МЕЧТАТЕЛЬ. править
|
Вѣра есть величайшій актъ человѣческой свободы. В. Жуковскій.
| |
|
Мертвые суть невидимые, но не отсутствующіе. Отдадимъ справедливость смерти… Викт. Гюго.
|
1. править
Тѣ образы, которые ушли
Или теченьемъ лѣтъ унесены
Изъ глазъ моихъ — не призраки-ли?.. Но
Они какъ-бы вернулись и — зовутъ…
Или, безмолвствуя, мнѣ указуютъ
На прошлое. И въ этомъ прошломъ я
Кажусь имъ тѣнью, мертвой для живыхъ --
Живой для нихъ, — по существу такой-же
Какъ и онѣ.
И вижу я себя
Съ другимъ лицомъ въ кругу другихъ, когда-то
Мнѣ близкихъ лицъ…
И вотъ, одно изъ нихъ,
Которыхъ тѣнь, иль духъ неуловимый,
Или колеблющаяся воздушность,
Въ моей душѣ, иль въ памяти усталой,
Пріемлетъ вновь и цвѣтъ и очертанья
И голосъ — это милое лицо
Ровесника, и друга школьныхъ лѣтъ, --
Поэта мистика, который маѣ ввѣрялъ
Наивныя мечты свои — увы!
Въ тридцатые года романтикъ юный
Сгорѣлъ отъ нихъ, и на моихъ глазахъ
Угасъ на вѣки…
Звали мы его
Вадимомъ, а фамиліи его
Была Кирилинъ. Будь онъ живъ, — быть можетъ,
Онъ такъ-же бы боролся и съ нуждой,
И съ неотвязной музой;
Но его чело
Не знаетъ терній, и онъ спитъ глубоко
Въ сырой могилѣ, и могилы этой,
Когда-то дорогой и орошенной
Слезами, и увѣнчанной цвѣтами
Изъ городскихъ садовъ, теперь никто-бы
И не нашелъ… Не долговѣчно наше
Посмертное жилище, какъ и все
На свѣтѣ.
Но какимъ воскресъ онъ
Въ моихъ воспоминаньяхъ, какъ любимый
Товарищъ, пусть такимъ и выплываетъ
На этотъ листъ бумаги, для того,
Чтобъ перейти въ печать или въ каминъ, --
Что иногда почти одно и тоже…
2. править
Семнадцатой весны свидѣтель, школьникъ,
Хотя и не наивный, но едва-ли
И первымъ пухомъ тронутый, съ улыбкой
Ребяческой и грустнымъ взглядомъ, онъ
Былъ далеко не первымъ въ семиклассной
Гимназіи. — Легко ему давался
Языкъ Гомера, зналъ онъ наизусть
Стихи Горація; но единицы
Изъ алгебры ложилися на школьномъ
Пути его, какъ бревна, и съ трудомъ
Одолѣвалъ онъ эту баррикаду,
Чтобъ какъ нибудь идти за всѣми нами
Къ послѣднему экзамену. Успѣхъ
Его не радовалъ. — Его не понимали…
Одинъ лишь я заглядывалъ поглубже
Въ кристальный міръ души его, со всею
Игрою радужныхъ его фантазій.
Но какъ и всѣ, подчасъ его дразнилъ,
И, негодуя, спорилъ съ нимъ и, помню,
Въ. одинъ прекрасный день, сказалъ ему:
Мы въ барышень влюбляемся, а ты,
Несчастный! ты влюбленъ въ царицу
Воздушную своихъ воздушныхъ замковъ;
Пожалуйста, ты ей меня представь!"
Кирилинъ засмѣялся и сказалъ:
«Она сама не разъ къ тебѣ являлась,
А ты и проглядѣлъ ее… мѣшали
Сосѣдки… кто-же въ этомъ виноватъ?..»
Не странно-ли, что этотъ фантазеръ
Не по лѣтамъ развитъ былъ. Дуракомъ
Его считали наши педагоги,
Но наши педагоги были глупы.
Возвышенное и святое мы
Изъ воздуха, должно быть, почерпали,
Учились у самой природы или
Въ поэзіи искали идеаловъ.
Таковъ въ особенности былъ Вадимъ.
3. править
Припоминаются мнѣ матери его
Ворчливо-нервной, добрыя черты
И хлопотливый взглядъ… У ней былъ видъ
Болѣзненный… Она носила трауръ
По мужѣ, но въ заботахъ о семьѣ
Забыла горе и. едва сводила
Концы съ концами… Пятерыхъ дѣтей
Обуть, одѣть и прокормить — не шутка.
Ихъ домъ былъ не великъ и не высокъ:
Всѣмъ было тѣсно…
Какъ дубокъ, цѣпляясь
За трещины и запуская корни
Въ извилистыя щели съ влажной пылью,
Растетъ на камнѣ, такъ онъ росъ среди
Своей семьи патріархальной, чуткой
Къ его болѣзнямъ и неравнодушной
Къ его балламъ. Никто въ семьѣ не зналъ.
Чѣмъ наполняетъ онъ свои тетради:
Онъ пряталъ ихъ, мы бросалъ въ огонь.
Никто не зналъ, куда скрывался онъ
По праздникамъ съ утра, и отчего
Запаздывалъ къ обѣду. Знала мать,
Что не въ гостяхъ онъ, и не у своихъ
Товарищей играетъ въ карты — знала,
Что одинбко любитъ онъ бродить,
Куда глаза глядятъ, и, на него
Махнувъ рукой, вздыхала: «Не похожъ онъ
Ни на кого изъ братьевъ; тѣ прилежны
И сообщительны, а этотъ дикъ
И недовѣрчивъ».
4. править
Въ лѣтній день, бывало,
По воскресеньямъ, уходилъ онъ въ рощу,
Что примыкала къ городскому валу,
И гдѣ паслись коровы. Звукъ свирѣли
Пастушеской и ржанье кобылицы
Стреноженной, и перекатный шумъ
Колеблемыхъ дыханьемъ вѣтра листьевъ,
Какъ музыка, ласкала слухъ его;
И, вдоль ручья, онъ уходилъ далеко
Отъ города; и, какъ рыбакъ, который,
Закинувъ удочку, ждетъ цѣлые часы
Улова, чтобъ, не даромъ голодая,
Придти въ свою семью съ лещёмъ иль щукой, --
Такъ, походя, весь день, онъ ждалъ чего-то
Необычайнаго: прислушивался къ вѣтру,
Приглядывался къ искрамъ солнца въ струйкахъ
Чешуйчатыхъ, ласкающихъ камышъ;
Или подъ тѣнь развѣсистой ракиты
Ложился на песокъ, и напряженно,
Какъ-бы подглядывая чей то вѣчно
Теряющійся шагъ, глядѣлъ онъ
На все далекое и близкое, какъ будто
Боялся проглядѣть или проспать
Невѣдомое имъ въ природѣ чудо
Или видѣнье… Самъ не понималъ онъ,
Что иногда таилось у него
Въ душѣ болѣзненной, готовой вѣрить
И въ красоту, и въ Бога, и въ природу,
И въ демона.
5. править
Въ двѣнадцати верстахъ
Отъ города былъ монастырь; на берегу
Оки стоялъ онъ, заслонившись рощей
Березовой отъ столбовой дороги.
И лѣтомъ онъ ходилъ туда — молиться.
Но что мудренаго, что нашъ мечтатель
Любилъ крутой, высокій берегъ, — видъ
На луговую сторону рѣки,
Возобновленный, бѣдный монастырь,
И тѣ развалины, гдѣ находился
Великокняжескій когда то теремъ.
Тамъ, по преданью, жилъ когда-то
Или гостилъ Великій князь Рязанскій,
(Олегъ, колеблющійся современникъ
Побоища на Куликовомъ полѣ).
Невзраченъ былъ видъ этихъ теремовъ
Или развалины; то былъ не замокъ,
И не дворецъ, а просто домъ кирпичный,
Безъ потолка, съ обрушеннымъ карнизомъ
И маленькими окнами — (Безъ оконъ,
Съ подвальнымъ входомъ, нижній былъ этажъ);
Обломками старинныхъ изразцовъ
И кирпичей засыпанныя сѣни
Высокою крапивой заросли,
Тогда какъ на стѣнахъ, вверху, ютились
Березки и кудрявились кусты…
6. править
Всѣ проходили равнодушно мимо
Кирпичныхъ стѣнъ неживописной этой
Развалины; одинъ Вадимъ Кирилинъ
Любилъ тамъ по часамъ стоять и слушать,
Какъ наверху весенній вѣтерокъ,
Порхая, шелестилъ листвой березокъ,
И какъ тамъ пѣли птички… Это все
Невольно говорило сердцу и уму,
Сѣверный Вѣстникъ.
Что жизнь и знать не хочетъ ни о томъ
Что было, ни о томъ, что будетъ. Всю
Природу удовлетворяетъ мигъ
Насущнаго; но мы не таковы!
Безъ прошлаго и будущаго мы
Не можемъ жить, принадлежа всецѣло
Обоимъ, какъ растительная жизнь
Принадлежитъ корнямъ, цвѣточной пыли
И завязи плодовъ. Между грядущимъ
И прошлымъ мы таинственная точка,
Лучистая, которая намъ свѣтитъ
Или назадъ, или впередъ… Кирилинъ
Любилъ, оглядываясь, рисовать
И нашу быль, и наши небылицы:
Немудрено, что стоя передъ этой
Краснорѣчиво-бѣдной стариной,
Съ ея нерадостно прожитымъ вѣкомъ,
Мечталъ онъ и, мечтая, домечтался
До лихорадочнаго бреда. Вотъ какъ самъ
Описывалъ онъ мнѣ свой странный бредъ,
Навѣрное прикрашенный его
Живой фантазіей.
7. править
"Всю ночь согрѣться
Не могъ я; но ты знаешь, я люблю
Простудою лечиться отъ простуды.
