Мечтатель Иосиф (Зангвиль)/ДО

Мечтатель Иосиф
авторъ Израэль Зангвиль, пер. А.Н. Рождественская

Оригинал: ивритъ, опубл.: 1899. — Источникъ: az.lib.ru • Переводъ съ англійскаго А. Н. Рождественской.
Текст издания: «Русское Богатство», № 2, 1899.

МЕЧТАТЕЛЬ ІОСИФЪ. Разсказъ И. Зангвилля. Переводъ съ англійскаго А. Н. Рождественской.

I.

— Пора, Рахиль; намъ нельзя ждать дольше, — сказалъ Манассія спокойнымъ, но недопускающимъ возраженія тономъ. — Скоро ужъ полночь.

Рахиль удержала подступавшія къ горлу рыданія и стала благоговѣйно слушать благодарственныя молитвы, которыя запѣлъ ея мужъ. Но на этотъ разъ она не испытывала радости при воспоминаніи о томъ, какъ Богъ отцовъ ея спасъ народъ еврейскій отъ эллиновъ и храмъ ихъ отъ оскверненія. Мысли ея были заняты другимъ. Она думала о своемъ сынѣ, о своемъ ученомъ сынѣ, и сердце ея замирало отъ страха. Въ первый разъ еще не принимаетъ онъ участія въ религіозныхъ обрядахъ, которые исполняетъ каждая еврейская семья во время праздника Обновленія. Почему же не пришелъ онъ домой? Что дѣлаетъ онъ за воротами Гетто, — въ этомъ огромномъ, мрачномъ Римѣ? Что заставило его нарушить папскую буллу, да еще въ эту ночь — самую страшную изъ всѣхъ ночей года, когда, по странному совпаденію, христіане празднуютъ Рождество своего Спасителя?

Затуманенными отъ слезъ глазами смотрѣла она на строгое, суровое лицо своего мужа, на его сѣдые развѣвающіеся волосы и бороду, придававшіе ему что-то величественное. На немъ былъ длинный, до пятъ, плащъ съ капюшономъ, а подъ нимъ стянутая поясомъ темная, поношенная одежда. Еврейскій совѣтъ шестидесяти требовалъ отъ своихъ членовъ самой строгой простоты въ костюмѣ и не позволялъ имъ одѣваться, подобно римлянамъ, въ богатыя пурпурныя одежды. Христіанство запрещало евреямъ подражать синьорамъ въ образѣ жизни, а еврейство — соперничать съ ними въ роскоши.

На столѣ стоялъ высокій серебряный канделябръ, въ которомъ было вставлено девять восковыхъ свѣчей. Манассія взялъ еще одну, добавочную свѣчу и сталъ зажигать ихъ.

«Благословенъ Господь Богъ нашъ, Владыка вселенной, — запѣлъ онъ, — освятившій насъ своимъ закономъ и повелѣвшій намъ зажигать свѣтъ Хануки (Обновленія)!» — Рахиль присоединилась къ нему и прерывающимся отъ волненія голосомъ докончила строфу: — «Хвала тебѣ, о, моя опора, скала моего спасенія! Возстанови домъ молитвы и тамъ вознесу я тебѣ благодареніе. А когда ты истребишь богохульствующихъ враговъ, я довершу обновленіе жертвенника пѣніемъ псалмовъ и священныхъ пѣсенъ».

Рахиль машинально произносила эти слова, но не вникала въ ихъ смыслъ. Ей представлялись мрачныя, освѣщенныя масляными фонарями улицы Рима. Вѣрнѣе всего, что сбиры схватили ея сына. А можетъ быть на него напали убійцы? Ихъ такъ много въ этомъ страшномъ городѣ! Положимъ, сравнительно съ другими городами, Римъ представляетъ болѣе безопасное убѣжище для евреевъ, которые какимъ-то чудомъ — еще болѣе очевиднымъ, чѣмъ-то, за которое они благодарятъ Бога теперь — жили съ рожденія Христа въ самомъ сердцѣ христіанства — вѣчный народъ въ вѣчномъ городѣ. Въ ихъ Гетто никогда не бывало такихъ ужасовъ, какъ въ Барселонѣ, Франкфуртѣ или Прагѣ. Кровавыя оргіи крестоносцевъ пронеслись далеко отъ столицы креста. Въ Англіи, Франціи, Германіи христіане обвиняли евреевъ, этихъ козловъ отпущенія всѣхъ народовъ, въ томъ, что они отравляютъ колодцы, распространяютъ чуму, убиваютъ дѣтей изъ-за ихъ крови. Каждое бѣдствіе приписывалось имъ! Здѣсь же, въ Римѣ, на избранный народъ Божій смотрятъ только, какъ на презрѣнныхъ еретиковъ. Ихъ притѣсняютъ и унижаютъ, но — можетъ быть, благодаря сравнительной бѣдности римскаго Гетто — не мучаютъ и не убиваютъ. Впрочемъ, и здѣсь бывали убійства…

Голосъ Рахили замеръ, и она остановилась. Манассія продолжалъ пѣть одинъ:

«Греки собрались и пошли противъ меня. Они разрушили стѣны моихъ городовъ и осквернили масло лампадъ; но оставался еще одинъ, послѣдній сосудъ и чудо совершилась для твоей лиліи, о Израиль! Мудрые, ученые люди установили въ память, этого праздникъ, и мы должны проводить восемь дней въ пѣніи и хвалѣ Богу».

Манассія и Рахиль были люди состоятельные и потому она была одѣта настолько богато, насколько это допускалось постановленіями еврейскаго совѣта. На ней было поношенное шелковое платье, заколотое у горла булавкой съ одной жемчужиной вмѣсто брошки, браслетъ на рукѣ, гладкое безъ камня кольцо на пальцѣ, ожерелье въ одну нитку на шеѣ и дешевенькая сѣтка на головѣ.

Она взглянула на серебряный канделябръ съ девятью свѣчами и глубоко вздохнула. Хорошо, еслибы у нея было многочисленное потомство, девять отпрысковъ, какъ у Миріамъ, истинной матери Израиля. Но — увы! — у нея только одна свѣча, одна маленькая свѣча. Стоитъ дунуть — она потухнетъ, и жизнь станетъ темна и мрачна!

Іосифъ не въ Гетто; въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Самъ, по своей волѣ, онъ никогда не причинилъ бы ей такой тревоги. Да къ тому же она, Манассія и Миріамъ побывали уже вездѣ, гдѣ была хоть, какая нибудь вѣроятность найти его. Она заходила даже въ переулки, расположенные въ низменной, болотистой мѣстности, гдѣ послѣ разлива Тибра остается осадокъ, заражающій воздухъ, гдѣ по десяти семействъ живутъ въ одномъ домѣ, а на улицахъ бродятъ, едва передвигая ноги и опустивъ головы, худые, истомленные мужчины и женщины, окруженные болѣзненными, полунагими дѣтьми. Много горя вынесли на своемъ вѣку Манассія и Рахиль. Но всѣ муки, всѣ страданія казались пустяками сравнительно съ той тревогой, которую испытывала она за своего сына, этого красиваго, пылкаго, черноглазаго юношу, котораго прозвала «Мечтателемъ». Онъ до сихъ поръ не устроился, не занялся торговлей, допущенной въ Гетто. Ему предстояло быть впослѣдствіи раввиномъ. У него блестящій умъ, но онъ часто поражаетъ своихъ спокойныхъ, серьезныхъ наставниковъ, высказывая разныя странныя мысли и затрогивая то, чего совсѣмъ бы не слѣдовало касаться. Почему же онъ не такой, какъ другіе юноши? Почему плачетъ онъ надъ нечестивыми стихами испанскихъ поэтовъ, какъ плачутъ другіе при пѣніи молитвъ въ дни покаянія? Почему не женится онъ на Миріамъ, когда всякому видно, что она желала бы этого? Почему ставитъ онъ ни во что обычай Гетто и уклоняется отъ брака съ дѣвушкой — брака такого естественнаго между дѣтьми двухъ старинныхъ друзей? Манассія и отецъ Миріамъ оба люди зажиточные и арендуютъ дома, въ которыхъ живутъ, высокіе, спокойные дома на углу Via и узенькаго переулка Delle Azzimele, гдѣ приготовляются пасхальные опрѣсноки. Семья Миріамъ очень велика и занимаетъ весь домъ, но Манассія большую часть своего отдаетъ въ наемъ. Квартирныя цѣны очень высоки въ Гетто, да и немудрено: населеніе увеличивается и разростается съ каждымъ годомъ, а мѣсто для него остается все то же.

II.

Они легли спать. Манассія настоялъ на этомъ. Вѣдь Іосифъ, все равно, не вернется домой раньше утра.

Не смотря на то, что Рахиль привыкла подчиняться во всемъ волѣ мужа, его требованіе показалось ей слишкомъ жестокимъ. Долго тянулась ночь. Рахиль не могла заснуть, и страшныя видѣнія, ужасныя сцены проносились передъ ея широко открытыми глазами. Наконецъ, взошло солнце и лучи его пробились между высокими, почти сплошными крышами домовъ. Всѣ пятеро воротъ Гетто широко распахнулись, но Іосифъ не вошелъ ни въ одни изъ нихъ. Разносчики-евреи спѣшили къ нимъ, нахлобучивъ свои желтыя шляпы и подталкивая ручныя телѣжки, нагруженныя разнымъ товаромъ и издѣліями, на какіе бываетъ спросъ въ праздникъ Рождества. Кромѣ того, нѣкоторые изъ нихъ продавали лѣкарственныя травы, любовныя зелья и амулеты въ видѣ маленькихъ бандуръ или четырехструнныхъ лютней, для предохраненія отъ дѣтскихъ болѣзней. Манассія, лицо котораго стало еще суровѣе, чѣмъ наканунѣ, тоже вышелъ изъ дому. Онъ запретилъ Рахили уходитъ изъ Гетто утромъ и разыскивать сына въ Римѣ; христіанамъ не слѣдовало знать, что Іосифъ нарушилъ ихъ постановленія. А, можетъ быть, попозднѣе онъ придетъ и самъ.

Лавка Манассіи стояла на Пьяцца Джудеа, гдѣ сосредоточилась вся еврейская торговля. Продавали главнымъ образомъ старое платье. Торговля новыми вещами была запрещена евреямъ папской буллой, но за то въ ихъ лавкахъ можно было найти всевозможное подержанное платье, начиная съ грубой одежды абруцскаго пастуха и кончая полинявшимъ, когда-то роскошнымъ костюмомъ придворнаго щеголя. По срединѣ площади возвышался новый фонтанъ съ двумя драконами, на которомъ была высѣчена благодарственная латинская надпись. Въ Тибрѣ была грязная, мутная вода, и все населеніе Гетто ходило къ этому фонтану, въ который вода была проведена изъ водопровода Павла V. Кругомъ площади возвышалось нѣсколько величественныхъ полуразрушенныхъ зданій, представлявшихъ рѣзкій контрастъ съ жалкими жилищами евреевъ: старинный дворецъ Боккападули, громадный домъ съ высокой башней и три церкви, въ которыхъ уже не совершалось богослуженія. Высокія, массивныя ворота, которыя также запирались по ночамъ, вели на вторую Пьяцца Джудеа, гдѣ христіане договаривались съ евреями и заключали съ ними торговыя сдѣлки. Это было что-то вродѣ предмѣстья Гетто. Манассіи понадобилось всего нѣсколько минутъ, чтобы дойти до своей лавки. Via Rua, на которой стоялъ его домъ, шла параллельно Via Pescheria и рѣкѣ; одинъ конецъ ея выходилъ на площадь Джудеа, а другой сбѣгалъ внизъ, къ воротамъ Октавія, и заканчивался у моста Quatro Сарі. Таковъ былъ Гетто въ XVI столѣтіи.

Скоро послѣ того, какъ ушелъ Манассія, къ Рахили пришла Миріамъ, чтобы справиться, вернулся ли Іосифъ. На прекрасномъ лицѣ ея, одномъ изъ тѣхъ лицъ, которыя художники предаютъ мадоннѣ, — лежало выраженіе глубокой тревоги, а печальные глаза свѣтились любовью. На ней было простое шерстяное платье, безъ всякихъ украшеній, и серебряный браслетъ на рукѣ. Рахиль сказала, что объ Іосифѣ нѣтъ до сихъ поръ никакихъ извѣстій, и горько заплакала. Но Миріамъ удержалась отъ слезъ и старалась успокоить встревоженную мать.

И на самомъ дѣлѣ, черезъ: нѣсколько минутѣ въ комнату вошелъ Іосифъ. На немъ былъ коричневый плащѣ и темно-желтая шляпа. Черные волосы и борода его растрепались, смуглое лицо разгорѣлось, глаза блестѣли и что-то восторженное и поэтическое было во всей его фигурѣ.

— Рaх vobiscum! — крикнулъ онъ громкимъ, веселымъ голосомъ.

— Къ чему эта неумѣстная шутка, Іосифъ? — прошептала срывающимся отѣ волненія голосомъ Рахилъ.

— Gloria in altissimus Deo и на землѣ миръ, въ человѣкѣ благоволеніе! — продолжалъ Іосифъ. — Сегодня Рождество! — И онъ запѣлъ: «Святой старецъ Симеонъ».

Рахилъ бросилась къ сыну и зажала ему ротъ рукою.

— Богохульство! — воскликнула она, и сѣроватая блѣдность разлилась по ея лицу.

