I. — Дженни.
правитьВъ тускломъ полумракѣ мартовскаго вечера вдоль Кларкенуэль-Грина шелъ не спѣша старикъ, по виду и по осанкѣ котораго можно было заключить, что онъ только-что вернулся изъ далекаго путешествія. Дойдя до кладбища при церкви Сентъ-Джэмса, онъ на минуту пріостановился, чтобы оглядѣться вокругъ.
Ему было подъ семьдесятъ лѣтъ; но, несмотря на его сильно опустившіяся плечи, на немъ не было замѣтно ни единаго признака того, что онъ гнется подъ бременемъ старости. Его мѣрная походка указывала скорѣе на серьезность и сосредоточенность его характера, нежели на тѣлесную слабость, а свой толстый посохъ онъ сжималъ въ рукѣ совсѣмъ ужъ не такъ, какъ это дѣлаютъ старики, которые ищутъ въ немъ опоры. Одѣтъ онъ былъ тоже какъ-то странно; совсѣмъ не такъ, какъ одѣваются люди обезпеченные, свободные; но въ то же время и не такъ, чтобъ можно было его принять за англійскаго рабочаго на какомъ-нибудь механическомъ заводѣ.
Вмѣсто сюртука и жилета, на немъ было нѣчто похожее на вязаную фуфайку рыбака, а на нее сверху натянутъ короткій сюртукъ или, вѣрнѣе куртка, которую сильно раздувалъ вѣтеръ, и тѣмъ придавалъ ей еще болѣе живописный видъ. На ногахъ у старика были замшевые брюки и высокіе сапоги, доходившіе почти до колѣнъ; на головѣ самая дешевая поярковая шляпа старинной формы, съ широкими полями. Выраженіе, что у него вообще былъ «довольно почтенный» видъ, пожалуй, могло бы до нѣкоторой степени обрисовать его наружность, но все-таки не вполнѣ подходило къ нему. По лицу его было замѣтно, что ему пришлось выдержать немалую борьбу съ житейскими мелочными и грубыми препятствіями, которая налагаетъ на каждаго особый отпечатокъ. Эта борьба прямо вытекаетъ изъ самыхъ грубыхъ и обыденныхъ потребностей, а потому и принижаетъ человѣка, мѣшая проявленію въ немъ самыхъ лучшихъ чертъ его врожденнаго благородства чувствъ и стремленій; ихъ отпечатка не ищите у нихъ на лицѣ…
Короткую бороду старика слегка серебрила сѣдина, но длинные волосы на головѣ были уже совершенно бѣлые. Въ лѣвой рукѣ у него былъ узелокъ, въ которомъ, по всей вѣроятности, лежали его пожитки.
Кладбище, у котораго старикъ остановился, было такъ же безотрадно на взглядъ, какъ и большинство подобныхъ лондонскихъ кладбищъ. Оголенныя деревца, которыя здѣсь росли, дрожали отъ вечерняго холода; дернъ казался въ полумракѣ рѣдкимъ и почти отсутствующимъ; большинство надгробныхъ плитъ наклонилось то въ ту, то въ другую сторону, памятники въ верхней своей части были еще довольно бѣлаго цвѣта, но чѣмъ ближе въ землѣ, тѣмъ больше они чернѣли и, наконецъ, у самой земли принимали совершенно грязно-черный, землистый оттѣнокъ; собаки и кошки весело прыгали и шныряли между надгробными камнями. Здѣсь вѣтеръ дулъ съ большимъ злорадствомъ, нежели гдѣ бы то ни было въ другомъ мѣстѣ. Небо (если только его можно было назвать небомъ) грозило дождемъ или даже, пожалуй, снѣгомъ. И куда ни оглянись, повсюду виднѣлись признаки суроваго, безпросвѣтнаго труда и нищеты: кричали разносчики, неизбѣжная шарманка бренчала передъ какимъ-то трактиромъ по сосѣдству, калѣка-колченогій поспѣшно ковылялъ мимо, однообразно звеня въ колокольчикъ и мѣрно бормоталъ хриплымъ голосомъ свою вѣчную жалобу.
Старикъ какъ-то разсѣянно смотрѣлъ на надпись надгробной плиты, передъ которой остановился. Тощая кошка скользнула межъ камней, и это почему-то вдругъ заставило его выйти изъ задумчивости и зашевелиться. Онъ вздохнулъ и пошелъ прочь отъ ограды, вдоль по узкой улицѣ, которую называютъ аллеею Сентъ-Джэмса. Въ нѣсколько минутъ онъ прошелъ ее всю до конца и очутился передъ сѣрой каменной стѣною, въ которой были врѣзаны сводчатыя черныя ворота.
Надъ ними въ полумракѣ еще рѣзче выступало выпуклое, лѣпное изображеніе человѣческаго лица, искаженнаго страданіемъ. Глаза выкатились наружу, волосы всклокочены копной, какъ у сумасшедшаго, шея страшно исхудала, щеки впали, а изъ широко раскрытаго рта, казалось, вотъ-вотъ раздастся громкій крикъ ужаса и отчаянія. На каменной стѣнѣ надъ этихъ страшнымъ изображеніемъ виднѣлась надпись: «Центральная тюрьма».
Старикъ остановился, посмотрѣлъ наверхъ, задумался, и на лицѣ у него промелькнуло выраженіе чего-то большаго, нежели простое страданіе; губы его дрогнули, какъ бы въ порывѣ гнѣва, а въ глазахъ сверкнули злоба и ненависть. Онъ прошелъ дальше еще нѣсколько шаговъ, а затѣмъ вдругъ остановился у открытой двери, гдѣ стояла на порогѣ какая-то женщина.
— Прошу прощенія! — началъ онѣ любезно, однако безъ того оттѣнка вѣжливости, который пріобрѣтается въ приличномъ обществѣ. — Не знаете ли вы здѣсь по близости кого-нибудь изъ Снаудоновъ?
Женщина отвѣтила коротко и отрицательно, улыбаясь на странный костюмъ незнакомца, и поглядѣла вокругъ, какъ бы ища глазами кого-нибудь, съ кѣмъ подѣлиться своимъ впечатлѣніемъ.
— Вы лучше спросите вонъ тамъ, на углу, — прибавила она. Старикъ послѣдовалъ ея совѣту, но и «тамъ», т.-е. въ трактирѣ, никто не могъ ему помочь. Поблагодаривъ все-таки за отвѣтъ, онъ глубоко вздохнулъ и, не поднимая своихъ задумчиво опущенныхъ глазъ, медленно вышелъ вонъ.
Минутъ пять спустя послѣ того, какъ онъ ушелъ, въ трактиръ вошла дѣвочка, худенькій подросточекъ лѣтъ тринадцати на видъ. Она держала въ рукахъ кувшинъ и, подойдя къ прилавку, спросила полкварты пива. Въ это время хозяинъ, наливая кувшинъ, окликнулъ человѣка, только-что вошедшаго за нею слѣдомъ:
— М-ръ Сквибсъ! Не знаете ли вы здѣсь по сосѣдству нѣкоего Снаудона?
Вновь прибывшій казался человѣкомъ неряшливымъ, соннымъ и повидимому не въ особенной дружбѣ съ людьми вообще. Онъ угрюмо процѣдилъ сквозь зубы что-то такое неопредѣленное, которое можно было пожалуй передать звукомъ: Нннѣ! — Дѣвочка быстро и пристально взглянула на Сквибса и на хозяина трактира; ей, очевидно, было до того интересно слушать ихъ разговоръ, что она и думать позабыла про кувшинъ съ пивомъ, который только ее и ждалъ.
— А развѣ кто-нибудь спрашивалъ про Снаудоновъ? — проговорила она послѣ нѣкотораго колебанія.
— Да! Что же тутъ такого?
— Моя фамилія — Снаудонъ, Джанни Снаудонъ, — краснѣя, отвѣтила худенькая дѣвочка, сама смутившись, какъ только вырвались у нея эти слова.
Хозяинъ смотрѣлъ на нее почти съ любопытствомъ, м-ръ Сквибсъ также уставился на нее своими мутными глазами; ни тотъ, ни другой не могли ни въ комъ допустить сочувствія къ такому тощему, косматому и неряшливо одѣтому, жалкому человѣческому существу. Ея волосы и въ самомъ дѣлѣ были до того сбиты въ копну, что, казалось, вѣтеръ самъ на зло ей спуталъ ихъ. На ногахъ у нея шлепали туфли, которыя держались только на носкахъ; подъ короткимъ и поношеннымъ грязнымъ платьемъ можно было угадать лишь скудное и конечно такое же грязное бѣлье; голая тонкая шейка ясно говорила, что дѣвочка грязна и худа отъ постояннаго, а не отъ временнаго состоянія голода. Тѣмъ не менѣе, черты ея тонкаго лица, ея руки и ноги и прямая спинка указывали на болѣе, такъ сказать, благородное происхожденіе, а глаза и смущеніе, вызвавшее краску у нея на лицѣ, положительно служили доказательствомъ извѣстной доли развитія и чувства.
— А, вотъ оно что! Васъ, значитъ, зовутъ Джанни Снаудонъ? — переспросилъ цѣловальникъ. — Ну, такъ вы на три и три четверти минуты опоздали, а можетъ быть къ вамъ прямо такъ и лѣзетъ большое богатство? Чудной какой-то этотъ старикашка!.. Что же подѣлаешь? Ужъ это въ порядкѣ вещей: что ни недѣля, то меньше, чѣмъ въ одну минуту люди то проигрываютъ, то выигрываютъ большіе капиталы. А, что вы скажете, м-ръ Сквибсъ?
М-ръ Сквибсъ отозвался крѣпкимъ словечкомъ.
Дѣвочка взяла свой кувшинъ и пошла прочь.
— Эй, Дженни! Постой: отдай мнѣ деньги, если тебѣ это все равно!
Она вернулась, смущаясь все больше и больше, и положила на прилавокъ свою мѣдь, а хозяинъ спросилъ ее, гдѣ она живетъ. Дженни назвала какой-то домъ въ Кларкенуэлѣ, близко во сосѣдству.
— Кто же тамъ живетъ: отецъ?
Она качнула головой въ знакъ отрицанія.
— Ну — мать?
— И матери у меня нѣтъ.
— Такъ съ кѣмъ же ты живешь?
— Я живу съ миссисъ Пекковеръ.
— Ну, такъ вотъ! Какъ я уже сказалъ, ничего не будетъ мудренаго, если этотъ чудной старикашка, который спрашивалъ про Снаудоновъ, встрѣтится тебѣ на дорогѣ. — И онъ подробно описалъ «чудную» наружность старика. Дженни задумчиво, почти печально выслушала до конца и пошла себѣ домой. Дорогой она бросала вокругъ тревожные взгляды, но нигдѣ не было видно страннаго старика съ сѣдою головой. Долго задерживаться ей тоже не хотѣлось.
Дойдя до дверей, которыя были открыты, но за которыми было темно, Дженни привычнымъ движеніемъ прошла въ нихъ и дошла до кухни, помѣщавшейся въ нижнемъ этажѣ. Оттуда несло сильнымъ запахомъ жареной колбасы и раздавалось присущее колбасѣ шипѣніе.
Не успѣла еще дѣвочка перешагнуть за порогъ кухни, какъ ее уже привѣтствовалъ молодой и сильный, но не мягкій женскій голосъ:
— Ну, сударыня! Нельзя сказать, чтобы вы поторопились! Прекрасно! Такъ извольте же теперь вы сами, въ свою очередь, подождать, пока вамъ дадутъ чаю, вотъ и все! Не я буду, если не сведу съ вами счеты сегодня же вечеромъ. Мать говорила, что за ней осталась еще одна расправа; я вамъ отдамъ за нее этотъ долгъ, только сначала выпью чаю, вотъ и все! Ну, чего ради ты стоишь, какъ дура? Говори! Покажи, покажи: сколько ты отпила пива?
— Я и губами-то къ нему не прикасалась, увѣряю васъ, — умоляющимъ тономъ возразила дѣвочка, и на лицѣ у нея промелькнулъ страхъ, вызванный обычнымъ дурнымъ обращеніемъ.
— Ахъ ты, лгунья! Всегда-то ты была и останешься лгуньей! Вотъ тебѣ, вотъ!
И сильной мускулистой рукою говорившая — дѣвушка лѣтъ шестнадцати — ударила Дженни. Но не только рука ея, а и весь ростъ, вся ея статная, но грубовато-красивая фигура изобличали въ ней силу и самоувѣренность. Тугими, тяжелыми прядями лежали на затылкѣ ея густые волосы, а на лбу была взбита изящная чолка. Ея платье изобличало въ ней рабочую, но было все-таки настолько разсчитано на эффектъ, что било въ глаза своей грубостью и яркими цвѣтами. Огонь разрумянилъ ея щеки, а при свѣтѣ лампы въ глазахъ ея засверкало веселье.
Миссъ Клементина Пекковеръ рада была, во-первыхъ, тому, что пришла сегодня съ работы раньше, чѣмъ обыкновенно, и намѣревалась, какъ у нея было принято выражаться, — «кутнуть»; во-вторыхъ, тому, что мать ея, хощяйка дома, въ тотъ вечеръ находилась въ отсутствіи, а слѣдовательно, бразды правленія и полная власть мучить ихъ общую невольницу и безотвѣтную рабу, Дженни Снаудонъ, сосредоточены въ ея рукахъ; въ третьихъ и послѣднихъ, радовалась Клемъ еще тому, что въ сосѣдней комнатѣ лежало бездыханное тѣло свекрови ея матери. Нѣсколько дней тому назадъ умерла эта старуха, давно лежавшая безъ движенія, и, такимъ образомъ, мать и дочь дождались, наконецъ, что съ ихъ плечъ свалилась обуза разъигрывать изъ себя добрыхъ и великодушныхъ родственницъ. Такова была одна сторона ихъ радости; другая же состояла въ наслѣдствѣ въ семьдесятъ-пять фунтовъ, помимо денегъ, которыя должны были получиться изъ «похоронной кассы».
— Что? получила на закуску? — обратилась Клемъ къ Дженни, которая отшатнулась, закрывъ лицо руками, чтобы молча побороть свою боль. — Ты думала, небось, что хозяйки дома нѣтъ, такъ ты и будешь сама въ кухнѣ распоряжаться? Ха-ха-ха! Не угодно ли вамъ лучше вычистить мнѣ сковородку, да берегитесь! Смотрите, чтобъ нигдѣ на ней не осталось ни крошечки жиру, а не то я вычищу ее объ вашу физіономію! Возьму тебя вотъ этакъ за волосы и буду тереть, тереть… Ну, поняла? Какъ ни верти, а мы съ тобой вдвоемъ проведемъ этотъ вечеръ… Ха-ха-ха…
Откровенность, съ которою Клемъ (какъ звали ее близкіе) была груба, нѣсколько уменьшала этотъ недостатокъ; тѣмъ не менѣе, удовольствіе, которое она заранѣе ощущала при мысли объ истязаніяхъ, угрожающихъ ея беззащитной жертвѣ, совершенно равняло ее съ краснокожими. Между ею и образованностью не могло быть ничего общаго. Какъ знать? быть можетъ, въ крови ея отдаленныхъ предковъ и въ самомъ дѣлѣ замѣшалась извѣстная доля индѣйскаго происхожденія?
На одномъ концѣ большого кухоннаго стола, на раскинутой скатерти, уже появилась тарелка, на которую Клемъ ловкимъ движеніемъ опрокинула со сковороды пять штукъ поджаристыхъ сосисокъ и вылила жирную черную подливку.
Прежде, чѣмъ приступить къ этому новому наслажденію, она отхлебнула глотокъ-другой пива, яи тогда только, облегченно вздохнувъ, принялась за ѣду, замѣчательно мѣрно и смачно отправляя себѣ въ ротъ одинъ кусокъ сосиски за другимъ. Минутъ пять прошло въ такомъ усердномъ и пріятномъ занятіи; и тогда, только вспомнила она о присутствіи Дженни, которая, стоя на колѣняхъ передъ очагомъ, усердно скребла бумагой по сковородкѣ. Глядя на нее, Клемъ напала на счастливую мысль еще кое-чѣмъ помучить бѣдную дѣвочку.
Надо замѣтить, что Дженни страшно боялась покойницы, которая уже въ гробу стояла въ сосѣдней каморкѣ, и Клемъ, подмѣтила это съ чуткостью настоящаго индѣйца.
— Ступай-ка, да принеси мнѣ оттуда спички! — приказала она. — Я скоро пойду наверхъ, такъ тогда понадобятся, чтобы посмотрѣть, хорошо ли ты убрала спальню?
Дженни внутренно содрогнулась отъ ужаса и, вставши на.ъ ноги, потянулась за свѣчою.
— Это еще что! — прикрикнула на нее Клемъ: — ты, кажется, и безъ того должна хорошо знать, гдѣ стоитъ каминъ. Ступай сію же минуту, а не то!..
Дженни побоялась ослушаться и ринулась въ потемки. Очутившись за дверью, она въ первую минуту почувствовала, что, вотъ-вотъ, упадетъ въ обморокъ, но вслѣдъ затѣмъ начала ощупью искать дверь каморки, которая отдѣлялась отъ кухни совершенно темнымъ переходомъ. Конечно, Дженни твердо знала, что почти невозможно не задѣть за гробъ, пробираясь въ камину; но, задѣвъ за него, она чуть не умерла на мѣстѣ отъ испуга. И, какъ на грѣхъ, спички никакъ ей въ руки не давались! Шарила, шарила она на каминѣ… — все напрасно! Вдругъ онѣ сами подвернулись ей подъ руку — и она вылетѣла вонъ, какъ ошалѣлая, дрожа всѣмъ тѣломъ.
Клемъ весело разсмѣялась: съ нея было пока довольно и этого развлеченія. Она съ наслажденіемъ потянулась, закинувъ назадъ свою красивую голову съ античными, но не добрыми губами. Когда она смѣялась, не было лучшей модели для художника, который пожелалъ бы изобразить воплощеніе силы и физической красоты. Бываетъ, что и тинистая почва этихъ низшихъ изъ слоевъ общества производитъ такіе пышные, хоть и недушистые цвѣты.
— Ты что-нибудь сегодня дѣлала для м-съ Юэттъ? — спросила Клемъ.
— Какъ же, миссъ! Я растопила у нея каминъ, и сбѣгала купить угольевъ на четырнадцать пенсовъ, и кое-что помыла.
— И что она тебѣ дала за это?
— Одинъ пенни, миссъ. Я отдала его м-съ Пекковеръ, когда она поѣхала за своей родственницей…
— А, ты отдала? Ну, такъ послушай, что я тебѣ доложу: чтобы отнюдь впередъ это не повторялось! Все, что ты ни получишь отъ жильцовъ, все отдавать мнѣ, и посмѣй только отдать матери хоть пенни… я съ тобой по-своему расправлюсь!.. Поняла?
Подъ впечатлѣніемъ минуты, Клемъ напала на эту блестящую мысль, и теперь ей оставалось только наслаждаться задачей, которую она задала бѣдной дѣвочкѣ. А пока не мѣшало, пожалуй, и немного прогуляться…
Вдругъ кто-то постучался, и Клемъ поспѣшила на крыльцо, чтобы посмотрѣть, кто тамъ. Передъ дверью, у самаго порога, стояла женщина въ длинной накидкѣ и въ яркой, пестрой шляпѣ; за спиной она держала раскрытый зонтикъ, чтобы защитить себя отъ рѣзкаго дождя, который гналъ порывистый вѣтеръ. Женщина сказала, что желаетъ видѣть м-съ Юэттъ.
— Прямо, во второмъ! — кратко отвѣтила своимъ обычнымъ хозяйскимъ тономъ Клементина.
Посѣтительница посмотрѣла на нее высокомѣрно, и не спѣша, закрывъ свой зонтикъ, пошла вверхъ по лѣстницѣ.
Клемъ подождала нѣсколько минутъ, затѣмъ безъ шума поднялась вслѣдъ за гостьей, къ самой двери м-съ Юэттъ, и прильнула ухомъ къ замочной скважинѣ. Больше четверти часа пробыла она неподвижно на мѣстѣ, и ея быстрый, безшумный уходъ ознаменовался въ скорости уходомъ самой гостьи, которая кликнула ее:
— Миссъ Пекковеръ!
— Чего вамъ? — отозвалась та, выходя какъ бы изъ кухни.
— Будьте любезны зайти къ м-съ Юэттъ на минуту!
— Хорошо, если будетъ время.
Посѣтительница мотнула головой въ знакъ прощанія и пошла прочь. Пять минутъ спустя, Клемъ уже вернулась отъ своей жилицы и приказала Дженни:
— Слушай! Ты знаешь гдѣ м-ръ Керквудъ работаетъ, на площади Сентъ-Джемса? Ты вѣдь и прежде тамъ бывала. Ну, такъ поди и стой тамъ, пока онъ не выйдетъ, чтобъ идти домой; тогда ты къ нему подойди и скажи, чтобъ онъ сейчасъ же шелъ прямо въ м-съ Юэттъ. Поняла? А чайную посуду ты все еще не убрала? Ну, погоди: вернешься, мы сведемъ съ тобой счеты. Да бѣги же скорѣе, а не то…
Въ углу на полу валялось жалкое подобіе женской шляпы; Дженни подхватила ее на ходу и нахлобучила себѣ на голову, за неимѣніемъ ничего другого, что защитило бы ее отъ дождя.
II. — Вѣрный другъ.
правитьНаступилъ тотъ часъ въ который ежедневно рабочіе оставляютъ свое трудовое ярмо, и толпами наводняютъ улицы и переулки, спѣша воспользоваться тѣмъ краткимъ временемъ, когда они вольны жить, какъ имъ угодно. Цѣлые потоки людей — старыхъ и молодыхъ, женщинъ и мужчинъ — полились на улицу, несмотря на то, что еще многіе оставались на своихъ фабрикахъ и въ мастерскихъ, чтобы заработать лишнее, но все-таки громадное большинство обыкновенно освобождалось именно въ этотъ самый часъ, и разъѣзжалось по домамъ въ омнибусахъ, плотно нагруженныхъ пассажирами какъ внутри, такъ и снаружи. Въ вечернемъ туманѣ мелькали мимо огни, грохотали еще другіе экипажи и омнибусы, разбрасывая грязь во всѣ стороны и обдавая пѣшеходовъ, которые шлепали по липкой и скользкой мостовой. Трактиры оживлялись, наполняясь народомъ; въ ихъ окнахъ ярче вспыхивали огни. Улицы, съ самаго утра кишѣвшія народомъ, какъ улей пчелами, теперь погрузились въ полнѣйшее безлюдное молчаніе.
На холмахъ Сёррея въ тотъ же самый день свѣтило солнце; поля и долины благоухали первымъ дуновеніемъ весны; подъ гостепріимнымъ кровомъ полураспустившихся кустовъ подснѣжники поднимали уже къ небесамъ свои трепетныя, робкія головки… Но здѣсь, въ Кларкенуэлѣ, дѣла нѣтъ ни до чего подобнаго: здѣсь одинъ день проходитъ неизмѣнно такъ же точно, какъ другой; и каждый состоитъ изъ столькихъ-то рабочихъ часовъ, которые представляютъ собою такую-то, опредѣленную часть общаго заработка за цѣлую недѣлю.
Въ другихъ улицахъ тянутся длинные ряды домовъ, которые служатъ только жилищемъ для богатыхъ, обезпеченныхъ людей; но здѣсь, въ Кларкенуэлѣ, что ни дверь, что ни окно, то новое объявленіе о какомъ-нибудь ремеслѣ, которымъ занимаются ихъ владѣльцы. Нигдѣ такъ ясно не бросается въ глаза, до чего люди способны разнообразить трудъ, пріумножать его, корпѣть надъ нимъ, убивать жизнь свою на то, чтобы словно нарочно придумывать все новые способы уморить себя работой. Просто не надивишься, до чего неизмѣримые запасы силы и изобрѣтательности расходуются безпощадно здѣсь, въ этихъ трущобахъ и подвалахъ. Но еще того удивительнѣе мысль, что никакого просвѣта, никакой надежды въ будущемъ не питаютъ эти вѣчные труженики, за исключеніемъ права ѣсть и спать и производить на свѣтъ себѣ подобныхъ, которые вмѣстѣ съ ними будутъ биться изъ-за куска хлѣба; будутъ сидѣть, не разгибаясь, цѣлый Божій день, во всякое время года, во всю жизнь, пока имъ суждено существовать; будутъ напрягать свое зрѣніе и свои мышцы; будутъ переутомлять себя и вынашивать въ себѣ свои недуги и, наконецъ, рѣшительно отстранять отъ себя самую мысль о томъ, что и ихъ существованіе могло бы быть совсѣмъ иное…
Жестяники и слесаря, стекольщики и эмальировщики, столяры и прочіе ремесленники, выдѣлывающіе всевозможные матеріалы, которыхъ во множествѣ даютъ нѣдра земли, — всѣ сосредоточены здѣсь, въ Кларкенуэлѣ; всѣ они — представители тѣхъ ремеслъ, которыя требуютъ скорѣе ловкости въ пальцахъ, нежели грубой силы и мощи. Вывѣски здѣсь могутъ дать вамъ поводъ думать, что вы попали въ царство золота и серебра, алмазовъ и драгоцѣнныхъ камней. Но нѣтъ! Въ глубинѣ темныхъ закоулковъ цѣлыя семьи тѣснятся на чердакахъ и въ подвалахъ, неустанно перебирая въ рукахъ своихъ драгоцѣннѣйшія украшенія, предназначенныя для рукъ и для шеи тѣхъ, которыя родились на свѣтъ, чтобъ только наслаждаться жизнью. Вотъ, въ одномъ домѣ, какъ гласитъ объявленіе, живетъ торговецъ алмазами; а рядомъ, въ какомъ-нибудь сыромъ подпольѣ, кишитъ цѣлое гнѣздо голодныхъ ребятъ, которые ждутъ не дождутся, чтобы вернулась мать со своимъ случайнымъ заработкомъ…
По своему обыкновенію, Дженни Снаудонъ бѣжала сломя голову, пока не запыхалась, пока уже больше не въ состояніи была бѣжать; а затѣмъ начала идти скорымъ шагомъ, усиленно стараясь отдышаться. Она всегда такъ спѣшила; но не изъ любви къ труду, а просто потому, что въ ней живо подымалось сознаніе, что если бы не Пекковеры, мать и дочь, ей бы пришлось жить въ рабочемъ домѣ, гдѣ живется еще того хуже.
Впрочемъ, была и еще другая причина, по которой Дженни такъ спѣшила въ мастерскую, гдѣ работалъ Керквудъ: онъ былъ единственный человѣкъ, который обходился съ нею ласково и котораго она мысленно называла своимъ «другомъ». Встрѣчались они всего какой-нибудь разъ въ мѣсяцъ, да и то не всегда; но за то воспоминаніе объ этой встрѣчѣ оставалось у нея надолго въ видѣ самаго свѣтлаго, но краткаго мгновенія. Какъ-то разъ ей уже приходилось разыскивать Керквуда, и она хорошо запомнила, гдѣ его мастерская. Теперь она прямо пошла на площадь Сентъ-Джона, и остановилась передъ дверью съ вывѣской: — «Г. Льюисъ, золотыхъ дѣлъ мастеръ».
Дженни стояла, терпѣливо выжидая случая увидѣть подмастерьевъ, и уже начинала думать, что всѣ ушли съ работы, какъ вдругъ дверь отворилась и на улицу вышли цѣлыхъ двое мастеровыхъ.
— Позвольте спросить, тутъ ли еще м-ръ Керквудъ? — проговорила она.
— Да! — любезно отозвался одинъ изъ уходившихъ и крикнулъ въ комнату: — Эй, Сидней! Къ тебѣ твоя милая пришла!
Дженни отшатнулась въ сторону; но еще мигъ, и она успокоилась при видѣ ей знакомаго лица, появившагося на порогѣ; она торопливо разсказала, зачѣмъ пришла, и оба двинулись въ путь.
Дождь все еще лилъ; но Сидней не сразу это замѣтилъ и, какъ бы задумавшись, молча шагалъ себѣ впередъ.
— Ну, однако! Ты простудишься непремѣнно, если будешь бѣгать по такой погодѣ. Ты насквозь промокла! На вотъ, надѣнь хоть на голову, — и онъ снялъ съ себя свою куртку.
Никогда еще не говорилъ онъ съ нею такъ рѣзко и нетерпѣливо. Они прошли молча еще, нѣсколько шаговъ.
— Какъ поживаетъ м-ссъ Юэттъ? — спросилъ Сидней и опять замолкъ, проворными, большими шагами идя впередъ. — Все еще плохо? А ребенокъ?
Ей мѣшала говорить необходимость поспѣвать за нимъ, но ея растерянная, неуклюжая фигурка только тогда обратила на себя его вниманіе, когда на нее упалъ свѣтъ фонаря. Сидней улыбнулся, но въ его улыбкѣ отразилась жалость.
— Такъ теперь потеплѣе стало?
— Да.
— У тебя нѣтъ кофточки?
— Есть, да очень старая: ее собираются чинить.
Подъ безличной формой «собираются» Дженни подразумѣвала свою тетку.
— «Собираются»? — переспросилъ Сидней: — не мѣшало бы «имъ» поторопиться! — И въ тонѣ его голоса послышалась прежняя ласка.
Обрадованная Дженни осмѣлилась взглянуть на него.
— Я, можетъ быть, иду слишкомъ скоро? — продолжалъ онъ.
— О, нѣтъ! Только, мнѣ бы хотѣлось…
Сидней остановился, видя, что она смущается и не находитъ словъ.
— Ну? Ты хочешь мнѣ что-нибудь сказать?
И ободренная дѣвочка разсказала все происшедшее.
— И надо же тебѣ было опоздать! — съ досадою замѣтилъ ея другъ. — Но не тревожься: будемъ надѣяться, что все обойдется благополучно.
— Вы думаете? — горячо спросила Дженни, и Сидней пробурчалъ ей что-то полу-сердитое въ отвѣтъ, на минуту положивъ ей ласково руку на плечо.
Не доходя до дому, Дженни сняла съ головы и съ плечъ его куртку и поблагодарила. Сидней молча взялъ и перекинулъ ее себѣ на руку.
Клемъ, отворившая имъ дверь, приняла не особенно любезно единственнаго изо всѣхъ своихъ знакомыхъ, который никогда не пользовался случаемъ сказать ей грубоватую любезность. Ея кокетливое обращеніе съ нимъ не привело ни къ чему, а потому и Клемъ считала себя вправѣ поступать такъ, какъ еслибы онъ ей нанесъ въ чемъ-нибудь кровную обиду. Сидней тоже угрюмо взглянулъ на нее и не сказалъ ничего.
— Вы, конечно, сами найдете дорогу наверхъ? — промолвила Клемъ такимъ тономъ, какимъ говорила съ чужими.
— Благодарю васъ; конечно! — отвѣтилъ Сидней и вслѣдъ за Дженни пошелъ вверхъ по лѣстницѣ.
Когда онъ постучался, ему изъ-за двери отвѣтилъ слабый женскій голосъ, очевидно принадлежавшій самой м-съ Юэттъ, которая сидѣла на постели съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ. Ея изнеможенная поза, ея истощенное лицо усиливали впечатлѣніе, которое производила вся ея жалкая фигура.
Она была скорѣе закутана, нежели одѣта; ея жидкіе, безцвѣтные волосы небрежнымъ узломъ свѣсились на затылкѣ. Бѣдной женщинѣ было всего двадцать-семь лѣтъ, но ей можно было дать гораздо больше, судя по ея вялому, подавленному виду, который выдавалъ ея безволіе и слабость характера. Такія женщины, не смотря на всю свою доброту, на всю свою готовность идти на встрѣчу малѣйшей ласкѣ, остаются безвольны; если же обстоятельства сложатся для нихъ неблагополучно, онѣ принесутъ больше вреда, чѣмъ пользы тѣмъ, кто для нихъ дорогъ.
Подлѣ нея, на полу, лежали трое дѣтей, старшему изъ которыхъ было семь лѣтъ; но у мужа ея, Джона Юэтта, уже были сынъ и дочь отъ перваго брака, когда онъ на ней женился. Дѣти были бѣдно, но опрятно одѣты; тѣльце, на которомъ платье свободно болталось, было тщедушнаго, нездороваго вида.
Сидней подошелъ къ кровати и поздоровался за руку.
— Я рада, что вы пришли раньше Клары, — начала м-съ Юэттъ: — я такъ и надѣялась! Но она скоро придетъ, а мнѣ надо успѣть съ вами переговорить. Что погода, очень ужъ дурная? Я это сейчасъ чувствую. Здоровье у меня стало такъ плохо, что я хочу пойти въ больницу.
— А развѣ докторъ къ вамъ не ходитъ?
— Это все денегъ стоитъ, а въ больницѣ все-таки мнѣ что-нибудь пропишутъ. Что, очень я на видъ плоха?
— Во всякомъ случаѣ, вы не изъ такихъ, которымъ разрѣшается вставать съ постели, — проворчалъ Сидней, придвигая свой стулъ поближе въ кровати.
— Да не могу же я лежать, поймите! Такъ нечего объ этомъ говорить. Но меня безпокоитъ Клара. Только-что заходила ко мнѣ м-съ Тэбсъ и говорила, говорила безъ умолку. Она даетъ Кларѣ столъ и квартиру и пять шиллинговъ въ недѣлю. Клара настаиваетъ, чтобы уйти изъ дому, а отецъ не хочетъ. Но, можетъ быть, это было бы даже недурно; а, Сидней? Я знаю, вамъ этого бы не хотѣлось, но что же дѣлать?
Голосъ ея зазвучалъ протяжно и плаксиво; ей въ тонъ жалобно запищалъ ея двухнедѣльный крошка, тоже выражая свое неудовольствіе.
— Неужели все напрасно? Неужели она въ самомъ дѣлѣ хочетъ идти на мѣсто и никогда, никогда мнѣ не дастъ слова? — воскликнулъ Керквудъ.
Больная поникла головой; глава ея наполнились слезами.
— Я сдѣлала все, что могла; ну, право же все, Сидней! Она упряма, а вдобавокъ и въ домѣ у насъ ни гроша. Конечно, не Джонъ тому виною: просто, не судьба! Вы знаете, какой онъ у насъ преданный и добрый; онъ на все готовъ для другихъ, а для меня былъ и будетъ всегда лучшимъ изъ мужей, — умирать буду, а все-таки не могу сказать про него ничего другого!
Нѣсколько минутъ она всхлипывала жалобно. Сидней также не могъ скрыть отъ нея свою тревогу
— Послушайте, однако! — началъ онъ, поборовъ свое малодушіе: — когда все идетъ такъ плохо, — вѣрно ужъ скоро конецъ всему дурному и близка перемѣна въ лучшему. Такія неудачи долго не могутъ тянуться; Джонъ скоро найдетъ себѣ мѣсто, а пока вы должны и не смѣете мнѣ мѣшать дать вамъ хоть сколько-нибудь взаймы!
— Не смѣю, Сидней; право же не смѣю! Онъ говоритъ: стоитъ только разъ занять, — а тамъ ужъ и пойдетъ, и пойдетъ, и будешь себѣ все занимать да занимать, а самъ ничего не заработаешь! Вы знаете, это — одинъ изъ его излюбленныхъ коньковъ.
— Пустяки! Я его считаю просто неразсудительнымъ и эгоистичнымъ человѣкомъ.
— Нѣтъ, нѣтъ! Джонъ никогда въ жизни не былъ эгоистомъ. И вы мнѣ больше этого не говорите! Такая ужъ у него фантазія.
— Отъ этого легко его избавить, — надо только разрѣшить Кларѣ уйти изъ родного дома. А опасаться нечего: если дѣвушка сама себя, въ свои семнадцать лѣтъ, не уважаетъ, такъ никогда больше и не научится себя уважать, и ничего вы съ этимъ не подѣлаете! Скажите, чтобы Джонъ отпустилъ дочь.
Горько звучали его слова; онъ откинулся на спинку стула и такъ его пошатнулъ, что несчастный заскрипѣлъ.
— А что, если съ нею какая бѣда приключится? Ну что тогда? — жалобно продолжала м-съ Юэттъ: — вѣдь намъ хорошо извѣстно, почему м-съ Тэбсъ такъ хочется залучить Клару къ себѣ, — потому что она красива! А еслибъ съ нею что-нибудь случилось, отецъ не вынесетъ, съума сойдетъ. Счастье, что мой отецъ держалъ насъ строго, а не то я давно бы стала поступать какъ Клара. Хорошо, что онъ умеръ еще прежде, чѣмъ я…
— Полноте! Нечего объ этомъ поминать, — перебилъ ее Сидней. — Что было, то прошло и быльемъ поросло.
