МИЛЛЬ И РЕНАНЪ ВЪ ХАРАКТЕРИСТИКѢ БРАНДЕСА.
правитьКопенгагенскій профессоръ Брандесъ, занимающій все болѣе и болѣе видное мѣсто въ области европейской критики (и знакомый русской публикѣ по нѣкоторымъ статьямъ его, переведеннымъ на русскій языкъ), издалъ недавно сочиненіе на нѣмецкомъ языкѣ, подъ заглавіемъ «Moderne Geister — Literarische Bildnisse aus dem neunzehnten Jahrhundert» (Новые умы — Литературные портреты дѣятелей XIX ст.). Сюда вошли отчасти новыя, отчасти напечатанныя прежде, но теперь переработанныя характеристики — Милля, Ренана, Флобера, знаменитаго шведскаго поэта Тегнера, датскаго романиста и сказочника Андерсена, нѣмецкаго беллетриста Поля Гейзе и норвежскаго писателя Бьерисона. Самъ авторъ называетъ эти характеристики «старательно нарисованными литературными портретами, соединенными между собою духовною связью», и затѣмъ поясняетъ:
«Критическій пріемъ въ этихъ этюдахъ очень различенъ. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ по возможности полно исчерпана индивидуальность писателя, въ другихъ — сдѣлана только попытка показать читателю человѣка такимъ, какимъ онъ живетъ и дѣйствуетъ; одни имѣютъ чисто психологическій характеръ, въ другихъ есть элементъ эстетическій, третьи отличаются преимущественно характеромъ біографическимъ и историческимъ. Въ каждомъ портретъ отдѣльной личности заключаетъ въ себѣ общія идеи».
«Личности, обрисованныя здѣсь, говоритъ дальше Брандесъ: — тоже очень различны. Онѣ принадлежатъ къ шести національностямъ. Но всѣмъ имъ присуще нѣчто, поддающееся болѣе чувству, чѣмъ опредѣленію: всѣ они — умы новаго времени. Я не хочу этимъ сказать, что всѣ они безъ исключенія съ полною сознательностью и отъ всей души служили „новому“ въ искуствѣ и идеяхъ; но на всѣхъ ихъ, хотя и не въ равной степени — что возвышаетъ интересъ для наблюдателя — мы смотримъ, какъ на представителей новаго умственнаго направленія».
Изъ всѣхъ этихъ очерковъ Брандеса, собственно для насъ, русскихъ, представляютъ особенный интересъ, по своему общеевропейскому характеру и значенію въ области нетолько литературы, но и культуры, два — Милля и Ренана. Мы и считаемъ не лишнимъ познакомить съ ними — въ нѣкоторомъ сокращеніи — нашихъ читателей.
I.
Джонъ Стюартъ Милль.
править
Это было въ Парижѣ, въ іюлѣ 1870 г. Я ходилъ, читая книгу, по своей комнатѣ, когда кто-то тихо стукнулъ въ мою дверь. Вѣрно часовщикъ! подумалъ я, такъ какъ именно въ этотъ часъ, однажды въ недѣлю, подмастерье часового мастера являлся въ нашъ отель-гарни для регулированья всѣхъ находящихся тамъ часовъ.
Я растворилъ дверь; передъ нею стоялъ пожилой, высокій, худощавый мужчина въ довольно длинномъ черномъ сюртукѣ, застегнутомъ въ таліи. «Войдите», сказалъ я, не давъ себѣ труда внимательнѣе взглянуть на пришедшаго, и снова занялся чтеніемъ. Но незнакомецъ остался на прежнемъ мѣстѣ, приподнялъ шляпу и вопросительнымъ тономъ произнесъ мое имя. «Это я», отвѣчалъ я и, прежде чѣмъ успѣлъ раскрыть ротъ для новаго вопроса, услышалъ слова: «Я Стюартъ Милль». Отрекомендуйся этотъ господинъ королемъ португальскимъ, мое изумленіе было бы менѣе велико, и я не знаю, могли ли бы какія бы то ни было слова обрадовать меня въ эту минуту больше, чѣмъ тѣ три, которыя я услышалъ. Чувство, испытанное мною, было совершенно схоже съ тѣмъ, которое, во время первой имперіи, ощутилъ одинъ капралъ молодой гвардіи, когда великій Наполеонъ, въ одинъ изъ своихъ лагерныхъ обходовъ, удостоилъ дернуть его за ухо и тѣмъ показать, что онъ замѣтилъ его существованіе.
Такъ какъ до этого я старался знакомить съ Миллемъ моихъ соотечественниковъ, то онъ довольно часто писалъ мнѣ и еще чаще посылалъ, какъ въ Копенгагенъ, такъ и въ Парижъ, тѣ брошюры и журналы, которые могли представить для меня извѣстный интересъ. Благодаря этому обстоятельству, онъ зналъ мой адресъ, и такъ какъ ему пришлось теперь очутиться проѣздомъ въ Парижѣ, гдѣ, что довольно странно, у него не было ни одного знакомаго, то онъ не затруднился совершить длинный путь изъ Виндзорскаго отеля въ улицу Мазаринъ, чтобы удостоить визитомъ своего молодого корреспондента. Какъ только онъ назвалъ себя но имени, я вспомнилъ его портретъ. Но портретъ этотъ, какъ оказывалось теперь, давалъ такое же неудовлетворительное понятіе о выраженіи его лица и цвѣтѣ кожи, какъ и о манерѣ его ходить и стоять. Несмотря на то, что этому человѣку минуло уже шестьдесятъ четыре года, кожа его была чиста и свѣжа, какъ у дитяти. Глаза онъ имѣлъ ясные и темно-голубого цвѣта, носъ узкій и непрямой, лобъ высокій и округленный, съ очень значительною узловатою выпуклостью надъ лѣвымъ глазомъ; казалось, какъ будто работа мыслей заставила ихъ органы расшириться и очистить больше мѣста. Лицо съ характеристическими и крупными чертами отличалось простотою, но не было спокойно; нервическое вздрагиваніе постоянно пробѣгало по немъ и точно обнаруживало тревожную жизнь души; слова давались ему съ трудомъ и онъ иногда останавливался при началѣ фразы. Въ сидячемъ положеніи онъ, съ этого свѣжею, прекрасною физіономіею и этимъ величественнымъ лбомъ, имѣлъ видъ еще молодого и полнаго силъ человѣка. Но когда мы потомъ пошли вмѣстѣ по улицѣ, то я замѣтилъ, что походка его, несмотря на быстроту, была не совсѣмъ тверда, и что годы значительно согнули его стройный ростъ. Одѣвался онъ такъ, что казался старше, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ. Старомодный сюртукъ доказывалъ его равнодушіе ко своему внѣшнему виду. Весь костюмъ былъ чернаго цвѣта, а шляпа покрыта чернымъ флёромъ, лежавшимъ на ней неправильными складками. Черезъ столько лѣтъ по смерти своей жены, онъ все еще носилъ по ней трауръ.
Во всемъ остальномъ фигура его не обнаруживала никакой небрежности; вся она дышала тихимъ благородствомъ и полнымъ самообладаніемъ. И, не прочитавъ ни одного изъ его произведеній, всякій сразу понялъ бы, что передъ нимъ, въ этомъ, красномъ бархатномъ креслѣ, сидитъ царь мысли…
Онъ повелъ сперва рѣчь о своей женѣ, похороненной въ Авиньонѣ, откуда онъ только что пріѣхалъ. Въ этомъ городѣ, гдѣ она умерла, онъ купилъ себѣ домъ и постоянно проводилъ тамъ полгода. Уже во введеніи къ ея статьѣ «Enfranchisment of women», составляющей фундаментъ его собственнаго сочиненія «О подчиненности женщинъ», онъ гласно выразилъ свое восторженное сочувствіе къ покойной. Тутъ было высказано имъ, что поразившая его потеря не можетъ быть ни возмѣщена, ни смягчена нетолько въ нравственномъ, но и въ чисто умственномъ отношеніи; онъ заявилъ, что лучше бы желалъ видѣть статью совсѣмъ не прочтенною, чѣмъ прочтенною съ мыслью, что въ ней заключается сколько нибудь полное отраженіе души автора, такъ какъ эта душа, благодаря соединенію въ ней самыхъ рѣдкихъ и, повидимому, несоединимыхъ между собою достоинствъ, не имѣла въ мірѣ ничего себѣ подобнаго; въ сравненіи съ нею, Милль признавалъ «тривіальными» даже «высшую поэзію, философію, реторику и искуство» и заключилъ предсказаніемъ, что если родъ человѣческій не перестанетъ постоянно подвигаться впередъ путемъ прогресса, то исторія будетъ ничто иное, какъ «безпрерывное осуществленіе мыслей» его умершей подруги. Въ этомъ же духѣ и тонѣ говорилъ онъ и въ моей комнатѣ. Можно держаться мнѣнія, что человѣкъ, высказывавшійся такимъ образомъ, не былъ особенно великимъ портретнымъ живописцемъ, и можно усумниться въ объективной правильности его сужденія; но нельзя, какъ это часто дѣлалось, благодаря ультрараціоналистической точкѣ зрѣнія Милля въ женскомъ вопросѣ, обвинять его въ томъ, что онъ будто бы смотрѣлъ на бракъ, какъ на простой гражданскій договоръ. Великіе поэты, какъ Дантъ и Петрарка, воздвигнули въ своихъ произведеніяхъ фантастическій памятникъ женщинамъ, къ которымъ они питали фантастическую любовь; но не думаю, чтобы когда-нибудь какой бы то ни было поэтъ выразилъ свое благоговѣніе къ женскому существу такъ правдиво и такъ тепло, какъ это сдѣлалъ Милль въ тѣхъ словахъ, которыми онъ опредѣлялъ мнѣ достоинство своей жены и ея огромное и вѣчное значеніе для него. Надпись, вырѣзанная имъ на ея памятникѣ въ Авиньонѣ, не свидѣтельствуетъ о художественной способности владѣть лапидарнымъ стилемъ; она слишкомъ многосложна и панегирична. Но какъ энергичны и хороши слова, которыми она оканчивается: «Were there even а few hearts and intellects like hers, this earth would already become the hoped-for heaven».
Я спросилъ Милля, написала ли его жена что-нибудь сверхъ того, что онъ издалъ послѣ ея смерти.
— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ: — но на каждой страницѣ моихъ сочиненій вы найдете ея мысли; лучшія мѣста во всѣхъ моихъ книгахъ написаны ею.
— И въ вашей логикѣ тоже?
— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ полу-извиняющимся тономъ: — логику я написалъ до женитьбы.
Я не могъ удержаться отъ мысли, что и въ противуположномъ случаѣ участіе г-жи Милль въ сочиненіи индуктивной логики едва ли было бы особенно значительно; что-нибудь долженъ же былъ выдумать и самъ Милль! Но та почтительная скромность, которую онъ обнаружилъ въ этомъ разговорѣ, хорошо характеризовала натуру великаго мыслителя.
Его душѣ была присуща рѣшительная склонность служить нетолько дѣлу, но и личному воплощенію дѣла, и въ этомъ-то свойствѣ замѣчается источникъ поочереднаго благоговѣнія Милля къ двумъ личностямъ, которыя, какъ ни выдавались онѣ своими, дѣйствительно, рѣдкими способностями, все-таки стояли гораздо ниже самого Милля — его отцу и женѣ. Отца (и Бентама) чтилъ онъ такимъ образомъ въ своей первой молодости, жену — все остальное время жизни.
Всякій, читавшій автобіографію Милля, не забылъ, конечно, какими мрачными красками изобразилъ авторъ ту безысходно-отчаянную апатію, съ которою онъ вступилъ въ зрѣлый возрастъ. То былъ долгій и болѣзненный кризисъ, во время котораго натура Милля реагировала противъ чрезмѣрнаго развитія его умственныхъ способностей, вызваннаго совершенно ненормальнымъ воспитаніемъ. Вмѣсто того, чтобы относиться съ удивленіемъ къ совершенству духовнаго организма Милля, который онъ умѣлъ вынести неприкосновеннымъ изъ такой гнетущей и опасной школы своего отца, англичане, смотрѣвшіе на предметъ съ дюжинной точки зрѣнія, признавали знаменитаго мыслителя, именно вслѣдствіе этого тепличнаго воспитанія, ненормальнымъ явленіемъ, неспособнымъ быть учителемъ и образцомъ для другихъ. Въ невѣроятно громадномъ запасѣ всевозможныхъ свѣдѣній, сообщенныхъ Миллю уже въ его дѣтствѣ, находили доказательство неестественности его ученій и того, что называли его «нечеловѣчностью». Чего можно было ожидать отъ граматной машины, которая, трехъ лѣтъ отъ роду, уже читала по гречески, а на четырнадцатомъ году окончила курсъ политической экономіи? Кризисъ, послѣдовавшій за чрезмѣрнымъ обремененіемъ, былъ понятъ судившими о немъ также неправильно, какъ и энциклопедическое воспитаніе ребенка. Симптомы этого кризиса заключались въ полномъ равнодушіи къ всѣмъ тѣмъ цѣлямъ, осуществленіе которыхъ до того времени представлялось молодому человѣку очень желательнымъ, и въ непрерывномъ уныніи, среди котораго онъ спрашивалъ самого себя — доставило ли бы ему дѣйствительное удовлетвореніе осуществленіе его идей и выполненіе реформъ, составлявшихъ предметъ его пламенныхъ мечтаній, и приходилъ къ отрицательному отвѣту. Философы находили въ этомъ обстоятельствѣ противорѣчіе натуры съ Миллевскимъ ученіемъ о полезности, такъ какъ, по его собственному признанію, даже достиженіе возможно большаго счастія возможно большимъ числомъ людей не сдѣлало бы его самого счастливымъ; богословы же видѣли въ этомъ кризисѣ проявленіе той тайной меланхоліи, того глубоко-смутнаго въ душѣ отчаянія, отъ которыхъ, и помимо своего вѣдома, никогда не свободенъ человѣкъ не вѣрующій. Но то, что одна мораль не дѣлаетъ человѣка счастливымъ, едва ли можетъ служить аргументомъ противъ утилитаризма, точно также какъ утвержденіе въ необходимости для каждаго человѣка догматическаго вѣрованія находитъ себѣ плохой аргументъ въ томъ обстоятельствѣ, что высокодаровитый и надѣленный необыкновенно критическимъ складомъ двадцатилѣтній юноша провелъ зиму въ глубокомъ отвращеніи ко всякой дѣятельности и подъ гнетомъ той внутренней скорби, съ которою приходится бороться всякому пытливому уму и которую переживаетъ почти всякій человѣкъ, по крайней мѣрѣ, разъ въ жизни. Между выдающимися по развитію людьми найдутся не многіе, не испытавшіе этого чувства отреченія отъ самихъ себя; у однихъ такое состояніе продолжается недолго, у другихъ принимаетъ хроническій характеръ; различіе заключается только во внѣшнемъ поводѣ, вызывающемъ его, и въ средствахъ для борьбы съ нимъ. У каждаго человѣка есть свой панцырь противъ внутренняго недовольства; у одного — стремленіе работать, у другого — честолюбіе, у третьяго — семейная жизнь, у четвертаго — легкомысліе; но сквозь щели этого панцыря пресыщеніе жизнью все-таки пробиваетъ себѣ дорогу. Для Стюарта Милля такимъ панциремъ, повидимому, служила увѣренность, что онъ дѣйствуетъ въ духѣ другого человѣка, котораго онъ цѣнилъ гораздо выше, чѣмъ самого себя. Нельзя не обратить вниманія на его собственное заявленіе, что еслибы въ ту пору «онъ любилъ кого-нибудь на столько глубоко, чтобы имѣть возможность повѣрять этому другому свои внутреннія муки, то не пришелъ бы въ то состояніе, въ которомъ онъ тогда находился». Знай въ то время Милль свою будущую жену, кризисъ, конечно, не принялъ бы такого остраго характера; она помогла бы ему выйти изъ глубокой подавленности гораздо успѣшнѣе всякихъ догматовъ и моральныхъ системъ. Это можно видѣть уже изъ тѣхъ меткихъ словъ, которыми онъ охарактеризовалъ свое тогдашнее состояніе: «Я потерпѣлъ неудачу при самомъ началѣ путешествія, потому что мой корабль, снабженный и всѣми припасами, и рулемъ, не имѣлъ еще паруса». Парусомъ этого корабля, везшаго такой обильный и драгоцѣнный грузъ, была и всегда оставалась именно эта мечтательная склонность обоготворять другого и подчиняться ему. Въ эту пору вліяніе отца въ очень значительной степени ослабѣло, вліяніе же жены еще не начиналось; отъ этого и оказывался застой.