— Ты сама богохульствуешь, — отвѣчалъ Іосифу, нѣжно отнимая ея руку. — Радуйся! Сегодня родился Христосъ, тотъ, который долженъ былъ умереть за грѣхи всего міра!

Слезы полились изъ глазъ Рахили.

— Мой сынъ! Онъ сошелъ ума, сошелъ съ ума! О, что они сдѣлали съ нимъ!

Предчувствіе не обмануло ее; но дѣйствительность оказалась въ тысячу разъ хуже всѣхъ ужасовъ, которые она воображала себѣ.

— Сумасшедшій? Нѣтъ, я скорѣе похожъ на человѣка, который только что проснулся. Радуйся, радуйся вмѣстѣ со мною! Будемъ за-одно со всѣмъ человѣчествомъ, присоединимся къ всеобщей радости!

Рахиль пыталась улыбнуться сквозь слезы. — Довольно, Іосифѣ! — сказала она умоляющимъ тономъ. — Теперь праздникъ Обновленія, а не Пуримъ, когда люди надѣваютъ маски и разыгрываютъ театральныя пьесы.

— Что съ тобою, Іосифъ? — спросила Миріамъ. — Что ты дѣвалъ? Гдѣ ты былъ?

— А, Миріамъ, ты здѣсь? — сказалъ Іосифъ, теперь только увидавшій ее. — Какъ жаль, что ты не была тамъ вмѣстѣ со мною.

— Гдѣ?

— Въ соборѣ Св. Петра. О, какая божественная музыка!

— Въ соборѣ Св. Петра? — повторила глухимъ голосомъ Рахиль. — И ты, мой сынъ, изучающій законъ, данный намъ Богомъ, такъ осквернилъ себя?

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказала Миріамъ, стараясь успокоить ее. — Онъ не осквернилъ себя. Вѣдь ты же сама разсказывала намъ, что наши отцы въ шабашъ, по вечерамъ, ходили въ Сикстинскую капеллу.

— Да, но это было въ то время, какъ Микель Анджело Буонаротти расписывалъ ее фресками и изображалъ освобожденіе Израиля. Они бывали и въ папской гробницѣ, гдѣ стоитъ статуя нашего законодателя, Моисея. Я слыхала даже, что нѣкоторые изъ евреевъ ходили въ соборъ Св. Петра, чтобы взглянуть на витую колонну Соломонова храма, которую захватили себѣ эти нечестивые христіане въ наказаніе за наши грѣхи. Но Іосифъ пошелъ туда не для этого. Онъ присутствовалъ ни вечернемъ богослуженіи.

— Да, присутствовалъ, — мечтательно, вполголоса проговорилъ Іосифъ. — Ладонъ, свѣчи, изображенія святыхъ, чудно раскрашенныя окна, множество плачущихъ людей и музыка, плачущая вмѣстѣ съ ними, божественная музыка, звуки которой то гремѣли, какъ восторженные крики мучениковъ, то навѣвали миръ Святаго Духа!..

— Какъ осмѣлился ты показаться въ соборѣ? — спросили Рахиль.

— Никому не могло придти въ голову, что среди этой толпы есть еврей. На площади было темно, въ соборѣ — полумракъ. Я закрылъ лицо руками и заплакалъ. Всѣ смотрѣли на роскошно одѣтыхъ кардиналовъ, на папу, на алтарь, никто не обратилъ вниманія на меня.

— А твоя желтая шляпа?

— Въ церкви не надѣваютъ шляпъ.

— И ты осмѣлился обнажить голову во время молитвы?

— Я совсѣмъ не думалъ о молитвахъ, когда шелъ туда. Мнѣ было любопытно — мнѣ хотѣлось увидать своими собственными глазами, услыхать своими собственными ушами, какъ поклоняются Христу, надъ которымъ смѣются мои наставники. Но когда заигралъ органъ, могучая волна звуковъ подхватила меня. Мнѣ казалось, что они несутся снизу, къ чистому, далекому небу и замираютъ у подножія престола Божія. И тутъ я понялъ все! Я нашелъ ту смутную тревогу, ту неудовлетворенность, тѣ неясныя стремленія, которыя такъ мучили меня, хоть я никому не- говорилъ объ этомъ. Теперь я знаю, что нужно дѣлать, чтобы найти душевный миръ и покой.

— Что же, Іосифъ? — кротко спросила Миріамъ. Рахиль задыхалась; она не могла выговорить ни слова.

— Жертвовать собою, — тихо отвѣчалъ Іосифъ, и глаза его блеснули. — Страдать, добровольно отдать себя міру, умереть для самого себя въ сладостныхъ мукахъ, такихъ же сладостныхъ, какъ послѣднія, дрожащія ноты нѣжнаго дѣтскаго голоса, который несся къ Богу, прославляя его. О, Миріамъ! Если бы я могъ вывести нашихъ братьевъ изъ Гетто, если бы я могъ умереть, чтобы дать имъ счастье, чтобы сдѣлать ихъ свободными сынами Рима!

— Прекрасное желаніе, мой сынъ. Но его можетъ выполнить только Богъ.

— Да… и вѣра. Если мы сдѣлаемся христіанами, ворота Гетто упадутъ сами собою.

— Христіанами! — съ ужасомъ воскликнули въ одинъ голосъ Рахиль и Миріамъ.

— Да, христіанами! — твердо отвѣчалъ Іосифъ.

Рахиль бросилась къ двери и затворила ее покрѣпче. Она вся дрожала.

— Тсъ! протоптала она. — Довольно! Ты и такъ зашелъ слишкомъ далеко въ своемъ безуміи. О, Богъ отцовъ нашихъ! Что если кто нибудь изъ сосѣдей услышитъ твои слова и передастъ ихъ отцу? — И она заломила руки.

— Опомнись, Іосифъ! — съ мольбой сказала Миріамъ. — Я не изучала закона, я только женщина. Но ты — ты учился такъ много. Неужели имъ удалось обмануть тебя? Вѣдь ты бы могъ отвѣчать имъ — ты знаешь, что они искажаютъ слова нашихъ пророковъ.

— Развѣ и ты такая же, какъ наши братья, Миріамъ? — нѣжно сказалъ Іосифъ. — Они не понимаютъ. Это вопросъ сердца, а не текстовъ. Какое чувство въ моей душѣ самое высокое, самое божественное? Жажда самопожертвованія. Какъ же не считать божественнымъ Того, вся жизнь котораго состояла изъ самопожертвованія и мученичества?

— Оставь его, Миріамъ! Не теряй съ нимъ словъ! — воскликнула Рахиль. — О, отступникъ, котораго я родила за мои грѣхи! Почему огонь Божій не спадетъ съ неба и не поразитъ тебя тутъ же, на мѣстѣ!

— Ты говоришь о мученичествѣ, Іосифъ, — продолжала Миріамъ, не обращая на нее вниманія. — Мученики мы, евреи, а не христіане. Насъ загоняютъ въ ограду Гетто, какъ скотъ. Насъ заставляютъ надѣвать позорную одежду, въ отличіе отъ другихъ людей. Наша страна въ рукахъ нечестивыхъ. Нашъ Талмудъ сожженъ. Намъ запрещенъ доступъ ко всѣмъ почетнымъ занятіямъ и должностямъ. Мы даже не имѣемъ права хоронить съ честью нашихъ умершихъ и высѣкать надписи на ихъ надгробныхъ памятникахъ.

Кроткая Миріамъ какъ бы переродилась. Лицо ея горѣло теперь такимъ же энтузіазмомъ, какъ и лицо Іосифа. Она напоминала Эдиѳь или Эсѳирь.

— Наша же собственная трусость навлекла на насъ это униженіе, Миріамъ. Гдѣ мужество, одушевлявшее Маккавеевъ, которыхъ мы прославляемъ въ этотъ праздникъ Хануки? Папа издаетъ буллы, а мы подчиняемся имъ — наружно. Мы не возстаемъ противъ его постановленій, а молча стараемся обходить ихъ. Онъ велитъ намъ носить желтыя шляпы. Мы носимъ ихъ; но, мало по-малу, желтый цвѣтъ темнѣетъ, становится оранжевымъ, потомъ красноватымъ и, въ концѣ концовъ, мы ходимъ въ такихъ же красныхъ шапкахъ, какъ ихъ кардиналы, и такимъ образомъ нарушаемъ папскій эдиктъ. Намъ позволяютъ имѣть только одну синагогу. На самомъ дѣлѣ у насъ ихъ пять, но онѣ построены подъ одной крышей, и четыре изъ нихъ мы называемъ школами.

— Молчи, отступникъ! — закричала Рахиль. — Не смѣй говорить такихъ вещей громко! О, Боже, Боже! Чѣмъ провинилась я передъ Тобою?

— А какъ же иначе, Іосифъ? — сказала Миріамъ. — Развѣ можно разсуждать съ волками? На нихъ не подѣйствуютъ никакіе доводы. Насъ такъ мало: мы можемъ бороться съ ними — только хитростью.

— Но вѣдь мы считаемъ себя избраннымъ народомъ Божіимъ, Миріамъ. А что же мы дѣлаемъ? Мы только бормочемъ молитвы да лицемѣримъ! Христіанскіе апостолы ходили по всѣмъ странамъ, громко проповѣдуя свое ученіе. Лучше недолгій героизмъ, чѣмъ этотъ безконечный позоръ!

Онъ упалъ на стулъ, закрылъ лицо руками и зарыдалъ.

Мать бросилась къ нему и наклонила надъ нимъ свое мокрое отъ слезъ лицо.

— Слава Богу! Слава Богу! — воскликнула она. — Его безуміе прошло!

Онъ не отвѣчалъ. У него не было силъ продолжать этотъ разговоръ. Наступило долгое, таинственное молчаніе.

— Гдѣ же провелъ ты ночь? — наконецъ, спросила Рахиль.

— Во дворцѣ Аннибала де Франчи.

Миріамъ вздрогнула.

— У отца прекрасной Елены де Франчи? — сказала она.

— Да, — отвѣчалъ, краснѣя, Іосифъ.

— А какъ же ты попалъ въ такой роскошный домъ? Какъ очутился ты подъ крышей приближеннаго папы? — снова спросила Рахиль.

— Развѣ я не разсказывалъ тебѣ, что мнѣ удалось оказать небольшую услугу его дочери во время карнавала? Надѣвъ маску, она пошла на Корсо, попала въ толпу, и ее чуть не задавили обезумѣвшіе буйволы, которые неслись изъ ипподрома.

— Нѣтъ, ты не разсказывалъ мнѣ этого, — отвѣчала, покачавъ головою, Рахиль. — Но твои слова о карнавалѣ напомнили мнѣ о томъ, что христіане заставляютъ насъ принимать участіе въ бѣгахъ, какъ животныхъ.

Іосифъ не обратилъ вниманія на ея намекъ.

— Синьоръ де Франчи готовъ былъ сдѣлать для меня многое, — продолжалъ онъ, — но я ограничился только тѣмъ, что попросилъ позволенія пользоваться его богатой библіотекой. Христіане запрещаютъ намъ книги, и ты знаешь, какимъ лишеніемъ это было для меня. Послѣ того я часто ходилъ въ библіотеку синьора де Франчи, сидѣлъ тамъ, читая, цѣлые дни и, только услыхавъ благовѣстъ къ вечерней службѣ, вспоминалъ, что пора возвращаться въ Гетто.

— А! Они, конечно, хотѣли совратить тебя!

— Нѣтъ, мы никогда не говорили о религіи.

— А вчера ты, должно быть, черезъ-чуръ углубился въ чтеніе? — спросила Миріамъ.

— Да, ты права.

— Но почему же Елена не напомнила тебѣ?.

На этотъ разъ вздрогнулъ Іосифъ. Однако, онъ отвѣчалъ совершенно спокойно:

— Мы вмѣстѣ читали Тассо. Она очень образована. Иногда она переводитъ мнѣ Платона и Софокла.

— А ты, нашъ будущій раввинъ, слушаешь? — воскликнула Рахиль.

— Въ этихъ сочиненіяхъ нѣтъ ни слова о христіанствѣ, да они и не удовлетворяютъ меня. Галеви сказалъ правду: «Не касайся мудрости грековъ».

— И ты сидѣлъ рядомъ съ ней во время службы? — спросила Миріамъ.

— Нѣтъ, она не была въ соборѣ.

Маріамъ повернулась и пошла къ двери.

— Теперь, когда я знаю, что съ тобой не случилось никакого несчастья, Іосифъ, мнѣ больше нечего дѣлать здѣсь. Да хранитъ тебя Богъ!

Она тяжело вздохнула и поспѣшно вышла изъ комнаты.

— Бѣдная Миріамъ! — сказала Рахиль. — Мы можемъ вполнѣ положиться на эту добрую, любящую дѣвушку. Она никому не скажетъ ни слова о твоемъ богохульствѣ.

Іосифъ вскочилъ съ мѣста.

— Не скажетъ ни слова! Да я готовъ громко, съ крышъ домовъ, повторить все, что говорилъ!

— Молчи! Молчи! — прошептала встревоженная мать. — Что если сосѣди услышатъ тебя?

— Ну, что же? Я только этого и желаю.

— Твой отецъ можетъ придти каждую минуту — онъ безпокоится о тебѣ.

— Я пойду къ нему самъ и успокою его.

— Нѣтъ, я не пущу тебя! — Она схватила его за плащъ. — Поклянись мнѣ, что ты пощадишь его и не будешь богохульствовать при немъ! Онъ не вынесетъ этого — онъ подниметъ на тебя руку, и ты упадешь мертвый къ его ногамъ!

