МЕЧТАТЕЛЬ
правитьПРОЛОГЪ.
правитьВысокій, худощавый господинъ, лѣтъ тридцати-восьми, стоялъ задумавшись въ хорошенькой, уютно обставленной спальнѣ. Онъ внимательно слѣдилъ глазами за молодой женщиной, которая молилась.
Его темные, почти черные глаза блестѣли и бѣгали тревожно; усы и короткая, остроконечная бородка почти не прикрывали тонко-очерченныхъ подвижныхъ губъ, съ которыхъ не сходила довольно-циническая улыбка. Одѣтъ онъ былъ въ свободную куртку; въ одной рукѣ онъ держалъ портсигаръ, а въ другой — серебряный подсвѣчникъ. На ногахъ у него уже были надѣты туфли, а подъ мышкой — четвертое изданіе газеты «Pall-Mall».
Онъ все еще стоялъ неподвижно, въ то время, какъ молодая женщина, въ бѣломъ ночномъ капотѣ, все еще стояла на колѣняхъ и молилась. Огонь, пылавшій въ каминѣ, скользилъ по ея маленькой фигуркѣ и по темной, низко-низко наклоненной головѣ.
«Интересно бы знать, почему она молится? — думалъ Генри Денисонъ, все время не спуская глазъ со своей жены и слегка хмуря брови. — Потому ли, что она вѣритъ въ существованіе Бога, или просто потому, что ей хочется испытать меня? Вотъ ужъ четвертый мѣсяцъ, что мы съ нею женаты, а этотъ вопросъ первѣйшей важности, — вопросъ религіозный, — еще нами не только не разработанъ, но даже не затронутъ. Положимъ, странствуя по Италіи, мы по воскресеньямъ обязательно заходили въ самую интересную изъ церквей слушать обѣдню; но вѣдь и всѣ путешественники, проѣздомъ въ Италіи, бываютъ тамъ у обѣдни, какъ въ оперѣ или вообще въ театрѣ… Теперь же она молится „домашнимъ“ образомъ, и это для меня крайне любопытно. Хотѣлось бы мнѣ знать, о чемъ она такъ умоляетъ Бога?»
Онъ шагнулъ тихонько впередъ, словно намѣреваясь идти прочь; но опять раздумалъ и остановился.
«Что же это она — фарисействуетъ… или нѣтъ? Или только для виду молится такъ долго? Можетъ быть, она думаетъ, что я сошелъ внизъ; она вѣдь все равно меня не видитъ: ея лицо прикрыто руками… А все же есть своя особая притягательная сила въ молитвѣ у себя дома. Все частное, все неявное, непоказное, тѣмъ болѣе насъ привлекаетъ, чѣмъ болѣе оно длй насъ является тайнымъ, сокрытымъ. Возьмемъ въ примѣръ хотя бы персикъ: онъ только тогда потеряетъ свой пушокъ и свѣжесть, когда его обнажатъ совсѣмъ… А между тѣмъ единственное, куда стоитъ добиваться проникнуть, — это тайникъ души человѣческой, въ которомъ можетъ оказаться такъ же жутко и темно, какъ въ потайной комнатѣ Синей Бороды. Но хуже всего то, что въ большинствѣ случаевъ доступъ къ этому тайнику слишкомъ легокъ и что онъ оказывается не сказочнымъ, таинственнымъ покоемъ, а самой заурядной (въ сущности даже довольно приличной) комнатой, какую всякая человѣколюбивая хозяйка дастъ своей горничной. Но я еще не успѣлъ проникнуть въ тайникъ души моей Эниды. Найду ли я тамъ памятники ея умственныхъ погрѣшностей и нравственныхъ преступленій? Надо надѣяться, что да!»
И онъ самъ улыбнулся себѣ странной, причудливой улыбкой, которой удивлялись еще его школьные товарищи и многіе изъ его знакомыхъ.
Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ Денисонъ поступилъ въ Итонъ-колледжъ, онъ всегда и всѣмъ казался страннымъ человѣкомъ. Въ минуты тихаго, безмолвнаго одиночества, когда никого близко не было, Генри часто благодарилъ за это мысленно невидимое божество. Онъ принималъ прозвище «странный» за дань поклоненія ему, какъ существу высшему, отличавшемуся отъ людей низшаго разряда. Ему казалось преступленіемъ быть тѣмъ, что на ходячемъ языкѣ принято называть «добрымъ малымъ»; тѣмъ болѣе, что онъ самъ считалъ, будто этимъ именемъ величаютъ обыкновенно ловкаго разсказчика нескромныхъ анекдотовъ. По счастію, судьба смиловалась надъ нимъ: до сихъ поръ онъ еще не былъ окрещенъ этимъ обиднымъ названіемъ, которое въ его глазахъ олицетворяло верхъ оскорбленія. Случалось, что онъ напряженно выжидалъ, что вотъ-вотъ эта бѣда надъ нимъ стрясется… но ее проносило мимо. Его личныя свойства были достаточной противъ этого защитой, и онъ былъ за это глубоко благодаренъ.
Но вотъ жена окончила молитву и, вставая съ колѣнъ, вздохнула, въ то время какъ мужъ все еще продолжалъ улыбаться. Ея вздохъ полураскрылъ ея хорошенькія розовыя губки, въ глазахъ — большихъ и темныхъ — искрились слезинки. Денисонъ сразу все это замѣтилъ; онъ все и всегда сразу замѣчалъ, — это вошло у него въ привычку, и даже въ своего рода профессію.
«Или, быть можетъ, эти слезы у нея въ самомъ дѣлѣ слѣдствіе того, что она вознеслась душою къ Богу?» — подумалось ему.
— Мнѣ показалось, что ты давно ушелъ, — начала м-съ Денисонъ, и румянецъ залилъ ея бѣленькія щечки.
Она казалась очень юной и миніатюрной въ своемъ ночномъ капотѣ, богато украшенномъ массою оборокъ; длинные волосы пышными волнами спускались у нея по спинѣ и плечамъ.
— Ты, значитъ, слѣдилъ за мною? — спросила она съ легкимъ оттѣнкомъ шаловливости въ голосѣ.
— Да. Что же тутъ такого? Всякій развитой человѣкъ слѣдитъ за тѣми, кого онъ любитъ. Чувство страстной любви ужъ само по себѣ является самымъ дѣятельнымъ и неутомимымъ агентомъ тайной полиціи, въ услугамъ котораго цѣлая фаланга невидимыхъ сыщиковъ, чтобы ходить по пятамъ за умственными движеніями и поступками обожаемаго существа.
— Право, не знаю! — съ сомнѣніемъ проговорила она, и, скользнувши въ кровать, улеглась въ ней мило и миніатюрно, какъ темнокудрый восхитительный хорошенькій ребенокъ, который чуть-чуть озадаченъ и даже словно боится, самъ не зная чего.
— Развѣ же человѣкъ страстно влюбленный долженъ непремѣнно все и всегда обдумывать? Не думаю!.. А сыщики вѣдь должны всегда разсуждать, — пояснила она съ дѣтски-забавною серьезностью. — Ты, Гарри, всегда разсуждаешь; и мнѣ думается часто…
Она остановилась, видимо не рѣшаясь продолжать.
— Ну, что же «часто», дорогая? — подсказалъ ей мужъ, довольно нервно вертя въ рукахъ свой портсигаръ.
— …Мнѣ кажется иной разъ, что ты не разсуждалъ бы такъ много, еслибы любилъ меня больше, — договорила Энида и тревожно шевельнула своей головой на подушкѣ.
— Твоя мысль прямо противорѣчитъ всѣмъ моимъ убѣжденіямъ, — возразилъ Гарри, и по движенію, по лицу жены увидалъ, что она хочетъ что-то спросить.
— Ну, спрашивай! — обратился онъ къ ней, поставивъ подсвѣчникъ на столъ и придвигая стулъ къ ея кровати. — Вѣдь иначе тебѣ ни за что не уснуть!
— Ну, вотъ что, Гарри: я… Ну, ты вотъ сейчасъ говорилъ о сыщикахъ…
— Да, милая…
— Развѣ и за моей молитвой тоже слѣдилъ сыщикъ?
Онъ улыбнулся ея тревожной проницательности; но это было нну пріятно.
— А что, ты развѣ слышала его шаги за собою?
— Да, мнѣ такъ показалось.
— И тебя это встревожило?
— Не совсѣмъ. Только знаешь что, Гарри: мнѣ иной разъ хотѣлось бы, чтобы ты не былъ такъ ужасно уменъ.
— Желаніе твое уже исполнено: я вовсе уже не такъ ужасно уменъ.
— Да нѣтъ же, нѣтъ: ты все-таки уменъ! Ну, не сердись… не сердись на меня за то, что я тебѣ такъ говорю! — И она тихонько положила свою ручку на его руку. — Знаешь, я иной разъ сама пускаюсь въ размышленія, обдумываю все, все хорошенько!
— Вотъ какъ?.. Но все-таки ты говоришь довольно неопредѣленно.
— Я все обдумываю, и тогда мышленіе и умъ начинаютъ казаться мнѣ своего рода болѣзнью, — робко высказалась Энида, и ея темные глаза тревожно остановились на музеѣ.
— Ты хочешь сказать, что глупые люди здоровы, а за развитыми и умными необходимъ присмотръ съ цѣлью обуздывать ихъ, ограничивать ихъ развитіе, держать ихъ въ ограниченности и даже въ невѣжествѣ? Неужели ты захотѣла бы сама, чтобъ геній измельчалъ, а талантъ питался бы размазней посредственности?
— Конечно, нѣтъ! А только…
— Только надо же хоть что-нибудь дѣлать и для бѣдныхъ больныхъ! Я не могу рѣшительно утверждать, что ты неправа. Въ одномъ только я твердо увѣренъ, что человѣкъ развитой и умный никогда не избавится отъ своего ума, который его побуждаетъ думать и разсуждать не переставая. Въ концѣ концовъ онъ непремѣнно погибнетъ жертвой своего ума.
— И, ты впадаешь въ саркастическій тонъ, — замѣтила обиженно Энида, и спрятала свою ручку подъ подушку. — Значитъ, положительно глупа!
— Нѣтъ, ты умнѣе, нежели ты думаешь. Въ твоихъ словахъ есть доля правды; но, по счастію, не всѣ люди страдаютъ болѣзненной пытливостью ума, — ты не можешь съ этимъ не согласиться. И это должно служить намъ утѣшеніемъ.
— Неужели?
— Конечно, и даже большимъ утѣшеніемъ! Крайне утѣшительно еще и то, что весь міръ переполненъ докторами, въ роли которыхъ выступаютъ глупые члены общества для того, чтобы исцѣлять умныхъ и блестящихъ. Если имъ это и не всегда удается, зато случается нерѣдко, что ихъ вліяніе не исцѣляетъ, а убиваетъ паціента. А развѣ это еще не лучшее изъ худшаго?
Взглядъ Эниды выразилъ жалость и сомнѣніе, а мужу пришелъ въ голову вопросъ: смотритъ ли она такъ оттого, что такъ думаетъ; оттого ли, что ей это къ лицу, или просто это выраженіе, которое часто появлялось у нея на лицѣ, — естественное слѣдствіе очертаній ея дугообразныхъ бровей. Развѣ иной разъ не бываетъ, что сама природа отразитъ въ нашей внѣшности такія свойства, противъ которыхъ умъ нашъ горячо возстаетъ. Намъ можетъ быть и весело, и смѣшно, но если концы рта у насъ опущены книзу, наша наружность можетъ казаться другимъ лишь кислой и угрюмой. Подумавъ съ минуту и придя въ заключенію, что черты лица жены вѣроятно точно передаютъ ея умственныя свойства, Денисонъ счелъ за лучшее перемѣнить разговоръ.
— Послѣ молитвы ты чувствуешь себя счастливой? — спросилъ онъ. — Мнѣ еще ни разу не случалось видѣть тебя на молитвѣ… Когда ты встала, у тебя были слезы на глазахъ.
— У меня часто бываютъ слезы на глазахъ, когда я думаю о чемъ-нибудь серьезномъ; но это вовсе не значитъ, чтобы я чувствовала себя несчастной.
— Можетъ быть, ты какъ школьница, которая мнѣ говорила, что въ церкви она всегда плачетъ; она это считала непремѣнной принадлежностью церковныхъ обрядовъ. Но твои слезы, надѣюсь, были не для виду?
— О, Гарри! Нѣтъ.
— Ну, очень радъ. Погоня за внѣшностью — одинъ изъ семи смертныхъ грѣховъ, тяготѣющихъ надъ обществомъ; остальные шесть я тебѣ перечислю какъ-нибудь въ другой разъ, при болѣе удобномъ случаѣ. Теперь ужъ слишкомъ поздно; скоро двѣнадцать, а мы вѣдь завтра утромъ уѣзжаемъ въ Египетъ. Ложись-ка, да спи хорошенько. Желаю тебѣ видѣть во снѣ, что море всегда безмятежно, и что призракъ разрушенія — недуговъ и болѣзней — несется дальше, не коснувшись дверей нашей каюты. Ну, покойной ночи!
Онъ наклонился къ женѣ, поцѣловалъ ее въ лобъ и тихо вышелъ вонъ, оставивъ ее въ полномъ недоумѣніи.
Когда онъ уходилъ отъ нея такъ тихо, она не могла не смущаться.
Минуты двѣ спустя, зажигая надъ своей лампой сигару, Денисонъ не могъ удержаться, чтобы не спросить себя:
— Неужели она — загадка, которую я никогда не разгадаю? Врядъ ли это такъ. Еслибъ я только могъ напасть на что-нибудь такое, что меня привлекало бы своей неразгаданностью и никогда не теряло въ моихъ глазахъ обаянья! Зачѣмъ все въ мірѣ такъ ясно и прямолинейно? Даже женщинъ не такъ ужъ трудно разгадать. Стоитъ только изучить ихъ пустоту и тщеславіе, и тогда легко опредѣлить личныя свойства каждой. Стоитъ только научить ихъ ревновать — и онѣ покажутъ себя въ настоящемъ свѣтѣ… Но все это такъ утомительно, такъ скучно!
Кончикъ его сигары запылалъ словно красный уголекъ, и Девисонъ, пыхнувъ разъ-другой, опустился въ кресло.
На Надогонъ-Стритѣ была тишина; лишь изрѣдка до него долетала стукотня колесъ, замиравшая за угломъ Понтъ-Стрита, гдѣ экипажъ останавливался, по всей вѣроятности у одного изъ красныхъ домовъ, надъ которыми высоко сіяли безмятежныя звѣзды на далекомъ ясномъ небѣ. Ничто не могло помѣшать думамъ Денисона. Огонь привѣтливо пылалъ въ каминѣ и отражался въ носкахъ его лакированныхъ сапогъ. Теплая, полутемная комната, замкнутая въ высокихъ стѣнахъ, украшенныхъ панелями подъ дубъ и книжными полками и шкафами, располагала въ мирнымъ размышленіямъ.
Онъ стряхнулъ пепелъ съ сигары и его тревожно-пытливый взглядъ скользнулъ по широкому мрамору камина, на которомъ красовался цѣлый рядъ кабинетныхъ карточекъ знакомыхъ: все женщинъ, за исключеніемъ двухъ трехъ мужчинъ.
«Всѣ вы — мои загадки! — подумалъ онъ, слегка подбирая губы, которыя обыкновенно плотно прилегали въ его большимъ бѣлымъ зубамъ. — Да, загадки, надъ которыми я когда-то задумывался; ребусы, которые, мнѣ казалось, невозможнымъ отгадать. И я ихъ отгадалъ… да, всѣ до единой!
Взглядъ его остановился на портретѣ маленькой брюнетки съ тонко-выточенными чертами лица, съ большими мечтательными глазами, которые смотрѣли какъ-то пытливо и жалобно изъ-подъ черныхъ бровей дугою. То была карточка его жены.
— Я для того женился на тебѣ, чтобъ тебя отгадать, — проговорилъ онъ, обращаясь къ ея изображенію. — Довольно рискованный шагъ съ моей стороны — зайти такъ далеко, не правда ли? Только, пожалуйста, не дай себя такъ скоро разгадать.
У него вырвался невольный вздохъ.
— Черезчуръ много говорятъ люди о томъ, какъ имъ отрадно имѣть чувство вѣры; какъ будто въ этомъ есть что-либо особенно прекрасное. Говорятъ еще, что пріятно читать въ душѣ другихъ, какъ въ открытой книгѣ; но нѣтъ такой уже открытой книги которую стоило бы прочитать. Ахъ, еслибъ только мужчины и женщины были загадочнѣе, нежели они есть на самомъ дѣлѣ! Мнѣ еще не случалось никогда встрѣтить ни одной живой души, которую я не могъ бы совершенно разгадать послѣ нѣкотораго времени наблюденій и знакомства. А между тѣмъ я не задумался жениться на Энидѣ… и это было, конечно, необдуманна съ моей стороны. Но я вѣдь все еще ее не понимаю… Какое счастье! Неразгаданность — единственное средство въ продолжительной и неослабѣвающей любви.
Задумчиво и машинально онъ снова кончикомъ мизинца стряхнулъ пепелъ съ сигары и перевелъ глаза на другія карточки.
— Какъ подумаешь, всѣ эти люди дѣйствительно казались мнѣ нѣкогда загадкой и задали-таки работы моему пытливому воображенью! — разсуждалъ онъ самъ съ собой. — Мнѣ бы хотѣлось пригласить ихъ всѣхъ, всѣхъ заразъ въ себѣ отобѣдать, а я возсѣдалъ бы, въ качествѣ хозяина, на главномъ мѣстѣ, какъ на развалинахъ своего былого Карѳагена, я первый пилъ бы за здоровье былыхъ загадокъ и недоумѣній и произнесъ бы красивую напутственную рѣчь моимъ разсѣявшимся заблужденіямъ. Это была бы такъ забавно и оригинально! Столъ былъ бы у насъ разукрашенъ простыми полевыми маргаритками въ настоящей травѣ, а каждому гостю полагался бы букетъ шаловливыхъ нарциссовъ, въ знакъ того, что мои шаловливыя иллюзіи отжили свой вѣкъ и преданы землѣ. Я предсѣдательствовалъ бы за столомъ скорѣе въ грустномъ, нежели въ гнѣвномъ настроеніи, и во все время обѣда не произошло бы между моими гостями и мною ни малѣйшаго затрудненія какъ въ мысляхъ, такъ и въ поступкахъ нашихъ или ощущеніяхъ. Впрочемъ, слишкомъ ужъ много была бы здѣсь женщинъ. Но вѣдь весьма естественно, что большинство моихъ загадокъ были женщины. Романисты совершенно ложно утверждаютъ, что всякая простодушная, краснощекая баба, лишь бы она была молода да быстроглаза, можетъ вокругъ пальца вертѣть любымъ мужчиной, какъ онъ ни будь уменъ и хитеръ. Но женщина — существо несравненно сложнѣе мужчины, и этотъ фактъ самъ говоритъ за то, почему у меня преобладаютъ не мужскія, а женскія карточки. Не знаю самъ, чего ради я ихъ еще здѣсь держу: теперь имъ больше нечего вѣдь отъ меня таить. Видно, мнѣ ужъ пора думать о нихъ не иначе, какъ о бездушныхъ украшеніяхъ и бездѣлушкахъ, или смотрѣть на нихъ, какъ смотритъ радушная хозяйка дома на своихъ угрюмыхъ и упрямыхъ гостей — мужчинъ, которые шпалерами сидятъ вдоль стѣнъ танцовальной залы и отказываются танцовать.
Не странно ли, что съ незапамятныхъ временъ люди, которыхъ весь міръ величаетъ учеными и мудрецами, стремятся къ тому, чтобы человѣкъ всѣ свои досуги употреблялъ на загадки и тайны природы, которыхъ онъ не можетъ разгадать? Обыкновенный, заурядный человѣкъ и не станетъ биться надъ ними, а просто отказывается видѣть ихъ; онѣ для него не существуютъ! Такой человѣкъ любитъ людей и не обращаетъ никакого вниманія на безмолвную толпу твореній искусства и природы, которыя ни о чемъ ему не говорятъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ такъ полны таинственнаго значенія. Какое ему до нихъ дѣло? Онѣ не могутъ забавно или безобразно наряжаться и выставляться напоказъ въ Гайдъ-Паркѣ; онѣ не могутъ разъигрывать изъ себя шутовъ и дѣлать скандалы… Онѣ безмолвны и зачастую красивы, привлекательны; — но вотъ и все! Однако онѣ съ самаго начала всегда меня привлекали и плѣняли, и, какъ я ни стараюсь, какъ ни старался всегда убѣдить себя, что мужчина прекраснѣе, а женщина — таинственнѣе всякой тайны въ искусствѣ и въ природѣ, — я не могъ въ этомъ убѣдиться и всѣ мои старанія остались безуспѣшны.
Неужели я и въ Энидѣ ошибусь? За послѣднее время мнѣ нерѣдко приходилось объ этомъ думать: недѣль шесть тому назадъ она мнѣ казалась интереснѣе, она больше подстрекала мое любопытство, чѣмъ теперь; но все же еще и теперь она меня интересуетъ. Я изучалъ ее среди римскихъ развалинъ и памятниковъ старины, и на венеціанскихъ лагунахъ; изучалъ даже и тогда, какъ цѣловалъ ее, ссорился съ ней или мирился. Я слѣдилъ за нею даже въ сновидѣніяхъ, когда она лежала спящая радомъ со мною. Я нарочно самъ просыпался раньше поутру, чтобы смотрѣть, какъ она будетъ просыпаться и что за слова вырвутся у нея первыя, невольно. По ночамъ я будилъ ее и всячески испытывалъ ее, то фантастическими вымыслами, то разсужденіями, чтобы только добраться до ея настоящей душевной подкладки, при помощи жуткаго чувства, которое вселяютъ ночной мракъ и тишина…
Но, нѣтъ! Она все еще остается для меня до нѣкоторой степени загадкой.
Еслибъ только узнать, о чемъ она молилась? Мнѣ кажется, тогда я могъ бы угадать, какая она есть на самомъ дѣлѣ. Наша душа вся соткана изъ нашихъ сокровеннѣйшихъ желаній. Я боюсь разгадать ее, а между тѣмъ я самъ же всячески стараюсь, чтобъ она выдала себя, милое, бѣдное мое дитя! Какъ я исподтишка ни подбираюсь къ ней, она увертывается такъ ловко, что ее можно только похвалить за находчивость и искусство. Можетъ быть, въ ней зарождается инстинктивное чувство, которое ее предостерегаетъ, чтобы она не давала себя разгадать, потому что она меня любитъ и, конечно, желаетъ какъ можно дольше сохранить мою любовь. Право, кажется, любящія женщины такъ же полны инстинктивныхъ чувствъ, какъ сама жизнь полна тревогъ, тоски и заботъ.
А все-таки я твердо убѣжденъ, что и у меня есть инстинктъ, который меня не обманетъ: когда-нибудь душа Эниды будетъ передо мной раскрыта и я ее пойму; весь вопросъ только во времени. О, какимъ бы это было для меня благодѣяніемъ, еслибъ нашлась хоть одна человѣческая душа, которую я никогда, никогда въ жизни не могъ бы разгадать! Какой я ни есть усталый, пресыщенный и холодный человѣкъ, я полюбилъ бы ее беззавѣтно, горячо!
На мигъ глаза его засверкали возбужденно. Онъ всталъ порывисто и бросилъ свою сигару въ огонь; потомъ поднялъ руку и повернулъ всѣ карточки лицомъ къ стѣнѣ.
— Вы утомляете меня, и даже очень! — проговорилъ онъ дѣйствительно усталымъ голосомъ и остановился у огня, опираясь одной ногою на каминную рѣшетку.
— Суждено ли мнѣ когда-нибудь избавиться отъ нелѣпой наклонности увлекаться безразсудными стремленіями и картинами, которыя рисуетъ лишь воображеніе? — думалъ онъ. — Еслибы въ свѣтскомъ обществѣ знали о моихъ цѣляхъ и желаніяхъ, о моихъ скрытыхъ ощущеніяхъ, — меня навѣрное стали бы звать ужъ не циникомъ, не пресыщеннымъ, а ребенкомъ… да: ребенкомъ! Или, какъ добродушно выражаются снисходительные люди, — сумасшедшимъ… Надо мной стали бы смѣяться, а пока только побаиваются меня немножко и называютъ страннымъ, но вовсе не въ томъ смыслѣ, въ какомъ я дѣйствительно страненъ.
Почему я такъ непохожъ на другихъ людей? Почему меня могутъ глубоко взволновать неодушевленные предметы: звукъ, запахъ, трепетный шумъ дождя, падающаго на лавровую листву, или поза человѣческой фигуры на старинной картинѣ?.. Даже краски, и тѣ способны возбуждать во мнѣ мысли скорѣе, нежели слова, выражающія опредѣленныя мысли и понятія. Въ яркокрасной окраскѣ я вижу больше оживленія, нежели во многихъ изъ мужчинъ; въ густо-оранжевой, блеклой краскѣ — больше страсти, нежели въ цѣлой тысячѣ современныхъ женщинъ. Мнѣ иногда казалось, что я могу влюбиться въ голосистое эхо, или слиться душою съ пестролиственной орхидеей, самый видъ которой говоритъ объ ея историческомъ происхожденіи. Я иногда мечталъ, что весь свой вѣкъ буду биться не на жизнь, а на смерть съ призракомъ безчувственнаго окаменѣнія, которое одно только могло бы уничтожить воображеніе и разсѣять всякія къ нему поползновенія. Мы сами разрушаемъ свои воздушные замки своимъ же словомъ, даже своими движеніями, — тѣми привычными поступками и движеніями, которые люди называютъ ухищреніями и уловками. Но бездушный звукъ не имѣетъ ухищреній; статуя или картина — безсловесны. Онѣ подсказываютъ намъ то, что мы должны и сами угадать… если сможемъ. Въ ихъ безсиліи и кроется ихъ сила!..
Упавшій уголь прервалъ его мысли и далъ имъ другое направленіе.
— Загадки!.. Загадки!.. — прошепталъ онъ опять. — Безмолвные, нѣмые никогда не выдадутъ своей тайны; а мы-то?.. Мы дѣлаемъ, напротивъ, все возможное для того, чтобы умѣть вести и поддерживать разговоры. И что за комичное бываетъ тогда представленіе. Какъ умалишенные, которые сошлись на маскарадъ, люди изъ кожи лѣзутъ одинъ передъ другимъ; но еслибъ здравомыслящій человѣкъ сорвалъ съ нихъ маски, въ какой бы ужасъ и смятеніе пришли всѣ танцующіе, при видѣ своихъ настоящихъ лицъ, а хозяйка дома, вѣрно, отказала бы дерзновенному въ почетномъ званіи „джентльмена“. Всякій же, лишенный его, въ глазахъ общества уже является хуже, чѣмъ преступникомъ, — нулемъ!..
Денисонъ зажегъ свѣчу и потушилъ лампу.
— Надо полагать, что задаваться въ жизни какой-нибудь цѣлью — глупо! — сказалъ онъ самъ себѣ; но еслибъ я имѣлъ это въ виду, то единственнымъ моимъ стремленіемъ было бы именно… озадачить хозяйку дома и довести ее до истерики такимъ „непристойнымъ“ поступкомъ, какъ разоблаченіе ея замаскированныхъ гостей, — этихъ кривляющихся куколъ и шутовъ!
Проходя черезъ сѣни, онъ остановился на минуту.
Тамъ лежало нѣсколько сундуковъ и чемодановъ съ надписями, и на одной изъ нихъ онъ прочелъ крупными буквами:
— Завтра мы ѣдемъ въ Египетъ, — подумалъ мечтатель. Интересно знать, не найду ли я тамъ предметъ моихъ желаній: неразгаданную, вѣчную загадку?
Онъ усмѣхнулся самъ себѣ, усталою усмѣшкой и тихо поднялся по лѣстницѣ, устланной мягкимъ ковромъ, къ себѣ въ спальню.
I.
править— Благодарю васъ; моя жена очень страдаетъ отъ морской болѣзни, — отвѣчалъ м-ръ Денисонъ на вопросъ участливаго пассажира дня два спустя, на палубѣ судна „Островитянинъ“, которое то-и-дѣло ныряло, повинуясь злой волѣ однообразно сѣрыхъ валовъ. — Жена, вообще говоря, терпѣть не можетъ всякихъ такихъ обязательствъ и общественныхъ привычекъ, — что говоритъ, конечно, въ пользу ея здраваго смысла; но на этотъ разъ, дѣлать нечего, ей приходится подчиниться общему правилу. Она уже вошла въ норму и даже простерла свою заурядность до того, чтобы умолять завѣдующую женскими каютами выбросить ее за бортъ, не теряя времени въ напрасныхъ проволочкахъ. Сколько я слышалъ, еще человѣкъ пятнадцать дамъ и дѣвицъ ничего иного не говорили, начиная съ самаго завтрака… Вѣрно, бѣдной завѣдующей не сладко приходится!
Участливый пассажиръ, который былъ не кто иной, какъ пожилая дама съ вытянутымъ, худымъ лицомъ и аскетически-строгимъ взоромъ, посмотрѣлъ на Денисона неодобрительно, то-есть, такъ именно, какъ она привыкла смотрѣть на всѣхъ, кого только могла заподозрить въ желаніи быть или казаться оригинальнымъ. Съ минуту она молча постояла передъ нимъ, какъ бы соображая, что бы такое похитрѣе ему отвѣтить; но затѣмъ, видя, что ничего такого не находить, повернулась на своихъ низкихъ каблукихъ и съ негодованіемъ отошла къ сторонкѣ.
„Ну, пойдетъ теперь трезвонить всѣмъ и каждому, что я — грубое животное! — подумалъ про себя Денисонъ, переворачивая страницу въ своей книгѣ. — И зачѣмъ это люди придаютъ, такое значеніе всякой мелочи“?
Ему на минуту стало какъ будто нѣсколько досадно; но онъ тотчасъ же углубился въ описаніе подробностей въ характерѣ самаго новаго типа современной женщины. Время шло впередъ и путешествіе — также. Близъ Гибралтара м-съ Денисонъ оправилась уже настолько, что сама могла выбирать и покупать испанскіе вѣера съ боемъ быковъ, окрашенныхъ то въ красную, то въ желтую краску, апельсины и плетеные половики. Въ Мальтѣ она уже была такъ же оживлена, какъ и обыкновенно. Когда же судно вошло въ мальтійскую гавань и на встрѣчу ему понеслись цѣлыя стаи зелененькихъ лодченокъ, вырвавшихся изъ-подъ своего родного крова гдѣ-нибудь подъ сѣнью прибрежныхъ укрѣпленій, Энида почувствовала приливъ сантиментальности, и ея крохотная ручка въ изящной перчаткѣ тихонько легла на руку мужа съ той милой простотой движеній, которая была особенно свойственна ей. Въ теченіе всего дня она то-и-дѣло мѣняла свое настроеніе, какъ мѣняла перчатки — поминутно; впрочемъ, общей, преобладающей чертой его была непремѣнно нѣжность и ласковость, а въ перчаткахъ — сидѣвшихъ одинаково хорошо на рукѣ — измѣнялось лишь число пуговицъ. По крайней мѣрѣ, къ такому заключенію началъ приходить ея мужъ.
— Гарри! — сказала вдругъ м-съ Денисонъ. — Теперь, когда я оправилась совершенно, мнѣ кажется, что я переживаю вновь медовый мѣсяцъ; а тебѣ?.. Какъ все здѣсь хорошо вокругъ!
— А я такъ нахожу, что видъ на Мальту съ моря даже очень некрасивъ!
— Ну, Гарри! Въ самомъ дѣлѣ? Я, знаешь, думаю, что мѣстность сама по себѣ ничего не значитъ, а принимаетъ ту или другую окраску сообразно съ тѣмъ, какъ мы на нее склонны смотрѣть: то она кажется намъ исключительно прекрасной, то наоборотъ. Тетя Фанни, напримѣръ, рѣшительно и положительно говоритъ, что ничего хуже Люцерна нѣтъ на свѣтѣ, потому что сынъ ея тамъ въ озерѣ утонулъ. Я же сегодня чувствую себя такой счастливой, что Мальта кажется мнѣ настоящимъ раемъ.
— Ну, это рай довольно каменистаго свойства, моя дорогая! Скажи-ка лучше: гдѣ бы ты хотѣла побывать, когда мы уже высадимся на берегъ? Мальта вѣдь славится, во-первыхъ: своими назойливыми нищими; во-вторыхъ — своими нугѣ, которыя продаются на Strada Beale (Королевской улицѣ), и, въ-третьихъ, — апельсинными рощами Сантъ-Антоніа. Впрочемъ, въ путеводителѣ упоминается еще о „Часовнѣ Рыцарей“.
— О, пожалуйста, Гарри, поѣдемъ въ апельсинныя рощи! Не надо намъ никакой часовни: довольно мы ихъ навидались въ Италіи.
А приставая въ берегу, она не могла удержаться, чтобы не прибавить съ довольно мечтательною миной:
— Знаешь, голубчикъ: мнѣ и нуга хотѣлось бы немножечко… чуть-чуть!..
Наутро пароходъ уже приближался къ Измаиліи по горько-соленому озеру, окутанному сѣрымъ предразсвѣтнымъ туманомъ. Пригородная деревня поразительно напоминала собою Ноевъ ковчегъ, — эту любимѣйшую изъ дѣтскихъ игрушекъ, — до такой степени деревца, окружавшія сельскіе домики, были похожи на игрушечныя. Деревня вся замерла въ сладостной дремотѣ, какъ бы покоясь въ объятіяхъ бѣлоснѣжной необъятной пустыни. Но когда пароходъ остановился, когда его котелъ, пыхтя, поровнялся съ пристанью, — тогда весь горизонтъ и все небо вдругъ порозовѣли, зарумянились и быстро разгорались, зажигая своимъ блескомъ безплодные, голые пески, казавшіеся блестящей мостовой, надъ которой раскинулся необъятный, низкій небосклонъ. Еще минута-другая — и все вмѣстѣ вспыхнуло, какъ зарево пожара… Такова была картина Египта, какимъ онъ предсталъ передъ взорами м-ра и м-съ Денисонъ на первый взглядъ; картина радости и оживленія, возникающихъ на почвѣ горестей и глубокаго сна. Но восторгъ, который чувствовали путешественники при видѣ роскошнаго вида, разстилавшагося передъ ними, значительно былъ охлажденъ необходимостью заботиться самымъ прозаическимъ образомъ о томъ, чтобъ сосчитать свой багажъ и слѣдить, чтобы ничего не пропало.
Позавтракавъ въ отелѣ, молодые супруги направились вдоль по сверкающей бѣлой дорогѣ, между длинными вереницами финиковыхъ пальмъ и абрикосовыхъ деревьевъ, къ песчанымъ берегамъ озера. День былъ чудесный, солнечный, благоухающій розами, которыя окаймляли садики арабовъ. Межъ зеленой листвы мелькало то-и-дѣло синее платье арабской женщины и ея босыя ноги, неслышно ступавшія по сухому песку дорожекъ. На умѣ и на сердцѣ Денисоновъ было легко и беззаботно, когда они смотрѣли на окружающія ихъ картины простой, безхитростной жизни среди роскошной тропической природы.
Мало-по-малу м-съ Денисонъ стала задумчивѣе, а взглядъ ея — нѣжнѣе.
За все время своихъ странствованій съ мужемъ по Италіи она ни на минуту не переставала чувствовать нѣкоторый суевѣрный страхъ передъ своимъ Гарри, — передъ его выдающимся умомъ и сверхъестественной проницательностью; и этотъ страхъ невольно пробудилъ въ ней инстинктъ актрисы, который, въ сущвости, таится въ глубинѣ души каждой женщины, для нея самой непримѣтно. Она невольно подмѣтила, что мужъ смотритъ на нее какъ на интересную загадку, и старалась поддержать въ немъ это мнѣніе. Природа надѣлила ее загадочно-большими и темными глазами, которые всему ея хорошенькому личику придавали нѣкоторый оттѣнокъ таинственности. Красота Эниды льстила художественному вкусу Денисона, а загадочность была главной притягательной силой для его ума и, — какъ онъ думалъ, — для сердца.
Но онъ ошибался. Наружность молодой женщины казалась болѣе загадочной, нежели она была въ дѣйствительности. Впрочемъ и зачастую случается въ жизни, что у большинства людей наружность не соотвѣтствуетъ ихъ внутреннему содержанію, которое оказывается, какъ у Эниды, менѣе значительно и глубоко, нежели можно ожидать, судя только по внѣшности. Она никогда не забывала своего инстинктивнаго стремленія казаться въ глазахъ мужа еще непонятой, интересной; но на этотъ разъ прелести Египта совершенно ошеломили, разнѣжили ее и она, поддавшись ихъ обаянію, забыла всякую осторожность. Энида никогда не понимала мужа; но ее и не заботило желаніе понимать то, что вообще не удавалось ей понять, ее не тревожила недостаточность ея знаній. Однако, здѣсь, подъ тѣнью финиковыхъ пальмъ, гдѣ солнце, скользя межъ вѣтвей, украдкой цѣловало тѣни на бѣломъ пескѣ гладкихъ дорожекъ, Энида невольно поддалась не особенно свойственной ей задумчивости и ей почему-то вдругъ захотѣлось, чтобъ мужъ понялъ ее, разгадалъ настоящую подкладку всей ея души. Они сѣли на берегу озера, гдѣ деревянныя будочки для купанья торчали надъ тихой поверхностью воды; надъ ними, въ яркихъ небесахъ пылало огненное солнце. Козы толпами бродили по прибрежному песку и лакомились зеленью и цвѣтами кувшинокъ.
— Не сѣсть ли намъ посидѣть? — предложила м-съ Денисонъ мужу.
— Хорошо, — согласился онъ: — въ такой день и въ такой мѣстности, которая дышетъ тишиною, всякое движеніе кажется оскорбленіемъ самой природы. Не наше дѣло нарушать ея безмятежный покой.
Въ голосѣ его слышалась необычная мягкость и жена подмѣтила, что во взглядѣ его отражалось какое-то непривычно-ясное чувство счастья и довольства. Это придало ей смѣлости и она, полная ожиданія, сѣла рядомъ съ мужемъ, на пескѣ, давая солнцу полную волю жечь ее своими лучами.
Денисону не хотѣлось говорить; тишина обаятельно дѣйствовала на него и клонила къ мечтательности, — чего съ нимъ обыкновенно не случалось, когда онъ былъ не одинъ. Но м-съ Денисонъ не имѣла ни малѣйшаго представленія о томъ, что могъ думать или чувствовать ея мужъ въ эту минуту, какъ не чувствовала и того, что тишина роскошнаго тропическаго дня могла имѣть не только для него, но и для нея особое обаяніе. Ей хотѣлось говорить, болтать; ей казалось, что она хочетъ сказать мужу что-то такое новое, рѣшительное и прекрасное.
— Скажи мнѣ, Гарри, — начала она: — вѣдь на свѣтѣ не можетъ быть полной любви безъ полной откровенности?
Словно холодной водой окатилъ бѣднаго мечтателя порывъ болтливости его хорошенькой супруги. Мечты его разлетѣлись во прахъ, спугнутыя неожиданнымъ перерывомъ. Онъ довольно удивленно вскинулъ глазами на Эниду и отвѣчалъ:
— Да; многіе такъ думаютъ.
— Ну, значитъ, это вѣрно! Папа говоритъ, что мнѣніе большинства всегда справедливо.
— Вотъ какъ!
— И это большое утѣшеніе, потому что тогда не можетъ случаться много зла на свѣтѣ. Мнѣ часто приходитъ въ голову это разсужденіе, когда говорятъ по привычкѣ, что Англія „вся пойдетъ къ чорту“.
— Очень радъ, что это разсужденіе тебя утѣшаетъ, — отвѣчалъ Денисонъ и тѣмъ еще больше ободрилъ жену; или, по крайней мѣрѣ, ей такъ показалось, что ее ободрили мужнины слова.
Она оперлась головкой и прислонилась въ плечу мужа, а онъ настолько вышелъ изъ своей обычной сдержанности, что обвилъ рукою ея нѣжный станъ.
— Я такъ и знала, Гарри, что ты согласишься съ мнѣніемъ папа, — продолжала она утвердительно, хотя и не имѣла на это никакихъ основаній. — Онъ вѣдь считаетъ тебя очень умнымъ!
— Твой отецъ здравомыслящій человѣкъ.
— О, да! Но мнѣ хотѣлось поговорить съ тобою объ откровенности…
— Говори, дорогая!
— Я только хотѣла высказать тебѣ мое главное желаніе, — чтобы любовь наша была полна и совершенна.
— А развѣ она теперь уже не полна и не совершенна?
— Ну… еще не совсѣмъ! Видишь, истинная любовь исключаетъ чувство страха, а я… я вѣдь все еще побаиваюсь тебя… немножечко, Гарри!
Онъ снисходительно улыбнулся, — чего еще съ нимъ никогда не случалось; впрочемъ, такого рода бесѣда была для него новостью.
