I.
правитьХаиме Фебреръ поднялся въ девять часовъ утра. М_а_д_ò Антоніа, присутствовавшая еще при его крещеніи, ревиительница семейной славы, съ восьми часовъ суетилась въ комнатѣ, приготовляясь разбудить его. Ей показалось, что недостаточно свѣта проходитъ черезъ жалюзи высокаго окна: она открыла деревянныя, источенныя червями створки, лишенныя стеколъ. Затѣмъ подняла занавѣски изъ красной камки, съ золотыми обшивками, словно палатки раскинутыя надъ широкой постелью, старинной, барской, великолѣпной, на которой рождались, производили потомство и умирали поколѣнія Фебреровъ.
Ночью, вернувшись изъ казино, Хаиме строго-настрого приказалъ разбудить себя пораньше. Онъ приглашенъ на завтракъ въ Вальдемосу. Отлично! Было прекраснѣйшее весеннее утро; въ саду хоромъ заливались птицы на цвѣтущихъ вѣтвяхъ, колеблемыхъ морскимъ вѣтромъ дувшимъ поверхъ стѣны.
Служанка вышла въ кухню, увидавъ, что сеньоръ наконецъ, рѣшился разстаться съ постелью. Хаиме Фебреръ почти не одѣтый расхаживалъ по комнатѣ передъ окномъ, раздѣленномъ надвое тончайшей колонной. Онъ не боялся, что его увидятъ. Напротивъ находился такой же старинный дворецъ, — громадный домъ съ небольшимъ числомъ оконъ. Передъ его окномъ тянулись стѣны неопредѣленнаго цвѣта, съ глубокими трещинами и остатками старой окраски. Улица была узкая, и стѣну, казалось, можно было достать рукой.
Хаиме поздно заснулъ: онъ волновался и нервничалъ, размышляя о важномъ шагѣ, который ему предстояло утромъ совершить. Отъ тревожнаго, непродолжительнаго сна голова его отяжелѣла; онъ почувствовалъ властную потребность освѣжиться сладостно-прохладной водой. Умываясь въ студенческой, маленькой, простой чашкѣ для бритья, Фебреръ сдѣлалъ печальное лицо. О, нищета!.. He было самыхъ примитивныхъ удобствъ въ этомъ домѣ, домѣ барской, старинной роскоши, — такой роскоши современные богачи не могли создать. Бѣдность, со всѣми ея огорченіями, подстерегала его въ этихъ залахъ, напоминавшихъ блестящія декораціи нѣкоторыхъ театровъ, которыя онъ видѣлъ, путешествуя по Европѣ.
Словно посторонній человѣкъ, впервые входящій въ спальню, съ удивленіемъ разглядывалъ Фебреръ громадную комнату съ ея высокимъ потолкомъ. Его могущественные предки строили для гигантовъ. Каждая комната дворца была величиною съ новѣйшій домъ. Въ окнѣ не имѣлось стеколъ, какъ и въ остальныхъ окнахъ зданія, и зимою приходилось держать створки затворенными: свѣтъ проникалъ тогда лишь черезъ жалюзи окна, почернѣвшія отъ времени, покрытыя осколками стекла. He было ковровъ на полу изъ песчанаго, мягкаго майорскаго камня, изрѣзаннаго какъ дерево прямоугольниками. Потолки сохраняли еще слѣды блеска старинной штукатурки, то темные, съ искусственными соединеніями, то съ внушительной позолотой, и на ней выступали цвѣтныя поля родовыхъ гербовъ. Высочайшія, просто выбѣленныя известкой стѣны исчезали въ однѣхъ комнатахъ за рядами картинъ, а въ другихъ — за великолѣпными занавѣсками яркихъ цвѣтовъ, не потускнѣвшихъ отъ времени. Спальня была украшена восемью шпалерами цвѣта зелени высохшаго листа: на нихъ — сады, широкія аллеи съ осенними деревьями, съ площадкой въ концѣ, гдѣ бродили олени или струились уединенные ключи въ тройныхъ водоемахъ. Надъ дверьми висѣли старинныя итальянскія, приторно-слащавыя картины: дѣти, сверкая янтарными тѣлами, играли съ курчавыми ягнятами. Арка, отдѣлявшая спальню въ точномъ смыслѣ слова отъ остальной части комнаты, имѣла нѣсколько тріумфальный видъ: колонны съ желобками поддерживали рѣзную листву, — все изъ блѣднаго, скромнаго золота, словно у алтаря. На столѣ восемнадцатаго вѣка красовалось многоцвѣтное изображеніе св. Георгія, топчущаго мавровъ своимъ скакуномъ. Дальше — кровать, импонирующая кровать, памятникъ семейной гордости. Нѣсколько старинныхъ креселъ, съ кривыми ручками, съ краснымъ выцвѣтшимъ и вылѣзшимъ бархатомъ — мѣстами виднѣлась бѣлая рама — стояли въ перемежку съ соломенными стульями и плохенькимъ умывальникомъ. «О, нищета!» — снова подумалъ собственникъ майората. Старый, огромный домъ Фебреровъ, съ его красивыми окнами безъ стеколъ, съ его залами въ шпалерахъ, но безъ ковровъ, съ его почтенною мебелью, перемѣшанною съ самыми жалкими предметами, походилъ на принца въ нищетѣ, еще гордо драпирующагося въ блестящій плащъ и со славной короной на головѣ, но необутаго и безъ бѣлья.
Таковъ былъ этотъ дворецъ, величественная, пустая громада, — нѣкогда хранительница славы и богатствъ его предковъ. Одни были купцами, другіе — воинами, третьи — мореправителями. Гербы Фебреровъ развевались на вымпелахъ и флагахъ болѣе чѣмъ полсотни марсовыхъ судовъ — цвѣта майорскаго флота, которыя, получивъ приказанія въ Пуэрто Пи, отправлялись продавать островное масло въ Александрію, грузили пряности, шелкъ и благовонія Востока въ Мало-Азіатскихъ гаваняхъ, торговали съ Венеціей, Пизой и Генуей или, минуя Геркулесовы столбы, пропадали въ туманахъ сѣверныхъ морей и возили во Фландрію и Ганзейскія республики полуфарфоръ валенсійскихъ морисковъ, называвшійся у иностранцевъ майоликой, изъ-за его маіоркскаго происхожденія. Постоянное плаваніе по морямъ, кишѣвшимъ пиратамъ, сдѣлало изъ семьи богатыхъ купцовъ племя храбрыхъ солдатъ. Фебреры сражались или заключали союзы съ турецкими, греческими и алжирскими корсарами, эскортируя ихъ флоты по сѣвернымъ морямъ, грозя англійскимъ пиратамъ, и однажды, при входѣ въ Босфоръ, ихъ галеры даже напали на генуэзцевъ, монополизировавшихъ торговлю съ Византіей. Потомъ эта династія морскихъ воиновъ, прекративъ торговое мореплаваніе, платила дань кровью, защищая христіанскія королевства и католическую вѣру, отрядивъ часть своихъ сыновей въ святую милицію мальтійскихъ рыцарей. Младшіе члены дома Фебреровъ, вмѣстѣ съ водой крещенія, получали на свои пеленки вышитый бѣлый восьмиконечный крестъ, символизировавшій восемь блаженствъ, Придя въ зрѣлый возрастъ, они командовали воинственными галерами Ордена и кончали свои дни богатыми мальтійскими командорами, повѣстствуя о своихъ подвигахъ дѣтямъ своихъ племянницъ. и поручая уходъ за своими недугами и ранами невѣрнымъ рабынямъ, жившимъ съ ними, не смотря на обѣтъ цѣломудрія. Знаменитые монахи, проѣзжая черезъ Майорку, изъ крѣпости Альмудайны дѣлали визиты во дворецъ Фебреровъ. Одни были адмиралами королевскаго флота, другіе губернаторами отдаленныхъ областей. Нѣкоторые покоились вѣчнымъ сномъ въ соборѣ Ла Вилетте: вмѣстѣ съ другими славными майоркинцами; Хаиме видѣлъ ихъ гробницы при посѣщеніи Мальты. Пальмская «Лонха» (биржа), красивое готическое зданіе около моря, въ теченіе вѣковъ было леннымъ владѣніемъ его предковъ. Фебрерамъ принадлежало все, что выбрасывали на сосѣдній молъ галеры съ высокими башнями, кеньги съ тяжелыми остовами, легкія фусты, суда съ косыми парусами, плоты и другія суда тѣхъ временъ. И въ громадномъ, колонномъ залѣ «Биржи», у соломоновыхъ колоннъ, терявшихся во мракѣ сводовъ, его предки принимали, словно короли, восточныхъ мореплавателей, въ широкихъ шароварахъ и ярко-пурпурныхъ колпакахъ, генуэзцевъ и провансальцевъ въ короткихъ плащахъ съ клобуками, храбрыхъ вождей острова въ красныхъ остроконечныхъ каталонскихъ шапкахъ. Венеціанскіе купцы посылали своимъ майоркскимъ друзьямъ мебель краснаго дерева съ изящной рѣзьбой изъ слоновой кости и глазури или большія зеркала съ голубымъ стекломъ и кристальной рамкой. Возвращавшіеся изъ Африки мореплаватели привозили пучки страусовыхъ перьевъ, слоновые клыки. И тѣ и другія драгоцѣнныя вещи шли на украшеніе залъ дома, благоухающихъ таинственными духами — подаркомъ азіатскихъ товарищей.
Фебреры въ продолженіе вѣковъ были посредниками между востокомъ и западомъ, сдѣлали изъ Майорки складъ экзотическихъ продуктовъ, которые ихъ корабли развозили по Испаніи, Франціи и Гоіландіи. Баснословныя богатства текли въ домъ. Иногда Фебреры устраивали займы королямъ. Но не смотря на это минувшей ночью Хаиме, послѣднему изъ рода, проигравшему все, что имѣлъ (нѣсколько сотъ песетъ) пришлось, чтобы отправиться утромъ въ Вальдемосу, взять деньги у контрабандиста Тони Клапеса, грубаго, но смышленнаго человѣка, самаго вѣрнаго и безкорыстнаго изъ его пріятелей.
Причесываясь, Хаиме посмотрѣлъ въ старинное зеркало, расколотое, съ туманнымъ стекломъ. Тридцать шесть лѣтъ: не могъ пожаловаться на наружность! Безобразенъ, грандіозно безобразенъ, какъ выражалась женщина, имѣвшая нѣкоторое вліяніе на его судьбу. Уродство доставило ему однажды успѣхи въ любви. Миссъ Мэри Гордонъ, бѣлокурая идеалистка, дочь губернатора англійскаго архипелага въ Океаніи путешествовавшая по Европѣ въ сопровожденіи одной довѣренной особѣ, познакомилась съ нимъ какъ-то лѣтомъ въ мюнхенскомъ отелѣ и, очарованная, сдѣлала первыя шаги. Испанецъ, по мнѣнію миссъ, былъ живымъ портретомъ Вагнера въ молодости. И, улыбаясь пріятному; воспоминанію, Фебреръ разсматривалъ свой шарообразный лобъ, придавившій, казалось, своей тяжестью внушительные, маленькіе, ироническіе глаза, оттѣненные толстыми бровями. Носъ острый, орлиный, — носъ, какъ у всѣхъ Фебреровъ, смѣлыхъ хищныхъ птицъ морскихъ пустынь; презрительный, поджатый ротъ; выдающійся подбородокъ, покрытый нѣжной и рѣдкой растительностью бороды и усовъ. О, восхитительная миссъ Мэри! Съ годъ продолжалось веселое сгранствѳваніе по Европѣ. Она, безумно влюбленная въ него благодаря сходству съ геніемъ, хотѣла выйти за него замужъ и толковала ему о милліонахъ губернатора, мѣшая романтическіе восторги съ практическими наклоннастями своей расы. Но Фебреръ, въ концѣ концовъ, сбѣжалъ, не дожидаясь, пока англичанка промѣняетъ его на какого-нибудь режиссера оркестра, человѣка, болѣе похожаго на ея кумира.
Охъ, женщины!.. И Хаиме расправлялъ свое крѣпкое, мужественное тѣло, нѣсколько сутулое, благодаря чрезмѣрному росту. Уже давно онъ рѣшилъ не интересоваться ими. Легкая сѣдина въ бэродѣ, легкія морщинки на кожѣ въ углахъ глазъ говорили объ утомленіи жизнью, несшейся, по его словамъ, «на полныхъ парахъ», Но женщины вce-таки еще шли къ нему на встречу.
Именно любовь должна была спасти его изъ бѣдственнаго положенія.
Окончивъ туалетъ онъ вышелъ изъ спальни. Прошелъ громаднѣйшую залу, освѣщенную солнечными лучами, падавшими сквозь отверстія закрытыхъ оконъ. Полъ былъ въ тѣни, а стѣны сверкали, словно садъ яркими красками, въ безконечныхъ шпалерахъ съ фигурами вдвое большими обычныхъ. Тутъ красовались миѳологическія и библейскія сцены, вызывающія дамы, съ полнымъ, розовымъ тѣлом сіреди красныхъ и зеленыхъ воиновъ, громадныя колоннады, дворцы въ цвѣточныхъ гирляндахъ, турецкія сабли на-голо, головы на землѣ; группы толстобрюхихъ коней, съ поднятой ногой — цѣлый міръ старыхъ легендъ, въ свѣжихъ, пестрыхъ тонахъ, несмотря на многовѣковую давность, окаймленный рамкой яблокъ и лисгвы.
Проходя, Фебреръ ироническимъ взглядомъ окинулъ эти богатства, унаслѣдованныя отъ предковъ. Ему ничего не принадлежало. Больше года шпалеръ этой залы и спальни составляли собственность пальмскихъ ростовщиковъ. Ростовщики оставили ихъ висѣть на прежнемъ мѣстѣ. Они дожидались какого-нибудь любителя-богача, который заплатилъ бы болѣе щедро, въ увѣренности, что пріобрѣтаетъ ихъ отъ самого владѣльца. Хаиме былъ простымъ хранителемъ, и въ случаѣ недобросовѣстнаго наблюденія за ними ему грозила тюрьма.
Въ срединѣ залы онъ машинально, въ силу привычки, сдѣлалъ небольшой обходъ, но расхохотался, увидавъ, что ничто не преграждаетъ ему дороги. Мѣсяцъ тому назадъ здѣсь стоялъ итальянскій столъ изъ драгоцѣннаго мрамора, привезенный знаменитымъ командиромъ дономъ Пріамо Фебреромъ послѣ одной каперской экспедиціи. Дальше также дорога была свободна. Громадная серебряная жаровня на серебряной же подставкѣ, съ ангелочками кругомъ, поддерживавшими это сооруженіе, Ферберъ превратилъ въ деньги, продавъ на вѣсъ. Жаровня заставила его вспомнить о золотой цѣпи, подаркѣ императора Карла V одному предку. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ продалъ цѣпь въ Мадридѣ также на вѣсъ, получивъ въ придачу двѣ золотыхъ унціи за артистическую работу и древность. Послѣ до него дошли слухи, что ее купили въ Парижѣ за сто тысячъ франковъ. О, нищета! Кабальеро не могутъ жить въ нынѣшнія времена. Его взглядъ упалъ на громадныя блестящія шкатулки венеціанской работы, на старинныхъ столахъ, поддерживаемыхъ львами. Казалось, онѣ сдѣланы для гигантовъ, съ безчисленными, глубокими ящиками, на лицевой сторонѣ которыхъ, покрытыхъ яркой эмалью, изображены были миѳологическія сцены. Четыре великолѣпныя вещи для музея: легкое воспоминаніе о быломъ великолѣпіи дома. Также не принадлежали. Онѣ раздѣлили участь шпалеръ и ожидали здѣсь себѣ покупателя. Фебреръ былъ простымъ консьержемъ собственнаго жилища. Въ свою очередь, принадлежали кредиторамъ итальянскія и испанскія картины, украшавшія стѣны двухъ сосѣднихъ кабинетовъ, старинная мебель съ протертымъ и испорченнымъ шелкомъ, но съ красивой рѣзьбой, — однимъ словомъ, все, что сохранилось сколько-нибудь цѣннаго отъ остатковъ накоплявшагося вѣками наслѣдства.
Онъ вошелъ въ пріемную залу, обширную комнату въ центрѣ зданія, прохладную, съ высочайшимъ потолкомъ, сообщавшуюся съ лѣстницей. Бѣлыя стѣны съ годами приняли желтоватый цвѣтъ слоновой кости. Чтобъ увидать черный лѣпной потолокъ, требовалось закинуть голову назадъ. Помимо нижнихъ оконъ залу, громадную и строгую, освѣщали окна у карниза. Мебель немногочисленная, монастырская: помѣстительныя кресла съ плетеными сидѣньями и стѣнками, украшенными гвоздями; дубовые столы на изогнутыхъ ножкахъ; темные сундуки съ заржавѣвшими замками, на подстилкахъ изъ зеленаго, изъѣденнаго молью сукна. Лишь желтоватая бѣлизна стѣнъ выступала, словно рѣшетка, между рядами картинъ; — многія изъ нихъ безъ рамокъ. Были сотни картинъ; всѣ плохія и въ тоже время интересныя, писанныя по заказу, чтобы увѣковѣчить славу рода, произведенія старинныхъ итальянскихъ и испанскихъ художниковъ, проѣзжавшихъ черезъ Майорку. Чарами преданій, казалось, вѣяло въ этихъ картинахъ. Здѣсь говорила исторія Средиземнаго моря, написанная неумѣлыми или даровитыми кистями: встрѣчи галеръ, штурмы крѣпостей, великія морскія битвы: клубы дыма; а надъ ними вымпела кораблей и высокія носовыя башии съ развѣвающими знаменами малтійскаго креста или полумѣсяца. Люди сражались въ закрытыхъ судахъ или лодкахъ, рядомъ съ судами; море, покраснѣвшее отъ крови или пламени судовъ, пестрѣло сотнями головъ тѣхъ, чьи суда потонули; послѣдніе, въ свою очередь, вели битву между собою среди волнъ. Масса шлемовъ и шляпъ съ опущенными полями бросалась на корабля, усѣянныя массой бѣлыхъ и красныхъ тюрбановъ; а надъ ними возвышались мечи и пики, сабли и абордажные топоры. Выстрѣлы пушекъ и ракеты красными огнями прорѣзывали дымъ битвы. На другихъ полотнахъ, менѣе темныхъ, виднѣлись крѣпости, изрыгавшія пламя черезъ бойницы, а у подножія ихъ воины съ бѣлыми, восьмиконечными крестами на панцыряхъ, ростомъ почти съ башню, приставлями къ стѣнамъ лѣстницы для штурма.
Рядомъ съ картинами бѣлыя дощетки, опять-таки съ изображеніями герба, и на нихъ, крупными буквами, съ дефектами, повѣствованія объ успѣхахъ: побѣдоносныхъ встрѣчахъ съ галерами Великаго Турка или съ пизанскими, женевскими, бискайскими пиратами; о войнахъ въ Сардиніи; и штурмахъ Бужи и Теделица. И во всѣхъ этихъ предпріятіяхъ какой-нибудь Фебреръ руководилъ сражавшимися или же отличился своимъ героизмомъ. Но всѣхъ превзошелъ командоръ донъ Пріамъ, дьявольски смѣлый герой, шутникъ и мало вѣрующій, слава и позоръ рода.
Въ перемѣшку съ военными сценами висѣли фамильные портреты. Вверху, подъ старинными картинами, изображавшими евангелистовъ и мучениковъ и образовывавшими фризъ, красовались болѣе древніе Фебреры, почтенные майоркскіе купцы, нарисованные нѣсколько столѣтій спустя послѣ ихъ смерти: важные мужи съ еврейскими носами и острыми глазами, съ драгоцѣнностями на груди, въ высокихъ круглыхъ шапкахъ восточнаго образца. Дальше шли военные, вооруженные мореплаватели, съ выбритыми головами и профилемъ хищныхъ птицъ: всѣ въ черныхъ стальныхъ доспѣхахъ, нѣкоторые съ бѣлымъ мальтійскимъ крестомъ. Съ каждымъ портретомъ черты лица становились тоньше, но выпуклый черепъ и характерный носъ сохранялись. Воротникъ рубашки, широкій, свободный, изъ грубой шерсти, постепенно поднимался, уступая мѣсто накрахмаленному, выглаженному складками. Панцырь превращался въ бархатную или шелковую безрукавку. Жесткія, широкія бороды à la императоръ смѣнялись заостренными бородками и усами, и на лобъ нависали букли. Среди грубыхъ воиновъ и элегантныхъ кавалеровъ выдѣлялись черныя платья священнослужителей съ усиками и бородками, въ высокихъ четырехъугольныхъ шапочкахъ съ кисточками. Одни были достоуважаемые мальтійскіе монахи, судя по бѣлымъ отличіямъ на груди, — другіе — почтенные майоркскіе инквизиторы, судя по легендѣ объ ихъ ревностномъ служеніи вѣрѣ. За этими сеньорами, черными, съ внушительнымъ выраженіемъ лица, суровыми глазами, дефилировали мужчины въ бѣлыхъ парикахъ, обритые — потому лица ихъ казались дѣтскими — въ великолѣпныхъ мундирахъ изъ шелка и золота, въ лентахъ и орденахъ. Это были неизмѣнные рехидоры города Пальмы; маркизы, чьи маркизскія прерогативы благодаря брачнымъ связямъ были потеряны для семьи — ихъ титулы мѣшались съ титулами знати Полуострова; губернаторы, главнокомандующіе, вице-короли американскихъ и океанійскихъ земель; ихъ имена воскрешали видѣнія фантастическихъ богатствъ; энтузіасты botiflers, сторонники Бурбоновъ съ самого начала, принужденные затѣмъ бѣжать изъ Майорки, послѣдняго оплота Австріи, въ качествѣ почетнаго титула, носившіе прозвище butifarras (продавцы вывареннаго мяса свиныхъ головъ), данное имъ враждебнымъ населеніемъ. Замыкая славные ряды, почти въ уровень съ мебелью висѣли портреты послѣднихъ Фебреровъ, начала XIX в., офицеровъ Армады, съ короткими бакенбардами, локонами на лбу, въ высокихъ воротникахъ, украшеннныхъ золотыми якорями и черными галстуками: они сражались при мысѣ Санъ Висенте и Трафальгарѣ. За ними слѣдовалъ прадѣдушка Хаиме, старикъ съ суровыми глазами и презрительными складками рта: при возвращеніи Фернандо VII изъ французскаго плѣна онъ отправился чтобы броситься въ Валенсіи къ его ногамъ и, вмѣстѣ съ остальными грандами, требовать возстановленія старинныхъ обычаевъ и истребленія нарождающейся чумы либерализма. Патріархъ многочисленнаго потомства, онъ проливалъ кровь въ разныхъ округахъ острова, преслѣдуя крестьянокъ, ничуть не теряя при этомъ величія. Протягивая свою руку для поцѣлуя одному изъ сыновей, жившихъ при немъ и носивщихъ его имя, онъ произносилъ торжественнымъ голосомъ: «Да сдѣлаетъ изъ тебя, Господь, хорошаго инквизитора!»
Между портретами славныхъ Фебреровъ виднѣлось нѣсколько женскихъ. Это были сеньоры, въ другихъ платьяхъ, во все полотно, похожія на женщинъ, которыхъ рисовалъ Веласкесъ. Одна изъ нихъ, съ хрупкимъ бюстомъ, высовывывавшимся изъ цвѣтного, бархатнаго колокола ея юбокъ, съ остроконечнымъ, блѣднымъ лицомъ, съ безцвѣтной перевязью среди локоноьъ и буклей, — знаменитая въ роду, прозванная г_р_е_ч_а_н_к_о_й за ея знаніе греческаго языка. Ея дядя, братъ Эспиридіонъ Фебреръ, доминиканской пріоръ, великій свѣточъ своей эпохи, былъ ея учителемъ, и г_р_е_ч_а_н_к_а умѣла писать на своемъ языкѣ восточнымъ пріятелямъ — купцамъ, еще поддерживавшимъ съ Майоркой слабыя сношенія.
Взглядъ Хаиме упалъ черезъ нѣсколько полотенъ дальше (разстояніе равное цѣлому вѣку), на портретъ другой знаменитой въ роду женщины. Дѣвушка въ бѣломъ парикѣ; одѣта какъ взрослая женщина; въ юбкѣ со складками, въ фижмахъ, по модѣ ХѴІII стол. Она стояла у стола, рядомъ съ португалькой вазой цвѣтовъ. и въ безкровной правой рукѣ держала розу, подобную томату, смотрѣла на нее глазками фарфоровой куклы. Ее прозвали р_и_м_л_я_н_к_о_й. Надпись къ портрету говорила, въ витіеватомъ стилѣ эпохи, объ ея умѣ, объ ея познаніяхъ, и оплакивала ея смерть въ одиннадцатилѣтнемъ возрастѣ. Женщины являлись какъ бы сухими побѣгами на мужественномъ стволѣ Фебреровъ, воителей, полныхъ избытка жизни. Ученость быстро отцвѣтала въ роду моряковъ и воиновъ, какъ растеніе, случайно выросшее въ чужомъ климатѣ.
Размышляя объ истекшей ночй и о поѣздкѣ въ Вальдемосу, Хаиме оставался въ пріемной залѣ и созерцалъ портреты предковъ. Сколько славы и сколько пыли! Вотъ уже лѣтъ двадцать сострадательная тряпка не прогуливалась по славному роду, не придавала ему нѣсколько болѣе благообразной внѣшности. Отдаленные предки и знаменитыя битвы покрыты паутиной. Какъ! Кредиторы не хотѣли пріобрѣсть этоть музей славы, ссылаясь на то, что картины плохи! Нельзя передать этихъ воспоминаній богачамъ, жаждущимъ создать себѣ славную родословную!
Хаиме прошелъ пріемную и направился въ помѣщеніе противоположнаго крыла. Комнаты съ болѣе низкммъ потолкомъ; надъ ними имѣлся второй этажъ, гдѣ нѣкогда жилъ дѣдъ Фебрера; Сравнительно новая обстановка, старая мебель въ стилѣ Имперіи, на стѣнахъ раскрашенныя эстампы романтическаго періода, изображавшія злоключенія Атала, любовь Матильды и подвиги Эрнана Кортеса. На пузатыхъ комодахъ — многоцвѣтныя изображенія святыхъ и распятіе изъ слоновой кости, между пыльными цвѣтами изъ матеріи, подъ стеклянными колпаками. Коллекція самострѣловъ, стрѣлъ и ножей напоминали о Фебрерѣ капитанѣ королевскаго корвета, совершившемъ кругосвѣтное путешествіе въ концѣ XѴШ вѣка Пурпурныя раковины, огромныя морскія улитки, начиненныя жемчугомъ, украшали столы.
Направляясь по корридору къ кухнѣ, Хаиме прошелъ мимо часовни, съ одной стороны, запертой уже много лѣтъ, и, съ другой стороны, прямо кх двери архива, большой комнаты, окна которой выходили въ садъ, въ которой, по возвращеніи изъ своихъ путешествій, онъ провелъ много вечеровъ, перебирая акты, хранимые за мѣдными рѣшетками старинныхъ шкаповъ.
Онъ явился въ кухню, громадное помѣщеніе, гдѣ когда-то приготовлялись знаменитые пиршества Фебреровъ, окруженныхъ паразитами, гостепріимныхъ по отношенію ко всѣмъ друзьямъ, пріѣзжавшимъ на островъ. М_а_д_ò Антонія казалась маленькой въ этомъ безконечномъ помѣщеніи съ высокими потолками, у большой трубы очага, способнаго поглотить громадную кучу древесныхъ стволовъ и поджаривать одновременно рядъ блюдъ. Скамейки хлѣбныхъ печей могли-бы сослужить службу цѣлой общинѣ. Чистота помѣщенія свидѣтельствовала, чго имъ не пользовались. На большихъ стѣнныхъ крюкахъ отсутствовала мѣдная посуда, нѣкогда составлявшая блескъ этой монастырской кухни. Старуха-служанка готовила въ маленькой печкѣ, возлѣ квашни, гдѣ мѣсила хлѣбъ.
Хаиме, крикнувъ, предупредилъ м_а_д_ò Антонію о своемъ присутствіи и вышелъ въ сосѣднюю комнату, небольшую столовую, которой пользовались послѣдніе Фебреры, нѣсколько обѣднѣвшіе: они бѣжали изъ великолѣпной залы, мѣста былыхъ пиршествъ.
И здѣсь замѣчались слѣды бѣдственнаго положенія. Широкій столъ былъ покрытъ потрескавшейся клеенкой сомнительной чистоты. Поставцы были почти были пусты. Старинная полуфорфоровая посуда разбилась; ее замѣнили блюдами и кружками грубаго издѣлія. Два открытыя въ глубинѣ комнаты окна обрамляли обрывки моря, темно-синяго, неспокойнаго, трепетавшаго подъ пламенемъ солнца. Около оконъ задумчиво раскачивались вѣтви пальмы. Вдали на горизонтѣ вырисовывались бѣлыя крылья шхуны, двигавшейся къ Пальмѣ, медленно, какъ усталая чайка.
Вошла м_а_д_ò Антонія, поставила на столъ чашку кофе съ молокомъ, отъ которой подымался паръ, и большой кусокъ хлѣба, намазанный масломъ. Хаиме съ жадностью набросился на завтракъ и, жуя хлѣбъ, сдѣлалъ недовольный жестъ. М_а_д_ò согласилась кивкомъ головы и принялась говорить на своемъ майоркскомъ нарѣчіи.
Очень жесткій, правда?.. Этого хлѣба нельзя сравнить съ булками, которыя сеньоръ кушалъ въ казино. Но вина — не ея. Она хотѣла замѣсить днемъ раньше, да не было муки, и она ожидала, что мужикъ С_о_н_а Ф_е_б_р_е_р_ъ внесетъ плату. Неблагодарный, забывчивый народъ!
Старуха-служанка подчеркивала свое презрѣніе къ мужику-земледѣльцу С_о_н_а Ф_е_б_р_е_р_а, помѣстья, послѣдней опоры дома. Крестьянинъ всѣмъ обязанъ былъ благосклонности рода и теперь, въ трудныя минуты, забывалъ своихъ господъ.
Хаиме продолжалъ жевать, думая о С_о_н_ѣ Ф_е_б_р_е_р_ѣ. И оно не принадлежало ему, хоть онъ и воабражалъ; себя его владѣльцемъ. Это имѣніе, расположенное въ центре острова — лучшая доля наслѣдія предковъ — онъ заложилъ, и съ минуты на минуту могъ его потерять. Небольшая рента, установленная традиціей, помогала ему единственво выплачивать часть процентгвъ по займу, при чемъ остальныя суммы долга наростали. Оставались aldeshalas, спеціальные взносы, которые, согласно древнимъ м, крестьянинъ долженъ былъ дѣлать. Этими взносами существовали онъ и м_а_д_ò Антонія, затерянные въ огромномъ домѣ, могущемъ помѣстить подъ своею кровлей цѣлое племя. На Рождествѣ и на Пасхѣ Ханме получалъ пару ягнятъ и дюжину домашней птицы, осенью — двухъ откормленныхъ на убой свиней; а ежемѣсячно яйцы, извсѣтн: ое количество муки и разные фрукты, смотря по сезону. Благодаря aldohalas, часть ихъ потреблялась въ домѣ, часть продавалась служанкой — Хаиме, и м_а_д_ò Антонія получали возможность жить въ уединенномъ дворцѣ, укрываясь отъ любопытства толпы, какъ потерпѣвшіе кораблекрушеніе на пустынномъ островѣ. Съ каждымъ разомъ размѣры особыхъ приношеній сокращались. Крестьянинъ, съ мужицкимъ эгоизмомъ, избѣгающемъ бѣды, все не. охотнѣе исполнялъ свои обязательства. Онъ зналъ, что владѣлецъ майората не являлея уже истиннымъ. хозяиномъ Сона Фебреръ, и чаето, пріѣзжая въ городъ со своими подарками, онъ крутилъ по дорогѣ и завозилъ ихъ кредиторамъ, страшнымъ людямъ, которыхъ ему хотѣлось умилостивить.
Печально смотрѣлъ Хаиме на служанку, продолжавшую стоять передъ нимъ. Она была когда-то крестьянкой и сохранила мѣстный костюмъ: темную юбку съ двойнымъ рядомъ пуговицъ на рукавахъ, свѣтлую, полосатую кофту, на головѣ платокъ, бѣлую вуаль, прилегавшую къ шеѣ и груди; изъ-подъ вуали выбивалась толстая коса (фальшивая, очень черная), перевязанная въ концѣ широкими бархатными бантиками
— Нужда, м_а_д_ò Антонія — заговорилъ сеньоръ на томъ же нарѣчіи. — Всѣ бѣгутъ отъ бѣдныхъ, и въ одинъ прекрасный день, если бродяга не принесетъ, что долженъ, намъ останется только съѣсть другъ друга, какъ потерпѣвшимъ кораблекрушеніе.
Старуха улыбнулась: сеньоръ постоянно веселъ. Онъ — живой портретъ своего дѣдушки дона Горасіо, вѣчно серьезнаго, съ лицомъ, внушавшимъ страхъ, но какого шутника!..
— Это должно кончиться, — продолжалъ Хаиме, не обращая вниманія на веселый тонъ служанки. — Это кончится сегодня: я рѣшилъ… Узнай мад о. Теперь же я женюсь.
Служанка набожно скрестила руки, выражая саое изумленіе, и подняла глаза кверху, Святѣйшій Христосъ de la Sangre! Пора… Слѣдовало бы сдѣлать это раньше, и тогда иное получилось бы положеніе. Въ ней проснулось любопытство: съ жадностью крестьянки она спросила:
— Богата?
Утвердительный жестъ сеньора ее не удивилъ. Непремѣнно должна быть богатой. Только женщина съ большимъ состояніемъ могла расчитывать на бракъ съ послѣднимъ изъ Фебреровъ, которые были самыми знаменитыми людьми на островѣ, а, значитъ, и въ цѣломъ мірѣ. Бѣдная м_а_д_ò подумала о своей кухнѣ, силой воображенія мгновенно украсила ее блистающей, словно золото, мѣдной посудой: всѣ печи затоплены, масса дѣвушекъ съ засученными рукавами, откинутыми rebocillo, развѣвающимися косами, и она посрединѣ, сидитъ въ креслѣ, отдаетъ приказанія, вдыхаетъ въ себя легкій восхитительный паръ, подымающійся изъ кастрюль.
— Молодая! — утвердительнымъ тономъ произнесла старуха, желая заполучить отъ сеньора болѣе подробныя свѣдѣнія.
— Да, молодая. Гораздо моложе меня. Слишкомъ молодая: всего двадцать два года. Пожалуй, гожусь ей въ отцы.
М_а_д_ò сдѣлала протестующій жестъ. Донъ Хаиме — самый бравый человѣкъ на островѣ. Это говорила она, восхищавшаяся имъ еще тогда, когда водила его въ коротенькихъ панталонахъ, за руку гулять среди сосенъ у Бельверскаго замка. Она была своимъ человѣкомъ въ семьѣ знатныхъ господъ — этимъ все сказано.
— Изъ хорошаго дома? — продолжала она выпытывать у лаконически отвѣчавшаго сеньора. — Изъ семьи кабальеро: несомнѣнно, изъ лучшаго рода на островѣ… Но нѣтъ, догадываюсь: изъ Мадрида. Сосватались, когда ваша милость тамъ жила.
Хаиме нѣсколько минутъ колебался, поблѣднѣлъ и затѣмъ сказалъ съ грубой рѣшимостью, стараясь скрыть смущеніе:
— Нѣтъ, м_а_д_ò… Ч_у_е_т_а.[1]
Антоніи приходилось скрестить руки, какъ за нѣсколько мгновеній передъ тѣмъ, снова призвать Кровь Христову, чтимую въ Пальмѣ; но вдругъ разгладились морщины на ея смугломъ лицѣ, и она принялась смѣяться. Что за веселый сеньоръ! Точь-въ-точь какъ дѣдушка — говорилъ самыя съ ногъ сшибательныя, самыя невѣроятныя вещи съ серьезнымъ видомъ и обманывалъ людей. И она, бѣдная дурочка, повѣрила такой нелѣпицѣ! Все на счетъ женитьбы — ложь.
— Нѣтъ, м_а_д_ò. Я женюсь на чуетѣ… Женюсь на дочери дона Бенито Вальса. Для этого и отправляюсь сегодня въ Вальдемосу.
Тихій звукъ голоса Хаиме, его опущенные глаза, робкій тонъ, которымъ онъ прошепталъ эти слова, не оставляли никакихъ сомнѣній. Служанка остановилась съ разинутымъ ртомъ, упавшими безпомощно руками и не имѣла силъ поднять ни глазъ, ни рукъ.
— Сеньоръ… Сеньоръ… Сеньоръ!..
Только и могла она произнести. Словно ударилъ громъ и потрясъ старый домъ; словно надвинулась черная туча и заслонила собою солнце; словно море стало свинцовымъ и пошло косматыми волнами на стѣну. Но… все было попрежнему, — лишь ее поразило изумительная новость, способная перевернуть вверхъ дномъ все сущѣствующее.
— Сеньоръ… Сеньоръ… Сеньоръ!..
И, захвативъ пустую чашку съ остатками хлѣба, она бросилась бѣжать: ей хотѣлось какъ можно скорѣе спрятаться въ кухню. Послѣ такого ужаснаго извѣстія домъ внушалъ ей страхъ. Кто-то долженъ былъ ходить по величественнымъ заламъ другой части зданія; кто — именно, она не могла себѣ объяснить, но кто-то, разумѣется, пробудившійся отъ вѣкового сна. Этотъ дворецъ, несомнѣнно, имѣлъ душу. Когда старуха оставалась въ немъ одна, мебель трещала, какъ будто разговаривала между собой, колебались шпалеры, приводимыя въ движеніе невидимой силой, дрожала въ углу золоченая арфа бабушки дона Хаиме, она не испытывала страха: Фебреры были добрые люди, простые, великодушные къ своимъ слугамъ. Но теперь, послѣ такого извѣстія!.. Старуха съ нѣкоторой тревогой думала о портретахъ, украшавшихпь пріемную залу. Какія были бы лица у этихъ сеньоровъ, если бы до нихъ донеслись слова ихъ потомка! Какъ поглядѣли бы они!
Допивая остатки кофе, приготовленнаго для барина, м_а_д_ò Антонія, нѣсколько успокоилась. Теперь она испытывала не страхъ, а глубокую скорбь объ участи дона Хаиме, словно ему угрожала смертельная опасность. Закончить такъ родъ Фебреровъ! И Господь потерпитъ это? Чувство презрѣнія къ барину вдругъ заступило мѣсто старииной нѣжности. Въ концѣ концовъ, бездѣльникъ, забывшій вѣру и добрыя нравы, спустившій остатки родового состоянія! Что скажутъ его слааные родственники? Какой позоръ для тетки, доньи Хуаны, благородной сеньоры, самой святой на островѣ, гордой, своими предками, которую одни въ шутку
другіе въ избыткѣ благоговѣйной почтительности называли «папессой».
— Прощай, мадò… Къ ночи вернусь.
Старуха ворчаньемъ привѣтствовала Хаиме, просунувшаго голову въ дверь на прощанье. Затѣмъ, оставшись одна, подняла рукн, призывая помощь Крови Христовой, Дѣвы Льюча, покровительницы острова, и удивительнаго въ Висенте Феррера, столько чудесъ сотворившаго, во время своего проповѣдничества въ Майоркѣ. Еще одно чудо свяитель-чудотворѣцъ! надо предотвратить чудовищное дѣло, замышленное ея сеньоромъ!.. Пусть скатится съ горъ глыба и навсегда преградитъ путь въ Вальдемосу; пусть опрокинется экипажъ, и дона Хаиме принесутъ четыре человѣка… все лучше, чѣмъ такой позоръ!
Фебреръ прошелъ черезъ пріемную, открылъ дверь на лѣстницу и началъ спускаться по мягкимъ ступенькамъ. Его предки, какъ вся знать острова, строили en grand. Лѣстница и подъѣздъ занимали третью часть нижняго этажа дома. За лѣстницей тянулась своеобразная итальянская ложа, съ пятью арками, покоившимися на тонкихъ колоннахъ, а по концамъ ея двѣ двери вели въ верхнія крылья зданія. По срединѣ ея перилъ, поставленныхъ на выступѣ лѣстницы, противъ сѣней, находился каменнный гербъ Фебреровъ съ большимъ желѣзнымъ фонаремъ.
Спускаясь, Хаиме палкой постукивалъ по песчанымъ камнямъ ступенекъ или дотрагивался до большихъ глазированныхъ амфоръ, украшавшихъ площадки лѣстницы: амфоры отдавали ударъ звучно, какъ колоколъ. Желѣзныя перила, окислившіяся отъ времени, распадавшіяся на покрытыя ржавчиной чешуйки, дрожали почти всѣми своими частицами при шумѣ шаговъ.
Подойдя къ подъѣзду, Фебреръ остановился. Безусловная рѣшительность, и твердость, обѣщавшая навсегда опредѣлить судьбу его имени, заставляла его съ любопытствомъ осматривать мѣста, no которымъ онъ раньше изо дня въ день проходилъ равнодушно.
Нигдѣ въ другихъ частяхъ зданія не напоминало о себѣ такъ рельефно былое благоденствіе. Подъѣздъ, громадный, какъ площадь, могъ вмѣстить въ себѣ дюжину каретъ и цѣлый эскадронъ всадниковъ. Двѣнадцать нѣсколько пузатыхъ колоннъ изъ мѣстнаго ноздреватаго мрамора поддерживали арки изъ кусковъ камня, безъ всякой внѣшней выкладки; надъ арками лежали черныя балки потолка. Мостовая была выложена голышами, поросшими мохомъ. Спокойствіе развалинъ царило въ этомъ гигантскомъ, пустынномъ подъѣздѣ. Изъ источенныхъ червями дверей старинныхъ залъ выбѣжала кошка и исчезла въ пустыхъ подвалахъ, гдѣ прежде хранились плоды жатвъ. Сбоку стоялъ колодезь, такой же древней постройки, какъ и дворецъ: отверстіе въ скалѣ, каменная загородка, разрушившаяся отъ времени, желѣзная башенка, выкованная молотомъ. По выступамъ красивой скалы живыми букетами росъ плющъ. Часто, мальчикомъ, Хаиме наклонялъ голову и смотрѣлъ внизъ, въ круглый, свѣтлый зрачекъ дремлющихъ водъ.
Улица была пуста. Въ концѣ ея, у глиняной ограды сада Фебреровъ виднѣлась городская стѣна, въ ней — ворота, съ деревянными поперечными брусьями въ аркѣ, напоминавшими зубы огромнаго рыбьяго рта. Въ глубинѣ этого рта трепетали зеленыя, свѣтлыя, отражавшія золото волны залива.
Пройдя вѣсколько шаговъ по голубымъ камнямъ улицы — тротуара не было, — Хаиме остановился и посмотрѣлъ на свой домъ. Отъ прошлаго оставалось лишь слабое воспоминаніе. Старинный дворецъ Фебреровъ занималъ цѣлый кварталъ, но съ каждымъ шагомъ вѣковъ и обѣднѣнія семьи, онъ сокращался въ своихъ размѣрахъ. Теперь часть его служила обиталищемъ монахинь; другія части были пріобрѣтены разными богачами, которые нарушили новѣйшими балконами первоначально выдержанное единство постройки: о немъ сввдѣтельсгвовала ровная линія навѣсовъ и крышъ. Сами Фебреры, запершись въ части дома, выходившей въ садъ и къ морю, принуждены были, для увеличенія дохода, уступить нижніе этажи владѣльцамъ магазиновъ и мелкимъ промышленникамъ. У главнаго портала, за стеклянными рамами дѣвушки гладили бѣлье; онѣ привѣтствовали дона Хаиме почтительными улыбками. Хаиме продолжалъ неподвижно созерцать старинный домъ. Какой красивый, несмотря на произведенныя ампутаціи и старость!..
Камень цоколя, растрескавшійся и вдавленный внутрь отъ прикосновенія людей и экипажей, былъ усѣянъ рѣшетчатыми окошками въ уровень съ землей. Нижняя часть дворца имѣла разрушенный, изорванный видъ, словно ноги, двигавшіяся цѣлыя столетія.
Отъ антресолей, этажа съ особымъ входомъ, отданнаго подъ москательную лавку, начинало развертываться великолѣпіе параднаго фасада. Три окна на уровнѣ арки воротъ, раздѣленныя двойными колоннами, показывали свои рамы изъ чернаго, тонко обдѣланнаго мрамора. По колоннамъ, поддерживавшимъ карнизъ, вился каменный черсгополохъ. На карнизѣ красовались три большихъ медальона: средній изъ нихъ съ бюстомъ императора и надписью: Dommus Catfolus Imperator 1541 — воспоминаніе о проѣздѣ его черезъ Майорку во время неудачной алжирской экспедиціи. На боковыхъ медальонахъ — гербы Фебреровъ, поддерживаешяе рыбами съ бородатыми человѣческими головами. Высокія окна перваго этажа по бокамъ и карнизамъ обвиты были гирляндами изъ якорей и дельфиновъ; — памятникъ славы семьи мореплавателей. На верху ихъ открывались громадныя раковины. Въ верхней части фасада тянулся сплошной рядъ окшекъ еѣ готическими украшѣніями, закрытыхъ и открытыхъ — чтобы вгіустить свѣтъ и воздухъ въ чердаки, — а надъ ними монументальный навѣсъ, грандіозный, какіе только можно встрѣтить въ майоркскихъ дворцахъ, простиравшій до средины улицы громаду рѣзного дерева, почернѣвшаій отъ времени, поддерживаемаго крѣпкими сточными трубами.
По всему фасаду образуя четырехугольникъ, шли деревянныя, источенныя червями полосы съ гвоздями и подхватами изъ окислившагося желѣза. Это были остатки большихъ иллюминацій; которыми домъ ознаменовывалъ нѣкоторые праздники въ дни своего блеска.
Хаиме казался довольнымъ своимъ осмотромъ. Еще сохранилъ красоту домъ его предковъ, хотя въ окнахъ не доставало стеколъ, хотя пыль и паутина заполнили его углубленія, хотя вѣка надѣлали дыръ въ его штукатуркѣ. Когда Хаиме женится и состояніе стараго Вальса перейдетъ къ нему, всѣ станутъ удивляться великолѣпному возрожденію Фебреровъ. И еще нѣкоторыхъ шокировало его рѣшеніе, и онъ самъ чувствовалъ укоры совѣсти! Мужество! впередъ!
Онъ направился къ Борне, широкому проспекту, центру Пальмы, — въ старину потоку, дѣлившему городъ на два города и два враждебныхъ стана: К_а_н_ъ А_м_у_н_т_ъ и К_а_н_ъ А_в_а_л_ь. Тамъ онъ найдетъ извозчика, который и доставитъ его въ Вальдемосу.
При входѣ на Борне его вниманіе привлекла группа прохожихъ, въ тѣни густыхъ деревьевъ смотрѣвшая на крестьянъ, остановившихся передъ витриной магазина. Фебреръ узналъ ихъ костюмы, отличавшіяся отъ обычныхъ, майоркскихъ. To были ибисенцы… Ахъ, Ибиса! Имя этого острова вызывало воспоминанія о далекомъ годѣ, проведенномъ имъ тамъ въ юности. При видѣ этихъ людей, заставлявшихъ майоркинцевъ улыбаться, словно передъ лицомъ иностранцевъ, Хаиме, въ свою очередь, улыбнулся, съ интересомъ разглядывая ихъ одежду и фигуры.
Безъ сомнѣнія, это были отецъ съ дочерью и сыномъ. Крестьянинъ былъ обутъ, въ бѣлые пеньковыя башмаки, на которые широкимъ колоколомъ падали синіе плисовые штаны; куртка застегивалась на груди крючкомъ; изъ-подъ нея виднѣлись рубашка и поясъ. Темный женскій плащъ лежалъ на его плечахъ, какъ шаль. И, въ дополненіе къ этой полуженской принадлежности наряда, составлявшей контрастъ суровымъ, смуглымъ, какъ у мавра, чертамъ лица крестьянина, послѣдній носилъ подъ шляпой платокъ, завязанный у подбородка, съ концами, спускавшимися на плечи. Сынъ, лѣтъ четырнадцати, былъ одѣтъ такъ же, въ такихъ же штанамъ, узкихъ у бедръ и широкихъ, какъ колоколъ, внизу, но безъ плаща и платка. На груди его висѣла розовая завязка, на подобіе галстука; пучекъ травы высовывался изъ-за одного уха; шляпа съ бантомъ, вышитымъ цвѣтами, надвинутая на затылокъ, позволяла волнѣ кудрей свободно падать на смуглое лицо, худое, лукавое, оживленное блескомъ африканскихъ темно-черныхъ глазъ.
Наибольшее вниманіе привлекала къ себѣ дѣвушка, въ своей зеленой юбкѣ со множествомъ складокъ, подъ которой, несомнѣнно, скрывались другія юбки — цѣлая гора разныхъ одѣяній; и маленькими-маленькими казались ея граціозныя ножки, запертыя въ бѣлые пеньковые башмаки. Выпуклыя формы груди, прикрывала желтоватая, съ красными цвѣтами, легкая накидка. Отъ нея шли бархатные рукава иного цвѣта, чѣмъ кофта, съ двойнымъ рядомъ филигранныхъ пуговицъ — издѣліе ювелировъ ч_у_е_т_о_в_ъ. На грудь легла тройная золотая ослѣпительно игравшая цѣпочка, съ такими крупными кольцами, что, не будь они пустыми внутри, дѣвушка согнулвсь бы подъ ихъ тяжестью. Черныя, блестящія волосы на лбу были зачесаны въ двѣ пряди, исчезали подъ бѣлымъ платкомъ, завязаннымъ у подбородка и выбивались сзади широкой, длинной косой, съ разноцвѣтными бантиками, доходившими до края юбки.
Съ корзиночкой въ рукахъ, дѣвушка стояла у края тротуара, внимательно разглядывая любопытныхъ, восхищаясь высокими домами и террасами кофейныхъ. Бѣлая, румяная, она не отличалась обычной грубостью крестьянокъ. Ея черты грворили объ изяществѣ, выхоленной аристократки-монахини, о блѣдной нѣжности молока и розы, оживляемой ослѣпительной бѣлизной зубовъ и робкимъ блескомъ глазъ изъ-подь платка, похожаго на монастырскую току.
Хаиме, изъ инстинктивнаго любопытства, подошель къ отцу и сыну. Повернувшись спиною къ дѣвушкѣ, они погрузились въ созерцаніе витрины. Это была ружейная лавка. Оба ибисенца, со сверкающими глазами и жестами благоговѣйнаго восхищенія, разглядывали одинъ за другимъ выставленные предметы, словно чудесныхъ идоловъ. Мальчикъ въ экстазѣ наклонилъ впередъ свою маленькую мавританскую голову, какъ будто намѣреваясь просунуть ее за стекло.
— Fluxas… Отецъ, Fluxas! — восклицалъ онъ изумленно, какъ человѣкъ, встрѣтившій неожиданнаго друга, — указывая отцу на пистолеты Лефошê.
Оба восхищались невѣдомымъ оружіемъ, чудеснымъ произведеніемъ искусства: ружьями безъ видимыхъ замковъ, карабинами съ репитиціей, пистолетами съ обоймами, расчитанными на много выстрѣловъ. Вотъ, что изобрѣтаютъ люди! Вотъ чѣмъ пользуются богачи!.. Эти неподвижные предметы казались имъ живыми, надѣленными злой душей и безграничнымъ могуществомъ. Они должны убивать сами: ихъ хозяину нечего и трудиться прицѣливаться.
Фигура Фебрера, отраженная въ стеклѣ, заставила отца быстро повернуть голову.
— Донъ Чауме!.. Ай, донъ Чауме!
Онъ очумѣлъ отъ изумленія и радости: схвативъ за руки Фебрера, онъ едва не палъ передъ нимъ на колѣни и, дрожа, говорилъ. Они намѣревались отправиться къ дону Хаиме и поджидали на Борне, пока онъ встанетъ. Ему извѣстно, что сеньоры ложатся поздно. Какое счастье видѣть его!.. Здѣсь atlots: пусть полюбуются на сеньора. Это донъ Хаиме: это баринъ. Десять лѣтъ онъ не видалъ его, но, все равно, признаетъ его среди тысячи людей.
Смущенный бурными изъявленіями любви крестьянина и почтительнымъ любопытствомъ дѣтей послѣдняго, выстроившихся передъ нимъ, Фебреръ не могъ припомнить. «Добрый человѣкъ» догадался объ этомъ по его растерянному взгляду. На самомъ дѣлѣ, не узналъ? Пепъ Араби, изъ Ибисы… Но это еще мало говоритъ: на островѣ только шесть — семь фамилій, и Араби называлась четвертая часть жителей. Нужно больше пояснить: Пепъ изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и.
Фебреръ улыбнулся. Ахъ, К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и! Бѣдное помѣстьѣ въ Ибисѣ, гдѣ онъ мальчикомъ прожилъ годъ: единственное наслѣдство матери. Двѣнадцать лѣтъ, какъ Канъ Майорки ему не принадлежало. Онъ продалъ его Пепу, отцы и дѣды котораго воздѣлывали участокъ. Тогда у него еще имѣлись деньги. Но къ чему ему земля на далекомъ островѣ, куда онъ никогда вновь не пріѣдетъ? И со щедростью благодушнаго гранда онъ уступилъ ее дешево Пепу, сдѣлавъ расчетъ на основанін традиціонной арендной платы и назначивъ большія сроки для взносовъ; эти взносы, когда настали потомъ дни нужды, неоднократно являлись для него источникомъ нежданной радости. Уже давно Пепъ выплатилъ свой долгъ, эти крестьяне продолжали называть его бариномъ и, теперь при видѣ его, чувствовали себя какъ-бы передъ лицомъ высшаго существа.
Пепъ Араби представилъ свою семью. A_t_l_o_t’a была старшей. Ее звали Маргалида: настоящая женщина, хотя всего ей стукнуло шестнадцать лѣтъ. А_т_л_о_т_ъ, почти мужчина, насчитывалъ всего тринадцать. По примѣру отца и дѣдовъ, онъ хотѣлъ-бы обрабатывать землю, да отецъ предназначалъ его въ Ибисскую семинарію, благо грамота давалась ему. Землю станетъ воздѣлывать хорошій, работящій парень, который женится на Маргалидѣ. Уже многіе на островѣ ухаживали за нею; какъ только они вернутся домой, онъ устроитъ festeigs, традиціонное сватовство, и она выберетъ себѣ мужа. Пепетъ призванъ къ болѣе высокой долѣ: онъ сдѣлается патеромъ и, отслуживъ мессу, поступитъ въ полкъ или поѣдетъ въ Америку, какъ нѣкоторые Ибисенцы: они добывали тамъ денегъ и посылали своимъ отцамъ для покупки земли на островѣ. Ай, донъ Хаиме! И какъ идетъ время!.. Онъ видѣлъ сеньора почти ребенкомъ, когда тотъ жилъ одно лѣто съ матерью въ Канъ Майорки. Пепъ научилъ его владѣть ружьемъ, охотиться на птичекъ. Помнитъ ваша милость? Онъ тогда собирался жениться; еще живы были его родители. Потомъ они свидѣлись однажды въ Пальмѣ, для продажи имѣнія (великая милость, которой никому нельзя забыть), и теперь, — вотъ онъ уже почти старикъ, съ дѣтьми, такими же высокорослыми.
Разсказывая о своемъ путешествіи, крестьянинъ улыбался невинно-лукавой улыбкой и показывалъ рядъ крѣпкихъ зубовъ. Настоящее безумство! долго будутъ говорить о немъ пріятели на Ибисѣ! Онъ всегда былъ подвижнымъ и смѣлымъ: воспоминаніе солдатскихъ временъ. Хозяинъ одного паруснаго судна, его большой пріятель, долженъ былъ везти грузъ въ Майорку и, какъ бы въ шутку пригласилъ его. Но шутокъ онъ не знаетъ: задумано — сейчасъ-же сдѣлано! Дѣтвора не бывала въ Майоркѣ: во всемъ приходѣ св. Хосе — его приходъ — не найдется и десятка людей, которые знали-бы столицу. Многіе были въ Америкѣ; одинъ былъ въ Австраліи; нѣкоторыя сосѣдки сказывали о своихъ поѣздкахъ въ Алжиръ на фелугахъ контрабандистовъ, но никто не ходилъ въ Майорку, и резонно: — Насъ не любятъ, донъ Хаиме: на насъ смотрятъ, какъ на рѣдкихъ звѣрей, насъ считаютъ дикими, словно мы всѣ не божіи дѣти… — И вотъ онъ здѣсь, со своими а_т_л_о_т_а_м_и, съ утра возбуждалъ любопытныхъ горожанъ: точно они мавры! Десять часовъ плаванія по великолѣпному морю; у а_т_л_о_т_ы въ корзинкѣ ѣда для всѣхъ троихъ. Отправятся завтра на разсвѣтѣ, но раньше ему хотѣлось бы поговорить съ бариномъ. Надо потолковать о дѣлѣ.
Хаиме сдѣлалъ жестъ удивленія. Къ словамъ Пепа онъ теперь относился болѣе внимательно. Послѣдній объяснялся съ нѣкоторой осторожностью, путаясь въ выраженіяхъ. Миндальныя деревья составляли лучшее богатство К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Прошлый годъ урожай былъ хорошій; пожаловаться нельзя. Проданы по хорошей цѣнѣ скупщикамъ, вывозящимъ ихъ въ Пальму и Барселону. Онъ засадилъ миндальными деревьями почти всѣ свои поля и теперь думалъ очистить отъ лѣса и камней нѣкоторыя земли сеньора и воздѣлывать на нихъ пшеницу — именно только для потребностей демьи.
Фебреръ не скрылъ своего изумленія. Что это за землю?.. Развѣ у него еще что-нибудь оставалось на Ибисѣ? Пепъ улыбнулся. Собственно, это не были земли: это была скала, мысъ скалъ, вдававшійся въ море. Но можно воспользоваться уголкомъ земли — полосками земли ни склонѣ скалъ. Внизу находилась башня Пирата: сеньоръ помнитъ?.. Укрѣпленіе временъ корсаровъ, куда часто донъ Хаиме мальчикомъ подымался, испуская воинственныя крики, съ артышевой палкой въ рукахъ, подавая сигналъ къ штурму воображаемому войску.
Сеньоръ, дповѣрившій было, что открылось забытое помѣстье, единственное принадлежавшее ему на самомъ дѣлѣ, печально улыбнулся. Ахъ, башня Пирата! Онъ припоминалъ. Известковая скала, врѣзавшаяся въ море, мѣстами поросшая дикими растеніями — пріютъ и пища кроликовъ. Старое каменное укрѣпленіе представляло собой развалины, которыя медленно исчезали подъ натискомъ времени и морскихъ вѣтровъ. Плиты выпадали; зубцы высились съ разрушающимися верхушками. При продажи Канъ Майорки о башнѣ не упомянули въ контрактѣ: о ней забыли, въ виду ея безполезности. Пепъ могъ какъ угодно, распоряжаться ею: Хаиме никогда не вернется на это забытое мѣсто своего дѣтства.
Крестьянинъ хотѣлъ заговорить о вознагражденіи: донъ Хаиме остановилъ его жестомъ сіятельнаго сеньора. Затѣмъ посмотрѣлъ на дѣвушку. Очень красивая; имѣла видъ переодѣтой сеньориты: на островѣ атлоты должны сходить съ ума отъ нея. Отецъ улыбнулся, гордый, смущенный такими похвалами. Привѣтствуй атлота! Что нужно сказать? — говорилъ онъ, какъ дѣвочкѣ. А она, опустивъ глаза, зардѣвшись, взявшись одной рукой за кончикъ передника, пробормотала на ибисскомъ нарѣчіи: — Нѣтъ, я — не красивая. Служанка Вашей милости…
Фебреръ прекратилъ разговоръ, велѣвъ Пепу и его дѣтямъ идти къ нему. Крестьянинъ давно зналъ мадо Антонію, и старуха будетъ рада его видѣть. Они закусятъ съ нею, чѣмъ найдется. Вечеромъ, по возвращеніи изъ Вальдемосы, они увидятся. Прощай Пепъ! Прощайте, атлоты.
И палкой далъ знакъ кучеру, сидѣвшему на козлахъ майоркской коляски — легчайшаго экипажа о четырехъ тонкихъ колесахъ, съ веселымъ навѣсомъ изъ бѣлой парусины.
II.
правитьЗа Пальмой, среди широкихъ весеннихъ полей, Фебреръ началъ раскаиваться въ своемъ образѣ жизни. Цѣлый годъ онъ не выѣзжалъ изъ города, вечера проводилъ въ кофейняхъ Борне, а ночи — въ игорной залѣ казино.
Ни разу ему не пришлось выбраться за Пальму, взглянуть на нѣжно зеленое поле, съ его журчащими каналами; на нѣжно-лазурное небо, съ плавающими въ немъ островками бѣлыхъ клочковъ; на темно-зеленые холмы, съ мельницами, машущими крыльями на ихъ вершинахъ; на крутыя, розовыя горы, замыкающія горизонтъ; на весь пейзажъ, смеющійся, шумный, поразившій древнихъ мореплавателей, которые и назвали Майорку Счастливымъ островомъ!.. Когда, путемъ женитьбы, онъ получитъ состояніе и сможетъ выкупить прекрасное имѣніе С_о_н_ъ Ф_е_б_р_е_р_ъ, онъ будетъ жить тамъ часть года, какъ его предки, будетъ вести сельскую, благотворную жизнь высокаго сеньора, щедраго, уважаемаго.
Лошади бѣжали полною рысью. Экипажъ катился, обгоняя крестьянъ, возвращавшихся изъ города по краю дороги; стройныхъ смуглыхъ женщинъ, съ широкими соломенными шляпами, украшенныхъ спускающимися лентами и букетами лѣсныхъ цвѣтовъ, поверхъ косъ и бѣлыхъ косынокъ; мужчинъ въ полосатомъ тикѣ (такъ называемой майоркской матеріи), въ надвинутыхъ назадъ поярковыхъ шляпахъ — черныхъ или сѣрыхъ ореолахъ вокругь бритыхъ лицъ.
Фебреръ вспоминалъ подробности этой дороги, на которой онъ не бывалъ нѣсколько лѣтъ, — словно чужеземецъ, посѣтившій островъ въ старину и теперь пріѣхавшій снова. Дальше путь развѣтвлялся: одна дорога шла на Вальдемосу, другая — на Сольеръ… Ахъ, Сольеръ!.. Забытое дѣтство вдругъ воскресло въ его памяти. Ежегодно, въ такомъ же экипажѣ, семья Фебреровъ ѣздила въ Сольеръ, гдѣ владѣла стариннымъ домомъ, съ обширнымъ подъѣздомъ, домомъ Луны: надъ воротами красовалось каменное полушаріе съ глазами и носомъ, изображавшее свѣтило ночи.
Это было всегда въ первыхъ числахъ мая. Когда коляска проѣзжала ущелье, самую высокую точку горы, маленькій Фебреръ испускалъ радостные крики, при видѣ развертывавшейся у его ногъ долины Сольера, сада Гесперидъ острова. Вершины горъ, чернѣющія сосновыми лѣсами, усѣянныя бѣлыми домиками, одѣты были тюрбанами паровъ. Внизу, около города и по всей долинѣ вплоть до моря (отсюда его не видно) тянулись апельсинные сады. Весна сыпала на эту счастливую почву каскадъ красокъ и благоуханій. Дикія травы пробивались среди утесовъ, увѣнчанныхъ цвѣтами; стволы деревьевъ были обвиты ползучими растеніями; бѣдныя хижины прятали свою гнетущую нищету подъ пологомъ вьющихся розъ. Co всѣхъ окрестныхъ селеній на сольерскій праздникъ стекались крестьянскія семьи: женщины въ бѣлыхъ косынкахъ, тяжелыхъ мантильяхъ, съ золотыми пуговицами на рукавахъ; мужчины въ нарядныхъ жилетахъ, полотняныхъ плащахъ, поярковыхъ шляпахъ съ цвѣтными лентами. Свистѣла волынка, призывая на балъ; изъ рукъ въ руки переходили стаканы сладкой мѣстной водки и баньяльбуфарскаго вина. To было ликованіе мира послѣ тысячи лѣтъ морскихъ разбоевъ и войнъ съ невѣрными народами средиземнаго моря, радостное воспоминаніе о побѣдѣ, одержанной сольерскими крестьянами надъ флотомъ турецкихъ корсаровъ въ XVI вѣкѣ.
Въ гавани моряки, переодѣтые мусульманами и воинами-христіанами, стрѣляя изъ штуцеровъ, размахивая шпагами, представляли морскую битву на своихъ утлыхъ лодкахъ или же преслѣдовали другъ друга по береговымъ дорогамъ. Въ церкви торжественно праздновали память чудесной побѣды, и Хаиме, сидя рядомъ съ матерью на почетномъ мѣстѣ, съ волненіемъ слушалъ проповѣдника, такъ, какъ читалъ интересный фельетонъ въ библіотекѣ своего дѣдушки, во второмъ этажѣ пальмскаго дома.
Населеніе, вмѣстѣ съ жителями Аларб и Буньолы вооружилось, узнавъ черезъ одно ибисское судно, что двадцать два турецкихъ гальота съ нѣсколькими галерами шли на Сольеръ, самое богатое мѣстечко острова. Тысяча семьсотъ турокъ и африканцевъ, гроза пиратскаго міра, высадилась на берегъ, привлеченные богатствами, а еще больше желаніемъ захватить женскій монастырь, куда укрылись отъ свѣта молодыя красавицы благородной семьи. Они раздѣлились на двѣ колонны: одни двинулись противъ христіанскаго отряда, вышедшаго имъ на встрѣчу; другая обходнымъ путемъ проникла въ мѣстечко, брала въ плѣнъ дѣвушекъ и юношей, грабила церкви, убивала священниковъ. Христіане видѣли, что ихъ положеніе сомнительно. Впереди наступала тысяча турокъ; сзади городъ во власти грабителей, семьи, обреченныя на униженія и насилія, семьи, тщетно призывавшія ихъ. Но колебанія были не долги. Сольерскій сержантъ, бравый ветеранъ войскъ Карла V во времена войнъ въ Германіи и съ Великимъ Туркомъ убѣдилъ всѣхъ немедленно аттаковать непріятеля. Становятся на колѣни, призываютъ св. апостола Якова и уповая на чудо, нападаютъ со своими ружьями, аркебузами, копьями, топорами. Турки отступаютъ, обращаются въ бѣгство. Напрасно старается ихъ воодушевить ихъ страшный визирь Суффараисъ, главный морской предводитель, старый, очень жирный, знаменитый своей храбростью и смѣлостью. Во главѣ негровъ, составлявшихъ его гвардію, съ саблей въ рукѣ онъ бросается впередъ. Кругомъ него растетъ гора труповъ. Но одинъ сольерецъ пронзаетъ его грудь копьемъ. Онъ падаетъ, враги бѣгутъ, теряя свое знамя. Новый непріятель преграждаетъ имъ дорогу къ берегу, куда они устремляются въ надеждѣ спастись на корабляхъ. Шайка разбойниковъ наблюдала за сраженіеімъ съ утесовъ. Видя бѣгство турокъ, она выходитъ имъ на встрѣчу, стрѣляя изъ мушкетовъ, размахивая кинжалами. Съ ними свора собакъ, дикихъ товарищей ихъ безчестной жизни. Эти животныя кидаются на бѣгущихъ, рвутъ ихъ, доказываютъ согласно лѣтописцамъ, «доброту майоркской породы». Отрядъ побѣдоносно возвращается назадъ, вступаетъ въ покинутый городъ, и грабители удираютъ къ морю или, зарѣзанные, падаютъ на улицахъ.
Проповѣдникъ съ экстазомъ повѣствовалъ объ этомъ доблестномъ дѣлѣ, приписывая большую долю успѣха Царицѣ Небесной и апостолу-воину. Затѣмъ прославлялъ капитана Анхелатса, героя сраженія, сольерскаго Сида и х_р_а_б_р_ы_х_ъ д_о_н_ъ К_а_н_а Т_а_м_а_н_и, двухъ женщинъ изъ сосѣдняго помѣстья, которыхъ схватили три турка, желая удовлетворить свою плотскую похоть послѣ долгаго воздержанія среди морскихъ пустынь. Х_р_а_б_р_ы_я д_о_н_ы, смѣлыя и твердыя, какъ добрыя крестьянки, не подняли крика, не бѣжали при видѣ трехъ пиратовъ, враговъ Бога и святыхъ. Двернымъ засовомъ они убили одного и заперлись въ домѣ. Выбросивъ черезъ окно трупъ на нападающихъ, они разбили голову второму и камнями преслѣдовали третьяго, какъ мужественные потомки майоркскихъ пращниковъ. О, х_р_а_б_р_ы_я д_о_н_ы, мужественныя женщины К_а_н_а Т_а_м_а_н_и. Добрый народъ чтилъ ихъ, какъ святыхъ героинь тысячелѣтней войны съ невѣрными и ласково смѣялся надѣ подвигами этихъ Жаннъ д’Аркъ, съ гордостью думая о томъ, какъ опасно было мусульманамъ добываль свѣжее тѣло для гаремовъ.
Затѣмъ, слѣдуя традиціонному обычаю, проповѣдникъ заканчивалъ рѣчь перечнемъ семействъ, принимавшихъ участіе въ битвѣ. Внимательно выслушивала деревенская аудиторія сотню фамилій и каждый разъ, какъ произносилось имя одного изъ живущихъ потомковъ, кивками головъ выражала сочувствіе. Безконечный перечень многимъ казался короткимъ, и, когда проповѣдникъ умолкалъ, они заявляли протестъ. — Участвовало больше, а не помянули, — ворчали крестьяне, чьи фамиліи не были произнесены. Всѣмъ хотѣлось быть потомками воиновъ капитана Анхелатса.
Когда заканчивались праздненства и въ Сольерѣ водворялись обычная тишина и спокойствіе, маленькій Хаиме проводилъ дни, гуляя среди апельсинныхъ садовъ съ Антоніей, теперь старухой м_а_д_ò Антоніей, а тогда цвѣтущей женщиной, съ бѣлыми зубами, выпуклой грудью, твердой поступью. — вдовой послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ замужества, преслѣдуемой пламенными взорами всѣхъ крестьянъ. Вмѣстѣ ходили они въ гавань, спокойное, пустынное озеро: входа ея почти не видно изъ-за поворотовъ, которые морской заливъ дѣлалъ среди скалъ. Только изрѣдка на этомъ замкнутомъ пространствѣ голубой воды показывались мачты паруснаго судна, плывшаго грузить апельсины для Марселя. Стаи старыхъ чаекъ, величиною съ курицъ, совершая движенія контраданса, парили надъ гладкой поверхностью. При насупленіи вечера возвращались рыбацкія лодки, и подъ береговыми навѣсами на крючьяхъ висѣли огромныя рыбы, распластавъ хвосты по землѣ, истекая кровью, какъ быки, скаты и осьминоги, простирая, словно дрожащее стекло, свою бѣлую слизь.
Хаиме любилъ эту спокойную, таинственно-пустынную гавань религіозною любовью. Въ ней онъ припоминалъ чудесныя исторіи, какія по ночамъ, стараясь усыпить, разсказывала ему мать, — о великомъ чудѣ одного божьяго раба, посмѣявшагося въ этихъ водахъ надъ закаменѣлыми грѣшниками. Св. Раймундо изъ Пеньяфорте, добродѣтельный, строгій монахъ, негодовалъ на короля дона Хаиме Майоркскаго, вступившаго въ позорную связь съ одной дамой, доньей Беренгелой, глухого къ его святымъ совѣтамъ. Братъ хотѣлъ бѣжать съ пагубнаго острова, а король воспротивился, наложилъ запретъ на всѣ лодки и корабли. Тогда святой спустился въ уединенную Сольерскую гавань, разостлалъ свой плащъ на волнахъ, взошелъ на него и поплылъ къ берегамъ Каталоніи. М_а_д_ò Антонія также разсказывала объ этомъ чудѣ, но въ майорскихъ стихахъ, въ формѣ простого романса, который дышалъ искренней вѣрой вѣковъ, поклонявшихся чудесному. Святой, взойдя на плащъ, поставилъ посохъ вмѣсто мачты и повѣсилъ капюшонъ вмѣсто паруса: вѣтеръ Бога гналъ этотъ удивительный корабль. — Черезъ нѣсколько часовъ рабъ Господа приплылъ изъ Майорки въ Барселону. Монтжуйская стража со знаменемъ возвѣщала о появленіи чудеснаго судна; звонили колокола Сео и купцы сбѣгались на стѣну встрѣчать святого путешественника.
Любопытство маленькаго Фебрера разгоралось при повѣствованіи объ этихъ чудесахъ: онъ хотѣлъ знать больше, и его спутница призывала старыхъ рыбаковъ; они показывали ему скалу, гдѣ стоялъ святой и молился Богу о помощи передъ отплытіемъ. Одна гора въ глубинѣ суши, которую видно изъ гавани, имѣла форму монаха въ капюшонѣ. На берегу, въ неприступномъ мѣстѣ одна скала — ее видѣли только рыбаки — походила на колѣнопреклоненнаго, молящагося монаха. Такія чудеса сотворилъ Господь — утверждали простыя души — дабы увѣковѣчить знаменитое чудо.
Хаиме и теперь вспоминалъ дрожь, охватывавшую его отъ подобныхъ сообщеній. Ахъ, Сольеръ! Дни святой невинности, когда открылись глаза его на жизнь, среди разсказовъ о чудесахъ и отзвуковъ героической борьбы. Домъ Луны потерянъ имъ навсегда, какъ и вѣра и невинность тѣхъ далекихъ — далекихъ дней. Оставались одни воспоминанія. Больше двадцати лѣтъ не возвращался онъ въ забытый Сольеръ, который сейчасъ воскресалъ въ его памяти со всѣми смѣющимися образами дѣтства.
Экипажъ поѣхалъ до развѣтвленія дороги и повернулъ на Вальдемосу. Всѣ воспоминанія, казались, остались позади, на краю шоссе и, по мѣрѣ удаленія, испарялись.
Никакихъ воспоминаній прошлаго дорога въ немъ не пробуждала. Всего два раза, уже взрослымъ, онъ ѣздилъ по ней съ пріятелями въ картезанскія кельи. Помнилъ онъ придорожныя оливковыя деревья, знаменитыя вѣковыя маслины странной, фантастической формы, служившія моделью для многихъ художниковъ, и высовывалъ голову изъ окошка, чтобъ посмотрѣть на нихъ. Дорога подымалась въ гору; начинались каменистыя, сухія поля, первые признаки горной мѣстности. Путь извивался среди деревьевъ: мимо окна экипажа уже пробѣжали первыя маслины.
Фебреръ ихъ зналъ, часто говорилъ о нихъ и, однако, получилъ впечатлѣніе чего-то необычайнаго, какъ будто видѣлъ ихъ впервые. To были черныя деревья, съ громадными, вѣтвистыми, голыми стволами, казавшіяся шарообразными, при своей толщинѣ и скудости листвы. Маслины насчитывали цѣлые вѣка своего существованія, ихъ никогда не обрѣзали; старость отнимала сокъ у ихъ вѣтвей и заставляла стволы медленно, мучительно округляться. Поле имѣло видъ заброшенной скульптурной мастерской: тысячи безформенныхъ этюдовъ, тысячи разбросанныхъ чудовищъ на зеленомъ коврѣ, пестрѣющемъ маргаритками и лѣсными колокольчиками.
Маслина, похожая на громадную жабу, отвратительную, собирающуюся прыгнуть съ пучкомъ листьевъ во рту; другая — на безобразнаго удава въ кольцахъ, съ оливковымъ хохолкомъ на головѣ: виднѣлись голые стволы, между ними просвѣчивало голубое небо; чудовищныя змѣи, обвившіяся другъ съ другомъ, какъ спирали вьющейся колонны; черные гиганты, съ опущенной головой; руки простерты по землѣ, пальцы — корни, ноги — подняты кверху и отъ нихъ идутъ палки съ листьями. Нѣкоторыя маслины, побѣжденныя вѣками, лежали поддерживаемыя подпорками, словно старухи, старающіеся опереться на клюку.
Казалось, надъ полемъ пронеслась буря, все ниспровергла, все вывернула, а затѣмъ окаменѣла, чтобы своею тяжестью давить на разрушенное, чтобы оно не приняло первоначальныхъ формъ. Нѣкоторыя маслины, высокія, съ болѣе нѣжными контурами, какъ бы имѣли женскія лица и формы. Это были византійскія дѣвы, съ тіарами легкихъ листьевъ, въ длинныхъ деревянныхъ одѣяніяхъ. Другія представляли изъ себя дикихъ идоловъ, съ выпученными глазами, съ всклокоченными, низко спущенными бородами; фетишей темныхъ, варварскихъ религій, фетишей, способныхъ задержать первобытныхъ людей въ ихъ странствованіяхъ, заставить упасть на колѣни въ трепетѣ передъ встрѣченнымъ божествомъ. Въ тишинѣ бурнаго, но застывшаго разгрома, въ уединеніи полей, населенныхъ страшными вѣчными видѣніями, пѣли птицы; вплоть до самыхъ стволовъ, источенныхъ червями, совершали свой набѣгъ лѣсные цвѣты, и безконечными четками двигались взадъ и впередъ муравьи, подкапывались, какъ неутомимые рудокопы, подъ столѣтніе корни.
Густавъ Дорэ, говорили, набросалъ среди этой вѣковой рощи свои наиболѣе фантастическія вещи, и воспоминаніе о немъ воскресило въ памяти Хаиме образъ другихъ, болѣе знаменитыхъ художниковъ, также проѣзжавшихъ по этой дорогѣ, жившихъ и страдавшихъ въ Вальдемосѣ.
Два раза посѣтилъ онъ картезіанскій монастырь, съ единственной цѣлью взглянуть поближе на мѣста, которыя обезсмертила печальная, больная любовь двухъ прославленныхъ существъ. Дѣдъ часто разсказывалъ Хаиме о вальдемосской «француженкѣ» и ея товарищѣ «музыкантѣ».
Однажды обитатели Майорки и уроженцы полуострова, укрывшіеся на островѣ отъ ужасовъ гражданской войны, увидѣли, какъ на берегъ высадилась супружеская чета иностранцевъ, съ мальчикомъ и дѣвочкой. Это было въ 1838 г. Когда снесли багажъ на сушу, островитяне восхищались громадной роялью, эрардовой роялью: тогда онѣ были рѣдкостью. Рояль конфисковали въ таможнѣ, до выполненія нѣкоторыхъ административныхъ формальностей. Путешественникамъ пришлось помѣститься въ гостиницѣ. Потомъ они сняли имѣніе С_о_н_ъ В_е_н_т_ъ, около Пальмы. Мужчина выглядѣлъ больнымъ. Онъ былъ моложе ея, но измученъ страданіями, прозрачно блѣденъ, какъ жертва, обреченная на закланіе; свѣтлые глаза горѣли лихорадочнымъ огнемъ; узкую грудь душилъ жестокій, непрестанный кашель. Нѣжнѣйшіе бакенбарды оттѣняли щеки; львиные волосы, черные, своевольные, обрамляли лобъ и каскадомъ кудрей падали сзади. Она, мужественная, хлопотала по хозяйству, какъ добрая горожанка, проявіяя больше усердія, чѣмъ умѣнья. Какъ дѣвочка играла со своими дѣтьми, и ея доброе, веселое лиііо омрачалось только при звукѣ кашля «больного возлюбленнаго». Обстановка экзотизма, неправильнаго образа жизни, протеста противъ законовъ, царящихъ надъ людьми, окружала, видимо, эту скитающуюся семью. Женщина одѣвалась въ нѣсколько фантастическіе костюмы; въ волосахъ ея былъ воткнутъ серебряный кинжалъ, — романтическое украшеніе, скандализировавшее набожныхъ майоркскихъ дамъ. Кромѣ того она не ѣздила къ мессѣ въ городъ, не дѣлала визитовъ; выходила изъ дому только для игръ съ дѣтьми или когда выводила подъ руку бѣднаго чахоточнаго. Дѣти казались такими же особенными, какъ ихъ мать: дѣвочка носила платье мальчика, чтобы удобнѣе было бѣгать по полямъ.
Скоро любопытство островитянъ сосредоточилось на именахъ вносящихъ смуту чужеземцевъ. Она была француженка, сочинительница книгъ, Аврора Дюзенъ, бывшая баронесса, разведшаяся съ мужемъ, пріобрѣтшая всемірную извѣстность своими романами, которые подписывала мужскимъ именемъ и фамиліей политическаго убійцы: Жоржъ Сандъ. Онъ былъ польскій музыкантъ, нѣжная натура, которая, казалось, оставляла частицу своего существованія въ каждомъ изъ своихъ твореній и чувствовала себя угасавшей въ двадцать девять лѣтъ. Его звали Фридрихъ Шопенъ. Дѣти принадлежали романисткѣ. Ей уже шелъ тридцать шестой годъ.
Майорскское общество, застывшее въ традиціонныхъ предразсудкахть, какъ молюскъ въ своей оболочкѣ, инстинктивный врагъ нечестивыхъ парижскихъ новшествъ, возмущалось подобнымъ скандаломъ. Внѣ брака!.. И она писала романы, смущавшіе своей смѣлостью добрыхъ лоідей!.. Женское любопытство хотѣло съ ними познакомиться, но въ Майоркѣ получалъ книги одинъ только Орасіо Фебреръ, дѣдъ Хаиме, и маленькіе томики И_н_д_і_а_н_ы и Л_е_л_і_и, его собственность, ходили по рукамъ, непонятныя для читателей. Замужняя женщина писала книги и жила съ человѣкомъ, который не былъ ея супругомъ!.. Донья Эльвира, бабушка Хаиме, сеньора изъ Мексики, — на ея портретъ Хаиме такъ часто смотрѣлъ и представлялъ ее себѣ всегда одѣтою въ бѣлое, съ поднятыми кверху глазами, съ золотой арфой на колѣняхъ, — посѣтила отшельницу С_о_н_ъ В_е_н_т_а. Она могла подавлять своимъ превосходствомъ иностранки сстровитянокъ, не знавшихъ французскаго языка. Она слушала лирическіе гимны писательницы оригинальному африканскому пейзажу, съ его бѣлыми домиками, колючими кактусами, стройными пальмами и вѣковыми маслинами, составлявшими рѣзкій контрастъ гармоническому порядку французскихъ равнинъ. Потомъ донья Эльвира на пальмскихъ вечерахъ горячо защищала писательницу, бѣдную страждущую женщину: теперешняя жизнь ея сводилась больше къ горестямъ и заботамъ сестры милосердія, чѣмъ къ радостямъ любви. Дѣдъ принужденъ былъ вмѣшаться и запретилъ жене дѣлать туда визиты, для прекращенія возникшихъ толковъ.
Вокругъ скандализирующей четы образовалась пустота. Пока дѣти играли съ матерью на полѣ, какъ маленькіе дикари, больной кашлялъ, запершись въ спальнѣ, за окнами, или же высовызался за дверь, отыскивая солнечные лучи. Ночами, въ глухіе часы его посѣщала муза, больная, меланхоличная, и, сидя за роялью, онъ импровизировалъ, среди кашля и стоновъ, свои вещи, полныя горькой страстности.
Владѣлецъ С_о_н_а В_е_н_т_ъ, горожанинъ, приказалъ иностранцамъ очистить мѣсто, какъ будто они были цыгане. Піанистъ боленъ чахоткой, и онъ не хочетъ заражать своего имѣнія. Куда отправиться?.. Возвращеніе на родину затруднительно: стояла глубокая зима, и Шопенъ дрожалъ, какъ брошеная птица, при мысли о парижскихъ холодахъ. Негостепріимный островъ, все же, былъ дорогъ благодаря своему нѣжному климату. Вальдемосскій картезіанскій монастырь оказался единственнымъ убѣжищемъ, — зданіе безъ архитектурныхъ красотъ, привлекательное только своею средневѣковою стариной, запертое между горъ, по склонамъ которыхъ сбѣгаютъ сосновыя рощи, предохраняющія, словно завѣсы, отъ солнечнаго зноя плантаціи миндальныхъ деревьевъ и пальмъ; и сквозь вѣтви ихъ глазу видны зеленая равнина и далекое море. To былъ почти разрушенный памятникъ прошлаго, мелодраматическій монастырь, мрачный и таинственный. Въ переходахъ его находили пріютъ бродяги и нищіе. Чтобы войти въ него, нужно было миновать монашеское кладбище; гроба выворочены корнями лѣсныхъ растеній, кости вываливались на землю. Въ лунныя ночи по корридору блуждалъ бѣлый призракъ, душа проклятаго монаха: ожидая часа искупленія, она странствовала по мѣстамъ, гдѣ нагрѣшила.
Туда направлялись бѣглецы, въ непогодный зимній день, застигнутые проливнымъ дождемъ и ураганомъ, по тому самому пути, гдѣ ѣхалъ теперь Фебреръ, но по старой дорогъ, отъ которой сохранилось теперь одно имя. Экипажи каравана двигались, какъ разсказывала Жоржъ Сандъ «однимъ колесомъ на горѣ, другимъ въ руслѣ ручья». Закутавшись въ плащъ, музыкантъ дрожалъ и кашлялъ подъ пологомъ коляски, испытывая мучительные толчки. Въ опасныхъ мѣстахъ этого странствованія романистка шла пѣшкомъ, ведя дѣтей за руки.
Всю зиму прожили въ уединеніи картезіанскаго монастыря. Она, въ бабучахъ (восточныхъ туфляхъ), съ кинжаломъ въ заплетенныхъ на скорую руку волосахъ, усердно занималась стряпней, при содѣйствіи дѣвочки-туземки, которая безъ зазрѣнія совѣсти глотала куски, предназначенные для «больного возлюбленнаго». Вальдемосскіе мальчишки бросали камни въ маленькихъ французовъ, считая ихъ за мавровъ, враговъ Бога. Женщины обворовывали мать, продавая ей съѣстные припасы, и, вдобавокъ, прозвали ее «вѣдьмой». Всѣ открещивались отъ этихъ цыганъ, дерзнувшихъ жить въ монастырской кельѣ, рядомъ съ мертвецомъ, въ постоякномъ сосѣдствѣ съ призракомъ монаха, блуждавшимъ по корридору.
Днемъ, когда больной отдыхалъ, она готовила мясо въ горшкѣ и помогала служанкѣ, своими тонкими, блѣдными руками артистки, чистить овощи; потомь бѣжала съ дѣтьми на крутой берегъ Мирамаръ покрытый деревьями, гдѣ Раймундо Луліо основалъ школу восточныхъ наукъ. Лишь съ наступленіемъ ночи начиналась для нея настоящая жизнь.