— Развѣ ты хочешь, чтобы я лгалъ ему? Онъ долженъ знать все, что я говорилъ тебѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ! Скажи ему, что ты опоздалъ, что ворота были заперты, и тебѣ пришлось скрываться.

— Онъ долженъ узнать истину. Я пойду и разскажу ему все.

Онъ вырвалъ у нея изъ рукъ плащъ и выбѣжалъ изъ комнаты.

Рахиль сѣла на полъ и въ смертельной тревогѣ стала раскачиваться то взадъ, то впередъ. Медленно проходили тяжелые, мучительные часы. Никто не возвращался — ни мужъ, ни сынъ. Она представляла себѣ страшную сцену, которая происходитъ между ними, и дрожала отъ ужаса. Около полудня она встала и машинально, какъ во снѣ, стала готовить обѣдъ мужу. Онъ не отступилъ отъ привычки, усвоенной въ теченіе долгихъ лѣтъ, и пришелъ домой въ свое обыкновенное время, не опоздавъ ни на минуту. Рахиль тревожно взглянула на него: лицо его, такое же спокойное, какъ и всегда, было, какъ будто, немножко блѣднѣе. Молча, какъ и слѣдовало по установленному обряду, вымылъ онъ руки, потомъ прочиталъ молитву и сѣлъ за столъ. Нѣсколько разъ пыталась Рахиль обратиться къ нему съ вопросомъ, но слова замирали у нея на губахъ. Наконецъ, когда обѣдъ уже подходилъ къ концу, она рѣшилась сказать:

— Нашъ сынъ вернулся. Видѣлся ты съ нимъ?

— Сынъ? Какой сынъ? У насъ нѣтъ сына. — И онъ всталъ изъ-за стола.

III.

Съ глубокой радостью приняла римская церковь въ свое лоно ученаго еврея, отъ котораго отреклись всѣ родные и близкіе. Она приняла его тѣмъ горячѣе, что онъ пришелъ самъ, по своему внутреннему убѣжденію, и отказался отъ ежегоднаго дохода, которымъ папы нерѣдко награждали переходившихъ въ католичество евреевъ — на счетъ Гетто, обязаннаго выплачивать деньги своимъ отступникамъ. Евреевъ, для большей торжественности, крестили обыкновенно по нѣскольку человѣкъ сразу, когда же желавшихъ принять крещеніе было слишкомъ мало въ самомъ Римѣ, ихъ привозили изъ другихъ городовъ или замѣняли прозелитами турками. Въ виду важности настоящаго случая, Іосифу Бенъ Манассіи сдѣлали особую честь и рѣшили крестить его одного. Его помѣстили въ монастырѣ, и онъ сталъ изучать свою новую религію. Всѣ сношенія съ родными и соотечественниками-евреями были ему строго запрещены. Онъ не могъ вернуться въ Гетто, не могъ ѣсть, пить и спать тамъ или говорить съ кѣмъ либо изъ евреевъ до принятія крещенія. Такъ гласилъ кардинальскій эдиктъ; виновные въ нарушеніи его подвергались бичеванію и умирали на висѣлицѣ. Каждой день Рахиль и Миріамъ, въ надеждѣ хотя мелькомъ увидать Іосифа, ходили около монастыря. Ближе двадцати саженъ онѣ не имѣли права подходить къ нему, въ противномъ случаѣ имъ грозило наказаніе палками и ссылка. А тамъ, кто рѣшился бы сказать Іосифу хоть слово, передать письмо или просьбу, которая могла совратить его съ истиннаго пути, предстояло провести всю жизнь на галерамъ.

Пріѣхалъ Епифаній. Огромная толпа собралась въ базиликѣ ди Латранъ и тамъ, посреди блеска, роскоши, богатыхъ пурпурныхъ одеждъ и торжественной музыки, въ присутствіи самого папы, потрясенный до глубины души Іосифъ принялъ крещеніе. Аннибалъ де Франчи былъ его крестнымъ отцомъ. Старѣйшій изъ кардиналовъ сказалъ рѣчь, въ которой указывалъ вѣрующимъ на чудо, только что совершившееся передъ ихъ глазами, а потомъ новообращеннаго, одѣтаго въ бѣлую шелковую одежду, тихо повели по улицамъ Рима, чтобы всѣ могли видѣть, что душа еретика спасена, что онъ пріобщенъ къ истинной церкви.

Восторженное, благоговѣйное чувство охватило Іосифа или — какъ его теперь называли — Джузеппе де Франчи, когда онъ шелъ впередъ, думая о своей братской, связи со всѣмъ человѣчествомъ… Онъ испытывалъ глубокое счастье и не замѣтилъ въ толпѣ, посреди которой двигалась торжественная процессія, мрачныхъ лицъ своихъ братьевъ — евреевъ и ихъ горѣвшихъ ненавистью глазъ. И позднѣе, ночью, когда онъ горячо молился, стоя на колѣняхъ передъ Распятіемъ, онъ совсѣмъ не думалъ о той, другой церемоніи, которая происходила въ это самое время въ синагогѣ, стоявшей на площади Храма — церемоніи, еще болѣе поразительной въ своей мрачности, чѣмъ вся пышность и роскошь католическаго собора.

Дома окружали синагогу со всѣхъ сторонъ, такъ что издали, снаружи, она была совсѣмъ незамѣтна. Внутри сверкала золотомъ и серебромъ вышитая завѣса, блестѣли золотые колокольчики и гранатныя яблоки, украшающія свитки закона. Одно изъ оконъ было раскрашено двѣнадцатью цвѣтами по числу колѣнъ израильскихъ; на дворѣ стояла модель Іерусалимскаго храма — воспоминаніе о быломъ величіи, объ исчезнувшей славѣ.

Совѣтъ шестидесяти постановилъ свой приговоръ: Іосифъ Бенъ Манассія долженъ подвергнуться самой высшей мѣрѣ наказанія. Всѣ евреи собрались въ синагогу и чувство благоговѣйнаго ужаса охватило собраніе. Посреди глубокой могильной тишины, всѣ подняли черные факелы, какъ-то странно засверкавшіе въ темной синагогѣ. Потомъ затрубили въ бараній рогъ и вмѣстѣ съ его рѣзкимъ, пронзительнымъ звукомъ пронесся по всей синагогѣ крикъ «Анаѳема!» Это страшное проклятіе лишало отверженнаго всѣхъ человѣческихъ правъ и при жизни, и послѣ смерти. Евреи бросили свои факелы и, крикнувъ «Аминь!», затоптали ихъ. А Манассія, на душѣ котораго было также мрачно, какъ и въ темной синагогѣ, пошелъ, едва передвигая ноги, домой и сѣлъ на полъ рядомъ съ женою. При блѣдномъ свѣтѣ слабо мерцавшаго, зажженнаго по покойникѣ ночника, они стали горько оплакивать своего умершаго сына, — и горячія молитвы ихъ объ упокоеніи его души неслись къ небу надъ обезчещеннымъ Гетто.

Миріамъ, по прекрасному лицу которой текли жгучія слезы, сожгла таллисъ, вытканный ею самою для любимаго человѣка, который, можетъ быть, тоже полюбилъ бы ее. Потомъ пошла въ домъ Манассіи, чтобы вмѣстѣ съ нимъ и его женою оплакивать умершаго, и, взявъ морщинистую руку Рахили въ свою нѣжную, мягкую руку, старалась утѣшить её.

Но для Рахили не было утѣшеній: она плакала о своемъ ребенкѣ, о своемъ единственномъ сынѣ.

IV.

Джузеппе де Франчи узналь, что евреи прокляли его, отъ Елены. Молодой дѣвушкѣ передала объ этомъ одна изъ ея служанокъ, которой разсказалъ обо всѣмъ происшедшемъ въ Гетто еврей Шлуми-шутникъ, какъ его прозвали. Онъ хитрилъ и съ христіанами, и съ евреями, обманывалъ и тѣхъ, и другихъ и не думалъ ни о чемъ, кромѣ барышей.

Джузеппе улыбнулся, но улыбка его была печальна.

— Они сами не знаютъ, что дѣлаютъ, — отвѣчалъ онъ.

— Твои родители оплакиваютъ тебя, какъ мертваго, — продолжала Елена.

— Они оплакиваютъ умершаго еврея; живой христіанинъ утѣшитъ ихъ.

— Но вѣдь ты не имѣешь права пойти къ нимъ, а они къ тебѣ?

— Вѣра двигаетъ горами. Мы еще будемъ радоваться вмѣстѣ въ сіяніи Спасителя: ночью — плачъ, на утро — радость. — Блѣдное лицо его освѣтилось восторженной улыбкой.

Елена съ удивленіемъ и состраданіемъ глядѣла на него.

— Какія странныя вещи говоришь ты, синьоръ Джузеппе! — сказала она.

— Что же тутъ страннаго? Все это просто и понятно, какъ мысль ребенка, — отвѣчалъ онъ, взглянувъ на нее своими задумчивыми, глубокими глазами.

Высокая, прекрасная, она походила скорѣе на одну изъ тѣхъ греческихъ статуй, которыхъ брали за образецъ тогдашніе скульпторы, чѣмъ на римлянку. Простая одежда изъ бѣлаго шелка обрисовывала ея стройную талію и выказывала изящныя очертанія ея фигуры. Изъ большого круглаго окна, около котораго они стояли, лился яркій солнечный свѣтъ. Онъ золотилъ ея волосы и испещрялъ блестящими пятнами звѣриныя шкуры на полу и шпалеры на стѣнахъ. Картины, манускрипты, бюсты и издѣлія изъ слоновой кости — вся эта обстановка подходила какъ нельзя больше къ ея прекрасному лицу и стройной фигурѣ. Дрожь пробѣжала у него по тѣлу въ то время, какъ онъ смотрѣлъ на нее.

— Какъ же устроишь ты теперь свою жизнь? — спросила она. — Что будетъ твоей цѣлью?

— Самоотреченіе и жертва, — прошепталъ онъ. — Мои родители правы: Іосифъ умеръ. Его воля принадлежитъ Богу, сердце — Христу. Вся моя жизнь должна быть служеніемъ.

— Кому же будешь ты служить?

— Моимъ братьямъ, синьора.

— Они отвергли тебя.

— Но я самъ не отвергаю ихъ.

— И ты ничего, ничего не добьешься! — воскликнула она послѣ небольшого молчанія. — Сотни поколѣній старались обратить ихъ и не могли. Она такъ же упорны, не смотря на всѣ папскія буллы.

— Никто не пробовалъ дѣйствовать на нихъ любовью, синьора.

— Ты погубишь всю свою жизнь!

Онъ задумчиво улыбнулся.

— Ты забываешь, что я уже умеръ, — сказалъ онъ.

— Нѣтъ, ты не умеръ — горячая кровь течетъ въ твоихъ жилахъ. Скоро придетъ весна. Посмотри, какъ ярко свѣтитъ солнце на голубомъ небѣ! Ты не умрешь — ты долженъ жить и наслаждаться солнечнымъ свѣтомъ и красотою міра!

— Солнечный свѣтъ только символъ божественной любви: распускающіяся почки — знаменіе возрожденія и жизни.

— Ты грезить, синьоръ Джузеппе — грезишь съ открытыми глазами. Я не понимаю такой любви, которая отвращается Отъ всего земного, не понимаю твоей любви, допустившей тебя разбить сердце отца и матери.

На глазахъ его показались слезы. — Терпѣніе, терпѣніе! — сказалъ онъ. — Все земное проходить, какъ тѣнь. Не я грежу, а ты сама. Неужели не понимаешь ты, какъ призрачно здѣсь все — и земля, и этотъ небесный сводъ, и ослѣпительные лучи, которые радуютъ насъ — на короткое мгновеніе. Это солнце, каждый день поднимающееся надъ нами, только свѣтлый призракъ сравнительно съ вѣчной любовью Христа.

— Для меня твои слова — кимвалъ бряцающій!

— Это слова твоей же религіи, синьора.

— Нѣтъ, не моей религіи! — горячо воскликнула она. — Въ душѣ я совсѣмъ не христіанка, да и во всемъ нашемъ домѣ лѣтъ христіанъ, хотя никто не замѣчаетъ этого. Мой отецъ соблюдаетъ постъ, но зачитывается язычникомъ Аристотелемъ. Римъ перебираетъ четки и бормочетъ молитвы, а на самомъ дѣлѣ онъ уже отрѣшился отъ старой религіи самоотреченія. Наши процессіи, наши великолѣпныя празднества, наши роскошные костюмы — что во всемъ этомъ общаго съ блѣднымъ Христомъ, котораго ты ставишь себѣ идеаломъ?

— Я вижу теперь, что мнѣ найдется дѣло и между христіанами, — мягко проговорилъ онъ.

— И ты не добьешься ничего!.. Художники, подмѣчающіе красоту во всемъ, снова внесли радость въ міръ. Правда, они дѣлали видъ, что изображаютъ Святое Семейство, Тайную Вечерю, Распятіе и Смерть Христа, вдохновляли ихъ только прелесть и счастіе жизни. Красота человѣческаго тѣла, яркость красокъ, прекрасныя лица — все это есть даже тамъ, внизу, въ этомъ набожномъ Джіотто! Развѣ наши знатные синьоры не заставляли рисовать съ себя апостоловъ! Развѣ не они изображены на картинахъ изъ жизни святыхъ? Да, они прекрасно поняли, что религіозная живопись служитъ только предлогомъ для художниковъ. А самъ Римъ? Онъ полонъ произведеніями языческаго искусства. Лаокоонъ, Клеопатра и Венера стоятъ даже въ апельсинномъ саду самого Ватикана.

