Места нет (Каронин-Петропавловский)/ДО

Места нет
авторъ Николай Елпидифорович Каронин-Петропавловский

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru

МѢСТА НѢТЪ.

(Разсказъ).

I.

Съ устланной коврами лѣстницы Лобановичъ слетѣлъ съ такою стремительностью, словно его спустили сверху.

Его, пожалуй, дѣйствительно спустили съ лѣстницы, только не буквально; ему просто отказали отъ мѣста.

Это который уже разъ!

Лицо его было красное отъ гнѣва, почти дикое, когда онъ вихремъ пролетѣлъ мимо швейцара и прыгнулъ на улицу. «Эка, сумасшедшій!» — пробормоталъ швейцаръ, удивленный безпорядочными скачками барина.

Но когда утренній воздухъ обвѣялъ горячую голову Лобановича, а яркіе солнечные лучи ослѣпили его взоръ, онъ почти мгновенно успокоился и уже пошелъ по улицѣ обыкновеннымъ шагомъ разумнаго человѣка. А вмѣсто гнѣва, на его лицѣ появилось смущеніе, почти стыдъ.

До сихъ поръ ко всякаго рода житейскимъ дѣламъ, а въ томъ числѣ и къ «мѣстамъ», онъ относился съ безпечностью жаворонка. Есть «мѣсто» — отлично, нѣтъ — наплевать. Но на этотъ разъ онъ смутился. Когда пріятели посадили его на это «мѣсто», то пригрозили ему, ради шутки, что больше хлопотать за него не станутъ; чортъ съ нимъ, если онъ самъ о себѣ не заботится. Вообще это мѣсто, довольно теплое и съ перспективами въ будущемъ, стоило большихъ усилій для благопріятелей. И вотъ съ этого-то мѣста его спустили.

И въ неразсудительную голову Лобановича проникло благодѣтельное смущеніе. Шагая подъ горячими лучами майскаго солнца, онъ со всѣхъ сторонъ обсуждалъ свое положеніе. Ему надо было вообще разсудить, какъ ни мало привыкъ онъ разсуждать о своихъ дѣлахъ.

Вѣроятно, въ немъ есть какой-нибудь органическій порокъ, мѣшающій ему прочно усѣсться за жизненнымъ столомъ. Но что же это за порокъ? Кажется, онъ человѣкъ порядочный, — по крайней мѣрѣ, никто не смѣетъ его укорить какою-нибудь пакостью. Кажется, онъ не глупъ; напротивъ, всѣ его друзья и знакомые считаютъ его даже не совсѣмъ дюжиннымъ, и если Иванъ Ивановичъ называетъ его осломъ, то это ничего не значитъ. Кажется, всѣ видятъ, что онъ не отказывается ни отъ какой работы, и знаютъ, что онъ способенъ на безчисленное множество дѣлъ. Самъ онъ чувствуетъ, что въ немъ есть совѣсть, гордость и честь. Быть можетъ, на сегодняшнемъ базарѣ все это цѣнится не выше гроша, но, вѣдь, и грошъ — цѣнность; если безчисленное множество совѣстливыхъ и благородныхъ людей ходятъ теперь кучами, не зная, куда помѣстить свое сердце и умъ, то все же они кое-какъ временно пробавляются. А, вѣдь, онъ совсѣмъ ужь не можетъ никуда прислониться, какъ будто всѣ сговорились отовсюду гнать его. Слѣдовательно, есть же какой-то особенный порокъ въ немъ, какое-то отталкивающее свойство, какой-то нетерпимый духъ.

Лобановичъ со страхомъ искалъ въ себѣ таинственныхъ подлостей, нетерпимаго духа. Но поиски эти ни къ чему существенному не привели, и чѣмъ дальше онъ углублялся въ себя, надѣясь на днѣ своей персоны отыскать таинственный порокъ, тѣмъ дальше отходилъ отъ цѣли. Напрасно онъ ломалъ голову.

— Но, Боже мой! надо же какъ-нибудь жить, — почти простоналъ онъ, шагая возлѣ общественнаго сада.

Капли холоднаго пота покрывали его лобъ; во рту пересохло. Страшная тяжесть легла на всѣ его мысли. Кучи соображеній, какъ соръ, сплошь заняли его душу, и онъ съ ожесточеніемъ рылся въ нихъ, не умѣя ихъ разсортировать. Наконецъ, врожденная безпечность на минуту взяла верхъ; онъ внезапно бросилъ думать объ этихъ головоломныхъ вещахъ и соръ весь выбросилъ изъ головы.

Тутъ кстати подвернулась калитка сада; онъ вошелъ въ нее, повернулъ въ боковую аллею и усѣлся на скамейкѣ съ блаженною улыбкой человѣка, который все обдумалъ и отлично устроилъ всѣ свои дѣла. Онъ снялъ шляпу, съ облегченіемъ вздохнулъ и успокоился. Недалеко бѣгали, шумя, дѣти разныхъ возрастовъ.

Лобановичъ нѣсколько времени наблюдалъ за бѣготней ихъ, серьезно прислушивался къ звонкимъ голосамъ и мало-по-малу совершенно вошелъ въ ихъ интересы. Между маленькими людьми возникъ скоро какой-то споръ, кончившійся общею ссорой; одинъ мальчикъ показалъ другому языкъ; послѣдній назвалъ противника обиднымъ названіемъ и также въ свою очередь показалъ языкъ. Толпа раздѣлилась; одни заступались за одного, другіе — за другаго, послѣ чего обѣ партіи принялись дразнить другъ друга страшно оскорбительными названіями и жестами. Это продолжалось до тѣхъ поръ, пока одинъ изъ спорившихъ не сорвалъ шляпы съ другаго; сорвавъ, онъ забросилъ ее на верхушку куста сирени; тогда обиженный принялся ревѣть на весь садъ, закрывъ оба глаза своими маленькими кулачками. Лобановичъ послѣ этого вмѣшался въ распрю и принялся разбирать и успокоивать. Все это онъ сдѣлалъ съ такою убѣжденностью и такъ горячо, что черезъ нѣсколько минутъ раздоры окончились. Малые люди снова принялись играть, пригласивъ въ свой кругъ и Лобановича. Послѣдній охотно принялъ участіе въ дѣлѣ; его большой ростъ и густая борода нисколько не мѣшали ему толкаться среди крошечнаго человѣчества; но въ первой же игрѣ нѣсколько ребятишекъ отлично надули его и заставили служить чучелой. Изображать чучелъ — таковъ былъ удѣлъ всѣхъ проигравшихъ, и Лобановичъ безропотно несъ послѣдствія своей неумѣлости.

II.

Вдругъ на далекой монастырской колокольнѣ пробило три часа. Лобановичъ встрепенулся. Что-то вдругъ непріятное кольнуло его въ сердце. «Что такое нынче со мною случилось?… Ахъ, да! съ мѣста меня протурили».

— Да это наплевать! — сказалъ онъ вслухъ.

Но напрасно онъ храбрился. Смущеніе снова и въ еще большей степени овладѣло имъ. Онъ вспомнилъ, что сейчасъ придетъ домой, гдѣ его встрѣтитъ сожитель Иванъ Ивановичъ, и — какъ онъ ему скажетъ, что его спустили съ мѣста? А къ вечеру уже всѣ будутъ говорить:

— Знаете, Лобановичъ опять на вольномъ воздухѣ.

А Катя съ обычнымъ сочувствіемъ спросить:

— Василій Михайловичъ, неужели вамъ опять придется работу искать? — она это скажетъ съ участіемъ, искренно страдая за его неудачи, но это еще хуже.

Рисуя себѣ всѣ эти и многія другія обидныя картины, Лобаносвичъ вдругъ ожесточился. Онъ торопливо вышелъ изъ сада, бросился по улицамъ къ своей квартирѣ и по дорогѣ начинялъ себя тенденціозною злобой противъ всѣхъ людей, въ особенности противъ друзей, противъ Ивана Ивановича, противъ Кати. Насколько это ему удалось, трудно судить; но только въ квартиру онъ явился, дѣйствительно, съ свирѣпымъ лицомъ.

Обѣденный столъ былъ уже накрытъ; Иванъ Ивановичъ терпѣливо ждалъ его. Черезъ минуту горничная принесла обѣдъ и Лобановичъ молча, но свирѣпо, принялся за него. Пылая злобою, онъ сначала оторвалъ зубами кусокъ хлѣба, потомъ оторвалъ кусокъ мяса и только послѣ этого устремилъ взоръ на пріятеля, полный ненависти.

Иванъ Ивановичъ, понятно, ничего не подозрѣвалъ и потому съ недоумѣніемъ взглянулъ на него, какъ бы спрашивая: «это еще что за демонстрація?» Впрочемъ, онъ отвѣтилъ на вызывающій взглядъ.

— Ты смотришь такъ, какъ будто тебя сейчасъ поколотили.

— Пожалуй, хуже… меня съ мѣста прогнали! — выпалилъ Лобановичъ горячо, рѣшившись сразу покончить съ этимъ вопросомъ.

— Уже?

Это восклицаніе Ивана Ивановича наповалъ убило Лобановича, думавшаго укрыться за своею свирѣпостью. Онъ мгновенно оторопѣлъ, утратилъ весь запасъ злобы и растерянно ерошилъ свои волосы.

Между тѣмъ, Иванъ Иванычъ иронически принялся разспрашивать его, какъ это случилось. Дѣло оказалось несложнымъ. Патронъ Лобановича поручилъ ему составить нѣсколько бумагъ по одной кляузной тяжбѣ. Лобановичъ исполнилъ порученіе, но дѣло показалось ему до такой степени поганымъ, что онъ счелъ своимъ долгомъ указать адвокату на свое наивное открытіе. Адвокатъ, однако, далъ вѣжливо понять, что онъ никого не просилъ вмѣшиватьси въ его дѣла. Затѣмъ между ними произошелъ краткій, но рѣшительный обмѣнъ мыслей.

— Но, вѣдь, дѣло, поистинѣ, нехорошее! — возразилъ Лобановичъ съ горячею убѣжденностью.

— Тѣмъ не менѣе, это не обязываетъ меня слушать вашу проповѣдь!

— Да не проповѣдь я говорю, а только желалъ бы убѣдить васъ бросить это подлое дѣло! — упрямо продолжалъ настаивать Лобановичъ.

— Въ такомъ случаѣ, я долженъ убѣдить васъ отказаться отъ службы у меня.

Послѣ этого Лобановичъ взялъ шляпу и скатился съ лѣстницы. Вотъ и все.

— Ты ему такъ и сказалъ: «поганое дѣло»? — переспросилъ Червинскій.

— Я просто сказалъ: «подлое».

Лобановичъ при этомъ устремилъ пламенный взглядъ куда-то въ пространство, очевидно, снова переживая утреннее объясненіе съ адвокатомъ и, по привычкѣ, обѣими пятернями ерошилъ волосы.

— Дѣйствительно, просто!… Какой ты, Вася, позволь тебѣ сказать, оселъ! — спокойно выговорилъ Червинскій, какъ будто констатировалъ фактъ, не подлежащій сомнѣнію.

Лобановичъ, услышавъ знакомый эпитетъ, вдругъ улыбнулся веселою, дѣтскою улыбкой.

— За что же ты меня ругаешь? Неужели прощать скотамъ? На моемъ мѣстѣ ты такъ же поступилъ бы. Однимъ словомъ, я готовъ дѣлать что угодно, ради полученія жранья, но продавать себя не этану.

— Нужно еще спросить, желаетъ ли кто купить-то тебя! — отвѣтилъ спокойно Червинскій.

Это колкое возраженіе снова подняло всю необузданность у Лобановича. Онъ съ негодованіемъ посмотрѣлъ на пріятеля и нѣсколько минутъ молча подбиралъ самый убійственный, смертоносный отвѣтъ.

— Я, во всякомъ случаѣ, не намѣренъ быть комнатною собачонкой, которая подъ столомъ дожидается крохъ, падающихъ изъ рукъ пирующихъ, — сказалъ онъ, наконецъ, угрюмо.

— Предпочитаешь быть дворнягой?

— Ну, да! дворнягой! Именно дворнягой! — закричалъ Лобановичъ.

— Дворнягъ, насколько мнѣ извѣстно, сажаютъ на цѣпь… по большой части на цѣпь, — возразилъ Иванъ Ивановичъ.

— На цѣпь? Въ такомъ случаѣ я предпочитаю быть бродячею собакой!

— Это, конечно, жизнь свободная, но, къ сожалѣнію, уличныхъ собакъ нынче ловятъ крючьями и истребляютъ, какъ бѣшеныхъ…

Лобановичъ опять на минуту оторопѣлъ. На взволнованномъ лицѣ его появилось болѣзненное чувство обиды и отчаянія.

— Ну, да! Я знаю… въ душѣ вы всѣ называете меня легкомысленнымъ, вѣтреннымъ! Для васъ я неудачникъ, пустой человѣкъ, которому нѣтъ нигдѣ удачи, который ни на что не способенъ, которому лучше гдѣ-нибудь пропасть поскорѣе. «Интеллигентный бродяга»! Что можетъ быть смѣшнѣе и глупѣе интеллигентнаго бродяги? Вы правы. Я — неудачникъ, бродяга, я все, что вы хотите! Но позвольте мнѣ въ одномъ остаться правымъ: я не пресмыкаюсь и не продаюсь! И вотъ, практичнымъ, умѣлымъ я бросаю вызовъ: вы — холуи, ползающіе передъ всякою силой, которую выдвигаютъ обстоятельства!… Я бросаю вамъ этотъ вызовъ и знаю, что вы его заслуживаете…

Лобановичъ при этихъ словахъ, внѣ себя отъ гнѣва, вскочилъ изъ-за стола, отбросилъ ногой стулъ и выбѣжалъ вонъ изъ комнаты.