Темный, громадный коридоръ наполнялся таинственной музыкой, которая, казалось, доносилась очень издалека, сквозь толстыя стѣны. Это Шопенъ, склонившись надъ роялью, слагалъ свои Ноктюрны. Романистка, при свѣтѣ свѣчи, писала С_п_и_р_и_д_о_н_а, исторію монаха, кончающаго крушеніемъ всей его вѣры. Часто она прерывала работу, бѣжала къ музыканту и приготовляла лѣкарство, встревоженная его сильнымъ кашлемъ. Въ лунныя ночи ее томила жажда таинственнаго, сладость страха: она выходила въ коридоръ, во мракѣ котораго вырисовывались молочныя пятна оконъ. Никого… Потомъ садилась на монашескомъ кладбищѣ, тщетно ожидая, не появится ли призракъ, не оживитъ ли ея монотоннаго существованія чѣмъ-то романтическимъ.
Однажды ночью, въ карнавалъ, картезіанскій монастырь наводнили мавры. Пальмская молодежь, набѣгавшись по городу въ берберійскихъ костюмахъ, вспомнила о «француженкѣ» и, безъ сомнѣнія, устыдилась, что обыватели обрекли ее на затворничество. Они явились въ полночь, своими пѣснями и игрой на гитарѣ нарушили таинственную тишину монастыря, спугнули пернатыхъ, пріютившихся въ развалкнахъ Въ одной кельѣ танцовали испанскіе танцы; музыкантъ лихорадочными глазами слѣдилъ за ними, a poманистка переходила отъ группы къ группѣ, испытывая простую радость горожанки, видящей, что она не забыта.
Это была единственная счастливая ночь въ Майоркѣ. Потомъ, съ наступленіемъ весны «больной возлюбленный» почувствовалъ себя лучше. Медленно двинулись обратно въ Парижъ. Перелетныя птицы, на зимовкѣ они не оставляли никакихъ слѣдовъ, кромѣ воспоминанія. Хаиме не могъ достовѣрно узнать, въ какой именно комнатѣ они помѣщались. Произведенныя въ монастырѣ реформы смели всякіе слѣды. Многія пальмскія семейства проводили теперь лѣто въ картезіанской обители и превратили кельи въ красивыя комнаты: каждое изъ нихъ желало, чтобы занимаемое имъ помѣщеніе оказалось кельей Жоржъ Сандъ, которую безчестили и презирали нѣкогда ихъ бабушки. Фебреръ посѣтилъ монастырь съ девятидесятилѣтнимъ старикомъ изъ числа тѣхъ, кто въ костюмѣ мавровъ дали серанаду француженкѣ. Старикъ ничего не помнилъ, не могъ указать комнаты.
Внукъ дона Орасіо чувствовалъ нѣкоторую запоздалую любовь къ необычайной женщинѣ. Онъ видѣлъ ее на портретахъ ея молодости; невыразительное лицо, глубокіе загадочные глаза, волосы въ безпорядкѣ; единственное ихъ украшеніе — роза у виска. Бѣдная Жоржъ Сандъ! Любовь была для нея древнимъ сфинксомъ: каждый разъ, какъ она вопрошала ее, любовь безжалостно царапала ей сердце. Всѣ отреченія, все упрямство любви извѣдала эта женщина. Капризная женщина венеціанскихъ ночей, невѣрная подруга Мюссе, она сама была больна, приготовляя обѣдъ и питье для умиравшаго Шопена въ вальдемосскомъ уединеніи… Еслибъ онъ только узналъ такую женщину, таившую въ себѣ тысячи женщинъ, со всѣмъ безконечнымъ разнообразіемъ женской нѣжности и жестокости!.. Быть любимымъ высшей женщиной, неотразимо вліять на нее и въ тоже время чувствовать уваженіе къ ея умственному величію!…
Долго онъ, словно загипнотизированный этимъ желаніемъ, смотрѣлъ на пейзажъ и не видѣлъ его. Потомъ улыбнулся, какъ бы изъ состраданія къ своему ничтожеству. Вспомнилъ о цѣли своего путешествія, и ему стало больно. Онъ, мечтавшій о великой любви, безкорыстной, необычайной, намѣревался продать себя, предложивъ свою руку и имя женшинѣ, которую мелькомъ видѣлъ, намѣревался заключить союзъ, скандализирующій весь островъ. Достойный конецъ безполезной, легкомысленной жизни.
Пустота его существованія теперь ясно раскрывалась передъ нимъ, безъ всякихъ прикрасъ, создаваемыхъ самомнѣніемъ, какъ никогда раньше. Близость самопожертвованія заставила его обратиться къ воспоминаніямъ, — какъ-будто въ нихъ онъ могъ найти олравдывающіе мотивы его поступка. Къ чему его странствованіе въ мірѣ?
Онъ еще разъ перебралъ образы дѣтства, воскрешенные имъ по дорогѣ къ Сольеру. Видѣлъ себя въ высокомъ домѣ Фебреровъ со своими родителями и дѣдомъ. Онъ былъ единственный сынъ. Мать его, блѣдная сеньора, меланхолически прекрасная, заболѣла послѣ родовъ. Донъ Орасіо жилъ во второмъ этажѣ, со старымъ слугой, словно гость, заходя къ семьѣ или уединяясь отъ нея по своему капризу. Среди смутныхъ дѣтскихъ воспоминаній Хаиме рельефно выдѣлялась фигура его дѣда. Онъ никогда не видалъ улыбки на его лицѣ, съ бѣлыми бакенбардами, составлявшими контрастъ чернымъ, властнымъ глазамъ. Домашнимъ запрещалось подыматься въ его покоиж Онъ не показывался иначе, какъ въ выходномъ костюмѣ, изысканно изящномть. Внукъ, которому одному позволялось посѣщать когда угодно его спальню, заставалъ его рано утромъ въ синемъ сюртукѣ, высокомъ кружевномъ воротникѣ, черномъ, завязанномъ нѣсколькими бантами галстукѣ, съ громаднымъ жемчугомъ. Даже чувствуя себя нездоровымъ, онъ сохранялъ свой корректный видъ, со старинной элегантностью. Если болѣзнь приковывала его къ постели, онъ отдавалъ слугѣ приказаніе не принимать никого, включая сына.
Хаиме цѣлыми часами просиживалъ у ногъ дѣда, слушая его разсказы, пугаясь массы книгъ, не помѣщавшихся въ шкапахъ и лежащихъ по стульямъ и столамъ. Дѣдъ былъ неизмѣненъ въ своемъ сюртукѣ съ красной шелковой подкладкой, который всегда выглядѣлъ одинаково, но мѣнялся черезъ шесть мѣсяцевъ. Времена года отражались только тѣмъ, что зимній бархатный жилетъ уступалъ мѣсто вышитому шелковому. Главную его гордость составляли бѣлое бѣлье и книги. Дюжинами ему привозили изъ-за границы сорочки; часто, необновленныя, забытыя, онѣ желтѣли въ глубинѣ шкаповъ. Парижскіе книжные магазины присылали громадные пакеты — только что вышедшія изданія и, въ виду его постоянныхъ заказовъ, къ адресу дѣлали приписку — приписку эту донъ Орасій показывалъ съ шутливо-снисходигельнымъ видомъ — «книгопродавцу».
Говорилъ послѣдній изъ Фебреровъ съ добродушіемъ дѣдушки, стараясь сдѣлать понятными свои разсказы, хотя въ своихъ отношеніяхъ къ семьѣ онъ былъ скупъ на слова и мало себя сдерживалъ. Онъ разсказывалъ внуку о своихъ поѣздкахъ въ Парижъ и Лондонъ, то на парусномъ суднѣ до Марселя и затѣмъ въ почтовой каретѣ, то на колесномъ пароходѣ и по желѣзной дорогѣ, — великія изобрѣтенія, имѣвшія мѣсто въ дни его дѣтства. Говорилъ объ обществѣ Луи Филиппа; о великихъ дебютахъ романтизмз, свидѣтелемъ которыхъ онъ былъ; о баррикадахъ, постройку которыхъ онъ наблюдалъ изъ своей комнаты, умалчивая, что при этомъ обнималъ за талію смотрѣвшую съ нимъ изъ окна гризетку. Внукъ родился въ хорошее время: самое счастливое. Донъ Орасіо вспомнилъ о ссорахъ со своимъ страшнымъ отцомъ, заставившихъ его путешествовать по Европѣ, о томъ кабальеро, который встрѣчалъ короля Фернандо и требовалъ возстановленія старыхъ обычаевъ, а дѣтей благословлялъ, говоря: «Да сдѣлаетъ Господь изъ тебя хорошаго инквизитора!»
Потомъ показывалъ Хаиме большія гравюры съ изображеніемъ городовъ, гдѣ жилъ; онѣ казались мальчику сказочными мѣстами. Иногда онъ разглядывалъ портретъ «бабушки съ арфой», своей жены, интересной доньи Эльвиры, то самое полотно, которое находилось теперь въ пріемной залѣ, съ остальными сеньорами рода. Казалось, ничуть не волновался: сохранялъ важный видъ, который имѣлъ, когда шутилъ — шутить онъ любилъ — или уснащалъ свою рѣчь крѣпкими словами. Но говорилъ несколько дрожащимъ голосомъ.
— Твоя бабушка была великой сеньорой, ангельской души, артистка. Рядомъ съ нею я выглядѣлъ варваромъ… Изъ благородной семьи; но пріѣхала изъ Мексики обвѣнчаться со мной. Отецъ ея былъ морякъ и остался тамъ съ инсургентами. Во всемъ нашемъ роду никто съ этою женщиной не сравнится.
Въ половинѣ двѣнадцатаго утра онъ оставлялъ внука, надѣвалъ цилиндръ, зимою черный шелковый, лѣтомъ касторовый, выходилъ гулять по пальмскимъ улицамъ, постоянно въ одномъ и томъ же направленіи, по однимъ и тѣмъ же тротуарамъ, и въ дождь и подъ палящими солнечными лучами, нечувствительный ни къ холоду, ни къ жару, всегда въ сюртукѣ, двигаясь съ правильностью заведеннаго автомата, появляющагося и исчезающаго въ точно опредѣленные часы.
Только одинъ разъ за тридцать лѣтъ онъ измѣнилъ свой маршрутъ по пустыннымъ, побѣлѣвшимъ отъ солнца улицамъ, гдѣ раздавались его шаги. Однажды онъ услышалъ женскій голосъ внутри дома.
— А_т_л_о_т_а… двѣнадцать часовъ. Ставь рисъ: проходитъ донъ Орасіо.
Онъ повернулся къ двери, съ величіемъ знатнаго сеньора.
— Я не часы для…
И бросилъ крѣпкое словцо, нисколько не тѣряя своего серьезнаго вида, какъ всегда, когда пускалъ въ ходъ энергичныя выраженія. Съ этого дня сталъ ходить по другому пути, чтобы не попадаться на глаза тѣмъ, кто вѣрилъ въ точность его движеній.
Иногда разсказывалъ внуку о быломъ величіи дома. Географическія открытія разорили Фебреровъ. Средиземное море перестало служить дорогой на востокъ. Португальцы и испанцы другого моря нашли новые пути, и майорскіе корабли начали гнить на покоѣ. Прекратились войны съ пиратами: святой мальтійскій орденъ сталъ простымъ почетнымъ отличіемъ. Братъ его отца, командоръ Валетты, когда Бонопартъ завоевалъ островъ, явился въ Пальму доживать свои дни на скудную пенсію. Уже вѣка какъ Фебреры, забывъ море, гдѣ не велось больше торговли, гдѣ воевали одни бѣдные судовладѣльцы и сыновья рыбаковъ, старались поддерживать свое имя роскошью и блескомъ, медленно разоряя себя. Дѣдъ еще видѣлъ времена истиннаго величія, когда быть butifarra означало, въ глазахъ майоркскихъ обывателей, нѣчто среднее между Богомъ и кабальеро. Появленіе на свѣтъ Фебрера было событіемъ, о которомъ говорилъ весь городъ. Высокая роженица сорокъ дней не выходила изъ дворца, и все это время двери были открыты, подъѣздъ полонъ каретъ, прислуга сгрупирована въ сѣняхъ, залы кишали гостями, столы заставлены сладостями, печеньемъ и напитками. Для пріема каждаго класса назначались особые дни въ недѣлю. Одни — исключительно для butifarras, сливокъ аристократіи, привилегированныхъ домовъ, избранныхъ семей, объединенныхъ узами постоянныхъ скрещиваній; другіе — для кабальеро, стариннаго дворянства, которое жило, не зная, почему подчинялось первымъ; затѣмъ принимали mossons, низшій классъ, состоявшій, однако, въ близкихъ отношеніяхъ со знатью, — интеллигентовъ эпохи, медиковъ, адвокатовъ и нотаріусовъ, оказывавшихъ услуги благороднымъ семействамъ.
Донъ Орасіо вспоминалъ о блескѣ этихъ пріемовъ. Въ старину умѣли устраивать въ широкихъ размѣрахъ.
— Когда родился твой отецъ — говорилъ онъ внуку — былъ послѣдній праздникъ въ нашемъ домѣ. Восемьсотъ майоркскихъ фунтовъ я заплатилъ одному кондитеру на Борне за конфекты, печенье и напитки.
Своего отца Хаиме помнилъ меньше, чѣмъ дѣда. Въ его памяти отецъ являлся симпатичной, пріятной, но нѣсколько туманной фигурой. Думая о немъ, Хаиме видѣлъ только нѣжную, свѣтловатую, какъ у него самого, бороду, лысую голову, нѣжную улыбку и лорнетъ, который блестѣлъ, когда отецъ его приславлялъ. Разсказывали, что юношей онъ влюбленъ былъ въ свою двоюродную сестру Хуану, строгую сеньору, прозванную п_а_п_е_с_с_о_й, жившую, какъ монахиня, располагавшую громадными средствами, нѣкогда щедро жертвовавшую ихъ претенденту дону Карлосу, а теперь духовнымъ лицамъ, окружавшимъ ее.
Разрывъ отца съ нею, безъ сомнѣнія, былъ причиной того, что п_а_п_е_с_с_а Х_у_а_н_а держалась въ сторонѣ отъ этой вѣтви рода и относилась къ Хаиме съ враждебной холодностью.
Отецъ, слѣдуя семейной традиціи, служилъ офицеромъ Армады. Участвовалъ въ войнѣ на Тихомъ Океанѣ, былъ лейтенантомъ на фрегатѣ изъ числа бомбардировавшихъ Кальяо и, какъ будто, только ждалъ случая показать свою храбрость — тотчасъ же вышелъ въ отставку. Затѣмъ женился на пальмской сеньоритѣ, со скуднымъ состояніемъ, отецъ которой былъ военнымъ губернаторомъ острова Ибисы. П_а_п_е_с_с_а Х_у_а_н_а, разговаривая однажды съ Хаиме, захотѣпа его уязвить, холоднымъ тономъ, съ высокомѣрнымъ выраженіемъ лица заявивъ:
— Мать твоя была благородная, изъ семьи кабальеро… но не butifarra, какъ мы.
Когда Хаиме подросъ и началъ давать себѣ огчетъ въ окружающемъ, онъ видѣлъ отца лишь во время краткихъ пріѣздовъ послѣдняго на Майорку. Отецъ былъ прогрессистъ, и революція сдѣлала его депутатомъ. По своемъ провозглашеніи королемъ Амедей Савойскій, этотъ монархъ-революціонеръ, проклинаемый и покинутый стариннымъ дворянствомъ, принужденъ былъ для своего двора вербовать новыя историческія фамиліи. Butifarra, по требованію партіи, и занялъ мѣсто высокаго придворнаго сановника. Его жена, несмотря на настоятельныя просьбы перебраться въ Мадридъ, не пожелала оставить островъ. Отправиться въ столицу? А сынъ?.. Донъ Орасіо съ каждымъ днемъ худѣлъ и слабелъ, но держался прямо въ своемъ вѣчно новомъ сюртукѣ, продолжая совершать ежедневныя прогулки, согласовавъ свою жизнь съ ходомъ думскихъ часовъ. Старый либералъ, великій поклонникъ Мартинеса де ла Росы, за его стихи и дипломатическое изящество его галстуковъ, морщился, читая газеты и письма сына. Къ чему приведетъ все это?..
Въ короткій періодъ республики отецъ вернулся на островъ: его карьера была кончена. П_а_п_е_с_с_а Х_у_а_н_а, несмотря на родство, дѣлала видъ, будто не знаетъ его. Въ эту эпоху она была очень занята. Ѣздила на полуостровъ: выбрасывала, какъ гласила молва, громадныя суммы на сторонниковъ дона Карлоса, поддерживавшихъ военныя операціи въ Каталоніи и сѣверныхъ провинціяхъ. Пусть ей не говорятъ о бывшемъ морякѣ, Хаиме Фебрерѣ! Она была настоящая butifarra, защитница старины, и приносила жертвы, лишь бы Испаніей управляла кабальеро. Ея двоюродный братъ хуже, чѣмъ Ryem’а: онъ — безъ рубашки".[2] Какъ утверждали, къ ненависти за идеи примѣшивалась горечь разочарованій прошлаго, котораго она не могла забыть.
По реставраціи бурбоновъ, прогрессистъ, паладинъ дона Амедея превратился въ республиканца и заговорщика. Совершалъ частыя поѣздки; получалъ шифрованныя письма изъ Парижа; отправлялся въ Минорку посѣщать эскадру стоявшую въ Махонѣ; при помощи старыхъ офицерскихъ связей велъ пропаганду и подготовлялъ возстаніе во флотѣ. Занялся революціонными дѣлами съ пыломъ древнихъ предпріимчивыхъ Фебреровъ, со свойственной ему спокойной отвагой; но неожиданно умеръ въ Барселонѣ, вдали отъ своихъ.
Дѣдъ встрѣтилъ извѣстіе о его смерти невозмутимо-гордо; но больше не видѣли его въ полдень на улицахъ Пальмы обывательницы ждавшія, когда онъ пройдетъ, — чтобы постазить рисъ въ печку. Восемьдесятъ шесть лѣтъ: досіаточно нагулялся. На что еще глядѣть!.. Затворился во второмъ этажѣ, куда допускалъ только внука. Когда являлись къ нему родственники, предпочиталъ спускаться въ залу, несмотря на свою старческую немощь, парадно одѣтый, въ новомъ сюртукѣ, съ двумя бѣлыми треугольниками надъ складками галстука, всегда только что выбритый, съ гладко причесанными бакенбардами, съ блестяще напомаженнымъ хохолкомъ волосъ впереди, Насталъ день, когда онъ не смогъ встать съ постели, и внукъ увидѣлъ его подъ простыней, но сохранивиимъ свой неизмѣнный видъ, въ тонкой батистовой сорочкѣ, въ галстукѣ, который перемѣнялъ ему ежедневно слуга, въ цвѣтномъ шелковомъ жилетѣ. Когда докладывали о приходѣ невѣстки, донъ Орасіо дѣлалъ останавливающій жестъ.
— Хаимито, сюртукъ… Она — сеньора, и нужно встрѣтить ее прилично.
Та же самая операція повторялась при визитѣ доктора или рѣдкихъ гостей, которыхъ онъ удостоивалъ пріема. Необходимо было держаться до послвдняго момента «во всеоружіи», какъ видѣли его всю жизнь.
Однажды вечеромъ слабымъ голосомъ позвалъ внука: тотъ у окна читалъ книгу о путешестіяхъ. Можетъ уйти: тргбовалось остаться одному. Хаиме вышелъ, и дѣдъ могъ умереть достойно, въ пустой комнатѣ, безъ пытки слѣдить за своей внѣшностью, — могъ безъ свидѣтелей отдаться мукамъ агоніи, отражать на своемъ лицѣ эти муки.
Оставшись одинъ съ матерью, мальчикъ почувствовалъ жажду свободы. Его голова занята была приключеніями и путешествіями, вычитанными въ библіотекѣ дѣдушки, и подвигами предковъ, увѣковѣченными въ семейныхъ сказаніяхъ Хотѣлъ сдѣлаться морякомъ-воиномъ, какъ отецъ, какъ большинство предковъ. Мать воспротивилась, со страстной горячностью; щеки ея становились блѣдными, губы синѣли. Единственный Фебреръ, будетъ вести опасное существованіе, вдали отъ нея… Нѣтъ, достаточно было героевъ въ роду. Долженъ быть сеньоромъ на островѣ, кабальеро спокойной жизни, создастъ семью, продолжитъ фамилію, которую носилъ.
Хаиме уступилъ просьбамъ вѣчно больной матери: малѣйшее противорѣчіе подвергало, казалось, ее опасности смерти. Разъ она не хочетъ, чтобы онъ сдѣлался морякомъ, онъ изберегъ другое поприще. Долженъ жить какъ другіе юноши его возрасга, когорыхъ встрѣчалъ въ стѣнахъ института. Шестнадцати лѣтъ онъ отправился на полуостровъ. Мать желала видѣть его адвокатомъ, чтобъ онъ распуталъ дѣла состоянія, разстроеннаго, отягченнаго ипотеками и займами. Былъ снабженъ громаднымъ багажемъ: цѣлой домашней обстановкой; кошелекъ былъ туго набитъ. Фебреръ не могъ вести образъ жизни бѣднаго студента. Сначала былъ въ Валенсіи: мать считала этотъ городъ менѣе опаснымъ для юношества; второй курсъ прослушалъ въ Барселонѣ, и такъ странствовалъ изъ одного университета въ другой, въ зависимости оті. характера профессоровъ и симпатій къ воспитанникамъ. Успѣхи оказалъ не большіе. Сошло нѣсколько курсовъ, по счастливой случайности въ моментъ экзамена и благодаря умѣнью спокойно и смѣло говорить, чего не зналъ. На другихъ курсахъ срѣзывался и не могъ двигаться дальше. Мать находила удовлетворительными всѣ объясненія при его пріѣздахъ въ Майорку. Даже сама утѣшала его, совѣтуя не заниматься особенно усиленно, и сбрушивалась на несправедливость настоящихъ временъ. Ея неумолимый врагъ, п_а_п_е_с_с_а Х_у_а_н_а отлично это знала. Это времена не кабальеро. Имъ объявили войну; съ ними творили всякія несправедливости, дабы затирать ихъ.
Хаиме пользовался популярностью въ барселонскихъ и валенсіанскихъ кружкахъ и кофейняхъ, гдѣ игралъ. Его звали «майоркинецъ съ унціями»: мать присылала ему деньги золотыми унціями, вызывающе сверкавшими на зеленыхъ столахъ. Престижъ великолѣпія сочетался со страннымъ титуломъ butifarra: титулъ этотъ вызывалъ на полуостровѣ смѣхъ и, въ то же время, у многихъ представленіе объ особой феодальной власти, правахъ верховнаго сеньора отдаленныхъ острововъ.
Прошло пять лѣтъ. Хаиме былъ уже мужчиной, но до сихъ поръ и наполовину не закончилъ курса ученья. Его сотоварищи-островитяне, возвращаясь на лѣто, развлекали пріятелей въ кофейняхъ на Борне разсказами о барселонскихъ похожденіяхъ Фебрера. Видѣли его на улицахъ подъ руку съ шикарными дамами; дикіе завсегдатаи домовъ, гдѣ играютъ въ азартныя игры, питали великое уваженіе къ «майоркинцу съ унціями» за его силу и мужество. Разсказывали что однажды ночью онъ схватилъ извѣстнаго драчуна и поднялъ его на своихъ атлетскихъ рукахъ, какъ перышко, чтобы выбросить за окно. И мирные майоркинцы, при такихъ повѣствованіяхъ, улыбались съ патріотическою гордостью. Фебреръ! истинный Фебреръ! Островъ, какъ всегда, производитъ на свѣтъ Божій бравыхъ молодцовъ.
Добрая донья Пурификасіонъ, мать Хаиме была очень недовольна и, въ то же время, радовалась материнскою радостью, узнавъ, что одна возмутительная женщина пріѣхала на островъ вслѣдъ за ея сыномъ. Понимала и оправдывала ее. Хаиме такой славный юноша!.. Но дѣвица своими костюмами и фигурой смущала благонравныхъ горожанъ; хорошія семьи негодовали, и донья Пурификасіонъ, черезъ посредниковъ, вступила въ переговоры съ нею, предложила ей взять денегъ и оставить островъ. Въ слѣдующія вакаціи произошелъ болѣе серьезный скандалъ. Охотясь въ С_о_н_ъ Ф_е_б_р_е_р_ъ, онъ завязалъ интригу съ молодой, красивой крестьянкой и едва не дошелъ до перестрѣлки съ деревенскимъ парнемъ, ухаживавшимъ за нею, Сельскіе романы помогали ему коротать скучное лѣтнее одиночество. Настоящій Фебреръ, какъ и его дѣдушка! Бѣдная сеньора знала, какъ слѣдуетъ относиться къ свекору, всегда серьезному и парадному, ласкавшему за подбородокъ молодыхъ крестьянокъ съ холоднымъ величіемъ дворянина. Въ окрестностяхъ помѣсіья Сонъ Фебреръ не мало ребятъ походило на дона Орасіо, но его супруга-мексиканка, поэтическая натура, была выше всякихъ подобныхъ пустяковъ и съ арфой на колѣняхъ, полузакрывъ глаза, декламировала поэмы Оссіана. Деревенскія чары блестящей косынки, спущенной косы, бѣлыхъ пеньковыхъ башмаковъ привлекли нарядныхъ, важныхъ Фебреровъ съ неотразимой силой.
Когда донья Пурификасіонъ сѣтовала на продолжительныя охотничьи экскурсіи по острову, совершаемыя сыномъ, послѣдній оставался въ городѣ и проводилъ день въ саду, занимаясь стрѣльбой изъ пистолета. Показывалъ встревоженной матери мѣшокъ, спрятанный въ тѣни апельсиннаго дерева.
— Видите это?.. центнеръ пороху. Пока не изведу, не успокоюсь.
Боялась появляться у окна кухни м_а_д_ò Антонія. На минуту показывали свои бѣлыя токи монахини, занимавшія часть стариннаго дворца, и тотчасъ прятались, какъ голуби, которыхъ спугнула безпрерывная сгрѣльба.
Окруженный зубчатыми оградами, примыкающими къ береговой стѣнѣ, съ утра до ночи оглашался садъ трескомъ. Встревоженно взвивались птицы и исчезали, метались по щелистымъ стѣнамъ зеленыя ящерицы, скрывавшіяся между побѣговъ плюща, въ смятеніи, галопомъ пробѣгали по алеямъ кошки. Деревья, старыя-престарыя, выглядѣли столь же внушительно, какъ и дворецъ; столѣтнія апельсинныя деревья, съ искривленными стволами, нуждавшіяся въ подпоркахъ для своихъ почтенныхъ членовъ; гигантскія магноліи, съ очень скудной листвой; безплодныя пальмы, устремлявшіяся въ голубую высоту надъ зубцами ограды — видѣть море и привѣтствовать его кивками своихъ хохлатыхъ вершинъ.
Отъ солнца трещала древесная кора и лопались забытыя на землѣ сѣмена. Словно золотыя искры, роились жужжащія насѣкомыя въ полосахъ свѣта, прорѣзывавшихъ листву; по временамъ, какъ будто всплескивая, падали спѣлыя фиги, разставаясь съ вѣтвями; издали слышалась колыбельная пѣсня моря, ударившаго въ скалы у подножія стѣны. И среди этой тишины, населенной тихими звуками, Фебреръ продолжалъ стрѣлять изъ пистолета. Онъ былъ уже маэстро. Цѣлясь въ чучело, нарисованное на стѣнѣ, онъ жалелъ, что передъ нимъ не человѣкъ, ненавистный врагъ, котораго необходимо уничтожить. Эта пуля предназначена для сердца. Пули! Радостно улыбался, убѣдившись, что пробита дыра какъ разъ въ томъ мѣстѣ, куда цѣлился. Шумъ выстрѣловъ, дымъ пороха порождали въ его воображеніи воинственныя фантазіи исторіи борьбы и смерти, и въ нихъ онъ всегда выходилъ героемъпобѣдителемъ. Двадцать лѣтъ, а онъ еще ни разу не дрался… Непремѣнно требовалось поспорить, чтобы доказать храбрость. Къ несчастію, у него не имѣдось врагов; но онъ постарается создать себѣ врага, когда вернется на полуостровъ. И повинуясь безумному полету своего воображенія, возбужденнаго трескомъ выстрѣловъ, онъ рисовалъ себѣ поединокъ чести. Противникъ стрѣляетъ первымъ, онъ падаетъ на землю. Но пистолетъ еще у него въ рукахъ: простертый на землѣ, онъ долженъ защищаться, бороться. И къ великому ужасу матеріи и м_а_д_ò Антоніи, которыя, выглянувъ изъ окна, принимали его за сумасшедшаго, онъ лежалъ лицомъ къ землѣ и продолжалъ стрѣлять въ такомъ положеніи, упражняясь «на случай, если его ранятъ».
Вернувшись на полуостровъ съ намѣреніемъ продолжать безконечныя занятія, онъ чувствовалъ себя окрѣпшимъ благодаря деревенской жизни; упражненія въ саду сдѣлали его смѣлымъ; онъ жаждалъ сразиться съ первымъ, кто дастъ малѣйшій предлогъ. Но былъ онъ человѣкъ вѣжливый, неспособный къ несправедливому задору; видъ его внушалъ забіякамъ уваженіе — время шло, подраться не удавалось. Бьющая ключемъ юность, избытокъ рвущихся наружу силъ расходовались на темныя похожденія и безумное мотовство: съ восхищеніемъ повѣствовали потомъ о нихъ его университетскіе товарищи.
Въ Барселонѣ онъ получилъ телеграмму извѣщавшую, что мать его тяжко заболѣла. Потерялъ два дня: не находилось судна, готоваго сняться съ якоря. Когда прибылъ на островъ, его мать уже умерла. Изъ родныхъ, которыхъ онъ видѣлъ въ дѣтствѣ, не оставалось никого. Одна м_а_д_ò Антонія могла напоминать ему о прошломъ.
Въ моментъ, когда Хаиме оказался хозяиномъ состоянія Фебреровъ и получилъ возможность пользоваться неограниченной свободой, шелъ ему тридцать четвертый годъ. Стремленія предковъ блистать истощили это состояніе; всякаго рода обязательства лежали на немъ. Домъ Фебреровъ былъ великъ, какъ суда, которыя, будучи выброшены на мель и безповоротно погибая, обогащаютъ берегь, гдѣ имъ суждена гибель. Остатки, на которые съ презрѣніемъ взглянули бы предки, все же представляли собой цѣлое богатство. Хаиме не хотѣлъ думать, не хотѣлъ знать. Нужно жить, видѣть свѣтъ, — и онъ оставилъ науку. Чтобы пожить на славу, требуются развѣ римскіе законы и обычаи или каноническія правила? Онъ уже достаточно зналъ. На самомъ дѣлѣ, наиболѣе пригодныя и пріятныя познанія онъ получилъ отъ матери, еще мальчикомъ, дома, еще не видавъ никакихъ учителей. Она научила его немного французскому языку, немного игрѣ на фортепьяно, пользуясь стариннымъ инструментомъ съ пожелтѣвшими клавишами и высокимъ, почти до самаго потолка, пюпитромъ обтянутымъ краснымъ шелкомъ. Другіе знали меньше его, а были такими кабальеро и куда счастливѣе его. Жить!
Два года пробывъ въ Мадридѣ, онъ имѣлъ любовницъ, составившихъ ему извѣстную популярность, имѣлъ знаменитыхъ лошадей, шумѣлъ на форносскихъ антресоляхъ, былъ интимнымъ другомъ одного знаменитаго тореадора, — напропалую игралъ въ клубахъ улицы Алькала. Сразился на дуэли, но не такъ, какъ рисовалъ въ своемъ воображеніи — лежа, съ пистолетомъ въ правой рукѣ — а на шпагахъ. Вышелъ изъ поединка съ колотой раной въ руку — настоящій булавочный уколъ на кожѣ слона. Пересталъ быть «майоркинцемъ съ унціями». Запасъ золотыхъ свитковъ, сохраняемыхъ матерью, истощился; теперь Хаиме щедрою рукою бросалъ на игорные столы билеты и, при «двойномъ козырѣ» писалъ своему управляющему — адвокату, представителю старой семьи mossons, зависѣвшей отъ Фебреровѵ уже нѣсколько вѣковъ.
Хаиме скучалъ въ Мадридѣ, гдѣ чувствовалъ себя почти иностранцемъ. Въ немъ жила душа древнихъ Фебреровъ, великихъ скитальцевъ по всѣмъ странамъ кромѣ Испаніи: постоянно они поворачивались спиною къ своимъ королямъ. Многіе изъ предковъ освоились со всѣми главными городами Средиземнаго моря, посѣщали князей мелкихъ итальянскихъ государствъ, получали аудіенціи у папы и великаго турка, но никогда не приходилось имъ отправляться въ Мадридъ. Помимо того, Фебреръ часто сердился на своихъ столичныхъ родственниковъ, юношей, гордыхъ своими благородными титулами, смѣявшихся надъ его страннымъ званіемъ butifarra. И, замѣтьте себѣ, семья представила родственникамъ, живущимъ на полуостровѣ, различныя маркизскія прерогативы, предпочла высшій титулъ островной знати и высокія отличія мальтійскихъ рыцарей!..
Онъ началъ путешествовать по Европѣ, осенью и въ началѣ зимы дѣлая своимъ постояннымъ мѣстопребываніемъ Парижъ, въ холодные мѣсяца, Голубой берегъ, весною Лондонъ и лѣтомъ Остенде, временами наѣзжая въ Италію, Египетъ и Норвегію смотрѣть полунощное солнце. При своемъ новомъ образѣ жизни онъ почти стушевался. Жилъ скорѣе какъ простой путешественникъ, какъ незначительный шарикъ великой артеріальной сѣти, которую страсть къ путешествіямъ раскинула поконтиненту. Но эта безпрерывно-подвижная жизнь, съ гнетущимъ однообразіемъ и неожиданными приключеніями, удовлетворяли его атавистическимъ инстинктамъ, наклонностямъ, унаслѣдованнымъ отъ отдаленныхъ предковъ, великихъ гостей новыхъ странъ. Затѣмъ, странствованія утоляли его страсть ко всему необычайному. Въ отеляхъ Ниццы, фаланстеріяхъ мірового разврата, самаго лицемѣрнаго и прикрытаго, въ темнотѣ комнаты его чувственность щекотали неожиданныя посѣщенія. Въ Египтѣ ему пришлось бѣжать отъ декадентскихъ ласкъ венгерской графини, блѣднаго цвѣтка изящества, съ глубокими глазами, сильно надушенной; за нѣжнымъ, молодымъ, блестящимъ обликомъ ея скрывалось гнилое тѣло.
Въ Мюнхенѣ ему исполнилось двадцать восемь лѣтъ. Передъ тѣмъ онъ ѣздилъ въ Байрейтъ на представленія вагнеровскихъ оперъ, а теперь, въ столицѣ Баваріи посѣщалъ городской театръ, гдѣ шли моцартовскія празднества. Хаиме не былъ меломаномъ, но странническая жизнь вынуждала его направляться туда, куда направлялась толпа, и роль піаниста-любителя два года къ ряду обрекала его на музыкальное паломничество.
Въ мюнхенскомъ отелѣ онъ встрѣтился съ миссъ Мэри Гордонъ, которую раньше видѣлъ въ вагиеровскомъ театрѣ. Это была высокая, стройная, тонкая англичанка, съ крѣпкимъ тѣломъ гимнастки: sports не дали развиться женскимъ полнымъ круглымъ формамъ, придали ей цвѣтущій, здоровый, безполый видъ, — видъ красиваго юноши. Наибольшей красотой отличалась голова — голова пажа, прозрачная, какъ форфоръ: розовыя ноздри игривой собаки, влажные голубые глаза и свѣтлыя волосы, бѣловато-золотые сверху, темно-золотые снизу. Красота ея вызывала поклоненіе, хрупкая, британская красота; въ тридцать лѣтъ ее хоронятъ фіолетово-мѣдный налетъ и желтыя пятнышки на кожѣ.
Иногда она изумляла Хаиме въ ресторанѣ взглядомъ голубыхъ глазъ, ясныхъ, спокойно-смѣлыхъ, устремленныхъ на него. Ходила съ толстой, рыхлой, нарумяненой дамой, компаньонкой въ черномъ костюмѣ, canotier соломенномъ красномъ, такого же цвѣта поясѣ, раздѣлявшемъ на два большихъ полушарія ея грудь и животъ. Она, молодая, легкая, казалась цвѣткомъ изъ золота и жемчуга въ своемъ бѣломъ фланелевомъ платьѣ, мужского покроя, въ мужскомъ галстукѣ, въ панамѣ съ вогнутыми полями, со спущенной голубой вуалью.
Фебреръ встрѣчался съ ними на каждомъ шагу: въ картинной галлереѣ, передъ Е_в_а_н_г_е_л_и_с_т_а_м_и Дюрера; въ скульптурной гаплереѣ, осматривая эгинскіе мраморы въ городскомъ театрѣ рококо, гдѣ пѣли въ честь Моцарта, старинной залѣ, съ украшеніями изъ форфора и гирляндъ, внушавшими зрителямъ мысль о пурпурныхъ каблукахъ и бѣлыхъ парикахъ. Привыкши встрѣчаться, Хаиме привѣтствовалъ ее улыбкой, а она, казалось, робко отвѣчала сверкающимъ взглядомъ своихъ глазъ.
Однажды утромъ, выйдя изъ комнаты, онъ встрѣтился съ англичанкой на площадкѣ лѣстницы. Она наклонила свой мужской бюстъ надъ перилами.
— Лифтъ! Лифтъ! — кричала она своимъ птичьимъ голоскомъ, вызывая служителя подъемной машины.
Войдя вмѣстѣ съ нею въ клѣтку, Фебреръ поклонился и сказалъ нѣсколько словъ, чтобы завязать разговоръ, Англичанка молчала, пристально глядя на него ясно-голубыми зрачками, въ которыхъ, казалось, искрилась золотая звѣзда. Она сидѣла неподвижно, какъ будто не поняла. Но Хаиме видалъ ее въ читальной залѣ перелистывающей парижскія газеты.
Выйдя изъ подъемной машины, англичанка быстрымъ шагомъ направилась въ контору, гдѣ съ перомъ въ рукѣ находился кассиръ гостинницы, Послѣдній выслушалъ ее съ услужливымъ видомъ, какъ полиглотъ, понимающій всѣхъ квартирантовъ, вышелъ изъ-за своей загородки и спустился къ Хаиме. Фебреръ притворился, будто читаетъ объявленія въ вестибюлѣ, все еще смущенный своимъ фіаско. Онъ не повѣрилъ своимъ ушамъ, когда услышалъ: — Господинъ, эта барышня проситъ васъ представить.
И, обернувшись къ англичанкѣ, служащій прибавилъ съ нѣмецкимъ спокойствіемъ, какъ человѣкъ, выполняющій свой проффессіональный долгъ:
— Monsieur гидальго Фебреръ, испанскій маркизъ!
Онъ зналъ свою обязанность. Каждый испанецъ, путешествующій съ хорошими чемоданами, есть гидальго и маркизъ, разъ не заявляетъ о себѣ иначе.
Затѣмъ указалъ глазами на англичанку. Та стояла строгая и важная во время церемоніи, безъ которой ни одна дѣвушка не можетъ переброситься словомъ съ мужчиной. — Миссъ Гордонъ, докторъ мельбурнскаго университета.
М_и_с_с_ъ протянула свою маленькую ручку въ бѣлой перчаткѣ и съ грубостью гимнаста пожала правую руку Фебрера. Только тогда рѣшилась говорить.
— О, Испанія!… О, д_о_н_ъ К_и_х_о_т_ъ!
He помня какъ, они вышли вмѣстѣ изъ отеля, бесѣдуя о представленіяхъ, которыя посѣщали по вечерамъ. Сегодня театра не было, и она, думала отправиться на поле Theresienwiese у статуи Б_а_в_a_p_і_и, посмотрѣть тирольскій праздникъ, послушать тирольскія пѣсни. Позавтракавъ въ отелѣ, они явились на поле; поднялись на вершину огромной статуи, обозрѣвали баварскую равнину, ея озера и далекія горы; пробѣжали Г_а_л_л_е_р_е_ю с_л_а_в_ы, заставленную бюстами знаменитыхъ баварцевъ, имена которыхъ, по большой части, читали впервые, и закончили хожденіемъ изъ балагановъ въ балаганъ, восхищаясь костюмами тирольцевъ, ихъ гимнастическими танцами, ихъ руладами и трелями въ родѣ соловьиныхъ.
Ходили вдвоемъ, какъ будто знакомы были цѣлую жизнь. Хаиме удивлялся, въ ея жестахъ и движеніяхъ, смѣлости и свободѣ англосаксонскихъ дѣвушекъ, не боящихся общенія съ мужчиной, чувствующихъ твердую почву подъ ногами, при собственномъ надзорѣ за собой. Съ этого дня они вмѣстѣ отправлялись осматривать музеи, академіи, старинныя церкви, иногда одни, иногда съ компаньонкой-миссъ, старавшейся слѣдовать за ними. Какъ товарищи они обмѣнивались впечатлѣніями, игнорируя разность половъ. Хаиме испытывалъ желаніе воспользоваться этой интимностью, говорилъ любезности, позволялъ себѣ маленькія вольности, но въ надлежащій моментъ сдерживался. Съ этими женщинами опасно дѣйствовать: онѣ остаются безстрасными, при всякихъ впечатлѣніяхъ; необходимо ждать, пока она сама не сдѣлаетъ перваго шага. Эти женщины могутъ однѣ странствовать по міру, сознавая, что способны порывы страсти остановитьтударами бокса. Во время своихъ путешествій онъ встрѣчалъ такихъ, которыя въ муфтахъ или въ ридикюляхъ, вмѣстѣ съ коробочками пудры и платкомъ, носили съ собою крошечный никелированный револьверъ.
Миссъ Мэри разсказывала ему объ отдаленномъ океанійскомъ архипелагѣ, гдѣ отецъ ея былъ чѣмъ-то вродѣ вице-короля. Матери у ней не было. Она пріѣхала въ Европу пополнить образованіе, полученное ею въ Австраліи. Была докторомъ мельбурнскаго университета, докторомъ музыки… Хаиме, съ удивленіемъ слушая ея разсказы о далекомъ мірѣ, но стараясь не выдавать своего удивленія, говорилъ о себѣ, о своей семьѣ, о своей странѣ, о достопримѣчательностяхъ острова, пещерѣ Артà, трагически грандіозной, хаотической, какъ предверіе ада, драконовыхъ гротахъ, съ ихъ свѣтлыми сталактитовыми рощами, словно ледяной дворецъ, съ ихъ тысячелѣтними, дремлющими озерами, изъ кристальной глубины которыхъ, казалось, вотъ-вотъ, подымутся волшебныя нагія фигуры, подобныя дочерямъ Рейна, охранявшимъ сокровище Нибелунговъ. Миссъ Гордонъ восторженно внимала ему. Хаиме какъ бы выросъ въ ея глазахъ — сынъ сказочнаго острова, гдѣ море сине, солнце сіяетъ всегда, цвѣтутъ апельсинныя деревья. Мало-по-малу Фебреръ сталъ проводить вечера въ комнатѣ англичанки. Представленія празднествъ Моцарта закончились. Миссъ Гордонъ ежедневно требовалась духовая пища — музыка. Въ салонѣ у ней были рояль и комплектъ партитуръ, сопровождавшіе ее и въ путешествіяхъ. Хаиме садился рядомъ съ нею, передъ клавитурой, и старался аккомпанировать ей въ пьесахъ, которыя интерпретировались всегда одного итого же автора, божественнаго, единственнаго. Отель находился около станціи: шумъ телѣжекъ, экипажей и трамвайныхъ вагоновъ энервировалъ англичанку, заставлялъ ее закрывать окна. Компаньонка оставалась въ своей комнатѣ, довольная, что не приходится соучаствовать въ этой музыкальной вакханаліи: куда больше удовольствія поработать, какъ слѣдуетъ, надъ ирландской вышивкой. Миссъ Гордонъ, наединѣ съ испанцемъ, вела себя, какъ учительница.
— Ну, еще разъ: повторимъ тему «шпаги». Будьте внимательнѣй.
Но Хаиме былъ разсѣянъ: поглядывалъ украдкой на гладенькую, бѣлую — пребѣлую шею англичанки, съ золотистыми волосиками, сѣтью синихъ венъ, слегка обозначившуюся на прозрачной, перламутровой кожѣ.
Однажды вечеромъ шелъ дождь: свинцовое небо, казалось, грозило смыть краску съ крышъ. Въ гостинной разливался тусклый свѣтъ виннаго склада. Играли почти впотьмахъ; читая на бѣломъ пятнѣ нотъ, вытягивали впередъ головы. Шумѣлъ зачарованный лѣсъ, качая зеленымъ, шелестящимъ уборомъ надъ Зигфридомъ, невиннымъ сыномъ природы, жаждавшихъ узнать языкъ и душу неодушевленныхъ предметовъ. Пѣла птица — руководительница, и раздавался ея нѣжный голосъ, временами заглушаемый, среди ропота листвы. Мэри дрожала въ восторгѣ.
— Ахъ, поэтъ!… Поэтъ!
И продолжала играть. Въ нароставшемъ мракѣ гостинной звучали дикіе аккорды, провожавшіе героя къ могилѣ, похоронный маршъ воиновъ, несущихъ на длинномъ четырехъугольномъ щитѣ коренастое, бѣлое и золотистое тѣло Зигфрида, и прерывающая звуки марша меланхолическая фраза бога боговъ. Мэри играла съ дрожью: вдругъ ея руки отдѣлились отъ клавишей, голова очутилась на плечѣ Хаиме, — словно птица сложила свои крылья.
— О, Рихардъ!… Рихардъ, mon bien aime!
Испанецъ увидѣлъ ея блуждающіе глаза, ея плачущій ротъ: они отдавались ему; почувствовалъ въ своихъ рукахъ ея холодныя руки. Дыханіе его захватило. На груди его легли два скрытыхъ, эластичныхъ, твердыхъ полушарія, существованія которыхъ онъ не могь подозрѣвать…
Въ этотъ вечеръ музыки больше не было.
Въ полночь, ложась спать, Фебреръ все еще не могъ опомниться. Онъ былъ первый, первый, достигшій цѣли: внѣ сомнѣнія. Послѣ столькихъ нерѣшительныхъ минутъ все вышло необыкновенно просто, какъ будто предложили руку, безъ всякихъ стараній.
Удивительнымъ казалось и то, что его назвали чужимъ именемг. Кто этотъ Рихардъ? Но въ часъ нѣжныхъ, мечтательныхъ признаній, смѣняющихъ часы безумія и забвенья, она разсказывала ему о впечатлѣніи, которое испытала, впервые увидавъ его среди тысячи головъ зрителей байрейтскаго театра. Это былъ о_н_ъ! О_н_ъ, какимъ его изображаютъ юношескіе портреты! И встрѣтившись съ нимъ снова въ Мюнхенѣ, подъ одною кровлею, она поняла, что «жребій брошенъ» и безполезно бороться противъ притягательной силы.
Фебреръ съ ироническимъ любопытствомъ осмотрѣлъ себя въ зеркало. Что могла найти женщина! Да: онъ походилъ на другого… Мясистый лобъ, рѣдкіе волосы, острый носъ, торчащая борода… Съ годами все это обозначится рѣзче и придастъ ему профиль колдуна… Великолѣпный, славный Рихардъ! Какъ это случилось: онъ подарилъ ему однѣ изъ наиболѣе счастливыхъ минутъ въ жизни?… Что за оригинальная женщинаі
И удивленіе его еще увеличилось въ слѣдующіе дни, смѣшиваясь съ горечью. Эта женщина, какъ будто, ежедневно перерождалась, забывая прошлое. Она встрѣчала его съ важнымъ и строгимъ видомъ, словно ничего не произошло, словно факты не оставляли въ ней слѣдовъ, словно предыдущаго дня не существовало. И только когда музыка воскрешала память о другомъ человѣкѣ, она становилась нѣжной и покорной.
Хаиме, выведенный изъ себя, хотѣлъ повелѣвать ею: онъ, какъ-никакъ, мужчина. Онъ сталъ добиваться того, что игры на фортепьяно было меньше и въ немъ она видѣла нѣчто больше живого портрета кумира.
Имъ, опьяненнымъ счастьемъ, Мюнхенъ показался безобразнымъ, скучнымъ показался отель, гдѣ они были чужіе другъ для друга. Они чувствовали потребность на свободѣ ворковать, улетѣть подальше. И въ одинъ прекрасный день очутились въ гавани, гдѣ, у входа, стоялъ каменный левъ, а за нимъ простиралась необозримая равнина громаднаго озера, слившагося на горизонтѣ съ небомъ. Они были въ Линдау. На пароходѣ они могли отправиться, какъ въ Швейцарію, такъ и въ Констанцъ. Предпочли тихій нѣмецкій городъ, знаменитый соборомъ поселились въ гостиницѣ Острова, старомъ доминиканскомъ монастырѣ.
Какъ волновался Фебреръ, вспоминая эту эпоху, лучшую въ его жизни! Мэри, попрежнему, была для него оригинальной женщиной; всегда приходилось покорять ее. Доступная въ извѣстные часы, въ остальное время она держалась холодно и строго. Она была его любовницей; однако онъ не могъ позволить себѣ ни малѣйшей вольности, ничего, говорящаго объ интимностяхъ сожительства. При малѣйшемъ намекѣ на нихъ она краснѣла и протестовала: shoking!.. Тѣмъ не менѣе, каждое утро, на зарѣ, Фебреръ по корридорамъ бывшаго монастыря пробирался въ свою комнату, приводилъ въ безпорядокъ кровать, чтобы прислуга ничего не подозрѣвала, и выглядывалъ на балконъ. Въ саду высокихъ розъ, раскинутомъ у его ногъ, пѣли птицы. Дальше, безконечная гладь Констанцскаго озера окрашивалась пурпуромъ солнечнаго восхода. Первыя рыбацкія лодочки разрѣзали воду волнами апельсиннаго оттѣнка. Слышался вдали звонъ соборныхъ колоколовъ, разносимый влажнымъ утреннимъ вѣтромъ. Начинали скрипѣть подъемные краны на берегу, гдѣ кончаются дамбы и озеро превращается въ Рейнъ. Шаги слугъ и звуки чистки будили въ отелѣ эхо монастырскаго корридора.
У балкона, совсѣмъ близко, такъ что Хаиме могъ достать рукою, стояла башенка съ шиферной кровлей, со старинными гербами на круглой стѣнѣ. Въ этой башнѣ сидѣлъ Иванъ Гуссъ, передъ смертью на кострѣ.
Испанецъ думалъ о Мэри. Сейчасъ, въ благоухающемъ мракѣ своей комнаты, закинувъ руки за бѣлокурую головку, она покоится первымъ, крѣпкимъ сномъ; ея тѣло устало и еще дрожитъ отъ самыхъ благородныхъ усилій… Бѣдный Иванъ Гуссъ! Фебреръ жалѣлъ его, словно друга. Сожгли передъ очаровательнымъ пейзажемъ, можетъ быть, въ такое же утро!.. Броситься въ пасть волка, отдать жизнь за пререканія о томъ, хорошъ или дуренъ папа, могутъ или нѣтъ міряне причащаться виномъ, какъ священники! Умереть за это, когда жизнь такъ прекрасна, когда еретикъ могъ бы великолѣпно украсить ее какой-нибудь бѣлокурой, полногрудой, широкобедрой пріятельницей кардинала, присутствовавшей на его казни!.. Несчастный апостолъі Хаиме чувствовалъ ироническую жалость къ наивному мученику. Онъ глядѣлъ на жизнь иными глазами. Да здравствуетъ любовь!.. Она — единственная серьезная вещь въ жизни.
Около мѣсяца они пробыли въ старинномъ епископскомъ городѣ. Прогуливались вечерами по пустыннымъ улицамъ, заросшимъ травой, съ ихъ развалившимися дворцами эпохи Собора. Спускались въ лодкѣ внизъ по Рейну, вдоль береговъ, покрытыхъ лѣсами. Останавливаясь, любуясь домиками съ красной крышей и густымъ ползучимъ виноградомъ, подъ навѣсомъ котораго пѣли горожане, съ кружкой въ рукахъ, пѣли, какъ нѣмецкіе регенты — исполненные важной и спокойной радости.
Изъ Костанца они направились въ Швейцарію, а затѣмъ въ Италію. Цѣлый годъ они любовались вмѣстѣ пейзажами, осматривали музеи, посѣщали развалины. Въ закоулкахъ послѣднихъ Хаиме пользовался случаемъ и цѣловалъ сахарную кожу Мэри, наслаждаясь заливавшимъ ее румянцемъ и сердитымъ, протестующимъ видомъ. Shoking! Ея спутница, равнодушная словно чемоданъ, къ новымъ мѣстамъ и картинамъ, работала надъ ирландской накидкой, начатой еще въ Германіи, отдѣлывала ее и при переѣздѣ черезъ Альпы, и тогда когда проѣзжали мимо Аппенинъ, и въ виду Везувія или Этны. Будучи лишена возможности разговаривать съ Фебреромъ, не знавшимъ англійскаго языка, она привѣтствовала его, сверкая желтыми зубами, и снова принималась за работу, украшая, какъ декоративная фигура, залы отелей.
Влюбленные собирались повѣнчаться. Мэри разрѣшала вопросъ безапелляціонно и быстро. Требовалось только написать отцу пару строчекъ. Онъ очень далеко. Кромѣ того, она никогда ни о чемъ не совѣтовалась съ нимъ. Онъ одобритъ всякій ея поступокъ, полагаясь на ея разсудительность и благоразуміе.
Они были въ Сициліи, въ странѣ, напоминавшей Фебреру его островъ. Предки его, въ свою очерідь, показывались сюда, но съ панцыремъ на груди и въ худшей компаніи. Мэри толковала о будущемъ, съ практическимъ чутьемъ, свойственнымъ ея расѣ, устраивала финансовую сторону будущаго союза. Пусть у Фебрера мало средствъ: это не важно, ея богатства хватитъ на обоихъ. И она перечисляла все свое имущество, земли, дома и акціи, какъ управляющій, полагающійся на свою память. По возвращеніи въ Римъ, они обвѣнчаются въ евангелической капеллѣ и католической церкви. Она знакома съ однимъ кардиналомъ, который провелъ ее къ папѣ. Его преосвященство устроитъ все.
Хаиме не спалъ цѣлую ночь въ сиракузской гостиницѣ… Жениться? Мэри — пріятная партія: она украситъ его жизнь и принесетъ ему состояніе. Но, дѣйствительно ли она будетъ его женой?.. Его началъ тревожить тотъ другой, знаменитый призракъ, воскрешавшій въ Цюрихѣ, Венеціи, во всѣхъ мѣстахъ, гдѣ они были, гдѣ сохранились воспоминанія о маэстро… Онъ состарится, а музыка, его страшный соперникъ, сохранитъ навсегда свою свѣжесть. Черезъ короткое время, когда бракъ лишитъ ихъ отношенія чаръ незаконнаго, услады запретнаго, Мэри найдетъ какого-нибуль дирижера, еще болѣе похожаго на «того», или безобразнаго віолончелиста, косматаго, юнаго, напоминающаго Бетховена въ ранней молодости. Притомъ, онъ — человѣкъ иной расы, иныхъ привычекъ, иныхъ страстей. Ему надоѣла эта стыдливая сдержанность въ любви, это противодѣйствіе рѣшительному шагу, которыя въ началѣ нравились ему, какъ постоянное обновленіе женщины, но, въ концѣ концовъ, его утомили. Нѣтъ, еще есть время спастись.
— Жаль: что она подумаетъ объ Испаніи?.. Жаль донъ Кихота, — сказалъ онъ, укладываясь рано утромъ.
И бѣжалъ, бѣжалъ въ Парижъ, гдѣ она не стала бы его искать. Она ненавидѣла этотъ неблагодарный городъ, освиставшій Тангейзера за много лѣтъ до ея рожденья.
Отъ ихъ связи, продолжавшейся годъ, Хаиме сохранилъ лишь воспоминаніе счастья, прикрашеннаго временемъ, и прядь бѣлокурыхъ волосъ; долженъ былъ также сохраниться, среди бумагъ, путеводителей и открытокъ съ видами, забытыхъ въ старинномъ письменномъ столѣ огромнаго дома, портретъ доктора музыки — портретъ Мэри, удивительно милой въ тогѣ съ длинными рукавами, въ четырехугольной шапочкѣ съ кисточкой.
Объ остальной своей жизни онъ почти не помнилъ: тоскливая пустота и финансовыя затрудненія. Управляющій задерживалъ присылку денегъ. Хаиме требовалъ: тотъ отвѣчалъ жалобными письмами, говорилъ о процентахъ, подлежавшихъ уплатѣ, о вторыхъ закладныхъ, для которыхъ онъ съ трудомъ находилъ кредиторовъ, о разстройствѣ состоянія, въ которомъ все заложено и перезаложено.
Думая распутать дѣла собственнымъ присутствіемъ, Фебреръ на короткое время пріѣзжалъ на Майорку. Пріѣзды его всегда кончались продажей какого-нибудь имѣнія. Какъ только въ его рукахъ оказывались деньги, онъ опять подымалъ паруса, не внимая совѣтамъ управляющаго. Деньги приносили ему радостное, оптимистическое настроеніе. Все уладится. Въ случаѣ крайности онъ прибѣгнетъ къ браку. А пока… поживемъ!
И онъ пожилъ еще нѣсколько лѣтъ, то въ Мадридѣ, то въ большихъ заграничныхъ городахъ, пока управляющій не положилъ конца періоду веселья и расточительности, приславъ заявленіе о своемъ уходѣ, счета и со счетами отказъ высылать впредь деньги.
Цѣлый годъ Хаиме провелъ на островѣ, «погребенный», какъ онъ выражался, развлекаясь единственно по ночамъ игрой въ Казино, а по вечерамъ на Борне, за столомъ старыхъ пріятелей, осѣдлыхъ островитянъ, наслаждавшихся разсказами объ его странствованіяхъ. Нужда и нужда! вотъ реальная дѣйствительность его настоящей жизни. Кредиторы угрожали ему немедленными взысканіями. Онъ сохранилъ еще за собою внѣшнимъ образомъ Сонъ Фебреръ и другія имѣнья предковъ. Но собственность приносила на островѣ небольшой доходъ; арендная плата, согласно традиціи, была такова же, какъ при предкахъ: семьи арендаторовъ плодились, пользуясь землей. Они уплачивали непосредственно кредиторамъ, но и такъ не погашалась даже половина процентовъ. Богатыя украшенія дворца Фебреръ лишь имѣлъ на складѣ. Благородный домъ Фебреровъ скрылся подъ волнами, и не было возможности поднять его на поверхность. Хаиме иногда хладнокровно думалъ о средствѣ выпутаться изъ бѣды безъ униженій и позора: хорошо, если бы въ одинъ прекрасный вечеръ его нашли въ саду, заснувшаго вѣчнымъ сномъ подъ апельсиннымъ деревомъ, съ револьверомъ въ рукѣ.
Въ такомъ положеніи, однажды поздней ночью при выходѣ изъ казино, въ минуту, когда нервная безсонница заставляетъ видѣть вещи въ необычайномъ свѣтѣ, въ новыхъ контурахъ, кто-то подалъ ему идею. Богатый ч_у_е_т_а, донъ Бенито, Вальсъ его очень любитъ. Нѣсколько разъ онъ добровольно вмѣшивался въ его дѣла, спасалъ его отъ угрожавшихъ опасностей. Онъ руководился личной симпатіей къ Фебреру и уваженіемъ къ его имени. У Вальса была всего одна наслѣдница. При томъ самъ онъ былъ боленъ. Плодовитость его расы не оправдалась на немъ. Его дочь Каталина на зарѣ молодости намѣревалась сдѣлаться монахиней; но теперь, когда ей перевалило за двадцать лѣтъ, она чувствовала большое пристрастіе къ блеску міра и проникалась нѣжной жалостью къ Фебреру, если въ ея присутствіи толковали объ его несчастьяхъ.
Хаиме протестовалъ противъ предложенной идеи почти столь же рѣшительно, какъ и м_а_д_ò Антонія. Ч_у_е_т_а!.. Но идея пробивала себв дорогу, непрестанно буравила ее, и работу ея облегчали, подобно смазкѣ, возроставшія, подстерегавшія со дня на день затрудненія и нужды. Почему бы не жениться?.. Дочь Вальса — самая богатая на островѣ наслѣдница, а деньги не знаютъ ни крови, ни расы.
Наконецъ, онъ уступилъ настояніямъ друзей, старательныхъ посредниковъ между нимъ и семействомъ Вальса, и сегодня утромъ отправлялся завтракать въ Вальдемосу, гдѣ Вальсъ проводилъ значительную часть года, лѣчась отъ душившей его астмы.
Напрягая память, Хаиме старался припомнить образъ Каталины. Онъ нѣсколько разъ видѣлъ ее на улицахъ Пальмы. Хорошая фигура, пріятное лицо. Если она будетъ вдали отъ своихъ, если будетъ лучше одѣваться, то окажется очень «представительной» дамой… Но любить ее?
Фебреръ скептически улыбнулся. Развѣ любовь необходима для брака? Бракъ — поѣздка или двѣ поѣздки на пространствѣ остальной жизни. Требуется отъ жены только качества хорошей спутницы по экскурсіи: хорошій характеръ, тождество вкусовъ, одинаковыя наклонности по части ѣды и спанья… Любовь! Всѣ предъявляютъ права на нее, а любовь, какъ талантъ, какъ красота, какъ состояніе есть счастье, достигающееся на долю лишь рѣдкимъ — рѣдкимъ избранникамъ. Случайно, обманъ прикрываетъ это жесткое неравенство: всѣ смертные на закатѣ своихъ дней съ тоскою вспоминаютъ юность, увѣрены, что дѣйствительно знали любовь, тогда какъ извѣдали лишь безумство отъ прикосновенія кожи.
Любовь — прекрасная вещь, но не необходимая для брака и жизни. Важно избрать хорошую спутницу для остального путешествія, хорошо приспособиться на жизненныхъ путяхъ. согласовать шаги, чтобы не было ни скачковъ, ни столкновеній: важно владѣть своими нервами и не щетиниться при постоянныхъ прикосновеніяхъ совмѣстной жизни; важно спать, какъ добрые товарищи, уважая другъ друга, не причиняя другъ другу боли колѣнями, не упираясь локтями въ ребра… Онъ надѣялся найти все это и удовлетвориться.
Вдругъ показалась Вальдемоса на вершинѣ холма, окруженная горами. Надъ листвой садовъ, разбитыхъ вокругъ келій, возвышалась башня картезіанскаго монастыря.
Фебреръ увидалъ стоявшую на поворотѣ дороги коляску. Изъ нея вышелъ человѣкъ и замахалъ руками кучеру Хаиме, чтобы тотъ остановилъ своихъ лошадей. Затѣмъ онъ открылъ дверцу, вошелъ, смѣясь, въ экипажъ и усѣлся рядомъ съ Фебреромъ.
— Эге, капитанъ! — произнесъ Хаиме удивленно.
— He ожидалъ встрѣтиться со мной? Да?… Я тоже, на завтракъ. Пригласилъ самъ себя. То-то удивится мой братъ!…
Хаиме пожалъ ему руку. Это былъ одинъ изъ его вѣрнѣйшихъ друзей — капитанъ Пабло Вальсъ.
III.
правитьПабло Вальсъ былъ извѣстенъ всей Пальмѣ. Когда онъ садился на террасѣ какойнибудь кофейни на Борне, около него образовывался кружокъ внимательныхъ слушателей, которые смѣялись надъ его энергичными манерами и громкимъ голосомъ: тихимъ тономъ говорить онъ не умѣлъ.
— Я, — чуета, ну что жъ?.. Еврей изъ евреевъ. Весь нашъ родъ происходитъ с_ъ у_л_и_ц_ы. Когда я командовалъ Roger de Lauria, однажды въ Алжирѣ я остановился у двери синагоги: какой-то старикъ, взглянулъ на меня, сказалъ: — можешь войти: ты изъ нашихъ. — Я протянулъ ему руку, и онъ одобрительно произнесъ: — спасибо, товарищъ по вѣрѣ.
Слушатели смѣялись, а капитанъ Вальсъ, громогласно заявляя о своемъ званіи чуеты, смотрѣлъ кругомъ, какъ бы дѣлая вызовъ дамамъ, людямъ и душѣ острова, ненавидящаго его расу нелѣпой вѣковой ненавистью.
Его лицо выдавало его происхожденіе. Золотисто-сѣрые бакенбарды, короткіе усы характеризовали его, какъ отставного моряка; но краснорѣчивѣе этихъ украшеній изъ волосъ говорили его семитическій профиль, горбатый мясистый носъ, выдающійся подбородокъ, глаза съ продолговатыми вѣками, со зрачками, отливавшими янтаремъ и золотомъ при свѣтѣ, и искорками табачнаго цвѣта.
Онъ много плавалъ, подолгу жилъ въ Англіи и Соединенныхъ Штатахъ. Благодаря пребыванію въ этихъ свободныхъ странахъ, чуждыхъ религіозной ненависти, онъ усвоилъ задорную откровенность, бросалъ вызовъ традиціоннымъ предразсудкамъ острова, спокойнаго, неподвижнаго въ своемъ застоѣ. Другіе ч_у_е_т_ы, запуганные вѣковыми преслѣдованіями и презрѣніемъ, скрывали свое происхожденіе, или старались своей кротостью заставить забыть о немъ. Капитанъ Вальсъ при каждомъ удобномъ случаѣ говорилъ о немъ, гордился имъ, какъ дворянскимъ титуломъ, на зло всеобщимъ предразсудкамъ.
— Я еврей, ну что же?.. — продолжалъ онъ кричать. Единовѣрецъ Іисуса, св. Павла и другихъ святыхъ, кому поклоняются въ алтаряхъ. Б_у_т_и_ф_а_р_р_ы съ гордостью толкуютъ о своихъ предкахъ, а ихъ предкамъ безъ году недѣля. Я болѣе благороденъ, болѣе древняго рода: предки мои были библейскими патріархами.
Затѣмъ, негодуя на предразсудки, яростно преслѣдовавшіе его расу, онъ переходилъ къ нападенію.
— Въ Испаніи, — говорилъ онъ съ достоинствомъ, — нѣтъ христіанина, который могъ задирать носъ. Всѣ мы потомки евреевъ или мавровъ, А кто нѣтъ… кто нѣтъ…
Тутъ онъ останавливался и послѣ короткой паузы рѣшительно заявлялъ:
— А кто нѣтъ, тотъ потомокъ монаха.
На полуостровѣ незнакома традиціонная ненависть къ евреямъ, до сихъ поръ раздѣляющая населеніе Майорки на двѣ касты. Говоря о своемъ отечествѣ, Пабло Вальсъ приходитъ въ ярость. Въ немъ не существуетъ евреевъ по вѣрѣ; уже вѣка, какъ уничтожена послѣдняя синагога. Всѣ массами крещены, а непокорныхъ сожгла инквизиція. Нынѣшніе ч_у_е_т_ы, самые ревностные католики на Майоркѣ; они внесли въ свою вѣру семитическій фанатизмъ. Громко молились, дѣлали священнослужителями своихъ дѣтей, старались устроить своихъ дочерей въ монастыри, фигурировали, — люди богатые, — среди сторонниковъ самыхъ консервативныхъ идей, и, однако, надъ ними тяготѣла антипатія, какъ и въ прошлые вѣка, и жили они одиноко: ни одинъ общественный классъ не желалъ сближаться съ ними.
— Четыреста пятьдесятъ лѣтъ, какъ впитали мы въ себя воду крещенія, — продолжалъ кричать капитанъ Вальсъ, — а все мы проклятые, отверженные, какъ до крещенія. Развѣ это ничего не значитъ?.. Чуеты! Берегитесь ихъ! Дурные люди!.. На Майоркѣ существуетъ два католицизма: одинъ для нашихъ, другой — для прочихъ.
Затѣмъ съ ненавистью, пропитанною, казалось, яростью всѣхъ преслѣдованій, морякъ говорилъ по адресу своихъ собратьевъ.
— Подѣломъ имъ: трусы, слишкомъ любили остромъ, эту П_р_о_в_і_а_н_т_с_к_у_ю б_а_ш_н_ю[3], гдѣ мы родились. Чтобы не оставить ее, сдѣлались христіанами. И вотъ теперь, когда они — настоящіе христіане, имъ платятъ пинками. Останься евреями, разсѣйся по бѣлому свѣту, какъ другіе, были бы они сейчасъ важными особами и банкирами королей, а не сидѣли бы въ уличныхъ лавченкахъ и не дѣлали бы серебрянныхъ кошельковъ.
Скептикъ въ религіозныхъ вопросахъ, онъ презиралъ и атаковалъ всѣхъ — вѣрныхъ своимъ стариннымъ вѣрованіямъ евреевъ, обращенныхъ, католиковъ, мусульмановъ, съ которыми стглкивался при своихъ путешествіяхъ по берегамъ Африки и гаванямъ Малой Азіи. Но иногда проникался атавистическими симпатіями и проявлялъ религіозное уваженіе къ своей расѣ.
Онъ — семитъ: --тобъявлялъ онъ съ гордостью, ударяя себя въ грудь. — Первый народъ въ мірѣ. — Жалкіе, подыхали мы съ голоду въ Азіи: тамъ не съ кѣмъ было торговать, некого было схужать деньгами. Но никто, кромѣ насъ, не далъ человѣческому стаду настоящихъ пастырей, которые во вѣки вѣковъ останутся господами людей. Моисей, Іисусъ и Магометъ — изъ моей земли… Три столпа силы! да, кабальеро? А теперь мы дали міру четвертаго пророка, также нашей расы и крови. Только у него два лика и два имени. Съ одной стороны, его зовутъ Ротшильдомъ: онъ вождь всѣхъ, кто хранить деньги. Съ другой стороны, онъ — Карлъ Марксъ: онъ апостолъ тѣхъ, кто хочетъ отнять ихъ у богатыхъ.
Исторію еврейскаго племени на островѣ Вальсъ по своему излагалъ въ немногихъ словахъ. Нѣкогда евреевъ было много, великое множество. Почти вся торговля находилась въ ихъ рукахъ Большая часть кораблей принадлежала имъ. Фебреры и остальные магнаты — христіане не стыдились быть ихъ соучастниками. Старые времена можно назвать временами свободы: преслѣдованія и варварство — явлеіня сравнительно новыя. Евреи были казначеями королей, медеками и другими придворными въ монархіяхъ полуострова. При зарожденіи религіозной ненависти, наиболѣе богатые и хитрые евреи-островитяне сумѣли во время перемѣнить вѣру, добровольно, слились съ мѣстными родами и заставили забыть о своемъ происхожденіи. Ииенно эти новые католики потомъ, съ пыломъ неофитовъ, накликали преслѣдованія на своихъ бывшикъ братьевъ. Нынѣшніе чуеты, единственные майоркинцы, еврейское происхожценіе которыхъ извѣстно, — потомки послѣднихъ обращенныхъ, потомки семей, подвергшихся безумнымъ жестокостямъ со стороны инквизаціи.
Быть ч_у_е_т_о_й, происходить съ улицы Серебряниковъ — сокращенно, просто с_ъ у_л_и_ц_ы, — величайшее несчастіе для майоркинца. Пусть въ Испаніи разыгрывались революціи и провозглашались либеральные законы, признававшіе равенство всѣхъ испанцевъ: пріѣзжая на полуостровъ, ч_у_е_т_а былъ гражданиномъ, какъ прочіе, но на Майоркѣ онъ оставался отверженнымъ, своего рода зачумленнымъ и могъ встутіать въ бракъ лишь со своими.
Вальсъ язвительно описывалъ общественный строй, при которсмъ, соблюдая вѣковую Іерархію, жили различные классы острова; — многія ступеньки іерархической лѣстницы сохранились и теперь неприкосновенными. На вершинѣ ея — гордые butifarras; затѣмъ дворянство, кабальеро; далѣе mossons; за ними купцы и ремесленники; за купцами и ремесленниками крестьяне — земледѣльцы. Тутъ открывалась громадная скобка въ порядкѣ, которому слѣдовалъ Богъ, создавая тѣхъ и другихъ: громадное пустое мѣсто, которое каждый могъ заполнить посвоей фантазіи. Несомнѣнно, за майоркскими дворянами и плебеями, въ порядкѣ разсмотрѣнія, шли свиньи, собаки, ослы, кошки и крысы… а въ хвостѣ всѣхъ этихъ животныхъ Господа Бога ненавистный обитатель у_л_и_ц_ы, ч_у_е_т_а, парія острова, — все ровно, будь онъ богатъ, какъ фатъ капитана Вальса, или интеллигентенъ, какъ другіе. Многіе ч_у_е_т_ы, государственные чиновники на полуостровѣ, военные, судьи, финансовые чиновники, возвращаясь на Майорку, встрѣчали послѣдняго нищаго, и тотъ смотрѣлъ на себя какъ на высшее существо, считалъ себя оскорбленнымъ и разражался потокомъ брани противъ нихъ и ихъ семей. Изолированное положеніе этого клочка Испвніи, окруженнаго моремъ, сохраняло душу былыхъ эпохъ.
Тщетъ ч_у_е_т_ы, спасаясь отъ ненависти; неумиравшей, несмотря на прогрессъ, обращали свой католицизмъ въ страстную, слѣпую вѣру, этой вѣрѣ сильно способствовалъ впитанный вѣковыми преслѣдованіями въ ихъ душу и тѣло страхъ. Напрасно продолжали они громко молиться въ своихъ домахъ, чтобы слышали сосѣди, подражая въ этомъ отношеніи своимъ предкамъ, которые дѣлали тоже самое и, кромѣ того, обѣдали у оконъ, дабы всѣ видѣли, что они ѣдятъ свинину. Застывшей ненависти, отчужденности нельзя было побороть. Католическая церковь, именующая себя всемірной, была егстока и неумолима съ ними на островѣ, своимъ ревнителямъ отвѣчала недовѣріемъ и отвращеніемъ. Для сыновей ч_у_е_т_ъ, желавшихъ сдѣлаться пасторами, не находилось мѣста въ семинаріи. Монастыри закрывали двери передъ всякой послушницей, происходившей съ у_л_и_ц_ы. Дочери ч_у_е_т_ъ выходили замужъ на полуостровѣ за людей знатныхъ и состоятельныхъ, но на островѣ почти не находилось охотниковъ получить ихъ руку и богатство.
— Дурные люди! — продолжалъ иронически Вальсъ. — Труженники, бережливы, живутъ мирно на лонѣ своихъ семействъ, болѣе ревностные католики, чѣмъ прочіе; но они — ч_у_е_т_ы; и разъ ихъ ненавидятъ, у нихъ должно быть ч_т_о-т_о особенное. Имѣется… что-то: вы понимаете? Что-то. Кто хочетъ знать, пусть сообразитъ.
И морякъ со смѣхомъ разсказывалъ о бѣдныхъ крестьянахъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ чистосердечно увѣрявшихъ, что ч_у_е_т_ы покрыты шерстью и имѣютъ хвостъ: стоитъ только поймать мальчика у_л_и_ц_ы, раздѣть его, чтобы убѣдиться въ существованіи хвостового придатка.
— А исторія съ моимъ братомъ? — продолжалъ Вальсъ. — Съ моимъ святымъ братомъ Бенито, что громогласно молится и, кажется, готовъ съѣсть священныя изображенія.
Всѣ вспоминали случай съ дономъ Бенито . Вальсъ и отъ всей души хохотали — благо его братъ засмѣялся первый. Богатый ч_у_е_т_а, взыскивая долги, оказался владѣльцемъ дома и цѣнныхъ земель въ одномъ мѣстечкѣ, въ глубинѣ острова. Когда онъ отправлялся вступить во владѣніе новой собственностью, благоразумные сосѣди подали ему добрый совѣтъ. Онъ имѣетъ право посѣщать свое имѣніе днемъ, но проводить ночь въ своемъ домѣ… Никогда! He помнили, чтобы какой-нибудь ч_у_е_т_а заночевалъ въ мѣстечкѣ. Донъ Бенито не обратилъ вниманія на этотъ совѣтъ и остался на ночь въ своемъ домѣ. Какъ только онъ легъ, жильцы разбѣжались. Выспавшись, хозяинъ вскочилъ съ постели; ни малѣйшаго свѣта не прохрдило сквозь щели. Онъ думалъ, что проспалъ, по крайней мѣрѣ, полсутокъ, но оказывалось, была еще ночъ. Открылъ окно: голова его больно ударилась о что-то темное. Пытался открыть дверь, но не могъ. Пока онъ спалъ, жители мѣстечка замазали глиной всѣ отверстія и выходы, и ч_у_е_т_ѣ пришлось спасаться черезъ крышу подъ гиканье торжествующей толпы. Эта шутка была лишь предупрежденіемъ: если онъ станетъ нарушать обычай деревни, въ одну прекрасную ночь проснется среди пламени.
— Очень по-варварски, но забавно! — прибавлялъ капитанъ. — Мой братъ!… Славный человѣкъ!… Святой!..
При этихъ словахъ всѣ смѣялись. Онъ продолжалъ поддерживать сношенія съ братомъ, хотя довольно холодныя, и не скрывалъ обидъ, которыя терпѣлъ отъ него. Капитанъ Вальсъ былъ цыганомъ въ семьѣ, вѣчно на морѣ, или далекихъ странахъ, велъ жизнь веселаго холостяка: на жизнь ему хватало. И послѣ смерти отца братъ остался управлять дѣлами дома и обобралъ его не на одну тысячу дуро.
— Совсѣмъ, какъ среди старыхъ христіанъ, — спѣшилъ прибавить Пабло. — По части наслѣдствъ не существуетъ ни расъ, ни вѣрованій. Деньги не знаютъ религіи.
Безконечныя преслѣдованіа, обрушивавшіяся на предковъ, выводили изъ себя Вальса. Накакими средствами не брезговали, стараясь учинить насиліе надъ обитателями у_л_и_ц_ы. Когда крестьянъ угнетало дворянство, и вооруженныя банды устремлялись на пальмскихъ горожанъ, конфликтъ завершался тѣмъ, что обѣ стороны нападали на чуетскій кварталъ, убивали, кто не бѣжалъ и грабили лавки. Если майоркскій батальонть получалъ приказаніе отправляться въ Испанію по случаю войны, солдаты бушевали, выходили изъ казармъ и громили у_л_и_ц_у. Когда на смѣну революціямъ въ Испаніи наступали реакціи, роялисты, празднуя побѣду, бросались на мастерскія серебрянниковъ-ч_у_е_т_ъ, захватывали ихъ богатство, а изъ мебели устраивали костры, кидая въ огонь даже распятія… Распятіе старыхъ евреевъ! Они непремѣнно должны быть фальшивыя!
— А кто обитатели ,,улицы"? — кричалъ капитанъ. — Извѣстно: тѣ, у кого носъ и глаза, какъ у меня; а многіе съ тупыми носами и совсѣмъ не подходятъ подъ общій типъ. Напротивъ, сколько такихъ, которые выглядятъ истыми кабальеро, съ гордой дворянской осанкой, и лицомъ ничуть не походятъ ни на Авраама, ни на Іакова? ..
Существовалъ списокъ подозрительныхъ фамилій, чтобы отличать настоящихъ ч_у_е_т_ъ. Но тѣ же самыя фамилія носили старые христіане, и традиціонная фантазія отдѣляла однихъ отъ другихъ. Лишь были отмѣчены печатью народной ненависти семьи, чьихъ предковъ бичевала или сжигала инквизиція. Знаменитый перечень фамилій, несомнѣнно, взять изъ актовъ святой инквизиціи.
— Счастье сдѣлаться христіанинсмъ! Предковъ жгли на кострахъ, а потомковъ отмѣтили и проклинаютъ изъ вѣка въ вѣкъ…
Капитанъ оставлялъ свой ироническій тонъ, вспоминая ужасающую исторію майоркскихъ ч_у_е_т_ъ. Краснѣли его щеки, сверкали его глаза огнемъ ненависти. Чтобы жить спокойно всѣ крестились разомъ въ XV вѣкѣ. На островѣ не оставалось ни одного еврея, но инквизиціи надо было оправдать свое существованіе, надобно было что-нибудь дѣлать и она устраивала сожженія всѣхъ заподозрѣнныхъ въ юдаизме на Борне, — зрѣлища, организованныя, какъ повѣствовали составители хроникъ, «по уставу самыхъ блестящихъ празднествъ, справляемыхъ ради торжества вѣры въ Мадридѣ, Палермо и Лимѣ». Часть ч_у_е_т_ъ была сожжены, другіе подверглись бичеванію, третьихъ выводили, единственно для позора, въ колпакахъ съ изображеніемъ діавола и съ зеленой свѣчой въ рукахъ. Но состояніе всѣхъ одинаково было конфисковано, и Святое Судилище обогатилось. Съ тѣхъ поръ, заподозрѣннымъ въ юдоизмѣ, не имѣвшимъ духовнаго протектора, приходилось каждое воскресенье ходить къ обѣднѣ въ соборъ по приказу и въ сопровожденіи альгвасила: тотъ разставлялъ ихъ, какъ стадо, надѣвалъ на нихъ плащъ, чтобы никто ихъ не спуталъ, и такимъ образомъ велъ въ храмъ подъ градомъ насмѣшекъ, ругательствъ и камней набожнаго народа. Проходило воскресенье за воскресеньемъ, совершалась еженедѣльная безконечная кара, умирали отцы, дѣти становились взрослыми и производили на свѣтъ новыхъ ч_у_е_т_ъ, обреченныхъ на публичное поруганіе.
Нѣсколько семействъ уговорились вмѣстѣ бѣжать отъ позорнаго рабства. Онѣ собирались въ саду около стѣны; имъ подовалъ совѣты и руководилъ ими нѣкій Рафаэль Вальсъ, храбрый, очень интеллигентный человѣкъ.
— He знаю, навѣрно, былъ ли онъ моимъ предкомъ — говорилъ капитанъ. — Съ тѣхъ поръ миновало больше двухъ столѣтій. Если нѣтъ, очень жаль… Очень горжусь такимъ предкомъ. Да.
Пабло Вальсъ собралъ у себя коллекцію бумагъ и книгъ эпохи гоненій и говорилъ о послѣднихъ, какъ о вчерашнемъ событіи.
Мужчины, женщины и дѣти сѣли на англійское судно, но буря прогнала ихъ снова къ берегамъ Майорки и бѣглецовъ схватили. Правилъ Испаніей Карлъ II Заколдованный. Бѣжать съ Майорки, гдѣ съ ними такъ хорошо обращались! хуже того, — въ суднѣ, оснащенномъ протестантами!.. Три года пробыли въ тюрьмѣ, и конфискація ихъ имуществъ дала милліонъ дуро. Святое Судилище располагало, кромѣ того, отнятыми у другихъ жертвъ милліонами и построило оно дворецъ въ Пальмѣ: лучше и роскошнѣе нигдѣ не было дворца у Инквизиціи. Арестоввнныхъ пытали до тѣхъ поръ, пока они признались въ томъ, чего жалали ихъ судьи, и 7 марта 1691 г. начались казни. Это событіе описалъ историкъ, какъ знаменитѣйшее въ мірѣ, — отецъ Гарау, святой іезуитъ — кладезь богословскаго знанія, ректоръ семинаріи Монте-Сіона, гдѣ теперь Институтъ, авторъ Книги Т_о_р_ж_е_с_т_в_у_ю_щ_а_я в_ѣ_р_а. За все золото міра не продамъ этого литературнаго памятника. Вотъ онъ: всюду сопутствуетъ мнѣ.
И вынималъ изъ кармана Т_о_р_ж_е_с_т_в_у_ю_щ_у_ю в_ѣ_р_у, томикъ въ пергаментномъ переплетѣ, стариннаго красноватаго шрифта; его любилъ онъ дикой любовью.
Благословенъ будь отецъ Гарау! Получившій миссію увѣщевать и укрѣплять преступниковъ, онъ видѣлъ все вблизи и восхвалялъ тысячи зрителей, сбѣжавшихси изъ разныхъ деревень острова на праздникъ, торжественныя мессы въ присутствіи тридцати восьми преступниковъ, осужденныхъ на сожженіе, роскошные наряды кабальеро и альгвасиловъ, всадниковъ на рѣзвыхъ скакунахъ впереди процессіи и «благочестіе народа, который разражался криками сожалѣнія въ другихъ случаяхъ, когда вздергивали на висѣлицу злодѣя, и безмолствовалъ при видѣ этихъ отверженныхъ, забытыхъ Господомъ»… Въ этотъ день, по увѣренію ученаго іезуита, раскрылось свойство души тѣхъ, кто вѣритъ въ Бога, и кто его не признаетъ. Священнослужители шли мужественно, неустанно испуская крики одобренія: несчастные преступники шли блѣдные, печальныа, безъ силъ. Ясно было видно, кому помогало небо.
Осужденныхъ привели къ подножію Бельверскаго замка, на сожженіе. Маркизъ Леганесъ, губернаторъ Миланской области, проѣзжавшій черезъ Майорку со своимъ флотомъ, сжалился надъ юностью и красотой одной дѣвушки, обреченной пламени, и просилъ простить ее. Судъ похвалилъ христіанскія чувства маркиза, но просьбы его не уважилъ.
Отцу Гарау поручили увѣщевать Рафаэля Вальса, «человѣка не безъ знаній; но демонъ вселялъ въ него безконечную гордость и побуждалъ его проклинать тѣхъ, кто приговорилъ его къ смерти; и не хотѣлъ онъ примириться съ Церковью». Но, какъ утверждалъ іезуитъ, такая храбрость, дѣло злого духа, исчезаетъ передъ опасностью и не можетъ сравниться со спокойствіемъ священнослужителя, увѣщаюжаго преступника.
— Отецъ іезуитъ былъ герой — вдали отъ пламени. Сейчасъ увидите, съ какимъ евангельскимъ благочестіемъ повѣтствуетъ онъ о смерти моего предка.
И, открывъ отмѣчениую страницу, медленно читалъ Вальсъ: «Пока одинъ дымъ доходилъ до него, онъ былъ, какъ статуя: когда стало доходить пламя, онъ защищался, покрылся и отбивался, какъ могъ, пока не стало силъ. Былъ онъ жиренъ, какъ откормленный боровъ и горѣлъ внутри такъ, что пламя еще не доходило, а тѣло его пылало, словно головня. Лопнулъ по срединѣ, и вывалились внутренности его, какъ у Іуды. Crepuit medius, difusa sunt omnia viscera ejus[4]».
