Разсказы о пустякахъ.
правитьМѣшокъ въ три пуда.
правитьЧуть брезжилось утро. Солнце только-что засвѣтило блѣднымъ свѣтомъ, который освѣтилъ голыя вершины холмовъ, недавно еще покрытыхъ свѣтомъ, а теперь желтыхъ, какъ глина, воздухъ былъ теплый, весенній и съ желтыхъ холмовъ скатывались ручьи, неся съ собой остатки снѣга, грязь, глину, и растекались по полямъ. А поля, на половину оттаявшія, на половину покрытыя снѣгомъ, тамъ и сямъ показывали прогалины голой земля, покрытой прошлогоднею желтоватою травой… Ближе къ деревнѣ снѣгу совсѣмъ не было видно. Рѣчка, извивавшаяся вокругъ нея, уже бурлила; по улицамъ журчали ручьи, увлекая съ собой грязь и навозъ. Начиналась весенняя чистка деревенскаго воздуха и земли. Даже дымъ, стоявшій надъ деревней каждое утро, не былъ такъ ѣдокъ, какъ зимой — испускаемый всѣми наличными трубами, онъ разсѣевался въ воздухѣ. Только одна изба не топилась, изъ ея трубы не валилъ дымъ, возлѣ ея воротъ не видно было жизни, въ видѣ поросятъ, собакъ и ребятишекъ, и ея окна не были открыты, какъ дѣлается эта въ другихъ избахъ, обитатели которыхъ не желаютъ задохнуться въ копоти. Однимъ словомъ, не топилась печь въ избѣ Савостьяна Быкова, извѣстнаго въ деревнѣ болѣе подъ уменьшеннымъ именемъ Савоси.
Съ ранняго утра поднялась вся семья его, поднялась она было на обычную работу, но съ перваго же мгновенія, когда семья продрала глаза отъ тревожнаго сна, никакой настоящей работы не оказалось; всѣ были какъ будто заняты, но всѣ занятія имъ какъ будто были не нужны, безполезны и затѣвались зря. Татьяна занималась около пустой, холодной печки, перемывала посуду, перетряхивала нѣсколько разъ помело, но какъ бы сомнѣвалась, были-ли необходимы всѣ эти дѣйствія, обычныя во всякое другое время и безсмысленныя теперь. Она осмотрѣла пустую квашню, поскребла ее ножомъ, вымыла и поставила сушить; однако, квашня только напоминала ей хлѣбы, которые бы она теперь «мѣсила», а хлѣбовъ въ домѣ не было, потому что вчера еще испечена была послѣдняя горсть пыли и муки; приготовленіе квашни, слѣдовательно, ни къ чему не вело, лишь наполняя пустое время Татьяны. Между ненужными занятіями она разъ только спросила о дѣлѣ.
— Нѣту? — спросила она у Савоси.
— Нѣту, — отвѣчалъ тотъ смущенно,
Послѣ этого Татьяна кольнула ладонью въ голову Шашку, которая возъимѣла было намѣреніе влѣзть головой въ ведро съ помоями. Шашка заплакала и стала просить ѣсть, что еще больше возмутило мать и она рѣзко сказала:
— Молчи, Шашка! Нѣту у насъ ѣсть. Вонъ проси у отца… И чего же ты сидишь, какъ пень? — обратилась вдругъ Татьяна къ мужу. — Чай, ѣсть-то надо?
Савося съ самаго утра сидѣлъ на лавкѣ и приставлялъ заплату къ полушубку, который, правда, очень расхудѣлся, но не былъ еще такъ плохъ, чтобы имъ однимъ заниматься въ тотъ день, когда есть было нечего. Онъ все время молчалъ и копался въ полушубкѣ. Но когда Татьяна обратилась къ нему съ упрекомъ, онъ вдругъ поднялся, заволновался, надѣлъ не дочиненный полушубокъ и заговорилъ скоро, торопливо, обращаясь ко всей семьѣ и повторяя одно и то же:
— Авось, Богъ дастъ, промыслимъ! Не въ первой… живы будемъ, Богъ милостивъ!… Айда, робя, промышлять, кто куды!… Опчими силами. Господи благослови! Васька, Ванюшка! Живѣй, други, одѣвайся, валяй въ кусочки, на прокормленіе! Авось помирать не придется, чай, мы православные хрестьяне… Добрые люди помогутъ, способіе будетъ… Дастъ Богъ, поправимся. Стало быть, хлѣба у васъ въ нынѣшнія сутки нѣту и каждый изъ насъ промышлять должонъ. Васька! Ванюшка! Живѣе шевелись!… Господи благослови!
Высказавъ это, Савося постоялъ съ безпокойнымъ лицомъ около лавки, потомъ, когда Васька и Ванюшка живо стали одѣваться и искать кошели, къ обращенію съ которыми они издавна привыкли, онъ притихъ, успокоился, снова сѣлъ, скинулъ полушубокъ и принялся разсматривать его, намѣреваясь снова приняться за его починку. Возбудивъ своихъ сыновей идти промышлять, онъ и самъ на мгновеніе воодушевился, но, вспомнивъ, что собственно промышлять ему негдѣ, онъ сразу опустился. Эта мысль, очевидно, стукнула прямо его по головѣ, и онъ сѣлъ. Обычное спокойствіе его возвратилось, опять все вниманіе его обратилось на разорванныя мѣста полушубка и опять онъ оглядывалъ равнодушно свою семью: Татьяну, Ваську, Ванюшку, Шашку. Послѣдняя, потерпѣвъ пораженіе около помойнаго ведра, подошла къ отцу и ласково терлась щекой о его колѣни. Она была худая, полуголая дѣвочка. Нужда отразилась на всемъ ея худенькомъ и грязномъ тѣльцѣ, рисовалась во впалыхъ и грустныхъ глазахъ, которые были постоянно широко раскрыты, какъ бы изумлялись, почему ей не всегда давали ѣсть, отпечатывалась на поблѣднѣвшихъ щекахъ и на животѣ, который былъ постоянно надутъ, какъ пузырь. Она иногда ложилась на животъ и, болтая ногами, уставляла взглядъ широко раскрытыхъ глазъ на отца или на мать, и не сводила его до тѣхъ поръ, пока ее не отвлекалъ другой предметъ. Мать сердито отворачивалась отъ этого взгляда удивленія; отецъ всегда приходилъ въ нѣкоторое смущеніе. Теперь онъ погладилъ свою Шашку по головѣ и опустилъ глаза на полушубокъ. Онъ не сказалъ ей ни одного ласковаго слова: молчалъ. Молчала и Татьяна. Только Васька и Ванюшка ужасно возились; надѣвая штанишки, полушубки и отыскивая шапки, они подняли содомъ, смѣялись и не скрывали своей радости, отправляясь «въ кусочки». Во-первыхъ, они захотѣли ѣсть; во-вторыхъ, имъ уже мысленно представлялось, по дорогѣ въ другія деревни, множество предпріятій около ручьевъ, лужъ и бушевавшей отъ весенняго разлива рѣки. Нужды нѣтъ, что они отправлялись собирать «пособіе» кусочками, но дѣтская натура взяли свое, и они уже заранѣе разыгрались. Васька надѣлъ на голову Ванюшки кошель и сквозь него потянулъ брата за носъ, а Ванюшка оралъ, вертѣлся на одной ногѣ и изъ глубины нищенскаго кошеля нѣсколько разъ прокричалъ скворцомъ. — Что вы, дьяволята, разбушевались? Васька… ахъ, ты, песъ паршивый! — закричала Татьяна, послѣ чего Васька получилъ громкій подзатыльникъ. — Постыдились бы хохотать-то, не на работу идете… Христарадники! — добавила Татьяна.
