МЕНЬШАЯ СЕСТРА АЛИНЫ
правитьПоля Бурже.
правитьПервый отрывокъ.
править….До чего страненъ аппаратъ, составляющій мою нервную систему, и какъ мнѣ самому опредѣлить, что онъ такое? Я былъ на войнѣ и помню, что никогда не спалъ такъ спокойно, какъ на деревянномъ столѣ покинутой фермы наканунѣ боя при Кульмье, гдѣ предстояло первое въ моей жизни сраженіе. Была у меня дуэль изъ-за вздора, изъ-за хорошенькой Полипы Рафре, не бывшей даже моею любовницей, и я въ предшествующую дуэли ночь спалъ такъ крѣпко, что пушкой меня не разбудили бы. И съ тѣмъ вмѣстѣ малѣйшее душевное волненіе, — даже не то, а лишь воспоминаніе о пережитомъ волненіи, — способно взбудоражить мои несчастные нервы до такой степени, что пробило вотъ два часа ночи, а я самъ затопилъ каминъ въ моей библіотекѣ и взялся за мой дневникъ, точно восемнадцатилѣтній поэтикъ. Увы, не восемнадцать мнѣ, а тридцать восемь лѣтъ, и не съумѣю я двухъ стиховъ нацарапать! Сегодняшній вечеръ многое воскресилъ въ моей памяти, и я прибѣгаю къ единственному средству, могущему успокоить мои нервы въ подобныхъ случаяхъ. Это въ своемъ родѣ тоже аномалія — неодолимая потребность изводить бумагу писаніемъ, когда меня охватываетъ хорошо знакомое мнѣ волненіе. Почему? Зачѣмъ?… Я давно уже отказался отъ исканія отвѣта или отвѣтовъ на такіе вопросы. Если годы не помогли мнѣ понять себя, то они привели меня къ примиренію съ собою, каковъ уже я есть. Прогрессъ это или упадокъ? А какой философъ удостовѣритъ, что эти два слова не синонимы?
Чортъ же могъ ждать такого приступа остраго сантименталита, удручающаго меня совсѣмъ не гигіенической безсонницей, когда я менѣе двухъ часовъ назадъ входилъ въ клубъ. Я былъ во Французскомъ театрѣ, смотрѣлъ пьесу Мариво, драматурга, чувствительность котораго мнѣ тѣмъ особенно нравится, что она возбуждаетъ въ авторѣ остроуміе. А ужь играли — наслажденіе! Что только дѣлала эта негодница Колетта Риго, про которую я знаю двадцать ужаснѣйшихъ исторій! Вотъ тоже загадка и еще менѣе объяснимая, чѣмъ баловство моихъ нервовъ. Поймите-ка это ежедневное, въ опредѣленную минуту, превращеніе шлюхи-актрисы въ настоящую аристократку и негодницы — въ милое, нѣжное существо, отзывчивое и чуткое. Немножко румянъ на щеки и на губы, капля кольдъ-крема на вѣки, мушка у подбородка, пудреный парикъ на голову, костюмъ временъ нашихъ прабабушекъ, газъ рампы, звонокъ режиссера — и мечта восторженнѣйшаго изъ поэтовъ во-очію передъ вами воплощается и говоритъ, восхищается и вздыхаетъ, точно и не существовало противной женщины, болтавшей гадости въ уборной, сидя между двумя спортсменами, не болѣе умными, чѣмъ ихъ лошади. И выходитъ, что надо наслаждаться иллюзіями, пользоваться доставляемымъ ими удовольствіемъ, не задаваясь никакими ихъ провѣрками… Много умнѣе поступилъ бы я, если бы вернулся домой подъ такимъ пріятнымъ впечатлѣніемъ. Но я былъ голоденъ, въ клубъ можно завернуть по дорогѣ. Зайти, спросить чашку бульона, немного болѣе подлиннаго, чѣмъ въ ресторанѣ, прибавить къ нему крылышко куропатки — и къ себѣ, — столь невинная программа не представляла, повидимому, никакой опасности. И я выполнилъ бы ее самымъ мирнымъ образомъ, если бы не пошелъ анфиладой комнатъ вправо, а повернулъ бы къ столовой влѣво. Тогда я не встрѣтилъ бы Мазюрье, направлявшагося уже къ выходу, и мы не обмѣнялись бы пожеланіями добраго вечера, за что я теперь расплачиваюсь безсонною ночью. Такія ночи настолько же нерѣдки, впрочемъ, какъ тѣ представленія въ театрѣ, на которыхъ я не рискую вывихнуть себѣ челюсть отъ скуки. Начинаю бояться имъ счетъ потерять.
— Эге, да вы въ Парижѣ, — радостно обратился ко мнѣ этотъ милѣйшій человѣкъ, — Вотъ и отлично. Не отправимся ли поужинать съ какими-нибудь бебешками? Я знаю одинъ ресторанчикъ, гдѣ всегда найдется цѣлый ассортиментъ.
— Да когда же вы, наконецъ, остепенитесь? — возразилъ я.
— Никогда! — отвѣтилъ онъ съ громкимъ смѣхомъ, вызвавшимъ еще сильнѣйшій румянецъ на цвѣтущемъ лицѣ сорока пятилѣтняго здоровяка-сангвиника.
Какимъ я зналъ его на набережной Орсе, въ нашей маленькой залѣ четвертаго этажа сгорѣвшаго дворца, такимъ же точно и остался онъ непоколебимымъ и невѣроятнымъ любителемъ ужиновъ, счастливымъ только за столомъ ночного ресторана въ обществѣ милыхъ, но жалкихъ созданій, заливающихъ виномъ свою профессіональную тоску, и такихъ доведенныхъ абсентомъ до бѣлаго каленія собутыльниковъ, которые предлагаютъ ѣхать въ лавку торговца устрицами любоваться восходомъ солнца. Двадцать лѣтъ такой жизни не уходили Мазюрье, въ которомъ влеченіе къ ночнымъ шатаніямъ соединяется съ еще болѣе диковинною страстью. но какъ бы поточнѣе опредѣлить ее? Грубое выраженіе отнюдь не подходитъ къ необыкновенной и совершенно безкорыстной его маніи устраивать крайне морганатическіе и очень кратковременные браки. Этотъ добрѣйшій человѣкъ не можетъ слышать жалобныхъ откровенностей хорошенькой женщины въ несчастьи безъ того, чтобы не помочь бѣдняжкѣ въ той мѣрѣ, въ какой это допустимо, по соображенію съ благоразумно-предусмотрительными указаніями юристовъ. Въ такихъ случаяхъ онъ обращается къ кому-нибудь изъ пріятелей и заявляетъ: «Если въ| настоящую минуту вы въ одиночествѣ, отчего бы вамъ не обратить вниманія на хорошенькую…» — и онъ называетъ ея имя, расписываетъ ея прелести, какъ барышникъ выхваляетъ лошадь, а затѣмъ, какъ только подмѣтилъ извѣстный блескъ въ вашихъ глазахъ, приглашаетъ къ себѣ пообѣдать съ нею… Рѣшительно сегодня я на каждомъ шагу сталкиваюсь только съ загадками! Чѣмъ объяснить, что при этомъ Мазюрье никогда не думалъ даже о благодарности, которую его кліентки готовы были доказать ему самымъ выразительнымъ способомъ, и ни разу не измѣнилъ мадамъ Ригль, пятидесятилѣтней женщинѣ, настоящей старухѣ, которая съ своей стороны преисправно его обманывала? Онъ любилъ ее еще въ то время, когда мы оба служили въ государственномъ совѣтѣ. И тогда я говаривалъ ему то же, что сказалъ теперь въ одномъ изъ салоновъ клуба:
— Вы хотите предложить мнѣ облагодѣтельствовать одну изъ вашихъ покинутыхъ бѣдняжекъ?
— Почти угадали, — и онъ засмѣялся еще громче. — Только, нѣтъ, не сегодня. На этотъ вечеръ опредѣленной цѣли не имѣлось… А правда, у васъ должно было порядочно звонить въ ушахъ, такъ какъ третьяго дня мы объ васъ много говорили. И еслибъ я зналъ, что вы въ стѣнахъ Парижа, я бы вамъ написалъ. Ну, а на прощанье скажите, все-таки, когда вы обѣдаете у меня съ Бланкой де-Сенъ-Синь?
— Я не знаю, о комъ вы говорите, — отвѣтилъ я, — и понятія не имѣю объ этой особѣ… Но что же это, однако, за имя?
— Молоденькая она, — проговорилъ онъ, не переставая смѣяться, — ну, да такую фантазію можетъ себѣ позволить. Она такъ же молода и такъ же бѣла, какъ это имячко, а ужь что за глаза, что за волосы, зубы какіе, фигура!… О, она далеко пойдетъ, если не надѣлаетъ глупостей! Откопалъ ее Машо… Теперь она у маленькаго де-Брева, въѣхала ему уже въ семьсотъ тысячъ франковъ, что ничуть не исключаетъ возможности любви. Дѣло въ томъ, что если вы ее не знаете, такъ она-то знаетъ васъ и даже, просто говоря, влюблена въ васъ, умоляла меня, — слышите вы это? — умоляла позвать васъ обѣдать, когда она будетъ свободна… Теперь сезонъ охоты, самое восхитительное время, де-Бревъ постоянно въ отлучкѣ. Назначайте-ка день…
— Вотъ тебѣ и здравствуй-благодарствуй, какъ говорится въ дворницкихъ, откуда, по всей вѣроятности, появился благородный отпрыскъ рода де-Сенъ-Синь, — прервалъ я пріятеля. — Выищется же такое имя!… Повторяю вамъ, что я ее не знаю, и, слѣдовательно, не можетъ она быть въ меня влюблена. И выходитъ, что съ вашей стороны это мистификація, милѣйшій мой Мазюрье, что совсѣмъ непозволительно между старыми товарищами. Сіе вопервыхъ. А затѣмъ, я не обѣдаю и не ужинаю въ обществѣ такихъ дамъ даже въ томъ случаѣ, когда вы являетесь амфитріономъ. Есть у меня добрая пріятельница, которая заходитъ иногда ко мнѣ покушать супу, да говядины, да и этого мнѣ больше, чѣмъ довольно. Сами посудите! Вотъ это — во-вторыхъ. И, наконецъ, я порѣшилъ на этихъ дняхъ уѣхать въ теплый край погрѣть на южномъ солнцѣ мой ревматизмъ. Это будетъ въ-третьихъ… Аза симъ благодарю сердечно и желаю вамъ покойной ночи.
— Постойте, данное мнѣ порученіе я не совсѣмъ еще исполнилъ, — сказалъ онъ, взявши мою руку. — Сколько ни прикидывайтесь остепенившимся, — эти штуки вы могли бы приберечь для ревнивыхъ мужей, — а Бланка хорошо васъ знаетъ, и доказывается это тѣмъ, что ваши колебанія она предвидѣла: «Если онъ будетъ отказываться, — прибавила она, — то скажи ему, что я меньшая сестра Алины, и онъ придетъ». И придете, я вижу это по лицу. Вѣрно это?
— Вѣрно, — отвѣтилъ я, настолько озадаченный, что пробормоталъ: — Вотъ ужь никогда бы не угадалъ… Меньшая сестра Алины! И вы говорите, что она живетъ съ маленькимъ де-Бревомъ, съ идіотикомъ, что на скачкахъ…
— Съ нашимъ Гекторомъ, это доподлинно, — подтвердилъ Мазюрье.
— И вы говорите, что она у него…
— Въ наилучшемъ видѣ: маленькій отель въ улицѣ Прони, маленькая карета, лошади — вотъ такого роста, брилліанты — вотъ какой величины… А ужь одѣвается!… Глядисъ имѣетъ безтактность ей завидовать, называетъ ее: Sottise et Mâtines[1]. Подходитъ же къ ней только второе слово…
— Да, — сказалъ я, помолчавши немного, — это довольно пикантно, на самомъ дѣлѣ. Даже очень пикантно… Я вамъ когда-нибудь разскажу кое-что по этому поводу, дорогой мой Мазюрье, а пока — обѣщаю съ вами обѣдать. Хотите во вторникъ?
— Ладно, въ восемь часовъ, у меня. Удобнѣе будетъ, чѣмъ въ ресторанѣ. А кого позвать еще?
— Кого хотите, лишь бы я могъ поговорить съ Sottise et Mâtines… Даю слово, что сообщу вамъ все въ точности…
— Никакой надобности не имѣю. Я знаю, что обѣдъ будетъ свадебный, и этого съ меня довольно. Знаю также хорошо, чѣмъ кончится вашъ разговоръ, и весьма радуюсь. Такая прелесть эта Бланка, ну, а де-Бревъ, все-таки, для нея — извѣстное положеніе, отнюдь не болѣе того, увѣряю васъ…
Онъ еще разъ громко разсмѣялся, проговоривши послѣднюю фразу, какъ бы напередъ разрѣшавшую мнѣ за нѣкоторую любезность и маленькіе подарочки воспользоваться роскошью, оплачиваемою серьезнымъ «покровителемъ». Въ постоянной вознѣ съ этого сорта дамами Мазюрье, сынъ честныхъ обывателей и самъ безукоризненно-честный человѣкъ, заимствовалъ отъ своихъ пріятельницъ ихъ удобную мораль въ дѣлѣ любви. Не слѣдуя ей самъ, онъ смотритъ вполнѣ искренно и наивно на подобные раздѣлы, какъ на нѣчто почти обязательное. Я машинально разсмѣялся ему въ тонъ, и мы разстались. Если бы онъ могъ только подозрѣвать то болѣзненное волненіе, въ которое привело меня принятое имъ на себя столь охотно порученіе! Если бы могъ подозрѣвать!… Онъ понялъ бы меня, навѣрное. Не могъ не понять, такъ какъ вѣрный любовникъ пятидесяти-лѣтней женщины, не покидающій ее изъ-за нежеланія причинить ей горе, лишивши послѣдняго счастья въ жизни, долженъ быть романтичнымъ по-своему. Но ему я ничего не разсказалъ, а подѣлиться съ кѣмъ-нибудь надо: что-жь, листъ бумаги стоитъ добраго пріятеля, душу облегчитъ также точно и ничего не разболтаетъ. Народъ правильно говоритъ, что «бумага все терпитъ». Меньшая сестра Алины, сдѣлавшись, въ свою очередь, погибшимъ созданіемъ высшей марки, поручаетъ Мазюрье сказать мнѣ, чтобъ я приходилъ съ нею ужинать, — вотъ какою ироніей угощаетъ насъ порою нежданная случайность! И насколько это должно мнѣ казаться, на самомъ дѣлѣ, пикантнымъ, даже очень пикантнымъ, какъ я только что сказалъ моему милѣйшему товарищу, который мирно и сладко спитъ теперь, убаюканный сознаніемъ удачно исполненнаго порученія!