Это варварское описаніе всегда производило впѣчатлѣніе. Прекращался смѣхъ, омрачались лица, и капитанъ Вальсъ, со вздохомъ удовлетворенія, обводилъ кругомъ своими янтарными глазами, словно одержалъ побѣду. Маленькій томикъ исчезалъ въ карманѣ.
Однажды, когда среди слушателей находился Фебреръ, морякъ сказалъ ему злобнымъ голосомъ:
— Ты также былъ самъ… Т. е. не ты. Одинъ изъ твоихъ предковъ, Фебреръ съ зеленымъ знаменемъ, какъ старшій альфересъ Судилища. И дамы твоего рода пріѣхали въ коляскахъ къ подножію замка присутствовать при сожженіи.
Смущенный этимъ воспоминаніемъ, Хаиме пожалъ плечами.
— Старина. Кто вспоминаетъ прошлое? Только такой безумецъ какъ ты… Ну-ка, Пабло, разскажи намъ что-нибудь о твоихъ путешествіяхъ… о твоихъ побѣдахъ надъ женщинами.
Капитанъ ворчалъ… Старина! Душа Б_а_ш_н_и все такая же; какъ въ тѣ времена. Сохранилась религіозная и расовая ненависть. Недаромъ жили на клочкѣ земли, отрѣзанной моремъ.
Но хорошее настроеніе быстро всзвращалось къ Вальсу и, какъ всѣ странствовавшіе по міру онъ не могъ устоять противъ просьбы разсказать о своемъ прошломъ.
Фебреръ, такой же странникъ, съ восхищеніемъ слушалъ его. Оба жили безпокойной, космополитической жизнью, отличной отъ монотоннаго существованія; оба щедро сорили деньгами. Единственная разница сводилась къ тому, что Вальсъ умѣлъ всегда доставать ихъ, обладая практическимъ талантомъ своей расы, и теперь, на десять лѣтъ будучи старше Хаиме, онъ могъ удовлетворять своимъ скромнымъ потребностямъ холостяка. Раньше, отъ времени до времени онъ торговалъ и исполнялъ порученія для пріятелей, писавшихъ ему изъ отдаленныхъ портовъ.
Изъ его, богатой приключеніями, біографіи моряка, Фебреръ пропускалъ разсказы о голодовкакъ и буряхъ и только интересовался любовными исторіями въ крупныхъ международныхъ портахъ, гдѣ царствуютъ экзотическіе пороки и женщины всѣхъ расъ. Въ дни юности, командуя судами своего отца, Вальсъ зналъ женщинъ всѣхъ классовъ и цвѣтовъ; онъ принималъ участіе въ оргіяхъ моряковъ, которыя заканчивались среди потоковъ виски и ударовъ кинжала.
— Пабло, разскажи-ка намъ о любовныхъ приключеніяхъ въ Яффѣ, когда мавры хотѣли тебя убить.
И Фебреръ покатывался со смѣху, слушая его. А морякъ говорилъ, что Хаиме славный малый, достоинъ лучшей участи и у него одинъ только недостатокъ: онъ — butifarra, нѣсколько зараженный родовыми предразсудками.
Войдя въ экипажъ Фебрера по дорогѣ въ Вальдемосу и приказавъ своему извозчику вернуться въ Пальму, Вальсъ закинулъ назадъ мягкую поярковую шляпу, которую носилъ во всякую погоду, со вдавленной серединой, съ полями поднятыми спереди и опущенными на затылокъ.
— Вотъ мы и собрались. Правда, не ждалъ меня? Я все знаю: мнѣ передаютъ. Разъ семейный праздникъ, да будетъ онъ полнымъ.
Фебреръ сдѣлалъ видъ, что не понялъ его. Коляска въѣхала въ Вальдемосу и остановилась недалеко отъ картезіанскаго монастыря передъ зданіемъ новѣйшей постройки. Миновавъ рѣщетку сада, пріятели увидѣли господина съ бѣлыми бакенбардами, который шелъ имъ навстрѣчу, опираясь на палку. Это былъ донъ Бенито Вальсъ. Онъ привѣтствовалъ Фебрера медленнымъ, глухимъ голосомъ, нѣсколько разъ прерывая свою рѣчь, и втягивая въ себя воздухъ. Говорилъ подсбострастно; необычайно великую честь оказалъ ему Фебреръ, принявъ его приглашеніе.
— А я? — спросилъ капитанъ съ недоброжелательной улыбкой. — Развѣ я нуль?.. Ты не радъ, что видишь меня?
Донъ Бенито былъ радъ. Онъ повторилъ это нѣсколько разъ, но глаза его обнаруживали безпокойство. Братъ внушалъ ему нѣкоторый страхъ. Что за языкъ!.. Лучше жилось, когда не видѣлись другъ съ другомъ,
— Мы вмѣстѣ пріѣхали, — продолжалъ морякъ. — Узнавъ, что Хаиме здѣсь завтракаетъ, я пригласилъ самъ себя: несомнѣнно доставлю тебѣ громадную радость. Семейныя собранія — одинъ восторгъ.
Они вошли въ домъ съ простой обстановкой. Мебель была новѣйшая, грубая. Нѣсколько хромолитографій и страшныхъ картинъ, представлявшихъ вальдемосскіе и мирамарскіе пейзажи, украшали стѣны.
Каталина, дочь дона Бенито, поспѣшно спустилась съ верхняго этажа. Рисовая пудра, разсыпанная на груди, свидѣтельствовала, что она поторопилась закончить свой туалетъ, увидавъ коляску.
Хаиме, впервые могъ внимательно разсмотрѣть ее. Онъ не ошибся въ своей оцѣнкѣ. Высокаго роста, смугловатая съ черными бровями, съ глазами похожими на чернильныя пятна, съ легкимъ пушкомъ на губахъ и вискахъ. По дѣвичьи стройная, полная и крѣпкая, въ будущемъ обѣщала раздобрѣть, какъ всѣ женщины ея племени. Характера, видимо, легкаго и покорнаго: хорошая подруга, не способная ставить преграды въ совмѣстныхъ жизненныхъ странствованіяхъ. Опустила глаза и покраснѣла, очутившись передъ Хаиме. Въ ея движеніяхъ, въ ея робкихъ взглядахъ сказывалось уваженіе, преклоненіе человѣка, смущеннаго присутствіемъ существа, которое онъ считаетъ «высшимъ».
Капитанъ радостно приласкалъ племянницу. Такой именно видъ старичка-весельчака имѣлъ онъ, когда позднею ночью, въ какомъ-нибудь ресторанѣ на Борне, разговаривалъ съ пальмскими дѣвицами. Ахъ, хорошая дѣвушка! Какая славная! Словно вовсе не изъ семьи отверженныхъ.
Донъ Бенито повелъ всѣхъ въ столовую. Завтракъ давно ждалъ, здѣсь завтракали по-старинному — ровно въ двѣнадцать часовъ, сѣли за столъ. Фебреръ, сидя рядомъ съ хозяиномъ, чувствовалъ безпокойство: донъ Бенито задыхался, прерывалъ рѣчь, набираясь воздуха.
Среди молчанія, неизмѣнно сопутствующаго началу всякой ѣды, тяжело раздавался хрипъ его больныхъ легкихъ. Богатый ч_у_е_т_а вытягивалъ впередъ губы на подобіе круглаго рожка и вдыхалъ воздухъ съ томительнымъ шумомъ. Какъ всѣ больные, онъ испытывалъ потребность говорить и рѣчи его тянулись безъ конца, съ заминками и длинными паузами, когда грудь его хрипѣла и глаза закатывались. словно онъ умиралъ отъ удушья. Атмосфера безпокойства охватывала столовую. Фебреръ тревожно смотрѣлъ на него, какъ бы ожидая, что вотъ-вотъ онъ въ агоніи упадетъ со стула. Дочь и капитанъ, привыкшіе къ подобному зрѣлищу, проявляли больше спокойствія.
— Астма… донъ Хаиме, — съ трудомъ говорилъ больной. — Въ Вельдемосѣ… мнѣ лучьше… Въ Пальмѣ я бы умеръ.
И дочь пользовалась случаемъ: гость слышалъ ея голосъ — голосъ милой монахини, составлявшій контрастъ ея пламеннымъ восточнымъ очамъ.
— Да, папе здѣсь лучше.
— Здѣсь тебѣ покойнѣе, — добавилъ капитанъ, — и меньше грѣшишь.
Фебреръ думалъ о пыткѣ прожить съ этимъ испорченнымъ раздувальнымъ мѣхомъ. Къ счастію, можетъ быть, скоро умретъ. Перспектива безпокойства въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ не мѣняла его рѣшенія породниться мъ этой семьей впередъ.
Больиой астмой, одержимый маніей слова говорилъ Хаиме объ его предкахъ, о славныхъ Фебрерахъ, лучшихъ и именитѣйшихъ кабэльеро острова.
— Имѣлъ честь быть другомъ высокороднаго дѣда, дона Орасіо.
Фебреръ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на него… Ложь! высокороднаго дѣда знали всѣ на островѣ, со всѣми онъ разговаривалъ, но сохранялъ важный видъ, внушая людямъ уваженіе. но не отталкивая ихъ. И вдругъ его другъ!… Можетъ быть донъ Орасіо имѣлъ съ нимъ сношенія по дѣлу займа, въ каковыхъ нуждался для поддержки своего совершенно разстроеннаго состоянія.
— Также зналъ хорошо его высокороднаго друга, — продолжалъ донъ Бенито, ободренный молчаніемъ Фебрера. — Я трудился для него, въ бытность его депутатомъ. To были другія времена! Я былъ молодъ, не имѣлъ состоянія, какъ теперь!… Числился тогда въ рядахъ красныхъ.
Капитанъ Вальсъ со смѣхомъ перебилъ его. Теперь его братъ консерваторъ и членъ всѣхъ пальмскихъ обществъ.
— Да, членъ, — воскликнулъ больной, задыхаясь. Мнѣ нравится орденъ… нравится старинное… пусть властвуютъ, у кого есть что потерять. А религія? О, религія!.. Отдалъ бы за нее жизнь.
И всталъ, схватившись рукою за грудь, тяжело дыша, словно задыхаясь отъ энтузіазма. Устремилъ вверхъ свои умирающіе глаза, преклоняясь съ почтительнымъ страхомъ передъ святымъ учрежденіемъ, сжегшемъ его предковъ.
— He сердитесь на Паблоя. — снова обратился онъ къ Фебреру, отдышавшись; — всѣмъ извѣстно: сорванецъ, республиканецъ, могъ бы быть богачемъ, а вотъ дожилъ до старосги — и не имѣетъ гроша въ карманѣ.
— Для чего? чтобъ ты у меня отнялъ?
За неожиданной репликой моряка наступило молчаніе. Выраженіе лица Каталины сдѣлалось печальнымъ: видимо, она опасалась, какъ бы не разыгрались передъ Фебреромъ шумныя сцены, свидѣтельницей которыхъ многократно ей приходилось бывать при спорахъ братьевъ.
Донъ Бенито повелъ плечами и сталъ говорить одному Хаиме. Братъ — сумашедшій, умная голова, золотое сердце, но сумашедшій, безнадежно сумашедшій. Co своими экзальтированными идеями, со своими разглагольстованіями въ кофейняхъ онъ главный виновникъ того, что приличные люди предубѣждены противъ… дурно отзываются о….
И старикъ сопровождалъ недоговоренныя фразы раболѣпными жестами, избѣгая слова ч_у_е_т_а и названія знаменитой улицы.
Капитанъ съ раскраснѣвшимися щеками — онъ раскаивался въ своемъ агрессивномъ шагѣ — хотѣлъ заставить забыть свои слова и жадно ѣлъ, опустивъ голову.
Племянница посмѣялась надъ его аппетитомъ. Всякій разъ онъ приводилъ въ изумленіе вмѣстительностью своего желудка.
— Я же знаю, что такое голодъ, — говорилъ морякъ съ нѣкоторою гордостью. — Я испытывалъ голодъ настоящій, голодъ, заставляющій помышлять о мясѣ товарищей.
И воспоминаніе это вызвало подробный разсказъ объ его морскихъ приключеніяхъ. Капитанъ говорилъ о дняхъ юности когда онъ былъ «сверхкомплектныхъ» на борту одного изъ фрегатовъ, плавающихъ по берегамъ Тихаго океана. При избраніи имъ морской карьеры, его отецъ, старый Вальсъ, обогатившій семью, посадилъ его на собственную шкуну съ грузомъ гаванскаго сахара. Это не значило плавать. Поваръ оставлялъ для него лучшія блюда, капитанъ не рѣшался приказывать ему, какъ хсзяйскому сыну. Ни за что бы не вышло изъ него хорошаго моряка, стойкаго, испытаннаго. Съ упрямой энергіей своей расы, онъ безъ вѣдома отца, перебрался на фрегатъ, отправлявшійся грузить судно на островахъ Клоповъ. Экипажъ — изъ представителей разныхъ народовъ англійскіе моряки-дезертиры, вальпарайсскіе боцмана, перссанскіе индѣйцы, все сорви головы подъ ком_а_д_òй каталонца, скряги, болѣе щедраго на удары плетью, чемъ на харчи. Плаваніе впредь было благополучно, но, на возвратномъ пути едва мы миновали Магеллановъ проливъ, наступалъ штиль, и фрегатъ неподвижно стоялъ около мѣсяца въ Атлантическомъ океанѣ. Быстро опустѣла провіантская камера. Хозяинъ, скупой, возмутительно экономно снабдилъ судно съѣстными припасами. А капитанъ, въ свою очередь сократилъ довольствіе, присвоивъ себѣ часть суммы предназначенной для покупки продуктовъ.
— Намъ выдавали на день по два сухаря, кишавшаго червями. Получивъ ихъ въ первый разъ, я, какъ баринъ, старательно началъ извлекать одного за другимъ этихъ животныхъ. Но послѣ очистки остались однѣ корки, тонкія какъ облатки, и я умиралъ съ голода. Потомъ…
— Охъ дядя! — запротестовала Каталина, предвидя, что онъ скажетъ, и отталкивая вилку и тарелку съ жестомъ отвращенія.
— Потомъ, — продолжалъ невозмутимо морякъ, — брезгливость въ сторону: сталъ ихъ всѣхъ глотать. Правда ѣлъ ночью… Сколько угодно дѣвица! Наконецъ, намъ начали давать по одному сухарю. Когда пріѣхалъ въ Кадирезъ, пришлось для поправленія желудка сидѣть на жидкой пищѣ.
Завтракъ кончился. Каталина и Хаиме вышли въ садъ. Самъ донъ Бенито, съ видомъ благодушнаго патріарха, приказалъ дочери сопровождать сеньора Фебрера и показать насаженные имъ розовые кусты экзотическихъ формъ. Братья остались въ комнатѣ, служившей конторой, — глядя какъ, парочка прогуливалась въ саду и усѣлась затѣмъ на камышевыхъ стульяхъ подъ тѣнью дерева.
На вопросъ своего спутника Каталина отзѣчала съ застѣнчивостью донсельи — христіанки, воспитанной въ страхѣ божіемъ, угадывая скрытое въ его вульгарно-галантныхъ словахъ намѣреніе. Этотъ человѣкъ явился для нея, и отецъ первый одобрилъ. Дѣло сдѣлано!… Онъ — Фебреръ, и она должна сказать ему «да». Она вспомнила свои дѣтскія годы проведенные въ школѣ: среди менѣе состоятельныхъ дѣвочекъ: онѣ при каждомъ удобномъ случаѣ задѣвали ее, изъ зависти къ ея богатству и изъ унаслѣдованной отъ родителей ненависти. Она — чуета. Могла дружиться лишь съ дѣвочками своей расы; а послѣднія, въ угоду непріятелю, измѣняли другъ другу; у нихъ не было ни энергіи, ни солидарности для совмѣстной самозащиты, Послѣ классовъ, чуеты выходили раньше по указанію монахинь, чтобы, очутившись вмѣстѣ на улицѣ, не подвергнутся оскорбленіяліъ и аттакамъ со стороны прочихъ воспитаницъ. Даже служанки сопровождавшіе дѣвочекъ, дрались, раздѣляя ненависть и предразсудки своихъ хозягвъ. Точно также, въ мужскихъ школахъ чусты выходили раньше, спасаясь отъ камней и ударовъ ремнемъ старыхъ христіанъ.
Дочь Вальса терпѣла пытки предательскихъ уколовъ булавкой, царапинъ изподтишка, подрѣзываній косы, а затѣмъ, когда выросла, — ненависть и презрѣніе бывшихъ товарокъ постоянно преслѣдовали ее, отравляя ей удовольствія молодой богатой женщины. Къ чему изящество?.. Во время прогулокъ ей кланялись одни пріятели ея отца; въ театрѣ ея ложу посѣщали урожденцы у_л_и_ц_ы. За одного изъ нихъ ей предстояло выдти замужъ, подобно матери и бабушкамъ.
Отчаяніе и мистицизмъ юности ее обрекали на монашескую жизнь. Ея отецъ едва не умеръ съ горя. Но религія, эта религія, за которую онъ готовъ былъ отдать жизнь!… Донъ Бенито согласился на поступленіе ее въ какой-нибудь майоркскій монастырь, гдѣ бы онъ могъ видѣть свою дочь постоянно. Но ни одинъ монастырь не захотѣлъ открыть своихъ дверей. Настоятельницы, соблазняемыя состояніемъ ея отца, которое перешло бы впослѣдствіи къ монастырской общинѣ, относились терпимо и благосклонно, но монастырская паства возмущалась при мысли принять въ свою среду представительницу у_л_и_ц_ы, отнюдь не смиренную, не рѣшившуюся подчиняться безропотно другимъ, а богатую и гордую.
Вернувшись снова въ міръ, благодаря ихъ сопротивленію, Каталина не знала, что ее ждетъ въ будущемъ, и жила, какъ больная у отца, отвернувшись отъ юношей-ч_у_е_т_ъ, которые, какъ бабочки вились около нея, привлеченные милліонами дона Бенито. И вдругъ благородный Фебреръ словно сказочный принцъ явился сдѣлать ее своей супругой. Какъ милосердъ Господь! Она видѣла себя во дворѣ около собора, въ кварталѣ благородныхъ, гдѣ, по узкимъ улицамъ съ голубой, безмолвной мостовой, шли священнослужители въ часы вечерней дремоты, на зовъ колокола. Видѣла себя въ роскошной коляскѣ среди сосенъ бельверской горы или на молу, и Хаиме съ нею; отрадно ей было думать о полныхъ ненависти взглядахъ ея бывшихъ товарокъ: онѣ завидуютъ не только ея богатству и новому положенію, но и тому, что она владѣетъ этимъ человѣкомъ: безпокойная жизнь, приключенія на чужбинѣ окружили его ореоломъ страшнаго соблазна, ослѣпляющаго и рокового для тихихъ сеньоритъ-островитянокъ. Хаиме Фебреръ!… Каталина всегда видѣла его издали, но когда она коротала свое гнетущее одиночество за неприрывнымъ чтеніемъ романовъ, нѣкоторые герои, самые интересные своими приключеніями и подвигами, постоянно вызывали образъ этого дворянина соборнаго квартала, странствовавшаго по землѣ съ элегантными женщинами, расточая свое состояніе. И вдругъ, отецъ сталъ ей говорить объ этомъ необыкновенномъ лицѣ и далъ понять, что Хаиме хочетъ предложить ей свое имя, а вмѣстѣ съ именемъ славу своихъ предковъ, бывшихъ друзьями королей!… He знала она, любовь ли или благодарность — какое-то нѣжное чувство, туманившее ей глаза, толкало ее на встрѣчу этому человѣку. Ахъ, какъ она желала его! И слушала она, какъ нѣжное журчаніе, его рѣчи, не зная въ точности, что онъ говорилъ, упиваясь ихъ музыкой, думая въ то же время о будущемъ, которое быстро открылось передъ ней, какъ солнце сквозь пологь тучъ. Потомъ, сдѣлавъ усиліе, она начинала внимательно слушать Фебрера. Онъ говорилъ ей о большихъ далекихъ городахъ о вереницахъ роскошныхъ экипажей съ женщинами, разодѣтыми по послѣдней модѣ, о подъѣздахъ театровъ, откуда спускались каскады брилліантовъ, перьевъ, обнаженныхъ плечъ: онъ старался приноровиться къ уровню дѣвичьяго пониманія, старался польстить ей описаніями женской славы.
Хаиме не говорилъ, но Каталина угадывала смыслъ его рѣчей. Она несчастная дочь у_л_и_ц_ы, ч_у_е_т_а, привыкшая видѣть своихъ напуганными, придавленными тяжестью вѣковой ненависти, посѣтитъ эти города, приметъ участіе въ парадѣ богатства; откроются передъ ней двери, которыя она всегда видѣла закрытыми, и войдетъ она въ нихъ подъ руку съ человѣкомъ, олицетворявшимъ всегда въ ея глазахъ все земное величіе.
— Когда увижу я это! — шептала Каталинасъ лицемѣрной скромностью. — Я обречена жить на островѣ: я, бѣдная дѣвушка, не сдѣлала никому зла и, однако, терпѣла большія непріятности. Навѣрно, я не симпатична.
Фебреръ стремительно бросился по дорогѣ, которую ему открыла женская хитрость. Антипатична!.. Нѣтъ, Каталина. Онъ явился въ Вальдемосу съ единственной цѣлью — увидать ее, поговорить съ ней. Онъ предлагалъ ей новую жизнь. Co всѣми этими чудесами можно познакомиться, этими чудесами можно насладиться, сказавъ только одно слово. Хочетъ она выйти за него замужъ?…
Каталина, ждавшая предложеніе еще часъ тому назадъ, поблѣднѣла, охваченная волненіемъ. Услышать это изъ его устъ!.. Долго не отвѣчала она, наконецъ пробормотала нѣсколько словъ. Это счастье. высшее для нее счастье, но благовоспитанная барышня не должна отвѣчать немедленно.
— Я!.. о Боже! Какъ эго неожиданно!
Хаиме хотѣлъ настаивать, но въ эту самую минуту въ садъ вышелъ капитанъ Вальсъ и громко позвалъ его. Нужно ѣхать въ Пальму, онъ уже отдалъ приказаніе кучеру подавать. Фебреръ глухо протестовалъ. По какому праву онъ, не прошенный, вмѣшивается въ его дѣла?.. Присутствіе дона Бенито прекратило его протестъ. Тотъ тяжело дышалъ, лицо было сведено. Капитанъ со злобной раздражительностью суетился, негодуя на медлительносіь кучера. Хаиме догадался, что между братьями произошла крупная ссора. Старшій братъ посмотрѣлъ на дочь, посмотрѣлъ на Хаиме и видимо успокоился, убѣдившись, что они сговорились между собой.
Донъ Бенито и Каталина провожали ихъ до кгляски. Больной астмою пожалъ руку Фебрера крѣпкимъ пожатіемъ. Этотъ домъ — его домъ, а онъ истинный другъ, готовый служить ему. Если нужна его помощь, онъ можетъ располагать имъ по своему усмотрѣнію. Все равно, какъ родной!.. Еще разъ упомянулъ имя дона Орасіо, вспомнилъ ихъ былую дружбу. Затѣмъ пригласилъ его на завтракъ къ себѣ черезъ два дня, умолчавъ о братѣ.
— Да, пріѣду, — сказалъ Хайме, бросивъ на Каталину взглядъ, заставившій ее покраснѣть.
Когда скрылась изъ глазъ рѣшетка дома, за которой махали руками отецъ и дочь, капитанъ Вальсъ разразился шумнымъ хохотомъ.
— Значитъ, тебѣ угодно породниться? — спросилъ онъ иронически.
Фебреръ, взбѣшенный вмѣшательствомъ своего пріятеля и грубостью, съ которой тотъ заставнлъ его покинуть домъ, далъ волю своому гнѣву. Что ему за дѣло?.. По какому праву очъ осмѣлился вмѣшаться въ его дѣла?.. Онъ — человѣкъ взрослый и въ совѣтчикахъ не нуждаетсня.
— Тмше! — произнесъ морякъ, наклоняясь къ сидѣнью и протягивая руки къ шляпѣ мушкатера, упавшей на затылокъ. — Тише милѣйшій!.. я вмѣшался, потому что принадлежу къ семьѣ. Дѣло, видимо, идетъ о моей племянницѣ: по крайней мѣрѣ, мнѣ такъ кажется.
— А если бъ я хотѣлъ жяниться на ней, чтоже?.. Можетъ быть, Каталина мнѣ очень нравится; можетъ быть, ея отецъ согласенъ.
— He отрицаю, но я — дядюшка и дядюшка протестуетъ и заявляетъ, что этотъ бракъ — нелѣпость.
Хаиме посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ. Нелѣпость выдти замужъ за Фебрера! Можетъ быть, онъ желалъ лучшей партіи для племянницы?..
— Нелѣпость съ ихъ стороны, нелѣпость съ твоей стсроны, — подтвердилъ Вальсъ. — Ты забылъ, гдѣ живешь? Ты можешь быть моимъ пріятелемъ, пріятелемъ ч_у_е_т_ы Пабло Вальсъ, котораго видишь въ кофейной, въ казино и котораго, кстати сказать, считаешь за полусумашедшаго. Но жениться на женщинѣ изъ моей семьи!..
И морякъ разсмѣялся при мыспи о подобномъ союзѣ. Родственники Хаиме вознегодуютъ на него, перестанутъ съ нимъ кланяться. Болѣе снисходительно относились бы къ нему, если бы онъ совершилъ убійство. Его тетушка п_а_п_е_с_с_а Х_а_у_н_а завопитъ, какъ будто случилось святотатство. Онъ потеряетъ все, а племянница, до сихъ поръ забытая и спокойная, промѣняетъ одиночество въ свсемъ домѣ однообразное, печальное, но все же мирное, на адскую жизнь непріятностей, униженій, презрѣнія.
— Нѣтъ, повторяю тебѣ: дядя противится.
Даже простые люди, считавшіе себя врагами богачей, негодовали бы на бракъ б_у_т_и_ф_а_р_р_ы съ чуетой. Нужно уважать застывшую среду острова: иначе умрешь, — какъ умретъ его братъ Бенито отъ недостатка воздуха. Опасно пытаться однимъ ударомъ передѣлать созданное вѣками. Даже тѣ, кто прибывалъ извнѣ, свободный отъ предразсудковъ, вскорѣ начиналъ чувствовать на себѣ вліяніе расовой ненависти, разлитой, казалось, въ атмосферѣ.
— Однажды, — продолжалъ Вальсъ — пріѣхали жить на островѣ супруги-бельгійцы,. рекомендованные мнѣ однимъ антверпенекихъ пріятелемъ. Ухаживалъ за ними, оказывалъ имъ всяческія одолженія. «Берегитесь, — говорилъ имъ — имѣйте въ виду: я ч_у_е_т_а, а ч_у_е_т_ы — народъ самый дурной». Жена смѣялась: Что за варварство! Что за отсталый островъ! Евреи существуютъ всюду и люди — какъ люди. Мы стали видѣться рѣже; они завели другія знакомства. Черезъ годъ встѣтили меня на улицѣ и посмотрѣли во всѣ стороны, прежде чѣмъ поклониться. Встрѣчаемся теперь: если можно, всегда отворачиваемся… Совсѣмъ какъ майоркинцы.
Жениться!.. На всю жизнь. Первые мѣсяцы Хаиме будетъ негодовать на толки и презрительное отношеніе къ нему. Но время идетъ. Вѣковая ненависть не исправится черезъ каихъ-нибудь нѣсколько лѣтъ, и Фебреръ, въ концѣ концовъ раскается въ томъ, что отрѣзалъ себя отъ общества, признаетъ ошибкой идти противъ предразсудковъ широкой массы. За послѣдствія будетъ расчитываться Каталина: въ нѣдрахъ своего очага она окажется печатью позора. Нѣтъ, съ бракомъ плохія шутки. Въ Испаиіи онъ не расторжимъ; развода не бываетъ, и опыты покупаются дорогой цѣной. Изъ-за этого онъ остался холостякомъ.
Разсерженный, Фебреръ апеллировалъ къ шумнымъ пропагандистскимъ рѣчамъ Пабло противъ враговъ ч_у_е_т_ъ.
— Ты не желаешь, чтобы твои пріобрѣтали достоинство? Ты не сердишься, когда обитателей улицы считаютъ за какія-то особыя существа?.. Лучшаго средства борьбы съ предразсудками, какъ этотъ бракъ, не придумать!
Капитанъ махнулъ руками ьъ знакъ сомнѣнія. Та! та! Бракъ тутъ ничего не доказываетъ. Въ отдѣльныя эпохи терпимости и минутнаго забвенія прошлаго, старые христіане роднились съ у_л_и_ц_е_й. Многія фамиліи на островѣ указывали на такіе союзы. И что же? Ненависть и племенная рознь сохранялись no прежнему. Нѣтъ, не попрежнему: нѣсколько смягченныя, болѣе скрытыя. Положатъ конецъ этому положенію культура народа, новые обычаи. Тутъ требуются года, a какой-нибудь отдѣльный бракъ не могъ привести къ желательнымъ послѣдствіямъ. Кромѣ того попытки сопряжены съ опасностями и жертвами. Если онъ задался цѣлью произвести опытъ, можетъ избрать кого-нибудь другого, а не его племянницу.
И Вальсъ иронически улыбался. видя отрицательные жесты Фебрера.
— Можетъ быть, ты влюбленъ въ Каталину? — спросилъ онъ.
Янтарные глаза капитана, хитрые, устремленные на Хаиме, не позволили ему солгать. Влюбленъ?.. Нѣтъ, не влюбленъ. Но для женитьбы любовь не необходима. Каталина симпатична, можетъ быть прекрасной женой, пріятной подругой.
Пабло еще больше усмѣхнулся.
— Потолкуемъ, какъ добрые друзья, знающіе жизнь. Мой братъ для тебя еще симпатичнѣе. Онъ несомнѣнно возмется устроить твои дѣла. Онъ заплачетъ, узнавъ во что ты ему обойдешься, но у него манія къ именамъ; онъ уважаетъ все старинное, преклоняется передъ нимъ и на все согласится… Но не довѣряйся ему, Хаиме. Это — типъ евреевъ въ комедіяхъ: съ золотымъ мѣшкомъ, помогаютъ въ тяжелую минуту, a потомъ выжимаютъ соки. Очутившись въ его власти, раскаешься въ заключенной сдѣлкѣ.
Фебреръ враждебно посмотрѣлъ на пріятеля, Самое лучшее прекратить этотъ разговоръ. Паібло сумашедшій, привыкшій говорить, что вздумается, и онъ не всегда могъ его выносить. Чтобы остаться друзьями, лучше помолчать.
— Хорошо, замолчимъ, — сказалъ Вальсъ. — Но да будетъ извѣстно, что дядя — противъ: въ твоихъ и ея интересахъ.
Молча проѣхали остальную часть пути. На Борне разстались, поклонами холодными обмѣнявшись, не пожавъ другъ другу руки.
Хаиме вернулся домой вечеромъ. Мадо Антоніа поставила на одинъ изъ столовъ пріемной залы ночникъ. Пламя ночника, казалось, сильнѣе сгущало темноту обширной залы.
Ибисенцы только что ушли. Позавтракавъ съ мадо и нагулявшись по городу, они ожидали сеньора до сумерокъ. Имъ нужно ночевать въ фелюгѣ: хозяинъ судна хотѣлъ отправится до разсвѣта. И м_а_д_о съ добродушнымъ интересомъ говорила о этихъ людяхъ, выходцахъ изъ другого конца міра. Всему удивлялись! Словно очумѣвши ходили по улицѣ… А Маргалида? Что за красавица дѣв ушка!
Одно добрая м_а_д_о Антонія говорила, другое думала. Пока сеньоръ шелъ въ спальню, она украдкой разглядывала его, стараясь угадать нв лицѣ его что-нибудь. Что произошло въ Вальдемосѣ, Дѣва Льюча? Какова судьба нелѣпаго плана, который сеньоръ сообщилъ ей во время утренняго кофе…
Но сеньоръ былъ въ дурномъ настроеніи и отрывистыми словами отвѣчалъ на вопросы. Онъ не останется дома: поужинаетъ въ Казино. При аргандовой лампѣ, скудно освѣщавшей просторную спальню, онъ перемѣнилъ костюмъ, немного почистился; взялъ изъ рукъ м_а_д_ò тромадный ключъ: имъ откроетъ, вернувшись поздно ночью.
Въ девять часовъ, по пути въ Казино онъ увидѣлъ у дверей одной кофейни Борне своего пріятеля, Тони Клапеса, контрабандиста. Рослый мужчина, съ обритымъ лицомъ. толстощекій, одѣтъ былъ по крестьянски. Походилъ на сельскаго патера, который переодѣлся, желая провести ночку въ Пальмѣ. Въ бѣлыхъ пеньковыхъ сапогахъ, въ рубашкѣ безъ галстука, въ закинутой назадъ шляпѣ, онъ входилъ въ кофейные и клубы, какъ самый желанный гость. Въ Казино сеньоры питали къ нему уваженіе, за то, что онъ спокойно, полными пригоршнями, вынималъ изъ кошелька банковые билеты. Уроженецъ одной деревни въ глубинѣ острова, онъ благодаря храбрости своей и опаснымъ похожденіямъ сдѣлался какъ бы главой таинственнаго государства, о которомъ всѣ знали по наслышкѣ, но подпольная дѣятельность котораго оставалась въ тѣни. У него были сотни подданныхъ, готовыхъ умереть за него, и цѣлый невидимый флотъ, плававшій ночью, не боясь бурь, приставая къ неприступнымъ мѣстамъ. Заботы и опасности такихъ предпріятій никогда ни оставляли слѣдовъ на его юношескомъ лицѣ и благородныхъ манерахъ. Онъ имѣлъ печальный видъ лишь тогда, когда проходили недѣли безъ извѣстій о какой-нибудь баркѣ, вышедшей изъ Алжира въ непогоду.
— Погибла! — говорилъ онъ пріятелямъ. — Барка и грузъ пустяки… Семь человѣкъ было. Я плавалъ самъ… Постараемся обезпечить семьи кускомъ хлѣба.
Иногда онъ былъ притворно печаленъ, иронически поджималъ губы. Правительственное развѣдочное судно только что изловило его барку… И всѣ смѣялись, зная что; Тони уже цѣлые мѣсяцы нарочно подставлялъ старое судно съ нѣсколькими свертками табаку, чтобы его прислѣдователи могли похвастаться побѣдой. Когда въ африканскихъ портахъ свирѣпствовала эпидемія, власти острова, не будучи въ состояніи оберегать широкую береговую полосу, приглашали Тони и взывали къ его патріотизму майоркинца. Контрабандистъ обѣщалъ немедленно прекратить плаваніе своихъ судовъ или въ предупрежденіе заразы грузилъ въ другихъ мѣстахъ.
Съ этимъ грубымъ, веселымъ и благороднымъ человѣкомъ Фебреръ находился въ пріятельски довѣрчивыхъ отношеніяхъ, Часто разсказывалъ ему о своей нуждѣ, спрашивалъ совѣта у хитраго крестьянина. Онъ, неспособный попросить о займѣ у своихъ пріятелей по казино, въ трудныя минуты бралъ деньги у Тони, деньги, о которыхъ контрабандистъ, казалось, не вспоминалъ.
Повстрѣчавшись, они пожали другъ другу руки. Былъ въ Вальдемосѣ?.. Тони уже зналъ объ его поѣздкѣ, благодаря легкости, съ которой самыя незначительныя новости распространяются въ однообразной, спокойной средѣ провинціальнаго города, падкаго до пикантнаго.
— Разсказываютъ еще кое-что, — сказалъ Тони на своемъ нарѣчіи майоркскихъ крестьянъ, — что мнѣ кажется ложью. Говорятъ, будто ты женишься на а_т_л_о_т_ѣ дона Бенито Вальса?
Изумленный быстрой передачей новостей, Ферберъ не рѣшился отрицать. Да, вѣрно. Онъ хотѣлъ сообщить это одному Тони.
Контрабандисть сдѣлалъ отталкивающій жестъ, а въ глазахъ его, привыкшихъ ко всевозможнымъ неожиданностямъ, выражалось изумленіе.
— Дурно поступаешь, Хаиме, дурно.
Произнесъ это холоднымъ тономъ, какъ будто рѣчь шла о важномъ дѣлѣ.
Б_у_т_и_ф_а_р_р_а былъ съ этимъ пріятелемъ откровененъ, какъ ни съ кѣмъ другимъ… Но разъ онъ раззоренъ, дорогой Тони! Разъ все, что находится въ его домѣ, не принадлежитъ ему! Разъ его кредиторы, только въ надеждѣ на этотъ бракъ, щадили его!..
Тони продолжалъ отрицательно качать головой. Грубый крестьянинъ-контрабандистъ, смѣющійся надъ закономъ, былъ, видимо, пораженъ новостью.
— Bo всѣхъ смыслахъ, поступаешь дурно. Выпутывайся, какъ можешь изъ нужды, но только другимъ манеромъ. По-дружески тебѣ поможемъ. Жениться на ч_у_е_т_ѣ?…
Онъ простился съ нимъ крѣпкимъ пожатіемъ руки, словно онъ шелъ навстрѣчу смертельной опасности.
— Дурно поступаешь… подумай, — сказалъ онъ тономъ упрека. — Дурно поступаешь, Хаиме.
IV.
правитьКогда Хаиме легь въ постель, въ три часа ночи ему показалось, будто онъ видитъ въ темнотѣ спальни лица капитана Вальса и Тони Клапеса.
Они говорили тоже, что вчера вечеромъ. «Я — противъ», — повторялъ морякъ съ ироническимъ смѣхомъ. «He дѣлай этого», — совѣтовалъ контрабандистъ съ серьезнымъ видомъ.
Онъ провелъ ночь въ казино, молчаливый, хмурый, подъ впечатлѣніемъ ихъ протестовъ. Что въ его планѣ такого страннаго и нелѣпаго? Его вдругъ отвергли ч_у_е_т_а, несмотря на почетъ для его семьи, и крестьянинъ, грубый чуждый угрызеній совѣсти, жившій почти внѣ закона…
Ясно, что на островѣ этотъ бракъ вызоветъ скандалъ и протесты: а онь? развѣ онъ не въ правѣ выпутываться любымъ путемъ? Развѣ раньше представители его класса не поправляли своего состоянія путемъ брака? А герцоги и князья древнихъ родовъ развѣ, не искали золота въ Америкѣ и не предлагали своей руки дочерямъ милліонеровъ еще болѣе предосудительнаго происхожденія, чѣмъ родословная дона Бенито?..
Ахъ! этотъ сумашедшій Пабло Вальсъ отчас.ти правъ. Подобные союзы могли заключаться вездѣ въ мірѣ, но Майорка, дорогая Башня, сохраняла еще душу былыхъ столѣтій, душу, обремененную предразсудками и ненавистью. Люди были таковыми, какими родились, какими были ихъ отцы, и должны были жить въ неподвижной средѣ острова, которой не захватывали далекія, медленныя волны, набѣгавшія извнѣ.
Хаиме безпокойно двигался на кровати. He могъ заснуть… Фебреры! Какое славное прошлое! И какъ тяготело оно надъ нимъ, словно цѣпь рабства, дѣлавшая еще болѣе мучительной его бѣдность.
Много вечеровъ провелъ онъ въ домашнемъ архивѣ, въ комнатѣ около столовой, перебирая акты, лежавшіе въ шкапахъ, съ медными дверцами, при нѣжномъ свѣтѣ, пробивавшемся сквозь оконныя жалюзи. Пыль и старая бумага! Ее нужно было перетряхать, чтобѣ не съѣла моль, Варварскія морскія карты съ ошибочными и фантастическими очертаніями, служившія Фебрерамъ въ ихъ первыхъ коммерческихъ плаваніяхъ. За все это ему едва дали бы столько, чтобы быть сытымъ нѣсколько дней: а между тѣмъ, его родъ боролся вѣка, создавая себѣ достойный архивъ и увеличивая нго. Мертвая слава!..
Истинная слава его предковъ, переступившая границы исторіи острота, начиналась съ 1541 года, съ пріѣзда великаго императора. Флотъ изъ трехсотъ кораблей съ 18.000 человѣкъ экипажа собрался въ пальмской гавани, отправляясь завоевывать Алжиръ. Тамъ были испанскіе полки, подъ командой Гонзага, нѣмцы, руководимые герцогомъ Альба, итальянцы собранные Колонной, 200 Мальтійскихъ рыцарей, во главѣ съ командоромъ дономъ Пріамо Фебреромъ, героемъ семьи, а всѣмъ флотомъ управлялъ великій морякъ Андреа Доріа.
Майорка чествовала баснословными празнествами повелителя Испаніи и Индіи, Германіи и Игаліи, страдавшаго уже подагрой и измученнаго другими болѣзнями. Цвѣтъ кастильскаго дворянства сопровождалъ императора въ этомъ святомъ предпріятіи и размѣстился по домамъ майоркскихъ кабальеро. Домъ Фебреровъ принялъ какъ гостя, вновь испеченннаго вельможу, недавно вышедшаго изъ ничтожества, — вызывавшаго энтузіазмъ и толки своими подвигами гдѣ-то въ далекихъ странахъ и осязательными богатствами. Это былъ маркизъ Уаксакской долины Эрнанъ Кортесъ, только что завоевавшій Мексику и принявшій участіе въ экспедиціи изъ соперничества со старинными вельможами, обратнаго завоеванія, теперь равными ему, — въ галерѣ, наряженной на его счетъ, съ сыновьями дономъ Мартиномъ и дономъ Люисомъ. Царское великолѣпіе окружало завоевателя далекихъ странъ, хозяина фантастическихъ богатствъ. Красовались на палубѣ его гахеры три громадныхъ смарагда, стоившіе болѣе ста тысячъ дукатовъ: одинъ имѣлъ форму цвѣтка, — другой птицы, третій — колокольчика, и языкомъ ему служила крупная жемчужина. Съ нимъ были слуги, видавшіе отдаленные страны и усвоившіе странные обычаи; худые гидальго съ болѣзненнымъ цвѣтомъ лица, молча расхаживавшіе иа досугѣ, зажигая пучки травъ наподобіе кусковъ веревки, и вздыхая дымъ черезъ ротъ, словно горящіе внутри демоны.
Прабабушки Фребрера изъ поколѣнія въ поколѣніе сохраняли, не обдѣлывая, крупный алмазъ — подарокъ героическаго вождя, на память о пыноомъ гостепріимствѣ. Драгоцѣнный камень фигурировалъ въ семейныхъ документахъ, но дѣдъ донъ Орасіо ужъ не видалъ его. Алмазъ исчезъ въ теченіе вѣковъ, подобно массѣ сокровищъ, поглощенныхъ денежныии недохваткамъ великолѣпнаго дома.
Фебреры приготовляли закуски для флота, отъ имени Майорки, большею частію на собственный счетъ. Чтобы императоръ оцѣнилъ богатства и доходы острова, эта закуска состояла изъ ста коровъ, двухсотъ барановъ, сотенъ паръ курицъ и индѣекъ, куартеръ масла и муки, куартероновъ вина, четвертныхъ бочекъ сыру, каперцевъ и оливокъ, двадцати боченковъ миртовой воды и четырехъ канталовъ бѣлаго воска. Кромѣ того, жившіе на островѣ и не состоявшіе въ Мальтійскомъ орденѣ, Фебреры присоединились къ эскадрѣ съ двумя стами майорскихъ кабальеро, желая покорить Алжиръ, гнѣздо пиратовъ. Триста галеръ вышло изъ гавани съ развевающими вымпелами среди грохота и пушекъ и бомбардъ, привѣтствуемые населеніемъ, собравшимся на стѣнахъ. Никогда императоръ не собиралъ столь величественнаго флота.
Стоялъ октябрь. Опытный Доріа выглядѣлъ угрюмо. Для него не существовало въ Средиземномъ морѣ вѣрныхъ портовъ, кромѣ «Іюня, Іюля, Августа… и Маона». Императоръ слишкомъ замѣшкался въ Тиролѣ и Италіи. Папа Павелъ III выйдя ему на встрѣчу въ Луккѣ, предсказалъ неудачу изъ-за осенняго времени. Ополченіе высадилось на берегу Хамы. Командоръ Фебреръ со своими мальтійскими рыцарями шелъ въ авангардѣ, выдерживая непрестанныя стычки съ турками. Войско овладѣло высотами, окружающими Алжиръ, и начало осаду. Тогда исполнились предсказанія Доріа. Наступила страшная буря со всей свирѣпостью африканской зимы. Войска безъ крова, промокши до костей ночью подъ проливнымъ дождемъ, коченѣли отъ холода. Бѣшенный вѣтеръ заставлялъ людей лежать на землѣ. На разсвѣтѣ, воспользовавшись такимъ положеніемъ, турки врасплохъ нападали на почти разстроенное войско. Но тамъ былъ командоръ пиратовъ, демонъ войны, не чувствительный къ водѣ и огню, твердый, злобный, вѣчно бодрствующій. Онъ выдержалъ атаку съ горстью своихъ рыцарей. Испанцы и нѣмцы оправились, турки были вынуждены отступить, преслѣдуемые осаждавшими до самыхъ стѣнъ Алжира. И донъ Пріамо Фебреръ, раненый въ голову и ногу, добрался до воротъ города и вонзилъ въ нихъ кинжалъ въ память своего нападенія.
При второй вылазкѣ мавровъ произошелъ такой страшный бой, что итальянцы отступили. Ихъ примѣру послѣдовали нѣмцы, и императоръ, покраснѣвъ отъ гнѣва при видѣ бѣгства своихъ любимыхъ солдатъ, сталъ махать шпагой, потребовалъ свое знамя, пришпорилъ скакуна и кричалъ блестящей свитѣ всадниковъ! — Смѣлѣй сеньоры! Если увидите, что я паду со знаменемъ, подымите его раньше меня. — Турки бѣжали передъ натискомъ этого желѣзнаго эскадрона. Одинъ Фебреръ, богатый островитянинъ, предокъ Хаиме, дважды становился между императоромъ и врагами, спасая его жизнь. При выходѣ изъ одного ущелья огонь турецкихъ кулевринъ обрушился на всадниковъ. Герцогь Альба схватилъ подъ узды коня монарха. «Сеньоръ, жизнь ваша цѣннеѣ побѣды». И императоръ, успокоившись, вернулся назадъ, съ величественнымъ жестомъ благодарности снялъ со своей шеи золотую цѣпь и надѣлъ ее на плечи Фебрера.
Между тѣмъ буря разрушила сто шестьдесять судовъ, а остальная часть флота должна была укрыгься за мысомъ Матифукса. Большинство вельможъ настаивали на немедленномъ отступленіи. Эрнанъ Кортесъ, графъ Алькаудете, губернаторъ Орана и майоркскіе кабальеро, съ Фебрерами во главѣ, заявили: императоръ долженъ удалиться въ безопасное мѣсто, а войско пусть продолжитъ начатый походъ. Въ концѣ концовъ, рѣшено было отступить. По вершинамъ горъ и низинъ, затопленнымъ дождемъ совершили печальную операцію, преслѣдуемые непріятелями, оставивъ павшихъ и плѣнныхъ. Въ разгаръ бури сѣлъ на суда, кто могъ. Mope, въ ярости, поглотило новые корабли. Печально приплыли майоркскіе галеры въ пальмскій заливъ, зскортируя императора. He пожелавъ сойти на сушу, онъ отправился на полуостровъ. Фебреры вернулись домой покрытые славой при пораженіи; одинъ со свидѣтельствомъ дружбы Цезаря; другой — командоръ, прикованный къ одру и богохульствовавшій, подобно язычнику, недовольный тѣмъ, что прекратили осаду Алжира.
Пріамо Фебреръ!.. Хаиме не могъ думать о немъ безъ чувства симпатіи и удивленія, внушеннаго ему разсказами, которые онъ слышалъ въ дѣтствѣ. To былъ герой и проклятіе семьи; прабабушки не произносили никогда его имени, и услвшавъ его, опускали глаза и краснѣли. Воитель церкви, святой рыцарь, давшій обѣтъ цѣломудрія при вступленіи въ орденъ, всегда возилъ женщинъ въ своей галерѣ, христіанокъ, выкупленныхъ у мусульманъ — донъ Пріамо не спѣшилъ возвращіть ихъ роднымъ очагамъ — или невѣрныхъ, обращенныхъ въ рабство во время его смѣлыхъ экспедицій.
При дѣлежѣ добычи онъ окидывалъ равнодушнымъ взглядомъ груды богатствъ и представлялъ ихъ Великому мастеру. Самъ интересовался только женщинами. Если ему грозили отлученіемъ, онъ демонически смѣялся въ лицо священнослужителей ордена. Если Великій мастеръ призывалъ его и выговаривалъ ему за его распутство, онъ гордо выпрямлялся и говорилъ ему о великихъ побѣдахъ на морѣ, которыми обязанъ былъ ему мальтійскій крестъ.
Въ семейномь архивѣ хранились нѣкоторыя его письма — свертки пожелтѣвшей бумаги съ крісноватыми буквами, неровными, неразборчивыми и въ стилѣ, изобличавшемъ малограмотность командора. Выражался онъ по — солдатски спокойно, мѣшая религіозныя фразы съ самыми циничными выраженіями. Въ одномь изь писемъ, прочитанномъ Хаиме, онъ въ тревогѣ писалъ своему майоркскому брату по поводу тайной болѣзни, которой страдалъ, и на случай, если тому приходилось «плохо отъ женщинъ» подавалъ опытные совѣты и рекомендовалъ магическія средства. Онъ хорошо познакомился съ этой болѣзнью во время посѣщеній восточныхъ портовъ.
Имя его было популярно на всемъ Средиземномъ побережьи, гдѣ жили невѣрные. Магометане боялись его, какъ демона: мавританки пугали своихъ маленькихъ дѣтей командоромъ Фебреромъ. Драгутъ, великій турецкій корсаръ, цѣнилъ его, какъ единственнаго достойнаго себѣ соперника по храбрости. Оба боялись и уважали другъ друга, стараясь не видѣться и не встрѣчаться на морѣ послѣ нѣсколькихъ битвъ: въ этихъ битвахъ оба извѣдали неудачу. Какъ-то Драгутъ на одной изъ своихъ галеръ въ Алжирѣ встрѣтилъ Пріамо Фебрера, почти голаго, прикованнаго цѣпью къ стѣнѣ, съ весломъ въ рукахъ.
— Жребій войны! — произнесъ Драгутъ.
— Жребій счастья! — отвѣтилъ командоръ.
Они пожали другъ другу руку и больше — ни слова. Одинъ не оказалъ милости, другой не попросилъ о пощадѣ. Алжирскіе жители бѣгали смотрѣть на М_а_л_ь_т_і_й_с_к_а_г_о д_ь_я_в_о_л_а, прикованнаго къ скамьѣ раба, но видя его гордымъ и грознымъ, словно плѣнный орелъ, не осмѣливались издѣваться надъ нимъ. Въ выкупъ за героя-воина орденъ отдалъ сотни рабовъ, кораблей съ грузомъ, какъ за князя. Спустя годъ донъ Пріамо выйдя на одну мальтійскую галеру, встрѣтилъ неустрашимаго Драгута, прикованнаго къ скамьѣ гребцовъ. Повторилась прежняя сцена: ни тотъ ни другой не удивились, какъ будто это было вполнѣ естественно, пожали другъ другу руку. «Жребій войны!» — произнесъ одинъ. «Жребій счастья!» — отвѣтилъ другой.
Хаиме любилъ командора: тотъ олицетворялъ собою, въ нѣдрахъ благородной семьи, безпорядокъ, свободу, презрѣніе къ предразсудкамх Что-нибудь значили для него расовыя и религіозныя различія, разъ онъ желалъ обладать женщиной?.. Въ цвѣтѣ лѣтъ онъ жилъ, удалившись въ Тунисъ, со своими добрыми друзьями — богатыми корсарами: ненавидя и преслѣдуя его, они кончили тѣмъ, что сдѣлались его товарищами. Это былъ темный періодъ его жизни. Ходили слухи, что онъ сталъ ренегатомъ и для развлеченія охотился въ морѣ за мальтійскими галерами. Нѣкоторые рыцари ордена — его враги, клятвенно увѣряли, будто видѣли его во время сраженія въ турецкомъ костюмѣ, на башнѣ непріятельскаго судна. Одно было достовѣрно; онъ жилъ въ Тунисѣ, во дворцѣ, на морскомъ берегу, съ необыкновенно-красивой мавританкой, родственницей его пріятеля-бея. Два письма, находившіяся въ архивѣ, говорили объ этомъ сладостномъ, непонятномъ рабствѣ. По смерти мусульманки донъ Пріамо вернулся на Мальту, завершая свою карьеру. Наиболѣе видные сановнику ордена хотѣли почтить его, разъ онъ измѣнилъ свое поведеніе, поговаривали о титулѣ командора Чернаго моря или великаго ключаря Ампосты. Но грѣшникъ донъ Пріамо не исправлялся, попрежнему былъ страшнымъ развратникомъ, человѣкомъ капризныхъ настроеній, па отношенію къ товарищамъ, и любимцемъ-героемъ для «служителей-братьевъ», воиновъ ордена, простыхъ солдатъ, которые только могли носить на панцырѣ изображеніе полукреста.
Презрѣніе къ интригамъ и ненависть враговъ заставили его навсегда оставить архипелагъ ордена, острова Мальту и Гоццу, уступленные императоромъ воинамъ-монахамъ, безвозмездно, съ единственнымъ обязательствомъ присылать ежегодную дань — ястреба, выросшаго на этихъ островахъ. Уже старикъ, усталый, онъ удалился на Майорку и жилъ на доходъ со своихъ каталонскихъ помѣстій, принадлежавшихъ ему, какъ командору. Нечестіе и пороки героя приводили въ ужасъ семью и скандализировали островъ. Три молодыхъ мавританки и одна еврейка необыкновенной красоты ухаживали за нимъ, какъ служанки, въ комнатахъ цѣлаго крыла дома Фебреровъ, въ ту эпоху еще болѣе грандіознаго. Кромѣ того, онъ держаль разныхъ рабовъ — турокъ и татаръ, которые трепетали при видѣ его. Онъ велъ знакомство со старухами, слывшими за вѣдьмъ, совѣтовался съ еврейскими знахарями, запирался съ этимъ подозрительнымъ народомъ въ своей спальнѣ и сосѣди дрожали, видя глубокой ночью адское пламя въ его окнахъ. Нѣкоторые изъ его рабовъ блѣднѣли и сохли, словно изъ нихъ высасывали жизненные соки. Шепотомъ передавали, что командоръ употреблялъ ихъ кровь для волшебныхъ снадобій. Донъ Пріамо хотѣлъ вернуть себѣ молодость; хотѣлъ оживить жизненнымъ огнемъ силу своихъ страстей. Великій майоркскій инквизиторъ поговаривалъ о возможности посѣщенія членами судилища и алгвазилами жилища командора; но послѣдній, приходясь ему двоюроднымъ братомъ, письмомъ предупредилъ его, что раскроитъ ему черепъ абордажнымъ топоромъ, какъ только тотъ станетъ на первую ступеньку лѣстницы.
Умеръ донъ Пріамо, или вѣрнѣе, извелъ себя дьявольскими напитками, оставивъ, какъ итогъ свободной отъ предразсудковъ жизни, завѣщаніе, копію котораго читалъ Хаиме. Воитель церкви отказывалъ главную часть своего состоянія, а, равнымъ образомъ, оружіе и трофеи дѣтямъ своего старшаго брата: такъ поступали всѣ младшіе члены семьи. Но далѣе слѣдовалъ длинный списокъ распоряженій, касавшихся его дѣтей отъ рабынь — мавританокъ и подругъ — евреекъ, армянокъ и гречанокъ, обреченныхъ увядать и покрываться морщинами въ какомъ-нибудь порту Востока: — потомство библейскаго патріарха, но незаконное, смѣшанное, плодъ скрещиванія борющихся расъ, враждебныхъ по крови. Знаменитый командоръ! Нарушая свои обѣты, онъ какъ бы старался умалить свою вину, выбирая всегда невѣрныхъ женщинъ. Къ грѣху распутства онъ прибавлялъ позоръ общенія съ женщинами-врагами истиннаго Бога.
Хаиме удивлялся ему, какъ предтечѣ, разрѣшавшему его сомнѣнія. Что страннаго жениться на ч_у_е_т_ѣ, не отличавшейся отъ прочихъ женщинъ по нравамъ, вѣрѣ и воспитанію, — разъ знаменитѣйшій изъ Фебреровъ, въ эпоху нетерпимости, жилъ внѣ всякихъ законовъ, съ невѣрными женщинами? Но семейные предразсудки просыпались въ Хаиме, тревожа его совѣсть, — напоминали ему объ одномъ параграфѣ завѣщанія командора. Онъ оставлялъ средства дѣтямъ своихъ рабынь, смѣшанныхъ расъ, потому что они были его крови и ему хотѣлось избавить ихъ отъ страданій бѣдности; но онъ запрещалъ носить фамилію отца, именоваться Фебрерами, которые всегда избѣгали предосудительныхъ скрещиваній въ своемъ майоркскомъ домѣ.
Вспоминая это, Хаиме улыбался въ темнотѣ. Кто можетъ отвѣчать за прошлое? Какихъ тайнъ не скрывалось въ корняхъ ствола его рода тамъ, во времена средневѣковья, когда Фебреры и богачи балеарской синагоги вмѣстѣ торговали и грузили свои корабли въ Пуэрто Пи? Многіе изъ его рода, и даже онъ самъ, наравнѣ съ другими представителями стариннаго майоркскаго дворянства, имѣли нѣчто еврейское въ чертахъ своего лица. Чистота расъ — иллюзія. Жизнь городовъ сводилась къ движенію, великому родоначальнику смѣшенія… Но гордая щепетильность родовой совѣсти! Созданная обычаями обособленность расъ!..
Онъ самъ, смѣявшійся надъ предразсудками прошлаго, испытывалъ непреодолимое чувство превосходства передъ дономъ Бенито, своимъ будущимъ тестемъ. Онъ считалъ себя выше его, терпѣлъ его изъ снисходительности, чувствовалъ себя оскорбленнымъ, когда богатый ч_у_е_т_а говорилъ о своей вымышленной дружбѣ съ дономъ Орасіо. Нѣтъ, Фебреры никогда не вели сношеній съ подобными людьми. Когда его предки ѣздили въ Алжиръ съ императоромъ, предки Каталины, можетъ быть, сидѣли въ калатравскомъ кварталѣ, выдѣлывая серебряныя вещи, дрожа какъ бы на Пальму не напали вооруженные крестьяне, изгибаясь и блѣднѣя отъ страха передъ великимъ инквизиторомъ (несомнѣнно передъ какимъ-нибудь Фебреромъ), домогаясь его покровительства.
Затѣмъ, въ пріемной залѣ висѣлъ портретъ менѣе отдаленнаго предка, сеньора съ выбритымъ лицомъ, тонкими безкровными губами, въ бѣломъ парикѣ и красномъ шелковомъ камзолѣ: какъ гласила надпись къ портрету, это былъ постоянный рехидоръ города Пальмы. Король Карлъ III прислалъ на островъ грамоту, запрещавшую издѣваться надъ бывшими евреями, «трудолюбивыми и честными людьми», грозившую заключеніемъ въ смирительный домъ тому, кто станетъ называть ихъ ч_у_е_т_а_м_и. Совѣтъ встревожился этимъ нелѣпымъ распоряженіемъ монарха, черезчуръ добраго, и рехидоръ Фебреръ разрѣшилъ вопросъ собственнымъ авторитетомъ. — Сдать въ архивъ грамоту: почтимъ ее, но пусть не выполняется. Къ чему чуетамъ какой-то почетъ, вродѣ, какъ намъ! Будутъ довольны, лишь бы у нихъ не отнимали кошелька и женщинъ. — И всѣ смѣялись, утверждая, что Фебреръ говорилъ на основаніи собственнаго опыта: онъ былъ великій охотникъ посѣщать у_л_и_ц_у, дѣлая заказы серебрянникамъ, чтобы поговорить съ ихъ женщинами.
Висѣлъ также въ пріемной залѣ портретъ другого предка, его тезки, какъ онъ, инквизитора дона Хаиме Фебрера. На чердакахъ дома онъ нашелъ пожелтѣвшія отъ времени визитныя карточки съ клеймомъ богатаго священнослужителя. На карточкахъ были выгравированы эмблемы, входившія въ моду въ XVIII вѣкѣ. Посрединѣ карточки деревянный крестъ со шпагой и оливковой вѣтвью; по сторонамъ колпаки еретиковъ, — одинъ съ крестомъ Святаго Судилища, другой — съ драконами и головами Медузы. Ручные кандалы, бичи, черепа, четки, свѣчи дополняли рисунокъ: внизу пылалъ костеръ вокругъ столба съ желѣзнымъ кольцомъ, виднѣлся капюшонъ, вродѣ воронки съ изображеніями змѣй, кротовъ и головъ съ рогами. Между этими эмлемами красовалось подобіе саргафага и на немъ старинными испанскими буквами начертано: «Инквизиторъ Деканъ, донъ Хаиме Фебреръ». Мирный майоркинецъ, найдя у себя по возвращеніи домой такую визитную карточку, долженъ былъ содрогаться отъ ужаса.
Припоминался ему еще одинъ изъ его предковъ, о которомъ упоминалъ въ гнѣвѣ Пабло Вальсъ, разсказывая о сожженіи ч_у_е_т_ъ и книжкѣ отца Гарау. Это былъ элегантный, галантный Фебреръ, восхищавшій пальмскихъ дамъ при знаменитомъ Дѣйствѣ Вѣры, въ новомъ костюмѣ изъ флорентійскаго сукна, расшитомъ золотомъ, верхомъ на лошади, столь же великолѣпной, какъ и ея господинъ, со знаменемъ Святаго Судилища въ рукахъ. Іезуитъ въ лирическомъ тонѣ повѣствовалъ объ его благородной фигурѣ. Вечеромъ кабальеро присутствовалъ у подножья Бельверскаго замка и смотрѣлъ, какъ горѣло жирное тѣло Рафаэля Вальса, какъ вываливались его внутренности на костеръ. Во время этого зрѣлища его развлекало присутствіе дамъ, и лошадь его гарцовала у дверецъ ихъ колясокъ. Капитанъ Вальсъ правъ. Это варварство. Но Фебреры его родные: имъ принадлежало его имя и погибшее состояніе. И онъ, послѣдній отпрыскъ семьи, гордой своимъ прошлымъ, собирался жениться на Каталинѣ Вальсъ, родственницѣ осужденнаго!..
Совѣты, слышанные имъ въ дѣтствѣ, простые разсказы, которыми забавляла его м_а_д_ò Антонія, теперь воскресли въ его памяти, какъ забытыя, но оставившія глубокій слѣдъ, идеи. Онъ подумалъ о ч_у_е_т_а_х_ъ: согласно народному представленію, они не походили на другихъ людей: существа грязныя, жалкія, цѣпкія, — въ нихъ должно скрываться страшное бевобразіе. Кто можетъ утверждать, что Каталина женщина, какъ всѣ женщины?..
Тутъ онъ подумалъ о Пабло Вальсѣ, веселомъ и благородномъ, превосходившемъ своими достоинствами всѣхъ его друзей на островѣ. Но Пабло Вальсъ почти не жилъ на Майоркѣ, много странствовалъ: не походилъ на его соплеменниковъ, неподвижныхъ, застывшихъ на одномъ мѣстѣ цѣлые вѣка, размножавшихся въ своемъ позорѣ и трусости, не имѣвшихъ солидарности и силъ подняться и внушить уваженіе.
Хаиме зналъ въ Парижѣ и Берлинѣ богатыя еврейскія семейства. Онъ даже добивался, чтобы его представили высокимъ израильскимъ баронамъ. Но, соприкасаясь съ этими истинными евреями, сохранившими свою вѣру и расовую независимость, онъ не чувствовалъ того инстинктивнаго отвращенія, которое внушали ему набожный донъ Бенито и другіе майоркскіе ч_у_е_т_ы. Среда вліяла на него? Вѣковой гнетъ, страхъ и привычка подчиняться сдѣлали изъ майоркскихъ евреевъ особую расу?..
Фебреръ, наконецъ, отдался темной власти сна, блуждая по извилинамъ все болѣе и болѣе смутной мысли.
На слѣдующее утро, одѣваясь, онъ рѣшилъ сдѣлать одинъ визитъ, рѣшилъ съ большимъ усиліемъ, воли. Этотъ бракъ — смѣлый, опасный шагъ требующій долгаго размышленія, какъ сказалъ его пріятель контрабандистъ.
— Прежде поставлю послѣднюю карту… — подумалъ Хаиме. — Отправлюсь къ папессѣ Хуанѣ. Давнымъ-давно не видалъ ее, но она мнѣ тетка, ближайшая родственница. По справедливости, я — ея наслѣдникъ. Еслибъ только она понимала!.. Достаточно одного ея жеста, и всѣмъ моимъ злоключеніямъ конецъ.
Хаиме подумалъ, въ какомъ часу лучше всего посѣтить высокую сеньору. По вечерамъ у нея собиралась знаменитая компанія духовныхъ лицъ и важныхъ сеньоровъ, которыхъ она принимала съ величественнымъ видомъ. Вотъ ея будущіе наслѣдники, эти лидеры и представители разныхъ религіозныхъ корпорацій. Нужно отправиться къ ней немедленно, застать ее одну, послѣ обѣдни и утреннихъ молитвъ.
Донья Хуана жила во дворцѣ около собора. Она осталась дѣвственницей. презрѣвъ міръ послѣ разочарованій молодости, виновникомъ которой былъ отецъ Хаиме. Co всѣмъ пыломъ своего желчнаго характера, со всѣмъ энтузіазмомъ своей сухой и гордой вѣры, она посвятила себя политикѣ и религіи. «За Бога и за короля», слышалъ отъ нея Фебреръ, бывая у нея мальчикомъ. Въ юности она грезила о вандейскихъ героиняхъ, восторгалась дѣлами и страданіями герцогини Беррійской, хотѣла, подобно этимъ стойкимъ воительницамъ вѣры и легитизма, сидѣть верхомъ на конѣ, съ распятіемъ на груди и саблей сбоку амазонкской юбки. Но желанія ея ограничились областью фантазій. Въ дѣйствительности, она совершила лишь одну экспедицію — путешествіе въ Каталонію, во время послѣдней карлистской войны, чтобы ближе посмотрѣть на святое предпріятіе, поглотившее часть ея состоянія.
Недруги п_а_п_е_с_с_ы Хуаны утверждали, будто въ юности она скрывала въ своемъ дворцѣ графа Монтемолинъ, претендента на престолъ и будто тамъ она связала его съ генераломъ Ортега, главнокомандующимъ острововъ. Помимо этого, распространяли слухъ о романтической любви доньи Хуаны къ претенденту. Хаиме смѣялся надъ слухами. Все ложь: дѣдъ донъ Орасіо, человѣкъ весьма освѣдомленный, часто разсказывалъ своему внуку объ этой исторіи. П_а_п_е_с_с_а любила лишь отца Хаиме. Генералъ Ортега былъ мечтатель; его принимала донья Хуана съ романтической таинственностью въ бѣломъ костюмѣ, почти въ темномъ залѣ, нѣжнымъ загробнымъ голосомъ, словно ангелъ прошлаго, говорила о необходимости водворить въ Испаніи старые нравы, прогнать либераловъ и возстановить дворянское правительство. «За Бога и короля!» Ортега былъ разстрѣлянъ на каталонскомъ берегу, потерпѣвъ фіаско со своей карлистской экспедиціей, а папесса осталась на Майоркѣ, готовая жертвовать деньги иа новыя святыя предпріятія.
Многіе считали ее разорившейся послѣ ея расточительныхъ тратъ въ послѣднюю гражданскую войну, но Хаиме зналъ состояніе набожной сеньоры. Она вела простую жизнь, какъ крестьянка. У ней на островѣ оставались обширныя помѣстья, и всѣ свои сбереженія она употребляла на вклады въ церкви, монастыри и подарки казнѣ св. Петра. Ея прежній девизъ «за Бога и короля» подвергся сокращенію. Она перестала думать о королѣ. Памятникомъ былого восторженнаго преклоненія передъ изгнаннымъ претендентомъ осталась лишь большая фотографія съ надписью, украшавшая наиболѣе темный уголъ гостиной.
— Молодецъ, — говорила она, — добрый кабальеро, но почти либералъ. Увы, жизнь на чужбинѣ! Какъ мѣняются люди!.. Грѣхи!..
Теперь восторженно покланялась она только одному Богу, и деньги ея направлялись въ Римъ. Высокая мечта придавала смыслъ ея существованію. He пришлетъ ли ей передъ смертью «Золотую розу» Святой отецъ? Нѣкогда этотъ подарокъ предназначался только королевамъ, но теперь нѣкоторыя богатыя набожныя сеньоры южной Америки удостаивались отличія. И она увеличивала пожертвованія, живя въ святой бѣдности, чтобы посылать больше денегъ. «Золотая роза» и потомъ умереть!..
Фебреръ подошелъ къ дому папессы: подъѣздъ, какъ у него, но больше опрятности, больше чистоты, нѣтъ травы на мостовой, нѣтъ ни трещинъ, ни углубленій въ стѣнахъ, все по монастырски парадно. Дверь открыла ему молодая блѣдная служанка въ синемъ платьѣ съ бѣлой лентой. Она сдѣлала удивленное лицо, узнавъ Хаиме.
Она ввела его въ пріемную, увѣшанную портретами, какъ въ домѣ Фебреровъ, и легкимъ мышинымъ бѣгомъ направилась во внутренніе покои доложить о необычайномъ визитѣ, смутившемъ монастырскую тишину дворца.
Протекли долгія минуты ожиданія. Хаиме уелышалъ крадущіеся шаги въ сосѣднихъ комнатахъ. Слегка заколыхались занавѣски, какъ бы отъ дуновенія зефира, за ними Хаиме какъ бы видѣлъ насторожившіяся фигуры, подсматривавшіе глаза. Снова появилась служанка, важно и вѣжливо привѣтствовала сеньора. Племянникъ сеньоры!.. Ввела его въ большую залу и исчезла.
Въ ожиданіи Фебреръ разсматривалъ большую комнату, архаически роскошно обставленную. Таковымъ былъ его домъ во времена дѣда. Стѣны были покрыты дорогой красной камкой; на нихъ красовались старинныя религіозныя картины нѣжнаго итальянскаго письма. Мебель бѣлаго дерева съ позолотой, со сладострастными изгибами, обитая толстымъ вышитымъ шелкомъ.
Ha консоляхъ, отражаясь въ голубыхъ глубокихъ зеркалахъ, разноцвѣтныя изображе.нія святыхъ XVII вѣка мѣшались съ миѳологическими фигурами. Потолокъ разрисованъ al fresco: coбраніе боговъ и богинь среди облаковъ; ихъ розовая нагота и смѣлыя позы составляли контрастъ скорбному лицу Христа, который, казалось, предсѣдательствовалъ въ залѣ, занимая большое пространство на стѣнѣ надъ возвышеніемъ между двумя дверями. П_а_п_е_с_с_а признавала грѣховность миѳологическихъ изображеній, но они были памятниками хорошихъ временъ, когда властвовали кабальеро, и почитала ихъ, стараясь на нихъ не глядѣть.
Поднялась камковая портьера, и въ залъ вошла старая служанка въ черномъ костюмѣ, простой юбкѣ и бѣдной кофтѣ, какъ у крестьянки. Сѣрые волосы отчасти были прикрыты темнымъ платкомъ, которому время и жиръ придали красноватый оттѣнокъ. Изъ подъ юбки виднѣлись ноги въ холщевыхъ туфляхъ и грубыхъ бѣлыхъ чулкахъ. Хаиме поспѣшилъ встать. Старая служанка была папесса.
Сидѣнья были раставлены въ нѣкоторомъ безпорядкѣ, говорившемъ о компаніи, которая собиралась тутъ по вечерамъ. Каждое сидѣнье принадлежало по обычному праву важному лицу и оставалось неизмѣнно на одномъ и томъ же мѣстѣ. Донья Хуана занимала кресло, похожее на тронъ, гдѣ предсѣдательствовала по вечерамъ на ея вѣрномъ собраніи священнослужителей, пріятельницъ-старухъ и здравомыслящихъ сеньоровъ, словно царица, принимающая дворъ.
— Садись, — коротко сказала она племяннику.
Автоматически, по привычкѣ, она протянула руки надъ громадной серебряной жаровней, которая была пуста, и пристально посмотрѣла на Хаиме своими сѣрыми острыми глазами, вселявшими всегда уваженіе. Ея властный взглядъ смягчился, и даже дрожала на глазахъ слеза. Около десяти лѣтъ она не видѣлась съ племянникомъ.
— Ты самый настоящій Фебреръ. Походишь на своего дѣдушку… Какъ всѣ изъ твоей семьи!..
Она скрыла свою настоящую мысль: умолчала объ образѣ, который ее единсгвенно трзгалъ, — о сходствѣ съ отцомъ. Хаиме былъ морской офицеръ, являвшійся къ ней въ далекія времена. Ему не доставало лишь формы и лорнета… О, чудовище либерализма и неблагодарности!..
Глаза ея сдѣлались попрежнему суровыми. Черты лица стали суше, блѣднѣе, угловатѣе.
— Что надо? — грубо спросила она. — Ты, конечно, пришелъ не ради удовольствія видѣть меня!..
Наступилъ моментъ. Хаиме опустилъ глаза съ ребяческимъ лицемѣріемъ и, боясь сразу высказать свою просьбу, повелъ рѣчь издалека. Тетка: онъ человѣкъ хорошій, вѣритъ во все старинное, желаетъ поддержать престижъ семьи. Онъ не былъ святымъ: слѣдуетъ признаться. Безумная жизнь поглотила его средства… но честь дома не запятнана! Отъ этой грѣшной, расточительной жизни онъ получилъ двѣ прекрасныхъ вещи: опытность и твердое намѣреніе исправиться.
— Тетя: я хочу перемѣнить образъ жизни, хочу быть другимъ.
Тетка одобрила съ загадочнымъ выраженіемъ лица. Отлично; такъ поступили св. Августинъ и лругіе святые мужи, проведшіе юность легкомысленно, а потомъ ставшіе свѣточами церкви.
Хаиме оживился при этихъ словахъ. Онъ разумѣется, не сдѣлается никакимъ свѣточемъ, но желаетъ быть добрымъ кабальеро христіаниномъ, женится, воспитаетъ дѣтей своихъ въ духѣ семейныхъ традицій: прекрасная будущность. Но, увы! трудно наладить такую разстроенную жизнь, когда наступаетъ моментъ направить ее по стезѣ добродѣтели. Требуется помощь. Онъ разоренъ, тетя. Имѣнія почти въ рукахъ кредиторовъ; домъ его пустъ; онъ не рѣшается продать памятники прошлаго. Онъ, Фебреръ, очутится на улицѣ, если только чья-нибудь сострадательная рука не поддержитъ его. И онъ подумалъ о своей тетѣ: въ концѣ концовъ, она его ближайшая родственница, какъ бы родная мать, и спасетъ его.
Названіе матери заставило растерянно покраснѣть донью Хуану и усилило суровый блескъ ея глазъ. Увы, память съ ея мучительными образами!..
— И ты ждешь отъ меня спасенія? — медленно произнесла папесса голосомъ, свистѣвшимъ сквозь разрозненные, пожелтѣвшіе, но еще крѣпкіе зубы. — Напрасно, Хаиме. Я бѣдна. У меня почти ничего нѣтъ. Мнѣ едва хватаетъ на жизнь и кое-какія милостыни.
Она объявила это съ такой твердостью, что Фебреръ потерялъ надежду и счелъ безполезнымъ настаивать. П_а_п_е_с_с_а не хотѣла помочь ему.
— Хорошо, — сказалъ Хаиме, явно отчаявшись. — Но за отсутствіемъ поддержки я долженъ искать другого выхода, и такой выходъ уже имѣется. Вы теперь старшая въ моемъ роду, и я обязанъ спросить у васъ совѣта. У меня планъ женитьбы — она меня спасетъ — брака съ особой богатой, но не изъ нашего класса… низкаго происхожденія. Какъ мнѣ поступить?…
Онъ ожидалъ отъ тетки жестовъ изумленія, любопытства. Можетъ быть, упоминаніе о женитьбѣ смягчитъ ее. Онъ почти былъ увѣренъ, что въ ужасѣ передъ громадною опасностью, угрожавшей чести дома и крови, она пойдетъ на все, согласится оказать ему помощь. Но удивиться и ужаснуться пришлось самому Хаиме: онъ увидалъ, что на блѣдныхъ губахъ старухи заиграла холодная улыбка.
— Знаю, — произнесла она. — Мнѣ разсказали все сегодня утромъ у Св. Евлаліи, послѣ обѣдни. Вчера ты былъ въ Вальдемосѣ. Ты женишься… женишься на ч_у_е_т_ѣ.
Ей стоила усилія выговорить это слово, и, произнося его, она задрожала. Въ залѣ воцарилось продолжительное молчаніе, трагическое и глубокое, какъ бываетъ передъ великими катастрофами: словно рухнулъ домъ и замерло эхо обвала послѣдней стѣны.
— И какъ это на вашъ взглядъ? — осмѣлился робко спросить Хаиме.
— Поступай, какъ хочешь, — холодно отвѣтила папесса. — Ты знаешь, что мы много лѣтъ не видались: можемъ не видаться и остальную жизнь. Поступай, какъ тебѣ лучше. Мы съ тобой теперь разной крови: думаемъ по разному, не можемъ столковаться.
— Значитъ, я долженъ жениться! — продолжалъ онъ.
— Спроси себя самого. Фебреры уже давно идутъ такими путями, что ничѣмъ меня не удивятъ.
Хаиме замѣтилъ въ глазахъ и голосѣ тетки скрытую радость, отраду мести, наслажденіе увидать своихъ враговъ въ безчестномъ, на ея взглядъ, положеніи, и это вывело его изъ себя.
— А если я женюсь, — сказалъ онъ подражая холодному тону доны Хуаны, — то могу расчитывать на васъ? Придете вы на мою свадьбу?..
Это взорвало папессу. Она гордо выпрямилась. Романтическія произведенія, прочтенныя въ юности, припомнились ей: она заговорила, какъ оскорбленная королева въ заключителъной главѣ историческаго романа.
— Кабальеро, по моему отцу — я Хеновартъ. Мать моя была Фебреръ, но тѣ и другіе равны. Отрекаюсь отъ крови, которая смѣшается съ кровью жалкаго народа, убійцы Христа; остаюсь съ моей кровью, съ кровью моего отца: она умретъ со мною чистая и благородная.
Надменнымъ жестомъ она указала на дверь, считая свиданье оконченнымъ. Но тотчасъ, повидимому, поняла нелѣпость и театральность своего протеста, опустила глаза, смягчилась, приняла видъ кроткой христіанки.
— Прощай, Хаиме. Да просвѣтитъ тебя Господь!
— Прощайте, тетя.
По привычкѣ онъ протянулъ ей руку, но она отдернула свою, спрятала ее за спину. Фебреръ слегка улыбнулся, припомнивъ нѣкоторые толки. Это не говорило ни о презрѣніи, ни о ненависти. Папесса дала обѣтъ не прикасаться никогда къ рукамъ мужчинъ, исключая священнослужителей.
Очутившись на улицѣ, онъ разразился глухой бранью, глядя на пузатые балконы дома въ стилѣ рококо. Ехидна! радуется его браку! Когда послѣдній осуществится, какой негодующей и возмущенной предстанетъ она передъ своей кампаніей. Можетъ быть, запрется, чтобы всѣ на островѣ ее пожалѣли, и, однако, радость ея будетъ безмѣрна, радость мести, которой она жаждала много лѣтъ: видѣть, какъ Фебреръ, сынъ ненавистнаго человѣка, подвергся самому позорному, на ея взглядъ безчестію!..
И онъ, разоренный, прижатый къ стѣнѣ, долженъ будетъ доставить ей это удовольствіе, осуществивъ свой союзъ съ дочерью Вальса… О, нищета!
За полдень бродилъ онъ по пустыннымъ улицамъ около Альмудайны и Собора. Пустота въ желудкѣ инстинктивно направила его шаги домой. Онъ молча поѣлъ, не зная что, словно автоматъ, не замѣчая м_а_д_ò, которая со вчерашняго дня въ тревогѣ вертѣлась вокругъ него, стараясь завязать разговоръ и вывѣдать новости.
Пообѣдавъ, онъ пошелъ въ маленькую галлерею, выходившую въ садъ, съ разрушающейся колонной, увѣнчанной тремя римскими бюстами. У ногъ его раскинулась листва фиговыхъ пальмъ глянцовитые листья магнолій, зеленые шарики апельсинныхъ деревьевъ. Передъ нимъ врѣзывались въ голубое пространство стволы пальмъ, а дальше, за острыми зубцами стѣны лежало море, лучезарное, безконечное, объятое трепетомъ. Словно царапали его блестящую кожу барки съ развернутыми парусами. Направо, портъ, полный мачтъ и желтыхъ трубъ; дальше, вдаваясь въ воды залива, темная масса бельверскихъ сосенъ, а на вершинѣ круглый, какъ арена для боя быковъ, замокъ съ одинокой башней, соединявшейся лишь легкимъ мостомъ. Внизу виднѣлись красныя новѣйшія постройки Террено, a за ними, на краю мыса, старинный Пуэрто Пи, съ сигнальной башней и батареями Санъ Карлоса.
По другую сторону залива, вдаваясь въ море, терялся въ волнистыхъ тумананахъ горизонта темно-зеленый мысъ съ красноватыми скалами, мрачный, необитаемый.
Соборъ вырисовывалъ на небесной лазури свои подпоры и колоннады, будто каменный корабль, съ обломанными мачтами, выброшенный волнами между городомъ и берегомъ. За храмомъ старинная крѣпость Альмудайны выставляла свои красныя башни, мавританскаго стиля, съ рѣдкими отверстіями. Полосами красноватой стали въ епископскомъ дворцѣ горѣли оконныя стекла, словно отражая пожаръ. Между этимъ дворцомъ и морской стѣной, въ глубинѣ рва, заросшаго травой, гдѣ по выступамъ качались гирлянды розовыхъ кустовъ, громоздились пушки, старинныя, на колесахъ, новѣйшія на землѣ, годами ожидая минуты, когда ихъ употребятъ въ дѣло. Блиндированныя башни окислились точно также, какъ лафеты. Пушки съ широкими жерлами, окрашенныя красной краской, спрятанныя въ травѣ, выглядѣли помойными ведрами. Забвеніе и окись старили эти новѣйшія орудія. Застывшая, однообразная среда, окружавшая, по мнѣнію Фебрера, островъ, казалось, тяготѣла и надъ этими военными орудіями: едва родившись, не успѣвъ заговорить, онѣ дѣлались старыми, разрушались.
Равнодушный къ ликованію солнца, къ свѣтлому трепету лазурнаго пространства, къ чириканію птицъ, проносившихся у его ногъ, Хаиме испытывалъ глубокую тоску, безконечное уныніе.
Къ чему бороться съ прошлымъ?… Какъ освободиться отъ своей цѣпи?… При рожденіи каждому опредѣлялось мѣсто на весь путь его странствованія по землѣ, и тщетны порывы перемѣнить положеніе.
Часто, въ ранней юности, когда онъ глядѣлъ съ возвышеннаго пункта на городъ съ его смѣющимися окрестностями, имъ овладѣвали мрачныя мысли. Въ потопленныхъ солнцемъ улицахъ подъ навѣсомъ крышъ волновался человѣческій муравейникъ, движимый нуждами, идеями момента, которыя онъ считалъ существеннѣйшими, вѣруя въ самомъ искреннемъ эгоизмѣ, что кто-то Высшій и Всемогущій бодрствуетъ и управляетъ его шагами, шагами инфузорій въ каплѣ воды. За городомъ воображеніе Хаиме рисовало однообразные заборы, свѣсившіеся надъ ними кипарисы, цѣлый городъ бѣлыхъ построекъ, окошекъ на подобіе печныхъ отверстій, плитъ, закрывающихъ входъ въ пещеры. Сколько жителей въ городѣ живыхъ, на его площадяхъ и широкихъ улицахъ? Шестьдесятъ тысячъ… Восемьдесятъ тысячъ… Увы! Въ другомъ городѣ, расположенномъ вблизи, тѣсномъ, молчаливомъ съ его бѣлыми домиками, сжатыми между темныхъ кипарисовъ, невидимыхъ обитателей — четыреста тысячъ, шестьсотъ тысячъ, можетъ быть, милліонъ.
Потомъ, въ Мадридѣ, тоже самая мысль посѣтила его, какъ-то вечеромъ, когда онъ прогуливался съ двумя женщинами по окрестностямъ столицы. Вершины холмовъ около рѣки были заняты нѣмыми поселками, среди бѣлыхъ зданій которыхъ высились острыя группы кипарисовъ. И на другомъ концѣ великаго города существовали также села молчанія и забвенія. Городъ жилъ, сдавленный форпостами небытія. Полмилліона живыхъ существъ волновались въ улицахъ, считая себя единственными господами, руководителями своего существованія, не помня, не думая о четырехъ, шести, восьми милліонахъ себѣ подобныхъ, пребывавшихъ невидимо около нихъ.
О томъ же размышлялъ онъ въ Парижѣ, гдѣ четыре милліона бодрствующихъ обывателей жили окруженные двадцатью или тридцатью милліонами прежнихъ жителей, нынѣ почившихъ. И та же мрачная мысль преслѣдовала его во всѣхъ крупныхъ городахъ.
Никогда живые не были одни: всюду ихъ окружали мертвецы и, болѣе многочисленные, безконечно болѣе многочисленные, они давили живыхъ тяжестью времени и числа.
Нѣтъ, мертвые не уходили, какъ гласила старинная поговорка, мертвые оставались неподвижно на грани жизни, сторожа новыя поколѣнія, заставляя ихъ ощущать власть прошлаго грубыми терзаніями души, каждый разъ какъ тѣ пытались сойти съ дороги.
