Винцентъ Косякевичъ.
правитьМиражи.
правитьОнъ первый изъ всѣхъ насъ вступилъ на ту извилистую дорожку жизни, которая иногда приводитъ къ богатству, но чаще всего къ нищетѣ и позору, — онъ, чей голосъ чаще и громче всѣхъ раздавался подъ низкимъ потолкомъ въ нашихъ убогихъ студенческихъ квартирахъ.
Тогда никто не предполагалъ, чтобы Тычиньскій былъ пустымъ болтуномъ. Это потому, что мы, послѣ столькихъ лѣтъ ученья, не знали еще великой правды, что и жизнь бываетъ пустяками.
О, тогда!… Мнѣ было лѣтъ двадцать, я почти всегда сталкивался съ товарищами. У всѣхъ насъ были одинаковые идеальные принципы и понятія. Всѣ были увѣрены, что только мы вѣримъ въ правду. Всѣ чувствовали въ себѣ силы перевернуть весь свѣтъ.
Говорятъ, что то былъ сонъ, золотой сонъ на цвѣтахъ. Неправда! То была дѣйствительность. А вотъ сегодня — сонъ, ужасный, болѣзненный сонъ, давящій нашу грудь тяжелымъ кошмаромъ. Иначе, чего же бы стоила человѣческая жизнь? Но двадцатый годъ скоро кончается. А потомъ медленно начинается усыпленіе сномъ практической жизни, — сномъ, не дающимъ отдыха и не подкрѣпляющимъ силъ. Тычиньскій первый началъ засыпать.
Сначала ему везло. У него было немного счастья, немного протекціи, немного ловкости, — всего понемногу для того, чтобы добиться хорошаго положенія и твердо держаться на мѣстѣ. Не разъ, проходя въ стоптанныхъ сапогахъ по улицѣ, мы встрѣчали Тычиньскаго, ѣдущаго на извощикѣ, что тогда казалось намъ верхомъ роскоши.
Въ первые годы мы жили довольно дружно. Школьная пріязнь, не развѣялась еще отъ прикосновенія жизни, какъ яркія краски разсвѣта подъ солнечнымъ лучомъ. Притомъ, насъ все еще соединялъ четвертый этажъ. Тычиньскій нисколько не избѣгалъ насъ, бывалъ на нашихъ сборищахъ, приглашалъ къ себѣ. Кажется, уже и тогда на его совѣсти лежала какая-то не особенно понятная, а, можетъ быть, даже и не совсѣмъ чистая исторія. Мы часто высказывали другъ другу свои подозрѣнія о Тычиньскомъ, не стѣсняясь въ сильныхъ выраженіяхъ по его адресу.
— Бездѣльнникъ!
— Скотина!
— Негодяй!
Правды, однако же, добиться мы не могли. Тычиньскій самымъ энергическимъ образомъ опровергалъ всѣ обвиненія и, попрежнему, произносилъ длинныя тирады о чести и убѣжденіяхъ. Мы мало-по-малу начинали сознавать, что честь человѣка не лежитъ на концѣ его языка, а онъ — все кричалъ. Вскорѣ обстоятельства разогнали насъ въ разныя стороны. Мы даже ничего не знали одинъ о другомъ, хотя и не забывали другъ друга.
Страннымъ образомъ связываютъ людей воспоминанія школьной скамьи. Мы чувствовали себя связанными нитями товарищества, — нитями, которыя растягивались на необъятное пространство, становились все болѣе и болѣе тонкими, — тысячу бы ихъ нужно сплести, чтобы получить одну паутину, но, все-таки, онѣ не порывались.
Иногда мы сталкивались другъ съ другомъ, — большею частью попарно, втроемъ очень рѣдко, а вчетверомъ почти никогда. Вотъ тогда-то на минуту исчезалъ сонъ и возвращалась юношеская, свѣтлая дѣйствительность. Несмотря на длинный рядъ лѣтъ, протекшихъ со дня послѣдняго экзамена, мы чувствовали себя всегда школьными товарищами. Всѣхъ интересовала судьба каждаго изъ насъ, и каждый интересовался всѣми. При свиданіи мы осыпали другъ друга вопросами:
— Ну, что, какъ ты поживаешь?
— А ты?…Ну, а тотъ?
Никто не оставался обойденнымъ. Счастливыхъ мы вспоминали съ сочувственною улыбкой, надъ участью несчастныхъ вздыхали. Вопросы отличались короткостью, быстротой, обиліемъ; ихъ было столько, сколько воды раннею весной, отвѣты — неопредѣленны, неясны, малочисленны. Ничего удивительнаго. Воспоминаніе, которое побуждало предлагать вопросы, не угасало, а для отвѣтовъ надлежащихъ свѣдѣній оказывалось недостаточно.