…De tout Суthère
Sois le courtier,
Ami Robin, quel bon métier!… *)
- ) Всего острова Любви исполняй порученія, другъ Робенъ, — хорошее это ремесло…
Такимъ диковиннымъ припѣвомъ нашего ex-національнаго поэта должны были бы услаждать его сонъ хоры осчастливленныхъ его стараніями дѣвицъ. А меня имъ слѣдовало освистать за мою меланхолію, пропѣть мнѣ не столь игривый, но болѣе подходящій, укорительный стишокъ:
Qui n’а pas l'ésprit de son âge
De son âge а tout le malheur…*)
- ) Кто ума не нажилъ по своимъ лѣтамъ, тотъ по лѣтамъ своимъ и несчастенъ…
Да, въ тридцать семь лѣтъ слишкомъ, — настолько слишкомъ, что и всѣ тридцать восемь сосчитать можно, — довольно дико быть въ такой мѣрѣ безумно впечатлительнымъ, что подобный незначительный случай нагоняетъ тревожныя мечты и удручаетъ мучительною грустью! Еслибъ я зналъ Алину и ея меньшую сестру три мѣсяца назадъ, шесть мѣсяцевъ, годъ, пожалуй, — это имѣло бы какой-нибудь смыслъ, хотя бы крохотный. Еслибъ я любилъ ту или другую, или же и ту, и другую, — и тогда былъ бы въ этомъ смыслъ. Но ничего похожаго не было, и зналъ-то я ихъ не болѣе двухъ недѣль, да и годовъ прошло съ тѣхъ поръ не мало: по крайней мѣрѣ, десять или двѣнадцать лѣтъ всею своею тяжестью залегли на это приключеніе, которое и приключеніемъ даже нельзя назвать, на случай юношеской безнравственности, кончившійся идиліей, и добраго увлеченія, начавшагося весьма предосудительною слабостью. Въ удручающихъ меня воспоминаніяхъ мелькаетъ понемногу все то, что выражается этими безсвязными словами. Я и записываю ихъ, какъ думается и вспоминается, чтобы не ускользнули они совсѣмъ, не замѣнились бы другими въ этомъ дневникѣ, который будетъ книжкою съ картинками моего второго дѣтства. Вѣдь, за тридцатью восемью годами придутъ сорокъ восемь, пятьдесятъ восемь, потомъ шестьдесятъ восемь лѣтъ, потомъ… Ну, а потомъ не будете уже вы знать теперешнихъ безсонницъ, господинъ Вернантъ, и, быть можетъ, единственнымъ защитникомъ вашимъ передъ Судьей, вѣчно праведнымъ, явится тѣнь той дѣвочки, которую вы знали, когда ей было пятнадцать лѣтъ, и про которую вамъ говорилъ сегодня Мазюрье… Это было бы еще диковиннѣе всего остального. Только существуетъ ли какое-либо «потомъ», разъ закопали васъ въ могилу, и есть ли тамъ Судья?…
Не подлежитъ сомнѣнію, что такіе вопросы не приходили мнѣ въ голову, когда вечеромъ я въ первый разъ имѣлъ удовольствіе провожать Алину до ея квартиры въ улицѣ Линнея, близъ Зоологическаго сада. Вечеромъ? Нѣтъ, это было ночью и на Святкахъ, и какъ разъ въ ту ночь, когда я имѣлъ честь быть ей представленнымъ, — таковы были нравы… Туманъ моихъ воспоминаній проясняется и оживаетъ во мнѣ ощущеніе краски, залившей мое лицо въ ту минуту, какъ я входилъ въ отдѣльную комнату ресторана, гдѣ меня ждали три товарища съ своими подругами. Было это ровно за четыре года до войны, погода стояла холодная и сухая, точьвъ-точь такая, какъ сегодня. Пиръ былъ затѣянъ одною изъ находившихся налицо дамъ, и она же сообщила намъ, что пригласила свою землячку, съ которою будетъ весело. И сейчасъ въ ушахъ звучатъ ея слова:
— На-дняхъ я ее встрѣтила, прогуливаясь по Латинскому кварталу. Нельзя сказать, чтобъ была авантажна, одѣта обтрепой, шика — ни на сантимъ… За то ужь мила и свѣжа, и потѣшница! А къ тому-жь и поетъ. Вотъ услышите, ребятки…
Этотъ обращикъ кухарочьяго стиля отнюдь не могъ мнѣ предвѣщать того пріятнаго удивленія, которое ждало меня въ маленькой комнаткѣ выбраннаго нами кабачка, близехонько отъ Квартала, — какъ для краткости называли его мѣстные обыватели. Въ ту пору кормили тамъ недурно. Великолѣпнѣйшіе обращики фантастическаго правописанія на зеркалахъ, испорченныхъ брилліантами перстней, свидѣтельствовали о томъ, что бываютъ здѣсь все люди приличные, но безпорядочные, самаго зауряднаго сорта. Вокругъ комнаты подъ карнизомъ развертывалась цѣлая вакханалія фигуръ въ цилиндрахъ на головахъ и съ виноградными листьями вмѣсто одеждъ, — произведеніе какого-нибудь талантливаго шутника-художника, расплатившагося этимъ по старымъ счетамъ съ хозяиномъ. Обитая бархатомъ мебель была жестоко истерта. Посерединѣ накрытъ былъ столъ на восемь приборовъ. И среди такой-то обстановки самаго незатѣйливаго кутежа я увидѣлъ чудную головку, живьемъ соскочившую съ лучшаго полотна Прюдона, единственнаго художника, умѣвшаго воспроизводить среди чувственности нѣжныя поэтическія мечты. Я уже не помню, была ли Алина такъ плохо одѣта, какъ намъ объявила ея землячка, — а это вполнѣ правдоподобно. Но молодое тѣло ея было настолько стройно, что туалетъ въ двадцать пять франковъ оказался бы на ней изящнымъ. Къ тому же, въ первыя минуты я ничего не видалъ, кромѣ ея лица. Оно было немного длинно, щеки — немного худы, ротъ съ излучинкой, носъ прямой, темные бархатистые глаза и довольно широкій лобъ, волнистые волосы каштановаго цвѣта съ золотистымъ отливомъ. На этомъ лицѣ ясно видна была тѣнь преждевременнаго утомленія отъ такихъ ночей, какую мы собирались провести. Но нѣжная прелесть его была такъ обаятельна, настолько отражала въ себѣ все внутреннее существо молодой дѣвушки, что въ минуты покоя самое утомленіе придавало ему еще большую привлекательность и дѣлало еще прелестнѣе смѣну выраженій, вызываемыхъ на немъ малѣйшимъ волненіемъ. Ея кроткіе и темные глаза искрились влажнымъ блескомъ, губы раскрывались, какъ бы для того, чтобы полными глотками пить чашу жизни, зубы сверкали бѣлизной и свѣжестью, щеки вспыхивали яркимъ румянцемъ. А что такое она была, въ сущности? Не болѣе, конечно, какъ простая деревенская дѣвочка, обольщенная какимъ-нибудь разъѣзднымъ прикащикомъ, попавшая потомъ въ Парижъ и завертѣвшаяся вотъ въ такой средѣ, по студенческимъ пивнымъ и грязнымъ меблированнымъ комнатамъ. Да, это было погибшее созданіе и очаровательное созданіе! Иногда думается, будто жестокая судьба, ради какой-то злой потѣхи, создаетъ подобныя существа, жаждущія любви, нѣжности и ласки, и заранѣе обрекаетъ ихъ въ жертву худшему изъ проявленій мужской грубости. Если такія выходятъ замужъ, то непремѣнно за какого-нибудь скота, если съ любовникомъ сходятся, то навѣрное съ Альфонсомъ. Чаще же всего онѣ кончаютъ больницей или солдатскимъ притономъ, понапрасну растративши всю прелесть своихъ нѣжныхъ натуръ на людей, не подозрѣвавшихъ даже, сколько было прекраснаго и милаго въ несчастной женщинѣ, доведенной ими до ужасающаго рабства. Но кто же задумывается когда надъ тѣмъ, что съ ними дѣлаетъ судьба, и кому придетъ въ голову пожалѣть безпощадно униженныхъ судьбой?
Въ такія разсужденія я не вдавался, разумѣется, сидя тогда за столомъ, если же, быть можетъ, и чувствовалъ смутно то, что пытаюсь англизировать теперь, то выражалось это въ совершенно конкретной и практической формѣ самаго простого и легко успѣшнаго ухаживанія за хорошенькою сосѣдкой. Въ качествѣ единственнаго холостяка меня усадили рядомъ съ Алиной. Со второго блюда ея ножка была на моей ногѣ, за десертомъ я успѣлъ поцѣловать ее большее число разъ, чѣмъ сколько было виноградинъ въ вазѣ, когда подали кофе, мы уже условились, что я иду ее провожать. Передавая въ такомъ циническомъ видѣ подробности того вечера, я хорошо сознаю, что тутъ нѣтъ и намека на всю обворожительность бывшаго въ дѣйствительности, несмотря на полную вульгарность обстановки. Въ моей молодости, затянувшейся довольно-таки надолго, я взялъ свою долю любви женщинъ и могу сказать, пожалуй, что доля была не малая. Но изъ всѣхъ первыхъ вечеровъ не было ни одного, повторенія котораго я желалъ бы такъ, какъ проведеннаго съ Алиной, — настолько милы были всѣ ея движенія, столько ласки и привлекательности было въ ея манерѣ сопротивляться и уступать, отказывать въ поцѣлуѣ и давать его, столько остроумія было въ каждомъ ея словѣ, такую оригинальность сохранила ея дѣтски-наивная, деревенски-простая натура, совсѣмъ заворожившая меня! Ея пріятельница не преувеличивала, сказавши, что она поетъ восхитительно. Съ концу нашего пира, когда ее попросили «показать свои таланты», она облокотилась на столъ и запѣла. Я такъ и ждалъ какой-нибудь попавшей въ моду опереточной аріи изъ Фауста на изнанку, напримѣръ, я такъ боялся этого! Но нѣтъ. Та чудесная искорка ума, что горѣла въ Алинѣ, дала ей понять всю прелесть народныхъ пѣсенъ, которыя она пѣвала совсѣмъ молоденькою дѣвочкой въ Анжу, на своей родинѣ. Одну изъ этихъ пѣсенъ мы заставили ее повторить пять или шесть разъ.
Въ комнатѣ было сильно накурено. На столѣ безпорядочно толпились рюмки шартреза и экау. Сидѣвшія съ нами женщины были пьяны, и сами мы провели вечеръ далеко не-похвально для двадцатипяти лѣтнихъ молодыхъ людей, только что узнавшихъ о разгромѣ при Садовой. Все это вѣрно, и я, недавно вернувшійся изъ поѣздки по Германіи, хорошо понималъ еще тогда, къ чему идетъ дѣло, въ то время провидѣлъ уже неизбѣжность рокового для Франціи столкновенія. Но голосъ сосѣдки былъ такъ свѣжъ! Ея инстинктъ дочери народа помогъ ей такъ глубоко прочувствовать силу наивной поэзіи этихъ пѣсенъ, что вѣкъ я не забуду произведеннаго ими на меня впечатлѣнія! Что говорилось въ этотъ вечеръ, я не съумѣю передать и не могу вспомнить, какъ отнеслись мои товарищи и ихъ подруги къ куплетамъ безъ риѳмъ и размѣра. Одно я знаю, что послѣ ужшіа, очутившись въ купэ, увозившемъ насъ къ жилищу Алины, я такъ сжималъ ее въ моихъ объятіяхъ, будто въ самомъ дѣлѣ любилъ ее. Въ тѣ минуты, — не въ первый и не въ послѣдній разъ, — я переживалъ пламенное увлеченіе, смѣшанное съ болѣзненною грустью отъ неоднократно повторявшагося сознанія, что если бы ея жизнь сложилась иначе, я отдалъ бы ей все мое сердце. Вотъ это-то злосчастное «если бы» и отравляло во всю жизнь мою душу, постоянно губило зарождавшуюся въ ней страсть. На днѣ каждаго кубка, изъ котораго я пытался утолить мою жажду настоящей любви, таилась какая-то невидимая трещина, скрадывавшая дивный напитокъ, какъ только подносилъ я его къ губамъ, думая опьяниться имъ до самозабвенія. Но въ дѣйствительности-то, въ кубкѣ ли былъ тотъ изъянъ или въ моемъ сердцѣ съ его роковою склонностью разочаровываться тотчасъ же, какъ только оно начинаетъ увлекаться?
Сказать правду, для эпикурейца-практика, какимъ я былъ тогда, привыкшаго никогда не отдѣлять понятія о любви отъ представленія о роскоши, домъ, въ который ввела меня подруга столь предосудительно проведенной ночи, оказался далеко не такимъ, чтобы продлилось очарованіе. Изъ кареты, за которою я посылалъ къ клубу, чтобы доѣхать скорѣй, мы вышли у скрипучей двери, отворявшейся съ немалымъ трудомъ. Войдя въ дверь, я былъ пораженъ тѣмъ, что Алина шаритъ руками подъ ступеньками лѣстницы, разыскивая подсвѣчникъ и спички. Задрожавшій наверху огарка маленькій огонекъ освѣтилъ одновременно прелестную улыбку молодой дѣвушки и узкую, крутую лѣстницу съ грязными ступенями, невѣдомо когда чищенными. Я пожалѣлъ о томъ, что отпустилъ экипажъ, и перспектива помѣщенія, гдѣ мнѣ предстояло провести ночь, начинала вызывать раскаяніе въ неосторожной игрѣ въ «гризеточныя» похожденія съ этою послѣднею парижскою гризеткой, которая тѣмъ временемъ взяла меня за руку и тихо говорила:
— Осторожнѣе, не шуми, здѣсь есть прекапризные жильцы, и мнѣ уже чуть не отказали отъ квартиры. Мнѣ-то ничего, но будутъ непріятности швейцару и его женѣ, а они хорошіе люди… Дальше, еще этажъ. Подержи свѣчу, я войду впередъ и зажгу лампу…
О, поэзія и прелесть народныхъ пѣсенъ, гдѣ вы, что сталось съ вами? Но я былъ молодъ, Алина была очень хорошенькая. Отрезвленный дѣйствительностью, я внутренно разсмѣялся надъ полубезуміемъ, по милости котораго такъ было расчувствовался, и сталъ осматриваться кругомъ. Маленькая прихожая оказалась чище, чѣмъ я ожидалъ, судя по лѣстницѣ; спальня, куда ввела меня хозяйка, имѣла видъ скромный и красивый, хотя нисколько не походила на великолѣпные геникеи, которые я въ тѣ годы посѣщалъ особенно усердно. Сравненіе было, однако, тотчасъ же прервано, такъ какъ Алина прибавила огонь въ лампѣ, и вниманіе мое привлекъ къ себѣ башмачокъ, поставленный у камина, въ которомъ догорала послѣдняя головня. Башмачокъ былъ слишкомъ великъ для ноги ребенка и, несомнѣнно, малъ для ноги женщины, — башмачокъ, порядочно потоптанный, такъ какъ каблукъ былъ немного сбитъ на сторону, носокъ потертъ, хотя кожа была аккуратно вычищена. Въ первую минуту я подумалъ, что присутствіе башмака у камина есть ухищреніе Алины, замаскированный способъ напомнить о праздникѣ и тѣмъ вызвать болѣе щедрый подарокъ со стороны гостя, котораго она приведетъ къ себѣ. Но, взглянувши на нее въ то время, какъ она начала раздѣваться передъ шкафомъ за зеркаломъ, я убѣдился, что ожидающій благостыни башмачокъ былъ слишкомъ малъ для нея. Съ другой стороны, и она была слишкомъ молода для того, чтобы имѣть уже довольно взрослую дочь. Вполнѣ естественное любопытство заставило меня спросить:
— Это что же такое?
— Это? — обратилась она ко мнѣ, говоря то вы, то ты, вперемежку, какъ попало. — Вотъ хорошо, что напомнили! Это башмакъ моей дѣвочки. Я было и забыла о праздникѣ…
Алина подошла къ своему платью, которое успѣла уже прицѣпить на вѣшалкѣ въ маленькой каморкѣ рядомъ съ спальной, достала изъ кармана завернутую въ бумагѣ коробочку и изъ нея вынула тоненькую золотую цѣпочку съ крестикомъ.
— Нравится тебѣ эта цѣпочка? — сказала она, прежде чѣмъ положить подарокъ въ башмачокъ.
— Но кто же эта дѣвочка? — спросилъ я, не отвѣчая на ея вопросъ.
