Миллион (Кларети)/ДО

Миллион
авторъ Жюль Кларети, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Le Million, опубл.: 1882. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Библіотека для Чтенія», № 10, 1882.

ЖЮЛЬ КЛАРЕСИ.

МИЛЛІОНЪ

РОМАНЪ. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія И. И. Шмидта, Галерная, д. № 6. 1882

ЧАСТЬ I.

ГЛАВА I.

Подъ свѣтлымъ майскимъ солнцемъ Парижъ, или лучше сказать, горсть парижанъ, дѣлающихъ достаточно шума, чтобъ имъ вѣрили на слово и считали ихъ всѣмъ Парижемъ — этотъ Парижъ первыхъ представленій стремился, къ Елисейскимъ полямъ, чтобъ присутствовать на открытіи художественной выставки.

Уже нѣсколько недѣль тому назадъ было рѣшено, что на этомъ открытіи не будетъ никого, кромѣ самихъ экспонентовъ, и, вѣроятно, вслѣдствіе этого, въ залахъ была страшная духота и тѣснота. Тутъ собрались всѣ актрисы и свѣтскія дамы, иностранная колонія, разодѣтыя модели, мелкія и крупныя знаменитости, которыхъ караулили и записывали репортеры, сомнительные художники, родственники, меланхолически стоявшіе предъ картинами, подвѣшанными подъ самый потолокъ, невидимыми для невооруженнаго глаза и принятыми только по протекціи.

Множество зрителей толпилось предъ картинами, успѣхъ которыхъ увеличивался съ минуты на минуту, а толпа все прибывала, какъ море, не смотря на то, что прибывшіе ранѣе, наиболѣе усталые или наиболѣе ловкіе, уже спѣшили къ какому нибудь сосѣднему ресторану, чтобъ отдохнуть подъ цвѣтущими каштанами.

— Уфъ! я умираю съ голоду, сказалъ, садясь съ двумя дамами и двумя молоденькими дѣвушками, человѣкъ, лѣтъ тридцати шести или восьми, стройный и нервный, который поминутно раскланивался съ знакомыми.

Полуопрокинутые на столъ стулья указывали на мѣсто, приготовленное для цѣлаго общества изъ семи человѣкъ. Лакей уже нѣсколько минутъ защищалъ этотъ столъ, какъ солдатъ защищающій редутъ. Это былъ единственный пустой столъ. Голодная публика уже собиралась усѣсться за него или разломать стулья.

Увидавъ группу женщинъ, шедшихъ впереди описаннаго нами господина, безъ сомнѣнія, обычнаго посѣтителя, лакей вздохнулъ съ облегченіемъ, какъ освобожденный осужденный.

— А! г. Рибейръ, вы пришли какъ разъ во время, еще минута, и вашъ столъ…

Онъ указалъ на стоявшихъ вокругъ и жадными глазами глядѣвшихъ на накрытый столь.

— Хорошо, Пьеръ, сказалъ Рибейръ съ улыбкой, обѣщавшей щедрую на водку. Вы молодецъ.

— Я дѣлаю, что могу, г. Рибейръ.

Двѣ дамы сѣли за столъ другъ противъ друга и одна изъ нихъ, младшая, хорошенькая брюнетка, лѣтъ двадцати шести или семи, снимала мантилью и подавала ее лакею, тогда какъ другая садилась на послѣднее мѣсто у самой арматуры веранды, подъ которой завтракала цѣлая толпа.

Въ скромныхъ манерахъ этой женщины, неопредѣленныхъ лѣтъ, выражалось цѣлое море скрытыхъ несчастій. Ея костюмъ, очень приличный, былъ бѣденъ и поношенъ, жесты скромны. Очевидно, это была гувернантка.

Двѣ хорошенькія, очень молоденькія дѣвушки сѣли на складные стулья въ ту минуту, какъ лакей надъ ихъ головами опускалъ шторы, чтобъ защитить столъ отъ падавшихъ на него лучей солнца.

Одна дѣвушка была блондинка, стройная, съ немного печальнымъ видомъ, не смотря на притворную веселость. Другая была веселая, пикантная, съ голубыми глазами и вьющимися рыжими волосами, со свѣжимъ цвѣтомъ лица и красными, немного толстыми, губами.

— Ну, миссъ Модъ, сказалъ Рибейръ, старшей изъ двухъ дамъ, что выскажете о выставкѣ? Это не походитъ на вашу королевскую академію въ Бюрлингтонъ-гаузѣ?

— Нѣтъ, отвѣчала миссъ Модъ съ англійскимъ акцентомъ, придававшимъ почти прелесть ея немного сухому голосу. Я уже видѣла это открытіе въ первый разъ, когда имѣла честь жить у г. Виктора Рибейра.

Говоря это, она поглядѣла на свою бывшую воспитанницу, блондинку, съ серьезными чертами лица, тогда какъ рыженькая, съ ярко-красными губами, вскричала:

— А! вы должны очень сожалѣть это время теперь, когда вы попали ко мнѣ!..

Казалось, какъ будто штора набросила тѣнь на лицо миссъ Модъ, такъ какъ оно сдѣлалось еще серьезнѣе, а въ глубинѣ ея глазъ свѣтилась покорная печаль.

— О! сказала она, стараясь улыбнуться, вы не злы, Раймонда.

— Не зла, пожалуй, отвѣчала дѣвушка, беря за руку свою сосѣдку. Но моя кузина Андре добра и это гораздо лучше. Держу пари, что вы никогда не бранили ее.

— Никогда, отвѣчала миссъ Модъ тономъ квакерши.

— Какое ты совершенство, Андре!

— Послушайте, сказала молодая женщина, снимавшая перчатки, которой, можетъ быть, наскучилъ этотъ разговоръ, будемъ мы ждать твоего отца, Раймонда?

Хорошенькая дѣвушка пожала плечами.

— Папа? Онъ аккуратенъ только на биржѣ. Если мы будемъ ждать его завтракать…

— Хорошо, не будемъ ждать, перебилъ Рибейръ. Человѣкъ!.. Форель съ зеленымъ соусомъ.

— Отчего нѣтъ твоего отца? спросила тогда Раймонда, обращаясь къ Андре. Развѣ онъ не терпитъ живописи?

— Ему нѣкогда что нибудь не терпѣть, отвѣчалъ Рибейръ за Андре. Это ты, Раймонда, воображаешь, что въ этомъ свѣтѣ только и дѣла, что забавляться. Гильемаръ богать, а ты избалованный ребенокъ, единственная дочь безъ матери…

— И безъ мачихи, сказала, смѣясь, молодая женщина.

Раймонда поглядѣла на нее дружелюбнымъ взглядомъ.

— О! что касается васъ, дорогая Женевьева, то Андре напрасно глядѣла бы на васъ, какъ на мачиху. Вы любите мою хорошенькую кузину, какъ собственную дочь, какъ младшую сестру…

— И какъ только я подумаю, прибавилъ Луи смѣясь, что я же совѣтовалъ моему кузену Виктору не жениться на васъ! увѣряю васъ, это правда, какъ я былъ глупъ!..

Женевьева Рибейръ, казалось, вдругъ задумалась.

— Викторъ, можетъ быть, лучше сдѣлалъ бы, еслибъ не женился. И того достаточно, чтобъ дать дочери приданое.

— Полноте, сказала Андре, обращаясь къ мачихѣ, папа счастливъ только вами и, увѣряю васъ, я не ревную.

— Да, но онъ слишкомъ много работаетъ.

— Не правда ли? со вздохомъ подтвердила Андре.

Кузенъ Рибейръ уже не слушалъ. Онъ звалъ лакея, испуганнаго толпой посѣтителей, которая хлынула съ выставки.

— Ну, что же, скоро ли будетъ готова форель?

— Сейчасъ, сударь. Вотъ ее несутъ.

И въ то время, какъ Раймонда и Женевьева, чтобъ сократить ожиданіе, ѣли рѣдиску или хлѣбъ съ масломъ, Рибейръ, который былъ художникъ, глядѣлъ на эту странную толпу, видомъ которой забавлялся каждый годъ и который каждый годъ казался ему новымъ.

Теперь ресторанъ былъ также набитъ, какъ зала выставки. Шумъ голосовъ и смѣхъ все увеличивались. Лакеи тащили громадные ростбифы и полуразрѣзанныя форели, сопровождаемыя серебряными соусниками: и съ каждымъ столомъ розовыя форели уменьшались, наскоро перекладываемыя на тарелки, вмѣстѣ съ легендарнымъ зеленымъ соусомъ.

Рибейръ былъ голоденъ и съ нетерпѣніемъ ждалъ форели. Пробки хлопали. Праздновали новые успѣхи, вспрыскивали будущія медали.

Рибейръ самъ не зналъ, отъ солнца или отъ окружавшей его толпы, но онъ чувствовалъ опьяненіе, не выпивъ ничего.

Молодыя дѣвушки глядѣли вокругъ себя и забавлялись. Даже Андре любовалась этимъ веселымъ уголкомъ парижскаго ресторана, громкимъ шумомъ разговоровъ, яркими лучами солнца, пѣной шампанскаго.

Миссъ Модъ, отвернувшись отъ всей этой толпы, глядѣла вдаль, на бившій предъ рестораномъ фонтанъ.

Тогда, чтобъ подразнить ее, Луи Рибейръ спросилъ:

— О чемъ вы мечтаете, Офелія?

Онъ забавлялся, подсмѣиваясь надъ нею и говоря:

— Знаете, миссъ Модъ, когда нибудь я нарисую вашъ портретъ и выставлю его въ Салонѣ, а въ каталогѣ помѣщу стихи Тенисона.

Правильное лицо миссъ Модъ, съ римскимъ профилемъ, какіе часто бываютъ у англичанокъ, принимало испуганное выраженіе. ея глаза были зеленоватаго цвѣта, а въ густыхъ, бѣлокурыхъ волосахъ уже виднѣлась преждевременная сѣдина. Она должна была быть очень хороша и, вѣроятно, въ молодости вскружила много головъ. Въ то время у нея былъ чудный, прозрачный цвѣтъ лица, съ яркимъ румянцемъ. Ея зеленоватые глаза весело сверкали, а хорошенькія губки смѣялись веселымъ смѣхомъ.

— Я увѣренъ, миссъ Модъ, что у васъ было большое сердечное горе? часто повторялъ ей у Гильемара Луи Рибейръ, всегда забавлявшійся, раздразнивъ ее, и заставлявшій улыбаться Раймонду.

Миссъ Модъ Беркеръ встряхивала волосами, которые казались напудренными.

— Нѣтъ!.. Нѣтъ! Увѣряю васъ.

— Послушайте, миссъ Модъ, разскажите намъ вашъ романъ. Прошу васъ, миссъ Модъ, сдѣлайте это для Раймонды. Я не люблю англійскихъ романовъ, въ нихъ пьютъ слишкомъ много чаю и дѣлаютъ черезъ-чуръ много тартинокъ; но, держу пари, что вашъ романъ мнѣ понравится.

Въ такіе вечера миссъ Модъ молчала, а Рибейръ продолжалъ шутить до тѣхъ поръ, пока она не вставала и не исчезала, унося съ собою свою работу ніи книгу, говоря:

— Положительно, г. Луи, вы ужасный человѣкъ.

Въ другой разъ она ничего не говорила и Луи чувствовалъ себя немного смущеннымъ, видя крупныя слезы, выступавшія на зеленыхъ глазахъ англичанки.

Эти слезы никогда не скатывались. Миссъ Модъ давила ихъ подъ вѣками, какъ будто плакать было постыдно.

Тогда художникъ говорилъ уже другимъ тономъ:

— Вы знаете, миссъ Модъ, мои шутки не имѣютъ значенія. Смѣйтесь надъ ними. Это самое лучшее, что вы можете сдѣлать. Если же я васъ оскорбилъ, то прошу прощенія… Съ тѣмъ, впрочемъ, что опять начну снова. Дорогая миссъ Модъ, прощенія, которыхъ просятъ, служатъ къ тому, чтобъ заставлять васъ возобновлять прощенные проступки.

ГЛАВА II.

— Ну, Эмиль, ты пришелъ какъ разъ во время, говорилъ Рибейръ полному, здоровому мужчинѣ, лѣтъ сорока пяти, сорока шести, сильному, какъ въ тридцать лѣтъ, который подошелъ къ столу, какъ разъ въ ту минуту, когда розовая форель съ зеленымъ соусомъ остановилась предъ художникомъ.

— Здравствуйте, папа, сказала Раймонда, немного отодвинувъ свой стулъ, чтобъ пришедшій могъ вѣсть.

Эмиль Гильемаръ усѣлся, смѣясь говоря лакею:

— Главное дѣло, не вылейте мнѣ ничего на спину. Я люблю соусъ только на тарелкѣ.

Онъ казался въ восторгѣ отъ своей шутки и, протягивая чрезъ столъ свою руку въ перчаткѣ, здоровался съ сидѣвшими.

— Здравствуй, Андре… Здравствуйте, миссъ Модъ. Здравствуйте, дорогая Женевьева.

Его рѣзкій голосъ, привыкшій приказывать на биржѣ, громко раздававшійся въ дни финансовыхъ кризисовъ, понижался, когда онъ говорилъ съ молодой женщиной, и его зеленые глаза, съ стальнымъ блескомъ, смягчались, когда останавливались на его кузинѣ Рибейръ.

Женевьева была очень хороша. Она была кокетливо одѣта въ весенній костюмъ, коротенькій казачекъ, съ атласнымъ жилетомъ и большими пуговицами. На ея черныхъ, роскошныхъ волосахъ была надѣта соломенная шляпа, отдѣланная перьями. Въ этомъ костюмѣ она походила на старшую сестру Андре, серьезную и немного печальную блондинку, одѣтую въ черную мантилью, красиво обрисовывавшую плечи и позволявшую угадывать стройную талію парижанки.

Ея мачиха, со своими двадцатью семью годами и изящной полнотой, была для Эмиля Гильемара привлекательнѣе, чѣмъ для дѣвушки, которую онъ находилъ слишкомъ задумчивой, къ тому же, онъ презиралъ все хрупкое.

Гильемаръ любилъ посмѣяться Этотъ толстый, веселый человѣкъ, дышавшій жизнью и богатствомъ, представлялъ полный контрастъ со своимъ кузеномъ, худымъ и насмѣшливымъ Луи Рибейромъ, который сидѣлъ предъ нимъ.

О! какъ Гильемаръ понималъ жизнь. Овдовѣвъ очень рано и не имѣя другихъ дѣтей, кромѣ маленькой Раймонды, воспитанной сначала какъ попало и затѣмъ ввѣренной присмотру миссъ Модъ Беркеръ, Гильемаръ не думалъ ни о чемъ въ свѣтѣ, кромѣ того, чтобы жить весело и зарабатывать деньги. Счастіе всегда ему везло, богатство лилось къ нему рѣкою.

Когда онъ думалъ о своемъ пріѣздѣ въ Парижъ, около 1852 года, когда отецъ послалъ его изъ Лиля представителемъ стараго торговаго дома желѣзомъ, когда онъ вспоминалъ свое отвращеніе къ торговлѣ, которая не давала сто на сто, свои мечты о дѣловыхъ операціяхъ, онъ громко смѣялся. Бѣдный старикъ Гильемаръ, проведшій всю свою жизнь въ Лилѣ, между своей конторой, на площади Рибуръ, и квартирою, въ улицѣ Экермуаръ, не понималъ современнаго движенія. Онъ не понялъ бы, какъ его мальчишка, сильно потолстѣвшій, сдѣлался однимъ изъ царей Парижа, не понялъ бы могущества кредита, ресурсовъ банковъ и ажіотажа. Бѣдный старикъ Гильемаръ!

Эмиль гордился, когда сравнивалъ себя съ отцемъ, гордился, когда сравнивалъ свой роскошный банкирскій домъ со скромной конторою отца. Стоило Гильемару принять участіе въ какомъ нибудь дѣлѣ, чтобъ оно сейчасъ же поднялось, хотя бы нѣсколько мѣсяцевъ казалось уже погибшимъ.

На биржѣ говорили про него, что у него есть чутье, этотъ знаменитый даръ великихъ дѣльцовъ, умѣющихъ пользоваться минутою. Въ дѣйствительности же онъ былъ просто счастливъ, руководствуясь случайнымъ вдохновеніемъ, инстинктомъ. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ полководцевъ, о которыхъ говорятъ: «онъ счастливъ» и ничего больше. Но этого достаточно, чтобъ достигнуть всего.

Эмиль Гильемаръ уже давно исключилъ изъ своей жизни женщинъ. За нимъ не знали никакихъ приключеній. Онъ расходовалъ всю свою громадную энергію на дѣла. Онъ занимался финансами, какъ занимаются гимнастикой.

Вставая рано, онъ сейчасъ же принималъ маклеровъ, затѣмъ выходилъ подышать чистымъ воздухомъ, завтракалъ въ ресторанѣ, отправлялся на биржу, потомъ ѣхалъ въ три или четыре, основанныя имъ, учрежденія. Появлялся въ улицѣ Тэбу, въ своей конторѣ, затѣмъ ѣхалъ подышать воздухомъ въ лѣсъ, потомъ обѣдалъ снова въ ресторанѣ или у пріятелей. Появлялся въ оперѣ, смотрѣлъ балетъ, разговаривалъ съ Молиной, Штоклейдъ и Родильономъ въ балетномъ фойэ. Появлялся на первыхъ представленіяхъ и возвращался вечеромъ къ себѣ домой, зѣвая, но все-таки просматривалъ письма, которыя приносили ему, и спалъ въ тѣхъ случаяхъ, когда не возилъ Раймонду на балы.

Это была каторжная жизнь, но онъ умеръ бы, еслибы ему пришлось жить другой жизнью.

Онъ никогда не думалъ снова жениться. Къ чему? Свободная жизнь казалась ему всего пріятнѣе.

— Жена всегда стѣсняетъ, говорилъ онъ, смѣясь своимъ громкимъ смѣхомъ. И, конечно, я не стану повторять этого моему зятю, но когда онъ женится на Раймондѣ, тѣмъ хуже для него, онъ самъ это скоро увидитъ.

Одна женщина, можетъ быть, измѣнила бы его идеи и объ этой женщинѣ, онъ долженъ былъ себѣ признаться, онъ думалъ дѣйствительно чаще, чѣмъ хотѣлъ бы. Это была Женевьева. Онъ находилъ ее прелестной и въ глубинѣ души упрекалъ Виктора Рибейра, что онъ женился на такомъ прелестномъ созданіи, утонченней, остроумной парижанкѣ, «настоящей женщинѣ». Онъ гордился бы, еслибы могъ показаться съ нею въ ложѣ, въ Оперѣ, на скачкахъ, повсюду. Онъ не зналъ что дѣлать со своимъ богатствомъ, тогда какъ былъ бы счастливъ тратить его на Женевьеву. Ей онъ позволилъ бы все истратить, и онъ зналъ, что Женевьева дѣлала бы это съ удовольствіемъ.

Она любила шумную жизнь и отлично сошлась бы съ Раймондой.

— Знаете, кузина, говорилъ онъ озабоченнымъ тономъ госпожѣ Рибейръ; вы одна могли бы осуществить мой идеалъ. Еслибы Рибейръ не женился на васъ, я надѣлалъ бы глупостей, чтобъ стать вашимъ мужемъ.

Женевьева поглядѣла на него долгимъ взглядомъ своихъ прекрасныхъ, черныхъ глазъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, кузина, и я полагаю, что со иною вы вели бы другую жизнь, чѣмъ съ Викторомъ.

Тогда молодая женщина сильно поблѣднѣла. Гильемаръ замѣтилъ это.

— Мой мужъ дѣлаетъ все, что можетъ, сказали, она, и не всѣ въ свѣтѣ могутъ быть милліонерами. Не все ли равно, если я и такъ люблю его?

— Да, но деньги нисколько не повредили бы, отвѣчалъ банкиръ.

Онъ уже давно составилъ себѣ мнѣніе, что кузенъ Викторъ честный человѣкъ, въ родѣ отца Гильемара, воплощенная честь, работавшій вдесятеро больше, чѣмъ было нужно. Но къ чему это приведетъ? Да, къ чему? У Андре Рибейръ не было даже приданаго. А Женевьева?..

Эмиль былъ слишкомъ хорошимъ физіономистомъ, чтобъ не понять, насколько она страдала тѣмъ ничтожествомъ, которое съ каждымъ днемъ все тѣснѣе сжимало ее.

Однако, Гильемаръ помнилъ время, когда домъ Виктора Рибейра благоденствовалъ. Онъ былъ коммиссіонеромъ для Испаніи, Бразиліи, Южной Америки. Дворъ его былъ полонъ приготовлявшимися въ отправку ящиками съ товарами. Но съ тѣхъ поръ, какъ Викторъ перевелъ свою контору изъ улицы Пти-Экюри въ улицу Шатоденъ, счастіе измѣнило ему.

Въ то время банкиру, по временамъ, приходило желаніе поправить дѣла своего кузена. Но, ба! Къ чему? Викторъ не интересовалъ его. Ему нравилась одна Женевьева Рибейръ и немного маленькая Андре, но въ особенности Женевьева!.. Онъ такъ часто думалъ о ней, что спрашивалъ себя: «Послушай, неужели ты влюбленъ? Что же, отвѣчай! Что, боишься отвѣтить самому себѣ?» — Влюбленъ, онъ? — Гильемаръ? Влюбленъ въ такую честную женщину, какъ кузина Женевьева. Въ то время, какъ такой старый дуракъ, какъ Молина, тратитъ столько времени на Мари Лойэ, танцовщицу, а Родильонъ, одна изъ биржевыхъ знаменитостей, акціонеръ и основатель радикальныхъ журналовъ, выставляетъ себя на смѣхъ тѣмъ, что Алиса Гервье, его любовница, даетъ легитимистскія празднества и устраиваетъ фейерверки въ день святаго Анри. Влюбленъ!.. Гильемаръ никогда въ жизни не сдѣлалъ бы такой глупости.

А между тѣмъ, онъ невольно признавался, что между биржевымъ курсомъ и имъ часто появлялось хорошенькое личико Женевьевы Рибейръ, съ сверкающими черными глазами, улыбавшееся ему слегка насмѣшливо, въ то время какъ она, съ томностью креолки, протягивала ему свою изящную ручку, говоря:

— Здравствуйте, кузенъ.

ГЛАВА III.

Сидя противъ Луи Рибейра, Гильемаръ ѣлъ съ аппетитомъ, жалуясь на солнце, свѣтившее ему прямо въ глаза, но не смѣя надѣть шляпу изъ-за мадамъ Рибейръ, къ которой чувствовалъ невольное уваженіе. Она положительно пугала и смущала его.

Кузенъ Луи, напротивъ того, весело глядѣлъ на солнце.

Какъ физически, такъ и нравственно онъ былъ противоположностью Гильемара. У него была одна изъ тѣхъ утонченныхъ натуръ, которыя, катясь въ потокѣ жизни, дѣлаются гладкими, какъ полированные камни.

Онъ былъ худъ, носилъ бороду и былъ хорошъ собою, но не старался нравиться. Онъ всегда одинаково былъ одѣтъ въ черный сюртукъ, какъ буржуа, находя смѣшнымъ, чтобъ артистъ не могъ походить на остальныхъ людей, предоставляя эксцентричность романтикамъ и живя скорѣе, какъ зритель, чѣмъ какъ дѣятель.

— Ты ничего еще не отправилъ въ нынѣшнемъ году на выставку? спрашивалъ его Гильемаръ, съ вилкой въ рукахъ.

— Я?.. отвѣчалъ Луи, я предоставляю выставлять другимъ.

— Почему?

— Мнѣ отвратительна эта живопись по аршинамъ.

— Ты недоволенъ?

— Чѣмъ я могу быть недоволенъ?

— Боже мой! Самимъ собою, такъ какъ ты лѣнтяй или усталъ, сказала Раймонда, глядя на кузена Луи своими хорошенькими, голубыми глазками.

Рибейръ, дѣйствительно, былъ, видимо, утомленъ и въ тридцать восемь лѣтъ начиналъ презрительно относиться ко всему, что волновало его въ двадцать. Онъ уже находилъ мечты пустыми, а надежды безплодными. Его любимымъ словомъ было «къ чему?»

— Позвольте васъ спросить, говорилъ онъ, кто будетъ вспоминать о насъ чрезъ четыре тысячи лѣтъ? Такъ къ чему же ломать себѣ голову? Современники васъ не знаютъ, потомство не будетъ знать.

Если онъ еще работалъ, то для себя, для того, чтобъ убить время.

Онъ первый сталъ рисовать новѣйшіе сюжеты: уголокъ города, въ которомъ проводишь жизнь, людей, которыхъ тамъ встрѣчаешь. Онъ первый понялъ поэзію перекрестка, великолѣпіе парижскаго захода солнца.

— Ты рисуешь только парижскіе сюжеты, говорили ему старые товарищи, избиравшіе себѣ сюжеты изъ римской жизни и уже стремившіеся въ академію.

— Да, потому что только одинъ Парижъ забавляетъ меня, отвѣчалъ имъ Рибейръ. Каждый разъ, когда я путешествовалъ, я скучалъ о Парижѣ. Въ Неаполѣ, предъ Везувіемъ, бываютъ восхитительные закаты солнца, настоящій фейерверкъ, рубины, аметисты, все, что хочешь, но я отдалъ бы все это за закатъ солнца въ Парижѣ, видимый съ моста Согласія. Я рисую только Парижъ, потому что я жилъ только въ Парижѣ. Я не иду дальше, потому что живу только въ Парижѣ.

Онъ умѣлъ найти въ самой банальной вещи скрывающуюся въ ней поэзію. Онъ рисовалъ прохожихъ, буржуа, модистокъ, знатныхъ дамъ, выходящихъ изъ экипажей. Онъ передавалъ отблескъ люстръ на атласной кожѣ плечъ, темную тѣнь отъ черныхъ фраковъ на свѣтлыхъ коврахъ. Однимъ словомъ, особенный характеръ нашей жизни, монотонной и въ то же время любопытной. Рисуя все это, онъ говорилъ:

— Я дѣлаю замѣтки.

Его картины были рѣдки, такъ какъ онъ работалъ какъ можно меньше. Къ чему? Онъ и такъ былъ счастливъ.

— Я доволенъ жизнью, говорилъ онъ, но я разбавляю мое вино водой. Когда у меня были еще всѣ волосы на головѣ, мнѣ вполнѣ естественно казалось, что мнѣ постоянно будутъ подносить на бархатныхъ подушкахъ ключи отъ городовъ, взятыхъ могуществомъ моихъ двадцати лѣтъ, золотые ключи, открывающіе сундуки и будуары. И если жизнь исполнила только двѣ на сто изъ всѣхъ моихъ надеждъ, то, честное слово, я считаю себя не въ проигрышѣ.

Иногда Луи былъ менѣе покоренъ судьбѣ и, глядя изъ улицы Торлакъ, гдѣ онъ жилъ, на Парижъ, терявшійся въ туманѣ, говорилъ себѣ, что для того, чтобъ пріобрѣсти себѣ удобное мѣсто въ этомъ муравейникѣ, если бы для этого было просто достаточно поднять палецъ, то онъ не былъ бы такъ глупъ, чтобъ отказаться отъ счастія. Но опять таки, къ чему?.. Счастье должно было само придти къ нему. Онъ же не хотѣлъ сдѣлать ни одного шага.

Это была его философія, — философія практическая.

Впрочемъ, онъ не велъ только созерцательную жизнь человѣка, утомленнаго борьбою; напротивъ того, онъ вмѣшивался во все, забавлялся всѣмъ, любилъ отыскивать рѣдкія бездѣлушки въ мрачныхъ лавкахъ продавцевъ древностей, собиралъ себѣ, вещь за вещью, за недорогую цѣну, изящный музей. Заглядывалъ въ маленькія лавченки въ Батиньонѣ и въ улицѣ Лапъ, отыскивая рѣдкости, старинныя испанскія желѣзныя вещи для отеля, который Гильемаръ строилъ себѣ въ улицѣ Оффемонъ. Кузина Раймонда поручила ему это занятіе.

Луи любилъ дразнить Раймонду, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, очень любилъ ее и всегда слушался.

— Если хочешь, кузиночка, мы отправимся вмѣстѣ покупать все это. Ты увидишь неизвѣстные тебѣ кварталы.

Раймонда качала головой.

— Я не стараюсь ихъ знать. Для меня отвратительны люди въ лохмотьяхъ.

— Это оттого, Раймонда, что ты глядѣла на этотъ міръ только изъ оконъ твоей кареты. Когда идетъ дождь тебѣ кажется вполнѣ естественнымъ ѣхать въ экипажѣ, но ты знаешь, что есть люди, которые идутъ по грязи, и, увѣряю тебя, не ихъ вина, что ихъ панталоны въ грязи.

Рибейръ сообщалъ своей кузинѣ много теорій и она принимала его слова, за парадоксы, но онъ забавлялъ ее; по временамъ она глядѣла на него страннымъ взглядомъ.

— Что съ вами такое? говорилъ тогда Луи, вѣроятно, новый сѣдой волосъ? У тебя хорошій взглядъ.

— Что такое сѣдой волосъ, отвѣчала она. Мнѣ двадцать лѣтъ, а между тѣмъ, Целестина нашла у меня одинъ сѣдой волосъ. У всѣхъ людей есть сѣдые волосы.

— Да, только твои исчезаютъ, а мои прибавляются. Держу пари, что ты считаешь меня старикомъ, Раймонда?

— Я, нѣтъ. Я не думаю о томъ, чтобъ считать тебя, чѣмъ бы то ни было.

— Это не дурно, говорилъ тогда, смѣясь, Рибейръ. Ты даже ничѣмъ меня не считаешь? Я буду играть, благородныхъ отцевъ.

Эти шутки, которыя Луи, не имѣвшій сорока лѣтъ, повторялъ предъ Гильемаромъ, которому было сорокъ шесть, вызывали гримасу на губы банкира.

Что за глупыя шутки. Въ сорокъ пять лѣтъ человѣкъ въ полной силѣ. Сорокъ — сорокъ пять лѣтъ, — это лучшій возрастъ мужчины.

Эмиль еще имѣлъ нѣкоторыя претензіи и, если споръ начинался предъ Женевьевою Рибейръ, онъ былъ такъ краснорѣчивъ, такъ умѣлъ защищать людей своихъ лѣтъ, какъ будто дѣло шло о помѣщеніи какой нибудь сомнительной бумаги.

— Это, однако, не мѣшаетъ, возражалъ Луи, чтобъ ты увидалъ, какъ посмотрѣли бы женщины, еслибы сюда вошелъ юноша двадцати лѣтъ, какъ ты думаешь, кузиночка? Не правда ли, Раймонда?

— Что, я? возражала кузиночка, ты знаешь, кузенъ. что я нахожу двадцатилѣтнихъ молодыхъ мужчинъ старѣе папа.

Тогда Эмиль въ восторгѣ обнималъ дочь, а кузенъ Луи задумывался, странно смущенный, глядя въ глубину прелестныхъ голубыхъ глазъ, которыми глядѣла на него молодая дѣвушка, желая знать, что думала эта маленькая головка.

— О чемъ могла она думать, кромѣ бездѣлушекъ, которыя она любила до безумія, баловъ, прогулокъ, шика, на которомъ она была помѣшана.

О чемъ могла она думать, оставшись одна?.. когда задумывалась?

— О чемъ? — Конечно ни о чемъ, отвѣчалъ самъ себѣ кузенъ Луи Рибейръ, и сейчасъ же переставалъ думать объ этомъ.

ГЛАВА IV.

Завтракая, перебирая сосѣдей, обсуждая костюмы сосѣдокъ, Женевьева и Раймонда снова заговорили объ отцѣ Андре, объ отсутствіи котораго онѣ жалѣли.

Но приходилось мириться съ тѣмъ, какъ устроилась жизнь кузена Виктора. Онъ не могъ оставить своей конторы. Онъ какъ разъ долженъ былъ наблюдать за отправкой въ Буэносъ-Айресъ, отправкой, къ несчастію, малозначительной, но тѣмъ болѣе причинъ наблюдать за нею.

Онъ сидѣлъ у себя въ конторѣ, уткнувшись лицомъ въ книги, въ то время, какъ о немъ говорили.

Его дочь Андре видѣла предъ собою блѣдное лицо и утомленные глаза бѣдняка и невольно глядѣла на задумчивое лицо Женевьевы, какъ бы ища въ немъ выраженія, которое успокоило бы ее.

Но Андре не была успокоена.

Эмиль Гильемаръ, начиная говорить о кузенѣ Викторѣ, уловилъ безпокойство молодой дѣвушки, для которой исчезъ ресторанъ и которая видѣла предъ собой только холодную контору въ улицѣ Шатоденъ.

— Викторъ слишкомъ много работаетъ, говорилъ банкиръ, повторяя слова, сказанныя кузеномъ Рибейромъ, и потомъ эти вѣчныя коммиссіи и коммиссіи. Этотъ родъ занятій уничтожается съ проведеніемъ желѣзныхъ дорогъ; къ чему иностранцамъ прибѣгать въ настоящее время къ коммиссіонерамъ для покупки своихъ товаровъ, когда имъ такъ легко пріѣхать самимъ и воспользоваться этимъ путешествіемъ, чтобъ посмотрѣть Парижъ?

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Луи, ты думаешь, что Викторъ долженъ былъ бы бросить этотъ родъ занятій, чтобъ играть на биржѣ? Не такъ ли?

— Это было бы не глупо, отвѣчалъ Гильемаръ, осушая стаканъ.

Андре еще съ большимъ безпокойствомъ глядѣла на мачиху.

Но Женевьева, которая ничего не ѣла, сидѣла неподвижно, очевидно слушая, но въ тоже время видно было, что ея мысли были далеко.

— При его способности трудиться, продолжалъ Гильемаръ, Викторъ, который могъ бы быть также богатъ, какъ я, съ трудомъ соберетъ…

— Достаточно денегъ, чтобъ построить отель въ Монсо, перебилъ художникъ, это очень возможно. Но дѣло въ томъ, Эмиль, что кузенъ Викторъ Рибейръ человѣкъ стараго вѣка, какъ и я. И знаешь, что я скажу? — Тѣмъ лучше для него.

Гильемаръ громко расхохотался.

— Тѣмъ лучше для него? сказалъ онъ. Да, понимаю, понимаю. Онъ философъ на твой ладъ. Я знаю эту философію. И такъ какъ, насколько мнѣ кажется, богатство…

— Э! перебилъ художникъ, я не люблю этихъ поговорокъ.

Андре и миссъ Модъ слушали Луи, тогда какъ Женевьева Рибейръ слѣдила за своей собственной мыслью, которая была, можетъ быть, далеко, а мадемуазель Гильемаръ глядѣла чрезъ нѣсколько столовъ на очень красиваго молодаго человѣка, извѣстнаго художника, отъ котораго всѣ женщины были безъ ума, и который, съ своей стороны, внимательно смотрѣлъ на нее.

— Ты, значитъ, счастливъ, Луи?

— Я счастливъ, говорилъ Луи Рибейръ, прихлебывая шампанское и улыбаясь, глядя на кузину. Почему мнѣ не быть счастливымъ? Таковъ мой темпераментъ. Есть люди, которые чувствуютъ потребность поминутно глядѣться въ зеркало и повторять себѣ: «Я милліонеръ». Ну что же, мой милый, я ихъ не обвиняю, у нихъ также свой темпераментъ. Я знаю, что они также безпомощны противъ болѣзней, старости и смерти, какъ противъ дождя, если онъ идетъ, и уродства, если они некрасивы, а этимъ, я долженъ признаться, они часто страдаютъ. Я знаю, что деньги не могутъ дать имъ таланта, привязанности окружающихъ, личнаго мужества, точно также какъ и любви (при этомъ словѣ Раймонда стала слушать), хотя любовь, это, если хотите, также старая игра. Я знаю также, кузенъ Гильемаръ, продолжалъ Рибейръ, что сто тысячъ милліоновъ не удержатъ у тебя зуба, который долженъ упасть, извини за эту шутку, тогда какъ то, что есть у тебя самаго лучшаго, твоя дочь, равно ничего тебѣ не стоила.

— Моя дочь мнѣ ничего не стоила?.. возразилъ Гильемаръ, глядя на Раймонду и качая головой. Затѣмъ онъ перевелъ взглядъ на миссъ Модъ, какъ бы беря ее въ свидѣтельницы.

— Впрочемъ, продолжалъ Луи Рибейръ, я нисколько не оспариваю счастія милліонеровъ, только бы они не придирались ко мнѣ за мое, такъ какъ, повторяю тысячу разъ: да, я счастливъ.

Затѣмъ, перемѣнивъ разговоръ, онъ вдругъ спросилъ:

— Кстати, Эмиль, что твой отель? Когда же новоселье, Раймонда?

— Лучше не говорите мнѣ объ этомъ, отвѣчалъ Гильемаръ. Во-первыхъ, архитекторъ еще не кончилъ.. — И обойщикъ также не кончаетъ, прибавила Раймонда, съ прелестной гримаской.

Кузенъ Луи разсмѣялся.

— Ну, вотъ видишь, что я тебѣ говорилъ, продолжалъ онъ, ни обойщикъ, ни архитекторъ не испортятъ мнѣ ни капли крови, и такъ, въ этомъ году не будетъ…

— Чего?

— Новоселья?

— Напротивъ, возразила Раймонда, самое позднее, чрезъ двѣ недѣли.

— Въ маѣ? замѣтила Женевьева, взглядомъ указывая на яркіе лучи солнца.

— Да, въ маѣ. Тѣмъ хуже, будетъ немного жарко, но это рѣшено, приглашенія уже у гравера. Очень хорошенькія приглашенія, на пергаментѣ, готическими буквами, съ печатью изъ краснаго сургуча и съ виньеткой, изображающей нашу лѣстницу. Я хотѣла бы рисунокъ Эдмона Лакоста, который тамъ сидитъ.

Говоря это, она указала головой на красиваго молодаго человѣка, сидѣвшаго чрезъ семь или восемь столовъ и глядѣвшаго на нее въ монокль.

— А почему же у васъ нѣтъ рисунка Лакоста? сказала Женевьева.

— Я его не знаю… Я не смѣла…

— Онъ, кажется, зарабатываетъ много денегъ, этотъ Лакостъ, сказалъ Гильемаръ, отыскивая взглядомъ молодаго художника, который, чувствуя, что на него глядятъ, дѣлалъ красивой рукой граціозные жесты, разговаривая съ сосѣдями.

Кузенъ Луи принялъ видъ глубокаго восхищенія, слишкомъ глубокаго, чтобъ оно не было насмѣшливо.

— Лакостъ зарабатываетъ много денегъ. Эдмондъ Лакостъ художникъ предмѣстья, но у него нужно абонироваться за четыре мѣсяца впередъ, чтобъ имѣть нарисованный имъ портретъ. У него есть записная книжка, какъ у кузиночки Раймонды, книжка для баловъ, и онъ даритъ своимъ моделямъ седьмой вальсъ или двадцатую кадриль. Лакостъ нашелъ великолѣпное средство пріобрѣсти восхищеніе дамъ. Онъ рисуетъ ихъ красавицами. Это самое вѣрное средство. Льстите мужчинамъ, когда вы съ ними говорите, и женщинамъ, когда вы ихъ рисуете. Поэтому они всегда въ отчаяніи, когда Лакостъ заставляетъ ихъ ждать «Боже мой! г. Лакостъ, возможно ли ждать такъ долго, я успѣю состариться». — Какъ угодно. Лакостъ безпощаденъ. И если онъ не требуетъ, какъ Ріональдъ, локонъ волосъ отъ каждой изъ своихъ моделей, то за то онъ требуетъ, чтобъ каждая знатная дама, прежде чѣмъ позировать предъ нимъ, доказала бы свое благородное происхожденіе. О! въ этомъ отношеніи Лакостъ неумолимъ. Онъ никогда не унизитъ свою кисть для изображенія знатной дамы хлопчатой бумаги или принцесы банка, ко всему этому онъ прилеженъ, милъ, любезенъ и талантливъ.

Гильемаръ, осматривавшій Эдмонда Лакоста въ то время, какъ говорилъ кузенъ Луи, сказалъ Раймондѣ:

— Не забудь Лакоста. Если у насъ нѣтъ его рисунка, то это еще не причина, чтобъ не послать къ нему приглашенія.

— Ты понялъ, сказала смѣясь Раймонда.

Кузенъ Луи былъ положительно оригиналъ. Какое ему было дѣло до этого дамскаго художника? Какое ему было дѣло до приглашенія посланнаго Лакосту, хотя бы адресъ былъ написанъ хорошенькими пальчиками Раймонды? Онъ смѣялся надъ этимъ Лакостомъ, а между тѣмъ, улыбка кузиночки была для него непріятна.

Онъ искоса бросилъ взглядъ на рисовавшагося Эдмонда, онъ, никогда въ жизни не поварачивавшійся, чтобъ взглянуть на что или кого бы то ни было.

Но почему Раймонда сказала отцу «ты понялъ». Луи быстро возвратился къ знаменитому новоселью, можетъ быть, для того, чтобъ разсѣять свои мысли и даже свое безпричинное раздраженіе.

— Вы правы, давая вашъ праздникъ, если это васъ забавляетъ, сказалъ онъ, только знаете, надо поторопиться, если вы не желаете, чтобъ смерть дяди Дюкре застала насъ въ расплохъ.

— Дяди Дюкре?.. сказалъ Гильемаръ. Онъ умираетъ уже двадцать лѣтъ.

— Тѣмъ болѣе причинъ умереть въ одинъ прекрасный день. Еще одинъ живой примѣръ безполезности въ этомъ свѣтѣ милліоновъ. Дядя Дюкре богачъ, а къ чему это ему служитъ?

— Къ тому, чтобъ собирать лучшія рѣдкости со всего Парижа, сказала Раймонда.

— И дѣлать удивительныя операціи на биржѣ, сидя у себя въ креслѣ, прибавилъ Гильемаръ.

— Спекулаторъ, сказалъ Луи Рибейръ. Дядя Дюкре настоящій типъ.

Гильемаръ почтительно покачалъ головой, говоря:

— Во всякомъ, случаѣ, онъ оставитъ послѣ себя сокровище и порядочное.

— Да, по кому онъ его оставитъ?

— Можетъ быть, Мели Брюне, своей экономкѣ, сказалъ Гильемаръ. Можетъ быть, Рибейру, можетъ быть, Андре, можетъ быть, мнѣ, можетъ быть, никому. Если бы у стараго безумца было чутье, онъ оставилъ бы все Виктору и, Богу извѣстно, я не былъ бы въ претензіи. Мнѣ нѣтъ надобности въ деньгахъ.

Глаза Женевьевы, по прежнему задумчивые, сверкнули, когда банкиръ заговорилъ объ этомъ громадномъ наслѣдствѣ, которое вдругъ могло попасть въ руки Виктора Рибейра. А между тѣмъ, это было такъ возможно, дядя Дюкре былъ такъ богатъ.

— Все Виктору, сказалъ Луи Рибейръ, это не было бы мнѣ непріятно. Я не жду ничего отъ дяди Дюкре. Надѣяться на наслѣдство, все равно что ожидать, когда туманы луны превратятся въ серебряный дождь. Если онъ отдастъ мою долю Виктору, онъ хорошо сдѣлаетъ; но я полагаю, что старый упрямецъ оставитъ все, Богъ знаетъ кому, первому или послѣднему встрѣчному… такъ какъ у него никогда не было шишки родственной привязанности.

— Я не знаю положительно, сказала Раймонда, какъ и въ какой степени мы съ нимъ родственники.

Гильемаръ пожалъ плечами.

— Однако, это очень просто. Я говорилъ тебѣ сто разъ, что у дяди Дюкре были двѣ сестры Жервеза Дюкре, умершая старой дѣвушкой, послѣ которой онъ получилъ наслѣдство, и Виржини Дюкре, твоя бабушка, у которой были три дочери. Старшая Амели Дюкре, мать Луи, Луиза Дюкре, жена Гильемара, твоя мать, и Мари Дюкре, мать Андре, первая жена кузена Виктора. Прибавь къ этому еще и то, что Рибейры изъ Бордо были уже кузенами до брака двухъ дѣвицъ Дюкре съ отцами твоего кузена Луи и твоей кузины Андре. Въ результатѣ ты увидишь, что мы всѣ почти, Гильемары или Рибейры, въ одинаковой степени родства съ дядей Сильвеномъ Дюкре, домовладѣльцемъ, какъ онъ самъ себя называетъ. Поняла ли?

— Смутно, отвѣчала Раймонда. Мнѣ всегда хочется написать таблицу въ родѣ той, которую миссъ Модъ писала для меня, когда хотѣла, во что бы то ни стало, заставить меня понять положеніе Европы во время Вестфальскаго мира…

— Въ 1648 году, сказала миссъ Модъ Беркеръ, точно въ ней вдругъ подавили пружину.

— И какъ только подумаешь, что дядя Дюкре въ теченіе семидесяти лѣтъ, которыя онъ прожилъ, не сдѣлалъ добра никому.

— Кромѣ самого себя, сказалъ Луи Рибейръ. И кому благоволитъ счастіе? кому достается богатство? каменнымъ сердцамъ, какъ у царей воздуха. Что, впрочемъ, не значитъ, чтобъ всѣ милліонеры были орлами.

— Благодарю, сказалъ Гильемаръ, смѣясь по обыкновенію.

Онъ кончилъ свой кофе.

— Ну, сказалъ онъ, я долженъ отправиться на биржу.

Говоря это, онъ поглядѣлъ на хронометръ.

— О! съ какимъ удовольствіемъ я осмотрѣлъ бы съ вами выставку, дорогая кузина, сказалъ онъ Женевьевѣ, но меня некому замѣнить на биржѣ.

— Въ такомъ случаѣ, ты сейчасъ отправляешься, сказалъ Луи Рибейръ. Ну, ты можешь похвастаться что не дурно видѣлъ выставку. Ты даже не переступилъ чрезъ ея порогъ.

— Я сдѣлаю также, какъ дѣлаю съ балетами, сказалъ Гильемаръ, прочту каталогъ и отчеты, къ тому же, я еще успѣю побывать на ней; и такъ какъ ты ничего не выставилъ…

— Ого! какая любезность, сказалъ Луи.

Гильемаръ съ сожалѣніемъ щелкнулъ пальцами.

— А, если бы Карентенъ не умеръ…

Раймонда поглядѣла на кузину Женевьеву съ выраженіемъ скуки, какъ бы желая сказать: «Ну, папаша, начнетъ разсказывать исторію Карентена».

Это былъ одинъ его старый другъ, работавшій у него въ конторѣ въ улицѣ Тэбу и неожиданно умершій отъ удара надъ кассовой книгой.

— Съ Карентеномъ я могъ оставлять домъ, когда угодно. Онъ до послѣдняго гроша зналъ мое состояніе и я не измѣнялъ ни одного слова въ моихъ сундукахъ, не предупредивъ его. Мы вмѣстѣ съ нимъ были конторщиками у Малеза и К^о, когда отецъ Гильемаръ хотѣлъ, чтобы я познакомился съ торговлей внѣ его конторы. Достойный Карентенъ! нынче не найдешь такихъ преданныхъ людей… О! если бы у меня былъ такой мальчикъ, какъ вашъ Жиро, прибавилъ онъ. обращаясь къ Женевьевѣ, я былъ бы счастливъ!

— Оливье Жиро?.. съ удивленіемъ сказала мадамъ Рибейръ.

Обѣ молодыя дѣвушки вмѣстѣ взглянули на Гильемара и Женевьеву, а Луи почувствовала., что онѣ обѣ были взволнованы этимъ именемъ, названнымъ неожиданно финансистомъ, расхваливавшимъ молодаго человѣка, какъ генералъ, угадавшій избраннаго солдата.

— Этотъ юноша настоящій перлъ, продолжалъ Гильемаръ. Трудолюбивый, умный, честный, что ничего не портитъ, сказалъ онъ, глядя на Рибейра, какъ бы извиняясь.

— Да, сказала Женевьева, но я нахожу, что Викторъ, какъ бы это сказать, слишкомъ… слишкомъ по отечески обращается съ Оливье.

— Папа, поспѣшно сказала Андре, обыкновенно молчаливая, обращается съ г. Жиро, какъ тотъ этого заслуживаетъ. Онъ не служащій, а воплощенная преданность.

— Немного фамильяренъ, отвѣчала госпожа Рибейръ.

Луи наблюдалъ, видимо заинтересованный.

— Та… та… та… думалъ онъ, глядя на красивое лицо Андре.

— Слишкомъ фамильяренъ?.. повторила молодая дѣвушка, глядя на мачиху.

— Да, по моему мнѣнію. Никогда посторонніе посѣтители, кліенты не въ состояніи подозрѣвать, что этотъ юноша внукъ садовника дяди Дюкре.

— Ну, такъ что же? просто сказала Андре.

Раймонда, слегка покраснѣвшая при имени Оливье Жиро, казалось, была немного раздосадована, услышавъ, какъ госпожа Рибейръ говорила о, происхожденіи молодаго человѣка, тономъ оскорбительнаго состраданія и въ одинъ голосъ съ Андре повторила, глядя на Женевьеву:

— Ну, такъ что же?

— Ну, такъ что же? сказалъ, въ свою очередь, кузенъ Луи. Я не знаю, что сказалъ бы посторонній или кліентъ, но я знаю, что Оливье, къ которому я глубоко привязанъ, работаетъ, какъ лошадь, образованъ такъ, какъ мы всѣ вмѣстѣ, тысячу извиненій, мисъ Модъ, что онъ говоритъ по-англійски, какъ вы сами, дорогая госпожа Беркеръ, по-испански, какъ кастилецъ, и т. д. Что кузенъ Викторъ взялъ его къ себѣ очень молодымъ, такъ какъ юноша желалъ заработывать деньги для своей матери, впослѣдствіи умершей. Я знаю, что онъ кормилъ на старости свою мать. Я убѣжденъ, что онъ оказалъ Виктору много дѣйствительныхъ услугъ и что онъ чистосердечно преданъ вамъ, кузина Женевьева… Да, я уважаю и люблю его настолько же, насколько можетъ уважать и любить его Викторъ. И зная все это вашъ посѣтитель, вашъ кліентъ, о которомъ вы говорите, былъ бы жестокимъ человѣкомъ, если бы отказалъ въ поклонѣ Оливье Жиро. Въ этомъ отношеніи я вполнѣ согласенъ съ Гильемаромъ. А теперь, я полагаю, пора идти, какъ ваше мнѣніе, барышни?

Луи смѣялся, но ему стало еще смѣшнѣе, когда обѣ его кузины вмѣстѣ протянули ему руки.

На лицахъ обѣихъ была одна и таже улыбка.

Художнику показалось, что обѣ хорошенькія ручки одинаково дрожали, когда онъ удержалъ ихъ на мгновеніе, глядя въ черные и голубые глаза и снова повторяя себѣ:

— Та… та… та…

Онѣ очень поспѣшили поблагодарить его за то, что онъ защищалъ Оливье.

— Идемте, сказалъ Гильемаръ.

Эдмондъ Лакостъ, дамскій художникъ, также всталъ, ожидая, прежде чѣмъ взять шляпу, чтобъ мадемуазель Гильемаръ обратила вниманіе на все изящество его фигуры.

Но, въ эту самую минуту, Луи говорилъ объ Оливье Жиро и ни Андре, ни Раймонда не глядѣли на Лакоста.

Чрезъ мгновеніе Лакостъ ушелъ, раскланявшись со знакомыми.

— Что намъ теперь дѣлать? спросила мадамъ Рибейръ. Пойдемте въ садъ, погода такъ хороша.

Она глядѣла на голубое небо и улыбалась солнцу.

— Сдѣлайте проще, сказалъ Гильемаръ, возьмите мое ландо, дорогая Женевьева, и поѣзжайте въ лѣсъ.

— Прелестная идея! вскричала кузиночка. А ты, папа?

— Я возьму фіакръ. И такъ, это рѣшено. До свиданія, кузина.

Онъ протянулъ Женевьевѣ толстую руку, къ которую она уронила свою и на мгновеніе опустила глаза предъ взглядомъ сѣрыхъ глазъ финансиста.

— Мой привѣтъ Виктору.

Женевьева улыбнулась и взглянула Гильемару прямо въ лицо.

Луи платилъ по счету лакею, который благодарилъ его съ жаромъ, доказывавшимъ щедрую подачку.

— Я буду платить! вскричалъ Эмиль.

— Извини, я приглашалъ, возразилъ художникъ. Ты отплатишь мнѣ въ улицѣ Оффемонъ, на новосельи.

Женевьева повернулась къ художнику, тогда какъ Гильемаръ поспѣшно уходилъ, пробивая себѣ дорогу въ толпѣ, какъ пущенный мячъ.

— Вы ѣдете съ нами? сказала молодая женщина художнику.

— Нѣтъ, благодарю, я пойду домой. Мнѣ нужно ухаживать за моимъ садомъ.

. Молодыя дѣвушки засмѣялись.

— Увѣряю васъ. О! если бы видѣли меня чрезъ часъ въ улицѣ Topлакъ.

— Улица Торлакъ! это совсѣмъ не шикарно.

— Но изъ моего сада я вижу множество вещей, настоящая волшебная дикорація, удивительный горизонтъ! Предо мною весь Парижъ. Когда вы захотите путешествовать, я сдѣлаю для васъ исключеніе и покажу вамъ мои бездѣлушки. Вы не проѣдете въ ландо въ улицу Торлакъ?

— Благодарю, кузенъ, отвѣчала Раймонда.

Онъ поглядѣлъ на нее, какъ бы желая унести въ воображеніи ея образъ.

— Ты предпочитаешь Булонскій лѣсъ, кузиночка?

— Я тебѣ вѣрю на слово, весело отвѣчала Раймонда.

— Тѣмъ хуже для тебя. Цвѣтокъ, чтобъ тебѣ понравиться, долженъ быть въ модѣ.

— Что же дѣлать, я не отстаю отъ вѣка, отвѣчала она, смѣясь.

Предъ рестораномъ, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ подъ каштановыми деревьями, она увидала ландо, которому, вѣроятно, Гильемаръ приказалъ остановиться тамъ.

— А, вотъ и Жюльенъ! сказала она, указывая въ кучера. Въ такомъ случаѣ, прощайте, Туи.

— До скораго свиданія.

Онъ раскланялся съ Женевьевой, подалъ руку Андре, которая пожала ее болѣе нѣжно, чѣмъ обыкновенно, какъ бы желая еще разъ поблагодарить его за защиту Оливье Жиро.

Затѣмъ, повернувшись къ Раймондѣ, онъ прибавилъ:

— До скораго свиданія, свѣтская дама.

— До свиданія, дикарь.

И ея розовыя губки сдѣлали прелестную Тримаску которую онъ унесъ съ собой, вмѣстѣ съ тѣмъ впечатлѣніемъ радости, молодости и весны, которое всегда оставляла въ немъ выставка первыхъ дней мая, которую онъ, можетъ быть, никогда не находилъ такой прелестной, какъ въ этотъ разъ, на этой верандѣ, гдѣ солнце золотило рыжіе волосы кузиночки.

ГЛАВА V.

Открытое ландо медленно двигалось по главной аллеѣ.

Женевьева Рибейръ, сидѣвшая рядомъ съ Андре, напротивъ Раймонды, была погружена въ задумчивость, тогда какъ Раймонда весело болтала, заставляя улыбаться Андре, а миссъ Модъ, очевидно, была мыслію далеко отъ Парижа.

Жена Виктора Рибейра чувствовала себя въ своей сферѣ. Катаясь по Елисейскимъ полямъ, она была окружена именно той жизнію, о которой мечтала, которой хотѣла и для которой была создана. Смѣсь парижанки съ креолкой, она была создана для жизни, полной наслажденій, а не для того скучнаго, буржуазнаго существованія, которое было дважды дано ей судьбой.

Да, дважды. Такъ какъ, прежде чѣмъ узнать у мужа всю тяжесть ежедневной борьбы, она, у отца, уже видѣла тяжелую борьбу за честь имени. Она помнила громадную квартиру, въ улицѣ Сантье, въ громадномъ отелѣ XVIII вѣка, набитомъ кусками матеріи Роблена, Герберта и К^о. Въ этомъ большомъ домѣ, Женевьева, еще ребенкомъ, проводила длинные, печальные дни.

Сдѣлавшись дѣвушкой, она утѣшала себя мыслію, что скоро оставитъ отель, чтобъ принять участіе въ парижской жизни, чтобъ увидать все неизвѣстное для нея въ этомъ большомъ городѣ.

Единственнымъ ея утѣшеніемъ были нарисованныя на дверяхъ и потолкахъ разодѣтыя пастушки съ напудренными волосами. Она глядѣла на нихъ и мечтала вырваться въ эти зеленыя долины, насладиться этимъ веселымъ пейзажемъ. Она переводила эти картины на свой манеръ. Цитера XVIII вѣка называлась Трувилемъ или Дьеппомъ. Она хотѣла поѣхать на воды, хотѣла показать себя. Она знала, что она хороша.

Отецъ, кажется, не замѣчалъ, что она уже выросла.

Что дѣлалъ онъ въ этомъ громадномъ отелѣ, наполненномъ прикащиками? Онъ много работалъ, также какъ, теперь работалъ Викторъ Рибейръ. Онъ былъ молчаливъ, взволнованъ и почти никогда не отвѣчалъ на вопросы дочери.

Женевьева еще какъ сейчасъ видѣла предъ собою его поблѣднѣвшее лицо, гладкій черепъ и ввалившіеся виски.

Однажды вечеромъ, зимою, — она никогда не могла забыть этого вечера, — она читала у себя въ комнатѣ, какъ вдругъ дверь отворилась и вошелъ ея отецъ, блѣднѣе падавшаго на улицѣ снѣга. Онъ просто сказалъ дочери: «Поцѣлуй меня, Женевьева», но, взглянувъ на него, она угадала, что случилось большое несчастіе, и бросилась къ нему на шею. Тогда онъ опустилъ голову на плечо молодой дѣвушки. Она чувствовала прикосновеніе его пылающаго лба, но не рѣшалась спросить, что съ нимъ. Ей казалось, что падавшій бѣлый снѣгъ былъ саваномъ для нихъ обоихъ. Это было разореніе. Домъ Роблена, Герберта и К^о не въ силахъ былъ бороться болѣе и прекратилъ платежи. Тогда только Женевьева подумала, что это былъ конецъ мѣсяца и конецъ года. Какой подарокъ къ новому году!… Робленъ и его компаніоны были объявлены банкротами.

Какъ сожалѣла она старинный отель съ его сѣрыми обоями и розовыми пастушками. Для нея началась жизнь, полная лишеній. Они заняли маленькую квартиру и Робленъ, привыкшій приказывать, долженъ былъ служить другимъ. Но онъ дышалъ свободнѣе, какъ будто избавившись отъ громадной тяжести. Въ теченіе многихъ лѣтъ его домъ былъ стѣсненъ въ платежахъ. Каждый день приносилъ новыя безпокойства. Теперь, по крайней мѣрѣ, когда разореніе стало совершившимся фактомъ, оно позволяло Роблену спать спокойно… спать тяжелымъ сномъ, безъ сновидѣній, сномъ человѣка, у котораго въ этомъ мірѣ нѣтъ ни цѣли, ни надеждъ.

Но, кромѣ того, у него было еще огорченіе — его дочь. Что суждено было Женевьевѣ?

Не смотря на свою любовь къ развлеченіямъ, мадемуазель Робленъ не много выѣзжала. Негоціантъ, подавленный сроками платежей, не имѣлъ времени ѣздить на балы и если сидѣлъ по ночамъ, то только за списками приближающихся платежей и за отысканіемъ средствъ. Тѣмъ не менѣе, ей удалось на нѣкоторыхъ вечерахъ встрѣтиться съ Викторомъ Рибейромъ, овдовѣвшимъ уже давно и имѣвшимъ одну дочь, маленькую

Андре, которой въ то время было тринадцать лѣтъ, и старый Робленъ, пораженный въ сердце, имѣлъ утѣшеніе видѣть негоціанта просившимъ у него руки его Женевьевы, на которой онъ женился по любви, безъ приданаго.

Почему молодая женщина вспоминала все это прошлое, тогда какъ ея хорошенькая, смуглая головка глядѣла вдаль, на виднѣвшуюся на горизонтѣ тріумфальную арку?

Да, Рибейръ женился на ней по любви. Онъ находилъ ее очаровательной. Онъ получилъ ея согласіе, прежде чѣмъ просилъ ея руки у Роблена; очень тронутая взволнованнымъ голосомъ этого человѣка, клявшагося посвятить ей всю свою жизнь, она чувствовала къ нему привязанность, состоявшую изъ смѣси благодарности и уваженія. Она дала себѣ слово доказать ему, что онъ былъ правъ, полюбивъ ее. Рибейръ спасъ ее и обогатилъ въ ту минуту, когда она со страхомъ останавливалась предъ своимъ будущимъ, какъ предъ пропастью, въ ту минуту, какъ отецъ ея съ отчаяніемъ говорилъ себѣ: «Мнѣ уже недолго страдать, но что будетъ съ Женевьевой!»

Въ благодарность за все это, Рибейръ просилъ только немножко любви для самого себя и для своего ребенка.

У Женевьевы было приданое — привязанность, которую она чувствовала къ маленькой Андре, и Робленъ, разоренный негоціантъ, умеръ счастливый. Онъ былъ убѣжденъ, что его дочь не будетъ страдать отъ нищеты, которая грозила имъ. Онъ оставлялъ ее женою честнаго и богатаго человѣка.

Домъ Рибейра помѣщался въ то время въ нижнемъ этажѣ отеля въ улицѣ Пти-Экюри, въ отдаленномъ уголкѣ Парижа, гдѣ Женевьева страшно скучала, видя постоянно предъ своими окнами, на другой сторонѣ улицы, бюро для кормилицъ.

Главнымъ образомъ, для жены, а отчасти для того, чтобъ обновить свой домъ, Рибейръ перемѣстилъ въ другое мѣсто свою контору. Но въ годъ, послѣдовавшій за ея замужествомъ, Женевьева Рибейръ съ ужасомъ замѣтила странное сходство озабоченности ея мужа съ озабоченностью отца. Тоже самое искаженное лицо, та же безпокойная задумчивость, та же безпричинная печаль, или, лучше сказать, имѣвшая причиной скрытое безпокойство, заботу о завтрашнемъ днѣ, позолоченное ничтожество, наружный блескъ, наружное богатство, притворныя улыбки. Все, что дано въ удѣлъ несчастнымъ; все, что она ненавидѣла, чего она боялась, — она снова нашла въ домѣ этого честнаго человѣка, имя котораго она носила, Котораго любила и уважала и который обожалъ ее и для ея счастія отдалъ бы, съ радостью, по каплѣ, всю свою кровь. Дважды въ жизни ей приходилось сталкиваться съ этой роковой судьбой. По временамъ она находила, что Рибейръ, волосы котораго сильно падали, походитъ на ея отца.

Зимой, по вечерамъ, когда въ конторѣ зажигали газъ, ей казалось, что на дворѣ дома въ улицѣ Шатоденъ, падаетъ тотъ же самый снѣгъ, который своимъ саваномъ закрывалъ крышу дома улицы Сантье, въ тотъ декабрьскій вечеръ, котораго она никогда не забудетъ…. одно воспоминаніе о которомъ заставляло ее вздрагивать.

Она вздрагивала, сидя въ ландо, вздрагивала, освѣщенная весеннимъ солнцемъ.

Не снѣгъ ли покрывалъ каштановыя деревья? Она быстро стряхнула съ себя охватившую ее печаль и громко сказала удивленной Раймондѣ:

— Надѣюсь, прошедшее прошло.

Она пыталась говорить, глядя на аллеи, еще довольно пустынныя въ этотъ часъ.

Раймонду не могла тронуть красота пейзажа, который надоѣлъ ей еще на выставкѣ. Тѣмъ не менѣе, она находила красивыми разстилавшіяся передъ ними аллеи. Но, какъ къ чистокровной парижанкѣ, всѣ впечатлѣнія доходили къ ней чрезъ призму моды. Елисейскія поля не были для нея Елисейскими полями, а большой акварелью, которую она видѣла у акварелистовъ. Со своей любовью ко всему искусственному она охотно сказала бы о всей окружавшей ее жизни: «какъ это мило нарисовано».

Андре молча мечтала, тогда какъ въ глазахъ миссъ Беркеръ было вѣчное неопредѣленное выраженіе.

Женевьева и Раймонда, очевидно, однѣ наслаждались окружавшей ихъ жизнью; въ особенности Женевьева казалась въ восторгѣ. Она полузакрывала глаза, качаясь на мягкихъ рессорахъ коляски и охотно провела бы цѣлый день такимъ образомъ; эта простая прогулка была такъ отлична отъ ея буржуазнаго существованія, полнаго скуки.

— А! вотъ Алиса Гервье! вдругъ сказала Раймонда, указывая на молодую женщину съ рыжими волосами, лежавшую въ купэ. Посмотри, Андре, правда ли, чтоя похожа на Алису Гервье?

— Я не замѣтила ее, отвѣчала Андре.

Раймонда сдѣлала насмѣшливую гримасу.

— Я не нахожу этого, продолжала она. У нея волосы такого же цвѣта, какъ и у меня — вотъ и все. Но этотъ дуракъ Родильонъ каждый разъ, приходя къ отцу, говоритъ мнѣ: «Удивительно, какъ вы похожи на Алису». Папа заставляетъ его замолчать. Какъ кажется, эта Алиса стоитъ ему порядочныхъ денегъ… А какіе у нея брилліанты!…

Молодая дѣвушка остановилась отъ взгляда миссъ Модъ, которая вдругъ повернулась къ ней.

Раймонда была взбалмошна и говорила все, что ей приходило въ голову. Авъ ея хорошенькую головку приходило множество мыслей, которыя порхали, какъ бабочки.

Женевьева не слушала. Ей казалось, что она одна со своими печальными воспоминаніями, которыхъ не могъ разсѣять даже этотъ чудный весенній вечеръ.

Когда они ѣхали обратно, множество экипажей, ѣхавшихъ къ лѣсу, развлекали ее и она чувствовала себя, какъ бы опьяненной тѣмъ шумомъ, къ которому не привыкла.

Площадь Согласія имѣла праздничный видъ. На Королевской улицѣ и на бульварахъ магазины сверкали роскошью. Повсюду были выставлены драгоцѣнныя вещи, картины, матеріи, цвѣты, вѣера, бонбоньерки, рѣдкія бездѣлушки. Все это, казалось, было освѣщено огнями апофеоза.

— Какъ хороши бульвары, думала Женевьева, тогда какъ ландо подвигалось между экипажами и омнибусами, между двумя рядами зеленыхъ деревьевъ, изъ-за которыхъ виднѣлись бѣленькіе домики. Большія мѣдныя буквы на этихъ домахъ казались расплавленнымъ золотомъ. Возбуждающія благоуханія легкой жизни вырывались изъ кафе-ресторановъ, лавокъ. И всѣ эти прохожіе, съ дѣловымъ видомъ толкавшіе другъ друга, поспѣшно переходя чрезъ шоссе позлащенное майскимъ солнцемъ, казались Женевьевѣ бѣгущими не по дѣламъ, а спѣшащими за удовольствіями, которыя заранѣе заставляли ихъ губы улыбаться.

И все это должно было кончиться!

Оставивъ бульвары, Женевьева почувствовала впечатлѣніе спущенной надъ апофеозомъ занавѣси. Свѣтъ исчезъ, настала тьма.

Между Монмартрскимъ предмѣстьемъ и улицей Лафэйэтъ ландо остановилось предъ большимъ новымъ домомъ въ улицѣ Шатоденъ, съ громадными вывѣсками на желѣзныхъ балконахъ.

Женевьева вышла вмѣстѣ съ Андре, которой миссъ Модъ пожала руку по англійскому обычаю. Онѣ вошли подъ ворота, тогда какъ Раймонда, оставшись съ гувернанткой, говорила кучеру отрывистымъ голосомъ:

— Домой, Жюльенъ.

Ландо покатилось къ улицѣ Тэбу.

Мимоходомъ Женевьева инстинктивно бросила взглядъ на мраморную доску, вдѣланную въ камень: «Викторъ Рибейръ. Коммиссія. Вывозъ» и подумала о большихъ мѣдныхъ доскахъ и о Фронтонахъ съ золотыми словами, украшавшими банкирскій домъ кузена Гильемара. Ея голова еще была полна шумомъ, такъ недавно окружавшимъ ее.

Какъ счастливъ былъ Гильемаръ!.. Какое спокойствіе даетъ богатство!

Войдя на холодный дворъ, куда не проникало солнце и который показался ей мрачнѣе обыкновеннаго, молодая женщина почувствовало у себя на плечахъ ледяную тяжесть. Ей казалось, что этотъ четырехугольный дворъ сырой погребъ. Она толкнула стеклянную дверь, которая зазвенѣла, какъ звонокъ, и очутилась въ большой комнатѣ нижняго этажа, наполненной запакованными и не запакованными товарами.

Предъ громаднымъ столомъ двое молодыхъ людей прикащиковъ, не торопясь связывали матеріи и передавали ихъ третьему, который, стоя у пюпитра, записывалъ свернутые товары.

— Двадцать метровъ тарлатану по порученію Сантеса и Виндаля изъ Буэносъ-Айреса…

— Двадцать метровъ тарлатану… повторилъ молодой человѣкъ, который записывалъ, повернувшись спиной.

Однако, когда мадамъ Рибейръ вошла, онъ повернулъ голову и взглядъ его инстинктивно остановился на ней и на молодомъ лицѣ его промелькнуло выраженіе удовольствія, когда онъ увидалъ въ полуоткрытую дверь Андре, стоявшую на порогѣ и не входившую.

Однако, она видѣла молодаго человѣка, такъ какъ дружески кивнула ему головою.

Это былъ Оливье Жиро, комми, котораго Эмиль Гильемаръ желалъ бы имѣть своей правой рукою.

Оставивъ перо, молодой человѣкъ подошелъ къ Женевьевѣ, поклонился ей и, указывая на дверь, на которой была надпись «Письма. Касса», сказалъ:

— Хозяинъ тамъ.

— Благодарю васъ, г. Оливье.

Она прошла мимо молодаго человѣка, который поклонился и снова отошелъ къ своему пюпитру, еще разъ поглядѣвъ, стоитъ ли Андре въ дверяхъ.

Нѣтъ. Мадемуазель Рибейръ, вѣроятно, поднялась въ первый этажъ.

Смуглое, энергичное лицо молодаго человѣка потеряло свое довольное выраженіе.

— Продолжайте, г. Tope, продолжайте, повторилъ онъ, обращаясь къ прикащику, который диктовалъ раньше, а теперь погрузился въ газету, лежавшую на дубовомъ столѣ.

ГЛАВА VI.