— Нѣтъ, нѣтъ! Этого забыть нельзя, и Клара знаетъ, и потому меня ни въ грошъ не ставитъ, я это понимаю.
— Не думаю; у нея все-таки доброе сердце…
Тяжелые шаги за дверью перебили его. На порогѣ появился юноша лѣтъ девятнадцати, рослый и красивый, съ нѣжными чертами лица; профиль его указывалъ на острый умъ и живое соображеніе; движенія были быстрыя, но при большемъ запасѣ здоровья онъ могъ бы быть полнѣе. Онъ поклонился Керквуду нѣсколько высокомѣрно.
— Гдѣ та медалька, которую я рѣзалъ вчера? — спросилъ онъ, разбрасывая вещи, въ которыхъ рылся.
— Потише, Бобъ! — остановила его мать. — Она лежитъ въ сосѣдней комнатѣ на каминѣ.
Бобъ бросился туда и вернулся съ блестящей свѣтленькой медалькой, сіявшей особенно ярко въ его черной рукѣ, которая лоснилась, какъ будто онъ имѣлъ дѣло съ желѣзными или вообще металлическими вещами. Юноша подошелъ къ Сиднею и показалъ ему свою работу.
— Ну, какъ вамъ кажется? — и самъ же пояснилъ, указывая на рисунокъ тончайшей работы — жокея, привставшаго на стременахъ на лошади, которую онъ бьетъ ожесточенно.
— Это «Талли-xo!» на весеннихъ скачкахъ. Я на него ставлю.
И, небрежно кивнувъ головою, онъ бросился вонъ изъ комнаты.
III. — Джонъ Юэттъ.
правитьНе успѣла м-съ Юэттъ возобновить свой разговоръ съ Керквудомъ, какъ на порогѣ появился самъ глава семейства.
— Что вы сдѣлали со своими волосами? — съ удивленіемъ воскликнулъ молодой человѣкъ.
Постороннему наблюдателю, конечно, не могло бы броситься въ глаза, что при своемъ старчески-изможденномъ лицѣ Джонъ Юэттъ сохранилъ хоть не густые, но очень темные волосы. Твердость характера, но безъ той рѣзкости, которая была въ чертахъ сына, проглядывала въ его высохшемъ лицѣ. Съ платья струилась вода.
Вмѣсто отвѣта, онъ кивнулъ головой по направленію въ женѣ и проговорилъ:
— Спроси ее.
— Джонъ краситъ волосы, — пояснила м-съ Юэттъ. — Онъ говоритъ, что его научилъ товарищъ, которому тоже долго не удавалось найти мѣста.
— Ему прямо говорили, — продолжалъ Джонъ: — «Какой же вы садовникъ, если вы такъ стары»? — а у него еще только пробивалась сѣдина. Говорю тебѣ вѣрно, Джонъ, — самое лучшее красить волосы! Ну, а тотъ, Джервэ? Его, шутки ради, послали наниматься въ маляры; такъ онъ оказался слишкомъ старъ, чтобъ лазить по лѣстницамъ.
Сидней нахмурилъ брови. Слишкомъ часто приходилось ему слышать ту же жалобу и отъ другихъ; потому-то онъ и не могъ сомнѣваться въ ея непреложности.
— Чего же больше ждать, если насъ, рабочихъ рукъ, вдвое больше, чѣмъ работы? Ну, старые и должны по неволѣ уступать мѣсто молодымъ; а что со стариками будетъ, — проживутъ ли они кое-какъ, или всѣ подохнутъ, — кому какое дѣло? — съ горечью замѣтилъ Джонъ.
— Пойди-ка ты, да перемѣни за себѣ платье: весь промокъ! Того и гляди, опять схватишь свой ревматизмъ, — прервала его жена, ставя на огонь котелокъ.
— Не все ли равно, Магги? Вотъ за тобой бы нуженъ дѣйствительно уходъ; а то ты все тормошишься вмѣсто того, чтобы лежать въ постели. Вотъ, давай, напоимъ Эми чаемъ!
Дѣти, всѣ трое, подошли къ отцу, какъ подходятъ любимцы, увѣренные, что на долю каждаго найдется у отца и поцѣлуй, и ласка. Приласкавъ ихъ, Джонъ подошелъ къ самому младшему, который жалобно стоналъ, и, постоявъ надъ нимъ, отошелъ прочь, не говоря ни слова. Неопредѣленнымъ, разсѣяннымъ взглядомъ онъ окинулъ всю комнату, ея голыя стѣны, скудную обстановку и покосившійся каминъ.
Безъ особой поспѣшности усѣлся Джонъ за ужинъ, накрытый на концѣ стола, на гривной, небольшой скатерти. Передъ нимъ стоялъ кусочекъ холодной вчерашней говядины, ломоть простого лавочнаго хлѣба, комочекъ жалкаго подобія масла и въ чайной чашкѣ немножко салатной капусты. Чайникъ, жестяной, помятый, и разрозненныя чашки также имѣли неопрятный, непривлекательный видъ.
Сидней старался казаться веселымъ; бралъ дѣтей на колѣни, крошку Анни на одно, а Тома на другое; Эми, какъ большая, стояла около.
— Который часъ? — вдругъ спросилъ Юэттъ. — Гдѣ Клара?
— Она вѣрно еще работаетъ за плату, — замѣтила жена.
Но и это не успокоило мужа. Онъ дольше минуты не могъ усидѣть на мѣстѣ; то вскакивалъ и прохаживался по комнатѣ, то снова садился или подходилъ безцѣльно къ которому-нибудь изъ дѣтей. Когда тѣ поужинали, ихъ тотчасъ же послали спать, и они ушли въ сосѣднюю комнату.
— Отгадайте, гдѣ я былъ сегодня? — началъ Джонъ, послѣ того, какъ жена уступила его настоянію и легла на постель, отдохнуть. — Ужъ ходилъ я, ходилъ! Говорятъ, двигаться полезно; ну, значитъ, я скоро начну поправляться и стану совсѣмъ здоровякомъ!
— Опять къ Кордеру ходили? — подумавъ, проговорилъ Сидней.
— Конечно, нѣтъ! Очень мнѣ нужно ходить къ такому господину, для котораго только тотъ и хорошъ, кто ему преподноситъ титулъ почтеннѣйшаго и благодѣтеля рода человѣческаго, кто его увѣряетъ, что безъ него онъ пропадетъ… А этого-то я какъ разъ и не умѣю, не могу!.. Не поминайте мнѣ про этого Кордера!
Сидней постучалъ ногой по-полу. Его, какъ человѣка всегда обезпеченнаго работой и вдобавокъ независимаго, холостого, не всегда задѣвало такое озлобленіе товарища; но видъ непригляднаго жилища и бѣдствующей семьи Джона наводилъ его на мысль, что его самого это должно бы побудить къ извѣстной долѣ унизительной покорности судьбѣ.
Джонъ угадалъ мысли друга и съ возрастающей горечью продолжалъ:
— Нѣтъ, я былъ не у Кордера… прошу прощенія: у мистера Кордера, Джэмса Кордера, эсквайра!.. Нѣтъ! Мнѣ м-съ Пекковеръ принесла объявленіе: требовался человѣкъ для чистки стеколъ и т. д. Ну, я и пошелъ, и былъ тамъ въ половинѣ девятаго утра и… какъ вамъ покажется, сколько народу я засталъ уже на мѣстѣ? Пятьсотъ человѣкъ! Вамъ не вѣрится? Серьезно! Даже полиціи пришлось вмѣшаться, чтобы толпа не мѣшала движенію по улицѣ. И, Боже мой, что это были за жалкіе, голодные люди! Каждый, казалось, былъ готовъ бороться со своимъ ближнимъ не на животъ, а на-смерть, изъ-за какихъ-нибудь несчастныхъ пятнадцати шиллинговъ въ недѣлю! Пятнадцать шиллинговъ?!.. Ну, чего мнѣ еще стоять тутъ понапрасну? Вѣдь, все равно, ничего не добьешься. А только я самъ чувствовалъ, что готовъ пойти въ рукопашную, готовъ наброситься на кого угодно, какъ взбѣсившійся бульдогъ, и рвать себя, рвать другихъ на части, пока изъ меня не выбьютъ жизнь мою до послѣдняго издыханія.
— Джонъ! Джонъ! — рыдая, перебила его жена. — Сидней! Да не давайте же ему такъ говорить!
Юэттъ вскочилъ и заходилъ по комнатѣ.
— Который часъ? Чего Клара такъ долго не идетъ?
— Можетъ быть, она зашла къ м-съ Тэбсъ? — робко отозвалась м-съ Юэттъ.
— Что ей у нея дѣлать? Кто ей позволилъ заходить туда?
Жена и Сидней молча переглянулись, и первая, запинаясь, разсказала мужу про посѣщеніе, которымъ удостоила ее сегодня м-съ Тэбсъ, и про то, какъ она ее убѣждала отпустить къ ней Клару.
— Полно, Джонъ, — видя, какъ волнуется товарищъ, останавливалъ его Сидней. — Все это вовсе ужъ не такъ ужасно; и, наконецъ, у м-съ Тэбсъ вѣдь не какая-нибудь простая «распивочная», а скорѣе «съѣстная», или «закусочная»… и вообще у нея довольно прилично.
— Право, вы оба какъ будто противъ меня сговорились? — горячился Джонъ. — Просто, тебѣ надоѣла Клара, и тебѣ хочется поскорѣе съ нею развязаться.
— Джонъ! Какъ тебѣ не стыдно! — перебила его жена. — Если ты не можешь говорить иначе, лучше бы ужъ совсѣмъ молчалъ. Сидней, не слушайте его; онъ самъ не свой отъ горя!
— Все равно, пусть онъ говоритъ, что хочетъ: мнѣ подѣломъ! — замѣтилъ Керквудъ угрюмо, но все же сдержанно.
Юэттъ еще ниже, чѣмъ обыкновенно, опустилъ голову и уже совсѣмъ тихо, несмотря на свой недовольный тонъ, началъ опять:
— Ну, что же вы молчите? Говорите, не обращайте на меня вниманія. Теперь ужъ не тѣ времена, когда отецъ хоть что-нибудь да значилъ. Но какъ же это вышло, что вы теперь другого мнѣнія?
— Послушайте, Джонъ, что я вамъ скажу: я самъ, конечно, совершенно такъ же глубоко, какъ вы, способенъ горевать, если бы съ Кларою случилось что дурное; вамъ, кажется, это должно быть хорошо извѣстно! Но мнѣ сдается, что вы избрали ложный путь, и своимъ сопротивленіемъ только еще больше раздражаете ее. Наши дѣвушки, дѣти низшихъ слоевъ общества, вынуждены сами добывать себѣ хлѣбъ насущный, и по неволѣ мы должны полагаться на ихъ личное благоразуміе. Ей ужъ семнадцать лѣтъ, и съ нею вы не можете обращаться такъ же точно, какъ, напримѣръ, съ Эми или съ Анни. Я понимаю, что вы должны чувствовать, но понимаю также и ее. Ей хочется, во что бы то ни стало, перемѣны; она устала жить своей обыденной тяжелой жизнью!
— Ну, и прекрасно! — рѣзко перебилъ его отецъ. — Кто же ей мѣшаетъ начать новый образъ жизни? Что на нее нашло? То она соглашалась быть вашей женой, то ужъ теперь раздумала совсѣмъ.
— Что же тутъ удивительнаго? Тогда ей едва минуло пятнадцать лѣтъ; теперь ей ужъ семнадцать. Ея воззрѣнія могли перемѣниться, и что бы вы ни говорили ей наперекоръ, это все только еще больше ее ожесточитъ. Чему суждено быть, того не миновать; подождемъ что будетъ, и постараемся думать другъ о другѣ, какъ если бы между нами не было ничего общаго. Конечно, и у Клары есть свои недостатки; но попробуйте говорить съ нею безъ недовѣрія, безъ раздраженія, и, я увѣренъ, она сама не захочетъ васъ огорчить, и никогда по своей доброй волѣ, сознательно не омрачитъ вамъ жизнь…
Сидней говорилъ съ такой горячностью и такимъ неровнымъ голосомъ, что видно было, какъ ему тяжело дается убѣждать другихъ, противъ своихъ личныхъ душевныхъ убѣжденій. Вдругъ онъ поднялъ руку и прошепталъ: — Тсс!
За дверью послышались знакомые шаги. Наконецъ, пришла Клара!
Съ перваго же взгляда она могла догадаться, что рѣчь шла о ней. Отецъ смотрѣлъ на нее прямо и пытливо; Сидней отвелъ глаза въ сторону; лицо матери выражало тревогу.
Небрежно закрывъ дверь, Клара поставила свой зонтикъ въ уголокъ и начала разстегивать перчатки. На лицѣ ея отражалось равнодушіе, почти холодность, но въ то же время и нѣкоторая озабоченность; она даже прикусила нижнюю губу.
— Гдѣ ты была? — спросилъ отецъ.
Она отвѣтила не сразу; сначала сняла свои перчатки, потомъ вытянула ихъ, закатала и сложила въ комочекъ, вывернувъ одну перчатку на другую; и только тогда проронила небрежно.
— У м-съ Тэбсъ.
— А кто тебѣ позволилъ?
— Я и не думала, что для этого нужно особое позволеніе, — возразила она. — Я знала, что м-съ Тэбсъ зайдетъ къ вамъ сюда переговорить, и зашла къ ней узнать, что вы сказали.
Клара была не выше средняго роста, но держалась такъ прямо и была такъ стройна, что казалась выше. Лицо у нея было совсѣмъ своеобразнаго, но красиваго типа, чувственнокрасивое и въ то же время полное энергіи. Умный, тонко-очерченный профиль, выдающіяся скулы и почти прямыя, какъ нарисованныя брови, оттѣняли еще того рельефнѣе большіе, какъ у лани, темные глаза съ неизмѣнно-умоляющимъ взоромъ. Зато, въ противоположность имъ, губы выражали что-то смѣлое, вызывающее, почти дерзкое. Нѣсколько наивная складка легла у нея, какъ у ребенка, въ уголкѣ рта, но и въ ней чувствовалось больше зрѣлой независимости, чѣмъ дѣтской простоты.
Ея скромный короткій жакетъ мало защищалъ ее отъ непогоды, но сидѣлъ на ней безукоризненно, обрисовывая красивый бюстъ и плечи; платье и шляпа также поражали своей изящной и преднамѣренной простотой, которая какъ бы выражала ея протестъ противъ несправедливости судьбы и презрѣніе къ мишурнымъ украшеніямъ.
Отецъ, раздраженный ея тономъ, стукнулъ стуломъ объ полъ и крикнулъ:
— Такъ-то ты говоришь съ отцомъ? Я ли не твердилъ тебѣ, чтобы ты не смѣла никуда ходить безъ нашего вѣдома? Значитъ, ты мое слово въ грошъ не ставишь? Такъ прямо и скажи!
Клара, не торопясь, снимала шляпу, обнаруживъ при этомъ видимое доказательство, что она очень заботится о своей наружтости, а именно: тщательно причесанные, густые волосы, завитые на лбу. Она стояла неподвижно и молча поправляла спереди свою прическу. Отецъ подошелъ къ ней и грубо схватилъ ее за плечо.
— Посмотри на меня! Ну, что же ты?.. Отвѣчай мнѣ… ну, отвѣчай же!
Клара вырвалась и молча подняла на отца свой дерзкій, изумленный взглядъ. Въ этомъ взглядѣ не было ни тѣни страха передъ отцовскимъ гнѣвомъ: ничего, кромѣ удивленія на непривычную для нея грубость и злобы за обиду.
Сидней всталъ, какъ бы желая придти ей на помощь, но этого никто не замѣтилъ. Джонъ Юэттъ тотчасъ же очнулся, какъ только дочь оттолкнула его.
Ему впервые случилось прикоснуться къ одному изъ своихъ дѣтей иначе, какъ съ лаской; взглядъ Клары живо привелъ ему на память только-что происшедшій у него съ Керквудомъ разговоръ, и онъ призналъ справедливость его замѣчанія, что надо попытаться ладить съ нею безъ рѣзкостей и не наперекоръ. Даже безразсудно было съ его стороны пытаться вернуть свою власть посредствомъ грубой силы.
Какъ ножомъ хватилъ его по сердцу взглядъ дочери, его любимой крошки; тщетно старался онъ найти знакомыя, привлекательныя черты на дорогомъ ему лицѣ… Что-то враждебное настроило ее противъ него, разъединило ихъ… Но нѣтъ! Такая рознь между ними немыслима. Джонъ внутренно горячо возсталъ противъ этого.
— Клара, дитя мое! — измѣнившимся глухимъ голосомъ обратился онъ къ ней: — Что же это такое? что съ тобой? Что встало между нами? Развѣ я не всегда старался сдѣлать, какъ бы тебѣ было получше? Еслибъ я былъ злѣйшимъ твоимъ врагомъ, и то ты не могла бы смотрѣть на меня съ такой ожесточенностью и злобой…
— Я думаю, это мнѣ слѣдовало бы спросить, что сдѣлалось съ тобою? — возразила она съ полнымъ самообладаніемъ. — Ты обращаешься со мною какъ съ груднымъ ребенкомъ. Я хочу знать, что ты скажешь насчетъ м-съ Тэбсъ. Мать, вѣрно, тебѣ уже сказала?
Прежде чѣмъ Юэттъ успѣлъ ей отвѣтить, Сидней замѣтилъ:
— Я думаю, вамъ лучше переговорить наединѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ, останьтесь! — перебилъ его Джонъ. — Клара, онъ уже говорилъ со мною о тебѣ. Онъ думаетъ, — что лучше дать тебѣ полную волю. Да, да! Ты можешь себѣ удивляться, сколько твоей душѣ угодно! Онъ говоритъ (что еще того удивительнѣе!), что ты больше не будешь меня слушать, что не ты должна исполнять мои желанія, а я — твои. Никогда я не думалъ, что моя Клара будетъ такъ ко мнѣ относиться! Но дѣло на то похоже… да, похоже!
Дѣвушка стояла, потупивъ глаза. Она опять измѣнялась въ лицѣ, съ котораго сбѣжало выраженіе высокомѣрной угрюмости. За минувшія двѣ недѣли она систематично озлоблялась, закаляясь въ своемъ безсердечномъ упорствѣ. Она на все была готова, лишь бы поставить на своемъ; она строила планы, какъ лучше убѣжать изъ дому. Но теперь, когда отецъ самъ ей уступалъ, въ душѣ ея зашевелилось все, что въ ней было мягкаго, и она отъ всего сердца пожелала, чтобы все между ними обошлось тихо и мирно. Разъ, что она добилась своего, она опять могла быть для отца добрымъ и милымъ, но своевольнымъ ребенкомъ.
— Ну, хорошо! — продолжалъ Джонъ, жадно всматриваясь въ лицо дочери. — Хорошо, я больше ничего объ этомъ не скажу; но только помни, дѣвочка моя, что за тебя мнѣ отвѣчаетъ Сидней. Я уступаю только его настоянію! Помни же, что я съ него взыщу; смотри!
Голосъ у него дрогнулъ, а въ глазахъ, которые онъ перевелъ на Сиднея, сверкнуло раздраженіе.
— Я охотно готовъ за это поручиться! — тихимъ, но твердымъ голосомъ проговорилъ Керквудъ, не глядя на Клару. — Никто изъ людей не можетъ отвѣчать за другого, какъ за самого себя; но я беру на себя отвѣтственность въ томъ, что Клара не навлечетъ на васъ бѣды. Она слышитъ мои слова и, конечно, понимаетъ, что они говорятся не на вѣтеръ, а лишь глубоко обдуманно.
Клара сидѣла у стола и водила пальцемъ по рисунку скатерти, задумчиво закусивъ нижнюю губу; очевидно, она къ этому прибѣгала для того, чтобы не выдать своего внутренняго ощущенія.
— Я собственно не вижу, при чемъ тутъ м-ръ Керквудъ, — холодно, но почти добродушно сказала она: — и вовсе не нуждаюсь, чтобы кто-нибудь за меня отвѣчалъ. Ты, отецъ, все равно бы меня отпустилъ, и я не знаю, къ чему было примѣшивать сюда м-ра Керквуда?
Юэттъ молча смотрѣлъ въ каминъ, поникнувъ головою, а Сидней, оглянувшись на Клару, увидѣлъ съ удивленіемъ, что она улыбается ему. И, странное дѣло! улыбка тотчасъ же сообщила особую мягкость линіямъ рта, особую живость умнымъ глазамъ, и усилила тотъ особый трагизмъ, которымъ вѣяло отъ ея взгляда. Сидней зналъ по собственному опыту, что эта улыбка имѣла неограниченную власть надъ кѣмъ угодно, и поспѣшилъ изъ предосторожности отвернуться.
Тогда Клара встала.
— Я сбѣгаю къ м-съ Тэбсъ съ отвѣтомъ; еще не поздно, и она будетъ рада поскорѣй узнать.
— О, еще утромъ успѣешь! — замѣтила мачиха; но Клара, не обращая вниманія, продолжала собираться и только небрежно проговорила на-ходу, обращаясь къ отцу:
— Я — живо!
Юэттъ не шелохнулся.
— Вы мнѣ позволите часть дороги пройти вмѣстѣ съ вами? — вдругъ спросилъ Сидней.
— Конечно, если хотите.
Сидней пожелалъ спокойной ночи оставшимся и пошелъ внизъ по лѣстницѣ вслѣдъ за Кларой.
IV. — Клара.
правитьДождь пересталъ; но сырой и рѣзкій вѣтеръ разгуливалъ по мрачнымъ, почернѣвшимъ улицамъ.
Клара и Сидней шли молча рядомъ и повернули къ сѣверу отъ тюрьмы до самаго перекрестка, гдѣ стоитъ «Ангелъ». Тутъ, на скрещеніи множества дорогъ, всегда толпилось множество бродягъ, гулящихъ, торговцевъ и газетчиковъ, которые выкрикивали неутомимо:
— «Эхо-о»!.. «Спеціалъ»!.. «Эхо-о»!.. «Ста-ан-дартъ»! — и т. п.
Огни фонарей отражались тусклымъ сіяніемъ въ дождевыхъ лужахъ и на мокрыхъ плитахъ панели. Вмѣстѣ съ вѣтромъ въ воздухѣ вѣяло запахомъ пива и простого табаку.
Во время своего долгаго путешествія Клара одинъ разъ или два взглянула на своего спутника, но тотъ даже взглядомъ не соблаговолилъ ей отвѣчать, и она была почти рада его упорному молчанію, а на лицѣ ея играла улыбка, какъ будто ей доставляла удовольствіе угрюмость, которую она же сама вызвала въ немъ своимъ поведеніемъ.
Наконецъ она остановилась.
— Я думаю, вамъ не захочется идти туда со мною?
— Нѣтъ.
— Ну, такъ прощайте! Благодарю васъ и за то, что проводили.
— Я лучше подожду и, если вы позволите, провожу васъ обратно.
— А! Ну, и прекрасно! Я всего на двѣ-три минуты.
Клара поспѣшно вошла въ трактиръ, который м-съ Тэбсь сравнительно недавно возвела изъ простой кофейной и закусочной въ санъ «Королевскаго ресторана съ завтраками».
Его фронтонъ горѣлъ ярко-красными рисунками; внутри ресторана пылало множество газовыхъ рожковъ; въ окнѣ, на выставкѣ, были разложены ломтики и отдѣльныя порціи рыбы, холодной дичи, сандвичей, ветчины и т. п. плѣнительныхъ яствъ; а позади стояла жаровня, на которой аппетитно шипѣли и дымились сосиски съ лукомъ.
Сидней вздумалъ пройтись нѣсколько въ сторону отъ «Королевскаго ресторана» и замѣтилъ, что, несмотря на поздній часъ, еще много народу бродило по широкимъ троттуарамъ. Большинство изъ тѣхъ, которые заходили въ ресторанъ м-съ Тэбсь, были люди еще молодые, направлявшіеся туда изъ другихъ трактировъ или увеселительныхъ мѣстъ. Вся эта мѣстность и ея отличительныя черты были ему издавна знакомы; но его настоящее настроеніе не подходило подъ ихъ общую окраску, подъ ихъ общій духъ, и лишь усиливало то отвращеніе, которое онъ испытывалъ, глядя на окружающую его среду. Юэттамъ онъ старался все представить въ болѣе смягченномъ свѣтѣ; но самъ болѣе чѣмъ когда-либо возмутился въ душѣ противъ желанія Клары служить въ такомъ мѣстѣ и такимъ людямъ.
Ему показалось, что прошло вѣрныхъ полчаса до той минуты, когда Клара вернулась къ нему. Молча двинулись оба въ обратный путь.
— Вы уже условились? — спросилъ Сидней, когда прохожихъ вокругъ нихъ стало меньше.
— Да. Я поступаю въ понедѣльникъ.
— И будете тамъ жить?
— Да; это удобнѣе, и моимъ домашнимъ дастъ возможность размѣститься пошире. Бобъ можетъ спать съ дѣтьми, а деньги сберегать.
— О, конечно! — съ ироніей замѣтилъ Сидней, и этотъ необычный тонъ поразилъ Клару тѣмъ болѣе, что если Керквудъ не былъ съ нею въ чемъ-либо согласенъ, онъ былъ все-таки неизмѣнно вѣжливъ и почтителенъ, или предпочиталъ совсѣмъ отмалчиваться.
— Вы, кажется, сегодня не въ особенно хорошемъ настроеніи, м-ръ Керквудъ? — замѣтила она мягко.
Онъ не обратилъ вниманія на ея слова и, нѣсколько минутъ спустя, оглянулся на нее съ гнѣвнымъ замѣчаніемъ:
— Надѣюсь, вамъ будетъ пріятна такая милая, чисто-«дамская» служба? Смѣю думать, что прислуживать «джентльменамъ» Верхней-улицы вполнѣ согласно съ вашимъ уваженіемъ въ себѣ?
— Неужели вы можете вообразить, что я ради собственнаго своего удовольствія поступаю сюда? — холоднымъ, враждебнымъ тономъ спросила она. — Жестоко ошибаетесь, если воображаете, что вы что-нибудь про меня знаете! Постойте, дайте мнѣ только немножко научиться служить, и вы увидите, долго ли я еще останусь въ Верхней-улицѣ?
— А, понимаю!
Они прошли молча еще нѣсколько минутъ. Въ ночной темнотѣ, въ пространствѣ, заключенномъ между тюрьмой и трущобнымъ кварталомъ, рѣзко раздавались крикливые голоса дѣтей, которыя еще продолжали свою возню въ этотъ поздній часъ.
— Врядъ ли мы будемъ теперь часто видѣться, — останавливаясь, замѣтилъ Сидней.
— Чѣмъ рѣже, тѣмъ лучше… если вы намѣрены разговаривать со мною только въ такомъ тонѣ!
— Пожалуй, что вы правы; но неужели же вамъ самой не замѣтно, что дома у васъ дѣла идутъ все хуже и хуже? Ваша мать…
— Мать, да не моя! — сердито вскрикнула Клара.
— Однако, она была къ вамъ добра, какъ мать родная, — замѣтилъ Сидней. — Что вѣрно, то вѣрно, какъ вѣрно то, что вы какъ нельзя хуже отплатили ей за ея доброту. Другая дѣвушка старалась бы ей облегчить ея тяжелую жизнь, но вы… думали только о себѣ! Отецъ изо дня въ день бьется въ поискахъ за мѣстомъ; а вы… Какъ вы встрѣчаете его, когда онъ, усталый, возвращается домой? Вы еще больше мучите, раздражаете его! Вы говорите ему грубости, вы всю его душу истерзали, потому что не хотѣли покориться, когда онъ… онъ готовъ бы жизнь свою за васъ отдать! Другой на моемъ мѣстѣ говорилъ бы съ вами такъ, преслѣдуя совсѣмъ иныя цѣли; но мнѣ слишкомъ мучительно достается въ эту минуту каждое мое слово для того, чтобы я просилъ васъ припомнить, на что я надѣялся, чего желалъ. Вамъ не такъ мучительно выслушивать все это отъ меня, какъ мнѣ мучительно это говорить. Да, смѣйтесь себѣ, смѣйтесь на здоровье! Единственно, о чемъ я васъ прошу: подумайте лишній разъ объ отцѣ и о всѣхъ домашнихъ; помните, что я его увѣрилъ, что вы не сдѣлаете ничего такого, чего бы онъ долженъ стыдиться… Теперь, когда вы все-таки поставили на своемъ, можете же вы, наконецъ и о нихъ подумать!
— Ужъ это конечно не ваша вина, если я сама не знаю, какъ я дурна! — съ полуулыбкой отвѣчала молодая дѣвушка. Она, вѣроятно, только потому и не особенно сердилась за его нравоученье, что въ его голосѣ, который дрогнулъ и подъ конецъ даже прервался, она еще разъ видѣла доказательство своей власти надъ нимъ.
— До свиданья! — проговорилъ онъ, уходя.
— До свиданья! — послѣ мгновенной нерѣшимости сказала она, и дошла до дому уже одна.
На порогѣ ее встрѣтила миссъ Пекковеръ.
Клемъ хоть и была на годъ моложе Клары, но казалась такой же взрослой по годамъ и по физическому своему развитію. По красотѣ, она себя считала несравненно выше, и потому для нея было особенно оскорбительно высокомѣрное обращеніе Клары, которое она ей не могла простить.
И Клара, въ свою очередь, презирала ее за то, что Клемъ съумѣла привлечь къ себѣ ея брата, Боба; но за то послѣдняя всегда имѣла возможность безжалостно издѣваться надъ нищетой Юэттовъ.
Такъ и теперь, когда Клара проходила мимо нея, проронивъ холодно: — Покойной ночи! — Клемъ не могла отказать себѣ въ удовольствіи уязвить ее:
— Кажется, на дворѣ свѣжо? Удивляюсь, что вы не надѣли пальто подлиннѣе!
— Благодарю васъ за вниманіе, но ужъ конечно не у васъ я приду просить совѣта, какъ мнѣ одѣваться, — возразила Клара.
Но Клемъ только засмѣялась въ отвѣтъ, зная, что все-таки послѣднее слово осталось за нею.
Вскорѣ послѣ Клары, въ темную «дѣтскую», гдѣ на одной постели вмѣстѣ спали всѣ три дѣвочки — Эми съ Анни и сама Клара, на полу на тюфякѣ маленькій Томми, — вошелъ отецъ и тотчасъ же обратился съ робкимъ вопросомъ:
— Ну, дѣвочка моя, что ты имѣешь мнѣ сказать?
— Я поступаю въ понедѣльникъ.
Джонъ отошелъ отъ нея на шагъ и, повидимому, намѣревался уйти молча.
— Отецъ, мнѣ вѣдь придется нѣсколько недѣль отдавать миссъ Тэбсъ мои пять шиллинговъ, чтобы покрыть расходъ на платье, которое она мнѣ должна сдѣлать.
— Что ты ни заработаешь, все вѣдь твое.
— Да, но я все-таки надѣюсь въ скоромъ времени дожить до того, чтобы вамъ помогать. Тяжело тебѣ не имѣть работы!
Лицо Джона удивительно прояснилось.
— Не безпокойся, дорогая! Ничего! Все понемногу обойдется, такъ или иначе. Ты доброе дитя! Покойной ночи, голубушка моя!
Одъ поцѣловалъ дочь и, утѣшенный ея лаской, улегся спать.
Миссъ Пекковеръ прохаживалась взадъ и впередъ между входной дверью и кухней. Она только-что подумала, въ видѣ развлеченія отъ скуки, заглянуть въ кухню и придраться къ своей жертвѣ — Дженни, какъ вдругъ ея вниманіе привлекли чьи-то тяжелые шаги: это шелъ домой Бобъ Юэттъ послѣ своихъ вечернихъ развлеченій.
— А, это вы? — протянула Клемъ. — Пожалуйте сюда: мнѣ надо съ вами переговорить.
— Обождите до завтра, — былъ отвѣтъ.
— Обождите?.. Посмотримъ, какъ это я буду ждать! — воскликнула она и сильнымъ движеніемъ своей мускулистой руки заставила его перевернуться и потащила съ собой на кухню, откуда поспѣшно выслала свою покорную слугу, Дженни.
— Ну, а теперь — не угодно ли вамъ будетъ объяснить мнѣ, съ кѣмъ еще вы болтались сегодня?
— Да чего вы? Ну, съ товарищами, конечно!
— Вотъ какъ? Такъ у васъ и Пеннилофъ[1] Банди тоже товарищъ?
Клемъ стояла въ воинственной позѣ, гнѣвно закинувъ голову назадъ, руками опершись на бедра, всей своей могучей осанкой обрисовывая силу своихъ молодыхъ мускуловъ.
— Пеннилофъ?! — какъ бы презрительно по ея адресу воскликнулъ Бобъ. — Проваливай! Усталъ я слушать все одно и то же про нее. Да я ужъ три недѣли, какъ въ глаза ея не видалъ!
— Врешь, врешь! — и Клемъ прибавила непередаваемое ругательство. — Джоллопъ васъ видѣлъ вмѣстѣ, и Бартлей тоже.
— Это онъ-то видѣлъ? Да онъ ѣздилъ къ матери своей, въ Голертонъ. Не будь же дурочкой набитой! Мало ли чего они еще наскажутъ! Потому только, что эта самая Сю-Джоллопъ для меня все равно, что трынъ-трава, — вотъ она и пускается болтать про меня вздоръ… Погоди, я ее ужо заставлю на колѣняхъ попросить у меня прощенья… Вотъ увидишь!
Въ манерѣ Боба оправдываться было столько смѣлой, подкупающей простоты, что она видимо убѣдительно подѣйствовали на миссъ Пекковеръ. Однако, она еще нашла нужнымъ подбочениться и посмотрѣть на него такъ пытливо, какъ это не всякій бы выдержалъ. Но Бобъ не сморгнулъ.
Вообще въ объясненіяхъ съ женщинами онъ не имѣлъ обыкновенія прибѣгать къ особымъ нѣжностямъ для того, чтобы усыпить докучную ревность; дѣвушки были для него «все равно, что трынъ-трава». Его ухаживаніе всегда велось какъ-то свысока, точно изъ милости.
«Не будь же дурочкой набитой!» — вотъ выраженіе, котораго (по его мнѣнію) было болѣе чѣмъ достаточно, чтобы смягчить сердце женщины.
Полчаса спустя, Клемъ дѣйствительно сочла свои спорные вопросы изсякшими и, смягчившись, спросила, любуясь своимъ Бобомъ:
— А когда же ты мнѣ купишь медальонъ, чтобъ я могла носить въ немъ твои волосы?
— Пока я тебѣ скажу только: подожди! На будущей недѣлѣ свершится нѣкое событіе… Ну, словомъ, ты можешь подождать.
— Да ждать-то я устала!.. Смотри! Ты меня не надуешь?
— Что? Я тебя надую?.. Не будь же дурочкой набитой, Клемъ!
И Бобъ, сердечно разсмѣявшись, не противился, чтобъ его цѣловали до тѣхъ поръ, пока не отправили на покой въ его каморку на чердакѣ, подъ небесами.
Въ домѣ все затихло.
Клемъ затворила на ключъ входную дверь, а затѣмъ ни мало немедля приступила къ своему главному развлеченію, — ссорѣ съ Дженни. Ничего не могло быть проще: ей стоило только высказать свое приказаніе, чтобъ бѣдная дѣвочка горячо запротестовала:
— О, миссъ! Я не могу! Не лягу! Пожалуйста, не надо!..
Но миссъ была неумолима. Она насильно тащила Дженни въ темную каморку, къ покойницѣ; Дженни упиралась, вырывалась я, наконецъ, крикнула такъ отчаянно, такъ громко, что ея крикъ разнесся по всему дому. Съ невѣроятнымъ усиліемъ ей удалось вырваться. Она стремглавъ побѣжала наверхъ и упала на колѣни передъ женщиной, которая вышла на крикъ со свѣчою въ рукѣ:
— О, помогите, помогите! Не пускайте ее!
— Что съ тобой? — спросила Клара, за платье которой дѣвочка хваталась, истерически рыдая.
Тѣмъ временемъ вышелъ и Джонъ Юэттъ:
— Что? Горимъ?.. Кто тутъ кричитъ?
