МИНУСИНСКАЯ ШВЕЙЦАРІЯ И БОГИ ПУСТЫНИ.
правитьВъ августѣ мѣсяцѣ прошлаго года я пробирался изъ западныхъ, пограничныхъ мѣстностей Минусинскаго округа къ вершинамъ рѣчки Камышты, на пріискъ къ одному знакомому золотопромышленнику, ѣхать приходилось горными, таежными тропинками, и я былъ очень радъ спутнику, сагайскому татарину, ѣхавшему въ тѣже мѣста.
Вечерѣло. Мы приближались къ рѣчкѣ Аскызъ[1] по широкому сѣнокосному лугу, ведя оживленную бесѣду о разныхъ разностяхъ. Свидѣтель со стороны, глядя на наши энергическіе жесты руками, киванья и повертыванья головой, подумалъ бы, что мы рѣшаемъ вопросы жизни и смерти или судьбы государства и цивилизаціи, по дѣло было гораздо проще: мой спутникъ плохо зналъ порусски, я не лучше его посагайски, и приходилось волей-неволей прибѣгать къ пособіямъ мимики для поясненія своихъ мыслей. Рѣчь какъ-то перешла на шаманство.
— Есть въ Россіи хорошіе шаманщики? — неожиданно спросилъ татаринъ.
Я отвѣчалъ отрицательно.
— Значитъ у васъ шайтановъ нѣтъ? — послѣдовалъ вопросъ.
— Не знаю, прежде, говорятъ, были, теперь что то не слыхать.
— Нѣтъ, и у васъ есть шайтаны, только, должно быть, смирные. Русскій народъ — хитрый народъ, бойкій народъ, самъ хуже шайтана. Татары смирный народъ, простой: оттого и шайтаны у насъ сердитые, съ убѣжденіемъ заключилъ мой философъ.
— Нѣтъ, продолжалъ онъ, помолчавъ, намъ никакъ нельзя безъ шаманщика — шайтановъ много, Въ тайгѣ шайтанъ, на горахъ опять другіе шайтаны. Пришелъ шайтанъ въ юрту, испортилъ человѣка, захворалъ человѣкъ, какъ быть безъ шаманщика?
— А у васъ въ улусѣ есть шаманщикъ?
— Теперь нѣтъ, а скоро будетъ.
— Ты почемъ знаешь, что будетъ?
— Видишь ли — есть у насъ мальчикъ тамъ, лѣтъ 14-ти. Росъ онъ все хворый, больной, но ночамъ часто кричалъ, не спалъ, ходилъ изъ юрты ночью, но цѣлымъ ночамъ пропадалъ, а утромъ спросятъ, гдѣ былъ — ничего не помнитъ. И теперь онъ ходитъ все одинъ, съ ребятами не играетъ. Другой разъ бываетъ — накинутся на него шайтаны, примутся его бить, колотить объ землю, такъ бьютъ, такъ мучаютъ его, что онъ часа два лежитъ безъ памяти. Мы видимъ все это вѣдь, потому и знаемъ, что шайтаны его зовутъ къ себѣ служить. Они его еще маленькаго выбрали себѣ. Онъ теперь у шаманщика живетъ, тотъ его учитъ и говоритъ, что шайтаны его больно любятъ и все ему сказывать станутъ.
— Какъ же мальчикъ сдѣлается самъ шаманшикомъ, когда?
— А вотъ, когда пойметъ все — старый шаманщикъ возьметъ его съ собой ночью и поѣдутъ они вмѣстѣ на тюрѣ (тюръ-шаманскій бубенъ) къ Ильхану[2], молодой поклонится ему, тотъ скажетъ ему, какой тюръ сдѣлать, изъ какой кожи. Иногда Ильханъ велитъ натянуть на тюръ медвѣжью кожу, ну и молодой, и старый просятъ тогда, нельзя ли свиную (оленью) кожу на тюръ взять. Ильханъ скажетъ, какіе шайтаны ему служить будутъ. У каждаго кама (шамана) свои шайтаны. Ты видалъ вѣдь бубны шаманскіе?
— Видалъ.
— Вѣдь двухъ тюръ не найдешь одинаковыхъ. На одномъ одни черти намалеваны, на другомъ другіе, — кому какихъ Ильханъ приказалъ.