Иванъ Ивановичъ медленно закончилъ обѣдъ, но взглядъ его безпокойно перебѣгалъ съ предмета на предметъ.

Онъ пропустилъ мимо ушей неожиданный выстрѣлъ товарища; ко всякимъ неумѣреннымъ и нелѣпымъ выходкамъ послѣдняго онъ привыкъ. Но на этотъ разъ его поразило состояніе Лобановича, и онъ обдумывалъ, какъ теперь быть. Надо поскорѣе пріискать для него новую работу, но какъ это лучше сдѣлать? Вѣдь, Васька дѣйствительно страдаетъ отъ своей неумѣлости и необузданности… Искать для него какого-нибудь мѣста — безполезно, съ него онъ будетъ спущенъ съ такою же быстротой, какъ и съ прежнихъ мѣстъ. Ему слѣдуетъ найти такое положеніе, которое не оскорбляло бы его фантазій, не вызывало бы его необузданности наружу.

Иванъ Ивановичъ любилъ послѣ обѣда поваляться на диванѣ съ газетой въ рукахъ, которая быстро приносила ему блаженный сонъ; онъ любилъ также все дѣлать чисто и обдуманно, но на этотъ разъ измѣнилъ своимъ привычкамъ. Насчетъ Лобановича у него явилась одна комбинація, которую немедленно надо было привести въ исполненіе. Для этого онъ тщательно одѣлся и отправился хлопотать о новомъ мѣстѣ для сумасшедшаго.

Тѣмъ временемъ этотъ послѣдній шатался по улицамъ въ самомъ мрачномъ настроеніи, снова углубившись на дно своей персоны съ цѣлью отыскать порокъ своей жизни. Это безплодное занятіе продолжалось бы долго, если бы ему не пришла счастливая мысль зайти въ библіотеку. Благодаря службѣ на послѣднемъ мѣстѣ, онъ почти пересталъ читать. Такое лишеніе было для него тяжело; онъ слѣдилъ за всѣмъ, что дѣлалось въ мірѣ, и, не видя мѣсяца два книги и газеты, уже думалъ, что опошлѣлъ и одичалъ. Чтеніе было его единственнымъ дѣломъ, которое онъ исполнялъ чисто, совершенно и въ величайшемъ порядкѣ.

И теперь, окруживъ себя ворохомъ газетъ, онъ съ наслажденіемъ сталъ вдыхать воздухъ родныхъ, широкихъ интересовъ. За два мѣсяца, которые онъ корпѣлъ на скучной службѣ ради куска (скатился съ лѣстницы адвоката онъ даже раньше двухъ мѣсяцевъ), онъ долженъ былъ многое возстановить изъ утраченнаго и забытато. Его интересовала одна экспедиція во внутрь Африки, и онъ принялся слѣдить за ея судьбой; тогда, два мѣсяца тому назадъ, онъ оставилъ ее въ самомъ критическомъ положеніи и теперь съ живѣйшимъ интересомъ слѣдилъ за ея ходомъ; къ его удовольствію, экспедиція оказалась цѣлою и невредимою, а не была съѣдена людоѣдами, какъ онъ мрачно думалъ. Затѣмъ, имѣя знакомыхъ во всѣхъ частяхъ свѣта, онъ перебрался въ Азію, а оттуда, черезъ полчаса, переплылъ въ Америку, гдѣ присутствовалъ два мѣсяца тгму назадъ на огромномъ митингѣ желѣзно-дорожныхъ служащихъ; однако, здѣсь ничего онъ не нашелъ изъ прежняго и съ недоумѣніемъ переѣхалъ въ Европу. Здѣсь онъ остановился минутъ на двадцать въ Ирландіи; дольше онъ не могъ въ этой странѣ оставаться, чувствуя, какъ въ немъ поднимается негодованіе и отвращеніе, и потому поспѣшилъ уѣхать во Францію. Онъ питалъ странную слабость къ Франціи: все, что тамъ дѣлается, онъ принималъ за свое личное, кровное дѣло, которое можетъ радовать и огорчать, вызывать любовь и негодованіе. Сейчасъ онъ испыталъ послѣднее. То, что было два мѣсяца тому назадъ, продолжалось и теперь. Только теперь дѣла тамъ еще болѣе невыносимы, оскорбительны. Какой это подлый, какой тупой и недальновидный классъ — эта буржуазія! Сколько распутства она вносить въ страну и сколько жертвъ отъ нея требуетъ!… Лобановичу вдругъ сдѣлалось такъ тяжело, что онъ оставилъ газеты и задумался.

Впрочемъ, черезъ короткое время онъ былъ уже въ Россіи и погрузился по уши въ родныя хляби. Родныя вѣсти онъ всегда пробѣгалъ послѣдними, потому что отъ нихъ ему всегда становилось скучно. И обыкновенно пробѣжавъ ихъ въ-торопяхъ, какъ бы по обязанности, онъ ими оканчивалъ чтеніе, такъ какъ дальше на него нападало сонливое состояніе, отъ котораго безъ какого-нибудь экстраординарнаго случая трудно было отвязаться.

Однако, теперь онъ считалъ долгомъ основательно пересмотрѣть все, что за два мѣсяца совершилось.

Наступилъ вечеръ, а онъ все еще сидѣлъ. Солнечный лучъ косыми нитями протянулся по столу, на нѣсколько минутъ испестрилъ золотыми узорами газету, затѣмъ запутался въ бородѣ, поднялся до глазъ, ослѣпивъ забывшагося читателя, и, наконецъ, погасъ въ спутанной его шевелюрѣ.

— Пора, баринъ, уходить!… Запирать время, — сказалъ сонно библіотечный сторожъ.

Дѣйствительно, въ комнатѣ становилось темно.

Лобановичъ встрепенулся и поплелся на улицу, но долго еще не могъ встряхнуть себя отъ глубокой задумчивости. Всѣ волненія и обиды этого дня мирно улеглись въ немъ. Библіотека была истиннымъ храмомъ его, въ которомъ онъ страстно молился и который успокоивалъ всѣ страданія его буйнаго темперамента.

Но если бы Иванъ Ивановичъ, ведшій дипломатическіе переговоры съ однимъ инженеромъ, могъ догадаться, надъ чѣмъ онъ задумался, то назвалъ бы его вторично осломъ.

III.

Это были странные сожители. Они ни въ чемъ не сходились и, повидимому, не имѣли ни малѣйшаго интереса жить вмѣстѣ. Но они надолго не разлучались, по-своему привязанные другъ къ другу какими-то невидимыми связями.

Когда у Лобановича спрашивали, за что онъ такъ привязанъ къ Червинскому, то онъ серьезно отвѣчалъ:

— У него всегда сапоги такіе чистые!

Въ самомъ дѣлѣ, у Червинскаго сапоги всегда были чисто вычищены; и воротнички, и прическа, и хорошее платье, — все у него было чисто и прилично. Въ его комнатѣ, на его столѣ, на кровати всегда былъ величайшій порядокъ. Онъ терпѣть не могъ малѣйшаго сора вокругъ себя.

Такой же порядокъ у него былъ и во всѣхъ дѣлахъ. Правда, онъ также не имѣлъ опредѣленнаго положенія, опредѣленнаго рода службы; ему, какъ и безчисленному множеству интеллигентныхъ бродяжекъ, приходилось жить отхожими промыслами. Но онъ никогда не оставался безъ работы: если одно занятіе изсякало, онъ на другой день находилъ новое; если изъ-подъ его ногъ ускользало одно мѣсто, онъ становился на другое, — становился не очень прочно, но съ поразительною быстротой.

Происходило это оттого, что онъ въ совершенствѣ изучилъ, къ кому и съ какого боку надо подходить: къ одному слѣдуетъ явиться до обѣда, къ другому послѣ обѣда; въ одинъ домъ слѣдуетъ пробраться по переднему ходу, а въ другой — черезъ заднее крыльцо, черезъ кухню; одного надо застать у себя въ кабинетѣ, другаго — гдѣ-нибудь на улицѣ, врасплохъ.

Съ теченіемъ времени, вслѣдствіе такого обширнаго знакомства съ разными практическими вопросами, въ душѣ Ивана Ивановича накопилось много сору (и оттого онъ не любилъ сора въ своей комнатѣ), но это давало ему великое преимущество въ борьбѣ за кусокъ. Онъ вездѣ держалъ себя независимо и велъ свою личную жизнь чисто, аккуратно. Онъ зналъ себѣ цѣну и никому не позволялъ пренебрегать собой. На людей, распоряжающихся всякими мѣстами, онъ смотрѣлъ очень просто — какъ на мѣшки, съ которыми глупо церемониться.

Несмотря на то, что разный практическій хламъ сильно засорилъ его голову, онъ составилъ себѣ своеобразную теорію и неизмѣнно былъ ей вѣренъ.

— Нынѣшній вѣкъ, — говорилъ онъ, — вѣкъ денежнаго мѣшка, передъ которымъ все — въ томъ числѣ умъ, знанія, талантъ — попадало ницъ. Но этого не должно быть. Интеллигенція въ концѣ-концовъ, освободится изъ-подъ тяжести денежнаго мѣшка. А пока она должна уважать себя и не унывать въ борьбѣ съ грузною, но бездушною силой.

И онъ уважалъ себя.

Когда онъ шелъ просить мѣсто, то собственно не просилъ, а требовалъ, давая понять, что онъ нисколько не сомнѣвается въ своемъ правѣ на это мѣсто. Это производило впечатлѣніе. Вся его порядочная, чистая фигура всѣмъ своимъ аккуратнымъ видомъ говорила, что это человѣкъ, котораго слѣдуетъ уважать и которому неловко отказать въ чемъ бы то ни было.

Находилъ мѣста Иванъ Ивановичъ не только для себя, но и для многихъ изъ той безчисленной бродячей братіи, не знающей, куда помѣстить свои знанія, а часто и несомнѣнные таланты. Вся эта бродячая братія имѣла, какъ водится, развинченные нервы и носила въ себѣ разнообразныя душевныя болѣзни, начиная съ легкой меланхоліи и кончая полнымъ taedium vitae, такъ что Иванъ. Ивановичъ среди этой неорганизованной, больной массы былъ просто кладомъ. Иногда самъ онъ не имѣлъ возможности найти мѣсто, но за то всегда могъ точнымъ образомъ указать ту щель, чрезъ которую слѣдуетъ пролѣзть, чтобы получить мѣсто.

— Сходите къ Червинскому, онъ найдетъ! — говорили человѣку, ищущему хлѣба, — говорили съ такою увѣренностью, какъ будто мѣсто уже нашлось.

Hecмотря на множество житейской дряни, накопившейся на его душѣ, Иванъ Ивановичъ имѣлъ неизгладимую потребность въ живомъ дѣлѣ; а такъ какъ всѣ эти работишки изъ-за хлѣба, всѣ эти мѣста ради денегъ не давали никакого удовлетворенія разнымъ непризнаннымъ потребностямъ, свойственнымъ, однако, всякому человѣку, то онъ незамѣтно для себя повелъ жизнь бродаги. Когда онъ замѣчалъ, что работишка начинаетъ засасывать его, онъ ее просто бросалъ и переходилъ на новую работишку.

— Скучно. И, притомъ дурѣешь, оттого и бросилъ, — объяснялъ онъ свою непосѣдливость.

Тѣмъ не менѣе, вѣчная возня съ разными житейскими соображеніями сыграла съ нимъ плохую шутку: онъ отъ многаго отсталъ, и человѣческія грезы не рождались уже въ немъ такъ свободно, какъ, напримѣръ, въ его сожителѣ.

И это была, вѣроятно, одна изъ невидимыхъ причинъ, почему онъ такъ привязанъ былъ къ Лобановичу. Онъ любилъ въ послѣднемъ тотъ рай, изъ котораго за грѣхи самъ былъ изгнанъ, — рай свободной мысли и мечты, необузданныхъ идеаловъ и фантастическихъ плановъ.

Рѣдкій день проходилъ безъ споровъ; повидимому, они не могли взглянуть другъ на друга, чтобы не поднять тотчасъ же брани; искренній разговоръ между ними былъ просто немыслимъ, ибо о каждой мелочи они имѣли противуположные взгляды. Этотъ обмѣнъ мыслей вдобавокъ велся такимъ образомъ, что всѣ проходящіе мимо ихъ оконъ поднимали голову вверхъ, въ полной увѣрености, что тамъ происходитъ драка; по всей улицѣ раздавался трескъ мебели и отчаянные вопли, часто прерывающіеся внезапнымъ молчаніемъ, которое не трудно было объяснить тѣмъ, что одинъ изъ буяновъ взялъ другаго за горло и душитъ его. Ни одна квартирная хозяйка не могла выносить этого ежедневнаго скандала болѣе трехъ мѣсяцевъ, — только на одной квартирѣ имъ удалось удержаться полгода, да и то потому, что хозяйка была глуха на оба уха; но когда изъ сосѣдней квартиры постоянно жаловались на безпокойство и потребовали удаленія буяновъ, то и глухая женщина должна была прогнать ихъ. Однимъ словомъ, пріятели вѣчно враждовали, хотя сами другъ безъ друга считали жить неудобнымъ.

Лобановичъ былъ въ десять разъ начитаннѣе Ивана Ивановича. Второе его преимущество передъ послѣднимъ заключалось въ томъ, что онъ умѣлъ обо всемъ говорить вообще. Самую ничтожную вещь онъ сейчасъ же связывалъ съ нѣкоторымъ общимъ крупнымъ явленіемъ и находилъ то центральное мѣсто, къ которому тяготѣютъ всѣ ничтожныя вещи даннаго рода. Поэтому всякій ихъ разговоръ для Ивана Ивановича былъ неожиданностью.