— Это Дженни, — пояснила Клемъ, стоя на нижней площадкѣ. — Я ей задала заслуженную трепку. Пошлите ее внизъ, во мнѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ! О, ради Бога, будьте такъ добры, позвольте… Я не пойду! Мнѣ страшно! Она хочетъ меня запереть съ покойницей въ каморкѣ…
— Ахъ, лгунья ты этакая! — воскликнула Клемъ. — Безсовѣстная лгунья. Въ жизни своей другой такой дѣвчонки не видала!
— Я вѣрю ей гораздо больше, чѣмъ вамъ! — рѣзко возразила Клара. — Всякій видитъ, что она говоритъ правду, и что она перепугана до смерти. Дженни, пойди сюда, ты у насъ пробудешь до утра!
Тѣмъ временемъ сбѣжались на шумъ еще жильцы, и каждый высказывалъ свое мнѣніе, причемъ пользовался случаемъ насолить хотя на словахъ этой гордячкѣ и занозѣ Клемъ, на которую многіе были въ обидѣ. Даже Бобъ, воздерживаясь отъ всякаго мнѣнія, стоялъ, молча усмѣхаясь, на верхней площадкѣ и поглядывалъ внизъ на шумѣвшихъ. Громче всѣхъ кричалъ кучеръ, м-ръ Марилъ, открыто осуждавшій звѣрскую жестокость Клементины. Сюда же поспѣшила миссисъ Юэттъ, страшная, какъ призракъ смерти, и тоже принялась громко стыдить ее за дурное обращеніе съ Дженни. Клара твердо стояла на своемъ. Она увела въ себѣ бѣдную дѣвочку, дала ей воды и успокоила ее:
— Можешь всю ночь спать себѣ спокойно, — говорила она. — А утромъ пріѣдетъ и сама миссисъ Пекковеръ; тогда посмотримъ, что-то она скажетъ?
Дженни не спускала съ нея глазъ, въ которыхъ отражалась и ея безграничная признательность, и страхъ за будущее. Выплакавъ понемногу свое горе, она послушно легла на тюфякѣ, рядомъ съ малюткой Томомъ… Скоро свѣча потухла, и только завыванье вѣтра въ трубѣ прерывало ночную темноту.
На разсвѣтѣ Клара, сама не зная почему, проснулась.
Она посмотрѣла вокругъ и удивилась, что Дженни громко плачетъ и кричитъ, очевидно въ бреду переживая опять минувшее волненіе. Клара съ трудомъ растолкала ее:
— Тебѣ не хорошо?
— Да, миссъ; у меня что-то голова болитъ, и такая жажда! Можно мнѣ хлебнуть немножко изъ кувшина?
— Лежи, я сейчасъ принесу тебѣ попить.
И Дженни, утоливъ жажду, опять задремала, но, какъ и прежде, сонъ ея былъ прерывистый, тревожный. Клара позвала отца, и оба могли убѣдиться, что Дженни становилось все хуже и хуже.
V. — «Материнское сердце».
правитьНа слѣдующее утро миссисъ Пекковеръ вернулась домой. Высокая, съ широкими костями, немолодая (ей было уже за пятьдесятъ), съ грубымъ лицомъ, на которомъ только и было красиваго, что густые усы; отъ ея темныхъ волосъ несло жирной помадой. Такова была эта особа, полагавшая, что честь ея семейства требовала, чтобы на похоронахъ присутствовало какъ можно большее число родственниковъ и родственницъ. Съ этой цѣлью она сама съѣздила за м-съ Гелли, — толстой женщиной, съ краснымъ носикомъ и слезящимися глазками, — м-съ Пекковеръ знала, что иначе послѣдняя не будетъ въ состояніи явиться на погребеніе въ трезвомъ видѣ. Впрочемъ, м-съ Гелли было разрѣшено слегка прибѣгнуть въ рюмочкѣ, но лишь въ такомъ размѣрѣ, который только развилъ бы въ ней пріятную словоохотливость. Она же сама дала слово воздержаться отъ какого бы то ни было излишка въ питіи до окончанія погребальной церемоніи.
Новости, которыя м-съ Пекковеръ узнала по прибытіи домой, не могли быть ей особенно пріятны. Особенно же ее поразило рѣшеніе Клары требовать судебнаго слѣдствія, если съ Дженни приключится что-нибудь дурное. Поглядѣвъ на больную дѣвочку, безъ которой ей теперь трудно было обойтись, она сошла внизъ и, заперевъ за собою дверь, какъ буря, какъ вихрь, налетѣла на дочь:
— А, такъ вы, кажется, изволили вообразить, что теперь будетъ на вашей улицѣ праздникъ? — говорила разгнѣванная мать. — Вамъ все равно; вамъ лишь бы себя тѣшить! Я вамъ, сударыня, этого не спущу!
Тррахъ! — тотчасъ же вслѣдъ за ея словами раздался звукъ пощечины, да такой увѣсистой, что даже дородная Клемъ пошатнулась.
— Отстань отъ меня! — заревѣла она. — Попробуй, сунься въ другой разъ, и я тебѣ тоже задамъ жару! Вотъ увидишь!
Поднялся страшный шумъ и гамъ, который, впрочемъ, кончился довольно мирно тѣмъ, что Клемъ пошла за докторомъ, пользовавшимся полнымъ довѣріемъ м-съ Пекковеръ. Онъ собственно былъ не только не докторъ, но даже не лекарь, и лечилъ (въ качествѣ свѣдущаго аптекаря) только въ тѣхъ случаяхъ, когда настоящій докторъ, заваленный приглашеніями, не наѣлъ возможности лично явиться къ больному. Впрочемъ, ему болѣзнь Дженни показалась пустячкомъ:
— Маленькая лихорадочка, — замѣтилъ онъ и глубокомысленно прибавилъ: — Мы ее живо поставимъ на ноги. Пораненій нѣтъ, никакихъ? А? О, мы ее живо поставимъ на ноги!.. Пошлите-ка скорѣе за лекарствомъ!
— Какъ только окончится погребеніе, мы ее перенесемъ обратно въ каморку за кухней, — говорила м-съ Пекковеръ своей жилицѣ. Не безпокойтесь только, не разстраивайте себя, моя душечка! И безъ того уже большое одолженіе съ вашей стороны, что вы взяли на себя эту обузу на цѣлую ночь!
Родные и знакомые, явившіеся на погребеніе, начали съѣзжаться. Прежде всего ихъ ввели въ роскошно убранную гостиную Пекковеровъ.
Посреди нея красовался большой круглый столъ, весь уставленный яствами и прохладительными напитками; на полированномъ открытомъ буфетѣ стояли ребромъ ряды дессертныхъ тарелокъ и множество стеклянныхъ сосудовъ, цѣль которыхъ была, по всей вѣроятности, служить только украшеніемъ, такъ какъ никакого иного употребленія для нихъ нельзя было бы прибрать. Въ углубленіи стѣны, на низенькомъ шкафчикѣ стояли чайный приборъ, овальный подносикъ съ цвѣтами, а на самой верхушкѣ, подъ стекломъ, виднѣлась картонная модель собора св. Павла. Надъ каминомъ — зеркало, обтянутое желтой кисеей, а по обѣ его стороны — силуэты предковъ и множество другихъ картинъ, изъ которыхъ самая внушительная изображала не то корабль, не то (съ тѣмъ же вѣроятіемъ) какіе-то виды Альпійскихъ горъ. Были тутъ нѣмецкія иллюстраціи момента казни англійскихъ преступниковъ; портреты королевской фамиліи, «Разрушеніе Ниневіи». На подоконникахъ были разставлены горшки искусственныхъ цвѣтовъ, и ихъ безпрестанно сваливали и ломали то ставнями, то занавѣсками.
Послѣ того, какъ гости поочередно отвѣдали элю или водки, ихъ ввели въ каморку полюбоваться на гробъ и на покойницу. (Ставлю на первомъ планѣ гробъ, потому что онъ возбуждалъ въ зрителяхъ больше любопытства, чѣмъ сама усопшая). Еслибы можно было похоронить старуху поскромнѣе, м-съ Пекковеръ сама была бы этому рада, но ей надо было отличиться. И въ самомъ дѣлѣ, долго еще послѣ похоронъ люди добрые поминали роскошь обстановки и щедрость м-съ Пекковеръ. Гробъ осмотрѣли снаружи и внутри, похвалили и его, и даже самую покойницу.
— Красивая, несмотря на свои годы, — было общее мнѣніе. Потомъ всѣ пошли назадъ, въ гостиную, и опять «подкрѣпились». Въ комнатѣ запахло виномъ, какъ въ пивной.
— Все какъ нельзя болѣе прилично, право! — говорили другъ другу кумушки, столпившись въ гостиной.
— Да такъ оно собственно и подобаетъ! — воскликнула одна изъ нихъ въ благородномъ негодованіи: — еслибы м-съ Пекковеръ не съумѣла сдѣлать все такъ отлично, — кто бы тогда съумѣлъ на ея мѣстѣ? — И говорившая вызывающимъ взоромъ окинула окружающихъ, какъ бы готовясь возражать другимъ; но эти другіе только одобрительно зашумѣли въ подтвержденіе ея словъ. М-съ Пекковеръ вообще слыла женщиной богатой и еще при жизни мужа, гранильщика, съ успѣхомъ открыла пивную, которая оказалась маленькой, но отличной. По смерти его вдова реализировала свою пивную и выручила кругленькій капиталецъ. Чувствуя влеченіе въ частной жизни, посвященной воспитанію своего единственнаго дѣтища — Клементины, она удалилась отъ дѣлъ и занялась своимъ домомъ и жильцами.
По возвращеніи съ похоронъ, вся компанія приглашенныхъ «на домъ» до того перепилась, что даже м-съ Гелли уже было разрѣшено дать себѣ волю. Но въ ту самую минуту, когда шумъ и разгулье дошли до апогея, м-съ Пекковеръ показалось, что кто-то постучался. Она послала Клемъ отворить, и та быстро вернулась:
— Тамъ какой-то старикъ спрашиваетъ, нѣтъ ли здѣсь у насъ кого изъ Снаудоновъ?
— А что же ты ему сказала?
— Я сказала, что пойду спрошу.
— Останься тутъ. Молчи, и никому ни гу-гу!
М-съ Пекковеръ вышла и увидала на порогѣ сѣдовласаго; старика, на которомъ было какое-то странное длинное пальто и такая же странная шляпа. Онъ молча посмотрѣлъ на хозяйку дома:
— Что вамъ угодно, мистеръ?-- спросила она.
— Мнѣ сказали, что у васъ въ домѣ живетъ ребенокъ, фамилія котораго Снаудонъ, — ясно и серьезно проговорилъ гость.
Закраснѣвшіеся отъ вина глазки м-съ Пекковеръ пытливо; уставились на говорившаго:
— Я, что-жъ, пожалуй, могу вамъ сказать, что въ этомъ домѣ дѣйствительно есть ребенокъ по фамиліи Снаудонъ, то есть, по крайней мѣрѣ, есть дѣвочка, приблизительно лѣтъ четырнадцати или пятнадцати.
Старикъ какъ бы собрался съ мыслями и замѣтилъ:
— Нѣтъ, если это та, про которую я думаю, ей еще далеко до четырнадцати лѣтъ.
М-съ Пекковеръ измѣнилась въ лицѣ и на минуту отвела глаза въ сторону.
— Ну, я вѣдь такъ и говорю, что она приблизительно такихъ лѣтъ. Я въ нѣкоторомъ смыслѣ замѣняла ей мать и даже хорошую мать, могу сказать по совѣсти!.. вотъ уже седьмой годъ. Конечно, я могла бы отдать ее въ воспитательный, — продолжала она, шевеля въ каминѣ, — какъ только мнѣ перестали за нее платить тѣ, которые отдали ее на мое попеченіе. Нѣтъ, я не такая! Я все дѣйствую себѣ въ убытокъ.
— Ея родители поручили вамъ эту дѣвочку?
— Отецъ ея; мать умерла давно, и, надо ему отдать честь, онъ похоронилъ ее (изъ нашего же дома) вполнѣ прилично: да я и не допустила бы ни за что, чтобы изъ моего дома вынесли покойника кое-какъ; я бы скорѣе согласилась доплатить изъ своего кармана. Вотъ и мой гробовщикъ самъ вамъ это скажетъ. Онъ распоряжался похоронами моего мужа; сегодня онъ былъ тоже здѣсь: мы только-что похоронили мою свекровь. Потому-то я немножко… не въ себѣ какъ видите! — болтала обыкновенно неразговорчивая м-съ Пекковеръ.
Впрочемъ, ей нужно было къ тому же выиграть время, чтобы подыскать подходящія выраженія для свѣдѣній, которыя онъ могъ отъ нея потребовать. Это волненіе, однако, вызывала въ ней не встревоженная совѣсть, а просто ей было жутко передъ его прямымъ взглядомъ.
— Вы еще не сказали мнѣ, дѣйствительно ли отца дѣвочки звали Джозефомъ Снаудономъ? — спросилъ онъ.
— Мнѣ нечего скрываться; да, онъ дѣйствительно былъ Джозефъ Снаудонъ. Это вашъ сынъ?
— Да! Имѣете вы основаніе думать, что онъ умеръ?
— Умеръ? Нѣтъ, я что-то не слыхала. А только, какъ умерла его жена, онъ мнѣ и говоритъ: «м-съ Пекковеръ, говоритъ, я знаю, что у васъ материнское сердце (а это вѣдь сущая правда!)… материнское сердце, и мнѣ бы, говоритъ, хотѣлось оставить на вашемъ попеченіи ною Дженни. (Она тогда ходила въ ту же школу, что и моя Клемъ, т.-е. Клементина). Я уѣзжаю на работу въ Бирмингамъ, такъ вы ужъ, говоритъ, пожалуйста, за нею присмотрите, — ну, годикъ, другой, а то и третій, смотря по обстоятельствамъ».
— О!.. говорю я, не увѣренная, что мнѣ собственно надо сказать: О!.. — «Да!» — проговорилъ онъ и, никого не предупредивъ, взялъ да и уѣхалъ. А послѣ него мой сынъ соблазнился, да махнулъ въ Австралію.
Ея проницательный взглядъ подмѣтилъ въ старикѣ что-то такое, что показалось ей подозрительнымъ, и она поспѣшила спросить:
— Пожалуй вы и сами, мистеръ, успѣли въ Австраліи побывать?
— Да, успѣлъ… Но вы мнѣ не сказали, что же было дальше съ ребенкомъ.
— Про нее я могу только сказать, что такая дѣвочка всякаго способна вознаградить за возню съ нею. Она таки довольно старательный ребенокъ, но еще не очень аккуратна, слишкомъ молода! Я все старалась, какъ бы ей было полезнѣе и лучше, но теперь, когда она больна…
— Больна?! Чего же вы давно не сказали? Гдѣ же она теперь?
— У нашихъ сосѣдей и жильцовъ — Юэттовъ. (Могла ли я отдать ее чужимъ?) Ей вѣдь теперь всего нужнѣе покой и удобства…
— Ведите меня къ ней! — перебилъ старикъ, но м-съ Пекковеръ напомнила ему, что у него нѣтъ другихъ доказательствъ своего родства, кромѣ его словъ, что будто Дженни — его внучка.
— Да, я могу только на словахъ сказать вамъ, что ея отецъ Джозефъ — мой самый младшій сынъ. Я вернулся въ Англію доживать свой вѣкъ, и надѣюсь, что мнѣ удастся разыскать его, а пока, живъ онъ или нѣтъ, я все равно увѣренъ, что онъ ничего не скажетъ противъ, если я позабочусь о его дочкѣ, какъ о родной дочери. Вы потратились на нее… — началъ онъ, но умолкъ, и напрасно ждала м-съ Пекковеръ, что онъ договоритъ такъ интересно начатое. Мысли его повидимому приняли иное направленіе.
— А вы могли бы показать мнѣ эти письма, которыя вы говорите, что мой сынъ вамъ писалъ?
— Понятно, могла бы! — отвѣчала она грубо, какъ человѣкъ, котораго поймали на мѣстѣ преступленія, и которому это досадно.
— Ну, послѣ, послѣ! Пойдемте поскорѣе къ ней! — и мягкій голосъ старика твердо и повелительно отозвался въ ушахъ у м-съ Пекковеръ, которая поспѣшила встать и уйти въ квартиру Юэттовъ. Минутъ десять спустя послѣ ея ухода появилась Эми и повела старика въ его больной внучкѣ.
Тѣмъ временемъ Дженни, которая бредила, мигомъ перенесли съ тюфяка на настоящую кровать, и комнату, также насколько возможно, привели въ порядокъ. М-съ Пекковеръ было довольно шепнуть на ухо м-съ Юэттъ, что ей простится плата за цѣлыя полъ-недѣли, чтобы это магическое средство по прежнему дало ей полную свободу дѣйствій въ чужой квартирѣ.
Наконецъ, нежданнаго посѣтителя позвали въ больной, и онъ долго сочувственно смотрѣлъ на воспаленное лицо бѣдной дѣвочки. Дженни привставала и садилась на кровати и жалобно крикнула: — М-ръ Керквудъ!.. м-ръ Керквудъ!.. — протягивая руки въ воздухѣ, чтобы за него ухватиться.
— Кто это м-ръ Керквудъ?
— Просто нашъ знакомый, — сама встревоженная, отвѣчала м-съ Пекковеръ и поспѣшила увести прочь Снаудона, подъ предлогомъ, что волненіе можетъ быть вредно для больной.
VI. —Сидней и его другъ.
правитьСидней Керквудъ жилъ на Тайсо-Спунтѣ, въ Кларкенуэлѣ. Какъ и большинство улицъ въ Лондонѣ, она начинается прилично и, несмотря на свою ограниченную длину, какъ и полагается, переходитъ въ грязную улицу, самый конецъ которой находится во власти у разныхъ рабочихъ и фабричныхъ. Свободное, открытое пространство обращено здѣсь въ довольно большой садъ съ деревьями, клумбами, дорожками. Изъ окна у Сиднея былъ хорошій видъ на эту площадь, а нижній этажъ этого дома отличался красивымъ сводчатымъ окномъ, за которымъ виднѣлись восковыя изображенія всевозможныхъ фруктовъ подъ стекляннымъ колпакомъ; ступеньки на крыльцѣ бѣлѣлись, чисто вымытыя; за окнами висѣли чистыя бѣлыя занавѣски.
Только на другой день утромъ, идя на работу въ свою мастерскую, на площади Сентъ-Джона, вспомнилъ Сидней про свой разговоръ съ Дженни и еще разъ подосадовалъ на судьбу, которая изъ-за какихъ-нибудь пяти минутъ лишила бѣдную дѣвочку, быть можетъ, вѣрнаго защитника и друга. Онъ рѣшилъ, что ему лучше всего самому навѣдаться въ тотъ трактиръ, куда приходилъ старикъ, чтобы самому узнать на мѣстѣ подробности, и ему пришлось проходить мимо арки св. Іоанна, послѣдняго остатка жилища рыцарей милосердія, которое еще существовало лѣтъ сто-пятьдесятъ тому назадъ; теперь же отъ него уцѣлѣлъ только остатокъ развалившейся стѣны, да въ немъ нѣсколько оконъ. Лѣтъ сто-пятьдесятъ тому назадъ, тамъ жилъ нѣкій Эдуардъ Бэвъ, издатель «Журнала Джентльменовъ», и тамъ же, у него сиживалъ частенько одинъ изъ его журналистовъ, нѣкій Самюэль Джонсонъ, про котораго ходила молва, что ему будто бы подали обѣдать за ширмами, потому что очень ужъ его нарядъ былъ неприличенъ, а у издателя былъ какой-то знатный гость. Во время обѣда, послѣдній заговорилъ съ похвалою о какой-то статьѣ еще неизвѣстнаго автора Самюэля Джонсона, и тотъ отъ восторга поднялъ возню за своими спасительными ширмами.
Послѣ продолжительнаго пути по лондонскимъ улицамъ и закоулкамъ, прохожаго поражаетъ, что эта развалина еще могла здѣсь уцѣлѣть. Но не одни эти воспоминанія вставали въ воображеніи Сиднея: въ памяти его эта мѣстность была связана съ его дѣтствомъ, съ тѣми счастливыми временами, когда онъ былъ еще мальчишкой и засыпалъ разспросами своего отца, который служилъ вальцовщикомъ и зарабатывалъ весьма немного. Человѣкъ развитой, сердечный, онъ только о томъ и мечталъ, чтобы въ будущемъ оградить сына своего отъ суровой нищеты. Въ своемъ стремленіи улучшить свое типографское дѣло Керквудъ зарвался, и на своей новой типографской краскѣ потерпѣлъ большіе убытки. Въ довершеніе горя и самъ Сидней не подавалъ надеждъ на что-либо основательное, опредѣленное: то онъ увлекался рисованіемъ и цѣлыми днями рисовалъ въ своемъ альбомѣ, то бросался на что-нибудь другое, поражая отца своимъ непостоянствомъ.
Смерть Керквуда была для его сына настоящимъ счастіемъ: она спасла юношу; она заставила его оглянуться на себя. Онъ остепенился и сталъ по неволѣ вести болѣе трудовую, воздержную жизнь, чѣмъ юноши его лѣтъ. Въ то время онъ уже былъ въ ученьѣ у своего дяди ювелира, и тѣ немногіе гроши, которые ему оставилъ отецъ, пошли на уплату за его содержаніе, столъ и квартиру. Не по нраву было юношѣ, что дядя м-ръ Рочъ, не стѣсняясь, корилъ своего племянника всѣмъ тѣмъ, въ чемъ онъ и самъ могъ упрекнуть себя; онъ не захотѣлъ оставаться у него и перешелъ къ другому хозяину. Тогда-то и познакомился онъ съ Джономъ Юэттомъ, своимъ сосѣдомъ по комнатѣ: они встрѣтились и сошлись впервые на вечернихъ сборищахъ въ Клоркенуэль-Гринѣ, гдѣ говорилось множество не особенно правильныхъ грамматически, но зато горячихъ рѣчей. Однимъ изъ самыхъ впечатлительныхъ, хоть и не самыхъ краснорѣчивыхъ, былъ новый знакомый Сиднея.
Въ ту пору онъ уже вдовѣлъ, съ двоими дѣтьми на рукахъ, послѣ шестилѣтней супружеской жизни. Частенько въ разговорѣ ее своимъ юнымъ другомъ Джонъ Юэттъ самъ признавался въ своихъ погрѣшностяхъ и недостаткахъ, всегда добромъ поминая жену, которая много облегчала ему тяготу его трудовой жизни.
— Нехорошо и несправедливо, — говаривалъ онъ, — что людямъ такъ трудно живется! Иной разъ, къ одному человѣку предъявляется слишкомъ много требованій, которыхъ онъ не въ состояніи исполнить. И я вправѣ сердиться на безцѣльную, глупѣйшую работу, которая меня замучитъ, но не прокормитъ. Что же мудренаго, если меня влечетъ къ поискамъ чего-нибудь лучшаго? Теперь, когда у меня нѣтъ жены, которая бы меня ободряла, а есть дѣти, которымъ въ будущемъ предстоитъ такая же безпросвѣтная жизнь, какъ моя, я чувствую себя совершенно несчастнымъ… Вотъ еслибы у насъ была всеобщая подача голосовъ!..
Сидней былъ еще очень юнъ, но, несмотря на свои восемьнадцать лѣтъ и на свой ярый радикализмъ, онъ смотрѣлъ на вещи совершенно здраво, а потому подобный выводъ удивлялъ и въ то же время забавлялъ его. Зато горячность и чувствительность Джона подкупали въ его пользу, и Сидней искренно привязался къ нему, самъ чувствуя, что вообще все идетъ какъ-то неладно…
Въ томъ же домѣ жила молодая дѣвушка лѣтъ девятнадцати, которая занимала тѣсное помѣщеніе на чердакѣ и вообще рѣдко повязывалась иначе, какъ идя на работу или возвращаясь домой. По наружности своей это было существо простодушное, смиренное, вполнѣ отвѣчающее типу безотвѣтныхъ, подвластныхъ труженицъ. Но въ одинъ прекрасный день въ домѣ распространился слухъ, что миссъ Барнсъ арестована по подозрѣнію въ воровствѣ. Какъ ни странно было это слышать, но это подтверждалось и газетнымъ отчетомъ, который Сидней сохранилъ у себя.
— Въ пятницу Маргарита Барнсъ, дѣвушка девятнадцати лѣтъ, обвинялась въ кражѣ шести жакетовъ, цѣною въ пять фунтовъ, принадлежащихъ ея хозяйкѣ, Мэри Оксъ. Обвиняемая съ горькими слезами повинилась. Истица одинокая (не замужняя) женщина, зарабатываетъ деньги шитьемъ верхнихъ платьевъ. Она потребовала, чтобы миссъ Барнсъ все-таки «прикончила» эти жакеты, т.-е. выметала петли и пришила пуговицы. Обвиняемая также была обязана носить работу въ магазинъ и изъ магазина, а седьмого сентября ей надо было отнести шесть жакетовъ, и она больше домой не возвращалась. Сержантъ Смитъ, производившій дознаніе, заявилъ, что до настоящей минуты обвиняемая была совершенно честной, трудолюбивой дѣвушкой. Она бросила свою прежнюю квартиру и жила, когда ее арестовали, въ совершенно пустой комнатѣ. На допросѣ истица подтвердила, что обвиняемая работала у нея съ девяти утра и до восьми вечера
— И сколько же вы платите ей въ недѣлю?
— Четыре шиллинга.
— Вы ей и столъ давали?
— Нѣтъ, гдѣ же! Я и сама-то получаю только по шиллингу за штуку, когда жакеты готовы. Для этого мнѣ приходится держать двѣ швейныя машинки, свои нитки, иголки; работая особенно прилежно, я могу сдѣлать въ день такихъ жакетовъ только два, то-есть заработать два шиллинга.
Судья заявилъ въ свою очередь, что такое положеніе дѣлъ «весьма прискорбно».
Обвиняемую допросили, и она отвѣчала:
— Я три дня ничего не ѣла и, наконецъ, поддалась искушенію, въ надеждѣ, что найду другое мѣсто, получше.
Но судья разсудилъ иначе: онъ объявилъ, что отчаяніе и голодъ не могутъ служить оправданіемъ безчестному поступку, и приговорилъ подсудимую отсидѣть шесть недѣль въ тюрьмѣ.
Прошли и эти шесть недѣль, и еще двѣ недѣли.
Однажды Джонъ Юэттъ явился въ комнату къ Сиднею, и тотъ замѣтилъ въ немъ какое-то особенное, странное возбужденіе. Глаза его заблестѣли, а рука его дрожала; взглядъ тоже былъ какой-то необычайный.
— А у меня есть для васъ новость, — проговорилъ онъ. — Я опять женюсь!
— Въ самомъ дѣлѣ?.. Ну, что жъ, — я очень радъ за васъ.
— Но, какъ вамъ покажется, на комъ?.. На миссъ Барнсъ.
Въ первую минуту Сидней былъ ошеломленъ.
До ея заключенія, Джонъ вовсе не встрѣчался съ нею; но по окончаніи его исполнилъ свое намѣреніе «дать ей немножко денегъ», и Сидней вошелъ съ нимъ въ долю. Принимая въ разсчетъ матеріальныя условія Юэтта, это былъ съ его стороны довольно диковинный поступокъ; но складъ его характера достаточно могъ это разъяснить.
— Да! Я на ней женюсь! — восклицалъ онъ возбужденно. — И я правъ. Я ее уважаю несравненно больше, чѣмъ всякихъ другихъ, которыя никогда не грѣшили, потому что у нихъ обстоятельства не такъ сложились. Я сдѣлаю изъ нея мать моихъ дѣтей и постараюсь, чтобы она сама была счастливѣе прежняго. За послѣднія двѣ недѣли я видѣлъ ее почти каждый день и узналъ про нее рѣшительно все. Сначала она ни за что не соглашалась; говорила, что она не хочетъ меня опозорить… А вы… Если вы не можете уважать ее въ такой же мѣрѣ, какъ всякую другую женщину — вамъ лучше никогда не переступать за порогъ моего дома!
Но Сидней сіялъ тоже самой великодушной радостью. Онъ трясъ Юэтта за руку и бормоталъ безпорядочныя, неясныя, но восторженныя слова…
Джонъ поселился въ глухой части Клоркенуэля и сразу какъ будто бы помолодѣлъ. Жалобы его утихли; работа у него закипѣла такъ что на диво! Онъ говорилъ, что жена спасла его отъ бѣдъ.
Тутъ кстати подоспѣла одна изъ тѣхъ счастливыхъ случайностей, которыя какъ будто для того только и создаются, чтобы укрѣпить въ нѣкоторыхъ людяхъ вѣру въ то, что добрыя дѣла дѣйствительно не остаются безъ награды.
Умеръ братъ Джона и оставилъ ему четыреста фунтовъ.
Что жъ ему оставалось больше дѣлать, какъ не ухватиться за удобный случай открыть свою мастерскую? Юэттъ началъ свою трудовую карьеру тѣмъ, что дралъ дранки, потомъ былъ настоящимъ столяромъ и, наконецъ, послѣ долгихъ мытарствъ, спеціально занялся изготовленіемъ упаковочныхъ ящиковъ, то-есть работой, которая была ему какъ нельзя болѣе противна. И вотъ, бѣдняга суетится, нанимаетъ рабочихъ и повсюду кричитъ, что пришелъ и на его улицѣ праздникъ… наконецъ-то!.. Дѣти могли теперь спокойно ходить въ школу: плата за обученіе обезпечена! Квартиру можно взять подороже; кормиться можетъ хворая м-съ Юэттъ получше, какъ это и подобаетъ; ея первый ребенокъ, которому было суждено, вѣроятно, быть только лишнею обузой въ семьѣ, обратился въ «настоящее благословеніе Божіе».
Сначала у Юэттовъ было только одно «благословеніе», потомъ явилось и второе, и, наконецъ, третье. Передъ рожденіемъ послѣдняго Юэттъ опять сталъ понемножку хмуриться, задумываться: его предпріятіе хромало отчасти вслѣдствіе его чрезмѣрной честности, отчасти же благодаря его непостоянству. Работниковъ мало-по-малу распустили; единственнымъ работникомъ остался въ мастерской лишь самъ хозяинъ; а тамъ и онъ пошелъ разыскивать себѣ работы.
Бобъ въ то время учился въ красильнѣ; туда же помѣстили и Клару — ставить клеймо на вещахъ. Для молодой дѣвушки это была работа совсѣмъ легкая и обѣщала быть даже выгодной, хотя бы впослѣдствіи. Но Клара была совершенно не къ тому подготовлена, и отнюдь не умѣла или не хотѣла войти въ положеніе отца; даже сшить что-нибудь совершенно простое она не умѣла. Тѣмъ временемъ Юэтты безпрестанно переѣзжали съ квартиры на квартиру, пока не устроились окончательно у м-съ Пекковеръ. Всѣ лучшія вещи были обращены въ деньги; комнаты стояли пустыя, непріютныя, и совсѣмъ бы нельзя ихъ было нанимать, еслибъ старшія дѣти — Бобъ и Клара — не ходили на работу: онъ зарабатывалъ по фунту, а она — по тринадцати шиллинговъ въ недѣлю. М-съ Юэттъ была, къ тому же, полубольная и совсѣмъ не-хозяйка, какъ, впрочемъ, и большинство женщинъ ея класса, которыя заняты на работѣ и не умѣютъ дома управляться съ деньгами. Но, зато, у нея была такая добродѣтель, которая въ ея кругу большая рѣдкость и вѣское доказательство нравственной высоты: она не любила посѣщать трактиры и пивныя.
Въ противоположность Юэттамъ, собственная жизнь Сиднея протекала совершенно обезпеченно, спокойно; онъ зарабатывалъ больше, чѣмъ могъ истратить, и каждую недѣлю откладывалъ свои сбереженія. Но въ душѣ онъ не былъ доволенъ ни своей работой, которую не считалъ художественной, ни самимъ собою. Сердечныя дѣла шли у него тоже не такъ, какъ бы ему хотѣлось. Клара успѣла вырости и изъ маленькой дѣвочки, которую онъ сажалъ въ себѣ на колѣни, превратилась въ красивую дѣвушку. Юэтты уже много лѣтъ были его близкими друзьями и ихъ общей мечтой было — породниться. Когда Кларѣ минуло пятнадцать лѣтъ, Сидней объяснился, и она какъ будто довольно охотно согласилась съ его планами о женитьбѣ. Но тѣмъ не менѣе, при всей своей любви въ ней, онъ не могъ не замѣтить ея крупныхъ недостатковъ, которые шли, все возрастая. Онъ весь ушелъ въ свое чувство: его занимала Клара — одна только Клара, которую судьба, какъ ему казалось, сама избрала ему въ жены; и чѣмъ больше онъ присматривался къ ней, тѣмъ больше и тревожнѣе задумывался надъ шероховатостями, сгладить которыя, какъ онъ убѣждался, было невозможно.
Разочаровавшись въ своихъ стремленіяхъ развить въ себѣ талантъ живописи, онъ бросился въ горячіе политическіе споры, съ увлеченіемъ предаваясь твердымъ и честолюбивымъ замысламъ радикальнаго оттѣнка. Увлеченіе политикой было тѣмъ болѣе въ немъ естественно, что онъ былъ отъ природы развитѣе многихъ людей своего круга, и вслѣдствіе того не обладалъ способностью ограниченныхъ натуръ успокоиться на чувствѣ самодовольства, столь естественнаго у людей недалекихъ. Такимъ образомъ онъ дошелъ до извѣстнаго пункта, возможнаго лишь въ человѣкѣ, который самъ, будучи честнаго и благороднаго направленія, вѣритъ искренно въ то, что и всѣ другіе одинаково достойны уваженія. Но такое настроеніе молодого и чуткаго юноши ушло, какъ и пришло — своимъ чередомъ.
Какъ ни жаль ему было своихъ прежнихъ свѣтлыхъ заблужденій, но съ теченіемъ времени онъ не могъ не отдать себѣ въ нихъ яснаго отчета. Печально, но зато болѣе сознательнымъ и просвѣтленнымъ взоромъ смотрѣлъ онъ теперь на житейскія дѣла. Положимъ, часто въ немъ опять поднималось возмущеніе; но теперь оно ужъ не выливалось, какъ бывало, въ горячихъ, увлекательныхъ рѣчахъ; теперь онъ даже не ощущалъ потребности излить въ словахъ свое негодованіе.
Вполнѣ сознательно и твердо рѣшился онъ взять на себя новую цѣль — сдѣлаться человѣкомъ практичнымъ, полагающимъ, что главнѣйшее благо въ жизни — это умѣнье брать отъ нея все, что въ ней есть лучшаго, и наоборотъ, избѣгать всего, что волнуетъ воображеніе и вызываетъ злобу, безсильную, какъ самъ Джонъ Юэттъ.
— И, наконецъ, кто я такой для того, чтобы имѣть право требовать себѣ лишь всего самаго пріятнаго на жизненномъ пути? — уговаривалъ онъ своего друга. — Мы — низшіе слои общества. Мы — рабочая сила, «меньшая братія»!
И горечь, звучавшая въ его словахъ, была, казалось, окончательнымъ, прямымъ отвѣтомъ на всѣ его мечты и пылкія стремленія.
VII. — Юное хозяйство.
правитьВъ понедѣльникъ, вернувшись домой съ работы, Сидней помылся, переодѣлся и, наскоро пообѣдавъ, собирался уходить изъ дому, какъ вдругъ въ дверь постучались.
— Вы м-ръ Керквудъ? — спросилъ вѣжливо вошедшій. — Я — Снаудонъ. Мнѣ бы хотѣлось съ вами поговорить… если у васъ есть время.
Сидней тотчасъ же, по внѣшности сѣдовласаго старика въ странной курткѣ, успѣлъ заключить, что онъ и есть тотъ самый таинственный незнакомецъ, котораго ему описала Дженни со словъ продавца въ трактирѣ. Онъ съ удовольствіемъ пригласилъ старика войти и садиться. Оглядѣвшись, Снаудонъ замѣтилъ, что комната молодого человѣка имѣла нѣсколько иной отпечатокъ, нежели обычная обстановка юноши-подмастерья, главнымъ образомъ, благодаря стѣнамъ, на которыхъ виднѣлись всюду, куда ни падалъ свѣтъ, гравюры и недорогія хромолитографіи съ изящныхъ оригиналовъ; рѣзьба на деревѣ, работы Гэнсборо или Констэбля, ясно говорила о художественномъ пониманіи Сиднея.