И въ то же мгновеніе Ванюшка на свою долю получилъ нѣчто, но онъ ловко увернулся, вслѣдствіе чего полнаго подзатыльника счастливо избѣгнулъ.
При словѣ «христарадники» Савося поднялъ съ полушубка глаза и посмотрѣлъ на Татьяну.
— Мы не христарадники, потому кажную весну идетъ на людей мужа… обыкновенно ничего не промыслишь, — возразилъ онъ убѣжденно.
Онъ былъ правъ. Въ мѣстности, гдѣ онъ жилъ, каждую весну мужики колотились. Приходила весна и приносила съ собой нужду, которая свирѣпствовала безпощадно и неумолимо; прилетали ласточки, и появлялись ребятишки съ кошелями, гулявшіе по всѣмъ деревнямъ за кусочками. Хлѣбъ къ этому времени у всѣхъ выходитъ, а травы еще не поспѣли. Взрослые рѣдко ходили «въ кусочки», только нѣкоторыя старухи не смущались и христарадничали. За то ребята поголовно кормились кусочками, подобно жаворонкамъ, клевавшимъ скудный кормъ наступающей весны. Это было правило, съ давнихъ поръ оставшееся безъ исключеній. Половина населенія пропитывалась на общій счетъ, взаимно помогая себѣ, вынося нужду подъ круговою порукой. Когда наставала оттепель и съ горъ катились ручья, дѣти шатались изъ деревни въ деревню и питались. Имъ никто не отказывалъ; та баба, у которой были испечены «послѣдніе хлѣбы», не считала себя уже въ правѣ гнать маленькихъ, хроническихъ нищихъ; отказывала только та, у которой и «послѣдняго хлѣба» не было. Съ давнихъ временъ это вошло въ обычай, переставшій быть предметомъ стыда, потому что и стыдиться было некому. Стыдъ былъ общій, слѣдовательно, его не существовало.
Если Татьяна и попрекнула мужа, то потому, что была зла на этоть разъ, несчастна, потерянна…
Татьяна выпроводила за дверь Ваську и Ванюшку и опять принялась за домашнюю суету, не ведущую ни къ какимъ послѣдствіямъ, т. е. перемывала ненужные нынче горшки, колола зачѣмъ-то лучину, заглядывала въ пустую печь, вымывала оказавшіяся безъ дѣла ложки и проч. Деревенская баба, лишенная возможности «стряпать», чувствуетъ себя глубоко несчастною, не потому только, что предвидитъ въ будущемъ голодный день, но потому, что вдругъ лишается обычнаго занятія, дѣлается сама на цѣлые дни непригодною, оскорбляется въ своей завѣтной гордости хозяйки и кормилицы и чувствуетъ себя несчастною. Татьяна не составляла исключенія. Каждое утро она обыкновенно возилась съ помоями, палила себѣ волосы передъ печкой, жгла руки о горячіе хлѣбы, пачкалась сажей о трубу, а нынче было отнято отъ вся все это, и если она продолжала толкаться возлѣ печки, то это только обнаруживало ея желаніе скрыть душившее ее раздраженіе.
Самъ Савося все утро также сидѣлъ дома и громко сопѣлъ надъ полушубкомъ. Когда же всѣ прорѣхи были зачинены, онъ принесъ въ избу худое корыто и также принялся чинить его. Затѣвалъ еще много другихъ хозяйственныхъ дѣлъ и оканчивалъ ихъ, но совершалось все это безъ охоты, съ цѣлью забыть пустую печь.
Наконецъ, онъ вынулъ изъ-подъ лавки мучной мѣшокъ и задумчиво разсматривалъ его, вертя въ рукахъ и заглядывая въ его внутренность. Мѣшокъ былъ пустой. Это обстоятельство, повидимому, удивило его.
— Все до чиста поѣли… диковина! Добывать гдѣ ни то надо, — сказалъ онъ и вопросительно посмотрѣлъ на Татьяну.
— А то ты думаешь какъ: починишь дыру и будетъ тебѣ хлѣбъ? — сердито возразила Татьяна.
Савося смутился, положилъ на лавку мѣшокъ и сѣлъ самъ.
Шашка все терлась около его колѣнъ и просила отъ времени до времени ѣсть; наконецъ, она довела его до такой степени стыда, что онъ безпокойно завозился и возымѣлъ намѣреніе выйти совсѣмъ изъ избы, чтобы толкнуться «туды-сюды» и позанять хлѣба. Въ долгу онъ находился кругомъ, постоянно ощущая на себѣ узду, за которую его тянули въ разныя стороны забротавшіе люди, но онъ къ такому ощущенію привыкъ и безъ опасенія лѣзъ въ нимъ за новыми обязательствами. Къ обязательствамъ онъ также привыкъ, половину ихъ позабывая или совсѣмъ не исполняя, если его не ловили, а на обязывающихъ людей смотрѣлъ какъ на мѣшки съ мукой. Даютъ эти мѣшки — онъ ихъ почитаетъ; нѣтъ — онъ съ ними не имѣетъ никакого дѣла. Его тянулъ управляющій сосѣдняго имѣнія, Таракановъ, тянули всѣ помѣщики сосѣднихъ имѣній, всѣ мѣстные кулаки, казна, и всѣмъ имъ онъ былъ долженъ, но отдавался тому, кто прежде всѣхъ успѣвалъ его поймать и засадить за работу; про всѣхъ остальныхъ хозяевъ своихъ онъ забывалъ и, взявъ отъ нихъ мѣшки, бѣгалъ отъ нихъ.