— Но сегодня-то тебѣ хотѣлось бы отбросить въ сторону свой страхъ? — проговорилъ онъ.
Энида была просто въ восторгѣ.
— Какой ты догадливый! — радовалась она: — Ну, да! Я только этого и добиваюсь. Я думаю, что боюсь тебя потому, что ты меня еще не знаешь. Мнѣ, понимаешь, кажется, что я иной разъ озадачиваю тебя своими словами или выходками. Понятно, ты меня любишь; но мнѣ сдается, что ты меня изучаешь; ты не перестаешь приглядываться и прислушиваться ко мнѣ. Меня даже волнуетъ твое пытливое вниманіе до того, что я просто боюсь быть сама собой…
Огонекъ любопытства сверкнулъ въ блестящихъ карихъ глазахъ Денисона.
— Ахъ, ты, недовѣрчивая моя! — сказалъ онъ. — Итакъ, ты хочешь непремѣнно, чтобы я тебя понималъ вполнѣ?
— О, да, мой дорогой!
— И ты думаешь, что это возможно? Ты думаешь, что люди могутъ совершенно понимать друга друга?
— О, да! Мнѣ кажется, что я вполнѣ тебя понимаю.
Улыбка Денисона опять приняла свой обычный, холодно насмѣшливый оттѣнокъ.
— Радуюсь за тебя, если ты можешь испытывать въ этомъ увѣренность, — проговорилъ онъ. — Ну, такъ ты и меня поставь въ такое же завидное положеніе относительно тебя: нехорошо вѣдь съ твоей стороны такъ обогнать меня на скачкахъ къ нашей общей цѣли — супружескому счастью!
— Ну, что жъ, попробую! — возразила Энида, и въ первый разъ съ начала разговора голосъ ея немного дрогнулъ нерѣшимостью. — Но это… это очень трудно, — замѣтила она послѣ минутнаго молчанія.
— Всякое признаніе не легко; хотя, впрочемъ, признаваться въ образѣ мыслей должно быть легче, нежели въ понесенной неудачѣ. Ты, значитъ, съ самаго начала уяснила себѣ мой внутренній строй; дай же мнѣ уяснить себѣ — тебя!
Но колебаніе Эниды возрастало; она смутно чувствовала, какъ что-то въ ихъ взаимномъ положеніи перемѣнилось, и это предчувствіе не дало ей возможности ощутить въ душѣ полное счастье, — какъ ей это показалось бы естественнымъ послѣ ихъ дружеской бесѣды. Молодая женщина была теперь, напротивъ того, нервно настроена, тѣмъ болѣе, что мужъ ея смотрѣлъ на нее какъ-то критически пытливо.
— Ты уже отдалась мнѣ всѣмъ сердцемъ, — сказалъ онъ во время ея нерѣшительнаго молчанія: — отдайся же и всей душою!
— Мнѣ самой такъ бы этого хотѣлось; только я… я не знаю, какъ это сдѣлать? Всякому хочется, чтобъ его понимали, — прибавила она, ластясь къ мужу и спустивъ голосъ до нѣжнаго шопота.
— Особенно женщинамъ: это имъ даже необходимо; но онѣ наряжаютъ свою душу въ ленты и цвѣты, и даже въ чувствахъ своихъ слѣдуютъ такимъ страннымъ модамъ, что я только могу удивляться, какъ это модные журналы еще не додумались до того, чтобы еженедѣльно посвящать хоть одинъ столбецъ описанію изящнѣйшихъ магазиновъ, въ которыхъ можно покупать самыя модныя мысли и чувства, которыя наиболѣе къ лицу.
— Я бы этого столбца никогда не читала, милый: мнѣ кажется, я для этого черезчуръ проста душою. Мнѣ ужъ давно хотѣлось поговорить съ тобой объ этомъ; — особенно же съ того вечера, когда ты слѣдилъ за моей молитвой. Тебѣ тогда хотѣлось звать, о чемъ я просила Бога?
— Да.
— Я просила его, чтобы ты пересталъ пытливо изучать меня; чтобъ у тебя побольше тогда оставалось времени меня любить, — тихо и вся зардѣвшись сказала Энида.
Его лицо подернуло нервнымъ движеніемъ; но она ничего не замѣтила. Онъ наклонился къ ней и поцѣловалъ.
— Во мнѣ такъ мало достойнаго изученія, — продолжала она.
— И такъ много достойнаго любви, — докончилъ Денисонъ. — Съ этой минуты я отказываюсь изучать тебя и сыщикъ уступаетъ мѣсто просто мужу.
Энида крѣпче прижалась къ его рукѣ и заглянула ему въ лицо своими чудными темными глазами, которыми восхищались даже великосвѣтскіе обитатели Гайдъ-Парка.
— А я надѣялась, что ты скажешь… влюбленному, — прошептала она.
— Ну, а и скажу! — отвѣчалъ мужъ и дѣйствительно такъ и сказалъ; а въ то же время его неудержимо тянуло наброситься на глупую женщину, которая разрушила его мечты, и прокричать надъ ней въ ярости:
— Безумная! Зачѣмъ, зачѣмъ ты допустила меня разгадать тебя?!
II.
правитьДневной поѣздъ изъ Измаиліи въ Каиръ съ тяжелымъ грохотомъ катился по песчаной пустынѣ, залитой жгучимъ солнцемъ. Окна вагоновъ были закрыты наглухо, занавѣски спущены во избѣжаніе пыли и зноя; но тонкая песочная пыль ухитрялась прорываться въ вагонъ и садилась на его стѣнки, сѣтки и подушки, не говоря уже о платьяхъ, шляпахъ и лицахъ злосчастныхъ пассажировъ.
Денисоны сидѣли другъ противъ друга. Энида утопала въ массѣ кисейныхъ покрововъ, которые почему-то составляютъ непремѣнную принадлежность англичанокъ за границей. Она читала одинъ изъ рождественскихъ нумеровъ какого-то журнала и вновь переживала въ памяти праздникъ Рождества Христова. Мужъ ея сидѣлъ, прислонясь къ спинкѣ дивана и, казалось, дремалъ.
Единственными ихъ попутчиками были: дама лѣтъ подъ сорокъ и высокій юноша лѣтъ двадцати. Его смертельно-блѣдное лицо, сверкающіе черные глаза и страшная худоба обличали въ немъ одного изъ тѣхъ несчастныхъ, которые бѣгутъ за границу, чтобы встрѣтить призракъ неумолимой смерти гдѣ-нибудь подальше отъ дома, — ото всѣхъ, кто ихъ знавалъ еще полными силы и надеждъ. Они говорили урывками, какъ люди грустные и несчастные. Но и то говорила больше мать, стараясь всѣми силами заинтересовать сына въ чемъ-либо изъ окружающихъ картинъ, смѣнявшихся по мѣрѣ того, какъ поѣздъ шелъ впередъ. Она обращала его вниманіе то на вереницы верблюдовъ, то на странныя кучи своеобразнаго хвороста, замѣняющаго здѣсь дрова; то на живописныя фигуры арабовъ, поразительно напоминающія изображенія первобытныхъ библейскихъ патріарховъ… Замѣчанія ея были умны и мѣтки; она видимо была настолько развита и самостоятельна, чтобы не полагаться всецѣло на замѣтки и описанія „Путеводителя“. Но сынъ мало обращалъ вниманія на ея слова. Съ угрюмымъ, зловѣщимъ выраженіемъ на лицѣ, онъ молча смотрѣлъ въ окно неподвижнымъ взоромъ, изрѣдка проводя языкомъ по засохшимъ губамъ или отирая тонкимъ шолковымъ платкомъ потъ, выступавшій у него на лбу и на щекахъ. Безнадежное отчаяніе таилось въ глубинѣ его блестящихъ глазъ.
Денисонъ, обыкновенно подмѣчавшій все и за всѣми, сегодня былъ чѣмъ-то озабоченъ. Онъ сидѣлъ съ закрытыми глазами, но не спалъ, а лишь дѣлалъ видъ, что дремлетъ, для того, чтобы не выслушивать замѣчаній со стороны Эниды, которая (какъ ему казалось) имѣла особый даръ, свойственный женщинамъ, быть разговорчивой не во-время. Теперь же именно и была бы ея разговорчивость особенно некстати… съ точки зрѣнія мужа, который въ настоящую минуту былъ занятъ тѣмъ, что припоминалъ всю сцену на берегу Суэзскаго канала.
Итакъ, онъ еще разъ ошибся!.. Его поразительно ловко обошла сама природа, одарившая Эниду парой мечтательныхъ, глубокихъ глазъ. Ему казалось, что въ нихъ лежитъ неизвѣданная глубина мысли и чувства. Но считать Эниду глубокой или непонятной — это уже значило быть въ ней несправедливымъ. Ея внезапное стремленіе, чтобы мужъ понялъ ее совершенно, показывало ея совершенную простоту, — въ этомъ мужъ былъ теперь достаточно убѣжденъ: къ несчастію для него, она была не изъ такихъ, которыя стали бы притворяться и разъигрывать изъ себя простушку. Къ сожалѣнію, онъ никакъ не могъ допустить, чтобы Энида лишь старалась показаться ему простодушной, чтобы поддержать въ немъ интересъ къ себѣ. Да, она была положительно чистосердечна; она не стала бы смѣяться, когда ее душили бы слезы, не стала бы пѣть и плясать съ тоскою въ сердцѣ. Она была, какъ сама говорила, простушка, и на этой-то простушкѣ судьба судила ему жениться!..
Такъ думалъ онъ, сидя съ закрытыми глазами, въ которые однако попадала тонкая песочная пыль.
— Да, она положительно простушка изъ разряда тѣхъ, которыя живутъ не собственною мыслью, а убѣжденіями; не желаніями и личными стремленіями, а вѣрою на-слово. Она — самая заурядная мѣщаночка, нарядившаяся свѣтской женщиной и разъигрывающая роль лондонской красавицы. Умъ у нея самый сѣренькій, заурядный и такой же безцвѣтный, какъ та шерсть, изъ которой она вѣчно вяжетъ что-нибудь по рисунку, который можно встрѣтить въ первой попавшейся лавчонкѣ.
— Наконецъ-то я ее разгадалъ и могу спокойно отнести въ той или другой категоріи женщинъ и нѣтъ у меня ни малѣйшей надежды на то, чтобы я хоть отчасти заблуждался на ея счетъ. Какъ глубоки или необъяснимы ни были бы теперь ея выходки, мнѣ будетъ невозможно отрѣшиться отъ мысли, что въ глубинѣ ихъ лежитъ заурядное простодушное и недалекое мѣщанство»…
Какъ разъ въ эту (не особенно радостную для него) минуту размышленія его были прерваны голосомъ юноши-брюнета, который сидѣлъ наискось отъ него, въ углу дивана.
— А я считаю, что всѣ эти виды страшно некрасивы, и мнѣ просто противно это жгучее солнце среди зимы… Джимъ теперь, вѣроятно, на охотѣ. Интересно бы знать, гдѣ у нихъ назначенъ сборный пунктъ? Собрались ли они всѣ сегодня?.. Чортъ побери этотъ дурацкій песокъ!
Онъ умолкъ, но лишь затѣмъ, чтобы вздохнуть глубоко и сердито.
Затѣмъ послышался голосъ матери, кротко говорившій:
— Вотъ мы скоро и въ Каирѣ, милый! Я знаю, что тебѣ понравится Mena Hoose; тамъ множество верховыхъ лошадей и прекрасныхъ, — лордъ Шафтонъ мнѣ сказалъ.
— Лордъ Шафтонъ знаетъ толкъ въ лошадяхъ, — возразилъ юноша нѣсколько оживленнѣе. — Онъ славный малый!
Денисонъ почувствовалъ, что невольно улыбнулся при этихъ словахъ: такое чисто-британское умозаключеніе даже его не могло не позабавить. Ему всегда казалось, что всѣ юноши — англичане — на одинъ покрой; но онъ самъ былъ когда-то молодъ, а между тѣмъ ему уже не въ первый разъ пришла въ голову мысль, что онъ самъ скорѣе иностранецъ, нежели сынъ своей родины. Прислушиваясь къ голосамъ собесѣдниковъ, онъ тѣмъ яснѣе различалъ ихъ слова, что глаза его были закрыты. Но голосъ юноши былъ какъ и голосъ всякаго другого въ его годы; голосъ матери — какъ голосъ всякой матери вообще… или, по крайней мѣрѣ, ему такъ казалось сначала.
— Интересно, скоро ли я буду въ состояніи опять идти на охоту? — съ тревогой спрашивалъ себя вслухъ юный англичанинъ. — А какъ, бывало, весело мы тамъ охотились съ Пичлеемъ. Мнѣ даже подумать противно, что на моей «Зоѣ» ѣздитъ кто-нибудь другой…
— Никому, кромѣ тебя, ѣздить на ней не придется: я приказала, чтобы никто не смѣлъ на нее садиться, пока… пока ты не вернешься.
При этихъ словахъ, голосъ говорившей вдругъ понизился.
— Это прекрасно съ твоей стороны, mea mater! — поспѣшно проговорилъ юноша: — Бѣдная моя лошадка! Жалко подумать, что ее теперь гоняютъ на кордѣ, въ попонкѣ, а мы-то здѣсь сидимъ, безъ нея, въ этой глупѣйшей Сахарѣ или какъ бишь ее? Все здѣсь чертовски грубо и глупо!
— Со временемъ ты свыкнешься съ Египтомъ…
— Ну, это уже развѣ кто другой, только не я! Никто не можетъ свыкнуться со своей темницей, а я никогда не любилъ того, что люди называютъ «живописнымъ мѣстоположеніемъ». И есть же на свѣтѣ такіе уголки, гдѣ ровно нечего дѣлать и гдѣ все знаешь наизусть! Дайте мнѣ мѣстность, гдѣ бы спортъ былъ въ ходу, а поэтовъ и артистовъ можете послать къ чорту!
Въ голосѣ его слышалось сильное раздраженіе, точно онъ горячо возражалъ кому-то.
Мать поспѣшила перемѣнить предметъ разговора.
— Ты можешь еще побывать на скачкахъ, въ декабрѣ, — проговорила она.
— Да; это все-таки лучше, чѣмъ ничего!
Онъ помолчалъ и вдругъ прибавилъ, какъ-то зловѣще и угрюмо:
— Ужъ будь покойна: я своего не упущу! Если недолго проживу, то хоть повеселюсь во всю!
Денисонъ поспѣшилъ открыть глаза; ему ужъ больше не казался складъ ума этого «англійскаго юноши» такимъ зауряднымъ. По крайней мѣрѣ, его прежнее сравненіе казалось уже не совсѣмъ подходящимъ. Его тянуло еще разъ посмотрѣть ему въ лицо. Онъ взглянулъ — и былъ пораженъ, до чего рѣзкую противоположность съ блѣдно-желтоватымъ оттѣнкомъ кожи составляли большіе черные глаза юноши, полные жизни и оживленія. Все лицо его освѣщало выраженіе такой энергіи и рѣшимости, какого нельзя было отъ него ожидать, судя по общему изможденному виду его исхудалаго тѣла. Сосредоточенность мысли, отражавшаяся въ его чертахъ, была слишкомъ зрѣлымъ явленіемъ сравнительно съ возрастомъ больного, но зато тѣмъ привлекательнѣе показалась она Денисону.
«Положительно, не всѣ юноши-англичане одинаковаго покроя!» — думалъ онъ теперь.
Надо полагать, что слова сына кольнули бѣдную мать въ сердце, потому что она вздрогнула, какъ отъ удара кнутомъ; но видно она была изъ тѣхъ матерей, которыя понимаютъ, что лучшее средство противъ боли — подавить ее. Послѣ минутнаго молчанія, она спокойно проговорила:
— Намъ придется прожить здѣсь по меньшей мѣрѣ мѣсяца четыре. Весна въ Египтѣ чудо какъ хороша, а въ Каирѣ тогда закипаютъ вновь жизнь и веселье. Да, намъ дѣйствительно будетъ весело, когда наконецъ наступитъ весенняя пора, и ты тогда увидишь поближе общество настоящихъ космополитовъ.
— Я вовсе не то хотѣлъ сказать, — угрюмо возразилъ сынъ: — впрочемъ ты, mater, и сама это знаешь!.. Въ сущности, не все ли равно, что именно я хотѣлъ сказать? — И онъ опять уставился глазами въ открытое пространство за окномъ вагона.
Не разъ случалось Денисону наблюдать за впечатлѣніемъ, которое производитъ на зауряднаго человѣка сознаніе неминуемой и сравнительно недалекой смерти, и потому онъ рѣшительно сталъ теперь еще болѣе интересоваться узнать, какъ это сознаніе отравилось на его больномъ спутникѣ. Очевидно, онъ не бросается искать утѣшенія въ религіозныхъ чувствахъ, какъ это бываетъ съ большинствомъ; но вотъ вопросъ: какъ онъ смотрѣлъ на вещи прежде, до своей болѣзни, и на какой путь вступилъ или рѣшилъ вступить послѣ того, какъ узналъ о своемъ безнадежномъ состояніи?
— А что, Гарри! — прервала жена нить его размышленій: — не купишь ли ты мнѣ апельсинъ… отсюда, въ окошко? Мнѣ такъ хочется пить, что я противъ воли рѣшилась бы поступить такъ неблаговоспитанно, — заключила она жалобно.
— Было бы еще неблаговоспитаннѣе съ моей стороны не исполнить твоего желанія, — возразилъ ея мужъ и дѣйствительно купилъ ей апельсинъ. Но ему показалось, что жена вѣчно обращается къ нему съ подобной просьбой, когда онъ задумается о чемъ-либо особенно важномъ ила любопытномъ.
Бѣдная Энида! Въ первый разъ въ жизни вздумалось ей съѣсть апельсинъ въ присутствіи мужа и навлечь на себя его несправедливое нареканіе. Но она никогда еще не чувствовала себя такой счастливой; она радовалась, что ей, наконецъ, удалось раскрыть передъ мужемъ всю свою душу. Теперь ужъ и голая песчаная пустыня, и вьючные верблюды казались ей чудомъ красоты. А вечеромъ, при свѣтѣ розоваго южнаго неба, озарявшаго египетскія пирамиды, которыя виднѣлись изъ окна ея комнаты, она восторженно заявила мужу:
— Ну, что за прелесть эти пирамиды!
И она была просто поражена, когда, вмѣсто отвѣта на ея восторженный возгласъ, на губахъ ея «Гарри» опять появилась знакомая, обычная саркастическая улыбка.
Нѣсколько дней спустя, Денисоны поѣхали въ небольшой туземной телѣжкѣ осматривать эти самыя пирамиды.
Солнце ярко свѣтило надъ рѣкою, берега которой были запружены шумливой толпой. Двигались вереницы вьючныхъ верблюдовъ; группы продавцовъ и продавщицъ спѣшили по направленію къ великолѣпной аллеѣ акацій, ведущей прямо къ пустынѣ; женщины подгоняли своихъ ословъ; бородатые, статные мужчины шли, степенно бесѣдуя. Чистый, ясный воздухъ звенѣлъ множествомъ самыхъ разнообразныхъ голосовъ, къ которымъ примѣшивались и голоса молодыхъ супруговъ, также болтавшихъ, покачиваясь въ своемъ миніатюрномъ экипажѣ, въ то время, какъ ихъ кучеръ пробивалъ себѣ дорогу сквозь толпу, поминутно покрикивая свое неизмѣнное: «уу….а!»
— А что, Энида, тебѣ не кажется, что здѣсь черезчуръ много индюковъ? — съ обычной насмѣшливостью спросилъ Денисонъ. — Я бы желалъ путешествовать, не чувствуя себя туристомъ: это страшно унизительное ощущеніе. Въ первый разъ осматривать пирамиды и знаменитаго сфинкса, — да это все равно, что вновь народиться на свѣтъ божій и обратиться въ новорожденнаго младенца… Когда состаришься, то не разъ (и весьма разнообразно) можетъ случиться такое перерожденіе.
— Мнѣ кажется, видъ этихъ пирамидъ долженъ приводить всякаго въ волненіе, — замѣтила молодая женщина.
— Не особенно; слишкомъ ужъ это все похоже на картинки. А всему виною верблюды: благодаря имъ, все вокругъ получаетъ библейскій отпечатокъ. Но неужели тебѣ не жутко стать лицомъ въ лицу съ однимъ изъ величайшихъ чудесъ свѣта? А между тѣмъ всякій, какъ ни старается проникнуться чувствомъ почтительнаго страха, все-таки не забудетъ ни на минуту своихъ личныхъ мелочныхъ интересовъ. Глядя на внушительный обликъ сфинкса, невольно думаешь съ тревогой, что въ гостинницѣ ждетъ тебя пережаренный завтракъ и что египетское солнце ужъ вовсе не художественно припекаетъ.
— О, Гарри! Отъ него легко закрыться зонтикомъ.
— Ну хорошо; но отъ пережареннаго завтрака и зонтикъ не спасетъ! А я такъ рѣшительно боюсь этого «развѣнчаннаго великана», безобразнаго сфинкса. Его величественное безобразіе было у насъ въ семьѣ ходячимъ выраженіемъ; да и не мы одни, а всѣ туристы испытывали (и еще испытываютъ) паническій трепетъ при видѣ чудовища-колосса. Я увѣренъ, что мои нервы измѣнятъ мнѣ и что я неожиданно разражусь, къ стыду моему, громкимъ смѣхомъ…
— А въ иллюстраціяхъ онъ такъ хорошъ!
— Еще бы! Въ иллюстраціяхъ будетъ все казаться прекраснымъ.
— Мнѣ кажется, что этотъ сфинксъ — живое существо, — продолжала Энида; — но существо, скрывающее свою тайну отъ людей изъ вѣка въ вѣкъ.
— Сфинксъ — и вѣчная загадка! — подхватилъ Денисонъ. — Ну, можно ли себѣ представить, чтобы его окаменѣлое, гранитное лицо могло, какъ и живое, выразить, напримѣръ, вопросъ: почему мельникъ долженъ ходить въ бѣломъ колпакѣ?
— О, Гарри, та все удовольствіе способенъ мнѣ испортить.
— И конечно это весьма нелюбезно съ моей стороны. Лучше ужъ не будемъ мѣшать этому чудовищу произвести на насъ подобающее впечатлѣніе. Впрочемъ, и то сказать, насмѣшливое отношеніе къ тому, чего не понимаешь, — скорѣе принадлежность низшихъ классовъ, нежели культурныхъ. Постараемся же какъ можно больше любоваться сфинксомъ; во всякомъ случаѣ, онъ не можетъ намъ пріѣсться, какъ нашимъ спутникамъ, которые живутъ по сосѣдству съ нимъ, въ своемъ Mena-Housé-Hôtel. Даже странно подумать, что есть на свѣтѣ люди, которые могутъ уживаться бокъ-о-бокъ съ такимъ выдающимся явленіемъ, какъ чудо свѣта! Не говоря ужъ о неприличіи тревожить его вѣковѣчный покой, довольно и того, что будешь напрягать всѣ свои силы, дабы удержать свой восторгъ на подобающей высотѣ. Пожалуйста, и не проси меня хотя бы недѣлю прожить тамъ, у пирамидъ: я бы не выдержалъ все это время говорить объ одномъ только сфинксѣ!
— Не буду, милый! — промолвила Энида въ ту самую минуту, какъ они въѣзжали изъ аллеи акацій на просторъ, гдѣ вокругъ величественной пирамиды стояли шумъ толпы и суета, неразлучные съ нею.
— Лучше позавтракаемъ сначала, а потомъ уже отправимся обозрѣвать всякія чудеса! — предложилъ Денисонъ: — тогда нашъ умъ будетъ менѣе склоненъ поддаваться будничнымъ интересамъ.
И Денисоны прежде всего направились въ гостинницѣ Mena-House.
III.
правитьПозавтракавъ и выйдя на крыльцо, чтобъ ѣхать дальше, молодые супруги замѣтили, что ихъ уже опередила цѣлая компанія туристовъ безъ проводника и толмача, съ шумомъ и крикомъ спѣшившая къ пирамидамъ. Денисоны сѣли на ословъ и поѣхали вслѣдъ за шумливой компаніей; зато ихъ самихъ сопровождали назойливые толмачи-арабы, бѣжавшіе кто рысцой, пѣшкомъ, а это на флегматически-шагавшихъ ослахъ.
Доѣхавъ до пирамиды, они осмотрѣли ея прочное основаніе и позабавились кой-какими замѣчаніями насчетъ туристовъ, имѣвшихъ дерзость взбираться вверхъ по ея гранитной поверхности; затѣмъ, не теряя времени, отправились прямо къ сфинксу.
Денисонъ былъ въ насмѣшливомъ настроеніи. Впрочемъ, всякаго рода зрѣлища вызывали въ немъ саркастическій складъ мысли.
— Даже такого серьезнаго и развитого человѣка, какъ я, — проговорилъ онъ, — вліяніе этого колосса побуждаетъ говорить и дѣлать что-нибудь необычайное, поразительное. Знаешь, все время, пока мы осматривали пирамиду, у меня невольно почему-то вертѣлось на языкѣ: «этотъ домъ строилъ Джэкъ, Джэкъ»… и мнѣ стоило большого труда удержаться, чтобъ не пропѣть вслухъ всего, до конца. Слышала ты, какъ вонъ та старушка сказала: «какая забавная постройка!?» — Да, именно «постройка» и есть настоящее для нея названіе! А мужъ сказалъ ей въ отвѣтъ: «Что за странный народъ, должно быть, были эти египтяне!» Мнѣ самому, кажется, захочется разсмѣяться при взглядѣ на сфинкса.
Энида была положительно озадачена.
— Нѣтъ, Гарри; ужъ, пожалуйста, не надо! Это было бы такъ некстати… да и неловко передъ этими арабами. Они вѣдь въ нѣкоторомъ родѣ считаютъ эту землю и все, что есть на ней, своей личной собственностью; и насмѣшка могла бы ихъ обидѣть.
— Ахъ, да! Такъ, значитъ, мы не имѣемъ права порицать то, что имъ принадлежитъ? такъ ли? — продолжалъ онъ. — А, вотъ и самое чудо! Не пойти ли намъ пѣшкомъ, чтобъ выказать ему побольше уваженія?
Онъ помогъ женѣ спѣшиться и оба стояли нѣсколько времени молча.
Въ отдаленіи слышался шумъ говора и смѣха приближавшихся туристовъ; но до ихъ прибытія все-таки еще можно было побыть однимъ. Денисону удалось уговорить своихъ незваныхъ толмачей остаться поэади; а единственные двое, сопровождавшіе ихъ до самаго сфинкса, прикурнули у ногъ своихъ муловъ, кутаясь въ живописные синіе плащи и не заботясь объ удовольствіи созерцать величественную пирамиду, съ которой они уже не сегодня были знакомы и не чувствовали ни малѣашаго стремленія пояснять ея особенности или приписываемыя ей красоты и достоинства.
Пока, до прибытія шумливой ватаги, Денисонъ могъ вполнѣ насладиться уединеніемъ и вмѣстѣ съ женою глядѣлъ на покоившееся передъ ними чудовище, которое, повидимому, не обращало на нихъ ни малѣйшаго вниманія. М-съ Денисонъ держала въ рукахъ путеводитель и справлялась въ немъ:
— Арабы зовутъ его Абу-эль-Холъ, что значитъ: «Отецъ ужасовъ» или «Отецъ необъятности»… — начала она; но ее прервалъ мужъ.
— Тсс!.. Тише! — тихо проговорилъ онъ, кладя ей на руку свою руку.
На мгновеніе она умолкла въ удивленіи.
Солнце жгло немилосердно и она открыла свой бѣлый зонтикъ на блѣдно-зеленой подкладкѣ. Ящерица пробѣжала по самому подножію сфинкса, на мигъ остановилась, чтобы насладиться теплотой раскаленнаго камня, и скрылась въ его грандіозной тѣни…
М-съ Денисонъ теребила свои перчатки, начиная нетерпѣливо поглядывать на мужа. Онъ стоялъ рядомъ съ нею, повидимому погруженный въ созерцаніе этого чуда; только ей показалось, что онъ нѣсколько поблѣднѣлъ.
— Гарри! Раскрой-ка зонтикъ! — сказала она: — у тебя такой видъ, какъ будто вотъ-вотъ съ тобой приключится солнечный ударъ… Ну, какъ тебѣ нравится этотъ сфинксъ? Онъ безобразнѣе, нежели можно было ожидать. На картинкахъ онъ нравился мнѣ несравненно больше.
Отвѣта не послѣдовало. Мужъ ея пристально смотрѣлъ прямо передъ собою и точно не слыхалъ ничего. Энидѣ показалось, что онъ становится какъ-то непохожъ на себя.
— Гарри!.. Гарри, да что съ тобой? Ты боленъ? Тебѣ дурно?..
— Не мѣшай намъ! — особымъ, глухимъ и многозначительнымъ шопотомъ проговорилъ онъ и тѣмъ еще больше встревожилъ жену.
Она положительно стала опасаться солнечнаго удара и, въ заботливомъ стремленіи предотвратить его, загородила голову мужа своимъ бѣлымъ зонтикомъ отъ палящихъ лучей египетскаго солнца. Не успѣлъ мужъ на это возразить что-либо, какъ его вниманіе, по счастію, было отвлечено совершенно постороннимъ обстоятельствомъ.
Одинъ изъ мальчиковъ, погонщиковъ муловъ, который усталъ сидѣть безъ движенія на солнопекѣ, всталъ и подошелъ къ господамъ. Онъ набралъ отъ нечего дѣлать полную горсть мелкихъ камешковъ и, покачиваясь лѣниво на своихъ сухопарыхъ, загорѣлыхъ ногахъ, поднялъ руку и однимъ изъ камешковъ прицѣлился въ угрюмаго, безстрастнаго сфинкса.
Камешекъ засвистѣлъ въ ясномъ, жгучемъ воздухѣ… Денисонъ вдругъ оглянулся и лицо его передернулось отъ гнѣва. Въ ярости, однимъ прыжкомъ онъ очутился подлѣ озадаченнаго арабченка и ошеломилъ его ударомъ кулака по головѣ, такъ что тотъ кубаремъ покатился прочь по раскаленному песку.
Мальчишка вскочилъ и съ громкимъ крикомъ испуга, рыдая, рванулся впередъ, убѣгая по направленію въ пирамидѣ. По дорогѣ, онъ толкалъ прохожихъ и туристовъ, пугая ихъ своимъ неистовымъ крикомъ, словно за нимъ гнались тысячи чертей.
М-съ Денисонъ отшатнулась отъ мужа совершенно въ испугѣ: его возбужденіе казалось ей безмѣрнымъ. И въ самомъ дѣлѣ, лицо его разгорѣлось, какъ еще никогда, дыханіе было громко и прерывисто, а пальцы сжимались и разжимались, словно сдавливая горло мальчишка, который его разгнѣвалъ.
— Гарри! Гарри! Что ты, милый? Что съ тобой?.. — восклицала она.
— Да какъ онъ смѣлъ?.. Какъ смѣлъ?.. — повторялъ тотъ, прерывистымъ и глухимъ голосомъ, оглядываясь на мальчишку, который остановился и повидимому разсказывалъ окружающимъ погонщикамъ и туристамъ свое приключеніе. Онъ говорилъ, должно быть, очень горячо, потому что размахивалъ руками и усиленно двигалъ головою.
— Ну, полно, Гарри, успокойся! — успокоивала мужа м-съ Денисонъ: — вѣдь онъ только бросилъ камешкомъ и даже не въ человѣка…
— Энида! ты сама не знаешь, что говоришь! — возразилъ ея мужъ, и вдругъ въ немъ произошла новая перемѣна: онъ будто очнулся, краска отлила у него отъ лица и на губахъ оявилась обычная холодная усмѣшка.
— Ужъ и не знаю, что за причина? Завтракъ ли виноватъ, или солнце, или то и другое заразъ? — проговорилъ онъ: — но мальчишка еще подбавилъ: очень ему надо было прерывать мои возвышенныя размышленія на тому… на тему… о мельникѣ и его бѣломъ колпакѣ. А! Вонъ онъ и самъ идетъ, окруженный цѣлымъ, судилищемъ туристовъ въ качествѣ обвинительной власти. Ну, полагаю, пяти-піастровая монетка будетъ самымъ лучшимъ пластыремъ для его тяжкихъ ранъ.
Онъ опустилъ руку въ карманъ, пошарилъ въ немъ и, вынувъ оттуда требуемую монету, протянулъ ее мальчику, который продолжалъ на ходу лить неизсякаемыя слезы и тѣлодвиженіями въ лицахъ изображать на себѣ жестокое съ нимъ обращеніе иностранца. При видѣ блестящей монетки, слезы его мгновенно изсякли и онъ ловко очутился подлѣ «жестокаго иностранца». Еще мигъ — монета очутилась у него въ кулакѣ и все его лицо расплылось въ пріятную улыбку. Онъ затараторилъ бойко и весело, любезно помогъ Денисону сѣсть на мула и побѣжалъ рядомъ съ нимъ въ припрыжку, осыпая его всевозможными похвалами и любезными эпитетами, объявляя рѣзкимъ, визгливымъ голосомъ, что «любитъ милаго господина» больше, чѣмъ даже свой «правый» глазъ — кстати сказать — единственный, которымъ онъ что-нибудь видѣлъ.
Но Эниду не такъ-то легко было успокоить и она рѣшила добиться отъ мужа настоящаго отвѣта.
— Что это было съ тобою, милый? — допытывалась она по дорогѣ домой. — Тебѣ не увѣрить меня, что ты уже опять совершенно здоровъ. Я убѣждена, напротивъ, что солнце серьезно повредило тебѣ; кромѣ того, намъ не слѣдовало ѣхать тотчасъ же послѣ завтрака.
— Да нѣтъ же, я совершенно здоровъ. Здоровѣе даже, чѣмъ когда-либо!
— Знаю, знаю: ты хочешь только меня успокоить, боишься мнѣ признаться!
Такое приставанье угрожало нарушить миръ и тишину, которыми дорожилъ мечтатель; поэтому онъ поспѣшилъ разувѣрить жену. Онъ слегка разсмѣялся и нѣсколько мягче прибавилъ:
— Еслибъ не этотъ дрянной мальчишка, мнѣ, можетъ быть, к удалось бы поступить вполнѣ подобающимъ образомъ и почувствовать благоговѣйный трепетъ передъ сфинксомъ, какъ приличествуетъ истому англійскому туристу.
— Такъ, значитъ, онъ понравился тебѣ?
— И самъ не знаю. Можетъ быть, онъ и понравился бы мнѣ, еслибъ не его прикрашенное изображеніе въ иллюстрированныхъ изданіяхъ… А, вотъ мы ужъ и дома! Осталось только надѣлить погонщика бакшишемъ и напиться чаю.
Сидя въ качалкахъ, на верандѣ гостинницы, Денисоны замѣтили невдалекѣ ту самую даму съ юношей, которая была ихъ попутчицей отъ Ивмаиліи до Каира.
Она сидѣла одна въ плетеномъ креслѣ съ крышкой, но зоркій женскій взглядъ м-съ Денисонъ живо подмѣтилъ, что бѣлое платье и большая бѣлая шляпа были очень ей въ лицу и что подъ сѣнью широкихъ полей темныя, красиво очерченныя брови и быстрые глаза незнакомки еще выгоднѣе оттѣнялись. Эта дама читала какой-то французскій романъ и то-и-дѣло посматривала на дорогу, точно поджидая кого-то.
Денисонъ тоже внимательно наблюдалъ за всю, потому что сказалъ женѣ, прихлебывая чай, который имъ подали на воздухъ:
— А наши спутники живутъ вѣдь по сосѣдству съ сфинксомъ…
— Да. Какая она прелесть!
— Энида! Ты не настоящая женщина, если способна восхищаться красотою другихъ женщинъ!
— Ужъ вы, мужчины, думаете непремѣнно, что женщины только завистью и живутъ!
— А вы, женщины, думаете, что мужчины всѣ поголовно черствые эгоисты, — возразилъ мужъ горячѣе обыкновеннаго. — Отчего бы людямъ обоего пола не признавать своихъ обоюдныхъ совершенствъ? Но нѣтъ! Они слѣпы, какъ тѣ, которые не различаютъ красокъ и однѣхъ не видятъ, а другихъ не желаютъ замѣчать. Такіе люди не задумаются утверждать, что души чистыя, какъ бѣлый снѣгъ, сѣры и однообразны… точь-въ-точь, какъ современные поэты-декаденты, имѣющіе смѣлость утверждать, что деревья фіолетоваго цвѣта, а моря — пурпуроваго… Ну, конечно: женщины отъ природы не завистливы, а мужчины — не эгоистичны!
Они посидѣли немного въ полномъ молчаніи, тѣмъ болѣе, что солнце и усталость располагали въ тихой лѣни, а передъ ихъ глазами разъигрывались забавныя и разнообразныя сцены — любопытнѣе и, главное, оживленнѣе всякой комедіи.
Каждая изъ европейскихъ національностей принимала въ нихъ живѣйшее участіе. Арабы-толмачи и проводники, въ своихъ длинныхъ живописныхъ бѣлыхъ одеавдахъ, собирали тутъ же обильную жатву съ кармановъ туристовъ англичанъ, французовъ, итальянцевъ, русскихъ, нѣмцевъ и другихъ. То были сцены, полныя споровъ, взрывовъ негодованія, гнѣва и разбоя. Онѣ чередовались всѣ безъ перерыва, безъ перемѣны декорацій, которыми служили безбрежная песчаная равнина, залитая солнцемъ, но въ глубинѣ «сцены» красовалась величественная пирамида. Изрѣдка случалось, что суматоху прерывалъ громкій вопль испуга, и какой-нибудь дородный старичокъ или не менѣе дородная пожилая дама летѣли съ подвернувшагося сѣдла прямо носомъ въ песокъ, причемъ разражались, конечно, попреками и угрозами…
Денисоны сидѣли, наблюдали и тихонько потягивали чай, когда вдругъ раздался бѣшеный топотъ и въ карьеръ влетѣла во дворъ запыхавшаяся лошадь, вся въ мылѣ. Толпившіеся на дворѣ шарахнулись въ разныя стороны и гвалтъ моментально умолкъ. Съ коня спрыгнулъ разгоряченный ѣздокъ и, пошатываясь на ногахъ, поспѣшно вбѣжалъ по лѣстницѣ на веранду; Денисонъ тотчасъ же узналъ въ немъ смуглаго юношу, — сына красивой дамы.
Молодой человѣкъ бросился въ кресло рядомъ съ матерью и началъ говорить ей что-то нервно, возбужденно, помахивая рукой, въ которой еще держалъ хлыстикъ. Его исхудалое лицо пылало, а глаза горѣли неестественнымъ блескомъ. Мать взяла его за руку и повидимому старалась успокоить; затѣмъ оба подъ руку тихо пошли въ комнаты.
Двое-трое изъ мужчинъ, также подмѣтившихъ эту сцену, обмѣнялись улыбкой. Денисонъ обернулся къ женѣ и началъ о чемъ-то говорить, но замѣтно было, что онъ нѣсколько разъ оканчивалъ начатую фразу не такъ, какъ было-намѣревался, начиная ее. Это тѣмъ болѣе бросалось въ глаза, что эти окончанія выходили какъ-то шероховатѣе и зауряднѣе обыкновеннаго.
Наконецъ, когда ихъ экипажъ уже стоялъ у крыльца, чтобы ѣхать обратно въ Каиръ, и Денисонъ уплатилъ по счету, женѣ показалось, что мужъ не-спроста проговорилъ, стараясь придать своему голосу оттѣнокъ небрежности:
— А вѣдь здѣсь прислуживаютъ недурно; не правда ли, Энида?
— И даже очень, — согласилась жена, съ удовольствіемъ отдохнувшая отъ поѣздки по солнопеку.
— А какъ ты думаешь… Что бы ты сказала, еслибы мы еще здѣсь побыли немножко?
— То-есть, завтра и… послѣ-завтра?
— Нѣтъ; денька три-четыре…
— А наши комнаты въ «Континенталѣ»?
— Ну, съ ними устроиться не трудно!
Въ словахъ его слышалась какъ бы нѣкоторая настойчивость; и это удивило Эниду.
— Мы могли бы теперь же взять здѣсь заранѣе комнаты, прежде чѣмъ уѣдемъ отсюда, — продолжалъ онъ.
— Но мнѣ казалось, что ты именно и былъ противъ этого? Ты говорилъ, чтобъ я и не думала…
— Оставаться здѣсь?.. Ну да! Всему виною мой насмѣшливый тонъ. Въ сущности, эта гостинница прелестна. Что жъ, мы закажемъ, что-ли, нумеръ?
— Если тебѣ угодно, милый! Только…
Но онъ уже исчезъ за дверью, не дослушавъ ее.
Оставшись одна, м-съ Денисонъ инстинктивно оглянулась вокругъ, ища причины для такой быстрой и необъяснимой перемѣны, какая вдругъ произошла во мнѣніи ея мужа. Въ эту минуту изъ комнатъ вышла красивая дама въ бѣлой шляпѣ и опять сѣла на свое прежнее мѣсто. Въ рукахъ у нея все еще была та же французская книжка, но она смотрѣла не въ нее, а въ пространство, прямо передъ собою. Очевидно, она и не думала читать.
