не знаю», отозвалась мать. — «А ты, мама?», продолжалъ Коля. — «Не помню, не знаю, повторяетъ мать и прибавляетъ: — а ты молчи, а то дурачекъ будешь. Вѣдь ты дурачекъ у меня?» — «Дурачекъ», согласился Коля и замолчалъ.

Масляница. Утро. Шестилѣтній Коля сидитъ за столомъ; передъ нимъ «новѣйшая» азбука съ нагляднымъ поясненіемъ буквъ: А — арабъ (изображенъ арабъ); Б --бассейнъ (изображенъ бассейнъ); В — Вася въ задумчивости (изображенъ и Вася въ задумчивости) и т. д. Отецъ Коли (дьяконъ), въ холстинномъ бѣльѣ и въ жилетѣ ходитъ по комнатѣ. «Ну, Николай, говоритъ отецъ: — учись, а то блиновъ не велю давать. Складывай дальше: слово-онъ — со, слово-вѣди-я — свя — со свя…. твердо-еры — ты… со святы, мыслете-иже — ми — со святыми». Коля смотритъ въ книгу и удивляется, какъ это тятенька безъ книги все знаетъ. «Ну, повторяй», повелѣваетъ отецъ. Коля начинаетъ повторять: отецъ поправляетъ его, но неожиданно ошибается: вмѣсто слово-вѣди — свя, произноситъ слово-вѣди — язвя. Коля раскатывается звонкимъ смѣхомъ. Отецъ призываетъ его къ вниманію, но предательское язвя такъ и вертится на умѣ, и Коля неустанно хохочетъ. Отецъ уходитъ изъ комнаты, минуты черезъ двѣ возвращается съ длиннымъ, жидкимъ прутомъ въ рукахъ, беретъ Колю за руку, зажимаетъ его голову въ колѣни и… «Помни, что вотъ твое язвя», внушительно говоритъ отецъ, указывая на прутъ, уже торчащій изъ-за зеркала. Этимъ и окончился урокъ, за которымъ послѣдовало блиноѣденіе.

Отецъ Коли переписываетъ на бѣло «Вѣдомость о церкви». Колѣ смерть хочется тоже что-нибудь пописать, такъ какъ онъ уже ознакомился съ «рукописными» буквами. Вотъ отецъ уходитъ, оставивъ бумаги на столѣ. Недолго думая, Коля подходитъ къ столу, беретъ перо и на чистомъ мѣстѣ бѣловой тетради изображаетъ: «18 года которы восемъ чесовъ повужиныли». Возвращается отецъ, и…

Коля — именинникъ. Его умыли, причесали, надѣли на него новенькую ситцевую рубашку. Ему нравится, какъ она калянится и гремитъ. Онъ только-что пришелъ изъ церкви, куда водили его слушать молебенъ. На душѣ у него свѣтло и радостно — все бы смѣялся! Прибѣгаетъ онъ къ бабушкѣ, за печку, хвалится рубашкой и спрашиваетъ: «отчего ты себѣ не сошьешь такого платья? Посмотри-ка: ць-а!» — «Мнѣ саванъ надо, бѣлый саванъ, сурово говоритъ бабушка: — знаешь, во что мертвецовъ наряжаютъ?.. На тотъ свѣтъ мнѣ пора… къ Богу! Тамъ не примутъ въ красныхъ нарядахъ: кто въ нарядѣ здѣсь ходилъ и въ нарядѣ къ Богу явится, тому Богъ скажетъ: возьмите его и посадите въ огонь. И посадятъ… и будетъ этотъ человѣкъ вѣки-вѣчные горѣть въ огнѣ, будетъ плакать, кричать, и никто никогда его оттуда не вынетъ. Вотъ и ты умрешь… можетъ, ныньче же умрешь. Богъ захочетъ — сейчасъ умрешь… Куда ты тогда годишься въ своей красной рубахѣ? Черные, страшные демоны обступятъ тебя и потащутъ въ огонь навѣки». Коля задрожалъ, какъ листъ, и съ плачемъ бросился къ матери. «Мама, долой! долой, долой! кричалъ онъ, срывая съ себя рубаху. — Ой, скорѣй, мама! Умру…. умру — въ огонь попаду!», надрывался онъ передъ недоумѣвающей матерью.

Вечеръ. Колинъ «тятенька» лежитъ на постели. Одна рука его виситъ на кушакѣ, петлей спускающемся изъ кольца, вбитаго въ потолокъ. Передъ постелью стоитъ столъ, на немъ какіе-то пузырьки. Мать плачетъ. «Коля, говоритъ отецъ: — почитай-ка мнѣ анекдоты о Петрѣ Великомъ, а я послушаю». Коля читаетъ анекдоты. «Будетъ, говоритъ отецъ. — Ложись спать, Богъ съ тобой. — Поцѣлуй меня…» Ночью Колю будитъ рыдающая мать. Въ домѣ суматоха. «Умеръ», слышитъ Коля. Появились чужіе люди. Отца перенесли подъ образа. Колѣ кто-то сказалъ: «ты — теперь сирота». Коля при этомъ чего-то испугался и заплакалъ.

Коля играетъ на улицѣ съ деревенскими мальчишками. Мальчишки кричатъ, дерутся. Коля желалъ бы также покричать и подраться, но не можетъ. Ребятишки насмѣхаются надъ нимъ, называютъ дьяконенкомъ, кутьей прокислой, толкаютъ его. Увидѣвъ на немъ коневые, съ шейками, большіе отцовскіе сапоги, они въ одинъ голосъ заорали: «у-у, отцовы сапоги! отцовы сапоги! Давайте, ребята, звать его: отцовы сапоги!» «Что это, какіе они злые стали? подумалось Колѣ. — Когда тятенька былъ живъ, они были добрые…»

Весна. Тепло. Зелененькая травка, цвѣточки. Двери въ домѣ растворены настежь. — «Что ты все шатаешься? говоритъ Колѣ мать. — Садись за книгу. Безотцовщина!..» — Сейчасъ, отвѣчаетъ Коля и незамѣтно исчезаетъ изъ комнаты. Вотъ онъ въ церковной оградѣ. Вокругъ церкви поставлены лѣса: рабочіе что-то дѣлаютъ. Колѣ послышалось чиликанье молодыхъ воробейчиковъ изъ квадратнаго отверзтія стѣны, въ которое входилъ конецъ бревна, поддерживающаго первый ярусъ дощатой лѣстницы. Коля всходитъ на лѣстницу, съ нея ползетъ по бревну къ стѣнѣ. Рука его протягивается въ отверзтіе. — «Николка, аль воробейчики?» слышится ему съ земли знакомый голосъ. — «Воробейчики», млѣющимъ голосомъ бормочетъ Коля. Вотъ рука его ощущаетъ мягкое гнѣздо и въ немъ оперяющихся птенчиковъ. — «Петичка, посмотри-ка!» радостно вскрикиваетъ онъ, выдергивая руку изъ отверзтія. При этомъ онъ теряетъ равновѣсіе и летитъ съ бревна на мусоръ и какія-то рогожи… Колю замертво приносятъ домой. Въ горсти у него оказался расплюснутый воробейчикъ. — «То-то, слушался бы матери-то!» твердитъ Колѣ мать послѣ того, какъ онъ опомнился.

Коля поступаетъ подъ опеку зятя. Зять его дисциплинируетъ: пріучаетъ благодарить послѣ чаю, обѣда и ужина, говорить каждому представителю деревенской знати: вы (дотолѣ Коля не зналъ этой житейской мудрости). Коля обязательно каждый день до обѣда читаетъ псалтырь, а послѣ обѣда пишетъ съ прописей. Коля преуспѣваетъ въ наукѣ: пишетъ по-латыни, читаетъ въ церкви, умѣетъ пѣть «на гласи». На Преображеніе онъ наизусть откатываетъ въ концѣ обѣдни цѣлый псаломъ: «Благословлю Господа»; пономарь гладитъ его по головѣ и съ удивленіемъ произноситъ: «Ну-ну-ну! Это будетъ человѣкъ!.. Не намъ чета…» Рѣшено: отвезти Колю въ училище въ концѣ того же мѣсяца… Роковой часъ наступилъ. Зять запрягаетъ на дворѣ лошадь. Плачущая мать выводитъ Колю на крыльцо. — «Я тебѣ тамъ положила, говоритъ она: — клубочекъ нитокъ и въ немъ двугривенный. Никому не говори: отнимутъ! Останешься одинъ — перемотай нитки на бумажку и вынь его; вынешь и отдашь хозяйкѣ, и будешь брать у ней по праздникамъ по копеечкѣ. А теперь сбѣгай пока, родимый, къ священнику: благословите, молъ, меня, батюшка…» Сѣдой съ дребезжащимъ голосомъ священникъ, выйдя къ Колѣ въ переднюю и узнавъ въ чемъ дѣло, осѣняетъ его крестнымъ знаменіемъ и поучаетъ: «Смотри, вина не пей! Знаешь, что въ азбукѣ-то сказано? Пьянства, яко яда, бѣгай…» Затѣмъ, благословеніе иконой, земные поклоны, рыданія, крѣпкія объятія матери — и ошеломленнаго, убитаго Колю саврасая кляча тащитъ на скрипучей телегѣ въ школьную неволю.

Ученикъ перваго класса N--скаго духовнаго училища, Николай Роковъ квартируетъ въ домѣ мѣщанки Селедкиной. Въ двухъ комнаткахъ, на пространствѣ 8—10 квадратныхъ саженъ, помѣщается четырнадцать ученическихъ душъ. Два философа, Масловъ и Кашинъ, заправляютъ экономической, нравственной и умственной частями лилипутскаго населенія. Николай Роковъ порученъ Кашину. Кашинъ, замѣтивъ, что Рокову на приготовленіе къ классамъ требуется минутъ 15—20, употребляетъ его досугъ для своихъ спеціальныхъ цѣлей. У него братишка — первоклассникъ, тупица и лѣнтяй, физіономія котораго представляетъ видъ шерстяного чулка, вывороченнаго на изнанку. Кашинъ обязываетъ Рокова заниматься съ симъ отрокомъ. Роковъ занимается. — «Ну, Костя, какъ звали сыновей Ноя?» спрашиваетъ въ углу Роковъ. Отрокъ молчитъ. — «Ну, что же ты? Какъ звали-то?» — «Теперь, небось, маменька ужь коровъ подоила…» мечтаетъ вслухъ отрокъ, закативъ глаза. — «Домъ какая часть рѣчи?» допытывается Роковъ, спустя полчаса. Молчаніе. — «Я говорю: домъ какая часть рѣчи?» терпѣливо повторяетъ Роковъ. Молчаніе, и затѣмъ, вмѣсто отвѣта: — «А какой у насъ Крапивинъ мыльный заводъ построилъ!..» Послѣ подобныхъ ланкастерскихъ занятій, философу иногда приходитъ въ голову подвергнуть братишку провѣрочному испытанію. — «Костя, разбери мнѣ вотъ это: Иванъ картузъ повѣсилъ на гвоздь. Гдѣ тутъ подлежащее?» — «Гвоздь.» — «Врешь!» — «Повѣсилъ». — «Врешь!.. Николка, поди-ка сюда. Ты что же это дѣлаешь? Такъ-то ты занимаешься-то?!.» И Николай Роковъ, облитый кровью, проситъ прощенія.

Десять часовъ ночи. Мальчики спятъ. На грязномъ столѣ горитъ въ желѣзномъ подсвѣчникѣ сальный огарокъ. За столомъ сидитъ Роковъ за альтовою тетрадью нотъ, развернутою на 8-мъ No херувимской Бортнянскаго. На постели, завернувшись въ одѣяло, лежитъ Кашинъ и кричитъ: «До тѣхъ поръ не ляжешь, пока не выучишь яко да царя! до утра проморю! Храмовой праздникъ на дворѣ, мой профессоръ служить будетъ, а я изъ-за тебя безъ херувимской остаться долженъ? Считай рукой! Какъ только я скажу для, такъ ты сейчасъ: я-яко…» Плутоватый регентъ приходскаго хора, лежа, тянетъ басомъ; Роковъ машетъ рукой и ждетъ момента; но моментъ пропущенъ — и онъ въ отчаяніи опускаетъ руки. Глаза у него слипаются; виски какъ клещами сжало; на лбу выступилъ холодный потъ; дыханье прерывается. Что и зналъ въ началѣ вечера, и то забылъ. Кашинъ окончательно выходитъ изъ себя и кричитъ: гаси, мерзавецъ, свѣчку, надѣвай тулупъ, подпоясывайся, клади сто поклоновъ и потомъ становись возлѣ меня на колѣни!..

Черезъ два дня Николая Рокова отвозятъ въ больницу.

Роковъ въ IV классѣ. Ему дышется свободнѣе. Кашинъ кончилъ, курсъ и куда-то поступилъ на мѣсто, со взятіемъ. Учителя, замѣтивъ въ Колѣ быстрыя способности, начавшія обнаруживаться особенно съ IV класса, обращаютъ на него вниманіе и даютъ ему возможность взглянуть на себя, какъ на человѣка. Изъ всѣхъ учителей особенно много добра дѣлаетъ для Коли Владиміръ Андреевичъ Гостевъ.

Въ маленькомъ мезонинчикѣ, смотрящемъ единственнымъ окномъ на какой-то глухой переулокъ, сидятъ пять-шесть мальчиковъ-четвертоклассниковъ; въ числѣ ихъ и Роковъ. Предъ ними сидитъ Владиміръ Андреевичъ, молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати семи, обритый и коротко остриженный, съ темно-голубыми глазами, толстымъ носомъ и пожелтѣвшими отъ табачнаго дыма зубами. Некрасива и неуклюжа фигура этого сутуловатаго педагога, но она приковываетъ къ себѣ все вниманіе и чуткія сердца мальчугановъ. Какъ хорошъ онъ на этихъ дѣтскихъ вечерахъ, которые онъ устраиваетъ у себя по пятницамъ! Читаетъ, объясняетъ, заставляетъ декламировать, возбуждаетъ диспуты, то намѣренно сбиваетъ, то направляетъ и наводитъ на мысль; показываетъ картинки въ иллюстрированномъ журналѣ, учитъ играть въ шахматы, шутитъ, смѣется, какъ съ друзьями. Но особенно хорошъ и памятенъ вотъ этотъ вечеръ. О, этотъ вечеръ!.. Кончилъ Владиміръ Андреевичъ обычныя занятія, сдѣлалъ небольшую паузу, взглянулъ на оживленныя личики и на свѣтящіеся глазки своихъ маленькихъ друзей и началъ: «Вотъ, дѣти, вы скоро уйдете изъ-подъ моего руководства. Но не покидайте тѣхъ привычекъ, которыя мы съ вами начали наживать здѣсь. Учитесь усерднѣе, побольше читайте, пріучайтесь размышлять. Вы пойдете дальше меня (Боже мой, думается Колѣ, неужели это правда? возможно ли это?). Отъ васъ и Богъ, и добрые люди потребуютъ весьма многаго. Чѣмъ дальше идетъ время, тѣмъ больше нужно труда, знанія, образованности, чтобы сравняться съ другими, а еще больше потребуется для того, чтобы стать выше другихъ. У васъ хорошія способности, у васъ образовываются хорошіе навыки: дорожите ими всегда, не подавляйте, а постоянно развивайте ихъ. Я бы полжизни отдалъ теперь, чтобы мнѣ дали вашъ дѣтскій возрастъ и ваши способности. Мнѣ теперь страшно тяжело сознавать, что учиться необходимо, учиться еще многому-многому, учиться постоянно — а учиться трудно, учиться некогда. У васъ же есть для этого всѣ удобства: и дарованіе, и свободное время; никто васъ еще не тревожитъ, ничего съ васъ больше не спрашиваютъ и не требуютъ, кромѣ занятій, для васъ же необходимыхъ и полезныхъ. Помните же мои дружескія слова, когда будете учиться въ семинаріи и въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ, въ которыя вы, я надѣюсь, поступите потомъ…» Коля сидитъ на диванѣ самъ не свой: ему и радостно, и грустно — почему-то жаль Владиміра Андреевича. А Владиміръ Андреевичъ, въ своемъ сѣренькомъ камлотовомъ сюртучкѣ, надѣтомъ на спальную рубашку, покачивается на стулѣ и, переводя, свои добрые глаза съ одного мальчика на другого, продолжаетъ свою дружескую, задушевную рѣчь. (Ничего подобнаго Коля ни прежде, ни послѣ не слыхивалъ отъ своихъ педагоговъ).

Коля переносится мыслію къ своей семинарской жизни.

Припоминаются ему искалѣченныя записки по словесности, купленныя имъ за полтинникъ у одного изъ предшественниковъ, записки, въ которыхъ вмѣсто: на планетахъ, быть можетъ, есть жители, было написано: на монетахъ былъ сюжетъ отъ жителей. Припоминаются ему нѣкоторыя темы по словесности: 1. Норма взаимныхъ отношеній между юностью и старостью. Источникомъ, объявляетъ учитель, можетъ служить для васъ пѣснь: «Нынѣ отпущаеши раба твоего». 2. Предлежательный характеръ сужденій эстетическаго вкуса.-- Объясните! галдятъ ученики. — Сами сообразите! отвѣчаетъ учитель.

Припоминается ему, какъ на урокѣ физики два бурсака въ мигъ разорвали магдебургскія полушарія, изъ которыхъ тщательно былъ вытянутъ воздухъ, и какъ смущенный учитель, растопыривъ руки, пробормоталъ: «поди ты вотъ… а вѣдь двѣнадцать лошадей не могутъ разорвать ихъ». Припоминается ему, какъ тотъ же учитель, желая наглядно объяснить ученикамъ, что такое вольтовъ столбъ, притащилъ въ классъ цѣлую стопу мѣдныхъ пятаковъ, переложенныхъ бумажными кружками; какъ на урокѣ о теплородѣ, физикъ, при всѣхъ усиліяхъ, не могъ добиться того, чтобы въ фокусѣ вогнутаго металлическаго зеркала загорѣлся пучекъ сѣрныхъ спичекъ, и какъ учителя вывелъ изъ затрудненія одинъ ученикъ, который, выждавъ моментъ, когда физикъ оборотился спиною въ противоположную сторону, черкнулъ объ стѣну собственной спичкой и поджегъ капризный фокусный пучекъ, къ несказанной радости учителя.

Припоминается ему, какъ учитель св. писанія объяснялъ текстъ: «суть же и ина многа утѣшая благовѣствованіе людямъ». Въ этихъ словахъ, говорилъ учитель, указаны всѣ отличительныя черты проповѣди Іоанна Крестителя, а именно: во-первыхъ, существенность; во-вторыхъ, иность; въ-третьихъ, многость; въ-четвертыхъ, утѣшительность; въ-пятыхъ, благовѣствовательность и въ-шестыхъ, людскость.

Припоминается ему, какъ на классахъ церковной исторіи читался безконечный рядъ житій святыхъ, преимущественно такихъ, въ которыхъ повѣствовалось о жестокихъ истязаніяхъ мучениковъ и мученицъ, при чемъ то и дѣло слышалось: Платъ… топархъ… спекулаторъ… воловьи жилы и т. п. Припоминается, какъ этотъ историкъ въ ученическихъ сочиненіяхъ поправлялъ «поэтому» на: «посему», «возрадовались» — на «возликовствовали», «усилить» — на «усугубить», «мучениковъ» — на «страстотерпцевъ» — какъ однажды при этомъ самъ спутался, написавъ: страторѣпцевъ, и какъ, при всемъ томъ, любилъ хвалиться, что онъ больше всѣхъ трудится надъ исправленіемъ ученическихъ сочиненій, бьетъ и треплетъ ихъ, какъ никто.

Вотъ учитель философіи приглашаетъ Рокова репетировать съ его дѣтьми. Коля долгое время робѣетъ и стѣсняется въ его домѣ, такъ что упорно отказывается отъ чаю и имениннаго пирога, но потомъ мало по малу привыкаетъ къ семейству учителя и обществу, какое иногда собирается въ его домѣ. Живо вспоминается Колѣ одна бесѣда его съ этимъ учителемъ за чаемъ. «Читаете вы что-нибудь»? спрашиваетъ учитель. — «Читаю, отвѣчаетъ Коля. — Я имѣю билетъ изъ книжнаго магазина». — «Что же вы читаете?» — «Такъ себѣ». — «Какъ это такъ себѣ? Напримѣръ, въ настоящее время, что вы взяли для чтенія?» — «Проселочныя дороги» Григоровича". — «Гм… А прежде, что читали?» — «Такъ… кое-что… что дадутъ. Читалъ „Приключенія изъ моря житейскаго“ Вельтмана, сочиненіе Бухарева»…. — «Такъ это вы плохо читаете. Нужно читать осмысленнѣе и съ разумнымъ выборомъ». — «Не даютъ хорошихъ-то книгъ, оправдывался Коля: — что ни спросишь, все нѣтъ да нѣтъ». — «Такъ вы принесите мнѣ каталогъ книжнаго магазина, и я вамъ отмѣчу, что прочитать. Когда будете требовать книгу, говорите всегда, что это я прошу, что эта книга мнѣ нужна».

Коля начинаетъ читать хорошія книги по разнымъ отдѣламъ науки и знанія, читаетъ много, читаетъ подолгу. Читаетъ съ услажденіемъ. Чтеніе идетъ въ порядкѣ, по предметамъ школьнаго изученія. Читаетъ онъ апологетику Мотарда, «Письма о конечныхъ причинахъ», «Вѣчную жизнь» Эрнеста Навиля, изслѣдованія Тишендорфа, книжку Тирша, разборъ «Жизни Іисуса» Ренана, статьи Пресансе, но, когда нужно, читаетъ и иного рода книжки: Шлоссера, Маколея, Гизо, Бокля, Шлейдена, Молешотта, Дарвина, Соловьева, Костомарова, Бѣлинскаго, Добролюбова и т. п. И вотъ у него начинаютъ копошиться идейки, не ладящія со многимъ изъ того дѣйствительнаго, которое у него было передъ глазами и которое дотолѣ казалось ему безусловно разумнымъ. Многія мелочи возросли въ его сознаніи до значенія крупныхъ фактовъ, и, наоборотъ, многіе факты и явленія, считавшіеся прежде крупными, ниспали до значенія мелочей. Ректоръ, съ прозорливостью Григорія Богослова, по ужимкамъ и прыжкамъ Юліана предузнавшаго въ немъ отступника — предвидитъ въ Роковѣ бѣду для церкви, потому только, что Роковъ, единственный изъ своихъ товарищей, смѣло выносилъ его фиксирующій взглядъ и по цѣлымъ минутамъ могъ прямо и невозмутимо смотрѣть въ его молніеносные, воспаленные глаза. Нѣкоторые товарищи и друзья его изъ низшихъ классовъ начинаютъ соблазнять его университетомъ, но онъ упорно отказывается, отговариваясь всегда однимъ и тѣмъ же: «боюсь, съ голоду умрешь; нужда и безъ того надоѣла». При этомъ каждый разъ ему припоминались деревенскіе сверстники, съ гамомъ и гикомъ провозглашающіе, при его появленіи на улицѣ: «У-у! отцовы сапоги! отцовы сапоги!»

Роковъ кончаетъ курсъ. Онъ уже идетъ на молебенъ, на которомъ возглашается многолѣтіе начальствующимъ, учащимъ и учащимся — а между тѣмъ ничего еще не знаетъ о томъ, пошлютъ его въ академію или нѣтъ. Его гнететъ тоска, онъ сожалѣетъ теперь, что не склонился на увѣщаніе друзей, махнувшихъ въ университетъ. А ректорскій любимецъ, уже гласно назначенный въ одну изъ академій, выходитъ въ концѣ молебна на амвонъ, въ стихарѣ, и съ торжествующей физіономіей произноситъ, въ назиданіе учениковъ, поученіе на тему: «Поминайте наставники ваши». Тяжело Рокову смотрѣть на маленькую, на-голо остриженную и вертящуюся головку юнаго проповѣдника: ему кажется, что ораторъ публично издѣвается надъ нимъ. Роковъ, грустный и убитый, прощается въ корридорѣ со своими товарищами и предъощущаетъ дымъ родного села. По вотъ въ толпу учениковъ врывается въ попыхахъ ректорскій служка и кричитъ: «Роковъ, Роковъ! Гдѣ тутъ Роковъ? Отецъ ректоръ его требуетъ». Роковъ является въ квартиру ректора. Тотъ выходитъ къ нему въ переднюю и насмѣшливо спрашиваетъ: «Можетъ быть, ты въ академію хочешь?» — «Я не знаю», отвѣчаетъ Роковъ, въ волненіи перебирая рукой пуговицы на бортѣ сюртука. — «Не знаешь? Ну, такъ спроси вотъ у Сидора. Сидоръ! хочетъ онъ въ академію»?.. И ректоръ, и служка, Сидоръ, ухмыляются. Роковъ молчитъ. «Ну, такъ вотъ что, рѣшаетъ его высокопреподобіе: — ты назначаешься въ ..скую академію: ступай теперь домой, готовься къ экзамену и пріѣзжай сюда въ первыхъ числахъ августа за полученіемъ документовъ и прогоновъ. Богъ благословитъ!!!» Ректоръ издали кивнулъ Рокову головой и быстро побѣжалъ во внутрь своихъ покоевъ.

31 іюля. Въ родномъ домѣ Рокова страшная суматоха. Мать и плачетъ, и смѣется; укладываетъ въ чемоданъ и сдобныя пышки, и «благословленные» образки. Въ комнату вбѣгаетъ только что вернувшійся съ поля старый дьячекъ — въ какой-то странной ермолкѣ, въ одной рубахѣ, съ засученными до локтей рукавами, весь потный и покрытый толстымъ слоемъ пыли. «Голубчикъ! восклицаетъ старецъ, простирая руки къ юношѣ Рокову: — ныньче, выходитъ, васъ Господь движетъ къ высшему званію? Дай вамъ Господи! Будете во времени — помяните и насъ грѣшныхъ, жалкихъ, которые въ потѣ лица»… Дьячекъ падаетъ на колѣни передъ Роковымъ.

Роковъ ѣдетъ въ академію. «Господи, сколько надеждъ, сколько упованій! Вотъ гдѣ мудрость! Вотъ гдѣ счастье и блаженство! Это — героическій, чудесный періодъ въ моей жизни!» думаетъ Роковъ дорогой. А между тѣмъ…

— Господинъ, а господинъ? Вы, кажется, одинъ на лавкѣ; нельзя ли уступить мѣстечка? Мы, кажется, тоже деньги заплатили. Встаньте!

Роковъ чувствуетъ чье-то сильное прикосновеніе къ своей ногѣ.

— Что такое? испуганно восклицаетъ онъ, открывъ глаза и не понимая въ чемъ дѣло.

— А то, что мы, кажется, деньги заплатили, а сѣсть негдѣ, изъясняетъ какой-то парень, устремивъ на Рокова гнѣвный взглядъ.

Роковъ вскочилъ и прижался въ уголъ. Возлѣ него тотчасъ помѣстился гнѣвный претендентъ и, побѣдоносно посматривая по сторонамъ, продолжалъ ворчать: «Мы, кажется, тоже деньги платили… Нельзя же этакъ… Развалился и лежитъ… этакъ, кажется, и я бы развалился. А ты долженъ уступить, коли ежели… Да! А то заплатишь, напримѣръ, деньги, а онъ тутъ развалится! Ишь вѣдь въ самомъ дѣлѣ!.. Этакъ-то, кажется, всякій»…

Роковъ наморщилъ лобъ и наклонился къ окну вагона. Ему чувствовалось чрезвычайно неловко. Онъ не могъ уяснить себѣ, спалъ онъ или не спалъ, сколько онъ проѣхалъ, была ли остановка на пути и какая теперь слѣдуетъ станція. Въ головѣ его мелькнула физіономія Славскаго въ тотъ моментъ, когда тотъ, улыбаясь, жалъ ему на прощанье руку. Но вслѣдъ затѣмъ все стушевалось и затуманилось. Мысль его суетливо и безтолково влетала въ промежутки между прошедшимъ и настоящимъ, между настоящимъ и будущимъ, но уже нигдѣ ничего опредѣленнаго и яснаго не находила. Мелькали только какіе-то «образы безъ лицъ, безъ протяженья и границъ», да и тѣ, наконецъ, смѣнились «тьмой безъ темноты и бездной пустоты»…

IV.

Въ шестомъ часу утра Роковъ, съ подушкой въ рукахъ, стоялъ на подъѣздномъ крыльцѣ губернскаго вокзала. Подлѣ него артельщикъ держалъ на плечѣ его чемоданъ. На обширномъ дворѣ направо и налѣво стояли рядами извощики, громко предлагая свои услуги выходящимъ на крыльцо пассажирамъ. Вдали, въ рѣдѣющемъ туманѣ, виднѣлись слабыя очертанія губернскихъ домовъ и шпицы высокихъ колоколенъ. «И такъ, вотъ мѣсто моего назначенія, гдѣ, можетъ быть, придется и кости сложить», подумалось Рокову; и при этомъ въ его воображеніи почему-то опять промелькнула физіономія Славскаго. Онъ взялъ извощика и приказалъ вести себя въ семинарію. Замелькали передъ нимъ незнакомые пустыри, заборы, домишки, дома, домища, магазины. Убогая пролетка долго ныряла по ямамъ скверной мостовой, постоянно черябая крыльями о колеса, долго повертывала вправо и влѣво по улицамъ и переулкамъ, пока остановилась, наконецъ, подлѣ довольно большого, казарменной архитектуры, зданія.

— Это семинарія? спросилъ Роковъ, поднимая голову вверхъ и тщательно стараясь разобрать что-либо на помѣщенной подъ крышею полинявшей доскѣ, на которой когда-то существовала какая-то надпись.

— Эфта самая, отвѣтилъ извощикъ. — Вы, должно, въ первой здѣсь?..

Оставивъ этотъ вопросъ безъ отвѣта, Роковъ велѣлъ извощику подождать и направился въ отворенныя ворота семинаріи. На дворѣ на него пахнуло такой нестерпимой атмосферой, какъ будто здѣсь недавно было совершено что-то по части ассенизаціи. «Хорошо первое впечатлѣніе!» подумалъ Роковъ, сморщивъ физіономію. На встрѣчу ему съ задняго крыльца двигался дряхлый, сонный, съ отвисшею губою старикъ, съ какимъ-то блиномъ на головѣ, вмѣсто фуражки.

— Ты знаешь квартиры учителей семинаріи? обратился къ нему Роковъ.

— А какъ же! прошамшилъ старикъ, поднявъ на него маленькіе подслѣповатые глаза и хватаясь за фуражку. — Всѣхъ знаю; моя обязанность такая, потому повѣстки разношу, а бываетъ и журналы правленскіе. Вамъ кого надо?

— Мнѣ нужно узнать, гдѣ квартируетъ Иванъ Иванычъ Покосовъ, заявилъ Роковъ.

— Покосовъ? Покосовъ у Пятницы… насупротивъ Пятницы… не то чтобы насупротивъ, а этакъ наискось.

— Домъ-то чей?

— Домъ-то? А домъ-то будетъ, кажись, Водовозова… Да такъ, такъ — Водовозова. Въ домѣ Водовозова, значитъ… А маленько подальше — тамъ Патрицкій Павелъ Степановичъ, а у Баавленской церкви…

Не дослушавъ старика, Роковъ поблагодарилъ его и отправился къ Покосову.

Покосовъ былъ двумя курсами старше Рокова, и хоть не былъ его пріятелемъ въ академіи, но былъ довольно хорошо знакомъ съ нимъ. Вотъ почему Роковъ рѣшился, до пріисканія квартиры, попробовать помѣститься къ нему, тѣмъ болѣе, что Покосовъ, какъ извѣстно было Рокову, не успѣлъ еще жениться и жилъ одинокимъ.

Роковъ засталъ Покосова за чаемъ. Они не сразу узнали другъ друга, такъ какъ Роковъ въ послѣдніе годы успѣлъ обрости бородой, а въ Покосовѣ, помимо непомѣрнаго увеличенія объема бороды, оказалось еще значительное прибавленіе жира и осанистости. Потомъ они расцѣловались. Покосовъ съ удовольствіемъ согласился на просьбу Рокова пріютить его у себя до пріисканія квартиры, не позволилъ ему даже распространиться на эту тему, и они оба усѣлись за столъ.

Роковъ, довольный ласковымъ пріемомъ коллеги и тѣмъ, что, намолчавшись дорогою, имѣетъ наконецъ возможность отвести душу въ бесѣдѣ, забылъ даже о налитомъ ему стаканѣ чаю, такъ что Покосовъ нѣсколько разъ долженъ былъ напоминать ему, что чай остылъ. Разговоръ вертѣлся исключительно на академическихъ лицахъ и явленіяхъ академической жизни. Наконецъ, Покосовъ сталъ посматривать на часы.

— Что, на службу пора? спросилъ Роковъ.

— Да, время ужь и собираться, отвѣтилъ Покосовъ. — А вы развѣ не думаете со мной? спросилъ онъ въ свою очередь.

— Да я хотѣлъ бы еще отдохнуть: усталъ въ дорогѣ.

— Какъ хотите, но вообще — чѣмъ скорѣе вступить въ должность, тѣмъ лучше: скорѣе начнете жалованье получать.

— Да я уже утвержденъ въ должности; развѣ не со дня утвержденія назначается жалованье? возразилъ Роковъ.

— Со дня хотѣнія начальства, съ улыбкой замѣтилъ Покосовъ и пошелъ въ сосѣднюю комнатку одѣваться.

— Неужели здѣсь возможенъ такой произволъ? съ удивленіемъ спросилъ Роковъ, идя за нимъ въ ту же комнатку.

— Положимъ, я слишкомъ много сказалъ; но возможны въ этомъ случаѣ казусы, весьма непріятные для нашего брата. Такой казусъ случился, напримѣръ, со мной, когда я поступалъ на службу.

Покосовъ сдѣлалъ паузу, во время которой успѣлъ надѣть на себя рубашку и брюки, а Роковъ, въ нетерпѣніи узнать поскорѣе казусъ, быстро ходилъ по комнатѣ, ероша себѣ волосы.

— Пріѣхалъ я въ семинарію во время выпускныхъ экзаменовъ, заговорилъ Покосовъ, запрокинувъ голову и обѣими руками застегивая запонку на воротѣ рубашки. — Это было еще въ іюнѣ. Отъявился къ ректору: что, молъ, ваше высокопреподобіе, присутствовать мнѣ на экзаменахъ, или можно прямо на родину поѣхать до начала слѣдующаго учебнаго года? — «Какъ хотите», говоритъ. — А потери, молъ, для меня никакой тутъ не будетъ — въ жалованьѣ? — «Никакой». — За каникулы получу? — «Получите». — Такъ позвольте уѣхать, лишнюю недѣльку отдохнуть. — «Ну, поѣзжайте съ Богомъ»… И поѣхалъ себѣ припѣваючи, продолжалъ Покосовъ, чистя на себѣ щеткой рукавъ сюртука. — Пріѣзжаю на родину. Считая себя чуть не паномъ, развернулся въ счетъ будущихъ благъ. Потратилъ всѣ деньжонки, какія остались отъ прогоновъ и первоначальнаго обзаведенія. Занялъ рублей пятьдесятъ, и тѣ истратилъ на подарки роднымъ и т. п., такъ что въ семинарію пріѣхалъ тоже на чужія деньги. Спрашиваю: какъ бы мнѣ жалованье получить? Экономъ говоритъ: «вамъ по книгѣ не назначено». Какъ такъ? «Я, говоритъ, не знаю». Я къ ректору, а онъ сидитъ въ правленіи. Какъ сейчасъ помню — распорядительное собраніе было. — Какъ же, говорю, отецъ ректоръ, жалованье-то мнѣ? Экономъ не даетъ. «Вамъ, говоритъ, нельзя: еще въ должность не вступали». — А помните, говорю, предъ каникулами вы сами меня обнадежили, что я получу жалованье? «Я, говоритъ, вамъ этого не говорилъ».

Сказавъ это, Покосовъ дико выпучилъ на Рокова глаза, отдулъ губы и растопырилъ руки. Роковъ молча покрутилъ головой.

— А посиди я тогда хоть на одномъ экзаменѣ, денежки-то не пропали бы, тономъ сожалѣнія проговорилъ Покосовъ, надѣвая пальто. — Такъ я, милостивый государь, до самыхъ святокъ и бѣдствовалъ: обзаводиться всѣмъ нужно, да еще каникулярные долги плати!

— Почему же это ректоръ такъ сдѣлалъ? допытывался Роковъ.

— А Богъ его знаетъ! Не то самъ не зналъ этихъ порядковъ, не то… Такъ вы сегодня не пойдете? ну, какъ хотите! заключилъ онъ, стоя передъ Роковымъ уже со шляпой и тростью въ рукахъ.

— Нѣтъ, ужь ныньче такъ и быть… сказалъ Роковъ. — Авось въ одинъ день такъ не запутаюсь финансами, какъ вы во время своихъ несчастныхъ каникулъ.

Коллеги посмѣялись и распростились. Оставшись одинъ, Роковъ легъ на диванъ, чтобы заснуть, но мысль о только-что разсказанномъ казусѣ долго не давала ему покоя.

Натянувъ на себя казенный съ ясными пуговицами фракъ, Роковъ утромъ слѣдующаго дня отправился къ ректору.

Въ передней ректорской квартиры вынырнулъ къ нему изъ какой-то боковой комнатки мухортый черноватый малый, лѣтъ восемнадцати, въ засаленномъ нанковомъ, безъ пуговицъ, сюртукѣ и въ прекоротенькихъ брюкахъ, отдувшихся на колѣнкахъ въ видѣ пузырей.

— Что вамъ?

— Мнѣ нужно видѣть отца ректора.

— Какъ объ васъ сказать?

— Учитель Роковъ.

Малый исчезъ. Роковъ пощупалъ у себя галстухъ, воротникъ на фракѣ, взглянулъ на пуговицы и найдя, что галстухъ не развязался, воротникъ не отвернулся, пуговицы застегнуты правильно, ступилъ нѣсколько шаговъ въ залу и остановился. Предъ нимъ открылась большая въ видѣ правильнаго четыреугольника комната, съ полинявшимъ крашенымъ поломъ и съ потемнѣвшею штукатуркою на потолкѣ. Бѣлые крупными цвѣтами обои во многихъ мѣстахъ поотстали. Кругомъ стояло дюжины двѣ стульевъ — старинныхъ и притомъ разнаго фасона. Стулья по мѣстамъ перемежались небольшими простыми въ одну крышку столиками. Окна безъ всякихъ занавѣсокъ. На одномъ изъ нихъ стоялъ внизъ дномъ монашескій клобукъ, отъ котораго свѣшивался съ окна, въ видѣ хвоста, кусокъ черной матеріи. Подлѣ него на какихъ-то бумагахъ лежалъ архимандритскій крестъ. Едва Роковъ успѣлъ взглянуть на клобукъ и крестъ, какъ черноватый малый, выбѣжавъ въ залъ, схватилъ эти аттрибуты сана и власти и потащилъ въ глубину покоевъ. Потомъ онъ снова выскочилъ и, проговоривъ «сейчасъ», скрылся въ передней. Минуты черезъ двѣ, въ залъ вышелъ высокій, плечистый монахъ, съ круглымъ мясистымъ носомъ, неопредѣленнаго цвѣта глазами и жидкими, разбѣгающимися вверхъ бровями. Въ прядяхъ русыхъ волосъ его, виднѣющихся изъ-подъ клобука надъ висками, и въ небольшой клинообразной бородѣ его мелькала сѣдина. Это и былъ ректоръ, архимандритъ Паисій.

— Николай Роковъ… назначенный къ вамъ на каѳедру церковной исторіи, проговорилъ Роковъ и сдѣлалъ начальнику короткій поклонъ.

Ректоръ протянулъ-было ему руку, но потомъ, быстро измѣнивъ ея направленіе, началъ изображать ею предъ самымъ носомъ Рокова большой благословляющій крестъ. Роковъ поспѣшилъ подставить свою правую ладонь и когда нагнулся, чтобы поцѣловать благословляющую десницу, то отецъ Паисій не обнаружилъ ни малѣйшаго желанія сопротивляться столь похвальному движенію подчиненнаго.

— Пожалуйте! проговорилъ ректоръ, одной рукой указывая на гостинную, а другой придерживая на груди крестъ.

Пришли въ гостинную, усѣлись.

— Вы говорите: на церковную исторію?

— Да, на исторію… церковную, повторилъ Роковъ.

— Но вѣдь у насъ нѣтъ свободной каѳедры но этому предмету, озадачилъ ректоръ.

— Какъ нѣтъ? удивился Роковъ. — Меня совѣтъ академіи назначилъ по требованію вашему. Изъ правленія здѣшней семинаріи отношеніе…

— Да, это правда, перебилъ ректоръ: — бумага была. Но мы отнеслись въ академію на всякій случай: у насъ преподаватель церковной исторіи уходить собирается. Но онъ пока еще не ушелъ… и уйдетъ ли еще — Богъ знаетъ.

— Что же мнѣ теперь дѣлать? возразилъ Роковъ.

— А вотъ у насъ есть часть уроковъ по словесности и часть уроковъ по латинскому языку. Не угодно ли? Временно. А потомъ исторія очистится — исторію возьмете.

— Да я учился въ академіи на историческомъ отдѣленіи и изучалъ притомъ спеціально греческій, а не латинскій языкъ, замѣтилъ Роковъ.

— Это ничего, успокоивалъ ректоръ. — Человѣкъ съ высшимъ образованіемъ ничѣмъ не долженъ затрудняться, онъ долженъ знать все. Какъ же вотъ мы-то? Я, напримѣръ… Какихъ я предметовъ не преподавалъ въ разное время, когда еще не былъ… когда былъ простымъ учителемъ? И гомилетику, и математику, и словесность, и догматику — все преподавалъ. Что-жь дѣлать-то? Въ наше время этимъ не затруднялись. Да и вы… чего вамъ тутъ?.. Положимъ, теперь въ академіяхъ какъ-то все уже стало… но при надлежащемъ усердіи… Это совсѣмъ не трудно, даже полезно: вы будете такимъ образомъ восполнять то, что… Вѣдь вотъ новыя ваши академіи… вмѣсто добра да зло вамъ приносятъ. Мы тутъ нисколько не виноваты. Въ наше время, по крайней мѣрѣ, не затруднялись. Бывало, преподаешь-преподаешь, Богъ знаетъ что преподаешь — и ничего.

Рокову вдвойнѣ тяжело было выслушивать эту тираду: съ одной стороны, безалаберность назначенія, и съ другой — этотъ упрекъ новой академіи, воспитавшей его, Рокова, это переложеніе въ непріятную прозу стиховъ: «Были люди въ наше время… богатыри — не вы».

— Да вѣдь я пробныя лекціи при академіи сдавалъ именно по исторіи, замѣтилъ Роковъ тревожнымъ голосомъ.

— А что-жь, что по исторіи! Со временемъ и будете преподавать ее. Это право у васъ не отнимается. Вѣдь это только временно.

— Теперь я, стало быть, долженъ еще по словесности дать пробные уроки? спросилъ Роковъ.

— Теперь-то? переспросилъ ректоръ и взглянулъ на потолокъ. — Теперь, пожалуй, и безъ лекцій можно, проговорилъ онъ въ нѣкоторомъ раздумьѣ. — Да, очевидно, можно! воскликнулъ онъ съ оживленіемъ, какъ будто вдругъ напалъ на самое несомнѣнное рѣшеніе затруднительнаго вопроса. — Съ какой стати тутъ лекціи? Временно — и вдругъ лекціи? Какія тутъ лекціи? Никакихъ лекцій не нужно. Вотъ вамъ, значитъ, новое облегченіе! (Какъ будто было какое-нибудь старое облегченіе! подумалъ Роковъ). Ну, такъ вотъ вы и потрудитесь, заключилъ ректоръ, вставая съ креселъ.

Роковъ тоже всталъ.

— Я не знаю, какъ это вы, право… добавилъ ректоръ. — Мы, по крайней мѣрѣ, никогда не затруднялись въ свое время. Что ни дадутъ, бывало, все преподаешь.

Роковъ молча протянулъ руку. Ректоръ снова благословилъ его.

— Да! постойте-ка! возгласилъ изъ залы о. Паисій, когда Роковъ въ передней уже натягивалъ на себя пальто. — Завтра зайдите ко мнѣ часовъ около двѣнадцати: я повезу васъ къ владыкѣ — представиться и благословеніе принять.

— Хорошо, сказалъ Роковъ и побрелъ домой.

«Вотъ еще чертовщина! думалъ онъ дорогой: — пошелъ историкомъ, вернулся словесникомъ! Послѣ этого и не затрудняйся ничѣмъ!»

Предводительствуя молодымъ человѣкомъ, de jure историкомъ, а de facto — словесникомъ, о. Паисій быстро вознесся по лѣстницѣ, ведущей въ покои владыки. Въ передней они нашли служку № 2-й, Илью Петровича.

— Что владыка? можетъ принять сегодня? бойко спросилъ ректоръ.

— Не могу знать, шепотомъ отвѣтилъ Илья Петровичъ.

— А гдѣ же Терентій Васильевичъ? освѣдомился ректоръ, разумѣя служку № 1-й, великаго докладчика.

— Они заняты, отвѣтилъ № 2-й.

— Чѣмъ занятъ? нельзя ли его поскорѣе увидѣть? спросилъ о. Паисій.

— О, нѣтъ, никакъ нельзя, прошепталъ Илья Петровичъ, нахмуривъ брови. — Они у владыки сидятъ… за дѣломъ. Какъ можно безпокоить! они перья чинятъ. Владыка употребляетъ гусиныя… Прежнія-то ужь попортились; такъ вотъ они подготовляютъ. Стараніе не малое нужно; опять же владыка любитъ, чтобъ недѣли на двѣ начинить. Ужь вѣрно обождете.

Ректоръ съ минуту постоялъ въ раздумьѣ, потомъ тихо прошелся но передней. Роковъ неподвижно стоялъ на одномъ мѣстѣ, заложивъ руки назадъ.

— Да вы пройдите въ залу, тамъ и подождете, любезно предложилъ № 2-й.

Отецъ Паисій направился въ залъ, такъ тихо и осторожно ступая, какъ будто въ залѣ лежалъ тяжело больной, забывшійся тонкимъ, чуткимъ сномъ. На ходу онъ оглянулся на стоявшаго въ раздумьѣ подчиненнаго и кивкомъ пригласилъ его слѣдовать за нимъ. Войдя въ залъ, ректоръ присѣлъ на одинъ изъ ближайшихъ стульевъ и указалъ возлѣ себя мѣсто Рокову. Когда они усѣлись, Роковъ съ любопытствомъ сталъ осматривать залъ. Обширная площадь его была выстлана блестящимъ паркетомъ, по которому отъ трехъ дверей тянулись но направленію въ гостинную изящные коврики. Окна и входъ въ гостинную украшались роскошною, бархатною драпировкою. Между окнами помѣщались большія, въ золотыхъ рамахъ, иконы, изображающія во весь ростъ святыхъ патроновъ соборнаго храма. Передъ каждою иконою горѣла массивная вызолоченная лампада. На противоположной стѣнѣ красовались два огромные портрета художнической работы, изображающіе, тоже во весь ростъ, первенствующихъ членовъ царской фамиліи. Возлѣ стѣнъ разставлено нѣсколько мраморныхъ столовъ. Многочисленная мебель — вся новая, словно сейчасъ только изъ магазина. Съ потолка спускалась довольно большая, красивая люстра, долженствующая въ потребныхъ случаяхъ освѣщать сію убогую обитель отрекшагося отъ міра хозяина.

Визитёры долго сидѣли молча и неподвижно, словно статуи. Только по временамъ ректоръ сдержанно вздыхалъ, потрогивая свои регаліи, да шелестѣлъ шелкомъ, широко запахивая на колѣняхъ расходящіяся полы рясы. Когда Роковъ какъ-то кашлянулъ, не особенно даже громко, то ректоръ не на шутку встревожился: надвинулъ брови, погрозилъ ему пальцемъ и покачалъ головой. Затворенныя двери кабинета заколыхались. Ректоръ, пригласительно мигнувъ Рокову, вскочилъ со стула и вытянулся. Одна половинка дверей медленно отворилась и изъ кабинета бокомъ вылѣзъ толстякъ-докладчикъ, лысый, съ быстрыми сѣрыми глазами.

Ректоръ почтительно поклонился первому номеру и покосился на Рокова, который не счелъ нужнымъ согнуть въ этомъ случаѣ своего стана.

— Что скажете? спросилъ Терентій Васильевичъ, важно подступивъ къ о. ректору и протягивая ему руку… для пожатія.

— Потрудитесь, пожалуйста, доложить владыкѣ, зашепталъ ректоръ: — что я вотъ привезъ журналы правленія, да еще…

— Журналы я передамъ, перебилъ № 1-й. — Изъ-за чего тутъ владыку безпокоить! У насъ дѣла-то побольше вашего.

— Конечно, конечно, согласился ректоръ. — Но видите ли… мнѣ бы нужно переговорить по одному вопросу, да еще вотъ новому преподавателю… благословеніе принять. Вотъ почему собственно я осмѣлился побезпокоить, а то бы я, конечно… Сдѣлайте милость, попробуйте доложить! взмолился ректоръ. — Можетъ быть, они найдутъ возможнымъ, если, конечно, здоровы и не особенно на сей разъ заняты.

— Пожалуй, но только едва ли, въ полголоса проговорилъ Терентій Васильичъ и повернулъ опять въ кабинетъ.

Минутъ черезъ пять онъ снова показался въ залѣ и, сказавъ: «подождите, сію минуту», прошелъ въ какую-то другую дверь. Ректоръ, понявъ буквально выраженіе «сію минуту», продолжалъ стоять на ногахъ, воображая, что вотъ-вотъ выйдетъ владыка, хотя, умудренный опытомъ, долженъ былъ бы знать особенности архіерейскаго измѣренія времени. Долго стоялъ онъ. вздыхалъ, затаивалъ дыханье, къ чему-то прислушивался, хмуро и устойчиво всматривался въ разрѣзъ затворенной священной двери — преосвященный не показывался. Наконецъ, о. Паисій сѣлъ, положилъ локти на колѣни и, подперевъ щеки ладонями, тоскливо уставился въ полъ. Роковъ принялъ точно такую же позу. Скука, невыносимая скука томила его. Даже выносливый отецъ-ректоръ и тотъ не выдержалъ и вздумалъ немножко развлечься.

— Картины-то какія… а? шепнулъ онъ, наклонившись къ самому уху сосѣда, съ такою таинственностью, какъ-будто сообщалъ страшный секретъ. — Говорятъ, по тысячѣ рублей каждая. Вотъ! А?

— Да-а, шепотомъ протянулъ Роковъ, покачивая головой.

И опять пауза, опять томительное ожиданіе. Ректоръ досталъ часы, взглянулъ и покачалъ головой.

— Сколько? спросилъ Роковъ.

— Три! отвѣтилъ ректоръ, многозначительно подмигнувъ.

Обоихъ томила страшная усталость, оба начинали чувствовать голодъ. Потъ каплями выступалъ на ихъ лицахъ. Таинственная дверь слегка отворилась и изъ нея… еще разъ вылѣзъ противный Терентій Васильичъ, и бѣдные визитёры, вскочившіе съ своихъ мѣстъ съ готовностью встрѣтить владыку, должны были испытать тяжелое разочарованіе. № 1-й, бросивъ равнодушный взглядъ на страждущихъ визитёровъ, подошелъ къ стѣнѣ, и озабоченно взглянулъ на термометръ.

— Что жь владыка-то? прошепталъ ректоръ, обращаясь къ докладчику. — Можетъ быть, имъ нельзя, такъ мы ужь…

— Нѣтъ, онъ, пожалуй, еще и выйдетъ, утѣшилъ докладчикъ, подходя къ о. Паисію. — Послалъ вотъ взглянуть, сколько градусовъ. Бываетъ, что въ кабинетѣ 23°, а въ залѣ всего 18°, такъ они иной разъ и опасаются изъ кабинета-то выходить. Не знаю, что теперь скажутъ. Климатъ, кажется, ничего. Пойду скажу.

И онъ снова скрылся.

Около четырехъ часовъ обѣ половинки таинственной двери распахнулись, и въ залу вышелъ владыка, въ клобукѣ и въ ватной рясѣ.

О. Паисій, еще издали вытянувъ положенныя одна на другую ладони и наклонивъ свой станъ нѣсколько впередъ, кинулся на встрѣчу іерарху. Приблизившись къ нему, ректоръ низко поклонился, принялъ благословеніе и снова отвѣсилъ ему уже нѣсколько поклоновъ. Обрядъ представленія и свиданія онъ совершалъ такъ торопливо и суетливо, что Роковъ, стоя сзади, не могъ опредѣлить, какого рода произошло тутъ цѣлованіе: не то ректоръ поцѣловалъ архіерея въ руку, не то въ губы, не то въ плечо, не то во всѣ эти пункты одновременно.

— А это вотъ, ваше пр-ство, нашъ новый наставникъ, отрекомендовалъ ректоръ, отступивъ въ сторону и указывая рукой на подходящаго Рокова.

«Новый наставникъ» подошелъ подъ благословеніе. Владыка занесъ надъ нимъ руку и, задержавъ ее въ такомъ положеніи, спросилъ:

— Фамилія?

— «Роковъ» — сказали въ одно слово и ректоръ, и носитель этой фамиліи.

— Изъ какой академіи? продолжалъ архіерей, не двигая поднятой рукой.

Роковъ сказалъ, изъ какой.

— На какой предметъ? допрашивалъ владыка, все еще удерживая руку надъ головой адепта.

— На церковную… на латинскій… на словесность, путался преклоненный Роковъ, какъ тяжкій грѣшникъ подъ епитрахилью духовнаго отца.

Состоялось благословеніе. Роковъ отеръ себѣ лобъ и, переведя духъ, отступилъ нѣсколько шаговъ назадъ.

— Какъ же такъ? Вѣдь эти предметы, кажется, ужь раздѣльно теперь преподаются? обратился архіерей къ ректору.

— Такъ точно, ваше пр-ство, отвѣтилъ ректоръ: — но это только временно, временно, ваше пр-ство, по случаю…

— Ну, да это ваше дѣло, заключилъ владыко. — А вы, кажется, хотѣли мнѣ еще что-то сказать?..

Ректоръ, взглянувъ на Рокова, близко придвинулся къ архіерею и началъ что-то излагать ему въ полголоса. Роковъ, чтобы не мѣшать важному разговору начальниковъ, отступилъ еще на нѣсколько шаговъ.

— А какъ въ уставѣ? Точное указаніе есть? громко спросилъ владыка, выслушавъ ректора.

— Точнаго нѣтъ-съ.

— И указа изъ св. синода не послѣдовало на этотъ счетъ никакого?

— Помнится, что никакого.

— Ну, такъ что же вы? Очевидно, нельзя, рѣшилъ владыка.

— А я хотѣлъ-было войти къ вашему пр-ству съ представленіемъ, несмѣло проговорилъ ректоръ.

— И не затѣвайте.

— Я думаю такъ, что для пользы самаго дѣла…

— Какая же можетъ быть польза, если въ уставѣ не сказано и указа нѣтъ? возразилъ владыка.

Ректоръ покорно наклонилъ голову. Является Терентій Васильичъ и докладываетъ:

— Владыко! васъ мать жандармскаго офицера желаетъ видѣть.

— А! проси, проси! встрепенулся владыка. — Ну, такъ Господь благословитъ, проговорилъ онъ, обращаясь къ ректору.

— Я хотѣлъ-было еще вашему пр-ству… началъ-было ректоръ, принимая благословеніе.

— Ну, это ужь въ другой разъ, перебилъ владыко. — Теперь мнѣ некогда.

Благовѣстили уже къ вечернѣ, когда наши визитёры выходили изъ швейцарской архіерейскаго дома.

— Неужели всегда такъ у преосвященнаго? спросилъ Роковъ.

— А то какъ же?

— Въ такомъ случаѣ, къ нему нужно являться прямо въ четыре часа, замѣтилъ Роковъ. — А то столько времени ждать!

Ректоръ снисходительно улыбнулся, покачалъ головой и проговорилъ:

— То-то вы, молодой человѣкъ, неопытны-то! Попросту сказать, ничего вы не понимаете. Я заранѣе вамъ совѣтую бросить всякія возраженія. Вы поступаете на службу, службу государственную; присягу принимать будете. Дѣло не шуточное. Нужно имѣть въ виду отечество и церковь, а также и іерархію. Тутъ нужно вдуматься, побѣдить самого себя и отречься отъ всякаго легкомыслія. Вы меня извините, но я говорю вамъ отечески.

Роковъ не возражалъ.

— Съ сослуживцами-то познакомились? ласково спросилъ ректоръ.

— Нѣтъ еще.

— Ну вотъ, завтра праздникъ, завтра и познакомитесь, и побываете у всѣхъ; а послѣзавтра, Богъ дастъ, въ классъ, заключилъ ректоръ, когда его экипажъ въѣхалъ ужь на семинарскій дворъ.

V.

Узнавъ адресы своихъ сослуживцевъ, Роковъ предпринялъ визиты.

Прежде всего, онъ направился къ Петру Сергѣевичу Стрѣлецкому, который квартировалъ въ подвальномъ этажѣ небольшого дома, выходящемъ окнами на тротуаръ. Стрѣлецкій, субтильный холостячокъ съ рыженькими бачками, крючковатымъ носикомъ, въ халатѣ съ зеленой атласной отдѣлкой, въ золотыхъ очкахъ, ходилъ по единственной комнатѣ и курилъ папироску, когда въ дверяхъ показался Роковъ. Снявъ пальто, гость отрекомендовался хозяину.

— Очень пріятно, очень пріятно, залотошилъ Стрѣлецкій, пожимая руку Рокову и отрывисто кивая ему головой. — Пожалуйте-ка, пожалуйте, садитесь. Переодѣваться не буду, ужь не прогнѣвайтесь. Съ какой стати? Свои люди, изъ одного гнѣзда. Курить не хотите ли? предложилъ онъ, быстро выхвативъ изъ кармана серебряный портсигаръ.

— Благодарю васъ, у меня есть, отозвался Роковъ и полѣзъ въ карманъ.

— Да у васъ небось… извините… гадкій табакъ-то? а вѣдь у меня въ два рубля. Я люблю, чтобы у меня все было… шикъ! Попробуйте-ка, попробуйте.

И онъ навязалъ гостю папиросу.

— Какъ я радъ, что вы пріѣхали! восторгался Стрѣлецкій, усѣвшись возлѣ гостя и похлопывая себя ладонями по колѣнкамъ. — То ли дѣло молодежь! А то, признаться, это старьё… черезчуръ ужь надоѣло. Нѣтъ никакой возможности… Я, знаете ли, на шесть лѣтъ только старше васъ и, можно сказать, еще совершенный юноша. Вотъ почему меня всѣ и любятъ. Дня не проходитъ, чтобы у меня не было гостей. Пойдутъ гулять — куда зайти? Все ко мнѣ. Ну, тутъ, конечно, поболтаютъ, выпьютъ, такъ что у меня закуска и выпивка никогда не переводятся. Признаться, съ этой стороны нѣсколько стѣснительно: рублей двѣсти, триста, а пожалуй и четыреста въ годъ, какъ хотите…

— Вы, должно быть, много получаете? спросилъ Роковъ.

— Да, конечно, иначе нельзя. Семинарія мнѣ, пожалуй, немного даетъ, но у меня есть рессурсы на сторонѣ. Я, еслибы захотѣлъ, могъ бы страхъ сколько денегъ получать, но не стоитъ. Уроковъ мнѣ сколько угодно, хоть сейчасъ, но я не хочу себя стѣснять: къ чему брать на себя эту обузу? Упросили вотъ въ епархіальное училище, ну получаю тамъ 350 рублей; не столько, конечно, изъ-за денегъ служу, сколько… такъ себѣ. Преподаешь барышнямъ, все таки, знаете, въ эстетическомъ отношеніи… При этомъ, нельзя отрицать, что все-таки и подспорье: семинарія да училище, анъ 1,200 рублей!.. А развѣ ихъ увидишь? То да сё — и нѣтъ денегъ. Вотъ, напримѣръ, обстановка… Вѣдь ее нужно было создать. Обратите вниманіе.

Роковъ обратилъ вниманіе на обстановку и нашелъ: на треногомъ письменномъ столѣ стояла крошечная фарфоровая лампа съ абажуромъ, возлѣ нея изящный чернильный приборъ съ колокольчикомъ; на кипу ученическихъ тетрадей налегаетъ прессъ-папье въ видѣ маленькаго хрустальнаго полушарія, съ цвѣткомъ внутри; тутъ же стояла обдѣланная въ бисерное шитье коробка съ папиросами; тутъ же находился и небольшой альбомъ со стальными полосами на лицевой крышкѣ. Къ столу примыкала желѣзная койка, прикрытая байковымъ одѣяломъ; предъ нею на стѣнѣ войлочный коверъ, изображающій небесную синеву и на ней льва съ растреснутой мордой; подобный же коверъ, только съ цвѣтами вмѣсто льва, разостланъ на полу возлѣ койки. Въ противоположномъ углу висѣло какое-то платье, завѣшенное простыней, и стояла черная гуттаперчевая тросточка. На ларѣ возлѣ двери помѣщался самоваръ, поддонъ съ чайнымъ приборомъ и тазъ съ умывальникомъ.

— Да, ничего… проговорилъ Роковъ, обозрѣвъ «обстановку.»

— Конечно, ничего, подхватилъ Стрѣлецкій. — Я иначе не могу. Не въ моемъ характерѣ… Терпѣть не могу нищенствовать и скряжничать, заключилъ онъ, убѣжденный, что гость усмотрѣлъ въ его квартирѣ ни болѣе, ни менѣе, какъ комфортъ и даже роскошь.

Роковъ всталъ и началъ-было прощаться, но Стрѣлецкій ухватилъ его за плечи и насильно усадилъ на стулъ.

— Помилуйте, что вы? какъ это можно? тараторилъ онъ. — Я такъ радъ… и притомъ не успѣлъ еще съ вами какъ слѣдуетъ познакомиться… Вы такъ понравились мнѣ, что просто прелесть. Я такой человѣкъ, что если съ кѣмъ познакомлюсь, такъ непремѣнно сближусь. Вѣдь вотъ съ вами… я ужь почти сблизился!

Роковъ пристально посмотрѣлъ на хозяина, который доселѣ стоялъ передъ нимъ въ позѣ кавалера, приглашающаго даму «на первую кадриль».

— Вы не вѣрите? продолжалъ Стрѣлецкій. — Это несомнѣнно: у меня такой характеръ. Прошу полнѣйшаго ко мнѣ довѣрія.

Онъ пожалъ Рокову руку, причемъ Роковъ пообѣщалъ свое довѣріе.

— И отлично! и отлично! воскликнулъ Стрѣлецкій. — Не пожалѣете… Вѣдь въ этой семинаріи душу не съ кѣмъ отвести, задохнешься. А я бы желалъ васъ поставить сразу на почву… Вы думаете, я живу въ корпораціи? Совсѣмъ нѣтъ: я живу въ обществѣ, постоянно въ обществѣ! Рѣшилъ, знаете ли, доказать, что учитель семинаріи не такъ себѣ… что-нибудь… И доказалъ, и всѣ увидѣли… Всѣ съ удовольствіемъ: Петръ Сергѣичъ, пожалуйте! И не то, что какія-нибудь тамъ поповны, а даже и высшій слой… Недавно меня познакомили съ одной баронессой и, представьте себѣ, совершенно случайно: на улицѣ. И она такъ любезно посмотрѣла и нѣсколько улыбнулась.

Стрѣлецкій при этомъ попытался изобразить, какъ она посмотрѣла и какъ улыбнулась.

— Что же, вы были у этой баронессы? спросилъ Роковъ.

— Пока еще нѣтъ, но со временемъ, по всей вѣроятности… отвѣтилъ Стрѣлецкій, пощипывая одну бачку. — Признаться, я вѣдь не особенно интересуюсь или заискиваю, а такъ, знаете ли, какъ-то само собой выходитъ. Но вообще я чрезвычайно часто бываю въ этомъ кругу. Дворяне, помѣщики, доктора, высшій классъ, барышни — все это постоянно около меня, чуть не каждый день.

— Что же вы дѣлаете въ этомъ обществѣ? полюбопытствовалъ Роковъ.

— Занимаю! выразительно произнесъ Стрѣлецкій. — Какъ только куда покажешься, такъ сейчасъ: а! Петръ Сергѣичъ!.. Поболтаешь, поостришь, иного оборвешь, какъ вотъ недавно одного доктора. Что вы, я говорю, за народъ? Дармоѣды! Строку напишетъ — давай ему деньги, за какую-нибудь хину… Попытались бы, говорю, на нашемъ мѣстѣ… Да вѣдь какъ отбрилъ-то! Даже всѣ удивились. Я вообще терпѣть не могу людей, которые корчатъ изъ себя… Никому спуску не дамъ. Бывало, въ академіи… ректора — и то обрывалъ. Разъ какъ-то на экзаменѣ: вы, говоритъ, Стрѣлецкій, ничего не знаете по священному писанію (а св. писаніе-то преподавалъ онъ самъ). А я и говорю: у васъ, молъ, такія записки, что и узнать по нимъ ничего нельзя. Какъ хвачу его вотъ этакъ-то!

— Что же онъ вамъ?

— Ступайте, говоритъ, это крайне невѣжливо. И больше ничего… Нужно вамъ замѣтить, что нашъ курсъ былъ чрезвычайно либеральный. О, прелесть народъ былъ! Бывало, никакихъ тамъ этихъ формальностей знать не хотѣли. На лекціи, бывало, не ходишь, развѣ ужь когда для разнообразія… Вечеромъ, бывало, въ гости… У меня еще тамъ было много знакомыхъ… Бывало, до свѣту, на всю ночь…

— А инспекція?

— О, это у насъ ничего не значило. Инспекторъ по спальнямъ ходилъ, и то ничего. Бывало, скажешь: братцы, спутайте тамъ мое одѣяло, да примните подушку — и дѣло въ шляпѣ. Инспекторъ придетъ въ спальню, видитъ — постель спутана, значитъ студентъ дома, только вышелъ на минутку. Вообще крупный народъ былъ, съ головами! Бывало, сойдутся, поднимутъ споръ — чортъ знаетъ что такое! Этакое богатство мысли! Слушаешь — слушаешь, бывало, и начнешь примирять. Примиришь, бывало, и ничего… Развивались больше самостоятельно: этимъ собственно и дорога академія… Но вообще либеральнѣй нашего курса не было. Разъ за обѣдомъ подали намъ рыбу неудовлетворительную. Что-жь вы думаете? Студенты сговорились: не будемъ ѣсть рыбу! Такъ-таки и не стали ѣсть; встали и пошли. Послѣ насилу усмирили… Золотое было время!

— Вы какой предметъ преподаете? спросилъ Роковъ.

— Латинскій языкъ, отвѣтилъ либералъ.

Роковъ еще обвелъ глазами комнату и не замѣтилъ нигдѣ ни одной книжки.

— Вы ищете признаковъ? спросилъ Стрѣлецкій. — Они у меня подъ койкой: тамъ грамматика и прочее. Другихъ книгъ я не читаю, по принципу: на кой онѣ чортъ? Въ академіи надоѣли. Газеты иногда читаю. Идешь куда-нибудь въ гости, завернешь въ книжный магазинъ и пробѣжишь кое-что. Явишься въ общество — анъ все въ свѣжей памяти. А слышали, молъ, новость? А видѣли вы въ «Стрекозѣ»? И пошла писать. Вообще терпѣть не могу корчить изъ себя… Нѣкоторые учителя даже пишутъ. Но, по моему, это ерунда. Издаетъ тамъ что-нибудь и думаетъ, Богъ знаетъ что сдѣлалъ. А непремѣнно спишетъ гдѣ-нибудь! Я могъ бы солидныя вещи писать. У меня есть даже нѣкоторые наброски. Но не желаю тщеславиться, да и здоровье нужно беречь. Впрочемъ, я вѣдь не такъ бы писалъ, какъ другіе. Иной вѣдь корпитъ, а я сразу… Бывало, въ академіи присядешь вечеркомъ, а утромъ и готово. Ну, да это все ерунда… для холодныхъ, сухихъ натуръ; а тутъ пожить хочется. Вотъ собираюсь жениться. Барышень пропасть, премиленькихъ, и всѣ хоть сейчасъ. Всюду ухаживаютъ, такъ что даже затруднительно. Не знаю, изъ какого бы круга… Тутъ вотъ есть одинъ князь-старикъ съ племянницей… А то еще генералъ съ дочкой. Несомнѣнно отдадутъ! Но, знаете, какъ-то раздумье беретъ. Все-таки, знаете, дьячковъ сынъ… А съ другой стороны, не хотѣлось бы жениться по рутинѣ. Я вѣдь менѣе пятнадцати тысячъ ни за что не возьму, ни за что!

Стрѣлецкій сдвинулъ брови и такъ махнулъ рукой, какъ будто его теперь же упрашивали: сдѣлайте милость, возьмите пятнадцать тысячъ.

— Вамъ тоже непремѣнно слѣдуетъ жениться, внушалъ онъ Рокову: — и чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше. Я вотъ васъ познакомлю… На первыхъ порахъ — извините — я бы вамъ не посовѣтовалъ сразу въ высшій кругъ. Слишкомъ рѣзкій переходъ. Стѣснительно; я на себѣ испыталъ. А я васъ отрекомендую пока одному хорошему знакомому, казначею. У него есть дочка, правда не особенно… и съ нѣкоторыми странностями, но пока… въ видѣ переходной ступени — понимаете?

Стрѣлецкій ударилъ гостя ладонью по колѣнкѣ и захохоталъ. Гость съ улыбкой поблагодарилъ его и всталъ, чтобы уйти.

— На минуточку, на минуточку! останавливалъ хозяинъ. — Больше задерживать не буду.

— Нѣтъ, пожалуйста! упрашивалъ Роковъ: — мнѣ еще нужно побывать у другихъ.

— Успѣете, успѣете, убѣждалъ Стрѣлецкій. — Закусимъ что-нибудь, да и…

Онъ не договорилъ и, подскочивши къ письменному столу, позвонилъ въ крошечный колокольчикъ, на звукъ котораго будто бы долженъ былъ явиться слуга. Прошло минутъ пять — никто не являлся. Роковъ началъ ходить по комнатѣ. Къ нему подсталъ хозяинъ и, замѣтно утомленный предшествовавшимъ изліяніемъ краснорѣчія, началъ произносить только отрывочныя фразы: Да, милѣйшій… Поживите-ка вотъ… Не особенно, конечно… Но, съ другой стороны…

— Да что это онъ тамъ пропалъ? вдругъ перебилъ онъ самъ себя и побѣжалъ къ двери.

— Не безпокойтесь, пожалуйста! умолялъ Роковъ. — Мнѣ нужно идти…

— Сейчасъ, сейчасъ! отозвался хозяинъ и постучалъ каблукомъ въ молъ, какъ будто слуга его помѣщался подъ нимъ, въ нижнемъ этажѣ, хотя такого нижняго этажа и быть не могло.

Роковъ рѣшительно заявилъ, что онъ болѣе оставаться не можетъ, и началъ одѣваться. Стрѣлецкій, не слушая его, отворилъ дверь и прокричалъ: Абрамъ! Абрамъ! Роковъ уже на порогѣ отворенной двери протянулъ хозяину руку.

— Нѣтъ, да позвольте же, серьёзно проговорилъ хозяинъ, отстраняя руку гостя, и снова закричалъ: — Абрамъ!

— Я лучше въ другой разъ приду, предложилъ Роковъ, шагнувъ въ сѣни.

— Что за скотство такое! Абра-амъ!! взывалъ Стрѣлецкій.

Онъ съ минуту помолчалъ и, не замѣтивъ никакихъ признаковъ приближенія Абрама, плюнулъ и тоже шагнулъ въ сѣни.

— Въ такомъ случаѣ извините, заговорилъ онъ, уже самъ протягивая руку гостю. — Этакое скотство! Даже возмутительно!

Послѣ Стрѣлецкаго, у нашего визитёра стоялъ на очереди Василій Ѳедоровичъ Адептовъ. Когда Роковъ, періодически позванивая, стоялъ у дверей его квартиры, то извнутри комнаты слышалась какая-то бѣготня, точно нѣсколько человѣкъ спѣшило устранить страшный безпорядокъ. Наконецъ, щелкнулъ крючекъ, дверь пріотворилась, и Роковъ увидѣлъ предъ собой фигуру тощаго сутуловатаго человѣчка, сморщеннаго и робко мигающаго, съ блестящею плѣшью и длинной, узенькой, подогнутой бородой. Давъ гостю войти, человѣчекъ снова набросилъ крючекъ на петлю и, пока Роковъ раздѣвался, мелкими шажками пятился изъ передней въ залецъ, постоянно кланяясь и придерживая одной рукой бортъ парусиннаго пиджака.

Это былъ Адептовъ.

Роковъ отрекомендовался. Адептовъ какъ-то боязливо сунулъ ему руку съ холодными разслабленными пальцами, что-то промычалъ, порывисто указалъ на диванчикъ и побѣжалъ въ уголъ комнаты. Тамъ онъ раза два кашлянулъ, плюнулъ, потомъ вернулся-было къ гостю, но тотчасъ же снова побѣжалъ въ уголъ и затеръ прежній плевокъ.

— Къ намъ? глухо произнесъ Адептовъ, приблизившись къ Рокову, и началъ быстро озираться по сторонамъ, какъ бы что отыскивая.

— Да, назначили къ вамъ, сказалъ Роковъ.

Адептовъ вдругъ побѣжалъ въ сосѣднюю комнатку. «Что за чудакъ?» подумалъ Роковъ и всталъ съ мѣста. Адептовъ снова показался, въ какомъ-то недоумѣніи остановилъ глаза на гостѣ, вздохнулъ, пошевелилъ на головѣ пальцами жиденькую бахрому волосъ и два раза молча прошелся около Рокова.

— Вы, кажется, нездоровы? спросилъ Роковъ.

— А? испуганно встрепенулся Адептовъ, остановившись и широко раскрывъ глаза.

— Вы, кажется, нездоровы? повторилъ Роковъ.

— По исторіи? неожиданно спросилъ Адептовъ.

— По исторіи, отвѣтилъ Роковъ.

— Обширно! буркнулъ Адептовъ, не глядя на гостя, и опять побѣжалъ въ уголъ, опять два раза кашлянулъ и опять плюнулъ.

— До свиданія, Василій Ѳедоровичъ, сказалъ Роковъ, выждавъ, когда коллега его повернулся къ нему лицомъ.

Адептовъ по прежнему торопливо сунулъ ему парализованную руку и, страшно сморщившись, проговорилъ:

— Со временемъ… Неблагодарно!.. добавилъ онъ, ткнувъ пальцемъ по направленію къ углу, въ которомъ стояла этажерка, набитая книгами. — Пристроились? произнесъ онъ, растворивъ дверь и выпуская гостя въ сѣни.

Роковъ только было раскрылъ ротъ, чтобы отвѣтить на вопросъ, какъ Адептовъ захлопнулъ дверь и набросилъ крючекъ на петлю.

Иванъ Семеновичъ Скворцовъ помѣщался въ огромномъ домѣ со множествомъ жильцовъ и адресныхъ дощечекъ на дверяхъ. Не найдя ни на одной изъ этихъ дощечекъ фамиліи своего сослуживца, Роковъ долженъ былъ навести должныя справки у дворника. Дворникъ повелъ его на дворъ, за уголъ дома и, указавъ на маленькую, грязноватую лѣсенку, ведущую въ галлерею, проговорилъ: «какъ разъ противъ». Роковъ толкнулъ въ створчатыя двери; двери не подавались.

— Кто тамъ? послышался изъ комнаты рѣзкій, звучный мужской голосъ. — Толкайте сильнѣй, не заперто.

Роковъ мгновенно очутился въ обширной, безъ перегородокъ, комнатѣ и до того удивился представившемуся ему зрѣлищу, что не хотѣлъ-было и раздѣваться, думая, что не туда зашелъ.

— Здѣсь квартируетъ Иванъ Семеновичъ? спросилъ Роковъ, чтобы поскорѣе вывести себя изъ затрудненія.

— Именно здѣсь, отвѣтилъ квартирантъ, подходя къ Рокову. — Имѣете дѣло съ преподавателемъ математики, добавилъ онъ.

Это былъ небольшого роста, кряжистый, смуглый мущина, съ осколковатымъ лицомъ, съ клочкомъ волосъ на подбородкѣ и съ большой бородавкой на щекѣ. На немъ была длинная, до пятокъ, парусинная рубаха, замѣняющая собою халатъ. Узнавъ, кто такой гость, Скворцовъ крѣпко схватилъ его своими широкими, красными, мозолистыми руками за обѣ руки, потащилъ къ столу и усадилъ на высокій, съ запрокинутымъ узкимъ и длиннымъ сидѣньемъ, безобразный деревянный стулъ.

— Какъ находите мою хижину? спросилъ Скворцовъ, обводя глазами свою квартиру и, не дождавшись отвѣта, снова схватилъ гостя обѣими руками и, со словами: «вотъ посмотрите-ка», подвелъ его къ койкѣ, стоящей посреди комнаты. — Видали вы такую постель? спросилъ онъ, указывая на круглый непокрытый матрацъ, съ горбомъ на срединѣ.

— Нѣтъ, не видалъ, улыбаясь отвѣтилъ Роковъ.

— Такъ вотъ посмотрите, предложилъ хозяинъ и началъ свои объясненія. — Это я устроилъ научнымъ образомъ, по брошюрѣ доктора Крыжановскаго. Вы читали эту брошюру?

— Нѣтъ, не читалъ.

— О, это замѣчательная вещь! Господинъ Крыжановскій восполнилъ весьма важный пробѣлъ въ гигіенѣ: онъ обратилъ серьёзное вниманіе на нашу постель и мебель. По его соображеніямъ, постель должна устраиваться такимъ образомъ: вотъ точно такой матрацъ и — рѣшительно безъ всякой подушки. Почему? А вотъ почему: когда мы спимъ на подушкѣ, то наша шея и отчасти грудь сгибаются, а черезъ это затрудняется дыханіе, а черезъ это, въ свою очередь… Понимаете?

Роковъ молча кивнулъ головой.

— Слѣдовательно, умозаключилъ Скворцовъ: — подушки наши — нетолько не представляютъ удобствъ, по, напротивъ, причиняютъ вредъ и вредъ существенный. Далѣе: весь интересъ спящаго человѣка заключается, стало быть, въ томъ, чтобы грудь его помѣщалась выше остальныхъ частей тѣла. Такъ? Для этой цѣли вотъ и устроено на матрацѣ возвышеніе, приходящееся прямо противъ груди. Видите? Понимаете? Крыжановскій говоритъ, что если кто проспитъ по его совѣту ночи двѣ, то непремѣнно удивится, какъ это онъ до сихъ поръ спалъ на своей прежней, варварской постели. И точно: я на другой же день заказалъ себѣ вотъ это приспособленіе.

Онъ умолкъ и, посматривая на Рокова своими щурящимися, карими съ навѣсомъ глазами, покачивалъ головой, какъ бы приговаривая: «вотъ этакъ-то! А ты какъ думалъ?»

— Оригинально, сказалъ Роковъ.

— Не оригинально, а въ высшей степени раціонально, поправилъ Скворцовъ. — А возьмите вотъ мебель, продолжалъ онъ, указывая на стулъ, съ котораго недавно ссадилъ гостя. — Это я тоже по Крыжановскому. Господинъ Крыжановскій говоритъ, что мебель, въ особенности стулья, должна устрояться для каждаго человѣка точно такъ же по мѣркѣ, какъ платье и обувь, и поэтому должна отличаться характерностью, сообразно съ… Вѣдь наша мебель обезличиваетъ насъ: хоть большой человѣкъ, хоть маленькій — садись на одинъ и тотъ же стулъ. Чтобы мебель удовлетворяла гигіеническимъ условіямъ, для этого сидѣнье должно имѣть надлежащій уклонъ и такую длину, чтобы оно подпирало прямо подъ колѣнки. Вотъ видите? (При этомъ онъ опустился на научный стулъ). Во-первыхъ, спина у меня не гнется, что бы я ни дѣлалъ; во-вторыхъ, ноги у меня пристроены какъ слѣдуетъ, такъ что мнѣ нѣтъ нужды класть ихъ одна на другую или, какъ лишнюю вещь, вытягивать подъ столъ… Такъ-то! А вѣдь это весьма, весьма важное обстоятельство. Вообще у насъ все это какъ-то запущено. Во всѣхъ нашихъ учебныхъ заведеніяхъ имѣютъ въ виду только нашъ духъ, а тѣла у насъ какъ-будто и нѣтъ совсѣмъ; а между тѣмъ, это весьма важное об стоятельство. Я вотъ хочу восполнить недостатки своего воспитанія и съ этою цѣлью пытаюсь построить свою жизнь совершенно на новыхъ началахъ, не исключая даже и подробностей ея. Вотъ, напримѣръ, халатъ… чѣмъ не халатъ? А попробуйте сдѣлать драповый — чего это будетъ стоить? На нашемъ жалованьѣ шиковать невозможно, да и вообще шикъ въ жизни не раціоналенъ и даже безразсуденъ. Я до сихъ поръ ношу пальто, которое отецъ сшилъ мнѣ еще тогда, когда я учился въ семинаріи. Фуражка у меня служитъ лѣтъ пять. И что же? Пальто да пальто; фуражка да фуражка. Крѣпко; значитъ, носить можно. А кто что скажетъ, мнѣ рѣшительно все равно. Общество для меня не имѣетъ никакого значенія; оно мнѣ совсѣмъ не нужно. Знай свой предметъ, дѣлай свое дѣло, сохраняй здоровье, береги денежку на черный день, а остальное все призракъ. Невѣсту я всегда найду, кто что про меня ни говори. Сантиментальная барышня за меня, конечно, не пойдетъ; но тѣмъ лучше для меня: это дастъ мнѣ возможность соединить свою судьбу съ трезвымъ, здоровымъ, хозяйственнымъ человѣкомъ. Здоровье и хозяйство — постоянные предметы моихъ заботъ. Каждый день занимаюсь гимнастикой по господину Рекламу, купилъ вонъ гири, колю дрова!, топлю печку, самоваръ ставлю. Продукты у меня всѣ подъ руками. Видите — вонъ у стѣны-то? Въ большомъ горшкѣ — яйца; въ маленькомъ — крупа; въ мѣшечкахъ — мука, соль, картофель. А вотъ вѣсы десятичные: свѣсилъ что полагается, и больше ни-ни… Развѣ кофе сварить? Вы подождете?

— Нѣтъ, благодарю, отвѣтилъ Роковъ: — я и такъ у васъ засидѣлся.

— А то сварю: у меня славный ржаной кофе, здоровый! соблазнялъ Скворцовъ. — По совѣту господина доктора, добавилъ онъ.

— Крыжановскаго? съ улыбкой спросилъ Роковъ.

— Нѣтъ, другого.

— А кто такой Крыжановскій?

— Это, говорятъ, докторъ-самоучка; но я его очень высоко ставлю и отъ души вамъ совѣтую послѣдовать его наставленіямъ.

— Благодарю, сказалъ Роковъ и распростился.

Преподавателя св. писанія, іерея Захарова, Роковъ не засталъ и былъ принятъ супругою его, Фаиной Дмитріевной, субтильной, до-нельзя перетянутой дамочкой, со скулами, сильно стянутыми къ носу, и съ прической въ видѣ пѣтушьяго гребня.

— А мой супругъ на обѣдѣ, объяснила она, усадивъ Рокова въ гостинной. — Обѣды — это вѣдь поповская спеціальность.

— Какимъ это образомъ? возразилъ Роковъ. — Я думаю, что обѣды…

— Не говорите, не говорите! перебила Фаина Дмитріевна: — совершенно вѣрно, что спеціальность. Не даромъ жрецами ихъ зовутъ, какъ выразился одинъ поэтъ. Это ихъ страшно шокируетъ, какъ и вообще положеніе…

— Вы слишкомъ преувеличиваете, замѣтилъ Роковъ: — слишкомъ мрачно, кажется, смотрите на священство. Мнѣ нѣсколько странно слышать такія вещи отъ матушки.

— Ахъ, пожалуйста, не называйте меня матушкой, горячо проговорила хозяйка. — Я вовсе не матушка, а только жена священника. Онъ для прихожанъ можетъ изъ себя разыгрывать батюшку или тамъ папеньку, что ему угодно; а я къ прихожанамъ никакого отношенія не имѣю: я ихъ не благословляю, не исповѣдую, не крещу. Какая же я матушка? Я просто дама, какъ и другія свѣтскія женщины.

— Все-таки вашъ мужъ — священникъ; уже по одному этому вы должны бы пощадить священство, сказалъ Роковъ.

— Онъ для меня — вовсе не священникъ, а просто мужъ и больше ничего, изъяснила матушка-дама. — А священство щадить положительно невозможно. Помилуйте, это — каста, это — темное царство, это… Одинъ ученый необыкновенно удачно замѣтилъ, что въ попы идетъ либо дуракъ, либо…

— Извините, началъ Роковъ, вы сами изъ дворянъ?

— Нѣтъ, я — дочь священника.

— Гм… протянулъ Роковъ: — супругъ вашъ — тоже священникъ; такъ къ какой же вы категоріи причисляете этихъ двухъ священниковъ?

Сказавъ это, Роковъ спохватился, что черезчуръ ужь прямо поставилъ вопросъ. Онъ закусилъ губу и почувствовалъ, что кровь бросилась ему въ лицо. Фаина Дмитріевна безпокойно пошевелилась на креслѣ, достала платокъ и, распустивъ его, помахала имъ на лицо.

— Я разумѣла собственно идею, заговорила она послѣ нѣкоторой паузы. — Буквально, конечно, нельзя… Что касается меня, то я воспитывалась при особенныхъ условіяхъ. Я рано начала развиваться; я вращалась въ интеллектуальной свѣтской средѣ; меня часто окружали студенты; я много читала, много слышала, я въ помѣщичьемъ семействѣ была какъ своя. Я никогда не воображала быть за священникомъ. Это — совершенная случайность. Что же касается моего мужа, то его принудили обстоятельства. Жить при одной семинаріи нѣтъ никакой возможности. Да притомъ, онъ какъ-то своеобразно смотритъ на священство, что-то такое въ немъ находитъ, такъ что нетолько не тяготится, но и…

— Вотъ видите, перебилъ Роковъ: — стало быть, и кромѣ глупости, могутъ быть причины, по которымъ человѣкъ можетъ принять священство.

— Конечно, могутъ… у нѣкоторыхъ, согласилась Фаина Дмитріевна: — но эта сфера совершенно не по мнѣ… все-таки низменная сфера. Помилуйте: у меня есть мужъ, и я не могу съ нимъ ни въ театръ пойти, ни потанцевать. Что это такое? На что похоже? Я должна обратиться въ какую-то богадѣлку. А какъ на меня взглянетъ общество? Попадья, дескать — и больше ничего. Никакого развитія не предположатъ… Морально тяжело!.. Постоянно одна: «профессоръ» мой возится съ св. писаніемъ, креститъ, хоронитъ — и спитъ. Няньчиться съ дѣтьми?… (Она сдѣлала гримасу и пожала плечами). Читать надоѣдаетъ, да и что читать безъ обмѣна мыслей?..

Раздался звонокъ. Черезъ нѣсколько минутъ въ комнату ввалился хозяинъ, толстый, круглый мужчина, лѣтъ сорока-пяти, курносый, безъ бровей, съ густыми, крупными и сухими волосами, навѣшивающимися на маленькіе сонные глаза.

— А-а, колле-ега! протянулъ онъ глухимъ сиповатымъ голосомъ, послѣ того, какъ жена отрекомендовала ему Рокова.

Фаина Дмитріевна тотчасъ же порхнула изъ гостинной и болѣе уже не появлялась. Роковъ, повидавшись съ хозяиномъ, не счелъ нужнымъ снова садиться, намѣреваясь сейчасъ же уйти.

— Что-жь, садитесь, разска-ажите что-нибудь! протянулъ іерей.

— Я ужь порядочно посидѣлъ, объяснилъ Роковъ. — Пора отправляться. Исполнилъ долгъ… на первый разъ довольно.

— Ну, какъ хоти-ите, пропѣлъ хозяинъ и потянулъ увѣсистыя руки къ своимъ сыпучимъ волосамъ, успѣвшимъ закрыть ему почти все лицо. — Вотъ Богъ дастъ и послу-ужимъ съ вами! произнесъ онъ, уже прощаясь съ Роковымъ.

Выйдя на улицу, Роковъ взглянулъ на часы. Часы показывали половину перваго. «Три часа уже путешествую, подумалъ онъ: — а визитовъ впереди еще много. Очевидно, не успѣю сегодня: поздно. У инспектора побывать, да и домой; съ остальными послѣ познакомлюсь». И онъ направился къ инспектору.

Инспекторъ, длинный, сухой, коротко остриженный старичокъ, съ сѣдыми бачками, большимъ крючковатымъ носомъ, съ глубоко впавшими щеками и потухшими, стоячими сѣрыми глазами, чрезвычайно любезно встрѣтилъ нашего новичка и даже облобызалъ его. Склонивъ голову на бокъ и потрясая руку гостя, онъ долго извинялся въ томъ, что былъ въ домашнемъ «Пальмерстонѣ», а не въ сюртукѣ. Затѣмъ, вытянувъ руку по направленію къ гостинной и вихляясь всѣмъ, точно развинченнымъ станомъ своимъ, началъ двигаться впередъ какъ-то бокомъ, сторонкой, уступая гостю дорогу и предводительство. Когда Роковъ сѣлъ-было на первое попавшееся кресло, то Сильвестръ Аполлипаріевичъ (такъ звали старичка) затрясъ головой, замахалъ руками и, сильно ударяя на о, воскликнулъ:

— Нѣтъ, не могу, не допущу, не полагается! Пожалуйте на диванъ, на диванъ, со мною вмѣстѣ.

И онъ съ ясной, торжествующей улыбкой усѣлся подлѣ Рокова на низенькій, съ опавшими пружинами, диванчикъ, прикрытый прорваннымъ коленкоромъ.

— И такъ, нашего полку прибыло, началъ онъ, покачивая головой и засматривая Рокову въ лицо.

— Да, согласился Роковъ, благодушно улыбаясь.

— Или нѣтъ, точнѣе говоря — не нашего, поправился Сильвестръ Аполлинаріевичъ, едва не касаясь своимъ носомъ физіономіи Рокова. — Вы, такъ сказать, а-а-а… вѣтвь масличная, такъ сказать, а-а-а… струя… свѣжая; а мы… мы, такъ сказать, а-а-а… стволы утлые, а-а-а… сучья безлиственные… такъ сказать, болота смердящія.

— Вы черезчуръ ужь добры ко мнѣ и столько же строги къ себѣ, замѣтилъ Роковъ.

— Что-жь дѣлать-то? произнесъ старичокъ, прислонившись къ спинкѣ дивана. — Противъ неизбѣжности законнаго теченія натуры и измѣняемости… а-а-а… духа вѣковъ… устоять трудно, добавилъ онъ и развелъ руками.

Вытянувъ тонкую, длинную шею, обернутую черной шелковой косынкой, онъ съ минуту молча смотрѣлъ въ какую-то отдаленную точку и потомъ, въ какомъ-то раздумьѣ, тихо заговорилъ:

— Какъ мы нѣкогда были на вашемъ мѣстѣ, такъ же точно и вы будете на нашемъ. Таково круговращеніе судьбы. Одинъ ростетъ, мужаетъ, другой же, напротивъ того, сокращается и изнемогаетъ.

Снова созерцаніе отдаленной точки и пауза.

— А впрочемъ, съ другой стороны, началъ онъ, оживившись и засматривая въ лицо Рокова: — по преустановленной гармоніи… а-а-а… въ нравственномъ мірѣ человѣческомъ, и старики имѣютъ… а-а-а… свой резонъ бытія. Знаменитый Наполеонъ сказалъ, что молодежь нужна для прогресса, а старики для преданія. Такъ вотъ: хоть для преданія, а все-таки нужны и старики; иначе не полны бы были, значитъ, скрижали бытописанія…

Въ это время изъ сосѣдней, дотолѣ затворенной комнаты выбѣжало человѣкъ шесть дѣтишекъ, со смѣхомъ и крикомъ догоняющихъ другъ друга.

— Это — мои птенцы, отрекомендовалъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, самодовольно кивая на дѣтишекъ.

Замѣтивъ незнакомаго человѣка, птенцы вдругъ смолкли и остановились, какъ вкопанные. Это была коллекція какихъ-то заморышей, точно недоносковъ, весноватенькихъ, съ птичьими носиками, одѣтыхъ въ дырявую, разрушающуюся ветошь и наполовину босыхъ.

— Что же вы, а? обратился къ нимъ родитель. — Должны подойти къ гостю и шаркнуть ему. Какъ благовоспитанныя-то дѣтки дѣлаютъ? Настенька! ты постарше, сказалъ онъ дѣвочкѣ лѣтъ девяти: — должна подать примѣръ. Ну, сдѣлай книксенъ. Ну, что же ты?

Настенька торопливо сдѣлала гостю неуклюжій книксенъ и, подбѣжавъ къ отцу, спрятала лицо къ нему на грудь. Остальные птенцы, не обращая вниманія на гостя, мгновенно присыпали тоже къ отцу: кто пристроился къ нему на колѣни, кто прильнулъ съ боку, кто вскочилъ на диванъ съ ногами и спряталъ голову за родительскую спину. Сильвестръ Аполлинаріевичъ разсыпалъ поцѣлуи направо и налѣво, гладилъ птенцовъ по головѣ и, наконецъ, обѣими руками схвативъ ихъ всѣхъ разомъ, проговорилъ:

— Это — семейственная основа государственности… Божіе благословеніе и утѣшеніе. Дай Богъ и вамъ, многоуважаемый, испытать сіе священное чувство, только… по возможности, пораньше…

Въ сосѣдней комнатѣ раздался пронзительный крикъ грудного ребенка.

— А тамъ у меня еще… нѣкоторое добавленіе, объяснилъ старичокъ, кивнувъ на комнату, изъ которой раздался крикъ.

Онъ сперва было улыбнулся, но тотчасъ же принялъ серьёзное выраженіе и, широко раскрывъ свои потухшіе глаза, уставился на одну отдаленную точку. Руки, охватывавшія птенцовъ, ослабѣли и разошлись. Дѣтишки, плотно прильнувшія къ костлявымъ бокамъ и груди родителя, зашевелились и начали разбредаться. Роковъ всталъ и началъ прощаться.

— Сердечно вамъ благодаренъ! воскликнулъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, встрепенувшись и быстро вскочивъ на ноги. — Принимаю не иначе, какъ за счастье ваше вниманіе къ старику, продолжалъ онъ съ вновь просіявшей физіономіей, судорожно вихляя станомъ и ласково смотря Рокову въ глаза. — Прошу и впредь не забывать… безъ церемоніи. Вотъ моя барыня что-то не совсѣмъ… А какъ только поблагопріятствуетъ немного, мы, надѣюсь, потанцуемъ. Я всегда отъ этого не прочь: невинно и пріятно, живительно и полезно… Еще разъ благодарю васъ, милая душа.

И старецъ энергично обнялъ юношу и трижды крѣпко расцѣловалъ.

— Отъ души желаю вамъ послужить… а-а-а… въ соотвѣтствіе предначертаніямъ, напутствовалъ онъ Рокова уже въ передней.

Когда Роковъ, притворяя за собой дверь, взглянулъ во внутренность инспекторскихъ покоевъ, то въ глазахъ его мелькнула столпившаяся у входа въ залъ группа птенцовъ-заморышей. «Семейственная основа!» подумалъ Роковъ и почувствовалъ приливъ, какой-то безотчетной грусти.

VI.

Учительская комната помѣщалась въ нижнемъ этажѣ семинарскаго зданія. Въ ней было только два окна, выходящихъ надворъ и затѣненныхъ многочисленными саженями дровъ. Къ одной стѣнѣ былъ придвинутъ массивный длинный столъ, съ протертыми проножками, обитый клеенкою, отставшей и порванной на концахъ. По столу разбросаны были классные журналы;: тутъ стояла грошовая чернильница и валялось единственное (на двадцать человѣкъ) перо. Возлѣ другой стѣны стоялъ диванъ, съ высочайшей выгнутой спиной и впавшимъ сидѣньемъ, полстолѣтія тому назадъ украшавшій гостиную начальника и теперь, въ видѣ особой милости, ниспосланный для служенія подчиненнымъ. Предъ нимъ красовался старинный круглый столъ, съ пролетами вмѣсто ящиковъ, исчезнувшихъ въ незапамятныя времена; на площадкѣ его, запачканной чернилами, стояла глиняная съ отбитымъ краемъ тарелка, долженствующая служить пепельницей для преподавателей. Съ боку стола стояло весьма пожилое кресло, обитое засалившимся синимъ тикомъ и назначенное для возсѣданія начальства во время посѣщенія имъ «сборной»; затѣмъ слѣдовали два разнокалиберные стула — кожаный и деревянный, ничѣмъ не показывающіе, чтобъ они были другъ другу современники или земляки; два шаткіе табурета заканчивали собою меблировку учительской комнаты. На стѣнѣ между окнами висѣли огромные, съ циферблатомъ въ печную заслонку, грязные часы, Богъ знаетъ зачѣмъ спрятанные въ футляръ, похожій на гардеробъ. Судя по обстановкѣ «сборной» комнаты, никакъ нельзя было опредѣлить, къ какому періоду въ длинной исторіи духовной школы относятся собирающіеся сюда преподаватели, только ужь никакъ нельзя было подумать, чтобы они жили и учили въ новѣйшее время, когда… Развѣ только разрозненные номера «Епархіальныхъ Вѣдомостей», валявшіеся на окнахъ вмѣстѣ съ ученическими задачками, разорванными конвертами и бандерольками, могли — да и то приблизительно и отнюдь не содержаніемъ своимъ — навести на мысль о томъ, что обитель сія не весьма древняя. Впрочемъ, къ подобнымъ же косвеннымъ свидѣтельствамъ можно было, пожалуй, отнести номеръ «Московскихъ Вѣдомостей», свѣшивающійся съ круглаго стола. Неизвѣстно, отъ какихъ причинъ зависѣлъ подборъ описанной мебели со стороны ея качественности; но не было никакого сомнѣнія въ томъ, что при опредѣленіи количества ея сильно работала ехидная мысль — не давать учителямъ засиживаться въ «сборной» предъ уроками: дескать, походятъ-походятъ, сѣсть-то не на чемъ, поневолѣ пойдутъ въ классъ.

Роковъ забрался въ семинарію въ 8 ¹/₂ часовъ, ровно за четверть часа до законнаго начала уроковъ. Ученики большими массами шумно сновали по корридорамъ и по лѣстницамъ. Въ сборной никого еще не было. Потомъ одинъ за другимъ стали появляться другіе учителя, при чемъ нѣкоторыхъ изъ нихъ онъ увидѣлъ въ первый разъ. Роковъ держался въ сторонѣ и наблюдалъ.

Стрѣлецкій, подцѣпивъ подъ руку «грека», блондина съ курчавыми волосами и тараканьими усиками, началъ таскать его изъ угла въ уголъ и что-то тихонько разсказывать. До Рокова по временамъ долетали отрывки ихъ бесѣды, въ родѣ слѣдующихъ:

— Не можетъ быть!

— Ей-Богу.

— Ха-ха-ха… Ахъ, чортъ тебя возьми!

— Ловко вѣдь?

— Еще бы!

— А вѣдь хороша?

— Н-да.

Возлѣ окна, три испитыя физіономіи дѣлились чувствами, какъ видно, совсѣмъ по другому дѣлу. Отсюда слышалось приблизительно слѣдующее:

— Продулся, какъ чортъ!

— Что-жь сдѣлаешь, какъ не повезетъ?