Всѣ описанные примѣты и дѣйствія подадутъ иному читателю поводъ счесть Савостьяна Быкова плохимъ мужиченкой, худымъ во всѣхъ отношеніяхъ и пролетѣвшимъ всѣ ступени нищеты и наглости. Это не вѣрно. Положимъ, что Савося былъ измотавшійся, пустой мужикъ, за душой котораго не осталось ничего цѣльнаго. Все ушло въ долгъ, въ которомъ онъ завязъ по уши. Съ перваго раза это явленіе кажется самымъ обыкновеннымъ. Ну, долженъ — и конецъ; у кого же нѣтъ долговъ и кто же не разоряется? Но съ нѣкотораго времени многимъ этотъ долгъ кажется нѣсколько подозрительнымъ, почти фальшивымъ. На Савосѣ лежалъ особенный долгъ, ни въ какомъ другомъ классѣ незнакомый. Этотъ долгъ такъ обширенъ и необъятенъ, что, наконецъ, съ недоумѣніемъ спрашиваешь себя: да дѣйствительно-ли Савося Быковъ долженъ кому-нибудь? Подозрительнымъ кажется именно эта необъятность Савосиныхъ обязательствъ: долженъ онъ въ волости, долженъ Шипихину, долженъ Тараканову, долженъ Рубашенкову и какому-нибудь конокраду, долженъ кулаку и всякому другому прохвосту, кому только не лѣнь взять его за шиворотъ и обязать. Если бы Савося сидѣлъ сложа руки, пьянствовалъ и развратничалъ, какъ кутила другого класса, тогда этотъ поразительный долгъ былъ бы нѣсколько понятенъ, но Савося, въ обыкновенномъ смыслѣ, ведъ честную жизнь: работалъ, чтобы достать пудъ муки, пилъ вмѣсто вина, ядъ, чтобы на мгновеніе отравить себя, и развратничалъ развѣ тѣмъ, что ходилъ иногда голымъ, потерявъ стыдъ въ такому безобразію. Просто беретъ сомнѣніе, какъ это человѣкъ съ такими ограниченными, почти недѣпыми потребностями, удовлетворяющимися мукой и ядомъ, вдругъ оказывается всеобщимъ должникомъ, притомъ такимъ должникомъ, который всѣми признается безнадежнымъ и долгъ котораго неоплатенъ? Съ такимъ обязательствомъ, съ такимъ долгомъ найти въ другомъ классѣ нельзя ни одного человѣка; чтобы отыскать для Савоси Бывова подходящую пару, нужно спуститься ниже человѣка, взять домашнюю скотину, которая, дѣйствительно, всякому хозяину должна и обязана все дѣлать; между тѣмъ, Савося — человѣкъ, притомъ человѣкъ довольно хорошій, въ обыкновенномъ смыслѣ этого слова, настолько хорошій, насколько это допускается жизненными условіями его.
Пустая жизнь сдѣлала Савосю пустымъ. Жилъ онъ, какъ говорится, чѣмъ Богъ пошлетъ. Не имѣя ничего за душой, никакой опредѣленной мысли, ни даже опредѣленнаго существованія, онъ метался со дня на день: въ одномъ мѣстѣ натянется на барина и своими услугами выхлопочетъ нѣсколько копѣекъ, въ другомъ — поймаетъ временную работу и добудетъ хлѣба; тамъ что-нибудь словитъ — и живъ. Никакихъ обязанностей онъ за собой не признаетъ, просто забылъ о нихъ; никакихъ долговъ не платитъ и всегда доволенъ, мучась только тогда, когда «жрать нечего». Сдѣлавшись самъ пустымъ мѣшкомъ, онъ и всѣхъ остальныхъ людей дѣлилъ на двѣ половины: на такихъ, отъ которыхъ можно чѣмъ-нибудь попользоваться, и на такихъ, съ которыхъ содрать нечего. Встрѣчаясь въ первый разъ съ человѣкомъ, онъ, прежде всего, соображалъ, дастъ тотъ ему что-нибудь, или не дастъ. Если видѣлъ, что не дастъ, то относился къ нему съ глубокимъ равнодушіемъ и нѣсколько даже презрительно, не желая пошевелить пальцемъ или губами для такого «жидомора», но если судьба натыкала его на человѣка подходящаго, въ смыслѣ муки, тогда онъ сразу преображался, обнаруживая такую энергію и суетливую старательность, что трудно было и понять, откуда столько силы берется въ этомъ мужичкѣ, обыкновенно апатичномъ и сонливомъ. Онъ дѣлается неистовымъ въ работѣ, какъ въ послѣднемъ случаѣ у попа, гдѣ онъ копался въ сору по пятнадцати часовъ въ сутки, не уставая и требуя лишь краюшку хлѣба побольше. Живя постоянно этимъ пустымъ существованіемъ, свыкнувшись съ нимъ, видя позади и впереди себя то же самое пустое существованіе, подъ которымъ подразумѣвается лишь краюшка хлѣба, онъ постепенно бросилъ съемку земли, да и мірской надѣлъ обрабатываетъ съ грѣхомъ пополамъ. Стоило только посмотрѣть Савосю Быкова во время пашни; самый это злосчастный человѣкъ! Еще не выѣзжая въ поле, онъ уже разъяренно ругался, вопилъ, безумствовалъ, словно въ судорогахъ. Все у него валилось изъ рукъ и ничего не клеилось. Бранный ревъ его раздавался, какъ будто его рѣзали. Оказывалось вдругъ, неожиданно для него самого, что лошадь у него не кормлена; настоящей сбруи нѣтъ, соха валялась гдѣ-нибудь на огородѣ; какой нибудь кнутъ — и того въ наличности не было. Савося метался. Наконецъ, кое-какъ напичкавъ захудалую лошадь соломой, отыскавъ соху, перевязавъ мочалкой сбрую и взявъ, вмѣсто кнута, обрывокъ веревки или прутъ, выдернутый изъ плетня, Савося былъ готовъ. «Н-но! Господи благослови!» Выѣзжалъ со двора. Поѣхалъ. Но вотъ выѣхалъ онъ въ поле, поставилъ соху, двинулъ лошадь веревкой и потащился… «Стой! песъ тебя съѣшь!» — оретъ онъ уже черезъ минуту. Оказалось, что подпруга у него расползлась, не лопнула, а именно расползлась. Съ этой минуты все у Савоси поползло. Реветъ онъ благимъ матомъ, лается. Надъ пашней стоитъ неумолкаемый вой. Все у него ползетъ врозъ; дуга, гужи, возжи, соха, — все это лѣзетъ, трещитъ, ломается. Лошадь, и безъ того съ ребрами наружу, теперь еле-еле переводитъ духъ, задерганная хозяиномъ. Савося на нее накидывается, срываетъ на ней свою злобу и муку. Онъ дергаетъ животное за возжи, лупить его по ребрамъ прутомъ и, разъярившись до изступленія, подступаетъ къ нему съ кулаками и жаритъ по мордѣ. Наконецъ, истыкавъ землю, измученный, съ измученною лошадью съ разползшеюся сбруей, ѣдетъ домой, кидаетъ на дворѣ и лошадь, и сбрую, и лѣзетъ на печь отдыхать отъ этого страшнаго дня, который онъ долго помнитъ. Но, съ другой стороны, Савося былъ обыкновенный мужичокъ… У каждаго читателя есть извѣстное представленіе мужичка, — не Пахома, не Якова Петрова, а просто мужичка, — и пусть онъ оглядитъ умственнымъ взоромъ это представленіе. Просто мужичокъ одѣвается въ худой полушубокъ, пропитанный Богъ знаетъ чѣмъ; лицо его вообще не мытое, руки похожи на осиновую кору; борода обыкновенно пестрая. Выраженія на лицѣ его обыкновенно нѣтъ никакого, если не считать испуга, постоянно рисующагося на немъ, словно онъ ожидаетъ съ минуты на минуту окрика или затрещины. Это относится и къ глазамъ, которые по большей части мутны и равнодушны; они таращатся только тогда, когда въ голову его стараются что-нибудь вколотить, а сама голова никому неизвѣстна по своему содержанію… Если Савостьянъ Быковъ и отличался чѣмъ отъ этого просто мужичка, то только тѣмъ, что описанныя сейчасъ примѣты были въ немъ нѣсколько усилены. Напримѣръ, онъ рѣдко чѣмъ-нибудь бывалъ взволнованъ и ко всему въ жизни питалъ полное равнодушіе, за исключеніемъ мѣшка съ мукой, котораго у него вообще не оказывалось.