При видѣ Женевьевы, отворявшей дверь въ бюро, лицо Виктора Рибейра отразило на себя тоже удовольствіе, которое выражалось во взглядѣ Оливье Жиро, когда онъ увидалъ Андре.

Негоціантъ положилъ перо и всталъ, протягивая руку женѣ.

— Ну, что, Женевьева, вы веселились?

— Очень, Гильемаръ былъ милъ, прелестенъ.

— А Луи?

— Онъ былъ очень веселъ, сказала Женевьева, инстинктивно оглядываясь вокругъ и опечаленная окружавшей ее банальной обстановкой, этими стѣнами, обитыми зелеными обоями, картами Америки и Испаніи, росписаніями отхода поѣздовъ съ нарисованными на нихъ рисунками пароходовъ, которые казались нарисованными дѣтскою рукою.

На бюро, предъ которымъ сидѣлъ Викторъ по цѣлымъ часамъ, лежали дѣловыя книги. Обстановка была обыкновенной обстановкой негоціанта.

Но никогда еще эта комната, въ которой Викторъ провелъ всю свою жизнь, а Женевьева заходила только очень рѣдко, не казалась молодой женщинѣ такой удушливой, такой печальной. Окна, съ матовыми стеклами, выходили въ узкій переулокъ, общій между двухъ домовъ, и только слабо освѣщали комнату.

— У васъ здѣсь нѣтъ ни воздуха, ни свѣта, сказала Женевьева. Я бы задохлась.

— Поэтому я и не прошу васъ приходить сюда, другъ мой, смѣясь отвѣчалъ Викторъ, хотя ваше присутствіе доставляетъ мнѣ большое удовольствіе.

Онъ посадилъ ее подлѣ себя, взялъ за руку и глядѣлъ на нее съ выраженіемъ глубочайшей доброты.

— У васъ усталый видъ, сказала Женевьева.

Негоціантъ поглядѣлъ на себя въ каминное зеркало и попытался улыбнуться.

— Напротивъ, я нахожу, что у меня очень здоровый видъ.

Не смотря, однако, на эти слова, зеркало отразило ему худое лицо человѣка озабоченнаго, бѣлокурая борода котораго уже начинала мѣстами сѣдѣть.

Не смотря на свои сорокъ семь лѣтъ, Викторъ Рибейръ могъ бы казаться еще молодымъ, если бы не морщины на вискахъ, страшная худоба и всегда взволнованный взглядъ.

Глядя на себя, Виктору Рибейру казалось, что платье широко для его похудѣвшей фигуры. Безъ сомнѣнія, причиной этого была работа! Но, нѣтъ, трудъ не убиваетъ, убиваетъ безпокойство.

— Я никогда не чувствовалъ себя здоровѣе, сказалъ онъ. Легкая лихорадка, — вотъ и все.

Онъ сѣлъ съ Женевьевой, которая съ испугомъ видѣла въ зеркалѣ блѣдное лицо мужа.

— Гильемаръ не злой человѣкъ, сказала она. Онъ сейчасъ безпокоился о васъ,

— Эмиль?.. Развѣ у него было свободное время?

— Увѣряю васъ, вы считаете его большимъ эгоистомъ, чѣмъ онъ есть на самомъ дѣлѣ. Онъ говоритъ, чтобъ вы чаще выходили и менѣе запирались въ вашей конторѣ.

— Кузенъ очень добръ, сказалъ Рибейръ, честный смѣхъ котораго звучалъ печально. Если онъ отдастъ мнѣ четвертую часть своихъ милліоновъ, то я буду снова появляться всюду и тратить мои деньги умнѣе, чѣмъ онъ… Не то, чтобъ я ему завидовалъ — о! нѣтъ. Но когда человѣкъ борется, какъ я, у него нѣтъ лишней минуты.

Изъ всѣхъ словъ мужа Женевьева слышала только слово бороться. И въ голосѣ, которымъ оно было произнесено, звучало столько печали, что она была испугана. Она снова вздрогнула также, какъ вздрагивала въ ландо.

Яркій свѣтъ на улицѣ вдругъ принялъ для нея отблескъ снѣга, спутника ея перваго разоренія. Неужели домъ Рибейра былъ такъ близокъ къ пропасти?

— Послушайте, сказала Женевьева, развѣ въ послѣднее время ваше безпокойство увеличилось?.. Вы можете сказать мнѣ все. Я мужественна и, кромѣ того, лучше заранѣе привыкнуть къ несчастію.

— А между тѣмъ, ты была создана для того, чтобъ быть счастливой, моя дорогая Женевьева!

Онъ инстинктивно почувствовалъ въ ея словахъ горечь, можетъ быть, упрекъ. Онъ самъ привыкъ къ этому, но къ чему безпокоить Женевьеву? тѣмъ болѣе, что у него былъ въ головѣ проектъ, который могъ все спасти. Очень простой проектъ, отъ котораго зависѣла судьба его дома.

Онъ уже давно чувствовалъ стѣсненіе. Кузенъ Эмиль былъ правъ. Желѣзныя дороги, пароходы и телеграфы съ каждымъ днемъ убивали коммиссіонерское занятіе. Единственнымъ коммиссіонеромъ сдѣлался заатлантическій телеграфъ, передающій приказанія изъ одного свѣта въ другой. Кліенты прямо являются изъ Испаніи, Америки Въ концѣ года, у Рибейра былъ весьма печальный инвентарь, кромѣ того, въ теченіе года было нѣсколько банкротствъ. Онъ потерпѣлъ громадныя потери въ Южной Америкѣ такъ какъ война давала многимъ поводъ не платить. Рибейръ былъ въ отчаяніи. Годъ испытанія неизбѣжно велъ за собою реформы — реформы въ сторону экономіи, такъ что дѣло дошло до относительной нищеты, до разоренія, которое скрываютъ подъ улыбками, и которое есть лицемѣрная бѣдность и зовется стѣсненіемъ.

Вмѣсто шести прикащиковъ, въ распоряженіи Оливье осталось всего двое, да и тѣхъ собирались отпустить. Вся прислуга состояла изъ одной горничной и кухарки. Съ дачи въ Вилль-д’Аврэ отпустили садовника, а зимой ключи отдавались сосѣдямъ, такъ какъ лѣтомъ за порядкомъ въ саду и домѣ смотрѣлъ поденщикъ.

Въ бѣломъ домикѣ, съ красной крышей, въ Вилль-д’Аврэ, было когда-то проведено много веселыхъ дней. Много разъ уже Рибейръ, качая головой, говорилъ о томъ, что, пожалуй, придется продать эту дачу, и однажды вечеромъ онъ даже замѣтилъ:

— Кто знаетъ, можетъ быть, въ концѣ концовъ, намъ придется отпустить и Оливье. Мы не ймѣемъ права, заставлять его тратить свою молодость на такую неблагодарную работу.

Андре присутствовала, когда отецъ упомянулъ объ Оливье. Она поблѣднѣла, но ничего не сказала. Она молчала, какъ молчалъ Рибейръ, которому Женевьева часто говорила съ удивленіемъ:

— И вы не жалуетесь? Вы не жалуетесь никогда?

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ. Я убѣжденъ, что всю жизнь исполнялъ свой долгъ. Я дѣлалъ все возможное, чтобъ заработать приданое дочери и обезпечить тебѣ такую жизнь, какая для тебя нужна, и я чувствую себя вознагражденнымъ… Вы отдаете мнѣ справедливость, мои дорогія… Меня окружаетъ столько любви и преданности…

И онъ привлекалъ къ себѣ жену и Андре и чувствовалъ, какъ дочь цѣловала его руку, тогда какъ Женевьева глядѣла на него съ печалью и уваженіемъ.

— Да, говорилъ бѣднякъ, вы такъ любите меня, что я не могу жаловаться. Жалѣть надо васъ, мои дорогія, а не меня. Нѣтъ, — я не несчастенъ.

— Въ такомъ случаѣ, какъ же можемъ мы быть несчастливы? говорила Андре, стараясь улыбнуться.

А Женевьева качала головой, можетъ быть, въ эту минуту забывала самою себя.

— Но вѣдь Андре восемьнадцать лѣтъ, замѣчала она.

Тогда Андре улыбалась.

— Ну что же? говорила она, глядя на молодую женщину. Развѣ восемьнадцать лѣтъ преступленіе? Мнѣ восемьнадцать лѣтъ, въ чемъ же ты меня сожалѣешь?… Въ томъ, что въ эти годы я еще не замужемъ, какъ ты? Но ты — ты встрѣтила Виктора Рибейра и поспѣшила взять его… И хорошо сдѣлала, говорила она, цѣлуя отца въ лобъ, потому что иначе у тебя отняли бы его.!

Слушая вокругъ себя выраженія такой веселости, можетъ быть, болѣе притворной, чѣмъ дѣйствительной, видя, какъ эти женщины стараются выдать свою любовь за спокойствіе, Рибейръ немного забывалъ сроки платежей, всевозможныя ежедневныя безпокойства и въ особенности будущее, полное мрака.

Жена и дочь не однѣ любили его. Оливье Жиро ни за что въ свѣтѣ не оставилъ бы его. Онъ былъ какъ бы сыномъ. Онъ былъ воплощенная увѣренность и поддерживалъ своей молодостью вѣру и въ Викторѣ, который часто чувствовалъ себя утомленнымъ борьбою и, можетъ быть, безъ него много разъ пришелъ бы въ отчаяніе.

— Да, г. Рибейръ, мы выпутаемся, говорилъ онъ, стараясь придать веселый тонъ своему мужественному голосу.

— Вы думаете, Оливье?

— Я въ этомъ увѣренъ.

И они боролись, какъ говорилъ Рибейръ.

Малѣйшее слово, малѣйшая надежда возвращали энергію этому несчастному галернику, барка котораго трещала отъ вѣтра.

ГЛАВА VII.

Въ большомъ домѣ, въ улицѣ Шатоденъ, контора открывалась съ семи часовъ утра до шести вечера, исключая дней особенныхъ отправокъ. Рибейръ сидѣлъ и работалъ очень часто одинъ или съ Оливье, когда прикащики уходили. Квартира его семейства выходила на улицу и была во второмъ этажѣ, такъ что изъ заднихъ оконъ видны были окна конторы, помѣщавшейся во дворѣ.

Много разъ Андре подолгу стояла у неосвѣщеннаго окна, прижавшись лицомъ къ стеклу и глядя, какъ ея отецъ ея и Оливье работаютъ, освѣщенные свѣтомъ газа.

Для нея, какъ и для отца, Оливье былъ роднымъ. Ей казалось, что она всегда видѣла его тутъ. Когда онъ поступилъ въ домъ девятнадцати лѣтъ, ей было тринадцать. Но еще раньше, около 1869 года, она припоминала себѣ, что видѣла высокаго мальчика, лѣтъ пятнадцати, который былъ еще гимназистомъ. Она встрѣчала его у дяди Дюкре и ей говорили о немъ: «Это г. Оливье». Она отлично помнила, какъ его гимназическое кепи не разъ пугало ее на лѣстницѣ.

Прошли годы.

Андре болѣе не думала объ Оливье, какъ вдругъ, однажды, увидала его въ домѣ, въ улицѣ Пти-Экюри. Она была еще дѣвочкой, — онъ былъ уже мужчина.

И съ тѣхъ поръ они почти не разставались. Онъ училъ ее рисовать. У нея еще до сихъ поръ хранился его альбомъ съ пейзажами.

Она глубоко любила его, — любила потому, что была увѣрена въ его любви къ отцу, любила еще потому, что онъ былъ бѣденъ и жилъ трудомъ.

Онъ былъ безгранично преданъ своей матери и старался стирать поцѣлуями слезы бѣдной женщины, которая была всегда печальна. Ее всюду преслѣдовали тяжелыя воспоминанія.

— Вы честный и добрый мальчикъ, Оливье, часто говорилъ Рибейръ.

Тогда на серьезномъ лицѣ юноши являлась улыбка.

— Ба! говорилъ онъ, это все равно, что сказать, будто я знаю четыре правила. Добръ и честенъ! — это элементарная ариѳметика.

Оливье былъ крайне благодаренъ Виктору Рибейру за то, что онъ обращался съ нимъ, какъ съ другомъ, и почти какъ съ роднымъ, а не какъ съ прикащикомъ. Онъ готовъ былъ пожертвовать всѣмъ для него, въ особенности для Андре. Ему казалось, что, работая изо всѣхъ силъ, онъ только платитъ свой долгъ. Отецъ Андре былъ такъ добръ къ покойной матери Оливье! А сама Андре — какъ она ухаживала за бѣдной женщиной! У изголовья умирающей Оливье почувствовалъ, какъ дорога ему эта дѣвушка. Оливье часто возмущался противъ судьбы, которая осудила Рибейра на медленную, тяжелую борьбу и вѣчное преслѣдованіе не богатства, а только спокойствія. Ему было тяжело видѣть такого человѣка нуждающимся въ то время, какъ люди ничего нестоющіе имѣютъ въ жизни дерзкій успѣхъ.

— Объ этомъ не слѣдуетъ слишкомъ много думать, говорилъ себѣ Оливье. Человѣкъ слиткомъ скоро возмущается.

Въ то майское утро, когда Женевьева и Андре поѣхали на выставку съ Луи и Гильемаромъ, Оливье казалось, что взглядъ Виктора Рибейра, обыкновенно безпокойный, блеститъ надеждой.

— Я узнаю, что такое случилось, думалъ Оливье.

Негоціантъ говорилъ ему все. Довѣрялъ ему даже то, что скрывалъ отъ всѣхъ, отъ Женевьевы и даже отъ Андре.

Когда мадамъ Рибейръ ушла, Викторъ, оставшись одинъ, съ горькимъ безпокойствомъ взглянулъ въ зеркало, на этотъ призракъ самого себя, который видѣлъ въ немъ.

Онъ покачалъ головой. Его руки были влажны отъ лихорадки.

— Да, это правда, говорилъ онъ себѣ, я постарѣлъ. Но надо мужаться. Чортъ возьми! что станется съ ними если я теперь оставлю ихъ однѣхъ.

Въ это самое утро онъ принялъ окончательно рѣшеніе.

Онъ ясно видѣлъ, что всѣ его усилія тщетны. Онъ не могъ уже надѣяться на неожиданный поворотъ счастія, оно не хотѣло идти къ нему. Тогда онъ рѣшился самъ пойти къ нему на встрѣчу.

Онъ уже много разъ думалъ о дядѣ Дюкре, не въ состояніи будучи рѣшиться попросить что нибудь у этого стараго, сухаго эгоиста.

Но пришло время, когда нужно было отказаться отъ гордости, такъ какъ не на что было жить, не только ему самому, но, что было еще ужаснѣе, другимъ.

Близость платежей давила Виктора Рибейра, какъ жаба. Платежи въ маѣ, въ концѣ іюня, въ концѣ іюля… чрезъ три мѣсяца… А дни идутъ такъ быстро. Если къ этому времени не будетъ денегъ, то ему грозитъ паденіе, банкротство.

Поэтому Рибейръ рѣшился прямо отправиться къ дядѣ Дюкре.

Онъ никогда не обращался къ старику, хотя этотъ живой скелетъ, проводившій жизнь между постелью и кресломъ, часто говорилъ: «ты мой племянникъ, Викторъ, при случаѣ не забывай этого».

— Пустыя обѣщанія, говорилъ Луи, Дюкре старый шутъ.

Рибейръ рѣшился пойти убѣдиться въ этомъ.

Онъ хотѣлъ просить умирающаго старика, во имя Андре, дочери Мадлены Дюкре, т. е. третьей сестры, которую Сильвенъ любилъ болѣе другихъ.

Чтобъ придать себѣ мужества, онъ поминутно повторялъ:

— Вѣдь я буду просить у дяди Дюкре не въ подарокъ, а взаймы. Я возвращу ему деньги. Что значатъ для него восемьдесять тысячъ франковъ? А для меня…

Онъ качалъ головой.

Для него?… Что они значили для него? Для него они были жизнью. А между тѣмъ, онъ колебался.

Онъ говорилъ:

— Глупое тщеславіе не просить услуги у этого человѣка, во всякомъ случаѣ, главы семейства, когда дѣло идетъ о чести имени. Я пойду завтра.

Отправляясь обѣдать, онъ отвелъ въ сторону Оливье.

— Я жду завтра, послѣ завтрака, посѣщенія одного кліента изъ Пуэрто-Санта-Марія. Вы его примете, Оливье, и извинитесь за меня, такъ какъ меня не будетъ дома… Да, я иду къ г. Дюкре.

— Къ г. Дюкре?… вскричалъ Оливье, нахмуривая брови.

Его энергичное лицо сдѣлалось почти суровымъ. Онъ лихорадочно провелъ рукою по своимъ чернымъ усикамъ.

— Вы удивляетесь, что я выхожу изъ дома? улыбаясь замѣтилъ Рибейръ.

— Да.

— И я знаю также, что вы не любите г. Дюкре.

— Я не люблю, ни не люблю его, отвѣчалъ Оливье, не мнѣ судить его.

Затѣмъ, улыбнувшись, въ свою очередь, и бросивъ на Виктора взглядъ безграничной преданности, онъ, какъ будто угадывая причину посѣщенія старика, сказалъ:

— Желаю вамъ счастія, г. Рибейръ.

— Господа, прибавилъ онъ, обращаясь къ прикащикамъ, можете запирать.

Вечеръ прошелъ для Виктора въ безконечныхъ соображеніяхъ тактики наканунѣ сраженія.

Въ то время, какъ Женевьева, немного печальная (выставка, по ея словамъ, вызвала у нея мигрень), лежала на кушеткѣ, глядя въ потолокъ на свѣтлые круги отъ лампы, освѣщавшей Андре и бывшую въ гостяхъ миссъ Модъ, бѣднякъ, такъ мало привыкшій просить, спрашивалъ себя: какъ начать? какъ заговорить со старымъ дядей о деньгахъ? Его заранѣе бросало въ жаръ

Говорить о деньгахъ!… Явиться къ этому старику, какъ нищій за милостыней!… Что подумаетъ о немъ Дюкре?

И мало-по-малу онъ начиналъ мечтать о томъ, что не нуждается ни въ чьей помощи, что дѣла его поправились, что Женевьева счастлива, что ему не о чемъ просить.

Онъ сидѣлъ въ какомъ-то забытьи, прислушиваясь къ монотонному тиканью часовъ.

Онъ почти задремалъ, какъ вдругъ въ комнату вошла Женевьева.

Она была видимо взволнована.

— Что случилось? спросилъ Викторъ.

— Ничего. Только Франсуаза… споритъ со старой Катериной… и говоритъ, что ей слишкомъ тяжело у насъ служить.

Поглядѣвъ на мужа, она съ упрекомъ прибавила:

— Вы слышали?…

— Я боюсь, поспѣшно перебилъ Викторъ, что Франсуаза скучаетъ въ Парижѣ, и придется дѣйствительно отпустить ее. Она, можетъ быть, сьрадаетъ тоской по родинѣ и отъ того служба у насъ кажется ей ужасной. Но, если вы хотите, я постараюсь внушить ей, что она напрасно не ладитъ съ Катериной.

— Я буду очень жалѣть о Франсуазѣ, сказала Женевьева. Она такъ ловка, такъ хорошо причесываетъ. Рибейръ не осмѣлился говорить. Но, тѣмъ не менѣе, наконецъ, сказалъ, что горничную постарается удержать. Но что дѣлать, если она все-таки захочетъ уйти! Не слѣдуетъ слишкомъ жалѣть людей, которые уходятъ такимъ образомъ, предчувствуя плохое состояніе дѣлъ.

Про себя бѣдный негоціантъ думалъ, что въ сущности Франсуаза, зарабатывавшая себѣ жизнь службою, была права, оставляя домъ, въ которомъ она боялась, что ей будутъ плохо платить.

— Если она уйдетъ, на ея мѣсто можно взять другую, сказалъ онъ Женевьевѣ.

Но это ничтожное, само по себѣ, событіе пробудило его изъ его минутнаго спокойствія и еще болѣе указало ему на необходимость идти къ дядѣ Дюкре. Впрочемъ, это было уже рѣшено.

На другой день Викторъ за завтракомъ испугалъ Женевьеву и Андре тѣмъ, что ничего не ѣлъ, но его глаза такъ сверкали, что онъ казался помолодѣвшимъ.

Онъ убѣжалъ, какъ укушенный, обнявъ нѣсколько разъ жену и дочь. Этими поцѣлуями онъ старался придать себѣ мужество. Если бы онъ отправлялся на дуэль, онъ былъ бы менѣе взволнованъ. Онъ никого никогда не просилъ. Онъ только боролся.

Бороться, работать и трудиться было такъ просто. Но что можетъ быть ужаснѣе, какъ идти просить, браться за ручку звонка, идти чрезъ переднюю, сопровождаемому насмѣшливыми взглядами лакея.

А теперь приходилось дѣлать это!

Онъ видѣлъ предъ собою дядю Дюкре, сидящаго въ креслѣ, обложеннаго подушками и притворяющагося глухимъ. Его сердце въ особенности было глухо. И этому старику онъ долженъ былъ крикнуть: "Я умираю, отъ того что у меня нѣтъ восьмидесяти тысячъ франковъ!.. Я тону! Я исчезаю! Спасите меня!..

— Онъ тебя не спасетъ, ты увидишь это, повторялъ онъ про себя.

Но какое право имѣлъ онъ обвинять дядю, подозрѣвать, что онъ отвѣтитъ отказомъ? То, что онъ хотѣлъ просить, было бездѣлицей для такого богача.

Онъ поспѣшно дошелъ до дверей большаго отеля, въ улицѣ Комартенъ. Чрезъ двѣ минуты онъ долженъ былъ очутиться лицомъ къ лицу со старикомъ Дюкре.

О! какъ нуждался онъ въ краснорѣчіи! Но, при мысли объ Андре и печали Женевьевы, онъ зналъ, что съумѣетъ найти слова, чтобъ растрогать старика.

Послѣ небольшаго колебанія, онъ поспѣшно поднялся по широкой лѣстницѣ и позвонилъ.

Высокаго роста лакей отворилъ дверь.

Лакей говорилъ, что баринъ нездоровъ, занятъ дѣлами, что его нельзя видѣть.

Но вдругъ изъ подъ руки лакея, высокаго малаго, появилось круглое, маленькое лицо пожилой женщины.

— Что съ вами, Винцентъ? сказала она. Вы отказываете. Вѣдь это племянникъ барина.

Рибейръ вошелъ, поблагодаривъ Мели Бргоне, экономку Дюкре, маленькую старушку съ морщинистымъ лицомъ, которое казалось всегда смѣющимся, а между тѣмъ, она никогда не смѣялась.

— Гдѣ Дюкре? спросилъ Викторъ.

— Въ гостиной.

Госпожа Брюне прошла впередъ чрезъ большую, продолговатую пріемную, съ разноцвѣтными стеклами, свѣтъ которыхъ падалъ желтыми и изумрудными пятнами на великолѣпныя бюро и мебель въ стилѣ возрожденія и Людовика XVI.

Дядя Дюкре былъ знатокъ. Приходя къ нему, Рибейръ каждый разъ испытывалъ такое чувство, какъ будто входитъ въ музей Клюни.

Все помѣщеніе дышало роскошью и смертью; настоящія антикварныя богатства помѣщались повсюду въ громадной квартирѣ, предназначенной для большихъ пріемовъ и осужденной на пустоту, полной только драгоцѣнными бездѣлушками и старинной мебелью. Собраніе этихъ богатствъ, вмѣсто того, чтобъ плѣнять, холодило душу, оно напоминало магазинъ старой мебели. Все было разставлено кое-какъ, картины лежали на полу, дорогіе Фаянсы были въ кучѣ сложены подъ этажерками.

Дюкре скупалъ все, что попадалось. Его скупость удваивалась жадностью собирателя рѣдкостей.

Рибейръ былъ убѣжденъ, что видъ дяди взволнуетъ его; но потрясеніе было сильнѣе, чѣмъ онъ ожидалъ.

— У Дюкре сидитъ г. Молина со своимъ пріятелемъ, сказала Мели Брюне. Но это ничего, вы можете войти.

Говоря это, она открыла дверь.

Тогда, Рибейръ, изумленный остановился предъ группою троихъ людей, изъ которыхъ старикъ Дюкре, сидѣвшій спиною къ свѣту, былъ едва видѣнъ изъ большаго кресла временъ Людовика XIV, тогда какъ двое другихъ, Молина и маленькій человѣчекъ, съ физіономіей судебнаго пристава, черный, какъ воронъ, Целестинъ Родильонъ, сидѣли по обѣ стороны кресла, какъ доктора около умирающаго.

Сидя посреди гостиной, съ темными занавѣсами, набитой изящной и странной мебелью, статуетками и бездѣлушками, эта группа изъ трехъ человѣкъ, сидѣвшихъ неподвижно, имѣла странный видъ. Рибейръ, если бы хотѣлъ, могъ бы принять ихъ за восковыя фигуры.

Его приходъ, очевидно, прервалъ какой-то разговоръ и онъ старался извиниться, какъ вдругъ изъ высокаго кресла раздался странный, гортанный смѣхъ.

— А! это ты, Викторъ? Отлично, другъ мой. Садись, прошу тебя… Я занимаюсь дѣлами, но съ тобой я не буду церемониться.

Рибейръ усѣлся, и вмѣстѣ съ нимъ опустился обратно въ кресло на минуту приподнявшійся старикъ.

Но Викторъ успѣлъ увидѣть худое, насмѣшливое лицо этой восковой маски, освѣщенное хитрымъ смѣхомъ.

Викторъ былъ сильно удивленъ, что дядя Дюкре такъ доволенъ его посѣщеніемъ.

Между тремя людьми снова началось что-то въ родѣ спора, казавшагося страннымъ для негоціанта. Они говорили о деньгахъ, о дѣлахъ. Толстый Молина, вѣчно смѣявшійся и задыхавшійся, звенѣвшій, какъ мѣшокъ съ деньгами, совѣтовалъ дядѣ Дюкре, своимъ марсельскимъ акцентомъ, купить весь Суабскій банкъ имъ троимъ, т. е. Дюкре, Молинѣ и Родильону и, централизировать его такимъ образомъ, чтобы пущенный въ ходъ, онъ подскочилъ кверху, какъ каучуковый мячикъ.

— Вы думаете, Молина? раздался съ креселъ медленный голосъ дяди Дюкре.

Рибейръ, пораженный именемъ Родильона, о которомъ много разъ слышалъ отъ Гильемара, внимательно разсматривалъ худаго и смуглаго человѣка, о которомъ такъ много говорили.

Этотъ Родильонъ былъ настоящій король биржи. Онъ могъ бросать деньги пригоршнями. Онъ началъ ни съ чѣмъ и дошелъ до всего.

— Это удивительно, думалъ Викторъ, у него далеко не умный видъ, скорѣе напротивъ.

Съ невѣжествомъ честнаго человѣка, живущаго внѣ «движенія», Викторъ слушалъ разговоръ этихъ троихъ людей, думая по временамъ, что они говорятъ на какомъ-то арго. Его слухъ поминутно поражали слова, къ которымъ онъ не привыкъ. Слово синдикатъ повторялось очень часто. Говорилось, какъ кажется, о большомъ дѣлѣ.

О! какое волненіе должно было произойти на биржѣ, когда узнаютъ, что Молина, старикъ Дюкре и Родильонъ скупили весь Суабъ и ни за какія деньги не продаютъ ни одной акціи!

Викторъ видѣлъ, какъ Дюкре потиралъ свои худыя, костлявыя руки, щелкая суставами. По временамъ Родильонъ искоса бросалъ недовѣрчивый взглядъ на Рибейра, а Дюкре жестами успокоивалъ его.

Что же касается Молины, то онъ нисколько не боялся, что его будутъ слушать. Онъ велъ свои дѣла среди бѣлаго дня, онъ игралъ въ открытую. Онъ сказалъ однажды толстому Ванъ-Питу: «Голандецъ, предупреждаю тебя, мой милый, что чрезъ годъ я съ тобою покончу».

И когда, дѣйствительно, чрезъ годъ голландецъ былъ разоренъ, Молина сказалъ ему: «ты видишь, я тебя предупреждалъ. Молина никогда не шутитъ».

Изъ всего, что предъ нимъ говорилось, Викторъ понималъ ясно только одно, что предъ нимъ, между этимъ умирающимъ и его двумя гостями устраивается одно изъ тѣхъ громадныхъ дѣлъ, которыя производятъ на биржѣ впечатлѣніе урагана на морѣ.

Ему казалось, что въ словахъ этихъ людей онъ слышитъ звонъ золота и шелестъ банковыхъ билетовъ. О! если бы въ концѣ года ему удалось заработать столько, сколько этотъ Молина пріобрѣталъ въ одинъ день!

Онъ чувствовалъ, что у него стучитъ въ вискахъ. Онъ испытывалъ жадность бѣдняка предъ лавкой мѣнялы.

Конечно, деньги ничѣмъ не пахнутъ, но Рибейру казалось, что онъ чувствуетъ запахъ золота.

Кромѣ того, его поражало удивительное зрѣлище этого умирающаго, занимающагося операціями, которыя должны были взволновать Парижъ, видъ этого скелета, глаза котораго сверкали, какъ глаза влюбленнаго, когда Молина говорилъ о будущихъ выгодахъ.

Старикъ инстинктивно разсчитывалъ на покрывавгнемъ его ноги одѣялѣ будущую сумму, которая должна была свалиться къ нему на колѣни.

И Рибейръ почти съ ужасомъ глядѣлъ на эти колѣни, торчавшія изъ-подъ одѣяла. Эта радость умирающаго внушала ему состраданіе.

Онъ былъ въ восторгѣ, когда посѣтители, наконецъ, встали и, пожавъ старику руку, ушли.

Все было сказано, все было условлено.

— Мы обдѣлаемъ славное дѣльце, весело сказалъ Родильонъ.

— Теперь въ бой! прибавилъ Молина.

Затѣмъ марселецъ повернулся къ Рибейру.

— Наши маленькія операціи не возбудили вашего аппетита? сказалъ онъ. Вы знаете, если вамъ захочется, то… Викторъ Рибейръ, почтенный коммерсантъ, это будетъ не дурно въ административномъ совѣтѣ.

— Рибейръ глядѣлъ на Молину, не зная, серьезно-ли онъ говоритъ.

— А ваша прелестная дочь? продолжалъ Молина. Вы не выдаете ее замужъ?

— Я думаю объ этомъ, сказалъ Викторъ, чтобъ отвѣтить что нибудь.

— У ней не должно быть недостатка въ женихахъ. Родильонъ, тебѣ слѣдовало бы на ней жениться, вмѣсто того, чтобъ разоряться на твою Алису Гервье… Но я шучу, мадемуазель Андре не захотѣла бы выдти за такого урода и была бы совершенно права. Проходи впередъ, мой милый.

И, пропустивъ впередъ раздраженнаго Родильона, Молина исчезъ.

Громкій смѣхъ ихъ слышался еще нѣсколько времени въ пріемной.

ГЛАВА VIII.

Рставшись вдвоемъ съ дядей Дюкре, Рибейръ безъ ложнаго стыда могъ просить его о спасеніи.

Говорить о восьмидесяти тысячахъ Франкахъ человѣку, который покупалъ Суабскій банкъ или заемъ — Викторъ не зналъ хорошенько, что именно, — можнобыло безъ особой боязни.

Да, но это было тяжело!

Несчастный чувствовалъ такое смущеніе говорить, какъ будто его держали за горло. Всего ужаснѣе было начать.

Въ этой гостиной, слишкомъ набитой мебелью, вѣроятно, было мало воздуха, такъ какъ Рибейръ чувствовалъ, что задыхается.

Онъ глядѣлъ на дядю Дюкре, сидѣвшаго въ креслѣ, сложивъ руки на колѣняхъ, какъ мексиканская мумія. Ему казалось, что улыбка старика была насмѣшливѣе, чѣмъ когда нибудь. Онъ, можетъ быть, подозрѣвалъ, что у него хотятъ просить въ займы. Можетъ быть, онъ думалъ: «Говори, мой милый, я жду».

У Рибейра морозъ пробѣжалъ по спинѣ. Тогда онъ заговорилъ о самыхъ постороннихъ предметахъ: о здоровы! дяди, о погодѣ.

Онъ избралъ самый далекій путь, но рѣшился дойти до цѣли. О! дойти, во что бы то ни стало!

Андре и Женевьева, наклоняясь къ нему, шептали ему на ухо: «мужайся!..» — Да, конечно!.. сейчасъ… Сейчасъ!

Дядя Дюкре отвѣчалъ своимъ металическимъ голосомъ, что онъ здоровъ, что онъ не собирается умирать.

Викторъ могъ самъ это видѣть.

Онъ испытывалъ глубокое наслажденіе, пуская въ оборотъ деньги, понижая и повышая бумаги, руководя движеніемъ, обманывая самыхъ ловкихъ.

— Да, я, старый дуралей Дюкре, какъ они меня называютъ, я не разъ раздражалъ Ротшильда.

Рибейръ слегка вздрагивалъ, слыша смѣхъ этого скелета, потиравшаго руки, съ сверкающими глазами; онъ даже чувствовалъ странное волненіе.

Свѣтъ, проходя въ окна сквозь цвѣтныя стекла, падалъ прямо на лицо Христа, похищеннаго изъ какой нибудь испанской церкви, стеклянные глаза котораго, точно живые, со страннымъ выраженіемъ горя и страданія, глядѣли на умирающаго, забавлявшагося въ двухъ шагахъ отъ смерти операціями на биржѣ.

Старикъ увидалъ, вѣроятно, какъ взглядъ племянника остановился на фигурѣ Христа, такъ какъ сказалъ:

— Что ты тамъ смотришь?

— Ничего.

— Можетъ быть, на это бюро?

Говоря это, онъ указалъ пальцемъ на испанское бюро изъ черепахи, надъ которымъ былъ помѣщенъ Христосъ.

— О! это большая рѣдкость, продолжалъ дядя Дюкре. Посмотри на эти хорошенькія, маленькія колонки… А каковы бронзовые замки? Я много видѣлъ испанскихъ бюро, но не видалъ ни одного такъ изящно отдѣланнаго… Посмотри, какое множество ящиковъ. Раймонда, какъ ты, восхищена этимъ бюро. Она также любитъ бездѣлушки, но эта не достанется ни ей, ни тебѣ, никому.

— Но, дядя… перебилъ Рибейръ, какъ бы извиняясь.

Старикъ остановилъ его жестомъ своей худой руки.

— Когда меня не станетъ… О! не бойся, Викторъ, я еще не собираюсь въ дорогу…

Рибейру было тяжело слышать его смѣхъ.

— Когда меня не станетъ, все это будетъ отнесено въ аукціонный залъ или же распродано здѣсь, у меня. Это мое самолюбіе. Всѣ узнаютъ, какимъ чутьемъ обладалъ я при жизни. Здѣсь повсюду есть множество бездѣлушекъ на безумныя цѣны… а я заплатилъ за это какихъ нибудь сорокъ тысячъ франковъ, не больше… О! я умѣлъ покупать!.. Они увидятъ, каковъ былъ Сильвенъ Дюкре!… Знатоки будутъ драться за множество изъ моихъ вещей. Ты увидишь!.. если только не умрешь раньше меня, что возможно… Но это бюро изъ черепахи… О! это настоящая игрушка!… Ты глядишь также и на Христа? Это Ессе Nomo, выточенный изъ дерева Беруджеромъ и бывшій въ одной

Тарагонской церкви. Не правда ли, онъ кажется живымъ…

— Настолько живымъ, что своими пристально устремленными на лицо старика, глазами, внушаетъ, страхъ, думалъ Рибейръ.

Христосъ, казалось, сторожилъ этого умирающаго.

Разговоръ перешелъ совсѣмъ на другіе предметы чѣмъ тѣ, которые нужны были Виктору. Какимъ образомъ привести его къ цѣли? Для этого нужно было быть совсѣмъ не такимъ дипломатомъ, каковъ былъ негоціантъ.

Кромѣ того, старый Дюкре чуялъ заемъ, какъ крысоловка мышь.

Викторъ разъ или два пытался шепотомъ признаться, зачѣмъ пришелъ. Онъ жаловался сквозь зубы на трудность своего ремесла, на рѣдкость кліентовъ, на свои безплодныя усилія.

Но страшная глухота, которая припадками нападала на Сильвена Дюкре, случалась съ нимъ какъ разъ во время, чтобъ мѣшать ему слышать.

Тогда Рибейръ остановился. Его снова какъ будто кто-то давилъ за горло.

Но, можетъ быть, дядя дѣйствительно не слышалъ? Онъ принимался говорить о биржѣ, перечислять своимъ рѣзкимъ голосомъ, со страннымъ смѣхомъ, свои ловкія дѣла. Что можетъ быть интереснѣе борьбы за милліонъ?

— Милліонъ!.. говорилъ дядя, съ нимъ нынче обращаются также просто, какъ прежде съ какими нибудь десятью тысячами франковъ. Милліонъ, это такая же единица, какой прежде былъ франкъ; одинъ, два, десять, двадцать, прыгаютъ, летаютъ, испаряются, лопаются, какъ мыльные пузыри… Ты не понимаешь этого, Викторъ. Ты живешь своей маленькой жизнью. Ты негоціантъ. Ты ничего не предоставляешь случаю… И ты правъ… Но, если бы ты зналъ, какъ хорошо руководить движеніемъ изъ глубины кресла!.. Въ жизни у меня было не мало любовныхъ приключеній, но даю тебѣ слово, что наиболѣе удовольствія доставила мнѣ биржа, которую я веду и на которую самъ не хожу.

У дяди Дюкре, въ то время, какъ онъ говорилъ это, былъ жадный видъ и насмѣшливая, непріятная улыбка, но, такъ какъ онъ говорилъ о торговлѣ, такъ какъ онъ самъ упоминалъ о домѣ Рибейра, то это была самая удобная минута сказать все.

И Викторъ собирался съ мужествомъ, какъ рекрутъ, идущій въ атаку.

— Дядюшка… вдругъ сказалъ онъ.

Но Сильвенъ Дюкре не слышалъ.

— Дядюшка…

— Ахъ, чортъ возьми! вдругъ вскричалъ старикъ, подпрыгивая въ креслѣ, я забылъ дать Родильону приказъ относительно Суабскихъ акцій. Викторъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ племяннику, позвони два раза… Да, два раза.

Рибейръ протянулъ руку къ звонку.

Мели Брюне почти въ туже минуту появилась въ отверстіи открытой двери.

— Другъ мой, сказалъ старикъ, мнѣ нужно напи сать записку. Отправьте ее сейчасъ же къ Родильону на биржу.

— Винцентъ только что ушелъ, возразила старуха, кучеръ пошелъ проводить лошадей, а я не могу оставить васъ одного.

— Чортъ возьми! Этотъ Винцентъ вѣчно куда нибудь уходитъ! сердито сказалъ дядя Дюкре. А между тѣмъ, это приказаніе необходимо отправить сейчасъ же — Я позову посыльнаго.

— Позвать посыльнаго… ворчливымъ тономъ говорилъ дядя, тогда какъ перо его бѣгало по бумагѣ, биржа успѣетъ закрыться, прежде чѣмъ онъ туда дойдетъ. У этихъ посыльныхъ въ ногахъ налитъ свинецъ.

— Но, сказалъ Рибейръ, если хотите, я передамъ Родильону ваше приказаніе.

— Ты? Да, дѣйствительно. Но только отправляйся сейчасъ же, не теряя ни минуты… Ступай! ступай. Ты очень любезенъ!.. очень услужливъ… Поэтому…

Лицо старика приняло насмѣшливое выраженіе.

— Повторяю, я тебя не забуду… Ты можешь быть увѣренъ, что я тебя не забуду. Ты увидишь, увидишь!

Рибейръ чувствовалъ, что покраснѣлъ, и бумага, которую ему передалъ Дюкре, дрожала у него въ рукѣ.

Нѣтъ, онъ никогда не рѣшится попросить у этого человѣка, который въ благодарность давалъ ему какое-то обѣщаніе милостыни. Нѣтъ, онъ не былъ созданъ, чтобъ просить. При словахъ дяди: «ты увидишь», Викторъ сдѣлалъ жестъ.

Дядя понялъ и засмѣялся.

— О! то, что я тебѣ говорю, ни къ чему не обязываетъ. Я, можетъ быть, еще похороню тебя. Я многихъ, похоронилъ. Ступай, мой милый, ступай къ Родильону, всякій покажетъ тебѣ Родильона. А вы, мадамъ Брюне, оставьте меня. Я постараюсь немного уснуть. Уфъ, я усталъ.

Онъ протянулъ руку Виктору Рибейру и опустился въ кресло, закрывъ свои морщинистыя вѣки.

И племянникъ еще разъ поглядѣлъ на этого высокаго, худаго старика, лежавшаго подъ пристальнымъ взглядомъ Христа, глядѣвшаго на него съ выраженіемъ состраданія. Рибейръ оставилъ ихъ другъ противъ друга, умирающаго и Христа, и ему казалось, что дядя Дюкре остается какъ бы предъ своимъ судьей.

Изъ этого свиданія съ дядей Дюкре, несчастный; уносилъ впечатлѣніе отчаянія и гнѣва противъ самого себя. Дуракъ! онъ не осмѣлился заговорить. Онъ дажепредложилъ отнести приказаніе Родильона для того, чтобъ скорѣе убѣжать. Онъ задыхался, глазъ на глазъ съ Сильвеномъ. Этотъ старикъ вызывалъ въ немъ гнѣвъ. У этого человѣка нечего было просить. Нечего ждать. Растрогать его было невозможно. А чтобъ надуть, нуженъ былъ не такой человѣкъ, какъ Рибейръ. Тутъ годились такіе люди, какъ Молина, Родильонъ. Но бѣднякъ Рибейръ принадлежалъ къ числу обманываемыхъ, а не обманщиковъ.. Онъ былъ созданъ для того, чтобъ убить свою жизнь въ глубинѣ конторыДуралей! дуралей! дуралей!..

Но неужели же нужно было быть особеннымъ человѣкомъ, чтобъ, подобно Молинѣ, Родильону, дядѣ.

Дюкре и многимъ другимъ, войти въ такъ называемое движеніе? Неужели для того, чтобъ играть на биржѣ, нуженъ геній?

Играть. Это слово соблазняло и въ тоже время пугало Рибейра. Играть!.. Но нынче не играютъ, а дѣлаютъ дѣла, играя съ милліономъ, какъ прежде играли съ франкомъ!

И онъ снова видѣлъ предъ собою презрительный жестъ дяди Дюкре, который говорилъ: «Милліонъ — это такая же единица, какой прежде былъ франкъ».

Идя къ биржѣ, Рибейръ мысленно припоминалъ легенды о людяхъ, которые составили себѣ состояніе въ одинъ день, въ одинъ часъ.

Его охватывала лихорадка. Онъ находилъ себя смѣшнымъ. Онъ столько трудился. И для чего? Для того, чтобы быть такимъ бѣднякомъ, какъ его прикащикъ. Бѣдный Оливье Жиро! Онъ, по крайней мѣрѣ, былъ свободенъ и каждый день могъ найти себѣ приличное положеніе, тогда какъ, если бы Рибейръ разорился, никто не захотѣлъ бы взять его къ себѣ.

Но что такое сказалъ ему Молина? Въ какой административный совѣтъ могъ доставить ему входъ его титулъ «почтеннаго коммерсанта?»

Ну, что жъ? Почему и не войти? Нужно жить жизнью своего времени.

Рибейръ видѣлъ до сихъ поръ биржу только мимоходомъ, это былъ для него совершенно новый міръ. Онъ испытывалъ предъ нимъ смутную боязнь, какъ бы предъ громаднымъ игорнымъ домомъ.

Теперь, въ первый разъ, освѣщенная яркимъ весеннимъ солнцемъ, биржа показалась ему привлекательной, какъ женщина.

Ему казалось, что онъ никогда не найдетъ Родильона въ этой громадной кучѣ людей. Родильонъ! Развѣ можно было узнать кого нибудь въ этой толпѣ? Ему казалось, что отдѣльный человѣкъ долженъ затеряться въ этой массѣ, въ которой не имѣли значенія ни состояніе, ни жизнь человѣка.

На всякій случай, онъ обратился къ первому попавшемуся и спросилъ Родильона.

Ему сейчасъ же указали.

Тамъ, у второй колонны, окруженный людьми, ожидавшими его приказаній, караулившими его взглядъ, изучавшими его лицо, какъ солдатъ изучаетъ лицо полководца въ часъ опасности, маленькій, черный Родильонъ стоялъ, прислонясь плечомъ къ колоннѣ, засунувъ руки въ карманы.

Рибейръ слышалъ, что Родильонъ обдумываетъ какое-то дѣло. Онъ зналъ это дѣло и, если бы хотѣлъ, могъ бы принять въ немъ участіе.

Онъ протянулъ Родильону, удивленному, видя его тутъ, записку дяди Сильвена и сказалъ финансисту:

— Это отъ дяди Дюкре.

— Хорошо. Благодарю.

И, поспѣшно написавъ на клочкѣ бумаги одну или двѣ строчки, Родильонъ передалъ записку молодому человѣку, рыжему и блѣдному, который въ одно мгновеніе исчезъ въ толпѣ.

Родильонъ даже не замѣчалъ, что Викторъ Рибейръ стоитъ предъ нимъ, и продолжалъ какой-то непонятный разговоръ, пересыпанный двусмысленными остротами.

Рибейръ съ трудомъ вырвался, наконецъ, на свѣжій воздухъ. Онъ чувствовалъ жажду, почти лихорадку.

Перейдя черезъ площадь, онъ вошелъ въ кафе и взялъ газету.

Деньги, забота о деньгахъ преслѣдовали его даже и здѣсь. Его взглядъ остановился на фантастическихъ объявленіяхъ, гдѣ онъ съ удивленіемъ читалъ:

И «Пятьдесятъ тысячъ франковъ ежегоднаго дохода, безъ всякихъ спеціальныхъ знаній, способностей и риску. Цѣна двадцать пять тысячъ франковъ чистыми деньгами».

Безъ способностей, безъ знаній, за двадцать пять тысячъ, вамъ давали въ годъ вдвое. Ложь! безуміе!

Но это безуміе волновало Рибейра. Онъ снова видѣлъ предъ собою насмѣшливое, худое лицо дяди Дюкре.

Давившій его кошмаръ вдругъ былъ разсѣянъ громкимъ смѣхомъ и веселымъ голосомъ.

Гильемаръ, положивъ ему руку на плечо, говорилъ:

— Какого чорта дѣлаешь ты здѣсь? Играешь?.. Не дѣлай глупостей. Тутъ оставляютъ свою шкуру.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Викторъ, я просто пришелъ посмотрѣть.

Ему вдругъ пришло въ голову, что то, чего онъ не осмѣлился попросить у дяди Дюкре, онъ могъ, можетъ быть, спросить у кузена Эмиля при небольшомъ мужествѣ. По этого мужества у него не было. Онъ могъ только убить себя трудомъ, но занимать… То же самое колебаніе, которое онъ испытывалъ у Дюкре, снова охватило его.

Занимать!.. Нѣтъ, онъ не могъ бы договорить, начавъ фразу. Къ тому же, онъ инстинктивно не желалъ ничѣмъ быть обязаннымъ Гильемару. Женевьева слишкомъ часто сравнивала судьбу Эмиля съ судьбою своего мужа.

Гильемару все удается! Гильемаръ богатъ! Какъ была бы женщина счастлива съ Гильемаромъ! Рибейръ не завидовалъ, но для него было бы слишкомъ тяжело просить чего нибудь у Эмиля. Старикъ Дюкре былъ все-таки лучше.

— Однако, прощай, сказалъ Гильемаръ. Я спѣшу. Кланяйся женѣ.

Рибейръ видѣлъ, какъ онъ перешелъ чрезъ площадь, поговорилъ нѣсколько мгновеній съ другимъ толстымъ человѣкомъ, котораго негоціантъ сейчасъ же узналъ, съ Молиной, затѣмъ вмѣстѣ съ нимъ исчезъ на биржѣ.

— Молина!.. думалъ Рибейръ. Однако, если бы было возможно то, что онъ сказалъ! Вмѣсто того, чтобъ влачить безполезную, черепашью жизнь, я самъ бы вступилъ въ движеніе… Я завтра же напишу Молинѣ.

Но Молина былъ тутъ. Стоило только съ нимъ заговорить. Но онъ опять не рѣшался. Написать было проще. Да, гораздо проще.

— Рѣшено, я ему напишу, напишу.

И снова, идя мимо рѣшетки биржи, Викторъ Рибейръ направился къ своей конторѣ, не добившись того, на что надѣялся, но снова повторяя себѣ:

— Завтра! завтра!.. Да, завтра!

И хотя онъ выпилъ всего глотокъ пива, но почти шатался, какъ пьяный.

ГЛАВА IX.

По всѣму Парижу были разосланы приглашенія. Знакомые назначали другъ другу свиданіе въ отелѣ Гильемара, въ улицѣ Оффсмонъ.

— Вы будете у Гильемара въ субботу?

Да и какъ не пойти, праздникъ обѣщалъ быть великолѣпнымъ. Говорили о великолѣпной рѣшеткѣ изъ кованаго желѣза, стоившей громадныхъ денегъ.

Обойщикъ, наконецъ, окончилъ.

— Я думаю, сказала Раймонда, что наше новоселье будетъ удачно. Чрезъ недѣлю отель Гильемара будетъ предметомъ толковъ всѣхъ хроникеровъ. Какъ забавно сдѣлаться извѣстностью.

Молодая дѣвушка сидѣла предъ маленькимъ письменнымъ столомъ и писала, изрѣдка бросая взглядъ на листъ, тщательно исписанный почеркомъ молодой англичанки. Раймонда, казалось, искала въ своей хорошенькой головкѣ забытыя имена, какъ вдругъ въ дверь послышался стукъ.

— Кто тамъ?

— Я.

Это былъ, кузенъ Луи.

— А, наконецъ-то ты пришелъ. Входи же.

— Здравствуй, кузиночка. Твоего отца еще нѣтъ здѣсь?

— Конечно, вѣдь теперь время биржи.

Луи наклонился чрезъ спинку стула, глядя чрезъ голову Раймонды на то, что она писала.

— Какъ хорошо отъ тебя пахнетъ, Раймонда, что ты пишешь?

— Это не твое дѣло.

— Извините, съ притворной торжественностью сказалъ художникъ, въ отсутствіи твоего отца, я глава семейства. Позвольте, что вы тамъ пишете, сударыня?

— Угадай.

— О! я не мастеръ отгадывать.

— Ну, сказала Раймонда, я занимаюсь прессой.

— Прессой?.. Какой прессой?

— Откуда ты? ужъ не на лунѣ ли твоя мастерская.

— Я очень хотѣлъ бы, чтобъ это было такъ. Это было бы выше Монмартра.

— И оригинальнѣе.

— Луна, отчего же, въ такомъ случаѣ, не звѣзда.

Говоря это, онъ взялъ на письменномъ столѣ молодой дѣвушки списокъ журналовъ, сгруппированныхъ знающимъ человѣкомъ: ежедневныя газеты, газеты буржуазныя, газеты высшаго свѣта; иллюстрированныя были помѣщены отдѣльно, съ замѣчаніемъ: «Можетъ быть, попросятъ сдѣлать рисунокъ».

— Да, это цѣлый каталогъ! вскричалъ Луи. Кто его составлялъ?

— Эдмондъ Лакостъ.

Луи Рибейръ нахмурилъ брови.

— Ого! сказалъ онъ. Я вижу, что онъ знаетъ газеты наизустъ. Но къ чему тебѣ понадобилась пресса? Развѣ ты дебютируешь?

— Совершенно вѣрно.

— Открытіемъ отеля?

— Да.

— Что за манія, сказалъ художникъ, вѣчно быть на выставкѣ, шумѣть, между тѣмъ какъ хорошо спокойно лежать у себя на диванѣ, ничего не дѣлать и мечтать.

— Вѣроятно, о тѣхъ знаменитыхъ произведеніяхъ, которыя можно было бы сдѣлать и которыхъ не дѣлаютъ?

— Ты дитя, Раймонда. Если бы эти произведенія дѣлали, то они не были бы знаменитыми. Но есть еще другое, что поразило меня. Этотъ Лакостъ указалъ тебѣ журналы всевозможныхъ направленій. Неужели ты пригласишь всѣхъ этихъ враговъ?

— Конечно, всѣхъ. Въ приглашеніи не должно быть политики.

— А если они съѣдятъ другъ друга?

— Не съѣдятъ, сказала Раймонда.

— Если буфетъ будетъ хорошъ, они удовлетворятъ на немъ свой аппетитъ. Только вы выбрали дурное время для открытія отеля. Жара страшная, термометръ поднимается вмѣстѣ съ биржей. Онъ спекулируетъ на повышеніе.

— Мы не выбирали, сказала Раймонда. Ты самъ знаешь, мы не знали, когда кончитъ обойщикъ. Нашъ праздникъ будетъ послѣднимъ въ году, вотъ и все. Мы закроемъ сезонъ. Тутъ своего рода шикъ.

— Ну, твой запоздалый обойщикъ кончилъ какъ разъ въ ту минуту, когда дядя Дюкре сильно заболѣлъ.

— Неужели? съ испугомъ вскричала Раймонда.

— Да и серьезно. Я сейчасъ отъ него. Ему плохо.

— Только бы онъ не умеръ до конца недѣли, сказала молодая дѣвушка.

— Поцѣлуй меня за эти слова. Ты прелестна, Раймонда. Говорить такъ о человѣкѣ, который оставитъ тебѣ пять или шесть милліоновъ.

— Ба! милліоны! очень они мнѣ нужны. У отца ихъ достаточно. У мужа они также будутъ. Что такое милліоны?

— Это все, что хочешь. А такъ какъ нынче всѣ хотятъ много, то не дурно изъ предосторожности имѣть милліоны. Меня отсутствіе ихъ не стѣсняетъ такъ какъ я ничего не хочу.

— Къ тому же, повѣрь мнѣ, продолжала Раймонда, дядя не оставитъ ничего ни мнѣ, ни отцу, ни тебѣ, ни Андре. Я очень сожалѣю объ этомъ за кузину. Говорятъ, что дѣла Рибейра плохи.

— Кузенъ Викторъ противоположность твоего кузена Луи. Онъ трудится за двоихъ, за себя и за меня, но такъ какъ ему ничего не удается, то это все равно, какъ если бы онъ велъ такую же жизнь, какъ я. Если бы у дяди Дюкре было сердце или, за неимѣніемъ его, хоть чутье, онъ отдалъ бы свое состояніе кузену Ликтору и прелестной Андре. Такимъ образомъ, его деньги принесли бы въ концѣ концовъ какую нибудь пользу.

— Но ты, ты ничего не получишь.

— Я?.. Что я? сказалъ Луи. Я не люблю перемѣнъ.

Раймонда взглянула на художника со снисходительной улыбкой, съ которой глядятъ на дѣтей, большихъ или маленькихъ, затѣмъ, пожавъ плечами, сказала:

— Хочешь знать мое мнѣніе? Дядя Дюкре старый эгоистъ. Онъ никогда не дѣлалъ добра никому… Я говорю не о себѣ, меня онъ не любитъ. Онъ находитъ меня слишкомъ мало почтительной къ нему, слишкомъ взбалмошной, слишкомъ пустой… И еще не знаю чѣмъ. Но онъ не способенъ понять, что Викторъ убиваетъ себя трудомъ, что Женевьева недовольна той жизнью, которую ведетъ, что у Андре нѣтъ приданаго. Чтобъ замѣтить все это, нужно имѣть то, чего у дяди Дюкре никогда не было.

Говоря это, она дотронулась до груди своимъ розовымъ пальчикомъ.

— Вотъ этого.

— Сердца?

— Исли хочешь, да. Я сказала, что онъ меня не любитъ. Но почему сталъ бы онъ дѣлать для меня исключеніе? Онъ никого не любитъ… Впрочемъ, нѣтъ, онъ любитъ Оливье. Онъ говоритъ о немъ совсѣмъ, какъ папа: «О! г. Оливье геніальный человѣкъ!»… Но надо признаться, что Оливье возвращаетъ эту симпатію дядѣ Дюкре самымъ гомеопатическимъ образомъ. Я два или три раза заговаривала съ Оливье о дядѣ. О! если бы ты видѣлъ его глаза!… «Не говорите мнѣ о г. Дюкре, мадемуазель». — Почему же, г. Оливье? «Потому что я люблю слышать только о тѣхъ людяхъ, къ которымъ я привязанъ». О! Оливье всегда рѣзокъ. Но это къ нему идетъ. Онъ мнѣ очень нравится.

— Больше, чѣмъ Эдмондъ Лакостъ? сказалъ Луи, стараясь говоритъ насмѣшливо, но въ голосѣ его звучало волненіе, а можетъ быть, даже и ревность.

Раймонда взглянула своему кузену прямо въ лицо своими сверкающими глазами.

— Отчего Лакостъ? сказала она. Или это намекъ?

Кузенъ Луи взялъ съ письменнаго стола приглашеніе на пергаментѣ готическими буквами, запечатанное большой сургучной печатью, съ красивой виньеткой, на которой была нарисована разодѣтая толпа во фракахъ и платьяхъ со шлейфами, поднимавшаяся по роскошной лѣстницѣ, уставленной цвѣтами.

— Это рисунокъ Лакоста? сказалъ онъ. Это изящно… Средневѣковое приглашеніе, а костюмы по послѣдней модѣ. Очень недурно.

Раймонда вырвала пергаментъ изъ рукъ Рибейра.

— Нѣтъ, это не Лакоста. Но что тебѣ сдѣлалъ этотъ Лакостъ?.. За что ты его такъ не любишь?

— Я не люблю?… Совсѣмъ нѣтъ, я нахожу его прелестнымъ. Мнѣ кажется, что онъ рисуетъ въ особенности большія приданыя.

Раймонда весело засмѣялась.

— Ты думаешь, что онъ хотѣлъ бы на мнѣ жениться?

— Я думаю, что твой отецъ смотритъ на него благосклонно. Лакостъ получаетъ ежегодно хорошенькій доходъ.

— А мое согласіе? смѣясь сказала Раймонда, мадамъ Лакостъ… Нѣтъ, я хочу хорошенькое имя. Мнѣ нужна знатность.

— Ну, она должна быть очень велика, чтобъ нынче заставить кого нибудь повернуться.

— Поэтому мнѣ было бы недостаточно маркиза. Я хочу принца, слышишь, Луи, или, по меньшей мѣрѣ, герцога. Папа можетъ доставить мнѣ это.

— Можетъ быть, заграницей?..

— Ну, нѣтъ, иностранные герцоги! Никогда не знаешь серьезно ли это.

Говорила ли она сама серьезно, разговаривая такимъ образомъ?

Но Рибейру хотѣлось сказать: ты не думаешь ничего изъ того, что говоришь, и если имя Лакоста не кажется тебя достаточно громкимъ, то загляни въ глубину твоего маленькаго сердечка и, можетъ быть, найдется въ немъ такое же плебейское и вульгарное имя — имя Жиро.

— Какъ бы то ни было, смѣясь сказалъ художникъ, сдѣлаешься ли ты, кузина, княгиней или герцогиней, твое замужество будетъ ужаснымъ происшествіемъ.

— Для кого?

— Конечно, для твоего мужа. Несчастный! Ты будешь таскать его съ бала на балъ, съ водъ на воды, на скачки, на охоты, на карнавалъ въ Ниццу, на морскія купанья. Ты будешь таскать за собой твоего герцога, какъ жокея.

Въ то время, какъ художникъ говорилъ, въ голубыхъ глазахъ Раймонды виднѣлась необычайная задумчивость. Она, казалось, слѣдила за какимъ-то, видимымъ только ея воображенію, образомъ. Ея мысли были далеко отъ этого кокетливаго отеля, съ еще сырыми стѣнами, въ которомъ она хотѣла на одинъ вечеръ запереть весь Парижъ.

Гдѣ же витало воображеніе Раймонды?

— Дорогой Луи, вдругъ сказала она, ты совсѣмъ меня не знаешь. Если бы я любила кого нибудь, я способна была бы бросить все это, она указала на готическія приглашенія, на списокъ гостей, на японскія обои, и ѣсть черный хлѣбъ съ любимымъ мужемъ. Это тебя удивляетъ?.. О! ты только ложный парижанинъ, ложный философъ. Ты не только не знаешь меня, но ты не знаешь женщины.

Луи пробовалъ смѣяться: эта дѣвушка хотѣла объяснить ему жизнь; но смѣхъ его остановился на полдорогѣ. Онъ угадывалъ, о комъ думала Раймонда.

Да, она любила этого Оливье такъ же, какъ любила его и Андре. Онъ припомнилъ двойное пожатіе рукъ молодыхъ дѣвушекъ, когда, въ ресторанѣ, послѣ выставки, онъ защищалъ молодаго человѣка, котораго Женевьева находила слишкомъ фамильярнымъ.

Мысль, что маленькіе, черные усики Оливье занимали мысли его кузины, произвела на него странное впечатлѣніе. Конечно, Оливье былъ честный малый, но ни герцогъ, ни князь, ни красавецъ, ни что нибудь удивительное — только молодъ. Вотъ и все.

— Богатство — это двадцать лѣтъ, думалъ художникъ, глядя на хорошенькую кузину. На всѣ милліоны Эмиля Гильемара ни онъ, ни я не купимъ молодости.

Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату, какъ ураганъ, влетѣлъ Гильемаръ.

Онъ былъ красенъ и видимо раздраженъ. Еще съ порога онъ крикнулъ кузену и дочери:

— Вотъ такъ новость!.. Можешь отказывать гостямъ, Раймонда. Наше новоселье отложено. Прощай, праздникъ.

— Что такое случилось? спросила молодая дѣвушка, немного испуганная.

— Дядя Дюкре… началъ банкиръ.

— Умеръ!.. вскричалъ Луи. Это меня не удивляетъ.

— Да, умеръ. Умеръ отъ злости. Старая Брюне послала за мной на биржу. Ты знаешь, дядя Сильвенъ игралъ. Онъ далъ какое-то приказаніе Родильону, которое тотъ, можетъ быть, нарочно, невѣрно исполнилъ. Старикъ пришелъ въ ярость. Можетъ быть, это стоило ему части состоянія и даже весьма большой. Это никому неизвѣстно. Въ минуты проигрыша старый Дюкре становился звѣремъ. Я не знаю, что такое въ немъ лопнуло, но только онъ задохся. Я сейчасъ его видѣлъ. Онъ сидитъ въ креслѣ, настоящая мумія въ халатѣ, и какъ будто спитъ.

— Онъ долженъ былъ такъ кончить, сказалъ Луи Рибейръ. Меня удивляетъ только то, что онъ протянулъ такъ долго. Впрочемъ, не любить никого сохраняетъ жизнь.

Эмиль Гильемаръ съ восхищеніемъ покачалъ головой и не старался скрывать уваженія, которое внушали ему высокія финансовыя способности дяди Дюкре.

— Этотъ человѣкъ изъ глубины своего кресла руководилъ биржей. Онъ вмѣстѣ съ Молиной устроилъ дѣло съ Суабскимъ банкомъ.

Молина!.. Гильемаръ имѣлъ виды на него и на Родильона. Такъ какъ Дюкре исчезъ, то можно было занять его мѣсто.

Раймонда глядѣла печальнымъ взглядомъ на свои приглашенія. Какъ красивъ былъ пергаментъ съ готическими буквами!.. А какой листъ приглашенныхъ! Дядя Дюкре могъ бы подождать умирать, пока отпразднуютъ новоселье.

— Онъ, можетъ быть, нарочно это сдѣлалъ, сказалъ Луи, угадавшій мысль кузиночки. Онъ всегда любилъ всѣхъ дразнить.

Гильемаръ со всего размаха опустился въ кресло и говорилъ, скорѣе разсерженнымъ, чѣмъ огорченнымъ тономъ:

— Таковы мы всѣ.

— Вмѣсто того, чтобъ закрыть сезонъ, мы его откроемъ будущей осенью, — вотъ и все, вдругъ сказала Раймонда.

— Это будетъ также хорошо. И стѣны успѣютъ высохнуть, сказалъ Луи. Нынѣшніе отели положительно разсадники ревматизмовъ. Кто знаетъ, отъ сколькихъ бронхитовъ, жабъ и т. п. избавилъ своей смертью вашихъ гостей дядя Дюкре.

Луи невольно улыбнулся при мысли о послѣднемъ словѣ, которымъ сопровождали смерть старика.

Они всѣ трое были не злы, но эта смерть не вызвала въ нихъ не только слезы, но даже мимолетнаго огорченія. Дядя Дюкре былъ не изъ тѣхъ, о которыхъ жалѣютъ. Жилъ ли бы онъ или нѣтъ, — отъ этого ничто не измѣнялось.

Гильемаръ и Рибейры состарились, Андре и Раймонда выросли, но старикъ въ своемъ эгоизмѣ не чувствовалъ ни малѣйшей привязанности ни къ отцамъ, ни къ дѣтямъ. Онъ никогда не любилъ никого въ свѣтѣ, кромѣ своихъ собственныхъ радостей. Кто могъ о немъ жалѣть? Никто. И это было только правосудіе.

Гильемаръ, говоря о Дюкре, прибавилъ, что, по его мнѣнію, дядя былъ немного сумасшедшій. Оригинальность до такой степени становилась безуміемъ. Онъ былъ увѣренъ, что въ бумагахъ стараго милліонера найдутъ какое нибудь сумасшедшее завѣщаніе и онъ, Эмиль, нисколько этому не удивится.

Впрочемъ, дядя Дюкре долженъ былъ оставить порядочное состояніе, по меньшей мѣрѣ, семь или восемь милліоновъ. Если только послѣднее дѣло не «уменьшило ихъ количества. Впрочемъ, съ такимъ человѣкомъ нельзя было ничего знать навѣрное.

— Если бы Андре могла получить послѣ него наслѣдство! сказала Раймонда, совершенно естественно подумавъ о своей кузинѣ безъ приданаго. Что ты объ. этомъ думаешь, папа?

Гильемаръ снова покачалъ головой.

— Я думаю, что ни Андре, ни я, — мы не получимъ ни гроша. Можетъ быть, все получить Мели Брюне. Да, Мели, или какой нибудь незаконный ребенокъ, котораго мы не знаемъ и о которомъ при жизни Сильвенъ нисколько не заботился, а теперь вдругъ обогатитъ изъ каприза.

— Ребенокъ!… какой ребенокъ? спросила Раймонда.

— О! въ свое время дядя Дюкре былъ волокита….

Онъ вдругъ остановился, боясь сказать слишкомъ много, и если бы былъ вдвоемъ съ Луи, то разсказалъ бы много исторій про старика Дюкре.

— Старый лицемѣръ! онъ былъ щедръ только на свои пороки.

Таково было надгробное слово надъ этимъ скелетомъ, лежавшимъ на постели въ своемъ халатѣ, тогда какъ статуя Христа глядѣла своими стеклянными глазами на кресло, въ которомъ обыкновенно сидѣлъ старикъ и которое теперь опустѣло, опустѣло навсегда.

Только на одной изъ подушекъ, на которую Сильвенъ въ минуту агоніи опустилъ голову, было маленькое пятно крови, выступившей на губахъ изъ артеріи, которая лопнула отъ гнѣва.

ГЛАВА X.

Викторъ Рибейръ изъ всего семейства былъ, можетъ быть, наиболѣе огорченъ смертью стараго Дюкре.

Онъ такъ недавно видѣлъ его. Въ этомъ умирающемъ одно время воплотились всѣ его надежды. Кромѣ того, Рибейру не была знакома ни строгость дѣловаго человѣка, ни насмѣшки кузена Луи. Онъ былъ даже немного огорченъ, когда, въ вечеръ погребенія, Женевьева сказала ему:

— Что, если бы мы получили наслѣдство?

Онъ не желалъ думать объ этомъ. Онъ началъ находить, что надежды слишкомъ скоро превращаются въ дымъ. Къ чему мечтать о невѣроятномъ?

— Но нѣтъ ничего менѣе невѣроятнаго, говорила Женевьева.

И по ея вздоху Рибейръ угадалъ, насколько она страдала ничтожествомъ своей жизни.

Она такъ часто говорила про Гильемара, про роскошь, про богатство, про хорошее расположеніе духа Гильемара, что Викторъ, нисколько не завистливый, тѣмъ не менѣе, чувствовалъ смутное неудовольствіе противъ Эмиля. Кузенъ всегда былъ такъ веселъ, такъ выставлялъ свое удовольствіе, радость своимъ успѣхомъ.

— Онъ не великодушенъ, думалъ Рибейръ.

Однако, негоціанту пришлось принять участіе въ дѣлахъ по наслѣдству и на другой день похоронъ дяди Дюкре Гильемаръ и Рибейры присутствовали при наложеніи печатей.

Мели Брюне, довѣренная дяди Дюкре, ничего не знала о завѣщаніи. Она, даже, казалась въ сильномъ безпокойствѣ и спрашивала себя, получитъ ли она какую нибудь долю въ наслѣдствѣ и не совсѣмъ ли забылъ ее баринъ?

Она знала, что баринъ въ послѣдніе годы писалъ вообще множество бумагъ, которыя запечатывалъ и пряталъ и затѣмъ по очереди сжигалъ. Все это были разныя взбалмошныя идеи и, въ концѣ концовъ, онъ, можетъ быть, не оставилъ ни строчки, выражавшей его послѣднюю волю.

— Баринъ былъ такой странный!

Одно и тоже надгробное слово преслѣдовало дядю Дюкре, даже на устахъ его экономки.

Обуэнъ, нотаріусъ Виктора Рибейра, былъ того мнѣнія, что слѣдуетъ наложатъ печати. Онъ казался въ сильномъ безпокойствѣ.

Обуэнъ былъ любезный, изящный, остроумный и живой нотаріусъ, катавшійся верхомъ въ лѣсу, посѣщавшій первыя представленія, большой любитель музыки, самъ композиторъ-любитель въ свободныя минуты, собиратель картинъ, человѣкъ со вкусомъ, дѣлавшій видъ, что руководитъ модой, а не слѣдуетъ ей. Однимъ словомъ, нотаріусъ новой школы.

Онъ былъ очень привязанъ въ Рибейру. Если бы онъ былъ холостъ, то способенъ былъ бы просить руки мадемуазель Андре. Но, ба! онъ былъ уже не молодъ и просто интересовался нравившимися ему честными людьми.

Но онъ сильно боялся, что состояніе ускользнетъ изъ рукъ Рибейровъ.

— Съ такимъ оригиналомъ, какъ этотъ старикъ, ни на что нельзя разсчитывать, говорилъ онъ.

Еслибъ дядя Дюкре могъ слышать, лежа на кладбищѣ, то его предсмертный гнѣвъ долженъ былъ бы продолжаться и за гробомъ.

Викторъ Рибейръ поручилъ контору Оливье Жиро, который, блѣдный, всѣ это замѣтили, молча слѣдовалъ до могилы за гробомъ Сильвена Дюкре.