О Тычиньскомъ всегда говорили плохо. Добрался онъ до порядочнаго мѣста, но вскорѣ открылись какія-то его грязныя продѣлки, — нужно было выйти въ отставку… Потомъ говорили, что онъ снова устроился какъ-то и тоже очень недурно. Этотъ человѣкъ одаренъ былъ кошачьею способностью: онъ падалъ прямо на ноги.
Черезъ десять лѣтъ поведеніе Тычиньскаго возмущало насъ уже гораздо меньше. Никто не кидалъ ему въ глаза оскорбительныхъ эпитетовъ, какъ это было раньше. Слыша о его вѣчныхъ продѣлкахъ, нѣкоторые только покачивали головой, а другіе и головой не покачивали.
Мы измѣнились.
Да и что на свѣтѣ не измѣняется? Человѣкъ не камень, но и камень вывѣтривается. Да, наша честность, теоретическая честность юношей, которые еще не имѣли возможности ни заработать, ни даже украсть десятирублевки, вывѣтривалась подъ неустаннымъ дуновеніемъ жизни. Мы становились къ Тычиньскому менѣе суровыми потому, что почти на каждомъ изъ насъ тяготѣлъ грѣхъ или возможность грѣха.
Прошло два года и я получилъ возможность снабжать товарищей свѣдѣніями о Тычиньскомъ. Случай, разлучающій и вновь сближающій людей, опять поставилъ насъ почти въ положеніе товарищей. Я тогда служилъ на желѣзной дорогѣ и однажды узналъ, что Тычиньскій служитъ при той же желѣзной дорогѣ разъѣзднымъ расходчикомъ. Впрочемъ, до сихъ поръ мнѣ не приходилось еще сталкиваться съ нимъ по службѣ.
Ему, должно быть, было не дурно съ его воззрѣніями. По всей линіи ходили слухи, что «Тыця» не кладетъ охулки на руку, гдѣ бы и какъ бы ни представилась возможность. Но такъ какъ Тычиньскій былъ ловокъ и остороженъ, то его сообщники могли оставаться спокойными.
Два раза надъ нимъ было наряжено строгое слѣдствіе, но онъ съумѣлъ вывернуться изъ труднаго положенія и вытащить и другихъ. Это умножило его геростратовскую славу и, конечно, дало толчокъ къ новымъ преуспѣяніямъ въ томъ же направленіи.
Одно изъ этихъ недоразумѣній «Тыця» оплатилъ перемѣщеніемъ на другое мѣсто. Какъ-то вечеромъ нашъ расходчикъ, прощаясь со мной, сказалъ:
— Ну, теперь мы, вѣроятно, прощаемся надолго.
— Больше, чѣмъ на мѣсяцъ? А наше жалованье?
— Тычиньскій привезетъ. Я назначенъ на его мѣсто.
Въ эту ночь я долго не могъ заснуть. Мое положеніе было таково, что нужно было подумать о немъ. У меня была жена и шесть человѣкъ дѣтей. Жалованья еле-еле хватало на содержаніе семейства и, несмотря на все искусство, съ какимъ моя жена вела хозяйство, образовались долги. Долги были сначала пустые, мелкіе, но современемъ все росли и росли и громко заявляли о своемъ существованіи. Я былъ счастливъ, когда не думалъ о нихъ, но въ эту ночь они сами предстали передо мною. Моя мысль работала долго, скрытная, неясная…
Наконецъ, она вырыла подкопъ, черезъ который и вышла наружу. Долго я присматривался къ моимъ долгамъ все съ болѣе и болѣе возростающимъ спокойствіемъ и, наконецъ, крикнулъ на своихъ мучителей:
— Задамъ я вамъ!
Долги укрощаются тогда, когда ихъ платятъ. Я рѣшилъ потолковать объ этомъ съ Тычиньскимъ. При его помощи можно устроить и то, и другое безъ особенныхъ хлопотъ, и самое главное — безъ всякихъ слѣдовъ… Во всякомъ случаѣ, эти пустяки повредить никому не могли, а для меня это было единственнымъ средствомъ спасенія.
Я уснулъ спокойно и на утро съ нетерпѣніемъ поджидалъ пріѣзда школьнаго товарища.
Стоялъ жаркій іюльскій день. Мы пожали другъ другу руки. Тычиньскій мало измѣнился: мужчина во цвѣтѣ лѣтъ, одѣтый въ изящное, элегантное платье (рядомъ съ нимъ я, по всей вѣроятности, казался старикомъ). Не думаю, чтобы кто-нибудь изъ постороннихъ наблюдателей счелъ насъ товарищами по школѣ.
Свиданіе наше было самое дружеское. Мы крѣпко и долго жали яругъ другу руки, долго и любовно смотрѣли другъ другу въ глаза.