— Какъ она моложава, если подумать, что у нея уже такой взрослый сынъ! — подумала м-съ Денисонъ. И вдругъ въ глубинѣ души ея зашевелилось смутное предчувствіе ревности. Неужели она и въ самомъ дѣлѣ угадала настоящую причину?
IV.
правитьНа слѣдующій же день м-съ Денисонъ, все еще не разувѣрившаяся и чуть-чуть недовѣрчивая, переѣхала съ мужемъ въ Mena-Hôtel. Настоящій сезонъ еще не наступилъ и въ гостинницѣ было далеко не тѣсно. Нѣсколько человѣкъ больныхъ, а равно и здоровыхъ иностранцевъ уже водворились въ ней на всю зиму; впрочемъ, послѣдніе лишь отдыхали передъ дальнѣйшимъ путешествіемъ по Нилу. Денисонъ съ перваго же дня присмотрѣлся къ нимъ уже настолько, что они перестали интересовать его. Вообще его вниманіе къ людямъ не было вызвано лаской или участіемъ; онъ даже никогда не слѣдовалъ модному влеченію разъигрывать роль человѣколюбца. Слабости людскія еще иной разъ привлекали его любопытство; достоинства же — никогда. Его просто забавляло наблюдать въ нихъ проявленія горя и радости, злости или волненія, доводившихъ ихъ до высшей степени страсти или отчаянія. Ему нерѣдко случалось повторять:
— Мы интересны лишь когда мы бываемъ сами собою; когда же мы не прикидываемся иными, мы являемся въ томъ настоящемъ видѣ, въ какомъ насъ Богъ создалъ. А создалъ онъ насъ прескучными!
Привлекательнѣе всего казались ему люди, когда чувствовали себя, говорили и дѣлали все ненормально. Все странное, выходящее изъ ряду обыденнаго, привлекало его, вызывало въ немъ болѣе постоянное, холодно-насмѣшливое чувство пытливости. Но не въ пестромъ обществѣ туристовъ могло оно найти себѣ подходящую пищу: во всѣхъ главныхъ пунктахъ земного шара, гдѣ общество мѣняется безпрерывно, не мѣняется ни говоръ, ни пріемы путешественниковъ, которые говорятъ и движутся по росписанію, Путеводителя. Есть ли между ними такіе, которые сквозь шумъ и болтовню прислушивались бы къ таинственнымъ голосамъ далекаго прошлаго, потонувшаго въ глубокой, неизвѣданной, до-исторической древности; такіе, воображенію которыхъ представлялись бы тѣни минувшаго?
Денисону, понятно, хотѣлось бы полнаго уединенія даже за обѣдомъ; но такъ какъ оно было здѣсь положительно недостижимо, то онъ условился съ дворецкимъ, чтобы его съ женою сажали ежедневно рядомъ со смуглымъ юношей и его матерью, — единственными лицами во всемъ обществѣ, которыя казались ему менѣе заурядными. Онъ инстинктивно предугадывалъ, что они-то ужъ навѣрное ему не надоѣдятъ. Больной юноша ничѣмъ не напоминалъ коренастыхъ, пышащихъ здоровьемъ юношей, типъ которыхъ ужъ давно пріѣлся нашему мечтателю. Глядя на него, Денисону казалось, что, несмотря на всю лихорадочную живость, которая сказывалась въ его глубокихъ, но сверкавшихъ глазахъ, въ каждомъ его. движеніи, бѣдный мальчикъ живетъ какъ бы уже отдѣлившись отъ живыхъ. Онъ производилъ на мечтателя впечатлѣніе молодого деревца, только-что вошедшаго въ пору весенняго расцвѣта и вдругъ застигнутаго осенними морозами, съ холоднымъ вѣтромъ, который изсушилъ и разметалъ его зеленую листву. Шелестъ этихъ сухихъ, отжившихъ листьевъ стоялъ въ ушахъ у Денисона; ему хотѣлось поймать ихъ на лету и прослѣдить за тайной вымиранія по ихъ разрушающейся ткани. Ему хотѣлось этого единственно съ цѣлью развѣять тоску пустоты и однообразія жизни въ гостинницѣ; — вотъ почему онъ пожелалъ быть за столомъ сосѣдомъ блѣднаго юноши и его матери.
Въ первый же разъ за обѣдомъ ему поставили приборъ между женой и м-съ Энтри. Вниманіе Эниды было вскорѣ поглощено однимъ изъ типичнѣйшихъ туристовъ — завсегдатаевъ дорожныхъ отелей. Мужу было слышно, какъ она съ поразительной легкостью порхала изъ Буэносъ-Айреса къ озерамъ Килларнея; погружалась въ самую глубь Японіи и бродила по дикимъ лѣсамъ горнаго Валлиса; силою крылатаго слова въ одно мгновеніе ока перелетала черезъ цѣлые материки…
Денисонъ обратился къ м-съ Энтри въ надеждѣ услышать отъ нея нѣкто лучшее, нежели бѣглый и неточный перечень географическихъ свѣденій.
Она поздравила его съ удачной перемѣной пребыванія въ Каирѣ на просторъ и чистый воздухъ пустыни.
— Съ тѣхъ поръ, какъ мы здѣсь, я себя не узнаю, — говорила она. — Дѣла здѣсь мало, зато воздуху много; этотъ воздухъ дѣйствуетъ какъ настоящее шампанское, и, что всего страннѣе, даже члены общества трезвости ничего противъ него не имѣютъ. Надо полагать, что и имъ, не хуже насъ, грѣшныхъ, нравится какъ можно ближе приступать въ запрещенному плоду.
— А развѣ есть на востокѣ что-либо запрещенное? — спросилъ Денисонъ. — Мнѣ всегда казалось, что вся притягательная сила запрещеннаго плода пропадаетъ, разъ что самого запрещенія не существуетъ. Это у насъ въ Лондонѣ ужъ такъ изстари ведется, что добродѣтель кажется слишкомъ суровой; здѣсь же порокъ принимаетъ привлекательный видъ и, облекшись въ синія одежды и ярко-оранжевые кушаки, выходитъ открыто пѣть и плясать на мостовой, вмѣсто того, чтобы, какъ у насъ, на сѣверѣ, прятаться отъ людей и отъ дневного свѣта.
— Лондонъ — вылитый м-ръ Стиггинсъ, — сказала его собесѣдница: — онъ тоже проповѣдуетъ всенародно трезвость и воздержаніе, а дома попиваетъ сосновую настойку.
— А все-таки въ народѣ начинаютъ замѣчать его румяный носъ и кое-что подозрѣвать о его происхожденіи. Наша столица поступаетъ какъ страусъ, который прячетъ голову подъ крыло и думаетъ, что его никто не видитъ. Ужъ не сегодня морщатся, презрительно поглядывая на него, Парижъ и Вѣна; имъ смѣшно на его забавныя ужимки. Даже столичному городу не слѣдуетъ вѣчно придерживаться одной и той же формы притворства. Вотъ кого нельзя упрекнуть въ постоянствѣ, такъ это арабовъ, которые молодецки и разнообразно врутъ одинъ передъ другимъ. Послѣдній изъ грязнѣйшихъ мальчишевъ-погонщиковъ доводитъ здѣсь ложь и притворство до такой степени совершенства, передъ которой я преклоняюсь.
— Сущіе скотыіъ! Такъ и норовятъ тебя провести! — вмѣшался въ разговоръ юноша. — Ну, что бы подумалъ о нихъ нашъ англійскій грумъ?
— А развѣ грумъ вообще что-либо думаетъ? — возразилъ Денисонъ.
— Если онъ на что-нибудь годенъ, онъ думаетъ прежде всего о своихъ лошадяхъ и о ихъ упряжи — по буднямъ, и о своей милой — по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ, — замѣтила м-съ Энтри, принимаясь за отварную нильскую рыбу.
— Ну, а я того мнѣнія, что лучше бъ ему думать всю недѣлю о своей милой и лишь въ праздникъ — о докучной обязанности заботиться о своей лошади и ея упряги.
— Знаю, знаю старое воззрѣніе на жизнь, какъ на веселье, — не безъ слегка-дерзкаго оттѣнка замѣтила м-съ Энтри.
— И самое настоящее, скажи на придачу! — подхватилъ юноша съ какой-то сердитой, твердой поспѣшностью и кидая на Денисона взглядъ, какъ бы вызывающій его на товарищескій обмѣнъ мыслей. — По моему: живи коротко, но живи молодецки!
— Но вѣдь такъ-называемая удалая, веселая жизнь бываетъ иной разъ такъ коротка, что и жизнью-то ее нельзя назвать, — возразила м-съ Энтри, но ея слова отнюдь не имѣли проповѣдническаго тона.
И вообще, насколько могъ замѣтить Денисонъ, отношенія между ними были совсѣмъ не такія, какъ между матерью и сыномъ; въ ея словахъ и движеніяхъ сказывалась большая свобода мысли и моложавость, нежели можно было ожидать. Ей шелъ уже сороковой годъ, но ею не успѣла еще овладѣть та особая степенность въ манерахъ, которая неразлучна съ началомъ пятаго десятка. Она была свѣтской женщиной, и заботы материнства, повидимому, не лишали ее неизмѣннаго добродушія, которое проявлялось въ ея отношеніяхъ къ сыну. Казалось, она не считала материнскія обязанности бременемъ и докучнымъ, обязательнымъ долгомъ, а напротивъ — лучшимъ своимъ украшеніемъ, которое и носила съ достоинствомъ, но не давая это замѣтить, не выставляя это напоказъ. Такая система не осталась безъ награды; она отразилась благодѣтельно на юношѣ, который не позировалъ своимъ сыновнимъ почтеніемъ, — что неизбѣжно влечетъ за собою нѣкоторую натянутость отношеній, — а смотрѣлъ на мать скорѣе какъ на товарища, способнаго понимать и раздѣлять его интересы. Въ его глазахъ, она, очевидно, была скорѣе почти равной съ нимъ по возрасту, нежели почтенной матроной, преисполненной нравоученіями, которыми она, какъ мать, обязана была начинять его съ утра до вечера, постоянно предостерегая отъ того или другого житейскаго шага.
Еще до конца обѣда Денисону стало ясно, что сынъ не скрывалъ отъ нея ничего и что тому былъ причиной исключительный даръ, присущій едва-ли одной изъ сотни самыхъ любящихъ и умныхъ матерей — умѣнье внушить своему ребенку безграничное довѣріе, а слѣдовательно и знать его, какъ знаетъ рѣдкая мать своего роднаго сына.
Между тѣмъ, сынъ уже спѣшилъ возразить на ея замѣчаніе о краткости веселаго житья:
— Ну, mater, что-жъ подѣлаешь? Ты и сама, напримѣръ, не знаешь, почему непремѣнно одна лошадь схватитъ сапъ, а другая беретъ призы на скачкахъ?..
— Ужъ это я не берусь рѣшать, другъ мой! Только, по моему, что пустяки на скачкахъ для настоящаго породистаго скакуна, то для лошади съ сапомъ будетъ не подъ силу.
Въ этихъ словахъ слышался намекъ и довольно колкій, но не такой рѣзкій, который могъ бы обидѣть, а лишь предупредительный.
— У нѣкоторыхъ жизнь только потому и бываетъ коротка, что слишкомъ была весела; а это признакъ безразсудности эгоизма, — продолжала она, не обращаясь ни къ кому въ особенности.
— Все равно, я намѣренъ пользоваться жизнью и веселиться, пока мы еще на семъ свѣтѣ! — полу-вызывающимъ, полу-возбужденнымъ тономъ проговорилъ Витъ Энтри.
— Да, я думаю, всѣ мы имѣемъ то же намѣреніе, — поддержалъ его Денисонъ. — Только какъ вы за это приметесь, вотъ вопросъ?
— Я ужъ принялся! — отвѣтилъ поспѣшно юноша и подкрѣпилъ свой отвѣтъ такимъ смѣхомъ, что ближайшая изъ сосѣдокъ, старая дѣва, строго взглянула въ его сторону и на лицѣ ея отразилось выраженіе безукоризненной строгости и нравственной чистоты.
— Я все уже наладилъ, и по мнѣ теперь хоть трава не рости! — заключилъ онъ.
— Да здѣсь и не выростетъ безъ хорошаго ухода; не такая здѣсь почва! — свернула разговоръ мать Энтри, и до самаго конца обѣда сосѣди болтали больше о постороннихъ предметахъ.
Но едва умолкъ шумъ отодвинутыхъ стульевъ и присутствующіе стали расходиться, какъ Витъ уже очутился рядомъ съ Денисономъ.
— Вы тоже на веранду, покурить? — спросилъ онъ.
Денисонъ отвѣтилъ утвердительно и, обернувшись въ женѣ, предложилъ ей пойти въ гостиную. Дамы вошли вмѣстѣ, и м-съ Энтри, уходя, сказала мимоходомъ:
— Витъ! Ты бы надѣлъ сюртукъ!
— Надѣну, mater! — и въ самомъ дѣлѣ, пошелъ и вернулся уже въ сюртукѣ, хотя, застегивая его на всѣ пуговицы, имѣлъ недовольный видъ.
Денисонъ уже сидѣлъ въ качалкѣ, и Энтри бросился въ кресло рядомъ съ нимъ.
— Чертовски досадно кутаться! — заворчалъ онъ. — Въ эту долгополую штуку влѣзаешь все равно что въ саванъ… Изъ меня раньше времени уже успѣютъ сдѣлать порядочную кляксу!
— Вѣтеръ сегодня холодный: здѣсь по ночамъ зима, и только днемъ — тропическое лѣто.
— Самое лучшее мѣсто по ночамъ — Каиръ! — замѣтилъ Энтри со своимъ особымъ смѣхомъ. — Вы вѣдь сами — прямо оттуда… А? Что скажете?
Денисонъ испугался, что разговоръ приметъ легкій тонъ, свойственный холостой компаніи послѣ сытнаго обѣда. Усыпанный звѣздами небосклонъ казался ему совсѣмъ неподходящей кровлей для нескромной болтовни, которая больше подстать разнымъ лондонскимъ такъ-называемымъ «салонамъ».
— Мнѣ случалось бывать въ Каирѣ только днемъ, — сухо отвѣтилъ онъ.
Юноша взглянулъ на него и многозначительно кивнулъ головою:
— Простите, я забылъ, что вы ужъ человѣкъ женатый!
— Все равно, мнѣ женитьба не можетъ преградить доступъ никуда!
— И мнѣ… мнѣ тоже ни въ чемъ нѣтъ запрети, пока я… пока я не полечу къ чорту!
— Вы хотите сказать, — пока вы еще не женаты?
— Пожалуй… — заикаясь, проговорилъ онъ, и вдругъ съ горечью, твердо закончилъ: — Нѣтъ, я совсѣмъ не то хочу сказать. Есть вѣдь и другіе способы полетѣть къ чорту.
— Ну да, конечно.
— Послушайте! — сталъ откровенничать юноша: — вы, по всей вѣроятности, сочтете это страннымъ съ моей стороны; но я усталъ все хранить про себя и… и вообще, мнѣ уже все равно, что и кто обо мнѣ подумаетъ. Кромѣ матери мнѣ не съ кѣмъ было этимъ подѣлиться, но вы меня поймете, я увѣренъ! Я знаю, что меня ненадолго хватить, хоть они всѣ и продолжаютъ обманывать меня. Мнѣ только двадцать лѣтъ, а я еще не веселился, не успѣлъ пожить, какъ живутъ молодые люди; и вдругъ… вдругъ мнѣ придется такъ ничего и не повидать, не повеселиться? Что бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ?
Денисонъ повернулся въ нему лицомъ; Витъ положительно начиналъ его интересовать.
— Что бы вы сдѣлали? — повторилъ Энтри и жаднымъ взоромъ уставился въ своего собесѣдника.
Тотъ помолчалъ и мысленно какъ бы готовился приступить въ микроскопически-подробному разбору новаго для него положенія въ жизни человѣческаго существа.
— Вы спрашиваете, что бы я сдѣлалъ? — переспросилъ онъ: право, не знаю; только думаю, что всякій изъ насъ (хоть и въ разное время своей жизни) хочетъ испытать тотъ вихрь удовольствій, который называютъ глаголомъ «пожить».
— Пожалуй. Вотъ и я хочу пользоваться жизнью… пока не изведу себя, какъ говорятъ доктора и mea mater. Но пусть ихъ! Мнѣ ужъ и то недолго осталось. Человѣкъ! Водки съ водой, да развести покрѣпче!
Слуга тотчасъ же вернулся. Энтри глотнулъ нѣсколько разъ поглубже и опять засмѣялся:
— Чѣмъ я не молодецъ? Вотъ я опять бодръ и легокъ, какъ перышко, хоть сейчасъ на скачви! А? Какъ вы думаете? Могу, я скакать?
Денисонъ не зналъ, что отвѣтить; пока же въ задумчивости отвѣчалъ наобумъ:
— Отчего же! — и поспѣшилъ прибавить: — вы, значитъ, веселились въ Каирѣ?
— Не очень. Вотъ бы и вамъ побывать; вы вѣдь не особенно преслѣдуете людскія слабости и пороки? Да и какая польза въ добродѣтели? Кому она нужна? Mater моя гонится за ней, конечно, но не пилитъ меня. Она все-таки у меня молодецъ и понимаетъ мужчинъ; а большинство женщинъ, конечно — нѣтъ. По крайней мѣрѣ, наши дѣвушки-невѣсты ничего не понимаютъ и не умѣютъ прощать, да и французскія также.
Хмурое лицо его еще больше нахмурилось, и онъ умолкъ.
Денисонъ не мѣшалъ его молчанію: слишкомъ ужъ оно отвѣчало его собственному настроенію. Напряженному его вниманію слышенъ былъ приливъ страстей, бушевавшихъ въ душѣ бѣднаго больцого.
А подъ ними, на тихомъ небосклонѣ, сверкали безмятежно и величественно далекія звѣзды…
V.
правитьСпальни молодыхъ супруговъ были рядомъ; такъ распорядился самъ м-ръ Денисонъ, и жена ничего по этому поводу ему не сказала, не спросила. Ее удерживало чувство какой-то непонятной неловкости, которая, однако, не доходила до страха.
Въ полночь, мужъ зашелъ къ Энидѣ проститься и подошелъ въ ней тихонько, безъ шума; но она еще не спада.
— Кончилъ курить? — спросила она, отвѣчая ему поцѣлуемъ на его поцѣлуй.
— Да, дорогая. Покойной ночи!
— И тебѣ также, Гарри!… А ты совсѣмъ здоровъ? Навѣрное?
— Конечно! И чувствую себя легко и бодро, какъ подобаетъ истому туристу. Спи же спокойно, дорогая!
Онъ потушилъ лампу и вышелъ.
Очутившись у себя въ спальнѣ, онъ проворно снялъ свой сюртукъ и одѣлся проще и теплѣе. Надѣлъ сѣрую куртку и брюки, толстые сапоги и, съ палкою въ рукѣ, остановился на порогѣ.
— Не къ чему мнѣ говорить ей, — возразилъ онъ самъ себѣ и вышелъ изъ гостинницы.
Тихо закрылась за нимъ дверь, и онъ остался одинъ на сонномъ ночномъ просторѣ, оставивъ позади длинные корридоры, окаймленные длинными рядами сапогъ, выставленныхъ для чистки.
Въ Египтѣ всѣ ложатся спозаранку. Давно угомонились погонщики и туристы; давно умолкъ однообразный крикъ продавцовъ и длинныхъ каравановъ; давно затихли топотъ муловъ и неспѣшный стукъ колесъ. Лишь кружевная листва стройныхъ, раскидистыхъ акацій трепетала, шелестя чуть слышно въ тихомъ, прозрачномъ воздухѣ.
Нигдѣ ни шума, ни шороха…
А вдали безмолвно возвышались темныя, непоколебимыя очертанія колосса, безстрастнаго свидѣтеля множества вѣковъ. Вокругъ него замерла благоговѣйная, полная таинственныхъ думъ тишина, въ которой воскресали, какъ живые, минувшіе славные и позорные, шумные и мирные годы далекаго прошлаго.
Свѣжесть воздуха заставила Денисона поднять воротникъ и быстрѣе зашагать по бѣлѣвшей впереди дорогѣ.
Онъ чувствовалъ какое-то странное волненіе. Его напряженные нервы, казалось, растянулись и дали ему вздохнуть свободно, какъ узнику, вырвавшемуся на приволье. Вольный вѣтеръ пустыни касался его щекъ и глазъ, ласкалъ ему лицо и руки. Торжественная тишина, царившая вокругъ безмолвнаго хранителя вѣковъ — гранитнаго колосса, захватывала его и невольно умиляла…
— Энида сочла бы меня, навѣрное, сумасшедшимъ, если бы знала, гдѣ я теперь и зачѣмъ… Надо полагать, что я и въ самомъ дѣлѣ глупъ, подчиняясь своему воображенію, какъ подчиняются другіе своимъ страстямъ и порокамъ! Если-бъ я крался, «какъ тать ночью», чтобы ограбить или убить человѣка, или спѣшилъ бы какъ влюбленный на свиданье — это всѣмъ было бы понятно, всѣмъ показалось бы возможнымъ и вполнѣ вѣроятнымъ; по крайней мѣрѣ, всякій могъ бы угадать мои мысли и чувства.
Но спѣшить тайкомъ на свиданье… и къ кому же? — къ бездушной громадѣ, къ уродливому камню?! Да, на это способенъ лишь безумный или лунатикъ, не имѣющій своей воли! Развѣ не сумасшествіе — давать волю своему необузданному воображенію и не на однихъ только словахъ, а и на дѣлѣ?..
Онъ вдругъ остановился и прислушался.
Безбрежное пространство, казалось, оживало и тишина, пустыни наполнялась дивными звуками, ясными для одного лишь того, кто поддается ея волшебному обаянію… Положительно самое звучное молчаніе — это невозмутимое безмолвіе пустыни!
Денисонъ молча, затаивъ дыханіе, жадно прислушивался къ дивнымъ звукамъ… И вдругъ, издали, изъ селенья, ютившагося въ зеленой равнинѣ, до него донеслись лай и завываніе собакъ. Онъ вздрогнулъ. Ему показалось, что онѣ лаютъ на него, что онѣ преслѣдуютъ его за его тайное стремленіе…
— Что за мученье вѣчно притворяться, стараясь, чтобы никто не угадалъ, что я сгараю тайнымъ желаніемъ дать волю своему воображенію! Я тщательно скрываю, какъ порокъ, что оно мной владѣетъ. Оно мнѣ освѣщаетъ все, что я вижу, — все, что чувствую; оно порождаетъ во мнѣ всѣ мои ощущенія. Жадное стремленіе ко всему необъяснимому, таинственному живетъ въ каждомъ изъ васъ, въ мужчинахъ или женщинахъ — безразлично; но кто посмѣетъ его проявить? Проклятое общество! Никому въ немъ не дозволяется идти прямо и безъ притворства своею дорогой, безъ опасенія понести за такую смѣлость наказаніе, всегда готовое надъ нимъ разразиться!.. Я теперь дѣйствую свободно, безъ притворства, а испугался лая собакъ, точно совершаю преступленіе.
— Если-бъ Энида знала, что я здѣсь, она приписала бы это единственно солнечному удару и пригласила бы доктора-спеціалиста, по двѣ гинеи за визитъ… А здѣсь передо мной существо таинственное, безстрастное и изъ вѣка въ вѣкъ не смыкающее своихъ холодныхъ гранитныхъ очей! Со всѣхъ концовъ живого міра стекаются къ нему люди, чтобы посмотрѣть на него минутъ пять-шесть и разбрестись во всѣ стороны, совершенно довольные другъ другомъ… Но я такъ не могу! Я готовъ стоять, и еще стоять передъ нимъ безъ конца, спрашивая себя, какъ вчера, когда я впервые очутился передъ нимъ: — Неужели ты — дѣло рукъ человѣческихъ? И внутренній голосъ, изъ глубины души моей, опять отвѣтитъ мнѣ: — Нѣтъ, нѣтъ! — Это безуміе, но такъ мнѣ говорить воображеніе, и вотъ — я здѣсь!.. Я столько часовъ тратилъ на разгадку живыхъ загадокъ; почему-жъ бы мнѣ не потратить одного единственнаго часа на то, чтобы разгадать гранитную душу сфинкса, эту навѣки погребенную загадку, которой мнѣ никогда не удастся разгадать? Я смотрю на него какъ на неприкосновенную тайну, и она переноситъ мои мысли туда, куда я стремлюсь.
По мѣрѣ того, какъ Денисонъ приближался къ углубленію, въ которомъ покоится сфинксъ, сердце его билось все чаще и чаще, а въ глазахъ загорался слишкомъ яркій огонекъ, который испугалъ бы любого мирнаго жителя англійской столицы.
— Такова ужъ таинственная, роковая сила чистаго искусства, — думалъ онъ. — Оно захватываетъ насъ, уноситъ въ невѣдомый міръ чудныхъ грезъ и видѣній. Оно, какъ слабое дитя, беретъ насъ за руку и ведетъ въ горнія пространства, которыхъ намъ, слабымъ и недовѣрчивымъ созданіямъ, никогда бы однимъ и не достигнуть. Разъ какъ-то, въ частномъ домѣ на балу, я стоялъ во фракѣ, въ бѣломъ галстукѣ, передъ картиной Бернъ-Джонса и, забывъ все на свѣтѣ — и балъ, и нарядную толпу, умчался въ мысляхъ далеко; меня неудержимо влекло за собою чувство, душившее меня слезами, которыя готовы были хлынуть… Музыка?.. Да развѣ она не увлекаетъ и не потрясаетъ до глубины души, вызывая иногда давно забытыя и лучшія наши чувства; развѣ она не радуетъ или не печалитъ насъ всѣхъ, — отъ мала до велика? Но эта грусть — не та обычная тоска отъ горя или безнадежности, нѣтъ: слезы — лишь естественное проявленіе того потрясающаго душу восторга передъ истинно-прекраснымъ, которое испытываешь прежде, чѣмъ даже успѣешь себѣ его уяснить. И это чувство — такъ отрадно, такъ оно облегчаетъ, просвѣтляетъ душу, что я опять стремлюсь испытать его вторично…
Денисонъ былъ ужъ на краю углубленія, въ которомъ, на пескѣ, покоился сфинксъ съ неизвѣданныхъ временъ, и въ тишинѣ прохладной, ясной ночи онъ былъ одинъ, съ глазу на глазъ съ гранитнымъ колоссомъ, который долженъ былъ на вѣки остаться для всѣхъ живыхъ существъ неразрѣшимою загадкой. И чудилось ему, что вѣщій сфинксъ имѣетъ душу и этой душой, видитъ его и понимаетъ, какъ не понималъ никто изъ живыхъ людей. Его умственнымъ очамъ онъ являлся той неразгаданною, той неизмѣнно-привлекательною тайной, которую всю жизнь искалъ мечтатель, — рабъ своего слишкомъ чуткаго воображенія…
Однажды, въ юности, онъ всю ночь провелъ безъ сна, наединѣ съ картиной, которая его плѣнила. Онъ чувствовалъ благоговѣйный трепетъ и жуткій восторгъ передъ изображеніемъ, которое овладѣло его чуткою душой… А на зарѣ онъ тихо, съ лицомъ, еще мокрымъ отъ слезъ таинственнаго восторга, истомленный волненьемъ, прокрался обратно къ себѣ въ комнату, чтобы никому не попасть на глаза.
Въ другой разъ такъ случилось, что онъ сжалъ въ страстныхъ объятіяхъ своихъ пѣвучую скрипку, будившую въ немъ особыя чувства. Его толкала, его влекла неудержимо настоятельная потребность — вырвать на свѣтъ божій тотъ волшебный голосъ, который лился изъ самыхъ нѣдръ ея и будилъ въ людяхъ самыя высокія, свѣтлыя ощущенія.
Онъ часто спрашивалъ себя:
— Ужъ не съ ума ли я схожу? — но тотчасъ же разувѣрялъ себя и съ холодно-насмѣшливой улыбкой продолжалъ скрывать это всѣхъ свои настоящія мысли и притворяться. Но въ эту дивную, безмолвную ночь — прочь всякое притворство! Прочь напускная холодность! Здѣсь въ полномъ уединеніи онъ могъ дать себѣ волю, могъ безо всякаго стѣсненія восхищаться и благоговѣть передъ тѣмъ, что ему казалось дѣйствительно таинственнымъ, прекраснымъ.
Стоя въ глубокомъ молчаніи передъ сфинксомъ, онъ погрузился въ созерцаніе его величественнаго, безмолвнаго лица и услужливое воображеніе сплетало ему чудныя, сказочныя грезы, будило древнія, неизвѣданный сказанія, центромъ которыхъ былъ онъ, онъ одинъ — прекрасный въ своемъ безобразіи, развѣнчанный царь пустыни, вѣковой ея стражъ и хранитель!.. Денисонъ наслаждался возможностью любоваться имъ безъ свидѣтелей и въ этотъ долго жданный часъ, самъ того не замѣчая, кажется, впервые за всю свою жизнь, невольно отступилъ отъ своего обыкновенія слѣдить за своими собственными думами и чувствами и разбирать ихъ придирчиво и подробно, какъ сыщикъ. Его восхищала безучастность, съ которой, повидимому, гранитный великанъ смотрѣлъ на теченіе вѣковъ и погружалъ ихъ въ тьму забвенія, какъ нѣчто незначительное и пустое…
Такъ онъ стоялъ, въ нѣмомъ созерцаніи, безмолвно, неподвижно, пока сѣрая, предразсвѣтная заря не затянула небосклонъ на востокѣ. И тихо, незримо въ сердцѣ его разгоралась новая и жгучая страсть…
Ему становилось жутко, какъ безумцу, который впервые чувствуетъ, что разсудокъ его мутится и гонится за несбыточной мечтой, а между тѣмъ онъ на половину еще сознаетъ нелѣпость своего представленія, но уже не имѣетъ силы побороть его.
Денисонъ былъ на порогѣ своей гостинницы лишь съ появленіемъ солнца.
За послѣдующіе нѣсколько дней между Денисонами и Энтри отношенія значительно сблизились; одна только Энида повидимому нѣсколько сторонилась, хотя ревность еще не особенно пустила корни въ ея маленькомъ сердечкѣ. Сверхъ того, у нея, съ м-съ Энтри было слишкомъ мало общаго: та любила мѣнять свое мѣстопребываніе и свой образъ жизни, — Эниду же это ничуть не привлекало; м-съ Энтри любила музыку во всѣхъ ея проявленіяхъ; м-съ Денисонъ была исключительно того мнѣнія, что музыканты должны быть непремѣнно трепаные и неопрятные. М-съ Энтри была скорѣе, нежели ея новая знакомая, передовою женщиной: она слѣдила за движеніемъ умовъ, нравовъ и обычаевъ, и сама охотно подчинялась тѣмъ изъ нихъ, которые ей были болѣе по вкусу и по характеру. Энида инстинктивно чувствовала, что она съ м-съ Энтри не могли подружиться: слишкомъ значительна была разница въ ихъ вкусахъ и воззрѣніяхъ. Эвида любила узкія дорожки въ изящныхъ садикахъ, притаившихся за густой изгородью; м-съ Энтри рвалась на просторъ, въ безбрежныя степи, на холмы и крутые пригорки. Энида придерживалась скорѣе консервативнаго направленія, нежели наоборотъ; м-съ Энтри была положительно противъ него, но не потому, чтобы она была дѣйствительно противъ существующихъ порядковъ, а просто вслѣдствіе естественной подкладки ея ума и настроенія. Она слѣдовала общему движенію умовъ, какъ человѣкъ, который идетъ съ толпою и не хочетъ отставать отъ другихъ. Ея непосѣдливость, ея тревожное стремленіе куда-то впередъ граничили съ тревожной пытливостью Денисона. Онъ даже самъ былъ пораженъ, какъ это открытіе было ему пріятно. Имъ овладѣло состояніе непрерывнаго возбужденія, которое онъ усмирялъ въ себѣ, лишь предаваясь изученію нравовъ семейства Энтри.
Но Энида замѣтила лишь послѣднее и начала втайнѣ раскаиваться въ своемъ желаніи, чтобы мужъ пересталъ изучать ее. Она добилась своего: онъ больше не слѣдилъ за ней пытливо, не чувствовалъ при видѣ ея любопытства, которое служило главнымъ двигателемъ его любви въ ней. Дрожь пробирала ее при мысли, что вмѣстѣ съ уничтоженіемъ въ немъ любопытства могла уничтожиться и… Тоска одиночества при одной только мысли объ этомъ, казалось, надвигалась на нее, но она сама была въ этомъ отчасти виновата. Когда бы ни сошлись бесѣдовать ея мужъ и м-съ Энтри, она непремѣнно садилась (если ужъ не сидѣла) за письмо въ матери. Положимъ, и писала-то она все пустое; но и мать отвѣчала ей въ томъ же духѣ, что, впрочемъ, совершенно удовлетворяло ихъ обѣихъ и даже служило большимъ утѣшеніемъ для Эниды.
Большинство гостей, поселившихся въ Mena-Hotel'ѣ уѣхало на утро въ Каиръ; въ томъ числѣ и Витъ Энтри. Мать его и Денисонъ, вышедшій подышать воздухомъ, оказались почти единственными на большой верандѣ.
М-съ Энтри не читала; раскрытая книга лежала у нея на колѣняхъ, и она не заглядывала въ нее. Онъ подсѣлъ въ ней и сказалъ:
— А я думалъ, что вы тоже уѣхали въ Каиръ?
Она улыбнулась, но-довольно невеселою улыбкой.
— Нѣтъ; на сегодня я рѣшила сложить съ себя свои материнскія обязанности, хоть у меня и было стремленіе къ нимъ… Впрочемъ Витъ даже былъ этому радъ, сколько мнѣ показалось.
— Но онъ такой сынъ, что другія матери могутъ вамъ позавидовать.
— Да; но мнѣ кажется, что мы сами прибавляемъ въ жизни своей трагическія стороны. Большинство бѣдъ въ семьѣ вытекаетъ изъ ея обыденности, изъ ея нежеланія измѣнить традиціоннымъ семейнымъ отношеніямъ. Немногія изъ насъ знаютъ хорошо своихъ сыновей, и это сознаніе ихъ сердитъ, раздражаетъ; а между тѣмъ онѣ вѣдь сами виноваты, что обходятся съ ними слишкомъ по-матерински. Да и мы сами развѣ согласились бы повѣдать свои сокровенныя думы такому человѣку, который не можетъ насъ понять? Весьма естественно, что дѣти будутъ склонны обманывать такую мать, которая ихъ осудить, не понимая хорошенько ихъ темперамента и юношескихъ стремленій.
— У меня нѣтъ дѣтей; но еслибы они и были, я вѣроятно не умѣлъ бы обращаться съ ними въ отеческомъ духѣ. Настоящему отцу полагается быть важнымъ, толстымъ, съ двойнымъ подбородкомъ и лишь затѣмъ призывать въ себѣ дѣтей, чтобы дѣлать имъ сцены и читать нравоученія. А эта обязанность, охъ, какъ тяжела!
— И притомъ же она такого свойства, что приноситъ съ собой значительную долю душевной боли и тревоги! — подхватила м-съ Энтри. — Но вы ужъ черезчуръ пересолили. Важность и толстый подбородокъ я еще допускаю; но сцены — никогда! У моего мальчика нѣтъ отца, и это, пожалуй, одна изъ причинъ, почему онъ относится во мнѣ какъ къ мужчинѣ.
— А не будь у него матери, развѣ онъ сталъ бы обращаться съ отцомъ какъ съ матерью? — спросилъ Денисонъ.
М-съ Энтри раскрыла зонтикъ и отодвинула свой стулъ больше въ тѣнь. Солнце и въ самомъ дѣлѣ жгло немилосердно.
— Не понимаю, почему женщина можетъ замѣнять и того, и другого, а мужчина можетъ быть лишь чѣмъ-нибудь однимъ, — замѣтила она.
— Мужчины слишкомъ увлекаются своей суровостью; имъ кажется, что это — единственное, совмѣстимое съ ихъ достоинствомъ.
— Но суровость и непреклонность даже исключительно мужскія свойства; въ нихъ, пожалуй, и кроется причина, почему мужчина не можетъ замѣнить мать своему ребенку. Меня рѣдко принимаютъ за мать моего сына: я вѣдь катаюсь съ нимъ верхомъ и хожу на охоту. А взамѣнъ моихъ уступокъ онъ также уступаетъ мнѣ кое въ чемъ: напримѣръ, разсказываетъ про свои похожденія… Да! про всѣ…
— Однако, вы сегодня не въ Каирѣ?..
— Какъ видите.
— Вы даже, кажется, изволили сказать: «Витъ былъ радъ»…
— Ну, да!.. Но изъ моихъ словъ и нельзя было заключить, чтобы я всегда была съ нимъ неразлучна. Я сама знаю, что Витъ слишкомъ часто бываетъ въ Каирѣ.
— И вы ему такъ прямо говорите?
— Да; но какъ можно рѣже. Онъ самъ, вернувшись, признается мнѣ во всемъ откровенно.
— И вы въ этомъ увѣрены?
— Еще бы!..
Денисонъ ничего не нашелся возразить и помолчалъ съ минуту, заинтересованный тѣмъ, что м-съ Энтри дѣйствительно оказывалась незаурядной женщиной, но затѣмъ все-таки сказалъ:
— Въ такомъ случаѣ, я не могу себѣ представить, въ качествѣ кого онъ смотритъ на васъ во время своихъ признаній?
— Ну, въ качествѣ равнаго себѣ, товарища.
— Однако, вѣдь товарищи бываютъ разные. Не правда ли?
— Онъ смотритъ на меня, я думаю, какъ вообще на человѣка, которому ничто человѣческое не чуждо и который никого не осудитъ, даже сына родного. Мнѣ кажется, я веду съ вами довольно странный разговоръ, м-ръ Денисонъ; но вы, повидимому поняли моего Вита, да и онъ почему-то успѣлъ къ вамъ привязаться, несмотря на большую разницу въ годахъ. Бѣдный мальчикъ! Пустые люди назвали бы его спятившимъ съ ума; но онъ лишь измѣнился противъ прежняго, — онъ уже не тотъ. Да и какъ бы онъ могъ не измѣниться? Сама жизнь его всецѣло измѣнилась, а онъ лишь послѣдовалъ ея теченію.
— А, такъ онъ прежде былъ совсѣмъ другой?
— Да; онъ былъ здоровый и сильный юноша; настолько здоровый, чтобы не задумываться надъ прелестью пороковъ. Совершенно здоровый человѣкъ даже скорѣе склоненъ презирать порочныхъ, а къ ихъ разряду принадлежатъ (будьте увѣрены!) лишь люди нетвердые на ногахъ!
Денисонъ слегка улыбнулся, но м-съ Энтри смотрѣла на него блестящими глазами и, въ пылу бесѣды, нагнулась впередъ подъ защитой своего большого бѣлаго зонтика.
— Вы понимаете, онъ не обращалъ вниманія ни на что порочное, не въ силу религіозныхъ убѣжденій, а просто потому, что былъ здоровъ. Но отецъ его умеръ отъ чахотки, а вскорѣ послѣ того Витъ простудился на охотѣ, и наслѣдственный недугъ проявился въ немъ тотчасъ же. Затѣмъ ему стало какъ будто временно легче, и мы уже начали надѣяться на лучшее, какъ вдругъ осеннее ненастье напомнило намъ о своемъ существованіи, а вмѣстѣ съ тѣмъ и о существованіи рокового недуга. Этотъ грозный урокъ не прошелъ Виту даромъ: онъ сразу измѣнилъ его воззрѣнія, пробудилъ въ немъ труса, который въ сущности лишь дремлетъ непримѣтно въ глубинѣ души чуть не каждаго мужчины… Всѣ это видятъ; всѣ здѣсь въ отелѣ осуждаютъ или жалѣютъ меня, но никому неизвѣстно глубоко-трагическое состояніе моего бѣднаго мальчика. Осуждаютъ меня тѣ, которые полагаютъ, что я потворствую его легкомыслію, а жалѣютъ тѣ, которые считаютъ меня за жертву его дурного поведенія. Но посмотрите: развѣ кто изъ нихъ подумаетъ пожалѣть его самого? Кто допустить мысль, чтобъ я могла быть наперсницей своего сына? Пожалуй, любая изъ матерей-англичанокъ будетъ готова счесть меня за изверга и чудовище въ образѣ женщины.
— Ну, знаете, у англичанокъ совсѣмъ своеобразные взгляды на жизнь, — замѣтилъ Денисонъ.
— Только не такіе, какъ мои! Ничего я больше не знаю и знать не хочу, какъ только то, что дитя мое чувствуетъ себя порой страшно одинокимъ въ душѣ, и я скорѣе готова бы предаваться разгулу вмѣстѣ съ нимъ, лишь бы не оставлять его одного, не предоставлять его самому себѣ! Нѣтъ, мой сынъ никогда не будетъ одинокъ!