Такимъ образомъ, уже изъ первыхъ словъ разговора моего съ Миллемъ выходило, что пріобрѣтеніе имъ этой подруги было крупнымъ выигрышемъ въ его жизни. Только въ одномъ изъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ онъ говоритъ о ней, удалось ему дать читателю понятіе о своеобразныхъ особенностяхъ ея натуры — именно тамъ, гдѣ онъ сравниваетъ ее съ Шелли. Въ видѣ Шелли женщины представлялась она ему въ его молодости; въ послѣдствіи даже Шелли, такъ рано похищенный смертью, казался ему, по мыслительной способности и умственной зрѣлости, ребенкомъ въ сравненіи съ этой женщиной. Нѣсколько разъ и въ очень опредѣлительныхъ выраженіяхъ указываетъ Милль, чѣмъ онъ ей обязанъ: уясненіемъ самыхъ отдаленныхъ цѣлей, т. е. послѣднихъ результатовъ теоріи, и самыхъ близкихъ средствъ, т. е. того, что можетъ быть непосредственно достигнуто на практикѣ. Врожденная (ursprüngliche) способность, которую онъ признаетъ за собою, была направлена только на соединительныя звенья этихъ крайностей, на помѣщенныя въ серединѣ между ними нравственныя и политическія истины.
Я, однако, не считаю совершенно вѣроятнымъ, чтобы г-жа Стюартъ Милль прямо внушала своему мужу новыя мысли. По моему мнѣнію, ея существеннаго значенія для него слѣдуетъ искать въ двухъ другихъ пунктахъ. Во-первыхъ, она укрѣпила его мыслительную отвагу (Denkmuth), а эта послѣдняя, еще больше чѣмъ новизна мыслей, придаетъ особенный характеръ тѣмъ сочиненіямъ его, которыя мы признаемъ классическими, напримѣръ, «О свободѣ». Неоднократно, уже въ нашемъ первомъ разговорѣ, онъ съ сожалѣніемъ говорилъ о томъ недостаткѣ отваги, который повсюду воздерживаетъ писателей отъ защиты новыхъ идей. «Бываютъ, сказалъ онъ: — дарованія первостепенныя, какъ, напримѣръ, Жоржъ-Зандъ, существеннѣйшая оригинальность которыхъ состоитъ именно въ этой отвагѣ. Я уже не говорю, прибавилъ онъ: — о ея невыразимо прекрасномъ слогѣ, музыку котораго можно сравнить только съ гармоническими звуками симфоніи.» — Во-вторыхъ, своею женскою универсальностью, жена Милля предохраняла его отъ увлеченія какими бы то ни было предразсудками, предубѣжденіями. Она поддерживала въ его умѣ извѣстный скептицизмъ, она всегда оставляла маленькую прорубь въ ледяной корѣ доктрины и, скептически настраивая его, тѣмъ самымъ заставляла постоянно двигаться впередъ. Между тѣмъ, какъ у большинства такъ называемыхъ свободномыслящихъ людей относительное свободомысліе по одному пункту почти всегда идетъ рядомъ съ закоренѣлою нетерпимостью во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, Милль постоянно сторонился отъ условныхъ предразсудковъ, даже нападалъ на многіе изъ нихъ до самой смерти своей, неустрашимо отыскивая ихъ въ укрѣпленіяхъ, за которыми они скрывались, для того, чтобы разъяснять и истреблять ихъ.
Наконецъ, не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что жена Милля принимала большое участіе въ дѣятельности его для улучшенія общественнаго положенія женщинъ. Я поинтересовался узнать, отвѣчалъ ли онъ своимъ противникамъ въ женскомъ вопросѣ. Оказалось, что не отвѣчалъ и не хотѣлъ отвѣчать. "Къ чему, сказалъ онъ: — повторять все одно и тоже? Ни одинъ изъ нихъ не высказалъ чего-нибудь мало-мальски достойнаго вниманія?. Я коснулся оппозиціи многихъ врачей, возраженій ихъ, основывавшихся на тѣхъ законахъ природы, которымъ подчинена женщина. Онъ сталъ говорить очень жестко и категорически противъ докторскихъ предразсудковъ вообще. Напротивъ того, съ особенною любовью остановился онъ на склонности и нерѣдко встрѣчающемся призваніи женщинъ заниматься медициной. Онъ назвалъ миссъ Гарреттъ, незадолго до того выдержавшую докторскій экзаменъ въ Парижѣ, и отозвался о ней съ особенной похвалой, какъ о женщинѣ, которая первая отважилась на такое дѣло. Въ одномъ изъ своихъ писемъ ко мнѣ, онъ выразился о женскомъ вопросѣ, какъ о «важнѣйшемъ, по его мнѣнію, между всѣми политическими вопросами нашего времени». Во всякомъ случаѣ, это былъ одинъ изъ тѣхъ вопросовъ, которымъ онъ наиболѣе посвящалъ себя въ послѣдніе дни своей жизни.
Ни письменно, ни устно не боялся онъ самыхъ сильныхъ и рѣзкихъ выраженій для выставленія въ надлежащемъ свѣтѣ своего взгляда на неестественность зависимости женщинъ отъ мужчинъ. Въ этомъ пунктѣ Милль являлся почти фанатикомъ. Онъ, бывшій олицетвореніемъ тонкости и деликатности во всѣхъ отношеніяхъ между мужчиной и женщиной, позволялъ себѣ даже оскорбительныя выходки, когда кто-нибудь высказывалъ противоположное мнѣніе по его завѣтному женскому вопросу. Мнѣ привелось разъ быть у одного знаменитаго французскаго ученаго въ ту минуту, когда почтальонъ принесъ ему письмо отъ Милля. Это бытъ отвѣтъ на письмо француза, въ которомъ этотъ послѣдній, по поводу мыслей, высказанныхъ въ книгѣ «Подчиненіе женщины? выразилъ мнѣніе, что та перемѣна въ общественномъ положеніи женщинъ, которой добивался Милль, можетъ быть, привела бы къ очень хорошему результату въ Англіи, гдѣ она соотвѣтствуетъ національному характеру, но, навѣрно, не имѣла бы никакого успѣха во Франціи, гдѣ способности и склонности женщинъ такъ расходятся съ мужскими. Милль отвѣчалъ на это коротко и ясно: „Я усматриваю въ вашихъ мнѣніяхъ симптомъ того презрѣнія къ женщинѣ, которое такъ распространено во Франціи. Могу сказать на это только одно, что французскія женщины возвращаютъ французскимъ мужчинамъ это презрѣніе съ процентами“.
Особенностью Миллевской точки зрѣнія въ этомъ эманципаціонномъ вопросѣ было то, что онъ вполнѣ и безусловно опирался на сократическое невѣденіе (eine socratische Unvissenheit). Пріобрѣтеніямъ тысячелѣтняго опыта онъ отказывалъ во всякой доказательной силѣ тамъ, гдѣ дѣло шло о границахъ столь долго находившагося въ рабскихъ оковахъ женскаго духа, и утверждалъ, что а priori мы ровно ничего не знаемъ о женщинѣ. Онъ не бралъ себѣ исходною точкою доктринерскую теорію о присутствіи въ женщинѣ какихъ-нибудь особенныхъ способностей, а опирался на простое положеніе, что мужчины не имѣютъ никакого права запрещать женщинамъ какое бы то ни было нравящееся имъ занятіе, и всякую опеку признавалъ нетолько несправедливою, но и безполезною, такъ какъ свободная конкурренція сама устранитъ женщинъ отъ всякой работы, на которую онѣ неспособны или въ которой мужчина несомнѣнно превосходитъ ихъ. Многихъ напугалъ и поставилъ въ оппозицію себѣ Милль тѣмъ, что на первыхъ же порахъ, едва возбудивъ вопросъ, уже вывелъ послѣдніе логическіе результаты своего ученія и началъ, напримѣръ, требовать прямого участія женщинъ въ законодательной дѣятельности; но, какъ англичанинъ, онъ настолько обладалъ пониманіемъ дѣйствительности, что считалъ возможнымъ ограничивать свою практическую агитацію только однимъ пунктомъ. Я помню, что спросилъ его, почему въ Англіи и Америкѣ, обойдя вопросъ объ экономической эмансипаціи женщинъ, которой, на мой взглядъ, необходимо было добиться прежде всего, сосредоточились всѣ стремленія на достиженіи гораздо труднѣе осуществимой цѣли — доставленія женщинамъ политическаго права голоса. Онъ отвѣчалъ мнѣ: „Потому, что когда достигнута эта цѣль, то все остальное придетъ само собою, какъ необходимое послѣдствіе“.
Милль всталъ, собираясь уходить, и такъ какъ онъ зналъ, что я намѣревался побывать въ Лондонѣ, то спросилъ меня — не желаю ли я поѣхать вмѣстѣ съ нимъ. Боясь показаться навязчивымъ, я далъ отрицательный отвѣтъ — и получилъ приглашеніе навѣстить его въ Англіи. Какъ разъ въ это время я прочелъ образцовое сочиненіе Милля о философіи Вильяма Гамильтона, и на душѣ у меня лежали тысячи философскихъ вопросовъ; поэтому меня крайне порадовала перспектива такого рѣдкаго случая обсудить мои сомнѣнія съ самимъ авторомъ и, недѣлю спустя, я звонилъ у калитки загороднаго дома Милля въ Blackheath-Park, около Лондона. Передъ этой калиткой я никогда не останавливался безъ радостныхъ ожиданій и никогда не запиралъ ее за собою безъ убѣжденія, что не уйду домой, не обогатившись умственно.
Образованіе, полученное мною въ копенгагенскомъ университетѣ, имѣло отвлеченно-метафизическій характеръ; философію читали два профессора, которые, хотя воевали между собою и, повидимому, держались радикально противоположныхъ точекъ зрѣнія, во всемъ существенномъ носили, однако, на себѣ одну и туже школьную печать. Оба они начали свою карьеру какъ богословы и сдѣлались гегеліанцами, только въ различныхъ направленіяхъ этого ученія. Съ теченіемъ времени, они, какъ это дѣлали въ ту пору всѣ, „эманципировались отъ Гегеля“, что, однако, слѣдовало понимать такъ, что Гегель ни на минуту не переставалъ быть альфой и омегой въ движеніи ихъ мыслей; его метода примѣнялась то болѣе наивно, то болѣе софистически, она проповѣдывалась съ каѳедръ, посвященныхъ культу абсолютнаго, субъекта-объекта, его сочиненія цитировались, его двѣ-три остроты повторялись, и не было конца утомительной полемикѣ противъ его дѣйствительныхъ или мнимыхъ заблужденій, насчетъ которыхъ насъ поучали, что почти всѣ они имѣли своимъ основаніемъ его пренебреженіе къ реальному, особенно же его неудовлетворительный взглядъ на естественныя науки. Но намъ, студентамъ, даже заблужденія Гегеля должны были представляться цѣннѣе, чѣмъ истины другихъ мыслителей, такъ какъ, чтобы добраться до истины, всегда оказывалось необходимымъ — какъ доказывалъ уже примѣръ господина профессора — сперва проползти сквозь какое-нибудь заблужденіе Гегеля. Копенгагенскій университетъ, вопреки другимъ, не особенно дружескимъ чувствамъ своимъ относительно Германіи — признавалъ неоспоримою аксіомою, что новая философія — наука нѣмецкая, точно также какъ древняя — греческая. Существованіе англійскаго эмпиризма и французскаго позитивизма нашъ университетъ игнорировалъ; особенно объ англійской философіи говорили намъ какъ о научномъ направленіи, уже давно опровергнутомъ и совершенно убитомъ Кантомъ. Только благодаря извѣстному напряженію силъ, мнѣ удалось вырваться изъ оковъ господствовавшей въ Даніи школы, и въ пору моихъ сношеній съ Миллемъ я еще находился въ колебаніи между спекулятивными и позитивистскими тенденціями. Скрывать отъ Милля свою неувѣренность я не счелъ нужнымъ.
— Вамъ, стало быть, сказалъ онъ: — Гегель знакомъ такъ близко? Вы знаете по-нѣмецки?
— Да, я читаю на нѣмецкомъ также легко, какъ на своемъ родномъ языкѣ.
— Мнѣ нѣмецкій языкъ совсѣмъ неизвѣстенъ, сказалъ Милль: — и изъ написаннаго на немъ я не прочелъ въ оригиналѣ ни одной строки. До такой степени не знаю я по-нѣмецки, что, путешествуя по Германіи, съ трудомъ справлялся даже на станціяхъ желѣзныхъ дорогъ.
— Вамъ, значитъ, нѣмецкіе философы знакомы по переводамъ?
— Канта я читалъ въ переводѣ, изъ Гегеля не прочелъ ни одного слова ни въ переводѣ, ни въ подлинникѣ. Я знаю его только по рефератамъ и возраженіямъ его противниковъ: лучше же всего познакомило меня съ нимъ краткое изложеніе его ученія, сдѣланное единственнымъ гегеліянцемъ Англіи, Стерлингомъ.
— И какое же впечатлѣніе вынесли вы изъ этого чтенія?
— То, что въ сочиненіяхъ, въ которыхъ Гегель пытался примѣнить свои принципы, и заключаетя, можетъ быть, что-нибудь хорошее; но что все чисто метафизическое изъ написаннаго Гегелемъ — nonsens.
Я очень изумился этимъ словамъ и замѣтилъ, что такое мнѣніе нужно понимать, конечно, cum grano salis.
— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ: — совершенно буквально. — Тутъ онъ сдѣлалъ очеркъ Гегелевской системы, остановился на первыхъ началахъ, на ученіи о бытіи, съ которымъ отождествляется и небытіе, потомъ воскликнулъ: — Какой же прокъ можетъ выйти изъ цѣлаго, когда при самомъ началѣ стоитъ такой софизмъ? Неужели вы въ самомъ дѣлѣ читали Гегеля?
— Конечно, даже большую часть его сочиненій.
Милль (съ выраженіемъ крайняго сомнѣнія): — И поняли его?
— Полагаю, по крайней мѣрѣ, во всѣхъ главныхъ чертахъ.
Онъ (съ почти наивнымъ удивленіемъ): — Но неужели въ нихъ, дѣйствительно, есть что понимать?
Я попытался, на сколько могъ, удовлетворительно отвѣтить на этотъ странный вопросъ, и Милль, выслушавъ меня, сказалъ тономъ не убѣжденнаго, а любезно-предупредительнаго человѣка:
— Я очень хорошо понимаю благочестивое уваженіе или благодарность, которую вы чувствуете къ Гегелю. Мы всегда благодарны тѣмъ, которые научаютъ насъ мыслить.
Никогда я не видѣлъ такъ ясно, какъ во время этого разговора, до какой степени Милль былъ цѣльнымъ человѣкомъ, истымъ англичаниномъ, стойкимъ и упрямымъ, снабженнымъ удивительною, точно каменною силою воли и положительно лишеннымъ дара податливаго усвоенія чуждыхъ элементовъ. Но сильнѣе всего поразило меня при этомъ случаѣ то невѣденіе, въ которомъ, еще во второй половинѣ девятнадцатаго столѣтія, находились на счетъ своихъ взаимныхъ заслугъ самые выдающіеся люди разныхъ странъ, даже двухъ-трехъ главнѣйшихъ. Я сознавалъ, что до извѣстной степени можно приносить пользу уже тѣмъ, что изучаешь, сводишь на очную ставку и понимаешь эти великіе умы, не понимающіе другъ друга.