— Сестра моя. Развѣ вы не знали?
— И она живетъ съ тобою?
— Да, мѣсяцевъ шесть уже, — отвѣтила Алина.
— А кототорый ей годъ? — продолжалъ я спрашивать.
— Въ сѣнокосъ шестнадцать минетъ, — проговорила она, употребляя простонародное выраженіе, отъ чего не успѣла еще отвыкпуть. — Но ты скажешь, что ей семнадцать, а то и всѣ восемнадцать. Славная, красивая дѣвочка.
— И она спитъ у тебя тутъ же?
— Въ комнаткѣ по ту сторону столовой, — отвѣтила она. — А, не бойтесь говорить громко, — продолжала Алина, замѣтивши, что я предложилъ послѣдній вопросъ почти шепотомъ. — Она спитъ крѣпко, никогда не просыпается… Завтра увидишь ее. Поутру она подастъ шоколадъ или кофе… Ты мнѣ не сказалъ, что предпочитаешь. Я сейчасъ напишу и положу записку на буфетъ въ столовой.
— Я буду пить то, что ты пьешь всегда, — сказалъ я.
— О, съ тѣхъ поръ, какъ дѣвочка у меня, она готовитъ по утрамъ супъ, какъ тамъ заведено, у насъ дома…
— Супъ такъ супъ, — разсмѣялся я. — А какъ зовутъ твою сестренку?
— Бланкой.
— Что-жь, она религіозна? — проговорилъ я, указывая на крестикъ, блестѣвшій въ башмачкѣ.
— Очень религіозна… Что же вы это дѣлаете? — воскликнула Алина, увидавши, что я вынулъ изъ кармана бумажникъ. Она покраснѣла до кончиковъ своихъ маленькихъ ушей. И какъ хороша она была въ эту минуту подъ массой распущенныхъ волнистыхъ волосъ!
. Я сообразилъ, что она невѣрно поняла мое движеніе, и сказалъ:
— Я хочу приложить мой маленькій рождественскій подарокъ къ вашему. У дѣвочки, навѣрное, есть своя копилка, — добавилъ я и положилъ въ башмакъ голубой банковый билетъ.
— Копилка у меня на храненіи, — проговорила Алина и, подойдя къ письменному столику въ углу, достала изъ ящика фаянсовое яблоко съ прорѣзомъ въ боку. Она слегка громыхнула лежащими въ немъ деньгами, потомъ всунула и мою голубую ассигнацію въ это наивное казнохранилище. — Черезъ каждые два мѣсяца я его разбиваю, — говорила она, — и что тутъ окажется, кладу на ея книжку. Къ восемнадцати годамъ надо собрать ей приданое. Тогда я отвезу ее домой… Это въ двухъ миляхъ отъ Энграида… Тамъ не знаютъ, какъ я живу. Мама думаетъ, что я портниха… Отдадимъ дѣвочку замужъ, только не за рабочаго. Выносить ихъ нельзя, разъ сколько-нибудь поживешь съ этими молодцами, — пояснила она, покачавши головой. — Для нее найдется что-нибудь получше. Она у меня будетъ хорошенькая, кроткая и скромная. Понимаешь, я, вѣдь, смотрю за нею въ оба… — и весело, съ шаловливымъ и слегка грустнымъ, въ то же время, оттѣнкомъ, она добавила: — Я-то ужь достаточно опытна и къ толу времени буду совсѣмъ не молоденькою, а когда пройдетъ молодость, далеко не веселою покажется вотъ такая жизнь, какою я живу… Да и смолоду не особенно весела она. Уѣду тогда жить къ нимъ, стану опять портнихой. Знаешь, вѣдь, я училась…
Она смолкла, и въ ея темныхъ глазахъ свѣтилась радость, вызванная мечтой о честной и простой жизни въ провинціи. Потомъ взглядъ ее обратился ко мнѣ. Подарокъ, сдѣланный мною ея маленькой сестрѣ, заставилъ ее, кажется, совсѣмъ расчувствоваться, такъ какъ она подошла ко мнѣ и, охвативши меня своими душистыми, мягкими волосами, проговорила:
— Добрый ты! Я чувствую это, и если бы захотѣлъ ты, какъ бы я полюбила тебя!…
Вспоминая, какъ я теперь это дѣлаю, весь приведенный мною разговоръ въ такомъ мѣстѣ, въ такую минуту, при такихъ обстоятельствахъ, и зная себя настолько, насколько я себя знаю, я надивиться не могу тому, какъ не ушелъ я тотчасъ отъ нея, — такою надрывающею душу грустью вѣетъ въ настоящую минуту отъ всей этой сцены. И тогда уже шевелилось во мнѣ смутное сознаніе чего-то нехорошаго, когда Алина простодушно, ничего не понимая, сообщила мнѣ про сосѣдство дѣвочки-подростка. Но, повторяю, молодъ я былъ. Выпитое за ужиномъ шампанское, темные глаза красивой дѣвушки, ея длинные распущенные волосы способны были заставить забыться и болѣе благоразумнаго, чѣмъ какимъ я былъ въ тѣ годы. И я успокоивалъ себя тѣмъ, чѣмъ въ подобныхъ случаяхъ люди постоянно заглушаютъ въ себѣ голосъ совѣсти: я мысленно говорилъ себѣ, что не будь я здѣсь, былъ бы другой на моемъ мѣстѣ, что не мое дѣло вступаться во взаимныя отношенія сестеръ. Я говорилъ себѣ… Вѣрнѣе же сказать, я совсѣмъ пересталъ что-либо говорить и соображать, и результатъ получился тотъ, что проснулся я въ этой комнатѣ довольно поздно на слѣдующее утро. И тогда только я почувствовалъ очень живо, до чего гадка вся эта исторія и что почувствовать слѣдовало мнѣ наканунѣ. Но и это ощущеніе разсѣялось тотчасъ же, какъ вошла Алина. Она успѣла уже одѣться, пока я спалъ, услыхала, что я проснулся, и явилась такою же милою и улыбающеюся, какъ вчера, немного блѣдною, утомленною, что, впрочемъ, очень шло къ волшебницѣ, очаровавшей меня съ вечера. Еще красивѣе даже она была въ розовой фланелевой кофточкѣ, въ черной сатинетовой юбкѣ, посѣкшейся на складкахъ, въ шелковыхъ чулкахъ цвѣта гаванна и въ шмыгающихъ алжирскихъ туфляхъ, купленныхъ на дешевкѣ… Она настежъ открыла ставни. Яркій лучъ лѣтняго солнца ворвался въ комнату, а за окномъ блистала темная зелень Зоологическаго сада, откуда доносились крики и ревъ животныхъ.
— Не правда ли, можно подумать, будто мы совсѣмъ не въ Парижѣ? Понимаешь теперь, почему я просила тебя не шумѣть на лѣстницѣ? Очень ужь было бы тяжело мнѣ разстаться съ этимъ мѣстечкомъ!… Да подожди, не вставай. Сейчасъ Бланка принесетъ тебѣ супъ или кофе, если хочешь. Она его уже сварила. Слышишь, какъ славно пахнетъ? Мы сами его жжемъ, обѣ большія охотницы… Это единственная роскошь мамаши, привыкшей къ кофею у одной старой дамы, у которой она была въ услуженіи. Такъ ужь, по наслѣдству, и мы его любимъ… Бланочка-Бланшеточка, Бланшетка-Бланочка…
Она звала дѣвочку-сестру! Зналъ я довольно и свѣтъ, и полусвѣтъ въ то время и громко расхохотался бы, если бы кто-нибудь указалъ на нестественность нѣкоторыхъ компромиссовъ, не согласующихся съ непреклонною моралью, съ понятіемъ о строгой честности или, просто, съ деликатностью, которые, — какъ ни безобразно и дико это, — считаются смѣшными и глупыми, когда дѣло касается любви. Надо пожить и узнать, къ какимъ мрачнымъ драмамъ приводятъ легкія отношенія къ вопросамъ нравственности, чтобы отступленія отъ нея показались отвратительными, какими они мнѣ теперь сдѣлались. А въ тѣ времена сѣсть за столъ любовницы пріятеля рядомъ съ любовникомъ, недалеко отъ ея мужа, близко отъ ея сына или дочери казалось мнѣ настолько же зауряднымъ дѣломъ, какъ надѣть фракъ вечеромъ и обуться въ желтые башмаки на водахъ лѣтомъ. А самому быть въ положеніи пріятеля казалось еще болѣе простымъ дѣломъ. И, тѣмъ не менѣе, появленіе маленькой Бланки въ этой комнатѣ представилось мнѣ настолько поразительнымъ, почти чудовищнымъ, — это посвященіе ребенка въ интимную жизнь старшей сестры свидѣтельствовало о такомъ полномъ пренебреженіи къ самой элементарной нравственной опрятности, что мнѣ не только стало неловко, а меня всего захватило неиспытанное мною ни до этого, ни когда-либо потомъ чувство безграничнаго стыда. Почувствовалъ я это несомнѣнно, такъ какъ, — признаться долженъ, — самою чистою непорочностью свѣтилась улыбка пятнадцатилѣтней дѣвочки, подходившей съ тарелкой горячаго супа къ моей постели. Вся ея забота, видимо, сосредоточилась на томъ, чтобы не пролить ни капки бульона, простой и здоровый ароматъ котораго мѣшался въ этой комнатѣ съ крѣпкими духами Алины и съ запахомъ свѣже-сожженнаго кофе. Маленькая Бланка была совсѣмъ не такою «славною, красивою» дѣвочкой, какою расписывала ее старшая сестра. На самомъ дѣлѣ, то была тоненькая, худенькая дѣвченочка въ сѣромъ платьицѣ, кое-какъ перешитомъ изъ обносковъ сестры. По ввалившимся складкамъ лифа ясно можно было угадать несложившійся бюстъ, тоненькія, полудѣтскія плечи и руки. Юбочка была приподнята, очевидно, для уборки комнатъ. На йогахъ я узналъ башмаки, въ одинъ изъ которыхъ я ночью положилъ голубой банковый билетъ. Шелковые чулки, тоже цвѣта гавана, только полинявшіе, оказывались слишкомъ широкими, что указывало и на ихъ происхожденіе: они такъ же, какъ платье, отслужили свой срокъ старшей сестрѣ. И лицомъ дѣвочка была похожа на Алину. Но насколько бы ни представлялись невѣроятными непорочность и чистота въ такой ужасной обстановкѣ, въ темныхъ глазахъ этого подросточка такъ и свѣтилась душа, совершенно дѣвственная, не знающая порока, дѣтски-безхитростная. Ихъ оживляло только любопытство узнать мое мнѣніе о принесенномъ ею кушаньѣ, въ которое я машинально опустилъ ложку. Когда же я отодвинулъ отъ себя тарелку, дѣвочка проговорила съ настоящею ребяческою усмѣшкой:
— Я такъ и знала, что вамъ будетъ не по вкусу наша стряпня… А старшая никогда мнѣ не вѣритъ… Я сейчасъ принесу вамъ кофе со сливками.
Бланка ошиблась. Я не разобралъ даже вкуса ихъ любимаго деревенскаго супа. При видѣ ихъ обѣихъ рядомъ въ этой комнатѣ, я вдругъ пораженъ былъ ужасною мыслью… И тѣмъ быстрѣе она овладѣла мной, что въ этотъ второй моментъ моего окончательнаго пробужденія вчерашнія мечты о любви разсѣялись безслѣдно. Откуда взялась такая мысль?… Въ этотъ моментъ полнаго отрезвленія мнѣ, прямо-таки, физически противною показалась бѣдная Алина, и это странное чувство отразилось въ моей головѣ увѣренностью, что я присутствую при отвратительныхъ продѣлкахъ семейнаго торга, что старшая сестра норовитъ продать меньшую, по возможности, за дорогую цѣну, если уже не устроила этого. Одно предположеніе о возможности подобной мерзости сдѣлало для меня совершенно невозможнымъ оставаться дольше въ этой комнатѣ, и я уже думалъ лишь объ одномъ, какъ бы выбраться скорѣе изъ нея, вернуться въ свое тихое жилище, гдѣ старушка-мать, навѣрное, давно ждетъ меня съ снисходительною тревогой… Помню, какъ я посмотрѣлъ на часы, сказалъ несчастной Алинѣ, пораженной моею необъяснимою и внезапною перемѣной, что мнѣ необходимо спѣшить по неотложному дѣлу, и одѣлся въ два мгновенія. Бѣжалъ я, какъ воръ, изъ этого дома, и черезъ два часа, сидя у себя въ кабинетѣ, послѣ ванны, успокоившей нѣсколько мои нервы, я разсуждалъ не только иронически, но и весело, хотя не безъ доли сожалѣнія:
— Порядочнаго, однако, глупыша я разыгралъ вчера вечеромъ! Этотъ рождественскій башмачокъ, эта маленькая сестрица — религіозная дѣвочка, это возвращеніе на родину съ приданымъ, собраннымъ въ копилку… Всѣмъ этимъ росказнямъ я повѣрилъ. Потомъ утренній кофе… А видъ у обѣихъ былъ весьма плачевный, когда онѣ увидали, что планъ ихъ не удался. Меньшая сестрица, повидимому, еще почище старшей. Бываютъ такіе пятнадцати-лѣтніе ангелочки, что проведутъ старыхъ дипломатовъ своими опущенными глазками и блаженными рожицами дѣвочекъ, идущихъ къ первому причастію. Вотъ, по-истинѣ, одна изъ самыхъ мерзкихъ исторій, встрѣчавшихся въ моей жизни.