Въ голосѣ ея звучала почти не-женственная твердость. Она взглянула прямо въ лицо Денисону и прибавила:
— Постарайтесь узнать его ближе и понять его. Ему такъ бы этого хотѣлось!.. Это было бы доброе дѣло съ вашей стороны.
— Мнѣ кажется, что я уже отчасти его понимаю, — замѣтилъ Денисонъ: — онъ хочетъ собрать всѣ соки жизни въ одну чашу и осушить ее до дна: какая жалость, что онъ не прошелъ той школы жизни, которая выпала мнѣ на долю и научила меня, что всѣ соки жизни не стоютъ того, чтобы въ нихъ омочить хотя бы только губы.
— Да? Неужели?
Этотъ вопросъ нѣсколько изумилъ Денисона.
— Развѣ вы?… — протянулъ онъ.
— Какъ замужняя женщина, я даже не отвѣдала ихъ; но и въ дѣвушкахъ я никогда не страдала жаждой, — отвѣчала она, подхватывая налету все, что могъ бы онъ самъ сказать. — Мнѣ вообще казалось, что только мужчины способны осушать всю чашу до дна, не брезгая и подонками; нѣкоторые даже увѣряютъ, что они особенно вкусны.
— По преданію, да, конечно. Но, какъ и всѣ преданія, оно вѣрно лишь на словахъ.
— Къ сожалѣнію, Витъ этого не видитъ. Я же не стараюсь ему доказывать противное, чтобы онъ не пересталъ быть со мною откровеннымъ. Вотъ еслибъ вы попробовали повліять на него, онъ убѣдился бы, что вамъ уже постыло опьянѣніе зельемъ жизни, — что вы жить устали…
— И еще какъ усталъ! — горячо подхватилъ ея собесѣдникъ.
— Мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы дали ему замѣтить всю вашу усталость. Я не могу, и только потому, что я ея не испытала на себѣ: я люблю, страстно люблю жизнь во всѣхъ ея проявленіяхъ… но лишь правдивыхъ, отвѣчающихъ жизненной правдѣ.
— А я терпѣть не могу всѣ проявленія жизни, которыя съ вашей точки показались бы вамъ правдивы…
— То-есть?…
— Самихъ людей.
— А!..
— Вообще говоря, я ихъ ненавижу.
— Но люди такъ разнообразны?…
— По моему, они, напротивъ, ужасно однообразны.
— Съ поверхностной точки зрѣнія, — можетъ быть! У каждаго есть свои тонкости и фокусы.
— Да, вотъ именно: фокусы! Но тогда только вы и можете убѣдиться въ ихъ однообразіи, когда взглянете глубже, нежели на одну только поверхность. Въ самой-то глубинѣ и сидятъ эти нравственные и умственные фокусы, которые у всѣхъ и всегда одинаковы, а слѣдовательно и однообразны. Разговоры и сужденія у всѣхъ и всегда одни и тѣ же, какъ, у мужчинъ, такъ и у женщинъ — безразлично!
М-съ Энтри приготовилась-было горячо ему возражать, — по крайней мѣрѣ такъ онъ заключилъ изъ ея позы и выраженія лица; но въ эту минуту на порогѣ появилась Энида. Она только-что сама снесла на почту свое письмо въ матери и подошла въ собесѣдникамъ — хорошенькая и трогательно-нѣжная.
— Съ добрымъ утромъ, м-съ Энтри! — проговорила она. — Не правда ли, прелестная погода, какъ и вообще въ Египтѣ?
На этотъ разъ Денисонъ назвалъ жену мысленно «желанною помѣхой».
VI.
правитьЭтотъ разговоръ вдругъ сблизилъ случайныхъ собесѣдниковъ, которые отнеслись другъ къ другу откровеннѣе, нежели сами ожидали. Особенно-же странно это было со стороны Денисона, который привыкъ отстранять отъ себя всякое вмѣшательство въ чужія дѣла, а тѣмъ болѣе — семейныя.
Витъ Энтри и въ самомъ дѣлѣ привязался въ Денисону, который цѣлые дни посвящалъ изученію этого несчастнаго юноши и его семейныхъ отношеній. Какъ-то разъ, въ чудный лунный вечеръ, Денисоны и Энтри сидѣли вмѣстѣ на верандѣ и тихо бесѣдовали съ больнымъ юношей, который съ ногъ до головы былъ укутанъ въ плэды и шолковые платки. Онъ казался блѣднѣе и худѣе обыкновеннаго.
— А что, скоро мы будемъ охотиться на шакаловъ? — спросилъ онъ вдругъ.
— Саидъ говорилъ мнѣ, что теперь самая пора, когда ими кишатъ пустыни Сахары.
— Ну, что-жъ, пожалуй! — весело согласилась мать. — А вы что скажете? — обратилась она къ Денисону.
— Я вообще плохой стрѣлокъ, — довольно сухо отвѣчалъ тотъ. — Впрочемъ, если не попадешь въ шакала, останется намъ на добычу пирамида — по ней промаха дать невозможно!
— Только смотрите, не попадите въ пресловутаго сфинкса: онъ ужъ и безъ того достаточно обезображенъ! — подхватилъ оживленно больной.
— Но это безобразіе дѣло рукъ времени, — возразилъ Денисонъ съ натянутой улыбкой, на которую никто не обратилъ вниманія. — Мнѣ даже кажется, что большинство древностей потому только и красиво, что разрушеніе придаетъ имъ особую художественную прелесть.
— Ну, Гарри! Будь я на мѣстѣ сфинкса, я предпочла бы сохранить въ неприкосновенности свой носъ, нежели его цѣною пріобрѣсти такъ-называемую «художественную прелесть»! — замѣтила м-съ Денисонъ.
Не успѣли эти слова сорваться у нея съ языка, какъ она увидала, что мужъ сдерживаетъ непонятное для нея раздраженіе. Ей показалось, что онъ имѣетъ такой видъ, будто намѣренъ горячо защищать отъ нападокъ какое-то отсутствующее и оскорбленное лицо. Тонкостью наблюденія Энида, впрочемъ, не могла похвалиться, а только взглянула на мужа какимъ-то полу-вопросительнымъ, полу-жалобнымъ взглядомъ.
— Арабы ничуть не уважаютъ своихъ замѣчательныхъ древностей, — сказала м-съ Энтри. — Имъ ни почемъ было бы играть въ кости въ древнемъ храмѣ или швырять камнями въ величественнаго сфинкса.
Взглядъ, который бросила Энида на мужа, сталъ еще тревожнѣе.
— Ихъ надо учить приличному обхожденію, — замѣтилъ онъ, энергично отряхивая пепелъ сигары.
— Но кто же за это возьмется? Ужъ не тѣ ли туристы-англичане, которые не стѣсняются выскабливать свои прелестныя имена: "Джонсъ* или «Уильсонъ», на гранитныхъ стѣнахъ пирамиды или на первомъ попавшемся придорожномъ камнѣ? Мнѣ кажется, на это плоха надежда!
— Какъ бы то ни было, а я уже попробовалъ-было вчера образумить одного изъ мальчишекъ, который швырнулъ камень въ сфинкса, — сказалъ Денисонъ. — Я далъ ему славнаго тумака, но когда онъ поднялся на ноги, наградилъ его цѣлыми пятью піастрами.
— И очень дурно сдѣлали! — улыбаясь, подхватила м-съ Энтри. — Вы показали другимъ вѣрный путь къ піастрамъ. Теперь отбою не будетъ отъ мальчишекъ, угощающихъ камнями гранитнаго великана; а къ концу сезона отъ него, бѣднаго, не останется ни обломка!
— Не безпокойтесь! Онъ прожилъ уже такъ долго на свѣтѣ, что уморить его будетъ не такъ легко! — И Денисонъ оживленно улыбнулся, а жена поспѣшила поддержать его веселою улыбкой и отогнала отъ себя всѣ мысли о солнечномъ ударѣ и тому подобныхъ ужасахъ.
Ей нравилось, что она миловидна, и въ эту самую минуту она была въ самомъ счастливомъ настроеніи. На ней была надѣта кофточка-зуавка, которую только-что мужъ купилъ ей въ Каирѣ и которая очень къ ней шла. Энида чувствовала это; ей нравилось быть хорошенькой и молодой; нравилось сознавать, что м-съ Энтри въ этомъ отношеніи не можетъ соперничать съ нею, да и не стремится отбивать отъ нея мужа. За возрастъ ея собесѣдницы говорило достаточно краснорѣчиво наглядное доказательство — ея взрослый сынъ. Его года и стройный ростъ разувѣрили Эниду, и она мысленно рѣшила, что въ мать такого большого сына немыслимо влюбиться. Сама успокоенная, ока захотѣла успокоить и мужа и, повинуясь внезапному приливу нѣжности, тихо коснулась его руки своей нѣжной ручкой… благо подъ столикомъ никому не было замѣтно. На ея тихое пожатіе мужъ отвѣчалъ ей тѣмъ же; но это еще не значило, что онъ раздѣляетъ чувство, подсказавшее ей поступить съ нимъ какъ съ любимой куколкой или съ ребенкомъ, котораго надо непремѣнно успокоить. Если бъ она хотя немного больше имѣла той умственной и душевной чуткости, которою щедро была надѣлена мать Вита, м-съ Денисонъ никогда (а тѣмъ болѣе въ эту минуту) не приравняла бы мужа своего къ ребенку. Ему это было положительно непріятно, тѣмъ болѣе, что онъ привыкъ на все смотрѣть особенно спокойно и равнодушно, а выводы и сужденія людскіе выслушивать съ безмолвною насмѣшкой. Выдержка его была такъ строга, что онъ вполнѣ могъ на себя положиться. Только за время своего пребыванія въ Mena-Hôtel онъ замѣтилъ за собой впервые нѣкоторую уступку, которая состояла въ томъ, что онъ не могъ удержаться отъ такихъ словъ и поступковъ, которые могли удивить или даже встревожить окружающихъ. Цѣпь, сковывавшая непроницаемую броню, которая ограждала его отъ внѣшнихъ вліяній, очевидно, ослабѣла, потому что теперь онъ долженъ былъ сначала разсуждать, а затѣмъ ужъ поступать такъ, какъ привыкъ, бывало, поступать инстинктивно.
М-съ Энтри была наблюдательна отъ природы и пытлива; трусость не входила въ число ея личныхъ недостатковъ. Поэтому она бровью не повела, когда Денисонъ поймалъ на себѣ ея участливый и почтительный взглядъ. Она выдержала его спокойно и не отвела въ сторону своихъ большихъ темныхъ глазъ, а лишь измѣнила ихъ выраженіе: въ нихъ тотчасъ же загорѣлся взглядъ бодрый, вызывающій. Съ ловкостью и непринужденностью истинно умной свѣтской женщины, м-съ Энтри перемѣнила разговоръ, а Денисонъ почувствовалъ, что за нимъ наблюдало живое существо, вниманіе котораго нельзя было отвлечь пустымъ пожатіемъ руки, какъ, напримѣръ, Эниду.
Но этому вечеру не суждено было окончиться въ мирѣ и согласіи.
Только-что простились и ушли на покой обѣ дамы, какъ вдругъ за ними поднялся и Витъ Энтри.
— Хочется мнѣ напиться, — сказалъ онъ: — пойдемте вмѣстѣ, выпьемъ!
Но Денисонъ былъ не изъ такихъ, которые готовы пить изъ вѣжливости. Онъ не могъ допустить, чтобы водка и благовоспитанность могли уживаться; ненужное и чрезмѣрное употребленіе вина всегда казалось ему нестерпимо нелѣпымъ.
— Благодарю, мнѣ не хочется пить: я жаждой не страдаю! — отвѣтилъ онъ и, замѣтивъ зловѣще-истомленный и болѣзненный видъ юноши, прибавилъ, подъ вліяніемъ чувства жалости къ нему:
— Ступайте лучше, ложитесь! Вы и то уже переутомились.
— Ложиться? Такъ рано?! Полноте, голубчикъ: я еще, дай Богъ, чтобы черезъ два часа угомонился. Пойдемъ со мной, пойдемъ!
И, напустивъ на себя необычайную развязность, Вить засунулъ руки въ карманы и покачался на своихъ тонкихъ, слабыхъ догахъ. На губахъ его появилась насильственная улыбка; лицо было мертвенно-блѣдно.
— Ложитесь! — рѣзко и твердо проговорилъ Денисонъ.
Энтри пересталъ улыбаться; съ минуту остановился, точно собираясь дать ему отпоръ, затѣмъ вдругъ повернулъ круто къ дому и вскорѣ исчезъ за дверью.
Денисонъ остался почти одинъ на верандѣ. Только двое-трое завзятыхъ курильщиковъ еще дымили своими душистыми сигарами.
Онъ тихо задумался, поддаваясь потребности въ серьезномъ мышленіи, которое настоятельно чувствовалъ послѣ цѣлаго дня мелочныхъ интересовъ и пустой болтовни. Невольно мысли его занялись злополучнымъ мальчикомъ, который жилъ подъ гнетомъ скорой и неизбѣжной смерти.
Впервые съ самаго начала ихъ знакомства Денисонъ увидалъ во многихъ его чертахъ сходство съ собою и увидалъ также ясно рѣзкое между ними различіе. Оба они незримо боролись, но предметъ борьбы былъ неодинаковъ: одинъ видѣлъ себѣ врага въ неумолимой смерти, а другой — въ пустой и обыденной жизни. Но еслибъ они помѣнялись своимъ положеніемъ, остался ли бы каждый изъ нихъ такимъ, какимъ былъ теперь?
— Еслибы мнѣ пришлось жить ежеминутно подъ страхомъ смерти, какъ бы отразилось это на мнѣ? — уже не въ первый разъ спрашивалъ себя Денисонъ, и не въ первый разъ отвѣчалъ на этотъ вопросъ съ холодной увѣренностью, что онъ, напротивъ, горячо привѣтствовалъ бы зловѣщую спутницу жизни, которая пугала нервнаго юношу. Но вскорѣ мысли его приняли другое направленіе и онъ вернулся къ предмету своихъ пытливыхъ стремленій — въ вѣчно-прекраснымъ, безстрастнымъ пирамидамъ. Вдали, за волнистымъ уровнемъ песковъ виднѣлись ихъ величавыя, строгія очертанія и, глядя на ихъ непоколебимую твердыню, мечтатель почувствовалъ, что отъ него отпадаютъ всѣ мелочные заботы и интересы, а въ душу вливается величавый, всеобъемлющій покой…
— М-ръ Денисонъ, не знаете ли вы, гдѣ Витъ? — послышался вдругъ подлѣ него голосъ м-съ Энтри.
Денисонъ вздрогнулъ. Онъ замечтался до того, что не замѣтилъ, какъ пробило полночь.
М-съ Энтри повторила свой вопросъ, кутаясь въ большой теплый платокъ. Лицо ея было блѣднѣе обыкновеннаго.
— Витъ? — переспросилъ онъ, понемногу приходя въ себя. — Онъ ушелъ въ себѣ вскорѣ послѣ того, какъ мы съ вами простились, и вѣрно ужъ давно спитъ… Я и не думалъ, что уже такъ поздно, — прибавилъ онъ, справляясь съ часами.
— Нѣтъ, онъ не дома, и комната пуста. Вдобавокъ, у него сегодня весь день такой ужасный видъ, что я рѣшилась уже не по-товарищески, а по-матерински послать его спать… Но куда же онъ могъ запропаститься?
Голосъ ея звучалъ какъ обыкновенно, но въ глазахъ горѣлъ огонекъ тревоги и возбужденія.
— Я пойду, посмотрю! — предложилъ Денисонъ. — Мнѣ кажется, найти его не трудно.
— Онъ вѣдь пошелъ въ пивную? — просто замѣтила она.
— Да! — былъ краткій отвѣтъ, и оба пошли черезъ сѣни, гдѣ горѣла принесенная м-съ Энтри свѣча, вдоль по глубокимъ, темнымъ корридорамъ гостинницы, разъискивая молча слѣдъ бѣднаго мальчика.
Вдругъ они натолкнулись на него, на полу. Онъ лежалъ скорчившись, лицомъ къ стѣнѣ; и поза, и лицо его не оставляли сомнѣній относительно его положенія. М-съ Энтри не вымолвила ни слова; даже выраженіе лица ея не перемѣнилось.
Когда Денисонъ нагнулся и сталъ поднимать его, Витъ что-то пробормоталъ сердито, въ видѣ возраженія; но тотъ спокойно взялъ его на руки, какъ настоящаго ребенка (онъ и въ самомъ дѣлѣ былъ легокъ какъ дитя) и съ помощью матери понесъ наверхъ въ его комнату;
— Вотъ и готово! — сказалъ Денисонъ и, тихо дотащивъ безчувственнаго юношу до постели, вернулся къ себѣ въ нумеръ.
Отворяя дверь, онъ услышалъ голосъ жены: она звала его и даже дверь въ его комнату не была плотно заперта. Энида сидѣла на постели; глаза ея смотрѣли напряженно и устало, и Остановились на немъ съ выраженіемъ жаднаго любопытства. Мужъ подошелъ въ ней.
— Какъ ты поздно, Гарри! — сказала она. — Отчего тебѣ вздумалось ложиться, не простившись со мною?..
— Я просто боялся тебя безпокоить, — возразилъ онъ, но въ лицѣ и въ голосѣ его замѣтна была холодная суровость.
Послѣдній изъ эпизодовъ минувшаго дня былъ для него особенно непріятенъ и ему было не до разговоровъ. Его тянуло посидѣть спокойно, въ полномъ уединеніи и тишинѣ; весь его видъ, его манера, казалось, молча выражали страстное желаніе того и другого.
Чуткость Эниды почему-то, на этотъ разъ, обострилась и дала ей это замѣтить.
— Отчего ты торопишься уходить? — спросила она, и ея нѣжные пальчики смущенно крутили край тонкой простыни.
Денисонъ покорился необходимости, но не безъ того, чтобы черезъ эту покорность сквозило нетерпѣніе.
— Я и не тороплюсь; ты хочешь поболтать? — спросилъ онъ, садясь рядомъ съ нею.
Темные глаза Эниды вопросительно остановились на его лицѣ, но она промолчала и легла, прижавшись къ подушкѣ своей пылавшей щечкой.
— Мнѣ было слышно, какъ ты возвращался, — сказала она тихо.
— Къ себѣ въ комнату? — договорилъ онъ за нее.
— Нѣтъ, въ сосѣдній корридоръ съ… съ м-съ Энтри.
У Денисона пробѣжала по спинѣ дрожь отвращенія. Онъ тотчасъ же догадался, къ чему она клонитъ рѣчь, и ему стала противно, что его жена пойдетъ по стопамъ другихъ замужнихъ женщинъ, отнимающихъ отъ себя послѣднюю долю привлекательности. Она, очевидно, готовитъ ему сцену, которую давно пора бы снять съ жизненныхъ подмостковъ.
Энида выжидала его возраженій, а онъ сидѣлъ молча, угрюмый, словно закованный въ броню ледяного презрѣнія и гнѣва. Видя, что мужъ упорно хранитъ молчаніе, она продолжала съ возростающимъ возбужденіемъ:
— Два часа тому назадъ, м-съ Энтри, вмѣстѣ со мной, простилась и пошла будто бы спать. Теперь, послѣ полуночи, она ходитъ съ тобой по корридорамъ, а ты хочешь ложиться, не простясь со мною! А я-то, я…
Она спрятала лицо въ подушки и начала рыдать.
Денисонъ вдругъ сорвался съ мѣста. Ему безгранично противны показались и жена его, и Витъ Энтри съ матерью, и всѣ на свѣтѣ. Не въ силахъ подавить въ себѣ это чувство, онъ подчинился ему.
— Покойной ночи! — пробормоталъ онъ, уходя поспѣшно. Еще мигъ — и онъ ужъ заперъ за собою дверь своей комнаты и настежь распахнулъ окно, въ которое смотрѣли яркія звѣзды и вѣяло необъятной тишиной пустыни и безмолвіемъ тропическаго неба.
Ему, какъ ребенку, хотѣлось схватить нѣжный, пушистый вѣтерокъ въ свои объятія и прижать его въ своей груди, приласкать, погладить его. Онъ былъ готовъ вознести безмолвію пустыни и небесъ благоговѣйную мольбу, даже не требуя у нихъ отвѣта.
Но вскорѣ ему стало казаться, что тѣсныя стѣны комнаты надвигаются на него, душатъ и давятъ безъ пощады… Онъ бросился вонъ, на просторъ, туда, куда великая, таинственная страсть звала его неудержимо.
VII.
правитьДна два спустя, м-съ Денисонъ спросила мужа въ удивленіи, которое близко граничило съ тревогой.
— Развѣ мы не ѣдемъ дальше по Нилу на пароходѣ «Принцъ Аббасъ»?
— Вчера, когда я былъ въ Каирѣ, я перенесъ билеты на другой срокъ! — былъ отвѣтъ.
Лицо его слегка порозовѣло, но голосъ былъ спокоенъ, равно какъ и все его обращеніе. Съ минуту м-съ Денисонъ не нашлась отвѣтить; только большіе глаза ея наполнились слезами, а губы дрожали такъ, что жалко было смотрѣть.
— Что скажутъ сэръ Эврардъ и лэди Тэлоръ? Они взяли себѣ каюты единственно, чтобы не разставаться съ нами, — замѣтила она.
— Будь покойна, они переживутъ благополучно это ужаснѣйшее изъ разочарованій, да и спутники они не особенно веселые. Сэру Эврарду нуженъ не столько я самъ, какъ вообще партнеръ въ пикетъ. Вотъ и вся причина.
— Но мы здѣсь живемъ ужъ давно, вторую недѣлю, — робѣя, но все-таки настаивая на своемъ, проговорила жена. — Мы уже все видѣли, вездѣ побывали… Мы раньше вѣдь совсѣмъ сюда не собирались. Она разстроила всѣ наши планы!
— Терпѣть не могу сдѣлать себѣ росписаніе еще сидя дома и не отступать отъ него ни на шагъ! — отвернувшись къ окну, чтобы скрыть свое раздраженіе и вспыхнувшее лицо, возразилъ Денисонъ.
— Но до сихъ поръ у насъ вѣдь былъ именно такой порядокъ, — не унималась м-съ Денисонъ. — Я терпѣливо влѣзала на горы, посѣщала пирамиды, любовалась древними святилищами на глубинѣ ста футовъ подъ землею и, наконецъ, сфинксомъ… до того, что всѣ они мнѣ страшно надоѣли; я просто устала!
Денисонъ распахнулъ окно и выглянулъ въ него.
— Гарри! — заговорила хорошенькая Энида. — Должна же я высказаться откровенно! Мнѣ кажется… я увѣрена, что знаю причину, по которой ты рѣшилъ остаться здѣсь. — Мужъ повернулся и подошелъ въ ней. Румянецъ потухъ у него на щекахъ; онѣ были даже блѣдны.
— Что ты хочешь этимъ сказать? Что?.. Говори! — вырвалось у него.
— То, что ты будешь счастливъ и доволенъ лишь пока м-съ Энтри здѣсь, — понизивъ голосъ, сказала она. На губахъ Денисона появилась насмѣшливая улыбка. Онъ смѣялся самъ надъ собою.
«Какой же я глупецъ, — думалъ онъ, — что могъ хоть разъ понадѣяться, что она будетъ умнѣе другихъ!» — а вслухъ проговорилъ:
— Послушай! Ты, какъ всѣ женщины вообще, готова не разсуждая набрасываться на всевозможные умозаключенія и выводы, не задумываясь надъ ихъ происхожденіемъ, и это вамъ, женщинамъ, иногда удается. Но на этотъ разъ ты ошибаешься. Для меня м-съ Энтри просто любопытна, какъ чрезвычайно блестящее явленіе; а въ сыну ея, какъ это мнѣ самому ни странно, я чувствую жалость, хотя склонности жалѣть у меня вовсе нѣтъ. М-съ Эитри и сынъ ея для меня чужіе: что мнѣ особенно ихъ жалѣть или ими интересоваться! Просто воздухъ здѣшній, по-моему, чрезвычайно полезенъ: у меня цѣлые годы словно съ плечъ свалились. Многіе даже по нѣскольку мѣсяцевъ здѣсь живутъ.
Жена ничего не сказала, только выраженіе ея лица говорило, что она слушаетъ, но не соглашается съ мужемъ.
— Ты мнѣ не вѣришь? — спросилъ онъ.
— Я еще не такъ глупа, хоть ты и допускаешь это… за послѣднее время.
Денисонъ разсмѣялся, но безъ гнѣва.
— Съ твоей стороны большая заслуга — такая откровенность. Ты бы могла дать женщинамъ хорошій урокъ. А все-таки ты неправа.
Энида разразилась громкими слезами, и въ ту же минуту мужъ спокойно, не волнуясь, принялся утѣшать ее. Ея горе казалось ему теперь чѣмъ-то далекимъ, постороннимъ.
— Энида! Это просто смѣшно! — говорилъ онъ. — Ревность — чувство, недостойное порядочнаго человѣка. Не плачь же! Право же, не о чемъ. Я такъ же всецѣло принадлежу тебѣ, какъ всегда.
Молодая женщина въ нервномъ порывѣ проговорила:
— Ну, тогда почему же тебя не было дома вчера ночью?
Денисонъ измѣнился въ лицѣ. Онъ этого никакъ не ожидалъ.
— Что это значитъ? Объясни!
— Хорошо. Вчера, когда мы съ м-съ Энтри пошли (будто-бы) спать, я, какъ уже сказала, слышала въ корридорѣ ваши голоса, и это весьма меня огорчило. Потомъ, когда я тебѣ объ этомъ сказала и ты разсердился и ушелъ, я не могла заснуть, не повидавъ тебя; меня мучила мысль, что мы разстались въ раздраженіи… Ну, я пошла къ тебѣ и… не нашла тебя! До половина второго прождала я въ твоей спальнѣ; — но напрасно. Я вернулась въ себѣ и долго еще не спала; но ты такъ и не вернулся… Наконецъ, я заснула.
— Я гулялъ.
— Всю ночь?
— Всю.
— И… одинъ?
— Да, совершенно! — проговорилъ мужъ, послѣ чуть замѣтнаго колебанія.
— Это… это очень странно! — проговорила она растерянно.
— Надѣюсь, я имѣю полное право наслаждаться тишиной и луннымъ свѣтомъ? — продолжалъ ея мужъ спокойно; но это спокойствіе казалось немного натянутымъ.
— О, да! — подтвердила жена, и Денисонъ ожидалъ, что она еще распространится на эту тэму; но она только еще сильнѣе зарыдала.
Денисонъ пошелъ прочь и уже подходилъ къ дверямъ, какъ вдругъ рыданія мгновенно оборвались и м-съ Денисонъ сравнительно съ меньшимъ волненіемъ заговорила:
— Гарри! Съ тѣхъ поръ, какъ мы живемъ здѣсь, ты замѣтно перемѣнился. Я не могла этого не замѣтить, хоть и не говорила тебѣ объ этомъ. Тебя занимаетъ что-то такое, что отвлекаетъ твои мысли это всего окружающаго. Ты сталъ какой-то тревожный, не такой безстрастный и равнодушно-насмѣшливый. какъ бывало. Прежде ты наблюдалъ за другими; теперь тебѣ все кажется, что другіе за тобой наблюдаютъ, — я это вижу у тебя по лицу… Какъ же мнѣ не тревожиться?
По мѣрѣ того, какъ она говорила, выраженіе лица Денисона становилось все тревожнѣе. Онъ былъ пораженъ такой наблюдательностью жены и чувствовалъ себя какъ человѣкъ, припертый къ стѣнѣ. Сдѣлавъ чрезвычайное усиліе обратить все въ шутку, онъ отвѣтилъ:
— Я только попрошу тебя, Энида, не давать такой воли своему воображенію. Иначе мнѣ, какъ женѣ Пилата, придется «много пострадать» за тебя.
Сознаніе, что Энида замѣтила въ немъ перемѣну, тревожило его, но лишь потому, что эта перемѣна уже настолько обострилась, чтобы выдѣлить его изъ числа другихъ нормальныхъ людей. Если же онъ такъ рѣзко отличается отъ прочихъ, то какъ назвать его ненормальность? Ужъ не сумасшествіе ли это, или его начало?!
Такъ разсуждалъ мечтатель, сидя уже у себя въ комнатѣ и сознавая, что даже его блѣдное, нервное лицо являлось уже достаточной противоположностью оживленной картинѣ, разстилавшейся передъ нимъ. Яркое солнце заливало своимъ свѣтомъ шумные караваны, группы торговцевъ и путешественниковъ, врывалось въ его комнату и всему придавало жизнерадостный, блестящій видъ.
Невесело прислушивался Денисонъ къ веселому смѣху и говору людскому и чувствовалъ, что онъ далекъ отъ простыхъ, будничныхъ интересовъ съ ихъ мелочными радостями и горестями, всецѣло поглощающими будничнаго человѣка. Но если онъ самъ не такой, какъ всѣ, — чтоже онъ такое?.. Помѣшанный?!..
Мысль объ этомъ наполняла ему сердце весьма понятнымъ ужасомъ.
Денисонъ сосредоточилъ всѣ свои интересы и стремленія не на отдѣльныхъ фактахъ, а на отвлеченныхъ понятіяхъ, на мысляхъ, возникавшихъ въ немъ вслѣдствіе сильныхъ впечатлѣній, которыя онъ получалъ даже отъ неодушевленныхъ предметовъ или которыя самъ создавалъ себѣ въ своихъ мечтахъ. Эти мечты увлекали его, какъ никогда ни одна женщина не увлекала. Онѣ вызывали въ немъ чувства, мысли и стремленія, которыя, казалось, служили наилучшимъ доказательствомъ того, что въ человѣкѣ дѣйствительно живетъ «душа живая». Денисонъ чувствовалъ въ себѣ ея пробужденіе, ея величіе и неземную прелесть. Сдержанность и необходимость скрывать свои настоящія мысли и чувства дѣлали ихъ прочнѣе, неизмѣннѣе и привлекательнѣе, нежели высказанныя, которыя становятся незамѣтнѣе для души и уже не будятъ воображенія, которое поддерживаетъ даже самое пылкое изъ чувствъ — любовь.
Денисонъ и самъ зналъ, что онъ — ненормальный человѣкъ; но, бывало, ненормальныя чувства и ощущенія никогда не длились у него особенно долго. Теперь же дѣло другое: его поглотила и увлекла за собою постоянная, страстная мечта, надѣлившая въ его глазахъ гранитное изваяніе непостижимой, таинственной душою, за которую думалъ и чувствовалъ бѣдный мечтатель. Сердце его болѣло каждый разъ, когда онъ представлялъ себѣ, какъ непочтительно шумѣли и критиковали великолѣпнаго гранитнаго гиганта легкомысленные туристы; какъ жадные до наживы арабы галдѣли и спорили вокругъ него изъ-за грошей и швыряли камнями въ суроваго, неподвижнаго сфинкса. Бѣдный Денисонъ былъ ревнивъ какъ влюбленный, и съ пылкостью влюбленнаго увлекался… и чѣмъ же? гранитнымъ изваяніемъ безобразнаго сфинкса!.. Онъ дико засмѣялся при мысли объ этой несообразности. Какъ настоящій влюбленный, онъ стремился къ своему кумиру; онъ томился, онъ проводилъ въ тоскѣ цѣлые дни и часы, когда ему нельзя было уединиться въ предмету своей необъяснимой страсти.
Въ то время, когда они дня на два ѣздили въ Каиръ и часъ уходилъ за часомъ, а м-съ Денисонъ все еще продолжала ходить изъ магазина въ магазинъ, восхищаясь восточнымъ производствомъ такихъ рѣдкостей, такихъ богатыхъ вещей, что, казалось, имъ мѣсто только въ мірѣ арабскихъ сказокъ, — Денисонъ испытывалъ почти физическія страданія отъ нетерпѣнія скорѣе вернуться въ безбрежные пески. Сердце его готово было разорваться при мысли, что еще далекъ тотъ часъ, когда онъ вновь увидитъ предметъ своихъ стремленій, олицетворившій въ его глазахъ неразрѣшимую загадку, — цѣль всей его умственной жизни. Онъ ожилъ душою, лишь завидя вдали гнойные пески Сахары и очертанія пирамиды.
Сцена съ женой была для него тягостна и непріятна; но мысль уступить Энидѣ, уѣхать отсюда, была еще ужаснѣе! Надо еще потерпѣть немного, еще таить свои сокровенныя мысли, хоть нѣсколько дней; пусть Энида выходитъ изъ себя, пусть мучитъ и себя, и его слезами и ревностью… Невозможно же, въ самомъ дѣлѣ, сказать ей правду! Она приметъ его за помѣшаннаго, созоветъ докторовъ, побѣжитъ оповѣщать своихъ родныхъ и друзей…
Нервная, холодная дрожь пробѣжала у него по тѣлу, несмотря на то, что палящее солнце жгло даже стѣны его комнаты. Его страсть, его поклоненіе великому, таинственному, его благоговѣйное чувство передъ величіемъ и непоколебимостью этого нѣмого свидѣтеля тысячелѣтій, его любовь — отвлеченная, чистая и безплотная — вдругъ станетъ достояніемъ сплетенъ и пустой болтовни!..
Нѣтъ, нѣтъ! Во что-бы то ни стало, надо сохранить свою тайну неприкосновенною. Надо отвлечь свое вниманіе и вниманіе жены отъ нея и отъ м-съ Энтри, для которой ревность молодой женщины была бы оскорбленіемъ. И Денисонъ рѣшилъ посвятить свое время блѣдному, приговоренному къ смерти мальчику, который могъ пробудить въ Энидѣ лишь сочувствіе и жалость; не глупую ревность (къ сожалѣнію, и ея коснулся этотъ вѣковѣчный порокъ: людская глупость!), а самыя лучшія ея чувства.
Денисонъ остановился на этомъ рѣшеніи и даже былъ доволенъ, что ему выпало на долю играть такую трудную роль. Но и вниманіе м-съ Энтри было также возбуждено: она день это дня все больше и больше интересовалась Денисономъ, который выигрывалъ въ ея глазахъ отъ болѣе близкаго знакомства. Съ ея точки зрѣнія, у каждаго человѣка должна быть какая-нибудь преобладающая черта, достоинство или порокъ, которая руководитъ всѣми его помыслами и поступками, всей его жизнью.
— Какому пороку, какой добродѣтели повинуется Денисонъ? — задавала она себѣ вопросъ; и чѣмъ ближе присматривалась къ нему, тѣмъ меньше могла отвѣтить на него. Она видѣла, что Денисонъ отчасти слѣдуетъ ея собственному примѣру. Какъ она старалась отвлечь вниманіе своего несчастнаго сына отъ своихъ горестныхъ думъ и чувствъ, такъ и Денисонъ всѣ усилія прилагалъ къ тому, чтобы жена не подмѣтила его настоящихъ мыслей и ощущеній. Онъ также шелъ одинокимъ по жизненному пути и даже самъ стремился къ уединенію; она, въ сущности, стояла одиноко въ обществѣ, которое ее осуждало за поблажки «разнузданному мальчишкѣ». Двѣ-три доброжелательныя старушки вздумали-было выразить ей свое сочувствіе, жалѣть, что сынъ у нея такой «необузданный» и «шелопай»… но во второй разъ ужъ никто не осмѣливался больше непрошенно вмѣшиваться въ ея внутреннюю жизнь, хотя она и не сказала никому ничего обиднаго.
Между тѣмъ, Энида повидимому примирилась съ поведеніемъ мужа, отъ страха ли передъ его гнѣвомъ, или съ цѣлью сначала провѣрить свои подозрѣнія — не все ли равно? Какъ бы то ни было, Денисовъ предпочиталъ видѣть ее не плачущей и страждущей, а улыбающейся, хотя ея улыбки и шли въ разрѣзъ съ его личнымъ настроеніемъ. Сравнительно спокойное состояніе Эниды было даже нѣкоторымъ для него утѣшеніемъ: онъ не желалъ сдѣлать ее несчастной и радъ былъ, что мелочное вниманіе и ласки могли удовлетворять ее, какъ будничные интереса и союзъ съ положительно-глупымъ человѣкомъ всю жизнь удовлетворяли ея мать. М-съ Энтри… какая противоположность съ матерью Эниды! Чуткій умъ, душевная отзывчивость на всѣ человѣческіе чувства и даже недостатки; энергія и сдержанность даже въ такомъ щекотливомъ для нея вопросѣ, какъ дѣло воспитанія ея единственнаго сына, вотъ отличительныя черты этой рѣдкой женщины. Она нажила себѣ враговъ въ лицѣ участливыхъ старушекъ, которыя распускали молву, что на несчастномъ юношѣ отразились грѣхи родителей. Такая, молъ, оригиналка слишкомъ выдается изъ среды прочихъ матерей, чтобы быть безгрѣшной.
— Бѣдный мальчикъ! Ему, вѣрно, не пришлось видѣть ни отъ кого внимательнаго ухода! — шептали доброжелательницы и старыя дѣвы, мужчины и воспитательницы изъ круга туристовъ.
М-съ Энтри вскорѣ замѣтила, что окружающіе не питаютъ къ ней особаго расположенія, и только одному удивлялась: какъ это людямъ нравится быть такими грубыми и неделикатными? Или, быть можетъ, это оттого, что правила цивилизаціи воспрещаютъ имъ грубость въ обхожденіи? Все равно, ей до нихъ нѣтъ дѣла; ихъ грубость останется въ сторонѣ, а для ея вниманія достаточную пищу представляетъ одинъ только Денисонъ.
Между тѣмъ, отношенія между обѣими дамами пошли сравнительно глаже и въ одинъ прекрасный день онѣ по взаимному соглашенію отправились однѣ, безъ мужчинъ, посмотрѣть на служеніе дервишей въ каирской мечети.
Витъ Энтри уѣхалъ изъ дому еще съ утра и довольно небрежно возразилъ на предложеніе сопутствовать матери и м-съ Денисонъ:
— Пожалуй! Можетъ быть, если будетъ мнѣ по пути — заѣду!
Денисонъ остался сидѣть у себя дома и старательнѣйшимъ образомъ чистилъ гусиныя перья, приготовляясь писать письма въ Англію.
Покачиваясь въ каирской повозкѣ и забавляясь прыжками кисточки на фескѣ ихъ возницы, м-съ Энтри проговорила:
— А вашему супругу, кажется, всякія зрѣлища противны?
Энида тихонько вздохнула и загородилась зонтикомъ отъ солнца.
— Да, Гарри непохожъ на другихъ людей и даже никогда не старается на нихъ походить.
— Вы какъ будто жалѣете объ этомъ? Развѣ вамъ хотѣлось бы, чтобы въ немъ было больше подражательныхъ свойствъ?
— О, нѣтъ! — чистосердечно воскликнула молодая женщина. — Онъ правъ, а не другіе — я твердо убѣждена. Но… но такъ пріятно жить, какъ всѣ другіе!
М-съ Энтри улыбнулась и поспѣшила, какъ бы.въ поясненіе своей веселости, указать своей спутницѣ на какого-то чрезмѣрно-толстаго турка, который ѣхалъ верхомъ на чрезмѣрно тощемъ мулѣ.
— Но неужели вы считаете, что лучше самому быть обезьяной, если живешь въ кругу обезьянъ? — мягко возразила она. — Не могу сказать, чтобъ я была того же мнѣнія; мнѣ кажется предосудительнымъ всякое неискреннее подражаніе. Мнѣ думается иной разъ, что было бы хорошо юношей и молодыхъ дѣвушекъ хоть одинъ годъ заставлять посвящать изученію своихъ личныхъ свойствъ, потребностей, достоинствъ и недостатковъ, а также и приблизительныхъ послѣдствій, которыя они могутъ повлечь за собою. Это, вѣроятно, дало бы имъ возможность предначертать себѣ извѣстный жизненный путь, безъ необходимости рабски подражать другимъ. Почти всѣ юноши у насъ на одинъ образецъ; но они далеко не «образцовые» юноши. Съ двадцати трехъ и до тридцати лѣтъ всѣ молодые люди такъ же одинаковы покроемъ, какъ ихъ сюртуки и фраки; молодыя дѣвушки такъ же боятся быть самими собою. Но, скажите пожалуйста, къ чему стыдиться своей собственной души?
— Не, знаю, право, — довольно нерѣшительно сказала Энида.
— Вашъ супругъ — оригинальный, самостоятельный человѣкъ. Онъ сознательно относится къ своимъ личнымъ свойствамъ и потребностямъ и ему все равно, такія ли онѣ у него, какъ у другихъ людей, или нѣтъ…
— Но въ томъ и дѣло, что онъ и самъ не всегда знаетъ, чего хочетъ, — какъ-то порывисто возразила м-съ Денисонъ. Ей вдругъ пришла въ голову мысль тонкимъ образомъ выпытать кое-что по этому поводу. Она исподтишка заглянула въ оживленное лицо и горящіе глаза своей спутницы и прибавила:
— Ему иной разъ случается вдругъ мѣнять свое мнѣніе.