— Нѣтъ, онъ очень рисковалъ.

— Не могу, такой характеръ… Этакая мерзость!.. До жалованья еще далеко.

— Отыграешься.

— Да не на что.

— Перехвати гдѣ-нибудь.

— Да-а… Я и такъ ужь…

— Пишутъ, что преосвященнаго Луку перевели въ Н--скую епархію, сообщаетъ іерей-догматистъ.

— Неужели перевели? возражаетъ литургистъ.

— Да, перевели… Кого-то теперь на его мѣсто?

Грекъ № 2-й, съ сѣрой длинной бородой и висячими бровями, наклонившись надъ столомъ и прищурясь, водитъ пальцемъ по «Московскимъ Вѣдомостямъ».

— Смотрите, смотрите: Семенъ Семенычъ газету читаетъ, вотъ оказія-то! въ полголоса шутилъ кто-то въ углу.

— Ишь вѣдь сколько нахваталъ! восклицаетъ Семенъ Семенычъ, не отводя глазъ отъ газеты.

— Что такое?

— Да какъ же? Медалей-то, медалей-то… Фу ты, пропастьте возьми! удивляется грекъ, качая головой.

Оказалось, что онъ разсматривалъ объявленія и, встрѣтивъ при одномъ изъ нихъ этикетку съ изображеніемъ медалей какого-то фабриканта, счелъ долгомъ пересчитать ихъ.

— А я думалъ, вы газету читаете? замѣтилъ кто-то.

— А что-жь вы думаете? и читаю, вотъ ужь другой день читаю, похвалился Семенъ Семенычъ. — Сынъ сталъ высылать «Новое Время». Да что, чистая бѣда! Листище огромный, печать мелкая; читаешь-читаешь — тьфу ты пропасть! Поясницу всю разломило. Только-что прочелъ одну — другая вотъ она: опять читать надо… Что дѣлать-то, господа! Читаю. Сына жаль: высылаетъ, бѣдный… Какъ же не читать! Читаю, господа, читаю, да!..

— Что-о же вы, молодой человѣкъ? пора въ кла-ассъ идти, пропѣлъ о. Захаровъ, обращаясь къ Рокову.

— Да вотъ ужь всѣ вмѣстѣ пойдемъ, сказалъ Роковъ.

— Нѣтъ, не вмѣ-ѣстѣ, а вы должны оди-имъ идти, внушалъ батюшка, лѣниво улыбаясь. — Кто прослужилъ де-есять лѣтъ, тотъ можетъ ходить въ классъ на три че-етверти часа; прослужившій пя-ять лѣтъ — на ча-асъ, а новичо-окъ — на всѣ-ѣ часъ съ четвертью.

— А прослужившій двадцать лѣтъ уже совсѣмъ не долженъ ходить въ классъ? возразилъ Роковъ.

О. Захаровъ только было разинулъ ротъ, чтобы сказать нѣчто, какъ въ сборную комнату стремительно вбѣжалъ ректоръ.

— Господа, позналуйте въ классъ! сурово проговорилъ онъ, сдѣлавъ общій кивокъ преподавателямъ. — Пора… Почти девять часовъ… Совершенно пора.

Преподаватели молча засуетились около длиннаго стола, разбирая классные журналы, а ректоръ, шевеля четками, зашагалъ изъ угла въ уголъ.

— Что, о. ректоръ, погода очень плоха, нахмурясь проговорилъ грекъ № 2, тяжело поднимаясь съ дивана. — Смерть поясница болитъ, а тутъ еще сынъ съ газетой… Такъ что… въ пору совсѣмъ дома сидѣть.

Ректоръ ни слова на это не сказалъ, а только посмотрѣлъ, какъ сѣтующій грекъ, прихватывая одной ладонью поясницу, удалялся изъ сборной въ хвостѣ педагоговъ.

— Намъ съ вами вмѣстѣ… говорилъ Покосовъ Рокову, присоединившись къ нему на корридорѣ. — Ужасно надоѣдаетъ этотъ… продолжалъ онъ, оглянувшись. — Стоитъ надъ душой. Все хочетъ добиться, чтобъ мы на часъ съ четвертью ходили. Ну, мыслимое ли это дѣло? Гдѣ это во всей Россіи дѣлается? Ему хорошо, какъ онъ имѣетъ только три урока въ недѣлю. А вѣдь это — варварское требованіе.

Роковъ, дойдя до своего класса, ухватился-было за скобку двери; но Покосовъ, еще разъ оглянувшись назадъ, проговорилъ:

— Погодите. Ничего. Въ самомъ дѣлѣ, это варварское требованіе — на часъ съ четвертью! Я думаю, само высшее начальство назначило такой срокъ для урока на всякій случай. Это своего рода запросъ. Когда торговецъ проситъ за какую-либо вещь рубль съ четвертью, то вѣрно ужь уступитъ за рубль. Такъ и въ этомъ случаѣ: когда назначали часъ съ четвертью, то непремѣнно имѣли въ виду только часъ. Да и того много. Вонъ въ гимназіяхъ… 55 минутъ урокъ. Цѣна безъ запроса. Тамъ и въ голову никому не придетъ оттянуть время. И толковать не изъ чего. А тутъ по двадцати минутъ лишнихъ въ каждомъ урокѣ, а плата та же, что и за 55 минутъ. Притомъ, тамъ возможенъ окладъ въ 1,200—1,500 рублей за 12 уроковъ, а у насъ? Да еще вотъ этакъ надъ душой стоятъ. Мы, впрочемъ, не особенно поддаемся. Возьмешь журналъ, выйдешь въ корридоръ и ходишь себѣ. Мелькнетъ вдали клобукъ — юркнешь въ классъ… Ну, идите, Богъ съ вами, заключилъ Покосовъ, замѣтивъ нетерпѣніе на лицѣ Рокова.

Между тѣмъ, ректоръ, выпроводивъ преподавателей изъ «сборной», обратился къ оставшемуся съ нимъ инспектору:

— Сколько разъ я вамъ говорилъ, чтобы вы побуждали учителей! Должны ходить въ классъ въ свое время.

Сильвестръ Аполлинаріевичъ, растопыривъ руки и покачивая головой, молча уставилъ на ректора недоумѣвающій взоръ.

VII.

Роковъ скоро познакомился съ учениками, опредѣлилъ между ними лучшихъ и разузналъ, кто изъ нихъ хорошо поетъ или играетъ. Разъ онъ созвалъ къ себѣ въ квартиру человѣкъ десять и устроилъ нѣчто въ родѣ литературно-музыкальнаго вечера. Самъ Роковъ и ученики по очереди декламировали стихи, читали разсказы. Въ антрактахъ происходило пѣніе и музыка, въ чемъ участвовали ученики разныхъ классовъ. Сперва дѣло какъ-то не клеилось: ученики замѣтно стѣснялись, неохотно разговаривали. Но музыка и пѣніе скоро всѣхъ оживили и объединили. Всѣхъ оживленнѣе былъ самъ Роковъ: онъ весело шутилъ съ учениками, какъ съ равными, дирижировалъ, хвалилъ и благодарилъ отличавшихся. Всѣ были довольны, всѣмъ чувствовалось хорошо.

— Вотъ, Николай Алексѣевичъ, еслибы у насъ почаще устраивались такія собранія, сказалъ смуглый долголицый богословъ. — Какъ пріятно! Забываешь даже о бурсѣ и начинаешь думать, что ты — тоже человѣкъ. Это — у насъ такая рѣдкость, даже нѣчто неслыханное. Очень вамъ благодарны.

— Пріятно и мнѣ, сказалъ Роковъ: — что я могъ вамъ удовольствіе доставить. Насколько позволитъ время, буду устраивать и впередъ такія развлеченія. Только не отказывайтесь. Была бы у васъ охота…

— Мы всегда съ удовольствіемъ, проговорили ученики въ одинъ голосъ.

— Вѣдь жизнь-то наша… началъ опять богословъ. — Очень ужь скучно. Ныньче бурса, завтра бурса, послѣ-завтра бурса… Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ… Все книги да книги. Въ театръ не велѣно ходить. Знакомые не у всякаго есть, да еще каковы знакомые… Попросишься куда-нибудь, нужно росписаться и возвратиться непремѣнно въ восемь часовъ. Пускаютъ только въ праздникъ, да и то не всегда. «Куда да зачѣмъ?» Лучше ужь никуда не ходить. Вотъ мы теперь ужь запоздали. Пожалуй, достанется. Въ случаѣ чего, сдѣлайте милость, заступитесь. Мы надѣемся…

— Да, это я постараюсь. Объясню, если понадобится, обѣщалъ Роковъ. — Житье ваше дѣйствительно незавидное. Мнѣ странно, что вы сами не можете подкрасить свою жизнь. Вотъ у васъ есть музыканты, пѣвцы. Сошлись бы въ свободное время, попѣли, поиграли.

— Какъ пѣть-то? возразилъ богословъ. — Иногда запоютъ что-нибудь, явится ректоръ или инспекція: «чего вы горланите? Сидите тише». А музыка… Какая же у насъ музыка? Двѣ скрипки на весь корпусъ. Одна въ одномъ концѣ зданія, другая въ другомъ. Сходиться неудобно. Велятъ сидѣть по номерамъ. Вообще, нашему брату ни настоящее, ни будущее не улыбается, заключилъ богословъ.

— Ну, о будущемъ-то еще нельзя такъ говорить, замѣтилъ Роковъ.

— Нѣтъ, можно, Николай Алексѣевичъ, со вздохомъ сказалъ богословъ. — Вотъ скоро курсъ кончать, а дѣться совсѣмъ некуда. Въ сельскіе учителя, пожалуй, не попадешь: стали предпочитать намъ воспитанниковъ учительской семинаріи, потому что они только къ этой должности и готовятся и не оставляютъ этихъ мѣстъ. Если же и пристроишься въ село учителемъ, тоже не Богъ знаетъ что пріобрѣтешь. Отъ всѣхъ будешь зависимъ; жалованье много-много рублей двѣсти. Священство дается съ величайшими трудностями. Я знаю семинаристовъ, которые вотъ уже лѣтъ восемь какъ кончили курсъ, и до сихъ поръ напрасно обиваютъ пороги въ консисторіи. Не то что священническаго — псаломщическаго мѣста безъ денегъ, либо безъ протекціи, не получишь. Архіерейскимъ пѣвчимъ — вотъ везетъ: доучился-недоучился, способенъ-неспособенъ къ священству, сразу схватитъ лучшее мѣсто, стоитъ только пожелать. А тутъ проучишься десять лѣтъ и броди по добрымъ людямъ. Бывало, въ университетъ много семинаристовъ уходило, а теперь… Подумаешь: изъ-за чего только мы учимся? Поневолѣ охота отпадаетъ…

— А зачѣмъ вы ставите себѣ такіе житейскіе вопросы? возразилъ Роковъ. — Да при томъ еще предполагаете одно худшее въ своемъ будущемъ? Пока вы въ школѣ, вы должны думать и заботиться только о томъ, чтобы развить себя. А развитой человѣкъ никогда не пропадетъ въ жизни: не въ одномъ, такъ въ другомъ мѣстѣ пристроится, и пристроится непремѣнно хорошо. Нужно всегда ожидать лучшаго, а не худшаго. Иначе энергія пропадетъ, и пропадетъ преждевременно. Плохой тотъ солдатъ, который не надѣется быть генераломъ.

— Надѣяться-то нельзя, Николай Алексѣевичъ, въ томъ-то и дѣло, оппонировалъ богословъ. — Видимъ факты… А что касается развитія, то какое же тутъ можетъ быть развитіе?

— Какъ какое? Что вы говорите? съ удивленіемъ произнесъ Роковъ.

— Да такъ. Читать некогда: уроки да сочиненія. А уроки не очень-то разовьютъ, особенно въ пятомъ и шестомъ классѣ. Многіе изъ насъ замѣтили, что съ переходомъ изъ четвертаго класса въ пятый начинается оглупѣніе и вообще движеніе назадъ.

— Это какимъ образомъ? спросилъ Роковъ, все болѣе и болѣе заинтересовываясь сужденіями собесѣдника.

— Очень просто, отрѣзалъ богословъ. — Въ предъидущихъ классахъ много предметовъ развивающихъ: тамъ словесность, логика, математика, физика, психологія, обзоръ философскихъ ученій, новые языки. Въ этихъ классахъ у насъ мысль живѣй работала, споры поднимались, сочиненія писались съ интересомъ; а какъ перевалились въ пятый классъ — все стихло, пошло одно зубреніе. Всѣ предметы старшихъ классовъ почти сплошная церковность, всѣ занятія — упражненіе памяти. Тутъ нетолько впередъ не пойдешь, а еще въ два-то года перезабудешь и то, что узналъ въ первыхъ классахъ. Куда же послѣ этого годишься, кромѣ какъ въ псаломщики? Конечно, нѣкоторымъ, можетъ быть нравятся и богословскія науки, но много-ль такихъ найдется? Два-три человѣка, да и тѣ… Для чего же изъ-за нихъ держать лишнихъ два года всѣхъ остальныхъ? Неужели для того, чтобы заставить ихъ забыть все, что они узнали въ предъидущихъ классахъ и, не привязавши къ богословію, выпустить людьми, не приставшими ни туда, ни сюда?.. Многіе учатся послѣдніе два года безъ всякой охоты, лишь бы дотянуть лямку до конца и пріобрѣсти какія-либо права. Жизнь скучная во всѣхъ отношеніяхъ. И какъ-то особенно тяжело, когда при этомъ еще налегаютъ со всѣхъ сторонъ. Точно намъ даютъ ужь такія блага, которыя можно купить только самою дорогою цѣною.

Пока богословъ говорилъ все это, остальные семинаристы, вставъ съ своихъ мѣстъ, нетерпѣливо переминались съ ноги на ногу, очевидно желая поскорѣе уйти. Всталъ, наконецъ, и богословъ.

— Извините, сказалъ онъ, прощаясь съ Роковымъ: — можетъ быть, я что-либо лишнее позволилъ себѣ сказать?..

— Ничего, отвѣтилъ Роковъ. — Мнѣ очень пріятно, что вы со мной откровенны. Только я посовѣтовалъ бы вамъ быть нѣсколько поспокойнѣй, не преувеличивать невыгодъ своего положенія и вообще не останавливаться мыслію на однихъ темныхъ сторонахъ жизни.

Семинаристы поблагодарили Рокова за радушіе и, повторивъ просьбу «въ случаѣ чего» заступиться за нихъ предъ начальствомъ, уже въ десять часовъ ночи оставили квартиру учителя.

Проводивъ гостей, Роковъ долго ходилъ изъ угла въ уголъ, выкуривая папиросу за папиросой. Бесѣда съ богословомъ привела его въ нѣкоторую ажитацію. Онъ услышалъ нѣчто такое, о чемъ до сего времени или не зналъ, иди и зналъ, да не думалъ. Все, что предшествовало этой бесѣдѣ въ этотъ вечеръ, у него какъ-то стушевалось въ головѣ: чтенія, музыки и пѣнія какъ будто и не было.

— Кушать будете? спросила появившаяся въ дверяхъ заспанная хозяйка, въ сбившемся на бокъ повойникѣ.

— Бу… Нѣтъ, не буду, отрывисто сказалъ Роковъ, остановившись.

— Не будете? Ну, какъ знаете. А то покушали бы, приставала хозяйка.

— Нѣтъ, не хочу.

— Право… Съ чего не покушать? Щи горячіе.

Роковъ молча махнулъ рукой. Хозяйка громко зѣвнула и, шумно шмыгая какими-то калигами, удалилась восвояси.

— Въ короткое время, думалъ Роковъ: — и какая перемѣна въ семинаристахъ! Мы въ семинаріи были нѣсколько иначе настроены. Судьбѣ покорные, учились себѣ по мѣрѣ силъ, не задаваясь вопросомъ: что изъ этого выйдетъ? Едва не каждый былъ увѣренъ, что по выходѣ изъ семинаріи заблаженствуетъ. Если и испытывались какія непріятности, то всегда готово было утѣшеніе; «нельзя же безъ этого… Какъ же быть-то… Ботъ погоди… Избавимся». Только въ академіи пришлось инымъ понастроиться на иной ладъ — подъ вліяніемъ перваго разочарованія, столкновенія мнѣній и т. п. Но это уже въ академіи. Это — уже сравнительно поздняя зрѣлость, не то, что у этого богослова… Юноша въ состояніи воспитанія и разсуждаетъ какъ пожилой человѣкъ, знакомый съ треволненіями жизни и произведшій всему оцѣнку. Какъ его станешь развивать, когда онъ, повидимому, считаетъ для себя все рѣшеннымъ и поконченнымъ?

Роковъ почувствовалъ усталость и опустился на кресло; прислонившись къ его спинкѣ, онъ запрокинулъ голову и закрылъ глаза. Какое-то новое, тяжелое чувство закрадывалось въ его душу.

— На какой высотѣ развитія нужно стоять нашему брату! Какая сила характера тутъ требуется, энергія, опытность! Вотъ я буду преподавать церковную исторію въ старшихъ классахъ, а онъ говоритъ: науки въ старшихъ классахъ притупляютъ. Значитъ, какъ ни трудись, какъ ни изучай свой предметъ — большинство будетъ думать, что ты «оглупляешь», а не развиваешь. Грустное обстоятельство… А вѣдь и мы въ академіи ворчали на профессоровъ въ томъ же тонѣ. Правы ли мы были? Его же мѣрою мѣрите, возмѣрится вамъ… Впрочемъ, можетъ быть, многое зависитъ здѣсь отъ личности преподавателя. Вѣдь и мы не о всѣхъ профессорахъ одинаково толковали. Можетъ быть, удастся и заинтересовать. Вѣдь предметъ солидный. Кромѣ того, важное значеніе имѣетъ и характеръ отношенія къ ученикамъ. Если любовь къ предмету преподаванія переносится иногда и на личность преподавателя, то возможно и то, что уваженіе къ личности преподавателя перенесется и на преподаваемый имъ предметъ; особенно при толковомъ преподаваніи. Немудрено, что при правильныхъ отношеніяхъ нашихъ педагоговъ къ ученикамъ, эта антипатія къ предметамъ, къ бурсѣ, эта преждевременная разочарованность въ жизни вообще, если не уничтожилась бы совершенно, то въ значительной степени ослабѣла бы. А то: человѣку за двадцать лѣтъ, а ему говорятъ: «чего ты горланишь?» Такъ нельзя, время не то. Прежде, бывало, сѣкли учениковъ нетолько въ училищѣ, но и въ семинаріи, и это никого не возмущало и не ожесточало. Почему? Потому что тогда господствовало убѣжденіе, что такъ и должно быть. Прежде чѣмъ мальчика отдадутъ въ училище, онъ бывало вдоволь уже наслушается отъ дѣдушки, тятеньки, отъ дядюшекъ и старшихъ братцевъ, какъ ставятъ на колѣни на горохъ, какъ увѣсистымъ лексикономъ глушатъ по башкѣ, какъ творятъ несчетныя заушенія кулаками, какъ «двое держатъ за руки, да двое за ноги» и т. п. Тогда мальчикъ учился и думалъ, что онъ въ полномъ распоряженіи учителя: захочетъ учитель высѣчь его — и высѣчетъ, хотя бы онъ былъ даже вполнѣ исправенъ и совершенно непороченъ. Каждый мальчикъ думалъ, что нужно всегда быть къ этому готовымъ. Тогда и въ голову никому не приходило, что это — безобразіе, грубость, аномалія. Теперь не то. Теперь, если не каждый ученикъ самъ вычиталъ объ идеяхъ гуманности, справедливости, уваженія къ личности, то уже непремѣнно слышалъ объ этихъ идеяхъ въ такой или иной формѣ, въ такомъ или иномъ объемѣ развитія ихъ. Иной и не сознаетъ, откуда и какъ проникли въ его голову эти идеи, можетъ быть даже не вполнѣ ясно сознаетъ ихъ содержаніе, но за то непремѣнно имѣетъ соотвѣтствующее имъ настроеніе. Нервы сдѣлались раздражительнѣе и воспріимчивѣе, особенно къ извѣстнаго рода впечатлѣніямъ. Поэтому естественно, что теперешнее бранное и вообще грубое слово равняется, по силѣ вліянія на душу, тогдашнему заушенію и даже больше того… Конечно, обращеніе съ учениками — это только одна изъ причинъ такого или иного ихъ настроенія. Условій тутъ много. Нѣкоторыя изъ нихъ намѣтилъ и этотъ богословъ. Но все-таки вотъ мой вечерокъ-то понравился имъ. Это хорошо. Нужно это организовать. Несомнѣнно, выйдетъ что-нибудь доброе. Не мѣшаетъ также каждый разъ намѣчать планъ бесѣды, чтобы быть въ состояніи руководить и направлять. А то давеча многое выходило какъ-то ех abrupto, даже какъ-то неловко было. Теперь каждый разъ буду обдумывать, хоть приблизительно, на что ударить и какъ повести дѣло. Выйдетъ, несомнѣнно выйдетъ что-нибудь хорошее. А то, какъ видно, это какъ-то запущено.

Пробило двѣнадцать часовъ.

— О, однако… Когда же это било одиннадцать? пробормоталъ Роковъ, встрепенувшись, и отправился спать.

Юные гости Рокова на слѣдующее же утро попали въ руки инспекціи, которая начала снимать съ нихъ допросы.

— Гдѣ вы были вчера? спрашивалъ инспекторъ.

— У Николая Алексѣевича.

— Что вы тамъ дѣлали?

— Да такъ…

— Какъ это такъ! Что за отвѣтъ? Говорите, что именно дѣлали?

— Читали, пѣли.

— Врете вы.

— Ей-Богу, такъ.

— Это невѣроятно! Невозможно! Читали… Гм… Вѣдь что выдумали! Говорили бы прямо…

— Спросите хоть у Николая Алексѣевича.

— Да это мы спросимъ, это само собой разумѣется. А вы вотъ пока отправляйтесь въ карцеръ.

— За что же это? Это тяжело. Вы пощадите! взмолились ученики.

— Въ карцеръ, непремѣнно въ карцеръ! настаивалъ инспекторъ. — Я теперь усматриваю въ васъ троякую провинность: во-первыхъ, позднее возвращеніе, во-вторыхъ, ложь и, въ-третьихъ, сопротивленіе начальству. Въ карцеръ, безъ разговору!

Учениковъ заперли въ карцеръ. О «невозможномъ» событіи сообщено было ректору. Ректоръ, увидавшись съ Роковымъ въ сборной, отозвалъ его въ уголъ и тихо сказалъ ему: «Какъ кончите свои уроки, зайдите ко мнѣ. Мнѣ нужно съ вами поговорить».

Роковъ зашелъ. Ректоръ торопливо выскочилъ къ нему изъ кабинета, какими-то суетливыми жестами пригласилъ садиться и самъ сѣлъ противъ него. Начальникъ испустилъ глубокій вздохъ, переложивъ два раза ногу на ногу, потомъ наклонилъ голову и началъ молча крутить свои четки. Онъ былъ замѣтно встревоженъ. Роковъ слѣдилъ за каждымъ движеніемъ начальника и нетерпѣливо ждалъ начала его рѣчи.

— Вы… У васъ вчера… вчерашній день, вечеромъ… были воспитанники?.. запинаясь, началъ ректоръ. Онъ поднялъ-было голову, но тотчасъ же снова опустилъ ее.

— Да, были, признался Роковъ.

— Человѣкъ, кажется, десять? продолжалъ ректоръ, шевеля четками.

— Да, точно, десять человѣкъ.

— Позвольте узнать, съ какой это… для какой это надобности вы ихъ собирали?

— Надобности особенной не было, а было простое желаніе развлечься и имъ доставить нѣкоторое развлеченіе.

— Гм… Развлеченіе… Сами вы можете сколько угодно развлекаться… да и то еще… А учениковъ вамъ развлекать не пристойно.

— Да я отчасти и дѣломъ съ ними занимался: мы читали, вели серьёзную бесѣду. Я нахожу, что это, во всякомъ случаѣ, не безполезно.

— Позвольте, позвольте. То есть, какъ же это… съ недоумѣніемъ проговорилъ ректоръ, уставясь на Рокова. Онъ наморщилъ лобъ, свелъ глаза къ носу и усиленно заморгалъ. Видно было, что онъ никакъ не могъ примирить чего-то съ чѣмъ-то.-- Вы говорите: читали. Но что же вы читали?.. да и зачѣмъ? (Ректоръ развелъ руками).

— Стихотворенія, разсказы, пояснилъ Роковъ.

— Не понимаю, вотъ ужь не понимаю, сказалъ ректоръ, качая головой. — Ученики учатся, ходятъ въ классъ, слушаютъ объясненія, а гдѣ нужно и чтеніе — и вдругъ имъ еще что-то понадобилось читать! Что за цѣль? Что за идея?

— Я тоже не понимаю, отвѣтилъ Роковъ: — какимъ образомъ это чтеніе можно считать лишнимъ и съ чѣмъ бы то ни было несообразнымъ?

— Это вы прекрасно выразились! воскликнулъ ректоръ съ принужденной улыбкой и, вскочивъ съ мѣста, быстро зашагалъ но гостинной. — Прекрасно! Это прекрасно! повторилъ онъ и снова возвратился къ Рокову, но уже не сѣлъ, а сталъ передъ нимъ.

Роковъ тоже всталъ.

— Не понимаете?.. Все… все это… въ этомъ-то все и дѣло, что не понимаете! горячился ректоръ. — Такъ я вамъ скажу. Эти стороннія чтенія не должны быть допускаемы… то есть терпимы. Что читается? Къ чему направляется чтеніе? Это намъ неизвѣстно. Можно вѣдь Богъ знаетъ что читать! (Ректоръ внушительно качнулъ головой).

— Да развѣ вы подозрѣваете меня въ неблагонадежности? спросилъ Роковъ. — На это нужны какія-нибудь доказательства.

— Я… я… я этого не сказалъ. Стало быть, и вы меня подозрѣваете, что я могу подозрѣвать! Это нехорошо съ вашей стороны. Я вамъ еще ничего не сказалъ, а ужь вы… Я говорю дѣло. Не должно быть такихъ чтеній — ну, и не должно… О чемъ вамъ тутъ толковать? Если я говорю, значитъ почему-нибудь говорю. Побольше васъ занимался воспитаніемъ.

— Не знаю, есть ли какая-нибудь научная теорія воспитанія, возражалъ Роковъ: — которая бы вооружалась противъ такихъ занятій съ воспитанниками, какія были вчера у меня. Даже въ древнемъ духовномъ регламентѣ рекомендуются развлеченія для учениковъ.

— Опять все не знаю, прицѣпился ректоръ. — Вотъ видите. Сами сознались. Теорія… Я знать не хочу теорій. Я знаю практику. А Ѳеофанъ Прокоповичъ развѣ уже можетъ быть теперь авторитетомъ? Во-первыхъ, онъ — протестантъ, а, во-вторыхъ, мы имѣемъ новѣйшія современныя узаконенія относительно воспитанія семинаристовъ. Вы знаете эти… постановленія?

— Нѣтъ, не знаю.

— А, то-то и есть! Присядьте-ка. Я вамъ долженъ сообщить это.

Оба усѣлись по прежнему vis-à-vis.

— Не такъ давно въ одной семинаріи, началъ ректоръ спокойнымъ и поучительнымъ тономъ: — былъ устроенъ литературный вечеръ, съ пѣніемъ и музыкой. Все было благообразно, при участіи преподавателей и подъ надзоромъ и руководствомъ ректора, такъ что даже публика отнеслась съ похвалою. Но вотъ узнало объ этомъ высшее начальство и послѣдовалъ указъ: строго воспретить все это! Замѣтьте: подъ надзоромъ и руководствомъ ректора, и то… (Ректоръ значительно поднялъ палецъ вверхъ). А вы — самолично, безъ вѣдома, безъ совѣта и вопреки ясному, дѣйствующему постановленію! Хорошо, какъ это останется между нами; а какъ дойдетъ до преосвященнаго, да еще — храни Господи — и выше!.. Вы-то, пожалуй, избѣгнете, а я отвѣтственности подвергнусь. Вы думаете, каково ректору-то? Чуть что-нибудь… кто виноватъ? Все ректоръ. Тяжелое бремя… тяжелое! Я какъ-то ужь говорилъ вамъ, что мы должны совершенно отвергнуться себя. И теперь повторю тоже. Церковь, государство, отечество — вотъ что мы помнить должны. Слава Богу, даны намъ узаконенія, наложены обязанности, указанъ трудъ, назначено жалованье. Чего еще? Сиди да молчи и будь признателенъ. Особенно по нынѣшнему времени: строго слѣдятъ за всѣмъ. Чуть что — сейчасъ и… А прежде всего — ректоръ. Вы думаете какъ?..

— Я дѣйствительно не зналъ ни случая, вами разсказаннаго, ни постановленія, вызваннаго имъ, началъ Роковъ. — Но надѣюсь, вы повѣрите, что я дѣйствовалъ безъ всякой задней мысли и руководствовался добрымъ побужденіемъ. Мнѣ хотѣлось, какъ я сказалъ, доставить развлеченіе бѣднымъ семинаристамъ и подойти къ нимъ поближе. Они показались мнѣ какими-то угрюмыми и одичалыми. Общества они почти не знаютъ.

— Бѣднымъ… повторилъ ректоръ. — Что они за бѣдняги такіе? Кто это вамъ сказалъ? Вотъ видите, это въ васъ нынѣшнее… Бѣдные! Чего имъ еще нужно? Обставили ихъ какъ нельзя лучше; науки у нихъ самыя высшія; всякаго сопляка и осла называютъ вы… Да развѣ такъ мы-то учились? А вотъ вышли въ люди. А что они одичалые, такъ это — ужь такой народъ. Для одичалыхъ нужна узда, а не нѣжности. Подойдите-ка къ нимъ поближе, какъ вы говорите, такъ они вамъ на шею сядутъ. Необузданные! Знаю я ихъ. Это лошади — воистину. Пока на нихъ узда и упряжь, такъ они еще кой-какъ повинуются, а какъ все это долой — сейчасъ и понеслись. Можете себѣ представить: рѣдкій семинаристъ по окончаніи курса кланяется мнѣ при встрѣчѣ. Знаменательный фактъ! Иные еще и здѣсь норовятъ всячески увильнуть отъ поклона. Разъ одинъ ученичишка завидѣлъ меня издали на дворѣ. Что-жь вы думаете? Подъ полой пронесъ мимо меня шапку, чтобы только не снимать ея по принятому обычаю и не кланяться по правиламъ вѣжливости. А вѣдь ужь какъ требуешь и внушаешь каждый разъ! Необузданные! что говорить! заключилъ ректоръ и махнулъ рукой. — А что вы говорите про общество, такъ оно имъ совсѣмъ не нужно. Зачѣмъ оно имъ теперь! Они готовятся къ дѣлу великому, къ служенію высокому. Положимъ, ихъ служеніе будетъ тоже общественное. Но вѣдь къ нему нужно прежде приготовиться въ тиши, въ удаленіи отъ шума общественнаго. Не на торжищѣ же мірскомъ возгрѣвать въ себѣ духъ цѣломудрія, смиренномудрія и мужества! Вспомните великихъ проповѣдниковъ. Іоаннъ Креститель, напримѣръ… Все жилъ въ пустынѣ, все въ пустынѣ — и вдругъ явился съ властнымъ словомъ! Даже вотъ и… неправильные проповѣдники… Вотъ этотъ квакеръ… Какъ его?.. Забылъ ужь. Развѣ бы могъ онъ основать такую большую секту, еслибы предварительно не укрѣпился въ своихъ заблужденіяхъ въ тиши? Да и не одни проповѣдники; каждый истинный ученый — развѣ общественный человѣкъ? Онъ себѣ сидитъ и обдумываетъ. Вѣдь это легкомысленный человѣкъ, ну тотъ ищетъ общества. Вонъ какой-нибудь Пушкинъ. И что же онъ сдѣлалъ такое… особенное? Оставилъ стишонки да и только — такъ, болтовню какую-то!.. А намъ такіе легкомысленные люди не нужны; намъ нужны серьёзные; вотъ мы и стараемся… Приготовь себя, другъ любезный, къ обществу, тогда мы тебя и выпустимъ. Ступай и дѣйствуй на пользу церкви и государства. А то, ему сейчасъ давай общество! Зачѣмъ оно ему? Для разсѣянія?

Въ сознаніи неотразимой убѣдительности своихъ сужденій, ректоръ съ благодушной улыбкой взглянулъ на Рокова и снисходительно и, какъ ему казалось, игриво подшутилъ:

— Такъ по добрымъ побужденіямъ? а? По теоріи воспитанія? а?

— Конечно, отозвался Роковъ, невольно улыбаясь. — Говорятъ, что мы трудиться еще умѣемъ, а отдыхать ужь совсѣмъ не умѣемъ. Вотъ я и…

— Ну-у! протянулъ ректоръ, перебивъ собесѣдника. — Не безпокойтесь, они съумѣютъ полѣниться. Этому ихъ учить нечего.

Сказавъ это, онъ всталъ и, мѣрно помахивая четками, самодовольно прошелся по комнатѣ. Роковъ тоже всталъ и началъ прощаться.

— Такъ я надѣюсь, что въ нашемъ общемъ великомъ дѣлѣ съ вашей стороны разлада никакого не будетъ, проговорилъ ректоръ, благословляя Рокова.

Роковъ отвѣтилъ молчаливымъ поклономъ.

Въ корридорѣ Роковъ встрѣтилъ инспектора.

— Охота вамъ, Сильвестръ Аполлинаріевичъ, придавать важное значеніе невинному факту! упрекнулъ Роковъ. — Богъ знаетъ что раздули изъ пустяковъ…

— Нѣтъ… нѣтъ… Это не пустяки, продекламировалъ инспекторъ, по обыкновенію вихляясь всѣмъ корпусомъ и приближая свой носъ къ носу собесѣдника.

— Да какъ же не пустяки? Помнится, вы говорили мнѣ, что на старости лѣтъ любите потанцовать. Отчего же молодому человѣку не получить хоть какого-либо развлеченія, особенно въ положеніи семинариста, да еще при посредствѣ извѣстнаго вамъ и благонадежнаго лица? Странно! Вы показались мнѣ такимъ добрымъ.

— Благодарю васъ! произнесъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, крѣпко пожимая руку Рокову. — Вы меня вѣрно поняли. Я — добрый человѣкъ, именно добрый, благодареніе Господу! Но и справедливый, да… и справедливый. Я могу танцевать, поелику я дѣйствую въ семъ случаѣ по своей индивидуальной волѣ и… правоспособности, но не могу потакать недозволительнымъ дѣйствіямъ учениковъ, ибо въ такомъ случаѣ я являюсь носителемъ и… выразителемъ… э-э… высшихъ уже… э-э… объективныхъ предначертаній. Какъ хотите. (Онъ наклонилъ голову и развелъ руками).

— По правдѣ сказать, я никакъ ужь отъ васъ-то не ожидалъ, чтобы вы были такъ строги, замѣтилъ Роковъ.

— Никакъ нельзя. Не могу. Тройственное преступленіе! выразительно произнесъ инспекторъ, принявъ важную позу.

Роковъ молча сунулъ ему руку и пошелъ домой.

— Каждый съ своей точки зрѣнія правъ, бормоталъ онъ, спускаясь съ лѣстницы. — Что это? Трагедія или комедія?..

VIII.

Послѣ объясненій съ ректоромъ и инспекторомъ по поводу злосчастнаго «непозволительнаго» вечера, Роковъ нѣсколько дней подрядъ ходилъ, какъ мокрая курица. По цѣлымъ часамъ сидѣлъ онъ вечеромъ подлѣ самовара за остывшимъ стаканомъ чаю и на всѣ лады разработывалъ близкій его сердцу педагогическій вопросъ. Мысли его, въ началѣ стройныя, начали, наконецъ, путаться въ его утомленной головѣ и смѣняться образами, соприкосновенными съ предметомъ его размышленій. То ему представлялась избоченившаяся и улыбающаяся фигура «упившагося разумомъ» дѣльца и весельчака Прокоповича, и онъ думалъ: «неужели мы, отставши отъ него во взглядахъ, можемъ искренно думать и серьёзно утверждать, что наши взгляды новѣе и правильнѣе?» При этомъ, у него въ головѣ мелькала строгая физіономія ректора и звучалъ въ ушахъ самоувѣренный тонъ его рѣчи. То рисовался ему ареопагъ маститыхъ педагоговъ, которые грозятся на него пальцами и лаконически изрекаютъ: «не преступи». И онъ думалъ: можетъ быть, они правы; можетъ быть, такъ и надо. Церковь… государство… добавлялъ онъ. То припоминалось ему, какъ одинъ изъ потерпѣвшихъ за его вечеръ учениковъ, встрѣтившись съ нимъ въ корридорѣ, какъ-то особенно посмотрѣлъ на него, какъ будто говоря: что-жь ты, братъ? Эхъ, ты! И онъ думалъ: какія же это отношенія? На первомъ шагу недоразумѣніе и недовѣріе съ обѣихъ сторонъ. Какъ бы это выяснить имъ, этимъ ученикамъ? Неудобно. Да и что изъ этого выйдетъ? Сцилла и Харибда. А вѣдь я — не многоопытный Одиссей.

Занятый подобными размышленіями, Роковъ изрѣдка и машинально пропускалъ по глотку холоднаго чаю и то улыбался и крутилъ головой, то махалъ рукой.

Вскорѣ послѣ того, швейцаръ въ семинаріи подалъ ему письмо. Узнавъ по адресу руку Славскаго, Роковъ пришелъ въ неописанный восторгъ. Торопливо, даже дрожащими руками сорвалъ онъ конвертъ и, чуть не бѣгая по «сборной», принялся читать его. Но строки безслѣдно мелькали передъ его глазами. Только и могъ онъ въ волненіи прочесть: «Mein Freund! Наконецъ, и я»… А тутъ еще пристаютъ: «отъ кого это? кто это вамъ пишетъ?» Роковъ настроенъ былъ видѣть въ этомъ письмѣ такое сокровище и вмѣстѣ такія глубокія тайны, что готовъ былъ признать святотатствомъ всякую попытку сторонняго человѣка нетолько проникнуть въ его содержаніе, но и взглянуть на него. Онъ молча сунулъ письмо въ карманъ, схватилъ журналъ и устремился въ классъ. Въ классѣ его нѣсколько разъ брало искушеніе взглянуть на дорогое рукописаніе друга и прочесть хоть нѣсколько строкъ; но онъ удерживался, ограничиваясь, при каждомъ подступѣ искушенія, только пощупываніемъ письма въ карманѣ и утѣшая себя мыслью, что скоро наступитъ праздничный моментъ свободнаго чтенія письма, во всемъ его обширномъ объемѣ. Моментъ этотъ, наконецъ, наступилъ. Прибывъ въ квартиру необычнымъ образомъ, на извощикѣ, Роковъ поспѣшно сбросилъ съ себя пальто и, усѣвшись къ окну, досталъ завѣтное письмо. Славскій писалъ:

"Mein Freund! Наконецъ-то и я у пристани. Наступилъ ни службу, какъ выразился одинъ братъ-славянинъ, хвастающійся совершеннѣйшимъ знаніемъ русскаго языка. Состою преподавателемъ гомилетики, литургики и практическаго руководства для пастырей. Это я-то! Послѣ Шенкеля, Раденгаузена et tutti quanti… Да, братъ… По руководству Ѳаворова учу семинаристовъ пріобрѣтать (замѣть!) «животворность» и «помазаніе» въ словѣ. Говоримъ въ классѣ экспромпты, заочно обличаемъ съ высоты классной каѳедры пьянство, воровство, семейный деспотизмъ и суевѣріе въ грубомъ народѣ, съ тѣмъ чтобы послѣ, среди самаго народа, или безмолвствовать, или на храмовые праздники читать поученія по книжкамъ. Чувствуется пренелѣпо. Точно идешь на одной ногѣ или пишешь лѣвой рукой, или ищешь горизонта въ темномъ лѣсу. И больно, и смѣшно. Обучили, опредѣлили, утвердили, формуляръ уже составили, словомъ — закрѣпили, а ты ежеминутно думаешь: нѣтъ, это — совсѣмъ не мое дѣло… Это я такъ себѣ… временно. Да и не я одинъ такъ думаю. Посмотришь на своихъ коллегъ — всѣ точно случайно сошлись въ лѣсу на кочкахъ. На каждой физіономіи такъ и написано: ну, что-жь, господа, пойдемте домой, а то здѣсь и голодъ пробираетъ, и простудиться можно, да и волки, пожалуй, съѣдятъ. Но вотъ что странно: нейдутъ! Бродятъ по лѣсу и неудобства знаютъ, а нейдутъ. А почему? Потому что не знаютъ, гдѣ ихъ домъ. Никто не указалъ имъ его, а сами дороги не найдутъ. Знаютъ только, что заблудились, гримасничаютъ, ворчатъ, ругаются — и больше ничего. Вѣдь до чего дошло: на семинарскомъ корридорѣ безъ смѣха другъ на друга взглянуть не могутъ, какъ оные древніе авгуры на закатѣ дней классическаго политеизма. Каждому кажется, что онъ совсѣмъ не свое дѣло дѣлаетъ, что жизнь его пережила и издѣвается надъ нимъ. Вотъ каково наше положеніе. Думаю, что и твое такое же. Знаешь, что я недавно надумалъ? Мнѣ кажется, что послѣ долгой схоластики мы только что вступили въ періодъ der Aufklärung, съ маленькимъ захватомъ отрывковъ изъ философіи нынѣшняго столѣтія, тогда какъ все надъ нами и вокругъ насъ дышетъ и живетъ идеями уже совершенно новаго типа. А ты знаешь, какія отличительныя черты этого Aufklärung? Это своего рода растекаться мыслію по древу, сизымъ орломъ подъ облака. Это — витаніе всюду и вездѣ, кромѣ родной кровли. Это — недовольство тѣмъ, что было и есть, безъ яснаго сознанія того, что быть должно. Вотъ откуда, мнѣ кажется, въ насъ томительный Sehnung, этотъ мозговой зудъ, этотъ неизлечимый онанизмъ ума. Мефистофель только-что подступилъ къ старику Фаусту, всколебалъ его внутренній міръ, но не удовлетворилъ ни духовными, ни матеріальными благами. Мы не имѣемъ и того утѣшенія, какое навязывалось этому старцу въ видѣ благодарности народа на праздничномъ гуляньѣ. Было время, когда наша братія и наша школа шли впередъ, руководили и задавали тонъ. Теперь мы на заднемъ планѣ и представляемъ собою нѣчто въ родѣ лѣтошняго снѣга или костюма прошлаго столѣтія… Можетъ быть, ты мнѣ возразишь, что въ насъ много такого, что приближаетъ насъ къ новымъ людямъ. Правда, въ насъ есть и новое, нынѣшнее. Но это новое въ насъ такъ же смутно и слабо, какъ разныя фантазіи въ философскомъ движеніи прошлаго вѣка… Нѣтъ, братъ, что ни говори, а мы — ни болѣе, ни менѣе, какъ люди промежуточные. Въ этомъ я имѣлъ возможность убѣдиться изъ нѣсколькихъ встрѣчъ и столкновеній во время своей недолгой службы. Впрочемъ, я не особенно унываю, потому что не считаю свое положеніе безнадежнымъ. Буду продолжать самообразованіе и «вѣдаю, мнѣ будутъ наслажденья межь горестей, заботъ и треволненья». Мечты о Штутгардтѣ, положимъ, придется бросить. Писалъ насчетъ этого въ Питеръ — мнѣ показали нѣчто неблаговидное. Но нетолько свѣту, что въ окнѣ, которое прорубилъ Петръ. Я имѣю квартиру со столомъ у нѣмца, ежедневно упражняюсь въ его семействѣ въ нѣмецкихъ разговорахъ и настолько уже успѣлъ усвоить себѣ нѣмецкую Sprache, что чуть было не написалъ тебѣ этого письма deutsch. Можетъ быть, ты улыбаешься, читая эти строки. Но, по моему, это — вовсе не пустякъ. Это, братъ — крылья, на которыхъ можно, хотя бы со временемъ, полетѣть въ теплый край. Сохранять свое status quo я не намѣренъ. Тяжело и обидно. Получилъ 67 рублей жалованья, и оно у меня въ недѣлю разлетѣлось, причемъ остался неуплаченнымъ долгъ портному, который только слегка позаботился о моемъ благоприличіи. А между гѣмъ матушка еще до двадцатаго писала: «Голубчикъ, ты — теперь профессоръ: долженъ утѣшить мать подъ старость. Не все мнѣ ходить въ рваной шубѣ. И то всѣ говорятъ: этакой у васъ сынъ, и вы этакъ терпите! Еще увѣдомляю, что къ Надѣ женихъ натыкается. Надо подумать о приданомъ. Вся надежда на тебя»… Такъ-то, братъ. Сама Надежда имѣетъ на меня надежду! Нужно же что-нибудь сдѣлать… хоть для примиренія этихъ двухъ надеждъ. На первыхъ порахъ думаю захватить уроковъ въ гимназіи. Тамъ часто нуждаются въ учителяхъ. А современемъ, можетъ быть, и совсѣмъ перемѣню министерство. А то — подумаешь: «стигли, стигли» и чортъ знаетъ чего достигли! «Стыдъ и срамъ»… Ну… Однако, я до того дописался, что рука устала. Да и ты, я думаю, соскучился уже читать. Entschuldigen sie mir. Хотѣлось выразить все, чѣмъ душа полна. «Много — но все еще мало», сказалъ кто-то когда-то. Эти слова могу повторить и я по поводу объема настоящаго письма. Тутъ, братъ, не разсекретничаешься: не съ кѣмъ, людей подходящихъ нѣтъ. Да они мнѣ и не нужны. Для меня достаточно тебя. Пиши теперь о себѣ. Съ нетерпѣніемъ жду твоего письма.

Твой Славскій".

Послѣ обѣда, Роковъ, улегшись на койку, долгое время вертѣлъ въ рукахъ листки дружескаго письма, вновь прочитывая изъ него нѣкоторыя мѣста и подчеркивая нѣкоторыя строки карандашомъ. Наконецъ, онъ положилъ письмо подъ подушку и съ пріятнымъ чувствомъ удовлетворенности заснулъ спокойнымъ, крѣпкимъ сномъ.

Вечеромъ того же дня, лишь только подали на столъ лампу, Роковъ досталъ почтовой бумаги и подробно изложилъ въ письмѣ къ Славскому всѣ тѣ обстоятельства своей новой жизни, которыя изображены нами выше.

IX.

— Пойдемте, я васъ представлю. Во всякомъ случаѣ, жалѣть не будете. Чего сидѣть-то? Вѣдь, скучно небось?

Такъ говорилъ Рокову Стрѣлецкій, зайдя къ нему однажды утромъ въ воскресенье.

Роковъ улыбался и въ раздумьѣ поглаживалъ одну сторону бороды.

— Въ самомъ дѣлѣ, пойдемте, продолжалъ Стрѣлецкій. — Могу васъ увѣрить, что останетесь довольны… по крайней мѣрѣ, радушіемъ. Люди добрые и безъ всякихъ претензій. Довольна того — это наши люди, свой братъ. Дичиться тутъ вовсе нечего.

— Да я не дичусь, проговорилъ Роковъ, вставъ со стула и потягиваясь.

— Такъ въ чемъ же дѣло-то?

— Какъ-то неловко. Явиться безъ всякаго повода и предлога, даже безъ предварительной встрѣчи гдѣ бы то ни было — мнѣ кажется это нѣсколько страннымъ.

— О, Боже! воскликнулъ Стрѣлецкій. — «Поводъ», «предлогъ», «встрѣча»… какъ много условій требуется для того, чтобы вамъ съ кѣмъ-нибудь познакомиться! Этакъ вы до конца вѣковъ ни съ кѣмъ не познакомитесь. А вы по моему: подлетѣлъ, объяснился — и свой человѣкъ. Иной разъ даже обругаешь кого-нибудь, думаешь, врага нажилъ — глядь, слово за слово, и познакомились. А у васъ еще посредникъ есть; чего же вамъ еще? Меня даже просили представить васъ, когда я сообщилъ о вашемъ пріѣздѣ. На что лучше?

— Пожалуй, еще подумаютъ что-нибудь? предположилъ Роковъ.

— Да что же могутъ о васъ подумать?

— Что добиваюсь чего-нибудь…

— Фу ты, какія опасенія! Да плевать: пусть думаютъ. Женить — насильно не женятъ; а разсчитывать — сколько угодно разсчитывай. Вамъ-то что? На меня вотъ двѣсти человѣкъ разсчитываютъ. Не растянуться же мнѣ. Захочу какую-нибудь выбрать — выберу, а не захочу — что мнѣ сдѣлаютъ? Лишь бы время пріятно провести, а остальное все — наплевать… Собирайтесь, пора. Философствовать тутъ нечего. Не понравится — въ другой разъ можете не ходить. Вѣдь это — дѣло очень простое.

Роковъ, наконецъ, одѣлся, и пріятели отправились.

Когда они раздѣвались въ передней у казначея, то самъ казначей, шагавшій дотолѣ по залѣ, остановился и, издали улыбнувшись Стрѣлецкому, воскликнулъ:

— А, добро пожаловать! Вотъ доброе дѣло сдѣлали.

— Еще не одинъ, а съ будущимъ прилетѣлъ… съ будущимъ, Егоръ Ивановичъ! бормоталъ изъ передней Стрѣлецкій, приглаживая себѣ волосы и совершенно безъ нужды отряхая рукава и полы своей визитки.

Гости вошли.

— Мой прекрасный новый товарищъ! произнесъ Стрѣлецкій, наклонивъ голову и сдѣлавъ изысканный жестъ.

— Учитель Роковъ, назвалъ себя новый гость, кладя свою ладонь на протянутую уже къ нему ладонь хозяина.

— Николай Алексѣевичъ, добавилъ Стрѣлецкій и чмокнулъ губами.

— Очень радъ пріятному знакомству, проговорилъ хозяинъ. — Пожалуйте, государи мои! добавилъ онъ, указывая путь въ гостинную. — Надѣюсь, вы меня извините, если я явлюсь къ вамъ не ранѣе, какъ черезъ три минуты.

— Еще бы! Люди свои, сказалъ Стрѣлецкій и, поскрипывая лакированными штиблетами, развязно зашагалъ по комнатѣ и началъ что-то напѣвать.

Роковъ, глядя вслѣдъ удаляющагося хозяина, подумалъ: «Экой исполинъ!» Въ самомъ дѣлѣ, Егоръ Иванычъ обращалъ на себя вниманіе необыкновенно высокимъ ростомъ и атлетическимъ тѣлосложеніемъ. Черты лица его были очень крупныя, но пріятныя, симпатичныя. Высокій и широкій лобъ его еще не былъ попорченъ морщинами. Большіе каріе, нѣсколько изподлобья смотрящіе глаза его свѣтились умомъ и добротой. Губы были сложены какъ-то особенно: онѣ постоянно какъ будто улыбались. Вообще вся физіономія Егора Ивановича, окаймленная короткими, какъ бы стелющимися, бачками и тщательно выбритая, дышала завидной свѣжестью и отливала легкимъ румянцемъ, хотя этому исполину было уже около шестидесяти лѣтъ. Ни малѣйшаго изъяна въ рядахъ бѣлыхъ зубовъ, ни одного сѣдого волоса, никакихъ признаковъ облысѣнія — такъ умѣлъ сберечь себя Егоръ Иванычъ.

— Ну, вотъ, государи мои, и я… Кажется, не просрочилъ, произнесъ Егоръ Иванычъ, входя въ гостинную съ коробкой табаку и длиннѣйшимъ камышовымъ мундштукомъ.

— Ваша точность извѣстна, отозвался Стрѣлецкій.

— Казначей… нельзя! сказалъ Егоръ Иванычъ, подсаживаясь къ гостямъ. — Пріучился всему вести счетъ.

— Нѣтъ, это, должно быть — ужь особенность вашей натуры, возразилъ Стрѣлецкій. — Иной всю жизнь считаетъ, а… Впрочемъ, и я тоже вѣдь точенъ — какъ вы находите? Вѣдь ни одного еще вечера у васъ не опустилъ?

— И прекрасно, одобрилъ хозяинъ. — Жаль, что я не начальникъ вашъ, а то бы представилъ васъ къ наградѣ за безукоризненную исправность. Надѣюсь, что Николай Алексѣевичъ, какъ вашъ товарищъ, порадуетъ меня не меньшею исправностью въ этомъ отношеніи.

При послѣднихъ словахъ онъ, съ привѣтливой улыбкой, вопросительно взглянулъ на Рокова.

— Я, какъ новичекъ, долженъ соревновать старшимъ по службѣ, сказалъ Роковъ.

— Вотъ съ нынѣшняго же дня и начните проявлять это соревнованіе. Сегодня вечеромъ у насъ кое-кто будетъ, такъ вотъ… прошу покорно!

Роковъ поблагодарилъ.

— А мнѣ уже не нужно? шутливо спросилъ Стрѣлецкій.

— Вы, государь мой, подразумѣваетесь, какъ человѣкъ уже завѣдомо точный. Но, тѣмъ не менѣе, я адресую и вамъ ту же просьбу… отдѣльно.

— За номеромъ? Пришлите съ разсыльнымъ, сказалъ Стрѣлецкій и захохоталъ. — А гдѣ же Анна Егоровна? спросилъ онъ вдругъ.

— А она выйдетъ… какже… выйдетъ, отвѣтилъ казначей. — Мы еще посидимъ, по обыкновенію. Она тамъ хлопочетъ…

Черезъ нѣсколько минутъ въ гостинную вошла, громко стуча каблучками и размахивая руками, высокая, стройная дѣвушка, въ лиловомъ шерстяномъ платьѣ. Это была Анна Егоровна. Взглянувъ на ея продолговатое лицо, съ большимъ лбомъ, съ длиннымъ, прямымъ, нѣсколько весноватымъ носомъ, Роковъ подумалъ: «не особенно»…

— Здравствуйте, Петръ Сергѣичъ, сказала дѣвушка, протягивая руку Стрѣлецкому, и въ то же мгновеніе мелькомъ взглянула на новаго гостя.

Ей представили Рокова. Она крѣпко сжала его руку своими длинными, гибкими пальцами и такъ сильно потрясла ее, что Роковъ подумалъ: «это ужь не по-дѣвичьи».

— Такъ вотъ у насъ новый человѣкъ, сказала Анна Егоровна, усѣвшись противъ Рокова. — Мнѣ это чрезвычайно нравится.

Роковъ пристально и съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ взглянулъ на нее: она смотрѣла на него такимъ открытымъ, спокойнымъ, объективнымъ взглядомъ, какъ будто предъ нею былъ не молодой, да еще при этомъ новый человѣкъ, а какая-нибудь картина или статуя. Онъ не зналъ что подумать по поводу довольно страннаго замѣчанія дѣвушки. Но ея большіе, блестящіе голубые глаза, которые онъ впервые теперь разсмотрѣлъ, и выраженіе этихъ глазъ ему очень понравились.

— Право, я сама не знаю отчего, но мнѣ всегда нравится, когда я знакомлюсь съ какимъ-нибудь новымъ лицомъ, продолжала, между тѣмъ, Анна Егоровна, отклонившись на спинку кресла и ухватившись за его ручки.

— Это значитъ, что вы постоянно недовольны старыми лицами, замѣтилъ Стрѣлецкій, похлопывая себя по колѣнкѣ. — Но мнѣ хотѣлось бы думать, что я, напримѣръ — еще не старое лицо… въ исторіи вашихъ знакомствъ.

— Нѣтъ, я не имѣю основанія быть недовольною старыми лицами и васъ старымъ лицомъ не считаю, изъяснялась Анна Егоровна: — но просто говорю, что мнѣ пріятно, когда къ прежнимъ знакомымъ прибавляется еще новый.

— Любознательность… любопытство женское, съ разстановкой проговорилъ Егоръ Иванычъ, покуривая основательно сверченную папиросу и переводя глаза съ одного собесѣдника на другого. — А я вотъ, голубка, уже успѣлъ пригласить обоихъ добрыхъ друзей на нынѣшній вечерокъ.

— Спасибо, папа… А вы, Николай Алексѣичъ, не изъ такихъ ученыхъ, которымъ развлеченія не нравятся? У насъ есть и такіе.

— Названіе ученаго вообще ко мнѣ не приложимо, отозвался Роковъ. — Что же касается развлеченій, то я отъ нихъ не прочь и очень радъ случаю провести у васъ сегодня время.

— Нечего грѣха таить, началъ Стрѣлецкій: — въ вашемъ новомъ гостѣ, кажется, есть-таки нѣкоторое… нѣкоторый… По крайней мѣрѣ, на подъемъ онъ довольно тяжелъ. Знаете ли, чего мнѣ стоило затащить его сегодня къ вамъ?

— А, вотъ что! Такъ вы, значитъ, не желали? сказала Анна Егоровна.

— Нѣтъ, напротивъ, оправдывался Роковъ, нѣсколько смутившись. — Но мнѣ показалась нѣсколько странной истинно-кочкаревская настойчивость, съ которою Петръ Сергѣичъ добивался, чтобы я явился къ вамъ именно сегодня.

— Но позвольте, вы нѣсколько неосторожно… обидчиво проговорилъ Стрѣлецкій. — Съ кѣмъ вы меня сравнили?.. съ Кочкаревымъ? Съ вашей стороны это нѣсколько… во всякомъ случаѣ, неловко.

— Да вѣдь я и себя не Богъ знаетъ съ кѣмъ сравнилъ, всего только съ Подколесинымъ! возразилъ Роковъ.

— Ха-ха! звонко и добродушно засмѣялась Анна Егоровна. — Дѣйствующія лица!.. Ха-ха! Только папа остается безъ роли.

— Нѣтъ, и я себѣ возьму роль, сказалъ Егоръ Иванычъ.

— Какую же?

— А роль автора. Зачеркну всю эту комедію и на новомъ листѣ напишу… (Онъ нѣсколько помолчалъ). И напишу, повторилъ онъ: — пожалуйте закусить, государи мои!

Молодежь дружно захохотала и подъ предводительствомъ «автора» направилась въ столовую.

Часовъ въ семь вечера, Роковъ зашелъ къ Стрѣлецкому, чтобы вмѣстѣ идти къ казначею на вечеръ. Стрѣлецкій счелъ нужнымъ внушить своему Санчо, что на вечера слѣдуетъ являться позже, «чтобы поддержать достоинство и значеніе». Между тѣмъ, Рокову почему-то хотѣлось отправиться къ Егору Ивановичу поскорѣе, и онъ съ нетерпѣніемъ и съ нѣкоторою досадою смотрѣлъ, какъ Стрѣлецкій полоскалъ надъ тазомъ свою физіономію, оттиралъ щеточкою свои желтые зубы, наводилъ чѣмъ-то брови, причесывался и чѣмъ-то брызгался передъ зеркаломъ, чистилъ ногти, вставлялъ запонки въ свѣжую сорочку.

— Ну, что за церемоніи византійскаго двора! воскликнулъ, наконецъ, Роковъ, которому надоѣла неторопливая смѣна торжественно совершаемыхъ мелочныхъ актовъ.

— Silence, мой другъ, silence! бормоталъ Стрѣлецкій, медленно продолжая свои сборы. — Нельзя… Требуется. Въ этомъ вся суть. Иначе, нашему брату… Я ужь умудрился, знаю, какъ явиться въ калашный рядъ.

— Да вѣдь вы сами сказали, что тамъ безъ претензій? возразилъ Роковъ.

— Это ничего не значитъ, сказалъ Стрѣлецкій. — Нужно себя выдерживать вездѣ. Если вамъ говорятъ: «будьте какъ дома», такъ это не значитъ, что вы сейчасъ же можете облечься въ халатъ и погрузиться въ туфли. Нельзя, мой другъ, нельзя. Тутъ тоже нужна послѣдовательность, постоянство, твердость въ навыкахъ. Тутъ своего рода система, безъ которой нельзя и разсчитывать на успѣхъ. Вы ужь положитесь на меня.

И долго еще Роковъ принужденъ былъ вникать въ подробности систематическихъ сборовъ своего пріятеля и выслушивать отъ него разные житейскіе совѣты, прежде чѣмъ оба они, наконецъ, покатили на извощикѣ къ Егору Ивановичу.

Общество, которое наши пріятели нашли у казначея, было не многочисленно. Старушка въ чепцѣ и толстой шали; батюшка съ воспаленными глазами, клинообразной бородкой и съ медалью на груди за молитвы во время крымской кампаніи; интендантскій полковникъ Клюфтъ, съ предлинными сѣрыми баками и толстымъ носомъ, украшеннымъ золотыми очками; бухгалтеръ какого-то банка, съ бритою и точно маринованною физіономіею, у которой разстояніе отъ кончика носа до окончанія подбородка было почти вдвое больше разстоянія отъ того же кончика до корней волосъ; барышня въ синемъ платьѣ, тощая, маленькая, съ вздернутымъ носикомъ и съ волосами, подстриженными въ скобку; барышня въ сѣромъ платьѣ, пухлая, блѣдная, держащая голову нѣсколько на-бокъ и постоянно улыбающаяся, да двѣ барышни въ черныхъ платьяхъ, курносыя и угреватыя — вотъ и всѣ гости Егора Ивановича.

Пока Роковъ, при посредствѣ хозяина, знакомился съ его гостями, внимательно всматриваясь въ каждое новое лицо, Стрѣлецкій успѣлъ промелькнуть мимо него раза четыре, каждый разъ деликатно произнося pardon, хотя онъ въ это время никого не только не толкнулъ, но и не зацѣпилъ, и успѣлъ также въ каждомъ углу комнаты съ кѣмъ-то похохотать своимъ раскатистымъ и кипучимъ смѣхомъ. Послѣ своего представленія, Роковъ нѣкоторое время чувствовалъ себя какимъ-то безпочвеннымъ, ни къ кому не съумѣлъ примкнуть и, завидуя въ душѣ Стрѣлецкому, помѣстился въ гостинной на креслѣ, неподалеку отъ старушки и батюшки. Батюшка повѣствовалъ маститой слушательницѣ-прихожанкѣ о своемъ сынѣ. Рокова сперва заняло только то мелочное обстоятельство, какъ у батюшки, при процессѣ говоренія, дрожала нижняя губа и тряслась борода; но вскорѣ его заинтересовало и самое содержаніе разсказа.

— Еще когда онъ только экзаменъ держалъ въ университетѣ, повѣствовалъ батюшка: — и то ужь на немъ обнаружилось… божественное дѣйствіе! О чемъ профессора ни спросятъ — тутъ какъ тутъ! Да вѣдь какіе вопросы-то заваливали! Всѣ просто диву дались. — Гдѣ вы учились? — Въ семинаріи. — Быть не можетъ! — Ей-Богу, въ семинаріи… Профессора подумали-подумали: — ну, дай Богъ вамъ! Только вамъ у насъ почти дѣлать нечего: вы все знаете. Что-жь вы думаете? Сижу я въ гостинницѣ… сынъ еще съ экзамена не приходилъ… я самъ съ нимъ въ Питеръ-то ѣздилъ… Только вдругъ являются ко мнѣ пять протоіереевъ и пять генераловъ! «Вы — отецъ Евлампій?» Я, естественное дѣло, сробѣлъ… Въ одномъ подрясникѣ… Тутъ этотъ самоваръ… чемоданъ валяется… «Вы — отецъ Евлампій?» — Я, ваше… Не знаю даже какъ и сказать, потому что сановники-то разные… Такъ точно, молъ, я. — «Отдайте намъ вашего сына…»

— А-а! удивилась старушка. — Что значитъ, Господь-то нашелъ… Господи Боже мой! И старушка покачала головой.

— Именно Господь! подтвердилъ батюшка. — Вы слушайте, что дальше-то было… «Отдайте намъ сына!» — Помилуйте, говорю, онъ у меня одинъ и есть… да и на что вамъ мой сынъ? «Для дѣтей, говорятъ: — насъ къ вамъ профессора послали; сказали, что такого необыкновеннаго человѣка они во всю жизнь не встрѣчали, что вашъ сынъ можетъ даже университантовъ направить»… А я ничего этого не знаю, стою да и думаю: Господи! за что такая милость Божія? «Ну что-жь, говорятъ, батюшка, вы ужь облагодѣтельствуйте»… Я молчу. Потерялся, совсѣмъ потерялся. Что-жь вы думаете? Вдругъ они всѣ бухъ мнѣ въ ноги!..

— Царица небесная! произнесла старушка.

— Да… въ крестахъ, въ звѣздахъ, въ эполетахъ… бухъ! Затряслись у меня колѣнки, брызнули слезы… А они все лежатъ. Хочу поднять ихъ — не могу. Наконецъ, говорю: ваше… великія, говорю, особы! Ужь если у васъ такая потребность въ сынѣ, возьмите его, говорю, возьмите! Тутъ всѣ кинулись меня цѣловать, а ужь я ничего не помню, а только твержу: возьмите, возьмите, Богъ съ вами, возьмите! Вотъ, матушка, утѣшеніе-то, такъ утѣшеніе! заключилъ батюшка.

— Ишь вы гдѣ пріютились! обратился къ Рокову Егоръ Ивановичъ, проходя черезъ гостинную. — Вы бы…

И онъ кивнулъ въ залъ, гдѣ раздавался говоръ и смѣхъ.

— Благодарю васъ, сказалъ Роковъ. — Еще успѣю. Здѣсь интересный разсказъ.

— Стѣснять не буду, съ улыбкой произнесъ хозяинъ и направился въ залъ.

Батюшка испустилъ глубокій вздохъ, запряталъ руки подъ мышки и опустилъ глаза.

— Такъ кому же онъ, голубчикъ, достался-то? спросила старушка, очевидно, заинтересованная судьбой счастливаго университанта.

— Да они тамъ… (Батюшка возвелъ глаза къ потолку и пожевалъ губами). Я ужь и не знаю. А ужь въ какія хоромы попалъ — у-у!..

— Къ генералу?

— Да, да, къ генералу… Еще такая мудреная фамилія… Бариномъ зажилъ: особый покой, лакеи, коляска и каждый день по пяти цѣлковыхъ… А ѣлъ, разумѣется, все поварское.

— Вотъ этакъ-то! съ завистью произнесла старушка и утерла губы ладонью. — Не всякому такъ-то…

— Э-э, что это такое? Николай Алексѣевичъ! воскликнула Анна Егоровна, появляясь въ гостинной въ сопровожденіи Стрѣлецкаго.

— Что? спросилъ Роковъ, поднявшись съ кресла.

— Да какъ же! очень ужь скромную и солидную компанію себѣ выбрали. Не даромъ я давеча предположила, что вы…

— Вѣрно, вѣрно! подхватилъ Стрѣлецкій, весь блестящій и улыбающійся. — Такіе люди постоянно нуждаются въ руководствѣ, добавилъ онъ покровительственнымъ тономъ.

— Пойдемте! повелительно произнесла Анна Егоровна и быстро повернулась въ залъ.

Стрѣлецкій ловко отскочилъ въ сторону, чтобы пропустить ее, и самъ направился за нею, насмѣшливо оглядываясь на Рокова, медленно двигающагося сзади.

— Вотъ вамъ дама! сказала Анна Егоровна, чуть не толкнувъ на Рокова синюю барышню, лишь только онъ успѣлъ выбресть въ залъ.

Роковъ еще разъ осмотрѣлъ эту личность и, самъ не зная почему, стѣсненно вздохнулъ.

— Вы здѣсь въ первый разъ? спросила синяя барышня у своего кавалера.

Роковъ не успѣлъ еще отвѣтить на этотъ вопросъ, какъ къ нему подлетѣлъ Стрѣлецкій.

— «Визави» есть, что ли?

— Да… съ вами… сказалъ Роковъ.

— Такъ вы такъ и говорите. И отскочивъ въ противоположную сторону, закричалъ: — у меня есть «визави», есть! Начинаемъ!

Начались танцы.

Анна Егоровна, играя на роялѣ кадриль, не смотрѣла на клавиши, а, повернувъ голову въ сторону танцующихъ, съ улыбкой наблюдала за ихъ движеніями. Батюшка съ своей собесѣдницей выстроились въ дверяхъ гостинной въ качествѣ зрителей. Егоръ Ивановичъ, захваченный врасплохъ на одномъ изъ стульевъ, замѣтно страдалъ, не зная куда дѣть свои длинныя ноги, чтобы не мѣшать танцующимъ.

Роковъ, въ первый разъ ощутивъ въ своихъ рукахъ обѣ руки синей барышни, вялыя, влажныя и вздрагивающія, чуть-было не сдѣлалъ гримасы, но тотчасъ же овладѣлъ собой и, вскользь взглядывая на Стрѣлецкаго, старался изобразить изъ себя такого же пѣтушка, какъ и онъ, предпочитая его манеры въ танцахъ манерамъ осанистаго интендантскаго полковника.

Танцовали долго. Перемѣняли дамъ. Устраивали grand rond. Только послѣ кадрили Роковъ почувствовалъ себя вполнѣ свободно. Всѣ новыя для него лица, къ которымъ онъ на первыхъ порахъ никакъ не могъ приладиться, показались ему теперь какъ будто давно знакомыми и близкими. (Такъ всякая общая затѣя сближаетъ и роднитъ людей). Роковъ, утираясь платкомъ, прошелся по комнатѣ и замѣтилъ, что теперь какъ-то и шагается вольнѣй, развязнѣй. Когда онъ дѣлалъ поворотъ изъ угла, въ который упирался рояль своимъ острымъ концомъ, къ нему подошла Анна Егоровна.

— Вы первую фигуру танцовали нѣсколько неповоротливо, сказала она: — а потомъ ничего… отлично. (Они рядомъ пошли но залѣ).

— А вы наблюдали?

— Непремѣнно. Я же вамъ сказала, что новый человѣкъ меня особенно интересуетъ…

Роковъ пожалъ плечами.

— Послѣ этого, началъ онъ: — я уже не буду танцовать… по крайней мѣрѣ, въ нынѣшній вечеръ.

— Это почему?

— Потому что не желаю снова чувствовать себя стѣсненнымъ.

— Что же вы будете дѣлать?

— Буду самъ наблюдать, какъ будете танцовать вы. Вы тоже для меня новый человѣкъ…

— Нѣтъ ужь… вамъ не придется наблюдать меня въ танцахъ. Я почти не танцую, т. е. не люблю танцовать. Но ужь если вы — такой мстительный человѣкъ, такъ наблюдайте меня въ другомъ… вотъ какъ я пѣть что-нибудь стану.

— А вы развѣ поете? встрепенувшись, спросилъ Роковъ и быстро взглянулъ на собесѣдницу.

— Почти постоянно. Люблю пѣніе.

— Вотъ прекрасно. Теперь отъ всякаго мщенія отказываюсь, только спойте! Я чрезвычайно люблю пѣніе. Я даже…

— Что «даже»?

— Даже самъ нѣсколько пою.

— Браво! воскликнула Анна Егоровна. — Петръ Сергѣичъ! Петръ Сергѣичъ!

— Къ вашимъ услугамъ! отозвался Стрѣлецкій, который въ группѣ гостей разсказывалъ въ это время какой-то анекдотъ.

— Вы почему же не сказали мнѣ, что Николай Алексѣевичъ поетъ?

— Да въ чемъ тутъ моя вина и что вы тутъ теряете? Вѣдь онъ… вотъ онъ, пѣвецъ-то! Искуство съ собой привезъ, дома не оставилъ. Скажите слово — и онъ у васъ всѣхъ пѣтуховъ перепоетъ.

Сказавъ это, Стрѣлецкій захохоталъ, а Роковъ, усмотрѣвъ въ послѣдней фразѣ пріятеля двусмысленность и замѣтивъ вызванныя ею улыбки на нѣкоторыхъ физіономіяхъ, нѣсколько нахмурился, провелъ рукою по волосамъ и направился въ гостинную.

Анна Егоровна сѣла за рояль, взяла нѣсколько аккордовъ и запѣла:

Отчего, скажи,

Мой любимый серпъ,

Почернѣлъ ты весь,

Что коса моя.

Публика прихлынула къ роялю. Полковникъ, скрестивъ на груди руки, выстроился за стуломъ пѣвицы. Стрѣлецкій помѣстился съ боку и выдвинулъ нѣсколько впередъ стоявшія на роялѣ свѣчи, хотя Анна Егоровна пѣла безъ нотъ. Маринованный бухгалтеръ пристроился у изгиба рояля, перевалился на его крышку и, раскрывъ ротъ, выкатилъ свои мутные, влажные глаза на Анну Егоровну. За нимъ барышни образовали особую группу, положивъ другъ другу на плечо руки. Роковъ слушалъ пѣніе издали, прислонившись къ двери, ведущей въ гостинную. Мурашки пробѣжали по его тѣлу, когда онъ услышалъ сильные, чистые и прочувствованные звуки, то порывисто уносящіеся въ высоту, то томно падающіе и нѣжно замирающіе на нижнихъ нотахъ. Давно Роковъ не слыхалъ такого пѣнія. Оно воскресило въ немъ минуты высокаго наслажденія, которыя удавалось ему изрѣдка испытывать на лучшихъ концертахъ и операхъ. «Какая же она молодецъ, однако!» думалъ онъ, посматривая издали на стройную фигуру пѣвицы, нѣсколько отклоненную назадъ.

Анна Егоровна кончила.

— Merci! Прелестно! проговорилъ полковникъ, съ улыбкой наклоняясь къ ней черезъ плечо.

— Безподобно-съ! Необыкновенно-съ! воскликнулъ бухгалтеръ, закатывая глаза и протягивая обѣ руки къ пѣвицѣ. — Это… можно сказать!..

— Да, артистка императорскихъ театровъ! прибавилъ съ своей стороны Стрѣлецкій.

— Ну, захвалили! смѣясь проговорила Анна Егоровна и обвела глазами залу, кого-то отыскивая.

Встрѣтивъ ея взглядъ, Роковъ направился къ ней.

— Не скучно? спросила Анна Егоровна, взглянувъ на него.

Роковъ ничего не сказалъ, а только крѣпко пожалъ ей руку.

— Позвольте теперь васъ послушать, сказала она.

— Да я не знаю… замялся Роковъ.

— Нѣтъ, пожалуйста, по-жа-луй-ста! съ нѣжною мольбою произнесла Анна Егоровна.

Роковъ торопливо перелисталъ ноты, намѣтилъ пьесу и, уложивъ книгу на пюпитръ, проговорилъ:

— Такъ ужь потрудитесь… акомпанировать.

Мужчины отошли всторону и усѣлись на стульяхъ; барышни остались на своихъ мѣстахъ. Раздались интродуктивные звуки акомпанимента. Роковъ откашлялся, заложилъ руки за спину, отставилъ одну ногу впередъ и перевелъ духъ. Чрезъ минуту онъ началъ:

Невольно къ этимъ грустнымъ берегамъ

Меня влечетъ невѣдомая сила…

Голосъ его звучалъ глухо и фальшиво вибрировалъ. Когда Анна Егоровна заслышала сухой, отрывистый речитативъ, у нея нѣсколько дрогнула одна бровь и мелькнула по лицу едва замѣтная тѣнь. Но со словъ: «Вотъ, вотъ мельница», голосъ Рокова точно пополнился новыми волнами и полился ровною, чистою и сильною струею. Когда онъ кончилъ, Анна Егоровна взглянула на него черезъ лобъ и проговорила:

— Ну, «князь»… признаюсь, я не ожидала, чтобы вы такъ мило пропѣли.

Роковъ поклонился и, взглянувъ на нее, впервые замѣтилъ на ея лицѣ разливъ свѣжаго румянца и тихую игру ума, чувства и нѣги.

— Какъ хорошо, что вы такой… какъ бы про себя сказала Анна Егоровна, принимая съ пюпитра ноты.

Роковъ хотѣлъ что-то сказать на это, но, помявшись на мѣстѣ, зашагалъ по залѣ. Къ роялю подскочилъ Стрѣлецкій.

— Анна Егоровна, теперь слѣдуетъ устроить общее пѣніе… для разнообразія.

— Какъ угодно. Кто-жь будетъ?

— Какъ кто? да всѣ… Господа! Давайте-ка! Что мы въ самомъ дѣлѣ? Онъ думаетъ, что онъ одинъ умѣетъ… Ну-те-ка! русскую! Барышни! Господа! Да ну-те же! Анна Егоровна! «Возлѣ рѣчки». А? Господа!.. Для оживленія!..

Всѣ собрались въ кружокъ. Анна Егоровна ударила по клавишамъ. Стрѣлецкій ухарски вскрикнулъ: «Возлѣ рѣ-ѣ-ѣчки, возлѣ мо-осту…» но остался одинокимъ.

— Что же вы? обратился онъ къ хористамъ. — Ну, сразу! «Воз-лѣ»…

Полковникъ со второго же слова поддержалъ его своимъ рѣзкимъ басомъ. Затѣмъ присоединились голоса Анны Егоровны и Рокова. Бухгалтеръ долго трясъ головой, кашлялъ, кривилъ губы и наконецъ тоже врѣзался въ хоръ, но тотчасъ же испугался звуковъ своего дикаго голоса, смутился, махнулъ рукой и отсталъ. Барышни тоже было зажужжали, но скоро предпочли молчаніе и одна за другой разбрелись по залѣ. Пропѣли куплетовъ пять. Роковъ и Анна Егоровна смолкли по незнанію дальнѣйшаго текста. Полковникъ еще немного помычалъ безъ словъ и закурилъ сигару. Остался одинъ неугомонный Стрѣлецкій, который, къ несчастію, зналъ длинную пѣсню всю до конца. Наморщивъ лобъ, размахивая рукой и прикачивая головой, онъ съ какою-то яростью отчеканивалъ своимъ сиповатымъ и дребезжащимъ голосомъ каждый стихъ по три раза, убійственно медленно подвигаясь впередъ. Богъ знаетъ, чѣмъ бы кончилось дѣло, если бы Анна Егоровна заблаговременно не приняла энергическихъ мѣръ. Она вдругъ захлопнула крышку рояля и, наклонившись надъ нею, громко захохотала.

— Что же это вы? встрепенувшись, проговорилъ Стрѣлецкій. — То-то и есть! обидчиво продолжалъ онъ. — А еще говорятъ: пѣть, пѣть…

И онъ неровными шагами отступилъ отъ рояля. На встрѣчу ему шелъ Егоръ Иванычъ.

— Ну, государь мой, и длинна же ваша «Рѣчка».

— Такъ что же, что длинна? Я, знаете ли, не люблю… По моему, коли пѣть, такъ ужь… А это что! Этакъ-то всякій…

— Вотъ всѣ вы, гости дорогіе, были сейчасъ «возлѣ рѣчки», съ разстановкой проговорилъ Егоръ Ивановичъ, стоя посреди залы: — а жажды не утолили. Пожалуйте-ка… на источникъ! Промочимъ гортани, а при этомъ и закусимъ.

Гости пошли закусывать и скоро сгруппировались возлѣ стола. Стрѣлецкій, «позабывъ тревогу и тяжелый трудъ», разсказывалъ:

— Какой-то господинъ выпилъ въ гостинницѣ двѣ рюмки водки и съѣлъ чего-то такого порцію. Подходитъ къ буфету и даетъ пять рублей. Вы думаете, онъ сдачи получилъ? Ничего не получилъ.

— Что вы! удивился батюшка. — Какъ же это такъ?

— Очень просто. Бестія буфетчикъ схватилъ счеты, защелкалъ костяшками и читаетъ, какъ по писанному (Стрѣлецкій представилъ, какъ буфетчикъ читаетъ): «двѣ рюмочки — двадцать, да порція сорокъ — два сорокъ, да восемь гривенъ — три восемь гривенъ, да рубль сдачи — какъ разъ пять рублей!»

Стрѣлецкій захохоталъ. Бухгалтеръ поспѣшилъ заявить, что и онъ слышалъ этотъ анекдотъ. Батюшка замѣтилъ, что «за это слѣдовало бы въ полицію» и, доставая сардинку, продолжалъ:

— А я вотъ недавно послалъ сынку осетрины… пудовъ пятнадцать.

— Неужели пятнадцать? возразилъ полковникъ.

— Ей-Богу! побожился батюшка. — Развѣ ужь… безъ чего-нибудь… Я всего помногу покупаю. Какъ-то не утерпишь. Зайдешь въ магазинъ… ну, и кончено. Однажды я покупалъ матерію. Все покупаю, все покупаю, а они все въ кучу кладутъ. Что-жь вы думаете? Цѣлый возъ накупилъ! Сейчасъ ломового… увязали веревками, какъ сѣно… а самъ на извощикѣ поѣхалъ. Вдругъ на улицѣ этотъ возъ развалился! Я, конечно… Да… Ей-Богу!

— А гдѣ теперь вашъ сынъ? спросилъ Стрѣлецкій, подмигнувъ.

— Онъ у меня теперь въ прогимназіи… Что бишь я? Въ гимназіи! Это только покамѣстъ. Ему три попечителя телеграмму прислали. Предлагаютъ… повышеніе. Очень ужь онъ прославился! Еслибы вы знали, какое онъ сочиненіе написалъ! О-о-о… Дали ему изъ императорской библіотеки книгу… во всемъ свѣтѣ такой нѣтъ. Вотъ онъ и писалъ… съ цѣлую библію написалъ! Профессора даже читать не стали: что-жь, говорятъ, намъ читать? Мы и сами этого не знаемъ. Подвергли его экзаменамъ, и онъ на всѣхъ семидесяти восьми экзаменахъ получилъ по пяти, а на одномъ пять съ плюсомъ. Заграницу хотѣлъ ѣхать, да профессора отсовѣтовали: зачѣмъ, говорятъ, вамъ тратиться?.. Да… слава тебѣ, Господи! (Батюшка перекрестился).

— Ну, господа, за умноженіе геніевъ въ русской землѣ! воскликнулъ Стрѣлецкій, наливая рюмку.

Всѣ засмѣялись.

Роковъ съѣлъ кусочекъ хлѣба съ икрой и, чтобы не толпиться около стола, еще въ началѣ закуски вышелъ въ залъ. Здѣсь въ разныхъ мѣстахъ сидѣли барышни и, разостлавъ салфетки на колѣняхъ, методически закусывали. Роковъ подсѣлъ къ блондинкѣ.

— Вы — подруга Анны Егоровны? спросилъ онъ.

— Конечно, подруга, отвѣчала та, наклонивъ голову.

— Часто бываете здѣсь?

— Конечно, часто.

— Играете вы на роялѣ?

— Конечно, играю.

— А поете?

— Конечно, нѣтъ.

Вошла Анна Егоровна.

— А! произнесла она, взглянувъ на Рокова. — Что же вы не закусываете?

— Я закусилъ; покорно благодарю.

— Выпили бы чего-нибудь…

— Я ничего не пью, сказалъ Роковъ и подошелъ къ Аннѣ Егоровнѣ.

— А въ карты играете?

— Нѣтъ.

— Не пьетъ, не куритъ, въ карты не играетъ — идеалъ жениха! шутливо воскликнула Анна Егоровна.

Они стали ходить по залу.

— Надѣюсь, что вы еще что-нибудь споете, сказала она.

— Довольно пока. Пожалуй, надоѣшь. Лучше въ другой разъ.

— Я совсѣмъ-было обидѣлась, но вы подкупаете меня своимъ «въ другой разъ». Значитъ, вы не прочь у насъ бывать. Это очень хорошо. Пожалуйста, приходите. Во всякое время, рѣшительно во всякое; безъ всякаго стѣсненія. Ни я, ни папа никакого стѣсненія не любимъ. Такъ и знайте. Вздумается вамъ пойти — хоть завтра же пожалуйте. А не хотите — хоть никогда не ходите.

— Я съ удовольствіемъ, сказалъ Роковъ и подумалъ: «странная дѣвушка»…

Въ это время къ Аннѣ Егоровнѣ подошелъ полковникъ.

— Я имѣю вамъ нѣчто сказать, началъ онъ.

Роковъ удалился.

— Что такое? спросила Анна Егоровна, продолжая ходить.

— Мнѣ кажется, вы сегодня не въ духѣ.

— Съ чего вы взяли? Нѣтъ, я отлично себя чувствую.

— Вы настроены какъ-то… односторонне.

— Ха-ха-ха! засмѣялась Анна Егоровна. — Въ первый разъ слышу о такомъ настроеніи. Да и едва ли возможно одностороннее настроеніе… А мнѣ, напротивъ, кажется, что вы сегодня какой-то… сонный, противъ обыкновенія.

— Вы думаете?

— Да. Вы нисколько не постарались оживить вечеръ. Ну, не правда, что ли? Бывало, вы игры затѣете; а сегодня, Богъ знаетъ, что такое. Философомъ какимъ-то высматриваете. Извольте-ка все это загладить… Въ самомъ дѣлѣ, устройте-ка какую-нибудь игру! сказала она, остановившись и глядя ему въ глаза. — Пожалуйста… Я васъ прошу… Ну, что-жь?.. А вотъ кстати и Петръ Сергѣичъ.

— Что «Петръ Сергѣичъ?» спросилъ Стрѣлецкій, подходя къ нимъ.

— Да вотъ Вильгельмъ Иванычъ хочетъ игру устроить… Примите участіе.

— А, это отлично!

Полковникъ повеселѣлъ. Онъ немного подумалъ и сказалъ:

— Прикажите, Анна Егоровна, приготовить двѣ свѣчки и… двѣ шали.

— Сейчасъ.

— Вы, Сергѣй… виноватъ… вы, Петръ Сергѣичъ, обратился онъ къ Стрѣлецкому: — должны сдѣлать такъ. Накроетесь шалью и возьмете въ руки свѣчу. Я накроюсь шалью и также возьму свѣчу. Вы выйдете изъ той двери, а я, навстрѣчу вамъ, изъ этой. Я вамъ скажу: papa ist gestorben. А вы мнѣ скажете: Und begraben. А я вамъ скажу: Fressen ihn die Raben. Въ это время физіономію вашу сдѣлайте печальною и смотрите мнѣ въ глаза. А смѣяться не должно. Скажемъ эти слова и пойдемъ въ разныя стороны. Въ этомъ игра… Это католики извѣщаютъ другъ друга о смерти папы… съ факелами! объяснилъ онъ, обращаясь къ публикѣ, которая уже въ полномъ составѣ сидѣла въ залѣ.

Вотъ Вильгельмъ Иванычъ, съ плечъ и до ногъ обернутый распущенной шалью, сдѣлавъ глубоко мрачную физіономію и высоко поднявъ свѣчу, медленно выходитъ изъ двери. На встрѣчу ему, въ такомъ же видѣ, подвигается Стрѣлецкій. Они приблизились другъ къ другу.

— Papa ist gestorben… протяжно произнесъ Вильгельмъ Иванычъ.

— Und be… началъ-было Стрѣлецкій, но вдругъ прыснулъ и сдернулъ съ себя шаль.

— Fressen ihn die Raben, договорилъ тѣмъ не менѣе Вильгельмъ Иванычъ и тѣмъ же почти тономъ прибавилъ: — а смѣяться не должно.

— Да это что! Лучше другое что-нибудь! сказалъ Стрѣлецкій.

— Еще, еще! просила Анна Егоровна.

Вильгельмъ Иванычъ досталъ пустую бутылку и положилъ ее на полъ среди зала.

— Теперь нужно, обратился онъ къ Стрѣлецкому: — взять въ одну руку зажженную свѣчу, а въ другую незажженную, сѣсть на эту бутылку и, вытянувъ положенныя одна на другую ноги, постараться зажечь одну свѣчу отъ другой. Не зажжете! прибавилъ онъ съ рѣшительнымъ жестомъ.

— Экъ важное дѣло! Да сейчасъ зажгу! вызвался Стрѣлецкій.

— А ну-те, ну-те! подзадоривалъ Вильгельмъ Иванычъ и съ плутоватой улыбкой обозрѣлъ публику.

Стрѣлецкій суетливо схватилъ съ рояля двѣ свѣчи, погасилъ одну изъ нихъ и опустился на бутылку. Всѣ съ любопытствомъ и нетерпѣніемъ уставили на него взоры. Стрѣлецкій, закусивъ губы и наморщивъ лобъ, нѣсколько секундъ благополучно балансировалъ, судорожно вздергивая руками, какъ бы подъ вліяніемъ гальваническаго тока; но лишь только онъ началъ приближать одну свѣчу къ другой, какъ равновѣсіе его исчезло — и онъ шлепнулся на бокъ, причемъ бутылка громко покатилась изъ-подъ него по полу. При взрывѣ всеобщаго хохота полковникъ подскочилъ къ пострадавшему удальцу и услужливо поднялъ его на ноги.

— Я сказалъ, что не зажжете, самодовольно произнесъ торжествующій полковникъ.

— Дѣло не въ томъ… А я нѣсколько не такъ… бормоталъ раскраснѣвшійся Стрѣлецкій, соскабливая ногтемъ капли стеарина, оставшіяся у него на бортахъ визитки.

Вечеръ закончился тѣмъ, что Анна Егоровна спѣла:

При народѣ мы простились;

Больно сжалась трудъ:

Сердце билось и просилось

Разъ еще взглянуть

— По-жа-луй-ста! лаконически произнесла она, пожимая Рокову руку на прощанье.

Роковъ возвратился домой усталый и чувствовалъ себя такъ, какъ будто его въ чемъ-то сбили съ толку. «Удивительное дѣло, думалъ онъ: — собственно говоря, некрасива… но въ иной моментъ… просвѣчиваетъ что-то… замѣчательно прелестное… „Пожа-луй-ста“! звучало у него въ ушахъ, и онъ подолгу останавливался на этомъ словѣ, точно прислушивался къ нему, и воспроизводилъ даже самый тонъ, какимъ оно было произнесено. Такъ иногда мы уносимъ съ собою изъ театра поразившій насъ мотивъ и долго не можемъ отвязаться отъ него.

X.

Учитель, на мѣсто котораго имѣлся въ виду Роковъ при самомъ поступленіи на службу, перешелъ въ другую семинарію. Роковъ „сѣлъ на свою спеціальность“, то есть сдѣлался преподавателемъ церковной исторіи, которую онъ преимущественно изучалъ въ академіи. Онъ досталъ изъ канцеляріи двѣ программы: одну по общей церковной исторіи, другую по исторіи русской церкви, и въ первый же вечеръ занялся ихъ разсматриваніемъ.

Первая программа представляла собою брошюру въ три печатные листа, причемъ 2 ¹/₂ листа занимала собственно программа, а на остальномъ полулистѣ изложена „объяснительная записка“ къ ней. Роковъ пробѣжалъ рубрики и подумалъ: Господи, чего только тутъ нѣтъ! Этакая многообъемлемость! Этакая полнота! Академическая программа! Въ объяснительной запискѣ возлагалась на преподавателя обязанность излагать на урокахъ исторіи ученіе различныхъ вѣроисповѣданій съ опроверженіемъ ихъ и знакомить учениковъ „въ своемъ мѣстѣ“ съ твореніями святыхъ отцовъ. (То и другое составляло, до реформы, предметъ двухъ отдѣльныхъ наукъ: обличительнаго богословія и патрологіи). Совѣтовалось учителю разборчивѣе пользоваться иностранными пособіями, отбрасывая особенности одностороннихъ вѣроисповѣдныхъ взглядовъ того или другого автора. Внушалась мысль, что безпристрастное изложеніе исторіи есть лучшая апологія православія и т. п. Но тутъ же высказывалось, что такъ какъ доселѣ нѣтъ такого руководства по церковной исторіи, которое бы удовлетворяло требованіямъ современной науки, то не слѣдуетъ пренебрегать учебникомъ Иннокентія (пензенскаго). На послѣдней страницѣ программы были указаны пособія, преимущественно на иностранныхъ языкахъ. Просмотрѣлъ все это Роковъ — и задумался. О матушка Русь! думалъ онъ: — тысячу лѣтъ ты гордишься своимъ православіемъ и до сихъ поръ не нажила исторіи православія! Народы и общества, которые ты презрительно клеймила еретиками, давнымъ давно имѣютъ длинный рядъ солидныхъ церковно-историческихъ трудовъ. Еще въ шестнадцатомъ вѣкѣ, при началѣ борьбы между католичествомъ и протестантствомъ, тамъ явились магдебургскія центуріи — Ungeheuer der Gelehrsamkeit, какъ прозвали ихъ нѣмцы, и Анналы Цезаря Баронія, появленіе которыхъ праздновалось, какъ свѣтлый праздникъ, и сопровождалось выбитіемъ медали. О послѣдующемъ же времени и говорить нечего. Нетолько исторія первыхъ вѣковъ разработана и переработана, но и исторія восточной церкви изучается тамъ съ усердіемъ, достойнымъ подражанія. А у насъ… Цѣлые вѣка прошли въ изученіи букварной премудрости подъ руководствомъ „мастеровъ“, награждаемыхъ за это горшками каши. Потомъ во тьмѣ невѣжества заблестѣлъ заимствованный свѣтъ школы; явились коллегіи, академіи, семинаріи; продѣлано надъ ними нѣсколько реформъ, полуреформъ, сочинено для нихъ множество программъ, уставонъ и всякихъ мудрыхъ предначертаній… И что же? Смѣнилось множество поколѣній „спудеовъ“ и „префектовъ“, студентовъ и профессоровъ, величаво прошелъ по сценѣ исторіи многочисленный сонмъ митрополитовъ, патріарховъ и всякихъ іерарховъ — и отъ всѣхъ ихъ мы унаслѣдовали исторію, которою можно только не пренебрегать! Да и та заимствованная. Вотъ въ какомъ состояніи у насъ общая церковная исторія. Еще по исторіи первыхъ вѣковъ и исторіи церкви западной можно найти кое-что, по частямъ; но исторія византійской церкви, исторія церквей славянскихъ, исторія духовно-родственнаго намъ востока остается почти вовсе не разработанною. Что это такое? Нельзя же предположить, что этой исторіи не было и въ дѣйствительности. Научныхъ силъ, что ли, нѣтъ у насъ? Но наши духовныя школы — искони классическія; греческій, латинскій и даже еврейскій языки не переставали преподаваться въ семинаріяхъ и академіяхъ. Знаніе этихъ языковъ даетъ полную возможность изучить источники восточной церкви. А между тѣмъ… „не пренебрегать“… Лѣнивы, что ли, наши ученые… или ужь „земля, господине, такова“… Такъ зачѣмъ же ораторствовать: „въ настоящее время, когда западъ, послѣ тщетныхъ усилій найти истину, потерялъ подъ собою всякую почву и, въ позднемъ сознаніи, что ex oriente lux, ищетъ истины на востокѣ, когда на насъ съ надеждами обращены взоры заблудшихся собратій, на насъ лежитъ высокая миссія“ и т. п.? А миссія-то собственно возлагается на маленькихъ людей. Изволь-ка вотъ преподавать по этой голубиной книгѣ (Роковъ съ неудовольствіемъ оттолкнулъ отъ себя большущую программу). Спасибо, аббатъ Геттэ во время обратился въ православіе и любезно предложилъ намъ свои услуги. Первые вѣка разработалъ обстоятельнѣйшимъ образомъ. А тамъ… придется набирать изъ библіотеки ворохъ духовныхъ журналовъ и тщательно промывать золотой песокъ. Рекомендуется читать иностранныя руководства, а каждый день уроки. Что же тутъ успѣешь прочесть, даже при свободномъ чтеніи на иностранныхъ языкахъ? Рекомендуется знакомить учениковъ съ твореніями святыхъ отцовъ „въ своемъ мѣстѣ“. То есть? Тогда, когда о святыхъ отцахъ будетъ урокъ? Но такихъ уроковъ едва ли можно сдѣлать больше шести, при громадности общаго содержанія исторіи и при обязательно частомъ спрашиваніи учениковъ. Съ чѣмъ же тутъ „познакомить“? И при томъ: что именно читать? — не сказано. „Кому много дано, съ того много и взыщется“… У насъ не такъ: „кому мало дано, съ того много взыщется“; а кому много… Впрочемъ, если вѣрно, что Россія управляется (или управлялась, что-ль) секретарями, то значитъ, въ соотвѣтствіе этому, наука должна разработываться во всей широтѣ учителями.

Роковъ улыбнулся и махнулъ рукой.

Въ это время влетѣлъ къ нему Стрѣлецкій, принесшій съ собой, вмѣстѣ съ струею холоднаго воздуха, сильный запахъ какихъ-то духовъ.

— Что, отшельникъ страстный, небось философствуешь? воскликнулъ онъ, ударивъ Рокова по плечу. (Они успѣли уже сойтись на ты).

— Нѣтъ, предаюсь тоскѣ.

— Ай засушила? (Стрѣлецкій при этомъ подмигнулъ).

— Засушила… вонъ она какая! сказалъ Роковъ, тряся программой подъ носомъ товарища.

— Это что такое?

— Да программа. Велика, а средствъ почти нѣтъ. Страхъ беретъ, не выполнишь…

— Наплюй, братъ, пожалуйста. Стоитъ безпокоиться!

— Безпокоиться-то, положимъ, стоитъ…

— Совсѣмъ не стоитъ! Ни въ одной семинаріи ея ни разу не выполнили. А тебѣ больше всѣхъ нужно! Повѣрь, братъ, что все равно ничего не выйдетъ, какъ ни хлопочи. Я знаю примѣры. Иной сыплетъ-сыплетъ годъ-годской, а придетъ экзаменъ, дай Богъ, чтобы словъ по десяти на вопросъ программы отвѣтили. Значитъ, одинъ чортъ: хоть мели, хоть не мели… Развѣ выхвалиться хочешь?

— Куда тамъ выхвалиться! хотѣлось бы посовѣстливѣе дѣло повести, а между тѣмъ трудно…

— Вотъ потому-то и наплюй — самое лучшее. Все равно, рано или поздно наплюешь.

— Нѣтъ, да я…

— И говорить о такихъ пустякахъ не хочу!.. А ты вотъ что: къ ней когда собираешься?

— Не знаю. Да не до того теперь. Пропасть читать придется.

— Опять! Фу, ты! Брось! Тебѣ, должно быть, не понравилась… Дѣйствительно, она и мнѣ не нравится. Послушай: хочешь, я тебя отрекомендую одной барынѣ?..

— Нѣтъ, пожалуйста, это послѣ… вотъ на святкахъ.

— Ого-о! Ну, братъ, я вижу изъ тебя ни чорта не сдѣлаешь. Что-то хочетъ изъ себя изобразить… Терпѣть не могу! Когда же жить-то? когда пенсію заслужишь? Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, послушай! Чортъ тебя знаетъ… Вѣдь ты могъ бы себя поставить… Ей-Богу!.. Нужно заранѣе пріучаться, а то останешься чортомъ… Пойдемъ завтра — знаешь куда? Ужь и раздѣлали бы!

— Ладно. Завтра видно будетъ, вяло проговорилъ Роковъ и зѣвнулъ.

— Схоластикъ ты и больше ничего! До свиданія! обидчиво проговорилъ Стрѣлецкій и стремительно направился изъ комнаты.

Рокова избрали членомъ „педагогическаго собранія“. Хотя это сдѣлалось не вслѣдствіе особеннаго уваженія къ Рокову со стороны корпораціи, а довольно случайно (какъ и многое другое въ семинаріяхъ случайно, да и не въ однѣхъ семинаріяхъ), однако онъ въ душѣ поблагодарилъ товарищей и почувствовалъ пріятную ажитацію. Ему казалось, что этимъ актомъ избранія онъ призванъ къ чему-то великому; что онъ пріобрѣлъ возможность рѣшать серьёзные педагогическіе вопросы — свободно и авторитетно; что онъ можетъ теперь сдѣлать больше добра, чѣмъ до облеченія въ званіе „члена“.

Занятый такими мыслями, Роковъ, въ концѣ ноября перваго своего служебнаго года, шелъ въ семинарію дебютировать въ засѣданіи „педагогическаго собранія“.