Не былъ я счастливъ въ жизни съ тѣхъ поръ, какъ помню себя, и если началъ бы перебирать въ памяти впечатлѣнія, которыя желалъ бы испытать вторично, то не насчиталъ бы ихъ болѣе десятка… Да и до десятка-то досчитался ли бы? Чего добраго, не нашелъ бы, пожалуй, и одного. Такова, должно быть, участь всякаго человѣка, родившагося лишь затѣмъ, чтобъ доказать справедливость изреченія Экклезіаста: «Все суета и пустая мечта…» Меня удивляетъ даже, что, помимо заурядныхъ непріятностей, я не нажилъ себѣ горшихъ бѣдъ такими внезапными капризами моего характера и настроенія, которые потомъ мнѣ самому кажутся забавными. По ихъ милости, вся моя интимная жизнь превратилась въ сплошной и нелѣпѣйшій парадоксъ. Когда въ результатѣ такой нелѣпости является рѣшеніе настолько ничтожнаго ворроса, какъ идти или не идти вторично къ какой-нибудь дѣвицѣ Латинскаго квартала, живущей съ младшею сестрицей, тогда и горя мало, разумѣется. Но, увы, я такою же точно логикой руководился, когда дѣло касалось вопросовъ самыхъ существенныхъ для моего сердца, и вотъ почему состарѣюсь я въ полномъ одиночествѣ, не буду имѣть возможности, сидя передъ каминомъ зимнею ночью, какъ сегодня, вызвать хоть тѣнь воспоминанія, цѣльнаго и полнаго, такой любви, которая была бы настоящею любовью, такой радости, которая была вполнѣ радостью, даже такого горя, которое было бы на самомъ дѣлѣ горемъ. Эхъ, какая надобность тянуть опять эту элегію, которую я и безъ того слишкомъ часто повторялъ себѣ то мысленно, то съ перомъ въ рукѣ?… Довольно и того, что, по поводу Алины, я еще разъ убѣдился въ моей абсолютной неспособности остановиться на одномъ впечатлѣніи и на одномъ мнѣніи. Недѣли не прошло съ того утра, когда такъ поспѣшно и безпричинно, даже грубо, выбѣжалъ я изъ дома въ улицѣ Линнея, а уже все, относящееся къ той ночи и къ тому утру, представлялось мнѣ въ совершенно иномъ освѣщеніи. Вспоминалась мнѣ безъискусственная прелесть Алины, увлекавшая меня за ужиномъ. Лица часто обманываютъ. Обмануло ли меня ея лицо? Она очень хорошенькая, она остроумна и жива, бѣдность ея обстановки ясно свидѣтельствовала если не о полномъ безкорыстіи, — я на каминѣ оставилъ три или четыре полуимперіала, она это видѣла и промолчала, — то, во всякомъ случаѣ, бѣдность эта доказывала совершенное отсутствіе разсчета. А таковой оказался бы черезъ-чуръ сложнымъ и гадкимъ, если бы дѣло шло о торговлѣ молоденькою сестренкой. Вспомнилось мнѣ и то, какъ я пришелъ къ Алинѣ, какимъ тономъ она говорила о Бланкѣ. Если бы въ ея намѣренія входило прельщать меня дѣвочкой, сдѣлать это было очень просто и не тѣмъ способомъ, какъ то вышло въ дѣйствительности. Она попыталась бы затронуть мое любопытство портретомъ, ловко повѣшеннымъ на виду, поставленнымъ на столѣ или вложеннымъ въ медальонъ. Потомъ она пристроила бы приходъ дѣвочки утромъ, какъ бы невзначай, и завершила бы все это комедіей сокрушенія. Вмѣсто же того, налицо оказался жалкій башмачишко, некрасивый и стоптанный, затѣмъ далеко не аппетитная бурда въ тарелкѣ, которую дѣвочка принесла такими руками, какія бываютъ только у судомоекъ, — я замѣтилъ и эту подробность, равно какъ и выраженіе голоса старшей сестры, когда она показывала цѣпочку съ крестикомъ и говорила о скромной будущности маленькой сестры… Короче сказать, всѣ обстоятельства этого происшествія, самаго зауряднаго, съ одной стороны, и въ то же время, почти фантастическаго — съ другой, представились мнѣ носящими характеръ неподдѣльной искренности. Явился ли у меня этотъ новый взглядъ на дѣло, недѣлю спустя, какъ результатъ новой реакціи въ обратномъ направленіи, противуположномъ той реакціи, которою обусловливалось мое отвращеніе въ то утро? Или тутъ дѣйствовало простое праздное любопытство, возбужденное необыкновенною нравственною аномаліей въ отношеніяхъ двухъ сестеръ, — «моей дѣвочки», какъ говорила Алина, и «моей старшей», — какъ называла ту Бланка? Или же нашла на меня жалость къ двумъ несчастнымъ и какое-то непонятное предчувствіе, что я могу оказаться имъ полезнымъ?… Когда я раздумываю о поступкѣ, уже совершонномъ мною, я всегда нахожу два десятка побудившихъ меня поводовъ, совершенно различныхъ и противуположныхъ другъ другу, которые, какъ мнѣ кажется, всѣ одинаково вліяли на меня. Въ дѣйствительности же, я всегда поступалъ подъ вліяніемъ безсознательныхъ порывовъ, до жестокой ироніи несогласующихся съ моею страстью все анализировать и ретроспективно добираться до сущности вещей, отъ чего я много и тяжело пострадалъ. Но, стало быть, такъ уже предопредѣлено, что увлеченія моего хватитъ какъ разъ настолько, чтобы поступать неразумно, а разума достанетъ для того, чтобы парализовать меня среди всѣхъ моихъ увлеченій. Хорошо хоть и то, что побужденіе, приведшее меня вторично въ улицу Линнея, принадлежитъ къ числу такихъ, о которыхъ и десять лѣтъ спустя я не имѣю основанія пожалѣть. Само собою разумѣется, что я никогда не могъ предвидѣть, при какихъ трагическихъ условіяхъ мнѣ придется убѣдиться въ полной искренности Алины и въ дѣтскомъ чистосердечіи ея меньшей сестры.
Было это, кажется, на другой день новаго года. Я зашелъ къ ювелиру купить два праздничныхъ подарка, чтобы загладить, по возможности, непріятное впечатлѣніе, произведенное моимъ невѣжливымъ уходомъ въ то утро, моимъ дурнымъ расположеніемъ духа и тѣмъ, что я глазъ не показалъ, хотя обѣщалъ Алинѣ побывать у нея на недѣлѣ. Какъ сейчасъ вижу, — память у меня удивительная на оттѣнки погоды въ извѣстный день и часъ, причемъ въ минуты утомленія я забываю номеръ моего дома, — какъ сейчасъ я вижу небо, слегка подернутое облаками «барашками» послѣ полудня въ началѣ января, холодное небо, но веселое, ясное, живительное, если можно такъ выразиться. И я былъ веселъ, и опять меня влекло къ Алинѣ, и если къ этому примѣшивалось нѣкоторое желаніе разгадать тайну существованія двухъ сестеръ, то самая загадка эта уже не представлялась мнѣ въ такомъ мрачномъ видѣ, такъ какъ нервы мои были настроены теперь на иной ладъ. Я шелъ и разсуждалъ самъ съ собою, по моему обыкновенію, когда во мнѣ разыгрывается фантазія, и говорилъ я или, вѣрнѣе, моя фантазія говорила мнѣ:
«Въ данную минуту ты человѣкъ свободный, Алина тебѣ нравится. Это такой уголокъ свѣта, нравы котораго тебѣ совсѣмъ незнакомы… Одного этого достаточно для того, чтобы возобновить добрыя отношенія… А есть и еще нѣчто, — узнать доподлинно, что тамъ у нихъ дѣлается, какъ уживается полудити Бланка при такомъ поведеніи сестры, что знаетъ она про сестру и что ей неизвѣстно… Вотъ сюжетъ для романа!»
Во дни моей ранней юности я мечталъ такъ: прожигать жизнь до тридцати пяти лѣтъ, а потомъ приняться за писаніе романовъ на основаніи моихъ воспоминаній. О, наивность! Хотя съ тѣхъ поръ, когда я беззаботно шелъ къ улицѣ Линнея, мнѣ довелось оцѣнить мои тогдашнія претензіи по ихъ настоящей стоимости, тѣмъ не менѣе, отъ времени до времени я вызывалъ передъ собой ихъ призракъ для оправданія въ собственныхъ глазахъ нѣкоторыхъ экспериментовъ, которые слишкомъ уже шли въ разрѣзъ съ моею неисправимо устарѣлою, фарисейскою буржуазностью. По настоящей же, сущей правдѣ, вторичное посѣщеніе Алины, просто-на-просто, занимало меня само по себѣ. И, переступая порогъ дома, я боялся одного — не застать ее, хотя на прощанье она мнѣ сказала, что около часа она всегда бываетъ у себя. А затѣмъ и у нея могъ быть кто-нибудь въ это время. Я замѣтилъ даже, что визитъ этотъ интересуетъ меня нѣсколько больше, чѣмъ бы слѣдовало, такъ какъ не безъ легкаго волненія спросилъ у привратницы:
— Дома мадемуазель Алина?
— Ужь, конечно, не по улицамъ бѣгаетъ, когда такая хворь прихватила! — сердито отвѣтила мнѣ огромная усатая бабища, едва умѣщавшаяся въ тѣсной каморкѣ, заваленной разнымъ платьемъ. Маленькая афишка, наклеенная на оконное стекло, возвѣщала о досужествѣ ея отсутствующаго супруга и гласила, что онъ «шьетъ, перешиваетъ и въ починку беретъ». Толстая женщина сняла съ печки желѣзную кастрюлю и, какъ бы въ видѣ комментарія къ своимъ словамъ, зачерпнула изъ нея деревянною ложкой сѣрую массу, которую я тотчасъ же узналъ по отвратительному запаху. — Вотъ припарки ей готовлю изъ льняного сѣмени…
— Да что съ ней такое? — спросилъ я.
— Что съ ней? — отвѣтила сердитая благодѣтельница. — А то, что слѣдовало бы ей порядочнаго поведеньишка купить, хоть на два сантима, да не пропадать бы изъ дому до трехъ часовъ ночи, тогда и не простужалась бы… Такая-то хорошенькая, да съ милымъ характеромъ, могла бы она имѣть двухъ-трехъ знакомыхъ, хорошихъ господъ, у которыхъ были бы свои дни, и жила бы она себѣ счастливо-довольно… А то вотъ и дошлялась. Хорошо это? И никому-то дѣла нѣтъ до нея, и никто не позаботится о ея дѣвочкѣ, если что съ самою случится… А ужь и любитъ же она дѣвочку. Такихъ милыхъ, да любящихъ сестеръ во всемъ мірѣ не сыщешь. Будь онѣ обѣ моими дочерьми, такъ я, кажется, не желала бы имъ больше добра… Ну, не жалость ли, господинъ, что пропадаетъ такая хорошая дѣвушка? У себя послѣдній кусокъ отниметъ, отдастъ меньшой… Ну, да что говорить, молодость-то разъ въ жизни бываетъ… Вотъ мужа моего дома нѣтъ, и мнѣ отлучиться отсюда нельзя, не будете ли вы, господинъ, настолько добры сказать Бланочкѣ, чтобы пришла за припаркой?… Третій этажъ, дверь направо… Да, вѣдь, вы знаете?
Своеобразность этой рѣчи, конецъ которой былъ подчеркнутъ. добродушнымъ подмигиваніемъ, оттѣнокъ отношеній двухъ сестеръ къ этой сострадательной и ворчливой женщинѣ, причины, которыми приготовительница припарокъ объясняла нездоровье Алины, — все это помѣшало мнѣ серьезно подумать о самой болѣзни. Я рѣшилъ, что моя красавица простудилась во время какой-нибудь ночной прогулки компаніей, что обычно въ кварталѣ на праздникахъ, когда у всѣхъ есть деньги. Хотя превращеніе идеальнаго Прюдона того вечера въ жалкую хворую женщину ничуть не соотвѣтствовало моимъ ожиданіямъ, я, все-таки, счелъ своимъ долгомъ пройти наверхъ. «Можетъ быть, ей захочется какого-нибудь лакомства, — думалъ я, — куплю сейчасъ же и пришлю». И, весело насвистывая одну изъ ея народныхъ пѣсенокъ, я шелъ дальше, никакъ не воображая, что тамъ меня ждетъ. Въ то время очень не обширны были мои медицинскія познанія. Съ тѣхъ поръ они нѣсколько увеличились, благодаря тому, что въ припадкахъ находившей на меня ипохондріи я читалъ руководство за руководствомъ, пробовалъ лѣкарство за лѣкарствомъ. Но и тогда, какъ только Бланка отворила мнѣ дверь и ввела въ комнату сестры, я съ перваго взгляда понялъ, что молодая женщина больна очень серьезно, и моя веселость исчезла моментально. Осунувшееся лицо, страшная блѣдность, стоны, вызываемые болью, — все свидѣтельствовало о тяжелой и, слѣдовательно, опасной болѣзни. Она просто умирала отъ перитонита. Названіе и сущность этого жестокаго недуга я узналъ впослѣдствіи, но и не будучи докторомъ, легко было понять, какъ ужасно страдаетъ бѣдная женщина. Но, какъ ни тяжело было несчастной, ей не измѣнило милое остроуміе, очаровавшее меня съ перваго знакомства съ нею въ дрянненькомъ салонѣ ресторана. Едва завидѣвъ меня, она накинула на голову и на плечи косынку изъ мягкой, полинявшей матеріи, лежавшую около нея на постели, показала сестрѣ на пульверизаторъ, стоявшій на ночномъ столикѣ, и попросила надушить комнату. Потомъ, усиливаясь вызвать улыбку на запекшихся губахъ и называя себя то тѣмъ именемъ, подъ которымъ ее знали въ кварталѣ, то тѣмъ, какимъ я прозвалъ ее въ тотъ вечеръ, она заговорила со мной:
— А, вы пришли-таки взглянуть на вашего Прюдона… Плохъ сталъ Прюдонъ… Думалъ, что вы совсѣмъ его забыли. Вы убѣжали тогда такъ поспѣшно… И онъ на васъ не сердился, повѣрьте мнѣ. Бѣдная Лина мало привлекательна для такихъ изящныхъ обитателей того берега, какъ вы… О, если бы вы знали, какъ я страдаю!… Вотъ здѣсь, — и она показала рукой на желудокъ и животъ. — Въ этомъ есть немножко и вашей вины, — продолжала она съ нѣжнымъ упрекомъ, — я объ васъ скучала. Глупо это, но правда. Я чувствовала, что вотъ-вотъ влюблюсь… Чтобы стряхнуть съ себя это, я пустилась бѣгать по кофейнымъ, подъ дождемъ промокла какъ-то вечеромъ, вотъ и свалилась… Будьте добры, дайте мнѣ пить, — попросила она, указывая мнѣ чашку на каминѣ. — Ну, подходящее ли это дѣло для Прюдона: ромашка и припарки?
— Вотъ и хорошо, — сказалъ я, — вы смѣетесь, стало быть, дѣло идетъ на поправку.
— А я думаю, наоборотъ, что дѣло мое очень плохо, — возразила она серьезно, опускаясь опять на подушку. — Ахъ, если бы не моя дѣвочка, такъ и тужить бы не о чемъ, хотя, все-таки, немного раненько.
— Былъ врачъ у васъ?