Иванъ Ивановичъ часто только хлопалъ глазами, не будучи въ состояніи въ порядкѣ размѣстить всѣ сопоставленія противника. Въ то время, какъ онъ безпомощно барахтался около какой-нибудь мыслишки, Лобановичь бросалъ уже ему двадцать другихъ, одну другой неожиданнѣе. Лобановичъ на глазахъ у него шутя переносился съ одного мѣста на другое, поднимался вверхъ и ходилъ по облакамъ, играя вѣтрами, взбирался на солнце, нисколько на ослѣпляемый его лучами, и понятно, что Иванъ Ивановичъ, вѣчно топтавшійся на полу, среди своихъ сорныхъ мыслей, съ изумленіемъ слѣдилъ за этими сумасшедшими скачками. Иногда онъ чувствовалъ негодованіе на необузданную фантазію пріятеля, но чаще всего — изумленіе.

Была, однако, одна область, гдѣ Лобановичъ въ свою очередь чувствовалъ себя скверно. Это именно практическая жизнь, а въ особенности его собственная. Здѣсь уже Иванъ Ивановичъ выступалъ грознымъ обвинителемъ и хозяиномъ, а Лобановичъ принималъ позу трусливаго подсудимаго.

— Такихъ безпомощныхъ людей, такихъ глупыхъ еще мало бьютъ! — говорилъ Иванъ Ивановичъ, когда попадалъ на эту тему. — Ужь не говорю про общественный тактъ, — за собой-то вы не можете посмотрѣть хорошенько! Настоящая, невыдуманная жизнь для васъ тьма, какъ ночь, въ ней вы не умѣете шагу сдѣлать безъ глупостей!.. Вы отлично, — это надо признать за вами, — отлично разработали теорію о томъ, какъ надо умирать, но не знаете азбуки жизни! Герои въ смерти, вы составляете позорище въ жизни! Вы думаете, что достаточно разбить дурацкую голову за идеалъ — и все пойдетъ отлично; но жить, вести искусную борьбу среди безчисленныхъ препятствій — это, по-вашему, пошло!… Ну, ты, напримѣръ… ну, куда ты дѣнешься съ своими фантазіями, когда ты не умѣешь за собой-то присмотрѣть, и все норовишь, куда бы сунуться въ огонь?!… Вѣдь, тебя каждая встрѣчная свинья можетъ сожрать безъ остатка!…

Лобановичъ, слушая эти грозныя рѣчи, злился, отвѣчалъ бранью, но въ глубинѣ души чувствовалъ острую боль, потому что рѣчи пріятеля били въ больное мѣсто.

Въ подлинной жизни онъ чувствовалъ себя очень дурно. Лишь только ему приходилось заняться собой, своимъ благоустройствомъ, какъ полнѣйшая растерянность овладѣвала всѣмъ его существомъ. Въ особенности непонятны были для него всякіе пустяки, связанные неизбѣжнымъ образомъ съ поисками мѣстъ, работы, хлѣба. Личная жизнь его была сплошная неудача. И по временамъ на него нападало отчаяніе при мысли, что онъ никуда не годится.

Каждая его попытка прочно гдѣ-нибудь основаться оканчивалась обыкновенно неожиданнымъ происшествіемъ, и ужиться на одномъ мѣстѣ онъ не былъ въ силахъ. Съ одного мѣста онъ уходилъ, съ другаго его прогоняли, какъ вреднаго человѣка, который способенъ произвести какой-нибудь скандалъ.

Въ концѣ-концовъ, вѣчные поиски мѣстъ сдѣлались для него источникомъ страданій. Легче ему удавалось жить какими-нибудь частными работами, — какъ у человѣка способнаго, у него всякая работа кипѣла въ рукахъ. Къ сожалѣнію, такихъ частныхъ работъ немного, а потому годъ его раздѣлялся такимъ образомъ: въ продолженіе двухъ мѣсяцевъ онъ имѣлъ занятія, остальные десять мѣсяцевъ онъ гулялъ по всей своей волѣ. Да и тѣ два мѣсяца не проходили для него даромъ только благодаря заботамъ Ивана Ивановича.

— Почему вы всегда хлопочете о Лобановичѣ? — спрашивали Ивана Ивановича, не понимая вообще этой странной дружбы.

— Потому что онъ ротозѣй, — отвѣчалъ Червинскій.

— Неужели безъ васъ онъ не можетъ устроиться?

— Вы не можете представить, какой это оселъ! Онъ непремѣнно попадаетъ въ такое положеніе, изъ котораго нѣтъ выхода, — пояснялъ свою мысль Иванъ Ивановичъ, а иногда съ раздраженіемъ прибавлялъ: — Упрямое животное! Ему непремѣнно подавай общественной жизни!

Со стороны Ивана Ивановича это было плохое объясненіе его привязанности къ «упрямому животному», даже вовсе не объясненіе, а только желаніе не показаться сантиментальнымъ въ его отношеніяхъ къ Лобановичу. Но въ ругательскихъ словахъ его одно было справедливо.

Лобановичъ дѣйствительно чувствовалъ себя легко только въ тѣхъ случаяхъ, когда не думалъ о себѣ, о своей жизни, о своихъ дѣлишкахъ. Въ общественныхъ идеяхъ и дѣлахъ (а они у него были — и мысли, и дѣла) все такъ просто, понятно; здѣсь не нужно вилять, врать, кривить душой; здѣсь не только не нужно хитрить к не договаривать и не додѣлывать, но, напротивъ, требуются прямота, открытое лицо, свободная рѣчь, отсутствіе колебаній. Лобановичъ испыталъ все это самъ и зналъ, какъ ему легко жилось всякій разъ, когда онъ дѣлалъ не свое личное дѣло.

Но совсѣмъ иное состояніе онъ переживалъ, когда долженъ былъ, искать хлѣба для себя, искать мѣста и добиваться собственнаго благоустройства. Тутъ онъ ходилъ какъ слѣпой, сознавалъ себя потеряннымъ и глупымъ и положительно ничего не могъ сообразить. Изволь сообразить, въ какую подворотню надо шмыгнуть, чтобы попасть на надлежащее мѣсто; изволь обдумать, что сказать и чего не говорить людямъ, которые это мѣсто держали въ рукахъ. А когда положеніе отыщется, надо умѣть удержать его. А для этого по большей части надо скрыть всѣ свои мысли, за исключеніемъ поганыхъ или завалящихъ, погасить огонь въ душѣ, оставивъ лишь нѣсколько головешекъ, которыя бы понемногу курились, дѣлать лишь то только, что велятъ, и поднимать голову лишь настолько, насколько поднимаетъ ее свинья, когда отыскиваетъ себѣ кормъ. Сколько нужно для этого хитрости, тонкихъ соображеній, находчивости! Но это только для начала. А дальше, чтобы удержать добытое съ такими неимовѣрными усиліями положеніе, утвердиться на немъ, требуется великое множество ничтожныхъ подлостей (изъ которыхъ впослѣдствіи слагается великое свинство), а ихъ обыкновенно у ротозѣя не имѣется.

Лобановичъ, въ довершеніе всей нелѣпости, крайне обижался, когда ему говорили, что ничего этого нѣтъ у него. Онъ съ азартомъ возражалъ, что до сихъ поръ онъ серьезно не думалъ объ этомъ, а разъ ему придетъ охота устроить себя, то въ практической жизни онъ заткнетъ за поясъ самаго ловкаго интригана. Не боги же горшки обжигаютъ. Но Червинскій основательно опровергалъ его фактами, бывшими налицо, и доказывалъ всю нелѣпость его самомнѣнія.

И это было для Лобановича невыносимое оскорбленіе.

IV.

Обыкновенно послѣ каждой своей житейской неудачи Лобановичъ на нѣсколько дней пропадалъ, скрываясь отъ своихъ близкихъ людей, отъ Червинскаго, отъ Кати Даниленко, словно его съ цѣпи спустили. Онъ безпрерывно тогда находился въ движеніи. Сначала послѣ освобожденія отъ мѣста обходилъ всѣхъ своихъ знакомыхъ, всюду поднимая интересующіе его вопросы; затѣмъ, не ограничиваясь своимъ городомъ N, онъ съ страшною торопливостью бросался въ отдаленныя путешествія по другимъ мѣстамъ, гдѣ у него находилось знакомство, проявляя и тамъ лихорадочную дѣятельность. При этомъ онъ не отказывался ни отъ какого порученія, какъ бы ни было оно непріятно и тяжело, ни отъ какого дѣла, какъ бы ни было оно грубо.

Этою слабостью нерѣдко пользовались не особенно совѣстливые люди, заставляя его работать на нихъ ради ихъ личнаго дѣла. Однажды въ продолженіе двухъ недѣль его заставили быть сидѣлкой у одной барыни, болѣвшей пустою, но продолжительною болѣзнью; въ другой разъ онъ долженъ былъ переписать огромную, рукопись, весьма глупую, но принадлежащую человѣку, считающему себя великимъ.

Въ эту лихорадочную дѣятельность онъ вкладывалъ часто много времени и труда, о которыхъ не жалѣлъ, лишь бы только не думать о себѣ и не хлопотать за свое личное устройство. И былъ доволенъ всякій разъ, когда ему удавалось на время уклониться отъ придумыванія поганыхъ житейскихъ мелочей.

Только иногда онъ вскользь спрашивалъ, какъ бы исполняя какую-то барщину:

— Нѣтъ ли тутъ, ребята, у васъ какой-нибудь работишки мнѣ?

Работишки, конечно, не оказывалось.

И этотъ отвѣтъ его совершенно удовлетворялъ.

Чѣмъ онъ въ такое время жилъ — трудно сказать. Потребности его были ничтожныя, — требовалось только разъ въ день поѣсть. А это не трудно было исполнить.

— Пожрать чего есть у васъ, братцы? — спрашивалъ онъ, торопливо вбѣгая къ кому-нибудь изъ знакомыхъ.

Какая ни-на-есть дрянь всегда отыскивалась у бѣдняковъ, — онъ закусывалъ и вполнѣ удовлетворялся.

По прошествіи нѣкотораго времени, онъ, наконецъ, возвращался домой, къ Ивану Ивановичу, худымъ, обносившимся и усталымъ. И только послѣ всего этого шелъ къ Катѣ Даниленко, которую считалъ верховнымъ судьей всѣхъ своихъ грѣховъ. Всѣ они трое были неразрывными товарищами, и если Лобановичъ и Червинскій не могли ни въ чемъ согласиться, то дѣвушка являлась среди нихъ примиряющимъ элементомъ и новымъ связующимъ звеномъ. Оны оба одинаково ее уважали, также какъ и она ихъ обоихъ. Быть можетъ, одного изъ нихъ она выдѣляла въ особенный уголокъ сердца, но имъ до сихъ поръ не представлялось случая подумать объ этомъ.

Такъ было и сейчасъ. Послѣ бурнаго разговора съ Червинскимъ Любановичъ на нѣсколько дней пропалъ. Иванъ Ивановичъ нигдѣ не могъ его разыскать. Катя также безполезно справлялась о немъ у знакомыхъ. Но вдругъ однажды поздно вечеромъ онъ тихо вошелъ въ маленькую квартирку, занимаемую Даниленками, и смущенно остановился въ передней. Изъ комнаты послышался знакомый голосъ: кто тамъ?

— Это я, Катерина Дмитревна, — отозвался Лобановичъ въ величайшемъ смущеніи.

Изъ комнаты послышалось восклицаніе, потомъ смѣхъ, а черезъ мгновеніе дѣвушка уже пожимала его руку.

— Мама спать легла… Пойдемте лучше гулять, — предложила она, и черезъ минуту они отправились въ садикъ, находившійся позади дома.

— Ну, гдѣ вы пропадали? — съ оживленнымъ лицомъ проговорила дѣвушка.

— Да здѣсь же болтался! Только совѣстно было показаться вамъ… — грустно сказалъ Лобановичъ.

— Чего совѣстно? Что васъ опять спустили-то? Но, вѣдь, это обыкновенное дѣло!… Впрочемъ, я рада, что вы, наконецъ, стали стыдиться бродяжной жизни… Такой большой человѣкъ, а ведетъ себя какъ мальчишка…

Говоря это, дѣвушка смѣялась. Но вдругъ она пристально взглянула въ лицо Лобановича и оборвала свои шутки на полусловѣ. Его лицо было грустное и, въ то же время, на немъ вырѣзалась какая-то рѣзкая черта не то отчаянія, не то озлобленія. Этого никогда не было. Раньше надъ каждою своею неудачей онъ самъ первый смѣялся и острилъ, и смѣхъ тотъ былъ беззаботный, а шутки юношескія. Но теперь что-то и тяжелое легло на его лицо.

— Ну, да… Я знаю, я для вамъ смѣшонъ! — сказалъ вдругъ Лобановичъ рѣзко.

— Вы, кажется, разучились понимать шутки? — поспѣшно возразила Катя.

— Да нѣтъ же, вовсе не шутки это! Я дѣйствительно смѣшонъ и глупъ…

— Я пошутила, Вася!… Но зачѣмъ вы такой злой?

— Да нѣтъ же, нѣтъ! Шутка эта била прямо въ голову! Вѣрно: такой большой человѣкъ, а жизнь мальчишки!

Лобановичъ, говоря это, всталъ со скамейки, быстро прошелся по дорожкѣ, но сейчасъ же воротился назадъ и порывисто сѣлъ на старое мѣсто. Дѣвушка не знала, что и подумать о состояніи своего товарища.

— Я, наконецъ, ничего не понимаю! — воскликнула она испуганно.