Измученный, растроенный, Викторъ провелъ цѣлый день въ атмосферѣ перебираемыхъ пыльныхъ бумагъ въ улицѣ Комартенъ, въ обществѣ представителей закона и разныхъ частныхъ интересовъ, повѣренныхъ, судебныхъ приставовъ.

Повсюду были наложены блѣдно-розовыя, сургучныя печати. Затѣмъ, по снятіи ихъ, Рибейръ видѣлъ? какъ этотъ народъ ходилъ взадъ и впередъ, открывая ящики, развертывая пожелтѣвшія записки, вынимая свертки золота изъ бумагъ, въ которую ихъ завернулъ покойный. И эта толпа казалась ему толпою рулеточныхъ крупье или воронъ, налетѣвшихъ на трупъ.

Одинъ въ особенности казался ужасенъ.

Съ кирпичнымъ цвѣтомъ лица, съ тонкими губами, съ плохо выбритой бородой, съ вѣчнымъ пятномъ табаку подъ носомъ. Обуэнъ называлъ его Шоньяромъ. Это былъ повѣренный, представитель интересовъ Родильона, интересовъ крайне сложныхъ, такъ какъ финансистъ имѣлъ съ покойнымъ сложныя дѣла.

Этотъ Шоньяръ разсматривалъ и заносилъ въ списки содержимое несгораемыхъ шкафовъ, открытыхъ слесаремъ покойнаго Дюкре.

Вдругъ онъ вскрикнулъ и громко расхохотался.

— Ну, это не увеличить наслѣдства! вскричалъ онъ.

Въ шкафу, между пожелтѣвшими бумагами, перевязанными веревками, дѣловыми, пыльными папками, почти выцвѣтшими фотографіями съ подписями: Раймонда и Андре, въ бумажной коробкѣ, лежалъ дѣтскій зубъ, молочный зубъ какого нибудь маленькаго, любимаго существа, лежавшій въ ватѣ и тщательно сохраняемый старикомъ, который ничего, ничего не любилъ.

— Можетъ быть, это первый зубъ мадемуазель Андре, сказалъ Обуэнъ Виктору Рибейру.

Нѣтъ, Рибейръ не помнилъ, чтобъ онъ когда нибудь давалъ зубъ дядѣ Дюкре. О, какъ посмѣялся бы надъ этимъ старикъ. Его племянника удивило болѣе всего то, что этому окаменѣлому сердцу пришла мысль сохранять, чей бы то ни было, молочный зубъ.

— Можетъ быть, въ жизни покойнаго былъ романъ? сказалъ Шоньяръ съ сверкающими глазами. Если только существуетъ завѣщаніе, то, мнѣ кажется, что обладатель этого зуба, если только онъ живъ, можетъ получить самую большую часть.

Въ этотъ день Рибейръ вернулся ранѣе обыкновеннаго въ улицу Шатоденъ

Это былъ день рожденія Андре. Ей исполнилось восемьнадцать лѣтъ. И уже много лѣтъ въ этотъ майскій вечеръ у нихъ собирались родные, домъ наполнялся цвѣтами и за столомъ племянникъ дяди Дюкре провозглашалъ тосты за будущее замужество Раймонды и Андре, которыя забавлялись этими пожеланіями. Дюкре никогда не присутствовалъ на этомъ празднествѣ. Ему было все равно, когда родилась Андре. Но Гильемаръ бывалъ почти всегда, если только ему не мѣшало какое нибудь сильное волненіе на биржѣ. Луи возвратился бы изъ Камчатки, чтобъ обнять кузину Андре. Оливье Жиро въ этотъ день также садился за семейный столъ и его пожеланія счастія Андре были не менѣе другихъ горячи.

Въ этотъ годъ празднество не походило на прежнія, не только по причинѣ траура послѣ смерти дяди, но и вслѣдствіе болѣе глубокаго, болѣе ужаснаго траура, — угрозы разоренія, начинавшагося ужаснаго треска крушенія.

Викторъ, почти изъ суевѣрія, не желалъ сдѣлать въ въ этотъ день исключенія и не позвать Луи и Эмиля просто на чашку чаю. По крайней мѣрѣ, можно было бы думать, что несчастіе не вошло въ домъ, и кто знаетъ, Рибейръ, можетъ быть, забылъ бы на минуту свое жестокое безпокойство, разореніе на горизонтѣ.

Наканунѣ онъ какъ разъ рѣшился написать Молинѣ и Родильону, напоминалъ имъ свиданіе у постели умирающаго, который, не будучи въ состояніи двинуться мѣста, все еще спекулировалъ, и такъ какъ у него была энергія, такъ какъ его имя имѣло цѣну, то онъ предлагалъ все это компаньонамъ дяди Дюкре, если только они желаютъ.

Но до сихъ поръ ни Молина, ни Родильонъ не отвѣчали.

Рибейръ забылъ все это. Онъ не хотѣлъ ни о чемъ думать. Ни объ ужасной картинѣ дома покойнаго, наводненнаго чужими, ни о предстоящемъ вторженіи въ его домъ кредиторовъ, если онъ не заплатитъ.

— Не будемъ объ этомъ думать, говорилъ онъ себѣ, сегодня день рожденія Андре.

Печальное празднество! Никогда гостиная улицы Шатоденъ не казалась такъ мрачна. Даже самъ Рибейръ чувствовалъ въ своемъ жилищѣ какой-то ледяной холодъ.

А между тѣмъ, тутъ были и Женевьева, и Андре и Оливье, букетъ котораго улыбался въ вазѣ на каминѣ, букетъ изъ розъ Виль-д’Аврэ, который онъ принесъ оттуда Андре, какъ воспоминаніе о дорогомъ уголкѣ земли, гдѣ они были когда-то такъ счастливы.

Лампа, подъ розовымъ абажуромъ, плохо освѣщала гостиную, погруженную во мракъ. Чрезъ окно доносился глухой шумъ городской жизни. Разговоръ не вязался.

Женевьева сидѣла въ креслѣ, опершись подбородкомъ на руку, и глядѣла на другую сторону улицы, на домъ, съ ярко освѣщенными снизу до верха окнами.

Какое счастіе скрывалось за этими занавѣсами. Безъ сомнѣнія, тѣ, которые жили за этими окнами, были богаты и любили другъ друга… быть любимой, любить и быть богатой!… Это жизнь, достойное существованіе женщины!

Но ей такое существованіе было незнакомо.

Въ гостиной слышалось только одно монотонное тиканье часовъ.

Сидя около лампы, Оливье рисовалъ въ большомъ альбомѣ, Андре машинально вышивала. Мысли ея были далеко.

— Андре, сказалъ, наконецъ, Рибейръ, котораго эта тишина и молчаніе стали давить, какъ кошмаръ.

Она подняла голову.

— Не сыграешь ли ты намъ что нибудь сегодня, въ день твоего рожденія? Дорогая Андре, сегодня восемьнадцать лѣтъ…

— Такъ я не сыграла бы вамъ ни одной ноты, но сегодня я вамъ сыграю произведеніе Шопена, открытое какимъ-то варшавскимъ журналомъ, вальсъ, который Оливье, принесъ вчера мамашѣ.

Она звала этимъ именемъ свою мачиху, когда не называла ее Женевьевой.

— Отлично, сыграй твоего Шопена, сказалъ Викторъ, стараясь казаться веселымъ. Кузина Раймонда не будетъ жаловаться.

— Это будетъ прелестно, сказала Женевьева медленнымъ тономъ, въ которомъ звучала легкая насмѣшка. Она сравнивала свою мрачную гостиную съ картинной галлереей, съ роскошнымъ салономъ, съ великолѣпной лѣстницей отеля Гильемара въ улицѣ Оффемонъ. И это сравненіе вызвало краску на ея щеки, какъ оскорбленіе.

Очевидно, Гильемаръ не пріѣдетъ, и будетъ правъ; подобный человѣкъ, ворочавшій милліонами, могъ употребить свой вечеръ лучше, чѣмъ пить подслащенную воду у бѣдныхъ родственниковъ.

— А! сказала Андре, услышавъ звонокъ. Держу пари, что это Раймонда.

Это была не Раймонда, а кузенъ Луи, вошедшій улыбаясь, поцѣловавшій Андре въ лобъ, пожавшій руку Рибейру и остановившійся предъ Женевьевой, профиль которой освѣщался лампой.

— Какъ вы сегодня хороши, сказалъ онъ. Въ особенности подъ этимъ освѣщеніемъ. Чортъ возьми! нигдѣ не найдешь такихъ моделей, какъ парижанки. Рисуютъ одалисокъ, турчанокъ, маркизъ временъ Людовика XIV, дураки! смотрите на то, что у васъ передъ глазами, и рисуйте. Вы знаете, кузина, что я не Лакостъ и не разсыпаюсь въ похвалахъ, въ надеждѣ получить заказъ на портретъ.

Женевьева протянула ему руку съ непритворнымъ удовольствіемъ.

Всегда веселый и добродушный, Луи нравился ей.

Художникъ, казалось, искалъ кого-то глазами.

— А Гильемаръ, а Раймонда? Когда я, съ ними прощался, они садились въ экипажъ. Я успѣлъ придти пѣшкомъ, а ихъ еще нѣтъ.

— Вотъ Гильемаръ и мадемуазель Раймонда, сказалъ Оливье Жиро, стоявшій у окна.

Луи Рибейръ подумалъ, не караулитъ ли онъ кого нибудь. Можетъ быть, даже и Раймонду.

Чрезъ мгновеніе дверь отворилась и въ комнату влетѣлъ Гильемаръ, жалуясь на жару и поминутно вытирая лицо.

Раймонда бросилась на шею къ Андре и поцѣловалась съ Женевьевой.

Почти въ одно и тоже время отецъ и дочь нашли случай оскорбить мадамъ Рибейръ, вскричавъ одна: „О! здѣсь можно задохнуться“, а другой: „Какъ здѣсь темно, можетъ быть, это трауръ по дядѣ Дюкре“.

Затѣмъ взбалмошная кузиночка начала здороваться направо и налѣво.

— Какъ поживаете, Оливье?

— Она сказала „Оливье“, не думая, совершенно естественно, съ безцеремонностью, которая произвела странное впечатлѣніе на молодого человѣка. Онъ сильно поблѣднѣлъ и отвѣчалъ:

— Благодарю васъ, мадемуазель. Я здоровъ.

Она поняла, что оскорбила его.

— Ого! сказала она насмѣшливо, но чистосердечно, я васъ оскорбила, г. Жиро. Больше я не провинюсь.

И она протянула ему руку.

Издали Андре глядѣла на нихъ, столь же блѣдная, какъ и Оливье.

Толстый Гильемаръ, мимоходомъ сказавшій Женевьевѣ комплиментъ, который былъ хорошо принятъ, отвелъ Виктора къ окну и говорилъ ему:

— Мнѣ съ тобой нужно поговорить.

— Есть что нибудь новое? поспѣшно спросилъ Викторъ. Ты видѣлъ Молину?

— Какое мнѣ дѣло до Молины!… Я хочу сказать тебѣ одно слово по поводу твоего Жиро.

— Оливье!…

— Ты позволишь мнѣ, не правда ли? поговорить съ тобою о дѣлахъ.

Они стояли въ амбразурѣ окна, тогда какъ Андре, подойдя къ роялю, заиграла вальсъ Шопена, одно изъ тѣхъ странныхъ вдохновеній, гдѣ рыданія смѣшиваются со смѣхомъ.

Раймонда сѣла рядомъ съ Луи, около Женевьевы, которую эта музыка унесла далеко въ страну мечтаній.

Въ то время, какъ ея падчерица играла, Женевьева глядѣла на силуэты этихъ двухъ мужчинъ въ окнѣ, своего мужа, сгорбленнаго, съ опустившимися плечами, со скромнымъ видомъ, и Гильемара, стоявшаго съ высоко поднятой головою, засунувъ руки въ карманы. Побѣжденный и побѣдитель!

Оба мужчины отошли отъ окна, какъ разъ въ ту минуту, когда вальсъ кончался, едва слышно, медленно, какъ будто теряясь вдали.

— Скажи это прямо Оливье, говорилъ взволнованный Рибейръ. Ты сейчасъ же узнаешь, что изъ этого выйдетъ.

— Отлично.

И Гильемаръ, пройдя черезъ гостиную, подошелъ къ Оливье, который, опершись на рояль, тихо разговаривалъ съ Андре.

— Дорогой?.. Оливье, сказалъ финансистъ, я долженъ сказать вамъ нѣсколько словъ.

— Къ вашимъ услугамъ, сударь.

Гильемаръ говорилъ очень громко, какъ бы желая, чтобъ всѣ въ гостиной, также какъ и Оливье Жиро, узнали, что онъ хочетъ ему сказать.

— Мой милый Оливье, вы, вѣроятно, замѣтили, что мои дѣла съ каждымъ днемъ расширяются. Я знаю, что это дѣло счастія. Я увеличиваю ихъ настолько, сколько это необходимо».

Говоря это, онъ глядѣлъ на Женевьеву Рибейръ, слушавшую его съ сверкающими глазами.

— И въ настоящее время я веду переговоры о займѣ для двухъ или трехъ маленькихъ государствъ Южной Америки. У нихъ есть золотыя мины, золотой песокъ и, не смотря на это, нѣтъ денегъ. Деньги мы имъ найдемъ. Это не трудно. Удивительно, сколько скрывается денегъ во Франціи, въ разныхъ старыхъ чулкахъ. Но для этого займа, для этого дѣла, какъ и для другихъ, я нахожусь въ положеніи всѣхъ правительствъ, у меня не достаетъ людей… Я васъ знаю, дорогой Оливье, и вполнѣ цѣню васъ. У меня вы заработаете, сколько вамъ угодно. Надѣюсь я имѣю право…

— Конечно, смѣясь замѣтилъ Луи. Никогда ни одинъ любитель живописи не дѣлалъ мнѣ подобнаго предложенія.

— Замолчи, пожалуйста, сказала Раймонда, глядѣвшая на Оливье Жиро и, очевидно, интересовавшаяся отвѣтомъ.

Гильемаръ продолжалъ:

— Я, естественно, долженъ былъ предупредить вашего патрона и Викторъ посовѣтовалъ мнѣ обратиться къ вамъ сейчасъ же, здѣсь. Я это и сдѣлалъ.

Оливье поглядѣлъ на Виктора Рибейра.

Онъ опустилъ глаза и не говорилъ ни слова, не смѣя даже взглянуть на Андре, которая, по прежнему, сидѣла у рояля, съ безпокойствомъ глядя на Оливье.

— Не правда ли, повторилъ Гильемаръ, обращаясь прямо къ Виктору, я дѣлаю это предложеніе г. Жиро съ твоего согласія?

Рибейръ сначала отвѣчалъ наклоненіемъ головы, затѣмъ прибавилъ:

— Оливье свободенъ. Онъ знаетъ, что онъ свободенъ.

Оливье, стоявшій прямо передъ зеркаломъ, видѣлъ, при свѣтѣ лампы, задумчивое и блѣдное лицо Андре.

— Я очень польщенъ предложеніемъ г. Гильемара, просто сказалъ онъ своимъ мужественнымъ голосомъ, х отъ всей души благодарю его. Завтра я буду имѣть честь написать мой отвѣтъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! возразилъ Гильемаръ. Я хочу сегодня же вечеромъ имѣть васъ своимъ. Я всегда веду дѣла быстро. Отвѣчайте мнѣ сегодня же вечеромъ.

— Но, сударь… сказалъ Оливье.

— Ну, что же?

— Я не могу принять, отвѣчалъ молодой человѣкъ.

Гильемаръ былъ пораженъ.

— Какъ? Подумайте!

— Не могу, сударь, отрывисто повторилъ Оливье.

Луи Рибейръ былъ пораженъ разнообразіемъ впечатлѣній, произведенныхъ этимъ рѣшительнымъ отказомъ на двухъ кузинъ.

Викторъ столь же восхищенный, какъ и его дочь, старался утѣшить Гильемара, мало привыкшаго получать отказы.

Раймонда быстро обмахивалась вѣеромъ, немного раздраженная, тогда какъ Андре сѣла, плохо скрывая свою радость.

Положительно этотъ Жиро интересовалъ обѣихъ дѣвушекъ.

— Послушай, Эмиль, ты найдешь другаго, Оливье не одинъ.

— Очевидно, говорилъ банкиръ, но я былъ бы такъ радъ видѣть его у себя.

И онъ снова вернулся къ столу, не считая себя окончательно побитымъ и стараясь быть еще добродушнѣе.

— Подумайте, Оливье, прошу васъ. Повторяю вамъ, вы сами назначите цифру вашего вознагражденія. Вы будете вести у меня широкую и свободную жизнь… Я даже готовъ дать вамъ опредѣленную долю въ прибыляхъ. Не правда ли, это недурно?

— Довольно, сказала Женевьева, которую эта выставка денегъ финансистомъ заставляла испытывать зависть.

А Рибейръ, какъ честный человѣкъ, привязанный къ юношѣ, своему ежедневному помощнику, говорилъ Оливье:

— Послушайте, мой милый, мнѣ кажется, что это могло бы быть для васъ прекраснымъ началомъ. Подумайте, Оливье, подумайте.

— Благодарю васъ, сударь, снова отвѣчалъ молодой человѣкъ, я уже имѣлъ честь отвѣтить, что не могу согласиться.

Казалось, ему было тяжело выслушивать эти настоянія, предъ Андре они казались ему почти оскорбительными.

— Но почему же вы несогласны, если Рибейръ даетъ вамъ позволеніе? Почему?

— Я совершенно не знакомъ съ вашего рода операціями, какъ можно любезнѣе отвѣчалъ Оливье. Я былъ бы слишкомъ новичекъ. У меня нѣтъ стремленія…

На этотъ разъ Гильемаръ не нашелся, что сказать, а Луи вдругъ засмѣялся ироническимъ смѣхомъ.

— Новичекъ!.. О! это не дурно. Нѣтъ, Оливье, не говорите. Это не то. Скажите лучше, что у васъ есть другія идеи. Можетъ быть, вы имѣете въ виду болѣе выгодное положеніе?

— Вы такъ думаете, г. Луи? холодно сказалъ Оливье Жиро, взглянувъ ему прямо въ лицо.

Насмѣшка остановилась на губахъ художника. Въ простомъ взглядѣ честнаго юноши виднѣлась тайна его безграничной преданности и жажда исполнить свой долгъ.

— Нѣтъ, сказалъ Луи, я этого не думаю. Дайте мнѣ вашу руку.

Эмиль Гильемаръ, между тѣмъ, совершенно серьезно спрашивалъ себя, не превратилась ли печальная гостиная кузена Виктора въ пріемную Шарантона.

Кромѣ того, онъ былъ раздраженъ. Онъ разсчитывалъ на Оливье.

Какого чорта дѣлалъ изъ него Викторъ, такъ какъ дѣло у него не шло. Но, впрочемъ, Рибейръ былъ правъ, онъ всегда могъ найти тысячи на его мѣсто.

Онъ уже хотѣлъ уйти въ довольно дурномъ расположеніи духа, какъ вдругъ старая Катерина внесла въ комнату чай на подносѣ.

— А! сказала Раймонда, Катерина?

И затѣмъ спросила:

— Неужели Франсуаза ушла?

— Да, горничная ушла.

И по тому выраженію, которое Женевьева придала своему отвѣту, Гильемаръ угадалъ, что его хорошенькая кузина страдаетъ болѣе, чѣмъ когда либо.

Онъ отлично понималъ это. Ужасно было видѣть прелестную женщину влачащей глупое, ничтожное существованіе.

Викторъ не понималъ ее, такъ же какъ не понималъ своего времени и жизни своего вѣка.

Глядя на Женевьеву, Гильемаръ приблизился къ ней, говоря:

— Вы печальны, кузина?.. Вамъ здѣсь скучно? Поѣдете ли вы въ этомъ году на воды?

Женевьева даже не отвѣчала. ѣхать на воды! Или Гильемаръ смѣялся надъ нею?

— Неужели вы останетесь въ Парижѣ все лѣто? А Виль-д’Аврэ? Что такое говорилъ мнѣ Викторъ. Неужели онъ, въ самомъ дѣлѣ, хочетъ продать дачу въ Виль-д’Аврэ?.. Если это такъ, то я покупаю и дарю ее вамъ.

Она ничего не говорила, глядя на толстяка со страннымъ выраженіемъ.

— Я говорю глупости, сказалъ Гильемаръ. Но, говоря серьезно, кузина, если у васъ есть фантазіи, а это случается, и если Викторъ ихъ не удовлетворяетъ, то я предлагаю вамъ у себя кредитъ. Если вамъ нравится, вы можете спекулировать. Это часто бываетъ выгодно. Все предмѣстье играетъ на биржѣ, какъ въ рулетку, и у меня, между моими кліентами, находятся всѣ лучшія фамилія Франціи.

— И даже немного меньше, сказала Женевьева, которая смѣялась, чтобъ не разсердиться на то, что она называла шутками Гильемара.

Но кузенъ Эмиль не шутилъ. Онъ зналъ хорошо и уже давно, сколько желаній толпилось въ сердцѣ молодой женщины и въ ея хорошенькой, смуглой головкѣ. Онъ какъ бы мимоходомъ бросалъ искры въ порохъ и если, наконецъ, послѣдуетъ взрывъ, то тѣмъ хуже для Виктора. Онъ самъ виноватъ, если недостоинъ такого изящнаго существа.

Онъ сдѣлалъ еще нѣсколько предложеній Женевьевѣ, которая, казалось, не принимала ничего за серьезное. Затѣмъ онъ снова сталъ отыскивать глазами Оливье.

Но онъ уже ушелъ. Онъ отправился оканчивать внизу, въ конторѣ, какое-то важное письмо.

— Положительно всѣ качества соединились въ немъ. Мои конторщики разбѣгаются, какъ поденщики, какъ только пробьетъ часъ расходиться, сказалъ.

Гильемаръ, огорченный отказомъ Оливье, они никогда не подарятъ мнѣ ни одной лишней минуты.

Онъ поглядѣлъ на часы, находя, что пожертвовалъ достаточно времени на рожденіе Андре, какъ вдругъ у дверей раздался звонокъ.

— Посѣтитель… сказалъ Рибейръ. Въ такой поздній часъ.

Онъ подумалъ о письмахъ, написанныхъ къ Родильону и Молинѣ.

Что если это были они?

Катерина открыла дверь. Это былъ нотаріусъ Обуэнъ.

ГЛАВА XI.

— Я не одинъ, сказалъ, входя, Обуэнъ. Со мною пришелъ г. Родильонъ.

Родильонъ! Бѣдный Викторъ поблѣднѣлъ. Гильемаръ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.

— Родильонъ! здѣсь?

— Я писалъ ему, нерѣшительно сказалъ Рибейръ, не хочешь ли видѣться съ нимъ?

— Нисколько, я достаточно вижу его каждый день на биржѣ.

— Этотъ господинъ очень торопится, сказала Катерина.

Онъ хочетъ говорить только съ бариномъ.

— Этотъ Родильонъ дикарь, сказалъ Гильемаръ.

И у него есть свои причины… юридическія. Гильемаръ смѣялся, но говорилъ очень тихо.

— Проводите его ко мнѣ, въ кабинетъ.

— Слушаю, баринъ.

Обуэнъ, въ черномъ фракѣ и бѣломъ галстукѣ, улыбался, раскланиваясь, и говорилъ:

— Какъ это забавно. Мы съ Родильономъ встрѣтились въ оперѣ. Онъ сказалъ мнѣ про письмо, которое вы ему написали и наводилъ у меня справочки. Мы вмѣстѣ оставили оперу и явились сюда. Все семейство въ сборѣ. Три кузины, сказалъ онъ, повернувшись къ Женевьевѣ и глядя на дѣвушекъ, сидѣвшихъ рядомъ на канапе. Я могъ бы сказать три сестры. Мой предшественникъ, Дериваль, безъ сомнѣнія, сказалъ бы: три граціи.

Андре встала и подала нотаріусу чашку чаю.

— Вы знаете, въ чемъ дѣло, г. Обуэнъ? спросила она своимъ мелодическимъ голосомъ.

— Нѣтъ, мадемуазель, но Родильонъ, кажется, въ восторгѣ.

— Лицемѣръ! сказалъ Гильемаръ, ударивъ Виктора по плечу. Если ты хотѣлъ заняться дѣломъ, тебѣ слѣдовало заняться со мною. Родильонъ мошенникъ.

Женевьева, сильно взволнованная, подъ наружной холодностью, подошла къ мужу и глядѣла на него съ совершенно новымъ выраженіемъ, какъ будто вновь открыла въ немъ умъ, энергію и смѣлость, которыхъ не подозрѣвала. И такъ, ему, какъ и ей, надоѣло ничтожество.

— Идите, прошу васъ, Викторъ, сказала она. Не заставляйте ждать этого господина.

Ей казалось, что за дверью гостиной, выходившей въ кабинетъ, ее ожидаетъ богатство.

— Не забывайте, сказалъ Обуэнъ Рибейру, что я къ вашимъ услугамъ, если вамъ понадобится написать какой нибудь договоръ съ Родильономъ, такъ какъ съ нимъ необходимъ нотаріусъ.

— О! да, прибавилъ Гильемаръ. Я его знаю. У меня были съ нимъ дѣла.

Викторъ былъ блѣденъ, какъ смерть, и глядѣлся въ зеркало, машинально застегивая сюртукъ.

Для него наступила рѣшительная минута. Руки его дрожали.

Женевьева взяла его подъ руку и, поднявъ къ нему свою хорошенькую головку, шептала:

— О! Викторъ! не забывай, что нужно выдавать замужъ Андре… что отъ тебя постоянно скрываются тяжелыя лишенія… Этотъ Родильонъ человѣкъ ловкій, я не знаю, что онъ тебѣ предложитъ, но, умоляю тебя, Викторъ, согласись.

— Будь покойна, отвѣчалъ Рибейръ, нервно сжимая руку Женевьевы.

Онъ поглядѣлъ на нее, поглядѣлъ на Андре, открылъ дверь и вышелъ къ кабинетъ, стараясь подавить свое волненіе, какъ въ тотъ день, когда отправлялся просить дядю Дюкре.

Гильемаръ слышалъ, какъ Годильонъ поздоровался съ Викторомъ и затѣмъ дверь затворилась, портьера упала и всякій шумъ смолкъ. За этой дверью ставилась на карту жизнь Женевьевы.

— Нѣтъ ли чего нибудь новаго у Дюкре, г. Обуэнъ? спросилъ Луи.

— Ничего, лѣнивецъ.

— О! я это знаю, отвѣчалъ художникъ. Лѣнивецъ въ искусствѣ. Когда человѣкъ работаетъ, говорятъ: онъ слишкомъ много сдѣлалъ. Когда же человѣкъ собирается съ силами, говорятъ: онъ ничего не дѣлаетъ.

— Вотъ уже два года, какъ вы обѣщали мнѣ танцовщицу предъ рампой. Одну изъ тѣхъ хорошенькихъ, рыжихъ головокъ, которыя вы рисуете такъ хорошо.

Раймонда вслушивалась, улыбаясь.

— Два года, продолжалъ Обуэнъ, васъ не достаетъ въ моей галлереѣ, а вы знаете, что она недурна. Тамъ оставлено мѣсто и даже папка заказана: «Луи Рибейръ. Новая Французская школа». Я жду, но ничего, ничего.

— Что дѣлать. Въ оперѣ не осталось болѣе моделей маленькихъ танцовщицъ. Онѣ всѣ имѣютъ экипажи.

Гильемаръ практично перебилъ споръ. Онъ сталъ спрашивать новости про наслѣдство.

— О! проклятый Дюкре долженъ былъ сдѣлать какую нибудь жестокость. Ограбить всѣхъ своихъ племянниковъ и оставить все Мели Брюне. Отъ такого стараго упрямца, какъ Сильвенъ, слѣдовало ожидать всего или ничего.

И въ восторгѣ отъ своей шутки онъ хотѣлъ уйти.

Въ комнатѣ было удушливо жарко. Майскіе вечера становились удушливы, какъ въ іюлѣ, а въ лѣсу было такъ легко дышать.

— Ни хочешь ли прокатиться по лѣсу, Луи?

Прокатиться съ Раймондой, значило, во всякомъ случаѣ, провести часъ съ большимъ удовольствіемъ. Гильемаръ былъ радъ ускользнутъ отъ этого печальнаго и молчаливаго вечера.

Онъ предложилъ Женевьевѣ мѣсто въ коляскѣ.

О! съ какимъ удовольствіемъ согласилась бы она! Да, если бы не знала, что за этой дверью ставится на карту ея будущность.

Она прежде всего хотѣла знать, что предложилъ Родильонъ Виктору и на что онъ согласится.

— Благодарю, кузенъ, въ другой разъ.

— Когда вамъ будетъ угодно, сказалъ Гильемаръ, беря руку молодой женщины и, можетъ быть, держа ее немного дольше, чѣмъ слѣдовало. Все, что у меня есть, къ вашимъ услугамъ.

Женевьева испытывала странное, болѣзненное чувство головокруженія, въ которомъ была своего рода прелесть. У нея также кружилась голова, когда, съ вершины скалы, она глядѣла на разстилавшееся у ея ногъ море.

Никто не слышалъ, что сказалъ Эмиль, но, глядя на Раймонду, надѣвавшую перчатки, Луи искоса наблюдалъ за Гильемаромъ, какъ художникъ. Хитрости кузена забавляли его.

— Вы извинитесь за насъ предъ Викторомъ, сказалъ онъ Женевьевѣ. До скораго свиданія. До свиданія, г. Обуэнъ. Если дядя Дюкре назначилъ меня своимъ наслѣдникомъ, то не посылайте мнѣ телеграммы, онѣ приходятъ чрезъ сто лѣтъ.

Гильемаръ пропустилъ впередъ дочь, которую провожала Андре, и въ послѣдній разъ раскланялся съ Женевьевой.

Женевьева съ горькимъ чувствомъ прислушивалась какъ удалились кузены, какъ будто бы вмѣстѣ съ Луи домъ оставляла веселость, а съ Гильемаромъ богатство.

Дверь въ переднюю едва заперлась за Гильемаромъ, какъ Обуэнъ съ удивленіемъ увидалъ вошедшаго въ гостиную Виктора Рибейра, который былъ очень блѣденъ.

— Какъ! уже?

— Уже.

Женевьева чувствовала, что сердце сильно забилось у нея въ груди.

Что такое сказалъ Родильонъ?

Она находила, что у ея мужа взволнованный, почти огорченный, видъ. Онъ глядѣлъ предъ собою, ничего не говоря.

Андре вошла въ комнату, говоря:

— Отецъ, я видѣла, какъ ты проводилъ твоего посѣтителя, развѣ ваше совѣщаніе уже кончено?

— Кончено, дитя мое.

Голосъ Рибейра былъ хриплъ и нервенъ.

— Въ такомъ случаѣ, это дѣло?.. спросила Женевьева.

— Не будемъ говорить о немъ. Это безуміе.

— Безуміе?.. сказалъ нотаріусъ. Однако, Родильонъ не такой человѣкъ, чтобъ дѣлать глупости.

— Напротивъ, онъ мудрецъ…

— Что такое онъ пришелъ вамъ предложить?

— Мнѣ нѣтъ счастія въ моихъ дебютахъ, сказалъ Рибейръ. Я писалъ ему, я предлагалъ мои услуги. Но я не подозрѣвалъ, что… Скажите, дорогой Обуэнъ, вы, дѣйствительно, ничего не знали? Не правда ли, по дорогѣ Родильонъ ничего не говорилъ вамъ о томъ, что хочетъ мнѣ предложить?

— Ничего.

— Тѣмъ лучше, сказалъ Рибейръ, какъ будто нѣсколько успокоенный, пожимая руку нотаріуса.

— Что онъ вамъ предлагалъ? спросилъ Обуенъ.

— О! бездѣлицу, почти ничего… Скупку…

— Скупку?..

Нотаріусъ сжалъ губы съ легкимъ презрѣніемъ.

— Ба!..

— Да, мнѣ предлагали просто на просто быть предсѣдателемъ въ хорошенькомъ административномъ совѣтѣ, предназначенномъ для того, чтобъ довести дѣло до благополучнаго конца… Я долженъ былъ все взять на себя… все подписать и проглотить. Это очень просто.

— Что это такое скупка, г. Обуэнъ? сказала тогда Андре, голосъ которой дрожалъ, какъ предъ опасностью.

Она была почти также блѣдна, какъ и отецъ. Женевьева молча слушала, тогда какъ нотаріусъ подыскивалъ слова, чтобъ лучше растолковать.

— Милая мадемуазель, это… это, такъ сказать соединеніе въ однѣхъ рукахъ, необходимыхъ для потребленія продуктовъ, изъятіе ихъ изъ обращенія. Вы поняли?

— Мнѣ кажется, сказала Андре, глядя на отца, что этотъ Родильонъ ушелъ удивленный, почти раздраженный. Неужели, онъ не ожидалъ твоего отказа?

Глаза бѣднаго Рибейра сверкнули гордостью.

Дорогая дочь! она его понимала.

Онъ желалъ бы слышать тоже и отъ Женевьевы; но Женевьева молчала.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Обуэнъ, вы выпроводили Родильона?

— Да, къ его величайшему удивленію. Да, чортъ возьми! онъ показалъ мнѣ недурныя цифры. Нужно быть разочарованнымъ, чтобъ отказаться отъ такой добычи. Я знаю людей, которые бросились бы на это предложеніе, какъ собаки на кость.

Онъ засмѣялся нервнымъ смѣхомъ, который напоминалъ безуміе и который тяжело слышать. Затѣмъ, оправившись и вернувшись къ своимъ печальнымъ мыслямъ, онъ прибавилъ:

— Въ жизни бываютъ тяжелыя минуты и нельзя сказать, чтобъ онѣ были коротки. Мнѣ такъ хотѣлось найти что нибудь возможное. Я думалъ, что съ такими людьми для которыхъ все открыто… Ну, что дѣлать! Нужно покориться. До свиданія, г. Обуэнъ.

— До свиданія, г. Рибейръ, сказалъ нотаріусъ, крѣпко пожимая руку честнаго человѣка. Терпѣніе. Человѣкъ, который такъ высоко держитъ голову, какъ вы, можетъ надѣяться на все… Онъ на все сохраняетъ свои права.

— Даже на нищету, подумалъ Рибейръ.

Вслухъ же онъ отвѣтилъ нотаріусу:

— Вы правы. Благодарю васъ. Но годы идутъ… Впрочемъ, оставимъ это. Андре, другъ мой, проводи г. Обузна.

Прощаясь съ Женевьевой и Рибейромъ, Обуэнъ снова повторилъ свое увѣреніе въ преданности.

Онъ уходилъ недовольный. Онъ очень любилъ Рибейра и своимъ чутьемъ чувствовалъ близость разоренія. Его взглядъ нотаріуса и парижанина не обманывалъ его.

Бѣдные люди! Какая будущность ожидала прелестную Андре?

Онъ хотѣлъ тихо посовѣтовать ей утѣшить отца, бороться съ нимъ противъ него самого и заклиналъ ее удвоить энергію, въ то время, какъ она провожала его, какъ будто уже окончательное несчастіе наступило.

Женевьева осталась вдвоемъ съ мужемъ. Она почти лежала въ креслѣ, онъ же лихорадочно ходилъ взадъ и впередъ по гостиной.

И такъ, ничего!

Женевьева снова сталкивалась съ этимъ послѣднимъ разочарованіемъ.

И такъ, ничего! А это посѣщеніе? Родильонъ былъ у нихъ. Родильонъ, этотъ вѣстникъ богатства, и снова ничего! ничего! ничего!

— Опять ничего? вслухъ сказала она съ выраженіемъ ярости. Изъ предложенія Родильона не вышло ничего?

Не смотря на жаркій весенній вечеръ, ей было холодно.

Ничего! ничего! даже не было надежды на какую бы то ни было часть состоянія Дюкре. Обуэнъ достаточно ясно давалъ это понять. Нечего было ожидать отъ покойнаго дяди, такъ какъ онъ, по всей вѣроятности, лишилъ племянниковъ наслѣдства, нечего было ждать отъ Родильона. Ничего! ничего!

Женевьева повторяла это слово съ упрямствомъ мономана.

Рибейръ вдругъ сказалъ ей:

— Но развѣ ты не слышала? Напротивъ, въ его предложеніи было слишкомъ много.

— Слишкомъ?.. Можетъ быть, поэтому вы и сказали нѣтъ? насмѣшливо сказала Женевьева.

— Конечно, поэтому.

Она нѣсколько мгновеній молча глядѣла на него, задыхаясь отъ гнѣва, который старалась подавить, но который вдругъ разразился среди гибели всѣхъ ея надеждъ.

— Вы не любите вашей жены! не любите дочери!

Онъ, въ свою очередь, съ удивленіемъ поглядѣлъ на нее.

— Женевьева!..

— Я устала!.. продолжала она, не помня себя отъ отчаянія. Я не могу болѣе… Я разбита… мое терпѣніе пришло къ концу…

Рибейръ остановился.

— Замужество не то обѣщало мнѣ, съ горечью продолжала она. Конечно, я ни въ чемъ не могу васъ упрекнуть. Когда вы женились на мнѣ, я была бѣдна. Но даже ту бѣдность я предпочла бы тому стѣсненію и постоянному безпокойству, той ничтожной жизни, которую я влачу. Я страдаю!.. Неужели вы этого не видите?… Да, вы ничего не видите… У васъ есть все, что вамъ надо, такъ какъ вамъ положительно ничего не нужно. Васъ любятъ и уважаютъ. Ваша дочь играетъ вамъ пьесы, которымъ апплодируетъ г. Оливье… А я?.. Обвиняйте меня въ безуміи, если хотите, но я не могу быть счастлива такъ дешево… Можетъ быть, я тщеславна, но у меня другія идеи, чѣмъ у васъ, другія желанія, другія стремленія… хотя бы для Андре, которой я только мачиха, но которую я люблю и о будущности которой я думаю, можетъ быть, съ большимъ безпокойствомъ, чѣмъ вы, ея отецъ…

Викторъ спрашивалъ себя: Женевьева ли говоритъ это?

Онъ зналъ и видѣлъ, что она страдаетъ. Но для кого же, какъ не для нея и для Андре, онъ каждый день работалъ, выбиваясь изъ силъ? Онъ не подозрѣвалъ, сколько гнѣва и горечи скопилось въ душѣ Женевьевы. Онъ былъ подавленъ. Имя Андре привело его въ себя.

— Андре меня понимаетъ и прощаетъ, что я не сдѣлалъ ее богатой. Она благодарила меня, что я отказался, Андре всегда будетъ счастлива, если я не сдѣлаю подлости, къ тому же, не безпокойтесь объ Андре. Даю вамъ слово, она будетъ счастлива!

— А! сказала Женевьева, если вы’въ этомъ убѣждены, значитъ, вы позаботились о ней. Но я, я не такая героиня, какъ Андре, которая, я это признаю, раздѣляетъ ваше презрѣніе къ роскоши!… Я люблю широкую жизнь, эту парижскую жизнь, которую я вижу въ двухъ шагахъ отъ себя, у друзей и родныхъ… у Гильемара и у другихъ… Пользовалась ли я когда нибудь этой жизнью, для которой я создана? Нѣтъ, я всегда только ожидала ее, надѣялась!… Вы обѣщали мнѣ ее, женясь на мнѣ!.. Дали ли вы ее мнѣ?.. Каждый день разочарованіе, каждый день новое огорченіе. Я скучаю до отчаянія… скучаю! скучаю и боюсь!… Я знаю, что можетъ теперь случиться; намъ грозитъ нищета!.. И вы, конечно, способны покориться ей… вы и Андре. Вы стоики. Вы легко покоритесь той судьбѣ, которую себѣ создали. Но я? я?.. Развѣ мнѣ столько лѣтъ, сколько вамъ?..

Въ эту минуту, всѣ, долго подавляемыя, желанія, этой двадцатишестилѣтней парижанки, беззаботной, воспитанной около роскоши, всегда соприкасавшейся съ ней и всегда мечтавшей о ней, дѣвушки безъ приданаго, женщины безъ состоянія, мѣщанки съ аристократическимъ вкусомъ, съ небывалой силой поднялись въ ней и вылились въ рѣзкомъ протестѣ, въ которомъ смѣшивались стремленія ея молодости, ея мечты и отчаяніе съ глубокимъ ужасомъ предъ будущимъ, съ дикой ненавистью противъ разочарованій прошлаго.

— Мы близки къ нищетѣ, говорила она, а вы, въ ту минуту, когда могли бы вырвать насъ изъ нея, нехотите этого сдѣлать!.. А почему? Потому, что вамъ не нравится заработать слишкомъ много! Да. А я, я не имѣю силъ переносить эту нищету!…

— Несчастная!..

Онъ кричалъ, чтобъ она замолчала. Онъ стыдился за нее. Неужели, это говорила его Женевьева?

— Неужели, слѣдовало сдѣлаться безчестный?? сурово сказалъ онъ.

Она вскочила и бросила ему въ лицо отчаянную насмѣшку:

— О! вы все находите безчестнымъ.

Эта насмѣшка поразила его въ сердце. Но онъ стыдился за нее, а не за себя. Такое отсутствіе совѣсти въ этой женщинѣ пугало его. Правда, она много страдала, а тому, кто страдаетъ, нужно много простить.

Онъ старался растрогать ее. Онъ самъ былъ взволнованъ воспоминаніями, которыя толпились въ его душѣ въ эту минуту, когда онъ хотѣлъ поразить Женевьеву своимъ презрѣніемъ.

— Женевьева! Женевьева!.. говорилъ онъ. Вы не могли забыть моей любви съ той минуты, какъ я узналъ васъ, ни моего счастія, когда вашъ отецъ отдалъ васъ мнѣ, ни моихъ постоянныхъ трудовъ, когда я хотѣлъ сдѣлать васъ счастливой!..

— Я ничего не забыла, холодно сказала она.

Онъ взялъ ее за руку и глядѣлъ ей въ глаза.

— Моя любовь всегда увеличивалась, всегда, также какъ и мое счастіе. Да, Женевьева, мое семейное счастіе оставалось неприкосновеннымъ!.. Не смотря на мои ежедневныя испытанія, моя привязанность до сегодня все увеличивалась… До сегодня, когда ваши слова нанесли ей тяжелый ударъ… Не зная, вы сдѣлали мнѣ громадное зло. Да, Женевьева, я работалъ, я буду работать до послѣдняго часа. Я умру, если нужно, но я никогда не унижу имени, которое далъ тебѣ!.. Пожалуй, это буржуазная гордость, но въ то же время гордость честнаго человѣка, воспитаннаго въ этихъ идеяхъ… Я не рожденъ для биржевыхъ спекуляцій. Я хотѣлъ посмотрѣть и отступилъ… Это слишкомъ грязно, повѣрь мнѣ, Женевьева.

Говоря это, онъ страстно обнималъ ее.

— Я обожаю тебя, моя возлюбленная Женевьева, и не могу… не могу обезчестить себя!..

— Вы меня обожаете, медленно сказала она. Обожаете!..

Она повторила это слово съ горечью, полной упрека.

— Если бы вы меня обожали, вы не такъ бы обходились съ дядей Дюкре. Вы, можетъ быть, теперь были бы его единственнымъ наслѣдникомъ. Или, можетъ быть, приняли бы предложеніе этого человѣка, который принесъ вамъ неожиданное средство разбогатѣть. Вы оставили бы вашъ, убивающій меня, пуританизмъ!.. Вы дали бы мнѣ такую жизнь, какой я хочу.

На этотъ разъ вся честность несчастнаго возмутилась противъ такой безсознательной неблагодарности.

Онъ оттолкнулъ эту женщину, которую любилъ, обожалъ.

— Довольно! вскричалъ онъ. Вы меня не любите… не любите даже настолько, чтобъ постараться меня понять!.. Что дѣлать! приходится признаться себѣ въ этомъ!.. Вы всегда видѣли во мнѣ только воплощеніе вашихъ тщеславныхъ мечтаній, вашего желанія богатства!.. И, эгоистично занятая осуществленіемъ вашей жажды жизни, вы осмѣливаетесь отрицать мою безграничную любовь!.. Вы недостойны этой любви!.. Довольно!..

Тогда, охваченная раскаяніемъ, она бросилась къ нему, съ отчаяніемъ вскричавъ;

— Викторъ!..

— Ни слова болѣе!.. Не подходите ко мнѣ! не помня себя, отвѣчалъ Рибейръ. Вы недостойны слезъ, которыя я проливаю, какъ дуракъ!..

Онъ оттолкнулъ ее и поспѣшно скрылся за дверью чрезъ которую ходилъ на свиданіе съ Родильономъ, и удалился въ кабинетъ, жажда уединенія.

Тамъ, прижавшись лбомъ къ оконному стеклу, онъ безсмысленно глядѣлъ на длинный рядъ уличныхъ фонарей и на тѣни прохожихъ, на которыя глядѣлъ, но которыхъ не видалъ.

ГЛАВА XII.

За дверью гостиной, въ передней, стояла Андре, похолодѣвъ отъ волненія, тогда какъ голова ея горѣла.

Проводивъ Обузна, она хотѣла вернуться въ гостиную, какъ вдругъ ее остановилъ шумъ голосовъ.

Что такое случилось? Сначала говорилъ отецъ, затѣмъ Женевьева. И что такое они говорили?

Каждое слово этихъ дорогихъ ей людей вонзалось ей въ сердце, какъ кинжалъ. Она любила Женевьеву, какъ старшую сестру, и теперь слышала, какъ она, съ безпощадной грубостью и гнѣвомъ, отвѣчала человѣку, говорившему ей: Я люблю тебя.

Андре прислонилась къ стѣнѣ, чтобъ не упасть. Она чувствовала, что свѣжесть стѣнъ охлаждала жаръ, который вдругъ охватилъ ее. Она не рѣшалась войти. Она не хотѣла, чтобъ отецъ зналъ, что она все слышала… все!..

Она стояла, не шевелясь, прислушиваясь противъ воли. Голоса смолкли. Раздался стукъ затворяемой двери.

Очевидно, ея отецъ ушелъ въ контору. Затѣмъ раздались рыданья или вздохи Женевьевы и шелестъ платья по ковру. Потомъ снова стукъ быстро затворяемой двери.

Женевьева удалилась къ себѣ въ спальню. Тамъ она думала о приближавшейся бѣдности, о ежедневномъ униженіи безъ конца, безъ отдыха, безъ надежды. О, если бы Андре знала, что жена Рибейра, съ отчаяніемъ повторяя: «я не хочу болѣе страдать», думала о пожатіи руки Гильемара, о его двусмысленныхъ словахъ, о загаданныхъ обѣщаніяхъ кузена Эмиля!

Андре не могла ни знать, ни угадать этого. Ея чистая душа не подозрѣвала зла и она была поражена и озадачена дѣйствительностью, которая давила ей сердце.

Шумъ громкаго, оскорбительнаго спора между тѣми, кого она любила болѣе всего на свѣтѣ, смолкъ, но она слышала его. Нѣкоторыя слова, убійственныя, какъ удары кинжала, доносились до нея. Неужели это правда? Неужели это возможно? Бываютъ иногда тяжелыя галлюцинаціи. Что, если это была одна изъ нихъ? О! какъ она желала бы этого.

Ей хотѣлось бѣжать обнять отца, утѣшить его, прижаться щекою къ его щекѣ и сказать: «Я здѣсь! Ты знаешь, что я люблю тебя. Все, что ты дѣлаешь, хорошо. Пусть лучше черный хлѣбъ, но пусть твое имя останется незапятнаннымъ. Ты правъ. Я люблю тебя. Я твоя дочь! Я никогда не оставлю тебя!.. Я тебя обожаю и… Женевьева также!.. Не слушай ее. Она клевещетъ на себя»!

Да, она хотѣла сказать все это своему бѣдному отцу, который, можетъ быть, рыдалъ у себя въ кабинетѣ.

Она толкнула дверь, прошла чрезъ гостиную, въ столовую. Тамъ оставалась горѣть только одна лампа. Она вошла въ кабинетъ отца. Рибейра тамъ не было. По всей вѣроятности, онъ ушелъ въ контору по черной лѣстницѣ, такъ какъ она не видала его въ передней.

Тогда она подошла къ окну столовой. Дѣйствительно, въ конторѣ былъ огонь, и она видѣла сквозь ставни, какъ Викторъ Рибейръ работалъ, чтобъ забыться.

Нѣсколько мгновеній Андре простояла задумавшись, чувствуя подступавшія къ глазамъ слезы, затѣмъ отошла отъ окна и вернулась въ гостиную. Тамъ она машинально сѣла, подавленная болѣзненнымъ отчаяніемъ, глядя на висѣвшій на стѣнѣ портретъ Рибейра, молодаго, улыбавшагося, почти розоваго. «Слишкомъ веселаго», какъ онъ говорилъ, находя, что художникъ придалъ ему улыбку, которой у него никогда не была, она думала:

— Дорогой отецъ! бѣдный отецъ!

Поднявъ абажуръ лампы, чтобъ лучше видѣть, она сравнивала портретъ съ настоящимъ лицомъ отца и была испугана перемѣной этой физіономіи, прежде счастливой, а теперь похудѣвшей и страдающей.

Она не спускала взгляда съ портрета, который улыбался ей, и не слышала, какъ дверь гостиной тихо отворилась, не замѣтила тѣни, остановившейся у дверей, но кроткій, хотя и мужественный, голосъ Оливье Жиро привелъ ее въ себя, какъ ласка, и, повернувшись, она увидала молодаго человѣка, который указывалъ рукою на портретъ ея отца.

— Не забывайте, сказалъ молодой человѣкъ, что я никогда его не оставлю, никогда! никогда!

Андре вытерла слезы.

— Возможно ли это? вы должны зарабатывать себѣ средства. Это право и обязанность всѣхъ насъ въ этомъ свѣтѣ. Вы должны хорошо знать, мой отецъ скоро не въ состояніи будетъ достойно вознаграждать вашу…

Онъ не далъ ей докончить.

— Вы помните нашъ разговоръ, два года тому назадъ, въ саду Виль-д’Аврэ?

Помнила ли она?

И это, вдругъ вызванное, дорогое воспоминаніе оторвало ее отъ настоящаго огорченія. Какъ будто туманъ поднялся предъ нею, открывъ ясный, веселый горизонтъ.

— А вы? сказала она, помните ли вы Шавильскую колокольню?

— И иву возлѣ пруда?

— И нищаго?

Нѣсколько мгновеній она молчала.

— Помню ли я все это? Въ тотъ день, возвращаясь отъ пруда, вы, какъ говорили, начали исповѣдываться. Вы хотѣли объяснить мнѣ вашъ независимый характеръ…

— Дикій, перебилъ Оливье. Ну, хорошо, если вы этого не забыли, вы должны быть увѣрены, что я останусь здѣсь.

Онъ сказалъ это твердымъ голосомъ, глядя ей прямо въ лицо.

— Я хорошо угадалъ, что вы могли бояться, чтобъ предложеніе г. Гильемара не соблазнило меня. Вотъ почему я пришелъ сейчасъ сказать вамъ то, что говорю. Вашъ отецъ нуждается во мнѣ, я остаюсь у него. Это вполнѣ естественно. Я долженъ заставить простить себѣ, — помните я говорилъ вамъ такъ въ тотъ вечеръ, — немного надменную гордость и, можетъ быть, излишнюю щепетильность. Но эти недостатки во мнѣ совершенно естественны. Жадность такъ отвратительна, что не слѣдуетъ рисковать подвергаться даже подозрѣнію въ ней…

Она хотѣла перебить его. Онъ остановилъ ее жестомъ.

— До тѣхъ поръ, пока эти чувства будутъ въ безопасности, здѣсь, въ этомъ домѣ, все будетъ отлично. Я не требователенъ. Но если бы, я не знаю когда и какъ, я имѣлъ поводъ бояться, что кто бы то ни было заподозритъ меня въ томъ, что я дѣйствую изъ интереса, я сейчасъ же уйду. И никто, даже вы, Андре, не удержите меня!..

— Да, сказала Андре, я помню, какъ вы мнѣ это говорили.

На часахъ пробило одиннадцать. Андре подняла голову.

— О! какъ поздно!.. прошу васъ, скажите отцу, чтобъ онъ шелъ сюда.

Молодой человѣкъ сдѣлалъ шагъ къ дверямъ. Она жестомъ удержала его и, протянувъ ему руку, прошептала, стараясь заглянуть ему въ глаза:

— Даже я?..

— Простите мнѣ, отвѣчалъ Оливье, слегка дрожащимъ голосомъ, даже вы!..

Въ тонѣ, которымъ было сказано это «даже вы», звучала глубокая, безграничная любовь.

— Я сейчасъ пришлю къ вамъ отца. До завтра.

— До завтра.

Андре, слушая шумъ шаговъ, удалявшагося молодаго человѣка, мысленно повторяла себѣ: «даже вы».

И такъ, Оливье привязывало къ дому его ничтожество, и она готова была находить почти прелесть въ этой борьбѣ съ бѣдностью, скрытой подъ внѣшнимъ достоинствомъ. Она любила бы теперь эту тяжелую жизнь, если бы она каждый день не отнимала силы и здоровье у ея отца.

Услышавъ, что дверь отворилась, она бросилась къ ней.

Въ комнату вошелъ Рибейръ, съ лампою въ рукахъ.

При видѣ дочери, онъ улыбнулся.

— Ну, сказалъ онъ, цѣлуя ее, прежде ты бранила меня, что я поздно ложусь. Теперь я буду бранить тебя.

Положивъ къ отцу на плечо свою бѣлокурую головку, Андре прижалась губами къ его шеѣ, тогда какъ онъ, полусмѣясь, полуплача, говорилъ, цѣлуя ее въ голову:

— Ты права. Видишь, я слушаюсь.

ГЛАВА XIII.

— Десять минутъ двѣнадцатаго, а барина еще нѣтъ, и барыня также не выходила изъ спальни. Да и барышня тоже… Яйца переварятся навѣрное. Они будутъ слишкомъ круты.

Такъ говорила Катерина, ожидая въ столовой своихъ господъ предъ накрытымъ столомъ. Она уже стучала въ дверь Женевьевы. Андре уже была предупреждена. Самъ Рибейръ обыкновенно выходилъ ровно въ одиннадцать. Чего же ждали въ это утр.о? Очевидно, въ домѣ что-то случилось.

Катерина нашла, что у Андре были заплаканы глаза. Барыня не выходила изъ спальни, тогда какъ баринъ, Катерина сама слышала это, ушелъ въ контору съ зарею и до сихъ поръ еще не возвращался. Въ домѣ случилось что-то. Никто не убѣдилъ бы Катерину въ противномъ. Но что именно? Конечно, ничего веселаго… И кухарка качала головою, видя только то, что яйца будутъ слишкомъ крѣпки.

Она со вздохомъ поминутно взглядывала на часы, но никто не шелъ.

На бѣлой скатерти весело виднѣлись вишни и земляника. Катерина сама выбирала ихъ съ такимъ тщаніемъ. Неужели же ихъ никто не будетъ ѣсть?

Вдругъ она вдрогнула, такъ какъ у входной двери раздались два громкихъ звонка.

— Наконецъ-то, это баринъ!

Между тѣмъ, баринъ никогда не звонилъ; но вѣрно онъ забылъ ключъ, вотъ почему онъ такъ долго не шелъ, — онъ его искалъ.

Катерина бросилась къ дверямъ. У нея былъ уже готовъ на губахъ упрекъ женщины, пользовавшейся въ домѣ извѣстной свободой:

— Ахъ, баринъ, о чемъ вы только думаете! Яйца будутъ слишкомъ круты!

Но, когда она отворила дверь, упрекъ замеръ у нея на губахъ.

Звонилъ не баринъ, а нотаріусъ. Онъ былъ красенъ и задыхался отъ усталости, но въ то же время улыбался и, поспѣшно вбѣжавъ въ столовую, крикнулъ пустому столу:

— Это я, друзья мои!

Онъ вдругъ остановился предъ однѣми пустыми тарелками, въ порядкѣ разставленными на скатерти, и нетронутыми яйцами, на которыя Катерина глазами указала ему, съ видомъ глубочайшаго состраданія.

— Гдѣ же ваши господа? или они умерли?

Нотаріусъ смѣялся, но шутка не понравилась Катеринѣ, которая отвѣчала:

— Благодаря Богу, нѣтъ, но…

— Больны они или спятъ? Такъ разбудите ихъ.

Обуэнъ весело топалъ ногами.

— Послушайте, Катерина, приведите мнѣ вашихъ господъ, живыхъ или мертвыхъ!.. То, что я имъ скажу, поставитъ ихъ на ноги. Они получаютъ наслѣдство.

— О! Боже мой! вскричала Катерина, задыхаясь отъ восторга.

Она всплеснула руками и хотѣла бѣжать, но не могла двинуться съ мѣста.

Въ эту самую минуту дверь изъ гостиной отворилась и въ столовую вошла Андре.

При видѣ ея, нотаріусъ протянулъ къ ней руки, весело вскричавъ:

— О! мадемуазель, какъ я доволенъ!

Говоря это, онъ вынулъ изъ кармана бумагу въ незапечатанномъ конвертѣ.

— Это завѣщаніе. Шоньяръ нашелъ его сію минуту. Оно лежало въ кучѣ еще незанесенныхъ въ списокъ бумагъ. Вы получаете наслѣдство.

— Ахъ! отецъ! мой бѣдный отецъ! вскричала Андре, прекрасные глаза которой вдругъ наполнились слезами.

Узнавъ объ этомъ неожиданномъ счастіи, о которомъ говорило радостное лицо Обузна, она подумала только объ отцѣ.

Повернувшись къ Катеринѣ, которая стояла неподвижно, нотаріусъ прибавилъ:

— Идите же за вашими господами.

Катерина бросилась вонъ изъ столовой и, пробѣжавъ гостиную, стучала въ дверь комнаты Женевьевы.

— Наслѣдство, барыня, наслѣдство!… Намъ принесли наслѣдство!

Андре, не смотря на свое хладнокровіе, также немного потеряла голову. Она хотѣла открыть окно и позвать отца черезъ дворъ, но предпочла сойти, желая первая бросить ея отцу на шею и сообщить ему счастливую новость.

Какое пробужденіе послѣ вчерашняго вечера!

Женевьева открыла дверь. Она провела утро въ уединеніи, не смѣя, можетъ быть, встрѣтиться лицомъ къ лицу съ человѣкомъ, котораго она унижала, почти оскорбляла вчера. Она какъ бы стыдилась этого.

Крикъ Катерины вызвалъ ее изъ задумчивости.

— Что такое случилось? спросила она, блѣдная, дрожащая, тогда какъ старая служанка продолжала повторять:

— Наслѣдство, барыня, наслѣдство!

— Можетъ ли это быть? Какъ, неужели!?

— Да, сударыня, вотъ завѣщаніе.

Говоря это, Обуэнъ потрясалъ бумагой, какъ солдатъ, отнятымъ непріятельскимъ знаменемъ.

— Завѣщаніе дяди Дюкре! прошептала Женевьева, блѣдность которой смѣнилась румянцемъ. Собственноручное завѣщаніе Сильвена Дюкре?

— Да, сударыня. Оно написано отъ 12 мая 1880 года, т. е. немного болѣе, чѣмъ за годъ до смерти. Наконецъ то вы разбогатѣли! Даю вамъ слово, это меня также радуетъ, какъ если бы разбогатѣлъ я самъ.

Обуэнъ повернулся, услышавъ шаги, и увидѣлъ Рибейра, подъ руку съ дочерью.

Викторъ имѣлъ пораженный видъ приговореннаго, слушающаго смертный приговоръ.

— О! вскричалъ нотаріусъ, вы всѣ зеленые, точно утопленники!… Завѣщаніе, мой милый Рибейръ, завѣщаніе! Вы наслѣдуете.

Рибейръ протянулъ руку Женевьевѣ, которая, со смѣсью радости и раскаянія, бросилась къ нему, и Рибейръ, обнимая двухъ дорогихъ ему существъ, дочь и жену, глядѣлъ на Обузна, который, держа въ рукахъ бумагу, снова пробѣжалъ ее глазами и говорилъ:

— Вотъ — завѣщатель оставляетъ Виктору и Луи Рибейрамъ…

— И Луи также? сказалъ Викторъ, улыбающееся лицо котораго снова стало походить на его портретъ, какъ я радъ.

— Что же онъ завѣщаетъ? спросила Женевьева, которая съ трудомъ дышала, не помня себя отъ радости и въ тоже время боясь, чтобы все это не оказалось сномъ.

— Онъ оставляетъ почти все свое состояніе двумѣсвоимъ племянникамъ… Да, кромѣ незначительныхъ суммъ: слугамъ, мадемуазель Мели Брюне, кучеру и другихъ мелочей, все переходитъ къ нимъ.

— Все? спросила Женевьева. Все, но это громадно?

— Да, болѣе трехъ милліоновъ на каждую долю.

— Три милліона!

Рибейру казалось, что у него кружится голова. Три милліона ему, человѣку, который трепеталъ отъ приближающагося срока платежа восьмидесяти тысячъ франковъ и который не зналъ, какъ выдти изъ затрудненія. Три милліона!

Въ вискахъ у него стучало. Онъ смѣялся нервнымъ смѣхомъ. Онъ боялся сойти съума.

— Я не хотѣлъ ждать ни минуты, чтобъ сообщить вамъ это, продолжалъ Обуэнъ. Я все время бѣжалъ бѣгомъ… Я очень счастливъ!..

Рибейръ бормоталъ благодарность, придумывая фразы, и не находилъ ничего, кромѣ:

— Благодарю! благодарю! благодарю!..

— Ты не будешь болѣе страдать, отецъ, шептала Андре. Ни ты, maman.

Въ углу столовой старая Катерина плакала отъ радости и говорила:

— Наконецъ-то хоть разъ деньги попались честнымъ людямъ!

— Прощайте, сказалъ Обуэнъ, я отправлюсь въ улицу Торлакъ, въ Монмартръ.

— Это правда, сказалъ Викторъ. Бѣдный Луи!

Нотаріусъ засмѣялся.

— Бѣдный Луи!.. Жалѣйте его, онъ сталъ милліонеромъ.

— А Раймонда, спросила Андре, она ничего не получитъ?

— Жалѣйте ее также, сказалъ нотаріусъ. Она не получитъ ни сантима отъ дяди Дюкре, но за то ея отцу придется получить выгоды шестьнадцать или восемьнадцать милліоновъ. Мадемуазель Раймонда кое-какъ проживетъ.

Онъ уже хотѣлъ уходить, когда Женевьева удержала его за руку.

— Еще минуту, сказала она, позвольте мнѣ также поблагодарить васъ.

Ей хотѣлось плакать, хотѣлось быть прощенной.

— Меня? Но я въ этомъ случаѣ только передаю вамъ счастливое извѣстіе, сказалъ нотаріусъ. Да, кстати, пріѣзжайте сегодня вечеромъ ко мнѣ въ контору, въ пять часовъ. Тамъ будутъ всѣ наслѣдники. Слава Богу! ихъ не много. До свиданья.

Онъ ушелъ также быстро, какъ и пришелъ, тогда какъ Женевьева, подойдя къ Виктору, умоляющимъ тономъ говорила ему:

— Прости меня!.. Я такъ страдала. О! какъ я счастлива!.. счастлива, какъ ребенокъ! не правда ли, Викторъ, ты простишь мнѣ мою несправедливость, мою жестокость?

— Я люблю тебя, отвѣчалъ онъ.

Въ эту минуту вдругъ раздался, отчаянный испуганный крикъ, точно зовъ утопающаго во время крушенья.

— Ахъ! Боже мой! а яйца то! ихъ нельзя будетъ ѣсть! они превратились въ камень.

Это Катерина вдругъ вспомнила о своихъ простывшихъ яйцахъ. Она немного забыла ихъ на мгновеніе, залитая потокомъ милліоновъ.

Всѣ сѣли за столъ.

Какой веселой завтракъ! какой аппетитъ! какія мечты!

Андре глядѣла на отца. На его блѣдномъ лицѣ выступилъ румянецъ, глаза улыбались, измученное выраженіе лица исчезло. Онъ смѣялся. Онъ такъ давно не смѣялся!.. Онъ находилъ прекрасными крутыя яйца, прекраснымъ хлѣбъ, отличнымъ ростбифъ.

Возможно ли, три милліона!.. Онъ не вѣрилъ, что онъ милліонеръ. Въ одно утро, случайно, изъ за каприза умирающаго, какъ будто онъ поднялъ на улицѣ въ десять разъ больше денегъ, чѣмъ могъ заработать во всю свою трудовую жизнь.

— Честное слово! это восхитительно, говорилъ онъ, съ веселостью во взглядѣ и голосѣ.

Прошелъ часъ послѣ того, какъ ушелъ Обуэнъ.

Вдругъ въ домъ въ улицѣ Шатоденъ влетѣлъ Луи Рибейръ вмѣстѣ съ миссъ Модъ, которая также прибѣжала, въ восторгѣ отъ полученнаго извѣстія и съ которой онъ столкнулся на лѣстницѣ. Онъ былъ красенъ, какъ вишня, и громко смѣялся.

Онъ обнялъ Андре, обнялъ Женевьеву, почти обнялъ миссъ Беркеръ и, громко хохоча, смѣялся надъ приключеніемъ, находя его невѣроятнымъ, удивительнымъ, но очень забавнымъ.

— Три милліона!.. что хотѣлъ старикъ Дюкре, чтобъ я съ ними дѣлалъ?.. чтобъ я купилъ себѣ золотыя кисти и палитру… это невозможно! это положительный фарсъ.

Затѣмъ, повернувшись къ миссъ Беркеръ, онъ продолжалъ:

— Хотите я подарю вамъ шашки, какихъ ни у кого нѣтъ: золотыя, отдѣланныя драгоцѣнными камнями? Все, что вамъ угодно, миссъ Беркеръ… Даже маленькій отель съ мебелью изъ розоваго дерева… Вы находите меня неприличнымъ, миссъ Модъ? Я знаю, это правда. Во сегодня я имѣю на это право — я милліонеръ; какое несчастіе, продолжалъ онъ, что это богатство явилось слишкомъ поздно. Восемьнадцать лѣтъ тому назадъ, когда мнѣ было двадцать лѣтъ, я съумѣлъ бы истратить мои милліоны, а теперь, проживъ наслѣдство, я буду философски заниматься живописью. Тогда, по крайней мѣрѣ, они послужили бы къ чему нибудь.

— А теперь? весело сказала Женевьева.

— О! теперь, что мнѣ дѣлать съ деньгами? Развлеченія уже не для меня. Если я лягу въ два часа, у меня на другой день болитъ голова.

— Сумасшедшій! смѣясь говорилъ Викторъ.

— До свиданья. Я долженъ идти.

— Въ пять часовъ будь сегодня вечеромъ у Обузна. Не забудь.

— Неужели ты думаешь, что я забуду. Съ сегодняшняго дня у меня будетъ записная книжка, какъ у Гильемара. Въ такой то часъ, считать мои милліоны разъ, два, три, въ другой пересчитывать… О! это будетъ очень забавно!.. Я ужъ и теперь зѣваю. Хочешь ихъ, моя маленькая Андре?.. Не угодно ли вамъ избавить меня отъ нихъ, миссъ Модъ?

Рибейръ пожалъ плечами и пошелъ къ себѣ въ контору.

Тамъ онъ нашелъ Оливье Жиро, который уже все зналъ.

Негоціантъ протянулъ ему руку и пожалъ ее, какъ руку секунданта послѣ дуэли, въ которой рисковалъ жизнью.

— Я очень счастливъ, дитя мое. Счастливъ за васъ.

— За меня? сказалъ Оливье.

— Конечно, мой милый Оливье, въ порывѣ благодарности сказалъ Рибейръ. Развѣ вы занимаете здѣсь достойное васъ положеніе?.. Конечно, нѣтъ. Мнѣ пора поправить это.

— Благодарю васъ, г. Рибейръ, сказалъ Оливье.

Затѣмъ онъ продолжалъ, глядя ему въ лицо:

— Я всегда былъ доволенъ моимъ положеніемъ здѣсь, увѣряю васъ. И громко заявляю объ этомъ…

Онъ на мгновеніе остановился, сдѣлавъ надъ собою усиліе.

— Въ тотъ день, когда прошу васъ избавить меня отъ него.

— Избавить!..

Рибейръ не понялъ. Какъ, онъ говорилъ это въ ту минуту, когда окончились всѣ испытанія, когда, наконецъ, судьба смягчилась, когда они могли быть, наконецъ, счастливы?

— Что вы мнѣ говорите, Оливье? Вы насъ оставляете?

— Я передумалъ. Я рѣшился принять предложеніе г. Гильемара.

— Вчера вы отказывались?

— Утро вечера мудренѣе, отвѣчалъ Оливье, тономъ, который хотѣлъ сдѣлать насмѣшливымъ, но который былъ только печаленъ.

— Но послушайте, Оливье…

— Вчера я говорилъ, что дѣло г. Гильемара для меня не годится… я былъ глупъ. Всѣ дѣла одного сорта. Дѣло — и все тутъ. Будьте спокойны, во мнѣ не будутъ сомнѣваться, клянусь вамъ, про меня никогда не скажутъ, чтобъ я хотѣлъ ловко разбогатѣть. Ни тамъ, ни… въ другомъ мѣстѣ.

— Вы еще подумаете, сказалъ Викторъ Рибейръ, мы поговоримъ объ этомъ завтра.

ГЛАВА XIV.

Андре угадала, почему Оливье Жиро хотѣлъ оставить ихъ — она стала богата. Излишняя щепетильность молодаго человѣка подсказала ему это рѣшеніе, такъ поспѣшно принятое, какъ будто онъ боялся, что каждая минута можетъ измѣнить его. За нѣсколько часовъ до неожиданнаго счастія, онъ говорилъ Андре, что ничто, даже ея просьбы, не измѣнять его рѣшенія.

Если бы она не видала радости, сверкавшей на измѣнившемся лицѣ ея отца, не видала бы той же самой радости на свѣжемъ лицѣ Женевьевы, она почти готова была бы проклинать завѣщаніе дяди Дюкре.

Да, она была богата!.. Но что же дальше? Нуждалась ли она въ этомъ богатствѣ?

Эмиль Гильемаръ, узнавъ развязку осмотра у покойнаго дяди, весело принялъ это извѣстіе. У него было и безъ того достаточно денегъ. Нѣсколько лишнихъ милліоновъ не обогатили бы его. Въ концѣ концовъ, онъ былъ въ восторгѣ, что бѣдный Викторъ выпутается изъ затрудненія.

— Для этого необходимо было, говорилъ онъ, что-нибудь удивительное, какое нибудь наслѣдство, свалившееся на голову, какъ аэролитъ, такъ какъ самъ Викторъ, по его мнѣнію, былъ неспособенъ ни на что.