— …И въ этомъ подражать женщинамъ?
— Да. Когда мы только-что пріѣхали въ Египетъ, онъ не могъ допустить мысли прожить хоть недолго въ Mena-House… Ну, изъ-за сфинкса!
— Неужели?! — М-съ Энтри положительно была озадачена.
— Гарри былъ убѣжденъ, что этотъ безобразный сфинксъ будетъ ему противенъ уже потому, что онъ — одно изъ чудесъ свѣта. Я даже боялась, какъ бы это неудовольствіе не выразилось рѣзко…
— А теперь онъ все еще его терпѣть не можетъ? — спросила м-съ Энтри.
Какъ ни смотрѣла на нее проницательно Энида, она не могла уловить и тѣни чего-либо подозрительнаго. Лицо ея было безмятежно-спокойно.
— Не знаю; я не спрашивала его объ этомъ. Только… только теперь онъ уже самъ захотѣлъ остаться здѣсь. Ему нравится Mena-House… и даже очень нравится!
Энида опять подняла глаза на свою спутницу, но не прочла на лицѣ ея ни малѣйшаго смущенія, — признака ея виновности.
— Странно! Что бы могло здѣсь его такъ плѣнять? — проговорила м-съ Энтри.
— Я тоже не могу придумать!
— Можетъ быть, м-ръ Денисонъ, который не любитъ толпы и зрѣлищъ, просто радъ пожить здѣсь въ тишинѣ, погрѣться на солнышкѣ, какъ ящерица.
— Я положительно увѣрена, что Гарри ни мало не похожъ на ящерицу! — рѣшительно заявила Энида; а м-съ Энтри вывела заключеніе, что въ ея молодой спутницѣ нѣтъ ни малѣйшей наклонности къ юмору.
Разсужденія ихъ прервалъ завтракъ; и лишь подкрѣпившись немного, онѣ двинулись дальше по дорогѣ къ мечети.
Но Энида все еще не угомонилась. Она не могла отказаться отъ своихъ первыхъ шаговъ на пути къ хитростямъ.
— Вы, вѣрно, умѣете хорошо угадывать характеръ людей, м-съ Энтри? — спросила она.
— Право, не знаю; вѣроятно, первый встрѣчный — лучшій физіономистъ, чѣмъ я. Но что вамъ вздумалось?
Энида уклонилась отъ отвѣта или, по крайней мѣрѣ, подумала, что уклоняется, замѣтивъ:
— Весьма нетрудно ошибаться въ людяхъ… особенно въ мужчинахъ. Они всегда больше говорятъ, нежели чувствуютъ.
— Нѣкоторые изъ нихъ, — не спорю! Но настоящіе, сильные духомъ люди дѣлаютъ и чувствуютъ именно настолько, сколько говорятъ, — замѣтила въ свою очередь м-съ Энтри.
Отвѣтъ ея совершенно смутилъ Эниду.
Своими разспросами она хотѣла навести свою собесѣдницу на мысль, что на Гарри нельзя положиться; что его вниманіе непродолжительно и разбросано; что онъ можетъ говорить одно, а думать другое; что его чувствамъ нельзя довѣряться и что никому (кромѣ жены, конечно), не слѣдуетъ полагаться на его постоянство… Но и только. Дальше этого она бы не пошла, а пока умолкла съ такимъ очаровательно скромнымъ и даже смущеннымъ видомъ, что м-съ Энтри могла лишь любоваться на нее, теряясь въ догадкахъ: къ чему это прелестное дитя клонило свою рѣчь, заведенную повидимому неспроста.
Дорога, по которой онѣ ѣхали, становилась все люднѣе и люднѣе, по мѣрѣ приближенія къ мечети, и вскорѣ передъ обѣими спутницами, во всей своей восточной красотѣ, встали расплывчатыя очертанія мечети, — большого, широкаго зданія, весьма напоминавшаго по своей формѣ какой-нибудь гигантскій пирогъ, сооруженный сказочными великанами.
Цѣлыя толпы нищихъ и попрошаекъ окружили повозку, хватали дамъ за платье своими грязными руками; когда же онѣ, наконецъ, пошли пѣшкомъ къ самому входу, арабы даже мѣшали имъ идти, цѣпляясь, съ назойливымъ крикомъ, за платья. Съ большимъ трудомъ удалось имъ продраться сквозь галдѣвшую дерзкую толпу и наконецъ вздохнуть свободнѣе на порогѣ въ длинную крытую галерею, которая ведетъ во дворъ мечети.
VIII.
правитьМ-съ Энтри шла по крытой галереѣ, которая вела во дворъ мечети, бодрою поступью и съ блестящими отъ оживленія глазами, — какъ человѣкъ, которому удалось счастливо окончить тяжелую борьбу и которому было даже забавно бороться. Платье и прическа ея ничуть не пострадали, а шляпа даже не была помята.
Энида, напротивъ того, имѣла совершенно видъ испуганнаго ребенка, въ глазахъ ея даже стояли слезы, а платье было помято и задергано руками арабовъ-оборванцевъ. Щеки молодой женщины пылали; она, видимо, была въ сильномъ возбужденіи. Глядя на нее, м-съ Энтри почувствовала къ ней жалость и желаніе помочь ей, защитить ее, какъ болѣе нѣжное и слабое существо. Дойдя до двора, она остановила Эниду и своими ловкими, проворными руками оправила на ней платье и волосы, въ то время, какъ Энида — настоящее дитя! — жаловалась на обиду и грубости арабовъ.
Инстинктивно она искала себѣ защиты въ покровительствѣ своей болѣе пожилой и основательной спутницы, — но лишь на минуту. Она скоро пришла въ себя, и обѣ поспѣшили войти въ большое овальное зданіе мечети. Народу тамъ было еще мало, и онѣ рады были поскорѣе и поудобнѣе усѣсться на своихъ складныхъ стульяхъ, которые принесли съ собою. Вокругъ нихъ возвышались бѣлыя стѣны мечети, уходящія подъ высокую сводчатую крышу и прорѣзанныя лишь кое-гдѣ полукруглыми, длинными окнами. Передъ присутствующими разложены были также полукруглые плетеные коврики-маты.
Между тѣмъ, Денисонъ, оставшись одинъ, радовался, что дамы уѣхали, и что чудный, тихій, солнечный день оказался въ его полномъ, неотъемлемомъ распоряженіи. О письмахъ, которыя собирался писать, онъ пересталъ и думать; гусиное перо, совсѣмъ очиненное, было брошено на столъ… Вѣрно, ужъ не судьба этимъ письмамъ быть когда-нибудь готовыми и посланными въ Англію…
Англія! Англія!.. Названіе ея ничего не говорило его сердцу, не имѣло для него значенія. Тамъ, далеко на сѣверѣ, въ бурномъ, мрачномъ морѣ, утопаетъ въ туманахъ заброшенный въ волны острововъ. А здѣсь-то? Здѣсь солнце, здѣсь зной и безграничный, сіяющій просторъ!
Денисонъ высунулся изъ окна, и воображеніе нарисовало ему сѣрое небо его родины, непроглядную пелену моросящаго дождя, осеннюю стужу и крикъ встревоженныхъ морскихъ птицъ, носящихся надъ шумящими сѣдыми волнами; ему слышался докучный стукъ дождя въ тысячи-тысячъ городскихъ оконъ; ему представились тускло мерцающіе сквозь туманъ огоньки жилья. И Денисонъ жадно простеръ руки въ солнечнымъ лучамъ, словно желая завладѣть ими. Въ эту минуту «суровый Альбіонъ» пересталъ для него существовать, даже самое существованіе его казалось ему совершенно невѣроятнымъ.
Денисонъ взялъ шляпу и зонтикъ и вышелъ на залитую утреннимъ солнцемъ большую дорогу. Арабы-проводники и бродяги настолько ознакомились съ нимъ, что больше не приставали, а всѣ свои уловки и хитрости оставляли на долю бѣдныхъ-неопытныхъ туристовъ, на которыхъ они нападали, какъ стая голодныхъ волковъ, не разбирающихъ ни возраста, ни родства, когда дѣло идетъ о добычѣ. Незамѣченный никѣмъ, онъ прошелъ мимо и вскорѣ очутился въ безпредѣльной пустынѣ. Прежде она наполняла его удивленіемъ, теперь же поражала своей красотою. И вспомнился ему одинъ концертъ въ Лондонѣ, оставившій по себѣ сильное впечатлѣніе.
То было давнимъ-давно, въ большой, душной, ярко освѣщенной залѣ. Надъ моремъ годовъ и пестрыхъ дамскихъ шляпъ виднѣлся на эстрадѣ знаменитый пѣвецъ и разносился его голосъ, воспѣвавшій «безмолвіе пустыни». Ему аккомпанировала оркестровая музыка Фелисьена Давида, изображавшая тишину и общую картину безбрежной пустыни, ея нескончаемыхъ, вѣчныхъ песковъ, мѣрное колыханіе каравановъ и звонъ бубенчиковъ, побрякивающихъ на шеѣ у верблюдовъ. Но вотъ спускается на землю ночь. Вдали замираетъ шумъ танцевъ… Пѣвецъ воспѣваетъ ночную темноту, ночныя грезы…
Вдругъ, послѣ полнаго молчанія, раздается все разростающійся шорохъ; дамскія шляпы колышатся; толпа рукоплещетъ, а дирижеръ усердно раскланивается на всѣ стороны, причемъ лицо его расплывается въ широчайшую улыбку. Денисонъ помнитъ, что онъ ушелъ скорѣе на воздухъ, подальше отъ шумной залы, и старался въ ночной полумглѣ вновь оживить воспоминанія о дивномъ ощущеніи, которое такъ живо вызвала въ немъ музыка Давида. Онъ напрягалъ свой умственный слухъ, чтобы вновь услыхать и сохранить въ душѣ отдаленный звукъ танцевъ, бубенчиковъ и ночныхъ дивныхъ грезъ…
Но едва очутился онъ на улицѣ, какъ со всѣхъ сторонъ его охватила уличная суета, крики извозчиковъ, завывавшихъ его:
— Сюда, сюда пожалуйте! Со мной пріѣхали!
Замазанные уличные мальчишки прыгали вокругъ него со своими обычными шутками; женщина, нарядно одѣтая въ коричневый плюшевый костюмъ и ярко-красную шляпу, догнала его и просила зайти купить ей пару перчатокъ…
И звонъ колокольчиковъ замеръ у него въ ушахъ; караванъ ушелъ безслѣдно, звуки танцевъ затихли въ отдаленіи; лучистыя южныя звѣзды померкли. Только дождь стучалъ не переставая, да мимо, въ туманную даль катились длинныя вереницы зеленыхъ и красныхъ омнибусовъ. Одна изъ лошадей споткнулась и кучеръ громко выбранилъ ее непечатной бранью…
Денисонъ печально вздохнулъ, провожая свои недавнія грезы, и купилъ у газетчика газету, въ которой пространно говорилось объ ужаснѣйшемъ пожарѣ и о неслыханномъ убійствѣ.
Теперь, среди пустыни, подъ знойными лучами египетскаго солнца, въ безмолвной тишинѣ припомнилась ему та причудливая картинная музыка Давида. Прислушиваясь къ ея звукамъ, вновь воскресшимъ въ его воображеніи, Денисонъ бродилъ одиноко по песчанымъ буграмъ, которые казались иной разъ какими-то полуразрушенными или недоведенными до конца зданіями. Постепенно увлекаясь впередъ безо всякой опредѣленной цѣли, онъ подошелъ къ заднему откосу чудовищной головы сфинкса.
Не сводя съ него глазъ, Денисонъ остановился, и ему показалось, что въ его уродливыхъ чертахъ отражается яснѣе, чѣмъ когда-либо, величавая власть и сила, грозная, безмятежно-непреклонная и роковая, какъ всякое проявленіе сильной воли въ живыхъ существахъ. Зачѣмъ невѣдомый творецъ сфинкса вдохнулъ въ это чудовище искру жизни, которую такъ бережетъ въ себѣ ничтожнѣйшій изъ людей, и съ которой онъ разстается не иначе, какъ съ ропотомъ и со слезами робости? Нѣтъ, настоящее величіе состоитъ лишь въ творчествѣ великаго и властнаго, безпредѣльнаго молчанія, молчанія, которое захватываетъ, поглощаетъ, властно овладѣваетъ душою и усмиряетъ въ ней волненіе, даетъ покой всѣмъ метущимся душою. И это роковое, вѣщее молчаніе захватывало Денисона, засасывало его, какъ зеленая, заманчивая трясина; оно увлекало неудержимо, какъ потовъ увлекаетъ слабую хворостинку. Глаза его горѣли; дыханіе становилось горячѣе, а шаги все бодрѣе и поспѣшнѣе… Но, по мѣрѣ приближенія въ гранитному чудовищу, до него долеталъ все громче и опредѣленнѣе неистовый гамъ криковъ и хохота туристовъ, рѣзвая трескотня проводниковъ-арабовъ… Денисонъ круто повернулъ назадъ и буквально бѣжалъ прочь, уже самъ издѣваясь надъ своей слабостью, надъ своимъ подчиненіемъ неугомонному воображенію.
— Вздоръ! Пустяки! — разсуждалъ онъ теперь, торопясь домой. — «Буду я лучше жить по-просту, безъ затѣй, какъ м-съ Энтри, какъ Энида»!.. — и, дойдя до своей гостинницы, приказалъ подать коляску.
— Въ мечеть «завывающихъ дервишей»! — крикнулъ онъ, злорадно усмѣхаясь самъ себѣ и мысленно рѣшая, если ужъ не удалось погрузиться въ совершенное молчаніе, то окунуться хоть въ совершеннѣйшій шумъ и хаотическій безпорядокъ, который все-таки хоть не совсѣмъ безъ смысла и причины.
Колыханіе и стукотня повозки пришлись мечтателю, на этотъ разъ, по вкусу, и онъ самъ повелъ громкій разговоръ со своимъ кучеромъ, веселымъ малымъ, у котораго на спинѣ развѣвались концы съ бахромой отъ длиннаго коричневаго шарфа, обмотаннаго вокругъ шеи. Приближаясь къ мосту, Денисонъ замѣтилъ, что толпа туземцевъ запестрѣла группами любопытныхъ иностранцевъ, жадныхъ до зрѣлищъ.
Важность турокъ казалась ему такой же крайностью, какъ и напускная бѣшеная веселость иностранцевъ, выражавшаяся особенно въ лицѣ четырехъ чрезмѣрно толстыхъ пожилыхъ француженокъ, которыя хихикали, болтали и размахивали вѣеромъ игриво, какъ самыя юныя дѣвицы; на головѣ у нихъ трепетали перья и цвѣты, въ изобиліи украшавшіе ихъ широкополыя шляпы. Красивыя англичанки, въ соломенныхъ шляпахъ, въ рубашечкахъ и жакетахъ, чинно шли себѣ впередъ, въ сопровожденіи офицеровъ или своихъ грумовъ, и вмѣстѣ съ ними какъ бы вливалась струя лондонскаго великосвѣтскаго духа. Двое американцевъ съ узкими бородками, въ шляпахъ, напоминавшихъ собою головы сахару, плелись себѣ шажкомъ на миніатюрныхъ ослахъ и тихо говорили между собою.
Денисонъ, нахмурясь, откинулся на спинку своего экипажа и старался перевести свое вниманіе на извѣстную гостинницу, мимо которой приходилось проѣзжать. Народъ толпился на ея многочисленныхъ террасахъ; переводчики, которыхъ здѣсь было также множество, шумѣли.
— Какое мрачное лицо! — замѣтила одна изъ барышенъ своему брату, указывая на Денисона, но братъ не обратилъ на это вниманія. Ему было не до того: онъ спѣшилъ обмѣняться взглядами съ какой-то прелестной, волоокою испанкой въ легкомъ бѣломъ вуалѣ.
Когда экипажъ Денисона остановился у мечети, онъ, какъ во снѣ, вышелъ и направился во дворъ, гдѣ громаднаго роста дервишъ, съ черной косматой гривой, вручилъ ему складной стулъ, за который онъ тотчасъ же заплатилъ и понесъ его дальше, не чувствуя тяжести. Однако вошелъ онъ въ мечеть не сразу. Онъ невольно остановился, прислушиваясь къ страннымъ звукамъ, которые доносились оттуда. Служеніе уже началось, но Денисонъ этого еще не зналъ и тѣмъ болѣе удивился. Словъ онъ, конечно, не могъ разобрать, но его поразили неизмѣримо малые интервалы, которыми голосъ за стѣною спускался все ниже и ниже; они были гораздо менѣе полутоновъ нашей музыкальной гаммы. Спустившись, голосъ пріостановился и перешелъ въ какое-то рычаніе, затѣмъ вдругъ началъ подниматься или, вѣрнѣе говоря, скрипѣть, пока не добрался до рѣзвой, пронзительной, высокой ноты, взятой въ носъ, но съ чрезвычайной силой. Опять перерывъ, опять новое мгновенное молчаніе — и опять раздается глубокій ревъ или ворчаніе — но какъ-бы четырехъ голосовъ заразъ; по крайней мѣрѣ, такъ показалось Денисону. Ворчаніе, постепенно замирая, перешло въ яростное бормотаніе, и снова одинъ единственный голосъ затянулъ свою невообразимо-тѣсную гамму, но громче, нежели сначала.
Денисону живо представилось, что это не турецкій подданный, а сердитый римско-католическій священникъ съ насморкомъ служитъ обѣдню въ итальянской церкви… Въ эту минуту, укутанный покрываломъ придверникъ дотронулся до его плеча и показалъ движеніемъ руки дорогу, приглашая его войти. Тихо ступая, продолжая нести свой стулъ съ собою, Денисонъ очутился за порогомъ овальной комнаты, въ которой уже сидѣло полукругомъ человѣкъ шесть иностранцевъ, въ изумленіи смотрѣвшихъ на невиданное ими дотолѣ зрѣлище; между ними оставались пустыя пространства. По серединѣ, на полу, устланномъ циновками стояли пять-шесть колѣнопреклоненныхъ фигуръ въ длинныхъ одеждахъ; онѣ тихонько раскачивались взадъ и впередъ съ такой равномѣрностью, которая тотчасъ же привлекала къ себѣ взоры. Посреди круга стоялъ старый шейхъ, съ пронзительнымъ голосомъ; глаза у него были глубокіе, проницательные, волосы — сѣдые какъ лунь. Два другихъ стояли тутъ же, рядомъ съ нимъ.
Не оглядываясь вокругъ, чтобы разыскать жену и м-съ Энтри, Денисонъ сѣлъ на стулъ и весь отдался любопытному зрѣлищу, странность котораго поглощала невольно все вниманіе зрителя. Крикливый, пронзительный голосъ производилъ на него такое же впечатлѣніе, какое произвела бы грубая и жесткая рука, еслибъ ею провели по голому тѣлу. Изрѣдка къ этому голосу примѣшивались еще и другіе, ревѣвшіе словно дикіе звѣри, когда они повинуются непреодолимому чувству злобы и ужаса.
Постепенно другіе дервиши, еще и еще, незамѣтно крадучись, входили въ комнату и смѣшивались съ остальными, которые начинали раскачиваться чуть-чуть скорѣе. Нѣкоторые изъ нихъ растрепались, и ихъ волосы длинными космами выбились изъ-подъ покрывалъ, висѣли у нихъ по плечамъ. Одинъ изъ дервишей поднялъ руку и сорвалъ себѣ съ головы покрывало, какъ будто оно было слишкомъ невыносимой для него тяжестью.
Пронзительный, высокій голосъ все кричалъ и кричалъ, вытягивая свою неизмѣнную гамму вверхъ и внизъ, пока, наконецъ, у Денисона не появилось ощущеніе, какъ будто бы ему въ черепъ вбивали тонкій, острый ножъ.
Мѣрное раскачиваніе колѣнопреклоненныхъ фигуръ сообщалось и ему; его тянуло вторить ихъ механически-правильному движенію; но онъ противился искушенію. Вдругъ его какъ бы кто подтолкнулъ за плечи и качнулъ взадъ и впередъ. Онъ поспѣшно оглянулся на окружающихъ его туристовъ, чтобы по нимъ провѣрить свое ощущеніе. Они сидѣли себѣ неподвижно и, повидимому, совершенно невозмутимо, — одинъ даже чему-то самодовольно улыбался. Другой опустилъ руку въ карманъ, досталъ часы и справился, который часъ. Пожилая дама въ черной шляпѣ, сверкавшей стеклярусомъ и такими же цвѣтами, пошарила въ своемъ платьѣ, пока не набрела на карманъ, помѣщенный въ заднемъ полотнищѣ, затѣмъ преспокойно вынула себѣ платокъ и въ нѣсколько пріемовъ громко высморкалась. Денисонъ отвернулся отъ нея и машинально пожалъ плечами.
Но вотъ откуда-то явился небольшой, изящно-сложенный человѣкъ, который былъ одѣтъ въ узкое, плотно облегавшее платье лимоннаго цвѣта, и немедленно принялся вертѣться на мѣстѣ какъ волчокъ, до того быстро, что казалось, будто онъ стоитъ неподвижно. И въ самомъ дѣлѣ, ноги его словно приросли къ полу — такъ искусно поворачивалъ онъ ихъ, стоя на одномъ и томъ же мѣстѣ. Дервиши, которыхъ тѣмъ временемъ уже набралось человѣкъ сорокъ, всѣ встали, повидимому подчиняясь сильному возбужденію, которое постепенно, но неуклонно овладѣло ими. Они, какъ бы исподтишка бросали другъ на друга странные, вызывающіе взгляды, будто для того, чтобы предупредить о чемъ-то одинъ другого. Ревъ и рычаніе становились все громче, все сильнѣе, и, напряженно прислушиваясь въ ихъ дикимъ, возбужденнымъ звукамъ, Денисонъ почувствовалъ, что и его охватываетъ неудержимое возбужденіе. Яростный ревъ, шумъ и гамъ, въ которыхъ сливались звуки и движенія, звяканіе цимбалъ и мотаніе косматыхъ головъ, мельканіе коричневыхъ сухопарыхъ шей, дикое постукиваніе тамтама, — весь этотъ неистовый хаосъ и грохотъ, казалось, воплотили въ себѣ всѣ звуки, которыми люди выражаютъ на всѣхъ концахъ вселенной свои чувства и ощущенія. Въ этихъ стѣнахъ теперь слились всѣ вопли и стенанія, подавленные крики и проклятія, жалобы и шипѣніе зависти, клятвы, спѣсивое презрѣніе и сатанинская властная гордость — словомъ, всѣ возгласы и звуки, изъ которыхъ составляется необъятный концертъ міровыхъ скорбей и недуговъ. Въ этихъ же самыхъ бѣлыхъ стѣнахъ мечети за рѣшетчатыми окнами виднѣлись закутанныя лица женщинъ, сверкали ихъ большіе черные глаза. Завывающій дервишъ, казалось, старался перекричать весь шумъ и гамъ, а небольшой человѣкъ неутомимо и съ неописанной быстротой вертѣлся на мѣстѣ. Денисону пришло даже въ голову сравнить его съ земнымъ шаромъ, который вертится такъ быстро, что мы не видимъ и не чувствуемъ его вращательнаго движенія. Ему стало казаться, что этотъ шумъ, эти безпорядочныя волны неистовыхъ звуковъ подхватываютъ его и колышатъ, а онъ отдается спокойно на произволъ бурнаго теченія. Онъ готовъ былъ и самъ кричать, какъ бы повинуясь неудержимой силѣ, но въ дѣйствительности оставаясь неподвижнымъ и нѣмымъ, какъ человѣкъ, который поддался вліянію гипноза, но которому еще не сдѣлано внушенія.
Еслибы эта оргія прекратилась вдругъ въ эту минуту, воображеніе Денисона сохранило бы о ней самое пылкое представленіе, но она затянулась внѣ всякихъ границъ и предѣловъ, и его чуткіе нервы, сначала растянувшіеся, теперь приходили въ состояніе болѣзненной и непроизвольной напряженности. По мѣрѣ того, какъ обрядъ подвигался къ концу, раздраженіе Денисона все возростало, а въ то же время росла и рѣзкость, неудержимость и непрерывность дикихъ звуковъ и мычаній. Косматыя головы безъ покрывалъ кивали словно на пружинахъ, звуки тамтама сливались съ цимбалами, криками и пронзительной хроматической гаммой несуществующихъ интерваловъ. Сначала этотъ шумъ былъ просто порывомъ страсти, теперь онъ превратился въ порывъ грубой, бѣшеной силы — и только! Теперь Денисону уже не казался этотъ хаосъ звуковъ любопытнымъ: онъ былъ ненуженъ, онъ былъ здѣсь лишнимъ, онъ грубо вторгался въ безпредѣльное, вѣковое безмолвіе великой египетской пустыни. Только оно, это безмолвіе, и есть конечная цѣль мірового спокойствія, цѣль бытія.
Какое святотатство!.. И еще люди рѣшаются являться сюда нарушать его?! Да это преступленіе! Это — грѣхъ противъ могучаго, безпредѣльнаго духа пустыни: она — настоящая колыбель безмолвія и вѣчной тишины! — такъ думалъ Денисонъ, — какъ вдругъ хаосъ усилился до того, что онъ уже не могъ противиться желанію протянуть руку и крикнуть, остановить дерзкое бѣснованіе, рвануться впередъ, разогнать дервишей и зрителей. Невольно Денисонъ грознымъ движеніемъ протянулъ руку впередъ, но въ тотъ же мигъ кто-то сзади удержалъ ее за локоть. Денисонъ оглянулся: рядомъ съ нимъ стояла м-съ Энтри. Она опиралась на его руку и не спускала съ него пытливаго, твердаго взгляда.
— Не отправиться ли намъ вмѣстѣ? — предложила она. — Мы сейчасъ уходимъ. — На лицѣ ея появилось какое-то новое, странное выраженіе, которое Денисонъ когда-то, осматривая домъ умалишенныхъ, подмѣтилъ у сторожей и сидѣлокъ.
— Пойдемъ вмѣстѣ, — повторила она. — Жена васъ ждетъ на воздухѣ, она очень напугана.
Не говоря ни слова, онъ послѣдовалъ за нею и во дворѣ встрѣтилъ Эниду, которая была близка къ истерикѣ. Ея хорошенькое личико пылало, въ глазахъ стояли слезы. Увидавъ мужа, она бросилась къ нему и нервно схватила его за руку.
— О, Гарри! Увези меня скорѣй! Я, кажется, оглохла, мнѣ страшно… О, они всѣ съума сошли! Скорѣй, скорѣй подальше отъ этого отвратительнаго шума!
— Сейчасъ, Энида! Пойдемъ въ экипажу, — спокойно отвѣчалъ Денисонъ и повелъ жену прочь, сквозь толпу нищихъ и бродягъ, залитую солнцемъ.
Не скоро добрались они до экипажа, и еще долго, сквозь топотъ лошадей, провожалъ ихъ безпорядочный гомонъ алчной толпы, крики и ругательства.
Въ суетѣ отъѣзда, Денисонъ и его дамы не замѣтили, что имъ встрѣтился экипажъ, въ которомъ сидѣлъ Вить Энтри. Остановившись посреди толпы нищихъ, онъ съ трудомъ всталъ и, нетвердо держась на ногахъ, пошелъ въ мечеть, хватаясь руками за стѣну, чтобы не пошатнуться.
Въ эту минуту возбужденіе дервишей достигло самой высшей степени.
IX.
правитьВъ тотъ же вечеръ, вскорѣ послѣ табль-д’ота, бѣднаго юношу привезли домой чуть живого — побитаго, изнеможеннаго. Денисоны сидѣли съ м-съ Энтри на верандѣ въ то время, какъ у крыльца остановился экипажъ съ иностранцемъ, повидимому англичаниномъ, который оказалъ больному этотъ подвигъ милосердія. Витъ попробовалъ-было встать, но упалъ на подушки, и его спутникъ, высокій, здоровенный іоркширецъ, внесъ его на крыльцо на рукахъ, какъ ребенка. Даже мать не могла удержаться отъ восклицанія ужаса, а Денисонъ подумалъ, что Энтри умираетъ. Его тотчасъ же уложили въ постель, послали за докторомъ, а іоркширецъ передалъ вкратцѣ, какъ было дѣло, и съ облегченнымъ сердцемъ отправился во-свояси.
Оказалось, что бѣдный юноша въ нетрезвомъ видѣ явился въ мечеть и въ возбужденіи набросился на одного изъ дервишей, который задалъ ему потасовку, не разбирая, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, какъ дикій звѣрь. Когда отняли Вита отъ него, мальчикъ былъ безъ сознанія и весь въ крови, и только послѣ внимательнаго осмотра убѣдились, что онъ не израненъ, хотя голова его сильно истекала кровью. Его кутежъ, однако, не прошелъ, ему даромъ. Онъ занемогъ и ослабѣлъ такъ, что ему пришлось пролежать нѣсколько дней въ постели. Онъ былъ въ отчаяніи. Его главная мечта — присутствовать на скачкахъ — рушилась: пока онъ охалъ и сердился, лежа какъ пластъ, скачки прошли безъ него!
Но это приключеніе имѣло еще и другія послѣдствія.
Съ той минуты, какъ Энида увидала больного въ позорномъ видѣ безчувственно пьянаго человѣка, — вмѣсто жалости къ нему въ ней проснулось отвращеніе, и этого чувства она уже не въ силахъ была измѣнить. Она брезгливо отворачивалась отъ него, она начинала его почти ненавидѣть, и эта ненависть была, безъ ея вѣдома, могучимъ орудіемъ въ ея рукахъ противъ стремленія мужа подольше пробыть въ странѣ сфинксовъ и пирамидъ. Бѣдная Энида, беззаботная какъ дитя, была какъ дитя пуглива, и не въ ея власти было переродиться. Она отъ природы принадлежала къ разряду людей, которые лишены геройскаго чувства самопожертвованія, сила котораго творитъ чудеса: такіе люди ухаживаютъ за самыми отвратительными больными, перевязываютъ гнойныя раны и не подаютъ вида, что больной такъ ужасенъ. Нѣтъ, Энида не имѣла въ себѣ и крупицы подобнаго геройства и примыкала охотнѣе въ тѣмъ слабымъ существамъ, которыя предпочитаютъ идти невозмутимо своимъ ровнымъ, безпечальнымъ путемъ, не оглядываясь на горести и недуги другихъ, чтобы не затмить его сіянія. Жить счастливо и безъ тревогъ — пріятнѣе и легче! Понятно, что и Энидѣ непріятно было себя утруждать. Когда мужъ заговорилъ съ нею о плачевномъ состояніи Вита, о томъ, какъ для него должно быть ужасно чувствовать, что онъ еще такъ молодъ, а конецъ уже такъ близокъ и такъ неизбѣженъ, она отвѣтила, что онъ самъ виноватъ, и онъ недостоинъ ничьего участія.
— Вообще, мнѣ противно о немъ думать, Гарри! — какъ-то разъ вырвалось у нея. — Когда онъ сойдетъ внизъ?
— По всей вѣроятности, дня черезъ два, — былъ холодный отвѣтъ.
— Нельзя ли намъ будетъ къ тому времени уѣхать? — горячо подхватила звена и умоляюще взглянула на мужа. — Мы такъ сблизились съ ними, что было бы неловко теперь избѣгать ихъ общества, и мнѣ придется подходить, сидѣть съ нимъ, pasговаривать… О, какой ужасъ! — и она содрогнулась. — Я его боюсь… боюсь вспомнятъ его окровавленное, искривленное лицо… Я не привыкла видѣть больныхъ; мама считаетъ, что ихъ видъ вредно дѣйствуетъ на воспріимчивое воображеніе дѣвушекъ.
— Воображеніе? — насмѣшливо перебилъ ее Денисонъ. — Неужели и ты обладаешь этимъ чудовищемъ, Энида?
Молодая женщина была озадачена.
— Да и не я одна, милый: у каждаго вѣдь есть воображеніе, — тихо отвѣтила она.
— Вотъ какъ? Ну, тогда не о чемъ и толковать. Старайся только не давать своему воображенію слишкомъ много воли. Что же касается Энтри, я думаю, онъ не можетъ сдѣлать тебѣ ничего дурного, а мать его… Мнѣ казалось, что она даже нравится тебѣ…
— Да, — какъ-то неувѣренно протянула Энида. — Она добра и… даже забавна, только…
— Ну?
— Я иной радъ побаиваюсь ея… да, немножко! Она такъ странно, пристально глядитъ, и не всегда соглашается съ другими, даже въ пустякахъ, которые ужъ всѣми приняты, какъ установленныя истины.
— Она не глупа, Энида, а наблюдательность еще не такой грѣхъ.
— Конечно, ты будешь всегда ее защищать, — съ горечью замѣтила жена.
— Мнѣ жаль ее, — отвѣтилъ Денисонъ. — Положеніе ея очень тяжелое, и тебѣ слѣдовало бы желать нѣсколько облегчить его.
Онъ повернулся и пошелъ прочь, оставивъ Эниду въ довольно возбужденномъ состояніи. Ему впервые пришлось пожалѣть, что она недостаточно похожа на обыкновенныхъ женщинъ. Для женщины обыкновенной естественное дѣло жалѣть сирыхъ и больныхъ, сочувствовать несчастнымъ; въ Энидѣ же не было настоящей жалости ни къ тѣмъ, ни къ другимъ. Все могло бы еще уладиться, еслибы м-съ Энтри была женщиной болѣе слабой и менѣе самостоятельной отъ природы, но она страдала молча и ни въ чьемъ сочувствіи не нуждалась, не искала его. Она какъ будто бы совсѣмъ не замѣчала, какъ отнеслись всѣ жильцы Mena Hôtel’а къ скандалу, разъигранному ея сыномъ. Всѣ, или по крайней мѣрѣ большинство, довольно легко смотрятъ на порокъ въ постороннихъ, онъ даже нерѣдко возбуждаетъ смѣхъ и саркастическую усмѣшку, но человѣкъ больной, полумертвецъ и порочный — невольно вселяетъ отвращеніе. Многое, если и не совсѣмъ похвально, то хоть не противно въ человѣкѣ, полномъ юныхъ силъ и здоровья. Поэтому всѣ поголовно возстали противъ развращенности Вита Энтри и безвозвратно осудили его. И чѣмъ больше его осуждали, тѣмъ сильнѣе росла въ сердцѣ Денисона жалость къ несчастному юношѣ и къ его матери.
Когда Витъ въ первый разъ сошелъ внизъ и, слабый, измѣнившійся до невозможности, появился въ столовой отеля, говоръ мгновенно затихъ, и при всеобщей тишинѣ больной прошелъ, съ трудомъ владѣя своими слабыми ногами, къ своему мѣсту за столомъ. Хорошенькія барышни опустили глазки, а ихъ маменьки какъ-то особенно насупились, словно насѣдки, защищающія свой выводокъ отъ какой-то надвигающейся бѣды. Въ воздухѣ носился духъ осужденія. Энида подобрала губки.
Эта нѣмая сцена не ускользнула отъ вниманія Денисона, и онъ не старался даже скрытъ свое негодованіе. Всѣ эти люди были ему ненавистны, потому что не могли и не хотѣли понять настоящаго положенія больного юноши. Ни одинъ изъ нихъ и не подумалъ заглянуть ему въ душу, представить себѣ, что дѣлается у него на сердцѣ, никому и въ голову не пришло посмотрѣть на жизнь и на ея будничныя стороны его усталыми, разочарованными, безнадежно-грустными глазами.
«Да! Рѣшительно величайшее зло въ мірѣ — недостатокъ воображенія; — разсуждалъ самъ съ собою Денисонъ. — Развѣ были бы люди такъ жестоки и безсердечны, такъ неразборчиво алчны и безжалостны къ страждущимъ и неимущимъ, еслибъ могли себѣ представить ихъ внутреннее состояніе? Эгоизмъ въ общеніи съ другими, войны и воинственный патріотизмъ, устилающій тѣлами поле битвы, невоздержаніе и алчность въ наживѣ — вотъ вампиры, высасывающіе кровь честныхъ и забытыхъ судьбою людей! Общество все состоитъ изъ людей поверхностныхъ, людей безъ души и безъ воображенія, которые не хотятъ, да и неспособны внимать воплямъ бѣдствующихъ и огорченныхъ. Оно проходитъ одинаково безучастно мимо погрязшей въ порокѣ, пышно-разодѣтой женщины и мимо добродѣтельной, скромной труженицы: онѣ для него безразличны. Слишкомъ сантиментальными показались бы тѣ свѣтскіе люди, которые дали бы волю своимъ чувствамъ, подчиняясь картинамъ, набросаннымъ ихъ услужливымъ воображеніемъ. Но воображенія въ нихъ нѣтъ ни на-волосъ, и въ томъ-то вся бѣда!» Такъ думалъ Денисонъ и невольно отвернулся отъ жены, чтобы не видѣть ея презрительно поджатыхъ губъ.
Между тѣмъ, м-съ Энтри не переставала наблюдать за своимъ новымъ знакомымъ, который не могъ этого не замѣтить. Это его смущало тѣмъ болѣе, что и онъ, съ своей стороны, интересовался ея внутреннимъ міромъ, который еще не вполнѣ для него опредѣлился. Они часто сиживали вмѣстѣ, часто гуляли, но говорили мало: разговоры имъ замѣняла тонкая наблюдательность, которая, пока, еще ни одного изъ нихъ не привела къ опредѣленнымъ выводамъ.
Однажды они оба сидѣли, не притрогиваясь къ молоткамъ, въ то время, какъ Витъ и м-съ Денисонъ сражались въ крокетъ: послѣдняя играла неохотно, а ея противникъ — съ горячимъ желаніемъ непремѣнно выиграть.
М-съ Энтри слѣдила за склонявшимися спинами партнеровъ, и на лицѣ ея не трудно было прочесть выраженіе, которое, казалось, непремѣнно должно было вылиться въ глубокомъ вздохѣ. Но она не вздохнула, а только проговорила, обращаясь къ своему молчаливому сосѣду:
— Это истый спортсмэнъ: онъ любитъ всякаго рода игры и физическія упражненія. Жаль только, что вашей женѣ съ нимъ не будетъ весело: отъ него слова не дождешься! Я знаю, что онъ теперь только о томъ и будетъ думать, какъ бы выиграть.
— Молчаніе и тишина никому не вредятъ, — замѣтилъ Денисонъ: — мнѣ бы хотѣлось, чтобъ всего этого на свѣтѣ было больше.
— Ну, ужъ въ Египтѣ-то, надѣюсь, и того, и другого — вдоволь! Я до тѣхъ поръ не понимала величія безмолвной тишины, пока не побывала здѣсь въ пустынѣ.
— Не понимаю только, почему арабы, живущіе среди безмолвія пустыни, такъ усердно стремятся всячески шумѣть, чтобы его нарушить! Я, кажется, нигдѣ не былъ такимъ заклятымъ врагомъ шума и грохота, какъ въ этихъ вѣчныхъ пескахъ.
Голосъ его обличалъ нѣкоторое раздраженіе.
— Правда, здѣсь много болтаютъ, — согласилась она.
— Нѣтъ, и не просто много, а убійственно много, — поправилъ Денисонъ. — Но это еще не все. Церемонія, при которой мы присутствовали на дняхъ въ мечети, просто позоръ для всего Каира!..
— А, да! вы о дервишахъ?..
— Конечно, я вполнѣ понимаю то побужденіе, которое руководило вашимъ сыномъ.
— Но Витъ былъ въ такомъ состояніи, что побужденія его не могли быть разумны, — спокойно возразила она.
— Разумныя побужденія могутъ являться и въ отуманенномъ разсудкѣ или даже у человѣка, вовсе лишеннаго разсудка. Весь міръ обязанъ благодарностью такимъ людямъ; многіе изъ нихъ были истинно велики и знамениты, несмотря на свой умственный и физическій недугъ. Весьма возможно, что Витъ и не сознавалъ, гдѣ онъ находится и что видитъ, но онъ невольно, безсознательно поступилъ лучше и справедливѣе, нежели всѣ тѣ люди, которые поощряютъ сумасбродство дервишей тѣмъ, что платятъ за зрѣлище.
— Такъ вы, можетъ быть, опередили бы его?! — поспѣшно воскликнула она.
Это было настолько не въ ея духѣ, что Денисонъ на мигъ былъ озадаченъ.
— А, понимаю! — началъ онъ — Вы, значить, успѣли замѣтить, какъ дѣйствовали мнѣ на нервы шумъ и безпорядочное метанье дервишей?
Онъ до сихъ поръ старался и не вспоминать объ этой отталкивающей сценѣ и только въ настоящую минуту дѣйствительно сообразилъ, что м-съ Энтри съ Энидой были въ мечети въ одно время съ нимъ.
— Но… гдѣ же вы сидѣли? — спросилъ онъ, не спуская съ нея внимательнаго взора.
— Прямо напротивъ васъ, — былъ тихій отвѣтъ, но въ немъ почудилась Денисону предательски-выжидательная нотка.
Онъ испытывалъ ощущеніе виновнаго, за которымъ ходитъ по пятамъ усердный сыщикъ, — и потому отвѣтилъ не такъ смѣло, какъ обыкновенно:
— А я васъ не видалъ.