И теперь также. Онъ обо всемъ забылъ. Чтобы не видѣть больше широко раскрытыхъ глазъ Шашки, онъ собрался выбраться изъ избы, для чего положилъ пустой мѣшокъ подъ мышку и вышелъ. Состояніе его головы въ эту минуту было вотъ какое. Шелъ онъ по рыхлому, проваливающемуся подъ ногами снѣгу и думалъ: «хлѣбца бы»… Это было его idée fixe. Затѣмъ онъ вспомнилъ объ управляющемъ, которому былъ кругомъ долженъ, и подумалъ: «а не дастъ»… Дальше Савося ни о чемъ больше не хотѣлъ и думать, и направилъ шаги въ имѣніе къ Тараканову, хотя и не надѣялся у него насыпать мѣшокъ.
Савося совсѣмъ не думалъ о томъ обстоятельствѣ, что Таракановъ, запутавшій въ сѣть всѣхъ окрестныхъ мужиковъ, давно поймалъ и его; ему надо было раздобыться пропитаніемъ, и онъ шелъ. Но по дорогѣ ему встрѣтился попъ. Савося обомлѣлъ. Онъ вѣрилъ, что встрѣча эта не предвѣщаетъ ничего хорошаго. Однако, онъ подошелъ къ благословенію, положивъ шапку подъ мышку вмѣстѣ съ мѣшкомъ. Батюшка благословилъ и сталъ укорятъ его въ небреженіи къ церкви и въ безбожіи, стыдилъ его за лѣность и обманъ, попрекалъ полтинникомъ, который Савося обѣщалъ занести, но не занесъ. Это была правда, и Савося слова не могъ вымолвить. Причту онъ задолжалъ за разныя требы, но далъ клятвенное обѣщаніе отдать долгъ. Недавно въ квашню Татьяны попали двѣ мыши, и батюшка также въ долгъ очистилъ отъ нихъ кадушку, думая, что Савося принесетъ весь долгъ вразъ, но Савося обѣщаніе свое забылъ.
Батюшка долго стоялъ съ нимъ и попрекалъ.
— Христопродавецъ ты эдакій! — говорилъ онъ — забылъ совсѣмъ храмъ-то Божій. Когда ты принесешь мнѣ полтинникъ? Ты подумай: вѣдь ты православный, а между прочимъ нерадѣніе твое къ нуждамъ духовнаго отца твоего дошло до непотребности. Іуда Искаріотъ, жалко, что-ли, тебѣ?
Савося стоялъ потерянно, мигалъ глазами и не могъ слова вымолвить въ свое оправданіе. Онъ сознавалъ справедливость грознаго нападенія батюшки и молчалъ.
— Клятвопреступникъ! — сказалъ сурово батюшка, — зачѣмъ ты обманываешь?
— Ваше благословеніе! Я уплачу, за все уплачу, только бы мнѣ передохнуть… Вся причина въ мѣшкѣ, нѣту у меня муки, а то я все уплачу, — возразилъ Савося.
Батюшка покачалъ головой. Онъ соображалъ: повѣрить еще разъ Быкову или нѣтъ. Онъ повѣрилъ. Савося глубоко вздохнулъ, когда батюшка отпустилъ его, и онъ могъ продолжать свой путь. Шапку онъ надѣлъ на голову, а мѣшокъ оставилъ подъ мышкой. Но онъ былъ еще разъ не надолго задержанъ. Увидалъ его староста и закричалъ ему издали, чтобы онъ явился нынче въ волость, куда Баряновскій баринъ прислалъ требованіе — взыскать съ Савостьяна Быкова долгъ, описавъ часть его имущества. Савося, однако, отнесся къ словамъ старосты равнодушно, хотя не преминулъ издалека крикнуть, что «дай срокъ, онъ все уплатитъ». Про себя же проговорилъ;
«Ишь, жидоморы! Ладно!»
Впрочемъ, возмутился онъ только наружно, а внутренно давно забылъ, что его разрываютъ на части, и думалъ только о предстоящей просьбѣ у Тараканова. Къ нему онъ и продолжалъ идти. Путь былъ не далекій, версты въ двѣ по растаявшему снѣгу; онъ скоро поплелся туда. Дойдя до конторы, гдѣ можно было увидать «управителя», онъ остановился сперва у крыльца и заглянулъ внутрь сѣней. Никого не было. Недалеко рабочіе стучали топорами, но онъ боялся кого-нибудь спросить. Постоявъ около двери, онъ попятился, пощупалъ мѣшокъ подъ мышкой, обошелъ затѣмъ всю контору кругомъ, заглянулъ въ каждое ея окно: онъ боялся получить, вмѣсто хлѣба, «по шеямъ».
— По какому дѣлу? — спросилъ «управитель», вдругъ замѣтивъ мужика, туловище котораго оставалось за дверью, а голова была выставлена впередъ.
— Насчетъ муки… подъ работу бы… я уплачу, — сказалъ Савося и осмѣлился цѣликомъ показаться управителю.
— Ты просишь подъ работу денегъ?
— Какъ угодно вашей милости… мучки бы, оно лучше… я и мѣшокъ захватилъ… три пуда въ немъ въ аккуратѣ…
Савося при этихъ словахъ и мѣшокъ показалъ управителю, какъ неотъемлемую часть себя, послѣ чего сталъ выжидательно смотрѣть на Тараканова.
— Дуракъ! — рѣзко сказалъ «управитель» и презрительно посмотрѣлъ на мѣшокъ. — Я не торгую хлѣбомъ. Если хочешь, бери деньгами. Сколько тебѣ надо и подъ какую работу. Да скажи прежде: кто ты, — лицо-то знакомое.
— Быковъ, Савостьянъ Быковъ.
— Быковъ? Посмотримъ. Ты, кажется, такъ много долженъ, что у тебя остается описать имущество.
Управляющій сталъ рыться въ книгахъ.
— Я уплачу… вѣрно уплачу… сумлѣнія я не люблю… — возразилъ Савося, равнодушный къ угрозѣ «управителя».
— Я такъ и зналъ! За тобой числится, гусь лапчатый, девяносто шесть рублей сорокъ четыре копѣйки! — возразилъ управляющій.