— Нѣтъ, это несправедливо, синьора де Франчи! Нельзя сомнѣваться въ божественномъ вдохновеніи, одушевлявшемъ Сандро Боттичелли въ то время, какъ онъ писалъ свою Мадонну.

— А его фрески на виллѣ Лемми! Если бы ты видѣлъ эту роскошь красокъ, эту чудную красоту формъ, ты понялъ бы, что не одна только духовная красота вдохновляетъ его.

— А Рафаэль Урбино, а Леонардо?

— Леонардо? — повторила она. — Видѣлъ ты его Бахуса или его фрески съ изображеніемъ битвъ? Знаешь ты послѣднюю картину Рафаэля? О, мы проникли въ тайну грековъ! Кого мы выше всего цѣнимъ и любимъ? Гомера, Платона, Софокла съ его благородной простотой. Данте солгалъ, говоря, что его проводникомъ былъ Виргилій. Поэтъ Мантуи никогда не водилъ ни одного смертнаго въ эти мрачныя области. Онъ поетъ о стадахъ и пчелахъ, о птицахъ, журчащихъ ручейкахъ и простой любви пастуховъ. А мы не желаемъ слушать его и вдыхаемъ душистый воздухъ полей, который кажется еще душистѣе послѣ дыма геенны огненной, отравлявшаго жизнь въ теченіе столькихъ столѣтій. Аполлонъ богъ Рима, а не Христосъ!

— Вѣрнѣе Аполліонъ. Это онъ довелъ Римъ до такихъ низменныхъ понятій и стремленій.

— Искусство не унижаетъ, а возвышаетъ душу. А ты самъ? Развѣ не наслаждался ты вмѣстѣ со мною, не трепеталъ отъ восторга, смотря на чудную красоту лица на картинѣ, на яркость и живость красокъ, на лучезарную бѣлизну статуи?

— Я считаю грѣхомъ любить красоту только изъ-за нея самой. Прости, если мои слова оскорбятъ тебя, но, по моему, такое обоготвореніе красоты — только для немногихъ: для живущихъ въ роскоши, для богатыхъ. А что же останется бѣднымъ, униженнымъ, которыхъ попираютъ ногами? Какое утѣшеніе дастъ такая религія имъ? Всѣ эти чудеса человѣческихъ рукъ и человѣческаго ума вѣсятъ не больше соломинки сравнительно съ чистымъ сердцемъ, честнымъ поступкомъ. Время процвѣтанія искусствъ было всегда и временемъ упадка, синьора. Простота выше его. Если мы не будемъ, какъ дѣти, мы не войдемъ въ царствіе небесное.

— Небо здѣсь! — воскликнула она. Грудь ея судорожно поднималась, глаза сверкали. Ея волненіе сообщилось и ему. Красота Елены, красота чистой статуи, оживленной пылкостью женщины, волновала и смущала его.

— Ты права: гдѣ Христосъ, тамъ и небо, — сказалъ онъ. — Ты съ самаго дѣтства привыкла къ ослѣпительному свѣту, синьора де Франчи, и тебѣ трудно понять, что испытываютъ другіе люди. А я, ходившій до сихъ поръ въ темнотѣ, чувствую, что пелена спала съ глазъ моихъ, что я былъ слѣпъ и прогрѣлъ. Меня мучили разные вопросы и сомнѣнія, я былъ честолюбивъ, жаждалъ наслажденія. Теперь душевный миръ снизошелъ на меня, всѣ мои вопросы разрѣшены, волненіе крови утихло. Любовь — это все. Люди должны рождаться, жить и умирать въ единеніи съ нею. Только для этого восходитъ надъ нами солнце и движутся звѣзды. О, мои братья! — горячо воскликнулъ онъ, поднявъ руки. — Зачѣмъ ходите вы на торжища? Зачѣмъ копите груды золота и серебра? Зачѣмъ гонитесь за пустыми призраками земной радости? Истинное счастье въ томѣ, чтобы отдать всего себя Богу, быть простымъ орудіемъ Его святой воли!

Съ глубокимъ удивленіемъ смотрѣла на него Елена. На одно мгновеніе чувство, охватившее его, отразилось и на ея лицѣ. Ей какъ будто тоже хотѣлось испытать этотъ странный, и о понятный для нея, одушевлявшій его восторгъ.

— Это безуміе, — сказала она. — Твои братья никогда не послушаютъ тебя.

— Я буду молиться день и ночь, чтобы священный огонь коснулся моихъ устъ.

— Любовь тоже священный огонь.. Неужели ты думаешь прожить безъ нея? — Она подошла такъ близко къ нему, что прядь волосъ, спустившаяся ему на лобъ, заколебалась отъ ея дыханія… Онъ вздрогнулъ и отступилъ.

— У меня будетъ божественная любовь, синьора.

— Ужъ не хочешь ли ты сдѣлаться доминиканцемъ?

— Да, я твердо рѣшился на это.

— И монастырь удовлетворяетъ тебя?

— Онъ будетъ для меня небомъ.

— Да, небомъ, гдѣ не женятся и не выходятъ замужъ. Что же это за религія, которая, какъ Самсонъ, опрокидываетъ устои человѣческаго общества?

— Нѣтъ, я не отрицаю брака. Онъ служитъ символомъ божественнаго союза. Но онъ не для всѣхъ людей. Не слѣдуетъ вступать въ бракъ тѣмъ, кто проповѣдуетъ слово Божіе, кто долженъ возвышать душу и распинать свое тѣло, какъ Христосъ. Бракъ не для монаховъ.

— Но вѣдь ты еще не монахъ.

— Это только вопросъ времени. Но даже не будь этого, я все-таки не женился бы.

— Не женился бы? Почему же?

— Потому что народъ мой отвергъ меня. А если я женюсь на христіанкѣ, какъ многіе изъ обращенныхъ евреевъ, мой примѣръ не поведетъ ни къ чему. Про меня, какъ и про нихъ, будутъ говорить, что не свѣтъ христіанства, а глаза христіанской дѣвушки заставили меня перемѣнить религію. Мои братья упорны и недовѣрчивы. Они не вѣрятъ въ возможность обращенія не изъ-за выгодъ, а по убѣжденію. Многіе евреи обогатились, перейдя въ христіанство, другіе, и безъ того богатые, избавились отъ тяжелыхъ налоговъ. А я бросилъ все свое имущество и не возьму ничего. Вотъ почему я отказался отъ предложенія твоего отца, — занять какое нибудь видное мѣсто; я не захотѣлъ принять и болѣе скромной должности жезлоносца его святѣйшества. Когда братья мои узнаютъ это, когда они увидятъ, что я не могу обирать ихъ и обогащаться на ихъ счетъ, что я проповѣдую имъ слово Божіе безъ всякой за то платы, что я живу бѣдно, одинокій, они станутъ слушать меня. Можетъ быть, тогда сердца ихъ смягчатся и глаза откроются.

Онъ поблѣднѣлъ отъ волненія, и на лицѣ его снова появилось восторженное выраженіе. Да, вотъ его призваніе! Наконецъ-то народъ его увидитъ еврея, ставшаго истиннымъ христіаниномъ, и убѣдится, что его нельзя упрекнуть ни въ чемъ, нельзя заподозрить ни въ какихъ корыстныхъ побужденіяхъ. О, какое счастье взять на себя и выполнить такую высокую, святую задачу!

— А если… — Елена нерѣшительно остановилась, а потомъ подняла глаза и взглянула на него. — А если ты полюбишь нехристіанку?

Онъ задрожалъ и, смотря въ ея ясные глаза, сжалъ руки, стараясь не поддаться могучему земному чувству, которое притягивало его, какъ мѣсяцъ притягиваетъ морскія волны.

— Я, все равно, вырвалъ бы изъ своего сердца эту любовь, — отвѣчалъ онъ глухимъ голосомъ. — Мой народъ не способенъ понять такихъ тонкихъ различій. Для него весь міръ дѣлится на евреевъ и христіанъ.

— Кажется, мой отецъ ѣдетъ по улицѣ? — сказала Елена, взглянувъ въ окно. — Да, это его турецкая лошадь. Ну, я уйду. Яркій солнечный свѣтъ совсѣмъ ослѣпилъ меня.

Она подошла къ двери, не глядя на него.

— Сердце мое всегда будетъ съ тобою, что бы ты ни выбралъ, — сказала она, вдругъ обернувшись къ нему. — Только подумай. хорошенько прежде, чѣмъ надѣнешь клобукъ и одежду, которые, говоря твоимъ языкомъ, служатъ символомъ всего мрачнаго и непривлекательнаго. Аддіо!

Онъ подошелъ къ ней и, наклонившись, поцѣловалъ ея руку.

Она не отняла ее.

— Чувствуешь ли ты въ себѣ достаточно силы для саржи и веревки, Джузеппе? — мягко спросила она.

Онъ выпрямился, не выпуская ея руки.

— Да, ты вдохновишь меня, Елена. Мысль о твоей чистотѣ сдѣлаетъ меня самого чистымъ и не допуститъ до паденія.

— Я не могу вдохновлять на смерть, — сказала она, отдернувъ руку. — Я могу внушать только любовь къ жизни.

— Это не смерть, — прошепталъ онъ. — Не смерть, а воскресеніе и жизнь.

Когда онъ поднялъ голову, Елена уже исчезла. Онъ упалъ да колѣни и забылся въ горячей, страстной молитвѣ.

V.

Еще прежде, чѣмъ Джузеппе принялъ монашескій обѣтъ, онъ сказалъ пробную проповѣдь «для евреевъ», но не въ церкви, а въ большой часовнѣ, около Гетто. Присутствіе еретиковъ осквернило бы церковь, и даже изъ часовни были вынесены всѣ священныя книги и иконы. Слухъ о краснорѣчія новообращеннаго разнесся по городу, и потому на его проповѣдь собралась многочисленная публика. Тутъ былъ Аннибалъ де Франчи и множество знатныхъ христіанъ въ роскошныхъ золотыхъ плащахъ и украшенныхъ лентами шляпахъ. Но изъ евреевъ пришелъ только одинъ — Шлуми-шутникъ. Полагаясь на свою хитрость и ловкость, онъ надѣялся избѣгнуть наказанія за свой проступокъ и даже извлечь изъ него кое-какія выгоды. Онъ разскажетъ обо всемъ, происходившемъ въ часовнѣ, старѣйшинамъ еврейской общины, которые, по свойственному человѣку любопытству, съ удовольствіемъ выслушаютъ его, и ему удастся разъ или два отлично пообѣдать. Шлуми былъ человѣкъ изобрѣтательный, и очень многое сходило ему съ рукъ. Одно время онъ ходилъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ въ красной шляпѣ. А когда христіане привлекли его къ отвѣту, онъ сталъ увѣрять, что былъ въ желтой шляпѣ, а красную надѣлъ поверхъ ея только для того, чтобы покупатели могли судить о его товарѣ и видѣли, какія шляпы онъ продаетъ.

Но на этотъ разъ Джузеппе былъ очень доволенъ, увидѣвъ его.

— Шлуми страшный болтунъ,. — подумалъ онъ. — Онъ разбросаетъ сѣмена и, можетъ быть, они взойдутъ.

На другой день, вечеромъ новый проповѣдникъ шелъ по улицѣ Лепеда, около доминиканскаго монастыря. Кто-то дотронулся до его плаща. Онъ обернулся. — Миріамъ! — съ изумленіемъ воскликнулъ онъ, отступая отъ нея.

— Я пришла къ тебѣ, Іосифъ, — сказала она.

— Ко мнѣ? Развѣ ты не знаешь, что меня прокляли, что я отверженный? Посмотри, нѣтъ ли поблизости кого изъ евреевъ?

— Все равно. Мнѣ нужно поговорить съ тобою.

— Но вѣдь и тебя проклянутъ?

— Мнѣ нужно поговорить съ тобою.

Глаза его заблестѣли. — А, ты тоже вѣришь! — радостно воскликнулъ онъ. — На тебя сошла благодать!

— Нѣтъ, Іосифъ, этого никогда не будетъ. Я люблю вѣру нашихъ отцовъ. Можетъ быть, я поняла ее лучше, чѣмъ ты, хоть и не изучала священныхъ книгъ. Я понимаю ее только сердцемъ.

— Такъ зачѣмъ же ты пришла? Спустимся внизъ, къ Колизею. Тамъ не такъ многолюдно, и наши братья рѣдко заходятъ туда.

Они свернули съ шумной улицы, по которой съ грохотомъ неслись экипажи, проѣзжали верхомъ знатные синьоры, окруженные блестящей свитой, проходили водовозы съ своими ослами, носильщики и забіяки-солдаты, которые могли обратить вниманіе на красоту Миріамъ и не задумались бы оскорбить ее, замѣтивъ, что у нея на головѣ золотая повязка. Іосифъ и Миріамъ дошли молча до арки Тита. Тутъ они оба остановились. Барельефъ свѣтильника храма, какъ трофей побѣды, украшалъ эту тріумфальную арку, и потому ни одинъ еврей никогда не проходилъ черезъ нее. Титъ давно уже умеръ, имперія его пала, но воспоминаніе о томъ времени до сихъ поръ еще живо въ сердцахъ евреевъ.

Яркіе лучи заходящаго солнца падали на разрушенные храмы древнихъ боговъ и на заросшій травой римскій форумъ. Красный, какъ кровь, отблескъ сверкалъ на самой высокой части Колизея, за которой устраивались когда-то, для развлеченія властелиновъ міра, бои звѣрей и людей. Остальная часть гигантской развалины была въ тѣни.