Прогулкой отъ безсонницы; и вотъ,
Не торопясь, дошелъ я до того
Монастыря, гдѣ схороненъ отецъ мой,
И гдѣ, когда нибудь, меня зароютъ.
И тамъ засталъ я позднюю обѣдню,
Заупокойную; но я замѣтилъ
У клироса Метелкина Захара,
А гдѣ Захаръ Кузьмичъ, тамъ не могу я
Молиться — самъ не знаю почему…
Быть можетъ оттого, что осуждаю,
А если осуждаю, то грѣшу,
И этотъ грѣхъ мѣшаетъ мнѣ молиться.
Въ придѣлѣ гробъ стоялъ, и такъ сквозило
Тлетворной сыростью, что вышелъ я
На воздухъ, — голова кружилась; — сердце
Въ виски стучало. Утро было тихо,
Тепло и пасмурно… Я былъ не въ духѣ
И тосковалъ, и даже безъ причины
Готовъ былъ плакать… Незамѣтно; ёжась,
Я подошелъ къ обломкамъ — самъ обломокъ
Великаго чего-то, можетъ быть,
И безпредѣльнаго чего-то, — но чего?
Невѣдаю… И вотъ невольно сталъ я
Глядѣть въ окно глухой, кирпичной
Развалины, и вдругъ передо мной
Возникъ далекій вѣкъ… Въ туманномъ
И пыльномъ полусумракѣ, въ окнѣ
Я увидалъ тесовую кровать,
Подъ пестрымъ пологомъ; а тамъ, за нею,
Въ углу на гвоздикѣ, ручникъ съ каймою
Изъ деревенскихъ кружевъ. — Протираю
Глаза и вижу, какъ во снѣ: Къ окошку
Подходитъ дѣвушка и, пригорюнясь,
Одной рукой поддерживаетъ локоть
Другой руки; камчатный сарафанъ
Еще не доверху застегнутъ; видно
Не рано встала, подошла къ окошку,
Задумалась и молча, смотритъ вдаль.
«Ужъ не княжна-ли?…» думаю. У ней
На головѣ жемчужная повязка
И съ длинными подвѣсками сережки
Изъ серебра и бирюзы… Вздохнувъ,
Она меня замѣтила — и брови
Слегка приподнялись, и потемнѣли
Большіе, влажно-сѣрые глаза;
И какъ-то странно: — розовыя пятна
На молодомъ лицѣ ей не мѣшали
Казаться страшно блѣдной.
8. править
«Все-то
Вдругъ замерло во мнѣ, когда она
Заговорила… Господи! какой
Прерывистый и ласково-плачевный
Былъ это голосъ: „Мальчикъ! ты не знаешь
Какая, день и ночь, змѣя-тоска
Сосетъ мнѣ сердце! Не котлы кипятъ
Кипучіе, — ножи точатъ булатные…
Что будетъ съ Русью?! Старшій братъ мой
Въ глухой степи тамбовской въ плѣнъ къ Ногайцамъ
Попался и зарѣзанъ… Младшій братъ мой
Дремучими болотами, лѣсами,
Куда-то пробирался — и о немъ
Ни слуху нѣтъ, ни духу; — или лѣшій
Завелъ его и заморилъ, — иль ночью
Русалки утащили въ омутъ темный…
Старуха-мамка ждетъ сынка родного
Изъ Золотой орды, и день и ночь
Сидитъ въ лѣсу на пнѣ и, молча,
Повязанной качаетъ головой,
Все что-то шепчетъ; выплакала очи
И помѣшалась… Мой родной къ Мамаю
Поѣхалъ ублажать его дарами;
Женихъ сбѣжалъ въ Москву. Что съ нами будетъ?
Неужто и взаправду затѣваетъ
Димитрій Іоанновичъ, — московскій
Великій князь — недоброе: — войну
Съ татарами!.. Какъ будто есть на свѣтѣ
Такая силища, что одолѣетъ
Ихъ полчища несмѣтныя. О Боже!..
Какъ глухо все кругомъ! Какъ будто
Все вымерло… И голодъ, и пожары,
А я все жду — все жду, все жду чего-то
Ужасного… все думаю: придутъ
И, если не зарѣжутъ, свяжутъ руки
И на позоръ неслыханный меня,
Сведутъ на рынокъ и сорвутъ съ меня
Мои одежды и натѣшатся
Моимъ стыдомъ и ужасомъ смертельнымъ.
Недаромъ я всѣ ночи напролетъ
Не сплю и все дрожу, какъ листикъ
Осиновый… Скажи мнѣ, мальчикъ,
Какія вѣсти ходятъ? Что пророчитъ
Ѳома-юродивый?… Что-жъ ты молчишь,
Мой милый, мой болѣзный!“
9. править
Помутилось
Въ глазахъ моихъ; забилось сердце;
Я бросился къ окну, крапивой руку
Обжегъ и — въ ужасѣ остановился…
Въ окнѣ мерещился какой-то призракъ,
Закутанный въ лохматый саванъ… Но
Ударилъ колоколъ, и я очнулся, --
Сталъ озираться съ затаеннымъ чувствомъ
Тревоги: не съума-ли я сошелъ?!..
Не разъ фантазія, какъ-бы шутя,
Вела меня къ вопросамъ, а вопросы
Вели къ фантазіи; но никогда
Средь бѣла дня такихъ явленій странныхъ
Я не испытывалъ, и Богъ послалъ
Мнѣ это испытанье, и глубоко
Запалъ мнѣ въ душу этотъ голосъ
Страдальческій — былаго горя страстный
Призывъ и жалоба. Но въ это время
За черною, желѣзною рѣшеткой
Раскрытаго церковнаго окна
Я услыхалъ, какъ хрипло хоромъ пѣли
Монахи: „со святыми упокой“…
И вѣришь-ли: — мнѣ вдругъ вообразилось,
Что я въ гробу увижу ту княжну --
Ту дѣвушку, которая въ окошко
Развалины звала меня… Я трусилъ.
Когда входилъ въ придѣлъ…
Но, слава Богу,
Гробъ былъ еще не заколоченъ. Мелькомъ,
Я увидалъ поблеклый, желтый профиль
Старухи въ чепчикѣ. Бумажный
Съ оттиснутыми образками вѣнчикъ,
Своей окраскою и позолотой
Пестрѣя, неподвижно прилегалъ
Къ ея на вѣкъ застынувшему лбу,
И понесли ее въ дыму кадилъ
Зарыть въ сырую землю (недалеко
Отъ церкви) И Захаръ Кузьмичъ пошелъ
За гробомъ. Издали я помолился
За упокой души какой-то грѣшной
Болярыни, — рабы Господней, Марфы,
И зашагалъ, надвинувъ на глаза
Свой козырекъ, черезъ ворота, въ рощу,
Затѣмъ по столбовой дорогѣ…
10. править
Эхъ!
Должно быть слишкомъ медленно шагалъ я
По этой столбовой дорогѣ — этотъ
Мнѣ ненавистный другъ Захаръ Кузьмичъ
Догналъ таки меня и, не смотря
На то, что я ему давно руки
Не подаю, пошелъ со мною рядомъ
И сталъ болтать: — „Сейчасъ похоронилъ я
Одну почтенную старушку, Марфу
Игнатьевну. У ней есть дочка --
Красавица… Писалъ я къ ней и — думалъ, --
Пріѣдетъ; — не пріѣхала… Небось,
Кабы старуха-то была богата, --
Все бросила-бы: и уроки,
И барскую усадьбу…
Жаль любезный,
Что вы ее не видѣли. — Красотка --
Первѣйшій сортъ… Мурашки по спинѣ
Такъ и ползутъ, коли возьмешь и, этакъ,
Въ своей рукѣ начнешь ей пожимать
Субтильную, хорошенькую ручку…
А взглянетъ, чортъ возьми, и струсишь,
И возликуешь… Ну, да вотъ, постойте; --
Помретъ мой батька — отслужу молебенъ:
Да, да, молебенъ, а не панафиду!..
Слыхали, чай, про скрягу, — про Кузьму
Терентьича: — по нищенски живетъ,
Изъ рванаго халата не выходитъ,
Сидитъ зимой по вечерамъ въ потемкахъ,
Безъ свѣчки, ночью бѣгаетъ кругомъ
Двора и лаетъ; — выучился лаять
Отлично по собачьи: — все-же легче
Чѣмъ содержать или кормить собаку.
И что-же-съ, пробовалъ поднять я
Одинъ сундукъ — не сдвинулъ съ мѣста. — Деньги
Лежатъ пудами, — счету нѣтъ… и что-же-съ!
Живетъ осьмой десятокъ, высохъ весь,
Какъ щепка, а еще кряхтитъ и дышетъ,
И помирать не хочетъ… А помри онъ, --
И руки у меня развязаны. Могу-съ
На комъ хочу жениться… Стоитъ только
Разбогатѣть, и никакая краля
Мнѣ не откажетъ… Ну-съ, — а съ жинкой
Смазливою, будь только не брезглива,
Да не глупа, ей Богу, можно сдѣлать
Карьеру… Я-же не ревнивъ… могу
На всякій вздоръ глядѣть сквозь пальцы… Да-съ!.
Ботъ, только погодите… позову
На свадьбу. — Пиръ горой задамъ“…
— Вы мнѣ
Противны, молвилъ я, — противны,
Какъ гадина»!
«Ого»! онъ покосился,
Съ усмѣшкой помолчалъ немного, скорчилъ
Задорную гримасу, и сказалъ:
«А все-же я зайду къ вамъ отдохнуть
Съ дороги; то-есть, я зайду не къ вамъ-съ,
А къ вашей матушкѣ и выпью водки
И закушу… Однако, вы ходокъ!
Бѣжите такъ, что васъ и не догонишь…»
Хоть это и неинтересно, — но, добавлю,
Я такъ усталъ по милости его,
Что, прибѣжавъ домой, въ постель свалился
И, говорятъ, всѣхъ напугалъ — и мать,
И няню… думали, что у меня
Горячка. Весь-то Божій день, до звона
Ко всенощной, я былъ въ жару и бредилъ!!.