— Объясню сейчасъ все. — Лобановичъ сдѣлался угрюмымъ и сильно волновался. Сбросивъ съ головы шляпу на лавку, онъ устремилъ взбудораженный взглядъ на дѣвушку и принялся разсказывать, но такимъ мучительнымъ тономъ, что слушательница его болѣзненно недоумѣвала.

— Человѣкъ, дожившій до моихъ лѣтъ и не добившійся опредѣленнаго положенія въ жизни, волей-неволей во всѣхъ вызываетъ подозрѣніе. Василій Лобановичъ… Что онъ дѣлаетъ? Какъ онъ живетъ? Почему безпутно шляется въ пустомъ пространствѣ? За что отовсюду его гонятъ, какъ уличную собаку? Это все вопросы, которые какъ разъ пристали ко мнѣ. У меня нѣтъ ни угла, ни пристанища, ни почвы подъ ногами, ни опредѣленнаго положенія среди людей. И вы всѣ правы, когда называете меня шатающимся интеллигентомъ, интеллигентнымъ бродягой, или тамъ еще…тысячу разъ правы! Но вотъ вы гдѣ неправы. Вы думаете, что бродяга я по своей волѣ, ради забавы, и потому еще, что я не умѣю распорядиться собою… Это неправда! Я много раздумывалъ о себѣ, желаю распорядиться собою какъ можно лучше, но не моя вина, если изъ этого выходитъ чортъ знаетъ что! Дѣло вотъ въ чемъ. Наше поколѣніе, въ томъ числѣ и я, имѣетъ за душою кое-какія мыслишки, назовите ихъ идеалами, если вамъ нравятся громкія слова, и вотъ въ этихъ-то мыслишкахъ и заключается вся бѣда. Это не то что какъ прежде. Бывало, человѣкъ набьетъ себѣ голову, какъ чемоданъ, книгами и гуляетъ въ такомъ забавномъ видѣ; а когда ему нужно было отправиться въ жизненное путешествіе, онъ опрастывалъ чемоданъ отъ безполезной тяжести, набивалъ его тѣмъ, что требовалось для дороги, и больше ничего! Операція эта — выбрасываніе идеаловъ изъ чемодана — тогда совершалась легко. Но намъ-то это уже невозможно. Наши мыслишки обратились у васъ въ совѣсть, то-есть мы ихъ не можемъ ни выбросить, ни забыть, а должны всюду таскать за собой. Вотъ въ чемъ дѣло, а вовсе не въ бродяжествѣ!… Но позвольте теперь дальше разсказать…Мыслишки, идеалы, обратившіеся въ совѣсть, надо же куда-нибудь помѣстить. Куда же, спрашивается? Этотъ вопросъ разно рѣшался и рѣшается. Одни помѣщали свою совѣсть въ разныя отчаянныя предпріятія. Но имъ удалось только, какъ вонъ выражается Червинскій, разработать теорію смерти. Они научились и научили, какъ надо умирать. Ясно, что это не рѣшеніе… Другіе совсѣмъ никуда не помѣстили совѣсть и были замучены ею; такіе именно и представляютъ образцы того изстрадавшагося интеллигента, котораго теперь на всѣхъ перекресткахъ выставляютъ на позорище. Третьи, — и я къ нимъ принадлежу отчасти, — думали какъ-нибудь помирить свои мыслишки съ положеніемъ. Они вѣрили, — и я въ этомъ также убѣжденъ, — что въ каждое мѣсто, самое загаженное, но дающее кусокъ, можно внести порядочность, чистоту, воздухъ и свѣтъ. Здѣсь было много преувеличеній и еще больше неразумія. Нельзя въ самомъ дѣлѣ окончательно помирить мыслишки съ кускомъ, душу и брюхо, идеалы и поганыя дѣла… въ большинствѣ случаевъ, немыслимо. Но я вѣрю, есть мѣста, гдѣ можно дѣлать многое. Но здѣсь вотъ вы опять правы. Есть такія мѣста, но я-то не гожусь для такого дѣла. Вѣроятно, есть же какой-нибудь органическій порокъ у меня! Должно быть, я въ самомъ дѣлѣ не гожусь, какъ увѣряетъ Иванъ Ивановичъ, для такого сложнаго, запутаннаго, но великаго дѣла!… Но хоть вы-то не бейте меня…

Любановичъ всталъ съ мѣста, прошелся по дорожкѣ, воротился назадъ и порывисто нахлобучилъ шляпу на глаза. По всѣмъ видимостямъ, это означало, что говорить онъ не имѣетъ больше ни малѣйшаго желанія. Дѣйствительно, онъ опустилъ голову на руки и замолчалъ.

Катя не знала, что ему сказать. Его подавленный видъ отбивалъ у ней всякую охоту говорить плоскія утѣшенія. Но какъ ей хотѣлось сказать ему, что она и не думаетъ издѣваться надъ его неудачами!

Ей теперь до боли было стыдно за то, что она въ самомъ дѣлѣ объяснила его бродяжество безпечностью, легкомысліемъ. Сама она принадлежала къ необезпеченнымъ людямъ, но она не въ состояніи была представить, какъ это такъ можно безалаберно жить, какъ живетъ Лобановичъ. Она сама перебивалась уроками, находила и другія работы и жила не дурно, содержала, въ то же время, мать-старушку и брата-гимназиста. Лобановичъ же всегда казался ей взбалмошнымъ, хотя все, что онъ творилъ, ей нравилось. И вотъ теперь ей вдругъ стало больно оттого, что она такъ думала.

Лобановичъ, между тѣмъ, продолжалъ молча сидѣть. Повидимому, онъ ждалъ, что она, какъ бывало прежде, скажетъ ему что-нибудь ободряющее, посмѣется надъ нимъ съ любовью товарища и проводитъ веселымъ смѣхомъ домой. Но словъ сейчасъ у ней не находилось.

Тогда онъ всталъ порывисто съ мѣста и заторопился.

Они вмѣстѣ вышли къ калиткѣ сада.

Былъ уже поздній часъ ночи. Улицы опустѣли.

Переступивъ порогъ калитки, Лобановичъ еще разъ протянулъ руку на прощанье. Катя взяла ее и удержала; потомъ тихо потянула ее къ себѣ. Одно мгновеніе онъ ничего не понималъ, но вдругъ лицо его вспыхнуло и онъ бросился обнимать дѣвушку.

Когда черезъ нѣкоторое время онъ возвращался домой, ему казалось, что отъ избытка силъ онъ сойдетъ съ ума. Голова его горѣла и тысячи мыслей тѣснились въ ней безпрерывнымъ потокомъ.

Но одна мысль скоро выдѣлилась изъ всѣхъ, разогнала всѣ остальныя и встала передъ его воспламененнымъ сознаніемъ какъ огромная тѣнь. «Надо добиться успѣха, потому что только успѣхъ даетъ силы», — думалъ онъ, взволнованный. Его любятъ — и онъ долженъ помнить объ этомъ. Личное счастье — центръ, изъ котораго ведутъ дороги въ разныя стороны, и если человѣкъ не попалъ на этотъ центръ, онъ обреченъ всю жизнь блуждать по невѣдомымъ путямъ… Успѣхъ, успѣхъ!…

— Прежде всего, личный успѣхъ, а все остальное потомъ! — громко сказалъ онъ, и камни пустынной улицы повторили его голосъ въ ночной тишинѣ.

Что-то страстное и, въ то же время, хищное овладѣло его существомъ. Онъ чувствовалъ, какъ откуда-то изъ глубины поднимается въ немъ безконечно-огромная энергія, хищная энергія бороться за себя, за свое существованіе, за любовь, за свою свободу.

V.

— Мѣсто тебѣ нашлось! — проговорилъ Иванъ Ивановичъ съ просонья, едва продравъ глаза и думая такимъ образомъ разбудить Лобановича.

Къ его удивленію, послѣдній былъ уже одѣтъ и приводилъ въ порядокъ свою комнату, чего никогда не бывало.

— Вотъ это отлично! А я, было, ужь самъ хотѣлъ пуститься на поиски во всѣ концы. Отлично! Теперь, значитъ, не надо. Спасибо, Ваня! Ну, разсказывай, какое мѣсто.

Лобановичъ все это говорилъ радостно и твердо, какъ будто для него самое обыкновенное дѣло — думать о мѣстахъ.

Иванъ Ивановичъ съ своей постели смотрѣлъ на него во всѣ глаза.

— Ты хотѣлъ отправиться на поиски? — спросилъ онъ недовѣрчиво.

— Разумѣется. Что же тутъ необыкновеннаго? Надо же мнѣ когда-нибудь устроиться… И, притомъ, разъ навсегда. Надоѣла бродяжная жизнь! Надо кончить съ этимъ шатаньемъ въ проголодь…

— Да ты это не остришь? — спросилъ съ изумленіемъ Иванъ Ивановичъ, въ первый разъ выслушивая такія вещи отъ «взбалмошнаго Васьки».

Послѣдній пожалъ плечами въ знакъ пренебреженія.

— Мнѣ вовсе не до остротъ. Разскажи, какое мѣсто! — возразилъ онъ серьезно.

— Погоди, умоюсь, — отвѣтилъ Иванъ Ивановичъ, слѣзъ съ постели и принялся приводить себя въ порядокъ.

Онъ потянулся съ наслажденіемъ, одѣлся, умылся и задумчиво сталъ расчесывать себѣ бороду и волосы. Потомъ началъ чиститься. Эти обязанности онъ исполнялъ методично и обдуманно и всегда молчалъ во время ихъ выполненія. Иначе нельзя. Если какой-нибудь человѣкъ вздумаетъ говорить во время умыванья или расчесыванья бороды, то и умнаго ничего не скажетъ, да и борода останется лохматой. Нельзя гоняться за двумя зайцами. Кто хочетъ обладать внѣшностью, тотъ долженъ посвящать заботамъ о ней извѣстное время.

Лобановичъ съ нескрываемымъ раздраженіемъ слѣдилъ за всѣми движеніями товарища, но, наконецъ, не выдержалъ.

— Да кончишь ли ты когда-нибудь! Какое мѣсто? — вскричалъ онъ.

— Сейчасъ. За чаемъ я все тебѣ доложу по порядку, — отвѣчалъ Червинскій откуда-то изъ глубины сѣней, гдѣ въ эту минуту чистилъ сюртукъ, причемъ тамъ слышалось мѣрное шарканье щетки и энергичные плевки.

Наконецъ, за чаемъ онъ разсказалъ подробно о своихъ переговорахъ съ однимъ инженеромъ.

Работа на вновь строющейся желѣзной дорогѣ. Одному подрядчику нуженъ толковый распорядитель работъ. Обязанности заключаются въ слѣдующемъ: вычислять количество произведенныхъ работъ, слѣдить, въ то же время, за ихъ качествомъ; вычислять заработную плату, наблюдать за рабочими. Непосредственное начальство — хозяинъ подрядчикъ. Подчиненные — нѣсколько артелей рабочихъ. Цѣлый день на воздухѣ, въ ходьбѣ и въ ѣздѣ. Жалованье сообразно съ тѣмъ, какая часть линіи и сколько артелей будетъ находиться въ распоряженіи.

— Какъ видишь, мѣсто не важное. Вдобавокъ, придется отчасти быть палкой по отношенію къ рабочимъ… Это ты имѣй въ виду, — добавилъ Иванъ Ивановичъ, окончивъ свое описаніе мѣста.

Лобановичъ внимательно выслушалъ всѣ условія, и когда Иванъ Ивановичъ кончилъ, задалъ нѣсколько вопросовъ, удивившихъ Ивана Ивановича ихъ практичностью и здравымъ смысломъ. Потомъ рѣшительно сказалъ:

— Я ѣду.

— Не брезгуешь? Помни, ты отчасти будешь палкой въ рукахъ подрядчика, — еще разъ повторилъ Червинскій, удивляясь быстрой рѣшимости занять такое мѣсто.

— Палка о двухъ концахъ, Ваня. Фактически ею всегда пользуется не тотъ, кто первый ее взялъ, а тотъ, кто умѣетъ вырвать ее… Но это въ сторону. Еще одинъ вопросъ: кто будетъ инженеромъ на моей дистанціи? — спросилъ Лобановичъ

— Фамиліи не помню. Но мой знакомый говоритъ про него, что человѣкъ порядочный.

— Отлично. Я съ нимъ сойдусь. А черезъ него постараюсь занять дѣйствительно прочное мѣсто, когда дорога будетъ кончена. Такимъ образомъ, роль палки лишь временная непріятность, и ты не безпокойся, я съумѣю избѣжать двусмысленныха положеній. Надо, наконецъ, прочно встать на ноги. Когда ѣхать?

Слушая все это, Иванъ Ивановичъ не могъ скрыть смоего изумленія. Лобановичъ имѣлъ твердый, рѣшительный и какой-то благоразумный видъ. Раньше онъ то и дѣло поражалъ Ивана Ивановича, развертывая все новыя стороны своей натуры, но этого и подозрѣвать нельзя за нимъ. Еще твердостью онъ обладалъ, въ особенности когда дѣло шло о какомъ-нибудь нелѣпомъ предпріятіи, но благоразумія — никогда!

— Ѣхать-то когда, говоришь? — разсѣянно переспросилъ Иванъ Ивановичъ, ломая голову надъ радикальною перемѣной въ товарищѣ. — Да хоть завтра!

— Завтра мнѣ не удастся… надо кое-что сдѣлать. Но послѣзавтра я готовъ, — отвѣтилъ Лобановичъ.

— Это окончательное рѣшеніе?

— Окончательное.

— Такъ и передамъ.

И Червинскій сдѣлалъ молчаливый жестъ, въ которомъ выражалось одобреніе. «Должно быть, Васька-то мой точно образумился… Видно, надоѣло шляться… Но что бы это значило? Откуда?»