— Здоровы ли мои родители? — спросилъ Іосифъ.

— И у тебя хватаетъ духу спрашивать о нихъ? Твоя мать плачетъ цѣлые дни. А когда приходитъ твой отецъ, она становится такой же каменной, какъ и онъ. Онъ — старѣйшина синагоги! А ты — ты опозорилъ его сѣдые волосы и сведешь его въ могилу!

Іосифъ сдержалъ рыданіе. — Страданіе очищаетъ, Миріамъ, — сурово сказалъ онъ. — Это бичъ Божій.

— Не обвиняй Бога въ жестокости. Я ненавижу тебя! — воскликнула она. — Правда ли, что ты хочешь сдѣлаться доминиканцемъ? Шлуми-шутникъ распустилъ этотъ слухъ въ Гетто.

— Да, Миріамъ. Я постригусь и очень скоро.

— Какъ же можешь ты быть монахомъ? Вѣдь ты любишь женщину.

Онъ остановился и вздрогнулъ.

— Что говоришь ты, Миріамъ?

— Не выдумаешь ли ты отрицать это? Я знаю ее. Я знаю твою любовь къ ней. Это Елена де Франчи.

— Нѣтъ, я не люблю никакой женщины, — отвѣчалъ онъ, поблѣднѣвъ отъ волненія.

— Ты любишь Елену.

— Почему ты такъ увѣрена въ этомъ?

— Я сама женщина.

Они тихо пошли дальше.

— И это все, что ты хотѣла сказать мнѣ?

— Нѣтъ не все. Я хотѣла посовѣтовать тебѣ жениться на ней и быть счастливымъ.

— Я не могу, Миріамъ. Ты не понимаешь меня.

— Не понимаю? Я могу прочитать всѣ твои мысли, такъ же легко, какъ ты читаешь законъ — безъ гласныхъ буквъ. Ты думаешь, что мы, евреи, будемъ съ презрѣніемъ указывать на тебя пальцами, что мы сочтемъ причиной твоего отступничества не любовь къ Распятому, а любовь къ Еленѣ, что мы не будемъ слушать твоихъ проповѣдей?

— А развѣ не такъ?

— Такъ.

— Въ такомъ случаѣ…

— Но то же самое будетъ всегда, что бы ты ни дѣлалъ. Разрѣжь себя на куски, и евреи все-таки не повѣрятъ ни тебѣ, ни евангелію. Я одна вѣрю въ твою искренность, но смотрю на тебя, какъ на безумнаго: ты черезъ чуръ много учился и разумъ твой помраченъ. Послушай меня, Іосифъ. Всѣ твои мечты не приведутъ ни къ чему. Евреи ненавидятъ тебя. Они называютъ тебя Аманомъ и будутъ очень довольны, если тебя повѣсятъ, какъ его, на высокомъ деревѣ. Память о тебѣ переживетъ тебя. Потомки наши въ третьемъ и четвертомъ поколѣніи будутъ съ проклятіемъ произносить твое имя. Какъ не въ силахъ ты сдвинуть съ мѣста семь холмовъ Рима, такъ не сдвинешь и евреевъ. Они стояли слишкомъ долго.

— Да, стояли, какъ камни. Но я смягчу ихъ сердца и спасу ихъ.

— Ты не сдѣлаешь имъ ничего, кромѣ зла…! Подумай лучше о себѣ и спасай себя. Женись на этой дѣвушкѣ и будь счастливъ.

Онъ взглянулъ на нее.

— Будь счастливъ, — повторила она. — Не жертвуй своей жизнью пустому призраку. Будь счастливъ. Это послѣднія слова, съ которыми я обращаюсь къ тебѣ. Съ этихъ поръ я, какъ истинная дочь моего народа, буду повиноваться постановленіямъ совѣта и, если бы я была матерью, я научила бы дѣтей моихъ ненавидѣть тебя такъ же, какъ ненавижу сама… Миръ тебѣ…

Онъ схватилъ ее за платье — Еще минуту! Я хочу поблагодарить тебя, хоть и не могу послѣдовать твоему совѣту: завтра я уже буду принятъ въ святое братство. — Въ блѣдномъ полумракѣ угасающаго дня лицо его засіяло какимъ-то неземнымъ свѣтомъ. — Но какъ рѣшилась ты на такой рискъ? Почему пришла ты сказать мнѣ, что ненавидишь меня?

— Потому что я люблю тебя. Прощай!

Она повернулась и быстро пошла отъ него.

Онъ протянулъ къ ней руки. На глазахъ его показались слезы.

— Миріамъ, Миріамъ! — воскликнулъ онъ, — Вернись, — ты также христіанка! Вернись, моя возлюбленная сестра во Христѣ!

Пьяный доминиканецъ споткнулся и упалъ въ его объятія.

VI.

Евреи не приходили слушать фра Джузеппе. Все его страстное краснорѣчіе пропадало даромъ, такъ какъ на его проповѣди собирались только христіане и новообращенные. Напрасно бралъ онъ свои доводы изъ талмуда, употребляя оружіе талмудистовъ противъ нихъ же самихъ: они не являлись. Не пришли они даже и послѣ того, какъ онъ, при помощи кабалистическихъ вычисленій, доказалъ, что о папѣ и его высокомъ назначеніи предсказывалось еще въ Ветхомъ завѣтѣ. Только на улицахъ видѣлъ онъ мрачныя лица своихъ братьевъ. Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Наконецъ, ослабѣвшій, измученный, онъ, въ минуту отчаянія, рѣшился просить папу, чтобы онъ употребилъ свою власть и принудилъ евреевъ ходить на его проповѣди.

Папа принялъ его въ постели. Онъ былъ не совсѣмъ здоровъ, но очень весело болталъ съ саламанкскимъ епископомъ и прокураторомъ казначейства о забавныхъ подробностяхъ неудачи, постигшей французскаго посла. Блѣдное лицо его было лицомъ ученаго, но выраженіе энергіи указывало на привычку къ дѣятельности. Джузеппе робко остановился около двери и не рѣшался тронуться съ мѣста, пока одинъ изъ внятныхъ синьоровъ, бывшихъ въ комнатѣ, не велѣлъ ему подойти поближе: Съ глубокимъ благоговѣніемъ подошелъ онъ къ постели и, преклонивъ колѣна, поцѣловалъ ногу папы. Потомъ онъ всталъ и объяснилъ, въ чемъ дѣло. Но глаза католическаго міра отнесся не совсѣмъ милостиво къ его просьбѣ и нахмурилъ брови. Онъ былъ очень умный, ученый человѣкъ, высокій покровитель наукъ и искусствъ. Не подражая другимъ государямъ, онъ всегда относился къ евреямъ сравнительно мягко. Все его рвеніе было направлено на иностранную политику, что отчасти вредило его популярности въ самомъ Римѣ.

Въ то время, какъ фра Джузеппе горячо отстаивалъ свою мысль и увѣрялъ, что ему такъ же легко будетъ играть на сердцахъ евреевъ, если только они услышать его, какъ Давиду на струнахъ арфы, въ спальню внесли на серебряномъ блюдѣ завтракъ. Хоть кушанья и готовились на папской кухнѣ, одинъ изъ присутствующихъ, спеціально назначенный для этого, попробовалъ ихъ всѣ, для нагляднаго доказательства, что въ нихъ нѣтъ яду, а Джузеппе, по знаку папы, отошелъ въ сторону.

Завтракъ продолжался очень долго и съ довольно большими перерывами. Пришелъ капельмейстеръ папскаго оркестра за инструкціями по поводу назначеннаго на первое августа концерта въ Феррагосто; приходили и другіе, но больше всего задержали его святѣйшество два ювелира, которые принесли разныя драгоцѣнныя вещи и модели застежки для папскаго облаченія. Джузеппе волновался и выходилъ изъ себя въ то время, какъ святой отецъ, надѣвъ очки, внимательно разсматривалъ большую серебряную вазу, въ которую должны были падать крошки съ его стола, и любовался ея чеканными ручками и гирляндой изъ листьевъ. Другая, парная ваза, которая должна была стоять въ буфетѣ и предназначалась для воды, была украшена чуднымъ изображеніемъ св. Амвросія, поражающаго аріанъ. Наконецъ, одинъ изъ ювелировъ ушелъ, получивъ отъ папскаго датарія цѣлую груду золотыхъ монетъ, но другой пробылъ невыносимо долго. Его святѣйшеству очень понравилась его восковая модель; и онъ нѣсколько разъ высказывалъ свое одобреніе, любуясь барельефнымъ изображеніемъ Бога Отца и громаднымъ брилліантомъ, приходившимся какъ разъ по срединѣ застежки.

— Поспѣши со своей работой, сынъ мой, — сказалъ онъ, рѣшившись, наконецъ, отпустить ювелира. — Мнѣ бы хотѣлось самому надѣть эту застежку прежде, чѣмъ я умру.

Онъ поднялъ свое сіяющее восторгомъ лицо и увидалъ Джузеппе.

— Тебѣ нужно еще что нибудь, фра Джузеппе? — сказалъ онъ. — Ахъ да, вспомнилъ! Тебѣ хочется проповѣдывать твоимъ упрямымъ соотечественникамъ. Ну, что же? Это вполнѣ понятное и похвальное желаніе. Луиджи, напомни мнѣ завтра объ этой буллѣ.

Лицо фра Джузеппе вспыхнуло и глаза его заблестѣли. Онъ снова упалъ на колѣни у ногъ папы и, цѣлуя ихъ, нѣсколько разъ несвязно выражалъ свою благодарность. Потомъ, низко опустивъ голову, онъ дошелъ до двери и, вполнѣ счастливый, вернулся въ свой монастырь.

На другой день былъ обнародованъ новый эдиктъ. Евреямъ велѣно было собраться на первую же проповѣдь фра Джузеппе. О, съ какимъ нетерпѣніемъ ждалъ онъ вечера субботы, какую великолѣпную проповѣдь готовилъ онъ! Евреи, непремѣнно придутъ. «Выраженія, въ которыхъ составленъ эдиктъ, такъ точны и опредѣленны, что имъ нельзя будетъ обойти его. Да они и всегда начинаютъ съ того, что безпрекословно подчиняются всѣмъ постановленіямъ и только нѣсколько времени спустя рѣшаются на молчаливое, апатичное сопротивленіе».

Эдиктъ не былъ отмѣненъ, хоть онъ зналъ, что богатые евреи пытались найти лазейку съ задняго хода и предлагали подкупъ. Потомъ, когда они просили хоть нѣсколько измѣнить его подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ не совсѣмъ ясенъ — этимъ предлогомъ пользовались всегда, когда выходили слишкомъ строгія буллы — имъ тоже отказали. Да, теперь уже ничто не спасетъ евреевъ отъ его проповѣди.

Въ четвергъ въ Гетто было нѣсколько случаевъ смерти отъ чумы; въ пятницу умерла уже десятая часть населенія. Новый разливъ Тибра и зараженный воздухъ переулковъ, гдѣ строго опредѣленное число домовъ было переполнено людьми, благопріятствовали развитію болѣзни, и она свирѣпствовала со страшной силою. Въ субботу отдано было приказаніе затворить всѣ ворота Гетто. Чуму заключили тамъ. Въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ были заперты паріи человѣчества въ своей зараженной тюрьмѣ. Они могли, по своему усмотрѣнію, жить или умирать. А когда, наконецъ, послѣ дезинфекціи, отворили ворота Гетто, тамъ оказалось больше мертвыхъ, чѣмъ живыхъ.

VII.

Мечтатель Іосифъ былъ ошеломленъ этимъ ударомъ, разрушившимъ его надежды. Земная тревога, въ которой онъ не сознавался даже самому себѣ, мучила его въ то время, какъ свирѣпствовала чума, которая, не смотря на всѣ мѣры предосторожности, иногда вырывалась изъ Гетто, какъ бы желая наказать тѣхъ, кто принудилъ тамошнее населеніе вести такое жаркое существованіе. Но Іосифъ боялся не за себя; онъ дрожалъ при мысли о смерти отца, матери и великодушной Миріамъ. Цѣлые дни самоотверженно ухаживалъ онъ за больными христіанами, а потомъ ходилъ около Гетто, около этого города мертвыхъ, откуда не доходило никакихъ извѣстій. Когда ему, наконецъ, удалось узнать, что близкіе ему люди живы и здоровы, новый ударъ поразилъ его. Булла оставалась въ своей силѣ, но папа сталъ снисходительнѣе къ оставшимся въ живыхъ евреямъ. Онъ принялъ во вниманіе ихъ ненависть къ фра Джузеппе и милостиво согласился на ихъ просьбу — назначить какого нибудь другого проповѣдника. Было рѣшено, что эту обязанность будутъ исполнять поочередно всѣ доминиканцы. Одинъ только Джузеппе составлялъ исключеніе: ему было запрещено проповѣдывать евреямъ. Тщетно добивался онъ аудіенціи у его святѣйшества — его не допускали къ нему. Такимъ образомъ всѣ его мечты объ обращеніи и спасеніи евреевъ кончились только тѣмъ, что ихъ принудили слушать проповѣди христіанъ.