Усѣвшись, гость, повидимому, не сразу почувствовалъ себя спокойно; онъ раза два молча взглянулъ на молодого человѣка прежде, чѣмъ съ нимъ заговорить.
— М-ръ Керквудъ, вы хорошо знакомы съ моимъ сыномъ, Джозефомъ Снаудономъ?
— Нѣтъ, и не былъ никогда знакомъ. Я только знаю, гдѣ онъ жилъ, — по близости отсюда.
— Вы вѣрно удивляетесь, что могло меня привести сюда? — продолжалъ гость. — Я о васъ слышалъ въ той семьѣ, гдѣ живетъ теперь моя внучка, Дженни, — въ Кларкенуэлѣ.
— А, вы, значитъ, ее нашли! — радостно воскликнулъ Сидней. — Я васъ дня три ужъ какъ ищу по улицамъ, и не могу найти.
— Какъ? Вы — меня?
— Ну, да, — и Сидней передалъ все, что узналъ отъ Дженни.
— Бѣдная дѣвочка! Она очень больна и… Я къ вамъ съ просьбой: провѣдайте ее, она все васъ зоветъ. Можетъ быть, она васъ узнаетъ, и ей это будетъ большой отрадой.
Сидней колебался, не зная, что собственно ему надо сказать. Его будничный житейскій опытъ научилъ его, что даже въ мелочахъ слѣдуетъ опасаться сплетенъ — этого бича невѣжественныхъ людей, будь они бѣдны или богаты, — безразлично.
— Хорошо, сейчасъ выйдемъ вмѣстѣ, — поспѣшилъ онъ проговорить, видя, что его колебаніе производитъ замѣшательство. — Я только-что самъ собрался навѣстить Юэттовъ: это мои друзья; бывая у нихъ, я познакомился съ вашей Дженни. Нѣсколько дней тому назадъ, я ее видѣлъ: она была совсѣмъ здорова.
— Мнѣ она показалась вообще худенькой и жалкой, — замѣтилъ старикъ, повидимому не договаривая своей мысли.
— Вы помѣстились въ томъ же домѣ? — спросилъ уже дорогой Керквудъ.
— Я остаюсь у нея въ комнатѣ всю ночь, — отвѣчалъ старикъ. — А доктора я пригласилъ другого, получше: тому, который раньше былъ, я не очень-то довѣряю.
Когда они дошли, имъ отворила Клемъ, а въ комнатѣ больной сидѣла м-съ Пекковеръ.
— Только-что уснула! — зашептала она имъ на встрѣчу. — Я бы полагала, что не совсѣмъ хорошо ее теперь будить, но вы, конечно, сами знаете, что лучше!
Таковъ былъ тонъ, въ которомъ м-съ Пекковеръ нашла удобнымъ пѣть въ данную минуту. Сидней ничѣмъ не выразилъ своего удивленія и только взглянулъ на нее съ такимъ суровымъ выраженіемъ, которое она не могла понять двояко.
Дженни очнулась на одинъ только мигъ. Сидней поспѣшилъ нагнуться надъ нею такъ, чтобы свѣтъ падалъ прямо ему на лицо, и спросилъ, узнаётъ ли она его? Чуть замѣтная, но несомнѣнно-довольная улыбка дрогнула у нея на губахъ; она шевельнула рукой, какъ бы протягивая ее ему на встрѣчу. Онъ исполнилъ ея желаніе, и бѣдная дѣвочка, уже впадая въ забытье, опять сложила свои запекшіяся губы въ тихую улыбку.
Дѣдъ убѣдился, что она снова задремала и попросилъ м-съ Пекковеръ уступить ему мѣсто у кровати больной. Та нехотя повиновалась. Сидней тоже вышелъ и направился къ м-съ Юэттъ.
Тамъ, на первый взглядъ, все шло по старому, если не хуже. М-съ Юэттъ кашляла больше обыкновеннаго; малютка все пищалъ безъ перерыва; въ комнатѣ стало тѣснѣе, потому что м-съ Пекковеръ просила пока уступить дѣтскую одной только Дженни.
— А я надѣялся, что вы совсѣмъ здоровы, — замѣтилъ Сидней.
— Какое тутъ здоровье! — возразила м-съ Юэттъ. — Была я и въ больницѣ; да тамъ еще сильнѣе простудилась. Весьма естественно: у этихъ докторовъ въ пріемной сиди по нѣскольку часовъ подъ-рядъ и простужайся! Такое ожиданіе сдѣлаетъ больше вреда, чѣмъ докторская консультація принесетъ пользы…
— Конечно, у насъ тѣсновато стало, — продолжала она, отвѣчая на разспросы Сиднея: — вотъ и хорошо, что Клара не дома. Вы слышали, — Джонъ получилъ работу?
Дѣйствительно, онъ пристроился въ какой-то столярной мастерской, и сегодня долженъ былъ придти домой лишь часовъ въ десять. Разговоръ перешелъ на старика Снаудонъ, на дикое звѣрство Клемъ, про которое еще не зналъ Сидней.
— И м-съ Пекковеръ боится очень, какъ бы про это не узнали. Понятно, я не хочу никому дѣлать непріятности, а все-таки очень довольна, что теперь есть кому защитить нашу бѣдную Дженни! Эта Клемъ все равно, что хищный звѣрь, такая лютая, что страсть! Клара терпѣть ее не можетъ. Она говоритъ: «если надо, говоритъ, пойду на судъ, говоритъ; покажу всю правду, никого не побоюсь, говоритъ; если ни у кого другого, говорить, храбрости не хватитъ». А только этотъ дѣдушка ея чудной, и вѣрно съ деньгами?
— Не знаю право; впрочемъ, можетъ быть, у него есть кое-какія крохи: онъ вѣдь недавно изъ Австраліи. Мнѣ онъ тоже понравился.
И Сидней свелъ разговоръ на тему о необходимости для всей семьи устроиться получше, хотя бы призанявъ немного денегъ. Горячо убѣждалъ онъ больную, что нехорошо распускаться и, въ бездѣйствіи, мириться съ нищетой; предлагалъ занять у него, но переѣхать въ другую, болѣе здоровую мѣстность. Но все напрасно! Онъ не впервые потерпѣлъ пораженіе и только даромъ кипятился.
Дня черезъ три, Сидней опять зашелъ узнать о здоровьѣ Дженни, которое было уже довольно хорошо, и тамъ впервые онъ узналъ отъ самого Снаудона, что тотъ ищетъ себѣ квартиру въ двѣ комнаты, чтобы перевезти Дженни въ болѣе тихій и приличный домъ.
— Кстати, не знаете ли вы гдѣ по сосѣдству чего-нибудь подходящаго? — спросилъ старикъ. Сидней охотно предложилъ ему — разузнать.
Первымъ дѣломъ, онъ прошелъ въ Ислингтонъ, въ Гановеръ-Стритъ, гдѣ жилъ его знакомый, нѣкто Біасъ.
Молодая, здоровая, круглолицая м-съ Біасъ обрадовалась его приходу.
— А я еще сегодня утромъ говорила Саму, — зазвенѣлъ ея слабый голосъ. — Сходи къ нему или хоть напиши два слова! И чего вы такъ рѣдко ходите? Нѣтъ силъ, какой несносный! Сидитъ себѣ дома и чего-то дуется… Я вѣдь такъ и думала, что вы за что-нибудь дуетесь! Хотите знать, какъ поживаетъ крошка? Спитъ, разбойникъ, спитъ. Молодецъ становится; только мучаетъ меня, бутузъ, ужасно! Самъ будетъ дома черезъ нѣсколько минутъ… а можетъ и гораздо позже: теперь никогда нельзя знать навѣрное, когда онъ вернется. Ну, чего вы пришли сегодня, говорите? Про ваше событіе на Верхней-улицѣ можете ничего не говорить: сама вамъ могу разсказать все преотлично!
— Да? Отъ кого? Отъ самой Клары?
— Лучше мнѣ про нее не говорите, — вотъ что я вамъ скажу! Опротивѣла она мнѣ и надоѣла… И вамъ бы должна опротивѣть не меньше моего, — если вы еще хоть сколько-нибудь къ своемъ умѣ. А я совсѣмъ не умѣю съ нею ладить. Встрѣчаю ее, напримѣръ, въ воскресенье, — и какъ бы вы думали? — она относится ко мнѣ свысока, точно она служитъ въ Виндзоръ-Кастлѣ, а не въ какомъ-нибудь трактирѣ. Я было-предложила ей зайти къ намъ на чашку чаю; такъ нѣтъ, ей некогда! Еще бы! Такую особу кто же, какъ не принцесса Уэльская, поджидаетъ здѣсь гдѣ-нибудь за угломъ!.. Ха-ха-ха, ха-ха! — звонко и добродушно разсмѣялась на свою остроту молодая женщина.
— Но я увѣренъ, что вы далеко не все сдѣлали для того, чтобы сохранить эту дружбу? — полу-вопросительно и серьезно замѣтилъ Сидней.
— Валяйте, валяйте! — воскликнула м-съ Біасъ. — Понятно, передъ такой прекрасной королевной, какъ наша красавица-дѣвица (этотъ ангелъ во плоти!!), всѣ мы, простые смертные, грѣшны! Бѣдняжечка! Какъ мы ее здѣсь обижаемъ, а она-то не подозрѣваетъ!.. Я вѣдь не какая-нибудь задира, со мной можно дружить, и я даже, чтобы не ссориться, пошла на уступки, вмѣсто того, чтобы попросту выдрать ее за уши, какъ дрянную дѣвчонку, которая слишкомъ много о себѣ думаетъ. Эхъ, не будь вы мужчина, вы увидали бы ее въ ея настоящемъ свѣтѣ. Да ну же, расшевелитесь, говорятъ вамъ, экій вы…
И она покатилась со смѣху, наклоняясь то вправо, то влѣво и закрывая лицо руками. Да и нечего ей было смотрѣть на Сиднея: онъ довольно смиреннымъ жестомъ показывалъ, что отказывается спорить и тотчасъ же перешелъ въ вопросу о квартирѣ.
Разсказавъ, насколько могъ подробнѣе, про дѣдушку и внучку, онъ вызвался вести переговоры о контрактѣ: — какъ разъ двѣ комнаты въ верхнемъ этажѣ что-то долго не сдавались, и м-ръ Керквудъ вызвался пойти предложить будущимъ жильцамъ сначала ознакомиться съ черновой квартирнаго условія.
Въ эту минуту вернулся самъ хозяинъ дома, — м-ръ Самюэль Біасъ, стройный молодой человѣкъ съ блѣдными глазами и бѣлокурыми волосами, подстриженными подъ гребенку; лицо у него такъ и свѣтилось шаловливымъ лукавствомъ. Онъ служилъ въ приказчикахъ у оптоваго торговца писчебумажными и канцелярскими принадлежностями.
Войдя въ комнату, онъ снялъ прежде всего свою темно-коричневую шолковую шапочку и положилъ ее на стулъ, все время лукаво подмигивая своему другу и гостю правымъ глазомъ. Затѣмъ, преважно подойдя къ камину, вооружился кочергой, сталъ во фронтъ, по военному, и скомандовалъ строгимъ голосомъ:
— На кра-улъ!
Послѣ чего, дѣлая презабавныя гримасы, съ тою же кочергой, шутникъ напалъ на своего гостя при громкихъ и визгливыхъ приступахъ смѣха разрумянившейся м-съ Біасъ; въ довершеніе спектакля-импровизаціи, кочерга очутилась у Сама на носу и, падая съ грохотомъ и трескомъ, прямо водворилась на своемъ обычномъ мѣстѣ у камина.
— Самъ, перестань! Самъ, ты меня уморишь со смѣху! — захлебываясь слезами, которыя выступили у нея на глазахъ, умоляла Бесси. — Какой ты глупый, право!
Довольный такимъ блестящимъ успѣхомъ, Самъ сдѣлалъ важное, сосредоточенное лицо и торжественно подошелъ пожать руку Сиднею, проговоривъ въ носъ:
— Какъ поживаете? Давненько не видались!
— Ну, не шутъ ли онъ? — въ восторгѣ воскликнула его супруга. — Хватите его хорошенько… а ты, Самъ, поди пока, вымойся, и мы тогда сядемъ поужинать. Чего ты такъ поздно?
— А гдѣ младенецъ? Подать сюда младенца! — заревѣлъ Самъ. — Нѣжному родителю угодно посмотрѣть на свое родное дѣтище.
— Ступай, ступай прочь; да смотри ты у меня, не разбуди младенца, а не то…
Сидней хотѣлъ уйти; но безъ ужина его не соглашались отпустить.
— Будемъ кутить сегодня, не скупясь! — возгласилъ м-ръ Самъ. — Ну, хозяюшка, извольте намъ послать за всѣмъ, что я вамъ назову: во-первыхъ, три бутылки элю, а во-вторыхъ, ну, во-вторыхъ, бутылочку «Тома». Прошу васъ, цѣною не стѣсняйтесь!
Жена послала ему вдогонку подушку съ дивана, но повѣса уже успѣлъ спастись за дверь и оттуда, высовываясь только головою въ щелку, прокричалъ еще:
— Послать сейчасъ на главную улицу за тремя порціями жареной дичи; да пусть возьмутъ еще пирога съ говядиной, да готовую драчону, да пирожковъ съ бешемелью и французскихъ печеній! И еще ананасъ, и имбирнаго варенья! Ну, кто же теперь скомандуетъ: — Кррругомъ ма-аршъ!
М-съ Біасъ не выдержала, бросилась за нимъ. Изъ корридора послышался шумъ возни, крики и возгласы, и въ концѣ концовъ звуки поцѣлуя… М-съ Біасъ высунулась въ дверь и, вся красная, проговорила:
— Ну, не паяцъ ли онъ? Потерпите немножко, я только на столъ накрою!..
И въ самомъ дѣлѣ, столъ быстро оказался накрытымъ, и всѣ усѣлись кушать въ уютной, свѣтлой кухнѣ. Холодная баранина, кусокъ сыру, маринованная свекла, пирогъ и малиновое варенье — таковъ былъ ужинъ, который Бесси Біасъ предложила своимъ собесѣдникамъ.
Сбоку, у стѣны, на отдѣльномъ столѣ, въ нѣсколькихъ почтовыхъ коробкахъ безъ крышекъ стояли искусственные цвѣты и листья. Бесси иногда исполняла заказы на цвѣты, и такимъ образомъ прибавляла къ доходу, который получали оба супруга. При мысли о томъ, что на верхнія комнаты найдется жилецъ, Бесси еще болѣе, чѣмъ когда-либо, повеселѣла; а когда Самъ услышалъ эту добрую вѣсть, онъ не могъ удержаться отъ побѣдоносныхъ кувырканій и скачковъ; онъ только-что вернулся изъ пивной съ кувшиномъ пѣнистаго пива и мимоходомъ, въ порывѣ восторга, столкнулъ съ буфета двѣ тарелки.
На мигъ (на одинъ только мигъ!) Бесси не помнила себя отъ гнѣва; и тотчасъ же вслѣдъ затѣмъ принялась осыпать своего милаго самыми веселыми шутками и ласками.
Сидней ушелъ отъ нихъ въ одиннадцать часовъ вечера и, улыбаясь, думалъ всю дорогу о вечерѣ, проведенномъ такъ весело и безпечно у очага счастливыхъ супруговъ. Ихъ счастье не отвѣчало его идеаламъ супружеской жизни; но все же ихъ семейныя условія были лучше, чѣмъ у Юэттовъ, или вообще у многихъ другихъ, которыхъ онъ знавалъ за всю свою жизнь; во всякомъ случаѣ, это было лучше, чѣмъ неопредѣленное мечтаніе Клары, — бѣдной Клары, которая стремилась, сама не зная куда и зачѣмъ? Имъ овладѣло искушеніе зайти въ «Королевскій Ресторанъ», но онъ поборолъ его, зная по опыту, что въ результатѣ онъ только проведетъ ночь въ безсонницѣ и тревогѣ, и это ничему не поможетъ.
Не прошло и недѣли, какъ старикъ Снаудонъ, которому понравились и комнатки Біасовъ, и сами радушные супруги, перебрался туда вмѣстѣ съ чисто одѣтой дѣвочкой-подросткомъ. Казалось, Дженни сама себя не узнавала въ такомъ превращеніи и какъ бы ушла въ себя, ошеломленная всѣмъ происшедшихъ.
— А что? Развѣ я вамъ не говорилъ тогда же, помните? — Будемъ надѣяться, что все обойдется благополучно! — привѣтливо напомнилъ дѣвочкѣ Сидней.
Дженни промолчала; но на ея истомленное личико набѣжало какъ бы свѣтлое облачко, а на губахъ появилась улыбка радости, которая еще несовсѣмъ сознательно ею овладѣла.
VIII. — «Воротнички» и «рубашечница».
правитьНизшіе слои общества, или собственно рабочіе классы населенія, къ которымъ принадлежитъ большая часть нашей «меньшой братіи», совершенно опредѣленно распадаются на двѣ категоріи: одна изъ нихъ неизмѣнно ходитъ безъ воротничковъ и вообще не носитъ бѣлаго бѣлья; другая, напротивъ, имѣетъ возможность носить не только бѣлье, но даже крахмальные воротнички, и вообще любить щегольнуть опрятностью въ одеждѣ. Къ послѣднимъ, по самому роду своихъ занятій, принадлежалъ и Бобъ Юэттъ.
Никогда не отличавшись прилежаніемъ въ наукахъ, онъ тѣмъ не менѣе былъ пріятный собесѣдникъ, искусный концертантъ и даже пѣвецъ-самоучка: у него былъ мягкій голосокъ, который прекрасно звучалъ съ аккомпаниментомъ и плѣнялъ всѣхъ женщинъ, въ кругу которыхъ Бобъ вращался. Отъ природы неглупому юношѣ всѣхъ этихъ свойствъ было вполнѣ достаточно для того, чтобы выдѣлиться даже изъ ряда ему подобныхъ, — такъ же точно, какъ выдѣлялась его сестра, красавица и гордячка Клара.
Несмотря на это, Бобъ, какъ многіе даровитые люди, водилъ дружбу съ тѣми, которые во всѣхъ отношеніяхъ стояли ниже его. Джэкъ Бартлей, напримѣръ, былъ его закадычнымъ другомъ и пріятелемъ до того времени, когда ихъ разлучила Клемъ Пекковеръ — тѣмъ, что плѣнила собою ихъ обоихъ.
Этотъ Джэкъ не чувствовалъ потребности хотя бы въ день воскресный украсить себѣ шею туго-накрахмаленнымъ воротничкомъ. Мало того, онъ водилъ дружбу съ самыми отъявленными бродягами и негодяями, которые ухитрялись безнаказанно проживать на окраинахъ столицы. Но Джэкъ, въ сравненіи съ другимъ его пріятелемъ, Эми Стэномъ, былъ аристократъ и джентльменъ: до того грязнаго и отталкивающаго свойства былъ этотъ послѣдній. Что же мудренаго было въ нестерпимомъ запахѣ, который онъ всюду носилъ съ собою, если онъ тайкомъ занимался продажей собакъ и… крысъ? Зато, этотъ непріятный субъектъ умѣлъ увеселять впечатлительнаго юношу Боба самыми любопытными новостями и событіями, которыя были внѣ его обычной среды. На любовныя приключенія Бобъ не былъ падокъ, медлилъ остановить свой выборъ на комъ-либо изъ знакомыхъ ему дѣвицъ; зато, ему только-что исполнилось шестнадцать лѣтъ, а онъ уже твердо заявилъ родителямъ о своемъ намѣреніи жениться на дочери Салли Беджъ, продавщицы крессъ-салата. Большого труда и горячей борьбы стоило тогда отговорить его; но теперь, за неимѣніемъ лучшей партіи, родные вынуждены были смотрѣть снисходительно на его помолвку съ Клемъ Пекковеръ. Все же эта невѣста имѣла за собой хоть то преимущество, что не особенно затруднялась въ произношеніи придыхательный «h» и могла свысока смотрѣть на дѣвушекъ, не учившихся играть на роялѣ. За послѣднее время, однако, Клемъ была несовсѣмъ довольна своимъ женихомъ; Джэкъ Бартлей успѣлъ наговорить ей на него и на бывшую ея жилицу — Пеннилофъ Кэнди, которую, вмѣстѣ съ матерью, попросили выѣхать за неплатежъ и за частыя похмелья самой м-съ Кэнди.
Пеннилофъ была рубашечница и, работая съ утра до ночи, едва зарабатывала по десяти пенсовъ въ день или, говоря вѣрнѣе, въ пятнадцать часовъ. Въ обыкновенное время Клемъ только посмѣялась бы возможности ревновать своего блестящаго Боба къ жалкой, безцвѣтной дѣвчонкѣ-работницѣ; но теперь, когда съ уходомъ Дженни ей не на чемъ было излить свою злобу и горячность, она рада была и этому случаю расшевелиться.
Въ одинъ прекрасный понедѣльникъ, въ концѣ апрѣля, Боба на улицѣ обогнала Пеннилофъ, нагруженная большимъ узломъ.
— Эй! Вы куда? — крикнулъ онъ, останавливая ее за рукавъ.
— Оставьте; некогда! Бѣгу отнести вещи; а не то опоздаю.
— Приходите въ Пассажъ, часовъ въ десять.
— Не могу обѣщать. У насъ дома такое творится!! Мать пожаловалась на отца: его сегодня утромъ судили.
— Слышалъ, слышалъ. Придете, если можно будетъ? Я приду непремѣнно.
Пеннилофъ побѣжала, что было силъ.
На безкровномъ личикѣ этой бѣдной семнадцатилѣтней дѣвочки, полу-ребенка, въ глубоко-вваливлшхся глазахъ свѣтилось выраженіе какого-то постояннаго недоумѣнія, — какъ будто все, что встрѣчали ея взоры, возбуждало ея удивленіе. Въ общемъ, она отличалась той особой миловидностью, которая присуща молоденькимъ, изнуреннымъ работой бѣлошвейкамъ; когда же ей случалось разсмѣяться, глаза ея расширялись и блестѣли. Но ей это рѣдко приходилось.
Вещи она должна была, дѣйствительно, «отнести»… въ кассу ссудъ, которая съ восьми часовъ была на запорѣ. Къ счастію, она поспѣла за десять минутъ до конца; съ бьющимся сердцемъ подошла она къ прилавку и положила на него свои вещи, выжидая, чтобы кто-нибудь подошелъ ихъ принять. Но за прилавкомъ стояли двое молодыхъ людей, служащихъ, которые были заняты своимъ дѣломъ и, повидимому, совсѣмъ ея не замѣчали. Говорили они вполголоса; тишина, спертый воздухъ и газовые рожки, освѣщавшіе лавку, оставляя мѣста за прилавкомъ въ полумракѣ, — все это производило впечатлѣніе чего-то потайного, постыднаго…
Наконецъ, одинъ изъ приказчиковъ подошелъ и взялъ узелокъ Пенни, развязалъ его, вытрясъ оттуда юбку съ кофточкой отъ стараго платья и сурово спросилъ:
— Сколько?
— Три шиллинга шесть пенсовъ, если можно.
Нарядно-одѣтый, припомаженный, въ модныхъ безобразныхъ воротничкахъ, онъ съ пренебреженіемъ касался ея тряпокъ своими холеными пальцами въ блестящихъ кольцахъ и съ такимъ же пренебреженіемъ проронилъ:
— Восемнадцать пенсовъ.
— О, сэръ! За кофту намъ еще такъ недавно выдавали за одну два шиллинга. Пожалуйста, дайте намъ хоть два шиллинга, прошу васъ!
Но молодой человѣкъ оставлялъ ея слова безъ вниманія; онъ покручивалъ свои усики и обмѣнивался улыбочками со своимъ сослуживцемъ по поводу какихъ-то постороннихъ дѣлъ.
Вдругъ онъ къ ней снова обернулся и спросилъ:
— Ну, что-жъ: берете или нѣтъ?
Пеннилофъ вздохнула и кивнула головой.
— Полъ-пенни сдачи найдется?
— Нѣтъ.
Приказчикъ сходилъ за холстомъ, въ который полагалось завернуть ея тряпки, сложилъ ихъ поплотнѣе и закололъ свертокъ; затѣмъ надписалъ два одинаковыхъ билетика, свободными взмахами пера, послѣ чего ткнулъ одинъ изъ нихъ въ песочницу (по просту — въ коробку съ пескомъ, такъ какъ въ этомъ консервативномъ учрежденіи и порядковъ держатся консервативныхъ). Швырнувъ его затѣмъ на прилавокъ посѣтительницѣ, онъ отсчиталъ ей одинъ шиллингъ и пять съ половиною пенсовъ грязными монетами.
Шутеръ-Гарденсъ, — грязный и зловонный кварталъ, въ который теперь спѣшила обратно Пенни, — не ей одной давалъ пріютъ. Для многихъ онъ являлся единственнымъ доступнымъ и даже желаннымъ убѣжищемъ, съ которымъ они быстро свыкались такъ, что не замѣчали его неряшества и безобразій. Собственно говоря, сюда ихъ, вѣроятно, привлекала свобода предаваться какимъ угодно недостаткамъ и порокамъ: здѣсь никого никто ничѣмъ не удивитъ.
Пеннилофъ безъ малѣйшаго чувства страха или хотя бы неловкости прошла по его мрачнымъ, зловоннымъ закоулкамъ, твердо заучивши свою дорогу, и вскорѣ подошла къ дому изъ котораго до нея донесся громкій, скрипучій голосъ, вопившій:
— «Вы, твари Господни, благословите Бога небеснаго! Хвалите Господа и возвеличьте Его во вѣки вѣковъ»!.. То былъ голосъ сумасшедшаго, который жилъ во дворѣ и всякое время дня и ночи упражнялся въ пѣніи псалмовъ.
Взрывъ хохота пронесся въ толпѣ мальчишекъ и мужчинъ, которые собрались подъ воротами…
Пеннилофъ прошла мимо, не обращая на нихъ вниманія и, ощупью взобравшись по лѣстницѣ, вошла къ себѣ въ комнату, гдѣ кромѣ нея помѣщались еще мать, отецъ и братъ.
Въ то утро, какъ разъ, разбиралось дѣло по обвиненію отца ея въ покушеніи на убійство матери, и послѣдняя выиграла дѣло: съ него взыскали штрафъ. Но зато м-ръ Кэнди, уплативъ что полагалось, отрясъ прахъ отъ ногъ своихъ и удалился изъ своего дома, объявивъ, что «они еще свидятся… когда онъ вернется».
Братъ Пенни, Стефенъ, былъ горшечникъ и, работая ежедневно отъ восьми часовъ утра до двѣнадцати часовъ ночи, только разъ въ мѣсяцъ освобождался въ шесть часовъ. Въ комнатѣ не было постелей, а лежали только одни матрацы, съ наброшеннымъ на нихъ тряпьемъ.
У огня сидѣла сама м-съ Кэнди, опустивъ на руки свою отяжелѣвшую голову, обмотанную мокрымъ полотенцемъ.
На стѣнахъ — никакихъ украшеній, кромѣ грязныхъ пятенъ и пяти цвѣтныхъ листовъ бумаги такого вида, какъ обыкновенно дѣлаютъ росписки, гласящія, что нижеподписавшійся своей подписью удостовѣряетъ о своемъ желаніи воздержаться отъ пьянства.
На каждомъ изъ этихъ листовъ стояла, дѣйствительно, полностью ея подпись: «Марія Кэнди», и съ каждымъ разомъ почеркъ несчастной становился все болѣе и болѣе дрожащимъ. На каждомъ листѣ бѣдная женщина обѣщала, «что если Богъ поможетъ»… она воздержится отъ спиртныхъ напитковъ, и каждый разъ каялась вполнѣ чистосердечно.
— Пойди, сбѣгай за угольями, да за чаемъ, — сказала она дочери, когда та вошла; — да захвати немножко молока!
Пеннилофъ опять ринулась въ ночную темноту исполнять порученіе. Котелка не было; а потому, какъ только она возвратилась, воду вскипятили въ жестяномъ чайникѣ, и Пенни, заботливо напоивъ мать, уложила ее на покой.
Прошло еще полчаса… Старуха спала, а Пеннилофъ опять надѣла шляпу и кофточку и тихонько вышла изъ комнаты.
VIII. — Братъ и сестра.
править«Middelton Passage» или, проще говоря — проходъ, соединяющій Садъ-Миддельтонъ съ Нью-Риверъ, тянется межъ двухъ каменныхъ угрюмыхъ стѣнъ въ сажень вышиною. Тамъ-то пришлось бѣдной Пенни поджидать своего Боба больше, пожалуй, чѣмъ съ четверть часа. Двѣ газовыхъ лампы освѣщали это узкое пространство, по которому, какъ зловѣщая тѣнь, двигался полицейскій, съ подозрѣніемъ поглядывая на молодую дѣвушку изъ-подъ козырька своей форменной шапки.
Но вотъ появился Бобъ Юэттъ и, въ знакъ привѣтствія, подарилъ Пенни ласковымъ кивкомъ головы и короткимъ смѣхомъ. Опершись спиной о стѣну, онъ принялся разспрашивать ее про домашнихъ:
— А что сдѣлаетъ мать, какъ старикъ перестанетъ давать ей денегъ на расходъ?
— Не знаю, — отвѣтила Пенни, качнувъ головою.
Бобъ молча постукивалъ объ стѣну каблукомъ, насвистывая модную пѣсенку. Наконецъ, онъ проговорилъ, какъ бы робѣя:
— Послушай, Пенъ! Вотъ тебѣ мой тезка, онъ пока мнѣ не нуженъ, а тебѣ можетъ, пожалуй, пригодиться?
Пенни въ смущенія отвернулась и отвѣтила тихо, потупившись:
— Не надо, мы пока обойдемся!
Бобъ опустилъ свою монетку обратно въ карманъ и продолжалъ:
— А скажи: давно ты не видала Клемъ?
— Давно, а что? — взглянувъ на него, пытливо спроста Пенни.
— Да ничего такого! Только я далъ ей взбучку…
— Изъ-за меня? — тревожно прозвучалъ ея голосъ.
Бобъ кивнулъ утвердительно и собирался что-то еще сказать, какъ неподалеку показалась чья-то фигура и тотчасъ же скрылась.
Въ ту же минуту раздался рѣзкій свистокъ.
— Это еще кто явился? — проговорилъ Бобъ. — Я почти увѣренъ, что это Джэкъ Кортлей. Ну, ужъ если онъ вздумаетъ мнѣ подставить ножку, — пусть держитъ ухо востро: вѣкъ меня будетъ помнить! Постой-ка тутъ, Пенъ; я сейчасъ!..
Но не отошелъ онъ и на двѣ сажени отъ нея, какъ на Пенни бросилась какая-то женщина, прижала ее къ стѣнѣ (впрочемъ, у Пенни и безъ того ноги подкосились отъ страха) и принялась тузить ее кулаками. Крикъ ужаса и боли заставилъ Боба стремительно вернуться на мѣсто происшествія; онъ увидалъ, что Пенни не можетъ увернуться отъ ударовъ, которые наноситъ ей не кто иная, какъ разъяренная Клементина Пекковеръ. Шляпа Пенни откатилась въ сторону, волосы распустились; удары сыпались ей на голову и она не въ силахъ была защитить себя. Мигомъ Бобъ очутился подлѣ Клемъ и скрутилъ ей руки за спину, какъ это ни было трудно при ея выдающейся мускульной силѣ.
Плачъ Пенни и ругательства Клемъ стономъ стояли, отдаваясь въ каменныхъ стѣнахъ, но голосъ Боба покрылъ этотъ шумъ:
— Бѣги домой… домой! — кричалъ онъ пострадавшей. — А если она сунется еще разъ выкинуть такую штуку — я ее уничтожу!
Пеннилофъ скрылась. Тогда Бобъ выпустилъ изъ рукъ свою жертву, у которой руки болѣли до слезъ. Она уткнулась лицомъ въ стѣну и разразилась стонами и проклятіями.
Бобъ залился злораднымъ хохотомъ, а Клемъ побрела домой, обѣщая отомстить обидчику и его сообщницѣ.
Весь день и весь вечеръ напролетъ Кларѣ приходилось не отходить отъ посѣтителей «Королевскаго Ресторана» и отъ своего прилавка. Погасивъ свой долгъ хозяйкѣ, которая сдѣлала ей (по ея мнѣнію) не очень-то хорошее платье, Клара надѣялась, что начнетъ помогать своимъ; но при первой же получкѣ, ее взяло сомнѣніе.
«Въ сущности имъ вѣдь теперь легче стало, — разсуждала она: — отецъ опять досталъ работу и они не могутъ ужъ особенно нуждаться. А мнѣ деньги нужнѣе: надо заблаговременно запастись платьемъ для той цѣли, которую а имѣю въ виду. Мнѣ нужны приличныя перчатки, шолковый зонтикъ, накидка. Было бы даже несправедливо съ моей стороны урывать отъ себя гроши ради родныхъ».
По своему происхожденію, она была дитя народа, но злополучныя особенности ея темперамента однѣ только могли дать разгадку той жесткости, которую она проявляла по отношенію къ своимъ. Въ улыбкѣ своей безсознательно она обѣщала ту мягкость, ту чуткость душевную, которой въ ней не было, — да и быть не могло: такъ ужъ сложилась съ дѣтства ея жизнь. Отъ отца она унаслѣдовала презрѣніе къ общественному приговору, и, какъ онъ своей второй женитьбой, такъ она всей своей жизнью способна была доказать это на дѣлѣ.
Отъ природы это была натура болѣе тонкая и даровитая, чѣмъ онъ, но безъ тѣхъ благородныхъ и великодушныхъ порывовъ, какіе были вполнѣ естественны въ ея отцѣ. Въ пансіонѣ, гдѣ Клара блистала своей даровитостью, ее не особенно любили: учителя разгадали въ ней не искреннее увлеченіе дѣломъ, а лишь стремленіе затмить другихъ, менѣе способныхъ; подруги же подмѣтили недостатокъ сердечной теплоты. Какъ-то ближе другихъ къ ней стояла Грасъ Реддъ, хорошенькая дѣвушка на четыре года старше Клары, и учительница — добродушная миссъ Харропъ. Обѣ онѣ принесли дѣвочкѣ больше вреда, чѣмъ пользы; увлекаясь ея красотой и очаровательной улыбкой, онѣ преувеличивали ея таланты и раздули до невѣроятныхъ размѣровъ ея врожденное самолюбіе. Вдобавокъ, миссъ Харропъ имѣла ужасную неосторожность сказать, что ораторскій талантъ Клары напомнилъ ей одну знаменитую актрису; всеобщіе восторги, всеобщія дружныя рукоплесканія, блестящіе экзамены и награды поддерживали въ дѣвочкѣ заблужденіе, что она — существо, выходящее изъ ряду вонъ, и что будущее сулитъ ей блестящую каррьеру; тѣмъ болѣе, что миссъ Харропъ видѣла въ ней замѣчательный умъ и прочила ее въ гувернантки или преподавательницы, а Грэсъ любовалась ею, какъ умнымъ и красивымъ ребенкомъ.
Бѣдная Грэсъ! Она два года прожила дома, у родителей, — добрыхъ людей, но такихъ же взбалмошныхъ, какъ и она сама, а затѣмъ исчезла изъ родительскаго дома безъ слѣда! Миссъ Харропъ, въ поискахъ за лучшимъ учительскимъ мѣстомъ, также оставила пансіонъ, гдѣ воспитывалось ихъ общее балованное дитя; и Клара почувствовала себя одинокой, заброшенной. Чувствуя себя нелюбимой, она стала считать себя обойденной, непризнанной; бросила учиться, стала чванной, заносчивой, то-и-дѣло выслушивала упреки учителей.
Къ сожалѣнію, и отецъ ея не мало способствовалъ развитію въ ней дурныхъ сторонъ. Онъ открыто возмущался тѣмъ, что его Кларѣ «только потому нѣтъ свободнаго доступа въ высшее общество, что она не въ томъ кругу родилась». Къ сожалѣнію, въ то время Сидней еще не имѣлъ привычки горячо повторять свое любимое изреченіе:
— Мы — рабочій людъ, мы — низшіе классы общества!
Но этого изреченія вѣдь не могъ себѣ усвоить даже ея отецъ.
Обстоятельства ихъ перемѣнились, но не перемѣнилась Клара и болѣе чѣмъ когда-либо была недовольна всѣмъ окружающимъ; болѣе чѣмъ когда-либо была убѣждена, что ея призваніе не въ суровой, безпросвѣтной черной работѣ. Проходя мимо ярко освѣщенныхъ оконъ магазиновъ, гдѣ выставлены были карточки знаменитыхъ актрисъ, она думала:
— Я такая же красавица, какъ и онѣ; отчего бы моему портрету не попасть туда же?