Одно только печалило биржевика. Женевьева ускользала отъ него. Онъ былъ настолько уменъ, чтобъ замѣтить, какъ слово, сказанное на ухо, предложенная услуга, фантасмогорія милліоновъ, которые онъ заставлялъ танцевать предъ молодой женщиной, начинали волновать парижанку, влюбленную въ роскошь и лишенную всего, къ чему она стремилась. А кузина нравилась ему до того, что онъ готовъ былъ надѣлать для нея сумасшествій.

— Тѣмъ хуже для Рибейра, думалъ онъ, если я люблю Женевьеву. Я не виноватъ, что ея кроткіе глаза и черные волосы такъ преслѣдуютъ меня, внушаютъ мнѣ безумныя мысли о новомъ существованіи и жажду счастія, котораго я никогда не зналъ., никогда!

Несчастный даже не имѣлъ времени любить, даже любить Луизу, мать Раймонды, и вдругъ, въ сорокъ шесть лѣтъ, онъ чувствовалъ позднее желаніе любви.

Женевьева нравилась ему до такой степени, что онъ готовъ былъ пожертвовать всѣмъ, если бы она захотѣла. Онъ хорошо понималъ, что его милліоны придавали ему ореолъ въ глазахъ Женевьевы, ключи отъ его сундуковъ отворяли двери въ рай, но разъ Женевьева разбогатѣла — прощай очарованье! онъ становился для нея ухаживателемъ, уже не молодымъ, мадригалы котораго могли ее забавлять, но не болѣе. Онъ мгновенно терялъ все могущество соблазнителя.

Гильемаръ не былъ ни глупъ, ни тщеславенъ, нельзя разыгрывать Донъ-Жуана съ морщинами у глазъ и кирпичнымъ цвѣтомъ лица. Тогда какъ всѣ морщины въ свѣтѣ ничего не значутъ, когда ихъ обладатель даритъ ожидаемое Эльдорадо.

— Проклятый Дюкре! какую онъ сыгралъ со мной шутку, ворчалъ банкиръ. Теперь кузина Женевьева посмѣется надъ толстымъ Гильемаромъ.

Что его немного утѣшало — это неожиданное рѣшеніе Оливье Жиро. Наконецъ-то! наконецъ-то онъ могъ положиться на человѣка способнаго.

Онъ пріобрѣталъ возможность отправиться лѣтомъ на воды, осенью въ деревню на охоту, дать подышать чистымъ воздухомъ своимъ легкимъ, полнымъ биржевой пылью.

Измѣненіе въ намѣреніяхъ Оливье нисколько его не удивило. Было весьма вѣроятно, что Викторъ Рибейръ, послѣ перемѣны въ своей судьбѣ, продастъ или закроетъ свой домъ, и молодой Жиро поступалъ къ Гильемару, чтобы не остаться на улицѣ. Все это казалось очень просто.

Раймонда также была въ восторгѣ отъ развязки. Во-первыхъ: у Андре являлось приданое, а она очень любила Андре, хотя находила ее немного печальной и слишкомъ задумчивой, а главное, слишкомъ буржуазной, почти провинціалкой, но хорошенькой, доброй и умной.

— О! какъ я довольна, говорила Раймонда. Не смотря на свою красоту, знаешь, папа, съ нынѣшними молодыми людьми, она могла остаться за флагомъ.

— Ты значитъ знаешь нынѣшнихъ молодыхъ людей?

— Еще бы! во-первыхъ, есть только одинъ молодой человѣкъ, всегда одинъ и тотъ же, одинъ разговоръ, одинъ поклонъ, одна прическа, одинъ и тотъ же вопросъ нотаріусу: «сколько приданаго у такой-то?» О! я опытна, папа, очень опытна.

Молодой дѣвушкѣ, въ особенности очень нравилось, что Жиро поступалъ къ ея отцу. Оливье мучилъ Раймонду, какъ загадка, которой не можешь разрѣшить. Она всегда встрѣчала его у Рибейра и онъ никогда, сколько она ни припоминала, не обращался къ ней съ любезностью. Онъ былъ всегда вѣжливъ, но ни одной улыбки, ни одного комплимента, которые ничего не стоятъ, но которые такъ нравятся. Этотъ Оливье нисколько не походилъ на своихъ сверстниковъ. Можетъ быть, потому что онъ былъ бѣденъ.

Для Раймонды это было все равно. У нея было достаточно, даже слишкомъ много богатыхъ молодыхъ людей, просившихъ ея руки, она желала, чтобъ Оливье показалъ, что оказываетъ ей вниманіе. Она не принадлежала къ числу тѣхъ, которыя проходятъ незамѣченными. Въ оперѣ, въ лѣсу, на скачкахъ — всюду на нее смотрѣли… Странный юноша этотъ Жиро, онъ даже не глядѣлъ на нее.

— Какъ я глупа съ моимъ Жиро, думала Раймонда, какое мнѣ до него дѣло. Развѣ какой нибудь Жиро можетъ имѣть значеніе въ моей жизни?

Онъ не могъ имѣть значенія, но Раймонда была въ восторгѣ, видя его, и даже дала себѣ слово надоѣдать ему, если онъ будетъ по прежнему вести себя съ нею дикаремъ. Она дала себѣ слово смѣяться, забавляться надъ его дикостью… когда только ей будетъ время. Впрочемъ, этого то у нея и не было. Вся ея жизнь проходила въ занятіяхъ разными пустяками, заключалась въ тысячи сложныхъ заботъ о модѣ, въ примѣркѣ шляпъ, костюмовъ, ботинокъ, въ разыгрываніи модныхъ пьесъ, въ чтеніи модныхъ статей.

Къ тому же, всѣ эти обыкновенныя заботы были увеличены еще особеннымъ случаемъ, — отель въ улицѣ

Оффемонъ слѣдовало наполнить бездѣлушками сверху до низу, во всѣхъ этажахъ, во всѣхъ уголкахъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ Раймонда прочла, что въ домѣ необходимо слишкомъ много старинной мебели и японскихъ вещицъ, чтобъ ихъ было достаточно, она находила страшно пустыми свои комнаты, что заставляло Эмиля Гильемара говорить:

— Чортъ возьми! чего еще тебѣ надо? На тѣ счеты, которые мнѣ представилъ обойщикъ, можно было бы нѣсколько мѣсяцевъ кормить цѣлый полкъ.

— Да, обойщикъ! Кузенъ Луи былъ тысячу разъ правъ, говоря, что онъ поставилъ не подлинныя бездѣлки, мебель, представлявшую вѣрную копію съ старинной, но совершенно новую, страшно новую.

— Она должна быть отъ этого только крѣпче, говорилъ Гильемаръ.

— Крѣпче!.. Развѣ въ этомъ дѣло, нужно, чтобъ она была модной, вотъ и все.

Впрочемъ, представлялся удивительный, можетъ быть, единственный случай превратить новый отель въ въ улицѣ Оффемонъ въ настоящій музей Клюни.

Завѣщаніемъ, которое обогащало въ одно и то же время Луи и Виктора Рибейровъ, дядя Дюкре формально требовалъ, чтобъ его коллекціи были проданы съ публичнаго торга послѣ его кончины и какъ можно скорѣе, только чтобъ продажа происходила во время сезона.

Коммиссаръ говорилъ, что если поспѣшить, то продажу можно устроить довольно скоро, и рѣдкости были наскоро заносимы въ каталоги.

Аукціонъ долженъ былъ происходить въ самомъ домѣ Дюкре. Недвижимость составляла часть наслѣдства. Старый биржевикъ занималъ два этажа въ домѣ и, кромѣ того, въ сараѣ, рядомъ съ конюшней, было поставлено множество бюро, постелей въ стилѣ возрожденія, старыхъ креселъ и т. д.

Наконецъ, громадныя желтыя эфиши появились на стѣнахъ домовъ, объявляя о продажѣ мебели и предметовъ искусства покойнаго Сильвена Дюкре. Въ концѣ сезона, эта продажа сдѣлалась одной изъ забавъ парижанъ.

Колекція стараго Дюкре была довольно извѣстна и возбуждала алчность въ любителяхъ рѣдкостей. Газеты много говорили о ней. Въ одной изъ бульварныхъ газетъ появилась цѣлая хроника, съ описаніемъ двухъ этажей, гдѣ Сильвенъ Дюкре скрывалъ свои находки, и краткая біографія наслѣдниковъ Дюкре.

Женевьева была въ восторгѣ. О ней заговорили въ газетахъ. Она находила забавнымъ, что о ней писали: «бархатные глаза и черные волосы». Ей даже хотѣлось послать въ журналъ свою карточку.

— Я бы сдѣлала это, говорила ей Гаймонда.

— Въ день продажи, старый домъ въ улицѣ Комартенъ, былъ биткомъ набитъ аристократической публикой. По широкимъ каменнымъ лѣстницамъ слышался шелестъ шелковыхъ юбокъ. На перилахъ, за которые держался дядя Дюкре, спускаясь съ лѣстницы, лежали маленькія ручки въ изящныхъ перчаткахъ.

Весь домъ и дворъ принадлежали толпѣ любопытныхъ, кланявшихся, лорнировавшихъ, избѣгавшихъ другъ друга, толкавшихся въ залахъ. Вокругъ занумерованныхъ вещей была настоящая давка. Всѣ толкались, съ каталогами въ рукахъ.

Старая Мели Брюне не могла придти въ себя отъ удивленія.

— Что, еслибы баринъ видѣлъ весь этотъ народъ, видѣлъ, какая толпа взяла приступомъ его квартиру. Какая толкотня!.. Боже мой! какая толпа въ его спальнѣ!

Лакей пожималъ плевами.

— Баринъ самъ хотѣлъ, чтобъ его продажа происходила во время сезона, и всегда говорилъ, что она надѣлаетъ не мало шума.

Тутъ были настоящія знатныя дамы, явившіяся осмотрѣть колекцію стараго скупаго, чтобъ на аукціонѣ пріобрѣсти себѣ выбранныя вещи, ихъ мужья, сопровождавшіе ихъ, снимали шляпы и раскланивались съ своими титулованными знакомыми и дѣлали глазами знаки своимъ анонимнымъ друзьямъ, хорошенькимъ, изящнымъ дѣвушкамъ, смѣшивавшимся на этой продажѣ, какъ въ театрѣ, со сливками парижскаго общества.

Старухи перекупщицы незамѣтно скользили въ толпѣ, чуя возможность наживы. Онѣ быстро проходили, изучая взглядами, иногда трогая руками старую бронзу, японскій фарфоръ, толкаясь и не извиняясь. Онѣ явились сюда для дѣла, тогда какъ эти графини и маркизы явились, чтобъ купить, а маленькія актрисы или кокотки, чтобъ продать.

Въ углахъ репортеры наскоро записывали въ записныя книжки извѣстныя имена.

Викторъ Рибейръ захотѣлъ въ послѣдній разъ увидать это помѣщеніе, въ которое онъ не долженъ былъ входить болѣе. Въ этихъ, наполненныхъ народомъ, комнатахъ, въ удушливой тѣснотѣ залъ, онъ отыскивалъ фантастическій силуетъ стараго Дюкре.

Онъ оклеветалъ страннаго старика, который, не смотря на свою сухость и насмѣшливость, думалъ о немъ, Викторѣ и о Луи, такъ какъ сдѣлалъ ихъ своими наслѣдниками.

Если теперь Викторъ чувствовалъ себя счастливымъ, настолько счастливымъ, что по временамъ не вѣрилъ, что это дѣйствительность, то онъ обязанъ былъ этимъ старику и старался представить себѣ Сильвена Дюкре на томъ мѣстѣ, на которомъ видѣлъ его въ послѣдній разъ.

. Онъ осматривалъ мебель, стараясь узнать высокое кресло, въ которомъ обыкновенно сидѣлъ Дюкре.

Сердце у Виктора слегка сжималось при видѣ равнодушной толпы, въ этихъ комнатахъ, гдѣ недавно умиралъ дядя.

Болтовня, шутки и остроты въ спальнѣ покойника коробили Виктора.

Въ ту минуту, какъ онъ неподвижно стоялъ, смотря вокругъ, чей-то голосъ позвалъ его.

— Что же, кузенъ, вы стоите.

Это была Раймонда, въ сопровожденіи миссъ Модъ. Гильемаръ привезъ ихъ въ экипажѣ, но не хотѣлъ войти, говоря, что боится задохнуться въ давкѣ.

— Я уже довольно видѣлъ, сказалъ Викторъ. Въ сущности, это печально, какъ похороны.

— Я не нахожу, возразила Раймонда. Здѣсь собрался весь Парижъ. Это очень забавно. Вотъ Лакостъ, Алиса Герве… А вѣдь это правда, что Алиса Герве на меня похожа. Только она, вѣроятно, краситъ волосы. Держу пари, что она брюнетка… Спросите объ этомъ у Родильона. Она навѣрно такая же брюнетка, какъ Женевьева. Я же хочу посмотрѣть, все ли еще здѣсь моя страсть.

Видя, что на лицѣ Виктора выразилось изумленіе, она прибавила:

— Моя страсть — это хорошенькое испанское бюро. Вы знаете, изъ черепахи, съ маленькими колонками и артистической бронзой. Я, во что бы то ни стало, хочу купить его для своей спальни. Я готова была бы пожертвовать за него моими глазами…

— Ну, это было бы немного дорого, сказалъ, улыбаясь, Рибейръ.

Это было то самое бюро, на которое глядѣлъ съ такой гордостью, изъ своего высокаго кресла, старый, уже умирающій, Дюкре, и которое служило пьедесталомъ статуи Ессе homo изъ тарагонской церкви.

— Впрочемъ, я не удовлетворюсь однимъ этимъ, продолжала Раймонда, я хочу разорить папа. Все, положительно все… Маленькій отель въ улицѣ Оффимонъ громаденъ. Вся колекція Дюкре помѣстится въ немъ. Гости будутъ разѣвать рты. До свиданія, кузенъ.

Маленькая Раймонда и миссъ Беркеръ уже исчезли въ толпѣ.

Викторъ спустился съ лѣстницы, отыскивая въ длинномъ ряду экипажей карету Гильемара и, увидавъ его читавшимъ газету, подошелъ, протянувъ руку.

— Не правда ли, какіе дураки? сказалъ Эмиль, указывая на рядъ экипажей. Можно подумать, что здѣсь свадьба. Но они готовы драться за бездѣлушки, какъ будто дѣло идетъ о подпискѣ на заемъ.

— Съ той только разницей, мой милый Эмиль, возразилъ улыбаясь Викторъ, что рѣдкости во всякомъ случаѣ имѣютъ цѣнность, тогда какъ бумаги!…

— Не говори о нихъ дурно, весело возразилъ Гильемаръ. Если бы продать на вѣсъ все, что выпустили въ послѣдніе два года, то, что не имѣетъ уже цѣны, то все-таки можно было бы выручить порядочную сумму и обезпечить ею какого нибудь… честнаго человѣка.

— Тебѣ нужно имѣть не мало бумагъ, замѣтилъ Викторъ Рибейръ, такъ какъ твоя дочь хочетъ все купить. Она хочетъ разоритъ тебя.

Гильемаръ, въ свою очередь, засмѣялся.

— Это будетъ не легко, сказалъ онъ. Видишь отель Дюкре. Въ кассѣ сына моего отца достаточно денегъ, чтобъ купить его, Всѣ рѣдкости, которыя въ немъ есть, и всѣхъ женщинъ, которыя на нихъ глядятъ, и всѣхъ мужчинъ, которые лорнируютъ этихъ женщинъ, все… все.

Викторъ Рибейръ въ первый разъ безъ удивленія, безъ гнѣва выслушивалъ эту грубую похвалу деньгамъ; которыя даютъ все, что продается, въ такой вѣкъ, когда все можно купить.

ГЛАВА XV.

Для Женевьевы, погруженной въ глубокое счастіе, лѣто, три нескончаемые мѣсяца уединенія въ Виль д’Аврэ, промчались, какъ нѣсколько дней.

Она чувствовала себя настолько счастливой, что съ той минуты, какъ ей стоило протянуть руку, чтобъ, получить то, чего она такъ страстно желала, она не думала наслаждаться той роскошью, видъ которой терзалъ ее, когда она видѣла, что она ускользаетъ отъ нея. Она не торопилась жить той жизнью, которая теперь не могла уйти отъ нея.

Зимой, она, въ свою очередь, будетъ бросать въ глаза толпѣ золотую пыль своихъ милліоновъ. Она. каждый разъ улыбалась при мысли, что она богата. Дѣйствительность казалась ей невозможной.

Затѣмъ, когда она желала представить себѣ самою себя испуганной угрожавшей бѣдностью, жаждавшей запрещенныхъ удовольствій, задыхавшейся въ узкомъ кругу ничтожества, она не могла даже припомнить свои страданія. Ей казалось, что тщеславная буржуазка, ненавидѣвшая свою судьбу, была не она, а какое-то другое существо.

Неожиданное счастіе, какъ порывъ вѣтра, унесло всѣ ея прежнія мысли. Она наслаждалась настоящимъ спокойствіемъ и какъ будто не желала ничего другаго.

Самъ Викторъ старался теперь вызвать ее изъ этого кроткаго спокойствія. Онъ постоянно вспоминалъ съ тяжелымъ чувствомъ ужасный взрывъ всего, что такъ долго скапливалось въ сердцѣ молодой женщины, тогда какъ онъ и не подозрѣвалъ всей горечи ея существованія. Онъ говорилъ: не поѣхать ли имъ теперь въ Дьеппъ или Трувиль? Чего она желаетъ? каковы ея сокровенныя желанія? Слава Богу! онъ могъ ихъ осуществить.

— Но я ничего не хочу, другъ мой. Я счастлива. Я живу, я думаю, или лучше сказать, я ничего не думаю, я возрождаюсь, какъ будто послѣ долгой болѣзни… выздоровленіе такъ пріятно. Я выздоравливаю отъ бѣдности.

А такъ какъ она была довольна, то и Викторъ былъ счастливъ.

Что же касается Андре, то она улыбалась. И никто не могъ бы угадать, что въ сердцѣ у нея скрывается сожалѣніе.

Въ дни несчастія Викторъ нѣсколько разъ думалъ продать свою дачу, но ее спасло то, что деньги, вырученныя за ея продажу, не могли покрыть долговъ.

Въ первый разъ пріѣхавъ въ Виль-д’Аврэ, Андре вскрикнула отъ радости. Подъ балкономъ ея спальни, ласточка свила себѣ гнѣздо. Въ немъ лежали маленькія яички въ мягкомъ пуху.

— Это приноситъ счастіе, сказала молодая дѣвушка.

— Еще! замѣтила Женевьева. Мы и такъ достаточно счастливы.

Но Андре думала про себя:

— Нѣтъ, недостаточно. Для моего счастія чего-то не достаетъ.

Неужели Андре была честолюбива?

Нѣтъ, нисколько, такъ какъ, во всякомъ случаѣ, она постоянно говорила, что не желаетъ ничего болѣе.

Но что думала она про себя?

Одна миссъ Модъ, иногда пріѣзжавшая въ Виль-д’Аврэ съ Раймондой, останавливала свой глубокій взглядъ на молодой дѣвушкѣ и говорила:

— У васъ есть горе, моя дорогая Андре!

— Нѣтъ, миссъ Модъ, увѣряю васъ. Я благословляю жизнь, насколько могу. Мы не могли надѣяться на такое освобожденіе.

— Совершенно вѣрно, но, повторяю вамъ, у васъ есть горе. Впрочемъ, я не хочу знать ваши тайны, дитя мое.

И миссъ Беркеръ молча вздыхала, какъ будто у нея также было горе, котораго она не хотѣла никому довѣрить.

Лѣто прошло, такимъ образомъ, безъ всякихъ приключеній. Женевьева каталась верхомъ. Рибейръ наблюдалъ за постройкой оранжереи и конюшни, занимаясь тѣмъ, что придавалъ своему дому элегантный видъ котеджа.

Садовникъ только удивлялся. Въ прошломъ году ему дѣлали замѣчаніе за то, что онъ, вмѣсто вымерзшихъ магнолій, купилъ новыя и дорого за нихъ заплатилъ, теперь же его заставляли повсюду сажать дорогіе цвѣты.

Викторъ желалъ сдѣлать изъ своей дачи маленькій рай, въ которомъ Женевьева могла бы засыпать среди благоуханій.

Гильемаръ рѣдко пріѣзжалъ въ Виль-д’Аврэ и хотя онъ взялъ Оливье для того, чтобъ ѣздить на морскія купанья и на охоту, но все это было для него скучно. Его первымъ вопросомъ, когда онъ пріѣзжалъ куда нибудь, было: «въ которомъ часу идетъ слѣдующій поѣздъ?» Ему были необходимы бульвары, горячій туманъ парижскихъ вечеровъ, биржевой шумъ и толкотня. Онъ вздыхалъ съ облегченіемъ только тогда, когда, возвращаясь откуда нибудь съ дачи, видѣлъ пожелтѣвшую траву укрѣпленій, на которой люди спали, лежа на спинѣ, а старухи сидѣли съ вязаньемъ.

Что же касается Раймонды, то ей хотѣлось увезти отца на морскія купанья, ей хотѣлось пощеголять своими нарядами.

Ея покупки на аукціонѣ Дюкре не разорили ее. У нея еще остался кредитъ въ домѣ Гильемара. А между тѣмъ, въ улицѣ Комартенъ она накупила множество. Она, во что бы то ни стало, хотѣла ѣхать на воды, Луи Рибейръ долженъ былъ сопровождать ее.

Онъ былъ доволенъ оставить Парижъ. Время отъ времени онъ писалъ Виктору или Андре шутовскія письма, смѣясь надъ самимъ собою, разсказывая свои путевыя впечатлѣнія. Онъ встрѣтилъ въ Дьепѣ Эдмонда Лакоста, галстухи котораго возбуждали восхищеніе женщинъ и отчаяніе мужчинъ. Луи не колеблясь послалъ телеграмму и изумительные галстухи сейчасъ же явились къ нему изъ Парижа. Лакостъ первый надѣлъ шляпу новаго англійскаго фасона. Луи послѣ этого думалъ не отправиться ли ему въ Лондонъ, чтобъ привезти оттуда какой нибудь еще болѣе удивительный фасонъ шляпы будущей моды.

Лакостъ раздражалъ его нервы, тѣмъ болѣе, что Гильемаръ обращался съ нимъ съ удивительной, несносной любезностью.

— Понимаете ли вы это! восклицалъ Луи въ письмахъ, художникъ, который даже не милліонеръ!..

Затѣмъ, гдѣ нибудь въ уголкѣ письма, онъ наскоро набрасывалъ кроки самого себя въ костюмѣ gommeux тащащаго за собою громадные золотые слитки, съ надписью «мой крестъ».

— Онъ всегда будетъ взбалмошенъ, говорила Женевьева.

— И всегда добръ, прибавляла Андре.

Если Гильемаръ, принужденный испытывать муки изгнанника съ биржи, проводившій въ Дьеппѣ свои дни, читая финансовыя статьи и телеграммы Молины и Годильона, не пріѣзжалъ въ Виль-д’Аврэ, то тѣмъ чаще бывалъ тамъ Оливье Жиро, то привозя Гибейру какое нибудь извѣстіе отъ кузена Эмиля, то просто потому, что Викторъ приглашалъ его, чувствуя потребность видѣть его.

Оливье принималъ приглашеніе не болѣе одного раза изъ трехъ, подъ предлогомъ занятій, и когда пріѣзжалъ, былъ необыкновенно смущенъ, но это стѣсненіе быстро разсѣивалось въ атмосферѣ, окружавшей его симпатіи. Кромѣ того, въ этомъ деревенскомъ домикѣ все было для него близко, каждый уголокъ напоминалъ ему его мысли, его юношескія мечты. Но все равно, его короткія появленія были для него пріятны, даже ихъ горечью. Онъ старался не показывать никакого волненія, когда Андре протягивала ему руку и улыбалась, говоря:

— Какъ вы поживаете?

— Хорошо, такъ какъ знаю, что вы здоровы.

— О! говорилъ онъ, какъ пріятно снова увидать этотъ уголокъ.

Тогда молодыя дѣвушки инстинктивно замолкали.

Однажды, придя пѣшкомъ чрезъ лѣсъ, онъ сказалъ Андре:

— Сегодня меня постигло огорченіе. Я напрасно искалъ нашего стараго нищаго на Севрскомъ мосту. Вы его помните, съ его старой шарманкой, въ которой не доставало столько нотъ, что нельзя было разобрать, что онъ играетъ? Да онъ и самъ не зналъ этого. У него былъ только одинъ глазъ. Другой былъ совсѣмъ бѣлый и всегда пугалъ насъ. Помните, какъ, однажды, мы братски соединили наши экономіи и я понесъ ихъ старику, съ просьбою, чтобъ онъ избралъ себѣ другое мѣсто. Мнѣ кажется, я никогда не забуду его отвѣта… «Э! мой милый, я немного зарабатываю на этомъ мѣстѣ, но въ другомъ я не увижу больше васъ и вашей хорошенькой сестры».

— Онъ никогда не увидитъ насъ больше, сказала печально Андре. Я также хотѣлъ снова увидать Севрскій мостъ и ту тумбу, на которой сидѣлъ нашъ нищій, но его тамъ нѣтъ, и онъ больше не придетъ.

— Бѣдный! сказалъ Оливье, охваченный дорогими воспоминаніями.

— Почему вы такъ давно не были? сказала Андре, немного помолчавъ. Или, можетъ быть, вы нашли лучшихъ друзей? Неблагодарный…

— Неблагодарный?.. Какое дурное слово.

Онъ старался улыбнуться.

— Это я потому говорю, серьезно возразила молодая дѣвушка, что вы сдѣлали неблагодарность, оставивъ моего отца.

— Вы продолжаете это думать?

— И продолжаю упрекать васъ за вашъ уходъ.

— Я ни въ чемъ себя не упрекаю, твердо сказалъ Оливье.

Она поглядѣла на него своими ясными, чистыми глазами.

— А между тѣмъ, человѣкъ всегда виноватъ, если добровольно разстается съ тѣми, кто его любитъ. Развѣ можно знать, сколько времени будетъ продолжаться разлука? Сколько горя можетъ она принести?.. А если случится новое несчастіе?

Оливье невольно бросился къ Андре, какъ будто ей уже угрожала новая опасность.

— Несчастіе?.. сказалъ онъ.

— О, слава Богу, поспѣшила сказать она, то, что я говорю, не имѣетъ значенія. Но вы знаете, какъ меня все безпокоитъ. Я сама не знаю, почему, но, мнѣ кажется, что это счастіе слишкомъ хорошо.

Желая разсѣять свое безпричинное безпокойство, она стала разспрашивать Оливье о томъ положеніи, которое онъ занимаетъ у Гильемара.

Положеніе великолѣпное. Работать приходилось много. Но, странная вещь, это постоянное, лихорадачное движеніе нравилось молодому человѣку. Опомѣшало ему слишкомъ много думать.

Кромѣ того, будучи одинъ въ свѣтѣ, онъ долженъ былъ на что нибудь расходовать свою энергію.. У него было слишкомъ много воспоминаній…

— О вашей матушкѣ? кротко сказала Андре.

Онъ ничего не отвѣчалъ, какъ будто хотѣлъ сказать еще что-то.

Онъ молча глядѣлъ на Андре, какъ вдругъ не далеко отъ нихъ песокъ заскрипѣлъ подъ чьими-то шагами и Рибейръ сказалъ смѣясь:

— Наконецъ-то вы попались, бѣглецъ!.. Надѣюсь, что вы съ нами отобѣдаете, дорогой Оливье.

Затѣмъ онъ, въ свою очередь, спросилъ:

— Ну что, довольны ли вы кузеномъ Эмилемъ?

— Г. Гильемаръ очень добръ ко мнѣ.

— Онъ часто благодарилъ меня, что я предоставилъ вамъ свободу. Ему нуженъ былъ неутомимый помощникъ. А его дѣла все продолжаютъ увеличиваться?

— Ужасно, улыбаясь сказалъ Оливье.

— Что касается меня, сказалъ Рибейръ, то я все ликвидировалъ. Я отдыхаю, какъ добрый буржуа. Но я не могу забыть, что обязанъ моимъ счастіемъ только случаю, случаю нелогичному и незаслуженному, въ которомъ трудъ не играетъ никакой роли, однимъ словомъ — наслѣдству.

Оливье слушалъ, сильно поблѣднѣвъ.

— Наслѣдство такое же право, какъ и всякое другое, холодно сказалъ онъ.

— Для ребенка. Для сына или дочери, получающихъ наслѣдство послѣ отца. Очень естественно, если бы я работалъ всю жизнь и, умирая, оставилъ свой заработокъ Андре, но дядя… родственникъ, который не любилъ насъ при жизни, обогащаетъ насъ послѣ смерти. Ему некого было больше обогатить. Я этимъ пользуюсь, но я нахожу въ этомъ, самъ не знаю, что-то безнравственное, за что Гильемаръ назвалъ бы меня дуракомъ. Но вы, Оливье, конечно, понимаете меня.

— Я понимаю, сказалъ молодой человѣкъ, что заработанныя деньги принадлежатъ тому, кто ими владѣетъ. Онъ можетъ сдѣлать изъ нихъ, что хочетъ, и отдать ихъ, кому хочетъ. Мнѣ никогда не приходило въ голову, чтобъ то, что принадлежало моей матери… онъ остановился, какъ бы желая прибавить и «моему отцу», принадлежало мнѣ.

Андре была поражена необыкновеннымъ волненіемъ и страннымъ колебаніемъ молодаго человѣка. Ей показалось, что губы Оливье поблѣднѣли и дрожали.

— Что говорятъ про меня съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ милліонеромъ? сказалъ Рибейръ.

— Говорятъ, что никто болѣе васъ не былъ достоинъ этого состоянія и что вы были созданы для него, если не для дѣла…

— Это сказалъ Гильемаръ. Я его узнаю. А между тѣмъ, если бы я послушался его совѣта, я снова бросился бы въ движеніе… Но, нѣтъ, я дорожу счастіемъ моей жены и дочери. Я ни въ чемъ не чувствую недостатка. Я доволенъ. Честное слово, намъ, не достаетъ только васъ, дитя мое.

Взглядъ Оливье инстинктивно встрѣтился со взглядомъ Андре.

— Но вѣдь я всегда у васъ, отвѣчалъ Оливье. Мнѣ кажется, что если бы кто нибудь изъ васъ имѣлъ во мнѣ надобность, то я явился бы инстинктивно, не будучи позванъ.

— Я въ этомъ убѣжденъ, отвѣчалъ Викторъ, ударивъ его по плечу. А! вотъ и звонокъ. Катерина менѣе чѣмъ когда либо способна ждать. Идемте обѣдать.

ГЛАВА XVI.

Оливье чувствовалъ любовь юноши, который трепещетъ предъ краснѣющей молодой дѣвушкой, эту истинно юную, волнующую сердце, любовь, изъ которой возрождается всеобщая жизнь.

Андре также чувствовала необъяснимую привязанность, которая толкала ее къ Оливье и, не смѣя придавать этому чувству имени любви, можетъ быть, даже не зная, что это любовь, или, лучше сказать, не желая признаваться себѣ въ этомъ, называла это чувство состраданіемъ. Она любила его и жалѣла.

Въ немъ была какая-то страждущая гордость, что-то оскорбленное, что нравилось молодой дѣвушкѣ. Она была одной изъ тѣхъ нравственныхъ сестеръ милосердія, которыхъ скрытое горе также трогаетъ, какъ и видимая рана.

Глядя на Оливье взволнованнымъ взглядомъ, она, казалось, видѣла предъ собою раненаго, продолжавшаго держаться на ногахъ.

Раненый! да, въ жизни Оливье, безъ сомнѣнія, было горе.

Андре иногда спрашивала объ этомъ отца, но Викторъ Рибейръ отвѣчалъ уклончиво. Онъ говорилъ, что не знаетъ, не думаетъ, что Оливье не отчего быть печальнымъ, что онъ гордъ, но его печаль была бы безъ причины. Этихъ отвѣтовъ было бы достаточно для всякой другой, кромѣ Андре. Она ничего не говорила, но думала и ея привязанность къ Оливье увеличилась отъ таинственной прелести неизвѣстнаго.

Онъ не говорилъ, но она инстинктивно угадывала, что жизнь Оливье была омрачена какой нибудь драмой, а это убѣжденіе волновало и привлекало ее.

Если бы она смѣла, она спросила бы его самого, но не дѣлала этого, боясь растравить рану. Къ тому же, онъ могъ принять ее состраданіе за простое любопытство. Андре отлично знала, что, если онъ былъ печаленъ, то потому, что случай разлучилъ ихъ.

Но еще ранѣе этого неожиданнаго богатства, во взглядѣ Оливье часто виднѣлось смутное страданіе.

Этотъ юноша, имѣвшій обожаемую мать, походилъ на дѣтей, не имѣвшихъ дѣтства. Дѣйствительно, онъ не имѣлъ его.

Будучи еще совсѣмъ маленькимъ, онъ чувствовалъ торечь сомнительнаго существованія, худшаго, чѣмъ существованіе бѣдняка. Сколько разъ онъ давилъ въ себѣ волненіе, рыданія, вздохъ или краску гнѣва, когда при немъ говорили о Сильвенѣ Дюкре, котораго онъ хорошо зналъ, и безпощадно осуждалъ.

Онъ отлично, помнилъ ужасныя посѣщенія бѣдной женщины еще молодой и очень печальной, которая вела, держа за руку, его, еще ребенка, въ большой, холодный домъ въ улицѣ Комартенъ, гдѣ въ прошломъ іюнѣ перебывалъ весь Парижъ. Онъ до сихъ поръ помнилъ морозъ, пробѣгавшій у него по спинѣ, когда онъ входилъ въ эти комнаты, съ темными стеклами, гдѣ его мать говорила очень тихо, гдѣ часто молодой женщинѣ приходилось долго ждать въ передней. Она много кашляла, она была больна уже тогда. Старая Мели Брюне спрашивала ее съ надменной снисходительностью: «не нужно ли вамъ чего нибудь, мадемуазель Жиро?» Она отвѣчала: «нѣтъ, благодарю» и прижимала ко рту платокъ, чтобъ не шумѣть, такъ какъ, можетъ быть, за которой нибудь изъ закрытыхъ дверей Сильвенъ Дюкре занимался дѣлами.

Странное дѣло, въ восемь или девять лѣтъ это названіе «мадемуазель» даваемое его матери, казалось ребенку оскорбленіемъ, въ которомъ онъ еще не могъ отдать себѣ отчета. Почему эта женщина называла Мадлену Жиро мадемуазель, тогда какъ въ Версальскомъ лицеѣ всѣ называли ее мадамъ?

Почему также, каждый разъ, приходя, къ Дюкре, бѣдняжка была блѣдна, а когда спускалась съ лѣстницы, слезы сверкали у нея на глазахъ?

Свиданія со старикомъ были очень сухи. Мадлена толкала предъ собою Оливье, державшаго кепи въ рукахъ, и говорила всегда однимъ и тѣмъ же тономъ:

— Поцѣлуй господина Дюкре.

Ребенокъ дѣлалъ два шага впередъ и протягивалъ къ худому лицу Сильвена свои красныя губы и хорошенькое, свѣжее личико; но худые пальцы старика останавливали его на полпути и Оливье чувствовалъ у себя на щекѣ легкій ударъ подъ предлогомъ ласки и слышалъ, какъ старикъ говорилъ:

— Ну, что, довольны имъ?.. А главное, Мадлена, не дѣлайте глупостей. Лучше было бы сдѣлать изъ него рабочаго. Я предпочелъ бы, чтобъ онъ былъ садовникомъ, какъ вашъ отецъ.

Старикъ не называлъ его мать ни мадамъ, нй мадемуазель.

Однажды, когда Дюкре снова поднялъ разговоръ о томъ, что будетъ изъ мальчика, Мадлена Жиро отвѣчала ему:

— Я сдѣлаю изъ него человѣка.

Въ этотъ день она ушла, еще болѣе разстроенная, чѣмъ когда либо.

Иногда, сунувъ свои худые пальцы въ карманъ жилета и вынимая оттуда одну или двѣ серебряныя монеты, онъ подавалъ ихъ ребенку; но руки Оливье оставались неподвижны, прижатыя крѣпко къ груди. Тогда Мадлена говорила слегка дрожащимъ голосомъ:

— Благодарю. Онъ ни въ чемъ не нуждается.

— Чортъ возьми! онъ очень счастливъ, замѣчалъ тогда Дюкре. Тѣмъ лучше для васъ, тѣмъ лучше для него.

Его сухой смѣхъ тяжело дѣйствовалъ на Мадлену и почти пугалъ ребенка.

Мадлена Жиро не желала быть обязанной ничѣмъ тому человѣку, который отнялъ у нея молодость и жизнь. Ей не было еще семьнадцати лѣтъ, когда Дюкре, котораго она звала бариномъ, приходилъ пошутить съ нею, когда она работала въ огородѣ, помогая отцу. Она была дочерью садовника. Мать ея давно умерла. Сама Мадлена нигдѣ не была, кромѣ имѣнія Сильвена Дюкре въ Бель-Вю, и ни въ кого не была влюблена.

Она была счастлива и такъ. Любила только отца, который любилъ одни свои деревья. Бѣднякъ умеръ. Его нашли подъ деревомъ, которое его придавило. Его перенесли въ домъ. У него былъ сломанъ хребетъ. Мадлена ухаживала за нимъ съ безумной надеждой спасти его, но все было тщетно.

Когда отца унесли, у нея сдѣлалось воспаленіе въ мозгу, которое должно было бы убить ее. Сильвенъ Дюкре приказалъ лѣчить молодую дѣвушку съ той же тщательностью, съ которой отдалъ бы поправить дорогую бездѣлушку. Онъ былъ для нея преданнымъ родственникомъ. Онъ утѣшалъ ее, когда она стала поправляться, но, въ отчаяніи отъ смерти отца, предпочитала умереть.

— Послушайте, Мадлена, говорилъ онъ, то, что вы говорите дурно.

И говоря такимъ образомъ, онъ бралъ своими сухими руками влажныя отъ лихорадки руки молодой дѣвушки и цѣловалъ ее въ лобъ.

Она даже не чувствовала его присутствія. Впрочемъ, она была благодарна этому человѣку за то добро, которое онъ дѣлалъ ея отцу.

Она стала находить, что Дюкре очень добръ. Поправившись послѣ болѣзни, она была поражена другимъ горемъ, она стала любовницей Дюкре, даже не отдавшись ему, ничего не зная, упавъ, не сознавая даже паденія.

Она пробудилась, почувствовавъ себя матерью и понявъ весь ужасъ этого новаго несчастія.

Сильвенъ Дюкре утѣшалъ ее, говоря, что никто ничего не узнаетъ, что онъ отдастъ ребенка на воспитаніе куда нибудь далеко, тогда какъ Мадлена снова примется за свою прежнюю жизнь и въ Бель-Вю или въ Медонѣ найдется какой нибудь честный малый, который женится на ней, тѣмъ болѣе, что Дюкре обѣщалъ дать за ней приданое, «очень приличное приданое».

Тогда произошла странная вещь. Пугливая и скромная дѣвушка вдругъ превратилась въ рѣшительную женщину, преображенная материнскимъ чувствомъ.

Какъ! потому что юна была погибшей дѣвушкой она должна была сдѣлаться лживой женой честнаго человѣка, который не зналъ бы ничего или сообщницей негодяя, который взялъ бы плату за ея позоръ!.. Неужели, потому что ея ребенокъ родится внѣ закона, его слѣдовало отправить на одну изъ тѣхъ фермъ, гдѣ воспитанники умираютъ сотнями?

Она возмутилась и инстинктивно чувствовала гнѣвъ противъ человѣка, предлагавшаго ей этотъ торгъ. Она бѣжала изъ дома, возмущенная противъ Дюкре.

Онъ спокойно пожелалъ ей счастливаго пути.

Она умѣла шить, и рѣшилась сама воспитывать своего сына.

Имѣя небольшія деньги, оставшіяся послѣ отца, она наняла себѣ комнату въ предмѣстьи Версаля, купила дешевую мебель и Оливье родился тутъ.

Она сама выкормила его, сама воспитала, сама одѣвала.

Этотъ ребенокъ былъ ея жизнью. Каждая перемѣна въ его существованіи доставляла ей новую радость. Она была еще хороша. Офицеры мимоходомъ заглядывались на нее. Сосѣдъ, кузнецъ, еще молодой, довольно богатый, просилъ ея руки. Она. улыбаясь глядѣла на малютку. Онъ былъ ея мужъ, ея ребенокъ, ея все.

Она много работала. Оливье могъ поступить въ гимназію. Онъ прилежно учился, какъ бы сознавая, что каждая минута его воспитанія стоитъ часа работы его матери. Каждый годъ онъ получалъ награды, возбуждая гордость матери. Тогда то она водила Оливье къ Дюкре. Она думала, что имѣетъ право жить вдали отъ этого человѣка, незаботившагося о ней, но она говорила себѣ, что Дюкре отецъ Оливье, и не хотѣла изъ гордости помѣшать этому старику вспомнить, можетъ быть, о своемъ бѣдномъ ребенкѣ.

Для Оливье посѣщенія Сильвена Дюкре были мученіемъ. Ему было холодно въ этомъ большомъ, печальномъ домѣ. Онъ чувствовалъ, что мать входила туда дрожа, а выходила со слезами.

У Дюкре не было никакого чувства къ ребенку.. Онъ сухо принималъ эти оффиціальныя посѣщенія, интересуясь малюткой столько же, сколько интересовался бы маленькимъ нищимъ.

Съ дѣтскимъ инстинктомъ Оливье ясно читалъ въ этой эгоистической душѣ, гортанный смѣхъ этого человѣка раздражалъ его.

— Я не люблю г. Дюкре, говорилъ онъ, нахмуривъ брови.

— Напрасно, отвѣчала Мадлена. Ты долженъ любить его.

— Почему?

— Потому что… потому что онъ лучше, чѣмъ кажется.

— Если онъ добръ, почему же заставляетъ онъ тебя плакать?

И, выростая, Оливье становился похожимъ на своего дѣда садовника, отставнаго солдата. Въ узкомъ гимназическомъ мундирѣ, ребенокъ самъ походилъ на маленькаго солдата. Кромѣ того, онъ всегда получалъ всѣ награды и шелъ первымъ.

Мадлена говорила, что онъ могъ бы пойдти далеко. Но она слабѣла, хотя была еще молода. Она провела слишкомъ много ночей за шитьемъ, чтобъ воспитать мальчику. Доктора говорили, что она должна перестать работать.

Оливье услышалъ это.

— Хорошо, сказалъ онъ, теперь моя очередь.

У Дюкре онъ часто встрѣчалъ Виктора Рибейра, по большей части съ дѣвочкой, которую звали Андре. Онъ зналъ, что Рибейръ имѣетъ самостоятельную контору, и былъ убѣжденъ, что этотъ человѣкъ питаетъ къ нему симпатію.

— Мнѣ шестнадцать лѣтъ, сказалъ онъ. Мнѣ необходимо работать для матери. Дайте мнѣ сколько хотите, я буду работать съ полнымъ усердіемъ.

Съ тѣхъ поръ Оливье Жиро сдѣлался у Виктора Рибейра, какъ свой. У него онъ превратился въ мужчину.

— Какъ жаль, замѣчалъ иногда Рибейръ, глядя на него.

— Чего жаль, говорилъ Оливье, отлично понимавшій, что онъ хочетъ сказать. Развѣ мало плохихъ адвокатовъ, ничтожныхъ писателей, чтобъ я долженъ былъ увеличивать собою ихъ число? Развѣ дурно работать, не выходя изъ своей Сферы? Къ тому же, безъ мужества моей матери, я, можетъ быть, обрабатывалъ бы землю, тогда какъ, теперь, я сталъ бариномъ. Все къ лучшему, г. Рибейръ. Я доволенъ, если только я полезенъ.

Можетъ быть, онъ вспоминалъ совѣты Сильвена Дюкре сдѣлать изъ него рабочаго. Эти слова не возмущали его, его раздражала эгоистичная холодность старика. Съ годами онъ все болѣе и болѣе ненавидѣлъ Дюкре, тѣмъ болѣе, что Сильвенъ, слыша отъ Рибейра постоянныя похвалы Оливье и много разъ самъ подавленный холодной вѣжливостью этого юноши, чувствовалъ странное желаніе привлечь его къ себѣ. Къ тому же, у него не было семейства, такъ какъ племянники и племянницы, ожидавшіе только наслѣдства, не могли идти въ счетъ. Что, если бы онъ избралъ себѣ на старости матеріальную поддержку, родъ вѣрнаго секретаря, всегда готоваго къ его услугамъ? Оливье былъ честенъ до смѣшнаго и, кромѣ того, уменъ.

Кромѣ того, старому кутилѣ нравилось, что отъ всѣхъ его прошлыхъ любовныхъ приключеній у него остался ребенокъ. Поэтому онъ пригласилъ къ себѣ Оливье и предложилъ ему положеніе, которое могло составить ему состояніе и, такъ какъ молодой человѣкъ отказался, рѣшившись ни за что не поселяться въ этомъ печальномъ домѣ, старый Сильвенъ прибавилъ:

— Я долженъ сказать тебѣ еще нѣчто важное и рѣшительное. Ты никогда не спрашивалъ себя, почему я такъ люблю тебя?

— Нѣтъ, холодно отвѣчалъ Оливье, даже не удивившійся этой жестокой шуткѣ.

— Потому что я твой отецъ, мой милый.

— А!.. сказалъ Оливье.

Онъ чувствовалъ, что полъ заколебался у него подъ ногами. Онъ видѣлъ предъ собою блѣдное лицо матери. Ему хотѣлось крикнуть этому человѣку: «Вы лжете! А если вы мой отецъ, то отчего вы осудили мою мать на бѣдность»!.. Но онъ только сжалъ кулаки и ничего не сказалъ. Онъ имѣлъ силы ничего не отвѣтить.

— Ну, чтожъ, Оливье, согласенъ ли ты жить со мной вдвоемъ?

— Да, твердо отвѣчалъ Оливье, съ тѣмъ условіемъ, что вы женитесь на моей матери.

Старый Дюкре счелъ его сумасшедшимъ. Жениться, ему, на Мадленѣ Жиро!.. Жениться въ его лѣта на дочери своего садовника!

— Ты шутишь… началъ старикъ.

Оливье перебилъ его.

— Извините, это вы пошутили. Я не вашъ сынъ, меня зовутъ Оливье Жиро, я сынъ Мадлены Жиро. Я знаю, что у меня есть мать, что я ее уважаю и почитаю. Что же касается отца, то мнѣ все равно, живъ онъ или умеръ. Я его не знаю и не хочу знать. Я не хочу, чтобъ мнѣ о немъ говорили… прощайте, сударь.

Онъ оставилъ Сильвена Дюкре, пораженнаго, но въ одномъ изъ тѣхъ припадковъ ярости, отъ которыхъ онъ долженъ былъ умереть.

Съ тѣхъ поръ Оливье никогда не видался болѣе съ тѣмъ человѣкомъ, который сказалъ ему: «я твой отецъ», и только иногда упрекалъ себя, что не высказалъ ему еще болѣе рѣзко тѣхъ страданій, которыя перенесла брошенная имъ бѣдная женщина.

Она была уже смертельно больна и каждый день слабѣла, окруженная заботами своего сына, а также и Андре, бѣлокурая головка которой часто склонялась надъ ея постелью.

— Вы моя сестра милосердія, говорила ей Мадлена.

— Это занятіе, которымъ я съ удовольствіемъ занималась бы, отвѣчала Андре.

Оливье не думалъ болѣе о Сильвенѣ Дюкре, не хотѣлъ о немъ думать; но у изголовья умирающей его раздраженіе возвращалось къ нему.

Иногда, въ припадкѣ лихорадки, мать шептала ему на ухо:

— Ты знаешь, Оливье… г. Дюкре… надо простить ему.

Оливье вздрагивалъ и отвѣчалъ:

— Не думай объ этомъ… Поправляйся.

— О! если бы можно было выздоровѣть, когда хочешь, говорила Мадлена, или ты думаешь, что мнѣ весело оставлять тебя?

Однажды, утромъ, послѣ цѣлой ночи мученій и безплодной борьбы съ судьбою, Оливье упалъ безъ чувствъ у постели мертвой Мадлены Жиро.

Придя въ себя, онъ долго плакалъ, стоя на колѣняхъ, а рядомъ съ нимъ молилась Андре.

Онъ уже любилъ ее, а теперь сталъ обожать.

Онъ лаконически увѣдомилъ Сильвена Дюкре о смерти своей матери. Дюкре не пріѣхалъ на похороны.

Оливье былъ почти доволенъ. Ему казалось бы, что онъ видитъ палача, провожающаго до кладбища свою жертву. Сильвенъ Дюкре написалъ сухое письмо, которое сынъ Мадлены разорвалъ.

Съ тѣхъ поръ Оливье никогда болѣе не говорилъ о Сильвенѣ Дюкре. Узнавъ о его смерти, онъ проводилъ его до могилы, но не почувствовалъ ни малѣйшаго огорченія.

Разореніе Виктора Рибейра гораздо болѣе огорчило бы его, чѣмъ эта смерть.

По смерти Дюкре, Оливье даже въ голову не пришло, что онъ могъ бы получить какую нибудь часть изъ состоянія человѣка, который былъ его отцемъ.

Какъ прежде онъ отказался отъ денегъ, которыя предлагалъ ему старикъ, такъ теперь онъ презиралъ состояніе, которое казалось бы платою за страданіе Мадлены Жиро. Къ тому же, если бы Оливье повѣрилъ своему инстинкту, то Сильвенъ Дюкре долженъ былъ ненавидѣть его, такъ какъ онъ оскорбилъ его. Старый эгоистъ не долженъ былъ забыть того, что юноша сказалъ ему въ лицо.

— Онъ также не чувствовалъ себя моимъ отцемъ, какъ я не чувствую себя его сыномъ, думалъ Оливье.

Одна только подробность въ инвентарѣ наслѣдства почти разстроила сына Мадлены — это молочный зубъ, сохраненный старикомъ, что, казалось, противорѣчило сухости Дюкре.

Это былъ одинъ изъ молочныхъ зубовъ его, Оливье. И онъ представлялъ себѣ свою мать, принесшую первый зубъ ребенка отцу, который не слышалъ его перваго крика, не видѣлъ его первой улыбки. И, какъ всегда, Мадлена вошла дрожа и вышла плача. Но почему старый Дюкре хранилъ этотъ молочный зубъ? Можетъ быть, вслѣдствіе мимолѣтнаго раскаянія, угрызенія совѣсти?

— Если бы онъ, хоть одинъ разъ, думалъ о моей матери, вспоминая обо мнѣ, говорилъ себѣ Оливье, я простилъ бы ему, какъ она этого хотѣла.

Оливье вздрогнулъ однажды вечеромъ, когда Эмиль Гильемаръ разсказалъ при немъ Рибейру исторію этого зуба.

— У насъ у всѣхъ есть наши предразсудки, такъ, напримѣръ, этотъ Дюкре… онъ часто говорилъ мнѣ… Это смѣшно. Его предразсудкомъ былъ молочный зубъ ребенка, котораго онъ имѣлъ будучи студентомъ и который давно умеръ! Онъ говорилъ что зубъ приноситъ ему счастье въ игрѣ на биржѣ.

Бѣдная Мадлена! первый зубъ ея сына приносилъ счастіе игроку на биржѣ.

Съ тѣхъ поръ Оливье не сталъ даже думать о Сильвенѣ. Равнодушно глядя на богатство, прошедшее мимо него, онъ даже былъ счастливъ, видя, что Андре богата и хотя теперь онъ не рѣшался любить ее изъ за этого богатства, но глядѣлъ на нее издали, наслаждаясь ея счастіемъ.

Никто въ свѣтѣ не зналъ тайны Оливье. Онъ шепталъ ее только дорогой покойницѣ, наклоняясь къ ея могилѣ, какъ будто она могла его слышать. Одна Мадлена знала его тайну.

— А Андре?..

ГЛАВА XVII.

Викторъ Рибейръ вошелъ въ маленькую, бѣлую гостиную, выходившую въ садъ, съ мебелью Людовика XVI. Онъ держалъ въ рукахъ телеграмму и сказалъ, обращаясь къ Женевьевѣ и Андре, сидѣвшимъ у окна:

— Гильемаръ пріѣдетъ сегодня, послѣ скачки.

— А! тѣмъ лучше, сказала Женевьева съ довольнымъ вздохомъ.

Ее уже начинала мало-по-малу охватывать скука, караулящая насъ въ деревнѣ, въ уединеніи. Ей хотѣлось немного поговорить о Парижѣ.

Раймонда пріѣхала съ морскихъ купаній и едва успѣла войти въ свой домъ, въ улицѣ Оффемонъ, какъ уже тащила отца на первую осеннюю скачку. Раймонда горѣла нетерпѣніемъ разсказать, какъ маркизъ де-Лансакъ, тотъ, имя котораго было замѣшено въ знаменитомъ процессѣ графини де-Баржъ, просившей оразводѣ, просилъ быть представленнымъ мадемуазель Гильемаръ и ухаживалъ за нею. Луи Рибейръ былъ внѣ себя отъ этого и уже поговаривалъ послать секундантовъ къ красивому юношѣ, котораго находилъ немного компрометирующимъ и который напоминалъ ему другаго Фата, красавца Эдмонда Лакоста.

— Но, говорилъ онъ, если онъ хочетъ жениться на кузиночкѣ и если Раймондѣ нравится быть маркизой, то это не мое дѣло.

Луи также обѣщался пріѣхать въ это воскресенье въ Виль-д-Аврэ. Онъ также былъ въ восторгѣ вернуться въ Парижъ, и, кромѣ того, ему интересно было знать, какимъ образомъ Викторъ воспользовался своей новой жизнью.

Что же касается его самого, то онъ никогда не подозрѣвалъ, что нашелъ бы столь пріятнымъ положеніе милліонера.

— Трудно повѣрить, весело говорилъ онъ, но удивительно, какъ скоро и легко можно привыкнуть къ богатству. Теперь я пришелъ бы въ ярость, и готовъ былъ бы укусить того, кто захотѣлъ бы дотронуться до моего богатства. Не правда ли, это забавно?

Онъ пріѣхалъ къ Виктору около часу ранѣе чѣмъ Гильемаръ и его дочь. Онъ бросился на шею Гибейра и его первый вопросъ былъ:

— Ну, что, мой милый, счастливъ ли ты?

Самъ онъ сіялъ. Онъ былъ одѣтъ по послѣдней модѣ, чѣмъ удивлялъ Андре и заставлялъ улыбаться Женевьеву. На немъ былъ полный костюмъ путешествующаго джентльмена: воротникъ рубашки отложенный въ формѣ сердца, визитка съ маленькимъ воротникомъ свѣтлосѣраго цвѣта изъ англійской матеріи, съ уголкомъ вышитаго платка, выглядывавшаго изъ кармана.

— Не правда ли, какъ хорошо? Я не напрасно предупредилъ васъ рисункомъ, говорилъ Луи, самъ смѣясь надъ собою. Новѣйшей школы… Вы увидите, что я кончу тѣмъ, что построю себѣ отель въ аллеѣ Вилье.

Его приняли съ распростертыми объятіями. Его не видали три мѣсяца.

— Неужели три мѣсяца?

Они снова говорили другъ другу, что лѣто прошло, какъ одна недѣля. Три мѣсяца!

Не смотря на горячее солнце, въ сентябрѣ деревья были зелены, садъ полонъ цвѣтовъ, казалось, какъ будто была только еще средина лѣта; Луи ожидалъ найти у кузена Рибейра Раймонду и ея отца.

— Они хотѣли везти меня съ собою на скачку, но, благодарю, сказалъ онъ. Они были тамъ съ Эдмондомъ Лакостомъ, художникомъ грацій. Я избавилъ себя отъ этого общества.

— Какъ! сказалъ Викторъ, Эмиль все еще въ восторгѣ отъ своего Лакоста?

— Какъ кажется.

— О! какъ хорошъ его портретъ герцогини де-Шамарантъ! сказала Женевьева, которая, безъ сомнѣнія, мечтала быть нарисованной Лакостомъ, какъ герцогиня.

Луи, можетъ быть, хотѣлъ доказать госпожѣ Рибейръ, что талантъ Лакоста чрезъ-чуръ дѣланный, неестественный, какъ вдругъ раздался веселый смѣхъ Раймонды, похожій на щебетаніе птички, и Луи, самъ не замѣчая, покраснѣлъ, говоря:

— Это кузиночка.

Дѣйствительно, у рѣшетки позвонили и въ саду появилась Раймонда, улыбаясь подъ палевымъ зонтикомъ, тогда какъ Гильемаръ вытиралъ себѣ лобъ и ворчалъ на жару.

За нимъ, въ высокой сѣрой шляпѣ, осторожно ступая по аллеѣ, шествовалъ Лакостъ, котораго Луи сразу узналъ.

— Судьба меня преслѣдуетъ!… вскричалъ онъ, щелкая пальцами.

Онъ былъ раздраженъ. Женевьева казалась въ восторгѣ, тогда какъ Гильемаръ издали кричалъ:

— Ну ужъ дорога… Идешь точно въ тюрьмѣ между двумя рядами кустовъ. Лошади не могли подняться на эту кручу.

— Тебѣ только слѣдовало, сказалъ Викторъ, идя къ Гильемару, ѣхать по большой дорогѣ, переѣхать чрезъ деревянный мостъ, и ты былъ бы у нашихъ дверей. Ты, значитъ, не знаешь дороги?

— Я знаю дорогу только въ Парижѣ…

— Представьте г. Лакоста, папа, перебила Раймонда, указывая на молодаго человѣка, стоявшаго посрединѣ аллеи и державшагося на чистомъ воздухѣ, также прямо, какъ въ гостиной.

Гильемаръ забылъ про Лакоста, а между тѣмъ, онъ самъ притащилъ его за собою.

Онъ сталъ искать какой нибудь грубый комплиментъ и сказалъ въ лицо Лакосту, который не моргнулъ:

— Г. Лакостъ, нашъ знаменитый художникъ.

Эдмондъ извинился хорошенькой фразой, въ безцеремонности своего посѣщенія. Онъ съумѣлъ сказать любезность Андре, которая вѣжливо улыбнулась и мадригалъ Женевьевѣ, которая покраснѣла отъ радости, когда Эдмондъ шепнулъ на ухо Рибейру, досточно громко, чтобъ его слышали:

— О! какой прекрасный портретъ можно было бы нарисовать съ вашей супруги.

— Забрасываетъ удочку на заказъ, подумалъ Луи. Затѣмъ, повернувшись къ мисъ Беркеръ, Лакостъ инстинктивно почувствовалъ гувернантку и поклонился настолько низко, чтобъ не сдѣлать изъ нея себѣ врага.

— Тонкій политикъ! проворчалъ Луи, настоящій Талейранъ.

Лакостъ протянулъ Рибейру кончики пальцевъ, который, въ свою очередь, улыбнулся ему только углами губъ.

Затѣмъ всѣ пошли въ залу, кромѣ Раймонды, которую Андре повела въ свою спальню, говоря:

— Морской воздухъ очень здоровъ тебѣ… Ты прелестна, какъ амуръ.

— Морской воздухъ!… Не говори мнѣ о немъ. Я насквозь просолилась. Но, если я недурна, то ты красавица. Посмотри на меня. Счастье идетъ къ тебѣ.

— Счастье!… думала Андре.

— Но, моя милая, повѣришь ли ты, говорила Раймонда, я скучаю и до сихъ поръ скучаю… Да, это правда. Я измѣнилась… Я сама не знаю, что со мною. Честное слово, я почти готова подумать, что влюблена… Ты давно не видала Оливье?

— Оливье?…

Андре была немного взволнована и испугана.

— Да, Оливье. Ты, можетъ быть, думала, что я влюбилась въ красавца Лакоста? Нѣтъ, я предпочла бы де-Лансака… Что всего глупѣе, такъ это то, что я думаю объ Оливье… Да, думаю, противъ воли; когда онъ жилъ у васъ, онъ былъ такимъ же медвѣдемъ?

— Да.

— Ба, продолжала Раймонда, поправляя волосы передъ зеркаломъ, я все-таки влюбила бы его въ себя, если бы хотѣла.

Взглянувъ чрезъ плечо и увидя взволнованный видъ Андре, она сказала:

— Я тебя немного удивляю?

— Бѣдная Раймонда, сказала Андре, ты не знала матери и отецъ такъ мало принадлежитъ тебѣ!…

Раймонда засмѣялась.

— Ты меня жалѣешь? Вотъ идея. Въ такомъ случаѣ, я ничего не скажу тебѣ, ты меня не поймешь. Ты не любишь… Если бы ты знала… я готова сдѣлать всякое сумасшествіе, если это мнѣ понравится. Но ты — ты мраморъ… ледъ. Но я все-таки люблю тебя.

Она поцѣловала Андре въ обѣ щеки и хотѣла уже выйти, какъ вдругъ ударила себя по лбу.

— Ахъ! какая я разсѣянная! Я знала, что забуду. Гдѣ твой отецъ?

Андре заглянула въ открытое окно.

— По всей вѣроятности, на террасѣ, съ Луи…

— А папа съ своимъ кандидатомъ Лакостомъ, отлично!

Раймонда сунула руку въ карманъ. Смотря, очевидно, не потеряла ли положенную туда какую-то вещь.

— Нѣтъ, я не потеряла эту бумажку. А я была на это способна. Это на меня похоже.

— Бумагу?… спросила Андре.

— Да, которую я нашла въ черепаховомъ бюро дяди Дюкре. О! это цѣлая исторія. Бумага, адресованная твоему отцу… запечатанное письмо… представь себѣ, какъ это странно. Ты знаешь, всѣ эти маленькіе ящики. Ихъ открывали, по всей вѣроятности, но это письмо…

Говоря это, она вынула изъ кармана бѣлый конвертъ, запечатанный красной печатью, и показала его Андре, которая инстинктивно прочла надпись: Моему племяннику, Виктору Рибейру.

— Но, представь себѣ, продолжала Раймонда, этотъ конвертъ, вѣроятно, падалъ изъ ящика въ ящикъ до самаго низа и лежалъ, прижавшись къ задней доскѣ. Никто, конечно, его не видалъ. Полировщикъ, которому я отдала исправить бюро, вынулъ всѣ ящики и нашелъ это письмо… Мнѣ часто случалось, такимъ образомъ, находить письма… Можетъ быть, въ купленныхъ мною вещахъ еще много такихъ. Ты не можешь представить себѣ, моя милая, сколько я ихъ накупила. Теперь нашъ отель биткомъ набитъ. Во время танцевъ всѣ будутъ толкаться о мебель. Тѣмъ лучше. Это шикъ.

Подойдя къ окну, она поглядѣла въ садъ, на деревья.

— Гдѣ твой отецъ? Ахъ! да, ты мнѣ сказала, на террасѣ. Я отнесу ему письмо, такъ какъ, во всякомъ случаѣ, оно принадлежитъ ему, не будучи внесено въ каталогъ на аукціонѣ. А ты, что жъ не идешь? продолжала она уже въ дверяхъ.

— Нѣтъ, сказала Андре, сама не понимавшая, какое безпокойство вдругъ охватило ее.

Ей хотѣлось удержать Раймонду. Ей казалось, что кузина уноситъ съ собою лучъ надежды.

Но Раймонда была уже на крыльцѣ. Она старалась сквозь деревья разглядѣть Виктора Рибейра и увидала Луи, который, куря сигару, возвращался домой.

— Что ты дѣлаешь, Раймонда?

— Я ищу кого-то.

— Мужа?

— Если бы я и не стала его искать, то нашла бы.

— Хочешь я представлю тебѣ князя?

— Ну?

— Князя… искусства.

Онъ раскланялся.

— Представляю тебѣ его.

— Вѣчныя шутки.

— А ты думала, что я назову Лакоста?

— Не говори глупостей. Гдѣ Викторъ? Вотъ все, что мнѣ нужно знать.

— Тамъ, сказалъ Луи, протягивая руку по направленію къ уголку террасы, гдѣ Рибейръ любилъ сидѣть.

Раймонда осторожно подкралась къ террасѣ и, раздвинувъ вѣтви деревьевъ, появилась предъ Викторомъ.

— Это ты? сказалъ онъ, смѣясь. Ты меня испугала.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Конечно, тутъ летаютъ только зяблики да бабочки. Увидать хорошенькую газель, положительное событіе.

— Газель?.. сказала Раймонда. Въ такомъ случаѣ, я убѣгаю. Охота началась. Вотъ, это вамъ, прибавила она, бросая ему запечатанное письмо.

— Что это такое?

— Я сама не знаю, но это къ вамъ Я нашла эту бумагу въ одномъ бюро, купленномъ у дяди Дюкре и, такъ какъ я честная женщина…

Она была уже далеко и говорила это, направляясь бѣгомъ къ дому.

Викторъ былъ пораженъ.

Бумага, найденная въ бюро дяди Дюкре?.. Что такое говорила Раймонда?

Онъ глядѣлъ на лежавшее предъ нимъ письмо съ красной печатью и мысленно повторялъ:

— Дядя Дюкре… Бумага, найденная у дяди Дюкре…

Онъ медленно поднялся, чувствуя во всемъ тѣлѣ какой-то холодъ, почти колеблясь, самъ не зная почему, прикоснуться къ этому письму дяди Дюкре.

Онъ вдругъ наклонился, взялъ бумагу и прочелъ адресъ, написанный хорошо знакомымъ почеркомъ:

«Моему племяннику, Виктору Рибейру»:

— Можно подумать, что это письмо волнуетъ меня.

Онъ держалъ конвертъ въ рукахъ и видѣлъ предъ собою, какъ живаго, насмѣшливаго и холоднаго дядю Дюкре; какая послѣдняя насмѣшка, или какое желаніе скрывалось въ этомъ конвертѣ?

— Я сейчасъ это узнаю, во всякомъ случаѣ, сказалъ Викторъ.

Поспѣшно распечатавъ конвертъ, онъ прочелъ слѣдующее:

Дорогой Викторъ!

«Я могъ имѣть и имѣлъ мысль раздѣлить мое состояніе между Луи Рибейромъ и тобою, но я передумалъ. Ты непрактичный мечтатель и деньги, которыя я тебя оставлю и которыя я заработалъ тяжелымъ трудомъ, легко ушли бы у тебя изъ рукъ. Что касается Луи Рибейра, то его презрительная философія, которую онъ высказывалъ предо мною, дѣлаетъ его достаточно богатымъ, чтобъ онъ могъ, когда нибудь нуждаться въ моихъ деньгахъ»…

Рибейръ остановился, чувствуя, что задыхается..

— Это разореніе!.. прошепталъ онъ.

Тѣмъ не менѣе, онъ хотѣлъ продолжать, хотѣлъ, узнать все.

"Поэтому я ничего не оставляю Луи, ничего не"оставляю тебѣ, Викторъ, кромѣ удовольствія быть, «исполнителемъ моей воли»…

Инстинктивно испуганный, Рибейръ поспѣшилъ прочесть число отъ котораго было писано это письмо…

За три дня до смерти дяди!.. Три дня!..

Это завѣщаніе было сдѣлано гораздо позже того, которое, съ такимъ торжествомъ, принесъ Обуэнъ въ одно майское утро. Послѣдняя воля покойнаго заключалась не въ завѣщаніи, а въ этомъ письмѣ.

И такъ, разореніе и еще какое разореніе!

Викторъ скорѣе угадывалъ, чѣмъ читалъ глазами письмо покойнаго, это злое и насмѣшливое распоряженіе, роковое, какъ самая жестокая иронія.

"Поэтому я оставляю все моей племянницѣ Раймондѣ Гильемаръ, дочери покойной Луизы Дюкре, моей любимой сестры, и назначаю вышеназванную Раймонду Гильемаръ моей наслѣдницей, подъ тѣмъ условіемъ, чтобъ она вышла замужъ за внука моего садовника, Оливье Жиро. Таково мое желаніе. Мой племянникъ Эмиль Гильемаръ и его дочь не откажутся «отъ готовыхъ милліоновъ, а бракъ Раймонды съ сыномъ Мадлены Жиро доставитъ мнѣ удовольствіе въ могилѣ»…

Внизу этихъ строкъ, отъ первой до послѣдней написанныхъ рукой Дюкре, старикъ прибавилъ слѣдующія слова:

"Написано въ Парижѣ, въ моемъ домѣ, въ улицѣ «Комартенъ. Больной тѣломъ, но здоровый духомъ, я желаю, чтобъ эта воля была закономъ. Сильвенъ Жакъ Дюкре. Сего 11 мая».

Одно мгновеніе Викторъ Рибейръ думалъ, что упадетъ, пораженный этимъ горемъ, какъ ударомъ грома. Земля исчезала у него подъ ногами. Парижъ терялся вдали въ красноватомъ туманѣ, кровь стучала въ вискахъ.

Бѣднякъ нѣсколько мгновеній просидѣлъ на скамейкѣ, на которую опустился, пораженный прочитаннымъ.

Ему казалось, что онъ сходитъ съ ума. Ужаснѣйшая пустота, сдѣлавшаяся у него въ мозгу, пугала его Вдругъ онъ выпрямился и сказалъ, почти вслухъ:

— Ну что жъ? надо приняться за работу. Надо работать болѣе, чѣмъ когда либо… Это былъ сонъ, теперь я просыпаюсь.

Вдали слышался смѣхъ, смѣхъ Женевьевы, и вдругъ юнъ былъ прерванъ свистомъ локомотива, также какъ судьба прерывала всѣ ея радости.

— Жена!.. прошепталъ Рибейръ. Дочь!..

— Эй! Викторъ! раздался чей-то голосъ.

Это былъ голосъ Луи.

— Бѣдный Луи, сказалъ Викторъ разбитымъ голосомъ, я и забылъ о немъ.

Луи смѣясь глядѣлъ на него.

Онъ стоялъ предъ нимъ во всемъ своемъ великолѣпіи, говоря:

— Что такое случилось?

Онъ думалъ что милліонеры, какъ Виктора и онъ очень похожи на древнихъ авгуровъ, которые не могли глядѣть другъ на друга безъ смѣха.

— Ну что, Викторъ, какъ поживаешь?

Луи совсѣмъ переродился. Онъ самъ удивлялся полному перевороту, который можетъ вдругъ произойти въ темпераментѣ человѣка, не имѣющаго ни гроша и обыкновенно распоряжающагося своей судьбою. Онъ вдругъ открылъ, что былъ рожденъ для богатства. «Предназначеніе, которое я, по всей вѣроятности, раздѣляю со многими другими современниками, не имѣющими удовольствія имѣть такихъ дядей, какъ Сильвенъ Дюкре». Онъ имѣлъ свою собственную манеру благословлять щедрость Дюкре.

— Я такъ доволенъ теперь, говорилъ онъ, что если бы старый Дюкре возвратился съ того свѣта и сказалъ мнѣ: «уйди отсюда, я займу твое мѣсто», то я не увѣренъ, что не задушилъ бы его.