Каждую субботу, по окончаніи службы въ синагогѣ, треть, населенія Гетто, въ томъ числѣ и дѣти старше двѣнадцатилѣтняго возраста, должны были являться поочередно въ церковь. Санъ Бенедетто Алла Регола, предоставленную въ ихъ пользованіе, и слушать вѣрное толкованіе отрывка изъ Библіи, прочитаннаго ихъ же канторомъ. Папа, болѣе деликатный, чѣмъ его подчиненные, посовѣтовалъ имъ не произносить именъ Христа и Божьей Матери или, по крайней мѣрѣ, говорить ихъ вполголоса, чтобы не оскорблять слуха евреевъ. Но этотъ совѣтъ не исполнялся: проповѣдники забывали о немъ, стараясь убѣдить своихъ слушателей, бывшихъ въ полной ихъ власти.

Многіе изъ евреевъ нарочно медлили и шли какъ можно тише по дорогѣ въ церковь. Противъ этого немедленно же были приняты мѣры: полицейскіе слѣдили за ними и бичами загоняли ихъ въ домъ Божій. Эти еженедѣльныя процессіи мужчинъ, женщинъ и дѣтей, выходившимъ изъ Гетто, стали однимъ изъ любимыхъ зрѣлищъ Рима, и толпа была очень довольна, что для нея устроили новое развлеченіе. А новыя издержки — и довольно значительныя — легли на евреевъ, которые сами же должны были платить за свое обращеніе.

Всѣхъ отсутствующихъ евреевъ заносили въ списки, и они платились за нарушеніе папскаго эдикта штрафомъ или тюремнымъ заключеніемъ. Вести эти списки могъ, конечно, лучше всякаго другого новообращенный: онъ зналъ всѣхъ евреевъ въ лицо и тотчасъ же могъ замѣтить, кто изъ нихъ не пришелъ на проповѣдь. Эту обязанность слѣдуетъ возложить на новаго брата. Джузеппе сопротивлялся всѣми силами, но пріоръ не слушалъ его возраженій. И вмѣсто высокаго, апостольскаго служенія своему народу, фра Джузеппе, самъ же вызвавшій все это зло, долженъ былъ сидѣть за конторкой у дверей храма и слѣдить за входящими въ него. Онъ зналъ, какъ тяжело имъ имѣть сношенія съ отступникомъ евреемъ, котораго они прокляли — зналъ, что, записывая ихъ, наноситъ имъ новое оскорбленіе, выказывая свое презрѣніе къ субботѣ, которую они такъ свято чтутъ.

Часто видалъ онъ, какъ подгоняли къ церкви бичемъ его отца, блѣднаго, сѣдого, совсѣмъ уже одряхлѣвшаго старика. И мука, которую испытывалъ при этомъ Іосифъ, была еще сильнѣе, чѣмъ боль и униженіе, выпадавшія на долю его отца. Какъ-то разъ доминиканецъ, обязанный слѣдить за тѣмъ, чтобы евреи слушали внимательно и не уклонялись отъ проповѣди, стараясь заснуть, хлопнулъ по плечу Рахили желѣзнымъ прутомъ. Несчастный сынъ ея увидалъ это, и капли холоднаго пота выступили у него на лбу. А когда мимо него проходила Миріамъ, всегда съ однимъ и тѣмъ же презрительнымъ взглядомъ, его бросало то въ холодъ, то въ жаръ. Одно только утѣшеніе и было у него: онъ видѣлъ, наконецъ, своихъ братьевъ, внимательно слушающихъ слово Божіе. Хоть этого-то удалось ему добиться. Даже самъ Шлуми казался переродившимся — съ такимъ благоговѣніемъ внималъ онъ словамъ проповѣдника.

Іосифу не приходило въ голову, что всѣ его соотечественники, казавшіеся такими внимательными и набожными, идя въ церковь, крѣпко затыкали себѣ уши ватой. Эту уловку придумалъ Шлуми.

А между тѣмъ, въ другихъ церквахъ фра Джузеппе говорилъ проповѣди, и каждый разъ множество христіанъ, нерѣдко даже пріѣзжавшихъ издалека, собирались слушать его. Извѣстность его, какъ проповѣдника, все увеличивалась, а доброта возбуждала любовь. Онъ напутствовалъ приговоренныхъ къ смертной казни, его радостно встрѣчали въ самыхъ ужасныхъ вертепахъ и мрачныхъ темницахъ, онъ отпускалъ грѣхи умирающимъ, изгонялъ бѣсовъ. Но былъ одинъ грѣшникъ, — грѣшникъ, ходившій во власяницѣ и умерщвлявшій свою плоть бичеваніемъ — которому онъ не могъ дать отпущенія. Это былъ онъ самъ. И одного демона онъ не могъ изгнать: онъ гнѣздился въ его собственномъ сердцѣ. Это была скорбь его собственной души, страдавшей отъ соприкосновенія съ грубой дѣйствительностью, не нашедшей удовлетворенія…

VIII.

Снова наступилъ карнавалъ — недѣля безумнаго веселья и шумнаго разгула. Улицы пестрѣли всѣми цвѣтами радуги отъ множества яркихъ одеждъ и гремѣли взрывами смѣха и оглушительными криками громадной толпы, еще увеличенной наплывомъ иностранцевъ. Изъ оконъ и съ крышъ, почернѣвшихъ отъ головъ, шаловливыя руки бросали гнилыя яйца, лили грязную воду и даже кипящее масло на пѣшеходовъ и всадниковъ. Затѣвались страшныя ссоры, кровавыя драки, толпы замаскированныхъ святотатственно врывалась въ церкви! Осмѣивалось все — и земное, и небесное. Ни плети, ни висѣлица не могли остановить народнаго разгула. Всякое запрещеніе, всякій новый эдиктъ обращались въ мертвую букву.

Тяжело приходилось въ это время евреямъ, беззащитнымъ среди веселящихся римлянъ. Надъ ними смѣялись, ихъ задѣвали, и они же должны были играть главную роль въ одномъ изъ развлеченій карнавала. Въ первый день депутація изъ еврейскихъ старѣйшинъ, раввиновъ и трехъ знаменоносцевъ, одѣтыхъ въ пестрые желтые съ краснымъ костюмы, стала во главѣ сенаторскаго кортежа и двинулась черезъ весь городъ въ Капитолій, подъ перекрестнымъ огнемъ насмѣшекъ и грубыхъ шутокъ. Потомъ депутаты вошли въ тронную залу, гдѣ на красныхъ бархатныхъ креслахъ сидѣли три консерватора (Conservators), пріоръ монастыря Капоріови и государственный адвокатъ Капитолія въ черной тогѣ и бархатной шапкѣ. Старѣйшій изъ раввиновъ сталъ на колѣни на первую ступеньку трона и, склонивъ свою сѣдую голову до самаго пола, произнесъ традиціонное привѣтствіе: «Полные глубокаго уваженія къ римскому народу, мы, старѣйшины и раввины смиренной еврейской общины, явились къ высокому трону вашихъ эминенцій, чтобы почтительно изъявить вамъ преданность и покорность отъ имени нашихъ единовѣрцевъ и просить вашего милостиваго покровительства. А мы будемъ молить Творца даровать долгій миръ и спокойствіе его святѣйшеству папѣ, вашимъ эминенціямъ, славному сенату и всему римскому народу».

— Мы съ удовольствіемъ выслушали изъявленіе преданности и покорности, которое вы возобновили сегодня отъ имени всей еврейской общины, — отвѣчалъ главный консерваторъ — и увѣренные, что вы будете уважать законы и постановленія сената и платить, какъ и раньше, всѣ наложенныя на васъ подати, обѣщаемъ вамъ свое покровительство, въ надеждѣ, что вы сумѣете заслужить его. — Потомъ, поставивъ ногу на шею раввина, онъ крикнулъ: «Andate»!

Поднявшись съ колѣнъ, раввинъ поднесъ ему букетъ и чашу съ двадцатью золотыми монетами, а потомъ депутаты въ своихъ шутовскихъ костюмахъ снова пошли, какъ сквозь строй, черезъ толпу, осыпавшую ихъ намѣшками и бранью.

Множество процессій — каррикатуръ на эту процессію евреевъ — устраивалось каждый день. Рыбные торговцы, жившіе около самаго Гетто и хорошо знавшіе его обычаи, придумали и многое другое для развлеченія публики: то двигалось по улицамъ похоронное шествіе — евреи хоронили своего раввина, то проѣзжала кавалькада подпрыгивающихъ на ослахъ евреевъ, а впереди нихъ скакалъ, сидя лицомъ къ хвосту лошади, преуморительный раввинъ. Одной рукой онъ цѣплялся за хвостъ своего коня, а въ другой держалъ, выставляя на посмѣшище толпы, свитокъ, напоминавшій свитокъ закона. Да, травля евреевъ очень оживляла карнавалъ. Съ нихъ сбивали шляпы и рвали ихъ въ клочки, бросали имъ въ лицо грязью. Впрочемъ, въ этомъ году не позволено было кидать. въ нихъ ничего, кромѣ фруктовъ, и одинъ знатный маркизъ, къ величайшему восторгу публики, совсѣмъ забросалъ ихъ ананасами. Но все это было пустяками сравнительно съ тѣмъ позоромъ, который имъ приходилось выносить на третій день карнавала: послѣ бѣга ословъ и буйволовъ назначался обыкновенно бѣгъ евреевъ.

Утро было свѣжее и ясное; потомъ стали собираться облака, и зрители съ удовольствіемъ поглядывали, на небо, надѣясь, что пойдетъ дождь. Около арки Санъ Лоренцо, на углу длинной улицы Корсо, гдѣ во всѣхъ окнахъ, дверяхъ, на тротуарахъ и крышахъ виднѣлись веселыя, смѣющіяся лица, стояла небольшая кучка евреевъ. Ихъ только что угостили отличнымъ, сытнымъ завтракомъ, но они, кажется, не чувствовали за это признательности. Полунагіе, въ короткихъ бѣлыхъ, украшенныхъ блестками плащахъ, они дрожали въ своемъ неблагопристойномъ, но смѣшномъ костюмѣ. Скоро раздастся команда, и имъ придется бѣжать мимо этой буйной толпы, готовой выместить на нихъ всю свою ненависть къ ихъ народу. Наконецъ, какой-то всадникъ закричалъ: «Впередъ!» и, при громкихъ, радостныхъ крикахъ зрителей, полуобнаженныя комическія фигуры съ восточными, полными скорби лицами понеслись внизъ по Корсо.

Цѣлью былъ назначенъ замокъ св. Ангела. Сначала бѣгъ устраивался только на улицѣ Корсо, до собора св. Марка. Но потомъ его значительно удлинили въ угоду теперешнему папѣ. Онъ любилъ смотрѣть, какъ евреи добѣгаютъ до цѣли, и любовался этимъ зрѣлищемъ въ уединенной, доступной для очень немногихъ, комнатѣ своего, замка, украшенной фресками нагихъ фигуръ работы Джуліо Романо.

Быстро, быстро неслись участвующіе въ бѣгѣ: чѣмъ скорѣе пробѣгутъ они разстояніе до замка, тѣмъ скорѣе избавятся отъ града насмѣшекъ и каменьевъ, сыпавшихся на нихъ со всѣхъ сторонъ. И простой народъ, и знатные синьоры, сидѣвшіе, вопреки эдикту, въ экипажахъ, мѣшавшихъ бѣгу, старались превзойти въ этомъ отношеніи другъ друга. А чтобы заставить евреевъ еще ускорить шагъ, отрядъ конницы, подъ начальствомъ офицера, скакалъ за ними по пятамъ, грозя ежеминутно растоптать ихъ подъ ногами лошадей. И они бѣжали, бѣжали все впередъ, задыхаясь, обливаясь потомъ, отягощенные сытнымъ завтракомъ, который могъ довести ихъ до смерти отъ паралича. Остроумный распорядитель праздника угостилъ ихъ на славу именно съ тою цѣлью, чтобы имъ труднѣе было бѣжать. О, какъ смѣшно! Какъ великолѣпно! Чего только не выдумаетъ этотъ Антоніо!

Высокій еврей, съ худымъ, истощеннымъ лицомъ, плѣшивый, не смотря на свою молодость, бѣжалъ впереди всѣхъ, посреди ироническихъ восклицаній и рукоплесканій публики. Когда участвующіе въ бѣгѣ поравнялись съ экипажами, знатные синьоры стали выказывать свою ловкость, бросая въ нихъ каменья, а на сіяющихъ красотою лицахъ дамъ — не закрытыхъ масками, какъ это было принято во Франціи — показались насмѣшливыя улыбки. И вдругъ, какъ бы для того, чтобы еще увеличить удовольствіе зрителей, хлынулъ проливной дождь, и потоки воды полились на полунагихъ евреевъ. Задыхаясь, ослѣпленные дождемъ, бившимъ въ глаза, покрытые грязью, избитые каменьями, продолжали они бѣжать впередъ, а слѣдомъ за ними скакали лошади, касаясь своими копытами ихъ ногъ. Впередъ, впередъ! Теперь цѣль уже недалеко. Они пробѣжали мимо собора Св. Марка, гдѣ прежде, кончался бѣгъ. Молодой еврей все еще былъ впереди, но толстый, старый еврей нагонялъ его. Волненіе толпы увеличилось. Тысячи насмѣшливыхъ голосовъ одобряли соперниковъ. Они добѣжали до моста — оттуда уже видѣнъ былъ замокъ Св. Ангела, бойницы котораго носили имена апостоловъ. Толстый еврей прибавилъ шагу и поравнялся со своимъ конкуррентомъ: теперь, когда цѣль была такъ близка, у него явилась надежда завладѣть призомъ, и выручить за него, по меньшей мѣрѣ, тридцать шесть кронъ. Но молодой товарищъ его бросился впередъ и первый добѣжалъ до окна папы. Онъ остался побѣдителемъ. Со всѣхъ сторонъ раздались оглушительные крики и взрывы смѣха, которые еще усилились послѣ того, какъ старый еврей упалъ и растянулся на дорогѣ.