Но и это не произвело на Савосю ни малѣйшаго впечатлѣнія; онъ равнодушно выслушалъ цифру неоплатнаго долга, удивляясь только тому, что о ней совсѣмъ забылъ.
— Мы уплатимъ… дочиста зароблю. А какъ теперь ѣсть у меня нѣту, я и пришелъ… сдѣлайте божескую милость, дайте передохнуть!
— Денегъ я тебѣ больше не дамъ! — возразилъ «управитель». — Съ вами, чертями, одно мученье-, нахватаете, а потомъ лови васъ… Ну, да погодите, вы мнѣ кругомъ должны; если лѣтомъ не пойдете на работу ко мнѣ, такъ я у васъ все опишу, и изъ деревни-то вашей выгоню васъ. Довольно вамъ обманывать… Ну, пошелъ!
— Я все зароблю… мнѣ бы передохнуть, а я все уплачу… Господи милостивый! дайте срокъ, все представлю въ аккуратѣ… А ѣсть мнѣ желательно.
— Ступай вонъ!… Или, лучше, вотъ что, — вдругъ перебилъ себя управляющій: — у меня сейчасъ строится амбаръ, ваши же работаютъ; такъ ступай на работу и получишь вечеромъ гривенникъ. Иди.
Управляющій отдалъ приказъ одному рабочему отвести Быкова въ амбаръ. Савося безъ слова пошелъ вслѣдъ за рабочимъ. Онъ не удивился тому, что его поймали и ведутъ на даровую работу; онъ былъ пораженъ только тѣмъ, что хлѣба у него все-таки нѣтъ, и переложилъ мѣшокъ подъ лѣвую мышцу. Во всемъ остальномъ онъ былъ спокоенъ. Ни тѣни протеста противъ «управителя», который распоряжался имъ, какъ бревномъ, необходимымъ для вновь строющагося амбара. «Управитель» закупилъ его, какъ и всю его деревню, таскалъ ежегодно по мировымъ судамъ, грозилъ описать его имущество, каждое лѣто пользовался его трудомъ даромъ, и Быковъ ничего этого не понималъ. Не понималъ, что вокругъ него творится, за что его мучатъ, почему и когда онъ попалъ въ каторжники, отчего и съ какихъ поръ у него нечего ѣсть. Кругомъ него носилась мгла, сквозь которую онъ видѣлъ одинъ пустой мѣшокъ, который надо бы было наполнить во что бы то ни стало. Свой разговоръ онъ про себя формулировалъ такъ: «Не далъ, жидоморъ!» Больше мыслей у него не было.
Работникъ Тараканова привелъ его на мѣсто постройки амбара. Тамъ уже съ ранняго утра стучали топоры, шуршала пила, таскались бревна, гремѣли жестяные листы, предназначавшіеся на крышу, рылась канава. Работа кипѣла, производимая такими каторжниками Тараканова, какъ и Быковъ. Всѣ они старались даромъ, потому что давнымъ-давно задолжали въ контору имѣнія до смерти. Подобно Савосѣ, имъ также «передохнуть» было некогда; подобно ему, они съ такимъ же равнодушіемъ и безпамятствомъ относились къ своему каторжному положенію, сдѣлавшемуся для нихъ столь же обычнымъ, какъ ихъ собственная стихія. Между ними и ихъ многочисленными хозяевами шла глухая борьба, но замѣчательно, что эта борьба велась ими безъ всякаго протеста… Борьба безъ протеста — очевидная нелѣпость, но по отношенію къ таракановскимъ мужикамъ невозможность превратилась въ неизбѣжность. Они собственно не боролись, а убѣгали отъ борьбы. По лѣтамъ, въ страдную пору, они уклонялись отъ даровыхъ работъ на Tapaканова, бѣгали отъ его посыльныхъ обманнымъ образомъ и вообще старались что-нибудь урвать изъ дорогого времени, отлынить отъ обязательствъ, взятыхъ ими на себя зимой. Но всѣ эти ухищренія ни къ чему не вели. Сила была на сторонѣ Тараканова, чѣмъ онъ и пользовался, устраивая лѣтомъ на своихъ мужиковъ организованную охоту, отрывалъ ихъ отъ собственныхъ работъ и гналъ къ себѣ. Вотъ какая была ихъ борьба.
Борьбу мужики не могли вести потому еще, что они не знали, что могли и чего не могли, какія имѣли права и какихъ правъ имъ не было дано; они думали, что они на то и созданы, чтобы за ними охотились, ловили ихъ, засаживали; въ силу такого убѣжденія, они могли только отлынивать и въ то же время сознавать, что Таракановъ въ своемъ правѣ, а они нѣтъ, потому что все это доказывалось росписками, написанными по закону и обязывавшими ихъ на египетскія работы вполнѣ законно. И когда Таракановъ исполнялъ этотъ законъ, сгонялъ ихъ силою росписокъ на египетскія работы, они болѣе не сопротивлялись, шли и начинали косить, жать, молотить, рыть канавы, чѣмъ борьба и оканчивалась. Отъ всего этого, кромѣ сознанія своей виновности передъ Таракановымъ, мужики ясно видѣли въ себѣ необычайную глупость, потому что сами лѣзли въ Тараканову, а не онъ къ нимъ, отчего сумятица въ ихъ головахъ еще болѣе усиливалась. Понятно, что необходимость брала свое: они продолжали лѣзть къ Тараканову и отлынивать отъ его обязательствъ, тотъ ихъ ловилъ и заставлялъ ихъ чувствовать, какіе они обманщики, дурачье, пропойцы. Вмѣстѣ съ сознаніемъ своей немощи и глупости, мужики доведены были до сознанія ихъ недобросовѣстности.
Всѣ описанныя сейчасъ явленія относятся къ небольшой мѣстности, состоящей изъ нѣсколькихъ деревень, и потому, можетъ быть, ихъ нельзя обобщать; въ сосѣднихъ съ этими мѣстностями совершаются, можетъ быть, другія удивительныя явленія, но въ описываемомъ округѣ эти явленія вполнѣ утвердились и приняли чрезвычайно своеобразный характеръ. Подъ вліяніемъ ихъ, жители доведены до каторжнаго состоянія, усвоили себѣ положительно звѣриный образъ жизни. Они перестали понимать вообще, что съ ними дѣлается, и искали одного только дневного корма; не было корма — они метались въ поискахъ за нимъ; былъ онъ у нихъ — они больше ни о чемъ не заботились, вообще равнодушные къ жизни. Это не есть обыкновенная погоня за улучшеніемъ «своего матеріальнаго благосостоянія», это — просто исканіе корма, необходимаго вотъ сейчасъ, въ этотъ день, а что будетъ въ слѣдующій день — плевать. Они перестали о себѣ заботиться, потому что перестали видѣть себя, и заботились лишь о пищѣ. Эту заботу они понимали такъ узко, что, кромѣ временнаго удовлетворенія потребности, ничего не желали, — такъ замершая мысль ихъ съузилась. Они шатались всюду, гоняясь за пропитаніемъ, рыскали за кускомъ ко всѣмъ людямъ, отъ которыхъ его можно получить, хватали новыя обязательства, но никогда не задумывались даже о ближайшемъ будущемъ. Сами они съ каждымъ годомъ нищали, но нищета мысли ихъ была еще поразительнѣе: мысль о дневномъ кормѣ сдѣлалась единственною мыслью, которою они жили. Чтобы дойти до такого звѣринаго состоянія, нужно было пережить раньше этого долгіе годы, въ продолженіи которыхъ замерла всякая человѣческая мысль, кромѣ одной, ежедневно подсказываемой пустымъ животомъ; нужны были годы страданія, чтобы получилось полное безчувствіе къ нему, нужны были, наконецъ, нечеловѣческія условія жизни, чтобы явилось пренебреженіе къ ея улучшенію.