Какая тиранія! Безграничное могущество! Безполезно отводить глаза и парализовать память. Они всюду встрѣчаются. Они занимаютъ всѣ дороги нашей жизни, выходятъ намъ навстрѣчу, чтобы напомнить о своихъ благодѣяніяхъ, обязываютъ насъ на унизительную благодарность. Что за рабство!.. Домъ, гдѣ мы обитаемъ, построили мертвецы. Религіи — ихъ создали они. Законы, которымъ мы повинуемся, продиктовали мертвецы. Плоды ихъ работы далѣе, — любимыя блюда, наши страсти и вкусы, пища, питающая насъ, все, что производитъ земля, взрытая ихъ руками, нынѣ обратившимися въ прахъ. Мораль, обычаи, предразсудки, честь — все ихъ работа. Мысли они иначе, иная была бы организація людей. Вещи пріятны нашимъ чувствамъ потому, что такъ хотѣли мертвецы. Непріятное, безполезное презирается по волѣ уже не существующихъ. Моральное и имморальное — ихъ сентенціи, произнесенныя вѣка тому назадъ. Стараясь говорить новое, люди лишь повторяютъ въ иныхъ выраженіяхъ то, что мертвецы говорили цѣлыя столѣтія. Что мы считаемъ наиболѣе произвольнымъ и личнымъ въ насъ, намъ диктуютъ невидимые учителя, лежащіе на гробовомъ ложѣ, а они въ свою очередь научились этому отъ старыхъ мертвецовъ. Въ зрачкахъ нашихъ глазъ свѣтится душа нашихъ предковъ, а линіи нашихъ лицъ воспроизводятъ и отражаютъ черты исчезнувшихъ поколѣній.
Въ безмѣрной тоскѣ Фебреръ улыбался. Мы воображаемъ, будто мыслимъ сами, а въ извилинахъ нашего мозга дѣйствуетъ сила, жившая въ другихъ организмахъ: такъ сокъ черенка отъ вѣковыхъ умирающихъ деревьевъ передаетъ энергію новымъ побѣгамъ. Многое изъ того, что мы произносимъ произвольно, какъ послѣднюю новость нашей мысли, есть чужая идея, воспринятая нашимъ мозгомъ отъ рожденія, вдругъ всплывающая въ немъ. Вкусы, причуды, добродѣтели и пороки, склонности и отвращеніе — все унаслѣдовано, все работа исчезнувшихъ, но живущихъ въ насъ.
Съ какимъ ужасомъ думалъ Фебреръ о могуществѣ мертвецовъ. Они скрываются, чтобы сдѣлать менѣе жестокой свою тиранію, но въ дѣйствительности не появляются. Ихъ души пребываютъ въ предѣлахъ нашего существованія, точно также, какъ ихъ тѣла образуютъ укрѣпленный лагерь вокругъ человѣческихъ скопищъ. Насъ сторожатъ они свирѣпыми очами, насъ преслѣдуютъ, невидимымъ ударомъ когтей гонятъ насъ при малѣйшей попыткѣ свернуть съ пути. Дьявольски мощные, соединяются они и обрушиваются на человѣческія стада, которыя устремляются къ новымъ, необычайнымъ идеаламъ; дикой реакціей востановляютъ покой жизни — они любятъ ее молчаливой и тихой, съ шепотомъ вянущихъ травъ и порханіемъ бабочекъ, — востановляютъ нѣжный покой кладбища, уснувшаго на солнцѣ.
Душа мертвецовъ заполняетъ міръ. Мертвецы не уходятъ, ибо они господа. Мертвецы повелѣваютъ, и безполезно противиться ихъ приказаніямъ.
Увы, человѣкъ большихъ городовъ, который живетъ въ водоворотѣ, не знаетъ, кто создалъ его домъ, кто далъ ему хлѣбъ, видитъ изъ твореній свободной природы лишь чахлыя дерева, украшающія улицы, — человѣкъ большихъ городовъ не знаетъ этихъ вещей! He можетъ постигнуть, что его жизнь протекаетъ среди милліоновъ и милліоновъ предковъ, въ нѣсколькихъ шагахъ скученныхъ около него, сторожащихъ его и управляющихъ имъ. Онъ слѣпо повинуется ихъ ударамъ, не вѣдая, гдѣ конецъ веревки, за который привязана его душа. Онъ считаетъ, бѣдный автоматъ! всѣ свои дѣйствія плодомъ своей воли, а между тѣмъ они не болѣе, какъ внушенія невидимыхъ повелителей.
Въ своемъ однообразномъ существованіи на тихомъ островѣ, знакомый со всѣми своими предками, знающій происхожденіе и исторію всего окружающаго — предметовъ, платья, мебели и дома, какъ бы надѣленнаго душой, Хаиме лучше другихъ могь оцѣнить эту тираннію.
Да, мертвецы повелѣваютъ. Власть живыхъ, ихъ изумительныя новости — все иллюзія, обманы для услады существованія!..
Глядя на море, гдѣ на горизонтѣ вырисовывалась тонкая колонка пароходнаго дыма, Фебреръ подумалъ о громадныхъ океанскихъ пароходахъ, плавающихъ городахъ, чудовищахъ быстроты, гордости человѣческой промышленности, въ короткое время объѣзжающихъ свѣтъ… Его отдаленные, средневѣковые предки, ходившіе въ Англію на кораблѣ, вродѣ рыболовной барки, представляли собой нѣчто болѣе необычайное; и великіе современные адмиралы со своими человѣческими стадами не совершили большихъ подвиговъ, чѣмъ командоръ Пріамо съ горсточкой моряковъ. О, жизнь! что за обманы, что за иллюзіи мы вышиваемъ на ней, стараясь скрыть отъ себя однообразіе ея канвы. Кратковременность ея восторговъ и удивленія передъ необычайнымъ убійственно ничтожна. Прожить тридцать лѣтъ — все равно что триста. Люди совершенствуютъ игрушки, полезныя для ихъ эгоизма и благоденствія — машины, средства передвиженія, но за вычетомъ этого жизнь идетъ по-старому. Стары страсти, радости, предразсудки: животное-человѣкъ не измѣняется.
Онъ считалъ себя свободнымъ человѣкомъ, съ душою, которую называлъ н_о_в_ѣ_й_ш_е_й, своей, всецѣло своей: а теперь открывалъ въ ней хаосъ душъ предковъ. Онъ могъ признать эти души, такъ какъ изучилъ ихъ, такъ какъ онѣ находились въ сосѣдней комнатѣ, въ архивѣ, какъ засохшіе цвѣты сохраняются придавленными между листьевъ старинной книги. Большинство людей помнятъ, самое большее, о своихъ прадѣдахъ. Семейства, лишенныя возможности сохранять бережно исторію прошлаго на пространствѣ вѣковъ, не даютъ себѣ отчета въ жизни предковъ, продолжающейся внутри ихъ, считаютъ самопроизвольными крики, которые въ нихъ испускаютъ предки. Наше тѣло — тѣло уже не существующихъ. Наши души — нагроможденные обрывки душъ мертвецовъ.
Хаиме находилъ въ себѣ величаваго дѣда, дона Орасіо и иквизитора декана, хозяина страшныхъ карточекъ, и души знаменитаго командора и другихъ предковъ. Его духъ современнаго человѣка хранилъ слѣды постояннаго рехидора, смотрѣвшаго, какъ на особую, презрѣнную расу, на крещенныхъ евреевъ-островитянъ.
Мертвые повелѣваютъ. Теперь понятны неизбѣжное отвращеніе, гордость при встрѣчѣ съ этимъ услужливымъ, смиреннымъ дономъ Бенито… И эти чувства непреодолимы! И его характера нельзя измѣнить! Тутъ руководятъ болѣе сильные, чѣмъ онъ: повелѣвали мертвые и слѣдовало имъ повиноваться.
Пессимистическія мысли вернули его къ его настоящему положенію. Все погибло!.. Онъ не годенъ для мелкихъ дѣлъ, для переговоровъ и сдѣлокъ, которыми чревата нищенская жизнь. Онъ отказывается отъ этого брака, своего единственнаго спасенія, и кредиторы, какъ только узнаютъ объ его отказѣ, уничтожающемъ ихъ надежды, обрушатся на его. Онъ очутится изгнаннымъ изъ родного дома, ему будутъ сочувствовать, жалѣть, и это хуже, чѣмъ издѣвательство. Безсильный, онъ обреченъ присутствовать при окончательномъ крушеніи его дома и имени. Что дѣлать?.. Куда идти?..
Большую часть вечера онъ провелъ, глядя на море, слѣдя за бѣгомъ бѣлыхъ парусовъ, скрывавшихся у мыса или терявшихся на далекомъ горизонтѣ залива.
Удалившись съ террасы, Фебреръ, не помня какъ, открылъ дверь молельни, старинную забытую дверь. Заскрипѣла она на ржавыхъ петляхъ, посыпалась пыль съ паутиной. Сколько времени никто не входилъ сюда!.. Въ тѣснотѣ запертыхъ камней онъ ощутилъ слабый запахъ эссенцій, коробки духовъ, раскрытыя и брошенныя, — запахъ, напомнившій ему о величественныхъ дамахъ рода, чьи портреты висѣли въ пріемной.
Въ лучѣ свѣта, пробивавшемся сквозь окошечки купола, восходящей спиралью танцовали милліоны пыльныхъ тѣлецъ, зажженныхъ солнцемъ. Алтарь, старинной рѣзьбы, сверкалъ прямо, въ сумракѣ, искрами стариннаго золота. На священномъ столѣ виднѣлись лисьи хвосты и ведро, оставленные нѣсколько лѣтъ тому назадъ, во время послѣдней чистки.
Два молитвенныхъ стула изъ стариннаго синяго бархата, казалось, хранили еще слѣды господскихъ, нѣжныхъ тѣлъ, уже не существовавшихъ. На ихъ пюпитрахъ лежали, забытые, два молитвенника, съ захватанными краями. Хаиме узналъ одинъ изъ молитвенниковъ, — молитвенникъ матери, несчастной, блѣдной, больной сеньоры, проведшей жизнь въ молитвахъ и мысляхъ о сынѣ, мечтавшей для него о великой будущности. Другой молитвенникъ, можетъ быть, принадлежалъ бабушкѣ, американкѣ временъ романтизма, которая, казалась, еще оглашала громадный домъ шелестомъ своихъ бѣлыхъ платьевъ и рокотомъ арфы. Эта картина прошлаго, живая и скрытая въ заброшенной капеллѣ, память о двухъ дамахъ, одной — воплощенномъ благочестіи, другой — идеалисткѣ, изящной и мечтательной, окончательно подавили Фебрера. И вдругъ, черезъ нѣсколько времени, грубыя руки ростовщика осквернятъ величественную, застывшую старину!.. Онъ не сможетъ этого видѣть. Прощай! Прощай!..
При наступленіи темноты онъ отыскалъ на Борне Тони Клапеса. Съ откровенностью, которую ему внушалъ контрабантистъ, онъ попросилъ у.него денегъ.
— He знаю, когда смогу тебѣ вернуть. Уѣзжаю съ Майорки. Пусть гибнетъ все, но лишь не на моихъ глазахъ.
Клапесъ далъ Хаиме большую сумму, чѣмъ тотъ просилъ. Тони оставался на островѣ и съ помощью капитана Вальса попытается уладить, если есть только возможность, его дѣла. Капитанъ зналъ толкъ въ дѣлахъ и умѣлъ распутывать наиболѣе запутанныя. Co вчерашняго дня онъ поссорился съ Хаиме, но это ничего не значитъ: Вальсъ истинный другъ.
— He говори никому о моемъ отъѣздѣ, — прибавилъ Хаиме. — Долженъ знать лишь ты….. и Пабло. Ты правъ: онъ — другъ.
— А когда ты уѣзжаешь?..
Хаиме ожидалъ перваго парохода на Ибису. У него тамъ кое-что оставалось: группа скалъ, поросшая травами, жилище кроликовъ; разрушенная башня временъ пиратовъ. Онъ случайно узналъ объ этомъ вчера: ему сказали ибисскіе крестьяне, которыхъ онъ встрѣтилъ на Борне.
— Все равно, что тамъ, что въ другомъ мѣстѣ… Лучше, гораздо лучше. Буду охотиться, ловить рыбу. Буду жить, не видя людей.
Вспомнивъ свои вчерашніе совѣты, Клапесъ, довольный, пожалъ руку Хаиме. Конецъ исторіи съ ч_у_е_т_о_й! Его крестьянская душа радовалась такому финалу.
— Хорошо, что уѣзжаешь. Иначе… Иначе было бы безуміе.
I.
правитьФебреръ смотрѣлъ на свое изображеніе, прозрачную тѣнь съ расплывающимися очертаніями, среди ряби водъ. За изображеніемъ виднѣлась морская глубина, молочныя пятна чистаго песку и темныя глыбы, отдѣлившіяся отъ горы, покрытыя странной растительностью.
Морскія травы трепетно колебали своими зелеными головками; круглые плоды, похожіе на индійскія фиги, бѣлѣли по гребнямъ; въ глубинѣ зеленыхъ водъ блестѣли цвѣты, словно перламутръ; и среди этихъ таинственныхъ растеній выставляли морскія звѣзды свои разноцвѣтныя конечности, свивался морской ежъ, какъ черное пятно иглъ, суетились чертовы коньки и быстр-обыстро искрились серебро и пурпуръ, хвосты и плавники, среди воронокъ пузырей, выплывая изъ пещеры и исчезая въ другомъ невѣдомомъ, таинственномъ провалѣ.
Хаиме наклонился на бортъ маленькаго судна съ опущеннымъ парусомъ. Въ рукахъ онъ держалъ volanti — длинную дорожку съ крючками, почти опускавшуюся до дна.
Было около полдня. Суденышко находилось въ тѣни. За спиной Хаиме тянулся страшно извилистый, съ острыми выступами и глубокимитвырѣзами, дикій берегъ Ибисы. Передъ нимъ возвышался Ведрà, одинокій утесъ, гордый пограничный столпъ въ триста метровъ, благодаря своему одиночеству казавшійся еще болѣе высокимъ. У ногъ его тѣнь колосса придавала водамъ темный и въ то же время прозрачный цвѣтъ. Дальше, за его синеватой тѣнью кипѣло Средиземное море, сверкая золотыми искрами въ солнечныхъ лучахъ, и берега Ибисы, красные, плоскіе, казалось, горѣли огнемъ.
Хаиме отправлялся ловить рыбу ежедневно, при тихой погодѣ, въ узкомъ проливѣ между островомъ и Ведри. Въ ясные дни это была голубая рѣка съ подводными скалами, высовывшими на поверхность воды черныя верхушки. Великанъ позволялъ приставать къ себѣ, ничуть не теряя своего величественнаго, суроваго, враждебнаго вида. А когда дулъ свѣжій вѣтеръ, наполовину потопленныя верхушки скалъ вѣнчались пѣной, издавая ревъ; водяныя горы, глухія, темныя достигали воротъ моря, и приходилось ставить парусъ и бѣжать скорѣе изъ этого пролива, отъ шумнаго хаоса воротовъ и потоковъ.
На носу барки стоялъ дядя Вентолера, старый морякъ, плававшій на судахъ разныхъ націй и спутникъ Хаиме съ момента пріѣзда послѣдняго на Ибису. «Лѣтъ восемьдесятъ, сеньоръ!» и ни одного дня не пропускалъ безъ рыбной ловли. He зналъ ни болѣзней, ни страха передъ непогодой. Имѣлъ загорѣвшее обвѣтрившееся, но съ рѣдкими морщинами лицо. Тонкія ноги, подъ засученными штанами, показывали свѣжую кожу крѣпкихъ мускуловъ. Блуза, съ открытой грудью, позволяла видѣть волосастое, сѣрое тѣло, того же цвѣта, какъ голова. На головѣ, — черная шапка, — память о послѣдней его поѣздкѣвъ Ливерпуль — съ ярко-красной кисточкой посрединѣ, съ широкой лентой, расписанной бѣлыми и красными дервишами. Лицо украшали узкія бакенбарды. На ушахъ висѣли мѣдныя серьги.
Познакомившися съ нимъ, Хаиме заинтересовался его украшеніями.
— Мальчишкой служилъ я юнгой на англійской шхунѣ, — говорилъ Вентолера на своемъ ибисскомъ нарѣчіи, произнося слова на распѣвъ, нѣжнымъ голосомъ. — Хозяинъ былъ пресмѣлый мальтіецъ, съ бакенбардами и серьгами. И я сказалъ себѣ: «Выросту — стану, какъ хозяинъ». Вотъ вы какимъ меня видите, и былъ я казистъ съ лица, и любо было мнѣ подражать людямъ стоющимъ.
Первые дни, когда Хаиме сталъ ловить рыбу у Ведри, онъ забывалъ смотрѣть на воду и снарядъ, который держалъ въ рукѣ, и впивался глазами въ колоссъ, поднимающійся надъ моремъ, отторгнутый отъ берега.
Громоздились скалы другъ на друга, высилась къ небесамъ острая вершина, заставлявшая зрителя закидывать голову назадъ. Прибрежные утесы были доступны. Mope доходило до нихъ, вливаясь въ низкія колоннады подводныхъ пещеръ — нѣкогда убѣжище корсаровъ, а теперь иногда складочное мѣсто контрабандистовъ. Можно было идти, прыгая съ утеса на утесъ, среди можжевельника и другихъ лѣсныхъ растеній, по береговой сторонѣ; но дальше, скала поднималась отвѣсная, гладкая, неприступная, красивыми сѣрыми стѣнами, какъ бы обрѣзанными.
На громадной высотѣ было нѣсколько площадокъ, поросшихъ зеленью, а за ними опять поднималась скала, вертикально-отвѣсная до самой вершины, острая, какъ палецъ. Нѣкоторыя охотники взбирались на эту крѣпость, пользуясь, какъ дорожками выступами камней, и такимъ путемъ достигали до первыхъ площадокъ. Дальше дошелъ, по словамъ дяди Вентолеры, одинъ только монахъ, изгнанный правительствомъ за карлистскую агитацію, построившій на берегу Ибисы обитель Кубельсъ.
— Былъ человѣкъ твердый и смѣлый, — продолжалъ старикъ. — Говорятъ, водрузилъ крестъ на самой высотѣ, да вотъ уже давно унесли его буйные вѣтры.
Фебреръ видѣлъ, какъ по уступамъ громаднаго сѣраго утеса, осѣненнымъ зеленью можжевельника и морскихъ сосенъ, прыгали неустанно цвѣтныя точки, словно красныя или бѣловатыя блохи. To были козы Ведрá, одичавшія козы, брошенныя здѣсь давно, плодившіяся вдали отъ человѣка, потерявшія всѣ свои привычки домашнихъ животныхъ, спасавшіяся чудесными прыжками, какъ только барка приставала къ скалѣ. Тихимъ утромъ ихъ блеянье громко раздавалось среди безмолвія природы и неслось надъ морской поверхностью.
Однажды, на разсвѣтѣ Хаиме, захвативши съ собой ружье, сдѣлалъ два выстрѣла въ далекую группу козъ, будучи увѣренъ, что не попадетъ, но желая насладиться зрѣлищемъ ихъ бѣгства и прыжковъ. Усиленные эхомъ пролива, выстрѣлы наполнили пространство чиликаньемъ и шелестомъ крыльевъ. Сотни старыхъ, громадныхъ чаекъ, испуганные шумомъ, покинули свои норы. Встревоженный островокъ выбрасывалъ своихъ пернатыхъ обитателей. Совсѣмъ высоко, черными точками летѣли къ большому острову, другіе бѣглецы-соколы, находившіе пріютъ на Ведрá, охотившіеся за ибисскими и форментерскими голубями.
Старый морякъ показывалъ Фебреру пещеры, зіявшія, какъ окна, въ наиболѣе отвѣсныхъ и неприступныхъ стѣнахъ островка. Ни козы, ни люди не могли туда проникнуть. Дядя Вентолера зналъ, что скрывалось въ ихъ черной пасти. Это были улья, имѣвшія за собой многовѣковую давность, естественный пріютъ пчелъ, которыя пролетая черезъ проливъ между Ибисой и Ведрá, укрывались въ неприступныхъ пещерахъ, послѣ набѣговъ на островныя поля. Въ извѣстное время года онъ видѣлъ, какъ сверкали у этихъ отверстій свѣтлыя нити, и змѣйками сбѣгали по камнямъ. Таялъ медъ у входовъ пещеръ и вытекалъ, безъ пользы, изъ сотовъ.
Дядя Вентолера, свистнувъ отъ удовольствія, дернулъ свой рыболовный снарядъ.
— Привалило восемь!..
На крючкѣ шевелилъ хвостомъ и лапами темно-сѣрый крабъ. Другіе, такіе же, неподвижно лежали въ корзинкѣ около старика.
— Дядя Вентолера, почему не споете обѣдни?
— Если позволите…
Хаиме зналъ привычки старика, его склонность къ пѣснопѣніямъ обѣдни въ минуты рарадости. Переставъ совершать дальнія плаванія, онъ полюбилъ по воскресеньямъ пѣть въ деревенской церкви Санъ Хосе или Санъ Антоніо, а затѣмъ распространилъ свое пристрастіе на всѣ счастливые случаи жизни.
— Хорошо… хорошо, — произнесъ онъ тономъ превосходства, словно готовясь доставить своему спутнику величайшее наслажденіе.
Приложивъ руку ко рту, онъ вдругъ вынулъ зубы — и спряталъ ихъ за поясомъ. Лицо его покрылось морщинами вокругь ввалившагося рта. И онъ началъ пѣть фразы священника и отвѣты помощника. Дрожащій, дѣтскій голосъ пріобрѣталъ торжественную звучность, разносясь по водному пространству, отдаваемый эхомъ скалъ. По временамъ ему вторили козы Ведрá нѣжнымъ, изумленнымъ блеяньемъ. Хаиме смѣялся надъ усердіемъ старика: закативъ глаза, тотъ прижималъ руку къ сердцу, не выпуская изъ другой руки веревки ѵ_о_l_a_n_t_і. Это продолжалось долго — Хаиме слѣдилъ внимательно за своимъ снарядомъ, но не замѣчалъ ни малѣйшаго движенія. Счастье было на сторонѣ старика. Хаиме былъ раздосадованъ. Ему вдругъ надоѣло пѣніе.
— Довольно, дядя Вентолера… Достаточно!
— Понравилось вамъ, правда? — наивно произнесъ старикъ. — Знаю еще кое-что. Знаю про капитана Рикера, истинное событіе, вовсе не басня. Мой отецъ видѣлъ.
Хаиме сдѣлалъ жестъ протеста. Нѣтъ, не нужно про капитана Рикера. Онъ наизусть помнилъ. За три мѣсяца, которые они вмѣстѣ плавали, рѣдкій день не завершался повѣствованіемъ о капитанѣ. Но дядя Вентолера, по своей старческой наивности, убѣжденный въ великомъ значеніи всего, что дѣлалъ, уже началъ свой разсказъ, и Хаиме, отвернувшись, наклонился надъ бортомъ и глядѣлъ въ морскую глубину, не желая слушать лишній разъ наизусть извѣстнаго.
Капитанъ Антоніо Рикеръ!.. Герой острова, столь же великій морякъ, какъ Барсело… Но Барсело былъ майоркинецъ, а онъ ибисенецъ: все почести и чины принадлежали майоркинцу. Существуй справедливость, море поглотило бы гордый островъ, мачеху Ибисы. Тутъ старикъ вспомнилъ, что Фебреръ майоркинецъ и сконфуженно молчалъ нѣсколько минутъ.
— Это такъ говорится, — прибавилъ онъ, извиняясь. — Хорошіе люди водятся вездѣ. Ваша милость — хорошій человѣкъ, но вернемся къ капитану Рикеру…
Рикеръ былъ хозяиномъ каперской шебеки С_а_н_ъ А_н_т_о_н_і_о, снаряженный ибисенцами въ постоянной войнѣ съ галеотами алжирскихъ мавровъ и кораблями англичанъ, враговъ Испаніи. Имя Рикера извѣстно было всему Средиземному морю. Событіе случилось въ 1806 г. Въ троицынъ день, утромъ, въ виду города Ибисы показался фрегатъ подъ англійскимъ флагомъ, лавируя внѣ прицѣла крѣпостныхъ пушекъ. Это былъ «У_с_п_ѣ_х_ъ», корабль итальянца Мигуэля Новелли, по призванію П_а_п_ы, жителя Гибралтара, корсара, служившаго Англіи. Онъ разыскивалъ Рикера, издѣвался надъ нимъ, нагло плавая передъ городомъ. Зазвонили въ набатъ колокола, забили барабаны, населеніе столпилось на стѣнахъ Ибисы и въ морскомъ кварталѣ. С_а_н_ъ А_н_т_о_н_і_о стоялъ бокомъ на сушѣ, но Рикеръ, со своими, спустилъ его въ воду. Маленькія пушки шебеки были приведены ьъ негодность: ихъ на скорую руку привязали веревками. Всѣ обитатели морского квартала захотѣли сѣсть на судно, но капитанъ выбралъ лишь пятьдесятъ человѣкъ и прослушалъ съ ними обѣдню въ церкви св. Тельмо. Когда поднимали паруса, явился отецъ Рикера, старый морякъ и, несмотря на протестъ сына, взошелъ на шебеку.
Много часовъ, много ловкихъ маневровъ потребовалось Санъ Антонію, чтобы приблизиться къ кораблю П_а_п_ы. Бѣдная шебека выглядѣла насѣкомымъ рядомъ съ большимъ судномъ, на борту котораго находились самые отважные авантюристы, собравшіе на молахъ Гибралтара: мальтійцы, англичане, римляне, венеціанцы, ливорнцы, сардинцы и рагузцы. Первый залпъ изъ пушекъ корабля убиваетъ пять человѣкъ на палубѣ шебеки, въ томъ числѣ отца Рикера. Рикеръ схватываетъ разорванный трупъ, пачкается его кровью, бѣжитъ спрятать его въ трюмѣ. — «Убили нашего отца!» — стонутъ братья Рикера. — Покажемъ себя! — дико кричитъ послѣдній. — Пороховницы! На абордажъ!
П_о_р_о_х_о_в_н_и_ц_ы, страшное оружіе ибисенскихъ корсаровъ, огненныя бутылки, которыя разрываясь на непріятельской палубѣ, зажигали ее, попадаютъ въ корабль Папы. Горятъ снасти, пылаетъ мертвое дерево, и, словно демоны, среди пламени прыгаютъ Рикеръ и его люди, съ пистолетомъ въ одной рукѣ, съ абордажнымъ топоромъ въ другой. Палуба заливается кровью, съ разрубленными головами летятъ трупы въ море. Папу нашли спрятавшимся, полумертвымъ отъ страху въ шкафу его каюты.
И дядя Вентолера смѣялся своимъ дѣтскимъ смѣхомъ, вспоминая эту смѣшную подробность великой побѣды Рикера. Потомъ, плѣннаго П_а_п_у привезли на островъ. Горожане и крестьяне толпами сбѣгались смотрѣть на него, какъ на рѣдкаго звѣря. Вотъ пиратъ, гроза Средиземнаго моря! И его нашли между полками, испугавшагося ибисенцевъ! Судомъ приговорили его къ повѣшенію на островѣ Висѣльниковъ, — маленькомъ островкѣ, гдѣ теперь находится маякъ пролива Монаховъ, но Годой отдалъ приказъ обмѣнять его на плѣнныхъ испанцевъ.
Отецъ Вентолеры былъ очевидцемъ великаго событія. Онъ служилъ юнгой на шебекѣ Рикера. Потомъ попалъ онъ въ плѣнъ къ алжирцамъ и былъ однимъ изъ послѣднихъ рабовъ передъ появленіемъ въ Алжирѣ французовъ. Тамъ онъ подвергся однажды смертельной опасности ихъ разстрѣливали черезъ десятаго за убійство порочнаго мавра (тѣло его нашли въ отхожемъ мѣстѣ). Дядя Вентолера помнилъ разсказы отца объ эпохѣ когда на Ибисѣ быаи корсары и въ ибисскую гавань прибывали захваченныя суда съ плѣннами мавританками и маврами. Плѣнниковъ проводили «къ писарю захватовъ», какъ свидѣтелей событія, и требовали чтобы они клялись именемъ Аллаха, Пророка и Алкорана, поднявъ кверху указательный палецъ, обративъ лицо къ восходу солнцаі. А суровые ибисенскіе корсары, раздѣливъ добычу, оставляли фондъ на покупку простынь для ранъ, а остальную часть награбленнаго отдавали, «чтобы служилъ священникъ обѣдню всѣ дни, пока они находятся внѣ острова».
Дядя Вентолера переходилъ отъ Рикера къ другимъ храбрымъ каперамъ, предшественникамъ послѣдняго, но Хаиме сердила его болтовня: въ нихъ скрыто было желаніе поразить островъ Майорку, сосѣдній и враждебный, — и, наконецъ, онъ потерялъ терпѣніе.
— Уже двѣнадцать, дѣдушка!.. Тронемся; больше не клюютъ. Старикъ посмотрѣлъ на солнце; оно стояло надъ вершиной Ведрá. Полдень еще не наступилъ, но былъ близокъ. Потомъ, посмотрѣлъ на море: сеньоръ правъ; рыбы клевать больше не станутъ, но онъ былъ доволенъ сегодняшнимъ уловомъ.
Своими тонкими руками онъ потянулъ за веревку, поднимая маленькій треугольный парусъ судна. Судно накренилось, качнулось на мѣстѣ и затѣмъ начало разрѣзать воду съ тихимъ журчаньемъ. Вышли изъ пролива, оставили сзади Ведрá, направляясь по ибисскому берегу. Хаиме правилъ рулемъ, а старикъ, зажавъ корзину между колѣнъ, пересчитывалъ и перебиралъ рыбъ съ жадностью и наслажденіемъ.
Обогнули мысъ. Открылась новая полоса берега. На небольшой горкѣ съ красными скалами, усѣянной то здѣсь, то тамъ темными пятнами густыхъ кустарниковъ, маячила широкая, желтая башня, гладкій цилиндръ съ однимъ только отверстіемъ на сторонѣ обращенной къ морю, — съ окномъ, чернымъ проваломъ неправильной формы. На коронкѣ башни амбразура, служившая нѣкогда для небольшой пушки, вырѣзывалась въ небесной лазури. По одной сторонѣ мыса, круто падавшаго въ море, шелъ зеленѣющій участокъ земли, съ низкими вѣтвистыми деревьями; между ними просвѣчивало бѣлое пятно крошечнаго домика.
Барка направилась къ башнѣ и, подойдя къ ней, повернула къ берегу, врѣзавшись носомъ въ песчаное дно. Старикъ сложилъ парусъ и приблизилъ судно кь скалѣ на берегу, откуда спускалась цѣпь. Привязалъ къ цѣпи барку, и тотчасъ они оба выскочили на сушу. Старикъ не хотѣлъ вытаскивать судно: онъ думалъ вернуться въ море сегодня же вечеромъ послѣ ужина: слѣдовало опустить д_о_р_о_ж_к_и до завтрашняго утра. Сеньоръ отправится съ нимъ?.. Фебреръ сдѣлалъ отрицательный жестъ, и старикъ растался съ нимъ до завтра. Онъ разбудитъ, запѣвъ на берегу Introito, рано утромъ, когда на небѣ будутъ еще звѣзды. Разсвѣтъ долженъ ихъ застать у Ведрá Нука, скоро ли онъ выйдетъ изъ башни!
Старикъ пошелъ вглубь острова, неся корзину съ рыбой на рукѣ.
— Отдайте, дядя Вентолера, мою долю Маргалидѣ, и пусть мнѣ поскорѣй принесутъ пообѣдать.
Морякъ отвѣтилъ движеніемъ плечъ, не оборачиваясь. Хаиме двинулся по полосѣ берега къ башнѣ. Ноги его, обутыя въ альпаргаты, ступали по мелкому песку, о который разбивались послѣднія всплески моря. Среди голубыхъ камешекъ виднѣлись куски обожженной глины, осколки ручекъ, выпуклые черепки гончарныхъ издѣлій, со слѣдами старинныхъ украшеній, которыя, быть можетъ, принадлежали пузатымъ вазамъ, маленькіе неправильные шарики сѣрой земли, на которыхъ, казалось, можно было разглядѣть разъѣденныя селитряной водой лица, сжавшіяся, въ ходѣ вѣковъ, физіономіи. To были таинственные остатки бурныхъ дней, обрывки великой морской тайны, увидѣвшей снова свѣтъ послѣ тысячелѣтняго мрака, хаотическая, легендарная исторія, выброшенная капризными волнами на берега этихъ острововъ. служившихъ въ сѣдую старину убѣжищемъ финикійцевъ и карѳагенянъ, арабовъ и норманновъ. Дядя Вентолера говорилъ о серебряныхъ монетахъ, тонкихъ, какъ жертвенныя облатки: играя, на берегу ихъ находили мальчики. Его дѣдъ помнилъ преданіе оттаинственныхъ пещерахъ, скрывавшихъ сокровища, пещерахъ сарацинъ и норманновъ, — онѣ были замурованы камнями, и секретъ кладовъ забытъ.
Хаиме началъ подыматься по каменистому склону, направляясь къ башнѣ. Тамариски подымали свой дикій, шумный уборъ, уборъ безплодныхъ сосенъ, который, казалось, питался разсѣянной кругомъ солью, вонзая свои корни въ скалу. Вѣтеръ непогодныхъ дней, сбрасывая песокъ, оставлялъ обнаженными эти разросшіеся, спутанныя корни, черныя, тонкія змѣи, въ которыхъ часто запутывались ноги Фебрера. На эхо его шаговъ отвѣчали въ кустахъ шумъ пугливаго бѣга и шелестъ листьевъ: то тамъ, то здѣсь съ отчаянной быстротой проносился комокъ сѣрой шерсти, съ хвостомъ вь видѣ пуговицы. Бѣгство кроликовъ распугивало темно-смарагдовыхъ ящерицъ, лѣниво лежавшихъ на солнцѣ.
Вмѣстѣ съ этими шорохами до слуха Хаиме донеслись слабые звуки тамбурина и мужской голосъ, напѣвавшій ибисскій романсъ. Мужчина по временамъ останавливался, какъ бы въ нерѣшительности, повторялъ уже пропѣтые стихи по нѣскольку разъ и уже тогда переходилъ къ новымъ. Въ концѣ каждой строфы, по мѣстному обычаю, онъ испускалъ странное клохтанье, похожее на крикъ павлина, дикія, скрипучія трели, какими сопровождаютъ свои пѣсни арабы.
Очутившись на вершинѣ, Фебреръ увидѣлъ музыканта, сидѣвшаго на камнѣ, сзади башни и глядѣвшаго на море.
Это былъ а_т_л_о_т_ъ, котораго Хаиме нѣсколько разъ встрѣчалъ въ Канѣ Майорки, домѣ своего бывшаго арендатора Пена. На бедрѣ атлота лежалъ ибисскій тамбуринъ, маленькій барабанъ, выкрашенный въ синюю краску, съ золотыми цвѣтами и вѣтками. Лѣвая рука опиралась объ инструментъ, голова покоилась на рукѣ, почти закрытая ладонью и пальцами. Правой рукой, вооруженной палочкой, онъ медленно ударялъ въ кожу тамбурина, и такъ остался неподвижнымъ, мечтательно играя, погрузившисъ въ свою иппровизацію, созерцая безмѣрный морской горизонтъ сквозь пальцы.
Звали его Пѣвецъ, какъ и всѣхъ на островѣ, кто пѣлъ новые стихи на танцахъ и серенадахъ. Это былъ высокій юноша, тонкій, узкоплечій атлотъ, которому еще не стукнуло восемьнадцати лѣтъ. При пѣніи онъ кашлялъ, изгибалъ хрупкую шею, и краснѣло его лицо. Прозрачно-бѣлые глаза у него были большіе, женскіе глаза съ замѣтной розовой слезницей, въ кругломъ соединеніи вѣкъ. Онъ всегда носилъ праздничный костюмъ: штаны синяго бархата, поясъ и шнурокъ, вмѣсто галстуха, пламенно-краснаго цвѣта; а надъ шнуркомъ красовался женскій платокъ, обвитый вокругъ шеи съ вышитымь концомъ напереди. Двѣ розы выглядывали изъ-за ушей, а изъ-подъ полей его поярковой шляпы, закинутой назадъ, съ цвѣтной лентой, выбивались, словно вьющаяся бахрома, волны вьющихся волосъ, лоснящихся отъ помады. При видѣ этихъ почти женскихъ украшеній, при видѣ его большихъ глазъ и блѣднаго лица, Фебреръ сравнилъ его съ безкровной дѣвой, какихъ идеализируетъ новѣйшее искусство. Но эта дѣва носила за краснымъ поясомъ нѣчто, внушающее тревогу. Несомнѣнно то былъ ножъ или пистолетъ, издѣліе островныхъ серебрянниковъ: неразлучный спутникъ каждаго ибисскаго а_т_л_о_т_а.
Увидя Хаиме, пѣвецъ поднялся, выпустилъ изъ лѣвой руки тамбуринъ, прикрѣпленный ремнемъ; причемъ правая рука его, продолжая махать палочкой, ударила по полямъ шляпы.
— Bon dia tengui! (здравствуйте!).
Какъ добрый майоркинецъ, Фебреръ вѣрилъ въ дикость ибиссенцевъ и былъ изумленъ ихъ вѣжливостью при встрѣчахъ. Они убивали другъ друга, всегда изъ-за любовныхъ исторій, но иностранца они почитали по традиціи, какъ почитаетъ арабъ человѣка, просящаго оказать гостепріимство подъ его шатромъ.
Пѣвецъ, казалось, былъ сконфуженъ тѣмъ, что майоркинскій сеньоръ засталъ его у своего дома, на своей землѣ. Онъ бормоталъ извиненія. Пришелъ онъ сюда, такъ какъ любитъ смотрѣть на море съ высокаго мѣста. Чувствовалъ себя хорошо въ тѣни башни. Пріятели не безпокоили его своимъ присутствіемъ, и онъ могъ спокойно сочинять стихи романса для слѣдующихъ танцевъ въ деревнѣ Санъ Антоніо.
Хаиме улыбнулся робкимъ извиненіямъ пѣвца. Навѣрно, его стихи посвящались какой-нибудь а_т_л_о_т_ѣ. Юноша наклонилъ голову: да, сеньоръ… И кто она?
— Flo d’enmetlle, — отвѣтилъ поэтъ.
Цвѣтокъ миндальнаго дерева!… Недурное имя. И, поощренный одобреніемъ сеньора, атлотъ продолжалъ говорить. Цвѣтокъ миндальнаго дерева — Маргалида, дочь с_и_н_ь_о Пепа изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Онъ далъ ей это имя: она бѣла и прекрасна, какъ цвѣты, распускающіяся на миндальномъ деревѣ, когда кончаются холода и съ моря доносятся первыя теплыя дуновенія — вѣстники весны. Всѣ юноши въ округѣ повторяютъ это имя, и у Маргалиды другого нѣтъ. Пѣвецъ былъ счастливъ на удачныя прозвища. Что онъ говорилъ, оставалось навсегда.
Съ улыбкой выслушалъ Фебреръ слова юноши. Вотъ куда удалилась поэзія… Затѣмъ спросилъ, работаетъ ли онъ. А_т_л_о_т_ъ отвѣтилъ отрицательно. Родители не хотятъ: въ одинъ базарный день его осмотрѣлъ городской врачъ и посовѣтовалъ семьѣ избавлять его отъ всякой усталости. И онъ, довольный совѣтомъ, проводилъ рабочіе дни на лонѣ природы подъ тѣнью дерева, слушая пѣніе птицъ, карауля а_т_л_о_т_ъ, проходившихъ по дорожкамъ. А когда въ era головѣ рождался новый куплетъ, онъ садился на морскомъ берегу, медленно обрабатывалъ его, закрѣплялъ въ своей памяти.
Хаиме простился съ нимъ: можетъ продолжать свою поэтическую работу. Но черезъ нѣсколько шаговъ онъ остановился и повернулъ голову, не слыша снова тамбурина. Пѣвецъ удалялся по склону, боясь надоѣсть сеньору своей музыкой, отыскивая другое уединенное мѣсто.
Фебреръ пришелъ къ башнѣ. To, что издали казалось нижнимъ этажемъ, было прочной каменной постройкой. Дверь находилась въ уровень съ верхними окнами: такимъ путемъ древніе сторожа могли предохранить себя отъ неожиданнаго нападенія пиратовъ. Входя и уходя, они пользовались лѣстницей, которую убирали внутрь съ наступленіемъ ночи. Чтобы подниматься въ свою комнату, Хаиме приказалъ сдѣлать грубую деревянную лѣстницу, но никогда не убиралъ ее. Башня, выстроенная изъ песчанника, была снаружи нѣсколько разрушена морскими вѣтрами. Многія плиты выпали изъ своихъ гнѣздъ, и образовавшіеся выступы походили на замаскированныя ступени, ведущія наверхъ.
Отшельникъ поднялся въ свое жилище. Это была круглая комната съ двумя только отверстіями: дверью и окномъ сзади; благодаря черезмѣрной толщинѣ стѣнъ, эти отверстія казались тунелями. Стѣны внутри были старательно обмазаны блестящей ибисской известкой, которая придаетъ молочную прозрачность и молочную нѣжность всѣмъ постройкамъ, изъ грязныхъ деревенскихъ хижинъ дѣлаетъ веселые домики. Но на потолкѣ съ пробитымъ люкомъ старинной лѣстницы, ведшей на верхнюю площадку, сохранилась сажа отъ огней, зажигавшихся въ былыя времена.
Дверь, окно и люкъ закрывались досками, плохо скрѣпленными посредствомъ деревянныхъ крестовъ. Во всей башнѣ не имѣлось ни одного стекла. Еще было лѣто, и Фебреръ, не зная, что его ждетъ впереди, или вѣрнѣе, по безпечности отложилъ работы по устройству болѣе основательнаго помѣщенія.
Онъ находилъ прекраснымъ и очаровательнымъ это убѣжище, несмотря на его грубую простоту. Здѣсь видна была старательная рука Пепа и грація Маргалиды. Хаиме любовался блескомъ стѣнъ, чистотой трехъ стульевъ и досчатаго стола, — мебели, вытираемой дочерью его бывшаго арендатора. Рыболовные снаряды раскидывали свои сѣти по стѣнамъ, словно качающіяся обои. Дальше висѣли ружье и сумка съ припасами. Мѣстами на подобіе вѣеровъ сгруппированы были створки раковинъ, карамельно-прозрачныя, какъ черепашій щитъ. Это былъ подарокъ дяди Вентолеры, точно также какъ двѣ громадныхъ улитки на столѣ, бѣлыя, съ торчащими иглами, съ внутренностью влажно-розовою, словно женское тѣло. У окна былъ свернутъ тюфякъ, съ подушкой и простынями, — деревенская постель, которую Маргалида или ея мать дѣлами каждый вечеръ.
Хаиме спалъ тамъ спокоймѣе, чѣмъ въ своемъ пальмскомъ дворцѣ. Тѣ дни, когда его не будилъ на зарѣ дядя Вентолера, служа обѣдню на берегу или подымаясь по склону и бросая камушки въ дверь башни, отшельникъ лежалъ на своемъ тюфякѣ до поздняго утра. До него доносился щумъ моря, великой ворчливой матери; таинственный свѣтъ, смѣсь солнечнаго золота и синевы водъ, пробивался сквозь щели, дрожа на бѣлизнѣ стѣнъ; снаружи кричали чайки и пролетая передъ окномъ, въ игривомъ полетѣ, мелькали быстрыми твнями на стѣнѣ.
По ночамъ, рано ложась, отшельникъ размышлялъ, съ открытыми глазами, глядя, какъ льется сквозь полускрѣпленныя доски смутный и звѣздный свѣтъ ночи или блескъ луны. Въ эти получаса кажется, будто все прошлое чудеснымъ сбразомъ встаетъ передъ умственнымъ взоромъ; въ предверіи сна воскресаютъ самыя далекія воспоминанія. Mope ворчало, слышался скрипящій крикъ большихъ ночныхъ птицъ, чайки жалобно стѣнали, какъ дѣти, подвергнутыя мукамъ. Что-то дѣлаютъ въ эти часы его пріятели?.. О чемъ говорятъ въ кофейняхъ Борне?.. Кто въ казино?..
По утрамъ эти воспоминанія вызывали у него улыбку и жестъ сожалѣнія. Новый свѣтъ, казалось, красилъ его жизнь, дѣлалъ ее болѣе пріятной. И онъ могъ походить на прочихъ и обожать городскую жизнь!.. Вотъ она — истинная жизнь.
Его взглядъ блуждалъ по круглому пространству башни. Настоящее зало, болѣе спокойное для него, чѣмъ чертоги дома его предковъ: все принадлежитъ ему; нѣтъ страха передъ совмѣстнымъ владѣніемъ съ заимодавцами и ростовщиками. У него даже имѣются прекрасныя древности, которыхъ никто не можетъ оспаривать. Около двери покоились на стѣнѣ двѣ амфоры, извлеченныя сѣтями рыбаковъ, двѣ вазы изъ бѣловатой глины, остроконечныя, закаленныя моремъ, капризно украшенныя природой гирляндами окаменѣвшихъ раковинъ. Посреди стола, между улитокъ, находился другой подарокъ дяди Вентолеры — голова женщины въ своеобразной круглой тіарѣ, скрывавшей волосы, заплетенныя въ косы. Сѣрая глина была покрыта бѣлыми твердыми шариками, наростами вѣковъ и селитряной воды. Но Хаиме, глядя на подругу своего одиночества, мысленно снималъ суровую маску, угадывалъ свѣтлыя черты ея лица, странную таинственность ея восточныхъ миндалевидныхъ глазъ. Онъ видѣлъ ее такой, какой никто ее не могъ видѣть. Долгіе часы безмолвнаго созерцанія, въ концѣ концовъ, стерли созданныя вѣками наслоенія.
— Посмотри на нее: моя невѣста, — сказалъ онъ однажды утромъ Маргалидѣ, когда та убирала комнату. — Правда, прекрасна?… Была Тирской или Аскалонской принцессой, не знаю навѣрно: одно неоспоримо: она сохранена для меня, она любила меня четыре тысячи лѣтъ до моего рожденія; черезъ вѣка она явилась за мной. У ней были корабли, были рабы, были пурпурныя платья и дворцы съ террасами-садами. Но она оставила все, скрылась въ морѣ и ждала, пока волна вынесетъ ее на берегъ, пока возьметъ ее дядя Вентолера и принесетъ ко мнѣ… Почему ты такъ глядишь на меня? Ты, бѣдняжка, не понимаешь этого.
Маргалида смотрѣла на него съ изумленіемъ. Унаслѣдовавъ отъ отца уваженіе къ сеньору, она воображала, что послѣдній говоритъ всегда серьезно. Чего только онъ не видалъ на свѣтѣ!… A теперь его рѣчи о тысячелѣтней невѣстѣ поколебали ея легковѣріе, заставили ее слегка улыбнуться, но въ то же время она съ суевѣрнымъ страхомъ поглядывала на великую сеньору былыхъ временъ — простую голову. Разъ донъ Хаиме это говорилъ! Bee y него такъ необычайно!…
Взойдя въ башню, Фебреръ сѣлъ у двери и сталъ созерцать всю панораму острова, развертывавшуюся оттуда. У подошвы холма тянулись свѣже вспаханныя поля. Это были клочки горы, принадлежавшіе Фебреру, обращенные Пепомъ въ воздѣлываемые участки. Дальше начинались плантаціи миндальныхъ деревьевъ, сочно-зеленыхъ, и многолѣтнія кривыя оливы съ черными стволами, съ букетами серебристо-сѣрыхъ листьевъ. Домъ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и былъ почти арабскаго типа: состоялъ изъ группы построекъ, квадратныхъ, какъ игральныя кости, съ гладкой крышей, ослѣиительно бѣлыхъ. По мѣрѣ того, какъ увеличивались нужды и размѣры семьи, воздвигались бѣлыя, новыя постройки. Каждая игральная кость была жилищемъ, а все вмѣстѣ составляло домъ, скорѣй походившій на арабскій шатеръ. Снаружи нельзя было угадать, какія помѣщенія предназначались для людей и какія для рабочаго скота.
За К_а_н_о_м_ъ шла роща, раздѣленная большими стѣнами дикаго камня, и гряды высокихъ холмовъ. Сильные вѣтры острова не позволяли деревьямъ расти въ вышину и послѣднія, съ пышной расточительностью, пускали вѣтви вокругъ себя, выигрывая въ ширинѣ то, что теряли въ высотѣ. У всѣхъ вѣтви поддерживались многочисленными подпорками. Нѣкоторыя финиковыя деревья имѣли сотни подпорокъ и раскидывались, какъ громадныя зеленыя палатки, охраняющія сонъ великановъ. Это были естественныя бесѣдки, въ которыхъ могла укрыться почти цѣлая деревня. Глубину горизонта замыкали поросшія соснами горы съ большими прогалинами красной земли. Среди темныхъ иголъ подымались колонки дыма. To были огни дровосѣковъ, выдѣлывавшихъ уголь.
Три мѣсяца Фебреръ жилъ на островѣ. Его пріѣздъ изумилъ Пепа Араби, который все еще повѣствовалъ родственникамъ и пріятелямъ о своемъ поразительномъ приключеніи, о своемъ неслыханно-смѣломъ шагѣ, о недавней поѣздкѣ на Майорку, о нѣсколькихъ часахъ пребыванія въ Пальмѣ и посѣщеніи дворца Фебреровъ, волшебномъ мѣстѣ, гдѣ хранилось все, что существуетъ на свѣтѣ господскаго и роскошнаго.
Грубыя объясненія Хаиме менѣе удивили крестьянина.
— Пепъ, я раззоренъ. Ты богачъ по сравненію со мной. Я хочу поселиться въ башнѣ… не знаю до какихъ поръ. Можетъ быть, навсегда.
И онъ заговорилъ о деталяхъ своего переселенія; а Пепъ улыбался съ недовѣрчивымъ видомъ. Раззоренъ!… Всѣ важные сеньоры говорятъ тоже самое, но то, что у нихъ остается въ ихъ несчастіи, можетъ сдѣлать богачами многихъ бѣдняковъ. Они все равно, что барки, садившіяся на мель у Форментеры, пока правительство не поставило маяка. Форментерцы, народъ беззаконный и забытый Богомъ (ибо ихъ островъ былъ меньше), зажигали костры для обмана мореплаватслей, и когда изъ-за этихъ костровъ барка погибала, она не погибала для островитянъ: ея обломки обогащали многихъ.
Бѣдный Фебреръ!… Пепъ не хотѣлъ принять денегъ, предложенныхъ дономъ Хаиме. Онъ обрабатываетъ земли, принадлежащія сеньору: потомъ сосчитается. И ввиду намѣренія сеньора жить въ башнѣ, Пепъ постарался сдѣлать ее о5итаемой и велѣлъ дѣтямъ всегда носить сеньору обѣдъ, чтобъ тому не приходилось спускаться и садиться за ихъ столъ.
Эти три мѣсяца Хаиме провелъ въ деревенскомъ одиночествѣ. He написалъ ни одного письма, не прочелъ ни одной газеты, имѣлъ только пятокъ книгъ, привезенныхъ съ Пальмы. Городъ Ибиса, спокойный и сонный, какъ деревня въ глубинѣ полуострова, представлялся ему далекой столицей. Майорки уже для него не существовало, а тѣмъ болѣе крупныхъ гсродовъ, которые онъ когда-то посѣщалъ. Въ первый мѣсяцъ этой новой жизни необычайное событіе смутило его мирный покой. Пришло письмо съ адресомъ одной кофейни Борне на конвертѣ и нѣсколькими строчками толстыхъ, неправильныхъ буквъ. Это писалъ Тони Клапесъ. Онъ желалъ счастья Хаиме на новомъ мѣстѣ. Въ Пальмѣ все по старому. Пабло Вальсъ не писалъ, потому что сердился на него. Уѣхать безъ предупрежденія!.. Но онъ добрый другъ и распутывалъ его дѣла. На это онъ дьявольски ловокъ. Въ концѣ концовъ, — ч_у_е_т_а!.. Напишетъ потомъ болѣе подробно.
Потомъ прошло три мѣсяца и другого письма не было. Что ему въ извѣстіяхъ о мірѣ, куда онъ не собирался вернуться? Онъ не зналъ навѣрно, какую долю ему готовила судьба, и даже не хотѣлъ думать о ней. Сюда онъ прибылъ и здѣсь остается, довольствуясь охотой и рыбной ловлей, испытывая одно животное наслажденіе жить мыслями и желаніями первобытнаго человѣка.
Онъ держался въ сторонѣ отъ жизни ибиссенцевъ, съ ея нравами. Онъ былъ сеньоромъ, чужеземцемъ среди крестьянъ. Они относились къ нему почтительно, но холодно.
Традиціонное существованіе этихъ людей, грубое, нѣсколько жестокое, привлекало его, какъ все необычайное и сильное. Предоставленный самому себѣ островъ вѣками имѣлъ дѣло съ норманскими пиратами, арабами мореплавателями, кастильскими галерами, кораблями итальянскихъ республикъ, турецкими, тунисскими, алжирскими судами и, въ болѣе новое время, съ англійскими корсарами. Необитаемая въ теченіе столѣтій Форментера была сначала римской житницей, а затѣмъ служила предательскимъ пристанищемъ непріятельскимъ флотамъ. Деревенскія церкви представляли собой настоящія крѣпости съ крѣпкими башнями, куда спасались земледѣльцы, увидавъ по огнямъ, что высаживаются враги. Эта тревожная жизнь, полная постоянныхъ опасностей и безконечной борьбы, создала населеніе, привыкшее проливать кровь, защищать свои права съ оружіемъ въ рукахъ: нынѣшніе земледѣлыды и рыбаки, заключенные на островѣ, сохраняли еще міровозрѣніе и обычаи своихъ предковъ. Деревень не существовало. Были хутора, разбросанные на пространствѣ многихъ километровъ, связанные между собой церковью и домами священника и аіькальда. Единственнымъ густо населеннымъ мѣстомъ былъ главный городъ, называемый въ старинныхъ документахъ Реаль Фуерса де Ибиса, съ сосѣднимъ морскимъ кварталомъ.
Когда а_т_л_о_т_ъ достигалъ юношескаго возраста, отецъ призывалъ его въ кухню хутора передъ лицо всей семьи.
— Ты — мужчина, — произносилъ онъ торжественно.
И вручалъ ему ножъ съ крѣпкимъ клинкомъ. А_т_л_о_т_ъ, посвященный въ рыцари, выходилъ изъ-подъ отцовской опеки. Впредь онъ будетъ защищаться самъ, не прибѣгая къ покровительчггву семьи. Потомъ, собравши немного денегъ, онъ пополнялъ свои рыцарскіе доспѣхи, покупалъ пистолетъ, съ серебрянными украшеніями, у мѣстныхъ кузнецовъ, державшихъ кузницу въ лѣсу.
Почувствовавъ себя сильнымъ при этихъ аттрибутахъ гражданства, которые не оставятъ его всю жизнь, онъ соединялся съ другими а_т_л_о_т_а_м_и, въ свою очередь вооруженными, и для него начиналась жизнь юности и любви: серенады, сопровождаемыя взвизгиваніями, танцы, экскурсіи въ приходы на праздники мѣстныхъ патроновъ, — тдѣ развлекались, стрѣляя въ пѣтуха камнями, — и особенно festeigs, традиціонное кортехо, сватовство, ухаживаніе за невѣстой, наиболѣе уважаемый обычай, ведущій къ ссорамъ и убійствамъ.
На островѣ не было воровъ. Часто въ домахъ, разбросанныхъ среди полей, хозяева, уходя, оставляли не вынутыми дверные ключи. Люди не убивали другъ друга изъ-за матеріальныхъ интересовъ. Земля была хорошо распредѣлена; мягкость климата и умѣренность жителей дѣлали послѣднихъ благородными и мало привязанными къ матеріальнымъ благамъ. Любовь, только любовь побуждала мужчинъ убивать другъ друга. Деревенскіе рыцари были страстны въ своихъ симпатіяхъ и ужасны въ своей ревности, какъ герои романа. Изъ-за а_т_л_о_т_ы съ черными очами и смуглыми руками они разыскивали и криками вызывали другъ друга среди ночной тьмы; а_у_к_а_л_и издали, прежде чѣмъ вступить въ единоборство. Современное оружіе, выбрасывающее одну пулю, имъ казалось недостаточнымъ и къ картечи они прибавляли горсть пороху и горсть пуль, все это крѣпко забивая. Если оружія не разрывало въ рукахъ нападающаго, оно несомнѣнно поражало противника.
Ухаживанья продолжались мѣсяцы и года. Крестьянину, имѣвшему а_т_л_о_т_у въ возрастѣ невѣсты, представлялись юноши изъ его и другихъ округовъ острова: всѣ ибисенцы пользовались одинаковымъ правомъ искать ея руки. Отецъ освѣдомлялся о числѣ претендентовъ. Десять, пятнадцать, двадцать; иногда до тридцати. Потомъ высчитывалъ время, которымъ располагалъ для вечеринки, пока не одолѣетъ его сонъ, и, въ соотвѣтствіи съ числомъ соискателей, дѣлилъ его по стольку-то минутъ на каждаго.
Къ ночи разными дорогами стекались участники сватовства, одни группами, распѣвая, подъ аккомпаниментъ взвизгиваній и клохтанья, другіе въ одиночку, наигрывая губами на б_и_м_б_а_у, инструментѣ изъ двухъ желѣзныхъ пластинокъ, который гудѣлъ, какъ шмѣль и заставлялъ ихъ забывать усталость пути. Приходили издалека, иные ходили по три часа впередъ и по три — назадъ, съ одного конца острова на другой, каждый четвергъ и субботу — дни кортехо, — поговорить три минуты съ а_т_л_о_т_о_й.
Лѣтомъ садились въ п_ò_р_ч_у, — своего рода подъѣздъ хутора, а зимой входили въ кухню. Неподвижно на каменной скамьѣ сидѣла дѣвушка. Она снимала съ себя соломенную шляпку съ широкими лентами, придававшими ей видъ опереточной пастушки въ солнечные часы; надѣвала праздничный костюмъ — зеленую или синюю юбку съ массой оборокъ, (остальные дни недѣли юбку вѣшала она между веревками на потолокъ, чтобы не смялись оборки). Подъ этой юбкой были надѣты другія, восемь, десять или двѣнадцать, весь гардеробъ женскаго бѣлья, основательная воронка полотна и байки, стиравшая слѣды пола; и подъ этой грудой тканей трудно было представить себѣ наличность тѣла. Ряды филигранныхъ пуговицъ блестѣли на накладныхъ рукавахъ кофты, на груди, придавленной монашескимъ, словно стальнымъ корсетомъ, сверкала тройная золотая цѣпь съ громадными кольцами. Изъ-подъ головного платка свѣшивались толстыя косы, перевязанныя лентами. На скамьѣ, служа подстилкой круглымъ формамъ, громаднымъ, какъ шаръ благодаря юбкамъ, лежалъ а_б_р_и_г_а_и_с_ъ, зимняя одежда женщинъ.
Ухаживатели вырѣшали порядокъ кортехо и одинъ за другимъ садились рядомъ съ а_т_л_о_т_о_й, поговорить съ ней установленное число минутъ. Если кто-нибудь, увлекшись разговоромъ, забывалъ о своихъ товарищахъ и срокѣ, послѣдніе предупреждали его кашлемъ, яростными взглядами, угрозами. Если онъ продолжалъ сидѣть, самый сильный изъ компаніи схватывалъ его за руку и оттаскивалъ на прежнее мѣсто. Иной разъ, когда претендентовъ было много и приходилось спѣшить, атлота разговаривала одновременно съ двумя, ухитряясь не оказывать ни тому, ни другому предпочтенія… Такъ продолжались кортехо, пока она не выбирала а_т_л_о_т_а не считаясь съ волей родителей. Въ эту короткую весну своей жизни, женщина была царицей. Потомъ, выйдя замужъ, она обрабатывала землю, заодно съ мужемъ и была немногимъ выше рабочей скотины.
Отвергнутые атлоты удалялись, если не особенно интересовались дѣвушкой, и отправлялись за нѣсколько миль дальше ухаживать за другой. Но если они были влюблены по настоящему, они оставались сторожить домъ, и избраннику приходилось имѣть дѣло съ своими прежними соперниками, и чудомъ подходить къ вѣнцу среди ножей и пистолетовъ.
Пистолетъ былъ какъ бы вторымъ языкомъ ибисенца. На воскресныхъ балахъ ибисенецъ стрѣлялъ, чтобы доказать пылкость своей любви. Выходя изъ хутора невѣсты, желая почтить ее и ея семью, онъ дѣлалъ выстрѣлъ на порогѣ и кричалъ: «Доброй ночи!» Если, напротивъ, онъ уходилъ обиженный и хотѣлъ семьѣ нанести тяжкое оскорбленіе, онъ измѣнялъ порядокъ дѣйствій: сначала кричалъ «доброй ночи», ауже потомъ стрѣлялъ изъ пистолета. Но при этомъ онъ долженъ былъ бѣжать во весь духъ: обитатели дома отвѣчали на объявленіе войны въ свою очередь выстрѣлами, палками, камнями. Хаиме жилъ на границѣ этого грубаго и традиціоннаго существованія, издали наблюдая нравы шатра, еще сохранявшіеся на одинокомъ островѣ, Испанія, флагъ которой развевался каждое воскресенье надъ убогими домиками каждаго прихода, едва помнила объ этомъ клочкѣ своей территоріи, затерянномъ въ морѣ. Многія земли далекой Океаніи находились въ болѣе частыхъ сношеніяхъ съ великими человѣческими скопищами, чѣмъ Ибиса, нѣкогда опустошаемая войной и грабежомъ и нынѣ несчастная вдали отъ путей большихъ судовъ, замкнутая поясомъ островковъ, скалъ, мелей между проливами и каналами, гдѣ просвѣчивало морское дно.
Въ своей новой жизни Фебреръ испытывалъ наслажденіе человѣка, съ удобнаго мѣста смотрящаго на интересное зрѣлище. Эти крестьяне и рыбаки, воинственные потомки корсаровъ были для него пріятными попутчиками жизненнаго пути. Онъ старался наблюдать ихъ издали, какъ любопытный зритель, но мало-по-малу ихъ обычаи произвели на него впечатлѣніе, заставили воспринимать своеобразныя привычки. У него не было враговъ, и, однако, прогуливаясь по острову, когда у него не было на плечѣ ружья, онъ пряталъ за поясъ револьверъ… на всякій случай.
Въ первые дни пребыванія въ башнѣ онъ сохранялъ свой прежній костюмъ, такъ какъ, устраиваясь иа новомъ мѣстѣ, онъ часто путешествовалъ въ городъ. Но мало-по-малу онъ разстался съ галстукомъ, съ воротникомъ, съ ботинками. Охота заставила его предпочесть блузу и плисовые крестьянскіе штаны. Рыбная ловля пріучила его ходить въ пеньковыхъ сапогахъ по берегамъ и камнямъ. Голову покрыла шляпа, какую носили всѣ а_т_л_о_т_ы прихода Санъ Хосе.
Дочь Пепа, знатокъ островныхъ обычаевъ, съ чувствомъ признательности восхищалась шляпой сеньора. Жители разныхъ к_в_а_р_т_о_н_о_в_ъ (артелей) на которые въ старину раздѣлялась Ибиса, отличались другъ отъ друга манерой носить шляпу и формой ея полей, почти неуловимыми для человѣка чужого. Шляпа дона Хаиме походила на шляпы всѣхъ а_т_л_о_т_о_в_ъ Санъ Хосе и отличалась отъ шляпъ обитателей другихъ деревень, называемыхъ также именами святыхъ. Честь для прихода, къ которому принадлежала дѣвушка!
О, наивная, очаровательная Маргалида! Фебреру нравилось говорить съ ней, нравилось удивленіе, которое пробуждали въ ея простой душѣ его разсказы о разныхъ странахъ, его шутки, произносимыя серьезнымъ тономъ.
Съ минуту на минуту она должна принести ему обѣдъ. Уже полчаса, какъ тонкій столбъ дыму взвивался надъ трубой К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Онъ представлялъ себѣ дочь Пепа хлопочущей у очага подъ взглядами матери, несчастной, молчаливой, неотесанной крестьянки, не рѣшавшейся вмѣшиваться въ хозяйство сеньора.
Съ минуту на минуту онъ увидитъ ее подъ навѣсомъ п_о_р_ч_у, ведущаго въ домъ, въ рукахъ съ корзинкой, гдѣ его обѣдъ, въ соломенной шляпѣ съ широкими лентами, защищающей ея чудное бѣлое лицо, которое солнце чуть-чуть позолотило легкой окисью стариннаго мрамора.
Кто-то показался подъ навѣсомъ, направляя свои шаги къ башнѣ. Это Маргалида!.. Нѣтъ, не она. Въ штанахъ. Ея братъ Пепетъ… Пепетъ, мѣсяцъ тому назадъ жившій въ Ибисѣ, готовившійся въ семинарію: потому ему дали прозвище К_а_п_е_л_ь_я_н_е_т_а.
II.
править— Bon dia tendui!..
Пепетъ постлалъ салфетку на одной сторонѣ стола и поставилъ двѣ закрытыхъ тарелки и бутылку винограднаго вина, краснаго и прозрачнаго, какъ рубинъ. Потомъ сѣлъ на полъ, обхвативъ колѣни руками и сохранялъ неподвижную позу. Блестящій мраморъ его зубовъ горѣлъ улыбкой на смугломъ лицѣ. Хитрые глаза его впились въ сеньора съ выраженіемъ веселаго, вѣрнаго пса.
— Развѣ ты не былъ въ Ибисѣ и не готовился въ священники? — спросилъ Хаиме, приступая къ обѣду.
Юноша кивнулъ головой. Да, сеньоръ, былъ Отецъ отдалъ его профессору семинаріи. Донъ Хаиме знаетъ, гдѣ находится семинарія?..
Маленькій крестьянинъ говорилъ о семинаріи, какъ объ отдаленномъ мѣстѣ пытокъ. Ни деревьевъ, ни свободы; почти воздуха нѣтъ: въ этой темницѣ жить невозможно.
Слушая его, Фебреръ вспоминалъ о своемъ посѣщеніи славнаго города Реаль Фуэрса де Ибиса, мертваго, отдѣленнаго отъ морского квартала большой стѣной временъ Филиппа II, въ промежуткахъ задѣланной песчанникомъ, поросшемъ зелеными волнующимися каперцами. Римскія статуи безъ головъ украшали три полукруглыя ниши надъ воротами, соединявшими городъ съ предмѣстьемъ. Далѣе, извивались кривыя улицы вплоть до холма, занятаго соборомъ и крѣпостью. Мостовыя изъ синяго камня; посреди ихъ текли нечистоты; на блестяще-бѣлыхъ фасадахъ подъ штукатуркой виднѣлись слѣды дворянскихъ гербовъ и украшеній старинныхъ оконъ; кладбищенское молчаніе на берегу моря нарушалось лишь отдаленнымъ ропотомъ прибоя и жужжаньемъ мухъ надъ ручьемъ. Изрѣдка, слышались шаги по мостовой мавританскихъ улицъ и полуоткрывались окна въ жадномъ ожиданіи необычайнаго событія: медленно подымаются по высокимъ склонамъ солдаты крѣпости; господа священнослужители спускаются съ клиросовъ въ сутанѣ, лоснящейся на груди отъ жира, и въ мантіи цвѣта мушинаго крыла, — жалкіе служители забытаго собора, бѣднаго, не имѣющаго епископа.
Въ одной изъ этихъ улицъ Фебреръ видѣлъ семинарію, длинный домъ, съ бѣлыми стѣнами, съ окнами въ рѣшеткахъ, словно какъ у тюрьмы. Капельянетъ, вспоминая ее, становился серьезнымъ, и на шоколадномъ лицѣ его пропадалъ бѣлый мраморъ улыбки. Что за мѣсяцъ провелъ онъ тамъ! На досугѣ лѣтнихъ вакацій учитель занимался съ маленькимъ крестьяниномъ, стараясь посвятить его въ красоты латинской грамоты при помощи своего краснорѣчія и ремня. Онъ хотѣлъ сдѣлать изъ него чудо знанія къ началу классовъ, и удары учащались. Помимо того, эти рѣшетки, за которыми видно лишь противоположную стѣну; безплодіе города, — ни единаго зеленаго листка; скучныя прогулки со священникомъ по гавани стоячихъ водъ, пахнувшей разлагающицися раковинами, гдѣ виднѣлись одни только парусныя суда, грузившія соль!.. Наканунѣ черезчуръ сильные ременные удары переполнили чашу терпѣнія. Бить его! He будь онъ священникомъ!… Онъ убѣжалъ, пѣшкомъ направился въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и. Но прежде въ видѣ мести, онъ разорвалъ книги, пользовавшіяся особымъ почетомъ у священника, опрокинулъ чернильницу на столъ, исчертилъ стѣны зазорными надписями и надѣлалъ еще другихъ проказъ, словно вырвавшимся на свободу обязьяна.
Ночью поднялась буря въ К_а_н_ѣ М_а_й_о_р_к_и. Пепъ поколотилъ палкой сына: обезумѣвъ отъ гнѣва, хотѣлъ его убить; но между ними бросились Маргалида и мать.
Снова появилась улыбкл а_т_л_о_т_а. Онъ съ гордостью говорилъ о полученныхъ ударахъ; вынесъ ихъ безъ крика. Билъ отецъ, а отецъ можетъ бить, потому что любитъ своихъ дѣтей. Но пусть кто-нибудь другой попробуетъ поколотить: будетъ осужденъ на смерть. И при этихъ словахъ онъ выпрямлялся съ воинственнымъ задоромъ расы, привыкшей видѣть кровь и творить расправу собственной рукой. Пепъ заявилъ, что снова отвезетъ сына въ семинарію, но юноша не вѣрилъ въ угрозу. Онъ не поѣдетъ, хотя бы отецъ и выполнилъ свое обѣщаніе отвезти его, какъ мѣшокъ, привязанный къ крупу осла: онъ скорѣе убѣжитъ на гору, или островокъ Ведрá и будетъ жить съ дикими козами.
Хозяинъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и распоряжался будущностью своихъ дѣтей грубо, съ энергіей крестьянина, не останавливающагося передъ опасностями, когда думаетъ, что поступаетъ хорошо. Маргалида, должна выдти замужъ за мужика и ей достанутся земли и домъ. Пепетъ долженъ сдѣлаться священникомъ, что знаменовало собой соціальное возвышеніе семьи, честь и богатство для всѣхъ.
Хаиме улыбался, слушая протесты а_т_л_о_т_а противъ своего жребія. На всемъ островѣ не было другого образовательнаго центра, кромѣ семинаріи: крестьяне и судовладѣлыды, желавшіе для своихъ дѣтей лучшей доли, привозили ихъ туда. Ибисскіе священники!.. Многіе изъ нихъ, продолжая учиться, принимали участіе въ кортехо, пускали въ ходъ ножъ и пистолетъ. Потомки корсаровъ и воиновъ, надѣвая сутану, сохраняли задоръ и грубое мужество своихъ предковъ. Они не были безбожниками — простота ихъ міросозерцанія, не допускала подобной роскоши — но вмѣстѣ съ тѣмъ не отличались набожностью и строгостью: любили жизнь со всѣми ея утѣхами и испытывали влеченіе къ опасностямъ, вдохновляемые стариннымъ пыломъ. Островъ былъ фабрикой храбрыхъ, любящихъ приключенія, священниковъ. Остававшіеся въ Испаніи, кончали тѣмъ, что дѣлались полковыми капелланами. Другіе, болѣе смѣлые, едва научившись служить обѣдню, ѣхали въ Америку, гдѣ нѣкоторыя республики аристократическаго католицизма являлись Эльдорадо для испанскихъ священниковъ, не боящихся моря. Оттуда они присылали много денегъ своимъ семьямъ и покупали дома и земли, во славу Господа Бога, болѣе милостиваго къ своимъ служителямъ въ Новомъ свѣтѣ, чѣмъ въ Старомъ. Въ Чили и Перу иныя добрыя сеньоры за обѣдню давали сотни песо[5] милостыни. Широко открывались отъ изумленія рты у родителей, зимними вечерами собиравшихся въ кухняхъ. Несмотря на столь великія блага, священники стремились вернуться на дорогой островъ и черезъ нѣсколько лѣтъ пріѣзжали съ намѣреніемъ заняться земледѣліемъ. Но демонъ новой жизни отравилъ имъ сердце. Имъ прискучивало монотонное существованіе островитянъ, традиціонное, ограниченное; они грезили объ юныхъ городахъ далекаго материка и въ концѣ концовъ, продавали свое имущество или дарили его семьѣ и уѣзжали, чтобы больше не возвращаться.
Пепъ негодовалъ на сына, упорно желавшаго остаться крестьяниномъ. Грозилъ убить его, какъ будто тотъ стоялъ на пути гибели. Перечислялъ всѣхъ своихъ пріятелей, у кого сыновья отправились въ новый свѣтъ въ сутанѣ. Сынъ Треуфоча прислалъ изъ Америки до шести тысячъ дуро. Другой, жившій внутри материка, у индѣйцевъ, среди высочайшихъ горъ, называемыхъ Андами, купилъ помѣстье на Ибисѣ, которое теперь воздѣлываетъ его отецъ. А бездѣльникъ Пепетъ, болѣе другихъ способный къ грамотѣ, не желаетъ послѣдовать столь прекраснымъ примѣрамъ!.. Стоитъ убить его.
Вчера ночью, въ моментъ затишья, когда Пепъ отдыхалъ въ кухнѣ, натрудивши руки, съ печальной миной отца, только что расправившагося съ сыномъ, а_т_л_о_т_ъ, почесываясь отъ побоевъ, предложилъ сдѣлку. Онъ будетъ священникомъ, покорится с_и_н_ь_ò Пепу, но прежде онъ желаетъ быть мужчиной, ходить съ юношами въ приходъ и устраивать музыку, танцовать по воскресеньямъ, принимать участіе въ кортехо, имѣть невѣсту, носить ножъ за поясомъ. Ножа онъ всего сильнѣе желалъ. Если отецъ подаритъ ему дѣдушкинъ ножъ, онъ готовъ на все.
— Кинжалъ дѣдушки, отецъ! — умолялъ юноша. — Кинжалъ дѣдушки!
За дѣдушкинъ ножъ онъ сдѣлается священникомъ; согласенъ даже жить отшельникомъ, на подаяніе, какъ пустынники, жившіе на морскомъ берегу въ святилищѣ Кубельсъ. При вопіоминаніи о славномъ оружіи его глаза загорались блескомъ удивленія, и онъ описывалъ его Фебреру. Драгоцѣнность! Старинная стальная пилка, острая, отполированная. Можно пробить ею монету. И въ рукахъ дѣдушки! Дѣдушка былъ знаменитымъ человѣкомъ. Внукъ его не зналъ, но говорилъ о немъ съ восхищеніемъ, ставя образъ его выше благодушнаго отца, къ которому питалъ посредственное уваженіе.
Затѣмъ, повинуясь голосу своего желанія, онъ рѣшился умолять о протекціи дона Хаиме. Если бы помогъ ему!… Достаточно съ его стороны заикнуться насчетъ знаменитаго ножа — отецъ моментально отдастъ.
Фебреръ выслушалъ просьбу съ добродушной улыбкой.
— Ножъ будетъ у тебя, мальчикъ. А если твой отецъ не согласится передать тебѣ, я куплю тебѣ новый, когда пойду въ городъ.
Почувствовавъ почву подъ ногами, Капельянетъ возликовалъ. Ему необходимо вооружиться, чтобы попасть въ кругъ мужчинъ. Скоро домъ его будутъ посѣщать храбрѣйшіе на островѣ а_т_л_о_т_ы. Маргалида уже взрослая, и начнется ухаживанье за невѣстой — ея ф_е_с_т_е_й_г_ъ. С_и_н_ь_ò Пепа атлоты просили назначить день и часъ для пріема ухаживателей.
— Ахъ, Маргалида! — произнесъ удивленно Фебреръ. — У Маргалиды женихи!..
To, что онъ видѣлъ во многихъ домахъ острова, казалось ему нелѣпымъ зрѣлищемъ въ К_а_н_ѣ М_а_й_о_р_к_и. Онъ забылъ, что дочь Пепа была взрослой женщиной. Но, дѣйствительно, эта дѣвушка, эта ласковая, миловидная куколка можетъ нравигься мужчинамъ?.. Онъ испытывалѣ изумленіе отца, который нѣкогда влюбленъ былъ во многихъ женщинъ, но теперь, судя на основаніи собственнаго безстрастія, не можетъ понять, чтобы его дочь нравилась мужчинамъ.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ не смотрѣлъ на нее уже такъ. Маргалида предстала передъ нимъ другой: она женщина. При этомъ превращеніи онъ почувствовалъ боль, какъ будто что-то потерялъ, но покорился дѣйствительности.
— А сколько ихъ? — спросилъ онъ, нѣсколько глухимъ голосомъ. Пепетъ повелъ рукой и поднялъ глаза къ своду башни. Сколько?.. Онъ еще точно не зналъ. По меньшей мѣрѣ, тридцать. Это будетъ ф_е_с_т_е_й_г_ъ, о которомъ заговоритъ весь островъ. Притомъ, многіе хотя и пожираютъ глазами Маргалиду, не дерзнутъ участвовать въ кортехо, считая себя заранѣе побѣжденными. Такихъ, какъ его сестра мало на островѣ: красавица, весела и съ хорошимъ кускомъ хлѣба, — синьо Пепъ всюду говорилъ, что оставитъ ей Канъ Майорки, когда помретъ. А сынъ, пускай, съ сутаной на плечахъ погибаетъ за моремъ, гдѣ однѣ только аттоты-индѣянки. Тьфу!.. Но гнѣвъ его былъ не продолжителенъ. Онь оживился, вспомнивъ о парняхъ, которые станутъ два раза въ недѣлю приходить къ нимъ, ухаживая за Маргалидой. Станутъ приходить даже изъ Санъ Хуана, съ другого конца острова, изъ деревни, гдѣ живутъ храбрецы, гдѣ, чуть стемнѣетъ, остерегаются выходить изъ дома, зная что за каждымъ холмомъ можетъ скрываться пистолетъ, а за каждымъ деревомъ ружье, гдѣ всякій терпѣливо ждетъ случая отомстить за обиду, нанесенную года четыре тому назадъ: изъ родины грозныхъ «звѣрей Санъ Хуана». Вмѣстѣ съ ними будутъ являться изъ прочихъ к_в_а_р_т_о_н_о_в_ъ, и многимъ изъ нихъ придется мѣрять немало миль, чтобы добраться до К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и.
Капельянета восхищала перепектива знакомства съ юношами. Всѣ будутъ относится къ нему, какъ къ товарищу — онъ братъ невѣсты. Но особенно заманчивой рисовалась ему дружба Пере, прозваннаго К_у_з_н_е_ц_о_м_ъ за его ремесло, человѣка лѣтъ подъ тридцать, о которомъ много говорили въ приходѣ Санъ Хосе.
Юноша восхищался имъ, какъ великимъ артистомъ: когда тотъ надумывалъ работать' онъ дѣлалъ самые красивые въ ибисскихъ поляхъ пистолеты. Пепетъ описывалъ его работу. Ему присылали съ полуострова старые стволы (старина внушала уваженіе а_т_л_о_т_у) и онъ передѣлывалъ ихъ по своему, вырѣзая приклады, съ варварской фантазіей, покрывая ихъ чудесными серебряными украшеніями. Вышедшее изъ его рукъ оружіе можно было заряжать до конца дула, не боясь, что оно раззорвется.
Другое, болѣе важное обстоятельство усиливало его восхищеніе передъ Кузнецомъ. Тихо, таинственнымъ почтительнымъ тономъ онъ объявилъ:
— Кузнецъ — в_е_р_р_о.
Верро!.. Хаиме нѣсколько минутъ думалъ, перебирая свои познанія по части мѣстныхъ обычаевъ. Выразительный жестъ Капельянета помогъ ему припомнить. В_е_р_р_о — человѣкъ, чья храбрость не требуетъ доказательствъ; тотъ, кто одинъ или нѣсколько разъ показалъ твердость своей руки или вѣрность своего прицѣла, отправивъ кого ему нужно гноить землю.
He желая уронить своихъ передъ Кузнецомъ, Пепетъ снова вернулся къ дѣдушкѣ. Тоже былъ в_е_р_р_о, но въ старину умѣли лучше обдѣлывать свои дѣла. Въ Санъ Хосе еще до сихъ поръ вспоминали, какъ ловко дѣдушка оборачивался. Ударъ знаменитымъ ножемъ съ искусными мѣрами предосторожности. Всегда находились люди, готовые свидѣтельствовать, что видѣли его на другомъ концѣ острова въ тотъ самый часъ, когда его недругъ лежалъ въ агоніи.
Кузнецъ былъ менѣе счастливый в_е_р_р_о. Онъ пріѣхалъ полгода тому назадъ, пробывъ восемь лѣтъ въ тюрьмѣ на полуостровѣ. Его приговорили къ четырнадцати годамъ, но наказаніе потомъ было смягчено. Произошла торжественная встрѣча. Сынъ Санъ Хосе возвращался изъ героическаго изгнанія! Чѣмъ они хуже другихъ приходовъ, встрѣчавшихъ своихъ в_е_р_р_о съ демонстративнымъ блескомъ? И въ день прибытія парохода въ ибиссную гавань явились отдаленные родственники Кузнеца, — полдеревни, a другія полдеревни — изъ простого патріотизма. Даже ѣздилъ алькальдъ въ сопровожденіи секретаря, чтобы сохранить симпатіи своего округа. Городскіе сеньоры съ негодованіемъ протестовали противъ варварскихъ, безнравственныхъ обычаевъ крестьянскаго міра, но мужчины, женщины и дѣти прыгали на пароходъ: каждому хотѣлось первымъ пожать руку героя.
Пепетъ припомнилъ возвращеніе в_е_р_р_о въ Санъ Хосе. Онъ также присутствовалъ въ свитѣ героя — длинной линіи повозокъ, лошадей, ословъ, пѣшеходовъ: словно переселялась вся деревня. По пути, во всѣхъ тавернахъ и шинкахъ поѣздъ останавливался и великаго человѣка угощали кружками вина, кусками жареной колбасы и чарками ф_и_г_о_л_ы, настойки изъ мѣстныхъ травъ. Любовались его новымъ костюмомъ сеньора, заказаннымъ по выходѣ изъ тюрьмы. Молча изумлялись развязности его манеръ, видомъ добраго принца, съ которымъ онъ встрѣчалъ своихъ старыхъ пріятелей, покровительствуя имъ жестами и взглядами. Многіе ему завидовали. Чему только не научится человѣкъ за предѣлами острова! Ничего нѣтъ лучшаго, какъ странствовать по свѣту! Бывшій кузнецъ всѣхъ подавлялъ своими разсказами во время пути въ Санъ Хосе. Затѣмъ, въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, когда вечерѣло, начиналась интереснѣйшая бесѣда въ деревенскомъ кабакѣ. Слова в_е_р_р_о передавались отъ очага къ очагу по всѣмъ разбросаннымъ домамъ квартона; каждый крестьянинъ находилъ нѣчто почетное для своего прихода въ приключеніяхъ земляка.
Онъ не жилъ, какъ нѣкоторые несчастные, въ уголовной тюрьмѣ Манчскихъ равнинъ, гдѣ вода подходитъ къ чресламъ человѣка, гдѣ приходится выносить пытки арктическаго холода. He былъ онъ также въ тюрьмахъ старой Кастиліи, гдѣ отъ снѣга бѣлѣютъ дворы и отверстія рѣшетокъ. Онъ пріѣхалъ изъ Валенсіи, изъ уголовной тюрьмы Санъ Мигеля де лосъ Рейесъ, Н_и_ц_ц_ы, какъ прозвали ее фигурально постоянные обитатели мѣстъ заключенія. Онъ съ гордостью говорилъ объ этомъ домѣ: такъ богатый студентъ вспоминаетъ года, проведенные въ англійскомъ или нѣмецкомъ университетѣ. Высокія пальмы осѣняли дворы, качали перистыми вершинами надъ крышами. Изъ-за рѣшетокъ виднѣлся обширный садъ, съ треугольными бѣлыми фронтонами домиковъ, а дальше — Средиземное море, синій поясъ, безконечный, за гранью котораго скрывалась родная скала, дорогой островъ. Можетъ быть по нему пролеталъ вѣтеръ, дышащій солеными испареніями и ароматами растеній: онъ какъ бы несъ благословеніе въ вонючія камеры тюрьмы. Чего еще желать человѣку!.. Жизнь тамъ была отрадна: ѣли въ опредѣленные часы, всегда горячее; былъ заведенъ порядокъ, и приходилось только повиноваться, предоставить руководить собою. Заводили себѣ хорошихъ пріятелей, знакомились съ видными людьми; на островѣ съ такими людьми никогда не познакомишься. И Кузнецъ съ гордостью говорилъ друзьямъ: нѣкоторые имѣли милліоны и въ роскошныхъ каретахъ разъѣзжали по Мадриду, почти фантастическому городу, имя котораго для ушей островитянъ было тѣмъ же, что имя Багдада для бѣднаго араба пустыни, слушающаго расказы «Тысяча и одной ночи». Другіе объѣздили полсвѣта, пока несчастный случай не заперъ ихъ въ тюрьмѣ, и повѣствовали обвороженнымъ слушателямъ освоихъ приключеніяхъ въ земляхъ негровъ или въ странахъ, гдѣ обитаютъ желтые или зеленые люди и носятъ длинныя женскія косы. Въ этомъ бывшемъ монастырѣ, громадномъ, какъ деревня, жилъ цвѣтъ человѣчества. Иные носили шпагу и командовали людьми, другіе завѣдовали казенными бумаги и истолковывали законы. Въ камерѣ Кузнеца оказался товарищемъ даже одинъ священникъ!..
Поклонники Кузнеца внимали ему, съ широко открытыми глазами и дрожавшими отъ волненія ноздрями. Какое счастье! Быть в_е_р_р_о, пріобрѣсти извѣстность и уваженіе, убить врага во мракѣ ночи, и, за это восемь лѣтъ просидѣть въ Н_и_ц_ц_ѣ, восхитительномъ, почетномъ мѣстѣ. He выпадетъ имъ такого жребія!
Капельянетъ, слышавшій эти повѣствоваиія, испытывалъ къ в_е_р_р_о чувство, восторженнаго уваженія. Онъ описывалъ особенности его личности пбдробно, какъ человѣкъ, влюбленный въ героя.
Кузнецъ не былъ. высокъ и силенъ, какъ сеньоръ: доходилъ дону Хаиме едва до ушей. Но былъ подвиженъ; никто не превзойдетъ его на балу; можетъ танцевать цѣлыми часами и покорить сердца всѣхъ дѣвушекъ прихода. За свое долговременное пребываніе въ Н_и_ц_ц_ѣ пріобрѣлъ блѣдный, лоснящійся цвѣтъ лица, какъ у затворницы-монахини. Но теперь уже смуглъ, какъ прочіе: мѣдное лицо, загорѣвшее отъ морского воздуха и африканскаго солнца. Жилъ на горѣ, въ маленькой лачугѣ у сосновой рощи, по сосѣдству съ угольщиками, которые доставляли топливо для его кузницы. Въ послѣдней ежедневно горѣлъ огонь. Кузнецъ, со своими претензіями на артиста, работалъ лишь тогда, когда могъ починить ружье, передѣлать старинный мушкетъ въ пистонное оружіе, дѣлать пистолеты съ серебряными украшеніями, восхищавшіе Капельянета.