Въ повѣсткѣ назначено было собираться къ семи часамъ, но только въ восемь часовъ секретарь могъ доложить ректору, что всѣ собрались. Явился ректоръ. Пролетѣвъ чрезъ канцелярію между рядами учителей, онъ усѣлся на предсѣдательское кресло и сильно зазвонилъ. Учителя бросали папироски, затаптывали окурки, плевали, переминались. Снова раздался нетерпѣливый звонокъ и въ тоже время возгласъ ректора: „пожалуйте, господа! что же вы“? Учителя побрели въ „присутствіе“. Они, одинъ за другимъ, подходили къ начальнику здороваться, а тотъ, точно любезный хозяинъ въ своей гостинной, жестомъ приглашалъ каждаго садиться. Усѣлись.

— Ну, Павелъ Ѳедорычъ, потрудитесь намъ доложить, обратился ректоръ къ секретарю, стоящему въ углу, за особой этажеркой, освѣщенной единственной, чуть не шестериковой свѣчкой.

Секретарь сонно и невнятно началъ читать донесеніе инспектора о томъ, что „въ истекшемъ мѣсяцѣ ученики и учителя посѣщали классы исправно, приходили на уроки и уходили съ оныхъ въ положенное время“ и т. п.

Роковъ досталъ папироску и хотѣлъ-было закурить.

— Позвольте! воскликнулъ ректоръ, привскочивъ и вытянувъ руки но направленію къ Рокову. — Здѣсь нельзя. Видите: зерцало и портретъ.

Роковъ спряталъ папиросу.

— Потрудитесь, Павелъ Ѳедорычъ, сначала — обратился ректоръ къ секретарю, который во время объясненія начальника съ неопытнымъ новичкомъ прервалъ чтеніе доклада. Секретарь прежнимъ тономъ зачиталъ „сначала“, а Роковъ занялся разсматриваніемъ зерцала и портрета. Зерцало оказалось сломаннымъ и до того полинявшимъ, что на немъ ясно обозначалось только одно слово: „понеже“. Портретъ же изображалъ Государя въ ту пору, когда онъ былъ еще наслѣдникомъ.

— Ну, что-жь, господа, какъ? обратился ректоръ къ собранію, когда секретарь кончилъ первый докладъ. — Я полагаю — „принять къ свѣдѣнію“.

— Конечно, къ свѣдѣнію, порѣшило собраніе.

— Ну, тутъ, слава Богу, нечего… А вотъ бумажка-то поступила! проговорилъ ректоръ, морщась и крутя головой. — Ну-те-ка, Павелъ Ѳедорычъ! донесеніе г. инспектора объ ученикѣ.

Ректоръ глубоко вздохнулъ и съ сильнымъ нажимомъ провелъ ладонью по лицу — отъ лба и до бороды. Секретарь, щурясь и запинаясь, прочелъ слѣдующее: „Въ педагогическое собраніе духовной семинаріи, инспектора оной донесеніе. Сего 18** года ноября 8-го дня, въ 8 часу вечеромъ, при посѣщеніи мною ученическихъ занятныхъ комнатъ, мною узнано было, что ученикъ пятаго класса, Иванъ Фелонинъ, отсутствуетъ изъ корпуса безъ законнаго разрѣшенія и по неизвѣстной причинѣ. Приказавъ чрезъ наличныхъ учениковъ Фелонину, по возвращеніи его, явиться ко мнѣ, я отправился въ свою квартиру. Явившись ко мнѣ по возвращеніи своемъ въ десять часовъ того же вечера и бывъ спрошенъ мною о мѣстѣ нахожденія своего, Фелопинъ, придавъ своему корпусу неуважительное положеніе, отвѣтствовалъ, что былъ у пріѣзжаго дяди своего, причемъ, при произнесеніи имъ сихъ словъ, я ощутилъ дошедшій отъ него свѣжій запахъ хлѣбнаго вина. Когда же я, удивленный симъ, началъ кроткими увѣщаніями вынуждать у него признаніе относительно того, гдѣ и съ кѣмъ онъ пилъ хлѣбное вино и сколько именно выпилъ, то онъ, Фелонинъ, никакого расположенія къ таковому признанію не оказалъ, упорно твердя одно, что онъ ничего не пилъ. О каковой совокупности двухъ важныхъ проступковъ упомянутаго ученика, а именно пьянства и запирательства, и имѣю честь почтительнѣйше довести до свѣдѣнія правленія семинаріи“.

— Вотъ, господа, явленіе! скорбнымъ тономъ произнесъ ректоръ. — Боже упаси! куда онъ теперь годится — съ единицей поведенія? Такъ какъ, господа? Конечно, уволить? А? тутъ ужь нечего…

— Почему же непремѣнно уволить? возразилъ Роковъ.

— А какъ же? сказалъ ректоръ, широко раскрывъ глаза. — Посмотрите-ка въ журналы учебнаго комитета. Тамъ всѣ проступки исчислены и прямо сказано: за пьянство увольнять съ единицею поведенія.

— Да гдѣ же тутъ пьянство? снова возразилъ Роковъ.

— А что же тутъ? Трезвость, по вашему? шутилъ ректоръ.

— Въ донесеніи говорится только о запахѣ водки, замѣтилъ Роковъ.

— Это, въ самомъ дѣлѣ, нужно какъ слѣдуетъ выяснить, вставилъ Покосовъ.

— Что тутъ выяснять? — дѣло ясное, утверждалъ ректоръ. — Въ донесеніи сказано, что отъ Фелонина пахло водкой; а пахнетъ водкой отъ того, кто ее пьетъ; а кто пьетъ водку, тотъ, конечно, пьяница. А за пьянство велѣно съ единицей… Что-жь тутъ еще! Развѣ можно терпѣть такихъ учениковъ? Помилуйте, что вы!

— Поучить дѣйствительно слѣдуетъ; какъ можно въ такихъ лѣтахъ? проговорилъ батюшка, преподающій священное писаніе.

— Еще бы! согласился ректоръ: — а главное, въ виду яснаго указанія учебнаго комитета.

— Дѣло въ томъ, что пьянства-то въ данномъ случаѣ нѣтъ, снова началъ Роковъ. — Вѣдь подъ пьянствомъ разумѣется укоренившаяся, постоянная склонность къ спиртнымъ напиткамъ, проявляющаяся въ цѣломъ рядѣ случаевъ опьяненія… Фелонинъ не шатался, не заплетался въ разговорѣ. Ну, можетъ быть, онъ выпилъ рюмку; такъ развѣ за это нужно съ единицей? Развѣ есть постановленіе исключать за запахъ водки?

— Послушайте, заговорилъ ректоръ. — Вѣдь здѣсь не окружный судъ. Здѣсь защитительныхъ рѣчей не полагается.

— Очень жаль, едва слышно проговорилъ Роковъ.

— А? спросилъ ректоръ.

— Ничего, такъ, отвѣтилъ Роковъ.

— То-то и есть-то. Видно, что вы еще по новости… заключилъ ректоръ. — Пьяницъ, что ли, намъ разводить? Навлекать на себя свыше… Намъ беречь себя нужно, да и репутацію заведенія тоже. То пьяницы, а то еще нигилисты разведутся. Развѣ мало семинаристовъ-то между нигилистами? А все отчего? Отъ потачки. А чрезъ это клеймо на цѣлое заведеніе на всю жизнь… Вонъ Саратовская семинарія… Отцы заварили кашу, а дѣти расхлебывай… да можетъ быть, еще и внукамъ не простятъ. Вонъ вѣдь это къ чему ведетъ… Ну, такъ какъ же, господа? Дѣло, вѣдь, совершенно ясное.

— Исключить — это много, послышались голоса. — Наказать… Вѣдь только запахъ… А если повторится…

— Вотъ это прекрасно! воскликнулъ ректоръ: — „повторится“! Значитъ, если ученичишка ударитъ ме… кого-нибудь изъ васъ, такъ нужно подождать, пока онъ ударитъ въ другой разъ, и тогда уже принимать мѣры?.. Какъ угодно, но я положительно не согласенъ.

— Такъ что же? Исключить, такъ исключить, вставилъ Стрѣлецкій, покручивая усы. — Развѣ у насъ мало ихъ! Еще останутся на нашу долю. Другимъ примѣръ будетъ. А то они… Имъ и авторитетъ не въ авторитетъ…

— Позвольте, началъ философъ. — Нельзя, кажется, не согласиться, что исключеніе семинариста, при освѣщеніи проступка его, подобномъ нынѣшнему, крайне тяжело. Тяжело не потому, что семинарія лишается одного изъ своихъ питомцевъ, а потому, что, при существующихъ правилахъ на этотъ счетъ, становится за человѣка страшно. Помилуйте: „единица поведенія“… „никуда не принимать“ — вѣдь это ужасно! У молодого человѣка, съ такими или иными стремленіями, полнаго такихъ или иныхъ надеждъ, однимъ почеркомъ пера отрѣзать всѣ пути къ жизни, опозорить на весь свѣтъ! авторитетною подписью засвидѣтельствовать, что такой-то никогда, нигдѣ и ни на что не годенъ — вотъ что тяжело! вотъ что заставляетъ призадуматься и удержать руку, порывающуюся къ удару.

— Въ журналахъ учебнаго комитета сказано… поспѣшилъ ректоръ.

— А на что же существуетъ правленіе? возразилъ Роковъ. — Оно должно обстоятельно обсудить фактъ проступка и съ точностью опредѣлить, подъ какую именно рубрику его можно подвести. Я еще разъ повторю, что, по моему мнѣнію, въ обсуждаемомъ нами проступкѣ нѣтъ ничего похожаго на пьянство, а потому и мѣра, рекомендуемая вами, въ данномъ случаѣ вовсе неприложима.

— Рѣшительно неприложима! одушевленно воскликнулъ философъ. — Мнѣ представляется благовременнымъ затронуть въ настоящемъ случаѣ другой, такъ сказать, основной вопросъ… Наше заведеніе — учебно-воспитательное. Въ учебномъ дѣлѣ у насъ еще есть нѣкоторая послѣдовательность, раціональность. О воспитательной же нашей дѣятельности этого сказать нельзя. У насъ существуетъ, такъ сказать, нравственная хирургія, но нѣтъ нравственной гигіены. Замѣчаемъ мы въ какой-либо части школьнаго организма ту или другую болѣзнь — и сейчасъ же вооружаемся ножемъ и отсѣкаемъ больной членъ. Но вѣдь это мѣра послѣдняя, мѣра крайняя. А дѣлаемъ ли мы что-нибудь для того, чтобы предотвратитъ болѣзнь или чтобы вылечить ее? Если бы, напримѣръ, окулисты вырывали у своихъ паціентовъ случайно воспаленные глаза, вмѣсто того, чтобы…

— Да вѣдь у насъ не лечебница, перебилъ ректоръ.

— Нѣтъ, до нѣкоторой степени лечебница, оппонировалъ философъ. — По моему мнѣнію, крайнимъ мѣрамъ долженъ предшествовать цѣлый рядъ мѣръ предупредительныхъ, исправительныхъ и т. п.

— Да, хорошо вамъ разсуждать, замѣтилъ ректоръ: — вамъ не отвѣчать… Все на ректорѣ обрывается. По моему, тутъ личныя мнѣнія неумѣстны; тутъ нужно идти по легальному пути…

Онъ повернулся на креслѣ и утерся платкомъ.

— Увольненіями смущаться нечего, продолжалъ онъ, подумавъ: — вонъ то и дѣло сыплются изъ канцеляріи оберъ-прокурора извѣщенія, что тотъ-то уволенъ съ единицею, другой съ единицею. Помнится, нѣкоторые уволены съ такою отмѣткою даже за нетрезвость… Павелъ Ѳедорычъ! потрудитесь справочку… относительно нетрезвости…

Секретарь быстро отыскалъ и прочелъ экземпляръ извѣщенія, въ которомъ дѣйствительно сообщалось, что одинъ ученикъ семинаріи уволенъ съ единицею поведенія за нетрезвость.

— Вотъ видите! воскликнулъ ректоръ, поднявъ палецъ вверхъ. — А нетрезвость даже и не упомянута въ журналахъ учебнаго комитета въ числѣ причинъ увольненія съ единицею… Значитъ, тамъ еще строже стали требованія. Нѣтъ, господа, какъ угодно, а я теперь ужь положительно не согласенъ. Всемѣрно исключить! Пьянство — не пьянство, а нетрезвость у Фелонина несомнѣнная. Теперь остается по голосамъ — и дѣло кончено. Въ случаѣ чего, я войду съ особымъ мнѣніемъ… Какъ ваше мнѣніе, господинъ инспекторъ?

Сильвестръ Аполлинаріевичъ нѣсколько секундъ повихлялся всѣмъ корпусомъ, потомъ уставилъ глаза въ одну точку, растопырилъ руки и началъ:

— Съ одной стороны… а-а… конечно… несомнѣнно… но съ другой стороны… чрезмѣрно жаль. Если бы въ семъ случаѣ… а-а… возможно было хоть съ тремя, а то предписано… а-а… съ единицей… Не могу… У насъ почти у всѣхъ, господа, дѣти…

— Такъ ваше мнѣніе — не исключать? удивленно спросилъ ректоръ.

— У самого дѣти, отецъ ректоръ! отозвался Сильвестръ Аполлинаріевичъ.

— Да вы скажите ваше мнѣніе-то! приставалъ ректоръ.

— Не могу… Очень сильно… Единица… бормоталъ какъ бы про себя инспекторъ, покачивая головой.

— Такъ зачѣмъ же вы доносили? воскликнулъ ректоръ, отшатнувшись въ уголъ кресла и поднявъ руки.

— На усмотрѣніе… кост… константа… констатировалъ фактъ, изъяснилъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, запинаясь.

— Такъ вы возьмите назадъ свое донесеніе и накажите ученика карцеромъ! предложилъ Роковъ.

— Не могу, отозвался инспекторъ. — Это будетъ обманъ… Донесъ — и потомъ будто бы не донесъ… Не могу.

Ректоръ продолжалъ голосованіе вопроса и обратился къ тому самому греку, которому сынъ высылаетъ „Новое Время“.

— По моему мнѣнію, извините, отецъ ректоръ, началъ грекъ: — высѣчь бы его хорошенько да и только; по старинному.

— О, что вы! Какъ это можно? воскликнулъ ректоръ. — Жестокія наказанія давно уже строго воспрещены. Къ чему и говорить объ этомъ! Тутъ шутки въ сторону.

— Да я, откровенно сказать, и не шучу. По моему, лучше причинить кратковременную физическую боль, чѣмъ навѣки сгубить человѣка. Послѣднее болѣе жестоко, чѣмъ первое.

Ректоръ молча махнулъ на грека рукой и обратился къ слѣдующему.

Къ величайшему удивленію Рокова, большинство членовъ правленія, въ концѣ-концовъ, оказалось на сторонѣ ректорскаго мнѣнія объ исключеніи Фелонина „за нетрезвость“, съ единицей поведенія.

— Прочтите, господа, вотъ эту бумажку, предложилъ торжествующій ректоръ, подавая учителямъ какой-то сѣрый поллистъ: — а я пока набросаю опредѣленіе правленія.

Поллистъ въ короткое время обошелъ весь столъ.

— Теперь, Павелъ Ѳедорычъ, потрудитесь доложить! сказалъ, ректоръ, кончивъ „опредѣленіе“ и подавая секретарю все тотъ же сѣрый поллистъ.

— Да зачѣмъ же докладывать? возразилъ кто-то: — вѣдь мы только-что прочли это…

— Мало ли что… Все-таки нельзя… Надо доложить, изъяснялъ ректоръ.

И учителя должны были прослушать чтеніе пустенькой бумажонки, содержаніе которой уже было извѣстно каждому изъ нихъ.

— За симъ… конецъ и Богу слава! произнесъ ректоръ, потягиваясь и пріятно улыбаясь.

Всѣ встали и начали торопливо прощаться.

— Отецъ ректоръ, а особое мнѣніе можно подать? спросилъ. Роковъ.

— Гм… Какъ вамъ сказать? Я бы вамъ не совѣтовалъ, отвѣтилъ ректоръ. — Предупреждаю васъ, что его преосвященство любитъ соглашеніе и сильно не одобряетъ раздѣленія, такъ что даже… относительно репутаціи…

Не докончивъ этой фразы, ректоръ заключилъ:

— Нѣтъ, оставьте: это самое лучшее.

XI.

Среди обыденныхъ занятій Рокову нерѣдко вспоминалась Анна Егоровна, и — странное дѣло — это случалось каждый разъ какъ-то неожиданно, точно ни съ того, ни съ сего. Сидитъ онъ, напримѣръ, и читаетъ ученическія сочиненія; мысль его сосредоточена на томъ, чтобы подмѣтить тѣ или другіе недостатки въ письменной работѣ семинариста; впечатлѣніе получается совершенно специфическое, не имѣющее ничего общаго съ впечатлѣніемъ отъ особы прекраснаго пола — и вдругъ въ его воображеніи мелькнетъ или ея станъ, или улыбка, или пронесется тонкая, едва уловимая волна звуковъ ея пѣсни. Когда эти образы и звуки въ первый разъ посѣтили его въ трудовомъ уединеніи, у него явилось-было желаніе провѣдать ее и притомъ пойти одному, безъ Стрѣлецкаго. Но скоро онъ поборолъ въ себѣ это желаніе. „Могъ бы поставить себя“, думалъ онъ, припоминая слова Стрѣлецкаго. — Прежде всего нужно получше пристроить, себя къ дѣлу, тутъ поставить себя потверже, а остальное все приложится само собою. Отъ новаго учителя какъ-то больше запросовъ. Нужны значительныя усилія, чтобъ удовлетворить имъ, особенно въ виду вообще недостаточной заинтересованности учениковъ богословскими науками. Пока, кажется, слушаютъ и отвѣчаютъ ничего, нѣкоторые даже что-то записываютъ. Можетъ быть, Богъ дастъ… А допусти самъ перерывы въ работѣ, пропуски — неизбѣжно окажется вялость, сухость въ преподаваніи, а вслѣдствіе этого отсутствіе вниманія въ ученикахъ, а. можетъ быть и пренебреженіе».

И Роковъ зарылся въ книги. Читалъ, переводилъ, дѣлалъ выписки, составлялъ конспекты. Пройду основательно курсъ, въ слѣдующіе года легче будетъ, утѣшалъ онъ себя, сидя за работой безъ разгиба по нѣскольку часовъ сряду.

До святокъ оставалось уже не болѣе десяти дней. Усердно возясь съ аріанами, македоніанами и т. п. еретиками, Роковъ. мало-по-малу успѣлъ пріобрѣсти къ этому времени такое настроеніе, что, вспомнивъ Анну Егоровну, подумалъ: «собственно говоря, чудачка какая-то… Еще много придется встрѣтить… всякихъ»…

Стоялъ ясный, тихій морозный день. Это было воскресенье. Часа въ три Роковъ вышелъ на главную улицу города погулять, чтобы, подышавъ чистымъ воздухомъ и поразмявшись, надолго засѣсть вечеромъ за дѣло. По тротуарамъ улицы толпились гуляющіе. Среди скунксовыхъ и енотовыхъ шубъ и цилиндровъ мелькали кое-гдѣ кепки гимназистовъ и реалистовъ. Роковъ пошелъ по тому тротуару, на которомъ толпа была нѣсколько рѣже. «Что значитъ быть новымъ человѣкомъ!» думалъ онъ, то и дѣло уступая дорогу встрѣчнымъ. — «Идешь — и ни души знакомой; а вѣдь вонъ люди постоянно раскланиваются. Можетъ быть, такова и всегда учительская доля… Впрочемъ, нѣтъ: вѣдь вонъ Стрѣлецкій, напримѣръ… Современемъ и у меня, можетъ быть, кругъ знакомства расширится. Кое-кто все-таки и теперь есть…»

— А, а! Я думала, что васъ уже и въ живыхъ нѣтъ! воскликнула какая-то дама, завѣшенная густымъ вуалемъ. — Здравствуйте. Она протянула Рокову руку.

Нерѣшительно подавая свою руку, Роковъ вопросительно взглянулъ на даму.

— Даже не узнаётъ… Вотъ это мило! воскликнула дама, покачивая головкой.

— Ахъ, виноватъ… простите, пожалуйста! залебезилъ Рековъ, узнавъ въ незнакомкѣ Анну Егоровну. — (Онъ протянулъ ей уже обѣ руки и крѣпко сжалъ ея руку). Вуаль такъ подшучиваетъ надъ моими глазами, что подъ нимъ я, кажется, родной сестры не узналъ бы.

— Да-а… Толкуйте еще! Пройдемтесь, если…

— Съ удовольствіемъ, подхватилъ Роковъ. И они не спѣша двинулись по тротуару. — Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, продолжалъ онъ: — встрѣчи съ знакомыми на улицѣ не разъ ставили меня въ неловкое положеніе. А потомъ и достается за это. Вообще, у меня предательское зрѣніе. Теперь поставлю себѣ за правило: раскланиваться даже при самомъ слабомъ предположеніи, что встрѣчаюсь съ знакомою личностью. Лучше пересвидѣтельствовать почтеніе, чѣмъ недосвидѣтельствоватъ.

— Ну, Богъ вамъ прости за вашу слѣпоту, съ улыбкой сказала Анна Егоровна. — Но за вами еще поважнѣй вещи водятся, добавила она, взглянувъ на него съ боку: — оказывается, вы… ужасный… профессоръ!

— За что же вы такъ ругаетесь? спросилъ Роковъ смѣясь.

— Ругаюсь? Какъ такъ?

— Да какъ же: вы обозвали меня профессоромъ. Теперь это — бранное слово… въ семинаріи.

— Ну, я не знаю, какъ у васъ ругаются въ семинаріи, а побранить васъ, дѣйствительно, слѣдуетъ.

— За что?

— Да какъ же… До сихъ поръ глазъ не кажете. А между тѣмъ, я васъ просила… Впрочемъ, не то важно, что я васъ просила, а то, что вы сами же обѣщались и не исполнили обѣщанія…

Въ это время они приблизились къ углу улицы, на которой находился домъ казначея.

— Зайдемте сейчасъ! сказала Анна Егоровна, кивнувъ въ сторону своего дома.

— Да я не знаю… колебался Роковъ.

— Нечего тутъ знать… Вы, пожалуйста, не думайте, что я заманиваю васъ и настаиваю, чтобы вы часто бывали у насъ. Я составила о васъ хорошее мнѣніе, и мнѣ не хотѣлось бы, чтобъ этому мнѣнію вредило воспоминаніе о вашемъ неумѣньѣ сдерживать слово. Вотъ побываете сегодня, очистите свою совѣсть, а тамъ и Богъ съ вами… какъ вамъ будетъ угодно. Зайдемте.

Когда они вошли въ домъ, по комнатамъ уже успѣлъ распространиться жидкій сумракъ ранняго декабрьскаго вечера.

— Папаша всталъ? спросила Анна Егоровна горничную, снимавшую съ нея шубу.

— Они, кажется, пошли въ казначейство. Сторожъ приходилъ…

— Зажги-ка намъ поскорѣй лампу, приказала «барышня» и быстро побѣжала въ залъ.

Роковъ направился за нею, ступая медленно и осторожно, точно крадучись. Едва дошелъ онъ до средины залы, какъ голосъ Анны Егоровны прозвучалъ уже въ концѣ гостинной:

— Какъ здѣсь, однако, душно… А я знаю, что вы теперь думаете, продолжала она, бойко подходя къ гостю.

— Ничего не думаю, глухо проговорилъ Роковъ, приглаживая волосы.

— Ну, полно, полно… Вотъ что вы думаете: «Барышня насильно затащила молодого человѣка съ улицы… одного… въ сумерки… Отца дома нѣтъ… Ужасно! Что за безшабашная дѣвушка!» Не правда?

— Что вы, Анна Егоровна, помилуйте! смутившись, проговорилъ Роковъ.

— Нѣтъ, правда, правда!

Горничная подала въ гостинную лампу.

— Пойдемте, сядемъ, предложила Анна Егоровна.

Они вошли въ гостинную. Тутъ только, при свѣтѣ лампы, Роковъ замѣтилъ, что на немъ куцый старенькій пиджачекъ, и окончательно смутился.

— Извините, пожалуйста, проговорилъ онъ, запинаясь: — я не предполагалъ никуда заходить и вышелъ такъ-себѣ… въ чемъ сидѣлъ дома.

— Безъ всякихъ извиненій, сказала Анна Егоровна, махнувъ рукой. — Я смотрю на это… Мнѣ кажется, было бы хорошо, еслибы люди всегда знали и видѣли другъ друга такими, каковы они у себя дома.

— Это ужь слишкомъ и едва ли даже желательно, возразилъ Роковъ.

— Можетъ быть, я неясно выразилась, продолжала Анна Егоровна: — но мысль моя, кажется, вѣрная. У насъ вообще много неестественности, прикрасъ, поддѣлки… Всѣ точно въ прятки играютъ. Я, дескать, одѣваюсь, какъ и всѣ, веду себя въ извѣстныхъ показныхъ случаяхъ, какъ и всѣ; поди-ка, дескать, найди меня во мнѣ самомъ… По моему, вовсе не вѣрно разсужденіе… кажется, Лопухова… Помните, онъ доказываетъ, что отношенія между супругами были бы лучше, еслибы они стояли другъ къ другу подальше и порѣже видѣли другъ друга вчернѣ. Чужіе люди, по его словамъ, потому всегда вѣжливы и деликатны другъ съ другомъ, что въ ихъ отношеніяхъ соблюдаются именно эти условія. Что-то въ этомъ родѣ… Помните?

— Да. Но развѣ это не правда?

Лицо Анны Егоровны, разрумяненное морозцемъ, оживленное и смѣющееся, вдругъ приняло спокойное и серьёзное выраженіе. Она остановила на собесѣдникѣ блестящій, искрящійся и вдумчивый взоръ.

— Это, кажется, правда, повторилъ Роковъ.

Анна Егоровна опустила рѣсницы и, водя пальцемъ по бархатной скатерти круглаго стола, медленно заговорила:

— Это, можетъ быть, и правда, но… не такъ должно быть. Обратите вниманіе на это сопоставленіе: чужіе люди и вѣжливость, и дешкатность… значитъ, отношенія между чужими построены только на вѣжливости и деликатности, или иначе, на желаніи скрыть себя отъ другого. Мнѣ кажется, что не съ своими нужно обращаться какъ съ чужими, а наоборотъ — съ чужими какъ съ своими; то есть искренность, естественность и простота должны быть всеобщими. Вотъ мое всегдашнее мнѣніе и желаніе.

— Думать и желать, конечно, никому не возбраняется, сказалъ Роковъ. — Но вы здѣсь смѣшиваете двѣ вещи…

— Можетъ быть, можетъ быть, перебила Анна Егоровна. — Философствовать я вообще не умѣю, хотя и люблю. По крайней мѣрѣ, мнѣ думается, что моя мысль вѣрная и желаніе… ну, доброе что ли…

— А вы знаете, что для камердинера нѣтъ великихъ людей? возразилъ Роковъ. — Величіе, и то теряетъ свое значеніе для человѣка, передъ которымъ оно является не иначе, какъ вчернѣ.

— Очень естественно… Камердинеръ не въ состояніи понять истиннаго, нравственнаго величія. Для него существуетъ только величіе… гардеробное. Но вѣдь то — камердинеръ. Не всѣ камердинеры…

Подали чай.

— Вы сказали, что любите философствовать: откуда вы пріобрѣли такую любовь? началъ Роковъ, выпивъ стаканъ.

— Да видите ли… Впрочемъ, это — длинная исторія.

— Но въ тоже время и интересная?

— Этого не могу сказать. Какъ кому… Если хотите, я, пожалуй, разскажу вамъ всю свою біографію.

— Благодарю васъ за довѣріе… Доставите истинное удовольствіе.

— Ну, что тамъ… довѣріе… Я вообще не прячусь… Мнѣ хочется ходить. Давайте, походимъ. Я и разскажу вамъ…

(Они встали и начали ходить вдоль гостинной и залы).

— Отца моего вы нѣсколько знаете, начала разсказчица: — даже, можетъ, уже вполнѣ знаете. Онъ весь на лицо. Каковъ съ другими, таковъ и на самомъ дѣлѣ… Онъ такъ же, какъ и вы, изъ академистовъ. Нѣкоторое время служилъ въ семинаріи, потомъ перешелъ въ палату… Мать моя была дворянка, довольно образованная. Она знала языки, любила музыку, иногда пѣла. Я была предметомъ горячей любви въ своей семьѣ и предметомъ общаго вниманія и ласкъ въ средѣ всѣхъ нашихъ знакомыхъ. Что бы я ни напроказила въ дѣтствѣ, я нетолько не слыхала никогда брани, но даже ни разу не замѣтила недовольнаго выраженія на лицѣ отца или матери. Когда я была еще лѣтъ трехъ, со мной уже обращались, какъ со взрослою: гости мнѣ подавали руку, разговаривали со мной, допускали къ домашнимъ играмъ. Горе, если, бывало, кто-либо уйдетъ отъ насъ, не простившись со мной. Я тотчасъ же заявляла объ этомъ съ громкимъ плачемъ, и иногда гостя ворочали уже съ улицы, чтобы со мной проститься. Ни братьевъ, ни сестеръ у меня не было; я — единственное дѣтище у своихъ родителей. Всѣ заботы ихъ сосредоточились на мнѣ. Меня рано стали учить граматѣ. Мамаша сперва занималась со мной сама и успѣла сообщить мнѣ элементарныя свѣдѣнія по иностраннымъ языкамъ и музыкѣ. Но она рано умерла, и мы остались съ отцомъ вдвоемъ. Онъ отыскалъ для меня гувернантку — пожилую обрусѣвшую француженку. Прелестное существо была эта мадамъ Фанни: вѣчно невозмутимая, вѣчно благодушная, вѣчно веселая. Я къ ней скоро привыкла и скоро ее полюбила. Мы сдѣлались друзьями… Пришло время отдавать меня въ школу. Отецъ хотѣлъ-было пристроить меня въ епархіальное училище, но Фанни сильно вооружилась противъ этого. Она долго жила въ нашемъ городѣ и отлично знала, гдѣ, что и какъ… «Помилуйте, восклицала она: — вы хотите закабалить свою единственную дочь въ бурсу! Мужская бурса — аномалія, а женская бурса… это ужасно! Тамъ водятъ дѣвочекъ въ старушечьихъ башмакахъ безъ каблуковъ, пріучаютъ ходить на цыпочкахъ, говорить шепотомъ, лицемѣрить, лгать и сплетничать…» Много и съ энергіей говорила Фанни. Отецъ склонился на ея убѣжденія, отдалъ меня въ гимназію, и всѣ мы остались довольны. Я училась съ охотою, Фанни меня репетировала. Папа утѣшался, поощрялъ и хвалилъ меня… Учитель пѣнія попробовалъ мой голосъ — и я попала въ пѣвчія. Отцу сначала это не понравилось, но мадамъ Фанни пришла въ восторгъ. «Помилуйте»… Она каждое возраженіе начинала съ слова: помилуйте… «помилуйте, говорила она: — вѣдь это — развитіе… эстетическое развитіе… міръ звуковъ… Какъ можно?..» Въ скоромъ времени я уже распѣвала:

Во Францію два гренадера

Изъ русскаго плѣна брели.

Фанни стала докучать, что меня нужно учить пѣнію серьёзнои систематически. На мое счастье, въ нашемъ городѣ поселилась одна екс-артистка, когда-то «имѣвшая успѣхъ» въ Европѣ и Америкѣ. Сперва эта артистка жила у насъ въ гордой замкнутости и недоступности, но потомъ, почуя приближеніе черныхъ дней, объявила, что даетъ желающимъ уроки пѣнія. Фанни настояла, чтобы я брала у этой артистки уроки. И я два года брала уроки. Кончила я курсъ, выросла. Фанни отъ насъ ушла, и опять мы остались съ отцомъ вдвоемъ… Я много читала, то одна, то съ отцомъ. Папа всегда любилъ разсуждать со мной о прочитанномъ. «Ну что, Аня, какъ тебѣ показалось? Какъ ты думаешь объ этомъ?» обыкновенно спрашивалъ онъ по прочтеніи мною той или другой книги. И мы, бывало, долго бесѣдуемъ, иногда споримъ… Папа меня нисколько не стѣснялъ въ чтеніи. Что я хотѣла, то и читала. «Что хочешь читай, говорилъ онъ: — только непремѣнно давай себѣ отчетъ въ прочитанномъ». И я старалась давать себѣ отчетъ… Относительно романовъ, отецъ обыкновенно говорилъ: «въ нихъ много искуственнаго, предвзятаго, иногда фальшиваго и совершенно ложнаго; вмѣсто правдиваго изображенія жизни, въ нихъ нерѣдко излагаются ни съ чѣмъ несообразныя измышленія. Все это нужно провѣрять»… Я дѣйствительно старалась пускать въ ходъ свое размышленіе, но у меня ничего какъ-то не выходило. Все, что ни читаешь, принимаешь, бывало, за чистую монету… кажется, будто все такъ и есть въ дѣйствительности, какъ написано. Только, послѣ бесѣды съ отцомъ получаешь, бывало, нѣсколько иной взглядъ… Потомъ ужь я и сама стала кое съ чѣмъ не соглашаться. Такимъ образомъ, мало-по-малу, у меня выработался навыкъ судить о всемъ по своему… Нетолько въ чтеніи, но и ни въ чемъ другомъ папа меня нисколько не стѣснялъ. Выразишь ему какое-нибудь желаніе — скажетъ: «какъ знаешь, Аня… смотри сама». Не знаю, хорошо ли это все было для меня?

— Конечно, какъ-то беззвучно произнесъ Роковъ. (Отъ продолжительнаго молчанія и нѣкоторой ажитаціи у него пересохло во рту). — Отношенія самыя раціональныя… рѣдкія, можно сказать.

— Можетъ быть… Но что я выиграла черезъ это?

— Какъ что? спросилъ въ свою очередь Роковъ.

Анна Егоровна нѣсколько минутъ ходила молча и, вытягивая обѣ руки то впередъ, то назадъ за спину, пошлепывала ладонями.

— Всѣ считаютъ меня какою-то чудачкою, изъяснила наконецъ она.

— Ну что вы, Анна Егоровна! возразилъ Роковъ.

— Нѣтъ, позвольте. Я отлично знаю, что обо мнѣ думаютъ и говорятъ. А думаютъ и говорятъ обо мнѣ вотъ что: дѣвушка, дескать, некрасивая… напустила на себя какую-то фанаберію… оригинальничаетъ… позволяетъ себѣ рѣзкости съ другими… А по мнѣнію «судей рѣшительныхъ и строгихъ», я, можетъ быть, просто солдатъ-дѣвка!..

— Ну, что вы это, Анна Егоровна! произнесъ Роковъ и, чувствуя себя чрезвычайно неловко, въ душѣ обругалъ себя за повтореніе этой плоской, безсмысленной фразы.

— Да такъ! продолжала Анна Егоровна. — Вотъ и вы сейчасъ, конечно, подумали: къ чему она мнѣ это говоритъ? Этакая безтактность!

— Анна Егоровна, сдѣлайте милость! пробормоталъ Роковъ.

— А говорю я вамъ это, между прочимъ, и потому, что съ вами мнѣ какъ-то легко чувствуется. Право… Вы не подумайте. У насъ много знакомыхъ мужчинъ. Нѣкоторыхъ изъ нихъ вы уже знаете… Но, признаюсь, ихъ можно только терпѣть, какъ необходимое зло, а о нѣкоторыхъ и этого много сказать. Въ самомъ дѣлѣ, хоть бы извѣстный вамъ полковникъ… Ну, что у меня съ нимъ общаго? А между тѣмъ, онъ имѣетъ меня въ виду, добивается, чтобы я на немъ одномъ сосредоточила свое вниманіе. Этотъ бухгалтеръ… тоже воображаетъ себя моимъ женихомъ. А Петръ Сергѣичъ?.. онъ — человѣкъ милый, услужливый… но вѣдь и только. Въ немъ недостаетъ кое-чего существеннаго. Во многихъ случаяхъ къ нему можно относиться только снисходительно.

— Ну, и нашему брату досталось, сказалъ Роковъ. — Должно быть, и до меня доберетесь.

— Да, я и добираюсь, предупредила Анна Егоровна, повернувъ къ нему голову. (Роковъ въ смущеніи началъ потирать себѣ руки). — Да, Николай Алексѣичъ, продолжала она, помолчавъ: — мнѣ хочется сказать и о васъ… Я не знаю, право… Мы съ вами, собственно говоря, очень мало знакомы… Ну, были вы у насъ тогда, теперь вотъ зашли — и только. Но мнѣ почему-то кажется, будто я съ вами знакома съ давнихъ поръ, будто мы съ вами — друзья дѣтства. Право!.. Какъ хотите, такъ и думайте обо мнѣ, но я…

Въ это время, крякая и утираясь цвѣтнымъ платкомъ, громко вошелъ въ залъ Егоръ Иванычъ.

— А-а, любезнѣйшій Николай Алексѣичъ! Какими судьбами? Очень пріятно…

— Пришелъ проститься съ нами, сказала Анна Егоровна: — и объявить, что больше къ намъ ходить не будетъ.

— Что такое? съ недоумѣніемъ спросилъ Егоръ Иванычъ, поглядывая то на дочь, то на гостя и комкая въ рукахъ платокъ.

Роковъ какъ-то съёжился и, вновь замѣтивъ, что онъ въ куцемъ пиджакѣ, не сразу нашелся что сказать.

— Что это, въ самомъ дѣлѣ, а? допытывался, между тѣмъ, Егоръ Иванычъ, измѣряя гостя глазами съ головы до ногъ.

Анна Егоровна захохотала, а Роковъ объяснилъ:

— Это Анна Егоровна шутитъ.

— Успокойся, папа, дѣло очень простое: мы съ нимъ встрѣтились на улицѣ; я предложила ему зайти, онъ не отказался… то есть отказался, но все-таки зашелъ.

Роковъ просидѣлъ еще съ часъ и возвратился домой съ смутными, неопредѣленными чувствами.

XII.

Начальникъ Рокова, о. Паисій, получилъ назначеніе на архіерейскую каѳедру. Въ средѣ учителей возникла-было мысль о прощальномъ обѣдѣ, но скоро была отвергнута большинствомъ, лишь только опредѣлилось, что на обѣдъ потребуется не менѣе восьми рублей съ лица. Только Сильвестръ Аполлинаріевичъ раззорился на тортъ съ серебряной солонкой и, поднося его ректору, торжественно совралъ: «Честь имѣю приподнести вашему высокопреподобію, будущему архипастырю, хлѣбъ-соль сію, въ напутствіе отъ лица всей корпораціи, чтущей въ васъ незамѣнимаго начальника». Будущій архіерей остался весьма доволенъ такимъ изъявленіемъ чувствъ и сказалъ: «Я имѣлъ желаніе угостить почтеннѣйшую корпорацію обѣдомъ, но почтеннѣйшая корпорація, пожалуй, вздумала бы отвѣчать мнѣ тѣмъ же и ввела бы себя въ излишніе расходы, а потому я прошу извиненія… тѣмъ болѣе, что я спѣшу ѣхать». Прощаясь съ учениками, ректоръ счелъ нужнымъ сказать: «Ну, дѣти, учитесь. Господь несомнѣнно вамъ пошлетъ… Вотъ я… позванъ къ высшему званію. А почему? Потому что учился… Да… А вѣдь сынъ пономаря! Да… Бывало ѣду съ отцомъ съ поля… сижу на возу гречихи и читаю библію. Да… Такъ вотъ и вы… Постоянно старайтесь… стремиться. Не унывайте. Богъ знаетъ… Можетъ быть, тутъ вотъ, между вами, сколько архіереевъ-то сидитъ»!..

Проводивъ начальника, учителя почувствовали себя какъ-то особенно свободно и размашисто, точно мыши, похоронившія кота. Въ классъ уже вовсе не спѣшили. Забота объ урокахъ отодвинулась болѣе, чѣмъ на второй планъ. Все было вытѣснено изъ головы мыслію о выборахъ. «Поднялися толки рьяные». Въ канцеляріи закипѣла работа по изготовленію оффиціальныхъ приглашеній на баллотировку. Въ городѣ, кромѣ нѣкоторыхъ преподавателей, было еще нѣсколько лицъ, имѣющихъ право баллотироваться на должность ректора. Это — магистры дореформенныхъ академій, когда-то служившіе въ семинаріи, но потомъ пристроившіеся или законоучителями, или членами консисторіи, или просто священниками крупныхъ приходовъ. Баллотировка на должность ректора въ томъ городѣ, въ которомъ совершалось все описываемое здѣсь, была еще дѣломъ совершенно новымъ, а потому, даже съ обрядовой своей стороны, мало вразумительнымъ и диковиннымъ, особенно для магистровъ-стариковъ и — такъ сказать — экстерновъ по отношенію къ семинаріи.

Въ одно обыкновеннѣйшее утро, къ одному изъ такихъ магистровъ, маленькому красноносому и юркому батюшкѣ, великому хохотуну и краснобаю и, въ добавокъ — любимцу прихожанъ, семинарскій служитель является съ кучей пакетовъ. Батюшка разорвалъ адресованный на его имя пакетъ и просіялъ.

— Ну, братъ, хорошо… спасибо, обратился онъ къ служителю: — водочки выпьешь?

— Нѣтъ, благодарствую; мнѣ еще вотъ разносить…

— Да кому же это?

— А тамъ… нѣкоторымъ… Вѣдь я еще ни у кого не былъ; только къ вамъ вотъ занесъ.

— А-а, вотъ какъ!.. Ну, на же тебѣ, любезный.

И сторожъ, къ неописанному удивленію своему, получилъ отъ магистра цѣлковый.

Юркій батюшка мигомъ натянулъ на себя рясу, надѣлъ камилавку, украсилъ грудь орденами и, сунувъ «приглашеніе» въ карманъ, шмыгнулъ изъ дому. Чрезъ нѣсколько минутъ, онъ былъ уже въ торговой галлереѣ и, окруженный купцами, говорилъ:

— Ну, друзья мои, прощайте! Я ужь болѣе не вашъ.

— Какъ! Что вы, батюшка? Господи помилуй!..

— Да такъ… Вотъ оно, вотъ! (Онъ досталъ и развернулъ «приглашеніе»). Зовутъ въ ректоры… Ничего не сдѣлаешь…

— Ну, какъ это можно! Неужели вы насъ оставите? Можетъ быть, другого кого-нибудь выберутъ…

— Нѣтъ ужь, едвали… Замѣтьте: мнѣ первому прислали. Значитъ, первый кандидатъ; такъ ужь рѣшено.

— Нѣтъ, батюшка, вы откажитесь, умоляли купцы. — Мы васъ не пустимъ, ей-Богу — не пустимъ. Помилуйте… Сколько лѣтъ… Привыкли… Ни за что не пустимъ. Развѣ вамъ у насъ плохо? А ежели что… такъ мы вамъ даже положимъ… ей-Богу!..

Черезъ какихъ-нибудь полчаса магистръ уже шумѣлъ:

— Ахъ, господа-господа… Я вѣдь вовсе не честолюбивъ. Вы думаете, мнѣ нужна высокая власть? Да на что она мнѣ? Богъ съ ней! Мнѣ самому тяжело разставаться съ вами, вѣрите ли, вотъ какъ тяжело! Я откажусь, извольте, я откажусь. Должность хоть высокая, но ужасно трудная. Ну, ее совсѣмъ!.. А все-таки, господа, первому прислали — а? Вѣдь это, господа, лестно — а? Какъ хотите… значитъ, цѣнятъ — а?

— Да ужь что толковать?… Извѣстно, вы у насъ… На что еще лучше?

— То-то и есть-то… Не прислали же кому-нибудь другому впередъ, а первѣйшимъ долгомъ мнѣ. Вотъ вѣдь что дорого! Иной и теперь еще не получилъ… Все разносятъ… А я какъ блинокъ схватилъ… Такъ-то!..

Батюшка кивнулъ головой, подмигнулъ однимъ глазомъ и прищелкнулъ языкомъ.

Другой кандидатъ на ректуру, нелюдимый старецъ, коренастый съ огромной головой и расплывшимся носомъ, получивъ «приглашеніе», сперва прочелъ его безъ очковъ, потомъ надѣлъ очки и прочелъ его во второй и третій разъ и, совершенно растерявшись, опустилъ руки. Служитель, немного помявшись на мѣстѣ, спросилъ:

— Мнѣ итить?

Но батюшка не слыхалъ его вопроса.

— Батюшка, что же мнѣ теперича — итить? повторилъ служитель. — Аль отъ васъ будетъ что-нибудь?..

— А? встрепенулся батюшка.

Служитель еще разъ повторилъ вопросъ.

— Постой… какъ это… Ты что?.. Да! ты погоди… ты погоди, постой вотъ тутъ-то, бормоталъ онъ, потирая ладонью лобъ.

Онъ отправился въ кабинетъ, затворилъ за собою дверь, глянулъ зачѣмъ-то въ окно и затѣмъ, переведя глаза на икону, тяжело ринулся на колѣни. «Благодарю Тя, Христе Боже нашъ, яко сподобилъ мя еси недостойнаго», шепталъ онъ, тихонько прикасаясь лбомъ къ пыльной половицѣ. Онъ всталъ, глубоко вздохнулъ, нѣсколько разъ перекрестился, снова взглянулъ на икону и принялся разыскивать чернильницу. Чернильницы въ кабинетѣ не оказалось. Батюшка вышелъ въ залъ.

— Антонъ, ты вѣдь здѣсь? произнесъ онъ, увидѣвъ въ передней служителя.

— Здѣсь, здѣсь, батюшка.

— Я, кажется, сказалъ тебѣ подождать. Сказалъ?

— Сказали, сказали.

— То-то… Ты подожди.

Батюшка нѣсколько разъ осмотрѣлъ окна и столы, въ чаяніи обрѣсть чернильницу, но чернильницы не оказалось. Онъ нѣсколько минутъ постоялъ въ раздумьи. Антонъ въ передней кашлянулъ.

— Антонъ, ты не уходи.

— Да нѣтъ, нѣтъ.

«Развѣ къ дьякону послать?» подумалъ старецъ-кандидатъ, остановивъ взоры на массивной засохшей просфорѣ, стоящей на треугольномъ столикѣ передъ иконами. Онъ подошелъ къ столику и узрѣлъ искомую чернильницу, которая дотолѣ пряталась отъ него за просфорой, какъ за башней… «Тьфу, искушеніе!» пробормоталъ батюшка и покачалъ головой. Тутъ же увидѣлъ онъ и перо, плотно подкатившееся къ кіоту иконъ. Запасшись письменными принадлежностями, онъ снова отправился въ кабинетъ и снова затворилъ за собой дверь. Положивъ ихъ вмѣстѣ съ «приглашеніемъ» на столъ, онъ нѣсколько разъ прошелся по кабинету, то крестясь, то обѣими руками поглаживая волосы. Вотъ онъ присѣлъ и, еще разъ взглянувъ на иконы, погрузилъ перо въ чернильницу. Онъ хотѣлъ было вывести прописную букву, но перо сдѣлало на бумагѣ совершенно безцвѣтную царапину. Батюшка сильно смигнулъ перомъ объ волосы, надавилъ имъ на ноготь и, наклонивъ чернильницу, забралъ имъ въ тотъ уголъ ея, въ которомъ предполагался стокъ чернилъ. Но перо вынесло изъ этого резервуара, на самомъ своемъ кончикѣ, какую-то полузасохшую слезу, которой едва хватило батюшкѣ на то, чтобы провести четверть линіи предполагаемой буквы. «Боже мой, Боже мой, прошепталъ батюшка: — вотъ ужь истинно: кая житейская сладость печали не причастна?… Тутъ милость Божія, а тутъ…» Онъ сходилъ съ чернильницей къ самовару, налилъ въ нее изъ крана воды и, взбалтывая ее, снова вспомнилъ Антона.

— Антонъ, я сейчасъ… ты смотри… сказалъ онъ, выбѣжавъ въ залъ.

— Слушаю.

Перекрестившись чуть не въ сотый разъ, громко откашлявшись, высморкавшись и пригладивъ бороду, старецъ блѣдною жидкостью начерталъ, наконецъ, на оборотѣ «приглашенія»: пріемлю и ничто же вопреки глаголю.

— Ну, вотъ, Антонъ, проговорилъ кандидатъ уже въ передней и въ послѣдній разъ прочиталъ и «приглашеніе», и свой отвѣтъ на него. — Смотри, не сомни… Станешь отдавать: батюшка, молъ, душевно благодаренъ… А впрочемъ… Да… Ну, ступай… Постой-ка!.. Ты… Нѣтъ, ступай… Послушай-ка, Антонъ… Э-э… Впрочемъ, ступай.

Проводивъ, наконецъ, Антона, старецъ долго еще простоялъ въ передней, наклонивъ голову и заложивъ ладони на затылокъ.

Оба эти батюшки были вдовцы. Въ домѣ кандидатовъ, обладающихъ матушками, по поводу «приглашенія» возникали сцены нѣсколько иного рода.

Мясистый, постоянно завѣшенный волосами, преподаватель священнаго писанія о. Захаровъ, пробѣжавъ «приглашеніе», лаконически произнесъ: ладно! и махнулъ рукой разсыльному, чтобы тотъ уходилъ.

— Вотъ, правленіе предлагаетъ баллотироваться въ ректора, пропѣлъ онъ, покраснѣвъ какъ печоный ракъ и подавая приглашеніе своей субтильной Фаинѣ Дмитріевнѣ. Та дернула у него изъ рукъ оффиціальный пол-листъ за уголъ и, держа его передъ плечомъ, какъ-то искоса прочла его содержаніе.

— А тебя выберутъ? спросила она, бросивъ пол-листъ на столъ.

— Я не зна-аю, протянулъ онъ, вступая, по обыкновенію, въ борьбу съ непокорными волосами.

— Какъ же ты не знаешь?

— Да какъ же узнать-то?

— Тебѣ учителя-то говорили что-нибудь?

— Что?..

— Говорили, что тебя выберутъ?

— Нѣтъ, ничего не говорили.

— Вотъ это мило! Такъ какъ же ты будешь соглашаться? Ты прежде долженъ удостовѣриться…

— Да вѣдь это невозможно. Спрашивать что-ль ихъ? Такъ это неловко.

— Зачѣмъ спрашивать? Они сами должны заявить тебѣ, что желаютъ выбрать тебя.

— Ну-у, это… Могутъ и заявить, да потомъ не выбрать.

— А тогда они выйдутъ подлецы! воскликнула Фаина Дмитріевна и, вскочивъ съ кресла, прошлась по гостинной. — Не выберутъ… Какъ это можно? Заявили, да не выберутъ! Это — подлость!.. Нѣтъ, ты непремѣнно добейся того, чтобы они тебѣ заявили… Я не противъ ректорства: все-таки лучше простого попа. Но я… не иначе, какъ на этихъ условіяхъ… Ты увѣренъ ли, что тебя могутъ выбрать?

— Да, вѣдь, какъ быть увѣреннымъ-то? Дѣло закрытое.. Шары… ящикъ завѣшенъ…

— Ну, а если не увѣренъ, такъ нечего и думать: долженъ отказаться.

— Да почему же отказаться?

— А потому, что я не вынесу… Какого-нибудь обскуранта выберутъ, а тебя нѣтъ. Всѣ будутъ думать, что обскурантъ достоинъ, а ты недостоинъ. Не вынесу я этого! Это — скандалъ! Я не намѣрена наносить ущербъ своей репутаціи.

— Нѣтъ, да отчего же?.. На всякій случай… А можетъ быть…

— Ничего не можетъ бытъ… Теперь я вижу… Не вынесу я, понялъ ты или нѣтъ? Ты долженъ отказаться — и больше ничего.

О. Захаровъ теперь уже намѣренно сгребъ изъ-за ушей большія пасьма волосъ и густо ими завѣсился.

Учителя, не пріобрѣтшіе степени магистра и потому не имѣющіе права баллотироваться на должность ректора, волновались по своему.

— Господа, намъ нужно посерьёзнѣй подумать, ораторствовалъ въ «сборной» Покосовъ во время «большой перемѣны», растянутой на этотъ разъ уже въ слишкомъ большую.-- Мы вотъ теперь одни; кандидаты на ректуру ушли; можно говорить прямо и свободно. Выборы… вѣдь они… когда ихъ еще дождешься? Опять же — какіе у насъ выборы? Еслибъ года на три, на четыре, тогда бы скоро можно было загладить допущенную ошибку; а то на всю жизнь: сами, дескать, выбрали, такъ и терпите, дескать, до пенсіи. Тутъ нужна обдуманность и зоркая предусмотрительность. Моментъ критическій: или сѣна клокъ, или вилы въ бокъ. Намъ не мѣшало бы собраться и хоть сколько-нибудь сговориться.

— Это пустяки, сказалъ Стрѣлецкій: — еще какъ выберемъ-то! А что касается… собраться, такъ что-жь? ну, собраться. Вотъ пожалуйте сегодня… хоть, напримѣръ, къ Николаю Алексѣевичу. Николай Алексѣевичъ, а? къ вамъ…

— Такъ что же… ну, ко мнѣ, согласился Роковъ.

— Такъ вотъ, господа, къ Николаю Алексѣевичу… пожалуйте… Нынче же и соберемся, порѣшилъ Стрѣлецкій.

Вечеръ. Въ квартирѣ Рокова человѣкъ десять преподавателей. Табачный дымъ омрачаетъ свѣтъ единственной свѣчки. На кругломъ столѣ шерстяная, цвѣтами, скатерть, смоченная кѣмъ-то пролитымъ чаемъ. Въ недопитыхъ, остывшихъ чашкахъ плаваютъ окурки папиросъ. Учителя въ разбродъ шагаютъ по комнатѣ; слышится нестройный топотъ сапоговъ и шумный, но неясный говоръ. Адептовъ бѣгаетъ по угламъ и плюетъ, забѣгаетъ въ темную переднюю и тамъ плюетъ, а иногда, остановившись посреди комнаты, молча тычетъ пальцемъ въ пространство.

— Что-жь, господа, давайте сядемъ, пригласилъ, наконецъ, Покосовъ: — нужно что-нибудь резюмировать.

Загремѣли стулья. Всѣ усѣлись кругомъ стола.

— Резюмировать не трудно, началъ словесникъ: — стоитъ только уяснить требованія, которымъ долженъ, по нашему мнѣнію, удовлетворять ректоръ, стоитъ только создать, такъ сказать, идею ректора.

— То-то вотъ: требованія…

— Конечно, требованія.

— Требованія — это прежде всего.

— Ну, такъ вотъ, какъ же теперь?..

— Никто не станетъ отрицать, снова началъ словесникъ: — что постъ ректора — чрезвычайно важный постъ.

— Еще бы! Это не то, что…

— Да, такъ постъ этотъ, говорю, чрезвычайно важный, повторилъ словесникъ. — Ректоръ долженъ совмѣщать въ себѣ такія достоинства, обладаніе которыми, во всей ихъ совокупности, полнотѣ и широтѣ, для каждаго изъ насъ, рядовыхъ людей, можетъ быть необязательнымъ.

— Разумѣется… На то онъ и ректоръ, а мы что? вставилъ Стрѣлецкій.

— Да, согласился словесникъ и продолжалъ: — ректоръ, во-первыхъ, долженъ быть, по моему крайнему разумѣнію, человѣкъ науки, чтобъ могъ за себя постоять и другихъ направить… При этомъ считаю нужнымъ прибавить, что онъ долженъ быть новымъ ученымъ человѣкомъ, а не какимъ-нибудь схоластическимъ педантомъ. Во-вторыхъ, ректоръ долженъ быть человѣкомъ гуманнымъ, вносящимъ добрыя, мягкія и тонкія чувства въ педагогическое дѣло вообще и въ частности въ свои отношенія къ корпораціи и къ ученикамъ, чтобы наша бурса, это «мѣсто, лишенное духовнаго свѣта, радости и блаженства», не страдала такимъ лишеніемъ… Въ-третьихъ, онъ долженъ быть человѣкомъ практическимъ, чтобы ни въ семинаріи, ни внѣ ея не могло возникать никакихъ недоразумѣній относительно продовольствія учениковъ и вообще относительно экономической стороны управленія. Вотъ, безспорно, необходимые элементы, изъ коихъ, по моему мнѣнію, должна слагаться идея ректора. Я желалъ бы теперь слышать ваше мнѣніе, товарищи.

— Согласны!

— Совершенно вѣрно!

— Кончено, избирать-такъ избирать…

— Такого, именно такого!

— Но покуда намъ, въ самомъ дѣлѣ…

— Такъ, теперь намъ остается намѣтить личность, заговорилъ опять словесникъ. — Конечно, абсолютнаго совершенства нѣтъ на свѣтѣ, но мнѣ кажется, надѣюсь, и вы съ этимъ согласитесь, что въ средѣ извѣстныхъ намъ кандидатовъ есть личность, которая болѣе другихъ подходитъ подъ начертанный нами идеалъ…

— Кто же это, кто, по вашему мнѣнію?

— Извините меня, господа, я даже не ожидалъ этого вопроса. Я думалъ, это такъ очевидно.

— Нѣтъ, да кто въ самомъ дѣлѣ?

Словесникъ пожалъ плечами.

— Кто жъ, какъ не Валентинъ Никитичъ! воскликнулъ онъ съ особенною выразительностью.

— О-о-о!

— Ну-у-у…

— Гм-гм…

— Куда-а!

— Чистый іезуитъ! отчеканилъ Стрѣлецкій. — Я-бъ его, чорта, не то что…

Адептовъ молча покрутилъ головою, ткнулъ въ воздухъ пальцемъ и побѣжалъ въ переднюю.

Словесникъ вскочилъ со стула, зажегъ папироску и тревожно заговорилъ:

— Не понимаю, господа… недоумѣваю… рѣшительно не постигаю! Ужь если… Послѣ этого я ужь и не знаю…

— Какъ не знаете? возразилъ старый грекъ. — Да развѣ у насъ только и людей? Положимъ, Валентинъ Никитичъ — человѣкъ умный, но, по моему, и только. За то у него такое самолюбіе, что… Посади-ка его ректоромъ-то… наплачешься! А вы послушайте меня, старика. Зачѣмъ намъ ученый ректоръ? Развѣ онъ будетъ всѣхъ обучать? Обучать будемъ собственно мы. Ученый только мѣшать будетъ. Ей-Богу! Начнетъ по классамъ то и дѣло бѣгать, придираться: то не такъ, другое не такъ. Тутъ всю жизнь выработывалъ себѣ методу, а онъ скажетъ: брось… не хороша… на тебѣ вотъ какую. Право такъ! Нѣтъ, ну ихъ къ Богу, этихъ ученыхъ. Намъ нужно только то, чтобъ ректоръ былъ подобрѣе, да помягче. Начальникъ добрый, и все дѣло въ шляпѣ. Понемножечку, да помаленечку, со Христомъ, да съ Господомъ, по человѣчески, да безъ формальностей — и все пойдетъ, какъ по маслу; и ученики будутъ учиться, и намъ будетъ спокойнѣе и милѣе. Право такъ! Еслибы отъ одного меня зависѣло, я взялъ бы кучу шаровъ, да и положилъ бы всѣ Василію Львовичу. Ей-Богу. На что лучше?

— Вялъ очень, сказалъ Покосовъ.

— Да что ему, на непріятеля что-ль идти? возразилъ грекъ. — Вялъ… онъ вѣдь не одинъ въ заведеніи-то будетъ; а мы-то на что? Насъ вѣдь много. Молодежи одной сколько! Ишь какіе молодцы сидятъ! Такъ-то, господа. Съ Богомъ! Въ добрый часъ!

— Нѣтъ, это, кажется, неудобно, замѣтилъ кто-то.

— Попросимъ себѣ старушку изъ богадѣльни… какую подобрѣй, съязвилъ словесникъ.

— Ну, старушку, обидчиво заворчалъ грекъ. — Зачѣмъ же старушку? Сейчасъ ужь и старушку… Съ какой стати старушку? Эка вѣдь!.. Старушку. Развѣ я не дѣло говорилъ? Старушку… я, вѣдь, не навязываю. Кладите, куда хотите; я въ вашемъ шарѣ не воленъ. А то: старушку. Къ чему это было говорить-то?.. Богъ съ вами! рѣшайте, какъ знаете. Я пойду домой: поясница болитъ.

И грекъ, ковыляя и придерживая рукою поясницу, удалился изъ собранія.

— Однако, дѣло-то не такъ легко, какъ могло казаться, замѣтилъ Роковъ.

— Легко, если мы сами не будемъ созидать себѣ трудностей, отозвался словесникъ.

— Да гдѣ же легко? возразилъ Покосовъ. — Кандидатовъ много, а какъ прикинешь — чортъ знаетъ что выходитъ! Собственно говоря: не за кого взяться.

— Какъ хотите, господа, началъ словесникъ: — но если мы не остановимся на Валентинѣ Никитичѣ, то наше дѣло можно считать совершенно проиграннымъ. Кромѣ него, дѣйствительно, не на комъ въ сущности остановиться такъ дружно, какъ бы слѣдовало, для успѣха дѣла. Мы, кажется, останемся совершенно раздробленными. Баллотировка можетъ кончиться ничѣмъ. Тогда смотрите. Синодъ пришлетъ какого-нибудь пустынника — вотъ вамъ и выборы! Дожидайтесь тогда другихъ! Вотъ какъ назначатъ о. Онисима… Онъ довольно давно инспекторомъ… Такъ вы и вспомните пропущенный моментъ.

— А что, если въ самомъ дѣлѣ Онисима? сказалъ Покосовъ. — Ужь и тяжелъ, Боже ты мой!.. Впрочемъ, мнѣ кажется, противъ него можно принять мѣры… Пошлемъ ему пригласительную телеграму. Онъ согласится. А мы возьмемъ, да и прокатимъ его. Какъ тогда его назначатъ-то? Все-таки нѣкоторая диффамація.

— Ну, такъ что же? господа, сказалъ словесникъ: — если къ тому, что уже сказано, ничего не прибавится, то я тоже уйду. Видно, мы еще недостаточно приготовлены… то есть приготовились къ рѣшенію вопросовъ объ общемъ благѣ.

— Дѣйствительно, мы будто разъѣхались, замѣтилъ философъ. — Не отложить ли намъ до другого раза?

— А по моему, никакого другого раза тутъ не должно быть, вставилъ Стрѣлецкій. — Будемъ класть, какъ кому… Кого бы мы ни выбрали, въ сущности одинъ чортъ: Богъ не выдастъ — свинья не съѣстъ. А разсчитывать на чье-либо высокоуміе да елейность — нельзя. Въ человѣка не влѣзешь. Пока онъ не ректоръ — порядочный человѣкъ, а какъ сдѣлается ректоромъ — ему и чортъ не братъ. Нѣтъ, господа, по моему, наплевать: кто ни попъ, тотъ батька. По крайней мѣрѣ, будешь думать, что судьба… А то какъ сами повѣсимъ себѣ на шею жерновъ, досаднѣй будетъ.

Адептовъ, больше всѣхъ обрадовавшійся предложенію разойтись, подбѣжалъ къ Рокову, молча сунулъ ему руку и побѣжалъ одѣваться, забывши даже плюнуть.

— Въ такомъ случаѣ… процѣдилъ словесникъ и, не докончивъ рѣчи, началъ прощаться.

Вслѣдъ за нимъ и другіе «избиратели» стали розыскивать свои шапки. Въ квартирѣ Рокова попросторнѣло. Съ нимъ остался одинъ Стрѣлецкій.

— Что это у насъ ничего не вышло? спросилъ Роковъ. — Положимъ, я еще никого здѣсь какъ слѣдуетъ не знаю; но вы-то… остальные-то какъ не сошлись?

— Да какъ не сошлись-то? повторилъ Стрѣлецкій. — Этотъ словесникъ сразу всѣхъ съ толку сбилъ.

— Чѣмъ же?

— А тѣмъ, что началъ возводить въ идеалъ такого человѣка, который… по моему, чортъ его возьми совсѣмъ! Вотъ это какой человѣкъ. Тутъ непремѣнно какая-нибудь комбинація.

— Какая же тутъ возможна комбинація?

— Кто его знаетъ?.. Можетъ быть, разсчитываетъ на его мѣстечко…

— Изъ чего же это видно?

— Да какъ тебѣ сказать… Однимъ словомъ, это несомнѣнно. Ораторы, чортъ ихъ возьми… Вообще у насъ этихъ ораторовъ терпѣть не могутъ… Я, по крайней мѣрѣ, положительно ненавижу ихъ. «Резюмировать», говоритъ… Какъ начнетъ это онъ резюмировать — просто медомъ напоитъ. Слушаешь все такъ… великолѣпно. Потомъ спохватишься: непремѣнно, бестія, подводитъ какую-нибудь штуку.

— Я, по крайней мѣрѣ, выносилъ всегда пріятное впечатлѣніе изъ бесѣды нашего словесника, заявилъ Роковъ.

— О, это ты но неопытности. Ты, какъ видно, дѣйствительно ничего не знаешь… Взять хоть это, напримѣръ: всегда рисуется своими знаніями, всегда ораторствуетъ, всегда завладѣваетъ общимъ вниманіемъ… Таковъ же и кандидатъ, котораго онъ предлагаетъ. Ну, вѣдь это просто возмутительно! Вообще, никакихъ выскочекъ и «геніевъ» терпѣть не могу… и многіе другіе также… Никого, братъ, не слушай. Что у тебя на умѣ есть, то и держи. Вѣдь, собственно говоря, каждая бестія теперь болѣе, чѣмъ когда-нибудь, преслѣдуетъ свои личныя цѣли и придумываетъ комбинаціи, только для себя лично выгодныя. Вотъ собирались сейчасъ… Для чего, собственно говоря, собирались? Для того, чтобы другъ друга надуть. Мы, дескать, братцы — корпорація. А на самомъ дѣлѣ каждый себѣ на умѣ. По моему мнѣнію, изъ этихъ… изъ своихъ, близкихъ ни одного чорта выбирать бы не слѣдовало, хоть бы онъ тамъ съ неба звѣзды хваталъ. Пойдутъ разные подвохи, да кумовство… Да уже и это одно возмутительно: сидитъ съ тобой попъ въ «сборной», куритъ и болтаетъ; ты разсказываешь ему разныя свои похожденія, треплешь его по спинѣ, ругаешь при немъ ректора — и вдругъ этотъ самый попъ становится твоимъ ректоромъ! Чортъ знаетъ что! Аномалія… Лучше пригласить для баллотировки кого-нибудь со стороны, изъ другой епархіи. Ты его не знаешь, и онъ тебя не знаетъ, такъ ужь и быть… Я думаю предложить одного такого кандидата. Право. Мнѣ только сейчасъ это въ голову пришло. Великолѣпная штука! Только ты вотъ что: если у тебя кто изъ учителей спроситъ, знаешь ли ты этого кандидата, то говори, что знаешь или что слышалъ, молъ, о немъ, какъ о самомъ великолѣпномъ человѣкѣ. А я ужь съ своей стороны, конечно…

Роковъ улыбнулся.

— Что ты смѣешься? Это вѣрно.

— Мнѣ все-таки странно: неужели изъ столькихъ нашихъ магистровъ?..

— Да плюнь ты на этихъ магистровъ, перебилъ Стрѣлецкій. — Знаю я ихъ. Кого ни возьми: либо лѣшій, либо шутъ гороховый. А тутъ еще эти комбинаціи, да кумовство… Такъ такъ-то!.. Великолѣпный, молъ, человѣкъ… если спросятъ, заключилъ Стрѣлецкій.

Препирательство учителей и трескотня Стрѣлецкаго по вопросу о ректорѣ оставили въ головѣ Рокова какой-то сумбуръ, вмѣсто того, чтобы уяснить что-нибудь. Какъ новичекъ, онъ начиналъ было испытывать чувство нѣкотораго самодовольства, вслѣдствіе того, что успѣлъ, какъ ему казалось, составить о новыхъ для него людяхъ опредѣленныя и правильныя понятія. Но толки товарищей заставили его теперь перестроить эти понятія. Въ него закрался нежеланный скепсисъ, который онъ хотѣлъ бы подавить, но не могъ. Бѣлое стало представляться ему чорнымъ, чорное бѣлымъ. Его какъ-то незамѣтно спутали, сбили и разбили.

— Э, да ну ихъ совсѣмъ? рѣшилъ онъ: — буду дѣйствовать, если не но своему крайнему разумѣнію, то по непосредственному чувству. Можетъ быть, и ошибочно положу кому-нибудь шаръ: да вѣдь одно зерно не составляетъ кучи…

Наступилъ день выборовъ. Избиратели и нѣкоторые изъ избираемыхъ толпятся въ канцеляріи и «присутствіи», въ ожиданіи начала великаго дѣла. Всѣ примасленные, причесанные, даже разфранченные, точно собрались въ церковь или на балъ. Настроеніе у всѣхъ необычайное: одни, молча и понуривъ голову, шагаютъ вдоль стѣнъ, другіе разговариваютъ, но шопотомъ или вполголоса; если и блеснетъ на чьемъ лицѣ улыбка, то улыбка искуственная, напряженная.

— Покорнѣйше прошу, господа и отцы! съ унылою торжественностью произнесъ наконецъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, долженствующій руководить собраніемъ, въ качествѣ исправляющаго должность ректора.

«Господа» и «отцы» пожаловали и усѣлись въ нѣсколько рядовъ. Предсѣдатель объявилъ собранію, что не всѣ лица, получившія предложеніе баллотироваться, представили письменный отвѣтъ о своемъ согласіи или несогласіи подвергнуться баллотировкѣ. «Такъ, напримѣръ, отецъ Захаровъ», заключилъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ. Всѣ взглянули на о. Захарова. Сей магистръ сидѣлъ по конецъ стола, угрюмо склонивъ голову на бокъ и заложивъ одну руку за пазуху. Услышавъ свое имя, онъ, молча, изъ-подлобья взглянулъ на предсѣдателя.

— Такъ что же вы, почтеннѣйшій, обратился къ нему Сильвестръ Аполлинаріевичъ: — желаете или не желаете?

— Да я… буркнулъ о. Захаровъ, до половины выдвинувъ кисть руки изъ-за пазухи, и тотчасъ же смолкъ.

— Прошу васъ объявить свое желаніе, повторилъ предсѣдатель: — будетъ ли это желаніе утвердительное или а-а… отрицательное.

— Да я… снова буркнулъ о. Захаровъ и снова смолкъ, искоса взглянувъ на своихъ безмолвныхъ товарищей; онъ опять задвинулъ руку въ пазуху, и на этотъ разъ такъ далеко, что туда ушла и значительная часть рукава.

— Вѣдь письменный отвѣтъ съ вами? спросилъ Сильвестръ А поллинаріевичъ.

— Со мной… онъ со мной, краснѣя и тяжело дыша, отвѣтилъ батюшка.

— Такъ пожалуйте его.

— Да у меня…

— Что?

— У меня ихъ два, изъяснилъ магистръ.

— Почему же два? Требуется одинъ.

— Да подамъ-то я одинъ, только не знаю, какой. Въ карманѣ отрицательный, а тутъ вотъ утвердительный (при послѣднихъ словахъ батюшка пошевелилъ рукой въ пазухѣ). Такъ вотъ я не знаю… не рѣшилъ еще, говорилъ онъ, робко обозрѣвая собраніе.

— Да баллотируйтесь, чего тамъ?.. Все равно, сказалъ Стрѣлецкій.

— Конечно… Отчего же? добавилъ съ своей стороны предсѣдатель.

И вотъ мясистая, вспотѣвшая рука о. Захарова уже окончательно выдвигается изъ-за пазухи вмѣстѣ съ «утвердительнымъ отвѣтомъ».

— Теперь предварительное а-а… и, такъ сказать, формальное кончено, сказалъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ.

Онъ немного помолчалъ, пожевалъ губами и, затѣмъ, вставъ на ноги и опершись руками на столъ, громко возгласилъ:

— Милостивые государи и высокопочтеннѣйшіе отцы! (Государи и отцы встали, сами не понимая, къ чему все это нужно). Въ настоящее время всѣ мы… а-а… совокупно и коллективно… переживаемъ высокій и знаменательный моментъ, имѣющій… могущій имѣть вліяніе на все наше педагогическое, а также и корпоративное благоустройство. Мы приступаемъ теперь къ избранію… а-а… особы… особы, въ нѣкоторомъ смыслѣ… а-а… царственной. Посему долгомъ считаю покорнѣйше просить почтеннѣйшую корпорацію, не благоугодно ли ей будетъ принять мое, поистинѣ, благовременное предложеніе. Именно: я полагалъ бы… не отслужить ли намъ предварительный молебенъ?..

Сказавъ это, Сильвестръ Аполлинаріевичъ наклонился надъ столомъ и вопросительно повелъ глазами, а учителя загалдѣли:

— О, нѣтъ… къ чему же это?

— Да и неудобно теперь.

— Если ужь такъ, такъ нужно бы раньше сказать.

— Съ какой стати время затягивать?

— Время, смѣю сказать, не затянется, возразилъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ. — Я было ужь сдѣлалъ надлежащее распоряженіе относительно священныхъ принадлежностей.

— Нѣтъ, ужь пожалуйста… къ дѣлу, къ дѣлу! Пора! настаивали учителя.

Сильвестръ Аполлинаріевичъ медленно опустился въ кресло, поставилъ локти на столъ, сложивъ руки пальцы въ пальцы и долго сидѣлъ молча, опустивъ глаза.

— А вы, Сильвестръ Аполлинаріевичъ, будете баллотироваться? спросилъ кто-то.

— Нѣтъ, тоскливо отозвался онъ: — не могу. Мнѣ объ этомъ и преосвященный… да нѣтъ… И ему тоже сказалъ. Священство принять нужно, а это столь высоко, что… превышаетъ даже ректорское званіе. Высоко!.. недостоинъ… не могу.

На столѣ стоитъ ящикъ съ двумя окошечками, завѣшанными зеленымъ сукномъ. Избиратели одинъ за другимъ кладутъ шары. Какъ ни малосложно, какъ ни однообразно, повидимому, это дѣйствіе, но взоръ внимательнаго наблюдателя и здѣсь не могъ бы не подмѣтить нѣкоторыхъ индивидуальныхъ особенностей въ избирателяхъ. Почти каждый совершалъ это дѣйствіе по своему. Одинъ, напримѣръ, подойдя къ ящику, пригнется, прищурится и такъ суетливо шевелитъ подъ сукномъ руками, будто хочетъ попасть подобраннымъ ключемъ въ замокъ чужой денежной шкатулки. Другой плотно прижмется къ ящику животомъ и, запрокинувъ нѣсколько голову, стоитъ, не шевельнется, точно о чемъ мечтаетъ. Иной издали вытянетъ одну руку и, небрежно приподнявъ сукно, сунетъ шарикъ, повидимому, въ первое попавшееся окошечко. Одинъ, пристроивъ свой шаръ, немедленно юркнетъ въ канцелярію и закуритъ папиросу; другой, по совершеніи такового же акта, ни на кого не глядя, пѣтушкомъ пройдется взадъ и впередъ по «присутствію»; третій протѣснится прямо въ уголъ и плюхнетъ на стулъ и т. п.

Пробаллотировали магистра, отъ котораго получено было согласіе въ формѣ: «пріемлю и ничто же вопреки глаголю».

— Всѣ ли, господа, положили шары? восклицаетъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, пододвигая къ ящику двѣ глубокія тарелки для выгруженія шаровъ.

— Всѣ.

Онъ выдвигаетъ правую крышечку ящика. — «Из-би-ра-тельныхъ»…

Всѣ притаили дыханіе. Костлявые пальцы Сильвестра Аноллинаріевича, стуча о стѣнки ящика, вышариваютъ «избирательные»! Вотъ онъ беретъ свѣчку и, заглядывая на дно правой половины ящика, повторяетъ: «из-би-ра-тель-ныхъ»… Секретарь, съ перомъ въ рукѣ, примѣривается вывести цифру въ соотвѣтствующей графѣ.

— Ни одного! трагически произноситъ предсѣдатель, оборотясь къ «корпораціи» и отнеся въ сторону руку со свѣчей.

Слышится сдержанный смѣхъ.

— Ни одного… повторяетъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ уже въ нѣкоторомъ раздумьи и ставитъ свѣчу на столъ. — Это, господа, даже не деликатно, внушительно прибавляетъ онъ, забывъ, что въ нулевой суммѣ избирательныхъ одно изъ слагаемыхъ составляетъ и его собственный шаръ.

Продолжается баллотировка своихъ. Слышится возгласъ Сильвестра Аполлинаріевича: «избирательныхъ три».

— О, зачѣмъ же? невольно восклицаетъ о. Захаровъ, на долю котораго выпали эти три.

— Баллотируется Валентинъ Никитичъ Кремневъ! произноситъ секретарь.

— Что-то туго… замѣчаетъ предсѣдатель, раздавая шары.

— Достойный человѣкъ, произноситъ словесникъ, впередъ всѣхъ подходя къ ящику.

— Избирательныхъ десять, неизбирательныхъ девять, объявляетъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ и тутъ же прибавляетъ: — слава Богу, одинъ есть.

Стрѣлецкій плюнулъ и вполголоса выругался.

— Теперь изъ иностранныхъ… объявляетъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, вновь раздавая шары.

Стрѣлецкій шмыгаетъ между рядами избирателей и шепчетъ: «Просто прелесть, господа… ей-Богу. Настоящій Спаситель… У меня даже есть карточка»…

Чрезъ нѣсколько минутъ слышится: «избирательныхъ тринадцать… неизбирательныхъ шесть. Помоги Господи», прибавляетъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ еще одинъ иностранецъ получилъ большинство избирательныхъ, и баллотировка кончилась. Поднялся шумный говоръ, у всѣхъ точно гора съ плечъ свалилась. Одинъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ стоялъ молча и неподвижно, повѣсивъ голову и о чемъ-то размышляя. Нѣкоторые изъ избирателей принялись-было уже разыскивать шапки, какъ вдругъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, точно ужаленный, воскликнулъ:

— Э, господа, отцы, позвольте! Какъ же это такъ?

Всѣ сгруппировались въ кружокъ.

— Что такое?

— Погрѣшность, господа, изъяснилъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ. — По уставу, нужно двухъ кандидатовъ, а мы, оказывается, выбрали трехъ.

— Такъ что же? Тамъ выберутъ. Мы свое дѣло сдѣлали.

— Нѣтъ, я не допускаю, какъ хотите. Нужно перебаллотировать, чтобъ вышло два, а не три кандидата.

— О, Боже мой, да вѣдь ужь двѣнадцать часовъ почти! Спать пора. Лучше ужь особое собраніе…

И избиратели вновь обнаружили поползновеніе разойтись.

— Позвольте, господа, позвольте! кричалъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, распростерши руки, какъ Демосѳенъ на трибунѣ. — Силою присущей мнѣ… а-а… временно… власти, я прикажу запереть двери. Эй, кто тамъ? Двери! Живо двери! Запереть двери!!

Избиратели, озадаченные и нахмуренные, съ шапками въ рукахъ, нехотя получаютъ шары и лѣниво суютъ ихъ въ крошечныя окошечки. Адептовъ, суетливо забѣгая то справа, то слѣва, движущихся къ ящику товарищей, какъ-то выронилъ изъ рукъ свой шаръ. Шаръ покатился по полу, а за нимъ на четверенькахъ пустился Адептовъ. Сильвестръ Аполлинаріевичъ встревожился. Произошла суматоха. Баллотировка прекратилась.

— Нашли? озабоченно спрашиваетъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ?

— Нѣтъ, шипящимъ шопотомъ отзывается Адептовъ, продолжая ползать по полу.

Ему посовѣтовали взять со стола свѣчу. Пока Адептовъ, уже со свѣчей, отыскивалъ свой «голосъ», Сильвестръ Аполлинаріевичъ, стоя въ полумракѣ, держалъ баллотировочный ящикъ надъ головой, во избѣжаніе… самъ не зналъ чего.

— Нашли? отъ времени до времени спрашивалъ онъ, потрясая ящикомъ и какъ бы желая удостовѣриться, цѣлы ли въ немъ тѣ шары, которые двое-трое изъ избирателей успѣли положить въ него еще до «несчастія».

Шаръ, наконецъ, нашелся, и тутъ почему-то всѣ вдругъ расхохотались.

— Приглашаю, господа, къ болѣе… а-а… къ болѣе серьёзному отношенію, изрекъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, спуская ящикъ съ головы на столъ.

— Ну, вотъ теперь мы, можно сказать, съ ректоромъ, улыбаясь произнесъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, когда оказалось, что Валентинъ Никитичъ, вмѣсто прежнихъ десяти получилъ только шестъ избирательныхъ, а изъ иноепархіальныхъ (по его выраженію, иностранныхъ) одинъ получилъ тринадцать, а другой пятнадцать. — Теперь мы, можно сказать, съ головой, поздравляю, господа! прибавилъ онъ, потирая руки и кланяясь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Нашли варяговъ за моремъ! ворчалъ словесникъ, шагая по глухому переулку. — И какъ это случилось, рѣшительно не понимаю. И кто этихъ варяговъ знаетъ? кто ихъ видѣлъ? Человѣка два принесли ихъ имя, и вдругъ: «идите володѣть и княжить нами!..» Выборы, нечего сказать!.. Собственно говоря, слѣдовало бы корреспонденцію… Дознаются… Скажутъ: это ты писалъ… Возмутительное положеніе! Знаешь, видишь, понимаешь, а сказать не скажешь, написать не напишешь…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Однако, Никитичу пѣтушка подпустили, ха-ха-ха! шутилъ Стрѣлецкій, ѣдучи вмѣстѣ съ Роковымъ на извозчикѣ. Ты тоже вѣдь подпустилъ пѣтушка?

— Это — секретъ.

— Подпустилъ, бестія, вижу, что подпустилъ! Ха-ха-ха… Знаешь что, мнѣ чрезвычайно нравится такой результахъ выборовъ. Право. Эта самая неожиданность нравится. Мечтали, надѣялись, волновались, кипятились и вдругъ: на-ка вотъ тебѣ!.. Чортъ знаетъ, кого выбрали! Просто прелесть! А наши мудрецы-то теперь, мудрецы-то… а?

Роковъ не отвѣчалъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О. Захаровъ съ особенною осторожностью снялъ въ передней калоши и рясу и на цыпочкахъ прослѣдовалъ въ кабинетъ, полагая, что супруга его уже почиваетъ. Но не успѣлъ еще онъ зажечь свѣчу, какъ въ залѣ послышались торопливые, мягкіе шаги, и въ кабинетѣ появилась Фаина Дмитріевна, въ наскоро наброшенной на плечи шали и въ туфляхъ.

— Что же, выбрали? полюбопытствовала она, присаживаясь на стулъ.

— Вы-ыбрали, глухо отозвался супругъ, стоя къ ней бокомъ и почесывая лѣвой рукой подъ правой мышкой.

— Кого же?

— Неизвѣстныхъ.

— Какъ неизвѣстныхъ?

— Да такъ… изъ другой епархіи… чужихъ.

— А еще кто баллотировался?

— Да тамъ многіе баллотировались, отвѣтилъ супругъ, почесывая уже правой рукой подъ лѣвой мышкой.

— А ты не баллотировался?

О. Захаровъ промолчалъ.

— А? Ты-то… баллотировался? повторила Фаина Дмитріевна.

О. Захаровъ молчалъ.

— Неужели баллотировался?!

О. Захаровъ, сохраняя упорное молчаніе, съ трудомъ перевелъ толстую руку на спину и, совершенно безъ нужды, началъ совершать тамъ тоже, что передъ тѣмъ совершалъ подъ мышками.

— Такъ и есть! воскликнула Фаина Дмитріевна, начиная горячиться. — Да вѣдь я же тебѣ говорила!.. Да вѣдь ты же обѣщался написать отказъ!..

— Да нельзя было… какъ это ты, право… По уставу, обязательно всѣмъ баллотироваться… Я было и… того… да вишь нельзя, плелъ супругъ, запустивъ обѣ пятерни въ волосы.

— Ну, что ты городишь! что ты городишь! Что ты идіота-то разыгрываешь? воскликнула супруга, нервно вздернувъ плечами. — Не захотѣлъ послушаться… Самостоятельность вздумалъ проявить… Что-жь, получилъ хоть одинъ шаръ?

— Да, я получилъ… нѣсколько…

— Сколько же?

— Да это все равно… Очень много эти-то… чужіе-то получили, а то бы…

— Да сколько-жь ты-то получилъ?

— Э, Господи… Не выбрали, да и только… Ну, что тамъ…

— Да я желаю знать. Должно быть, и вправду одинъ?

— Нѣтъ, не одинъ… Зачѣмъ одинъ?

— Сколько же?

— Больше… Шара три, не то четыре… Впрочемъ, что я! — пять, кажется.

— По-здрав-ля-ю, отецъ ректоръ, по-здрав-ля-ю! саркастически произнесла Фаина Дмитріевна, сильно крутя пальцами бахраму шали. — О, Боже мой! Это ужасно! продолжала она, закрывъ глаза ладонью.

— Поужинать не осталось? спросилъ батюшка, которому, въ сущности, было не до ужина.

— Я не вынесу… положительно не вынесу, говорила Фаина Дмитріевна, не слушая его и не отнимая руки отъ глазъ. — Не вынесу этого униженія… этого идіотства… этого скандала… Да, ты — идіотъ! рѣзко проговорила она, вскочивъ со стула. — Ты — идіотъ… Слышишь? идіотъ! Помни это… Не прощу!.. Не подходи ко мнѣ больше!..

И она стремительно выбѣжала изъ кабинета. Отецъ Захаровъ тотчасъ загасилъ свѣчку и, какъ былъ, въ подрясникѣ и въ сапогахъ повалился ничкомъ на койку.

XIII.

Въ одно праздничное утро Роковъ сидѣлъ въ своей квартирѣ и читалъ «Православное Обозрѣніе».

— Добраго здоровья, пане! проговорилъ знакомый голосъ.

Роковъ оглянулся: передъ нимъ стоялъ незамѣтно подкравшійся Егоръ Иванычъ, въ мѣшковатомъ фракѣ и перчаткахъ. Роковъ не ожидалъ чьего бы то ни было визита и потому сидѣлъ въ халатѣ и безъ галстуха. Поздоровавшись съ гостемъ, онъ сдѣлалъ-было движеніе въ сосѣднюю комнату, но Егоръ Иванычъ, угадавши его намѣреніе, схватилъ его за плечи.

— Ничего, государь мой, ничего: люди свои. Къ чему это? сказалъ казначей и, усадивъ Рокова, сѣлъ и самъ подлѣ него.

— Что это вы во фракѣ? спросилъ Роковъ въ нѣкоторомъ смущеніи, не зная, что сказать.

— Да вѣдь я къ вамъ съ визитомъ. Да. Спеціально къ вамъ. А вы какъ бы думали? Съ визитомъ… и съ повинной.

— Вы передо мной не виноваты.

— Какъ не виноватъ? Виноватъ. До сихъ поръ не отплатилъ вамъ…

— Ну, къ чему такая оффиціальность? Сами же вы говорите, что мы — свои люди…

— Что-жь подѣлаешь? Говорятъ, такъ нужно. У насъ, бывало, этихъ визитовъ и въ заведеніи не было, да и фраковъ-то такихъ не имѣли… По крайней мѣрѣ, мы-то, учителя-то… Ну, а вы — народъ новый… кто васъ знаетъ… пожалуй, всякое лыко въ строку. Подумалъ-подумалъ: нѣтъ, молъ, ужь видно расправлю старыя кости… Перемѣнились времена-то, государь мой… времена-то перемѣнились.

— По отношенію къ учителямъ семинаріи едвали, сказалъ Роковъ.

— О, что вы, мой другъ, говорите? Мы были учителя, и вы вотъ теперь… Большая разница… Большая! Духъ иной, совсѣмъ иной духъ. Мы были народъ аляповатый… люди простецкіе Правда, не въ похвальбу сказать, были у насъ и умные люди, основательные люди; но все это были люди, такъ сказать, отвлеченные, метафизическіе. Жили они какъ будто не въ дѣйствительности, а, такъ сказать, надъ дѣйствительностью. Съ жизнью связаны были только тѣмъ, что непосредственно и существенно ихъ касалось. Остальное все для нихъ какъ будто не существовало. Люди были не взыскательные, не показные. Сидѣли какъ улитки въ раковинахъ, и эти раковины составляли для нихъ міръ… А теперь… подите-ка! Теперь учителя — люди болѣе или менѣе тонкіе, практичные, подвижные, проникающіе… До всего имъ дѣло: во все всматриваются, все подвергаютъ критикѣ, всѣми и всѣмъ недовольны, даже какъ будто и собой-то недовольны… Вы меня извините: я говорю это вообще о нынѣшнихъ… А вѣдь чего бы, кажется, желать? Жалованье хорошее… Мы, бывало, 250 рублей въ годъ получали и. то довольны были.

— Однако, вы не захотѣли служить на такомъ жалованьи, возразилъ Роковъ.

— Ну, да отчего же не воспользоваться большимъ, если представляется случай? Но еслибы я служилъ въ семинаріи при настоящемъ ея положеніи, то, кажется, ни за что не бросилъ бы ея.

— Что вы? Быть не можетъ, усумнился Роковъ.

— Вѣрно, дорогой мой, вѣрно. Тяжело достается мнѣ лишняя тысяча. Вы на службѣ только утромъ, а я большею частію и утромъ, и вечеромъ; вы праздниками всегда свободны, а я только изрѣдка; у васъ есть каникулы, а у меня нѣтъ. Разница!..

— Но, позвольте, началъ Роковъ: — я тоже укажу вамъ разницу. Вы вотъ болѣе тридцати лѣтъ на службѣ и пользуетесь, можно сказать, завиднымъ здоровьемъ; а нашъ братъ только жить начинаетъ и уже смотритъ большею частію какимъ-то разбитымъ; вы имѣете собственный домъ, а учитель не можетъ и мечтать о такомъ блаженствѣ. Ну, положимъ, вы въ нѣсколько исключительномъ положеніи. А взять вотъ тѣхъ же учителей, только прежнихъ, о положеніи которыхъ вы такъ сокрушаетесь… Посмотришь, вѣдь они крѣпче насъ и, что особенно удивительно, при своихъ, повидимому, скудныхъ средствахъ, какимъ-то образомъ съумѣли домики нажить и деньжонками запастись.

— Жить умѣли… умѣли жить. Въ томъ, кажется, все и дѣло. Ничѣмъ не увлекались. Сидѣли почти всегда дома. Если за кѣмъ и слабость водилась, такъ она его какъ-то не разрушала. Бывало, человѣкъ выпьетъ, и изрядно выпьетъ, но за то завалится спать часовъ въ девять. Утромъ и здоровъ, и свѣжъ… Довольствовались малымъ. Лишняго ничего не затѣвали. Лѣтъ по десяти одинъ сюртукъ нашивали… А теперь… Нерѣдко ночи безъ сна почти проводятъ, и не все-то за дѣломъ. Картишки эти… Играли иногда и въ наше время, но не такъ. Перекинутся, бывало, въ преферансъ или въ ералашъ по маленькой, ну, тамъ двугривенный, четвертакъ кто ироиграетъ-выиграетъ. А часовъ въ одиннадцать, въ двѣнадцать всѣ уже по домамъ. А теперь пошли игры все азартныя. Стуколка, напримѣръ… Сколько здоровья, сколько денегъ она уноситъ!.. А кромѣ того, и потребности жизни возросли и, надо сказать, непомѣрно возросли. Еслибы прадѣды наши получали такое жалованье, какъ наше, они бы капиталистами подѣлались; а теперь и при тысячахъ нужно жилы свои надрывать, чтобъ только сводить концы съ концами. При такихъ условіяхъ жизни, дѣйствительно трудно остаться здоровымъ и богатымъ. Чѣмъ труднѣе жить, тѣмъ больше нужно дорожить и здоровьемъ, и временемъ… да и копейкой, какая есть. А то теперь какъ-то… А еще вотъ бы какой совѣтъ я далъ нынѣшнимъ молодымъ людямъ… въ томъ числѣ и преподавателямъ: пораньше жениться.

Роковъ улыбнулся.

— Да, пораньше жениться, съ удареніемъ повторилъ Егоръ Иванычъ, смотря въ глаза собесѣднику. — Грустно становится, какъ подумаешь, на что у холостяковъ расходуются силы, на что тратятся деньги… Вамъ, можетъ быть, странною покажется эта моя рѣчь?..

— Нисколько, перебилъ Роковъ.

— Нѣтъ, она, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ странная… въ данномъ случаѣ, но, вѣрьте, безхитростная и правдивая. Положимъ… вы — молодой человѣкъ… У меня дочь невѣста… Но я говорю это не какъ отецъ, а просто какъ старикъ, много видавшій и много испытавшій. Дочери своей… Да, простите: не передалъ… Она вамъ кланяется.

— Покорно благодарю.

— Дочери своей я не ищу жениховъ и не буду искать. Богъ и ея собственное сердце найдутъ ей жениха. И вамъ, по сердцу вашему… Господь пошлетъ въ свое время. Ни ее, ни кого бы то ни было, никогда не намѣренъ стѣснять. Говорю это совершенно искренно и васъ прошу быть со мной искреннимъ, просто какъ съ старикомъ — и ничего больше.

— Я и такъ не хитрю предъ вами… да и не въ чемъ, сказалъ Роковъ.

— То-то… Да… И прекрасно… И прекрасно. Дай Богъ вамъ… Однако, я засидѣлся.

Егоръ Иванычъ всталъ.

— Погодите еще… Мнѣ очень пріятно, сказалъ Роковъ.

— Да ужь довольно, кажется. Повидались, поговорили… вообще и въ частности. Надѣюсь, что еще будемъ видѣться. Жалуйте ко мнѣ, какъ только вздумаете, такъ и жалуйте — безъ всякихъ этихъ…

— Съ удовольствіемъ. Благодарю васъ. Поблагодарите отъ меня Анну Егоровну… за память и передайте ей мое почтеніе, сказалъ Роковъ, тряся огромную руку Егора Иваныча.

— Спасибо, поблагодарилъ, въ свою очередь, казначей. — Да.. А она вамъ кланяется, продолжалъ онъ, надѣвая шубу. — Она у меня добрая. Тамъ ужь какія перушки, какой носокъ — цѣнить не берусь, не мое дѣло, а что добрая — ужь именно добрая! заключилъ Егоръ Иванычъ.

«Ишь вѣдь старина… Собственно говоря, чрезвычайно милый, подумалъ Роковъ, оставшись одинъ. — Симпатичный… Точно папаша какой». Слово «папаша» возбудило въ немъ цѣлый рядъ новыхъ мыслей. Во все время, пока эти мысли проходили чрезъ его сознаніе, онъ то сдвигалъ брови, то сладко улыбался.

Ему подали толстое, съ тремя марками письмо. Письмо было отъ Славскаго.

— Ахъ, прелесть какая! воскликнулъ Роковъ, разрывая конвертъ. — Какъ это кстати — на свободѣ предаться «душеполезному чтенію»… Ну-ка, что онъ мыслитъ и чувствуетъ?

Славскій писалъ:

"Возлюбленный о Христѣ братъ и сослужитель нашей мѣрности! (Начало въ византійскомъ стилѣ; знаменіе не во благо.) Можетъ быть, ты на меня въ претензіи, что я такъ долго не оботвѣчивалъ твоего письма. Иначе нельзя было, мой другъ, положительно нельзя. Ты прислалъ мнѣ столько матеріала для размышленія, что въ пору было ходатайствовать объ учрежденіи «комиссіи обобщенія». А тутъ жизнь подбрасываетъ все новые и новые матеріалы. Хотѣлось прежде хоть нѣсколько оріентироваться въ нихъ, а потомъ уже и повергнуться на твое усмотрѣніе. И такъ, повергаюсь. Педагогическій вопросъ и у насъ стоитъ коломъ, какъ и у васъ, такъ сказать, торчитъ, и никакъ его не спрячешь, не подогнешь, не округлишь. Да и нельзя при наличныхъ средствахъ. Дѣлателей мало… то есть, ихъ и много, но они группируются подъ тремя убійственными рубриками: Лебедь, Щука и Ракъ. Наше милое педагогическое собраніе представляетъ удивительное сочетаніе апатіи, рьяныхъ порывовъ и упорнаго коснѣнія. Меня всего больше интересуютъ и въ тоже время злятъ любопытнѣйшіе образчики «переживанія культуры». Это, братъ, не пассивные факты наблюденія, нѣтъ, это — за живое задирающія дѣйствующія силы, вліяніемъ которыхъ постоянно парализуются добрыя стремленія. Тяжело; хотѣлось бы объединиться во взглядахъ и въ образѣ дѣйствій, но дѣло ползетъ врознь — и нѣсть помогали. Ректоръ предложилъ-было намъ заняться внимательнымъ изученіемъ ревизорскихъ отчетовъ съ тѣмъ, чтобы результаты этого изученія соединить въ одно стройное цѣлое и опредѣлить господствующій духъ и методъ семинарской педагогіи. Мнѣ понравилась эта мысль. Сводъ разнообразныхъ указаній корифеевъ педагогики можетъ, думалось мнѣ, дать руководительное начало, соотвѣтствующее современнымъ требованіямъ, объединительное и успокоительное. Засѣли, читаемъ. Прочитали — и сдѣлали совершенно неожиданное открытіе. Вмѣсто вселенской догмы, обрѣли разнородныя вѣроисповѣданія, одинаково обязательныя (замѣть!). Какъ тебѣ покажется, напримѣръ, такая антитеза: «Эта семинарія хороша, ибо въ ней все ходитъ по ниточкѣ; таже семинарія плоха, ибо… въ ней все ходитъ по ниточкѣ». Вотъ, братъ, какіе выводы мы добыли себѣ въ руководство! Само собой разумѣется, что зданія мы никакого не построили. Грустно! и гораздо болѣе грустно, чѣмъ было прежде, когда ничего подобнаго еще не приходилось видѣть воочію. А между тѣмъ, педагогическое дѣло… охъ, что это за колоссъ — педагогическое дѣло! Я теперь вижу это, и тѣлесными, и душевными очами вижу, и на своей собственной шкурѣ сильнѣе, чѣмъ прежде, ощущаю. Это болѣе, чѣмъ колоссъ, это тяга земная. Богатыри, мой другъ, нужны для нея, богатыри! Оно не можетъ болѣе созидаться на принципѣ приведенія къ одному знаменателю. Педагогу нужно имѣть дѣло съ душами человѣческими, а вѣдь это — цѣлые міры, другъ мой, различной величины, различной формы съ своими орбитами, своими спутниками, съ своими скоростями движенія. Нуженъ геній, нужна колоссальная творческая сила, нужна божественная любовь, чтобы водворить и поддержать гармонію въ этихъ мірахъ и возвратись человѣчеству золотые вѣка. Это, братъ, не поддѣльный наносъ (ты меня знаешь), это искреннее вопіяніе. Самъ не знаю какъ, но это дѣло теперь стало для меня почти idée fixe. Подъ ея вліяніемъ я сдѣлался нѣсколько спокойнѣе, по крайней мѣрѣ, смирнѣе прежняго: не ругаюсь уже, должно быть, потому, что часто размышляю, а размышленіе, какъ сказалъ… кажется, Спиноза — ослабляетъ страстность. (Можетъ быть, и не такъ онъ сказалъ, но что-то въ этомъ родѣ.) Надняхъ я составилъ проэктъ, для изложенія котораго позволь еще немножко злоупотребить твоимъ терпѣніемъ. Проэктъ, впрочемъ, небольшой, но фундаментальный. Для педагогическаго дѣла (это вотъ и есть проэктъ) должны быть призываемы самыя крупныя умственныя и нравственныя силы, какія только есть въ государствѣ. И это — относительно школъ всѣхъ ранговъ. Лица, обладающія такими силами, должны быть обставлены такъ, чтобы имъ не дрожать за существованіе ни себя лично, ни своей семьи. Имъ должна быть предоставлена полная свобода дѣйствій, съ отвѣтственностью передъ обществомъ. Руководящіе принципы и методы воспитанія должны выработываться частію личною силою мысли и опытностію каждаго, частію почерпаться изъ обмѣна мыслей на совѣщательныхъ съѣздахъ… Ну, да довольно пока. Остальное — со временемъ. Можетъ быть, это — слонъ въ скорлупѣ моего черепа, можетъ быть, это — химера; но на этомъ съ удовольствіемъ останавливается моя мысль и мое воображеніе. Повторяю: тяга земная, братъ, тяга земная; богатыри нужны. А разъ съ этой тягой справятся — справятся и съ сошкой, справятся и съ Соловьемъ-разбойникомъ, справятся и съ идолищами погаными, и клады, и живую воду розыщутъ и покатятъ, къ счастію, дорогой прямоѣзжей… Ну, братъ, отдохни немножко. И я рѣшилъ докончить сіе нескончаемое посланіе тоже послѣ отдыха.