Разумѣется, Савостьянъ Быковъ не могъ въ данную минуту заботиться о какой-нибудь другой цѣли, кромѣ той, ради которой онъ попался глупѣйшимъ образомъ на глаза Tapaканова. Но, разъ попавшись на работу и очутившись возлѣ строющагося амбара, онъ принялся старательно и добросовѣстно исполнять приказъ десятника работъ, который далъ ему въ руки лопату, указалъ, гдѣ слѣдовало копать, и сказалъ: «На, вотъ, копай, да смотри, идолъ, не прокопай глыбже»; послѣ чего Савося безъ устали, до самаго обѣда, металъ землю изъ назначенной ему ямы.
Шапку, полушубокъ и мѣшокъ онъ сложилъ на краю ямы, въ которую былъ погруженъ, и иногда поглядывалъ на свои вещи, чтобы ихъ «не сперли». Но всего больше его смущалъ мѣшокъ; при видѣ его, ему приходило на мысль сбѣжать изъ ямы, скучно ему стало копать землю. Онъ едва дождался обѣда. Обѣдомъ его не обидѣли; пришелъ онъ на работу позже всѣхъ, но наравнѣ со всѣми получилъ порядочную краюшку хлѣба и сколько угодно квасу. Только квасъ не шелъ ему въ горло, очень ужь онъ проголодался. Онъ сѣлъ возлѣ своей ямы и, не сводя глазъ съ нея, медленно жевалъ. Хлѣбъ ему очень понравился.
Вдругъ ему вспомнились Татьяна и Шашка. Онъ поглядѣлъ на краюшку, которая подходила въ концу, — еще нѣсколько времени, и онъ сжевалъ бы ее всю. Этотъ осмотръ образумилъ его и, должно быть, поразилъ его, въ связи съ воспоминаніемъ о Шашкѣ, такъ сильно, что онъ тутъ же пересталъ ѣсть и положилъ оставшійся кусокъ въ свой мѣшокъ.
Но оставшаяся часть краюшки была бы безполезна, еслибы не была отнесена домой, гдѣ ей обрадуются. А какъ ее отнести? Савося задумался и долго смотрѣлъ въ выкопанную яму. Наконецъ, ему скучно стало, а, между тѣмъ, рѣшеніе сбѣжать съ работы созрѣло окончательно. Онъ стряхнулъ съ подола рубашки крохи, высыпалъ ихъ въ ротъ, перекрестился, показывая тѣмъ, что обѣдъ онъ кончилъ благополучно, и всталъ. Недалеко стоялъ десятникъ. Савося положилъ мѣшокъ подъ мышку и попросилъ у него отлучки. «Я сей секундъ», — сказалъ онъ десятнику. Тотъ отпустилъ, не подозрѣвая обмана со стороны такого робкаго мужичка.
Савося пошелъ на зады и оттуда далъ тягу. Черезъ полчаса онъ былъ уже дома и былъ радъ, что не пришелъ съ пустыми руками. Сама Татьяна, впрочемъ, не воспользовалась краюшкой; она всю ее отдала Шашкѣ, которую въ первый разъ въ этотъ день приласкала; она гладила ее по головѣ все время, пока та ѣла. Забота о своихъ дѣтяхъ у Татьяны была въ эту минуту сильнѣе желанія удовлетворить голодъ. Благодаря этой же заботѣ, она и посмотрѣла въ пустой мѣшокъ.
— Нѣту? — спросила она у Савоси.
— Нѣту. Не даетъ. Знаю, говоритъ, я васъ… такой анаѳема! — задумчиво проговорилъ Савося.
Но это все, что было сказано относительно Тараканова; о томъ же, что онъ былъ пойманъ на работу по обязательствамъ и что онъ отъ вновь строющагося амбара утекъ обманнымъ способомъ, Савося даже не упоминалъ; безусловно нельзя сказать, чтобы онъ имѣлъ въ намѣреніи скрыть это обстоятельство, онъ просто забылъ о немъ, всецѣло поглощенный мучительнымъ соображеніемъ насчетъ того, куда ему послѣ этого толкнуться. Оставаться дома ему было очень скучно. Поэтому онъ посидѣлъ въ избѣ не долго и отправился, снова взявъ мѣшокъ подъ мышку.
Былъ у него въ смежной деревнѣ еще одинъ человѣкъ, который вообще внушалъ ему страхъ, а теперь надежду. Это былъ богатый мужикъ, давно купившій Савосю (кто его не купилъ?) и каждое лѣто заставлявшій его работать на себѣ. Случалось иногда такъ, что Савося былъ разрываемъ на нѣсколько частей, понуждаемый съ одной стороны Таракановымъ, съ другой — Барабановскимъ бариномъ, съ третьей — богатымъ мужикомъ, тогда Савося предавался на волю Божію: кто успѣвалъ его раньше захватить, къ тому онъ и шелъ, но чаще всего успѣвалъ завладѣть имъ богатый мужикъ, а всѣ другіе оставались на нѣкоторое время обманутыми Савосей. Это происходило отъ того, что Таракановъ былъ силенъ по отношенію къ массѣ; онъ не обращалъ вниманія на потерю нѣсколькихъ рабочихъ, и не было разсчета у него гоняться за каждымъ рабочимъ; имѣніе его большое, и для работы въ немъ онъ ловилъ оптомъ, точно также какъ и грозилъ описаніемъ имущества оптомъ, вразъ всѣмъ окрестнымъ деревнямъ, вслѣдствіе чего Савосѣ нерѣдко удавалось обманывать его. Отъ богатаго же мужика ему не было никакой возможности увернуться, тотъ самъ былъ въ этихъ дѣлахъ опытенъ, пройдя предварительно школу каторжнаго труда; поймавъ лѣтомъ Савосю, онъ такъ и сидѣлъ надъ нимъ, — сидѣлъ и клевалъ его въ продолженіе всего времени, пока длилась работа, и выматывалъ изъ него душу и долгъ.