— Нѣтъ еще… Я писала Добану, ординатору. Я съ нимъ годъ жила… Онъ не отвѣтилъ. Никогда онъ добротой не отличался. Заходилъ одинъ студентикъ и прописалъ вотъ микстуру и льняное сѣмя. Но ни вчера, ни третьяго дня и онъ не былъ. Вѣроятно, къ своимъ уѣхалъ на праздники. Да и какой толкъ отъ этихъ врачей?… У насъ если кто заболѣетъ, то старается ѣсть и пить какъ можно больше, и поправляются люди безъ лѣкарствъ. А я не могу, все мнѣ противно… А вотъ и дѣвочка идетъ съ припаркомъ… Вамъ надо выйти отсюда. Ступайте въ столовую, пока моя Бланочка перемѣнитъ. Бѣдная Бланшета, не надо такъ сокрушаться…
Меньшая сестра вошла въ комнату, держа въ рукахъ салфетку съ льнянымъ сѣменемъ, приготовленнымъ женою швейцара. Глаза Бланки были красны отъ слезъ и безсонныхъ ночей. Я вышелъ въ столовую, сильно разстроенный словами Алины, одиночествомъ, въ которомъ я ее нашелъ, необъяснимымъ сочетаніемъ паденія и простоты, безалаберщины и добродушія, проявившихся передо мною еще разъ. Странное существованіе сестеръ ясно отражалось и на ихъ столовой: мебель куплена, навѣрное, въ разсрочку, съ платежомъ по двадцати пяти, по тридцати франковъ въ мѣсяцъ, добываемыхъ… я отлично понималъ, какимъ образомъ. Но выборъ этой мебели, бронзовые золоченые часы на каминѣ, блестящія цѣпочки лампы надъ столомъ свидѣтельствовали о провинціальномъ стремленіи къ домовитости, при всей безпорядочности этой цыганской жизни. На буфетѣ было наставлено множество всякой всячины, выигранной въ ярмарочныхъ лотереяхъ и указывавшихъ на незатѣйливость вкусовъ студенческой подруги. Я толкнулъ полуотворенную дверь и очутился въ комнатѣ меньшей сестры. Тамъ я увидалъ желѣзную кровать, надъ нею на стѣнѣ двѣ гравюрки на священные сюжеты, туалетъ служанки, но чистенькій, на простомъ деревянномъ столѣ двѣ заправленныя лампы, блестящій подсвѣчникъ, на полу ботинки и сигарный ящикъ съ ваксой и щеткой, въ углу половая щетка, на туалетѣ портретъ Алины въ декольтированномъ платьѣ, восхитительномъ произведеніи портнихи съ Буль-Миша[2], говоря ея языкомъ, рядомъ два другихъ портрета: старой крестьянки, вѣроятно, ихъ матери, и самой Бланки, снятый два-три года назадъ. Эта маленькая комнатка окончательно разъяснила мнѣ то, что казалось загадочнымъ, пока я доискивался логики въ жизни, тогда какъ она съ человѣческими душами производитъ то же, что съ землею, — накладываетъ на нихъ послѣдовательныя наслоенія. Я вспомнилъ фразу Алины о рабочихъ. Мнѣ живо представилось, какъ молодая дѣвушка пріѣхала въ Парижъ служанкой, вѣроятно, или продавщицей въ магазинѣ, какъ втянулась она понемногу въ привольную жизнь въ подобной обстановкѣ, плохонькой для меня, великолѣпной для дочери крестьянки съ грубыми руками, привычными къ тяжелымъ полевымъ работамъ. Паденіе совершилось легко и просто, почти невинно, совершенно такъ, какъ я видалъ въ Испаніи, гдѣ хорошенькія деревенскія дѣвушки — ninas, Коихи или Кармелы, Транзитовъ и Долоресъ, пріобрѣтаютъ себѣ приданое по разнымъ притонамъ Севильи или Кадикса. Однѣ тяготятся подобною жизнью, другія очень довольны, и ничто не препятствуетъ имъ быть добрыми дочерьми и хорошими сестрами. Въ одну изъ поѣздокъ къ своимъ Алина увидала бѣдную Бланку плохо одѣтою, живущею впроголодь въ жалкомъ помѣщеніи, — увидала, что мать въ долгахъ, отецъ еле перебивается. Она предложила взять сестру съ собой, разсчитывая, быть можетъ, отдать ее въ ученье, потомъ оставила ее у себя, и та, очень естественно, вполнѣ наивно, согласилась жить съ Алиной. Меньшая сестра помогала толстой женѣ швейцара прибирать комнаты. Отъ этого до утренняго кофе, повергшаго въ такой ужасъ мою чопорную буржуазность, какъ разъ такое же разстояніе, какое отдѣляетъ одну услугу отъ другой, потомъ отъ слѣдующей, и вотъ, вмѣсто того, чтобы приходить въ негодованіе, какъ въ первый разъ, я расчувствовался почти до слезъ, когда Бланка позвала меня и проговорила:
— Какъ вы думаете, сестрица очень больна?
— Въ нѣсколько дней все пройдетъ, — отвѣтилъ я и, чтобы порадовать дѣвочку, прибавилъ: — Вотъ вамъ коробочка; это праздничный подарокъ вамъ обѣимъ…
Бланшеточка открыла бархатную коробочку, въ которую ювелиръ положилъ два совершенно одинаковыхъ кольца, — двѣ золотыхъ чешуйчатыхъ змѣйки, бывшихъ тогда въ модѣ и развертывавшихся во всю длину. Юное и наивное личико дѣвочки вспыхнуло отъ радости передъ вещицей, бывшей, въ то же время, и хорошенькою игрушкой. Глазки вспыхнули благодарностью, и меньшая сестра побѣжала въ комнату старшей, которая надѣла одно колечко на дрожащій отъ лихорадки палецъ и сказала:
— Вотъ какъ онъ тебя балуетъ… Поблагодарила ты, по крайней мѣрѣ?
И, прежде чѣмъ я успѣлъ уклониться отъ ея смиренной ласки, Бланка наклонилась и поцѣловала мою руку.
Да, смиренная ласка, и я передать не могу, насколько она меня тронула, — въ ней почудилось мнѣ какъ бы обращеніе къ моему покровительству. Это дитя, очень еще близкое къ природѣ, наивное и безпомощное передъ суровою житейскою дѣйствительностью, точно животнымъ инстинктомъ, какъ бѣдная испуганная собачка, угадывала, что случаю угодно будетъ сдѣлать меня, незнакомаго ей человѣка, самою надежною для нея опорой въ безвыходномъ положеніи… Сказанная мною для ея успокоенія фраза, что «въ нѣсколько дней все пройдетъ», оказалась мрачно-пророческою въ обратномъ значеніи, въ чемъ я почти тотчасъ же убѣдился. Несмотря на предубѣжденіе больной противъ врачей, я порѣшилъ въ тотъ же день обратиться къ настоящему ученому и самъ отправился разыскивать моего добраго друга, доктора Луве, не бывшаго еще знаменитостью, сводящею съ ума всѣхъ иностранокъ, призываемою то къ эрцгерцогинѣ въ Вѣну, то въ Петербургъ къ великой княгинѣ. Теперь онъ такъ занятъ, что я не смѣю безпокоить его для самого себя. А въ тѣ времена, хотя онъ и былъ уже первокласснымъ клиницистомъ, паціенты не особенно усердно стремились къ нему во второй этажъ дома въ улицѣ Бонапарта. Потому я и забралъ его тотчасъ же, нисколько не стѣсняясь. Мы условились посѣтить сначала Алину, потомъ вмѣстѣ пообѣдать. Въ каретѣ я разсказалъ ему про мою далеко не аристократическую фантазію, обусловившую мой визитъ двумъ сестрамъ въ этотъ день.
— Дѣло, вѣроятно, обойдется благополучно, — сказалъ онъ, смѣясь, — но мнѣ забавно твое удивленіе передъ одною изъ хорошенькихъ искательницъ приключеній нашего квартала. Когда я былъ въ госпиталѣ, мы такихъ называли, — не взыщи за аптекарскую латынь, — grus vulgaris или officinalis… Всѣ эти переулки, отъ Валь-де-Графъ до Пантеона, ими биткомъ набиты. Тысячами прозябаютъ тутъ на мостовой подобные деревенскіе цвѣточки, совсѣмъ свѣженькіе, только что пересаженные, не утратившіе еще аромата родныхъ полей. Потомъ гибнетъ это, онѣ или умираютъ, или превращаются въ отчаяннѣйшихъ парижскихъ негодницъ… Что же касается меньшой сестры, то видалъ я ихъ не мало въ такихъ же положеніяхъ, при матеряхъ даже, понимаешь ты это? Мы, люди обезпеченные и филистеры, думаемъ, что между подобнымъ существованіемъ и семейною жизнью лежитъ цѣлая пропасть, съ честностью по одну сторону, съ позоромъ — по другую… Это простое непониманіе человѣческой натуры. Не часто люди доходили бы до конца въ дурномъ, если бы въ началѣ не примѣшивали къ дурному много хорошаго, потомъ поменьше, а дальше — и совсѣмъ ничего. А затѣмъ, этотъ народъ, что маргаритки, у которыхъ обрываютъ лепестки, дорвутъ до послѣдняго, сорвутъ и его, а тамъ, глядь, за послѣднимъ-то — золотое сердечко.
Веселость философа быстро уступила мѣсто сосредоточенности врача, какъ только онъ поговорилъ съ больною. Меня и Бланку онъ попросилъ выйти въ другую комнату. Когда мы вернулись, я, сопровождавшій его иногда въ больницу Піарите, по лицу его увидалъ, что дѣло очень плохо.
— Я побываю завтра утромъ, — сказалъ онъ Алинѣ, а на лѣстницѣ онъ обратился ко мнѣ: — Поконченный она человѣкъ. Спасти ее можетъ развѣ только чудо, — и онъ пустился въ подробное изложеніе хода болѣзни. Потомъ вдругъ посмотрѣлъ на меня хорошо мнѣ знакомымъ рѣзкимъ, проницательнымъ взглядомъ и добавилъ: — А хочешь, я заодно дамъ совѣтъ и тебѣ? Дай денегъ, если онѣ имъ нужны, а самъ-то ужь не бывай…
— Это почему? — спросилъ я, озадаченный страннымъ тономъ, какимъ была сказана эта фраза.
— Почему?… Потому, что ты начинаешь влюбляться въ дѣвочку, она влюбляется въ тебя…
— Если твоя діагностика такъ же вѣрна относительно больной, то я не теряю надежды за бѣдную Алину, — отвѣтилъ я.
— Ты напрасно шутишь, — возразилъ Луве очень серьезно. — Не довѣряй ты самому себѣ, а въ особенности этой дѣвочкѣ.
— Да она, вѣдь, совсѣмъ ребенокъ, — воскликнулъ я, — ей нѣтъ и шестнадцати лѣтъ.
— Тѣмъ осторожнѣе надо быть… Совѣтъ данъ, поступать же ты можешь, какъ тебѣ угодно. Во всякомъ случаѣ, ты ли, другой ли, это все едино, быть можетъ, лучше даже будетъ, если ты… Но помни, что я тебѣ скажу: такимъ-то вотъ манеромъ всегда начинаются грязненькія дѣла, называемыя обольщеніями дѣвушекъ, на которыя я, въ качествѣ медика, смотрю какъ на самое гадкое изъ преступленій… А за тѣмъ, меня это, собственно, не касается, извини, если сказалъ что непріятное для тебя, и больше говорить объ этомъ не будемъ…
Правдоподобно ли, что этотъ тонкій наблюдатель подмѣтилъ въ глубинѣ моего существа тѣнь влеченія, котораго самъ я не подозрѣвалъ? Какъ бы то ни было, въ теченіе нѣсколькихъ дней, пока длилась болѣзнь Алины, я много часовъ проводилъ у ея постели и былъ до крайности сдержанъ, неловокъ даже съ ея меньшою сестрой. Правда, нельзя было смотрѣть безъ глубокаго умиленія на ея заботы объ умирающей, на ея нѣжную преданность, на постоянную готовность къ самымъ мелочнымъ и къ самымъ тяжелымъ услугамъ, безъ тѣни недовольства или нетерпѣнія. При чемъ она почти не спала, почти не ѣла и умудрялась постоянно держать заставленную лѣкарствами комнату въ чистотѣ, совершенно фламандской… Нѣтъ, Луве положительно ошибся, по крайней мѣрѣ, относительно меня. По прошествіи многихъ лѣтъ, я хорошо помню, что никакого иного чувства во мнѣ не было, кромѣ удивленія и даже уваженія къ этой славной маленькой сидѣлкѣ, да еще состраданія къ ней, когда при мнѣ изрѣдка являлись посѣтители навѣстить больную. Отъ времени до времени приходили молодые люди, то длинноволосые въ мягкихъ широкополыхъ шляпахъ, то прилизанные и въ цилиндрахъ, или женщины съ подведенными глазами, съ накрашенными губами и въ отчаянно желтыхъ шиньонахъ. Маленькая хозяйка принимала тѣхъ и другихъ въ тѣсной прихожей. До меня долетали мужскіе голоса, становившіеся, впрочемъ, всегда очень тихими, и женскіе голоса, дѣлавшіеся визгливыми и болтавшіе всякій безумный вздоръ, какой обильно высыпается вокругъ всякаго больного, и голосъ Бланки, отвѣчавшей имъ безъ малѣйшихъ преувеличеній, которыя такъ обычны въ подобныхъ случаяхъ. Алина такъ страдала, что почти не замѣчала этого. Смерть неумолимо дѣлала свое дѣло, и однажды утромъ, придя въ улицу Линнея, я узналъ отъ толстой привратницы, что Алина умерла ночью. О подробностяхъ я не сталъ спрашивать. Тотъ фактъ, что я такъ недавно сжималъ въ объятіяхъ это тѣло, которое потомъ на моихъ же глазахъ корчилось въ мученіяхъ агоніи, вызвалъ у меня чисто-физическую дрожь, къ чему примѣшивался и неопредѣлимый укоръ совѣсти. Я не пошелъ даже взглянуть на покойницу и спросилъ лишь про меньшую сестру.
— Она удивительно благоразумно ведетъ себя, — отвѣтила привратница. — А что-то будетъ, когда все покончится?
— А деньги? — спрашивалъ я.
— У нея были кое-какія сбереженія, и на первое время хватитъ… Сердце во мнѣ перевернулось, — продолжала добрая женщина, — когда она при мнѣ разбила свою капилочку… Ну, а потомъ видно будетъ…
И такъ, голубой банковый билетъ, положенный мною въ башмакъ у камина, пошелъ на похороны той, которая такъ нѣжно ласкалась ко мнѣ въ эту недавно прошедшую ночь, уже безвозвратно далекую теперь. Эта подробность, сжимавшая мнѣ сердце, деликатность бѣдной дѣвочки, не подумавшей ни на секунду прибѣгнуть къ моему кошельку, своего рода предопредѣленіе, столь нежданно впутавшее меня въ жизнь ихъ обѣихъ и въ такую минуту, — все это должно было побудить меня продолжать мою миссію импровизированнаго друга… И вотъ, вмѣсто того, чтобы подняться наверхъ, предложить молоденькой дѣвочкѣ мою помощь деньгами и личнымъ участіемъ, я сѣлъ въ привезшую меня карету, объявивши безстыднѣйшимъ образомъ, что «мнѣ необходимо съѣздить въ одно мѣсто, что я вернусь»… Тутъ, у дверей дома, я испыталъ еще разъ чувство непреодолимаго отвращенія отъ смерти, по милости котораго я могу по пальцамъ сосчитать похороны, происходившія въ моемъ присутствіи, и пяти я не насчитаю. Мнѣ представляется совершенно естественнымъ ухаживать за больнымъ, и занемоги кто самою заразительною болѣзнью, я не отойду отъ него, стану дѣлать ему перевязки, безъ отвращенія и безъ боязни. И мнѣ физически противно до невозможности подойти не только къ трупу, но даже къ комнатѣ, гдѣ онъ лежитъ, къ гробу, въ которомъ онъ закрытъ, и, притомъ, безразлично для меня, зналъ ли я покойника при жизни, или же никогда его не видывалъ. Это нервное отвращеніе заложено, вѣроятно, очень глубоко въ моемъ организмѣ, такъ какъ я не пытался преодолѣть его и въ нѣкоторыхъ исключительныхъ случаяхъ, — между прочими, и въ этомъ. Увы, такъ же точно уклонялся я отъ участія въ похоронахъ кое-кого изъ добрыхъ моихъ друзей, которыхъ я искренно любилъ. Еслибъ издавна уже я не привыкъ смотрѣть на свой характеръ «исторически», какъ говорилъ Гёте, то-есть съ такимъ объективнымъ любопытствомъ, будто дѣло идетъ о постороннемъ лицѣ, мнѣ стыдно было бы признаться въ томъ, что правдивость обязываетъ меня занести на эти страницы. Но я далъ себѣ слово быть правдивымъ до цинизма. Безъ этого не было бы смысла тратить чернила на то, чтобы изображать себя въ красотѣ, какъ это дѣлаетъ старый фатъ д’Авансонъ, самъ ретуширующій перомъ свои фотографіи, которыя даритъ дамамъ, тщательно вычернивши усы и волосы… Говоря же коротко и просто, я бѣжалъ изъ улицы Линнея и заѣхалъ въ первую попавшуюся кофейную, — какъ сейчасъ, ее вижу, — низкую и грязную, съ окнами, въ которыя видны красныя кирпичныя крыши Halle aux vins. Тамъ я спросилъ бумаги, перо и чернилъ, написалъ маленькой Бланкѣ записку съ выраженіями моего сочувствія и съ извѣщеніемъ, что я вынужденъ уѣхать, по неотложному дѣлу, на двое сутокъ изъ Парижа. Записку я отправилъ съ коммиссіонеромъ и въ улицу Линнея явился лишь три дня спустя, когда былъ вполнѣ увѣренъ, что всѣ похоронныя церемоніи покончены.