11. править
Пришли Петровки, многіе изъ насъ
Разъѣхались по деревнямъ; иные
Остались въ городѣ; я былъ въ числѣ
Оставшихся, и навѣщалъ Вадима…
Мы съ нимъ сошлись… Я былъ трезвѣе,
Благоразумнѣе и даже думалъ:
Не самъ-ли онъ, по милости своей
Фантазіи, плететъ свои разсказы.
И увлекается, и самъ имъ вѣритъ;
Но слушалъ я его, не возражая,
Съ любовью слушалъ, — такъ порой умѣлъ онъ
И убѣдительно, и живописно
Передавать мнѣ грёзы молодой
Своей души. Я не всегда хвалилъ
Его стихи; но все-жъ межъ насъ нашлись
Такія точки соприкосновеній,
Которыя насъ сблизили.
Сначала,
Досугу радуясь, онъ веселъ былъ
И много шлялся. Весело онъ мнѣ
Разсказывалъ, какъ видѣлъ поздней ночью
У мельницы, близь омута, — самъ видѣлъ
Русалку, — какъ она чесала косу,
Какъ издали мелькалъ въ потьмахъ, какъ мраморъ,
Ея бѣлѣющійся, влажный локоть.
И какъ она вскочила съ дикимъ визгомъ
И бултыхнулась въ рѣку.
… Все исчезло.
Онъ долго ждалъ, но темная рѣка
Уже ему своихъ завѣтныхъ тайнъ
Не выдавала — долго тщетно ждалъ онъ --
Такъ и не могъ узнать: — была-ли это
Русалка или баба… Оба мы смѣялись,
И никогда я не видалъ Вадима
Такимъ здоровымъ, бойкимъ, откровеннымъ,
Готовымъ даже надъ самимъ собой
Трунить и соглашаться, что все вздоръ,
Но, что безъ этихъ глупыхъ бредней, скучно
Ему, и что безъ нихъ никакъ не можетъ
Онъ обойтись…
Вдругъ, перемѣна, — вдругъ
Онъ сталъ разсѣянъ и меланхоличенъ.
А меланхолія — болѣзнь: Она
Таится въ нервахъ и боится смѣха;
И, если улыбнется, то такой
Натянутой улыбкою, что ей
Становится неловко. Юность
Не церемонится: — я сталъ его
Разспрашивать, сталъ приставать къ нему:
«Скажи, скажи, здоровъ-ли? Что съ тобой?
Иль ты опять влюбленъ въ мечту, въ царицу
Своихъ воздушныхъ замковъ?» И однажды,
Въ вечерній часъ, и на него нашла
Минута откровенности.
12. править
«На-дняхъ,
Сказалъ онъ… праздникъ былъ въ монастырѣ,
И, не смотря на зной, задумалъ я
Идти туда, и тамъ застать обѣдню,
И съ вынутою просфорой, вернуться
Къ старухѣ нянѣ; но, какъ ни спѣшилъ я,
Порядкомъ запоздалъ. Засталъ толпу
На паперти и даже на погостѣ.
Чтобъ протѣсниться въ церковь, нужно было
Толкаться и давить мальчишекъ. Я
Пошелъ бродить по старому кладбищу;
Тамъ видѣлъ я, какъ кое-гдѣ, накренясь
Къ сырой землѣ, подгнившіе кресты
Линяли; каменныя плиты были
Покрыты лишаями, желтовато
Оранжеваго цвѣта или мохомъ
Коричнево-зеленымъ. Письмена-же
Славянскія, которыхъ ужъ давно
Никто не разбиралъ, истерты были
Ногами и засыпаны землей.
Всё навело меня на мысль, не здѣсь-ли
Покоятся остатки той княжны,
Которая весной въ окошкѣ мнѣ
Мерещилась…»
Тутъ мой пріятель, помню,
Пустился въ разсужденья. Повторить
Ихъ слово въ слово не могу я; но
Таковъ по крайней мѣрѣ былъ ихъ смыслъ:
«Я знаю, прахъ ея давно исчезъ --
Разсыпался и съ вѣтромъ, можетъ быть,
Вокругъ меня носился вмѣстѣ съ пылью…
Такъ, если я спрошу тебя: куда
Осѣлъ дымокъ соломенки спаленной, --
Ты безъ труда мнѣ тотчасъ-же отвѣтишь:
На камни, на траву, на человѣка;
Но гдѣ разсѣялось ея сознанье?
Въ какую превратилась пыль — печаль?
Или на комъ ея осѣло чувство --
Любовь-ли, ненависть-ли, — все равно?
Кто скажетъ? Даже ты не скажешь.»
Добавилъ онъ наивно. — Къ намъ не шло
Ни философствовать, ни задавать
Неразрѣшимые вопросы; мы
О нихъ мечтали, и рѣшали ихъ
По своему…
— «И такъ, вообрази,
Онъ продолжалъ — вообрази, что если
Россіи и теперь грозятъ враги,
И ежели бѣда не за горами,
То, что мудренаго, что то-же чувство
Тревоги и печали, тотъ-же страхъ
За родину проснулся въ этой тѣни,
Что вѣетъ около развалинъ — или
Вокругъ того гнѣзда родного, гдѣ
Такъ безотрадно въ страхѣ и тоскѣ
Прошла ея вся молодость… Иначе
Какъ это все понять!».. Тутъ онъ хотѣлъ
Еще добавить что-то, но запнулся,
Потупился и покраснѣлъ.
13. править
— «Ага!
Я значитъ правъ былъ: — ты влюбленъ
Въ свой глупый бредъ, въ свою больную
Фантазію!»
"Фантазія-ли это?!
Самъ разсуди, воскликнулъ онъ. Я шелъ
Съ кладбища, сзади старыхъ теремовъ
Великокняжескихъ, — и ужъ хотѣлъ я
Пройти на ту лужайку, гдѣ тютюнъ
Курили кучера и поджидали
Своихъ господъ, а возлѣ экипажей
Помѣщичьихъ разнузданныя клячи,
Маша хвостами и обороняясь
Отъ оводовъ, щипали мураву,
И въ старыхъ хомутахъ своихъ казались
Счастливѣе меня, — такъ благодушно
Жевали и оглядывались. Шелъ я,
Задумавшись, и вдругъ, на перекресткѣ
Двухъ узенькихъ тропинокъ, гдѣ цвѣли
Акаціи, я по неволѣ дрогнулъ
И сталъ, какъ вкопанный. Въ пяти шагахъ
Передо мной была озарена
Сіяніемъ полуденнаго солнца
Красавица. О, никогда еще
Глаза мои на свѣтѣ не видали
Такой небесной, чистой красоты!
Я ею пораженъ былъ, какъ видѣньемъ --
И замеръ… Дѣвушка была въ простомъ
Суконномъ, черномъ платьѣ; блѣдный
Овалъ лица ея и бѣлый лобъ
Вылъ оттѣненъ приподнятой вуалью;
Глаза, большіе, синіе глаза
Задумчиво, изъ-подъ густыхъ рѣсницъ
Въ молитвенномъ какомъ-то настроеньи
Куда-то въ даль глядѣли, и въ чертахъ
Ея лица, казалось, грусть была
Невыразимая, а пряди пышныхъ,
Темнокаштановыхъ волосъ ея вились,
И вѣтерокъ слегка ласкалъ ихъ, словно
Остерегаясь смять ихъ. Говорятъ
Мадонна Рафаэля — совершенство;
Но совершеннѣе того, что далъ мнѣ Богъ
Увидѣть — я не знаю… «Ужъ не сонъ-ли?»
Подумалъ я… и мнѣ хотѣлось
Заговорить; но у меня языкъ
Прилипъ къ гортани…
14. править
"Вдругъ, она очнулась
И тотчасъ-же замѣтила меня.
Она замѣтила смѣшной восторгъ мой,
Мои съ такимъ наивнымъ изумленьемъ
Приподнятыя плечи, улыбнулась,
Потупилась и, опустивши складки
Своей вуали, легкая, какъ тѣнь,
Исчезла за стѣной и, можетъ быть,
У паперти вошла въ толпу. А я?
Увы, я, какъ дуракъ, на томъ-же мѣстѣ
Стоялъ, какъ вкопанный, — былъ, какъ въ чаду
Или въ туманѣ. — Мнѣ хотѣлось плакать
И ликовать, и славить Бога.
Я все забылъ… Когда-же спохватился,
Ужъ было поздно. Тщетно я,
Какъ угорѣлый, бросился туда,
Гдѣ раздавался благовѣстъ. —
Народъ
Изъ церкви выходилъ, и въ экипажи
Подсаживали барынь. — У воротъ
Сидѣли нищіе-слѣпцы и дребезжали
Глухими голосами: — что-то пѣли
Про Лазаря; никто не слушалъ ихъ,
Бросая въ деревянныя ихъ чашки
Копѣйки. Мужики крестились. Бабы
Грудныхъ дѣтей завертывали въ тряпки
И, сонныхъ, уносили ихъ. Все тотъ-же
Сѣдой монахъ въ лиловой камилавкѣ
Стоялъ у будки съ образомъ, и мѣдный
Звонъ колокольчика его, едва --
Едва былъ слышенъ… Дальше, за стволами
Березокъ, вдоль дороги столбовой
Шли сѣрые обозы, и клубилась
Густая пыль…
Разсѣяный, горячій,
Весь какъ въ огнѣ, напрасно я искалъ
Глазами образъ, или хоть намекъ
На ту, которую я такъ безбожно,
Такъ глупо прозѣвалъ. Въ коляски,
Въ четверомѣстные кареты, въ дрожки
Старинныя заглядывалъ. — Нигдѣ!..
И такъ, порывисто дыша, я вышелъ
На пыльную дорогу; — несомнѣнно
Своихъ знакомыхъ я-бы не узналъ,
Когда-бъ ихъ на пути случайно встрѣтилъ.