— Да и жена, тоже, васъ не видала: она слишкомъ увлеклась дервишами; но они, какъ мнѣ кажется, страшно ее перепугали.
— Сначала они даже понравились мнѣ, — началъ Денисонъ, все время чувствуя желаніе, чтобъ она высказалась, какое впечатлѣніе онъ самъ произвелъ на нее въ мечети. Ея сдержанность злила его; онъ почти ненавидѣлъ эту женщину, которая застигла его врасплохъ. — Мнѣ казалось сперва, что это шумъ и метанье — воплощеніе чего-то могучаго, величественнаго… Но, признаюсь, въ концѣ концовъ, нервы мои не выдержали…
Онъ выждалъ съ минуту; но м-съ Энтри продолжала молчатъ.
— И вы это замѣтили, конечно? — заключилъ Денисонъ.
— Да, — просто отвѣтила она и немного нерѣшительно посмотрѣла на кончикъ своей изящной ботинки. — Мнѣ кажется, м-ръ Денисонъ, что я отчасти понимаю ваше сочувствіе Виту, — проговорила она полувопросительно.
— То-есть, что именно вы хотите сказать? — удивленно спросилъ ея собесѣдникъ.
— Что я наблюдала за вами тогда, въ мечети, и что вамъ это досадно. Но я же вѣдь не виновата, что вы усѣлись прямо у меня передъ глазами.
— Весьма немногіе видятъ то, что у нихъ ближе всего передъ глазами, — замѣтилъ вскользь Денисонъ.
— Чѣмъ же я виновата, если я попала въ ихъ число?.. Только, — вернемся къ прежнему: я теперь понимаю, почему вы сочувствуете моему Виту.
— Ну, почему же?
— Потому что въ васъ сильно развита способность волноваться.
— Все-таки, какъ бы ни былъ я способенъ волноваться, я еще не могу понять, почему эта именно моя способность могла привлечь ко мнѣ симпатію вашего сына.
— Въ самомъ дѣлѣ?.. Но вѣдь теперь мой Витъ — не что иное, какъ воплощенный комокъ нервовъ; умъ его пылаетъ всесокрушающимъ огнемъ и раскаленъ до послѣдней степени, чтобы уничтожить всѣхъ, кто только думаетъ иначе, чѣмъ онъ. Но вы этого не боитесь, потому что…
— Ну, почему же?
— Потому… потому, что и въ васъ самомъ горитъ такой же сокрушающій огонь.
— Но откуда же онъ, по вашему, берется?
— Почему я знаю? Я могу судить только по тому, что мнѣ случается подмѣтить или угадать. Одно только могу навѣрное сказать, что въ вашемъ горнилѣ погибли бы всѣ, кого вамъ вздумалось бы уничтожить.
— Но вы — исключеніе! Ни вами, ни вашимъ сыномъ я никогда не рѣшусь пожертвовать, повѣрьте, м-съ Энтри! — проговорилъ съ неожиданной серьезностью и даже чувствомъ ея всегда скрытный собесѣдникъ.
Съ чисто-женскимъ оборотомъ мысли мать Вита подумала тотчасъ же о его женѣ: отчего Денисонъ ничего не сказалъ про Эниду? Но она промолчала и только изъ вѣжливости уклончиво проронила:
— Благодарю за вниманіе.
Возвращаясь домой, Денисонъ самъ надъ собой смѣялся, — такъ ему страннымъ показалось новое для него ощущеніе. Онъ чувствовалъ себя счастливымъ, какъ юноша, какъ мальчикъ, который радъ, что его хоть отчасти поняли и раздѣляютъ его мысли.
Почемъ знать? Можетъ быть, теперь явилось для Эниды больше повода бояться соперничества м-съ Энтри, которое до тѣхъ поръ существовало лишь въ ея воображеніи.
X.
правитьПри лунномъ свѣтѣ Египетъ казался волшебною картиной, залитой расплавленнымъ серебромъ. Стройные минареты сверкали на чистомъ фонѣ небосвода. Нилъ широко разливался вдаль, а надъ его сонными струями какъ бы застыли въ ночномъ прозрачномъ воздухѣ цѣлыя вереницы крылатыхъ лодокъ и лодочекъ — призрачныхъ и легкихъ, какъ волшебное видѣніе. Длинная аллея бѣлой, серебристой лентой лежала между двухъ рядовъ кружевныхъ акацій, и ихъ причудливо прозрачныя вѣтви безмолвно колебались, какъ бы танцуя какой-то особый, грандіозно-прихотливый и плавный танецъ, повинуясь своему неизмѣнному учителю — невидимкѣ-вѣтерку. Вдоль берега слышалась тихая болтовня арабовъ и доносились ихъ грустныя и почти беззвучныя пѣсни; они тихо пускали клубы дыма и порой смѣялись, играя между собой, какъ дѣти, которыя не замѣчаютъ и не чувствуютъ безмолвной прелести и священнаго величія серебристой ночи.
Далеко впереди, за аллеей акацій разстилалось необозримое пространство, и его дивную ночную тишину не прерывалъ ни смѣхъ, ни болтовня пустая, ни даже лай собакъ, который разносился по берегу Нила. Поверхность равнины лежала, облитая луннымъ свѣтомъ, ровно и гладко, какъ морская зыбь въ затишье. Безмолвіе и полная таинственности тишина вливаются въ душу, овладѣваютъ ею безраздѣльно и легко, какъ мечта, какъ сновидѣніе, которое до тѣхъ поръ лелѣетъ и тѣшитъ спящаго, пока онъ не пошевельнется и, во снѣ, не вскинетъ руками, какъ будто для того, чтобы прогнать его…
Денисонъ чувствовалъ, какъ настоятельно и нѣжно овладѣвало имъ обаяніе дивной ночи, и мало-по-малу подчинялся его задумчивой, тихой прелести. Вдругъ позади раздался чей-то голосъ, который рѣзко вырвалъ его изъ мечтательнаго настроенія.
— Ѣдемъ сейчасъ, дружище; ѣдемъ! Меа mater у меня молодецъ, — не робкаго десятка. Саидъ готовъ и ожидаетъ насъ. Въ такую ночь только и бить шакаловъ. Ну, что же: ѣдемъ вмѣстѣ?
Рѣзкій голосъ, очевидно, принадлежалъ некому иному, какъ Виту Энтри, и Денисонъ, оглянувшись, увидалъ за собой его исхудавшую до невѣроятія, костлявую фигуру. Лицо бѣднаго юноши было блѣдно и безцвѣтно, какъ бумага, а лунный свѣтъ еще глубже оттѣнялъ глазныя впадины, придававшія ему видъ скелета. Глаза ввалились и вокругъ нихъ легли широкія черныя тѣни, прибавлявшія ему еще больше сходства съ призракомъ или даже скелетомъ, какимъ его изображаютъ на сценѣ.
— Чего вы такъ уставились? — спросилъ опять больной: — или что-нибудь да неладно?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Денисонъ, съ трудомъ превозмогая волненіе: — нѣтъ, ничего!..
— Ну, такъ вы съ вами? Да?
— Да, да, сейчасъ иду!
И въ самомъ дѣлѣ, онъ рѣшился сопровождать на охоту юношу, который во многомъ напоминалъ ему его самого. Какъ тотъ находился въ состояніи непрерывной борьбы со своимъ душевнымъ міромъ, такъ и онъ, Денисонъ, не находилъ себѣ ни умственнаго, ни душевнаго успокоенія. Порой ему начинало казаться, что связь между ними не только умственная, но и душевная; не умомъ только признавалъ онъ это сходство, но и душою. Онъ рѣшительно жалѣлъ бѣднаго юношу и изъ жалости согласился сопутствовать ему, хотя охота на шакаловъ и не привлекала его вовсе. Все-таки, шумъ и суета охоты могли помочь Виту разсѣяться, отвлечь его вниманіе отъ поглощающей, неотступной мысли, что грозный призракъ смерти приближается неумолимо твердыми шагами. Мысль эта не давала ему всю ночь покоя и разсвѣтъ всегда заставалъ его еще неуснувшимъ. Каждую ночь все яснѣе слышались ему роковые шаги, и, сжимая въ исхудалыхъ рукахъ одѣяло, обливаясь холоднымъ потомъ, юноша разражался проклятіями въ перемежку съ приступами кашля. Лишь изрѣдка случалось, что страхъ смерти до того разростался, до того неотступно висѣлъ надъ нимъ, что несчастный принимался молиться… Но и сквозь безсвязныя слова молитвы порой прорывался стукъ грозной поступи зловѣщаго видѣнія, и молитва смѣнялась вдругъ громкимъ, безумнымъ проклятіемъ.
При одной только мысли, что хоть одну ночь ему не придется мучиться и разражаться приступами безсильной злобы, Энтри не помнилъ себя отъ радости.
— Ступайте скорѣй за ружьемъ! — крикнулъ онъ Денисону, нетерпѣливо поглядывая на часы. А, вотъ и mea mater!
М-съ Энтри появилась на крыльцѣ совсѣмъ готовая къ отъѣзду: въ короткой юбкѣ, въ жакетѣ, перехваченномъ у пояса кожанымъ кушакомъ, и въ маленькой войлочной шляпѣ; на рукахъ у нея были перчатки съ нарукавниками, у пояса висѣла небольшая фляжка. За спиной м-съ Энтри виднѣлась миніатюрная Энида, въ вечернемъ платьѣ и въ большой накидкѣ на бѣломъ мѣху.
Она подошла прямо къ мужу:
— Надѣюсь, ты не ѣдешь?
— Напротивъ; ѣду непремѣнно.
— Но ты не любишь вѣдь охотиться.
— На перепеловъ — да, конечно; но здѣсь ихъ нѣтъ, и здѣсь мнѣ нравится охота.
— Ну, такъ и я поѣду; только переодѣнусь! — неожиданно предложила она.
Но мужъ не выразилъ на это своего согласія; наоборотъ, онъ твердо и рѣшительно отвѣчалъ отказомъ:
— Я бы не совѣтовалъ тебѣ; ты вѣдь никогда еще не бывала на охотѣ и пугаешься даже самаго слова: «ружье». Тебѣ будетъ все время только непріятно. Вдобавокъ, ты устанешь…
— Устану?! Но вѣдь м-съ Энтри ѣдетъ, и усталость ее не страшитъ.
— То ты, а то м-съ Энтри! — возразилъ Денисонъ, вскидывая глазами на мать Вита, которая разговаривала въ сторонкѣ съ арабченкомъ-саидомъ и его юнымъ господиномъ.
— Да, знаю, знаю! — съ оттѣнкомъ презрѣнія замѣтила жена: — Она ничего не боится и даже умѣетъ стрѣлять. Не думаю, чтобы меня особенно привлекла стрѣльба: это слишкомъ не-женственное дѣло. А? Какъ ты думаешь?
— Не знаю, право, какъ разграничить, что женственно и что нѣтъ. Для меня безразлично, будетъ ли женщина бить шакаловъ или вышивать глупѣйшія накидки на кресла и диваны: эта вышивка портитъ глаза и выходитъ все-таки безобразна на взглядъ. Но не въ этомъ дѣло. Ты слаба здоровьемъ, а м-съ Энтри нѣтъ. Вотъ я и говорю тебѣ: лучше не ѣзди!
Энида постояла съ минуту молча и готова была разразиться слезами.
— И я могла бы постепенно окрѣпнуть, — дрожащимъ голосомъ возразила она.
Денисонъ не могъ удержаться отъ улыбки.
— Феи не для того рождены на свѣтъ Божій, чтобы носить тяжести; нѣжныя, легкокрылыя, — ихъ дѣло хорошѣть и красоваться своимъ изяществомъ и прелестью… а не ходить на шакаловъ!.. Пойду лучше и принесу ружье.
Денисонъ ушелъ, закончивъ такимъ тономъ, какъ будто это уже дѣло рѣшеное, что она не поѣдетъ. Энида не осмѣлилась возражать и только шепнула мужу, когда онъ вышелъ опять на крыльцо:
— Я не засну, пока ты не пріѣдешь!
Денисонъ нагнулся и поцѣловалъ жену, уговаривая ее спать спокойно, и, сойдя со ступенекъ, пошелъ черезъ площадку, залитую луннымъ свѣтомъ, къ тому мѣсту, гдѣ ожидали господъ сайдъ и осѣдланные ослы.
Энида долго стояла на крыльцѣ и смотрѣла вслѣдъ маленькому обществу, удалявшемуся отъ нея съ каждымъ шагомъ. М-съ Энтри, уѣзжая, оглянулась и помахала ей рукой въ внавъ прощальнаго привѣта. Мальчишки-погонщики покрикивали на своихъ лѣнивыхъ осликовъ, и тѣ двигались себѣ впередъ, медленно, но вѣрно удаляясь и постепенно уменьшаясь вдали, пока ихъ всадники и они сами не стали казаться точками.
Наконецъ, ихъ и совсѣмъ не стало видно: они слились съ безбрежной полосой серебрившейся пустыни. Молодая женщина перевела глаза на трепетавшую листву акацій и простояла неподвижно, пока ее не стала пробирать дрожь.
Кутаясь плотнѣе въ свою мѣховую накидку, она усѣлась въ низкое кресло и вдругъ почувствовала, что она одинока и даже безпріютна на чужой сторонѣ, среди чужихъ, совершенно незнакомыхъ ей людей и незнакомой обстановки. Слезы потекли у нея по щекамъ неудержимо, а мысль перенеслась на родину къ матери, къ ея обычнымъ, мелочнымъ, но все же привычнымъ интересамъ; въ знакомому обществу, знакомымъ улицамъ и внушительнымъ чугуннымъ рѣшеткамъ сада, который виднѣется изъ оконъ — теперь, навѣрное, завѣшанныхъ тяжелыми занавѣсами.
«Сидитъ себѣ мамочка такъ уютно, и изъ-за спущенныхъ занавѣсей до нея долетаютъ твердые, мѣрные шаги полицейскаго и стукъ колесъ проѣзжающихъ мимо экипажей, которые спѣшатъ на Оксфордъ-Стритъ или Пикадилли»… — думала она. Бѣдная Энида! Въ этой тихой, безпредѣльной равнинѣ, всегда залитой или солнечнымъ, или луннымъ свѣтомъ, все ей казалось чуждо, таинственно и даже… враждебно. Ей чуялось что-то недоброе въ томъ вліяніи, которое она и сама не знала хорошенько, откуда именно взялось; знала только, что мужъ ея — совсѣмъ не тотъ съ тѣхъ поръ, какъ поселился здѣсь. Ей хотѣлось побороть это вліяніе, уничтожить его, не давать ему власти надъ мужемъ, который принадлежитъ ей одной; во уловить, уяснить себѣ его она не могла и не умѣла; могла только подмѣчать, что нѣчто жуткое, неуловимое, какъ призракъ, влечетъ его за собою, отдаляя отъ нея… И долго еще сидѣла одна бѣдная Энида, задумчиво, безцѣльно слѣдя глазами за чуткими вѣтвями раскидистыхъ, трепетныхъ акацій……
Денисонъ былъ въ глубинѣ души доволенъ, что охота была неудачной: ни одного шакала не повстрѣчалось въ обширномъ пространствѣ, которое, какъ увѣрялъ саидъ, должно было кишѣть хищниками въ лунную ночь. Бѣдный арабченокъ былъ въ отчаяніи: онъ усердно распинался, извиняясь на своемъ картинномъ восточномъ нарѣчіи, что шакалы не желали попадаться на глаза охотникамъ. Онъ говорилъ безъ умолку и, примѣтивъ, что молодой господинъ хмурится все больше и больше, пустился въ разсказы о приключеніяхъ, въ которыхъ самая драматическая роль выпадала, понятно, на долю хищниковъ-шакаловъ. Онъ даже весьма живо передалъ картину, какъ, спрятавшись за выступомъ скалы, онъ самъ, своими глазами видѣлъ огромнаго волка, который пришелъ растерзать палаго верблюда.
— Да, правда, правда! — кричалъ онъ въ возбужденіи: — клянусь Аллахомъ и своимъ правымъ глазомъ!
Но въ отвѣтъ на его старанія Витъ Энтри только спросилъ еще разъ:
— Гдѣ же шакалы?.. Чортъ побери! Вѣдь не за волками мы пріѣхали сюда!
Саидъ снова принялся клясться и божиться, что онъ не виноватъ, Что иногда такъ бываетъ… Въ эту минуту какая-то проворная тѣнь мелькнула впереди, чернымъ пятномъ перерѣзавъ лунвый свѣтъ.
Витъ поспѣшилъ прицѣлиться… Раздался выстрѣлъ, и тѣнь, сраженная, упала безъ движенія. Саидъ, въ восторгѣ, понесся къ добычѣ какъ вихрь; только складки его длинной одежды раздувались у него за спиною. Его торжеству, однако, суждено было превратиться въ горькое разочарованіе: подстрѣленный шакалъ оказался просто… бродячею собакой!
Энтри готовъ былъ браниться и кричать съ досады, но мать его ловко обратила все въ шутку и успокоила его обѣщаніемъ опять когда угодно возобновить интересную прогулку.
— Можетъ быть, та окажется удачнѣе этой. Будемъ надѣяться!
Но успокоить юношу было не легко.
— Это чортъ знаетъ, что такое! — восклицалъ онъ. — Ну, ты, животное! — грубо прозвучалъ его голосъ, и онъ досадливо дернулъ кверху своего осла, который оступился. — Ну, не досадно ли даромъ потратить столько времени и суеты?
— Даромъ?! — возразилъ Денисонъ, оглядываясь вокругъ восхищеннымъ взоромъ.
Ихъ небольшая группа казалась крохотнымъ челномъ, заброшеннымъ далеко въ самую середину затихшаго морского простора. Неопредѣленность очертаній безбрежныхъ песковъ, казалось Денисону, граничила съ представленіемъ о безпредѣльной вѣчности. Когда ему случалось думать о Существѣ Высшемъ, Необъятномъ, Вѣчномъ, онъ всегда представлялъ себѣ вѣчность къ видѣ чего-то безграничнаго, невозмутимо-ровнаго, сверкающаго бѣлизной, какъ чистый, нетронутый воздушный эѳиръ. Тамъ времени не существуетъ: ему тамъ нѣтъ предѣла; тамъ дни и годы не вызываютъ, какъ у насъ, изъ нѣдръ земли холмы, деревья, острова, явные признаки того, что время не стоить неподвижно, а все идетъ впередъ, все сокрушая, но и все созидая на своемъ пути. Время идетъ и исчезаетъ въ вѣчности безслѣдно, какъ исчезаетъ вдали самый край пустыни, сливаясь съ вѣковѣчнымъ небосводомъ.
Зачѣмъ человѣкъ силится непремѣнно нарушить дивный, безпредѣльный покой, которому нѣтъ другого, равнаго на землѣ? Вотъ гдѣ искать забвенія и мира, тишины; гдѣ воздухъ самъ, казалось, весь проникнутъ святостью вѣчнаго успокоенія!.. Денисонъ чувствовалъ, что будь онъ здѣсь одинъ, онъ не нашелъ бы ничего лучшаго, какъ растянуться съ наслажденіемъ на поверхности этого песчанаго моря и уснуть… уснуть такъ сладко и такъ крѣпко, чтобы въ этомъ мирномъ снѣ незамѣтно перейти въ вѣчность, всю свою душу раскрывая на встрѣчу живительному солнцу и ночнымъ свѣтиламъ. Пусть прахъ его смѣшается съ незыблемымъ прахомъ пустыни; пусть его бренные останки разметаетъ вихрь пустыни, соединяя ихъ съ неисчислимыми песчинками равнины; пусть его прахъ сольется навсегда съ вѣковѣчной матерью природой. Развѣ погрузиться, умирая, въ ея безсмертное и живоносное лоно не значитъ вновь ожить, и ожить на вѣки, безпредѣльно, какъ безпредѣльно ея собственное существованіе?..
Но Витъ настаивалъ на томъ, чтобы ему поддакивали, выражали сочувствіе.
— Да, — дѣлать нечего, подтвердилъ ему въ угоду Денисонъ: — да, это дѣйствительно досадно. Будемъ надѣяться, что въ слѣдующій разъ счастье будетъ на нашей сторонѣ!
Повернувъ обратно къ дому, Витъ поѣхалъ впередъ, рядомъ со своимъ саидомъ; позади, не спѣша, ѣхали себѣ шажкомъ его мать и Денисонъ.
Мечтатель, какъ всегда, больше молчалъ, нежели говорилъ, и предавался размышленіямъ, оглядывая внимательно свою спутницу. На этотъ разъ ему показалось, что энергичный взглядъ ея темныхъ главъ печальнѣе и разсѣяннѣе обыкновеннаго; замѣтилъ онъ еще, что на лицѣ ея немало складокъ и морщинъ, обыкновенно незамѣтныхъ; въ ея смѣло взбитой прическѣ кое-гдѣ серебрились сѣдые волоса. Когда его оселъ послушно повернулъ назадъ, она встрепенулась отъ тяжелой задумчивости и вскинула глазами сначала на него, потомъ на двѣ удалявшіяся фигуры, темнѣвшія впереди.
— Да, да: ѣдемъ обратно!.. — проговорила она и глубоко вздохнула. — Еслибы мнѣ только удалось помочь ему быть счастливымъ! Еслибъ я могла научить его величайшему подвигу въ мірѣ!
— То-есть?..
— То-есть — покориться!
— Мнѣ думается, иной разъ, что на это способны лишь слабые духомъ, — возразилъ Денисонъ.
— А мнѣ кажется, это подвигъ, исключительно достойный сильныхъ.
— Да, такъ, по крайней мѣрѣ, говорятъ пасторы и богословы.
— Но они часто говорятъ истинную правду.
— Нѣтъ, въ одномъ только истина; одно только безгласное говоритъ правду неизмѣнно. Всѣ истины философіи, богословія, этики, чистоты и святости — всѣ онѣ, всѣ заключены въ безмолвной тишинѣ вѣчнаго покоя, — тихимъ глубокимъ голосомъ проговорилъ мечтатель.
М-съ Энтри взглянула на него съ возрастающимъ любопытствомъ.
— Но покорности-то вы не видите въ безмолвіи и покоѣ? — спросила она.
— Покорность, пожалуй, надо отнести къ величайшимъ міровымъ порокамъ: покорность и смиреніе однихъ даютъ возможность другимъ ихъ терзать. Они создаютъ рабство и жестокость; они облегчаютъ всякую неправду, даютъ поводъ къ злоупотребленіямъ. Нѣтъ, я не нахожу, чтобы покорность выражалась въ молчаніи и безгласности. Взгляните на картины, на статуи: онѣ безгласны, но развѣ это — доказательство ихъ покорности? Пусть разобьютъ ихъ, изорвутъ, сожгутъ: развѣ онѣ не останутся въ памяти людской несокрушимыми, какъ прежде, когда приковывали къ себѣ вниманіе, овладѣвали умомъ и чувствомъ? Ихъ нѣтъ, онѣ уже давно не существуютъ; но ихъ духъ живетъ въ воспоминаніи о нихъ и сохраняетъ навсегда свою былую красоту и прелесть. Но пусть человѣкъ покорится участи, которая его постигнетъ, и онъ измѣнится, и… непремѣнно къ худшему. Въ его внѣшности и въ его обращеніи начинаетъ проглядывать какая-то приниженность, какое-то подчиненіе и даже робость въ разговорѣ, ну, словомъ, все такія свойства, которыя могутъ возбуждать только презрѣніе въ другихъ.
— Но если человѣкъ покоряется Богу?.. — возразила м-съ Энтри.
— Весьма возможно, что такая покорность покажется прекрасной и добродѣтельной; но для этого она должна довершаться чувствомъ вѣры. Въ противномъ случаѣ, въ ней нѣтъ ничего прекраснаго.
— Значитъ, жизнь по вашему заключается въ душевной борьбѣ?
— Или въ полной безучастности ко всѣмъ и ко всему.
— Интересно знать, какова она для васъ? — задумчиво произнесла м-съ Энтри, словно выражая вслухъ привычную для нея мысль.
— Ахъ, да не все ли равно? — горько вырвалось у него. — Въ сущности, весьма мало на свѣтѣ такого, что люди считаютъ важнымъ и что дѣйствительно важно. И въ самомъ дѣлѣ, волненіе о чемъ бы то ни было глупо и неумѣстно. Я бы желалъ прожить въ состояніи полнаго, безучастнаго и безжалостнаго покоя.
М-съ Энтри открытымъ взглядомъ посмотрѣла прямо ему въ лицо.
— А между тѣмъ, мнѣ кажется, что вы самый впечатлительный человѣкъ, и самый горячій, какого мнѣ когда-либо случалось встрѣчать.
— Въ самомъ дѣлѣ?! Вы заблуждаетесь на мой счетъ…
— А, вы еще вдобавокъ хотите обманывать другихъ!
Денисонъ не сразу нашелся. Никто въ мірѣ еще не понималъ его такъ хорошо, какъ эта женщина; и это его не особенно сердило; ему только хотѣлось дознаться, до какой степени она провидѣла истинную подкладку его сокровеннаго «я».
— Вы, значитъ, думаете, что понимаете меня? — началъ онъ опять.
— Я даже вовсе этого не думаю; только думаю, все-таки, что понимаю васъ лучше, чѣмъ ваша… чѣмъ многіе другіе.
— Вы хотѣли сказать: «чѣмъ ваша жена»?
M-съ Энтри замѣтно вспыхнула, несмотря на блѣдное освѣщеніе луны.
— Что-жъ, я не отпираюсь и прошу прощенья за такое неудачное доказательство, — откровенно призналась она.
— А между тѣмъ Энида хвастаетъ, что она знаетъ меня лучше, нежели я ее.
— Что-жъ, это весьма естественная и простительная ошибка съ ея стороны, — тихо возразила его спутница.
Вокругъ все было по прежнему тихо и прекрасно; и луна, и безбрежная пустыня — все тѣ же, которыя восхищали его ужъ не сегодня и овладѣвали всѣмъ его душевнымъ миромъ; но сегодня впервые онъ не замѣчалъ ихъ безпредѣльной красоты, слишкомъ увлекшись неожиданной бесѣдой.
— Я полагаю, — продолжалъ онъ: — что мы для того только и родимся на свѣтъ, чтобы ошибаться. Еще въ младенчествѣ и въ самомъ раннемъ дѣтствѣ мы ошибаемся, воображая, что границы нашего сада — въ то же время и границы всей вселенной, и что ночникъ у насъ въ дѣтской похожъ на луну. Кто знаетъ? Можетъ быть, мы такъ же точно ошибаемся, думая, что смерть дастъ намъ освобожденіе, а могила — покой?.. Въ концѣ концовъ, чему же насъ научаютъ наши заблужденія?
— Мои многому меня научили, — возразила м-съ Энтри.
— А мои — только одному: что весь родъ людской сплошь заблуждается!
— Вашъ выводъ черезчуръ поспѣшенъ.
— Мои ошибки показали мнѣ, что все, рѣшительно все въ мірозданіи сотворено по болѣе возвышенному образцу, нежели самъ человѣкъ, и совершеннѣе, нежели онъ можетъ что-либо придумать и создать.
— Какъ это такъ?
— А, напримѣръ, небесную гармонію или безмолвіе, которое возвышеннѣе всякой музыки на свѣтѣ.
Взгляды м-съ Энтри явно выражали вопросъ.
— Угодно, я поясню вамъ на примѣрѣ? — предложилъ онъ болѣе мягкимъ голосомъ, нежели говорилъ обыкновенно.
Тѣмъ временемъ они ужъ приближались въ Mena-House.
— Вы не торопитесь домой? — спросилъ Денисонъ свою собесѣдницу.
— Нѣтъ, — отвѣчала она.
— Ну, тогда мы можемъ свернуть немного съ дороги.
Денисонъ повернулъ вправо, и оба молча доѣхали до того мѣста, гдѣ въ углубленіи покоился вѣками безобразный, но величественный въ своемъ безобразіи, загадочный сфинксъ.
Сначала м-съ Энтри не знала, къ чему клонитъ ея спутникъ, и не могла понять, что ему нужно въ ровной, безцвѣтной пустынѣ; но, завидѣвъ сфинкса, она вопросительно оглянулась на Денисона. Онъ ѣхалъ задумавшись и на лицѣ его было написано, что онъ забылъ, что онъ не одинъ. Она не захотѣла мѣшать его думамъ, и они въ полномъ молчаніи остановились у подножія гранитнаго изваянія, — этой міровой загадки.
Когда наступаетъ зима, въ Египтѣ входитъ въ моду ѣздить смотрѣть на сфинкса въ лунную ночь цѣлой компаніей, съ шумомъ и смѣхомъ. Но въ эту ночь тамъ было тихо: единственные туристы, очутившіеся съ глазу на глазъ съ чудовищемъ, отвѣчали на его нѣмой взглядъ такимъ же нѣмымъ взглядомъ. Ни смѣху, ни говору и неумѣстныхъ шутокъ; м-съ Энтри только взглянула на своего спутника утвердительно, чтобы онъ понялъ, что она понимаетъ его недавнее разсужденіе.
Безмолвіе, безпредѣльный миръ и тишина были вокругъ, и были дѣйствительно такіе, которые можно было пережить и перечувствовать глубоко; но безмолвіе гранитнаго гиганта, казалось, подавляло, захватывало своей могучей властью непреодолимо. М-съ Энтри была вообще женщина въ высшей степени впечатлительная, и нервы ея напряглись до невозможности. Ей начало казаться, что эта тишина затаенная — живая сила, что она давитъ, душитъ ее, какъ состояніе кошмара, которому спящій противиться не въ силахъ, хотя и чувствуетъ весь его ужасъ… Быть можетъ, она просто утомилась, или ее ужъ такъ настроилъ разговоръ съ Денисономъ; только она вдругъ почувствовала, что дольше не въ силахъ ни минуты вынести своего напряженнаго состоянія, и потеряла всякую власть надъ собою.
— Да скажите же мнѣ хоть слово! — вырвалось у нея настойчиво и рѣзво.
— А! и вы не выносите полнаго молчанія? — съ трудомъ проговорилъ онъ. — Въ такомъ случаѣ, пойдемте прочь!
— Нѣтъ, нѣтъ: не то! — возразила она, оживая, и, чувствуя, что нервы сыграли съ ней плохую шутку, улыбнулась сама себѣ. — Напротивъ, побудемъ здѣсь еще немного: я вѣдь просила васъ заговорить лишь потому, что слишкомъ сильно повліяла на меня тишина, сдѣлалась даже для меня невыносимой. Развѣ вамъ не случалось никогда испытывать что-либо такъ глубоко, что вамъ становится невыразимо страшно этого ощущенія, — будто передъ бѣдою или неминуемой грозной опасностью. Еслибъ я не заговорила, а бы просто крикнула отъ ужаса.
— Вотъ до какого состояніи довело насъ всѣхъ непрестанное тараторство! — насмѣшливо замѣтилъ онъ, но не успѣлъ распространиться на эту тэму: за спиной у нихъ послышался голосъ Вита.
— Ага! Вотъ вы гдѣ! На кой чортъ записались вы оба въ звѣздочеты? Саидъ вѣдь угадалъ, что вы явились на поклонъ къ этой гранитной образинѣ… Эй ты, Гассанъ, или какъ тебя тамъ? подай мнѣ ружье! — прокричалъ онъ и взвелъ курокъ; но выстрѣлить онъ не успѣлъ. Кто-то подтолкнулъ ему руку и пуля взлетѣла на воздухъ.
— Вы-то чего, Денисонъ? Я, чортъ побери…
Денисонъ убѣдительно коснулся его руки и твердо сказалъ:
— Не стоитъ терять заряды попустому на такія каменныя глыбы… Пойдемъ-ка лучше прочь — пора!
Витъ вскинулъ на него глазами и согласился.
— Ну, хорошо, пойдемъ! Только вѣдь, знаете, я все равно цѣлился на воздухъ!..
— Ну да; ну да, идемъ!
Въ ту ночь м-съ Энтри заснула тревожно. Ужъ не Денисонъ ли, сатирикъ и мечтатель, такъ ее растревожилъ?
XI.
правитьДенисонъ очень жалѣлъ, что не выдержалъ своего обычнаго характера, и пожалѣлъ тотчасъ же послѣ того, какъ остался одинъ. Онъ упрекалъ себя въ излишней слабости, и твердо порѣшилъ, что явится на слѣдующій же день во всеоружіи своей обычной сдержанности.
«Ну, что она теперь обо мнѣ думаетъ? Что я съ ума сошелъ»? — невольно вертѣлось у него въ головѣ, пока усталость не послала ему сонъ.
На утро, едва Витъ Энтри завидѣлъ его на верандѣ, какъ уже поспѣшилъ къ нему.
— Послушайте, дружище! Вы у меня въ долгу за вашу вчерашнюю безцеремонность! — воскликнулъ онъ оживленно.
— Ну, чѣмъ могу служить? — стараясь попасть ему въ тонъ, подхватилъ Денисонъ.
— Извольте провести со мною ночь въ Каирѣ!
— Но позвольте, голубчикъ…
— Ничего не позволю, а тѣмъ болѣе — читать нравоученія! Вы, вѣрно, считаете своимъ долгомъ прикидываться святошей? Разувѣрьтесь, дружище: мать прекрасно понимаетъ, что нельзя не кутнуть иной разъ. О, вы еще не знаете ее!
М-съ Энтри посмотрѣла на Денисона, какъ бы говоря: «не отказывайте ему»! — а вслухъ сказала:
— Да оно и не нужно: всякому туристу рано или поздно суждено знакомиться съ увеселительною стороной Каира. И вы, конечно, знаете ее ужъ наизусть?
— Я знаю въ немъ мечети, — съ улыбкой возразилъ Денисонъ.
— А я вамъ покажу такое веселье, которое стоитъ полусотни мечетей! — воскликнулъ Витъ. — Ну, идетъ, что-ли?
— Идетъ!
— Я такъ и зналъ, что вы покутить не прочь! — ликовалъ бѣдный юноша. — Ужъ я вамъ все, все покажу. Мы пообѣдаемъ плотнѣе, а тамъ и махнемъ!.. Я вамъ… я…
Припадокъ сильнѣйшаго кашля не далъ ему договорить. Мать бросилась къ нему, а Денисону казалось, что на его глазахъ разыгрывалась ужасающая сцена борьбы жизни и смерти. М-съ Энтри по наружности оставалась спокойной и, повидимоцу, не теряла самообладанія; но лѣвая рука ея то судорожно сжимала, то рвала легкія складки платья.
Наконецъ, Витъ, лежавшій на креслѣ безъ сознанія, открылъ глаза и приподнялся, стараясь заставить поскорѣе забыть выраженіе ужаса, застывшее у него въ лицѣ, облитомъ холоднымъ, болѣзненнымъ потомъ.
— Ну, вотъ и прошло! — усиленно стараясь бодриться, объявилъ онъ.
— Отчего бы не отложить вамъ денька на два? — небрежно проговорила м-съ Энтри. — И вчера же мы съѣздили такъ неудачно…
— Вотъ потому-то и надо скорѣй замѣнить неудачу удачей! — настаивалъ юноша. — Вотъ ужъ сегодня такихъ насмотримся шакаловъ, что восторгъ!
Онъ разсмѣялся; и Денисонъ, не желая огорчить его, подражалъ ему именно въ томъ, что осуждалъ. Лишь бы м-съ Энтри перемѣнила о немъ мнѣніе, перестала считать его необыденнымъ, страннымъ человѣкомъ.
Солнце было ужъ на закатѣ, когда мужчины простились со своими дамами. Передъ ихъ отъѣздомъ м-съ Энтри улучила-таки минутку шепнуть Денисону:
— Ради Бога! Удерживайте его, насколько возможно: онъ вѣдь ужасно ослабѣлъ!
Денисону послышалось отчаяніе въ ея тихомъ шопотѣ, а лицо ея улыбалось веселою улыбкой.
«Сколько въ женщинѣ мужества»! — подумалъ онъ, удивляясь ей.
Отъ Эниды однако не укрылось, что м-съ Энтри что-то шептала ея мужу. Она вся вспыхнула сердито и ушла въ комнаты, оставивъ мать Вита одну. Мысли ея вертѣлись теперь у одного только пункта — возвращенія на родину. Ей казалось такъ просто и естественно, что, очутившись среди сѣверныхъ тумановъ, прежній Денисонъ снова къ ней вернется. Какъ она ни старалась, бѣдняжка, ея проницательность все-таки была недальновидна…
Прощанье съ дамами не было лишено нѣкоторой напускной веселости, и теперь, по мѣрѣ удаленія отъ дома, мужчины погрузились въ молчаніе. Энтри, дѣйствительно, поутомился, а Денисонъ впалъ въ свою обычную мечтательность, при видѣ багроваго солнца, которое готово было захлебнуться въ пурпурныхъ водахъ великой рѣки, словно впитавшей въ себя кровь множества злополучныхъ поколѣній, павшихъ въ рабствѣ и въ бою, — при видѣ англійской лагерной суеты и оживленія, звуковъ призывной трубы и группъ солдатъ, игравшихъ на площадкѣ въ мячъ. Послѣдняя картина нѣсколько оживила Энтри; онъ высунулся изъ экипажа и, слѣдя глазами за движеніями играющихъ, понемногу началъ болтать и улыбаться.
Къ ресторану они подъѣхали болтая и даже смѣясь. Усѣвшись за отдѣльнымъ столикомъ, Энтри тотчасъ же принялся «подбадривать» себя съ помощью усердныхъ возліяній, и Денисонъ радъ былъ, когда ему удалось убѣдить его перейти въ гостиную.
— Надо намъ составить компанію, — суетился Витъ: — не пригласить ли къ себѣ вотъ того мичмана?
Мимо проходило, стояло и сидѣло не мало англичанъ и американцевъ въ военной или морской формѣ, или просто статскихъ.
— Не надо, пусть онъ самъ, по своему разумѣнію, теряетъ свою буйную голову! — возразилъ шутливо Денисонъ, и Витъ не сталъ ему перечить, весело разсмѣявшись.
— Ужъ вы, тихони, самые завзятые кутилы! — проговорилъ онъ, фамильярно хлопнувъ по плечу Денисона, которому было не до смѣха.
Ему хотѣлось ударить юношу по его исхудалой, дѣтски-слабой рукѣ; хотѣлось схватить его и рыдать надъ нимъ въ одно и то же время. Ему жутко было сравнить его, полуживого, изможденнаго, съ безшабашнымъ и полнымъ силы весельемъ, къ которому несчастный стремился.
— Ну, теперь остановка лишь за переводчикомъ, — замѣтилъ Денисонъ, вставая.
— О, объ этомъ ужъ не заботьтесь, я мигомъ! — возбужденно проговорилъ юноша и поспѣшно вышелъ вонъ.
Меньше чѣмъ черезъ двѣ-три минуты онъ вернулся.
— Въ шляпѣ дѣло! — объявилъ онъ. — Скорѣе въ путь!
И въ самомъ дѣлѣ, скоро они ужъ были на пути въ увеселительный кварталъ Каира, гдѣ днемъ было сравнительно тихо, а ночью кипѣло шумливое движенье. Проводникъ ихъ оказался нѣкій Гассанъ-Али — изъ второразрядныхъ и менѣе щепетильныхъ толмачей; присяжные переводчики ни за какія деньги не пойдутъ туда, гдѣ скученъ всякій сбродъ, промышляющій грубыми кутежами и продажнымъ весельемъ.
Недолго пришлось иноземнымъ гостямъ пробыть въ дорогѣ, покачиваясь въ туземной повозкѣ, въ тактъ мѣрному шагу приземистыхъ лошадокъ, и потѣшаться надъ очертаніями головъ и фигуръ кучера и проводника, сидѣвшихъ на козлахъ и казавшихся особенно забавными при свѣтѣ освѣщенныхъ домовъ, мимо которыхъ они проѣзжали. Вотъ, наконецъ, и знаменитое, восточное «Inferno» — «Адскій кварталъ», кишащій разнузданностью и пороками, которые здѣсь, въ узкихъ, грязныхъ улицахъ, не стыдятся выставлять себя на показъ на свѣтъ Божій. У самаго въѣзда въ этотъ адъ, благопристойность и благоустройство города остановились, да такъ и остались позади, въ свѣтлыхъ, чинныхъ улицахъ, среди лоска и блеска полу-европейской цивилизаціи. Здѣсь, съ первой же минуты, получалось впечатлѣніе, какъ будто попадаешь на большую дорогу, гдѣ нападеніе на жизнь и кошелекъ дѣло обычное. Оборванцы — даже дѣти и юноши — на-ходу цѣплялись за края повозки и громкимъ шопотомъ на ломаномъ арабско-англійскомъ языкѣ поспѣшно сообщали о чудесахъ, на которыя стоитъ посмотрѣть, о небывалыхъ танцахъ и тому подобныхъ представленіяхъ, гдѣ главную роль притягательной силы играли невиданныя совершенства восточныхъ красавицъ. Толпы босоногихъ туземцевъ, самаго послѣдняго разбора осаждали проѣзжихъ, протягивая руки за піастрами, толкаясь, назойливо выкрикивая брань.