Это обстоятельство не разъ уже обращало на себя вниманіе людей, занимающихся этнографіей. Я самъ собиралъ рисунки шаманскихъ бубновъ, немало собралъ. Шаманы относятся крайне недовѣрчиво къ новому человѣку, неохотно показываютъ свои доспѣхи и очень скупы на объясненія.
Надежды татарина на будущаго шамана въ ихъ улусѣ какъ нельзя болѣе подтверждали всѣ свѣдѣнія, собранныя о лицахъ, посвящающихъ себя этой профессіи. Это по большей части люди нервно-больные, съ развитой фантазіей, мечтательные, способные къ экстазу и вѣрующіе. Не разъ слыхалъ я, что больной шаманъ звалъ къ себѣ собрата и просилъ того помочь ему. Мнѣ разсказывали, какъ одинъ шаманъ утопился съ отчаянія, когда у него украли бубенъ: бѣднякъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что айка (злые духи) замучаютъ его. Невозможно отрицать въ этой профессіи и сознательныхъ шарлатановъ — это встрѣчается; нельзя только встрѣтить тамъ такихъ невозможныхъ фигуръ, какъ Домагжиръ-лама, лице, выведенное въ одной повѣсти, въ «Русскомъ Вѣстникѣ», имѣющей претензію изображать нравы мѣстныхъ инородцевъ… Однако довольно.
— «А что, попы у васъ часто гоняютъ шамановъ?» спросилъ я.
— Какъ тебѣ сказать? — Разно бываетъ. Былъ у насъ такой злой нонъ, что каждую ночь бывало подкрадется къ улусу и слушаетъ, не шаманятъ ли гдѣ? Какъ услыхалъ бубенъ — сейчасъ туда, шаманщика за волосы, палкой, а бубенъ начнетъ ногами топтать.
А то я былъ у кизыльцевъ[3], такъ тамъ — ахъ какой хорошій попъ быль! Пришелъ онъ къ больному, а тамъ ужъ шаманщикъ сидитъ. Всѣ испугались, а попъ говоритъ шаманщику: ну, ванджи (другъ), кончай ты свое дѣло, а я послѣ. И всѣ мы тогда пьяны напились, три дня гуляли. Попу тогда корову подарили, да такому и копя не жалко, — Нельзя! всякому человѣку ѣсть надо. Только попъ намъ не годится; у больнаго попъ знаетъ какъ пѣть, кого просить, а если скотина пропала, если узнать надо, будетъ ли звѣрь на промыслѣ — попъ не знаетъ, заключилъ свои разсужденія спутникъ.
Я хотѣлъ было продолжать вопросы, но татаринъ, остановивъ коня, слѣзъ съ него, порылся въ сѣдельныхъ сумкахъ, вытащилъ фляжку съ молочнымъ виномъ, досталъ изъ-за пазухи деревянную чашечку, налилъ ее, сорвалъ вѣточку богородской травы и принялся усердно кропить виномъ на всѣ четыре стороны, бросилъ нѣсколько капель вверхъ, выпилъ остатки вина, палилъ и подалъ чашку мнѣ.
Я выпилъ, но не понималъ, въ чемъ дѣло.
Я зналъ, что татары имѣютъ обыкновеніе совершать возліянія виномъ на горныхъ перевалахъ, около старинныхъ могильныхъ изваяній, каменныхъ бабъ, какъ у насъ ихъ называютъ, но здѣсь ничего подобнаго не было. Мы стояли на ровномъ мѣстѣ, впереди насъ шумѣлъ Аскызъ среди береговъ, поросшихъ густымъ березникомъ и черемухой, ни одного курганнаго камня не видно было но близости.
— Вонъ Иней-тасъ, сказалъ спутникъ, разрѣшая мои недоумѣнія, и указалъ рукою по направленію къ высокимъ утесистымъ горамъ за Аскызомъ. — Очень сердитый! озабоченно добавилъ онъ.