Луи смѣялся, говоря это. И теперь, остановившись предъ Викторомъ, онъ сохранялъ свой насмѣшливый видъ и хотѣлъ уже сказать какую-то шутку на счетъ удовольствія имѣть около восьмисотъ сорока Франковъ дохода въ день.

— Что, въ сущности, не очень много, говорилъ онъ, такъ какъ ѣда развиваетъ аппетитъ.

Рибейръ вдругъ остановилъ его. Луи былъ немного удивленъ, видя его блѣдность. Что за бумагу держалъ въ рукахъ Викторъ?

— Садись, Луи, и прочти.

— Прочесть? Что такое?

Викторъ показалъ ему на мѣсто рядомъ съ собою, на скамейкѣ, и подалъ письмо.

Художнику показалось, что руки его кузена дрожали.

— Прочесть?

Онъ взялъ письмо дяди Дюкре и сѣлъ, какъ хотѣлъ Викторъ, затѣмъ началъ читать, то краснѣя, то блѣднѣя. Онъ прочелъ нѣсколько разъ и не вѣрилъ своимъ глазамъ, крупныя капли пота выступили у него на лбу. Затѣмъ, когда, наконецъ, онъ разобралъ эти подавляющія строки, онъ гнѣвно вскричалъ:

— О! этотъ Дюкре! Дюкре!..

— Ну?.. холодно сказалъ Викторъ, беря бумагу, которую Луи хотѣлъ скомкать отъ ярости.

— Ну, повторилъ художникъ, что же ты теперь будешь дѣлать?

Рибейръ поглядѣлъ ему прямо въ глаза.

— Какъ! что я буду дѣлать? просто сказалъ онъ. Я отнесу это къ Обуэну.

— Къ нотаріусу?

— И ты отправишься со мною, продолжалъ Викторъ, сегодня или завтра.

Голосъ Виктора былъ глухъ и отрывистъ, но рѣшителенъ.

Художникъ машинально глядѣлъ предъ собою. Вдругъ онъ повернулся къ Рибейру, по прежнему сидѣвшему на скамейкѣ и державшему въ рукѣ письмо дяди Дюкре, и сказалъ тономъ, который заставилъ Виктора вздрогнуть:

— Викторъ, у меня, ты знаешь, нѣтъ дѣтей.

Тонъ Луи былъ страненъ.

— Тѣмъ лучше, сказалъ Викторъ.

— Но у тебя, продолжалъ Луи, у тебя есть дочь, Андре.

— Да, гордо отвѣчалъ Рибейръ. Андре, это я.

Луи пожалъ плечами.

Онъ глядѣлъ съ состраданіемъ на сидѣвшаго предъ нимъ бѣднаго, испуганнаго человѣка. Ему казалось, что судьба сдѣлала злое дѣло и поразила двухъ невинныхъ. Она поразила въ сердце существъ, привыкшихъ къ счастію, которымъ капризъ Дюкре, давъ сначала иллюзію счастія, долженъ былъ грубо разбить его.

Первымъ движеніемъ Виктора было покорное повиновеніе, первымъ движеніемъ Луи было возмущеніе.

— Послушай, сказалъ онъ, нельзя допустить, чтобъ ты однимъ ударомъ бросилъ твою дочь и жену на жертву разоренія, весь ужасъ котораго ты чувствуешь.

— Ты такъ думаешь? съ горечью сказалъ Викторъ.

— Если ты боялся разоренія, то теперь оно будетъ во сто разъ хуже. Оставимъ Андре, она спартанка, также какъ и ты, но представь себѣ разоренной бѣдную Женевьеву. Спроси себя и отвѣть, сколько она выстрадаетъ.

Викторъ былъ пораженъ. Онъ съ испугомъ глядѣлъ на стоявшаго предъ нимъ кузена и, по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, безпокойство Рибейра все увеличивалось.

— Послушай, Луи, что же ты хочешь сказать? О чемъ ты думаешь?

— Э! сказалъ художникъ, я хочу, чтобъ ты хоро шенько взвѣсилъ, на что ты хочешь рѣшиться. Предположимъ одну вещь. Ты не знаешь, что эта бумага существуетъ и продолжаешь пользоваться наслѣдствомъ. Отлично. Кому это повредитъ? Гильемарамъ? Да они и такъ не знаютъ, куда дѣвать деньги…

— Луи!.

— Что значитъ, для Гильемара, наслѣдство стараго Дюкре? — Ничего. Онъ можетъ заработать столько же однимъ взмахомъ карандаша въ одинъ день, на какомъ нибудь займѣ. Эта бумага дѣлаетъ тебя бѣднымъ, какъ Іовъ, и почти не обогащаетъ его.

Викторъ Рибейръ былъ испуганъ и пораженъ, слыша, какъ Луи, на котораго онъ глядѣлъ, какъ на честнѣйшаго человѣка въ свѣтѣ, разсуждаетъ такимъ образомъ, бросая ему въ глаза эти парадоксы, отзывавшіеся безчестностью.

— Я скоро привыкъ къ роскоши, сказалъ онъ. Мои химеры унеслись вмѣстѣ съ дымомъ моей сигары.

Онъ скоро привыкъ къ богатству, этотъ философъ!

— Прежде, въ двадцать лѣтъ, у меня было на двадцать милліардовъ иллюзій, а это есть богатство.

Викторъ видѣлъ, какъ онъ поблѣднѣлъ, при именахъ Оливье Жиро и Раймонды.

Этотъ Дюкре желалъ выдать замужъ дѣвушку, благодаря своему капризу, потому что давалъ ей состояніе, и Луи хотѣлось разорвать и бросить къ чорту глупое и злое письмо дяди Дюкре и онъ совѣтовалъ Виктору не обращать на него вниманія.

— И такъ, въ сущности, говорилъ онъ, это, клочекъ бумаги…

Викторъ съ ужасомъ глядѣлъ на художника. Онъ хотѣлъ, чтобъ Луи прямо отвѣтилъ ему, но Луи не отвѣчалъ ему прямо, а говорилъ: если бы эта бумага не существовала, кому бы былъ вредъ? Никому!

— А если бы и такъ, отвѣчалъ негоціантъ. Если бы даже Гильемаръ былъ въ десятеро, во сто разъ богаче, то все-таки наше состояніе принадлежитъ его дочери.. Ты спрашиваешь: кому можемъ мы повредить? мы повредили бы Оливье Жиро, котораго это завѣщаніе можетъ обогатить. Во всякомъ случаѣ, мы поступили бы противъ совѣсти и чести.

Говоря это, онъ всталъ, глядя на Луи.

— Положительно, мой милый Луи, продолжалъ онъ, почти сурово, ты не понимаешь самъ, что говоришь. Это неожиданное пробужденіе, эта перемѣна судьбы подавляютъ тебя. Увѣряю тебя, ты взволнованъ. Ты самъ не понимаешь, что говоришь. Приди въ себя, мой милый. Когда первое волненіе пройдетъ, ты поймешь, въ чемъ дѣло.

— Признаюсь, это ударъ по головѣ, сказалъ художникъ, стараясь улыбнуться. Эта бумага настоящая дубина.

— Хорошо. Придемъ въ себя, Луи, будемъ сами собою. Что дѣлать, мой другъ. Надъ нами пронесся какъ будто ураганъ и бросилъ насъ всѣхъ на землю. Наше счастіе было непрочно. То, что далъ намъ одинъ капризъ Дюкре, другой его капризъ беретъ обратно. И если во всемъ этомъ существуетъ право, то, конечно, право Дюкре…

— Э! Дюкре! Дюкре! вскричалъ Луи. Дюкре нѣтъ, онъ умеръ.

— Луи!.. Луи!..

— Что это такое?.. продолжалъ художникъ, глядя на письмо, которое Викторъ продолжалъ держать. Какое-то посмертное безуміе. Дюкре былъ сумасшедшій, буквально сумасшедшій!… Онъ нацарапалъ это въ послѣднія минуты. Развѣ это имѣетъ какую нибудь цѣнность? Что такое это завѣщаніе? Откуда оно явилось?

— Дюкре положилъ его въ бюро, купленное Раймондой.

— Раймондой?…

— Да, она принесла мнѣ сейчасъ это письмо.

— Что за исторія. Фантастическое завѣщаніе. Клочекъ бумаги. Отчего его не нашли раньше?.. Это завѣщаніе глупость, настоящее завѣщаніе было въ нашу пользу. Это же глупое безуміе… Мы племянники…

— Оно все написано собственною рукою Сильвена Дюкре, сказалъ дрожащимъ голосомъ Викторъ.

— Что жъ изъ того? вскричалъ Луи. Почеркъ дрожащій. Можетъ быть, это не почеркъ дяди Дюкре.

Онъ подошелъ къ кузену и рѣшительно сказалъ:

— Однимъ словомъ, ты хочешь возвратить наслѣдство?

— Ты меня спрашиваешь?..

— Ну, а я… слышишь ли… я… я не хочу.

Рибейръ всталъ и, машинально застегивая, сюртукъ, сказалъ:

— Какъ хочешь. Что же касается мнѣ, то хотя бы мои близкія должны были страдать еще болѣе, чѣмъ страдали… хотя бы мнѣ пришлось сдѣлать, я не знаю что, противъ тебя, чтобъ помѣшать тебѣ сдѣлать подлость, я не сохраню того, что не принадлежитъ мнѣ. Слышишь, Луи. И не позволю тебѣ сдѣлать этого.

— Ты сумашедшій! сказалъ Луи, пожимая плечами.

— А ты, если бы уступилъ своему безумію, былъ бы несчастливъ.

— Ну такъ что жъ, перебилъ художникъ, становясь предъ Рибейромъ, скрестивъ руки. Нечего сказать прекрасное завѣщаніе, которое отдаетъ Раймонду, хорошенькую, веселую дѣвушку этому Жиро, который печаленъ, какъ ночной колпакъ и, кромѣ того, внукъ садовника дяди Дюкре.

— Оливье избранное существо. Если онъ женится на Раймондѣ, то честь, можетъ быть, будетъ не на его сторонѣ.

— Очень возможно. Я не аристократъ, но, не считая того, что онъ, можетъ быть, не хочетъ жениться на Раймондѣ, я смѣюсь надъ Оливье. Я доволенъ и хочу остаться довольнымъ. Смерть дяди обогатила меня, мнѣ нравится быть богатымъ. Еслибъ я не получилъ наслѣдства, еслибы мнѣ не удалось имѣть много денегъ, я, можетъ быть, не жаловался бы!.. Я былъ бы совершенно счастливъ… Я нашелъ себѣ рамки. Жизнь въ улицѣ Торлакъ удовлетворяла меня. Я умеръ бы тамъ, смѣясь надъ богатствомъ. Я не зналъ, что это такое. Но теперь, когда я богатъ, даю тебѣ слово, прошедшее получило для меня совершенно другой видъ… Я вижу въ немъ только комедію презрѣнія, — скрывающаго жажду всего, что хорошо. Легко обходиться безъ кушанья, котораго не пробовалъ, которое не можетъ нравиться, потому что его не знаешь, но когда попробовалъ вкусъ, то это трудно, а если мнѣ нравится жизнь изящнаго лѣнивца, которую я велъ на берегу моря, если я хочу сохранить своихъ англійскихъ портныхъ, если я хочу чтобъ въ моемъ модномъ платьѣ карманы были полны денегъ… если мнѣ, для того, чтобъ скрыть мои сорокъ лѣтъ или тридцать восемь, что одно и тоже, если мнѣ нужны роскошь и милліоны дяди Дюкре?

Слова Луи поразили Виктора.

— Да, гляди на меня. А что, если я хочу нравиться?

— Кому?

— Это мое дѣло. Но я хочу нагнать потерянное время молодости, какъ будто возвращающейся ко мнѣ.. И ты, ты хочешь вырвать у меня изъ рукъ то, что случай… нѣтъ, не случай, а воля этого покойника, дала мнѣ… Полно. Въ то время, когда дядя Дюкре еще не совсѣмъ сошелъ съ ума, онъ хотѣлъ обогатить меня… хотѣлъ формально… Я получилъ наслѣдство. Я попробовалъ его и оставлю его себѣ…

— Ты! ты, Луи! съ испугомъ вскричалъ Викторъ, ты способенъ на подлость… какъ и другіе.

— Какъ всѣ люди, мой милый, отвѣчалъ художникъ, смѣясь непріятнымъ смѣхомъ, смѣхрмъ, который разрывалъ сердце Рибейра.

Ему было тяжело слушать кузена, котораго онъ любилъ, какъ брата, насмѣшки его огорчали Рибейра. Слушая его, онъ сомнѣвался во всемъ: въ честности, которая была его жизнью, въ прямотѣ этого человѣка, за котораго, часъ тому назадъ, онъ поручился бы какъ за самого себя.

Нѣтъ, не было сомнѣнія, что не деньги дяди Дюкре такимъ образомъ преобразили и выворотили, какъ грязную перчатку, совѣсть Луи. Причина этой метаморфозы была другая. Конечно, тутъ была замѣшана женщина, какая нибудь презрѣнная, разорявшая артиста, какъ свою добычу. Луи не былъ бы въ состояніи говорить такія вещи, если бы у него не было нѣжнаго созданія, которое заглушало его совѣсть.

— Эта безумная идея не твоя! вскричалъ Викторъ.

— Не моя?.. Ты напрасно такъ думаешь. Напрасно воображаешь, что во мнѣ достаточно безполезнаго донкихотства и глупаго равнодушія. Я только поступаю, какъ и другіе, какъ маркизъ де-Лансакъ или какъ Лакостъ. Съ деньгами можно смѣяться надо всѣмъ. Дѣлай, какъ я, и будь такимъ же, какъ и другіе.

— О, что касается меня, сказалъ Рибейръ, то я рѣшился. Выслушай меня, Луи, и пойми хорошенько. Оставить себѣ было бы преступленіемъ. Колебаться невозможно. Я надѣюсь, ты не колеблешься. Будь снова прежнимъ Луи и останемся честными людьми. У тебя достаточно таланта, чтобъ поддерживать твою жизнь. Ты будешь работать, такъ же, какъ и я.

— Это средство слишкомъ медленное. Къ тому же уже поздно. А что касается таланта, то у меня его столько же, сколько и у другихъ художниковъ, умирающихъ съ голоду. Живопись мнѣ надоѣла. Я попробовалъ милліонъ и онъ слишкомъ сладокъ, я хочу еще. Было бы глупо снова сдѣлаться бѣднымъ и бѣгать по порученіямъ Раймонды, покупая ей бездѣлушки для ея отеля въ улицѣ Оффемонъ. Нѣтъ, нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ!.. Моя покорность судьбѣ, должно быть, была только притворствомъ. Я былъ лицемѣромъ. Во мнѣ нѣтъ достаточно добродѣтели, чтобъ возвратиться къ моей прошлой жизни. Я послѣдовалъ за теченіемъ, я окунулся въ движеніе съ головою… Я купилъ уже мѣсто для постройки отеля въ аллеѣ Вилье…

— Ты снова продашь его.

— Благодарю, что сдѣлано, то сдѣлано. Дай мнѣ эту бумагу!

— Бумагу?.. Для чего?..

— Конечно, для того, чтобъ разорвать ее.

Викторъ крѣпко сжалъ въ рукахъ письмо стараго Дюкре.

— Ты съ ума сошелъ, Луи.

— Будь благоразуменъ, продолжалъ художникъ. Ты думаешь, что можешь жить безъ милліоновъ дяди, но вѣдь для тебя это также невозможно, какъ и для меня.

— Ты увидишь, отвѣчалъ Викторъ взволнованнымъ, но мужественнымъ голосомъ,

— Для тебя лично — это возможно. Для Андре точно такъ же, такъ какъ ты говоришь, что она все равно, что ты. И это правда. Но твоя жена…

Рибейръ вздрогнулъ съ головы до ногъ. Ему казалось, что какая-то желѣзная рука сжала его сердце.

— Женевьева!..

— Попроси ее о томъ, о чемъ просишь меня… Скажи ей, чтобъ она сопровождала тебя къ Обуэну… Она станетъ умолять тебя дать ей жить, такъ какъ ты осуждаешь ее на нищету… Ты добровольно убиваешь свою Женевьеву.

— Это неправда!.. Ты на нее клевещешь.

— Поди, скажи ей, что ты можешь сохранить ей богатство, но добровольно отказываешься отъ него. Она будетъ умолять тебя пощадить ее.

— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ!.. съ гнѣвомъ вскричалъ Викторъ. Ты напрасно думаешь, что она похожа на тебя.

— Она гораздо хуже меня, такъ какъ она женщина, но ты, можетъ быть, ничего не видишь? Ты слѣпъ и глупъ, какъ всѣ мужья. Женевьева недурна…. даже очень хороша. Какъ же ты думаешь, что такая женщина, какъ она, рожденная для роскоши, которую ты можешь дать ей, перенесетъ нищету, отъ которой, она ускользнула чудомъ?

— Замолчи, Луи! прошепталъ несчастный, которому на этотъ разъ ударъ попалъ прямо въ сердце.

Онъ съ ужасомъ припомнилъ смертельную блѣдность Женевьевы въ тотъ вечеръ, когда съ губъ молодой женщины сорвалась ея горькая тайна. Онъ еще и теперь слышалъ, какъ она, съ безпощаднымъ эгоизмомъ разочарованныхъ женщинъ, обвиняла его, угрожала, почти проклинала его. Онъ вспомнилъ ея крикъ, полный возмущенія: «Вы все находите безчестнымъ!» Страшная буря бушевала въ головѣ Рибейра.

Онъ долженъ былъ опереться на баллюстраду, чтобъ не упасть. Онъ чувствовалъ, что сталъ бы шататься, если бы пошелъ.

Онъ задыхался.

Луи, также сведенный съ ума образомъ прелестной, веселой головки съ золотистыми волосами, Луи, заглушавшій свою совѣсть свистомъ и насмѣшками, угадывалъ, что говоря о Женевьевѣ и только о ней одной, онъ могъ внушить Виктору сомнѣніе, могъ подавить его волю, заставить молчать совѣсть. Онъ -былъ тѣмъ болѣе краснорѣчивъ, что самъ думалъ то, что говорилъ.

Онъ отлично понималъ Женевьеву. Онъ угадывалъ ея прежнія мученія, ея настоящее спокойствіе. Онъ замѣчалъ прежде взгляды, которыми она обмѣнивалась съ Гильемаромъ и которые удивляли его.

— Слушай меня, Викторъ, продолжалъ онъ. Твоя жена любитъ тебя, да, но ее также любятъ…

— Кто?

— Никто. Но она достаточно хороша, чтобъ всѣ говорили ей это. Къ счастію, ей можно напѣвать все, что угодно, она обожаетъ тебя. Но если она станетъ бѣдна, за ея борьбою станутъ наблюдать, станутъ караулить ея страданія и… она не римлянка…

— Замолчи! съ испугомъ вскричалъ Викторъ.

Въ эту минуту, изъ-за кустовъ, до разговаривающихъ донесся веселый смѣхъ счастливой женщины.

Викторъ былъ блѣденъ, какъ смерть, Луи красенъ и взволнованъ.

— Женевьева! прошепталъ Рибейръ.

На пескѣ послышался шумъ шаговъ и стукъ каблуковъ гуляющихъ.

Сквозь густые листья Луи старался разглядѣть и увидалъ вдали свѣтлую юбку шедшей по дорожкѣ женщины. Рядомъ съ нею, улыбаясь, шелъ молодой человѣкъ.

Это были Эдмондъ Лакостъ и Женевьева.

Мадамъ Рибейръ весело смѣялась, какъ молодая дѣвушка, какой-то шуткѣ художника.

— Лакостъ ухаживаетъ за нею. Но онъ напрасно теряетъ время, такъ какъ она счастлива и любитъ тебя.

— Замолчи! замолчи! замолчи! съ гнѣвомъ повторялъ Викторъ.

— Прошу тебя въ послѣдній разъ, подожди немного, продолжалъ Луи. Не спѣши, подумай. Я помогу тебѣ. Можетъ быть, можно придумать какую нибудь комбинацію. Выдумать какое нибудь выгодное дѣло, которое, напримѣръ, позволило бы намъ возвратить все, не потерявъ самимъ. Кто знаетъ?.. Такія дѣла встрѣчаются, но только тогда, когда есть деньги… Единственно, когда есть деньги… Не бросай этого орудія — капитала. Подожди день, два. Никто ничего не требуетъ.

— Не говори мнѣ болѣе ничего, ничего!

Рибейръ сталъ мраченъ. Онъ пристально глядѣлъ предъ собою, широко раскрывъ глаза, какъ сумасшедшій.

— Я хорошо понимаю, но сегодня, продолжалъ Луи, мы не можемъ отправиться. Обузна нѣтъ въ. конторѣ. Мы пойдемъ завтра.

— Да, завтра, завтра.

— Или послѣ завтра, тихо прибавилъ Луи.

Викторъ не отвѣчалъ, продолжая глядѣть предъ собою прежнимъ взглядомъ. Несчастный, снова опустившись на скамейку, имѣлъ видъ человѣка послѣ крушенія… можетъ быть, послѣ крушенія чести.

Веселый смѣхъ Женевьевы продолжалъ доноситься до него. Этотъ смѣхъ приближался. Женевьева звала мужа.

— Тебя ищутъ, сказалъ Луи.

— Меня?..

Викторъ, казалось, вышелъ изъ онѣмѣнія.

— Сюда, сказалъ Луи, возвышая голосъ.

— Куда? Гдѣ вы запрятались? сказала Женевьева. Развѣ вы не знаете, что какъ ни спрячься, подъ липами все-таки можно быть видимымъ.

Женевьева надѣла для обѣда прелестный костюмъ.

Неожиданно увидавъ жену, Викторъ поспѣшна сунулъ письмо дяди Дюкре во внутренній карманъ сюртука.

Луи видѣлъ это движеніе. Онъ понялъ, что Рибейръ боится жены. Боится или стыдится. Можно было безопасно оставить ихъ вдвоемъ, не боясь, что Викторъ выдастъ тайну.

Теперь художникъ былъ убѣжденъ, что, если бы Викторъ былъ такимъ человѣкомъ, какъ прежде, онъ, не колеблясь, сказалъ бы женѣ: «смотри мы разорены», но онъ не рѣшался, онъ колебался.

Женевьева, ничего не подозрѣвая, должна была окончить, могуществомъ своей красоты, своимъ кокетствомъ и улыбками, то, что началъ Луи.

— Я васъ оставляю, сказалъ онъ. Какъ все хорошо, какъ вы прелестно одѣты.

Женевьева сіяла.

— Благодарю васъ, кузенъ.

Затѣмъ, повернувшись къ Рибейру, освѣщенная розоватымъ отблескомъ заходящаго солнца, она сказала:

— А вы, г. Рибейръ, какъ вы меня находите?

Ослѣпленный Викторъ глядѣлъ на нее, находя ее прелестной, и старался улыбнуться, тогда какъ рыданія душили его.

Женевьева снова улыбнулась.

— Какая неблагодарность! не правда ли, кузенъ Луи? продолжала она. Онъ не находитъ для меня ни одного слова похвалы, тогда какъ я бросила гостей, чтобъ показать ему мой новый костюмъ… Вотъ каковы мужья!

Въ то время, какъ она говорила, у Виктора въ ушахъ звучали горькія, печальныя слова, нѣкогда сказанныя ею въ гостиной, въ улицѣ Шатоденъ… «Вы меня не любите, такъ какъ осуждаете на эту жизнь. Я устала, я разбита. Мое терпѣніе пришло къ концу».

— Она сказала это, думалъ онъ, она сказала это.

— До свиданія, проговорилъ Луи.

Онъ, въ свою очередь, спустился съ террасы, тогда какъ кровь стучала у него въ вискахъ.

Увидавъ издали Раймонду, въ сопровожденіи ея отца, Эдмонда Лакоста и Оливье Жиро, онъ думалъ:

— О! этотъ Дюкре, Дюкре! Онъ хочетъ выдать эту дѣвушку за Жиро. Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ!.. Оливье Жиро не женится на Раймондѣ. Если старикъ хотѣлъ этого, то тѣмъ хуже, я этого не хочу. Кромѣ того, богатымъ быть не дурно. Не извѣстно, что можетъ случиться и тогда съ деньгами всегда будешь выгодной партіей.

ГЛАВА XVIII.

Золотистые лучи заходящаго солнца освѣщали уголокъ сада, гдѣ Рибейръ думалъ только объ ужасѣ Женевьевы предъ нищетой. Тѣмъ не менѣе, совершенно естественно онъ поднесъ руку къ карману, гдѣ было спрятано письмо дяди Дюкре, чтобъ развернуть его и прочесть женѣ. Это былъ его долгъ. Онъ инстинктивно готовъ былъ исполнить его.

Несчастный влюбленный глядѣлъ на прелестную женщину, нѣжно улыбавшуюся ему, и, какъ ребенокъ, протягивавшую губы для поцѣлуя.

— Однако, кокетливо говорила Женевьева, я только для васъ, для моего супруга, для васъ, а не для вашихъ гостей хотѣла быть прекрасной. Для васъ…

Она придвигалась къ нему, заставляя его вздрагивать, и говорила:

— Вы правы, эта терраса самый лучшій уголокъ во всемъ саду. Я сейчасъ только оставила Гильемара и Лакоста. Лакостъ очень милъ. Но какъ я рада быть съ вами. Ты спокоенъ, ты счастливъ.

Онъ молча глядѣлъ на нее, продолжая держать въ рукѣ скомканное письмо дяди Дюкре.

— Я теперь понимаю, почему вы такъ любите Виль-д’Аврэ… У счастья должны быть любимые утолки. Здѣсь мы всегда видѣли веселой нашу дорогую Андре. Въ Виль-д’Аврэ она, кажется, никогда не плакала?…

— Никогда! думалъ Рибейръ.

Онъ испытывалъ настоящую пытку, думая, что ихъ счастье готово разрушиться.

Женевьева чувствовала потребность заставить забыть и простить себѣ свою прежнюю жестокость, и потому окружала мужа особенно нѣжными ласками.

— Посидимъ здѣсь немного, какъ влюбленные, тихо сказала она. Къ обѣду еще не звонили.

И, взявъ его за руку, она нѣжно привлекла мужа къ себѣ на скамейку, съ которой былъ видѣнъ Парижъ, и, заставивъ сѣсть, наклонила къ нему свою хорошенькую головку.

Онъ же, сжимая маленькую ручку Женевьевы лѣвой рукой, правой съ гнѣвомъ комкалъ бумагу, подписанную именемъ Дюкре, которая жгла его руку.

— Какъ здѣсь хорошо, повторяла Женевьева, прижимаясь къ Виктору. Какъ хорошо ни о чемъ не думать, а только жить, ничего не боясь и любя другъ друга. тихнаояот и, яткя

Каждое ея слово было уколомъ булавкой несчастному.

— Во всякомъ случаѣ, со стороны стараго Дюкре было очень мило позволить намъ сохранить этотъ домъ, садъ, все. Поэтому теперь…

Она чувствовала, что мужъ ее не слушаетъ. Она видѣла это по его растерянному взгляду.

— Вы не больны, другъ мой? съ безпокойствомъ спросила она. Сейчасъ вы были такъ веселы, не правда ли?

— Я былъ веселъ, машинально сказалъ онъ, горя желаніемъ все разсказать.

— Поэтому, другъ мой, мы должны навсегда сохранить эту дачу. Да, навсегда, хотя бы мы и купили домикъ въ Трувилѣ. О! я сдѣлалась благоразумна!.. Прежде я умоляла васъ броситься въ движеніе, теперь я стала бы умолять васъ не подвергаться риску. О! я до сихъ поръ еще не забыла моей боязни предъ возможностью разоренія. Послѣ разоренія отца это было бы слишкомъ!..

— Вы правы, прошепталъ Викторъ. Однако, никогда не знаешь, какой нибудь случай…

— Что васъ такое безпокоитъ? вдругъ спросила она, глядя на него. Надѣюсь — ничего? можетъ быть, мои слова? По, увѣряю васъ, я довольна, я не желаю увеличивать того, что у насъ уже есть. Я только прошу васъ не уменьшать. Вы даете мнѣ слово, дорогой Викторъ? Вы клянетесь мнѣ… Я давно уже мечтала о такой жизни, объ этомъ спокойствіи, объ этой роскоши… Но я еще никогда не пользовалась ею, она бѣжала, бѣжала отъ меня, и какъ я была несчастна!.. Я не зла, другъ мой, но когда страдаешь… когда боишься… Теперь вы видите, что изъ насъ двоихъ я благоразумнѣе… Сохранимъ то, что у насъ есть. Я боюсь за васъ, вы слишкомъ добры, слишкомъ довѣрчивы, слишкомъ честны…

Рибейръ вздрогнулъ.

Слишкомъ честенъ! А письмо, которое онъ держалъ въ рукѣ и не читалъ женѣ?

— Вы не созданы для нынѣшнихъ дѣлъ. Къ тому же, я умерла бы, если бы пришлось потерять, что у насъ есть.

Рибейръ испытывалъ ужасную боль въ сердцѣ.

— Однако, Женевьева, сказалъ онъ, если бы пришлось… Я еще молодъ, мужествененъ… и, кромѣ того, я хочу…

Она закрыла ему ротъ своей хорошенькой ручкой.

— Нѣтъ, нѣтъ, и не думайте объ этомъ. Не ослѣпляйтесь смѣлыми планами Гильемара. Гильемаръ другой породы, чѣмъ вы. Тамъ, гдѣ онъ имѣетъ успѣхъ, вы бы провалились. Отдыхайте, будьте счастливы. Вы не имѣете право ничѣмъ рисковать… Я вамъ запрещаю это, другъ мой, и для меня и для Андре…

— Андре!

— Неужели же вы думаете, что я никогда не думала, хотя я ей и не мать, о ея будущности?

Она была печальна. Но теперь, я люблю повторять

это, теперь, когда мы такъ счастливы, мы можемъ выдать ее за мужъ…

— Выдать замужъ… прошепталъ Рибейръ.

— И дать хорошее приданое. Андре прелестна. Съ тѣхъ поръ, какъ мы здѣсь, она хорошѣетъ съ каждымъ днемъ и можетъ выбирать.

— Бѣдная Андре, прошепталъ ея отецъ.

Женевьева кокетливо наклонилась къ нему.

— О! не любите ее, однако, больше меня. Я не хочу. Я буду ревновать.

Она прелестно улыбнулась и прибавила:

— Вы вѣдь знаете, каковы мачихи?

Затѣмъ, помолчавъ немного, она прибавила уже серьезнымъ голосомъ:

— Клянусь вамъ, даже для Андре, которую я люблю всѣмъ сердцемъ, я не согласилась бы, чтобы вы любили меня меньше ее. А между тѣмъ, мнѣ кажется, что вы любите меня меньше… Я… я говорю вамъ, какъ я счастлива здѣсь, съ вами, забывая для васъ всѣхъ, а вы мнѣ не отвѣчаете… Поглядите на меня, Викторъ. Или вы на меня сердитесь за старое? Потому что, если ты меня любишь меньше, ты совсѣмъ меня не любишь.

Она говорила ему на ухо, дотрогиваясь щекою до его щеки.

Онъ невольно закрылъ глаза.

— Я обожаю тебя, Женевьева.

— Правда?

Онъ обнималъ ее, глядѣлъ ей въ глаза, тогда какъ она улыбалась и гордилась своимъ могуществомъ жены и любовницы въ одно и тоже время, и говорила: — Я знаю это, знаю!… Но пойми, какъ мнѣ пріятно, чтобъ ты повторялъ мнѣ это всегда.

Онъ глядѣлъ на нее, держа своими пылающими руками ея полныя, обнаженныя руки. Онъ глядѣлъ на нее съ дикой страстью и жаждалъ ея ласкъ, а въ тоже время думалъ, что онъ дважды игрушка этой женщины, которая желала быть любимой, но любимой въ тѣхъ роскошныхъ рамкахъ, о которыхъ она мечтала, и повторялъ ей, что ее обожаетъ. Но онъ слишкомъ любилъ ее, такъ какъ молча цѣловалъ ее, а не сказалъ:; «мы раззорены. Ничто изъ того, что окружало насъ сегодня утромъ, не принадлежитъ намъ теперь вечеромъ».

Не помня себя, думая только о Женевьевѣ, сердце которой билось на его груди, онъ безсознательно уронилъ на песокъ скомканную бумагу, которую нѣсколько минутъ тому назадъ держалъ въ правой рукѣ. Онъ думалъ только объ этой женщинѣ, которой улыбки и красота опьяняли его, и повторялъ ей, что любитъ ее, тогда какъ она, въ свою очередь, говорила ему:

— Да, ты любишь, любишь меня!.. Ни одна женщина не любима такъ, какъ я. Но ты…

Она стала прислушиваться.

На пескѣ раздались приближающіеся шаги.

Она засмѣялась.

— Вотъ общая участь влюбленныхъ, сказала она. За ними вѣчно охотятся.

Говоря это, она увлекала его за собою.

— Но, можетъ быть, это…

— Я не хочу знать, кто это. Гильемаръ, Луи, Раймонда или Лакостъ, мы увидимъ ихъ всѣхъ сейчасъ. Прогуляемся одни еще нѣсколько мгновеній. Я такъ рада быть съ тобою.

И она смѣясь продолжала увлекать Виктора по саду. Приближающіеся шаги не принадлежали ни Луи, ни Гильемару. Это Андре искала отца. Она пришла спросить его распоряженій на счетъ новыхъ цвѣтовъ въ саду. Ей нравилось видѣть появленіе новыхъ аллей. Она хотѣла имѣть свою собственную, большую, липовую аллею, гдѣ она могла бы прогуливаться читая, и садовникъ спрашивалъ, какихъ лѣтъ должны быть деревья. Не найдя отца въ домѣ, Андре отправилась прямо на террасу, гдѣ онъ сидѣлъ почти всегда. Она была увѣрена, что найдетъ его тутъ, но, вѣроятно, онъ вернулся домой. Однако, она его не видала.

Тогда Андре остановилась на мгновеніи предъ балюстрадою, глядя на Парижъ, разстилавшійся на горизонтѣ, и не слышала легкихъ шаговъ Виктора и жены его и подавленнаго смѣха Женевьевы. Она стояла, разглядывая панораму Парижа и дома Севра, позлащенные закатомъ.

Севрскій мостъ, нищій, Оливье, — всѣ эти мысли инстинктивно опечалили ее. Оливье былъ далеко. Онъ жилъ теперь въ Парижѣ, въ этой громадной массѣ камней, тогда какъ прежде онъ былъ здѣсь, въ этомъ любимомъ имъ домѣ. Его измѣнило богатство и Андре, также, не такъ часто говорила ему: «Приходите, оставайтесь, куда вы спѣшите».

Гордость Оливье нуждалась въ такихъ словахъ. Но при одной мысли о томъ, что, сказавъ это, она какъ бы дѣлала признаніе, Андре невыразимо волновалась и не закатъ солнца вызывалъ краску на ея лицѣ.

Стоя такимъ образомъ, она машинально толкнула ногою уроненное Викторомъ письмо и, взглянувъ на него издали, на конвертѣ прочла имя отца. Не узнавъ почерка и движимая инстинктивнымъ любопытствомъ, котораго обыкновенно не испытывала, она думала, что могло заключаться въ этомъ брошенномъ, смятомъ письмѣ?

Отецъ не имѣлъ отъ нея тайнъ, въ ту минуту, какъ онъ распечатывалъ письмо, она могла прочесть у него изъ-за плеча, заплативъ за нескромность поцѣлуями.

— Это письмо къ отцу, думала она. Какой странный адресъ.

Наклонившись машинально, она подняла скомканную бумагу и была поражена, прочтя подпись.

Письмо было отъ Дюкре. Это было то письмо, которое Раймонда показывала ей недавно. Что такое могъ писать Дюкре? Можетъ быть, свою послѣднюю волю? Эти слова, которыя она слышала въ послѣднее время много разъ, имѣли для нея что-то таинственное. Она захотѣла узнать, что заключается въ письмѣ.

Развернувъ письмо, она была поражена въ сердце. Она думала въ первую минуту, что не такъ прочла. Ея глаза, расширившіеся отъ страха, перебѣгали отъ строчки къ строчкѣ, угадывая конецъ «разы прежде чѣмъ прочесть ее взглядомъ.

— Это тотъ самый конвертъ, думала она съ испугомъ, перечитывая адресъ.

Затѣмъ она прибавила:

— Луи!.. онъ былъ такъ доволенъ.

И ей казалось, что старикъ вдругъ появился среди ей близкихъ и, вытянувъ свои длинныя, худыя руки, говорилъ глухимъ голосомъ кузену Луи, отнимая отъ него все: „Извини, племянникъ, это все мое“.

Она продолжала читать далѣе:

„Я не оставляю ничего Луи, не оставляю ничего тебѣ, Викторъ, кромѣ удовольствія быть исполнителемъ моей послѣдней воли…“

Она также сейчасъ же взглянула на число: „Май 1880 года“.

А другое завѣщаніе было отъ 12 марта.

И такъ, ея отецъ, Женевьева были лишены наслѣдства. О себѣ она не думала. Въ ея воображеніи вдругъ появилось ужасное видѣніе безконечныхъ вечеровъ и ночей, которыя Викторъ проводилъ, наклоняясь надъ книгами. Она снова увидала его блѣднаго, безпокойнаго.

— О, Боже мой! съ ужасомъ говорила она. Что съ нимъ будетъ?.. Что съ нимъ будетъ?

И вдругъ ее мысли обратились къ Оливье, какъ къ поддержкѣ.

Онъ оставитъ Гильемара. Онъ не дастъ Виктору Рибейру бороться одному. Онъ возвратится. „Если кто нибудь изъ васъ будетъ имѣть во мнѣ надобность, я самъ явлюсь“. Эта мысль о возвращеніи Оливье казалась ей утѣшительной среди отчаянія, которое вызвало въ ней мысль, что всѣ радости, наполнявшія послѣднія три мѣсяца, были обманомъ, окружавшая ихъ роскошь — мечтою, ихъ надежды — безуміемъ, такъ какъ состояніе слѣдовало возвратить.

О! бѣдный отецъ! Бѣдный, дорогой отецъ!

Рыданія душили ее. Ей хотѣлось громко закричать. Но она взяла письмо, чтобъ прочесть его до конца.

Тогда, при видѣ именъ Раймонды Гильемаръ и Оливье Жиро, она страшно поблѣднѣла и почти вскрикнула.

Но въ ту же минуту она увидала подбѣгавшаго отца, который искалъ что-то глазами на пескѣ.

— Вы что-то ищите, отецъ? спросила Андре.

Онъ продолжалъ глядѣть въ землю.

— Да, бумагу, которую я уронилъ, вѣроятно, здѣсь.

Я думалъ, что положилъ ее въ карманъ сюртука… Вѣроятно, она упала.

— Бумагу? вотъ эту? твердымъ голосомъ спросила молодая дѣвушка.

Викторъ Рибейръ быстро поднялъ голову и Андре, сама блѣдная, была поражена блѣдностью отца.

Стараясь улыбнуться, она подала ему письмо и конвертъ.

Викторъ Рибейръ стоялъ предъ дочерью, лихорадочнымъ взглядомъ глядя ей въ глаза, поспѣшно взявъ письмо, онъ началъ вопросъ:

— Развѣ…?

Онъ остановился, не рѣшаясь кончить.

Она угадала то, чего онъ не рѣшался спросить, угадала, что, можетъ быть, несчастный не хотѣлъ еще открывать своимъ близкимъ, даже ей, ужасную тайну.

Она улыбнулась. Она имѣла силы спокойно вынести испуганный, почти безумный взглядъ отца.

— Развѣ…?

Вся поза несчастнаго повторяла его вопросъ. Тогда, подавивъ свое волненіе, Андре, въ свою очередь, спросила:

— Отецъ…?

— Что такое? сказалъ онъ.

Быстрымъ движеніемъ онъ сунулъ письмо въ карманъ.

— Ну, что такое? снова повторилъ онъ.

— Ничего, отецъ.

Его видъ пугалъ и удивлялъ Андре.

— Ты ничего не хочешь мнѣ сказать? спросила молодая дѣвушка, глядя на него кроткимъ взглядомъ своихъ прекрасныхъ глазъ, какъ бы желая прибавить: „загляни въ мою душу, сколько въ ней любви къ тебѣ, сколько мужества, и не бойся твоей дочери“.

— Ничего, отвѣчалъ Викторъ Рибейръ, что ты хочешь, чтобъ я тебѣ сказалъ? Это письмо, которое я считалъ потеряннымъ…

— Это письмо?.. спросила Андре, надѣясь, что онъ все скажетъ…

Онъ уже спускался съ террасы и, услыхавъ ея послѣднія слова, отвѣчалъ ей глухимъ голосомъ:

— Это письмо?.. Ничего, ничего…

Андре почувствовала, какъ у нея закружилась голова, она прислонилась къ дереву, чтобъ не упасть, но сейчасъ же подавила свое волненіе и догнала отца.

Онъ не хотѣлъ ничего сказать теперь, но чрезъ нѣсколько минутъ онъ все скажетъ.

Внизу, около террасы, она увидала Женевьеву и Луи, которые шли къ Рибейру.

Луи былъ также блѣденъ и взволнованъ. Онъ глядѣлъ на Женевьеву и Виктора.

Видя, какъ мадамъ Рибейръ взяла подъ руку мужа, Луи вздохнулъ съ облегченіемъ. Очевидно было, что жена оказалась сильнѣе его или, лучше сказать, ея женская прелесть докончило то, что такъ смѣло начали его парадоксы и насмѣшки.

— Викторъ ничего не сказалъ. Викторъ ничего не скажетъ. Если онъ далъ себѣ слово сказать завтра, думалъ Луи, то онъ ничего не скажетъ.

Вдали слышенъ былъ веселый звонъ колокола къ обѣду.

Раймонда, безъ шляпы, съ развѣвающимися по вѣтру волосами, подбѣжала и взяла подъ руку Луи, чтобъ избавиться отъ необходимости принять руку Лакоста, у котораго ни одинъ волосокъ не двинулся съ мѣста во время прогулки, а носовой платокъ по прежнему выглядывалъ на одинъ милиметръ изъ кармана.

Гильемаръ кричалъ, что у него собачій аппетитъ, а Женевьева насмѣшливо говорила ему:

— Хорошо, но что вы дѣлаете съ поэзіей, кузенъ.

Въ то же время Луи, крѣпко прижимая къ себя руку Раймонды, громко говорилъ ей, такъ чтобъ слышалъ Викторъ:

— Какъ хороша Женевьева. Она также молода, какъ и ты, кузиночка, честное слово.

Лакостъ предложилъ руку Андре и былъ въ дурномъ расположеніи духа, находя, что молодая дѣвушка печальна. Но, тѣмъ не менѣе, повторялъ свой обычный припѣвъ:

— О! мадемуазель, какой прелестный вышелъ бы съ васъ портретъ, въ особенности… въ профиль, прелестный.

Андре ничего не слушала и не слышала.

— Прелестный, повторилъ Эдмондъ, немного раздраженный.

За столомъ Викторъ старался говорить, прогоняя свою печаль, возбужденный примѣромъ Луи, который смѣялся надъ Лакостомъ, смѣялся надъ самимъ собою, бросалъ мадригалы въ лицо Женевьевы и замолкалъ только тогда, когда начинала говорить Раймонда.

Лакостъ улыбался, находя все прелестнымъ.

Гильемаръ, чувствуя, что его протеже не имѣетъ успѣха, началъ расхваливать его картины, которыхъ самъ не видалъ, и, наклонившись къ Лакосту, говорилъ:

— Изучайте хорошенько Раймонду. Я хочу, чтобъ на будущей выставкѣ, вы выставили ея портретъ.

— Мадемуазель Гильемаръ прелестна… началъ художникъ.

— Она капризна, но недурна.

— Прелестна. О! съ нея можно написать прелестный портретъ… en face.

Гильемару также не везло съ Женевьевой, какъ Лакосту съ Раймондой, которая говорила только съ Луи, или съ Андре, его шутки казались плоскими не поддерживаемыя никѣмъ. Онъ хорошо видѣлъ, что кузина не мечтаетъ болѣе о жизни, которую, наконецъ, нашла.

Викторъ также видѣлъ это и съ ужасомъ повторялъ себѣ, что разореніе будетъ могилой его счастія…. но тутъ онъ останавливался, онъ оскорбилъ бы Женевьеву, если бы, хоть мысленно, прибавилъ: „бѣдняжка, останется ли она честной женщиной?“

Тогда Гильемаръ, немного униженный насмѣшками и холодностью Женевьевы и немного возбужденный виномъ, началъ выставлять свои милліоны точно искусственныя солнца въ Фейерверкѣ. Онъ ихъ считалъ, пересчитывалъ, выставлялъ свои проекты, свои операціи, свое богатство, онъ, говорилъ о пятистахъ тысячахъ Франковъ, какъ о пяти су, о милліонѣ, какъ о сантимѣ. Онъ говорилъ, что перевернетъ весь рынокъ, заставитъ трепетать биржу, всѣ евреи уже боятся его, какъ огня. Если только Родильонъ захочетъ, а онъ, конечно, захочетъ, они трое: онъ, Целестинъ Родильонъ и Молина, станутъ чрезъ годъ властелинами Парижа, Ліона, Марселя, Брюселя, иностранныхъ рынковъ, всего!

— Сраженіе начинается, говорилъ онъ, возвышая голосъ и заставляя дрожать стекла въ окнахъ. Мнѣ все равно, что у меня товарищами будутъ Родильонъ, испытавшій Мазасъ и Молина, когда то торговавшій старымъ платьемъ. Когда хочешь занять непріятельскую позицію, то не время спрашивать у солдатъ: чисты ли у нихъ руки? А если онѣ даже и не чисты, то это можетъ быть отъ пороха. Парижъ будетъ нашъ, мы его возьмемъ!.. Тогда то мы посмѣемся!..

Онъ продолжалъ развивать предъ своими слушателями перспективу безумнаго богатства, новыхъ Эльдорадо, цѣлыхъ городовъ, построенныхъ ими, хрустальныхъ дворцовъ, улицъ, бульваровъ, чудовищнаго рынка, который будетъ кормить весь Парижъ.

— Ну, сказалъ Луи Виктору послѣ обѣда, неужели совѣсть будетъ упрекать тебя, если ты лишишь сантимовъ дяди Дюкре молодца, который ворочаетъ милліардами?

Викторъ Рибейръ, погруженный въ свои смутныя мысли, ничего не отвѣчалъ.

Вечеромъ, когда всѣ гости разъѣхались и осталось только семейство Виктора, Андре, открывъ окно, съ пылающимъ лицомъ спрашивала себя: неужели человѣкъ, котораго она любила и уважала болѣе всего на свѣтѣ, завтра, также какъ и въ этотъ день, будетъ продолжать молчать? Она мысленно перечитывала ужасныя слова новаго завѣщанія Сильвена Дюкре: „Я не оставляю ничего Луи, не оставляю ничего тебѣ, Викторъ…“

Она съ ужасомъ припоминала одинъ изъ параграфовъ этого завѣщанія. Въ первую минуту она видѣла только разореніе отца, но въ послѣдней волѣ дяди Дюкре заключалось еще другое. Этотъ насмѣшливый и злой старикъ отдавалъ Оливье Раймондѣ; развѣ онъ могъ распоряжаться Оливье?.. И по какому праву?

Да, роковой капризъ умирающаго хотѣлъ сдѣлать Раймонду женою Оливье Жиро и Раймонда почти сказала ей, Андре, что Оливье ей нравится, что она его любитъ!..

Всѣ эти мысли сталкивались въ головѣ Андре, но что, если и Рибейръ не говорилъ вслѣдствіе этого, такъ какъ онъ ничего не сказалъ, а спряталъ бумагу будто хотѣлъ сжечь ее?

И снова, забывъ Раймонду и Оливье и невозможность такого брака, она продолжала, какъ бы отвѣчая терзавшей ея мысли:

— Неужели и завтра отецъ не скажетъ ничего?

Но хорошо ли она прочла? хорошо ли она поняла? и что хотѣлъ сказать Рибейръ, когда началъ ее спрашивать?

Часы шли въ тяжелой борьбѣ съ этими мыслями. Но мало по малу усталость охватила ее, она закрыла окно и бросилась на постель, не въ состояніи будучи заснуть до разсвѣта. Наступавшій день успокоилъ ее.

— Онъ скажетъ все сегодня, рѣшила она и, опустивъ свое поблѣднѣвшее лицо на подушку, заснула дѣтскимъ сномъ. Ея улыбающіяся губы шептали:

— О! да, онъ скажетъ!.. онъ все скажетъ! я такъ люблю, такъ уважаю его!

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ II.

ГЛАВА I.

Обѣдъ кончился. Интимный обѣдъ въ готическомъ ресторанѣ, со стульями, обитыми старой кожей, и съ вилками старинной формы.

При веселомъ свѣтѣ свѣчей, Луи Рибейръ, привезенный на финансовый обѣдъ Гильемаромъ, глядѣлъ на Длису Гервье, любовницу Родильона, сидѣвшую между Эмилемъ и толстымъ Молиной, прелестную блондинку, съ золотистыми волосами, довольно полную и болѣе высокую, чѣмъ Раймонда, но дѣйствительно, походившую на кузиночку.

Это былъ дѣловой обѣдъ. Когда Родильонъ занимался какимъ нибудь серьезнымъ дѣломъ, Алиса Гервье всегда присутствовала. Родильонъ вполнѣ довѣрялъ ей.

Красивая дѣвушка была подругою его дурныхъ дней и теперь дѣлила съ нимъ дни великолѣпія. Прежде чѣмъ занять мѣсто между Гильемаромъ и Молиной, которые вмѣстѣ представляли собою около пятидесяти милліоновъ, Алиса и Родильонъ бѣдствовали вмѣстѣ.. Любовница финансиста, которой теперь низко кланялись, съ ужасомъ вспоминала тотъ вечеръ, когда Родильонъ, страшно блѣдный, пришелъ сказать ей: „Меня должны арестовать. Я пришелъ обнять тебя, моя дорогая. Вотъ мои послѣдніе пятьсотъ Франковъ, дѣлай съ ними, что хочешь“.

Прошло пять лѣтъ. Тогда Родильонъ попался въ какомъ-то скверномъ дѣлѣ. У нея сердце болѣло при мысли, что арестуютъ человѣка, который взялъ ее изъ моднаго магазина и сдѣлалъ изъ нея даму, и котораго она любила и обожала, хотя онъ не былъ ни красивъ, ни уменъ. По, можетъ быть, она любила его за то, что онъ открылъ ей новый міръ, міръ ресторановъ, первыхъ представленій, скачекъ, всего, что привлекало ее, о чемъ она мечтала у хозяйки, лежа по ночамъ на соломенномъ матрацѣ въ задней части магазина, какъ сторожевая собака. Родильонъ нравился ей, можетъ быть, просто потому, что она была хороша, а онъ дуренъ. Не имѣя родителей, которые, отправивъ ее изъ Нормандіи въ Парижъ, умерли, одинъ за другимъ, она чувствовала себя свободной и съ Родильономъ считала себя богатой.

Родильонъ основалъ какой-то банкъ. Въ одно прекрасное утро, къ нему явился полицейскій коммиссаръ и потребовалъ книги.

Если бы въ это время у Родильона были деньги, онъ бѣжалъ бы, захвативъ съ собою Алису Гервье. Въ то время она послѣдовала бы за нимъ всюду, на конецъ свѣта, въ глубину минъ. Но безъ денегъ Родильонъ за границей не могъ ожидать ничего, кромѣ нищеты. Самое лучшее было позволить себя арестовать и перенести наказаніе. Мазасъ — это все-таки еще Парижъ, и только въ Парижѣ можно жить и побѣдить. Однако, тюрьма вещь не легкая и Родильонъ, хотя далеко не герой, тѣмъ не менѣе, думалъ одно время лишить себя жизни. Онъ имѣлъ жестокую мысль предложить Алисѣ зажечь жаровню и покончить съ собой.

— Я согласна, сказала она.

Она заперлась съ нимъ, зажгла уголья и они легли спать.

Чрезъ нѣсколько времени, онъ спросилъ ее:

— Ты страдаешь?

— Нѣтъ, отвѣчала она, мнѣ очень хорошо.

Родильону казалось, какъ будто ему сжимали черепъ ремнемъ. Онъ испугался, вскочилъ, подбѣжалъ къ окну и широко открылъ его. Алиса Гервье, сидя на постели, съ распущенными, золотистыми волосами, глядѣла на него и слабымъ голосомъ говорила:

— Ты глупъ! Покончить съ собою было такъ хорошо!

Теперь, вспоминая объ этомъ, она говорила:

— Если бы репортеръ разсказалъ это въ газетѣ, я написала бы ему: „Вы солгали, это была не я“.

И дѣйствительно, это была не она. Это была молодая дѣвушка, которая иногда остается въ кокоткѣ.

Она припоминала еще глупости этого времени: печальный обѣдъ въ Елисейскихъ поляхъ предъ арестомъ Родильона. Проходившій мимо толстый Молина, остановился предъ ними, говоря:

— Ну, что, бѣдняга, плохи дѣла?

Затѣмъ, онъ прибавилъ, со своимъ марсельскимъ акцентомъ:

— Ба! вы просидите три года и выйдете, а другіе будутъ думать, что вы возвратились изъ путешествія. Всѣ будутъ протягивать вамъ руку. Что было бы съ людьми, если бы они лишали себя жизни изъ-за такихъ пустяковъ.

Тутъ онъ повернулся къ Алисѣ, которая была очень блѣдна, и сказалъ:

— Если вы позволите мнѣ быть товарищемъ вашей подруги во время вашего отсутствія…

У нея былъ въ рукахъ ножикъ. Ей хотѣлось вонзить его въ лицо Молины, но она только сказала:

— Толстый дуралей!

Но Молина только смѣялся. Она слышала еще его смѣхъ. Дуралей былъ не онъ. Теперь она вполнѣ понимала это. Она припоминала, какъ она плакала въ вечеръ ареста Родильона.

Его взяли у него въ шесть часовъ вечера. Онъ поцѣловалъ ее въ лобъ и сказалъ:

— Люби меня всегда.

Тогда, оставшись одна, она открыла окно и крикнула людямъ, сажавшимъ въ фіакръ Целестина Родильона:

— А меня!.. Возьмите и меня. Я не хочу разставаться съ нимъ.

Затѣмъ, прежде чѣмъ вернуться къ себѣ, она взяла его карточку, потомъ сняла со щетки, оставшіеся на ней волосы, поцѣловала ихъ и положила въ медальонъ, гдѣ еще лежали волосы ея матери.

Теперь она краснѣла при мысли обо всемъ этомъ. Такъ какъ въ этотъ день въ театрѣ Водевиль давалось первое представленіе и Родильонъ заранѣе запасся двумя креслами, то она пошла въ театръ съ покраснѣвшими отъ слезъ глазами и во время пьесы опиралась на ручку пустого сосѣдняго кресла, какъ будто онъ еще былъ тамъ. Время отъ времени она прикасалась къ волосамъ Целестина, лежавшимъ въ медальонѣ. Впрочемъ, пьеса развлекла ее, а туалеты мадемуазель Пьерсонъ заинтересовали. Родильонъ подарилъ бы ей такіе же, еслибы счастіе благопріятствовало ему.

Ее много лорнировали; всѣ знали, что Родильонъ былъ арестованъ; въ Парижѣ все извѣстно, а ее много разъ видѣли съ нимъ. Съ этого вечера она сдѣлалась извѣстностью.

Чрезъ три года, — Соломонъ Молина угадалъ почти вѣрно, — когда Целестинъ Родильонъ вышелъ изъ тюрьмы, Алиса Гервье, совершенно забыла его, и уже давно бросила въ огонь его волосы. Она путешествовала и возвратилась изъ Бразиліи, привезя съ собою брилліанты, которые скоро должны были сдѣлаться извѣстны, благодаря репортерамъ.

Однажды, въ субботу, она громко расхохоталась, увидѣвъ входящаго въ циркъ Родильона.

— Какъ вы поживаете, мой милый?

Она была прелестна въ своемъ бѣломъ платьѣ. Юна протянула ему руку въ перчаткѣ.

Онъ глядѣлъ на нее съ удивленіемъ, немного взволнованный и хотѣлъ говорить ей „ты“.

— Безъ фамильярностей, сказала она. Мы не сидѣли вмѣстѣ въ Мазасѣ.

Родильонъ, который не былъ наивенъ, имѣлъ, однако, наивность сказать ей, что она стала другой женщиной.

— Какія глупости, сказала Алиса. Сосчитайте, сколько дней въ трехъ годахъ и восьми мѣсяцахъ. Въ три года можно измѣниться. Впрочемъ, надѣюсь, мы останемся друзьями,

Она даже не знала, любила ли она его. Эта самая женщина, которая соглашалась умереть, чтобъ не пережить безчестія, компрометировавшаго ея любовника, по слухамъ, украла въ Бразиліи шкатулку съ громадными брилліантами у дикаря, съ которымъ жила тамъ. Держа въ рукахъ эту шкатулку, которая стоила милліона, она бросилась на корабль, на который сѣлъ и бразилецъ, чтобъ догнать ее и убить. Тогда она отдалась матросу, который пряталъ ее все время въ трюмѣ и приходилъ къ ней, принося пищу или требуя поцѣлуевъ. Во все время переѣзда она не видала никого изъ своего угла, осужденная на унизительную любовь матроса, слыша шаги бразильца, который задушилъ бы ее собственными руками, если бы подозрѣвалъ ее присутствіе.

Когда они были въ гавани, матросъ высадилъ ее и, наконецъ, она была свободна.

Она увезла въ Парижъ свои брилліанты, тогда какъ бразвлецъ умеръ отъ горячки или отъ ярости, въ одномъ изъ гаврскихъ отелей.

Вотъ чѣмъ сдѣлалась Алиса Гервье. Она была ослѣпительна, безпощадна, прелестна.

Да, конечно, Родильонъ былъ правъ, она стала другой женщиной.

Онъ также сталъ другимъ человѣкомъ, но онъ никогда не забывалъ Алисы. Онъ любилъ ее и желалъ обладать ею. Онъ говорилъ себѣ, что возвратитъ ее себѣ вмѣстѣ со всѣмъ остальнымъ, съ пожатіями рукъ и поклонами, въ которыхъ ему сначала отказывали.

Первое время по выходѣ изъ тюрьмы, хотя онъ и былъ приготовленъ ко всему, ему приходилось перенести мною разочарованій.

Люди, узнававшіе его, переходили съ одной стороны улицы на другую, чтобъ не встрѣчаться съ нимъ. Тогда, сжавъ губы, онъ шепталъ:

— Терпѣніе!

И вдругъ, въ одинъ день, произошелъ удивительный, возможный только въ Парижѣ, переворотъ.

Родильона стали бояться, стали принимать, ему стали кланяться, льстить. Новый Родильонъ заставлялъ ждать у себя въ пріемной, давалъ приказанія на биржѣ, содержалъ газеты, основывалъ банки, руководилъ биржей.

Молина былъ правъ. Родильонъ разорился на биржѣ и онъ снова взялъ ее, и взялъ также и Алису Гервье. Онъ былъ богатъ. Не все ли равно, онъ или другой! Съ нимъ было еще то удовольствіе, что можно было смѣяться надъ самой собою, говоря: — „какъ я была глупа! какъ мы были молоды. Помнишь ли ты?“

Родильонъ, безумно влюбленный въ красивую дѣвушку, смѣялся надъ тѣмъ, что называлъ шутками своей любовницы. Въ послѣднія пять лѣтъ она преобразилась. Уже богатая въ то время, когда Родильонъ уговорилъ ее возвратиться къ нему, она сдѣлалась соучастницей въ состояніи этого побѣжденнаго, вернувшагося побѣдителемъ, и стала прибавлять къ чужестраннымъ піастрамъ расточительныя приношенія парижскаго биржевика. Она копила деньги съ жадностью ростовщицы и тратила ихъ съ умомъ актрисы, которая желаетъ, чтобъ ей апплодировали.

Она славилась своей щедростью, предсѣдательствовала въ благотворительныхъ учрежденіяхъ и въ своемъ имѣньи, близъ Марли, выдавала преміи за добродѣтель и громко говорила рѣчи о честности и добродѣтели молодымъ дѣвушкамъ, которыхъ награждала.

Бывшая нормандская скотница, затѣмъ модистка въ улицѣ Ришелье, она теперь руководила бульварными листками и презрительно осматривала холоднымъ взглядомъ лорнеты и плѣшивые черепа, поворачивавшіеся къ ней въ театрѣ; къ Родильону, для котораго она чуть не лишила себя жизни въ былыя времена, какъ простая гризетка, она была теперь безпощадна и обращалась съ нимъ съ надменностью герцогини, принимающей деревенскаго ростовщика.

Она весело обманывала его и, когда онъ жаловался, надменно отвѣчала:

— Я васъ любила! На что вы жалуетесь? Не я васъ оставила! Когда вы вернулись, я васъ больше не любила. Это совсѣмъ не моя вина. Затѣмъ, дѣлайте, что хотите.

И онъ сдавался, каждый день покоряясь новымъ ея капризамъ, оскорблявшимъ его самолюбіе и терзавшимъ его сердце.

Она часто говорила ему съ дерзкимъ смѣхомъ:

— Замѣтьте, мой милый, что я никогда не беру моихъ друзей въ вашемъ кругу. Я люблю знатныхъ людей и ненавижу вашихъ радикаловъ.

Это презрѣніе Алисы къ людямъ его круга выводило изъ себя Родильона, но онъ молчалъ, говоря себѣ, что эти люди довольствовались какъ бы десертомъ съ его стола.

— Имъ нечѣмъ гордиться! шепталъ онъ про себя, я плачу за ихъ удовольствія.

Ему доставляло удовольствіе мысль, что на празднествахъ, которыя давала красавица Алиса, пили его вино и восхищались его Фейерверкомъ, который она приказывала сжигать въ день Св. Генри въ честь короля.

— Клянусь тебѣ, ты меня компрометируешь, говорилъ онъ ей иногда. Твои иллюминаціи… эти лиліи подъ липами… а въ особенности, букетъ съ надписью: „Законному королю“.

— Ну и что же? съ гримасою говорила она.

— Ну и что же? ну и что же? Полицейскій префектъ сдѣлалъ мнѣ замѣчаніе… Въ Парижъ и Версаль были посланы донесенія.

— Полноте!

И она пожимала плечами.

— Какое имъ дѣло до меня, вашимъ префектамъ республики. Они думаютъ только о томъ, чтобъ имъ аккуратно платили жалованье, а остальное, Боже мой!.. Пусть они наблюдаютъ за ворами, это будетъ гораздо лучше… Но, что я говорю, если бы они слишкомъ наблюдали за ворами, это было бы неудобно для васъ, Родильонъ!

Онъ старался смѣяться, находя шутку немного сильной. Но, чтобъ сберечь Алису, нужно было ей покоряться.

Во время всего обѣда Луи Рибейръ изучалъ Алису глазами артиста. Въ каждой чертѣ ея онъ находилъ Раймонду. Тѣ же вьющіеся, падающіе на лобъ, короткіе волосы, но въ голубыхъ глазахъ Алисы мелькалъ по временамъ угрожающій огонекъ, котораго не было въ смѣющихся глазахъ Раймонды.

Алиса возвращала Луи его прямые взгляды, какъ будто чувствуя, что ее изучаетъ человѣкъ другаго сорта, чѣмъ Родильонъ или Молина. Она бросала ему вызовъ.

Впрочемъ она съ удовольствіемъ разговаривала съ нимъ, находя его забавнымъ, хотя и менѣе чѣмѣшрежде. Что же касается Луи, то въ присутствіи молодой женщины, при которой можно было все сказать, онъ чувствовалъ себя повеселѣвшимъ. Онъ пришелъ поговорить о денежныхъ дѣлахъ. Да, онъ, Луи. Было отчего умереть со смѣху!..

Гильемаръ непремѣнно желалъ этого и Луи не сказалъ нѣтъ. Нужно же было сдѣлать что нибудь съ его милліонами.

Къ тому же предполагалось важное дѣло.

Кузенъ Эмиль хотѣлъ присоединить Луи Рибейра къ своему большому проекту, такъ какъ у него былъ большой проэктъ, какъ у Генриха IV.

Для Гильемара настала минута, когда онъ хотѣлъ выпустить на рынокъ свое общество всеобщаго продовольствія. Громадная выгода. Сто милліоновъ капитала. Для банкира наступалъ часъ его Аустерлица. Онъ давалъ генеральное сраженіе. На его сторонѣ была вся биржа, большинство агентовъ, довѣріе толпы, никогда не оставлявшее его. „Это правда, все мнѣ удается, думалъ онъ, вспоминая о Женевьевѣ. Я несчастливъ только въ любви“.

Итакъ, Гильемаръ забралъ себѣ въ голову присоединить къ своему богатству Луи Рибейра. Для художника это было занятіе, какъ и всякое другое. Къ тому же, съ нѣкотораго времени, онъ чувствовалъ отвращеніе къ своей кисти; уже нѣсколько мѣсяцевъ онъ не дотрогивался до нея. Съ наступленіемъ осени онъ возвратился въ Парижъ и, находя слишкомъ ничтожной свою квартиру въ Монмартрѣ, нанялъ себѣ въ улицѣ Булонь, въ ожиданіи постройки собственнаго отеля, маленькій отель съ большой мастерской, въ которую онъ никогда не входилъ. Впрочемъ, онъ былъ занятъ, очень занятъ постройкой, онъ каждый день ѣздилъ въ улицу Амперъ, за аллей Билье, наблюдать за каменщиками, болтать съ архитекторомъ. Казалось, онъ находилъ удовольствіе заниматься до головной боли раздражающими и ничтожными подробностями. Онъ походилъ на человѣка, утомляющаго умъ, чтобъ дать ему отдохнуть, какъ онъ сталъ бы утомлять мускулы, чтобъ вызвать сонъ.

Онъ самъ начертилъ планъ своего будущаго отеля, громадныя сѣни, внизу столовая, выходившая въ садъ, а за будущими деревьями конюшни; да конюшни, такъ какъ Дуй поступилъ теперь въ татерсаль, чтобъ заранѣе выбрать лошадей для купе. Все это казалось ему удивительнымъ и забавнымъ, а когда онъ задумывался, то печальнымъ. Но это безуміе, это движеніе, всѣ эти перемѣны заставляли его забываться, а это было такъ пріятно.

Во всякомъ случаѣ, было бы слишкомъ наивно мучиться угрызеніями совѣсти. Какое глупое слово „угрызенія совѣсти“! Развѣ они гдѣ нибудь существуютъ, кромѣ воображенія глупцовъ и слабыхъ людей? Можетъ быть, у Виктора были угрызенія совѣсти? Для этого онъ былъ достаточно глупъ. Тѣмъ хуже для него! Да здравствуетъ жизнь! И Луи хотѣлъ жить. И, онъ, дѣйствительно, жилъ новой жизнью, жизнью дѣятельной, лихорадочной, настоящей новѣйшей жизнью, безъ остановки, безъ отдохновенія, забавной, какъ путешествіе на курьерскомъ поѣздѣ, на которомъ нельзя разобрать пейзажа и который останавливается на пять минутъ для обѣда.

Онъ невольно говорилъ себѣ, какъ онъ былъ глупъ прежде, довольствуясь столь малымъ. Да, положительно глупъ! Онъ думалъ это и теперь, сидя рядомъ съ Алисою Гервье и слушая, какъ Соломонъ Молина разсказывалъ, своимъ марсельскимъ акцентомъ, послѣднее дѣло знаменитаго Шварцгейма.

Молина забавлялся, разсказывая хронику биржи, какъ разсказывалъ бы хронику оперы.

Гильемаръ, казавшійся разсѣяннымъ въ то время, какъ Соломонъ разсказывалъ о Шварцгеймѣ, вдругъ перебилъ его и сказалъ:

— Поговоримъ немного о нашихъ дѣлахъ.

Онъ былъ видимо взволнованъ, но вполнѣ владѣлъ собою и улыбался.

Тогда онъ развилъ свой планъ. Великолѣпная идея, безумная съ перваго взгляда, но вполнѣ новѣйшая, практичная и долженствовавшая заинтересовать всѣхъ.

— Я хочу… или, лучше сказать, мы хотимъ, Молина и я, централизовать продовольствіе всего Парижа, также какъ централизовали одежду, мебель, матеріи, духи, все, что заключается въ большихъ магазинахъ Лувра и Bon Marché… Эти громадные магазины подавляютъ торговлю, убиваютъ маленькія лавки. Мелкіе купцы лопаются. Положимъ, это битва кита съ тюленями… Но такова наша жизнь. Планъ обширенъ и великъ. Но мы увидимъ еще много другихъ!… Но, прежде всего, мы увидимъ то, что я хочу основать магазины всеобщаго продовольствія. Ты понялъ?

— Продолжай, холодно сказалъ Родильонъ.

Гильемаръ воспламенился.

— Это дѣло лучше, чѣмъ Всеобщій кредитъ. Это нѣчто болѣе осязательное! Общество всеобщаго продовольствія… Я сначала думалъ назвать Центральное общество… Но нѣтъ, такъ лучше. Такъ звучитъ моднѣе, Общество всеобщаго продовольствія! Все, что мы съѣдаемъ, что съѣдаетъ Парижъ.. А это чудовище съѣдаетъ множество… Прежде всего мы скупимъ всѣ бойни… Ты улыбаешься? Ты это увидишь! Затѣмъ, всѣ булочныя, всѣ бакалейныя лавки! Мы будемъ продовольствовать всѣхъ на разстояніи пятнадцати миль вокругъ. Мы заключимъ въ нашъ кругъ Версаль, Меленъ, до Фонтенебло, громадное пространство. Торговля плодами отчасти ускользаетъ отъ насъ, вслѣдствіе плодоваго рынка. Но мы еще подумаемъ объ этомъ. Мы заключимъ договоры со всѣми рыбаками. Каждый годъ портится рыбы на цѣлые милліоны, но къ намъ она будетъ являться прямо. Мы начнемъ съ покупки магазиновъ всевозможныхъ мелкихъ торговцевъ, но на этомъ не остановимся. Съ каждымъ днемъ будетъ увеличиваться количество рынковъ нашего общества. Мы покроемъ ими весь Парижъ. Къ покупателямъ будутъ проведены телефоны въ каждую квартиру. Можетъ быть, тебѣ это кажется безумнымъ?

— Нѣтъ, нѣтъ!

— Это также легко, какъ выпить этотъ, стаканъ шартреза. Капитала въ сто милліоновъ будетъ едва достаточно для начала. Его надо будетъ удвоить, учетверить, можетъ быть, удесятерить, я и самъ не знаю. Но дѣло существуетъ, оно вполнѣ практично. Это истина. Мясо и хлѣбъ, — это вещи вполнѣ осязательныя. Общество всеобщаго продовольствія!.. Дешевая продажа предметовъ первой необходимости! Взаимное общество желудковъ! Магазинъ всего, что употребляется въ пищу, въ pendant къ магазинамъ модныхъ вещей. Это такъ ясно, что бросается въ глаза… Нравится ли вамъ это?