На этотъ разъ я вошелъ въ квартиру бѣдной дѣвочки далеко не безъ робости. Одно изъ двухъ: или она повѣрила причинѣ, приведенной мною въ запискѣ, чтобы не присутствовать при отдачѣ послѣдняго долга покойницѣ, или же она не повѣрила мнѣ. Въ первомъ случаѣ довѣрчивость ея была бы мнѣ горькимъ упрекомъ. Во второмъ, могъ ли я разъяснить ей странную ненормальность, присущую исключительно мнѣ и такую же рѣдкостную, какъ ея дѣтское невѣдѣніе въ то время, когда она жила съ сестрой, мирно, беззаботно и спокойно, точно онѣ существовали самымъ честнымъ трудомъ? Бланку я засталъ въ комнатѣ, выходящей окнами на Зоологическій садъ. Бѣдная дѣвочка была въ черномъ платьѣ, сидѣвшемъ на ней уже настоящимъ мѣшкомъ, наскоро и кое-какъ перешитомъ изъ обноска Алины. Занята она была разборкою бумагъ, которыя тутъ же жгла въ каминѣ. Я съ перваго взгляда узналъ любовную корреспонденцію покойной… Отворивши мнѣ дверь, осиротѣвшая дѣвочка слегка вскрикнула, яркій румянецъ залилъ ея лицо. Ея волненіе, взглядъ темныхъ глазъ, дрожь въ голосѣ были настолько замѣтны и такъ странны, что мнѣ пришла невольно на память циническая фраза доктора Луве. А рѣшившись писать здѣсь всю правду, я не вижу основанія, почему бы мнѣ не признаться въ томъ, что въ первыя минуты нашего разговора меня охватило такое же волненіе. Дѣло въ томъ, что Бланка была обворожительно мила въ этой комнатѣ, еще полной для меня и сладкихъ, и печальныхъ воспоминаній, — была необыкновенно привлекательна, поразительно похожа на сестру, при всей прелести едва созрѣвшаго подростка, — созрѣвшаго въ эти двѣ недѣли настолько, будто прошло болѣе полугода. Она замѣтно выросла, голосъ чуть-чуть понизился и, въ особенности, измѣнился ея взглядъ. Не первый разъ уже наблюдалъ я подобныя явленія въ томъ переходномъ возрастѣ, когда несложившееся еще существо стоитъ на рубежѣ двухъ жизненныхъ періодовъ. Сильное горе сразу ускоряетъ окончательное развитіе молодыхъ дѣвушекъ и юношей. Передо мною была уже не дѣвчонка, а настоящая женщина бесѣдовала со мною въ этомъ опасномъ уединеніи съ глазу на-глазъ. А къ тому же, одно ли горе такъ повліяло на нее? Не прочла ли она нѣкоторыхъ писемъ изъ разбросанной по столу пачки? Что поняла она изъ нихъ и чего не разобрала? И, наконецъ, если на самомъ дѣлѣ Луве не ошибся, зарожденіе симпатіи ко мнѣ не обусловило ли внутренней зрѣлости, предшествующей полному самосознанію? А далеко ли до него, до настоящей любви, въ эту минуту, когда мы одни, она беззащитна и страшно привлекательна, — такъ привлекательна, что я очень сильно волновался?… Полагаю, что я достаточно чистосердечно исповѣдывался для того, чтобы имѣть право завѣрить въ совершенной непроизвольности моего волненія. Если то и было искушеніе, то поборолъ я его тотчасъ же. Ни на минуту не поколебался я въ рѣшеніи остаться до конца честнымъ человѣкомъ. Сдѣлать это было не трудно, разумѣется. Тѣмъ не менѣе, мнѣ пріятно вспоминать, что, несмотря на трепетъ, пробѣгавшій по мнѣ, мнѣ небольшихъ усилій стоило поступить въ этотъ рѣшительный часъ такъ, какъ указывалъ мнѣ долгъ… Я сказалъ: мнѣ пріятно, а слѣдовало сказать: мнѣ было пріятно, такъ какъ теперь, когда Мазюрье передалъ мнѣ порученіе Бланки де-Сенъ-Синь, тѣнь злой ироніи ложится на мое воспоминаніе о нашемъ разговорѣ въ комнатѣ недавно умершей Алины.
— Что же вы намѣрены дѣлать? — спросилъ я молоденькую дѣвушку, когда она кончила разсказъ о похоронахъ старшей сестры, не сдѣлавши ни малѣйшаго намека на мое отсутствіе.
— Сама не знаю, — отвѣтила она. — Мнѣ очень грустно было бы разстаться съ этою квартирой.
— Вы позволите мнѣ говорить съ вами по-дружески? — сказалъ я, удивленный условною формой ея фразы. — Вы можете вѣрить, что я другъ вамъ… — она подняла на меня взглядъ, полный нѣжной признательности. — Сколько вы платите за квартиру?
— Жена швейцара сказала мнѣ, что за этотъ срокъ мы должны полтораста франковъ… Она говоритъ, что можно подождать платить. Но Алина приготовила деньги, отложила ихъ въ особый пакетъ, и завтра все будетъ заплачено.
— А за тѣмъ сколько останется у васъ?
— Больше трехсотъ франковъ.
— Другихъ долговъ не было у вашей сестры?
— Не думаю, — сказала Бланка. — Алина была аккуратна. Мы все брали на деньги и въ лавочкѣ, и у мясника, и у булочника… Шляпы себѣ дѣлали сами, а ея платья въ послѣднее время…
— Вы разчитываете, вѣроятно, поступить къ модисткѣ или къ бѣлошвейкѣ? — спросилъ я, чувствуя, что она мнѣ чего-то не договариваетъ. — Будете ли вы получать столько, чтобы удержать за собой эту квартиру?
— Нѣтъ, — проговорила она, немного смущаясь, — но у сестры были знакомые, и они помогуть мнѣ, быть можетъ.
Я пристально взглянулъ на нее. На меня опять нахлынули всѣ мои прежнія сомнѣнія. Точно угадавши мои мысли и какъ бы торопясь предупредить мои выводы, она продолжала:
— Вы такъ были добры ко мнѣ, я ждала вашего возвращенія, чтобы попросить совѣта. Ко мнѣ приходилъ господинъ Бертранъ… Онъ старичокъ, женатый, кажется… Когда онъ бывалъ у Алины, то всегда дѣлалъ мнѣ подарки… Онъ не зналъ, что сестра умерла, и долго сидѣлъ тутъ, утѣшалъ меня… И онъ тоже очень добръ, предлагалъ дать денегъ взаймы до того времени, какъ я устроюсь. Отвѣтъ я дамъ завтра, онъ хотѣлъ придти…
Я посмотрѣлъ на нее еще разъ. Рѣдко въ жизни доводилось мнѣ испытывать такую тревогу. Могъ ли я высказать прямо молоденькой дѣвочкѣ все то, что настоятельно просилось на языкъ? И, съ другой стороны, была ли какая-нибудь возможность ошибиться въ томъ, что за личность почтенный старичокъ, явившійся къ дѣвочкѣ тотчасъ послѣ смерти старшей сестры, и съ какою цѣлью этотъ добродѣтельный гражданинъ, — подъ вымышленнымъ именемъ, навѣрное, — предлагалъ свою великодушную помощь? Такъ же ясно, какъ обстановку комнаты, видѣлъ я, къ чему подведетъ маленькую Бланку такой благодѣтель. Мнѣ живо представлялись послѣдовательныя сцены поцѣлуевъ въ лобъ, похлопыванія по щечкѣ, прикосновенія къ таліи, гадкихъ, старческихъ ласкъ среди комедіи добродушнаго участія, — и все послѣдующее, вплоть до такого же существованія, какимъ покончила старшая сестра. Бланка стояла какъ разъ на рубежѣ такой участи, — я хорошо понималъ все это. Она была еще настолько невинна, что всему вѣрила, и была уже достаточно смышлена, чтобы робѣть собственной довѣрчивости, какъ бы угадывая, что полученіемъ перваго благодѣянія отъ старичка-покровителя будетъ съ ея стороны выражено молчаливое согласіе на сдѣлку, сущность которой ей не совсѣмъ ясна… При мысли, что несчастное дитя, юное, милое, будетъ отдано въ жертву отвратительному сластолюбію стараго развратника, этого Бертрана или кого другого, — быть можетъ, моего, если я не спасу ее, и отъ того, кто развратитъ ее, и отъ того, кого она полюбитъ, — при этой мысли, говорю я, меня охватила такая глубокая жалость, такая жгучая и страстная, что она подсказала мнѣ самое вѣрное средство, какимъ я могъ только воспользоваться. Я взялъ дѣвушку за руку, такъ нѣжно и съ такимъ чистымъ чувствомъ на этотъ разъ, съ какимъ обратился бы къ меньшой сестрѣ, и заговорилъ вполнѣ искренно, правдиво и честно, не опасаясь уже въ эту рѣшительную минуту затронуть въ ней зарождающееся чувство, опредѣленное рѣзкимъ діагнозомъ Луве.
— Послушай, милое дитя мое. Я знаю твою симпатію ко мнѣ, ты мнѣ ее сейчасъ доказала. И я люблю тебя, хотя едва знаю тебя, но люблю такъ, будто мы давно-давно знакомы… Я встрѣтился съ тобою при такихъ обстоятельствахъ, что не считаю себя вправѣ дѣлать тебѣ строгія наставленія. Но вѣрь мнѣ и послушайся меня, — ты это можешь еще сдѣлать, — останься честною дѣвушкой… Этого хотѣла твоя несчастная сестра, которую ты не судишь и хорошо дѣлаешь, что не судишь. Она не была счастлива и очень желала, чтобы твоя жизнь была счастливѣе, а это можетъ сдѣлаться, если ты выйдешь замужъ за хорошаго человѣка, который оцѣнитъ тебя и котораго ты оцѣнишь. Не принимай завтра господина Бертрана и отъ него не принимай ничего. Не слѣдуетъ тебѣ видаться съ нимъ, да и ни съ кѣмъ, кто зналъ тебя здѣсь, ни даже со мною, а надо уѣхать, вернуться на родину. Всѣ твои дѣла я берусь здѣсь уладить безъ тебя, съ квартирой, съ маленькими долгами и съ чѣмъ тамъ нужно, въ томъ даю тебѣ слово… Мебель вышлю тебѣ, — она пригодится, когда будешь выходить замужъ. Всѣ вещи будутъ доставлены тебѣ, ни о чемъ ты не заботься… Но если хочешь оставить мнѣ добрую память о себѣ, какъ о моемъ миломъ, маленькомъ другѣ, — уѣзжай. Уѣзжай какъ можно скорѣй, завтра же, — слышишь? — завтра. Я пріѣду за тобой и отвезу на желѣзную дорогу. И не плачь… Не думай, что говорю я такъ вслѣдствіе нехорошаго мнѣнія о тебѣ и о твоей бѣдной сестрѣ. Я высказываю то, что сказала бы она, если бы могла придти и открыть тебѣ свое сердце… Ты можешь мнѣ отвѣтить, конечно, что родители не стѣсняютъ тебя и что ты хочешь остаться. Повторяю, я не буду осуждать тебя. Но если ты вѣришь, что я былъ расположенъ къ твоей сестрѣ и такъ же сердечно расположенъ къ тебѣ, послушайся твоего добраго генія, говорящаго моимъ голосомъ: уѣзжай, уѣзжай!…
Она слушала съ растеряннымъ взглядомъ, не спуская съ меня широко раскрытыхъ глазъ, красивыхъ, темныхъ и кроткихъ, какъ глаза ручной газели, а на ея рѣсницахъ дрожали двѣ крупныя слезы. Потомъ, когда я говорилъ еще что-то, чего уже не упомню, но что сводилось все къ той же мольбѣ бѣжать отъ пугавшей меня опасности, — одинаковой какъ для нея, такъ и для меня, — Бланка разрыдалась чуть не до истерики. Встревожило ли ее несознаваемое ею самою чувство ко мнѣ, или мои слова раскрыли ей окончательно то, что было ей не совсѣмъ ясно, или же я вслухъ высказалъ ей то, именно, что шепталъ ей внутренній голосъ, котораго она не хотѣла слышать, — какъ бы тамъ ни было, но она схватила мои руки, залила ихъ слезами и проговорила, вѣрнѣе, простонала:
— О, благодарю, благодарю васъ!… Я такъ и сдѣлаю, я сдѣлаю все, что вы прикажете. Я уѣду изъ Парижа… А, какой вы добрый… какой вы хорошій!…
Боже, какъ далеко все это! И какъ же былъ я молодъ и наивенъ, несмотря на то, что успѣлъ-таки пожить не мало! Да и теперь, поживши еще больше, едва ли измѣнился, такъ какъ сообщеніе Мазюрье очень больно затронуло тотъ уголокъ моего сердца, гдѣ, точно ароматъ цвѣтка, хранилось это воспоминаніе… Я не забылъ лица маленькой Бланки въ окнѣ вагона, когда я провожалъ ее на другой день послѣ нашего разговора, не забылъ я и ея милой улыбки. Въ ней ясно свѣтилась благодарность спасеннаго ребенка. Да, я воображалъ, будто спасъ ее отъ участи старшей сестры. Я былъ настолько простодушенъ, что умилялся сердцемъ, представляя себѣ, какъ мирно живетъ она въ глуши провинціи замужемъ за хорошимъ человѣкомъ, о какомъ мечтала Алина. Хотя переписка наша прекратилась въ первые же три мѣсяца и ограничилась съ ея стороны двумя письмами, дивными ихъ ребячествомъ и орѳографіей, я, все-таки, не разставался съ мыслью когда-нибудь поѣхать въ Бомонъ, по близости Энгранда, — я помнилъ названіе селенія, — и тамъ полюбоваться на ея добрую семейную жизнь. Не сомнѣвался я въ томъ, что Провидѣніе благословило сдѣланное мною доброе дѣло… И вдругъ я приглашенъ во вторникъ обѣдать съ госпожею де-Сенъ-Синь, дамой изъ высшей аристократіи кокоточнаго міра! Да, это очень пикантно, какъ я сказалъ Мазюрье, — необыкновенно пикантно, такъ пикантно, что мнѣ точно иголку воткнули въ сердце, что я плакать готовъ, какъ маленькая Бланка, когда я говорилъ съ нею…
А много разумнѣе — просто расхохотаться, что я и намѣреваюсь сдѣлать.
Второй отрывокъ.