— Ну, какъ ты поживаешь?
— О, новостей бездна… но это потомъ, послѣ обѣда. Надѣюсь, ты навѣстишь меня?
— Конечно… что за вопросъ! Ты женатъ?
— Женатъ… шесть человѣкъ дѣтей…
— А я остался холостякомъ… старый холостякъ…
— Старый!… какой же ты старикъ?
— Ты говоришь, что я не постарѣлъ?
— Помилуй! совсѣмъ еще молодой человѣкъ!…
Но отчего это я чувствую себя какъ-то неловко? Во всякомъ случаѣ, встрѣча съ товарищемъ — счастье. Такія встрѣчи прежде дѣйствовали на меня возбуждающимъ образомъ, а теперь — нѣтъ. Дѣйствительность не возвращается, сонъ все еще длится. Мысль о чужихъ деньгахъ отравляетъ всю мою радость.
Тычиньскій!… Ну, что-жь такое, что Тычиньскій? — все-таки, онъ мой школьный товарищъ…
Нѣтъ, никакъ не настроишься на радостный ладъ. Тычиньскій замѣтилъ мое смущеніе, объяснилъ это конфузливостью мелкаго желѣзно дорожнаго чиновника въ присутствіи особы, и удвоилъ свою любезность. Это еще болѣе сбило меня съ толку. Я никакъ не могъ стать съ нимъ на одну ногу.
— Моя жена, панъ Тычиньскій.
— Не вѣрьте же ему, пожалуйста. Я просто Тычиньскій, товарищъ вашего мужа. А это ваши дѣтки? Какія миленькія!…
За обѣдомъ Тычиньскій безъ умолку разговаривалъ со мною, съ моею женой, съ дѣтьми и внесъ струю оживленія въ нашу тяжелую атмосферу. Какой онъ милый, веселый, привѣтливый! Я вспомнилъ, что онъ и всегда говорилъ такъ много, а «мы» тогда по этому поводу называли его болтуномъ… Наконецъ, мы вступили въ путь школьныхъ воспоминаній. Тычиньскій мало-по-малу увлекалъ меыя въ сферу «дѣйствительности».
Мало-по-малу мое намѣреніе, какъ относящееся къ области сна, таяло подъ дыханіемъ дѣйствительности. Мы болтали свободно, не касаясь того, чего мнѣ хотѣлось испробовать и въ чемъ онъ погрязалъ по самую маковку.
Послѣ обѣда мы перешли курить въ мою маленькую канцелярію. Моя мысль снова вернулась, а съ ея возвращеніемъ исчезла вся моя радость. Будь что будетъ, мнѣ нужно выяснить свой проектъ, дать Тычиньскому понять, въ чемъ дѣло. Вѣдь, это такъ легко, такъ просто. Я написалъ бы на разсчетномъ листѣ нѣсколько именъ, долженствующихъ изображать такое же количество людей, работающихъ на линіи, а Тычиньскій, которому выдадутъ деньги для расплаты съ этими несуществующими рабочими; подѣлится со мною. Самая несложная махинація!
Мы закурили сигары.
Я рѣшилъ дѣйствовать дипломатически и заставить Тычиньскаго перваго сдѣлать предложеніе. Послѣ минутнаго молчанія я небрежно бросилъ ему вопросъ:
— Ну, какъ твои дѣла?
— Недурно…
Ему везло. Онъ признался, что ведетъ жизнь невоздержную; денегъ у него много, но онъ ихъ все тратитъ на женщинъ. И такъ далѣе…
Мы снова удалились отъ предмета нашей бесѣды. Я перебиваю его разъ, другой, третій… Наконецъ, онъ спрашиваетъ, какъ идутъ мои дѣла.
«Ага! подошли-таки къ дѣлу!»
— Мои дѣла?…Я почти бѣдствую. Расходы огромные, жалованье мизерное; притомъ, долгъ ростовщику, небольшой, положимъ, но такой, съ которымъ я не вижу и возможности когда-нибудь раздѣлаться.
Тычиньскій глядитъ мнѣ прямо въ глаза.
Я увѣренъ, что у него и у меня въ головѣ сидитъ совершенно одинаковая мысль. Странное дѣло, что я немного конфужусь подъ его взглядомъ, да и онъ поворачиваетъ голову въ сторону… Мы продолжаемъ разговаривать, но о пустякахъ. Я… да что говорить обо мнѣ!… я чувствую румянецъ на щекахъ, который не могу согнать всѣми усиліями воли. Но онъ, ловкій, выдрессированный въ «той» школѣ, говоря попросту, безстыдный Тычиньскій, — и онъ также краснѣетъ.