Нѣжные, вкрадчивые голоса темнокожихъ юношей, такъ просто относившихся въ порочной сторонѣ той жизни, въ которой они жили и кормились; допотопная беззастѣнчивость обстановки, въ которой рождались и жили женщины и дѣти; грубыя, засаленныя одежды и еще болѣе грубыя и засаленныя шутки, — вотъ что дѣйствительно нельзя было себѣ представить, не увидавъ собственными глазами. Казалось, въ этомъ пестромъ, низкопробномъ мірѣ шла жизнь полу-животныхъ, полу-людей тѣхъ отдаленныхъ временъ, когда люди не знали узды нравственности и закона.
Вотъ, на порогѣ игорнаго домишка, изъ котораго доносились слабые звуки нестройной музыки, остановились двое типичныхъ сирійскихъ жидовъ, обрамленныхъ длинными, крутыми кудрями. Они углубились въ денежные разсчеты и пересчитывали деньги на ладони, что-то бормоча и какъ бы держа совѣтъ: идти ли? Наконецъ, одинъ двинулся впередъ — и второй очутился за порогомъ почти рядомъ съ нимъ; на ихъ носатыхъ лицахъ виднѣлась улыбка.
А вотъ, подальше, солдата-грека безжалостно тузитъ солдатъ-англичанинъ. Грекъ закрывалъ руками глаза, чтобы ихъ не залило кровью, которая струилась у него по головѣ и по лицу. Англичанинъ остервенѣлъ и окровавленными кулаками продолжалъ угощать бѣднягу тумаками, приправляя ихъ жестокой бранью. Двѣ дѣвушки-танцорки стояли тутъ же и съ неподвижной улыбкой смотрѣли за кровавую расправу, которая привлекла вниманіе даже Вита. Онъ приподнялся въ своемъ экипажѣ, но на ухабѣ покачнулся и упалъ бы на мостовую, еслибъ его услужливо не поддержали нѣкоторые изъ назойливыхъ арабовъ.
Это взбѣсило больного; онъ отпихнулъ ихъ сердито и громко закричалъ на кучера:
— Да ну, пошелъ скорѣе! — но тутъ же упалъ на подушки въ припадкѣ жесточайшаго кашля, который высоко вздымалъ его чахлую, узкую грудь.
Но вотъ и танцовальный участокъ!
Это — рядъ домиковъ безъ оконъ, но зато съ широко распахнутыми дверями, въ которыя видно было все, что дѣлалось внутри. Вотъ цѣлая группа турокъ тѣснится вокругъ стола, надъ которымъ бросаютъ кости; игра до того завладѣла ихъ вниманіемъ, что они и не замѣчаютъ клубовъ дыма, которымъ дышутъ и который почти мѣшаетъ имъ различать другъ друга. Дѣвушки — темнокудрыя и свѣтловолосыя — бросали за нихъ кости и побѣжали-было взглянуть на проѣзжихъ, но турки погнали ихъ обратно. Въ одномъ домѣ, побольше другихъ, мелькнула цѣлая волшебная картина. Въ большой и совершенно пустой комнатѣ, въ самой глубинѣ стоялъ длинный диванъ, на которомъ сидѣли, поджавъ ноги, музыканты, издававшіе жалобные и нѣжные звуки флейтъ и цимбалъ. Посреди комнаты, подъ звуки этой призрачно-тихой и фантастической музыки, четыре женскія фигуры въ блѣдно-голубыхъ воздушныхъ одеждахъ стояли, изогнувшись какъ статуи, въ граціозныхъ позахъ, держа горизонтально тонкую палочку въ своихъ стройныхъ свѣтло-коричневыхъ рукахъ. Справа отъ нихъ стояли зрители: кучка мужчинъ и юношей-подростковъ… И эта живая картина промелькнула, какъ другія; и тихій отзвукъ флейтъ и цимбалъ эамеръ въ отдаленіи… лишь для того, чтобъ возродиться снова съ приближеніемъ къ другой подобной же сценѣ… Разъ промелькнула даже цѣлая группа нубійскихъ танцорокъ, среди которыхъ выдѣлялась одна бѣлая, прокричавшая что-то на знакомомъ языкѣ.
— Чортъ побери, американка! — воскликнулъ Энтри.
Шумъ и безпорядочная суета на улицахъ, скорѣе похожихъ на грязныя тропинки. Несмолкаемый гамъ толпы, удары тамтама, жалобныя звуки флейтъ и цимбалъ, пестрота и яркость картинъ, которыя мелькали въ мрачныхъ, но ярко освѣщенныхъ домахъ, которые гудѣли гомономъ танцевъ и азартной игры — все это, вмѣстѣ взятое, ошеломляло, одуряло пришельца, которому, сверхъ того, еще жужжали въ уши услужливые и алчные арабы.
Воображеніе Денисона не дремало. Ему уже казалось, что со всѣхъ сторонъ невидимые голоса твердятъ одну и ту же мысль, которая стучала у него въ мозгу неотвязво:
— Да это адъ кромѣшный! Адъ!
Эти слова, казалось, пылали огненными буквами надъ дверями игорныхъ притоновъ, надъ группами танцоровъ и непроглядными столбами дыма курильщиковъ, надъ улыбками женщинъ и кривомъ визгливыхъ ребятишекъ… даже надъ мертвенно-блѣднымъ лицомъ Вита, полу-живого, но горящаго страстнымъ желаніемъ пожить, повеселиться, какъ другіе… Наконецъ, Денисонъ рѣшился прервать свои невеселыя думы вопросомъ:
— Ну, куда жъ мы теперь?
— Въ Hôtel de Londres! — былъ возбужденный отвѣтъ.
— Гм! На восточное названіе что-то непохоже, — замѣтилъ Денисонъ.
— Пустяки! Да вотъ, сами увидите, дружище! Это вѣдь балетъ, а не отель… А, здравствуй Мохаммедъ! Ахъ ты образина! вотъ и я, да еще не одинъ!
Мохаммедъ пошелъ рядомъ съ экипажемъ, чтобы не отставать, и вскорѣ кучеръ придержалъ лошадей у высокаго, мрачнаго дома.
Войдя въ дверь, Денисонъ, его спутникъ и Мохаммедъ очутились въ сводчатомъ корридорѣ, который велъ къ темной лѣстницѣ. Съ трудомъ, тяжело опираясь на руку Денисона, Витъ поднялся на плоскую крышу дома, и оба облегченно вздохнули, очутившись подъ вольнымъ, звѣзднымъ небомъ. Съ одной стороны въ крышѣ примыкала стѣна, въ которой свѣтилось одно только окошко, выходившее также на крышу; съ нея вела внутрь дома еще дверь, и за ней долго никто не откликался на стукъ и на зовъ. Денисону даже пріятна была такая проволочка; онъ наслаждался дивною картиной, разстилавшейся передъ нимъ. Круглая, какъ серебряное блюдо, луна тихо плыла по звѣздному небу; внизу темными массами тянулись дома, кое-гдѣ освѣщенные; у ногъ его — на узкую улицу падала струя тусклаго свѣта… Мысль Денисона, словно чайка на крыльяхъ, полетѣла вдоль, за окраину города, гдѣ луна мирно глядѣлась въ безмятежно дремавшія воды Нила, — полетѣла къ зеленымъ равнинамъ, за грязныя деревушки; туда, гдѣ безпредѣльно раскинулась пустыня, передъ величіемъ которой онъ, холодный и насмѣшливый, благоговѣлъ, въ которой онъ мысленно падалъ ницъ передъ безмѣрнымъ всемогуществомъ Творца. Онъ припадалъ смиренно къ Его благостнымъ стопамъ; онъ въ лоно Его изливалъ свои тяжкія сомнѣнія и печали…
— Что они всѣ? Съ ума сошли? — раздался у него подъ ухомъ голосъ запыхавшагося Вита.
Мохаммедъ забарабанилъ кулаками въ дверь, и она мигомъ растворилась.
— Ну, Салли, шевелись! Впускай гостей! — скомандовалъ юноша, и Денисонъ увидалъ безобразно-толстую африканскую негритянку, на мохнатой головѣ которой красовался ярко-красный тюрбанъ, увѣшанный цехинами, побрякивавшими въ тактъ ея приниженнымъ поклонамъ. Богато расшитая безрукавка едва сдерживала ея расползающійся станъ; на пальцахъ и на голыхъ толстыхъ рукахъ сверкали кольца и браслеты. По бокамъ ея высовывались украдкой двѣ дѣтскихъ смѣющихся чернокудрыхъ головки. Негритянка протянула въ знакъ привѣта руку Денисону… и его мечты какъ не бывало!
Вмѣсто великаго Нила, зеленой равнины и песковъ, которые ему нарисовало его чуткое воображеніе, онъ очутился въ трехъ заурядныхъ, на европейскій ладъ меблированныхъ комнатахъ. Ничего любопытнаго, или хотя бы восточнаго, пока не предвидѣлось, и Денисовъ безучастно усѣлся на диванъ, закуривая папиросу въ то время, какъ Витъ Энтри, негритянка, Мохаммедъ и толмачъ спорили изъ-за денегъ.
Чернокожая, какъ оказалось, одержала побѣду и добилась желаемаго.
— Чортъ, а не женщина! — воскликнулъ Витъ, бросаясь на диванъ рядомъ съ пріятелемъ: — ее не проведешь! Хочешь — не хочешь, а ужъ придется платить ей за каждый танецъ отдѣльно… Нѣтъ, нѣтъ: не то! — прокричалъ онъ, махая рукой на молодую нубіянку, которая только-что вошла и повидимому намѣревалась выступить въ качествѣ солистки.
Старуха, вѣрно, знала, что больше можетъ нравиться, и покорно вышла вслѣдъ за дѣвушкой. Между тѣмъ, Мохаммедъ взялся за флейту, а Гассанъ за громкій и однообразный тамтамъ. Флейта засвистѣла, тамтамъ отбивалъ какой-то необыкновенный размѣръ, и все время, пока длились приготовленія въ танцамъ, музыку не переставали сопровождать за дверью шептанье и хихиканье женщинъ.
Витъ Энтри ужъ не разъ покрикивалъ, чтобы поторопились… Вдругъ тихо отворилась дверь и въ комнату проскользнула та же нубіянка, только въ иномъ нарядѣ и въ сопровожденіи двухъ другихъ дѣвушекъ, но еще болѣе юныхъ, чѣмъ даже она сама. Вмѣсто плотной куртки и пышныхъ шальваръ, на нихъ было длинное, но легкое и тонкое до прозрачности, свободное платье, усѣянное блестками; на рукахъ, ногахъ и головѣ — кольца, браслеты и бусы.
Танцовщица остановилась неподвижно и — стройная, юная, сложенная какъ статуя — дѣйствительно казалась прекраснымъ изваяніемъ; глаза у этой статуи смотрѣли слишкомъ вызывающе-лукаво. Ей на видъ было лѣтъ шестнадцать, не больше, но ея подруги были и того моложе. Она казалась главной изъ нихъ, а онѣ лишь подражали ей, держась немного позади и невольно увлекаясь привычнымъ танцемъ, будто она имъ сообщала огонекъ, таившійся въ ея чуть замѣтныхъ движеніяхъ, въ ея большихъ черныхъ глазахъ
Танецъ начался весьма оригинально.
Стоя на мѣстѣ, она улыбалась, и съ головы до пятъ все ея молодое тѣло чуть замѣтно трепетало. Мало-по малу, трепетъ становился замѣтнѣе и напоминалъ собой колебаніе пламени свѣчи. Ея подруги вторили ей, и движенія ихъ дѣлались, постепенно, продолжительнѣе, опредѣленнѣе. Ихъ высоко поднятыя руки сначала тихо опускались до уровня плечъ и, наконецъ, лица, котораго почти касались ихъ темные пальчики, а изъ-за нихъ, словно изъ-за рѣшетки, сверкали бѣлые зубки и блестящіе смѣющіеся глазки. Ножки, попиравшія большія розы на коврѣ, понемногу стали отбивать тактъ съ удивительной точностью. Музыка, мѣрныя движенія и топотня ножекъ по пышнымъ розамъ ковра, должно быть, и на него дѣйствовали какъ-то притягательно, потому что Денисонъ вдругъ увидалъ, что Витъ ему сочувственно киваетъ головой и говоритъ:
— А что? Вѣдь хорошо?!
Возбужденіе танцорокъ и окружающихъ все возрастало.
Въ зеркалахъ отражались и метались фигуры танцующихъ, которыхъ казалась цѣлая толпа; сверкали тамтамы; виднѣлись флейты и сами музыканты (они же и зрители). Казалось, воздухъ отяжелѣлъ и въ немъ стономъ стоялъ топотъ ногъ, и грохотъ, и визгъ инструментовъ. Движенія танцующихъ становились размашистѣе; ихъ руки мелькали въ воздухѣ, будто надъ головою Денисона, и ему начинало казаться, что онѣ дѣлаютъ надъ нимъ гипнотическіе пассы, — учащенно, но мѣрно. Лица ихъ, казалось, становились горячѣе, возбужденнѣе… Глаза Вита неотступно слѣдили за ихъ выраженіемъ; на его впалыхъ щекахъ разгорались зловѣщія красныя пятна.
Смутное состояніе гипноза овладѣвало Денисономъ; воображеніе его отдавалось соннымъ грезамъ. Какъ во снѣ видѣлъ онъ около и вокругъ себя полуобнаженныя, пластическія фигуры танцовщицъ, уже метавшіяся въ бѣшеномъ вихрѣ танца; видѣлъ ихъ, словно призраки быстрыхъ и мимолетныхъ сновидѣній. Но Энтри, увлекаясь, жадно слѣдилъ за мелькавшими передъ ними красавицами, воплощеніемъ жизни, здоровья и увлеченія. Взоры его горѣли; онъ качнулся впередъ и жадно ловилъ каждое движеніе, каждый искрометный взглядъ ихъ разгорѣвшихся лицъ…
Вдругъ Денисонъ вздрогнулъ и оглянулся.
Его руку судорожно сжималъ его сосѣдъ, Энтри. Бѣдняга не могъ уже больше скрыть физической боли, и ужасъ былъ написанъ на его исхудаломъ, обострившемся лицѣ; его впалая грудь порывисто колыхалась подъ напоромъ сильнѣйшаго приступа кашля. Кашель прервался на мигъ, и, весь въ изнеможеніи, больной упалъ на низкія подушки дивана. По его желтой обивкѣ змѣйкой поползла тонкая струйка крови.
А танцовщицы все вертѣлись и вертѣлись… Флейта свистѣла и выкрикивала, цимбалы звенѣли… И тѣ, и другіе, словно не могли остановиться, подчиняясь обаянію однообразно-мѣрной музыки, которое они сами создали. Да и самъ Денисонъ какъ-то безсознательно поглядывалъ на поблѣднѣвшее лицо несчастнаго юноши, на струйку крови, которая текла изъ его осунувшагося рта; на его руки, безпомощно свѣсившіяся до-полу… Онъ казался ему не живымъ человѣкомъ, а лишь центральнымъ лицомъ адски страшной картины, которая была у него передъ глазами.
XII.
правитьВоспоминаніе обо всемъ происшедшемъ долго не могло изгладиться изъ памяти Денисона. День и ночь въ ушахъ его свистѣла флейта и звенѣли цимбалы. Передъ его мысленными очами извивались красавицы въ своихъ легкихъ одеждахъ, сверкавшихъ мишурными блестками; улыбались ихъ лукавыя, возбужденныя лица; махали въ воздухѣ ихъ смуглыя руки, топали темныя крошечныя ножки и алѣли ярко-пунцовыя розы полу-европейскаго ковра. Не ихъ обаяніе сковывало вниманіе Денисона: ему жутко было сидѣть безъ движенія и жутко шевельнуться… Онъ не помнитъ, какъ онъ очнулся; помнитъ только, какъ одна изъ танцовщицъ ступила ногой на мокрое, кровавое пятно и въ ужасѣ остановилась неподвижно передъ злополучнымъ юношей, блѣднымъ и распростертымъ какъ покойникъ. Музыка вдругъ оборвалась на полутонѣ; толстая негритянка кубаремъ скатилась съ дивана. Цимбалы, звеня, покатились по полу. Кровь текла неудержимо, но никто не нашелся сразу помочь бѣдѣ…
Наконецъ, кто-то рѣшился двинуться первый. Дверь растворили и на рукахъ вынесли недвижимаго юношу, котораго, какъ по бѣлоснѣжной простынѣ пронесли по крышѣ, озаренной луною. Въ отворенную дверь смотрѣли ему во слѣдъ, стоя на порогѣ, молодыя танцовщицы. Улыбка сбѣжала съ ихъ губъ; взоры стали тихи и какъ бы боязливы, что придавало имъ видъ наивныхъ дѣтей, испугавшихся чего-нибудь «страшнаго». Какой-то особый оттѣнокъ невинности и дѣтской чистоты и прелести лежалъ на ихъ юныхъ, присмирѣвшихъ лицахъ, словно облагороженныхъ чувствомъ страха. Или, быть можетъ, небесное свѣтило своими чистыми лучами смыло съ ихъ юной красоты и тѣнь порока?..
Внизу, у порога, иностранцевъ ожидала цѣлая толпа мужчинъ, женщинъ и дѣтей, завывающихъ къ себѣ наперерывъ. Они шумно набросились на доходныхъ гостей, каждый громко выхваляя свои увеселенія; но вдругъ умолкли и отступили назадъ отъ слабаго, полуживого юноши, блѣднаго и неподвижнаго, какъ мертвецъ. Очевидно, никакія увеселенія не могли его развеселить! Женщины трогали его пальцами, выкрикивали въ ужасѣ отрывистыя замѣчанія. Имъ показалось, что онъ уже мертвъ, и на лицахъ всѣхъ отразилось разочарованіе: ну, къ чему имъ этотъ полу-мертвецъ?
Медленно, шажкомъ поплелись лошадки и долго еще по бокамъ экипажа виднѣлись группы пестро одѣтыхъ мужчинъ и женщинъ; долго мелькали въ толпѣ, въ перемежку, синія восточныя одежды и красные тюрбаны. Ряды домиковъ и домишекъ стали, наконецъ, постепенно рѣдѣть; музыка начала замирать въ отдаленіи и — совсѣмъ замерла въ сонномъ воздухѣ.
«Адскій» кварталъ остался позади. Лошадки пошли свободной рысцою, словно понимая, что вырвались на чистую, вольную дорогу, смѣнившую грязные, тѣсные проулки, для которыхъ названіе «улицъ» было бы слишкомъ большимъ почетомъ. А впереди разстилалась необозримая ширь пустыни…
Три дня пролежалъ бѣдный Витъ въ одномъ изъ отелей Каира, и только тогда его бережно перевезли домой. Вмѣстѣ съ упадкомъ силъ, повидимому, въ немъ упала всякая охота въ развлеченіямъ и къ кутежамъ. Физическія страданія мѣшали ему потушить нравственныя, и онъ непрерывно испытывалъ на себѣ ощущеніе, знакомое птицѣ, которую, напримѣръ, привязали бы за лапку на очень длинной и свободной веревкѣ. Онъ былъ чрезвычайно слабъ и могъ только сидѣть или полулежать на верандѣ отеля, съ ненавистью въ глазахъ слѣдя за картинами изъ быта туристовъ въ Египтѣ, которыя непрерывно разыгрывались передъ нимъ у подножія пирамиды. Мать не отходила отъ него ни на шагъ, но вообще никогда не подавала повода замѣтить, что она считаетъ его слабымъ больнымъ и, страдая въ душѣ, обходилась съ нимъ оживленно, почти весело и ухаживала какъ будто не нарочно, а такъ себѣ, между прочимъ. Она болтала весело и остроумно; рѣчь ея текла плавно и блистала обычной находчивостью. Всѣ постояльцы Mena-House сходились во мнѣніи, что она женщина черствая, безсердечная. Громкимъ шопотомъ стояло въ воздухѣ выраженіе, которымъ заклеймили ее добродушные обитатели отеля.
— Безчеловѣчная! Безчеловѣчная мать! — раздавалось въ корридорахъ и въ большихъ, уютныхъ столовыхъ и гостиныхъ, полныхъ комфорта и пріятной прохлады.
Въ несправедливости своей, впрочемъ, осуждавшіе ее были виновны лишь наполовину. Они стремились въ ней подмѣтить подходящія черточки въ словахъ и движеніяхъ, въ выраженіи лица; которое, по ихъ мнѣнію, приличествовало бы матери умирающаго, единственнаго ребенка, но не находили ихъ и не задумывались осуждать ее безповоротно.
Энида не примыкала къ общему хору осужденій, но въ душѣ она все-таки причисляла м-съ Энтри къ людямъ незауряднымъ и также осуждала ее, но со своей точки зрѣнія и осуждала втихомолку, своими низко опущенными глазами и нѣмыми взглядами. На время Энида какъ будто бы даже примирилась съ тѣмъ, что мужъ отстранился отъ нея, и только ожидала, когда бы скорѣй уѣхать. Она даже не могла хорошенько уяснить себѣ, въ чемъ именно у нихъ съ мужемъ вышла рознь; только въ своихъ догадкахъ она считала виновницей мужнинаго отчужденія м-съ Энтри и ревновала ее къ своему Гарри.
Между тѣмъ, и въ немъ самомъ совершалась какая-то замѣтная перемѣна. Онъ становился угрюмѣе обыкновеннаго и какъ бы былъ чѣмъ-то недоволенъ, досадовалъ на что-то или даже отчаявался… но въ чемъ? Вся наблюдательность м-съ Энтри ничего тутъ не могла подѣлать. А дѣло было просто въ томъ, что Денисонъ былъ недоволенъ собой и своимъ безъисходнымъ положеніемъ.
Онъ никакъ не могъ удовлетворительно рѣшить вопросъ, какъ бы ему продлить пребываніе въ тиши Египта и въ сосѣдствѣ съ его грандіозными представительницами — пирамидами. Время ужъ близилось въ отъѣзду. Каюты были взяты заблаговременно, и Энида, оживленная, повеселѣвшая, не скрывая своего удовольствія, возилась съ упаковкой и укладкой.
Слово: «отъѣздъ», казалось, такъ и звенѣло въ воздухѣ… А Денисону рѣшительно не хотѣлось уѣзжать. Какъ ни ломалъ онъ голову, а ничего не могъ придумать, чтобъ задержать свой отъѣздъ. Думалъ-было сдѣлать видъ, что боленъ, но и это средство было не изъ особенно надежныхъ: Энида не отходила бы отъ него ни на шагъ и мѣшала бы ему предаваться своему единственному наслажденію, уединеннымъ прогулкамъ, отдохновенію на лонѣ пустыни.
Только тамъ, среди безбрежнаго пространства, въ тиши, полной таинственнаго, священнаго величія и безпредѣльности, онъ отдыхалъ душою; — онъ вкушалъ полный, сладостный миръ и покой; и только этотъ миръ давалъ ему возможность хоть не надолго отдохнуть отъ непрестаннаго напряженія, — этого естественнаго послѣдствія его слишкомъ чуткаго воображенія и чрезвычайной воспріимчивости. По наружности, Денисонъ былъ, какъ и обыкновенно, невозмутимъ и всегда готовъ къ презрительнымъ шуточкамъ и насмѣшкамъ; но въ глубинѣ души его грызла боязнь, какъ бы люди не догадались о его таинственныхъ прогулкахъ и о самомъ предметѣ его горячаго поклоненія. И въ то время какъ всѣ его считали разсѣяннымъ и безучастнымъ, онъ, наоборотъ, былъ до болѣзненности сосредоточенъ и непрерывно подстрекалъ себя быть на сторожѣ, не дремать, чтобы ни словомъ, ни движеніемъ, ни даже взглядомъ не выдать тайны своего фантастическаго культа.
Ему вдругъ начинало казаться, что каждый туристъ непремѣнно съ особымъ любопытствомъ таращитъ на него глаза, что ничтожнѣйшій изъ слугъ въ гостинницѣ слѣдитъ за нимъ исподтишка. Говорилъ онъ съ каждымъ днемъ все меньше и меньше; а если и говорилъ, то взвѣсивъ предварительно каждое слово и сообразивъ, какія могли быть послѣдствія или какъ могло повліять на другихъ его замѣчаніе.
Ему казалось, что самое достойное для человѣка — это полнѣйшее ничѣмъ невозмутимое молчаніе, и порой, силою привычки, онъ доходилъ почти до такихъ святотатственныхъ помысловъ, что готовъ былъ укорять Провидѣніе: зачѣмъ оно наградило людей даромъ слова?.. По ночамъ, вернувшись со своей одинокой прогулки, Денисонъ долго-долго еще не спалъ, перебирая въ умѣ ужасы полныхъ трагизма разочарованій, любовныхъ раздоровъ, недоразумѣній между близкими и любящими людьми, — словомъ, все, что бываетъ послѣдствіемъ способности человѣка говорить, устно выражать свои мысли и чувства. И, мало-помалу онъ доходилъ до того, что останавливался на заключеніи, будто всѣ бѣды на свѣтѣ происходятъ отъ людской говорливости. На глазахъ его выступали слезы умиленія при мысли, что цвѣты и растенія — эти роскошные дары природы — вѣчно хранятъ благоговѣйное молчаніе, и постигнуть «ихъ» думы и чувства не въ силахъ весь умъ человѣческій. Цвѣты благоухаютъ въ своей тихой прелести и навѣваютъ на человѣка неизмѣнно привлекательныя грезы, будятъ въ душѣ его отзвукъ того, чего имъ не дано выразить въ словахъ.
Денисонъ съ наслажденіемъ мечталъ о величественной красотѣ великихъ твореній искусства. Воображеніе напоминало ему, какъ бы въ подтвержденіе, цѣлыя картины и изображенія святыхъ въ соборахъ и церквахъ, гдѣ лики ихъ безмолвно и безстрастно смотрятъ на цѣлыя поколѣнія богомольцевъ и усердныхъ ревнителей вѣры христіанской. Передъ нимъ, какъ сейчасъ, вставали дивныя изваянія безсмертныхъ мастеровъ-скульпторовъ, на которыя любоваться приходятъ толпы богомольцевъ, которыя, невольно нѣмѣя въ священной тишинѣ собора, принимаются на улицѣ безъ умолку болтать, убивая въ себѣ безвозвратно то драгоцѣнное душевное умиленіе, которое они только-что чувствовали въ Божьемъ храмѣ. Таинственное сочетаніе и единеніе природы и растеній, сумерокъ и ночной мглы, земли и волнъ морскихъ приводило его въ неописанный восторгъ и безмолвный трепетъ, — единственный достойный способъ поклоненія передъ великимъ алтаремъ божественной природы. Денисонъ считалъ высшимъ ея проявленіемъ торжественную тишину; а кто же могъ служить ея нагляднѣйшимъ воплощеніемъ, какъ не вѣчная сфинксъ-загадка, безстрастно глядящая на тысячи поколѣній, смѣняющихся на ея глазахъ? Мечтателю казалось достойнымъ поклоненія величественное гранитное лицо загадочнаго изваянія, и его созерцаніе давало ему наслажденіе, къ которому онъ стремился. Душѣ его была близка невозмутимая вѣковѣчная неподвижность, которая и ему сообщала свой покой, свое безмолвное затишье.
Пусть его сочтутъ сумасшедшимъ, пусть на него указываютъ пальцемъ!
Ужъ не сегодня высказано мнѣніе, что каждый человѣкъ до нѣкоторой степени сумасшедшій; это знаетъ прекрасно и самъ Денисонъ, и этому же свидѣтель — его гранитный безмолвный кумиръ. Ничего прекраснѣе молчанія и тишины онъ рѣшительно не могъ себѣ представить.
— Не лучше ли было бы людямъ не тратить понапрасну чуднаго дара Божія — дара слова? — разсуждалъ онъ упрямо. — Въ безмолвныхъ городахъ и селахъ жилось бы дружнѣе, веселѣе; не слышалось бы грубой брани, проклятій и упрековъ. Дѣти не гомонили бы съ утра до вечера; женщины не трещали бы безъ умолку; весь городъ утопалъ бы въ безмолвіи… Что за миръ и тишина спустились бы тогда въ шумныя улицы и въ грязные кварталы! Даже старые и пожилые люди, умудренные своимъ долголѣтнимъ молчаливымъ раздумьемъ, перестали бы тогда бояться вѣчнаго покоя: страхъ смерти пересталъ бы для нихъ существовать!.. О, еслибы весь міръ жилъ въ безмолвномъ покоѣ!..
Эта мысль до того внѣдрилась въ его воображеніе, что даже Энида замѣтила все возрастающую молчаливость мужа.
— Что съ тобой, Гарри? — спросила она: — ты все молчишь!
— Людямъ и безъ того приходится слишкомъ много болтать, — возразилъ Денисонъ уклончиво.
— А я такъ думаю, что умный разговоръ лучше всякихъ другихъ удовольствій въ мірѣ, — замѣтила молодая женщина.
Но мужъ оставилъ ея замѣчаніе безъ отвѣта; онъ, по обыкновенію, усиленно думалъ о томъ, какъ бы продлить свое пребываніе въ Mena-House. Пристальный взглядъ, его, однако, встрѣтился со взглядомъ его встревоженной жены, и она спросила:
— Чего ты? Что-нибудь у меня не въ порядкѣ? — и критическимъ взоромъ окинула свое платье; но Денисонъ только отрицательно покачалъ головой и пошелъ прочь.
Въ корридорѣ къ нему подошла м-съ Энтри, блѣдная, осунувшаяся, съ дрожащими губами. Тѣмъ болѣе тяжело было ее видѣть въ такомъ состояніи, что она всегда была сдержанной и веселой.
— А я за вами! — проговорила она.
— Да? — отрывисто спросилъ Денисонъ, стремившійся скорѣе удалиться въ свое возлюбленное уединеніе.
— Виту сегодня хуже… — начала она опять, видимо напрягая всѣ усилія, чтобы говорить обыкновеннымъ, твердымъ голосомъ: — кровохарканье опять возобновилось, и д-ръ Вэнъ говоритъ… д-ръ Вэнъ…
Голосъ ея оборвался, но взглядъ былъ краснорѣчивѣе всякихъ словъ. Въ ея широко-раскрытыхъ глазахъ Денисонъ прочелъ ясно недосказанное и серьезнѣе обыкновеннаго отвѣтилъ:
— Мнѣ очень жаль!.. Я вамъ сочувствую… — но въ глубинѣ души онъ все-таки сознавалъ, что въ эту минуту его скорѣе привлекаютъ его личные интересы.
— Не зайдете ли къ нему на минутку? — предложила м-съ Энтри. — Онъ никого къ себѣ не подпустилъ бы, кромѣ васъ. До другихъ ему дѣла нѣтъ!
Денисонъ довольно сухо выразилъ свое согласіе, сознавая всю свою эгоистичность и въ то же время не стараясь ее скрыть.
Онъ одинъ прошелъ прямо въ комнату больного и былъ пораженъ рѣзкою въ немъ перемѣной. Даже руки Вита, лежавшія поверхъ одѣяла, казались уже совсѣмъ отжившими, какъ у покойника. Однако, входя, Денисонъ постарался принять безпечный и почти веселый видъ, замѣтивъ, что больной желаетъ все-таки бодриться.
— Ну, другъ, какъ видите, мнѣ вздумалось сегодня поваляться! — какъ бы извиняясь, что онъ еще въ постели, началъ Витъ Энтри своимъ слабымъ, сдавленнымъ голосомъ. — Вчера я порядкомъ усталъ, а сегодня и совсѣмъ разлѣнился. Всегда я былъ, впрочемъ, лежебокомъ…
Его блестящіе глаза смотрѣли на посѣтителя тревожно и пытливо, стараясь подмѣтить на его лицѣ отблескъ выраженія ужаса или состраданія; но Денисонъ не проявилъ ни того, ни другого и усѣлся, разговаривая, у него въ ногахъ. Все время онъ, однако, не переставалъ чувствовать, что Витъ умираетъ, постепенно погружаясь въ бездонную пучину, гдѣ царятъ вѣчные тишина и покой. Во взглядѣ и въ голосѣ юноши было что-то такое странное, новое; такое неестественное и вмѣстѣ съ тѣмъ привлекающее вниманіе.
Глядя на осужденнаго на смерть больного, Денисонъ завидовалъ ему и удивлялся, почему онъ такъ боится вѣчнаго успокоенія. Все, къ чему такъ стремился, чего онъ, Денисонъ, желалъ такъ горячо, все дается этому неблагодарному ребенку. Онъ погрузится въ состояніе истиннаго, блаженнаго покоя; отдѣлится на вѣки отъ бренной суеты и трескотни пустой толпы порочныхъ и пустыхъ людей!..
Денисонъ незамѣтно для себя задумался и замолчалъ. Въ комнатѣ слышалось только тяжелое дыханіе больного, съ котораго Денисонъ не сводилъ своего пытливаго взгляда и во время наступившаго молчанія испытывалъ все возрастающее чувство зависти въ счастливцу, оставляющему юдоль мелочныхъ дрязгъ и интересовъ, въ которой ему, Денисону, еще суждено пресмыкаться.
Досада и безсильная злоба на судьбу овладѣли имъ, и ему страстно захотѣлось протянуть руку счастливцу и крикнуть ему:
— Поздравляю, поздравляю!
Но онъ только протянулъ руку, чѣмъ не мало удивилъ Вита.
— Что съ вами? Вы ужъ собрались уходить?
Денисонъ нагнулся надъ больнымъ и, пристально глядя ему въ глаза, спросилъ:
— Ну, чего вы отчаиваетесь? Чего боитесь?
Юноша уставилъ на него глаза.
— Кто говоритъ, что я боюсь? Чего такого мнѣ бояться?
Сухія губы больного дрогнули, когда Денисонъ прибавилъ:
— Вы сами знаете: чего!
— Вы жестоки! — пробормоталъ онъ, заглушая порывъ рыданій. — Да что же вы хотите, наконецъ, сказать? — вырвалось у него, и предчувствіе ужаса овладѣло имъ невольно.
Денисону доставляло злорадное наслажденіе помучить мнимаго счастливца.
— Ну, чего вы боитесь умирать? — холодно спросилъ онъ.
Бѣдный Витъ затрясся какъ въ сильнѣйшей лихорадкѣ, несмотря на знойное солнце, нагрѣвавшее его постель.
— Что за ахинею вы несете?! — громкимъ шопотомъ сердито вырвалось у негь. Но злобное раздраженіе, отражавшееся у него въ глазахъ, еще больше поощряло Денисона.
— Вы вѣдь умираете, — подтвердилъ онъ.
Юноша громко принялся браниться и съ клятвой увѣрялъ, что этого не можетъ быть, это неправда!
Денисонъ, глядя на него, только улыбался; въ его глазахъ даже смѣшнымъ казалось сопротивленіе такому завидному удѣлу. Онъ склонялся надъ умирающимъ все ниже, ниже и, наконецъ, обѣими руками ухватилъ его за худенькія плечи.
— Да поймите же вы, что я вамъ завидую! — воскликнулъ онъ. — Вы, счастливецъ, освободитесь отъ житейской пустоты!
Но Витъ только дрожалъ отъ страха и разразился страстнымъ припадкомъ дѣтски-безпомощныхъ, отчаянныхъ слезъ.
XIII.
правитьВечеромъ, наканунѣ отъѣзда, Энида была особенно весела и любезна съ мужемъ; но не до того было бы ей, еслибъ она, уходя на покой, невзначай оглянулась. На лицѣ его играла недобрая усмѣшка, когда онъ шелъ обратно на веранду, гдѣ одиноко сидѣла м-съ Энтри. Бѣдный сынъ ея теперь большею частью засыпалъ, какъ только солнце заходило, а слабость не давала ему возможности и даже желанія говорить или думать.
— М-ръ Денисонъ! — обратилась къ нему м-съ Энтри. — Мнѣ вѣдь казалось, что отъѣздъ вашъ долженъ былъ бы меня огорчить.
— Вы хотите сказать, что въ сущности онъ васъ не огорчаетъ?
— Теперь — не очень!.. Чѣмъ вы обидѣли Вита?
— Да ничѣмъ! Я даже васъ не совсѣмъ понимаю.
— Онъ мнѣ только-что признался, что онъ васъ… васъ, обществомъ котораго онъ такъ всегда дорожилъ… ненавидитъ! Что это значитъ?
Денисонъ закуривалъ папироску и ея пламя освѣщало ему лицо. Онъ бросилъ ее на полъ и притопталъ ногами.
— Это, по всей вѣроятности, значитъ, что я отступилъ отъ общаго правила и сказалъ ему правду въ глаза. Эхо рѣдко кто пожегъ вынести.
— Какую правду?
— А у васъ самихъ хватитъ ли силъ ее услышать?
— Да, хватитъ! — былъ спокойный отвѣтъ.
— Я сказалъ, что завидую ему потому, что онъ умираетъ!..
Съ минуту м-съ Энтри молча смотрѣла прямо передъ собою, въ неясную даль ночного небосвода.
— И это правда: я искренно завидую ему! — повторилъ ея собесѣдникъ.
— Онъ умираетъ; я и сама это знаю, — сказала мать Вита, безъ колебаній или особой чувствительности въ видѣ вздоховъ или дрожанья въ голосѣ. — Быть можетъ, онъ и пожилъ бы еще, еслибы я не допускала его прожигать жизнь въ кутежахъ. Но еслибы мнѣ пришлось вновь пережить все прошлое, — не знаю, могла ли бы я поступать иначе?
— Бороться, все равно, вамъ пришлось бы напрасно. Человѣку не по силамъ сломить въ другомъ — проявленія человѣческой природы; всѣ надежды на это совершенно неосновательны.
— Я и не надѣялась ни на что: я просто слишкомъ сильно его любила для того, чтобы вести борьбу. Я слишкомъ была слаба и безсильна.
— Да; часто любовь замѣняетъ намъ слабохарактерность.
— Ну, такъ, я полагаю, это — плохо направленная любовь.
— А поступать сильно и смѣло, говорить открыто все, что думаешь и чувствуешь, — развѣ это не все равно, что сѣять вражду въ себѣ? Витъ, напримѣръ, теперь меня возненавидѣлъ, потому что я не побоялся сказать ему правду въ глаза; я сказалъ ему только то, что чувствовалъ на самомъ дѣлѣ. Еслибы вы узнали мое настоящее я, вы могли бы меня возненавидѣть или просто бояться меня, какъ Витъ боится смерти. Я пришелъ къ этому убѣжденію путемъ долголѣтняго опыта, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ началъ мыслить и отдавать себѣ отчетъ въ своихъ ощущеніяхъ. Я вижу, что люди довѣряютъ лишь людямъ жестокимъ и безчеловѣчнымъ, а любятъ только лживыхъ и лукавыхъ, — заключилъ Денисонъ съ нескрываемой горечью.
М-съ Энтри покачала головой.
— Вы сами не вѣрите своимъ словамъ. Вы и сами-то не искренни!.. Гвидо не потому только возненавидѣлъ васъ, что вы сказали ему правду, а потому, что вы напугали его, этой ужасною правдой. О, еслибъ я только могла придать ему бодрости!
— Ну, все равно, она понадобится ему не надолго.
— Вѣра — надежная броня для борьбы съ неизбѣжнымъ врагомъ, — возразила м-съ Энтри. — Но отчего-то люди вообще мало къ ней прибѣгаютъ.
— Мнѣ кажется, въ насъ самихъ есть инстинктъ, который ведетъ насъ непремѣнно къ горшему изъ страданій и въ то же время учитъ насъ облегчать ихъ или даже вовсе отстранять отъ себя. Мы, какъ фанатики, бросаемся на вражескіе штыки; мы живемъ изо дня въ день, какъ будто бы воображаемъ, что мы всѣ безсмертны. Вотъ почему насъ поражаетъ несравненно больше все неизбѣжное, нежели даже неожиданное. Я не имѣю ни малѣйшей претензіи разъяснить, почему именно это такъ; я даже не могу опредѣлить самого себя совершенно ясно. Могу только сказать съ полной увѣренностью, что я не боюсь и никогда не буду бояться смерти!
— А все-таки вы въ сущности трусите и боитесь.
— Вотъ какъ?! Въ чемъ же это замѣтно?
— Въ томъ, что вы жить боитесь.
Денисонъ промолчалъ.
— Но вѣдь это неестественно, — продолжала м-съ Энтри.
— Мнѣ это кажется настолько же естественно, какъ и бояться умереть, — возразилъ онъ.
Въ свою очередь м-съ Энтри ничего не возразила, и они вскорѣ разошлись.
— До свиданія! — сказала она. — А завтра уже намъ придется сказать: прощайте!
— Покойной ночи! — проговорилъ Денисонъ — и только, безъ малѣйшаго намека на ея замѣчаніе. Она замѣтила это, но не видала, что, уходя, онъ какъ-то особенно странно улыбался.
Время ужъ далеко зашло за полночь, когда Энида въ ужасѣ проснулась. Ей послышался чей-то голосъ, отчаянно звавшій на помощь.