«Отдохнулъ. Перекрестись и начинай дальше». (Такъ говорилъ мнѣ батюшка, когда убѣждался, что я достаточно «вытвердилъ» заданный псаломъ.) Да, живется некрасиво. Ни внутренняго спокойствія, ни внѣшняго благополучія. Къ сожалѣнію, къ сознанію недостатковъ нравственныхъ присоединилось тревожное сознаніе недостатковъ экономическихъ. Пустился-было въ поиски за уроками — и «не доспѣлъ ничего». Частныхъ уроковъ для насъ нѣтъ. Пытался-было пристроиться въ одно учебное заведеніе, въ качествѣ приватнаго преподавателя русскаго языка. Являюсь къ начальству. Рекомендуюсь. «Что вы преподаете?» — Гомилетику. (Сдвинутыя брови и недоумѣвающій взглядъ.) — «Что это такое? Ахъ, да: homo — человѣкъ… Это, должно быть, въ родѣ антропологіи?» — Нѣтъ-съ… это, видите ли, наука о церковномъ краснорѣчіи. — «То-есть?» — То-есть, наука о томъ, какъ составлять проповѣди… и въ то же время исторія церковной литературы. — «Гм… А словесность вы вѣдь не преподавали?» — Нѣтъ. — «Гм… А вѣдь у насъ русскій языкъ и словесность…» Испытующій взглядъ. Потомъ небрежно: «Хорошо, я буду имѣть въ виду… Во всякомъ случаѣ, въ свое время увѣдомлю…» И по сіе время увѣдомляетъ. А русскій языкъ мой давно уже преподаетъ какой-то уѣздный учитель… Освободился въ семинаріи нѣмецкій языкъ. Триста рублей… все-таки… Подаю прошеніе. Отказали. На основаніи такого-то указа св. синода, преподаваніе иностранныхъ языковъ въ семинаріи можетъ быть предоставлено нашему брату въ томъ только случаѣ, если никого изъ природныхъ иностранцевъ къ сему не обрѣтется. А между тѣмъ, обрѣлся какой-то праздношатающійся посѣтитель биръ-галей, представилъ чуть ли не изъ какого-то Гедульдсъ-Шталя свидѣтельство о томъ, что онъ учился съ «радостнымъ» успѣхомъ — и сшибъ меня съ ногъ. Теперь даетъ ученикамъ упражненія, въ родѣ: «суть ли великія миши?» — и разсказываетъ въ сборной приключенія въ родѣ того, какъ однажды «собакъ страстно разсердился и вырвалъ у него брюкъ». Пользительное будетъ преподаваніе!.. Пробовалъ писать. Послалъ двѣ корреспонденціи въ газетку средней руки. (Постѣснился повыше-то). Помѣстили. Присылаютъ номерокъ, другой, третій, и т. д., а денегъ ни копейки. Ну, на кой чортъ мнѣ эти номерки, безъ реальнаго поощренія! Плюнулъ. Потомъ написалъ маленькій романъ, подъ заглавіемъ: «Что-то не ладно… а отчего?» Послалъ въ большой журналъ. Жду, думаю: вотъ клюнетъ золотая рыбка. Надняхъ получаю письмо. «…Нельзя отказать въ нѣкоторомъ дарованіи, но, къ прискорбію (замѣть: къ прискорбію, не то, что къ сожалѣнію), на этотъ разъ не находимъ возможнымъ» и т. д. Этакая дьявольщина! Но сказать не ложно, штучку написалъ несомнѣнно хорошую. Къ сожалѣнію (въ собственномъ смыслѣ), «языкъ мой — врагъ мой». Какъ стану писать что-либо серьёзное, и потянутся цѣлые поѣзда періодовъ, какихъ трудно найти у прославившагося ими Жана-Поля-Рихтера. Притомъ, знаешь мою слабость? Вѣдь у меня сперва приступъ, потомъ подприступъ, затѣмъ подходецъ и, наконецъ-то, ужь самое дѣло. «Всѣ такія обстоятельства… привели его сіятельство» къ заключенію, что… я неудобенъ къ напечатанію. Глупо живется, братъ! Кажется, нетолько не придется «нѣкоторое совершить», но и просуществовать безбѣдно. Нужно просвѣта искать. Бѣжать нужно, бѣжать туда, гдѣ, по крайней мѣрѣ, нервы были бы цѣльнѣй, а мускулы пусть ужь напрягаются. И убѣгу, при первой возможности убѣгу.

«Въ заключеніе, желаю тебѣ поблистательнѣе рѣшить „женскій вопросъ“, какъ ты выражаешься. Подходецъ ты, кажется, уже сдѣлалъ, какъ видно изъ твоего письма. Сочетавайся; когда-нибудь пріѣду взглянуть и лично поздравить. А я „въ обществѣ“ — попрежнему страдалецъ.

На ногахъ словно гири желѣзныя,

Какъ свинцомъ налита голова.

Заговоритъ кто съ тобой (особенно если женщина) — сейчасъ анаѳемская нервная слеза навернется, почувствуешь себя жалкимъ и разозлишься. Ну, извини, братъ, что измучилъ тебя.

Твой Славскій".

Прочитавъ письмо Славскаго, Боковъ долго ходилъ по комнатѣ, ероша себѣ волосы и по временамъ прерывая свои думы восклицаніями. Онъ почувствовалъ, наконецъ, нѣкоторую тяжесть въ головѣ, одѣлся и вышелъ на улицу. Недалеко отъ поворота въ улицу Егора Иваныча съ нимъ встрѣтился о. Евлампій, тотъ самый, котораго Богъ осчастливилъ необыкновеннымъ сыномъ.

— Честь имѣю кланяться, проговорилъ батюшка, горстью сгребая вершину своей копнообразной шапки. — Къ Аннѣ Егоровнѣ пробираетесь?

— Почему вы думаете, что къ Аннѣ Егоровнѣ?

— Да такъ… Что-жь, отчего-жь не завернуть? Дѣло молодое…

— Нѣтъ, я просто гуляю.

— Одно другому не мѣшаетъ…

— Да, наконецъ, почему же къ Аннѣ Егоровнѣ, а не къ Егору Иванычу?

— Ну, да ужь извѣстно… На что онъ вамъ?..

— На этотъ разъ вы не проницательны, холодно замѣтилъ Роковъ и двинулся далѣе.

О. Евлампій съ любопытствомъ посмотрѣлъ ему въ слѣдъ и, тряхнувъ шапкой, тоже зашагалъ по тротуару.

„Что эта за полиція такая? подумалъ Роковъ, оглядываясь на сутуловатую фигуру и мотающіеся широкіе рукава батюшки. — Какіе еще люди есть… Непрошенные гости сердца человѣческаго“, продолжалъ онъ и повернулъ домой.

XIV.

Передъ масляницей были архіерейскія именины. Часа три раздавался по городу благовѣстъ, возвѣщавшій о епархіальномъ торжествѣ. Во время обѣдни облаченіе соборянъ блистало золотомъ; пѣвчіе, въ парадной формѣ, чуть не разнесли куполъ шумными, затѣйливыми пьесами, исполняемыми только единожды въ годъ; протодьяконъ на этотъ разъ точно педаль поддѣлалъ подъ механизмъ и безъ того оглушительнаго своего басища. Соборъ былъ наполненъ народомъ. На видныхъ мѣстахъ блестѣли мундиры гражданскихъ и военныхъ чиновъ. Тамъ и сямъ шныряли полицейскіе, съ чрезвычайнымъ усердіемъ водворяя порядокъ. Хотя день былъ будничный, но семинарія, изъ благоговѣнія къ своему начальнику, умилительно не училась. Учителя явились въ соборъ.

Роковъ, охваченный могучимъ впечатлѣніемъ необычайной торжественности, сперва усердно молился, съ усиліемъ сгибая станъ въ страшной тѣснотѣ. Потомъ, тягучесть богослуженія и духота произвели въ немъ усталость. Онъ почувствовалъ, что на лбу у него выступилъ крупными каплями потъ и рубашка стала прилипать къ спинѣ. Религіозное чувство мало-по-малу начало смѣняться въ немъ критическимъ размышленіемъ: „Терновый вѣнецъ“… думалъ онъ, глядя на унизанную жемчугомъ и блестящую брилліантами архіерейскую митру. Саккосъ значитъ: вретище. Хорошо вретище кованаго золота!.. Омофоръ — обрѣтенное и воспринятое на рамо овча… когда-то былъ льняной. Было нѣкоторое соотвѣтствіе съ значеніемъ… А теперь? Зачѣмъ ужь и говорить объ этомъ въ учебникахъ? Что это за терновый вѣнецъ? что за вретище?.. Сколько трудовыхъ рублей ушло на одинъ жемчужный шипъ этого терноваго вѣнца!.. Узаконилъ ли такую декорацію Тотъ, Кто не имѣлъ гдѣ голову преклонить?.. Епископы не имѣли бы народъ удивляющей славы, сказано въ Регламентѣ, и чтобы подъ руки его было не вожено, донелѣже здравъ есть… А между тѣмъ, ишь водятъ… Водятъ ли такъ какого либо государственнаго сановника? Водятъ ли такъ особъ царственнаго дома? Какое величіе! Почти весь городъ на ногахъ… Начальникъ губерніи совершенно стушевывается передъ начальникомъ епархіи. А въ чемъ реальное преимущество послѣдняго предъ первымъ? Не въ томъ же, конечно, что онъ кладетъ резолюціи на „покорнѣйшихъ прошеніяхъ“ и совершаетъ по селамъ лѣтнія прогулки со свитою, взимающею дань съ храмовъ Божіихъ? Вкушаетъ ли паства какое-либо другое благо, кромѣ созерцанія удивляющей ее славы? Отнять эту славу, и что останется?»

Обѣдня кончилась. Въ архіерейской швейцарской горы шубъ и шинелей и вороха калошъ. Въ атмосферѣ покоевъ чуется какая-то смѣсь, напоминающая запахъ варенаго лака и кипариса. Въ залѣ накрытъ длинный обѣденный столъ, съ исполинскими пирогами и колоссальными рыбами. Все остальное пространство зала наполнено народомъ. Тутъ мелькаютъ фіолетовыя камилавки и скуфьи, черные клобуки братіи, жалкіе консисторскіе мундирчики, престарѣлые учительскіе фрачки и т. д. Все это — «вѣдомство православнаго исповѣданія», людъ подначальный, явившійся скорѣе на поклоненіе, чѣмъ для поздравленія. Почти на всѣхъ физіономіяхъ написано: «я рабъ, я червь; не погуби»… Для болѣе нагляднаго доказательства своей всецѣлой преданности, многіе держали въ рукахъ пріобрѣтенныя по подпискѣ и на собственное иждивеніе иконы въ дорогихъ ризахъ. Не мало также видѣлось роскошныхъ кондитерскихъ хлѣбовъ, съ вензелями и различными символическими украшеніями, свидѣтельствующими какъ о возвышенности чувствъ подносителей, такъ и о богатствѣ творческаго кондитерскаго генія. На одномъ хлѣбѣ, напримѣръ, изображенъ былъ голубокъ, сидящій въ гнѣздышкѣ, за другомъ орелъ, высящійся на шпенькѣ, на третьемъ — лежащій барашекъ и т. п. Поведеніе «вѣдомства» наполнявшаго залу, можно было охарактеризовать лѣтописнымъ выраженіемъ: «бысть тишина». Свиданіе друзей и знакомыхъ сопровождалось рукопожатіемъ, сдержанной улыбкой и многомного парою словъ, произнесенныхъ легкимъ шопотомъ, и при томъ съ загораживаніемъ рта ладонью. — Въ гостинной тоже замѣчалось обиліе, какъ насчетъ рыбъ, такъ и насчетъ населенія. Туда прослѣдовало множество мундировъ съ лентами и безъ оныхъ, проползло нѣсколько шлейфовъ, скромныхъ короткихъ платьевъ, меланхолическихъ женскихъ рясъ и мантій и т. д. Публика отобралась все привилегированная: начальникъ губерніи, квартальный надзиратель, управляющій казенной палатой, купецъ съ медалью «за благолѣпіе», гусаръ приготовительнаго класса, нѣсколько игуменій и слезливая вдова титулярнаго совѣтника, любительница крѣпкаго кофе и акафистовъ. Словомъ, тутъ не было ни одного человѣка, который бы не смотрѣлъ свысока на «вѣдомство», толпившееся въ залѣ и котораго бы самъ именинникъ не считалъ выше любого представителя этого вѣдомства. Ибо отъ этихъ представителей только и услышишь: «ваше преосвященство, соблаговолите явить милость», а съ гостинною публикою можно побесѣдовать и о погодѣ, и о достоинствѣ дышловыхъ паръ. Сообразно съ симъ важнымъ различіемъ, и поведеніе гостинной публики рѣзко отличалось отъ поведенія зальнаго «вѣдомства». Тогда какъ послѣднее, запасшись иконами и хлѣбомъ-солью, ожидало срѣтенія облагодатствованнаго именинника «во всякомъ благочиніи, молчаніи и радостотворномъ страхѣ», первая, критически относясь къ имениннымъ приношеніямъ, съ вольнымъ духомъ и игривымъ настроеніемъ развлекалась оживленною бесѣдою.

«Самъ» еще не выходилъ.

Вотъ въ пріемной пѣвчіе грянули, «сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся въ онъ». Принявъ это за знаменіе «скораго пришествія», «вѣдомство» заколыхалось. Раздались Богъ знаетъ чѣмъ вызываемыя покашливанія; нетерпѣливые взоры дружно устремились на «ту самую дверь».

Выходитъ.

«Вѣдомство» разрозненными голосами затянуло тропарь патрону именинника. Затѣмъ протодьяконъ, сложивъ руки на животѣ и наморщивъ лобъ, съ потугою и надсадою возгласилъ: «господину нашему… многая лѣта». Каѳедральный протоіерей, въ епитрахили, подобострастно поднесъ владыкѣ крестъ и облобызалъ его руку. Владыка, облобызавъ крестъ, возвратилъ его протоіерею — и начались «поднесенія». Владыка прикладывался къ каждой изъ подносимыхъ иконъ и сдавалъ ихъ протодьякону, который разставлялъ священныя приношенія по окнамъ. Кондитерскіе пироги удостоились святительскаго «осѣненія», а подносители — милостиваго «благодарствую». Началась дѣятельная работа подвѣдомственныхъ спинъ. Соотвѣтственно различнымъ степенямъ смиренія и благопокорности, спины сгибались подъ разными углами: однѣ сгибались подъ острыми углами, другія подъ прямыми, третьи подъ тупыми. Лица монашествующія падали ницъ. Впрочемъ, эти гимнастическія упражненія въ залѣ продолжались довольно короткое время. Благославляя «рабовъ» и «червей», владыка съ стратегическимъ искуствомъ подвигался къ гостинной и вдругъ какъ-то незамѣтно юркнулъ туда, въ среду «царей» и «боговъ», оставивъ большую часть «вѣдомства» неблагословленнымъ.

Роковъ, стоявшій позади массы и не удостоившійся принять благословенія, недоумѣвалъ: безвозвратно ли скрылся владыка, или еще покажется? Онъ оглянулся на обѣденный столъ. Кругомъ его уже засѣдали пѣвчіе и низшаго разряда соборяне. Вдругъ толпа отхлынула отъ гостинной, и по образовавшейся большой дорогѣ къ обѣденному столу прошелъ владыка, сопутствуемый по бокамъ ключаремъ и протодьякономъ. Пѣвчіе и соборяне встали. Владыка благословилъ «ясти и питіи рабомъ» и снова удалился. Роковъ угрюмо прошелся вдоль залы. Лакей на широчайшемъ подносѣ пронесъ въ гостинную чай. Докладчикъ № 1 вышелъ изъ гостинной и одного изъ представителей «вѣдомства» пригласилъ туда. Многіе съ завистью посмотрѣли въ слѣдъ счастливцу. Послышался шопотъ: «А-а… видишь ты! Это что-нибудь да значитъ. Этакая милость»… Наряду съ другими, Роковъ сдѣлалъ попытку подойти къ «зальной» закускѣ. Но пѣвчіе и второразрядные соборяне (перворазрядные засѣдали въ гостинной) образовали вокругъ стола такую непроницаемую стѣну и такъ ревниво охраняли локтями добычу, что достать изъ-за нихъ какой-нибудь кусочекъ оказалось немыслимымъ безъ особой протекціи въ средѣ закусывающихъ. Тутъ Рокову снова припомнилось одно мѣсто изъ Регламента… «Обычнѣ лакомыя скотины. Идѣ же видятъ власть своего господина распространяющуюся, тамъ яко татарове на расхищеніе устремляются»… Впрочемъ, не многіе могли прибѣгнуть къ протекціи «татаръ». Остальные, безпріютно побродивъ по залѣ нѣсколько минутъ, стали расходиться. Даже нѣкоторые изъ «подносителей», за своихъ голубковъ и барашковъ, не удостоились вкусить отъ святительскихъ брашенъ и съ меланхолическими физіономіями побрели обѣдать домой. Зала значительно порѣдѣла. Направляясь къ выходнымъ дверямъ, Роковъ замѣтилъ о. Евлампія, который стоялъ близь дверей гостинной и, поднимаясь на цыпочки, робко засматривалъ за портьеру. Увидѣвъ Рокова, батюшка улыбнулся, кивнулъ головой и торопливо подошелъ къ нему.

— Куда же вы, почтеннѣйшій?

— Домой. Что же тутъ?..

— Какъ что? тезоименитство… Закусить можно. Вы закусывали?

— Нѣтъ… Да вы-то чего дожидаетесь?

— Меня приглашали… владыка приглашалъ туда, да я вотъ не знаю… Думаю: къ чему?..

Роковъ хотѣлъ было уходить, но о. Евлампій удержалъ его.

— Позвольте… на пару словъ.

— Что вамъ угодно?

— Я имѣю къ вамъ нѣкоторое дѣльце.

— Какое?

— Да теперь неудобно. Вы ужь позвольте мнѣ къ вамъ… вечеркомъ… сегодня напримѣръ — а?

— Сдѣлайте милость, проговорилъ Роковъ и подумалъ: «это еще что?..»

Въ восемь часовъ вечера о. Евлампій уже сидѣлъ у Рокова на диванѣ и распивалъ чай. Повторивъ съ самаго начала всю исторію о своемъ сынкѣ, онъ вздохнулъ и сдѣлалъ продолжительную паузу. Затѣмъ, водя у себя подъ носомъ ситцевымъ платкомъ, онъ началъ, сильно понизивъ голосъ:

— Я полагаю, что ежели бы и вы были также въ университетѣ, то бы… пожалуй, еще большую славу заслужили.

— Почему вы такъ думаете?

— Да такъ… Замѣчаю по поличью… да и по слухамъ. Всѣ говорятъ: «Николай Алексѣичъ — вотъ такъ Николай Алексѣичъ!» Да. Ей-Богу. Неоднократно слышалъ. Даже у владыки какъ-то рѣчь была… и опять все… тоже самое.

— Ну, почемъ меня владыка знаетъ? возразилъ Роковъ.

— Да ужь… знаетъ. Повѣрьте. Другому кому не вѣрьте, а ужь я… слова даромъ не скажу. Я даже… безъ лести вамъ говорю… и не встрѣчалъ такихъ. Да.

— Какихъ это такихъ? Я самый обыкновенный смертный. Притомъ, вы лично совсѣмъ почти меня не знаете.

— Ахъ, Господи… Николай Алексѣичъ! Боже мой… Неужели ужь вы думаете?.. Вѣдь этого не скроешь… Это сразу видно. Какъ у кого умъ-то есть, такъ онъ… Ужь что тутъ толковать? Конечно, вы по своей скромности… Но вѣдь этимъ стѣсняться нечего. Надо Бога благодарить.

— Я и то Его благодарю. Онъ меня не обидѣлъ.

— Не обидѣлъ… Этого мало.

— А что же еще?

— Соотвѣтственно вашимъ достоинствамъ и заслугамъ, вамъ и жизнь нужно… какъ бы сказать… вполнѣ блаженную.

— Вполнѣ блаженная жизнь только на небесахъ, а не въ семинаріи, съ улыбкою проговорилъ Роковъ.

— Нѣтъ, не скажите этого, не скажите… Кому что… Сказано: ина слава солнцу, ина слава звѣздамъ. Такъ и здѣсь. Другому-то кому, пожалуй, и не къ лицу блаженство-то, а вы можете получить вполнѣ.

— Какое же это блаженство вы мнѣ сулите?

— А такое, къ которому каждый человѣкъ стремится, но не всякій достигнуть можетъ… Вотъ вы — человѣкъ молодой, холостой; конечно, помышляете о супружескомъ сопряженіи. Это такое дѣло, которое, можно сказать, превыше всего. Иной и радъ бы въ рай, да грѣхи не пускаютъ. Вонъ профессоры-то ваши ѣздили-ѣздили по селамъ-то… благочинные со звономъ встрѣчали… а вѣдь не сосватались. Отчего? Оттого, что они-то себя высоко цѣнятъ, а другіе-то имъ не большую цѣну даютъ. Какъ дойдетъ дѣло до приданаго, такъ тысяча… много полторы тысячи, а больше не прогнѣвайся. Да и невѣсты-то… прости, Господи, мое согрѣшеніе… (Батюшка махнулъ рукой). А — вы совсѣмъ другое. При вашихъ совершенствахъ, да если умѣючи приступить къ дѣлу, десятка тысячъ не пожалѣютъ. Да. Ей-Богу. И вамъ упускать этого не слѣдуетъ. Вамъ непремѣнно нужно наградить себя. Вы этого стоите.

— Что это, вы меня сватаете что-ль? Я что-то не пойму, сказалъ Роковъ. Онъ всталъ со стула, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ около стола и подумалъ: «Неужели это Егоръ Иванычъ его подослалъ?»

Батюшка пошевелился на мѣстѣ, крякнулъ, утерся платкомъ и отвѣчалъ:

— Имѣю слабость, почтеннѣйшій Николай Алексѣичъ, непремѣнно благожелать, особенно рѣдкимъ людямъ. Просто душа болитъ, когда вижу, что человѣкъ всего достоинъ, а между тѣмъ, по неопытности, можетъ не воспользоваться…

Сказавъ это, онъ молча уставился на Рокова. Роковъ въ свою очередь остановилъ на собесѣдникѣ безпокойный взглядъ и произнесъ:

— Ну-те? Что вы хотите сказать?

— Вы мнѣ скажите откровенно: желаете вы быть вполнѣ, всесовершенно счастливымъ? сказалъ о. Евлампій.

— Да кто-жь не желаетъ быть счастливымъ?..

— Мало ли кто желаетъ… да не всякій можетъ. А вы можете, вы должны быть счастливы. И я берусь помочь вамъ. Конечно… Извините… Если вамъ только благоугодно будетъ принять… что касается меня, то я вамъ желаю столько, что… больше, чѣмъ себѣ.

— Объясните, пожалуйста, въ чемъ дѣло, съ нетерпѣніемъ проговорилъ Роковъ.

— Дѣло, такъ сказать, возвышенное. Я разумѣю въ разсужденіи семейственной жизни. Если только у васъ въ душѣ есть въ настоящее время помышленіе относительно этого, то я буду говорить; если же вы не намѣрены… искать себѣ счастья, то я, хотя и съ прискорбіемъ, но лучше умолчу.

— Да зачѣмъ вамъ такое признаніе? Вы говорите до конца, что имѣли сказать.

— Нѣтъ, ужь сдѣлайте милость…

— Ну, положимъ, есть намѣреніе…

— Такъ позвольте вамъ подарить… именно подаритъ одну особу, которая будетъ истинною наградою за ваши совершенства и на вѣки усладитъ вашу жизнь.

— Кто же эта особа?

— Это — съ гордостью могу сказать — моя племянница.

Роковъ потупилъ глаза и закусилъ губу.

— Да, племянница, Николай Алексѣевичъ, повторилъ о. Евлампій. — При рѣдкой красотѣ и самонѣжнѣйшемъ сердцѣ, принесетъ съ собою такой капиталъ, котораго достойны только вы. Ангельская особа! То и дѣло за нее сватаются… Вотъ теперь одинъ купецъ… милліонеръ!.. ничего, говоритъ, не пожалѣю, въ золото залью, на божничку посажу. Не хочетъ! Да и намъ жаль: этакое добро нелюдямъ достанется. Такъ и порѣшили: найти человѣка… чтобы человѣкъ былъ, а не то что… Вотъ когда пронеслась о васъ слава, что «Николай Алексѣичъ, Николай Алексѣичъ!» — я и счелъ пріятнымъ долгомъ осчастливить… Что вы на это скажете?

— Благодарю васъ за благожеланіе, но ровно ничего не могу сказать на ваше предложеніе, отозвался Роковъ.

— Гм… промычалъ батюшка. — Я, можетъ быть, уже опоздалъ. Можетъ быть, ваше сердце уже приковано… Воля Божья… но вѣрьте, нигдѣ такого счастья нельзя обрѣсти, какъ съ указанной мною особой.

— Раскрывать вамъ свое сердце я нахожу неудобнымъ, и посредничество въ такомъ дѣлѣ, о которомъ у насъ зашла теперь рѣчь, я считаю совершенно излишнимъ, проговорилъ Роковъ съ нескрываемою досадою.

— Какъ вамъ угодно, ваше произволеніе, сказалъ о. Евлампій и глубоко вздохнулъ. — Я только по чувству… Это — слабость моя. Иной разъ себя ругаю, а не могу: все хочется добро сдѣлать. Иной и потужитъ послѣ, что не внялъ… Я отчасти догадываюсь о вашемъ намѣреніи, но… какъ вамъ сказать… Что ни говорите, а вамъ нужна особа съ поведеніемъ…

— Я васъ прошу оставить объ этомъ разговоръ, рѣзко замѣтилъ Роковъ.

— Извините, извините, что не угодилъ вамъ своею задушевною рѣчью. Все-таки, я останусь при самомъ искреннемъ расположеніи. Дай Богъ вамъ… Но только совсѣмъ не тамъ вы ищете… конечно, вамъ, по новости, она можетъ и полюбилась, но я ее больше васъ знаю. О-о-о… Ну, да Богъ съ ней совсѣмъ…

— Вы позволяете себѣ говорить… по меньшей мѣрѣ лишнее. Лучше прекратимъ разговоръ, заключилъ Роковъ.

— Вы, кажется, нѣсколько разстроены, спокойно проговорилъ батюшка и, немного помолчавъ, спросилъ: — Что новенькаго?

— Ничего не знаю, отвѣтилъ Роковъ.

— Насчетъ семинаріи ничего не слыхали?.. Впрочемъ, гдѣ же вамъ и слышать?.. Это пока — тайна. Вамъ-то, пожалуй, я открою.

— Что такое? полюбопытствовалъ Роковъ.

— А вотъ что, почтеннѣйшій: я составилъ проэктъ относительно улучшенія быта профессоровъ семинаріи. Каждому профессору ежегодно прибавлять отъ духовенства по 500 рублей. Этого пока никто не знаетъ; знаю только я, да владыка — и владыка одобряетъ. Конечно, я могу привести его въ исполненіе, могу и не привести. Владыка бумажно дѣйствовать не хочетъ, а предоставилъ все мнѣ. Вотъ и нужно будетъ уломать священниковъ, чтобы не скупились. Это, положимъ, не трудно: у меня есть въ виду сильные депутаты, которымъ стоитъ только внушить — и весь съѣздъ рѣшитъ, какъ одинъ человѣкъ. Да иногда раздумье беретъ: стоитъ ли хлопотать? Оцѣнятъ ли? Скажутъ ли спасибо? Заплатятъ ли за добро? Ужь и не знаю, право…

О. Евлампій пристально посмотрѣлъ на Рокова, ожидая отъ него какого-либо замѣчанія, но Роковъ ни слова не сказалъ.

— Засимъ позвольте… сказалъ батюшка, съ крёхтомъ поднимаясь съ дивана. — Усерднѣйше прошу ко мнѣ. Я — человѣкъ одинокій. Богъ дастъ, мы съ вами сойдемся, и вы меня непремѣнно полюбите. Благожелателей-то нынѣ ужь нѣтъ, почтеннѣйшій… А вы все-таки подумайте объ энтомъ-то… Не будьте себѣ врагомъ. Счастье дороже всего на свѣтѣ. Да. Ей-Богу, дороже!.. Ну-съ, до благопріятнаго свиданія.

Роковъ остался одинъ. Онъ долго сидѣлъ, облокотившись на столъ, въ тяжоломъ раздумьи. «Что за чепуха такая? думалъ онъ. — Лѣзутъ къ тебѣ, берутся тебя опекать, безцеремонно заглядываютъ въ душу, сбиваютъ съ толку, портятъ настроеніе!.. Сколько времени пропало!.. Заняться ничѣмъ не могу. Этакая чепуха. „Съ поведеніемъ“… Какіе подлые намеки! Какое онъ имѣетъ право? И какъ это терпятъ такихъ людей? Что ни слово, то ложь, лесть, подходы; а между тѣмъ его принимаютъ и онъ, кажется, мнитъ себя силой… Сдѣлалъ подходецъ — писалъ Славскій. Должно быть, и вправду сдѣлалъ. Отчего это мнѣ сейчасъ такъ жалко ее, такъ обидно, такъ возмутительно за нее?.. Охъ Боже мой! Положительно не могу заниматься. Пойду къ Стрѣлецкому, можетъ быть, нѣсколько развеселитъ… Да его, чай, дома нѣтъ… Ну, да все равно. Пройдусь, по крайней мѣрѣ».

Онъ одѣлся и ушелъ изъ квартиры.

— Откуда мнѣ сіе? Тѣнь Гамлета! воскликнулъ Стрѣлецкій, встрѣчая Рокова.

— А я думалъ, что тебя дома нѣтъ, сказалъ Роковъ, здороваясь съ пріятелемъ.

— Да это и то случайность. Сегодня у меня пропасть именинниковъ. А я вотъ горло простудилъ, объяснилъ Стрѣлецкій, указывая на шею, обернутую фланелью. Эти открытые жилеты… Растравилъ іодомъ — чортъ знаетъ что! Вѣдь я и у архіерея не былъ. Теперь на замѣчаніе попадешь.

— Ну, на замѣчаніе… При такой толкотнѣ, онъ, конечно, и не замѣтилъ, возразилъ Роковъ.

— Не безпокойся, братъ; самъ не замѣтилъ, такъ другіе замѣтили и послѣ сообщили. Тамъ есть кому. Тамъ все извѣстно; вотъ, что ты ко мнѣ теперь пришелъ, и то, я думаю, извѣстно. Ну, да это… Однако, братъ, ты хорошъ: зашелъ ко мнѣ потому только, что считалъ меня отсутствующимъ. Да что это ты какой-то осовѣлый? Я вотъ — больной человѣкъ, и то живѣй тебя.

— Да такъ… отчасти усталъ, а тутъ еще… Вообще какъ-то неловко чувствуется. Сейчасъ только проводилъ о. Евлампія. Плелъ-плелъ что-то такое… Отнялъ время всякую способность къ занятіямъ.

— Небось, невѣсту предлагалъ? неожиданно спросилъ Стрѣлецкій.

Роковъ вытаращилъ на него глаза.

— Предлагалъ вѣдь?

— Да оно… Какъ тебѣ сказать… Что-то въ этомъ родѣ.

— Племянницу?

— Ну, да.

— Такъ, такъ. Это — неугомоннѣйшій сватъ. Къ кому онъ только ни лѣзъ съ этой невѣстой, красоты неописанной и богатства неисчерпаемаго! А суть дѣла состоитъ въ томъ, что гдѣ-то въ захолустьѣ засидѣлась у его брата дѣвка, которую хотятъ продать какому-нибудь простачку рублей за тысячу. Но это благо себѣ, братъ, дороже обойдется. Ужь онъ чего только не дѣлалъ! Нѣсколько разъ выписывалъ ее сюда, устраивалъ на свой счетъ въ чужихъ домахъ вечера, созывалъ молодыхъ людей — ничего не выходитъ. Вотъ онъ, за всякій, случай и подъѣхалъ къ тебѣ. Человѣкъ ты новый, держишь себя какъ-то ужь очень просто. Вотъ какъ я оборвалъ его, при первомъ же свиданіи, такъ онъ мнѣ и заикнуться не посмѣлъ о своей пресловутой племянницѣ.

— Нѣтъ, да это бы еще ничего, а вотъ что скверно: позволяетъ себѣ нелѣпые отзывы о такихъ людяхъ, которые… это чрезвычайно мнѣ не понравилось.

— А ты, небось, и развѣсилъ уши-то. Турнулъ бы его, бестію, чтобы онъ… Ну, да это… Постой, что, бишь, я хотѣлъ сказать… Да! Ты вообще что-то въ послѣднее время… высматриваешь… Право… Тебѣ положительно необходимо развлекаться, и чаще развлекаться. Эко вотъ чортово горло-то мое… А то бы я тебя сегодня же утащилъ куда-нибудь. Постой… Нынче что? понедѣльникъ? Да. Въ четвергъ, не то въ пятницу… Это какое будетъ число?.. Да, такъ, въ пятницу… одна протоіерейша будетъ именинница. Народу будетъ порядочно… Да, да вѣдь ты знакомъ отчасти… Вотъ и пойдемъ съ тобой. Не все же у меня будетъ горло болѣть! Во всякомъ случаѣ, развлечешься.

— Не знаю… можетъ быть, пойду.

— Конечно. А то вѣдь этакъ въ меланхолію можно впасть. Тамъ вообще ничего. Да! я и забылъ тебѣ сказать… Тамъ и Анна Егоровна бываетъ. Споешь съ ней что-нибудь. Все-таки…

Роковъ едва замѣтно улыбнулся.

— Эхъ, братъ, однажды и насмѣшилъ же я тамъ! повѣствовалъ Стрѣлецкій. — Попросили Анну Егоровну спѣть «Гречанки». Она спѣла. Давайте, говорю, я теперь спою. «Спойте»… А ты знаешь тамъ слова: «сидитъ батько въ конці столу, повысивши ухо»?.. Вотъ я и запѣлъ: «сидитъ батька въ консисторіи, развѣсивши уши». А тутъ члены консисторіи были. Всѣ: ха-ха-ха! ха-ха-ха! Просто умора! Послѣ долго вспоминали: «Петръ Сергѣичъ, какъ батько-то сидитъ»… Вообще, въ моей здѣшней жизни довольно-таки было приключеній.

Стрѣлецкій наклонилъ голову и потеръ ладонью затылокъ.

— Ну, а что твоя баронесса? спросилъ Роковъ послѣ нѣкоторой паузы.

— Какая баронесса?.. Ахъ, да… Ну, ее къ чорту! Я, братъ, вѣдь не ищу, ты не думай… Вѣдь это такъ себѣ. У меня кромѣ баронессы есть…

— Ни разу и не былъ у ней?

— Нѣтъ. Я, конечно, могъ бы, да, собственно говоря, не стоитъ… А вотъ на именины съ тобой пойдемъ. Тамъ вообще ничего… Вотъ увидишь. Потомъ, если захочешь, и въ высшій кругъ куда-нибудь стащу… хотя, собственно говоря, тебѣ-то онъ мало интересенъ.

— Да какой это у тебѣ высшій кругъ?

— Ну, какъ какой? У меня есть… въ собственномъ смыслѣ; только я теперь мало нуждаться сталъ… Такъ идемъ на именины-то?

— Пожалуй.

— Вотъ и отлично. Только ты «помолись, милый другъ, за меня», чтобъ у меня это горло проклятое…

— Ладно.

И пріятели разстались. Подъ вліяніемъ разсказовъ Стрѣлецкаго и мысли о предстоящемъ свиданіи, въ недавно возмущенной душѣ Рокова водворилось спокойствіе.

XV.

Наступила ожидаемая пятница. Стрѣлецкій и Роковъ прямо изъ семинаріи «нанесли поздравительный визитъ» именинницѣ и были приглашены «пожаловать вечеркомъ».

Часовъ въ девять вечера, когда наши молодые люди вошли въ переднюю протоіерея, въ залѣ происходила оживленная игра въ веревочку. Изъ обширнаго круга играющихъ рѣзко выдѣлялась стройная фигура Анны Егоровны. Когда Роковъ пробирался мимо круга въ гостинную, чтобы повидаться прежде всего съ хозяевами, Анна Егоровна, обогнувши двѣ сосѣднихъ спины, рѣзко ударила его по рукѣ, проговорила: «не опаздывайте» и громко засмѣялась. Роковъ вздрогнулъ, потеръ себѣ руку и сдѣлалъ было движеніе, чтобы поздороваться съ проказницей. Но въ этотъ моментъ кто-то ударилъ ее самое, и она, нагнувшись подъ веревочку, быстро нырнула въ кругъ. Роковъ направился въ гостинную и въ дверяхъ повстрѣчался съ вездѣсущимъ о. Евлампіемъ, который, оказалось, былъ самоличнымъ свидѣтелемъ только-что совершенной шалости Анны Егоровны. Подавъ Рокову руку, батюшка нѣсколько притянулъ его къ себѣ и впился въ него вопросительнымъ, испытующимъ взглядомъ. Роковъ поспѣшилъ освободить у него руку и двинулся далѣе. Въ гостинной сидѣли только пожилыя дамы и старушки. Хозяйки не было. Въ ожиданіи ея, Роковъ присѣлъ на стулъ и закурилъ.

— Да, не къ одному отцу Евлампію Богъ-то милостивъ, прошамшила сморщенная старушка, очевидно продолжая разговоръ, прерванный появленіемъ Рокова. — Конечно, у него сынокъ, а тутъ дочка… Но все-таки… Шутка ли: прошла семь классовъ гимназіи съ пятками и переведена на повторительный курсъ. А ужь меня-то любитъ! «Бабушка, бабушка», то и дѣло. А ужь дочка-то моя ею довольна! Страсть утѣшается! А ужь нравственность-то получаетъ… я и не знаю! Вотъ это дочка-то моя поѣхала къ роднымъ дней на пять… Ужь тутъ мы всѣ цѣловались-цѣловались… я и не знаю. А дочка-то и говоритъ внучкѣ-то: ну, говоритъ, ангелъ мой, Господь съ тобой, оставайся съ Богомъ, не тоскуй… Пой себѣ для скуки, только романсовъ не пой. Одну строчку какую-нибудь можно, напримѣръ: «Не брани меня, родная», а дальше… до моего пріѣзда ни-ни! Просто удивительная нравственность!..

Вышла хозяйка и, любезно поздоровавшись съ Роковымъ, тотчасъ же потащила его въ залъ.

— Пора, пора въ цвѣтничекъ, въ цвѣтничекъ, торопила она. — Видите, вонъ, Петръ-то Сергѣичъ… ужь за дѣломъ.

— Да я еще съ отцомъ протоіереемъ не видался.

— Ну, это можно послѣ.

Стрѣлецкій метался въ кругу, какъ только-что пойманный звѣрокъ въ клѣткѣ. Руки быстро отхватывались отъ веревки, и онъ постоянно промахивался. Роковъ только что хотѣлъ взяться за веревочку, какъ Анна Егоровна, что-то шепнувъ сосѣдямъ, быстро потянула веревку въ свою сторону. Ее поддержали другіе, и Стрѣлецкій въ одну минуту былъ опутанъ кругомъ веревкой. «Пустите душу на покаяніе! никогда не буду!» кричалъ онъ, при всеобщемъ смѣхѣ.

Игра разстроилась. Тутъ только Роковъ получилъ возможность поздороваться съ Анной Егоровной. Онъ быстро приблизился къ ней и сильно сжалъ ей руку.

— Я не ожидала васъ здѣсь встрѣтить, сказала она, садясь на стулъ.

— За то я ожидалъ васъ здѣсь встрѣтить, отвѣтилъ онъ, помѣщаясь возлѣ нея.

— Какимъ это образомъ?

— Очень просто: навелъ справки…

— Такъ вы имѣете возможность слѣдить за мной? Жаль, что я по отношенію къ вамъ такой возможности не имѣю.

— За мной ничего нѣтъ легче слѣдить, если это только интересно. Я или на урокахъ, или дома… или тамъ, гдѣ и вы.

Они взглянули другъ на друга и улыбнулись.

— Да, вспомнила она: — спасибо вамъ за поклонъ.

— Меня не за что тутъ благодарить: я только заплатилъ вамъ долгъ.

— А за отдачу долга развѣ не благодарятъ? Еще какъ благодарятъ, особенно въ нынѣшнее время, время частыхъ и злостныхъ банкротствъ… Что, вы здѣсь знакомы съ кѣмъ-нибудь? спросила она, помолчавъ.

Роковъ окинулъ глазами ходящую и сидящую публику и сказалъ:

— Нѣтъ, никого не знаю. Не познакомили.

— Хотите, я васъ познакомлю съ нѣкоторыми?

— Съ какой же стати вы будете знакомить меня въ чужомъ домѣ?

— Это ничего. Я васъ считаю за своего.

— Покорно благодарю. Но пока погожу…

— Ну, какъ хотите… По крайней мѣрѣ, я вамъ о нѣкоторыхъ скажу… Это вотъ учителя духовнаго училища… А тотъ вонъ чиновникъ. Впрочемъ, для васъ интереснѣй барышни? Скажу и о барышняхъ. Это все почти епархіалки. Такъ называютъ у насъ воспитанницъ епархіальнаго училища. Скромненькія дѣвушки, трудолюбивыя; кое-что знаютъ. Ну, а что касается наружности, то извольте смотрѣть и рѣшать сами. А вотъ, въ черненькомъ платьицѣ… Нѣтъ, не туда смотрите. Вонъ сидитъ одиноко… руки поджала… съ распущенными волосами… Это — классная дама прогимназіи. Ученая… Въ газетахъ пишетъ.

Роковъ еще разъ обвелъ глазами публику, съ особеннымъ вниманіемъ всматриваясь въ барышенъ. Когда онъ, по окончаніи этого процесса, взлянулъ на Анну Егоровну, то она показалась ему всѣхъ породистѣе, всѣхъ симпатичнѣе, всѣхъ краше. Самое платье, самая прическа на головѣ, простыя и вмѣстѣ изящныя, подкупали въ ея пользу.

— И усѣлся… и усѣлся! обличалъ Стрѣлецкій, подойдя къ Рокову. — Радъ, что нашелъ стулъ свободный. Да и вы тоже (онъ перевелъ глаза на Анну Егоровну), ну, что сидите? Спѣли бы что-нибудь.

— Въ самомъ дѣлѣ, спойте, пожалуйста, взмолился Роковъ.

— Да вѣдь тутъ почти никакихъ нотъ нѣтъ, возразила она.

— Ничего… Что-нибудь наизусть, продолжалъ Роковъ.

Она встала и направилась къ огромному, старинному роялю. Черезъ нѣсколько минутъ она запѣла:

Душечка-дѣвица, бояре идутъ…

Роковъ остался на своемъ мѣстѣ и не спускалъ глазъ съ пѣвицы. Въ послѣднихъ словахъ пѣсни:

Бѣлый, румяный, молодой, холостой,

она такъ искусно и живо съумѣла выразить нѣжный восторгъ любящаго сердца, что Роковъ невольно вскочилъ со стула. Но вдругъ онъ встрѣтилъ пристальный взглядъ ехидно улыбающагося о. Евлампія, стоящаго противъ него возлѣ печки. Роковъ кашлянулъ и торопливо полѣзъ въ карманъ за портъ-сигаромъ. Ему хотѣлось бы подойти къ Аннѣ Егоровнѣ, но онъ почувствовалъ себя чрезвычайно неловко и, не зная что дѣлать, направился въ кабинетъ, гдѣ играли въ карты. Тамъ онъ поздоровался съ хозяиномъ, который сидѣлъ за карточнымъ столомъ въ сообществѣ нѣсколькихъ батюшекъ, и какихъ-то неизвѣстныхъ бородачей въ сюртукахъ. Шла стуколка въ самомъ разгарѣ. Выигравшіе болтали и острили; проигравшіе сидѣли молча — мрачные и раскраснѣвшіеся.

— Что, батюшка, бьютъ меня, заступитесь, обратился хозяинъ къ Рокову.

— Ну, что Бога-то гнѣвить? Самъ избилъ, да жалуется, возразилъ другой іерей.

Хозяинъ самодовольно расхохотался.

— Приставьте-ка вотъ… деньги наживете, снова обратился онъ къ Рокову.

Роковъ, улыбаясь, покачалъ головой. Между тѣмъ въ залѣ раздались звуки «Чародѣйки» Коптскаго. Роковъ оглянулся, но не пошелъ туда.

— А знаете, какъ одинъ дьяконъ хотѣлъ на картахъ деньги нажить? спросилъ хозяинъ, поворачиваясь въ сторону Рокова.

Отойди отъ меня,

Я боюся тебя —

доносилось изъ залы.

— А? знаете что-ль? приставалъ о. протоіерей.

— Что такое? встрепенувшись спросилъ Роковъ.

Хозяинъ повторилъ тему о дьяконѣ.

— Нѣтъ, не знаю.

— Такъ вотъ слушайте.

— Да вы посмотрите карты-то. За вами чередъ. Стучите что-ль? Съ досадою проговорилъ одинъ изъ очевидно проигравшихся.

— Да ужь смотрѣлъ, ну, васъ совсѣмъ. Насъ… Да… Такъ этотъ дьяконъ увидалъ, какъ купцы играютъ по три рубля и забираютъ деньги.

Вѣдь я знаю тебя,

Ты не любишь меня —

разливалась Анна Егоровна.

— Онъ досталъ три рубля и говоритъ: сдайте мнѣ. Ему сдали. Онъ посмотрѣлъ — нѣтъ ничего. Ну, говоритъ, довольно, я больше не играю. А у него только и было три рубля.

Хозяинъ захохоталъ.

Отойди о-о-о-отъ меня —

прозвучалъ пылкій финалъ «Чародѣйки», сопровождаемый аплодисментами.

Роковъ провелъ ладонью по лицу.

— А то сдамъ? предлагалъ о. протоіерей Рокову, держа въ рукахъ карты.

— Нѣтъ… я не играю, глухо отозвался Роковъ. — Пригласите вонъ о. Евлампія: онъ ничѣмъ не занятъ.

— Съ нимъ-то ужь игрывали, шопотомъ изъяснилъ хозяинъ: — ну, его совсѣмъ.

— Да ну, сдавайте. Къ чему эта проволочка?.. негодовалъ прежній блюститель игорнаго порядка.

— А то еще одинъ дьяконъ, началъ было о. протоіерей, раздавъ карты; но Роковъ, не дослушавъ конца анекдота, вышелъ изъ кабинета.

— Что вы тамъ дѣлали? спросила Анна Егоровна, встрѣтившись съ нимъ. — Я думала, вы въ карты засѣли играть.

— И то чуть было не засѣлъ.

— Что это значитъ? Вѣдь вы не играете?

— Такъ. Хотѣлось найти исходъ нервному возбужденію.

— Откуда оно у васъ? Что такъ тревожитъ васъ?

— «Незначущая встрѣча», отвѣтилъ онъ словами Грибоѣдова. — Ну, да объ этомъ послѣ… или даже вовсе не стоитъ… За пѣніе благодарю. Я воспринялъ все, до звука.

— А сами не хотите пропѣть?..

— Да я… лучше послѣ какъ-нибудь.

Они разошлись. Затѣялись танцы. Роковъ, послѣ нѣкотораго колебанія, подошелъ къ угрюмой смуглянкѣ (она же и классная дама) и пригласилъ ее. Смуглянка лѣниво встала и пошла съ нимъ.

— Мы съ вами, кажется, не изъ танцоровъ, обратилась она къ Рокову, когда онъ, по окончаніи кадрили, сѣлъ подлѣ нея.

— А что?

— Да такъ. Дѣйствовали точно по чьему-то предписанію.

— Конечно, увлеченіе было бы здѣсь нѣсколько странно; но все-таки… отъ нечего дѣлать…

— Пора бы обновить эти обветшалыя формы времяпрепровожденія. Стыдно теперь прыгать порядочному человѣку, прибавила она внушительно и съ сильнымъ удареніемъ на словѣ: стыдно.

Въ головѣ Рокова мелькнула было рѣзкая дилемма, но онъ не высказалъ ея, а ограничился только замѣчаніемъ:

— Коли стыдно, такъ не прыгайте.

— Я явилась сюда отъ некуда дѣться и должна дѣлать нѣкоторыя уступки средѣ, въ которую меня пригласили. Иначе нельзя. Меня и безъ того считаютъ выскочкой. А положеніе женщины-выскочки очень незавидное… Но вообще говоря, эти кривлянья, это невѣжественное злоупотребленіе досугомъ должно возбуждать въ порядочномъ человѣкѣ глубокую грусть.

— Это вы относите и къ пѣнію, которое сейчасъ слышали? возразилъ Роковъ.

Она нѣсколько подумала и продолжала:

— Пѣніе… Что-жь пѣніе? Если оно стоитъ на степени истиннаго искуства, если оно служитъ общей идеѣ, дѣйствуетъ на массы, движетъ ихъ, то я, конечно, признаю… Но если это — одинъ изъ способовъ раздражать свой собственный слухъ и слухъ двоихъ-троихъ ближнихъ, то, по моему, это — тоже грустное обстоятельство.

— Вы даете ходъ только геніямъ, съ улыбкой замѣтилъ Роковъ и взглянулъ на собесѣдницу.

Она строго посмотрѣла на него изъ-подлобья и промолвила:

— Я ихъ желаю, я ихъ ищу, я ихъ призываю, этихъ геніевъ. Безъ нихъ дышать нельзя. Это благодѣтельные диктаторы человѣчества. Пока они не поведутъ насъ за собою, мы все будемъ прыгать по пустому.

— Мало ли было геніевъ, и теперь есть, а мы, тѣмъ не менѣе, прыгаемъ, возразилъ Роковъ. — Не слишкомъ ли большія требованія вы предъявляете къ самимъ геніямъ? Изволь онъ къ каждому изъ насъ подойти, каждому вложить новое сердце и новый языкъ, словомъ, каждаго возродить и увлечь въ сферу иныхъ идей и иной жизни. А мы до того времени будемъ сидѣть съ распростертыми руками и съ разинутыми ртами. Странныя у васъ желанія, заключилъ онъ.

— Нѣтъ не странныя, начала было оппонировать смуглянка; но въ это время къ Рокову приблизился хозяинъ, взялъ его подъ руку и потащилъ къ столу, на которомъ была приготовлена закуска.

Остальную часть вечера Роковъ провелъ въ какомъ-то неопредѣленномъ настроеніи. Ему хотѣлось и посидѣть на этомъ вечерѣ, но въ иную пору хотѣлось бы и скрыться незамѣтно. Онъ завидовалъ Стрѣлецкому, который какъ-то беззавѣтно плылъ на теченію обстоятельствъ и съ такимъ же воодушевленіемъ болталъ «съ епархіалками», съ какимъ не такъ давно балансировалъ на бутылкѣ. Ему не разъ приходило на мысль, зачѣмъ онъ не съ ней вдвоемъ и къ чему эти лишніе люди. Смущающее его присутствіе о. Евлампія, ревизующаго каждое его движеніе, каждый взглядъ, невольно вооружало его и противъ другихъ, ни въ чемъ неповинныхъ по отношенію къ нему лицъ. Подъ давленіемъ различныхъ тяжелыхъ чувствованій, Роковъ ослабѣлъ и физически. Ощущая головную боль и учащенное біеніе пульса, онъ, наконецъ, вообразилъ, что его постигла сильная болѣзнь. Между тѣмъ, какъ вокругъ него все шумѣло и весело кружилось, онъ, нѣсколько разъ отказавшись отъ участія въ танцахъ, сидѣлъ на одномъ мѣстѣ, нахмуренный и раскисшій, и внутренно негодовалъ на хозяевъ, которые никакъ не соглашались отпустить его до «окончательнаго конца» вечера. Какъ на грѣхъ, послѣ ужина всѣ такъ растанцовались, что танцамъ и конца не предвидѣлось. Даже строгая смуглянка, и та, увлекшись общимъ табуннымъ движеніемъ, точно переродилась: щеки горятъ, глаза сверкаютъ, по плечамъ пробѣгаетъ нервная дрожь. Анна Егоровна, исполняя большой кругъ, каждый разъ, какъ ей приходилось проноситься мимо Рокова, вскидывала на него любопытствующій и вмѣстѣ озабоченный взглядъ. Хозяйка-протопопица, съ благодушіемъ улыбающейся луны, наблюдающая за дѣйствіями секты прыгуновъ, замѣтивъ безучастіе Рокова, подошла къ нему.

— Что-жь вы не танцуете?

— Не могу, мнѣ нездоровится.

— Ну, полноте, полноте, и слушать не хочу. Это вы не хотите въ нашемъ домѣ… Небось, въ другомъ мѣстѣ вы готовы Богъ знаетъ что…

Роковъ тоскливо взглянулъ на недовѣрчивую хозяйку.

Послѣ танцевъ подошла къ нему Анна Егоровна.

— Что этовы, Николай Алексѣичъ? спросила она, не успѣвъ еще отдышаться.

— А что? невнятно переспросилъ Роковъ, поднявъ на нее глаза.

— Вы не здоровы?

— Да, мнѣ что-то очень дурно чувствуется.

— Бѣдный… (она сѣла возлѣ него). Вамъ нужно домой… успокоиться.

— Да я нѣсколько разъ уже собирался, но меня оставили…. доѣдать Демьянову уху, изъяснилъ Роковъ съ вялой улыбкой. — Теперь, вѣроятно, уже не будутъ задерживать. Попробую попроситься.

— Да и я сейчасъ ѣду, заявила Анна Егоровна: — давайте наступать вмѣстѣ.

Она встала и первая подошла къ хозяйкѣ прощаться.

— Ахъ, что вы, что вы! Съ этихъ-то поръ? Еще двухъ часовъ нѣтъ! кричала хозяйка, отклонившись всѣмъ станомъ назадъ и растопыривъ руки.

Долго продолжался діалогъ, во время котораго съ одной стороны слышалось: «нѣтъ, сдѣлайте милость, ей-Богу же не могу» и т. п., а съ другой: «ни-ни-ни, Боже сохрани, ни подъ какимъ видомъ, иначе я…» и т. п. Но Анна Егоровна побѣдила. Пока она прощалась съ остальными знакомыми, хозяйка завязала-было такой же діалогъ съ Роковымъ, но, значительно обезсиленная въ первой борьбѣ, на этотъ разъ сдалась скорѣе.

— Моя лошадь, конечно, пріѣхала? освѣдомилась Анна Егоровна, подойдя къ передней.

— Давно-съ, отвѣтила прислуга.

— Ну, что ты врешь? Это небось, не ихняя, закинула было протопопица, но ея хитрость ни къ чему не повела, ибо прислуга уже клятвою удостовѣрила требуемую подлинность пріѣхавшей лошади.

— Пойдемъ, я ужь простился, обратился Роковъ къ Стрѣлецкому.

Но Стрѣлецкій въ это время громко доказывалъ что-то смуглянкѣ и не разслышалъ Рокова.

— Нѣтъ, кричалъ онъ: — а вы все-таки въ высшемъ-то учебномъ заведеніи не учились, а я учился, да! Слыхали тоже…

Роковъ тронулъ его за плечо и повторилъ приглашеніе.

— Что ты! удивился Стрѣлецкій. — Я еще и не думалъ. Куда спѣшить? Мы еще станцуемъ.

— Нѣтъ, я положительно не могу, отказался Роковъ.

— Такъ развѣ одинъ хочешь отправляться?

Роковъ не успѣлъ еще отвѣтить на это, какъ Анна Егоровна сказала:

— Я его подвезу, тѣмъ болѣе, что онъ сегодня — больной человѣкъ.

— Ну, Господь васъ благослови! буркнулъ Стрѣлецкій и снова присталъ къ смуглянкѣ.

Пока Анна Егоровна и Роковъ одѣвались, неугомонная хозяйка ворчала:

— Вотъ вы какіе недобрые! Погодите-жь вы… Я вѣдь и сама въ другой разъ… ну, кто же такъ дѣлаетъ? Путемъ не повеселились. Вотъ ужь не ожидала… и т. д.

— Анна Егоровна, а будто это вамъ и по дорогѣ… подвозить-то? спросилъ о. Евлампій, неожиданно появившійся въ дверяхъ.

— Въ городѣ вездѣ по дорогѣ, отвѣтила она, обматывая себѣ шею длиннымъ концомъ платка. — До свиданія! сказала она, бойко кивнувъ хозяйкѣ. — Надѣюсь, что вашъ гнѣвъ скоро пройдетъ, и толкнула выходную дверь.

Стояла темная, тихая, морозная ночь. Съ нѣкоторыхъ дворовъ слышался грозный лай басистыхъ сторожевыхъ ветерановъ, либерально разгуливающихъ по рыскалу. Кое-гдѣ раздавались звуки караульной колотушки. По временамъ продрогшій ночной извощикъ услужливо выкрикивалъ свое: «а-ать?»

Анна Егоровна, только что усѣвшись въ сани, рѣшила, что Роковъ долженъ проводить ее до дома и затѣмъ, на ея лошади, отъѣхать къ себѣ на квартиру. Роковъ думалъ-было возразить, но ограничился изъявленіемъ благодарности. Свѣжій воздухъ и любезная заботливость Анны Егоровны такъ подѣйствовали на него, что онъ быстро освободился отъ охватившей его хандры, ожилъ душевно и физически и готовъ былъ ѣхать хоть цѣлые десятки верстъ.

— Вы, должно быть, и на вечеръ-то пріѣхали больной? спросила Анна Егоровна, поворачивая голову къ компаніону.

— Нѣтъ, я пріѣхалъ совершенно здоровый, отвѣтилъ Роковъ.

— Такъ что же это значитъ?

— Я не знаю.

— А теперь какъ вы себя чувствуете?

— Теперь я опять здоровъ.

— Не можетъ быть!

— Увѣряю васъ.

— Очень рада… Какъ вы, однако, скоро выздоравливаете; это рѣдко бываетъ. Вы, должно быть, притворились, чтобы поскорѣе отдѣлаться отъ всего и отъ всѣхъ.

— Ничуть не притворялся и не умѣю. Мнѣ, дѣйствительно, тяжело чувствовалось, и я такъ и думалъ, что заболѣлъ. Но, кажется, это было не что иное, какъ нравственное удушье, ослабившее меня и физически. Теперь это удушье прошло, и я здоровъ.

Въ это время, на поворотѣ въ другую улицу, сани сильно раскатились и чуть-было не опрокинулись. Роковъ тревожно охватилъ Анну Егоровну, которая между тѣмъ безстрашно хохотала.

— Моя услуга оказалась излишнею, сказалъ Роковъ, когда сани ужь ровно покатились по дорогѣ.

— Какъ и мое недавнее опасеніе… за ваше здоровье, смѣясь, отозвалась Анна Егоровна. — И въ томъ, и въ другомъ случаѣ опасности никакой.

Они подъѣхали къ дому казначея.

— Ну, вы немножко подождете, пока я дозвонюсь, а потомъ и поѣдете, сказала Анна Егоровна, вылѣзая изъ саней.

Роковъ подскочилъ къ подъѣзду и началъ звонить. Кучеръ отъѣхалъ нѣсколько въ сторону, чтобы удобнѣе повернуть лошадь. Въ сѣняхъ раздались шаги прислуги.

— Ну, до свиданія, какъ-то на распѣвъ проговорила Анна Егоровна.

Роковъ схватилъ протянутую ему руку и жадно и порывисто поцѣловалъ ее. Дверь щелкнула, и Анна Егоровна торопливымъ полушепотомъ проговорила:

— Приходите, мой хорошій, въ воскресенье.

— Непремѣнно, непремѣнно, согласился Роковъ и, выждавъ, пока она съ легкимъ шумомъ проскользнула въ отворенную дверь, направился къ санямъ.

«Этакая добрая, этакая милая!» думалъ онъ, застегнувъ полость.

— На какую улицу-то? спросилъ кучеръ.

Роковъ сказалъ… «Какъ это я, право… продолжалъ онъ про себя. И самъ не знаю, какъ это случилось. Еще какъ она приметъ это?.. Повидимому, ничего. Добрая, милая Аня… Вѣдь вотъ сколько я дѣвушекъ видѣлъ: все или Божьи коровки какія-то, или хохотуньи безъ мысли, или философки безъ чувства. А эта положительно выше всѣхъ… Мой хорошій… какія простыя, но прелестныя слова! Милая моя Аня…» Несмотря на морозъ, онъ чувствовалъ, что теплота разливалась по всему его тѣлу и кровь прихлынула къ головѣ.

XVI.

На слѣдующій день, сидя съ товарищами въ «сборной», Роковъ былъ крайне молчаливъ и почти не слушалъ, о чемъ разсуждали и болтали при немъ. Стрѣлецкій нѣсколько разъ приставалъ къ нему съ распросами относительно вчерашняго вечера и проводовъ, подтрунивалъ надъ нимъ, но онъ отшучивался отъ пріятеля какъ-то вяло, отвѣчая ему полу фразами.

На третій день послѣ протоіерейскаго вечера, въ воскресенье, часовъ въ одиннадцать утра, Роковъ отправился въ домъ казначея. Анна Егоровна быстро вышла къ нему на встрѣчу въ палевомъ платьѣ, въ изящныхъ бѣлоснѣжныхъ воротничкахъ, съ крупною, красивою брошкою на груди; въ прическѣ ея проглядывала граціозность и вмѣстѣ какая-то отвага.

— Здравствуйте, добрый мой чичероне! оживленно и звучно проговорила она, подавая гостю руку.

— Кто изъ насъ кого провожалъ, рѣшить трудно, не смѣло сказалъ Роковъ, чувствуя, что краснѣетъ. — Во всякомъ случаѣ, я больше долженъ быть вамъ благодаренъ, добавилъ онъ уже послѣ того, какъ оба они усѣлись въ гостинной. — А Егоръ Иванычъ гдѣ же?

— Да онъ отправился къ поздней обѣднѣ. Я ему говорила, что вы обѣщались къ намъ сегодня, но онъ, должно быть, думалъ, что вы придете вечеромъ. Впрочемъ, онъ теперь скоро явится. А онъ вамъ очень нуженъ? спросила она, смѣясь. — Можетъ быть, вы къ нему… по дѣлу?

— Да, я по дѣлу, съ удареніемъ произнесъ Роковъ, подумавъ: — но не къ нему одному…

— Стало быть, и ко мнѣ?

— Да, и къ вамъ… и главнымъ образомъ къ вамъ.

— Какое же это дѣло? спросила она, продолжая смѣяться.

Роковъ, не глядя на собесѣдницу, улыбался и молчалъ.

— А? По какому же дѣлу-то? переспросила она.

— Вы меня должны извинить…

— За что?

— А за то, что я тогда позволилъ себѣ… право, я и самъ не знаю, какъ это случилось?

— Такъ вы жалѣете, что это случилось?

— Да, я жалѣю, но въ томъ предположеніи, что я допустилъ по отношенію къ вамъ неприличіе.

— Но вы не должны, кажется, раскаяваться. Я съ вами простилась болѣе, чѣмъ мирно. Я васъ назвала хорошимъ: хорошій вы и есть.

Роковъ съ улыбкой наклонилъ голову.

— Признаюсь, началъ онъ: — я заговорилъ объ этомъ такъ себѣ… А главное-то вотъ въ чемъ… (онъ въ смущеніи провелъ рукою по лицу).

— Что такое?

Роковъ пересѣлъ на другой стулъ, рядомъ съ Анной Егоровной и тихо продолжалъ:

— Даете ли вы мнѣ слово, что все, что я вамъ скажу, останется въ секретѣ и что вы не обидитесь на меня?

— Даю, отвѣтила она и слегка пошевелилась на мѣстѣ.

— Милая, добрая моя… Я васъ глубоко полюбилъ… и былъ бы истинно счастливъ, еслибы… вы дали мнѣ руку… на всю жизнь… бормоталъ раскраснѣвшійся Роковъ, наклонивъ голову и закрывъ глаза ладонью.

— Возьми, прелесть моя, кротко и нѣжно проговорила она, оборотясь къ нему и подавая ему руку.

Онъ прильнулъ губами къ ея рукѣ, а она, обвивъ другой рукой его шею, крѣпко поцѣловала его въ лобъ.

Минутъ черезъ десять, Роковъ уже пѣлъ съ Анной Егоровной дуэтъ изъ Фауста. «Теперь не покину и тебя спасу я… и тебя спасу», звучно раздавалось по обширнымъ пустымъ комнатамъ.

Подъ звуки рояля и пѣнія, незамѣтно вошелъ въ залу Егоръ Ивановичъ. Видя, что его не замѣчаютъ, онъ нѣсколько минутъ молча постоялъ среди залы, посматривая на молодую парочку, потомъ, дождавшись финала, тихо приблизился къ Рокову и слегка тронулъ его за плечо.

— А-а! воскликнулъ Роковъ, обратившись назадъ, и обѣими руками крѣпко сжалъ руку хозяина.

Анна Егоровна быстро встала съ мѣста и, румяная, сіяющая, съ блестящими глазами, подошла къ отцу.

— Папа, желаете, чтобы я вышла замужъ? спросила она, съ улыбкой смотря отцу въ глаза.

— То есть… какъ это? съ недоумѣніемъ проговорилъ Егоръ Ивановичъ и быстро замигалъ.

— Очень просто: какъ замужъ-то выходятъ, игриво продолжала она. — Такъ желаете?

— Далъ бы Богъ, что-жь тутъ… Только къ чему ты это?.. съ разстановкой и понизивъ голосъ, промолвилъ Егоръ Иванычъ и, не докончивъ рѣчи, взглянулъ на Рокова. Тотъ стоялъ, потупясь, и потиралъ руки.

— Такъ позвольте вамъ представить моего будущаго супруга.

Съ этими словами она взяла Рокова и подвела къ отцу.

— Нѣтъ, да ты, Аня… правда, что-ль? смущенно пробормоталъ Егоръ Иванычъ, сдѣлавши шагъ назадъ и распростерши руки.

— Конечно, правда, а то что-жь? сказала Анна Егоровна и, схвативши одну изъ поднятыхъ рукъ отца, поцѣловала ее.

Роковъ послѣдовалъ ея примѣру, воспользовавшись другой рукой Егора Иваныча.

— Ахъ вы, голуби мои дорогіе! взволнованно и радостно проговорилъ Егоръ Иванычъ и, охвативъ обѣими руками жениха и невѣсту, началъ осыпать ихъ поцѣлуями. — Какъ же это я… Эка вѣдь не предвидѣлъ-то я… суетливо заговорилъ онъ и заметался по залѣ. — Вѣдь надо бы тово… бутылочку… эй, Катерина, Катерина!.. Ну, слава тебѣ Господи! Дай-то намъ, Боже… причиталъ счастливый родитель, давши Катеринѣ должное порученіе. — Ахъ вы, дѣтушки мои милые-а? Я-то тамъ молюсь… а они тутъ ужь и поладили… хе-хе-хе… ну, дай-то Господи!

— Покорнѣйше прошу извинить меня, Николай Алексѣичъ, съ шутливою серьёзностью проговорила Анна Егоровна.

— Въ чемъ это? спросилъ Роковъ.

— Я выдала вашъ секретъ, пояснила она. — Вѣдь вы меня просили, чтобъ это осталось между нами.

Роковъ и Анна Егоровна громко засмѣялись. Имъ аккомпанировалъ и Егоръ Иванычъ, хоть и не понялъ сразу, въ чемъ дѣло.

— А знаешь что? обратилась Анна Егоровна къ Рокову (она еще не успѣла привыкнуть къ новымъ отношеніямъ и въ разговорѣ съ женихомъ безсознательно мѣшала пустое вы съ сердечнымъ ты).-- Знаешь что? У насъ вчера былъ о. Евлампій и что говори-илъ про тебя! (при этомъ Анна Егоровна лукаво прищурилась и покачала головой).

— Что же такое онъ говорилъ? спросилъ Роковъ, слегка нахмуривъ брови.

— Ну, да что тамъ… пустяки… къ чему это ты, Аня?.. тревожно проговорилъ Егоръ Иванычъ, отмахиваясь рукой.

— Нѣтъ, папа, отчего же не сказать? Я сейчасъ только доказала, что не умѣю хранить секреты.

— Такъ что онъ говорилъ-то? любопытствовалъ Роковъ.

— Онъ предостерегалъ насъ отъ васъ, объяснила Анна Егоровна (Егоръ Иванычъ еще разъ махнулъ рукой и безпокойно зашагалъ по комнатѣ). — Говорилъ, что вы часто дома не ночуете, что вы — картежникъ и очень любите выпить.

— Аня! съ упрекомъ воскликнулъ родитель, остановившись подлѣ дочери.

— Ну, премилый поэтъ этотъ отецъ Евлампій! заключила Аня и захохотала.

— Что-жь! началъ Роковъ, играя цѣпочкой: — кто отрекается отъ блаженства, того подвергаютъ мученію. Я не захотѣлъ блаженствовать въ супружествѣ съ его племянницей — вотъ онъ меня и мучитъ.

— Остроумно… это остроумно, сказала Анна Егоровна.

— Вы меня обижаете, возразилъ Роковъ.

— Чѣмъ это?

— Да какъ же… Я былъ увѣренъ, что у меня умъ хроническій, а вы признали во мнѣ только острый…

— Ну, что тамъ… вмѣшался Егоръ Иванычъ, снова повеселѣвшій вслѣдствіе благополучнаго окончанія щекотливыхъ объясненій. — Вотъ горе, милый мой, если никакого ума нѣтъ, а острый — это слава Богу… слава Богу, повторилъ онъ и потрепалъ будущаго затя по плечу.

Явилась бутылка шампанскаго. Счастливцы пили, поздравлялись, цѣловались. Рокова оставили обѣдать. Послѣ обѣда, условившись относительно дня благословенія, Роковъ отправился долгой, преисполненный сладостныхъ чувствъ.

Дома Роковъ пробовалъ было заняться дѣломъ, но дѣло на умъ не шло. Мысль его то забѣгала впередъ, то уносилась въ прошлое. Вспомнилось ему, какъ онъ загадывалъ сперва изучить предметъ своей спеціальности, а потомъ уже заводить и упрочивать знакомства. При этой мысли онъ улыбнулся и поспѣшилъ успокоить себя тѣмъ, что «это все наверстается» и что онъ скоро начнетъ трудиться надъ наукой при помощи милой жены. Ему сильно захотѣлось подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своей радостью. Перебирая въ головѣ своихъ товарищей, онъ не нашелъ между ними болѣе подходящаго для этой цѣли, чѣмъ Стрѣлецкій. Роковъ отправился къ нему въ шесть часовъ вечера.

— Ну, братъ, позволь тебѣ сказать безъ церемоніи, что на этотъ разъ ты нѣсколько не во-время пожаловалъ. — Такими словами Стрѣлецкій встрѣтилъ Рокова. — Взята ложа въ театръ… съ однимъ семействомъ. И билетъ у меня. Нужно заѣхать и проводить. Такъ-то братъ… Ты ужь извини.

Все это онъ проговорилъ почти за одинъ духъ, залпомъ, такъ что Роковъ едва дождался удобнаго момента, чтобы сказать:

— Да я вѣдь на одну минуту; не имѣлъ въ виду сидѣть у тебя долго.

— Развѣ… А то, братъ, извини. Вѣдь ты видишь: нельзя, нѣкоторымъ образомъ связанъ. Самъ по себѣ театръ, конечно, ерунда, по такъ… хотѣлось бы на хорошенькихъ поглазѣть, а главное вотъ семейство. Самъ посуди.

— Неужели театръ самъ по себѣ ерунда? возразилъ Роковъ и, не раздѣваясь, присѣлъ на стулъ.

— А то что же?

— Можетъ быть, при жалкомъ составѣ труппы и при…

— Нѣтъ, всякій театръ — ерунда! перебилъ Стрѣлецкій и махнулъ рукой.

— Ну, напрасно ты такъ думаешь. Это невѣрно.

— Какъ невѣрно? А что же такое театръ? Школа нравственности что-ль? Это удивительно пошлая идея… пошлое положеніе, поправился Стрѣлецкій. — Ну, кого театръ когда-либо исправилъ? Укажи мнѣ такого человѣка, укажи, пожалуйста, хоть одного. Ну?

— Какъ ты странно судишь! Нельзя, конечно, требовать отъ театра, чтобы онъ мгновенно производилъ переворотъ въ душѣ человѣка, такой переворотъ, который былъ бы сразу для всѣхъ замѣтенъ. Но ты вѣдь не отрицаешь того, что театръ можетъ доставлять высшее наслажденіе, можетъ пробуждать возвышенныя чувствованія?

— Иногда, конечно…

— Прекрасно. Значитъ, благодаря театру, человѣкъ получаетъ возможность лишній разъ почувствовать себя хорошо. Такъ?

— Положимъ. Такъ что-жь изъ этого?

— А вотъ что… Возьмемъ такой случай. Сегодня тебя разсердили, завтра разсердили, послѣ завтра и такъ далѣе. Будь ты хоть самый кроткій человѣкъ, но при такихъ условіяхъ ты непремѣнно сдѣлаешься, наконецъ, раздражительнымъ и озлобленнымъ. Наоборотъ: если ты одинъ разъ испыталъ пріятное чувствованіе, въ другой разъ тоже, въ третій и такъ далѣе, то у тебя незамѣтно, мало-по-малу устанавливается и общее пріятное настроеніе. Театръ, увеличивая число случаевъ высшаго наслажденія для человѣка, не можетъ, такимъ образомъ, не содѣйствовать облагороженію общаго эстетическаго, въ то же время и нравственнаго чувства, хотя это облагороженіе совершается и незамѣтно. Этого, по моему, отрицать нельзя.

— Ну-у, протянулъ Стрѣлецкій: — религія и та не всегда… а то — театръ! Ерунда, что ни говори… Однако, мнѣ, кажется, пора. (Онъ посмотрѣлъ на часы). Нѣсколько минутъ только могу тебѣ удѣлить. Думаю, что я тебѣ не особенно нуженъ. Или нуженъ? Если имѣешь что сказать, такъ говори скорѣй, а то уйду. Ужь извини, братъ.

— Да я пришелъ было сообщить тебѣ крупную новость.

— Какую? Ай новый реакторъ пріѣхалъ?

— Нѣтъ.

— А что же?

— Я сегодня сдѣлалъ предложеніе.

— Ну? Странное происшествіе и неожиданное извѣстіе! Кому же? Неужели Аннѣ Егоровнѣ?

— Да, ей. Можешь поздравить.

— Да что, братецъ ты мой… А не поторопился это ты? Вѣдь она… какъ тебѣ сказать?… Она, пожалуй, тебя броситъ.

— Петръ Сергѣичъ, къ чему эта безсмыслица? рѣзко проговорилъ вспылившій Роковъ. — Кому ты это говоришь и къ чему… и когда?

— Нѣтъ, да что-жь…

— Пустая фраза, которую ты такъ небрежно бросилъ, мнѣ ухо рѣжетъ, сердца касается!

— Нѣтъ, да отчего же не высказаться?

— Это ты, стало быть мнѣніе свое высказалъ? Такъ убирайся же ты къ чорту!.. Отъ пріятеля выслушать пошлость отца Евлампія, и въ такой моментъ, когда… Убирайся къ чорту и больше ничего! заключилъ Роковъ и, вскочивъ со стула, направился-было къ двери.

— Послушай, Николай Алексѣичъ, неужели ты разсердился? залотошилъ Стрѣлецкій, удерживая пріятеля за руки. — Вѣдь я пошутилъ, ей-Богу, пошутилъ. Вотъ чудакъ-то! Ну, право же, пошутилъ. Неужели ты думаешь… Ахъ ты, голова — голова!.. Ну, поздравляю тебя, ей-Богу поздравляю. Молодецъ братъ, право — молодецъ. Давай поцѣлуемся… Какого ты чорта, въ самомъ дѣлѣ? продолжалъ онъ, уже облобызавъ нѣсколько успокоившагося коллегу. — Знаешь что? Еслибы ты не предупредилъ, я бы и самъ, пожалуй, посватался, ей-Богу… Ой-ой-ой! Чортъ знаетъ что! вѣдь я опоздалъ! Видишь вотъ, холостому-то каково?.. Нѣтъ, ты славную штуку устроилъ, ей-Богу. Анна Егоровна… это вѣдь, братъ… поискать! Ну, прощай. Извини: ей-Богу, не могу; ты видишь… А это, братъ, ты ловко придумалъ, просто прелесть! продолжалъ тараторить Стрѣлецкій, выходя вмѣстѣ съ Роковымъ изъ квартиры.

Черезъ нѣсколько дней состоялось «благословеніе» Рокова съ Анной Егоровной. Его товарищи, замѣтивъ въ первый разъ на его рукѣ кольцо, отнеслись къ этому обстоятельству не одинаково. Одни промолчали, какъ будто бы въ жизни Рокова совершилось нѣчто столь же маловажное, какъ покупка новыхъ запонокъ; другіе ограничились сухимъ и лаконическимъ «поздравляю» и тотчасъ же заговаривали совсѣмъ о другомъ. Сильвестръ Аполлинаріевичъ, впервые встрѣтивъ Рокова въ «сборной» послѣ «благословенія», изъяснилъ:

— До свѣдѣнія моего дошло, что вы… а-а… возымѣли благое намѣреніе войти… а-а… въ священный союзъ супружеской любви. Принявъ сіе извѣстіе съ непритворною радостію, долгомъ считаю выразить вамъ… а-а… дружественное поздравленіе, съ присовокупленіемъ искренняго благожеланія, какъ въ отношеніи здоровья, такъ и въ отношеніи… а-а… счастливой взаимности.

Во все продолженіе этой рацеи, какъ показалось Рокову, намѣренно подготовленной, Сильвестръ Аполлинаріевичъ, вихляясь и умилительно подергивая личными мускулами, держалъ Рокова за руку и мѣрно и плавно водилъ ею сверху внизъ и наоборотъ.

Роковъ, съ радостію дождавшись конца протяженно-сложеннаго поздравленія, любезно поклонился, поблагодарилъ и попытался-было освободить плѣненную руку, но не тутъ-то было.

— Но, въ то же время, продолжалъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, откашлявшись: — не могу не позволить себѣ изъявить глубокое сожалѣніе по поводу вашего выбора.

— Что вы хотите сказать? нетерпѣливо спросилъ смущенный Роковъ.

— Позвольте… А-а… Да… по поводу выбора, невозмутимо и неумолимо повторилъ ораторъ, съ трудомъ связывая нить порванной рѣчи. — Такъ какъ сей выборъ свидѣтельствуетъ, по крайней мѣрѣ, до нѣкоторой степени, о вашемъ… а-а… о вашемъ уклоненіи отъ своей родной духовной среды, показывая, что стремленіе ваше… а-а…

— Ну, да къ чему это? Предоставьте мнѣ дѣйствовать въ этомъ случаѣ по своему разумѣнію, сухо проговорилъ Роковъ и потянулъ свою руку изъ руки Сильвестра Аполлинаріевича.

— Позвольте… не унимался расходившійся ораторъ. — Сужденіе ваше не отрицается, но позвольте и мнѣ…

— Нѣтъ, лучше оставимъ, сказалъ Роковъ. — За поздравленіе еще разъ благодарю васъ, а всестороннее обсужденіе моихъ дѣйствій ужь позвольте мнѣ оставить за собой, заключилъ онъ и сѣлъ.

Сильвестръ Аполлинаріевичъ, выпустивъ руку Рокова, долго не измѣнялъ положенія своей протянутой руки и, смотря на жениха, нѣкоторое время продолжалъ еще разсуждать все на ту же тему.

— Впрочемъ, если я васъ обидѣлъ, бормоталъ онъ: — то покорнѣйше прошу извинить, такъ какъ я имѣлъ въ виду лишь то, чтобы, съ одной стороны… и т. п.

Стрѣлецкій часто обращался къ Рокову съ словомъ «женихъ», шутя рисовалъ картину его будущаго блаженства, но каждый разъ прибавлялъ при этомъ нѣчто, въ родѣ слѣдующаго: да, господа, онъ теперь ужь отрѣзанный ломоть; это не то, что нашъ братъ, напримѣръ; къ нему теперь не очень-то разлетишься — и т. д.

Роковъ, къ немалому своему удивленію, скоро замѣтилъ, что слова Стрѣлецкаго насчетъ «отрѣзаннаго ломтя» начали оправдываться. Учителя, въ большинствѣ, почему-то стали теперь менѣе обращать на него вниманія, чѣмъ прежде, стали рѣже говорить съ нимъ; въ разговорахъ веселаго содержанія, которые велись не съ нимъ, а только при немъ, не стало, почему-то, не только прежней нескромности, но и развязности. Сначала ему это очень не нравилось. «Къ чему вдругъ такое отчужденіе? думалъ онъ. — Какъ будто я совершилъ какое-нибудь преступленіе…» Потомъ онъ истолковалъ все это въ хорошую сторону и успокоился.

Фактъ помолвки Рокова съ Анной Егоровной не прошелъ безслѣдно и внѣ семинарской среды.

— Фи, какое безразсудство! говорилось въ высшихъ губернскихъ сферахъ. — Дѣвушка съ образованіемъ и съ такимъ положеніемъ — и идетъ за семинариста, за бурсака! Еще, пожалуй, попадьей будетъ… это ужасно!

— А кто бы ее еще и взялъ? говорилъ интендантскій полковникъ. — Я бы, напримѣръ, и не подумалъ. Помилуйте, что она такое? Развѣ она невѣста?

— Поди ты вотъ! Счастье людямъ! Хоть бы теперь этой Аннѣ Егоровнѣ… завидовала та самая старушка, внучка которой, пройдя семь классовъ гимназіи, завершала свое образованіе на «повторительномъ курсѣ». — Говорятъ, ужь этакой-то человѣкъ… рѣдкостный человѣкъ! Экое горе… Катеньку-то мою онъ не видалъ! А то сразу бы влюбился, ни на кого бы ужь не промѣнялъ…

— Дивныя дѣла строются! всѣмъ и каждому изъяснялъ отецъ Евлампій. «А что?» возражали ему. — Да какъ же? Ныньче, видно, ужь родители дѣтей должны слушаться, а не дѣти родителей. Эта вотъ пава-то… казначейская-то… совсѣмъ вѣдь одурачила отца-то. Отцу-то вѣдь какъ хотѣлось отдать ее за моего сынка! Бывало, какъ ни придешь: — «Ну что, какъ вашъ сынокъ?..» и все такое. А вмѣсто всего этого вонъ какое событіе вышло… За учителя семинаріи!.. Ну, да я и не жалѣю. Мой сынокъ, Богъ дастъ, не такую еще подцѣпитъ. Онъ и то ужь въ послѣднемъ письмѣ пишетъ: «Ну, милый папаша, на каждомъ шагу предлагаютъ… только я, говоритъ, безъ вашего благословенія не рѣшусь». Такъ-то! А то эка важность — казначейская дочь! Жаль только одно… по человѣчеству: врядъ-ли она будетъ счастлива. Этотъ Роковъ — знаю я его — совсѣмъ почти неблагонадеженъ. Такія непристойности совершаетъ, что и-и… Вотъ что только жаль. А то, конечно… Что-жь? Богъ съ ними. Я, кромѣ добра, ничего не желаю…

— Вотъ, мы все говорили, что казначей отдастъ свою дочь за генерала, а вышло вонъ что, судачили «кумушки» изъ мелкой чиновничьей среды. — Казначей-то, вишь, прорвался: стали у него считать деньги, а денегъ-то и нѣтъ… а деньги-то казенныя. Онъ вертѣлся-вертѣлся… подъ судъ-то не хочется… Что дѣлать? Взялъ да всѣ свои деньги-то и ухнулъ, чтобы, значитъ, казенныя-то пополнить, да и остался, вишь, безъ копейки. А ужь тутъ куда-жь за генерала?.. Спасибо еще, что добрый человѣкъ нашелся, а то бы такъ и засѣла въ дѣвкахъ. Ныньче ужь писецъ — и тотъ: дай, говоритъ, тысячу рублей… Вотъ вѣдь ныньче какъ!..

XVII.

Мысль словесника о томъ, что «слѣдовало бы прописать о выборахъ ректора въ газетахъ», не замерла въ немъ. Выслушавъ однажды выраженное въ томъ же духѣ желаніе Покосова, онъ заключилъ съ этимъ коллегой союзъ. Оба они возъимѣли твердое намѣреніе «распечатать ненормальность», только долго затруднялись въ выборѣ способа, какимъ могло бы быть осуществлено это намѣреніе. Ни тотъ, ни другой не рѣшался взять щекотливое дѣло корреспондированія на свой страхъ. Наконецъ, одного изъ нихъ осѣнила счастливая мысль обратиться къ содѣйствію сторонняго третьяго лица. Для посредничества между семинаріей и прессой избранъ былъ нѣкій чиновникъ особыхъ порученій, состоящій въ пріятельскихъ отношеніяхъ со словесникомъ. Ему былъ сообщенъ матеріалъ будущей статьи, намѣчены мотивы и данъ тонъ протестаціи противъ избранія «иностранца». Чиновникъ немедленно накаталъ листа два и представилъ свой трудъ на просмотръ «протестантамъ». «Протестанты» нѣсколько разъ прочитывали желанную статью, и порознь, и совмѣстно. Наконецъ, порѣшено было собраться въ квартирѣ Покосова цѣлымъ тріумвиратомъ (вмѣстѣ съ авторомъ). Здѣсь окончательно была общими усиліями выработана такая идеальная корреспонденція, въ которой, повидимому, не оставалось ничего ни прибавить, ни убавить, ни исправить. Засіяли радостію довольныя лица «протестантовъ» и автора.

— Прелестно, безподобно! восхищался словесникъ, потирая руки. — Такъ-то вотъ лучше. Пускай-ка теперь сообразятъ, кому вѣдать надлежитъ… А то какая ерунда ни случится, мы все молчимъ. Нѣтъ, ужь довольно! Пора и намъ «смѣть свое сужденіе имѣть».

— Конечно… когда-нибудь нужно же раскрывать язвы, поддерживалъ коллегу Покосовъ, быстро шагая по комнатѣ. — А то сядутъ тебѣ на шею, а ты и вези? Всякому терпѣнію бываетъ конецъ…

— Еще бы! подхватилъ словесникъ. — Я смотрю на наше теперешнее предпріятіе не иначе, какъ на весьма серьёзный знаменательный фактъ, который со временемъ получитъ историческое значеніе, по крайней мѣрѣ, по отношенію къ нашей школѣ. Какъ хотите, а вѣдь это проявленіе самосознанія… самостоятельности въ забитомъ доселѣ учителѣ. Еслибы этотъ духъ пробудился во всѣхъ учительскихъ корпораціяхъ, такъ педагогическое дѣло быстро бы шагнуло впередъ.

— Въ добрый часъ, въ добрый часъ! Попытка благородная, толковать нечего, заключилъ Покосовъ.

Свершилось! Оставалось только изготовленную статью вложить въ конвертъ и отправить въ газету при соотвѣтствующемъ письмѣ. На почтовомъ листкѣ уже было выведено: «милостивый государь, господинъ редакторъ». Но тутъ возникъ вопросъ, рѣшеніе котораго, при кажущейся его простотѣ, представило непредвидѣнно трудную задачу.

— Куда же послать? спокойно спросилъ чиновникъ особыхъ порученій, изобразивъ вышеозначенное обращеніе къ редактору.

Нарратовъ (словесникъ) и Покосовъ молча взглянули другъ на друга. На физіономіяхъ ихъ изобразилась озабоченность и недоумѣніе.

— Въ самомъ дѣлѣ, куда же мы пошлемъ? сказалъ Нарратовъ.

— А развѣ не все равно, куда ни послать? возразилъ «авторъ».

— О, конечно, нѣтъ! серьёзно произнесъ Покосовъ.

— Въ «Московскія Вѣдомости»? подсказалъ чиновникъ.

— Въ «Московскія Вѣдомости»… въ раздумьи повторилъ Нарратовъ. — Въ этой газетѣ что-то не встрѣчалось такихъ статей. Должно быть, она не принимаетъ… либо ужь духъ ея такой, что и не обращаются въ нее съ такими вещами.

— Ну, въ «Современныя извѣстія»? предложилъ «авторъ».

— Мелка газета-то, замѣтилъ Покосовъ. — А? вѣдь мелка? обратился онъ къ Нарратову.

— Конечно, не особенно… отозвался словесникъ. — Собственно говоря, какая-жь это газета? Хотя, сравнительно съ другими…

— Пожалуй, вѣдь и не дойдетъ нашъ голосъ-то до кого слѣдуетъ. А? сказалъ Покосовъ.

— Да, пожалуй, и не дойдетъ, согласился Нарратовъ.

— Есть вѣдь духовныя газеты, услужливо разъяснялъ чиновникъ. — Напримѣръ, «Церковно-общественный Вѣстникъ». Тутъ мы и подъ духъ попадемъ, и скорѣе обратимъ на себя вниманіе нужныхъ въ этомъ случаѣ лицъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, развѣ въ «Церковно-Общественный Вѣстникъ»? оживившись проговорилъ Покосовъ.

— Кто-о его знаетъ?.. процѣдилъ Нарратовъ. — Къ синоду близко…

— Да вѣдь не вы писали? успокоительно возразилъ «авторъ». — Вѣдь какъ статья-то начинается? «Изъ достовѣрныхъ источниковъ мы узнали, что въ здѣшней духовной семинаріи»… Видите? Подписи вашей не будетъ. Такъ чѣмъ же вы тутъ затрудняетесь?

— Подписи-то, положимъ, не будетъ, подтвердилъ Нарратовъ. — Вотъ это выраженіе… какъ это мы прежде не обратили вниманія?

— Какое выраженіе? спросилъ авторъ.

— Да вотъ: «изъ достовѣрныхъ источниковъ»…

— Такъ что же тутъ? Это выраженіе весьма важное и необходимое: имъ придается вѣсъ всему нашему сообщенію, изъяснилъ чиновникъ.

— Такъ-то такъ, согласился словесникъ. — Но оно можетъ дать нѣкоторую нить къ розыскамъ… замѣтьте: изъ достовѣрныхъ источниковъ… А гдѣ эти достовѣрные источники? Конечно, въ семинаріи, гдѣ и совершился описываемый нами фактъ. А кто болѣе всѣхъ возражалъ? Я. Видите? Нѣтъ, какъ хотите, а это выраженіе не безопасно. Правда, подписи моей не будетъ, но легко можетъ быть данъ поводъ къ подозрѣнію. Какъ захотятъ найти, такъ и найдутъ… и за честное дѣло, пожалуй, пострадаешь.

— Да кого вы собственно боитесь-то? спросилъ чиновникъ. — Синода ли, архіерея ли своего, будущаго ли ректора, противъ избранія котораго направлена статья, или же, наконецъ, своихъ товарищей?

— Да какъ вамъ сказать… положеніе нашего брата таково, что всего и всѣхъ нужно бояться. А съ какой именно стороны явится опасность, предвидѣть нельзя… Мнѣ кажется, начало статьи нужно измѣнить такъ: «по слухамъ, въ здѣшней семинаріи…» и проч.

«Авторъ» терпѣливо исправилъ указанное мѣсто статьи.

— Такъ въ какую же газету-то? Мы все-таки не рѣшили, снова обратился онъ къ протестантамъ.

— Да чего-жь газету… отозвался Покосовъ. — Не просмотрѣть ли намъ еще разъ, и уже съ особеннымъ вниманіемъ, всю статью. Можетъ быть, въ ней найдутся и другія сомнительныя выраженія. Нужно какъ можно поискуснѣй выгородить себя, такъ чтобы устранить всякое…

— Дѣйствительно, слѣдуетъ просмотрѣть, перебилъ Нарратовъ.

Начался «особенно внимательный» пересмотръ корреспонденціи, разъ десять уже просмотрѣнной и съ восторгомъ признанной безукоризненною. Къ величайшему удивленію «протестантовъ», «сомнительныхъ выраженій» въ ней оказалось на этотъ разъ такая масса, что статью приходилось перестроить заново. Нервы педагоговъ, возбужденные сперва восторгами, потомъ тонкими соображеніями и тревожными опасеніями до того, наконецъ, утомились, что вовсе отказывались работать.

— Такъ какъ же бы вотъ тутъ-то выразиться — а? приставалъ «авторъ», съ перомъ въ рукѣ, успѣвшій уже немилосердно исчеркать около половины статьи.

Молчаніе и тяжелое дыханіе осовѣвшихъ педагоговъ было отвѣтомъ на этотъ вопросъ.

— Чортъ знаетъ что! воскликнулъ, наконецъ, Покосовъ. — Дѣло, повидимому, незатѣйливое, а между тѣмъ сколько трудностей…

— Какъ незатѣйливое? Дѣло чрезвычайно серьёзное! возразилъ Нарратовъ, мрачно уставившись на одну точку.

— Вотъ что, господа, отложимъ эту исторію до завтра. Что-то даже голова болитъ… Тогда съ свѣжими силами… все уже порѣшимъ, сказалъ Покосовъ. — Вы не откажетесь пожаловать ко мнѣ завтра, тоже вечеромъ? обратился онъ къ чиновнику. — Извините, пожалуйста, что мы васъ такъ долго безпокоимъ. Хотѣлось бы, знаете ли, достигнуть чего-нибудь серьёзнаго…

— Я съ удовольствіемъ, изъяснилъ чиновникъ: — только завтрашній вечеръ я буду занятъ, а вотъ какъ-нибудь на дняхъ…

— Желалось бы уладить все это поскорѣй, вставилъ Нарратовъ.

— Да хорошо, хорошо, я не прочь, сказалъ авторъ. — Какъ только буду свободенъ, такъ и…

— А теперь пока закусимъ, ради трудовъ праведныхъ, а то мы порядочно ослабѣли, сказалъ Покосовъ.

И тріумвиры принялись преусердно закусывать.

Стрѣлецкій, какимъ-то образомъ пронюхавшій тайны тріумвиратскаго заговора, какъ на грѣхъ, на слѣдующее же утро послѣ описаннаго сейчасъ совѣщанія, началъ въ «сборной» подтрунивать надъ Нарратовымъ и Поносовымъ, называя ихъ «нашими корреспондентами». Это ихъ точно холодной водой обдало. Они начали съ жаромъ увѣрять, что ничего подобнаго имъ и на умъ не приходило, что это — не что иное, какъ сплетня, «свойственная отсталой провинціи», и т. п.

— Какъ же быть-то? Что же мы теперь съ своимъ предпріятіемъ?.. говорилъ Нарратовъ Покосову, оставшись съ нимъ наединѣ.

— Я не знаю.

— Вѣдь этотъ языкъ, обросшій бородой, небось ужь по всему городу разболталъ. Явись-ка теперь корреспонденція-то, сразу мы и выплывемъ на чистую воду. Этакая вѣдь чертовщина! Сколько препятствій, сколько препятствій! Ужасъ!

— Ужь не бросить ли намъ? предложилъ Покосовъ.

— Да, кажется, придется бросить… Что-жь, въ самомъ дѣлѣ… Цѣли, пожалуй, не достигнемъ, а бѣльмомъ на глазу останемся, — это вѣрно.

— Ну, что-жь, бросить такъ бросить. Признаться, я просто измучился съ этой идеей. Дѣло новое, щекотливое; положеніе шаткое, жалкое… Ну, ихъ къ чорту!.. Только вотъ что: всѣ черновыя рукописи намъ нужно отобрать у этого… какъ его… Знаете, могутъ попасться кому-нибудь, а при настоящихъ обстоятельствахъ это весьма не желательно.

— Конечно, согласился Нарратовъ.

И несчастныя рукописи были вытребованы у «автора» и немедленно сожжены. Такъ провалилась благородная идея задорныхъ, но трусливыхъ «протестантовъ»!

Между тѣмъ, начали ходить, въ учебной и неучебной духовной средѣ, слухи объ утвержденіи новаго ректора — «иностранца»: кому-то кто-то писалъ объ этомъ изъ Питера, тоже «по слухамъ». Наконецъ, самъ избранникъ далъ о себѣ знать эконому семинаріи письмомъ, въ которомъ обозначилъ и день своего пріѣзда. «А посему, писалъ онъ: — прошу васъ сдѣлать надлежащія приготовленія къ оному (пріѣзду), какъ относительно помѣщенія, такъ и относительно прочаго». Экономъ передалъ письмо въ «сборную» учителямъ, какъ осязательнѣйшій знакъ «утвержденія». Письмо пошло по рукамъ и, вслѣдствіе излишней любознательности и нетерпѣливости педагоговъ, въ какія-нибудь десять минутъ было измято и засалено до неузнаваемости, а еще минутъ черезъ пять даже лишилось одного изъ своихъ угловъ. Всѣ старались выслѣдить и опредѣлить по этому незначительному документу выдающіяся черты личности грядущаго начальника.

— Видно, что дѣловой человѣкъ, проговорилъ старый грекъ, полулежа на диванѣ, когда письмо было уже нѣсколько разъ прочтено каждымъ учителемъ.

— Откуда же это видно? возразилъ Покосовъ.

— А какъ же? Заранѣе день назначилъ, пояснилъ грекъ. — Иной бы написалъ, что, дескать, на слѣдующей недѣлѣ или тамъ еще какъ-нибудь; а этотъ прямо число указалъ. Непремѣнно дѣловой. А къ тому же, знаете, что я еще замѣтилъ?.. Разсчетливый человѣкъ! Сейчасъ видно, что разсчетливый. Нѣтъ, чтобы въ свое время телеграмму прислать, какъ ныньче ужь всѣ порядочные дѣлаютъ, а вотъ письмецо: лучше, дескать, копеечки истратить, чѣмъ рубли бросать. Разсчетливый!..

— Ну, а какой «вѣетъ вѣтерокъ» отъ «посему», «онаго», надлежащихъ распоряженій и относительно прочаго? не безъ ядовитости спросилъ Нарратовъ, ни къ кому въ частности не обращаясь.

— Да какой же тутъ вѣтерокъ? Никакого, разумѣется, вступился Стрѣлецкій. — Самыя обыкновенныя оффиціальныя выраженія. Особенно эконому-то… какъ же еще писать? Въ любезности, что-ль, пускаться?

Нарратовъ молча улыбнулся. Адептовъ затрясъ головой и замахалъ рукой.

— Почеркъ еще не старый, пробормоталъ грекъ среди всеобщаго молчанія, прищуренными глазами всматриваясь въ строки нѣсколько разъ прочтеннаго имъ письма.

— Какой же тамъ старый? возразилъ Сстрѣлецкій. — Вѣдь онъ еще молодецъ. Смотрите-ка, какой ректоръ выйдетъ: просто прелесть!

Въ сборную вошелъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ.

— Ректоръ ѣдетъ! крикнулъ Стрѣлецкій, протягивая ему руку.

— Гдѣ? ко… когда? смущенно выговорилъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ, широко раскрывъ глаза.

— Развѣ вы не слыхали?

— Нѣтъ.

— Отъ архіерея не было бумаги?

— Нѣтъ.

Ему показали ректорское письмо и обстоятельнѣйшимъ образомъ растолковали его содержаніе, такъ какъ самъ Сильвестръ Аполлинаріевичъ почему-то ничего не могъ понять въ немъ.