Думая такимъ образомъ, Иванъ Ивановичъ методично прихлебывалъ изъ стакана чай, методично закусывалъ булкой и сметалъ въ одну кучку всѣ крошки. А, въ то же время, развязалъ свой языкъ. Онъ принялся развивать обычныя свои мысли о «кускѣ хлѣба», о «мѣстахъ», но на этотъ разъ подновленныя экстраординарнымъ случаемъ. Мысли эти были сорныя, но онѣ всегда имѣли одно достоинство: вѣрное опредѣленіе людей и положеній.

— Я очень радъ, что ты, наконецъ, пришелъ къ моимъ выводамъ. Мы не можемъ быть очень разборчивыми въ мѣстахъ, а должны брать то, что попадается. Выборъ у насъ самый ограниченный. Я раздѣляю мѣста такимъ образомъ. Есть мѣста, которыхъ мы не можемъ занять, есть другія, которыя мы не хотимъ, и есть те, котрыя мы можемъ и хотимъ, но на которые насъ не пустятъ.

Лобановичъ захохоталъ; но, впрочемъ, на этотъ разъ онъ безропотно слушалъ Червинскаго, ничего не возражая. А когда Ивана Ивановича не останавливали, онъ могъ безконечно долго говорить; говорильная машина его была хорошаго устройства.

— Ты погоди смѣяться. Мы дѣйствительно имѣемъ передъ собою такой узкій выборъ. Такъ какъ мы не обладаемъ какою-либо спеціальностью, то мы, каждый изъ насъ, не можемъ быть докторомъ, адвокатомъ, инженеромъ, механикомъ, офицеромъ, священникомъ и т. д. Съ другой стороны, надѣленные нѣкоторыми понятіями интеллигентнаго свойства, мы не хотимъ мѣста сидѣльца въ трактирѣ, прикащика въ лавкѣ, конторщика въ ссудной кассѣ, квартальнаго въ участкѣ, смотрителя въ тюрьмѣ и т. д., и т. д. И вотъ въ нашемъ распоряженіи очень ограниченное пространство, но и туда насъ не пускаютъ, ибо пространство это сплошь занято полуграмотнымъ, темнымъ человѣкомъ. Должны ли мы пробраться туда, столкнувъ съ дороги темнаго человѣка? Для меня это несомнѣнно. Такъ или иначе, а въ каждое мѣсто мы вносимъ извѣстнаго рода приличія, прекращаемъ воровство, а часто и денной грабежъ, разсѣеваемъ хоть отчасти мглу, очищаемъ грязь… Стало-быть, мы не только можемъ, но и должны пробиться въ эти чужія мѣста, куда насъ не пускаютъ. И пробьемся, Вася, а?

— По крайней мѣрѣ, попробуемъ — сказалъ Лобановичъ и опять засмѣялся.

Въ первый разъ еще товарищи такъ мирно бесѣдовали. Иванъ Ивановичъ продолжалъ развивать свои сорныя мысли долго еще, потому что Лобановичъ безропотно слушалъ его. А, быть можетъ, и вовсе не слушалъ, думая о другихъ вещахъ. Послѣ чая они даже вышли на улицу вмѣстѣ, и дорогой не спорили.

Черезъ день Лобановичъ, какъ было условлено, отправился въ далекій край.

Его провожали Червинскій и Катя. При этомъ Червинскій замѣтилъ, что между его пріятелемъ и дѣвушкой установились какія-то новыя, теплыя отношенія. Передъ третьимъ свисткомъ парохода Лобановичъ и Катя внезапно куда-то скрылись, а когда возвратились на трапъ, то дѣвушка была очень взволнована, со слѣдами слезинокъ на глазахъ, но счастливая, а Лобановичъ смотрѣлъ озабоченно, но гордо.

— Они любятъ… — инстинктивно понялъ Иванъ Ивановичъ и ему вдругъ сдѣлалось скучно.

На прощанье Лобановичъ шепнулъ ему на ухо, чтобъ онъ хранилъ въ его отсутствіе дѣвушку, заботился о ней. Иванъ Ивановичъ торжественно обѣщалъ, но чувствовалъ, какъ ему дѣлалось всѣ скучнѣе.

Когда пароходъ отчалилъ, зашумѣлъ колесами и быстро сталъ удаляться, Иванъ Ивановичъ замахалъ шляпой, а на его добродушныхъ глазахъ навернулись слезы и вдругъ страшное чувство одиночества сжало его сердце, потому что уходившій пароходъ увозилъ не только того, къ кому онъ былъ привязанъ, но и ту, кого онъ любилъ.

Но въ его честномъ сердцѣ не было мѣста ревности; провожая домой дѣвушку послѣ того, какъ пароходъ ушелъ, онъ только чувствовалъ свое одиночество, скуку, безцѣльность своего существованія.

VI.

Недавно еще эта мѣстность представляла дикую глушь, гдѣ рѣдко раздавался человѣческій голосъ. Въ темныхъ лѣсахъ здѣсь не слышно было скрипа телѣги, стука топора, рева домашнихъ животныхъ. Подъ зеленымъ шатромъ сосенъ и березъ стучалъ только дятелъ, да куковала кукушка, да глухой хохотъ филина разносился по ночамъ.

Всю страну вдоль и поперекъ избороздили горные отроги. Это придавало всей мѣстности видъ еще болѣе дикой, недоступной красоты. По горамъ нигдѣ не пролегали дороги; покрытыя до верхнихъ гребней непроходимымъ лѣсомъ, горы были недоступны до сихъ поръ. А въ глубокихъ впадинахъ и долинахъ, гдѣ протекали рѣчки и стояли озера, не замѣтно было мостовъ. Все здѣсь заросло; журчанье ручьевъ, то тихое, то шумное, всякій могъ слышать, но ихъ самихъ не видно было, — они заросли травой и кустарникомъ такъ плотно, что вода, казалось, бѣжала гдѣ-то подъ землей.

Иногда стѣны кустовъ и лѣса раздвигались, рѣчка разливалась въ широкій естественный прудъ, но поверхность его также затянута была дикою, густою зеленью; вокругъ береговъ, далеко на середину выдвигались жирные камыши, а остальная часть воды заросла водяною лиліей и другими водорослями.

Это былъ самый дикій уголъ прекрасной Башкиріи. Хозяиномъ здѣсь считался башкиръ; но онъ былъ плохой хозяинъ и забросилъ этотъ уголъ. Только изрѣдка, когда онъ продирался сквозь чащу лѣса верхомъ на исхудаломъ конѣ, раздавалась здѣсь его пѣсня; онъ пѣлъ въ ней обо всемъ, что попадалось ему на глаза, — пѣлъ о сучкѣ дерева, который хлестнулъ его по башкѣ, о голомъ черепѣ павшей лошади, мимо котораго ступалъ его конь, о муравьиной кучѣ, о сгнившемъ пнѣ, о поваленномъ бурей деревѣ… По это была не пѣсня, а вой волка.

Но вдругъ, какъ по мановенію волшебнаго жезла, здѣсь все измѣнилось. Появились отряды рабочихъ съ лопатами, ломами и пилами; въ спокойномъ дотолѣ воздухѣ раздались стукъ топора, визгъ пилы, громъ динамитныхъ взрывовъ. И всюду, гдѣ проходили отряды, за ними оставался страшный слѣдъ разрытой земли, потоптанныхъ и выжженныхъ кустарниковъ, поваленныхъ деревьевъ, пробитыхъ холмовъ. А вслѣдъ за отрядами рабочихъ появился темный, закопченный, пылающій жаромъ паровозъ и огласилъ воздухъ торжествующимъ свистомъ, который заставилъ умолкнуть старыхъ обитателей мрачнаго угла. Пересталъ глухо хохотать филинъ, кукушка куковала гдѣ-то вдали, стука дятла не слышно стало и не пѣлъ свою безконечную пѣсню башкиръ; его наняли копать глину, дали ему въ руки лопату, и онъ замолчалъ.

Но если бы кому вздумалось посмотрѣть этотъ уголокъ во всей его мрачной красотѣ, тому стоило только отойти отъ полотна дороги на небольшое разстояніе. Тогда роли мѣнялись. Страна тогда являлась во всей своей торжествующей дикости, а новые пришельцы, напротивъ, казались погребенными подъ темнымъ лѣсомъ, посреди этихъ дикихъ овраговъ и глухихъ болотъ; стукъ топоровъ и ломовъ слышался здѣсь какъ стукъ дятла въ древесную кору, а свистъ паровоза напоминалъ жалобный пискъ мыши. А голосовъ людей совсѣмъ не было слышно и, вмѣсто нихъ, опять раздавался плачъ пиголицы, уханье болотной выпи, да крикъ копчика, какъ будто здѣсь ничего не случилось.

Такое впечатлѣніе произвело дикое мѣсто на Лобановича, когда онъ въ свободные воскресные дни покидалъ свой баракъ и углублялся подъ темные своды окрестныхъ лѣсовъ; стоило ему отойти полверсты въ сторону, какъ шумная жизнь строющейся дороги совершенно умолкала, поглощаемая глухою молчаливостью природы.

Онъ бродилъ по этимъ лѣсамъ, переходилъ въ бродъ рѣчки и болота, взбирался на горы и чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ никогда. О своей новой жизни онъ писалъ восторженныя письма Катѣ и Червинскому.

Служба его также шла недурно. Подрядчикъ изъ экономіи держалъ только одного распорядителя, которымъ и былъ Лобановичъ; это вдвое увеличивало трудъ послѣдняго. Подъ его наблюденіемъ было нѣсколько партій рабочихъ, растянутыхъ на десять верстъ по линіи. Ему приходилось съ утра до ночи ѣздить верхомъ или на телѣгѣ, а то и просто ходить пѣшкомъ; къ ночи отъ такого движенія онъ уставалъ въ лоскъ. Но это его не раздражало; для него никакая каторжная работа не могла показаться слишкомъ тяжелою, разъ онъ считалъ ее необходимою. Въ настоящемъ же случаѣ эту службу онъ считалъ необходимою…

Послѣ отъѣзда изъ N его рѣшимость побороться за свою личную судьбу только выросла. Поставивъ себѣ впереди одну только эту цѣль — завоевать прочное положеніе, онъ вдругъ почувствовалъ приливъ необыкновенной силы въ себѣ. Раньше всѣ эти силы, не направляемыя къ одному фокусу, безслѣдно пропадали, что дѣлало его въ глазахъ всѣхъ вѣтреннымъ и въ своихъ глазахъ — слабымъ; теперь, когда вся его энергія направилась къ одной точкѣ, онъ заранѣе чувствовалъ побѣду.

Цѣль его, дѣйствительно, быстро приближалась.

Со всѣми у него установились опредѣленныя отношенія, — съ подрядчикомъ, съ инженеромъ, съ рабочими.

Подрядчикъ не могъ нахвалиться имъ. Притомъ, съ первыхъ жа дней онъ почувствовалъ какую-то робость къ нему, какъ къ человѣку, который все понимаетъ. Это было инстинктивное чувства уваженія къ чему-то высшему.

Онъ его называлъ «господинъ Лобановичъ», относился къ нему съ предупредительною вѣжливостью. Онъ не только не третировалъ его какъ подчиненнаго, но, напротивъ, постоянно считалъ нужнымъ въ чемъ-то оправдываться.

Неоднократно жалуясь на свою горькую судьбу, онъ горячо оправдывался противъ смутныхъ обвиненій невѣдомыхъ обвинителей. Это происходило ночью, когда они заходили въ баракъ спать.

— Вотъ въ газетахъ, господинъ Лобановичъ, нашего брата на головѣ бьютъ… Вонъ въ «листкѣ» какъ меня обчистили!… Подрядчикъ, молъ, кровопійца! Эксп… ну, тамъ какъ пишутъ… однимъ словомъ, разбойникъ! Какъ вы полагаете, справедливо это?

— А мнѣ какое дѣло? — возражалъ Лобановичъ уклончиво.

— Нѣтъ, вы позвольте! Вы человѣкъ ученый… Разсудите, какая тутъ справедливость? У меня одинъ сынъ въ студентахъ учится, другой въ гимназіи, а дома еще восемь душъ малъ-мала меньше! Извольте прокормите такую прорву! Да я, да жена, да расходы разные!… Какъ вы разсчитываете, мало мнѣ нужно страдать?… Я, вѣдь, и выбиваюсь изъ силъ!… Одинъ сынъ въ студентахъ, другой въ гимназіи, — стало быть, я хочу дать имъ образованіе! Какое же право имѣетъ газета, то-есть, печатать, что и эксп… однимъ словомъ, разбойникъ?

Лобановичъ уклонялся подъ разными предлогами отъ отвѣта. Подрядчикъ для него былъ новинкой; въ немъ онъ видѣлъ страннаго субъекта, въ одно и то же время, жалкаго и забавнаго. До сихъ поръ съ именемъ «подрядчикъ» у него связывалось страшное понятіе о чемъ-то живорѣзномъ, безсовѣстномъ и алчномъ, но его подрядчикъ не имѣлъ ни одной, кажется, черты такого опредѣленнаго эксплуататора.

Ходилъ онъ въ шляпѣ, сюртукѣ и «при цѣпочкѣ». Неизвѣстнаго происхожденія. Грамотный. По ночамъ, воткнувъ на гвоздь сальный огарокъ, читалъ какой-то романъ (онъ произносилъ «романъ») Кровавый слѣдъ. Свободныхъ капиталовъ онъ не имѣлъ; по крайней мѣрѣ, когда по субботамъ ему приходилось разсчитываться съ рабочими, то весь онъ былъ мокрый отъ пота и волненія. На линіи онъ рѣдко бывалъ, все время шмыгалъ въ городъ, гдѣ заключалъ какія-то денежныя сдѣлки. Вообще это былъ субъектъ, болтавшійся между небомъ и землей.