Я попытался напасть на принципы эмпирической философіи при помощи того міровоззрѣнія, которымъ я обязанъ своему университетскому образованію. Къ удивленію моему, оказалось, что всѣ аргументы, выставленные мною и на дѣйствіе которыхъ. я въ этомъ случаѣ крѣпко разсчитывалъ, были уже давно извѣстны Миллю.
— Это, сказалъ онъ: — старые нѣмецкіе аргументы. И, отнеся начало ихъ еще къ Канту, возразилъ на каждый изъ нихъ.
Здѣсь не мѣсто обсуждать по существу великій вопросъ, который притомъ въ Германіи разрѣшается почти всѣми мыслителями въ нѣмецкомъ духѣ; само собою разумѣется, Милль рѣшительно не соглашался признать, что Давидъ Юмъ былъ опровергнутъ Кантомъ. Въ ту пору я уже смутно понималъ, что раціоналистическое и эмпирическое ученіе о познаваніи вещей можно примирить тѣмъ или другимъ способомъ, но простое разрѣшеніе задачи Гербертомъ Спенсеромъ мнѣ еще не было извѣстно. Милль высказался коротко, по рѣшительно противъ всякихъ попытокъ примиренія и закончилъ своеобразно скромными, но твердыми словами, которыя остались у меня въ памяти: „Я полагаю, что надо выбирать между тою или другою теоріею“.
Въ этомъ духѣ говорилъ онъ тоже о различныхъ, близко стоявшихъ къ нему новыхъ философахъ. Онъ рекомендовалъ мнѣ познакомиться съ Гербертомъ Спенсеромъ, но не совѣтовалъ изучать его позднѣйшія сочиненія; но его мнѣнію, Спенсеръ въ этихъ послѣднихъ удалился отъ „хорошей методы“; за то особенно обратилъ мое вниманіе на Спенсеровы „Principles of Psychology“ и болѣе всего — на два главныя сочиненія своего единомышленника Бена — „The senses and the intellect“ и „The emotions and the will“. Онъ подарилъ мнѣ экземпляръ сочиненія „Analysis of the human mind“, вышедшаго изъ подъ пера его отца (и изданнаго подъ редакціею и съ примѣчаніями сына и Бена) и отозвался о немъ, какъ о главномъ произведеніи англійской школы въ нынѣшнемъ столѣтіи; а такъ какъ я тутъ же высказалъ восторженную похвалу его критическому изслѣдованію Гамильтоновой философіи, то онъ на слѣдующій день прислалъ мнѣ въ подарокъ и эту книгу. Разговоръ перешелъ самъ собою на только что появившееся тогда сочиненіе Тепа „De l’intelligence“, въ которомъ авторъ такъ старательно изучаетъ Милля, такъ много пользуется имъ и столько опровергаетъ его, и гдѣ англійское направленіе во французской философіи можетъ быть поставило себѣ самый прочный памятникъ. Милль хвалилъ Тена, назвалъ его трудъ однимъ изъ самыхъ основательныхъ и значительныхъ въ новой Франціи и высказалъ о немъ почти такое же мнѣніе, какое, нѣсколько времени спустя, я нашелъ повтореннымъ въ рецензіи его на туже книгу (въ „Fortnigthly Review“ за іюль 1870 г.): все сочиненіе, какъ цѣлое, нравилось ему, послѣднія же главы вызывали съ его стороны возраженія въ родѣ тѣхъ, которыя онъ дѣлалъ противъ позднѣйшихъ сочиненій Герберта Спенсера.
Однажды разговоръ зашелъ у насъ о тогдашнихъ римскихъ дѣлахъ. Я сравнилъ религіозное положеніе Италіи съ положеніемъ Франціи, напомнилъ Стюарту Миллю наблюдавшееся нами обоими въ Парижѣ стеченіе всего бо-монда въ одну церковь и сказалъ:
— Въ вашихъ „Dissertations and Discussions“ вы написали нѣсколько словъ, которыя едва ли бы повторили теперь. Вы говорите: „Францію, относительно высшихъ сословій, можно назвать настолько же буддистскою, насколько и католическою землею; послѣднее также справедливо, какъ первое“. Станете ли вы защищать это положеніе?
Онъ отвѣчалъ:
— Въ то время, въ немъ было больше правды, чѣмъ теперь; въ наши дни наступила новая реакція, возможность которой я тогда не могъ предполагать. Въ мои молодые годы я не думалъ, что человѣчество можетъ идти назадъ, но теперь убѣдился въ этомъ.
Часть вины въ этой умственной реакціи онъ приписывалъ французской университетской философіи. Съ пренебреженіемъ, которое, будучи въ его устахъ, не могло вызвать удивленія, говорилъ онъ о Кузенѣ и его школѣ, и закончилъ словами:
— Тѣмъ не менѣе, я остаюсь при своемъ старомъ убѣжденіи, что исторія Франціи въ новое время есть исторія всей Европы.
Этотъ взглядъ, сквозящій во всѣхъ сочиненіяхъ Милля, есть, по моему мнѣнію, односторонность, очень легко объясняемая его незнаніемъ нѣмецкаго языка и литературы, и неблагопріятнымъ отношеніемъ его къ англійскому порядку вещей, недостатки котораго, само собою разумѣется, были для него понятнѣе, чѣмъ для кого-либо. Во Францію привезли его въ самой ранней молодости; онъ разсказывалъ мнѣ, что былъ тамъ лѣтъ четырнадцати-пятнадцати и уже въ ту пору зналъ по французски также хорошо, какъ знаетъ теперь. Такъ какъ французскій языкъ былъ единственный изъ иностранныхъ, на которомъ онъ говорилъ бѣгло и правильно (хотя и не безъ сильнаго англійскаго акцента), такъ какъ онъ всю свою жизнь старался проводить въ Англіи французскія идеи и поселить въ своихъ соотечественникахъ привязанность къ французскому національному духу, то Франція, естественно, должна была сдѣлаться для него, какъ для природнаго француза, представительницею всей Европы.
Изъ всѣхъ французовъ, которыхъ зналъ Милль, наибольшимъ расположеніемъ его, кажется, пользовался Арманъ Каррель; статья, посвященная этому дѣятелю, есть, можетъ быть, одна изъ краснорѣчивѣйшихъ и теплѣйшихъ, когда-либо написанныхъ имъ. Глубокимъ уваженіемъ, съ которымъ онъ относился къ Арману Каррелю, я объясняю себѣ отчасти сильную антипатію его къ Сеи Бёву. Никакъ не могъ простить онъ Сен-Бёву, что этотъ писатель, бывши одно время сотрудникомъ журнала „National“ и другомъ Карреля, потомъ сдружился съ императорскимъ правительствомъ и принялъ званіе сенатора. Но этотъ единичный факть не могъ служить достаточнымъ основаніемъ для такого жесткаго приговора о Сен-Бёвѣ, какой высказывалъ Милль. Сен-Бёвъ былъ ему антипатиченъ по той же причинѣ, по которой онъ такъ любилъ Карреля. Сен-Бёва онъ нетолько никогда не изучалъ основательно, по даже не читалъ, напримѣръ, его „Port-Royal“. Но человѣкъ съ такими непоколебимо твердыми убѣжденіями не могъ не относиться съ отвращеніемъ къ податливой и шаткой натурѣ СенБёва. Стюартъ Милль былъ характеръ почти желѣзный, рѣзкій, угловатый, чуждый всякой уступчивости; умъ Сен-Бёва, напротивъ того, представлялъ сходство съ моремъ: такой же мягкій, эластическій и широкій, но въ то же время проявлявшій свое движеніе только въ маленькихъ волнахъ. Оттого-то Стюартъ Милль былъ какъ бы созданъ для авторитетности; тонъ его былъ тонъ полководца, и даже въ тѣхъ случаяхъ, когда смѣлость его принимала самые большіе размѣры, та увѣренность и опредѣлительность, съ которыми онъ устанавливалъ результаты своихъ теорій, повидимому уничтожали возможность всякихъ возраженій. Сен-Бёвъ же никогда не примыкалъ къ какому бы то ни было дѣлу или вопросу безусловно, категорически; онъ никогда не былъ совсѣмъ католикъ или совсѣмъ романтикъ, совсѣмъ имперіалистъ или совсѣмъ натуралистъ; только однимъ былъ онъ вполнѣ — Сен-Бёвомъ, т. е. критикомъ съ женственными симпатіями и постоянно стоявшимъ на сторожѣ скептицизмомъ. Это было существо тигровой породы, но не тигръ. Онъ не поддавался вполнѣ никому и ничему, но терся обо все и всѣхъ, и это самотреніе вызывало искры. Нерасположеніе Милля къ нему было антипатіею собаки къ кошкѣ. Для Сен-Бёва оказывалось невозможнымъ писать просто; онъ не могъ высказать никакого мнѣнія безъ того, чтобы не обусловить его цѣлою системою побочныхъ положеній, не могъ произнести никакой похвалы безъ того, чтобы не приправить тонкими колкостями и насмѣшками. Лучшій, послѣ смерти Сен-Бёва, критикъ Франціи сказалъ мнѣ однажды: „Похвальная фраза Сен-Бёва — истинное гнѣздо піявокъ“. Сравните же съ этимъ образъ мыслей и весь стиль Стюарта Милля: эти мысли всегда на широкомъ фундаментѣ; онѣ обнимаютъ собою общее, давая въ тоже время проскальзывать индивидуальному; слогъ его всегда безыскуственъ, чуждъ всякихъ украшеній, обнаженъ, какъ поле, единственная красота котораго состоитъ въ простыхъ и величавыхъ видоизмѣненіяхъ почвы.
Въ одинъ изъ послѣднихъ дней моего пребыванія въ Лондонѣ зашелъ у меня съ Миллемъ разговоръ о взаимномъ отношеніи литературы къ театру во Франціи и Англіи. Милль высказалъ столь распространенное въ наше время мнѣніе, что французы, присвоившіе себѣ въ XVII столѣтіи испанскія идеи, въ XVIII — англійскія и въ XIX—нѣмецкія, въ сущности обладаютъ только одною литературною оригинальностью — тою, которая заключается въ формѣ. Стюартъ Милль, не въ особенно сильной степени надѣленный истинно-эстетическимъ чутьемъ и больше любившій идеи въ искуствѣ, чѣмъ искуство для искуства, повидимому, нисколько не сознавалъ, что поэтическая и художественная оригинальность французовъ не умалилась бы даже отъ этого (слишкомъ сильнаго) съуженія границъ ихъ изобрѣтательности, потому что тамъ, гдѣ форма и содержаніе нераздѣльны, самобытность собственно формы тождественна съ самобытностью вообще. Не распространяясь въ нашемъ разговорѣ насчетъ этой точки зрѣнія, я только отвѣчалъ, что свойство, въ которомъ обыкновенно упрекаютъ французовъ — ихъ такъ называемая поверхностность, въ высокой степени благопріятна для нихъ, когда они подражаютъ: съ сильною склонностью поддаваться вліянію всего чужого, французы соединяютъ почти полное отсутствіе способности объективно воспринимать это чужое, вслѣдствіе чего національный отпечатокъ всегда сквозитъ изъ-подъ легкаго слоя иноземной политуры. Для примѣра, назвалъ я Виктора Гюго, какъ подражателя Шекспира, Альфреда де-Мюссе, какъ подражателя Байрона. „Впрочемъ, прибавилъ я: — я охотно признаю преимущество англійской поэзіи передъ французскою, если вы въ замѣнъ этого согласитесь со мною, что французское сценическое искуство стоитъ гораздо выше англійскаго“. Какъ разъ наканунѣ видѣлъ я въ Theater-Adelphi представленіе Мольеровскаго „Мнимаго больного“ подъ заглавіемъ „The Robust Invalid“, и такъ какъ я очень часто присутствовалъ на представленіи этой же пьесы въ Парижѣ, то теперь у меня оказался богатый матеріалъ для сравненія англійской сцены съ французскою. Въ Лондонѣ комедія Мольера игралась грубо, каррикатурно, безъ малѣйшей попытки къ воспроизведенію характеровъ дѣйствующихъ лицъ. Больной и его горничная позволяли себѣ всевозможные площадные фарсы, ревѣли и мычали самымъ балаганнымъ образомъ, даже имѣли дерзость заключить два дѣйствія канканомъ, и это все въ то самое время, когда для удовлетворенія англійской цѣломудренности были выпущены сцены съ клистирной трубкой и всѣ выраженія, якобы оскорблявшія приличіе. „Да, сказалъ Милль: — театръ у насъ пришелъ въ упадокъ. Что касается до комедіи, то причина этого положенія заключается, быть можетъ, въ томъ, что англійская натура проявляетъ себя неизящно и нетеатрально, наши жесты угловаты и странны, между тѣмъ какъ французы въ своей повседневной жизни постоянно актерствуютъ. Но вѣдь въ трагедіи мы можемъ назвать такія знаменитыя имена! Какъ знать, можетъ быть въ наши дни чтенію вообще суждено вытѣснить или замѣнить собою посѣщеніе театра!“
Отъ сцены Милль перешелъ къ англійскимъ писателямъ и горячо говорилъ о двухъ, столь противоположныхъ ему личностяхъ — Диккенсѣ и Карлейлѣ. Человѣкъ преимущественно строгаго разсудка, Милль умѣлъ, однако, лучше, чѣмъ кто-либо, понимать и цѣнить поэта съ великимъ, теплымъ сердцемъ и историка съ подвижною, мечтательною фантазіею. Диккенсъ какъ разъ въ ту пору умеръ; я еще за нѣсколько дней передъ этимъ стоялъ въ Вестминстерскомъ аббатствѣ на томъ мѣстѣ, гдѣ опустили въ могилу его трупъ. Только одна эта могила была покрыта живыми розами, между тѣмъ какъ надъ другими возвышались тяжелые, холодные каменные памятники; цвѣты эти производили впечатлѣніе символа. Я сообщилъ Миллю мое впечатлѣніе, и онъ высказалъ прискорбіе, что лично не былъ знакомъ съ Диккенсомъ и только отъ другихъ слышалъ о его очаровательности въ частныхъ сношеніяхъ.
Послѣднія слова, которыми мы обмѣнялись съ нимъ, касались предстоявшей въ самомъ непродолжительномъ времени германско-французской войны, на которую Милль смотрѣлъ съ зловѣщимъ предчувствіемъ. Онъ видѣлъ въ ней несчастіе для всего человѣчества, для всей европейской культуры.