— Какъ же это экономъ… вѣдь онъ бы долженъ былъ первѣе всего мнѣ… бормоталъ инспекторъ. — Достойно замѣчанія, что оффиціальнаго сообщенія еще не послѣдовало. Ахъ ты, Боже мой, Боже мой!.. Ну, да слава тебѣ Господи, господа! Все-таки скоро… Только какъ же это… «приготовленія»… Эка, Боже мой… Пойти распорядиться.

Скоро пришло въ семинарію и «оффиціальное сообщеніе». Сильвестру Аполлинаріевичу не малыхъ хлопотъ стоило «очистить» ректорскую квартиру, которую онъ, на правахъ «исправляющаго должность», занималъ во все время семинарскаго междуцарствія. «Семейственная основа» его оставила въ ректорскихъ покояхъ такіе слѣды своего пребыванія, что потребовалась усиленная дѣятельность стекольщиковъ, столяровъ, обойщиковъ, штукатуровъ, слесарей и разныхъ другихъ «мастеровъ и мастерицъ домашнихъ дѣлъ», для того, чтобы придать покоямъ, хоть приблизительно, тотъ видъ, въ какомъ оставилъ ихъ выбывшій ректоръ.

Наканунѣ дня пріѣзда новаго ректора учителя узрѣли на столѣ «сборной» собственноручную инспекторскую повѣстку слѣдующаго содержанія: «Симъ имѣю честь покорнѣйше просить о.о. и г.г. преподавателей явиться завтрашній день на вокзалъ къ 8 ¹/₃ часамъ утра для срѣтенія общаго новаго начальника нашего, его высокопреподобія, протоіерея Іоанна Акинѳіевича Аллиллуйева; буде же онъ съ симъ поѣздомъ прибыть не изволитъ, возобновить явленіе на вокзалъ въ 6 ¹/₂ часовъ вечера того же дня, къ каковой порѣ прибываетъ другой --скій поѣздъ; въ чтеніи чего прошу каждаго росписатьси».

— Экой этотъ Сильвестръ! воскликнулъ Нарратовъ. — Вотъ любитель оффиціальныхъ церемоній и торжественныхъ обстановокъ! Какъ будто мы ужь Богъ знаетъ какую особу готовимся встрѣтить…

— Конечно, особу, замѣтилъ Стрѣлецкій, не то въ шутку, не то серьёзно.

Нарратовъ смолкъ. На повѣсткѣ расписались всѣ, но безъ слова «читалъ».

Встрѣча новаго ректора in corpore не состоялась. Его встрѣтилъ въ 6 ¹/₂ часовъ вечера Сильвестръ Аполлинаріевичъ вкупѣ съ экономомъ, которому заранѣе было внушено «старательно заняться багажомъ его высокопреподобія».

На слѣдующій же день, «на большой перемѣнѣ», учителя, подъ предводительствомъ сбившагося съ ногъ Сильвестра Аполлинаріевича, отправились представляться новому начальнику. И вотъ они во-очію увидѣли, наконецъ, «спасителя», котораго съ энтузіазмомъ проповѣдовалъ Стрѣлецкій даже во время самаго процесса баллотировки. Передъ ними предсталъ рослый, пухлый, бородатый попъ, подслѣповатый и курносый, съ толстою вывороченною нижнею губою. На немъ была новая фіолетовая камилавка и синяя тяжелая ряса; на груди мотался магистерскій крестикъ. Учителя другъ за другомъ потянулись къ ректору здороваться, а Сильвестръ Аполлинаріевичъ, стоя поодаль въ почтительной позѣ, обозначалъ ярлыкъ каждаго изъ нихъ. Рукопожатія и лобызанія кончились. (Лобызаніе ректорской десницы сочли для себя обязательнымъ только помощники инспектора изъ семинаристовъ и темнаго происхожденія экономъ). Ректоръ пригласилъ всѣхъ сѣсть и самъ сѣлъ.

— Долгомъ считаю благодарить васъ, господа и отцы преподаватели, началъ онъ: — за честь, которою вы меня почти… за избраніе, которымъ вы меня почтили, поправился онъ, зажмурившись и покрутивъ головой. — Въ томъ единодушіи, которое выразилось съ вашей стороны въ обстоятельствѣ моего избранія, я съ удовольствіемъ усматриваю вѣрный залогъ нашихъ будущихъ добрыхъ отношеній и процвѣтанія ввѣреннаго мнѣ промысломъ заведенія. Ваше умѣнье цѣнить людей питаетъ во мнѣ увѣренность, что вы вполнѣ проникнуты животворнымъ духомъ нынѣ дѣйствующаго избирательнаго и другихъ высшихъ началъ. Надѣясь на вашу нравственную поддержку въ дѣлѣ воспитанія и управленія, думаю, что и вы, при моемъ старательномъ руководствѣ, не откажетесь идти сами и вести другихъ по пути истиннаго усовершенствованія. Вотъ все, что я счелъ нужнымъ сказать вамъ на первыхъ порахъ, не имѣя еще удовольствія ближе познакомиться съ каждымъ изъ васъ.

— Будучи удалены… началъ-было Сильвестръ Аполлинаріевичъ, вставши со стула и вытянувшись. — Но ректоръ, не замѣтивъ его стремленія къ изверженію краснорѣчія, быстро обратился къ эконому:

— Господинъ экономъ, какъ бы это еще кроватку?

— Да вѣдь я вамъ уже имѣлъ честь представить, отозвался экономъ.

— Оказалось недостаточнымъ. Я какъ-то забылъ вчера про няньку. Всѣ размѣстились, а ей-то и не на чемъ.

— Что-жь! это можно, сказалъ экономъ.

— Бѣда съ этимъ семействомъ! со вздохомъ произнесъ ректоръ, поворотивши голову въ ту сторону, гдѣ стоялъ запнувшійся на словѣ Сильвестръ Аполлинаріевичъ. — Что вамъ угодно? Вы хотите мнѣ что-нибудь сказать? спросилъ онъ инспектора. — Да вы сдѣлайте милость садитесь; мнѣ, право, совѣстно.

— Я хотѣлъ-было… а-а… излить… съ своей стороны нѣкоторыя чувства, началъ инспекторъ, присаживаясь на стулъ: — но, къ сожалѣнію, это уже нѣсколько неблаговременно.

— Покорнѣйше благодарю, съ умилительной улыбкой сказалъ ректоръ. — Я вполнѣ увѣренъ въ вашихъ добрыхъ чувствахъ… и вообще, господа, ваши чувства мнѣ понятны и дороги, добавилъ онъ, обводя глазами всѣхъ подчиненныхъ.

Вслѣдъ затѣмъ подчиненные распростились съ своимъ новымъ начальникомъ:

— Ну, ужь «спаситель»! обратился Роковъ къ Стрѣлецкому въ корридорѣ.

— Чудакъ, да вѣдь я разумѣлъ нравственныя качества, проговорилъ Стрѣлецкій, не глядя на пріятеля. — Ну, а съ нравственной стороны… что-жь… конечно… Замѣтилъ, какая у него вѣра въ насъ? Да и чувства то-жь. Видно, что гуманный человѣкъ… А какая, говорятъ, у него дочка, да свояченица — просто, говорятъ, прелесть!

— Это мнѣ не интересно; тебѣ — дѣло другое, замѣтилъ Роковъ.

— Нѣтъ, да я такъ… вообще…

Послѣ представленія новому ректору, въ средѣ учителей поднятъ былъ вопросъ о томъ, какъ бы «забрать его въ руки». Рѣшено было на первыхъ же порахъ поставить ему на видъ, что больше, чѣмъ на часъ, на уроки никто никогда не ходилъ, что это несправедливо и даже невозможно, что, поэтому, никто не долженъ выдѣляться особенною ревностью и, при появленіи ректора въ «сборной», въ классъ не спѣшить, а то, пожалуй, подумаетъ, что его боятся… и т. п.

— Какъ бы намъ, господа, поскорѣй его изучить? предложилъ Покосовъ: — такъ чтобы сразу видѣть, съ кѣмъ имѣешь дѣло.

— Да вотъ какъ, надумалъ старый грекъ: — я вотъ приглашу его въ воскресенье къ себѣ въ гости и васъ всѣхъ тутъ же. Посидимъ съ нимъ вечерокъ, да и пораскусимъ его.

— Вотъ это идея! воскликнулъ Покосовъ. — Ай-да дѣдушка! Даромъ что поясница болитъ…

Предложеніе старца-грека было принято и одобрено.

Къ семи часамъ «испытательнаго вечера» въ укромномъ домикѣ грека успѣли уже собраться всѣ учителя семинаріи, не исключая тяжелаго на подъемъ о. Захарова и дикарей, въ родѣ Адептова, не любившихъ разставаться со своими жильями. Часовъ въ восемь пожаловалъ и ректоръ — одинъ, хотя былъ приглашенъ съ семействомъ.

— Что же это вы, отецъ ректоръ, одни? спросилъ хозяинъ, встрѣчая высокаго гостя въ дверяхъ залы: — а супруга? а семейство ваше?

— Да все какъ-то съ дороги не оправятся, объяснилъ ректоръ, входя въ залъ и кланяясь на всѣ стороны.

— Очень прискорбно, проговорилъ хозяинъ и почтительно привелъ начальника подъ руку къ дивану. — Пожалуйте, господа, поближе, обратился отъ къ учителямъ, помѣстившимся кое-гдѣ, въ разсыпную: — побесѣдуемъ… чтобы отцу ректору у меня скучно не было.

Испытательная комиссія немедленно усѣлась полукругомъ у стола передъ диваномъ. Во время этой возни хозяинъ успѣлъ представить начальнику свою супругу и дочку. Затѣмъ началось всестороннее изслѣдованіе ректора, ни чуть не подозрѣвавшаго, что онъ вмѣсто «овчарни» попалъ на «псарню».

— Ну, что, отецъ ректоръ, понравился ли вамъ нашъ городъ? началъ хозяинъ, сладко прищурясь, какъ котъ на солнышкѣ.

— Городъ — ничего, отозвался ректоръ. — Но нашъ Заглохловъ ни чуть не хуже… У насъ такіе капиталисты есть, что… едва ли у васъ найдутся такіе. Богатый городъ!

— Ну, а семинарія наша какъ? спросилъ Покосовъ.

— Семинарія, какъ семинарія. Онѣ какъ-то всѣ похожи одна на другую. Только вотъ ректорская квартира… Развѣ такая должна быть ректору квартира?

— А что?

— Да мала. Я, вѣдь — не монахъ, у меня семья.

— Извините, отецъ ректоръ, но, по моему, она не мала, промолвилъ хозяинъ. — Я вотъ — тоже семейный человѣкъ, но я бы съ удовольствіемъ переселился въ нее.

— То вы, а то… Посмотрите-ка у другихъ ректоровъ квартиры-то: палаты! А это что? Да и мебель — что это за мебель?.. Думаю вотъ ходатайствовать, не выдадутъ ли хоть рублей четыреста на обстановку.

— А тамъ у васъ свой домикъ былъ? благодушнѣйшимъ тономъ спросилъ старый грекъ.

— Свой… домикъ свой, отвѣтилъ ректоръ.

— Тяжело нынѣ дома-то пріобрѣтать, продолжалъ грекъ: — большіе капиталы нужно имѣть. Вы, отецъ ректоръ, извините, должно быть успѣли-таки понажить…

— О, нѣтъ, что вы! торопливо перебилъ ректоръ. — Вѣдь у меня домикъ былъ маленькій. Какой же это домикъ? Домикъ такъ себѣ… Да и надобности не было въ большомъ… Впрочемъ, двѣ тысячи давали. Не знаю… поручилъ тамъ…

Учителя лукаво переглянулись.

— Такъ вы будете преподавать догматическое богословіе? спросилъ Нарратовъ послѣ непродолжительнаго общаго молчанія.

— Да, къ сожалѣнію, догматическое.

— Почему же къ сожалѣнію!

— Да трудный предметъ. Обязанности ректора такъ многосложны, что… Ему нужно больше слѣдить вообще за преподаваніемъ, а тутъ этакой предметъ… Вѣдь онъ потребуетъ тоже времени. Я-было хотѣлъ взять литургику, но преосвященный убѣдилъ меня, что ректору приличнѣй преподавать догматическое богословіе. А какъ хорошо было бы литургику-то! Что тамъ? Богослуженіе, да и только. А богослуженіе-то каждый простой священникъ знаетъ. Чрезвычайно легкій предметъ.

— Нельзя этого сказать, замѣтилъ литургистъ и вмѣстѣ гомилетъ. Программа этого предмета очень серьёзная, особенно первая ея часть, а соотвѣтствующихъ руководствъ на русскомъ языкѣ нѣтъ. Я вотъ сколько мучился — ничего не сдѣлаешь. Надо бы, отецъ ректоръ, Любкера пріобрѣсти.

— Какого Любкера? спросилъ ректоръ.

— Нѣмецкое руководство по литургикѣ, пояснилъ литургистъ.

— Если нужно, такъ что-жь… Но вѣдь она небось дорога? сказалъ ректоръ.

— Такъ что же? Вѣдь книга-то необходимая, возразилъ литургистъ.

— Да средствъ-то у насъ мало, вотъ вѣдь что, изъяснилъ ректоръ, придавъ своей физіономіи грустное выраженіе. — Развѣ вотъ съэкономить въ чемъ-нибудь… У васъ, кромѣ духовныхъ журналовъ, что еще выписывалось?

Учителя въ нѣсколько голосовъ назвали «Вѣстникъ Европы», «Отечественныя Записки», «Русскій Вѣстникъ», «Русскую Старину» и т. п.

— Ну вотъ! къ чему все это? сказалъ ректоръ. — Преподавателямъ вовсе не нужны эти журналы. Чему они въ нихъ научатся?

Послѣднее замѣчаніе ректора было такъ необычайно и неожиданно, что учителя нѣкоторое время не находили, что возразить на него.

— «Русская Старина»! выкрикнулъ Адептовъ, ткнувъ пальцемъ въ воздухъ и заёрзалъ на стулѣ.

— Что «Русская Старина»? сказалъ ректоръ, взглянувъ на Адептова. Но Адептовъ, вмѣсто отвѣта, покрутилъ головой, побѣжалъ въ уголъ, плюнулъ тамъ и, схватившись обѣими руками за грудь, сильно закашлялся.

— А мы думали-было съ слѣдующаго года еще кое-что прибавить, проговоритъ Нарратовъ.

— О, нѣтъ, какъ это можно! И такъ ужь много лишняго, ограничилъ ректоръ.

— Газетку бы посвѣжей выписать, закинулъ Покосовъ. — А то у насъ «Московскія Вѣдомости»…

— А что-жь «Московскія Вѣдомости»? оживленно воскликнулъ ректоръ. — Этакая газета… Чего же еще? Можно сказать, газета газетъ… Столповая газета, патріотическая… По крайней мѣрѣ, у насъ въ Заглохловѣ… Я не знаю, какъ это вы, господа…

— Это только такъ говорится, отецъ ректоръ, началъ Стрѣлецкій. — Въ сущности, все равно, какую газету ни выписывать. Случится какое-нибудь крупное событіе, такъ его въ каждой газетѣ пропечатаютъ, а остальное все — ерунда… Да и къ чему мы разводимъ всю эту канитель? Даже скучно… Вы, отецъ ректоръ, разскажите лучше, какъ у васъ тамъ преподаватели… Что это за народъ, какъ живутъ?..

— Преподаватели… нельзя похвалить, отозвался ректоръ. — Не отличаются особеннымъ… То есть, конечно, есть между ними… Вообще, надо сказать, народъ хорошій, спохватился ректоръ: — усердный народъ. Къ дѣлу какъ всѣ относятся! Урокъ пропустить, или тамъ опоздать — это ужь у нихъ не полагается. Не полага-ается, протяжно повторилъ онъ, опустивъ глаза.

— Опаздываніе… вѣдь оно… Какъ понимать это опаздываніе, тихо, какъ бы въ раздумьи, проговорилъ Нарратовъ. — Иной и рано придетъ въ классъ, да ничего не сдѣлаетъ, а иной…

И въ слѣдъ за тѣмъ началась подробная и оживленная разработка вопроса о томъ, насколько времени нужно ходить въ классъ. Между тѣмъ, какъ другіе разсуждали и доказывали, Стрѣлецкій, перегибаясь черезъ столъ по направленію къ ректору и оживленно жестикулируя, разъ десять выкрикивалъ одно и тоже: «Во всей вселенной этого нѣтъ, отецъ ректоръ, чтобы на часъ съ четвертью… во всей вселенной нѣтъ. Пройдите, отецъ ректоръ, вселенную — нигдѣ нѣтъ! Да! Легко сказать — на часъ съ четвертью!..»

Сильвестръ Аполлинаріевичъ, дотолѣ хранившій молчаніе, счелъ нужнымъ высказать при этомъ ту мысль, что «самое лучшее для заведенія — не нарушать заведенныхъ въ немъ прежде порядковъ».

Наговорившись досыта и выяснивъ все, что полагалось по задуманной программѣ, учителя оставили ректора вдвоемъ съ хозяиномъ и обратились къ другимъ занятіямъ. Одни усѣлись за карты, другіе устроили пѣніе. Адептовъ, подойдя къ этажеркѣ, снималъ съ нея книгу за книгой и, перелистывая ихъ, ежеминутно чихалъ.

Ректоръ, слегка закусивъ, поспѣшилъ домой, несмотря на усиленныя просьбы хозяина посидѣть еще. Прощаясь, онъ предложилъ Сильвестру Аполлинаріевичу отправиться вмѣстѣ съ нимъ. Тотъ съ полною готовностью принялъ это предложеніе. Учителя остались поужинать. За ужиномъ испытательная комиссія занялась обобщеніемъ наблюденій, произведенныхъ надъ новымъ ректоромъ. Полнѣй и прямѣй другихъ высказался при этомъ умудренный многолѣтнимъ жизненнымъ опытомъ хозяинъ.

— Ну, вотъ вамъ и не монахъ, вотъ вамъ избранный протоіерей, говорилъ, между прочимъ, старый грекъ. — По правдѣ сказать, монахъ-то, глядишь, лучше бы былъ. Монахъ постоянно на учебной службѣ, привыкъ къ ней и знаетъ, что и какъ. А этотъ ужь на приходѣ сколько пробылъ. Семинарія-то ему чуть ли не темный лѣсъ. А между тѣмъ среди дьячковъ, да прихожанъ привыкъ властвовать, и мы долго будемъ казаться ему дьячками, которыхъ можно посылать чуть не на колокольню. Монахъ… охъ, проклятая поясница!.. Ой, батюшки мои!.. Монахъ — одинокій и свободный человѣкъ; ему немного надо. А этотъ ишь какую семьищу-то притащилъ! Когда тутъ о школѣ-то думать? Намедни, ничего не видя, ужь сейчасъ: «коечку», говоритъ. А то вотъ ужь и мебель… Видите?.. Ой, батюшки мои!.. Съ семействомъ звалъ… Ой-ой-ой!.. Не пріѣхали… Ой… А это что значитъ? Это, значитъ, что жена моя къ ректоршѣ на поклонъ еще не ѣздила. Видите, какая ужь путаница начинается. Мнѣ, конечно, что? Я вотъ ужь тридцатый годъ дослуживаю. А вы, пожалуй, хлебнете-таки горя…

— Ну, волка бояться — въ лѣсъ не ходить, замѣтилъ Стрѣлецкій. — Ужь и разбрюжжался старина… а все оттого, что поясница болитъ.

— Нѣтъ, да что тамъ поясница? Я правду говорю. По моему, если ужь мы не остановились на извѣстныхъ намъ хорошихъ людяхъ, такъ уже лучше бы монаха… Монаху сподручнѣй на этой должности, лишь бы онъ былъ… какъ это…

— Не весьма свирѣпъ и не меланхоликъ? подсказалъ Роковъ изъ любимаго имъ регламента.

— Ну, да, согласился грекъ.

— А много-ль такихъ-то монаховъ? возразилъ Стрѣлецкій. — Гдѣ ихъ взять-то?.. Да притомъ, монахъ жизни не знаетъ: гдѣ ему управлять? особенно въ нынѣшнее время трудно узнать, кто и что лучше. Видно ужь будемъ приспособляться какъ-нибудь…

— Никакихъ трудностей бы не было, еслибы мы тогда… задумчиво проговорилъ Нарратовъ. — Нѣтъ въ насъ этакого, знаете ли… ну, хоть объединенія что-ль…

XVIII.

Роковъ, занятый мыслями о наступающей, новой для него, семейной жизни, почти не обращалъ вниманія на то, что совершалось въ семинаріи при первыхъ шагахъ дѣятельности новаго ректора. А объ этой дѣятельности шли толки въ «сборной» каждый день. Разъ только онъ болѣе внимательно прислушался къ этимъ толкамъ.

— Ну что, господа, на комъ нынче сидѣлъ ректоръ? спрашивалъ грекъ (въ переводѣ на обыкновенный языкъ это значило: у кого былъ ректоръ на урокѣ?)

— На мнѣ, отозвался Нарратовъ.

— Долго?

— Весь урокъ.

— Спрашивалъ учениковъ?

— Спрашивалъ. «А какъ, говоритъ, котъ называется въ басняхъ?» — Васькой, отвѣчаетъ ученикъ. «Хорошо, говоритъ, хорошо. А медвѣдь какъ?» — Мишкой. — «Хорошо, говоритъ, прекрасно. А какимъ Мишкой?..» Ученикъ молчитъ. «Косолапымъ, подсказываетъ начальство: — какъ же вы не знаете? Это нужно знать… косолапый, непремѣнно косолапый… Крыловъ… вѣдь онъ тоже очень хорошо понималъ». Затѣмъ начальникъ умолкъ и, облокотившись на столъ, недвижно, сосредоточенно, даже съ наморщеннымъ челомъ, просидѣлъ до самаго звонка.

— А ко мнѣ вотъ это пришелъ, а я съ ребятами скандализирую Гомера, повѣствовалъ грекъ (скандализировать — на его языкѣ означало скандироватъ). «Чѣмъ занимаетесь?» Я сказалъ. «Нуте-ка, вызовите кого-нибудь». Я вызвалъ одного ученика и начинаю его спрашивать. Ректоръ такъ и впился въ него глазами. Думаю: должно быть, нашъ гекзаметръ понравился… Вдругъ онъ обращается къ ученику: «Это на васъ казенный сюртукъ?» — Казенный. «Зачѣмъ же вы его такъ замызгали?» — Да я ужь давно его получилъ. — «Мало ли что… Вещь казенная… нужно ее всячески сберегать…» Я было началъ дальше спрашивать. А онъ опять свое. «А, да у васъ запонки на рукавахъ? Гдѣ вы взяли?» — Купилъ. — «Значитъ, у васъ средства есть? Такъ напрасно вы живете на казенномъ». Потомъ ко мнѣ. «Вы, говоритъ, имъ внушайте, при случаѣ… Конечно, Гомеръ — Гомеромъ, но воспитаніе не должно этимъ оканчиваться. Нужно ихъ и къ жизни пріучать. Этакій сюртукъ затереть… какъ это можно? Вѣдь они думаютъ, что это ничего; вотъ имъ и нужно разъяснять…» Послѣ этого, я думалъ, что онъ уйдетъ, но не тутъ-то было: весь классъ просидѣлъ, и чего, подумаешь, сидитъ шутъ его знаетъ; только мѣшаетъ.

— Чего сидитъ? Да учится у насъ, рѣшилъ Покосовъ. — А вы думаете что? Вотъ подойдетъ экзаменъ: развѣ пріятно ему ушами-то хлопать? Вотъ онъ и прислушивается теперь, что и какъ. Глядишь, кое-что и останется въ головѣ-то.

Вообще, присмотрѣвшись къ своему ректору, учителя не почувствовали къ нему симпатіи. Онъ смотрѣлъ на нихъ свысока, во имя идеи власти; они, съ своей стороны, цѣнили его довольно низко по сознанію своего превосходства предъ нимъ въ умственномъ развитіи. Отношенія между начальствомъ и подчиненными скоро сдѣлались натянутыми. Только Стрѣлецкій держался въ этомъ случаѣ своей особой политики. Онъ началъ частенько шмыгать къ ректору по вечерамъ, хвастался простотой и прямотой своего характера, необдуманно болталъ ему многое объ учителяхъ, не преминулъ сообщить, что онъ настроилъ умы въ его пользу во время выборовъ и всѣмъ этимъ вмѣстѣ скоро стяжалъ себѣ любовь и уваженіе начальства, которое стало считать его самою крупною и надежною педагогическою силою и замѣтно отличать его отъ другихъ сослуживцевъ. Укрѣпленію въ начальникѣ сихъ возвышенныхъ чувствъ содѣйствовало еще то обстоятельство, что Стрѣлецкій своими изысканными любезностями, адресуемыми ректорской дочкѣ, подалъ поводъ начальственному родителю видѣть въ немъ будущаго желаннаго зятька. Учителя все это видѣли и понимали, но снисходили къ Стрѣлецкому, потому что, присматриваясь къ его поведенію, трудно было рѣшить: подличаетъ ли онъ, или безсознательно хлестаковствуетъ. Къ тому же, Стрѣлецкій, несмотря на захаживанія у ректора, нерѣдко ввертывалъ въ присутствіи товарищей ругательныя и даже «оплевательныя словеса» какъ противъ самого начальника, такъ и противъ его семейства.

Роковъ со времени своего сватовства почти пересталъ посѣщать товарищей: онъ, какъ говорится, пропадалъ у своей невѣсты. Возьметъ скрипку, отправится къ ней, и цѣлый вечеръ они играютъ, поютъ, болтаютъ, мечтаютъ. Вслѣдствіе постояннаго нервнаго возбужденія и томительнаго млѣнія, онъ, наконецъ, нѣсколько осовѣлъ и сильно похудѣлъ. А между тѣмъ, свадьбу онъ отложилъ до начала слѣдующаго учебнаго года. Хотя Егоръ Иванычъ нѣсколько разъ убѣждалъ его обвѣнчаться весной, но онъ остался при своемъ мнѣніи. Соображенія, которыми Роковъ руководствовался при этой отсрочкѣ, были довольно странныя. Онъ былъ долженъ рублей сто портному, нарядившему его въ различныя моднофасонныя вещицы, и ему хотѣлось до каникулъ скопить деньжонокъ, чтобы раздѣлаться съ нимъ и затѣмъ уже безъ всякихъ долговъ вступить въ домъ тестя. Онъ не могъ безъ смущенія вообразить себѣ, какъ «этотъ нелѣпый» портной вломится къ тестю и заявитъ ему, что-де зятикъ вашъ долженъ мнѣ сто рублей, и какъ Егоръ Иванычъ сострадательно вызовется заплатить за него этотъ долгъ. О приданомъ онъ не позволилъ себѣ намекнуть ни полсловомъ, въ увѣренности, что имѣетъ дѣло съ хорошимъ человѣкомъ, который не обидитъ. «Если даже и не окажется у него денегъ, думалъ онъ: — то мы съ Аней, Богъ дастъ, сами ихъ наживемъ. Совѣтъ и любовь, да рабочія руки — уже сами по себѣ капиталъ. Лишь бы только здоровье не ослабѣло…»

Наступили экзамены. Для другихъ учителей это было уже время нѣкотораго отдыха и спокойствія. Рокову же они стоили немалыхъ волненій. Ученики приставали къ нему, чтобы онъ выхлопоталъ имъ побольше времени на подготовку по его предмету, такъ какъ этотъ предметъ чрезвычайно обширный и они многое перезабыли изъ него. Это заявленіе учениковъ и огорчило, и нѣсколько напугало Рокова. Готовясь въ первый разъ показать начальству плоды годовыхъ преподавательскихъ трудовъ своихъ, онъ опасался, что провалится со своими учениками на экзаменѣ и чрезъ то повредитъ своей репутаціи. А тутъ еще ректоръ сообщилъ ему, что его преосвященство выразилъ желаніе присутствовать именно на его экзаменѣ. Роковъ, какъ говорится, поролъ горячку: то и дѣло призывалъ къ себѣ учениковъ, то самъ бѣгалъ къ нимъ; просматривалъ, размѣчалъ и раздавалъ конспекты, справлялся, что ученики слабѣе знаютъ изъ его предмета, наскоро подновлялъ ихъ знанія, стараясь ободрить ихъ и въ тоже время искуственно подбадривалъ себя.

Наступилъ день его экзамена. Роковъ всталъ часовъ въ шесть. Онъ сѣлъ-было пить чай, но, пропустивъ глотка два, почувствовалъ, что лишился всякаго аппетита. Насильно проглотивъ маленькій кусочекъ булки, онъ началъ одѣваться, ежеминутно воображая себѣ физіономію предсѣдательствующаго на экзаменѣ архіерея и сочиняя различныя придирки съ его стороны къ отвѣтамъ учениковъ. Около восьми часовъ онъ уже сидѣлъ въ семинарской канцеляріи и выставлялъ въ «табели» годовыя отмѣтки ученическихъ успѣховъ по его предмету. Кончивъ эту работу, онъ забралъ списки, конспектъ и билеты и, совершенно уже готовый къ встрѣчѣ экзаменаторовъ, вышелъ въ корридоръ. Въ корридорѣ слышалось какое-то жужжаніе. Ученики торопливо сновали туда и сюда и, уткнувшись въ учебники, спѣшили докончить оставшіеся недочитанными «билеты». Появились ассистенты. Вышелъ ректоръ.

— Ну, что, готовы? обратился онъ къ Рокову.

— Да я съ своей стороны готовъ, отвѣтилъ Роковъ.

Ректоръ внимательно осмотрѣлъ Рокова съ ногъ до головы.

— Ахъ, что это у васъ брюки-то? воскликнулъ начальникъ.

— Что такое? смущенно проговорилъ Роковъ и конфузливо осмотрѣлся, подозрѣвая въ состояніи своего туалета нѣчто неприличное.

— Какъ же… Вѣдь нужно черные, пояснилъ ректоръ.

— Да у меня и то черные.

— Помилуйте, какіе же это черные? Нужно суконные. Его преосвященство и вдругъ триковые! какъ это можно?

— Да развѣ не все равно? Вѣдь черные же… Станетъ онъ тамъ разбирать… возражалъ Роковъ.

— О, что вы говорите? Первымъ дѣломъ… знаете: по одеждѣ встрѣчаютъ, а… Я бы совѣтовалъ вамъ перемѣнить. Развѣ вотъ не успѣете… Эка горе какое, право… А вы вотъ что: тутъ въ корпусѣ у кого-нибудь… хорошо, что это мнѣ на мысль пришло… У кого-нибудь изъ помощниковъ инспектора… Ужь вѣрно, у нихъ есть лишніе. Подите-ка… пожалуйста… сдѣлайте милость… Самимъ же вамъ будетъ спокойнѣе.

И Роковъ принужденъ былъ совершить рекомендуемый процессъ приготовленія къ экзамену.

— Ну, вотъ то ли дѣло! воскликнулъ ректоръ, когда Роковъ, улыбаясь, возвратился отъ помощника инспектора. — А то триковые… какъ это можно?.. Владыка совсѣмъ иное впечатлѣніе можетъ получить… Ну, а программу размѣтили?

— У меня конспектъ, сообщилъ Роковъ.

— Почему же конспектъ? У насъ въ канцеляріи есть печатныя программы. Взяли бы одну, да и размѣтили бы по билетамъ. Владыкѣ приличнѣе подать печатную программу.

— Положимъ. Но нѣкоторые вопросы своей науки я принужденъ былъ обойти, а между тѣмъ, преосвященный по печатной программѣ можетъ напасть на эти вопросы.

— Какъ же это такъ? съ удивленіемъ спросилъ ректоръ. — Почему обойти?

— Потому что негдѣ было взять отвѣтовъ…

— Гдѣ-нибудь взяли бы…

Роковъ улыбнулся.

— Вѣдь для чего-нибудь дана же программа, возразилъ ректоръ, нахмурясь. — Дана — нужно исполнить ее.

— Я бы съ удовольствіемъ исполнилъ, еслибы была возможность.

— А что, если владыка все-таки узнаетъ?

— Такъ что же?

— Что вы тогда скажете?

— Тоже самое, что и теперь вотъ говорю.

— Во всякомъ случаѣ, неловкое положеніе, заключилъ ректоръ, подумавъ. — Ужь какая такая программа, чтобы… Вонъ у меня тоже большая, но я…

— У васъ такая наука, перебилъ Роковъ, въ которой все измѣрено, взвѣшено и раздѣлено, а о моей наукѣ этого сказать нельзя…

— Все-таки непріятная исторія, какъ хотите… Пожалуй, съ владыкой придется объясняться… Еще какъ онъ это приметъ… Половина десятаго… По настоящему, давно бы пора начать экзаменъ.

— Да отчего-жь, кажется, не начать? предложилъ одинъ изъ ассистентовъ. — Экзаменовали бы помаленьку, а онъ бы подъѣхалъ.

— О, нѣтъ, никакъ нельзя! отвергнулъ ректоръ.

— Мы, бывало, экзаменовали, сказалъ тотъ же ассистентъ. — Много учениковъ-то: когда ихъ проэкзаменуешь?

— Мало-ли что… Но я не согласенъ. Человѣкъ я новый… да вотъ и Николай Алексѣичъ тоже… Владыка, пожалуй, еще заподозритъ тутъ что-нибудь. Нѣтъ, ужь лучше подождемъ.

Въ это время одна изъ классныхъ дверей, къ которой только-что подошли наши ожидающіе, быстро распахнулась, и изъ нея выскочилъ, со списками и карандашами въ рукахъ, Стрѣлецкій, сопровождаемый двумя другими членами экзаменской комиссіи.

— Куда это вы? спросилъ ректоръ Стрѣлецкаго.

— Да вотъ перерывъ сдѣлали, идемъ немножко отдохнуть, а кстати и покурить.

— Отдыхать-то, кажется, еще рано, замѣтилъ ректоръ. — Давно ли вы экзаменуете? Еще и часу не будетъ, какъ начали.

— Такъ что-жь? бойко произнесъ Стрѣлецкій. — Мы ужь полкласса отдѣлали. Къ одиннадцати часамъ кончимъ.

— Что вы это? Богъ съ вами! Развѣ можно такъ скоро экзаменовать? Двадцать человѣкъ въ часъ!

— А что-жь съ ними возжаться-то? Ужь повѣрьте, отецъ ректоръ, на экзаменѣ изъ нихъ ничего не выбьешь. Каковъ кто былъ, таковъ и есть… Въ теченіи учебнаго года всѣ опредѣлились… Теперь ихъ слова… два-три, да и довольно.

— Ахъ, нѣтъ, пожалуйста, посерьёзнѣй, тревожно взмолился ректоръ, — Какой же это экзаменъ? У насъ въ Заглохловѣ съ роду…

— Знаемъ, отецъ ректоръ, знаемъ, борозды не испортимъ, перебилъ Стрѣлецкій и двинулся-было впередъ.

— Позвольте, остановилъ ректоръ. — Вѣдь ныньче владыка будетъ.

— Я знаю.

— Можетъ быть, и къ вамъ пожелаетъ зайти.

— Никогда не пожелаетъ! отрѣзалъ Стрѣлецкій и помчался по корридору.

Ректоръ покачалъ головой… На встрѣчу, робко пробираясь возлѣ самой стѣны, идетъ комиссаръ.

— Послушай, обращается къ нему ректоръ: — служитель поставленъ за воротами?

— Поставленъ-съ.

— То-то… Какъ завидитъ владыку издали, такъ чтобы опрометью бѣжалъ сюда. Это онъ знаетъ?

— Знаетъ-съ.

— То-то… А паутину обметали?

— Обметали.

— Вездѣ?

— Кажись, вездѣ.

— То-то… А въ столовой велѣно приготовить чистое бѣлье?

— Велѣно-съ.

— Ну, хорошо… А еще вотъ что: не мѣшало бы по корридорамъ еще разъ съ курилкою пройти.

— Слушаю-съ.

Пока начальникъ дѣлалъ всѣ эти распоряженія и наводилъ справки, Роковъ съ ассистентами долженъ былъ стоять тутъ же и слушать. Когда комиссаръ удалился, Роковъ сказалъ:

— Отецъ ректоръ, я пойду покурить.

— Ну, нѣтъ… ужь подождите. Можетъ быть, онъ сейчасъ же прибудетъ: гдѣ васъ тогда искать?

И Роковъ покорно зашагалъ по корридору. Тревожное настроеніе и продолжительно шаганіе сильно утомили его.

— Хоть бы гдѣ-нибудь сѣсть… обратился онъ къ ректору.

— Да гдѣ же тутъ сѣсть? отозвался ректоръ. — Вы видите, я и самъ хожу… Подойдемте вонъ къ окошечку, прислонимся, да и отдохнемъ.

Группа подошла къ «окошечку». Всѣ молчали. Ректоръ, потрогивая на груди крестъ, занялся созерцаніемъ сложенныхъ на дворѣ дровъ.

— Ишь вѣдь, опять разбросали! Сколько разъ говорилъ!.. проворчалъ онъ про себя и снова смолкъ.

Долго стояли они въ чинномъ безмолвіи, тихо переступая съ ноги на ногу. Иной, для развлеченія, принимался разсматривать всѣ подробности физіономіи ближняго, потомъ переводилъ глаза на его руки, изслѣдовалъ ногти, далѣе переходилъ къ разсмотрѣнію составныхъ частей туалета, затѣмъ снова возвращался къ физіономіи и т. д. Роковымъ овладѣла гнетущая тоска, и онъ, подъ вліяніемъ раздраженія, въ первый разъ проклялъ, въ душѣ, свою службу.

— Двѣнадцать часовъ! отчетливо проговорилъ ректоръ, взглянувъ на свои часы.

Физіономіи подчиненныхъ еще болѣе нахмурились, но никто изъ нихъ не сказалъ ни слова. Прошло еще съ полчаса.

— Николай Алексѣичъ, неужели въ самомъ дѣлѣ это такая ужь программа, что… заговорилъ-было ректоръ.

Но въ это время по корридору раздались громкіе шаги. Всѣ оглянулись. Къ нашей группѣ, въ сопровожденіи комиссара, приближался архіерейскій докладчикъ. Ректоръ быстро отдѣлился отъ окна и подошелъ къ нему.

— Владыко приказалъ сказать вамъ, что онъ сегодня не можетъ быть на экзаменѣ, объявилъ вѣстникъ. — Они пожалуютъ завтра. Приказали экзаменовать, а имъ оставить учениковъ десять.

— Да какъ же это? Завтра, по росписанію, у насъ долженъ быть уже другой экзаменъ, возразилъ ректоръ.

— Я ужь не знаю. Они изволили такъ приказать, сказалъ докладчикъ, повернулся и ушелъ.

Ректоръ съ минуту простоялъ молча, подергивая плечами и разводя руками. Наконецъ, откинувъ голову, онъ быстро проговорилъ:

— Пойдемте экзаменовать, что-жь дѣлать?..

И комиссія направилась въ классъ… Ученики, долженствующіе сдавать экзаменъ по церковной исторіи, сидѣли потные и блѣдные, съ пересохшими губами, съ безсильно опущенными руками, и хмуро посматривали изъ-подлобья. Начался экзаменъ. Ректоръ, недавно читавшій Стрѣлецкому нотацію за поспѣшный экзаменъ, теперь самъ пришелъ къ мысли, что «иногда нельзя не поспѣшить», и потому, лишь только усѣлся въ кресло, какъ уже шепнулъ Рокову: «вы ужь ихъ не тово… не очень… А самыхъ лучшихъ-то къ завтрему… владыкѣ», добавилъ онъ черезъ минуту, также шопотомъ. Роковъ съ радостію внялъ совѣту начальника, и дѣло пошло какъ по маслу. Каждый ученикъ давалъ краткіе отвѣты на два, на три отрывочные вопроса и отпускался съ Богомъ. Отвѣты давались большею частію вѣрные и меткіе, баллы писались хорошіе. «Ну, вотъ, чего же еще?» — не разъ повторялъ ректоръ, выслушивая отвѣты. Роковъ и ученики нѣсколько оживились: процессъ и результаты экзамена и ему, и имъ понравились. Оставивши для угощенія архіерея десятерыхъ отборныхъ молодцовъ, экзаменаторы, около трехъ часовъ, съ чувствомъ исполненнаго долга отправились во свояси.

На другой день тѣже дѣйствующія лица, по выраженію ректора, «на всякій случай», собрались попрежнему къ девяти часамъ. Опять бродили-бродили они по корридору… и удостоились лицезрѣнія его преосвященства уже въ два часа. Всѣ члены экзаменной комиссіи встрѣтили владыку въ корридорѣ и тутъ же приняли отъ него благословеніе.

— Который изъ васъ по исторіи-то? спросилъ архіерей во время процесса благословенія.

Роковъ отозвался.

— Синицынъ? такъ, кажется? спросилъ владыка.

— Нѣтъ, Роковъ, ваше преосвященство.

— Ахъ, да: Роковъ! Помню. Точно Роковъ… А Синицынъ… Это я смѣшалъ… Есть, дѣйствительно, и Синицынъ, только это другой… говорилъ владыка, подвигаясь къ дверямъ класса и оборачиваясь направо и налѣво къ сопровождавшимъ его экзаменаторамъ.

Когда владыка вошелъ въ классъ, ученики въ унисонъ пропѣли басами «Царю небесный» и вслѣдъ затѣмъ: «Ис-полла-эти-деспота». Владыка широко осѣнилъ ихъ крестнымъ знаменіемъ и медленно опустился въ кресла. Остальные продолжали стоять.

— Ну, что-жь… пожалуйте, проговорилъ архіерей, сдѣлавъ пригласительный жестъ и обращаясь главнымъ образомъ къ ректору.

Всѣ усѣлись.

— Покажите… свои… плоды, продолжалъ онъ, обводя глазами учителей. — Списочекъ бы мнѣ…

Ректоръ торопливо предложилъ ему заранѣе тщательнѣйшимъ образомъ написанный списокъ подлежащихъ испытанію учениковъ. Роковъ съ своей стороны прислужился карандашемъ.

— Не угодно ли вашему преосвященству прогр… конспектъ не угодно ли? предложилъ ректоръ.

— Нѣтъ, не нужно, отказался владыка: — я такъ послушаю… А что фортка тутъ нигдѣ не открыта? вдругъ спросилъ онъ, посматривая на окна.

— Это сейчасъ же можно, а то дѣйствительно жарко, залотошилъ ректоръ, направляясь къ окну.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! воскликнулъ владыка. — Я боялся, что гдѣ-нибудь открыта; а если все закрыто, такъ это хорошо.

Ректоръ усѣлся на мѣсто,

— Еще я просилъ бы, началъ архіерей: — дверь при мнѣ не отворять; пусть ученики не выходятъ, а сидятъ до конца.

Хотя всѣ ученики ясно слышали послѣднія слова преосвященнаго, но ректоръ счелъ нужнымъ подойти къ ученикамъ поближе и повторить имъ эти слова.

— Ну, займемся съ Божьею помощію, сказалъ, наконецъ, архіерей, когда предварительныя объясненія и распоряженія были покончены.

Онъ вызвалъ ученика. Ученикъ угловато и низко поклонился архіерею и осторожно потянулъ со стола билетъ. Роковъ взглянулъ на цифру билета и дрожащими руками развернулъ конспектъ, подыскалъ въ немъ соотвѣтствующія рубрики, которыя и предъявилъ ученику для соображеній. Немного подумавъ, ученикъ кашлянулъ, перевелъ духъ и объявилъ: «ересь Арія и первый вселенскій соборъ».

— А, это интересно, это очень интересно, сказалъ владыко. — Ну?

Ученикъ громко и бойко началъ излагать біографическія свѣдѣнія объ Аріи.

Выслушавъ сообщеніе о томъ, что Арій былъ александрійскій пресвитеръ и что онъ началъ свои дѣйствія противъ церковнаго вѣроученія возраженіемъ на проповѣдь своего епископа, владыка заговорилъ:

— Да… Ишь вотъ… откуда бѣдствіе-то… Пресвитеръ — и противъ епископа!.. Возгордился своей ученостью… Епископомъ захотѣлъ быть… Любоначаліе… А чего бы, кажется, желать? Въ этакомъ городѣ пресвитеромъ! Вѣдь это почти тоже, какъ еслибы, напримѣръ, въ Петербургѣ… Такъ этого мало ему показалось! Дай вотъ, епископомъ сдѣлаюсь! И ну подкапываться… А что вышло? Замутилъ церковь и самъ погибъ. Какою онъ смертію-то померъ? А?.. какою? Естественною или нѣтъ? обратился онъ къ ученику, который, несмотря на повторенный ему вопросъ, не могъ припомнить требуемаго отвѣта и стоялъ молча, уставивъ угрюмый взоръ на архіерейскія регаліи.

Преосвященный еще разъ произнесъ вопросительное «а»? и, не добившись отвѣта отъ ученика, два раза взглянулъ на Рокова. Но Роковъ, наклонивъ голову, безмолвно шевелилъ листками конспекта.

— Смертію поносною, самою поносною, рѣшилъ, наконецъ, самъ владыка.

— Да, неприличною смертію, подтвердилъ ректоръ, осторожно улыбаясь.

— Для другого кого дѣйствительно неприличною, но для еретика вполнѣ приличною, возразилъ преосвященный, взглянувъ на ректора и тоже улыбаясь. — Наказаніе понесъ достойное, проговорилъ онъ уже серьёзно. — Противъ епископа… «Гдѣ епископъ, тамъ и церковь; безъ епископа нѣтъ церкви», говоритъ святый Игнатій Богоносецъ. Арій это забылъ… Страсть ослѣпила… любоначаліе… И всегда вольнодумство проистекаетъ изъ страсти… Ну, что тамъ дальше? обратился владыка къ ученику.

Ученикъ зачиталъ дальше.

— А замѣчательна судьба этихъ вольнодумцевъ! началъ преосвященный, поворачивая голову къ ректору. — Былъ у меня товарищъ…

Ученикъ остановился.

— Продолжайте, продолжайте, сказалъ владыка, махнувъ ученику рукой.

Ученикъ продолжалъ.

— Да, такъ былъ у меня товарищъ въ академіи, продолжалъ въ свою очередь владыка, обращаясь къ ректору и мелькомъ посматривая на учителей. — Богъ его знаетъ, гдѣ онъ набрался, но только вольный образъ мыслей имѣлъ. Бывало начнетъ о постахъ, о мощахъ… Разъ — помню — евангеліе даже критиковалъ. Человѣкъ, правда, былъ умный и диссертацію написалъ пристойную, на магистра; но, какъ я вотъ сказалъ, гдѣ-то получилъ неправильное направленіе… (Ректоръ, впившійся глазами въ начальство, кивнулъ головой, въ знакъ того, что, дескать, понимаю). Поступилъ онъ на мѣсто… Все какъ слѣдуетъ. По времени сдѣлался протоіереемъ. Не знаю, улучшился его образъ мыслей, или нѣтъ. Только — что же я вдругъ о немъ слышу? Какъ-то по недосмотру, сгорѣлъ у него ребенокъ (а одинъ только и былъ у него)… Топилась, знаете, печка. Никого не было… Онъ подошелъ — его и втянуло… Съ матерью сейчасъ же болѣзнь — и чрезъ нѣсколько дней она умираетъ. Самый этотъ товарищъ мой… впалъ въ помраченіе, докончилъ владыка, испустивъ вздохъ. — Помраченіе да помраченіе… А тутъ еще спиртные напитки полюбилъ. Сталъ понижаться, понижаться, и, наконецъ, такъ-таки и погибъ! И, можно сказать, со срамомъ погибъ! (Ректоръ покачалъ головой). Да… Рано или поздно, а ужь кара постигнетъ. Конечно, одного болѣе, другого менѣе. Арій вотъ ужь изъ границъ дерзости вышелъ, ну, и наказанію подвергся наибольшему; а другой, конечно… Ну, такъ что тамъ дальше-то? обратился онъ къ ученику, который уже минуты двѣ стоялъ молча.

— Билетъ конченъ, доложилъ Роковъ.

— Конченъ? Гм… Ну, что-жь бы это такое?… Тамъ что еще было-то?

— Первый вселенскій соборъ, отвѣтилъ Роковъ.

— Ахъ, да: соборъ… Ну?.. Какіе святые отцы присутствовали на этомъ соборѣ? спросилъ владыка.

Ученикъ назвалъ нѣкоторыхъ.

— А Спиридонъ Тримифунтскій… А? Развѣ не былъ?

Ученикъ промолчалъ.

— Былъ… и еще чудо совершилъ, потрудился объяснить владыка. — Какъ онъ посрамилъ философа? А? Троичность доказалъ какъ? А?

Ученикъ молчалъ.

— Развѣ объ этомъ не было преподано? обратился архіерей къ Рокову.

— Признаюсь, я объ этомъ не сообщалъ, изъяснилъ Роковъ.

— Такъ это, я думаю, въ книжкѣ есть.

— Въ книжкѣ нѣтъ.

— Неужели?! Какъ же это такъ? Неразумный же у васъ учебникъ. Такіе факты обходить никакъ не слѣдуетъ. Что же у васъ останется отъ собора?

— Я по возможности обстоятельно излагалъ его исторію, оправдывался Роковъ.

— Да гдѣ же обстоятельно, если мы будемъ выпускать такіе факты? проговорилъ владыка, пошевелившись на мѣстѣ и съ видомъ недовольства отвернувъ голову. — Святый Спиридонъ, съ разстановкой заговорилъ онъ, смотря на ученика: — взялъ плинѳу и сжалъ ее въ длани. И вотъ — изъ плинѳы полилась вода и изшелъ огонь. «Смотрите, воскликнулъ святой: — плинѳа одна, а въ ней три состава: глина, огонь и вода!» Такимъ образомъ онъ доказалъ троичность и посрамилъ философа… Нужно это сообщать, внушалъ владыка, взглянувъ на Рокова. — Ну, довольно… хорошо, обратился онъ къ ученику и кивнулъ головой.

Ученикъ поплелся на мѣсто.

— Чей вы сынъ? направилъ владыка вопросъ, ужь въ тылъ ученика.

Ученикъ не разслушалъ. Ректоръ громко назвалъ ученика по фамиліи. Тотъ оглянулся.

— Чей вы сынъ? повторилъ владыка.

— Священниковъ, отвѣтилъ ученикъ изъ-за стола.

— Вашъ отецъ, кажется, камилавку въ нынѣшнемъ году получилъ?

— Нѣтъ, онъ не получалъ, объяснилъ ученикъ.

— Да, дѣйствительно не получалъ… Это другой… А вашего отца я потому вспомнилъ, что онъ недавно просилъ церковь освятить… Церковь у васъ тамъ новая…

— Нѣтъ, у насъ, ваше преосвященство, не новая… Освѣщенія у насъ не будетъ.

— Да… ну… Довольно… Опулентовъ! вызвалъ онъ другого ученика.

Опулентовъ взялъ билетъ.

— О чемъ? спросилъ владыка.

— Объ Оригенѣ, отвѣтили въ одинъ голосъ ученикъ и учитель.

— А, объ Оригенѣ… Обширнаго ума человѣкъ… А тоже впалъ въ ересь.

— Современная богословская наука освобождаетъ его отъ обвиненія въ ереси, сказалъ Роковъ. — Теперь ужь доказано, что…

— Ну, что тамъ доказано… перебилъ владыка. — Да и какая это современная богословская наука? Небось нѣмцы? На нѣмцевъ полагаться намъ непростительно, когда мы имѣемъ свои незыблемые авторитеты. Развѣ вамъ не извѣстенъ голосъ церкви объ Оригенѣ?

— Мнѣ извѣстно, что собственно церковь не осуждала Оригена, отвѣтилъ Роковъ.

— Какъ не осуждала? возразилъ владыка. — Пятый вселенскій соборъ прямо осудилъ его.

— Наука доказала, что это недоразумѣніе, что этотъ соборъ вовсе не осуждалъ Оригена.

— Да… Прямо осудилъ, утверждалъ владыка, не слушая Рокова. — А притомъ еще вотъ данныя… Въ житіи одного подвижника повѣствуется, что этотъ подвижникъ, желая сократить свою плоть, ѣлъ одни бобы. Бобы… понимаете? Бобы… овощь… такъ вотъ онъ и ѣлъ бобы (при этомъ владыка представилъ, какъ ѣдятъ бобы). За святость своей жизни этотъ подвижникъ удостоился небеснаго царствія. Сообщая объ этомъ, житіе прибавляетъ: «а Оригенъ бобы не яде»… Бобы… Такъ вотъ… Оригенъ-то!.. «не яде»… Видите? О немъ составилось такое мнѣніе, что онъ не подвижникъ… Бобы!.. Что онъ мужъ не святой, А почему? Потому, что, значитъ, его признавали еретикомъ. Вотъ голосъ церкви!.. Вы читаете ли житія-то?

— Да, я нѣкоторыя читалъ, отозвался Роковъ.

— Нужно читать… больше читать… поучалъ владыка. — Ну, продолжай… продолжайте, обратился онъ къ ученику, который и не начиналъ еще отвѣчать на свой билетъ.

Ученикъ зачиталъ свой билетъ, а преосвященный продолжалъ:

— А то нѣмцы… Что намъ нѣмцы? Ихъ цѣль извѣстная: какъ бы все извратить… У нихъ что? развѣ у нихъ церковь? Ни епископства, ни монашества… Это сборище какое-то. За ними только поди, Богъ знаетъ, куда зайдешь… и не выйдешь!.. Въ вопросахъ церковныхъ намъ весьма опасно слушать ихъ. Вотъ у насъ нѣкоторые неразумные писали противъ монашества епископовъ. Чей это духъ? Это вовсе не православный духъ; это духъ чисто протестантскій. Самое протестантство-то… съ чего оно началось? Именно съ того, что любострастный монахъ — Лютеръ, нарушивъ священные обѣты монашества, захотѣлъ вступить въ бракъ. Ботъ вѣдь съ чего началось! А тамъ ужь и пошло: то не нужно, другое ненужно. Пошли секта за сектой, явилось даже наглое богохульство и, наконецъ, до того всѣ заблудились, что теперь ужь и сами не знаютъ, что дѣлать. Такъ-то… они думали, что монашество-то ничего не значитъ, анъ оно..

— Ваше преосвященство, ученикъ кончилъ, сообщилъ ректоръ.

— Кончилъ? О чемъ… Да, объ Оригенѣ… Ну, хорошо… Учитесь, учитесь… Довольно.

Онъ вызвалъ слѣдующаго ученика и, поставивъ противъ его фамиліи черту, продолжалъ:

— Помнится мнѣ, у одного историка… у Созомена, кажется… такъ? у Созомена? спросилъ онъ, взглянувъ на Рокова.

Роковъ, не зная что отвѣтить, съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на владыку.

— О монашествѣ… у Созомена? пояснилъ владыка.

— Такъ точно, ваше преосвященство, сказалъ Роковъ.

— Да, такъ, именно у Созомена, это я очень хорошо помню. Такъ Созоменъ свидѣтельствуетъ, что еслибы не монахи, то церковь такъ легко не преодолѣла бы еретиковъ. Народъ утонченныхъ споровъ не понималъ и не могъ судить, на какой сторонѣ истина. Вотъ онъ и присматривался: на какой сторонѣ стоятъ благочестивые монашествующіе мужи? А такъ какъ эти мужи стояли на сторонѣ православія, то и народъ, изъ благоговѣнія къ нимъ, пребылъ вѣренъ истинной вѣрѣ, и такимъ образомъ церковь восторжествовала надъ еретиками. Вотъ!.. Созоменъ… Это совершенно справедливо. Значитъ, гдѣ монашество, тамъ и вѣра. Протестанты отринули монашество, ниспроверглась у нихъ и вѣра… Нѣтъ, не намъ у нѣмцевъ учиться, а они должны у насъ поучаться… О чемъ? остановилъ онъ ученика, который приближался уже къ концу своего билета.

— О Юліанѣ-отступникѣ, отвѣтилъ ученикъ.

— Да что это у васъ, какъ нарочно: все еретики да отступники? проговорилъ преосвященный съ благодушной улыбкой и взглянулъ на ректора.

— Такіе билеты попадаются, счелъ нужнымъ объяснить ректоръ.

— Довольно, заключилъ владыка и поставилъ ученику хорошій баллъ.

Умственное напряженіе, продолжительная рѣчь и іюньская удушливая жара замѣтно утомили преосвященнаго. Онъ снялъ съ себя клобукъ, бережно поставилъ его на столъ, аккуратно свернулъ въ него черныя крылья, затѣмъ досталъ платокъ, тщательно вытеръ имъ лицо и руки и до конца экзамена сидѣлъ уже молча, въ какой-то полудремотѣ. Когда изъ устъ «испытуемаго» ученика до слуха владыки доносилось что либо такое, что ему почему-нибудь не нравилось, то онъ только сдвигалъ брови и слегка покачивалъ головой.

Часамъ къ пяти экзаменъ кончился. Учиники какъ-то вяло, будто не хотя пропѣли «Достойно есть» и повторили греческое благожеланіе владыкѣ. Когда Роковъ принималъ прощальное благословеніе, то архіерей сказалъ ему:

— Нужно церковную исторію преподавать такъ, чтобы она была дѣйствительно церковная. Великихъ, чудесныхъ событій не обходить… за наукой не гнаться… на нѣмцевъ не ссылаться, а придерживаться свидѣтельствъ и разума православной церкви. Иначе въ ученикахъ можно поселить шаткость… а вѣдь они — будущіе пастыри… Да и вамъ самимъ… пора бы ужь пріобрѣсти большую твердость въ православномъ образѣ мыслей.

Выслушивая это неожиданное наставленіе, Роковъ чувствовалъ злость и обидное безсиліе. Эти чувства, вмѣстѣ съ чувствомъ голода и усталости, такъ подѣйствовали на его нервы, что онъ чуть-было не расплакался. Замѣтивъ его смущеніе, ректоръ попытался за него вступиться.

— Ваше преосвященство, началъ онъ: — его можно еще извинить: вѣдь онъ только одинъ годъ на службѣ. Современемъ, можно надѣяться, онъ непремѣнно постарается…

Архіерей ничего ни сказалъ на ходатайство ректора, а только пристально посмотрѣлъ на Рокова и еще разъ благословилъ его.

XIX.

Недѣли черезъ три послѣ «архіерейскаго» экзамена, Роковъ катилъ по желѣзной дорогѣ на родину. О своемъ пріѣздѣ онъ намѣренно не предупреждалъ родныхъ. Пора была рабочая: и люди, и лошади въ деревнѣ въ то время особенно нужны; каждый упущенный день только съ величайшимъ трудомъ могъ быть наверстанъ въ работѣ. А Роковъ хорошо зналъ, что еслибы онъ извѣстилъ заранѣе о днѣ своего пріѣзда, то единственная въ его родительскомъ домѣ лошаденка непремѣнно была бы оторвана отъ дѣла и выслана на станцію, верстъ за тридцать, встрѣчать его. Прибывъ на станцію, служившую предѣломъ его желѣзнодорожнаго путешествія, онъ нанялъ тарантасикъ съ тройкою лошадей и поѣхалъ по глухому проселку. Очутившись послѣ вагоннаго заключенія на свѣжемъ воздухѣ, Роковъ въ первыя минуты почувствовалъ себя бодро и весело. Почти совершенно безлѣсная мѣстность открывала его взору грандіозную картину безпредѣльныхъ полей, засѣянныхъ хлѣбомъ. Созерцаніе гигантскихъ слѣдовъ мощнаго труда возвышало духъ нашего путешественника. Все это необъятное пространство, подумалъ онъ, исходилъ вдоль и поперекъ, взрылъ, разровнялъ и засѣялъ

Труженникъ нашъ вѣчный,

Мужикъ лѣнивый и безпечный.

«Лѣнивый и безпечный, повторилъ онъ вслухъ, иронически улыбаясь. — Никакихъ облегчительныхъ средствъ, никакихъ машинъ, продолжалъ онъ: — все вытянула одна родимая подоплека». Но мало по малу бодрость смѣнилась въ Роковѣ сонливостью. Стояла страшная жара, при совершенномъ безвѣтріи. Потъ катился съ него градомъ, во рту пересыхало, дыханіе становилось затруднительнымъ. Ямщикъ, который сначала, близь станціи, заявилъ себя ухаремъ и съ гиканьемъ и свистомъ промчался первую версту, утратилъ потомъ всякую энергію. Только по временамъ, словно съ просонья, онъ выкрикивалъ «э-ухъ-ма»! и вяло поводилъ въ воздухѣ кнутомъ направо и налѣво. Лошади хорошо понимали, что такія понуканія ни къ чему ихъ не обязываютъ, и плелись крайне лѣнивою рысью. Рокову становилось и скучно, и досадно. Послѣ напрасныхъ просьбъ къ ямщику — ѣхать поскорѣй, онъ началъ развлекать себя представленіемъ картины скорой встрѣчи съ родными, воспоминаніями и думами объ Аннѣ Егоровнѣ и т. п.; но время черезъ это мало сокращалось, а пространство отмѣрялось все-таки такими незначительными долями, что тридцать верстъ начинали казаться Рокову безконечностью. Онъ провелъ рукою по лицу, и на рукѣ оказалась грязь. «Ужь и хорошъ я, должно быть, теперь! подумалъ онъ, стряхивая съ себя густую пыль. — Должо быть, Гоголь не на такой тройкѣ ѣхалъ, когда вдохновлялся пророчествомъ о быстромъ стремленіи Россіи впередъ. Попробовалъ бы онъ вотъ этакъ»…

Часовъ въ пять вечера Роковъ подъѣхалъ къ крыльцу родного дома. На крыльцо быстро выскочила замужняя сестра его, Надя, вся дрожащая, запыхавшаяся; вслѣдъ за нею показалась въ дверяхъ и мать. Между тѣмъ, какъ старушка, стоя на порогѣ, крестилась и плакала, Надя, сдернувъ брата съ тарантаса, порывисто и крѣпко цѣловала его и приговаривала: «Голубчикъ мой!.. Господи!.. Да какъ же это ты? Ахъ, ты мой милый». Когда Роковъ подошелъ къ матери, она безмолвно охватила его руками и съ рыданіями прильнула къ его груди.

— Ну, будетъ, мамаша, будетъ, говорилъ Роковъ, пытаясь освободиться изъ ея объятій. — Чего вы плачете? Вѣдь это чудно…

— Милый, не чаяла я… Должно быть, въ послѣдній разъ, жалобно произнесла мать, поднявъ голову и осыпая сына поцѣлуями.

— Свиданіе… Радоваться нужно, а вы…

— Конечно, подхватила Надя. — Ужь это маменька всегда… продолжала она, идя впереди всѣхъ въ «горницу».

Роковъ, войдя въ комнату, перекрестился на иконы и еще разъ поздоровался съ матерью и сестрой, причемъ Надя оживленно тараторила:

— Вотъ радость-то, Господи! И какъ это нечаянно! Только было я хотѣла… Гляжу въ окно, а ты… Ахъ, ты Господи!.. Я говорю: маменька, вѣдь это… А она тамъ что-то такое… Я опять въ окно. Гляжу, а ты этакъ по площади-то… Ахъ, ты Господи!.. Не успѣла я: маменька, Коля! А ты тутъ и есть. Ахъ, ты Господи!.. Ну, милый, спасибо. Дай-ка я на тебѣ погляжу… Ничего… Ишь какой красякъ сталъ!

— И-и ужь, красякъ… Кости однѣ, проговорила мать, изъ любви къ сыну не вѣрившая доброкачественности глаза даже родной дочери.

— Красякъ, красякъ, толковать нечего, твердила Надя, хохоча и хлопая въ ладоши. — Ахъ, что же это я? спохватилась она. — Вѣдь небось съ дорожки-то… Тебѣ что: самоварчикъ или поѣсть?

— Все равно, сказалъ Роковъ.

— Эхъ, ѣсть-то у насъ нечего: день-то постный… А то ужь самоварчикъ… Или, можетъ, огурчика?.. Ужь извини… Либо селедочки — въ лавочкѣ возьмемъ.

— Да не хлопочи, пожалуйста, сказалъ гость, махнувъ рукой.

— Значитъ, самоварчикъ? приставала Надя. — Эка, воды-то свѣжей нѣтъ… Ну, да это сейчасъ…

Вошелъ извозщикъ.

— Какъ же это, баринъ… Вы меня ужь отпустите.

— Послушай, голубчикъ… Какъ тебя зовутъ? вмѣшалась Надя.

— Илья.

— Послушай, Илья, ты погоди: вотъ чайку напьешься.

— Нѣтъ, благодарствую: и такъ хорошо. Вотъ ежели бы водочки милость ваша…

— Хорошо, поднесемъ и водочки, согласилась Надя. А ты вотъ что: будь другъ, принеси… пожалуйста, ведерку водицы. Тутъ подъ горкой недалеко колодезь…

— Это можно. Только какъ бы это…

— Что?

— Да боюсь — лошадямъ скучно будетъ.

— Что же, мы посидимъ съ ними, пока ты сходишь, пошутилъ Роковъ.

— Ну, зачѣмъ сидѣть? Сидѣть не надо, объяснилъ Илья. — А я насчетъ сѣнца: сѣнца бы имъ охапочку… Можно что-ль? У васъ его много.

— Да возьми, возьми, разрѣшила Надя.

— То-то… А то дорога дальняя: это хоть до кого доведись — ѣсть захочешь.

— Да возьми, Богъ съ тобой, повторила Надя. — Только водицы-то принеси.

— Да это можно. Это мы принесемъ. Это оченно возможно, бормоталъ Илья, повернувъ къ двери.

Произошла пауза, во время которой Надя, впившись въ брата глазами, радостно улыбалась, а мать, подойдя къ нему, гладила его по головѣ.

— Ахъ ты, Коля, Коля-а? Пріѣхалъ… говорила мать, испустивъ вздохъ. — Я словно чувствовала, что ты пріѣдешь. Прошлую ночь вижу во снѣ, будто у меня изъ носу кровь… Я ее и такъ, и сякъ — течетъ да и только. Утромъ встала — сердце такъ и замираетъ, такъ и замираетъ. Чувствую что-то такое родное, а не знаю что…

— А гдѣ же Василій Иванычъ? спросилъ Роковъ о зятѣ, заступившемъ мѣсто его отца.

— Да онъ въ полѣ, отозвалась Надя. — Мы сами недавно оттуда. Какъ будто знали, что ты пріѣдешь: прямо къ встрѣчѣ подоспѣли. А Василій Иванычъ и не чуетъ, думаетъ, что у насъ никого нѣтъ… Знаешь что? пока самоваръ поспѣетъ, сходимъ за нимъ…

— Пожалуй, согласился Роковъ.

— Ей-Богу! А то онъ, пожалуй, тамъ до ночи пробудетъ. Пойдемъ. Вотъ удивится…

— Ты бы прежде къ отцу на могилку сходилъ… праху бы поклонился… предложила мать.

— Это мы еще успѣемъ. Это мы когда-нибудь вмѣстѣ: отслужимъ панихиду и… все какъ слѣдуетъ, проговорилъ Роковъ уже со шляпой въ рукахъ.

— То-то… Отецъ… онъ вѣдь какой родитель-то былъ, внушала мать, провожая сына и дочь на крыльцо. — Кѣмъ мы и живемъ, какъ не родителями?

— Я это знаю, сказалъ Роковъ, и, проникшись веселымъ настроеніемъ Нади, съ дѣтскою живостью прыгнулъ съ крыльца.

Онъ вышелъ съ сестрой за околицу. Предъ нимъ разстилались родныя поля. Каждый клочекъ земли здѣсь былъ ему близокъ и дорогъ, и вызывалъ различныя воспоминанія. Вотъ выдавшаяся клиномъ пономарева полоса, конецъ которой, прилегающій къ перекрестку, безпощадно заѣзженъ сельчанами, несмотря на угрожающія предосторожности, въ видѣ суковатыхъ бревенъ, разложенныхъ по бокамъ клинообразнаго конца полосы. На этой полосѣ обыкновенно служатъ «молебенъ скоту» въ Георгіевъ день. Вотъ отцовская полоса, на которой однажды, къ общей радости семьи, вмѣсто обычныхъ двухъ копенъ, получилось какимъ-то образомъ четыре копны ржи. Вотъ широчайшая, съ логомъ по срединѣ, попова полоса. На ней волкъ зарѣзалъ дьячкова жеребенка, послѣ чего дьячиха на все село выла: «мясо-то, мясо-то… свѣти мои!.. Есть-что, вотъ береза бѣлая; возьми да и ѣшь». Вонъ узенькая глубокая канавка, въ которую ввалился разъ поповъ теленокъ. Когда этого теленка мужики вытаскивали, то попъ причиталъ: «Господи, воздвигни тельца»! И многое-многое въ этомъ полѣ приковывало къ себѣ вниманіе Рокова. Пока онъ осматривалъ родныя нивы, Надя, идя возлѣ него, шаловливо толкала его, смѣялась и съ своей стороны напоминала ему прошлое.

— Помнишь, Коля, говорила она, между прочимъ: — какъ однажды подъ крестцами и въ норахъ ты наловилъ мышей и принесъ въ полѣ домой, а бабушка думала, что это ты грибовъ ей принесъ? А? Помнишь, какъ она подставила было рѣшето, а потомъ плевала и ругалась?

— Помню, помню, говорилъ Роковъ, смѣясь.

На встрѣчу имъ шелъ, понуривъ голову, босой старичекъ въ затасканной посконной рубахѣ и въ теплой овчинной шапкѣ.

— Здравствуй, Прокопьичъ! обратилась къ нему Надя.

Старичекъ поднялъ голову, прищурилъ слезящіеся, засоренные глаза и машинально снялъ шапку.

— Поздравь меня съ радостью, сказала Надя.

— А? произнесъ Прокопьичъ, поднося ладонь къ глазамъ.

— Я говорю: съ радостью поздравь меня, повторила Надя, повысивъ голосъ. — Ай, ты не видишь?

— Чего?

— А вотъ… (Надя указала на брата.)

— А, батюшка, кормилецъ, благослови, прошамшилъ старикъ, подходя къ Рокову.

Надя захохотала и поспѣшила вывести старика изъ заблуженія.

— Плохъ я сталъ, дѣтушки, плохъ, бормоталъ Прокопьичъ, отмахиваясь рукой. — Почитай ужь лошади отъ коровы не отличу, а все вотъ таскаюсь… Что дѣлать-то… Насильно не умрешь… Такъ это, выходитъ, Миколушка… Ишь вѣдь… А я за батюшку почелъ… Вижу — въ длинномъ, виски долгіе: я и того… А это Миколушка… Что-жь, дай Господи… Родитель былъ добрый человѣкъ… Должно быть, и ты добрый.

— Добрый, дѣдушка, добрый, шутя подхватилъ Роковъ.

— О? Ну, слава тебѣ Господи. Мало ужь нынче добрыхъ-то, заключилъ старикъ и заковылялъ дальше.

Вдали, близь маленькой рощицы, замелькала фигура косца, въ бѣлой рубахѣ.

— Во-омъ Василій Иванычъ, произнесла Надя, указывая по направленію къ рощицѣ. — Доканчиваетъ полосу. Хотѣли все работника нанять по веснѣ, да дорого очень. Василій Иванычъ говоритъ: хлѣба на столько не уберешь, сколько ему заплатить надо. Да вотъ самъ и коситъ.

Поровнявшись съ своей полосой, Надя быстро зашагала по межѣ и закричала: «Василій Иванычъ! посмотрите-ка!.. Коля пріѣхалъ! Вотъ онъ, во-отъ!» Василій Иванычъ хотя былъ уже недалеко, но не разслышалъ слабаго оклика запыхавшейся супруги; увидѣть посѣтителей онъ также не могъ, потому что они подвигались къ нему сзади. Вотъ онъ «дошелъ послѣдній рядъ», снялъ шляпу и нѣсколько разъ перекрестился; потомъ вскинулъ крюкъ на плечо, повернулся и тяжело зашагалъ навстрѣчу женѣ и шурину. Тутъ только онъ замѣтилъ Рокова.

— Ахъ, ты, Василій Иванычъ! Ужь я тебѣ кричала, кричала! съ упрекомъ проговорила Надя. — Развѣ не видишь — Коля пріѣхалъ?

— Да теперь-то вижу, а то гдѣ-жь было… упавшимъ голосомъ проговорилъ Василій Иванычъ, изнуренный, потный и запыленный. — Ну, здравствуйте, Ко… Николай Алексѣичъ. И онъ поздоровался съ шуриномъ.

— Николай Алексѣичъ… смѣясь повторила Надя. — Я ни за что не буду его такъ звать, хоть онъ архіереемъ сдѣлайся, вса Коля. Хочетъ серчаетъ, хочетъ — нѣтъ… А посмотри-ка, какой онъ: еще лучше сталъ; ишь красота какая!

— Да, теперь ужь настоящій баринъ сталъ, угрюмо проговорилъ Василій Иванычъ, осмотрѣвъ Рокова съ головы до ногъ. — Однако, гдѣ же это мой подрясникъ?.. Да… вонъ онъ…

Всѣ трое направились вкось полосы къ подряснику, распростертому подъ кувшиномъ. Василій Иванычъ молча облачился и выплеснулъ изъ кувшина остатки согрѣвшагося и засореннаго квасу. Надя, для облегченія супруга, взяла у него кувшинъ — и родичи направились ко двору.

— Ну, Василій Иванычъ, какъ вы поживаете? спросилъ Роковъ дорогой.

— Плохо, отозвался отецъ дьяконъ: — такъ плохо, что…

— Чѣмъ же?

— Здоровье все потерялъ… еще петровками. Окончательно ссадилъ себя… Возилъ навозъ… Съ утра свезъ нѣсколько телегъ, а потомъ одну наложилъ, да и думаю: будетъ покамѣстъ; пойду позавтракаю, а лошадь отпрягу. Отпрегъ. Смотрю: колеса совсѣмъ почти не мазаныя. А возище здоровый наложилъ. Думаю: надо подмазать, а то лошадь измучишь. Задѣлъ это я подъ ось-то, приподнялъ… вдругъ въ животѣ у меня что-то оборвалось. Я такъ и ляпнулся!.. Да съ той поры вотъ никакъ и не оправлюсь… о-охъ охо!.. Счастье вамъ, что васъ Богъ унесъ на другой путь. Что вамъ теперь? Какая работа? Языкомъ да перомъ. А тутъ горломъ да горбомъ; а они почти ужь не дѣйствуютъ. А работать нужно. Нельзя. Гдѣ взять-то?..

Роковъ нѣсколько минутъ шелъ молча, въ какомъ-то тяжеломъ раздумьи. Сангвинически восторженное настроеніе Нади ослабѣло. Она тоже смолкла и только посматривала поперемѣнно то на мужа, то на брата.

— Ничего, Василій Иванычъ, Богъ дастъ поправимся, сказалъ, наконецъ, Роковъ, въ душѣ не придавая никакого значенія своимъ словамъ. «Что и жалѣть, коли нечѣмъ помочь?» припомнилось ему.

А помочь онъ дѣйствительно не могъ — помочь существенно, матеріально. При немъ было всего тридцать рублей, да и то потому, что онъ предъ отъѣздомъ на родину взялъ впередъ жалованье за всѣ каникулы.

— А тутъ еще не помогаютъ, заговорилъ опять Василій Иванычъ. — Вотъ хоть бы маменька ваша… Ей грѣхъ. Видитъ, что взять некѣмъ… и слѣдовало бы ей… Отчего бы, напримѣръ, не пожать, не помолотить? А то только стряпаетъ, да коровъ доитъ. Еще граблями поработаетъ, а ужь другое что не спрашивай… «Мочи нѣтъ»… Это и всякій бы такъ-то отговорился… Моя маменька до самой смерти своей работала.

— Ну, къ чему это ты? сказала Надя. — Твоя маменька дѣло другое: женщина крѣпкая была, а моя…

— Ну, да Богъ съ ними, перебилъ Василій Иванычъ, махнувъ рукой. — Какъ вы себѣ поживаете? обратился онъ къ Рокову, стараясь придать своему тону мягкость и благодушіе.

— Я доволенъ судьбой, сухо отвѣтилъ Роковъ и во всю остальную дорогу до дому ни слова не сказалъ.

Усѣлись за чай. Зять усадилъ шурина рядомъ съ собой. Отдохнувъ отъ тяжелыхъ трудовъ, онъ нѣсколько повеселѣлъ и старался шутить и острить. Мать, робко посматривая на зятя, подкладывала сыну съ тарелки баранокъ, чуть не за полгода назадъ привезенныхъ изъ города. Надя снова оживилась и начала разсказывать веселенькія сценки изъ деревенской жизни, которыя она всегда внимательно замѣчала и запоминала.

— Помнишь Марью-кривозубку? спрашивала она Колю.

— Помню.

— Вотъ потѣха-то намедни съ ней случилась! Набрала она моху и сложила у себя за угломъ. Вышла разъ на крыльцо, а дворниковъ сынъ, Никонъ, идетъ мимо съ большу-ущей охапкой моху. «Никонъ, гдѣ это ты мохъ взялъ?» — Да у тебя за угломъ. Марья кинулась съ крыльца и оретъ: «ахъ, вы, богачи проклятые! Ненасытная ваша утроба! Дьяволы, грабители!» Глядь за уголъ-то, а мохъ-то ея весь цѣлехонекъ. Она и разинула ротъ.

Часовъ въ 9 собранъ былъ ужинъ. Ужинали въ кухнѣ. Духота. Мухи, тараканы. Грязная скатерть; общее деревянное блюдо, деревянныя ложки… Все это произвело на Рокова тяжелое впечатлѣніе. Когда-то онъ ничего этого не замѣчалъ; теперь, видя все это точно въ первый разъ, онъ морщился и глубоко сокрушался. «Ѣшь, Коля… да ну же ѣшь! твердила мать. — Господи, и чѣмъ онъ только живъ? Недаромъ ужь однѣ кости-то»… А Колѣ и кусокъ въ горло не шелъ. Да и есть-то было почти нечего, кромѣ селедки, огурцовъ, да холодной, вчерашней каши съ коноплянымъ масломъ…

Рокову приготовили постель въ отдѣльной комнаткѣ: постелили на полу войлокъ, накрыли его грубой простыней съ толстымъ рубцомъ по срединѣ, положили набитую перьями подушку, да старенькое ваточное одѣяло. Отходя ко сну, Василій Иванычъ усмотрѣлъ у шурина серебряный портсигаръ.

— А-а! удивился онъ: — сколько стоитъ? Небось дорого.

— Пятнадцать рублей, отвѣтилъ Роковъ.

— Господи помилуй! проговорилъ отецъ дьяконъ, качая головой. — Вѣдь это цѣлая почти корова, сообразилъ онъ и тотчасъ отправился на боковую.

Мать и сестра остались съ гостемъ. Надя шопотомъ разсказывала брату о разныхъ занимательныхъ происшествіяхъ, событіяхъ, встрѣчахъ и т. п. и нѣсколько разъ нарушала ночную тишину громкимъ, неудержимымъ хохотомъ, причемъ отецъ дьяконъ поворачивался на своей постелѣ и ворчалъ: «Будетъ тебѣ, ложись: завтра не встанешь». Наконецъ, замѣчанія супруга ей надоѣли, и она распростилась съ братомъ, горячо поцѣловавъ его въ лобъ. Съ Роковымъ осталась только мать. Она загасила свѣчу, подсѣла поближе къ сыну и, глубоко вздохнувъ, таинственнымъ шепотомъ начала:

— Ну, Коля, не чаяла я тебя видѣть. Такъ и думала, что умру не благословивши тебя. Жизнь моя стала ужь самая послѣдняя. Было-было, а ужь теперь и вовсе… Силъ никакихъ нѣтъ, ноги подкашиваются, глаза не глядятъ. Сна почти нѣту… А все кричатъ: «работай!» Развѣ я не работаю? Не могу же я ворочать, какъ мужикъ: лѣта мои не такія… Ты ужь меня защити, помоги мнѣ. Теперь ты человѣкомъ сталъ…

— Мама, я съ радостью, но я только еще начинаю жить: не имѣю еще ни твердаго положенія, ни достаточныхъ средствъ… Со временемъ, Богъ дастъ…

— Ты можешь, ты все можешь, перебила старушка. — Ты вѣдь профессоръ — легко сказать! Вотъ жениться будешь — за женой сколько возьмешь!.. А жениться тебѣ пора. Чего ждать-то? Смолоду всегда лучше… Только ты, Коля, вотъ что: любо тебѣ — не любо, а безъ меня не женись. Я тебѣ сама найду… Вотъ у нашего благочиннаго… какая дѣвушка-то! Кровь съ молокомъ! Простая такая… Одна и есть… Денегъ много. Обратись-ка вотъ…

— Ну, что вы, мамаша! возразилъ Роковъ. — Вѣдь я ее помню… На что мнѣ такая?

— Ахъ, Господи Боже мой! Да какую-жь тебѣ еще? Ты ужь не городскую ли думаешь?.. Помилуй Богъ! Я тогда и-и… Нѣтъ, пожалуйста, возьми у благочиннаго. Мнѣ-то тогда какъ хорошо будетъ. Нетолько зять или тамъ попъ… самъ благочинный и тотъ ко мнѣ будетъ относителенъ. Во всемъ уѣздѣ почитать будутъ. А теперь что? Положимъ, ты — профессоръ, но вѣдь ты Богъ знаетъ гдѣ, въ чужой губерніи; тебя тутъ не видятъ, а потому и на меня съ униженіемъ смотрятъ. А какъ тутъ-то женишься, такъ тебя у насъ за своего будутъ считать… Тамъ у себя не женись… ни подъ какимъ видомъ! Тогда закатишься… и помину о тебѣ не будетъ.

— Я могу тогда взять васъ къ себѣ, сказалъ Роковъ.

— Нѣтъ, куда мнѣ… Я въ городѣ жить не умѣю… со скуки пропаду. Опять же отъ своего божьяго храма… отъ могилки родной… какъ это можно? Да я, но слабости, и не доѣду этакую даль.

Наступило молчаніе. Роковъ чиркнулъ спичку, чтобы закурить папиросу, и при моментальномъ освѣщеніи взглянулъ на мать. Она сидѣла, подперши щеку рукою, и тревожно смотрѣла на сына.

— Ну, мамаша, подите съ Богомъ! заключилъ Роковъ.

— Да я вѣдь все равно не усну, сказала старушка. — Развѣ вотъ тебѣ съ дороги-то пора?.. Ну, прощай, касатикъ.

Она въ потьмахъ помолилась Богу и, еще разъ простившись съ сыномъ, ушла на покой.

Рокову долго не спалось. То слышался ему грохотъ и вой локомотива, такъ еще недавно мчавшаго его на родину; то мерещилась пестрая, суетливая толпа вокзальной публики; то возникалъ предъ нимъ образъ торжествующей Нади; то звучало въ ушахъ колючее нытье Василія Иваныча; то слышался шопотъ затаеннаго материнскаго протеста, соединеннаго съ мечтами, приводящими въ смущеніе. «Боже мой, что это тутъ за жизнь? думалъ онъ. — Всѣ страдаютъ, а между тѣмъ, никому, кажется, не поможешь… Тяжело!.. Только Надя все еще геройствуетъ. Оригинальная женщина. При такихъ условіяхъ жизни, при такой обстановкѣ сохранить такое настроеніе! Говорятъ, отецъ мой такой-то былъ… Что это за черта? Лекомысленная ли безпечность, или какая-то особенная житейская мудрость?.. А мамашато… Ну, какъ ей теперь сказать объ Анѣ? Положительно немыслимо. Поднимется драма… Придется до времени умолчать… Удивительно нелѣпое положеніе! Не ожидалъ я этого… Господи, сколько различныхъ теченій въ жизни и мысли! Сколько, такъ-сказать, логикъ!.. Прежде все мнѣ казалось какъ-то просто и ясно. Теперь же — почти на каждому шагу загородка и затрудненіе. Встрѣчаешь одно и тоже, давно знакомое явленіе, а между тѣмъ, оно — точно новое, и ты не знаешь, какъ объяснить его!.. Отчего это? Можетъ быть, оттого, что прежде я не мыслилъ, а теперь начинаю мыслить… Но какъ тяжело сознавать, что жизнь слагается независимо отъ твоего мышленія!.. Вотъ я сосватался. Какъ естественно, какъ просто объявить о своей невѣстѣ своей же матери! Для мысли тутъ ничего нѣтъ несообразнаго. А между тѣмъ, это оказывается невозможнымъ. Жизнь представила препятствіе, и я долженъ таить священный для меня фактъ, какъ преступленіе! Уладить… подойти поискуснѣй?.. Нѣтъ, не могу. Пусть дѣло устраивается само собой»…

Роковъ долго ворочался на своемъ ложѣ, искурилъ десятокъ папиросъ, нѣсколько разъ вставалъ и садился подъ окно, прислушиваясь къ заунывному звуку сторожевого колокола — а сонъ все еще не спускался на его вѣжды. Уже совѣмъ разсвѣло. Мухи загудѣли по стѣнамъ и потолку. На улицѣ раздался звонкій рожокъ пастуха; заревѣли коровы, заблеяли овцы, завизжали свиньи. Снова все смолкло. Василій Иванычъ потянулся на кровати, проговорилъ хриплымъ голосомъ: «Никакъ ужь пора» — и опять заснулъ. Рокова стали пробирать мухи. Онъ постелилъ одѣяло сверхъ войлока, а простыней накрылся съ головой. «Аксинья! Гдѣ… его?» неясно донеслось съ улицы. Это были уже послѣдніе звуки, какіе Роковъ воспринялъ изъ шума пробудившейся деревни. Обезсиленный массой различныхъ впечатлѣній и безсонницей, онъ, наконецъ, уснулъ, какъ мертвый.

Условія жизни въ родномъ домѣ Рокова были вовсе не таковы, чтобы онъ могъ отдохнуть или успокоиться, не говоря уже о какихъ-либо развлеченіяхъ. Каждый день, каждый часъ былъ наполненъ здѣсь заботами, скорбными, жгучими. То и дѣло слышались сопровождаемыя вздохами восклицанія и сѣтованія въ родѣ слѣдующихъ: «Эхъ, кабы ведро! Эхъ, кабы ныньче связать эту полоску! Да нѣтъ, не успѣешь… А тамъ вонъ ужь зерно сыплется! Эхъ, мочи-то нѣтъ! Господи Боже мой… помочь бы созвать, не пойдутъ, пожалуй! самимъ время дорого… Охъ, Боже мой!» Продолжительныя школьныя занятія успѣли притупить въ Роковѣ вкусъ къ интересамъ сельско-хозяйственной жизни; по, сдѣлавшись теперь свидѣтелемъ постоянныхъ тревогъ этой жизни, онъ невольно проникался желаніемъ внести лепту своего физическаго труда въ суетливую дѣятельность страдной поры. Ему становилось крайне совѣстно, когда онъ, проснувшись часовъ въ восемь утра, узнавалъ, что его сродники давно уже всѣ въ полѣ. Наскоро одѣвшись, онъ немедленно бралъ грабли и отправлялся къ нимъ на помощь. Зять Рокова обыкновенно встрѣчалъ его словами: «Ну-у… къ чему это вы? Мы, Богъ дастъ, и одни»… Но потомъ, въ концѣ рабочаго дня, сидя за чаемъ или за ужиномъ, онъ, довольный и сіяющій, каждый разъ говорилъ: «А что, Николай Алексѣичъ, вѣдь безъ васъ мы, пожалуй бы, нынѣче не кончили, ей Богу, не кончили бы! То-то спасибо вамъ!..» Мать усиливала кормленіе сына и, подчуя его, считала нужнымъ прибавить: «Вѣдь ты тоже работалъ, хоть это и не твое дѣло».

Начался періодъ молотьбы. Василій Иванычъ, глубоко сознавая, что «взять некѣмъ», рѣшился уже самъ обратиться къ шурину за помощью.

— А что, Николай Алексѣичъ, еслибы вы… сказалъ онъ и остановился.

— Помолотить? спросилъ онъ.

— Не то, что помолотить, а такъ, хоть чуть… для ладу!.. нерѣшительно продолжалъ Василій Иванычъ.

— Такъ что же… Я съ удовольствіемъ, согласился Роковъ.

— Право, сдѣлайте милость! уже оживленно подхватилъ Василій Иванычъ. — А то я хоть и приговорилъ церковнаго сторожа, да онъ, пожалуй, еще не придетъ. Да если и придетъ, все-таки молотьба въ три цѣпа совсѣмъ ужь не та, что въ четыре. Притомъ Надю почти и считать нельзя. Что она за молотельщица? остаемся только мы со сторожемъ… А въ четыре цѣпа — какъ же можно! гораздо веселѣй. Тутъ и бьешь совсѣмъ иначе.

— Да ладно, ладно, пойдемте! проговорилъ Роковъ.

— Ну, вотъ, спасибо, поблагодарилъ Василій Иванычъ. — А я, признаться, на всякій случай, еще намедни приспособилъ вамъ цѣпокъ… такъ, знаете, лё-ёгонькій, ма-аленькій… только одна слава!

— Да ладно, ладно, повторилъ Роковъ.

Мать Рокова, слушая это объясненіе, изображала на своей физіономіи глубокую скорбь и досаду. Лишь только Василій Иванычъ шагнулъ за порогъ комнаты, чтобы «кое-что тамъ подготовить», какъ она желчно и быстро заговорила:

— Ни стыда, ни совѣсти, замучить готовы! Человѣкъ въ кои вѣки пріѣхалъ… профессоръ… Молотить! Вѣдь это — срамъ! Что ты ему поддаешься? опѣлъ бы его хорошенько… Къ нему хоть князь пріѣзжай, онъ и того, кажется, молотить заставитъ… Гдѣ это видано? Онъ все попрежнему думаетъ о тебѣ; думаетъ, что ты — все еще семинаристъ. Безстыдникъ этакой! Людей-то хоть бы постыдился… Этакого человѣка… молотить!

— Ну, будетъ, мамаша, будетъ, проговорилъ Роковъ. — Чѣмъ тутъ обижаться? Я съ удовольствіемъ… Мнѣ это даже полезно.

— Полезно… Поди-ка! Еще граблями — туда сюда, а то вдругъ молотить! Повихляйся-ка поди! А что теперь люди скажутъ? Всякое уваженіе потеряютъ.

Въ комнату вошла Надя.

— Хоть бы ты, Надя, мужа-то усовѣстила… На что это похоже: молотить? Развѣ Коля-то затѣмъ пріѣхалъ?

— Господи, да развѣ мы его заставляемъ? Вѣдь онъ самъ… отозвалась Надя. — Коля! ты, голубчикъ, пожалуйста, не думай… Если тебѣ не хочется — не ходи. Ай ужь мы какіе, въ самомъ дѣлѣ…

— Да перестаньте, пожалуйста. Къ чему эти разговоры? съ неудовольствіемъ проговорилъ Роковъ.

— Да, къ чему? заговорила снова мать. — Ты думаешь, что ничего? Каково теперь мнѣ-то? Всѣмъ говорила: вотъ у меня сынъ! вотъ у меня сынъ! А теперь посмотрятъ, а сынъ молотитъ. Скажутъ: «вотъ тебѣ и сынъ! Послѣ этого»…

Входитъ Василій Иванычъ.

— Экая жара-то ныньче, Господи Боже мой! спокойно проговорила старушка: — кажись, жарче вчерашняго.

— Ну, Николай Алексѣичъ! если вы… тово… такъ ужь пойдемте. Сторожъ ужь тамъ, сказалъ Василій Иванычъ, сѣменя передъ Роковымъ.

Черезъ минуту всѣ, кромѣ старушки, направились изъ комнаты.

— Охъ, Господи, что же это такое дѣлается? произнесла старушка въ слѣдъ молотельщикамъ и залилась слезами.

На току уже настланы были въ два ряда снопы ржи. На одномъ изъ нихъ возсѣдалъ сторожъ, подслѣповатый, съ жатой бородой солдатъ, и ковырялъ соломинкой въ зубахъ. Увидѣвъ Рокова, онъ всталъ и почтительно поклонился.

— Ну-ка, служба, давай пріударимъ, весело обратился къ нему Василій Иванычъ и пошелъ въ сарай за цѣпами.

— Хе-хе-хе! засмѣялся сторожъ. — Экой этотъ Василій Иванычъ: ужь найдется что сказать.

— Вотъ они, голубчики! воскликнулъ Василій Иванычъ, неся охапку цѣповъ. — На-ка тебѣ вотъ этого дядю, сказалъ онъ, вручая сторожу увѣсистый цѣпъ, съ свѣжимъ, изъ сырого дубка, бичомъ.

— Дядю… хихикая повторилъ сторожъ. — Вѣдь выдумаетъ что сказать!

— А это вотъ вамъ, говорилъ отецъ дьяконъ, подавая цѣпъ Рокову.

— Да нешто и они съ нами? съ удивленіемъ спросилъ сторожъ.

— Да, и они… хотятъ пособить намъ съ тобой! объяснилъ Василій Иванычъ.

— Да вѣдь они небось не сродны къ этому? возразилъ воинъ.

— Небось, сродны, улыбаясь сказалъ Роковъ, взвѣшивая въ рукахъ цѣпъ.

— Ну, стройтесь! скомандовалъ Василій Иванычъ. — Господи благослови!.. Мы съ тобой, служба, пойдемъ посерединѣ, а они съ Надей съ боку.

— Сумнительно, чтобы они… бормоталъ сторожъ, поплевывая на ладони и косясь на Рокова.

— Небось! Еще какъ начнетъ отжаривать! воскликнулъ Василій Иванычъ, подмигнувъ шурину.

Началась молотьба. Бичи сторожа и Василія Иваныча гулко ударяли по снопамъ и точно врѣзывались въ нихъ, такъ что солома мочалилась и зерна брызгами разлетались по сторонамъ. Роковъ же съ сестрой производили своими цѣпами такіе удары, которые напоминали скорѣе процессъ выбиванія платья, чѣмъ молотьбу.

— О, да они еще отвертывать умѣютъ! ободрительно произнесъ сторожъ, наблюдая дѣйствія Рокова. — А ужь я думалъ, они будутъ изъ-за уха.

Поощренный этимъ замѣчаніемъ и досадуя на слабость своихъ ударовъ, Роковъ началъ бить изо всей мочи. Молотельщики не успѣли еще пройти и половины веревки, какъ у него изъ подъ шляпы покатились по вискамъ и по носу крупныя капли пота, а чрезъ минуту и по спинѣ побѣжали ручьи. А между тѣмъ солнце жгло немилосердно… Роковъ, пылающій и почти задыхающійся, началъ нетерпѣливо посматривать на конецъ веревки!

— Что, ай ужь отдохнуть захотѣлось? На конецъ-то посматриваете… Конецъ-отъ еще вонъ онъ гдѣ, проговорилъ сторожъ, и проговорилъ такимъ ровнымъ и спокойнымъ тономъ, будто дѣйствовалъ въ это время не тяжелымъ цѣпомъ, а столовой ложкой.

— Нѣтъ, я ничего, храбрился Роковъ, хотя чувствовалъ, что онъ совершенно изнемогаетъ.

— А вы не горячитесь, вы потише! внушалъ зять. — Работа, что ли, намъ ваша нужна? Намъ бы только ладъ…

— Да я и то не горячусь, едва проговорилъ Роковъ.

— А люблю я этотъ ладъ, право. Главное, чтобъ работа шла на людяхъ, точно за чаемъ бесѣдовалъ Василій Иванычъ. — Бывало, у покойника тятеньки… какъ выйдемъ въ пятеромъ, да какъ примемся… Огнемъ, бывало, все горитъ. Вамъ бы сбросить это, обратился онъ къ Рокову, замѣтивъ, что онъ концомъ держальня цѣпляетъ за бокъ своего широкаго парусиннаго пиджака.

— Ничего, повторилъ Роковъ и пожевалъ пересохшими губами.

Въ это время подошла къ нему мать.

— Вотъ этакъ-то, гостикъ дорогой! проговорила она, пригорюнясь. — Будешь насъ помнить…

Зять молча взглянулъ на старушку.

Кончили веревку. Роковъ, бросивъ цѣпъ, растянулся на травѣ. Мать начала переворачивать пройденные снопы.

— Ну, служба, ужь видно погодимъ начинать. Пусть его отдохнетъ.

— Хе-хе! ухмыльнулся сторожъ. — Этакъ мы не много наработаемъ… Не сродны — вотъ вся причина. Опять же въ одёжинѣ… Ужь тутъ какая одёжина? Развѣ можно въ одёжинѣ? Вѣдь это… которымъ гулять, ну такъ, тутъ одёжина нужна. А на работѣ, кромѣ помѣхи, отъ ней ничего нѣтъ. Вотъ мнѣ теперича… Не далеко сказать — возьмемъ хоть сапоги. Да я въ нихъ двухъ разъ не ударю, право слово, не ударю. Упаду, ей-Богу, упаду. Какъ можно сапоги? Солома скользкая…

Сторожъ и отецъ дьяконъ, опершись на цѣпы, нѣсколько минутъ молча смотрѣли другъ на друга.

— Испить бы теперь чего-нибудь… вотъ это такъ! проговорилъ, наконецъ, сторожъ.

— Пойдемъ въ сарай, я тебя тамъ угощу, предложилъ отецъ дьяконъ.

И они пошли въ сарай.

«Удивительный человѣкъ этотъ Василій Иванычъ, думалъ между тѣмъ Роковъ, продолжая лежать на травѣ. — Говоритъ, что онъ себя окончательно надсадилъ, что у него мочи нѣтъ, а между тѣмъ, громаднымъ цѣпищемъ, какъ кнутикомъ помахиваетъ и на работѣ чувствуетъ себя, какъ у праздника. А я, повидимому, и совершенно здоровъ, а взялся за дѣло — никуда не гожусь. Школа проклятая изувѣчила… Изъ деревенскаго парня сдѣлала какую-то схоластическую мумію»…

— Что, Коля, усталъ? спросила Надя, подойдя къ нему.

— Нисколько, бодро отвѣтилъ Роковъ, успѣвшій уже отдохнуть.

— Ну, какъ не устать? вмѣшалась мать. — Развѣ это его дѣло? Вѣдь это наше дѣло таковское, а вѣдь онъ-то…

— Солнце еще очень высоко, разсуждалъ Василій Иванычъ, возвращаясь съ солдатомъ изъ сарая. — Я думаю, еще управимся.

— Съ чего-жь не управиться? Развѣ тутъ бознать что?.. А кабы еще люди поровнѣй попались, такъ мы все это въ одну минуту бы растрепали.

Передъ началомъ второй веревки Роковъ сбросилъ съ себя пиджакъ, за что получилъ единогласное одобреніе Василія Иваныча и его достойнаго сподвижника. Ему пришлось теперь занять иное положеніе, чѣмъ какое занималъ онъ, молотя первую веревку. Снова раздались удары передовыхъ цѣповъ. Роковъ началъ подлаживать.

— Э, баринъ, этакъ-то вы, пожалуй, по лбу огрѣете, замѣтилъ воинъ, нѣсколько отклоняясь въ противоположную сторону. — Зачѣмъ вы съ лѣвой-то руки? Вы должны съ правой.

— Да я съ правой не умѣю, заявилъ Роковъ.

— Такъ вы перемѣнитесь вонъ съ сестрицей своей.

Роковъ перемѣнился, а сторожъ еще разъ повторилъ: не сродны, ужь такъ и видно, что не сродны…

— Брось-ка лучше, вступилась мать. — Вѣдь не умѣешь — ну гдѣ тебѣ?..

Роковъ промолчалъ.

— Ужь лучше дай я за тебя помолочу, предложила старушка, приблизившись къ сыну. — А? Дай-ка сюда… Ну же, дай! приставала она, толкая сына въ плечо.

— Мамаша, не мѣшайте, пожалуйста, сказалъ Роковъ. — Ну, можете ли вы молотить? Что вы говорите?..

Старушка отошла, но не замолчала.

— По крайности, хоть пиджакъ-то надѣнь. Что это такое? Всякаго вида лишился!..

— Ахъ, матушка, какъ это вы зря судите? вмѣшался сторожъ. — Ну, какая молотьба въ одёжинѣ? Вы сами посудите. Тутъ не то что… даже рубашку-то бы снялъ.

Старушка вяло махнула рукой и заковыляла въ сарай.