Гильемаръ остановился, ударивъ себя рукою по головѣ.

— Продажа предметовъ первой необходимости всегда была выгоднымъ дѣломъ, продолжалъ онъ. Все, что ѣстся, продается. Мы централизуемъ питаніе, а намъ нечего будетъ бояться повышенія цѣны товара продавцами. Напротивъ того, они скорѣе понизятъ цѣну. Это будетъ вполнѣ филантропично. Въ рекламахъ будетъ сказано: „Филантропія, экономія, практическій соціализмъ, дешевая жизнь, дешевое все“. И ты увидишь, какъ всѣ бросятся на наши акціи, какъ стая голодныхъ собакъ. Это будетъ невиданная картина!.. Мы будемъ всѣхъ держать въ рукахъ за желудки. Это такъ просто. Всякій ребенокъ пойметъ это! И въ то же время поразительно, великолѣпно!

— Великолѣпно! кричалъ Молина.

— Ну, говорилъ Гильемаръ, красный отъ волненія. Ну, Родильонъ, что ты скажешь?

ГЛАВА II.

Луи слушалъ, забавляясь краснорѣчіемъ и оживленіемъ Гильемара. Но онъ замѣчалъ одно, — по мѣрѣ того, какъ Гильемаръ разгорячался, развертывая, какъ знамя, свою программу и выставляя на свѣтъ будущіе барыши, смуглое лицо Целестина Родильона дѣлалось все холоднѣе. Онъ думалъ, закрывъ глаза, и время отъ времени, искоса взглядывалъ на Алису Гервье, голубые глаза которой стали очень серьезны.

При каждой цифрѣ, сказанной Гильемаромъ и подчеркнутой Молиной, Родильонъ, опустивъ руки подъ столъ, качалъ головою.

— Крючекъ золотой, думалъ Луи, но рыба на него не попадается.

Онъ инстинктивно находилъ, что осторожный Родильонъ былъ правъ. Все краснорѣчіе Гильемара, казалось ему, звучало фальшиво. Можетъ быть, Луи склонялся на сторону компаньона мадемуазель Гервье, потому что она своей невозмутимостью, очевидно, также принимала сторону Родильона? Но вѣрно то, что онъ держалъ бы пари за Целестина Родильона. „Не считая того, говорилъ онъ, что Родильонъ мошенникъ“.

Очевидно, Гильемаръ самъ вѣрилъ въ свое дѣло. Онъ игралъ съ милліонами изъ любви къ успѣху, къ шуму, къ славѣ, тогда какъ Родильонъ собиралъ ихъ изъ любви къ деньгамъ. Луи былъ еще настолько спокоенъ, что могъ свободно сравнивать этихъ троихъ людей. Гильемаръ — сынъ своихъ дѣлъ, человѣкъ трудолюбивый, жилъ въ Парижѣ, не наслаждаясь Парижемъ. Онъ былъ счастливъ тѣмъ, что его звали великимъ Гильемаромъ, что на биржѣ всѣ замолкали, когда онъ говорилъ. Онъ былъ хитеръ, но не жестокъ, важенъ, но не золъ.

Толстый Молина, постоянный посѣтитель опернаго фойе, съ лицомъ, вѣчно выпачканнымъ въ пудрѣ маленькихъ танцовщицъ, любилъ деньги за тѣ наслажденія, которыя онѣ даютъ, за то, что милліоны позволяли ему иногда встрѣчаться съ барономъ Ротшильдомъ.

Наконецъ, Целестинъ Родильонъ, почти наивный въ то время, какъ его отправляли въ Мазасъ, съ тѣхъ поръ сдѣлался жестокимъ и любилъ только одну вещь — деньги и одно существо — Алису Гервье, или, лучше сказать, любилъ свою злобу и ненависть. Онъ походилъ на шакала, запертаго въ конторѣ судебнаго пристава, и зналъ Парижъ въ совершенствѣ, тогда какъ Гильемаръ, остававшійся всегда немного Нильскимъ буржуа, не зналъ его. Родильонъ удивлялъ даже Луи, который уже ничему не удивлялся, а Алиса Гервье по временамъ думала о немъ: „Можетъ-ли быть, чтобъ этотъ человѣкъ, столь сильный съ другими, былъ такъ слабъ со мной“.

Родильонъ, со своимъ злымъ, безпощаднымъ видомъ, вдругъ началъ читать этимъ людямъ мораль, онъ, раздраженный противъ общества, которое въ одно прекрасное утро схватило его за шиворотъ и толкнуло въ судъ, заговорилъ о нравственности.

— Дѣло въ томъ, говорилъ онъ, что съ точки зрѣнія соціальной, богатство въ настоящее время менѣе уважаемо, чѣмъ когда либо, потому что оно является слишкомъ быстро. Его слишкомъ легко пріобрѣсти. Каждый зритель, удивленный смѣлымъ и легкимъ оборотомъ, говоритъ себѣ: „Отчего же не я, если это такъ просто“? Вслѣдствіе этого, является всеобщее стремленіе разбогатѣть. Въ прежнее время люди знатные были болѣе уважаемы, чѣмъ богачи. Дѣйствительно, знатнымъ нельзя было сдѣлаться. Знатность давалась, но она не покупалась. Выскочка всегда оставался выскочкой. Но въ настоящее время примѣръ этотъ соблазнителенъ, всѣ слѣдуютъ ему. Въ одинъ день, въ одну ночь можно страшно разбогатѣть. Это увлекаетъ всѣхъ.

— Великолѣпно, думалъ Луи, человѣкъ, выходящій изъ исправительной тюрьмы, съ апломбомъ проповѣдуетъ мораль.

Родильонъ продолжалъ:

— Чѣмъ болѣе мы двигаемся впередъ, тѣмъ болѣе строгая нравственность становится тупостью, тѣмъ болѣе честность становится безуміемъ.

— Ты, кажется, отъ нея не задыхаешься, отъ честности-то, думалъ Гильемаръ.

Родильонъ продолжалъ:

— Очень можетъ быть, что слѣдуетъ имѣть честность, но не слѣдуетъ ее показывать. Для того, чтобъ насъ уважали, то есть, боялись, надо, чтобъ о насъ говорили: „Не довѣряйте ему, онъ человѣкъ ловкій“.

— Да, думалъ художникъ, знаменитый Гильемаръ кажется мнѣ донъ-Кихотомъ рядомъ съ этимъ Родильономъ.

Впрочемъ, онъ уже рѣшилъ, если придется заниматься дѣлами, слѣдовать внушеніямъ Целестина, а не Эмиля. Холодная жестокость Родильона внушала ему довѣріе.

Родильонъ, дѣйствительно, не моргнулъ, когда Гильемаръ началъ свою Марсельезу, когда же создатель новаго банка, сказалъ ему торжествующимъ тономъ:

— Ну, что же?

Целестинъ, прежде чѣмъ отвѣтить, просто повторилъ:

— Ну, что же?

— Ну что же, развѣ вы не убѣждены? продолжалъ Гильемаръ. Развѣ вы не чувствуете, какъ выгодно это дѣло. Ты этого не чувствуешь, Родильонъ?

Родильонъ качалъ головою.

— Нѣтъ, сказалъ онъ. Это опасно. Это затрогиваетъ слишкомъ много интересовъ. Противъ тебя будетъ все племя Израиля!

— Э! не все, Целестинъ, сказалъ Соломонъ Молина, такъ какъ я на сторонѣ Гильемара.

— Да, конечно, ты нѣчто, но…

— Но что?.. Говори? вдругъ спросилъ Гильемаръ.

Родильонъ, по прежнему, искоса поглядывалъ на Алису Гервье, которая ѣла обсахаренные каштаны и, казалось, молча приказывала Целестину быть осторожнѣе.

— Я разсчитывалъ на тебя, сказалъ Эмиль, въ этомъ дѣлѣ, какъ и въ Зуабскомъ банкѣ…

— Отъ котораго околѣлъ старый Дюкре, замѣтилъ Емиль.

— По твоей винѣ… Ты плохо понялъ его приказаніе, сдѣлалъ глупость.

Родильонъ казался въ дурномъ расположеніи духа и это напоминаніе о Сильвенѣ Дюкре, казалось, окончательно вывело его изъ себя.

Онъ сдѣлалъ рѣзкое движеніе и сказалъ:

— Впрочемъ, это не все. Я не вступаю болѣе въ синдикаты. Это мнѣ надоѣло. Кромѣ того, прибавилъ онъ смѣясь, будучи свободнымъ, можно всюду поживиться.

Алиса Гервье продолжала грызть своими хорошенькими зубками обсахаренные каштаны и глядѣла страннымъ взглядомъ на Луи Рибейра, который находилъ, что Родильонъ не дуракъ.

Гильемаръ гораздо менѣе восхищался Родильономъ и не скрывалъ болѣе своего раздраженія. Онъ бросилъ на столъ салфетку и, выпивъ два стакана шартрёза, казалось, искалъ окончательныхъ доводовъ, чтобъ убѣдить Целестина, но не находилъ. Онъ все сказалъ. Не привыкнувъ къ препятствіямъ, онъ выходилъ изъ себя при малѣйшемъ противорѣчіи.

Онъ могъ сказать только одно:

— И такъ, это рѣшено, ты не идешь съ нами?

— Нѣтъ.

— Ты знаешь, что тотъ, кто не со мною, противъ меня?

— Отчего? спросилъ Родильонъ.

— Потому что это такъ. Не правда ли, Молина?

— О! да, смѣясь отвѣчалъ Соломонъ.

Затѣмъ Гильемаръ прибавилъ, глядя Родильону прямо въ лицо:

— Будемъ играть въ открытую. Я надѣялся убѣдить тебя. Но, мнѣ кажется, я угадалъ тебя… Ты готовъ испортить мнѣ дѣло!

— Ты думаешь?

— Тебя видѣли въ конторѣ Натана и сына!

Родильонъ поблѣднѣлъ. Его черные глаза устремились на Алису Гервье. О ней говорили, что она съ удовольствіемъ принимаетъ у себя младшаго изъ сыновей Натана, маленькаго Эли, говорили, что чрезъ нее и чрезъ Эли, Родильонъ знаетъ планы цезарей биржи.

Когда-то онъ боролся съ ними, можетъ быть, теперь онъ хотѣлъ служить имъ?

Гильемаръ угадалъ, но это имя Натана, сказанное вслухъ, въ присутствіи Алисы, публично, оскорбило негодяя въ его ревности, въ его любви, попираемой Алисой. Она же, совершенно равнодушная, удивительно красивая, длинными пальцами, украшенными кольцами, чистила мандаринъ и подносила кусочки къ. своимъ розовымъ губкамъ. Луи не спускалъ съ нее глазъ. Гильемаръ, опершись спиною на стулъ, засунувъ руки въ карманы, съ красными глазами, говорилъ:

— Я долженъ былъ бы не довѣрять тебѣ. Нѣтъ сомнѣнія, ты сторонникъ Натана. Однако, я былъ предупрежденъ… Но, между тѣмъ, я разсказалъ тебѣ весь мой планъ, какъ другъ. Я самъ выдалъ себя… Ба! Я смѣюсь надъ этимъ. Я также мало забочусь о Натанахъ и о тебѣ, какъ объ этой пробкѣ, смотри, и онъ бросилъ ее въ потолокъ. Если вы станете мнѣ поперегъ дороги, я васъ раздавлю всѣхъ, какъ клоповъ!

Молина сѣлъ. Онъ находилъ Гильемара энергичнымъ, онъ вѣрилъ ему.

Родильонъ, ничего не отвѣчая, молча глядѣлъ на толстаго Эмиля своими злыми глазами.

Въ этомъ спорѣ въ концѣ обѣда, начавшемся съ ничтожнаго разговора, Луи чувствовалъ скрытую угрозу.

Предложеніе союза оканчивалось оскорбленіемъ, за которымъ должна была послѣдовать дуэль. Но какая дуэль? — Дуэль денежная, въ которой цѣлятъ въ животъ.

— Ты насъ раздавишь? сказалъ Родильонъ, засмѣявшись ужаснымъ, сухимъ смѣхомъ.

— О! безъ всякой жалости! какъ молотокъ раздавливающій орѣхи.

— Бываютъ молотки, которые ломаются, сказалъ Родильонъ.

Говоря это, онъ всталъ, восхищенный своей шуткой, сдѣлавъ знакъ Алисѣ Гервье послѣдовать его примѣру. Сна же, опершись локтями на скатерть, казалось, не понимала и глядѣла на Луи.

Художникъ былъ немного взволнованъ. Душная атмосфера газа и вина раздражала его. Его виски бились усиленно, онъ чувствовалъ неожиданный соблазнъ, капризъ. Алиса Гервье продолжала глядѣть на него и онъ находилъ ее прекрасной, уже не думая о ея сходствѣ съ Раймондой.

Въ эту минуту ужасныя слова Гильемара, какъ ударъ кулака, неожиданно прекратили эти мечты, этотъ нѣмой разговоръ взглядовъ.

Родильонъ имѣлъ глупость, говоря съ великимъ Гильемаромъ, упомянуть о соломѣ, на которой умираютъ бѣдняки.

— Ну, а ты, отвѣчалъ Гильемаръ, берегись, чтобъ тебѣ не возвратиться спать на соломенномъ матрацѣ въ Мазасѣ, каторжникъ.

Луи вскочилъ. Онъ видѣлъ, какъ Родильонъ, яростнымъ взглядомъ искалъ на столѣ какой нибудь предметъ, графинъ, чтобъ бросить его въ лобъ, или ножъ, чтобъ всадить его въ шею Гильемару.

Въ одну минуту всѣ были на ногахъ. Родильонъ блѣдный, съ пѣною у рта; Алиса, очень блѣдная, глядѣла на Эмиля убійственнымъ взглядомъ, какъ будто та грязь, которую онъ бросилъ въ любившаго ее человѣка, попала и въ нее. Молина увлекалъ Гильемара, тогда какъ Родильонъ, съ искаженнымъ лицомъ, шепталъ угрозы.

— Ты дорого заплатишь мнѣ за это!… Ты мнѣ заплатишь… ты мнѣ заплатишь!… это подлость… подлость… Ты заплатишь за это твоей шкурой… слышишь ты… ты мнѣ заплатишь!

— Когда угодно, сказалъ Гильемаръ, красный отъ гнѣва.

— О! не на шпагахъ… не на пистолетахъ… не бойся, повторялъ Родильонъ. У меня есть другое оружіе… Ты мнѣ заплатишь… ты мнѣ заплатишь…

Алиса Гервье удерживала его за руки, прижимаясь къ нему своей хорошенькой головкой, и тихо говорила:

— Оставь! не обращай вниманія!.. что за глупости…

А Родильонъ, не помня себя, повторялъ:

— Ты мнѣ заплатишь!… ты мнѣ заплатишь!… Луи и Молина увлекали изъ кабинета Гильемара, который громко кричалъ:

— Слыханная ли это вещь? Солома. Умереть мнѣ на соломѣ!… Дуракъ.

ГЛАВА III.

Прежде чѣмъ выйти, Гильемаръ бросилъ лакею билетъ въ пятьсотъ франковъ, говоря:

— Вы принесете мнѣ завтра сдачи въ мою контору, принесите мнѣ мою шляпу.

И онъ указывалъ на кабинетъ, изъ котораго вышелъ.

Хотя дулъ холодный вѣтеръ, онъ хотѣлъ вернуться домой пѣшкомъ. Онъ задыхался. По дорогѣ онъ еще бранилъ Родильона, называлъ его каторжникомъ и, когда Луи хотѣлъ заставить его понять, что онъ увлекся слишкомъ скоро, что онъ зашелъ слишкомъ далеко, онъ послалъ кузена къ чорту.

— Я только что оттуда, смѣясь сказалъ художникъ. Но, другъ мой, не дѣлай подлостей… Люди, какъ Родильонъ, опасны.

— Ты увидишь, сказалъ Гильемаръ.

— Мы ихъ всѣхъ уничтожимъ, его и Натановъ, говорилъ Молина.

— Хорошо, хорошо, отвѣчалъ Луи.

Его правиломъ было никогда не спорить, ни съ упрямыми, ни съ сумасшедшими, точно также, какъ не ласкать собакъ, которыя имѣютъ бѣшеный видъ.

Разставшись съ Гильемаромъ и Молиной, онъ взялъ экипажъ и возвратился въ улицу Булонь, думая что Целестинъ Родильонъ ловкій дѣлецъ, а Алиса Гервье прелестное существо.

— Какой прелестный портретъ можно было бы нарисовать съ нея, мысленно говорилъ онъ, смѣясь надъ Эдмондомъ Лакостомъ.

На другой день Гильемаръ пришелъ къ нему очень спокойный и много смѣялся, вспоминая о вчерашней сценѣ.

— Родильонъ проглотитъ это. Это ничего, говорилъ онъ. Если онъ будетъ имѣть противъ меня за это зубъ, то мы выбьемъ его. Вотъ и все. Теперь я пришелъ спросить тебя, согласенъ ли ты принять участіе въ дѣлѣ?

— Я?

— Да, ты.

Луи попытался отдѣлаться шутками, говоря, что Гильемаръ не можетъ серьезно желать, чтобъ онъ принялъ участіе въ банковыхъ дѣлахъ.

Дѣло въ томъ, что Луи Рибейръ не вѣрилъ въ дѣло. Онъ болѣе вѣрилъ взгляду Родильона и холодному равнодушію Алисы Гервье.

— Я не занимаюсь спекуляціями сказалъ онъ Гильемару. Отчего ты не обратишься къ Виктору. Онъ получилъ отъ стараго Дюкре столько же денегъ, какъ и я. И даже болѣе. Онъ негоціантъ. Ступай къ нему.

— И пойду, сказалъ раздраженный Гильемаръ. Но, кажется ты также мало вѣришь мнѣ, какъ и этотъ негодяй Родильонъ.

— Но я могу тебѣ поклясться, что я не продавался Натанамъ! сказалъ Луи. Впрочемъ, у Натана хорошій вкусъ, если онъ, вмѣстѣ съ Родильономъ, подкупилъ мадемуазель Гервье. Она прелестна!..

Гильемаръ былъ уже далеко. Онъ не нуждался въ деньгахъ, но ему нужны были имена, чтобъ пустить дѣло впередъ, и онъ предпочиталъ, чтобы выгодами воспользовались лучше его кузены, чѣмъ чужіе. По сведеніи всѣхъ счетовъ послѣ продажи рѣдкостей Дюкре, Рибейры должны были получить каждый по три съ половиною милліона, не меньше. Очевидно, что при такой суммѣ для начала, можно разбогатѣть, такъ какъ для Гильемара три милліона не были богатствомъ. А этотъ трусъ Луи отказывался.

— Держу пари, что Викторъ отвѣтитъ мнѣ тоже. У кузеновъ нѣтъ аппетита!

Однако, Луи сказалъ истину, Викторъ Рибейръ мечталъ только объ одномъ, заняться дѣломъ и выиграть много денегъ. Много денегъ! И какъ можно скорѣе! Почему?.. Онъ одинъ зналъ это.

Возвратившись въ Парижъ, въ прежнюю квартиру въ улицѣ Шатоденъ, но отдѣланную заново, Рибейръ, казалось, снова нашелъ въ ней свою прежнюю озабоченность. Онъ былъ мраченъ, задумчивъ и какъ бы утомленъ нравственно.

Женевьева ровно ничего не понимала. Однако, у него не было безпокойствъ прежнихъ дней, — онъ могъ жить, какъ угодно, читать, думать располагать своей судьбою. Но нѣтъ! И жена даже почти безпокоилась этимъ. Онъ какъ будто чувствовалъ какую-то лихорадку. Онъ жаждалъ дѣлъ, тѣхъ дѣлъ, которыхъ такъ боялся прежде.

Однажды вечеромъ, когда къ нему пришелъ Оливье Жиро, Женевьева слышала, какъ Рибейръ спрашивалъ у него подробности относительно знаменитаго Общества всеобщаго продовольствія, о которомъ уже начали говорить.

— Это такое же дѣло, какъ и всякое другое, отвѣчалъ Оливье. Можетъ быть, болѣе обширное.

— Мнѣ почти хочется принять въ немъ участіе.

— Вамъ?.. для чего!

Викторъ улыбнулся.

— Для того, чтобъ заработать скоро и быстро много милліоновъ, какъ Гильемаръ.

Смутно обезпокѣенная Женевьева съ облегченіемъ перевела духъ, когда молодой человѣкъ, въ свою очередь, улыбаясь, съ смущеннымъ видомъ отвѣчалъ:

— О! теперь уже поздно, г. Рибейръ. Выиграно столько милліоновъ, что больше ихъ не осталось.

Чего Женевьева боялась больше всего, это желанія Рибейра послѣдовать примѣру Гильемара. Она думала объ одномъ — пользоваться полученнымъ состояніемъ, не подвергая его никакой опасности. Задумчивость Виктора пугала ее и она была очень благодарна Оливье, что онъ отвѣтилъ такимъ образомъ. Юна увидала, что ихъ бывшій комми никогда не посовѣтуетъ ея мужу рискнуть чѣмъ нибудь. Какая странность! Она видѣла опасность въ Луи, который теперь жилъ, какъ сумасшедшій, Оливье же, на котораго она прежде смотрѣла равнодушно, казался ей воплощеннымъ благоразуміемъ.

Она почти угадывала, что происходило въ сердцѣ молодаго человѣка, и очень мило, какъ старшая сестра, хвалила его Андре.

— Отчего ты говоришь мнѣ объ Оливье? спросила молодая дѣвушка, немного поблѣднѣвъ.

— Потому что… по моему мнѣнію, г. Жиро для тебя очень приличный мужъ. Онъ красивый мальчикъ, твой отецъ обожаетъ его и ты…

— Я! сказала Андре. Не говори мнѣ больше объ Юливье.

— Значитъ, ты его не любила! вскричала Женевьева, а я думала, что ты его любишь.

— Прошу тебя, не говори мнѣ объ этой свадьбѣ, снова сказала Андре. Дай мнѣ слово.

Женевьева была сбита съ толку. Характеръ Рибейра и его дочери казался ей необъяснимымъ.

Оба они съ тѣхъ поръ, какъ разбогатѣли, дѣлались все мрачнѣе, какъ будто ихъ преслѣдовало несчастіе. По временамъ у Андре былъ такой же страждущій видъ, какъ у отца, и Женевьевѣ казалось, что молодая дѣвушка что-то скрываетъ. Къ тому же, она не говорила, что не любитъ Оливье.

Но Викторъ безпокоилъ ее больше Андре. Считая его больнымъ, она пригласила доктора Лоро. Онъ разспросилъ и выслушалъ Виктора, и затѣмъ сказалъ, что это пустяки. Можетъ быть, просто усталость. Но, можетъ быть, докторъ не говорилъ правды?

Если Женевьева немного удивлялась, то Андре безпокоилась. Отецъ видимо измѣнился, по временамъ она заставала его за бумагами, какъ прежде, писавшаго цифры, придумывавшаго планы. Только суммы были больше — вотъ и все. Она хорошо понимала его мысли. Прежде, когда онъ довѣрялъ ей, она узнала бы отъ него эти мысли, теперь онъ не могъ сказать дочери, что его терзало украденное наслѣдство, спрятанная имъ, можетъ быть, разорванная бумага. Если онъ оставлялъ деньги Дюкре, или, лучше сказать, Гильемара — то дѣлалъ это только для Женевьевы… и также для Андре. Но, при помощи какого-нибудь новаго плана, онъ хотѣлъ сохранить для всѣхъ новое богатство и счастливую жизнь, вызывавшую улыбку на свѣжія уста Женевьевы, и тогда, пріобрѣтя состояніе, возвратить похищенное.

Сколько ночей провелъ онъ, строя воздушные замки, съ того несчастнаго дня, когда Раймонда передала ему письмо. Онъ молча переносилъ ежедневныя пытки.

Андре съ каждымъ днемъ видѣла, какъ увеличивалось на его головѣ количество сѣдыхъ волосъ. Часто она заставала его уснувшимъ въ креслѣ послѣ безсонной ночи. Она осторожно цѣловала его, шепча:

— Спи… успокойся, дорогой мученикъ!'

Затѣмъ, она невольно вздрагивала видя, какъ онъ измѣнялся.

— Что, если, наконецъ, эта тайная борьба убьетъ его!

И ей хотѣлось разбудить его поцѣлуемъ и умолять на колѣняхъ:

— Скажи мнѣ все, какъ прежде, отецъ. Раздѣли со мною твои страданія! Я мужественна также, какъ ты! У меня болѣе силъ! Вспомнимъ нашъ долгъ. Брось это богатство! Я молода… У меня есть будущность!.. У меня…

Она останавливалась, говоря себѣ:

— У меня есть Оливье! У меня былъ бы Оливье; если бы я не была богата!.. Богата состояніемъ, которое мнѣ не принадлежитъ!..

Если бы она не боялась поразить несчастнаго, она сказала бы:

— Я знаю все. Возвратимъ чужія деньги и будемъ жить бѣдняками!.. Мы будемъ такъ счастливы.

Во сто разъ счастливѣе, чѣмъ среди страданій, которыя едва замѣчала Женевьева, но за которыми печально слѣдила Андре.

Викторъ не могъ безъ волненія видѣть Гильемара..

Его громкій смѣхъ казался ему упрекомъ, напрасно Гильемаръ повторялъ, что его послѣдній инвентарь дѣлалъ изъ него Ротшильда, Рибейръ все-таки говорилъ себѣ, что онъ воръ, такъ какъ укралъ часть состоянія этого человѣка. Затѣмъ, онъ дѣлалъ такую уступку самому себѣ:

— Если бы я могъ, съ тѣми милліонами, которые я имѣю, пріобрѣсти вдвое!.. О! тогда я сейчасъ же возвращу то, что принадлежитъ Гильемару и его дочери!.. Я избавлюсь отъ тяжести, которая давитъ мнѣ грудь!.. Пріобрѣтенное я раздѣлю съ Луи… И тогда, по крайней мѣрѣ, не буду задыхаться отъ стыда!

А, между тѣмъ, онъ повсюду встрѣчался съ Гильемаромъ, такъ какъ Гильемаръ являлся въ улицу Шатоденъ какъ можно чаще, смѣялся съ Женевьевой и все еще старался удивлять и смущать ее. Рибейръ постоянно сталкивался съ нимъ. Онъ припоминалъ, какъ ужасную пытку, одно возвращеніе со скачки вмѣстѣ съ Женевьевой и Андре, неизбѣжныя встрѣчи съ экипажемъ, въ которомъ Эмиль ѣхалъ вмѣстѣ съ Раймондой… На всѣхъ аллеяхъ, повсюду, Викторъ встрѣчался съ Гильемаромъ, который, не смотря на свой смѣхъ, казался въ этотъ день озабоченнымъ, что заставляло Виктора спрашивать себя: „что такое сегодня съ Эмилемъ?“

Желая избѣгнуть этихъ поминутныхъ встрѣчъ, Викторъ приказалъ кучеру повернуть въ поперечную аллею и вдругъ, у озера, снова столкнулся съ викторіей Гильемара, которому пришла та же самая идея.

— Какъ! опять вы?.. смѣясь говорила Раймонда. Тѣмъ лучше! здравствуйте кузенъ!

— Поѣзжайте скорѣе! постарайтесь обогнать г. Гильемара, приказывалъ Рибейръ кучеру.

— Но, баринъ, это невозможно.

Женевьева удивлялась необыкновенной нервности мужа. Ее забавляли эти поминутныя встрѣчи. Но Андре была блѣдна и задумчива. Угадывая страданія отца, она хотѣла улыбаться, чтобъ онъ не угадалъ, что она все знаетъ.

Для Виктора это возвращеніе со скачекъ было самымъ ужаснымъ днемъ его жизни.

Чрезъ три дня послѣ этого у него былъ припадокъ нервной лихорадки, довольно странной, который обезпокоилъ доктора Лоро.

Оливье, сильно обезпокоенный, пришелъ узнать о здоровьи. Старая Катерина впустила его въ гостиную, гдѣ Рибейръ лежалъ на диванѣ въ халатѣ, съ ногами, закрытыми одѣяломъ.

Ставни были закрыты и зимнія сумерки проникали въ комнату, гдѣ въ каминѣ былъ зажженъ яркій огонь. Андре, сидѣвшая около отца, сдѣлала Оливье знакъ, приложивъ пальцы къ губамъ.

Онъ осторожно приблизился.

— Онъ сейчасъ заснулъ, сказала Андре.

— Онъ очень боленъ, не правда ли? спросилъ молодой человѣкъ.

— О! нѣтъ, поспѣшно отвѣчала. Андре. Мимолетное разстройство. Вы знаете, отецъ не любитъ, когда ему говорятъ, что онъ измѣнился, какъ, помните, вы говорили на дняхъ… Онъ говоритъ, что съ нимъ нѣтъ ничего такого, что заставляло бы безпокоиться. Онъ вамъ сказалъ это… Докторъ подтвердилъ мнѣ это.

— О!.. сказалъ Оливье, я не докторъ. Но… Онъ глядѣлъ на Рибейра нѣжнымъ взглядомъ. Но мнѣ кажется, что онъ сильно страдаетъ, и вы меня удивляете, когда говорите, что не замѣчаете въ немъ признаковъ скрытой болѣзни. Увѣряю васъ… Я не хочу васъ безпокоить… Безъ сомнѣнія, нѣтъ никакой опасности… Но вашъ отецъ печаленъ… боленъ… и вы также, Андре, огорчаете меня вашей печалью… почти путаете.

Молодая дѣвушка слегка покраснѣла.

— Я? что за идея. Я, можетъ быть, не такъ весела, какъ прежде… это возможно. Отецъ также, кажется, потерялъ свою веселость… Это правда… Онъ напрасно отказался отъ своего обычнаго труда. Относительная бездѣятельность утомляетъ его… Но онъ не боленъ… Нѣтъ.

Опустивъ блѣдную голову на подушки, Викторъ Рибейръ дышалъ прерывисто и по временамъ слегка стоналъ.

— Но у него бредъ, сказалъ Оливье, мнѣ кажется, онъ говоритъ. Прислушайтесь.

— Не обращайте на это вниманія, поспѣшно сказала Андре, это безсвязныя слова…

— И докторъ Лоро сказалъ, что это пустяки?

— Онъ былъ вчера и придетъ сегодня вечеромъ.

Между тѣмъ, Рибейръ говорилъ имена, отрывки фразъ, неопредѣленныя, какъ жалобы больнаго.

Затѣмъ, онъ вдругъ вздрогнулъ и, приподнявшись на половину, опираясь на локоть, взглянулъ вокругъ и увидалъ Оливье.

— Это вы!.. Я, значитъ, заснулъ, сказалъ онъ. Я даже видѣлъ что-то во снѣ. Я говорилъ, Андре? Что я сказалъ?..

— Нечего, ровно ничего, отецъ. Ты никогда ничего не говоришь.

Онъ съ испугомъ глядѣлъ на Оливье.

— Развѣ я вамъ не писалъ?.. Я хотѣлъ вамъ писать… Я хочу работать… Много работать… Вы мнѣ посовѣтуете…Но отчего вы были здѣсь, когда я спалъ? Я говорилъ, не правда ли?.. Что я сказалъ… Повторите…

— Но, увѣряю васъ, ничего… Мадемуазель Андре вамъ сказала.

— А!.. сказалъ Рибейръ, ища взглядъ дочери, которая въ эту минуту слегка отвернулась.

Тогда несчастному пришло въ голову, что, можетъ быть, дочь знаетъ все, узнала все изъ той бумаги, а, можетъ быть, онъ и самъ разсказалъ все во снѣ.

— Я хочу заработать деньги. Много денегъ, сказалъ онъ вслухъ. Посовѣтуйте мнѣ, Оливье, не сдѣлаться ли мнѣ компаніономъ Гильемара?

— Нѣтъ, сказалъ Оливье. Я совѣтую вамъ успокоиться, полѣчиться… Деньги!.. Развѣ вамъ нужны деньги? Вы слишкомъ богаты.

Это слово часто повторялъ себѣ Рибейръ.

— Это правда, слишкомъ богатъ! прошепталъ онъ.

Онъ вдругъ всталъ, сбросилъ съ себя одѣяло и показался Оливье очень худымъ.

— Но, какъ вы думаете, продолжалъ онъ, будетъ ли имѣть успѣхъ новое дѣло Гильемара?

— По всей вѣроятности.

— Нѣтъ, навѣрно?

— Пожалуй, навѣрно.

— Въ такомъ случаѣ, почему вы не хотите, чтобъ я принялъ участіе въ этомъ дѣлѣ?

— Почему?.. сказалъ Оливье, потому что вы больны и должны беречь себя для тѣхъ, кто васъ любитъ… Для вашей супруги… для мадемуазель Андре… для меня…

Андре глядѣла на Оливье полными слезъ глазами.

Рибейръ молча сѣлъ предъ каминомъ.

— У него страдаетъ сердце, тихо сказалъ молодой человѣкъ.

Андре вздрогнула, взглянувъ на Оливье.

Онъ не ошибался.

ГЛАВА IV.

Въ передней позвонили, Викторъ спросилъ, кто тамъ. У него были разстроены нервы, онъ не хотѣлъ никого видѣть; но пришелъ Луи, Андре подумала, что художникъ, можетъ быть, развлечетъ отца.

— Ты примешь Луи?

— Какъ могу я не принять его?

Можетъ быть, къ этимъ словамъ Рибейръ мысленно прибавлялъ: „развѣ онъ не мой сообщникъ“?

Когда Луи вошелъ, Оливье съ перваго взгляда замѣтилъ, что онъ также измѣнился. У него былъ совсѣмъ не прежній видъ. Онъ старался шутить, но его смѣхъ звучалъ фальшиво. Спрашивая о здоровьи Виктора, онъ придумывалъ сказать что нибудь веселое, но ничего не находилъ. Когда же онъ пожалъ руку Оливье, молодой человѣкъ наивно сказалъ:

— Дорогой г. Луи, развѣ вы нездоровы?

Луи, казалось, былъ удивленъ вопросомъ и спрашивалъ себя: „неужели я настолько измѣнился?“

Затѣмъ онъ прибавилъ съ притворной веселостью:

— Ба! кто нынче здоровъ.

— Развѣ ты скучаешь? спросилъ Викторъ, страннымъ тономъ, глядя художнику въ глаза.

Луи сѣлъ около него, у камина, и вздыхая, качалъ головою.

— Что дѣлать, мой милый? Я дожилъ до первыхъ сѣдыхъ волосъ не зная, что такое заботы. Носъ нѣкотораго времени… по временамъ… мнѣ кажется… да, мнѣ кажется, что я скучаю.

— А! сказалъ Викторъ, прошло то время, когда, ты жегъ свѣчу съ двухъ концовъ.

— Въ особенности то, когда у меня» совсѣмъ не было свѣчи. А между тѣмъ, всѣмъ извѣстно, сколько я теперь дѣлаю… сколько вижу людей… У меня есть и дѣла и занятія… Я зарабатываю деньги… и все-таки, какъ я уже сказалъ вамъ, я скучаю"… О! я не жалуюсь… меня по прежнему любятъ, но мнѣ кажется, что прежде меня любили больше…. Можетъ быть, потому что прежде я былъ забавнѣе…. Да, мнѣ кажется, что я былъ интереснѣе…

— Но, что тебѣ нужно? спросила Андре. Что тебя стѣсняетъ? У тебя есть все, чего ты желалъ. Тьк устроилъ свою мастерскую?

— Моя мастерская прекрасна, сказалъ художникъ, освѣщеніе великолѣпно. Я читаю тамъ газеты: финансовый бюллетень, Поземельный кредитъ и т. д… Тамъ отличный свѣтъ, чтобъ читать биржевой бюллетень, но для рисованья, нѣтъ, нынче не то солнце, какъ прежде… Мнѣ даже кажется, что чистый воздухъ измѣнился. Я хотѣлъ нарисовать портретъ миссъ Модъ, но не знаю почему именно, можетъ быть, потому что тутъ была Раймонда, мѣшавшая Модъ сидѣть, но портретъ вышелъ отвратителенъ… Я разорвалъ полотно…

Онъ сдѣлалъ движеніе гнѣва и отчаянія и рѣзко продолжалъ:

— Мнѣ кажется, обдумавъ все, что я никуда не гожусь. Я пытаюсь продолжать мою прежнюю картину — балетное Фойе, но оно тоже мнѣ надоѣло… газовыя платья также… Все мнѣ надоѣло…

— Бѣдный Луи, сказала Андре, тогда какъ художникъ старался смѣяться.

Онъ не думалъ разыгрывать ни сплина, ни разочарованія, то, что онъ говорилъ, смѣясь, онъ дѣйствительно чувствовалъ. Онъ, качая головой, глядѣлъ на Оливье и на Андре со страннымъ выраженіемъ, какъ будто видъ простыхъ, честныхъ людей былъ для него отдохновеніемъ.

— Теперь я дѣлаюсь знаменитостью, продолжалъ онъ. Я бываю у Родильона. Я нахожу въ немъ болѣе геніальности, чѣмъ въ Эженѣ Делакруа… Можетъ, быть, я правъ… но, еще разъ повторяю, я скучаю… страшно скучаю… до идіотизма., до бѣшенсти а. Берегитесь, говорилъ онъ, продолжая смѣяться, я воплощенное бѣшенство… А между тѣмъ, я былъ художникъ. Я не знаю, что происходитъ во мнѣ… какая перемѣна. Не я первый, воображая подняться на гору, лежу въ лужѣ. Изъ моего балетнаго фойе, я думалъ сдѣлать картину, но изъ него, вѣроятно, ничего не выйдетъ. Я знаю, что я теперь уже не нуждаюсь въ живописи, и если захочу, то самъ могу покупать картины… Но это совсѣмъ не то… Прежде я увлекался, рисуя какой нибудь уголокъ парижскаго сквера… парижанку, переходящую на ципочкахъ чрезъ дорогу… Но теперь силы покидаютъ меня… рука не дѣйствуетъ… Все кончено. Вашъ кузенъ Луи выдохся.

Въ этихъ шуткахъ слышалось скрытое горе. Викторъ вздрогнулъ, слыша въ себѣ какъ бы отголосокъ этого отчаянія.

Одни и тѣже страданія мучили обоихъ, и, въ глубинѣ насмѣшки художника Викторъ слышалъ свои собственныя рыданія.

Андре старалась утѣшить Луи.

— Ты преувеличиваешь, говорила она, или, лучше сказать, не вѣришь тому, что говоришь. Тебѣ не удался портретъ миссъ Модъ, попробуй нарисовать Раймонду и, держу пари, онъ тебѣ удастся.

— Ты думаешь?

— Вотъ, напримѣръ, г. Обуэнъ, ты знаешь, что у него есть вкусъ, онъ извѣстный любитель, почти экспертъ и онъ говорилъ, что дорого бы далъ, чтобъ имѣть твою картину.

Когда она заговорила объ Обуэнѣ, Луи и Викторъ переглянулись.

— Держу пари, что ваше балетное фойе, великолѣпно, сказалъ Оливье, молчавшій до сихъ поръ.

— Покажи намъ эту картину, прибавила Андре, можетъ быть, наше скромное мнѣніе немного возвыситъ тебя въ твоихъ глазахъ. Повѣрь мнѣ, ты еще художникъ и всегда будешь истиннымъ артистомъ.

— Артистомъ-обойщикомъ. Я наблюдалъ за оклейкою обоями отеля Гильемара. Вотъ мое занятіе. Но, серьезно говоря, твое мнѣніе доставитъ мнѣ удовольствіе… И ваше также, дорогой Оливье. И, мнѣніе ла мнѣніе… Я жалѣю, что мнѣ приходится говорить это при г. Жиро… но, знаешь, Викторъ, Гильемаръ будетъ просить тебя принять участіе въ его Обществѣ всеобщаго продовольствія…

— А!… сказалъ Викторъ, въ глазахъ котораго мелькнулъ лучъ надежды.

— Ну такъ, я совѣтую тебѣ отказаться. Это дѣло слишкомъ опасное… Таково мнѣніе Родильона. Я ему вѣрю.

— Но Родильонъ разссорился съ г. Гильемаромъ, сказалъ Оливье.

— Я это знаю. Это ихъ дѣло. Но мы каждый за себя. Я перешелъ на сторону Родильона… Я не совѣтую тебѣ сдѣлать тоже, но, предупреждаю, что Обществу продовольствія будетъ плохо… Вы можете предупредить объ этомъ Гильемара, дорогой г. Жиро.

— Г. Гильемаръ знаетъ это, отвѣчалъ Жиро; Онъ готовъ бороться… Онъ привыкъ къ борьбѣ.

Оливье вслухъ защищалъ операцію, которую въ глубинѣ души строго осуждалъ. Онъ служилъ у Гильемара и долженъ былъ дать Луи понять это. Но совѣтъ, который онъ далъ вслѣдъ за этимъ Виктору, котораго страшно соблазняла перспектива возможнаго союза съ Гильемаромъ, съ великимъ Гильемаромъ, хорошо далъ угадать его мысли: онъ совѣтовалъ удержаться отъ всякаго вмѣшательства.

Къ чему мѣшаться въ эту борьбу изъ за денегъ? Онъ самъ, Оливье Жиро, какъ онъ ни былъ бѣденъ, хотѣлъ выбраться изъ схватки и просилъ уже Эмиля, взамѣнъ мѣста въ Парижѣ, дать ему управленіе каменноугольными копями, которыя были у Гильемара въ Бельгіи, копями, подъ которыя Эмиль далъ свой капиталъ и которыя считалъ почти негодными.

— Вы оставляете Парижъ? поспѣшно сказала Андре.

— Да, отвѣчалъ Оливье съ нѣкоторымъ смущеніемъ. Эта идея преслѣдуетъ меня.

— И мы васъ больше не увидимъ? спросилъ Викторъ.

— О! не бойтесь, г. Гибейръ, я не за бываю тѣхъ кого люблю.

Бѣдная Андре сильно поблѣднѣла. Глубокое молчаніе воцарилось въ гостиной, гдѣ, за нѣсколько минутъ предъ этимъ, шутки Луи вызывали, если не веселость, то оживленіе.

Викторъ задумался. Онъ повѣрилъ Оливье и Луи. А между тѣмъ, ему необходимы были деньги… деньги для Женевьевы… деньги на приданое дочери… деньги главнымъ образомъ для того, чтобъ имѣть возможность возвратить то, что онъ взялъ… почти укралъ.

Луи чувствовалъ себя неловко и, повернувшись къ Оливье, спросилъ его: уходитъ ли онъ?

— Пойдемте со мной, дорогой г. Жиро. Мы поговоримъ о дѣлахъ и о картинахъ, о чемъ вамъ угодно.

Однако, онъ испытывалъ тайное удовольствіе, слушая, какъ Оливье выражалъ желаніе посмотрѣть его знаменитый эскизъ балетнаго фойе.

— Вы, въ самомъ дѣлѣ хотите посмотрѣть его?

— Да, я бы очень желалъ.

— Съ удовольствіемъ. И если онъ вамъ хоть немного понравится, тѣмъ хуже для васъ… я подарю его вамъ.

Андре также обѣщала пойти посмотрѣть забытую, несчастную картину, которую Луи хотѣлъ разорвать, и художникъ удалился немного утѣшенный, но уставивъ Виктора еще болѣе взволнованнымъ и задумчивымъ, чѣмъ прежде.

Рибейръ съ безпокойствомъ ждалъ посѣщенія Гильемара, о которомъ сказалъ ему Луи. Предъ нимъ мелькалъ быстрый выигрышъ, легкій, почти вѣрный, разъ въ немъ принималъ участіе Эмиль.

Что бы ни говорилъ Родильонъ, Гильемаръ былъ не такой человѣкъ, какъ остальные биржевые игроки. Войдти въ общество съ Гильемаромъ, значило составить состояніе… Не благодаря украденному завѣщанію, а благодаря самому себя… къ чему колебаться?

Еще нѣсколько минутъ тому назадъ, совсѣмъ слабый, Рибейръ чувствовалъ себя теперь оживленнымъ лихорадкою. Андре улыбалась. Она находила въ немъ прежнюю улыбку. Онъ говорилъ, что чувствовалъ потребность ввѣрить свой планъ Женевьевѣ.

Она только что вернулась, весело говоря:

— Викторъ, я сейчасъ разорилась… Я заказала цѣлую коллекцію шляпъ на безразсудную сумму… О! какъ онѣ будутъ идти къ Андре!.. Ты совсѣмъ не кокетка, Андре… Это большой недостатокъ. Мужья ненавидятъ кокетство, а когда его нѣтъ, то требуютъ… Ты увидишь.

— Это зависитъ отъ мужа, сказала Андре.

— Спросите у вашего отца… не правда ли, вы любите, когда я недурна?

— Ты всегда хороша, отвѣчалъ Рибейръ, и затѣмъ передалъ ей о томъ, что узналъ отъ Луи, и спросилъ, что она думаетъ. Великій проектъ Гильемара могъ быть источникомъ большаго состоянія.

— Дѣла на биржѣ!.. нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ поспѣшно отвѣчала Женевьева, смѣясь, это годилось, когда вы были разорены… Проживемъ сначала наши милліоны… И если у насъ ничего не останется, тогда мы еще всегда успѣемъ обратиться къ обществу Гильемара. А до тѣхъ поръ, прошу и умоляю васъ, не пускайте ни копѣйки въ это дѣло… повторяю вамъ — я совершенно довольна той жизнью, которую веду… Вы не знаете, я буду продавать во вторникъ на базарѣ въ пользу сиротъ моряковъ… мое имя помѣщено въ афишѣ. Это меня забавляетъ… А какой у меня будетъ туалетъ!.. ни у одной изъ продавщицъ не будетъ подобнаго. Дайте мнѣ то, что вы хотѣли дать Гилье — мару… Если четыреста тысячъ франковъ, то все равно я ихъ истрачу… но ни одного сантима на биржу!..

Андре ничего не говорила. У нея еще звучалъ въ ушахъ голосъ Оливье. Она слышала, какъ онъ говорилъ, что хочетъ оставить Парижъ, какъ будто бы новая комбинація Эмиля пугала его.

Викторъ видѣлъ, что приходится покориться. Его осуждали на бездѣятельность. Чего боялись Женевьеваи Луи? Слабости или смѣлости Гильемара? Можетъ быть, они были правы не довѣряя и эта операція была, очевидно, сомнительна… но въ тоже время такъ соблазнительна.

Однако, онъ имѣлъ энергію устоять, когда явился Гильемаръ въ тотъ же самый день, расхваливая своимъ веселымъ голосомъ будущіе милліоны Общества всеобщаго продовольствія.

Открытіе этого общества уже было событіемъ въ Парижѣ. Штоклейдъ, директоръ-основатель Центральнаго Американскаго банка, бралъ на себя пустить дѣло въ ходъ и отвѣчалъ за подавляющій успѣхъ. Въ административный совѣтъ были занесены громкія имена съ большимъ, повидимому, состояніемъ. Начиналась роль рекламы, біографіи и портреты Гильемара и Молины печатались въ спеціальныхъ листкахъ вмѣстѣ съ картинами будущихъ магазиновъ Общества всеобщаго продовольствія.

— Банкъ помѣщается въ роскошномъ жилищѣ, какъ дворецъ Медеи, говорилъ Гильемаръ, но для будущаго общества предполагается помѣщеніе еще громаднѣе и роскошнѣе.

Гильемаръ вынулъ изъ кармана планы архитекторовъ и показалъ Виктору. Онъ сильно соблазнялся, но молчалъ.

— Какъ кажется это не привлекаетъ тебя, сказалъ Эмиль, слѣдившій за нимъ взглядомъ.

— Напротивъ… но я…

— Я обратился къ тебѣ, потому что очень люблю тебя, но для меня безразлично, примешь ли ты участіе въ дѣлѣ или нѣтъ.

Онъ развертывалъ планъ, когда вошла Женевьева нарочно, чтобъ прервать разговоръ.

— Держу пари, что это вы не позволяете Виктору участвовать въ моемъ дѣлѣ? сказалъ Гильемаръ.

Она улыбнулась.

— Вы не ошиблись.

— Почему же?.. Мнѣ кажется, никогда не слѣдуетъ запирать двери богатству.

— А если я нахожу насъ теперь достаточно богатыми? сказала она, глядя на Эмиля своимъ томнымъ взглядомъ.

Она любезно улыбнулась, какъ бы смѣясь надъ его прежними мадригалами.

— Нельзя быть слишкомъ богатыми. У меня черезъ-чуръ много, а между тѣмъ, я хочу еще, отвѣчалъ Гильемаръ, прощай, Викторъ. Тѣмъ хуже для тебя… До свиданья, дорогая кузина.

Онъ протянулъ руку Женевьевѣ и невольно вздрогнулъ, какъ всегда, отъ прикосновенія къ ея рукѣ. Но, уходя, онъ забывалъ женщину и стремился къ дѣламъ, какъ пущенное ядро къ цѣли.

Слова Эмиля, что у него чрезъ-чуръ много денегъ нѣсколько успокоили Виктора Рибейра. Что значило то, что онъ удерживалъ, въ сравненіи съ состояніемъ этого человѣка?.. Этотъ софизмъ, который онъ съ жаромъ повторялъ себѣ, успокоивалъ его гнѣвъ противъ самого себя… гнѣвъ, смѣшенный со стыдомъ, но почти въ ту же минуту честность возмущалась въ немъ, громко крича ему: «каждый сантимъ, который принадлежитъ ему и который ты удерживаешь, одинаково преступенъ».

Чрезъ два дня на всѣхъ стѣнахъ Парижа, на всѣхъ четвертыхъ страницахъ газетъ, повсюду, были объявленія о подпискѣ на Общество всеобщаго продовольствія. Капиталъ сто милліоновъ.

Банкъ Штоклейда отлично велъ дѣло. Всѣ самыя мелкія финансовыя газеты были куплены. Всѣ публичные органы взывали къ общественной довѣрчивости.

Сто милліоновъ капитала!

Штоклейдъ, высокій, красивый блондинъ съ длинной бородой и громадными очками, нисколько не былъ оглушенъ такой громадной цифрой подписки. Его голубые глаза улыбались, легкая улыбка приподнимала усы. Онъ на все отвѣчалъ со своимъ англійскимъ акцентомъ:

— Отлично! отлично! великолѣпно!

Тамъ и сямъ смѣялись надъ идеей всеобщаго продовольствія, онъ все-таки говорилъ: «отлично». Одинъ журналистъ предлагалъ Штоклейду нарисовать картину обжорства семи дворцовъ дьявола, онъ говорилъ: « превосходно! превосходно!»

Онъ предпочелъ бы балетныхъ танцовщицъ подъ золотымъ дождемъ акцій и купоновъ, но и картина дворцовъ была не дурна.

— Этотъ Штоклейдъ восхитителенъ, говорилъ Гильемару Молина. Онъ болѣе парижанинъ, чѣмъ я. — Тѣмъ болѣе, что ты марселецъ, отвѣчалъ Гильемаръ, опьяненный шумомъ, который поднимался вокругъ него.

Начатое имъ дѣло все поднималось, какъ море во время прилива… поднималось даже чрезъ-чуръ.

И каждый вечеръ, развертывая газету, Викторъ Рибейръ говорилъ про себя:

— Если бы я зналъ!..

Да, если бы онъ зналъ!

Среди шума, поднятаго газетами, Центральный Американскій банкъ выпустилъ акціи общества съ громадной преміей. «Предъ банкомъ была давка въ дни подписки». Во всѣхъ газетахъ объявляли страшный успѣхъ.

Въ дѣйствительности же публика была холодна, равнодушна или насмѣшлива. Почти всѣ акціи остались въ рукахъ Штоклейда. Подписка была сдѣлана только на четверть капитала.

— Ну что? спрашивалъ Гильемаръ Штоклейда.

Не смотря на увѣренность, онъ былъ довольно блѣденъ, тогда какъ Молина красный, какъ вишня, тоже: говорилъ:

— Ну что?

— Отлично, отвѣчалъ Штоклейдъ, великолѣпно!

— Но что же отлично?

— Великолѣпно! великолѣпно!

Онъ не говорилъ, что почти всѣ бумаги были у него въ рукахъ. Къ чему разочаровывать солдатъ, идущихъ въ бой.

Спокойный, почти веселый, всегда услужливый, Штоклейдъ говорилъ:

— Это будетъ удивительное дѣло. Мы дошли до семи сотъ франковъ и можемъ подняться до тысячи (акціи были по пятисотъ франковъ); я буду поддерживать курсъ на 700 франковъ, но, чтобъ совершенно увлечь публику, нужно, чтобъ въ теченіе двухъ недѣль акціи поднялись невѣроятно…

— Отлично, сказалъ Гильемаръ.

— И для этого?

Взглядъ голубыхъ глазъ Штоклейда, казалось, спрашивалъ Молину со снисходительной улыбкой:

— Вы, кажется, ребенокъ, мой милый. Для этого?.. для этого, единственное легкое средство… покупать. У васъ или у меня вы найдете всѣ нужныя деньги, употребите ихъ сначала для биржи. Онѣ возвратятся къ намъ позднѣе. Работайте… покупайте… смѣло покупайте и естественно получится колоссальное повышеніе… да, колоссальное.

— Хорошо! вскричалъ Гильемаръ. Будетъ сдѣлано. Все будетъ пущено въ ходъ.

— Впередъ!.. весело прибавилъ американецъ.

Штоклейдъ оказался пророкомъ.

Биржа была поражена, убита лихорадочнымъ требованіемъ акцій, надъ которыми уже начинали смѣяться Общество продовольстія надувалось, какъ воздушный шаръ въ хорошую погоду. Повсюду покупали.

— По чемъ стоитъ Продовольствіе?

— По семи сотъ.

— По семи сотъ пятидесяти.

— По восьми сотъ.

— Покупайте Продовольствіе.

Приливъ все поднимался. Акціи стояли восемьсотъ… восемьсотъ семьдесятъ пять. Наконецъ, девятьсотъ. Гильемаръ задыхался отъ радости.

Молина искалъ глазами Родильона, помѣщавшагося посреди биржи, подъ часами, около нѣмецкихъ банкировъ, которыхъ зовутъ черной шайкой; марселецъ забавлялся, видя его улыбающимся.

— У него разстроится печень отъ его смѣха, говорилъ Гильемаръ.

Между тѣмъ, вся биржа съ удивленіемъ спрашивала себя: до чего дойдетъ Общество продовольствія?

Оно могло дойти до тысячи, могло перейти ее. Оно все поднималось.

Спекуляція накинулась на новорожденное общество, покупали только Продовольствіе. Девятьсотъ двадцать пять… девятьсотъ пятьдесятъ… тысячу. Однимъ прыжкомъ оно перескочило эту тысячу Франковъ, поднялось до тысячи ста… до тысячи сто пятидесяти.

Гильемаръ кричалъ Молинѣ, который спускался съ биржевой лѣстницы, превратившейся для нихъ въ лѣстницу Капитолія:

— Оно будетъ стоять тысячу двѣсти… тысячу триста… полторы тысячи… двѣ тысячи. Нѣтъ никакихъ причинъ останавливаться.

Никогда человѣкъ не былъ такъ счастливъ. Это былъ вѣнецъ его жизни, рѣшительная побѣда… изобрѣтеніе, дѣлавшее его царемъ рынка.

— Такъ какъ въ республикѣ всегда есть цари, говорилъ онъ весело. Да здравствуютъ ихъ величества — деньги!..

Ему кланялись, поздравляли, поднимали его перчатки, если онъ ихъ ронялъ. Ему съ удовольствіемъ вычистили бы сапоги.

Среди этой толпы, взволнованной невѣроятнымъ повышеніемъ, Гильемаръ встрѣчаетъ только одного человѣка, который оставался спокоенъ и глядѣлъ на него съ насмѣшливой улыбкой. Это былъ Родильонъ.

— Завистникъ!.. Этотъ успѣхъ огорчалъ его. Дуралей! онъ не съумѣлъ предвидѣть побѣду!…

— Я очень радъ, что избавился отъ него, сказалъ однажды Гильемаръ Луи Рибейру.

Художникъ отвѣчалъ:

— Берегись. Родильонъ похожъ на мышь, которая грызетъ, грызетъ… трудно прогнать этихъ маленькихъ, жадныхъ животныхъ.

— Ну, сказалъ Гильемаръ, мы дадимъ отраву этой мыши.

И онъ сострадательно смѣялся, глядя на Луи.

— А ты вѣришь Родильону?

— Твердо.

— Ты дѣлаешь съ нимъ дѣла?

— Какъ можно больше.

— Онъ говоритъ тебѣ обо мнѣ?

— Никогда.

— И ты заработываешь деньги съ Родильономъ?

— Очень много.

— Однако, у тебя очень печальный видъ!

— Это оттого, что я много выигрываю.

— Какъ это глупо!..

— Честное слово.

И Луи говорилъ правду.

Иногда, смѣясь, онъ разсказывалъ про свою скуку Раймондѣ, которую это забавляло.

— Никогда не находилъ я себя такимъ раздраженнымъ, какъ съ тѣхъ поръ, какъ сталъ милліонеромъ.

Въ то время, когда онъ былъ бѣденъ, мысль, что есть люди, которые бѣднѣе его, утѣшала его. Теперь когда онъ сталъ богатъ, мысль, что другіе могутъ раздавить его своимъ богатствомъ, раздражала его. Онъ чувствовалъ себя болѣе бѣднымъ рядомъ съ этими милліонерами, съ которыми встрѣчался теперь.

Въ этомъ странномъ, почти всесвѣтномъ и часто сомнительномъ кругу, въ который бросился Луи, жаждя движенія, онъ часто видѣлъ пораженія, слышалъ, какъ американецъ, которому отказывали въ правѣ иллюминовать Тріумфальную Арку въ день его имянинъ, потому что это общественное сооруженіе, холодно говорилъ: «Хорошо. Сколько стоитъ, чтобъ сдѣлать ее частнымъ монументомъ и я куплю его, если Парижъ согласенъ его продать?»

Онъ обѣдывалъ у янки, великолѣпнаго, какъ сказочный султанъ, который подавалъ гостямъ меню, написанныя на серебряныхъ доскахъ, которыя давали гостямъ уносить съ собою или же выбрасывали вмѣстѣ съ остатками десерта.

Модные, разряженные парижане, русскіе авантюристы, польскіе графы или испанскіе дворяне вертѣлись въ этихъ золотыхъ лучахъ, ухаживая за легковѣрными, исчезая., снова появляясь, точно привидѣнія ужиновъ и морскихъ купаній.

Нѣсколько милліоновъ Луи казались ему очень жалкими въ кучѣ этихъ долларовъ и рублей, онъ находилъ себя бѣднякомъ и, очертя голову, бросился въ спекуляціи, не столько для того, чтобъ обогатиться, сколько для того, чтобъ забыться.

Изъ артиста онъ превращался то въ трактирщика, то въ домохозяина, отдающаго въ наймы цѣлыя дома.

Иногда ему предлагали удивительныя дѣла.

Однажды, утромъ, онъ явился завтракать къ Гильемару и, смѣясь, спрашивалъ Раймонду: желаетъ ли она, чтобъ ея отецъ сталъ графомъ.

— Какъ! графомъ? сказала молодая дѣвушка.

— Графомъ, у котораго есть графство и сыновья котораго будутъ виконтами.

Гильемаръ хохоталъ.

— Я — графъ!.. Сынъ моего отца будетъ графомъ!

Луи вынулъ изъ бумажника свернутую вчетверо бумагу и, прочтя, передалъ ее Гильемару и Раймондѣ.

Вотъ прочтите:

"Милостивый Государь!

"Зная высокое положеніе, которое вы занимаете въ финансовомъ мірѣ, и желая дать вамъ возможность воспользоваться, въ интересѣ вашихъ дѣлъ или вашега семейства, дворянскими граматами, которыя я имѣю у себя въ распоряженіи отъ всѣхъ странъ, имѣю честь извѣстить васъ, что я могу, за оффиціально назначенныя суммы, доставить вамъ или орденъ, или титулъ, что, безъ сомнѣнія, будетъ вамъ полезно въ вашихъ предпріятіяхъ:

"Титулъ принца — семьдесятъ пять тысячъ.

" герцога — пятьдесятъ.

" графа — двадцать пять.

" барона — двадцать.

"Все это съ вполнѣ заслуживающими уваженія гарантіями и въ законной формѣ.

"Примите, милостивый государь, въ надеждѣ на скорый отвѣтъ, увѣренность въ моемъ величайшемъ уваженіи.

"Ж. Д. Карбуччіо".

— Это очень интересно! вскричала Раймонда, получивъ, въ свою очередь, бумагу. А Post-scriptum. Ты не прочелъ Post-scriptum’а?

"P. S. Въ томъ случаѣ, если предложеніе не го"дится вамъ лично, прошу сообщить вашимъ друзьямъ «и знакомымъ».

— Что я и дѣлаю, сказалъ Луи Рибейръ. Дай ему двадцать пять тысячъ, Эмиль, или пятьдесятъ — герцогство еще лучше… И почтенный Карбуччіо будетъ благословлять меня… Кто знаетъ, онъ, можетъ быть, дастъ мнѣ за рекомендацію… Знаете, что я вамъ скажу, вдругъ прибавилъ онъ со страннымъ раздраженіемъ, я почти сожалѣю о томъ времени, когда не получалъ циркуляровъ отъ агентства Карбуччіо.

— Сказка о бѣднякѣ и богачѣ, смѣясь сказала Раймонда.

ГЛАВА V.

Трауръ по старомъ Дюкре давно уже прошелъ. Можно было, наконецъ, устроить новоселье въ улицѣ Оффемонъ.

Это былъ великій день для кузиночки.

Она повторяла отцу:

— Знаешь, папа, это моя подписка. Вадо, чтобъ она удалась.

До сихъ поръ, странная вещь, Гильемаръ, каждый разъ, когда Раймонда говорила ему объ этомъ знаменитомъ вечерѣ, отложенномъ на полгода, отвѣчалъ:

— Къ чему спѣшить. Это будетъ слишкомъ много шуму. Нельзя ли лучше совсѣмъ не давать этого праздника, разъ онъ отложенъ.

Но теперь, вдругъ, со странной поспѣшностью, онъ согласился назначить день этого празднества, о которомъ, до сихъ поръ, такъ мало заботился.

Раймонда не приписывала большаго значенія этой неремѣнѣ мнѣнія своего отца.

Папа отказывалъ… папа согласился… папа сталъ спѣшить… отлично! Ей только этого и нужно было.

— Пусть онъ будетъ какъ можно лучше, говорилъ онъ дочери. Я хочу, чтобъ о немъ говорили.

Молодая дѣвушка была поражена.

— О! папа, ты меня удивляешь.

— Если хочешь, г. Лакостъ поможетъ тебѣ своимъ мнѣніемъ.

— Благодарю, у меня есть Луи, отвѣчала Раймонда.

Гильемаръ почесалъ за ухомъ.

— Лакостъ тебѣ не нравится?

— Напротивъ, онъ очень милъ.

— Ты посовѣтовала бы кому нибудь изъ твоихъ подругъ выдти за него замужъ?

— Конечно. Какое мнѣ до этого дѣло. Но если бы какая нибудь подруга посовѣтовала мнѣ быть его женой, о! тогда…

Она лукаво поглядѣла на отца и прибавила:

— Нѣтъ, это не мой идеалъ.

Гильемаръ казался раздосадованнымъ. Но онъ не обращалъ особеннаго вниманія на капризы своей дочери, онъ только рѣшился снова приняться за дѣло въ другой разъ. По его мнѣнію, Раймондѣ было пора выдти замужъ. До сихъ поръ онъ никогда серьезно объ этомъ не думалъ. Она все еще казалась ему дѣвочкой. Вся его жизнь прошла, какъ минута.

Можетъ быть, по той же причинѣ, по которой онъ хотѣлъ приблизить знаменитый праздникъ, онъ хотѣлъ въ тоже время выдать замужъ Раймонду.

По нѣкоторымъ, смутнымъ, симптомамъ, онъ увидалъ, что ему не подняться выше, чѣмъ онъ стоялъ теперъ. Онъ испытывалъ безпокойство, котораго до сихъ поръ не зналъ. Неужели великій Гильемаръ старился?!

Если Лакостъ ему нравился, то единственно потому, что онъ заработывалъ много денегъ и не игралъ на биржѣ. Модный художникъ, — это дичь, за которой гоняются многіе папаши.

Но онъ никогда не сталъ бы принуждать Раймонду, онъ только уговаривалъ ее рѣшиться.

Любила ли кого нибудь Раймонда? способна ли была она на глубокое и серьезное чувство… можетъ быть, на капризъ, какъ она говорила Андре, когда ей, неизвѣстно почему, нравился Оливье Жиро, можетъ быть, просто потому, что не походилъ на другихъ?… Но вся эта любовь, которая должна была унестисъ и, можетъ быть, уже унеслась, какъ легкій вѣтерокъ, была больше дымомъ, чѣмъ огнемъ.

Нѣтъ, Раймонда никого не любила.

Выдти замужъ!… Для чего женщины выходятъ замужъ? — для того, чтобъ быть свободными. Но Раймонда была свободна и такъ. Она ѣздила всюду, видѣла все, читала все, говорила все, что ей приходило въ голову. Она рѣшилась выдти замужъ, какъ можно позже и забавлялась, слушая шутки и сожалѣнія кузена Луи и говоря, что Оливье прелестенъ. О! прелестенъ, вотъ и все. Она чувствовала хорошо, что она любитъ шумъ, роскошь, любитъ празднества; какъ то, которое должно было отпраздновать новоселье отеля.

Въ назначенный день весь отель горѣлъ огнями. Экипажи одинъ за однимъ въѣзжали подъ ворота, предъ воротами въ два ряда стояли городскіе сержанты.

На веранду, подъ кустами розъ выходили гости. Дамы въ шелковыхъ башмачкахъ, входили въ громадныя сѣни, гдѣ лакеи и горничныя встрѣчали ихъ. Затѣмъ, по широкой лѣстницѣ съ позолоченой рѣшеткой, между горшками камелій и розъ, гости поднимались въ галлерею, гдѣ толпилась аристократія денегъ, таланта, имени, власти, всѣ знаменитости свѣтской хроники. Было жарко до духоты. Гильемаръ сіялъ. Его красное лицо, оттѣненное бѣлымъ галстукомъ, свѣтилось отъ удовольствія. Его сѣрые глаза сверкали. Голосъ громко звенѣлъ.

Толпа была вокругъ Раймонды, прелестной въ бѣломъ, простомъ костюмѣ, съ открытой шеей и приподнятыми на затылкѣ волосами.

Она почти исчезала въ кругу поклонниковъ и для всѣхъ находила любезность, какъ для политиковъ, которые ей кланялись, такъ и для репортеровъ, которымъ слѣдовало льстить.

Она настойчиво отыскивала въ толпѣ Луи Рибейра и тихо говорила ему:

— Я не знаю и четверти людей, которыхъ пригласила, называй ихъ мнѣ.

И Луи, какъ гидъ, описывающій красоты музея, смѣясь перечислялъ ей имена и титулы. Онъ съ удивленіемъ замѣчалъ, что знаетъ всѣхъ, и финансистовъ, министровъ, и хроникеровъ, и академиковъ, и иностранныхъ банкировъ, и художниковъ, и депутатовъ, и легитемистовъ, и нѣмцевъ, и Штоклейда, поглаживавшаго свою бѣлокурую голову и Шварцгейма, глядѣвшаго на всѣхъ чрезъ очки.

Во второй залѣ дамы уже сидѣли, ожидая обѣщаннаго концерта, роскошнаго по программѣ на пергаментѣ, съ рисункомъ Лакоста.

Въ минуту, когда праздникъ начался, буфетъ уже былъ осажденъ. Бутерброды и бокалы шампанскаго исчезали, какъ молнія, тогда какъ слуги презрительно глядѣли на эту толпу, кинувшуюся къ столовой.

Но, если бы прислушаться, то въ этой толпѣ слышны были бы насмѣшки надъ буфетомъ, на который нападали эти руки, надъ шампанскимъ, которое хватали на ходу. Все анализировалось и критиковалось.

— Отлично!… Отлично!… Видно, что Общество Продовольствія не провалилось.

— Не доставало, чтобъ у царя продовольствія не было хорошаго буфета.

— Все это обращики, которые даетъ Гильемаръ своимъ будущимъ потребителямъ.

Среди этого дождя глупостей, доносились звуки отдаленнаго оркестра, какъ свѣжій вѣтеръ изъ-за шума прилива. Тамъ, какъ легкій вѣтерокъ, ласкала олухъ музыка Моцарта, здѣсь толкались, смѣялись и насмѣхались надъ Гильемаромъ. Гильемаръ бросалъ, такимъ образомъ, кучу денегъ, чтобъ дать возможность смѣяться надъ нимъ, у него.

Викторъ одну минуту спрашивалъ себя, поѣдетъ ли онъ въ улицу Оффемонъ? Онъ чувствовалъ себя больнымъ, голова была у него тяжела, сердце усиленно билось.

Но онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе, желая забыться, глядя на ту роскошь, которую Эмиль бросалъ въ глаза всему Парижу. Чѣмъ Эмиль былъ богаче, тѣмъ Викторъ былъ довольнѣе. Онъ чувствовалъ потребность сказать и доказать себѣ самому, что Гильемаръ безумно богатъ.

Въ тоже время, Женевьева была такъ счастлива показаться на балу. Она была такъ хороша, въ розовомъ атласномъ платьѣ. Она казалось старшей сестрой, да, старшей сестрой Андре, которая, противъ обыкновенія, была также очень весела.

Она сіяла, потому что ея отецъ казался ей помолодѣвшимъ, въ бѣломъ галстукѣ и во фракѣ, который придавалъ ему видъ молодаго человѣка.

А можетъ быть также и потому, что надѣялась встрѣтить у Гильемара Оливье?

Съ тѣхъ поръ, какъ Оливье Жиро сказалъ ей, что хочетъ уѣхать въ Бельгію, ей казалось, что когда онъ будетъ вдали отъ Парижа, она лишится поддержки, привязанности. Для чего хотѣлъ онъ ѣхать? Можетъ быть, для того, чтобъ бѣжать отъ нея?

Она думала объ этомъ по дорогѣ, въ экипажѣ, затѣмъ, говорила это, глядя на отца, оживленнаго лихорадочнымъ возбужденіемъ.

— Отцу лучше. Какое мнѣ дѣло до остальнаго?

Женевьева также была довольна, хотя немного уколота тѣмъ, что имя Гильемара заставляетъ катиться всѣ эти экипажи въ улицу Оффсмонъ. Но въ успѣхѣтолстаго Эмиля она надѣялась видѣть свой успѣхъ, какъ женщины. Она знала, что въ этотъ день она была особенно хороша. Викторъ и Андре сказали ей это.