Въ моей душѣ все путалось, все было
Восторженно и глухо. — Я не шелъ --
Летѣлъ, какъ бы по воздуху, на встрѣчу
Таинственной улыбкѣ. Красота
Во-очію явилась мнѣ, — меня
Замѣтила, и даже улыбнулась, --
Чего-жъ еще!
И, знойный весь, къ обѣду
Вернулся я домой и, можетъ быть,
Впервые распахнувши душу, молвилъ:
«Есть въ мірѣ чудо — и не даромъ, братцы,
Я все искалъ его — теперь я знаю,
Что это чудо — красота».
Никто
Меня не понялъ. Только старшій братъ
Пробормоталъ: «Пожалуйста, любезный,
Садись и чепухи не городи»…
15. править
Пришла зима; по временамъ онъ былъ
Прилеженъ. — Помню, могъ прочесть на память
Главу изъ Илліады. Иногда
Разсѣянъ былъ, и въ классѣ втихомолку
Читалъ романы Виктора Гюго
Или баллады Шиллера. — Бесѣды
О прошломъ, о любви (насколько
Припоминаю) не было межъ нами,
И было для меня покрыто мракомъ
То, что таилось у него въ душѣ.
Но, — помню я, на Святкахъ, въ поздній вечеръ
Сижу я у него на сундукѣ
И, при мерцаніи одной лампадки,
Съ нимъ весело бесѣдую…-- «Скажи,
Любезнѣйшій мой другъ, куда ты это
Въ началѣ августа утекъ изъ дома
Такъ, что отсутствіемъ своимъ и мать,
И няню, и весь домъ обезпокоилъ?
Никто понять не могъ, зачѣмъ, кому
Ты далъ обѣтъ сходить на богомолье?
Что за обѣтъ? И по какой такой
Особенной причинѣ?»
— «Такъ, безъ всякой
Особенной причины: блажь нашла…
Хотѣлось мнѣ куда-нибудь подальше
Уйти отъ васъ… И, право, я не каюсь.
Вѣдь жизнь бродячая меня невольно
Заставила подумать кой о чемъ,
И поэтическихъ не мало впечатлѣній
Я вынесъ изъ моей бродячей жизни.
Не разъ при звѣздномъ небѣ, темной ночью,
На поворотѣ въ темный паркъ стоялъ я,
Усталый отъ ходьбы… и признаюсь
Боялся подойти къ усадьбѣ; тамъ,
Кто знаетъ?.. черти или люди?.. Или
За нищаго меня лакеи примутъ,
Или собаки пблу изорвутъ?..
А мнѣ изъ-за кустовъ, дубовъ и кленовъ
Привѣтливо мигаютъ огоньки,
И звуки музыки, какъ-бы изъ далека
Приносятся, и слышенъ голосъ женскій,
И забывается усталость… вѣетъ
Поэзіей… а недалеко — проза:
Рядъ курныхъ избъ, невѣжество и ругань,
Мозолистыя руки, черствый хлѣбъ,
Клопы и тараканы… Разъ, случилось,
Садовникъ-старичёкъ, засталъ меня
У садовой калитки на скамьѣ,
И разспросилъ, и сжалился; и вотъ,
Пока всю ночь въ куртинѣ отъ воровъ
Онъ яблони господскія стерегъ,
Съ мѣшкомъ подъ головой и на рогожѣ,
Я спалъ въ его досчатомъ шалашѣ,
Спадъ, какъ убитый, не подозрѣвая,
Кто угрожаетъ въ случаѣ пропажи
Незрѣлыхъ яблоковъ, тому, кто далъ
Мнѣ, барченку, пріютъ въ своемъ углѣ
И спасъ меня отъ ливня… Иногда,
Бесѣдуя съ дворовыми, я слушалъ,
Какіе господа у нихъ… Случалось,
И въ курныхъ избахъ ночевать, и даже
Укачивать ногой ребенка въ люлькѣ,
Подвѣшанной къ палатамъ. Разъ, въ чуланѣ,
Старушка-ключница, чтобъ разузнать
Откуда я и почему скитаюсь,
Какъ оглашенный, — угостила: мѣдный
Кофейникъ принесла и сливки въ чайной чашкѣ,
И вкусными лепешками снабдила
Дорожный мой мѣшокъ. Она кума
Дворецкаго и тетка поваренка,
Должно быть, по чутью смѣкала, что
Я родился и не въ избѣ крестьянской,
И не на барской кухнѣ, и вздыхала,
И охала, что сирота я бѣдный,
И что безъ денегъ врядъ-ли до родныхъ
Дойду я и вернусь назадъ къ началу
Уроковъ. „Далеко, дескать, они
Живутъ. Не шутка триста верстъ
Идти безъ гроша… Господи помилуй“! --
И сердобольная старуха, не шутя,
Тревожилась, какъ приметъ сироту
Спѣсивая родня, коли увидитъ,
Что я и не причесанъ, и хожу
Въ нечищенныхъ сапожкахъ. „Хочешь,
Она мнѣ предлагала, принесу
Я ваксы и тебѣ почищу сапоги“?..
Я, разумѣется, ей не далъ ваксить
Своихъ истоптанныхъ сапогъ…
Не разъ
Встрѣчалъ я около одной усадьбы,
На скакунѣ лихую амазонку,
Блондинку, съ локономъ изъ подъ цилиндра,
Съ откинутымъ назадъ вуалемъ или
Сопровождаемую кавалькадой, или
Вдвоемъ съ однимъ и тѣмъ-же франтомъ… Помню,
Слѣдя за ними издали, я видѣлъ,
Какъ, сдерживая лошадей, они
Съ проселка заворачивали въ лѣсъ
И пропадали… Разъ, одинъ помѣщикъ,
Въ зеленомъ картузѣ, въ очкахъ и пьяный,
Чуть-чуть было меня не подстрѣлилъ
Утиной дробью, а потомъ, по дѣтски
Расхохотавшись, вынудилъ меня
Сквозь горло пропустить какой-то жгучій
Напитокъ, что-то вродѣ звѣробойной
Настойки, и при этомъ закричалъ:
„Да здравствуетъ наука“!.. Разъ одна
Молодка, у которой мужу лобъ
Забрили, приняла во мнѣ участье. —
И уложила на свою кровать,
Съ высокими подушками; — а ночью
Пришла и проситъ дать и ей мѣстечко.
Я уступилъ ей мѣсто и ушелъ.
Тутъ, на дворѣ, соломы ворохъ я
Нащупалъ и въ потемкахъ, подъ навѣсомъ,
Дрожалъ всю ночь, какъ въ лихорадкѣ; — зубы
Стучали не отъ холода и страха,
А самъ не знаю отъ чего, быть можетъ,
Лукавый бѣсъ мутилъ… Когда-же
По утру я пошелъ за сапогами,
Моя хозяйка, баба молодая,
Дебелая, уже мела избу,
И на меня косилась изподлобья,
И что-то бормотала…
Я спѣша
И задыхаясь, процѣдилъ сквозь зубы:
„Спасибо за ночлегъ“, надѣлъ фуражку
И вновь побрелъ куда глаза глядятъ.
Неужели, я думалъ, міръ грѣшнѣе,
Чѣмъ мы съ тобой?..»
16. править
Завидно было мнѣ.
Все это слушать. — Или чудаки --
Мечтатели живутъ особой жизнью,
Пока они еще не отравили
Своей мечты страстями и порокомъ.
Вадимъ-же и не думалъ похваляться
Ни цѣломудріемъ своимъ, ни мукой
Своей борьбы съ лукавымъ искушеньемъ.
Онъ, просто измѣнить боялся чистой
Любви своей къ невѣдомой ему
Красавицѣ, боялся — идеалъ,
Который онъ носилъ въ своей душѣ,
Запачкать грязью — и конечно
Его рѣчамъ вполнѣ я вѣрилъ; но
Мнѣ все-таки дразнить его хотѣлось.
— «Да, говори!.. шутилъ я, — а зачѣмъ.
Всю зиму, каждый праздникъ, по церквамъ
Ты шляешься: то у Ильи Пророка,
То у Николы, то идешь къ соборъ…
Должно быть, на себя эпитимыо
Ты наложилъ, замаливаешь грѣхъ?..»
— «О да, кто знаетъ, молвилъ онъ, быть можетъ,
И я грѣшу нечистымъ помышленьемъ;
Не даромъ-же я, словно окаянный,
Нигдѣ не нахожу себѣ покоя.
Бывало, пѣвчихъ слушать я любилъ; --
Теперь и слушаю, — а все меня
Куда-то тянетъ… Каждое движенье
Въ молящейся толпѣ иль просто шорохъ
Меня уже невольно какъ-бы нудитъ
Растерянно глазѣть по сторонамъ…
Скажи, куда дѣвалась красота?
И, если есть она на бѣломъ свѣтѣ,
Зачѣмъ она скрывается какъ кладъ,
Зарытый въ землю скрягой — отчего
Куда я ни гляжу, — нигдѣ не вижу
Божественнаго образа. Вотъ вы
Влюбляетесь… и знаю я, въ кого…
И что-же?.. развѣ это красота?.;»
Тутъ я не вытерпѣлъ — спросилъ Вадима,
— «Ужели онъ, при всемъ своемъ блужданьи
Кругомъ да около, нигдѣ не встрѣтилъ
Той дѣвушки?..»
— «Ни разу, оборвалъ онъ,
Нигдѣ, ни разу!.. Не напоминай!..»
Смѣясь, я заглянулъ ему въ лицо
А онъ поникъ и опустилъ рѣсницы.
Мы помолчали…
— «А княжну я видѣлъ,
Вдругъ онъ проговорилъ, какъ-бы очнувшись,
Ту самую княжну, что, помнишь,
Когда я въ лихорадочномъ бреду
Стоялъ передъ развалиной и грезилъ?»…
— «Неужели?»…
— "Ну да… не на яву, конечно,
Во снѣ… но… это было такъ-же ясно,
Какъ на яву. Мнѣ снился, братецъ мой,
Какой-то тихій, лѣтній вечеръ; далеко
Распространялись сумерки; заря
Изъ-за рѣки румянила туманъ,
И всенощная отошла въ монастырѣ.