Все это Савося теперь смутно чувствовалъ, его пугала лютость богатаго мужика, но боялся онъ не того, что тотъ заброситъ на него новое обязательство на приближающееся лѣто, а того, что онъ теперь его обидитъ: «хлѣба не дастъ, только надругается, анаѳема», и, пожалуй, задаромъ еще заставитъ работать. Савося не могъ отдать себѣ отчета, почему богатый мужикъ надругается надъ нимъ; онъ только смутно сознавалъ или, скорѣе, предчувствовалъ, что какія-то непреодолимыя, стихійныя силы владѣли имъ, гнули его къ землѣ или разрывали его на части; онъ едва успѣвалъ «передыхнутъ», но ему никогда не приходило на мысль, что съ этими силами могъ онъ бороться и что Таракановъ, богатый мужикъ, всѣ управители и хозяева были имъ же самимъ обращены въ фетишей, которыхъ онъ страшился, заклиналъ и приносилъ имъ жертвы въ видѣ каторжнаго труда.
На этотъ разъ судьба избавила его отъ новаго испытанія, освободивъ его на этотъ день отъ богатаго мужика, отъ Taраканова и отъ всѣхъ его хозяевъ. Этотъ день былъ счастливъ для него, и онъ никогда не забудетъ его… Шелъ онъ по рыхлому снѣгу, проваливавшемуся подъ его ногами, и вдругъ вспомнилъ Ваську и Ванюшку, которые отправились за кусочками по тому же направленію, по которому теперь онъ шелъ и самъ. Тогда ему стало скучно идти одному; онъ рѣшилъ, что идти къ богатому мужику не стоитъ, потому что «Васька и Ванюшка, Богъ дастъ, что ни на есть принесутъ» и прокормятъ въ этотъ день всѣхъ. Съ этимъ скорымъ рѣшеніемъ онъ повернулъ было назадъ, какъ вдругъ вдалекѣ замѣтилъ Ваську и Ванюшку; подумалъ сначала, что онъ обознался, и пристально посмотрѣлъ въ даль снѣжной равнины, прикрывая глаза рукой отъ солнца, весенніе лучи котораго сверкали ослѣпительнымъ блескомъ. Но нѣтъ, это были дѣйствительно Васька и Ванюшка. Они стрѣлой летѣли къ нему, о чемъ-то крича ему еще издали — шубенки ихъ развѣвались по вѣтру, шапки едва держались на головахъ.
— Тятька ! сюды! Баринъ влопался! — кричали оба они вразъ и врозь, перебивая другъ друга, принялись объяснять ему дѣло, какое-то происшествіе въ «Собачьемъ вражкѣ», но онъ долго ничего понять не могъ.
— Какой баринъ? — спросилъ, наконецъ, Савося.
— Чужой… влопался по ухи… Ѣхалъ-ѣхалъ — бухъ! въ самый зажоръ влопался… И сидитъ. Бѣгемъ скорѣе!
— Куды?
— Въ «Собачій вражекъ». Тамъ онъ и есть. Въ самую ceредку попалъ… Ругается, велѣлъ кликать мужиковъ, чтобы вытянуть его… Я, говоритъ, за все заплачу… Бѣгемъ скорѣе!
Васька и Ванюшка выходили изъ себя, объясняя отцу о баринѣ. Они говорили съ необыкновеннымъ жаромъ, перебивая другъ друга, и тащили за поды отца. Тотъ нерѣшительно упирался.
— Чай, и самъ вылѣзетъ? — спросилъ онъ, нерѣшительно смотря на Ваську и Ванюшку.
— Онъ-то? Да онъ только ругается. Влопался по ухи… Зови, говоритъ, заплачу.
Савося понялъ и больше не колебался. Всѣ трое быстро, бѣгомъ, направились въ «Собачій вражекъ» и тамъ скоро наткнулись на сцену, описанную жаркими устами Васьки и Ванюшки. Сани, дѣйствительно, застряли въ ложбинѣ, набитой рыхлымъ снѣгомъ, подъ которымъ была уже вода, а пара лошадей чуть не по уши завязли и безпомощно барахтались въ снѣжномъ киселѣ. Кучеръ растерянно хлесталъ ихъ кнутомъ и безъ пользы ругался. Баринъ сидѣлъ въ саняхъ и оттуда кричалъ, подавая совѣты; безпомощность его также была полная. Завидѣвъ Савосю, онъ обратился къ нему и приказалъ ему дѣйствовать. Савося заметался, забѣгалъ и принялся ухать на лошадей. Но онъ скоро бросилъ лошадей и полѣзъ въ сани, утопая по поясъ въ мокромъ снѣгу. Добравшись до саней, онъ посадилъ барина на загорбокъ и понесъ его на берегъ. Утопалъ онъ нѣсколько разъ въ снѣгѣ, но, въ концѣ-концовъ, вынесъ барина благополучно. Потомъ отряхнулся и снова принялся ухать на лошадей. Когда этотъ способъ не удался, онъ помогъ кучеру выбраться на чистое мѣсто и вдвоемъ они принялись распрягать лошадей, при этомъ обоимъ имъ пришлось нѣсколько разъ выкупаться въ снѣгу; они вымочились, иззябли. Однако, никогда Савося не работалъ съ такимъ жаромъ, самозабвеніемъ и такъ добросовѣстно.
Этотъ жаръ былъ искренній. Савося работалъ въ эту минуту не каторжнымъ трудомъ и не по принужденію, а охотой. Онъ изъ всѣхъ силъ старался, имѣя въ виду поощреніе, и благодарилъ Бога, что ему послалъ такой «случай»: баринъ влѣзъ въ «Собачій вражекъ». Безъ этого «случая» что бы ему дѣлать? Очень трудный былъ для него день. Купаясь въ зажорѣ, онъ не чувствовалъ нестерпимаго холода; онъ думалъ: «уплатитъ». Эта мысль удвоивала его силы, и онъ выходилъ изъ себя отъ волненія, таща за веревки сани, горячился, прыгалъ по берегу. Это не значитъ, что въ эту минуту онъ только и думалъ о наполненіи мѣшка, на разныя манеры говоря себѣ: «уплатитъ»… Онъ искренно тянулъ за уши лошадей, билъ ихъ по мордамъ; онъ добросовѣстно старался, не щадя живота своего, и жертвовалъ здоровьемъ безъ всякой задней мысли. Онъ только напередъ зналъ и былъ увѣренъ, что за этотъ горячій трудъ ему заплатятъ, потому что вознагражденіе онъ заслужилъ.
Впрочемъ, выбиваясь изъ силъ на берегу, утопая въ зажорѣ, онъ боялся, какъ бы не пришли другіе мужики и не перебили у него… Эта единственно корыстолюбивая мысль его привела его въ еще большій жаръ. Натурально: Богъ послалъ ему на бѣдность барина, и этого-то неожиданнаго счастія онъ лишится. Савося до того старался, что сталъ лѣзть въ снѣгъ и купаться безъ всякой нужды.