Капельянетъ желалъ, чтобы сестра избрала его: пусть в_е_р_р_о войдетъ въ ихъ семью со своими изумительными способностями. Можетъ быть, въ качествѣ близкаго родственника, онъ рѣшитъ подарить ему одну изъ этихъ драгоцѣнностей.
— Можетъ статься, Маргалида полюбитъ его, и Кузнецъ дастъ мнѣ одинъ пистолетъ. Какъ вы думаете, донъ Хаиме?..
Онъ вступался за кузнеца, словно тотъ былъ уже его родственникомъ. Бѣдняга такъ скверно жилъ! — въ кузницѣ, съ одной только старухой-родственницей, постоянно одѣтой въ черное — старинный трауръ; — со слезящимся глазомъ; другой глазъ закрытъ. Она надуваетъ мѣхи, когда ея племянникъ бьетъ по красному желѣзу. Отъ близости горна все больше и больше сохла ея костлявая худоба. На морщинистомъ лицѣ ея, похожемъ на старое яблоко, какъ бы таяли глазныя впадины.
Ихъ пещера, сѣрая и мрачная, среди сосновой роши, украсилась бы присутствіемъ Маргалиды. Единственнымъ украшеніемъ теперь служили ей цвѣтныя камышевыя корзиночки, въ видѣ шахматныхъ досокъ, съ шелковыми пуговицами — пріятельскій подарокъ невѣдомыхъ артистовъ, коротавшихъ время въ уединеніи Н_и_ц_ц_ы. Поселись его сестра въ кузницѣ, Пепетъ навѣщалъ бы ее и могъ бы расчитывать на щедрость своего шурина — могъ бы получить, во время этихъ посѣщеній, ножъ, столь же знаменитый, какъ дѣдушкинъ, — разъ сеньоръ Пепъ станетъ несправедливо упорствовать — не отдастъ ему славнаго наслѣдства.
Воспоминаніе объ отцѣ, видимо, омрачило надежды юноши. Врядъ ли согласится хозяинъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и признать своимъ зятемъ Пере Кузнеца. Ничего дурного сказать про него старикъ не могъ: считалъ славу его честью для деревни. На островѣ храбрецами являлись не одни только «звѣри Санъ Хуана»: и Санъ Хосе могъ гордиться молодцами, выдержавшими суровыя испытанія. Но Кузнецъ — ремесленникъ, мало понимающій толку въ земледѣльческихъ вопросахъ. Правда, всѣ ибисенцы въ равной мѣрѣ обнаруживали готовность обрабатывать землю, закидывать сѣти въ море, переправлять контрабанду, заняться какимъ-нибудь другимъ мелкимъ промысломъ и легко переходили отъ одной профессіи къ другой, но Пепъ желалъ для своей дочери настоящаго земледѣльца, всю жизнь проведшаго въ полѣ. Рѣшеніе его было непоколебимо. Разъ въ его убогомъ и грубомъ мозгу рождалась мысль, она пускала такіе глубокіе корни, что ни ураганъ, ни потопъ не могли ее вырвать. Пепетъ сдѣлается священникомъ и отправится странствовать по свѣту. Маргалиду онъ прочилъ за земледѣльца, который бы пріумножилъ земли К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, получивъ ихъ по наслѣдству.
Капельянета тревожила мысль: кто окажется избранникомъ Маргалиды. Имѣть дѣло съ человѣкомъ вродѣ Кузнеца — для всѣхъ вещь серьезная. Пусть даже сестра предпочтетъ другого: счастливцу придется посчитаться съ Пере, знаменитымъ храбрецомъ; тотъ уберетъ его прочь съ дороги. Разыграются великія событія. О кортехо Маргалиды говорили уже во всѣхъ домахъ к_в_a_p_т_о_н_ы: слава ея распространится по всему острову. Пепетъ улыбался съ жестокимъ наслажденіемъ, какъ маленькій дикарь, предвидящій убійство.
Онъ восхищался Маргалидой, признавая за ней большій авторитетъ, чѣмъ за отцомъ: не струсила передъ ударами. Она всѣмъ завѣдывала въ домѣ: всѣ повиновались ей. Мать ходила за ней какъ служанка, не осмѣливаясь ничего дѣлать безъ ея совѣта. С_и_н_ь_о Пепъ, столь непреклонный въ своихъ планахъ, прежде чѣмъ принять рѣшеніе, останавливался, теръ себѣ лобъ съ колеблющимся видомъ и бормоталъ: — Тутъ надо посовѣтоваться съ а_т_л_о_т_о_й… — Самъ Капельянетъ, унаслѣдовавшій отцовское упрямство, быстро отказывался отъ своихъ протестующихъ намѣреній при одномъ словѣ сестры, при мягкой улыбкѣ ея губъ, интонаціи ея нѣжнаго голоса.
— Что она только знаетъ, донъ Хаиме! — восхищенно говорилъ мальчикъ. — He знаю, мила ли она. Тутъ говорятъ: да: не въ моемъ вкусѣ. Мнѣ нравятся дѣвушки моихъ лѣтъ. Жалко, не пришелъ ихъ ф_е_с_т_е_й_г_ъ!..
И вернувшись къ сестрѣ, онъ сталъ перечислять ея таланты, подчеркивая съ уваженіемъ ея умѣнье пѣть.
Знаетъ донъ Хаиме П_ѣ_в_ц_а, больного грудью а_т_л_о_т_а, который не работаетъ и цѣлыми днями лежитъ въ тѣни деревьевъ, ударяя въ тамбуринъ и сочиняя стихи?.. Это — бѣлый ягненокъ, курица съ женскими глазами и кожей, не способный ни на кого напасть. И онъ домогается руки Маргалиды, но Капельянетъ клянется, что скорѣе разобьетъ тамбуринъ о голову, чѣмъ признаетъ своимъ шуриномъ. Онъ можетъ породниться только съ какимъ-нибудь героемъ… Но въ искусствѣ выдумывать пѣсни и распѣвать ихъ подъ аккомпаниментъ павлиньихъ криковъ, никто съ Пѣвцомъ не сравнится. Надо быть справедливымъ, Пепетъ признавалъ его заслуги. Слава его для к_в_а_р_т_о_н_а почти равнялась славѣ храбраго Кузнеца. Отлично. Съ этимъ пѣвцомъ споритъ Маргалида: на зимнихъ бесѣдахъ въ п_о_р_ч_у хуторовъ или на воскресныхъ танцахъ, раскраснѣвшись, подталкиваемая товарками, она рѣшалась садиться посрединѣ и, съ тамбуриномъ на колѣняхъ, закрывъ глаза платкомъ, длиннымъ романсомъ собственной выдумки отвѣчала поэту.
Если въ воскресенье пѣвецъ разражался безконечной филиппикой о лживости женщинъ и о томъ, какъ дорого стоятъ онѣ мужчинѣ изъ-за ихъ пристрастія къ тряпкамъ, на слѣдующее воскресенье Маргалида отвѣчала ему вдвое болѣе длинномъ романсомъ, критикуя мужское тщеславіе и эгоизмъ, и толпа а_т_л_о_т_ъ вторила ея стихамъ, взвизгивая отъ восторга, прославляя, какъ побѣдительницу, дѣвушку изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и.
— Пепетъ!.. Атлотъ!..
Раздался вдали женскій голосъ, звонкій какъ стекло, прорѣзывая глубокое молчаніе первыхъ часовъ вечера, полное трепета жары и свѣта. Повторяясь, онъ звучалъ сильнѣе и сильнѣе, какъ бы приближаясь къ башнѣ.
Пепетъ мгновенно измѣнилъ свою позу отдыхающаго звѣрка, освободилъ ноги, стянутыя кольцомъ рукъ, прыгнулъ и сталъ на ноги. Его звала Маргалида. Навѣрно, требовалъ отецъ для какой-нибудь работы, недовольный его медлительностью.
Сеньоръ удержалъ его за руку.
— Пусть придетъ, — сказалъ онъ съ улыбкой. — Притворись глухимъ, пусть покричитъ.
Капельянетъ сверкнулъ бѣлыми зубами на темеомъ фонѣ бронзоваго лица. Хитрецъ улыбнулся, радуясь этому невинному заговору, рѣшилъ воспользоваться имъ и обратился къ сеньору со смѣлой довѣрчивостью.
Ha самомъ дѣлѣ, сеньоръ попроситъ для него у синьо Пепа дѣдушкинъ ножъ? Охъ, дѣдушкинъ кинжалъ! Все время онъ у него въ мысляхъ.
— Да, получишь, — отвѣчалъ Хаиме. — А если твой отецъ не отдастъ, я куплю тебѣ самый лучшій, какой найду въ Ибисѣ.
Мальчикъ потеръ руки; глаза его загорѣлись дикимъ блескомъ.
— Это для того только, чтобы ты сдѣлался мужчиной, — продолжалъ Фебреръ; — но не пускать его въ дѣло! Простое украшеніе — и только.
Желая, чтобы какъ можно скорѣе сбылась его мечта, Пепетъ отвѣтилъ энергичными кивками головы. Да, только украшеніемъ. Но глаза его затуманило жестокое сомнѣніе… Украшеніе! a если кто-нибудь оскорбитъ его при такомъ товарищѣ, что можетъ сдѣлать мужчина?…
— Пепетъ!… Атлотъ!
Звонкій, какъ стекло голосъ снова нѣсколько разъ прозвучалъ у подножія башни. Фебреръ надѣялся услыхать его ближе, увидать голову Маргалиды, а затѣмъ и всю ея фигуру въ отверстіе входа. Но тщетно онъ долго ждалъ: голосъ становился все настойчивѣе и настойчивѣе, въ немъ дрожали граціозныя нотки нетерпѣнія.
Фебреръ высунулся изъ двери и увидалъ дѣвушку внизу лѣстницы, казавшуюся маленькой, въ раздувшейся синей юбкѣ, въ соломенной шляпѣ, съ которой свѣшивались цвѣтныя ленты. Въ глубинѣ широкихъ полей шляпы, похожихъ на ореолъ, вырисовывалась ея лицо, блѣдно-розовое. На немъ какъ бы дрожали черныя капли глазъ.
— Здравствуй, Цвѣтокъ миндальнаго дерева! — произнесъ Фебреръ, улыбаясь, но нѣсколько неувѣреннымъ тономъ.
Цвѣтокъ миндальнаго дерева!.. Услышала дѣвушка свое имя изъ устъ сеньора — и карминъ густой крови мгновенно залилъ нѣжную бѣлизну ея лица…
Донъ Хаиме уже знаетъ это имя?.. И вдругъ такой сеньоръ интересуется подобными глупостями?..
Фебреръ видѣлъ уже только верхушку и крылья марголидиной шляпы. Она опустила голову и въ замѣшательствѣ играла кончикомъ передника, застыдившись, какъ дѣвочка, вдругъ понявшая значеніе своего пола и услышавшая первое нѣжное слово.
III.
правитьВъ слѣдующее воскресенье Фебреръ пошелъ утромъ къ деревнѣ. Дядя Вентолера не могъ сопутствовать ему въ морѣ: онъ находилъ необходимымъ присутствовать на обѣднѣ и крикливымъ голосомъ отвѣчать на слова священника.
He будучи занятъ, Хаиме направился въ деревню по дорожкамъ красной земли, маравшей бѣлизну его альпаргатъ. Стоялъ одинъ изъ послѣднихъ лѣтнихъ дней. Блестящія бѣлыя хижины отражали, словна зеркала, пламя африканскаго солнца. Кругомъ жужжали рои насѣкомыхъ. Въ зеленой тѣни широкихъ, низкихъ, круглыхъ фиговыхъ деревьевъ, окруженныхъ подпорками на подобіе бесѣдокъ, падали, раскрывшіяся отъ жары фиги и лопались на землѣ, словно громадныя капли пурпурнаго сахара. Индѣйскія фиговыя деревья подымали свои стѣны колючихъ лопатъ по обѣимъ сторонамъ дороги. А между ихъ пыльныхъ корней, пугливыя, опьяненныя солнцемъ проносились маленькія извивающіяся животныя съ длинными хвостами и зелеными смарагдами.
Изъ-за черной, искривленной колоннады оливковыхъ и миндальныхъ деревьевъ вдали виднѣлись на другихъ дорожкахъ группы крестьянъ также направлявшихся къ деревнѣ. Впереди шли а_т_л_о_т_ы въ праздничныхъ костюмахъ, въ красныхъ или бѣлыхъ платкахъ, зеленыхъ юбкахъ, сверкая на солнцѣ большими золотыми цѣпями. Рядомъ съ ними выступали ухаживатели, настойчивый, враждебно настроенный экскортъ, оспаривавшій взглядъ или слово предпочтенія, атаковавшій одновременно одну дѣвушку. Шествіе замыкали родители дѣвушекъ, преждевременно состарѣвшіеся подъ бременемъ усталости и воздержаній полевой жизни, бѣдный рабочій скотъ, покорный, самоотрекшійся, съ черной кожей, съ сухими какъ виноградная вѣтвь членами, сохранившій въ своемъ уснувшемъ умѣ память о смутной, далекой веснѣ — о годахъ ф_е_й_с_т_е_й_г_а.
Придя въ деревню, Фебреръ отправился прямо въ церковь. Деревню составляли шесть-восемь домовъ съ алькальдіей, школой, трактиромъ, сгрупированные вокругъ храма. Послѣдній возвышался гордый и могучій, — связующее звено всѣхъ хуторовъ, разбросанныхъ по долинамъ и горамъ на нѣсколько километровъ въ окружности.
Снявъ шляпу, чтобы вытереть на лбу потъ, Хаиме укрылся подъ арками маленькаго притвора, ведущаго въ церковь. Тамъ онъ ощутилъ сладостное чувство араба, добирающагося до оазиса послѣ перехода по песчаной пустынѣ, раскаленной, какъ горнъ.
Бѣлизна церкви, оштукатуренной известью, съ ея блестящими арками, съ ея холмиками изъ дикаго камня, увѣнчанными индійскими фиговыми пальмами, напоминала африканскую мечеть. Это была скорѣе крѣпость, чѣмъ храмъ. Ея крыши скрывались за выступами стѣнъ, своего рода редутомъ, изъ за котораго часто высовывались ружья и мушкеты. Колокольня была военной башней, еще сохранившей зубцы. Ея старый колоколъ нѣкогда раскачивался съ лихорадочной быстротой набата.
Эта церковь, куда крестьяне квартона являлись на зарѣ жизни для крещенія и оттуда выходили съ заупокойной обѣдней, вѣками служила убѣжищемъ въ ихъ тревогахъ, крѣпостью въ ихъ борьбѣ. Когда береговая стража дымомъ или огнями извѣщала о появленіи мавританскаго судна, изо всѣхъ прмходскихъ хуторовъ семьи бѣжали къ храму: мужчины съ ружьями, женщины и дѣти гнали козъ и ословъ или тащили на плечахъ домашнюю птицу со связанными въ пучокъ ногами. Домъ Бога обращался въ стойло, хранившее имущество его паствы. Въ углу священникъ молился съ женщинами; молитвы прерывались криками тревоги и плачемъ дѣтей; на крышахъ и на башнѣ вооруженные слѣдили за горизонтомъ, пока не приходило извѣстіе, что хищныя морскія птицы удалились. Тогда возобновлялась нормальная жизнь; каждая семья возвращалась въ свое уединенное мѣсто съ тѣмъ, чтобы черезъ нѣсколько дней повторить тревожное путешествіе.
Фебреръ стоялъ подъ сводами и смотрѣлъ, какъ торопливо прибывали группы крестьянъ на послѣдній ударъ маленькаго колокола, раскачивавшагося на верху башни. Внутренность церкви почти заполнилась. Черезъ полуоткрытую дверь до Хаиме доносилась густая волна разгоряченнаго дыханія, запахъ пота и грубыхъ одеждъ. Онъ чувствовалъ симпатію къ этимъ людямъ, когда сталкивался съ ними по одиночкѣ, но толпа внушала ему отвращеніе, и онъ держался отъ нея вдали.
Каждое воскресенье онъ спускался къ деревнѣ и оставался на паперти храма, не входя въ него. Одинокая жизнь въ башнѣ на берегу рождала въ немъ потребность видѣть людей. Кромѣ того, для него, человѣка безъ занятій, воскресный день тянулся монотонно, скучно, безконечно. Чужой отдыхъ былъ для него мукой. Онъ не могъ отправиться въ море, за отсутствіемъ лодочника, а пустынныя поля съ ихъ запертыми хижинами — семьи находились въ церкви или на вечернихъ танцахъ — производили на него тягостное впечатлѣніе обстановки кладбища. Утро онъ проводилъ въ Санъ Хосе, и однимъ изъ его развлеченій было стоять въ притворѣ церкви, глядѣть на входящій и выходящій народъ, наслаждаясь прохладной тѣнью аркъ: нѣсколькими шагами дальше земля горѣла подъ бичемъ солнца, медленно качались вѣтви деревьевъ, какъ бы изнывая отъ жары и пыли, покрывавшей ихъ листья, и густой воздухъ приходилось какъ бы жевать, пропуская въ легкія.
Мимо Фебрера проходили запоздавшіе семейства, бросая любопытные взгляды и слегка кланяясь. Въ к_в_а_р_т_о_н_ѣ всѣ его знали. Эти добрыя люди, увидавъ его въ полѣ, могли открыть передъ нимъ двери своихъ хижинъ, но привѣтливость ихъ далѣе не шла: они, видимо, не способны были приближаться къ нему по собственному почину. Онъ — чужеземецъ, притомъ майоркинецъ. Его господское положеніе порождало таинственное недовѣріе среди крестьянскаго люда. Послѣдній не могъ объяснить себѣ его одинокаго пребыванія въ башнѣ.
Фебреръ остался одинъ. До слуха его донесся звукъ колокольчика, шумъ толпы, падающей на колѣни или встающей, и знакомый голосъ, голосъ дяди Вентолеры, нараспѣвъ громко произносившій отвѣты священнику своимъ беззубымъ ртомъ. Присутствовавшіе не смѣялись надъ этими выходками старческаго безумія. Они годами привыкли слышать латинскую рѣчь бывшаго моряка, вторившаго крикомъ со своей скамейки помощнику священника. Всѣ придавали священный характеръ этимъ выходкамъ, подобно тому какъ жигели Востока въ безуміи видятъ знакъ святости.
Для развлеченія Хаиме курилъ на паперти. Надъ арками вились голуби, нарушая нѣжнымъ воркованьемъ долгіе паузы молчанія. Три окурка сигары уже валялось у ногъ Фебрера, когда внутри храма послышался протяжный рокотъ: такъ тысячи сдержанныхъ дыханій вдругъ выливаются со вздохомъ облегченія. Потомъ шумъ шаговъ, полушопотъ привѣтовъ, звукъ отодвигаемыхъ стульевъ, скрипъ скамеекъ, шарканье ногъ и — дверь осаждена людьми, старавшимися выдти одновременно.
Вѣрующіе начали маршировать, привѣтсівуя другъ друга, какъ будто встрѣтились только сейчасъ, подъ яркими лучами солнца, а не въ полумракѣ храма.
— Bon dia!.. Bon dia!..
Группами выходили женщины: старухи въ черномъ, распространяя вокругъ себя запахъ своихъ безчисленныхъ юбокъ, верхнихъ и нижнихъ; молодыя въ узкихъ корсетахъ, сдавливавшихъ ихъ груди и сглаживавшихъ кривыя линія бедеръ, щеголяя, въ тщеславной гордости, золотыми цѣпочками и громадными крестами поверхъ разноцвѣтныхъ платковъ. Смуглыя, зеленоватыя лица съ большкми глазами, полными драматизма; мѣднолицыя дѣвушки, съ блестящими, лоснящимися волосами, раздѣленными проборомъ; проборъ съ теченіемъ времени увеличивался, благодаря грубому гребню.
Мужчины на минуту останавливались въ дверяхъ и надѣвали на обритую голову, съ длинными кудрями спереди, платокъ, который они носили подъ шляпой, какъ женщины. Имъ замѣняли они капишонъ стариннаго африканскаго плаща, надѣваемаго въ исключительныхъ случаяхъ.
Затѣмъ, старики выннмали изъ-за пояса самодѣльныя деревенскія трубки и набивали ихъ табакомъ поты, культивируемымъ на островѣ, пахучей травой. Юноши удалялись отъ нихъ. Они выходили изъ притвора и, принимая суровыя позы, заложивъ руки за поясъ, поднявъ голову, приближались къ группамъ женщинъ, гдѣ были предметы ихъ любви, притворялись равнодушными и въ то же время бросали на а_т_л_о_т_ъ косые сердитые взгляды.
Мало-по-малу толпа разсѣивалась.
— Bon dia!.. Bon dia!..
Многіе не свидятся до будущаго воскресенья. По всѣмъ дорожкамъ удалялись разноцвѣтныя группы: однѣ темныя, безъ всякаго эскорта, шли медленно, словно пришибленныя бременемъ дряхлости; другія, оживленныя въ треплющихся юбкахъ и развѣвающихся платкахъ, сопровождаемыя издали отрядомъ атлотовъ. Тѣ кричали, взвизгивали и бѣгали, стараясь обратить на себя вниманіе дѣвушекъ.
Въ церкви еще кое-кто оставался. Фебреръ видѣлъ, какъ выходили женщины въ черномъ угрюмой, закутанной толпой: изъ плаща виднѣлись лишь загорѣвшій носъ и угольные глаза, затуманенные слезами. На нихъ — а_б_р_и_г_а_й_с_ъ, зимняя шаль, традиціонная накидка изъ толстой шерсти. Видъ его производилъ впечатлѣніе страданій и удушья въ это душное лѣтнее утро. Сзади въ капишонахъ слѣдовали старые крестьяне, одѣтые въ парадную коричневую накидку изъ грубой шерсти съ широкими рукавами и капишонами. Въ рукава не надѣвали, но капишонъ туго былъ завязанъ подъ бородой и изъ-подъ него глядѣло загорѣлое лицо пирата.
Это были родственники крестьянина, умершаго недѣлю тому назадъ. Обширная семья, жившая въ различныхъ пунктахъ квартона собралась, согласно обычаю, на воскресную мессу помянуть покойнаго и, сойдясь, проявляла свое горе съ африканской страстностью, словно передъ ней лежалъ трупъ. Обычай требовалъ, чтобы одѣвались въ парадные костюмы, зимнія платья, прячась въ нихъ, какъ бы въ скорлупу горя. Плаками и потѣли подъ покровами и каждый, узнавая родственниковъ, которыхъ не видѣлъ нѣсколько дней, разражался новымъ взрывомъ отчаянія. Изъ-подъ тѣсныхъ плащей неслись вздохи агоніи. Грубыя лица, обрамленныя капишономъ, искажались гримасами дѣтскаго горя, раздавались стенанія больного ребенка. Горе изливалось непрестанными потоками слезъ, смѣшанными съ потомъ. У всѣхъ носовъ (наиболѣе открытая часть скорбныхъ призраковъ) висѣли капли и падали на складки грубаго сукна.
Съ благодушной авторитетностью говорилъ одинъ мужчина, требуя тишины, среди шума женскихъ голосовъ, визгливыхъ и сердитыхъ, и мужскихъ вздоховъ, тонкихъ, какъ дискантъ. Это былъ Пепъ, отдаленный родственникъ покойнаго: на островѣ всѣ, такъ или иначе, были связаны между собой узами крови. Отдаленное родства, заставляя его участвовать въ печальномъ обрядѣ, не обязывало облачаться въ парадную накидку. Онъ былъ одѣтъ въ черное, въ легкій шерстяной плащъ и круглую поярковую шляпу, придававшіе ему видъ духовнаго лица. Его жена и Маргалида, не считая себя родственницами данной семьи, держались въ сторонѣ, какъ будто ихъ отдаляло различіе между ихъ веселыми праздничными платьями и траурными костюмами.
Добродушный Пепъ притворялся, что негодуетъ на рѣзкія проявленія отчаянія, все болѣе и болѣе сильныя, облеченныхъ въ трауръ… Достаточно! Всѣ по домамъ, жить долгія лѣта, покойника предоставить милости Божіей!
Раздались еще болѣе сильныя рыданія подъ плащами и капишонами. Прощайте! Прощайте! Пожимали другъ другу руки, цѣловали другъ друга, обнимались, какъ будто прощались на вѣки. Прощайте! Прощайте! Группами удалились каждый въ свою сторону, къ горамъ, поросшимъ соснами, къ далекимъ бѣлѣющимъ хуторамъ, полускрытымъ за фиговыми и миндальными деревьями, къ краснымъ береговымъ скаламъ. И нелѣпо и странно было видѣть, какъ подъ знойнымъ солнцемъ, среди зеленыхъ сверкающихъ полей медленнымъ шагомъ двигались эти закутанныя, потѣющія призраки, неустанныя плакальщики смерти.
Возвращеніе въ Канъ Майорки было печальное и молчаливое. Шествіе открывалъ Пепетъ съ б_и_м_б_a_y на губахъ, который сопутствовалъ ему и жужжалъ, какъ шмель. Изрѣдка онъ останавлигался и бросалъ камнями въ птицъ или въ раздувшихся ящерицъ, выглядывавшихъ между индѣйскими фиговыми пальмами. Развѣ смерть дѣйствуетъ на него!.. Маргалида шла рядомъ съ матерью, молчаливая, сосредоточенная, съ широко раскрытыми глазами — глазами красивой коровы, всюду смотрѣвшими и не отражавшими никакой мысли. Казалось, она не замѣчала, что за ней слѣдовалъ донъ Хаиме, сеньоръ, почетный гость башни.
Пепъ, также сосредоточенный, обращаясь къ Фебреру, освѣщалъ ходъ своихъ мыслей отдѣльными фразами: какъ будто ему хотѣлось подѣлиться мыслями съ кѣмъ-нибудь.
Смерть! Что за отвратительная вещь, донъ Хаиме!. И вотъ они тутъ, на клочкѣ земли, окруженномъ волнами, не могутъ убѣжатъ, не могутъ защищаться, а должны ждать момента, когда ей вздумается схватить ихъ своими когтями. Эгоизмъ крестьянина возмущался этой великой неправедливостью. Пусть тамъ, на материкѣ, гдѣ люди счастливы и наслаждаются, смерть свирѣпствуетъ… Но здѣсь? Даже здѣсь, въ послѣднемъ уголкѣ міра?.. Неужели великая непрошенная гостья не знаетъ ни границъ, ни исключеній?.. Нельзя представить себѣ преградъ для нея… Mope можетъ взволноваться между цѣпью островковъ и скалъ, идущихъ отъ Ибисы къ Форментерѣ. Проливы кипятъ волнами, утесы покрываются пѣной, грубые жители моря отступаютъ побѣжденпые, суда спасаются въ гавани, дорога закрывается для всѣхъ, острова отдѣлены отъ остального міра, но все это ничто для непобѣдимой мореплавательницы съ голымъ черепомъ, для путешественницы съ костлявыми ногами, умѣющей пробѣгать гигантскими прыжками горы и моря.
Никакая буря ее не остановитъ. Невѣдома ей радость, которая заставила бы ее забыться. Она всюду, она помнитъ обо всѣхъ. Пусть свѣтитъ солнце, пусть пышны поля, пусть хорошъ урожай… Все — обманъ, чтобы заставить человѣка безъ устали трудиться, чтобы сдѣлать его усталость болѣе сносной! Лживыя обѣщанія, словно для дѣтей, когда ихъ заставляютъ испытывать муки школы!.. И остается подчиниться обману; ложь хороша: не стоитъ помнить о неизбѣжномъ злѣ, о послѣдней опасности, противъ которой нѣтъ средства, которая омрачаетъ жизнь, отнимая вкусъ у хлѣба, веселый топазъ у винограднаго вина, остроту у бѣлаго сыра, сахарную сладость у раскрытыхъ фигъ и пикантность у майоркской колбасы, дѣлая чернымъ и горькимъ все хорошее, что Господь Богъ далъ на островѣ для утѣшенія добрыхъ людей. Увы, донъ Хаиме, какое несчастіе!..
Фебреръ пообѣдалъ къ Канѣ Майорки, желая избавить дѣтей Пепа отъ путешествія на башню. Въ началѣ обѣда царило печальное настроеніе, какъ будто въ ушахъ звучали рыданія закутанныхъ людей, плакавшихъ въ церковномъ притворѣ. Но мало-по-малу вокругъ низенькаго столика и большого котла съ рисомъ разлилось веселье. Капельянетъ заговорилъ о вечернемъ балѣ, совершенно забывъ о семинарской жизни, и даже осмѣливался поднимать глаза на Пепа. Маргалида припоминала взгляды Пѣвца и вызывающуіо осанку Кузнеца, когда она проходила мимо a_т_л_о_т_о_в_ъ, войдя въ церковь. Мать вздыхала:
— Охъ, Господи!… Охъ, Господи!…
Больше она ничего не произносила и однимъ и тѣмъ же восклицаніемъ своей смутной мысли встрѣчала радости и горе.
Пепъ нѣсколько разъ хлебнулъ изъ кружки, наполненной сокомъ виноградныхъ побѣговъ, раскинувшихъ зеленый шатеръ передъ крыльцомъ. Его лимонно-желтое лицо окрасилось радостной зарей. Къ черту смерть и страхи передъ ней! Стоитъ ли благородному человѣку весь свой жизненный путь дрожать, ожидая ея прихода?.. Пускай приходитъ, когда ей заблагоразсудится. А пока — жить!… И онъ доказалъ свою жажду жизни, заснувъ на скамейкѣ со звучнымъ храпомъ, который однако не пугалъ мухъ и осъ, летавшихъ вокругъ его рта.
Фебреръ направился къ башнѣ. Маргалида съ братомъ едва взглянули на сеньора. Они вышли изъ-за стола, чтобы на свободѣ потолковать о вечернихъ танцахъ, радуясь, какъ дѣти, которыхъ смущаетъ присутствіе важнаго лица.
Въ башнѣ онъ растянулся на тюфякѣ и думалъ заснуть. Одинъ!… Онъ почувствовалъ свое одиночество среди людей уважавшихъ его, можетъ быть любившихъ, но въ тоже время, испытывавшихъ непреодолимое тяготѣніе къ простымъ забавамъ, грубымъ для него. Что за мука эти воскресенья! Куда идти? Что дѣлать?…
Въ твердой рѣшимости избавиться отг пытки времени, уйти отъ жизни, нескрашенной какой-нибудь опредѣленной цѣлью, онъ кончилъ тѣмъ, что заснулъ и проснулся въ срединѣ вечера, когда солнце начинало медленно закатываться за линіей островковъ въ потокахъ блѣднаго золота, дарившаго водамъ болѣе темную, болѣе глубокую синеву.
Спустившись къ К_а_н_у М_а_й_о_р_к_и, онъ нашелъ хижину закрытой. Никого. Даже его шаги не вызвали лая собаки, постоянно лежавшей подъ навѣсомъ. Сторожевой песъ также пошелъ на праздникъ съ семьею.
— Всѣ на танцахъ, — подумалъ Фебреръ. — He пойти ли и мнѣ въ деревню?…
Онъ долго колебался. Что тамъ дѣлать?… Его отталкивали эти забавы; присутствіе чужого человѣка можетъ стѣснить крестьянъ. Этотъ народъ предпочитаетъ быть одинъ. Развѣ онъ станетъ танцовать съ атлотой при его лѣтахъ и злополучной наружности, внушавшей уваженіе и холодъ?… Придется быть съ Пепомъ и прочими, вдыхать запахъ табака п_о_т_ы, толковать о миндалѣ и о томъ, что послѣдній вдругъ померзнетъ, принаровляться къ умственному уровню этихъ людей.
Наконецъ, онъ рѣшилъ отправиться въ деревню. Онъ боялся одиночества. Все-таки лучше, чѣмъ провести одному остатокъ вечера, слушать медленный однообразный разговоръ простыхъ людей, разговоръ освѣжающій — какъ онъ выражался, — не заставляющій думать, позволяющій мысли наслаждаться сладкимъ животнымъ покоемъ.
Около Санъ Хосе онъ увидѣлъ испанскій флагъ, развѣвающійся надъ крышей алькальдіи, и до слуха его донеслись сухіе удары тамбурина, буколическія рулады флейты и стукъ к_а_с_т_а_н_ь_о_л_ъ.
Танцы происходили передъ церковью. Молодежь группами стояла около музыкантовъ, которые сидѣли на низкихъ стуликахъ. Игрокъ на тамбуринѣ, укрѣпивъ свой грубый инстументъ на колѣнѣ, ровномѣрно ударялъ по кожѣ, а его товарищъ, дулъ въ длинную деревянную флейту съ примитивно-грубой рѣзьбой, выполненной ножикомъ. Капельянетъ стучалъ к_а_с_т_а_н_ь_о_л_а_м_и, громадными, какъ раковины, собираемыя дядей Вентолерой.
А_т_л_о_т_ы, обнявшись за талію или облокотившись другъ другу на плечи, добродѣтельно-враждебно смотрѣли на парней. Тѣ павлинами расхаживали посреди площади, заложивъ руки за поясъ, закинувъ широкіе бобровые шапки назадъ, чтобы выставить напоказъ кудри, въ вышитыхъ платкахъ или ленточныхъ галстукахъ на шеѣ, въ альпаргатахъ безукоризненной бѣлизны, почти закрытыхъ низомъ плисовыхъ штановъ формы слоновой лапы.
Въ одномъ концѣ площади сидѣли на пригоркѣ или на стульяхъ сосѣдняго трактира замужнія и старухи, анемичныя женщины, печальныя не по лѣтамъ, благодаря своей особенной производительности и трудамъ полевой жизни, со впалыми глазами, оттѣненными синимъ кругомъ, который говорилъ о внутренней неурядицѣ, съ золотой цѣпью на груди — воспоминаніемъ дѣвичьихъ временъ, съ золотыми пуговицами на рукавахъ. Старухи мѣднолицыя, сморщенныя, въ темныхъ платьяхъ тяжело вздыхали, глядя на веселье молодежи.
Насмотрѣвшись на весь народъ, который едва окинулъ его разсѣяннымъ взглядомъ, Фебреръ помѣстился около Пепа въ компаніи крестьянъ стариковъ. С_е_н_ь_о_р_у и_з_ъ б_а_ш_н_и уступили мѣсто съ почтительнымъ молчаніемъ и, выпустивъ нѣсколько клубовъ дыму изъ трубокъ, набитыхъ п_о_т_о_й, возобновили медленный разговоръ о возможныхъ холодахъ наступающей зимы и о судьбѣ будущаго урожая миндаля.
Продолжалъ стучать тамбуринъ, играла флейта, ударяли громадныя кастаньеты, но ни одна парочка не выходила на середину площади. Атлоты, повидимому, совѣщались въ нерѣшительности, какъ будто каждый боялся выдти первымъ. Кромѣ того, неожиданное появленіе майоркинскаго сеньора нѣсколько заставляло робѣть стыдливыхъ дѣвицъ.
Хаиме почувствовалъ, что его взяли за локоть. Это былъ Капельянетъ. Онъ таинственно шепталъ ему на ухо, и, въ то же время, указывалъ пальцемъ… Вонъ Пере К_у_з_н_е_ц_ъ, знаменитый верро. И онъ показывалъ на мужчину ниже средняго роста, смѣлаго и развязнаго. А_т_л_о_т_ы группировались вокругъ героя. П_ѣ_в_е_ц_ъ, улыбаясь, говорилъ ему, а онъ съ покровительной важностью слушалъ, изрѣдка поплевывая сквозь зубы и изумляясь, какъ далеко летитъ его слюна.
Вдругъ, Капельянетъ выскочилъ на средину площади, размахивая шляпой… Неужели они станутъ зря терять время, слушать флейту безъ танцевъ? Онъ побѣжалъ къ группѣ дѣвицъ, схватилъ за руки самую большую, потащилъ ее. «Ты!»… Этого довольно было для приглашенія. Чѣмъ грубѣе схватывали за руку, тѣмъ любезнѣе считался кавалеръ, тѣмъ больше благодарности заслуживалъ.
Рѣзвый а_т_л_о_т_ъ сталъ противъ своей пары — развязной, некрасивой дѣвушки съ грубыми руками, масляными волосами и чернымъ лицомъ, почти на цѣлую голову выше а_т_л_о_т_а. Мальчикъ протестовалъ, приступая къ музыкантамъ. He надо л_ь_я_р_г_и: онъ хочетъ танцовать к_у_р_т_у. Лярга и курта были единственными танцами на островѣ. Фебрерь не научился различать ихъ: простая варіація такта; музыка и танецъ, казалось. были одни и тѣ же.
Дѣвушка, подбоченясь одной рукой и опустивъ другую вдоль растопыренной юбки, начала кружиться въ своихъ альпаргатахъ. Большаго отъ нея не требовалось ничего: въ этомъ состоялъ весь ея танецъ. Опускала глаза, сурово поджимала губы съ выраженіемъ добродѣтельнаго презрѣнія, какъ будто танцовала противъ своей воли, и такъ вертѣлась и вертѣлась, описывая своими поворотами на землѣ большія восьмерки. Танцовалъ, собственно, мужчина. Въ этомъ традиціонномъ танцѣ, изобрѣтенномъ, несомнѣнно, первыми поселенцами острова, грубыми пиратами героической эпохи, онъ воспроизводилъ вѣчную человѣческую исторію — преслѣдованіе и охоту за женщиной. Она кружилась, холодная и безчувственная, словно безполая — гордая грубой добродѣтелью, убѣгая отъ его прыжковъ и уловокъ, презрительно повертываясь къ нему спиной. И трудная задача его сводилась къ тому, что онъ долженъ былъ постоянно становится передъ ея глазами, опережать ее, спѣшить ей навстрѣчу, чтобы она видѣла его и восхищалась. Танцоръ прыгалъ и прыгалъ, повинуясь единственно ритму музыки, отскакивая отъ земли съ неутомимой эластичностью. Иногда онъ раскидывалъ руки съ жестомъ врага-повелителя, иногда пряталъ ихъ за спину, высоко выбрасывая ноги.
Это былъ скорѣе не танецъ, а гимнастическое упражненіе, безумные фокусы акробата, изступленныя движенія, какъ въ военныхъ танцахъ африканскихъ племенъ. Женщина не потѣла и не краснѣла: продолжала кружиться холодно, не ускоряя шагу, — между тѣмъ ея партнеръ, опьяненный быстротой, сопѣлъ съ налитымъ кровью лицомъ и, дрожа отъ усталости, удалялся на нѣсколько минутъ. Всякая а_т_л_о_т_а могла безъ малѣйшаго усилія танцовать поперемѣнно съ разными мужчинами, побѣждая ихъ. Это было торжество женской пассивности, смѣющейся надъ дерзкимъ хвастовствомъ другого пола, зная, что въ концѣ концовъ послѣдній будетъ посрамленъ…
Выходъ первой пары подалъ сигналъ другимъ. Въ одну минуту все свободное пространство передъ музыкантами покрылось тяжелыми юбками подъ тугимъ, толстымъ кольцомъ которыхъ двигались маленькія ножки въ бѣлыхъ а_л_ь_п_а_р_г_а_т_а_х_ъ или желтыхъ сапогахъ, Широкіе концы штановъ болтались изъ стороны въ сторону при быстрыхъ прыжкахъ или энергичномъ притаптываніи, поднимавшемъ съ земли облака пыли. Сильныя руки, галантно схватывая, выбирали а_т_л_о_т_у изъ группы: «Ты!» И за этимъ слогомъ побѣдитель тащилъ дѣвушку, толкалъ ее, какъ временный собственникъ, утрируя примитивную любовь — галантность, унаслѣдованная отъ предковъ темной эпохи, когда палка, брошенный камень, борьба грудь о грудь были первымъ объясненіемъ въ любви.
Нѣкоторые а_т_л_о_т_ы, увидавъ, что другіе болѣе смѣлые, предупредили ихъ въ выборѣ дамъ, неподвижно стояли у круга, слѣдили за сотоварищами, выжидая, когда можно будетъ ихъ смѣнить. Если они видѣли, что танцоръ раскраснѣлся, вспотѣлъ отъ прыжковъ и выбивается изъ силъ, они подходили къ нему, схватывали за руку и оттаскивали. «О_с_т_а_в_ь е_е!» И безъ дальнѣйшихъ объясненій занимали его мѣсто, начиная прыгать и преслѣдовать женшину со свѣжими силами, причемъ дѣвушка видимо не смущалась перемѣнной кавалера: она продолжала кружиться, опустивъ глаза съ презрительнымъ выраженіемъ.
Хаиме, впервые, увидалъ танцующую Маргалиду; до тѣхъ поръ она скрывалась въ толпѣ подругъ.
Прекрасный Ц_в_ѣ_т_о_к_ъ М_и_н_д_а_л_я! Фебреръ находилъ ее красивѣе ея товарокъ со смуглымъ лицомъ, загорѣвшихъ отъ работъ на солнцѣ. Ея бѣлая кожа, нѣжная какъ цвѣтокъ, ея влажныя и блестящіе глаза, глаза нѣжнаго звѣрка, ея стройное тѣло и даже нѣжныя руки, выдѣляли ее, словно дѣвушку иной расы, изъ среды ея черныхъ подругъ, обольстительныхъ своей юностью энергичныхъ и добродушныхъ, но какъ бы вытесанныхъ грубо топоромъ.
Глядя на нее, Хаиме думалъ: эта дѣвушка въ другой средѣ была бы обворожительнымъ созданіемъ. Онъ въ этомъ зналъ толкъ. Въ Ц_в_ѣ_т_к_ѣ М_и_н_д_а_л_я онъ угадывалъ бездну нѣжности и вкуса, которыхъ она сама не сознавала. Какъ жаль, что она родилась на этомъ островѣ и никогда не покинетъ его!.. Ея красота будеть принадлежать кому-нибудь изъ этихъ варваровъ, любующихся ею съ алчностью псовъ! Можетъ быть, Кузнецу, ненавистному в_е_р_р_о, покровительственно окидывающему всѣхъ своими темными очами!..
Выйдя замужъ, она будетъ обрабатывать землю, какъ остальныя: бѣлизна цвѣтка потускнѣетъ и станетъ желтѣть; руки ея сдѣлаются черными, щершавыми; въ концѣ концовъ, она будетъ походить на мать и всѣхъ старухъ-крестьянокъ обратится въ женщину-скелетъ, искривленный и угловатый, словно стволъ маслины… Фебрера печалили эти мысли, какъ великая несправедливость. Откуда такая дочь у простого Пепа, находившагося рядомъ съ нимъ? Какое таинственное скрещиванье расы могло родить Маргалиду въ К_а_н_ѣ М_а_й_о_р_к_и?.. И неужели завянетъ этотъ таинственный благоухающій цвѣтокъ крестьянскаго дерева, подобно другимъ дикимъ почкамъ, выросшимъ рядомъ съ нею?..
Нѣчто необычайное отвлекло Фебрера отъ этихъ мыслей. Продолжали звучать флейта, тамбуринъ и к_о_н_с_т_а_н_ь_о_л_ы, прыгали танцоры, кружились а_т_л_о_т_ы, но у всѣхъ въ глазахъ замѣчалась явная тревога, готовность дружно обороняться. Старики прекратили свой разговоръ, смотря въ сторону, гдѣ находились женщины. «Ч_т_о т_а_к_о_е? Ч_т_о т_а_к_о_е?» Капельянетъ бѣгалъ среди паръ, шепталъ на ухо танцорамъ. Тѣ выходили изъ круга, засунувъ руки за поясъ, исчезали и черезъ нѣсколько секундъ возвращались на прежнее мѣсто. А_т_л_о_т_ы продолжали кружиться.
Пепъ слегка улыбнулся, угадавъ, что случилось, и сказалъ на ухо сеньору, «Ничего: это бываетъ на всѣхъ балахъ». Приближалась опасность, и а_т_л_о_т_ы прятали с_в_о_и п_р_и_б_о_р_ы.
Эти приборы — пистолеты и ножи, которые юноши носили въ знакъ своихъ гражданскихъ правъ. Нѣсколько минутъ Фебреръ видѣлъ, какъ появлялось на свѣтъ Божій страшное, громадное оружіе, какимъ-то чудомъ спрятанное въ ихъ тонкихъ и стройныхъ тѣлахъ. Старухи, протягивая свои костлявыя руки, требовали оружіе къ себѣ, желая взять на себя рискъ. Въ ихъ глазахъ горѣлъ пламень боевого героизма. Проклятыя времена безбожниковъ: тревожатъ людей и покушаются на старинныя обычаи! «Сюда! Сюда!» И схвативъ смертоносный хламъ, они прятали его подъ колоколомъ безчисленныхъ верхнихъ и нижнихъ юбокъ. Молодыя матери небрежво опускались на свои сидѣнья и раздвигали свои закутанныя ноги, очевидно, для того, чтобы освободить побольше мѣста для оружія. Женщины переглядывались исполненныя воинственной рѣшимости. Пусть придутъ злодѣи!.. Скорѣе позволятъ себя разорвать на части, чѣмъ сдвинутся съ мѣста.
Фебреръ увидѣлъ, какъ что-то блеснуло по дорогѣ въ церковь. Это были ремни и ружья, а надъ ними бѣлыя назатыльники двухъ треуголокъ солдатъ гражданской гвардіи.
Два солдата приближались медленно, флегматично, несомнѣнно будучи убѣждены, что ихъ издали замѣтили и потому они являются слишкомъ поздно. Одинъ лишь Хаиме смотрѣлъ на нихъ: остальные дѣлали видъ, будто не видятъ ихъ, опустили голову или глядѣли въ другую сторону. Музыканты играли еще съ большимъ усердіемъ, но пары удалялись. Атлоты оставляли юношей и смѣшивались съ группой женщинъ.
— Добрый вечеръ, господа!..
На привѣтствіе старшаго гвардейца отвѣтилъ тамбуринъ, неожиданно замолчавъ и предоставивъ играть одной флейтѣ. Послѣдняя еще вывела нѣсколько руладъ — ироническій отвѣтъ гвардейцу.
Водворилось продолжительное молчаніе. Кое-кто произнесъ краткое; «Tengui!» no адресу парочки, но всѣ притворились, будто не замѣчаютъ ее, и глядѣли въ противоположную сторону, словно гвардейцевъ вовсе не было.
Тягостное молчаніе, видимо подѣйствовало на обоихъ солдатъ.
— Ну, продолжайте, — заявилъ старшій. — He прерывайте изъ-за насъ забавы.
Онъ сдѣлалъ знакъ музыкантамъ, и не способные ни въ чемъ противорѣчить власти, тѣ заиграли живѣе, веселѣе и отчаяннѣе, чѣмъ прежде; но какъ будто играли для мертвыхъ! Никто не тронулся; всѣ надулись, думая, чѣмъ можетъ кончиться это неожиданное явленіе.
Подъ аккомпанементъ стука тамбурина, руладъ флейты, легкаго треска и шума кастаньетъ пара начала двигаться среди группы а_т_л_о_т_о_в_ъ и обыскивать ихъ.
— Ты, кавалеръ, — отечески повелительнымъ тономъ говорилъ старшій изъ солдатъ, — руки вверхъ!
И тотъ, на кого указывали, кротко повиновался безъ малѣйшей попытки къ сопротивленію, почти гордясь, что его выбрали. Онъ зналъ свои обязанности. Ибисенецъ рождался, чтобы работать, жить… и подвергаться осмотру. Благородныя осложненія для храбреца: пускай боятся!.. И каждый а_т_л_о_т_ъ, видя въ обыскѣ доказательство своего достоинства, поднималъ руки, выпячивалъ впередъ животъ, съ удовольствіемъ предоставлялъ себя въ распоряженіе гвардейцевъ и гордо поглядывалъ на толпу дѣвушекъ.
Фебреръ обратилъ вниманіе, что оба солдата какъ бы не замѣтили Кузнеца. Казалось. они не признавали его, повертывались къ нему спиной; нѣсколько разъ подходили близко къ нему, тщательно обыскивая стоявшихъ рядомъ и видимо избѣгали смотрѣть на в_е_р_р_о.
Пепъ тихимъ голосомъ, съ оттѣнкомъ восхищенія, на уху говорилъ сеньору. Эти люди въ треуголкахъ хитрѣе дьявола. He обыскивая в_е_р_р_о, они почти наносили ему оскорбленіе: они заявляли, что не боятся его. Выдѣляютъ его, не производятъ надъ нимъ операціи, какъ надъ всѣми прочими. Постоянно, когда встрѣчаютъ в_е_р_р_о съ другими юношами, обыскиваютъ послѣднихъ, но никогда не трогаютъ его. Такъ что а_т_л_о_т_ы, изъ опасенія лишиться своего оружія, стараются не быть въ компаніи съ героемъ и бѣгутъ отъ него, какъ отъ источника опасности.
Обыскъ продолжался подъ звуки музыки. Капельянетъ слѣдилъ за движеніями солдатъ, все старался попасться на глаза старшему гвардейцу, заложивъ руки за поясъ, упорно глядя на него полуугрожающе, полуумоляюще. Гвардеецъ, казалось не видѣлъ его, обыскивалъ другихъ, но вскорѣ опять наталкивался на мальчика, преграждавшаго ему дорогу. У человѣка въ треугольникѣ, въ концѣ концовъ, заиграла улыбка подъ жесткими усами, и онъ позвалъ своего товарища.
— Ты! — сказалъ онъ, указывая на юношу; — обыщи-ка этого в_е_р_р_о. Человѣкъ, кажется, опасный.
Прощая врагу насмѣшливый тонъ, Капельянетъ поднялъ руки, какъ можно выше, чтобы всѣ убѣдились въ его величіи. Пощекотавъ слегка его животъ, стража удалилась, а онъ все продолжалъ стоять въ позѣ опаснаго человѣка. Потомъ онъ побѣжалъ къ группѣ дѣвушекъ похвастаться миновавшей опасностью. Къ сожалѣнію, дѣдушкинъ ножъ оставался дома, спрятанный отцомъ въ мѣстѣ, котораго онъ не зналъ. Если станетъ носить его, отнимутъ.
Гвардейцамъ скоро надоѣлъ безрезультатный обыскъ. Старшій солдатъ злобно, какъ выслѣживающая собака, взглянулъ на толпу женщинъ. Тамъ должно быть спрятано оружіе, но развѣ можно этихъ высохшихъ, черныхъ матронъ сдвинуть съ ихъ мѣста! Очень выразительно говорили враждебные взоры этихъ дамъ. Пришлось бы прибѣгнуть къ силѣ, а особы онѣ основательныя.
— Добрый вечеръ, кабальеро!
И они вскинули ружья на плечи, отклонивъ любезную заботливость нѣкоторыхъ юношей, сбѣгавшихъ въ трактиръ за бокалами. Предлагали имъ безъ злобы и безъ страха: въ концѣ концовъ, всѣ люди и живутъ на маленькомъ островкѣ. Но гвардейцы упорствовали въ своемъ отказѣ. — Спасибо, уставъ запрещаетъ. — И ушли: можетъ быть, спрячутся неподалеку и повторятъ обыскъ, когда стемнѣетъ и народъ станетъ расходиться по своимъ хуторамъ.
Опасность прошла, инструменты перестали играть. Фебреръ увидѣлъ, что Пѣвецъ захватилъ тамбуринъ, сѣвъ на свободное мѣсто, занятое передъ тѣмъ танцорами. Крестьяне полукругомъ столпились около него. Почтенные матроны подвинули впередъ свои стульчики изъ спарто, чтобы лучше слушать. Онъ хотѣлъ спѣть романсъ собственнаго сочиненія — р_е_л_я_с_і_о_н_ъ, прерываемый по мѣстному обычаю дрожащимъ крикомъ, трелями скорби, звучавшими пока у пѣвца хватаетъ воздуха въ легкихъ. Онъ медленно ударилъ палочкой по кожѣ тамбурина, желая придать мрачную серьезность своему монотонному, тягучему, печальному пѣнію. «Вы хотите, друзья, чтобъ я пѣлъ, если сердце разбито мое»… И раздалась шумная трель, безконечная жалоба умирающей птицы, среди общаго молчанія. Всѣ смотрѣли на пѣвца и не видѣли въ немъ лѣниваго, больного а_т_л_о_т_а, презираемаго за неспособность къ труду. Въ ихъ примитивномъ воображеніи таилось нѣчто смутное, что заставляло ихъ уважать слова и жалобы жалкаго юноши. Казалось, нѣчто необычайное витало и шумно било крыльями надъ ихъ простыми душами.
Голосъ Пѣвца плакалъ, говоря о женщинѣ, безчувственной къ его жалобамъ, и когда онъ сравнилъ ее съ цвѣткомъ миндаля, всѣ обернулись и смотрѣли на Маргалиду. А она стояла безстрастная, не зардѣвшись по-дѣвичьи, привыкшая къ подаркамъ грубой поэзіи — прелюдіи всякаго ухаживанія.
Пѣвецъ разливался въ своихъ жалобахъ, краснѣя отъ усиленнаго, тягостнаго клохтанья въ концѣ строфъ. Тяжело дышала его узкая грудь. Двѣ пурпурныя розочки недуга окрасили его щеки. Надувалася его худая шея, и синими линіями проступали не ней жилы. Согласно обычаю, онъ закрывалъ часть лица вышитымъ платкомъ, придерживая его рукой, опирающейся на тамбуринъ. Фебреру грустно было слушать скорбный голосъ. Ему казалось, что вотъ вотъ разорвется грудь юноши, лопнетъ его шея: но слушатели, привыкшіе къ варварскому пѣнію, къ такимъ же пустякамъ, какъ къ танцу, не обращали вниманія на усталость пѣвца, и не надоѣдала имъ безконечная повѣсть.
Группа а_т_л_о_т_о_в_ъ, отдѣлившись отъ кольца, окружавшаго поэта, видимо, совѣщалась и затѣмъ подошла туда, гдѣ находились степенные люди. Они искали синьо Пепа изъ Кана Майорки, чтобы переговорить о важномъ дѣлѣ. Съ презрѣніемъ они отвернулись отъ своего пріятеля Пѣвца, несчастнаго, умѣвшаго лишь сочинять строфы въ честь а_т_л_о_т_ъ.
Самый смѣлый изъ группы приблизился къ Пепу. Они хотѣли поговорить о ф_е_с_т_е_й_г_ѣ Маргалиды: они напомнили отцу объ его обѣщаніи согласиться на кортехо дѣвушки.
Крестьянинъ внимательно осмотрѣлъ группу, какъ бы считая.
— Сколько васъ?
Говорившій улыбнулся. Ихъ гораздо больше. Они — представители другихъ а_т_л_о_т_о_в_ъ, оставшихся въ кругѣ слушать пѣнье. Они изъ разныхъ квартоновъ. Даже изъ Санъ Хуана, съ противоположнаго конца острова, придутъ юноши ухаживать за Маргалидой.
Несмотря на свой притворно-несговорчивый видъ отца, Пепъ покраснѣлъ и сжалъ губы, плохо скрывая свою радость, искоса поглядывая на сидѣвшихъ рядомъ пріятелей. Что за честь для К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и! He бывало еще такого сватовства. He ухаживало еще ни разу за дочерьми его товарищей столько народу.
— Двадцать, что ли? — спросилъ онъ.
А_т_л_о_т_ы медлили съ отвѣтомъ: они стали считать въ умѣ, бормоча имена друзей. Двадцать?.. Нѣтъ, больше. Можетъ считать тридцать.
Крестьянинъ изобразилъ на лицѣ крайнее негодованіе. Тридцать! Пожалуй, они воображаютъ, что онъ можетъ обойтись безъ сна и станетъ цѣлыми ночами сидѣть и слушать ихъ любезности?..
Затѣмъ онъ успокоился, погрузился въ сложныя вычисленія, задумчиво и удивленно повторяя «тридцать!.. тридцать!»
Рѣшеніе его непреклонно. Онъ можетъ пожертвовать на кортехо только полтора часа. A такъ какъ ихъ тридцать, то на брата приходится по три минуты. Три минуты, точно, по часамъ, каждый можетъ бесѣдовать съ Маргалидой: ни минуты больше. Вечера кортехо — въ четвергъ и субботу. Когда онъ ухаживалъ за своей женой, соискателей было гораздо меньше, и, все же его тесть, человѣкъ, никогда не смѣявшійся, далъ имъ столько же времени. Соблюдать порядокъ, да? Чтобъ никакихъ распрей и ссоръ. Перваго, кто нарушитъ договоръ, онъ немедленно выгонитъ палкой. А если придется взяться за ружье, возьмется.
Добрый Пепъ, довольный тѣмъ, что можетъ безъ конца хвастаться передъ почтительными претендентами на руку его дочери, изобрѣталъ одну угрозу за другой: онъ убьетъ нарушившаго договоръ. А_т_л_о_т_ы слушали съ кроткимъ видомъ, ухмыляясь себѣ подъ носъ.
Договоръ былъ заключенъ. Въ слѣдующій четвергъ состоится первая вечеринка въ К_а_н_ѣ М_а_й_о_р_к_и. Фебреръ, слышавшій разговоръ, посмотрѣлъ на в_е_р_р_о: тотъ держался въ сторонѣ, какъ будто его величіе не позволяло ему снизойти до жалкихъ переговоровъ.
Юноши отошли, присоединились къ толпѣ и тихимъ голосомъ стали обсуждать порядокъ очереди. Пѣвецъ закончилъ свой жалостный романсъ, пустивъ послѣднюю трель такимъ отчаяннымъ голосомъ, что, казалось, на самомъ дѣлѣ, разорвется его несчастное горло. Онъ вытеръ потъ, приложилъ руки къ груди; лицо его было багрово-синяго цвѣта: но топпа отвернулась, уже забывъ о немъ.
Съ половой солидарностью а_т_л_о_т_ы обступили Маргалиду, дергали ее, толкали, прося спѣть отвѣтъ на романсъ пѣвца о лживогсти женщинъ.
— He хочу! He хочу! — протестовалъ Ц_в_ѣ_т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я, отбиваясь отъ подругъ.
И такъ искренне она отнѣкивалась, что, въ концѣ-концовъ, на защиту ея вступились старухи. Оставьте а_т_л_о_т_у! Маргалида пришла забавляться, а не забавлять другихъ. Развѣ легкое дѣло сразу сочинить отвѣтъ стихами?..
Игрокъ на тамбуринѣ взялъ инструментъ изъ рукъ пѣвца и забилъ палочкой по кожанному кругу. Флейта словно прополоскала себѣ горло: сыграла нѣсколько гаммъ, прежде чѣмъ начать усыпительную мелодію африканскаго ритма. Танцы продолжаются!..
Солнце начало скрываться. Морской вѣтеръ пахнулъ свѣжестью на поля. Крестьяне, заснувшіе, казалось, въ тяжелой атмосферѣ раскаленнаго воздуха, теперь быстро задвигались: свѣжесть какъ бы пришпоривала ихъ.
А_т_л_о_т_ы спорили и кричали съ угрожающей страстностью, направляясь къ музыкантамъ. Одни требовали л_ь_я_р_г_у, другіе к_у_р_т_у. Всѣ упорно и властно настаивали на своемъ. Смертоносная сталь изъ-подъ женскихъ юбокъ вернулась за ихъ пояса, и близость ихъ спутниковъ вливала въ каждаго новую жизнь, новые порывы дерзкой отваги.
Музыканты принялись играть по собственному выбору, толпа любопытныхъ отхлынула, и снова посрединѣ площади запрыгали бѣлыя альпаргаты, заколыхались тугія кольца синихъ и зеленыхъ юбокъ, стали развѣваться концы платковъ надъ толстыми косами и двигаться, какъ красныя кисточки, цвѣты за ушами а_т_л_о_т_о_в_ъ.
Хаиме продолжалъ смотрѣть на К_у_з_н_е_ц_а, повинуясь непреодолимой антипатіи. В_е_р_р_о, молчаливый и какъ будто разсѣянный, стоялъ среди своихъ поклонниковъ, обступившихъ его кругомъ. Казалось, онъ не замѣчалъ никого, съ суровымъ выраженіемъ глядѣлъ на Маргалиду, словно желая покорить ее своимъ взглядомъ, устрашавшимъ мужчинъ. Когда Капельянетъ съ энтуаіазмомъ ученика подходилъ къ в_е_р_р_о, послѣдній удостаиаалъ его улыбки, какъ будущаго родственника.
Говорившіе съ с_и_н_ь_о Пепомъ на счетъ кортехо а_т_л_о_т_ы, видимо, были смущены присутствіемъ Кузнеца. Дѣвушки выходили танцовать, увлекаемыя парнями, а Маргалида оставалась около матери: всѣ жадными глазами смотрѣли на нее, но никто не осмѣлился подойти и пригласить ее.
Майоркинецъ чувствовалъ, какъ въ немъ просыпаются страсти и задоръ его ранней юности. Онъ ненавидѣлъ в_е_р_р_о. Онъ какъ бы счигалъ личнымъ оскорбленіемъ страхъ, который внушалъ всѣмъ в_е_р_р_о. И не найдется никого, кто далъ бы пощечину этому призраку, вышедшему изъ тюрьмы?..
Одинъ а_т_л_о_т_ъ приблизился къ Маргалидѣ и взялъ ее за руку. Это быль пѣвецъ, потный, дрожавшій еще отъ усталости. Онъ выпрямился, какъ будто его слабость придавала ему силу. Бѣлый Ц_в_ѣ_т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я началъ кружиться на своихъ маленькихъ ногахъ, а Пѣвецъ прыгалъ и прыгалъ, преслѣдуя ее.
Бѣдный мальчикъ! Хаиме испытывалъ тягостное чувство, представляя себѣ, съ какими усиліями его бѣдная воля могла побороть тѣлесную усталосгь. Онъ задыхался, черезъ нѣсколько минутъ его ноги уже дрожали, но все-таки онъ улыбался, довольный своей побѣдой. Влюбленными глазами смотрѣлъ онъ на Маргалиду и отворачивался лишь для того, чтобъ гордо посмотрѣть на пріятелей. Тѣ отвѣчали ему взглядами сожалѣнія.
При одномъ поворотѣ онъ едва не упалъ; сдѣлалъ большой прыжокъ и колѣна его подогнулись. Съ минуты на минуту всѣ думали, что онъ растянется на землѣ. Но онъ продолжалъ танцовать, и замѣтны были его усилія воли, его рѣшимость скорѣе погибнуть, чѣмъ показать свою слабостъ.
Уже закрывались его глаза отъ головокруженія, какъ вдругъ онъ почувствовалъ, что его ударили по плечу, согласно обычаю, заставляя уступить даму.
Это былъ Кузнецъ. Онъ первый разъ вышелъ танцовать. Его прыжки были встрѣчены ропотомъ изумленія, Всѣ восхищались имъ въ своей коллективной трусости, трусости робкой толпы.
Видя одобреніе, в_е_р_р_о, сталъ энергичнѣе двигаться и изгибаться, преслѣдуя свою. даму, преграждая ей путь, опутывая ее сложной сѣтью своихъ движеній. А Маргалида кружилась и кружилась, опустивъ глаза, стараясь не встрѣтиться своимъ взглядомъ со страшнымъ кавалеромъ.
Иногда, желая похвастать своей силой, Кузнецъ наклонялъ бюстъ назадъ, закидывалъ руки за спину и высоко прыгалъ, словно земля была эластична, а его ноги — стальныя пружины. Эти прыжки наводили Хаиме на грустныя мысли о тюремныхъ побѣгахъ и нападеніяхъ головорѣзовъ.
Время шло, а этотъ человѣкъ, казалось, не утомлялся. Нѣкоторыя пары удалились, а въ другихъ танцоръ нѣсколько разъ мѣнялся, а Кузнецъ продолжалъ свою дикую пляску, мрачный, полный презрѣнія, словно недоступный усталости.
Даже Фебреръ съ завистью призналъ силу за этимъ страшнымъ кузнецомъ. Что за животное!…
Вдругъ онъ увидѣлъ, какъ тотъ сталъ искать чего-то за поясомъ и протянулъ руку къ землѣ, не прекращая своихъ прыжковъ и поворотовъ. Облако дыма разостлалось по землѣ, и, между бѣлыми клубами, быстро сверкнули два огонька блѣдные, розовые въ лучахъ солнца. Грянуло два выстрѣла.
Женщины шарахнулись другъ къ другу. испуганно взвизгнувъ. Мужчины стояли въ нерѣшительности. Но черезъ минуту всѣ успокоились и разразились криками одобренія и аплодисментами.
Очень хорошо! Кузыецъ выстрѣлилъ изъ пистолета въ ноги дамѣ — высшая любезность храбрецовъ, лучшее доказательство любви, какою могла удостоиться а_т_л_о_т_а на островѣ.
И Маргалида, въ концѣ концовъ женщина, продолжала танцовать; какъ на истинную ибисенку, взрывъ пороху не произвелъ на нее особеннаго впечатлѣнія; она бросала на Кузнеца признательные взгляды, благодаря за его смѣлую выходку, бросившую вызовъ гражданской гвардіи, находившейся, можетъ быть, поблизосги. Затѣмъ посмотрѣла на подругъ, дрожавшихъ отъ зависти.
Даже самъ Пепъ, къ великому негодованію Хаиме, видимо, былъ весьма польшенъ двумя выстрѣлами въ ноги своей дочери.
Одинъ только Фебреръ не раздѣлялъ восторга передъ смѣлымъ подвигомъ в_е_р_р_о.
Проклятый арестантъ!… Онъ ясно не представлялъ себѣ мотива своей ярости, но что-то неизбѣжное надвигалось… Съ этимъ д_я_д_е_й ему придется посчитаться!
IV.
правитьНаступила зима. Временами море яростно билось о цѣпь острововъ и скалъ, образующихъ между Ибисой и Форментерой стѣну утесовъ, перерѣзанную проливами. Въ этихъ морскихъ проходахъ воды, раньше спокойныя, темно-голубыя, позволявшія видѣть морское дно, теперь ходили черными валами, ударяясь въ берега и одинокія скалы, которыя то исчезали, то появлялись среди пѣны. Между островами Доковъ и Удавленниковъ, гдѣ могутъ проходить большія суда, послѣднія скользили, выдерживая борьбу съ дикимъ напоромъ теченія и трагическими, шумными ударами волнъ. Ибисскія и форментерскія суда поднимали паруса и искали убѣжища у островковъ. Извилины этого лабиринта морскихъ земель позволяли плавающимъ въ архипелагѣ Питіусскихъ острововъ двигаться отъ острова къ острову по различнымъ путямъ, наставивъ паруса по вѣтру. Тогда какъ въ одномъ углу море бушевало, въ другомъ оно было неподвижно и глубоко, густое, какъ масло. Въ проливахъ волны, яростно крутясь, набѣгали другь на друга, но достаточно было ударить шестомъ, повернуть носомъ, — и судно оказывалось подъ защитой острова, покачиваясь въ спокойныхъ водахъ, райскихъ, прозрачныхъ: виднѣлось дно, покрытое странными растеніями, и сновали рыбы среди серебряннхъ искръ и карминовыхъ лучей.
Небо и заря были почти всегда облачны, a море — пепельнаго цвѣта. Ведрá казался еще огромнѣе, еще величественнѣе, подымая свою коническую иглу въ этой атмосферѣ непогоды. Mope низвергалось водопадами въ глубину его пещеръ, разражаясь чудовищными выстрѣлами. Лѣсныя козы на своихъ неприступныхъ высотахъ прыгали съ уступа на уступъ, и только когда въ темной синевѣ гремѣлъ громъ и огненныя змѣи, стремительно извиваясь, спускались пить къ безмѣрной морской чашѣ, робкія животныя съ испуганнымъ блеяніемъ прятались во впадины, прикрытыя вѣтками можжевельника.
Часто въ дурную погоду Ферберъ отправлялся на рыбную ловлю съ дядей Вентолерой. Старикъ морякъ хорошо зналъ свое море. Иногда утромъ, когда Хаиме лежалъ на постели, видя, какъ сквозь щелки пробивается мутный свѣтъ непогоднаго дня, онъ долженъ былъ поспѣшно вставать, заслышавъ голосъ своего спутника: тотъ «пѣлъ обѣдню», сопровождая латинскія фразы бросаньемъ каменьевъ въ башню. Впередъ! Хорошій день для ловли. Будетъ богатый уловъ. И если Фебреръ съ тревогой посматривалъ на грозное море, старикъ заявлялъ, что на противоположной сторонѣ Ведрй воды спокойны.
А, иногда, яснымъ утромъ напрасно ждалъ Фебреръ зова старика. Проходили часы. За розовымъ полусвѣтомъ зари въ щеляхъ обозначались золотыя полосы солнечнаго свѣта. Но время бѣжало въ тщетномъ ожиданіи: ни обѣдни, ни камней. Дядя Вентолера исчезалъ. Потомъ, открывъ окно, Фебреръ разглядывалъ прозрачное свѣтлое небо, залитое нѣжнымъ блескомъ зимняго солнца; но море волновалось, темно-синее, безъ пѣны и шума, подъ непогоднымъ вѣтромъ.
Зимніе дожди набрасывали на островъ сѣрый плащъ, и чуть-чуть вырисовывались неопредѣленныя очертанія ближайшихъ горъ. На вершинахъ плакали сосны всѣми волокнами своихъ вѣтвей. Толстый покровъ тука становился рыхлымъ, какъ губка, и проступала жидкость въ слѣдахъ отъ ногъ. На голыхъ высотахъ берега живой скалой текли шумные дождевые потоки, падая съ камня на камень. Широкія фиговые камни дрожали, какъ изорванные зонты, и проходила вода въ полукругъ, осѣненный ихъ вершинами. Лишенныя листвы миндальныя деревья трепетали, какъ черные скелеты. Глубокія выбоины на дорогахъ наполнялись бушующей водой, и, безполезная, бѣжала она къ морю. Синѣющія булыжниками между высокихъ холмовъ дикаго камня дороги обращались въ водопады. Испытывавшій жажду, покрытый пылью въ теченіе значительной части года, островъ, казалось, всѣми своими порами не принималъ этого избытка влаги, какъ не принимаетъ больной сильнодѣйствующаго, поздно предложеннаго лѣкарства, противнаго организму.
Въ эти дни ливней Фебреръ сидѣлъ въ башнѣ. Нельзя идти къ морю, нельзя отправиться съ ружьемъ на островныя поля. Хутора заперты, ихъ белые кубы обезображены потоками дождя, и лишь струйка сѣраго дыма, выбившаяся изъ отверстія трубы, говорила о жизни.
Обреченный на бездѣйствіе, сеньоръ башни Пирата принялся перечитывать немногія книги, пріобрѣтенныя во время путешествій въ городъ, или курилъ, задумавшись, вспоминая свое прошлое, отъ котораго бѣжалъ… Что-то на Майоркѣ? Что говорятъ его пріятели?..
Вынужденный сидѣть, лишенный возможности развлекаться физическими упражненіями, Фебреръ воскрешалъ свою прошлую жизнь, съ каждымъ разомъ все болѣе далекую и туманную. Словно это жизнь кого-то другого, словно онъ что-то наблюдалъ и въ совершенствѣ зналъ, но это что-то составляло повѣсть чужого существованія. Неужели же этотъ Хаиме Фебреръ, разъѣзжавшій по Европѣ и наслаждавшійся часами своихъ побѣдъ и тщеславія, — тотъ самый, что живетъ въ башнѣ у моря, сельскій обыватель, обросшій бородой, почти одичавшій, въ крестьянскихъ альпаргатахъ и шляпѣ, привыкшій болѣе къ шуму волнъ и писку чаекъ, чѣмъ къ общенію съ людьми?..
Нѣсколько недѣль тому назадъ онъ получилъ второе письмо отъ своего пріятеля контрабандиста, Тони Клапеса. Письмо также было написано въ кофейнѣ на Борне: четыре наскоро нацарапанныхъ строчки давали вѣсточку о немъ. Этотъ дикій, добродушный другъ не забывалъ его. Онъ даже, видимо, не обижался, что его предыдущее письмо осталось безъ отвѣта. Сообщалъ о капитанѣ Пабло. Все сердится на Фебрера, но ловко распутываетъ его дѣла. Контрабандистъ вѣритъ въ Вальса. Самый хитрый изъ ч_у_е_т_ъ и благороденъ, какъ никто изъ нихъ. Несомнѣнно, онъ спасетъ остатки состоянія Хаиме и послѣдній получитъ возможность провести остальную часть жизни на Майоркѣ, спокойно и счастливо. Въ свое время капитанъ извѣститъ его. Вальсъ не станетъ говорить, пока все не кончено.
Фебреръ пожалъ плечами, прочтя объ этихъ чаяніяхъ. Ба! все кончено… Но въ печальные зимніе дни онъ, одинскій, возмущался своимъ существованіемъ молюска въ каменной клѣткѣ. Всегда ему придется жить такъ?.. Развѣ не ужасно похоронить себя въ этомъ углу, въ то время какъ сохранилась еще молодость и пылъ и можно еще бороться въ мірѣ?
Да, ужасно. Прекрасны островъ и его романтическая деревня въ первые мѣсяца, когда свѣтило солнце, зеленѣли деревья и островные обычаи очаровывали его своеобразной новизной. Но настало непогодное время, одиночество невыносимо и крестьянская жизнь предоставлялась ему во всей дикости варварскихъ страстей. Эти крестьяне въ синихъ плисовыхъ штанахъ, въ своихъ поясахъ и цвѣтныхъ галстукахъ, съ цвѣтами за ухомъ въ первые моменты казались ему оригинальными статуетками, сдѣланными для украшенія полей, хористами томной и нѣжной пастушеской оперетки; но теперь онъ зналъ ихъ лучше: это люди, какъ всѣ, притомъ люди варвары — цивилизація едва коснулась ихъ, слегка отполировала, сохранивъ всѣ рѣзкія шероховатости ихъ дикаго, унаслѣдованнаго отъ предковъ, характера. Издали, при краткомъ знакомствѣ они прельщали чарами новизны; но онъ освоился съ ихъ обычаями, почти сроднился съ ними, и, словно рабство, его тяготила эта низшая жизнь, каждую минуту противорѣчившая идеямъ и предразсудкамъ его прошлаго.
Онъ долженъ удалиться изъ этой среды. Но куда направиться? куда бѣжать?.. Онъ бѣденъ. Весь его капиталъ заключается въ нѣсколькихъ десятковъ дуро, которые онъ привезъ, бѣжавъ съ Майорки. Сумму эту онъ сохранилъ еще благодаря Пепу, упорно не желавшему брать какую-либо плату. Онъ долженъ здѣсь оставаться, пригвожденный къ башнѣ, какъ къ кресту, безъ всякихъ надеждъ, безъ всякихъ стремленій, находя въ отказѣ отъ мысли блаженство, блаженство можжевельника и тамарисковъ, растущихъ среди скалъ мыса, блаженство ракушекъ, навсегда прикрѣпленныхъ къ подводнымъ скаламъ.
Послѣ долгаго размышленія онъ мирился съ своей судьбой. He станетъ ни думать, ни желать. Впрочемъ, надежды, никогда насъ не покидающія, рисовали ему смутную возможность чего-то необычайнаго, что придетъ въ свое время и позволитъ ему выдти изъ его положенія. Но до этой минуты онъ обреченъ на тяжелое одиночество!…
Пепъ и его домашніе составляли его единственную семью, но сами не подозрѣвая того, повинуясь, быть можетъ, смутному инстинкту, все больше и больше удалялись отъ него. Хаиме замыкался въ своемъ уединеніи, и они меньше вспоминали сеньора.
Съ нѣкоторыхъ поръ Маргалида не показывалась въ башнѣ. Она, видимо, избѣгала всякаго случая путешествовать туда и даже старалась не встрѣчаться съ Фебреромъ. Она была другая: можно сказать, пробудилась для новой жизни. Невинная, самоувѣренная улыбка взрослой дѣвушки смѣнилась выраженіемъ осмотрительности, какъ у женщины, знающей опасности пути, идущей медленнымъ, осторожнымъ шагомъ.
Съ той минуты, какъ она сдѣлалась предмеметомъ кортехо и юноши два раза въ недѣлю собирались ухаживать за нею по договору на традиціонный фестейгъ, казалось, она увидала вдругъ неожиданныя опасности, которыхъ она не подозрѣвала, и держалась около матери, всячески избѣгая оставаться наединѣ съ мужчиной, краснѣя, чуть только взглядъ мужчины встрѣчался съ ея взглядомъ.
Эти церемоніи любви не заключали въ себѣ ничего необычайнаго по понятіямъ островитянъ, но онѣ возбуждали въ Фебрерѣ глухой гнѣвъ, словно это было покушеніе и грабежъ. Нашествіе въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и задорныхъ и влюбленныхъ а_т_л_о_т_о_в_ъ онъ какъ бы считалъ издѣвательствомъ. Онъ смотрѣлъ на хуторъ, какъ на собственный домъ, но разъ эти непрошенные гости приходили, разъ ихъ хорошо принимали, онъ удалялся.
Притомъ, онъ молча страдалъ: теперь онъ уже не являлся, какъ въ первое время, единственнымъ предметомъ вниманія со стороны семьи. Пепъ и его жена продолжали считать его сеньоромъ; Маргалида съ братомъ почитали его, какъ могущественное существо, явившееся изъ далекихъ странъ на Ибису — лучшее мѣсто міра. Но не смотря на это, другія думы отражались въ ихъ глазахъ. Посѣщенія столькихъ а_т_л_о_т_о_в_ъ и перемѣны, внесенные ими въ домъ, сдѣлали ихъ менѣе внимательными къ дону Хаиме. Всѣхъ ихъ безпокоило будущее. Кто же наконецъ удостоится руки Маргалиды?…
Зимними вечерами Фебреръ, запершись въ башнѣ, смотрѣлъ на огонекъ, сверкавшій внизу — огонекъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Это не вечера ф_е_с_т_е_й_г_а; семья одна, у очага, и онъ, все-таки, не измѣняетъ своему одиночеству. Нѣтъ, онъ не сойдетъ внизъ. Оскорбленный, онъ жаловался даже на непогоду, — какъ будто медленная перемѣна въ отношеніяхъ между нимъ и крестьянской семьей должна была отвѣчать за зимніе холода.
Увы, прекрасныя лѣтнія ночи, когда бодрствовали до позднихъ часовъ и смотрѣли, какъ дрожатъ звѣзды на темномъ небѣ, за черною гранью навѣса хутора!… Фебреръ сидѣлъ тамъ со всею семьей и дядей Вентолерой, приходившимъ въ надеждѣ на угощенье. Никогда не отпускали его домой, не попотчевавъ кускомъ арбуза, который наполнялъ ротъ старика сладкой кровью своего краснаго мяса, или бокаломъ ф_и_г_о_л_ы изъ пахучихъ горныхъ травъ. Маргалида, устремивъ взглядъ въ тайныя глубины звѣзднаго пространства, пѣла ибисскіе романсы дѣтскимъ голоскомъ, звучавшимъ въ ушахъ Фебрера свѣжѣе и нѣжнѣе морского вѣтерка, оживлявшаго легкимъ трепетомъ синюю тьму ночи. Съ видомъ необыкновеннаго изслѣдователя, Пепъ повѣствовалъ о своихъ поразительныхъ приключеніяхъ на материкѣ въ тѣ годы, когда служилъ онъ королю солдатомъ, въ далекихъ, почти фантастическихъ странахъ — Каталоніи и Валенсіи.
Свернувшись у его ногъ, уставивъ на своего хозяина кроткіе, нѣжные глаза, въ глубинѣ которыхъ отражались звѣздочки, его слушала казалось, собака. Вдругъ она нервно выпрямлялась, дѣлала прыжекъ и исчезала во мракѣ среди звучнаго шороха поломанныхъ растеній. Пепъ объяснялъ причину этого безмолвнаго прыжка. Пустяки: какое-нибудь животное заблудилось во мракѣ — заяцъ, кроликъ, и собака почуяла его своимъ острымъ охотничьимъ нюхомъ. Иногда она выпрямлялась медленно, съ враждебнымъ ворчаніемъ сторожевого пса. Кто-то проходилъ около хутора: тѣнь, путникъ, шагавшій торопливой походкой, свойственной ибисенцамъ, привыкшимъ быстро ходить по острову съ одного конца на другой. Если тѣнь говорила, всѣ отвѣчали на ея привѣтствіе. Если проходила молча, всѣ дѣлали видъ, что не видятъ ее, какъ притворялся и путникъ, будто не замѣчалъ хутора и людей, сидѣвшихъ подъ навѣсомъ.
По древнѣйшему ибисскому обычаю, чуть темнѣло, въ чистомъ полѣ не кланялись другъ другу. Тѣни безмолвно встрѣчались на дорогѣ, стараясь держаться подальше и не узнавать другъ друга. Каждый шелъ по своему дѣлу — на свиданіе съ невѣстой, за врагомъ или убить противника на противоположномъ концѣ острова, бѣгомъ вернуться назадъ, чтобы заявлять потомъ, что въ означенный часъ онъ находился среди друзей. Всѣ ночные путники имѣли основанія приходить незамѣченными. Тѣни боялись тѣней. На привѣтствіе «доброй ночи!» или на просьбу объ огнѣ для сигары могли отвѣтить пистолетнымъ выстрѣломъ.
Иногда никто не проходилъ передъ хуторомъ, и песъ все-таки, вытягивалъ шею и лаялъ въ чернѣющую пустоту. Вдали, какъ будто откликался человѣческій голосъ. Звуки, тревожные и дикіе, какъ военный кличъ, будили таинственное молчаніе. «Ау-у-у!…» И еще дальше, заглушенное разстояніемъ, слышалось другое дикое «Ау-у-у!..»
Крестьянинъ приказывалъ собакѣ замолкнуть. He было ничего страннаго въ этихъ крикахъ. Это а_т_л_о_т_ы «аукали» другъ другу во тьмѣ и звуками своихъ криковъ хотѣли дать вѣсть о себѣ, можетъ быть, чтобы сойтись можетъ быть, чтобы сразиться — и раздавался тогда призывъ на поединокъ Можетъ быть, вслѣдъ за «ауканьемъ» грянетъ выстрѣлъ. Это дѣло юношей и ночи!.. Пусть будетъ такъ! Это никого не касается.
И Пепъ продолжалъ повѣствовать о своихъ необычайныхъ странствованіяхъ, и изумленно глядѣла его жена, слушая въ тысячный разъ объ этихъ чудесахъ, всегда для нее новыхъ.
Дядя Вентолера, чтобъ не ударить лицомъ въ грязь, разсказывалъ о пиратахъ и храбрыхъ ибисскихъ морякахъ, подкрѣпляя свои разсказы ссылками на отца, служившаго юнгой на шебекѣ капитана Рикера и напавшаго вмѣстѣ съ героемъ на фрегатъ «Успѣхъ» страшнаго корсара П_а_п_ы. Увлекшись героическими воспоминаніями, онъ распѣвалъ своимъ дрожащимъ старческимъ голосомъ стихи, которыми ибисенцы-моряки увѣковѣчили побѣду — на кастильскомъ нарѣчіи для большой торжественности (слова ихъ дядя Вентолера коверкалъ).
Гдѣ ты, храбрый витязь?
Гдѣ ты, храбрый П_а_п_а? —
Полумертвъ, забился
Между полокъ шкапа!..
И беззубый ротъ моряка продолжалъ напѣвать о подвигахъ старины, словно это были дѣянія вчерашняго дня, словно онъ былъ очевидцемъ ихъ, словно, вдругъ, надъ этой страной битвъ, окутанной мракомъ, запылали огни сторожевой башни, возвѣщая о высадкѣ враговъ.
Иногда съ горѣвшими отъ алчности глазами, онъ говорилъ объ огромныхъ сокровищахъ, сохраненныхъ маврами, римлянами и рыжими моряками — м_а_р_м_а_н_а_м_и (такъ онъ называлъ ихъ) въ береговыхъ пещерахъ и затѣмъ замурованныхъ. Его дѣды многое знали о кладахъ. Жаль, что умерли, не открывъ секрета!.. Онъ разсказывалъ истинную исторію о форментерской пещерѣ, гдѣ норманны хранили добычу своихъ пиратскихъ набѣговъ на Испанію и Италію: золотыя изображенія святыхъ, чаши, цѣпи, бездѣлушки, драгоцѣнные камни, селемины[6] монетъ. Страшный драконъ, прирученный, несомнѣнно, рыжими людьми, сторожилъ въ глубину провала, лежа животомъ на сокровищахъ. Безумецъ, спускавшійся въ пещеру, становился его добычей. Рыжіе моряки много вѣковъ тому назадъ умерли, умеръ и драконъ, а кладъ все еще долженъ хранится на Форментерѣ. Увы! Кто найдетъ его!.. И крестьянская аудиторія дрожала отъ волненія, не сомнѣваясь въ существованіи такихъ богатствъ: большое уваженіе внушали ей преклонные года разсказчика.
Тихіе вечера, не вернутся они къ Фебреру. Онъ избѣгалъ по вечерамъ спускаться въ Канъ Майорки, боясь своимъ присутствіемъ помѣшать разговорамъ семьи о претендентахъ на руку Маргалиды.
Въ вечера ф_е_с_т_е_й_г_а онъ испытывалъ особенное безпокойство и, не объясняя себѣ мотива, высовывался за дверь и жадно смотрѣлъ въ сторону хутора. Все тотъ же свѣтъ, все тотъ же видъ, но ему представлялось, будто онъ слышитъ въ молчаніи ночномъ новые звуки, эхо пѣсенъ, голосъ Маргалиды. Тамъ ненавистный Кузнецъ, тамъ несчастный Пѣвецъ, тамъ всѣ варварски-грубые а_т_л_о_т_ы, въ своихъ смѣшныхъ костюмахъ. Великій Боже! Неужели могли ему понравиться эти крестьяне?.. послѣ всего, что онъ видалъ на свѣтѣ!..
На слѣдующій день, когда Капельянетъ приносилъ въ башню обѣдъ дону Хаиме, послѣдній разспрашивалъ его о событіяхъ предыдущаго вечера.
Слушая мальчика, Фебреръ живо рисовалъ себѣ перипетіи ухаживанья. Начинало смеркаться, семья ужинала, на скорую руку, чтобъ быть готовой къ церемоніи. Маргалида снимала съ потолка своей комнаты праздничную юбку, надѣвала ее, красно-зеленый платокъ, крестомъ на груди, другой поменьше, — на голову и широкій бантъ изъ лентъ на конецъ косы, украшала себя золотыми цѣпочками, уступленными ей матерью и садилась на а_б_р_и_г_а_й_с_ъ, сложенный на стулѣ въ кухнѣ. Отецъ курилъ трубку табаку п_о_т_ы. Мать въ углу плела камышевую корзину. Капельянетъ выглядывалъ изъ дому, подъ широкій навѣсъ, куда молча, собирались а_т_л_о_т_ы-ухаживатели. Иные ждали тутъ уже съ часъ: это были сосѣди. Другіе являлись въ пыли и грязи, пройдя пару миль. Въ дождливые вечера они отряхивали подъ крышей свои африканскіе плащи съ грубыми капишонами, наслѣдство дѣдовъ или женское манто, въ которое закутывались, словно въ новѣйшую элегантную накидку.