— Вотъ еще какіе бываютъ! — съ удивленіемъ думалъ Лобановичъ, наблюдая странную разновидность людей, живущихъ такимъ нелегкимъ трудомъ.

Иногда, послѣ его длинныхъ жалобъ на трудность добыть двѣнадцать кусковъ, Лобановичъ выражалъ ему даже сочувствіе. Но въ общемъ онъ старался совсѣмъ не думать о немъ, — не его дѣло.

Съ инженерами отношенія установились еще лучше. Съ однимъ изъ нихъ Лобановичъ совсѣмъ подружился.

Чистенькій, нѣжный, съ изящными ручками, всегда одѣтый, даже здѣсь, въ лѣсу, съ иголочки, — это былъ самый хорошенькій инженеръ во всемъ свѣтѣ. Лобановичъ, съ своею рослою фигурой, съ своими размашистыми, неаккуратными манерами, передъ нимъ казался лѣснымъ чудовищемъ. И, все-таки, между ними установились дружескія отношенія и нашлось кое-что общее.

Встрѣчаясь то и дѣло на линіи, они подолгу болтали обо всемъ на свѣтѣ. Помимо нѣкоторыхъ общихъ взглядовъ, они оба, къ обоюдному удовольствію, оказались страстными любителями музыки и часто до глубокой ночи, сидя гдѣ-нибудь на краю оврага, вспоминали чудесные отрывки оперъ, сонатъ, симфоній. Разумѣется, только вспоминали, потому что въ глухомъ лѣсу, за тысячу верстъ отъ всякой музыки, трудно ее исполнить. Они могли бы еще напѣвать, но и это было затруднительно; Лобановичъ обладалъ чудовищнымъ голосомъ, въ которомъ несчастнымъ образомъ соединились ревъ осла и хрюканье (въ нижнемъ регистрѣ) свиньи; что касается инженера, то онъ имѣлъ маленькій, нѣжный баритонъ, но звукъ его терялся въ лѣсной чащѣ. Однимъ словомъ, имъ приходилось наслаждаться музыкой, разговаривая о ней, но и эти разговоры приводили ихъ въ восторженное настроеніе.

Нерѣдко они болтали о другихъ вещахъ. Разъ инженеръ, удивленный необычными знаніями своего собесѣдника, спросилъ его:

— Что это вамъ пришла охота взять такую скверную, грязную работу?

Лобановичъ передъ этимъ наивнымъ вопросомъ смутился.

— Пройти всю желѣзно-дорожную школу, — совралъ онъ сначала.

Но вслѣдъ за тѣмъ онъ рѣшился воспользоваться подходящею минутой и высказалъ желаніе занять мѣсто на дорогѣ. Инженеръ отнесся крайне сочувственно къ такому желанію, навелъ разныя справки и черезъ нѣсколько дней высказалъ положительную и значительную увѣренность, что дорога не отпуститъ такого полезнаго служащаго. А еще черезъ нѣсколько дней онъ уже съ радостью сообщилъ, что мѣсто ему обезпечено. Дѣло шло о выдающемся постѣ на линіи.

Послѣ этого случая дружба между ними еще болѣе укрѣпилась. Нѣжный, хорошенькій инженеръ питалъ величайшее уваженіе къ Лобановичу и проводилъ въ его обществѣ большую часть тоскливыхъ и мрачныхъ ночей. Лобановичъ въ свою очередь платилъ своему случайному пріятелю искренностью и откровенностью.

О своей службѣ, объ удачахъ и надеждахъ своихъ Лобановичъ сообщилъ Катѣ, которая въ отвѣтѣ своемъ выражала неподдѣльную радость и обѣщалась скоро пріѣхать къ нему. Въ другомъ письмѣ, къ Ивану Ивановичу, Лобановичъ подробно объяснялъ свое теперешнее настроеніе:

«Я понялъ одну истину: не увлекаться чужими интересами, пока не исполнилъ своихъ. Здѣсь нерѣдко у насъ происходятъ возмутительныя вещи, но и научился смотрѣть на нихъ хладнокровно. Я даже самъ удивляюсь, какой неистощимый запасъ равнодушія я открылъ въ себѣ; на все, что тутъ творится вокругъ меня, я плевать хочу, пока не добьюсь поставленной цѣли».

Червинскій, зная отлично Лобановича, предостерегалъ его отъ крайняго увлеченія этимъ настроеніемъ:

«Нужно, необходимо быть равнодушнымъ въ извѣстныхъ случаяхъ, но знай мѣру всему. Равнодушіе къ тому, что дѣлается вокругъ, сейчасъ для тебя полезно, но и здѣсь не увлекайся, не пересаливай, иначе въ тебѣ наступитъ реакція, и ты надѣлаешь цѣлую кучу сумасшедшихъ дѣлъ», — писалъ всегда благоразумный Иванъ Ивановичъ.

Дѣло шло въ этихъ письмахъ, главнымъ образомъ, объ отношеніяхъ къ рабочимъ, — Лобановичу они достались всего труднѣе.

Въ его вѣдѣніи находилось нѣсколько партій; тутъ были артели самарцевъ, пензенцевъ, вятчанъ («вячкихъ», какъ они себя называли), наконецъ, куча башкиръ. Со всѣми надо было умѣть говорить, разбирать всѣ претензіи. Интересы подрядчика, конечно, требовали, чтобы значилось побольше прогульныхъ дней, поменьше сдѣланныхъ работъ; напротивъ, въ интересахъ рабочихъ было естественно желать, чтобы вовсе не было прогульныхъ дней и чтобы кубы вырытой земли и камней были неполные.

Лобановичъ благоразумно избѣгъ того и другаго. Подрядчику онъ далъ ясно понять, что ошибокъ въ счетахъ онъ не намѣренъ допускать, да подрядчику и некогда было слѣдить за такою бумажною справедливостью, — онъ то и дѣло пропадалъ по недѣлямъ, отыскивая кредитовъ для срочныхъ уплатъ. Въ свою очередь рабочіе убѣдились, что записи ихъ работъ и заработковъ ведутся точно, хотя всѣ рабочіе относились съ нѣкотораго времени ко всякимъ записямъ съ крайнимъ равнодушіемъ.

Это нѣсколько удивляло Лобановича, но онъ не искалъ причины. Отъ внутренней жизни дороги онъ старался стоять въ сторонѣ, слѣпой и глухой къ тому, что такъ недавно еще интересовало его.

Въ его мысляхъ образовался и крѣпко засѣлъ вопросъ:

— А мнѣ какое дѣло?

VII.

Было раннее воскресное утро. Въ баракѣ стало сыро. Лобановичъ наскоро одѣлся, положилъ въ сумку кусокъ булки и вышелъ на свѣжій воздухъ.

Онъ могъ шляться по трущобамъ до трехъ часовъ, когда они условились съ инженеромъ идти на охоту.

Перейдя узкое пространство дороги, заваленное бревнами, грудами камней и земли, онъ сразу попалъ въ густую чащу первобытнаго лѣса. Подъ его сводомъ стояла тишина и царствовалъ полумракъ; утреннее солнце не могло еще пробить густую листву, и только рѣдкія брызги его лучей падали на влажную лѣсную траву.

Лобановичъ тихонько пробирался между стволами и прислушивался въ таинственной жизни этого темнаго угла. Онъ его засталъ врасплохъ, когда лѣсная жизнь только еще начала просыпаться. Въ мертвой тишинѣ слышался каждый звукъ, слышно было, какъ по листу ползетъ гусеница, какъ упалъ листъ съ верхушки дерева, какъ выпрямилась вдругъ вѣтка, погнутая чьею-то рукой, какъ шелестятъ муравьи возлѣ своего поселенья. Крикъ копчика, внезапно раздавшійся по лѣсу какъ флейта, заставилъ вздрогнуть Лобановича, по черезъ минуту, когда голосъ маленькаго хищника смолкъ, лѣсъ снова замеръ въ таинственномъ молчаніи.

Подвигаясь впередъ между деревьями, Лобановичъ замѣтилъ недалеко просвѣтъ и направился къ нему. Оттуда слышалось какое-то бульканье воды, заинтересовавшее его праздное вниманіе. Онъ зналъ, что тамъ среди порослей кустарника находится рѣчушка, и захотѣлъ объяснить себѣ, что это за звуки раздаются оттуда?

Черезъ минуту дѣло объяснилось. На берегу рѣчушки, въ самомъ широкомъ ея мѣстѣ, сидѣлъ рыбакъ и удилъ рыбу. Посреди густой зелени камыша его сгорбленную фигуру трудно было примѣтить; пестрядиная рубаха его по цвѣту очень мало отличалась отъ сухой травы, а его приплюснутую бурую шляпенку можно было принять за одинъ изъ лопуховъ, покрывавшихъ сплошною массой рѣчку. Всего его можно было еще принять за кочку, обросшую мхомъ и прикрытую сверху лопухомъ, если бы только не поминутное маханье палкой, которая ему служила удилищемъ.

Лобановичъ узналъ въ немъ пожилаго старика, артельнаго старосту «вячкихъ» мужиковъ. Онъ поздоровался съ нимъ, присѣлъ возлѣ и сталъ смотрѣть, какъ онъ удитъ. По сейчасъ же ему стало ясно, что мужикъ въ первый разъ держитъ въ рукахъ удочку. Вмѣсто удилища, старику служила толстая палка, почти колъ; лѣсной ему послужила бичевка, которою легко можно было удержать лошадь, и крючокъ на такую лѣску былъ привязанъ огромный. Вся эта снасть разсчитана была такимъ образомъ, какъ будто старику предстояло вытянуть изъ-подъ лопуховъ бѣлугу. Между тѣмъ, въ рѣчкѣ водились только окуни и чебаки. Понятно, что поймать онъ ничего не могъ, — онъ то и дѣло махалъ коломъ, отъ его усердія стояли пузыри на водѣ, но изъ этого ничего не выходило.

— Плохо ловится? — спросилъ Лобановичъ шепотомъ, изъ боязни напугать рыбу.

— Ничего не могу пымать! — отвѣтилъ староста съ огорченіемъ и напряженно смотрѣлъ въ воду.

— Ты, кажется, впервые рыбачишь?

— То-то что не умѣю! А надо бы.

— Рыбы захотѣлось?

— Не мнѣ… Парень мой, Силашко-то, жалуется на животъ, — ему собственно!… Вчера уже и робить бросилъ.

— Захворалъ?

— Лежитъ. Ѣды не беретъ, вчерась только говоритъ: «рыбки бы».

Лобановичу стало непріятно.

— Развѣ плохая у васъ пища?

— Одно горе!… Хлѣбъ еще можно сообразить, а на счетъ горячаго, напримѣръ, болтушка съ крупой — одно горе!

— У васъ, кажется, въ условіи, вѣдь, мясо выговорено?

— Какъ же, мясо иную пору кладется въ котелъ, да неспособно оно для живота-то! Больно духовитое.

Лобановичъ покраснѣлъ. Какая-то злоба мелькнула въ его глазахъ.

Они продолжали говорить шепотомъ.

— Много больныхъ у васъ?

— Много народу пало на животы. По нашей артели еще слава Богу! Богъ милуетъ, жалуются ребята, а перемогаются. А у самарскихъ вонъ страсть сколько мужиковъ увезли въ Назаретъ.

— Неужели умираютъ?!

— У пензенскихъ семеро мужиковъ ужь померши.

Старикъ говорилъ равнодушно, съ невозмутимымъ спокойствіемъ, напряженно слѣдя за удочкой; все вниманіе его было сосредоточено на бичевкѣ и поплавкѣ, которымъ служилъ толстый пучекъ прошлогодней куги.

Но до сихъ поръ онъ еще ничего не поймалъ. Разъ на крючокъ ему попалась какая-то рыбешка, но отъ радости онъ такъ ее свистнулъ изъ воды, что она улетѣла въ кусты, — гдѣ же ее тамъ отыщешь? Въ другой разъ попался маленькій окунишка, но сорвался съ крючка, упалъ на берегъ и покатился къ водѣ. Старикъ обѣими руками бросился ловить его, судорожно шарилъ въ травѣ, болтыхался въ водѣ, готовый, повидимому, броситься въ рѣку; но гдѣ же его тамъ поймать? — не дуракъ же окунишка, чтобы дожидаться у берега. Затѣмъ рыба и совсѣмъ перестала попадаться. Старикъ напряженно всматривался въ глубь воды, то и дѣло моталъ коломъ и производилъ бичевкой пузыри на поверхности, но только напрасно огорчался.

Лобановичъ смотрѣлъ-смотрѣлъ и, наконецъ, сказалъ съ нетерпѣніемъ:

— Ну, ты, братъ, такъ ничего не поймаешь. Дай-ка лучше мнѣ!

Въ дѣтствѣ онъ былъ страстнымъ охотникомъ удить и теперь не вытерпѣлъ. Онъ взялъ изъ рукъ старика нелѣпую снасть и торопливо принялся исправлять ее. Колъ онъ бросилъ, вырѣзавъ вмѣсто него, гибкое удилище, веревки развилъ на тонкія нитки к взялъ изъ нихъ одну; а вмѣсто огромнаго крючка, привязалъ другой, который, къ счастью, нашелся у старика.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже вытащилъ большаго окуня. Старикъ такъ былъ изумленъ его появленіемъ изъ воды, что схватилъ его обѣими руками и крѣпко держалъ, очевидно, плохо довѣряя честности окуня. Только когда ловкій рыбакъ сталъ поминутно вытаскивать изъ воды другихъ окуней и чебаковъ, старикъ нѣсколько успокоился и уже сталъ увѣренно складывать рыбу въ подолъ своей рубахи, въ то же время, съ дѣтскою радостью наблюдая за движеніями барина и каждый разъ, какъ послѣдній вытаскивалъ рыбу, совалъ ее со смѣхомъ въ подолъ, приговаривая:

— Какъ ловко ты его поддѣлъ!