Наконецъ, сани были вытащены. Лошадей впрягли. Кучеръ торопилъ барина поскорѣе ѣхать; баринъ также торопился и сталъ расплачиваться съ Савосей и благодарить его отъ души.
— Старательный же ты мужикъ, спасибо тебѣ, — сказалъ онъ, вынимая изъ кармана кошелекъ.
Савося стоялъ возлѣ него безъ шапки; со всей его одежи текло и образовались сосульки, губы у него посинѣли, дрожь пробѣгала по всему его тѣлу. Но давно уже его такъ не благодарили, — онъ съ давнихъ лѣтъ слышалъ одни только ругательства, — и теперь былъ глубоко признателенъ барину, неизмѣримо глубже, чѣмъ баринъ былъ благодаренъ ему.
— Что, озябъ? — спросилъ благодарный баринъ.
— Не дюже, только въ нутрѣ какъ быдто… а то бы ничего.
— Сколько же тебѣ за труды?
— Сколько положить ваша милость, — отвѣчалъ дрожащимъ голосомъ Савося.
— Да, ты стоишь, спасибо. На, вотъ! — и, говоря это, баринъ выложилъ на подставленную ладонь Савося двѣ бумажки и еще мѣдной мелочи, часть которой предназначалась на то, чтобы Савося пошелъ обсушиться въ кабачокъ. — Поди, обсушись, — сказалъ онъ, сѣлъ и поѣхалъ.
Савося обомлѣлъ. Онъ не нашелся даже поблагодарить барина, который быстро уѣхалъ. Давно онъ уже не получалъ такой поразительной суммы денегъ; онъ все пробавлялся по мелочи, длилъ свою жизнь посредствомъ копѣечекъ. Но затѣмъ, когда Васька и Ванюшка принялись тормошить его, онъ вышелъ изъ оцѣпенѣнія, перекрестился и пустился бѣгомъ къ деревнѣ, схвативъ мѣшокъ подъ мышку. Придя туда, Ваську и Ванюшку онъ отослалъ домой, а самъ забѣжалъ въ кабачокъ обсушиться, въ чемъ почти не было надобности, потому что радость его превышала холодъ, заморозившій его нутро. Послѣ этого онъ побѣжалъ къ состоятельному кулаку, занимавшемуся, между прочимъ, продажей муки. Тамъ случайно собралось нѣсколько мужиковъ, которые очень удивились, услыхавъ требованіе Савоси отвѣсить ему три пуда муки. Освѣдомившсь, какая благодать выпала на его долю, но Савося и самъ еще не могъ хорошо объяснить себѣ происшествія, давшаго ему возможность купить муки на свои деньги, а не въ долгъ; онъ едва и самъ сдерживался отъ разсказа о необыкновенномъ случаѣ, который послалъ ему Богъ. Когда хозяинъ взвѣсилъ хлѣбъ, Савося съ изумленіемъ потрогалъ свой мѣшокъ и оглянулъ всѣхъ присутствующихъ ошеломленнымъ взглядомъ, какъ бы самъ не вѣря въ чудеса, случающіяся иногда на свѣтѣ.
— Три пуда въ аккуратѣ… ловко! Дай Богъ здоровья барину, выручилъ, а то чистая смерть! — сказалъ онъ, продолжая оглядывать собравшихся тѣмъ же взглядомъ.
— Да ты разскажи, какой такой баринъ, какая причина муки? — спросилъ кто-то изъ присутствующихъ, и къ нему присоединились всѣ, прося Савосю разсказать.
Савося былъ въ крайне возбужденномъ состояніи. Онъ началъ разсказывать; вначалѣ все колесилъ вокругъ предмета, начавъ разсказъ съ самаго утра, т. е. какъ онъ чинилъ полушубокъ, какъ пошелъ къ «управителю», какъ его тамъ «пымали» и ему пришла чистая смерть. Но когда онъ дошелъ до «Собачьяго вражка», то не съумѣлъ ничего сказать отъ волненія; свое участіе въ происшествіи съ бариномъ онъ передалъ такъ безсвязно, что слушатели долго ничего не понимали; изъ его разсказа они усвоили, прежде всего, что Савосѣ въ этотъ день пришлось плохо, чистая смерть, отъ которой спасъ его заѣзжій баринъ. Но кто такой баринъ — Савося разсказать путно не могъ, повторяя только, что дѣло было въ «Собачьемъ вражкѣ»… «Баринъ врюхался… но ничего, вытащили кое-какъ… Чудесный баринъ, дай Богъ здоровья, а то чистая смерть»… Мужики сначала равнодушно слушали Савосю, но когда послѣдній назвалъ сумму денегъ, полученную имъ отъ барина за труды, всѣ были глубоко поражены. Савося назвалъ эту сумму, замѣтивъ, что по этой причинѣ и мука, — и всѣ переглянулись между собой взглядомъ, выражающимъ недовѣріе и изумленіе.
— Два цѣлковыхъ? — спросилъ одинъ изъ кучки, жившій такъ же зажиточно, какъ и Савося.
— Два цѣлковыхъ и еще мѣди… На, говоритъ, обсушись, — отвѣчалъ Савося.
— Такъ прямо два цѣлковыхъ и влѣпилъ?
— Два цѣлковыхъ. Бери, говоритъ, заслужилъ ты!
— Стало быть, въ аккуратѣ вляпался?
— Въ самый разъ… въ самую эту прорву! Утопъ совсѣмъ. На, говоритъ, тебѣ за труды, старательный, говоритъ, ты мужичокъ… Я вотъ теперь и съ мукой, дай ему Богъ здоровья!
Савося былъ взволнованъ разсказомъ, но, кончивъ его, сталъ поднимать на плечи мѣшокъ.
Онъ въ эту минуту сдѣлался героемъ. Ему помогли взвалить на плечи мѣшокъ, и онъ отправился, сопровождаемый взглядами, полными удивленія.
Дома Савосю ждали, конечно, съ большимъ нетерпѣніемъ и чувствомъ, которое онъ и самъ не могъ подавить въ себѣ. Онъ въ другой разъ разсказалъ своему семейству о «Собачьемъ вражкѣ» и о баринѣ, который, дай ему Богъ здоровья, уплатилъ хорошо за труды, и на его лицѣ свѣтилась радость, а глаза свѣтились благодушіемъ. Мѣшокъ былъ поставленъ на столъ въ переднемъ углу, и всѣ столпились вокругъ него. Шашка вскарабкалась на лавку, влѣзла на столъ, чтобы лучше видѣть мѣшокъ. Васька похлопалъ его ладонью, Ванюшка запустилъ было въ него руку, не доставъ муки только потому, что своевременно получилъ отъ матери въ лобъ. Татьяна сама достала щепотку муки, перекрестилась и взяла ее въ ротъ, послѣ чего и Ванюшка съ Васькой взяли въ ротъ по щепоткѣ; и всѣ жевали, пробуя. Въ избѣ царило глубокое молчаніе. Всѣ пять человѣкъ только глядѣли на мѣшокъ, стоявшій на столѣ стоймя.
Савося былъ счастливъ.