Побѣдителю подали призъ — кусокъ краснаго венеціанскаго сукна. Онъ взялъ его, и какое-то странное выраженіе промелькнуло у него на лицѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ! — вмѣшался судья. — Командующій отрядомъ конницы говоритъ, что вначалѣ они бѣжали очень тихо. Бѣгъ придется повторить завтра. — Этимъ предлогомъ пользовались всегда для того, чтобы продлить удовольствіе и лишній разъ посмотрѣть на бѣгъ.

— Мы летѣли, какъ ружейныя пули, — отвѣчалъ побѣдитель, и глаза его грозно блеснули.

— Молчи, молчи! Отдай ему назадъ свой призъ, — шепнулъ ему стоявшій около него еврей, дергая его за плащъ. — Все равно онъ не уйдетъ отъ тебя. Они всегда присуждаютъ его тому, кто побѣдитъ въ первый день.

— Почему же офицеръ не остановилъ насъ? — продолжалъ тотъ, не обращая вниманія на это предостереженіе.

— Держи языкъ за зубами, собака! — воскликнулъ судья. — Во всякомъ случаѣ слѣдуетъ повторить бѣгъ, такъ какъ по закону васъ должно быть не меньше восьми человѣкъ.

— Насъ и такъ восемь, — отвѣчалъ побѣдитель.

Судья взглянулъ на бунтовщика. Потомъ, взявъ палку, сталъ ударять ею по головамъ участвовавшихъ въ бѣгѣ, приговаривая при каждомъ ударѣ: — Одинъ, два, три, четыре, пять, шесть, семь.

— Нѣтъ восемь, — настаивалъ молодой человѣкъ, увидавъ лежащаго позади него толстаго еврея и наклоняясь, чтобы поднять его,

— Basta! — сказалъ судья. — Эта скотина не идетъ въ счетъ. Онъ пьянъ.

— О, бездушный, жестокій человѣкъ! — воскликнулъ побѣдитель, и, выпрямившись, вынулъ изъ подъ плаща распятіе и поднялъ руку. — Но въ одномъ ты правъ, — продолжалъ онъ и голосъ его загремѣлъ, какъ громъ. — Въ бѣгѣ участвовало только семь евреевъ, потому что я — я не еврей. Я фра Джузеппе! — Онъ махнулъ распятіемъ, и всѣ разступились около него.

Судья потерялся и не зналъ, что дѣлать; изумленные солдаты сидѣли неподвижно на своихъ лошадяхъ; толпа на мгновеніе смолкла и внимательно слушала. Дождь прошелъ, солнце выглянуло ихъ за облаковъ и. распятіе засверкало подъ его лучами.

— Именемъ Христа возстаю я противъ такого ужаснаго поруганія избраннаго народа Божьяго! — снова загремѣлъ голосъ доминиканца. — Помогите же этому несчастному! Неужели никто не принесетъ ему хоть стакана холодной воды?

— А ему все еще мало? — закричалъ какой-то шутникъ, — кажется, небо и безъ того очень щедро поливало его водой. — И никто не тронулся съ мѣста.

— Такъ будьте же вы всѣ прокляты! — воскликнулъ фра Джузеппе. Онъ опять нагнулся и осторожно приподнялъ голову старика. Вдругъ лицо его поблѣднѣло еще больше, и строгое, торжественное выраженіе появилось на немъ. — Онъ умеръ! — сказалъ онъ. — Да приметъ его душу въ своемъ неизреченномъ милосердіи Христосъ, котораго онъ отвергалъ! — Онъ тихо опустилъ тѣло и закрылъ мертвые, стеклянные глаза.

Смерть положила печать благородства даже на лицо стараго еврея. Его заставили поѣсть передъ самымъ бѣгомъ слишкомъ тяжелыхъ кушаньевъ, и это вызвало апоплексическій ударъ. Онъ лежалъ въ своемъ бѣломъ, мокромъ отъ дождя, покрытомъ грязью плащѣ, на которомъ сверкали мишурныя украшенія, а изъ подъ этого шутовскаго плаща выставлялись его голыя, начинавшія уже коченѣть ноги. И, какъ бы въ насмѣшку надъ мертвымъ тѣломъ, издалека доносились звуки музыки, крики буйнаго разгула, шумъ и говоръ, веселящейся толпы.

Командовавшаго солдатами офицера бросало то въ холодъ, то въ жаръ. Онъ гналъ свою лошадь и наѣзжалъ на этого шарообразнаго толстяка только для забавы; ему и въ голову не приходило, что дѣло можетъ кончиться смертью. Зрители были тоже взволнованы — видно было, что они жалѣютъ несчастнаго. Но судья оправился и пришелъ въ себя.

— Арестуйте этого монаха вѣроотступника! — крикнулъ онъ. — Онъ вернулся къ своему народу и снова сталъ евреемъ. Его сожгутъ на кострѣ!

— Назадъ, именемъ святой церкви! — воскликнулъ фра Джузеппе, поворачиваясь къ офицеру, который и безъ того не тронулся съ мѣста. — Я не еврей. Я такой же христіанинъ, какъ и его святѣйшество, который сидитъ за рѣшетчатой шторой, вонъ у того окна, наслаждаясь языческимъ зрѣлищемъ!

— Почему же участвовалъ ты въ бѣгѣ вмѣстѣ съ евреями. Зачѣмъ опозорилъ свою одежду?

— Развѣ она на мнѣ? Ты видишь — я почти голый. А эти блестящія, мишурныя тряпки и безъ того уже достаточно опозорены. Твои соотечественники принуждаютъ евреевъ надѣвать ихъ для того, чтобы смѣяться надъ ними и оскорблять ихъ.

— Но вѣдь ты самъ же надѣлъ ихъ на себя, — тихо сказалъ офицеръ. — Зачѣмъ же участвовалъ ты въ бѣгѣ вмѣстѣ съ этими проклятыми евреями?

Джузеппе опустилъ голову. — Я согрѣшилъ передъ моими братьями, — отвѣчалъ онъ прерывающимся отъ волненія голосомъ. — Я еще увеличилъ ихъ страданія. Вотъ почему я долженъ быть вмѣстѣ съ ними въ тѣ минуты, когда имъ приходится выносить униженія и позоръ — вотъ почему хочу я раздѣлять ихъ мученичество. Это эпитемія, которую я наложилъ на себя. Но у меня была и другая причина. — Онъ поднялъ голову. Глаза его блеснули и голосъ снова загремѣлъ надъ толпою, какъ громъ. — Обращаюсь ко всѣмъ, кто знаетъ меня — къ истиннымъ сынамъ и дочерямъ Святой церкви! Вы часто слыхали мой голосъ, я приносилъ въ дома ваши утѣшеніе слова Божьяго. Присоединитесь къ мнѣ теперь — помогите мнѣ уничтожить долголѣтнія страданія и мученичество вашихъ братьевъ, евреевъ! Не ненавистью, а любовью должны христіане управлять міромъ. Я надѣялся, что сердца ваши смягчатся, когда вы увидите меня — любимаго человѣка, — покрытаго грязью, которою вы не стали бы швырять, если бы узнали меня въ этомъ шутовскомъ нарядѣ. Взгляните сюда, на этого несчастнаго еврея. Его мертвое тѣло краснорѣчивѣе всякихъ словъ. Онъ не можетъ говорить, губы его уже никогда не пошевелятся, но я вижу, что смерть его поразила васъ и тронула ваши сердца. Ступайте домой, уходите отъ этого языческаго зрѣлища, надѣньте власяницы, посыпьте головы пепломъ и молите Бога, чтобы онъ сдѣлалъ васъ лучшими христіанами.

Рѣчь эта произвела сильное впечатлѣніе на толпу. Джузеппе, въ своемъ покрытомъ грязью и блестками плащѣ, съ босыми ногами, казался древнимъ пророкомъ, явившимся изъ какой-то отдаленной страны міра, возродившимся изъ мрака временъ.

— Молчи, богохульникъ! — воскликнулъ судья. — Самъ святой отецъ одобряетъ такія зрѣлища, а небо уже давно прокляло этихъ презрѣнныхъ еретиковъ. Тьфу! — И онъ толкнулъ ногою трупъ старика еврея. Грудь фра Джузеппе тяжело поднималась, кровь бросилась ему въ голову.

— Не небо, а папа проклялъ евреевъ! — горячо сказалъ онъ. — Почему не выгоняетъ онъ ихъ изъ своихъ владѣній? Потому что прекрасно знаетъ, какъ полезны они для государства. Что было, когда онъ закрылъ для нихъ всѣ города, кромѣ трехъ, и еврейскіе купцы изъ восточныхъ приморскихъ портовъ перестали пріѣзжать въ Анконскую гавань, благодаря чему остановилась вся торговля? О, тогда его святѣйшество поспѣшилъ какъ можно скорѣе призвать евреевъ назадъ и понялъ, что они нужны ему. Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ относимся мы къ нимъ не съ любовью, а съ ненавистью? Зачѣмъ эти сотни оскорбляющихъ и унижающихъ ихъ эдиктовъ?

— Тебя сожгутъ за такія слова! — сказалъ возмущенный судья. — Какъ осмѣливаешься ты возставать противъ божьяго намѣстника?

— Онъ божій намѣстникъ? Нѣтъ, ужъ скорѣе я, потому что въ эту минуту самъ Богъ говоритъ моими устами!

Его блѣдное, исхудалое лицо просвѣтлѣло, и глаза загорѣлись такимъ восторгомъ, что благоговѣйно смотрѣвшей на него толпѣ онъ показался какимъ-то высшимъ существомъ.

— Это измѣна и богохульство! — воскликнулъ судья. — Арестуйте его!

Джузеппе спокойно взглянулъ на солдатъ, хоть между нимъ и ихъ лошадьми лежалъ только трупъ еврея.

— Нѣтъ, — тихо сказалъ онъ и кроткая улыбка показалась у него на губахъ. — Богъ со мною! Вы не переступите черезъ это мертвое тѣло и не захотите биться подъ знаменемъ антихриста.

— Смерть вѣроотступнику! — закричалъ кто-то въ толпѣ. — Онъ называетъ папу антихристомъ!

— Да. Кто не за насъ, тотъ противъ насъ. Развѣ, какъ христіанинъ, правитъ онъ Римомъ? Развѣ только однихъ евреевъ притѣсняетъ онъ? Его властолюбіе привело враговъ къ самымъ воротамъ Рима; солдаты иностранцы, его союзники, оскорбляли нашихъ согражданъ. А сколько пришлось вытерпѣть Риму изъ за интригъ его побочнаго сына, который свирѣпствовалъ со своей шайкой головорѣзовъ? Развѣ христіанинъ допустилъ бы это?

— Долой Бакчіо Валери! — закричалъ кто-то, и нѣсколько голосовъ восторженно подхватило этотъ кривъ.

— Да, долой Бакчіо Валери! — повторилъ Джузеппе.

— Долой Бакчіо Валери! — заревѣла легкомысленная толпа, поддаваясь новому настроенію. На тѣхъ, кто зналъ и любилъ фра Джузеппе, слова его произвели глубокое впечатлѣніе, и они готовы были отъ всей души помогать ему; другіе видѣли во всемъ этомъ только новое, неожиданное развлеченіе, а остальные — самые подонки общества — надѣялись воспользоваться удобнымъ случаемъ для кражи и грабежа.

— И не одного только Бакчіо Валери! — продолжалъ Джузеппе. — Нужно вырвать всѣ плевелы, которые такъ роскошно разрослись въ Римѣ. Это не божій городъ — это городъ наемныхъ убійцъ, прелюбодѣянія, роскошныхъ пировъ, вожделѣнія для глазъ, царства тѣла. Долой карнавалы съ ихъ языческими зрѣлищами. Долой продавцовъ индульгенцій! Богъ не купецъ, чтобы за деньги отпускать грѣхи прошлые и будущіе. Долой нечестивыхъ кардиналовъ, которые сплетничаютъ у самого алтаря и обираютъ евреевъ для удовлетворенія своихъ постыдныхъ пороковъ! Долой монаховъ, требникъ которыхъ — Боккачіо. Долой «намѣстника», который торгуетъ кардинальскими шапками, не осмѣливается принять причастіе прежде, чѣмъ другой не попробуетъ его, зачитывается нечестивыми греческими писателями, забавляется драгоцѣнными погремушками, занятый только иностранной политикой да домашними интригами! Долой святого отца, одѣтаго въ пурпуръ и бархатъ, гарцующаго на великолѣпномъ неаполитанскомъ конѣ, окруженнаго свитой кардиналовъ и блестящихъ всадниковъ! Развѣ такъ долженъ жить послѣдователь кроткаго Христа, ѣздившаго на ослѣ у сказавшаго богатому юношѣ: «Продай все, раздай деньги нищимъ и слѣдуй за мной!» Нѣтъ! хоть папа и живетъ въ Ватиканѣ, хоть сотни гордыхъ епископовъ и унижаются, цѣлуя ему ноги, я объявляю, что онъ лжецъ, заманивающій въ свои сѣти, что онъ гробъ повапленный, что онъ не покровитель бѣдныхъ, не любящій отецъ для сиротъ, а самъ антихристъ!

— Долой антихриста! — закричали двое наемныхъ убійцъ-корсиканцевъ.

— Долой антихриста! — заревѣла возбужденная толпа, подавленная ненависть которой къ своему правителю нашла, наконецъ, выходъ и прорвалась.