На село спускались сумерки. Въ тихомъ, чистомъ воздухѣ отчетливо раздавался чей-то женскій голосъ, изрекающій проклятія на свинью, застигнутую въ чужомъ огородѣ. Проклятія сыпались нетолько на самое преступницу, но и на хозяина ея и задѣвали даже предковъ послѣдняго… Василій Иванычъ и Роковъ плелись по направленію къ своему амбару. Василій Иванычъ, ловко уравновѣсивъ на плечѣ туго насыпанный мѣшокъ ржи, сохранялъ на ходу прямизну стана; только голова его была нѣсколько наклонена. Роковъ тащилъ на спинѣ не болѣе мѣры зеренъ, но это было для него такимъ гнетомъ, что онъ весь сгорбился, какъ бы подъ бременемъ десятипудового куля.

— Вѣдь вотъ… хоть и умаешься, а все-таки пріятно, какъ подумаешь, что ты теперь съ зернышкомъ, благодушно проговорилъ Василій Иванычъ, поворачивая за уголъ плетня.

Роковъ тихо кашлянулъ, но ни слова не сказалъ на замѣчаніе зятя.

— Немного насъ было, да и люди-то на половину немогущіе, а сколько дѣла сдѣлали! съ умиленіемъ продолжалъ Василій Иванычъ.

— Да, подтвердилъ на этотъ разъ Роковъ.

— Ау кого семья-то большая, да люди-то надежные, вотъ небось натворили-то! А?

— Да, повторилъ Роковъ.

Сумракъ. Василій Иванычъ, шагая изъ угла въ уголъ по комнатѣ, напѣваетъ отрывки изъ церковныхъ пѣсней и по временамъ громко сморкается. Роковъ въ развалку сидитъ на диванѣ. Лицо его гормя-горитъ; въ рукахъ, плечахъ и спинѣ чувствуется ломота; пропотѣвшая насквозь рубашка льнетъ къ тѣлу, замѣтно унося изъ него теплородъ; дыхательный снарядъ дѣйствуетъ медленно и вяло; глаза отяжелѣли… Изъ сѣней донесся «мѣдный звонъ». «Самоваръ ставятъ», мелькнуло въ головѣ Рокова.

— Завтра, пожалуй, можно и не молотить, говоритъ Василій Иванычъ какъ бы про себя: — завтра лучше вотъ что…

— Василій Иванычъ! раздался изъ сѣней голосъ Нади.

— Сейчасъ, отзывается Василій Иванычъ и выходитъ изъ комнаты.

Роковъ тяжело поднимается съ дивана. Черезъ минуту, съ трудомъ сбросивъ сапоги, онъ уже падаетъ на постель, забывъ даже перемѣнить потное бѣлье.

Минутъ черезъ двадцать, мать стояла у его изголовья.

— Боля! тихо звала она: — чай пить! А Коля!.. Колюшка! Чайку… Колюшечка!.. Ну, встань! Николушка! Подкрѣпись же поди!

Но Коля спалъ глубокимъ, непробуднымъ сномъ.

— Николай Алексѣичъ! громко крикнулъ зять изъ-за переборки: — что же вы, работничекъ мой хорошій? Вмѣстѣ трудились, вмѣстѣ бы и того…

— Да, «работничекъ», сквозь слезы шептала мать: — свалилъ малаго съ ногъ, мучитель безбожный!

— Идите же! повторилъ зять еще громче.

— Да ужь не трогайте вы его, вступилась Надя. — Какъ вамъ не жалко? Самый сладкій сонъ, а они тутъ… Человѣкъ намаялся… безъ привычки…

— Мы завтра не будемъ, ей-Богу, не будемъ, успокоивалъ Василій Иванычъ: — пусть ужь его…

Старушка не пошла ни чай пить, ни ужинать; она долго стояла у постели сына и, жалобно подперши щеку рукой, сквозь слезы шептала упреки зятю за «звѣрство» и «безчестье»…

XX.

Сельская жизнь скоро принесла Рокову замѣтную пользу: онъ физически окрѣпъ и значительно посвѣжѣлъ. Съ этой стороны онъ былъ доволенъ ею. Но его сильно тяготило полнѣйшее отсутствіе тѣхъ интересовъ, какими онъ привыкъ жить въ городѣ. Ни одной газеты, никакой книги для чтенія. Разговоръ постоянно вращался въ кругу предметовъ сельскаго хозяйства. Нерѣдко по цѣлымъ вечерамъ Василій Иванычъ оживленно разсуждалъ по поводу того, что у бѣлоголовой овцы одна нога оказалась подшибенною. «Это непремѣнно мальчишки», утверждала Надя. — «Нѣтъ, не мальчишки, возражалъ Василій Иванычъ. — Развѣ мальчишки могутъ такъ подшибить? Почти пополамъ перехряснули! Видно, что кто-нибудь полѣномъ… Это кто-нибудь большой… Это, хоть что, идолъ-Дуняха! На огородъ забѣжала… Эка важность!» и т. п. Наконецъ, фактъ предполагаемаго злодѣйства Дуняхи обобщался, и Василій Иванычъ разражался уже противъ всего рода человѣческаго и, забывъ про искалѣченную овцу, долго громилъ общее «растлѣніе». Роковъ никакъ не могъ примкнуть къ такому разговору и по цѣлымъ часамъ бывалъ осужденъ на тоскливое молчаніе. Мать не давала ему покою съ благочиннической дочкой и съ нескончаемыми варіяціями на тэму о «мучительствѣ» зятя. Кромѣ того, она каждое утро разсказывала ему сны, сопровождаемые обширными толкованіями, искусно направляемыми къ уясненію будущей судьбы какъ ея самой, такъ и ея сына. Не ограничиваясь этимъ, она посвящала его въ тайны даже чужихъ сновидѣній, подробно сообщая о томъ, когда и что именно видѣла во снѣ Аксинья, Палагея, Марья и проч. и къ чему каждый сонъ «клонилъ».

Роковъ началъ испытывать сильнѣйшее желаніе повстрѣчаться и побесѣдовать съ подходящимъ человѣкомъ. Но такого человѣка негдѣ было взять. Священникъ, представлявшій собой единственно интеллигентную особу въ селѣ, почему-то побаивался его и всячески уклонялся отъ встрѣчи и розговоровъ съ нимъ. Въ праздничный день, когда нельзя было нетолько работать, но и видѣть, какъ другіе работаютъ, Роковымъ овладѣвала такая тоска, что онъ положительно не зналъ, куда себя дѣть и что съ собой дѣлать. Въ одинъ изъ моментовъ такого настроенія, онъ обратился къ сестрѣ съ вопросомъ:

— Послушай, Надя, неужели у васъ совсѣмъ уже нечего почитать?

— Да что-жь у насъ почитать? Гдѣ же мы, голубчикъ, возьмемъ? Жалобно отвѣтила Надя. — А, впрочемъ, постой… вспомнила! продолжала она. — Тамъ у меня на чердакѣ… Сейчасъ…

Она выбѣжала изъ комнаты и скоро вернулась съ четырьмя старыми книгами и частичкой синей, въ осьмушку, тетрадки, исписанной крупнымъ стариннымъ почеркомъ.

— Вотъ! произнесла она, сложивъ ношу на столъ. — Это я давно еще у Матрены Шустрой нашла. Ея мужъ въ Москвѣ калашникомъ, такъ ему иногда, вмѣсто денегъ, приносятъ за калачи книги. Онъ какъ-то и привезъ нѣсколько книгъ домой. А я увидала, да и выпросила. Не знаю, понравятся ли тебѣ..

Пока Надя говорила это, Роковъ разсматривалъ книги. Это были: географія Зябловскаго, «Ядро исторіи россійской», оканчивавшееся словами: «боярина Ѳеодора Кошку, сына Андрея Кобылы»; «Бородолюбіе», комедія изъ временъ Петра Великаго и, наконецъ, о, ужасъ! Кондильякъ въ русскомъ переводѣ. Тетрадка начиналась словами: Черфолли сидѣлъ въ экипажѣ и смотрѣлъ на конецъ своего носа. Роковъ несказанно обрадовался этой оригинальной библіотекѣ, вымѣненной на калачи, и съ жадностью принялся за чтеніе. Смотря на брата, углубившагося въ книгу, Надя съ торжественной улыбкой повторяла:

— А что! Занятно? То-то и есть… Ишь я тебѣ чего достала! А вѣдь совсѣмъ было про нихъ позабыла; да думаю: а! постой…

Василій Иванычъ относился къ чтенію Рокова нѣсколько иначе.

— Бросьте! восклицалъ онъ: — не надоѣло еще? Эка невидаль! У бабы разыскала… Пойдемте лучше овесъ посмотримъ. Вѣдь бурѣть ужь начинаетъ. На энтой, круглой-то полосѣ… этакой, батюшка, задуваетъ! Пойдемте-ка взглянемъ. Бросьте!.. И онъ увлекалъ шурина въ поле.

Старушка-мать раздѣляла мнѣніе зятя о книгахъ, но отвлекала отъ нихъ сына не въ поле, а куда-нибудь въ укромный уголокъ поговорить.

Противъ такихъ помѣхъ Роковъ придумалъ-было нѣкоторыя мѣры. Облюбовавши одно мѣстечко на краю ближайшей рощи, онъ расчистилъ тамъ аллейку и рѣшилъ, что будетъ удаляться туда съ «Ядромъ» или «Бородолюбіемъ». Но и это ему не помогло. Только что онъ возьмется за шляпу, сейчасъ Василій Иванычъ:

— Вы куда?

— Въ рощу.

— И я съ вами пойду.

— Да вѣдь я тамъ читать буду.

— Ну-у, читать! Мы лучше такъ посидимъ.

И «Ядро» оставалось неприкосновеннымъ. Попытается Роковъ ускользнуть изъ дома незамѣтно и думаетъ: вотъ зачитаю или, по крайней мѣрѣ, хоть поразмыслю наединѣ. Не тутъ-то было! Его тотчасъ же хватятся, и если не Василій Иванычъ, то Надя съ матерью немедленно отправятся въ мѣсто его уединенія, по дорогѣ захватятъ иной разъ дьячиху и пономариху съ ребятами, и вотъ въ рощѣ уже цѣлое общество. Роковъ сидитъ на травѣ и куритъ, а посѣтительницы тараторятъ о томъ, на кого онъ похожъ, похудѣлъ или потолстѣлъ въ деревнѣ, спорятъ о томъ, что для него лучше: жениться или идти въ монахи и т. п. Разговоръ истощается, наступаетъ пауза. Роковъ думаетъ: «Сейчасъ уйдутъ». Но вотъ пономариха обращается къ своему голенастому, запачканному сынишкѣ:

— Что, курносый, видишь дядя-то какой? Смотри, учись у меня хорошенько; и ты такой же будешь.

Возвращаясь однажды изъ рощи, Роковъ встрѣтилъ на дорогѣ своего стараго пріятеля, дядю Акима, который, съ обротью въ рукахъ, шелъ за лошадью.

— Миколаю Алексѣичу! радостно воскликнулъ Акимъ, снимая обѣими руками шапку. — Сколько лѣтъ, сколько зимъ… Давно прибылъ?

— Да ужь давно.

— Какъ же это я не видалъ-то тебя? Эко горе какое!..

— Да гдѣ-жь тебѣ меня видѣть? Ты все въ работѣ. Живемъ, къ тому же, не по сосѣдству.

— Небось, скоро опять уѣдешь?

— Теперь скоро.

— Эка горе какое-а! А ужь какъ мнѣ хотѣлось бы съ тобой погуторить…

— Что-жь, погуторимъ.

— Да вѣдь какъ это… Сразу-то и съ мыслями не соберешься. Когда-нибудь этакъ на гулянкахъ бы… хоть бы даже ночью, мнѣ все едино… Ахъ, Алексѣичъ, Алексѣичъ!.. Ишь вѣдь какой сталъ… Какъ это я узналъ-то тебя?… А ты ко мнѣ въ кумовья пойдешь? неожиданно спросилъ Акимъ. — Старуха-то моя вѣдь надняхъ.

— Изволь… съ удовольствіемъ.

— Ой-ли? Вотъ бы разуважилъ-то! Ужь сдѣлай такую милость… на счастье.

— На какое же счастье?

— А какъ же? Для живности… Твой родитель передъ смертью окрестилъ у меня мальчишку — вѣдь какой малый-то вышелъ! Почитай ни разу не хворалъ. А послѣ него, кто ни окреститъ — отдѣлка! Поскрипитъ недѣльку, другую и конецъ: неси на погостъ. Значитъ, рука тяжела. Ужь кого-кого я ни звалъ въ кумовья — ничего не подѣлаешь. Дѣвчонка умретъ — еще туда-сюда; а мальчишку смерть жалко! Такъ ты ужь пожалуйста… Можетъ, Богъ дастъ и теперь мальчишку… Родъ-то твой дюже счастливъ… рука-то дюже легка.

— Нѣтъ, братъ, тутъ рука ничего не значитъ, а уходъ за дѣтьми, замѣтилъ Роковъ. — Плохо вы ходите за ними — вотъ что.

— Господи, да какой же еще надобенъ уходъ? Кто-жь своему дѣтищу врагъ? Развѣ не ходимъ что-ль? Вѣдь у насъ не въ закуткѣ ребята-то, а все тутъ же, гдѣ и мы. Кормъ идетъ имъ настоящій. Иной разъ и самъ не съѣшь, а ему приготовишь. Заплачетъ — сейчасъ покачаютъ. Чего же еще? Нѣтъ, совсѣмъ не отъ ухода; это пустое. Мы всѣ живемъ на одинъ манеръоднако, не всѣ же мрутъ. А выходитъ — рука…

— Можетъ быть, больными рождаются? попробовалъ возразить Роковъ. — Можетъ быть, мать больная?..

— Оно, пожалуй… въ раздумьи проговорилъ Акимъ: — старуха-то моя точно что не совсѣмъ… Можно сказать, вовсе запаршивѣла. Иной разъ просто горе съ ней… А что я у тебя хотѣлъ спросить…

— Что?

— Да вотъ насчетъ старухи. Видишь ли… (Акимъ замялся).

— Что же такое?

— Примѣрно, расхворалась она. — Хвораетъ недѣлю, другую, третью; серчаетъ, ругается…

— Ну?

— А тутъ, примѣрно, поѣдешь ночью въ городъ… съ возомъ. Тутъ же, бываетъ, сосѣдки съ тобой ѣдутъ. Что тутъ дѣлать?.. (Акимъ принесъ покаяніе въ одномъ крупномъ грѣхѣ). Скажи мнѣ на милость, грѣхъ это, аль нѣтъ?

— Конечно, грѣхъ, рѣшилъ Роковъ.

— Неужто грѣхъ? съ удивленіехъ спросилъ Акимъ.

— Грѣхъ.

— Нѣтъ, въ правду?

— Вѣрно.

— Да вѣдь она хвораетъ?

— Это все равно; грѣхъ отъ этого не уменьшается.

— Ахъ ты, Господи Боже мой…а! И не думалъ, право слово — не думалъ. А я все такъ… по человѣчеству, ѣдешь, напримѣръ… А она хвораетъ… Вернешься домой, взглянешь на старуху… Такъ ровно бы маленько на душѣ что-то… А тамъ и опять ничего… Я и на духу ни разу не каялся, ей-Богу! Батюшка скажетъ: «ну, еще какихъ грѣховъ не знаешь ли за собой»? Нѣтъ, молъ, окромя никакихъ не знаю… Поди ты вотъ! А кабы знато да вѣдано, такъ отчего бы не сказать? Извѣстно, на духу ужь нечего прятаться: тутъ самъ Богъ…

— Ты бы у батюшки-то спросилъ: грѣхъ, молъ, это, или нѣтъ?

— Да не посмѣлъ. На исповѣди-то, самъ знаешь, не до разговору; какъ ошпаренный стоишь.

— Ну, въ другой разъ спросилъ бы; въ домъ бы къ нему пришелъ.

— Да, поди-ка. Станетъ онъ съ тобой разговаривать? Тутъ за требой придешь, и то… Работница увидитъ въ сѣняхъ: — «Куда ты съ своими сапожнищами-то прешь? Зашелъ бы въ кухню, да и сказалъ, что тебѣ нужно!» Нѣтъ, другъ милый, до батюшки добраться трудно. Да онъ и разговаривать-то съ тобой не станетъ… либо еще насмѣется… И зачѣмъ это все чужихъ въ попы ставятъ? спросилъ Акимъ, немного помолчавъ.

— Какъ чужихъ?

— Да такъ. Пришлютъ бознать откуда… и присматривайся къ нему вѣкъ цѣлый: что онъ есть за человѣкъ? Хоть бы и хорошій онъ былъ, все какъ-то не свой. Къ чужому человѣку, извѣстно, ужь не такъ подходишь, какъ къ своему, это хоть до кого доведись.

— Онъ ужь для васъ не чужой, если цѣлый вѣкъ живетъ съ вами, возразилъ Роковъ.

— Не то! сказалъ Акимъ, махнувъ рукой. — Вотъ въ нашемъ причтѣ почитай у каждаго были сыновья и бознать куда дѣвались. А отчего бы кого-нибудь изъ нихъ намъ не поставитъ! Всѣ мы его еще во-отъ какимъ видѣли, знали его насквозь, привыкли къ нему… и онъ къ намъ. Послѣ онъ хоть и не простой бы для насъ человѣкъ былъ, а священникъ, но все бы мы смѣлѣй были съ нимъ. Это ужь какъ водится. Вотъ, примѣрно, хоть ты… Знаю я, что ты — высокій человѣкъ, а ничуть тебя не боюсь, ей-Богу не боюсь, люблю, а не боюсь. Такъ-то бы и другого-то… Что говорить, ужь на что бы лучше своего-то, особливо, ежели бы хорошаго!

— Коля, что это ты запропалъ? кричала приближающаяся Надя. — Ждали, ждали… На что похоже?

— Охъ, Господи, вѣдь и я-то съ тобой запропалъ! спохватился Акимъ. — Такъ энто — грѣхъ? Ахъ ты Боже мой-а!.. Ну, прощай. Когда-нибудь еще… Мнѣ хоть ночью, мнѣ все едино.

Надя подхватила брата подъ руку и помчала его домой. Акимъ еще ранѣе зашагалъ въ противоположную сторону.

— Алексѣичъ, не откажи же въ кумовья-то!.. кричалъ Акимъ издали. — Можетъ, Богъ дастъ мальчишку…

— Ладно, отозвался Роковъ, не оглядываясь.

Войдя въ село, они повстрѣчали пробирающагося сторонкой парня лѣтъ двадцати, съ гармоникой въ рукахъ. Парень ухарскимъ речитативомъ распѣвалъ пѣсню, высоко выкрикивая послѣдній слогъ каждаго стиха.

Какъ ма-ши-на ппро-гу-дѣ-ла,

Мое серьд-це за-бо-лѣ-ло.

Пропѣвъ эти два стиха, парень приложилъ къ уху убогую гармонику и, немилосердно растягивая ее, молча игралъ уже одинъ аккомпаниментъ къ пѣснѣ. Роковъ, заинтересовавшись неслыханной пѣсней, остановился.

— Да ну, пойдемъ… Эко вѣдь! Есть что слушать! говорила Надя, насильно таща брата.

— Нѣтъ, пожалуйста, постой! взмолился Роковъ. — Это интересно… Съ роду не слыхалъ…

Парень продолжалъ:

Я сидѣ-ла на дива-нѣ

И писа-ла пись-мо Ванѣ;

Какъ сидѣ-ла такъ у-па-ла,

И письма не до-пи-са-ла…

Парень остановился, бросилъ къ плетню гармонику, а вслѣдъ за ней и шапку, и обѣими руками энергично зачесалъ голову. Роковъ подождалъ нѣсколько минутъ, въ ожиданіи «продолженія», но продолженія не послѣдовало, а вмѣсто этого послышались размышленія: Эхъ мужикъ-мужикъ, и дур-ракъ же ты! ѣсть тебѣ нечего, такъ ты наровишь выпить поболѣ… ей-Богу. Это вѣр-рно!

Надя рванула брата впередъ и защебетала:

— Это Антипка… Ты, должно быть, не знаешь… Его взяли было въ солдаты, ужь и лобъ забрили… Мать убивалась… подняли ее около колодца чуть живую… А потомъ глядь — онъ явился… Не взяли отчего-то…

А Роковъ, не слушая сестры, размышлялъ: «Что это за пѣсня, Боже мой?! Это ли деревенская русская пѣсня?.. Что за мотивъ?.. Здѣсь слышатся уже не вѣковые устои, а цивилизація… Что же вѣщаетъ эта цивилизація? Какое-то отчаяніе и напроломъ идущее ухарство… Гдѣ ты, пѣсня старинная, патріархальная, пѣсня протяжная, пѣсня глубокая, пѣсня смиренная, словно ключъ безконечно и сонно журчащая? Поусерднѣй нужно собирать остатки старыхъ пѣсней».

Былъ тихій іюльскій вечеръ воскреснаго дня. Василій Иванычъ въ полудремотѣ лежалъ на диванѣ. Роковъ ходилъ по комнатѣ и курилъ. Окна въ домѣ были растворены. Въ залъ незамѣтно, точно подкравшись, вошелъ пономарь, Петровичъ.

— Ужь прости, ради Бога, смиренно проговорилъ онъ, устремивъ взоръ на иконы и истово крестясь. — Собственно на дымокъ пришелъ, ей-Богу, на дымокъ, продолжалъ онъ, низко кланяясь Рокову. — А отецъ дьяконъ… ай, спитъ? добавилъ онъ, взглянувъ на Василія Иваныча.

— Кто? я? нѣтъ… проговорилъ Василій Иванычъ, быстро вскочивъ съ дивана и протирая глаза. — О, чтобъ тебя!.. Я думалъ ужь бознать кто пришелъ… А это ты, Петровичъ, произнесъ онъ спокойнымъ и нѣсколько пренебрежительнымъ тономъ.

— Да, это — я… Что-жь дѣлать?.. Ей-Богу, на дымокъ пришелъ. Ужь простите! униженно проговорилъ Петровичъ, кланяясь то Василію Иванычу, то Рокову. — Иду… слышу — дымокъ. Эхъ, молъ, табачекъ-то! Зайду, молъ, хоть дымку понюхаю, а кстати и господина профессора провѣдаю.

— Спасибо… Ну, садитесь, сказалъ Роковъ.

Петровичъ, не выпуская изъ рукъ шапки, присѣлъ на кончикъ стула.

— Что, Николай Алексѣичъ, небось вамъ теперь ужь дико смотрѣть, какъ мы тутъ копошимся? началъ онъ, ухмыляясь. — Что дѣлать-то? Кабы не Господь, такъ, пожалуй, и вы бы теперь не хуже насъ грѣшныхъ маялись… въ деревнѣ бы гдѣ-нибудь. А теперь, извѣстно, въ чести да въ нѣгѣ… Дѣло профессорское, умирать не надо. Какая вамъ теперь нужда? Какое горе? Деньги вольныя…

— Ну-у, это только ты такъ думаешь, возразилъ Василій Иванычъ. — Нынче, братъ, и профессорская жизнь не красна. Знаю я ее. Вонъ у Зыбкинскаго о. Тихона сынъ-то… тоже профессоромъ въ нашей семинаріи, а много ли радости? О. Тихонъ-то самъ мнѣ разсказывалъ… Не то что, говоритъ, отъ него какой-нибудь помощи, а еще ему, говоритъ, помогаю: то, говоритъ, крупицъ, то картошечки свезешь, то гуська, то поросеночка… А жена-то чуть ли не сама стряпаетъ. Вотъ этакъ-то! Я самъ прежде думалъ, какъ ты, а теперь вижу: нѣ-ѣтъ, братъ… На дѣлѣ выходитъ только одна слава… Чорной работы они не знаютъ — это правда. Вотъ это, по моему, дѣйствительно завидно. Въ монахи ежели поступитъ, ну, тогда, конечно… А то, братъ, тоже… Я тебѣ скажу…

Роковъ не считалъ нужнымъ возражать и только прислушивался къ чужимъ сужденіямъ о профессорствѣ. Произошла пауза, во время которой Петровичъ недовѣрчиво посматривалъ то на Рокова, то на Василія Иваныча.

— Не угодно ли? сказалъ Роковъ, предлагая Петровичу папиросу. — Поглотайте, коли мой дымокъ вамъ нравится.

— Премного благодарствую, проговорилъ Петровичъ, принимая папиросу.

— Закуривайте…

— Да что… Жаль добро-то зря губить… Я лучше ужь домой ее возьму… тамъ буду лакомиться по маленьку.

— Курите, курите, я еще дамъ.

— Премного благодарствую за вашу доброту. (Онъ закурилъ). Если ужь профессорамъ не жизнь, какъ вы, отецъ дьяконъ, говорите, такъ какъ же теперь намъ-то? возобновилъ онъ прерванный разговоръ. — Сказать по правдѣ, даже всякому мужику завидуешь. Истинно вамъ говорю: мужикъ… что-жь мужикъ? Онъ такъ ужь и понимаетъ, что онъ мужикъ. Надѣнетъ посконную рубаху да армякъ — вотъ и все. А также и бабы, и дѣвки. На что имъ наряды? Какіе тамъ наряды? А вотъ у меня… Вѣрите ли? просто бѣда! Вѣдь ужь какъ тонко, какъ голо, а изволь жить по благородному. Развѣ одѣнешь кого въ кафтанъ-то? Куда тамъ кафтанъ! Теперь у меня дочери… все по модѣ. Все, какъ есть, по модѣ. Что увидятъ на комъ благороднаго — сейчасъ и имъ давай. А вѣдь это благородное-то, сами знаете… оно вѣдь жжется. Пошли эти тоненькіе башмачки… по войлоку только пройти. «Давай тоненькіе башмачки!» Что прикажете дѣлать? А теперь вотъ все пристаютъ: шляпки имъ купи… шляпки да и только! Ругаешь, ругаешь ихъ, а потомъ и одумаешься. Что-жь, въ самомъ дѣлѣ? вѣдь не крестьянскія же онѣ дѣвки. Глядишь — еще за благороднаго какого-нибудь выйдутъ. И утѣшишься немного, и купишь изъ послѣдняго… А будь я мужикъ-то, тогда мнѣ что? Хлѣбъ есть — и слава Богу. Умеръ — сынишкѣ земля останется… тоже сытъ будетъ. Умри же я, попробуй теперь — нѣтъ тебѣ ничего! Ступай съ рукой… въ тоненькихъ-то башмачкахъ! Что говорить, бѣдовая жизнь! Живешь, какъ на волоскѣ мотаешься. Хуже, ниже тебя, кажется, и на свѣтѣ нѣтъ. А вѣдь церковнослужитель! благодать принималъ! Это не то, что кто-нибудь… Не слыхали ли, Николай Алексѣичъ, о какихъ-нибудь преобразованіяхъ? Не собираются ли насъ улучшить? протяжно произнесъ онъ, перемѣнивъ тонъ.

— Ничего не слыхать, сказалъ Роковъ.

— Гм… А я думалъ, вы что-нибудь хорошенькое скажете. Совсѣмъ ничего не слыхать?

— Ничего.

— Насчетъ, напримѣръ, жалованья или что… не слыхать?

— Нѣтъ, не слыхать.

— Гм… хоть бы вы что-нибудь придумали… для улучшенія…

— Да что-жь я могу?

— Какъ что! Люди вы умные… написали бы что-нибудь про насъ… Глядишь, и вняли бы. А то дитя не плачетъ — мать не разумѣетъ. Развѣ имъ видна наша жизнь-то?..

— Писать-то пишутъ и безъ меня, сообщилъ Роковъ.

— О? развѣ пишутъ? оживленно воскликнулъ Петровичъ.

— Пишутъ, много пишутъ.

— О? Ну, слава Богу! Можетъ, скоро насъ и… тово… Отецъ дьяконъ! Значитъ, все-таки есть люди, которые… А?

— А какъ же… Безъ этого нельзя, внушительно проговорилъ Василій Иванычъ. — Только толку изъ этого… Ты ждешь, что тебя улучшатъ, а вдругъ выйдетъ указъ: оставить по одному попу на уѣздъ, а насъ съ тобой по шапкѣ!

— Ну-у? Нешто это улучшеніе? съ испугомъ возразилъ Петровичъ.

— Мало ли что… Тебя не спросятъ.

Петровичъ поникъ головой и задумался.

— А вы, попрежнему, хорошо поете, замѣтилъ Роковъ, чтобы вывести собесѣдниковъ изъ тяжелаго настроенія.

Петровичъ втрепенулся и просіялъ.

— Какъ же… Стараемся по силѣ возможности. Что дѣлать-то?.. Какъ-нибудь-то тоже не хочется. Тамъ… кто за что почтетъ, а ты стараешься. Думаешь: что-жь? вѣдь это для Бога. Да и самому пріятно. Получше пропоешь, такъ и на душѣ радость какая-то. Право. Спасибо вамъ, что вы насъ тогда по этимъ ноткамъ обучили. Хоть и помучились вы съ нами, а все-таки дай Богъ вамъ здоровья. И теперь эти нотки у насъ цѣлы, растрепались, а все цѣлы. Какъ мало-мальски праздничекъ, такъ мы сейчасъ и нотное… Староста страсть любитъ! Ну-те-ка, говоритъ, братцы, по енотамъ… Такой чудакъ! Спасибо вамъ, ужь такое-то спасибо! Изъ-за васъ по всей округѣ прославились. Гдѣ еще такъ поютъ-то? Нигдѣ не найдешь… Однако, пора, кажется, и ко двору, заключилъ онъ и поднялся съ мѣста. — Покорно васъ благодарю, Николай Алексѣичъ, а также и васъ, отецъ дьяконъ.

— За что же это? въ одинъ голосъ проговорили шуринъ и зять.

— Какъ за что? Все-таки… Какъ же можно!

Отвѣсивъ собесѣдникамъ по низкому поклону, Петровичъ ретировался къ выходной двери.

— Да! воскликнулъ онъ, обернувшись: — что же вы, Николай Алексѣичъ, тово…

— Что? спросилъ Роковъ.

— А папироску-то обѣщали…

— Ахъ, да… Роковъ досталъ ему нѣсколько папиросъ.

— О, что вы это! Куда мнѣ? бормоталъ Петровичъ, подставляя обѣ руки. — Ужь простите, ради Бога… Я бы и не посмѣлъ, да вы сами сказали: «еще дамъ». Хе-хе… Ну, покорно благодарю. Дай Богъ вамъ… Это я спрячу. Буду только изрѣдка… такъ только… для запаху.

И долго еще болталъ въ этомъ родѣ Петровичъ, топчась у порога и кланяясь.

Акиму Богъ далъ сынка. Акимъ бѣжитъ къ Рокову и съ торжествомъ объявляетъ ему о «счастіи».

— Ну, такъ какъ же, Алексѣичъ? Ты ужь тово… ужь восприми. Авось живъ будетъ. Тогда родитель твой…

— Ладно, ладно, перебилъ Роковъ.

— Вотъ спасибо-то! Такъ я сейчасъ къ батюшкѣ.

— Гдѣ крестить-то будутъ?

— Да въ церкви, а то гдѣ же?

— А мнѣ хотѣлось бы у тебя въ домѣ. Попроси батьку.

— Едва ли… Не пойдетъ. Скажетъ: что ты за графъ такой, чтобы въ домъ…

— А ты скажи, что я его прошу, усердно прошу. Мнѣ очень хочется, чтобъ у тебя въ домѣ. Чтобъ никого не затруднять, купель и прочее я, молъ, самъ принесу, настаивалъ Роковъ.

— Попытаюсь; только наврядъ.

— Ребенокъ-то здоровъ?

— А кто его знаетъ? Пищитъ, а тамъ Богъ его вѣдаетъ… Извѣстно, младенецъ. Бабка нажевала соску — ничего, беретъ.

— Можешь сказать батюшкѣ, что ребенокъ слабъ, что въ церковь нести его опасно.

— А ну-ка онъ не слабъ? возразилъ Акимъ.

— Ничего, ты все-таки скажи. Онъ скорѣе согласится…

— Ну, ладно, скажу… Какъ-бишь ты сказалъ-то? Слабъ?

— Слабъ.

— Ну, хорошо. Такъ и скажу: слабъ, молъ, батюшка. Что-жь тутъ въ самомъ дѣлѣ? Извѣстно, младенецъ…

Небольшая, съ низкимъ потолкомъ и неровнымъ поломъ, изба. На примостѣ, близь печки, лежитъ родильница, прикрытая чѣмъ-то неопредѣленнымъ. Предъ нею спускается съ потолка люлька съ посконнымъ дномъ, завѣшенная синимъ старымъ сарафаномъ. Въ переднемъ углу длинный столъ, накрытый бѣлою скатертью. На немъ небольшой деревянный ящичекъ, старая книга въ кожаномъ переплетѣ и пары три тоненькихъ восковыхъ свѣчей. Невдалекѣ отъ стола высокая жестяная купель, болѣе чѣмъ на половину налитая водою.

Петровичъ подобострастно подаетъ батюшкѣ потертую епитрахиль. Батюшка съ какимъ-то угрюмымъ безмолвіемъ благословляетъ ее, цѣлуетъ нашитый на ней крестикъ и, надѣвъ, медленно выправляетъ прижатые волосы. Роковъ съ кумою, высокою, щеголеватою теткой Ѳедосьей, подвигается къ столу. Къ нимъ несмѣло примыкаетъ изъ заднихъ угловъ избы группа мужиковъ и бабъ. Дядя Акимъ, въ бѣлой, чистой рубахѣ и въ кафтанѣ на распашку, подходитъ къ батюшкѣ.

— Молитву бы сперва, вполголоса говоритъ онъ.

— Знаю, серьёзно отвѣчаетъ батюшка, перелистывая требникъ. — А ты уйди… Тебѣ тутъ нельзя.

— Да вѣдь покель еще молитва, возражаетъ Акимъ. — А то я уйду. Я знаю… Извѣстно нельзя, потому — отецъ… Это я знаю.

— Какъ назвать младенца-то? спросилъ батюшка, слегка поворачивая голову къ Акиму.

— Да какъ назвать-то? Кто его знаетъ! затруднялся Акимъ и развелъ руками. — Миколаемъ нешто? По крестному… (Онъ взглянулъ на кума). Старуха, какъ? Ничего, ежели Миколаемъ?..

— Далече… когда еще онъ будетъ, Миколай-то? Зимою! слабымъ голосомъ отозволась съ своего ложа родильница. — Поближе бы… Батюшка-кормилецъ поищетъ… какой тамъ поближе святой-то?

— Стало быть, ужь такъ, батюшка, рѣшилъ Акимъ: — какой у васъ поближе-то?

— Да мало ли тутъ?

— Флоръ и Лавръ недалеко… подсказалъ Петровичъ.

— Вотъ, батюшка, подхватилъ Акимъ: — Фролъ-Лавёръ… на что лучше!.. Хорошій святой. Старуха, Фролъ-Лавёръ… ничего?

— Ну, пущай… что-жь! согласилась старуха.

— Такъ пусть, батюшка, Фролъ-Лавёръ… Ужь сдѣлайте милость…

— Такъ какъ же назвать-то: Фролъ или Лавръ? спросилъ батюшка.

— Да вотъ… какъ говорили, такъ и назвать. Флоръ-Лавёръ…

— Да вѣдь два святыхъ-то: одинъ Фролъ, а другой Лавръ, разъяснялъ батюшка съ сдержанной досадой.

— Какъ два? возразилъ Акимъ. — Вѣдь это въ книгѣ Фролъ-Лавёръ, а по нашему, извѣстно, Фролъ. Тутъ не два… Зачѣмъ два?

Батюшка взглянулъ на Рокова. Тотъ слегка улыбнулся.

— А ты не разговаривай, рѣшительно проговорилъ батюшка. — Нечего время тратить… Фроломъ что-ль назвать-то?

— Фроломъ, Фроломъ. А то какъ же? Вѣдь такъ и говорили… отвѣтилъ Акимъ, оставаясь при своемъ мнѣніи о Флорѣ и Лаврѣ.

Батюшка зачиталъ молитвы. Присутствующіе начали усердно молиться. Рокову ни разу дотолѣ не приходилось ни читать, ни слушать эти молитвы, и потому онъ съ особеннымъ вниманіемъ слѣдилъ за ихъ содержаніемъ. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ ему чудилось вѣяніе азіатскаго востока и ветхозавѣтныхъ обрядовыхъ правилъ. «Ты, Господи, самъ сказалъ: роститеся и множитеся и Самъ благоволилъ родиться отъ Дѣвы; прости и меня, родившую», читаетъ священникъ. «Стало быть, рожденіе есть преступленіе, грѣхъ, если за него испрашивается прощеніе?», мысленно возражаетъ Роковъ. Вотъ испрашивается высшая помощь противъ «призора очесъ», могущаго повредить родильницѣ. «Это что такое? думаетъ Роковъ. — Откуда это зашло въ христіанскую молитву? Когда и кто это сочинилъ? Призоръ очесъ… Вотъ ужь не предполагалъ… Какъ же послѣ этого священнику поучать пасомыхъ, чтобы они не вѣрили въ лихой глазъ? А между тѣмъ, поучаютъ. Изслѣдовать бы это…»

Молитвы родильницѣ кончены. Акимъ, виноватый въ томъ, что у него родился ребенокъ, въ качествѣ оскверненнаго, удалился изъ избы. Батюшка облачился уже въ ризу и началъ крещеніе. Ѳедосья, стоя съ лѣвой стороны Рокова, держала на рукахъ и слегка покачивала крошечнаго Фрола, завернутаго во множество тряпокъ. Позади ея стояла низенькая, круглолицая бабка-повитушка, съ соскою въ рукѣ. Роковъ замѣтилъ, что его присутствіе нѣсколько повліяло на способъ совершенія крещенія. Кромѣ замасленныхъ и даже почернѣвшихъ листковъ требника, батюшка счелъ нужнымъ прочесть и совершенно чистенькіе, бѣленкіе листки. При чтеніи этихъ послѣднихъ батюшка сильно морщился и запинался, тогда какъ первые отхватывалъ «съ безоблачнымъ челомъ», чрезвычайно быстро, сливая по нѣскольку словъ въ одно. Вниманіе батюшки къ чистенькимъ листкамъ казалось Петровичу столь необычнымъ, что при чтеніи каждаго изъ нихъ онъ вытягивалъ шею и, широко раскрывъ глаза, съ удивленіемъ взглядывалъ на присутствующихъ. Вся фигура его въ это время какъ бы говорила: «Это еще что за молитва? Господи помилуй! Въ первый разъ слышу». По всему было замѣтно, что при простыхъ кумовьяхъ крещеніе совершалось «малымъ чиномъ», вкратцѣ.

Вотъ батюшка обратился къ воспріемникамъ и, приказавъ имъ стать къ нему спиною, спросилъ: «отрицавши ли ся сатаны и всѣхъ дѣлъ его и всей гордыни его?» — причемъ каждый разъ самъ же подсказывалъ: «отрицаюся», хотя кумъ съ кумою и безъ того давали требуемый отвѣтъ. Затѣмъ послѣдовала варіація того же вопроса, въ формѣ: «отреклся ли еси сатаны» и т. д. съ подсказомъ: «отрекохся»… «Дуни и плюни на него!» — рѣзко заключилъ батюшка, возвысивъ голосъ. Роковъ только сдѣлалъ видъ, что исполнилъ это приказаніе, между тѣмъ какъ Ѳедосья послала сатанѣ такой искренній, энергичный и клейкій плевокъ, какой можетъ вылетѣть только изъ устъ человѣка окончательно вышедшаго изъ себя. «Господу помолимся»… «Господи помилуй»… Еще и еще молитва. «Какой, однако, большой чинъ крещенія!» думаетъ Роковъ, переступая съ ноги на ногу… Но вотъ Петровичъ принялъ горѣвшія на краю купели свѣчи. Скоро погруженіе… Фрола торопливо развернули. Закопошился, запищалъ Флорчикъ. Роковъ, наклонившись къ Ѳедосьѣ, взглянулъ на крестника. Глазамъ его представилась крошечная фигурка, мѣднокраснаго цвѣта, съ чечевицеобразнымъ черепомъ, съ зажмуренными глазками и сжатыми, дрожащими кулачками. И въ этомъ, почти еще безформенномъ кусочкѣ уже ясно проглядывали черты дяди Акима. Роковъ улыбнулся и покачалъ головой. Бабка-повитушка положила ему на руки «ризки» и шепотомъ преподала наставленіе: «Сейчасъ батюшка положитъ его вамъ. Вы немного подержите, обойдете съ нимъ вокругъ купели, а тамъ опять отдадите кумѣ». Роковъ молча кивнулъ головой.

Расправивъ руки, батюшка смѣло выхватилъ у Ѳедосьи Флорчика. Мелькнула перевязанная пуповинка. Раздался громкій пискъ и смолкъ. «Во имя Отца — аминь, и Сына — аминь и Святого Духа — аминь… Сдвиньте руки, а то проскочитъ!»… На руки Рокова ничкомъ бросили мокраго ребенка… Ни звука, ни движенія… Роковъ въ испугѣ оглядывается на бабку. «Ничего, ничего, это всегда такъ», успокоиваетъ повитуха. Ѳедосья наклоняется къ ребенку и осторожно трогаетъ его за плечико. Флорчикъ вскрикнулъ. «Слава Богу!» думаетъ Роковъ… Батюшкѣ подали лоскутъ новаго холста. Онъ обтеръ имъ руки, затѣмъ скомкалъ его и положилъ въ карманъ подрясника.

Обходя вокругъ купели, Роковъ съ радостію передалъ опасное бремя тёткѣ Ѳедосьѣ… Опять молитва, Петровичъ даетъ Рокову кусокъ воску. «Зачѣмъ?» — Волоски собирать, шепчетъ Петровичъ. — Батюшка будетъ стричь и отдавать волоски вамъ; а вы берите и закатывайте ихъ въ воскъ; а потомъ этотъ воскъ бросьте въ купель. — Совершается постриженіе. Роковъ бросаетъ воскъ въ купель. «Поплылъ — слава Богу», шепчетъ Ѳедосья, заглянувъ въ купель. Флорчика еще нѣсколько разъ безпокоили: помазывали мѵромъ лобикъ, ушки, грудочку, ручки и ножки, брызгали съ губки водой и проч.

Но вотъ и конецъ.

— Однако, мы ныньче позамѣшкались, проговорилъ Петровичъ, свертывая облаченіе.

Батюшка кашлянулъ и строго взглянулъ на сослуживца.

— Какъ же купель-то? безпокоилась «бабушка».

— Вынесть да вылить — извѣстно какъ, сказалъ священникъ.

— Это куму съ кумой полагается… по настоящему-то… а какъ тутъ? продолжала старушка, кивая на Рокова, который въ это время бесѣдовалъ съ родильницей.

— Ну, сами выносите. Что-жь теперь дѣлать-то?

— Сами-то сами, да не по правилу… Эка вѣдь грѣхъ какой, право! сокрушалась «бабушка».

И купель понесли изъ избы безъ участія Рокова. Тутъ только появился Акимъ.

— Ну-ну-у, батюшка! проговорилъ онъ. — Что это вы ныньче такъ долго? Ждалъ, ждалъ — страсть! Бывало, вы живо.

— Это тебѣ такъ показалось, промормоталъ батюшка и тотчасъ же прибавилъ: — а ты вотъ что, отпусти-ка насъ поскорѣе.

— Ну, нѣтъ, батюшка, не прогнѣвайтесь, не отпущу! Было время, отпускалъ, а ради такого случая ужь не отпущу. Что положено, получите, не сумлѣвайтесь, а отпустить — не отпущу.

— Это ты напрасно… Мнѣ вѣдь ничего не хочется, отговаривался батюшка. — А отпустилъ бы ты насъ, мы бы и…

— Никакъ нельзя, батюшка, ужь осчастливьте. Готовился, готовился… Какъ это можно?

— Ужь уважимъ его… Что-жь дѣлать-то? встрялъ Петровичъ. — Человѣкъ убивается, проситъ…

Батюшка заколебался. Акимъ, растопыривъ руки, съ умиленіемъ поглядывалъ то на него, то на Петровича и ждалъ резолюціи.

— Ну, такъ и быть. Что-жь, коли… надумался священникъ.

— Вотъ спасибо, кормилецъ, съ поклономъ поблагодарилъ Акимъ. — Куму моему разлюбезному! воскликнулъ онъ, подбѣгая къ Рокову и подавая ему руку. — Потонулъ, аль нѣтъ?

— Что? спросилъ Роковъ.

— Восшечекъ-то? пояснилъ Акимъ.

— Поплылъ, въ одинъ голосъ отвѣтили Ѳедосья и родильница.

— А что? видишь? Я говорилъ! съ торжествомъ воскликнулъ Акимъ и осторожно дотронулся до плеча новаго кума. — Однако, пора на столъ собирать… Собирайте, собирайте поскорѣе!

— И то собираемъ. Какъ еще? отозвались стряпухи.

Акимъ, какъ оказалось, раскутился. Обѣдъ у него вышелъ довольно сложный. Перво-на-перво подали въ огромной деревянной чашкѣ студень, потомъ на широкомъ, деревянномъ же кружкѣ солонину, затѣмъ щи съ бараниной, далѣе похлебку съ бараниной же, далѣе двѣ лапши — «водяную» и «молочную» и, наконецъ, двѣ каши — гречную и пшенную.

Всѣ сидятъ вокругъ стола; только Акимъ все время стоитъ за скамейками около двери, гдѣ, на концѣ лавки стоитъ штофъ водки и полштофъ кабацкой наливки. Духовное родство съ Роковымъ значительно возвышало его въ собственныхъ глазахъ и придало ему небывалую смѣлость.

— И отчего это, батюшка, родителю не дозволяется при крещеніи быть? интересуется онъ, сложивъ руки на животѣ. — Ребенка твоего, напримѣръ, крестятъ, а ты ступай вонъ! Это даже обидно. Написано объ этомъ, аль нѣтъ?

Священникъ пошевелился на мѣстѣ, кашлянулъ и, потупивъ взоръ, въ смущеніи проговорилъ:

— Конечно, написано… а то какъ же? Во грѣхахъ — сказано — роди мя мати моя… И рожденіе наше, и жизнь наша, и смерть наша — все грѣхъ передъ Господомъ. А крещеніе есть таинство… святыня… благодать. Какъ же тебя допустить? Нельзя допустить… Такое правило…

Сказавъ это, батюшка покосился на Рокова, сидящаго съ нимъ рядомъ. Мужики и бабы, положивъ ложки, съ разинутыми ртами прислушивались къ догматствованію батюшки.

— А мнѣ кажется, началъ Роковъ: — это — не правило, а обычай, въ настоящее время уже не имѣющій никакого значенія. Когда христіанство только еще распространялось и когда въ одной и той же семьѣ дѣти желали принять крещеніе, а родители не желали, такъ удаленіе родителей отъ купели было мѣрою къ тому, чтобы они не могли оказать противодѣйствія….

— Это само собой… Это, конечно, перебилъ батюшка. — Всякій обычай… вѣдь онъ, конечно, христіанскій обычай. Еслибы языческій, тогда другое дѣло. А христіанскій надо исполнять. Иначе что же это будетъ? Мало ли чего кто пожелаетъ… Я, напримѣръ, исповѣдываю, а мужикъ подойдетъ, да и начнетъ подслушивать… Нельзя же позволять… Такъ точно и это: нельзя родителю присутствовать, вотъ онъ и долженъ удалиться…

Батюшка бросилъ косвенный взглядъ на Рокова и потянулся съ ложкой въ чашку. Роковъ не возражалъ.

— Всякое священное преданіе нужно держать, продолжалъ батюшка, ловко слизнувъ висячую черезъ ложку длинную тесьму лапши. (Молчаніе Рокова онъ истолковалъ въ свою пользу, и потому рѣчь его звучала уже тверже и самоувѣреннѣе). — Еще въ катехизисѣ сказано: «если мы отважимся отвергать неписанные обычаи, какъ бы невеликую важность имѣющіе, то непримѣтно повредимъ евангелію и отъ проповѣди апостольской оставимъ пустое имя».

— Слова эти вовсе не относятся къ тому, о чемъ мы завели рѣчь, замѣтилъ Роковъ. — Какимъ образомъ вы повредите евангелію, если позволите отцу присутствовать при крещеніи своего ребенка?

— Да… дѣтища своего? вставилъ Акимъ.

Пастырь насупился.

— Батюшка! наливочки! встрепенулся Акимъ. — Соловья баснями не кормятъ.

— Спасибо.

— Сдѣлайте милость!

— Нѣтъ, довольно.

— Одну — единую!

— Не буду.

— Половиночку!

— Э, чтобъ тебя… Пристанетъ!

И батюшка, сморщившись, точно, нехотя потянулся за рюмкой.

— Ну, вотъ и покорно благодарю! воскликнулъ Акимъ. — Тягость что-ль это какая? Выпилъ да и вся не долга… А въ память вамъ, батюшка, какъ я былъ кумомъ у Антона, а Анисья кумой?

— Что такое? Не помню.

— Вы сказали: «дунь и плюнь на него». А Анисья возьми да и плюнь ребенку въ глаза… новорожденному-то. И смѣхъ, и грѣхъ. Чѣмъ бы ей на сатану, а она, глупая, на ребенка! Вотъ вѣдь…

— Невѣжественность… изрекъ батюшка. — Ну, а ты поскорѣй. Расходиться пора. Засидѣлись.

— Сію минуту… Эй, вы, готовьте тамъ разитиху-то! скомандовалъ Акимъ, намекая на кашу.

Подали кашу. Она возвышалась въ чашкѣ тщательно утрамбованнымъ бугоркомъ, на которомъ, по мѣстамъ, были сдѣланы ложкой углубленія, наполненныя масломъ.

— Какъ же, батюшка… нужно наливочки! проговорилъ Акимъ, наливая рюмку.

— Да ужь будетъ. Что это — все наливочки да наливочки? отговаривался батюшка.

— Нельзя, кормилецъ. Такъ водится. Кашка-то вѣдь маслице любитъ, убѣждалъ Акимъ.

Пастырь пожалъ плечами, оглянулся по сторонамъ и взялъ предлагаемую рюмку.

— А тебѣ, кума, по двѣ пить нужно, сказалъ Акимъ, подходя съ рюмкой къ Ѳедосьѣ. — Ишь какого кума-то я тебѣ предоставилъ. Любо — дорого!

Когда рюмка обошла кругомъ стола, сватъ Никита воскликнулъ:

— Ну, родитель, готовься теперь на расправу.

— Обдѣлывай, обдѣлывай… положено, такъ не откажусь… перенесу! покорно проговорилъ Акимъ.

Никита вылѣзъ изъ-за стола и направился къ пункту стряпни. Тамъ розыскалъ онъ половникъ и началъ нагружать его оригинальной смѣсью: положилъ сперва слой каши и полилъ ее коноплянымъ масломъ; этотъ слой покрылъ хрѣномъ и хрѣнъ усыпалъ солью; сверхъ хрѣна наложилъ сырой капусты съ кусочками луку — и всю эту смѣсь покрылъ новымъ слоемъ каши, который полилъ жиромъ со щей.

— На-ка вотъ, отвѣдай, сказалъ Никита, подавая Акиму половникъ. — Умѣлъ родить, умѣй и расплачиваться.

— И расплачусь. Не въ первой.

Пока Акимъ опорожнялъ половникъ, Никита, взявъ на себя роль хозяина, наливалъ рюмки.

— Положено и надо сдѣлать! произнесъ Акимъ, кладя на столъ уже пустой половникъ и сильно морщась.

— Это тоже священное преданіе? съ улыбкой обратился Роковъ къ батюшкѣ.

— Ну, да что-жь! замялся батюшка. — По вашему, я вижу, ничего не нужно… все — пустота. Не даромъ вонъ становой-то… Ну, что-жь, хозяинъ? Пора ужь и вставать! быстро проговорилъ онъ, возвысивъ голосъ.

— А еще бабушкина-то кашка! воскликнулъ Акимъ. — Бабушку обижать не слѣдъ: она тоже трудилась, повивала. Вотъ выпьемъ еще по рюмочкѣ, да бабушкину кашку съѣдимъ, тогда и съ Богомъ. А теперь ужь не обезсудьте, нельзя…

Выпили еще по рюмочкѣ и съѣли бабушкину кашку, при чемъ бабушка собрала съ гостей дань.

— Вотъ теперь ужь не скажу: милости просимъ! говорилъ Акимъ, разводя руками. — Теперь ужь съ Богомъ. Держать не стану. Расплачусь вотъ, да и все…

И онъ съ отвагой выложилъ передъ батюшкой на столъ полтинникъ.

— Ну, кумъ мой разлюбезный, вѣкъ не забуду: поставилъ ты мнѣ Флора на ноги, торжественно говорилъ Акимъ Рокову, проводивъ причтъ.

— Это еще неизвѣстно, замѣтилъ Роковъ.

— Нѣтъ, ужь это вѣрно. Рука не такая. Видѣлъ воскъ-тотъ? То-то и дѣло… Большое спасибо тебѣ, толковать нечего…

Выйдя отъ радушнаго и ликующаго Акима, Роковъ съ удовольствіемъ вдыхалъ въ себя свѣжій, чистый воздухъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него шла какая-то женщина, покрытая бѣлымъ платкомъ, и несла подъ мышкой крошечный гробикъ. Роковъ догналъ ее. Это была хорошо извѣстная ему тетка Настасья.

— Здравствуй, Настасья!

— Здорово, Лексѣичъ, угрюмо промолвила Настасья. — Ты, вишь, кумомъ былъ у Акима?

— Да.

— Счастье людямъ: крестятъ… а я вотъ съ гробомъ.

— Твой ребеночекъ-то?

— Мой.

— Отъ чего онъ умеръ у тебя?

— Да онъ и не умиралъ.

— Какъ не умиралъ?

— Да такъ. Прямо мертвенькій родился.

— Отчего же это? Какъ ты думаешь?

— А Богъ его вѣдаетъ. Такъ ужь… видно Господь наказалъ.

— Давно родился-то?

— Да вчерась.

— Можетъ быть, ты очень тяжелую работу работала?

— Какую-жь тяжелую? Больше ничего, какъ только жерди рубила.

— Много жердей-то?

— Да шестьдесятъ. А больше какъ есть ничего… Стаскала это я ихъ въ кучу — вдругъ у меня поясница… смерть да и только! Добрела кое-какъ домой, мнѣ Богъ и далъ… Гляжу — мертвенькій… и въ пятнахъ весь, бѣдненькій!

— Ну, вотъ… А ты говоришь, ничего тяжелого не работала! Зачѣмъ ты жерди-то рубила въ такомъ положеніи?

— Ахъ, родной ты мой, да какъ же ихъ не рубить? Вѣдь онѣ нужны, жерди-то. Кто-жь за меня рубить-то будетъ?.. Нѣтъ, это не отъ жердей. Это такъ… За грѣхи.

Роковъ пожалъ плечами и глубоко вздохнулъ.

XXI.

Наканунѣ одного воскреснаго дня, вечеромъ, Надя со двора на дворъ обошла все село, слезно упрашивая «бабочекъ» прійти къ ней «завтра овсеца связать» и обѣщала имъ за это хорошее угощеніе. Бабочекъ пообѣщалось множество. Надя въ восторгѣ.

— Ну, Василій Иванычъ, столько народу тебѣ назвала, что завтра мигомъ все подымутъ, утѣшала она супруга.

— Вотъ и слава Богу. Спасибо тебѣ! благодушествовалъ супругъ. — Нужно побольше настряпать, посовѣтовалъ онъ: — ужь песъ съ ними, пусть удовольствуются. Хорошо покормишь — въ другой разъ охотнѣй пойдутъ. Что дѣлать-то!.. Время-то горячее. Вѣдь это чего стоитъ, если все-то подымутъ!

На другой день, прійдя отъ обѣдни, отецъ дьяконъ первымъ дѣломъ освѣдомился.

— Ну, что, Надя, никого еще нѣтъ? Я изъ алтаря посматривалъ, да что-то не замѣтилъ…

— Да пока еще никого нѣтъ, отвѣтила Надя, у которой и на рукавахъ, и на груди, и даже на лицѣ виднѣлись несомнѣннѣйшіе знаки усердной стряпни. — Вотъ напьемся чайку, пообѣдаемъ, а онѣ тѣмъ временемъ посберутся.

— Ну, ладно, согласился Василій Иванычъ.

Напились чайку, пообѣдали, а «бабочекъ» все нѣтъ. Василій Иванычъ началъ уже волноваться.

— Господи, что же это такое-а? Скоро два часа, а никого нѣтъ! восклицалъ онъ. — Надя, какъ же быть-то-а?

— Я не знаю.

— Да онѣ обѣщались ли?

— Обѣщались… какъ же… всѣ обѣщались.

— Удивленіе!.. Тебѣ ужь еще не пробѣжать ли по селу-то? Можетъ быть, забыли…

— Ну-у, какъ забыть? Что ты?

— А ты говорила, что, дескать, угощеніе?..

— Говорила… а то какъ же? Все говорила.

— Оказія! А часовъ-то, часовъ-то ужь сколько, Господи Боже мой!..

— Да ты не бойся, еще успѣемъ. Теперь, того и гляди, нахлынутъ. Дѣло народное: въ одну минуту все подчистятъ.

Время шло, а Василій Иванычъ все еще находился въ ожидательномъ настроеніи. Онъ то и дѣло взглядывалъ на часы, посматривалъ въ окно и выбѣгалъ на крыльцо. Сильно встревоженный и совершенно упавшій духомъ, онъ даже и говорить пересталъ, а только покрякивалъ и крутилъ головой.

— Идутъ! воскликнула, наконецъ, Надя.

Василій Иванычъ встрепенулся и, мелькомъ взглянувъ въ окно, опрометью выбѣжалъ на крыльцо. Къ крыльцу приближались три бабы: Арина, Дарья и Агаѳья.

— Развѣ столько васъ? спросилъ Василій Иванычъ.

— Здорово, отецъ дьяконъ, въ одинъ голосъ проговорили бабы, и затѣмъ уже одна изъ нихъ объяснила: — выходитъ, что столько.

— А гдѣ же другія-то?

— А Богъ ихъ знаетъ… Иная за грибами ушла, иную свекровь не пустила, а иная, глядишь, и сама полѣнилась…

— Ну, нар-родъ! трагически воскликнулъ отецъ дьяконъ. — Ни стыда, ни совѣсти. Просишь, кланяешься, тратишься, а они вонъ какъ…

— Да, вѣдь, какъ тебѣ сказать, батюшка-отецъ дьяконъ… вѣдь тоже праздничекъ! вставила Дарья.

Василій Иванычъ ни слова на это не сказалъ и только махнулъ рукою. Минуты черезъ двѣ онъ уже сопровождалъ свою малолюдную барщину въ поле.

— Эти бабы, возвращаясь съ поля, несомнѣнно будутъ пѣть пѣсни, думалъ Роковъ, сидя на крыльцѣ. — Вотъ послушаю. Давно не слыхалъ. Удивительно, какъ мы удалились отъ народа. Послушаю, постараюсь запомнить. Даже записать бы не мѣшало… Покажу Анѣ, передамъ мотивъ… Споемъ. Аня, Аня, душа моя милая! какъ ты тамъ поживаешь теперь? Думаешь ли ты обо мнѣ такъ часто, какъ я о тебѣ думаю?.. Только говорить мнѣ о тебѣ не съ кѣмъ! нужно говорить… хочется поговорить…

На крыльцо вышла мать Рокова.

— Коля, что же ты къ благочинному? Вѣдь время-то идетъ… Воскресенье за воскресеньемъ — и не увидишь, какъ уѣдешь.

— Да зачѣмъ мнѣ, мамаша, къ благочинному?

— А посмотрѣть-то… Можетъ, Богъ дастъ, поладишь…

— Не могу я поладить… Вѣдь ужь я говорилъ вамъ.

— Чего тамъ говорилъ… Ты подумай-ко хорошенько. Ужь на что лучше? Этакая невѣста…

— Думалъ я, мамаша, и не могу воспользоваться вашимъ совѣтомъ.

— Вѣдь я тебѣ добра желаю.

— Я вѣрю, но развѣ только и добра на свѣтѣ, что дочь вашего благочиннаго?

Старушка задумалась.

— Я думаю теперь одно, снова начала она, печально склонивъ голову: — ты непремѣнно себѣ какую-нибудь нашелъ… помимо матери.

Роковъ кашлянулъ и безпокойно пошевелился на мѣстѣ.

— Изъ чего вы это видите? сказалъ онъ и подумалъ: — какъ бы это ей выяснить… постепенно…

— Изъ всего вижу… изъ всего, говорила старушка, присаживаясь на лавку. — Давно замѣчаю, что хочешь меня изсушить… Вонъ ужь и кольцо на рукѣ…

— Такъ что же кольцо?.. Это такъ себѣ… У насъ многіе носятъ… для моды, сказалъ Роковъ, взглянувъ на руку, и покраснѣлъ. (До этого времени ему и въ голову не приходило, что у него на рукѣ нѣкоторая улика.)

— Для моды… Нѣтъ, видно, не для моды… Но я тебѣ опять-таки скажу: я — мать, какая тамъ ни на есть, а мать. Я не снесу, если ты нашелъ какую-нибудь безъ меня. Я вотъ тебѣ указываю человѣка. Не хочешь — убивай, коли для тебя уже нѣтъ матери.

— Пожалуйста, оставимъ это. Къ чему всѣ эти причитанія? Я васъ не обижалъ и не намѣренъ обижать. Къ чему вы такъ настойчиво меня сватаете и непремѣнно на благочиннической дочкѣ?

Старушка плаксиво сморщилась и молча заковыляла въ избу.

— Ахъ, Боже мой! воскликнулъ Роковъ, проводивъ мать глазами. — Вотъ положеніе-то!

Ожиданія Рокова не сбылись: на возвратномъ пути съ поля бабы пѣсенъ не пѣли. Василій Иванычъ, обманутый посулами «множества бабочекъ», усиливался съ тремя изъ нихъ связать весь овесъ и потому, продержавъ работницъ въ полѣ до ночи, такъ измучилъ ихъ, что онѣ возвратились недовольныя и сердитыя. Не до пѣсенъ было. Пока собирался для нихъ ужинъ, онѣ, поджавъ руки подъ фартукъ, сидѣли на крыльцѣ.

— Что-жь вы, тетки, пѣсни не пѣли? спросилъ Роковъ.

— Гдѣ тутъ, милый, пѣсни играть! отозвалась Дарья.

— А что?

— Да какъ же… Люди отдыхали въ праздничекъ-то, а мы вотъ до какихъ поръ… Думали, маленько, а отецъ дьяконъ еще да еще! какъ вѣдь навихлялись-то!..

— Ничего, утѣшалъ Роковъ. — Теперь вы немножко отдохнули… Спойте, пожалуйста, что-нибудь.

Бабы засмѣялись.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, спойте хоть одну пѣсенку!

— И-и, да на кой онѣ тебѣ, пѣсни-то наши? Добро какое! сказала Арина.

— Конечно, добро, замѣтилъ Роковъ. — Ну же, спойте…

— Ничего въ нихъ пользительнаго нѣтъ, баловство одно… Ты вотъ разскажи намъ что-нибудь, а мы послушаемъ. Ты человѣкъ ученый. А наше дѣло глупое, отъ насъ тебѣ заняться нечѣмъ.

— Что же вамъ разсказать?

— Да мало ли что… Ты вѣдь небось все знаешь.

— А то развѣ нѣтъ? Вѣстимо, все, подтвердила Дарья.

— Вотъ насчетъ кіевскихъ угодниковъ, продолжала Арина: — какъ это отъ нихъ благоуханіе?

— Что «благоуханіе»? спросилъ Роковъ.

— Сколь далече оно слышно? любопытствовала Арина. — Прошлой весной ходила въ Кіевъ бабка Соломанида и разсказывала: какъ, говоритъ, къ двадцатой верстѣ подходили, такъ и пахнуло благоуханіе, и чѣмъ ближе къ Кіеву, тѣмъ все сильнѣе.

Роковъ затруднился отвѣтомъ.

— А? Правда, что-ль? приставала совопроспица.

— Не знаю, отозвался Роковъ.

— Ну, какъ не знать? Это ты нарочно. Тебѣ, чай, доподлинно это извѣстно. Соломанида, и та вонъ разсказываетъ! А вѣдь ты по книгамъ… Въ нихъ, небось, все прописано.

— Ничего этого не прописано, и Соломанида ваша вретъ, скороговоркой изъяснилъ Роковъ. — Мало ли какихъ розсказней распростаняютъ богомолки. Всего не переслушаешь… А вы лучше спойте пѣсенку-то… свадебную какую-нибудь.

Бабы захихикали.

— Коля! послышалось изъ темныхъ сѣней.

— Что вы, мамаша? откликнулся Роковъ.

— Что ты тутъ дѣлаешь?

— Ничего.

— Пойдемъ въ избу.

— Сейчасъ.

— Ишь вѣдь нашелъ компанію! заворчала старушка и ушла.

— Ну, что же вы? такъ и не споете? продолжалъ надоѣдать Роковъ собесѣдницамъ.

— Да что это тебѣ далось: спойте да спойте? сказала Арина. — Ну, что зря пѣть? да еще свадебную?

— Давайте ужь споемъ, смилостивилась Дарья. — Авось ужь…

— Ну, какую же мы споемъ? смягчившись, спросила Арина.

— Да хоть «Отлетаетъ нашъ соколъ», предложила Дарья.

— Э, ужь!.. пренебрежительно произнесла Арина.

— Ну, «Доня бѣла, румяна», рекомендовала Дарья.

— Э, ужь! повторила Арина.

Въ этотъ моментъ изъ растворенной двери избы послышался громкій голосъ Нади:

— Бабочки, подите-ка, подкрѣпитесь!

«Бабочки» поднялись и пошли ужинать.

Василій Иванычъ и Надя усердно потчивали помощницъ, причемъ хозяинъ повторялъ: «ѣшьте, ѣшьте, голубушки, чтобъ послѣ не обижаться. Утомилъ я васъ, но за то, видите, ничего не пожалѣлъ. Ну-те-ка еще по рюмочкѣ!» и т. п. Бабы попрощались съ хозяевами уже вполнѣ довольныя и веселыя; усталость точно рукой сняло. Чрезъ нѣсколько минутъ, на темной улицѣ раздалось тріо. Роковъ, сидѣвшій въ это время подъ окномъ, навострилъ уши. Но звуки какъ-то странно сливались, такъ что нельзя было разобрать ни слова. Онъ выскочилъ на крыльцо и началъ прислушиваться. Бабы успѣли уже повернуть за уголъ одного изъ сосѣднихъ домовъ; звуки пѣсни значительно ослабѣли. Только благодаря одному могучему грудному контральто, Роковъ могъ разслышать слова:

Износилъ Ваня сапожки,

По трактирамъ ходючи;

Изорвалъ Ваня рубашку,

По заборамъ лазючи.

По мѣрѣ удаленія пѣвицъ, неясные звуки мало по малу переходили въ diminuendo и, наконецъ, совѣмъ затихли.

Въ прохладномъ, влажномъ воздухѣ стояла невозмутимая тишина. Крестьянскія избы тянулись безобразными темными массами. Не вдалекѣ отъ нихъ слабо бѣлѣла каменная церковь. Прислонивъ голову къ колонкѣ крыльца, Роковъ предался грустному раздумью.

— Спать пора, послышался тихій знакомый голосъ.

Онъ оглянулся. Возлѣ него стояла мать.

— Спать, молъ, пора, повторила она и начала молиться на церковь.

Долго молилась она: что-то шептала, вздыхала, кланялась въ землю, становилась на колѣни.

«Когда-то и я такъ молился… точь въ точь такъ», подумалъ Роковъ, глядя на мать, и невольно вздохнулъ.

Кончивъ молитву, старушка направилась-было въ сѣни, но потомъ вернулась, потопталась немного на мѣстѣ и начала:

— Вотъ, Коля, къ добрымъ людямъ тебя никакъ не прошлешь, а какъ съ бабами, такъ ты готовъ всю ночь просидѣть. «Ха-ха», да «хи-хи»… на что похоже? Послушай-ка, что вонъ зять-то говоритъ… Ужь видно, говоритъ, что жениться захотѣлъ… Я говорю, что…

Не дослушавъ матери, Роковъ, какъ ужаленный, соскочилъ съ крыльца и быстро зашагалъ по площади.

— Куда это ты? Коля! Куда пошелъ-то? Послушай-ка! взывала старушка въ слѣдъ сыну.

Но Роковъ молча углублялся въ темную даль.

— Вотъ этакъ-то… Вотъ и смотри! размышляла старушка сама съ собой. — Ты хочешь ему всячески, а онъ… Разумъ имѣетъ… Что-жь разумъ? Разумъ разумомъ… Вѣдь добра желаю. Господи, какъ бы хорошо-то было! Неужели я, горькая, не дождусь? Должно быть, не дождусь. Сдѣлаетъ по своему. Охъ, Господи Боже мой, что же это такое будетъ?

Она еще помолилаль на церковь и раза два покликала Колю. Коля не отзывался.

— Сейчасъ дверь запру! издали погрозила она и начала прислушиваться.

Но и угроза не подѣйствовала: Коля не возвращался и не отзывался. Старушка постояла еще съ минуту и съ скорбнымъ чувствомъ побрела въ избу. Спать она не легла, а усѣлась въ темнотѣ подъ окномъ поджидать сына. Дверь съ улицы, вопреки угрозѣ, осталась нетолько отпертою, но и отворенною.

— Гдѣ же Коля-то? спросила Надя изъ спальни, лежа подлѣ храпящаго супруга.

— Ушелъ, плаксиво отвѣтила старушка.

— Какъ ушелъ? Куда? А я думала, онъ на крыльцѣ.

Узнавъ, въ чемъ дѣло, Надя вскочила, обулась, одѣлась и выбѣжала на улицу. Навстрѣчу ей направлялся къ крыльцу Роковъ.

— Коля, это — ты? окликнула Надя.

— Я, угрюмо отвѣчалъ Роковъ.

— Куда это ты ходилъ?

— Никуда. Такъ… бродилъ. Что-то ужасно скверно чувствуется.

— Ну, что это ты, голубчикъ! Ты просто напугалъ меня. Съ какой стати? Стоитъ того дѣло? Спалъ бы себѣ теперь съ Богомъ… Это все маменька… Ужь сколько разъ я ее просила!

Войдя въ комнату, Роковъ тотчасъ же раздѣлся и легъ спать.

XXII.

На другой день Роковъ проснулся съ головной болью и съ тяжелымъ чувствомъ.

— Нѣтъ, нужно ѣхать, рѣшилъ онъ: — довольно; нечего тутъ. Но какъ уѣхать? Каникулы еще не кончились. Поднимется цѣлая исторія: «отчего»? да «почему?» «Какъ это можно!» Приставанье, плачъ. Какъ бы это сдѣлать?

Роковъ сталъ чувствовать себя точно въ плѣну. Имъ овладѣла тоска, тоска по городской обстановкѣ, по привычнымъ занятіямъ, по милой Анѣ, образъ которой теперь особенно неотступно стоялъ передъ нимъ, нѣжный, улыбающійся и точно умоляющій… Онъ сдѣлался чрезвычайно задумчивъ и крайне неразговорчивъ. Обычныя рѣчи родныхъ, съ давно знакомымъ содержаніемъ и тономъ, попрежнему повторялись передъ нимъ изодня въ день, но скользили уже мимо его ушей и не затрогивали его внутренняго міра. Такое настроеніе Рокова не могло не обратить на себя вниманія окружающихъ его. И мать, и сестра, и зять неоднократно приставали къ нему по этому поводу съ разными разспросами. Наконецъ, всѣ порѣшили, что Коля непремѣнно боленъ. Это въ свою очередь повлекло къ новымъ разспросамъ: отъ гостя усиленно добивались признанія, гдѣ болитъ и что именно. Хотя такого признанія не послѣдовало, тѣмъ не менѣе каждый изъ сердобольцевъ, вслѣдъ за своими разспросами, рекомендовалъ длинный рядъ извѣданныхъ лекарствъ и «средствъ», изъ которыхъ каждое могло всякую болѣзнь «какъ рукой снять».

Однажды Роковъ передъ «сномъ грядущимъ» вздумалъ заняться гимнастикой. Въ комнатѣ, гдѣ была приготовлена ему постель, никого не было: всѣ уже съ нимъ попрощались и разошлись на покой. На столѣ слабо мерцала нагорѣвшая сальная свѣчка. Выстроившись, въ одномъ бѣльѣ, посреди комнаты, лицомъ къ окну, онъ сталъ продѣлывать одну за другую рекламовскія фигуры. Въ то время, когда онъ исполнялъ третью фигуру, въ дверяхъ появилась неслышно подкравшаяся мать.

— Господи Іисусе! прошептала она, крестясь. — Кулачьями въ окно суетъ… Батюшки мои! (На лицѣ старушки изобразились скорбь и испугъ). — Коля! произнесла она робкимъ шопотомъ.

Коля, не разслышавъ сдѣланнаго къ нему обращенія, продолжалъ энергично работать кулаками.

— Коля! нѣсколько громче повторила старушка.

— А? отозвался Роковъ, оглянувшись.

— Что это ты?..

— Гимнастикой занимаюсь, отвѣтилъ Роковъ.

— Что ты сказалъ? спросила дрожащимъ голосомъ старушка, боязливо подступая къ сыну.

— Я говорю: гимнастикой занимаюсь, повторилъ Роковъ, не оглядываясь.

Голосъ его отъ сильнаго мускульнаго напряженія, дрожалъ и прерывался; грудь высоко вздымалась. Старушка окончательно растерялась.

— Господи! Господи! Господи! шептала она, учащенно крестясь за спиною сына.

Между тѣмъ, Роковъ, упершись руками въ бока, медленно и сильно перегнулъ свой станъ назадъ. Длинные волосы его разсыпчатыми прядями отдѣлялись отъ запрокинутой головы.

— Ко-оля! вскрикнула мать, отчаянно вытянувъ впередъ руки.

— Что вы? тревожно спросилъ Роковъ, быстро выпрямившись и обернувшись къ ней.

— Голубчикъ! съ разстановкой произнесла старушка, пристально всматриваясь ему въ глаза.

— Что вы? Вы испугались что-то…

— Ты ничего?

— Ничего.

— Нѣтъ, въ правду?

— Конечно, ничего… А что?

— Да мнѣ показалось, что съ тобой что-то сдѣлалось. Какъ ты началъ это… такъ у меня ажь ноги подкосились, въ глазахъ потемнѣло. Вѣдь я думала, ты помѣшался?

— Ха-ха-ха! засмѣялся Роковъ. — Это моя гимнастика васъ такъ напугала? Вздумалъ члены расправить, а вы Богъ знаетъ что вообразили. Ахъ, мамаша!… Я васъ напугалъ, а вы меня: я тоже Богъ знаетъ что подумалъ, когда вы вскрикнули.

— Развѣ не испугаешься?.. Тьфу ты, искушеніе! И теперь еще сердце не на мѣстѣ, проговорила старушка, уже улыбаясь, и прислонилась къ стѣнѣ.

Роковъ накинулъ на себя одѣяло и усѣлся подлѣ нея.

— Пора мнѣ уѣзжать, началъ онъ: — ужь за сумасшедшаго начинаете меня считать.

— Съ этихъ поръ уѣзжать! Что это ты! удивилась старушка.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, пора. У меня тамъ дѣла есть…

— Ну, какъ же это такъ?.. Вѣдь мы съ тобой ничего еще не рѣшили, задумчиво проговорила старушка.

— Что дѣлать-то! Что нужно, еще успѣемъ рѣшить. Но мнѣ положительно нельзя здѣсь болѣе оставаться, сказалъ Роковъ. — Даже вонъ и табакъ весь вышелъ.

— Табакъ — это пустое… У Антоныча купишь.

— Ну, что тамъ, у вашего Антоныча? Махорка. Я не могу…

— Да онъ завтра, кажется, въ городъ ѣдетъ. Напиши записочку; онъ привезетъ. Гдѣ у тебя деньги-то? Я завтра пораньше отнесу…

Роковъ написалъ записочку и далъ денегъ.

— А уѣзжать — это ты лучше не толкуй! заключила старушка.

Черезъ день Роковъ лично навѣдался къ Антонычу. Пузатый, съ лоснящимся, пухлымъ лицомъ, торговецъ торжественно вручилъ ему покупку и съ улыбкой промолвилъ:

— Вотъ-съ… Самаго лучшаго розыскалъ. Сколько верстъ, столько здоровья!

Оказалось, что полуфунтовой свертокъ табаку весь залитъ былъ керосиномъ. Роковъ такъ и ахнулъ.

— Что же это, Левъ Антонычъ? Вѣдь табакъ-то бросить нужно! воскликнулъ онъ, поднося свертокъ къ носу благодѣтеля.

— Ну, съ чего бросить? равнодушно проговорилъ Антонычъ, обнюхивая табакъ. — Подмоченъ малость, что за бѣда? Безъ этого нельзя: дорога дальняя… Ничего. Хорошій табачекъ! онъ вѣдь свой духъ имѣетъ; онъ все это перешибетъ… Да! спохватился онъ: — вамъ еще письмецо я привезъ.

Антонычъ досталъ изъ конторки письмо и, изысканно вывернувъ руку, подалъ его Рокову. Взглянувъ на почеркъ адреса, Роковъ сладостно улыбнулся.

— Что, должно быть, хорошенькое письмецо-то? спросилъ Антонычъ, тоже улыбаясь.

— Хорошенькое, буркнулъ Роковъ и, забывъ о несчастіи съ табакомъ, почти выбѣжалъ изъ «магазина».

На улицѣ онъ торопливо распечаталъ письмо и прочелъ:

«Прелесть моя! Что ты такъ долго загостился? Поспѣши, ради Бога. Я ужасно соскучилась. Какъ-то пусто безъ тебя. Ни на что не глядѣла бы. Сердце непокойно: что теперь съ тобой? здоровъ ли ты? Постоянно твержу: Петре, Петре! Гдѣ ты теперь? Може… може, вже забылъ свою Полтавку». Право, я не думала, что такъ соскучусь. Поспѣши же, хорошій! Черезъ четыре дня жду тебя… непремѣ-ѣ-нно!.. И ужь разцѣлую же тебя! Ангелъ-хранитель съ тобой.

Твоя Анна".

Дочитавъ письмо, Роковъ даже подпрыгнулъ. Пробѣжавъ еще разъ дорогія строки, онъ сунулъ письмо въ карманъ и точно на крыльяхъ помчался домой.

— Ѣду, ѣду, завтра же ѣду! объявилъ онъ, лишь только вошелъ въ комнату.

Поднялись восклицанія, упрашиванія, моленія. Роковъ оставался непоколебимъ и въ отвѣтъ на всѣ просьбы и доводы твердилъ только: «ѣду, ѣду!»

— Да что это значитъ? Почему это такъ вдругъ? возразила мать.

— Вызываютъ письмомъ, объяснилъ Роковъ. — Письмо сейчасъ получилъ.

— Какое письмо? Ну-ка покажи.

— Я его разорвалъ… Дѣло въ томъ, что я въ семинаріи членомъ распорядительнаго собранія. Надняхъ тамъ будетъ засѣданіе… провѣрка казенныхъ суммъ… а безъ меня нельзя. Ректоръ требуетъ. Никакъ нельзя! въ смущеніи лгалъ Роковъ.

Надя повѣсила голову. Старушка прослезилась. Василій Иванычъ принялъ на себя роль истолкователя судебъ.

— Малодушныя! чего же вы осовѣли? говорилъ онъ. — Вѣдь нужно имѣть какой-нибудь разумъ. Видите, начальство требуетъ. Около васъ вѣкъ не просидишь. А ну-ка тамъ ущербъ въ суммахъ? Вѣдь вы тогда не будете отвѣчать.

— Развѣ я, Василій Иванычъ, не понимаю? печально промолвила Надя. — А такъ… Очень ужь жалко разставаться.

— Что-жь теперь дѣлать-то? Обязанности… Хоть и профессоръ, а вѣдь тоже не безъ начальства, разъяснялъ Василій Иванычъ. — Богъ привелъ — повидались, и хорошо; а живы будемъ — и еще Богъ приведетъ.

Подъ наплывомъ разнообразныхъ чувствъ, то тяжелыхъ, то радостныхъ, Роковъ, въ продолженіи рѣчи Василія Иваныча, молча шагалъ по комнатѣ и ерошилъ волосы. Когда всѣ нѣсколько поуспокоились, онъ сквозь зубы затянулъ было: «Мнѣ понятно все томленье», но тотчасъ же прикусилъ языкъ.

На слѣдующій день, локомотивъ мчалъ Рокова уже далеко-далако отъ родного гнѣзда. Въ нейтральной, безучастной средѣ незнакомыхъ разнокалиберныхъ спутниковъ, «профессоръ» почувствовалъ себя одинокимъ, отъ всѣхъ оторваннымъ. Какъ ни радъ онъ былъ письму невѣсты, но свѣжія, гнетущія впечатлѣнія только-что брошенной деревни брали теперь перевѣсъ надъ свѣтлымъ чувствомъ и вызывали на горькія размышленія.

— Побывалъ на родинѣ, думалъ онъ: — но на горе побывалъ. Хотѣлъ порадовать… Порадовалъ! Узрѣлъ чужую горечь и ни капли меду въ нее не прибавилъ. И, Господи, какая рознь оказалась между мной и моими кровными! Точно между бариномъ и ямщикомъ Некрасова. Передъ тобой ежеминутно развертывается мрачная картина жалкаго бытія, а ты можешь только сказать: «довольно… разогналъ мою скуку». Вотъ такъ «кость отъ костей»!.. И безсиліе, безсиліе, всестороннее безсиліе! На что ни посмотришь, за что ни возьмешься — все точно «не при тебѣ писано». Ни физической крѣпости, ни нравственной мощи и устойчивости, ни умѣнья… Чужой для своихъ, далекій отъ близкихъ. Возмутительная аномалія! Откуда она? кто виноватъ въ ней?.. Несомнѣнно alma mater драгоцѣнная. Встала она, матушка, сухопарая, холодная, отвлеченная, между жизнью и душой нашей и задержала въ какомъ-то безвоздушномъ пространствѣ. Оторвала отъ деревни, отъ семьи родной, а къ чему приготовила? Расшатала вѣковые устои, уничтожила наслѣдственные навыки, а что дала? Отрывки несъютимыхъ знаній, неопредѣленный полетъ нетвердой мысли и безцвѣтный шаткій характеръ! Посмотришь на деревенскихъ простачковъ: какая цѣльность! Убѣжденія, какія бы они тамъ ни были, твердыя; разлада между мыслію и дѣломъ почти никакого. А ты… Завидно и досадно! А между тѣмъ ты — общественный дѣятель, да еще съ какою колоссальною миссіею… Повидимому, здѣсь-то и должна быть моя стихія. Вѣдь сюда-то меня и готовили. Но, полно, гожусь ли я тутъ? Не буду ли я въ сущности содѣйствовать тому же, что сдѣлали со мною самимъ? Узнаютъ юноши сотни три римскихъ папъ, десятка два ересей и т. п. Зачѣмъ? А кто займется ихъ характеромъ? Кто создастъ изъ нихъ людей, цѣльныхъ, согрѣтыхъ любовію, нравственно сильныхъ и крѣпко связанныхъ съ народною жизнію? Чего не имѣешь самъ, того другимъ не дашь. Слава-Богу, что хоть добрыхъ чувствъ меня не лишили. Ими больше и живешь, но вѣдь ихъ однихъ мало. Не очень-то они помогли мнѣ въ послѣднее время. Вѣдь вотъ несомнѣнно люблю я родныхъ, а что вышло изъ этой любви? Въ ложь и обманъ вчера пустился… Цѣльный человѣкъ развѣ допустилъ бы это? А все изъ-за тебя, Аня милая… Хоть бы ты, дружочекъ, довоспитала меня. Лечу къ тебѣ по первому призыву… Впрочемъ, и безъ того въ деревнѣ мнѣ ужь нечего было дѣлать. Немногосложное содержаніе деревенской жизни удивительно какъ скоро исчерпалось — и не на радость. Правда, извлекъ нѣкоторую пользу: «позналъ самого себя» съ особенной отчетливостью; но это познаніе… Богъ съ нимъ совсѣмъ (Роковъ невольно махнулъ рукою)!

По мѣрѣ приближенія его къ родинѣ Анны Егоровны, пессимистическое настроеніе его разсѣевалось и замѣнялось оптимистическимъ.

XXII.

Стоялъ мрачный ноябрь 187* года.

Кабинетъ Егора Иваныча высматривалъ совершенно реформированнымъ. На стѣнѣ блестѣли свѣжіе обои. Вмѣсто прежняго стариннаго письменнаго стола, оклееннаго краснымъ деревомъ, съ массивными мѣдными скобками на ящикахъ, красовался изящный новенькій орѣховый столикъ, съ перламутровыми украшеніями. Вмѣсто прежней деревянной кроватки съ простецкою постелью, ютилась у стѣны комфортабельная желѣзная коечка, съ волосянымъ матрацомъ, покрытымъ бѣлоснѣжною простынею и мягкимъ байковымъ одѣяломъ; въ изголовья возвышалась пухлая подушка въ тонкой наволочкѣ, съ узорчатой прошивкой и разшитымъ вензелемъ. Въ углу стоялъ новенькій шкафикъ съ книгами. Кромѣ того, въ комнату забрались еще слѣдующіе небывалые гости: круглый столикъ съ мраморной крышкой, вѣнскія кресла съ плетеными спинками и корзинка для бумагъ.

При свѣтѣ лампы съ зеленымъ абажуромъ, за письменнымъ столомъ сидѣли vis-à-vis, Роковъ и Аня, около трехъ мѣсяцевъ тому назадъ, сдѣлавшаяся его супругою. Роковъ читалъ ученическія сочиненія; Анна Егоровна переводила статью изъ «Allgemeine Kirchenzeitung». По временамъ, отрываясь отъ тетрадки, Роковъ взглядывалъ на Аню, на ея свѣжее, спокойное лицо, на красивую прическу, на ея тонкіе, длинные, прозрачные пальцы, стиснувшіе ручку пера. Приподнявъ нѣсколько брови, она вдумчиво всматривалась въ текстъ статьи. Вотъ она кивнула слегка головой, что-то рѣшила про себя, и перо ея быстро побѣжало по бумагѣ. Иногда глаза ихъ встрѣчались, и они молча улыбались другъ другу. Взглянувъ разъ на жену, Роковъ замѣтилъ, что въ настроеніи ея произошла нѣкоторая перемѣна. Сдвинувъ брови и кусая нижнюю губу, она нетерпѣливо шевелила пальцами уголъ нѣмецкаго журнала. Затѣмъ, прищуривъ одинъ глазъ, съ неудовольствіемъ мотнула головой.

— Аня! произнесъ Роковъ.

Она быстро и весело взглянула на него.

— Тебѣ наскучило, должно быть? Ну, оставь…

— Нѣтъ, ничего. Что это тебѣ показалось?

— Да я по твоей физіономіи…

— Нисколько… Тутъ у меня что-то не ладится, такъ мнѣ досадно стало.

Роковъ подошелъ къ ней и, положивъ ей на плечо руку, нагнулся надъ «Kirchenzeitung».

— Гдѣ?

— Да вотъ.

Черезъ минуту затрудненіе было улажено.

— Но все-таки, душа моя, довольно… Спасибо, сказалъ Роковъ и погладилъ Аню по головѣ.

— Отчего же? Я ничуть не устала, возразила она, поймавъ его руку. — Мнѣ очень нравится… Какъ хорошо нѣмецъ говоритъ тутъ о Россіи… Я не ожидала. Въ самомъ дѣлѣ, еслибы Европа находилась при такихъ же историческихъ, географическихъ и прочихъ условіяхъ, какъ и Россія, то едва ли европейцы ушли бы впередъ насъ…

— Такъ это тебѣ понравилось? съ улыбкой сказалъ Роковъ.

— Еще бы!

— Да, началъ Роковъ уже серьёзно: — иные иностранцы цѣнятъ насъ выше, чѣмъ мы сами себя цѣнимъ. Напримѣръ, ученѣйшіе англичане, Стэнли и Пальмеръ, превозносятъ нашего патріарха Никона, а нѣкоторые изъ нашихъ закидываютъ его грязью. Такъ-то, душа моя. Впрочемъ, не часто ли мы съ тобой занимаемся такими предметами? Боюсь, какъ бы не надоѣсть тебѣ.

— Ну, вотъ еще… Я вѣдь не Марья Филипповна.

— Кто такая Марья Филипповна? спросилъ Роковъ, усаживаясь на мѣсто.

— А ты не слыхалъ?

— Нѣтъ.

— Это — жена одного нашего профессора, который, года три тому назадъ, перешелъ въ какую-то сибирскую семинарію. Она — дочь сельскаго священника и безъ всякаго образованія. Профессоръ этотъ…

— Не говори, пожалуйста: профессоръ, говори: учитель, перебилъ Роковъ, смѣясь.

— Ну хорошо, учитель, поправилась Аня, тоже смѣясь. — Такъ учитель этотъ какимъ-то образомъ влюбился въ нее и мечталъ ее развить. Женился, купилъ ей рояль, нанялъ учителя музыки, сталъ читать ей книги. Сперва шло все ничего. Но не болѣе какъ черезъ мѣсяцъ, она объявляетъ мужу: не хочу учиться музыкѣ. Трынъ-трынъ… Что это за игра? Мучатъ, какъ дѣвчонку какую. Да я съ тебя сраму одного не возьму… Мужъ побился-побился — и долженъ былъ отказать учителю, а рояль, по настоянію жены, продать. Чтеніе тоже не удалось. Развернетъ мужъ книгу: «Вотъ, Маша, по слушай-ка»… — Ну, тебя къ шутамъ съ твоими книгами! скажетъ Маша, завернется и уйдетъ.

Супруги засмѣялись.

— Такъ вотъ кто Марья Филипповна. Неужели ты думаешь, что и я такая же буду? Нѣтъ, милый, не буду, не безпокойся, заключила Анна Егоровна.

— Я и не думаю, сказалъ Роковъ. — Но все-таки ты менѣе меня привычна къ научнымъ занятіямъ и отвлеченнымъ разсужденіямъ и скорѣе меня можешь утомиться и соскучиться.

— Ну, это еще вопросъ, съ разстановкой произнесла Анна Егоровна. — А ты вотъ что: достань мнѣ, пожалуйста, педагогику. Мнѣ хочется почитать. Я хоть читала прежде, но теперь нужно поосновательнѣй.

— Что это тебѣ вздумалось? Не рано ли?..

— Нѣтъ, не рано. А послѣ поздно будетъ…

Сказавъ это, Анна Егоровна слегка покраснѣла и задумалась. Наступила пауза.

— «Отцы и дѣти»… тихо промолвила Аня, по какимъ-то непонятнымъ ассоціаціямъ вспомнившая эти слова. «И дѣти»… повторила она еще тише, точно про себя. — Коля! уже громко начала она: — что бы мнѣ сдѣлать для твоей мамаши?

— А что?

— Да мнѣ все кажется, что она на меня сердится, что она даже ненавидитъ меня.

— За что-жь ей ненавидѣть тебя?

— Я не знаю. По крайней мѣрѣ, мнѣ такъ кажется. На свадьбу не пріѣхала, письма пишетъ какія-то все элегическія, съ какими-то намеками и упреками. Какъ будто она винитъ меня въ чемъ… Иногда это сильно меня безпокоитъ. Видно, что она совсѣмъ меня не понимаетъ.

— Конечно, не понимаетъ. Старушка, да еще деревенская. Впрочемъ, если она сердится, такъ скорѣе на меня, чѣмъ на тебя: не женился по ея указанію и вкусу. Но это все пройдетъ. Признаться, я изъ-за тебя настрадался таки на родинѣ, дѣло прошлое. Дорого ты мнѣ досталась, душа моя.

— Неужели? Ахъ, мой милый! Дай Богъ, чтобы родственныя отношенія у насъ поскорѣе уладились. Что бы мнѣ сдѣлать для старушки? Подарокъ, что ли, какой послать… Господи, я, кажется, на все готова, чтобы только никакихъ недоразумѣній у насъ не было. А то, право, какъ-то тяжело иногда.

— Ничего, все уладится. Особенно опаснаго ничего нѣтъ.

— Отчего бы ей къ намъ не переселиться? Я увѣрена, что она скоро бы меня полюбила и успокоилась.

— Это немыслимое дѣло.

— Что?

— Чтобы она сюда переѣхала. Я ужь говорилъ съ ней объ этомъ. Но ты не смущайся. Вѣдь не злодѣйство какое мы съ тобой совершили. Состоимъ въ законномъ бракѣ, другъ друга любимъ. И ея не забудемъ и не оставимъ. Значитъ, сердиться ей на насъ совершенно не за что.

— Такъ-то такъ, согласилась Анна Егоровна. — Однако, мы съ тобой работаемъ! иронически воскликнула она послѣ нѣкотораго молчанія.

— Ну, да что-жь… Заговорились немного, пробормоталъ Роковъ, снова принимаясь за тетрадки. — Это нѣсколько разнообразитъ, добавилъ онъ, уже пробѣгая глазами ученическую работу.

Анна Егоровна вложила свою тетрадку въ Kirchenzeitung, убрала работу въ свой ящикъ и стала разсматривать лежащій на столѣ холостецкій альбомъ Рокова. Она долго смотрѣла на одну карточку и, наконецъ, сказала:

— Какой этотъ Славскій, право…

— Что? полюбопытствовалъ Роковъ.

— Съ перваго взгляда представляется вахлакомъ, чуть не шутомъ гороховымъ. А присмотришься — какой симпатичный! Какіе у него глубокіе, выразительные глаза, какое умное и доброе лицо!..

— Прелестный малый! сказалъ Роковъ, отбросивъ въ сторону прорецензированную тетрадку. — Это такой господинъ, какихъ здѣсь, я увѣренъ, ты съ роду не встрѣчала.

— Можетъ быть… По крайней мѣрѣ, письмо его чрезвычайно мнѣ понравилось. Этакое разумное и милое письмо! хвалила Анна Егоровна, продолжая разсматривать фотографію Славскаго. — Послѣ того, какъ ты разсказалъ мнѣ о немъ, я смотрю на него, какъ на родного, какъ будто я его гдѣ-то ужь видѣла и разговаривала съ нимъ. Карточки же остальныхъ твоихъ товарищей мелькаютъ передо мной просто, какъ образы безъ лицъ.

— Знаешь что? Давай мы его вызовемъ на святки.

— Ну, что-жь! согласилась Аня.

— Право. Напишу ему, а ты подпишешься; непремѣнно пріѣдетъ. Время проведемъ съ удовольствіемъ. Онъ хоть не музыкантъ, не пѣвецъ, но музыку и пѣніе чрезвычайно любитъ.

— И прекрасно. Большого общества я бы и не желала… Ты замѣчаешь, что въ эти мѣсяцы я какъ-то присмирѣла?

Роковъ взглянулъ на нее и молча улыбнулся.

— Не шутя! продолжала Аня. — Я ничего уже не ищу, никуда не порываюсь; дома мнѣ хорошо; общество стороннихъ людей стало даже стѣснять меня.

Въ это время Егоръ Иванычъ, сдвинувъ очки на лобъ, направлялся изъ своей комнатки къ кабинету.

— Не помѣшаю? сказалъ онъ, останавливаясь въ дверяхъ.

— Нѣтъ. Мы вѣдь тутъ разговорами занимаемся, отозвался Роковъ.

— Ну, батюшка, вотъ я вамъ доложу… началъ Егоръ Иванычъ, присаживаясь на койку.

— Что такое? спросилъ зять.

— Все американцы! пояснилъ тесть. — И что это за народъ такой! Вотъ я сейчасъ прочелъ… Чего только они не выдумаютъ! Тамъ дорогу проложатъ, гдѣ тебѣ и въ носъ не вкинется. А хлѣбъ-то… въ Европу поставляютъ, да еще дешевле нашего. Уму непостижимо! Просто чудотворцы какіе-то. Куда же теперь мы съ своимъ хлѣбомъ, мы, исконные земледѣльцы? Да и много ли хлѣба-то у насъ, у земледѣльцевъ-то? А у нихъ много… И бѣсъ ихъ знаетъ, что за причина такая!

— Причинъ этому много, сказалъ Роковъ. — Если мы обратимъ вниманіе… началъ-было онъ, но Егоръ Иванычъ перебилъ его.

— Если скажемъ: умъ? разсуждалъ онъ, наклонивъ голову и разводя руками: — такъ и у насъ умъ есть. Предпріимчивость? Такъ вѣдь и мы, кажется, не сложа руки сидимъ. Свобода? Такъ вѣдь… кто-жь насъ стѣсняетъ въ трудѣ? Сколько угодно трудись — никому нѣтъ запрету. Нѣтъ, заключилъ Егоръ Иванычъ, взглянувъ на Рокова: — должно быть, у этихъ американцевъ что-нибудь такое въ крови есть…

Когда вопросъ о превосходствѣ американцевъ надъ русскими былъ, общими усиліями, исчерпанъ и рѣшенъ все-таки въ томъ смыслѣ, что «причинъ тутъ много», Егоръ Иванычъ сдѣлалъ крутой поворотъ къ вопросу объ ужинѣ.

Послѣ ужина Егоръ Иванычъ, закуривъ трубку, шутливо проговорилъ:

— Ну-ка, Аня, спой: «Много ли, дочка, нажала». Супругъ говоритъ, что ты ныньче много наработала.

— Я не говорилъ, отозвался Роковъ.

— А вы, папа, не смѣйтесь, защищалась Аня. — Хоть меньше прежняго, но все-таки я и ныньче работала.

— Вѣрю, вѣрю, проговорилъ Егоръ Иванычъ. — Это я пошутилъ… Жните, дѣтушки, жните! дай Богъ вамъ! ласково заключилъ онъ и, попрощавшись съ дѣтьми, отправился спать.

XXIII.

На третій день Рождества, часовъ въ двѣнадцать, къ дому казначея подъѣхалъ извощикъ съ сѣдокомъ, одѣтымъ въ сильно поношенную енотовую шубу, воротникъ которой былъ приподнятъ, такъ что съ боку не видно было нетолько физіономіи, но и шапки сѣдока.

— Кто-то пріѣхалъ, сказалъ Роковъ, заглянувъ въ окно, и, не дожидаясь звонка, послалъ горничную отпереть дверь, — Неужели это Славскій? подумалъ онъ и подошелъ къ передней.

Черезъ минуту дверь широко распахнулась, и въ нее проворно вбѣжалъ молодой человѣкъ съ крошечнымъ ручнымъ чемоданчикомъ.

— Бродячій Мефистофель подъ кровъ Фауста! звучнымъ, рѣзкимъ голосомъ проговорилъ гость, сунувъ въ уголъ свой чемоданчикъ.

— Дружище! воскликнулъ Роковъ и бросился цѣловать Славскаго.

— Постой, братъ! я вѣдь обледенѣлъ! бормоталъ Славскій, въ краткихъ промежуткахъ между могочисленными поцѣлуями.

— А вѣдь я видѣлъ тебя въ окно и, представь себѣ, не узналъ! сказалъ Роковъ.

— Еще бы… ишь вѣдь: еноты! шутилъ Славскій, пристраивая шубу на вѣшалку. — У вдовы столоначальника подцѣпилъ… по сходной цѣнѣ, продолжалъ онъ, торопливо поправляя волосы. — Ну, еще здравствуй. — И онъ крѣпко стиснулъ руку товарища.

Они вошли въ залъ.

— Аня! громко и радостно крикнулъ Роковъ.

— Сейчасъ… знаю, отозвалась Анна Егоровна изъ спальни.

Во внѣшности Славскаго оказалась значительная перемѣна. Черты лица его, прежде угловатыя и рѣзкія, теперь нѣсколько округлились и смягчились. Въ глазахъ прибавилось блеску, но блескъ этотъ сталъ ровнѣе и спокойнѣе; во взорѣ замѣчалось болѣе устойчивости. Вся фигура какъ будто пообтесалась и приняла благообразный видъ.