Отецъ рѣдко позволялъ ей бывать въ театрѣ; тогда онъ шелъ или самъ, или отпускалъ ее въ сопровожденія Керквуда. Глядя на актрисъ и вспоминая про свои декламаціонные успѣхи въ училищѣ, Клара думала:
«Развѣ я не могла бы живо выучить это наизусть? Развѣ для меня не ясно, гдѣ и что въ этой роли надо исполнять иначе? Развѣ для меня немыслимо попасть на сцену»?!
Но всѣ эти планы и мечты она хранила про себя.
Какъ-то въ разговорѣ Бесси Біасъ намекнула ей, какъ бы въ укоръ за ея жестокость къ Сиднею, что такъ не слѣдовало огорчать такого достойнаго человѣка и завиднаго жениха; но въ глазахъ Клары онъ именно и не былъ завиднымъ женихомъ. Она вообще не хотѣла замужъ. Однако, за послѣднее время, она что-то чаще думала о немъ; ждала его самого, или его письма; даже подходила въ окну въ надеждѣ, что онъ пройдетъ мимо, — но все напрасно! Бывая у родныхъ на часочекъ, она никогда съ нимъ не встрѣчалась, а спросить о немъ не хватало духу. Въ отсутствіе его она, казалось, научилась его цѣнить; тѣмъ болѣе, что среда, въ которой ей приходилось служить, дѣйствительно была незавидна.
М-съ Тебсъ была женщина, которая какъ бы для того и была рождена на свѣтъ, чтобы мучить своихъ рабовъ. Изъ Клары она также силилась добыть какъ можно больше себѣ пользы; съ утра до ночи морила ее работой, несмотря на то, что видѣла для себя чистую выгоду отъ такой хорошенькой и образованной продавщицы.
Круто приходилось Кларѣ, ей все здѣсь было противно, и сама грубая хозяйка бывшей пивной, и ея неотесанная, а нерѣдко и нескромная, нахальная публика, прислуживать которой было для Клары настоящею пыткой. Она готова была бросить свою неудачную затѣю, но Сидней… Сидней! Ей не хотѣлось дать ему случай восторжествовать и она изъ упрямства рѣшалась терпѣть до конца и не подавать никому вида, какія ей приходится выносить муки и униженія.
Однажды (это было въ субботу) она подавала завтракъ молодому человѣку, одѣтому съ большей пристойностью и вкусомъ, нежели самые лучшіе изъ обычныхъ посѣтителей «Королевскаго ресторана». Она узнала въ немъ того господина, который только что, проходя мимо, увидѣлъ ее у окна и, вернувшись, вошелъ; спросилъ себѣ завтракъ и, только получая сдачу, позволилъ себѣ замѣтить:
— А мы вѣдь старые знакомые, миссъ Юэттъ! Но, кажется, вы не помните меня?
Клара съ удивленіемъ взглянула на него.
Шолковая шапочка, черный шолковый галстукъ, продѣтый въ золотое кольцо, указывали на то, что онъ, по всей вѣроятности, принадлежитъ въ числу «горожанъ», т.-е. жителей Сити. На видъ ему было лѣтъ около тридцати.
— Мы съ вами были хорошо знакомы лѣтъ пять тому назадъ, — замѣтилъ онъ, небрежно опуская въ карманъ сдачу. — Вы вѣрно позабыли про Свауторна, жильца вашихъ знакомыхъ, Реддовъ?
Въ тотъ же мигъ Кларѣ припомнилось, что дѣйствительно за чайнымъ столомъ у Реддовъ она иногда встрѣчала этого самаго господина, и что м-съ Реддъ, превознося его до небесъ, смотрѣла на него, какъ на подходящаго жениха для своей дочери, Грэсъ.
— А вы меня, значитъ, сразу узнали? — спросила Клара.
— Еще бы! Такое лицо, какъ ваше, забыть невозможно! — отвѣтилъ онъ съ вѣжливой, но не особенно теплой, привычной улыбкой. — Впрочемъ, признаться сказать, я нѣсколько дней тому назадъ слышалъ о васъ отъ миссъ Реддъ; она мнѣ и сказала, что вы здѣсь.
Клара съ любопытствомъ выслушала его разсказъ о Грэсъ, которая была на сценѣ подъ именемъ миссъ Данверсъ и выступала пока въ провинціи, а теперь надѣялась получить ангажементъ въ одномъ изъ небольшихъ лондонскихъ театровъ.
— А вы часто бываете въ театрѣ? — спросилъ онъ небрежно. — У меня много знакомыхъ въ артистическомъ мірѣ и я часто имѣю безплатные билеты; если позволите, я буду счастливъ иногда предоставлять ихъ въ ваше распоряженіе.
Клара съ напускной холодностью поблагодарила и такъ же холодно проводила гостя до дверей.
Но болѣе чуткій наблюдатель, чѣмъ м-ръ Скауторнъ, могъ бы многое прочесть на ея блѣдномъ, молчаливомъ лицѣ.
Недѣли двѣ спустя, онъ снова зашелъ и, держась какъ будто еще болѣе непринужденно, долго разсказывалъ ей о ея подругѣ Грэсъ и о театрѣ. Она, наконецъ, получила ангажементъ, но лишь на небольшія роли въ фарсахъ; такъ не захочетъ ли Клара повидать ее на сценѣ?
Клара объявила, что согласна, а сама, въ свою очередь, въ тотъ же вечеръ сообщила объ этомъ м-съ Тебсъ, категорически прибавивъ:
— Если нельзя мнѣ быть иногда свободной, — объявила она: — я больше у васъ не могу служить!
Ею управляла какъ бы невидимая сила и придавала смѣлости ея рѣшенію. Миссисъ Тебсъ согласилась, и въ тотъ же вечеръ Клара очутилась рядомъ съ мистеромъ Скауторномъ въ экипажѣ, который быстро покатился по направленію къ театру. Проѣзжая по Пентовильской дорогѣ, Скауторнъ обратилъ ея вниманіе на одного старика-пѣшехода, который переходилъ черезъ улицу.
— Посмотрите на этого старика. Ну, кто повѣритъ, что онъ человѣкъ состоятельный?
— Я его знаю: это Снаудонъ, — возразила Клара, которой бросились въ глаза длинные сѣдые волосы и странная одежда незнакомца.
— Въ самомъ дѣлѣ? Какъ это такъ? — спросилъ Скауторнъ и къ ея разъясненіямъ добавилъ:
— Впрочемъ, лучше не подавать и виду, что вамъ извѣстно его денежное состояніе: онъ такой странный человѣкъ. Я случайно, по дѣламъ службы, самъ узналъ объ этомъ и мнѣ не слѣдовало бы разбалтывать чужія тайны, но я вѣдь знаю, что вамъ можно смѣло все довѣрить…
Мягкость тона и улыбка, которыя сопровождали эти слова, отчасти преступали границы простого знакомства, но въ обхожденіи съ Кларой Скауторнъ былъ все время прилично сдержанъ. Молодая дѣвушка была молчалива и какъ бы вовсе не замѣчала его присутствія; она не смотрѣла на него, не улыбалась. Все ея вниманіе было поглощено сценой; щеки пылали. Она глазъ не сводила съ подруги: ея наружность, ея голосъ были ей совершенно незнакомы, и это ее поражало. Въ антрактахъ Скауторнъ говорилъ о терніяхъ, неизбѣжныхъ на сценическомъ поприщѣ, и, наконецъ, прибавилъ:
— Впрочемъ, вамъ съ вашими данными этого добиться было бы не трудно; только позаняться бы мѣсяца два-три и дѣло въ шляпѣ! Съ своей стороны я берусь употребить всѣ старанія, чтобы помочь вамъ въ этомъ дѣлѣ. Конечно, вся штука въ томъ, какъ туда пробраться, но на это нужны только деньги, немножко, — очень небольшія деньги!
Клара не отвѣчала и продолжала молчать.
Прощаясь съ нею, Скауторнъ обѣщалъ опять скоро заглянуть въ ресторанъ; и въ самомъ дѣлѣ, за нѣсколько послѣдующихъ недѣль онъ успѣлъ сдѣлаться частымъ посѣтителемъ «Королевскихъ» завтраковъ. Но за это время Клара страшно исхудала, изнуряя себя внутренней борьбой, съ которой теперь для нея было связано сплошь пребываніе у м-съ Тебсъ. Не разъ она была готова объявить ей, что черезъ, недѣлю она ее оставляетъ, но что-то каждый разъ сжимало ей горло, и это малодушіе, эта нерѣшимость еще болѣе разстраивали ее. Скауторнъ часто замѣчалъ, что у нея болѣзненный видъ и совѣтовалъ просить отпуска; но Клара не рѣшалась; наконецъ, она рискнула послѣдовать его совѣту, хоть и знала, что не получитъ согласія хозяйки.
Въ тотъ же вечеръ она обратилась къ м-съ Тебсъ и получила отказъ. Ни слова ни говоря, безъ признака гнѣва, Клара ушла къ себѣ въ комнату, собрала всѣ свои пожитки, а полчаса спустя уже наняла себѣ дешевую меблированную комнатку, за которую и уплатила за недѣлю впередъ, затѣмъ купила кой-какихъ съѣстныхъ припасовъ и, вернувшись, улеглась на постель въ потьмахъ.
IX. — Горе и обида.
правитьМежду тѣмъ и Сидней волновался не меньше Клары и думалъ о ней больше, чѣмъ даже она вспоминала о немъ. Какъ ни терзала его тревога, какъ ни хотѣлось ему узнать, хорошо ли ей живется, онъ сдерживалъ себя и даже положилъ ждать еще мѣсяцъ, чтобы потомъ въ длинномъ обстоятельномъ письмѣ допросить Клару о ея житьѣ въ новыхъ условіяхъ, а кстати и признаться ей, что онъ все время не переставалъ ее любить и что ему тяжело далось такое долгое и принужденное молчаніе.
Солнце побѣдоносно врывалось въ окно его мастерской и прихотливо играло на различныхъ украшеніяхъ, которыя его окружали въ ту самую минуту, когда онъ пришелъ къ этому рѣшенію. Невольно Сидней задумался, глядя неопредѣленно въ пространство и машинально прислушиваясь къ жужжанью мухъ у него надъ головою. Вдругъ его окликнули и онъ пошелъ къ выходу, недоумѣвая, кто бы это могъ такъ некстати прервать его мечты. Появленіе м-съ Юэттъ, которая поджидала его у крыльца, уже само по себѣ было признакомъ чего-то недобраго, и тревога Сиднея ясно отразилась у него на лицѣ.
— Я не могла, право, не могла удержаться, чтобы къ вамъ не придти! — какъ бы въ извиненіе проговорила м-съ Юэттъ. — Я знаю, конечно, что вы тутъ не при чемъ; но я никого кромѣ васъ не знаю, кому бы могла такъ довѣриться въ бѣдѣ… Клара у насъ пропала!.. Да, она ушла… отъ м-съ Тебсъ, а за вещами прислала изъ какого-то дома въ Ислингтонѣ. Но что хуже всего, такъ это увѣренность м-съ Тебсъ, будто въ этомъ виноватъ какой-то франтъ, который часто къ ней повадился ходить и, вѣроятно, сбивалъ ее съ толку.
— А почему же м-съ Тебсъ до сихъ поръ молчала? — такъ же тихо, но безъ особыхъ признаковъ волненія спросилъ Сидней.
— Вотъ и я то же говорю! Ей дѣвочку поручили, и она обязана была ее беречь. Какъ я отцу скажу? Ни за что въ жизни у меня языкъ не повернется! Я бы сама пошла ее провѣдать; только она вѣдь не послушаетъ меня. Она и прежде знать не хотѣла, что бы я ей ни говорила, а теперь — и подавно!
— Послушайте! Да если-бъ Клара въ самомъ дѣлѣ затѣяла что-нибудь дурное, она бы не дала своего адреса. Просто онѣ поссорились; и чѣмъ скорѣе вы откровенно все разскажете отцу, тѣмъ лучше. Это единственное, что вамъ остается сдѣлать.
М-съ Юэттъ отвернулась, чтобы скрыть свое смущеніе, и замѣтно огорчилась, что Сидней какъ бы не догадывается о ея желаніи, которое ей все-таки пришлось высказать.
— Повидайте ее, пока еще не поздно, — просила она, — и успокойте, что мы не будемъ звать ее домой, если она не захочетъ добровольно вернуться. Лишь бы только знать, что она теперь думаетъ съ собою сдѣлать?
И Сидней исполнилъ ея искреннее желаніе. На слѣдующій же день, выйдя изъ своей мастерской, онъ пошелъ по указанному адресу и, не найдя Клары дома, принялся поджидать ее у входа въ домъ.
Онъ уже начиналъ бранить себя за то, что даромъ потерялъ чуть не весь день, какъ вдали показалась Клара. Его поразила ея худоба, ея темные большіе глаза и какая-то новая складка въ углахъ рта, въ которой отражалось что-то большее, нежели простое упрямство.
— А я васъ поджидаю, — началъ онъ: — не пройдемся ли мы вмѣстѣ нѣсколько шаговъ?
— Въ чемъ дѣло? — нетерпѣливо перебила она. — Говорите скорѣй, я очень устала.
— М-съ Тебсъ сказала вашей матери, что вы отъ нея ушли; отецъ пока не знаетъ ничего.
— Да и знать нечего: ушла, ищу другого мѣста; вотъ и все.
— Но почему бы вамъ не вернуться пока домой къ роднымъ?
— А потому, что не хочу! Не понимаю, что вамъ за дѣло, м-ръ Керквудъ.
Ихъ глаза встрѣтились и Сидней почувствовалъ, что ее не переубѣдишь. Вмѣсто желанія успокоить ее, онъ ощутилъ внезапный порывъ озлобленія и даже какъ будто нѣкоторое злорадство, что она уже испытываетъ на себѣ послѣдствія своего безумнаго упрямства. И Клара прочла эту мысль въ его глазахъ; и въ душѣ у нея вспыхнуло злобное чувство.
— Да, конечно, что мнѣ за дѣло? — повторилъ за нею Сидней. — Но, можетъ быть, вамъ не мѣшаетъ знать, что м-съ Тебсъ распространяетъ на вашъ счетъ дурную молву? Какъ мы ни мало значимъ другъ для друга, но я считаю своимъ долгомъ васъ предупредить: будьте осторожны! Надѣюсь, что до вашего отца эти слухи не дойдутъ…
— Какіе слухи?
— Ну, я не хочу ихъ повторять… — началъ онъ и запнулся: сердце его сжалось при взглядѣ на ея изнуренный, жалкій видъ. Голосъ его дрогнулъ отъ порыва страсти и жалости:
— Клара! Вернитесь домой, пока еще не поздно! Идемъ сейчасъ, со мною; — да? Сейчасъ идемъ домой и будемъ ждать, пока для васъ найдется, наконецъ, другое мѣсто.
— Скорѣй умру, чѣмъ возвращусь домой! — почти съ ненавистью возразила она. — Такъ и скажите моему отцу; скажите ему, что и какъ угодно. Я не хочу и не нуждаюсь, чтобы обо мнѣ думалъ кто бы то ни было, а того, чего бы хотѣлось, я не сдѣлаю никогда, хотя бы отъ этого зависѣло спасеніе души моей!
Подобные возгласы и ссоры на улицахъ не рѣдкость. Бѣднякамъ рѣдко удается скрыть свое недовольство въ своемъ уголкѣ; да у многихъ и вовсе нѣтъ собственнаго угла. Давъ волю раздраженію, Клара сердито отвернулась отъ своего собесѣдника, поспѣшно перешла черезъ дорогу и скрылась въ дверяхъ того дома, гдѣ жила.
Она только-что вернулась съ утомительной и тщетной погони за работой. Уйдя отъ своей хозяйки, она лишилась заработка за текущую недѣлю, лишилась мѣста и крова; покупки вещей, какъ необходимыхъ, такъ и безполезныхъ, оставили ее почти ни съ чѣмъ на будущее время. Но все равно! Можно существовать почти безъ денегъ, если ничего не ѣсть: а ей и безъ того кусокъ въ ротъ нейдетъ.
Еще вся дрожа отъ разговора съ Керквудомъ, она торопливо распахнула окно. Рама зазвенѣла и битыя стекла порѣзали ей руку; но утомленіе ея было такъ велико, что она смотрѣла молча, какъ крупныя капли крови медленно выступали у нея на пальцѣ и падали на подоконникъ; двинуться съ мѣста и поскорѣе перевязать рану — ей, какъ ребенку, не приходило въ голову, у нея не хватало силы. Рыдая, съ тихимъ стенаньемъ стояла она на мѣстѣ, а кровь все лила сильнѣе, пока не стала, наконецъ, утихать. Въ памяти у нея возникъ весь разговоръ съ Керквудомъ и въ душѣ пробудилъ вполнѣ естественный, но въ то же время и единственный укоръ, которому она была доступна: онъ ей напомнилъ объ отцѣ и о томъ, что ея поведеніе еще усугубило и безъ того тяжкія бѣдствія его злосчастной жизни…
Весь день прошелъ для нея въ самомъ удрученномъ состояніи. Проведя ночь безъ сна, она встала разбитая, смутно чувствуя только одно, что надо какъ-нибудь убить незанятое время. И вотъ, мысль ея начала работать въ самомъ опасномъ направленіи:
— Ты все равно уже рѣшилась на роковой шагъ! Тебѣ ужъ больше нѣтъ возврата! Въ тебя ужъ брызжетъ грязью сплетня м-съ Тебсъ; дурному всякій вѣдь охотнѣе повѣритъ. И въ самомъ дѣлѣ, развѣ не сама судьба тебя толкаетъ на роковой путь? Почему именно такъ вдругъ пришлось порвать съ домашними, со службой?.. И стоитъ ли еще противиться судьбѣ, которая въ концѣ концовъ все-таки заставитъ тебя покориться?
Послѣ полудня она встала, поѣла, попила машинально и подошла къ окну. На той сторонѣ — на троттуарѣ стоялъ какой-то человѣкъ и глазъ не сводилъ съ окна, за которымъ, очевидно, ожидалъ увидѣть знакомое лицо…
Клара отшатнулась и кровь бросилась ей въ голову:
— Дерзкій, онъ еще смѣетъ подсматривать за мной!
Но минутъ пять спустя, когда она опять подошла въ окну, Сиднея тамъ уже не было.
Проворно, въ сердечной тревогѣ, не думая ни о чемъ, кромѣ того, чтобы только поскорѣе и поискуснѣе скрыть свои слѣды отъ навязчивыхъ взоровъ этого ненавистнаго соглядатая, Керквуда, спустя часъ она уже запаслась другимъ помѣщеніемъ и тотчасъ же объявила хозяйкѣ, что принуждена неожиданно перемѣнить квартиру. Забравъ съ собой свои пожитки, Клара уѣхала, не оставивъ по себѣ слѣда.
Въ такой рѣшительности и вынужденной быстротѣ дѣйствій Клара нашла себѣ до нѣкоторой степени успокоеніе въ томъ смыслѣ, что отрѣшилась отъ стѣсненій, налагаемыхъ законами общества, которому она покажетъ… (да! покажетъ), до какой высоты можетъ достигнуть слабая женщина, если у нея хватитъ силы воли, чтобы идти на проломъ къ твердо намѣченной цѣли… а какими средствами она этого достигнетъ, — не все ли равно? Ея близкіе и родные тогда съумѣютъ сами оцѣнить ея стремленіе и успѣхъ, благодаря которому она очутится внѣ той среды заурядности и нищеты, которая ихъ самихъ угнетаетъ и томитъ.
Въ праздничный день супруги Біасъ имѣли обыкновеніе завтракать въ десять часовъ утра; но на этотъ разъ, въ видѣ исключенія, Бесси принялась рано тормошить своего Сама и добилась того, что въ восемь часовъ онъ, уже умытый, бритый и одѣтый, сидѣлъ за своей порціей ветчины, которую жена усердно приправляла своимъ неумолчнымъ стрекотаньемъ.
Сегодня у нихъ въ семьѣ былъ день долгожданнаго событія: Бесси должна была везти своего «крошку» на показъ къ «бабѣ и дѣду», которымъ она уже не разъ писала длинныя и многорѣчивыя посланія въ похвалу своему разумному дѣтищу.
Какъ она его прихорашивала! Какъ суетилась около своего красавца и любимца, все время неустанно тревожась о томъ, такое ли впечатлѣніе произведетъ онъ на стариковъ, какого они (судя по ея письмамъ) вправѣ ожидать?
— Ну, не говорилъ ли я тебѣ: смягчай выраженія, смягчай! — замѣтилъ, наконецъ, Самъ, послѣ того, какъ Бесси въ десятый разъ заставляла его обратить вниманіе на костюмъ «крошки». — Припомни, еще на прошлой недѣлѣ ты имъ писала, что этотъ дряннушка ни разу не крикнетъ за всю ночь. Я готовъ прозакладывать три полъ-кроны, что онъ непремѣнно всю ночь будетъ безъ устали орать.
— Прикуси языкъ, Самъ! Или я въ тебя швырну, чѣмъ попало!
Но Самъ не унялся бы еще очень долго, еслибъ не подоспѣлъ легкій стукъ въ дверь.
— Это Дженъ… Войдите! — крикнулъ онъ радушно, какъ всегда.
Въ скромной, но не ободранной и жалкой (какъ бывало) худенькой дѣвочкѣ, съ гладко-причесанными пепельными волосами, едва ли кто могъ бы узнать того несчастнаго, забитаго подросточка, который такъ еще недавно ходилъ косматый и въ лохмотьяхъ. Въ глазахъ у Дженни больше не было выраженія испуга и тревоги: они смотрѣли кротко и тихо, но не такъ, какъ смотритъ животное, которое привыкло, что его то-и-дѣло бьютъ. Ласковое веселое слово способно было мигомъ вызвать откликъ въ ея взглядѣ, который начиналъ свѣтиться отвѣтнымъ огонькомъ, отражающимъ или тихое довольство, или улыбку, въ которую складывались ея губы.
— Подите сюда, подите! — позвала ее Бесси. — Скажите: какъ вамъ кажется мой крошка? Хорошо ли ему такъ? Да не обращайте вниманія на мужа: онъ такой грубый человѣкъ!
Дженни подошла поближе:
— Право же, крошка чудо, какъ хорошъ!
— Ну, конечно! Ну, Господь съ нимъ! Самъ, надѣвай сюртукъ, да почисти шляпу и попроси миссъ Снаудонъ, чтобъ она тебя научила, какъ должны держаться приличные люди. Дження! Мы весь домъ оставляемъ на ваше попеченіе. Только пожалуйста, не вздумайте ради насъ не ложиться спать: мы пріѣдемъ завтра вечеромъ, но въ какое именно время, я не знаю.
— А куда намъ телеграфировать въ томъ случаѣ, если бы въ кухнѣ загорѣлось, вамъ извѣстно! — напыщенно замѣтилъ Самъ. — Если же среди ночи вамъ послышатся шаги, смотрите, не сходите внизъ: подождите, пока воры унесутъ буфетъ!
Бесси покатилась со-смѣху:
— Ну, какой ты, Самъ! Ты, пожалуй, и Дженни способенъ разсмѣшить… А завтра вы навѣрно къ вечеру ужъ будете дома, Дженъ?
— О, непремѣнно. М-ръ Керквудъ говоритъ, что можно ѣхать обратно въ семь часовъ, а дѣдушка именно такъ и хочетъ.
— Значитъ, къ восьми вы будете ужъ дома. Смотрите, не забудьте потушить огонь въ каминѣ, да покрѣпче затворите дверь… И калитку захлопните, и…
— Неужели у тебя ничего больше не найдется наказать? — перебилъ ее Самъ.
— Молчи, пожалуйста! — крикнула на него Бесси. —Дженни на меня не сердится вѣдь; правда, Дженъ? Ну, Самъ, ты готовъ? Ахъ, Боже мой! У него въ бородѣ застрялъ кусочекъ хлѣба, да какой большой! Ну, какъ это ты ухитрился? Ну, вотъ готово, иди! — И супруги, вмѣстѣ съ крошкой, наконецъ, удалились.
Дженни ушла къ себѣ наверхъ и сѣла за работу.
Дѣдушка по обыкновенію пріютился у открытаго окна и думалъ свои думы; только порой попыхивая трубкой, онъ дѣлалъ вслухъ замѣчанія по поводу Біасовъ или чего-либо касающагося ихъ семьи, и опять надолго умолкалъ. Дженни кончила писать, и дѣдъ подошелъ заглянуть къ ней въ тетрадку.
— Теперь отвѣтить? — спросила она и тотчасъ же принялась отвѣчать ему притчу о милосердномъ самарянинѣ. Съ первыхъ же словъ ея было видно, что она привыкла часто разсказывать прочитанное на память, что ея природное развитіе и аккуратныя занятія ограждали ее отъ обычнаго у дѣтей недостатка путаться и сбиваться. Когда она кончила, дѣдъ началъ объяснять ей смыслъ этой притчи, какъ смыслъ всей жизни человѣческой, которая безъ дара милосердія не имѣетъ цѣли.
— Если бы мы, люди, чувствовали больше жалости другъ къ другу, всѣ наши бѣдствія и муки мигомъ бы прекратились, — говорилъ онъ. — Потому только міръ такъ полонъ всякихъ золъ и бѣдствій, что души людскія очерствѣли. Мы видимъ въ каждомъ своего врага и сами не можемъ быть великодушны, зная, что не дождемся пощады отъ другихъ. Мы всѣ свои силы полагаемъ на то, чтобы какъ можно больше заработать для себя, а не для другихъ, до которыхъ намъ нѣтъ дѣла. Подумай объ этомъ и пусть эти слова навсегда останутся у тебя въ памяти: быть можетъ, они тебѣ самой когда-нибудь помогутъ жизнь прожить.
Старикъ опять умолкъ и погрузился въ свои размышленія. Но за прогулкою попозже онъ разговорился, и Дженни съ удовольствіемъ слушала разсказы дѣда о старинѣ, о его житьѣ-бытьѣ въ Лондонѣ шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ. Она не замѣтила, какъ наступили сумерки и пришелъ Сидней. По лицу его, несмотря на улыбку, подъ которой онъ хотѣлъ скрыть свою тревогу, Дженни замѣтила, что съ нимъ случилось что-то неладное. Пока она шла впередъ вверхъ по лѣстницѣ, Сидней, какъ всегда, испытывалъ то особое и отрадное ощущеніе, которое обыкновенно овладѣвало имъ, когда ему на встрѣчу вѣяло миромъ и тишиной, запахомъ скромныхъ душистыхъ цвѣтовъ, которые стояли на открытомъ окнѣ старика Снаудона, и теплымъ воздухомъ, который въ верхнихъ этажахъ всегда чище и пріятнѣе, въ опрятной комнаткѣ, убранной ея же руками, Дженни безъ шума скользила мягкими шагами, то передвигая стулья, то приводя что-нибудь въ порядокъ. Въ памяти Сиднея эту картину довершала фигура Снаудона съ трубкой въ рукахъ и непремѣнно у открытаго окна. Все вокругъ говорило, что подъ этимъ смиреннымъ кровомъ царитъ душевное спокойствіе, — это главное счастіе въ жизни человѣческой.
— Мнѣ очень жаль, но я не могу завтра съ вами ѣхать, — началъ Керквудъ, обмѣнявшись радушнымъ рукопожатіемъ съ хозяиномъ дома (Лицо Дженни, стоявшей подлѣ него, мгновенно омрачилось). Случилось нѣчто такое, что меня очень тревожить и я невольно могу своимъ настроеніемъ испортить вамъ все удовольствіе, а этого я себѣ никогда бы не простилъ.
Общая непринужденность пропала, разговоръ не вязался. Вскорѣ, какъ бы сознавая, что безъ нея имъ будетъ свободнѣе, Дженни ушла спать. И въ самомъ дѣлѣ, какъ только за нею затворилась дверь, Сидней обратился къ Снаудону:
— Вы ничего не слышали про Клару отъ м-съ Пекковеръ?
— Нѣтъ, ничего, только Дженни часто про нее вспоминаетъ.
Послѣ нѣкотораго колебанія, Керквудъ передалъ старику все случившееся и подробно описалъ свои долголѣтнія отношенія въ Кларѣ и ко всей семьѣ Джона Юэтта; въ заключеніе онъ высказалъ мнѣніе, что Клара врядъ ли намѣрена совсѣмъ оставить своихъ родныхъ и друзей.
— Да чего же, наконецъ, она хочетъ! — спросилъ Снаудонъ, подумавъ.
— Она, бѣдная, пожалуй и сама не знаетъ. Все, все до мелочей опротивѣло ей въ той жизни, которою она до сихъ поръ жила и которую еще ведутъ ея домашніе. Она не способна примириться со своей участью и стремится къ цѣли, которая для нея столько же неясна, сколько и недостижима. Впрочемъ такое неукротимое стремленіе подняться куда-то выше своей среды, возстать противъ ея суровой безнадежности она унаслѣдовала отъ отца… Боже, что за проклятая жизнь! Что за ужасное время мы переживаемъ! Видишь, что гибнутъ юныя и дорогія намъ существа, и не быть въ силахъ имъ помочь! Развѣ это не верхъ ужаса?! А сама Клара, она еще дитя: ей только-что пошелъ восемнадцатый годъ, а сколько горя и безобразныхъ сторонъ жизни уже видѣла она на своемъ вѣку? Все это заставляетъ ее стремиться къ чему-то лучшему и болѣе свѣтлому; это у нея врожденное чувство и противъ него она ничего не подѣлаетъ. Клара не изъ такихъ, которыя рабски подчиняются судьбѣ, чтобы только обезпечить себѣ существованіе; родись она богатой, и тотчасъ же всѣ ея погрѣшности, которыя теперь ставятся ей въ укоръ, превратились бы въ достоинство и даже добродѣтель. Но мы люди бѣдные и пусть мы погибнемъ, это все равно; у насъ вѣдь нѣтъ капитала! А люди зажиточные, обезпеченные, такъ прямо и говорятъ, что мы сами въ своей нищетѣ виноваты. Нѣтъ, попробуйте ихъ посадить на наше мѣсто!
По мѣрѣ того какъ Сидней говорилъ, выраженіе на лицѣ Снаудона то-и-дѣло мѣнялось.
— Неужели у нея не осталось ни крохи привязанности къ отцу? — спросилъ онъ. — Неужели ей все равно, что она его огорчитъ? Послушайте! Я завтра утромъ пошлю за нею Дженни. Пока я ничего вамъ не скажу навѣрно, но, можетъ быть, это принесетъ пользу?
На этотъ планъ Сидней изъявилъ свое согласіе, но безъ особыхъ надеждъ. Разговоръ перешелъ на Дженни и ея занятія.
Она теперь ходила въ школу, не пропуская ни одного дня, чтобы нагнать потерянное время, которое она провела у м-съ Пекковеръ, а затѣмъ Снаудонъ хотѣлъ, чтобы внучка его научилась какому-нибудь ремеслу, которое давало бы ей возможность заработать себѣ на хлѣбъ насущный. Напримѣръ, хоть ремеслу цвѣточницы, какъ м-съ Біасъ.
— Дженни должна умѣть сама себя прокормить, — проговорилъ онъ, какъ-то странно поглядывая на своего собесѣдника.
По дорогѣ домой Сидней зашелъ въ ту улицу, гдѣ онъ вчера поджидалъ Клару. Въ ея окнахъ было совсѣмъ темно.
X. — Радость и горе.
правитьВъ понедѣльникъ, первый въ августѣ мѣсяцѣ, произошло совершенно неожиданное и поразительное событіе: Бобъ Юэттъ, девятнадцати лѣтъ, перевѣнчался съ Пенелопой Лэнди, на три года моложе его. Робертъ не хотѣлъ никого и ничего слушать: онъ чувствовалъ даже нѣкоторую гордость при мысли, что она ему не пара, что онъ себя «унижаетъ» бракомъ съ нею, а главное его радовало, что Клемъ Пекковеръ, вѣроятно, скрежещетъ зубами отъ злости и ревности.
Бѣдная, смиренная Пенъ даже плакала и возмущалась, когда узнала о намѣреніи Боба на ней жениться:
— Я не посмѣю, Бобъ, никогда не посмѣю! — восклицала она, рыдая.
Однако, шляпка съ ярко-краснымъ перомъ, которое видно было издалека, модная накидка и «настоящее» золотое кольцо (каково? Пеннилофъ въ золотѣ!) окончательно примирили ее съ ея новымъ положеніемъ. Она такъ и сіяла во всѣхъ этихъ украшеніяхъ, когда подъ руку съ мужемъ вошла въ вагонъ перваго класса воздушной желѣзной дороги.
Бобъ развалился напротивъ нея съ такой непринужденностью, какъ будто это было для него дѣломъ привычнымъ, и она значительно ободрилась. Въ числѣ ихъ спутниковъ былъ юноша, который заигралъ на концертино, какъ только поѣздъ тронулся, и подъ его звуки товарищей обошла одна общая бутылочка пива, къ которой прикладывались всѣ поочередно. Пенни сама не любила крѣпкихъ напитковъ и въ глубинѣ души радовалась, что Бобъ также не чувствуетъ къ нимъ ни малѣйшаго влеченія.
Въ томъ же поѣздѣ ѣхала и принаряженная Клемъ Пекковеръ съ цѣлой свитой товарищей Боба. Крикъ и хохотъ въ ихъ кучкѣ стоялъ невообразимый, но, несмотря на это, вызывающая красота Клемъ могла понравиться постороннему наблюдателю. Сюкъ Джоллопъ, тоже хорошенькая дѣвочка, еще юная, но миловидная и бойкая, гораздо охотнѣе примкнула бы въ спутникамъ Боба, но ее прельщало одно обстоятельство, а именно (какъ она шопотомъ сообщала всѣмъ и каждому): у Джека въ карманѣ было цѣлыхъ два съ половиною фунта и ихъ всѣ, до послѣдняго пенни, онъ истратитъ на веселье во «Дворцѣ».
И въ самомъ дѣлѣ, тамъ было гдѣ повеселиться. Качели въ видѣ лодокъ мѣрно крутились въ воздухѣ подъ звуки большого органа; если качели и сопряженное съ ними взвизгиваніе и перекрикиваніе надоѣдали, тутъ же подъ рукой оказывались еще другія развлеченія. Не угодно ли всадить деревянную палочку въ мишень! Вотъ она: изображеніе изъ папки коварнаго афганца или суроваго кафра. Если бы вздумалось кому испробовать свою ловкость въ игрѣ мячомъ, этотъ мячъ хлопнетъ по головѣ какого-нибудь другого инородца. Силу кулака также измѣрить нетрудно и эта забава здѣсь обставлена такъ же интересно. Стрѣльба въ цѣль еще того веселѣе: деревянный оселъ, ребро котораго служитъ мишенью, лягается каждый разъ, какъ въ него попадешь… Но любопытно прослѣдить, что ни одна изъ игръ народа, который отличается своимъ умственнымъ и духовнымъ развитіемъ, не носитъ этого отпечатка, а наоборотъ: нигдѣ и ни на чемъ незамѣтно и тѣни стремленія пробудить въ человѣкѣ чувства нѣжности и красоты.
Бобъ началъ съ того, что полакомился кокосовыми орѣхами; потомъ покатался на качеляхъ и погулялъ съ женой подъ руку до того усердно, что оба были какъ бы напудрены бѣлой пылью, въ облакахъ которой имъ приходилось двигаться. Бобу весьма естественно захотѣлось пить. Онъ зашелъ въ павильонъ прохладительныхъ напитковъ и принялся пить пиво стаканъ за стаканомъ, не считая. Пенни дергала его за локоть; ничто не помогало! Между тѣмъ въ мужѣ ея заговорила потребность блеснуть своимъ остроуміемъ и игривостью; онъ припомнилъ, что обязанъ поддержать свою славу «сердцеѣда» и «ловкаго кавалера». Кстати подвернулась Сюкъ Джоллопъ, которая повздорила со «своими» и хотѣла примкнуть къ враждебному лагерю.
— Выпьемъ, Сюкъ! — крикнулъ ей Бобъ, какъ только она покончила со своими жалобами на своихъ друзей.
— Отчего же не выпить? Выпьемъ! — повторила та, и въ головѣ Боба промелькнуло: — Ну, что же такое, что я женатый человѣкъ? Это не резонъ, чтобы жертвовать своей славой!