Иней-тасъ значить буквально старуха-камень, или каменная старуха. Подъ этимъ именемъ извѣстно у татаръ одно изваяніе, вѣроятно, остатокъ произведеній людей бронзоваго вѣка, слѣды котораго встрѣчаются чуть не на каждомъ шагу въ нашемъ округѣ. Татары ежегодно стекаются къ ней на поклоненіе, но я удивился, услыхавъ это названіе здѣсь. Извѣстный всѣмъ со временъ Гмелина, помѣщенный въ спискѣ каменныхъ бабъ Минусинскаго округа у Кострова, Иней-тасъ находился верстъ за 60 отъ насъ на рѣчкѣ Уйбатѣ, притокѣ Абакана. Очевидно, рѣчь шла о какомъ-то новомъ, еще неизвѣстномъ памятникѣ старины и предметѣ поклоненія инородцевъ.
— Вонъ, вонъ тамъ! указывалъ мнѣ снова спутникъ.
Я принялся присматриваться къ горамъ, чтобы отыскать на нихъ указываемое. Что за фантастическая картина была передъ нами! Не нужно быть сибирскимъ дикаремъ, чтобы населить эти мѣста «силою нездѣшнею»! Горизонтъ предъ нами замыкался цѣлымъ рядомъ мрачныхъ скалистыхъ горъ, разорванныхъ и разсѣченныхъ самымъ причудливымъ образомъ. Вотъ высится остроконечная, какъ сахарная голова, сопка, вершина ея торчитъ въ заревѣ заката, какъ раскаленная. Точно кратеръ вулкана! Направо и налѣво отъ нея поднимаются другія вершины, увѣнчанныя самыми причудливыми фигурами. То высится изогнутая колонна безъ капители, рядомъ съ ней, словно недоконченный контуръ какого то животнаго, капризно вырѣзывается на темнѣющемъ небосклонѣ рядъ темносѣрыхъ камней. Дальше странная группа утесовъ, напоминающая какое то невѣдомое зданіе. Словно зодчій его заготовилъ только вчернѣ, не зная еще, что изъ него сдѣлать — готическій храмъ или юрту, да такъ, не рѣшивъ, и оставилъ работу недоконченной. Изъ всего окружающаго природа словно хотѣла создать что то грандіозное, живое, страшное, да сама испугалась своей работы и оставила все въ какомъ то хаотическомъ состояніи. При послѣднихъ лучахъ солнца, когда тѣни быстро ползутъ, удлинняясь и извиваясь, а краски ежеминутно мѣняются, розовыя переходятъ въ фіолетовыя и синія, тѣни во впадинахъ утесовъ сгущаются, чернѣютъ, ростутъ — кажется, будто на всемъ лежитъ какой-то отпечатокъ таинственной полусознательной жизни, словно все хмурится, насупливается и, задумывась, уходитъ въ себя. Мрачно и угрюмо, прямо надъ Аскызомъ, на крутомъ обрывѣ высился одинокій черный утесъ, замыкавшій собою входъ въ высокую горную долину. Въ срединѣ его виднѣлось нѣсколько поперечныхъ трещинъ, верхняя часть его была нѣсколько шире нижней, онъ стоялъ, словно нахохлившись, и сторожилъ и равнину, и входъ въ ущелье. Это и былъ Иней-тасъ. — Нѣтъ, какъ угодно, — а всѣ эти уродливые камни, эти полуобтесанныя колонны и фигуры и самый Иней-тасъ натаскали сюда вѣдьмы въ новолуніе и теперь онѣ, навѣрное, здѣсь живутъ. По крайней мѣрѣ будь я «сердитымъ» татарскимъ шайтаномъ, я не пожелалъ бы лучшей квартиры.
— Каждый годъ, послѣ Петрова дня, мы ѣздимъ сюда, — прервалъ мои размышленія товарищъ, — праздникъ бываетъ большой! Трое, а то и четверо шамановъ собираются сюда. Сперва вино пьемъ и Иней-тасъ поимъ, потомъ шаманщики шаманятъ, барановъ рѣжутъ, коровъ, коней. По кусочку отъ каждой скотины убитой бросаемъ въ огонь — это для Иней-тасъ, а что останется — сами ѣдимъ. — А около Иней-тасъ стоитъ Бай-казынъ[4], настоящій Бай-казынъ, не бѣлая, а черная береза. Вокругъ него ходимъ кругомъ, льемъ на него вино.