Монахи вышли въ черныхъ клобукахъ,
Къ нимъ подкатили тройки, и они
Въ какія то телѣги шумно сѣли
И съ колокольчиками укатили…
Но хоть они меня и звали, я
Остался и въ досадѣ на кого-то
Попалъ на монастырское кладбище.
Иду, жду мѣсяца изъ-за тумана;
Но нѣтъ ни мѣсяца, ни звѣздъ; одна
Вдали лампадка свѣтитъ. Вдругъ, направо
Отъ узенькой тропинки, мелкимъ щебнемъ
Посыпанной, я вижу надъ могилой
Или надъ черною, разрытой ямой,
Поникла дѣвушка. Она стоитъ
Ко мнѣ спиною, такъ, что мнѣ не видно
Ея лица; одну ея повязку
На головѣ, да косу я замѣтилъ
И тотчасъ-же во снѣ подумалъ: «Ахъ,
Нельзя-ли избѣжать мнѣ этой встрѣчи…
Зачѣмъ она?» Я угадалъ чутьемъ,
Какая это дѣвушка… она --
Та самая, которая въ бреду
Мнѣ грезилась въ окнѣ кирпичной
Развалины… И странно, почему-то
Я и во снѣ ничуть не сомнѣвался,
Что это — не живое существо,
Что это — призракъ. Сердце у меня,
Какъ говорятъ, захолонуло; тайный ужасъ
Подсказывалъ: «Бѣги, бѣги, пока
Она не обернулась….
Но она
Вдругъ повернула голову и тихо
Проговорила: „Это ты, мой мальчикъ!“
Я такъ и замеръ; слышу въ тишинѣ,
Уже знакомый мнѣ, пѣвучій голосъ,
И нѣжно-ласковый, и горькій… вижу,
Она меня рукою манитъ и лепечетъ:
„Ужъ я ждала, ждала тебя, мой милый!
И ждать устала!“
Я перекрестился.
— Стою и слушаю:
— „Женихъ мой палъ
На Куликовомъ полѣ, палъ въ бою
Съ татарами… вернулся мой отецъ --
И не нашелъ меня… придутъ баскаки --
И тоже не найдутъ: я спряталась, --
Съумѣю спрятать и тебя, мой милый!“
Отъ этихъ словъ, признаться, у меня
Колючій холодъ пробѣжалъ по тѣлу.
А я, какъ заколдованный, стою
И слушаю…
— Пока жилая, мнѣ любить хотѣлось. —
Богъ не привелъ, и злые люди
Не захотѣли… я жила одна,
У батюшки въ высокомъ терему
И ныла сердцемъ; не съ кѣмъ было
И подѣлиться мнѣ мятежнымъ горемъ.
И я ушла… и спряталась. Никто
И не замѣтитъ, какъ мы во едино
Сольемся, и никто насъ не осудитъ:
Ни Богъ, ни злые люди. Я люблю
Тебя, и будемъ мы съ тобой вдвоемъ…
И въ тѣснотѣ намъ сладко будетъ спать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И до людей намъ дѣла нѣтъ. Ты — мой,
На вѣки мой!..»
И очутился я
Отъ этой страшной дѣвушки такъ близко,
Что я уже не могъ не ощущать
Ея неровнаго дыханья на своемъ
Испуганномъ лицѣ. Она дрожитъ
Отъ радости и страстнаго порыва
И задыхается, и ужъ не говоритъ, --
Бормочетъ что-то… Сѣрые, большіе
Ея глаза горятъ; она руками
Охватываетъ станъ мой и влечетъ
Въ то темное пространство, что зіяетъ
У самыхъ нашихъ ногъ. Я вырываюсь --
И не могу освободиться…
Няня
Услышала мой стонъ, — изъ корридора
Вошла ко мнѣ, — перекрестила.
Я
Узналъ ее не скоро; но очнулся
И поднялъ голову.
Вотъ, какъ я видѣлъ
Мою княжну".
— «Эхъ! Выслушавъ его,
Подумалъ я, — не сочинилъ-ли ты
Свой сонъ? Разсказываешь такъ красно,
Какъ будто ты и могъ припомнить все,
Что слышалъ ты во снѣ!»
Мы помолчали.
— «Все это — пустяки, сказалъ я наконецъ,
Глупѣйшій кошемаръ! Гроша не стоитъ
Въ сравненьи съ тѣмъ, что испыталъ ты,
Когда блуждалъ по нашему уѣзду».
— «Неужели, сказалъ онъ, на прощанье
Пожавъ мнѣ руку, этотъ глупый сонъ --
Безъ всякаго, безъ всякаго значенья?!»
— «Безъ всякаго», сказалъ я, и ушелъ.
17. править
Смѣшонъ мечтатель мой, исколесивши,
Быть можетъ, сотни верстъ, пѣшкомъ, безъ денегъ
И безъ сопутника, съ одной надеждой
Не нынче-завтра, гдѣ-нибудь, случайно
Увидѣть ту, чья красота глубоко,
Какъ знойный лучъ, въ его проникла сердце.
Вѣдь онъ пошелъ на поиски за ней
Не для того, чтобъ ей въ любви признаться,
Не для того, чтобъ ею обладать,
А для того, чтобъ видѣть, — только видѣть,
И насладиться этимъ лицезрѣньемъ,
Какъ наслаждаются святые старцы
Или аскеты, созерцая образъ
Мадонны, — ликъ небесной красоты,
Что озаряетъ тихимъ свѣтомъ ихъ
Молитвами прославленную келью.
Онъ вѣрилъ, что на свѣтѣ существуетъ
Божественная дѣвушка, и вѣрилъ,
Что за ея свободу онъ готовъ
Идти въ огонь и въ воду. Стихъ его,
Небрежный и подчасъ неловкій, сталъ
Пѣвучѣе, и я, его судья
Неопытный, и даже, можетъ быть,
Пристрастно-невзыскательный, ему
Пророчилъ славу. Что такое слава? --
Онъ понималъ по своему. Быть можетъ,
Подъ этимъ словомъ мой неисправимый
Мечтатель разумѣлъ тріумфъ Торквато
Или Петрарки… можетъ быть ему
И снился русскій Капитолій…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но,
Будь живъ онъ, какъ-бы измѣнился онъ! *
Изъ зла и блага, какъ-бы выросъ! изъ противорѣчій
Того, чего онъ ждалъ и не дождался,
Какую-бъ онъ блистательную соткалъ
Одежду для своей тревожной Музы!..
И эта Муза, намъ была-бъ родная…
Но онъ не вынесъ ихъ — противорѣчій этихъ…
И первый безпощадно нанесенный
'Ударъ его мечтательному сердцу
Былъ для него ударомъ роковымъ.
18. править
Захаръ Кузьмичъ куда-то стушевался:
По городу ходили слухи, что
Захаръ Кузьмичъ у своего отца
Завѣтный ключъ похитилъ, и старикъ,
Съ отчаянья рехнувшись, въ тотъ-же день
Повѣсился надъ сундукомъ въ чуланѣ.
А въ этомъ кованномъ въ желѣзо сундукѣ,
Когда его раскрыли, оказалось
Не мало золота, серебряныхъ рублей,
Полтинниковъ, грошей и ассигнацій.
Наслѣдника поздравили — и дѣло
Объ удавившемся отцѣ замяли.
Но, говорятъ, Захаръ Кузьмичъ усталъ
Отъ всяческихъ хлопотъ и забѣганій.
— «А что? я помню, спрашивалъ Вадимъ,
Разбогатѣвъ, Метелкинъ отслужилъ-ли
Молебенъ благодарственный за то,
Что уморилъ отца иль панафиду
Велѣлъ отпѣть, какъ лицемѣръ, сутяга.
И подлый трусъ?»
— «Жаль, говорила
Кирилина, его родная мама,
— жаль, что Захаръ Кузьмичъ давненько
Къ намъ не заглядывалъ, — забылъ про насъ…
Ей было жаль Захара Кузьмича:
Не потому-ль, что этотъ балагуръ
Умѣлъ ее и посмѣшить, умѣлъ
И сострадательное сердце въ ней
Затронуть, даже клялся ей однажды
Съ великимъ сокрушеніемъ, что взялъ
Съ просителя за переписку просьбы
Двугривенный; такъ онъ нуждался бѣдный!
А, можетъ быть, ей втайнѣ было жаль,
Что нбкому хвалить ея стряпни,
Ни пирога съ вязигой, ни наливки.
Вѣдь мы, хоть это все и поглощали
Съ великимъ аппетитомъ, никогда
Не восхищались вслухъ ни пирогами,
Ни сочнями, ни вкусною наливкой….
Пока отсутствовалъ Захаръ Кузьмичъ,
Мы въ эту зиму часто собирались
У самовара пожилой вдовы
И пили чай у ней, и оглашали
Ея уютно-тѣсный, деревянный
Домишко шумомъ нашихъ голосовъ
И нашимъ хохотомъ. Одинъ Вадимъ
Ни съ кѣмъ не спорилъ и не хохоталъ;
За то, когда мы ночью расходились,
Позднѣе всѣхъ гасилъ свою свѣчу,
И наполнялъ свои тетради бредомъ
Восторженно настроенной души.
19. править
Все шло по прежнему, и не скажу,
Чтобъ время шло, по стариковски, скоро.
Мы торопились жить, а дни за днями
Шли медленно, какъ-бы на зло намъ,
Испытывая наше нетерпѣнье
Впервые бросить наши очаги,
Откочевать въ Москву и тамъ держать
Экзамены. Вадимъ давно мечталъ
О лекціяхъ, (святилищемъ какимъ-то
Ему казался университетъ).