Никакіе доводы Пенни не помогали; Бобъ разсыпался въ любезностяхъ передъ своей хорошенькой знакомой, а женѣ приказалъ знать «свой шестокъ»!
У бѣдной Пенъ глаза заволокло слезами и она окинула миссъ Джоллопъ свирѣпымъ взглядомъ. Между тѣмъ, она до того устала, что была вынуждена просить мужа войти въ самый «Дворецъ», чтобы спастись отъ пыли и солнца. Звукъ ея голоса разжалобилъ Боба; онъ снова сдѣлался нѣженъ въ женѣ и тотчасъ же направился въ чайному отдѣленію.
«Чай — шиллингъ». Подъ этимъ названіемъ значилось огромное зало, въ которомъ за шиллингъ, кромѣ чаю, можно было получить и прочія закуски «на выборъ», но этотъ выборъ происходилъ съ большими препятствіями, такъ какъ люди безъ разбора накидывались на все съѣдобное, разложенное на столѣ цѣлыми грудами, и доставалось всего вдоволь только тѣмъ, кто былъ сильнѣе и смѣлѣе. Слуги едва поспѣвали приносить новыя порціи; едва поспѣвали унимать ссоры. Громкій говоръ мужчинъ, судя по визгливому смѣху женщинъ, имѣлъ положительный успѣхъ.
Уходя оттуда, на порогѣ, Бобъ встрѣтился съ Джекомъ, который громко подшутилъ надъ краснымъ перомъ новобрачной. Въ тотъ же мигъ Бобъ хватилъ его по носу, а Джекъ не замедлилъ отвѣтить…
Ихъ розняли, но Джекъ, удаляясь, поклялся отомстить. Только гнѣвъ мужа заставлялъ Пенни сдерживать свои слезы! «Молодые» направились туда, гдѣ игралъ военный оркестръ. Подъ вліяніемъ музыки, на Боба опять нашло мягкое настроеніе и онъ нѣжной рукою поддерживалъ за станъ свою усталую жену; Пенни забыла всѣ обиды и чувствовала себя счастливѣйшею женщиной на свѣтѣ.
У каждаго есть свои средства противъ общечеловѣческихъ бѣдствій, но главными изъ нихъ слѣдовало бы признать только два и притомъ самыя простыя: полнѣйшее измѣненіе экономическихъ условій, а затѣмъ пусть обновленную землю облагородитъ, освятитъ, омоетъ отъ грѣховъ и украситъ собою божественный, незамѣнимый даръ небесъ — музыка, этотъ великій воспитатель и геній многихъ поколѣній людей, самыхъ разнообразныхъ возрастовъ и развитій.
И здѣсь, въ большихъ помѣщеніяхъ «Дворца» собралась самая разнообразная толпа: испитыя, болѣзненныя женщины; истрепанные, разгульные мужчины, съ такими лицами, на которыя нельзя смотрѣть безъ чувства отвращенія. Большинство пожилыхъ женщинъ съ обрюзгшей фигурой и съ печатью разнузданности на лицѣ, зачастую накрашенномъ и тоже обвисломъ. Среди молодыхъ дѣвушекъ много хорошенькихъ и свѣжихъ. И жалко смотрѣть, какое скопище болѣзней и мелкихъ пороковъ судила, имъ судьба въ лицѣ ихъ будущихъ мужей!
Одна изъ самыхъ оживленныхъ группъ поднимаетъ невообразимый гвалтъ: кто-то изъ гуляющихъ свалился съ ногъ и по немъ, не стѣсняясь, принимаются шагать подъ дружный смѣхъ толпы.
— Берегись, онъ еще лягнетъ!.. Сядь-ка, сядь ему на-голову, отдохни! Вотъ потѣха!
Надъ толпой гуляющихъ высился какой-то гигантскій господинъ; его ростъ мигомъ подхватили на зубокъ.
— Когда ты соблаговолишь спуститься съ вышины, чтобы взглянуть на насъ? — смѣялись дѣвушки ему вслѣдъ.
По дорогѣ домой невообразимая толкотня и давка въ поѣздѣ. Хохотѣ, брань и грубыя шутки стономъ стоятъ надъ толпой пассажировъ. Несчастную Пенни втиснули чуть-чуть что не подъ скамью вагона, а какой-то шутникъ принялся увѣрять, что мѣста ей довольно — ну, хоть у него на колѣняхъ… Пенни цѣпляется за Боба, который самъ чуть живъ отъ усталости и… отъ пива. Оба чувствуютъ тяжкое томленіе въ ожиданіи минуты, когда наконецъ пріѣдутъ. Но на станціи — новая бѣда: Клемъ со своей компаніей выслѣдила Боба, и дрожащая Пенни является жертвой безпощаднаго нападенія на нее соперницы и ея клевретовъ. Они дружно окатили новобрачную цѣлымъ дождемъ мутной воды изъ канавы и тѣмъ погубили ея роскошный нарядъ. Бобъ вступился за жену, — и бывшихъ друзей едва удалось рознятъ. Всю дорогу со станціи домой Бобъ бранился не переставая; а его жена, едва войдя въ ихъ общую спальню, — темную и невзрачную каморку, вся въ слезахъ, грустно задумалась надъ своей изодранной накидкой, скомканною шляпой и сломаннымъ зонтикомъ. Но еще тяжелѣе стало у нея на душѣ, какъ она вспомнила, что на слѣдующій день ей уже придется отнести въ закладъ свое чудное золотое обручальное кольцо.
Въ понедѣльникъ утромъ, Дженни пошла по адресу, который ей далъ Керквудъ и узнала, что Клара «выѣхала» еще наканунѣ.
— То-есть уѣхала на цѣлый день, за городъ? — переспросилъ ее дѣдушка, когда она вернулась домой.
— Нѣтъ; уѣхала совсѣмъ, и куда — неизвѣстно. Такъ говоритъ квартирная хозяйка.
Дженни замѣтила тревогу на лицѣ старика и въ то же время чутье подсказало ей, что отсутствіе Керквуда является лишь слѣдствіемъ той же причины; сердце ея усиленно забилось. Ей было глубоко жаль обоихъ, тѣмъ болѣе, что она чувствовала невозможность имъ помочь.
Керквудъ зашелъ къ нимъ подъ вечеръ и тотчасъ же рѣшилъ пойти дать знать Юэттамъ.
М-съ Юэттъ встрѣтилась ему на площадкѣ лѣстницы и шопотомъ сообщила, что мужъ еще ровно ничего не знаетъ про Клару и про ея ссору съ м-съ Тебсъ.
— Такъ я пойду и самъ ему скажу, — проговорилъ Сидней, чувствуя, что было бы съ его стороны послѣдней трусостью возложить эту тяжелую обязанность на бѣдную женщину.
Два мѣсяца прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ здѣсь былъ въ послѣдній разъ, и теперь ему бросилось въ глаза, что вся обстановка какъ-то полиняла, развалилась. Посреди комнаты стоялъ самъ Джонъ Юэттъ и усердно чинилъ поломанный стулъ. Съ удивленіемъ взглянулъ онъ на вошедшаго и съ неудовольствіемъ отвернулся.
— М-ръ Юэттъ! — началъ Керквудъ безъ обычныхъ привѣтствій: — въ субботу утромъ мнѣ случилось узнать нѣчто такое, о чемъ я считаю своимъ долгомъ вамъ сообщить, несмотря на то, что за послѣднее время наши отношенія стали какъ-то не тѣ, что прежде. — Голосъ его упалъ. Джонъ еще враждебнѣе уставился на него:
— Говорите! Чего-жъ вы стали? — съ трудомъ произнесъ онъ.
— Въ ночь на пятницу, — глухо, запинаясь, продолжалъ Сидней, — Клара ушла отъ м-съ Тебсъ. Я уговаривалъ ее вернуться домой, но она ничего слушать не хотѣла. Сегодня утромъ я пошелъ опять съ нею повидаться, но мнѣ сказали, что она вчера выѣхала неизвѣстно куда. Сколько я ни старался, ничего не могъ больше разузнать.
Юэттъ гнѣвно шагнулъ по направленію къ нему и въ неудержимой ярости крикнулъ на Сиднея, который отступилъ назадъ и невольно поднялъ руку, чтобы защититься отъ удара.
— И вы для этого явились сюда?!. И у васъ нѣтъ стыда мнѣ прямо говорить въ лицо такія вещи? Да кто-жъ тому виной, что Клара бросила отцовскій домъ? И почему? Потому только, что вамъ хотѣлось съ нею развязаться, ясно, какъ день! Я такъ вамъ и сказалъ тогда же. Никогда не подумалъ бы, что найдется человѣкъ, у котораго до такой степени нѣтъ ни стыда, ни совѣсти!
М-съ Юэттъ, дрожа отъ волненія, пыталась вмѣшаться и успокоить мужчинъ; но Джонъ продолжалъ горячиться.
— Ты слышала, что онъ говоритъ? Ты знаешь, о, конечно, знаешь! что никто, какъ онъ, старался убѣдить меня, что Клару надо отпустить изъ дому вонъ! А я тогда еще ему сказалъ, что онъ просто хочетъ отъ нея отвязаться… Что? Правду я говорю?
— Зачѣмъ такъ говоришь, Джонъ? — слабо возразила жена: — Клара вѣдь сама слышать не хотѣла увѣщаній Сиднея.
— Какъ знать? Быть можетъ, и теперь ей надоѣли эти увѣщанія и она нарочно отъ нихъ убѣжала, чтобъ только ей домой не возвращаться: это было бы на нее похоже!
— Не смѣешь ты такъ про нее говорить! — вспылилъ Юэттъ. — Какой я ни есть старикъ, а тебѣ плохо придется, если ты скажешь еще хоть слово противъ Клары! Убирайся вонъ отсюда! Проклятъ тотъ день, когда ты въ первый разъ сюда явился! Ты мнѣ противенъ! Я тебя видѣть не ногу!..
Жилы на лбу Сиднея надулись; кулаки то судорожно сжимались, то разжимались; плечи его нервно передернуло, и онъ молча вышелъ вонъ изъ комнаты. Разсудокъ и человѣчность одержали въ немъ верхъ надъ злобой.
Вскорѣ послѣ Керквуда вышелъ на улицу и Джонъ Юэттъ.
Шатаясь, какъ пьяный, онъ шелъ, почти летѣлъ по направленію къ ресторану м-съ Тебсъ; но дома оказалась только дѣвчонка, которая могла лишь подтвердить слова Сиднея. Чуть не до сумерекъ, пробродилъ онъ по сосѣднимъ улицамъ и по смежнымъ кварталамъ, въ надеждѣ набрести на Клару или хотя бы на ея слѣдъ. Уже стемнѣло; народъ толпился на улицѣ, и мальчишки со смѣхомъ указывали пальцемъ на мнимаго пьяницу. Юэттъ, въ самомъ дѣлѣ, шатался какъ пьяный, мутными глазами блуждая въ пространствѣ. Среди длинныхъ рядовъ закрытыхъ ставней его вниманіе вдругъ привлекъ фонарь, ярко освѣщавшій входъ въ питейный домъ.
На душѣ у него было безнадежное горе; сердце невыносимо болѣло при мысли потерять любимое дѣтище. Со всѣхъ сторонъ было мрачно, безпріютно, а впереди былъ веселый шумъ похмѣльныхъ голосовъ, освѣщенная комната, органъ…
Джонъ махнулъ рукой съ тѣмъ выраженіемъ, которое еще больше усилило его сходство съ пьяницей, и вошелъ туда.
М-съ Юэттъ только-что совладала съ дѣтьми, которыя не хотѣли ложиться спать, а готовы были до поздней ночи гулять по улицѣ; малютка, съ минуты рожденія не перестававшій кричать, умолкъ, усыпленный порошкомъ. Въ комнатѣ водворилась тишина.
Вдругъ дверь неожиданно распахнулась, и передъ испуганной женой явился Джонъ, но, Боже! въ какомъ видѣ!
Она окликнула его, схватила за рукавъ и заглянула прямо ему въ лицо; но тотъ, не говоря ни слова, стряхнулъ ее прочь, размахнулъ въ сторону рукою и прокричалъ:
— Къ ч-орту ее!!. Ей дѣла нѣтъ до отца!
Грузно повалился несчастный на свою убогую постель и уснулъ тяжелымъ, хмѣльнымъ сномъ.
XI. — Клемъ готовитъ сюрпризъ.
правитьВъ воздухѣ носится то звонъ колоколовъ, то звуки мелодическаго гимна: «Есть чудный край вдали, вдали»… Но слишкомъ поэтично, слишкомъ отвлеченно его содержаніе для того, чтобъ усмирять и облегчать житейскія, слишкомъ реальныя, невзгоды и страданія.
Три года пронеслось съ тѣхъ поръ, какъ исчезла Клара; но м-съ Пекковеръ и ея дочь живутъ все тамъ же, и все такъ же возятся со своимъ маленькимъ хозяйствомъ. Онѣ все тѣ же; только Клемъ еще пышнѣе расцвѣла, еще увѣреннѣе стала въ своей красотѣ; формы ея округлились, а станъ и плечи приняли антично-правильныя очертанія.
Склонившись надъ огнемъ и какъ бы углубившись въ наблюденія за нимъ, мать и дочь въ сущности шептались, ничего не видя и не слыша, кромѣ своего разговора. Призывъ къ молитвѣ ихъ не смущалъ нимало, хоть обѣ и были наряжены по воскресному.
— Только-бы онъ не провѣдалъ ничего про старика и про дѣвчонку! — волновалась шопотомъ м-съ Пекковеръ. — Я только этого и боюсь съ тѣхъ поръ, какъ онъ у насъ въ домѣ! Ты, смотри, съ нимъ покруче!
— Да ты знаешь навѣрно?
— Еще бы! Когда самъ нотаріусъ сказалъ, что все должно ему достаться. И старикъ тоже вѣдь говорилъ, что ему хотѣлось бы разъискатъ сына. Если-бъ намъ приходилось положиться только на письмо Билля, ты еще имѣла бы право разболтать; но теперь… Полно, не прикидывайся дурой!
— Если окажется потомъ, что у него нѣтъ ни гроша за душою, я все-равно его брошу, будь я вѣнчана хоть двадцать разъ! — твердо рѣшила Клемъ.
— Тсъ! идетъ! — прошептала мать. — Вари-ка яйца, а я приготовлю кофе!
Въ дверь слегка стукнули, и въ комнату вошелъ высокій мужчина лѣтъ около сорока, а, можетъ быть, и еще моложе. Лицо у него было чистое, гладко выбритое, но нездороваго оттѣнка; онъ ступалъ не такъ, какъ всѣ, а какъ бы волоча ноги. Въ его движеніяхъ сказывалась какая-то лѣнь или крайняя небрежность; впрочемъ послѣдняя была также замѣтна и въ его нарядѣ, который былъ покрытъ пятнами и истрепался, и держался на самыхъ разнокалиберныхъ пуговицахъ. Воротничокъ блисталъ своимъ отсутствіемъ, а въ полураспахнувшійся сюртукъ виднѣлась красная сорочка.
— О, да вы сегодня «растете и цвѣтете», миссъ Пекковеръ! — началъ онъ и, грузно опустившись въ деревянное кресло, взглянулъ на Клемъ съ нескрываемымъ восхищеніемъ. — Я скоро начну думать, что ваши розы поддѣльныя и, кажется, готовъ потереть ваши алыя щечки, чтобы убѣдиться въ противномъ… если-бъ у васъ хватило смѣлости, конечно!
— И хватитъ, разумѣется! — кивнувъ головою, согласилась Клемъ. — Но только это съ вашей стороны черезъ-чуръ предпріимчиво, м-ръ Снаудонъ.
— Наоборотъ, я даже черезъ-чуръ запоздалъ, — возразилъ тотъ и самъ усмѣхнулся своей шуткѣ. Мать съ дочерью тоже засмѣялись.
— Вамъ яйца сварить или поджарить? — спросила первая.
— Вы мнѣ хотите дать яичекъ, м-съ Пекковеръ? Что-жъ, я ничего противъ этого не имѣю; только пожалуйста не слишкомъ меня роскошно кормите, чтобъ счетъ не слишкомъ разростался. Я вѣдь еще не знаю, когда получу мѣсто и какое, можетъ быть, и въ тысячу лѣтъ ничего не дождусь!
— Гм! Не могу сказать, чтобы вы «тогда» дѣйствовали такъ же чистосердечно, — замѣтила м-съ Пекковеръ; но что было, то прошло и я не хочу поднимать изъ-за этого непріятностей. Сами же вы говорите, что уплатите все сполна, какъ только явится возможность; такъ неужели же я вамъ еще разъ не повѣрю въ долгъ?
М-ръ Снаудонъ откинулся на спинку кресла, запустилъ руки въ карманы и вытянулъ ноги, пріятно и мирно улыбаясь своему грядущему завтраку. Нѣсколько минутъ спустя ему объявили, что «кушать подано», и онъ со вздохомъ облегченія подтащилъ свой стулъ къ столу.
Его манили къ себѣ блюдо отличной ветчины и яичница; по правую руку отъ него дымилась чашка того напитка, что у англичанъ принято величать именемъ кофе; по лѣвую — красовался порядочный кусокъ масла, привлекавшаго взоры своей желтизною; на тарелкѣ передъ нимъ лежали ломти хлѣба; въ угоду его утонченному вкусу были тутъ же горчица и уксусъ.
— Если угодно, у меня найдется еще парочка яицъ? — предложила м-съ Пекковеръ, подмѣчая, что онъ приступаетъ къ мясному.
— Благодарю васъ, я и этой порціей съѣстного обойдусь, — скромно возразилъ Снаудонъ и молча принялся поглощать предложенныя ему яства. Такова была его привычка, и притомъ онъ не прочь былъ и поразмыслить кой о чемъ.
«Кой чортъ все это значитъ? — задавалъ онъ себѣ вопросъ. — Недѣлю тому назадъ я зашелъ сюда, чтобы найти себѣ пристанище на ночь, потому-что у меня не было въ карманѣ ни гроша; отчасти же еще и потому, что мнѣ казалось, что я буду не прочь узнать, что сталось съ моимъ ребенкомъ, котораго я здѣсь оставилъ лѣтъ девять-десять тому назадъ. Съ первой же минуты, какъ я здѣсь появился, оказалось, что мнѣ чрезвычайно рады и готовы меня поить и кормить сколько моей душѣ угодно, хоть я не плачу ни полушки и когда заплачу — самъ чортъ не угадаетъ! А хозяйская дочка, вдобавокъ… какъ будто, я ей приглянулся не на шутку! И что-жъ мудренаго? Я вѣдь не уродъ какой и могу нравиться женщинамъ. Про мою дочку онѣ мнѣ сказали, что года три тому назадъ здѣсь объявился ея старый дѣдъ (это мой-то старикъ) и увезъ ее — неизвѣстно куда. Все это очень странно! Какъ такая особа, какъ м-съ Пекковеръ, могла, не получая за это ни гроша, возиться съ моей Дженни и не сдала ее въ воспитательный домъ? Если вѣрить ей на-слово, такъ она привязалась въ моей дѣвчонкѣ… Но съ какой цѣлью ей ухаживать еще и за мной? Впрочемъ, между женщинами попадались мнѣ и такія, которымъ это нравилось такъ, просто, безо всякихъ цѣлей, — честное слово! Положимъ, я тутъ напалъ на одного человѣчка, который мнѣ сказалъ навѣрно, что дѣвочку увезъ отсюда ея дѣдъ три года тому назадъ; но куда она потомъ дѣлась — до этого онъ не могъ докопаться… Какъ бы то ни было, а главное, — что у меня есть здѣсь теперь своя койка, а эта дѣвчонка, Клемъ, чудо что за лакомый кусочекъ, и если только она имѣетъ на меня законные виды, я, пожалуй, не прочь и подъ вѣнецъ! У меня не оказывается родной дочки, которая была бы способна меня прокормить; въ такомъ случаѣ, ее можетъ замѣнить красавица-жена. Пусть бы только убралась старуха, я потолкую съ ея дочкой». — Удобный случай не замедлилъ представиться. Увидавъ, что Снаудонъ удобно примостился въ креслѣ, заканчивая вкусный и обильный завтракъ своей обычной «трубочкой», м-съ Пекковеръ вышла, пробормотавъ что-то насчетъ того, что надо бы вымыть посуду. Ея дочь осталась, углубившись въ приготовленіе какихъ-то корешковъ и зелени къ обѣду.
— А что, Клемъ, сколько вамъ теперь лѣтъ? — нашелся спросить Снаудонъ послѣ нѣкотораго молчанія.
— Сами угадайте.
— Постойте-ка, сейчасъ сочту: вы были чуть-чуть что не грудной младенецъ, когда я уѣзжалъ отсюда. Теперь вамъ восемнадцать, девятнадцать лѣтъ.
— Да; шестого февраля мнѣ пошелъ двадцатый. Жаль, что вы запоздали; могли бы что-нибудь преподнести.
— А! Ну, кто бы могъ подумать, что вы обѣщали быть такой красавицей? А пожалуй, множество молокососовъ бѣгало за вами? Многіе сватались, хотѣли взять васъ непремѣнно въ жены?
— Да дюжины двѣ, пожалуй, — проговорила Клемъ и презрительно повела плечами.
Снаудонъ разсмѣялся и плюнулъ въ огонь.
— А разскажите про кого-нибудь изъ нихъ, — началъ онъ опять. — Ну, напримѣръ: съ кѣмъ вы знаетесь теперь?
— Съ кѣмъ?! Я и смотрѣть ни на кого изъ нихъ никогда не хотѣла! Многіе даже запили съ горя, что я знать ихъ не желала.
Тутъ веселье м-ра Снаудона уже перешло всякія границы: онъ катался по креслу, извиваясь отъ хохота, и чуть не опрокинулся назадъ.
— Но все-таки, я полагаю, вы изрѣдка имъ подаете кой-какія надежды, чтобы потомъ потѣшиться надъ ихъ легковѣріемъ?
— Еще бы! Подаю, конечно. Вотъ, напримѣръ, Бобъ Юэттъ. Онъ прежде жилъ у насъ въ домѣ, я держала его поодаль отъ себя до тѣхъ поръ, пока ему уже не подъ силу было терпѣть обиду; ну, онъ взялъ да мнѣ на зло и женился на дрянной, ничего не стоющей дѣвчонкѣ, думалъ, что это будетъ мнѣ нивѣсть какъ больно и обидно! Ха-ха-ха!! А самъ-то теперь, пожалуй, чуть не отравить готовъ свою супругу, только бы я подала ему надежду, что выйду за него. Потомъ былъ еще нѣкій Джекъ Бартлей, котораго въ одинъ прекрасный день, въ большой праздникъ, я подзадорила подраться, съ Бобомъ. Вотъ бы вы посмотрѣли, какая была потѣха! А Джекъ взялъ да и женился на одной дѣвчонкѣ, по прозвищу Сюкъ Джоллопъ. Я чуть не померла со смѣху! Прошлый сочельникъ они разорили свое гнѣздо и вышвырнули его на большую дорогу. У Джека выбитъ одинъ глазъ, а мнѣ смѣшно…
Ея усердный слушатель и самъ залился громкимъ хохотомъ.
— А вѣдь знаете, что я вамъ скажу, Клемъ? Вы просто бой-дѣвица. Чортъ меня подери, если я къ вамъ равнодушенъ! А скажите, что подѣлываетъ моя дочка и какая она стала? Я думаю, вся въ мать?.. Вѣдь вы съ нею жили какъ родныя сестры…
— Гм! Страннаго рода сестры, нечего сказать! Никогда она и пошутить не умѣла.
— Вся въ мать! — подхватилъ Снаудонъ. — А куда, вы сказали, она дѣвалась?
— Куда дѣвалась? — переспросила Клемъ, твердо глядя на него большими глазами. — Ничего я объ этомъ не говорила по той простой причинѣ, что сама ничего не знаю.
— Ну, положимъ, плакать по ней я не намѣренъ! И она сама, я думаю, не очень-то по мнѣ горюетъ. Только я, вѣдь, отъ природы человѣкъ склонный къ семейной жизни и хотѣлъ бы обзавестись своимъ домкомъ, только скажите, гдѣ бы мнѣ найти подходящую невѣсту. У васъ, я думаю, ихъ цѣлыя кучи на примѣтѣ?
— Понятно. Только въ какомъ родѣ?
— Да такъ себѣ, довольно неважную; чтобъ она была желтенькая такая, тощенькая, что казалось бы дунешь на нее — сломается!
— М-ръ Снаудонъ, берегитесь: а пущу вамъ въ лицо пастернакомъ.
— Это еще за что? Вы-то, надѣюсь, не считаете себя такою? — Но Клемъ откусила тонкій кончикъ очищеннаго пастернака и пустила его прямо въ лицо Снаудону. Тотъ, однако, во-время уклонился отъ удара и оба покатились со-смѣху.
— А скажите, не найдется ли у васъ дома стаканъ пива?
— Надо подождать, пока лавки откроютъ, — неласково отвѣчала Клемъ, отходя отъ него въ дальній уголъ комнаты.
— Вы на меня обидѣлись?
— Слишкомъ много чести! Очень мнѣ нужно, что вы думаете про меня.
— Будто вамъ такъ уже все равно?
— Конечно!
— А!.. Значитъ, не все равно. Подите сюда, я вамъ кое-что скажу.
— Отстаньте, несносный! Не мѣшайте мнѣ работать. Слышали?
— Нѣтъ, не слыхалъ. Говорю вамъ добромъ: вернитесь сюда, а не то хуже будетъ, если я самъ отправлюсь за вами! — Кленъ повиновалась. Щеки ея пылали, а въ глазахъ сверкалъ зловѣщій огонекъ…
Десять минутъ спустя, она побѣжала наверхъ и шопотомъ повела съ матерью оживленную бесѣду.
Въ одномъ изъ переулковъ Кларкенуэля довольно трудно предположить присутствіе многолюдной мастерской, которая ютится за дровянымъ дворомъ, въ зданіи, выходящемъ къ лѣсопильнѣ. Но такая мастерская дѣйствительно существуетъ наверху деревянной лѣстницы, которая ведетъ въ нѣсколько комнатъ, гдѣ до шестидесяти дѣвушекъ и женщинъ цѣлый день заняты приготовленіемъ искусственныхъ цвѣтовъ.
Здѣсь есть женщины самыхъ разнообразныхъ возрастовъ, начиная почти съ дѣтскаго и кончая почти старческимъ; есть лица, изможденныя горемъ и лѣтами, лица безпечно дѣтскія, или въ полномъ расцвѣтѣ дѣвичьей свѣжести и здоровья. Весь этотъ бѣдный людъ, — вся эта часть нашей «меньшой братіи», на взглядъ, однако, не имѣетъ особенно удрученнаго вида. Въ комнатахъ стоитъ оживленный, даже веселый и иногда довольно громкій говоръ. Всѣ одѣты опрятно и почти изящно; работаютъ не лѣниво, съ довольнымъ видомъ. И въ самомъ дѣлѣ, какъ не быть довольной, если имѣешь обезпеченное содержаніе, столъ и квартиру? Но и работницы «по-штучно» не унываютъ, если бываетъ безработица, или несвоевременная получка — велика важность! Дѣло привычное.
Въ одинъ, прекрасный день, въ концѣ мая, въ мастерскую заглянулъ самый рѣдкій и нежданный изъ ея посѣтителей — солнечный лучъ. Его свѣтъ позолотилъ чистенькое сѣренькое платьице одной изъ ученицъ, ея бѣлоснѣжный воротничокъ, ея лицо и волосы, ея тонкія руки и граціозный поворотъ шеи. Дѣвушка (ей на видъ было лѣтъ шестнадцать), обрадованная появленіемъ солнца, оглянулась вокругъ и улыбнулась милою улыбкой. Она сидѣла въ группѣ дѣвушекъ, которыя въ свою очередь подраздѣлялись на меньшія группы, состоявшія изъ трехъ лицъ: мастерицы, ея помощницы и ученицы. Маленькая дѣвочка-подростокъ печально глядѣла на волдыри, которыми были покрыты ея пальцы. Она пока еще сидѣла на «черной» работѣ; обвивала бумажкой проволочные стебли и закрѣпляла «серединки». Дѣвочка молча взывала къ сочувствію своей сосѣдки:
— Ничего, потерпи еще немножко: у меня тоже не меньше твоего болѣли руки первое время; да ничего, прошло! — утѣшала ее та.
— Вамъ хорошо говорить, а я больше не могу… Ну, не могу же! О, Боже, поскорѣй бы пять часовъ!
— Только четверть часа осталось. Ну, Анни, постарайся!
Вотъ и пять часовъ, а съ ними вмѣстѣ чай, закуска и, главное, двадцать минутъ перерыва. Дѣвушкамъ разрѣшалось приносить свой чай и сахаръ, свою закуску, и большинство, какъ за работой, такъ и за чаемъ, дѣлилось на «партіи» по три человѣка. Каждая изъ трехъ всыпала въ общій чайникъ свою щепотку чаю, а за покупками бѣгала одна изъ мастерицъ, по очереди.
Во время чаю въ той дѣвушкѣ, которая обрадовалась солнцу, подошла одна изъ мастерицъ — рослая, красивая, совершенная противоположность первой по смѣлымъ движеніямъ и самоувѣренному взгляду. Какъ это ни странно, а за послѣдніе три года Клемъ сама льнула къ Дженни, которая только ей одной не смотрѣла прямо въ глаза своимъ открытымъ взглядомъ, только съ ней одной была сдержанна и молчалива, хоть и старалась быть съ нею вообще привѣтливой, какъ со всѣми.
— Дженни! Я тебѣ должна сообщить кое-что интересное, — начала Клемъ, усаживаясь съ нею рядомъ потѣснѣе. — Только съ уговоромъ: поклянись, что ты никому не разболтаешь.
Дженни молча кивнула головой и Клемъ шепнула ей въ самое ухо:
— Я замужъ выхожу.
— Ну! Въ самомъ дѣлѣ?
— Да. Черезъ недѣлю свадьба. Но за кого? Ты хоть до самыхъ святокъ бейся, ни за что на свѣтѣ тебѣ не угадать! — и Клемъ залилась хохотомъ. — Понятно, потомъ мнѣ на недѣлю дадутъ отпускъ и мы долго съ тобой не увидимся, но ты должна будешь непремѣнно у насъ побывать! Только помни свое обѣщаніе: никому ни гу-гу!
Продолжая весело хихикать, Клемъ отошла прочь, а на лицѣ Дженни тотчасъ же пропало выраженіе, которое она считала нужнымъ принять, чтобы не обидѣть миссъ Пекковеръ; теперь оно смѣнилось напряженнымъ, почти грустнымъ, и больше часу провела она за работой, прежде чѣмъ оно окончательно пропало.
XII. — Дженни и ея друзья.
правитьПрямо изъ мастерской, Дженни чуть не бѣгомъ направилась черезъ дровяной дворъ и вмѣсто того, чтобы идти домой, свернула въ сторону въ такую грязную улицу, которая кишѣла страшно замазанными, худосочными дѣтьми всѣхъ половъ и возрастовъ. Къ тому дому, куда она направлялась, надо было протискаться сквозь сплошную стѣну грязныхъ ребятишекъ; но Дженни уже привыкла и храбро шла впередъ, пока не остановилась передъ группой, примостившейся на первой площадкѣ лѣстницы: то была дѣвушка, машинально коловшая полѣно, несмотря на то, что на колѣняхъ у нея лежалъ такой же худосочный малютка, какъ и всѣ, ему подобные, а за спину цѣплялся двухлѣтній мальчишка.
— Что, Пенни? Вышла поджидать его домой? — спросила ее Дженни.
— Ахъ, миссъ Снаудонъ, это вы? — воскликнула Пенни Юэттъ, утерявшая прелесть юности, но зато сохранившая дѣвически-миніатюрный, хрупкій видъ. Стыдливо запахивая на груди платье, раскрытое для большаго удобства малютки, Пенни смотрѣла на свою нежданную гостью, видимо смущенная яркостью своего наряда. Очевидно, она нарочно принарядилась: прическа у нея имѣла праздничный видъ, вокругъ ворота красовался кружевной воротникъ съ претензіей на изящество; но лицо ея было увядшее, безцвѣтное и выдавало тревожную, тяжелую жизнь, а на щекѣ весьма замѣтно красовалось пятно, оставленное грязными пальчиками ребенка, — и это явно указывало на тотъ немаловажный фактъ, что Пенни передъ тѣмъ только-что тщательно умылась.
— Сегодня я къ вамъ на минутку, мимоходомъ, — проговорила Дженни.
— Нѣтъ, нѣтъ; хоть на минуточку зайдите! — просила Пенни и поспѣшно пошла впередъ.
За три года своей супружеской жизни, по примѣру всѣхъ имъ подобныхъ, чета Юэттовъ разъ семь уже успѣла перемѣнять свое мѣсто жительства, что обусловливалось вдобавокъ нетрезвостью почтенной миссъ Кэнди.
— Ну, Дженни, пойдемъ домой! — обратилась мать въ валявшемуся на площадкѣ сыну и наслѣднику имени Юэттовъ. — Стоитъ ли тебя мыть и оттирать, если ты валяешься въ грязи? Не могу я добиться, чтобъ они ходили опрятно, какъ ни бьюсь! Право, м-съ Снаудонъ!
— Вы куда-нибудь собираетесь? — спросила Дженни.
Пенни покраснѣла.
— Я это только для того, чтобы онъ былъ доволенъ… Я думала, что это ему можетъ быть пріятно… Онъ обѣщалъ мнѣ, что сегодня будетъ дома…
— Какъ? Развѣ онъ до сихъ поръ еще не возвращался? Съ того дня, какъ я у васъ была въ послѣдній разъ?
— Миссъ Дженнъ! Право, я все, все дѣлала, какъ вы меня учили. И не лѣнилась все держать почище; и не придиралась къ Бобу и (видите, какъ у насъ теперь чисто?) всю грязь скребла и мыла… Но все напрасно! Онъ такъ и рвется изъ дому, къ своимъ пріятелямъ и въ тѣмъ дѣвчонкамъ, съ которыми кутятъ. Если-бъ вы только знали, какъ тяжело сидѣть тутъ одной. Такъ бы куда-нибудь сбѣжала, пошла бы поработать, — дѣтей нельзя оставить, ихъ вѣдь не бросишь на произволъ судьбы!.. О, какъ я рада, что вы къ намъ заглянули!..
Дженни растерянно смотрѣла на нее. Такъ часто и такъ разнообразно приходилось ей уже воздѣйствовать на несчастныя стороны характера бѣдной женщины, что теперь она больше ужъ не знала, чѣмъ ее ободрить и чѣмъ утѣшить. Какъ это ни странно, но за послѣднее время роли перемѣнились: Дженни, хоть и была моложе Пенни годами, но поступала какъ старшая изъ двухъ, какъ болѣе опытная и серьезная.
— Я знаю, знаю, что меня ждетъ въ концѣ концовъ! — въ отчаяніи восклицала Пенни. — То же, что теперь съ матерью творится. Да и не съ ней съ одной, а со всѣми, кому тошно приходитъ. Всѣ бѣгутъ въ трактиръ, чтобы забыться, чтобы уйти отъ своей горемычной жизни, — и сидятъ тамъ весь вечеръ, всю ночь напролетъ, пока не зальютъ свое горе виномъ. Ну и пусть! Можетъ быть, онъ тогда пожалѣетъ меня…
— Пеннилофъ! Не смѣйте такъ говорить! — сурово остановила ее Дженни. — Если вы не перестанете, я лучше уйду. Прощайте! — и она рѣшительно пошла къ дверямъ.
— Миссъ Снаудонъ!
Дженни оглянулась и на мигъ сдѣлала шутя строгое лицо, но тотчасъ же разсмѣялась веселымъ смѣхомъ, который своими звонкими раскатами оживилъ всю каморку. И не одинъ только смѣхъ, но и слова утѣшенія и ласки, — слова, придающія удрученному человѣку бодрость и упованіе на будущее, нашлись у нея для бѣдной, растерявшейся женщины. Пылкихъ надеждъ они не поднимали въ ея сердцѣ, но зато такъ освѣжали ей душу, такъ ее ободряли, что она думала потомъ каждый разъ, по уходѣ своего юнаго друга:
— Мнѣ все бы ни почемъ! Только бы постараться не такъ распускать себя… пока она къ намъ хоть изрѣдка заходитъ.