— Однако, ты сильно перемѣнился, говорилъ Роковъ, охвативъ друга рукой и таща его въ гостинную.

— Должно быть. «Покорный общему закону»… съ улыбкой промолвилъ Славскій: — какъ и всѣ, какъ и ты, напримѣръ, добавилъ онъ, усѣвшись въ кресло.

— Неужели и я перемѣнился?

— А какъ же…

— Чѣмъ?

— Прежде всего…

Но не успѣлъ онъ договорить, какъ въ гостиную плавно и бодро вошла Анна Егоровна. Славскій всталъ.

— Рекомендоваться, я думаю, не нужно? обратилась Аня къ гостю.

— Какъ вамъ угодно. Я, по крайней мѣрѣ, не прочь, сказалъ Славскій.

— Ну, что тамъ… Здравствуйте, Викторъ Иванычъ! произнесла Аня, протягивая ему руку.

Славскій подалъ свою.

— Да развѣ такъ руку подаютъ? смѣясь воскликнула хозяйка, приподнявъ на показъ руку гостя.

— Вотъ вамъ разъ… прямо подъ науку! пробормоталъ Славскій, нѣсколько смутившись.

И Анна Егоровна, и Роковъ захохотали.

— Конечно, продолжала Аня: — щепоть какую-то подаетъ… А вы вотъ какъ… — Она захватила руку гостя полностію, крѣпко сжала и сильно потрясла ее.

Поднялся общій веселый смѣхъ.

Славскій, усмотрѣвъ въ Аннѣ Егоровнѣ своего брата, скоро овладѣлъ собою, почувствовалъ себя развязно и ни на минуту не умолкалъ. Веселый, оживленный разговоръ быстро перебѣгалъ съ одного предмета на другой, какъ это обыкновенно бываетъ въ первое время свиданія давно невидавшихся друзей. Воспоминанія незамѣтно переплетались съ наблюденіями послѣднихъ дней; важныя событія жизни мелькали наряду съ ничтожными случаями; словомъ, воображеніе преобладало надъ мышленіемъ и дѣйствовало по всѣмъ законамъ ассоціаціи. Лица собесѣдниковъ горѣли, глаза блестѣли.

Когда нервы у всѣхъ уже нѣсколько поутомились и рѣчи поугомонились, Роковъ предложилъ Славскому осмотрѣть «обстановку». Аня ушла. Введя его въ кабинетъ, Роковъ обвелъ кругомъ рукою и самодовольно произнесъ: «вотъ!»

— О-о, ваше благородіе, да — вы настоящая птица, насмѣшливо удивлялся Славскій, осматривая кабинетъ.

— Птица не птица, но согласись, что при нѣкоторомъ комфортѣ пріятнѣй заниматься, чѣмъ безъ онаго. Знаешь, какую декорацію устраивалъ Альфредъ де-Мюссэ, когда работалъ?

— Ну, да вѣдь онъ дѣлалъ это изъ благоговѣнія къ мадамъ Музѣ, а вѣдь тебя-то она не посѣщаетъ, возразилъ Славскій, трепля друга но плечу. — А помнишь избу, сундукъ и кучу дѣтей Жанъ-Поля-Рихтера? или Сократа и помои Ксантиппы?

— Ну, ты, пожалуй, и Діогена съ бочкой приплетешь. Но вѣдь я — и не философъ, возразилъ въ свою очередь Роковъ. — Притомъ, ныньче ужь и философы….

— Ну, ладно, перебилъ Славскій. — Продолжимъ ревизію.

Проходя мимо одной комнаты, Роковъ сказалъ:

— А вотъ это — наша спальня.

— Ну, Богъ съ ней, отвѣтилъ Славскій.

— Да ты посмотри.

— Нѣтъ… «Здѣ таинство»… Не годится.

— Ничего, можно: тутъ все въ порядкѣ.

— Положимъ, но нѣтъ… Непосвященнымъ не слѣдуетъ…

— Что вы тутъ спорите? Папаша пришелъ, сказала Аня, подойдя къ друзьямъ. — Коля, бери Виктора Иваныча за одну руку, а я за другую. Поведемъ его представлять.

Славскаго съ шутливой торжественностью подвели къ Егору Иванычу и отрекомендовали.

— Наслышанъ, наслышанъ о васъ, государь мой, ласково проговорилъ Егоръ Иванычъ. — Съ удовольствіемъ поджидалъ васъ. Давно изволили пожаловать?

— Не очень… Впрочемъ, Анна Егоровна успѣла уже дать мнѣ урокъ.

— Какой? сказалъ Егоръ Иванычъ, взглянувъ на дочь.

— Насчетъ того, какъ руку протягивать, объяснилъ Славскій.

— Ишь вѣдь какъ встрѣтила гостя! съ мягкимъ упрекомъ произнесъ Егоръ Иванычъ.

— Ничего, я очень благодаренъ Аннѣ Егоровнѣ, сказалъ Славскій. — Намъ вѣдь учиться некогда: мы все другихъ учимъ…

— Хе-хе-хе, засмѣялся старикъ.

На другой день Роковъ придумалъ устроить для Славскаго маленькій семейный вечерокъ. Онъ, хотя не безъ большихъ хлопотъ, пригласилъ на этотъ вечеръ театральнаго скрипача и и віолончелиста, которые раза два уже играли у него и потому были ему нѣсколько знакомы.

Часовъ въ семь вечера, все ужь было готово для концерта. Зала была сильно освѣщена; рояль открытъ. Возлѣ него, на столикахъ лежали разныхъ композицій пьесы. Скрипачъ, длинношеій и долговолосый молодой человѣкъ, съ крошечнымъ, смуглымъ лицомъ и тонкими высокими бровями, старательно наканнфоливалъ смычокъ. Коллега его, старикъ съ желтою, вытянутою физіономіею и раскосыми меланхолическими глазами, уставивъ между ногъ віолончель, слегка потроглвалъ на ней то ту, то другую струну. Роковъ и Анна Егоровна заботливо отыскивали нумера пьесъ и подготовляли партіи. Егоръ Иванычъ съ Славскимъ, въ качествѣ публики, чинно сидѣли поодаль въ нетерпѣливомъ ожиданіи «начала». Наконецъ, Анна Егоровна усѣлась за рояль, нѣсколько разъ передвинула подъ собой сгулъ и, окинувъ всѣхъ нѣсколько озабоченнымъ взглядомъ, произнесла:

— Ну, я готова. Начнемъ.

Раздалась увертюра «Поэтъ и крестьянинъ».

Въ душѣ Славскаго разлилось какое-то умиротворяюще чувство. Онъ и всегда любилъ слушать музыку, но теперь она особенно на него подѣйствовала. Пріятное ощущеніе отъ гармоническихъ звуковъ соединялось въ немъ съ чувствомъ тихой, беззлобной зависти семейному счастію друга. «Это не казенщина, думалъ онъ, посматривая то на Анну Егоровну, то на Рокова: — это что-то сердечное, доброе. А ты — точно ипого поля ягода. У своего же брата сидишь, какъ въ невозможномъ для тебя царствіи, сидишь, да облизываешься».

Увертюра кончилась. Роковъ, бережно уложивъ скрипку на рояль, самодовольно тряхнулъ головой и съ улыбкой взглянулъ на Славскаго. Славскій отвѣтилъ ему спокойнымъ, задумчивымъ взглядомъ.

— А въ вашемъ обществѣ, Викторъ Иванычъ, процвѣтаетъ музыка? обратилась къ гостю Анна Егоровна изъ-за рояля.

— Въ нашемъ? переспросилъ Славскій и, вмѣсто отвѣта, махнулъ рукой.

Роковъ засмѣялся громкимъ, добродушнымъ смѣхомъ, а Анна Егоровна съ легкой улыбкой пробѣжала пальцами по клавишамъ.

— Теперь, Конъ Конычъ, потрудитесь съиграть намъ что-нибудь, обратился Роковъ къ віолончелисту.

Конъ Конычъ нахмурился и принялся обѣими руками тереть себѣ ногу пониже колѣна.

— Конъ Конычъ! сдѣлайте милость! упрашивалъ Роковъ.

— Не могу, отказался Конъ Конычъ, продолжая дотирать ногу.

— Да отчего же? Пожалуйста! приставалъ Роковъ.

— Не могу, повторилъ Конъ Конычъ. — Нога у меня… просто, я вамъ скажу… Я и пришелъ-то къ вамъ такъ ужь.. Люди хорошіе… изъ уваженія…

Анна Егоровна встала изъ-за рояля и подсѣла къ Славскому, а Роковъ все продолжалъ уламывать неподатливаго віолончелиста.

— Нога — ничего, пройдетъ, убѣждалъ онъ: — вы попробуйте. Мнѣ чрезвычайно нравится віолончель: такіе глубокіе, прелестные звуки… и играете вы съ такой душой — постоянно бы слушалъ! хоть одну пьеску! А? Конъ Конычъ!..

Конычъ молчалъ, но замѣтно было, что похвала віолончели и его игрѣ благопріятно подѣйствовала на него. Онъ пересталъ тереть ногу и нѣсколько просіялъ.

— Вотъ, вы говорите «віолончель», началъ онъ, наконецъ. — Оно точно: инструментъ душевный; это не то, что… Да… А другимъ это все нипочемъ… Я вотъ получаю двадцать пять рублей въ мѣсяцъ; и барабанщикъ получаетъ двадцать пять рублей. (Конычъ многозначительно кивнулъ головой). А вы разсудите: мой инструментъ… и его инструментъ! А тутъ еще нога… Какъ это вамъ покажется?

Роковъ посочувствовалъ Конычу, выразилъ негодованіе на несправедливость въ оцѣнкѣ талантовъ и труда, еще разъ похвалилъ Коныча и его инструментъ и повторилъ свою просьбу.

Конычъ, смягченный и утѣшенный, рѣшился съиграть «кое-что» одинъ. Роковъ пригласилъ заговорившуюся публику къ вниманію и услужливо подготовилъ для віолончелиста требуемыя удобства. Конычъ, уже со смычкомъ въ рукахъ, обвелъ глазами публику, какъ бы удостовѣряясь, точно ли его желаютъ слушать, и началъ серенаду Шуберта. Звуки ныли, томились, трепетали подъ смычкомъ воодушевившагося артиста. Резонансъ высокихъ, почти пустыхъ комнатъ усиливалъ эти звуки и придавалъ имъ еще больше жизни.

— Прелесть! воскликнула Анна Егоровна по окончаніи серенады.

— Спасибо вамъ! проговорилъ въ тоже время Егоръ Иванычъ.

Роковъ наградилъ артиста искреннимъ апплодисментомъ, а Славскій подумалъ: «Ишь вѣдь, хромой… поэтъ, оказывается! Мало того, что дѣлаетъ дѣло, еще и душу въ него влагаетъ»…

Поощренный вниманіемъ, Конычъ до того разошелся, что часъ цѣлый игралъ безъ отдыха, смѣняя одну пьесу другой Скрипачъ досадовалъ на него и нѣсколько разъ уже говорилъ: «Будетъ, давайте что-нибудь вмѣстѣ…», но Конычъ и слушать не хотѣлъ, и віолончель продолжала разливаться. Вотъ послышались звуки романса: «Тучи черныя собираются».

— Ахъ, Конъ Конычъ, пожалуйста! тревожно проговорила Анна Егоровна.

— Что? спросилъ Конычъ, остановившись.

— Что-нибудь другое… продолжала Аня. — Не выношу я этихъ звуковъ, этой гнетущей тоски, этого стона ужаснаго.

— Ну, что-жь… Ежели вы… Я оставлю… что-жь? пробормоталъ Конычъ и отставилъ віолончель въ уголъ.

— Что же вы перестали? Вы, пожалуйста, играйте, сказала Аня: — только что-нибудь другое.

— Нѣтъ, что-жь, коли… Да оно и безъ того ужь довольно! отозвался Конычъ не то съ обидой, не то съ пріятнымъ сознаніемъ, что его игра можетъ производить такое сильное впечатлѣніе.

Послѣ небольшого антракта, музыка возобновилась. Играли и квартетомъ, и дуэтомъ. Анна Егоровна кое-что спѣла.

— А вы поете? обратилась она къ Славскому, по окончаніи концерта.

— Какъ же… отозвался Славскій: — еслибы меня помѣстили къ Аѳанасію Иванычу и Пульхеріи Ивановнѣ, то у нихъ къ тремъ поющимъ дверямъ присоединилась бы четвертая.

Проводивъ театральныхъ музыкантовъ, хозяева и гость завели рѣчь о музыкѣ.

— До сихъ поръ я въ музыкѣ ничего не понимаю, говорилъ Егоръ Иванычъ, смотря въ глаза Славскому: — а между тѣмъ, чрезвычайно люблю ее. Что-то такое въ ней есть, а что именно — Богъ ее знаетъ. (Егоръ Иванычъ развелъ руками).

— Съ удовольствіемъ я изъяснилъ бы вамъ, но, къ сожалѣнію, могу повторить только ваши слова, сказалъ Славскій. — Впрочемъ, я и не задавался вопросомъ: что это за штука — музыка? Мнѣ нравится производимое ею сотрясеніе нервовъ — я и доволенъ.

— Нѣтъ, что-жь нервы… Мало ли, отчего они сотрясаются? возразилъ Егоръ Иванычъ. — Тутъ что-то болѣе глубокое… Мнѣ кажется, что даже каждый инструментъ имѣетъ свой смыслъ, сказалъ онъ, немного подумавъ.

— Конечно, вставилъ Роковъ.

— Это и мнѣ кажется, продолжалъ Славскій: — только я этотъ инструментальный смыслъ изъясняю по своему.

— Какъ же вы объясняете? Это интересно, сказала Аня.

— Въ музыкальныхъ инструментахъ я усматриваю соотвѣтствіе нѣкоторымъ жизненнымъ явленіямъ, изъяснялся Славскій. — Флейта, напримѣръ, это — метафизика, парящая поверхъ всего сущаго. Віолончель — поэзія скорбей человѣческихъ; это — такъ сказать — Некрасовъ оркестра. Контра-басъ — ожирѣвшій сонный классицизмъ… и такъ далѣе.

Егоръ Иванычъ и Роковъ разсмѣялись, а Анна Егоровна возразила:

— А какъ это такъ далѣе? Укажите мнѣ соотвѣтствіе… напримѣръ, барабану.

— Барабану? переспросилъ Славскій.

— Да.

— Что-жь, извольте. Почтеннѣйшій барабанъ — это… это адвокатъ, сказалъ Славскій, вскинувъ глаза на Анну Егоровну.

Анна Егоровна отрицательно покачала головой.

— Что, не похоже? Ну, профессоръ, обсидѣвшійся на своей спеціальности?

Всѣ, не исключая и самого Славскаго, засмѣялись.

Послѣ ужина Роковъ съ Славскимъ уединились въ кабинетѣ, который отведенъ былъ гостю для ночлега. Роковъ сѣлъ возлѣ письменнаго стола и закурилъ папироску.

— Теперь, я думаю, можно… по крайней мѣрѣ, хоть вотъ это? сказалъ Славскій, стоя посреди кабинета и тряся борты своего сюртука.

— Конечно, отвѣтилъ Роковъ.

— А на всякій случай мы вотъ какъ, проговорилъ Славскій, притворяя двери кабинета. — Семейная жизнь… она, братъ, имѣетъ своего рода неудобства, добавилъ онъ, снимая сюртукъ.

— Что ты разумѣешь… началъ было Роковъ. Но въ этотъ моментъ одна половинка двери пріотворилась, и въ ней выставилась физіономія Анны Егоровны.

— Барыня, нельзя! торопливо воскликнулъ Славскій, шмыгнувъ въ уголъ за дверь.

— Отчего? спросила Анна Егоровна, снова притворивъ дверь. — Развѣ вы ужь спать ложитесь?

— Почти… отозвался Славскій изъ засады.

— Да вѣдь вы еще не прощались, возражала Анна Егоровна, сквозь затворенную дверь.

— Виноватъ, извинялся Славскій. — Какъ-то не даются мнѣ эти тонкости. Впрочемъ, я въ мигъ могу сдѣлаться порядочнымъ человѣкомъ. Позвольте. Сейчасъ же можете войти.

— Нѣтъ, ужь Богъ съ вами! рѣшила Анна Егоровна. — Мнѣ самой спать хочется. Прощайте.

— А вѣдь ловко объяснился? сказалъ Славскій, убѣдившись, что Анна Егоровна уже ушла.

— Ничего, подаешь надежды, шутя похвалилъ Роковъ. — Ну, что-жь… можетъ быть, ты въ самомъ дѣлѣ спать хочешь? Такъ я уйду.

— Куда тамъ! Ты такъ меня напичкалъ впечатлѣніями, что…

— Ну, хорошо, перебилъ Роковъ: — въ такомъ случаѣ поболтаемъ.

Онъ развалился на креслѣ, вытянувъ ноги; Славскій началъ ходить изъ угла въ уголъ.

— Ну, братъ, спасибо тебѣ, началъ Славскій.

— За что? спросилъ Роковъ.

— За то, что далъ мнѣ возможность почувствовать себя хорошо. Право.

— Очень радъ.

— И не помню, когда еще мнѣ такъ чувствовалось. Правда, бывали иногда минутки, когда мы съ тобой въ академическомъ корридорѣ… Но то нѣсколько иное. Теперь въ твою жизнь привзошло нѣчто новое, и это нѣчто, измѣнивъ нѣсколько тебя самого, повѣяло и на меня. Я, кажется, высокопарничаю, но мысль, я думаю, понятна.

— Да, я доволенъ жизнью… то-есть, собственно, домашней своей жизнью, сказалъ Роковъ. — Кажется, все — слава Богу.

Друзья съ минуту помолчали.

— А удивительно, какъ скоро «все течетъ!» продолжалъ Роковъ. — Давно ли я былъ студентомъ? и вотъ уже жизнь диктуетъ мнѣ такія необыкновенныя, чудныя обязанности, что…

— То-есть? произнесъ Славскій, остановившись передъ другомъ.

— Ты не догадываешься? Ну, такъ я скажу тебѣ по секрету. Я, братъ, готовлюсь быть отцомъ.

— Да, ну, это дѣло естественное, быстро проговорилъ Славскій и снова зашагалъ по кабинету. — Отъ мужа до отца одинъ шагъ. Только знаешь, что я тебѣ скажу. Не «умножайся» безъ нужды.

— То-есть? спросилъ въ свою очередь Роковъ.

— Не плоди дѣтей наобумъ, безъ счету, пояснилъ Славскій.

— Странный совѣтъ, сказалъ Роковъ.

— Вовсе не странный. По моему, нужно не больше двухъ дѣтишекъ нажить — дѣвчонку да мальчишку. Поставилъ человѣчеству по одному представителю отъ себя и отъ супруги, чтобы не путать статистики… и довольно. Вѣдь это политической экономіи для чего-то нужно, чтобы народонаселеніе увеличивалось, а въ сущности зачѣмъ? Чтобы современемъ окончательно закоптить вселенную?

— Ну, ты ужь очень широко и отвлеченно ставишь вопросъ, замѣтилъ Роковъ. — Едва-ли какіе супруги въ состояніи руководиться такими соображеніями. Тамъ, гдѣ чувство…

— Вотъ то-то и дѣло-то, что чувство, перебилъ Славскій: — а между тѣмъ, здѣсь нуженъ и разсудокъ, и весьма нуженъ.

— Это ты говоришь, какъ холостякъ; а ты вотъ женись-ка, и узнаешь.

— Я полагаю, что и ты, женатый человѣкъ, согласишься со мной, если только не полѣнишься меня выслушать.

— Я слушаю.

Славскій кашлянулъ и, немного помолчавъ, началъ:

— Вотъ теперь Аня… то-есть Анна Егоровна… свѣженькая, здоровенькая и безъ какихъ-нибудь сокрушительныхъ случайностей долго можетъ оставаться такой. Вообрази же теперь, что черезъ шесть лѣтъ у ней шестеро дѣтей, и Богъ знаетъ что изъ твоей дамочки выйдетъ! Это обидное явленіе я, братъ, нѣсколько разъ наблюдалъ. Эстетика и физика сильно полиняютъ. Это разъ. А потомъ — настроеніе? Тотъ кричитъ, другой пищитъ; постоянныя тревоги, волненія. А путнаго изъ этихъ тревогъ и волненій ничего не можетъ выйти. Скажи, пожалуйста: развѣ можно воспитывать кучу дѣтей? Объ экономическихъ затрудненіяхъ я не говорю: для тебя они, можетъ быть, не существуютъ.

— Теперь не существуютъ, но за будущее не могу ручаться.

— А! вотъ то-то… Нѣтъ, братъ, это сложная механика, и тутъ нужно ухо востро. Плодиться, какъ и вообще жить, слѣдуетъ научно. Тамъ Богъ съ тобой: можешь дѣйствовать, какъ тебѣ угодно, но я говорю, тебя жалѣючи, а еще больше, конечно, барыньку твою. Такъ-то! заключилъ Славскій и присѣлъ на койку.

— Да, братъ, пододвигается… въ раздумьи произнесъ Роковъ: — пододвигается вопросъ крупнаго свойства. Хочешь — не хочешь, можешь — не можешь, а рѣшай его… Хоть это и рано, а, можетъ быть, даже и смѣшно, но я уже нѣсколько разъ принимался думать о воспитаніи своего будущаго поколѣнія.

— Ну, и что-жь, надумалъ что-нибудь? спросилъ Славскій.

— Можешь себѣ представить, ничего! Отлично понимаю, какъ не нужно воспитывать, а какъ нужно — не могу себѣ уяснить. Я разумѣю собственно нравственное воспитаніе или вообще психическое.

— Да, въ нынѣшнее время это — задача особенно трудная. Теперь ужь нельзя пробавляться такими пріемами, какіе практиковались хоть бы, напримѣръ, надъ нашимъ поколѣніемъ. И принципъ, и подробности воспитанія — все должно быть иное. Повидимому, кое-что уже намѣчено по этой части, но только кое-что. Вообще же, въ области педагогіи царитъ теперь у насъ или совершенное отсутствіе принциповъ, или противорѣчивость и неустойчивость ихъ. И это какъ въ семьѣ, такъ и въ школѣ. Еслибы мнѣ суждено было сдѣлаться когда-нибудь отцомъ семейства, то я вотъ на что обратилъ бы особенное вниманіе при воспитаніи. Какъ скоро сынишка мой, напримѣръ, сталъ бы обнаруживать нѣкоторую способность пониманія, я постарался бы ему внушить, что жизнь — не праздникъ, а тяжелыя будни, что люди — болѣе или менѣе злыя животныя, среди которыхъ…

— Ну, что ты говоришь! съ удивленіемъ и упрекомъ произнесъ Роковъ. — Люди — злыя животныя! Вѣдь это — софизмъ, и весьма опасный, какъ для питомца, такъ и для самого воспитателя. Странно!

— Не такъ странно, какъ тебѣ кажется, возразилъ Славскій, облокотившись на подушку. — По твоему, я допустилъ бы ложь? Но развѣ насъ родители не во лжи воспитали? Вѣдь намъ внушали, что все прекрасно въ Божьемъ мірѣ, что всѣ мы — братья, что всѣ должны любить другъ друга. И что же вышло? Какъ эти «братья» начали щелкать насъ въ носъ да въ рыло, такъ мы усмотрѣли въ нихъ такихъ окаянныхъ, отъ которыхъ улетѣлъ бы на другую планету. Куда дѣвался и идеализмъ!

— Тебѣ указывали на идеалъ, началъ Роковъ, уже ходя по кабинету: — тебя пріучали любить жизнь. И это необходимо: безъ этого идеала, безъ этой любви сама жизнь была бы безсмыслицей. Начинать жизнь съ разочарованія — это Богъ знаетъ что!

— Ты говоришь: «идеалъ». Прекрасно. Но вѣдь идеалъ — не дѣйствительность; онъ — только фантастическій образъ желаемаго лучшаго. Рисуй его сколько хочешь, но не перемѣшивай съ наличною дѣйствительностью, а познакомь меня съ нею въ томъ видѣ, въ какомъ она есть. Полюбить жизнь я самъ съумѣю, когда отыщу въ ней что-нибудь порядочное. А что касается разочарованія, то лучше начать съ него, чѣмъ кончить имъ. Когда я отъ юности привыкъ думать, что жизнь есть нѣчто неприглядное, то всякая капля радости, всякая кроха блага, случайно попавшаяся въ ней, для меня будетъ цѣнна и усладительна. И раннее разочарованіе, которое тебя такъ напугало, при такомъ отношеніи къ жизни нетолько не будетъ усиливаться, а необходимо будетъ ослабѣвать. Такимъ образомъ, мой разочарованный въ концѣ-концовъ выиграетъ, а твой очарованный проиграетъ. Такъ-то! Ты не думай, впрочемъ, что я — пессимистъ и считаю жизнь «пустою и глупою шуткой».

— Нельзя не думать, слушая такія разсужденія, замѣтилъ Роковъ.

— Напрасно. Я только говорю, что лучше путемъ искуственнаго пессимизма восходить къ естественному, хотя и не широкому оптимизму, чѣмъ путемъ искуственнаго оптимизма доводить человѣка до настоящаго, убійственнаго пессимизма.

— Ну, а въ школѣ? Какъ по твоему? тоже ложь?

— Какъ тебѣ сказать? замялся Славскій. — Не мало лжи и здѣсь, и это ставитъ насъ, при самыхъ лучшихъ намѣреніяхъ, въ пренелѣпое положеніе. Заговори то, что думаешь, начальство скажетъ: заврался; заговори не то, что думаешь, ученики сейчасъ же учуютъ и рѣшатъ, что ты врешь. Сцилла и Харибда… и чортъ ее возьми, эту Сциллу и Харибду! Что за отношенія? А между тѣмъ, говоря по совѣсти, мы съ тобой вѣдь не изъ худшихъ. Время осложнило задачи, а средствъ соотвѣтствующихъ не дало. Ауэрбаху для того, чтобы воспитать одного только малаго, понадобился идеально-совершенный Эрихъ съ безконечнымъ досугомъ. Каковы же должны быть лица, которымъ ввѣряется воспитаніе сотенъ такихъ малыхъ! Ну, да довольно объ этомъ. Эхъ, еслибы только удался мой замыселъ!

— Какой? спросилъ Роковъ, присѣвъ къ Славскому на край койки.

— Умолчу до времени, съ разстановкой проговорилъ Славскій.

— Скрытничать начинаешь?

— Не то, что скрытничать, а видишь ли… Это — еще дѣло будущаго. Заговоришь съ тобой о немъ, размечтаешься; размечтаешься — очаруешься. Между тѣмъ, замыселъ можетъ не осуществиться. А ужь я успѣлъ извѣдать, что есть преждевременное и неосновательное очарованіе. Нѣтъ, ужь позволь мнѣ поступить по теоріи искуственнаго пессимизма — и умолчать. Лучше ты мнѣ скажи что-нибудь о своемъ будущемъ… Неужели ты останешься въ семинаріи? Не говоря уже о тѣхъ ненормальныхъ нравственныхъ отношеніяхъ, о которыхъ ты мнѣ разсказалъ, вѣдь, братъ, семьсотъ рублей и maximum — девятьсотъ!

— Объ этомъ я пока еще не думалъ серьёзно. Пока еще мирюсь кое-какъ.

— Ну, да теперь-то ты еще въ супружескомъ меду плаваешь. Но со временемъ долженъ же будешь поставить себѣ и этотъ вопросъ!

— А куда дѣнешься? Много-ль у насъ путей-то?

— Проникалъ бы въ академію: тамъ все-таки попросторнѣе.

— Приватъ-доцентикомъ?

— Пиши сочиненіе на магистра и будешь доцентъ.

— Признаться, я подумываю объ этомъ сочиненіи и тэму уже намѣтилъ…

— Какую?

— «Восточное монашество среднихъ вѣковъ».

— Фу, какой гемороидальный предметъ! воскликнулъ Славскій. — Поинтереснѣй-то не могъ найти?

— По моему, и эта тэма интересная, оправдывался Роковъ. — Мнѣ хотѣлось бы прослѣдить условія искаженія христіанскаго аскетизма, формы монастырскаго управленія, имущественныя отношенія и т. п. Вопросъ о монастыряхъ теперь въ ходу, и въ виду этого я не считаю неудачнымъ свой выборъ тэмы.

— Что же, ты апологію монастырей хочешь написать?

— Зачѣмъ апологію? Просто историческое изслѣдованіе, безъ всякой предвзятой мысли.

— Оставь, братъ; ничего путнаго не выйдетъ изъ твоего изслѣдованія. О монашествѣ слѣдуетъ писать въ иномъ родѣ, а въ иномъ родѣ на магистра писать неудобно. А писать слѣдуетъ, охъ, какъ слѣдуетъ!

— И пишутъ, замѣтилъ Роковъ.

— Да что-жь пишутъ? Мало, нерѣшительно и неловко. Это — вопросъ громадной важности, а между тѣмъ, у насъ привыкли относиться къ нему такъ равнодушно, что какой-нибудь жалкой апологіи удается вытѣснить изъ головы читателя всякіе доводы серьёзнаго изслѣдованія. Ужь и апологіи эти! Точь въ точь апологія крыловскихъ гусей. Человѣкъ доказываетъ, что теперешніе монастыри требуютъ существенной и многосторонней реформы, что отношенія къ государству и обществу ненормальныя и т. п. А ему возражаютъ: «Помилуйте, а Ѳеодосій-то Печерскій? а Сергій-то Преподобный? Откуда распространялось встарину просвѣщеніе и миссіонерская дѣятельность? Гдѣ процвѣтала благотворительность?» Чрезвычайно убѣдительна эта ссылка на прошлое! Такъ и хочется сказать: «знаю, все читалъ, но вѣдать я желаю… вы-то что такое?» Вѣдь это похоже на то, какъ еслибы меня гнали со службы, а я бы возражалъ: помилуйте, чѣмъ я не молодецъ? Развѣ вы забыли Аммоса Коменскаго, Песталоцци, Ушинскаго?..

— Во всякомъ случаѣ, нельзя отрицать значенія теперешнихъ монастырей, возразилъ Роковъ.

— Мой другъ! Вѣдь я не противъ монастырей вообще и не намѣренъ говорить о нихъ языкомъ Вольтеровскаго «человѣка въ сорокъ талеровъ». Но съ нѣкоторыми сторонами ихъ жизни я положительно не могу примириться. О просвѣтительной дѣятельности теперешнихъ монастырей и говорить странно. Гдѣ ужь имъ просвѣщать? Хоть бы оказывали помощь просвѣщенію путемъ благотворительности. Но гдѣ эта благотворительность? Вѣдь смѣшно придавать особенное значеніе какимъ-нибудь двумъ-тремъ лаврскимъ стипендіямъ. Тогда какъ приходскія церкви безпощадно облагаются взносами на духовно-учебныя заведенія, монастыри никѣмъ не обязываются къ участію въ этихъ взносахъ. А между тѣмъ, средства монастырей далеко превосходятъ средства приходскихъ церквей. Аввакумушки нашего времени возражаютъ: монастыри не должны дѣлать взносовъ, ибо то, что народъ приноситъ въ монастыри, жертвуется Богу. Капитальнѣйшее возраженіе! Во-первыхъ, монастыри существуютъ не на одни народныя приношенія; а, во-вторыхъ, суммы приходскихъ церквей тоже изъ народныхъ грошей слагаются и точно также жертвуются Богу. Почему же изъ приходской церкви можно попользоваться, а изъ монастырской нельзя?

— Но вѣдь монастырямъ и на собственное свое содержаніе много нужно! сказалъ Роковъ.

— Вотъ то-то и дѣло, что самимъ-то много нужно! повторилъ Славскій. — А почему много? Потому что въ нихъ много лишняго народу, да еще потому, что благочестивые мужи любятъ деньги наживать. Недавно умеръ одинъ заштатный іеромонахъ — и изъ немудраго монастырька — и сколько ты думаешь послѣ него осталось денегъ?

— Сколько?

— Какъ ты думаешь? Приблизительно?..

— Тысячъ пять?

— Тринадцать тысячъ! Да… И я знаю, какъ іеромонаха звать. Наживи-ка ты, профессоръ, хоть половину этой суммы. У насъ какъ-то вообще везетъ монастырямъ. Петръ и Екатерина поурѣзали-было ихъ, но потомъ, какъ-то незамѣтно, мало-по-малу, у нихъ снова размножились и земли, и угодья, и скопились капиталы неприкосновенные. Нѣтъ, пора обратить на нихъ вниманіе. Если ужь они не могутъ быть теперь «университетами», какъ назвалъ Кирѣевскій наши монастыри временъ монгольскаго ига, то пусть не отказываются отъ раціональной, правильно организованной, благотворительной дѣятельности. Да. Вотъ если въ этомъ родѣ ты что-нибудь разработаешь, ну, такъ… А то средневѣковые монастыри! Писать на такую тэму — тоже, что въ «утлу тыковь дути»… А отчего бы тебѣ не взять что-нибудь по исторіи раскола? Тутъ множество тэмъ самыхъ благодарныхъ.

— Положимъ, что благодарныхъ, но вѣдь нужны подобающіе источники, а гдѣ я ихъ возьму, живя въ такомъ городѣ?

— Это правда, согласился Славскій.

— А на ту-то тэму у меня есть, по крайней мѣрѣ, указатель источниковъ, изъяснилъ Роковъ и зѣвнулъ.

— Сколько теперь времени?

Роковъ подошелъ къ письменному столу и, взглянувъ на часы, объявилъ:

— Половина третьяго.

— О-о! удивился Славскій. — А я такъ разболтался, что и времени не замѣтилъ… измучилъ я тебя… и отъ супруги отвлекъ… Ну, да что-жь… Когда-то еще увидимся? и увидимся ли?

— Ну, что тамъ толковать? Ты самъ знаешь, какой ты у меня гость… Я съ тобой хоть до-свѣту…

— А я и подавно. Мнѣ и спать не хочется, заявилъ Славскій. — Только вотъ, съ твоего позволенія, доспѣхи… для удобства…

Проворно раздѣвшись, Славскій юркнулъ подъ одѣяло, улегся на спину и, заложивъ руки за голову, началъ:

— Ну, а если не удастся тебѣ написать, тогда что?

— Право, не знаю, отвѣтилъ Роковъ, усѣвшись возлѣ стола.

— О священствѣ-то не рѣшилъ еще?

— Нѣтъ. Даже и не думалъ. Оно мнѣ представляется лишь въ туманномъ будущемъ, какъ только возможное. Замѣчательно, что въ періодъ студенчества думы о будущемъ были какъ-то яснѣе и опредѣленнѣе, мечты живѣе и, такъ сказать, подстрекательнѣе. А теперь, лишь только устремишь взоръ въ даль временъ, нападетъ какая-то робость, махнешь рукой и обратишься къ текущимъ занятіямъ.

— Робѣть-то, положимъ, тебѣ рано и непростительно… твердо и ободрительно проговорилъ Славскій.

— Да это — робость невольная, объяснилъ Роковъ. — Я не допускаю, чтобы она была слѣдствіемъ упадка нравственныхъ силъ, но, тѣмъ не менѣе, я ужь не разъ подмѣчалъ въ себѣ это непріятное чувство.

— Ну, это — пустяки, утѣшалъ Славскій: — это, можетъ быть, и не робость, а просто временная нервная вялость… Чего же въ самомъ дѣлѣ робѣть? Вѣдь не убогій же ты какой. Не поладишь съ педагогіей — ну, во священники! Думаю, что ты въ этомъ положеніи съумѣлъ бы что-нибудь сдѣлать. Правда, городской народъ довольно оголтѣлый, но порядочнаго священника отличитъ, будь покоенъ. Что у васъ тутъ проповѣдь… какъ?

— Должно быть, такъ же, какъ и у васъ, отвѣтилъ Роковъ: — проповѣди говорятся рѣдко. Посредственные священники не дерзаютъ, а болѣе или менѣе выдающіеся заняты сторонними дѣлами. Кто законоучитель, кто членъ консисторіи, кто благочинный — когда тутъ? Повинность отбываютъ въ соборѣ: раза по два въ годъ ораторствуютъ, по назначенію архіерея.

— То-то вотъ и дѣло-то: раза по два. Любятъ у насъ ссылаться на примѣры восточной церкви, а въ этомъ случаѣ не держатся ея прекраснаго обычая. Вѣдь ты знаешь, какъ тамъ было… да и теперь…

— Ты разумѣешь спеціальныхъ проповѣдниковъ? перебилъ Роковъ.

— Ну, да. Это — весьма разумное учрежденіе. Избрать талантливаго человѣка и поручить ему спеціально вести это дѣло. Онъ будетъ имѣть больше досуга, внесетъ въ проповѣдь единство, систему и легче пріучитъ къ себѣ слушателей. А у насъ что? Ныньче фигурируетъ на каѳедрѣ Петръ, завтра Иванъ, послѣ завтра другой Иванъ и т. д. Петра, положимъ, еще слушаютъ, а цѣлый рядъ Ивановъ содѣйствуетъ только скорѣйшему опустѣнію церкви. У насъ нѣтъ даже акустическихъ приспособленій для проповѣдника. Въ тюбомъ соборѣ кому слышна проповѣдь? только первымъ рядамъ.

— Да и помимо проповѣди можно бы изобрѣсти средства.

— Какія?

— Можно было бы предпринять подходящія изданія, продолжалъ Роковъ. — Мнѣ кажется, не безполезно было бы составить что-нибудь въ родѣ «Разговоровъ» Шенкеля. Вмѣсто протестанта и католика выставить бы православнаго, потомъ — передового раскольника… или свободно мыслящаго человѣка…

— Ну, братъ… эти Geschpräch’и всегда какъ-то искуственны. Попробуй-ка ихъ составлять… Припомнишь von drei Ringen — и бросишь.

Друзья съ минуту помолчали. Роковъ, заложивъ руки за спину, началъ ходить по кабинету.

— А сколько отжившихъ наслоеній, путаницы, противорѣчій въ церковныхъ правилахъ и указахъ! продолжалъ Славскій. — Ни критической провѣрки, ни толковаго систематическаго свода… и никому нѣтъ дѣла до этого. «Лежи во вѣки вѣковъ». Эта неприкосновенность законодательства распространилась и на учрежденія, дѣйствующія подъ его руководствомъ. Консисторіи, напримѣръ… Вѣдь, это — единственныя во всемъ мірѣ учрежденія, въ которыя никогда не заглядывало контролирующее око. Да, братъ, вѣдомство, я тебѣ скажу… И вдругъ ты въ такомъ вѣдомствѣ!

— Что-жь… Вѣдомство не порочитъ, возразилъ Роковъ: — если я буду дѣло дѣлать…

— Нѣтъ, что ни говори, перебилъ Славскій: — а ненормальность общаго строя такъ или иначе скажется и на тебѣ.

— Посмотримъ. Да! вотъ мы говорили о проповѣдникахъ, вспомнилъ Роковъ и потянулъ съ этажерки тощенькую брошюрку.

— А что? спросилъ Славскій и взглянулъ на Ронова.

— Одинъ здѣшній батюшка подарилъ мнѣ оттискъ своей проповѣди… Это у насъ — видный проповѣдникъ. Мнѣ, по крайней мѣрѣ, очень нравится. Я тебѣ сейчасъ… что-нибудь… на выдержку, говорилъ Роковъ, перелистывая брошюрку.

— Ну-ка, ну.

— Роковъ зачиталъ: «Богатырь нашъ…» Рѣчь идетъ о народѣ, пояснилъ онъ, прервавъ начатую рѣчь.

— Ну, ну… повторилъ Славскій.

— «Богатырь нашъ, разслабленный рабствомъ, въ теченіи цѣлыхъ вѣковъ сидѣлъ сиднемъ и ждалъ движенія живой воды. И вотъ мощный голосъ воззвалъ къ нему: „встань, возьми одръ твой и иди!“ И онъ всталъ…

— И пошелъ въ кабакъ, перебилъ Славскій.

— Ну, къ чему это! упрекнулъ Роковъ. — Развѣ это…

— Я пошутилъ… ей Богу! оправдывался Славскій. — Продолжай.

— Ну, тебя… не буду! сказалъ Роковъ и бросилъ оттискъ на столъ.

Славскій взглянулъ на пріятеля. Тотъ стоялъ къ нему спиной.

— Неужели обидѣлся?

Роковъ промолчалъ.

— Ну, вотъ что, братъ: иди-ка спать, рѣшилъ Славскій: — а то ты, я вижу, нервозничать начинаешь… Что такое? къ заутренѣ? Ого! Ступай, братъ, ступай… безъ разговору!

Роковъ подошелъ къ нему и подалъ руку.

Наканунѣ крещенія, Славскій долженъ былъ уѣхать отъ Рокова. Все утро этого дня онъ былъ мраченъ и неразговорчивъ, хотя Роковъ и Анна Егоровна всячески старались его развеселить и вызвать на обычный обмѣнъ шутокъ.

Въ третьемъ часу дня начались проводы. Хозяева и гость столпились въ передней. И старикъ казначей, и молодая чета наперерывъ высказывали Славскому благодарность и всевозможныя благожеланія. Славскій въ угрюмомъ молчаніи облачился въ свои „еноты“.

— Катерина, вынеси чемоданчикъ, распоряжался Роковъ.

Горничная потащила чемоданъ.

— Ну, мой другъ… съ печальною торжественностью произнесъ Роковъ, готовясь обнять Славскаго.

Но Славскій, съ шапкою въ рукахъ, неподвижно стоялъ, опустивъ голову.

— Знаете что! глухо проговорилъ онъ, не поднимая головы: — не хочется мнѣ ѣхать… ей-Богу!

— И отлично! и прекрасно! въ одинъ голосъ воскликнули Роковъ и Анна Егоровна. — Эй, Катерина!..

Роковъ принялся раздѣвать гостя. Славскій отстранилъ его, взглянулъ изъ-подлобья на АннуЕгоровну, крѣпко пожалъ ей руку, что-то хотѣлъ сказать, но махнулъ рукой и стремительно бросился въ дверь.

— Прощайте! крикнулъ онъ уже въ сѣняхъ.

Роковъ поѣхалъ его провожать.

— Что ты не остался? спросилъ Роковъ дорогой. — Ну, просрочилъ бы день-другой… Экъ вѣдь!

Славскій точно не слыхалъ этихъ словъ. Онъ безпокойно возился на мѣстѣ, какъ-то насильственно кашлялъ и наконецъ проговорилъ:

— Безпросвѣтная бурса въ прошломъ… холодъ и ложь въ настоящемъ. Вотъ моя жизнь!

Онъ схватилъ руку друга и крѣпко сжалъ ее.

Затѣмъ до самаго отхода поѣзда онъ не проронилъ ни одного слова, и лишь при прощаньи глухо пробормоталъ: „кланяйся тамъ…“

XXIV.

Въ концѣ іюня, въ домѣ казначея совершилось событіе, охватившее радостью все семейство. У Рокова родился сынъ, котораго, въ память Славскаго, назвали Викторомъ. Крошка сдѣлался предметомъ общаго вниманія и общихъ заботъ. „Ну, что нашъ Побѣдитель?“ ежедневно спрашивалъ Егоръ Иванычъ, приходя со службы. (Латинское имя внука онъ обыкновенно произносилъ по русскому переводу). Роковъ тревожился при каждомъ крикѣ сына и часто безъ всякой нужды поднималъ вопросъ о докторѣ. Анна Егоровна почти не отходила отъ своего „Вити“, хотя у него была весьма заботливая няня. Сдѣлавшись матерью, она нѣсколько похудѣла, но черты лица ея стали нѣжнѣе и выразительнѣе. Обычная живость замѣнилась тихою сосредоточенностью; прежняя впечатлительность значительно усилилась. Вообще маленькій гость міра сего произвелъ своимъ появленіемъ сильный переворотъ въ семействѣ казначея.

Наступили каникулы. Въ первые дни Роковъ радовался, какъ ребенокъ, свободному времени: пѣлъ, прыгалъ и неустанно болталъ съ женою и тестемъ. Однажды, за чаемъ, Егоръ Иванычъ повелъ такую рѣчь:

— Вамъ вотъ любо, Николай Алексѣичъ. Полтора мѣсяца свободны… Этакая пропасть времени!.. И куда только вы его дѣнете?

— Я заниматься буду, сказалъ Роковъ.

Егоръ Иванычъ помолчалъ.

— Знаете что? началъ онъ. — Я вотъ присмотрѣлся къ вамъ. Много вы трудитесь и любите трудиться. Мнѣ кажется, вы могли бы большаго достигнуть.

— Чего же бы, напримѣръ? спросилъ Роковъ.

— А того… Взялись бы за магистерское право. При вашихъ способностяхъ, трудолюбіи — чего вамъ это стоитъ?

— Можетъ быть. Мнѣ и Викторъ совѣтовалъ, сказалъ Роковъ.

— Вотъ и прекрасно. Начинайте-ка. Знаете, какъ-то ходу больше: магистръ! Въ академію не удастся — здѣсь будетъ полезно. Пока вы — кандидатъ, вы будете на второмъ планѣ, хоть, вы тамъ что хотите. А магистръ, будь онъ лыкомъ шитъ, всегда на виду и съ карьерой: его и въ инспекторы, и въ ректоры выбираютъ. Теперь магистры дороги. Много-ль ихъ выходитъ изъ нынѣшнихъ академій? Первой, другой — обчелся. И вотъ, посмотришь, изъ старыхъ-то магистровъ ужь такіе въ гору полѣзли, что прости Господи! А вы сидите, да ждите.

— Да я не прочь, отозвался Роковъ. — Только вѣдь тутъ ничего не сдѣлаешь, ничего не достанешь. Придется ѣхать въ Петербургъ или въ Москву.

— Что-жь, и поѣзжайте, рѣшилъ Егоръ Иванычъ.

Роковъ и Анна Егоровна молча переглянулись. Роковъ всталъ и, поглаживая ладонью затылокъ, зашагалъ по комнатѣ. Егоръ Иванычъ закурилъ трубку и задумчиво уставился въ потолокъ. Послѣ нѣсколькихъ минутъ общаго молчанія, Роковъ подошелъ, къ Аннѣ Егоровнѣ сзади, тронулъ ее за плечо и проговорилъ:

— Ну, что, Аня… ты благословляешь?

Она взглянула на него сбоку, улыбнулась, но ничего несказала.

— Такъ какъ же ты думаешь? переспросилъ Роковъ.

— Кто-жь лучшаго не желаетъ? начала, наконецъ, Аня. — Папа говоритъ правду… Только…

— Что „только“? спросилъ Роковъ.

— Ты уѣдешь надолго, а мнѣ что-то не совсѣмъ здоровится, пояснила Анна Егоровна. — А тутъ еще Витя…

Роковъ призадумался.

— Ну, что ты, Аня! вставилъ Егоръ Иванычъ, выбивая трубку. — Ты ужь его не задерживай. Ныньче, положимъ, у тебя голова болитъ, а завтра, Богъ дастъ, пройдетъ. Это такое дѣло… Помилуй Богъ! вѣдь не опасное что-нибудь?

— Положимъ, тихо произнесла Аня.

— То-то и есть, продолжалъ Егоръ Иванычъ. — Нѣтъ, Николай Алексѣичъ, вы не раздумывайте, ступайте себѣ. Не безпокойтесь, я тутъ всѣхъ уберегу. А ежели что, такъ вѣдь вы не на край свѣта уѣдете. Дадимъ знать. Да нѣтъ, помилуй Богъ! Неужели безъ васъ всѣ бѣды на насъ обрушатся? Поѣзжайте. Время свободное: что его, въ самомъ дѣлѣ, терять?

— Я понимаю, началъ Роковъ: — но если Аня дѣйствительно….

— Нѣтъ, я собственно ничего, перебила Ання Егоровна, вставая изъ-за стола. — Сама не знаю, какъ это у меня сказалось. Рѣшили какъ-то вдругъ, неожиданно. Я не была подготовлена…

— Такъ, значитъ, можно? отпрашивался Роковъ.

— Конечно, рѣшила Аня. — Мысль хорошая. Дай Богъ. А это я такъ себѣ. Почему-то грустно вдругъ стало. Но это ничего. Будемъ съ тобой переписываться.

— Само собой, сказалъ Роковъ.

Онъ снова повеселѣлъ и спѣшно началъ готовиться къ отъѣзду….

Шумная, но смрадная Москва залита была свѣтомъ жаркаго іюльскаго солнца.

Роковъ, въ парусинномъ сюртукѣ и соломенной шляпѣ, съ записной книгой подъ мышкой, направлялся изъ номеровъ Ечкина къ Неглинной. Скользя глазами по физіономіямъ встрѣчныхъ пѣшеходовъ, онъ размышлялъ:

„Ни одной души знакомой… Темный лѣсъ. И никому-то до тебя дѣла нѣтъ. Въ многолюднѣйшемъ городѣ — и полнѣйшее одиночество. Есть что-то смиряющее въ созерцаніи этой громадной, волнующейся и невѣдомой массы. Невольно чувствуешь себя какой-то букашкой, ничтожнѣйшимъ существомъ. Хорошо только, что никто за тобой не подсматриваетъ. Весь принадлежишь себѣ и имѣешь полную возможность сосредоточиться. А теперь мнѣ особенно нужна сосредоточенность. Вотъ теперь…“

Но не успѣлъ онъ докончить послѣдней мысли, какъ вдругъ въ головѣ его мелькнуло воспоминаніе о давнемъ прошломъ. Это воспоминаніе возбудила въ немъ типичная физіономія молодого человѣка, идущаго навстрѣчу. Роковъ сталъ пристально всматриваться въ него. Молодой человѣкъ, въ свою очередь, остановилъ внимательный взоръ на Роковѣ и, приблизившись къ нему, воскликнулъ:

— Николай Алексѣичъ!

— Павелъ Иванычъ! отозвался Роковъ, протягивая руку молодому человѣку.

Павелъ Иванычъ Смирновъ учился съ Роковымъ въ одной семинаріи. Онъ былъ моложе Рокова на два курса, но находился съ нимъ въ товарищескихъ отношеніяхъ.

— Вотъ ужь не ожидалъ, въ такомъ Вавилонѣ встрѣтить знакомаго человѣка! говорилъ Роковъ, весело улыбаясь. — Еслибы въ книгѣ прочелъ нѣчто подобное — не повѣрилъ бы.

— Да, это — одна изъ рѣдкихъ случайностей, подтвердилъ Смирновъ. — Я, положимъ, здѣшній почти обыватель; но вы какъ сюда попали? Мнѣ говорили, что вы въ --ской семинаріи служите…

— Хочу опять учиться, сообщилъ Роковъ.

— То есть?

— Хочу въ университетской библіотекѣ поработать…

— Съ какою цѣлію?

— Сочиненіе думаю писать… на магистра, признался Роковъ. — Вы въ здѣшнемъ университетѣ?.. Я слышалъ, что вы въ университетѣ, но не зналъ въ какомъ.

— Да, я въ здѣшнемъ. Я уже теперь кончилъ.

— Поздравляю. По какому факультету?

— По историко-филологическому.

— Такъ вы мнѣ можете быть полезны.

— Чѣмъ же? Я съ удовольствіемъ…

— Можетъ быть, порекомендуете хорошіе источники.

— Да вы о чемъ думаете писать? спросилъ Смирновъ.

— Я… гм… Видите ли… замялся Роковъ. — Я еще не опредѣлилъ съ точностью. Смотря по обстоятельствамъ… Вотъ посмотрю, что окажется для моихъ цѣлей въ библіотекѣ.

— Да вѣдь вы намѣтили же себѣ какую-нибудь тэму? Безъ этого нельзя.

— Я намѣтилъ, но только предположительно: одну по исторіи восточной церкви, а другую по исторіи русскаго раскола. И вотъ, смотря…

— Да, по исторіи, перебилъ Смирновъ: — ну, тутъ я вамъ ничѣмъ не могу пособить. Я вѣдь, собственно — филологъ, съ исторіей мало имѣлъ дѣла… Да въ какое время вы пріѣхали-то!

— А что? спросилъ Роковъ.

— Да вѣдь теперь мертвый сезонъ. Трудно вамъ будетъ чего-нибудь добиться: все почти закрыто. Пойдемте, я васъ немножко провожу; не хочется стоять.

Они медленно пошли по тротуару.

— Вы бы въ учебное время, продолжалъ Смирновъ.

— Немыслимое дѣло, объяснилъ Роковъ. — У насъ отпуски въ учебное время обставлены такими трудностями, что „оставь надежду навсегда“. Увольняютъ въ отпускъ только „въ случаѣ крайней необходимости“, а мое предпріятіе сочли бы только затѣей, нарушающей правильный ходъ учебныхъ занятій. Нѣтъ, объ этомъ и говорить нечего. Были опыты.

— Жаль, сказалъ филологъ. — Впрочемъ, знаете что… Сейчасъ только вспомнилъ… Если васъ интересуетъ расколъ, такъ я совѣтовалъ бы вамъ обратиться къ Трифону. Это — здѣшній монахъ-единовѣрецъ. Онъ отлично знаетъ расколъ, человѣкъ умный и начитанный. У него много такихъ рѣдкихъ, старинныхъ раскольническихъ книгъ, какихъ вамъ нигдѣ, пожалуй, не найти. Можетъ быть, онъ дастъ вамъ попользоваться… По крайней мѣрѣ, онъ можетъ вамъ сдѣлать много полезныхъ указаній и разъясненій. Обратитесь-ка вотъ.

— Это бы хорошо, сказалъ Роковъ: — только вѣдь я совершенно неизвѣстный ему человѣкъ; пожалуй, онъ мнѣ откажетъ.

— Не думаю. Онъ, говорятъ, славный малый, утѣшалъ филологъ.

— А гдѣ его разыскать?

Смирновъ сказалъ адресъ Трифона.

— Очень благодаренъ! повторилъ Роковъ. — Пойду пока въ университетъ: можетъ быть, и тамъ мнѣ Богъ пошлетъ.

— Желаю вамъ… До свиданія! заключилъ Смирновъ, остановившись и протягивая Рокову руку. — Заходите ко мнѣ, потолкуемъ… давно не видались.

— Съ удовольствіемъ, сказалъ Роковъ. — Я тутъ какъ въ темномъ лѣсу: боюсь, скука съѣстъ.

— Только вы поспѣшите, а то я на дняхъ уѣзжаю, предупредилъ Смирновъ. — Это я случайно тутъ задержался: то сочиненіе доканчивалъ, а то… еще нѣкоторыя обстоятельства…

— Я постараюсь. Вы гдѣ квартируете-то?

— На Кузнецкомъ мосту, объявилъ филологъ и назвалъ домъ и номеръ квартиры.

— Вотъ куда забрались! удивился Роковъ. — Вѣдь на Кузнецкомъ, должно быть, страхъ-дороги квартиры?

— О, да я не на своей квартирѣ, пояснилъ Смирновъ. — Гдѣ ужь намъ! А это одинъ помѣщикъ имѣетъ тамъ годовой номеръ, а въ Москвѣ бываетъ рѣдко и на короткое время, такъ что номеръ этотъ почти круглый годъ свободенъ. Въ этомъ номерѣ обыкновенно обитаетъ дальній родственникъ этого помѣщика, студентъ, мой пріятель. Онъ и пріютилъ меня. Такъ вотъ какъ я попалъ на Кузнецкій, въ барскую квартиру. Ха-ха-ха! А вы думали?.. Нѣтъ, гдѣ ужь нашему брату? Ну, такъ я васъ жду.

Дворъ стараго зданія университета былъ совершенно безлюденъ. Парадный ходъ открытъ. Роковъ съ какой-то смутной тревогой вступилъ въ мрачныя сѣни университета и тихо направился, между двумя рядами низенькихъ колоннъ, къ лѣстницѣ. На встрѣчу ему шли два молодые человѣка, шумно топая ногами и громко разговаривая. Взойдя на верхнюю площадку низенькой лѣстницы, онъ мелькомъ прочелъ на лѣвой двери: „минералогическій кабинетъ“ и повернулъ направо. Онъ вошелъ въ большую переднюю со множествомъ пустыхъ вѣшалокъ и двинулся въ залъ. Здѣсь посрединѣ стоялъ большой длинный столъ, покрытый изношеннымъ зеленымъ сукномъ. У стѣны, противъ входа, высилась каѳедра, на которой стоялъ пожилой брюнетъ и читалъ книгу. Роковъ подошелъ къ этому господину.

— Я желалъ бы здѣсь почитать, заявилъ онъ.

— Вы студентъ? спросилъ брюнетъ.

— Нѣтъ, я учитель… учитель семинаріи, отрекомендовался Роковъ.

— Такъ какъ же вы хотите читать!

— А что, развѣ нельзя? наивно возразилъ Роковъ.

— Нельзя.

— Почему же?

— Потому что это библіотека университетская… для профессоровъ и студентовъ, а вы — человѣкъ посторонній, объяснилъ брюнетъ.

— Какъ же это такъ? въ раздумьи проговорилъ Роковъ. — А я надѣялся… Вы ужь позвольте…

— Не могу.

— Сдѣлайте милость… ну, что тутъ такого?..

— Не могу, вѣдь я вамъ сказалъ.

— Ахъ ты, Господи! угрюмо пробормоталъ Роковъ.

Брюнетъ принялъ серьёзный видъ и, поставивъ оба локтя на каѳедру, углубился въ книгу. Роковъ съ минуту постоялъ возлѣ него молча и потомъ началъ:

— Неужели стороннимъ никакъ нельзя здѣсь читать?

Брюнетъ промолчалъ.

— Вѣдь я пріѣхалъ издалека, затѣмъ собственно и пріѣхалъ… скорбно разглагольствовалъ Роковъ.

Брюнетъ послюнилъ палецъ, перевернулъ въ книгѣ листъ, наморщилъ лобъ, но ни слова не сказалъ на заявленіе просителя.

— Что же мнѣ теперь дѣлать? приставалъ Роковъ.

— Подайте прошеніе ректору: можетъ быть, онъ разрѣшитъ, небрежно проговорилъ брюнетъ.

— Да что-жь прошеніе… возразилъ Роковъ. — Я совершенно увѣренъ, что онъ дозволитъ. Что-жь тутъ такого? Но когда это будетъ? Прошеніе, то да сё… проволочка одна, а мнѣ время дорого.

— Что дѣлать! Я не могу, упорствовалъ брюнетъ, не отрываясь отъ книги.

Роковъ пожалъ плечами.

— Я не знаю, чѣмъ вы тутъ затрудняетесь, возобновилъ онъ послѣ нѣкотораго размышленія. — Вѣдь я читалъ бы вотъ здѣсь же, у васъ на виду… (Онъ кивнулъ на большой столъ).

— Ну, такъ что-жь? пробормоталъ брюнетъ.

— Такъ что-жь? повторилъ Роковъ, совершенно теряясь.

— Послушайте: я вамъ сказалъ, что нельзя; о чемъ же вы еще толкуете? съ недовольствомъ проговорилъ брюнетъ, вскинувъ глаза на Рокова.

Роковъ смолкъ. Онъ нѣсколько минутъ потоптался на одномъ мѣстѣ, медленно обвелъ глазами потолокъ, стѣны, полъ, взглянулъ на наклоненную голову брюнета, на книгу, которую тотъ читалъ, и вдругъ, точно осѣненный счастливою мыслью, торопливо сунулъ руку въ боковой карманъ.

— Вотъ мой документъ, сказалъ онъ, подавая брюнету свой отпускной билетъ.

Брюнетъ принялъ у него „документъ“, прочелъ его про себя, пристально посмотрѣлъ на Рокова и, наконецъ, будто соображая что-то, устремилъ глаза въ отдаленный уголъ.

— Будьте такъ добры, пожалуйста!.. снова взмолился Роковъ.

— Право, не знаю… Вѣдь это собственно для студентовъ, проговорилъ брюнетъ уже нѣсколько мягче прежняго.

— Положимъ, но вы могли бы дозволить и мнѣ, сказалъ Роковъ. — Опасности тутъ ужь ровно никакой нѣтъ. Пока я буду читать, пусть этотъ билетъ будетъ у васъ… Сдѣлайте милость!

— По-жа-луй! процѣдилъ, наконецъ, неумолимый брюнетъ. — Только это у насъ не полагается, добавилъ онъ и, свернувъ „документъ“, положилъ его на уголъ каѳедры.

— Очень благодаренъ! радостно произнесъ Роковъ. — Такъ позвольте мнѣ каталогъ… по историческому отдѣлу… собственно по церковной исторіи, проговорилъ онъ, улыбаясь и потирая руки.

Брюнетъ направился изъ читальной залы въ боковую дверь, ведущую въ „книгохранилище“. Роковъ присѣлъ возлѣ большого стола, положилъ на него свою записную книгу и полѣзъ въ боковой карманъ. Доставъ изъ него узенькую полоску бумаги, онъ весело пробѣжалъ написанный на ней списочекъ „источниковъ“, изъ которыхъ почти каждый начинался словомъ: „Das Mönchthum“. Чрезъ нѣсколько минутъ къ нему подошелъ знакомый брюнетъ вмѣстѣ съ какимъ-то сѣденькимъ, бритымъ старичкомъ, который держалъ въ рукахъ стопу маленькихъ, толстыхъ, синихъ листковъ.

— Ботъ! сказалъ брюнетъ, кивнувъ на старичка, и пошелъ къ своей каѳедрѣ.

Роковъ взялъ у старичка каталогъ и, вручивъ ему свой списочекъ, сказалъ:

— Потрудитесь, пожалуйста, посмотрѣть вотъ эти книжки: мнѣ нужно ихъ прочесть.

Старичекъ сморщился, прищурилъ глаза, медленно прочиталъ списочекъ и также медленно удалился въ „книгохранилище“. Роковъ началъ перелистывать каталогъ. Замелькали передъ нимъ цифры и буквы русскаго, латинскаго и греческаго алфавита, большія и малыя, съ значками и безъ оныхъ, означающія собой крупные и дробные отдѣлы каталога. Онъ просмотрѣлъ множество заглавій разнымъ историческимъ сочиненіямъ, но все это были сочиненія или хорошо извѣстныя ему, или же хотя и неизвѣстныя, но совершенно ненужныя для его цѣли. Появился старичокъ, держа въ рукахъ тотъ же списочекъ, и съ озабоченнымъ видомъ объявилъ Рокову:

— Нѣтъ, не находится.

— Ничего не нашли? тревожно спросилъ Роковъ.

— Ничего нѣтъ… не находится, повторилъ старичокъ, съ нѣмецкимъ акцентомъ въ выговорѣ.

— Что же, на рукахъ у кого-нибудь, или совсѣмъ въ библіотекѣ нѣтъ? допытывался Роковъ.

— Частію читается, а частію совсѣмъ нѣтъ, объяснилъ старичокъ и возвратилъ Рокову списочекъ. — Искалъ, все искалъ, но совсѣмъ нѣтъ, добавилъ онъ и, разведя руками, заковылялъ въ свое книгохранилище.

Роковъ пожевалъ нижнюю губу, спряталъ списочекъ въ карманъ и снова углубился въ синіе листки. „Ну, что-жь теперь?“ думалъ онъ, перелистывая каталогъ. — Хоть бы что-нибудь… Эхъ, Господи, неудача какая!» Посидѣвъ еще нѣсколько минутъ за каталогомъ, Роковъ подошелъ къ брюнету.

— Достаньте мнѣ, пожалуйста, вотъ это, сказалъ онъ, подчеркивая ногтемъ заглавіе одной книги въ каталогѣ.

Ему вынесли огромную, въ кожаномъ переплетѣ, книгу. Это было «Обличеніе неправдъ раскольническихъ», Ѳеофилакта ен. Тверского, изданіе 1745 г. Роковъ раскрылъ книгу и началъ читать. "Надлежитъ, читалъ онъ: — на таковыхъ сыновъ дьяволихъ стражамъ церковнымъ, отъ Бога поставленнымъ, сирѣчь пастырямъ и учителямъ православнымъ, безпрестанно вопити по преизлишеству, по правилу: «отвѣщай къ безумному по безумію его». Между тѣмъ, около каѳедры происходилъ разговоръ между брюнетомъ и появившимся откуда-то господиномъ съ длинной бородой.

— Какъ хотите, а по моему во всемъ виновата она, слышалось Рокову.

— Положимъ, но вѣдь и его хвалить тоже нечего. Взять хоть вотъ этотъ фактъ…

— Я слышалъ.

— А-а! вотъ видите… И т. п.

Оказавшись невольнымъ слушателемъ бесѣды, Роковъ хмурился, въ досадѣ теръ лобъ и искоса и непріяіненно взглядывалъ на незнакомцевъ. Незнакомцы нѣсколько разъ встрѣчали этотъ его взглядъ и равнодушно продолжали бесѣду. Чтеніе Рокову не спорилось; недовольство его усиливалось. Не прошло и часу, какъ онъ усѣлся «себѣ присвоить умъ чужой», какъ съ высоты каѳедры раздалось обращенное къ нему предложеніе:

— Потрудитесь прекратить чтеніе: библіотека сейчасъ закрывается.

Роковъ съ недоумѣніемъ взглянулъ на брюнета.

— Пора кончать… закрывается! повторилъ брюнетъ.

Роковъ машинально сосчиталъ прочтенные листы. Ихъ оказалось только десять. Онъ съ усиліемъ перевернулъ всю массу нечитанныхъ листовъ увѣсистой книги, сдѣлалъ гримасу и, махнувъ рукой, со вздохомъ потащилъ Ѳеофилакта къ брюнету.

— Когда же я могу еще?.. спросилъ Роковъ, вручая книгу.

— Въ субботу, отвѣтилъ брюнетъ.

— Какъ, въ субботу? удивился Роковъ: — вѣдь ныньче только понедѣльникъ.

— Такъ что-жь? Теперь библіотека открывается только два раза въ недѣлю: по понедѣльникамъ и субботамъ.

— А сегодня вечеромъ нельзя?

— Нѣтъ, нельзя: съ десяти до двухъ полагается, объяснилъ брюнетъ и возвратилъ ему «документъ».

Роковъ молча откланялся и, мимоходомъ захвативъ свою записную книгу, нехотя побрелъ изъ залы.

Вечеръ этого дня Роковъ провелъ у земляка. Возвратившись отъ него, онъ долго просидѣлъ за письмомъ къ Аннѣ Егоровнѣ, которой подробно изобразилъ свои первоначальныя московскія похожденія. Письмо оканчивалось утѣшительнымъ сообщеніемъ, что онъ «имѣетъ въ виду такіе драгоцѣнные источники, которые никому и во снѣ не придется увидѣть»… На другой день, утромъ, онъ отправился разыскивать Трифона.

Послѣ нѣсколькихъ «провѣрочныхъ» разспросовъ объ адресѣ мудраго мужа, обладающаго «рѣдкими источниками», Роковъ очутился, наконецъ, подъ низкими сводами обители о. Трифона. Лишь только онъ вошелъ въ переднюю, какъ на встрѣчу ему вышелъ худощавый, сутуловатый мужчина, лѣтъ сорока пяти, съ сложенными на животѣ руками. Онъ былъ въ сѣренькомъ подрясникѣ, перетянутомъ широкимъ ременнымъ поясомъ. Черные жиденькіе волосы его небрежно торчали прядями и закрывали оба уха. Большой орлиный носъ рѣзко выдѣлялся на исхудалой физіономіи. Ясные, быстрые глаза высматривали изъ-подлобья. Вся физіономія носила отпечатокъ хитрости и вдумчивости.

— Здѣсь отецъ Трифонъ? почтительно спросилъ Роковъ.

— Я, я… Пожалуйте! сказалъ худощавый мужчина, указывая рукою въ залъ.

Роковъ вошелъ въ небольшой залецъ и отрекомендовался.

— Очень радъ, очень пріятно, съ живостью проговорилъ отецъ Трифонъ, пожимая гостю руку. — Прошу покорно… пожалуйте… продолжалъ онъ и при этомъ указалъ рукой въ маленькую комнатку налѣво.

Это былъ, какъ оказалось, кабинетъ отца Трифона. Здѣсь стоялъ, между двумя окнами, небольшой письменный столъ, заваленный книгами и тетрадями. На полу, у стѣнъ, въ безпорядкѣ валялись тоже книги, большею частью старинныя, въ кожаныхъ переплетахъ. О. Трифонъ усадилъ Рокова возлѣ стола на старенькомъ стульцѣ, а самъ остался на ногахъ.

— Очень радъ, съ пріятной улыбкой повторилъ онъ, сѣменя передъ посѣтителемъ и потирая руки. — Мнѣ всегда пріятно съ образованными людьми… Не часто приходится видѣть ихъ… Я, знаете ли, человѣкъ, который… Благодарю васъ за честь… Какъ васъ Господь принесъ въ нашъ градъ? по дѣламъ какимъ, или..?

— Да, я по дѣлу, сообщилъ Токовъ.

— По дѣлу? Ну, пошли вамъ Господи! сладко разсыпался о. Трифонъ. — Даже еслибы не по дѣлу… Нашъ градъ обиленъ такими достопримѣчательностями, что…

Считая неловкимъ сидѣть въ виду стоящаго отца, Роковъ всталъ и уже стоя изъяснилъ:

— Я въ Москвѣ во второй разъ и съ достопримѣчательностями ея еще прежде успѣлъ познакомиться; теперь же я прибылъ сюда собственно съ научною цѣлью.

— Съ научною? Это прекрасно. Кому же, какъ не вамъ… Да вы садитесь, пожалуйста.

— Ничего, не безпокойтесь.

— Кому же и воздѣлывать науку, какъ не вамъ, которые, такъ сказать, присѣдите у самаго источника ея? ораторствовалъ о. Трифонъ, продолжая потирать руки.

— Въ томъ-то и дѣло, что источниковъ-то у насъ не достаточно, подхватилъ Роковъ.

— Помилуйте, что вы? произнесъ о. Трифонъ, точно конфузясь. — При вашемъ образованіи… такъ сказать, во всеоружіи знаній…

— Вотъ за этимъ-то оружіемъ я и пріѣхалъ сюда.

— То есть… какъ же это? нерѣшительно спросилъ о. Трифонъ.

— А вотъ видите ли… началъ-было Роковъ.

— Извините, ради Бога, перебилъ о. Трифонъ и побѣжалъ въ залецъ.

Онъ въ одну секунду притащилъ оттуда стулъ и, поставивъ его противъ стула Рокова, съ мягкими жестами произнесъ:

— Садитесь, пожалуйста; вотъ и я съ вами.

Они оба сѣли.

— Такъ что вы изволили сказать? возобновилъ о. Трифонъ.

Роковъ въ короткѣ объяснилъ ему цѣль своего пріѣзда въ Москву, сообщилъ о неудобствахъ занятій въ университеской библіотекѣ въ «мертвый сезонъ» и затѣмъ продолжалъ:

— Но я былъ такъ счастливъ, что случайно встрѣтился съ однимъ студентомъ, который посовѣтовалъ мнѣ обратиться именно къ вамъ, какъ къ человѣку, который своими познаніями и книжными сокровищами можетъ быть въ данномъ случаѣ болѣе мнѣ полезенъ, чѣмъ любая библіотека… Конечно, при томъ предположеніи, прибавилъ Роковъ: — если у васъ есть досугъ и желаніе помочь нуждающемуся въ вашемъ содѣйствіи.

О. Трифонъ осклабился и стыдливо потупился.

— Помочь, при помощи Божіей, я всегда готовъ, началъ онъ: — но мнѣ нѣсколько странно… Вы — человѣкъ ученый, а я, къ сожалѣнію, не получилъ систематическаго образованія и потому…

— Это ничего не значитъ, перебилъ Роковъ: — но я избралъ для своего сочиненія такой предметъ, который вамъ ближе извѣстенъ, чѣмъ мнѣ и даже, можетъ быть, ученѣйшимъ спеціалистамъ этого предмета.

О. Трифонъ легкимъ наклоненіемъ головы поблагодарилъ Рокова за комплиментъ и, поднявъ на него глаза, спросилъ:

— А какой именно предметъ вы изволили избрать?

— Исторію полемики между православіемъ и расколомъ, отвѣтилъ Роковъ.

— Гм-гм… произнесъ о. Трифонъ и послѣ нѣкотораго молчанія продолжалъ: — полемика… Эта полемика… Мало ли что было… Теперь ужь не то.

— Я знаю, заявилъ Роковъ.

— Было бы весьма важно установить начала и характеръ этой полемики для нашего времени, сказалъ о. Трифонъ, и въ словахъ его впервые прозвучали твердыя ноты убѣжденнаго и авторитетнаго человѣка.

— Я имѣю это въ виду, объяснилъ Роковъ. — Это было бы у меня выводомъ изъ моего будущаго изслѣдованія.

— Выводомъ? съ удареніемъ повторилъ о. Трифонъ. — Нѣтъ, этого мало. Это слѣдовало бы выяснить и развить особо, продолжалъ онъ совершенно докторальнымъ тономъ.

Роковъ промолчалъ.

— Вы меня извините, уже смиренно произнесъ о. Трифонъ, съёжившись и какъ-то плаксиво улыбаясь. — Человѣкъ я, конечно… Я уже сказалъ вамъ… Но я все-таки, по милости Божіей, наблюдаю… и прочее. Не такъ у насъ… какъ хотите. Многаго не достаетъ — воля ваша… Вотъ у насъ братство св. Петра… Безспорно, дѣло доброе… и люди все видные. Конечно, при помощи Божіей, трудятся, и дай Богъ имъ, разумѣется. Но что-жь… грѣшный человѣкъ! по моему мнѣнію, недостаточно, неправильно… не такъ бы слѣдовало.

— Какіе же недостатки въ дѣятельности этого братства? возразилъ Роковъ.

— А вотъ видите… Извините, пожалуйста… Я, конечно — человѣкъ, не получившій систематическаго образованія… но мнѣ, по крайней мѣрѣ, такъ кажется. Петръ Ѳедорычъ у насъ… Я его глубоко уважаю: человѣкъ большого ума и образованія. Но вотъ онъ недавно говорилъ въ собраніи общества рѣчь. Что-жь… извините, пожалуйста… нельзя было согласиться съ нимъ.

— А о чемъ онъ говорилъ? поинтересовался Роковъ.

— Онъ говорилъ о многомъ, но дѣло не въ томъ. Главное, мысль провелъ онъ совершенно въ противность истинѣ. Пред ставьте себѣ: по его мнѣнію, Югозападная Русъ никогда не знала двоеперстія, и сугубой аллилуіи! Какъ это вамъ кажется?

— Признаюсь, мнѣ никакъ не кажется, заявилъ Роковъ.

— Какъ это такъ? съ удивленіемъ спросилъ о. Трифонъ.

— Очень просто, отвѣтилъ Роковъ. — Я не имѣю въ своемъ распоряженіи фактовъ, на основаніи которыхъ могъ бы съ увѣрѣнностью говорить въ пользу или противъ этого мнѣнія.

— Да… Но я, извините, имѣю эти факты, промолвилъ о. Трифонъ съ лукавой улыбкой.

Онъ быстро вскочилъ со стула и принялся рыться въ разбросанныхъ на полу книгахъ. Ловко выхвативъ одну изъ нихъ и отыскавъ въ ней интересное мѣсто, онъ съ торжествомъ произнесъ:

— Вотъ! Не угодно ли? Видите? Обратите вниманіе на время и мѣсто изданія. И замѣтьте: подпись константинопольскаго патріарха…

Роковъ улыбнулся и покачалъ головой. О. Трифонъ тоже улыбнулся и, положивъ книгу на окно, проговорилъ:

— Какъ же теперь Петръ Ѳедорычъ увѣряетъ — а? Извините, по моему, это нельзя-съ. Старообрядцы вѣдь очень хорошо это знаютъ… Онъ читаетъ, а они слушаютъ, да локтемъ другъ друга толкаютъ. Какъ вамъ это кажется? Нѣтъ-съ, этакъ нельзя-съ. Это неосторожно-съ. Или вотъ въ символѣ вѣры… "Откуда-де старообрядцы взяли слово: «истиннаго», вмѣсто: «Господа?» А вотъ не угодно ли вамъ тоже? Вотъ греческій текстъ. (При этомъ о. Трифонъ развернулъ передъ Роковымъ какой-то большой листъ). Извините, я греческаго языка не изучалъ систематически, а — знаете ли — такъ, случайно, кое-что… Но вотъ извольте взглянуть… Вамъ это, конечно, вполнѣ понятно.

Роковъ со вниманіемъ пересмотрѣлъ текстъ и еще разъ долженъ былъ подивиться открытію. Онъ хотѣлъ-было приступить къ изложенію своей просьбы насчетъ «источниковъ», но о. Трифонъ, взявъ со стола толстую, тщательно переписанную рукопись, началъ:

— Я было вотъ составилъ кое-что… Конечно, будь я человѣкъ систематическаго образованія…

Роковъ мелькомъ прочелъ заглавіе статьи и спросилъ:

— Это вы куда же? въ «Православное Обозрѣніе»?

— О, нѣтъ, сказалъ о. Трифонъ: — сюда не подойдетъ. Это въ другое мѣсто… далеко!

Онъ съ замѣтнымъ наслажденіемъ взвѣсилъ въ рукѣ свою работу, обратно положилъ ее на письменный столъ и, съ минуту помолчавъ, съ разстановкой проговорилъ:

— Нѣтъ-съ, теперь полемика должна быть иная-съ. Препираться съ старообрядцами о двоеперстіи, да объ аллилуіи трудно и безполезно. Можно даже себя посрамить-съ. Полемика должна быть въ наше время шире и глубже-съ. Всѣ мелочи должны быть оставлены… и тонъ долженъ быть иной-съ. Извините, но я думаю, что и вы со мной согласитесь.

— Ваши мысли нельзя не раздѣлять, отозвался Роковъ. — Но для того, чтобы пріобрѣсти широту воззрѣній, все-таки необходимо изучить частности или, какъ вы говорите, мелочи, особенно въ исторической-то наукѣ. Вамъ хорошо: вы вотъ отлично знаете всѣ эти частности; вамъ поэтому очень легко возвыситься до общихъ сужденій, сужденій при томъ основательныхъ и твердыхъ. А другому… вотъ хоть бы, напримѣръ, мнѣ… не на чемъ еще опереться, чтобы дѣлать обобщенія. У васъ обширный запасъ знаній, рѣдкое богатство вспомогательныхъ средствъ, а нашъ братъ въ этомъ случаѣ какъ безъ рукъ. Поэтому-то я вотъ и обратился именно къ вамъ… Надѣюсь, что вы будете настолько добры, что не откажете мнѣ въ своемъ содѣйствіи.

— Чего же бы вы отъ меня желали? спросилъ о. Трифонъ.

— Я бы желалъ, чтобы вы позволили мнѣ пользоваться имѣющимися у васъ книгами, не смѣло изъяснилъ Роковъ.

— Изви-ни-те! умильно протянулъ о. Трифонъ, сложивъ руки на груди и съёжившись. — Душевно бы радъ, но не могу, истинно не могу. Книги мнѣ постоянно нужны, постоянно-съ… У меня вѣдь большое дѣло, большое-съ! То и дѣло нужны справки. Вотъ у меня, кажется, много книгъ, а вѣдь недостаетъ; пріобрѣтаю и достаю все больше и больше… Не могу, почтеннѣйшій, ужь, ради Бога, извините!

Роковъ пріунылъ, потупился и нѣсколько минутъ молча барабанилъ пальцами по колѣнкѣ, между тѣмъ какъ собесѣдникъ его продолжалъ твердить: «Не могу… что дѣлать?.. Ужь извините. Къ прискорбію, не могу-съ» и т. п.

— А я бы вамъ посовѣтовалъ вотъ что, ободрительно произнесъ о. Трифонъ, повысивъ голосъ: — обратиться въ другое мѣсто…

— Да куда-же? угрюмо возразилъ Роковъ. — Въ университетъ? Такъ туда положительно не изъ-за чего ходить — я въ этомъ почти убѣдился.

— Нѣтъ, кромѣ того… вотъ, напримѣръ, въ библіотеку Хлудова, на Мясницкой, предложилъ о. Трифонъ съ выраженіемъ живого участія въ своихъ быстрыхъ глазахъ. — Тамъ есть прекрасныя вещи по вашему предмету, единственныя, можно сказать, вещи… Жаль только, что библіотека эта теперь закрыта… Тамъ, кажется, на дачу уѣхали, спохватившись, пробормоталъ о. Трифонъ и почесалъ затылокъ.

— То-то и дѣло-то, сказалъ Роковъ, сильно обрадованный первою половиною рѣчи собесѣдника и глубоко опечаленный второю.

— Но вѣдь она скоро будетъ открыта, изворачивался о. Трифонъ: — теперь скоро, даже очень скоро… смѣю васъ увѣрить.

Роковъ молчалъ.

— Или еще вотъ что, надумалъ о. Трифонъ. — Тутъ есть Костричкинъ переулокъ, не далеко отсюда. Въ этомъ переулкѣ есть книжная лавочка… такъ, небольшая. Тамъ собственно торгуютъ церковными книгами… обыкновенными книгами. Но въ подвалѣ этой же лавочки хранятся другого ряда книги, уже не продажныя. И тамъ, я вамъ скажу, такія вещи есть, что… Я самъ даже не разъ пользовался… Рѣдкія книги, и тоже вотъ по вашему предмету.

— Но какъ я туда обращусь? возразилъ Роковъ. — Меня тамъ никто не знаетъ, а вѣдь въ эту сокровенную библіотеку не всякаго же пустятъ.

— Коли хотите, я вамъ дамъ записочку.

— Сдѣлайте милость.

О. Трифонъ оторвалъ крошечный клочекъ сѣрой бумаги, что-то черкнулъ на немъ карандашемъ и съ поклономъ подалъ его Рокову. На клочкѣ было написано: «Костричкинъ переулокъ», а подъ этими словами: «Трифонъ».

— Что же это такое? недоумѣвалъ Роковъ, разсматривая клочекъ.

— А это я вамъ напомнилъ переулокъ, чтобъ вы не забыли, а хозяину лавочки напомнилъ о себѣ, чтобъ онъ, ради меня, исполнилъ вашу просьбу. Больше не требуется. Будьте покойны, Богъ дастъ, все… Ахъ, батюшки, сколько ужь времени-то! воскликнулъ вдругъ о. Трифонъ. — Душевно вамъ благодаренъ за пріятное посѣщеніе, но, ради Бога, извините: я далъ слово быть въ одномъ мѣстѣ и вотъ уже полчаса просрочилъ. Вы даже не повѣрите, сколько у меня дѣла! Это рѣдкость, что вы вотъ меня застали дома и безъ занятій.

Роковъ, съ своей стороны, также извинился и, поблагодаривъ о. Трифопа за любезность, отправился отыскивать лавочку съ драгоцѣннымъ кладомъ.

Частію въ видахъ экономіи, частію въ увѣренности, что искомый переулокъ недалеко, Роковъ шелъ пѣшкомъ. Но онъ успѣлъ порядочно измучиться, пока получилъ возможность переступить порогъ завѣтной лавочки. Лавочка оказалась крайне невзрачною, тѣсною и грязною. Съ полокъ высматривали престарѣлые корешки церковныхъ книгъ. За крошечнымъ, покосившимся прилавкомъ, торчалъ пухлый мальчуганъ, лѣтъ четырнадцати, въ. тепломъ старомъ картузѣ.

— Хозяинъ дома? спросилъ Роковъ.

— Хозяинъ? переспросилъ мальчуганъ: — а вамъ на что?

— Мнѣ нужно его видѣть, поговорить съ нимъ.

— Ежели купить что, такъ это и безъ хозяина… все равно, сказалъ мальчуганъ.

— Нѣтъ, не купить, заявилъ Роковъ и нечаянно замѣтилъ въ полу откидную, на массивныхъ желѣзныхъ петляхъ, дверку.

— А коли не купить, такъ что же вамъ? допытывался мальчуганъ.

— Мнѣ бы почитать у васъ, сказалъ Роковъ, не сводя глазъ съ дверки.

— У насъ не читаютъ, отвѣчалъ малый.

— Я знаю, но… У васъ бываетъ о. Трифонъ?

— А что?

— Такъ. Онъ вотъ далъ мнѣ записочку къ вамъ.

Роковъ подалъ малому записочку.

— Не знаю, я не хозяинъ… Это какъ хозяинъ, уклончиво проговорилъ малый, возвращая записку.

— А гдѣ вашъ хозяинъ-то?

— Нѣту его.

— А скоро онъ придетъ?

— А кто его знаетъ? Этого мы знать не можемъ, изъяснялъ малый, безпокойно водя сѣрыми, на выкатѣ, глазами.

— А въ какое время онъ бываетъ въ лавкѣ?

— Разно.

— А гдѣ его домъ? спросилъ Роковъ, послѣ нѣкотораго раздумья.

— Домъ?

— Да.

— Возлѣ Ильинскихъ воротъ.

— Чей домъ-то? Какъ прозывается?

Мальчуганъ немного подумалъ и объявилъ:

— Домъ Пряжина.

— А фамилія хозяина — тоже Пряжинъ?

— Ну, да… Зачѣмъ это вамъ нужно-то?

— Нужно, сказалъ Роковъ и вышелъ изъ лавочки.

Часа полтора онъ разыскивалъ домъ Пряжина. Продолжительная ходьба и удушающая жара совершенно обезсилили его. Онъ весь взмокъ отъ пота. Во рту пересохло. А дома Пряжина нигдѣ не оказалось. Роковъ съ досады изорвалъ записку и направился подъ сѣнь Сундучнаго ряда утѣшиться пирожками. Отсюда онъ зашелъ въ Иверскую часовню, приложился къ иконѣ, положилъ на тарелку одной монахинѣ пятакъ, получилъ за это «спаси Господи» и въ грустномъ раздумья забрался на верхній этажъ конки.

Въ университетѣ Роковъ побывалъ послѣ этого не болѣе трехъ разъ, и въ результатѣ этихъ посѣщеній получилась въ его записной книгѣ только страничка мимолетныхъ замѣтокъ. Разъ пришло-было ему въ голову повторить визитъ въ книжную лавочку въ Костричкиномъ переулкѣ, и онъ пожалѣлъ-было о разорванной запискѣ; но, вспомнивъ отвѣты мальчугана, скоро утвердился въ мысли, что путешествіе въ эту лавочку было бы во всякомъ случаѣ напрасно. При такихъ обстоятельствахъ, всѣ надежды Рокова сосредоточились на Хлудовской библіотекѣ. Онъ ежедневно совершалъ путешествіе на Мясницкую и ежедневно созерцалъ только библіотечную вывѣску и запертую дверь. Нѣсколько дней онъ терпѣливо переносилъ эти безплодныя прогулки, утѣшая себя увѣреніемъ о. Трифона, что «теперь уже скоро, даже очень скоро», но, наконецъ, вышелъ изъ себя и безвинно обругалъ и о. Трифона, и содержателя библіотеки.

Хлудовская библіотека открылась только седьмого августа.

— Наконецъ-то! радостно воскликнулъ Роковъ, подходя къ отворенной двери.

Онъ вошелъ въ библіотеку, въ которой суетились какія-то двѣ дамы, приводя въ порядокъ книги. Роковъ окинулъ глазами полки.

— Что вамъ угодно? обратилась къ нему одна изъ дамъ.

— Я хотѣлъ бы почитать…

— Фамилія ваша?

— Роковъ.

— На какой срокъ вы желаете? продолжала все та же дама, подходя къ конторкѣ.

— Мнѣ не на срокъ. Я желалъ бы здѣсь же почитать, объяснилъ Роковъ.

— Этого нельзя.

— Мнѣ сказали, что можно.

— Нѣтъ, нельзя. У насъ не кабинетъ для чтенія. У насъ по абонементу. Подпишитесь вотъ…

— Да мнѣ неудобно это: — я долженъ скоро ѣхать изъ Москвы.

— Ну, какъ вамъ угодно. Но у насъ такіе порядки, заключила дама и шмыгнула въ боковую дверь, въ глубь библіотеки.

Испустивъ протяжный вздохъ, Роковъ съ минуту стоялъ неподвижно среди комнаты.

— Можетъ быть, подпишетесь? спросила оставшаяся здѣсь дама.

Роковъ поднялъ на нее глаза, немного подумалъ и, вяло махнувъ рукой, направился вонъ изъ библіотеки.

Казначей съ дочерью и зятемъ сидятъ въ гостиной. Роковъ только-что пріѣхалъ.

— Вотъ тебѣ и магистерство! съ задумчивой улыбкой говорила Анна Егоровна, глядя на мужа.

— Ну, да что-жь, Аня… Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ, вступился Егоръ Иванычъ.

— Я съ своей стороны все сдѣлалъ, что только можно было, оправдывался Роковъ. — Если мнѣ не удалось, такъ не отъ меня это зависѣло… и совѣсть у меня спокойна. Мертвый сезонъ этотъ проклятый.

Всѣ трое съ минуту помолчали. Всѣмъ чувствовалось нѣсколько неловко.

— Дѣло прошлое, началъ Егоръ Иванычъ: — а вамъ удобнѣе было сдѣлать это въ академіи. Тамъ все-таки былъ и досугъ, да и руководители близкіе. Всего не успѣли бы сдѣлать, такъ, по крайней мѣрѣ, матеріалъ бы заготовили…

— Ахъ, развѣ я этого не знаю? возразилъ Роковъ. — Я вѣдь работалъ, я читалъ, я собиралъ матеріалы. Посмотрите-ка вонъ: цѣлый ворохъ… Я бы, пожалуй, въ академіи довелъ дѣло до конца; но чего бы это мнѣ стоило? Нужно было сдѣлаться затворникомъ, который, кромѣ казенной шифоньерки да разныхъ «источниковъ да пособій», ничего не видитъ и не знаетъ. А мнѣ хотѣлось пожить пополнѣе, пошире, почеловѣчнѣе… и я бралъ у науки время для воспріятія свѣжихъ, разнообразныхъ впечатлѣній жизни, которыя, я убѣжденъ въ этомъ, развивали и воспитывали во мнѣ человѣка. Кромѣ того, находясь въ академіи, я никакъ не могъ представить своего будущаго положенія въ такой степени тѣснымъ, чтобы…

— Ну, да оставимъ объ этомъ, перебилъ Егоръ Иванычъ. — Можетъ быть, Богъ устроилъ все это къ лучшему.

— Конечно, подхватилъ Роковъ. — Нѣтъ худа безъ добра… Допустимъ, что я бы написалъ сочиненіе, что я пристроился бы въ академію. Не говоря о безпокойствѣ переселенія и т. п., сколько бы я долженъ былъ работать — усидчиво, серьёзно, задорно, изнурительно, чтобы съ честью занимать каѳедру въ высшемъ учебномъ заведеніи? До «ординарства», съ его тремя тысячами, пожалуй, и не дожилъ бы. А какъ оскорбительно идти, такъ сказать, въ хвостѣ корпораціи! Отношенія между ея членами безобразныя. Ординарный съ высока смотритъ на экстраординарнаго, экстра-ординарный деретъ носъ передъ доцентомъ и т. д. Сколько тутъ чванства, ехидства, натянутой, холодной утонченности! Тяжело въ такой средѣ. Пришлось бы и тебѣ, Аня, немало потерпѣть отъ кичливаго, заносчиваго академическаго дамства. А теперь мнѣ что? Теперь мнѣ нѣтъ настоятельной нужды лѣзть изъ кожи, чтобы дѣлать свое дѣло. Оставаясь даже такимъ, каковъ я теперь, я могу не уронить своей учительской репутаціи и не потревожить своей совѣсти. Кромѣ своего начальника, я со всѣми тутъ равенъ, со всіми «безъ чиновъ». Аня моя тутъ на виду.

— Ну, окончательно утѣшился. Обрѣлъ рай въ своей семинаріи, шутливо произнесла Анна Егоровна.

— Разумѣется! весело подхватилъ Роковъ. — Рай-не рай, а все-таки… Развѣ вотъ ректоршей бы тебѣ хотѣлось быть?

— И не думала.

— Ну, такъ чего-жь еще?.. Притомъ, это вѣдь не вѣрный разсчетъ: — если, дескать, магистръ, такъ въ перспективѣ ректорство или инспекторство. Это дѣло случайное. Станутъ баллотировать, да и прокатятъ… Да и нетолько свѣту, что въ окнѣ. Богъ дастъ, еще найдемъ свое: мы только-что начинаемъ жить.

— Это правда, заключилъ Егоръ Иванычъ. — Были бы силы, да бодрость духа.

Роковъ поднялся съ мѣста и началъ ходить по комнатѣ.

— «Dixi et animam levavi», припомнилъ онъ. Ему нѣсколько нравилось, что онъ своимъ разглагольствованіемъ успѣлъ загладить непріятное впечатлѣніе, какое произвела на Егора Иваныча и Анну Егоровну его безуспѣшная поѣздка въ Москву. Но въ то же время его тревожило сознаніе, что въ его оправдательной рѣчи было что-то искуственное, неискреннее…

XXV.

Начался новый учебный годъ. Учительскія занятія Рокова пошли своимъ чередомъ. О поѣздкѣ въ Москву не было уже и помину, какъ будто она никогда и не предпринималась. Въ началѣ октября Роковъ получилъ отъ Славскаго письмо.

"Вотъ теперь, писалъ Славскій: — я могу тебѣ повѣдать о той затѣѣ своей, о которой я тогда — помнишь? — умолчалъ. Возъимѣлъ я намѣреніе сдѣлаться ни больше, ни меньше, какъ кандидатомъ правъ и, подготовившись къ этому, катнулъ въ Питеръ держать экзаменъ. Допустили. Держу… держу и радуюсь. Но вдругъ со мной «престранный случай». Порѣзался у одного профессора на томъ, что считалъ сущими пустяками. Какъ это могло случиться, ума не приложу. И пошло все къ чорту… Съ тобой тоже нѣкое приключеніе. Но ты, какъ явствуетъ изъ твоего письма, нѣсколько раскисъ отъ неудачи. Меня же на этотъ разъ спасла моя пессимистическая теорія. Спасибо ей: «спокоенъ я душою»; и тебя благословляю шествовать тою же стезею. Оптимизмъ, братъ, ни къ чорту не годится, повѣрь. И такъ, блудный сынъ снова возвратился въ объятія гомилетики. Но среди гомилетствованія у меня родился новый замыселъ, о которомъ я, въ силу той же теоріи, опять умолчу до времени. Кому подобаетъ, поклонись; кого слѣдуетъ, поцѣлуй.

Кандидатъ человѣческихъ правъ
Славскій.

P. S. Читаю Гартмана. Дьявольскій философъ! Полное воплощеніе нашего времени. Нужно имѣть много мужества, чтобы всосать въ себя его философію. Людямъ робкаго десятка за нее и браться нечего.

Славскій же".

Читая это письмо, Роковъ испытывалъ нѣкоторое удовольствіе по поводу неудачи Славскаго. Но скоро онъ подмѣтилъ въ себѣ это чувство и внутренно упрекнулъ себя.

Спустя нѣсколько дней, Роковъ, придя изъ семинаріи, сказалъ:

— Слышали новость? О. Сергій померъ.

— А-а! съ удивленіемъ и съ какимъ-то испугомъ произнесъ Егоръ Иванычъ.

Пока Анна Егоровна разспрашивала Рокова, отъ кого онъ это слышалъ? давно ли о. Сергій померъ? отчего и какъ померъ и когда хоронить его будутъ? Егоръ Иванычъ въ полголоса размышлялъ:

— Господи помилуй! Поди ты вотъ. Товарищи были… О. Сергій Предтеченскій… Какъ сейчасъ помню… бывало въ академіи… А вѣдь еще крѣпокъ былъ. Гляди, и не чаялъ, а вотъ…

Онъ глубоко вздохнулъ и благоговѣйно перекрестился.

Сѣли обѣдать. Рѣчь какъ-то не клеилась. Егоръ Иванычъ былъ задумчивъ и сумраченъ. Онъ почти ничего не ѣлъ, вздыхалъ и продолжалъ размышлять на одну и туже тэму:

— Товарищъ, однокурсникъ мой… Да! Теперь ужь никого, гляди, не осталось. Чуть ли не я одинъ уцѣлѣлъ изъ всего курса. А сколько было! Такъ-то вотъ не думаешь, не гадаешь, и вдругъ…

— Что это вы, папа? точно сами умирать собрались, замѣтила Анна Егоровна.

— Всякому свое, вставилъ Роковъ. — Для смерти сверстниковъ нѣтъ.

— Эхъ, дѣтушки-дѣтушки! тихо проговорилъ Егоръ Иванычъ. Онъ вышелъ изъ-за стола, перекрестился на икону и, не сказавъ болѣе ни слова, отправился въ свою комнату.

Вечеромъ того же дня, Егоръ Иванычъ уже обычнымъ спокойнымъ тономъ спрашивалъ:

— Архіерей никому изъ вашихъ не предлагалъ?

— Что? спросилъ Роковъ.

— А вотъ мѣсто-то о. Сергія?

— Еще рано. Да развѣ онъ предлагаетъ?

— Бывало, предлагалъ. Приходъ хорошій; я думаю, много охотниковъ найдется. Между преподавателями не было объ этомъ разговору?

— Не знаю. По крайней мѣрѣ, я ничего не слыхалъ, кромѣ простого извѣстія, что вотъ, дескать, о. Сергій померъ.

— Гм… произнесъ Егоръ Иванычъ и съ полчаса молча шагалъ по комнатамъ.

Роковъ усѣлся-было въ кабинетѣ за работу, но Егоръ Иванычъ съ нѣкоторою таинственностью вызвалъ его въ залъ.

— Я хотѣлъ бы съ вами поговорить, объяснилъ онъ, продолжая прогулку по залу.

— Съ удовольствіемъ, сказалъ Роковъ, идя рядомъ съ нимъ.

Егоръ Иванычъ нѣсколько разъ кашлянулъ и, какъ будто стѣсняясь, въ полголоса заговорилъ:

— А вы, Николай Алексѣичъ, ничего объ этомъ не думали?

— О чемъ?

— Объ открывшемся мѣстѣ?

— Ничего. И въ голову не приходило.

— Гм… А не мѣшало бы подумать.

— Нѣтъ расположенія.

— Отчего же нѣтъ расположенія? Можетъ быть, вы думаете, что попъ — что-то низкое? Такъ это напрасно.

— Нѣтъ, я такъ не думаю.

— Такъ въ чемъ же дѣло?

— По моему, рано. Съ этихъ поръ закабалить себя!

— Какая-жь тутъ кабала?

— Конечно, кабала… Надѣть рясу значитъ окончательно закрыть для себя Божій свѣтъ.

— Что вы, помилуйте! Какимъ образомъ? Какой такой свѣтъ вы теперь-то видите? Дѣлите время между семьей и службой. Тоже было бы и тогда: семья и служба.

— Нѣтъ, не тоже. Теперь я пользуюсь такими правами и льготами, какія тогда будутъ для меня недоступны. Сколько появится стѣсненій, ограниченій! Когда пообживусь на свѣтѣ, тогда, я увѣренъ, неудобства рясы не такъ будутъ для меня тягостны, по крайней мѣрѣ, я не такъ впечатлителенъ буду къ нимъ, какъ теперь. Нѣтъ… Что Богъ дастъ въ будущемъ, а теперь не хочется.

— Напрасно, Николай Алексѣевичъ, право напрасно. Ишь вѣдь ныньче народъ-то какой! извините, странный какой-то народъ!

— Можетъ быть.

— Право. Это все ваша философія, должно быть..

— Нѣтъ, тутъ философія не причемъ. Просто я нахожу, что мнѣ еще рано надѣвать рясу. Я даже представить себѣ не могу, какъ это, не думано, не гадано, чрезъ какую-нибудь недѣлю, сдѣлаться священникомъ.

— Гм… вотъ чудеса-то… Да какъ же другіе-то?

— Я не знаю, какъ другіе. Это — ихъ дѣло. Я говорю собственно о себѣ.

— Но вѣдь и вы — такой же человѣкъ.