Счастіе было необходимой рамкой для ея красоты.

Прежде, поднимаясь въ отель Гильемара, она была бы блѣдна отъ зависти. Теперь она шла по лѣстницѣ, высоко держа, какъ королева, свою хорошенькую, смуглую головку. Она отвѣчала спокойно, съ улыбкой, на улыбку Эмиля, который говорилъ ей:

— Ну, что же?

Она ничему болѣе не завидовала. Этотъ свѣтъ, эти туалеты, эта музыка, эта атмосфера богатства, эти картины, портьеры, это изящество, въ которомъ чувствовалась и виднѣлась рука Дуй, выбиравшаго все, нравились ей.

Она сидѣла въ первомъ ряду, около толпы черныхъ фраковъ и больше глядѣла, чѣмъ слушала.

Около нея, со шляпой въ рукахъ, съ моноклемъ въ глазу, съ завитыми волосами и съ закрученными усами, стоялъ маркизъ де-Лансакъ, любовникъ графини. де-Баржъ, маркизъ, котораго столько разъ встрѣчала Раймонда въ Дьеппѣ. Этотъ маркизъ, компрометировавшій, но въ тоже время и отличавшій женщинъ, лорнировалъ Женевьеву и она, въ одно и тоже время, чувствовала себя неловко подъ этимъ настойчивымъ взглядомъ и польщенной вниманіемъ этого молодаго человѣка, имя котораго она слышала въ устахъ сидѣвшихъ за нею и сбоку ея женщинъ.

— Это де-Лансакъ.

— Да, герой того процесса.

— Бѣдная графиня де-Баржъ.

— А онъ?

— Онъ — всегда онъ.

— У нея былъ не дурный вкусъ. Онъ очарователенъ.

Рядомъ съ де-Лансакомъ, одѣтый также, какъ маркизъ, стоялъ Эдмондъ Лакостъ, глядя на равнодушную Раймонду, также какъ де-Лансакъ глядѣлъ на мадамъ Рибейръ.

Маркизъ даже предложилъ руку Женевьевѣ, чтобъ довести ее до буфета.

Она приняла, обращая на себя всеобщее вниманіе, тогда какъ Лакостъ подходилъ къ Раймондѣ, восхищаясь роскошью празднества и восхитительной отдѣлкой отеля.

— Мой отель, говорилъ онъ, которымъ, однако, я очень горжусь, тѣмъ не менѣе, долженъ признаться, не имѣетъ опредѣленнаго характера. А между тѣмъ, у меня удивительный планъ. Мнѣ хотѣлось бы вспомнить старыя рыцарскія времена, давать у себя карусели, турниры…

— Турниры? смѣясь сказала Раймонда. Въ такомъ случаѣ, не приглашайте Монгомери, у него несчастливое копье.

— Прелестно…

Онъ хотѣлъ бы отвѣтить мадригаломъ, но Раймонда была уже далеко, мелькая съ легкостью бабочки.

Тогда Эдмондъ сталъ искать взглядомъ Гильемара.

Роскошь жилища и шумъ, поднятый Обществомъ

Продовольствія, заставляли рѣшиться немного колебавшагося Лакоста. Онъ чувствовалъ неожиданное стремленіе къ браку. Идея соединить свой отель съ этимъ нравилась ему.

Онъ былъ достаточно хитеръ, чтобъ угадать, что банкиръ одно время думалъ о немъ и, можетъ быть, еще продолжалъ думать. Онъ рѣшился ловко шепнуть на ухо Гильемару, что продолжительная холостая жизнь, наконецъ надоѣдаетъ артисту и что ему, болѣе чѣмъ кому либо нуженъ семейный очагъ, нужно счастіе и т. д.

Въ отелѣ, въ которомъ была давка, можно было найти только относительное уединеніе. Однако, замѣмѣтивъ Оливье, Андре отвела его въ сторону и слегка дрожащимъ голосомъ спросила:

— Правда ли то, что вы сказали тогда у насъ?

— Что я сказалъ?

— Что вы ѣдете… что вы хотите ѣхать?

Онъ былъ видимо взволнованъ. Его улыбавшіеся губы дрогнули.

— Да, правда. Я хотѣлъ бы оставить Парижъ.

— Почему?

— Я не знаю.

— Развѣ васъ ничто здѣсь не удерживаетъ?

— Нѣтъ, кромѣ земли съ надгробнымъ памятникомъ; но я не оставлю его, я возвращусь.

— Это я хорошо знаю, сказала Андре, лицо которой покрылось легкой краской, но въ этомъ свѣтѣ… неужели нѣтъ никого, о комъ бы вы стали сожалѣть? Никого?

Она сказала это очень тихо, среди шума голосовъ, но, еслибы она говорила еще тише, Оливье все-таки слышалъ бы ее.

Онъ взглянулъ на нее своими черными глазами, затѣмъ неувѣренно прошепталъ:

— Пусть тѣ, которыхъ я не хочу оставить… скажутъ, чтобъ я остался… и я не уѣду.

Андре также поблѣднѣла, какъ роза, украшавшая ея бѣлокурые волосы.

Она чувствовала, что рука Оливье инстинктивно ищетъ ея руки, и едва слышно, но съ улыбкой, прошептала:

— Останьтесь…

Онъ думалъ, что сойдетъ съ ума отъ радости. Все окружающее исчезло для него. Въ этомъ отелѣ онъ видѣлъ только эту молодую дѣвушку. Онъ хотѣлъ выразить ей всю свою преданность и нѣжность.

По она уже исчезла, увлеченная толпою гостей. Она испугалась самой себя и того приказанія, которое дала, этого признанія, которое сорвалось у нея съ губъ. Она убѣжала въ толпу, гдѣ чувствовала себя одинокой, но счастливой, счастливой, что высказала тайну своей любви.

Гильемаръ, въ толпѣ гостей, большинство которыхъ онъ никогда не видалъ и никогда больше не увидитъ, исчезалъ мало-по-малу, какъ утопленникъ, погружаясь все болѣе и болѣе.

Рядъ каретъ продолжалъ подвигаться къ отелю, высаживая на лѣстницу новыхъ гостей.

Между тѣмъ, Луи говорилъ Раймондѣ:

— Ты пригласила не только весь Парижъ, но и весь свѣтъ.

Затѣмъ, глядя на хорошенькую кузину, онъ приба. вилъ:

— Какъ ни много ихъ, ты все таки лучше всѣхъ.

Было такъ много народу, что Молина, явившійся съ испуганнымъ видомъ, красный, съ выступившими изъ орбитъ глазами, не зналъ, какъ найти Гильемара въ этой толпѣ.

— Гдѣ Гильемаръ?.. Здѣсь Гильемаръ? спрашивалъ онъ въ собственномъ домѣ Гильемара, какъ бы отыскивая его на биржѣ, и ожидая, что ему отвѣтятъ: «тамъ, у первой или второй колонны».

Дѣло въ томъ, что онъ долженъ былъ сообщить Эмилю большую, но, однако, не веселую новость.

Онъ только что разстался съ Мари Лоне, оперной танцовщицей, благодаря которой узнавалъ многія новости. А Мари наканунѣ, на ужинѣ, на которомъ встрѣтила Алису Гервье, узнала, что почти всѣ непроданныя акціи Общества Продовольствія попали въ руки Родильона.

Когда Молина поймалъ, наконецъ, Гильемара и шепнулъ ему на ухо новость, Эмиль поблѣднѣлъ и вскричалъ:

— Полно, это невозможно!..

— Я говорю тебѣ то, что мнѣ сказали,

— Женскія сплетни.

— О! Мари Лоне хитра. Я убѣжденъ, что это правда. Ты нравственно далъ пощечину Родильону; онъ мститъ, дѣлая хорошее дѣло.

— Но Штоклейдъ?

— Штоклейдъ чучело Родильона — вотъ и все.

— Однако, Штоклейдъ здѣсь. Если то, что ты говоришь, правда, я вытолкаю его за дверь, какъ негодяя, сказалъ Гильемаръ, покраснѣвъ отъ гнѣва.

— Какія глупости!.. Ты даешь этотъ вечеръ, чтобъукрѣпить твой кредитъ, не вздумай компрометировать его раздраженіемъ, прибавилъ Молина. Прежде, когда негоціантъ давалъ балъ, осторожные банкиры переставали принимать его векселя, теперь нужно прыгатьвыше головы, чтобъ насъ считали надежными… А! да вотъ и Штоклейдъ!..

Бѣлокурая голова англичанина возвышалась надъ лысыми и завитыми головами, какъ громадная голова колосса. Янки улыбался своей неизмѣнной улыбкой.

Гильемаръ, какъ оглушенный громомъ, чрезъ двѣ или три комнаты побѣжалъ въ маленькую библіотеку, въ которую вела дверь подъ обоями. Онъ чувствовалѣпотребность остаться одному, облить голову холодной водой, чтобъ появиться болѣе веселымъ, болѣе живымъ.

Въ библіотекѣ на диванѣ кто-то сидѣлъ.

— Викторъ, сказалъ Эмиль, что ты тутъ дѣлаешь? При видѣ кузена, Викторъ вздрогнулъ и отвѣчалъ:

— Весь этотъ шумъ… у меня болитъ голова. Я не хотѣлъ уѣхать, такъ какъ Женевьева веселится… Тогда я пришелъ сюда… Меня проводилъ сюда Луи. Твой отель великолѣпенъ, какъ прелестно это маленькое, уединенное убѣжище. Какой вкусъ… Не правда ли?

Викторъ говорилъ съ невольнымъ смущеніемъ въ голосѣ.

Между тѣмъ, банкиръ открылъ маленькій шкафъ вынулъ изъ него салфетку, помочилъ ее въ водѣ и смочилъ ею виски, затѣмъ за ушами, красными, какъ вишня.

— Ты боленъ? сказалъ, вставая, Викторъ.

— Нѣтъ, ничего. Легкое головокруженіе… Ты знаешь, у меня толстая шея.

У него былъ страшный видъ. Онъ машинально глядѣлъ на потолокъ. Вдругъ онъ засмѣялся, взялъ канделябръ и, поднявъ его вверхъ, насмѣшливо сказалъ:

— А! какъ это забавно.

— Что такое?

— Вотъ это.

Говоря это, онъ указалъ на маленькую трещину на потолкѣ.

Викторъ, въ свою очередь, глядѣлъ на нее и старался прочесть въ сѣрыхъ глазахъ Гильемара.

— Однако… если бы я былъ суевѣренъ, продолжалъ банкиръ.

— Что случилось? спросилъ Рибейръ.

— Пустяки… Изъ-за дурнаго извѣстія, которое мнѣ сейчасъ принесли… О! чортъ побери, проклятый Родильонъ!.. Если бы онъ былъ у меня въ рукахъ!..

Морозъ пробѣжалъ по спинѣ Рибейра.

Отчего Гильемаръ заговорилъ о Родильонѣ?.. Почему у него былъ такой страшный видъ?

Викторъ Рибейръ вздрогнулъ.

— Послушай, Эмиль, сказалъ онъ, если какое нибудь несчастіе…

— Какое несчастіе? сказалъ Гильемаръ, снова становясь спокойнымъ и почти боясь, что сказалъ слишкомъ много. Какія глупости. Кто говоритъ о несчастій, просто маленькая непріятность, — самое большее… Отлично. Теперь мнѣ лучше, продолжалъ онъ. Ты останешься здѣсь?

— Да… Нѣтъ…

Рибейръ почувствовалъ въ сердцѣ, какъ бы остріе ножа. Гильемаръ былъ слишкомъ взволнованъ, чтобъ опасность могла оказаться пустяками. Что, если кузенъ былъ разоренъ?

Нѣсколько минутъ тому назадъ, среди этой роскоши, шума и веселья, Викторъ Рибейръ думалъ, что возвращеніе богатства покойнаго будетъ лептою нищаго, брошенною въ сундукъ сатрапа. Гильемаръ давилъ непреодолимымъ могуществомъ милліоновъ и кредита не одного Виктора, но и всѣхъ другихъ финансистовъ, также обладателей милліоновъ, окружавшихъ его, какъ дворъ. Наслѣдство Дюкре! Что" значило оно въ этомъ дождѣ милліоновъ!

И его совѣсть снова сдавалась.

И вдругъ, волненіе Эмиля, его безсознательное признаніе давили Рибейра за горло, какъ кошмаръ.

Онъ бросился въ толпу. Жаръ душилъ его. Онъ спѣшилъ бѣжать отсюда, и найдя Андре просилъ ее позвать Женевьеву.

Женевьева оставляла этотъ отель, полный шума, смѣха и благоуханій, какъ уголокъ рая.

Взглядъ лорнета маркиза де-Лансака преслѣдовалъ ее.

— Ты знаешь, будетъ ужинъ, сказала она Виктору тономъ упрека.

— Да, знаю. Но я усталъ… Серьезно усталъ!

— Ѣдемъ, со вздохомъ сказала она.

Въ каретѣ, увозившей ихъ домой, Андре взяла руку отца, которая горѣла отъ лихорадки.

— О! какъ хорошо!.. говорила Женевьева.

Викторъ, ничего не видя, помнилъ только лицо банкира, смѣясь говорившаго о предчувствіи.

— Теперь надо все сказать… все отдать… думалъ онъ. Женевьева своими красивыми, сверкающими глазами, глядѣла въ окно кареты на отель Гильемара, освѣщенный свѣтомъ.

— Какъ тамъ веселятся!

ГЛАВА VI.

На другой день Рибейръ проснулся, какъ разбитый. Его всю ночь мучилъ кошмаръ. Онъ повсюду видѣлъ предъ собою пропасти, въ которыя падали Гильемаръ, Женевьева, Андре, Луи и онъ самъ.

Придя въ себя и ясно сообразивъ положеніе дѣлъ, онъ думалъ только одно:

— Теперь нужно все сказать. Есть опасность, слѣдовательно, нужно говорить.

Это была его единственная мысль. Послѣ пробужденія онъ повторялъ ее себѣ, какъ приказаніе.

Онъ съ ужасомъ думалъ, что осуждаетъ Женевьеву на разореніе, осуждаетъ Андре на существованіе дѣвушки безъ приданаго. Но долгъ говорилъ громче.

Къ тому же онъ хотѣлъ просить Андре быть мужественной. Онъ хотѣлъ узнать, знаетъ ли она его муки. Очень часто, при немъ, его дочь, эта воплощенная совѣсть, казалась ему смущенной, взволнованной. Она улыбалась смущенной улыбкой, которая для Рибейра была тяжела, какъ упрекъ.

Прочла ли она завѣщаніе когда подала ему эту бумагу въ Виль-д’Аврэ?.. Знала ли она, чего желалъ дядя Дюкре? Не говоря ничего, можетъ быть она ждала рѣшенія отца?

— Если она прочла, думалъ Рибейръ, она знаетъ, что я оставилъ то, что мнѣ не принадлежало.

Измученный этимъ сомнѣніемъ, давившимъ ему сердце, Викторъ, можетъ быть, рѣшился бы высказаться, даже не видя волненія Гильемара.

Странный отвѣтъ Андре Женевьевѣ: «не говорите мнѣ больше объ Оливье», удивилъ отца. Онъ былъ увѣренъ, что она любила Оливье Жиро. Почему же она отказывалась даже слушать о немъ, когда Женевьева давала ей понять, что бракъ съ нимъ не невозможенъ? Неужели она знала, что Дюкре хотѣлъ, чтобъ Раймонда вышла за Оливье? Она это знала… Она все знала. Она прочла… Но что же она думала о своемъ отцѣ?

Онъ желалъ скорѣе узнать это. Онъ рѣшилъ это узнать, во что бы то ни стало, рѣшился повѣрить свою тайну дочери, чтобъ узнать ее.

— Встала ли барышня?

— Уже давно.

— Скажите ей, что я хочу съ ней говорить.

Въ ожиданіи дочери, несчастный глядѣлъ на прохожихъ въ окно, ничего не видя.

Легкій шумъ заставилъ его обернуться.

Веселая, улыбающаяся Андре стояла предъ нимъ.

— Ты хочешь мнѣ что-то сказать, отецъ?

Онъ взялъ ее за руку, привлекъ къ себѣ, обнялъ, посадилъ рядомъ съ собою въ кресло и сказалъ слегка дрожащимъ голосомъ:

— Поговоримъ, дитя мое. Я хочу… я хочу исповѣдаться тебѣ.

Она снова улыбнулась, но уже была немного взволнована.

— Исповѣдаться… сказалъ онъ, глядя на нее взглядомъ, полнымъ восхищенія и любви, вырвать изъ сердца моей дорогой Андре тайну, которую она скрываетъ изъ скромности… можетъ быть, изъ великодушія… Это трудно, но, надѣюсь, ты мнѣ поможешь?

— Но, отецъ, отвѣчала молодая дѣвушка, у меня нѣтъ ни тайны, ни горя, которые бы я скрывала.

— Андре, вдругъ сказалъ онъ, въ нашемъ семействѣ, можетъ быть, скоро случиться несчастіе…

— Несчастіе!..

Она съ испугомъ глядѣла на него.

— Безполезно совѣтывать тебѣ молчать, когда я самъ не могу этого сдѣлать… И такъ, дитя мое, я боюсь… боюсь, что Гильемару… грозитъ большая потеря… разореніе…

— Онъ сказалъ тебѣ это?

— Нѣтъ. Но въ прошлую ночь онъ былъ достаточно взволнованъ, чтобъ я могъ угадать это… О! Яг можетъ быть, преувеличиваю… Даже навѣрное. Но если случится несчастіе… Если Гильемаръ разорится… Если у Раймонды не останется ничего…

— У Раймонды?..

— Все возможно.

— Что же ты сдѣлаешь? спросила Андре, глядя отцу въ лицо.

— Я хотѣлъ тебя просить объ этомъ, отвѣчалъ Рибейръ. Я сдѣлаю то, что ты велишь мнѣ дѣлать.

— Я… Почему я?..

Андре была также взволнована, какъ и отецъ.

— Потому что ты, Андре… ты воплощенная невинность, долгъ и мужество… И потому я поступлю такъ, какъ ты скажешь.

— Ты исполнишь все? сказала Андре дрожащимъ голосомъ,

— Все… твердо отвѣчалъ отецъ.

Она глядѣла на него нѣсколько мгновеній и остановилась, боясь дать понять бѣдняку, что знаетъ его тяжелую тайну, потомъ продолжала-нѣжнымъ тономъ:

— Поступай, какъ хочешь, отецъ. Я одобрю все. Онъ глядѣлъ на нее, въ свою очередь, спрашивая себя: почему она не отвѣчаетъ яснѣе. Можетъ быть, она боится оскорбить его?

— Но, Андре, скажи же мнѣ…

— Отецъ, продолжала она, я въ тебѣ увѣрена. Я даже не должна желать узнать причину твоего волненія. Ты можешь колебаться, не рѣшаться, но истина и честь твои единственные повелители, мой дорогой отецъ, и тебѣ нечего совѣтоваться съ моей дѣтской опытностью. Такъ, какъ ты поступишь, будетъ лучше всего.

Она говорила съ твердостью надежнаго совѣтника. Она говорила все, не говоря ничего, не желая даже мысленно судить человѣка, котораго обожала.

О, какъ это восхищеніе и обожаніе дочери казались Рибейру упрекомъ.

Прежде онъ поступалъ всегда справедливо, но теперь!.. Несчастный…

— Ты права, Андре! вскричалъ онъ. Ты была бы права, если бы я все еще былъ прежнимъ человѣкомъ!.. Но, взгляни на меня хорошенько… погляди мнѣ въ лицо… Вѣришь ли ты, что я остался такимъ, какимъ былъ?.. Вѣришь ли ты, что я не палъ?..

Она быстро поцѣловала отца.

— Ты мнѣ не отвѣчаешь?.. Думаешь ли ты, что мое поведеніе безупречно?.. Ты сказала Женевьевѣ, что не хочешь, чтобъ тебѣ говорили объ Оливье?..

Сердце у нея сжалось, она сдѣлала надъ собою усиліе и твердо отвѣчала.

— Да, сказала.

— Почему?

— Женевьева съ материнской добротой предложила мнѣ выдти за него замужъ…

— Ну, что же?

Андре, блѣдная, какъ смерть, мужественно отвѣчала:

— Я не хочу навязывать Оливье свое приданое.

— Однако, ты принесла бы ему только то, что было ему предназначено, глухимъ голосомъ сказалъ Рибейръ.

— Что вы сказали? прошептала Андре.

Викторъ, не въ состояніи будучи скрывать болѣе свое волненіе, вскричалъ:

— О! какъ легко сдѣлаться безчестнымъ! какъ легко заставить замолчать совѣсть, но потомъ приходится расплачиваться… Приходитъ минута, когда за все надо поплатиться… я дошелъ до этого…

Онъ говорилъ самъ съ собою, почти не помня себя, глаза его сверкали.

— Приди въ себя, отецъ, съ испугомъ сказала Андре, отчего ты говорилъ, что Оливье… что ему было назначено… Говори…

— Будемъ откровенны, дитя мое! вскричалъ Рибейръ. Я не могу быть нечестнымъ и ты также. Да, да, ты страдаешь!.. также, какъ и тотъ, кто сдѣлалъ зло… скажи мнѣ, что ты всегда будешь любить меня!.. Скажи мнѣ, что ты меня любишь и прощаешь!..

— Что прощаю? сказала Андре, стараясь обнять его.

— Ты хорошо знаешь и уже осудила меня…

— Осудила?.. Судить мнѣ, тебя!.. Развѣ ты могъ, пасть въ моихъ глазахъ?.. Замолчи!.. Не говори мнѣ ничего!.. Я не хочу ничего знать… Я любила тебя и буду всегда любить!.. Всю жизнь!.. Не говори мнѣ ничего… ничего!..

— Слишкомъ поздно, отвѣчалъ Рибейръ.

Выраженіе его лица испугало Андре.

— Слишкомъ поздно… Я слишкомъ долго молчалъ и не могу похищать у тебя долѣе уваженія, которое давитъ меня…

— Отецъ!.. Отецъ!..

Но онъ продолжалъ:

— О! я буду менѣе страдать, когда ты узнаешь, что я выстрадалъ… Мои силы надломлены… Я побѣжденъ… Я задыхаюсь… Если бы я продолжалъ молчать, я бы умеръ…

— Говорите! вскричала она.

— Ты знаешь, что есть второе завѣщаніе, продолжалъ онъ лихорадочнымъ, отрывистымъ голосомъ.

Андре опустила голову.

— Ты это знаешь… Ты это знала. Ну, моя бѣдная Андре, старый Дюкре, написавши его, ни минуты не сомнѣвался, что Гильемаръ отъ милліоновъ не откажется… даже когда ихъ много… а въ особенности тогда, когда рискуетъ, что количество ихъ уменьшится… Гильемаръ отдастъ свою дочь за Оливье.,

Андре вздрогнула.

— За Оливье?..

Она вспомнила ужасное впечатлѣніе и горе, вызванныя въ ней чтеніемъ этого завѣщанія.

— Оливье долженъ жениться на Раймондѣ, это необходимое условіе… Ты должна была прочесть его.

Она отлично знала это условіе, которое казалось ей жестокой насмѣшкой; но она ни минуты не сомнѣвалась, что Оливье откажется отъ состоянія. У нея еще звучалъ въ ушахъ его мужественный голосъ, умолявшій, чтобъ она приказала ему остаться.

— Какое кому дѣло до фантазій стараго Дюкре, отецъ, сказала она, надѣюсь, онъ не можетъ заставить Оливье жениться на Раймондѣ?

— Это зависитъ отъ Оливье, что онъ сдѣлаетъ?

Лицо Андре приняло торжественное, спокойное выраженіе.

— Не знаю, отвѣчала она. Но я знаю, что онъ меня любитъ.

Отецъ глядѣлъ на дочь съ уваженіемъ и слезы выступили у него на глазахъ. Онъ чувствовалъ, онъ угадывалъ, что, не смотря на все, не смотря на всѣ страданія, Андре была счастлива, счастіемъ того, кто чувствуетъ себя любимымъ.

Радость ея свѣтилась сквозь ея печаль.

А онъ?.. Онъ чувствовалъ себя униженнымъ и несчастнымъ предъ этимъ ребенкомъ.

— Андре, продолжалъ онъ, я хотѣлъ бы изгладить долгою жизнью то, что сдѣлалъ… Я хотѣлъ дать тебѣ приданое… Дуракъ!.. Какъ будто моя честность не была достаточнымъ приданымъ… И это единственное приданое я растратилъ, уничтожилъ теперь моимъ преступленіемъ!.. Если ты хочешь оставаться достойной Оливье, также какъ онъ достоенъ тебѣ, ты можешь сказать ему, что ты бѣдна… такъ какъ у насъ не осталось ничего, даже нашей прежней честности…

Андре съ волненіемъ слушала несчастнаго, желая поцѣлуями заглушить эти крики отчаянія.

— Сжальтесь, отецъ!.. Прошу васъ, молчите… Умоляю тебя, замолчи!..

Въ эту минуту дверь гостиной медленно отворилась, Оливье вошелъ осторожно, какъ бы боясь застать Рибейра спящимъ или больнымъ.

Увидѣвъ представившуюся ему картину, онъ на минуту остановился на порогѣ, спрашивая себя: слѣдуетъ ли ему войти.

Въ эту минуту Викторъ обнималъ дочь, смѣясь и плача, не зная самъ, что говоритъ.

— Ты еще меня любишь, Андре?.. Ты меня прощаешь? повторялъ онъ.

— Я васъ обожаю и почитаю, отецъ.

— Пойми меня хорошенько, моя дорогая. Я спряталъ завѣщаніе… Андре, я сдѣлалъ это для тебя… для Женевьевы… Я хотѣлъ бы на колѣняхъ просить у тебя прощенія!..

Андре обнимала его, не давая ему опуститься на колѣни.

Оливье стоялъ въ дверяхъ, узнавъ, наконецъ, тайну печали Андре и страданій ея отца.

— Да, я это сдѣлалъ, повторялъ Рибейръ, продолжая обвинять себя вслухъ. И я убилъ твое счастіе… Я разлучилъ тебя съ Оливье, такъ какъ въ тотъ день, когда такой человѣкъ, какъ онъ, узнаетъ истину, все будетъ кончено.

— Почему вы такъ думаете? вскричалъ Оливье, смѣло сдѣлавъ впередъ нѣсколько шаговъ.

Андре высвободилась изъ объятій отца, съ испугомъ глядя на Оливье.

Звучный голосъ молодаго человѣка заставилъ Рибейра вздрогнуть.

Оливье глядѣлъ по очереди, то на Андре, то на Виктора.

— Вы слышали?.. прошептала молодая дѣвушка.

Оливье поклонился.

— Простите меня.

— Тѣмъ лучше, сказалъ Рибейръ. Онъ услышитъ то, что намъ осталось сказать… Теперь, Андре, я жду твоего приговора, и его.

— Вы должны сдѣлать то, твердо сказала Андре, что до сихъ поръ откладывали изъ за моей матери и изъ за меня. Есть второе завѣщаніе, которое уничтожаетъ то, которое насъ обогатило. Нужно объявить настоящее завѣщаніе.

— Я предъявлю его, сказалъ Викторъ.

Онъ чувствовалъ, что Оливье жалъ его руку.

Тогда гордость вызвала краску на лицо этого человѣка.

— Великое дѣло долгъ, сказалъ онъ. Но теперь я снова нашелъ его… Теперь я могу дышать свободно.

Онъ повернулся къ Оливье, говоря ему съ отеческой улыбкой:

— Теперь ты признаешься, что любишь Андре?

Глаза Оливье сверкали. Ему хотѣлось броситься Рибейру на шею.

Вдругъ Андре твердо сказала:

— Молчите, отецъ. Знаетъ ли г. Жиро то, что жасается его въ волѣ завѣщателя?

— Что меня касается?..

Оливье сказалъ это медленно и съ удареніемъ.

— Г. Жиро будетъ говорить только тогда, когда узнаетъ эту волю, прибавила Андре, а также и мою.

Рибейръ повернулся къ Оливье.

— До свиданія, дитя мое, сказалъ онъ. Вы узнаете волю Дюкре…

Молодой человѣкъ вздрогнулъ.

— И вы отвѣтите, когда я исполню мой долгъ.

Вамъ придется ждать не долго.

Въ эту минуту Оливье приложилъ палецъ къ гуламъ.

Въ полуоткрытую дверь входилъ докторъ Лоро.

— Докторъ, г. Рибейръ.

Докторъ вошелъ, кланяясь и потирая руки.

— Да, это я, говорилъ онъ.

— Ну, какъ поживаете, прибавилъ онъ, подходя къ Виктору и слушая его пульсъ. Пустяки, я вамъ всегда говорилъ, что вы здоровы, сказалъ онъ, качая головой.

— Я также теперь, думаю, докторъ, что г. Рибейръ здоровъ, сказалъ Оливье.

— А я убѣждена! вскричала Андре.

Глядя на молодаго человѣка и Андре, докторъ угадалъ любовь, планы, мечты и говорилъ:

— Вы правы… Совершенно правы.

А между тѣмъ, онъ думалъ:

— Бѣдныя дѣти!

ГЛАВА VII.

Среди всѣхъ этихъ бурь Женевьева жила бы счастливо, если бы видимая печаль мужа и его болѣзнь небезпокоили ее. Онъ старался избавить ее даже отъ тѣни заботы. Онъ хотѣлъ, чтобъ она много выѣзжала находя, что домъ въ улицѣ Шатоденъ, не смотря на, свое обновленіе, долженъ казаться мрачнымъ молодой женщинѣ. Не все ли равно, если онъ не могъ ее сопровождать, онъ былъ счастливъ зная, что она въ оперѣ съ Раймондой или съ миссъ Модъ, или на какой нибудь выставкѣ съ Луи; чѣмъ болѣе она развлекалась, веселилась, тѣмъ довольнѣе былъ Викторъ.

Всѣ общества, въ которыхъ она была членомъ, всѣ благотворительные базары, которые она устроивала, картины, которыя покупала у бѣдныхъ художниковъ, все это возбужденіе и тысяча ежедневныхъ занятій, радостей, волновали ей кровь.

— Я не могу ничего съ собой сдѣлать, говорила она Луи. Я люблю шикъ.

— Это не недостатокъ, отвѣчалъ художникъ. Я самъ въ этомъ грѣшенъ. Только, кузина, вы, какъ всѣ нынѣшнія женщины, занимаются благотворительностью изъ шика, чтобъ видѣть ваше имя на афишахъ, какъ балетныя танцовщицы. Ваша доброта даже оскорбительна… Я не говорю этого про васъ. Но ваши требованія картинъ ужасны. Если бъ вы еще дѣлали добро въ тихомолку… Скрытый грѣхъ на половину прощенъ… Скрытая добродѣтель тѣмъ болѣе, но ваше имя и адресъ на афишѣ, приклеенной на стѣнѣ! Мнѣ почти хочется въ одинъ прекрасный день явиться къ вамъ съ фальшивымъ носомъ, ухаживать за вами и когда вы скажете незнакомцу: «Но, сударь, кто далъ вамъ право являться ко мнѣ»? отвѣтить вамъ: — Сударыня, афиша, которую я читалъ на углу улицы.

Шутки Луи всегда забавляли Женевьеву.

Но она смотрѣла на эти парадоксы, какъ они этого заслуживали. Она обращала на нихъ столько же вниманія, какъ на старыя папильотки.

Если онъ смѣялся надъ Женевьевой по поводу ея шикарныхъ туалетовъ, духовъ, то кузина любила дразнить его близкой связью съ Родильономъ, о которой начинали говорить.

— Ба! объ этомъ говорятъ. Кто это? спрашивалъ Луи.

— Всѣ. Вы, какъ кажется, компаньонъ Целестина Родильона?

— То есть, я ввѣрилъ ему немного денегъ..

— Нѣтъ, нѣтъ, вы его компаньонъ! подразумѣвая… Алису Гервье.

Луи защищался противъ этого, тѣмъ болѣе, что испытывалъ къ Алисѣ странное чувство. Онъ видѣлъ въ ней Раймонду въ большемъ видѣ, статую съ которой Раймонда была статуеткой. Поэтому, когда ему говорили объ Алисѣ Гервье онъ ожесточенно защищался.

Что за идея. Онъ даже никогда за нею не ухаживалъ. Онъ, пожалуй, находитъ ее красивой и милой, но это все.

— Вы очень скромны, кузенъ. И вы правы, говорила Женевьева. Скромность не всеобщая добродѣтель.

— Въ особенности не добродѣтель маркиза деЛансака, отвѣчалъ ей однажды Луи.

Женевьева была удивлена и немного уколота.

Почему же де-Лансакъ. Какое отношеніе могъ имѣть къ этому разговору маркизъ?

— О! сказалъ художникъ, вы очень хорошо это понимаете.

Безъ сомнѣнія, она понимала, но не хотѣла, чтобъ это знали, а тѣмъ болѣе не желала, чтобъ ей объ этомъ говорили.

Дѣйствительно, де-Лансакъ былъ очень любезенъ съ нею, каждый разъ, когда случай сталкивалъ ихъ, онъ чуть не разорился, покупая цвѣты на базарѣ у мадамъ Рибейръ въ пользу сиротъ. Благодаря ему, Женевьева сдѣлала необыкновенный сборъ. Герцогиня де-Калаи была внѣ себя. Представьте себѣ ничтожную мѣщанку, которая побиваетъ герцогиню! Графиня де-Баржъ, вышедшая изъ монастыря, встрѣтясь съ Женевьевой, не спускала съ нея глазъ, анализируя ее, какъ соперницу.

Очевидно, что о Женевьевѣ говорили въ гостиныхъ, о ней много говорили въ журналахъ. Но для честной женщины, довольствующейся однимъ созерцаніемъ запрещеннаго плода, не особенно хорошо дозволять ухаживанія, хотя бы и ничтожныя, такого человѣка, какъ де-Лансакъ. Онъ былъ самымъ компрометирующимъ человѣкомъ въ Парижѣ и такъ глупо погубилъ графиню де-Баржъ.

— Клянусь вамъ, кузенъ, вы ошибаетесь.

— Вы дурно поступаете, клянусь вамъ, кузина, говорилъ ей Луи, тогда какъ она чувствовало себя польщенной, что ею занимаются. Вы, можетъ быть, сочтете меня за скучнаго моралиста, но васъ никогда не видятъ съ мужемъ, а между тѣмъ, всюду, гдѣ вы бываете… вы достаточно очаровательны, чтобъ васъ замѣтили… а этотъ проклятый Лансакъ нѣчто въ родѣ крючка, на который хроникеры вѣшаютъ свои анекдоты. Я не хотѣлъ бы, чтобъ ваше имя слишкомъ часто связывалось съ его. Увѣряю васъ, де-Лансакъ слишкомъ извѣстенъ. Онъ чрезъ-чуръ любитъ откровенность въ своихъ любовныхъ приключеніяхъ.

Женевьева принимала слова Луи за серьезное только въ половину, а между тѣмъ, онъ дѣлалъ свои замѣчанія вполнѣ чистосердечно. Новый міръ, въ которомъ онъ самъ вращался, ему не нравился. Онъ находилъ въ немъ интересной только одну Алису Гервье. Конечно, людское злословіе могло проходиться на его счетъ. Онъ дѣйствительно, можетъ быть, потому не разставался съ Родильономъ, чтобъ не разставаться съ Алисой.

Они вмѣстѣ появлялись на первыхъ представленіяхъ, Луи Рибейръ болѣе прославился тѣмъ, что появлялся съ Алисою въ ложѣ, чѣмъ, если бы выставилъ десять картинъ въ Салонѣ.

Обуэнъ, нотаріусъ, сказалъ ему однажды.

— Увѣряю васъ, вы котированы.

— Что дѣлать, котировка — это первая школа шика и банка.

— Конечно, конечно не чему смѣяться, отвѣчалъ Обуэнъ;человѣку гораздо легче прославиться, появляясь въ театральной залѣ, чѣмъ проводя дни въ мастерской. Кромѣ того, сосѣдство Алисы Гервье что нибудь да значитъ.

— Въ такомъ случаѣ, если я буду еще что нибудь выставлять, я напишу въ каталогѣ: «ученикъ Алисы Гервье».

— О! если бы вы осмѣлились…

— Даю вамъ слово, публика заслужила это.

Луи находилъ очаровательнымъ не ее самою, а воспоминаніе кузиночки, но Алиса не должна была подозрѣвать этого. Въ какую ярость пришла бы она, если бы узнала, такъ какъ она вполнѣ чистосердечно находила веселымъ и интереснымъ парадоксальнаго Луи Рибейра, недовольнаго самимъ собою, сожалѣющаго о дняхъ мужественнаго ничтожества, но всегда забавнаго, не смотря на это, во сто разъ забавнѣе всей толпы, преслѣдовавшей молодую женщину. Эти вѣчныя вздыхатели казались ей такими глупыми, вѣчно повторяли ей однимъ и тѣмъ же тономъ одни и тѣже слова. Дерзкіе или желавшіе быть умными, они казались ей столь же однообразными, какъ банальные ресторанные диваны, а Луи Рибейръ интересовалъ ее своими Капризами, своимъ оригинальнымъ умомъ, своими неожиданными шутками, странными словами.

Родильонъ замѣчалъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ, удовольствіе Алисы встрѣчаться съ художникомъ. Она не скрывала этого. Когда Целестинъ слишкомъ долго не приглашалъ Луи, она прямо спрашивала его:

— Ну что же Рибейръ?

— Рибейръ! Рибейръ! у него не всегда есть время принимать мои приглашеніи.

— У Рибейра? Вы думаете? лукаво возражала Алиса. Хотите я ему напишу?

Родильонъ чувствовалъ, что у него выступаетъ потъ на лбу, но капризы Алисы Гервье были приказаніями и Целестинъ являлся у молодой женщины подъ руку съ Луи.

— Давно бы такъ, говорила она, вы очень милы, къ тому же, ревновать глупо.

Приглашенія Родильона нравились художнику только въ половину. Онъ посѣщалъ рестораны, чтобъ убить время, но общество банкира не особенно ему нравилось. Этотъ маленькій человѣкъ даже испугалъ его одинъ разъ, когда, говоря о Гильемарѣ, сказалъ, что Гильемара король продоволствія.

— Да, теперь, но скоро будетъ королемъ пустыхъ желудковъ.

Онъ не хотѣлъ сказать ничего болѣе, но Луи ясно видѣлъ въ этихъ словахъ радость ненависти, близкой жъ удовлетворенію. Луи задрожалъ за Гильемара.

Это было снова въ ресторанѣ, какъ въ вечеръ знаменитаго спора Гильемара съ Родильономъ.

Канделябры, освѣщавшія Алису, заставляли казаться еще краснѣе ея красныя губы. Опершись на локти, она глядѣла въ глаза художнику.

— Вы по прежнему часто бываете у вашего кузена, Гильемара? спросила она Луи.

— По прежнему.

— Онъ не сердится, что вы перешли на сторону Целестина?

— Нисколько.

Родильонъ, улыбаясь, качалъ головою.

— У Гильемара есть дочь, продолжала Алиса.

— Да, есть.

— Молодая?

— Двадцати лѣтъ.

— Хорошенькая?

— На васъ похожа.

Луи, безъ сомнѣнія, сказалъ это очень любезно, потому что говорилъ о Раймондѣ, такъ что Алиса была видимо польщена, а Родильонъ кусалъ усы.

Изъ ресторана, они отправились въ оперу, Алиса хотѣла, чтобъ Луи непремѣнно сѣлъ рядомъ съ нею. Иногда дыханіе Алисы доносилось до его щеки, когда она вдругъ поворачивалась отъ сцены, и онъ чувствовалъ на себѣ острый взглядъ ея глазъ.

Сидя въ глубинѣ ложи, Родильонъ былъ внѣ себя. Онъ съ яростью думалъ, что эта женщина, столь прелестная и теперь наклонившаяся къ художнику, какъ бы отдаваясь ему, когда-то хотѣла для него лишить себя жизни, хотѣла умереть для него, для Родильона, и что, какъ ни былъ онъ теперь дуренъ, онъ былъ единственнымъ человѣкомъ, для котораго эта красавица готова была пожертвовать жизнью. Это немного успокоивало его ревность, его ярость, которая заставила бы его прибить Алису, если бы онъ не боялся потерять ее навсегда.

Однако, онъ чуть не возмутился, когда, во время антракта, она попросила его принести ей обсахаренныхъ фруктовъ. Она хотѣла остаться вдвоемъ съ Луи. Родильону сильно хотѣлось сказать ей это.

Это было бы слишкомъ смѣшно и глупо, а Целестинъ былъ не дуракъ.

Онъ оставилъ Алису и она, сейчасъ же подмѣтивъ восхищенный взглядъ, которымъ глядѣлъ на нее Луи, сказала:

— А! вы поступаете также, какъ и всѣ. Вы глядите на мои брилліанты…

— Я… я… никогда! Я не имѣю привычки глядѣть на декораціи, когда пьеса хороша.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да.

Она глядѣла на него изъ-подъ полуопущенныхъ вѣкъ, по временамъ она поднимала къ губамъ вѣеръ и Луи видѣлъ только верхнюю часть ея лица, взглядъ глазъ, сверкавшихъ точно въ розовой маскѣ.

— Знаете, вы очень любезны.

— Да, былъ. И былъ бы и теперь, если бы мнѣ. не предложили подать въ отставку.

— Что вы хотите сказать?

— Я говорю, что у меня уже сѣдые волосы, что я скоро буду страдать ревматизмомъ, что мнѣ скоро начнутъ кричать, «уступите мѣсто младшимъ».

Онъ говорилъ Алисѣ, но видѣлъ предъ собою сквозь стѣны оперы, въ гостиной, въ улицѣ Оффемонъ, хорошенькое, веселое личико, насмѣшливо глядѣвшее на него, и легкій смѣхъ, сопровождавшій слова: «ты старѣешь, кузенъ. О! какъ ты старѣешь! Посмотри на свои виски».

— Что за странная идея, сказала Алиса, смѣясь. Вы старѣете, потому что у васъ появилось нѣсколько сѣдыхъ волосъ! Вы съума сошли. Вы моложе большинства этой молодежи.

Она указала на партеръ, на толпу черныхъ фраковъ, стоявшихъ, опершись на спинки креселъ, предъ ними.

— Они лорнируютъ, лорнируютъ, сколько могутъ, продолжала Алиса, но ихъ головы голы, какъ камни. И, если бы одно это…

— У Самсона были волосы, но онъ былъ все-таки скученъ.

— Но они еще скучнѣе. Выгонять ихъ ужасно.

— Есть такіе, которые не покоряются необходимости…

— Я выгоняю ихъ за дверь.

— Всѣхъ? дерзко сказалъ Луи.

— Почти всѣхъ.

— Даже Лансака?

— Въ особенности Лансака. Я оставляю его вашей кузинѣ.

— Которая, замѣтьте, его не хочетъ.

— Которая его не хочетъ? эта хорошенькая мадамъ Рибейръ? Въ такомъ случаѣ, это доказываетъ, что у нея хорошій вкусъ.

Луи былъ не старъ, но онъ былъ польщенъ расположеніемъ Алисы, ея нѣжной улыбкой, которую она дарила ему, ея оживленіемъ, съ которымъ она доказывала ему самому, что онъ не такъ старъ, какъ хочетъ казаться.

— О! вамъ восемьнадцать лѣтъ, рядомъ съ нынѣшними двадцатипятилѣтними молодыми людьми!… Вы, по крайней мѣрѣ, живете, говорите, у васъ есть умъ, оживленіе… вы что нибудь любите… Я говорю, что нибудь, чтобъ не сказать, кого нибудь, насмѣшливо прибавила Алиса.

Ея взглядъ, смѣхъ и глаза были взглядомъ, смѣхомъ и глазами Раймонды.

Алиса опустила на барьеръ ложи свою руку, очень маленькую для ея высокаго роста, и инстинктивно приблизила ее къ рукѣ Луи.

Художникъ видѣлъ эти хорошенькіе пальчики, почти прикасавшіеся къ его пальцамъ. Онъ почувствовалъ желаніе попробовать пожать эту маленькую ручку.

Онъ странно засмѣялся и, взглянувъ Алисѣ въ лицо, сказалъ:

— Въ такомъ случаѣ, если бы я сказалъ женщинѣ: я васъ люблю, я не былъ бы слишкомъ смѣшонъ?

— Вы говорите это очень хорошо и были бы очаровательны.

Но, если бы женщина была молода, хороша?..

— Молода, хороша… Даже, еслибы…

О! ненавистный Родильонъ! Алисѣ хотѣлось сломать вѣеръ объ его лицо.

Какъ разъ въ эту минуту, какъ будто нарочно для того, чтобъ прервать Алису онъ отворилъ дверь ложи, неся коробку конфектъ.

— Чортъ его побери, подумала Алиса

Если бы на этотъ разъ была зажжена жаровня, то она предоставила бы Родильону умереть одному. Впрочемъ, ея взглядъ докончилъ фразу, которую прервалъ Родильонъ, и Луи долженъ былъ быть слишкомъ простъ, чтобъ не понять признанія въ любви, свѣтившагося въ этихъ хорошенькихъ глазкахъ.

Алиса, между тѣмъ, взяла конфекты изъ рукъ Родильона.

— Надѣюсь, что онѣ, по крайней мѣрѣ, обсахарены?

— Да.

— Удивительно, что вы хоть разъ хорошо выбрали.

И она, улыбаясь, подала конфекты Луи, говоря:

— Берите.

Прелестная женщина!

Луи понималъ, что можно было разоряться на эту Алису. И эта женщина, ласкаемая всемъ Парижемъ, говорила ему въ лицо, что онъ любезенъ, очарователенъ и уменъ. Въ его лѣта онъ получалъ признаніе въ любви… и признаніе чуть ли не отъ первой красавицы Парижа.

Было отъ чего, немного взволноваться.

— Какъ, думалъ Луи, я внушаю страсть!

Ему хотѣлось видѣть, не смѣются ли надъ нимъ.

— Я не дуракъ. Развѣ меня можно любить?… Конечно, да, вдругъ сказалъ онъ себѣ. Меня можно любить, такъ какъ у меня есть милліоны. Эти проклятые милліоны.

Какъ онъ былъ наивенъ! Голубые глаза Алисы Гервье улыбались только имъ однимъ, этимъ проклятымъ милліонамъ.

Не будь ихъ, услыша ея слова, онъ отъ радости выскочилъ бы въ партеръ, но какъ повѣрить, чтобъ красавица, любящая брилліанты, ухаживала за милліонеромъ изъ чистой любви?

А между тѣмъ это была правда: Алиса любила Луи; конечно, она не лишила бы себя изъ за него жизни, но она не лгала, она сказала ему правду. Она находила его отличнымъ отъ другихъ, выше другихъ.

— Впрочемъ, думалъ Луи въ то время, какъ на сценѣ игрался вальсъ Фауста, почему стала бы она мѣтить на мои ничтожные милліоны, когда ей стоитъ только выбрать между самыми богатыми?

Онъ глядѣлъ на ухо Алисы, въ которомъ висѣлъ громадный брилліантъ, одинъ изъ тѣхъ знаменитыхъ брилліантовъ, которые лорнировались всей залой и которыхъ онъ, Луи, не замѣчалъ.

У Раймонды были также хорошенькія ушки, которыя онъ съ удовольствіемъ поцѣловалъ бы.

— Честное слово, думалъ онъ, можетъ быть, эта Алиса чистосердечно думаетъ то, что говоритъ, но тогда?.. при этомъ тогда въ немъ пробуждались юношескія надежды, которыя стремились не къ Алисѣ, а дальше, останавливались въ гостиной отеля, въ улицѣ Оффемонъ, гдѣ сидѣла кузиночка.

Но тогда… Если онъ не слишкомъ старъ въ глазахъ Алисы, почему бы быть ему слишкомъ старымъ въ глазахъ Раймонды? Раймондѣ двадцать лѣтъ, Алисѣ двадцать четыре, онѣ сверстницы,

Онъ снова повторялъ себѣ: «и тогда?..» много разъ въ то время, какъ, подъ носомъ у Родильона, Алиса дѣлала ему нѣжные глазки и ему все болѣе и болѣе казалось, что Раймонда, можетъ быть, не найдетъ смѣшной любовь, которую Алиса Гервье находила возможной.

Думая о Раймондѣ, Луи думалъ о Гильемарѣ. Жесткій смѣхъ Родильона еще раздавался у него въ ушахъ. Если бы Родильонъ вздумалъ преслѣдовать Эмиля, то бѣдному кузену пришлось бы пройти чрезъ жестокія испытанія. Онъ вздрагивалъ при одной мысли объ этомъ.

— Если бы для того, чтобъ спасти Эмиля, надо было только отдать мое состояніе, я съ удовольствіемъ отдалъ бы его, думалъ онъ. И какъ это облегчило бы меня.

Погруженный въ эти мысли, онъ проводилъ до экипажа Родильона и Алису, которая, прощаясь, пожала ему руку сильнѣе, чѣмъ слѣдовало. Въ открытое окно кареты, она крикнула ему:

— Не забывайте, что мой день вторникъ! вторникъ, въ пять часовъ!

Карета поѣхала недостаточно скоро, чтобъ Луи не могъ слышать воркотни Родильона.

Алиса Гервье просто назначала ему свиданіе. Онъ вернулся домой, улыбаясь, довольнѣе, чѣмъ когда либо, куря сигару и повторяя:

— И тогда?.. тогда?..

Луи былъ слишкомъ правъ, опасаясь за Гильемара. Гильемаръ самъ чувствовалъ себя окруженнымъ какой-то коалиціей. Ему казалось, что около него суживается кругъ блокады. Его акціи общества Продовольствія вдругъ были всѣ проданы, затѣмъ мало-по-малу число ихъ стало увеличиваться на биржѣ.

Испуганный Молина уже спрашивалъ Эмиля, что будетъ, если всѣ акціи появятся на рынкѣ? и въ тоже время совѣтовалъ ему скупить все, что появится.

— Я надѣюсь добиться этого, отвѣчалъ Эмиль.

— Мы столько покупали для того, чтобъ акціи повысились, что мнѣ пришло въ голову, что если Штоклейдъ только чучело кого нибудь, кто хороша знаетъ, въ чемъ дѣло, то намъ іришлось бы плохо.

— Штоклейдъ! Центральный американскій банкъ не имѣетъ ничего общаго съ франко-восточнымъ кредитомъ.

— Я очень желалъ бы этого.

И Молина сопѣлъ, какъ тюлень, тогда какъ Гильемаръ старался смѣяться, какъ прежде.

Въ дѣйствительности же его преслѣдовало безпокойство. Онъ только притворялся равнодушнымъ. Но великій Гильемаръ, никогда не трепетавшій прежде, испытывалъ теперь страхъ. Онъ началъ заражаться суевѣріемъ, онъ вспомнилъ, что обѣдалъ въ ресторанѣ съ Годильономъ въ пятницу.

Если бы онъ это зналъ!

При его характерѣ, скрывать что нибудь было мученьемъ. Ему казалось, что отправляясь на биржу, юнъ надѣвалъ на себя маску веселости. Онъ хорошо зналъ, что за нимъ наблюдаютъ.

Онъ испытывалъ облегченіе только тогда, когда могъ полудовѣриться кузену Виктору, который слушалъ его, готовый сказать: не безпокойся, мои деньги будутъ твоими! Гильемаръ, въ присутствіи Рибейра, чувствовалъ странные приливы откровенности:

— Если бы ты зналъ, въ какомъ безпокойствѣ я нахожусь? О! какъ ты счастливъ, Викторъ, не зная этихъ ударовъ ножа… ты можетъ спать спокойно.

Терзаемый довѣрчивостію этого человѣка, Викторъ задыхался. Когда будетъ онъ говорить? Ему хотѣлось знать сначала, что скажетъ Женевьева. Ударъ долженъ былъ поразить бѣдную женщину прямо въ сердце; но что бы тамъ ни было, станетъ ли она страдать или умолять, онъ рѣшился исполнить свой долгъ. Онъ не могъ жить съ этимъ мученіемъ. Если онъ долженъ былъ умереть, то онъ хотѣлъ предъ смертью смыть съ себѣ позоръ.

Веселость Женевьевы немного пугала несчастнаго. Онъ трепеталъ при мысли, что долженъ уничтожить все своими собственными руками.

Однажды утромъ, оставшись вдвоемъ съ Женевьевой, онъ сказалъ ей:

— Ты очень счастлива и любишь меня, но мнѣ пришла въ голову печальная мысль. Что, если бы мы снова очутились въ такомъ же положеніи, какъ были годъ тому назадъ?

— Ну, чтоже?

— Всѣ эти радости исчезли бы, а, можетъ быть, и любовь!

— Если бы случилось то, что было годъ тому назадъ, сказала она, кокетливо глядя на мужа, мнѣ кажется, что я теперь легче бы покорилась своей участи. Мои мечты о роскоши осуществились… это очень забавно, но я знаю, что это такое…

— Ты бы покорилась? сказалъ Викторъ, желая заставить ее повторить эти слова, придававшія ему мужество, заранѣе утѣшавшія его.

— Да, совершенно.

Рибейръ взялъ ее за руку.

— У васъ лихорадка? съ испугомъ сказала она.

— Ты думаешь?

— Конечно.

— Это потому что… слушай… минута серьезна… Я не хотѣлъ бы, чтобъ ты сказала мнѣ что то, что я тебѣ сообщу, есть неисправимое несчастье… когда люди любятъ другъ друга и еще въ такихъ лѣтахъ, что могутъ пріобрѣсти состояніе…

Она вдругъ измѣнила тонъ.

— Послушайте, что вы задумали? вскричала она.

— Ты сейчасъ говорила, что готова покориться…

— Конечно, но…

Она начинала немного волноваться.

Онъ же продолжалъ:

— Женевьева! другъ мой! эта минута, можетъ быть, самая ужасная въ моей жизни… Если бы ты знала…

Онъ дрожа остановился. Голосъ измѣнялъ ему. Онъ невольно говорилъ себѣ, что слишкомъ многаго требуетъ отъ этой женщины.

— Если бы я знала?.. О! прошу васъ, умоляю, если это несчастіе, то говорите скорѣе!

— Большое несчастіе… чрезъ три дня… чрезъ два… можетъ быть, завтра… мы очутимся въ такомъ же положеніи, какъ годъ тому назадъ.

— Какъ годъ тому назадъ?.. съ ужасомъ повторила Женевьева.

Она хотѣла крикнуть ему, довольно! хотѣла просить его не вести далѣе этой жестокой шутки. Что за идея вдругъ требовать отъ нея героизма.

— Женевьева, кротко продолжалъ Викторъ разбитымъ голосомъ, я говорю тебѣ правду. Ты скоро узнаешь все… Я хотѣлъ приготовить тебя къ этому завтра… дать тебѣ собраться съ мужествомъ…

Ему казалось, что рыданія задушатъ его.

Она же пыталась смѣяться, желая увѣрить себя, что это шутка.

Она говорила:

— Да, я понимаю, понимаю… Это испытаніе. Вы хотѣли узнать, способна ли я быть мужественной? Я сейчасъ хвасталась вамъ… Но, это неправда!.. Не Смотрите на мои слова… Я не могла бы снова помириться съ прежнимъ положеніемъ… Не вѣрьте мнѣ… Я прежде всего женщина… Счастіе такъ хорошо!..

— Однако, Женевьева, продолжалъ Рибейръ, нужно покориться несчастію. Его всегда надо ждать… Но оно заставляетъ насъ сильнѣе любить другъ друга, съ нѣжностью прибавилъ онъ. Оно дѣлаетъ любовь столь прекрасной, вкладываетъ въ нее столько радостей… Пойми хорошенько, Женевьева, иногда счастіе приходитъ чрезъ несчастіе… Счастіе во сто разъ большее… но сто разъ болѣе справедливое… Что значитъ денежное затрудненіе?..

Онъ нѣжно глядѣлъ ей въ глаза.

— Несчастье!.. несчастье только одно… если бы я умеръ… Скажи, что сталось бы съ тобой… что сказала бы ты, если бы узнала, что наша Андре, которую ты любишь, какъ дочь, умерла Вотъ это несчастіе. Но остальное…

Теперь Женевьева понимала, что это не испытаніе, что онъ говоритъ правду, что ей грозитъ неучастіе.

О! какъ ея кокетство, тщеславіе, легкомысліе исчезли предъ дѣйствительностью волненія, которое она читала теперь въ глазахъ мужа, угадывала по холоду его руки! какъ она чувствовала, что въ несчастій есть нѣчто другое, кромѣ разоренія — одиночество, разлука!

— Умереть, тебѣ!… моему возлюбленному, дорогому Виктору!… Пусть случится все, что Богу будетъ угодно, только бы ты остался мнѣ…

Она обняла его и цѣловала въ лобъ.

— Я не могу сказать тебѣ, что намъ угрожаетъ, но позволяешь ли ты мнѣ поступить такъ, какъ говоритъ мнѣ моя совѣсть?

— На свѣтѣ нѣтъ человѣка честнѣе тебя. То, что ты сдѣлаешь, будетъ хорошо, отвѣчала она, также какъ отвѣчала Андре.

Но она чувствовала себя увлекаемой къ невидимой пропасти и съ ужасомъ думала о возможности снова опуститься въ прежнее ничтожество.

Викторъ ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.

Женевьева позвонила.

— Огонь гаснетъ, сказала она лакею.

Она дрожала.

ГЛАВА VIII.

Однажды утромъ, Молина вошелъ къ Гильемару, онъ занимался своимъ туалетомъ, и повернувшись, прочелъ по покраснѣвшему лицу и налившимся кровью глазамъ марсельца, что онъ принесъ извѣстіе о раззореніи.

Онъ уронилъ губку и хриплымъ голосомъ спросилъ:

— Что случилось?… Что новаго?

— Новаго то, что Штоклейдъ негодяй. У Родильона въ рукахъ акціи продовольствія и сегодня или завтра онъ завалитъ ими рынокъ… Вотъ что новаго. Для насъ все кончено.

Гильемаръ пытался улыбнуться, но Молина пожималъ плечами.

Время хвастовства прошло. Жестокая истина состояла въ томъ, что Молина и Гильемаръ подписались почти на всѣ акціи, чтобъ вызвать повышеніе, чтобъ вызвать повсюду, въ Парижѣ, во Франціи, спросъ на акціи и теперь приходилось лопнуть.

Молина поглядѣлъ на Эмиля испуганными глазами. Онъ упалъ въ кресло, тогда какъ Гильемаръ ходилъ взадъ и впередъ, съ яростью засунувъ руки въ свои рыжіе волосы.

— Я сдѣлаю разсчетъ, говорилъ Молина. Мы должны девяносто милліоновъ.

— Девяносто милліоновъ!

Гильемаръ, стоя предъ нимъ, спрашивалъ, не сошелъ ли Молина съ ума.

— Да, самое меньшее. Считай хорошенько.

И Молина, какъ бы дѣлая надъ собою усиліе, яростно качая головой, лихорадочно писалъ въ записной книжкѣ цифры, на которыя Гильемаръ глядѣлъ сверху своими круглыми глазами.

— Общество продовольствія. Капиталъ сто милліоновъ, подписка двадцать тысячъ акцій съ ста Франками преміи. Премія поглощена издержками и также платой Штоклейду…

— Негодяй Штоклейдъ!

— Да, негодяй, и чтобъ насъ погубить, онъ получалъ по шестидесяти франковъ за акцію. Этотъ негодяй. То есть двѣнадцать милліоновъ. Я не ошибаюсь, не такъ ли? продолжалъ Молина, съ испуганнымъ видомъ глядя на цифры, которыя писалъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Дальше.

— Дальше. Двѣнадцать милліоновъ негодяю Штоклейду. Расходъ по публикаціи десять франковъ съ акціи два милліона. Различнымъ заведеніямъ въ Парижѣ, и въ провинціи по десяти франковъ на акцію, — еще два милліона. Четыре милліона разнымъ маклерамъ… Ты видишь, что двадцать милліоновъ преміи исчерпаны. Теперь, въ какомъ мы положеніи?.. Отдаешь ли ты себѣ отчетъ?

— Продолжай, сказалъ Гильемаръ, глаза котораго загорались яростью при видѣ цифръ, которыми Молина покрывалъ листки записной книжки.

Молина царапалъ цифры, смѣясь нервнымъ, почти истерическимъ смѣхомъ.

— Мы подняли акціи до тысячи двухсотъ т. е. до семи сотъ франковъ преміи. Затѣмъ, по сто двадцати пяти франковъ внесено при подпискѣ… Мы сами себя погубили на обѣщаніяхъ этого негодяя Штоклейда… подписка не удалась. Американецъ не говорилъ этого. Акціи остались у этого животнаго и онъ передалъ ихъ Родильону, который задушитъ насъ.

— Вотъ подлецъ, неужели онъ не вернется въ Мазасъ! кричалъ Гильемаръ, сжимая кулаки.

Молина пожималъ плечами.

— Глупости! скажи лучше, что онъ потому удралъ съ нами эту шутку, что ты бросилъ ему въ лицо Мазасъ. Твой гнѣвъ былъ величайшей глупостью.

— Чортъ возьми! Но развѣ ты не задушилъ бы его, если бы могъ?

— О! конечно, отвѣчалъ Молина. Я не говорю, чтобъ я не перебилъ ему кости… Но все это слова, продолжалъ марселецъ, взглянемъ на дѣло хладнокровно.

Онъ засмѣялся.

— Хладнокровно?..

— Да, да.

— У меня голова горитъ.

— Э! чортъ возьми! разбогатѣть такъ какъ я, разбогатѣть копѣйка по копѣйкѣ, возвыситься надъ Парижемъ и потомъ издохнуть, какъ собака… Молина, побѣжденный Родильономъ!

Гильемаръ слушалъ, чувствуя въ себѣ такой же гнѣвъ, такое же безпокойство.

Онъ уже нѣсколько недѣль не могъ спать. Онъ продалъ свой сонъ, безумные сны мучали его, заставляли его вскакивать.

Какъ! онъ, сынъ стараго Гильемара, почти презиравшій съ высоты своихъ милліоновъ ничтожную лильскую торговлю желѣзомъ, долженъ былъ кончить такъ, какъ не кончилъ старикъ!.. Онъ, великій Гильемаръ, тиранъ биржи, король продовольствія… можетъ быть, ничего не оставитъ своей дочери. Разореніе было предъ нимъ. Останется ли у Раймонды какое нибудь приданое?.. Дуракъ, негодяй, ворочавшій милліонами и не съумѣвшій дать приданаго дочери!..

— Слушай, продолжалъ онъ, остановившись предъ Молиной, тогда какъ тотъ продолжалъ писать, ты говоришь девяносто милліоновъ?

— Да. Я подвелъ итогъ. Штоклейдъ принялъ подписку только на четверть капитала.

— Хорошо.

— Мы внесли по сто двадцати пяти франковъ за акцію, а получили двадцать пять милліоновъ.

— Но сколько мы купили?

— Половину капитала. Пойми хорошенько. И по самой высокой цѣнѣ.

— Пожалуй.

— Это составитъ восемьдесятъ два милліона пятьсотъ тысячъ.

— Нѣтъ, сказалъ Гильемаръ, подумавъ, не все было куплено по одной цѣнѣ. Считай, что половина капитала стала намъ въ шестьдесятъ пять милліоновъ. Этого достаточно.

— Но это еще не все то, что было дѣйствительно истрачено. Было довольно расходовъ. Покупка помѣщеній, домовъ. Я говорю девяносто милліоновъ, предположимъ восемьдесятъ шесть. Есть ли они у тебя?

Веселый смѣхъ марсельца звучалъ странно.

— Ау тебя? спросилъ Гильемаръ, оскорбленный насмѣшкой Молины.

Затѣмъ, стараясь вернуть къ себѣ свой прежній апломбъ, онъ прибавилъ:

— Надо только свести счеты, вотъ и все.

Прибавляя милліонъ къ милліону онъ вычислялъ итоги своего состоянія, какъ-бы опустошая ящики стола. Онъ старался, складывая эти единицы, довести ихъ до ужаснаго итога, въ пятьдесятъ, восемьдесятъ пять, девяносто милліоновъ!

— У насъ остается двадцать пять милліоновъ внесенныхъ, не правда ли Молина? Мой послѣдній инвентарь доходилъ до двадцати четырехъ милліоновъ. Кромѣ того, я выигралъ пять милліоновъ на Швабскомъ банкѣ… И такъ двадцать девять милліоновъ…

— Это составитъ пятьдесятъ четыре, сказалъ Молина.

— А твои? спросилъ Гильемаръ.

Молина расхохотался.

— Мой? Я не такъ богатъ, какъ ты. Прибавивъ мои тринадцать милліоновъ къ твоимъ, мы получимъ шестьдесятъ семь.

— Намъ все таки будетъ недоставать пятнадцати или двадцати.

— Тринадцать милліоновъ, сказалъ Гильемаръ, не-счастное число Оно должно было принести мнѣ неучастіе.

Онъ всталъ и разорвалъ записную книжку.

— Что мы ни дѣлай, Гильемаръ, насъ подрѣзали, вотъ и все. Двадцать милліоновъ, можетъ быть двадцать пять — найди ты ихъ теперь на биржѣ,

— Чортъ возьми! Кричалъ Гильемаръ. Лопнуть такъ, по дорогѣ… Это невозможно, невозможно!

Онъ устремилъ на Молину свои сѣрые глаза.

— У тебя дѣйствительно тринадцать милліоновъ?

— И я отдаю ихъ до послѣдняго сантима, отвѣчалъ марселецъ. Ты мнѣ не вѣришь?.. Если хочешь, я готовъ выворотить карманы. У меня есть своя честь… Я не поручусь, чтобъ я не проглотилъ опіума, чтобъ утѣшиться…

Гильемаръ взялъ за руку Молину. Его рука горѣла,

— Что, если бы Родильонъ не выпустилъ акцій? прошепталъ Молина. Мы могли бы перепродать.

— Чортъ возьми; сказалъ Эмиль тономъ несчастнаго, мучимаго жаждой и видящаго вдали воду.

Молина снова разсмѣялся прежнимъ смѣхомъ.

— Объ этомъ нечего и думать. Я понимаю, въ чемъ дѣло. Родильонъ хотѣлъ заставить заплатить себѣ за Мазасъ. Ты дорого платишь… Но я также оставляюсвою шкуру… Дуракъ! дуракъ! Онъ напоминаетъ человѣку, что онъ былъ въ тюрьмѣ… А я не побоялся соединиться съ этимъ хвастуномъ… Я напалъ на Родильона, котораго поддерживаютъ Натаны, такъ какъ за Родильономъ стоятъ Натаны, точно также какъ Родильонъ стоитъ за Штоклейдомъ… Нынче не знаешь, съ кѣмъ имѣешь дѣло… И ты хотѣлъ побѣдить этихъ людей, а теперь самъ попался. Въ твои лѣта… Ты вздыхаешь, ничего не сдѣлавъ… Старое животное.

Онъ говорилъ не про Гильемара, но самъ, чувствуя дикую ярость, оскорблялъ себя. Онъ раздражался, припоминая вечеръ, когда Родильонъ крикнулъ Гильемару: «Ты мнѣ заплатишь!»

И толстый Эмиль также видѣлъ предъ собою маленькаго человѣка съ раздраженными ѣлазами, съ искаженнымъ лицомъ, съ угрожающими жестами.

Да, Родильонъ былъ ловокъ. Онъ выпустилъ на него бѣлокураго янки, свое чучело, этого Штоклейда, и Гильемаръ, какъ дуракъ, попался въ ловушку.

Чтобъ имѣть возможность спастись, чтобъ найти нужныя громадныя суммы, надо было только время.

При помощи времени, Гильемаръ и Молина могли бы перепродать Общество продовольствія и не были бы лишены кредита. Публика, напротивъ, вѣрила бы имъ. Искусственное повышеніе могло увлечь ее. Но что будетъ завтра?

Чтобъ успѣть что нибудь сдѣлать, было необходимо, чтобъ Родильонъ не выпускалъ бумагъ.

— Если онъ ихъ пуститъ на биржу, мы погибли.

— Однако, если онъ этого не сдѣлаетъ?

— Какимъ образомъ? говорилъ Молина.

— Если онъ этого не сдѣлаетъ, я убѣжденъ, что съумѣю увлечь въ дѣло настоящую публику, толпу. Еще одно послѣднее усиліе рекламы, и я берусь въ одинъ мѣсяцъ перепродать всѣ акціи. О! еслибы Родильонъ не выпустилъ!

— Конечно, онъ выпуститъ.

— Да, да. Я слишкомъ оскорбилъ негодяя. Онъ выпуститъ. Что, если бы ты пошелъ къ нему?

— Къ чему?

— Онъ, можетъ быть, позволитъ убѣдить себя.

— Онъ погубилъ тебя и не выпуститъ не сжалится, мой милый.

— А тебя?

— И меня также.

Смѣхъ Молины заставилъ вздрогнуть Эмиля.

— Однако, есть одно средство, сказалъ марселецъ.

— Какое?

— Пойти тебѣ самому.

— Къ Родильону?

— Да.

— Но Родильонъ не станетъ меня слушать.

— Напротивъ, онъ будетъ въ восторгѣ видѣть тебя пришедшаго къ нему, какъ высѣченнаго мальчишку. Это такое удовольствіе, которое ему не часто достается.

Гильемаръ отступилъ, позеленѣвъ отъ гнѣва.

Идти уговаривать Родильона… ему… этого негодяя Родильона!..

Онъ предпочиталъ сейчасъ же лопнуть.

Что за идеи у Молины?.. Значитъ, онъ не зналъ гордости Эмиля. Унижаться, можетъ быть, плакаться… Ну, нѣтъ! Прежде, чѣмъ открыть ротъ предъ Целестиномъ, Гильемаръ упалъ бы, пораженный ударомъ.

— Такія вещи говорятъ и не умираютъ, сказалъ Молина.

— Въ такомъ случаѣ, почему же ты не пойдешь къ Родильону?

— Это другое дѣло. Я человѣкъ, который, какъ и всякій другой, попался въ скверное дѣло, тѣмъ хуже для меня. Онъ не имѣетъ причины желать мнѣ зла, кромѣ развѣ того, что я твой компаньонъ. Но онъ также не имѣетъ никакихъ причинъ представляться предо мною великодушнымъ, потому что это не доставитъ ему никакого удовольствія. Какое ему дѣло, что я буду просить у него прощенья, тогда какъ ты, — ты оскорбилъ его. Извиненіе Гильемара стоитъ того, чтобъ позволить найти покупщиковъ Обществу продовольствія. Родильонъ тщеславенъ, ты знаешь его слабую струну. Тутъ есть возможность успѣха. На твоемъ мѣстѣ я бы пошелъ.

— Молина, отвѣчалъ Гильемаръ, пойми меня хорошенько. Мы лопнемъ, какъ мыльные пузыри — это возможно, но я не пойду къ Родильону. Это слишкомъ тяжело.