Торопливо прошла Дженни напроломъ въ толпѣ ребятишекъ. Она имѣла полное основаніе спѣшить: по середамъ къ нимъ обыкновенно приходилъ гость, который съ дѣдушкой Снаудономъ велъ самыя продолжительныя и самыя интересныя бесѣды, какія только ей приходилось когда-либо слышать. Но впотьмахъ, у дверей, кто-то ее окликнулъ.
— А! Вотъ и она!
Говорившій, сѣдой, но еще бодрый старикъ, былъ ей такъ же незнакомъ, какъ и его голосъ. Но не долго пришлось Дженни съ нимъ говорить, любуясь его дорогимъ платьемъ и золотой массивной цѣпочкой: онъ вскорѣ заторопилъ дѣдушку идти куда-то.
— Ты помнишь м-ра Персиваля, Дженни? — спросилъ Снаудонъ, указывая на гостя, и она припомнила, что тотъ приходитъ уже не разъ и, повидимому, говорилъ все о какихъ-то дѣлахъ.
— Пойдемте поскорѣй, какъ бы не опоздать! — повторялъ м-ръ Персиваль.
Дженни была такъ смущена и озадачена тѣмъ, что встрѣтила гостя, — только не того, котораго ждала, — что даже не сразу почувствовала досаду на отсутствіе того, другого. Проводивъ дѣда, она забѣжала на минуту къ Біасамъ.
Тамъ ее странно поразила тишина въ такой часъ, когда обыкновенно супругъ возвращался съ работы и поднималъ въ домѣ что называется «дымъ столбомъ», заражая своимъ весельемъ всю свою семью. Малютка (понятно, не прежній, а новый) лежалъ въ корзинкѣ около матери и, повидимому, былъ погруженъ въ крѣпкій сонъ; старшій сынъ возсѣдалъ важно на высокомъ креслецѣ и дѣловито постукивалъ кубиками по столу. Сама Бесси даже не оглянулась.
— Что это? М-ръ Біасъ запоздалъ? — спросила Дженни, чуя что-то неладное.
— Онъ гдѣ-нибудь тутъ же, дома, — равнодушнымъ, безцвѣтнымъ голосомъ проронила Бесси.
— Голубушка! — воскликнула Дженни, тотчасъ же уразумѣвъ, что повторились обстоятельства, не напоминавшія о себѣ вотъ уже полгода. — Но что случилось?
— Негодяй онъ! Если ему все равно, — ну, и пусть; я брошу его и уйду.
Дженни попробовала ее разспросить и успокоить, но Бесси ничего и слышать не хотѣла:
— Говорю вамъ: онъ сущій негодяй! — горячилась она: — взялъ да и порѣзалъ себѣ лицо бритвой. Говоритъ: «ребята» и безъ того порядочная обуза, а тѣмъ болѣе мои! А? какъ вамъ понравится?
— Развѣ малютка опять кричала и мѣшала ему спать? — участливо освѣдомилась Дженни.
— Еще бы! Конечно, она даже имѣетъ полное право такъ кричать! Но это еще не все: онъ заворчалъ, что завтракъ поданъ не во-время; онъ сказалъ, что у насъ съ тѣхъ поръ, какъ явились дѣти, въ домѣ не стало ни тишины, ни порядка; онъ объявилъ, что я въ грошъ его не ставлю, а люблю только «крошку» и Эрнеста. Наконецъ, онъ раскричался, какъ сущее животное, и ушелъ… О, Боже мой, до чего я его ненавижу!..
— А вотъ — ни чуточки! — попробовала гостья пошутить.
— Да, не-на-вижу! Можете ему такъ и передать!
— Прекрасно. Сейчасъ пойду и передамъ.
Дженни побѣжала наверхъ и постучалась. Откликнулся голосъ Біаса:
— Войдите!
— Не зажечь ли вамъ лампу, м-ръ Біасъ?
— Нѣтъ, благодарю.
— М-ръ Біасъ! М-съ Біасъ просила меня вамъ передать, что она васъ ненавидитъ.
— Ну, и прекрасно! Передайте ей, что мнѣ это давнымъ-давно извѣстно, и что я ухожу… повеселиться!
Дженни сбѣжала внизъ къ раздраженной Бесси:
— М-съ Біасъ! М-ръ Біасъ говоритъ, что ему ваша ненависть давно извѣстна, и что онъ пойдетъ повеселиться.
Но Бесси молчала.
— Что мнѣ передать въ отвѣтъ м-ру Біасу?
— Передайте ему: если онъ только посмѣетъ выйти изъ дому, я сейчасъ иду къ матери и разскажу, что онъ со мной дѣлаетъ… разскажу все, какъ есть!
На это Дженни получила отъ Біаса такой отвѣтъ:
— Передайте ей, что ей въ сущности, должно быть, все равно, дома я или нѣтъ, и скажите, что она жестоко поступаетъ съ мужемъ. — Въ заключеніе, впотемкахъ послышался какой-то подозрительный звукъ и Дженни, передавая Бесси слова ея мужа, сочла себя въ правѣ прибавить, что м-ръ Біасъ, кажется, заливается слезами. Бесси всхлипнула уже вполнѣ опредѣленно, не скрываясь.
— И я тоже! — объявила она сквозь слезы. — Такъ ему и передайте!
— М-ръ Біасъ! — окликнула Дженни разстроеннаго супруга: — м-съ Біасъ плачетъ; такъ не лучше ли вамъ сойти внизъ?
Въ потемкахъ послышалось движеніе. Дженни отошла въ сторонку и, удостовѣрившись, что м-ръ Біасъ дѣйствительно вошелъ въ кухню, пошла къ себѣ домой, на радости напѣвая какую-то пѣсенку: теперь она могла быть спокойна, что все благополучно обойдется. Но несмотря на такую энергію и находчивость, которыя для ея близкихъ были сущимъ благодѣяніемъ, Дженни по временамъ страдала истеріей, сохранивъ еще съ былого времени какой-то смутный страхъ и душевный трепетъ передъ какими-то грядущими, невѣдомыми бѣдствіями; впрочемъ, здоровье ея поправлялось, а вмѣстѣ съ тѣмъ и приступы этой непріятной болѣзни становились все рѣже и уже почти перестали повторяться. Однако, умственныя ея способности, несмотря на ея природный умъ, какъ бы притупились въ ужасной травлѣ, которую ей пришлось въ дѣтствѣ испытать, и все, что она учила, давалось ей хоть основательно и на всю жизнь, но съ большимъ трудомъ. Высшимъ же духовнымъ наслажденіемъ для Дженни было одержать побѣду въ родѣ только-что приведенной выше и, поэтому, отдавшись своему ликованію, она не слыхала, какъ отворилась дверь и вошелъ Сидней Керквудъ.
— О, какая жалость! Дѣдушка ушелъ съ однимъ господиномъ.
— Онъ поздно вернется?
— Не позже половины одиннадцатаго, — былъ отвѣтъ.
Сидней съ огорченіемъ оглянулся назадъ, думая, что вернуться домой значило бы преступить обычай многихъ лѣтъ и вдобавокъ идти такъ скоро опять обратно по улицамъ было для него не очень заманчиво; но колебаться было не въ его духѣ.
— Мнѣ бы хотѣлось, если позволите, посидѣть у васъ хоть немного, — откровенно проговорилъ онъ… — Если только я вамъ не помѣшаю.
— О, пожалуйста! Видите, я шью.
И Дженни снова принялась за работу.
Обыкновенно, бесѣдуя, старикъ Снаудонъ и Сидней съ особымъ удовольствіемъ дымили своими трубками; на этотъ разъ послѣдній воздержался, но несмотря на это чувствовалъ себя замѣчательно хорошо въ привычной, полюбившейся ему обстановкѣ.
Мирную тишину, обыкновенно прерываемую крикомъ малютки м-съ Біасъ, теперь ничто не нарушало; только рука Дженни мѣрно мелькала въ воздухѣ, и Сиднею пріятно было слѣдить за нею.
— А я сегодня была у Пеннилофъ! — проговорила Дженни послѣ довольно долгаго молчанія.
— Да? Ну, какъ же тамъ дѣла: все плохо?
— М-ръ Керквудъ! Не можете ли вы помочь? Поговорить бы съ Бобомъ, напримѣръ…
— Вся штука въ томъ, что я боюсь больше напортить, нежели принести пользы.
— Вы, значитъ, думаете… Но, Боже мой! можетъ быть, я именно такъ и поступаю! — воскликнула Дженни, опуская руки и глядя на Сиднея глазами, полными тревоги.
— Нѣтъ, нѣтъ! Я увѣренъ, что вы не можете принести имъ вреда: ваша дружба — благодѣяніе для бѣдной Пенни. Она скучаетъ по васъ, если долго васъ не видитъ; но Бобъ — другое дѣло. Прежде онъ поддавался убѣжденіямъ даже въ шутливой формѣ, и соглашался со мною, какъ съ другомъ, до теперь и видъ его, и обхожденье какъ бы говорятъ: — «Всякъ сверчокъ знай свой шестокъ»… Вотъ если-бъ я былъ пасторомъ въ его околоткѣ… — онъ запнулся и вдругъ обоимъ до того смѣшно показалось такое смѣлое сопоставленіе, что Дженни весело и заразительна разсмѣялась.
За минувшіе годы Сидней отвыкъ не только смѣяться, но даже улыбаться; но въ послѣднее время на него большое вліяніе имѣло настроеніе тихой, искренней радости, которое вспыхивало иногда въ душѣ у Дженни и, прорываясь наружу, сообщалось окружающимъ. Съ самаго начала ихъ знакомства Снаудонъ и его тихій, сосредоточенный нравъ оказывали благотворное вліяніе на тревожный духъ Сиднея; а Дженни сперва не возбуждала въ немъ ничего, кромѣ того состраданія, какое онъ чувствовалъ нѣкогда, защищая ее отъ дождя и бури, кутая въ свой сюртукъ. Слѣдя за нею почти изо дня въ день, онъ съ удивленіемъ подмѣчалъ, что въ этомъ забитомъ, запуганномъ ребенкѣ кроются врожденные и свойственные всѣмъ счастливымъ дѣтямъ задатки счастья и чисто-дѣтской, беззаботной веселости. Какія муки должна была бѣдная Дженни терпѣть въ душѣ, когда ея чувства попирали безпощадно! Но дни невзгодъ для нея миновали и природа, наконецъ, брала свое. Сидней слишкомъ хорошо узналъ за это время Дженни и ея мельчайшія свойства, чтобы считать ее способной малодушно предаваться только своему личному счастію.
— Если тысячи бѣдняковъ и угнетенныхъ гибнутъ, подавленныя тяжестью своего неизмѣннаго ярма, — неужели не слѣдуетъ радоваться, если хоть одному живому существу судьба милостиво улыбнулась? — думалъ онъ. И ея смѣхъ, — какъ онъ различенъ отъ постоянной, безпричинной, такъ сказать, чисто-физической веселости, которая царитъ въ супружествѣ Біасовъ! — Однажды ея дѣдъ высказалъ Сиднею свое удовольствіе по поводу того, что онъ познакомилъ Дженни съ женою Боба Юэтта, и выразилъ серьезное желаніе, чтобъ она съ этихъ же поръ привыкала принимать къ сердцу горести и нужды другихъ, которымъ она хоть немного въ состояніи помочь.
Итакъ, Сидней невольно подхватилъ ея веселый смѣхъ; но дѣло было серьезное, и Дженни скоро вернулась къ начатому разговору.
— Да, я теперь вижу, что это ужасно! — продолжала она. — Но бѣдная Пенни! она не виновата, что Бобъ относится въ ней такъ небрежно.
— То-есть, она въ этомъ невольно виновата. Но что у нихъ за несчастная семья!
— Правда, она не умѣетъ водворить въ домѣ порядокъ, — согласилась Дженни, — и даже какъ-будто не можетъ понять, когда я объясняю, какимъ образомъ это можно сдѣлать.
— Въ томъ-то и корень зла! Ну, разсудите, Дженни: какую она получила подготовку въ жизни? Гдѣ и чему она могла научиться? Допустимъ худщее, — что Пенни стала бы вдругъ слѣдовать примѣру своей матери; кто же рѣшится ее осудить? Не можемъ же мы требовать какихъ-то чудесъ! Самое большее, чего можно для нея желать, это чтобы Пеннилофъ вела себя прилично, но этого далеко еще недостаточно для того, чтобы привязать къ дому такого господина, какъ нашъ Бобъ. Не знаю даже, удалось ли бы это какой другой женщинѣ; но Пенни…
— Постойте! Я сама съ нимъ поговорю, — перебила Дженни.
— И поговорите! На это еще скорѣе есть надежда, чѣмъ на мои слова. Бобъ, къ сожалѣнію, человѣкъ слишкомъ самолюбивый; онъ недуренъ собой, неглупъ и поэтому высокаго мнѣнія о себѣ. Положимъ, ему нечего было такъ рано жениться; онъ и теперь еще почти мальчишка… А что, вы не слыхали: ходитъ онъ къ отцу?
— Не знаю, — опустивъ глаза, отвѣчала Дженни.
— А ему не мѣшало бы поберечь такого отца, лучше котораго, кажется, нѣтъ ни у кого на свѣтѣ!
Дженни молча подняла на него глаза, какъ-будто собираясь что-то спросить; но ей отвѣтомъ служили серьезность и задумчивость, написанныя на лицѣ Сиднея. И Дженни промолчала: очевидно, они подумали оба объ одномъ и томъ же — о Кларѣ и о тяжкомъ горѣ, которое она причинила отцу. Какъ разъ о ней-то и хотѣлось бы Сиднею больше всего поговорить съ милой дѣвушкой, все больше и больше привлекавшей къ себѣ его вниманіе; но свое малодушіе онъ самъ передъ собой оправдывалъ, во-первыхъ, неизвѣстностью, что именно она знаетъ изъ исторіи Клары и его отношеній къ ней; и во-вторыхъ, убѣждалъ себя, что Дженни еще слишкомъ молода для того, чтобы съ нею говорить о такомъ предметѣ; время еще не ушло и чѣмъ позже, тѣмъ удобнѣе и проще можетъ состояться это объясненіе, которое онъ, Сидней, все-таки считалъ необходимымъ.
Сдѣлавъ усиліе надъ собой, онъ поборолъ волненіе, вызванное еще свѣжими воспоминаніями, и перевелъ разговоръ на безобидную и вполнѣ невинную тему воспоминаній о былыхъ прогулкахъ и лѣтнихъ удовольствіяхъ, которыя ему и Дженни были одинаково пріятны и дороги…
Четверти и половины одного, другого часа не шли, а летѣли незамѣтно для обоихъ собесѣдниковъ; оба беззаботно болтали и смѣялись…
— Дженни, а ты дала поужинать м-ру Керквуду? — раздался надъ ними голосъ Снаудона, который появился на порогѣ съ привѣтливой улыбкой на лицѣ.
— Поужинать? А я и думать забыла! — смѣясь, отвѣтила Дженни. Дѣдушка и Сидней тоже разсмѣялись; но какъ ни упрашивали засидѣвшагося гостя, онъ поспѣшно простился и ушелъ.
XIII. — Вотъ и сюрпризъ.
правитьПо многимъ соображеніямъ, Клемъ желала, чтобы ея свадьба была сыграна какъ можно скромнѣе и незамѣтнѣе; къ счастію для нея, женихъ ничего не имѣлъ противъ этого, и срокъ, установленный для оглашеній, прошелъ благополучно. Никому изъ родныхъ или близкихъ со стороны Пекковеровъ или Снаудоновъ въ голову не пришло за это время заглянуть въ листокъ оглашеній, который вывѣшиваютъ у зданія «регистраціи браковъ».
Въ этотъ промежутокъ Снаудонъ замѣчалъ за своей будущей супругой кой-какія странности, но ему въ голову не приходило, что могли означать ея проницательно-тревожные взгляды, ея нервный хохотъ или жесткость, которую онъ, неожиданно для нея, видѣлъ въ ея большихъ красивыхъ глазахъ. Поймавъ на себѣ пытливый взоръ жениха, Клемъ спѣшила ему улыбнуться и отвлечь его вниманіе шуткой или чѣмъ-нибудь постороннимъ.
За два дня до свадьбы она взяла отпускъ, и Джозефъ-Джемсъ Снаудонъ, самъ того не подозрѣвая, сидѣлъ у нея дома подъ строжайшимъ надзоромъ, не отходя ни на шагъ отъ удобнаго кресла, отъ вкусной и обильной закуски и ароматной трубки. На всѣ эти блага жизни, очевидно, не скупились ни м-съ Пекковеръ, ни ея дочь; первая даже дала ему взаймы денегъ, чтобы пріодѣться, и это его чрезвычайно подбодрило.
За день до свадьбы мать опять зашепталась со своей Клементиной:
— Нѣтъ, ужъ лучше ты сама! — говорила она.
— Еще что выдумали! съ какой стати? — возражала невѣста. — Сами придумали, сами заварили вашу, — ну, и расхлебывайте! Вамъ-то и надо, — и никому другому!..
— Ага, значитъ, боишься? И кого? «Такого» господина! Сознайся: просто тебѣ страшно передъ нимъ?
— Вотъ еще! Съ чего вы это взяли? — съ презрѣніемъ произнесла невѣста.
— А вотъ боишься!
— А вотъ нѣтъ!
— Если ты сама ему не скажешь на другой… ну, на третій, что ли, день послѣ свадьбы, я сама еще раньше ему все разскажу, тебѣ на зло, на зло!
— Да, ну ужъ, хорошо: скажу! только у меня тутъ же будетъ наготовѣ ножъ, чтобы въ случаѣ чего такого… Пусть-за сунется хоть пальцемъ меня тронуть!
Наканунѣ дня свадьбы Клемъ пригласила Дженни въ себѣ на новоселье:
— Приходи въ воскресенье посмотрѣть на мужа, — говорила она. — Это для тебя должно быть очень любопытно!
И Дженни приняла приглашеніе.
Но въ то же воскресенье поутру, когда въ церквахъ колокола призывали вѣрующихъ въ молитвѣ, Клемъ предварительно заговорила съ мужемъ, предупреждая его, что она имѣетъ сообщить ему нѣчто важное. Въ эту минуту правой рукой она опиралась на столъ, на которомъ лежалъ большой ножъ для хлѣба, а лѣвой сжимала какую-то бумажку.
— Ну, я слушаю. Въ чемъ дѣло? — мягко спросилъ онъ, однако покосился на бумажку у нея въ рукѣ.
— Ты ничего, не изъ сердитыхъ? — спросила Клемъ.
— О, мягче меня не найдется человѣка во всемъ мірѣ! — съ улыбкой проговорилъ онъ, а Клемъ отошла отъ стола и стала поодаль.
— Ну, такъ вотъ! — начала она нѣсколько смѣлѣе. — Ты вѣдь сыгралъ съ матерью плохую штуку, когда уѣхалъ, оставивъ у нея на рукахъ ребенка.
— Стой! Это еще что за пѣсня?
— Но, конечно, было бы нехорошо, чтобы и тебѣ пришлось въ свою очередь такъ же плохо отъ чьей-нибудь невинной шутки… Такъ ли я говорю?
— Ну, дальше, дальше! Я и самъ чуть не догадался, что затѣвается какой-нибудь фокусъ. Милости просимъ, матушка; вываливай скорѣе!
— Ты, кажется, знаешь, что въ Австраліи у меня есть брать? Смотри-ка: вотъ онъ что намъ пишетъ.
Новобрачный взялъ въ руки письмо и прочелъ нижеслѣдующія полуграмотныя строки:
«Не начинаю съ любезностей, потому что это ужъ старая штука, и потому что пишу вамъ обѣимъ заразъ; давно уже у меня пера въ рукахъ не бывало. Если вы думаете, что я здѣсь коплю деньги, жестоко ошибаетесь: я ничего домой послать не могу. Я и такъ-то едва самъ существую. Кстати, вотъ что я вамъ хотѣлъ сообщить. Не такъ давно я повстрѣчался съ однимъ молодцомъ Снаудономъ; это братъ того, нашего Снаудона. Поговариваютъ, что онъ здорово набилъ себѣ карманъ, а Недъ Вильямсъ говоритъ, что наслѣдство у него считалось будто бы въ нѣсколькихъ тысячахъ и теперь, когда онъ утонулъ (а съ нимъ вмѣстѣ и старикъ-отецъ), эти деньги принадлежатъ его брату. Тотъ теперь должно быть въ Англіи. Не мѣшало бы вамъ его отыскать и вытребовать отъ него все, что онъ вамъ долженъ. Не знаю, что могъ бы я вамъ еще такое сообщить, потому что даже не знаю ни нынѣшняго своего адреса (хитрое такое слово!), ни гдѣ я буду, когда придетъ вашъ отвѣтъ. Желаю счастья и всего хорошаго. Съ совершеннымъ почтеніемъ Вашъ В. П.»
Во время чтенія Снаудонъ почесывалъ въ затылкѣ, а подъ конецъ даже выпятилъ впередъ нижнюю губу. Улыбка на лицѣ у него пропала, но зато не было и взрыва бѣшенаго негодованія, къ которому приготовилась-было новобрачная.
— Ха-ха-ха! Такъ вотъ въ чемъ ваша штука! Что жъ, я не отпираюсь. Только теперь, когда скрываться ужъ не стоитъ, ты можешь мнѣ, надѣюсь, сообщить, гдѣ мой отецъ и моя Дженни?
— Живутъ здѣсь недалеко по сосѣдству! — былъ отвѣтъ, и Клемъ, счастливая тѣмъ, что отдѣлалась такъ благополучно, разсказала мужу все, что знала про Михаила Снаудона, про его внучку и его дѣла. Между прочимъ она вычитала въ нѣсколькихъ газетахъ заявленіе о томъ, что разыскиваютъ наслѣдника Джозефа-Джемса Снаудона чрезъ посредство банкирской конторы «Персиваль и Пиль».
— Однако, вы съ маменькой пройдохи, нечего сказать! — съ невольнымъ восхищеніемъ говорилъ Джозефъ. — Одного я въ толкъ не возьму: почему моему братцу вздумалось отказать мнѣ свои капиталы? Такъ старикъ, значитъ, побывалъ въ Австраліи? Что же, и это весьма возможно, только никогда (сколько мнѣ помнится) не видно было особой привязанности между нимъ и «старикомъ»… А право, я не прочь бы, чтобы все это оказалось — чепуха: вотъ бы посмотрѣть, какъ бы ты тогда запрыгала… А въ общемъ для тебя вѣдь все-таки не дурно, что я человѣкъ такой добросердечный?
Такой оборотъ бесѣды, несмотря на улыбку «добросердечнаго» супруга, заставилъ Клемъ насторожиться. Она подошла опять къ столу, поближе къ ножу.
— Дай-ка мнѣ адресъ моей родни. Пойду хоть погляжу, на что стала похожа Дженни?
— Подожди, ты ее сейчасъ самъ увидишь, она придетъ въ двѣнадцать часовъ.
— А! Ну, что же, и прекрасно! Дай-ка мнѣ сюда пробочникъ, я откупорю водку. Позволите вамъ предложить рюмочку, миссисъ Клемъ? Ну, какъ угодно! Подите, покажитесь вашей маменькѣ, чтобы она знала, что вы живы и невредимы, и дайте мнѣ знать, когда придетъ Дженни. А я пока здѣсь немножко помечтаю… это для меня необходимо…
Черезъ четверть часа Клемъ ввела къ нему въ комнату молодую дѣвушку, которая смотрѣла вокругъ съ любопытствомъ и робостью. Клемъ забавлялась ея смущеніемъ:
— Вы знаете, кто это такой? — спросила она, указывая на своего мужа. — Нѣтъ? А вамъ бы, именно вамъ надо бы это знать! — Но Дженни сильнѣе прежняго зардѣлась и видимо тщетно старалась сообразить, что бы это значило.
— А я бы, Дженни, ни за что тебя не узналъ! — подходя въ ней и запустивъ руки подъ полы сюртука, проговорилъ Джозефъ. — Да отца-то своего ты развѣ позабыла?
Нѣтъ, теперь она припомнила, узнала. Узнала безъ особенно пріятнаго волненія и лицо, которое никогда не имѣла причины полюбить, и голосъ, звукъ котораго, положимъ, перенесъ ее въ далекую пору ранняго дѣтства, но зато пробудилъ лишь такой трепетъ въ сердцѣ, какой бывалъ у нея, напримѣръ, передъ заболѣваніемъ. И Дженни поводила вокругъ растерянными, затуманенными глазами.
— Присядь, присядь! — заговорилъ отецъ съ искренней лаской въ голосѣ. — Тебѣ это не подъ силу… я только-что самъ испыталъ нѣчто въ этомъ же родѣ. Клемъ, подлей-ка въ стаканъ воды; это ей будетъ полезно!
Но самый запахъ ненавистной водки уже помогъ Дженни очнуться; она покачала отрицательно головой и отставила въ сторону стаканъ. Водворилось неловкое молчаніе.
— Дженни! — начала молодая м-съ Снаудонъ. — Вотъ онъ хочетъ повидаться съ отцомъ (на то были особыя причины, почему онъ не могъ собраться до сихъ поръ). Не лучше ли отправиться сейчасъ же, а, Джо?
Дженни встала, дождалась, пока онъ надѣлъ шляпу и перчатки, и вышла на улицу, безсознательно идя рядомъ съ нимъ.
— А изъ тебя вышла премиленькая дѣвушка. Очевидно, дѣдушка хорошо о тебѣ заботился. Я думалъ, что мнѣ лучше его не тревожить, пока не устроюсь… вотъ и не шелъ къ вамъ, — сказалъ онъ, стараясь говорить непринужденно. — Я думаю, онъ часто говоритъ съ тобою обо мнѣ?
— Не очень, — былъ тихій отвѣтъ.
— Ну, ничего, ничего: все скоро придетъ въ порядокъ. Ты у него вѣрно за хозяйку?
— Я хожу на работу.
— На работу? Какъ же такъ?
— Вамъ развѣ миссъ Пекковеръ не говорила?
Джозефъ расхохотался. Дженни, очевидно, не могла сразу освоиться съ происшедшимъ, и это его забавляло.
— Ты хочешь сказать: моя жена? — поправилъ онъ. — Нѣтъ, ничего не говорила, вѣрно такъ къ слову не пришлось. Но я въ восторгѣ, что вы съ нею такіе друзья! Доброй души дѣвушка, а?
Дженни пробормотала что-то въ знакъ согласія.
— Дѣдушка вѣрно часто разсказываетъ тебѣ про Австралію и про твоего дядю, который тамъ умеръ?
— Нѣтъ, онъ не говоритъ ничего про Австралію, про дядю я тоже ничего не знаю.
— Въ самомъ дѣлѣ?.. Гм!.. Гм!..
Джозефъ продолжалъ допросъ до самаго дома.
— Знаешь, я лучше войду къ нему одинъ, — заключилъ онъ, входя на крыльцо. — У него нѣтъ тамъ никого чужого?
— Нѣтъ. Я доведу васъ до дверей.
Затѣмъ Дженни вернулась въ свою комнатку и нѣсколько времени сидѣла безъ мысли, безъ движенія…
XIV. — Снаудонъ-младшій.
правитьСнаудонъ-старшій (т.-е. Михаилъ Снаудонъ) съ дѣтства не имѣлъ случая сдѣлаться формалистомъ въ дѣлѣ религіозныхъ убѣжденій: рабочимъ классамъ некогда передохнуть, не то что ходить въ церковь или изучать тонкости библейской мудрости. Всѣ свои нравственныя убѣжденія старикъ почерпнулъ изъ библіи, которую понималъ скорѣе сердцемъ, нежели умомъ. И Дженни не любила обрядовыхъ сторонъ своей вѣры: ее не тянуло ни въ церковь, ни на крестные ходы; «блестящія шествія арміи спасенія» ошеломляли, озадачивали ее, но не имѣли для нея притягательной силы. Она, какъ и дѣдъ, почерпала свои нравственныя силы отчасти въ библіи, отчасти же прямо изъ жизни, на которую старикъ старался направлять ея вниманіе съ цѣлью пробудить въ ней чувства любви и состраданія въ ближнему. Получивъ весьма скудное образованіе, Снаудонъ читалъ съ трудомъ и къ книгамъ, кромѣ библіи, его не тянуло; тѣмъ болѣе, что его собственныя житейскія радости и горести за минувшія семьдесятъ лѣтъ давали ему обильную пищу для размышленій.
По обыкновенію углубившись въ нихъ, онъ сидѣлъ однажды у окна, и если бы не открытые глаза, можно было бы подумать, что онъ дремлетъ, судя по склоненной головѣ и опущеннымъ плечамъ. Такъ по крайней мѣрѣ думалъ сначала его сынъ Джозефъ, нова старикъ не поднялъ головы.
Онъ сразу узналъ сына, приподнялся и протянулъ ему на встрѣчу обѣ руки:
— Джо? Наконецъ-то!.. А я только-что о тебѣ думалъ; только я видѣлъ тебя еще совсѣмъ мальчишкой.
— Я даже удивляюсь, что вы меня вообще узнали, — замѣтилъ Джо. — Шутка ли, семнадцать лѣтъ мы не видались? Дженни только это припомнила, когда меня узнала.
— Дженни? А гдѣ ты ее видѣлъ?
— У меня дома: она туда пришла, не зная, что меня увидитъ. Я вѣдь женился на миссъ Пекковеръ… Да сядь же, отецъ, сядь! Поговоримъ спокойно.
— Женился на миссъ Пекковеръ? Чего жъ ты давно не пришелъ?
Джозефъ далъ отцу приблизительно тѣ же объясненія, что и Дженни; только по разговору и тѣлодвиженіямъ было замѣтно, что онъ считаетъ старика сильно ослабѣвшимъ умственно и физически.
— Ты хочешь Дженни взять къ себѣ? — спросилъ послѣдній.
— Нѣтъ, зачѣмъ же? Ей, видно, у васъ хорошо живется. И наконецъ, это даже ея долгъ — услаждать, насколько возможно, ваши преклонные годы. Мнѣ теперь жаль, что этого долга не исполнили ни я, ни братъ Михаилъ. А кстати: что онъ? Не можете ли вы сказать?
— Онъ умеръ въ Австраліи; вотъ уже пятый годъ.
— Въ самомъ дѣлѣ? Ну, въ Америкѣ я побывалъ, а до Австраліи не могъ добраться… Онъ, значитъ, умеръ? Ну, надѣюсь, ему везло больше моего?
Старикъ молча оглядывалъ сына.
— Ну, тебѣ, на взглядъ, живется недурно. Какъ твоя дѣла?
— Да пока нельзя ни жаловаться, ни особенно похвастать. За тѣ два года, что я здѣсь, я кое-какъ перебивался. Служить я то въ агентствахъ, то въ конторахъ объявленій, — словомъ, хоть то хорошо, что жилъ честнымъ трудомъ. Но теперь надо надѣяться, что дѣла пойдутъ немного получше: и у меня есть свой уголъ, и вы съ Дженни тутъ, рукой подать… Если позволите, буду васъ навѣщать?
— Будемъ надѣяться, что ты сдѣлаешься у насъ частымъ гостемъ, — проговорилъ старикъ по прежнему сдержаннымъ и серьезнымъ тономъ: — семнадцать лѣтъ не мало времени; я успѣлъ состариться; я говорю и дѣлаю все не спѣша… и лучше было бы, если-бъ я научился этому съ самаго начала! Такъ вотъ, мы съ тобой, такъ сказать, отвыкли другъ отъ друга и столковаться намъ скоро нельзя. Времени впереди довольно.
— Совершенно вѣрно! Я и самъ думаю, что надо бы намъ обоимъ поставить дѣло такъ, какъ оно и должно быть между сыномъ и отцомъ. Надѣюсь, ты меня понимаешь?
Старикъ, не поднимая глазъ, кивнулъ головой, и Джо предложилъ позвать Дженни, чтобы посидѣть всѣмъ вмѣстѣ «по семейному».
Бѣдняжка вошла на зовъ дѣда, но ей было все еще не по себѣ, хотя отецъ держалъ себя мило и скромно, и даже выказалъ какъ бы сожалѣніе, что пора разставаться.
Домой онъ вернулся не въ духѣ и, сообщивъ о своей тревогѣ женѣ и ея матери, рѣшилъ отправиться за болѣе точными свѣдѣніями къ тому нотаріусу, о которомъ упоминалось въ письмѣ молодого Пекковера.
Судьба заставала его столкнуться тамъ же, на лѣстницѣ, съ какимъ-то довольно красивымъ господиномъ, который поднимался вверхъ по лѣстницѣ скорымъ шагомъ, какъ «свой человѣкъ».
— Вы къ намъ по дѣлу? — спросилъ онъ, и въ тотъ же мигъ оба удивленно взглянули другъ на друга.
— А!.. Какъ поживаете? — какъ-то неувѣренно привѣтствовалъ Скауторна Дж. Снаудонъ.
— Вы, собственно, къ м-ру Персивалю? За справкой? Его нѣтъ дома и онъ еще долго не вернется; но я могу вамъ сдѣлать все, что угодно, какъ онъ самъ бы сдѣлалъ.
— Но въ такомъ случаѣ, не лучше ли намъ пойти потолковать въ другомъ мѣстѣ? — предложилъ Снаудонъ, и вскорѣ знакомые уже сидѣли въ тихомъ ресторанчикѣ, за столикомъ, на которомъ появилось пиво.
— Не знаете ли вы, что произошло дальше съ дѣломъ Снаудона, Джозефа-Джемса Снаудона? Его разыскивала чрезъ объявленіе въ газетахъ ваша же контора.
— А! Какъ же, какъ же! Помню.
— Такъ вотъ, я и желалъ бы знать: можетъ ли быть полезно для этого самаго Снаудона теперь откликнуться на этотъ зовъ? Онъ мнѣ приходится сродни.
— Сродни?
— То-есть, я, кажется сказалъ, что онъ мой хорошій знакомый. Впрочемъ, вамъ не особенно пріятно говорить о дѣлѣ? Такъ прошу васъ представить меня м-ру Персивалю.
— Подъ именемъ Кэмдена?
— Къ чорту его! Мое настоящее имя Снаудонъ. Теперь, когда уже устроились кой-какія дѣлишки, которыя мѣшали мнѣ прежде, я могу говорить прямо.
— Вотъ какъ?!. Но почемъ я знаю?..
— Можете справиться у меня на дому (я вѣдь женатъ и живу въ Кларкенуэлѣ) или, вдобавокъ, у отца моего, въ Ислингтонѣ. Такъ если можете, скажите мнѣ, какъ обстоитъ мое дѣло; только мнѣ хотѣлось бы узнать объ этомъ безъ вѣдома отца.
— Извольте! Могу вамъ сказать, что въ этомъ объявленіи значилось единственно желаніе, чтобы Джозефъ-Джемсъ Снаудонъ явился въ Михаилу Снаудону; только и всего!
— О, я уже являлся къ нему, но онъ ничего новаго мнѣ не сказалъ, насколько я могъ замѣтить.
— Ну, такъ и отъ м-ра Персиваля вы ничего больше не узнаете.
— А сами-то вы больше ничего не знаете навѣрно?
— Этого я не говорю. Сначала вы мнѣ разскажите про себя побольше! — заключилъ Скауторнъ, и подъ вліяніемъ напитковъ бесѣда вскорѣ приняла такой интимный характеръ, что Джозефъ Снаудонъ, увлекшійся своими признаніями, вынужденъ былъ понизить голосъ.
Разставаясь, они сговорились сходиться часто, но въ разныхъ мѣстахъ; а по дорогѣ домой, удрученный думами, Джозефъ зашелъ еще въ пивную.
Пробывъ тамъ минутъ десять, онъ вышелъ; на лицѣ у него мелькала лукавая усмѣшка.
— Джо! Это ты? — крикнула ему Клемъ, когда онъ входилъ въ себѣ въ домъ.
— Я! А то кто же? Поди-ка сюда. Да поворачивайся, когда говорятъ! — Клемъ сбѣжала внизъ, тревожно глядя ему въ лицо.
— Ну, что-жъ молчишь? — вскричала она внѣ себя.
— Еще успѣешь, матушка, успѣешь! Ты права: старикъ, какъ сыръ въ маслѣ, катается въ деньгахъ.
— А твоя доля?
— Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!.. — мужъ ея расхохотался.
— Да говори же, наконецъ! — свирѣпо приказала Клемъ.
— Скажу, конечно, успокойся! Вотъ такъ потѣха! Вамъ, сударыня, вчера угодно было потѣшаться; сегодня моя очередь! Имѣю честь вамъ доложить: доли моей не существуетъ! Ни гроша!.. Ни подушки!.. Кушайте на здоровье и скажите, какъ вамъ понравилось такое угощеніе?.. Ха-ха-ха!