Но, сталъ я замѣчать, — онъ какъ-то вдругъ
Поблекъ, осунулся, сталъ равнодушенъ
Къ ученью и къ задорнымъ остротамъ
Своихъ товарищей, и я уже не могъ,
Никакъ не могъ его разговорить,
— „Ты боленъ?“ — Нѣтъ. — Страдаешь? — Можетъ быть,
Не знаю. — Да кому-же знать? Помилуй!
Ты страшно измѣнился — Да? — Какая-же
Причина?..
— Ахъ, отстань, я не могу…--
Дай мнѣ опомниться, — дай мнѣ очнуться…
Когда нибудь ты все узнаешь… Ты,
Я знаю, любишь твоего Вадима,
И не осудишь, и не осмѣешь…
— А что ты пишешь? — Нечего писать…
И точно,
Онъ пересталъ записывать свои
Фантазіи; — ложился рано, спать,
Не думалъ объ урокахъ. Апатія,
Лѣнь двигаться и говорить нашла
На этого, исполненнаго жизни
И трепета, и затаенной страсти,
Загадочнаго юношу… Онъ гаснулъ,
И я, я это видѣлъ раньше, чѣмъ
Его родные братья. Вдругъ, отъ нихъ
Я узнаю, что мой Вадимъ недавно
Зашелъ къ Николѣ въ церковь, и зашелъ
Туда въ веселомъ настроеньи духа,
Случайно услыхавъ, что въ церкви свадьба,
И что. вѣнчается, никто иной
Какъ бывшій ихъ домашній шутъ — Метелкинъ.
И, что за чудеса!.. съ Вадимомъ въ церкви
Случился обморокъ, и онъ, очнувшись
На паперти, былъ блѣденъ, какъ мертвецъ,
И, говорятъ, домой пришелъ подъ утро,
Въ снѣгу весь, такъ какъ ночью бушевала
Февральская мятелица, и легъ
Въ свою постель, не раздѣваясь.
Наконецъ,
Я узнаю, что мой чудакъ, несчастный!
Нашелъ ее, — нашелъ свой идеалъ,
Свою красавицу… Она стояла,
Вся бѣлая, подъ бѣлымъ покрываломъ
И въ свадебномъ вѣнкѣ передъ налоемъ,
Съ вѣнчальною свѣчей; а съ нею рядомъ
Такую же свѣчу держалъ Захаръ
Кузьмичъ, женихъ сегодня, — завтра мужъ
Или ея законный обладатель.
И долго мой Вадимъ глазамъ не вѣрилъ:
Все думалъ, что ему опять
Проклятый снится сонъ и душитъ, душитъ,
Какъ кошемаръ, и стискиваетъ сердце,
Какъ-бы желѣзными клещами. Но,
Дѣйствительность была неотразима;
И эта пестрая толпа, и шафера,
И дамы, и какой-то генералъ, --
Въ звѣздѣ и лентѣ, не могли ему
Пригрезиться… Онъ чуть не вскрикнулъ.
Все помутилось у него въ глазахъ,
И обморокъ помогъ ему. Толпа
Зашевелилась, оглянулся даже
Захаръ Кузьмичъ, но ничего не понялъ.
Вадима подняли, и онъ очнулся
На паперти.
20. править
„Онъ и она!“… Вотъ все,
Что онъ твердилъ, усѣвшись на моей
Кровати (я же заманилъ его
Къ себѣ, чтобъ какъ-нибудь его по дружбѣ
Развлечь и успокоить.) — „Онъ и она!
Какъ это сочетать!?.. Не постигаю!“ --
Такъ мало зналъ онъ жизнь, такъ мало
Онъ постигалъ! Скорѣй вникая сердцемъ
Въ природу человѣка, чѣмъ въ людей,
Онъ — бѣдный юноша — былъ въ оны дни
Такъ возмущенъ, какъ будто-бы случилось
И рѣдкое, невѣдомое свѣту
Событіе, и злое святотатство!
Какой позоръ! Красавица, за деньги,
Вѣнчается съ безнравственнымъ уродомъ! --
„Ахъ, знаешь-ли, онъ говорилъ мнѣ, — словно
Рыдалъ безъ слезъ, — вѣдь если-бъ увидалъ я
Что тутъ насилье, что она грустна,
Истерзана, съ слѣдами на лицѣ
Отъ слезъ и отъ безсонницы, — не знаю,
Чтобъ я надѣлалъ, я-бъ сошелъ съума,
Я вырвалъ-бы изъ рукъ ея свѣчу,
Я оттолкнулъ-бы негодяя, — эту
Мышь въ бѣломъ галстухѣ… нѣтъ, жабу
Въ перчаткахъ и въ зеленомъ видъ-мундирѣ;
И разумѣется, — меня, безумца,
Связали-бы и въ сумасшедшій домъ
Отправили; — и что-жъ! она была
Свѣжа, спокойна, — даже улыбалась…
Да развѣ можетъ ангелъ улыбаться
Въ когтяхъ у обезьяны?!
Улыбалась!..
Вотъ что мучительно! — Нѣтъ, было-бъ легче
Сойти съ ума“!.. Такъ онъ негодовалъ…
Но но какому праву могъ онъ такъ
Негодовать!!.
Онъ не былъ съ ней знакомъ;
Она его не знала, и едва-ли
Подозрѣвала, что какой-то школьникъ
Былъ пораженъ случайной съ нею встрѣчей
И платонически въ нее влюбился.
Она была свободна, и могла
Располагать своей рукой, — увы!
Наивный юноша! Онъ слѣпо вѣрилъ
Въ гармонію души и тѣла; думалъ,
Что красота тѣлесная — ничто иное,
Какъ форма внутренней, душевной
Или духовной красоты, онъ былъ
И не въ нее влюбленъ, онъ былъ влюбленъ
Въ свой идеалъ; въ ней обожалъ онъ
Одно лишь совершенство, образъ Божій,
И этотъ образъ Божій онъ носилъ
Въ своей душѣ, и онъ мирилъ его
Со всѣмъ земнымъ, обыденнымъ и пошлымъ.
И что-же? Какъ жестоко вдругъ наказанъ
Его идеализмъ! Она — жена
Захара Кузьмича! Извѣстный всѣмъ
И взяточникъ, и лицемѣрный шутъ,
Готовый изъ-за рюмки водки льстить
И подличать, — отнынѣ властелинъ
Ея небесныхъ прелестей! И чѣмъ
Онъ могъ ее плѣнять? Конечно,
Завѣтнымъ сундукомъ, куда скопилъ
Копѣйками богатый вкладъ презрѣнный
И жалкій скряга. Сразу такъ упасть
Въ глазахъ его, — не значило-ли сразу
Опустошить тотъ храмъ, гдѣ такъ недавно
Она сіяла и господствовала. Вотъ,
Въ чемъ главная разгадка, страшный смыслъ
Его отчаянья, которому я былъ
Свидѣтелемъ. Онъ былъ романтикъ,
Начитанный провинціалъ тридцатыхъ
Годовъ; а мы, друзья, почти въ концѣ
Желѣзнаго, на всѣхъ нарахъ куда-то --
(Не въ бездну-ли?) несущагося вѣка,
Обходимся безъ всякихъ идеаловъ.
У насъ есть только замыслы о нашемъ
Благополучіи. И въ наши дни, конечно,
Не безъ мечтателей; и насъ мечты терзаютъ --
Неотразимыя мечты, однимъ
Подсказанныя голодомъ, другимъ
Подсказанныя завистью иль жаждой
Богатства, роскоши и наслажденій.
Мы рады, если къ намъ благоволитъ
Жена пріятеля, и, чѣмъ въ ней меньше
Стыда и цѣломудрія, тѣмъ лучше.
Понятно, что Вадимъ-бы насъ не понялъ,
Какъ мы его не понимаемъ. Онъ отсталъ…
Но все-же я люблю его, и дорога
Мнѣ память о мечтателѣ моемъ
И сверстникѣ. Мнѣ жаль, что не достигъ онъ
Глубокой старости… мнѣ было-бъ любопытно,
На что-бы онъ истратилъ въ долги годы
Свой даръ, свои стремленья и порывы.
Теперь я знаю только, чѣмъ наполнилъ
Онъ мракъ и пустоту своей такъ рано
Ограбленной души: — не мертвой скукой
И не долбленіемъ уроковъ…
Чѣмъ-же?
21. править
Прошло какихъ-нибудь два мѣсяца, и вотъ,
Не знаю гдѣ, быть можетъ, у монаховъ
Сталъ доставать онъ книги въ стародавнихъ,
Источенныхъ червями переплетахъ, --
Славянскія божественныя книги,
И сталъ учиться, иначе сказать,
Сталъ переучиваться. И не разъ
Я эти книги видѣлъ у него,
И говорилъ ему: „да развѣ ты
Намѣренъ поступить въ монахи?!“ Я
Тогда не понималъ, чего онъ ищетъ.
А онъ искалъ иного идеала, --
Иного подвига, не потому-ли,
Что въ пустотѣ душевной и сердечной
Не могъ дышать….
Однажды, въ дни поста
Великаго, одинъ изъ нашихъ смирныхъ
Преподавателей, который трусилъ
Инспектора и никогда при немъ
Не нюхалъ табаку, боясь чихнуть
И не найти платка въ своемъ карманѣ,
Съ участьемъ подошелъ и молвилъ:
— „За что вы обижаете себя --
Такъ вяло учитесь?“ Вадимъ привсталъ,
Но не смутился. „Отъ того, сказалъ онъ,
Что ни Христосъ, ни ангелы, ни бѣсы
Меня не спросятъ, зналъ-ли я урокъ,
Или — умѣю-ли переводить
Языческихъ поэтовъ…“
— „Что за вздоръ!
Отозвался учитель, не для Бога
И не для бѣса мы васъ учимъ: — учимъ,
Чтобъ вы могли экзамены намъ сдать
И поступить въ студенты, если только
Туда васъ примутъ… Эге-ге! да какъ
Вы похудѣли и осунулись, что съ вами?