— Поѣдемъ, посмотримъ.
— Что ты! русскому нельзя показывать — худо будетъ.
— Не бойся, ничего не будетъ, мы только посмотримъ, я запишу кое-что.
— Тебѣ-то ничего не будетъ — ты русскій, у васъ одна вѣра, у насъ другая. Вотъ какой случай былъ: ѣхали двое татаръ мимо Иней-тасъ на Базу — рѣчка такая есть тутъ, слыхалъ, должно быть. — Одинъ и началъ смѣяться: — что это за Иней-тасъ за такой! — Она просто утесъ. Другой его давай стыдить, уговаривать; а тотъ еще пуще давай смѣяться, да такъ раздурачился, что взялъ камень и треснулъ имъ въ Иней-тасъ. Что ты думаешь? — вѣдь у обоихъ лошади попадали — пѣшкомъ домой пришли. Такъ и всегда, если Инейтасъ разсердится, скотина начнетъ пропадать (умирать). Мы, татары, впередъ знаемъ, когда скотина падать начнетъ. У Иней-тасъ есть вѣдь свой скотъ. Пріѣдемъ, посмотримъ — если скотъ стоитъ, значитъ ничего, а если попадалъ — быть худу.
Отъ часу не легче! У этого утеса не только есть свои поклонники, но и собственное свое хозяйство. Ужъ не юрта ли его эта странная гора съ тремя шпицами и колоннами по бокамъ? Я принялся разспрашивать и наконецъ послѣ послѣднихъ переговоровъ, которые передавать было бы утомительно, узналъ, въ чемъ дѣло. По разсказамъ татарина, гдѣ то около утеса есть площадка, усыпанная пескомъ, огороженная каменными плитами и заставленная каменными изваяніями козъ, коровъ, быковъ и лошадей. Если эти каменныя куклы стоятъ прямо, значитъ опасности нѣтъ для скота, если нѣсколько изъ нихъ попадаетъ на бокъ, будетъ эпизоотія.
Разсказы еще болѣе подстрекнули мое любопытство, и я повернулъ уже лошадь къ утесу, но на лицѣ моего спутника изобразился такой ужасъ, онъ такъ убѣдительно доказывалъ, что теперь и уже поздно, и ничего не увидимъ, и наконецъ намъ еще 30 верстъ ѣхать до мѣста, а времени терять нельзя и т. д., такъ что я согласился оставить свое намѣреніе. У меня созрѣлъ другой планъ въ головѣ — тридцать верстъ путь недалекій, стоитъ запомнить хорошенько мѣстность и съ пріиска можно будетъ посѣтить татарскаго бога инкогнито, да и захватить съ собою кстати нѣсколько чудныхъ куколъ изъ его стада. Рѣшивъ все это въ умѣ, я повернулъ лошадь по тропинкѣ и быстро погналъ ее впередъ.
- ↑ Аскызъ — одинъ изъ самыхъ большихъ притоковъ рѣки Абакана, впадающей въ Енисей. Начало Аскыза въ горахъ Алатау, образующихъ водораздѣлъ рѣкъ Восточной и Западной Сибири, Енисея и Оби.
- ↑ Ильханъ, Эрлыханъ — повелитель алыхъ духовъ, злое начало, Ариманъ татарской миѳологіи.
- ↑ Полукочевые инородцы, живущіе по рѣкѣ Чулыму въ Ачинскомъ округѣ.
- ↑ Бай-казынъ буквально — богатая береза, или священная береза у татаръ береза пользуется большимъ почетомъ. Бай-казынъ ростетъ въ подземномъ царствѣ Ильхана, и изображеніе ея встрѣчается на каждомъ шаманскомъ бубнѣ. Во время жертвоприношеній на горахъ (тагъ-тай — горная жертва) обязательно вкапываютъ цѣлую срубленную березу и она становится центромъ жертвеннаго круга, ее увѣшиваютъ и украшаютъ лентами (джалама), вокругъ нея обводятъ жертвенныхъ животныхъ. Изъ березы непремѣнно должна быть ручка у шаманскаго бубна, изъ нея же дѣлаются и домашніе идолы у татаръ (тюсъ-теръ).