Долго смотрѣлъ я въ его глубокіе, голубые глаза, прежде чѣмъ рѣшился сказать ему „прощайте“ въ послѣдній разъ. Мнѣ хотѣлось запечатлѣть навсегда въ памяти этотъ столь серьёзный и строгій, по въ тоже время столь смѣлый взглядъ, свѣжій, какъ у юноши. Мнѣ хотѣлось поставить себя навсегда въ невозможность забыть то особенное величіе, которое лежало на всей фигурѣ этого человѣка и отражалось въ его словахъ. Для пониманія характера писателя важно знать, въ какомъ взаимномъ отношеніи находятся между собою впечатлѣніе, производимое имъ какъ человѣкомъ, и то, которое вызываетъ онъ, какъ писатель. Мнѣ не случалось видѣть ни одного великаго человѣка, у котораго оба эти впечатлѣнія такъ взаимно покрывали бы другъ друга, какъ это было у Милля. Я не находилъ въ немъ, какъ въ писателѣ, ни одного свойства, которое не повторялось бы у него, какъ у человѣка, и въ обѣихъ этихъ сферахъ всѣ эти различныя свойства были расположены въ одномъ и томъ же порядкѣ и по одной и той же системѣ. Бываютъ писатели, у которыхъ то или другое свойство, напримѣръ, гуманность, остроуміе и т. п., играетъ въ ихъ произведеніяхъ болѣе значительную роль, чѣмъ въ ихъ дѣйствительной жизни, точно такъ же, какъ у другихъ это бываетъ наоборотъ. Большинство пишущихъ сильно расходятся съ своими книгами. У Стюарта Милля не существовало этой неровности, потому что онъ былъ воплотившаяся правдивость. Понятіе о высокой степени этой послѣдней даетъ одинъ моментъ изъ его жизни, о которомъ онъ говоритъ въ своей „Автобіографіи“. Это именно тотъ моментъ, когда Милль, этотъ соціальный реформаторъ, очутился, въ качествѣ парламентскаго кандидата, въ собраніи избирателей, состоявшемъ исключительно изъ рабочихъ, и когда его спросили, дѣйствительно ли онъ написалъ и напечаталъ, что рабочій классъ въ Англіи „покамѣстъ еще зараженъ порокомъ лживости“. Милль отвѣчалъ коротко и ясно: „Дѣйствительно“. „Едва, прибавляетъ онъ: — произнесъ я это слово, какъ поднялась цѣлая буря одобрительныхъ криковъ“. Рабочіе, очевидно, до такой степени привыкли получать отъ людей, гонявшихся за ихъ голосами, двусмысленные и уклончивые отвѣты, что теперь, услышавъ вмѣсто того откровенное признаніе въ поступкѣ, для нихъ непріятномъ, нетолько не оскорбились, но еще вывели заключеніе, что могутъ довѣриться этому человѣку».
Милль самымъ скромнымъ образомъ объясняетъ этотъ эпизодъ. Но читатель легко можетъ представить себѣ, какимъ сіяніемъ правдивости долженъ былъ озариться въ эти минуты тотъ, котораго люди награждали такимъ шумнымъ одобреніемъ за обвиненіе ихъ въ постоянной лживости. И въ повседневной жизни Милля окружало это невидимое сіяніе высокой любви къ правдѣ. Все его существо ярко свѣтилось чистотою его характера. Чтобы найти параллель Миллю, надо направить поиски въ ряды возвышеннѣйшихъ философскихъ умовъ древности, какихъ-нибудь Марковъ Авреліевъ и имъ подобныхъ. Одинаково правдивымъ и одинаково великимъ являлся онъ и въ то время, когда въ геніальномъ сочиненіи передавалъ свои глубоко созрѣвшія мысли распространенной по всему земному шару массѣ читателей, и въ тѣ минуты, когда у себя дома, наединѣ съ постороннимъ посѣтителемъ, не давая ему ни однимъ словомъ чувствовать свое превосходство, высказывалъ то или другое случайное мнѣніе.
II.
Эрнестъ Ренанъ.
править
Во время моего пребыванія въ Парижѣ, съ апрѣля по сентябрь 1870 г., я не имѣлъ намѣренія посѣтить Ренана, меня всегда пугало — подъ предлогомъ выраженія своихъ чувствъ къ знаменитымъ людямъ, отнимать у нихъ время. Но, послѣ того, какъ Тенъ, ближайшій пріятель Ренана, неоднократно повторилъ мнѣ, что онъ очень желаетъ, чтобы я побывалъ у «его друга-филолога», я собрался съ духомъ и однажды, снабженный рекомендательнымъ письмомъ отъ Тепа, очутился въ томъ домѣ улицы de Vannes, гдѣ въ третьемъ этажѣ жилъ Ренанъ. Квартира его отличалась простотою. Съ тѣхъ поръ, какъ его лишили каѳедры еврейскаго языка въ Collège de France, онъ не получалъ никакого опредѣленнаго содержанія, и только его первое популярное сочиненіе служило ему источникомъ значительнаго дохода.
Судя по сочиненіямъ и портретамъ Ренана, я представлялъ его себѣ въ родѣ Жюля Симона, только болѣе тонкимъ, филантропическимъ, кроткимъ въ своихъ внѣшнихъ проявленіяхъ; я увидѣлъ человѣка, выражавшагося коротко и смѣло, высказывавшаго мнѣнія свои очень категорически. Въ немъ была извѣстная доля застѣнчивости ученаго, по еще болѣе самоувѣренности и сознанія своего превосходства человѣка свѣтскаго. Въ ту пору Ренану было 47 лѣтъ. За письменнымъ столомъ сидѣлъ передо мною маленькій, широкоплечій, отчасти сутуловатый человѣкъ, съ тяжелою большою головою, грубыми чертами лица, нечистою кожей, проницательными глазами и умнымъ, даже во время молчанія краснорѣчивымъ ртомъ. Некрасивое, но привлекательное лицо, съ выраженіемъ высокаго ума и слѣдами усиленной paботы, было обрамлено темными, переходившими на вискахъ въ сѣдину, волосами. Фигура его напомнила мнѣ имъ же высказанное положеніе: «La science est roturière».
Въ моей ранней молодости къ сочиненіямъ Ренана я относился антипатично: вообще онъ писатель не для молодежи. Притомъ же его «жизнь Іисуса», съ которою я познакомился прежде всего, безспорно слабѣйшее изъ его произведеній; сентиментальность его, проскальзывающій мѣстами въ этой книгѣ душеспасительно-умиленный тонъ, этотъ послѣдній слѣдъ полученнаго имъ религіознаго воспитанія, все то, что молодому человѣку должно было казаться приторно-мягкимъ или фальшивымъ, не позволяло мнѣ правильно оцѣнить его высокія достоинства, какъ писателя. Это первое впечатлѣніе впослѣдствіи уничтожилось; прекрасный сборникъ ренановскихъ статей, подъ заглавіемъ «Etudes d’histoire religieuse», вполнѣ уяснилъ мнѣ то, почти женски-топкое чутье автора, которое только строптивому молодому уму можетъ казаться женственною слабостью, и я нашелъ совершенно естественнымъ, что этотъ человѣкъ, котораго справедливо прозвали «боязливѣйшимъ между отважными», не безъ грусти высказался въ слѣдующихъ выраженіяхъ о своемъ исключительномъ положеніи: «Самая тяжелая мука, которою человѣкъ, достигнувшій возможности жить только размышленіемъ, платится за свое исключительное положеніе, состоитъ въ томъ, что онъ видитъ себя выброшеннымъ изъ великой религіозной семьи, къ которой принадлежатъ лучшія души міра, и что существа, съ которыми ему горячо хотѣлось бы жить въ духовномъ единеніи, смотрятъ на него, какъ на испорченнаго человѣка. Надо быть слишкомъ увѣреннымъ въ себѣ, чтобы не ощущать внутренняго потрясенія, когда женщины и дѣти при встрѣчѣ съ вами набожно складываютъ руки и говорятъ вамъ: О, вѣруй, какъ вѣруемъ мы!»
Я, однако, ошибся въ предположеніи, что нѣкоторую долю этого элегическаго тона Ренана-писателя найду и въ его повседневной, житейской бесѣдѣ. Существенною чертою этой послѣдней была полнѣйшая умственная свобода, грандіозная непринужденность умнаго свѣтскаго человѣка. Каждое слово его было проникнуто такимъ безграничнымъ презрѣніемъ къ толпѣ, къ массѣ, какого я никогда до тѣхъ поръ не встрѣчалъ въ человѣкѣ, повидимому, совершенно чуждомъ горькаго озлобленія или ненависти къ людямъ. Уже въ первое наше свиданіе онъ навелъ разговоръ на человѣческую глупость и, очевидно, для того, чтобы поселить въ своемъ младшемъ товарищѣ по
Милль я Ренанъ въ характеристикѣ Брандеса. 227 профессіи душевное спокойствіе среди предстоявшихъ ему житейскихъ бурь, сказалъ: «большинство людей не люди, а обезьяны», но эти слова произнесъ онъ безъ всякаго гнѣва. Я вспомнилъ изреченіе Жерозе: «L'âge mûr méprise avec tolérance». Это спокойное презрѣніе чувствуется во всѣхъ предисловіяхъ Ренана; много лѣтъ спустя послѣ нашего разговора, оно нашло себѣ поэтическое выраженіе въ его продолженіи шекспировской «Бури»; но въ статьѣ о Лампэ онъ далъ ему почти положительное опредѣленіе. Тамъ онъ говоритъ: «У Лампэ мы находимъ слишкомъ много гнѣва и недостаточно презрѣнія. Литературныя послѣдствія этого недостатка очень серьёзны. Гнѣвъ влечетъ за собою декламаторство, мужиковатость, часто даже грубую брань; напротивъ того, презрѣніе почти всегда сообщаетъ писателю тонкій и исполненный достоинства стиль. Гнѣвъ соединенъ съ потребностью чувствовать себя раздѣляемымъ другими; презрѣніе есть тонкое и проникающее человѣка сладострастіе, не нуждающееся въ участіи другихъ; оно довольствуется само собою».
Въ манерѣ Ренана говорить былъ извѣстный поэтическій размахъ, нѣчто живое и кипучее, безъ котораго во Франціи никто не удостаивается похвальной репутаціи человѣка «прелестнаго» — charmant — въ частныхъ сношеніяхъ и разговорѣ, репутаціи, которою Ренанъ постоянно пользуется въ Парижѣ. Торжественности, часто проявляющейся въ его стилѣ, не было и слѣда въ устной рѣчи его. Никакого религіознаго вдохновенія, никакого паѳоса мученика свободной мысли. Возраженія свои онъ обыкновенно начиналъ своимъ любимымъ восклицаніемъ «diable!» и до такой степени былъ далекъ отъ склонности къ горькимъ и элегическимъ звукамъ, что его духовное равновѣсіе имѣло скорѣе какой-то олимпійски-безмятежный характеръ. Кто зналъ враждебныя нападенія, которымъ Ренанъ ежедневно подвергался со стороны клерикаловъ, и кто, какъ я, былъ въ журнальномъ кружкѣ Вельо свидѣтелемъ разсужденій — повѣсить ли или разстрѣлять слѣдуетъ его за высказанные имъ печатно-еретическіе взгляды — тотъ весьма естественно могъ спросить Ренана — что и было сдѣлано мною — не слишкомъ ли много пришлось вытерпѣть ему за его убѣжденія. «Нисколько! отвѣчалъ онъ: — съ католиками у меня нѣтъ никакихъ сношеній; я знаю между ними только одного — члена нашей академіи надписей, и мы съ нимъ очень хорошіе пріятели. Проповѣдей, произносящихся противъ меня, я не слушаю; брошюръ, пишущихся противъ меня, я по читаю. Чѣмъ же все это можетъ повредить мнѣ?» Тутъ же онъ высказалъ мнѣніе, что правовѣрные католики Франціи, по всей вѣроятности, составляютъ пятую часть всего населенія и что они гораздо фанатичнѣе заклятыхъ католиковъ другихъ странъ, потому что католицизмъ въ Испаніи и Италіи почти ничто иное, какъ дѣло привычки, тогда какъ во Франціи онъ поддерживается и раздражается оппозиціею интеллигентной среды.
Въ іюнѣ 1870 г., я нашелъ Ренана въ очень веселомъ настроеніи по поводу тогдашнихъ событій въ Римѣ. «Пію IX, сказалъ онъ: — слѣдовало бы воздвигнуть статую; это необыкновенный человѣкъ. Со времени Лютера никто еще не послужилъ дѣлу религіозной свободы такъ сильно, какъ этотъ папа. Онъ двинулъ дѣло на триста лѣтъ впередъ. Не будь его, католицизмъ еще добрыхъ три вѣка продержался бы цѣлъ и невредимъ въ заперти, со своею паутиною и своими толстыми слоями пыли. Теперь мы вывѣтриваемъ это замкнутое мѣсто, и каждый видитъ, что оно пусто, что въ немъ не находится ровно ничего». Ренанъ побаивался было, чтобы переговоры о непогрѣшимости папы въ самую послѣднюю минуту не окончились какимъ-нибудь компромисомъ, благодаря которому все осталось бы фактически въ прежнемъ положеніи; но возможность такого исхода уничтожилась какъ разъ въ это время, и легко было предвидѣть, что не слѣдовало страшиться никакихъ послѣдствій; даже того, которое предполагалъ Ренанъ — именно такого же раздробленія въ средѣ католицизма, въ какомъ находится протестантизмъ. Оказалось, что политика католической церкви была правильнѣе, чѣмъ думали въ первую минуту ея противники. Совершившееся разъединеніе не имѣло ни глубины, ни важности, и о раздробленіи, даже приблизительно похожемъ на сектантство въ протестантизмѣ, не могло быть и рѣчи. У Ренана же, болѣе всего думавшаго о Франціи, была одна особенно сильная надежда, что французская буржуазія, которая послѣ февральской революціи совершенно отдалась въ руки церкви и теперь тревожно слѣдила за враждебными культурѣ дѣйствіями папской власти, наконецъ, увидитъ дѣло въ надлежащемъ свѣтѣ и образумится.
Викторъ Шербюлье, въ своемъ интересномъ романѣ «Владиславъ Вольскій», мягко и дружески посмѣялся надъ нѣкоторыми любимыми теоріями Ренана, вложивъ въ уста добродушнаго, но совершенно неспособнаго къ дѣйствію ментора героя разсказа Ренановское ученіе о нѣжной натурѣ истины и о вытекающей изъ этого необходимости подходить къ истинѣ не иначе, какъ съ самою крайнею осторожностью и деликатностью. Жоржъ Ришарде думаетъ, подобно Ренану, что во всемъ главное дѣло — оттѣнокъ, что истина есть только оттѣнокъ, а не нѣчто просто
Милль и Ренанъ бъ характеристикѣ Брандеса. 229 бѣлое или черное. Жоржъ Ришарде хочетъ осуществить въ дѣйствительной жизни ту идею, которую Ренанъ въ одномъ мѣстѣ своихъ сочиненій выразилъ слѣдующимъ образомъ: "Схватить грубыми клещами силлогизма истину въ нравственной наукѣ, попытка такая же безплодная, какъ попасть огромной палицей въ крылатое насѣкомое. Логика не схватываетъ оттѣнковъ, а нравственныя истины имѣютъ своимъ основаніемъ вполнѣ и исключительно оттѣнки. Поэтому совершенно безполезно накидываться на истину съ грубымъ насиліемъ дикаго кабана; летучая и легкая истина ускользаетъ, и трудъ негодующаго пропадаетъ даромъ. Знакомому съ писательскою дѣятельностью Ренана извѣстно, до какой степени не отрѣшается онъ отъ этой мысли въ то время, когда пишетъ. Но послушайте его въ устной бесѣдѣ — куда дѣвались его любимцы-оттѣнки! Между тѣмъ, какъ Тенъ, столь рѣзкій въ своихъ писаніяхъ, въ разговорѣ постоянно умѣряетъ и сдерживаетъ себя, руководясь соображеніями справедливости и снисхожденія, Ренанъ, разсуждая словесно, доходитъ до послѣдней крайности и является отнюдь не рыцаремъ-защитникомъ оттѣнка. Только въ одномъ пунктѣ и тотъ, и другой выражались съ одинаковою рѣшительностью, именно, когда разговоръ заходилъ о той спиритуалистической философіи во Франціи, которая искала себѣ опоры въ союзѣ съ церковью, первоначально обратила къ себѣ сердца отцовъ семейства тѣмъ, что помѣстила на своемъ знамени догматы и добродѣтель, и, вмѣсто открытія новыхъ истинъ, обѣщала, въ видѣ плода своихъ научныхъ изслѣдованій, надѣленіе всей страны добрыми нравами. Всѣ каѳедры Франціи находились вѣдь въ ту пору въ ея владѣніи! Въ Сорбоннѣ представителями ея были Жане и Каро, изъ которыхъ первый, какъ умъ болѣе тонкій и надѣленный большимъ вкусомъ, старался понимать своихъ противниковъ и относиться къ нимъ справедливо, между тѣмъ, какъ Каро, посредственность въ полномъ смыслѣ этого слова, щеголявшій театральными жестами и сильными ударами въ свою широкую грудь, вызывалъ одобреніе слушателей воззваніями къ свободѣ воли. Для Ренана, который, однако, посвятилъ Кузену, какъ оратору и писателю, этюдъ въ такой изящной формѣ, вся эклектическая философія — когда онъ разсуждалъ о ней словесно — была ничто иное, какъ «оффиціальная похлебка», «дѣтская кашка», «продуктъ посредственностей, разсчитанный на истребленіе посредственностями». До такой степени доходило его упорство на счетъ этого пункта, что онъ, адвокатъ оттѣнковъ, составивъ себѣ однажды убѣжденіе въ безусловной фальши спиритуализма, никогда и ни за что не хотѣлъ отречься отъ этого взгляда. Напротивъ того, къ Тену онъ-питалъ чувство какого-то поклоненія."Taine, c’est l’amour du vrai, l’amour delà vérité même". Несмотря на столь рѣзко кидающееся въ глаза различіе между этими двумя натурами, Ренанъ заявлялъ, что во всѣхъ главныхъ вопросахъ онъ совершенно сходится съ своимъ другомъ. И когда я однажды завелъ рѣчь о предметѣ, часто обсуждавшемся въ Парижѣ, именно о вопросѣ, насколько было право общественное мнѣніе, не перестававшее жаловаться на умственный упадокъ Франціи, то Ренанъ и тутъ вспомнилъ Тена: «Упадокъ! Что такое упадокъ? Все относительно. Развѣ, напримѣръ, Тенъ не значительнѣе Кузена и Вильмена, взятыхъ вмѣстѣ? Нѣтъ, во Франціи еще много ума». И онъ нѣсколько разъ повторялъ эти послѣднія слова: «Il y a beaucoup d’esprit en France».