Черезъ короткое время рыбы наловилось достаточно. Лобановичъ бросилъ удочку и поднялся съ мѣста. Старикъ также всталъ и заторопился.

— Ну, дай Богъ тебѣ здоровья! Теперь Силашка авось, Богъ дастъ, поправится! — сказалъ онъ на прощаньи. Этотъ Силантій былъ его единственный сынъ.

Курьезной показалась Лобановичу эта вѣра, что достаточно Силашкѣ покушать рыбы, чтобы оправиться отъ страшной болѣзни. Лобановичъ подозрѣвалъ, какого сорта эта болѣзнь, и на него напало страшное озлобленіе. Противъ кого и чего онъ сердился, — на это онъ едва ли могъ отвѣтить и самъ, но озлобленіе такъ неожиданно явилось къ нему, что онъ никакъ не могъ подавить его.

Когда послѣ обѣда онъ отправился съ инженеромъ на охоту, то долго не могъ придти въ себя, проникнуться прежнимъ благоразумнымъ настроеніемъ. Идя рядомъ съ инженеромъ, онъ злился на всѣхъ и на все. Его раздражало болото, по которому они шагали, кусты черемухи и боярышника, сквозь которые имъ приходилось продираться, тяжелое ружье на плечѣ, хорошенькій инженеръ, дѣлавшій маленькіе шажки о-бокъ съ нимъ. Его раздражало воспоминаніе о старикѣ, который коломъ ловилъ рыбу, объ этихъ «вячкихъ», которые пали на животы, объ этихъ самарскихъ, которыхъ увозятъ въ «Назаретъ», и онъ съ нескрываемою злостью отвѣчалъ на вопросы инженера.

— Что съ вами, милый другъ? — спросилъ инженеръ полу-озабоченно, полу-насмѣшливо.

— Да должно быть не выспался. Въ баракѣ у насъ нынче страшная сырость… Вдобавокъ, подрядчикъ мой чуть не до утра читалъ новый «романъ» Призракъ безъ тѣла… И чортъ его знаетъ, откуда онъ достаетъ такую чепуху!

Инженеръ захохоталъ.

— Да кстати, — продолжалъ Лобановичъ, — знаете, мнѣ кажется, онъ прохвостъ?

— Очень возможно, — сказалъ равнодушно инженеръ.

— Мнѣ кажется, онъ, въ концѣ-концовъ, надуетъ рабочихъ. У него, повидимому, и денегъ-то нѣтъ для расплаты.

Лобановичъ при этомъ разсказалъ про дизентерію среди рабочихъ, про смерти, про «Назаретъ», про все, что услыхалъ отъ старика, и про все то, о чемъ самъ давно догадывался. О томъ же, чти самъ болѣе мѣсяца не получаетъ жалованья, онъ постыдился упомянуть.

Инженеръ нахмурился, но нахмурился просто потому, что весь этотъ разговоръ былъ ему непріятенъ.

— Это въ порядкѣ вещей, — возразилъ онъ пренебрежительно.

— Дизентерія-то? — спросилъ Лобановичъ.

— Вообще все, что вы разсказали.

— И болтушка? И духовитая говядина? И хлѣбъ, который трудно сообразить? — перечислялъ со злостью Лобановичъ.

— Все. Какой вы наивный! Да такъ всѣ дороги строются. Да и однѣ ли дороги? Культура нашего вѣка — это сплошная война! — проговорилъ наставительно инженеръ.

— Но, вѣдь, и на войнѣ обязательны извѣстныя приличія?

— Обязательны, но ихъ никто не держится, — некогда! Задача нашего вѣка создать машину, безконечную, всюду проникающую машину, которая бы наполнила грохотомъ всю землю. Человѣкъ забыть, о немъ некогда заботиться… Сейчасъ вотъ эта машина врѣзалась въ грудь дикой страны, на благо она врѣзалась или на зло — безполезно разсуждать! Все равно, паровикъ врѣзался бы сюда и безъ нашего участія, Быть можетъ, онъ раздавитъ тысячи жизней, но сожалѣть объ этомъ безполезно. Но тсс!… Встаньте здѣсь! Бейте въ правыхъ! — Скомандовалъ вдругъ инженеръ шепотомъ, показывая на группу чирковъ, плававшихъ возлѣ камыщей на озерѣ, около котораго они незамѣтно очутились. Лобановичъ машинально, но съ величайшею торопливостью взвелъ курокъ и выстрѣлилъ. Это было сдѣлано имъ такъ мгновенно, что инженеръ не успѣлъ даже поднять ружья.

Конечно, промахъ. Инженеръ разсердился.

— Ну, вы съ вашею болтушкой всю охоту испортили! — сказалъ онъ съ кислою гримасой, слѣдя за полетомъ громадныхъ стай разной дичи, поднятой глупымъ выстрѣломъ.

Лобановичъ сконфузился и принялъ угрюмый видъ.

Охота въ самомъ дѣлѣ не удалась сегодня. Они пробродили еще съ часъ по густымъ зарослямъ, вокругъ болотъ и бросили. Инженеръ предложилъ закусить; выбравъ красивое мѣсто подъ купой сосенъ, онъ усѣлся и разложилъ въ живописномъ безпорядкѣ разныя гастрономическія вещи, находившіяся въ его сумкѣ, прибавилъ къ нимъ и бутылку хорошаго вина. Помимо этого, во все время закуски онъ угощалъ еще Лобановича пикантными анекдотами на тему, какъ строятся желѣзныя дороги. Слушая эту болтовню, а, быть можетъ, подъ вліяніемъ хорошаго вина и закуски, Лобановичъ мало-по-малу успокоивался. И въ его душѣ снова всталъ и заполонилъ всѣ его мысли благоразумный вопросъ:

— Да мнѣ какое дѣло?

VIII.

Въ тотъ день на мѣстѣ работъ не было никого изъ начальствующихъ. Инженеръ и прочіе служащіе уѣхали еще наканунѣ на другую дистанцію, а подрядчикъ уже нѣсколько дней пропадалъ, рыская гдѣ-то въ поискахъ за кредитами. Лобановичъ явился на нѣкоторое время отвѣтственнымъ лицомъ въ работахъ и охранителемъ порядка.

Онъ поднялся рано и, по обыкновенію, хотѣлъ, по выходѣ изъ барака, немедленно отправиться въ дальній конецъ линіи. Но не успѣлъ онъ хорошенько оглядѣться послѣ сна, какъ былъ вызванъ на неожиданное объясненіе съ толпою рабочихъ, окружившихъ баракъ сплошною массой. Толпа, видимо, была возбуждена чѣмъ-то, потому что слышался крупный разговоръ, крѣпкія слова, брань по чьему-то адресу. Лобановичъ, очутившись посреди этого гама, со всѣхъ сторонъ сдавленный толпою, въ первыя минуты ничего не понималъ.

— Чего вамъ отъ меня надо? — нѣсколько разъ переспросилъ онъ сердито, толкаемый и оглушенный густою толпой.

— Гдѣ подрядчикъ?… Уплати намъ жалованье и отпускай!… Онъ вонъ удралъ въ городъ, а тутъ подыхай! Нечего, ребята, на него глядѣть — напирай, требуй!… Мы по закону, отдавай, что слѣдуетъ!… Не желаемъ больше!…

Эти безсвязные возгласы безпрерывно раздавались со всѣхъ сторонъ.

— Да отъ меня-то чего вы требуете? — закричалъ, наконецъ, взбѣшенно Лобановичъ.

На этотъ вопросъ снова послышалась безсвязная рѣчь толпы, "ъ инкрустаціей изъ крѣпкихъ словъ. Наконецъ, ближайшій крестьянинъ, перекричавъ всю толпу, принялся предлагать Лобановичу болѣе связные вопросы. Толпа на время затихла и сосредоточенно вслушивалась въ слѣдующій діалогъ:

— Ты позови намъ, Василій Михалычъ, подрядчика… самолично! — потребовалъ крестьянинъ.

— Да нѣтъ его здѣсь, — отвѣтилъ Лобановичъ.

— Куда же онъ дѣвался?

— А я почемъ знаю?

— Ты долженъ знать! Ежели его нѣтъ — отвѣчай ты!

— Чего же мнѣ отвѣчать? Чего вы, черти, облѣпили меня? — разозлился Лобановичъ.

— Подавай намъ разсчетъ — вотъ какой отвѣтъ!

— Да развѣ у меня деньги-то? Требуйте съ подрядчика.

— И потребуемъ! Будетъ насъ маханиной кормить! Окончательно не желаемъ больше!… Подавай сюды!

— Кого?

— Подрядчика подавай!

— Да нѣтъ его здѣся, а куда дѣлся — какое мнѣ дѣло? Онъ и мнѣ вонъ не платитъ. Я вотъ и самъ хочу уйти отсюда, — кричалъ Лобановичъ.

— Да тебѣ что! Ты задерешь хвостъ — только тебя и видѣли! А, вѣдь, у насъ контрактъ, пашпортъ!… Когда же насъ разсчитаетъ?

— А я почемъ знаю?

Діалогъ этотъ въ томъ же родѣ продолжался долго. Наконецъ, толпа поняла всю безплодность объясненія съ человѣкомъ, который ничего не знаетъ, для котораго все это дѣло чужое и отъ котораго ничего не дождешься. Эта мысль и была тотчасъ же кѣмъ-то выражена съ добродушнымъ пренебреженіемъ.

— Да чего, ребята, разговаривать съ стрыкулистомъ! Онъ, вишь, самъ животъ подвязалъ (Лобановичъ былъ подпоясанъ ремнемъ) съ голодухи-то! Слышь, и ему жалованья-то не платитъ… Намъ надо напирать на самого идола!

Черезъ минуту послѣ такого заключенія толпа перестала обращать вниманіе на Лобановича, и онъ выбрался изъ нея, никѣмъ больше не останавливаемый.

Онъ отправился по линіи. Но на работахъ стояли только башкиры. Ихъ бритыя головы съ оттопыренными ушами мелькали на обычныхъ мѣстахъ по откосамъ и разрѣзамъ, гдѣ шли землекопныя работы. Когда онъ подъѣхалъ къ нимъ верхомъ и задалъ свой обычный вопросъ:

— Скоро кончите?

Они отвѣчали также обычнымъ отвѣтомъ:

— Скоро кончимъ, бачка! Совсѣмъ скоро кончимъ!

Но всѣ остальные рабочіе побросали линію и разбрелись. По дорогѣ всюду валялись ломы, лопаты, тачки; кое-гдѣ виднѣлись к сами рабочіе, то кучками, то въ одиночку, но никто изъ нихъ не обращалъ вниманія на него, когда онъ проѣзжалъ мимо. Что-то затѣвалось. Обычный порядокъ исчезъ.

Лобановичъ поворотилъ лошадь и поѣхалъ назадъ. Онъ хотѣлъ презрительно, съ спокойнымъ равнодушіемъ сказать: «А мнѣ какое дѣло?» — но это ему не удалось. Онъ былъ страшно взволнованъ разнородными чувствами, боровшимися въ немъ. Въ то время, какъ его лошадь, почувствовавъ опущенные поводья, плелась тихимъ шагомъ, въ его головѣ бурно кипѣли мысли. Что ему дѣлать? Если онъ махнетъ рукой и будетъ смотрѣть на этотъ наглый обманъ какъ посторонній зритель — хорошо ли это? Рабочіе возбуждены и, быть можетъ, вотъ въ эту минуту они уже въ дребезги разносятъ баракъ, — ихъ надо удержать. Быть можетъ, они уже сговорились бѣжать изъ этого проклятаго мѣста, гдѣ уже началась эпидемія, но ихъ переловятъ, приведутъ, закабалятъ, — ихъ надо научить. Имъ надо помочь вообще, иначе окажешься истиннымъ «стрыкулистомъ».

Лобановичъ забылъ обо всемъ на свѣтѣ, только ломалъ голову надъ вопросомъ, что лучше всего посовѣтовать? Онъ долго и мучительно недоумѣвалъ. Но вдругъ взглядъ его сверкнулъ радостною рѣшимостью, онъ схватилъ поводья и поскакалъ къ бараку по рытвинамъ, черезъ кусты, между грудами бревенъ и камней.

По дорогѣ ему попалась телѣга съ больными, которыхъ увозили въ городъ; они производили впечатлѣніе раненыхъ, увозимыхъ съ поля битвы; изъ тряской телѣги раздавались стоны. Нѣсколько минуть Лобановичъ ѣхалъ рядомъ съ телѣгой, разспрашивая тѣхъ изъ лежащихъ, кто еще могъ отвѣчать. Потомъ, взволнованный, съ ненавистью во взглядѣ, онъ твердилъ про себя: «Какая наглость! Боже мой, какое наглое дѣло! И я присутствую при немъ!»

Когда онъ подъѣхалъ къ бараку, рабочіе уже не толпились больше сплошною массой возлѣ его дверей, а разбились на кучки. Идти на работу, конечно, не думали. Всѣ чего-то ждали. Настроеnie толпы, какъ замѣтилъ Лобановичъ, измѣнилось къ худшему; лица у всѣхъ были озлобленныя и, въ то же время, легкомысленныя, почти хохочущія. Это было одно изъ тѣхъ настроеній, которыя разрѣшаются какимъ-нибудь бурнымъ разрушеніемъ, такъ какъ никто уже не способенъ на правильный порядокъ мысли и дѣйствія. И, въ то же время, всѣ рады, что кончилась ихъ обыденная, мучительная жизнь.