правитьВотъ я и вернулся отъ Мазюрье съ его обѣда, котораго такъ боялся, что готовъ былъ отказаться отъ него не одинъ разъ, а десять, двадцать разъ. Любопытство взяло верхъ и еще другое чувство. Какой мужчина не сказалъ бы себѣ: «Почемъ знать?» — какъ я себѣ говорилъ, или, вѣрнѣе, что-то во мнѣ говорило, — когда воображенію рисовалась маленькая Бланка, ставшая въ свою очередь большою? Это «почемъ знать» не шло, разумѣется, до твердаго и опредѣленнаго рѣшенія завести втихомолку банальную любовную интрижку, воспользовавшись милымъ воспоминаніемъ, которое я сохранилъ о дѣвочкѣ, которой оказалъ помощь десять лѣтъ назадъ и которая, съ своей стороны, сохранила доброе воспоминаніе обо мнѣ. Но въ томъ-то и дѣло, что теперь она уже не пятпадцатилѣтняя дѣвочка, которой мнѣ совѣстно было показать даже, что я замѣчаю, какъ мила она и привлекательна своею раннею, полу-дѣтскою красотой. Теперь это просто красивое созданіе, принадлежащее первому встрѣчному, — застольному гладіатору Мазюрье, какому-нибудь де-Бреву, великосвѣтскому скакуну пополамъ съ букмекеромъ. И если она мнѣ понравится, если я поправлюсь ей, изъ-за чего же отказывать себѣ въ маленькомъ удовольствіи, которому наше общее и невозвратное прошлое придастъ легкій оттѣнокъ грусти, какъ того желали древніе эпикурейцы, знатоки наслажденій?… Я самъ себѣ не хотѣлъ вполнѣ сознаться въ столь мало романтической мысли, но доказательствомъ, что она таилась гдѣ-то во мнѣ, служитъ моя особенная заботливость, передъ отправленіемъ къ Мазюрье, обо всѣхъ туалетныхъ ухищреніяхъ, къ которымъ прибѣгаетъ мужчина, перешедшій на второй склонъ жизни и желающій произвести такое впечатлѣніе, будто онъ добрался только до вершины. Это смѣшно въ мужчинѣ, и въ этомъ мы повинны меньше, чѣмъ женщины, и дѣлаемъ это иначе, но, несомнѣнномъ такой же мѣрѣ, какъ и онѣ, какъ только затрогивается въ насъ желаніе имъ нравиться. Уходя, я чуть не сказалъ слугѣ не ждать меня позднѣе двѣнадцати часовъ ночи. А въ карты я уже много лѣтъ не играю, вечеромъ захожу въ клубъ только изъ театра, и нѣтъ у меня такого дружескаго дома, гдѣ я могъ бы понѣжиться въ креслѣ, такъ какъ бѣдняжка Полина Рафре уѣхала изъ Парижа… Мазюрье, повидимому, и въ самомъ дѣлѣ напророчилъ. Я начиналъ уже чувствовать легонькую лихорадочку, всегда бывавшую въ моей молодости предвѣстницей встрѣчи съ женщиной, затрогивавшей мое воображеніе, и я такъ радъ былъ еще разъ испытать эту нервную дрожь, что разсмѣялся почти весело, сидя въ каретѣ и думая, что и вправду нѣтъ такого добраго дѣла, за которое, рано или поздно, не послѣдовало бы награды. И на самомъ дѣлѣ, возвратъ юношескихъ мечтаній, — яркихъ блуждающихъ огоньковъ, скачущихъ вокругъ неподвижнаго огня сигары, которую я курилъ въ каретѣ, — вознаградилъ меня, и съ лихвою, даже за то, что я когда-то сдѣлалъ для младшей сестры Алины… Но было потомъ и нѣчто много лучшее, чѣмъ блуждающіе огоньки, и это лучшее я хочу отмѣтить для тѣхъ дней ѣдкой ироніи, когда является потребность вѣрить, что нѣжность чувствъ не есть признакъ глупости.
Обѣдъ былъ назначенъ въ восемь часовъ, а я пріѣхалъ къ Мазюрье въ половинѣ восьмого. Мы не видались со дня нежданнаго приглашенія, и мнѣ хотѣлось поговорить съ нимъ, узнать, кого онъ звалъ еще. Я надѣялся также, что мадамъ де-Сенъ-Синь пріѣдетъ немного ранѣе назначеннаго часа и мы возобновимъ наше знакомство безъ постороннихъ взглядовъ, слишкомъ насмѣшливыхъ или слишкомъ любопытныхъ. Въ этомъ послѣднемъ разсчетѣ, по крайней мѣрѣ, я не ошибся… Слуга, проводившій меня въ маленькую гостиную рядомъ съ столовой, сказалъ, что Мазюрье только что вернулся и переодѣвается. Почти тотчасъ же, какъ я сѣлъ къ камину въ комнатѣ, хорошо знакомой мнѣ по такимъ же банкетамъ, внизу раздался стукъ подъѣхавшей кареты, отворяемыхъ воротъ, и вслѣдъ за тѣмъ въ салонъ вошла женщина въ блестящемъ бѣломъ туалетѣ. «Noblesse oblige», — сказала она мнѣ позднѣе по поводу этого платья изъ китайскаго крепа, отдѣланнаго кружевами, бѣлизна которыхъ эффектно оттѣнялась крупнымъ жемчугомъ на шеѣ и гарденіями въ каштановыхъ волосахъ. Еслибъ я не былъ предупрежденъ, съ кѣмъ мнѣ предстоитъ обѣдать въ этотъ вечеръ, я узналъ бы ее съ перваго взгляда, — такъ похожа она была на сестру, — на Прюдона, прелесть котораго я никогда не забуду. Но случаю угодно было на этотъ разъ, вмѣсто студентиковъ, одинъ бѣднѣе другого, послать этому Прюдону настоящихъ знатоковъ, способныхъ дать роскошную рамку этой изящной красотѣ. Я вспомнилъ эпиграмму ея соперницы Глядисъ: «Sottise et Mâlines» и очень скоро убѣдился, что къ ней, какъ говорилъ Мазюрье, подходитъ только вторая половина прозвища, а я имѣлъ основаніе отнестись къ ней строго, такъ какъ я-то узналъ ее сразу по сходству съ сестрой, а она, повидимому, колебалась признать меня, — правда, всего на мигъ одинъ. А это доказываетъ то самое, что я отлично сознаю, что много лѣтъ легло между Франсуа Вернаптомъ, бывавшимъ у Алины, и Франсуа Вернаптомъ, стоявшимъ у камина въ красномъ салонѣ друга Мазюрье. Увы, еслибъ она могла заглянуть внутрь, различіе оказалось бы еще большимъ, чѣмъ во внѣшности. Ея колебаніе исчезло, однако. Въ пожиломъ господинѣ она нашла прежняго молодого человѣка, подбѣжала ко мнѣ, протянула руку, заговорила:
— Какъ вы добры, что пріѣхали!… Если бы хватило смѣлости, я написала бы, чтобы поблагодарить васъ заранѣе. Но я суевѣрна и, знаете, какъ за картами, твердишь себѣ, что проиграешь, такъ и я все повторяла: «не пріѣдетъ онъ, не пріѣдетъ…» — чтобы вы пріѣхали… А, какъ я рада!…
Она улыбалась и смотрѣла на меня искрящимися темными глазами. На ея щекахъ вспыхивалъ румянецъ въ то время, какъ я отвѣчалъ:
— Какъ могли вы подумать, что я пропущу случай опять васъ встрѣтить? Я сохранилъ объ васъ слишкомъ милое воспоминаніе…
— Вотъ это-то воспоминаніе и пугало меня, — проговорила она живо. — Признайтесь, что совсѣмъ забыли обо мнѣ, — закончила она, глядя на огонь камина, къ которому выдвинула ногу, обутую въ черный лаковый башмакъ и въ черный ажурный чулокъ, рѣзко выдѣлявшіеся изъ бѣлыхъ тоновъ всего ея туалета. Глазъ ея мнѣ не было видно.
— Нѣтъ, — возразилъ я, — спросите у Мазюрье…
— А, быть можетъ, оно и лучше было бы, — продолжала она серьезно. — Признайтесь, въ такомъ случаѣ, что не ожидали вы встрѣтить меня такою?
— Нѣтъ, — отвѣтилъ я, но уже помолчавши немного. Въ эту минуту я боялся, какъ бы не начала она разсказывать свою исторію. Мнѣ она была достаточно ясна, и нисколько не интересовали печальныя подробности, такъ поспѣшно, по крайней мѣрѣ. Я ошибся. Она подняла головку, взглянула на меня и опять улыбнулась.
— Знаете, я писала вамъ, когда это случилось… Мнѣ очень хотѣлось увидать васъ въ то время… Но и тогда я не посмѣла отправить письмо, — она пожала плечами, изъ-за улыбки сверкнули яркіе зубы, — застыдилась моей орѳографіи! — и она совсѣмъ разсмѣялась. — Ахъ, какъ же глупо лишать себя того, чего такъ желаешь!…
Она быстрымъ движеніемъ, сразу, стащила съ руки длинную шведскую перчатку, показала мнѣ на мизинцѣ, рядомъ съ сапфирами, жемчугами и рубинами, скромное колечко змѣйкой, подаренное мною въ день новаго года.
— Съ нимъ я никогда не разставалась, — сказала она.
Я схватилъ ея тонкія пальцы и поднесъ ихъ къ губамъ. Я чувствовалъ, какъ дрогнула эта маленькая, страстная ручка, и мы опять взглянули другъ на друга, не говоря ни слова. Такое молчаніе между мужчиной и женщиной бываетъ иногда краснорѣчивѣе самыхъ пламенныхъ фразъ. Въ эту минуту вошелъ Мазюрье. Онъ явился изъ столовой, приподнявши портьеру, и мы замѣтили его присутствіе лишь въ ту минуту, когда онъ положилъ руки намъ на головы и провозгласилъ самымъ комическимъ тономъ:
— Дѣти мои, благословляю васъ…
Съ этими словами онъ наклонился и поцѣловалъ полуоткрытое плечо Бланки. Она слегка вскрикнула и ударила его вѣеромъ.
— Дядя!… Что это такое? Вѣчно ты фамильяренъ и невыносимъ!…
— Какъ такъ, я правъ не имѣлъ на свой маленькій коммиссіонъ!-- спросилъ онъ, подражая голосу извѣстнаго ростовщика-нѣмца.
— Карошо! Полушайтъ за всего сразомъ и къ менѣ не приставайтъ!-- отвѣтила она смѣясь и подставляя другое плечо нашему благодушному другу.
Онъ поцѣловалъ вторично въ то время, какъ я его спросилъ:
— Скажите намъ лучше, Мазюрье, съ кѣмъ мы обѣдаемъ сегодня?
— Онъ уже начинаетъ ревновать! — воскликнулъ хозяинъ, обращаясь къ Бланкѣ. — Вы уже знаете, — продолжалъ онъ торжественно, — что я разрѣшилъ вамъ любить другъ друга. На то вы и молоды. Дурачьтесь, сколько душѣ угодно, только не дѣлайте глупостей… Племянница, не забывай своего положенія… И вы помните, мой племянникъ, — обратился онъ ко мнѣ. И даю мое честное слово, онъ совершенно серьезно и вполнѣ искренно дѣлалъ намъ эти потѣшныя предостереженія. Потомъ, отвѣчая на мой вопросъ, онъ сказалъ: — Вамъ угодно знать меню приглашенныхъ? Извольте. Будетъ Колетта Риго, во-первыхъ.
— И Сальванэ? — спросила Бланка.
— Леона д’Асти…
— И Ментернъ, — подсказывала опять Бланка.
— Глядисъ Гарвей.
— И де-Вардъ.
— Андре Марѳль.
— И Христина Аиру?…
— Нѣтъ, — отвѣтилъ Мазюрье, — безъ Христины.
— Жаль, — сказала Бланка, надѣвая перчатку, — былъ бы настоящій комплектъ безбрачныхъ парочекъ. Обѣдъ вышелъ бы совсѣмъ подъ стать тому вечеру у тебя, — и, обратившись ко мнѣ, она пояснила: — Представьте, до чего доходитъ порочность этого человѣка. Ровно недѣля назадъ, онъ собралъ насъ всѣхъ къ себѣ обѣдать съ нашими объявленными супругами: де-Бревъ и я, Глядисъ и Фиганъ, Леона и Одри, Христина и Казаль, Колетта и Клодъ Лярше… а сегодня, наоборотъ, всѣ — съ лѣвой руки! Ахъ, дядя, дядя! А, вотъ и Глядисъ! Здравствуйте, моя красавица!
— Здравствуйте, Tendresse et Mâlines, — отвѣтила вошедшая, слѣдомъ за которою стали являться остальные гости. И ровно въ восемь часовъ, — въ «урочный кулинарный часъ», какъ говоритъ нашъ хозяинъ, слишкомъ щеголяющій своею кухней для того, чтобы допустить когда-нибудь неточность, — мы сидѣли за столомъ, прелестно убраннымъ желтыми хризантемами, очень эффектными, съ темно-красными пятнами, — золото, обрызганное кровью, почти символъ!…
Я сидѣлъ, разумѣется, рядомъ съ Бланкой, а съ другой стороны моимъ сосѣдомъ былъ Филиппъ де-Бардъ, сидѣвшій около Колетты. Мазюрье посадилъ Марёля противъ себя, «въ качествѣ двухъ холостяковъ», — пояснилъ онъ. Остальныя двѣ пары были размѣщены такъ, что любовники оказались врознь со своими любовницами. Эта искусная комбинація обезпечивала моей сосѣдкѣ и мнѣ полную свободу отдѣльной бесѣды среди шума общаго говора и смѣха, не замедлившихъ оживиться подъ вліяніемъ полусухого шампанскаго, единственнаго, которое любятъ женщины. При всякихъ иныхъ обстоятельствахъ я вмѣшался бы въ этотъ говоръ съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ, что для пальбы острословіемъ было тутъ два изобрѣтательнѣйшихъ собесѣдника, какихъ я только знаю въ полусвѣтѣ и въ литературѣ, Глядисъ и Марѳль. Но я былъ настроенъ не на разговоры. Какъ десять лѣтъ назадъ, я почувствовалъ, что меня захватываетъ то же очарованіе, какое вызывала во мнѣ Алина, сидѣвшая тогда со мною за столомъ въ первый и единственный разъ въ жизни. И теперь была рядомъ со мною и кружила мнѣ голову точь-въ-точь такая же женщина, при иной обстановкѣ, конечно. Основательная и великолѣпная роскошь Мазюрье, блескъ серебра и хрусталя, богатство мебели, видъ прислуги и гостей не имѣли ничего общаго съ плохенькимъ рестораномъ набережной, съ его рваною мебелью, исчерченными зеркалами и растрепанными посѣтителями того времени. Но совершенно такимъ же оказывалось въ основѣ своей существованіе сегодняшней компаніи, какъ то явствовало изъ разговоровъ. ЕслиГлядисъ выставляла напоказъ ароматное изящество розоваго туалета отъ Дусе, это не мѣшало ей плакаться на нищету и разсказывать, что мамаша де-Фагона скряжничаетъ давать деньги на его мелкіе расходы.
— И много ли ему нужно! — говорила она, буффоня.
И мнѣ припомнились жалобы одной изъ нашихъ собесѣдницъ, десять лѣтъ назадъ, сокрушавшейся скупостью «родительницы» ея любовника.
Если Леона д’Асти въ желтомъ платьѣ вдѣла въ уши жемчужины въ десять тысячъ франковъ каждая, все же въ душѣ она была особой очень низкаго разбора, дурацки чувствительною и потѣшною, толкующею о глупѣйшей театральной пьесѣ, надъ которою она плакала.
— Ахъ! Это такъ свѣжо, такъ возвышенно, такъ хорошо… Отдыхаешь даже сердцемъ! — городила она, глядя на Мситерна закатывающимися глазами сантиментальной телки, — точь-въ-точь землячка Алины, которая расхваливала намъ пѣніе хорошенькой подруги, не смысля въ немъ ровно ничего.
Колетта, несмотря на свой талантъ, раздѣлывала одну изъ своихъ театральныхъ подругъ такъ же грубо и съ такою же низкою завистью обозленной дурынды, какую я видалъ за тѣмъ святочнымъ ужиномъ и за всѣми другими, на которыхъ бывалъ съ такими же дамами. А «меньшая сестра Алины» казалась настолько же чуждою, какъ ея сестра когда-то, всѣмъ мелкимъ гадостямъ этой среды, къ которой и сама она принадлежала. Аппетитно смакуя маленькими глотками дивный супъ, названный въ меню кремомъ, ужь не помню теперь — чего, она говорила мнѣ съ милою, знакомою мнѣ улыбкой:
— Помните тотъ супъ съ лукомъ и картофелемъ, къ которому вы отнеслись съ такимъ презрѣніемъ? — и она подняла руки, дѣлая видъ, будто держитъ ими слишкомъ полную тарелку. И ея руки тоже стали совсѣмъ другими. Точно въ туманѣ мелькнули передо мною грубые, красные пальцы полу-служанки улицы Линнея, превратившіеся въ дивные, какъ бы вырѣзанные артистически изъ алебастра, бѣленькіе пальчики съ розовыми ногтями, которые я восторженно цѣловалъ въ гостиной.