Вкратцѣ припомнивъ порядокъ разговора съ дѣвушкой, группа соперниковъ входила въ кухню: зимою подъ навѣсомъ было холодно. Раздавался стукъ въ дверь.
— Входи! — кричалъ Пепъ, какъ бы не зная о присутствіи ухаживателей и думая увидѣть неожиданнаго гостя.
Тихонько входили, привѣтствуя семью. «Доброй ночи! доброй ночи». Садились на скамью, какъ школьники, или оставались стоять, поглядывая на а_т_л_о_т_у. Рядомъ съ ней былъ поставленъ пустой стулъ, а если его не было, ухаживатель становился на корточки, no мавританскому обычаю, и тихимъ голосомъ разговаривалъ съ дѣвушкой въ теченіе трехъ минутъ подъ враждебными взглядами соперниковъ. Малѣйшее увеличеніе этого короткаго срока вызывало кашель, яростные взгляды, угрожающія восклицанія. А_т_л_о_т_ъ удалялся, другой занималъ его мѣсто. Капельянетъ смѣялся надъ этими сценами, видя во враждебной настойчивости ухаживателей нѣчто такое, что позволяло гордиться Маргалидѣ и семьѣ.
Кортехо его сестры не то, что у другихъ а_т_л_о_т_ъ. Ухаживатели напоминали Пепету бѣшенныхъ собакъ, не желающихъ выпустить свою добычу. По его мнѣнію, тутъ пахло порохомъ. утверждалъ онъ съ улыбкой счастья и гордости, и открывались на смугломъ овалѣ его лица блестящіе бѣлые зубы волченка. Никому изъ ухаживателей, повидимому, еще не посчастливилось. Цѣлыхъ два мѣсяца сватовства! Маргалида лишь слушала, улыбалась и отвѣчала всѣмъ такъ, что приводила въ смущеніе атлотовъ. He малый талантъ у его сестры. По воскресеньямъ она шла въ церковь впереди своихъ родителей, въ сопровожденіи всѣхъ соискателей ея руки. Настоящее войско: донъ Хаиме нѣсколько разъ встрѣчалъ ихъ. При видѣ ея королевской свиты подруги блѣднѣли отъ зависти. Всѣ аттаковывали ее, боролись, желая вырвать у ней слово, знакъ предпочтенія, а она отвѣчала удивительно умно, совершенно равно относилась къ а_т_л_о_т_а_м_ъ, предупреждая смертельныя схватки, которыя неожиданно могли возникнуть между этой воинственной, вооруженной, нетерпѣливой молодежью.
— И К_у_з_н_е_ц_ъ? — спросилъ донъ Хаиме.
Проклятый верро! Съ трудомъ произносилъ его имя сеньоръ, но воспоминаніе о немъ вотъ уже давно сверлило ему мысль.
Мальчикъ отрицательно качалъ головой. Кузнецу такъ же мало посчастливилось и Капельянетъ, повидимому, этимъ не особенно огорчался.
Восторгъ его передъ в_е_р_р_о нѣсколько поубавился. Любовь вселяетъ храбрость въ мужчинъ, и всѣ а_т_л_о_т_ы, домогавшіеся руки Маргалиды, столкнувшись съ нимъ, какъ съ соперникомъ, уже не чувствовали страха и даже осмѣливались фыркать на его страшную особу. Однажды вечеромъ онъ явился съ гитарой, рѣшивъ играть большую часть времени, принадлежавшаго другимъ. Когда пришла его очередь, онъ сѣлъ рядомъ съ Маргалидой, настроилъ свой инструментъ и началъ наигрывать пѣсни материка, выученныя имъ въ Ниццѣ. Но раньше онъ вынулъ изъ-за пояса двухствольный пистолетъ, положилъ его съ взведенными курками на бедро, намѣреваясь схватить и выстрѣлить въ перваго, кто прерветъ его. Абсолютное молчаніе и равнодушные взгляды. Пѣлъ, сколько хотѣлось; спряталъ пистолетъ съ видомъ побѣдителя. Но по выходѣ изъ дому, во тьмѣ полей, когда a_т_л_o_т_ы расходились въ разныя стороны, прощаясь ироническимъ ауканьемъ, два камня, мѣтко брошенные изъ мрака, уложили храбреца на землю, и нѣсколько дней онъ не ходилъ на кортехо, чтобъ не показаться съ перевязаннсй тряпками головой. Онъ не интересовался узнать, кто на него напалъ. Соперниковъ много и, кромѣ того, ему приходилось считаться съ ихъ отцами, дядями, братьями, почти четвертой частью островного населенія, готовыми вступиться за честь семьи въ поединкахъ мести.
— Я думаю, — сказалъ Пепетъ, — Кузнецъ не такъ храбръ, какъ говорятъ. А вы что думаете, донъ Хаиме?…
Когда наступала ночь и Маргалида уже поговорила со всѣми своими ухаживателями. спавшій въ углу отецъ начиналъ звучно зѣвать. Этотъ сельскій обыватель, повидимому, и во снѣ угадывалъ время. Девять съ половиною! Спать! «доброй ночи!» И вся компанія атлотовъ послѣ этого приглашенія оставляла домъ, и пропадали во мракѣ ихъ шаги и крики.
Разсказывая объ этихъ собраніяхъ, гдѣ онъ встрѣчался съ храбрецами, носившими оружіе, Пепетъ ирипоминалъ о дѣдушкиномъ ножѣ. Когда донъ Хаиме попроситъ отца вручить ему семейное сокровище? Донъ Хаиме медлилъ съ просьбой: слѣдовало бы вспомнить о своемъ обѣщаніи и подарить ему другой ножъ. Что остается дѣлать такому человѣку, какъ онъ, безъ надежнаго спутника? Куда покажешься?. .
— Успокойся, — отвѣчалъ Фебреръ. — На дняхъ отправлюсь въ городъ. Получишь подарокъ.
И Хаиме однажды утромъ предпринялъ путешествіе въ Ибису, желая окунуться въ море жизни, набраться новыхъ впечатлѣній за предѣлами деревенской обстановки. Ибиса показалась ему большимъ городомъ, — ему, который объѣздилъ всю Европу. Ряды домовъ, тротуары изъ краснаго кирпича, балконы съ жалюзи — всѣмъ этимъ онъ восхищался, какъ наивный дикарь, явившійся изъ глуши материка на береговую факторію. Онъ останавливался передъ окнами — выставками, разсматривалъ предметы съ тѣмъ же восторгомъ, какъ нѣкогда роскошныя витрины бульваровъ или Реджентъ Стритъ.
У магазина серебрянныхъ издѣлій какого-то ч_у_е_т_ы онъ задержался долго. Любовался дутыми золотыми цѣпочками для крестьянокъ, филигранными пуговицами съ камнемъ посрединѣ, считая въ душѣ всѣ эти предметы наиболѣе совершенными, наиболѣе удивительными созданіями человѣческаго искусства. Если войти въ лавку и купить дюжину такихъ пуговицъ!… Какъ бы удивилась а_т_л_о_т_а въ Канѣ Майорки, если бы онъ предложилъ ей украсить этими пуговицами рукава!… Конечно, она приняла бы отъ него — важнаго сеньора, къ которому относилась съ почтительностью дочери. Досадная почтительность! Проклятая важность! гнететъ его, какъ тяжелое бремя!… Но наслѣдникъ Фебреровъ, потомокъ богатыхъ купцовъ и героевъ-мореплавателей остановился, подумавъ о суммѣ денегъ, сохранившихся въ его поясѣ. Безъ сомнѣнія, ихъ не хватитъ для покупки.
Затѣмъ, въ другой лавкѣ онъ пріобрѣлъ ножъ для Пепета, выбравъ самый большой и тяжелый, нелѣпое оружіе, способное заставить его позабыть о ножѣ знаменитаго дѣда.
Въ полдень, утомленный безцѣльной ходьбой по морскому кварталу и подымающимся въ гору крошечнымъ улицамъ старинной Реаль Фуэрса, Фебреръ вошелъ въ маленькую гостиницу, единственную въ городѣ, около гавани. Тамъ были обычные посѣтители. Въ передней нѣсколько юношей, одѣтыхъ по-крестьянски, въ военныхъ шапкахъ, гарнизонные солдаты-деньщики; дальше въ столовой субалтернъ-офицера охотничьяго батальона, молодые поручики, курившіе съ усталымъ видомъ и глядѣвшіе въ окна, какъ морскіе плѣнники, на безконечное синее пространство. Закусывая, они жаловались на злую долю своей юности, безполезной, прикованной къ этой скалѣ. Говорили о Майоркѣ, какъ о восхитительномъ мѣстѣ, вспоминали о провинціяхъ материка, откуда многіе изъ нихъ происходили, какъ о раѣ, кула стремились вернуться. Женщины!.. Томленіе, страстное желаніе заставляло дрожать ихъ голоса и загораться ихъ глаза блескомъ безумія. Словно цѣпь проклятой тюрьмы угнетала ихъ чистая ибисская добродѣтель, островная замкнутость, враждебная иностранцамъ. Здѣсь не шутятъ съ любовью, не теряютъ времени попусту: или враждебная холодность или честное сватовство и свадьба, какъ можно скорѣе. Слова и улыбки ведутъ прямо къ браку: съ дѣвушками можно знакомиться лишь для разговора о новой семьѣ. И эта шумная, веселая, полная избытка соковъ молодежь испытывала танталовы муки, говоря о красивѣйшихъ дѣвушкахъ города, любуясь ими и живя вдали отъ нихъ, хотя и приходилось имъ двигаться въ рамкахъ узкаго пространства и потому непрестанно встрѣчаться съ ними. Всѣ ихъ мечты сводились къ отпуску — провести нѣсколько дней на Майоркѣ или полуостровѣ, вдали отъ добродѣтельнаго, враждебнаго остроза, признававшаго только женатыхъ чужеземцевъ; ѣхать въ другія страны, гдѣ было бы легко дать исходъ своимъ возбужденнымъ желаніямъ, желаніямъ школьника-пансіонера или арестанта.
Женщины!.. Ни о чемъ другомъ эти юноши не говорили, и Фебреръ, сидя за большимъ столомъ гостиницы одобрялъ въ душѣ ихъ рѣчи и жалобы. Женщины!.. Непреодолимое влеченіе, привязывающее насъ къ нимъ, — единственное, что остается некзмѣннымъ среди могильныхъ метаморфозъ нашей жизни, — что живетъ среди труповъ другихъ грезъ, разрушаемыхъ переворотами. Фебреръ испытывалъ тоску, какъ и эти военные, чувство узника темницы лишеній, гдѣ вмѣсто рвовъ — море. Теперь столица острова съ ея сеньоритами, монашески недоступными, враждебными, показалась ему безконечно-однообразнымъ городомъ. Теперь деревню, съ ея женщинами, женщинами простой души и естественныхъ влеченій, сдерживаемыхъ лишь оборонительнымъ инстинктомъ, какъ у первобытныхъ женщинъ, — онъ рисовалъ себѣ обителью свободы.
Въ тотъ же вечеръ онъ удалился изъ города. Отъ оптимистическаго настроенія, посѣтившаго его нѣсколько часовъ назадъ, не осталось и слѣда. Улицы морского квартала вызывали тошноту. Запахомъ заразы несло отъ домовъ. Въ ручьѣ жужжали тучи насѣкомыхъ, и при звукѣ шаговъ поднимались изъ мутной воды. Воспоминаніе о холмахъ около башни, благоухающихъ лѣсными растеніями и селитрянымъ засахомъ, воскресало въ немъ и манило идиллической нѣжностью.
Крестьянская повозка доставила его почти до Санъ Хосе. Разставшись съ кресьяниномъ, онъ направился по горѣ между сосенъ, согнутыхъ страшными бурями. Небо было туманно, атмосфера удушливая и тяжелая. По временамъ падали крупныя капли, но не успѣли еще тучи разразиться ливнемъ, молнія какъ бы разорвала ихъ до граней горизонта.
У хижины угольщика Хаиме увидѣлъ двухъ женшинъ, торопливо шедшихъ между сосенъ. Это были Маргалида и ея мать. Они возвращались изъ К_у_б_е_л_ь_с_ъ, пустыни на высотахъ берега, около ключа, оживляющаго отвѣсные утесы, дающаго рости апельсинному дереву и пальмѣ среди скалъ.
Хаиме присоединился къ женщинамъ и тогда замѣтилъ показавшагося изъ-за кустовъ Пепета. Тотъ шелъ паралельно дорожкѣ съ камнемъ въ рукѣ, преслѣдуя какую-то большую птицу, привлекшую своимъ крикомъ его вниманіе.
Они продолжали путь вмѣстѣ къ Кану Майорки, и, не зная какъ, Ферберъ очутился впереди, рядомъ съ Маргалидой, а жена Пепа шла за ними медленнымъ шагомъ больной, опираясь на сына.
Мать хворала: какая-то невѣдомая болѣзнь заставляла врача пожимать плечами при его рѣдкихъ визитахъ и воспламеняла фантазію мѣстныхъ знахарокъ. Онѣ только что дали обѣтъ св. Дѣвѣ К_у_б_е_л_ь_с_а, и оставили на алтарѣ два плоенныхъ покрывала, принесенныхъ изъ города.
Печальнымъ голосомъ говорила она о страданіяхъ старухи, но эгоизмъ здоровой молодости навелъ румянецъ на ея щеки въ быстрой ходьбѣ, и глаза ея выражали нетерпѣніе. Сегодня день ф_е_с_т_е_й_г_а. Нужно скорѣй вернуться въ Канъ Майорки и приготовить семьѣ ужинъ до прихода ухаживателей.
Фебреръ, любуясь, смотрѣлъ на нее серьезнымй глазами. Онъ удивлялся теперь своей глупости: сколько мѣсяцевъ онъ видѣлъ въ Маргалидѣ дѣвочку, безполое существо, не замѣчалъ ея красоты. Что за женщина!.. Съ презрѣніемъ онъ вспомнилъ о городскихъ сеньоритахъ, по комъ вздыхали военные, узники гостиницы. Затѣмъ онъ опять подумалъ о кортехо Маргалиды съ тяжелымъ чувствомъ, похожимъ на ревность. И эта дѣвушка предназначалась для одного изъ темнолицыхъ варваровъ, который будетъ держать ее, какъ скотину, въ рабствѣ у земли.
— Маргалида! — прошепталъ онъ, какъ бы желая сообщить нѣчто важное. — Маргалида!..
Но больше ни слова. Старый развратникъ почувствовалъ, какъ просыпаются его разнузданные инстинкты отъ благоуханія этой женщины, своеобразнаго благоуханія свѣжаго дѣвственнаго тѣла, благоуханія, которое онъ впивалъ въ себя, какъ хорошій знатокъ, но скорѣй воображеніемъ, чѣмъ обоняніемъ. Въ то же время — странная вещь! — онъ испытывалъ какую-то робость, мѣшавшую ему говорить, робость, какъ во времена своей ранней юности, когда, вдали отъ арены легкихъ побѣдъ въ своемъ майоркскомъ помѣстьѣ, онъ рѣшился пойти къ извѣстнымъ сеньорамъ континента. Развѣ достойно его говорить о любви этой дѣвушкѣ, которую онъ считалъ дѣвочкой и которая уважала его, какъ отца?.
— Маргалида! Маргалида!
И послѣ этихъ восклицаній, возбудившихъ любопытство а_т_л_о_т_ы, заставившихъ ее поднять глаза и вопросительно посмотрѣть въ лицо Фебреру, онъ, наконецъ, началъ говорить, распрашивать объ успѣхахъ ея кортехо. Она выбрала кого-нибудь? Кто счастливецъ? Кузнецъ?.. Пѣвецъ?.. Она опять опустила глаза, въ смущеніи схватила кончикъ передника и подняла его до груди. Она не знаетъ. Голосъ ея по-дѣтски шепелявилъ въ порывѣ замѣшательства. He стоитъ выходить замужъ. Ни Пѣвецъ, ни Кузнецъ, никто! Она согласилась на кортехо только потому, что такъ поступаютъ дѣвушки въ извѣстномъ возрастѣ. Кромѣ того (тутъ она сильно покраснѣла) ей доставляло удовольствіе унижать своихъ подругъ: онѣ бѣсились при видѣ толпы ея поклонниковъ. Она благодарна а_т_л_о_т_а_м_ъ, приходившимъ къ ней издалека въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и. Но любить ихъ? Выйти за кого-нибудь изъ нихъ замужъ?
Гоаоря, она замедлила свои шаги. Жена Пепа и сынъ незамѣтно прошли впередъ. Оставшись вдвоемъ на тропинкѣ, они, не отдавая себѣ отчета, остановились.
— Маргалида!.. Цвѣтокъ миндаля!..
Къ чорту робость! Фебреръ почувствовалъ себя дерзкимъ и торжествующимъ, какъ въ свои счастливые годы. Къ чему этотъ страхъ?.. Крестьянка! Дѣвочка!..
Онъ заговорилъ твердымъ голосомъ, стараясь загипнотизировать пристальнымъ, страстнымъ взглядомъ, приблизивъ къ ней свои губы, какъ бы лаская ее шепотомъ своихъ словъ… А онъ? Какого мнѣнія Маргалида о немъ? А если въ одинъ прекрасный день онъ явится къ Пепу и скажетъ, что хочетъ жениться на его дочери?..
— Вы! — воскликнула дѣвушка. — Вы, донъ Хаиме!
Она подняла глаза, безъ всякаго страха, смѣясь надъ его словами. Сеньоръ постоянно обманывалъ ее неправдоподобными шутками. А отецъ говорилъ, что Фебреры — кабальеро серьезные, какъ судьи, но всегда благодушно настроены. Онъ хочетъ пошутить надъ нею опять, какъ тотъ разъ, когда говорилъ о глиняной невѣстѣ, хранившейся въ башнѣ, и будто бы ожидавшей его тысячелѣтія…
Но взоръ ея встрѣтился со взоромъ Фебрера, и, увидавъ его блѣдное лицо, искаженное волненіемъ, она въ свою очередь поблѣднѣла. Это другой человѣкъ: передъ нею новый донъ Хаиме, котораго она не знала. Инстинктивно, въ страхѣ, она сдѣлала шагъ назадъ. Словно приготовилась къ оборонѣ, оперлась на тонкій стволъ деревца, росшаго около тропинки, съ почти опавшей осенней листвой болѣзненнаго цвѣта.
Но все-таки она сохранила присутствіе духа и улыбнулась насильственной улыбкой, притворившись, будто считаетъ слова сеньора шуткой.
— Нѣтъ, — энергично отвѣтилъ Фебреръ. — Я говорю серьезно. Скажи Маргалида… Ц_в_ѣ_т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я… А если бы я былъ однимъ изъ твоихъ жениховъ? А если я явлюсь на кортехо? Что ты скажешь?..
Она прижалась къ жалкому стволу, съежилась, какъ бы желая скрыться отъ его горящихъ глазъ. Отъ ея инстинктивнаго отступленія затрепетало гибкое дерево, и дождь желтыхъ листьевъ, какъ осколки янтаря, посыпался на нее, на ея косу, на ея лицо, на ея платье. Блѣдная, со сжатымъ ртомъ, посинѣвшими губами, она шептала, и слова ея едва звучали, какъ слабый вздохъ. Глаза ея широко раскрытые, влажные, смотрѣли съ тревогой нищихъ духомъ, тѣхъ, кто много думаетъ, но не умѣетъ высказать своихъ думъ. Онъ!.. Наслѣдникъ Фебреровъ, старшій въ родѣ! Великій сеньоръ женится на крестьянкѣ!.. Развѣ онъ сошелъ съ ума?
— Нѣтъ, я не великій сеньоръ. Я — несчастный. Ты богаче меня. — Я живу вашей милостыней… Твой отецъ желаетъ для тебя мужа, который бы воздѣлывалъ его земли. Согласна, чтобъ я былъ твоимъ мужемъ, Маргалида? Любишь меня, Ц_в_ѣ_т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я?..
Опустивъ голову, избѣгая взгляда, какъ бы сжигавшаго ее, она продолжала говорить, не зная что. Безуміе! Этого не можетъ быть. Старшій въ родѣ говоритъ такія вещи!.. Это бредъ.
Вдругъ она почувствоввла на своей рукѣ легкое, ласкающее прикосновеніе. Правая рука Фебрера схватила ея руку. Она снова взглянула на него: передъ ней другой человѣкъ. Ея глаза встрѣтили новое лицо, заставившее ее содрогнуться. Она почувствовала нервный трепетъ — знакъ предупрежденія. Ея колѣни задрожали, стянулись, какъ бы отъ страха.
— Ты находишь меня старикомъ? — шепнулъ ей на уши умоляющій голосъ. — Ты никогда не полюбишь меня?..
Голосъ былъ нѣжный и ласкаюшій, но эти глаза, готовые ее съѣсть! это блѣдное лицо, какъ лицо убійцы! Она хотѣла что-то сказать, хотѣла протестовать противъ послѣднихъ словъ. Ея взглядъ, казалось, отвергалъ ихъ. Возраста дона Хаиме для Маргалиды вовсе не существовало: онъ — высшее существо, онъ — какъ святые: ихъ красота расцвѣтаетъ съ годами… Но страхъ не позволилъ ей говорить. Она освободилась отъ ласкающей руки, почувствовавъ, какъ ею двигаетъ чудесная пружина нервовъ, словно въ минуту опасности для жизни, и побѣжала отъ Фебрера, какъ отъ убійцы.
— Іисусъ! Іисусъ!..
Съ этимъ умоляющихъ шепотомъ она отпрыгнула отъ него, затѣмъ понеслась на своихъ быстрыхъ крестьянскихъ ногахъ и исчезла за поворотомъ тропинки.
Хаиме не послѣдовалъ за ней. Онъ остался неподвижный въ уединеніи сосновой рощи, выпрямившись, посреди тропинки, безучастный къ окружающей обстановкѣ, словно зачарованный герой легенды. Потомъ провелъ рукой по лицу, какъ бы пробудившись, приводя въ порядокъ свои мысли. Ему больно было за свои смѣлыя слова, за испугъ Маргалиды, за паническое бѣгство, положившее конецъ свиданью. Какъ онъ нелѣпо поступилъ!.. Результатъ его путешествія въ городъ! Вотъ оно, возвращеніе къ цивилизованной жизни, нарушившее покой отшельника, пробудившее страсти прошлаго, разговоры молодыхъ офицеровъ, жившихъ одними мыслями о женщинахъ.. Но нѣтъ, онъ не раскаивался въ своемъ поступкѣ. Самое главное, Маргалида знала то, о чемъ такъ часто грезилъ онъ смутно въ уединенной башнѣ, не отливая своихъ желаній въ опредѣленную форму.
Онъ медленно продолжалъ свой путь, стараясь не догнать семейства изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Маргалида шла уже съ матерью и братомъ. Онъ увидалъ ихъ съ высоты, когда ихъ группа пересѣкала долину по направленію къ хутору.
Фебреръ началъ колесить, чтобы не приближаться къ К_а_н_у М_а_й_о_р_к_и. Онъ направился къ башнѣ Пирата, почти дошелъ до нея, но двинулся дальше и не останавливался до самаго моря.
Берегъ скалы, обрывавшійся отвѣсно надъ волнами, цѣлыя столѣтія выдерживалъ ихъ напоръ. Словно разъяренные синіе быки, съ бѣшеной пѣной обрушивались волны на скалу, пробивая углубленія, глубокія пещеры, тянувшіяся въ высоту, въ формѣ вертикальныхъ трещинъ. Эта вѣковая работа разрушала берегъ, пластъ за пластомъ вырывая изъ его каменнаго панцыря. Отдѣлялись отъ него колоссальные осколки, словно стѣны. Сначала образовывалась незамѣтная щель и увеличивалась въ бѣгѣ вѣковъ. Созданная Природой стѣна годами наклонялась къ волнамъ, неустанно ударявшимъ въ ея оскованіе, пока, наконецъ потерявъ равновѣсіе въ бурную ночь она не обваливалась, какъ куртина осажденнаго города, разбиваясь на мелкія глыбы, наполняя море новыми подводными скалами. Эти скалы быстро покрывались цѣпкими растеніями, въ изгибахъ которыхъ кипѣла пѣна и искрилась рыбья чешуя.
Фебреръ сѣлъ на краю большой, подавшейся впередъ скалы, пласта, отдѣлившагося отъ берега и смѣло наклонявшагося къ рифамъ. Фатализмъ побуждалъ сѣсть именно тутъ. О, если бы надвигавшаяся катастрофа случилась въ данный моментъ и тѣло, увлеченное грандіознымъ паденіемъ, исчезло въ морской глубинѣ, и саргофагомъ ему явилась эта громада, подобная фараоновой пирамидѣ!.. Конецъ всему! Конецъ его жизни!..
Закатывавшееся солнце, прежде чѣмъ скрыться, выглянуло въ просвѣтъ непогоднаго неба, сквозь разрывъ тучъ. Кровавый шаръ, пурпурная жертвенная облатка, оживившая полосами пожара безпредѣльное море! Черныя массы паровъ, замыкавшія горизонтъ, покрылись шарлаховой отдѣлкой. Надъ темной зеленью воды простерся огненный колышащійся треугольникъ. Покраснѣла пѣна волнъ, и берегъ нѣсколько мгновеній казался красной кипящей лавой.
При блескѣ этихъ огней бури Хаиме смотрѣлъ, какъ у его ногъ качаются волны, бросая свои ревущіе гребни въ углубленія скалы, какъ стонутъ онѣ и крутятся, яростно пѣнясь, въ извилистыхъ переулкахъ между рифами. Въ глубинѣ этой зеленой массы, освѣщенной, какъ прозрачный опалъ, садящимся солнцемъ, виднѣлись прикрѣпленныя къ скаламъ странныя растенія, крошечныя рощи, на цѣпкой листвѣ которыхъ шевелились животныя фантастическихъ формъ, прыгающія и юркія, неуклюжія и малоподвижныя съ твердыми панцырями, сѣрыми и красноватыми, снабженныя оборонительными шипами, вооруженныя клещами, копьями, рогами, охотящіяся другъ за другомъ и преслѣдующія менѣе сильныхъ; а тѣ неслись, какъ бѣлый паръ, сверкая въ своемъ стремительномъ бѣгствѣ блескомъ прозрачнаго стекла.
Фебреръ почувствовалъ себя маленькимъ въ своемъ одиночествѣ. Потерявъ вѣру въ свою человѣческую значительносіь, онъ сравнивалъ себя съ однимъ изъ маленькихъ чудовищъ, двигавшихся среди растеній морской бездны. Можетъ быть, самъ онъ еще меньше. Эти животныя вооружены для жизни, могутъ поддерживать свое существованіе собственной силой, не вѣдая ни неудачъ, ни униженія и скорбей, угнетавшихъ его. Mope!.. Его величіе, безучастное къ людямъ, жестокое и неумолимое въ своемъ гнѣвѣ, подавляло Фебрера, воскрешало въ его памяти безчисленную цѣпь мыслей, можетъ быть новыхъ, но казавшихся ему смутными отголосками прошлой жизни, чѣмъ-то такимъ, о чемъ онъ раньше думалъ, но неизвѣстно, гдѣ и когда.
Трепетъ благоговѣнія, инстинктивнаго благоговѣнія пробѣжалъ по нему, заставилъ его забыть недавнее событіе, охватилъ его религіознымъ восторгомъ. Mope! Онъ сталъ думать, неизвѣстно почему, объ отдаленнѣйшихъ предкахъ человѣчества, о первыхъ людяхъ, жалкихъ, едва вышедшихъ изъ животнаго состоянія, терзаемыхъ и гонимыхъ всюду природою, враждебною въ своемъ изобиліи: такъ молодое, крѣпкое тѣло уничтожаетъ или удаляетъ паразитовъ, пытающихся жить на счетъ его организма. На берегу моря, передъ таинственнымъ божествомъ, зеленымъ и безмѣрнымъ, человѣкъ проводилъ лучшія минуты своего покоя. Изъ нѣдръ водъ вышли первые боги: созерцая движеніе волнъ, убаюканный ихъ ропотомъ долженъ былъ понять человѣкъ, что рождается въ немъ нѣчто новое и могущественное — душа… Mope! Таинственные организмы, населяющіе его, также жили, какъ организмы суши, подчиненные тираніи среды, неподвижные въ своемъ примитивномъ существованіи, повторяя себя на пространствѣ вѣковъ, словно одно и то же существо. Мертвецы повелѣвали и тамъ. Сильные преслѣдовали слабыхъ и, въ свою очередь, ихъ пожирали болѣе могущественные: та же самая исторія отдаленныхъ предковъ и въ теплыхъ еще водахъ образующагося земного шара! Все то же самое, все повторяется на пространствахъ сотенъ милліоновъ лѣтъ. Если бы чудовище доисторическихъ временъ воскресло и стало бы качаться въ современныхъ водахъ, оно нашло бы всюду, въ темныхъ безднахъ и на берегахъ, ту же жизнь и ту же борьбу, какъ въ дни его юности. Воинственное животное въ багряномъ панцырѣ, вооруженное кривыми когтями и клещами, неумолимый боецъ зеленыхъ подводныхъ пещеръ, никогда не соединялось съ граціозной рыбой, легкой и слабой, двигающей хвостомъ своей розово-серебряной туники въ прозрачныхъ водахъ. Его назначеніе — пожирать, быть сильнымъ, и если оно оказывалоеь обезоруженнымъ, съ изломанными зубами, то должно безропотно подчиняться злой судьбѣ и погибать. Смерть предпочтительнѣе отказа отъ своего рода, отъ благороднаго фатума рожденія! Для сильныхъ нѣтъ на сушѣ и въ морѣ ни довольства, ни жизни внѣ ихъ родной среды. Они рабы собственнаго величія: каста несетъ имъ, вмѣстѣ съ почестями, несчастіе. И всегда будетъ одно и то же!.. Мертвые одни правятъ существующимъ. Первыя существа, совершившія шагъ къ жизни, своими дѣйствіями создали клѣтку и, какъ узники этой клѣтки должны двигаться смѣняющія другъ друга поколѣнія.
Спокойные молюски, которыхъ онъ видѣлъ сейчасъ въ глубинѣ воды прикованныхъ къ скаламъ, какъ темныя пуговицы, представлялись ему божественными существами, хранившими въ своемъ глупомъ покоѣ тайну творенія. Представлялись величественными, какъ чудовища, которыхъ обожаютъ дикія народы за ихъ неподвижность и въ квіетизмѣ которыхъ провидятъ величіе боговъ. Фебреръ вспоминалъ свои былыя щутки на ночныхъ попойкахъ передъ блюдами свѣжихъ устрицъ, въ модныхъ парижскихъ ресторанахъ. Его злегантныя подруги считали его сумасшедшимъ, слыша его нелѣпыя размышленія, внушенныя виномъ, видомъ раковинъ и отголосками безпорядочнаго бѣглаго чтенія юности. «Давайте кушать нашихъ предковъ, мы — веселые антропофаги!» Устрица была однимъ изъ первыхъ проявленій жизни на нашей планетѣ, одной изъ первыхъ формъ органической матеріи, еще текучей, неопредѣленной, неустановившейся въ своей эволюціи среди безмѣрнаго воднаго пространства. Симпатичная и оклеветанная обезьяна сыграла лишь роль ближайшаго брата, не сдѣлавшаго карьеры, несчастнаго и смѣшного родственника, котораго не пускаютъ въ двери, притворяясь, будто не знаютъ его фамиліи, которому и не кланяются. Молюскъ былъ уважаемымъ предкомъ, главой дома, родоначальникомъ династіи, обладалъ дворянскими привилегіями милліоны вѣковъ… Эти мысли теперь воскресли въ Фебрерѣ съ яркостью неоспоримой истины при видѣ неподвижныхъ, примитивныхъ существъ, запертыхъ въ своихъ створкахъ, прикрѣпленныхъ къ скаламъ у его ногъ въ глубинахъ зеленаго стекла, дрожавшаго между рифовъ.
Человѣчество гордится своимъ происхожденіемъ. Никто не оспариваетъ древности почтенныхъ предковъ, какъ бы уснувшихъ въ безконечныхъ морскихъ катакомбахъ. Люди воображаютъ себя свободными, ибо могутъ двигаться съ одного конца планеты на другой, ибо ихъ организмъ утвержденъ на двухъ подвижныхъ, членистыхъ колонкахъ, позволящихъ ему бѣгать по землѣ при помощи механизма шаговъ… Заблужденіе! Одна изъ многихъ иллюзій, придающихъ ложное веселье нашей жизни, позволяющихъ намъ переносить ея бѣдствія и ея ничтожество! Фебреръ былъ убѣжденъ, что всѣ рождались между раковинъ предразсудковъ, угрызеній совѣсти и гордости, — наслѣдства нашихъ предшественниковъ въ жизни, — былъ убѣжденъ, что людямъ, какъ бы они ни двигались, никогда не удается оторваться отъ скалы, куда прикрѣпились ихъ предки. Дѣятельность, событія жизни, независимость характера — все иллюзія! тщеславіе молюска, сидящаго на скалѣ и воображающаго, будто онъ плаваетъ по всѣмъ морямъ земного шара, тогда какъ его раковина, попрежнему, прикрѣплена къ известняку!..
Всѣ существа таковы, какими были ихъ предки, какими будутъ тѣ, кто придетъ послѣ. Мѣняются формы, но душа остается неподвижной и неизмѣнной, какъ душа примитивныхъ существъ, вѣчныхъ свидѣтелей первыхъ побѣговъ жизни на нашей планетѣ, существъ какъ бы покоящихся въ глубочайшемъ снѣ. И такъ будетъ всегда. Тщетны великія усилія вырваться изъ роковой атмосферы, наслѣдственной среды, изъ круга, гдѣ мы вынуждены жить: пусть даже придетъ смерть и другія, подобныя же животныя станутъ вращаться въ томъ же самомъ кругѣ и сочтутъ себя свободными, потому что всегда передъ ними окажется новое пространство, которое нужно пройти.
«Мертвые повелѣваютъ», повторилъ еще разъ мысленно Хаиме. Казалось невозможнымъ, чтобъ люди не постигали этой великой истины: чтобъ они двигались въ вѣчной ночи, воображая, будто творятъ новыя вещи, при блескѣ иллюзій встающихъ ежедневно, какъ встаетъ великое обманчивое солнце, сопутстаующее намъ въ безконечности, безконечности темной, а представляющейся голубою и свѣтозарной…
Фебреръ думалъ, а тѣмъ временемъ солнце скрылось. Mope было почти черное, небо — сѣро-свинцоваго цвѣта. Въ туманахъ горизонта змѣились лучи, какъ огненныя ехидны, спускавшіяся къ волнамъ пить. Хаиме почувствовалъ на своемъ лицѣ и рукахъ влажный поцѣлуй дождевыхъ капель. Готовилась разразиться буря. Можетъ быть, продолжится всю ночь. Лучи сверкали все ближе и ближе. Вдали гремѣло, какъ будто двѣ непріятельскихъ флотиліи стрѣляли изъ пушекъ за туманнымъ пологомъ горизонта и приближались вмѣстѣ съ этимъ пологомъ. Полосы тихой воды, сверкавшей, какъ полированное стекло, между рифами и берегомъ, начали дрожать прыгающими волнами дождевыхъ капель.
Несмотря на это, отшельникъ не двигался. Онъ продолжалъ сидѣть на скалѣ, испытывая глухое раздраженіе противъ судьбы, возмущаясь со всѣмъ дикимъ пыломъ своего характера тираніей прошлаго. Почему мертвые должны повелѣвать? Почему они наполняютъ атмосферу частицами своей души, словно прахомъ костей, обрамляющихъ черепъ живыхъ, диктуя имъ ветхія идеи?…
Вдругъ на Фебрера какъ бы сошло просвѣтленіе, какъ будто передъ нимъ блеснулъ свѣтъ, никогда не видимый. Его мозгъ, казалось, росъ, расширялся, — такъ водяная масса прорываетъ каменныя преграды. Въ эту минуту молнія озарила мутнымъ свѣтомъ море, и надъ головой грянулъ громъ и прокатился ужасающимъ, трескучимъ эхомъ надъ безмѣрнымъ морскимъ пространствомъ, надъ углубленіями и высотами берега.
Нѣтъ, мертвые не повелѣваютъ, мертвые не правятъ. Хаиме, словно преобразившись, смѣялся надъ своими прежними мыслями. Примитивныя животныя, которыхъ онъ видѣлъ среди скалъ, a вмѣстѣ съ ними всѣ морскія и земноводныя существа пребываютъ въ рабствѣ у среды. Мертвые повелѣваютъ ими, ибо они дѣлаютъ то, что дѣлали ихъ предки, что будутъ дѣлать ихъ потомки. Но человѣкъ не рабъ среды: онъ ея сотрудникъ, а иногда ея господинъ. Человѣкъ — разумное, прогрессирующее существо и можетъ измѣнять среду по своему усмотрѣнію. Онъ былъ рабомъ въ другія времена, въ отдаленныя эпохи, но, побѣдивъ природу, эксплуатируя ее, онъ прорвалъ роковую оболочку, гдѣ въ плѣну томятся прочія твари. Что значитъ для него среда, въ которой онъ родился? Онъ создастъ себѣ иную, если пожелаетъ.
Онъ не могъ продолжать своихъ размышленій. Буря разразилась надъ нимъ. Вода текла съ полей его шляпы, бѣжала по его спинѣ. Вдругъ наступила ночь. При свѣтѣ молній видна была матовая морская поверхность, трепетавшая подъ ударами дождя.
Фебреръ направился къ башнѣ съ быстротой, на какую только былъ способенъ. Однако, онъ былъ веселъ, съ удовольствіемъ бѣжалъ, испытывая бурное наслажденіе человѣка, вышедшаго изъ долгой неволи и не находившаго достаточно простора для своей энергіи. Онъ смѣялся, не останавливаясь въ своемъ бѣгѣ, и блескъ молній нѣсколько разъ освѣтилъ его фигуру: правая рука протянута впередъ, палецъ поднятъ кверху; лѣвой рукой онъ дѣлалъ жестъ протеста, популярный, но неприличный.
— Буду дѣлать, что хочу, — кричалъ онъ, наслаждаясь собственнымъ голосомъ, терявшимся въ грохотѣ бури. — Ни мертвые, ни живые не повелѣваютъ мною… Вотъ тебѣ!.. Долой моихъ благородныхъ предковъ!.. Вотъ тебѣ!.. Долой мои прежнія мысли! Долой всѣхъ Фебреровъ!..
Онъ нѣсколько разъ повторилъ некрасивый жестъ, радуясь, какъ маленькій шалунъ. Вдругъ его залила полоса краснаго свѣта и надъ головой его загремѣлъ пушечный выстрѣлъ, — какъ будто произошелъ грандіозный обвалъ и берегъ разверзся.
— Ударило гдѣ-то близко, — произнесъ Фебреръ, переводя дыханіе.
Его мысль, занятая Фебрерами, обратилась къ его предку, командору дону Пріамо. Громъ напомнилъ ему битвы рыцаря Креста, дьявольскаго героя, смѣявшагося надъ богомъ и надъ чертомъ, выше всего ставившаго свою волю, готоваго сражаться за своихъ и жить среди враговъ вѣры, повинуясь своимъ капризамъ и симпатіямъ.
Нѣтъ, отъ него Фебреръ не отрекался. Онъ обожалъ храбраго командора: это — его истинный предокъ, лучшій изъ Фебреровъ, бунтовщикъ, демонъ семьи.
Войдя въ башню, онъ зажегъ огонь, закутался въ грубый шерстяной африканскій плащъ, служившій для ночныхъ экскурсій, взялъ книгу и хотѣлъ отвлечься отъ своихъ думъ, пока Пепетъ не принесетъ ужина.
Гроза, казалось, остановилась надъ островомъ. Дождь лилъ на поля, превращая ихъ въ болота; низвергалъ потоки по отлогимъ дорогамъ, потоки, какъ бы вышедшіе изъ береговъ; насыщалъ горы, какъ огромныя губки, въ зеленыя поры ихъ сосновыхъ рощъ и кустовъ. Бѣглый свѣтъ молній показывалъ на мигъ, какъ видѣніе сна, черное море съ кипящею пѣной, затопленныя поля, полныя огненныхъ рыбъ, деревья, сверкающія въ своемъ мокромъ плащѣ.
Въ кухнѣ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и ухаживатели Маргалиды представляли собой массу грозныхъ альпаргатъ и тѣлъ, дымящихся парами влажнаго платья. Пепъ съ отеческимъ видомъ позволилъ а_т_л_о_т_а_м_ъ пообождать, по истеченіе срока, назначеннаго для кортехо. Ему жаль было юношей, которымъ пришлось бы идти подъ дождемъ. Онъ самъ былъ женихомъ. Пусть посидятъ: можетъ быть, гроза скоро пройдетъ. A если не пройдетъ, пусть останутся и лягутъ, гдѣ найдутъ себѣ мѣсто — въ кухнѣ, въ сѣняхъ… «Ночь есть ночь!»
А_т_л_о_т_с_к_а_я компанія, довольная этимъ инцидентомъ, увеличивавшимъ время кортехо, смотрѣла на Маргалиду, одѣтую по-праздничному, сидѣвшую по средииѣ комнаты. Рядомъ съ нею стоялъ пустой стулъ. Всѣ уже перебывали на немъ за вечеръ. Иные алчнымъ взоромъ поглядывали на него, не рѣшаясь снова имъ завладѣть.
Чтобъ заткнуть за поясъ соверниковъ, Кузнецъ наигрывалъ на гитарѣ, напѣвалъ въ полголоса, подъ акомпанементъ раскатовъ грома. Пѣвецъ, забившись въ уголъ, сочинялъ новые стихи. Нѣкоторые изъ юношей насмѣшливо привѣтствовали блескъ молній, пробивавшійся сквозь дверныя щели, и Капельянетъ улыбался, сидя на полу, опершись подбородкомъ на обѣ руки.
Пепъ дремалъ на своемъ низенькомъ стулѣ, побѣжденный усталостью. Жена его испускала глухіе крики ужаса, каждый разъ какъ сильный ударъ грома потрясалъ домъ, и шептала фразы молитвъ, для вящей убѣдительности на кастильскомъ нарѣчіи. «Святая Варвара благословенная, на небесахъ написанная…» Безучастная ко взглядамъ ухаживателей, Маргалида, казалось, готова была заснуть на стулѣ.
Вдругъ, въ дверь два раза стукнули. Песъ, вскочившій было, почуявъ чужого человѣка подъ навѣсомъ, вытянулъ шею, но не залаялъ и спокойно махалъ хвостомъ.
Маргалида съ матерью посмотрѣли на цверь съ нѣкоторымъ страхомъ. Кто бы могъ быть! Въ такой часъ, въ такую ночь, въ глухомъ К_а_н_ѣ М_а_й_о_р_к_и?… Что-нибудь случилгсь съ сеньоромъ?…
Пробужденный стукомъ, Пепъ выпрямился на стулѣ. «Входи!» Онъ приглашалъ войти съ величіемъ римскаго отца семейства, неограниченнаго повелителя дома. Дверь была рядомъ. Она открылась, впустивъ порывъ вѣтра съ дождемъ: замигало пламя лампочки, освѣжилась душная атмосфера кухни. Освѣтился блестящими клубами пара черный прямоугольникъ двери, и всѣ увидѣли въ ней, на фонѣ мутнаго неба, закутаниую фигуру какого-то кающагося грѣшника; съ одежды его текла вода, лицо почти быпо закрыто.
Фигура вошла рѣшительными шагами, не поклонившись никому, въ сопровожденіи собаки, ласково ворчавшей и лизавшей ей ноги, и прямо направилась къ пустому столу рядомъ съ Маргалидой — мѣсту предназначенному для ухаживателей.
Усѣвшись, она откинула капишонъ и устремила взглядъ на дѣвушку.
— Ахъ! — застонала дѣвушка, поблѣднѣвъ, глаза ея широко раскрылись отъ неожиданности.
И она такъ волновалась, такое властное желаніе бѣжать овладѣло ею, что она едва не упала.
I.
правитьДва дня спустя, когда донъ Хаиме, вернувшись съ рыбной ловли, дожидался ужина въ своей башнѣ; явился Пепъ. Онъ поставилъ съ нѣкоторой торжественностію корзинку на столъ.
Крестьянинъ сталъ извиняться за свой неожиданный визитъ. Его жена и Маргалида опять отправились въ пустынь К_у_б_е_л_ь_с_ъ; мальчикъ сопровождалъ ихъ.
Пробывъ все утро съ самаго разсвѣта на морѣ, Фебреръ ѣлъ съ большимъ аппетитомъ, но важный видъ крестьянина заинтриговалъ его.
— Пепъ, ты хочешь мнѣ что-то сказать и не рѣшаешься, — заговорилъ Хаиме на ибисскомъ нарѣчіи.
— Такъ точно, сеньоръ.
И Пепъ, какъ всѣ рабочіе люди, которые раздумываютъ и колеблются, говорить ли, но преодолѣвъ застѣнчивость, слѣпо бросаются впередъ, поощряемые собственнымъ страхомъ, началъ грубо излагать свои мысли.
Да, онъ долженъ кое-что сообщить, очень важное. Два дня онъ обдумывалъ, но теперь молчать не можетъ больше. Если онъ взялся принести обѣдъ сеньору, то единственно съ цѣлью поговорить съ нимъ… Чего хочетъ донъ Хаиме? Почему онъ смѣется надъ тѣми, кто его такъ любить?…
— Я смѣюсь! — воскликнулъ Фебреръ.
Да, смѣется надъ ними. Пепъ съ грустью повторилъ это. Что произошло въ ночь бури? По какому капризу сеньоръ явился на собраніе ухаживателей и сѣлъ рядомъ съ Маргалидой, словно искалъ ея руки? Ахъ, донъ Хаиме! Ф_е_с_т_е_й_г_и — вещь серьезная; изъ-за нихъ мужчины убиваютъ другъ друга. Онъ знаетъ, что сеньоры смѣются нздъ этимъ и смотрятъ на крестьянъ острова, какъ на дикарей, но слѣдуетъ оставить въ покоѣ бѣдныхъ крестьянъ съ ихъ обычаями, забыть ихъ, не смущать ихъ скудныхъ радостей.
Теперь пришлось Фебреру принять печальный видъ.
— Но если я не смѣюсь надъ вами, дорогой Пепъ! Если все это правда!… Узнайте же ее. Я претендентъ на руку Маргалиды, какъ Пѣвецъ, какъ этотъ антипатичный кузнецъ, какъ всѣ юноши, собирающіеся въ твою кухню на кортехо… Тогда ночью я явился, потому что не могъ дольше ждать, потому что понялъ причину тоски, посѣщающей меня, потому что люблю Маргалиду и женюсь на ней, если она выберетъ меня.
Его тонъ, искренній и страстный, не оставлялъ ни малѣйшихъ сомнѣній.
— Значитъ, это правда! — Воскликнулъ крестьянинъ. — Мнѣ кое-что говорила съ плачемъ а_т_л_о_т_а, когда я спросилъ ее, почему явился сеньоръ… Вначалѣ я не повѣрилъ ей. Дѣвки такія самомнительныя! Думаютъ, будто всѣ мужчины безъ ума отъ нихъ… Стало быть, правда!
И, убѣдившись въ этомъ, онъ улыбнулся, какъ отъ пріятнаго сюрприза.
Что за донъ Хаиме! Онъ со своей семьей очень польщены этимъ доказательствомъ вниманія къ обитателямъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Но для дѣвки плохо: она закичится, вообразивъ себя достойной принца и не пожелаетъ, выдти замужъ за крестьянина.
— He можетъ быть, сеньоръ. Вы не понимаете, что этого не можетъ быть?.. Я также былъ молодъ и знаю все это. На первыхъ порахъ мы гоняемся за каждой а_т_л_о_т_о_й, разъ она не безобразна. Но потомъ начинаешь думать, поразмыслишь, что хорошо и что дурно, что больше всего подобаетъ, и, наконецъ, перестанешь глупить. Вы поразмыслите, не правда ли, сеньоръ?.. Тогда ночью была шутка, капризъ…
Фебреръ энергично покачалъ головой. Нѣтъ, не шутка, не капризъ. Онъ любитъ Маргалиду, милый Ц_в_ѣ_т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я, увѣренъ въ своей страсти и пойдетъ, куда бы она его ни завела. Онъ намѣренъ осуществить то, что ему приказываетъ его воля, безъ колебаній, безъ предразсудковъ. Достаточно онъ былъ рабомъ ихъ. Нѣтъ, ни размышленій, ни раскаянья! Онъ любитъ Маргалиду и теперь — одинъ изъ соискателей ея руки, на равныхъ правахъ съ любымъ а_т_л_о_т_о_м_ъ острова. Онъ высказался.
Скандализированной этими словами, оскорбленный въ своихъ самыхъ старинныхъ, самыхъ прочныхъ взглядахъ, Пепъ поднялъ вверхъ руки, и его простая душа отражалась въ его глазахъ, полная трепета изумленія.
— Сеньоръ!.. Сеньоръ!.
Онъ долженъ былъ призвать въ свидѣтели Сеньора небесъ, чтобъ выразить свое удивленіе и замѣшательство. Фебреръ хочетъ жениться на крестьянкѣ изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и! Міръ перемѣнился: каздлось, измѣнились всѣ законы, казалось, вотъ-вотъ море зальетъ, поглотитъ островъ и миндальныя деревья зацвѣтутъ на волнахъ. Далъ ли себѣ отчетъ донъ Хаиме въ своемъ желаніи?..
Все уваженіе, накопленное въ душѣ крестьянина длинными годами рабства у благородной семьи, религіозное почитаніе, внушенное ему родителями, когда ребенкомъ онъ видѣлъ майоркскихъ господъ, теперь воскресло, теперь протестовало противъ подобной нелѣпости, противъ чего-то противнаго человѣческимъ обычаямъ и божественной волѣ. Отецъ дона Хаиме былъ могущественной особой, одинъ изъ тѣхъ, кто сочиняетъ законы тамъ, въ Мадридѣ: онъ даже жилъ въ королевскомъ дворцѣ, Пепъ еще помнилъ его такимъ, какимъ преставлялъ себѣ въ легковѣрныхъ мечтахъ дѣтства, — повелѣвающимъ людьми по своему желанію: по своему капризу однихъ онъ посылаетъ на висѣлицу, другихъ милуетъ; сидитъ за столомъ монарховъ и играетъ съ ними въ карты, точь-въ-точь какъ самъ онъ съ какимъ нибудь пріятелемъ въ трактирѣ Санъ Хосе, и говорятъ они другъ другу на «ты»; а за предѣлами столицы онъ — неограниченный владыка, на стальныхъ судахъ, изрыгающихъ дымъ и пушечные выстрѣлы!.. А дѣдъ его, донъ Орасіо? Пепъ рѣдко его видѣлъ и, тѣмъ не менѣе, почтительно дрожалъ, вспоминая его господскую фигуру, серьезное лицо, не знавшее улыбокъ, импонирующій жестъ, которымъ онъ сопровождалъ свои шутки. Это былъ король стариннаго типа, милостивый и правосудный отецъ бѣдныхъ, съ хлѣбомъ въ одной рукѣ и палкой въ другой.
— И вы хотите, чтобъ я бѣдный, Пепъ изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, породнился съ Вашимъ батюшкой и дѣдушкой и со всѣми сіятельными господами, кто хозяйничалъ на Майоркѣ и повелѣвалъ міромъ?.. Ну, донъ Хаиме, я опять думаю: все это шутка. Ваша серьезность меня не обманываетъ. Вѣдь и донъ Орасіо порой говорилъ самыя смѣшныя вещи, а лицо было какъ у судьи.
Хаиме обвелъ взглядомъ внутренность башни, улыбнувшись при видѣ ея нищенской обстановки.
— Ho разъ я бѣденъ, Пепъ! Ты богачъ по сравненію со мной! Къ чему поминать мою семью, разъ я существую, благодаря твоей поддержкѣ?.. Если ты откажешь мнѣ, не знаю, куда идти.
Бѣденъ! А развѣ это не его башня?.. Фебреръ отвѣчалъ ему смѣхомъ. Ба! Четыре старые камня, разваливающіеся: имъ надоѣло существовать. Дикая гора: имѣетъ кой-какую цѣнность лишь благодаря трудамъ крестьянина… Но послѣдній настаивалъ на своемъ. У него остается собственность на Майоркѣ: пусть даже въ долгахъ, но все еще она велика… велика!
И разведя руками, съ жестомъ, говорившимъ: состояніе Хаиме нельзя измѣрить, никто не можетъ его охватить, онъ прибавилъ, убѣжденнымъ тономъ:
— Фебреръ не бываетъ бѣднымъ. Вы никогда не можете обѣднѣть. За нынѣшними временами придутъ другія.
Хаиме не сталъ больше убѣждать его въ своей бѣдности. Если онъ считаетъ его богачемъ, тѣмъ лучше. Въ такомъ случаѣ, а_т_л_о_т_ы, не видящіе иныхъ горизонтовъ, кромѣ острова, не могутъ говоригь, что онъ, потерпѣвъ фіаско, намѣренъ породниться съ семьею Пепа, дабы получить земли К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и.
Почему крестьянинъ изумляется его желанію жениться иа Маргалидѣ? Въ концѣ-концовъ, это — лишь повтореніе вѣчной исторіи, исторіи переодѣтаго, скитающагося короля, влюбляющагося въ пастушку и отдающаго ей свою руку… А онъ ни король, ни переодѣтый, а испытываетъ настоящую нужду.
— И мнѣ знакома эта исторія, — сказалъ Пепъ. Разсказывали мнѣ ее много разъ, когда былъ ребенкомъ, и самъ разсказывалъ моимъ дѣтямъ… He скажу, чтобъ такъ не случалось: да было это въ другія времена… очень далекія времена: тогда животныя говорили.
Наиболѣе отдаленная старина и блаженная жизнь людей рисовались всегда Пепу счастливымъ временемъ «когда говорили животныя».
Но теперь!.. Теперь онъ, хотя и не умѣлъ читать, знакомился съ дѣлами міра, путешествуя по воскресеньямъ въ Санъ Хосе, бесѣдуя съ секретаремъ деревни и другими грамотными особами, читавшими газеты. Короли женятся на королевахъ, а пастухи на пастушкахъ: каждый на своихъ. Миновали добрыя времена.
— Но ты знаешь, любитъ меня Маргалида или нѣтъ?.. Ты увѣренъ, что она считаетъ все это нелѣпостью, какъ ты?..
Пепъ долго молчалъ и, засунувъ руку подъ поярковую шляпу и шелковый женскій платокъ, почесывалъ кудрявыя, сѣдыя пряди волосъ. Онъ лукаво улыбался, съ оттѣнкомъ презрѣн: я, какъ бы радуясь неразвитости деревенскихъ женщинъ.
— Женщина! Узнайте-ка донъ Хаиме, что онѣ думаютъ!.. Маргалида, какъ всѣ: страсть какъ любитъ пустой блескъ и все необычайное. Въ ея годы всѣ онѣ мечтаютъ о графѣ, или маркизѣ: явится, умчитъ ихъ въ золотой каретѣ, — и умрутъ отъ зависти товарки! И я вотъ, а_т_л_о_т_о_м_ъ, частенько мечталъ, что захочетъ выдти за меня ибисская богачка, дѣвушка, какой вовсе и не было: красавица, словно св. Дѣва; и у ней земли съ полуострова… Все это отъ молодыхъ лѣтъ!
Пересталъ улыбаться и прибавилъ:
— Да, можетъ статься, любитъ васъ, а сама не понимаетъ. Ужъ эта любовь и молодьге годы!.. Плачетъ, когда ей говорятъ о той ночи. Говоритъ: безуміе, — но ни слова противъ васъ… Ахъ! кабы заглянуть ей въ сердцѣ!
Фебреръ встрѣтилъ эти слова торжествующей улыбкой; но радостный тонъ крестьянина мгновенно пропалъ, и Пепъ рѣшительно заявилъ:
— Этого не должно быть и не будетъ… Пусть мечтаетъ, о чемъ хочетъ, — я противъ: я — отецъ и желаю ей добра… Ахъ, донъ Хаиме! Каждый на своихъ. Помню я монаха. Жилъ отшельникомъ въ Кубельсъ, человѣкъ ученый, а разъ ученый — полоумный. Принялся скрещивать пѣтуха съ чайкой: чайка величиной съ гуся.
И онъ началъ описывать серьезнымъ тономъ, — въ соотвѣтствіи съ той ролью, какую для крестьянъ играютъ жизнь и скрещиванье животныхъ, — безпокойство крестьянъ, сбѣгавшихся въ Кубельсъ. Съ любопытствомъ толпились они вокругъ большой клѣтки, гдѣ сидѣли, подъ неустаннымъ надзоромъ монаха пѣтухъ и чайка.
— Года хлопоталъ добрый сеньоръ, и никакого плода!… Ничего не подѣлаешь, коль невозможно. Разныя крови, разныя породы: жили вмѣстѣ, мирно, да неодинаковы, и сдѣлаться одинаковыми не могли. Каждый на своихъ!
И съ этими словами Пепъ взялъ со стола два обѣденныхъ блюда и сталъ убирать ихъ въ корзину, намѣреваясь уйти.
— Такъ и порѣшимъ, донъ Хаиме, — объявилъ онъ мужицки упрямо: — все это шутка, а вы несмущайте атлоту своими фантазіями.
— Нѣтъ, Пепъ. Порѣшимъ, что я люблю Маргалиду и буду ходить на ея кортехо, какъ любой юноша острова. Нужно уважать старинные обычаи.
И онъ улыбнулся недовольному жесту крестьянина. Пепъ покачалъ головой въ знакъ протеста. Нѣтъ, онъ повторяетъ: это невозможно. Дѣвки квартала станутъ смѣяться надъ Маргалидой, обрадовавшись, что необыкновенный ухаживатель нарушаетъ установленные обычаи. Злые языки, можетъ быть, начнутъ клеветать на К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и, пользовавшійся почетной репутаціей лучшаго семейства на островѣ. Даже его пріятели, когда пойдетъ онъ къ обѣднѣ въ Санъ Хосе, начнутъ собравшись въ церковномъ притворѣ, толковать, что онъ честолюбецъ и хочетъ изъ дочери сдѣлать сеньориту… И это еще не все. Надо имѣть еще въ виду гнѣвъ соперниковъ, ревность а_т_л_о_т_о_в_ъ, которые были поражены неожиданностью, увидавъ, какъ онъ въ разгаръ грозы вошелъ и сѣлъ около Маргалиды. Несомнѣнно, сейчасъ ихъ изумленіе уже прошло, они толкуютъ о немъ и сговариваются дать отпоръ чужеземцу. Островитяне оставались островитянами, убивали другъ друга, не задѣвая пришельца: они считали его чуждымъ ихъ жизни, безучастнымъ къ ихъ страстямъ. Но разъ иностранецъ вмѣшивается въ ихъ дѣла и притомъ еще онъ майоркинецъ, что можетъ произойти?… Когда видно, чтобъ иноземцы оспаривали невѣсту у ибисенцевъ?… Донъ Хаиме, ради своего отца! ради своего благороднаго дѣдушки! умолялъ Пепъ, знавшій его еще ребенкомъ. Хуторъ принадлежитъ ему, всѣ обитатели хутора хотятъ ему служить… но пусть онъ упорствуетъ въ своемъ капризѣ! Онъ принесетъ несчастіе.
Равнодушно раньше слушавшій Хаиме возмутился опасеніями Пепа. Въ немъ заговорилъ его дикій характеръ, — словно опасенія крестьянина нанесли ему тяжкую обиду. Онъ побоится!… Онъ чувствовалъ себя способнымъ сразиться со всѣми мѣстными а_т_л_о_т_а_м_и. На Ибисѣ не найдется человѣка, который заставилъ бы его отступить. Помимо воинственной страстности влюбленнаго въ немъ проснулась расовая гордость, унаслѣдованная отъ предковъ ненависть, раздѣлявшая обитателей обоихъ острововъ. Онъ пойдетъ на кортехо; у него добрые товарищи; они защитятъ его въ минуту бѣды. И онъ посмотрѣлъ на ружье, висѣвшее на стѣнѣ; потомъ опустилъ глаза къ поясу, гдѣ спрятанъ былъ револьверъ.
Пепъ наклонилъ голову съ видомъ отчаянія. Такимъ и онъ былъ въ молодости. Женщины заставляютъ идти на величайшее безуміе. Безполезно убѣждать сеньора, упрямаго и гордаго, какъ всѣ Фебреры.
— Исполняйте вашу святую волю, донъ Хаиме. Но помните же, что я вамъ говорилъ. Насъ ждетъ несчастіе, великое несчастіе.
Крестьянинъ ушелъ изъ башни, и Хаиме видѣлъ, какъ онъ спускался къ хутору по склону, какъ развѣвались по вѣтру концы его платка и женскій плащъ, надѣтый на его плечи,
Пепъ исчезъ за оградою К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Фебреръ отошелъ было отъ двери, какъ вдругъ замѣтилъ между группами тамарисковъ на откосѣ мальчика. Тотъ, поглядѣвши по сторонамъ и убѣдившись, что его никто не видитъ, подбѣжалъ къ нему. Это быаъ Капельянетъ. Прыжками онъ поднялся по лѣстницѣ башни и очутившись передъ Фебреромъ, разразился хохотомъ, показывая мраморъ зубовъ въ темнор-озовой оправѣ.
Съ той ночи, какъ сеньоръ явился въ хуторъ, Капельянетъ сталъ относиться къ нему съ большей довѣренностью, какъ бы видя въ немъ уже родственника. Онъ не протестовалъ противъ необычайности положенія. Ему казалось естественнымъ, что Маргалида нравится сеньору, а послѣдній собирается жениться на ней.
— Значитъ ты не былъ въ К_у_б_е_л_ь_с_ъ? — спросилъ Фебреръ.
Мальчикъ опять засмѣялся. Онъ оставилъ мать и сестру на половинѣ пути и, спрятавшись въ тамарискахъ, ожидалъ, когда отецъ уйдетъ изъ башни. Несомнѣнно, старикъ хотѣлъ побесѣдовать о важномъ дѣлѣ съ дономъ Хаиме: потому-то онъ удалилъ всѣхъ и взялся самъ принести обѣдъ. Два дня въ домѣ толковали только объ его посѣщеніи. Робость и уваженіе къ «хозяину» заставили его колебаться, но, наконецъ, онъ рѣшился. Ухаживанье за Маргалидой повергло его въ дурное настроеніе духа. Очень ворчалъ старикъ?…
He отвѣчая на его вопросы, Фебреръ задавалъ свои, съ нѣкоторой тревогой.
— Ц_в_ѣ_т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я! Что говорила она, когда Капельянетъ заводилъ разговоръ о немъ?
Мальчикъ гордо выпрямилея, довольный, что можетъ протежировать сеньору. Сестра ничего не говорила. Иногда она улыбалась при имени дона Хаиме, иногда глаза ея увлажнялись. Почти всегда она прекращала разговоръ, совѣтуя Капельянету не мѣшаться въ это дѣло, порадовать отца — отправиться учиться въ семинарію.
— Это уладится, сеньоръ, — продолжалъ мальчикъ, чувствуя себя лицомъ имѣющимъ вѣсъ. — Уладится, говорю вамъ. Я увѣренъ, сестра васъ очень любитъ, только чувствуетъ къ вамъ нѣкоторый страхъ, нѣкоторое уваженіе. Кто ожидалъ, что вы подарите ее своимъ вниманіемъ!… Въ домѣ всѣ сошли съ ума: отецъ насупился и говоритъ одинъ. Мать охаетъ и призываетъ Марію Дѣву, Маргалида плачетъ. А люди воображають, будто мы ликуемъ. Но это уладится, донъ Хаиме: я вамъ обѣщаю.
Вопреки желанію Маргалиды, его занимала одна вещь. Когда онъ говорилъ, мысль его возвращалась къ бывшимъ друзьямъ, а_т_л_о_т_а_м_ъ, ухаживавшимъ за Ц_в_ѣ_т_к_о_м_ъ м_и_н_д_а_л_я. Осторожнѣй, сеньоръ! Надо глядѣть въ оба! Ничего опредѣленнаго онъ не узналъ: повидимому, даже нѣкоторые юноши потеряли къ нему довѣріе и остерегаяись въ его присутствіи разговаривать. Но, навѣрно, они что-то замышляли. Недѣлю тому назадъ они ненавидѣли другъ друга и держались въ одиночку, теперь они всѣ объединились въ ненависти къ чужеземцу. Они молчали, но молчаніе ихъ было загадочное, мало сулило хорошаго. Единственно, кто кричалъ и выходилъ изъ себя, какъ взбѣшенный ягненокъ, — это Пѣвецъ. Онъ выпрямлялъ свое худое, чахоточное тѣло и, страшно кашляя, грозился убить майоркинца.
— Они потеряли къ вамъ уваженіе, донъ Хаиме, — говорилъ юноша. — Когда увидѣли, какъ вы вошли и сѣли рядомъ съ сестрою, они какъ бы очумѣли. Я тоже не понималъ, что творилось предо мною, а уже давненько сердце подсказывало мнѣ, что вы не равнодушны къ Маргалидѣ. Вы слишкомъ много распрашивали про нее… Но теперь они поочухались и готовятся что-то сдѣлать. Посмотримъ, удастся ли имъ!… И они по-своему правы. Видано ли, чтобъ въ Санъ Хосе чужеземцы отбивали невѣсту у атлотовъ, самыхъ что ни на есть храбрыхъ?
Мѣстный патріотизмъ на минуту увлекъ Капельянета, побудилъ его стать на ихъ точку зрѣнія, но быстро заговорило въ немъ опять чувство благодарности и привязанности къ Фебреру.
— Все равно. Вы любите ее, и этого довольно. Зачѣмъ моей сестрѣ обрабатывать землю, въ потѣ лица, разъ такой сеньоръ, какъ вы, избралъ ее?… Помимо того (тутъ плутишка лукаво улыбнулся) мнѣ выгоденъ этотъ бракъ. Вы не станете воздѣлывать полей, вы возьмете съ собой Маргалиду: старику некому будетъ оставить Кана Майорки; онъ позволитъ мнѣ заняться земледѣліемъ, позволитъ жениться, и прощай ряса капеллана!… Я, говорю вамъ, донъ Хаиме: вы возьмете ее. Я Капельянетъ, готовъ биться за вась съ половиной острова.
Онъ осмотрѣлся кругомъ, какъ бы опасаясь встрѣчи съ усами и суровыми глазами гражданской гвардіи, и затѣмъ, послѣ нѣкоторыхъ колебаній великаго, но скромнаго человѣка, не желающаго обнаруживать своего величія, засунулъ руку у бедеръ за поясъ и вытащилъ ножъ. Блескъ и чистота пояса, казалось, гипнотизировали его.
— Каково! — произнесъ онъ, любуясь полировкой стали и смотря на Фебрера.
Это былъ ножъ, подаренный наканунѣ Фебреромъ. Хаиме былъ въ хорошемъ настроеніи духа и велѣлъ Капельянету стать на колѣни. Затѣмъ съ комической важностью ударилъ его оружіемъ и объявилъ непобѣдимымъ рыцаремъ к_в_а_р_т_о_н_а Санъ Хосе, всего острова, проливовъ и прилежащихъ скалъ. Плутишка, взволнованный подаркомъ, дрожащій, отнесся къ церемоніи совершенно серьезно, считая ее чѣмъ-то необходимымъ, практикующимся среди сеньоровъ.
— Каково? — снова спросилъ онъ, глядя на Хаиме съ покровительственнымъ видомъ, готовый защищать его своей безмѣрной храбростью.
Онъ слегка провелъ пальцемъ по лезвію и кончикомъ нажалъ на остріе, восхищаясь острымъ уколомъ. Что за сокровище!
Фебреръ кивнулъ головой. Да, онъ знаетъ ножъ; самъ принесъ его изъ Ибисы.
— Вотъ съ нимъ, продолжалъ мальчикъ, — не одинъ молодчикъ не станетъ намъ на пути. К_у_з_н_е_ц_ъ?.. Неправда! Пѣвецъ и остальные а_т_л_о_т_ы?.. Тоже неправда. Такъ хочется пустить его въ дѣло!.. Кто замыслилъ что-нибудь противъ васъ, приговоренъ къ смерти.
Затѣмъ съ грустнымъ видомъ великаго человѣка, теряющало время и лишеннаго возможности доказать свою храбрость, онъ сказалъ, опустивъ глаза:
— Когда дѣдушка былъ въ моемъ возрастѣ, разсказываютъ, онъ былъ уже верро и наводилъ страхъ на весь островъ.
Капельянетъ провелъ въ башнѣ часть вечера. Онъ толковалъ о предполагаемыхъ врагахъ дона Хаиме, которыхъ уже считаль своими, пряталъ свой ножъ и снова вынималъ его, какъ будто ему необходимо было любоваться своимъ обезображеннымъ лицомъ на отполированномъ клинкѣ, мечталъ о страшныхъ битвахъ, завершавшихся неизмѣнно бѣгствомъ или смергью противниковъ, рыцарски спасалъ Хаиме, попавшаго въ безвыходное положеніе. Послѣдній смѣялся надъ задоромъ юноши, не принимая въ серьезъ его жажды борьбы и разрушенія.
Когда смеркалось, онъ спустился къ хутору и принесъ ужинъ. Въ сѣняхъ онъ видѣлъ уже пришедшихъ издалека ухаживателей. Сидя на скамейкахъ, они ожидали начала ф_е_с_т_е_й_г_а. До скораго свиданья, донъ Хаиме!..
Какъ только стемнѣло, Фебръ рѣшилъ идти въ хуторъ. Лицо его было мрачно, взоръ суровъ, руки нервно дрожали неуловимой дрожью убійцы, какъ у первобытнаго воина, предпринимавшаго экспедицію съ вершины горы въ долину. Прежде чѣмъ накинуть на плечи африканскій плащъ, онъ вынулъ изъ-за пояса револьверъ, тщательно осмотрѣлъ капсюли и испыталъ барабанъ. Все въ исправности! Первому, кто вздумаетъ пойти противъ него, онъ всадитъ шесть пуль въ голову. Онъ чувствовалъ себа неумолимымъ варваромъ, какъ тѣ Фебреры, морскіе львы, что нападали на вражскіе берега, несли съ собою смерть, но сами не умирали.
Онъ спустился по откосу, между группъ тамарисковъ, качавшихъ въ ночной тьмѣ своими раскидистыми вѣтвями, — засунувъ руку за поясъ и нащупывая ручку револьвера. Никого! Подъ навѣсомъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и онъ засталъ сборище а_т_л_о_т_о_в_ъ, стоявшихъ или сидѣвшихъ на скамейкахъ, ожидая пока семья отужинаетъ въ кухнѣ. Фебреръ въ темнотѣ узналъ ихъ по запаху пеньки новыхъ альпаргатъ и грубой шерсти накидокъ и африканскихъ плащей. Красныя искры сигаръ въ глубинѣ сѣней говорили о другихъ группахъ дожидавшихся.
— Доброй ночи! — сказалъ Фебреръ, войдя.
Ему отвѣтили лишь легкимъ рычаніемъ. Прекратились разговоры, которые велись въ полголоса, и враждебное мучительное молчаніе какъ бы сковало всѣхъ этихъ людей.
Хаиме оперся о пилястръ навѣса, поднялъ высоко голову, съ вызывающимъ жестомъ, выдвинувъ свою фигуру на фонѣ горизонта, какъ бы угадывая устремленные на него въ темнотѣ взгляды.
Онъ испытывалъ волненіе, но это не былъ страхъ. Онъ почти забылъ объ окружающихъ его врагахъ. Онъ думалъ съ безпокойствомъ о Маргалидѣ. Чувствовалъ трепетъ влюбленнаго, угадывающаго близость любимой женщины и сомнѣвающагося въ своей судьбѣ, одновременно боящагося и жаждущаго ея появленія. Воспоминанія прошлаго воскресли въ немъ, заставили его улыбнуться. Что сказала бы миссъ Мэри, если бы увидала его среди этихъ крестьянъ, робкаго, колеблющагося при мысли о близости деревенской дѣвушки?.. Какъ смѣялись бы надъ нимъ его прежнія мадридскія и парижскія подруги, встрѣтивъ его въ крестьянскомъ костюмѣ, готоваго на убійство ради женщины, почти похожей на ихъ служанокъ!
Распахнулась полузатверенная дверь хутора и въ прямоугольникѣ красноватого свѣта вырисовался силуетъ Пепа.
— Войдите, господа! — произнесъ онъ тономъ патріарха, понимающаго порывы юности и добродушно смѣющагося надъ ними.
И мужчины вошли одинъ за другимъ, привѣтствуя с_и_н_ь_ò Пепа и его семью и стали занимать скамейки и стулья кухни, какъ школьники.
Владѣлецъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, узнавъ сеньора, сдѣлалъ жестъ удивленія. Онъ тутъ, ждетъ вмѣстѣ съ другими, какъ простой соискатель и не рѣшается войти въ домъ, ему принадлежащій!.. Фебреръ отвѣтилъ, пожавъ плечами. Онъ хочетъ поступать, какъ всѣ прочіе. Онъ находитъ, что такимъ путемъ ему легче добиться желаемаго. Никакихъ напоминаній о своемъ прежжгмъ положеніи уважаемаго друга и сеньора! участникъ кортехо — и только.
Пепъ посадилъ его съ собой рядомъ. Онъ думалъ развлечь его своимъ разговоромъ, но тотъ не сводилъ глазъ съ Ц_в_ѣ_т_к_а м_и_н_д_а_л_я. Вѣрная церемоніи фестейговъ, дѣвушка сидѣла на стулѣ, посрединѣ комнаты, принимая съ видомъ застѣнчивой королевы восторженное преклоненіе ухаживателей.
Одинъ за другимъ садились а_т_л_о_т_ы рядомъ съ Маргалидой, отвѣчавшей на ихъ рѣчи тихимъ толосомъ. Она притворилась, будто не замѣчаетъ дона Хаиме, почти отвернулась отъ него. ГІретенденты, дожидавшіеся своей очереди, были молчаливы: не шутили весело, какъ въ предыдущіе вечера. Казалось, что-то похоронное нависло надъ ними, заставляло ихъ замолкнуть, опустить глаза, сжать губы, словно въ сосѣдней комнатѣ былъ покойникъ. Это «что-то» — присутствіе иностранца, вторгающагося, чуждаго ихъ классу и ихъ обычаямъ. Проклятый майоркинецъ!..
Когда всѣ юноши перебывали на стулѣ рядомъ съ Маргалидой, сеньоръ поднялся. Онъ послѣдній явился на кортехо и, по закону, его очередь теперь. Пепъ, говорившій безъ умолку, стараясь его развлечь, остался, вдругь, съ раскрытымъ ртомъ: Хаиме удалялся, уже не слушая его.
Онъ сѣлъ рядомъ съ Маргалидой. Она какъ бы не видѣла его, наклонила голову и ставилась глазами въ колѣни. Замолчали всѣ атлоты, чтобы въ тишинѣ слышны были всѣ до одного слова иностранца. Но Пепъ, угадавъ ихъ намѣреніе, началъ громко говорить съ женой и сыномъ насчетъ работъ завтрашняго дня.
— Маргалида! Ц_в_ѣ_т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я!..
Голосъ Фебрера раздавался, какъ ласкающій шепотъ надъ ухомъ дѣвушки. Онъ долженъ убѣдиться, что это — любовь, истинная любовь, а не капризъ, какъ она думаетъ. Фебреръ еще точно не зналъ, какъ все это произошло. Онъ тяготился своимъ одиночествомъ, испытывалъ смутный порывъ къ чему-то лучшему, что, можетъ быть, находилось не подалеку, но чего въ своей слѣпотѣ онъ не замѣчалъ. Какъ, вдругъ, онъ ясно увидѣлъ, гдѣ счастье… И счастье — это она. Маргалида! Ц_в_ѣ_т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я! Онъ уже не молодъ, онъ бѣденъ, но онъ такъ ее любитъ!.. Одно только слово: пусть разсѣется неизвѣстность, въ которой онъ живетъ.
И, почувствовавъ близко голосъ Фебрера, ощущая его пламенное дыханіе, она медленно покачала головой. «Нѣтъ, нѣтъ. Уходите!.. Я боюсь». Быстро подняла глаза и окинула взглядомъ всѣхъ этихъ смуглыхъ юношей съ трагическимъ видомъ, какъ бы пожиравшихъ парочку огнемъ угольныхъ глазъ.
Боюсь!.. Для Фебрера достаточно было этого слова: робость умоляющаго человѣка исчезла, и онъ съ гордостью посмотрѣлъ на сидѣвшихъ передъ нимъ соперниковъ. Бояться, кого?.. Онъ чувствовалъ себя способнымъ сразиться со всѣми этими парняии и ихъ безчисленной родней. Бояться! нѣтъ, Маргалида! Ни за него, ни за себя она не должна бояться. Хаиме умолялъ ее объ одномъ — объ отвѣтѣ на свой вопросъ. Можетъ онъ надѣятся? Что она отвѣтитъ ему?..
Но Маргалида, по-прежнему, сидѣла молча съ блѣдными губами, смертельно-бѣлыми щеками, движеніемъ вѣкъ стараясь скрыть проступившую за оградой рѣсницъ влагу слезъ. Ей хотѣлось плакать. Замѣтно было, какъ она силилась сдержаться: тяжело дышала. Ея слезы въ этой враждебной средѣ могли оказаться сигналомъ сраженія, могли вызвать в_з_р_ы_в_ъ всего негодованія накопившагося, какъ она чувствовала, кругомъ. Нѣтъ… нѣтъ! И это усиліе воли лишь увеличивало ея тревогу, заставляло ее опускать лицо, подобно нѣжнымъ робкимъ животнымъ, которыя думаютъ спастись отъ опасности, спрятавъ голову.
Мать, занимавшаяся плетеніемъ корзинокъ въ углу, материнскимъ инстинктомъ чуяла бѣду. Ея простая душа понимала состояніе Маргалиды. Замѣтивъ тревожный блескъ маргалидиныхъ глазъ, глазъ печальнаго, отчаявшагося животнаго, крестьянинъ пришелъ на выручку.
— Половина десятаго… — Въ группѣ атлотовъ движеніе протеста и изумленія. Очень рано: остается еще много минутъ до срока. Договоръ — законъ. Но Пепъ — мужицки упрямъ, притворился глухимъ; повторяя свои слова, онъ всталъ, направился къ двери, насгежь отворилъ ее. «Половина десятаго». Всякій хозяинъ въ своемъ домѣ. Онъ у себя поступаетъ такъ, какъ находитъ лучшимъ. Завтра ему вставать рано! «Доброй ночи!..»
И онъ привѣтствовалъ всѣхъ ухаживателей, по мѣрѣ того какъ они уходили изъ дому. Когда проходилъ мимо него Хаиме, мрачный и сердитый, онъ пытался удержать его за руку. Надо подождать: онъ проводитъ его до башни. Съ безпокойствомъ смотрѣлъ онъ на К_у_з_н_е_ц_а, оставшаго сзади, умышленно медлившаго уходить.
Но сеньоръ не отвѣтилъ ему, грубымъ движеніемъ освободивъ руку. Его провожать!.. Онъ былъ взбѣшенъ молчаніемъ Маргалиды, — которое считалъ признакомъ неудачи, — враждебнымъ отношеніемъ парней, необычайнымъ концомъ вечеринки.
Атлоты разошлись во мракѣ, безъ криковъ, безъ взвизгиваній, какъ будто съ похоронъ. Чѣмъ-то трагическимъ, казалось, вѣяло въ ночной темнотѣ.
Фебреръ шелъ, не оборачиваясь, прислушиваясь, не идетъ ли кто за нимъ, принимая за таинственную погоню преслѣдователей легкій хрустъ вѣтвей тамарисковъ отъ ночного вѣтра.
Дойдя до подножія холма, гдѣ кусты были гуще, онъ обернулся и стоялъ неподвмжно. Его силуэтъ вырисовывался на фонѣ бѣлой тропинки, при смутномъ свѣтѣ звѣздъ. Въ правой рукѣ онъ держалъ револьверъ, нервно сжимая ручку, лихорадочно нащупывая курокъ, въ страстномъ желаніи выстрѣлить. Увы! Неужели никто не преслѣдуетъ его? Неужели не покажется в_е_р_р_о или еще кто-нибудь изъ враговъ?
Время шло, но никто не показывался. Вокругъ его лѣсная растительность, принявшая большіе размѣры благодаря мраку и таинственности, казалось, иронически смѣялась надъ его гнѣвомъ и протяжно шептала. Наконецъ, свѣжесть и спокойствіе дремлющей природы какъ бы проникли въ него. Онъ презрительно пожалъ плечами и, держа револьверъ впереди, продолжалъ путь и скрылся въ башнѣ.
Весь слѣдующій день онъ провелъ на морѣ съ дядей Вентолерой. Вернувшись въ свое обиталище, онъ нашелъ на столѣ остывшій ужинъ, принесенный Капельянетомъ. Нѣсколько крестовъ и имя «Фебреръ», выцарапанное на стѣнѣ остріемъ стали, говорили о посѣщеніи а_т_л_о_т_а. Семинаристъ не могъ оставаться спокойнымъ, разъ подъ руками былъ ножъ.
На другой день юноша изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и явился съ таинственнымъ видомъ. Онъ долженъ сообщить дону Хаиме важныя вещи. Вчера вечеромъ, преслѣдуя одну птицу въ сосновой рощѣ, около кузницы в_е_р_р_о, онъ издали видѣлъ, какъ подъ кровлей своей мастерской К_у_з_н_е_ц_ъ бесѣдовалъ съ П_ѣ_в_ц_о_м_ъ.
— Ну, что жъ дальше? — спросилъ Фебреръ, удивившись, что юноша замолчалъ.
Ничего. Развѣ этого мало? П_ѣ_в_е_ц_ъ не долюбливаетъ высотъ: ихъ откосы вызываютъ у него кашель. Онъ постоянно ходитъ по долинамъ, садится подъ миндальными и фиговыми деревьями и сочиняетъ свои стихи. Если же онъ поднялся къ кузницѣ, значитъ, К_у_з_н_е_ц_ъ пригласилъ его къ себѣ. Оба говорили съ большимъ оживлзніемъ. В_е_р_р_о, повидимому, давалъ ему совѣты, и бѣдняга слушалъ съ одобри тельными жестами.
— Ну, что же? — снова спросилъ Фебреръ. Капельянетъ пожалѣлъ недогадливаго сеньора.
Надо глядѣть въ оба, донъ Хаиме! Онъ не знаетъ островитянъ. Этотъ разговоръ въ кузницѣ — вещь знаменательная. Сегодня суббота: вечеръ ф_е_с_т_е_й_г_а. Навѣрно, они замышляли что-нибудь противъ сеньора, если тотъ явится въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и.
Фебреръ выслушалъ его слова съ презрѣніемъ. Несмотря ни на что, онъ отправится. Пусть думаютъ, что внушаютъ ему страхъ! Одно лишь его печалитъ: они слишкомъ медлятъ — не нападаютъ.
Въ воинственномъ, нервномъ настроеніи онъ провелъ остатокъ дня, ожидая съ нетерпѣніемъ вечера. Прогуливаясь, онъ избѣгалъ приближаться къ Кану Майорки, смотрѣлъ на него издали, въ надеждѣ увидѣть хоть на нѣсколько минутъ милую фигурку Маргалиды подъ навѣсомъ. Однако, онъ не осмѣливался подходить, какъ будто неопредолимая робость преграждала ему путь въ помѣстье, пока сверкало солнце. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ сдѣлался соискателемъ руки Маргалиды, онъ не могъ являться въ качествѣ друга. Приходъ его могъ поставить въ затруднительное положеніе семью Пепа; онъ боялся, что при видѣ его дѣвушка скроется.
Едва погасъ дневкой свѣтъ и засверкали звѣды на ясномъ зимнемъ небѣ, остроочерченныя, какъ ледяныя иглы, Фебреръ спустился съ башни.
Во время краткаго иути въ хуторъ, воскресли въ его памяти образы прошлаго, ироническіе, какъ въ ночь наканунѣ кортехо.
— Если бы увидала меня миссъ Мэри! — подумалъ онъ; — можетъ быть, она сравнила бы меня съ сельскимъ Зигфридомъ, отправляющимся убить дракона, охраняющаго ибисское сокровище… Если бъ увидали меня нѣкоторые мои знакомыя: онѣ нашли бы все это смѣшнымъ!..
Но его любовь тотчасъ запротестовала противъ этихъ воспоминаній. Если бы его увидѣли! Ну, что-жъ?.. Маргалида выше всѣхъ женщинъ, какихъ ему случалось знать: она — первая, единственная. Все прошлое въ его біографіи представлялось ему фальшивымъ, искусственнымъ, какъ жизнь на театральныхъ подмосткахъ, разрисованная, покрытая мишурой, освѣщенная обманчивымъ свѣтомъ. Отнынѣ онъ не вернется никогда въ этотъ міръ фикціи. Дѣйствительность — это настоящее.
Подъ навѣсомъ онъ нашелъ участниковъ кортехо въ полномъ сборѣ. Они что-то обсуждали пониженнымъ голосомъ. При видѣ его, они моментально замолкли.
— Доброй ночи!
Никто не отвѣчалъ. Его даже не встрѣтили рычаньемъ, какъ въ предыдущій разъ.
Когда Пепъ, открывъ дверь, впустилъ ихъ въ кухню, Фебреръ замѣтилъ, что у П_ѣ_в_ц_а на лѣвой рукѣ виситъ тамбуринъ, а въ правой палочка, которой онъ ударялъ по кожѣ.
Музыкальный вечеръ! Одни а_т_л_о_т_ы улыбались, занявъ свои мѣста, съ ехиднымъ видомъ, какъ бы наслаждаясь заранѣе чѣмъ-то необычайнымъ. Другіе, болѣе серьезные, имѣли видъ благороднаго недовольства, какъ люди боящіеся неизбѣжнаго скандала. К_у_з_н_е_ц_ъ, безстрастный, сидѣлъ въ одномъ изъ дальнихъ угловъ, стараясь съежиться, спрятаться среди товарищей.
Поговорило съ Маргалидой нѣсколько а_т_л_о_т_о_в_ъ; но, вдругъ, увидавъ, что стулъ не занятъ, Пѣвецъ вышелъ и сѣлъ на него, укрѣпилъ барабанъ между колѣнами и локтемъ и оперся лбомъ о лѣвую руку.