Подобно почти всѣмъ образованнымъ французамъ, Ренанъ чуть не съ благоговѣніемъ относился къ Жоржъ-Занду. Эта необыкновенная женщина съумѣла подчинить своему авторитету молодое поколѣніе Франціи, не измѣняя для этого идеаламъ своей собственной молодости. Такого идеалиста, какъ Ренанъ, привлекла она къ себѣ своимъ идеализмомъ, такого натуралиста, какъ Тенъ — таинственною силою природы въ своей натурѣ. Насколько Ренанъ долженъ былъ ненавидѣть Беранже, который представляется ему олицетвореніемъ всего фривольнаго и прозаическаго во французскомъ народномъ характерѣ, и котораго филистерское «Dieu des bonnes gens» колетъ глаза ему, пантеистическому мыслителю и мечтателю, настолько же, по естественному порядку вещей, долженъ былъ вызывать его симпатію авторъ «Леліи», «Спиридіона» и множества другихъ произведеній въ томъ же идеалистическомъ родѣ.
Несмотря на свой широкій кругозоръ, Ренанъ въ своихъ литературныхъ симпатіяхъ не лишенъ, однако, національной узкости. Въ одномъ изъ нашихъ разговоровъ объ Англіи онъ не нашелъ сказать ни одного добраго слова о Диккенсѣ, не могъ отнестись къ этому писателю даже съ простою снисходительностью. «Полный притязательности, стиль Диккенса, сказалъ онъ: — про изводитъ на меня такое же впечатлѣніе, какъ слогъ какой-нибудь провинціальной газеты». Извѣстной, несправедливой статьѣ его о Фейербахѣ удивляешься меньше, когда слышишь, какъ онъ, за недостатками Диккенса, вовсе не видитъ его огромныхъ достоинствъ. Одна и таже причина дѣлаетъ для него антипатичными и юмористическія особенности въ стилѣ Диккенса, и страстную форму выраженія Фейербаха, это — до болѣзненности развитая склонность къ классическимъ и сдержаннымъ оборотамъ рѣчи; только вслѣдствіе ея находитъ онъ провинціальную аффектированность въ геніальной причудливости англичанина, а въ порывистой силѣ нѣмца слышится ему, такъ сказать, табакоподобный вкусъ педантичности студенческаго атеизма.
Весною 1870 г., Ренанъ намѣревался сопровождать принца Наполеона въ его поѣздкѣ на Шпицбергенъ. Незадолго до этой поѣздки онъ однажды заговорилъ о политикѣ и сказалъ: «Вы вполнѣ можете ознакомиться съ императоромъ по его сочиненіямъ. Онъ журналистъ на тронѣ, публицистъ, который всегда старается узнать общественное мнѣніе. Такъ какъ на этомъ послѣднемъ зиждется вся его власть, то ему нужно больше ловкости и искуства, чѣмъ Бисмарку, который можетъ ни на что не обращать вниманія. Покамѣстъ онъ ослабѣлъ только телѣсно, а не духовно, но при этомъ сдѣлался крайне осторожнымъ (extrêmement cauteleux) и чувствуетъ къ себѣ самому недовѣріе, котораго прежде не зналъ». Ренанъ судилъ о Наполеонѣ почти такъ же, какъ Сент-Бёвъ въ извѣстной статьѣ о «жизни Цезаря». Къ Оливье, съ которымъ Ренанъ былъ знакомъ очень долго, онъ относился строго. Вотъ его слова: «Оливье и императоръ отлично подходятъ другъ къ другу, въ нихъ въ обоихъ живетъ одинъ и тотъ же родъ честолюбиваго мистицизма; они, такъ сказать, породнились посредствомъ химеры». Уже въ 1851 году Оливье не разъ говорилъ Ренану: «Какъ только я стану во главѣ правленія… какъ только я сдѣлаюсь первымъ министромъ…» и т. п.
Въ этихъ разговорахъ мнѣ приходилось часто отстаивать мою простую и основную политическую мысль — о необходимости обязательнаго обученія, мысль, защищать которую мнѣ постоянно представлялся поводъ, такъ какъ повсюду на нее смотрѣли въ то время какъ на нелѣпость, давно оставленную бредню; Ренанъ въ этихъ случаяхъ представлялся мнѣ до того парадоксальнымъ, что я иногда просто сомнѣвался — серьёзно онъ говоритъ или шутитъ. Аргументы его были особенно интересны потому, что ихъ повторяли (только въ другой формѣ) весьма многіе передовые люди Франціи. Ренанъ утверждалъ, во-первыхъ, что обязательное обученіе — тиранія. «У меня самого, говорилъ онъ: — есть дитя, очень слабое и болѣзненное. Какой деспотизмъ — отнять его у родителей, чтобы отдать учиться!» Я возразилъ, что закона. допускаетъ и исключенія. «Въ такомъ случаѣ, отвѣчалъ онъ: — никто не сталъ бы посылать своихъ дѣтей въ школу. Вы не знаете нашихъ французскихъ поселянъ. Это имъ не принесетъ ровно никакой пользы. Предоставьте имъ обработывать землю и платить подати, или дайте имъ ружье и ранецъ — и они окажутся лучшими солдатами въ свѣтѣ. Но что годится для одного народа, то непригодно для другого. Франція не такая страна, какъ Шотландія или Скандинавія; пуританскія и германскія привычки не найдутъ себѣ у насъ никакой почвы. Франція, напримѣръ, не религіозное государство, и всякая попытка сдѣлать его такимъ, окончится неудачей. Это земля, производящая только великое и тонкое („du grand et du fin“). Почтенная посредственность никогда не будетъ процвѣтать здѣсь. Этими двумя словами выражается идеальная потребность населенія; затѣмъ, оно желаетъ только одного — веселиться, чувствовать посредствомъ удовольствія, что оно живетъ. И наконецъ, вѣрьте мнѣ — это мое твердое убѣжденіе — элементарное образованіе ничто иное, какъ зло. Что такое человѣкъ, умѣющій читать и писать, я хочу сказать: только и умѣющій, что читать и писать? Животное, глупое и тщеславное животное. Обучайте, если можете, людей отъ 15 до 20 лѣтъ, и этимъ ограничивайтесь! Все, что внѣ этого обученія, далеко не дѣлаетъ ихъ умнѣе, а напротивъ того, только портитъ ихъ милую естественность, инстинктъ, здравый смыслъ, и они становятся невыносимыми для другихъ. Можетъ ли быть что-нибудь хуже подчиненія семинаристамъ? Единственная причина, почему мы теперь поставлены въ необходимость заниматься этимъ вопросомъ, заключается въ томъ, что эта стая уличныхъ мальчишекъ („ce tas de gamins“) въ свое время вынудила у насъ право общей подачи голосовъ. Нѣтъ, согласимся въ томъ, что образованіе — благо только тогда, когда имъ обладаютъ только высокообразованные и что на полуобразованныхъ слѣдуетъ смотрѣть только какъ на безполезныхъ и задирающихъ носъ обезьянъ». Я заговорилъ о децентрализаціи, о необходимости поднять значеніе провинціальныхъ городовъ, напримѣръ Ліона. — «Ліонъ! воскликнулъ онъ совершенно серьёзно. Надѣюсь, ни кому не придетъ на мысль обращать главные провинціальные города въ центры умственной дѣятельности: вѣдь они въ этомъ случаѣ сейчасъ бы попали въ руки епископовъ!.. Нѣтъ! прибавилъ онъ съ комическимъ убѣжденіемъ — въ такихъ городахъ никогда не будутъ дѣлать ничего, кромѣ глупостей». Эти взгляды того человѣка, который болѣе чѣмъ кто либо во Франціи боролся за реформу высшаго обученія, облегчатъ, можетъ быть, пониманіе, почему въ этой странѣ равнодушіе либераловъ шло объ руку съ рвеніемъ католическаго духовенства въ ту пору, когда возникъ вопросъ о необходимости устранить невѣжество низшихъ классовъ, оказавшееся въ послѣдствіи столь опаснымъ для безопасности государства. Старикъ Филаретъ Шаль, который, ужь конечно, не былъ шовинистомъ, однажды вечеромъ, въ маѣ 1870 г., до такой степени подтрунивалъ надъ моею вѣрою въ благотворную силу' обязательнаго обученія, что назвалъ это послѣднее моею revalenta arabica и утверждалъ, что я надѣюсь облагодѣтельствовать этимъ средствомъ родъ человѣческій на вѣчныя времена. Тутъ же онъ спросилъ меня, допускаю ли я, что крестьяне и безъ школьныхъ учителей могутъ быть достаточно хорошими отцами семейства и солдатами. Война скоро показала этимъ людямъ, что для силы войска весьма важно, когда солдатъ умѣетъ читать и писать. Но удивительно было видѣть, какъ идеи, которыя многими приписывались исключительно католическому духовенству, напримѣръ, та же идея о безусловномъ вредѣ неполнаго образованія, мало по малу пріобрѣли такой авторитетъ въ проникнутой католицизмомъ странѣ, что покорили себѣ, въ нѣсколько измѣненномъ видѣ, даже противниковъ католической религіи.
Въ пору объявленія войны между Германіею и Франціею я находился въ Лондонѣ, и такъ какъ мнѣ посчастливилось сойтись тамъ съ нѣсколькими личностями, обладавшими высшимъ политическимъ умомъ и державшимися внѣ всякихъ партій, то я зналъ раньше моихъ французскихъ знакомыхъ, какой несчастный исходъ будетъ имѣть эта война для Франціи. Возвратясь въ Парижъ, я нашелъ тамъ самыя свѣтлыя надежды и полную увѣренность въ успѣхѣ, увидѣлъ даже проявленія высокомѣрія, непріятно дѣйствовавшаго на всякаго иностранца. Это высокомѣріе не раздѣлялось однако людьми пауки. До сраженія дѣло еще не дошло; но уже извѣстіе о самоубійствѣ Прево-Парадоля въ Сѣверной Америкѣ поселило самыя тревожныя предчувствія въ каждомъ, знавшемъ, какъ близко были извѣстны этому человѣку приготовленія и средства Франціи. Этотъ одиночный пистолѣтный выстрѣлъ, прозвучавшій какъ сигналъ къ сотнѣ тысячъ страшныхъ залповъ, потрясъ всѣхъ друзей и товарищей Прево-Парадоля. Тенъ, ѣздившій на короткое время въ Германію собирать матеріалы для статьи о Шиллерѣ, глубоко скорбѣлъ при мысли о предстоявшихъ бѣдствіяхъ и, между прочимъ, сказалъ: «Съ двумя государями въ родѣ Людовика-Филиппа мы могли бы избѣжать войны; съ двумя такими „capitaines“, какъ Бисмаркъ и Людовикъ-Наполеонъ, она была необходима». Въ ту пору это былъ первый французъ, отъ котораго я слышалъ сознаніе въ возможности побѣды Германіи надъ Франціею.
Черезъ недѣлю послѣ битвы при Вёртѣ, именно 12-го августа, встрѣтился я съ Ренаномъ. Онъ только что вернулся изъ поѣздки на сѣверъ. Ни разу еще не случалось мнѣ видѣть его до такой степени взволнованнымъ. Онъ былъ внѣ себя отъ негодованія и говорилъ: «Никогда ни одинъ несчастный народъ не управлялся такъ, какъ нашъ, глупыми головами. Подумаешь, право, что съ императоромъ случился припадокъ помѣшательства! Но онъ окруженъ презрѣннѣйшими льстецами; я знаю высокопоставленныхъ военныхъ, которымъ было очень хорошо извѣстно, что прусскія пушки гораздо лучше нашихъ хваленыхъ митральезъ, по не они рѣшались сказать объ этомъ императору, потому что онъ самъ занимается этими вещами, принималъ кое-какое участіе въ рисованіи проэктовъ и за это на оффиціальномъ языкѣ называется изобрѣтателемъ митральезы. Никогда еще не было такъ мало ума („si peu de tête“) въ министерствѣ императора; онъ самъ убѣдился въ этомъ; онъ говорилъ объ этомъ одному моему знакомому — и съ такимъ министерствомъ рѣшается онъ вести войну! Видано ли такое безуміе? Не возмутительно ли это? Теперь мы народъ, надолго выброшенный изъ сѣдла. И какъ подумаешь, что однимъ ударомъ сокрушено все, съ такимъ трудомъ строившееся нами въ продолженіи пятидесяти лѣтъ, взаимныя симпатіи народовъ, взаимное пониманіе, благотворная совмѣстная работа! Какъ подобная война убиваетъ любовь къ правдѣ! Сколько лжи, сколько клеветы насчетъ одного народа будетъ черезъ какихъ-нибудь пятьдесятъ лѣтъ съ жадностію слушаться и приниматься на вѣру другимъ, разъединяя ихъ между собою на безконечно долгое время! Какое замедленіе въ европейскомъ прогрессѣ! Ста литъ будетъ намъ недостаточно для возстановленія того, что эти люди разрушили въ одинъ день!» Разрывъ между двумя великими сосѣдями долженъ былъ произвести особенно тяжелое впечатлѣніе именно на Ренана, который такъ долго являлся во Франціи представителемъ нѣмецкой образованности; онъ относился къ культурѣ Германіи съ такимъ сочувствіемъ, какого я не встрѣчалъ ни въ какомъ другомъ писателѣ. Однимъ изъ его любимыхъ изреченій было: «Ничто на свѣтѣ не можетъ таить въ себѣ такъ много, какъ нѣмецкая голова». Лично нѣмцевъ онъ не особенно любилъ, но о ихъ высокой интеллигенціи всегда говорилъ съ большимъ уваженіемъ.