— Еще бы не помнить! — отвѣтилъ я. — А вы помните башмачокъ у камина? Съ этой минуты вы затронули мое любопытство.
— Вы повѣрить не можете, до чего можно быть несмышленой при такихъ условіяхъ. Не правда ли?… А, между тѣмъ, я была такою, клянусь вамъ. Ничего я совсѣмъ не понимала! — и, устремивши взоръ куда-то въ пространство, она продолжала: — Какъ могло это быть? Я сама не понимаю теперь… Я видѣла все, и точно будто ничего я не видала. Только когда Алина умерла и я прочла ея письма, мнѣ кое-что стало ясно, а потомъ, когда вы говорили со мной… Знаете, когда дѣвушка совсѣмъ, — ну, совсѣмъ не испорчена, она точно во снѣ, какъ лунатикъ… Съ тѣхъ поръ я умнѣе стала…
Весело ей было или грустно, когда она говорила это, встряхивая своею умною и легкомысленною головкой? И что у меня на душѣ было, веселье или печаль, — веселье отъ того очарованія, какимъ вѣяло отъ моей сосѣдки, — печаль отъ сравненія ея настоящаго съ тѣмъ, чего я желалъ ей? Мнѣ захотѣлось разспросить ее, пользуясь ея расположеніемъ говорить съ полною искренностью и моимъ настроеніемъ — слушать, не нервничая.
— А когда вы вернулись въ Бомонъ?
— Какъ, вы даже названіе села помните? Какъ мило мнѣ это! — и перьями вѣера она провела по моей рукѣ такъ нѣжно, ласково, что я закрылъ глаза, и моя нога безсознательно подвинулась къ ея ногѣ. — Нѣтъ, — сказала Бланка очень тихо, сторонясь отъ меня съ страннымъ выраженіемъ въ темныхъ глазахъ, — не портите мнѣ этой хорошей минуты… — Потомъ, замѣтивши мой взглядъ, въ значеніи котораго она ошиблась, Бланка договорила еще тише: — Вечеромъ вы отвезете меня домой, только не хочу я, чтобы было тутъ ухаживаніе, какъ всегда…
— Вы правы, — разсмѣялся я, — не надо вводить въ искушеніе всю здѣшнюю компанію… Такъ мы говорили о Бомонѣ…
— Вы хотите меня исповѣдовать? — сказала она. — Очень это просто, совсѣмъ просто и печально… Моя бѣдная сестра хотѣла добро мнѣ сдѣлать, взявши меня изъ деревни. Она не подумала, что нельзя вернуться къ прежней жизни, разъ пожилъ человѣкъ иначе. Я два года старалась привыкнуть, передѣлать себя на тамошній ладъ… Да, цѣлыхъ два года! Боже мой, если бы тамъ былъ хоть кто-нибудь, способный сказать мнѣ то, что вы говорили!… Но моя мать немного грубовата. Ей не нравилось, что я, послѣ смерти Алины, не нашла себѣ мѣста, не осталась въ Парижѣ. Отецъ возвращался домой не всегда твердою походкой. Добрый онъ, хорошій человѣкъ! Онъ былъ извощикомъ, возилъ изъ Бомона въ Энграндъ. Зимой надо погрѣться, лѣтомъ хочется прохладиться, а выпивши, случалось, что и билъ онъ больно. Мой братъ… о немъ ужь я предпочитаю не говорить. Я поняла, что онъ-то и былъ главною причиной, почему Алина взяла меня къ себѣ… Однимъ словомъ, все тяжело было и внутренно, и съ внѣшней стороны… На второй годъ на каникулы пріѣхалъ одинъ студентъ, котораго я встрѣчала еще въ кварталѣ. Тогда все прошедшее вспомнилось особенно живо, и когда этотъ юноша возращался въ Парижъ, я уѣхала съ нимъ. Вотъ тогда-то, какъ я говорила, я и хотѣла написать вамъ… Э, что тамъ! Давайте говорить о чемъ-нибудь другомъ, не то я расплачусь, и будутъ у меня глаза красные, что очень мило только у русскихъ кроликовъ… А какъ бы то ни было, еслибъ я не уѣхала съ студентомъ, то не сидѣла бы я теперь съ вами за обѣдомъ и не ѣла бы такихъ вкусныхъ филе камбалы… Дядя! — обратилась она къ Мазюрье. — Какой обѣдъ у васъ сегодня! Я пойду въ кухню выразить мой восторгъ Розѣ.
Странная женщина! И характеромъ она вся въ сестру, шутившую даже на смертномъ одрѣ надъ ромашкой и припарками. Только что выказавши мнѣ очень тонкій оттѣнокъ чувства, передавши потомъ безъ фразъ свою печальную исторію, она принялась вмѣшиваться въ общій разговоръ, разсказала поразительно живо непристойнѣйшій анекдотъ. Хотѣла ли она забыться, чтобы не думать о своей несчастной долѣ? Мнѣ она разсказала лишь начало… Было ли въ ней, — рядомъ съ романтическою склонностью, дѣлавшей для нея дорогимъ воспоминаніе о нашихъ прежнихъ совершенно чистыхъ отношеніяхъ, — стремленіе къ кутежу, свойственное непосредственнымъ женскимъ натурамъ, какъ въ большомъ свѣтѣ, такъ и въ полусвѣтѣ? Или же она хотѣла попытать меня, посмотрѣть, оттолкнетъ меня или привлечетъ къ себѣ такимъ внезапнымъ взрывомъ грубой безшабашности? Этого я рѣшить не умѣю даже послѣ сцены, которою закончился сегодняшній вечеръ, весь состоявшій изъ контрастовъ, подобіе и образъ которыхъ представлялъ собою какой-то менуэтъ, протанцованный ею съ Глядисъ Гарвей въ гостиной наверху, гдѣ мы курили послѣ обѣда… Филиппъ де-Вардъ, чудный пьянистъ, взялся быть таперомъ. Всѣ болѣе или менѣе повальсировали, пополькировали и кадриль продѣлали, кромѣ Марёля и меня, усѣвшихся пофилософствовать на диванѣ. Говорилъ, впрочемъ, онъ одинъ, такъ какъ я больше слушалъ, не будучи въ силахъ отдѣлаться отъ тяжелаго впечатлѣнія, которое производила на меня эта женщина, то увлекавшая меня, то возбуждавшая мои грустныя воспоминанія и глубокую жалость къ ней самой. Бывали минуты, когда, сильно поблѣднѣвшая къ концу, она представлялась мнѣ въ своемъ бѣломъ платьѣ какимъ-то привидѣніемъ, и вслѣдъ затѣмъ во мнѣ шевелилась горькая насмѣшка надъ тою сдержанностью, съ какой я отнесся къ пятнадцатилѣтней дѣвочкѣ. А де-Вардъ, между тѣмъ, шаловливо игралъ старинный мотивъ, — флажолетную арійку, тоненькую, нѣжную, граціозную, — и вдругъ переходилъ на отчаянную плясовую самаго кабацкаго тона. Бланка и Глядисъ продѣлывали въ танцахъ разныя штуки, соотвѣтствующія музыкальнымъ капризамъ виртуоза… Изящная мелодія XVIII вѣка поетъ и рѣзвится, и молодыя женщины сходятся и расходятся, чуть-чуть подбирая платья концами пальцевъ, граціозно и жеманно, какъ маркизы былыхъ временъ съ сантиментальными улыбками на хорошенькихъ лицахъ. Музыка мѣняется: пьянино отзваниваетъ безобразнѣйшій канканъ, и обѣ дѣвушки пускаются въ плясъ, какъ самыя послѣднія негодницы публичныхъ маскарадовъ, и съ новымъ переходомъ къ старому романтическому ритурнелю опять чинно и плавно выступаютъ въ чопорномъ менуэтѣ… Вся компанія очень довольна, апплодируетъ. Бланка садится на диванъ рядомъ со мной и говоритъ, обмахиваясь вѣеромъ:
— Уходите и ждите меня на углу первой улицы направо. Здѣсь не должны знать, что я ѣду съ вами… Черезъ четверть часа я посажу васъ въ свою карету…
— Да развѣ вы не съ нею? — говорилъ Мазюрье, вправду опечаленный, провожая меня черезъ нѣсколько минутъ. — Понимаю, она боится, какъ бы Глядисъ не выдала ее де-Бреву! Онѣ, вѣдь, ненавидятъ другъ друга. Этого-то я и не сообразилъ раньше. Ну, моя вина, моя вина. Но вы, по крайней мѣрѣ, условились, гдѣ видѣться?… Нѣтъ? Эхъ, пропалъ мой обѣдъ!
Я разстался съ добрымъ пріятелемъ, не сочтя нужнымъ разсѣять его профессіональное сокрушеніе. Прохаживаясь подъ деревьями на углу указанной Бланкой улицы, я вспомнилъ ихъ граціозный менуэтъ въ перемежку съ безстыдною пляской. Что Глядисъ и Бланка ненавидятъ другъ друга, обмѣниваясь милыми улыбками, обнимаясь и будучи на «ты», это — лишь маленькая гадость среди огромной мерзости. Но обѣ онѣ лучше того, чѣмъ кажутся, лучше ихъ жизни. У нихъ, какъ у Алины, слишкомъ большимъ оказался контрастъ между ихъ утонченными натурами и ихъ жалкою судьбой. Въ ихъ танцѣ какъ бы отразилась вся странная участь обѣихъ женщинъ. Я самъ потѣшался надъ охватившею меня по этому поводу грустью, когда отъ меня зависѣло провести нѣсколько очень пріятныхъ часовъ въ обществѣ милаго и красиваго созданія, въ юности котораго я занималъ мѣсто героя романа. Но впечатлѣнія нельзя отогнать разсужденіями, а такія именно впечатлѣнія удручали меня. Мнѣ приходила на память фраза, сказанная Бланкой, когда она отстранилась отъ меня за обѣдомъ: «Не портите мнѣ этой хорошей минуты…» — и представлялось, будто я собираюсь на самомъ дѣлѣ испортить нѣчто, болѣе дорогое и рѣдкое, чѣмъ хорошая минута, а именно: хорошее и задушевное воспоминаніе. Сколько разъ среди волненій и разочарованій моей бурной жизни мелькали передо мной глазки «меньшой сестры» въ окнѣ вагона, и какъ сладко мнѣ было, что я пощадилъ въ беззащитной дѣвочкѣ зарождавшееся ко мнѣ чувство! Я безпрепятственно могъ взять первый поцѣлуй любви съ чистыхъ устъ ничего невѣдающей дѣвушки. Я не сдѣлалъ этого, хотя трепетъ желанія пробѣгалъ по моимъ губамъ, не взялъ я ея поцѣлуя, какъ не срываютъ розы, чтобы не погубить ее. А теперь!… Да, теперь роза сорвана, — чтобы не сказать — погибла, и ароматомъ ея уже наслаждались многіе другіе. Было ли основаніе мнѣ отвернуться отъ великолѣпно распустившагося цвѣтка?… Къ тому же, и поздно было отступать. Маленькое купе, запряженное парой рѣзвыхъ лошадей, остановилось на углу улицы. Изъ окна выглянула хорошенькая головка, изящная ручка отворила мнѣ дверцу. Я сидѣлъ въ каретѣ мадамъ де-Сенъ-Синь, крикнувшей кучеру:
— Домой!…
Лошади понеслись. Проѣздъ Булонскаго лѣса и Тріумфальная арка остались позади насъ, а мы не обмѣнялись ни словомъ. Я взялъ Бланку за руку и взглянулъ ей въ лицо. Сходство съ сестрой, поразительное въ эту минуту до полнаго тождества, не только не разсѣяло странной тревоги, охватившей меня, когда я садился въ карету, а, напротивъ, усилило ее тѣмъ болѣе, что въ глазахъ моей спутницы мелькали тѣни такой же точно тревоги… Хотя я не раздѣляю безсмысленнаго самолюбія мужчинъ, не дозволяющаго имъ, оставшись съ глазу на глазъ съ женщиной, особливо такого сорта, воздержаться отъ извѣстныхъ фамильярностей, все же я вдругъ почувствовалъ себя въ смѣшномъ положеніи и обвилъ рукой талію моей спутницы, — по обязанности, такъ сказать. И, привлекая ее къ себѣ, поцѣловалъ ее въ губы. Она не сопротивлялась, но и не отвѣтила мнѣ поцѣлуемъ. Ея полуоткрытыя губы были холодны, зубы крѣпко стиснуты, выраженіе глазъ стало еще болѣе сосредоточеннымъ. А, вмѣстѣ съ тѣмъ, не отклоняя головы, она опустила ее на мое плечо и проговорила:
— Вотъ такъ… такъ позвольте мнѣ… — потомъ прибавила совсѣмъ тихо: — Помните, какъ мы съ вами такъ же ѣхали въ каретѣ?
— Я везъ васъ на Орлеанскій вокзалъ… — докончилъ я то, что и самъ думалъ въ эту минуту.
— Боже мой, какъ хотѣлось мнѣ тогда склониться такъ вотъ и я не посмѣла!…
Она замолкла, и вѣки ея опустились, какъ бы для того, чтобы вновь вызвать передъ собой образъ молоденькой дѣвочки, наивно влюбленной въ молодого человѣка, романтическаго и сдержаннаго, какимъ я былъ тогда. И мы уже ни словомъ не обмѣнялись вплоть до улицы Прони, гдѣ она живетъ. Всѣ разнообразныя и сложныя впечатлѣнія этого вечера слились въ одно грустное настроеніе, сладкое и надрывающее душу, въ одно и то же время. Я все еще обнималъ ея талію, а чувство профанаціи, почти преступной, подступало ко мнѣ все сильнѣе и сильнѣе съ каждымъ оборотомъ колеса. Къ чему приведетъ, если я обойдусь съ ней такъ же, какъ съ любою изъ тѣхъ женщинъ, которыя были у Мазюрье? Въ эту минуту мнѣ было еще хорошо. Но потомъ?… Мнѣ представлялось, какъ мы войдемъ въ ея комнату, роскошную и богатую цѣною позора, представлялось, какъ навсегда исчезнетъ нѣчто, совершенно особливое, необыкновенно гуманное, нѣжное и грустное, навсегда связывающее насъ какими-то таинственными узами… И помимо всякихъ разсужденій, безъ малѣйшаго усилія воли, совершенно инстинктивно, когда остановилась карета и мы вышли изъ нея, я отвѣчалъ Бланкѣ на ея вопросъ:
— Войдете?
— Нѣтъ, не войду я, моя сестрица.
Она взглянула на меня. Выраженіе безконечной благодарности замѣнило на ея миломъ лицѣ лежавшую на немъ тѣнь мрачной задумчивости. И, прежде чѣмъ я успѣлъ сообразить что-либо, Бланка взяла мою руку, какъ въ то время, когда я подарилъ ей колечко, поцѣловала ее и проговорила:
— О, благодарю!…
Есть ли наслажденіе, которое можно сравнить съ этимъ? Я отвѣтилъ самъ себѣ: нѣтъ, возвращаясь къ себѣ одинъ, пѣшкомъ отъ дома, въ который я не послѣдовалъ за Бланкой. Что отвѣчу я завтра? Это будетъ зависѣть отъ моихъ нервовъ. Но давно уже не былъ я такъ доволенъ собою и другимъ живымъ существомъ, а кто-то, не припомню теперь, вѣрно сказалъ, что очень не легко быть кѣмъ-нибудь довольнымъ.