Наступила длинная, томительная пауза. Я чувствую неодолимую потребность подойти къ окну, онъ разсматриваетъ прошлогодній календарь. Но нельзя же вѣчно смотрѣть въ окно; я повертываю голову и глаза наши опять встрѣчаются.
— Хорошій календарь, — говоритъ Тычиньскій.
— О, превосходный! — отвѣчаю я.
Нашъ разговоръ возобновляется съ трудомъ. Но, въ концѣ-концовъ, мы должны же понять другъ друга. Неужели какой-то «миражъ» можетъ сковать наши уста, сдѣлать насъ рабами? Мы говоримъ о малозначущихъ вещахъ, какъ будто только сегодня познакомились, но чувствуемъ, что намъ нужно передать другъ другу многое, многое… А вотъ тутъ и стоитъ на дорогѣ «что-то»… Мы понимаемъ мысли другъ друга, а объясниться не можемъ. Одного слова, — какое слова! — одного намека достаточно, но никто изъ насъ не можетъ рѣшиться на это. Вступи мы въ соглашеніе по извѣстному дѣлу, и опять насъ охватитъ то веселое, бодрящее настроеніе, которое всегда охватывало меня, да, навѣрное, и самого Тычиньскаго при встрѣчѣ съ кѣмъ-нибудь изъ школьныхъ товарищей. Возвратилась бы дѣйствительность, только покончить бы со сномъ.
А вотъ и возможность приступить къ дѣлу… Мы толковали о выгодахъ новой контрольной системы. Вдругъ Тычиньскій ни съ того, ни съ сего говоритъ:
— А помнишь ты наше золотое время, наши идеалы, а?
— Какъ не помнить!
— Нашъ патріотизмъ, наше свободомысліе, нашу непреклонную твердость? Куда это все дѣвалось?!
Тычиньскій бросилъ слово, которое нужно было только поднять. Говоря это, онъ смотрѣлъ въ окно… Но я не поднялъ его слова, а только пробормоталъ:
— О, да! то было золотое время, святое время… о, да!
«Миражи» школьныхъ лѣтъ держали насъ въ своей чародѣйственной силѣ. Они связывали наши языки, горячимъ своимъ дыханіемъ палили нашу грудь, въ которую уже не могло проникнуть ни одной свѣжей, охлаждающей струи дѣйствительности. И вдругъ, въ одну минуту, я понялъ, что мнѣ нужно отступить, пока еще есть время. Пускай ужь «то» такъ и останется невыполненнымъ, пускай оно будетъ вѣчно тяготѣть на каторжной тачкѣ моей жизни, только бы не на моей совѣсти. Трудно жить… но, вѣдь, жилъ же я какъ нибудь до сихъ поръ, — авось проживу и дольше.
Лицо мое прояснилось.
— А помнишь, тыця, — сказалъ я, — свое столкновеніе съ профессоромъ ботаники?
— Какъ не помнить! Какъ будто вчера было! Ха, ха, ха! бѣдняга!…
И у Тычиньскаго словно тучи съ лица сбѣжали. И онъ долженъ былъ покончить съ «тѣмъ», уступить миражамъ поле сраженія.
И вдругъ моя комната огласилась веселымъ смѣхомъ, повѣяло чѣмъ-то роднымъ, близкимъ, согрѣвающимъ.
Дѣйствительность возвратилась, и было намъ такъ хорошо, такъ отрадно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наша связь съ Тычиньскимъ, и служебная, и дружеская, продолжается. Добрый товарищъ, хорошее сердце, только болтунъ, но, что хуже всего, легкомысленъ до послѣдней степени.
На женщинъ онъ проживаетъ втрое болѣе, чѣмъ получаетъ жалованья. Я замѣчаю многое, но дѣлаю видъ, что ничего не понимаю. Впрочемъ, онъ всегда краснѣетъ въ моемъ присутствіи.
Что касается меня, то я остался чистымъ.
Съ трудомъ я подвигаю впередъ свою тачку; правда, на меня нападаютъ минуты отчаянія, но за то я спокойно могу смотрѣть на свое будущее, не опасаясь катастрофы, которая снова можетъ угрожать Тычиньскому. Я памятую о томъ, что онъ обладаетъ способностью падать всегда на ноги, а у меня жена и шесть человѣкъ дѣтей. Мнѣ нельзя ставить свою судьбу на одну карту. Я наслаждаюсь своимъ спокойствіемъ, а послѣ каждаго свиданія съ Тычиньскимъ въ тихій вечерній часъ меня навѣщаютъ мои видѣнія… Тогда я вызываю «миражи» лѣтъ моего юношескаго счастья и несбыточныхъ надеждъ и благодарю ихъ за то, что въ свое время они съ широко распростертыми руками предстали предо мною у входа на одну изъ тѣхъ кривыхъ дорогъ жизни, съ которой уже нѣтъ возврата…