О своемъ путешествіи Ренанъ разсказывалъ: «Мы были въ Бергенѣ, когда къ намъ пришла изъ Франціи первая сомнительная вѣсть о предстоявшей войнѣ. Ни одинъ изъ насъ не хотѣлъ вѣрить. Принцъ и я переглянулись между собою. Онъ, обладающій такимъ рѣдкимъ и проницательнымъ умомъ, сказалъ только: „Это невозможно!“ и приказалъ плыть дальше. Мы направились къ Тромзее. Въ этомъ пунктѣ застали мы двѣ депеши къ принцу — одну отъ его секретаря изъ Парижа, другую отъ Эмиля Оливье, со словами: Guerre inévitable! Послѣ коротМилль и Ренанъ въ характеристикѣ Брандеса. 235 каго совѣщанія, война эта представилась намъ до такой степени нелѣпою, а слѣдовательно и невозможною; и намъ такъ хотѣлось побывать въ Шпицбергенѣ и увидѣть „вѣчные льды“, что мы рѣшились на слѣдующее утро плыть дальше. Моя каюта была рядомъ съ каютою адъютанта принца. На разсвѣтѣ я слышалъ, какъ камердинеръ будилъ адъютанта, подавая ему новую депешу. Я всталъ, мы вышли на палубу, пароходъ снялся съ якоря, и вы можете представить себѣ мое изумленіе, когда я увидѣлъ, что мы повернули обратно къ югу. Принцъ сидѣлъ въ мрачномъ отчаяніи. Первыя слова его были: „Voilà leur dernière folia, ils n’en feront pas d’autres“. И онъ оказался пророкомъ — то было дѣйствительно ихъ послѣднее безуміе… Я самъ, прибавилъ Ренанъ: — былъ того же мнѣнія. Я зналъ, что мы весьма мало готовы къ войнѣ, но кто бы йогъ ожидать, что все совершится такъ скоро! Не говорите, что мы еще можемъ одержать побѣду. Никогда больше не будемъ мы побѣждать; при этомъ императорѣ мы не побѣдили еще ни одного такого народа, пораженіе котораго могло бы считаться хорошимъ предзнаменованіемъ, когда рѣчь идетъ о Пруссіи. Арабы, по они вѣдь самые плохіе тактики въ свѣтѣ!» И нѣсколько разъ Ренанъ восклицалъ: «Это неслыханно, невѣроятно! Бѣдный принцъ! бѣдная Франція!» Раздраженіе его было такъ велико, что онъ осыпалъ бранью и проклятіями всѣхъ, управлявшихъ въ это время Франціею, называя ихъ поголовно — на этотъ разъ уже безъ всякихъ «оттѣнковъ» — болванами или мерзавцами. «Кто этотъ Паликао? Воръ, отъявленный воръ, котораго не пускаютъ ни въ одинъ порядочный домъ! А его товарищъ? Развѣ не извѣстно всему міру, что это преступникъ, разбойникъ, который, только благодаря своему бѣгству за-границу, увернулся отъ наказанія за убійство! И въ рукахъ такихъ людей наша судьба!»
Я увидѣлъ слезы въ глазахъ Ренана и простился съ нимъ. Съ того дня мы уже не встрѣчались. Онъ скоро послѣ того успокоился и преодолѣлъ свое печальное настроеніе. Но въ тѣ минуты, о которыхъ я разсказываю, передо мною былъ не тотъ Ренанъ, который писалъ: «Ученый есть ничто иное, какъ зритель всего, происходящаго въ мірѣ. Онъ знаетъ, что міръ принадлежитъ ему только какъ предметъ изученія, и еслибы даже былъ въ состояніи преобразовать его, то, можетъ быть, нашелъ бы его, въ теперешнемъ его видѣ, до такой степени любопытнымъ, что потерялъ бы всякую охоту къ такому преобразованію». Вполнѣ серьёзно эти холодныя и аристократическія слова, конечно, не могли говориться Ренаномъ; по если бы и такъ, то въ 1870 г. пришлось ему переживать такое душевное состояніе, при которомъ они уже не имѣли для него никакого смысла.
Трудно измѣрить, какое деморализующее вліяніе имѣла на французскихъ ученыхъ во время второй имперіи жизнь подъ господствомъ и гнетомъ такъ называемаго «fait accompli». При Наполеонѣ III французская наука вообще отличается наклонностью къ квіетизму и фатализму, къ одобренію всего, что разъ совершилось. Слѣды этого вліянія замѣчались всюду въ общественной жизни, въ разговорахъ. Полное отсутствіе энтузіазма сдѣлалось синонимомъ образованности и умственной зрѣлости. Молодому иностранцу ежедневно представлялся случай изумляться сдержанности и пассивности даже самыхъ лучшихъ людей, какъ скоро рѣчь заходила о какой бы то ни было практической цѣли, и я помню, что однажды, въ маѣ 1870 г., вернувшись вечеромъ домой, я записалъ въ своемъ дневникѣ: «Въ прежнее время была иная Франція…»
Съ измѣняющимися чувствами и мыслями смотрѣлъ Ренанъ на развитіе республиканской Франціи. Хотя республиканцы и поспѣшили возвратить ему его каѳедру, но отнеслись къ нему, какъ и ко всѣмъ остальнымъ друзьямъ принца Наполеона, довольно холодно и сдержанно. Насквозь проникнутый аристократическимъ образомъ мыслей, онъ, въ своемъ «Калибанѣ», далъ демократіи понять, какъ глубоко онъ презираетъ ее, но тѣмъ не менѣе, скоро послѣ того, объясняя въ письмахъ одному пріятелю-нѣмцу свою вступительную рѣчь во французской академіи, онъ же говорилъ: «А что, если въ то время, какъ ваши государственные люди погружены въ эту неблагодарную работу (отплату французамъ), французскій крестьянинъ, съ его простымъ умомъ, неприкрашенной политикой, трудолюбіемъ и экономіей благополучно создастъ прочную и мирную республику! Забавная была бы штука!» Ренанъ настолько патріотъ и философъ, чтобы въ концѣ-концовъ дружелюбно относиться ко всякой формѣ правленія, удовлетворяющей большинство его соотечественниковъ и соотвѣтствующей ихъ умственной точкѣ зрѣнія.
Ренанъ, какъ извѣстно, бретонецъ и соединяетъ въ себѣ многія свойства этого племени. У бретонцевъ въ новой французской литературѣ есть одна общая черта. Точно такъ же, какъ Шатобріанъ и Ламнэ, Ренанъ ненавидитъ все будничное, добродушно-фривольное и, оставаясь постоянною добычею сомнѣнія, одержимъ въ тоже время самымъ горячимъ стремленіемъ къ вѣрованію и идеалу. Къ своей родинѣ въ буквальномъ смыслѣ этого слова, т. е. къ Бретани, онъ питаетъ глубокую привязанность. Это-то чувство, конечно, заставило его даже въ минуту отчаянія воскликнуть, обращаясь къ соотечественникамъ: «О ты, простой классъ земледѣльцевъ и моряковъ, которому я обязанъ тѣмъ, что въ угасшей странѣ сохранилъ силу своей души!» Этотъ душевный крикъ не слѣдуетъ, однако, понимать слишкомъ буквально. Никто глубже Ренана не чувствуетъ, какъ далеко не погасла та Франція, о которой онъ писалъ Штраусу, что она необходима Европѣ, какъ «постоянный протестъ противъ педантства и догматизма». Но вышеприведенныя слова характеристичны для этого упорнаго и въ тоже время волнующагося, мечтательнаго и скептическаго бретонца. Если онъ отрекается отъ своего вѣрованія въ одномъ какомъ-нибудь пунктѣ (какъ здѣсь относительно Франціи), то это только для того, чтобы тѣмъ теплѣе и восторженнѣе примкнуть къ какому-нибудь другому идеалу. И въ сферѣ религіи есть у него Бретань, въ которую онъ вѣруетъ.
Такими являются Милль и Ренанъ въ характеристикахъ Брандеса — характеристикахъ, какъ видѣлъ читатель, довольно бѣглыхъ, имѣющихъ отчасти личный характеръ, но во многихъ отношеніяхъ (особенно когда рѣчь идетъ о Миллѣ) бросающихъ свѣтъ на литературную и вмѣстѣ съ тѣмъ человѣческую физіономію характеризуемой личности, т. е. вполнѣ примѣняющихъ на дѣлѣ обыкновенный критическій пріемъ Брандеса, для котораго, какъ для критика, неразрывно соединяющаго исторію литературы съ исторіею общей культуры народа, важна точка зрѣнія не собственно литературная, а психологическая, и произведенія писателя служатъ какъ бы сборниками чувствъ и мыслей, «показывающими намъ (это собственныя слова Брандеса) то существеннѣйшее, что въ данное время происходило въ душѣ авторовъ». Съ этой точки зрѣнія очень хорошими дополненіями, отчасти разъясненіями къ брандесовскимъ характеристикамъ Милля и Ренана, (или, пожалуй, наоборотъ), могутъ служить автобіографіи этихъ двухъ писателей. Что касается до автобіографіи Милля, на которую, какъ мы видѣли, неоднократно ссылается критикъ, то она хорошо извѣстна и русской читающей публикѣ, вслѣдствіе чего намъ нѣтъ нужды здѣсь припоминать выдающіяся подробности ея. Записки же Ренана, которыя онъ началъ печатать еще въ 1876 г. въ «Revue des deux Mondes» и печатаетъ — правда, весьма рѣдко и весьма малыми дозами — до сихъ поръ, на русскій языкъ, сколько мы знаемъ, не переводились. Мы пользуемся поэтому случаемъ для дополненія характеристики Брандеса извлеченіемъ изъ этой автобіографіи — извлеченіемъ, которое объяснитъ намъ многое изъ того, на что указываетъ Брандесъ, напримѣръ, "душеспасительно-умиленный тонъ? и «сентиментальность», идеализмъ Ренана, его аристократическій образъ мыслей и презрѣніе къ демократіи и т. п. Къ сожалѣнію, намъ придется остановиться на самомъ интересномъ моментѣ, такъ какъ авторъ, излагающій въ этихъ запискахъ процессъ своего умственнаго и душевнаго развитія и перерожденія, покамѣстъ довелъ свой разсказъ только до начала второго періода этой внутренней жизни, только до столкновенія съ тѣми критическими выводами его разума, которые скоро ниспровергли понятія и чувства, вложенныя въ него его первоначальнымъ воспитаніемъ.
Воспитаніе это, на которое обращаетъ вниманіе и Брандесъ, упоминая о «жизни Іисуса», было строго-религіозное. Родина Ренана — старинный городъ Третъе въ Бретани, городъ, весь наполненный монахами и монастырскимъ духомъ, мѣсто, «куда не проникалъ никакой шумъ извнѣ, гдѣ называли суетою суетъ то, за чѣмъ гонятся другіе люди, и гдѣ дѣйствительностью признавалось именно то и только то, что человѣкъ свѣтскій называетъ химерою».
Въ этой-то средѣ проходило дѣтство Ренана, и она сообщила ему, по его собственному выраженію, «неразрушимую складку». Съ одной стороны развивается въ немъ религіозный идеализмъ, съ другой — благодаря тому, что этотъ монашескій міръ, окружающій его, есть въ тоже время міръ старыхъ бретонскихъ аристократовъ, аристократизмъ которыхъ еще болѣе усиливается, замыкается въ себя послѣ французской революціи — ребенокъ-Ренанъ рано получаетъ инстинктивную антипатію къ буржуазіи, антипатію, которую, прибавляетъ онъ, «мой разсудокъ впослѣдствіи успѣлъ побороть». Первыми наставниками, духовными руководителями его были эти монахи, и онъ отзывается о нихъ съ теплою любовью, съ глубокимъ уваженіемъ; имъ, по его сознанію, онъ одолженъ всѣмъ, что можетъ быть въ немъ хорошаго. «Каждое слово ихъ, говоритъ онъ: — представлялось мнѣ изрѣченіемъ оракула: я относился къ моимъ учителямъ съ такимъ уваженіемъ, что до шестнадцати лѣтъ, до моего переѣзда въ Парижъ, у меня никогда не являлось ни малѣйшаго сомнѣнія насчетъ того, что я слышалъ отъ нихъ. Впослѣдствіи пришлось мнѣ учиться у людей гораздо болѣе блестящихъ и умственно развитыхъ, но наставниковъ болѣе почтенныхъ у меня не было, и вотъ что производитъ часто разногласіе между мною и нѣкоторыми изъ моихъ друзей. Благодаря имъ, я имѣлъ счастіе узнать абсолютную истину; я знаю, что такое вѣра… Въ сущности, я чувствую, что моя жизнь постоянно управляется вѣрою, которую я уже утратилъ. Вѣра имѣетъ ту особенность, что, исчезнувъ, она все-таки продолжаетъ дѣйствовать… Послѣ того какъ Орфей, потерявъ свой идеалъ, былъ растерзанъ Менадами, лира его произносила только одно слово: Эвридика! Эвридика!»
О воспитаніи мало-мальски литературномъ въ такой средѣ и при такой обстановкѣ не могло быть и рѣчи. Послѣднимъ словомъ поэзіи почтенные отцы считали поэму Расина младшаго «La Religion»; надъ Ламартиномъ издѣвались, Гюго, въ ту пору уже занявшаго видное мѣсто въ литературѣ, совсѣмъ игнорировали. Исторія и естественныя науки преподавались тоже въ самомъ ничтожномъ объемѣ и самымъ жалкимъ образомъ. Идеи, провозглашенныя XIX вѣкомъ и въ ту пору уже пропагандировавшіяся многими передовыми людьми, были совершенною terra incognita для этихъ добрыхъ людей, а слѣдовательно, и для ихъ воспитанниковъ. Характеръ убѣжденій политическихъ въ этой средѣ обусловливался полнымъ удаленіемъ отъ свѣта и современнаго движенія; то были убѣжденія самаго непоколебимаго, самаго суроваго легитимизма, уничтожавшія даже возможность говорить безъ ужаса и отвращенія о революціи и Наполеонѣ. Замѣтимъ, однако, здѣсь, что въ этомъ отношеніи вліяніе учителей Ренана ослаблялось вліяніемъ противоположнымъ, которое онъ испытывалъ въ своей семьѣ, собственно въ нѣкоторыхъ членахъ ея. Его мать, живая, впечатлительная, веселая женщина, скорѣе любила, чѣмъ ненавидѣла революцію, грандіозные и страшные эпизоды которой оставили въ ней неизгладимое впечатлѣніе. «Отъ нея-то, говоритъ Ренанъ: — я получилъ неодолимую склонность къ революціи, склонность, заставляющую меня любить ее вопреки моему разсудку и всему тому дурному, что я писалъ о ней». И къ этимъ словамъ онъ прибавляетъ: «Я не уничтожаю ни одной буквы изъ написаннаго мной, но съ тѣхъ поръ, какъ мнѣ приходится быть свидѣтелемъ ярости, съ которою иностранные писатели стараются доказывать, что французская революція ничто иное, какъ позоръ, безуміе, и что въ исторіи міра она является фактомъ, лишеннымъ всякой важности, я начинаю думать, что коли ей такъ завидуютъ, то она, пожалуй, лучшее изъ всего, когда-либо совершеннаго нами».
Заговоривъ объ этомъ предметѣ, Ренанъ сообщаетъ одинъ любопытный и характеристическій эпизодъ изъ своихъ дѣтскихъ лѣтъ — эпизодъ, который онъ ставитъ въ число причинъ, сдѣлавшихъ изъ него, въ концѣ-концовъ, «скорѣе сына революціи, чѣмъ сына крестоносцевъ». Это — встрѣча съ однимъ старикомъ.
"Это былъ старикъ, котораго жизнь, мысли, привычки, представляли самую странную противоположность съ жизнью, мыслями, привычками остальныхъ жителей. Каждое утро видѣлъ я, какъ онъ, въ своемъ поношенномъ плащѣ, отправлялся на рынокъ купить себѣ на два су молока. Онъ былъ бѣденъ, но не въ нищетѣ. Ни съ кѣмъ онъ не разговаривалъ, въ его робкомъ взглядѣ было много кротости. Люди, входившіе съ нимъ въ сношеніе, благодаря какимъ-нибудь совершенно исключительнымъ обстоятельствамъ, оставались въ восхищеніи отъ его привѣтливости, милой улыбки, веселаго ума.