Медленно застучала по кожѣ палочка, призывая кампанію къ молчанію. Новые стихи: каждую субботу П_ѣ_в_е_ц_ъ приподносилъ ихъ, въ честь а_т_л_о_т_ы хутора. Очарованіе варварской монотонной музыки, которой привыкли восхищаться съ дѣтства, заставило всѣхъ замолкнуть. Святой трепетъ поэзіи заранѣе овладѣлъ этими простыми душами.
Несчастный чахоточный принялся пѣть, сопровождая каждый стихъ клохтаньемъ. Отъ клохтанья содрогалась его грудь и краснѣли щеки. Но въ этотъ вечеръ Пѣвецъ выказывалъ силы болѣе, чѣмъ, когда-либо, глаза его горѣли необычайнымъ блескомъ.
При первыхъ стихахъ общій хохотъ огласилъ кухню: привѣтствовали ироническую изобрѣтательность крестьянина-поэта.
Фебреръ не слѣдилъ за пѣніемъ. Слушая эту монотонную и визгливую музыку, напоминавшую первыя пѣсни семитовъ-моряковъ, разсѣянныхъ по Средиземному морю, онъ погрузился въ свои мысли, стараясь сократить время и меньше томиться необычайными длиннотами романса.
Хохотъ а_т_л_о_т_о_в_ъ привлекъ его вниманіе: онъ смутно угадалъ, что тутъ было нѣчто враждебное по его адресу. Что говорилъ этотъ взбѣшенный ягненокъ?.. Голосъ пѣвца, его крестьянское произношеніе и постоянное клохтанье въ концѣ строфъ были малопонятны для Хаиме. Но мало-по-малу онъ понялъ, что романсъ посвящался а_т_л_о_т_а_м_ъ, которыя стремятся оставиіь деревню, выйти замужъ за дворянина, которыя жаждутъ блеснуть нарядами городскихъ сеньоръ. Въ каррикатурномъ стилѣ описывалъ пѣвецъ женскія моды. И смѣялись крестьяне.
Смѣялся и простякъ Пепъ надъ этими шутками, льстившими одновременно его крестьянской и мужской гордости, — гордости человѣка, видящаго въ женщинѣ лишь товарища по тяжелой работѣ. «Вѣрно! вѣрно!» И закатывался хохотомъ, вмѣстѣ съ юношами. Что за забавный Пѣвецъ!..
Но черезъ нѣсколько стиховъ импровизаторъ уже говорилъ не объ а_т_л_о_т_а_х_ъ вообще, a лишь объ одной, честолюбивой и безсердечной. Фебреръ инстинктивно посмотрѣлъ на Маргалиду. Та сидѣла неподвижно, съ опущеннымъ взглядомъ, поблѣднѣвшими щеками, какъ бы встрѣвоженная не тѣмъ, что слышала, но тѣмъ, что несомнѣнно произойдетъ.
Хаиме задвигался на своемъ мѣстѣ. Этотъ мужикъ смѣетъ ее оскорблять въ его присутствіи!.. Новый еще болѣе громкій и наглый взрывъ хохота среди парней опять заставилъ его прислушаться къ стихамъ. Пѣвецъ смѣялся надъ а_т_л_о_т_о_й, которая, чтобы сдѣлаться сеньорой, хочегъ выйти замужъ за нищаго, разорившагрся, бездомнаго и безсемейнаго, за чужеземца, не имѣющаго земли.
Успѣхъ этихъ стиховъ былъ поразителенъ. Во мракѣ непсворотливой мысли Пепа какъ бы блеснула искра свѣтозарнаго провидѣнія. Онъ съ повелительнымъ жестомъ протянулъ впередъ руки и выпрямился.
— Pròu!.. próu!
Но поздно было кричать «довольно». Между нимъ и огнемъ лампочки выросла фигура. — Тѣло Фебрера, вскочившаго мгновенно. Однимъ взмахомъ онъ схватилъ тамбуринъ съ колѣнъ пѣвца и ударилъ имъ послѣднему по головѣ съ такой силой, что кожа лопнула. Надъ окровавленнымъ лбомъ повисъ ободокъ, словно смятая шапка.
Атлоты повскакали со своихъ мѣстъ и, ые давая себѣ яснаго отчета, засунулл руки за пояса, Маргалида, со стономъ, побѣжала къ матери. Капельянетъ рѣшилъ, что насталъ моментъ вынуть ножъ. Отецъ воспользовался авторитетомъ своихъ годовъ.
— Вонъ! вонъ!
Всѣ повиновались и вышли изъ хутора въ поле. Вышелъ и Фебреръ, несмотря на сопротивленіе Пепа.
Атлоты горячо споря, раздѣлились на партіи. Часть протестовала. Побить бѣднаго П_ѣ_в_ц_а, несчастнаго больного, который не въ силахъ защищаться!.. Другіе качали головой. Они такъ и ждали: нельзя безнаказанно, безъ всякихъ послѣдствій издѣваться надъ человѣкомъ. Они были противъ пѣсни: они стоятъ за то, чтобъ говорить съ глазу — наглазъ, разъ требуется что-нибудь сказать.
Яростно защищая свои взгляды, въ яростномъ соперничествѣ любви, они едва не поссорились, какъ вдругъ Пѣвецъ отвлекъ ихъ вниманіе. Онъ освободился отъ тамбурина, сдавившаго ему голову, вытеръ кровь на лбу и плакалъ съ бѣшенствомъ безсильнаго человѣка, считающаго себя способнымъ на величайшую месть и, въ то же время, чувствующаго себя рабомъ своего безсилія.
— Меня! Меня! — стоналъ онъ, подавленный нападеніемъ.
Вдругъ онъ нагнулся, отыскивая въ темнотѣ камни, и сталъ бросать ихъ въ Фебрера, каждый разъ отступая на нѣсколько шаговъ, какъ бы защищаясь отъ новой аттаки. Брошенные его слабой рукой булыжники или терялись во тьмѣ или попадали въ навѣсъ.
Затѣмъ свистъ камней прекратился. Пріятели П_ѣ_в_ц_а увели его въ темноту. Издалека доносились его крики онъ расточалъ угрозы, клялся отомстиь… Онъ убьетъ чужеземца! Онъ одинъ справится съ майоркинцемъ!..
Хаиме неподвижно стоялъ, заложивъ руку за поясъ, среди враговъ. Ему сдѣлалось совѣстно за свой порывъ. Побить бѣднаго чахоточнаго!.. Чтобы заглушить угрызенія совѣсти, онъ тихимъ голосомъ произносилъ гордыя, вызывающія слова. Пусть попробуетъ спѣть другой!.. И глаза его искали К_у_з_н_е_ц_а, приглашая сразиться. Но страшный в_е_р_р_о исчезъ.
Фебреръ полчаса спустя, когда тревога затихла, возвращался въ башню. Нѣсколько разъ останавливался онъ на дорогѣ съ револьверомъ въ рукѣ, словно поджидая кого-то.
Никого!
II.
правитьHa слѣдующее утро, едва взошло солнце, Капельянетъ прибѣжалъ къ дону Хаиме и, войдя въ башню, жестомъ далъ понять, что принесъ важную новость.
Въ К_а_н_ѣ М_а_й_о_р_к_и всѣ плохо провели ночь. Маргалида плакала. Мать скорбѣла о случившимся, Господи! что подумаютъ обитатели квартона, узнавъ, что у нихъ въ домѣ люди дерутся, какъ въ трактирѣ. Что станутъ говорить а_т_л_о_т_ы объ ея дочери!.. Но Маргалида мало безпокоилась о мнѣніи своихъ подругъ. Ее занималъ другой вопросъ: что-то такое, чего она не рѣшалась высказать, но надъ чемъ проливала слезы. Закрывъ дверь дома, сеньеръ Пепъ болѣе часа ходилъ по кухнѣ, процѣживая сквозь зубы слова и сжимая кулаки. «Ахъ, этотъ донъ Хаиме!.. Задался цѣлью добиться невозможнаго!.. Упрямъ, какъ всѣ Фебреры!..»
Капельянетъ также не спалъ, чувствуя, какъ въ его мозгу, мозгу маленькаго дикаря, хитраго и ревниваго, растетъ подозрѣніе и мало-по-малу превращается въ достовѣрный фактъ.
Войдя въ башню, онъ тотчасъ же подѣлился своими мыслями съ дономъ Хаиме, Кто, по его мнѣнію, авторъ оскорбительной вѣсни? Пѣвецъ?.. Вовсе нѣтъ, сеньоръ: К_у_з_н_е_ц_ъ. Стихи сочинилъ первый, но планъ принадлежитъ ехидному в_е_р_р_о. Верро подсказалъ ему мысль посмѣяться надъ дономъ Хаиме передъ ухаживателями, будучи увѣренъ, что оскорбленіе не сойдетъ даромъ. Теперь юноша ясно понимаетъ, почему видѣлись два ухаживателя на горѣ, когда онъ нечаянно ихъ увидѣлъ.
Фебреръ выслушалъ съ равнодушнымъ видомъ эту догадку, которой Капельянетъ придавалъ великое значеніе. Ну, такъ что же?.. Наглый пѣвецъ уже понесъ кару, а что касается в_е_р_р_о, тотъ убѣжалъ отъ его вызова у двери хутора. Онъ — трусъ.
Пепетъ недовѣрчиво покачалъ головой. Надо быть проницательнымъ, донъ Хаиме! Онъ не знаетъ обычаевъ мѣстныхъ храбрецовъ, не знаетъ къ какимъ хитростямъ прибѣгаютъ для безнаказанной мести. Онъ долженъ быть на сторожѣ, теперь больше чѣмъ когда-либо. К_у_з_н_е_ц_ъ знаетъ что такое тюрьма и не пожелаетъ вернуться въ нее. Онъ поступилъ сейчасъ именно такъ, какъ дѣлали другіе в_е_р_р_о.
Хаиме заинтересовали таинственный видъ и непонятныя слова юноши. Къ чему загадки?.. Говори!
Капельянетъ, наконецъ, изложилъ свои подозрѣнія. К_у_з_н_е_ц_ъ теперь можетъ, какъ угодно, дѣйствовать противъ дона Хаиме: онъ можетъ подкараулить его, спрятавшись въ тамарискахъ у подножія башни и застрѣлить. Подозрѣнія падутъ непосредственно на Пѣвца: вспомнятъ ссору въ хуторѣ и его угрозы отомстить. Помимо того, в_е_р_р_о подготовитъ себѣ alibi, кратчайшимъ путемъ, во весь духъ перебѣжавъ куда-нибудь подальше, гдѣ бы всѣ его видѣли. И ему легко будетъ безнаказанно выполнить свое мщеніе.
— Ахъ! — воскликнулъ Фебреръ сердитымъ тономъ, сразу понявъ значеніе этихъ словъ.
Съ сознаніемъ своего превосходства юноша сталъ давать совѣты. Донъ Хаиме долженъ быть осмотрительнѣе, запирать свою дверь, не обращать вниманія ночью на крики около башни. Несомнѣнно, в_е_р_р_о намѣренъ замамить его въ темноту криками вызова, задорнымъ ауканьемъ.
— Пусть вамъ аукаютъ ночью, не безпокойтесь, донъ Хаиме. Я знакомъ съ этимъ, — продолжалъ Капельянетъ важнымъ тономъ закоренѣлаго в_е_р_р_о. Онъ будетъ вамъ кричать, спрятавшись въ кустахъ, съ оружіемъ наготовѣ, и только вы покажетесь, не успѣете еще увидать его — онъ убьетъ васъ изъ пистолета. Оставайтесь себѣ въ башнѣ.
Это совѣты для ночи. Днемъ сеньоръ можетъ выходить безъ боязни. Онъ — здѣсь и готовъ сопровождать всюду. Юноша выпрямился съ задорной кичливостью, засунулъ руку за поясъ, чтобы убѣдиться, не исчелъ ли ножъ, но, вдругъ остановился, разочарованный насмѣшливо-благодарнымъ видомъ Фебрера.
— Смѣйтесь, донъ Хаиме, смѣйтесь надо мной, но я кое-чѣмъ могу вамъ услужить… Видите, какъ я стараюсь предохранить васъ отъ опасности. Нужно быть насторожѣ. К_у_з_н_е_ц_ъ со злымъ умысломъ придумалъ это пѣніе.
И онъ осмотрѣлся кругомъ, какъ полководецъ, подготовляющійся къ продолжительной осадѣ. Его взглядъ упалъ на ружье, висѣвшее на стѣнѣ, между раковинъ. Очень хорошо! Нужно зарядить пулями оба ствола, а сверху насыпать по доброй горсти мелкой или крупной дроби. Это никогда не бываетъ лишнимъ. Такъ дѣлалъ его знаменитый дѣдушка. Затѣмъ онъ сморщилъ переносицу, увидавъ на столѣ револьверъ. Очень плохо! Легкое оружіе постоянно слѣдуетъ имѣть при себѣ. Онъ спитъ съ ножемъ на животѣ. Что если неожиданно войдутъ и не будетъ времени схватить оружія?.. Вниманіе мальчика привлекла башня, нѣкогда свидѣтельница казней и битвъ пиратовъ, каменная громада трагическаго прошлаго, замаскированнаго блестящей известью стѣнъ.
Онъ дошелъ до двери съ нѣкоторой предосторожностью, какъ будто врагъ караулилъ внизу лѣстницы, и, спрятавшись тѣломъ за стѣной, выставилъ впередъ лишь глазъ и часть лба. Съ неудовольствіемъ покачалъ онъ головой. Если ночью высунуться, даже съ предосторожностями, — спрятавшійся внизу врагъ можетъ замѣтить и съ большимъ удобствомъ прицѣлиться, облокотившись на вѣтку или камень, не рискуя промахнуться. Еще хуже податься впередъ тѣломъ, намѣреваясь сойти внизъ. Какъ бы ни была темна ночь, врагъ можетъ избрать точку для наблюденія, какое-нибудь пятно листвы, что-нибудь вырисовывающееся въ темнотѣ около лѣстницы. Черная фигура спускающагося человѣка двигается и моментально закрываетъ намѣченный предметъ. Бацъ! Безъ промаха! Это онъ слышалъ отъ солидныхъ людей, просиживающихъ цѣлые мѣсяцы за холмомъ или стволомъ, съ собачкой около щеки, устремивъ взглядъ на конецъ дула, съ захода солнца до утренней зари, подкарауливая бывшаго пріятеля.
Нѣтъ, Капельянету не нравилась эта дверь и открытая лѣстница. Нужно поискать другого выхэда. Онъ перевелъ глаза на окно, открылъ его и высунулся.
Съ ловкостью обезьяны, радуясь своему открытію, онъ вскочилъ на подоконникъ и исчезъ, руками и ногами нащупывая неровности дикаго камня, глубокія впадины, — ступеньки, образовавшіяся отъ выпавшихъ камней. Фебреръ тотчасъ же выглянулъ въ окно: юноша поднялъ у подножія башни свалившуюся съ головы шляпу и махалъ ею съ торжествующимъ видомъ. Потомъ обѣжалъ вокругъ башни, и немного спустя шаги его зазвучали шумной рысью по деревяннымъ ступенькамъ около двери.
— Что можетъ быть легче! — воскликнулъ онъ, входя въ комнату, покраснѣвъ, взволнованный своимъ открытіемъ. — Настоящая лѣстница для господъ!..
И, понимая значеніе открытія, онъ принялъ важный и таинственный видъ. Останется между ними: никому ни слова. Драгоцѣнный выходъ: необходимо сохранять секретъ.
Капельянетъ завидовалъ дону Хаиме. Нѣтъ у него врага, которыя явился бы а_у_к_а_т_ь ему къ башнѣ ночью!.. Пока К_у_з_н_е_ц_ъ аукалъ бы спрятавшись, устремивъ взглядъ на лѣстницу, онъ спустился бы черезъ окно, молча сдѣлалъ бы обходъ и сталъ охотиться за охотникомъ. Какой ударъ!.. Онъ улыбался съ дикимъ наслажденіемъ: въ его темно-красныхъ губахъ какъ бы воскресла и трепетала жестокость славныхъ предковъ, считавшихъ самымъ благороднымъ занятіемъ охоту за человѣкомъ,
Фебреръ словно заразился радостью юноши. Попробовать развѣ спуститься черезъ окно!.. Онъ спустилъ ноги съ подоконника и медленно, изгибаясь подъ тяжестью собственнаго тѣла, началъ нащупывать шероховатости стѣны ступнями ногъ и попадать въ дыры, игравшія роль ступенекъ. Понемногу онъ двигался внизъ, сбросивъ ногами нѣсколько отставшихъ камней и, наконецъ, со вздохомъ удовлетворенія всталъ на землю. Очень хорошо! Спускъ легкій: послѣ нѣсколькихъ опытовъ онъ будетъ спускаться съ ловкостью Капельянета. Мальчикъ, быстро послѣдовавшій за нимъ, соскочилъ почти ему на голову, улыбался, какъ учитель, довольный своимъ урокомъ и повторилъ свои совѣты. Пусть донъ Хаиме ихъ не забываетъ! Какъ только ему аукнутъ, онъ долженъ немедленно выскочить черезъ окно и напасть на противника съ тылу.
Когда въ полдень Фебреръ остался одинъ, онъ почувствовалъ себя во власти боевого задора, жажды нападенья и долго смотрѣлъ на то мѣсто стѣны, гдѣ висѣло ружье.
У подножія мыса, на берегу, куда вытаскивалъ свою барку дядя Вентолера, раздался его голосъ, пѣвшій обѣдню.
Фебреръ выглянулъ за дверь и сложилъ руки у рта, ввидѣ трубки, чтобы крикнуть ему.
Морякъ съ помощью какого-то мальчика спускалъ лодку въ воду. Свернутый парусъ трепеталъ наверху мачты. Хаиме не принялъ приглашенія: очень благодаренъ, дядя Вентолера! Дядя Вентолера настаивалъ своимъ голоскомъ, звучавшимъ въ воздухѣ, какъ далекій крикъ ребенка. Вечеръ хорошъ: перемѣнился вѣтеръ. Около Ведрá у нихъ будетъ богатый уловъ. Фебреръ пожалъ плечами. Нѣтъ, нѣтъ, очень благодаренъ, онъ занятъ.
Еіва кончились переговоры, какъ вторично явился въ башню Капельянетъ, неся ужинъ. Мальчикъ казался встревоженнымъ и печальнымъ. Его отецъ, разсержениый вчерашней сценой, кзбралъ его своей жертвой, срывалъ на немъ свою досаду. Какая несправедливость, донъ Хаиме. Онъ пересталъ кричать, расхаживая по кухнѣ. Женщины, съ заплаканными глазами и робкимъ видомъ, избѣгали его взгляда. Все случилось изъ-за мягкости его характера, изъ-за его доброты, но онъ немедленно поправитъ дѣло. Сватовство прерывается: онъ больше не желаетъ ни кортехо, ни гостей. А что касается Капельянета!.. Этотъ дурной сынъ, непослушный и мятежный — виною всему.
Пепъ ясно не гредставлялъ себѣ, какимъ образомъ присутствіе его сына могло вызвать вчерашній скандалъ, но онъ вспомнилъ его упорное нежеланіе сдѣлаться священникомъ, его бѣгство изъ семинаріи, и воспоминаніе объ этихъ непріятностяхъ снова пробуждало его гнѣвъ и сосредоточило его на мальчикѣ. Конецъ всякимъ нѣжностямъ. Въ будущій понедѣльникъ онъ отвезетъ его въ семинарію. Если тотъ вздумаетъ противиться и убѣжитъ вторично, то пусть лучше поступаетъ юнгой на какое-нибудь судно и забудетъ про родителей: вернись онъ въ хуторъ, Пепъ обломаетъ ему ноги двернымъ болтомъ. И для практики руки, а также чтобы дать наглядное представленіе о будущемъ гнѣвѣ, онъ наградилъ его нѣсколькими пощечинами и пинками и излилъ такимъ путемъ накопленное недовольство, по поводу бѣгства сына изъ Ибисы.
Робкій и терпѣливый, по обыкновенію, Капельянетъ убѣжалъ въ уголъ подъ защиту верхнихъ и нижнихъ юбокъ, которыя плачущая мать противопоставила неистовству Пепа. Но очутившись теперь въ башнѣ и вспомнивъ обиду, онъ скрежеталъ зубами, закатывалъ глаза.тЩеки его потемнѣли, кулаки сжимались.
Какая несправедлквость! Такъ бьютъ мужчинъ безъ всякаго мотива, лишь ради того, чтобы сорвать на комъ-нибудь дурное настроеніе!… Того, кто носитъ ножъ за поясомъ, и не боится никого на островѣ! Все позволительно, потому что отецъ!… Охъ! Эта власть отца и сыновье уваженіе въ такія минутьь Капельянету казались выдумками трусовъ, изобрѣтенными съ единственной цѣлью угнетать и унижать храбрецовъ. И хуже побоевъ, унизительныхъ для его достоинства, перспектива заключенія въ семинарію: черная сутана, похожая на женскія юбки, обритые волосы — навѣки погибли локоны, гордо торчащіе подъ полями шляпы! — тонзура, которая вызоветъ смѣхъ у а_т_л_о_т_ъ или внушитъ имъ холодное уваженіе. Прощайте балы и кортехо! прощай ножъ!…
Скоро растанется онъ съ дономъ Хаиме. Меньше чѣмъ черезъ недѣлю осуществится поѣздка въ Ибису. Другіе будутъ приносить ему обѣдъ въ башню.. По лицу Фебрера скользнулъ лучъ надежды. Можетъ быть, Маргалида, какъ въ прежніе времена! Но Капельянетъ, не смотря на все свое уныніе, усмѣхнулся. О, нѣтъ, Маргалида не будетъ приносить. Кто угодно, но не она. Согласится развѣ с_и_н_ь_о Пепъ. Когда бѣдная мать въ защиту своего а_т_л_о_т_а заикнулась было, что мальчикъ необходимъ въ домѣ для услугъ сеньору. Пепъ разразился новыми воплями. Онъ самъ возьмется приносить ежедневно въ башню обѣдъ дону Хаиме или же его жена, a то можно найти и атлоту въ служанки сеньору, разъ тотъ рѣшилъ жить около нихъ.
Капельянетъ большаго не сказалъ, но Фебреръ представлялъ себѣ, какія выраженія отпускалъ добрый крестьянинъ по его адресу, забывъ въ порывѣ гнѣва свое прежнее уваженіе, взбѣшенный смутой, которую внесло въ семью его присутствіе.
Мальчикъ пошелъ обратно на хуторъ со своей корзиной, бормоча сквозь зубы угрозы отомстить, давая клятвы не ѣхать въ семинарію, — хотя онъ не зналъ хорошенько, какъ это выполнить. Его протестъ принималъ характеръ рыцарской защиты. Оставить своего дона Хаиме въ минуту опасности!… Похоронить себя въ этомъ домѣ скорби, среди сеньоровъ въ черныхъ юбкахъ, сеньоровъ, говорившихъ на удивительномъ языкѣ, — тогда какъ на лонѣ деревенской природы, при свѣтѣ солнца или въ таинственномъ ночномъ мракѣ готовится смертный поединокъ!.. Такія необычайныя событія, а онъ не увидитъ ихъ!…
Оставшись одинъ, Фебреръ снялъ со стѣны ружье и долго у двери разсѣянно разглядывалъ его. Его мысли были далеко, гораздо дальше конца ствола, направленнаго на гору… Охъ! этотъ верро! Несносный храбрецъ!… Съ той мииуты, какъ онъ увидѣлъ его, что-то поднялось въ его душѣ, какъ бы повинуясь стихійному порыву антипатіи. На всемъ островѣ нѣтъ для него человѣка противнѣе этсго зловѣщаго призрака.
Леденящее прикосновеніе стали оружія къ ладонямъ рукъ вернуло его къ дѣйствительности, Онъ рѣшилъ пойти поохотиться на горѣ. Но какая охота!… Онъ вынулъ патроны изъ обоихъ дулъ, патроны, начиненные мелкой дробью для стаи птицъ, перелетавшихъ черезъ островъ по пути изъ Африки. Отыскалъ въ сумкѣ другіе патроны и зарядилъ двойной стволъ; остальные спряталъ въ карманы. Патроны были съ пулей. Крупная охота!…
Онъ повѣсилъ ружье на плечо и сошелъ съ лѣстницы башни, насвистывая, вызывающей походкой, какъ будто его рѣшеніе исполнило его радости.
Когда онъ проходилъ около К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и собака встрѣтила его радостнымъ лаемъ. Никто, не показался въ дверяхъ, какъ случалось раньше. Несомнѣнно, его замѣтили изъ кухни, но не пошевелились. Песъ, прыгая, бѣжалъ за нимъ довольно долго, но увидѣвъ, что онъ направился къ горѣ, повернулъ назадъ.
Фебреръ быстрой походкой шелъ между стѣнъ дикаго камня, окаймлявшихъ отвѣсныя гряды, по тропинкамъ, вымощеннымъ синимъ булыжникомъ, во время дождя превращавшимся въ русло потоковъ. Скрылась изъ его глазъ поднятая, изрѣзанная плугомъ почва: вся земля покрыта была дикой колючей растительностью. Плодовыя деревья, высокія миндальныя и низкорослыя фиговыя съ широкими верхушками уступили мѣсто соснамъ и елямъ, погнутымъ береговыми вѣтрами. На минуту остановившись и оглянувшись назадъ, Фебреръ увидалъ у своихъ ногъ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и — бѣлыя игральныя кости, выскочившія изъ «стакана» — скалы около моря. На вершинѣ ея выглядывала, какъ сыщикъ, башня Пирата. Онъ быстро подымался вверхъ, почти полнымъ бѣгомъ, какъ будто боясь, что слишкомъ поздно явится въ условленное мѣсто, котораго онъ точно не зналъ. Потомъ онъ замедлилъ шагъ. Два лѣсныхъ голубя показались изъ-за кустовъ, шумя раскрывающимся вѣеромъ перьевъ. Но охотникъ, казалось, не видѣлъ ихъ. Человѣческія фугуры, черныя, спрятавшіяся въ кустахъ, заставили его поднять правую руку къ прикладу ружья, чтобы снять его съ плечъ. Это были угольщики, складывавшіе дрова. Они пристально посмотрѣли на проходившаго мимо Фебрера, и снъ какъ бы замѣтилъ въ ихъ глазахъ что-то необычайное, — изумленіе, смѣшанное съ любопытствомъ.
— Добрый вечеръ!
Черные люди едва отвѣтили ему, но долго провожали его глазами, горѣвшими, какъ кристаллы воды на покрытыхъ сажей лицахъ. Несомнѣнно, отшельники горы были освѣдомлены о происшедшемъ наканунѣ въ К_а_н_ѣ М_а_й_о_р_к_и и удивлялись, что сеньоръ башни идетъ одинъ, какъ бы кидая вызовъ врагамъ и считая себя неуязвимымъ.
Больше никого онъ по дорсгѣ не встрѣтилъ. Вдругъ, среди шороховъ сухого лѣса, ласкаемаго вѣтромъ, до его слуха донесся отдаленный стукъ желѣза. Между вѣтвей подымалась легкая колонна дыму. Кузница В_е_р_р_о!
Ружье его нѣсколько сдвинулось съ плеча, какъ будто само хотѣло сойти. Хаиме вступилъ въ просѣку, разступавшуюся широкой площадкой передъ кузницей. Это былъ маленькій домишко въ одинъ этажъ, изъ необожженнаго кирпича, почернѣвшій отъ дыму, съ горбатой крышей, въ нѣсколькихъ мѣстахъ раздувшейся шаромъ, какъ бы готовой лопнуть. Подъ крышкой сверкалъ огненный глазъ горна, а около кего стоялъ К_у_з_н_е_ц_ъ передъ наковальней и билъ молотомъ по полосѣ краснаго желѣза, имѣвшей видъ ствола карабина.
Фебреръ остался доволенъ своимъ театральнымъ выступленіемъ на площадку. В_е_р_р_о поднялъ глаза, заслышавъ шумъ шаговъ въ промежутокъ между двумя ударами, и остановился, занеся молотъ кверху, узнавъ сеньора башни. Но его холодные глаза не были способны отражать какія-либо впечатлѣнія.
Хаиме подошелъ къ кузницѣ, устремивъ пристальный взглядъ на К_у_з_н_е_ц_а, вызывающій взглядъ, котораго онъ, казалось, не понялъ: ни слова, ни привѣтствія! Сеньоръ пошелъ дальше, но, миновавъ площадку, остановился около одного изъ деревьевъ опушки и кончилъ тѣмъ, что сѣлъ на его корняхъ, выставившихся изъ земли, и спряталъ ружье между ногъ.
Хвастливый порывъ мужскаго тщеславія овладѣлъ душою Фебрера. Онъ былъ доволенъ своей вызывающей смѣлостью. Этотъ убійца можетъ воочію увидѣть, что онъ явился къ нему на безлюдную гору, къ его собственнному жилищу; можетъ наглядно убѣдиться, что онъ не испытываетъ ни малѣйшаго страха.
И, чтобы лучше доказать свое спокойствіе, онъ вынулъ изъ-за пояса кисетъ съ табакомъ и принялся свертывать сигару.
Молотъ снова застучалъ по металлу. Хаиме съ своего мѣста видѣлъ, какъ К_у_з_н_е_ц_ъ повернулся къ нему спиной, съ безпечнымъ равнодушіемъ, словно игнорировалъ его присутствіе и былъ занятъ только своей работой. Его спокойствіе нѣсколько смутило Фебрера. О, Господи! Развѣ онъ не угадалъ его намѣреній? Его привело въ отчаяніе хладнокровіе К_у_з_н_е_ц_а, но въ тоже время его смутно обрадовало то обстоятельство, что повернувшись къ мему спиной, в_е_р_р_о считалъ сеньора башни не способнымъ воспользоваться настоящимъ положеніемъ и всадить предательскую пулю.
Молотъ пересталъ стучать. Взглянувъ опять по направленію горна, Фебреръ уже не увидалъ Кузнеца. Исчезновеніе послѣдняго заставило его схватить ружье и водить рукой по замку. Несомнѣнно, в_е_р_р_о пошелъ за оружіемъ: эта нѣмая провокація у его собственнаго дома вывела его въ концѣ концовъ изъ себя. Можетъ быть, онъ хочетъ выстрѣлить черезъ одно изъ крошечныхъ оконцевъ, пропускавшихъ свѣтъ въ темную хижину. Слѣдовало предохранить себя отъ слѣжки бывшаго арестанта: Фебреръ всталъ на ноги и спрятался за стволомъ дерева, выстававъ лишь одинъ глазъ.
Кто-то зашевелился за дверью хибарки: что-то черное нерѣшительно показалось на полу. Это выходитъ врагъ: внимательнѣй!.. Онъ нацѣлилъ ружье, приготовившись выстрѣлить, какъ только покажется кончикъ непріятельскаго оружія, но вдругъ остановился въ смущеніи: онъ увидалъ черную юбку, голыя ноги въ старыхъ альпаргатахъ, жалкій, кривой, костлявый бюстъ, бронзовую сморщенную голову съ однимъ глазомъ, рѣдкіе сѣрые волоса, а среди ихъ прядей лоснившуюся плѣшь.
Фебреръ узналъ старуху. Это тетка кузнеца, одноглазая, о которой ему разсказывалъ Капельянетъ, — единственный товарищъ дикаго одиночества в_е_р_р_о. Женщина стала подъ навѣсомъ, подбоченясь обѣими руками, выставивъ впередъ тощій животъ, закутаиный юбками, и уставила свой едицственный глазъ, горѣвшій гнѣвомъ, на пришельца, явившагося вызвать порядочнаго челсвѣка среди работы. Хаиме удивился дикому задору женщины, которая, пользуясь привиллегіей своего пола, ведетъ себя отважнѣе мужчины. Сквозь зубы она произносила угрозы и ругательства, — сеньоръ ихъ не могъ разслышать — взбѣшенная наглымъ покушеніемъ на ея племянника, любимаго дѣтеныша, кому, безплодная, она отдала всю пламенную любовь неудачницы-матери.
Хаиме сразу понялъ неблаговидность своего поступка. Такой человѣкъ, какъ онъ, явился вызвать, противника, среди бѣлаго дня, въ его собственномъ домѣ! Старуха права: она можетъ ругать его. Убійца — не Кузнецъ: убійца — онъ, сеньоръ башни, потомокъ знаменитыхъ мужей, гордый своимъ родомъ.
Стыдъ парализовалъ его, внушилъ ему робость. Онъ не зналъ, какъ уйти, какъ скрыться. Въ концѣ концовъ, онъ вскинулъ ружье на плечо и, поднявъ лицо кверху, какъ будто преслѣдовалъ птицу, прыгавшую съ вѣтки на вѣтку, зашагалъ среди деревьевъ и кустовъ, избѣгая показываться передъ кузницей.
Теперь онъ шелъ по откосу къ долинѣ, прочь отъ горы, куда его завлекла жажда крови. Ему стыдно было своихъ недавнихъ побужденій. Омъ опять встрѣтилъ черныхъ людей, выдѣлывавшихъ уголь.
— Добрый вечеръ!
Они отвѣтили на его привѣтъ, но въ ихъ глазахъ, блѣстѣвшихъ, на закопченномъ сажей лицѣ, Фебреръ какъ бы прочелъ враждебную насмѣшку, холодное удивленіе — словно онъ человѣкъ другой касты, словно онъ совершилъ какой-то неслыханный поступокъ, навсегда изгонявшій его изъ человѣческаго общества на островѣ.
Сосны и можжевельникъ остались сзади, на склонѣ горы. Онъ шелъ теперь среди полосъ вспаханной почвы. На нѣкоторыхъ поляхъ работали крестьяне. На одномъ холмѣ дѣвушки собирали травы, пригнувшись къ землѣ. На одной дорогѣ онъ встрѣтилъ трехъ стариковъ, медленно шагавшихъ рядомъ со своими ослами.
Робко, какъ человѣкъ раскаявшійся въ дурномъ поступкѣ, Фебреръ привѣтствовалъ всѣхъ ласковымъ тономъ.
— Добрый вечеръ!
Работники на полѣ отвѣтпли ему глухимъ рычаніемъ; дѣвушки отвернули лицо съ непріязненнымъ видомъ, чтобы не видать его; три старика отвѣтили на привѣтствіе печально, разглядывая его своими пытливыми глазками, какъ будто видѣли въ немъ что-то необычайное.
Подъ фиговой пальмой — чернымъ зонтомъ раскидистой листвы группа крестьянъ слушала кого-то, стоявшаго посрединѣ. При приближеніи Фебрера группа заволновалась. Одинъ кресіьянинъ вскочилъ въ ярости, другіе старались остановить его, схвативъ за руки. Хаиме узналъ его по бѣлой перевязкѣ подъ шляпой. Это былъ Пѣвецъ. Сильные парни безъ труда сдерживали одной рукой больного юношу. Послѣдній, не будучи въ состояніи двигаться, срывалъ свою злобу, вытянувъ кулакъ по направленію къ дорогѣ, а изъ его устъ градомъ сыпались угрозы и проклятія. Несомнѣнно, онъ передъ тѣмъ разскаэывалъ своимъ друзьямъ о случившемся наканунѣ при появленіи Фебрера. Хаиме въ визгливыхъ крикахъ П_ѣ_в_ц_а угадывалъ угрозы: тѣ самыя, что юноша произносилъ въ К_а_н_ѣ М_а_й_о_р_к_и. Онъ клялся убить его, обѣщалъ ночью подойти къ башнѣ Пирата, поджечь ее и въ клочья разорвать ея хозяина.
Вотъ какъ! Хаиме презрительно пожалъ плечами и пошелъ дальше, но печальный, разстроенный атмосферой непріязни и враждебности, все болѣе и болѣе для него чувствительной. Что онъ надѣлалъ? До чего дошелъ? Побить человѣка на островѣ! Онъ, чужеземецъ!.. и притомъ, майоркинецъ!..
Въ его скорби ему показалось, будто весь островъ, всѣ неодушевленные предметы соединились съ людьми въ общемъ протестѣ, дышащемъ смертью. Когда онъ проходилъ мимо, хутора казались необитаемыми, ихъ жильцы прятались, чтобы не кланяться ему; псы выбѣгали на дорогу и яростно лаяли, какъ будто видѣли его въ первый разъ.
Горы казались болѣе суровыми и хмурыми со своими сѣдыми вершинами, рощи — болѣе мрачными, болѣе черными, деревья въ долинахъ — болѣе голыми, болѣе тонкими. Камни на дорогѣ катились подъ его ногами, какъ будто убѣгали отъ соприкосновенія съ нимъ; небо что-то имѣло противъ него; даже воздухъ острова вотъ-вотъ начнетъ удаляться отъ его рта. Въ своемъ отчаяніи Фебреръ видѣлъ себя одинокимъ. Всѣ ополчились на него: остается только Пепъ со своей семьей, но и тѣ, въ концѣ концовъ, будутъ отдаляться отъ него, повинуясь необходимости жить въ добромъ мирѣ съ сосѣдями.
Чужеземецъ не пытался возстать противъ своей судьбы. Онъ чувствовалъ раскаяніе, стыдъ за проявленный имъ вчерашнимъ вечеромъ задоръ и за сегодняшнюю экскурсію на гору. Для него не было мѣста на острозѣ. Онъ чужеземецъ, иностранецъ, смутившій своимъ присутствіемъ традиціонную жизнь этихъ людей. Пепъ принялъ его съ почтительностью стараго раба, a онъ, въ отплату за гостепріимство, внесъ смуту въ его домъ и мирный семейный очагъ. Крестьяне встрѣтили его съ холодной, но спокойной и неизмѣнной вѣжливостью, какъ важнаго сеньора-чужеземца, а онъ въ отвѣтъ за почетъ побилъ самаго несчастнаго изъ нихъ, къ кому съ отеческой благосклонностью относились за его слабость всѣ обитатели округа. Превосходно, старшій въ роду Фебреровъ!
Вотъ уже давно онъ ходитъ, какъ помѣшанный и дѣлаетъ однѣ глупости. И изъ-за чего все это?.. Изъ-за нелѣпой любви къ дѣвочкѣ, которая годится въ дочери, изъ-за какого-то старческаго каприза: несмотря на свою сравнительную молодость, онъ считалъ себя старикомъ, несчастнымъ и жалкимъ, передъ Маргалидой и крестьянами-атлотами, увивавшимися вокругъ красавицы. Увы, среда! Проклятая среда!
Во времена благополучія, когда онъ обиталъ въ пальмскомъ дворцѣ, будь Маргалида служанкой у его матери, несомнѣнно, онъ почувствовалъ бы къ ней влеченіе, влеченіе, внушаемое свѣжею молодостью, но отнюдь не любовь. Другія женщины тогда владѣли имъ, прельщая своей изысканностью и утонченностью. Но здѣсь, въ глуши, повинуясь могущественнѣйшему изъ инстинктовъ, раздраженному лишеніемъ, видя Маргалиду среди смуглыхъ и грубыхъ красавицъ, ея подругъ, прекрасную, какъ бѣлая богиня — предметъ религіознаго почитанія у темнокожихъ народовъ, — онъ испытывалъ безумство желанія, и всѣ его поступки были нелѣпы, словно онъ разъ навсегда потерялъ разумъ.
Ему слѣдуетъ убѣжать: на островѣ не остается ему мѣста. Можетъ быть, пессимистическое настроеніе обманывало его на счетъ цѣнности чувства къ Маргалидѣ. Можетъ быть, это не желаніе, а любовь, первая истинная любовь въ его жизни: онъ почти былъ въ этомъ увѣренъ. Тѣмъ не менѣе онъ долженъ забыть и бѣжать, бѣжать какъ можно скорѣе.
Зачѣмъ оставаться въ этой странѣ? Какая надежда удерживаетъ его?.. Маргалида, изумленная его любовью и какъ бы подавленная неожиданностью, избѣгала его, молча скрывалась, умѣла только плакать, а слезы вовсе не отвѣтъ. Ея отецъ, сохранивъ долю старинной почтительности, молча терпѣлъ капризъ важнаго сеньора, но съ минуты на минуту могъ разразиться негодованіемъ противъ человѣка, внесшаго смуту въ его жизнь. Островъ, гостепріимно принявшій его, теперь какъ бы возставалъ противъ иностранца, явившагося издалека потревожить его патріархальное одиночество, его замкнутую жизнь, гордыя чувства, оторваннаго отъ остального міра народа, — возставалъ съ той же яростью, какъ нѣкогда противъ норманновъ, арабовъ или берберійцевъ, высаживавшихся на его берегахъ.
Сопротивленіе немыслимо: нужно бѣжать. Его глаза съ любовью смотрѣли на громадный поясъ моря, лежавшій между двумя холмами, какъ синяя занавѣсь, закрывающая широкую разсѣлину земли. Этотъ клочекъ моря — спасительный путь, надежда, невѣдомое, открывающее намъ объятіе тайны въ тяжелыя минуты существованія. Можетъ быть, онъ вернется на Майорку и будетъ вести жизнь уважаемаго нищаго, около друзей, которые еще помнятъ о немъ. Можетъ быть, онъ поѣдетъ на полуостровъ и въ Мадридѣ будетъ искать себѣ занятіе, можетъ быть, переправится въ Америку. Все лучше, чѣмъ оставаться здѣсь. Онъ не боится; его не устрашаютъ враждебное отношеніе острова и его обитатели: онъ испытываетъ лишь угрызеніе совѣсти; ему стыдно за вызванную имъ смуту. Инстинктивно его ноги направились къ морю, предмету его любви и надежды. Онъ обошелъ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и и, придя на берегъ, зашагалъ по береговой полосѣ, гдѣ трепетали въ послѣднихъ судорогахъ волны, какъ тончайшій кристалъ среди мелкихъ булыжниковъ, смѣшанныхъ съ кусками обожженной глины.
Очутившись у подножія мыса башни, онъ сталъ карабкаться по скаламъ, подвигаясь къ утесу, подточенному волнами, почти отдѣлившемуся отъ берега. Тамъ онъ сидѣль, размышляя въ бурную ночь, въ ту самую ночь, когда соискателемъ явился къ Маргалидѣ.
Вечеръ былъ ясный, море имѣло яркій цвѣтъ, необычайный, глубоко-прозрачный. Песчаное дно бѣлѣло молочными пятнами; подводные рифы и ихъ темная растительность, казалось, полны были трепета таинственной жизни. Бѣлыя облака, плававшія по горизонту, проходя мимо солнца отбрасывали на море широкія полосы тѣни. Клочекъ синяго пространства оставалея темно-матовымъ, а дальше, за движущимся плащемъ свѣтлыя воды какъ бы кипѣли въ золотыхъ брызгахъ. По временамъ скрытое завѣсами свѣтило отбрасывало изъ-за ихъ бахромы свѣтлый рукавъ, вспыхивающіе лучи фонаря, широкій треугольникъ бѣловатаго сіянія, какъ на голландскомъ пейзажѣ.
Видъ моря ничѣмъ теперь не напоминалъ Фебреру о той бурной ночи, и однако, по ассоціаціи, — какія порождаются въ нашей памяти забытыми идеями, когда мы посѣщаемъ старыя мѣста, — Фебреру начали приходить прежнія мысли. Только теперь онѣ не развивались дальше. Какъ бы потерпѣвъ пораженіе, онѣ развертывались въ обратномъ порядкѣ.
Онъ горько смѣялся надъ оптимизмомъ, посѣтившемъ его тогда, надъ увѣренностью, съ которой оыъ отвергъ всѣ свои соображенія о прошломъ. Мертвые повелѣваютъ: ихъ власть, ихъ могущество неоспоримы. Какъ могъ онъ, въ порывѣ любовнаго восторга, презрѣть эту великую, неутѣшительную истину? Ясно дали ему почувствовать всю уничтожающую тяжесть своего могущества мрачные тираны нашей жизни. Почему въ этомъ уголкѣ земли, въ его послѣднемъ убѣжищѣ смотрятъ на него, какъ на чужеземца? что сдѣлалъ онъ для этого?.. Безчисленныя поколѣнія людей, чей прахъ, чья душа смѣшались съ землей родного острова, оставили въ наслѣдство нынѣ живущимъ ненависть къ иностранцу, страхъ и непріязнь къ чужеземцу, и съ нимъ ведутъ они войну. Кто прибывалъ изъ другихъ странъ, того встрѣчали съ непріязненной отчужденностью по приказу уже несуществующихъ.
Когда, презрѣвъ старинные предразсудки, онъ пытался подойти къ женщинѣ, женщина таинственно отступала, испуганная его приближеніемъ. А отецъ, во имя своего рабскаго уваженія, противился неслыханному поступку. Его попытка — попытка безумца — союзъ пѣтуха и чайки, о которомъ мечталъ странный монахъ, вызывавшій смѣхъ у крестьянъ. Того захотѣли люди, образовавъ нѣкогда общество и раздѣливъ его на классы. Безполезно подымать бунтъ противъ установленнаго. Жизнь человѣка коротка и не хватитъ силъ биться съ сотнями тысячъ жизней, ранѣе существовашіихъ и невидимо караулящихъ, подавляющихъ ее массой матеріальныхъ созданій — памятью ихъ прохожденія по землѣ, и уничтожающихъ ее своими мыслями; мысли эти наполняють окружающую атмосферу и предопредѣлены для всѣхъ, кто родится безсильный изобрѣсть что-либо новое.
Мертвые повелѣваютъ, и безполезно живымъ отказываться отъ повиновенія. Всѣ мятежныя попытки выйти изъ рабства, порвать вѣковую цѣпь — ложь. Фебреръ вспомнилъ о священномъ колесѣ индійцевъ, буддійскомъ символѣ, которое онъ видѣлъ въ Парижѣ на восточной религіозной церемоніи въ одномъ музѣе. Колесо — символъ нашей жизни, мы воображаемъ, будто идемъ впередъ, потому что мы двигаемся. Мы воображаетъ, будто прогрессируемъ, потому что направляемся все дальше и дальше. Но когда колесо совершитъ полный оборотъ, мы оказываемся на старомъ мѣстѣ. Жизнь человѣчества, исторія, все — безконечное «возвращеніе вещей». Народы рождаются, растутъ, прогрессируютъ, хижины превращаются въ замокъ, а затѣмъ въ фабрику. Образуются громадные города съ милліонами жителей, затѣмъ наступаетъ катастрофа, войны за хлѣбъ, котораго не достаетъ многимъ и многимъ, протесты ограбленныхъ, великія убійства, города пустѣютъ, становятся развалинами. Трава обступаетъ величественные памятники. Метрополіи мало-по-малу проваливаются въ землю и вѣками покоятся подъ холмами. Дикая роща покрываетъ столицу далекихъ временъ. Проходитъ дикій охотникъ тамъ, гдѣ нѣкогда встрѣчали побѣдителей-полководцевъ съ почестями полубоговъ. Пасутся овцы и насвистываетъ пастухъ въ свирѣль надъ руинами, гдѣ нѣкогда были трибуны мертвыхъ законовъ. Снова собираются люди въ группы, и выростаютъ хижина, деревня, замокъ, фабрика, громадный городъ и, повторяется тоже самое, всегда тоже самое — разница лишь въ сотняхъ вѣковъ; и также повторяются люди съ одинаковыми жестами, идеями и предразсудками на пространствѣ годовъ. Колесо! Вѣчное возвращеніе вещей! И всѣ отпрыски человѣческаго стада мѣняютъ хлѣва, но отнюдь не пастуховъ. А пастухи постоянно одни и тѣ же, мертвые, первые, кто думалъ, чья первобытная мысль, словно снѣжная глыба, катится и катится по склонамъ, растетъ и, клейкая, захватываетъ все встрѣчающееся на пути!..
Люди, гордые своимъ матеріальнымъ прогрессомъ, механическими игрушкаии, изобрѣтенными ради ихъ благополучія, воображаютъ себя свободными, высоко стоящими надъ прошлымъ, эмансипировавшимися отъ первоначальнаго рабства. А все, что они говорятъ, было сказано другими словами сотни вѣковъ тому назадъ. Ихъ страсти — тѣ же самыя. Ихъ мысли, признаваемыя оригинальными, — отблески и отраженія старинныхъ мыслей. И всѣ поступки, которые они считаютъ хорошими или дурными, почитаются таковыми, ибо такъ опредѣлили мертвые. Мертвые — тираны, кого долженъ былъ бы человѣкъ снова убить, если бъ желалъ настоящей свободы!… Кому удастся осуществить этотъ великій освободительный подвигъ? Явится ли паладинъ, достаточно могучій, способный убить чудовище, тяготѣющее надъ человѣчествомъ, громадное, подавляющее, какъ сказочные драконы, хранящіе подъ своими тѣлами безиолезныя сокровища?..
Долго и неподвижно сидѣлъ Фебреръ на скалѣ, облокотившись на колѣни, опершись подбородкомъ на руки, погруженный въ свои мысли. И глаза его были какъ бы загипнотизированы тихими всплесками трепещущихъ водъ.
Когда онъ дошелъ до этихъ размышленій, начали спускаться сумерки… Пусть исполнится его судьба! Онъ можетъ жить лишь на высотѣ, хотя бы и смиреннымъ нищимъ. Всѣ пути къ спуску кругомъ закрыты. Прощай, счастье, котораго искалъ онъ въ возвратѣ къ естественной первобытной жизни! Разъ мертвые не желаютъ, чтобы онъ былъ человѣкомъ, онъ будетъ паразитомъ.
Блуждая по горизонту, его глаза остановились на бѣлыхъ парахъ, подымавшихея надъ гранью моря. Когда онъ былъ маленькимъ и м_а_д_ò Антонія ходила съ нимъ гулять по сольерскому берегу, они часто, забавляясь полетомъ воображенія находили сходство съ разными тѣлами у облаковъ, соединявшихся или расходившихся въ безконечной игрѣ формъ, — видѣли въ нихъ, то черное чудовище съ огненной пастью, то дѣву, осіянную небеснымъ блескомъ. Груда облаковъ, густыхъ и блестящихъ, какъ бѣлое руно, привлекла его вниманіе. Эта свѣтозарная бѣлизна принадлежала гладкимъ костямъ череповъ. Клубы темнаго пара двигались въ этомъ туманномъ облакѣ. Воображеніе видѣло въ нихъ два черныхъ страшныхъ отверстія, зловѣщій треугольникъ, словно провалившійся носъ на лицѣ мертвеца, а ниже, громадную щель, похожую на нѣмую улыбку рта безъ губъ и безъ зубовъ.
Это Смерть, великая сеньора, императрица міра явилась передъ нимъ въ своемъ бѣло-матовомъ великолѣпіи при дневномъ свѣтѣ, бросая вызовъ солнечному блеску, небесной лазури, свѣтло-зеленымъ морскимъ водамъ. Отблескъ умирающаго свѣтила зажигалъ искрой злобной жизни костистое лицо, блѣдное, какъ жертвенная облатка, черныя, зловѣщія впадины его, ужасатощую улыбку… Да, это Она! Разсѣянныя на краю моря облака — это шарики и складки одѣянія, скрывавшаго ея громадный скелетъ. А тѣ облака, что плавали вверху, — широкій рукавъ, откуда вырывались тонкіе и капризные пары, образуя костлявую руку съ высохшимъ и кривымъ указательнымъ пальцемъ, словно когтемъ хищника, И палецъ прказывалъ далеко, далеко, говоря о таинственной судьбѣ.
Облака задвигались: видѣніе быстро исчезло. Стерлись его ужасные контуры, обозначились новыя капризныя формы. Но хотя призракъ и пропалъ, галлюцинація Фебрера не кончилась.
Онъ подчинялся приказанію безъ протеста; онъ отправится. Мертвые повелѣваютъ, и онъ — ихъ безоружный рабъ. Свѣтъ падавшихъ сумерокъ сообщалъ предметамъ странныя очертанія. Въ извилинахъ берега ложились густыя тѣни и какъ бы трепетали, придавая камнямъ формы животныхъ. Вдали одинъ мысъ походилъ на нагнувшагося у волнъ льва, смотрѣвшаго на Хаиме съ безмолвной враждой. Рифы выставляли изъ воды и прятали черныя головы, увѣнчанныя зелеными волосами, какъ гиганты-амфибіи чудовищнаго человѣчества. Въ сторонѣ Форментеры отшельникъ увидалъ громаднаго дракона, который приближался по линіи горизонта, съ длиннымъ хвостомъ облаковъ, намѣреваясь предательски проглотить умирающее солнце.
Когда розовый шаръ, спасаясь отъ этой опасности, погрузился въ воды, раздувшись въ судорогахъ ужаса, сѣрая печаль сумерекъ пробудила Фебрера отъ его галлюцинацій.
Онъ поднялся, взялъ лежавшее около него ружье и направился къ башнѣ. Молча онъ обдумывалъ программу своего отъѣзда. Никому не скажетъ ни слова, подождетъ, пока въ ибисскую гавань не прибудетъ почтовый пароходъ изъ Майорки, и только въ послѣдній моментъ сообщитъ Пепу о своемъ рѣшеніи.
Рѣшимость очень скоро разстаться со своимъ убѣжищемъ заставила его съ интересомъ разематривать внутренность башни при огнѣ свѣчи, которую онъ только что зажегъ. Его тѣнь, гигантски выросшая и колебавшаяся отъ миганія огня, простерлась съ одного конца до другого на бѣлыхъ стѣнахъ, покрывъ висѣвшія на нихъ украшенія и вызвавъ блескъ жемчужныхъ раковинъ и металлическихъ частей ружья.
Знакомый хрипъ привлекъ вниманіе Фебрера. Хаиме высунулся на лѣстницу. Закутанный въ плащъ человѣкъ стоялъ на верхнихъ ступенькахъ. Это былъ Пепъ.
— Ужинъ! — сказалъ Пепъ коротко, протягивая ему корзину.
Хаиме взялъ. Крестькнинъ видимо не желалъ разговаривать, а онъ, въ свою очередь, боялся, что тотъ измѣнитъ своему лаконизму.
— Доброй ночи!
Послѣ этого краткаго привѣтствія, Пепъ удалился въ хуторъ, какъ почтительный слуга, который недоволенъ, что можетъ себѣ позволить лишь переброситься со своимъ господиномъ самыми необходимыми словами.
Вернувшись въ башню, Хаиме заперъ дверь и оставилъ корзину на столѣ. У него не было аппетита: поужинаетъ позже. Взялъ деревенскую трубку, сдѣланную какимъ-то крестьяниномъ изъ вишневой вѣтки, набилъ табакомъ и началъ курить, разсѣянно слѣдя за движеніемъ клубовъ дыма. Синевато-тонкій дымъ передъ свѣчей становился радужно-прозрачнымъ.
Затѣмъ Фебреръ взялъ книгу и хотѣлъ читать, но всѣ усилія сосредоточиться на чтеніи были тщетны.
За стѣнами каменной громады царила ночь, мрачная ночь, полная глубокой тайны. Казалось, сквозь стѣны проникало ея торжественное безмолвіе, сходящее сверху и малѣйшіе звуки становились въ немъ тревожно-гулкими, словно шумъ слушалъ самого себя. Фебреру представилось, что онъ слышитъ среди этой глубокой тишины движеніе крови въ своихъ жилахъ. Изрѣдка доносился крикъ чайки или минутный шорохъ тамарисковъ, поколебленныхъ вѣтромъ, словно ропотъ воображаемой толпы за театральными декораціями. Съ потолка комнаты слышался. по временамъ монотонный к_р_и_к_ъ-к_р_и_к_ъ червя, неустанно подтачивающаго балки; днемъ его не замѣчали. Mope нарушало тишину мрака тихимъ плескомъ, ударяя волнами по всѣмъ выступамъ и извилинамъ берега.
Впервые, онъ ясно понялъ свое полное одиночество. Развѣ возможно продолжать жизнь отшельника. А когда его схватитъ болѣзнь? A когда придетъ старость?.. Въ эти часы въ городахъ начиналась новая жизнь подъ бѣлымъ блескомъ электрическаго освѣщенія. Движеніе на улицахъ росло, увеличивались ряды экипажей. Сверкали витрины, открывались театры, тротуары оглашались звуками граціозныхъ шаговъ красавицъ. А онъ сидитъ, какъ первобытный человѣкъ въ варварской башнѣ, и единственный признакъ цивилизаціи — блѣдный свѣтъ свѣчи, который лишь сильнѣе оттѣняетъ сумракъ и его трагическое молчаніе, какъ бы говорящее, что міръ уснулъ на вѣки. По другую сторону каменной стѣны лежала тѣнь, чреватая тайнами, Она уже не давала крова дикимъ звѣрямъ, какъ въ доисторическія времена; ею отлично могъ пользоваться человѣкъ.
Вдругъ Фебреръ, сидѣвшій неподвижно, прислушиваясь къ самому себѣ съ безпокойствомъ, какъ робкія дѣти, боящіяся шевельнуться на кравати, чтобъ не усилить окружающей ихъ таинственности, вздрогнулъ на своемъ стулѣ. Какой-то необыкновенный звукъ прорѣзалъ воздухъ съ рѣзкой силой, выдѣлившись изъ смутныхъ шороховъ ночи. Это былъ крикъ, ауканье, визгъ, одинъ изъ тѣхъ дышащихъ враждою, насмѣшливыхъ звуковъ, которыми а_т_л_о_т_ы въ жаждѣ мести призывали другъ друга во тьму.
Хаиме почувствовалъ какъ бы толчекъ, побуждавшій его вскочить и броситься къ двери, но онъ остался на мѣстѣ. Традиціонное ауканье раздавалось въ нѣкоторомъ отдаленіи. Это, должно быть, парни к_в_а_р_т_о_н_а, избравшіе мѣстомъ встрѣчи съ оружіемъ въ рукахъ окрестности башни Пирата. Это не относилось къ нему. Завтра утромъ онъ узнаетъ о случившемся.
Онъ снова открылъ книгу, стараясь развлечься чтеніемъ, но прочтя нѣсколько строкъ, онъ вскочилъ и бросилъ на столъ томикъ и трубку.
— Ауууу! — крикъ вызова, дышащій враждой, насмѣшливое ауканье раздалось почти у подножія лѣстницы. Кто-то тянулъ его, дыша легкими, какъ мѣхами. Почти въ то же самое время въ темнотѣ послышался шумъ раскрытаго вѣера: морскія птицы, неожиданно разбуженныя, въ тревогѣ носились между скалъ, отыскивая новое убѣжище.
Это относится къ нему! Его вызываютъ у дверей его жилища!.. Онъ внимательно осмотрѣлъ ружье, засунулъ правую руку за поясъ, ощупалъ металлъ револьвера, теплый отъ близости къ тѣлу, сдѣлалъ два шага къ двери, но остановился и пожалъ плечами съ улыбкой отказа. Онъ — не островитянинъ: онъ не понимаетъ языка этихъ криковъ и считаетъ себя огражденнымъ отъ вызововъ.
Онъ вернулся къ стулу и взялъ книгу, улыбаясь съ дѣланной веселостью.
— Кричи, добрый человѣкъ, визжи себѣ, а_у_к_а_й! Сочувствую тебѣ: ты можешь схватить насморкъ отъ сырости, а я останусь дома.
Но насмѣшливое спокойствіе его было лишь кажущееся. Снова раздалось ауканье, но уже не у подножія лѣстницы, а нѣсколько дальше, можетъ среди тамарисковъ, окружавшихъ башню, Вызывающій, повидимому, занялъ позицію, подкарауливая Фебрера.
Кто-бы это былъ?… Можетъ быть, несчастный в_е_р_р_о, котораго онъ искалъ вечеромъ; можетъ быть Пѣвецъ, публично клявшійся, что постарается какъ можно скорѣе убить его. Ночь и хитрость, уравнивающія силы враговъ, придадутъ храбрости этому больному парню для выступленія противъ него. А, можетъ быть, его подстерегали человѣка два или больше.
Олять раздалось ауканье, но Хаиме попрежнему пожалъ плечами. Неизвѣстный вызывающій можетъ кричать сколько угодно… Но, увы, читать невозможно! напрасны усилія притворяться слокойнымъ!…
Теперь неслось яростное ауканье, словно кукареку взбѣсившагося пѣтуха, Хаиме казалось, что онъ видитъ шею этого человѣка, вздувшуюся, покраснѣвшую, съ дрожавшими отъ гнѣва жилами. Гортанный крикъ мало-по-малу какъ бы пріобрѣталъ характеръ и значеніе языка, — иронически насмѣшливый, издѣвающійся. Онъ дразнилъ чужеземца его ссторожностью, какъ бы называлъ его трусомъ.
Напрасно Хаиме старался не слушать его. Глаза его подернулись туманомъ: ему казалось, что свѣча больше не давала свѣта. Въ промежутки молчанія кровь шумѣла въ его ушахъ. Онъ вспомнилъ, что К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и очень близко, и, можетъ быть, Маргалида, трепещущая, припавъ къ окошку, слушаетъ эти a_y_к_а_н_ь_я передъ башней, гдѣ въ свою очередь, слышитъ ихъ мужчина, запершись, словно глухой.
Нѣтъ, конецъ! На этотъ разъ онъ рѣшительно швырнулъ книгу на столъ и затѣмъ, инстинктивно, не давая себѣ яснаго отчета, задулъ пламя свѣчи. Оставшись въ темнотѣ, онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, протянувъ руки впередъ, совершенно забывъ планъ атаки, быстро придуманный нѣсколько минутъ тому назадъ. Гнѣвъ перепуталъ его мысли. Въ этомъ внезапномъ ослѣплеиіи сверкала одна только мысль, какъ послѣдній отблескъ удаляющагося свѣта. Онъ схватилъ было ружье дрожащими руками, но, вдругъ, остановилъ его. Требовалось менѣе громоздзкое оружіе: можетъ быть, придется спуститься и идти въ кустахъ.
Онъ засунулъ руку за поясъ, и револьверъ выскочилъ изъ своего логовища, нѣжный, словно шелковистый, теплый звѣрокъ. Онъ ощупью дошелъ до двери н медленно пріотворилъ ее, лишь настолько, чтобы просунуть голову. Чуть-чуть скрипнули ея грубыя петли.
Быстро перейдя отъ темноты своей комнаты къ туманной ясности звѣзднаго свѣта, Фебреръ увидалъ пятно кустарниковъ вокругъ башни, за нимъ смутно бѣлѣющій хуторъ, а прямо черный хребетъ горъ на фонѣ неба, усѣяннаго трепетными звѣздами. Эта картина стояла передъ нимъ съ минуту: затѣмъ онъ уже не могъ ее видѣть. Двѣ маленькихъ молніи, двѣ огненныхъ змѣйки обозначились одна за другою во тьмѣ кустовъ, грянули два выстрѣла, почти слившись другъ съ другомъ.
Хаиме ощутилъ ѣдкій запахъ жженаго поpoxy — можетъ быть явленіе, созданное его воображеніемъ. Въ то же время онъ почувствовалъ беззвучный, но сильный ударъ въ макушку черепа, что-то необыкновенное, что, казалось, задѣло его, не коснувшись, — прикосновеніе камня. Что-то упало на его лицо, какъ легкая неуловимая влага. Кровь?.. Земля?..
Изумленіе его продолжалось одинъ моментъ. Въ него выстрѣлили изъ кустарниковъ около лѣстницы. Врагъ былъ тамъ, тамъ! Онъ въ темнотѣ видѣлъ мѣсто, откуда взвился огонь, и, выставивъ за дверь правую руку, выстрѣлилъ изъ своего револьвера: разъ… два… пять разъ — всѣ капсюли, находившіяся въ цилиндрѣ.
Онъ стрѣлялъ почти наугадъ, сбитый съ толку темнотой и порывомъ гнѣва. Легкій шумъ пронизанныхъ вѣтвей, почти неуловимое колебаніе кустарниковъ, наполнило его дикою радостью. Несомнѣнно, онъ попалъ въ врага и, довольный, поднялъ руку къ головѣ, чтобъ убѣдиться, что онъ не раненъ.
Проведя затѣмъ ею по лицу, онъ почувствовалъ, какъ съ его щекъ и бровей упало что-то мелкое и зернистое. Это была не кровь, а земля, известковая пыль. Его пальцы, бѣгая по волосатой кожѣ, еще дрожавшей отъ смертельнаго прикосновенія, наткнулись на два отверстія въ стѣнѣ, маленькія воронки, сохранившія еще теплоту. Ихъ пробили двѣ пули, врѣзавшіяся въ стѣну, почти на незамѣтномъ разстояніи отъ головы.
Фебреръ обрадовался своему счастливому жребію. Онъ здравъ, невредимъ, а его врагъ?.. Гдѣ онъ въ этотъ моментъ? Развѣ спуститься, найти его среди тамарисковъ, узнать его, умирающаго?.. Вдругъ, снова раздался крикъ, дикое ауканье, далеко, очень далеко, почти около хутора, — торжествующее, насмѣшливое ауканье. Хаиме понялъ его, какъ предупрежденіе о новой близкой встрѣчѣ.
Встревоженный выстрѣлами, жалобно вылъ песъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Вдали ему вторили другія собаки. Ауканье удалялось, повторяясь все слабѣе и глуше, пропадая въ таинственномъ молчаніи синей ночи.
III.
правитьЕдва разсвѣло, какъ Капельянетъ явился въ башню.
Онъ все слышалъ. Отецъ его, спящій крѣпко, можетъ быть еще вовсе не знаетъ о случившемся. Пусть лаетъ собака, пусть около хутора гремятъ выстрѣлы, какъ въ сраженіи: добрый Пепъ, улегшись усталый послѣ дневныхъ трудовъ, ничего не слышигь, словно мертвый. Всѣ остальные въ домѣ провели тревожную ночь. Мать нѣсколько разъ принималась будить мужа, но добилась лишь безсвязныхъ словъ и новаго храпа. Она до зари молилась о душѣ сеньора башни, считая его убитымъ. Маргалида, спавшая около брата, позвала его тихимъ, испуганнымъ голосомъ, услыхавъ первые выстрѣлы. «Слышишь, Пепетъ?..»
Бѣдная дѣвушка привстала на постели, зажгла лампочку и при свѣтѣ послѣдней атлотъ увидѣлъ ея блѣдное лицо и безумные глаза. Стыдливая и застѣнчивая, она, волнуясь, раскрывала величайшія тайны своей наготы, забывъ все, ломая руки, сжимая ими голову. — Убили дона Хаиме? такъ и чуетъ сердце!
И дрожала при отдаленномъ эхо новыхъ выстрѣловъ. «Настоящія четки выстрѣловъ», по словамъ Капельянета, отвѣчалъ первымъ двумъ.
— Это были ваши, правда, донъ Хаиме? — продолжалъ мальчикъ. — Я ихъ сразу узналъ и сказалъ объ этомъ Маргалидѣ. Помню, какъ однажды вечеромъ вы стрѣляли изъ револьвера на берегу. У меня на этотъ счетъ хорошій слухъ.
Затѣмъ онъ разсказалъ объ отчаяніи сестры. Она, молча, разыскивала платье, хотѣла одѣться и бѣжать къ башнѣ. Пепетъ ее проводитъ. Но, вдругъ, къ ней вернулась робость, и она отказалась отъ мысли идти. Она умѣетъ только плакать, и воспротивилась плану юноши пробраться черезъ ограду двора.
Они слышали ауканье около хутора, много спустя послѣ выстрѣловъ. И, вспоминая объ этомъ крикѣ, мальчикъ улыбался съ хитрымъ видомъ. Потомъ Маргалида, успокоенная словами брата, замолчала и оставалась неподвижной въ постели, но всю ночь Капельянетъ слышалъ тревожные вздохи и легкій шопотъ, словно подъ покрываломъ тихій голосъ неустанно и монотонно шепталъ безъ конца слова. Она также молилась.
Какъ только разлился свѣтъ зари, всѣ встали, кромѣ отца, продолжавшаго покоиться мирнымъ сномъ. Выглянувъ въ, сѣни, женщины, угнетаемыя самыми мрачными мыслями, думали увидать ужасающую картину; разрушенную башню и повѣшенный надъ ее развалинами трупъ сеньора. Но Капельяпетъ разсмѣялся при видѣ открытой двери, а около нея, какъ всегда утромъ, дона Хаиме, съ обнаженнымъ бюстомъ, плескавшагося въ тазу, который онъ самъ принесъ съ берега, наполнивъ морской водой.
Онъ не обманывался, смѣясь надъ страхомъ женщинъ. He найдется человѣка, который бы убилъ его дона Хаиме. И это говоритъ онъ, знатокъ людей.
Затѣмъ, послѣ краткаго повѣствованія сеньора о событіяхъ минувшей ночи, онъ началъ разсматривать, прищуривъ глаза съ видомъ человѣка, понимающаго толкъ, двѣ дыры, пробитыя пулями въ стѣнѣ.
— И ваша голова была тутъ, гдѣ теперь моя?.. Чортъ возьми!…
Его взглядъ выражалъ восхищеніе, религіозный восторгъ передъ необыкновеннымъ человѣкомъ, который только что спасся настоящимъ чудомъ.
Фебреръ спросилъ мальчика, кто нападалъ, — довѣряя его знанію мѣстныхъ жителей. И Капельянетъ улыбнулся съ видомъ важной персоны. Онъ слышалъ ауканье. Такъ именно аукаетъ Пѣвецъ: многіе подумали бы, что это онъ. Такъ онъ аукалъ на серенадахъ, танцовальныхъ вечерахъ и послѣ кортехо.
— Но это не онъ, донъ Хаиме: я увѣренъ. Если спросятъ Пѣвца, онъ отвѣтитъ «да», чтобъ придать себѣ вѣсу. Но это былъ другой, К_у_з_н_е_ц_ъ: я узналъ его голосъ; и Маргалида думаетъ тоже самое.
Потомъ, съ серьезнымъ выраженіемъ лица, какъ будто хотѣлъ испытать сеньора, сомнѣваясь въ его храбрости, онъ заговорилъ о презрѣнномъ страхѣ женщинъ: онѣ доказывали необходимость предупредить гражданскую гвардію Санъ Хосе.
— Вы этого не сдѣлаете. Правда, донъ Хаиме, это — нелѣпость? Гвардейцы существуютъ лишь для трусовъ.
Фебреръ въ отвѣтъ презрительно улыбнулся и пожалъ плечами. Это вернуло мальчику его прежній веселый видъ.
— Я такъ и думалъ: это не въ обычаѣ у насъ на островѣ. Но вы — чужеземецъ! Вы хорошо поступаете: каждый мужчина долженъ защищаться самъ; на то онъ и мужчина; а въ случаѣ нужды обращаются къ пріятелямъ.
И при этомъ онъ принялъ видъ индѣйскаго пѣтуха, воплотивъ въ своемъ лицѣ всю могущественную помощь, на какую могъ расчитывать донъ Хаиме въ минуты опасности.
Капельянетъ хотѣлъ извлечь для себя пользу изъ этого событія и посовѣтовалъ сеньору взять его къ себѣ въ башню. Если Хаиме попроситъ сеньора Пепа, послѣдній не въ состояніи будетъ отказать въ такой просьбѣ. Дону Хаиме слѣдуетъ имѣть его при себѣ; вдвоемъ они постоянно будутъ готовы къ защитѣ. И, чтобъ подчеркнуть необходимость просьбы, юноша напомнилъ о недовольствѣ с_е_н_ь_о Пепа и о планѣ отвезти его въ началѣ слѣдующей недѣли въ Ибису и запереть въ семинаріи. Что станетъ дѣлать сеньоръ, когда лишится лучшаго изъ своихъ друзей?…
Желая доказать пользу своего присутствія онъ началъ высчитывать промахи, совершенные Фебреромъ минувшей ночью. Вздумаетъ ли кто-нибудь высунуть голову изъ двери, когда ему аукаютъ съ оружіемъ наготовѣ? Какимъ-то чудомъ его не убили. А наставленія, которыя ему Пепетъ далъ? Развѣ онъ не помнитъ его совѣта спускаться черезъ окно, сзади башни, чтобъ врасплохъ напасть на врага?…
— Правда! — произнесъ Хаиме, на самомъ дѣлѣ устыдившись своей забывчивости.
Съ гордостыо предвкушая результаты своихъ совѣтовъ, Капельянетъ вдругъ привскочилъ, поглядѣвъ въ отверстіе двери.
— Отецъ!..
Пепъ медленно шелъ по склону, заложивъ руки за спину, съ задумчивымъ видомъ. Мальчикъ всполошился. Несомнѣнно, Пепъ не въ духѣ изъ за послѣднихъ извѣстій: лучше не встрѣчаться съ нимъ. И повторивъ Фебреру еще разъ о необходимости имѣть его своимъ товарищемъ, онъ закинулъ ноги за окно, повернулся на животѣ, опершись на подоконникъ, и исчезъ внизу.
Войдя въ башню, крестьянинъ безъ всякаго волненія началъ говорить о ночномъ происшествіи, какъ будто о самомъ обыденномъ дѣлѣ лишь слегка нарушавшемъ однообразіе деревенской жизни. Женщины ему разсказали… Онъ спалъ крѣпчайшимъ сномъ… Значитъ, ничего не случилось?..
Опустивъ глаза и соединивъ большіе пальцы, онъ выслушалъ короткій разсказъ сеньора. Потомъ направился къ двери осмотрѣть слѣды зарядовъ.
— Чудо, донъ Хаиме, истинное чудо.
Онъ вернулся на стулъ и долго сидѣлъ въ неподвижной позѣ, — какъ будто ему стоило громадныхъ усилій заставлять работать свою медленную мысль.
— Дьяволъ ходитъ на свободѣ, сеньоръ… Надо было ждать: я говорилъ вамъ… Когда хотятъ невозможнаго, все запутывается и конецъ покою.
Затѣмъ поднявъ голову, онъ устремилъ на дона Хаиме холодный, испытующій взглядъ, Слѣдуетъ увѣдомить алькальда: слѣдуетъ разсказать обо всемъ гражданской гвардіи.
Фебреръ сдѣлалъ отрицательный жестъ. Нѣтъ, это — дѣло мужчинъ между собою: онъ справится самъ.
Пепъ продолжалъ смотрѣть на сеньора, приг стально, нѣсколько загадочно, какъ будто въ его мозгу боролись противоположныя мысли.
— Правильно поступаете, — произнесъ немного спустя хладнокровный крестьянинъ.
Чужеземцы думаютъ иначе, но, къ его радости, сеньоръ говоритъ то же самое, что говорилъ его бѣдный отецъ (царство ему небесное!). На островѣ всѣ одинаково думаютъ: старое — вѣрное.
И Пепъ, не спрашивая совѣта сеньора, изложилъ ему свой планъ зашиты. Долгъ дружбы помочь. У него есть дома ружье. Давненько не пускалъ его въ ходъ, но въ молодые годы, при жизни знаменитаго отца (царство ему небесное!). онъ былъ хорошій стрѣлокъ. Онъ на ночь будетъ приходить въ башню къ дону Хаиме, чтобъ тотъ не нставался одинъ и не подвергалея неожиданному нападенію во время сна.
Также мало удивился крестьянинъ рѣшительному отказу сеньора, видимо оскорбившагося предложеніемъ. Онъ мужчина, а не ребенокъ, нуждающійся въ защитѣ. Каждый остается пусть у себя и да совершится воля судьбы.
Пепъ кивками головы согласился и съ этими словами, Такъ именно говорилъ и его отецъ, a равнымъ образомъ всѣ добрые люди, слѣдуюіпіе стариннымъ обычаямъ. Фебреръ истинный сынъ острова. Затѣмъ, въ восхищеніи отъ энергіи, проявленной дономъ Хаиме, онъ предложилъ другой планъ. Разъ сеньоръ не желаетъ его присутствія въ башнѣ, онъ можетъ ходить на ночь въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и. Ему соорудятъ постель, гдѣ угодно.
Фебреръ почувствовалъ искушеніе. Видѣть Маргалиду!.. Но нерѣшительный тонъ, съ которымъ отецъ приглашалъ его и безпокойство, съ которымъ тотъ ожидалъ отвѣта, заставили его отказаться. Нѣтъ, очень благодаренъ, Пепъ: онъ останется въ башнѣ. Могутъ подумать, что онъ мѣнялъ свой ночлегь изъ-за страха.
Крестьянинъ снова покачалъ головой съ видимымъ одобреніемъ. Онъ понимаетъ его тактику; такъ именно поступилъ бы и онъ самъ въ его положеніи. Но это отнюдь не помѣшаетъ Пепу нѣсколько меньше спать ночью и, заслышавъ крики или выстрѣлы около башни, выдти на улицу со своимъ старымъ ружьемъ.
И такъ какъ эта обязанность спать тревожно и быть готовымъ подставить свою шкуру, защищая стараго хозяина, заставила его, наконецѣ, потерять спокойствіе, крестьянинъ возвелъ кверху глаза и скрестилъ руки:
— Ахъ, Господи! Господи!..
Дьяволъ свободно ходитъ: онъ снова повторяетъ это. He будетъ теперь покою. Все потому что не вѣрятъ ему, идутъ противъ старинныхъ обычаевъ, установленныхъ мудрыми людьми, болѣе мудрыми, чѣмъ нѣнѣшніе… Чѣмъ все это кончится!
Фебреръ пытался успокоить крестьянина и невольно высказалъ мысль, которую хотѣлъ со хранить въ тайнѣ. Пепъ можетъ радоваться. Онъ уѣзжаетъ навсегда, не желая смущать покоя Пепа и его семьи.
Ахъ! На самомъ дѣлѣ сеньоръ уѣзжаетъ!.. Радость крестьянина была такъ велика, такъ непосредственно было его удивленіе, что Хаиме сталъ колебаться. Онъ какъ бы прочелъ въ маленькихъ глазкахъ мужика, заблестѣвшихъ отъ неожиданнаго пріятнаго извѣстія, нѣкоторое злорадство. Этотъ крестьянинъ воображаетъ, пожалуй, что его неожиданный отъѣздъ продиктованъ стремленіэмъ бѣжать отъ враговъ?..
— Я уѣзжаю, — произнесъ онъ, глядя непріязненно на Пепа; — но не знаю когда. Потомъ… Когда сочту нужнымъ. А пока останусь здѣсь: пусть встрѣтится со мной тотъ, кто меня ищетъ.
Лицо Пепа выражало разочарованіе: исчезла его радость; но онъ готовъ былъ одобрить и эти слова и прибавить: такъ именно поступилъ бы его отецъ, и такъ думалъ онъ самъ.
Когда крестьянинъ поднялся, намѣреваясь уйти, Фебреръ, стоя около двери, замѣтилъ у хутора Капельянета, и это напомнило ему о желаніи мальчика. Если не затруднитъ его просьба, пусть позволитъ а_т_л_о_т_у остаться: мальчикъ будетъ съ нимъ въ башнѣ.
Но отецъ сурово отнеся къ этой просьбѣ. Нѣтъ, донъ Хаиме. Если ему нуженъ товарищъ, то вотъ онъ, мужчина, взрослый мужчина. Мальчикъ долженъ учиться. Дьяволъ ходитъ свободно.
Пора уже воспользоваться своей властью, а то семья распадется. На слѣдующей недѣлѣ онъ намѣренъ отвезти его въ семинарію. Это его послѣднее слово.
Оставшись одинъ, Фебреръ спустился къ берегу. Дядя Вентолера конопатилъ и смолилъ пазы у своей лодки, вытащенной на сушу. Лежа въ ней, словно въ громадномъ гробу, онъ отыскивалъ своими слабыми глазами щели и когда находилъ какой-нибудь изъянъ въ килѣ, его радость изливалась громкимъ латинскимъ пѣснопѣніемъ.
Замѣтивъ, что судно двигается, что въ бортъ уперся сеньоръ, старикъ лукаво усмѣхнулся и пересталъ пѣть.
— Эге, д_о_н_ъ Ч_а_у_м_е!
Онъ освѣдомленъ обо всемъ. Ему разсказали женщины К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, и теперь эта новость передается въ к_в_а_р_т_о_н_ѣ шепотомъ, какъ водится говорить о подобныхъ вещахъ, — чтобъ не услышали люди правосудія, которые лишь способны все запутывать. Значитъ, къ нему приходили минувшей ночью и а_у_к_а_н_ь_е_м_ъ вызывали изъ башни?.. Хи, хи! И, вѣдь, его также… Его самаго, встарину, когда онъ ухаживалъ за своей покойницей въ промежутки между двумя поѣздками, вызывалъ а_у_к_а_н_ь_е_м_ъ одинъ товарищъ, превратившійся въ соперника. Но, владѣя болѣе ловкой рукой, онъ отбилъ у него дѣвушку: всего — одинъ глубокій ударъ въ грудь пріятеля, заставившій того долго бороться между жмзнью и смертью. Потомъ, онъ постоянно былъ на сторожѣ, выходя на сушу, опасаясь мести врага. Но годы идутъ, все забывается, и пріятели кончили тѣмъ, что вмѣстѣ занялись контрабандой и плавали между Алжиромъ и Ибисой или испанскими берегами.
Дядя Вентолера смѣялся дѣтскимъ смѣхомъ, довольный этими юношскими воспоминаніями, воскрешавшими въ его памяти исторіи выстрѣловъ, ударовъ ножами, ночныхъ вызововъ. Увы! ему уже больше не будутъ а_у_к_а_т_ь! Это — удѣлъ молодежи. Въ его голосѣ звучали мелонхоличныя ноты: теперь не существуетъ для него этихъ перепетій любви и борьбы, необходимыхъ спутниковъ счастливой жизни.
Фебреръ предоставилъ ему пѣть обѣдню и задѣлывать киль. Въ башнѣ онъ нашелъ на столѣ корзину съ обѣдомъ. Капильянетъ оставилъ ее, не дожидаясь, повинуясь, несомнѣнно, настоятельному зову отца. Пообѣдавъ, Хаиме сталъ разсматривать двѣ дыры, пробитыя пулями въ стѣнѣ. Возбужденіе опасности прошло, и теперь, хладнокровно оцѣнивая серьозность ея, онъ почувствовалъ гнѣвъ мести, болѣе сильный, чѣмъ тогда ночью, когда онъ побѣжалъ къ двери. Нѣсколькими милиметрами ниже — и онъ свалился бы въ темнотѣ къ порогу двери, какъ подстрѣленное животное! И такъ могъ погибнуть человѣкъ его класса, жертвою предательства и слѣжки какого-то мужика!..
Его гнѣвъ перешелъ въ порывъ мстительности: онъ ощущалъ необходимость вызывать, быть дерзкимъ, казаться спокойнымъ и грознымъ передъ этими людьми, въ толпѣ которыхъ скрывались его противники.
Онъ снялъ ружье, осмотрѣлъ заряды, вскинулъ его на плечо и сошелъ съ башни, направившись по тому же пути, какъ вчера вечеромъ. Когда онъ проходилъ мимо К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и лай собаки заставилъ выдти къ двери Маргалиду съ ея матерью. Мужчины были въ дальнемъ полѣ, гдѣ работалъ Пепъ. Мать съ плаксивымъ видомъ, едва произнося слова отъ волненія, могла только схватить сеньора за руки.
— Д_о_н_ъ Ч_а_у_м_е! Д_о_н_ъ Ч_а_у_м_е!
Онъ долженъ очень беречься, рѣже выходить изъ башни, быть на-сторожѣ отъ своихъ враговъ. А Маргалида, молча, необыкновенно широко раскрывъ глаза, смотрѣла на Фебрера взглядомъ, говорившемъ о восхищеніи и тревогѣ. Она не знала, что сказать. Ея простая душа какъ бы замкнулась смиренно, не находя словъ для выраженія своихъ мыслей.
Хаиме пошелъ дальше. Оборачиваясь, онъ нѣсколько разъ видѣлъ Маргалиду, стоявшую подъ навѣсомъ, глядѣвшую ему вслѣдъ съ видимымъ безпокойствомъ. Сеньоръ, какъ раньше, отправлялся на охоту, но, увы, избралъ тропинку по горѣ, шелъ къ сосновой рощѣ, гдѣ на одной изъ лужаекъ находилась кузница.
Во время пути, Фебреръ обдумывалъ проекты нападенія. Онъ рѣшилъ дѣйствовать немедленно. Какъ только в_е_р_р_о покажется въ дверяхъ своего жилнща, онъ дастъ по нему два выстрѣла изъ ружья. Онъ сдѣлаетъ свое дѣло при солнечномъ свѣтѣ, и ему больше посчастливится: его двѣ пули не ударятъ въ стѣну.
Но, дойдя до кузницы, онъ нашелъ ее запертой. Никого! кузнецъ исчезъ; одѣтая въ черное старуха не встрѣтила его гнѣвнымъ, непріязненнымъ блескомъ своего единственнаго глаза.
Онъ сѣлъ подъ деревомъ, какъ въ тотъ разъ, съ ружьемъ наготовѣ, выглядывая изъ-за ствола: нѣтъ ли въ этомъ запертомъ домѣ засады. Прошло много времени. Лѣсныя птицы, ободренныя тишиной и безмолвіемъ кузницы, летали по площадкѣ, не обращая вниманія на охотника, неподвижнаго, забывшаго о нихъ. Медленно по полуразрушенной крышѣ двигалась кошка, съ ужимками тигра, въ надеждѣ поймать безпокойныхъ воробьевъ.
Время шло и шло. Ожиданіе и неподвижность успокоили Фебрера. Что дѣлаетъ онъ здѣсь, вдали отъ своего дома, въ горной глуши уже подъ вечеръ, поджидая врага, относительно виновновности котораго онъ имѣлъ лишь смутное указаніе? Кузнецъ, можетъ быть, у себя. Навѣрно, онъ заперся, увидавъ его, и безполезно его ждать. А, можетъ быть, онъ ушелъ далеко со старухой и не вернется до поздней ночи. Навѣрное ушелъ.
И съ ружьемъ въ рукахъ, чтобъ при встрѣчѣ первымъ напасть на врага, онъ двинулся назадъ къ долинѣ.
Опять онъ встрѣтилъ по дорогѣ и въ поляхъ крестьянъ и дѣвушекъ, и тѣ смотрѣли на него пристально, съ любопытствомъ, едва отвѣчая на его привѣтствіе. Опять на прежнемъ мѣстѣ онъ увидѣлъ П_ѣ_в_ц_а, съ перевязанной головой, окруженнаго пріятелями, которымъ онъ говорилъ, энергично жестикулируя. Замѣтивъ сеньора башни, прежде чѣмъ товарищи успѣли его удержать, онъ нагнулся, схватилъ два камня изъ затвердѣвшихъ бороздъ и бросилъ въ него. Пущенное слабой рукой мужицкое оружіе не долетѣло и наполовину. Затѣмъ, взбѣшенный презрительнымъ спокойствіемъ Фебрера, продолжавшаго идти впередъ, а_т_л_о_т_ъ разразился угрозами. Онъ убьетъ майоркинца: объ этомъ онъ громко заявляетъ! Пусть всѣ знаютъ, что онъ поклялся уничтожигь этого человѣка.