Еще, голубчикъ, вы вообразили,
Что не сегодня-завтра вы помрете…
А ну, какъ не помрете? какъ тутъ быть?!…“
Вадимъ потупился и ничего
Не отвѣчалъ. Мы на него глядѣли
И думали: „Какой онъ странный, этотъ
Вадимъ Кирилинъ! Отчего-бы это?…“
22. править
Кирилина, какъ мать, одна изъ первыхъ
Замѣтила, что сынъ ея хирѣетъ
И по ночамъ не спитъ, а днемъ
Нѣтъ-нѣтъ да и приляжетъ на кровать.
Она тревожилась: — онъ жаловаться сталъ
На головныя боли. Только братья
Не обращали на него вниманья
Или шутили: — „Вотъ придетъ весна,
И — отгуляется; не въ первый разъ
Онъ лихорадкой боленъ и хандритъ.
Не безпокойтесь, маменька!“
Однако,
Она за докторомъ послала. Докторъ
Былъ обрусѣвшій нѣмецъ, краснощекій,
Дебелый и высокій, среднихъ лѣтъ
Мужчина. — Золотыя онъ носилъ
Очки и руки мылъ одеколономъ;
У нашихъ богачей онъ былъ въ ходу,
Его любили и по вечерамъ
Играли съ нимъ въ бостонъ и въ мушку.
И, разумѣется, не знали, что ученый
Сей мужъ прописывалъ одинъ рецептъ
Отъ всѣхъ болѣзней (непомѣрно-длинный,
Замысловато-сложный и, вдобавокъ,
Ужасно неразборчивый рецептъ).
Зато его лекарства отличались
Разнообразіемъ цвѣтовъ и вкуса,
Но это не мѣшало иногда
И выздоравливать…
Предполагаю,
Что и Вадиму тотъ-же неизмѣнный
Прописанъ былъ рецептъ. Почтенный докторъ
Увѣрилъ мать, что это — пустяки,
Что стоитъ мальчику немного пропотѣть,
И все пройдетъ, — все, какъ рукою, сниметъ.
Затѣмъ онъ деньги положилъ въ карманъ
Сѣлъ въ собственныя дрожки и уѣхалъ.
23. править
Разъ я пошелъ къ больному утѣшать,
Что скоро, скоро встанетъ онъ съ одра --
Мы вылечимъ. —
„И хорошо, сказалъ онъ,
Я самъ желаю встать. И солнце свѣтитъ,
И воробьи чирикаютъ съ утра,
И голуби воркуютъ; — стыдно мнѣ,
Что я лежу, ненужный никому,
Разслабленный, съ глухой ломотой
Въ груди и въ головѣ. Молиться даже
Я не могу… мнѣ тяжело… то звонъ
Въ ушахъ, то заволакиваетъ зрѣнье,
И легче мнѣ съ закрытыми глазами“.
— „Чтобъ быть здоровымъ, думай о здоровья
И позабудь ту свадьбу, — помнишь?“
— „Помню,
И радъ, что помню… Умерло во мнѣ
Все, чѣмъ дышалъ я; а дышалъ я тлѣномъ
И суетою. Если встану я
И вѣра мнѣ освѣтитъ путь мой — О!..
Тогда я всемогущъ: и дикій звѣрь
Пойдетъ со мною рядомъ — и не тронетъ,
На ядовитую змѣю, босой
Ногою наступлю — и не ужалитъ…
Въ трескучіе морозы выйду я
Полураздѣтый и не простужусь…
Я слушалъ, слушалъ; — наконецъ пожалъ
Плечами, и сказалъ: не понимаю.
— По вѣрѣ дастся вамъ“… добавилъ онъ
Упавшимъ голосомъ, и — замолчалъ.
Безмолвствовать, съ закрытыми глазами,
Лежать, мечтать иль думать, — вотъ чего
Ему хотѣлось: вотъ, зачѣмъ такъ тихо,
Такъ неохотно говорилъ онъ, взглядомъ
Скользя по всѣмъ предметамъ.
Мнѣ признаться,
Не нравилось мерцанье въ глубинѣ
Его зрачковъ, жаръ тлѣющей души,
Для насъ закрытой… Впрочемъ, мнѣ
И въ голову не приходило, что умретъ онъ.
Я, вообще, не думалъ, что легко
И скоро можно умереть. Я думалъ,
Что смерть — далеко, гдѣ-то за горами…
Еще никто при мнѣ не умиралъ,
Всѣ были живы…
24. править
Боже мой! Какимъ
Инымъ его засталъ я на Страстной,
Въ концѣ недѣли. Тихо улыбнувшись,
Меня онъ встрѣтилъ, руку протянулъ
Горячую, сухую…
Я заговорилъ,
О томъ, какъ я говѣлъ и причастился,
Кого я въ церкви видѣлъ, и спросилъ:
„Ну, что? каковъ ты?“
— „Ничего… умру
Во вторникъ на Святой недѣлѣ утромъ“.
Съ спокойною увѣренностью, тихо
Проговорилъ онъ.
— „Пустяки, мой милый!
Кто это можетъ знать?“
Онъ улыбнулся:
И, право, я еще такой улыбки
Таинственной ни разу не видалъ
Ни на одномъ лицѣ. — Онъ понялъ,
Что я словамъ его не довѣряю,
И радъ, и огорченъ былъ въ то же время.
— Неужели я лгу, лгу передъ смертью!
Не безъ упрека ласково сказалъ онъ --
И ласково и строго: „Дай мнѣ слово,
Что никому: ни матери, ни братьямъ,
Ты ничего не скажешь… для чего
Мнѣ огорчать ихъ?.. пусть встрѣчаютъ
День Свѣтлаго Христова Воскресенья
Все такъ-же весело и такъ-же шумно,
Какъ въ прошлый годъ, — и ты имъ виду
Не подавай, что на Святой, во вторникъ,
По утру, около семи часовъ, меня не станетъ“.
И помолчавъ съ минуту, тѣмъ же слабымъ,
Разбитымъ голосомъ онъ-продолжалъ:
— Ну да, неужели я не повѣрю
Наитію… вѣдь это благодать, такое
Наитіе!.. вѣдь это милость Божья
Неизрѣченная!.. Я поздней ночью
Съ закрытыми лежалъ глазами, — вдругъ,
Почувствовалъ, повѣяло въ лицо мнѣ
Какъ бы невидимымъ крыломъ, и вдругъ,
Послышалось мнѣ пѣнье… Долго думалъ
Не снится ли мнѣ это? Но ты знаешь,
Во снѣ не задаютъ такихъ вопросовъ…
Въ какомъ-то трепетномъ испугѣ я
Слегка приподнялся, — слегка приподнялъ,
Обѣими руками опираясь,
Больную голову — и вѣрь ты мнѣ
Или не вѣрь, но какъ тебя я вижу,
Такъ и его я видѣлъ.. Свѣтлый весь, --
Въ святительской одеждѣ, подошелъ
Ко мнѣ святой съ улыбкой благотворной,
И кроткимъ взглядомъ,: — подошелъ къ измятой
Моей постели — и сказалъ: „Вадимъ!
Да не смущается душа твоя: --
Умрешь ты на Святой недѣлѣ, утромъ
Не на разсвѣтѣ, а въ седьмомъ часу!“
А тайну, что потомъ онъ мнѣ повѣдалъ,
И все что отъ него узналъ я, мнѣ
Онъ запретилъ разсказывать… Да я…
Я и не могъ бы… если-бъ и хотѣлъ…
И такъ мнѣ было сладостно — что я
И самъ не знаю, отъ.чего заплакалъ…
А онъ, святой угодникъ Божій, мнѣ
Свою десницу положилъ на грудь,
Потомъ благословилъ и незамѣтно,
Какъ бы на воздухъ поднимаясь, слился
Съ лампаднымъ свѣтомъ; комната моя
Наполнилась благоуханьемъ…
Долго я.
Не могъ заснуть… и горячо молился…
Смотри же, никому ни слова! — Я-жъ успѣю
Послѣ святой заутрени со всѣми
И похристосоваться… и съ тобой.
Ты но забудь мнѣ принести яичко…
По прошлогоднему… безъ всякихъ вычуръ…
Простое, красное яичко…-- Приходи
Разгавливаться… а теперь — прощай…
Мнѣ легче, если я одинъ… а то…
Приходитъ няня голосить… старуха
Предчувствуетъ… Мнѣ кажется, когда
Вокругъ меня никто не шевелится,
Когда все тихо… легче мнѣ… прощай».
25. править
И на другой-же день, въ субботу, я
Зашелъ къ нему — (меня къ нему тянуло)
На этотъ разъ его засталъ я спящимъ.
Во снѣ онъ вздрагивалъ. У изголовья
Сидѣла мать… Она была блѣдна!
— «Что лучше-ли?» спросилъ я — "И не знаю,
Что вамъ сказать! былъ докторъ, говоритъ,
Что онъ черезъ недѣлю встанетъ — ничего
Опаснаго онъ не находитъ… Посидите
Съ моимъ голубчикомъ — за мной изъ кухни
Два раза приходили — нужно пасху
И куличи готовить. Нѣтъ минутки
Свободной — праздники; что дѣлать?! Я,
Чтобъ не будить больного, молча,
Далъ жестомъ ей понять — дескать, останусь,
Не безпокойтесь! Но едва успѣла
Кирилина перешагнуть порогъ,
Вадимъ раскрылъ глаза — «А гдѣ-же мама?
Спросилъ онъ. Какъ я радъ, однако,
Что ты зашелъ… есть просьба. Въ понедѣльникъ
Ты обѣги товарищей моихъ,
И за меня скажи имъ, что Вадимъ
Кирилинъ, умирая, проситъ ихъ
По христіански, отпустить ему
Невольныя и вольныя обиды.
Потомъ зайди къ Метелкину, Захару,
И тоже попроси его — простить
Меня за ненависть и за презрѣнье…
За грубыя слова… за все, чѣмъ я
Его по вольной волѣ раздражалъ…
Авось проститъ!»
— «Ну, а его женѣ,
Что мнѣ сказать?»