— Не менѣе, чѣмъ разориться и упасть въ тартарары. Впрочемъ, какъ хочешь… какъ хочешь, повторялъ Молина, надвигая шляпу на глаза. Но, позволь мнѣ сказать, что я ошибся. Я считалъ тебя ловкимъ человѣкомъ, а ты только тщеславенъ. Счастье подняло тебя, ты падаешь… Но, чортъ возьми! мнѣ не было надобности сопровождать тебя.

Онъ вышелъ, захлопнувъ за собой дверь.

Гильемаръ въ уборной слышалъ его громкія проклятія, пока онъ шелъ по корридору.

Когда шумъ смолкъ, Эмиль, какъ подстрѣленный, упалъ въ тоже самое кресло, на которомъ, за минуту передъ тѣмъ, Молина подводилъ итоги.

Разоренъ!.. Можетъ быть, сегодня уже разоренъ. Все зданіе его богатства падало, какъ будто было построено изъ гнилого лѣса. Его великій проектъ кончился разореніемъ. Онъ былъ бѣднѣе, чѣмъ тогда, когда явился въ Парижъ, такъ какъ уже небыль молодъ. Онъ чувствовалъ себя утомленнымъ, онъ сгибался подъ неизвѣстной ему до сихъ поръ тяжестью неуспѣха. Онъ говорилъ себѣ что его жизнь кончена. Этотъ надменный человѣкъ, высокая фигура котораго возвышалась надъ толпою, чувствовалъ, какъ его охватывала неловкость. Онъ никогда не зналъ, что такое пораженіе, и теперь видѣлъ его передъ собою. Въ его лѣта поздно начинать жизнь. Упасть теперь, значило упасть навсегда.

Если бы еще онъ былъ одинъ, онъ утѣшился бы въ пораженіи. У него было такъ мало потребностей. Онъ оставилъ бы Парижъ, похоронилъ бы себя гдѣ нибудь въ бѣдномъ сѣверномъ городкѣ. Но Раймонда? Раймонда, привыкшая къ роскоши, жившая, какъ безпечная птичка?

При мысли о Раймондѣ, эгоизмъ Гильемара исчезалъ. Онъ чувствовалъ себя отцемъ.

— Бѣдняжка! думалъ онъ, я увлеку ее за собой, въ эту яму.

Но черезъ минуту его тщеславіе брало верхъ. Онъ такъ гордился своими милліонами!… Ему не будутъ кланяться такъ низко, его не станутъ звать царемъ рынка, ему сочинятъ ироническую надгробную рѣчь! При помощи ликвидаціи его банка, продажи всѣхъ недвижимыхъ собственностей въ Парижѣ, угольныхъ копей въ Бельгіи пропасть могла сдѣлаться меньше, но нельзя было предполагать пополнить все.

Вотъ какъ суждено было кончить великому Гильемару!

Перепродать — это было такъ просто. Стоило только выиграть мѣсяцъ. И это можно было бы сдѣлать.

Что, еслибы Родильонъ не выпускалъ акцій!

И Гильемару казалось, что въ ушахъ у него звучитъ голосъ Молины, повторявшій, какъ прежде: «Поди жъ Родильону».

Нѣтъ! нѣтъ! онъ могъ отдать жизнь, но идти умолять Родильона, выслушивать оскорбительный смѣхъ негодяя — это было слишкомъ.

— Я не пойду!

Но, почему же не пойти? Родильонъ былъ бы растроганъ подобнымъ поступкомъ. Онъ былъ бы доволенъ. Его самолюбіе было бы удовлетворено. Но едва ли онъ былъ бы обезоруженъ.

Гильемаръ былъ предупрежденъ и противникъ не могъ пощадить его.

— Я не пойду!.. Не пойду.

А между тѣмъ, это была единственная возможность спасенія. Стоило рискнуть пойти къ Родильону, чтобъ избѣгнуть разоренія.

— Который часъ?

— Восемь часовъ.

Въ десять часовъ, то есть чрезъ два часа, Родильонъ имѣлъ обыкновеніе бывать каждый день у себя въ банкѣ, въ улицѣ Шоша, недалеко отъ улицы Тэбу. Отъ банка Гильемара до банка Родильона было не болѣе десяти минутъ ходьбы. Черезъ четверть часа онъ могъ вернуться. А сколько вещей можно сказать въ пять минутъ!

Однако, что, если бы Родильонъ былъ обезоруженъ? Что если бы пистолетъ, нацѣленный въ сердце Гильемара, не выстрѣлилъ?

Пойдти было для него геройскимъ подвигомъ Но, кто знаетъ!.. Кто знаетъ!

Гильемаръ позвонилъ лакея, машинально одѣлся.

Онъ громко говорилъ, потомъ вдругъ остановился, боясь, что его услышатъ.

Выйдя изъ дома, онъ самъ не зналъ, пойдетъ онъ къ Родильону или нѣтъ. Его охватила нерѣшительность.

Онъ спросилъ экипажъ.

Ему отвѣчали, что онъ ждетъ на дворѣ.

Спускаясь съ лѣстницы, онъ услышалъ веселый смѣхъ.

Это смѣялась Раймонда, получившая отъ Эдмонда Лакоста свой акварельный портретъ, сдѣланный на память; и въ тоже время букетъ бѣлыхъ лилій — пари, которое она выиграла нѣсколько дней тому назадъ, болтая съ маркизомъ де Лансакомъ.

— Видишь, отецъ, сказала она, подставляя свою свѣжую щечку подъ поцѣлуй отца, это иносказательное объясненіе! Не правда ли, акварель недурна? Луи найдетъ ее ужасной. А эти лиліи? Восхительны. Но мнѣ кажется, что все это и цвѣты, и картину, посылаютъ не мнѣ, а моему приданому

Гильемаръ вздрогнулъ.

Приданое Раймонды!.. Гдѣ оно теперь было?

Онъ наскоро поцѣловалъ дочь, поспѣшно сѣлъ въ карету, охваченный желаніемъ крикнуть кучеру: «Улица Шоша. Франко-восточный банкъ».

Кучеръ отвезъ его въ улицу Тэбу.

Прежде чѣмъ войти, Гильемаръ постарался принять свой обычный, самодовольный видъ.

Онъ бросалъ направо и налѣво вопросительные взгляды. Ему казалось, что служащіе имѣютъ смущенный видъ. Малѣйшій шепотъ за рѣшетками вызывалъ его безпокойство.

Однако, кліенты являлись съ порученіями. Нѣкоторые записывались на акціи Всеобщаго продовольствія. И такъ, дѣло еще жило.

Если бы еще одинъ мѣсяцъ… одинъ мѣсяцъ и его можно было бы твердо поставить на ноги!

А между тѣмъ, чрезъ четыре часа, Родильонъ броситъ акціи пригоршнями на рынокъ. Это должно было все убить.

Чрезъ четыре часа, акціи будутъ продаваться на вѣсъ бумаги.

Распечатывая письма, но не читая ихъ, развертывая газеты и не глядя въ нихъ, слушая служащихъ и почти не понимая, что они говорятъ, Гильемаръ уже заранѣе видѣлъ паденіе Общества продовольствія, гибель своей идеи и своего богатства.

Это должно было случиться, какъ только на часахъ его конторы пробьетъ часъ пополудни.

О! негодяй Родильонъ!

Но почему бы не подойти къ нему? Пойти предупредить его, что онъ, разоряя Гильемара и Молину, убьетъ свою курицу съ золотыми яицами, такъ какъ уничтожитъ бумаги, которыя можно было спасти.

Пойти сказать, это не значило просить. Какъ ни ненавидѣлъ Родильонъ человѣка, назвавшаго его каторжникомъ, онъ не былъ настолько глупъ, чтобъ пожертвовать своему мщенію двадцатью милліонами.

Гильемаръ вдругъ всталъ, поспѣшно надѣлъ шляпу и вышелъ, не сказавъ ни слова, оставивъ въ недоумѣніи толпу ожидавшихъ его людей.

За минуту предъ этимъ, онъ спросилъ, гдѣ г. Жиро? Ему отвѣчали, что Оливье Жиро въ Бельгіи и возвратится только завтра.

— Да, это правда. Я и забылъ это.

Уже тогда конторщики думали, что съ нимъ; имъ казалось страннымъ, что Гильемаръ могъ забыть что-нибудь. Онъ казался взволнованнымъ.

Неужели продовольствіе шло не такъ хорошо, какъ говорили?

Впрочемъ, уже начинали распространяться смутные слухи, а извѣстно, что нѣтъ «дыма безъ огня».

Даже сами служащіе въ конторѣ, купившіе акціи Продовольстія, говорили другъ другу:

— О! я ихъ продамъ.

Въ улицѣ Шоша, предъ подъѣздомъ франко-восточнаго банка была цѣлая толпа, Гильемаръ всталъ въ концѣ.

Онъ уже походилъ на просителя.

При видѣ Гильемара, выходившаго изъ экипажа, бывшіе тутъ биржевики были удивлены, такъ какъ они знали, насколько Гильемаръ ненавидитъ Родильона.

Маленькій журналистъ, съ которымъ Гильемаръ обходился, какъ онъ того заслуживалъ, засмѣялся при видѣ короля Продовольствія.

Журналистъ выходилъ изъ кабинета Родильона.

— Можетъ быть, этотъ негодяй, думалъ Эмиль, далъ совѣтъ поразить врага въ пятку.

Приходилось ждать.

Лакей передалъ Родильону о приходѣ Гильемара и его просили подождать.

— Уже то любезность, что онъ не приказалъ сказать, что его нѣтъ дома, думалъ Эмиль.

Усѣвшись въ ожиданіи на стулѣ, Гильемару хотѣлось расхохотаться или все переломать.

Контора Родильона была великолѣпна. Все блистало и сіяло, какъ во дворцѣ. Лакеи и артельщики были въ темносѣрыхъ кафтанахъ, съ золотыми пуговицами. Они ходили взадъ и впередъ, нося мѣшки золота и пачки банковыхъ билетовъ, шелестъ которыхъ раздражалъ Гильемара. Тутъ считались и пересчитывались громадныя суммы.

Какъ странно, когда подумаешь, что всему этому былъ прологомъ Мазасъ!

— Г. Родильонъ ожидаетъ васъ, сказалъ лакей Гильемару.

Гильемаръ всталъ, собрался съ мужествомъ и вошелъ въ кабинетъ, гдѣ Родильонъ ждалъ его, сидя на диванѣ, съ поджатыми подъ себя ногами.

Онъ даже не всталъ, чтобъ раскланяться. Лицо его сіяло злобной радостью.

Гильемаръ видѣлъ только его зубы и глаза. Онъ, какъ пущенное ядро, прямо подошелъ къ сидѣвшему и, не колеблясь, не думая, желая сразу проглотить пилюлю, протянулъ руку и сказалъ:

— Родильонъ, я оскорбилъ тебя. Я сознаюсь въ этомъ… Я прошу у тебя прощенія.

Поступать такимъ образомъ, значило дойти до крайности, пожертвовать въ одно и тоже время своимъ самолюбіемъ и достоинствомъ.

Гильемаръ сдѣлалъ это, не думая, не отыскивая выраженій, не слушая самъ, что говоритъ.

Ему казалось, что говоритъ не онъ, — его толкала необходимость.

Целестинъ доставлялъ себѣ злое удовольствіе глядѣть на стоявшаго предъ нимъ Гильемара, съ протянутой рукой, съ краснѣвшимъ мало-по-малу лицомъ, подъ холодной насмѣшкой, которой была встрѣчена его просьба о прощеніи.

Затѣмъ, насладившись униженіемъ врага, Родильонъ заговорилъ.

— Голодъ гонитъ волка изъ лѣса, страхъ заставляетъ извиняться, не такъ ли?.. Ты попался, мой милый, не такъ ли?

Гильемару показалось, какъ будто двѣ ледяныя пластинки прикоснулись къ его щекамъ.

— Родильонъ, сказалъ онъ, я зашелъ слишкомъ далеко. Человѣкъ говоритъ иногда такія вещи, какія не слѣдовало бы говорить… Слушай… сдѣлай добро, дѣлая выгодное дѣло… въ твоихъ рукахъ акціи продовольствія, не выпускай ихъ… дай намъ сроку мѣсяцъ, мы тебѣ заплатимъ.

— Да, чрезъ мѣсяцъ вы съѣдите ваши послѣдніе милліоны и мнѣ придется расплачиваться… Нѣтъ, твердо сказалъ Родильонъ. Мнѣ стоитъ только повернуть винтъ — и онъ будетъ повернутъ.

Онъ говорилъ безжалостнымъ, суровымъ голосомъ.

— Родильонъ, то, что ты сдѣлалъ, между нами будь сказано…

— А! перебилъ Родильонъ, вскакивая, я дѣйствовалъ, какъ хотѣлъ. Вы меня глупо оскорбили при женщинѣ, я далъ вамъ слово отплатить… Вы попались, тѣмъ лучше для меня, тѣмъ хуже для васъ.

Онъ не говорилъ Гильемару обычнаго по биржѣ, «ты», обращался онъ съ нимъ, какъ съ незнакомцемъ какъ съ врагомъ, котораго готовъ былъ задушить.

— Молина васъ не оскорблялъ, прошепталъ Гильемаръ, которому больше хотѣлось браниться, чѣмъ упрашивать.

— Э! сказалъ Родильонъ, какое мнѣ дѣло до Молины. Онъ ваша подкладка и отвѣтитъ за послѣдствія… О! я очень хорошо зналъ, что вамъ придется плохо. Я зналъ ваше состояніе почти до послѣдней тысячи. Вамъ не достаетъ около двадцати милліоновъ, не такъ ли?

— Я все продамъ, гордо отвѣчалъ Гильемаръ.

Родильонъ засмѣялся злымъ смѣхомъ.

— Надѣюсь… И когда у васъ останется одна рубашка, вы увидите, мой милый, легко ли отправиться въ Мазасъ. Другіе, столь же честные и хитрые, какъ вы, попали туда.

— Родильонъ!..

Въ тонѣ, которымъ произнесъ Эмиль это имя, было столько же гнѣва, сколько упрека.

— Я знаю, продолжалъ Родильонъ, вы мнѣ скажете, что дѣло съ Штоклейдомъ было не совсѣмъ чисто… Но не все ли равно? Это военная хитрость. Когда дѣло идетъ о жизни, человѣкъ бьется, какъ можетъ. Вы знаете великаго Сишемъ? Онъ одинъ разъ задержалъ у себя на цѣлый день синдика. Онъ выдумалъ завтракъ, я выдумалъ Уильяма Штоклейда… Не правда ли, мой американецъ очень любезенъ?

На этотъ разъ Гильемару хотѣлось схватить за горло негодяя, къ которому онъ явился съ просьбой и которому нѣсколько минутъ тому назадъ подавалъ руку.

Если бы Родильонъ взялъ эту руку, то, можетъ быть, Эмиль чистосердечно готовъ былъ бы сдѣлать все, чтобы загладить нанесенное оскорбленіе.

Но, вмѣсто того, чтобъ понять ужасное усиліе, которое сдѣлалъ надъ собою Гильемаръ, унижаясь, Родильонъ видѣлъ только свое удовлетворенное мщеніе и думалъ только о томъ, чтобъ больше посмѣяться надъ несчастнымъ.

— Знаете что, продолжалъ Целестинъ, во всемъ этомъ я представляю изъ себя воплощенную нравственность… Да, я — каторжникъ, какъ вы меня назвали. Нельзя до такой степени раздражать жадность толпы, какъ вы сдѣлали это съ вашимъ продовольствіемъ. Всѣ бросились на него, благодаря вашимъ объявленіямъ, и всѣ играли на биржѣ, всѣ играли на повышеніе вашего продовольствія… Я отрубаю голову спекуляціи… Можетъ быть, на этотъ разъ мнѣ дадутъ Монтіоновскую премію… почему же нѣтъ?

— Слушай, продолжалъ Гильемаръ. Все, что мы сейчасъ говорили, не имѣетъ значенія. Хочешь потерять деньги, это очень просто, — выпусти на биржу акціи, мы будемъ залиты хлынувшимъ потокомъ. Тѣмъ хуже для меня, тѣмъ хуже и для тебя… Хочешь, напротивъ того, сдѣлать выгодное дѣло, — удержи бумаги. У меня есть въ Бельгіи угольныя копи, за которыя мнѣ не дадутъ десятой части ихъ стоимости, если я буду принужденъ продавать ихъ по необходимости. Если же ты хочешь подождать, то однѣхъ этихъ копей будетъ достаточно, чтобъ пополнить пробѣлъ. Я ничего не знаю, но одинъ изъ моихъ конторщиковъ поуѣхалъ туда… и чрезъ недѣлю…

— Чрезъ недѣлю?.. сказалъ Родильонъ.

Онъ подошелъ къ Гильемару, взглянулъ на него «низу вверхъ и бросилъ ему въ лицо эти слова:

— Чрезъ недѣлю для тебя все будетъ кончено… Тебѣ нельзя будетъ показаться на биржу… И я, каторжникъ, выгоню тебя оттуда!

— Негодяй!..

— Я сказалъ тебѣ, что ты мнѣ заплатишь… Ты платишь… Это стоитъ мнѣ дорого… Но это стоитъ того…

Онъ позвонилъ, вошелъ лакей.

— Слѣдующаго, сказалъ Родильонъ тономъ министра въ день пріема.

И, повернувшись спиною къ Гильемару, онъ сѣлъ къ столу, заваленному бумагами, тогда какъ Эмиль выходилъ, не помня себя отъ ярости, шатаясь, ища своего экипажа и не видя его.

На этотъ разъ все было кончено. Стоило ли подвергаться подобному униженію! Родильонъ въ тотъ же день долженъ былъ пустить акціи и завтра онъ и Молина погибнутъ. Ликвидація унесетъ ихъ, какъ сухіе листья порывъ вѣтра. Не станетъ царя биржи, не станетъ Гильемара.

— Постараемся быть спокойными, сказалъ онъ себѣ.

Онъ позавтракалъ въ англійскомъ кафе, потомъ отправился прокатиться по Елисейскимъ полямъ, чтобъ немного освѣжить себѣ голову, затѣмъ, чрезъ улицу Вивьень, отправился на биржу, читая по дорогѣ громадныя курсовыя афиши и уже заранѣе видя въ ужасной галлюцинаціи пониженіе общества продовольствія.

Онъ остановился у телеграфнаго бюро и послалъ Оливье Жиро депешу:

„Продавайте копи, во что бы то ни стало. Жду отвѣта“.

Затѣмъ, высоко держа голову, онъ вошелъ на биржу, со своей обычной улыбкой. Чтобъ лучше пасть, онъ сталъ актеромъ. Только щеки у него горѣли, а руки были холодны, какъ ледъ, и онъ часто проводилъ языкомъ по пересохшимъ губамъ.

Вдругъ онъ увидалъ, какъ изъ одной трупы отдѣлился Молина и, подойдя къ нему, сказалъ сначала очень тихо:

— Все кончено. Онъ пускаетъ акціи. Я знаю.

Затѣмъ онъ продолжалъ, почти крича, съ выходящими изъ орбитъ глазами:

— А! негодяй Родильонъ! Если бы онъ попался мнѣ гдѣ нибудь въ углу… онъ, или его Штоклейдъ, имъ пришлось бы плохо.

— Молчи, сказалъ Гильемаръ. Никто еще ничего не знаетъ… намъ, можетъ быть, удается выпутаться.

— Выпутаться!.. ха, ха, ха!

Молина громко расхохотался.

— Нѣтъ, мой милый, все кончено. У меня остается только одна мысль: разбить этого Штоклейда на двое… Два Штоклейда, вмѣсто одного, это будетъ забавно.

Онъ затерялся въ толпѣ, съ покраснѣвшимъ лицомъ, похожій на сумасшедшаго.

Гильемару показалось, что у несчастнаго голова не въ порядкѣ. Онъ оставилъ его бѣжать, притворяясь самъ спокойнымъ, тогда какъ вокругъ него поднимался ропотъ, все увеличивавшійся, по мѣрѣ того, какъ агенты Родильона бросали на рынокъ все большее и большее число акцій.

Подъ этимъ наплывомъ цѣна все понижалась и понижалась и Гильемаръ присутствовалъ при разрушеніи своего творенія.

Съ нимъ или совсѣмъ не говорили, или говорили слишкомъ много. Его забрасывали вопросами. Онъ отвѣчалъ, пожимая плечами, со спокойной улыбкой, но съ сердцемъ, какъ будто пронзеннымъ ударами ножа.

Никто не вѣрилъ, чтобъ онъ спокойно позволилъ пасть курсу Продовольствія. Всѣ еще вѣрили въ какую-то хитрость.

Пониженіе однѣхъ бумагъ увлекало за собою другія, какъ маленькій камень, катящійся съ горы, увлекаетъ за собою цѣлую кучу.

Все понижалось, а Гильемаръ былъ спокоенъ.

Встрѣчая несчастіе лицомъ къ лицу, онъ сходилъ, по прежнему величественный, со ступеней биржи, его прежняго Капитолія.

Онъ чувствовалъ, что ему не придется подниматься болѣе, и шелъ медленно, какъ человѣкъ, изгоняемый изъ своей родины.

Послѣдняя биржа! Онъ, можетъ быть, никогда болѣе не возвратится!

Онъ, почти задыхаясь, бросился въ карету, но, пріѣхавъ къ себѣ, въ улицу Тэбу, все еще притворялся спокойнымъ.

Блѣдный кассиръ сказалъ ему:

— Вы знаете новость, г. Гильемаръ?

— Какую новость?

— Г. Молина…

— Что такое?

— Онъ вошелъ къ Тортони съ самымъ страннымъ видомъ, всталъ на столъ, снялъ съ себя пальто, сюртукъ и бросилъ лакею, говоря: „Это Эльбёфъ. Сдѣлайте себѣ куртку“. Его сочли пьянымъ и увели.

Гильемаръ чувствовалъ, что готовъ упасть безъ чувствъ.

— Молина… бѣднякъ. Надѣюсь, что это пустяки?

— У него горячка.

— Я пойду навѣстить его.

Затѣмъ, отдавъ приказанія, онъ вышелъ изъ банка, говоря:

— До завтра. Домой! приказалъ онъ кучеру.

Пріѣхавъ въ улицу Оффемонъ, онъ могъ, наконецъ, сбросить съ себя принужденіе и свободно предаться гнѣву, безпокойству и ярости, которые душили его.

Рыданія душили его грудь. На глазахъ выступили крупныя слезы.

Раймонда прибѣжала, испуганная этимъ непритворнымъ отчаяніемъ. Этотъ сильный мужчина походилъ на побитаго ребенка.

— Ты не знаешь, сказалъ онъ, мы разорились, моя бѣдняжка.

— Разорились!..

Въ первую минуту она была удивлена, поражена.

Затѣмъ спросила:

— Возможно ли это?

— Это несомнѣнно.

— Разорены! Ну что же? Мы снова разбогатѣемъ, прибавила она, испуганная отчаяніемъ отца.

Онъ ничего не отвѣчалъ, молча глядя на коверъ.

— Послушай, папа, ты зарабатывалъ деньги такъ легко, ты снова ихъ заработаешь.

Раймонда никогда не видала отца въ такомъ отчаяніи. Капли крупнаго пота выступили у него на лбу. Она думала, что онъ умираетъ, и стала звать на помощь.

На ея зовъ прибѣжала миссъ Модъ:

— О! сказала она своимъ отрывистымъ тономъ это ничего, ничего.

Говоря это, она вынула изъ кармана соль и дала понюхать Гильемару, который глядѣлъ на нее, ничего не понимая.

— Благодарю, миссъ Модъ.

— Миссъ Модъ, сказала Раймонда, стараясь быть веселой, научите меня, какъ сдѣлаться гувернанткой.

— Что вы говорите, Раймонда?

Гильемаръ сдѣлалъ дочери знакъ молчать, но миссъ Беркеръ хорошо знала этотъ вѣтеръ несчастія, проносящійся въ человѣческихъ жилищахъ.

Повернувшись къ миссъ Модъ, Гильемаръ печальнымъ, кроткимъ тономъ прошепталъ:

— Миссъ Модъ, вы можете насъ оставить. Мнѣ лучше. И, дѣйствительно, сегодня не веселый день.

Миссъ Модъ отвѣчала своимъ обычнымъ, сухимъ тономъ, въ которомъ звучало, однако, больше участія чѣмъ она хотѣла показать:

— Не всѣ дни праздники.

Вечеромъ, когда Раймонда сказала ей о возможности разлуки, миссъ Модъ холодно и спокойно стала доказывать ей, что, можетъ быть, имъ будетъ удобнѣе оставаться жить вмѣстѣ и дѣлить испытанія.

— Вся моя семья у васъ и у отца Андре, говорила англичанка. Я была младшей изъ семи дочерей и ни одна изъ насъ не вышла замужъ… Мы были слишкомъ бѣдны. Умѣть варить варенье еще не есть приданое… У меня былъ женихъ, онъ женился бы на мнѣ. Но бѣдный Гарри умеръ въ Индіи… Я знаю, что такое несчастіе… Я уже любила васъ, теперь я люблю васъ еще болѣе.

Раймонда бросилась ей на шею и миссъ Беркеръ имѣла слабость заплакать.

Въ этотъ же самый вечеръ, испуганный Луи прибѣжалъ къ Гильемару.

— Знаешь, Эмиль, у меня три милліона, возьми ихъ. Ты сдѣлаешь мнѣ удовольствіе. Даю тебѣ слово они меня стѣсняютъ.

— Ты останешься безъ гроша.

— Человѣкъ въ первобытномъ состояніи всего счастливѣе.

— Ты съ ума сошелъ… Довольно того, что я разорилъ самого себя.

— О! прошу тебя, возьми мои деньги… Я хочу этого.

Гильемаръ спрашивалъ себя, не сдѣлалась ли съ Луи такая же горячка, какъ съ Молиной.

Но нѣтъ, Луи не былъ ни сумасшедшимъ, ни больнымъ и Гильемаръ былъ странно удивленъ, видя въ своемъ кузенѣ такое презрѣніе къ деньгамъ, въ своемъ кузенѣ, котораго онъ, кто знаетъ, оставилъ бы выпутываться изъ дѣла, какъ онъ знаетъ, въ подобномъ же случаѣ.

— Я не зналъ тебя, Луи, сказалъ онъ.

— Это не удивительно, отвѣчалъ художникъ, я самъ себя не хорошо знаю.

Вечеромъ Гильемаръ отправился навѣстить Молину. Больной кричалъ лакею:

— Я продалъ тебѣ шесть тысячъ!.. Покупай, онѣ поднимутся!

Во время болѣзни онъ припоминалъ свои давно прошедшіе годы нищеты и воображалъ себя продающимъ старое платье на Марсельскомъ мосту матросамъ.

Гильемаръ не хотѣлъ войти. Его бывшій компаньонъ пугалъ его. Ему казалось невѣроятнымъ видѣть Moлину сумасшедшимъ, Молину, который всегда былъ такъ веселъ въ балетномъ Фойе.

— Нѣтъ, я не могу его видѣть!

Но чрезъ дверь спальни Гильемаръ слышалъ голосъ и смѣхъ больнаго, громко кричавшаго:

— Отличное платье! первый сортъ.

Несчастный Гильемаръ вышелъ, точно преслѣдуемый призракомъ.

Дома онъ нашелъ Раймонду, ждавшую его.

— Мужайся, папа, сказала она. Я буду мужественна. Продай все, если надо. Повѣрь, твоя дочь лучше, чѣмъ кажется, точно также, какъ и Луи. Не правда ли, Луи мужественъ?

Гильемаръ поцѣловалъ золотую головку своей дорогой малютки. Онъ чувствовалъ себя растроганнымъ.

Легши въ постель, онъ долго не могъ заснуть и проснулся разбитымъ.

Онъ былъ удивленъ, не имѣя никакого извѣстія отъ Виктора.

— Онъ, можетъ быть, ничего не знаетъ, сказала Раймонда.

— Не можетъ быть. Луи долженъ былъ ему сказать.

Принесли цѣлую кипу писемъ.

— Держу пари, сказала Раймонда, что въ этой кучѣ есть письмо маркиза де-Лансака, сожалѣющаго о своихъ бѣлыхъ лиліяхъ, и другое, отъ г. Лакоста, который, подъ предлогомъ поправки, проситъ обратно свою акварель.

Гильемаръ старался улыбнуться.

Первая распечатанная депеша была отъ Оливье. Молодой человѣкъ отвѣчалъ: „Ѣду. Мнѣ нужно съ вами говорить“.

— Пожалуй, сказалъ Гильемаръ. Но продалъ ли онъ?

Затѣмъ онъ распечаталъ письмо.

— Наконецъ то, сказалъ онъ. Это отъ Виктора… Какъ это странно, прибавилъ онъ, уже прочтя.

— Что такое? спросила Раймонда.

Гильемаръ подалъ ей письмо.

„Если бы я былъ здоровъ, писалъ Гибейръ, я былъ бы у тебя, дорогой Эмиль, или просилъ бы тебя отправиться къ г. Обуэну. Но я еще боленъ. Поэтому я прошу тебя быть сегодня вечеромъ у меня въ шесть часовъ. Дѣло важное и будетъ тебѣ пріятно. Твой другъ“.

— Онъ ничего не говоритъ о биржѣ! замѣтилъ Гильемаръ.

— Нѣтъ, но „важное дѣло и будетъ тебѣ пріятно“.

— Что, если онъ также предложитъ мнѣ свои милліоны? съ горечью сказалъ Гильемаръ, но нѣтъ, у Виктора есть дочь, которой нужно приданое.

Говоря это, онъ печально поглядѣлъ на Раймонду, качая головой.

— Теперь Андре богаче тебя, сказалъ онъ.

— Не безпокойся, отецъ, возразила Раймонда, я не останусь за флагомъ. На мнѣ женятся даже безъ гроша.

— Да, съ гнѣвомъ вскричалъ Гильемаръ, какой нибудь американскій маркизъ!

— Нѣтъ, какой нибудь князь… искусства отвѣчала Раймонда, вспомнивъ шутку кузена Луи.

ГЛАВА IX.

— Честное слово, г. Рибейръ, на васъ пріятно смотрѣть. Такъ говорилъ Оливье, удивленный оживленнымъ лицомъ Виктора. Онъ никогда не видѣлъ его такимъ улыбающимся и веселымъ. Его глаза сверкали, внутренняя радость отражалась на печальномъ и утомленномъ лицѣ его.

Оливье былъ въ восторгѣ отъ этого.

— Онъ прямо пріѣхалъ изъ Бельгіи. Онъ былъ въ улицѣ Тэбу, въ конторѣ Гильемара, прямо съ желѣзной дороги и принесъ извѣстіе, отъ котораго съ Эмилемъ чуть не случился ударъ.

— Какое нибудь дурное извѣстіе? спросилъ Ри бейръ.

— Напротивъ, г. Гильемаръ, лихорадочно пріобрѣтая недвижимую собственность, даже не справлялся о томъ, стоятъ ли что нибудь его Сенъ-Люкскія копи. Одна бельгійская компанія, банкиры Монса и Шарлелеруа, поручили мнѣ сдѣлать вашему кузену великолѣпное предложеніе. Они даютъ за копи сумму, которая можетъ превысить тридцать милліоновъ и процентъ съ прибыли, правда небольшой, но гарантированный будущими прибылями. А прибыли будутъ, такъ какъ инженеры уже готовы чтобы пустить Сенъ-Люкскія копи въ дѣло.

Слушая Оливье, Викторъ былъ въ восторгѣ. Если комбинація, предложенная бельгійскими банкирами, была возможна, Гильемаръ могъ снова выплыть на поверхность и, можетъ быть, не нуждаться ни въ комъ.

Рибейръ былъ глубоко счастливъ, услыша это, но, тѣмъ не менѣе, продолжалъ преслѣдовать мысль, на которую рѣшился.

— Дитя мое, сказалъ онъ Оливье, вы скоро все узнаете.

Онъ поглядѣлъ на часы.

— Вы узнаете чрезъ часъ послѣднюю волю Сильвена Дюкре.

Это имя вдругъ, казалось, уничтожило веселость Оливье.

— Въ чемъ можетъ касаться меня эта воля?

— Вы увидите, увидите.

И Викторъ продолжалъ ходить взадъ и впередъ, помолодѣвшій и сіявшій веселостью, какъ будто съ нимъ случилось большое счастіе.

— И такъ, сказалъ онъ, обращаясь къ Оливье, вы находите меня здоровымъ?

— Да, и это удовольствіе, котораго вы мнѣ давно не доставляли. Когда я уѣхалъ, вы имѣли печальное выраженіе, которое немного безпокоило меня. Сегодня я нахожу въ васъ сильное оживленіе, которое приводитъ меня въ восторгъ.

— Мнѣ будетъ еще лучше, другъ мой, сказалъ Рибейръ. Въ особенности тогда, когда мы… если вы согласны… снова займемся дѣлами… Да, у меня есть планъ… Надѣюсь, вы, не думаете, чтобъ я оставался празднымъ… Вы узнаете, какой у меня планъ. Я хочу приняться за дѣло, но уже съ новыми идеями. Въ нашихъ прежнихъ спорахъ вы часто бывали правы, теперь вы увидите, что я не забылъ о нихъ.

— Да, сказалъ улыбаясь Оливье, понимать будущее и помнить прошлое, это главное.

Онъ понизилъ голосъ и спросилъ:

— Мадемуазель Андре довольна вашимъ рѣшеніемъ?

— Очень довольна.

— Она не боится вашихъ плановъ трудиться?

— Напротивъ, она въ восторгѣ и гордится мною.

— Я хотѣлъ, сказалъ тогда Оливье, немного нерѣшительно, высказать вамъ, дорогой г. Рибейръ, всю мою любовь и преданность къ мадемуазель Андре и просить васъ…

Рибейръ понялъ. Онъ поспѣшно перебилъ молодаго человѣка.

— Тсс… ни слова пока.

— Но мои намѣренія не могутъ измѣниться, твердо сказалъ Оливье.

— Да, да. Вы изъ тѣхъ, которые умѣютъ всегда оставаться свободными. Но она также высказала свою волю. Будьте покойны, дитя мое, вамъ недолго ждать.

Онъ вздрогнулъ отъ радости, услышавъ звонокъ, это былъ, можетъ быть, Обуэнъ.

Одна лампа освѣщала гостиную.

Викторъ позвонилъ, чтобъ подали огня.

Женевьева и Андре ожидали въ будуарѣ госпожи Рибейръ.

— Какая радость, думалъ Викторъ. Какое освобожденіе!

— Кто звонилъ? спросилъ онъ лакея.

Какъ бы въ отвѣтъ на его вопросъ въ гостиную вошелъ Луи.

Увидавъ его, Викторъ поспѣшно сказалъ Оливье:

— Мнѣ нужно поговорить съ Луи. Дитя мое, вы оставите насъ на минуту. Дамы будутъ въ восторгѣ васъ видѣть. Мнѣ нужно всего минуты двѣ.

Викторъ спѣшилъ остаться вдвоемъ съ художникомъ, и Луи понялъ по взгляду Виктора, что дѣло идетъ о прошломъ, которое также тяжело давило его.

— Я получилъ твое письмо, сказалъ онъ Рибейру. Что случилось?

— То, отвѣчалъ Викторъ, инстинктивно поглядывая, заперты ли двери, что чрезъ минуту здѣсь будетъ поставлена на карту наша жизнь…

— Наша жизнь?..

— Да, наша честь, наша гордость. Да, Луи, эта гордость самимъ собою есть наша сила. Скажи мнѣ, Луи, что ты сдѣлалъ съ твоей гордостью?

— Я убилъ ее, глухо сказалъ Луи. И когда эта гордость говорила, тебѣ: „исполняй долгъ“, я помѣшалъ -тебѣ выслушать ее… Я заставилъ тебя сдѣлать подлость… и, что еще хуже, глупость!.. Викторъ, прости меня.

— О! я тебя прощаю, такъ какъ, если ты выстрадалъ все то, что я выстрадалъ, то ты искупилъ свой проступокъ. Не правда ли, Луи, нѣсколько дней ты считалъ себя счастливымъ, и затѣмъ… Я хорошо видѣлъ, какъ ты избѣгаешь Оливье, который тебя любитъ и всегда искалъ твоего общества. Какъ и я, ты самъ презиралъ себя. Веселость твоя пропала. Будущность казалась мрачной… Ты потерялъ даже любовь къ искусству. Ты чувствовалъ, какъ твои силы исчезали. Ты узналъ страхъ, ты потерялъ честь.

— Да, сказалъ Луи. Ты хорошо знаешь по себѣ, что я испыталъ. Предъ приходомъ сюда, я глядѣлъ на мою послѣднюю картину и даю тебѣ слово, я потерялъ даже понятіе цвѣтовъ, также какъ сознаніе нравственности поступковъ… Я самъ не знаю, что со мною сталось. Я сдѣлался такой же фальшивый художникъ, какъ фальшивый милліонеръ. Какъ тяжелы дурные поступки!.. какъ давятъ украденныя деньги!..

— Въ такомъ случаѣ, продолжалъ Викторъ, если бы я сказалъ тебѣ: теперь надо сейчасъ же поднять голову и не опускать ее больше, надо возродиться. Вотъ минута отдать наслѣдство! что отвѣчалъ бы, ты мнѣ, Луи?

— Я отвѣчалъ бы: я готовъ. Поспѣшимъ, отвѣчалъ Луи.

— Твою руку, Луи, благодарю, сказалъ Викторъ.

Но вдругъ Луи нерѣшительно спросилъ:

— Викторъ, а… а твоя жена?

— Она возьметъ примѣръ съ Андре, гордо отвѣчалъ Рибейръ. Она будетъ мужественной матерью честной дочери.

— Г. Обуэнъ, доложила старая Катерина.

Нотаріусъ вошелъ, улыбаясь, пожалъ руку Виктору и сказалъ Луи:

— А! дорогой г. Рибейръ, я имѣю еще время сказать вамъ, что былъ у васъ… видѣлъ вашъ „балетный Фойе“.

— А! вы его видѣли? съ безпокойствомъ сказалъ Луи.

— Да, видѣлъ и восхищался. Это прелестно, удивительно!.. Какъ хороша брюнетка, поставившая свой розовый башмачекъ на стулъ… И господинъ на заднемъ планѣ со стеклышкомъ въ глазу… Но лучше всего прелестная рыжая головка… Это портретъ, не такъ ли?

— Тс…. сказалъ Луи, покраснѣвъ.

— Но ваша картина великолѣпна. Я ее оставляю за собой… Я ее покупаю. Я даю вамъ, сколько хотите… Но, что съ вами?

Онъ былъ пораженъ, видя, что Луи, волненіе котораго все увеличивалось, упалъ на стулъ, смѣясь, но необычайно взволнованный.

— Что съ вами?

— Ничего. Но я уже былъ немного взволнованъ, — а вы такъ на меня напали…

— Я -говорю только истину. Вы великій художникъ.

— Я художникъ!.. Я все еще художникъ!.. съ восторгомъ думалъ Луи. Я подарю ему мою картину и буду раздавать даромъ копіи.

Въ передней послышался шумъ голосовъ и Викторъ разобралъ смѣхъ Гильемара, немного смущеннаго, но старавшагося казаться по прежнему веселымъ.

Лакей доложилъ о приходѣ г. и мадемуазель Гильемаръ. Вслѣдъ за ними появилась миссъ Беркеръ, которой Викторъ говорилъ, протягивая руку:

— Войдите, миссъ Модъ, ваше мѣсто здѣсь. У насъ семейное дѣло.

— Вы слишкомъ добры, сударь, отвѣчала англичанка.

— Доложи барынѣ, сказалъ Викторъ лакею. Г. Жиро въ маленькой гостиной?

— Да, баринъ.

Викторъ Рибейръ казался полководцемъ, отдающимъ приказанія на полѣ битвы. Онъ переходилъ отъ Гильемара къ Раймондѣ, которыхъ просилъ сѣсть и на» всѣ вопросы отвѣчалъ уклончиво.

— Чрезъ нѣсколько минутъ… Вы узнаете все… Это дѣло г. Обуэна…

Гильемаръ успѣлъ шепнуть ему, что онъ, кажется, выпутается.

Какое горе! какое счастіе!

Счастіе по прежнему преслѣдовало Эмиля. Сенъ-Люкскія копи устроили все дѣло.

— Это серьезно? сказалъ Викторъ.

— Очень серьезно. Я принялъ условія моихъ бельгійцевъ. Условія неожиданныя, мой милый, надо признаться, что твой Жиро… нашъ Жиро, великолѣпный малый. Онъ поспѣшилъ все устроить пока въ Монсѣ. еще не знали, какую шутку со мной сыгралъ Родильонъ, и покончилъ дѣло, пока мой кредитъ былъ еще не тронутъ. Мнѣ осталось только ратификовать договоръ.

— Ты сдѣлалъ это?

— Да, по телеграфу. Это стоитъ нотаріуса.

— Нотаріусовъ скоро замѣнитъ телефонъ, весело сказалъ Обуэнъ, слышавшей только послѣднія слова.

Въ эту минуту дверь въ комнату Женевьевы отворилась и молодая женщина вошла очень блѣдная, въ сопровожденіи Андре, видъ которой сильно обезпокоилъ Оливье.

— Что съ тобою? спросила Раймонда, здороваясь съ кузиной. Можно подумать, что ты дрожишь.

— Въ будуарѣ было немного холодно.

Викторъ говорилъ съ Обуэномъ, который раскладывалъ на столѣ свой черный портфель.

Въ комнатѣ воцарилось всеобщее молчаніе и слышно было только тяжелое дыханіе Гильемара, вертѣвшагося въ креслѣ, которое трещало подъ нимъ.

— Что все это значитъ? думалъ Эмиль.

— Женевьева чувствовала, что приближается ужасное несчастіе, что чрезъ минуту она будетъ лишена той роскоши, которую такъ любила. У нея уже звучали въ ушахъ слова Рибейра: «Что, если мы очутимся въ такомъ же положеніе, какъ годъ тому назадъ»?..

— Вы всѣ кажетесь немного взволнованными, друзья мои, сказалъ Викторъ. Г. Обуэнъ, сейчасъ сообщить вамъ, почему я просилъ васъ собраться.

Глаза нотаріуса, казалось, искали кого-то, во мракѣ;

— Извините меня, сказалъ онъ, я не вижу г. Оливье Жиро.

— Я здѣсь, отвѣчалъ Оливье, сидѣвшій сзади Андре и миссъ Модъ.

— Для какого чорта, думалъ Гильемаръ, позвали Оливье на семейный совѣтъ?

Сердце у молодаго человѣка билось, можетъ быть, сильнѣе всѣхъ. Ему казалось, что онъ позванъ сюда для того, чтобъ защитить предъ своими друзьями память своей дорогой матери, и если старый Дюкре, изъ холодной могилы, вздумалъ открыть всѣмъ тайну покойной, то ея сынъ готовъ былъ громко заявить, что онъ выдумалъ.

— Говорите, г. Обуэнъ, сказалъ Рибейръ.

Нотаріусъ медленно потеръ руки, откашлялся и сказалъ:

— Мои дорогіе кліенты! нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ я принесъ сюда завѣщаніе г. Сильвена Дюкре, объявившаго своими наслѣдниками г. Виктора и Луи Гибейровъ. Эти господа сейчасъ же были введены во владѣніе.

— Ну такъ что же? сказалъ Гильемаръ.

— Это завѣщаніе было не настоящее, медленно сказалъ Обуэнъ.

Оливье поглядѣлъ на Андре. Андре улыбнулась. Женевьева почти съ отчаяніемъ глядѣла на мужа, лицо котораго сіяло радостью.

Нотаріусъ продолжалъ:

— Окончательное завѣщаніе г. Сильвена Дюкре, сдѣланное за три дня до смерти, попалось въ руки г. Виктора Рибейра, который передалъ его мнѣ и я призналъ его единственнымъ, имѣющимъ значеніе предъ закономъ.

— Вотъ оно, продолжалъ онъ, вынимая немного скомканную бумаги изъ своего портфеля, и, согласно съ желаніемъ моего кліента, я сейчасъ прочту вамъ это завѣщаніе.

— Какъ! вскричалъ Гильемаръ, Викторъ хотѣлъ…

— Да, мой милый, сказалъ Луи.

Женевьева, качая головою, думала:

— Несчастіе возвращается.

Тогда, среди всеобщаго молчанія, Обуэнъ прочелъ бумагу, которую Викторъ зналъ наизусть и которую Луи слушалъ, съ горечью говоря себѣ:

— Это такъ… Это такъ.

— «Дорогой Викторъ, читалъ нотаріусъ, мнѣ могла придти въ голову мысль раздѣлить мое состояніе между Луи Рибейромъ и тобою, но»…

Онъ остановился.

— Извините, сказалъ онъ, мой кліентъ приказалъ мнѣ прочесть все.

«Ты непрактичный мечтатель и деньги, которыя я оставилъ бы тебѣ, ты легко бы растратилъ. Что же касается Луи Рибейра, то его презрительная философія, которую онъ столько разъ высказывалъ предо мною, дѣлаетъ его настолько богатымъ, что онъ ни въ чемъ не нуждается. Поэтому я ничего не оставляю Луи, ничего не оставляю тебя, Викторъ, кромѣ удовольствія быть исполнителемъ моей послѣдней воли. Доставляю все, что имѣю, моей племяницѣ, Раймондѣ Гильемаръ, дочери покойной Луизы Дюкре, моей любимой сестры, и назначаю Раймонду Гильемаръ моей наслѣдницей, подъ тѣмъ условіемъ, чтобъ моя племянница Раймонда вышла замужъ за внука моего садовника, Оливье Жиро. Таково мое желаніе»…

Блѣдная, похолодѣвшая Андре молча глядѣла на Оливье, который, столь же блѣдный, какъ и она, бросилъ ей глубокій взглядъ безконечной любви.

Раймонда вскочила со стула.

— Одну минуту… сказала она.

— Молчи, почти грубо перебилъ Гильемаръ.

— Ничего!.. у насъ ничего не останется, думала Женевьева.

Рибейръ, держа ее за руку, шепталъ ей на ухо:

— Женевьева, разсчитывай на меня.

Женевьева качала головой. Ея взглядъ устремился на Виктора и Андре, какъ бы ища поддержки, и остановился съ удивленіемъ на влажномъ отъ слезъ лицѣ миссъ Беркеръ, которая тихо шептала ей, указывая" на Виктора и его дочь:

— Вотъ ваша поддержка, дорогая. Любя другъ друга, вы сильнѣе несчастія. Человѣкъ несчастенъ только тогда, когда онъ одинъ… совсѣмъ одинъ.

— Это все? весело спросилъ Гильемаръ.

— Нѣтъ, не все, сказалъ тогда твердымъ голосомъ Рибейръ.

Обуэнъ, держа въ рукахъ завѣщаніе стараго Дюкре, прочелъ:

«Мой племянникъ Эмиль Гильемаръ и его дочь не откажутся отъ готовыхъ милліоновъ. Бракъ Раймонды съ сыномъ Мадлены Жиро доставитъ мнѣ удовольствіе въ могилѣ».

— Все это написано и подписано рукою завѣщателя и вполнѣ законно, медленно докончилъ нотаріусъ.

Въ то время, какъ Обуэнъ читалъ, Оливье казалось, что онъ снова переживаетъ всю свою печальную молодость, тяжелыя посѣщенія Дюкре.

Онъ хорошо понималъ волю покойнаго, удивлявшую Раймонду и восхищавшую Гильемара. Онъ, можетъ быть, одинъ понималъ ея. Давая ему Раймонду, Сильвенъ Дюкре давалъ ему состояніе и не давалъ имени, котораго онъ бы и не принялъ.

Это было лицемѣрное искупленіе преступленія. Этими деньгами старикъ думалъ загладить, обезоружить покойную, заплативъ за безчестіе богатствомъ. Глухой гнѣвъ поднимался въ душѣ молодаго человѣка и заставлялъ скорѣе биться его сердце. Ему хотѣлось разорвать завѣщаніе, въ которомъ старый Дюкре, его отецъ, бросалъ ему, какъ бы съ презрѣніемъ, милостыню своего состраданія.

Гильемаръ всталъ и веселымъ тономъ сказалъ:

— Согласно формальному условію завѣщателя, я полагаю, что мнѣ нужно поговорить съ моей дочерью и г. Жиро.

— Это безполезно, сударь, поспѣшно отвѣчалъ Оливье, я при всѣхъ долженъ заявить, что мнѣ невозможно быть вашимъ зятемъ.

— Невозможно? сказала Раймонда.

— Почему? сказалъ Гильемаръ.

Оливье взглянулъ на Андре и отвѣчалъ:

— Потому что я не принадлежу болѣе себѣ.

— Однако, воля покойнаго… началъ Гильемаръ.

— Я ее не признаю. Я не обязанъ покоряться ей.

— Однако, вы отказываетесь отъ состоянія, сказалъ Гильемаръ.

— Гораздо больше, чѣмъ отъ состоянія, отвѣчалъ Оливье, обращаясь къ Раймондѣ, я отказываюсь отъ прелестной молодой дѣвушки, но я не свободенъ… Я люблю другую.

— Это безуміе, думалъ Гильемаръ.

— Въ случаѣ отказа, законъ заговоритъ слѣдующее, — сказалъ Обуэнъ.

— Законъ?…

— Да, законъ.

— Что же онъ говоритъ? спросилъ Гильемаръ сердитымъ тономъ.

Онъ не могъ переварить того, что Жиро отказывается отъ его дочери, а Раймонда видимо была въ восторгѣ, также какъ Рибейръ и Луи. Кажется, весь домъ сошелъ съ ума.

Одна только, подавленная горемъ, Женевьева казалась ему логичной.

— Ну, что же говоритъ вашъ законъ? сказалъ Эмиль.

— Очень просто, отвѣчалъ Обуэнъ. Законъ очень простъ, хотя и сложенъ; но я здѣсь для того, чтобъ объяснить его. Я снова повторю всѣ факты, такъ какъ отказъ г. Оливье Жиро измѣняетъ все дѣло.

— Его отказъ и мой, сказала Раймонда.

— Его отказъ и вашъ, мадемуазель. Это еще яснѣе. У г. Дюкре три племянника. По первому завѣщанію отъ 12 марта 1880 года онъ назначаетъ Виктора и Луи Рибейровъ своими наслѣдниками. Хорошо. Но есть другое завѣщаніе отъ 11 мая 1880 года, которое я имѣлъ честь прочесть. Въ этомъ второмъ завѣщаніи мадемуазель Гильемаръ назначается наслѣдницей, подъ условіемъ выдти замужъ за г. Оливье Жиро. Но это условіе не принято — вдвойнѣ не принято…

— Вдвойнѣ, сказала Раймонда,

Гильемаръ бросилъ на нее сердитый взглядъ.

— Этотъ параграфъ вдвойнѣ непринятый, былъ ли онъ невозможенъ? — Нѣтъ. — Правда, волю третьяго лица нельзя обязывать ни на что безъ его согласія, но здѣсь никто не принуждаетъ мадемуазель Гильемаръ, она свободна отказаться отъ наслѣдства…

— Тѣмъ болѣе, что условіе, подъ которымъ давалось наслѣдство, безнравственно, поспѣшно сказалъ Луи.

— Безнравственно!.. О! не говорите этого, сказалъ нотаріусъ.

— Но, если это мое мнѣніе.

— Конечно, вы можете его поддерживать, какъ и всякое, но подобнаго рода условіе было освящено приговоромъ суда.

— Какое мнѣ дѣло до приговора вашего суда. Мнѣ нѣтъ въ немъ надобности, чтобъ находить, что навязывать кому бы то ни было замужество…

— Правда, этотъ приговоръ былъ произнесенъ въ 1828 году, но, во всякомъ случаѣ, имъ признано, что условіе, чтобъ такой-то женился на такой-то не незаконно. Затѣмъ приговоръ ліонскаго суда отъ 27 ноября 1868 года…

— Что бы вы ни говорили, это условіе безнравственно.

— Безнравственно! Не говорите этого, снова повторилъ нотаріусъ. Если вы допускаете, что это условіе безнравственно, то мадемуазель Гильемаръ остается наслѣдницей, во что бы то ни стало.

— Во что бы то ни стало? вскричалъ Гильемаръ.

— Да, во что бы то ни стало. Въ тѣхъ завѣщаніяхъ, въ которыхъ поставлены условія безнравственныя или невозможныя, эти условія считаются ненаписанными и завѣщаніе считается дѣйствительнымъ, за исключеніемъ ихъ… Статья 910 гражданскаго кодекса…

— Въ такомъ случаѣ, пожалуй, сказалъ Гильемаръ, это условіе безнравственно.

— Оно нравственно! ты ошибаешься, оно очень нравственно! вскричалъ Луи, которому стало жарко.

— Но не все ли равно, безнравственно оно или нѣтъ, если я отказываюсь?.. если г-нъ Жиро отказывается… если мы отказываемся.

Гильемаръ глядѣлъ на дочь ужасными глазами.

— Она съума сошла! Шесть милліоновъ.

— Э.! э! сказалъ нотаріусъ, мадемуазель права. Она хорошо знаетъ законы. Ея отказъ дѣлаетъ условіе имѣющимъ значеніе и второе завѣщаніе уничтожается.

Женевьева ничего не понимала, но она схватывалась за каждое слово Обуэна, какъ утопающій хватается за соломенку.

Что же касается нотаріуса, то ему, казалось, нравилось выставлять парадоксы и странности закона.

Онъ продолжалъ, улыбаясь:

— Да, завѣщаніе уничтожается, но не совсѣмъ. Вотъ въ чемъ разница. Если бы оно совсѣмъ не имѣло значенія, то оно ничего бы не могло измѣнять. Но, имѣвъ значеніе одну минуту, оно тѣмъ самымъ уничтожаетъ первое завѣщаніе.

— Такъ что же это такое? почти съ гнѣвомъ вскричалъ Луи. Имѣетъ оно значеніе или нѣтъ?

— О, о! сказалъ Обуэнъ, это вопросъ очень запутанный.

— Запутанный?

— Мадемуазель Гильемаръ не выходитъ за г. Жиро, это рѣшено?

— Да, сказала Раймонда. Я не выхожу.

Отецъ глядѣлъ на нее.

— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ!

— Хорошо, продолжалъ Обуэнъ. Мерленъ Гренье, Обри и Ро говорятъ, что въ такомъ случаѣ первое завѣщаніе оживаетъ…

— Первое завѣщаніе?.. прошепталъ Викторъ, поблѣднѣвъ.

— Первое!.. повторила Женевьева.

— Это первое, говорятъ законники, имена которыхъ я упомянулъ, уничтожается только подъ условіемъ. Делаломбъ, большой авторитетъ, говоритъ, что въ такомъ случаѣ надо смотрѣть, какое намѣреніе имѣлъ завѣщатель…

— Но его намѣреніе, очевидно, было то, чтобъ Раймонда получила наслѣдство, перебилъ Гильемаръ.

Обуэнъ продолжалъ, не обращая вниманія на это замѣчаніе:

— Желалъ ли завѣщатель измѣнить свое прежнее намѣреніе…

— Да, сказалъ Гильемаръ.

Пожалуй, въ такомъ случаѣ, все состояніе должно перейти къ законнымъ наслѣдникамъ, то есть, вы всѣ получаете наслѣдство, кромѣ г. Жиро.

— Всѣ?..

— Да, всѣ… Но если же завѣщатель хотѣлъ измѣнить свое первое завѣщаніе только условно, то слѣдуетъ возвратиться къ первому.

— Я ровно ничего не понимаю, возразилъ Гильемаръ.

— Признаюсь, это не совсѣмъ ясно, сказалъ нотаріусъ. Но приговоръ кассаціоннаго суда отъ 10-го марта 1851 года предоставляетъ въ такомъ случаѣ рѣшать дѣло судьямъ. Хотите вы судиться?

— Судиться?..

Это слово было повторено въ гостиной различными тонами, но, очевидно, всѣ отказывались отъ этого средства.

Одинъ голосъ Гильемара былъ немного нерѣшителенъ.

— Ба! сказалъ нотаріусъ, хотите выслушать мое мнѣніе, какъ друга, какъ представителя закона? Въ виду отсутствія опредѣленной воли, самое лучшее разсудить дѣло полюбовно. Вы всѣ имѣете одинаковыя права на наслѣдство. Одинъ только случай могъ бы сдѣлать недостойнымъ наслѣдства одного…

— Какой случай? спросилъ Викторъ.

Нотаріусъ улыбнулся.

— Я говорю вамъ о немъ только для того, чтобъ показать всѣ странности закона. Предположимъ, что второе завѣщаніе было спрятано…

— Ну, что же? сухо спросилъ Рибейръ.

— Тотъ, кто утаилъ его, въ силу 792-й статьи гражданскаго кодекса, не имѣлъ бы никакого права на задержанный или украденный предметъ…

— Украденный?.. сказалъ Рибейръ, поблѣднѣвъ.

Луи, стоявшій около него, схватилъ его за руку.

— Не дѣлай глупостей. Ты исполнилъ свой долгъ. Выдать себя было бы слишкомъ.

— И что всего смѣшнѣе, продолжалъ нотаріусъ, думая только о томъ, чтобъ позабавить собравшихся странностями закона, всего забавнѣе то, что, если бы недѣйствительность втораго завѣщанія дѣлала скрывшаго его наслѣдникомъ, онъ сталкивался бы съ этимъ запрещеніемъ.

Дѣйствительно, законъ забавенъ, очень забавенъ, сказалъ Луи, поблѣднѣвъ.

Тогда какъ Викторъ держался руками за сердце, которое, казалось ему, готово было разорваться.

— И такъ, дѣлитесь полюбовно, весело сказалъ

Нотаріусъ въ заключеніе. Слава Богу, для васъ, для всѣхъ достанетъ милліоновъ.

Онъ всталъ, весело глядя на присутствующихъ.

Всеобщее согласіе достаточно краснорѣчиво отвѣчало: «Мы согласны».

Вдругъ раздался веселый голосъ Раймонды, которая громко сказала:

— Г. Оливье Жиро хорошо сдѣлалъ, отказавшись отъ мадемуазель Гильемаръ. Второе завѣщаніе очень глупо, не такъ ли, г. Обуэнъ? Папа всегда предоставлялъ мнѣ свободу, продолжала она, Луи…

Она поглядѣла на художника своими голубыми глазами.

— Какъ кажется, папа боится, что я не найду жениха.

— Ты?..

— Да, я.

— Отчего ты говоришь мнѣ это? прошепталъ Луи.

— Потому что я тебя люблю.

— Ба! сказалъ Гильемаръ. Это идея.

Луи прижался горячими губами къ рукѣ Раймонды.

Мѣсяцъ тому назадъ, онъ бы колебался, находя себя слишкомъ старымъ, но воспоминаніе объ Алисѣ Гервье толкало его къ молодой дѣвушкѣ.

— Жениться на тебѣ?.. Ты хочешь меня свести съ ума, кузиночка? Кто сказалъ тебѣ, что я тебя люблю?

— Мой мизинецъ, отвѣчала молодая дѣвушка, но что еще лучше — мое сердце,

ГЛАВА X.

Наконецъ-то Викторъ Рибейръ былъ счастливъ, наконецъ-то онъ имѣлъ право поднять голову, могъ спокойно глядѣть на себя въ зеркало, не боясь прочесть упрека на своемъ собственномъ лицѣ. Онъ сбросилъ, какъ отвратительную ливрею, не принадлежавшія ему деньги.

Но и послѣ этого у него оставалась тяжелая мысль, что уже одно то, что онъ, хотя бы на часъ, скрывалъ второе завѣщаніе, лишало его всякаго права наслѣдовать по первому.

Но въ то же время имѣлъ ли онъ право донести на себя, какъ на виновнаго въ нарушеніи кодекса, имѣлъ ли право лишить свою Андре той части, которая приходилась ему изъ состоянія Дюкре?

Впрочемъ, наслѣдство, котораго онъ былъ недостоинъ, вполнѣ логично и законно переходило къ Андре, также какъ часть Луи къ Раймондѣ.

— Теперь у тебя нѣтъ болѣе угрызеній совѣсти? сказалъ ему однажды Луи, и ты можешь жить спокойно?

Жить!.. конечно, онъ могъ, онъ хотѣла жить. Всѣ окружавшіе его были счастливы,

Помолодѣвшій Луи улыбался Раймондѣ, веселой, какъ чижикъ. Гильемаръ, выпутавшись изъ дѣлъ, пыхтѣлъ отъ радости, какъ осужденный на смерть, которому принесли помилованіе. Онъ лишился почти всего своего состоянія и король продовольствія превратился въ короля діеты. Но онъ могъ еще высоко держать свою голову. И если, для спасенія имени, онъ пожертвовалъ всѣмъ, какъ онъ говорилъ, то все-таки онъ имѣлъ право глядѣть свысока на каторжника.

— Меня морозъ подираетъ по кожѣ, когда я только подумаю, что могъ быть осужденъ, какъ банкротъ, или кончить, какъ Молина. Бѣдный Соломонъ.

Молина былъ помѣщенъ въ сумасшедшій домъ.

Гильемаръ видѣлъ его съ выбритой головою, съ налившимися кровью глазами, когда онъ кричалъ: «Платье продать»! сумасшедшимъ, которые глядѣли на него съ презрѣніемъ.

Мари Лонэ, танцовщица, замѣнила Соломона Молину маркизомъ де-Лансакомъ, другомъ Алисы Гервье.

— По крайней мѣрѣ, говорилъ Викторъ кузену Эмилю, ты теперь исправился.

Гильемаръ смѣялся.

— Я былъ королемъ биржи и отказался. Но не даю слова, что я не попытаюсь возвратиться съ моей Эльбы.

Онъ хвастался.

Послѣ пережитыхъ имъ волненій онъ отдыхалъ, слѣдуя совѣту доктора Лоро.

— При этомъ условіи я отвѣчаю за вашего отца, говорилъ докторъ Раймондѣ.

Въ такомъ случаѣ, папа не будетъ больше работать. Это запрещено декретомъ госпожи Луи Рибейръ, его дочери

— А за моего кузена Виктора вы тоже отвѣчаете? спрашивала Раймонда.

Докторъ Лоро качалъ головою.

У Рибейра было серьезно разстроено сердце. Докторъ съ безпокойствомъ слѣдилъ за успѣхомъ болѣзни, время отъ времени говоря какое нибудь слово утѣшенія. Но болѣзнь видимо развивалась.

Докторъ заговорилъ о переѣздѣ на дачу, о томъ, чтобы удалить Рибейра изъ Парижа, изъ его квартиры въ улицу Шатоденъ, гдѣ въ каждомъ углу, казалось, скрывалось тяжелое воспоминаніе.

Было рѣшено ѣхать при первыхъ хорошихъ дняхъ, затѣмъ осенью, по возвращеніи въ Парижъ, должна была отпраздноваться свадьба Оливье съ Андре.

Женевьева съ безпокойствомъ торопила отъѣздомъ въ Виль-д’Аврэ, надѣясь, что тамъ Викторъ скорѣе вылѣчится.

— Она трепетала за его жизнь.

Глядя на нее, мужъ часто говорилъ, улыбаясь:

— Если бы я умеръ, какъ скоро стали бы тебѣ говорить, что тебя любятъ!

— Мнѣ?..

Она старалась улыбнуться, но эти шутки сжимали ей сердце.

— О! какъ ты ошибаешься, говорила она. Если бы ты умеръ, я бы быстро состарилась… къ тому же, я и такъ уже стара! Я выдаю замужъ дочь, я скоро буду бабушка.

Она старалась успокоить самою себя шутками, но ей хотѣлось, чтобъ они скорѣе были въ Виль-де’Аврэ,

Дѣйствительно, по пріѣздѣ туда, при видѣ любимыхъ деревьевъ, дыша чистымъ воздухомъ, Викторъ, казалось, возрождался.

— Если хочешь, говорила она, зимою, когда наша дочь выйдетъ замужъ, мы поѣдемъ въ Ниццу? Я не знаю Ниццы, но я хочу ѣхать туда для тебя. Зимнее пребываніе тамъ окажетъ тебѣ пользу. Теперь мы можемъ дѣлать, что хотимъ; мы богаты, прибавляла она съ улыбкой.

— Это правда, говорилъ, Викторъ.

Онъ никогда не ходилъ въ тотъ уголокъ террасы, съ котораго такъ любилъ глядѣть прежде на Парижъ. Тамъ онъ сошелъ съ прямаго пути, ему казалось, что тамъ онъ сталкивается съ призракомъ своей чести.

— Знаешь что, говорилъ онъ однажды вечеромъ Луи, сидя въ библіотекѣ и глядя на гулявшихъ въ саду Женевьеву, Раймонду, и Андре, есть люди, которые живутъ своею подлостью. Есть другіе, которые отъ нее умираютъ… Мнѣ кажется, что я умираю. Человѣкъ не можетъ себя передѣлать.

Тогда Луи старался доказать ему всю неосновательность его угрызеній совѣсти. Что такое онъ спряталъ! Бумагу, которая не имѣла никакой цѣны, такъ какъ Раймонда отказалась повиноваться капризу Дюкре, также какъ и Оливье Жиро, заявившій, что онъ не желаетъ этого состоянія.

— Дорогая Раймонда, говорилъ Луи, она меня любила, а я воображалъ, что она влюблена въ Оливье,

Она любила меня, мои глупости, мои парадоксы, мой сѣдые волосы. Намъ стоило только сказать ей: «вотъ завѣщаніе», чтобы она сказала: «какое мнѣ дѣло до завѣщанія, я его разрываю».

— Да, печально сказалъ Рибейръ, наше преступленіе было безполезно. Намъ даже не было надобности дѣлать подлость. Но что дѣлать? совѣсть такъ требовательна, человѣкъ долженъ всегда быть ей вѣренъ. Если онъ ей измѣняетъ, она не прощаетъ.

Наконецъ, Луи отказался успокоивать эту совѣсть, также какъ докторъ Лоро отказался бороться противъ болѣзни.

Въ Рибейрѣ что-то было разбито. Ему самому такъ бы хотѣлось продолжать жизнь, онъ чувствовалъ всю горечь смерти.

Однажды вечеромъ, Оливье сказалъ ему, какъ и всѣ:

— Это ничего.

— Дѣйствительно ничего, мой милый, такъ какъ это смерть.

Онъ сказалъ это такъ кротко и серьезно, что Оливье вздрогнулъ.

— Я спросилъ доктора Лоро. Онъ человѣкъ откровенный и я мужественъ.

На этотъ разъ это послѣдній припадокъ… Не забывай, что я хотѣлъ бы умереть спокойно, безъ шума, никого не огорчая.

Онъ сидѣлъ въ креслѣ съ высокой спинкой, и глядѣлъ почти съ любопытствомъ на разстилавшіеся предъ нимъ зеленые холмы.

— Какъ хорошо… сказалъ онъ… какъ хороша àrà свѣжесть… И такъ, я умираю… здѣсь, у себя… отъ счастія… да отъ счастія… такъ какъ долгъ исполненъ.

Взволнованный Оливье тихонько позвонилъ.

Въ комнату осторожно вошли Женевьева и Андре.

Отворивъ дверь, Андре была поражена перемѣной, происшедшей въ лицѣ отца. Нельзя сказать, чтобъ оно было блѣдно или мрачно, напротивъ того, оно сіяло какимъ-то неземнымъ возбужденіемъ.

— Что съ тобою? поспѣшно сказала она.

— Вашъ отецъ боленъ, Андре. Телеграфируйте доктору Лоро, сказалъ Оливье.

Рибейръ сдѣлалъ знакъ.

— Нѣтъ… нѣтъ… Я не страдаю… не страдаю…

Онъ взялъ за руки Женевьеву и Андре, затѣмъ, едва слышно прошепталъ:

— Я долженъ былъ бы умереть въ тотъ день, когда не пошелъ сейчасъ же къ Обуэну… Если бы ты знала, продолжалъ онъ, наклонясь къ Женевьевѣ, что я сдѣлалъ для тебя… Это было для тебя, моя возлюбленная Женевьева…

Онъ говорилъ, какъ въ бреду.

Женевьева упала на колѣни около его кресла.

— О! говорила она съ отчаяніемъ, пусть мы будемъ бѣдны… пусть лучше будемъ ѣсть черный хлѣбъ. Но, Боже! оставь его мнѣ!.. Оставь мнѣ моего Виктора… онъ такъ добръ… я такъ люблю его… О! какъ я тебя люблю!..

Она покрывала руки Рибейра слезами и поцѣлуями, тогда какъ онъ улыбался счастливой и кроткой улыбкой засыпающаго.

— Не плачь… вы думаете, что я страдаю… говорилъ онъ. Да, я страдалъ, но не теперь… Какъ хорошо быть любимымъ… прощеннымъ и довольнымъ самимъ собою… Ты также страдалъ, Оливье, какъ я и Андре, но молодость сильнѣе… Оливье!

— Что прикажете? сказалъ Оливье…

Голосъ молодаго человѣка дрожалъ.

— Я поручаю тебѣ ихъ, дитя мое. Люби ихъ.

Яркое солнце освѣщало лицо умирающаго.

Рибейръ улыбался.

— Женевьева!.. Андре!… Я люблю васъ. Теперь положитесь на Оливье… Я оставляю ихъ тебѣ. Новая жизнь начинается для тебя, для Андре… Забудьте меня… но не слишкомъ скоро… И будьте счастливы… Счастливы, какъ я, тѣмъ что соединилъ васъ… А ты, Женевьева…

— О! моя жизнь окончена вмѣстѣ съ твоей… Если ты умрешь, ты унесешь всѣ мои радости. Я люблю только тебя…

— Люби ихъ, сказалъ умирающій, указывая на Оливье и Андре.

— Кто тамъ? продолжалъ онъ, услышавъ шумъ за дверью.

Оливье оглянулся и сказалъ:

— Это Луи. Можно ему войти?

Онъ улыбнулся Луи, какъ улыбался Андре и Женевьевѣ, стоявшимъ на колѣняхъ около него, какъ улыбался своему освобожденію.

— Ну, Луи, сказалъ онъ, протягивая руку художнику, моя задача кончена.

Онъ вдругъ поднялся и прошепталъ съ удивленіемъ ребенка, стоящаго на порогѣ чуднаго сада.

— Смерть величественна.. Какой свѣтъ…

Онъ простоялъ нѣсколько мгновеній, ослѣпленный, улыбающійся, съ лицомъ, освѣщеннымъ радостью праведниковъ, затѣмъ вздохнулъ и опустился въ кресло.

Можно было подумать, что онъ спитъ.

Тогда около женщинъ, стоявшихъ на колѣняхъ, Луи Рибейра, кусавшаго платокъ, чтобъ не зарыдать, Оливье Жиро опустился на колѣни и вся его твердость растаяла въ восклицаніи благодарности, преданности и любви къ этому мертвецу, къ которому онъ наклонился съ мокрыми отъ слезъ глазами, поцѣловавъ его въ лобъ, назвалъ именемъ, котораго никогда никому не давалъ:

— Отецъ мой!…

Конецъ.

"Библіотека для Чтенія", № 10, 1882