— Можетъ быть, и не совсѣмъ такой же. Я не буду выставлять крупныхъ отличій, но укажу хоть вотъ на эти, повидимому, незначительныя, но для меня важныя. Я положительно отвыкъ рано вставать, а между тѣмъ, долженъ буду служить утрени. Другому это ничего, а мнѣ ужасно тяжело. Далѣе, я не могу смотрѣть на мертвеца, мои нервы этого не выносятъ; а между тѣмъ, гдѣ мертвецъ, тамъ и попъ. Со временемъ я, можетъ быть, буду выносливъ, какъ другіе, но теперь…

— Э-э, ба-тюш-ка! протянулъ Егоръ Иванычъ: — какъ разъ привыкнете. И къ утренѣ безъ труда будете вставать, и къ мертвецамъ легко присмотритесь. Это что за препятствія! Изъ-за этого раздумывать нечего. А вы смотрите на существенное. Посмотрите, какъ священники-то наши живутъ. Какія у нихъ средства! А этотъ приходъ одинъ изъ самыхъ лучшихъ. Тысячи на двѣ вѣрныхъ — вотъ какой приходъ!

— Копеечками… шутливо возразилъ Роковъ.

— А что-жь, что копеечками? Копеечками, да за то много; а вы вотъ и рублями получаете, да мало.

— Что дѣлать! Но вѣдь я нужды пока не терплю, замѣтилъ Роковъ.

— Это такъ. Въ настоящемъ, мы, конечно, должны Бога благодарить. Есть у насъ домикъ, есть и деньженокъ немного въ запасѣ. Но вѣдь нужно смотрѣть впередъ. Вотъ у васъ ужь поколѣніе нарождается. А что ни годъ, то жизнь становится дороже. Вотъ у насъ теперь крошечная семья, а между тѣмъ, мы съ вами вдвоемъ насилу поддерживаемъ ее; вѣдь у насъ съ вами ничего почти не остается. Что же будетъ дальше? Мнѣ уже не долго жить, но вы… Еще на что-нибудь надѣяться вамъ трудно. Отчасти вы уже испытали, что значитъ надѣяться. Впереди — одна семинарія. Да пусто ей будь! Кляузы-то ея вамъ еще не надоѣли? Богъ съ ней! Служеніе ваше будетъ еще шире и цѣннѣе педагогическаго. Еще какую славу-то стяжать можете. Только дай Богъ силъ. Доброе стремленіе къ дѣятельности у васъ, слава Богу, есть… Ну-те-ка, благословясь! Что тамъ! Дѣло ясное. Какъ ни прикидывай, а лучше не выйдетъ.

Егоръ Иванычъ умолкъ. Роковъ ни слова не сказалъ на послѣдніе его доводы. Нѣсколько минутъ оба ходили молча.

— Вотъ и мы-ы! на распѣвъ произнесла Анна Егоровна, входя въ залъ съ «Витей» на рукахъ. — Мы къ вамъ пришли разговаривать, ласково продолжала она, заглядывая въ личико ребенку, который, наклонясь впередъ грудочкой и головкой, щурился и пускалъ слюнки. — О чемъ, молъ, это вы, дѣдушка, толкуете здѣсь — а? Скажи-ка, такъ-то! Что-жь ты не говоришь? Охъ, ты, мое равнодушіе милое! заключила Анна Егоровна, сильно тряхнувъ Витю, и впилась губами въ его пухленькія щечки.

Она сѣла на стулъ. Подлѣ нея усѣлись Егоръ Иванычъ и Роковъ.

— А я сейчасъ, началъ Егоръ Иванычъ, наклоняясь къ Витѣ: — обращалъ твоего родителя въ православную вѣру.

— Вотъ какъ… А развѣ онъ — еретикъ? сказала Анна Егоровна и взглянула на Рокова.

— Оказывается, еретикъ, изъяснилъ Егоръ Иванычъ и тоже взглянулъ на Рокова.

— Что-жь, обратили? освѣдомилась Аня.

— Не знаю. Спроси у него, какъ онъ себя чувствуетъ?

— Да въ чемъ дѣло-то?

— Въ томъ, что папаша меня гналъ въ священники, а я все упирался, объяснилъ Роковъ.

— Ну, зачѣмъ же «гналъ»? упрекнулъ Егоръ Иванычъ. — Я, милый, никогда никого не гналъ: а что совѣтовалъ вамъ, это правда.

— Представьте себѣ, я сама все думала сейчасъ объ этомъ, призналась Аня. — Думаю: а что, еслибы Коля занялъ мѣсто о. Сергія?

— Ну, какъ же бы ты отнеслась къ этому? полюбопытствовалъ Роковъ.

— Какъ отнеслась? Очень просто: рѣшила, что ты тогда былъ бы батюшка, а я — матушка.

Сказавъ это, Анна Егоровна громко засмѣялась.

— Вотъ это хорошо! весело воскликнулъ Егоръ Иванычъ. — Коротко и ясно. Да тутъ и рѣшать больше нечего.

— Такъ ты, Аня, не прочь? перебилъ Роковъ.

— Я? переспросила Анна Егоровна. — Мнѣ лично затрудняться тутъ нечѣмъ. Отъ меня ничего особеннаго не потребуется; я все та же останусь. А вотъ ты… Смотри самъ.

— А-а, вотъ то-то и есть! значительно произнесъ Роковъ. — Дѣло-то, въ сущности, меня одного касается… Вопросъ весьма серьёзный. Тутъ ужь поворота нѣтъ. Такой важный шагъ въ жизни нельзя дѣлать такъ поспѣшно.

— Да вѣдь васъ ждать не будутъ, замѣтилъ Егоръ Иванычъ. — Мѣсто какъ разъ будетъ занято. А подите-ка дождитесь другого такого-то. Мой совѣтъ: не упускать случая. Ужь еслибы вы были вовсе не расположены къ священству — ну такъ; тогда бы и говорить нечего. Но вѣдь вы все-таки не прочь. И ваше раздумье совершенно лишнее. Это такъ, броженіе какое-то. Послѣ, вамъ самимъ смѣшно станетъ, что вы такъ раздумывали… Съ Богомъ! Сейчасъ же и и благословлю. Давай, Аня, благословимъ его.

— Давайте! согласилась Анна Егоровна и, не вставая съ мѣста, высоко подняла благословляющую руку. — Ну, отецъ Николай, подходи! шутила она.

— Нѣтъ, объ этомъ нужно серьёзно подумать, настаивалъ Роковъ.

— Ну, Господь съ вами, подумайте, заключилъ Егоръ Иванычъ.

Ночью Роковъ долго не могъ заснуть и все взвѣшивалъ доводы за и противъ священства. Когда оно представлялось ему только вдали, то онъ, бывало, разсуждалъ о немъ спокойно и равнодушно. Но теперь, когда оно стояло, такъ сказать, у его изголовья, душа его ныла и терзалась, какъ передъ бѣдой. Съ одной стороны, рисовалась ему картина широкой общественной дѣятельности, успѣхъ проповѣди, сближеніе съ паствой, поднятіе религіознаго и нравственнаго ея уровня, собственное матеріальное обезпеченіе; съ другой, представлялось невольное попрошайство, копеечничество, разнаго рода ограниченія и стѣсненія въ жизни, мелькали неприглядные образы мертвецовъ и т. п. Припомнились ему сужденія Славскаго о «запущенномъ вѣдомствѣ»; припомнились также и натянутыя отношенія въ семинаріи, гдѣ въ недавнее время придумана была новая, обидная мѣра къ «побужденію» учителей. Нервы Рокова были сильно напряжены. Свѣтлыя надежды постоянно мѣшались въ его душѣ съ опасеніями. Онъ испытывалъ тяжелую борьбу, которая, по мѣрѣ продолженія его размышленій, нетолько не приближалась къ концу, но представлялась ему болѣе и болѣе безвыходною. Къ утру онъ сталъ чувствовать какое-то отупѣніе и одеревенѣлость. Потерявъ надежду на рѣшеніе занимающаго его вопроса путемъ здраваго обсужденія, Роковъ прибѣгнулъ, наконецъ, къ самому дѣтскому средству для выхода изъ затрудненія. Лежа на спинѣ пластомъ, онъ широко развелъ руки и началъ медленно сдвигать ихъ, направляя другъ на друга, отогнутые указательные пальцы. Но пальцы разошлись въ разныя стороны. Онъ продѣлалъ это упражненіе до трехъ разъ. Во второй и третій разъ результаты получались иные: — пальцы при встрѣчѣ соткнулись одинъ съ другимъ. Роковъ протяжно вздохнулъ, повернулся на бокъ и, пролежавъ нѣсколько минутъ уже безъ всякой опредѣленной мысли, наконецъ, заснулъ.

На другой день за утреннимъ чаемъ, на вопросъ Егора Иваныча: «ну, что?» Роковъ, блѣдный и вялый, какъ-то беззвучно проговорилъ: «попробую подать прошеніе».

Вмѣстѣ съ Роковымъ на приходъ умершаго о. Сергія просился Нарратовъ. Нарратовъ выговаривалъ себѣ въ прошеніи полгода свободы для пріисканія невѣсты. Такое условіе архіерей призналъ неудобнымъ, и мѣсто осталось за Роковымъ, котораго, какъ человѣка уже женатаго, можно было рукоположить безъ замедленія.

Пустивъ дѣло въ ходъ, Роковъ сдѣлался на время совершенно равнодушнымъ къ своей судьбѣ. Онъ безучастно хлопалъ глазами, когда Анна Егоровна показывала ему купленную ею матерію на подрясники и рясы; лѣниво и какъ бы въ забытьи повертывался и вытягивалъ руки, когда «духовный портной» снималъ съ него мѣрку; холодно и безмолвно выслушивалъ поздравленія, совѣты и шутки товарищей, какъ будто рѣчь обращалась вовсе не къ нему. Одно еще нѣсколько интересовало его — это то, чтобы въ послѣдній разъ сняться въ фотографіи свѣтскимъ человѣкомъ. Карточки были изготовлены въ нѣсколько дней. Роковъ вышелъ на нихъ необычно угрюмымъ и мрачнымъ.

— Что это ты, Коля, точно къ смерти приговоренъ? сказала Анна Егоровна, всматриваясь въ одну изъ его новыхъ карточекъ. — Вообще ты что-то захандрилъ. Неужели это такъ тяжело для тебя? Я этого не ожидала… Что это значитъ?

— Я и самъ не знаю, отозвался Роковъ. — Такъ… что-то безотчетное. Ничего… Пройдетъ.

XXVI.

Приходъ, въ который поступилъ Роковъ, былъ очень многолюдный. Преобладающій элементъ въ немъ составляло мѣщанство, но не мало было тутъ крупнаго купечества и видной аристократіи. Роковъ въ короткое время съумѣлъ заслужить въ средѣ своихъ прихожанъ популярность. Имъ были довольны всѣ, и всѣ относились къ нему съ уваженіемъ. Бѣднякамъ онъ нравился своею доступностью и простотой въ обращеніи. Въ прежнее время, по праздникамъ, они никогда не видали у себя въ домѣ настоящаго священника; обирая рубли по «хорошимъ домамъ», къ бѣдности онъ посылалъ своего викарія, убогаго заштатнаго старичка, почти вовсе утратившаго зрѣніе и даръ слова, хотя сохранившаго инстинкты чревоугодія. Роковъ лично посѣщалъ всѣ до одной хижины и со всѣми ласково бесѣдовалъ, не обращая вниманія на то, въ какой мѣрѣ оплачиваются эти скитанія. Купечество цѣнило въ немъ заботливость о великолѣпіи храма и церковной службы. Аристократія благоволила къ нему за тактъ, мягкость во внѣшнихъ пріемахъ и умѣніе поговорить о разныхъ предметахъ задушевно и просто. Роковъ скоро привыкъ къ своему новому положенію и даже наслаждался имъ. Чувство довольства, свѣтлое настроеніе почти ни на минуту не покидали его. Чтобы не гоняться за двумя зайцами, онъ покинулъ семинарію и, только въ видахъ поддержанія связи съ педагогическимъ міромъ, взялъ себѣ нѣсколько легкихъ уроковъ по закону Божію въ женской гимназіи. Онъ сталъ смотрѣть какъ-то бодрѣе; дѣятельность его сдѣлалась несравненно оживленнѣе. Онъ основалъ довольно солидную церковную библіотеку, пріохочивалъ прихожанъ къ чтенію и весело и быстро созидалъ другіе планы и проэкты въ томъ же родѣ.

Въ домашнемъ образѣ жизни Рокова не произошло существенной перемѣны. Даже развлеченія остались тѣже. По прежнему, онъ пѣлъ съ Анной Егоровной романсы и аріи и подыгрывалъ ей на скрипкѣ. Одинъ изъ домашнихъ концертовъ Рокова обратилъ ни себя вниманіе бродячей уличной публики. Роковъ игралъ и пѣлъ съ особеннымъ на этотъ разъ увлеченіемъ, не замѣчая того, что въ окна глазѣютъ непрошенные зрители. По окончаніи одной пьесы, вдругъ послышалось съ улицы восклицаніе: «ай да попъ! ну-ну-у!» И толпа съ хохотомъ отхлынула отъ оконъ. Рокова это порядочно возмутило, и онъ вынужденъ былъ съ этого времени ослабить свое служеніе искуству. Въ моменты же особенно сильной потребности что-нибудь пропѣть или сыграть онъ принималъ противъ «призора очесъ» мѣры, въ родѣ закрытія ставней и т. п.

Наступила весна. «Равнодушная природа» еще разъ просіяла обновленною свѣжею красою. Для постояннаго городского обывателя впечатлѣніе этой красы сильно парализуется пылью, безпокойнымъ грохотомъ экипажей и смрадомъ. Но такъ какъ весною особенно сильно чувствуется потребность сближенія съ природой, то обывателю, несмотря на помѣхи къ этому сближенію, не сидится дома, особенно, если онъ знаетъ, что хоть за версту или за полторы есть уголокъ, щеголяющій зеленью и тѣнью. Такой уголокъ существовалъ и въ губернскомъ городѣ N, гдѣ жилъ Роковъ. Это былъ бульварчикъ, находящійся почти на краю города, куда ежедневно по вечерамъ собиралась публика, чтобы предаться сладкому заблужденію, что она блаженствуетъ на лонѣ природы.

Часовъ въ шесть одного воскреснаго вечера, бульварчикъ наполненъ былъ пестрою публикою. По главной аллеѣ короткими шеренгами двигались обыватели и обывательницы, болѣе или менѣе выдающіеся своимъ положеніемъ въ обществѣ или, по меньшей мѣрѣ, костюмами. По боковымъ аллеямъ разгуливало преимущественно убогое мѣщанство, силящееся показать «свѣту», что и они — люди. По каймамъ бульвара шмыгали ухарствующіе подонки общества и искатели наслажденій далеко не эстетическаго и не гигіеническаго характера. Тутъ же можно было встрѣтить пары двѣ семинаристовъ, меланхолически шагающихъ въ молчанку или философствующихъ о возвышенныхъ матеріяхъ. Словомъ, по мѣрѣ удаленія отъ центра бульвара къ его окружности, составъ гуляющей публики замѣтно измѣнялся. Надъ бульваромъ стояло облако пыли, взметаемой шлейфами. Деревья, долженствующія быть зелеными, получили сѣроватый оттѣнокъ.

Роковъ съ Анной Егоровной сидѣли на скамьѣ въ кругу бульвара… Анна Егоровна, по женской слабости, дѣлала отъ времени до времени замѣчанія по поводу того или другого костюма.

— Кто это? полюбопытствовала она вслѣдъ за тѣмъ, какъ Роковъ отвѣтилъ на почтительный поклонъ одного солиднаго и изящно одѣтаго господина.

— А это — тотъ, что подарилъ мнѣ за свадьбу выигрышный билетъ, объяснилъ Роковъ. — Отличный господинъ, развитой и при этомъ вѣрующій, рѣдкій въ наше время человѣкъ! И жена его — прекрасная женщина: добрая, простая. Она очень любитъ со мной разсуждать и какіе иногда глубокіе вопросы предлагаетъ! Иногда сразу и не отвѣтишь даже.

— Экзаменъ своего рода, съ улыбкой замѣтила Анна Егоровна.

— Да, экзаменъ, подтвердилъ Роковъ. — Но мнѣ это нравится. Въ этихъ бесѣдахъ часто наталкиваешься на такія интересныя мысли, которыя безъ того, можетъ быть, никогда бы и въ голову не пришли… Вообще, какъ сравнишь прежнее свое положеніе съ теперешнимъ — громадная разница! Жизнь шире, разнообразнѣе; новыя встрѣчи, новые случаи, новые предметы для наблюденій и размышленій. Давно ли я изъ семинаріи? а между тѣмъ чувствую, что сталъ уже гораздо опытнѣе. Это, кажется, Стрѣлецкій? перебилъ самъ себя Роковъ, всматриваясь вдаль.

— Да, онъ, удостовѣрила Анна Егоровна.

Стрѣлецкій подвигался все ближе и ближе. Онъ шелъ съ какими-то двумя барышнями, размашисто жестикулировалъ, забѣгалъ впередъ своихъ спутницъ, поперемѣнно приставалъ токъ той, то къ другой, неумолкаемо болталъ и громко хохоталъ. Замѣтивъ Рокова, онъ вдругъ оборвалъ свою рѣчь и быстро раскланялся съ своими барышнями.

— Кого я вижу! издали воскликнулъ онъ, направившись къ тому мѣсту, гдѣ сидѣли Роковы.

Состоялось пріятельское рукопожатіе. Стрѣлецкій присѣлъ возлѣ молодой матушки и затараторилъ:

— Удивительно, какъ рѣдко мы видимся! Вы, преподобная мати Анна… тьфу, какъ бы не сглазить… пустились въ погоню за Еленой прекрасной… просто прелесть! Ей-Богу. Должно быть, іерейское благочестіе повліяло. Не даромъ сказано: «благочестіе на все полезно есть». Ха-ха-ха… А удивительно, какъ рѣдко мы видимся!

— Вольно-жь вамъ! сказала Анна Егоровна.

— Вы, человѣкъ свободный, отчего бы не провѣдать бывшаго сослуживца? добавилъ съ своей стороны Роковъ.

— Ахъ, Боже мой, какъ это «свободный?» возразилъ Стрѣлецкій. — Вы думаете, что я сижу сложа руки или хожу только изъ угла въ уголъ въ своей квартирѣ? Какъ разъ! Я, милостивые государи, можно сказать, свѣту Божьяго не вижу. Можете себѣ представить, вотъ два мѣсяца подрядъ почти дома не бываю. То туда, то сюда… А нельзя: обижаются!

— Да вѣдь и мы можемъ обижаться, возразила Анна Егоровна.

— Мы-то — люди свои… Ну, да погодите, вотъ какъ-нибудь урвусь… Я къ вамъ на цѣлыя сутки, ей-Богу! А то что жь, въ самомъ дѣлѣ…

— Что новенькаго у васъ въ семинаріи? спросилъ Роковъ.

— Нашелъ о чемъ спрашивать! съ гримасой отозвался Стрѣлецкій. — Развѣ можетъ быть что доброе въ Назаретѣ? У насъ, братъ, такія строгости пошли, что и-и! Каждую минуту подлежишь… Впрочемъ, я, братъ, на все плюю. Эка, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ… Въ случаѣ чего, возьму да уйду. Пусть-ка они… Ты вотъ отлично сдѣлалъ. Я самъ тогда чуть было не подалъ… Мѣсто-то, пожалуй, отбилъ бы у тебя: я все-таки постарше…

— Такъ что-жь не отбивалъ? замѣтилъ Роковъ.

— Да что, братъ… Изволь ни съ того, ни съ сего жениться! Чортъ бы ее побралъ!

— Кого? спросила Анна Егоровна.

— Женитьбу-то.

— Вотъ какъ!

— Ей-Богу… Удивительно пріятно: пригвоздить себя и сидѣть!.. Да и на комъ жениться? Перебиралъ, перебиралъ… То-ли дѣло на свободѣ!

— Какъ же вы не нашли невѣсты? Вѣдь вотъ вы ухаживаете же… замѣтила Анна Егоровна.

— Когда? за кѣмъ? Это вотъ сейчасъ-то? Вотъ еще невидаль! Стану я ухаживать! Нѣтъ, это такъ, знаете-ли… Поболтаешь… Все-таки барышни… Освѣжишься нѣсколько. А собственно-то говоря: ну, ихъ къ чорту! Ахъ, позвольте… Вѣдь это, кажется, она… Такъ и есть. Ну, извините, пожалуйста. Сто лѣтъ и куль червонцевъ!

Стрѣлецкій вскочилъ и побѣжалъ навстрѣчу новой барышнѣ.

— Живчикъ! произнесъ вслѣдъ ему Роковъ.

— А хорошо, что не женится, замѣтила Анна Егоровна. — Воображаю, какой бы онъ былъ семьянинъ. Нехорошо только, что онъ своею болтовней можетъ внушить иной дѣвушкѣ напрасную надежду…

Они нѣсколько минутъ сидѣли молча, точно отдыхая отъ трескотни Стрѣлецкаго.

— Пройдемся немножко, предложилъ, наконецъ, Роковъ. — Да, пожалуй, и домой пора.

Не успѣли они сдѣлать двадцати шаговъ, какъ изъ боковой аллеи вывернулся сухощавый, сгорбленный мужчина съ козлиной бородкой, въ суконномъ сюртукѣ на распашку. Онъ двигался неровною, медленною поступью, щурилъ глаза и ко всѣмъ присматривался. Столкнувшись съ Роковымъ, онъ порывисто и сильно схватилъ его за руку. Глаза его широко раскрылись и сверкнули дикимъ огнемъ.

— Отецъ! твердо и съ особеннымъ удареніемъ произнесъ онъ глухимъ голосомъ.

— Что вамъ угодно? спросилъ Роковъ, нѣсколько смутившись.

— Исповѣдуй меня.

— Зачѣмъ?

— Я — дьяволъ, отрекомендовался сюртукъ.

Анна Егоровна, высвободивъ свою руку изъ-подъ локтя мужа, отступила нѣсколько въ сторону.

— Я — дьяволъ! крикливо повторилъ тощій господинъ.

— Что это вы, Богъ съ вами… Подите домой, уговаривалъ Роковъ.

— Мнѣ некуда идти! не примутъ! горячо изъяснялъ сюртукъ. — Я буду странствовать. Я…

— Подите, подите, вамъ нужно лечь, успокоиться! продолжалъ Роковъ, стараясь освободить свою руку изъ руки нежданнаго собесѣдника.

— Не могу… нельзя… Скажи: за что меня презираютъ? За что?

— Кто васъ презираетъ, что вы?

— Всѣ, рѣшительно всѣ! Я буду апеллировать къ Россіи! Она добрая… добрая она. Она меня любитъ.!.

— Ну, хорошо, мы объ этомъ послѣ потолкуемъ, ласково сказалъ Роковъ. — А теперь пойдемте домой. Пойдемте вмѣстѣ.

— Ты не хочешь сказать, за что? воскликнулъ скиталецъ и оттолкнулъ руку Рокова. — Ты не хочешь?! Не хочешь?!! съ визгомъ вскрикнулъ онъ и закашлялся.

Гуляющая публика столпилась группами среди аллеи и наблюдала эту сцену. Кто-то крикнулъ городового.

— Дьяволъ я, возобновилъ скиталецъ, откашлявшись.

Городовой быстро подскочилъ, грубо схватилъ «дьявола» за руку и потащилъ за собой. Роковъ окликнулъ блюстителя порядка, сообщилъ ему о личности несчастнаго и попросилъ свезти его въ семинарскую больницу.

— За что вы меня презираете? кричалъ между тѣмъ несчастный, вырываясь изъ рукъ городового.

Это былъ Адептовъ.

— Семинарія… Учитель… Пилъ, должно быть! Заучился, а все одинъ; развѣ долго? Влюбился, вишь… Отрѣшили… галдѣли въ толпѣ, когда Роковъ пробирался съ Анной Егоровной къ воротамъ бульвара.

XXVII.

Прошло слишкомъ два года.

Мглистый ноябрьскій вечеръ начиналъ окутывать городъ.

За городомъ, передъ воротами обширной ограды, изъ-за которой виднѣлась небольшая церковь, стоялъ бородатый кучеръ и, распустивъ вожжи, спокойно курилъ. Изъ караулки вышелъ старый солдатъ, постоялъ немного въ воротахъ, оглянулся во всѣ стороны, громко высморкался, утерся рукавомъ и направился къ кучеру.

— Здорово… Ты что?

— Да вотъ стою, объяснилъ кучеръ.

— Это чья лошадь-то?

— Отца Николая… батьки Вознесенскаго.

— Гм… Такъ онъ что же тутъ?

— А кто его знаетъ… Провѣдать, должно быть, сообразилъ кучеръ. — Давеча вышелъ: «запрягай», говоритъ. Я думалъ, что онъ къ вечернѣ. А онъ заѣхалъ, взялъ пукъ цвѣтовъ, да прямо сюда. Вотъ ужь сколько стою!.. Поди-ка, братецъ, его какъ-нибудь… Пора. Теперь ужь нечего… Что дѣлать-то!

— Такъ онъ ужь давно?

— То-то, давно. Поди, пожалуйста.

— Гм… Какъ же это я не видалъ?.. Пойтить, въ правду: что онъ тамъ такое? заключилъ сторожъ и заковылялъ обратно къ воротамъ.

Въ оградѣ, за церковью, припавъ головой къ свѣжей, пробитой дождемъ, могильной насыпи, стоялъ на колѣняхъ отецъ Николай Роковъ. Надъ головой его, на вершинѣ могилы, лежалъ букетъ изъ иммортелей. Съ боку валялась смятая поярковая шляпа.

— Батюшка! тихо проговорилъ сторожъ, предварительно кашлянувъ.

Батюшка не отвѣчалъ и не шевелился.

— Батюшка! повторилъ сторожъ.

Отвѣта не было.

— Отецъ Николай! отецъ Николай! продолжалъ солдатъ, возвысивъ голосъ.

Роковъ вялымъ движеніемъ руки снялъ съ могилы цвѣты, нѣсколько разъ поцѣловалъ ихъ и бережно положилъ на прежнее мѣсто. Затѣмъ онъ сдѣлалъ передъ могилой три земные поклона, всталъ на ноги, поправилъ себѣ волосы и, крѣпко прижавъ ко лбу ладонь, остался въ такомъ положеніи.

— Шляпочка-то ваша… вотъ, батюшка, шляпочка-то! сказалъ сторожъ, поднося Рокову поднятую съ земли шляпу.

Роковъ машинально надѣлъ ее и, еще разъ поклонившись могилѣ, медленно побрелъ къ выходу.

— Что ужь вы такъ… Господи помилуй! говорилъ солдатъ, идя позади батюшки.

Возвратясь домой, Роковъ не раздѣваясь, прошелъ въ кабинетъ и безсильно опустился на койку. Къ нему тотчасъ же вошла няня, за которой бѣжалъ трехлѣтній Витя.

— А ужь тутъ самоваръ стоялъ, стоялъ, начала она.

Роковъ сидѣлъ молча, наклонивъ голову, и слегка вздрагивалъ плечами.

— Сюда прикажете подать, или туда пойдете, въ столовую? спрашивала няня.

— Ничего не нужно, печально проговорилъ Роковъ.

— Ну, какъ-таки ничего? возражала няня. — Вы ужь и такъ, почитай, ничего не кушаете. Этакое попущеніе, Господи Боже мой!.. Вѣдь какая окаянная-то: съ какими-то еще пятнами! Мало ли ихъ, горячекъ-то бываетъ, а все ничего. Попалитъ-попалитъ, да и все; а вѣдь эта, подѣйся ей… Глядишь, кабы не съ пятнами-то, такъ Господь бы, пожалуй, и того… Никто и не думалъ… Господи… Такъ я сюда принесу?..

Роковъ молчалъ, и тихія, обильныя, текли по его щекамъ. Плечи его вздрагивали сильнѣе и сильнѣе, и онъ, наконецъ, зарыдалъ.

— Папа, что ты капризничаешь? пролепеталъ Витя, держась ручонкой за юбку няньки. — Няня, вѣдь папа капризничаетъ?

— Постой, дѣтка, молчи, торопливо и строго произнесла нянька и тотчасъ обратилась къ Рокову: — будетъ, родимый, ну же будетъ! Сократитесь какъ-нибудь… Вѣдь этимъ не поможешь. Еще сами сляжете, помилуй Богъ…

Роковъ махнулъ рукой и, закрывъ глаза, прилегъ на подушку.

— Да вы хоть бы раздѣлись-то… Господи! плаксиво произнесла нянька и, постоявъ съ минуту, направилась изъ кабинета.

— Маму землицей засыпали? спрашивалъ Витя, сѣменя вслѣдъ за нею.

— Землицей, дѣтка, землицей, печально отвѣтила няня, утирая фартукомъ слезы.

Чрезъ нѣсколько времени, нянька снова появилась въ кабинетѣ съ зажжоною свѣчею и съ письмомъ въ рукахъ. Роковъ лежалъ, укутавшись рясой съ головой и въ сильномъ пароксизмѣ лихорадки. Поставивъ свфчу на столъ, нянька чуть слышно произнесла:

— Батюшка.

— Что тебѣ? глухо спросилъ Роковъ изъ-подъ рясы.

— Письмо вотъ… Я забыла давича… Газету-то подала, а письмо…

Она поднесла къ нему свѣчку. Роковъ сорвалъ конвертъ и прочелъ про себя слѣдующее:

«Извѣстіе твое получила. Царство ей небесное. Въ этотъ же день отслужила панихидку. Вотъ, Коля, не послушался тогда меня. Это тебя Господь наказалъ. Смотри-ка теперь благочиннаго-то дочь: пушкой не прошибешь. А ты вотъ, ничего не видя, лишился. Ты думаешь, каково матери-то? И безъ того на ладонъ дышу, а теперь ужь и вовсе. Поминай меня у престола Божьяго. Царство ей небесное. Будь здоровъ. Остаюсь мать твоя Марья Рокова».

— Иди, сказалъ Роковъ. — Свѣчи не нужно.

Положивъ письмо подъ подушку, онъ отвернулся къ стѣнѣ и снова укутался съ головой.

Роковъ схватилъ злѣйшую горячку, въ которой пролежалъ около мѣсяца. Дѣло доходило до консиліума.

За Анной Егоровной послѣдовалъ въ могилу и отецъ ея, и Роковъ совершенно осиротѣлъ. Уныніе, жгучая тоска ежеминутно грызли его и не давали покоя. Въ большомъ опустѣломъ домѣ ему становилось страшно. Все вокругъ пріуныло и омертвѣло. Рояль стоялъ окутанный чехломъ и запертой. По вечерамъ Роковъ приказывалъ освѣщать весь домъ и по цѣлымъ часамъ шагалъ вдоль залы и гостиной или одинъ, или съ Витей, отвѣчая ему на его неумолкаемые, летучіе вопросы.

— Что намъ съ тобой дѣлать, Витенька? что намъ дѣлать теперь, милый? сказалъ однажды Роковъ, беря сына на руки.

— Ужинать давай, наивно посовѣтовалъ Витя.

— Сирота ты мой! проговорилъ Роковъ, покрывая поцѣлуями розовыя щочки мальчика.

Вопросъ: «что дѣлать?» неотвратимо стоялъ передъ вдовцомъ. Въ первое время своего вдовства Роковъ ровно ничего не могъ отвѣтить себѣ на этотъ вопросъ и только бездѣйственно изнывалъ и терзался. Но когда нѣсколько посгладилась острота мучительной боли, онъ почувствовалъ въ себѣ способность уловить нѣкоторыя нити, ведущія къ рѣшенію этого вопроса.

XXVIII.

Ночь. Немногіе сожители Рокова давно уже улеглись спать. Мѣрно и звонко стучитъ маятникъ стѣнныхъ часовъ. Роковъ лежитъ на постели съ открытыми глазами. Передъ нимъ на столикѣ стоитъ лампа, изъ-за которой виднѣется портретъ Анны Егоровны.

— Нельзя такъ, думаетъ Роковъ: — пропадешь. Пусто… цѣлая бездна пустоты. Нужно наполнить! Хоть бы уцѣпиться за что-нибудь, дѣло найти… Теперешнее дѣло — какое это дѣло? Позовутъ — пойдешь; ударятъ въ колоколъ — отслужишь. Нѣтъ, это не то. Это что-то внѣшнее, принудительное. Личной иниціативы нѣтъ. Тутъ нужно свое, личное. Нужно дѣло по собственной идеѣ, по собственной иниціативѣ. Нужно такое дѣло, въ которое бы вся душа уходила, вся безраздѣльно, безповоротно. И лелѣялъ бы я его ежеминутно, и забывалъ бы съ нимъ всѣ тревоги житейскія. Вонъ, какъ Эйнзидель… Но гдѣ это дѣло въ моемъ положеніи?.. Проповѣдь… Сдѣлаю ее дѣломъ жизни, личнымъ своимъ дѣломъ. Попрошу архіерея, чтобы дозволилъ еженедѣльно являться въ соборъ. Сердце наболѣло, состояніе напряженное: это дастъ жизнь моему слову. Открыть себѣ возможность постоянно изливать свои мысли, свои чувствованія и притомъ по вопросамъ безконечно великимъ — ахъ, какъ это хорошо!.. Можетъ быть, въ чье-нибудь скорбное сердце прольется капля утѣшенія и въ чьей-нибудь душѣ блеснетъ, хоть на минуту, свѣтлая искра… Начну, немедленно начну.

Онъ вздохнулъ облегченною грудью. «Завтра же», заключилъ онъ и протянулъ руку, чтобы загасить лампу. Медленно завертывая у лампы винтикъ, онъ остановилъ глаза на портретѣ. По мѣрѣ ослабленія свѣта, физіономія Ани тускнѣла, тускнѣла, и, наконецъ, черты ея совершенно стушевались во мракѣ. Роковъ вдругъ быстро отвернулъ лампу, и яркій свѣтъ снова ударилъ въ портретъ. Посмотрѣвъ еще нѣсколько секундъ на милый образъ, онъ прошепталъ: «прости!» и сильно укротилъ лампу. Крошечная частичка пламени нѣсколько мгновеній мигала, вздрагивала и съ слабымъ трескомъ порывалась вверхъ; еще мгновеніе — и въ комнатѣ исчезла послѣдняя точка свѣта…

На другой день, Роковъ получилъ изъ окружнаго суда повѣстку, приглашающую его для привода присяжныхъ засѣдателей и свидѣтелей къ присягѣ. Онъ уже раза два во время своего іерейства получалъ такія повѣстки, но, отвлекаемый другими дѣлами, нанималъ за себя въ судъ монаха. Теперь же рѣшилъ явиться туда лично.

— Вѣдь это — одинъ изъ важнѣйшихъ актовъ, думалъ онъ. — А многіе ли сознаютъ его значеніе? Нужно выяснить его, ввести въ сознаніе… чтобы присяга возъимѣла дѣйствіе живое, вліяніе неотразимое. Нужно будетъ получше обдумать.

Явившись въ залу окружного суда еще до открытія засѣданія, Роковъ присѣлъ на передней скамьѣ и нѣсколько разъ воспроизвелъ въ памяти содержаніе заранѣе составленной рѣчи. «Вышелъ судъ». Провѣрили списокъ присяжныхъ, составили «комплектъ». На эстраду вынесли аналой съ крестомъ и евангеліемъ.

— Батюшка, прошу васъ сказать нѣсколько словъ о святости присяги, говоритъ предсѣдатель.

Роковъ надѣлъ эпитрахиль, поправилъ волосы и, указывая на аналой, началъ:

— Этотъ крестъ и это евангеліе, которое…

— Этотъ крестъ и это евангеліе, которое… эхомъ загудѣли за нимъ «засѣдатели».

Роковъ быстро обернулся. Около него группой стояли мужики съ высокоподнятыми руками и, раскрывъ рты, готовились подхватывать дальнѣйшія слова его рѣчи. Роковъ мелькомъ взглянулъ на судей; тѣ слегка улыбались. Онъ смутился, и вмѣсто проэктируемой блестящей рѣчи, едва могъ произнесть десятка полтора безсвязныхъ словъ. Покраснѣвъ до ушей, онъ судорожно сдернулъ съ себя эпитрахиль и усѣлся на прежнемъ мѣстѣ, въ ожиданіи слѣдующей присяги. Допросы подсудимыхъ нѣсколько развлекли его и заставили забыть смущеніе.

— Подсудимый! Ваше имя, отечество и прозваніе? спрашиваетъ предсѣдатель.

— Иванъ.

— Отчество?

— Семеновъ былъ.

— А теперь развѣ не Семеновъ?

— Нѣтъ, и теперь Семеновъ.

— Какъ по прозванію?

— Носовъ.

— Званіе ваше?

— Носовъ.

— Это не званіе, а прозваніе. Кто вы такой: дворянинъ, купецъ, или…

— Мужикъ чистый, дѣло видимое.

— Какой вы вѣры?

— Обнаковенной… простой… нашей.

— Православной что-ль?

— Извѣстно, а то какой же?

— Подсудимая, дѣти у васъ есть?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Какъ же… Два мальчика. Одинъ Петровками померъ, а другой на Покровъ… отъ горла.

— Теперь-то вѣдь нѣтъ ужь у васъ дѣтей?

— Да теперь-то знамо нѣту.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Готовясь приводить къ присягѣ свидѣтелей, тоже мужиковъ, Роковъ, вмѣсто витійства, ограничился уже краткой импровизаціей.

— Смотрите, говорите правду! внушительно воскликнулъ онъ. — Вы клянетесь передъ самимъ Богомъ. Отъ судей утаитесь, такъ отъ Бога не утаитесь. Онъ видитъ и знаетъ все.

Онъ сдѣлалъ свое дѣло, но не съ разу оставилъ залу засѣданія, а еще нѣсколько минутъ постоялъ у окна, чтобъ послѣдить за ходомъ дѣла.

— Подсудимый, возглашаетъ предсѣдатель: — вы можете устранить тѣхъ изъ присяжныхъ засѣдателей, кого считаете себѣ неблагопріятнымъ.

— Засѣдателевъ-то?

— Ну, да. Вотъ они сидятъ, видите? Такъ кого бы вы желали…

— Чего ихъ прогонять? Я ихъ впервой вижу. Пущай сидятъ. А вотъ Аксинью, ваше благородіе, прогнать нужно, потому — она подговорёная…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Свидѣтель, вамъ, какъ мужу подсудимой, законъ предоставляетъ право отказаться отъ дачи показаній по дѣлу. Скажите: желаете вы показывать, или нѣтъ?

— Чего я буду показывать?

— Значитъ, не желаете?!

— Да ничего этого не было. Чистая напраслина!

— Отвѣчайте мнѣ прямо на вопросъ: желаете показывать по дѣлу, или нѣтъ?

— Да вѣдь это наговоръ одинъ: по злобѣ.

Роковъ, между тѣмъ, направлялся къ выходной двери.

— Да, или нѣтъ?

— А я почемъ знаю! долетѣло до его слуха изъ залы, когда онъ шелъ уже по корридору.

— Ну, пейзажики! размышлялъ Роковъ дорогой. — Православный народъ не знаетъ, какой онъ вѣры. И это въ такое время, когда въ селахъ дѣйствуютъ іереи, приготовленные по новому уставу, и съ основными богословіями и съ упражненіями въ экспромтахъ на всякіе тексты! Преуспѣяніе… О, Господи! Меня-то смутили. Да какъ и не смутиться? А отвѣты на вопросы? Вѣдь это смѣшеніе языковъ! Нѣтъ, далеко до «сліянія». Деревня, видно, ужь не моя. Хоть бы тутъ, въ городѣ, чего-нибудь достигнуть…

XXIX.

Оставаясь вѣрнымъ твердо принятому намѣренію, Роковъ продолжалъ «озарять душу» и ждалъ плодовъ. Но особенныхъ похвалъ, а тѣмъ болѣе восторговъ онъ ни отъ кого не слышалъ. Мало того, нѣкоторые развязные люди стали дѣлать ему замѣчанія, въ родѣ слѣдующихъ: «И охота вамъ, батюшка, забираться въ этакія трущобы? Внутренній міръ, да внутренній міръ… Ну, кто-жь-таки въ наше время…» и т. д.

— Нужно нѣсколько разнообразить, думалъ Роковъ. — Дѣйствительно, я, кажется, ужь слишкомъ односторонне…

И онъ направилъ свое краснорѣчіе противъ общественныхъ язвъ. Но и тутъ получилъ въ результатѣ нѣчто такое, чего не ожидалъ и вовсе не желалъ. Одни бранили его, какъ дерзкаго и безтактнаго обличителя; другіе съ злорадствомъ толковали: «однако вы, батюшка, архіерею-то здоровые уроки читаете… Да и губернатору достается-таки». Нравственно-принципіальную сторону его проповѣдей совершенно игнорировали. Роковъ диспутировалъ, защищался, объяснялся, но ничто не помогало.

Такъ прошелъ годъ. Сперва Роковъ, по крайней мѣрѣ, самъ услаждался своими проповѣдями, независимо отъ впечатлѣнія, какое онѣ могли производить на другихъ. Но потомъ онъ и самъ сталъ разочаровываться въ ихъ достоинствѣ и наконецъ пришелъ къ убѣжденію, что всѣ онѣ не что иное, какъ выстрѣлы въ пустое пространство. Больно было ему сознать это, и тоска, которую онъ нѣкоторое время подавлялъ сосредоточенностью на излюбленномъ занятіи, овладѣла имъ съ прежнею силою. Чтобъ выйти изъ этого тяжелаго положенія, онъ снова принялся отыскивать себѣ «дѣло», могущее «приковать душу».

Однажды онъ цѣлое утро ходилъ по залу, размышляя на эту тэму.

— Да, займусь Витей, рѣшилъ онъ. — Сдѣлаю изъ него человѣка. Во мнѣ самомъ многаго недостаетъ: одно не развито, другое не полно, третье искажено; по крайней мѣрѣ, его не допущу до этого. Буду идти шагъ за шагомъ, не торопясь, но поведу по истинному пути. Задача скромная, по твердо поставить на надлежащую высоту одною человѣка — и то много значитъ. Досугъ и силы у меня есть; нѣкоторая подготовка тоже имѣется. При такихъ условіяхъ, изъ ребенка можно сдѣлать идеальную личность. Витя милый! Гдѣ онъ тамъ?

Роковъ пошелъ взглянуть на сынишку. Витя стоялъ въ столовой подлѣ стула и рубилъ ножомъ коротенькую палочку, ежеминутно рискуя поранить себѣ пальцы. Роковъ остановился въ дверяхъ.

— Положи, дѣтка, ножъ! требовала нянька, стоя возлѣ мальчика.

Витя не слушался.

— Слышишь? Пальчикъ обрѣжешь, кровь потечетъ.

Витя продолжалъ рубить.

— Дай сюда, дай скорѣй! приставала нянька, собираясь отнять у него ножикъ.

Витя отдернулъ ручонку въ сторону и крѣпко стиснулъ опасную игрушку.

— А погляди-ка вонъ папаша-то… Онъ тебя! грозила няня. — Положи, милый!

Витя молча оглянулся на отца и тотчасъ же возобновилъ свою работу.

— Что же ты, Витя, не слушаешься-а? ласково сказалъ родитель, подступая къ сыну. — Дай мнѣ ножичекъ, дай, милый. Мнѣ нужно книжку разрѣзать.

Но Витя только усилилъ энергію и хватилъ ножомъ по палкѣ на нѣсколько лишь линій отъ пальца.

— Перестань, говорю, нельзя! тревожно воскликнулъ Роковъ, схвативъ его за руку.

— Пусти-и!.. да ну-у! плаксиво взмолился Витя, отдергивая руку.

Роковъ разжалъ ему пальцы и взялъ ножъ. Мальчикъ съ неистовымъ крикомъ бросился на полъ ничкомъ и заболталъ ногами.

— Перестань, милый, ну, чего ты? утѣшалъ отецъ, нагнувшись къ сыну.

— А-а! визжалъ Витя, крутя головой.

— Поди ко мнѣ.

— А-а!

— Ну, поди, голубчикъ!

— Стервы! черти! съ злостью вскрикнулъ мальчикъ и смолкъ.

— Это что такое? воскликнулъ изумленный Роковъ: — откуда это? Кто тебя научилъ? А? Кто это тебя научилъ?

Мальчикъ продолжалъ лежать, не поднимая головы, и только пыхтѣлъ, да всхлипывалъ.

— Это ты, нянька, его обучила? горячился Роковъ.

— Господи помилуй! Аль я съ ума сошла? Зачѣмъ я буду…

— Гдѣ же онъ могъ слышать эти слова?

— Гдѣ? да въ кухнѣ. Кухарка-то вонъ то-и-дѣло свою дѣвчонку лаетъ. А онъ слышитъ.

— Зачѣмъ ты его водишь туда?

— А что-жь мнѣ дѣлать-то? Не ходить нельзя. А онъ здѣсь одинъ не остается. А васъ дома нѣтъ. И возьмешь съ собой. Какъ же теперь?.. А то и самъ убѣжитъ; развѣ усмотришь?

— Такъ скажи кухаркѣ, чтобъ она не смѣла при ребенкѣ ругаться, иначе я ее сейчасъ же сгоню.

— Да, это что-жь… это я скажу… А чтобъ обучать… Да накажи меня Богъ! Дитё и такъ безъ матери, а я еще буду…

— Ну, довольно, заключилъ Роковъ и взглянулъ на сына.

Мальчикъ уже стоялъ въ углу и, положивъ палецъ въ ротъ, угрюмо посматривалъ то на отца, то на няньку. На руки къ отцу онъ такъ-таки и не пошелъ, несмотря ни на какія его ласки и приманки.

Предъ вечеромъ къ Рокову явился посланный отъ Ольги Сергѣвпы Болотовой, той самой, о которой годъ назадъ онъ сообщилъ Аннѣ Егоровнѣ на бульварѣ, что она любитъ съ нимъ бесѣдовать. Она тоже овдовѣла, нѣсколько позже Рокова, и предалась благочестію. Теперь она прислала просить батюшку отслужить у нея въ домѣ всенощную.

Роковъ явился. Въ большой залѣ въ теченіи получаса раздавалось стройное пѣніе двухъ басовъ, вспомоществуемыхъ звучнымъ и нѣжнымъ теноромъ батюшки. Болотова, миніатюрная, остроносенькая блондинка съ голубыми глазами, почти все время стояла на колѣняхъ и съ выраженіемъ грусти и умиленія твердо изображала на себѣ крестное знаменіе и клала поклоны, шурша чернымъ толковыхъ платьемъ. По окончаніи всенощной, псаломщики удалились, а батюшка приглашенъ былъ въ гостиную. Священникъ и прихожанка усѣлись. Подали чай.

— Какой у васъ просторъ! началъ Роковъ, окинувъ глазами уже знакомую ему комнату.

— Да, просторъ… но въ тоже время и тѣснота, какъ-то пѣвуче произнесла Болотова. — Нравственная тѣснота, пояснила она, помолчавъ: — и никакого выхода.

— Извините, Ольга Сергѣвна, но мнѣ кажется, что вы преувеличиваете, возразилъ Роковъ, помѣшивая въ стаканѣ ложечкой.

— Ахъ, батюшка! нетолько не преувеличиваю, но скорѣе уменьшаю. Я не въ силахъ высказать и десятой доли того страданія, какое испытываю. Въ короткое время я столько пережила, столько перечувствовала, что удивляюсь своей выносливости. Должно быть, у меня еще силы есть и я не такъ слаба, какъ прежде думала. Но хватитъ ли этихъ силъ дальше? Вѣдь жизни впереди еще много. Мнѣ страшно подумать о будущемъ. Я положительно теряюсь. Утѣшьте меня, научите, что мнѣ дѣлать.

Роковъ кончилъ стаканъ и поблагодарилъ.

— Еще не угодно ли?

— Нѣтъ, благодарю васъ.

Лакей принялъ чайныя принадлежности.

— Я вамъ, батюшка, довѣряю, продолжала Ольга Сергѣвна. — И мнѣ вѣрится, что вы можете мнѣ помочь.

Роковъ пошевелился на мѣстѣ, провелъ ладонью по зардѣвшемуся лицу и началъ:

— Вы вотъ сами сейчасъ произнесли себѣ слова утѣшенія.

— Когда? Какія-жь это слова?

— А вы сказали: «Жизни впереди еще много». По моему, эта мысль должна васъ вполнѣ успокоить. Правда, несчастіе, постигшее васъ, тяжело, и послѣ такого несчастія не всякій можетъ скоро ободриться. Но мнѣ представляется страннымъ, что вы не только грустите и скорбите, но какъ будто впадаете даже въ отчаяніе. Помилуйте, вамъ ли?.. Вы молоды, вы свободны, вы съ хорошими средствами. У васъ всѣ шансы для того, чтобы вполнѣ разсчитывать на продолженіе счастья. Для васъ счастливая жизнь не кончилась, а только на время прервалась.

— Вы хотите сказать, что я могу выйти замужъ? нетерпѣливо спросила Болотова.

— Да хоть бы и такъ, сказалъ Роковъ.

— Пожалуйста, не говорите этого. Вамъ извѣстно, что я и мужъ мой не сошлись съ здѣшнимъ обществомъ; намъ въ немъ душно было, и мы жили лишь вдвоемъ и другъ для друга. Знаю я это общество, составъ этого слоя… оба его поколѣнія знаю. Если ко мнѣ явится какой-нибудь франтъ и сдѣлаетъ предложеніе, разсчитывая только на мои средства, неужели я могу принять такое предложеніе?

— Почему же вы думаете, что только изъ-за средствъ вашихъ могутъ сдѣлать вамъ предложеніе? Тутъ могутъ быть и нравственные мотивы.

— Не говорите. Нравственные мотивы… гдѣ они? Знаю я эти мотивы…

— Это такъ говорится. Я замѣчалъ, что вдовы обыкновенно…

— Ахъ, не говорите, пожалуйста! перебила Ольга Сергѣвна. — Вы должны меня нѣсколько знать и быть ко мнѣ справедливѣй. Не фразы я вамъ говорю, я исповѣдаюсь вамъ — искренно и полно. Страдаю я, сердце мое болитъ; что мнѣ дѣлать? Знаю я, что скорбныхъ утѣшаетъ религія, и я искала и ищу въ ней утѣшенія. Я молюсь, я читаю евангеліе, каждый день читаю на сонъ грядущій, въ постели читаю… И пока молишься, пока читаешь, нѣсколько будто успокоиваешься. Но вѣдь не могу же я ежеминутно молиться и читать. Послѣ молитвы и послѣ чтенія снова овладѣваетъ тоска, и снова является вопросъ: какъ жить и что дѣлать? Научите меня, батюшка, прошу васъ. Вы сами лишились друга и можете меня понять. Положеніе наше съ вами одинаковое.

— Нѣтъ, Ольга Сергѣвна, далеко не одинаковое, медленно и со вздохомъ проговорилъ Роковъ, — Ну, да объ этомъ нечего… Найдите себѣ какое-нибудь дѣло, нерѣшительно посовѣтовалъ онъ и тутъ же вспомнилъ свои проповѣди.

— Какое же дѣло?

— Какое-нибудь общественное, полезное дѣло, которое бы привлекло все ваше вниманіе и заняло весь вашъ досугъ. Мало ли у насъ дѣла? Напримѣръ, хоть благотворительность. Вы — женщина; это вамъ ближе. Средства ваши дадутъ вамъ возможность сдѣлать много добра, и это добро успокоительно подѣйствуетъ на вашу душу.

— Что-жь, мнѣ въ комитетъ поступить? Но я положительно этого не вынесу. Прійдется столкнуться съ этими барынями, этими тщеславными и напыщенными фарисейками, которыя…

— Зачѣмъ непремѣнно въ комитетъ? Вы можете дѣйствовать самостоятельно и отдѣльно… Только знаете ли что? Если вы на этомъ остановитесь, то я совѣтовалъ бы вамъ не быть слишкомъ расточительною… Вѣдь и благотворительность можетъ быть расточительною… Вы все-таки должны имѣть въ виду, что и самимъ вамъ прійдется жить и, Богъ дастъ, долго жить, жизнь ваша можетъ перемѣниться неожиданно, независимо отъ теперешнихъ вашихъ думъ и убѣжденій. Знаете: человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ?

Ольга Сергѣвна задумалась.

— Попробую… Это мысль!.. оживленно произнесла она послѣ нѣкоторой паузы. — Очень вамъ благодарна… А какая я, однако, эгоистка! Думаю и говорю все о себѣ… А сколько несчастныхъ, бѣдныхъ, голодныхъ!.. Вотъ я и васъ заставила утѣшать себя, а между тѣмъ вамъ самимъ теперь тяжело. Ну, какъ вы поживаете? (И она взглянула на него своими свѣтлыми, кроткими глазами).

— Благодарю васъ, произнесъ Роковъ, опустивъ глаза. — Стараюсь благодушествовать.

— «Стараюсь благодушествовать»… повторила Ольга Сергѣвна: — какъ это хорошо сказано, и какая грусть скрыта въ этихъ словахъ!

Она вздохнула и послѣ нѣкотораго молчанія продолжала:

— У васъ вѣдь, кажется, дитя есть?

— Да, есть одинъ мальчуганчикъ.

— Вы хоть этимъ счастливы, а я лишена этого блага.

— Но, знаете, безъ матери плохо ребенку.

— Это правда, съ обычною пѣвучестью произнесла Ольга Сергѣвна. — Милый дѣтеночекъ!.. Безъ мамы… Какъ мнѣ хочется его посмотрѣть… Вы позволите?

— Что?

— Взглянуть на вашего дѣтеночка.

— Сдѣлайте одолженіе. Очень радъ, если…

— Вотъ и прекрасно. Благодарю васъ. Я его непремѣнно провѣдаю.

Роковъ въ нѣкоторомъ смущеніи провелъ рукою по волосамъ.

— Вы, батюшка, не безпокойтесь, я васъ нисколько не стѣсню, пожалуйста, не безпокойтесь. Я такъ, за-просто! пріѣду и посмотрю. Дня я нарочно не назначу, а то вы, пожалуй, вздумаете меня ждать. Можете располагать собой какъ вамъ угодно. Если васъ и дома не будетъ, рѣшительно все равно. Мнѣ лишь бы дѣточку посмотрѣть. Я думаю, и безъ васъ мнѣ покажутъ его?

— Конечно.

— Ну вотъ… Непремѣнно провѣдаю.

Роковъ сталъ прощаться.

— Однако, какъ я одичалъ за этотъ годъ, думалъ Роковъ, возвращаясь домой. — Общество женщины положительно стѣсняетъ меня… не то, что стѣсняетъ, а такъ какъ-то… не вполнѣ владѣешь собой. Притомъ еще наединѣ. Сидишь какъ на иголкахъ. Барынька славная… Не повезло тоже бѣдняжкѣ, ну, да ей-то что… Это не то, что мнѣ. Фу, какъ нелѣпо чувствуется! Дома сидишь — тоска; посидишь вотъ этакъ въ людяхъ — еще хуже. Что это ей вздумалось «провѣдать»? Зачѣмъ это? Лучше бы мнѣ отклонить. Вѣдь не сообразишь сразу… А съ другой стороны, и неловко какъ-то. Пусть. Можетъ быть, и не пріѣдетъ… Да если и пріѣдетъ разъ, пусть… Витя хоть разъ взглянетъ на приличную женщину, а то постоянно съ этими няньками, да кухарками…

Пріѣхавъ домой, онъ отдалъ нянькѣ приказаніе — съ завтрашняго же дня особенно заняться Витей, чтобъ онъ былъ чисто умытъ, причесанъ и наряженъ въ лучшій костюмъ.

Визитъ Болотовой къ Рокову состоялся на слѣдующій же день. Завидѣвъ въ окно остановившуюся у подъѣзда крытую пролетку и мелькнувшую въ ней шляпку, Роковъ почувствовалъ себя крайне тревожно. На него напалъ безотчетный страхъ, и сердце застучало въ груди.

— Нянька! ѣдетъ… пріѣхала! безпокойно крикнулъ онъ и заметался-по залѣ.

Усмотрѣвъ посреди залы игрушечную тележку, онъ быстро схватилъ ее и бѣгомъ помчалъ въ столовую. На встрѣчу ему нянька вела за руку Витю.

— Витенька! тётя… Нянька! ты тово… смотри! пробормоталъ батюшка, на цыпочкахъ обгоняя ихъ на возвратномъ пути изъ столовой.

Онъ сталъ въ дверяхъ залы, ведущихъ въ переднюю, и безпокойно кусалъ концы бороды. Рядомъ съ нимъ въ ту-жь минуту выстроилась и нянька съ Витей.

Вошла Ольга Сергѣвна, съ длинной картонной коробкой въ рукахъ.

— Ахъ, вы дома?.. прозвенѣла она, взглянувъ на Рокова и ища мѣста, гдѣ бы поставить коробку.

— Да, я сегодня… Нянька, поди помоги… Извините, у меня теперь лишней прислуги… Знаете ли, живу одинъ, торопливо бормоталъ Роковъ, осторожно выступая впередъ.

— Такъ этотъ вашъ дѣтёночекъ-то? Ахъ, какая прелесть! воскликнула гостья и, опустившись на колѣни передъ Витей, начала крѣпко цѣловать его.

— Да… Позвольте представить… Викторъ Николаичъ Роковъ… рекомендовалъ между тѣмъ родитель, заходя то съ той, то съ другой стороны колѣнопреклоненной барыни.

— Наслѣдничекъ нашъ, вставила нянька, держа позади гостьи коробку съ неизвѣстнымъ содержаніемъ.

— Ну-ка, дай… сказала Ольга Сергѣвна, продолжая стоять на колѣняхъ и протягивая назадъ руку.

Нянька подала ей коробку.

— На-ка вотъ тебѣ, милый… какъ, Викторъ? (Она вскинула, глаза на батюшку).

— Викторъ… Но что это вы? Напрасно… проговорилъ Роковъ.

Витя изъ-подлобья смотрѣлъ на незнакомку и не рѣшался взять подарокъ.

— Возьми, крошка, возьми, это тебѣ мама прислала, убѣждала Ольга Сергѣвна.

Витя съ трудомъ обхватилъ коробку. Болотова еще разъ поцѣловала его и, взявъ его на руки, стала вмѣстѣ съ нимъ подниматься съ полу. Поднимаясь, она сильно покачнулась.

— Ну, что это вы, право… произнесъ Роковъ, спѣша поддержать ее за руку.

— Merci, прошептала она и тотчасъ воскликнула: — ахъ!.. Ну, да это ничего, прибавила она уже спокойно.

Послѣднее восклицаніе и замѣчаніе вызваны были тѣмъ обстоятельствомъ, что Витя во время процесса вставанія барыни съ полу упустилъ изъ рукъ подарокъ, и коробка грохнула на земь и раскрылась.

— Ну, теперь здравствуйте, папаша! сказала Ольга Сергѣвна уже въ залѣ, протягивая одну руку Рокову, а другою поддерживая Витю.

Роковъ обѣими руками схватилъ ея крошечную ручку и, не произнеся ни слова, сильно потрясъ ее.

— Ну-те-ка, какъ вы здѣсь живете-то? на-распѣвъ произнесла Ольга Сергѣвна и, прислонясь щекой къ щочкѣ Вити, направилась въ гостиную.

Она усѣлась съ Витей въ ближайшія кресла. Роковъ помѣстился противъ нея. Нянька съ коробкой прошла мимо нихъ въ дальнѣйшую комнату.

— Я къ ня-янѣ хочу… къ ня-янѣ, плаксиво протянулъ Витя, порываясь съ колѣней барыни.

— Что же это ты, милый? Тебѣ скучно со мной? говорила Ольга Сергѣвна, цѣлуя мальчика. — А мнѣ безъ тебя скучно будетъ, я заплачу. Ты посиди со мной.

— Нѣтъ, я къ ня-янѣ… настаивалъ Витя, уже сползая ногами на полъ, причемъ рубашенка его сзади нѣсколько заворотилась.

Ольга Сергѣвна, освободивъ руки, сдѣлала было движеніе, чтобы поправить ему рубашку, но Витя въ припрыжку пустился изъ гостиной.

— Ахъ, какой ты, Витя! съ упрекомъ произнесъ отецъ.

— Ничего, Богъ съ нимъ; онъ такой милый, заступилась гостья. — А какъ онъ похожъ на васъ — ну, двѣ капли воды… Что это — у васъ ни одного растенія нѣтъ въ домѣ!

— У меня было кое-что, да пропало: смотрѣть некому, объяснилъ Роковъ.

— Нѣтъ, вы заведите у себя растенія. Это пріятно. Присмотра тутъ не особенно много требуется. Я вамъ пришлю нѣсколько плошекъ, сказала Ольга Сергѣвна.

— Благодарю васъ… Пожалуйста, не безпокойтесь. Зачѣмъ? Я могу и самъ.

— Да вѣдь у меня ихъ много: это ничего не значитъ. А то, безъ растеній какъ-то грустно въ комнатахъ. Право. Сушь какая-то и… какъ будто безсердечность.

И она снова оглянула комнаты. Въ то же время и Роковъ обозрѣлъ мелькомъ свое жилище и внутренно согласился съ послѣднимъ замѣчаніемъ гостьи. Вся обстановка представилась ему теперь въ болѣе мрачномъ видѣ, чѣмъ показалась прежде. Онъ теперь только обратилъ вниманіе на закоптѣвшій потолокъ, на пыль, насѣвшую на мебель, на маслянистыя полосы, сдѣланныя на стеклѣ зеркала дѣтскими пальцами, и на задрапированные паутиной углы. Опустивъ голову, онъ случайно взглянулъ на свои сапоги и тутъ только замѣтилъ, что они были давнымъ давно не чищены.

— Не до изящества теперь, Ольга Сергѣвна… Было время, но теперь моя пѣсня спѣта, грустно проговорилъ Роковъ, какъ бы оправдывая только-что замѣченныя явленія.

— Ахъ, право… не умѣю я утѣшать, хотя желала бы многое, многое вамъ сказать. Я вижу, я понимаю, я…

— Папа, смотри-ка! воскликнулъ Витя, вбѣгая въ гостиную и держа за воротъ голубую шелковую рубашку.

— А-а, славная какая! одобрилъ родитель. — Это кому же?

— А ты скажи, кто тебѣ привезъ-то? вмѣшалась нянька, выглядывая изъ-за притолки.

— Тётя, объснилъ мальчикъ и привѣтливо взглянулъ на вдовушку.

— Ну, поди, я тебя по щочкѣ потреплю, пригласила Ольга Сергѣвна, вытягивая руки къ Витѣ.

Но Витя повернулся на каблучкѣ и стрекнулъ къ нянькѣ.

— Няня, какъ бы тамъ кофе?.. возгласилъ батюшка.

— Что-жь это можно, мгновенно отозвалась нянька.

— О, нѣтъ, нѣтъ, ни за что! воспротестовала Ольга Сергѣвна и быстро поднялась съ мѣста. — Я вамъ сказала, что стѣснять не намѣрена, добавила она, уже стоя и поправляя подъ подбородкомъ развязавшуюся ленту шляпки. — Лучше вы ко мнѣ пожалуйте; тогда ужь мы…

Она не договорила и начала прощаться.

— Да что же это вы, право… тономъ сожалѣнія произнесъ Роковъ, склонивъ голову на бокъ и вздернувъ плечами.

— На первый разъ довольно, протяжно проговорила барыня, сжимая руку батюшки.

— Да что-жь «довольно»?.. глухо пробормоталъ Роковъ и поперхнулся. — Нянька! уходятъ! крикнулъ онъ, когда Ольга Сергѣвна, выпрямившись, понеслась изъ гостиной въ залу.

— А, да у васъ рояль? А я давеча и не замѣтила, сказала барыня, подходя къ роялю.

— Да… осиротѣлый… промолвилъ Роковъ, сопровождая гостью.

Она съ полминуты постояла возлѣ рояля, тихо вздохнула и тронула крышку. Рояль оказался незапертымъ.

— Бездѣйствуетъ, бѣдный? сказала она и открыла крышку.

— Нѣтъ, я иногда бренчу, но, конечно… Да вамъ не угодно ли сѣсть?

— Нѣтъ, merci… О, да какъ разстроенъ! съ гримасой воскликнула Ольга Сергѣвна, взявъ нѣсколько бѣглыхъ аккордовъ.

— Все разстроено, Ольга Сергѣвна, все разстроено! сказалъ Роковъ, махнувъ рукой.

— Настраивайтесь… Давайте какъ-нибудь настраиваться, въ полголоса произнесла Ольга Сергѣвна, направляясь въ переднюю: — ну, голубчикъ, прощай, обратилась она къ Витѣ, который уже стоялъ съ нянькой у выходной двери. — Приходи ко мнѣ… (Поцѣлуй). Пріѣзжай съ папой… (Поцѣлуй). Или съ няней… (Поцѣлуй). Пріѣдешь?

— Пріѣду, рѣшилъ Витя, кривляясь.

— Вотъ милый молодой человѣкъ! заключила Ольга Сергѣвна, уже одѣваясь. — Ну, а вы, папаша, какъ? Надѣюсь, тоже не отстанете? Буду ждать.

— Съ удовольствіемъ! обѣщалъ Роковъ и побѣжалъ провожать гостью на крыльцо.

— Завтра? отрывисто спросила Ольга Сергѣвна, садясь въ пролетку.

— Не знаю… Можетъ быть… отозвался Роковъ.

— Завтра, непремѣнно завтра. Буду ждать, заключила Ольга Сергѣвна и приказала кучеру ѣхать.

Колѣнки подкашивались у Рокова, когда онъ, возвратясь въ комнату, началъ прохаживаться изъ угла въ уголъ. Онъ кашлялъ, морщился и суетливо перемѣщалъ то ту, то другую руку изъ кармана въ пазуху и обратно. Въ затхлой атмосферѣ комшатъ ему чудилось присутствіе живительныхъ атомовъ нѣжной женственности. Когда нянька проходила мимо него, то онъ тихо и отрывисто, какъ будто про себя проговорилъ:

— Какъ это ты, няня, право…

— А что? съ недоумѣніемъ спросила нянька, остановившись.

— Какъ «что»? Я думаю, можно было бы какъ-нибудь… Все у тебя небрежно, грязно.

— Господи, да гдѣ-жь грязно-то? Что вы, батюшка? Даже обидно. Стараешься, стараешься… Вѣдь мнѣ не растянуться… Грязно… Да я не то что…

— Ну, будетъ, будетъ! ограничилъ Роковъ и ушелъ въ кабинетъ.

XXX.

«Всколебалося сине море». Неудержимая сила потянула Рокова, къ Ольгѣ Сергѣвнѣ. Онъ сталъ то-и-дѣло навѣщать ее. Иногда выѣдетъ изъ дома по дѣлу, не имѣя намѣренія видѣться со вдовушкой, а въ концѣ-концовъ непремѣнно очутится у ней и просидитъ нѣсколько часовъ. Ольга Сергѣвна стала называть батюшку «Николаемъ Алексѣичемъ», а Роковъ, являясь къ ней, каждый разъ замѣчалъ, что она какъ будто готовилась къ его встрѣчѣ. Когда имъ почему-либо не приходилось видѣться дня три-четыре, то они оба скучали. По городу пошли слухи объ ихъ интимныхъ отношеніяхъ. Отецъ Евлампій — тотъ самый, котораго Богъ наградилъ необыкновеннымъ сыномъ — постарался провести эти слухи въ архіерейскій домъ, съ присовокупленіемъ, что Роковъ — нигилистъ, «ибо носитъ брюки навыпускъ и, пороча свой санъ, играетъ на скрипкѣ свѣтскія соблазнительныя пѣсни».

Наступилъ день шестой годовщины поступленія Рокова въ семинарію. Служа въ этотъ день обѣдню, Роковъ вспомнилъ своихъ товарищей, профессоровъ, а на ряду съ ними Анну Егоровну и Ольгу Сергѣвну, и обо всѣхъ объ нихъ усердно помолился. Когда онъ возвратился домой и усѣлся за чай, ему подали письмо съ знакомымъ почеркомъ.

Письмо содержало въ себѣ слѣдующее:

"Наконецъ!.. Поздравь. Расквитался съ гомилетикой. Передъ тобою желѣзнодорожникъ. Если хочешь знать, какъ совершилось сіе Овидіево превращеніе, такъ слушай. Появился въ нашемъ городѣ нѣкій новый докторъ, мой товарищъ по семинаріи. Ему удалось сдѣлаться врачемъ желѣзодорожниковъ. Я повѣдалъ ему аднажды свое желаніе выскочить изъ семинаріи. Онъ навелъ мою мысль на пути сообщенія и обѣщалъ похлопотать за меня… и похлопоталъ… и выхлопоталъ мѣстечко въ 1,200 рублей — пока (NB). И вотъ у меня ушки на макушкѣ. Ты представить себѣ не можешь, какъ я радъ. Настраивать струны въ юныхъ душахъ человѣческихъ стало просто не въ моготу. Пусть настраиваютъ эти струны спеціальные и болѣе мудрые настройщики. Не мое это дѣло, горько убѣдился, что не мое — и раскланялся. Отсутствія интимныхъ отношеній, отсутствія обязательнаго вліянія на организующіяся капризныя души — вотъ чего искалъ я. И нашелъ. Дѣлаю дѣло по чести, дѣлобезъ всякихъ узловъ и закорюкъ, и надѣюсь не умереть съ голоду. Чего же еще хотѣть? На досугѣ изучаю механику въ теоріи и практикѣ. Правда, непослѣдовательно послѣ богословій-то; но, во всякомъ случаѣ, честно. Къ чему изображать изъ себя лампаду передъ иконой, когда ты — не что иное, какъ черепокъ съ керосиномъ? Жизнь провела черезъ меня всю гегелевскую діалектику. Сперва я жилъ въ себѣ, въ мірѣ своихъ идей и мечтаній; потомъ попробовалъ жить изъ себя, въ сферѣ приложенія этихъ идей и мечтаній, и вотъ, наконецъ, снова ухожу въ себя, но теперь я уже съ инымъ содержаніемъ, нежели былъ въ первыя двѣ фазы. Темно? Ну, ничего, авось какъ-нибудь поймешь. И такъ, благослови, отче, механика-самоучку… Я знаю, ты мнѣ позавидуешь. Положеніе твое возмущаетъ меня, и я часто и много думаю о тебѣ. Целибатство… Подумай на эту тэму и ты поймешь, какія мысли меня занимаютъ при воспоминаніи о тебѣ… Никакія правительственныя Анны и Владиміры не замѣнять тебѣ твою Анну… Дѣло прошлое: и я ее страшно полюбилъ и до злости завидовалъ тебѣ, а теперь, въ свою очередь, не нахожу такой Анны и не найду, должно быть… Не ухитришься ли ты преобразить свою рясу въ Тришкинъ кафтанъ? Подумайка. Шагъ, положимъ, гигантскій, требующій силы и широкаго размаха воли, но… подумай. Теперь, вѣдь такое время, что горы къ пророкамъ не двигаются; нужно самимъ подходить къ горѣ. Двинься-ка. Съ нетерпѣніемъ буду ждать, что ты на это скажешь.

Счастливый пессимистъ Славскій".

Роковъ началъ-было размышлять по поводу этого письма, но мысли его не клеились. Его такъ и подмывало подѣлиться впечатлѣніями письма съ Ольгой Сергѣвной. Онъ одѣлся и черезъ четверть часа былъ уже у вдовушки.

Когда они усѣлись другъ подлѣ друга, Роковъ, сообщивъ curriculum vitae Славскаго, началъ читать его письмо. Ольга Сергѣвна выслушала его съ полнымъ вниманіемъ.

— Такъ вотъ… началъ Роковъ, свертывая письмо. — Болѣе всего меня занимаетъ тутъ Тришкинъ кафтанъ… Признаться, мнѣ это еще не приходило въ голову… Мысль выражена въ довольно угловатой и шуточной формѣ, но вы, конечно, понимаете ее?

— Мысль ясна, сказала Ольга Сергѣвна.

— Ну, да. Такъ вотъ это… Имѣя поводъ считать васъ своимъ другомъ, я счелъ… я рѣшился подѣлиться съ вами и посовѣтоваться, продолжалъ Роковъ, съ трудомъ подыскивая слова. — Что бы вы… съ своей стороны… какой бы совѣтъ могли дать?

Сказавъ это, онъ пристально посмотрѣлъ на Ольгу Сергѣвну. Она сидѣла молча, наклонивъ голову, и улыбка играла на губахъ ея. Роковъ кашлянулъ и нетерпѣливо пошевелился на мѣстѣ.

— Вы сами знаете, снова началъ онъ: — мнѣ говорить о такихъ вещахъ не съ кѣмъ. Можетъ быть, ваше рѣшеніе… одно ваше слово…

— Что-жь я тутъ могу рѣшить? въ раздумьи проговорила Ольга Сергѣвна. — Вамъ виднѣе… Это рѣдкій, необычайный случай… Право, не знаю, что и сказать. Смотрите сами. Побольше подумайте, сообразите послѣдствія въ будущемъ. Намъ, женщинамъ, свойственно затрудняться въ важныхъ рѣшеніяхъ и искать опоры въ другихъ. А вы — мужчина, вамъ легче выйти изъ затрудненія; вы можете найти въ себѣ самомъ… какъ это?.. ну, словомъ, я для васъ совершенно безполезна.

— Извините, что васъ побезпокоилъ, сухо проговорилъ Роковъ и быстро поднялся съ мѣста.

— Что это вы?

— До свиданія. Извините…

— Да куда вы такъ скоро?

— Нужно. Не могу. Извините. Покорно благодарю.

— За что «благодарю»? Что вы? Вы обидѣлись? ласково произнесла Ольга Сергѣвна, удерживая Рокова за руку.

— Нисколько, но я… Нѣтъ, пожалуйста. Я долженъ уйти, бормоталъ Роковъ, не глядя на вдовушку.

И, почти вырвавъ свою руку изъ руки Ольги Сергѣвны, онъ безъ оглядки бросился изъ комнаты. Вдовушка посмотрѣла ему въ слѣдъ и пожала плечами.

— О, дуракъ! шепталъ Роковъ дорогою. — Какое самообольщеніе! Какая постыдная неустойчивость! Но, можетъ быть, я поспѣшилъ, не далъ ей высказаться… Процессъ женскаго мышленія, женскихъ чувствованій… Я душу раскрываю, а она… Нѣтъ, нѣтъ… А какъ горячо билось мое сердце! какъ сладко я мечталъ! Щелчокъ, еще щелчокъ… А впереди?

Роковъ пришелъ домой возбужденный, взволнованный. Нянька предложила ему обѣдъ, онъ отказался. Увидѣвъ Витю, онъ съ ласковой улыбкой потрогалъ его за подбородокъ. Мальчикъ отвелъ руку отца и отвернулся.

— Поди ко мнѣ, сказалъ Роковъ.

— Мм… промычалъ Витя, тряся головой.

— Ну, поди, миленькій!

Витя изъ-подлобья взглянулъ на отца.

— Ахъ ты, маленькій — а? съ шутливымъ упрекомъ произнесъ родитель и потянулъ къ себѣ сына за руки.

— Да ну-у! вскричалъ Витя, вырываясь изъ родительскихъ рукъ.

— Одичалъ, положительно одичалъ! Это Богъ знаетъ, что такое! мрачно пробормоталъ Роковъ и отступилъ отъ Вити.

— Ну, одичалъ… Съ чего одичалъ? Капризъ да и только. Извѣстно, дитё… возразила нянька.

Всю остальную часть дня Роковъ чувствовалъ себя чрезвычайно дурно. Онъ долго лежалъ на постелѣ, желая заснуть или, по крайней мѣрѣ, успокоиться. Но ни то, ни другое ему не удалось. Вечеромъ, выпивъ стаканъ чаю, онъ надумалъ отправиться къ Стрѣлецкому, чтобы хоть сколько-нибудь развлечься.

— Что это значитъ? Вотъ не ожидалъ! воскликнулъ Стрѣлецкій, встрѣчая Рокова.

Онъ суетливо потрясъ гостю руку и, подскочивъ къ письменному столу, схватилъ съ него латинскую христоматію и лексиконъ и бросилъ въ уголъ.

— Я, кажется, помѣшалъ, сказалъ Роковъ, присаживаясь на диванчикъ.

— О, нѣтъ, нисколько. Ты думаешь, я занимался? Вѣдь все извѣстно и переизвѣстно. Это я закорючки подъискивалъ.

— Какія закорючки?

— А знаешь, тамъ… особенности разныя, хитрыя фразы, производство… чтобъ оживить преподаваніе. Терпѣть не могу все переводить да переводить. Да и для авторитета… Какъ загнешь имъ крючка два-три въ одинъ классъ, такъ поневолѣ подумаютъ: «здорово знаетъ, чортъ его возьми!» Ха-ха-ха.

— Истый педагогъ! иронически произнесъ Роковъ.

— Еще бы… Пора ужь. Не мало тутъ тремся, хвастливо продекламировалъ Стрѣлецкій и, покачивая головой, прошелся по комнатѣ. — Ну-съ, а ты вотъ что… обратился онъ къ гостю: — во-первыхъ, кури, а во-вторыхъ, можетъ быть, чаю?

— Чаю не хочу.

— Ну, какъ хочешь… А то велю.

— Нѣтъ, не нужно.

— Ну, что-жь мнѣ съ тобой дѣлать? Въ кои вѣки зашелъ… Вѣдь это неловко.

— Что неловко? что я зашелъ-то къ тебѣ? черезъ силу шутилъ Роковъ.

— Ну, что ты! Я самъ къ тебѣ все собирался, даже ныньче о тебѣ думалъ. Да все какъ-то… Постой… Восемь часовъ… еще рано… Я сейчасъ пошлю.

— Да ничего мнѣ не нужно, ну тебя совсѣмъ! отрекся Роковъ, наморщившись и махнувъ рукой.

— Ну, ладно, ладно, не серчай, пожалуйста.

— Я и не серчаю, но мнѣ не нравится эта суетня. Къ чему это? Я вовсе не затѣмъ зашелъ. Ты вотъ лучше разскажи мнѣ что-нибудь, и я буду очень благодаренъ.

— Что-жь тебѣ разсказать?

— Да что-нибудь… хоть о семинаріи.

— О семинаріи? Да о ней и разсказывать-то нечего… Всѣ стонутъ: денегъ! Иному жениться хочется — боится: жить не на что будетъ. Нѣкоторые ужь въ промыслъ пустились. Математикъ вотъ ужь съ годъ сидитъ надъ задачками: хочетъ на какой-то задачникъ рѣшенія написать и потомъ издать. Деньги, говоритъ, загребу. Мечтаетъ, а издать не на что. Чудакъ, ей-Богу! Грекъ задумалъ христоматію составить: тоже деньги хочетъ нажить; ну, да едва ли… Поди-ка составь; чортъ ее составитъ!.. Нѣтъ, вонъ Скворцовъ лучше придумалъ, даромъ что изъ молодыхъ.

— А что онъ придумалъ?

— Подъ процентики… насчетъ гешефта.

— Да развѣ у него деньги есть?

— Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ. Еслибъ были, онъ бы не промышлялъ.

— Такъ что же онъ даетъ подъ проценты?

— А то, что есть. Есть десять рублей — отдастъ десять; рубль окажется — и рубль въ оборотъ пуститъ. Живетъ Діогеномъ, и у него всегда что-нибудь да останется отъ жалованья. Теперь, говорятъ, побольше тысченки ужь имѣетъ. Тебѣ теперь хорошо, ни къ какимъ фокусамъ прибѣгать не нужно: обезпеченъ.

— Позавидовалъ! сказалъ Роковъ и вздохнулъ.

— Конечно. Развѣ тебѣ плохо? продолжалъ Стрѣлецкій. — Что овдовѣлъ-то? Мало ихъ, вдовцовъ-то? Я бы на твоемъ мѣстѣ…

— Ну, желаю тебѣ! сквозь зубы проговорилъ Роковъ и началъ прощаться.

— Послушай, это ты что же такое? залотошилъ Стрѣлецкій. — Ты, братъ… Можетъ быть, ты… Я, вѣдь — человѣкъ прямой… А то посидѣлъ бы… Я бы проводилъ тебя, изъяснялся онъ, между тѣмъ, какъ Роковъ надѣвалъ уже калоши.

— Чортъ васъ возьми совсѣмъ… всѣхъ и каждаго! злобно прошепталъ Роковъ, затворяя за собою дверь.

Стояла темная, сырая и холодная ночь. На небѣ, покрытомъ облаками, не виднѣлось ни малѣйшей полоски просвѣта. Вдоль улицы кое-гдѣ мерцали фонари, бросая тусклый свѣтъ на грязную мостовую. Почти нигдѣ и никакого движенія, хотя и девяти часовъ еще не было. Человѣчество попряталось по домамъ, закрылось ставнями, завѣсилось гардинами. Рокову не хотѣлось идти домой, и онъ машинально побрелъ изъ одной улицы въ другую, пропустивъ поворотъ къ своему дому. Чрезъ нѣсколько минутъ онъ очутился на томъ углу, на которомъ, нѣсколько лѣтъ назадъ, онъ чуть было не выскочилъ изъ саней съ Анной Егоровной, тогда еще только намѣченной его невѣстой. Вспомнился ему теперь этотъ моментъ, живо вспомнился; на мгновенье ожило въ немъ и то чувство, какое онъ тогда испытывалъ. Онъ немного постоялъ на этомъ углу и, махнувъ рукой, двинулся дальше.

— Господи! Тогдашнее мое настроеніе и теперешнее… размышлялъ Роковъ. — Цѣлая бездна! Въ такое короткое время… «однимъ человѣкомъ убавилось» — и пошло все вверхъ дномъ. Все отнято, все безъ возврата, безъ замѣны. Нужна громада силъ, чтобъ не потеряться въ такомъ положеніи; а гдѣ эти силы? Ободрялъ, оживлялъ себя сколько могъ; теперь и бодрость вся пропала. Куда ни оглянешься — скорбь и возмущеніе. Единственнаго сына воспитать не могу! Силъ нѣтъ, сотрудника нѣтъ, поддержки нѣтъ… Семья безъ женщины, мужъ безъ жены… да развѣ это жизнь?.. Целибатство, говоритъ Викторъ. Еще хуже, пожалуй. Всякая полумѣра хуже полной мѣры. И наше полуцелибатство едва ли не хуже полнаго целибатства. Тамъ, по крайней мѣрѣ, прямо говорятъ: нельзя; хочешь — принимай священство, хочешь — нѣтъ. Положеніе опредѣленное. А тутъ, повидимому, и подвига никакого не налагаютъ. Женись, даже непремѣнно женись, рождай дѣтей, воспитывай ихъ, правь свой домъ. Доброта, снисходительность… Но лишился ты своей голубки — и снисходительности никакой. Попался, голубчикъ! Мучься, терзайся, какъ знаешь, неси подвигъ, къ которому ты не готовился, къ которому тебя и не обязывали прежде…

Роковъ ускорилъ шагъ, но, пройдя нѣсколько шаговъ, сообразилъ, что направляется по той улицѣ, на которой находится домъ Ольги Сергѣвны. Онъ сталъ всматриваться въ даль и, примѣтивъ два освѣщенныя окна, подумалъ:

— Въ столовой, должно быть, сидитъ… Что-то она теперь?.. Развѣ зайти?.. Чего добиваться? Лучше домой…

Черезъ дорогу шагомъ тащился извощикъ. Роковъ нанялъ его и уѣхалъ домой.

— А васъ, батюшка, тутъ спрашивали, сообщила нянька, лишь только Роковъ вошелъ въ комнату.

— Кто?

— Отъ Артамоновыхъ… благословлять звали. Дважды приходили.

— Что-жь ты сказала?

— Сказала, что нѣту. Что-жь мнѣ сказать-то?..

— Этакая досада! воскликнулъ Роковъ, бросивъ шляпу. — Два раза, говоришь, присылали?

— Два раза. Другой-то разъ вотъ ужь недавно, а въ первый-то, какъ вы только-что ушли. «На требу, говоритъ, пошли?» Нѣтъ, молъ, они такъ куда-то…

— Этакая досада! повторилъ Роковъ.

— Ежели бы вы сказались, я бы къ вамъ послала; а то вѣдь вы не сказались… Теперь, говоритъ, къ отцу Евлампію пойду… Это посланный-то… какъ ужь въ другой-то разъ приходилъ. А я и говорю: что-жь, молъ…

— Ну, ладно, перебилъ Роковъ. — Что, Витя спитъ?

— Спитъ.

Роковъ ушелъ въ кабинетъ и затворился.

XXXIV.

Въ первомъ часу слѣдующаго дня Рокова позвали къ архіерею. Наскоро надѣвъ лучшій подрясникъ и рясу и примасливъ волосы, онъ поспѣшилъ въ архіерейскій домъ.

— Что бы это значило? Зачѣмъ это? гадалъ онъ, сидя въ знакомой залѣ, въ ожиданіи выхода его преосвященства.

Онъ вспомнилъ первое свое представленіе владыкѣ.

— Тогда у меня было будущее… рисовались свѣтлыя картины впереди. А теперь… заживо погребенный! думалось ему.

Мысль эта, въ связи съ томительнымъ ожиданіемъ загадочнаго свиданія, привела его въ тревожное состояніе. Онъ сидѣлъ какъ на иголкахъ и досадовалъ на всѣхъ и на все.

Часа въ два вышелъ преосвященный въ расхожей рясѣ, безъ клобука, съ одной панагіей на груди. Молча благословивъ Рокова, онъ молча же указалъ въ гостиную и самъ двинулся впередъ мягкою, совершенно беззвучною поступью. Преосвященный сѣлъ уже на диванъ, а Роковъ стоялъ еще посреди гостиной, не зная, куда пристроиться.

— Садитесь, предложилъ владыка.

Роковъ сѣлъ на ближайшее кресло.

— Поближе!

Роковъ пересѣлъ въ слѣдующее.

— Еще, еще поближе, вотъ сюда! говорилъ владыка, указывая на кресло, стоящее возлѣ самаго дивана.

Батюшка повиновался. Съ полминуты прошло въ молчаніи. Сердце у Рокова сильно билось; къ головѣ приливала кровь. Преосвященный со вздохомъ взглянулъ на потолокъ, провелъ ладонью но лицу и, не глядя на Рокова, заговорилъ:

— До меня дошли слухи… да… и прискорбные слухи. Мнѣ тяжело было вѣрить имъ, но нельзя не вѣрить…

— Обо мнѣ, ваше преосвященство? невнятно произнесъ Роковъ, едва переводя духъ.

— Да, именно о васъ, пояснилъ владыка и мелькомъ взглянулъ на подчиненнаго. — Вотъ это-то и прискорбно. Вы, какъ и всякій служитель алтаря, должны свѣтитъ міру, а не быть причастнымъ тьмѣ… Мы — соль земли. Если ужь мы обуяемъ, то чѣмъ же осолится міръ? Онъ и безъ того во злѣ лежитъ… Между тѣмъ, я слышу, что вы начинаете вести себя соблазнительно.

— Чѣмъ же, ваше преосвященство? робко возразилъ батюшка. — Я никакой вины за собой не знаю… по совѣсти.

— Это я зналъ, я зналъ, что вы такъ скажете. Это естественно. Когда грѣшникъ падаетъ, то предъ нимъ разбиваются всѣ скрижали завѣта, и ему уже кажется, что все, что онъ ни дѣлаетъ, хорошо и вполнѣ извинительно. Такъ вотъ и вы: нарушаете священные обѣты — и говорите, что за вами никакой вины нѣтъ. Прискорбно… Прискорбно… Конечно, каждый пастырь долженъ быть любосообщителенъ, долженъ быть всѣмъ вся, по апостолу. Но при этомъ требуется мудрость, глубокая мудрость, чтобы, уловляя другихъ Христу, самому никѣмъ не быть изловленнымъ, а тѣмъ паче не попадать въ женскія сѣти. А вы питаете приверженность къ одной женскаго пола особѣ, учащаете къ ней и ее въ домъ принимаете, будучи іереемъ-вдовцомъ!

При послѣднихъ словахъ преосвященный значительно кивнулъ головой.

Рокова сильно смутила эта рацея, и онъ громко и съ воодушевленіемъ заговорилъ:

— Преосвященнѣйшій владыко! Я не смѣю допытываться, откуда дошли къ вамъ такіе слухи. Но скажу вамъ сущую правду. Дѣйствительно, я посѣщалъ особу, которую вы разумѣете, но нечистаго тутъ — вѣрьте совѣсти — ничего не было. Я не думалъ… не думаю и теперь, чтобы священнику въ моемъ положеніи воспрещалось бывать тамъ, гдѣ онъ можетъ хоть на время почувствовать себя нѣсколько легче. Я — не отшельникъ, я человѣкъ мірской. А между тѣмъ, судьба лишила меня того, что мірскому человѣку дороже всего, лишила меня супружеской жизни. Постоянное одиночество, тяжесть воспоминаній объ утраченномъ счастьи съ ума свести могутъ. И вотъ я…

— Малодушны вы, отецъ, малодушны! перебилъ владыка: — и, можно сказать, легкомысленны. Вы лишились супруги. Положимъ, это нельзя назвать счастіемъ: это, конечно — несчастіе, но ужь не такое, чтобы… Какъ же вотъ мы-то? Обрекаемъ себя на всю жизнь, на цѣлый вѣкъ… А то «съ ума сходить!»

— Ахъ, ваше преосвященство! воскликнулъ Роковъ. — Иное дѣло — никогда не имѣть супруги, и иное дѣло — имѣть и лишиться ея. Это — такое бѣдствіе, такая скорбь, такое…

— Положимъ, положимъ, согласился владыка. — Но почему же бы не принять это, какъ испытаніе… какъ наказаніе… съ покорностью и терпѣніемъ? Вотъ вы говорите: «судьба»… У насъ нѣтъ судьбы. Это у язычниковъ была судьба. У насъ Провидѣніе. И все, что ни посылается намъ, посылается Провидѣніемъ, а посему и должно быть принимаемо съ полною покорностью, безъ всякаго ропота. Вотъ и вамъ теперь послано… все по волѣ того же Провидѣнія и, конечно, не безъ причины… и не безъ цѣли… Случалось ли вамъ видѣть коня, привязаннаго на длинной веревкѣ? Ходитъ онъ, щиплетъ траву, и ему кажется, что онъ свободенъ. Но вотъ вздумается ему помчаться вдаль: тотчасъ веревка натянется и съ силой осадитъ его назадъ. Тутъ только животное почувствуетъ, что оно привязано. Человѣкъ — тотъ же конь. Пока онъ вращается въ назначенныхъ ему предѣлахъ, онъ думаетъ, что свободенъ; а какъ ринется за эти предѣлы, такъ и уразумѣетъ, что онъ привязанъ. Всѣ мы привязаны къ Богу, и коль скоро удаляемся отъ него, онъ насъ осаживаетъ и даетъ понять, что мы зависимъ отъ него, привязаны къ нему. Это намъ больно, а между тѣмъ, необходимо, иначе мы забудемся. Да… Несомнѣнно, что и вы… преступили свою границу; вотъ васъ и отдернули назадъ.

— Не преступалъ я границъ! рѣзко произнесъ Роковъ.

— «Не преступалъ»… Вотъ то-то и дѣло, продолжалъ архіерей: — смиренія у васъ мало.

— Не знаю, преосвященнѣйшій, чего мнѣ въ этомъ отношеніи недостаетъ, возразилъ Роковъ.

— Чего… Да вотъ хоть бы… Вы преувеличиваете свое горе, думаете, что оно уже весь міръ покрываетъ, а оно — капля въ морѣ… Разъ въ дѣтствѣ я прокололъ иглой бумажку и въ это крошечное оконце посмотрѣлъ на улицу. Вижу толпу проходящихъ и думаю, что и проходящіе видятъ мое оконце. А проходящіе и не замѣтили его, и не могли замѣтить. Что значитъ дѣтство!.. Такъ точно и вы.

— Да, владыка, это правда; мое маленькое, личное горе видно и больно мнѣ одному, а для проходящихъ незамѣтно.

— А незамѣтно потому, что въ мірѣ много горя покрупнѣй вашего, находчиво возразилъ архіерей. — Вы не смотрите вверхъ, а смотрите внизъ: сколько людей болѣе несчастныхъ, болѣе жалкихъ, чѣмъ вы! Сравнивайте себя съ ними почаще и найдете миръ въ душѣ своей. Да. Научитесь смотрѣть внизъ — вотъ тайна христіанскаго смиренія. Вамъ ужь пора… Съ Божьею помощью, вы давно бы прошли истинную школу смиренія, еслибы… И я бы вамъ отечески совѣтовалъ. Приняли бы вотъ постриженіе…

— Не могу, твердо сказалъ Роковъ, крутя головой.

— Отчего? Вы видите, что васъ уже самъ Господь къ этому ведетъ. Приняли вы священный санъ… и сдѣлались одинокимъ. Получили высшее образованіе. Прямой путь! Стяжали бы зрѣлость духовную, и благословилъ бы васъ Господь миромъ и радостью. Подумайте-ка.

— Но могу, повторилъ Роковъ. — Склонности не имѣю и способности не чувствую къ такой жизни. Мнѣ и теперь тяжело, а такой высокій подвигъ положительно выше силъ моихъ.

— Смущаться не слѣдуетъ, ласково заговорилъ владыка. — Благодать будетъ вспомоществовать вамъ въ немощахъ. Человѣкъ — ребенокъ, а благодать — матерь, говоритъ святый Макарій Египетскій. Плачетъ ребенокъ, взываетъ къ матери, простираетъ къ ней руки и она поспѣшаетъ къ нему и удовлетворяетъ его. Такъ точно и вы: будете плакать и взывать, и брагодать поспѣшитъ къ вамъ и поможетъ слабосилію вашему.

— Не могу, отрѣзалъ Роковъ.

— Прискорбно… очень прискорбно, какъ бы въ раздумьи проговорилъ преосвященный. — Крѣпки узы, привязывающіе васъ къ міру, крѣпки… Смотрите… Есть опасеніе… Безпокоюсь я за васъ. Вотъ эти слухи… Можете сильно повредить себѣ, сильно.

— Не извольте безпокоиться, ваше преосвященство; я самъ дорожу своей репутаціей, сказалъ Роковъ.

— Дорожите, а вѣдь вотъ… Нѣтъ, вы ужь подальше отъ этой особы… Долго ли?.. Женскій полъ, вѣдь онъ… Одна вонъ архимандрита, и то соблазнила… архимандрита! (Владыка поднялъ палецъ вверхъ). Вѣроятно, слыхали: архимандритъ Ѳедоръ… Бухаревъ? Да. И то соблазнила! Женился… архимандритъ-то! Да. И что же вышло? Бросила… насмѣялась. Въ забросѣ, въ нищетѣ померъ. Былъ архимандритъ, въ надеждѣ епископства, и вдругъ — разстрига и въ нищетѣ! Да. Великій урокъ отъ Господа! Смотрите, Боже сохрани, если я услышу… хоть что-нибудь…

Владыка поднялся съ дивана. Роковъ тоже всталъ съ своего мѣста. Архіерей остановился посреди гостиной. Батюшка приблизился къ нему, чтобы принять благословеніе.

— Даете мнѣ слово, что вы эту особу совершенно и навсегда оставите? рѣшительно произнесъ преосвященный, пристально смотря въ глаза Рокову.

Роковъ промолчалъ.

— А? даете? повторилъ владыка.

— Даю, потупясь отвѣтилъ Роковъ.

— Вѣрное слово?

— Вѣрное.

— По священству? святое слово?

— Да — Ну… да почіетъ надъ вами благословеніе Господне! торжественно заключилъ владыка, занося обѣ руки надъ наклоненной головой Рокова.

XXXV.

Возвратясь домой, Роковъ увидѣлъ у себя въ передней лакея отъ Ольги Сергѣвны.

— Что скажешь?

— Отъ барыни. Письмо сейчасъ передалъ. Тамъ женщина ваша понесла…

Роковъ нашелъ письмо въ гостиной на столѣ. Подойдя къ окну, онъ торопливо разорвалъ конвертъ и прочелъ слѣдующее:

"Дорогой Николай Алексѣичъ!

"Простите меня ради Бога. Я вчера неосторожно и легкомысленно поступила съ вами. Боюсь, что вы сочтете меня безсердечною. Мнѣ было бы это крайне тяжело, потому что это несправедливо. Послѣ васъ я вчера много думала о письмѣ, которое вы мнѣ прочли, и о васъ самихъ, почти всю ночь не спала и — повѣрите ли? чуть было не уѣхала къ вамъ. Жду васъ сегодня непремѣнно, чтобы поговорить съ вами по душѣ. Надѣюсь, что вы простите меня за вчерашнее. Болѣе того: увѣрена, что вы уже простили. Пріѣзжайте поскорѣй.

Преданная вамъ О..."

Кончивъ письмо, Роковъ выбѣжалъ въ переднюю, хотѣлъ что-то сказать, но остановился.

— Что прикажете сказать? спросилъ лакей.

— Кланяйся и благодари, съ удареніемъ произнесъ Роковъ.

— Записочки не будетъ?

— Нѣтъ.

Лакей ушолъ, а Роковъ, сунувъ письмо въ карманъ, раза три пробѣжалъ по комнатѣ, потомъ юркнулъ въ кабинетъ и бросился ничкомъ на койку.

— Кушать, батюшка, подавать? освѣдомилась нянька.

— Уйди! буркнулъ Роковъ.

— Ужь время…

— Уйди!

— Газета вотъ на письменномъ… надоѣдала нянька.

Роковъ молчалъ. Нянька немного потопталась на мѣстѣ, громко вздохнула и удалилась.

Черезъ нѣсколько минутъ Роковъ вскочилъ на ноги. Физіономія у него была болѣзненно злая; лобъ наморщенный, брови сдвинутыя; волосы спустились на глаза. Съ досадой отбросивъ пряди нависшихъ волосъ за уши, онъ вышелъ въ залъ и съ понуренною головой нѣсколько разъ прошелся изъ уцла въ уголъ. Затѣмъ онъ остановился возлѣ рояля, хотѣлъ-было открыть его, но рояль оказался запертымъ. Онъ махнулъ рукой и, нѣсколько подумавъ, быстро направился въ кабинетъ. Здѣсь досталъ онъ изъ футляра скрипку, усѣлся возлѣ окна и заигралъ полонезъ Огинскаго. Скрипка отчаянно выла и визжала подъ энергическими размахами смычка, причемъ Роковъ, закрывъ глаза, сильно размахивалъ головой.

— Безуміе желаній и бѣдствіе бытія! прошипѣлъ онъ, кончивъ играть, и бросилъ скрипку на койку.

Дрожащими отъ волненія руками схватилъ онъ со стола газету, развернулъ и началъ-было читать передовую статью. Въ глазахъ у него рябило, и онъ едва могъ уловить смыслъ первыхъ строкъ статьи, начинавшейся словами: «Нѣтъ нужды доказывать, что благосостояніе страны зависитъ отъ нормальнаго отправленія функцій тѣхъ органовъ, которые…» Роковъ сдѣлалъ гримасу и, присѣвъ на койку, заглянулъ въ средину газеты. Глаза его остановились на одной провинціальной корреспонденціи: «На дняхъ нашъ священникъ Песоцкій, сообщала корреспонденція: — не вынеся безвыходнаго положенія своего вдовства, погибъ, оставивъ послѣ себя троихъ малолѣтнихъ дѣтей. Отмѣчая этотъ фактъ, нельзя не…» Роковъ прервалъ чтеніе и опустилъ на колѣни руки вмѣстѣ съ газетой.

— Вотъ оно… вотъ… оно… оно! шепталъ онъ, стиснувъ зубы.

Газета шуршала и сильно комкалась въ судорожно сжимаемыхъ рукахъ, между тѣмъ, какъ помутившіеся глаза его дико блуждали по стѣнамъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На другой день Николай Алексѣевичъ Роковъ представлялъ изъ себя уже окоченѣвшій трупъ, а въ архіерейскомъ домѣ состоялась резолюція о переводѣ на его мѣсто о. Евлампія.

О. Забытый.

"Отечественныя Записки", №№ 9—11, 1881