"Я никогда не зналъ его имени, да полагаю, что оно не было извѣстно и никому другому. Родомъ онъ былъ не изъ нашей мѣстности и не имѣлъ никакой семьи; жилъ совершенно уединенно, и странность его образа жизни теперь возбуждала только удивленіе, но такого результата достигъ онъ не скоро. Было время, когда онъ пытался входить въ сношеніе съ жителями, сообщалъ имъ нѣкоторыя изъ своихъ идей; никто ничего не понялъ изъ этихъ объясненій. Слово «система», которое онъ произнесъ два-три раза, показалось смѣшнымъ. Его самого прозвали «Системой», и это прозвище такъ и осталось за нимъ. Продолжай онъ свои бесѣды, дѣло повернулось бы плохо; мальчишки стали бы кидать въ него камнями. Какъ истинный мудрецъ, онъ замолчалъ, совершенно отдалился отъ всѣхъ, и его оставили въ покоѣ. Каждое утро онъ выходилъ покупать провизію для своей скромной трапезы; вечеромъ прогуливался въ какомъ-нибудь уединенномъ мѣстѣ. Выраженіе лица его было серьёзное, но не печальное, скорѣе пріятное, чѣмъ недоброжелательное. Впослѣдствіи, прочтя «Жизнь Спинозы», я увидѣлъ, что въ дѣтствѣ у меня передъ глазами находился образецъ, совершенно похожій на знаменитаго амстердамца. Никто въ городѣ не тревожилъ его, большинство даже относилось къ нему съ уваженіемъ. Его не понимали, но чувствовали присутствіе въ немъ чего-то высшаго — и преклонялись.
"Онъ никогда не ходилъ въ церковь и избѣгалъ всякихъ случаевъ, при которыхъ было бы необходимо обнаруженіе догматическаго вѣрованія. Духовенство смотрѣло на него весьма косо; съ каѳедры церковной противъ него не про повѣдывали, потому что ничего явно-скандальнаго въ его образѣ жизни не было, но въ интимной бесѣдѣ имя его произносилось съ ужасомъ. Одно особенное обстоятельство усиливало эту враждебность и создавало вокругъ стараго отшельника атмосферу, пропитанную очевиднымъ страхомъ людей, вѣрящихъ въ злого духа. Дѣло въ томъ, что онъ имѣлъ очень значительную библіотеку, составленную изъ сочиненій XVIII вѣка; тутъ была собрана вся эта великая философія, въ итогѣ сдѣлавшая больше, чѣмъ сдѣлали Лютеръ и Кальвинъ. Старикъ зналъ свою библіотеку наизусть и существовалъ маленькими доходами, которые доставляло ему ссуженіе этими книгами нѣсколькихъ лицъ, любившихъ читать. Это-то и составляло предметъ страшной тревоги духовенства; брать у нечестиваго старика книги запрещалось самымъ положительнымъ образомъ. Чердакъ, на которомъ хранились онѣ, считался скопищемъ самыхъ возмутительныхъ грѣховъ.
"Я, естественно, раздѣлялъ этотъ ужасъ, и уже гораздо позже, когда установились мои философскія идеи, вспомнилъ, что въ дѣтствѣ имѣлъ счастіе видѣть истиннаго мудреца. Мысли его мнѣ удалось возсоздать безъ труда, сопоставивъ слова, которыя остались у меня въ памяти и которыя въ то время были мнѣ совершенно непонятны. Богъ представлялъ собою для него міровой порядокъ, ближайшую причину всего существующаго. Отрицанія бытія божьяго онъ не допускалъ. Онъ любилъ человѣчество, какъ представителя разума и ненавидѣлъ суевѣріе, какъ отрицаніе разума. Не обладая тѣмъ поэтическимъ вѣяніемъ, которое XIX вѣкъ съумѣлъ присоединить къ этимъ великимъ истинамъ, мой старикъ Система, я увѣренъ, видѣлъ очень высоко и очень далеко. Онъ стоялъ на почвѣ истины. Погруженный въ глубокое спокойствіе и искреннее смиреніе, онъ понималъ, что заблужденія человѣческія заслуживаютъ больше жалости, чѣмъ ненависти. Очевидно было, что онъ презиралъ свой вѣкъ. Возрожденіе того суевѣрія, которое онъ считалъ похороненнымъ дѣятельностью Вольтера и Руссо, представлялось ему въ новомъ поколѣніи признакомъ полнаго отупѣнія умственнаго.
"Однажды утромъ его нашли мертвымъ въ бѣдной комнаткѣ, посреди сваленныхъ въ кучу книгъ. Это было послѣ 1830 г.;' мэръ прилично похоронилъ его на казенный счетъ. Духовенство купило за грошъ всю его библіотеку и уничтожило ее. Въ его комодѣ не нашлось ни одной бумажки, которая помогла бы уяснить тайну, окружавшую этого человѣка; только въ углу одного ящика оказался старательно завернутый въ бумагу букетъ высохшихъ цвѣтовъ, перевязанныхъ трехцвѣтной лентой. Сперва подумали, что это какое-нибудь любовное воспоминаніе, но такое предположеніе разбивалось присутствіемъ трехцвѣтной ленты. Моя мать положительно отвергала это предположеніе. Она и при жизни Системы всегда говорила мнѣ: "Это старый террористъ. По временамъ, мнѣ кажется, что я видѣла его въ 1793 г. Да и манеры, «и идеи у него точь въ точь, какъ у М…. который терроризировалъ нашъ Ланніонъ и держалъ въ немъ гильотину все время, пока господствовалъ Робеспьеръ».
Мы извлекли изъ записокъ Ренана этотъ эпизодъ и потому, что онъ интересенъ самъ по себѣ, и потому, что при сопоставленіи его съ другими, отчасти уже вышеприведенными подробностями дѣтства Ренана, хорошо выставляются на видъ тѣ противоположныя вліянія, среди которыхъ росъ и воспитывался будущій философъ. Эти противоположныя вліянія существовали, какъ мы уже видѣли выше, и въ собственной его семьѣ, гдѣ сошлись гасконскій и бретонскій элементы. «Помимо моего вѣдома, говоритъ онъ: — гасконецъ игралъ во мнѣ невѣроятныя штуки съ бретонцемъ и дразнилъ его, корча обезьяньи гримасы»… Отецъ Ренана, его дѣдъ по отцу, дяди, мать были такъ называемые «патріоты», и скомпрометировали себя въ 1815 г., но бабушка его, по матери, женщина въ высшей степени набожная, страшно ненавидѣла революцію и была благоговѣйною поклонницею роялизма, входившаго, какъ существенная часть, въ ея религіозное вѣрованіе. Такую сложность происхожденія, обусловливавшую собою различіе политическихъ убѣжденій, Ренанъ считаетъ одною изъ главныхъ причинъ того, что онъ называетъ своими «кажущимися противорѣчіями», замѣчая по этому поводу; «Я человѣкъ двойной; иногда одна часть меня смѣется въ то время, когда другая плачетъ. Такъ какъ во мнѣ два человѣка, то у одного изъ нихъ всегда есть поводъ быть довольнымъ. Между тѣмъ, какъ съ одной стороны все мое стремленіе заключалось въ томъ, чтобы сдѣлаться деревенскимъ священникомъ или преподавателемъ семинаріи, съ другой — во мнѣ бродили стремленія и элементы мыслителя. Въ часы богослуженія я совершенно погружался въ мечты и грезы; глаза мои блуждали по сводамъ часовни; я читалъ на нихъ самъ не знаю что, я думалъ о знаменитости великихъ людей, о которыхъ разсказываютъ книги»…
Но вернемся къ исторіи воспитанія, доведшаго Ренана до того пункта, до тѣхъ желаній и идеаловъ, о которыхъ говорится въ только-что приведенныхъ строкахъ.
Мы видѣли, чему учили и какъ учили его почтенные монахи; дѣло происходило уже послѣ революціи 1830 г., а образованіе, получавшееся будущимъ философомъ-скептикомъ, было то самое, которое давалось, лѣтъ двѣсти до того, въ самыхъ строгихъ религіозныхъ общинахъ. «Но, замѣчаетъ Ренанъ: — отъ этого оно нисколько не становилось хуже; то было здоровое и трезвое воспитаніе, очень благочестивое, но нисколько не іезуитское, воспитаніе, создавшее поколѣнія старой Франціи и изъ котораго выходили въ одно и то же время такими серьёзными и такими христіанами…» Выше всего цѣнитъ Ренанъ въ этомъ воспитаніи три вещи, пріобрѣтенныя имъ навсегда: любовь къ правдѣ, уваженіе къ разуму, серьёзный взглядъ на жизнь. «Вотъ, говоритъ онъ: — единственное, что никогда не измѣнялось во мнѣ. Я вышелъ изъ рукъ моихъ учителей съ нравственнымъ чувствомъ, готовымъ и способнымъ выдержать всякое испытаніе… Я въ такой степени былъ воспитанъ ими для жизни, чуждой малѣйшаго эгоизма, для добра, для правды, что мнѣ было бы невозможно избрать карьеру, не посвященную интересамъ духовнымъ. Отличительную черту безусловнаго призванія составляетъ невозможность для призваннаго дѣлать что либо иное, и это въ такой степени, что чуть только сойдетъ онъ съ пути, указаннаго ему свыше, какъ становится ничтожнымъ, неловкимъ, ниже посредственности. Мои учителя сдѣлали меня до того неспособнымъ къ какой бы то ни было свѣтской работѣ, что я былъ безповоротно обреченъ на жизнь духовную. Измѣнить этому призванію я не могъ бы, хотя бы и захотѣлъ. Занятіе всякою другою профессіей окончилось бы для меня постыдною неудачей. Жизнь духа представлялась мнѣ единственно благородною; на всякую профессію, приносящую матеріальную прибыль, я смотрѣлъ какъ на рабскую и недостойную меня».
Убѣжденный своими учителями въ двухъ, казавшихся ему неоспоримыми, истинахъ — во-первыхъ, что человѣкъ, себя уважающій, можетъ посвящать свои силы на служеніе только вполнѣ идеальному дѣлу, что все остальное — второстепенно, низко, почти постыдно, и во-вторыхъ, что католицизмъ резюмируетъ въ себѣ все идеальное, юноша естественно пришелъ къ заключенію, что его назначеніе — быть священникомъ; мысль о возможности карьеры свѣтской даже не приходила ему въ голову. Принявъ себѣ за образецъ своихъ учителей, онъ сталъ мечтать объ одномъ — сдѣлаться когда-нибудь, какъ они, преподавателемъ въ скромной семинаріи, жить въ скромной бѣдности, вдали отъ матеріальныхъ заботъ, пользуясь общимъ уваженіемъ. Тѣ инстинкты, которые противорѣчили этимъ стремленіямъ и уже теперь существовали въ этой душѣ, еще спали. Ихъ пробужденіе, совершившееся черезъ нѣсколько времени послѣ того, помѣшало осуществленію только что упомянутыхъ плановъ, «но, замѣчаетъ Ренанъ, складка была принята (le pli était pris)». И по этому поводу высказываетъ нѣсколько мыслей и подробностей, весьма любопытныхъ по отношенію къ общей характеристикѣ его и отчасти противорѣчащихъ тому, что говоритъ Брандесъ о различіи между Ренаномъ-писателемъ и Ренаномъ въ частной бесѣдѣ. «Я не сдѣлался — разсказываетъ автобіографія — священникомъ по профессіи, но стадъ священникомъ въ душѣ. Всѣ мои недостатки имѣютъ этотъ источникъ; это недостатки католическаго священника. Мои учителя привили мнѣ презрѣніе ко всему свѣтскому и мысль, что человѣкъ, миссія котораго на землѣ не чужда всякаго матеріальнаго интереса, негодный бездѣльникъ. Такимъ образомъ я всегда былъ инстинктивно очень несправедливъ къ буржуазіи. Напротивъ того, во мнѣ живетъ искренняя симпатія къ народу, къ бѣдному классу. Изъ всѣхъ моихъ современниковъ я одинъ могъ понять Франциска Ассизскаго. Представлялась опасность, что это сдѣлаетъ изъ меня демократа, на манеръ Ламнэ. Но Ламнэ только перемѣнилъ одну вѣру на другую; онъ только въ старости пришелъ къ критическому анализу и холодной дѣятельности ума; что же касается меня, то умственная работа, оторвавшая меня отъ догматовъ католицизма, сдѣлала меня, въ тоже самое время, такъ сказать, однимъ и тѣмъ же ударомъ, неспособнымъ ко всякому практическому энтузіазму… Тою же причиною, говоритъ Ренанъ далѣе — обусловливается другой изъ моихъ недостатковъ — кажущееся отсутствіе искренности въ извѣстныхъ отношеніяхъ, я хочу сказать: въ словесномъ разговорѣ и въ частной перепискѣ. Священникъ вноситъ во все свою церковную политику; его устная рѣчь требуетъ много условного. Въ этомъ отношеніи я остался священникомъ. Въ моихъ сочиненіяхъ я сохранялъ безусловную искренность. Писано мною было только то, что я дѣйствительно думалъ; мало того: я — что гораздо труднѣе и встрѣчается гораздо рѣже — писалъ все, что думалъ. Но въ устной бесѣдѣ и частной перепискѣ со мною случаются иногда странныя вещи: за исключеніемъ небольшого числа лицъ, съ которыми я признаю себя въ духовномъ родствѣ, всякій слышитъ отъ меня только то, что, по моему мнѣнію, можетъ доставить ему удовольствіе. Мое ничтожество въ тѣхъ случаяхъ, когда мнѣ приходится имѣть дѣло съ свѣтскими людьми, невообразимо. (А Брандесъ говоритъ вѣдь совсѣмъ противное). Я путаюсь, сбиваюсь, совершенно теряюсь въ цѣлой сѣти нелѣпостей. Добровольно обрекши себя на утрированную вѣжливость, вѣжливость священника, я усиленно стараюсь узнать, что именно желаетъ услышать отъ меня мой собесѣдникъ… Это стараніе находится въ связи съ предположеніемъ, что весьма небольшое число людей настолько не подчинено своимъ собственнымъ мыслямъ, что не оскорбляется, когда имъ высказываютъ мысли противоположныя. Говорить свободно я могу только съ тѣми, которые свободны отъ всякаго разъ навседа принятого мнѣнія и стоятъ на точкѣ зрѣнія благосклонной ироніи относительно всего міра (au point de vue d’une bienveillante ironie universelle). Что касается до моей переписки, то она, если ее обнародуютъ послѣ моей смерти, покроетъ меня вѣчнымъ стыдомъ. Написать письмо — для меня пытка. Я понимаю, что можно появиться въ качествѣ виртуоза передъ десятью, какъ и передъ десятью тысячами человѣкъ; но передъ однимъ…» — «Въ общемъ итогѣ, такъ заключаетъ Ренанъ: — разсматривая мои теперешніе недостатки, я нахожу въ нихъ недостатки маленькаго воспитанника семинаріи нашего городка. Я родился священникомъ а priori, какъ другіе родятся военными, чиновниками…»
Такимъ образомъ, все складывалось для того, чтобы изъ будущаго автора «жизни Іисуса» вышелъ скромный пастырь въ отдаленномъ углу простой и набожной страны. Обстоятельство совершенно внѣшняго характера вдругъ измѣнило все.