Хаиме печально улыбнулся при этихъ угрозахъ. Нѣтъ, не взбѣшенный ягненокъ приходилъ къ башнѣ Пирата убить его. Его гнѣвные крики достаточно краснорѣчиво говорили противъ этого.
…Сеньоръ спокойно провелъ ночь. Послѣ ужина, когда братъ Маргалиды ушелъ въ печальной увѣренности, что отецъ непремѣнно отвезетъ его въ семинарію, Хаиме заперъ дверь, приставилъ къ ней столъ и два стула. Онъ опасался нападенія врасплохъ во время сна. Погасилъ огoнь и курилъ въ темнотѣ, забавляясь попыхиваньемъ маленькой сигары: пламя ея, какъ у головешки, росло по мѣрѣ того, какъ онъ затягивался. Ружье лежало возлѣ, а револьверъ за поясомъ: при малѣйшемъ движеніи двери, онъ пуститъ ихъ въ ходъ. Его слухъ привыкъ къ ночнымъ шорохамъ и дыханію моря, и Хаиме искалъ среди нихъ какого нибудь звука, какого-нибудь указанія на присутствіе въ безмолвной глуши другихъ человѣческихъ существъ, кромѣ него.
Прошло много времени. При свѣтѣ сигары онъ взглянулъ на кружокъ часовъ. Десять. Вдали залаяли собаки, и Хаиме показалось, что онъ узналъ лай пса К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Можетъ быть, песъ предупреждалъ о прохожемъ, приближавшемся къ башнѣ. Врагъ уже близко: можетъ быть, онъ остсрожно пробрался съ тропинки и и спрятался въ вѣтвяхъ тамарисковъ.
Хаиме выпрямился, Схватилъ ружье, отыскалъ за поясомъ револьверъ. Какъ только онъ услышитъ крикъ вызыва или легкій трескъ двери, онъ бросится черезъ окно и нападетъ на врага съ тылу.
Время шло и шло… Никого! Фебреръ хотѣлъ посмотрѣть на часы, но руки его не повиновались его волѣ. Въ темнотѣ уже не свѣтилась красноватая точка сигары, Выпрямившая голова въ концѣ концовъ, упала на подушку; глаза его закрылись: онъ слышалъ крики вызова, выстрѣлы, проклятія, но все это было въ ненормальномъ состояніи, словно онъ очутился въ иномъ мірѣ гдѣ ни издѣвальства, ни нападенія не пробуждали въ немъ чувствительности. Потомъ… ничего: густая тѣнь, глубокая, нескончаемая ночь безъ малѣйшихъ проблесковъ видѣній…^ Его разбудилъ солнечный лучъ, пробившійея сквозь щель окна и ударившій ему въ глаза. Съ дневнымъ свѣтомъ воскресла бѣлизна стѣнъ, какъ бы дышавшихъ ночью мракомъ и варварской тайной минувшихъ вѣковъ.
Хаиме всталъ довольный и, разобравъ выстроенную у двери баррикаду изъ мебели, засмѣялся, устыдившись этой предосторожности и почти сочтя ее за трусость. Женщины изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и смутили его своимъ страхомъ. Кто явится къ нему въ башню, зная что онъ насторожѣ и встрѣтитъ выстрѣлами! Отсутствіе К_у_з_н_е_ц_а, когда онъ ходилъ къ кузнецѣ, и спокойная ночь заставили призадуматься Хаиме. Ужъ не раненъ ли в_е_р_р_о? He попала ли въ него какая-нибудь изъ его пуль?..
Онъ провелъ утро на морѣ. Дядя Вентолера довезъ его до Ведрá, восхваляя легкость и другія качества лодки. Онъ ежегодно поправлялъ ее, и въ ней не осталось ни щепочки отъ первоначальной постройки. Они ловили рыбу подъ прикрытіемъ скалъ до вечерней поры. Возвращаясь къ башнѣ, Фебреръ увидѣлъ Капельянета: тотъ бѣжалъ по берегу, размахивая чѣмъ-то бѣлымъ.
Барка врѣзалась носомъ въ мелкій песокъ. He успѣли они выдти на сушу, какъ мальчикъ закричалъ съ нетерпѣніемъ человѣка, приносящаго важныя извѣстія:
— Письмо, д_о_н_ъ Ч_а_у_м_е!
Письмо!.. Дѣйствительно, въ этомъ уголкѣ міра самымъ необычайнымъ событіемъ повседневной жизни является прибытіе письма. Фебреръ повертѣлъ его въ рукахъ, разсматривая, какъ нѣчто странное и далекое. Посмотрѣлъ на штемпель, потомъ посмотрѣлъ на адресъ… Рука знакомая: вызывала въ его душѣ такое же впечатлѣніе, какъ лицо друга, имя котораго мы не можемъ припомнить. Отъ кого?..
Капельянетъ тѣмъ временемъ давалъ поясненія по поводу великаго событія. Письмо принесъ пѣшеходъ въ серединѣ утра съ почтоваго парохода изъ Пальмы, прибывшаго въ Ибису ночью. Если хочетъ отвѣтить, долженъ сдѣлать, это, не теряя времени. Судно отходитъ въ Майорку на слѣдующій день.
По дорогѣ къ башнѣ Хаиме разорвалъ конвертъ и отыскалъ подпись. Почти въ ту же минуту въ его памяти всплыли образъ и имя: это — Пабло Вальсъ. Капитанъ Пабло писалъ ему, послѣ полугодового молчанія, и письмо было длинное — нѣсколько страницъ бумаги коммерческаго формата, сжатымъ почеркомъ!
При первыхъ строкахъ майоркинецъ улыбнулся. Капитанъ здѣсь, въ этихъ строкахъ съ его грубой, недисциплированной индивидуальностью, сердитый, симпатичный и нападающій. Фебреръ какъ-бы видѣлъ надъ бумагой его громадный толстый носъ, его сѣдые бакенбарды, маслянистые глаза съ пятнышками табачнаго цвѣта, его круглую шляпу, надвинутую на затылокъ.
Письмо начиналось страшнымъ вступленіемъ: «Дорогой безсовѣстный»! И въ томъ же стилѣ слѣдовали первые абзацы.
— Это вещь серьезная — прошепталъ онъ, улыбаясь. — Надо прочитать послѣ.
И, спрятавъ письмо, какъ человѣкъ, старающійся продлить свое удовольствіе и откладывающій моментъ самаго наслажденія, Фебреръ простился съ мальчикомъ и поднялся набашню.
Онъ сѣлъ у окна, откинувши корпусъ назадъ, опершись спиной о столъ, и началъ читать. Взрывъ комической ярости, нѣжныхъ ругательствъ, негодованіе за забывчивость наполняли первую страницу. Пабло Вальсъ изливался въ безпорядочныхъ потокахъ шутливыхъ фразъ, какъ болтунъ, который долго былъ обреченъ на молчаніе и терпѣлъ пытку «нѣмого поневолѣ». Онъ выставлялъ на видъ Фебреру его происхожденіе и гордость, побудившія его бѣжать, не простившись съ друзьями. «Однимъ словомъ, раса инквизиторовъ». Его предки сожгли предковъ Вальса: пусть этого не забываетъ! Но чѣмъ-нибудь должны же хорошіе люди отличаться отъ дурныхъ, и онъ, отверженный, ч_у_е_т_а, еретикъ въ глазахъ тѣхъ и другихъ, въ отплату за нарушеніе дружбы занялся дѣлами Хаиме. Объ этомъ ему, навѣрное, нѣсколько разъ писалъ его пріятель Тони Клапесъ. Дѣла послѣдняго идутъ, какъ всегда, хорошо, только вотъ недавно случились у него непріятности. У него захватили двѣ барки съ грузомъ табаку.
«Но не будемъ уклоняться въ сторону: къ сути. Какъ тебѣ извѣстно, я человѣкъ практическій — истинный англичанинъ, не любитель попусту терять время».
И практическій человѣкъ, англичанинъ, не желая уклоняться въ сторону, заполнилъ еще два листа негодующими тирадами противъ всего окружающаго: противъ своихъ собратьевъ по расѣ, робкихъ и приниженныхъ, лизавшихъ руки враговъ, противъ потомковъ старыхъ преслѣдователей, противъ дикаго отца Гарау, отъ котораго не осталось и праха, противъ всего острова, знаменитой Б_а_ш_н_и, гдѣ прочно осѣли его соотечественники, ради любви къ тамошней почвѣ, любви, за которую приходилось всегда расплачиваться одиночествомъ и оскорбленіями.
Нл не будемъ уклоняться въ сторону: порярядокъ, методъ и ясность. А главное, будемъ писать — практически. Недостатокъ практическаго характера — вотъ, что насъ губитъ".
И онъ говорилъ дальше о п_а_п_е_с_с_ѣ Х_у_а_н_ѣ, важной сеньорѣ, которую Пабло Вальсъ всегда видѣлъ издали, будучи въ ея глазахъ воплощеніемъ всякаго революціоннаго нечестія и всѣхъ грѣховъ его расы. «Съ этой стороны не питай надеждъ». Тетка Фебрера, если вспоминала о немъ, то лишь для того, чтобъ пожаловаться на его плохой конецъ и восхвалить правосудіе Господа, карающаго всѣхъ, кто идетъ по дурнымъ путямъ и измѣняетъ святымъ традиціямъ семьи. Добрая сеньора то думала, что онъ живетъ на Ибисѣ, то выдавала за достовѣрное, будто ея племянника видѣли въ Америкѣ и занялся онъ тамъ самыми низкими дѣлами. "Однимъ словомъ, порожденіе инквизитора, твоя святая тетушка не помнитъ о тебѣ и не жди отъ нея ни малѣйшей помощи. Въ городѣ теперь ходятъ слухи, что она отказалась отъ мірскихъ почестей, и, можетъ быть, отъ папской «золотой розы», которую такъ и не получила, что отказываетъ состояніе своимъ придворнымъ священникамъ и намѣрена уйти въ монастырь и пользоваться тамъ всѣми удобствами привилегированной дамы, П_а_п_е_с_с_а удалялась навсегда: не приходится ничего ждать отъ нея. «И вотъ, маленькій Гарау, выступаю я, — я, отверженный, ч_у_е_т_а, длиннохвостый, и хочу, чтобы ты почиталъ и обожалъ меня, какъ Провидѣніе».
Наконецъ, практическій человѣкъ, врагъ отступленій, сдержалъ свое обѣшаніе: стиль письма сдѣлался точнымъ, комерчески-сухимъ. Прежде всего, длинная реляція объ имуществѣ, которымъ Хаиме владѣлъ до отъѣзда съ Майорки; имущество было обременено всевозможными обязательствами и ипотеками. Затѣмъ, перечень кредиторовъ, длиннѣе перечня имущества; къ нему приложенъ отчетъ о процентахъ и обязательствахъ, запутанная сѣть — память Фебрера была безсильна разобраться въ ней; но съ ея помощью Вальсъ подвигался впередъ, увѣренно, какъ сыны его расы, способные распутывать наиболѣе запутанныя дѣла.
Капитанъ Пабло цѣлыхъ полгода ие писалъ своему другу, но ежедневно занимался его дѣлами. Онъ сражался съ самыми свирѣпыми ростовщиками острова: на однихъ кричалъ, другихъ побѣждалъ хитростью; прибѣгалъ то къ словамъ убѣжденія, то къ бравадамъ; выдавалъ впередъ деньги въ уплату наиболѣе срочныхъ долговъ, грозившихъ наложеніемъ ареста и продажей. Итогъ: онъ привелъ въ порядокъ состояніе своего пріятеля, но, послѣ страшной борьбы, оно воскресло урѣзаннымъ, почти ничтожнымъ. Фебреру осталось всего нѣсколько тысячъ дуро. Можетъ быть, не наберется и пятнадцати: но это все же лучше, чѣмъ жить въ прежней обстановкѣ знатнаго сеньора безъ куска хлѣба, жертвою требовательныхъ кредиторовъ. «Пора тебѣ вернуться. Что ты тамъ дѣлаешь? Хочешь что ли на всю жизнь остаться Робинзономъ, въ башнѣ пиратовъ?» Немедленно возвращаться! Онъ сможетъ жить скромно; жизнь на Майоркѣ дешева. Кромѣ того, онъ можетъ опредѣлиться на государственную службу: съ его именемъ и связями добиться этого не трудно. Можетъ заняться торговлей, подъ руководстомъ такого человѣка, какъ онъ. Если пожелаетъ ѣхать Вальсу не трудно будетъ найти ему мѣсто въ Алжирѣ, Англіи или Америкѣ. У капитана всюду пріятели. «Возвращайся скорѣй, маленькій Гарау, симпатичный инквизиторъ: вотъ тебѣ весь мой сказъ».
Остатокъ вечера Фебреръ провелъ за чтеніемъ письма и въ прогулкѣ по окрестностямъ башни. Онъ былъ взволнованъ полученными извѣстіями. Воспоминанія прошлаго, вытѣсненныя деревенской, уединенной жизнью, теперь ярко всплыли, словно событія вчерашняго дня. Кофейня Борне! Пріятели по Казино!.. Вернуться туда, разомъ перейти къ городской жизни, послѣ почти дикаго затворничества въ башнѣ!.. Онъ какъ можно скорѣе отправится: рѣшено. Поѣдетъ завтра же, съ обратнымъ рейсомъ парохода, доставившаго письмо.
Образъ Маргалиды воскресъ въ его памяти, какъ бы съ цѣлью удержать его на островѣ. Онъ видѣлъ ее бѣлую, съ очаровательными круглыми формами и стыдливыми, опущенными глазами, старающими скрыть, словно грѣхъ, черный блескъ своихъ зрачковъ. Оставить ее! Больше не видѣть!.. А она достанется кому-ннбудь изъ варваровъ, и тотъ изсушитъ ея красоту полевой работой, обратитъ ее мало-по-малу въ подъяремное животное, черное, безмолвное, морщинистое!…
Но пессимистическія соображенія быстро положили конецъ мучительнымъ колебаніямъ. Маргалида не любитъ его, не можетъ любить. Нѣмая растерянность и таинственныя слезы — вотъ все, чего онъ добился своими объясненіями въ любви. Къ чему попытки завоевать то, что всѣмъ кажется невозможнымъ? Къ чему вести глухую борьбу со всѣмъ островомъ изъ-за женщины, о которой онъ не могъ сказать навѣрное, любитъ ли она его?..
Радуясь полученнымъ извѣстіямъ, онъ снова проникся скептицизмомъ. «Никто не умираетъ отъ любви». Ему будетъ стоить большихъ усилій покинуть эту землю завтра: онъ ощутитъ глубокую тоску, когда скроется изъ глазъ африканская бѣлизна К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Но разъ онъ освободится отъ островной среды, разъ не будетъ жить среди мужиковъ и вернется къ прежней жизни, можетъ быть, Маргалида обратится въ блѣдное воспоминаніе, и онъ первый посмѣется надъ страстью къ а_т_л_о_т_ѣ, дочери бывшаго арендатора его семьи.
Больше онъ не колебался. Ночь проведетъ въ одинокой башнѣ, какъ первобытный человѣкъ, какъ одинъ изъ тѣхъ, что жили, сторожимые опасностью, готовые умереть. Завтра вечеромъ онъ будетъ сидѣть передъ столомъ кофейни, при свѣтѣ электрическихъ рожковъ, будетъ смотрѣть, какъ ѣдутъ мимо тротуара коляски и проходятъ по центру Борне женщины красивѣе Маргалиды. На Майорку! Онъ не будетъ жить во дворцѣ; громадный домъ Фебреровъ навсегда потерянъ для него, согласно революціонной и спасительной комбинаціи, изобрѣтенной другомъ Вальсомъ. Но будетъ у него маленькій, чистенькій домъ въ Террено или въ другомъ кварталѣ около моря, и тамъ онъ будетъ окруженъ материнской заботливостью м_а_д_ò Антоніи. Ни огорченій, ни стыда не ждетъ его тамъ. Его даже не будетъ смущать присутствіе дона Бенито Вальса и его дочери, которыхъ онъ такъ невѣжливо оставилъ, не извинившись. Богатый ч_у_е_т_а, какъ сообщалъ его братъ въ письмѣ, живетъ теперь въ Барселонѣ для поправленія здоровья, Несомнѣнно, — полагалъ капитамъ Пабло — это переселеніе предпринято съ цѣлью найти зятя, вдали отъ предразсудковъ, преслѣдовавшихъ на островѣ его соплеменниковъ.
При наступленіи сумерокъ явился Капельянетъ съ ужиномъ въ корзинѣ. Пока Фебреръ жадно ѣлъ, почувствовавъ на радостяхъ хорошій аппетитъ, мальчикъ ходилъ по комнатѣ, разыскивая пытливыми глазами письмо, возбудившее его любопытство. Нигдѣ не видно. Радость сеньора, въ концѣ концовъ, заразила и его; онъ также сталъ смѣяться, не зная чему, считая своимъ долгомъ быть въ хорошемъ настроеніи, разъ въ хорошемъ настроеніи донъ Хаиме.
Фебреръ шутилъ надъ его скорымъ отправленіемъ въ семинарію. Онъ хочетъ сдѣлать ему подарокъ, но подарокъ необыкновенный, какого тотъ и представить себѣ не можетъ. При этихъ словахъ его глаза смотрѣли на ружье, висѣвшее на стѣнѣ.
Когда мальчикъ ушелъ, онъ заперъ дверь и при огнѣ свѣчи занялся осмотромъ и распредѣленіемъ предметовъ, находившихся въ его комнатѣ. Въ старинномъ деревянномъ ящикѣ, съ грубыми украшеніями, вырѣзанными ножомъ, было старательно сложено Маргалидой и пересыпано пахучими травами привезенное имъ съ Майорки платье. Онъ надѣнетъ его завтра утромъ. Съ нѣкоторымъ страхомъ онъ подумалъ о страданіи и пыткѣ, которыя ему причинятъ сапоги и воротничекъ, послѣ длиннаго періода деревенской свободы. Но онъ хочетъ уѣхать съ острова точь-въ-точь такимъ, какъ пріѣхалъ. Остальное онъ подаритъ Пепу, а ружье его сыну. И онъ со смѣхомъ представлялъ себѣ мину маленькаго семинариста передъ этимъ, нѣсколько запоздавшимъ, подаркомъ…
Пепетъ поохотится съ ружьемъ, сдѣлавшись священникомъ одного изъ к_в_а_р_т_о_н_о_в_ъ острова.
Онъ снова вынулъ изъ кармана письмо Вальса и медленно, смакуя, сгалъ читать его, какъ будто каждый разъ находилъ въ немъ новыя вѣсти. Когда онъ перечитывалъ чисто-пріятельскіе абзацы, мысль его начинала работать въ порывѣ радости. Добрый другъ, Пабло! И какъ кстати его совѣты!.. Онъ вытаскиваетъ его съ Ибисы въ самый подходящій моментъ, когда Хаиме оказался въ открытой войнѣ со всѣми этими дикими людьми, желающими смерти иностранца. Капитанъ не ошибается. Что дѣлаетъ онъ здѣсь, словно новый Робинзонъ, не сумѣвшій даже насладиться покоемъ одиночества?.. Вальсъ, являющійся всегда во время, спасаетъ его отъ опасности.
Нѣсколько часовъ тому назадъ, когда онъ еще не получилъ письма, его жизнь представлялась ему нелѣпой и смѣшной. Теперь онъ другой человѣкъ. Съ сожалѣніемъ и стыдомъ онъ смѣялся надъ безумцемъ, который наканунѣ, съ ружьемъ на плечѣ, отправился на гору разыскать бѣжавшаго арестанта и вызвать его на варварскую дуэль въ глухой рощѣ. Какъ будто вся жизнь планеты сосредоточилась на маленькомъ островкѣ и требоваюеь убійство, чтобы имѣть право на существованіе! Какъ будто не существовало ни жизни, ни цивилизаціи за гранью голубой глади, окружавшей этотъ клочекъ земли съ его породой людей, людей примитивной души, окаменѣвшихъ въ нравахъ минувшихъ вѣковъ!.. Что за безуміе! Это послѣдняя ночь его дикой жизни. Завтра все происшедшее сдѣлается лишь клубкомъ интересныхъ воспоминаній, и повѣстью о нихъ онъ можетъ забавлять своихъ пріятелей на Борне.
Вдругъ Фебреръ оборвалъ нить своихъ мыслей и отвелъ глаза отъ бумаги. Его взглядъ увидалъ половину комнаты въ темнотѣ, а другую въ красноватомъ свѣтѣ, заставлявшемъ дрожать предметы. Какъ будто, онъ вернулся изъ далекой поѣздки, нарисованной его воображеніемъ. Онъ все еще въ башнѣ Пирата, все еще среди мрака, въ уединеніи, населенномъ шорохами природы, внутри каменной громады, стѣны которой какъ бы дышали зловѣщею тайной.
Какой-то звукъ послышался за стѣной, крикъ, ауканье, не такое, какъ тогда: — болѣе глухое, болѣе отдаленное. Хаиме показалось, что этотъ крикъ былъ очень близко: быть можетъ, его испускалъ человѣкъ, спрятавшійся въ группѣ тамарисковъ.
Онъ удвоилъ свое вниманіе, и вскорѣ снова раздалось ауканье. Эго прежнее ауканье, ауканье той ночи, но глухое, тихое, хриплое, какъ будто испускавшій его боялся, что крики слишкомъ разбѣгаются, и, сложивъ руки у рта, посылалъ звуки черезъ эту естественную трубу къ башнѣ.
Первое изумленіе прошло, Хаиме тихонько засмѣялся, пожавъ плечами. Онъ не хотѣлъ трогаться съ мѣста. Что для него эти первобытные обычаи, эти крестьянскіе вызовы? «Аукай, добрый человѣкъ, кричи себѣ до устали, я глухъ». И, желая отвлечь свое вниманіе, онъ снова принялся читать письмо, наслаждаясь длиннымъ перечнемъ кредиторовъ. Ихъ имена пробуждали въ немъ то гнѣвъ, то юмористическія воспоминанія.
Ауканье продолжало раздаваться черезъ длинные промежутки времени, и каждый разъ, какъ хриплые звуки нарушали молчаніе, Фебреръ вздрагивалъ отъ нетерпѣнія и гнѣва. Господи! Неужели ему придется провести такъ ночь безъ сна, подъ угрожающую серенаду?…
Онъ подумалъ, что, можетъ быть, спрятавшись въ кустахъ, врагъ видѣлъ освѣщенныя щели двери и это заставляло его упорно вызывать. Онъ потушилъ свѣчу и легъ на постель, испытывая пріятное ощущеніе, очутившись въ темнотѣ и погрузившись въ мягкій, шуршащій тюфякъ. Пусть этотъ варваръ аукаетъ цѣлые часы, пока не лишится голоса, онъ не двинется съ мѣста. Что для него эти оскорбленія?… И онъ смѣялся, радуясь животной радостью, на мягкомъ ложѣ, а тотъ хрипелъ, спрятавшись въ кустарникахъ, съ оружіемъ наготовѣ, напрягая взоръ. Какой ударъ для врага!…
Фебреръ почти заснулъ, убаюканный угрожающими криками. У двери была имъ сооружена баррикада, какъ въ предыдущую ночь. Пока раздавались крики, онъ зналъ, что никакая опасность ему не грозила. Вдругъ, дико вздрогнувъ, онъ выпрямился и прогналъ отъ себя дремоту, предвѣстницу сна: ауканье больше не было слышно. Его заставила насторожиться таинственность молчанія, болѣе грозная и тревожная, чѣмъ непріятельскіе крики.
Онъ вытянулъ впередъ голову. Ему показалось будто среди смутныхъ и глухихъ шороховъ дыханія ночи, онъ слышитъ треніе, легкій трескъ дерева, похожій на легкую поступь кошки, крадущейся со ступеньки на ступеньку no лѣстницѣ башни, съ длинными остановками.
Хаиме нашелъ револьверъ и держалъ его въ рукѣ. Оруж: е какъ бы дрожало въ его пальцахъ. Онъ началъ испытывать гнѣвъ сильнаго человѣка, почуявшаго около своей двери врага.
Медленное восхожденіе прекратилось, можетъ быть, на серединѣ лѣстницы, и послѣ долгаго молчанія отшельникъ услышалъ тихій голосъ, голосъ, звучавшій только ему одному. Это былъ голосъ К_у_з_н_е_ц_а: онъ узналъ его. В_е_р_р_о приглашалъ его выйти, называлъ его трусомъ и къ этому оскорбленію прибавлялъ другія бранныя слова no адресу ненавистнаго острова, родины Фебреровъ.
Инстинктивно Хаиме поднялся съ постели и шумно заскрипѣлъ тюфякъ подъ его колѣнами.
Вставъ на ноги, въ темнотѣ, съ револьверомъ въ рукахъ онъ началъ жалѣть, что вскочилъ и псчувствовалъ опять презрѣніе къ вызывающему. Къ чему обращать на него вниманіе? Нужно снова лечь… Послѣдовала длинная пауза, какъ будто врагъ, услышавъ трескъ тюфяка, ждалъ, что обитатель башни вотъ-вотъ выйдетъ. Но черезъ нѣкоторое время хриплый, бранящійся голосъ снова раздался въ тишинѣ ночи. Онъ опять называлъ его трусомъ, приглашалъ майоркинца выйти. «Выходи, сынъ…»
При этомъ оскорбленіи Фебреръ задрожалъ и спряталъ револьверъ за поясъ. Его мать! Его несчастная мать, блѣдная, больная и нѣжная, какъ святая! И вдругъ, ее грязнятъ безстыднѣйшими словами уста этого арестанта!..
Онъ инстиктивно пошелъ къ двери и черезъ нѣсколько шаговъ наткнулся на сдвинутые стулья и столъ. Нѣтъ, не въ дверь… Прямоугольникь туманнаго синяго свѣта обозначился на темной стѣнѣ. Хаиме открылъ окно. Сіяніе звѣздъ слабо озарило судорожно сведенныя черты его лица, холодныя, отчаянныя — рѣшительныя, жестокія: теперь онъ поразительно походилъ на командора дона Пріамо и другихъ море.плавателей, носителей разрушенія и войны, чьи портреты висѣли, покрытые пылью, въ майоркскомъ домѣ.
Онъ сѣлъ на подоконникъ, спустилъ ноги внизъ и медленно началъ спускаться, осторожно нащупывая стѣнныя впадины, боясь, чтобъ не скатывались отставшіе камни и своимъ шумомъ не выдали бы его.
Очутившись на землѣ, онъ вынулъ изъ-за пояса револьверъ и, нагнувшись, почти на колѣняхъ, одной рукой касаясь почвы, началъ обходить основаніе башни. Его ноги путались въ корняхъ тамарисковъ, обнаженныхъ вѣтромъ, иззивавшихся по песку, какъ толстыя тѣла черныхъ змѣй. Каждый разъ, какъ, наступая на нихъ, онъ спотыкался и лишь съ громадными усиліями могъ подвигаться дальше. Каждый разъ, какъ катился или хрустѣлъ камень, онъ останавливался и задерживалъ дыханіе. Онъ дрожалъ, не отъ страха, а отъ безпокойства и тревоги, словно охотникъ, который боится опоздать. Охъ если бы напасть на врага врасплохъ, у двери, когда тотъ въ полголоса произноситъ свои смертельныя оскорбленія!..
Согнувшись какъ звѣрь, почти вровень съ землей, онъ увидѣлъ, наконецъ, нижній край лѣстницы, затѣмъ верхія ступени и черную дверь среди громады башни; при блескѣ звѣздъ дверь казалась бѣлой. Никого! врагъ убѣжалъ.
Отъ неожиданности онъ выпрямился и съ безпокойствомъ сталъ разглядывать черное колеблющееся пятно кустарниковъ на откосѣ. Наблюденія его продолжались не долго. Красная змѣйка, короткая огненная линія, взвилась изъ тамарисковъ совсѣмъ недалеко отъ него; за нею маленькое облачко и грохотъ. Хаиме почувствовалъ какъ бы ударъ въ грудь камнемъ, теплымъ булыжникомъ: можетъ быть, этотъ камень упалъ отъ шума выстрѣла.
— Ничего! — подумалъ онъ.
Но въ ту же минуту, не зная какъ, онъ растянулся на землѣ, лицомъ вверхъ.
— Ничего! — подумалъ онъ снова.
И инстинктивно повернулся грудью къ землѣ, оперся на одну руку, другую, державшую револьверъ, вытянулъ впередъ. Онъ чувствовалъ себя сильнымъ, повторилъ опять про себя «ничего», но тѣло его внезапно отяжелѣло и отказывалось повиноваться. Какъ будто оно склонялось къ землѣ въ болѣзненной симпатіи.
Онъ увидѣлъ, какъ раздвигались кусты, словно въ нихъ шевелилсятемный, осторожный, злой звѣрь. Тамъ былъ врагъ: сначала онъ выставилъ голову, потомъ — бюсть, наконецъ, освободилъ ноги изъ хрустящихъ вѣтвей.
Передъ Фебреромъ блеснуло мгновенное видѣніе, какія посѣщаютъ удавленника и умирающаго въ послѣднія минуты, видѣніе, въ которомъ проходятъ бѣглыя воспоминанія всего прошлаго. Онъ вспомнилъ свою молодость, когда стрѣлялъ изъ пистолета въ пальмскомъ саду, лежа на землѣ и воображая себя раненнымъ въ моментъ поединка. Въ первый разъ сослужитъ свою службу этотъ капризный пріемъ.
Онъ ясно видѣлъ черную фигуру врага, неподвижную передъ прицѣломъ его револьвера. Но фигура становилась постепенно все болѣе и болѣе смутной и неопредѣленной, какъ будто по временамъ ночной сумракъ сгущался. Фигура осторожно приближалась, тоже съ оружіемъ въ рукѣ, безъ сомнѣнія, чтобъ прикончить съ нимъ. Тогда онъ дернулъ собачку, одинъ разъ, другой, третій, думая, что оружіе не дѣйствуетъ, съ отчаяніемъ ожидая, что врагъ нападетъ на него, беззащитнаго. Врага не видно. Бѣлый туманъ разстилался передъ его глазами, въ ушахъ шумѣло… Но, когда, казалось, противникъ уже около него, туманъ разсѣялся: онъ снова увидѣлъ спокойный голубой свѣтъ ночи и въ нѣсколькихъ шагахъ, также на землѣ, тѣло: оно двигалось, извивалось, царапало землю, испускало тревожный стонъ, предсмертный хрипъ.
Хаиме не могъ понять этого чуда. На самомъ дѣлѣ, это онъ стрѣлялъ?…
Онъ хотѣлъ подняться, и его руки, нащупывая землю, попали въ густую, теплую грязь. Онъ дотронулся до груди, и она оказалась смоченной чѣмъ-то тепловатымъ и густымъ, стекавшимъ тонкими, безостановочными струйками. Онъ пытался сжать ноги, чтобы встать на колѣни, — ноги не повиновались. Только тутъ онъ убѣдился, что раненъ.
Глаза его лишились ясности зрѣнія. Башня двоилась, троилась; потомъ всѣ каменныя громады, раскинувшіяся по берегу, низверглись въ море. Онъ ощутилъ ѣдкій вкусъ на небѣ и губахъ. Ему показалось, что онъ пилъ что-то теплое и крѣпкое, но пилъ обратнымъ порядкомъ, по капризной волѣ механизма его жизни: странная жидкость текла къ небу изъ тайниковъ его внутренностей. Черная фигура, двигавшаяея со стономъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, вырастала все больше и больше, извиваясь въ конвульсіяхъ по землѣ. Она превратилась уже въ апокалиптическаго звѣря, чудовища ночи, которое, выгибаясь, достигало звѣздъ.
Лай собаки и людскіе голоса спугнули эти фантасмагоріи одиночества. Во мракѣ показались огни.
— Донъ Чауме! Донъ Чауме!
Чей это женскій голосъ? Гдѣ онъ слышалъ его?…
Онъ видѣлъ, какъ двигались черныя фигуры, какъ онѣ наклонялись съ красными звѣздами въ рукахт. Онъ видѣлъ человѣка, удерживавшаго другого, поменьше и въ рукахъ у послѣдняго бѣлую молнію, можетъ быть, ножъ, которымъ онъ хотѣлъ прикончить вздымавшееся чудовище.
Больше онъ ничего не видѣлъ. Онъ почувствовалъ, какъ чьи-то нѣжныя руки, руки съ нѣжной кожей, сладостно теплыя, взяли его за голову. Чей-то голосъ, тотъ же самый, что и раньше, дрожащій, плачущій, отдался въ его ушахъ судорожнымъ трепетомъ, и этотъ трепетъ, казалось, разлился по всѣму тѣлу.
— Донъ Чауме!.. Охъ, донъ Чауме!
Онъ почувствовалъ на своихъ губахъ нѣжное прикосновеніе, ласкавшее его, какъ шелкъ. Постепенно прикосновеніе дѣлалось все болѣе и болѣе ощутительнымъ и, наконецъ, обратилось въ безумный поцѣлуй, говорящій объ отчаяніи и бѣшеной скорби
Прежде чѣмъ все скрылось изъ его взора, раненый слабо улыбнулся, увидавъ передъ своими глазами плачущіе, полные любви и муки, глаза: глаза Маргалиды.
IV.
правитьОчутившись въ комнатѣ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, лежа на высокой постели — можетъ быть, постели Маргалиды, — Фебреръ далъ себѣ отчетъ въ только что случившемся.
Онъ дошелъ на ногахъ до хутора, поддерживаемый Пепомъ и его сыномъ, чувствуя на плечахъ прикосновеніе ласковыхъ рукъ, замѣтно дрожавшихъ. Это были неясные, неопредѣленные обрывки воспоминаній, подернутыхъ дымкой бѣлаго тумана, — словно, смутное воспоминаніе о поступкахъ и рѣчахъ на другой день послѣ выпивки.
Онъ припоминалъ, что его голова въ смертельной истомѣ искала поддержки на плечѣ Пепа, что силы его оставляли, какъ будто его жизнь уходила вмѣстѣ съ горячими, липкими струйками, стекавшими по груди и спинѣ. Онъ припоминалъ, что сзади его слышались глухіе вздохи, обрывающіяся слова, молившія о помощи всѣхъ небесныхъ силъ. А онъ, слабый-слабый, съ шумомъ въ вискахъ, предвѣстникомъ обморока, напрягался, сосредоточивая свою энергію въ ногахъ, подвигаясь впередъ шагъ за шагомъ, въ страхѣ, что навсегда останется на дорогѣ! Какой безконечный спускъ къ К_а_н_у М_а_й_о_р_к_и! Тянулись часы, тянулись дни: въ его затуманенной памяти этотъ переходъ представлялся длиннымъ-длиннымъ, равнымъ всей предшествовшей жизни. Когда дружскія руки помогли ему подняться на постель и при свѣтѣ лампочки стали снимать съ него платье, Фебреръ испыталъ ощущеніе покоя и нѣги. He вставать бы больше съ этой мягкой постели! Остаться на ней навсегда!..
Кровь!.. Противная красная кровь всюду — на жакетѣ и рубашкѣ, свалившихся словно тряпки къ ножкамъ кровати, на строгой бѣлизнѣ толстыхъ простынь, въ ведрѣ съ водой: вода покраснѣла, когда Пепъ помочилъ тряпку, чтобы обмыть грудь раненнаго. Съ каждой части одежды, снятой съ тѣла, капала она мелкимъ дождемъ. Нижнее бѣлье приходилось отдирать, и тѣло дрожало, какъ въ лихорадкѣ. Лампочка своимъ трепетнымъ пламенемъ вырывала изъ мрака вѣчное красное пятно.
Женщины разразились рыданіями. Мать Маргалиды, забывъ всякое благоразуміе, скрестила руки и подняла кверху взглядъ, выражавшій ужасъ. Царица Пресвятая!.. Нѣга постели вернула Фебреру спокойствіе и онъ удивлялся подобному восклицанію. Чего такъ волнуются женщины? Маргалида, безмолвная, широко раскрывъ глаза отъ ужаса, ходила взадъ и впередъ, складывала одежду, стремительно, со страхомъ отпирала ящики; но яростные окрики отца не парализовали ее.
Добрый Пепъ, нахмуренный, съ зеленоватой блѣдностью на своемъ смугломъ лицѣ, укладывалъ раненаго и въ то же время отдавалъ приказанія. Нитокъ! побольше нитокъ!.. Женщины, молчать! Чего такъ кричатъ и охаютъ! Его жена вотъ, что должна сдѣлать, — сыскать баночку съ чудесной мазью сохраняемую еще со временъ его храбраго отца, грознаго в_е_р_р_о, получившаго столько ранъ.
И когда мать, перепуганная свирѣпыми приказаніями, хотѣла вмѣстѣ съ Маргалидой искать лѣкарство, мужъ снова ее потребовалъ къ постели. Нужно подержать сеньора: онъ положилъ его на бокъ, чтобы осмотрѣть и, въ то же время, обмыть грудь и плечо. Мирный Пепъ юношей видывалъ болѣе страшные случаи и кое-что понимаетъ въ ранахъ. Стирая мокрой тряпкой кровавыя пятна, онъ открылъ двѣ раны въ тѣлѣ дона Хаиме — одну на груди, другую — на плечѣ… Отлично: пуля пробила тѣло навылетъ: значитъ, не нужно извлекать ее. Заживетъ быстро.
Своими мужицкими руками, стараясь придать имъ женскую нѣжность, пытался онъ сдѣлать корпію и ввести ее въ ямочки раненаго, окровавленнаго тѣла, откуда продолжала тихо сочиться красная влага. Наморщивъ переносицу и отводя взглядъ въ сторону, чтобы не встрѣтиться съ глазами раненаго, Маргалида отстранила Пепа. — «Оставь, отецъ»: можетъ быть, она сумѣетъ лучше… И Хаиме какъ бы ощутилъ въ своемъ живомъ, чувствительномъ, содрогавшемся отъ жестокихъ уколовъ, тѣлѣ особую свѣжесть, сладкое спокойствіе, когда въ него ввели корпію пальцы дѣвушки.
Хаиме лежалъ неподвижно, чувствуя на плечѣ и груди прикосновеніе тряпокъ, наложенныхъ обѣими женщинами, ужасавшимися крови.
Оптимистическое настроеніе, посѣтившее его, когда онъ поджалъ ноги и упалъ у башни, сейчасъ вернулось къ нему. Несомнѣнно, ничего: пустяшная рана; онъ чувствовалъ себя лучше. Его безпокоилъ, какъ что-то докучное, печальмый, молчаливый видъ окружающихъ. Онъ улыбнулся, чтобы ободрить ихъ. Пытался заговорить, но первая же попытка произнести слово вызвала сильную усталость.
Крестьянинъ остановилъ его выразительнымъ жестомъ. Тише, донъ Хаиме: пусть лежитъ себѣ покойно. Сейчасъ явится врачъ. Его сынъ поскакалъ на лучшемъ конѣ за нимъ въ Санъ Хосе.
И видя, что донъ Хаиме, широко раскрывъ глаза, продолжаетъ ободряюще улыбаться, Пепъ сталъ говорить, стараясь занять раненаго.
Онъ спалъ тяжелымъ, мертвымъ сномъ, какъ вдругъ его разбудили голосъ и толчки жены, крики а_т_л_о_т_о_в_ъ, бросившихся къ двери. За стѣнами хутора, около башни, гремѣли выстрѣлы. Снова нападеніе на сеньора, какъ двѣ ночи тому назадъ!.. Пепетъ, услыхавъ послѣдніе выстрѣлы, видимо обрадовался. Это стрѣлялъ донъ Хаиме: онъ знаетъ звукъ выстрѣловъ его револьвера.
Пепъ зажегъ фонарь, съ которымъ выходилъ на улицу, жена его схватила лампочку и всѣ побѣжали вверхъ по откосу, не думая объ опасности. Первое, на что они наткнулись, былъ К_у_з_н_е_ц_ъ, умирающій, съ залитой кровью головой, аукавшій и извивающійся, словно червь… Страданія его кончились. Да приметъ его душу милосердный Господь! Пепу пришлось вступить въ драку съ сыномъ: бѣшеный, злой, какъ обезьяна, увидавъ умирающаго, онъ выхватилъ изъ-за пояса большой ножъ, съ намѣреніемъ прикончить его. Откуда Пепетъ взялъ это оружіе? Настоящіе черти эти мальчишки! Славная игрушка дяя семинариста!..
И отецъ взглядомъ указывалъ на ножъ, подарокъ Фебрера Капельянету: онъ лежалъ теперь, забытый на стулѣ.
Потомъ они нашли сеньора, упавшаго грудью наземь около башенной лѣстницы. Ахъ, донъ Хаиме, какъ перепугались Пепъ и его семья! Они сочли его мертвымъ. Въ такихъ несчастіяхъ узнается любовь, какую чувствуютъ къ людямъ. И добрый крестьянинъ съ плачущимъ взглядомъ какъ бы цѣловалъ раненаго. Нѣмую ласку его раздѣляли обѣ женщины. Прижавшись къ кровати, онѣ хотѣли вернуть ему здоровье своими взорами.
Эти ласковые, тревожные и скорбные взгляды было послѣднее, что видѣлъ Фебреръ. Глаза его закрылись и онъ тихо погрузился въ сонъ, безъ сновидѣній, безъ бреда въ сѣрое нѣжащее ничто, словно мысль его уснула раньше тѣла.
Когда онъ снова открылъ глаза, красный свѣтъ уже не разливался по комнатѣ. Лампочка висѣла ва старомъ мѣстѣ, съ почернѣвшей, потухшей свѣтильней. Леденящій, мутный свѣгъ проникалъ черезъ маленькое окошко спальни: свѣтъ зари. Хаиме почувствовалъ холодъ. Постельныя покрывала были сняты съ его тѣла: чьи-то быстрыя руки ощупывали перевязки на его ранахъ. Тѣло, нѣсколько часовъ тому назадъ нечувствительное, теперь при малѣйшемъ прикосновеніи трепетало и вздрагивало отъ боли, пробуждая непреодолимое желаніе жаловаться. Слѣдя затуманеннымъ взоромъ за руками, которыя его мучили, раненый увидалъ черные рукава, потомъ галстухъ, воротничекъ, непохожій на крестьянскій, а выше всего этого — лицо съ сѣдыми усами; лицо это онъ часто встрѣчалъ на дорогахъ, но теперь не могъ припомнить, кому оно принадлежало. Мало помалу онъ сталъ его узнавать. Это докторъ изъ Санъ Хосе, котораго онъ часто встрѣчалъ на лошади или въ повозкѣ, старый врачъ-практикъ, обувавшійся въ альпаргаты, какъ крестьяне, и отличавшійся отъ поелѣднихх лишь галстукомъ и выглаженнымъ воротничкомъ: эти знаки отличія онъ тщательно сохранялъ.
Какъ мучилъ его этотъ человѣкъ, ощупывая его тѣло, какъ бы затвердѣвшее, и дѣлалъ его болѣе чувствительнымъ, болѣзненно, боязливо чувствительнымъ, — оно словно сжималось при малѣйшемъ прикосновеніи воздуха!.. Но лицо доктора скрылось, Хаиме пересталъ чувствовать мучительную боль отъ рукъ и снова погрузился въ тихую дремоту. Онъ закрылъ глаза, но слухъ его какъ бы сторожилъ въ обступившей его темнотѣ. Тихимъ голосомъ говорили за стѣнами комнаты, въ сосѣдней кухнѣ и раненому удалось разслышать всего нѣсколько фразъ изъ глухого разговора. Незнакомый голосъ, голосъ доктора раздавался среди тягостнаго молчанія. Онъ поздравлялъ, что пуля не осталась въ тѣлѣ. Только, несомнѣнно, она въ своемъ полетѣ прошла черезъ легкое. Послышался хоръ изумленныхъ восклицаній, сдержанныхъ вздоховъ, и прежній голосъ протестовалъ. Да, легкое: нечего пугаться. «Легкія быстро зарубцовываютси. Это самый благодарный органъ тѣла. Только нужно опасаться травматическаго воспаленія легкихъ».
Услышавъ это, раненый сохранилъ свой оптимизмъ. «Ничего, ничего»! И снова сладко погрузился онъ въ туманное море дремоты, безмѣрное, гладкое, затягивающее, и тонѵли въ этомъ морѣ видѣнія и ощущенія, безъ ряби, безъ слѣда.
Съ этого момента Фебреръ потерялъ представленіе о времени и дѣйствительности. Онъ еще живъ: въ этомъ онъ увѣренъ; но его жизнь — ненормальная, странная, долгая жизнь мрака и неизвѣстности съ легкими просвѣтами. Онъ открылъ глаза; была ночь. Окошко чернѣло, и пламя лампочки окрашивало его безпокойными красными пятнами, танцовавшими во мракѣ. Онъ снова открылъ глаза, предполагая, что прошло нѣсколько минутъ, и былъ уже день: солнечный лучъ пробивался въ его комнату, начертивъ золотой кружокъ на полу у кровати. И такъ съ фантастической быстротой чередовались день и ночь, какъ будто навсегда измѣнился бѣгъ времени. Или нѣтъ: всеобщій круговоротъ, вмѣсто того, чтобы развиваться ускоряясь, застылъ въ гнетущемъ однообразіи. Раненый открывалъ глаза: была ночь, вѣчно ночь, какъ будто земной шаръ обреченъ былъ на нескончаемую тьму. Иногда сверкало и сверкало солнце, какъ въ иолярныхъ странахъ, гдѣ царитъ раздражающій свѣтъ дня цѣлыми мѣсяцами.
Однажды, очнувшись, онъ встрѣтился глазами съ Капельянетомъ. Полагая, что ему вдругъ стало лучше, мальчикъ заговорилъ тихимъ голосомъ, опасаясь вызвать гнѣвъ отца, который велѣлъ ему молчать.
Кузнеца уже похоронили. Храбрый человѣкъ гноилъ теперь землю. Какъ мѣтки выстрѣлы дона Хаиме! Что за рука у него!.. Онъ разбилъ ему голову.
А_т_л_о_т_ъ разсказалъ послѣдующія событія съ гордостью человѣка, которому выпала честь быть свидѣтелемъ историческаго факта. Изъ города явились: судья съ своей палкой съ кисточками, офицеръ гражданской гвардіи и два господина съ бумагой и чернильницами: всѣ подъ эскортомъ треуголокъ и ружей. Эти всемогущія особы, передохнувь немного въ Канѣ Майорки, поднялись къ башнѣ, все разсматривали, все изслѣдовали, бѣгали по землѣ, какъ будто хотѣли ее измѣрить, заставили его, Капельянета лечь на то мѣсто, гдѣ онъ нашелъ дона Хаиме и прнять ту же самую позу. Затѣмъ, благочестивые сосѣди, съ разрѣшенія судьи понесли тѣло кузнеца на кладбище въ Санъ Хосе, а внушительная процессія правосудія направилась въ хуторъ, чтобы допросить раненаго. Но говорить съ нимъ было нельзя. Онъ спалъ, а когда его будили, онъ окидывалъ всѣхъ блуждающими глазами и тотчасъ снова закрывалъ ихъ. Правда, вѣдь сеньоръ не помнитъ?.. Допросятъ въ другой разъ, когда ему станетъ лучше. Безпокоиться не о чемъ: всѣ честные люди, а равнымъ образомъ судья «благосклонны къ нимъ». У К_у_з_н_е_ц_а не было близкихъ родственниковъ, которые бы отомстили за него; онъ потерялъ симпатіи; сосѣди не были заинтересованы, чтобъ молчать, и всѣ разсказали правду. Верро двѣ ночи выслѣживалъ сеньора у башни, сеньоръ защищался. Несомнѣнно, ему ничего не будетъ. Такъ утверждаетъ Капельянетъ: при своихъ воинственныхъ наклонносгяхъ онъ обладалъ познаніями юрисконсульта. «Самооборона, донъ Хаиме!»… На островѣ только и говорили объ этомъ событіи. Въ городскихъ кофейняхъ и казино всѣ оправдывалм его. Даже послали въ Пальму описаніе событія, чтобъ напечатали въ газетѣ. Сейчасъ его майоркскіе друзья обо всемъ освѣдомлены.
Дѣло скоро кончится. Одного только увезли въ ибисскую тюрьму — П_ѣ_в_ц_а, за его угрозы и ложь. Тотъ пытался доказать, будто онъ выслѣживалъ ненавистнаго майоркинца, выставлялъ в_е_р_р_о, какъ невинную жертву. Но съ часа на часъ его освободятъ: суду надоѣстъ возиться съ его враньемъ и обманами. А_т_л_о_т_ъ говорилъ о немъ съ презрѣніемъ. Эта курица не способна на такой подвигъ, какъ убить человѣка. Одинъ фарсъ!..
Иногда, открывъ глаза, раненый видѣлъ неподвижную, согнувшуюся фигуру жены Пепа. Она пристально смотрѣла на него безсмысленнымъ взглядомъ, шевелила губами, какъ будто молилась, и свою нѣмую рѣчь прерывала глубокими вздохами. Едва встрѣчала она стеклянный взоръ Фебрера, какъ бѣжала къ столику, заставленному пузырьками и стаканами. Ея любовь выражалась въ томъ, что она постоянно заставляла его пить всѣ микстуры, прописанныя докторомъ.
Когда Хаиме при своемъ смутномъ пробужденіи видѣлъ лицо Маргалиды, онъ испытывалъ пріятное чувство, помогавшее ему оставаться съ открытими глазами. Въ зрачкахъ дѣвушки свѣтилось выраженіе обожанія и страха. Она какъ бы молила о милосердіи своими заплаканными глазами, окруженными синимъ ореоломъ на бѣломъ, монашески бѣломъ лицѣ. «Изъ-за меня! все изъ-за меня»! — говорила она безмолвно, тономъ раскаянія.
Она приближалась къ нему робкая, колеблющаяся, но румянецъ не заливалъ ея блѣдности, словно необычайныя обстоятельства побѣдили ее прежнюю дикость Она исправляла изголовье постели, приходившее въ безпорядокъ отъ движеній раненаго, давала ему пить, материнскими руками поднимала ему голову, взбивая подушку. Подносила указательный палецъ къ губамъ, приказывая замолчать, когда Фебреръ пытался заговаривать.
Однажды раненый схватилъ ея руку, поднесъ къ губамъ и долго нѣжно цѣловалъ. Маргалида не рѣшалась отдернуть руки. Она лишь отвернула голову, какъ бы желая скрыть набѣжавшія на глаза слезы. Она тяжело вздыхала и больному показалось, будто онъ слышитъ тѣ же слова раскаянія, которыя онъ иногда читалъ въ ея взглядѣ. «По моей винѣ!.. Случилось по моей винѣ»! Хаиме испыталъ чувство радости при видѣ этихъ слезъ. О, нѣжный Цвѣтокъ Миндаля!..
Онъ уже не видѣлъ ея нѣжно-блѣднаго лица: онъ лишь различалъ блескъ ея глазъ, подернутѣхъ бѣлой дымкой, какъ сіяніе солнца въ непогодный разсвѣтъ. У него жестоко стучало въ вискахъ, взглядъ его потускнѣлъ. За прежними сладкими снами, нѣжащими и пустыми, какъ ничто, наступилъ сонъ, полный безсвязныхъ видѣній, огненныхъ образовъ, взвивающихся надъ темной бездной, полный мукъ, исторгавшихъ его груди вздохи страха, крики тревоги. Онъ бредилъ. Часто среди своихъ ужасныхъ кошмаровъ, онъ просыпался на мигъ, на одинъ только мигь, и видѣлъ себя привставшимъ на постели: чьи-то руки лежали на его рукахъ, стараясь его удержать. И снова погружался онъ въ этотъ міръ тьмы, населенный ужасами. Въ эти минуты пробуженія, мимолетное, какъ бѣглое лучезарное видѣніе въ отверстіи темнаго туннеля, онъ узнавалъ склонившіяся къ нему опечалениыя лица семейства Кана Майорки. Иногда его глаза встрѣчались съ глазами доктора, а разъ ему показалось, будто онъ видитъ сѣдые бакенбарды и маслянистые глаза своего друга Пабло Вальса. «Иллюзія! Безуміе!» подумалъ онъ, снова впадая въ безсознательное состяніе.
Изрѣдка, когда его глаза были погружены въ этотъ темный міръ, изборожденный красными кометами кошмаровъ, его слухъ слабо улавливалъ слова далеко, очень далеко, но слова эти произносились около его постели. «Травматическое воспаленіе легкихъ… Бредъ.» Слова повторялись различными голосами, но онъ сомнѣвался, чтобъ они относились къ нему. Онъ Чувствовалъ себя хорошо: ничего нѣтъ — сильное желаніе лежать и лежать, отреченіе отъ жизни, наслажденіе быть неподвижнымъ, оставаться здѣсь, пока не придетъ смерть, не внушавшая ему теперь ни малѣйшаго страха.
Его мозгъ, измученный лихорадкой, казалось, кружился и кружился въ безумномъ круговоротѣ, и это вращательное движеніе вызывало въ его смутной памяти образъ, много разъ его занимавшій. Онъ видѣлъ колесо, громадное колесо! безмѣрное, какъ земной шаръ, вершина его терялась среди облаковъ, а низъ погружался въ звѣздную пыль, сверкавшуіо въ небесной тьмѣ. Ободъ колеса — живое тѣло, милліоны и милліоны живыхъ созданій, скученныхъ, нагромождейныхъ, жестикулирующихъ. Оконечности ихъ были свободны, и они двигали ими, чтобъ убѣдиться въ своихъ узахъ и своей свободѣ. А тѣла были прикрѣплены другъ къ другу. Спицы колеса своими разнообразными формами привлекли вниманіе Фебрера. Однѣ — шпаги оъ окровавленными лезвіями, перевитыми лавровой гирляндой — символъ героизма, другія — золотые скипетры, увѣнчанныя королевскими и императорскими коронами; жезлы правосудія; золотыя прутья составленныя изъ монетъ; перстни съ драгоцѣнными камнями, символы божественной пастырской власти съ тѣхъ поръ, какъ люди сгруппировались въ стада и стали блеять, взирая на небо. И ступица этого колеса была черепъ, бѣлый, чистый, блестящій, какъ полированный мраморъ, черепъ громадный, какъ планета, остававшійся неподвижнымъ, въ то время, какъ все кружилось вокругъ него, черепъ свѣтлый, какъ луна, злобно улыбавшійся своими череыми впадинами, молча насмѣхаясь надъ всѣмъ этимъ движеніемъ.
Колесо кружилось и кружилось. Милліоны существъ, прикованные къ его безостановочному круговороту, кричали и размахивали руками, въ восторгѣ отъ быстроты, ободренные ею. Хаиме видѣлъ, какъ они мгновенно подымались на высоту и мгновенно опускались головой внизъ. Но въ свемъ ослѣпленіи они воображали, будто идутъ прямо, восхищаясь при каждомъ оборотѣ новыми пространствами, новыми вещами. Они считали неизвѣстнымъ и поразительнымъ, то самое мѣсто, которое они миновали мгновеніе тому назадъ. He вѣдая неподвижности центра, вокругъ котораго они кружились, они пламенно вѣровали, что двигаются впередъ. «Какъ мы бѣжимъ! Гдѣ мы остановимся?» Фебреръ улыбался, умиленный ихъ ненавистностью, видя, какъ они гордятся быстрымъ ходомъ ихъ прогресса, оставаясь на прежнемъ мѣстѣ, — быстротой восхожденія, въ тысячный разъ, восхожденія, за которымъ роковымъ образомъ слѣдовало паденіе головою внизъ.
Вдругъ Фебреръ почувствовалъ ударъ какой-то непреодолимой силы. Громадный черепъ насмѣшливо улыбался ему. «И ты? что ты противишься своей судьбѣ?» И онъ очутился на ободѣ колеса, смѣшался съ этимъ ребячески-вѣрующимъ человѣчествомъ, но безъ утѣшенія сладкаго обмана. И его товарищи по путешествію издѣвались надъ нимъ, плевали на него, били его, негодуя, что онъ абсурдно отрицаетъ движеніе, и считая его сумасшедшимъ, разъ онъ усумнился въ томъ, что ясно для всѣхъ.
Колесо лопнуло, заполнивъ черное пространство пламенемъ взрыва, милліардами милліоновъ криковъ и судорогь: столько существъ брошено въ тайну вѣчностй! И онъ падалъ и падалъ, падалъ года, падалъ вѣка и, наконецъ, почувствовалъ своимъ плечомъ нѣжную ласку кровати. Тогда онъ открылъ глаза. У кровати находилась Маргалида и смотрѣла на него съ выраженіемъ ужаса, при свѣтѣ лампочки. Навѣрно была глухая ночь. Бѣдная дѣвушка тревожно вздыхала, схвативъ его за руки своими дрожащими ручками.
— Донъ Чауме! Ахъ, донъ Чауме!
Онъ кричалъ, какъ безумный, свѣшивался съ кровати, явно желая упасть на полъ, говорилъ о колесѣ и черепѣ. Что это такое, донъ Хаиме?.
Больной почувствовалъ любовное прикосновеніе нѣжныхъ рукъ. Онѣ поправляли одежду, поднимались къ изголовью и обвивались вокругъ его плечъ, по-матерински, съ ласковой заботливостью, точно онъ былъ ребенокъ.
Прежде чѣмъ погрузиться въ безсознательное состояніе, прежде чѣмъ снова перешагнуть огненныя врата безумія, Фебреръ увидалъ около самыхъ глазъ влажные глаза Маргалиды, и они становились все болѣе печальными и влажными въ своихъ синихъ кругахъ. Онъ чувствовалъ теплоту ея дыханія на своихъ устахъ, и вотъ уста его вздрогнули подъ шелковистымъ влажнымъ прикосновеніемъ, подъ легкой, робкой лаской, словно ласка крыла. «Спите, донъ Хаиме». Сеньоръ долженъ спать. И несмотря на уваженіе, съ которымъ она говорила раненому, въ ея словахъ звучала ласковая интимность, какъ будто донъ Хаиие сталъ для нея другимъ человѣкомъ, послѣ того какъ ихъ сблизило несчастіе.
Бредъ лихорадки уносилъ больного въ странные міры, гдѣ не было ни малѣйшихъ формъ дѣйствительности. Онъ видѣлъ себя иногда въ своей уединенной башнѣ. Темная громада была уже построена не изъ камня; она состояла изъ череповъ, связанныхъ иежду еобой, какъ кирпичи, цементомъ праха и костей. Изъ костей были также холмы и прибрежныя скалы, и бѣлыми скелетами глядѣли пѣнистые гребни — вѣнцы падводныгь рифовъ. Все что ни охватывалъ взоръ, деревья и горы, суда и отдаденные острова, все было изъ костей и сверкало бѣлизной ледяного пейзажа. Черепа съ крыльями, словно херувимы на религіозныхъ картинахъ, летали по пространству и исторгали своими провалившимися челюстями хриплые гимны великому божеству, Оно все заполняло раздутыми складками своего савана и костлявая голова его терялась въ облакахъ. Онъ чувствовалъ, какъ невидимые когти отрывали его мясо, и кровавые куски, принадлежавшіе ему цѣлую жизнь, испускали крики боли, отдѣляясь отъ него. Потомъ онъ видѣлъ себя очищеннымъ и блистающимъ бѣлизной скелета, и чей-то далекій голосъ нашептывалъ въ его исчезнувшія уши страшное заклятіе. «Настала минута истиннаго величія: пересталъ быть человѣкомъ и обратился въ мертвеца. Рабъ прошелъ великій искусь и сташвится полубогомъ». Мертвые повелѣваютъ. Стоитъ только взглянуть, съ какимъ суевѣрнымъ уваженіемъ, съ какимъ рабскимъ страхомъ въ городахъ живые привѣтствуютъ отошедшихъ. Могущественный обнажаетъ голову передъ нищимъ.
Мощнымъ взглядомъ своихъ черныхъ впадинъ безъ глазъ, впадинъ, для которыхъ не существовало ни пространства, ни преградъ, онъ окинулъ всю земную поверхность. Мертвые, мертвые всюду! Они наполняли все. Онъ видѣлъ судилища и людей въ черномъ, съ прищуренными глазами и важной миной, слушавшихъ о ничтожествѣ и безуміи себѣ подобныхъ, и за ними столько же громадныхъ скелетовъ, исполненныхъ вѣкового величія, завернутыхъ въ тоги: эти скелеты водили руками судей, когда тѣ писали, и, дыша надъ ихъ головами, диктовали имъ приговоры. Мертвые судятъ! Онъ видѣлъ большія залы съ зенитнымъ освѣщеніемъ, со скамьями полукругомъ, и въ нихъ сотни людей говорили, кричали и жестикулировали за шумной работой созданія законовъ. За ними скрывалиеь истинные законодатели, мертвые депутаты въ саванахъ, и присутствія ихъ не подозрѣвали эти люди, люди высокопарнаго тщеславія, воображающіе будто всегда говорятъ по собственному вдохновенію. Мертвые законодательствуютъ! Въ минуту колебаній достаточно кому-нибудь напомнить, что думали нѣкогда мертвые, — и тотчасъ спокойствіе возстановляется, и всѣ принимаютъ его мнѣніе. Мертвые — единственная реальность, вѣчная и неизмѣнная. Люди съ плотью — преходящая случайность, ничтожный пузырь, лопающійся въ пустой гордости.
И онъ видѣлъ бѣлые скелеты, бодрствующіе, словно угрюмые ангелы у воротъ городовъ, которые — ихъ созданіе. Они сторожили стадо, запертое внутри, и отгоняли прочь, какъ проклятыхъ скотовъ, непочтительныхъ безумцевъ, не желавшихъ признавать ихъ власть. Онъ видѣлъ у подножія великихъ памятниковъ, у картинъ въ музеяхъ и шкафовъ въ библіотекахъ нѣмую улыбку череповъ, какъ бы говорившую людямъ: «Изумляйтесь намъ: это — наше созданіе, и все что бы вы ни сдѣлали, дѣлается по нашему подобію». Весь міръ принадлежалъ мертвымъ. Они царствовали. Живой, открывая свой ротъ для пищи, жевалъ частицы тѣхъ, кто ему предшествовалъ на жизненномъ пути. Когда онъ тѣшилъ взоръ и слухъ красотой, искусство давало ему творенія и мастеровъ мертвыхъ. Даже любовь пребывала у нихъ въ рабствѣ. Женщина, въ своей стыдливости и своихъ порывахъ, которые она считала произвольными, совершала, не зная того, плагіатъ у своихъ прародительницъ, то искушавшихъ своей лицемѣрной скромностью, то откровенныхъ Мессалинъ.
Больной, въ своемъ бреду, началъ чувствовать себя подавленнымъ густою массой этихъ существъ, бѣлыхъ и костлявыхъ, съ черными впадинами и злой усмѣшкой, этихъ остововъ исчезнувшей жизни, упорно проявлявшихъ свою силу, заполняя все. Ихъ было столько, столько!.. Невозможно пошевельнуться. Фебреръ наталкивался на ихъ выпуклыя, гладкія ребра, на острія ихъ бедеръ. Его уши вздрагивали отъ хруста ихъ надколѣнныхъ чашечекъ. Его подавляли, заставляли зэдыхаться. Ихъ были милліоны милліоновъ: все прошлое человѣчества. He находя мѣста, куда бы поставить ногу, они выстраивались рядами другъ надъ другомъ. Словно морской приливъ костей подымался и подымался, достигая вершинъ высочайшихъ горъ, касаясь облаковъ. Хаиме задыхался въ этихъ бѣлыхъ твердыхъ, хрустящихъ волнахъ. Его топтали, давили на его грудь тяжестью мертвыхъ грудъ… Онъ погибалъ. Въ отчаяніи онъ схватился за чью-то руку, простертую издалека-издалека, изъ тьмы, — за руку живого человѣка, руку съ плотью. Онъ потянулъ ее, и мало-по-малу въ туманѣ вырисовалось блѣдное пятно лица. Послѣ его пребыванія въ мірѣ пустыхъ череповъ и голыхъ костей, человѣческое лицо произвело на него то самое впечатлѣніе пріятной неожиданности, которое испытываетъ изслѣдователь, увидавъ лицо своего соплеменника послѣ долгихъ скитаній среди дикихъ племенъ.
Онъ сильнѣе потянулъ эту руку, — расплывчатыя черты лица выступили рельефнѣе, и онъ узналъ Пабло Вальса, склонившагося надъ нимъ. Вальсъ шевелилъ губами, какъ бы шепталъ ласковыя слова, которыхъ онъ не могъ разобрать. Опять!.. Все капитанъ является ему въ бреду!..
Снова больной погрузился въ безсознательное состояніе, послѣ этого мимолетнаго видѣнья. Теперь сонъ его былъ покойнѣе. Жажда, ужасная жажда, заставлявшая его протягивать руки съ постели и съ видомъ неутоленнаго безпокойства отводить губы отъ пустой чашки, начала уменьшаться. Въ бреду онъ видѣлъ свѣтлые ручьи, тихія, громадныя рѣки, и не могъ до нихъ добраться: ноги его были скованы болѣзненной нелодвижностью. Теперь видѣлъ онъ сверкающій, пѣнящійся водопадъ на главномъ фонѣ картины, и, наконецъ, онъ могъ идти, приближаяеь къ нему; водопадъ съ каждымъ шагомъ вырасталъ, и чувствовалъ Хаиме на своемъ лицѣ охлаждающую ласку влаги.
Среди шума падающей воды доносились до него глухіе голоса. Кто-то опять говорилъ о травматическомъ воспаленіи легкихъ. «Побѣдилъ!» И чей-то голось весело вторилъ: «Въ добрый часъ! Человѣкъ спасенъ». Больной узналъ этотъ голосъ. Все Пабло Вальсъ является ему въ бреду!..
Онъ продолжалъ идти впередъ къ освѣжающей водѣ. Вотъ онъ сталъ подъ шумливый потокъ и трепеталъ въ сладострастной лихорадкѣ; всей силой низвергающаяся влага ударяла его по плечу. Ощущеніе свѣжести разливалось по его тѣлу, заставляло его вздыхать отъ удовольствія. Члены его какъ бы расширялись подъ ледяной маской. Выпрямлялась его грудь: исчезала тяжесть, мучившая его до послѣднихъ мгновеній, мучившая такъ, какъ будто вся земля давила на его туловище. Онъ чувствовалъ, какъ подъ его черепомъ разсѣивались туманныя дымки въ мозгу. Онъ еще бредилъ, но въ бредѣ его не всплывало сценъ ужаса и криковъ тревоги. Это былъ гораздо болѣе спокойный сонъ: но тѣло съ наслажденіемъ потягивалось, и мысль блуждала по весело улыбающимся горизонтамъ. Пѣна водопада была бѣлая и на грани ея влажныхъ алмазовъ дрожали краски радуги. Небо было розоваго цвѣта, вдали слышалась музыка и неслисъ нѣжные ароматы. Кто-то трепеталъ, таинственный, невидимый, и въ то же время улыбающійся въ этой фантастической атмосферѣ: какая-то сверхъестественная сила, сообщавшая, казалось, всему красоту своимъ прикосновеніемъ. Возвращалось здоровье.
Безостановочное паденіе влаги, водяной покровъ, сгибавшійся, низвергаясь съ высокихъ скалъ, воскресилъ его въ памяти прошлые сны. Снова колесо, громадное колесо, образъ человѣчества, колесо кружилось и кружилось на одномъ и томъ же мѣстѣ, подымалось и подымалосъ, проходя постоянно черезъ однѣ и тѣ же точки.
Больному, оживленному ощущеніемъ свѣжести, казалось, что онъ обладаетъ теперь новыми чувствами и можетъ датъ себѣ отчетъ въ окружающемъ.
Опять видѣлъ онъ, какъ колесо кружилось и кружилось въ безконечкости: но развѣ, на самомъ дѣлѣ оно неподвижно?..
Сбмнѣніе, источникъ новыхъ истинъ, заставило его смотрѣть болѣе внимательно. He обманываетъ ли его зрѣніе? Можетъ быть, ошибался онъ, а эти милліоны существъ, испускавшихъ торжіствующіе крики въ своей катящейся темницѣ, были правы, вѣруя, что съ каждымъ поворотомъ они совершали поступательное движеніе?..
Чтобъ жизнь развертывалась сотни и сотни вѣковъ въ обманчивомъ движеніи, а за нею скрывалась реальная неподвижность! — это жестокость. Къ чему тогда бытіе всего созданнаго? Развѣ не было у человѣчества другой цѣли, какъ обманывать самого себя, вращая собственными усиліями круглый гробъ, свою тюрьму, какъ тѣ птицы, что своими прыжками двигаютъ клѣтку — свою темницу?..
Вдругъ, онъ пересталъ видѣть колесо: онъ видѣлъ передъ собой громадный шаръ, необъятный, голубоватаго цвѣта, и на немъ вырисовывались моря и континенты тѣми же штрихами, къ какимъ онъ привыкъ на картахъ. Это была земля. Онъ, ничтожнѣйшая молекула неизмѣримаго пространства, жалкій зритель на поразительномъ представленіи Природы, — онъ увидѣлъ голубой шаръ въ повязкѣ облаковъ.
Шаръ также поворачивался, какъ роковое колесо. Онъ кружился и кружился вокругъ своей оси съ гнетущей монотонностью и это движеніе болѣе близкое, болѣе замѣтное, движеніе, которое всѣ могли оцѣнить, вело къ ничтожнымъ результатамъ. Несомнѣнно, важнымъ было другое движеніе. Значительнѣе однообразнаго вращенія вокругъ одной и той же оси являлось движеніе, уносившее шаръ по безконечнымъ пространствамъ въ вѣчномъ полетѣ, не знавшемь однихъ и тѣхъ же мѣстъ.
Проклятье колесу! Жизнь не есть вѣчное вращеніе черезъ однѣ и тѣ же точки. Лишь близорукіе, созерцая это движеніе, могутъ воображать, будто существуетъ только оно и не видятъ дальше. Образъ жизни — сама земля. Она кружится вокругъ своей оси, пробѣгая опредѣленный срокъ времени; повторяются дни и времена года, какъ въ человѣческой исторіи повторяются величіе и паденіе; но у ней есть нѣчто болѣе значительное — движеніе по пространствамъ, движеніе, уносящее ее къ безконечному всегда впередъ… все впередъ!
Теорія «вѣчнаго возвращенія» вещей — ложь. Повторяются люди и событія, какъ на землѣ повторяются дни и времена года; но пусть все кажется однимъ и тѣмъ же; на самомъ дѣлѣ, этого нѣтъ. Внѣшняя форма вещей можетъ остаться похожей: душа различна.
Нѣтъ, конецъ колесу! Да погибнетъ неподвижность! Мертвые не могутъ повелѣвать: міръ, въ своемъ движеніи по пространству, слишкомъ быстро идетъ впередъ, чтобъ имъ удалось удержаться на его поверхности. Они хватаются за его кору своими когтями, силятся сохранять прочное равновѣсіе многіе года, можетъ быть, целые вѣка, но быстрота бѣга, въ концѣ концовъ, сбиваетъ ихъ всѣхъ прочь и оставляетъ позади груду поломанныхъ костей, потомъ прахъ, потомъ пустоту.
Міръ, нагруженный живыми, двигался все впередъ, не проходя и дважды по старому мѣсту. Фебреръ видѣлъ, какъ онъ показался на горизонтѣ, словно слеза лучезарной лазури, затѣмъ сталъ расти и расти, заполнилъ все пространство, пролетая мимо него въ круженіи колеса и съ быстротой заряда; а теперь онъ снова уменьшался, убѣгая въ противоположную даль. Вотъ онъ капля, точка, ничто… исчезъ во тьмѣ, кто знаетъ, куда и зачѣмъ!..
И пусть себѣ его недавнія мысли, оказавшись побѣжденными, возвращаются и протестуютъ въ послѣдній разъ! Онѣ кричатъ, что движеніе по пространству — также ложь, кричатъ, что земля кружится, какъ колесо вокругъ солнца… Нѣтъ, солнце въ свою очередь также не неподвижно и со всѣмъ хороводомъ родныхъ планетъ падаетъ и падаетъ, если только въ безконечности можно падать и подыматься: оно движется и движется, кто знаетъ, въ какой точкѣ, во имя какой цѣли!..
Наконецъ, онъ проникся ненавистью къ колесу, разрывалъ его на мелкіе куски въ своемъ воображеніи, испытывая радость узника, переступающаго порогъ тюрьмы и вдыхающаго вольный воздухъ. Ему казалось, что съ его глазъ спала чешуя, какъ съ глазъ еврейскаго апостола по дорогѣ въ Дамаскъ. Онъ видѣлъ новый свѣтъ. Человѣкъ свободенъ и можетъ освободиться отъ удара мертвыхъ, можетъ организовать свою жизнь согласно своимъ желаніямъ, обрѣзавъ цѣпь рабства, приковывшую его къ этимъ невидимымъ деспотамъ.
Сновидѣнія прекратились: онъ погрузился въ ничто, съ интимнымъ, тихимъ удовольствіемъ работника, отдыхающимъ послѣ трудового дня.
Когда много-много времени спустя онъ открылъ глаза, онъ встрѣтилъ устремленный на него взглядъ Пабло Вальса. Вальсъ держалъ его за руки, ласково смотрѣлъ на него своими желтыми зрачками.
Сомнѣваться нельзя. Это — дѣйствительность. Онъ ощутилъ запахъ англійскаго табаку съ легкимъ араматомъ опіума, всегда какъ бы носившійся вокругъ рта и бакенбардъ капитана. Значитъ, то была не иллюзія, когда онъ видѣлъ его въ часы бреда? Значитъ, дѣйствительно, его голосъ онъ слышалъ среди своихъ кошмаромъ?.. Капитанъ засмѣялся, показывая свои длинные зубы, пожелтѣвшіе отъ трубки.
— Молодецъ парень! — воскликнулъ онъ. — Дѣло подвигается впередъ, не правдали? Жару больше нѣтъ: опасность теиерь миновала. Раны заживаютъ. Тебя, навѣрно, колютъ въ нихъ тысяча чертей: какъ будто тебѣ подъ перевязки впустили осъ. Зто образуются ткани, новое мясо: оно растетъ и рѣжет!
Хаиме убѣдился въ правдивости его словь. На мѣстахъ своихъ ранъ онъ чувствовалъ сильные уколы; стягивавшееся мясо было страшно жестко.
Вальсъ прочелъ выраженіе умоляющаго любопытства въ глазахъ пріятеля.
— He говори, не утомляйся!.. Сколько времени я здѣсь? Около двухъ недѣль. Я прочиталъ въ пальмскихъ газетахъ о тебѣ и тотчасъ очутился здѣсь. Твой другъ ч_у_е_т_а всегда будетъ вѣренъ себѣ. He мало скверныхъ часовъ ты заставилъ насъ провести! Воспаленіе легкихъ, сынъ мой, и изъ опасныхъ. Ты открывалъ глаза и не узнавалъ меня: бредилъ, какъ безумный. Но это кончилось. Мы за тобой очень ухаживали… Посмотри, кто тутъ.
И онъ отстранился отъ кровати, чтобъ показать Маргалиду. Теперь, когда сеньоръ могъ смотрѣть на нее незатуманенными жаромъ глазами, она спряталась за капитана, робкая и стыдливая. Ахъ, Ц_в_ѣ_т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я!.. Взглядъ Хаиме, ласковый и нѣжный, заставилъ ее покраснѣть. Она боялась, какъ бы больной не припомнилъ, что она дѣлала въ самыя критическія минуты, почти увѣренная въ его смерти.
— Теперь покой! — продолжалъ Вальсъ — я побуду здѣсь и мы вмѣстѣ отправимся въ Пальму. Ты знаешь меня… Мнѣ все извѣстно, я все устрою… Ну? Объяснить тебѣ?..
Ч_у_е_т_а прищурилъ одинъ глазъ и злорадно улыбался, гордый своимъ умѣньемъ угадывать желанія пріятелей.
Славный капитанъ! Съ той минуты, какъ онъ пріѣхалъ въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и, всѣ какъ бы зависѣли отъ его приказаній, всѣ преклонялись передъ нимъ, какъ передъ человѣкомъ безграничной власти, но вѣчно веселымъ. Маргалида краснѣла при его словахъ и подмигиваніи, но она любила его: онъ такъ самоотверженно преданъ своему другу. Она помнила, что его глаза подернулись слезами однажды ночью, когда всѣ думали, что Хаиме умретъ. Вальсъ плакалъ тогда и въ то же время бормоталъ проклятія. Капельянетъ началъ обожать этого майоркскаго сеньора, съ тѣхъ поръ какъ тотъ разсмѣялся, услыхавъ, что изъ него хотѣли сдѣлать священника. Пепъ съ женой ходили за нимъ, какъ послушныя, преданныя собаки.
Въ продолженіе нѣсколькихъ вечеровъ Пабло съ больнымъ бесѣдовали о случившемся.
Вальсъ былъ человѣкъ быстрый въ своихъ рѣшеніяхъ.
— Ты знаешь, я не чувствую усталости, разъ дѣло идетъ о пріятелѣ. Высадивщись въ Ибисѣ, я повидался съ судьей. Это устроится: ты правъ и всѣ это признаютъ — замозащита. Маленькія непріятности, когда поправишься, но все сведется на нѣтъ… Что касается твоего здоровья, дѣлотна мази. Что же еще?.. Ахъ, да! Еще кое-что, но и это дѣло у меня налажено.
И при этихъ словахъ онъ хитро улыбнулся, пожавъ руки Фебрера. Послѣдній съ своей стороны не хотѣлъ спрашивать, боясь разочарованія.
Однажды при появленіи Маргалиды въ спальнѣ, Вальсъ схватилъ ее за руку и подвелъ къ постели.
— Посмотри на нее! — воскликнулъ онъ съ комической важностью, направляясь къ больному. — Эта та, кого ты любишь? Тебѣ ее не подмѣнили?.. Дай же ей руку, дуракъ. Что ты глядишь на нее удивленно?..
Обѣ руки Фебрера пожали правую руку Маргалиды. Ахъ! Значитъ, правда?.. Его взглядъ искалъ глазъ а_т_л_о_т_ы, но они были опущены, а отъ волненія побѣлѣли ея щеки и дрожали крылья носа.
— Теперь поцѣлуйтесь, — сказалъ Вальсъ, тихонько толкая дѣвушку къ больному.
Но Маргалида, какъ будто ей грозила опасность, вырвалась изъ рукъ и убѣжала.
— Отлично! — произнесъ капитанъ. — Поцѣлуетесь потомъ: не въ моемъ присутствіи.
Вальсъ одобрялъ этотъ бракъ. Фебреръ ее любитъ, стало быть, впередъ!.. Это логичнѣе, чѣмъ повѣнчаться съ его племянницей изъ за милліоновъ ея отца, Маргалида — выдающаяся женщина. Онъ знатокъ въ этихъ вещахъ. Когда Хаиме увезетъ ее съ острова, она освоится съ новыми обычаями и костюмами легко, какъ легко усваиваютъ женщины все хорошее: никто не узнаетъ въ ней прежнюю крестьянку,
— Я устроилъ тебѣ твою будущность, маленькій инквизиторъ. Ты знаешь, твой пріятель еврей всегда добивается намѣченнаго. На Майоркѣ у тебя остались средства для скромной жизни. He качай головой: знаю, знаю, что ты хочешь работать. А особенно теперь, когда влюбленъ и желаешь создать семью. Ты будешь работать: мы заведемъ съ тобой дѣло: найдется, что выбрать. У меня постоянно голова набита проектами: свойство расы… Если предпочтешь уѣхать съ Майорки, я отыщу тебѣ занятіе за границей… Слѣдуетъ обдумать дѣльце.
Во всемъ, что касалось семьи К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, капитанъ распоряжался, какъ хозяинъ. Пепъ съ женою не смѣли его ослушаться. Развѣ можно спорить съ сеньоромъ, который все знаетъ. Крестьянинъ почти не сопротивлялся. Разъ донъ Пабло хочетъ брака Маргалиды съ сеньоромъ и даетъ слово, что это не принесетъ несчастія для а_т_л_о_т_ы, пусть себѣ вѣнчаются. Великое огорченіе для стариковъ — отъѣздъ Маргалиды, но они помирятся со своимъ горемъ, лишь бы имѣть зятемъ Фебрера, внушавшаго имъ глубочайшее уваженіе.
Капельянетъ почти молился на Вальса. А еще въ Пальмѣ говорятъ, что чуеты — дурные люди! Онъ отлично знаетъ, что такое эти майоркинцы. Народъ несправедливый и надменный!.. Капитанъ святой. Благодаря ему, онъ не отправится въ семинарію. Онъ будетъ крестьяниномъ. К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и достается ему. Онъ даже заполучилъ отъ отца ножъ при содѣйствіи дона Пабло и расчитывлъ еще на новѣйшій пистолетъ, обѣщанный ему капитаномъ, одну изъ тѣхъ чудесныхъ вещей, какими онъ любовался въ Пальмѣ, въ витринахъ Борне. Какъ только сыграютъ свадьбу Маргалиды, онъ отправится отыскивать себѣ невѣсту въ к_в_а_р_т_о_н_ѣ съ этими двумя благородными спутниками за поясомъ. В_е_р_р_о не переведутся на островѣ: въ немъ кипитъ геройская кровь дѣдушки.
Вь одно солнечное утро Фебреръ, опираясь на Вальса и Маргалиду, дошелъ шагами выздоравливающаго до навѣса хутора. Сидя на креслѣ онъ жаднымъ взоромъ осматривалъ развернувшійся передъ нимъ тихій пейзажъ. На вершииѣ мыса возвышалась башня Пирата. Сколько онъ грезилъ, сколько страдалъ въ ней!.. Какъ онъ любилъ ее, вспоминая, что въ ней одинокій, забытый міромъ, онъ взлелѣялъ страсть, которая наполнитъ остатокъ его жизни, до тѣхъ поръ безцѣльной!.. .
Ослабѣвъ отъ долгаго пребыванія въ постели и потери крови, онъ вдыхалъ въ себя тепловатый воздухъ яснаго утра, волнуемый порывами вѣтра, налетавшаго съ берега.
Посмотрѣвъ на Хайме любовнымъ взглядомъ, еще сохранившемъ долю застѣнчивости, Маргалида вернулась въ хуторъ, чтобъ приготовить завтракъ.
Мужчины остались вдвоемъ и долго молчали. Вальсъ досталъ свою трубку, набилъ ее англійскимъ табакомъ и сталъ выпускать пахучіе клубы дыма.
Пристально глядя на пейзажъ, улавливая своей ослѣпленной сѣтчаткой небо, горы, поля и море, Фебреръ заговорилъ тихимъ голосомъ, какъ бы бесѣдуя съ самиъ собою.
Жизнь прекрасна, это утверждаетъ онъ убѣжденно, какъ воскресшій, неожиданно возвращающійся въ міръ. Человѣкъ можетъ двигаться свободно, все равно какъ птица или насѣкомое, на лонѣ Природы. Для всѣхъ найдется мѣсто. Къ чему застывать въ узахъ, изобрѣтенныхъ другими съ цѣлью распоряжаться будущностью людей, которые должны ихъ смѣнить?.. Мертвые, эти проклятые мертвые хотятъ вмѣшиватъся во все, запутывать наше существсшаніе!..
Вальсъ улыбнулся, глядя на него хитрымъ взглядомъ. Нѣсколько разъ онъ слышалъ, какъ Фебреръ въ бреду говорилъ о мертвыхъ, размахивая руками, словно боролся съ ними и хотѣлъ прогнать ихъ изъ своихъ кошмарныхъ видѣній. Услышавъ рѣчь Хаиме, увидя что преклоненіе передъ прошлымъ и покорность вліянію мертвыхъ исковеркали его жизнь, заточили его на уединенный оргровъ, Вальсъ сосредоточенно молчалъ.
— Ты вѣришь, Пабло, что мертвые повелѣваютъ?..
Капитанъ пожалъ плечами: для него не существуетъ въ мірѣ ничего абсолютнаго. Можегь быть, власть мертвыхъ не одинакова, можетъ быть, она уже падаетъ. Нѣкогда они повелѣвали, какъ деспоты: это несомнѣнно. Теперь, быть можетъ, они повелѣваютъ лишь въ однихъ мѣстахъ, а въ другихъ безповоротно потеряли всякую надежду на власть. На Майоркѣ они еще правятъ могучей рукой; такъ говоритъ онъ, ч_у_е_т_а. Въ другихъ странахъ, быть можетъ, не правятъ.
Фебреръ почувствовалъ глубокое раздраженіе, вспомнивъ свои ошибки и тревоги. Проклятые мертвые! Человѣчество не будетъ счастливымъ и свободнымъ, пока не покончитъ съ ними.
— Пабло, убьемъ мертвыхъ!
Капитанъ съ минуту тревожно смотрѣлъ на пріятеля, но увидавъ его ясный взглядъ, онъ успокоился и сказалъ, улыбаясь:
— По мнѣ, пусть ихъ убьютъ!
Затѣмъ, снова серьезный, нагнувшись на стулѣ и пуская кольца дыма, ч_у_е_т_а прибавилъ:
— Ты правъ. Убьемъ мертвыхъ: растопчемъ ненужныя преграды, старье, загромождающее и усложняющее нашъ путь. Мы живемъ согласно завѣтамъ Моисея, завѣтамъ Будды, Іисуса, Магомета или другихъ человѣческихъ пастырей, но естественнѣе и логичнѣе жить согласно тому, что мы думаемъ и чувствуемъ сами.
Хаиме оглянулся назадъ, какъ будто его глаза хотѣли увидать внутри дома нѣжную фигуру Маргалиды. Потомъ онъ резюмировалъ всѣ утѣшенія и новыя истины, открытыя его мыслью, и энергично повторилъ: «Убьемъ мертвыхъ».
Голосъ Пабло пробудилъ его отъ его размышленій.
— Теперь ты женился бы на моей племянницѣ безъ страха и раскаянія?
Фебреръ колебался, прежее чѣмъ отвѣтить, Да, онъ женился бы, не обращая вниманія на укоры совѣсти, такъ много заставившей его страдать. Но чего-то не доставало бы. Чего-то выше человѣческой воли, чего-то превосходящаго ихъ могущество; чего-то такого, чего нельзя купить и что правитъ міромъ: это что-то несла съ собою Маргалида, сама того не вѣдая.
Его тревоги кончились. Новая жизнь!
Нѣтъ, мертвые не повелѣваютъ: нами повелѣваетъ жизнь, а жизнью — любовь.
Мадридъ.
Май — декабрь 1908 г.
- ↑ Прозвище потомковъ евреевъ.
- ↑ «Descamisado» — прозвище ярыхъ сторонниковъ демократической партіи въ эпоху 1820—1823 гг. При., пер.
- ↑ Roqueta — провіантская башвя старинныхъ крѣпостей.
- ↑ Треснулъ по срединѣ, разсыпались всѣ его внутренности.
- ↑ Песо — серебряиая монета (= 8 реаловъ).
- ↑ Мѣра сыпучихъ тѣлъ = 4,625 литра.