— "Женѣ? Какой женѣ?!`
Онъ, словно, позабылъ и удивился,
Что позабылъ… "Ахъ, да, но я не знаю…
Я передъ ней ничѣмъ не виноватъ,
И если осудилъ ее заочно, — каюсь…
Да и ода раскается, быть можетъ;
Ей суждено, быть можетъ, испытанье,
А я… я вмѣшиваюсь въ Божій промыслъ,
Я смѣю возмущаться!..
Онъ замолкъ
Минуты на двѣ, глядя съ сокрушеніемъ
На образокъ, висѣвшій на стѣнѣ
Передъ его постелью. — Наконецъ,
Очнувшись, онъ проговорилъ:
— «Ну, а съ домашними еще успѣю я
Проститься…»
Боже мой! зачѣмъ,
Къ чему мнѣ вздумалось его спросить:
«А что сказать женѣ?..» Вѣдь это было
Съ досады на него, — зачѣмъ даетъ
Онъ мнѣ такія порученья! — но
Я, слава Богу, скоро понялъ, что
Всѣ доводы, и все, что я хотѣлъ
Ему доказывать, все было-бъ глупо
И даже неумѣстно. Развѣ могъ я
Больного друга вызывать на споръ…
Или сказать, что ни за что не стану
Я у Захара Кузьмича просить
Прощенья! — что Захаръ Метелкинъ этотъ --
Съ тѣхъ поръ, какъ онъ набилъ свою мошну,
И не нуждается въ его прощеньи,
И даже позабылъ, что есть на свѣтѣ
Какой-то мальчуганъ, Вадимъ…
И наконецъ,
Не дико-ли, и даже но смѣшно-ли
Ловить товарищей и за Вадима
Просить прощенья: мы его любили,
И никого изъ насъ онъ не обидѣлъ.
Такъ, молча, думалъ я.
Затѣмъ, я помню,
Что корридоромъ проскользнулъ я въ кухню,
Гдѣ пахло сдобнымъ тѣстомъ, и сандаломъ,
Сказалъ хозяйкѣ, что Вадимъ заснулъ,
И вышелъ. — Теплый день апрѣльскій
Не разогналъ печальныхъ думъ моихъ,
О! если умъ отказывался вѣрить
Его словамъ, — ему я вѣрилъ сердцемъ,
И чуть не плакалъ.
— Не умретъ, небось!
Я думалъ про себя. — Нѣтъ, непремѣнно
Умретъ. — Посмотримъ, говорилъ я вслухъ;
— А вотъ увидишь! говорилъ мнѣ
Какой-то голосъ. Словомъ, я ушелъ
Отъ бѣднаго Вадима, полный думъ
И тягостныхъ предчувствій. Никому
Я не сказалъ того, что услыхалъ
Изъ устъ его и, помню, въ первый день
Святой недѣли, по утру, ему
Гораздо было лучше: онъ сидѣлъ
Въ своей постели, похристосовался съ няней
И съ братьями, и съ мамой, и со мной,
И такъ спокойно-тихъ былъ, такъ привѣтливъ!
Всѣмъ говорилъ, что никакихъ тяжелыхъ,
Несносныхъ болей нѣтъ въ немъ… и Богъ знаетъ,
Скрывалъ онъ эти боли, иль на время
Онѣ его покинули?.. Счастливецъ,
Влюбленный въ смерть! онъ ждалъ ее,
Какъ ждетъ стыдливый юноша свиданья
Съ своей возлюбленной, и собираетъ
Всю силу воли, чтобы не обнаружить
Своей тревоги, и не потревожить
Ни матери, ни брата, ни прислуги.
Все было весело, когда горѣли
Четыре сальныхъ свѣчки на столѣ *),
- ) Въ то время о стеариновыхъ свѣчахъ еще и въ поминѣ не было.
И всѣ мы ѣли пасху, пили кофе
Со сливками, и много говорили;
И я болталъ… А все же иногда
Сквозь этотъ смѣхъ и говоръ въ полусвѣтѣ,
Мнѣ видѣлась его улыбка, блескъ
Мистическій его холодныхъ глазъ,
Худыя руки, и не могъ забыть я:
"Умру во вторникъ на Святой недѣлѣ
Авось, я думалъ, не умретъ. — Авось!
26. править
Во вторникъ я хотѣлъ проснуться рано,
Но, къ моему отчаянью, заснулъ,
Какъ богатырь убитый и проспалъ
До девяти… Проснувшись, торопливо
Умылся и одѣлся… и пошелъ
Къ Кирилинымъ! Еще надежда
Меня не покидала. Я спѣшилъ,
Чуть не бѣжалъ; но друга я засталъ
Уже въ столовой (гдѣ мы разговлялись
И шумно такъ встрѣчали праздникъ) — на столѣ!
И странно было мнѣ, такъ рано утромъ
Найти въ ихъ тихомъ домикѣ, такъ много
Чужихъ, мнѣ незнакомыхъ лицъ; тутъ были:
Священникъ, за которымъ рано утромъ
Послалъ покойный прочитать надъ нимъ
Отходную, дьячекъ, гробовщики,
Сосѣди. — Уставляли восковыя,
Большія свѣчи, тѣ, что принесли
Изъ церкви; помню, темное кадило
Уже дымилось, и распространяло
Знакомый запахъ ладона; окошки были
Приподняты, и вѣтерокъ и солнце
Врывались въ комнату, — меня знобило.
Я какъ растерянный, съ недоумѣньемъ
Глядѣлъ въ лицо усопшаго. — Мнѣ не хотѣлось
И вѣрить, что онъ умеръ… спитъ, быть можетъ!..
Но вотъ вошла рыдающая мать,
И всѣ мои сомнѣнья разлетѣлись,
Какъ дымъ — и я уже сквозь слезы сталъ
Глядѣть на милаго, который всѣмъ
Намъ измѣнилъ и, не спросясь
Ни у кого, покинулъ насъ. — Вникая
Въ лицо его, я не видалъ страданья…
Оно такъ было ясно, такъ спокойно,
Такъ величаво радостно… что стало
Мнѣ, юному сопернику его,
И грустно и завидно. — Боже мой!
"Какой замѣтный слѣдъ въ его чертахъ
Оставила послѣдила мечта,
Которую туда съ собой унесъ онъ
Въ обители невѣдомыя намъ…
Онъ умеръ, какъ святой, и встрѣтилъ смерть,
Какъ дорогую гостью. Даже не вздохнулъ.
(Такъ говорили).
Къ десяти часамъ
Пришли товарищи, и тутъ я вспомнилъ
Его завѣтъ… и молвилъ имъ: "Покойникъ,
Прощаясь съ вами, проситъ васъ
Простить его обиды…
Могъ ли ждать я,
Что это самое, что мнѣ казалось страннымъ
Или ненужнымъ, вдругъ произвело
Такое дѣйствіе, что всѣ они
Какъ-бы оторопѣли; по щекамъ
У нихъ скатились слезы, — словно
Мои слова затронули ихъ совѣсть,
И тотъ, кто на столѣ лежалъ, сложивъ
На грудь свои безтрепетныя руки,
Имъ почему-то сталъ еще дороже.
27. править
И помню я, какъ у воротъ несчастной
Вдовы, колышась на вѣтру, явились
Хоругви *), какъ былъ ясенъ вешній день,
- ) Въ нашемъ городѣ былъ обычай умершихъ на Святой недѣли хоронить съ хоругвями.
Какой торжественностью былъ обставленъ
Нашъ похоронный путь въ то утро,
Когда мы на рукахъ несли дубовый гробъ,
И гимназическій нашъ хоръ протяжно
Пѣлъ, заглушая дискантами хриплый
Басъ регента; на улицахъ народъ
Толпился; и вообразите, даже
Захаръ Метелкинъ съ молодой своей
Женой подъѣхалъ… Я не разглядѣлъ
Лица красавицы, подъ голубой
Густой вуалью… Знала-ли она
Хоть что-нибудь? Конечно, ничего.
Хотѣлось мнѣ къ Захару подойти
И попросить прощенья за Вадима,
Но не хватило духа…
Мой товарищъ
Похороненъ былъ тамъ-же, гдѣ его
Отецъ — въ двѣнадцати верстахъ, въ томъ самомъ
Монастырѣ, куда любилъ ходить онъ,
И гдѣ разыгрывались такъ чудесно
Его фантазіи.
Никто мнѣ не повѣритъ;
Но — я не прошу мнѣ вѣрить: близъ могилы
Наткнулся я на каменный обломокъ
Плиты, съ сырымъ пескомъ, къ нему прилипшимъ.
Нагнувшись, сталъ я разбирать на немъ
Истертую, изглаженную надпись,
Старинную (Богъ вѣсть, какого вѣка!)
И только разобралъ одно… «Княжна»…
Все остальное было прочтено
И стерто временемъ. Потомъ узналъ я,
Что камень этотъ выбросилъ могильщикъ,
Когда онъ рылъ могилу для Вадима,
И вспомнился мнѣ дикій сонъ его,
Который такъ его тревожилъ…
Не мудрено, что мы по смерти, часто
Сходя въ сырую землю, въ ней встрѣчаемъ
Остатки праха позабытыхъ свѣтомъ
Мужей и женъ, и бѣдныхъ, и богатыхъ,
И нѣкогда могучихъ властелиновъ,
И ихъ рабовъ смиренныхъ… ну, и что-же!
Неужели они намъ снятся, или
Тревожатъ насъ?.. Нисколько. Неужели
Вадимъ, какъ фантазеръ, былъ исключеньемъ?..
Бываютъ-ли такія исключенья?
И если — да, то почему бываютъ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
Прости меня, Вадимъ, за эту повѣсть,
Такую неискусную, такую,
Быть можетъ, недостойную тебя!
Мечтателей иного склада и теперь
Не мало, но такихъ наивныхъ, чистыхъ
И фантастическихъ, какъ ты, едва-ли
Найдется… Для меня ты былъ послѣдній,
Единственный. — Миръ праху твоему!..
Я. Полонскій