Въ это время въ парижскомъ церковномъ мірѣ выдвинулся впередъ, съ тѣмъ, чтобы скоро сдѣлаться самымъ виднымъ, самымъ блестящимъ дѣятелемъ въ этой сферѣ, аббатъ Дюпанлу. Онъ уже и прежде имѣлъ значительный успѣхъ въ той великосвѣтской публикѣ, для которой красивыя и чувствительныя фразы нужнѣе и пріятнѣе всякой серьёзной доктрины; совершенный же имъ великій подвигъ обращенія на путь истинный, въ предсмертный часъ, такого великаго грѣшника, какъ Талейранъ, мгновенно подняло до огромныхъ размѣровъ его репутацію въ аристократическомъ предмѣстьи Сент-Оноре, и съ этого дня онъ сдѣлался однимъ изъ первыхъ священниковъ Франціи. Ревностно, даже страстно преданный своему дѣлу, Дюпанлу задумалъ пропагандировать свои идеи распространеніемъ всюду классическаго и религіознаго воспитанія, и вотъ тутъ-то ему было поручено управленіе семинаріею св. Николая, на которую обращалъ особенное вниманіе, желая сдѣлать изъ нея первое учебное заведеніе, тогдашній парижскій архіепископъ, человѣкъ, по словамъ Ренана, «любившій благочестіе, но благочестіе свѣтское, хорошаго тона, чуждое схоластическаго варварства, мистическаго жаргона, благочестіе, какъ дополненіе идеала аристократическаго, который, говоря правду, и составлялъ главную его религію». Оттого-то онъ и полюбилъ Дюпанлу, оттого и взялъ его къ себѣ въ главные помощники. Уже изъ сказаннаго видно, какой характеръ должно было принять образованіе въ этомъ учебномъ заведеніи подъ этимъ новымъ руководствомъ. Дюпанлу имѣлъ въ виду «воспитаніе либеральное, одинаково пригодное для духовенства и для аристократической молодежи предмѣстья Сент-Оноре, имѣющее своимъ фундаментомъ христіанское благочестіе и классическую литературу. Науки почти совсѣмъ не входили въ программу преподаванія: Дюпанлу не имѣлъ о нихъ никакого понятія». Задумавъ свое дѣло широко, новый руководитель разослалъ агентовъ по всей Франціи, чтобы всюду розыскивать юношей, подающихъ надежды, и привлекать ихъ въ преобразованную семинарію. Въ число этихъ вербуемыхъ попалъ въ 1836 г. и Ренанъ, какъ разъ въ это время кончившій курсъ въ своемъ училищѣ съ наградами по всѣмъ предметамъ; его, пятнадцатилѣтняго юношу, не долго спрашивая, взяли и привезли въ Парижъ, и первая пора этого переворота, которую онъ характеризуетъ какъ «самый важный кризисъ его жизни», описывается въ автобіографіи такъ:
«Буддистскій лама или мусульманскій факиръ, мгновенно перенесенный изъ Азіи на парижскій бульваръ, былъ бы пораженъ менѣе меня, когда я внезапно очутился въ средѣ, столь непохожей на міръ моихъ старыхъ бретонскихъ монаховъ, этихъ почтенныхъ головъ, совершенно превратившихся въ деревянныя или гранитныя, этихъ своего рода египетскихъ колоссовъ, которыми суждено мнѣ было любоваться много лѣтъ спустя въ самомъ Египтѣ. Мое переселеніе въ Парижъ было переходомъ отъ одной религіи къ другой. Вѣрованія, вынесенныя мною изъ Бретани, нисколько не были похожи на встрѣченныя здѣсь. Это была совсѣмъ не та религія. Мои старые священники, въ ихъ тяжелыхъ головныхъ уборахъ, представлялись мнѣ магами, владѣющими словами вѣчности; въ томъ, что мнѣ предлагалось теперь, я видѣлъ благочестіе раздушенное, разряженное, набожность, олицетворяемую маленькими красивыми свѣчками и маленькими цвѣточными горшками, богословіе барышенъ, лишенное всякой солидности, сдѣланное въ какомъ-то совершенно невѣдомомъ стилѣ, вычурное и замысловатое, какъ заглавная виньетка въ модномъ молитвенникѣ».
Недостатки воспитанія въ семинаріи св. Николая были тѣ же, что и личные недостатки ея руководителя (котораго, замѣтимъ здѣсь кстати, Ренанъ называетъ «Вильменомъ католической школы»), т. е. отсутствіе раціонализма, научности; глядя на направленіе, которое онъ давалъ своимъ многочисленнымъ питомцамъ, можно было бы подумать, что онъ предназначаетъ ихъ всѣхъ къ карьерѣ поэтовъ, писателей, ораторовъ. Собственно литературѣ отводилось очень широкое мѣсто; споръ о классицизмѣ и романтизмѣ, бывшій въ ту пору въ самомъ разгарѣ, проникалъ въ заведеніе со всѣхъ сторонъ; ученики, учителя, самъ начальникъ только и толковали, что о Ламартинѣ, Гюго. «Такимъ-то путемъ, замѣчаетъ Ренанъ: — я узналъ современныя битвы». Другимъ источникомъ его умственнаго пробужденія было знакомство съ исторіей, которую въ семинаріи св. Николая читали въ духѣ новой школы. Особенное впечатлѣніе производилъ на юношу Мишле, съ его "Исторіею Франціи: «. — „Такимъ образомъ — читаемъ въ автобіографіи — девятнадцатый вѣкъ проникалъ до меня сквозь всѣ щели разъединенной штукатурки. Я пріѣхалъ въ Парижъ сформированный морально, но ровно ничего не знающій. Мнѣ пришлось открывать все. Я съ удивленіемъ узналъ, что и между свѣтскими есть люди серьёзные и ученые; я увидѣлъ, что существовало нѣчто внѣ древности и церкви, убѣдился также въ существованіи современной литературы, достойной нѣкотораго вниманія. Смерть Людовика XIV теперь уже не представлялась мнѣ концомъ міра. Во мнѣ стали возникать идеи, чувства, которыя не находили себѣ выраженія ни въ древности, ни въ XVII вѣкѣ… Сѣмена, лежавшія во мнѣ, получили, стало быть, оплодотвореніе. Это новое воспитаніе, хотя антипатичное моей натурѣ многими сторонами своими, послужило реактивомъ, который заставилъ все во мнѣ жить и распускаться… Насколько серьёзность моихъ религіозныхъ вѣрованій пошатнулась, когда я подъ прежними названіями нашелъ столь иныя вещи, настолько умъ мой жадно пилъ подносимый ему напитокъ. Міръ открылся для меня… Мои старые священники въ Бретани знали математику и латынь гораздо лучше моихъ новыхъ учителей; но они жили въ катакомбахъ, безъ свѣта и воздуха. Здѣсь атмосфера вѣка не находила никакихъ препятствій для своего движенія… Черезъ нѣсколько времени узналъ я нѣчто, до тѣхъ поръ совершенно невѣдомое мнѣ. Слова: талантъ, блескъ, репутація, получили для меня смыслъ. Я погибъ для того скромнаго идеала, который поселили во мнѣ мои старые наставники, я плылъ теперь по открытому морю…“
Три года пробылъ Ренанъ въ этомъ учебномъ заведеніи и, совершенно преобразованный умственно, но еще далекій отъ того, что могло назваться религіознымъ скептицизмомъ, перешелъ въ заведеніе высшее — семинарію св. Сульпиція, гдѣ, по его словамъ, „XVII вѣкъ продолжаетъ жить по сю пору безъ малѣйшаго измѣненія, и гдѣ разстояніе между господствующимъ тамъ направленіемъ и духомъ настоящаго времени такъ велико, какъ будто эти стѣны окружены тысячами верстъ глубокаго безмолвія“. Сперва надо было пройти два класса философіи, затѣмъ, въ другомъ отдѣленіи той же семинаріи — высшій курсъ спеціальнаго богословія. Пребываніе въ этихъ стѣнахъ оказало на Ренана огромное вліяніе, оно вполнѣ и окончательно опредѣлило путь, по которому направилась его жизнь; духъ, господствовавшій здѣсь, остался — говоритъ Ренанъ — „самымъ глубокимъ закономъ всего моего развитія, какъ умственнаго, такъ и нравственнаго“. Новое мѣстопребываніе юноши (исторіи и характеристикѣ котораго посвящено въ автобіографіи нѣсколько весьма любопытныхъ въ своемъ родѣ страницъ) представляло съ прежнимъ, т. е. съ созданіемъ Дюпанлу, самую рѣзкую противоположность; интересы политическіе, общественные, литературные не существовали религія сохранялась и преподавалась въ строгой первобытной чистотѣ и неприкосновенности, преподавалась совершенно и исключительно догматически; никакое измѣненіе, никакое толкованіе догматовъ не допускалось; отцы церкви, вселенскіе соборы и ученые богословы являлись тамъ источниками христіанства. „Богословская балаганщина — говоритъ Ренанъ — которой модная парижская публика апплодировала, благодаря апломбу и краснорѣчію проповѣдниковъ, не пользовалась ни малѣйшимъ успѣхомъ у этихъ серьёзныхъ христіанъ. Они находили, что догматъ нѣтъ надобности видоизмѣнять, коверкать, наряжать à la jeune Franèe. Они доказывали отсутствіе въ себѣ критики, воображая, что католицизмъ богослововъ былъ именно та религія, которую проповѣдывали Іисусъ и апостолы; но они не изобрѣтали для свѣтской публики христіанства, приспособленнаго къ ея воззрѣніямъ и наклонностямъ“. Къ этому строгому пониманію религіи, распространившему въ стѣнахъ заведенія даже аскетическій духъ, чуждый всякихъ партій, всякихъ увлеченій, всякаго движенія, присоединялось практикованіе добродѣтели, которая, по выраженію Ренана, и дѣлала главнымъ образомъ эту семинарію „чѣмъ-то архангельскимъ, какимъ-то ископаемымъ съ двухсотлѣтнимъ существованіемъ“. Тутъ, въ такой средѣ, провелъ онъ четыре года въ самую рѣшительную пору своей жизни. „Здѣсь — разсказываетъ онъ — я очутился какъ въ своей стихіи. Между тѣмъ какъ большинство моихъ товарищей, перешедшихъ сюда со мною изъ заведенія Дюпанлу и разслабленныхъ немного приторнымъ гуманизмомъ (l’humanisme un peu fade) этого послѣдняго, ломали зубы на схоластикѣ, мнѣ эта горькая кора сразу пришлась какъ-то особенно по вкусу. Въ этихъ величаво-серьёзныхъ и добрыхъ священникахъ, проникнутыхъ убѣжденіемъ и мыслью о добротѣ, я снова видѣлъ передъ собою моихъ первыхъ учителей. Семинарія св. Николая и ея поверхностная реторика теперь уже были для меня бездѣлкой сомнительнаго достоинства. Я оставилъ слова для дѣла. Наконецъ, мнѣ представилась возможность изучать основательно, анализировать въ малѣйшихъ ея подробностяхъ ту католическую религію, которая теперь, болѣе чѣмъ когда либо, казалась мнѣ средоточіемъ всей истины“.
Преподаватели этихъ „философскихъ“ классовъ составляли двѣ противоположныя одна другой группы: экзальтированныхъ мистиковъ и приверженцевъ здраваго смысла; сообразно этому и ученики распадались на такія же двѣ категоріи. Ренанъ примкнулъ ко второй. „Я всегда вѣрилъ въ человѣческій умъ“, говоритъ онъ. Одинъ изъ его профессоровъ поддерживалъ его въ томъ, что онъ называетъ своимъ раціонализмомъ; другой — приверженецъ шотландской философіи, знакомилъ съ нею, главнымъ образомъ, въ лицѣ Томаса Рейда, и своего молодого ученика.
Съ тѣхъ поръ, чтеніе книгъ, внимательное изученіе такихъ авторовъ, какъ Паскаль, Малебраншъ, Эйлеръ, Локкъ, Лейбницъ, Декартъ, Рейдъ, Дугальдъ-Стюартъ, въ соединеніи съ Фенелономъ, Францискомъ de-Sales и др., сдѣлалось единственнымъ, поглощающимъ занятіемъ юноши. Онъ совершенно уединился, никуда не выходилъ, избѣгалъ всякихъ развлеченій, свойственныхъ его возрасту. Теперь на первомъ планѣ стояло у него занятіе философіей; методъ преподаванія этой науки въ семинаріи былъ схоластическій, на латинскомъ языкѣ, но то была, замѣчаетъ Ренанъ, „не схоластика XIII в., варварская и ребяческая, а то, что можно назвать схоластикою картезіанскою“, гдѣ „весьма почтенному раціонализму“ было отведено видное мѣсто. Тотъ изъ профессоровъ Ренана, который имѣлъ на него наиболѣе вліянія и знакомилъ его съ шотландской философіей, былъ одолженъ этой послѣдней отвращеніемъ къ метафизикѣ и безусловною вѣрою въ здравый смыслъ; тоже самое внушалъ онъ и своему любимому слушателю. Съ нѣмецкою философіею только начинали знакомиться въ ту пору; она, какъ выражается Ренанъ, „оказывала на него странное притягательное вліяніе“, но профессора разъяснили ему, что эта философія слишкомъ часто и сильно измѣнялась, и что для вѣрной оцѣнки ея надо было дождаться, чтобы развитіе ея совершилось окончательно. Сочиненія философовъ новыхъ, особенно Кузена и Жуффруа, въ семинарію не допускались, но о нихъ постоянно говорили здѣсь, вслѣдствіе той оживленной полемики, которую они вызывали со стороны духовенства. Такимъ путемъ дѣлались они извѣстными и ученикамъ-юношамъ, и тѣ жадно упивались страницами Кузена, Жуффруа, пьера Леру, цитировавшимися ихъ противниками совсѣмъ съ иною цѣлью… На ряду съ все болѣе и болѣе увеличивавшимся въ Ренанѣ, благодаря вышеупомянутымъ вліяніямъ, отвращеніемъ къ отвлеченной метафизикѣ, шла у него также пропорціонально усиливавшаяся склонность къ наукѣ положительной, въ которой онъ съ этихъ поръ сталъ видѣть „единственный источникъ всякой истины“. Научный духъ составлялъ, какъ объясняетъ онъ, сущность ею натуры. Отъ моихъ первыхъ учителей въ Бретани я получилъ довольно широкое математическое образованіе. Математика и физическая индукція всегда были основными элементами моего ума, единственными камнями въ моей умственной іостройкѣ, никогда не измѣнявшими своего мѣста и продолжающими служить мнѣ до сихъ поръ, какъ служили тогда. Тѣ свѣдѣнія по естественной исторіи и физіологіи, которыя я пріобрѣлъ въ эти два года, познакомили меня съ законами жизни. Я увидѣлъ недостаточность того, что называютъ спиритуализмомъ; картезіанскія доказательства существованія души отдѣльно отъ тѣла всегда казались мнѣ очень слабыми; я, такимъ образомъ, сдѣлался идеалистомъ, а не спиритуалистомъ въ томъ значеніи, которое даютъ этому слову. Вѣчное fieri, безконечная метаморфоза казались мнѣ основнымъ міровымъ закономъ… Какимъ образомъ это уже довольно ясное пониманіе положительной философіи не изгоняло изъ моего ума схоластику и католичество? Причинами были въ этомъ случаѣ моя молодость, непослѣдовательность и отсутствіе критики. Примѣръ столькихъ великихъ умовъ, глубоко понимавшихъ природу и при томъ, однако, остававшихся вѣрующими католиками, удерживалъ меня. Особенно занимала меня мысль о Малебраншѣ, который всю свою жизнь совершалъ богослуженіе, высказывая въ тоже время на счетъ общаго строя вселенной мысли, немногимъ отличавшіяся отъ тѣхъ, къ которымъ приходилъ теперь я. Его „Бесѣды о метафизикѣ“ и „Христіанскія размышленія“ были постояннымъ предметомъ моего обсужденія».
Два года философскаго курса были пройдены, Ренанъ перешелъ въ другое отдѣленіе, гдѣ ему предстояло ознакомиться съ высшимъ, спеціальнымъ курсомъ богословія. Но на этомъ пунктѣ покамѣстъ остановились его записки, которыя онъ обѣщаетъ продолжать, намѣреваясь, по его словамъ, разсказать, «съ какимъ жаромъ онъ погрузился въ эту новую область изученія и какимъ образомъ, благодаря цѣлому ряду критическихъ выводовъ, представившихся его уму, основанія его жизни, какою онъ понималъ ее до тѣхъ поръ, были совершенно ниспровергнуты». Остановился, стало быть, автобіографъ на самомъ интересномъ мѣстѣ, и мы, можетъ быть, еще обратимся къ этимъ запискамъ, когда онѣ возобновятся.