Съ обычною своею пылкостью Лобановичъ принялся за дѣло. Переходя отъ одной группы къ другой, онъ объяснялъ рабочимъ, какъ лучше поступить въ ихъ безвыходномъ положеніи. Сначала его слушали съ подозрительною недовѣрчивостью, но мало-по-малу поддались на его разумныя, горячо сказанныя слова. И черезъ короткое время онъ снова былъ окруженъ толпой, не на этотъ разъ не дикой, какъ два часа назадъ, а озабоченной, внимательно слушающей и разспрашивающей.

— Что же намъ дѣлать-то? Ежели убѣчь — пымаютъ? — спрашивали одни.

— Безъ всякаго снисхожденія пымаютъ! — подтверждали другіе.

— Пымаютъ и опять посадятъ въ это же мѣсто!

— Если вы такъ, безо всего убѣжите, то, кромѣ вреда, ничего не будетъ вамъ, — горячо возразилъ Лобановичъ.

— То-то и оно-то! Ну, и оставаться тоже нельзя! Вѣдь, онъ насъ по міру пуститъ!

— Съ голоду онъ насъ тутъ изведетъ!

— Онъ что, вѣдь, придумалъ-то для нашей пищи… вѣдь, онъ, разбойникъ, маханиной насъ кормитъ! — закричалъ кто-то, и эти слова снова подняли крики въ толпѣ, которая моментально опять приняла дикій, грозный видъ.

Тутъ только Лобановичъ узналъ, какой былъ поводъ всего этого переполоха. Сегодня утромъ кто-то изъ рабочихъ открылъ въ артельномъ котлѣ лошадиную ногу. Вѣсть отъ этой ногѣ быстро разнеслась по всей линіи, всѣхъ взбудоражила и воспламенила накипѣвшее недовольство. До сихъ поръ люди все переваривали: хлѣбъ съ глиной, протухлое мясо, горькую крупу, болѣзни, но лошадиную ногу никто не могъ переварить. Быть можетъ, она попала случайно, отъ башкирской провизіи, но рабочіе были увѣрены, что ихъ все время кормили лошадьми, и взбѣсились, оскорбленные въ своемъ религіозномъ отвращеніи.

Когда бѣшеная ругань, вызванная напоминаніемъ ноги, немного улеглась, нѣкоторые изъ присутствующихъ принялись шутить, открывъ во всемъ этомъ комическую сторону.

— Башкиру это ничего! Онъ поѣздитъ на конѣ и апосля съѣстъ его! За мое почтеніе скушаетъ!

— Башкиры и у нашего подрядчика съ голоду не пропадутъ. Въ случаѣ недохватки, они сварятъ его лошадей.

— И жаркое сдѣлаютъ!

— И котлеты!

— А знаете, ребята, отъ которой лошади ногу-то въ котелъ положили?

— Отъ какой?

— Отъ того мерина, на коемъ намъ пищу изъ города возили? И, стало быть, братцы, пищи намъ теперь не на комъ доставлять!

— Да для чего она намъ, пища-то? И мерина хватитъ… эвона на сколько!

Воспользовавшись этимъ шутливымъ настроеніемъ, Лобановичъ разсказалъ, что всего лучше предпринять. Онъ посовѣтовалъ, прежде всего, послать депутацію къ главному инженеру съ жалобой, затѣмъ предложилъ, въ то же время, отъ лица всѣхъ артелей написать искъ въ судъ, съ просьбой объ уничтоженіи контрактовъ. Оба предложенія вызвали шумное одобреніе, — они не выходили изъ закона.

Мигомъ откуда-то появился столъ, бумага, чернила; мигомъ нѣсколько человѣкъ обломали вокругъ стола кусты, гдѣ происходило это совѣщаніе; кто-то принесъ для Лобановича обрубокъ дерева, вмѣсто стула, и началось составленіе прошеній. Толпа затихла, разговоры почти смолкли. Въ кустахъ слышно было пѣніе пташекъ; изъ сосѣдняго лѣса раздавалось нѣжное воркованье горлицы. Никто не хотѣлъ мѣшать Лобановичу.

Со стороны просителей сдѣлано было только нѣсколько предложеній, между прочимъ, и относительно лошадиной ноги.

— А объ ногѣ-то напиши все какъ слѣдуетъ, — замѣтилъ одинъ грамотный мужикъ изъ «вячкихъ», въ видѣ наставленія.

— Напишу.

— И приложи къ прошенію.

— Чего?

— Да ногу-то… При эфтомъ, молъ, прилагается лошадиная нога отъ стараго мерина… которая нога найдена, молъ, въ котлѣ!

— Это зачѣмъ же? — спросилъ Лобановичъ, не достаточно понимая.

— А мы ее подадимъ вмѣстѣ съ просьбой.

— Ногу-то?

— А то какъ же? Иначе, вѣдь, намъ, родной, не повѣрятъ. Она у насъ спрятана.

Лобановичу стоило большаго труда отговорить отъ «приложенія».

Послѣ составленія просьбъ для всѣхъ артелей и подписи ихъ присутствующими, немедленно была послана депутація къ главному инженеру, который находился верстахъ въ двадцати, просьбы же взяли на храненіе артельные старосты.

Весь этотъ день прошелъ въ волненіи. Лобановичъ былъ страшно возбужденъ, какъ будто вся эта исторія была его собственнымъ кровнымъ дѣломъ, но онъ чувствовалъ себя весело, легко, какъ будто освободился отъ какой-то гнетущей тяжести. До поздней ночи онъ шатался по окрестнымъ трущобамъ и безъ умолку пѣлъ, и сильный, дикій голосъ его еще и въ полночь раздавался въ лѣсу, гармонируя съ дикостью окружающей природы.

На слѣдующій день онъ проснулся поздно и тотчасъ же отъ барачнаго сторожа узналъ о событіяхъ этой ночи. Депутація, посланная къ инженеру, еще не воротилась, а, быть можетъ, убѣгла съ дороги. Артель «вячкихъ» на разсвѣтѣ тайно скрылась неизвѣстно куда, захвативъ съ собою исковое прошеніе и лошадиную ногу.

Лобановичъ съ злостью выругался.

Но не успѣлъ онъ достаточно осердиться на глупость «вячкихъ», какъ пришелъ какой-то человѣкъ съ дальней части линіи и сообщилъ, что тамъ двѣ артели также бѣжали ночью. Бѣгство, очевидно, открылось по всей линіи.

Когда онъ отправился вдоль дороги по своему участку, онъ никого тамъ не нашелъ, только башкиры находились на своихъ мѣстахъ, да и они бросили работу и мирно спали на солнечномъ припекѣ. Онъ пошелъ назадъ, не зная, какъ убить время.

Что онъ будетъ дальше дѣлать — это смутно представлялось ему. Вчера ему некогда было заниматься вопросомъ, — онъ совершенно забылъ себя. Но сегодня другое дѣло. Сегодня ему надо было рѣшить, какъ быть. Однако, онъ не зналъ, какъ быть. Ясно было только одно: пребываніе его здѣсь кончено, мѣста у него больше нѣтъ и впредь не будетъ.

Впрочемъ, онъ дожидался разъясненій.

Къ вечеру пріѣхалъ подрядчикъ и, узнавъ обо всемъ, сначала сильно упалъ духомъ. Лобановичу онъ сказалъ какимъ-то жалкимъ голосомъ:

— Эхъ, господинъ Лобановичъ!

Лобановичъ даже по человѣчеству пожалѣлъ его.

— Разорился я теперь до смерти! — добавилъ жалко подрядчикъ.

Но немного спустя жалкія чувства въ немъ замѣнились необычайною злобой. Онъ вдругъ заметался, велѣлъ заложить лошадей, отдавалъ какія-то приказанія и что-то кричалъ. А при встрѣчѣ съ Лобанцвичемъ вдругъ обратился къ нему съ злобнымъ укоромъ:

— Стыдно вамъ, господинъ Лобановичъ!…

— Что стыдно? — спросилъ послѣдній угрюмо.

— Такъ, ничего! Только стыдно!… Какъ состояли вы у меня на службѣ, то и не должны были супротивъ меня бунтовать!…

Лобановичъ взбѣсился на эту глупость.

— Слишкомъ много чести для васъ, если противъ васъ бунтовать! — сказалъ онъ.

— Да, очень стыдно!… Даже совсѣмъ не хорошо! — злобно кричалъ подрядчикъ, садясь въ телѣгу. — Но я покажу, какъ бѣжать отъ меня! Я ихъ всѣхъ переловлю! Я по закону! У меня контрактъ!… Я изъ земли выкопаю ихъ; они меня, подлецы, разорили!

Онъ долго еще кричалъ въ томъ же родѣ, пока телѣга не скрылась за кустами. «А, вѣдь, непремѣнно поймаютъ!» — подумалъ Лобановичъ, и у него сжалось сердце при мысли о тѣхъ, кого опять сюда притащатъ умирать.

Другое разъясненіе, какъ быть, явилось со стороны инженера пріятеля. Онъ встрѣтилъ Лобановича, повидимому, съ прежнею симпатіей, но для послѣдняго стало замѣтно, что онъ ведетъ себя неискренно. Между ними ни слова не было сказано о событіяхъ дня; Лобановичъ ждалъ, когда первымъ заговоритъ инженеръ, но тотъ намѣренно уклонялся отъ разговоровъ. Только когда Лобановичъ угрюмо сталъ прощаться, инженеръ вдругъ смутился и съ его языка сорвалось нѣсколько искреннихъ словъ съ искреннимъ, крѣпкимъ пожатіемъ руки.

— Совѣтую вамъ, милый человѣкъ, немедленно уѣзжать отъ насъ, пока противъ васъ не начали дѣла! — сказалъ онъ съ волненіемъ.

— Какого дѣла? За что? — спросилъ Лобановичъ.

— Мы не любимъ, когда мѣшаются въ наши семейныя дѣла!

— Да что же мнѣ сдѣлаютъ? И за что?

— Не спрашивайте, но ради Бога уѣзжайте!

Инженеръ при этихъ словахъ еще разъ потрясъ руку Лобановича.

Къ вечеру послѣдній собрался. Лошади подрядчика всѣ были въ разгонѣ, да если бы и налицо онѣ были, Лобановичъ отказался бы отъ нихъ. Недоплаченнаго жалованья онъ также не сталъ добиваться. Взваливъ чемоданъ на плечи, онъ отправился пѣшкомъ до ближайшей деревни.

Дорогой онъ еще разъ мучительно переспросилъ себя, куда ему идти? Куда онъ теперь дѣнется? Иванъ Ивановичъ и всѣ друзья встрѣтятъ его вопросомъ: «Уже?!» А Катя съ недоумѣніемъ начнетъ его разспрашивать, какъ все это случилось и что онъ намѣренъ предпринять.

При этомъ воспоминаніи вся кровь бросилась къ его лицу, и въ его сердцѣ закипѣлъ гнѣвъ и отчаяніе.

Онъ долженъ былъ отправиться на пристань, отъ которой завтра пароходъ отправлялся въ N, тотъ городъ, гдѣ жила дѣвушка и всѣ его друзья. Но когда онъ дошелъ до перекрестка, гдѣ дороги расходились, онъ съ гордымъ отчаяніемъ свернулъ на глухую лѣсную дорогу и только мысленно послалъ прощальный привѣть своей любви.

---

Прошло около двухъ лѣтъ. Катя давно вышла замужъ за Ивана Ивановича, и они безотлучно жили въ N. Иванъ Ивановичъ бросилъ бродяжную жизнь ради любимой женщины, не переходилъ больше съ мѣста на мѣсто, а прочно устроился. Они снимали маленькій домикъ, весь въ саду, съ венеціанскими окнами; по зимамъ онъ освѣщался солнцемъ, какъ клѣтка, а лѣтомъ въ немъ вѣяло прохладой; въ комнатахъ, убранныхъ съ безупречнымъ вкусомъ, пахло фіалками, резедой и гіацинтомъ. Это были любимые цвѣты Ивана Ивановича, и Катя наполняла ими всѣ комнаты, ставя букетъ изъ нихъ и на столъ мужа. Ей было только жаль, что они такъ скоро отцвѣтаютъ.

Они жили дружно, работящею жизнью и безъ скуки. Иногда имъ вспоминался Лобановичъ, карточка котораго стояла на столѣ у Ивана Ивановича, но эти воспоминанія не разстраивали ихъ взаимной любви; напротивъ, послѣ всякаго такого воспоминанія Катя нѣжно цѣловала мужа, а этотъ послѣдній съ грустью жалѣлъ любимаго товарища.

О Лобановичѣ около года совсѣмъ не было слышно; онъ какъ будто въ воду канулъ. Потомъ стали по временамъ доходить слухи, но такіе неясные, какъ будто они доносились съ того свѣта, изъ другаго, невѣдомаго міра. Въ первое время Червинскій старался наводить справки о быломъ другѣ, по мало-по-малу пересталъ; жизнь дня такъ полно занимала его время, что некогда было интересоваться еще дѣдами, выходящими за предѣлы этой жизни.

Катя была счастлива. Только по временамъ, въ тихія сумерки, когда дневныя хлопоты прекращались, на глазахъ ея появлялись слезы и сердце сжимала какая-то безпредметная тоска о чемъ то небываломъ, неиспытанномъ, о томъ, чего, быть можетъ, вовсе нѣтъ. Иногда въ глухія сумерки слезы ея переходили въ рыданіе, какъ-будто она хоронила кого-то. Но на слѣдующее утро она снова вставала веселою, бодрою и хлопотливою.

Каронинъ.

"Русская Мысль", кн.IX, 1889