Въ комнатѣ у нея было тихо и темно. А голосъ все еще отчаянно кричалъ:
— Помогите!.. Помогите!..
Энида сѣла на кровати и, застывъ отъ ужаса, вслушивалась въ страшные звуки; потомъ вдругъ, еще полусонная, вскочила и бросилась въ потемкахъ впередъ, въ дверь, которая почему-то, противъ обыкновенія, была неплотно притворена. На порогѣ она обо что-то споткнулась, и когда очутилась на полу, ошеломленная, обезсиленная, ей какъ во снѣ послышалась суматоха и топотня встревоженныхъ постояльцевъ. Они спѣшили на стукъ, на мѣсто происшествія, кто въ чемъ былъ, и потому явились во всевозможныхъ видахъ ночныхъ и домашнихъ нарядовъ. Двѣ сердобольныя дамы принялись поднимать м-съ Денисонъ, но она только кричала:
— Мужъ! Мужъ зоветъ! Помогите ему скорѣе… Онъ зоветъ!
Бросились къ его двери; но она оказалась заперта внутри, и долгое время никто не откликался. Наконецъ, на окрикъ старика араба, задрапированнаго въ живописный бѣлый плащъ, за дверью послышался глухой, заспанный голосъ Денисона, говорившій:
— Что тамъ такое?.. Ну, войдите!
Арабъ вошелъ и принялся сообщать ему о приключеніи съ его женою въ то время, какъ Денисонъ протиралъ глаза и старался понять, въ чемъ дѣло; услышавъ же, что она серьезно пострадала, мужъ проворно одѣлся и вышелъ къ ней.
Она лежала въ постели, а горничная растирала ей ногу. Денисонъ сѣдъ у ея изголовья и воскликнулъ:
— Что случилось? Ты вздумала во снѣ прогуляться? Ушиблась?
— Да; ушибла ногу. Но, Гарри, отчего ты звалъ на помощь?
Денисонъ удивленно вскинулъ на нее глазами.
— Ты бредишь?! Я спалъ, и спалъ крѣпчайшимъ сномъ.
— Я слышала твой голосъ; это ты меня разбудилъ. Поэтому-то я и побѣжала и ушиблась. Другіе тоже слышали твой крикъ.
— Значитъ, ты все время сама кричала. Бѣдная! Тебя душилъ кошмаръ! Онъ наклонился надъ ея ногою и съ непривычной нѣжностью спросилъ:
— Очень болитъ, голубушка?
— Да; я вывихнула ногу, и придется, пожалуй, обратиться завтра въ доктору. Ахъ, Боже мой, а завтра надо ѣхать!
— Да, если только ты будешь въ состояніи, — замѣтилъ Денисонъ, и жена, вся зардѣвшись, пытливо посмотрѣла на него; взглядъ ея выразилъ раздраженіе, но, переводя глаза съ него на служанку и обратно, она закусила губу. Дѣвушка невозмутимо продолжала поливать больную ногу водой изъ губки, которую она терпѣливо и мѣрно, какъ машина, выжимала.
Откинувшись на подушки, Энида тихо сказала:
— Конечно, буду!
— Ну, это мы еще увидимъ, — возразилъ мужъ и еще разъ, уходя, бросилъ на нее взглядъ, полный глубокаго участія.
И въ самомъ дѣлѣ, приговоромъ доктора бѣдная Энида осуждена была пролежать въ постели неподвижно по крайней мѣрѣ дней семь-восемь.
Какъ только докторъ вышелъ, она откинулась назадъ и капризно, какъ ребенокъ, разрыдалась. Теперь ужъ ревности ея данъ былъ полный просторъ, и страшное подозрѣніе обуяло ее. Ей подумалось, ужъ не нарочно ли испугалъ ее мужъ, чтобы только остаться подольше въ обществѣ ненавистной для нея м-съ Энтри. Теперь-то имъ будетъ легко безъ нея ходить на прогулки вдвоемъ, куда угодно — и въ зеленыя равнины, и въ далекую пустыню.
Темнокудрая головка Эниды запряталась въ подушки и она зарыдала, такъ что сердце ея какъ бы разрывалось на части. Ей было страшно больно допустить, что мужъ, ея нѣжно-любимый Гарри, могъ такъ безжалостно и хладнокровно обдумать способъ лишить ее возможности уѣхать изъ ненавистнаго ей отеля. А между тѣмъ, несмотря на всю свою невольную ревность, она не могла въ обращеніи этихъ двоихъ друзей подмѣтить ничего похожаго на любовное ухаживаніе. И въ то же время, бывали моменты, когда она могла предположить, что между ея мужемъ и ея «соперницею» существуетъ какое-то особое соглашеніе, — особые, общіе для нихъ интересы.
Улики были, впрочемъ, на лицо, и даже весьма вѣскія. Вопервыхъ, отлучки Денисона по ночамъ и его подозрительныя прогулки въ пустынѣ; встрѣча съ м-съ Энтри въ корридорѣ долго спустя послѣ того, какъ та ушла къ себѣ спать; рѣшительный отказъ мужа взять жену съ собою на охоту. Ну, словомъ, всѣ, всѣ подобныя предположенія и завѣдомые факты перебирала въ умѣ бѣдная Энида, и они горячили ей воображеніе, жгли ея умъ и душу, какъ раскаленные угодья. Ей было все равно; она не принимала въ соображеніе ни того, что м-съ Энтри все свое время посвящала умиравшему сыну, что Денисону, повидимому, за послѣднее время ни до кого не было дѣла. Одно только заботило и огорчало ее: что Гарри обманывалъ ее, и даже въ мелочахъ былъ скорѣе враждебно въ ней настроенъ, нежели какъ бы слѣдовало любящему человѣку. Энида чувствовала, что вокругъ нея творится что-то неладное, но она съ чисто-женской логикой обвиняла во всемъ не мужа, а женщину, къ которой сердце ея не лежало.
Отчасти она и была права: онъ дѣйствительно унизился до того, чтобы выкидывать штуки, словно школьникъ, лишь бы не разставаться со своей излюбленной загадкой. Умѣнье обуздать себя, присущее всякому здравомыслящему человѣку, совершенно оставило его: онъ уже больше не былъ въ состояніи здраво разсуждать. Онъ былъ безсиленъ бороться противъ охватившаго его влеченья, которое овладѣло имъ, и мчало его куда-то впередъ, безъ мысли, безъ оглядки!
Всѣ помыслы его были теперь сосредоточены единственно на томъ, чтобы найти возможность подольше насладиться созерцаніемъ могучаго генія пустыни, безстрастнаго сфинкса. Недѣлю онъ еще пробудетъ здѣсь, въ тиши, на лонѣ безбрежнаго, вѣчнаго простора; но дальше какъ быть и что дѣлать? Вотъ вопросъ, который онъ собственно и не могъ рѣшить, какъ человѣкъ непрактичный. Онъ жилъ мечтами, который вызывало его слишкомъ чуткое воображеніе. Оно рисовало ему непрестанно картины, которыя предшествовали послѣдней болѣзни Вита; оно заставляло его переживать все видѣнное въ эту дивную лунную ночь, въ которую рѣзкими полосами вырывался на дорогу свѣтъ изъ игорныхъ притоновъ и танцовальныхъ залъ.
Денисонъ всегда отъ природы былъ пессимистъ и холодный насмѣшникъ, какъ другой отъ природы бываетъ чахоточный или тому подобное; но въ Египтѣ эти оба его свойства, казалось, достигли высшей своей степени. Его признаніе Виту не было выдумкой, направленной лишь къ тому, чтобы передъ нимъ порисоваться. Нѣтъ, онъ совершенно искренно завидовалъ этому счастливцу, который постепенно отдалялся отъ всякихъ игръ и танцевъ, отъ мелочныхъ житейскихъ дрязгъ и суеты. Ему казалось, что Витъ скоро вступитъ въ ту таинственную сѣнь, гдѣ царствуютъ вѣчный миръ и тишина, воплощающіе въ себѣ символъ всего прекраснаго, что прямо противоположно всѣмъ людскимъ хлопотамъ и сумасбродствамъ.
Какъ будто бы единственно за то, что онъ боялся смерти и всего на свѣтѣ, Витъ былъ намѣченъ вѣщею судьбой, чтобы погрузиться въ состояніе безмятежнаго блаженства; а Денисонъ оставался и его обошла своимъ роковымъ вниманіемъ несправедливая судьба; онъ оставался жить, а ненавидѣлъ все то житейское, что Витъ любилъ.
«Да! Тотъ, кто хотѣлъ бы умереть, остается еще влачить свое существованіе. Желаніе, само по себѣ, уже уничтожаетъ самую его цѣль»!
Такъ думалъ Денисонъ въ то время, когда Энида лежала у себя на кушеткѣ или проводила долгіе, безсонные вечера и ночи у себя на постели.
А посреди песковъ, въ пустынѣ, безстрастный во всему людскому — къ радости и горю — покоился громадный, величавый сфинксъ — великое твореніе рукъ человѣческихъ или природы, но великое и несокрушимое, какъ само спокойствіе, царившее вокругъ него… и въ немъ самомъ…
Между тѣмъ, несмотря на душевную тревогу, которую она испытывала, Энида стала поправляться. Нога ея быстро заживала; щечки ея, блѣдныя и похудѣвшія, опять порозовѣли. Мужъ ея съ затаеннымъ ужасомъ смотрѣлъ на такую быструю перемѣну. Онъ не переставалъ молчать, но сдержанность и непрерывная надъ собою бдительность въ немъ какъ будто ослабли. Не одному уже изъ вновь прибывшихъ путешественниковъ и туристовъ бросилась въ глаза странность его обхожденіи. Энида не было подлѣ него: она лежала наверху, у себя въ нумерѣ, а м-съ Энтри не отходила отъ своего злополучнаго сына.
Когда сосѣди Денисона въ таблъ-д’отъ пытались съ нимъ заговорить, всѣ ихъ попытки разбивались объ его упорное молчаніе: онъ, почти не отвѣчая, сторонился всякаго, кто только ни обращался къ нему съ привѣтливымъ словомъ. Одинъ изъ нихъ оказался, впрочемъ, особенно настойчивымъ, и упорство Денисона никакъ не могло его отвадить отъ попытокъ завести съ нимъ бесѣду. Тогда Денисонъ "удалился отъ зла и сотворилъ благо*: ушелъ изъ-за общаго стола и усѣлся въ глубинѣ столовой на возвышеніи одинъ, за отдѣльнымъ маленькимъ столикомъ, и такимъ образомъ окончательно прервалъ всякія сношенія съ себѣ подобными. Теперь ужъ Денисонъ вполнѣ предался молчанію, и большого труда стоило ему удержаться отъ гнѣвной вспышки противъ дерзновеннаго нарушителя его.
Въ тѣ рѣдкіе промежутки, когда мать Вита могла отойти отъ него хоть ненадолго, она замѣчала въ Денисонѣ рѣзкую перемѣну: странность его движеній и рѣчи, холодная сдержанность, которая не могла скрыть отъ нея кипучаго возбужденія, таившагося подъ ледяной корой угрюмой внѣшности; пламя его прорывалось наружу, — по крайней мѣрѣ, оно не могло ускользнуть отъ ея напряженно-пытливаго взора. Странный блескъ грустныхъ глазгъ Денисона и нѣчто неуловимо-сосредоточенное, ушедшее въ себя, не могло не привлечь ея вниманія. Сидя у постели сына, когда онъ спалъ, опустившись всѣмъ своимъ блѣднымъ, исхудалымъ тѣломъ въ мягкія подушки, — м-съ Энтри часто въ мысляхъ перебирала всѣ странности, всѣ слова и движенія Денисона, настоящей причины которыхъ она не могла угадать. Она приписывала его физическое или душевное разстройство какой-нибудь неизвѣстной ей причинѣ: неоднократнымъ сильнымъ потрясеніямъ, или наслѣдственности, или постепенному нервному разстройству, или какой-либо тому подобной неизмѣримо мелкой причинѣ.
Звѣздною ночью или въ полуденный зной всѣ одинаково привыкли видѣть Денисона угрюмо и молчаливо гуляющимъ по пескахъ пустыни и у подножія пирамидъ. Онъ бродилъ съ утра до вечера и съ вечера до утра своимъ медленнымъ, тяжело-размѣреннымъ шагомъ, безучастный къ окружающей толпѣ, въ ея суетливому движенію и говору. Арабы-толмачи и проводники уже настолько привыкли къ нему, что оставляли его въ покоѣ и обращали свои назойливыя приставанья исключительно на вновь прибывшихъ постояльцевъ Mena-Hôtel’а и туристовъ. Когда кучка такихъ господъ приближалась, гомоня, къ излюбленному мѣсту его уединенныхъ прогулокъ, Денисонъ молча принималъ безпечный видъ человѣка, который бродитъ отъ нечего дѣлать, гдѣ ни попало, и уходилъ прочь не спѣша, будто бы просто гуляя.
Смѣхъ и веселый гомонъ поднимались тогда у подножія величественныхъ пирамидъ, и Денисонъ издали выжидалъ лишь той минуты, когда толпа европейцевъ и арабовъ исчезала въ облакѣ пыли, развѣвающихся восточныхъ одеждъ и бѣлыхъ вуалей. Тогда онъ возвращался и возобновлялъ, въ полной тишинѣ, свою прерванную прогулку вокругъ чудовищнаго изваянія, которое его обворожило.
Никто и не подозрѣвалъ о существованіи такой невѣроятной маніи, какая овладѣла угрюмымъ постояльцемъ Mena-Hôtel’я. Самое близкое къ нему въ мірѣ существо — его жена — подозрѣвала въ немъ совершенно иныя стремленія; а такъ какъ онъ весьма рѣдко заходилъ навѣщать ее, то она имѣла полную свободу долго и много, лежа одна, больная, разсуждать и пускаться въ догадки: что бы это такое съ нимъ творилось? Она не могла подобрать подходящей причины, не могла уяснить себѣ, чѣмъ она могла подать ему поводъ такъ ужасно къ ней перемѣниться. Иной разъ ей приходило въ голову взять себя въ руки и смѣло обратиться за разъясненіемъ своихъ сомнѣній къ м-съ Энтри — болѣе пожилой и опытной женщинѣ, чѣмъ она сама. Но смѣлости у нея на это не хватило, и она осталась при своихъ сомнѣніяхъ. Когда мужъ сидѣлъ у ея изголовья, она даже взглянуть на него боялась; ей страшно было сказать съ нимъ слово, — до того неподвижно и какъ бы враждебно было его молчанье.
По мѣрѣ того, какъ недѣльный срокъ, установленный докторомъ, приходилъ къ концу, Энида поправлялась, розовѣла, а Денисонъ худѣлъ и блѣднѣлъ; несокрушимая тревога отражалась въ его мрачныхъ взорахъ. Однако, онъ самъ предоставилъ Энидѣ назначить день отъѣзда, и она не замѣтила при этомъ въ его обхожденіи или наружности ничего подозрительнаго.
XIV.
правитьНаступилъ, наконецъ, послѣдній вечеръ пребыванія Денисоновъ въ гостинницѣ Mena-House.
Энида чувствовала себя уже настолько лучше, что могла сойти внизъ, къ общему столу, и помѣстилась съ нимъ отдѣльно отъ другихъ, на возвышеніи въ глубинѣ столовой, за тѣмъ самымъ столикомъ, за которымъ онъ привыкъ сидѣть безъ нея, одинъ. Сидя съ мужемъ и оглядывая окружающихъ, Энида не могла не сдѣлать невыгоднаго для него сравненія. Его блѣдность, угрюмая замкнутость въ себѣ и неестественное молчаніе поразили ее.
Она-то думала, что порадуетъ его своей милой свѣжестью и нарядомъ; прихорашивалась передъ зеркаломъ и, невольно любуясь своимъ отраженіемъ, давала указанія горничной, какъ покрасивѣе причесать ея пышные волосы и какое выбрать платье. Вся въ бѣломъ, изящная, миніатюрная, стройная, она дѣйствительно была прелестна своей дѣвической свѣжестью и миловидностью. Въ зеркалѣ ея большіе пытливые глаза улыбались хорошенькой, дѣтски-невинной дѣвушкѣ, — какою она и въ самомъ дѣлѣ казалась. Улыбка не сходила съ губъ Эниды все время, пока она, полная надеждъ на милостивое вниманіе въ себѣ своего супруга и повелителя, шла къ нему на встрѣчу.
Одинъ взглядъ на его сумрачную фигуру, на его холодное лицо — и ея радости, ея надеждъ какъ не бывало! Она почувствовала вдругъ, что ей съ нимъ страшно быть наединѣ, постепенно ее охватили вновь прежнія сомнѣнія въ его правотѣ передъ нею и искренности.
Энида долго боролась со своими подозрѣніями; она упорно возражала сама себѣ противъ возможности съ его стороны обмана и хитрости; она допускала даже, что онъ могъ говорить ей неправду; но чтобы онъ, для своихъ цѣлей, не пожалѣлъ ее, не пожалѣлъ ея здоровья?! Этого она не могла и не хотѣла допустить! Наконецъ, до того много и упорно думала она объ этомъ, что ей почти удалось себя разувѣрить.
Но теперь, сидя съ нимъ за обѣдомъ, она почувствовала, что подозрѣнія ея вновь пробудились, насильно ворвались въ ней въ душу, и ей показалось вдругъ возможнымъ, что и въ настоящую минуту онъ строитъ въ умѣ какія-нибудь безжалостныя возни для того только, чтобы задержаться здѣсь подольше, въ ненавистномъ ей Египтѣ!
Бѣдная женщина, хорошенькая и нарядная какъ куколка, внутренно содрогалась отъ ужаса… и передъ кѣмъ же? Передъ человѣкомъ, котораго любила, которому она сама вручила на вѣки свою жизнь, свою судьбу!
«О, Боже! — думала Энида. — Неужели я нашла въ мужѣ не друга и защитника, а злого недруга»?
Она все-таки попыталась весело и естественно болтать и улыбаться; но Денисонъ сидѣлъ, погруженный въ тупое, угрюмое молчаніе.
Оно тревожило, пугало ее и, наконецъ, заставило невольно умолкнуть. Она послѣдовала его примѣру, замолчала, но ѣсть была не въ силахъ, — такъ ей было жутко. Если ей случалось ударить нечаянно вилкой о тарелку или стукнуть стаканомъ о стаканъ, Денисонъ вскидывалъ на нее свой мрачный взоръ, полный злобнаго укора.
Нервы ея давали себя знать; она нечаянно что-то уронила на голый полъ и… и ясно увидала, что мужъ крѣпко сжалъ себѣ руки, какъ будто его правая рука хотѣла удержать лѣвую отъ рѣзкаго движенія.
Уходя изъ столовой, Денисона встрѣтила въ сѣняхъ м-съ Энтри, которая остановилась перекинуться съ ними парою словъ; но Энида не то испуганно, не то просто невѣжливо убѣжала отъ нея, и Денисонъ остался одинъ передъ нею. Впрочемъ, м-съ Энтри была слишкомъ поглощена своими тревогами, чтобы замѣтить рѣзкость выходки м-съ Денисонъ. Мужъ послѣдней довольно холодно приготовился слушать, что она скажетъ.
— Виту гораздо хуже, — сказала она. — Весьма возможно, что ему… что онъ не… не переживетъ эту ночь.
Какъ ни была она утомлена и поглощена своимъ горемъ, отъ нея не укрылось, что по лицу Денисона скользнуло выраженіе гнѣва.
«Онъ злится… но на что и почему»? — невольно подумалось ей.
А между тѣмъ, онъ стоялъ передъ нею съ широко раскрытыми глазами и проговорилъ, наконецъ, съ видимымъ усиліемъ:
— А онъ еще хочетъ пожить!
На губахъ его мелькнула странная улыбка, и онъ, вдругъ повернувшись, быстро удалился.
М-съ Энтри въ совершенномъ недоумѣніи пошла въ себѣ наверхъ.
Не успѣла она исчезнуть въ концѣ корридора, какъ мужа нагнала Энида, вышедшая изъ общей гостиной.
— Покойной ночи, Гарри! — нервно и порывисто обратилась она къ нему. — Я такъ устала, лучше пойду спать.
Денисонъ только утвердительно кивнулъ въ отвѣтъ; а бѣдная Энида, добравшись до своей комнаты, рыдая, повалилась на постель.
— Боже мой! Что съ нимъ такое, съ моимъ Гарри? Или я совершенно ему ужъ противна? — спрашивала она себя въ безграничной тоскѣ. — Что съ нимъ могло случиться?
Вмѣсто радости и удовольствія, которыя ей сулила поѣздка вверхъ по Нилу, въ сердцѣ ея разростался ужасъ передъ непонятною перемѣной въ ея мужѣ. Совсѣмъ ужъ приготовившись ложиться въ постель, она, вся побѣлѣвшая отъ страха, подиралась къ дверямъ, которыя вели въ комнату Денисона, и закрыла ихъ на ключь.
Ей было страшно… очень, очень страшно!
Тѣмъ временемъ, Денисонъ оставался одинъ на верандѣ.
Онъ вышелъ туда машинально, слѣдуя примѣру другихъ мужчинъ, собравшихся кучками, чтобы поболтать за душистой сигарой, которую особенно пріятно выкурить на чистомъ воздухѣ послѣ обѣда. Они ходили или стояли отдѣльными кучками; всѣ говорили между собою вполголоса, чтобы не слышно было другимъ. Денисонъ сѣлъ, конечно, поодаль, держа въ рукахъ свой портсигаръ, который онъ, въ разсѣянности, позабылъ даже раскрыть. Онъ готовился въ тяжкому испытанію, — къ разлукѣ!
Лунныхъ ночей уже не было и помину: небосводъ тускло раскинулся надъ землею, хоть звѣзды и горѣли на немъ своимъ яркимъ блескомъ. Вѣтерокъ вѣялъ тихій и нѣжный, насыщенный благоуханіемъ зеленыхъ луговъ величественнаго Нила. Онъ шепталъ; онъ слышался какъ вздохъ, замиравшій въ листвѣ раскидистыхъ акацій, которыя рѣзвою полосой тянулись отъ границъ пустыни и до самыхъ минаретовъ Каира. Звукъ вѣтра, который шевелилъ листвою деревъ, казалось, всхлипывалъ по временамъ, какъ человѣкъ.
Такъ думалъ Денисонъ и, затаивъ дыханіе, старался уловить въ отголоскѣ вѣтра выраженіе мимолетной тоски, которая то прорывается у человѣка, то притупляется и замираетъ, словно изъ боязни, что ея не поймутъ.
Денисонъ машинально продолжалъ сидѣть на мѣстѣ, всматриваться и вслушиваться въ созвучія тихой ночи, пока ему не начало казаться, что онъ сливается съ ней нераздѣльно, живетъ въ ея таинственномъ, безмолвномъ пространствѣ. Голова его упала низко на грудь, а взоры не могли оторваться отъ бѣлой полосы дороги, уходившей въ привѣтливую и безмолвно-обаятельную даль, въ подножію великой, вѣковѣчной пирамиды. Онъ поддался мечтамъ; онъ началъ грезить на яву, какъ это нерѣдко бываетъ съ людьми, склонными къ мечтательности, или съ несчастными, много терпѣвшими на своемъ вѣку. Къ задумчивости, въ тихимъ грезамъ такъ располагала безмятежная, тихая полу-мгла южной ночи!..
«Загадка?-- думалъ онъ, представляя себѣ внушительный обликъ сфинкса: да и я самъ, и вся жизнь моя — развѣ не та же загадка? Развѣ не загадочна и необъяснима самая обыденная жизнь самаго обыденнаго изъ людей? Да и моя собственная жизнь лишь повтореніе, во многихъ своихъ проявленіяхъ, тысячи тысячъ другихъ жизней, которыя уже свершили свой земной удѣлъ. Въ нихъ былъ затепленъ жизненный огонекъ невидимой рукою Невидимаго Существа и тою же рукой потушенъ, когда его слабый свѣтъ уже не могъ служить никому».
И Денисону вдругъ стало страшно досадно и обидно быть лишь сколкомъ съ какихъ-то невѣдомыхъ ему людей, давно истлѣвшихъ въ могилѣ; повторять, въ лицѣ своемъ, ихъ мысли и дѣянія, идти по ихъ стопамъ, по ихъ же пути; и, наконецъ, подобно имъ, сойти съ него, какъ и они сошли. Это его сердило, унижало и приводило въ ярость. Ему просто тошно было отъ безконечнаго повторенія однообразныхъ и заурядныхъ существованій.
Онъ прислушался къ говору своихъ сосѣдей по отелю. Они все ближе, ближе придвигались другъ къ другу; ихъ говоръ постепенно переходилъ въ многозначительный, усердный шопотъ. Одинъ изъ голосовъ, видимо, направлялъ бесѣду, и порой, какъ только онъ на мигъ прерывался, слышались взрывы одобрительнаго смѣха, за которымъ слѣдовали оживленные споры и поясненія.
«Вѣрно, — подумалъ Денисонъ, — разсказываютъ какой-нибудь пересоленый анекдотъ, какихъ цѣлыя сотни разсказываются теперь въ послѣобѣденное время въ компаніи холостяковъ не одного отеля».
Сколько онъ могъ припомнить, съ юношескихъ лѣтъ ему были знакомы и этотъ говоръ подъ шумокъ пирушки или въ сумерки, послѣ обѣда, и разгоряченные виномъ взоры людей, жадныхъ до грубыхъ шутокъ, которыя могутъ забавлять, какъ новинка, лишь самыхъ юныхъ и невзыскательныхъ мальчишекъ.
«Вездѣ-то и повсюду ведутся нескромныя рѣчи, сыплются плоскія шутки: и въ клубахъ, и въ свѣтскихъ гостиныхъ, и на скачкахъ, и въ театральныхъ залахъ, и въ ресторанахъ и пивныхъ!.. Вездѣ, у всякаго при такихъ разсказахъ является извѣстное сокращевіе мускуловъ лица, вызванное смѣхомъ; выраженіе какъ-то особенно таинственное и какъ бы смакующее прелесть цинизма… Какъ безконечно повторяется все въ жизни и какъ это повтореніе отнимаетъ отъ нея малѣйшую новизну и свѣжесть»!
И Денисонъ стремился такъ же мало походить на этихъ циниковъ на дѣлѣ, какъ мало походилъ на нихъ по мысли; онъ страстно хотѣлъ отдѣлиться отъ нихъ совершенно, навсегда!
Онъ всталъ тихонько и спустился со ступенекъ веранды, а очутившись на большой дорогѣ, естественнымъ образомъ пошелъ по ней впередъ. Впереди его манила пустыня, погруженная въ чистую, святую тишину. Мечтатель шелъ себѣ впередъ и грезилъ о печальной для него отрадѣ — передъ разлукою проститься со своимъ кумиромъ.
Мѣрнымъ шагомъ, задумавшись, шелъ себѣ Денисонъ къ той котловинѣ, въ которой покоится дивный сфинксъ, и ему въ лицо вдругъ пахнула новая струя свѣжаго вѣтра, какъ-то особенно чистаго и живительнаго, вольнаго, какъ сама природа, надъ лономъ которой онъ проносился.
По мѣрѣ того, какъ онъ шелъ впередъ, ему начало даже казаться, что даже вѣтру извѣстно его тайное намѣреніе, и что онъ, этотъ вѣтеръ, какъ вѣрный гонецъ, летитъ себѣ впередъ — оповѣстить о его приближеніи. Шаги его, мимоходомъ задѣвая за мелкіе камни, издавали тонкій лязгъ, который одинъ нарушалъ царившее вокругъ молчаніе. И эти камешки были до невозможности противны Денисону, который хотѣлъ полнаго, безпредѣльнаго затишья!
Вдали завыли бродячія собаки на глиняномъ валу, который огибалъ селеніе, раскинувшееся въ долинѣ. О, еслибы нашелся кто-нибудь, кто придушилъ бы ихъ!..
"А тамъ, въ отелѣ, — думалъ Денисонъ, — мои сосѣди все еще продолжаютъ, чего добраго, тѣшить себя игривой болтовней и, чего добраго, изъ кожи лѣзутъ, чтобы одинъ другого перещеголять! Каждый стремится превзойти противника въ грубости сенсаціонныхъ розсказней. А въ гостиной, въ уютныхъ пріемныхъ, женщины такъ и заливаются — щебечутъ, сообщая одна другой свѣжія скандальныя новости изъ жизни обывателей Mena-Hôtel.
«Такъ ужъ это велось и ведется споконъ вѣку и такъ останется надолго въ будущемъ… Ну, что могутъ думать о насъ, о родѣ человѣческомъ, прекрасныя творенія искусства и природы, дивныя по своей красотѣ, но безмолвныя и полныя суровой величавости?.. И какъ мы еще можемъ дорожить нашей однообразной и тоскливой жизнью? Мы въ ней даже находимъ своего рода достоинства и даже увлеченія… Нѣтъ, рѣшительно, въ насъ болѣе всего величественнаго покоя — когда мы предаемся сну»!
Онъ, словно крадучись, тихонько подходилъ къ ложбинѣ, въ которой лежитъ сфинксъ. Ночь еще только начиналась и вдали надъ гладкой поверхностью пустыни порой мелькало длинное платье бедуина или араба-толмача, исчезавшаго плавно и легко, какъ призракъ въ ночныхъ грезахъ.
Но вотъ Денисонъ остановился, завидя неясныя очертанія чудовищнаго изваянія. Завтра, завтра ему суждено быть ужъ далеко отъ него, отъ величаваго генія пустыни; суждено окунуться въ мірскую суету и гамъ.
Хватитъ ли у него духу покинуть свой кумиръ?
Денисонъ вдругъ насупилъ брови и онѣ еще больше оттѣнили его угрюмый взглядъ. Лицо его осунулось и приняло сѣрый оттѣнокъ, свойственный умирающимъ или трудно больнымъ. Въ сердцѣ его кипѣло отчаяніе, въ тысячу разъ ужаснѣе, нежели испытываетъ молодой влюбленный, разставаясь съ предметомъ своей страсти, — съ женщиной, образъ которой онъ лелѣетъ и обожаетъ, какъ единственный, неподражаемый кумиръ.
Слезъ Денисонъ не проливалъ надъ своей угасшею мечтой — слишкомъ громадна была для того потеря, слишкомъ, не подходящи, мелочны были бы слезы для человѣка, который не болтливъ, а напротивъ, молчитъ, весь отдаваясь своему сосредоточенному молчанью.
"А тамъ, въ отелѣ, Энида мирно спитъ подъ бѣлоснѣжнымъ пологомъ и снится ей… да: снится нашъ отъѣздъ! Еще нѣсколько часовъ навсегда кануть въ вѣчность — и она ужъ проснется, заспѣшитъ, заторопитъ уѣзжать отсюда; она вся уйдетъ, съ наслажденіемъ, въ мелочную хлопотню послѣднихъ сборовъ. Потомъ, мы поѣдемъ черезъ Каиръ, который весь кишитъ шайками тунеядцевъ; черезъ толпу громко вопящихъ египтянъ, смѣшавшихся въ одну общую кучу со своими верблюдами; мимо цѣлыхъ отрядовъ англійскихъ солдатъ, веселыхъ наѣздниковъ и наѣздницъ. Богатые турки, взобравшись на свои высокіе экипажи, тревожно возсѣдаютъ позади своихъ русскихъ рослыхъ и крѣпкихъ лошадокъ, которыя везутъ ихъ скорымъ шагомъ. Вонъ кучка оборванцевъ нищихъ: они настойчиво требуютъ денегъ и не отходятъ отъ экипажа иностранцевъ. На углу, у шумнаго кафе, за мостомъ стоятъ кучками саиды въ своихъ яркихъ одеждахъ и усердно перемываютъ косточки своимъ господамъ. На широкой рѣкѣ толпятся цѣлыя тучи лодокъ, толкающіяся одна объ другую, а на нихъ чернѣетъ масса людей, натисканныхъ какъ сельди въ боченки. Изъ казармъ доносится звукъ трубы, а по большой дорогѣ несутся во весь опоръ горячія лошади хедива, возвращающагося изъ Куббеха. Туристы толпами направляются въ большой площади, гдѣ помѣщается британское агентство… Солнечные лучи свѣтятъ и грѣютъ во всю мочь…
«Хватитъ ли силы уѣхать отсюда»?
Вотъ вопросъ, который онъ задавалъ себѣ не разъ, и который наполнялъ его гнѣвомъ противъ ни въ чемъ неповиннаго Вита. Онъ былъ сердитъ, ему было досадно, что вмѣстѣ съ солнечнымъ закатомъ угасаетъ жизнь этого юноши, и онъ тихо нисходитъ въ мрачную сѣнь могилы.
«Но развѣ уже такъ ужасно лишиться жизни? Развѣ отсутствіе сознанія времени и бытія такъ ужъ полно трагизма? Въ морѣ вѣчности время является лишь мимолетною искоркой, которую, однако, люди съ жадностью ловятъ налету и хотѣли бы удержать подольше… — продолжалъ думать увлекшійся мечтатель. — Человѣкъ только до тѣхъ поръ и можетъ жизнь назвать своею, пока нить ея крѣпко натянута и сдерживается его рукой; но отпустите, ослабьте ее немного — и все потонетъ въ морѣ вѣчности, увянетъ безслѣдно, хотя время никогда не увядаетъ».
Денисонъ думалъ о Витѣ, какъ ѣздокъ на скачкахъ думаетъ о своемъ соперникѣ, который его перегоняетъ. Гнѣвъ его разростался; зависть трясла его какъ въ лихорадкѣ.
«Да хватитъ ли у меня силъ уѣхать*? — спрашивалъ онъ себя чуть ли не въ сотый разъ.
Безмолвно, неподвижно стоялъ Денисонъ одинъ передъ великой міровой загадкой и долго-долго прислушивался къ тишинѣ пустыни, пока ухо его не уловило звукъ слабаго и ровнаго дыханія.
Ему вдругъ стало жутко. Онъ задрожалъ при одной только мысли о томъ, что ему пришло въ голову.
Ему начало чудиться, будто единственная въ мірѣ сочувствующая ему душа, таинственная душа таинственнаго сфинкса, стремится ему на встрѣчу и рвется на волю, чтобы слиться съ нимъ, съ его душой, навѣки. Чудилось ему, что она окликаетъ его и зоветъ къ себѣ и чего-то хочетъ добиться отъ него.
Но чего?..
Быть можетъ, его страстное обожаніе и тронуло величественнаго духа пустыни и тотъ жалѣлъ его? Вѣдь всякое живое существо ищетъ сочувствія въ другомъ себѣ подобномъ. Отчего бы, кажется, и въ неодушевленныхъ предметахъ не допустить того же?
„Или этотъ великій духъ зыбучихъ песковъ пытается шепнуть мнѣ что-либо своимъ голосомъ, легкимъ какъ вѣтеръ?.. Мыслимо ли оставить его здѣсь опять въ уединеніи, одного — лицомъ въ лицу съ пустотой и мелочностью грядущихъ вѣковъ?.. Развѣ я самъ не раздѣляю его таинственнаго значенія, его безмолвныхъ думъ среди глухой пустыни“. Почему бы и мнѣ не слиться во-едино съ его безстрастною гранитною душой»?..
Денисонъ вздрогнулъ. Ему вдругъ стало страшно, какъ бы гранитный великанъ и въ самомъ дѣлѣ не проявилъ вслухъ свой таинственный голосъ.
Онъ прислушался напряженно.
Тихое дыханіе прекратилось и только вдали раздавался лай собакъ на стѣнахъ селенія. Но вотъ и все: больше ни звука, ни намека на шорохъ! Вокругъ полная, безмятежная, величественная тишина, полное, вѣковѣчное молчанье!
Оно манило; оно вливалось къ нему въ душу. Ему хотѣлось самому слиться на вѣки съ молчаньемъ, въ которое погружено было единственное въ мірѣ существо, близкое ему по чувству. До завтра отложить — ну, просто невозможно!
Денисонъ вдругъ пошелъ, или, вѣрнѣе говоря, соскользнулъ съ крутого откоса и бѣгомъ бросился въ потемки, окружающія подножіе сфинкса.
Молча и со всего разбѣга ударился онъ грудью о твердый гранитъ, раскинувъ руки, какъ бы для того, чтобы обнять его — необъятнаго, вѣчнаго, несокрушимаго, устоявшаго противъ могучихъ объятій истекшихъ вѣковъ…
Въ ту ночь Энидѣ совсѣмъ не спалось: слишкомъ ужъ было ей и горестно, и жутко. Она лежала въ постели неподвижно, съ раскрытыми глазами, и ее одолѣвали самыя тягостныя, самыя тревожныя думы. Слухъ ея болѣзненно напрягался, чтобы уловить въ корридорѣ шаги мужа. Полночь подходила; полночь прошла — но не шелъ домой Денисонъ. Часы пробили часъ…
Ревность съ новою силой охватила бѣдную Эниду и принялась ее по прежнему терзать. Пробило два… А молодая женщина еще и не смыкала глазъ. Она всю ночь металась и томилась, пока ей чувство не подсказало нѣчто совсѣмъ уже странное: она вдругъ встала и начала старательно причесываться и одѣваться. Она долго стояла передъ зеркаломъ, причесывая свои прекрасные волосы и все время мысленно уговаривая себя не спѣшить, а тщательно отнестись къ каждой мелочи въ нарядѣ.
Наконецъ, вотъ она и совсѣмъ готова: хоть сейчасъ идти на парадный завтракъ! Но тутъ ужъ дѣло не до завтраковъ! Тутъ ночь, — тревожная и безмолвная ночь! — и никакихъ завтраковъ тутъ быть не можетъ. Вокругъ и внутри дома, вездѣ-вездѣ было темно и тихо.
Сжавъ губы, скрѣпя сердце, Энида затворила за собой тихонько дверь и со свѣчой въ рукахъ пошла по темному, пустому корридору. Дойдя до комнаты мужа, она вошла и хотя знала, что его навѣрное тамъ нѣтъ, все-таки огорчилась, когда увидала, что даже и постель его не смята.
Въ одинъ мигъ, какъ-то нечаянно, послѣ короткой нерѣшимости, она отправилась обратно и постучалась въ дверь м-съ Энтри.
На первый стукъ послѣдняя не обратила, вѣроятно, вниманія, и потому Энидѣ пришлось дважды постучаться, прежде чѣмъ дверь отворилась и вышла мать Вита.
Она была одѣта совсѣмъ по домашнему, въ длинномъ бѣломъ капотѣ; на лицѣ ея отражались слѣды безсонныхъ и тревожныхъ вочей. За спиной у нея было тускло. Освѣщенное пространство и слышался какой-то звукъ, будто отъ нервнаго, тяжелаго дыханія, которое, казалось, наполняло всю комнату.
— Что тамъ такое? — спросила шопотомъ м-съ Энтри.
— Гдѣ мой мужъ? — также шопотомъ возразила м-съ Денисонъ.
М-съ Энтри, очевидно, была весьма удивлена.
— Зачѣмъ же вы сюда пришли спрашивать* объ этомъ? — спросила опять м-съ Энтри съ какимъ-то разсѣяннымъ взглядомъ.
Ясно было, что она больше прислушивалась къ тяжелому дыханію сына, нежели слушала нежданную гостью.
— Онъ же у васъ, я знаю! — громкимъ шопотомъ вырвалось у Эниды.
Мать Вита даже не обидѣлась, не разсердилась; она только протянула руку въ своей нежданной посѣтительницѣ и тихо, на съ грустнымъ видомъ, полнымъ достоинства, потянула ее за собою въ слабо освѣщенную заднюю комнату. Не говоря ни слова, она ей указала на постель, гдѣ низко ушла въ подушки чья-то страшно тощая фигура.
То былъ бѣдный Витъ Энтри. Глаза его были плотно закрыты; изъ запекшихся бѣлыхъ губъ вылетало громкое, страшно-сиплое и рокочущее дыханіе; вѣки дрожали и подергивались, а безкровныя и почти безтѣлесныя руки щипали одѣяло.
Прямо противъ его постели м-съ Энтри остановила Эниду, чтобъ та могла посмотрѣть на умирающаго, и, порывисто, холодно схвативъ ее за руку, страстнымъ шопотомъ проговорила:
— Ну, а теперь просите у меня прощенія!
Энидѣ стало неописанно-стыдно своихъ думъ и дѣйствій, но страхъ еще не повидалъ ее. Слезы жалости жгли ей глаза; но эгоизма было въ ней все-таки еще много. Она вдругъ прижалась, какъ малое дитя, въ женщинѣ, которая была старше ея годами и опытомъ, а та съ минуту подержала ее у своей груди, какъ настоящаго ребенка, котораго ей жаль, что онъ пугается и стонетъ.
— Такъ гдѣ жъ онъ можетъ быть? — съ рыданіемъ вырвалось неудержимо у Эниды.
Но м-съ Энтри не успѣла отвѣтить.
Съ постели послышался тихій стонъ. Она бросилась къ своему злополучному сыну и упала въ ногахъ его, на колѣни, сжимая въ своихъ рукахъ исхудалыя, изсохшія руки умирающаго…
Энида Денисонъ пошла обратно, черезъ темный корридоръ, одна…