— Командиръ! Исполняй свою обязанность! — закричалъ судья.

— Нѣтъ, монахъ говоритъ правду. Унеси тѣло старика, Александръ.

— Да что, весь Римъ что ли сошелъ съ ума? Джакопо, отправляйся скорѣе за городскимъ карауломъ!

Фра Джузеппе привязалъ свой призъ — кусокъ матеріи — къ распятію и поднялъ его. — За Христа! Впередъ! — крикнулъ онъ.

— За Христа! За Іисуса! — раздались со всѣхъ сторонъ оглушительные крики. Страстное возбужденіе Джузеппе еще усилилось отъ этого волненія, охватившаго всю толпу. За мной? Во имя Христа! Мы сегодня возстановляемъ его царство въ Римѣ.

Онъ побѣжалъ, размахивая своимъ знаменемъ, солдаты поскакали за нимъ, народъ бросился впередъ, толкая и давя другъ друга, попадая, подъ копыта лошадей. А изъ каждой улицы, изъ каждаго переулка, прибывали, заражаясь общимъ энтузіазмомъ, все новыя и новыя толпы. Наступила минута безумія.

Безпрепятственно достигъ Джузеппе Большой площади, гдѣ стояла статуя папы, величественная, сверкающая своей ослѣпительной бѣлизной.

— Долой антихриста! — крикнулъ какой-то карманный воришка.

— Долой антихриста! — подхватила толпа.

Джузеппе махнулъ рукой и все стихло. Онъ увидалъ еврея въ желтой шапкѣ и крикнулъ, чтобы тотъ бросилъ ее къ нему. Шапка стала переходить изъ рукъ въ руки. Джузеппе взялъ ее и поднялъ надъ толпою.

— Римляне, сыны святой церкви! — воскликнулъ онъ. — Вотъ клеймо, которое мы кладемъ на нашихъ ближнихъ, чтобы каждый негодяй, каждый убійца могъ безнаказанно оскорблять и убивать ихъ. Этимъ желтымъ цвѣтомъ — цвѣтомъ позора, клеймомъ распутныхъ, торгующихъ своимъ тѣломъ женщинъ — мы безчестимъ и самыхъ уважаемыхъ раввиновъ и купцовъ. Смотрите сюда! Я надѣваю эту шапку на голову антихриста, какъ символъ нашей ненависти ко всему, въ чемъ нѣтъ любви. — Онъ вскочилъ на стремя одной изъ лошадей и надѣлъ желтую шапку на голову статуи.

Восторженныя восклицанія, взрывы смѣха, оглушительные крики раздались со всѣхъ сторонъ:

— Долой антихриста! Долой папу! Долой Бакчіо Валери! Долой принцессу Терезу!

А затѣмъ все смѣшалось въ общей свалкѣ. Съ одной стороны бросился на площадь городской караулъ, съ другой — папскія войска. Солдаты бунтовщика-офицера взбунтовались въ свою очередь и стали биться. Отовсюду неслись дикіе крики, вопли и стоны, всюду гремѣли выстрѣлы, скрещивались рапиры, блестѣли шпаги, сверкали искры и поднимались струйки дыма. И толпа дрогнула и побѣжала съ залитой кровью площади, усѣянной мертвыми тѣлами.

Но волна разгорѣвшейся народной страсти еще не улеглась. Воры и убійцы, недовольные такимъ неожиданнымъ перерывомъ, отправились въ глухія улицы и принялись бить, разрушать и грабить все попадавшееся на пути.

А Іосифъ-мечтатель лежалъ въ это время на грязной подстилкѣ въ одной изъ самыхъ мрачныхъ тюремъ Рима. Его успѣли схватить, не смотря на то, что онъ отчаянно боролся за свою свободу. Завернувшись въ украшенный блестками, испачканный кровью плащъ, весь израненный, онъ такъ ослабѣлъ, что не могъ думать о предстоящей мученической смерти на кострѣ.

IX.

Ему пришлось ждать недолго. Что же лучше казни можетъ завершить удовольствія веселаго карнавала? Случалось, впрочемъ, что исполненіе приговора надъ осужденными откладывалось и до вторника первой недѣли великаго поста. Публика всегда громко высказывала свое неудовольствіе, если дѣло ограничивалось только тѣмъ, что наказывали плетьми нѣсколько продажныхъ женщинъ, осмѣлившихся надѣть маски. Наказаніе еврея, схваченнаго на улицахъ Рима безъ своей желтой шапки, представляло уже гораздо больше интереса для христіанъ: палачъ получалъ въ такомъ случаѣ двойную плату — разумѣется, на счетъ осужденнаго — и потому удвоивалъ силу своихъ ударовъ. Но самымъ любимымъ зрѣлищемъ была, казнь евреевъ. А фра Джузеппе еврей; въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Вопросъ только, въ томъ, отступникъ ли онъ или просто шпіонъ. Но разрѣшеніе этого вопроса не представляетъ никакой важности, такъ какъ и за то, и за другое преступникъ наказывается смертью. И онъ еще осмѣлился возставать противъ папы, поносить святого отца! Ужъ за это одно онъ долженъ умереть на кострѣ. Нелюбимый народомъ папа поступилъ очень умно: онъ простилъ всѣхъ виновныхъ и велѣлъ казнить только одного еврея.

Чуть свѣтъ все населеніе Рима уже было на ногахъ. На народной площади — средоточіи карнавала, — гдѣ приготовляли костеръ, собралась огромная толпа. Люди, весело и добродушно толкая другъ друга, старались занять лучшія мѣста, а изъ большого фонтана поднимался къ голубому небу серебристый снопъ сверкающихъ брызгъ. Когда позорная колесница свернула на площадь, толпа привѣтствовала осужденнаго грубыми шутками и пѣснями, а глаза его, въ которыхъ выражалось безнадежное отчаяніе, не разъ останавливались на веселыхъ лицахъ тѣхъ самыхъ людей, которые такъ еще недавно готовы были послѣдовать за нимъ, и на горѣвшихъ непримиримой ненавистью и злобной радостью лицахъ евреевъ. Ни одинъ изъ братьевъ-доминиканцевъ не напутствовалъ его передъ смертью, не шепталъ ему словъ утѣшенія и не держалъ передъ нимъ креста. Да и какъ же иначе? Вѣдь онъ — презрѣнный отступникъ, отвергнутый и еврействомъ, и христіанствомъ! Войска окружили костеръ. Если у преступника есть послѣдователи, они, пожалуй, сдѣлаютъ попытку освободить ого. Но эта предосторожность оказалась совершенно лишней: ни на одномъ лицѣ не замѣтно было сочувствія къ осужденному. Тѣ, которыхъ околдовалъ этотъ монахъ до того, что они, какъ безумные, побѣжали за нимъ, старались теперь, выказать какъ можно больше удовольствія, чтобы ихъ не заподозрили; а евреи радовались божіей мести, поразившей отступника.

Доминиканца-еврея привязали къ столбу. На него надѣли длинный плащъ, а тонзуру закрыли желтой шапкой. Лицо его было спокойно, но очень грустно. Онъ хотѣлъ сказать что-то; судья остановилъ его.

— Суньте ему въ ротъ кляпъ! — крикнулъ онъ. — Онъ станетъ богохульствовать!

— Пожалуйста, не затыкайте ему рта! — раздался изъ толпы умоляющій голосъ. — Мы тогда не услышимъ, какъ будетъ кричать этотъ негодяй!

— Не бойтесь, я не буду богохульствовать, — сказалъ, печально улыбнувшись, Іосифъ. — Я хочу только покаяться въ своемъ грѣхѣ, сказать, что заслужилъ наказаніе. Я хотѣлъ быть послѣдователемъ Христа, дѣйствовать на людей любовію, и что же я сдѣлалъ? Я употребилъ насиліе противъ моихъ прежнихъ братьевъ-евреевъ — насиліе противъ моихъ новыхъ братьевъ-христіанъ. Лучше бы мнѣ не родиться на свѣтъ. Да приметъ Христосъ въ своемъ неизреченномъ милосердіи мою грѣшную душу! Простите меня такъ же, какъ я прощаю васъ! — Онъ стиснулъ зубы и больше уже не произнесъ ни слова.

Пламя вспыхнуло и поднялось. Оно лизало ноги Іосифа, а потомъ обвилось около его тѣла. Но ни одного стона, ни одного крика не сорвалось съ его губъ. Слышенъ былъ только трескъ дровъ да чей то плачъ въ толпѣ. Всѣ глаза жадно глядѣли на костеръ — никто не замѣтилъ, что небо потемнѣло. Вдругъ блеснула молнія, загремѣлъ громъ и полилъ дождь. Пламя потухло. Черезъ нѣсколько минутъ тучи разсѣялись, и снова выглянуло солнце: весенній ливень налетѣлъ сразу и такъ, же быстро кончился. Но дрова отсырѣли и не зажигались.

Публика, однако, не желала быть обманутой въ своихъ ожиданіяхъ и лишиться такого интереснаго зрѣлища. По знаку судьи, палачъ взялъ шпагу, вонзилъ ее въ грудь преступника и отвязалъ тѣло. Съ глухимъ стукомъ упало оно на землю, покатилось, повернулось на спину и съ минуту блѣдное, исхудалое лицо было обращено къ небу. Потомъ палачъ поднялъ топоръ и разсѣкъ тѣло на четыре части.

Нѣкоторые изъ зрителей задрожали отъ ужаса и отвернулись, но большинство жадно, не отводя глазъ, смотрѣли на казнь.

Когда все было кончено, монахъ-францисканецъ вскочилъ на колесницу, въ которой привезли преступника, и тутъ же, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ только что казнили человѣка, сказалъ горячую, вдохновенную проповѣдь, послѣ которой тронутая до слезъ толпа разошлась по домамъ.

X.

А изъ дома Манассіи, отца Іосифа, несся громкій говоръ и громкій смѣхъ. Множество гостей собралось къ нему, чтобы, согласно старинному обычаю, отпраздновать, какъ слѣдуетъ, этотъ день и порадоваться смерти еврея-отступника. Были приглашены музыканты и устроились танцы, причемъ мужчины танцовали съ мужчинами, а женщины съ женщинами. Манассія, повидимому, совершенно спокойно угощалъ своихъ гостей фруктами и виномъ, но старуха-мать, съ застывшей на материнскомъ лицѣ улыбкой, кружилась въ какой-то дикой пляскѣ и по временамъ все тѣло ея содрогалось отъ взрывовъ безумнаго хохота.

Миріамъ убѣжала изъ дому, чтобы не слышать этого страшнаго смѣха. Она вышла изъ воротъ Гетто и нашла мѣсто, гдѣ было наскоро зарыто тѣло мечтателя-Іосифа. Она узнала его могилу по грудѣ лежащихъ на ней каменьевъ, которые набросали набожные евреи, чтобы показать, что отступника слѣдовало бы, по древне-еврейскому закону, побить каменьями. Слезы полились изъ глазъ молодой дѣвушки, и она горько зарыдала. Вдругъ она увидѣла около себя какую то склонившуюся фигуру — стройную женскую фигуру — и, хотя не могла разглядѣть ее своими затуманенными отъ слезъ глазами, тотчасъ же почувствовала, что это Елена де Франчи.

— Я такъ любила его, синьора де Франчи, — сказала она.

— Ты, должно быть, Миріамъ? Онъ говорилъ о тебѣ. — Голосъ Елены прерывался и дрожалъ.

— Да, синьора!

Елена тоже заплакала. — Бѣдный, бѣдный мечтатель! — сказала она. — Какъ бы счастливъ онъ могъ быть со мною, наслаждаясь всѣмъ, что есть лучшаго въ жизни: любовью, свѣтомъ солнца, красотою этого чуднаго міра, прелестью искусства…

— Нѣтъ, синьора, онъ былъ еврей. Онъ могъ бы быть счастливъ со мною. Тихая семейная жизнь, озаренная свѣтомъ закона и молитвы, изученіе священныхъ книгъ и дѣла милосердія и любви — вотъ что ему было нужно для счастья. Я зажигала бы для него свѣчи въ субботу, я сажала бы ему на колѣни нашихъ дѣтей, чтобы онъ благословилъ ихъ. Бѣдный, бѣдный мечтатель!

— Судьба не дала ему ни того, ни другого счастья, Миріамъ. Поцѣлуй меня. Постараемся облегчить другъ другу наше общее горе.

Губы ихъ встрѣтились, слезы смѣшались.

— Будемте съ этого дня сестрами, — сказала Елена.

— Да, сестрами, — отвѣчала, рыдая, Миріамъ.

Раздался благовѣстъ. Миріамъ вздрогнула и вырвалась изъ объятій Елены.

— Мнѣ пора идти, — сказала она.

— Это Ave Maria, — отвѣчала Елена. — Вѣдь ты не ходишь къ вечернѣ.

Миріамъ дотронулась до своей желтой повязки. — Нѣтъ, сестра. Но скоро запрутъ ворота.

— Ахъ, я и забыла объ этомъ. А я надѣялась, что мы теперь уже всегда будемъ вмѣстѣ. Я провожу тебя, сестра.

Они взялись за руки и торопливо пошли отъ одинокой, но священной могилы.

Сумерки надвигались. Было уже совсѣмъ темно, когда они дошли до воротъ Гетто.

И едва только успѣла Миріамъ проскользнуть въ нихъ, какъ они захлопнулись съ громкимъ рѣзкимъ звукомъ и разъединили двухъ сестеръ.

"Русское Богатство", № 2, 1899