— Ты… врешь! — кричала Клемъ, вся красная отъ гнѣва.
— За всю мою жизнь ни разу не совралъ! — заливаясь хохотомъ, повторялъ Снаудонъ, которому послѣдняя кружка пива придала способность веселиться, глядя на разъяренную фигуру своей здоровенной супруги, которая бѣсилась, ругаясь какъ сапожникъ.
— Поддай! Поддай еще, мой ангелъ! Когда ты успокоишься немножко, я тебѣ объясню, какъ это вышло.
Въ эту минуту появилась м-съ Пекковеръ и спросила:
— Ну, что случилось?
— Войдите, войдите, если вамъ угодно знать! Полюбуйтесь, какъ вы меня подвели. Не я ли вамъ тогда же говорила, что мы можемъ промахнуться? Да, да! — кричала Клемъ, не помня себя отъ гнѣва.
— Да, маменька: вотъ какія вѣсти! — кивая головой, поддакнулъ Джозефъ. — Такъ вы, значитъ, воображали, что у меня есть деньги? Ха-ха-ха!
— И есть, конечно! Нечего вамъ комедію томатъ; лучше бы вы не притворялись… Намъ хорошо извѣстно…
— Какое уже тутъ притворство! Михаилъ Снаудонъ, мой старшій братъ, умеръ въ Австраліи, а вмѣстѣ съ тѣмъ умеръ его сынъ и наслѣдникъ: оба утонули. Завѣщанія не было никакого; жена умерла еще раньше его, а законъ говоритъ… Ну, какъ вамъ кажется: что говоритъ законъ? Всѣ деньги старику и баста! Я не имѣю права ни на грошъ!
— Ты… врешь! — кричала Клемъ, не помня себя отъ ярости.
— Удивительно, право: почему ты не можешь отнестись къ этому добродушно? Смотри, какъ я отнесся къ твоимъ шуткамъ. Другой на моемъ мѣстѣ избилъ бы тебя, кости твои сокрушилъ бы, а я что сдѣлалъ?.. Такъ-то, ангелъ мой!
Однако, на этотъ разъ, казалось, Джозефъ далеко не съ мирными намѣреніями всталъ и какъ бы готовился грудью дать отпоръ врагу. Но миссисъ Пекковеръ смотрѣла на дѣло гораздо спокойнѣе. Она разняла ссорившихся супруговъ и объявила:
— Совершенно нелѣпо вздорить изъ-за ничего… тѣмъ болѣе, когда дѣло еще поправимо. Конечно, старикъ непремѣнно откажетъ сыну богатое наслѣдство, если только приняты будутъ надлежащія мѣры. Чѣмъ горячиться, лучше бы всѣмъ намъ сойтись, да подумать, что надо предпринять для достиженія успѣха. Поди, Клемъ, принеси бутылочку пива и… не будь дурой!.. — прибавила она въ видѣ заключенія.
XV. — Проблески счастья.
правитьПо примѣру прошлаго года, старикъ Снаудонъ съ внучкой и съ другомъ своимъ Сиднеемъ разрѣшилъ себѣ провести недѣльку въ деревнѣ, на лонѣ природы. Сидней и Дженни брали отпускъ изъ своихъ мастерскихъ, и послѣдняя всецѣло предавалась пріятному отдохновенію. Та же ферма того же фермера, что и въ минувшее лѣто, пріютила ихъ на эти дни; такой же добродушный, какъ и тогда, м-ръ Памментеръ словоохотливо распространялся своимъ бодрымъ голосомъ на удручающую тему о недочетахъ сельскаго хозяйства. Онъ предавалъ проклятію и несогласія землевладѣльцевъ съ крестьянами-землепашцами, и недостатокъ въ удобреніи, въ которомъ нуждались сельскія нивы; и недоразумѣнія, возникающія безпрестанно между помѣщиками и арендаторами… Сидней выслушивалъ его, сочувственно улыбаясь и любовался весельемъ, которое поднялось въ многочисленной семьѣ Памментеровъ при появленіи Снаудона, а главное Дженни. Старшая изъ семерыхъ дѣтей фермера, румяная, какъ яблочко, но неуклюжая дѣвушка, лѣтъ шестнадцати, не отходила отъ нея ни на шагъ. Ихъ говоръ и смѣхъ доносились въ собесѣдникахъ все слабѣе и слабѣе; но порой грубоватые раскаты хохота деревенской простушки заглушались звонкимъ, серебристымъ, сердечнымъ голосомъ Дженни.
Деревушка Данбери, въ видѣ густолиственнаго, лѣсистаго пространства, подымалась по направленію въ сельской церкви. Весь фронтонъ фермы тонулъ въ зелени вьющихся и душистыхъ растеній, дикаго винограда, жимолости; въ саду какъ жаръ горѣли подсолнечники и прочіе цвѣты и растенія. На черепичной кровлѣ ворковали голуби; въ конюшнѣ раздавались удары копытъ объ стѣну… Дженни всему радовалась, во всемъ узнавала знакомое и милое ей, вотъ ужъ третье лѣто; Сидней тоже былъ замѣтно счастливъ отдохнуть; и только къ радости старика Снаудона примѣшивалась грусть.
«На слѣдующій годъ они, пожалуй, пріѣдутъ сюда безъ меня, одни»… думалъ онъ, чувствуя, что силы его слабѣютъ, что даже дорога изъ города сюда уже утомила его.
Послѣ ужина Сидней остался одинъ и пошелъ впередъ, въ садъ, на голоса, но не особенно удачно; не онъ — Дженни, а она его нашла, притаившагося за какимъ-то большимъ, густолиственнымъ деревомъ.
— А я-то васъ искала! Думала, вы ушли на село, — проговорила она и, какъ ни тихо звучалъ ея голосъ, умолкла, уступая вліянію обаятельной ночной тиши.
Сидней тоньше и, такъ сказать, болѣе сознательно воспринималъ впечатлѣнія отъ красотъ природы; но Дженни отдавалась ихъ всей своей беззавѣтной, дѣтски-ясною душой. Она не поняла его чувствъ и не могла бы раздѣлять его впечатлѣній; но обоихъ было такъ хорошо на сердцѣ и такъ отрадно.
Чуть слышно, какъ бы боясь нарушить чары этой дивной ночи, Сидней заговорилъ о старикѣ, котораго они оба любили:
— Намъ надо быть съ нимъ поосторожнѣе и не слишкомъ его утомлять; мнѣ кажется, что въ сущности онъ гораздо слабѣе, чѣмъ можно предположить, на него глядя…
— Да! И я замѣтила, что онъ какъ-то храбрится, а все-таки чувствуетъ себя хуже съ тѣхъ поръ, какъ отецъ вернулся, — подхватила Дженни. — Ужъ не боится ли онъ, что я отъ него уйду? Но я его ни за что не оставлю! Что бы со мной было, если-бъ не онъ? Я обязана любить отца; но кто же мнѣ помогъ «тогда», какъ не дѣдъ?..
Она умолкла, охваченная волненіемъ.
— А мнѣ такъ стыдно самого себя, — помолчавъ, началъ Сидней. — Въ то время я васъ уже зналъ, и хоть немного могъ бы вамъ придти на помощь, и… ничего для васъ не сдѣлалъ, точно какой-нибудь чужой!..
— Нѣтъ, вы сдѣлали, и даже очень многое! — горячо вырвалось у Дженни. — Вы забыли, но я твердо помню! Вы были такъ ко мнѣ добры, вы такъ меня поддерживали своимъ сердечнымъ участіемъ… А помните, какъ вы меня укутывали въ свою куртку, когда лилъ дождь и шумѣла буря?
— Ну, Дженни! Это было такъ давно…
— А все-таки я не забуду никогда! Никогда! Вы одинъ были моимъ другомъ…
— Нѣтъ; еще кто-то другой заботился о васъ…
Дженни подняла на него глава и тотчасъ же ихъ опустила.
— Вы не забыли; — такъ вѣдь?
— Такъ!..
— Скажите же, кто этотъ другъ?
— Миссъ Юэттъ.
— Я только того и хотѣлъ, чтобъ вы ее назвали сами! — проговорилъ Сидней. — Помните, когда мы съ вами вдвоемъ дожидали вашего дѣдушку? Тогда у меня было то же желаніе, — поговорить о ней, какъ говорятъ о дорогихъ, но безвозвратно отшедшихъ, умершихъ людяхъ…
Тихая, таинственная ночь; мерцаніе и тѣни лунныхъ лучей на умиленномъ лицѣ милой дѣвушки; ароматъ цвѣтовъ, которымъ былъ полонъ воздухъ, ее окружавшій, — все это помогло Сиднею неожиданно заглянуть къ себѣ въ душу и прочесть тамъ нѣчто для него новое и неизъяснимо отрадное… Онъ готовъ былъ признаться ей тотчасъ же въ своихъ думахъ; но не посмѣлъ смутить душевный покой такого юнаго, невиннаго и дорогого ему существа.
— Мнѣ часто случалось желать, чтобъ судьба привела ее увидѣть и поблагодарить за ея заступничество, котораго я никогда не позабуду! — дрогнувшимъ голосомъ сказала Дженни.
— Въ такомъ случаѣ я постараюсь вспоминать теперь о прошломъ съ меньшей горечью и досадой, — рѣшать Сидней. — Намъ не дано измѣнить ничего, что прошло; но зато мы можемъ стараться помнить лишь лучшія стороны его. Надѣюсь, вы вообще рѣдко оглядываетесь на прошлое?
— Напротивъ. Дѣдушка желаетъ, чтобы я ничего не забывала, — тихо сказала Дженни, и оба, не спѣша, пошли, задумавшись, домой.
У крыльца они разстались; но Сиднею захотѣлось опять на просторъ, въ открытое поле, гдѣ можно бродить, бродить хоть до утра…
Чуть свѣтъ, Сидней Керквудъ уже проснулся и всталъ, какъ только въ домѣ всѣ зашевелились. Ему живо припомнится вчерашній разговоръ о Кларѣ; онъ почти пожалѣлъ, что заговорилъ о ней. Но къ чему было замалчивать свое признаніе въ любви въ ней самой, къ Дженни? Быть можетъ, еще долго не представится другой такой удобный случай?..
Но случай представился; и даже очень скоро.
Въ понедѣльникъ, по обыкновенію, Паммертонъ поѣхалъ въ городъ, прихвативъ съ собою нѣкоторыхъ изъ дѣтей, чтобы тѣ побывали у своихъ родныхъ. На этотъ разъ была приглашена и Дженни. Ея дѣдъ и Сидней на цѣлый день осиротѣли.
— А я хотѣлъ бы кое-въ-чемъ признаться вамъ, — началъ Сидней.
— Да? Въ чемъ же это?
— Надѣюсь, что вамъ это не покажется особенно непріятно: я хочу поговорить съ вами насчетъ Дженни. Съ тѣхъ поръ, какъ вы взяли ее въ себѣ, она ужъ больше не ребенокъ; и я особенно опредѣленно почувствовалъ это вчера… Я былъ бы счастливъ, если бы и въ ней произошла такая перемѣна… относительно меня!
Старикъ Снаудонъ, видимо, волновался больше, чѣмъ самъ Сидней. Онъ поднялъ руку и прикрылъ ею глаза, какъ бы защищая ихъ отъ свѣта; но въ улыбкѣ, съ которою онъ къ нему обратился, не было ничего, кромѣ ласки и сочувствія.
— Ничто на свѣтѣ не могло бы такъ порадовать меня! — проговорилъ онъ чуть слышно. — И она знаетъ? Вы ей сказали?
— Мы говорили о прежнихъ годахъ и, вспоминая о Кларѣ, я сказалъ, что забылъ про все, за исключеніемъ того, что она была для Дженни другомъ. Вотъ и все!.. Я думалъ, что лучше обратиться къ вамъ сначала. И, можетъ быть, она… Я такъ много старше ея…
— Много старше? Полноте! Въ моихъ глазахъ вы оба еще дѣти, — съ улыбкою проговорилъ старикъ. — Постойте, и мнѣ тоже надо бы кое-что вамъ разъяснить… Дайте только съ мыслями собраться.
Сидней за это время почти не думалъ о томъ, что въ жизни старика было, вѣроятно, много страннаго, что тотъ могъ пожелать когда-нибудь разъяснить. Съ тревогой сталъ онъ вслушиваться въ слова Снаудона.
— Я, кажется, вамъ говорилъ, — началъ тотъ, — что у меня было всего четверо сыновей: двое среднихъ, — самые лучшіе, любившіе меня, — умерли въ молодыхъ годахъ; Джозефъ — младшій, вамъ уже знакомъ, а старшій, Михаилъ, — вылитый я самъ, — больше всего причинялъ мнѣ горя, на ряду съ Джозефомъ. Но я вамъ еще ни слова не сказалъ (и по сейчасъ еще никто не знаетъ), что этотъ самый Михаилъ умеръ въ Австраліи одновременно со своимъ единственнымъ сыномъ, а всѣ его капиталы перешли по наслѣдству… ко мнѣ!
Снаудонъ глубоко, но съ облегченіемъ перевелъ духъ:
— Этимъ надо было бы закончить, — замѣтилъ онъ: — но такъ тяжело мнѣ было скрываться передъ вами, что я радъ облегчить сердце признаніемъ. Я все вамъ откровенно разскажу; я не боюсь, что вы осудите меня: вы меня поймете!..
"Такъ вотъ, жизнь начала давить меня, когда я только-что родился; но я не чувствовалъ ея полнаго гнета лѣтъ до тринадцати, когда осиротѣлъ. Мои отецъ и мать умерли отъ голода и холода въ одну и ту же зиму; я сталъ ходить по сосѣдямъ «побираться»: кто дастъ корку хлѣба, кто щепокъ, чтобы развести огонь. Былъ у насъ въ домѣ одинъ старикъ, который держалъ собакъ. На лѣстницѣ я увидалъ какой-то завалящій кусокъ мяса, — вѣрно собака потрепала его и швырнула. Я бросился къ нему и съ жадностью принялся рвать его зубами… Какъ сейчасъ, вспоминаю это страшное ощущеніе холода и жадности отъ голода!.. Объ ученіи, конечно, нечего было думать; читать и писать, съ грѣхомъ пополамъ, я выучился почти самоучкой и въ девятнадцати годамъ, наконецъ, получилъ постоянную работу; а въ двадцать-пять могъ уже заработать фунтъ стерлинговъ въ недѣлю. Какъ же такому обезпеченному человѣку не думать о женитьбѣ?.. И я женился.
"Но моя Дженни, хорошенькая, нѣжная дѣвочка (Дженни похожа на нее, но бабушка была куда красивѣе!) не могла и не умѣла приноровиться къ скудному житью-бытью, въ которомъ я предъявлялъ ей слишкомъ большія требованія. Я думалъ, что могу что-нибудь сберегать на черный день, а ей и на хозяйство не всегда хватало. Тамъ пошли дѣти, — и стало еще того хуже! Я началъ истязать бѣдную женщину своими придирками и грубостью въ первый же мѣсяцъ нашей брачной жизни. Ужасное дѣло! Чѣмъ дальше, тѣмъ все неосновательнѣе она поступала; тѣмъ туже затягивалась петля недоразумѣній и нужды. Дженни совершенно не умѣла распоряжаться деньгами и терзалась невообразимо, видя, что безпрестанно раздражаетъ меня. Съ горя она стала пить; наконецъ, заболѣла и болѣзнь, кажется, разстроила въ конецъ ея умственныя способности; я потерялъ всякую власть надъ нею и она часто говорила, что давно бы бросила меня, если бы не дѣти. Я тоже часто ей грозилъ, что не выдержу и ее брошу.
"Однажды такъ и случилось, что я вышелъ изъ себя, пробродилъ по городу весь день и даже на ночь не пришелъ домой. Я былъ на работѣ, какъ всегда, и только во время обѣда меня охватилъ страхъ за домашнихъ. Я бросился домой… На лѣстницѣ старшій изъ мальчиковъ, Мика, забавлялся игрушками и сказалъ мнѣ, что мама спитъ. Но Дженни не спала. Она лежала на постели, одѣтая, какъ-то странно раскинувъ руки… мертвая, мертвая!..
"Это я, я убилъ ее своимъ обращеніемъ! Я измучилъ, истерзалъ ее своими требованіями, чтобы она такъ же точно морила себя голодомъ ради экономіи, какъ это дѣлалъ я. Помните тога господина, который читалъ лекцію о причинахъ пауперизма? Помните, онъ говорилъ, что бѣдняки сами виноваты въ своей бѣдности; что они не умѣютъ сдерживать себя и экономить? Все это хорошо и прекрасно только на словахъ. Пусть бы богачи попробовали сами, что значитъ «экономія» для бѣдняка, нуждающагося въ необходимомъ! Такого самоотреченія не только выполнить на дѣлѣ, но даже и представить себѣ не въ состояніи ни одинъ богатый человѣкъ!.. Поняли вы теперь, почему я такъ возмущаюсь, когда при мнѣ заговариваютъ объ этомъ?
"Судьба жестоко и справедливо наказала меня: двое сыновей, самые нѣжные ко мнѣ, рано сошли въ могилу; Джозефъ пропалъ безъ вѣсти; Михаилъ знать меня не хотѣлъ. Однажды, за два года до своей смерти, онъ вызвалъ меня въ себѣ и всѣми силами, повидимому, старался загладить прошлое. Въ то время онъ уже значительно нажился, но на такомъ дѣлѣ, которому я не сочувствовалъ. Онъ былъ, такъ-сказать, барышникомъ: перепродавалъ гуртомъ скотъ, покупалъ и съ большими барышами продавалъ участки земли. Когда онъ умеръ, — будь я помоложе, — я, вѣроятно, хоть немного утѣшился бы возможностью пожить безбѣдно; но на старости лѣтъ мнѣ, человѣку усталому и одинокому, богатство было только излишнею обузой. Я ни въ чемъ не измѣнилъ ни своей одеждѣ, ни образу жизни и началъ-было уже подумывать о томъ, чтобы пожертвовать весь капиталъ какому-нибудь благотворительному или учебному учрежденію; но вдругъ вспомнилъ, что у Джозефа былъ ребенокъ, по всей вѣроятности, оставленный въ Лондонѣ… Остальное вы знаете.
"Теперь моя сердечная мечта, дѣлъ всего, что я до силъ поръ дѣлалъ для этого ребенка, для моей Дженни, это — сдѣлать изъ нея искреннюю, убѣжденную утѣшительницу несчастныхъ и угнетенныхъ.
"А силою собственнаго тяжкаго опыта, цѣной своей жизни, своего личнаго счастья, я пришелъ къ убѣжденію, что истинную помощь подать бѣдняку, понять его нужды и стремленія можетъ только человѣкъ, вышедшій изъ народа и самъ выстрадавшій, вынесшій на своихъ плечахъ тѣ же невзгоды и лишенія, которыя терпитъ весь рабочій людъ, вся наша «меньшая братія».
"Я задумалъ сдѣлать изъ Дженни такого именно человѣка, такую труженицу и работницу, которая на дѣлѣ была бы знакома со всѣми потребностями рабочихъ классовъ… На это м-ръ Персиваль, которому я открылся, возражаетъ, что она выйдетъ замужъ и мужъ ея можетъ погубить все дѣло, но если найдется человѣкъ единомыслящій и самъ настроенный на такой идеальный ладъ…
— И найдется, Богъ милостивъ! — возразилъ я ему.
— А, Сидней? Вѣдь найдется? — заключилъ старикъ, просвѣтленнымъ взглядомъ слѣдя за выраженіемъ лица своего слушателя.
— О, да! Если Дженни сочтетъ меня достойнымъ быть ея мужемъ.
— Я былъ въ васъ увѣренъ, Сидней, — ликовалъ Снаудонъ: — какъ теперь увѣренъ въ самой Дженни! Бѣдное дитя! она и не подозрѣваетъ, что почти всѣ эти три года была для меня предметомъ самой ужасной нравственной пытки! Я пристально всматривался въ каждое ея движеніе, каждый ея взглядъ, каждое проявленіе въ ней тѣхъ чувствъ, которыя считалъ необходимыми для выполненія задачи, которая для меня уже невыполнима по старости лѣтъ. Но я умеръ бы спокойно, если бы могъ быть увѣренъ, что мое дѣло въ надежныхъ рукахъ. Остановка только въ томъ, чтобы сообщить объ этомъ Дженни, но Персиваль не совѣтуетъ: — онъ находитъ, что она еще слишкомъ молода…
— И въ самомъ дѣлѣ, къ чему спѣшить, если уже все складывается по вашему желанію? Значитъ, мое чутье вѣрно подсказало мнѣ, что лучше отложить и мое объясненіе еще на годъ.
— Что же, можетъ быть, оно и въ самомъ дѣлѣ такъ лучше будетъ? — задумчиво промолвилъ Снаудонъ. — Я не очень вѣрю въ опытность и цѣлесообразность помощи всякихъ дамъ-благотворительницъ, но вотъ м-ръ Персиваль знаетъ одну такую, которая дѣйствительно является труженицей и подвижницей на пользу и счастье обездоленнаго и сираго люда. Это нѣкая миссъ Лантъ, которой онъ уже не разъ передавалъ отъ меня небольшія суммы для симпатичныхъ мнѣ цѣлей. Она, кажется, дѣйствительно такая прекрасная особа, какою Персиваль ее считаетъ, и знакомство съ нею можетъ принести Дженни существенную пользу; но сначала надо, чтобы Дженни ознакомилась съ моими намѣреніями. И вотъ еще что меня смущаетъ: я не знаю, будетъ ли въ этомъ дѣлѣ сынъ мой Джозефъ мнѣ подспорьемъ или помѣхой? Дѣлать нечего, надо ждать и присматриваться къ нему, надо постараться узнать его поближе!
Когда Дженни вернулась и Сидней издали услыхалъ, какъ звонко и радостно привѣтствуютъ дѣти ея возвращеніе, у него сердце сжалось и на душѣ стало тяжело… Можетъ быть, его тревожила необходимость отложить на время свои надежды и ихъ осуществленіе?
XVI. — Смерть примиряетъ.
правитьВъ толпѣ, собравшейся въ Кларкенуэль-Гришъ, чтобы пофилософствовать, поспорить и послушать интересныхъ самобытныхъ ораторовъ изъ народа, никто не привлекъ особаго вниманія франтоватаго джентльмена, въ которомъ внимательный наблюдатель могъ бы узнать Джозефа Снаудона.
Но вотъ Снаудонъ невольно обратилъ глаза въ ту сторону, куда тѣснилась толпа слушателей: тамъ виднѣлась тощая фигурка сѣдого изможденнаго человѣчка, который говорилъ съ убѣжденіемъ, поражая слушателей своимъ юношескимъ пыломъ.
— Это старикъ Юэттъ, Юэттъ! — загудѣли въ толпѣ. — Самый настоящій человѣкъ, чтобы задать имъ жару!
И въ самомъ дѣлѣ, обличительная рѣчь бурнымъ потокомъ полилась изъ его высохшихъ устъ. Вся его фигура, казалось, была нагляднымъ обличеніямъ несправедливостей судьбы. Онъ горячо взмахивалъ руками, то сжимая, то разжимая кулаки, лицо его подергивалось судорогой, онъ кусалъ себѣ губы до того, что капли крови показались у него на подбородкѣ. Видъ его былъ ужасенъ.
— Въ чемъ корень бѣдствій рабочаго въ столицѣ? — теряя голосъ, хрипло кричалъ онъ. — Въ томъ, что онъ никакъ не можетъ свести концы съ концами! Проклятые законы не мѣшаютъ домовладѣльцу отбирать у рабочаго половину (а то и больше) его жалованья въ уплату за голыя стѣны. И что за «квартиры», въ которыхъ принуждены ютиться, рождаться и умирать тѣ самые люди, которые созидаютъ и поддерживаютъ благосостояніе страны?.. Что если бы показать владѣльцамъ Кларкенуэля, чего они заслуживаютъ? Да! Скажите, друзья: что можетъ случиться, и даже скорѣе, чѣмъ мы полагаемъ?
Минутъ двадцать громилъ Джонъ Юэттъ своими филиппиками существующіе порядки; съ глазами, налитыми кровью, съ впалой грудью, изъ которой вырывались хриплые звуки, послушные его ярости, онъ былъ ужасенъ! Когда онъ замолкъ, окончательно потерявъ голосъ, онъ шатался какъ пьяный; ноги и руки окончательно отказывались ему повиноваться; страшно было смотрѣть на его искаженное лицо, когда онъ протискивался сквозь толпу.
Джозефъ послѣдовалъ за нимъ.
— Давно я не слыхалъ такой хорошей рѣчи, м-ръ Юэттъ! Люблю послушать, когда человѣкъ говоритъ то, что думаетъ!
Джонъ посмотрѣлъ на него мутными, слезящимися глазами, но похвала ему пришлась по вкусу.
— Это еще не послѣднее мое слово! — проговорилъ онъ съ трудомъ своимъ охрипшимъ голосомъ.
— Вамъ, кажется, трудно достается такое волненіе? — замѣтилъ участливо Джозефъ.
— Это мнѣ все равно, м-ръ Снаудонъ. А знаете, я думалъ еще заглянуть въ свой клубъ.
— Что же, и я не прочь. Пойдемъ! — предложилъ Джозефъ. Участокъ, равно какъ и домъ, въ которомъ помѣщался «ремесленный клубъ», имѣлъ не особенно привлекательный видъ. При входѣ посѣтителей просили расписаться въ книгѣ посѣтителей и Джозефъ съ эффектомъ «закрутилъ» свою подпись.
Въ комнатѣ, гдѣ было душно и такъ накурено, что за облаками дыма ничего не было видно, стукъ кастаньетъ и бренчанье на «бэнджо» указывали на то, что происходитъ такъ-называемое «увеселеніе негровъ», дѣло обычное по воскреснымъ днямъ въ «ремесленныхъ клубахъ»; объявленіе о нихъ помѣщаются въ нѣкоторыхъ воскресныхъ листкахъ. На этотъ разъ, слушатели были особенно благосклонно настроены; исполненіе то-и-дѣло прерывалось дружнымъ смѣхомъ и возгласами одобренія.
Юэттъ и его спутникъ сошли внизъ и сѣли въ почти пустой комнатѣ за кружкой пива.
— А что, какъ здоровье жены? — спросилъ Снаудонъ.
— Да плохо, плохо. Съ четверга не встаетъ съ постели, бѣдная.
— Давно вы не видали Керквуда? — не глядя на него, спросилъ Юэттъ.
— Уѣхалъ куда-то въ отпускъ… въ Эссексъ, что ли. А мы съ нимъ еще недавно про васъ говорили.
— Въ самомъ дѣлѣ? Не скажете ли вы ему, когда придется къ слову, чтобы онъ къ намъ зашелъ? Женѣ очень хотѣлось бы его видѣть.
— Хорошо, скажу! — согласился Джозефъ.
Разговоръ уже перешелъ на другую тему, когда въ дверяхъ показался человѣкъ среднихъ лѣтъ и отозвалъ въ сторону Юэтта.
— Слышали вы что-нибудь про похоронную кассу? — спросилъ онъ, понижая голосъ.
— Нѣтъ, ничего. А что?
— Да Дикъ Смэльсъ говоритъ, что ему не выдаютъ долю его сынишки, который умеръ на-дняхъ.
— Не выдаютъ? Это же почему?
— Вотъ я и хочу знать. Тамъ, наверху, только о томъ и разговора.
Оба поднялись наверхъ, гдѣ уже шумѣли всѣ, заинтересованные въ этомъ извѣстіи; волненіе все разросталось.
На слѣдующій же день разъяснилось, что «похоронную кассу» постигла катастрофа, нерѣдко повторяющаяся въ такихъ учрежденіяхъ: небрежность въ веденіи дѣла и злоупотребленія были удостовѣрены слѣдственной коммиссіей и бѣжавшій виновникъ катастрофы, Макъ-Котъ, разыскивался полиціей.
Джонъ былъ ошеломленъ этимъ новымъ и неожиданнымъ ударомъ судьбы. Вѣдь выплатила же ему касса сполна, когда умеръ его младшій малютка? Если бъ только можно было хоть подозрѣвать что-нибудь недоброе тогда же! Можно было принять мѣры… перейти въ другую… А онъ-то какъ старался платить аккуратно! Даже за Клару всѣ три года не переставалъ платить. Какъ утопающій за соломенку, такъ онъ хватался за надежду, что она когда-нибудь все-таки вернется! Но и эта смутная надежда, казалось, волею судьбы, теряла почву… Но какъ теперь быть? Какъ скрыть это отъ Магги, которую и хоронить не на что будетъ. Докторъ каждый разъ повторяетъ, что она больше не встанетъ. Дѣти растутъ; присмотра за ними надо все больше и больше: вонъ Эми раза два осмѣлилась, вмѣсто школы, шататься по улицамъ и слишкомъ ее привлекаютъ удовольствія, которыхъ, конечно, она не можетъ имѣть при безъисходной нищетѣ… Кто за ними присмотритъ; кто ихъ поддержитъ, приголубитъ въ тяжелую минуту?..
По дорогѣ домой, возвращаясь изъ деревни, Керквудъ встрѣтился случайно съ Джозефомъ Снаудономъ.
— Миссисъ Юэттъ совсѣмъ плоха, проситъ ее провѣдать! — вотъ первое, что мрачной тучею заволокло его радужное настроеніе. — Джонъ ничего не имѣетъ противъ того, чтобы вы къ нимъ пришли: онъ самъ просилъ! — прибавилъ Джозефъ.
Сидней тотчасъ пошелъ по адресу, который ему указалъ Джозефъ. Юэтты жили теперь въ подвальномъ этажѣ молочной фермы и къ нимъ приходилось спускаться внизъ, по кривымъ ступенямъ.
Сиднею были хорошо знакомы жилища бѣдняковъ; но такого скуднаго, такого унылаго ему еще не приходилось видѣть. Духъ захватило и грудь защемило до боли при видѣ тощихъ дѣтей, глодавшихъ сухой хлѣбъ, сидя на непокрытомъ тюфякѣ. Не сводя глазъ съ постели, на которой въ углу лежала умирающая (а можетъ быть, уже умершая?) м-съ Юэттъ, Эми, проводившая Сиднея сюда, тихонько прошептала:
— Спитъ!.. — и, осторожно подойдя въ матери, убѣдилась, что та лежитъ въ забытьи. Окликнувъ ее нѣсколько разъ, Эми увидала, что мать открыла глаза; ея блуждающій взглядъ остановился на Сиднеѣ, губы зашевелились, голова чуть-чуть двинулась на подушкѣ.
— Я знала, что вы придете… знала! — заговорила она тихо и лучъ радости блеснулъ у нея на лицѣ. — Мнѣ такъ нужно было… васъ повидать; сказать вамъ… попросить…
Волненіе не дало Сиднею ничего сказать; горячія слезы жгли ему щеки.
— Гдѣ Джонъ? — тревожно озираясь, спросила, переводя духъ, больная. — Эми, гдѣ отецъ?.. Умоляю васъ, Сидней! Забудьте все, будьте опять друзьями: онъ и самъ знаетъ, что неправъ, но ему тяжко… тяжко. Моя болѣзнь такъ много стоила… Я умру и имъ легче будетъ… но не оставьте ихъ; помогите, будьте другомъ до конца.
— Будьте покойны, я обо всемъ позабочусь, — утѣшалъ ее Сидней.
— И вотъ еще что… Наклонитесь ближе… ближе! Если она найдется… (вы ничего не знаете, гдѣ она теперь?), если она вернется, — не бросайте ее! Женщинѣ тяжко жизнь дается.
— Я буду для нея братомъ и другомъ; я ее не оставлю; обѣщаю вамъ!
— Теперь я могу умереть спокойно! Я знала, что вы… не откажете… придти!..
— О, Боже, отчего я раньше не пришелъ! — горевалъ Сидней, чувствуя, что въ душѣ его шевелится укоръ.
Дверь отворилась и вошелъ Джонъ. Молча они пожали другъ другу руки и Юэттъ въ изнеможеніи упалъ на стулъ у постели. Онъ производилъ впечатлѣніе человѣка, котораго пребываніе въ тюрьмѣ, — въ этомъ мірѣ отверженныхъ, — доводитъ до потери разсудка.
М-съ Юэттъ впала въ безсознательное состояніе.
Сидней ушелъ и, выйдя въ сѣни, далъ Эми деньги, чтобы купить все нужное, не обращаясь въ отцу.
М-съ Юэттъ тихо скончалась поутру на разсвѣтѣ, безъ страданій. Смерть какъ бы намѣренно хотѣла пощадить ее за то, что она слишкомъ изстрадалась при жизни. Сидней уже не засталъ ее въ живыхъ.
— Что теперь будетъ? Какъ я похороню ее? — въ отчаяніи говорилъ Юэттъ. — Вы слышали, — кассу обокрали? Нечего сказать, хорошъ тотъ міръ, въ которомъ мы живемъ! Люди не даютъ людямъ жить и даже отнимаютъ возможность умереть спокойно, лечь подъ землю. Нѣтъ, живи и умирай, — какъ песъ! Смотрите, хорошо живется такимъ, какъ мы? Помните, какія у насъ были надежды, когда мы съ нею женились? А теперь — голыя стѣны, голая кровать, голодныя дѣти! Развѣ это моя вина? Развѣ я не работаю, какъ волъ? Я удивляюсь, какъ я еще не пошелъ убивать и грабить по большой дорогѣ!..
— Послушайте! Поговоримъ о ней, — перебилъ его Сидней. — Не тревожьтесь: у меня хватитъ все сдѣлать, за все заплатить. Не думайте, что это подачка; отдадите, когда будетъ можно, понемногу…
— Сидней! Сидней! Мнѣ стыдно смотрѣть вамъ въ глаза! Она была права: вы не перемѣнились. Я ее не слушалъ… О, Боже! Я самъ скоро за ней пойду… У меня силъ нѣтъ, я больше не могу терпѣть!..
И, горячо рыдая, онъ упалъ головою на подушку, гдѣ безмятежно почивала вѣчнымъ сномъ его вѣрная Магги.
XVII. — Наконецъ-то!
правитьВъ дешевенькой меблированной комнатѣ, за круглымъ, шаткимъ столомъ сидѣла Клара.
"Я получила ваше письмо (писала она); но оно для меня такъ же неясно, какъ и предъидущее. Вы какъ будто чего-то не договариваете; или, можетъ быть, вамъ стыдно сказать? Вы говорите, что для меня представляется прекрасный случай заработать большія деньги; такъ если вы не шутите, растолкуйте?мнѣ хорошенько, въ чемъ дѣло? Это тѣмъ болѣе важно для меня въ настоящее время, что я не вижу никакой перемѣны къ лучшему въ условіяхъ моей жизни; если же я не достану денегъ на покупку костюмовъ, то и ролей мнѣ не дадутъ никогда подходящихъ; а на тѣхъ, которыя я теперь исполняю, не выдвинешься, да и опротивѣли онѣ!
"Отъ васъ я больше брать не намѣрена ни гроша; впередъ говорю: такъ и знайте! Но вы мнѣ пишете, что эта возможность дать мнѣ заработать деньги идетъ не отъ васъ; въ такомъ случаѣ говорите прямо: что я должна сдѣлать?
«За большія деньги я почти на все готова, но не настолько ужъ я низко пала, чтобы пуститься на подлые или безчестные поступки. Хоть, повторяю, въ своемъ отчаяніи я дошла до того, что на многое посмотрѣла бы сквозь пальцы, лишь бы дождаться торжества моихъ многолѣтнихъ усилій „пробиться“! Чего бы мнѣ это ни стоило, а я заставлю людей говорить обо мнѣ, заставлю читать и слушать про меня! Я сторицею вознагражу себя за претерпѣнное униженіе и неудачи! Пишите же прямо безъ обиняковъ, или заходите сами». — K. В.
Подъ унылый свистъ вѣтра, который завывалъ въ трубѣ, при неровномъ свѣтѣ, который бросало пламя въ каминѣ, то вспыхивая, то потухая, Клара запечатала свое письмо и надписала адресъ:
«К. Г. Скауторну, эсквайру».
Утомленная, она опустилась на кресло и печально задумалась обо всемъ… и ни о чемъ. Такъ съ нею бывало теперь каждый разъ, какъ она оставалась одна, особенно въ сумеркахъ или въ темнотѣ. Вотъ уже четвертая недѣля, какъ она служитъ въ странствующей труппѣ, которая разъѣзжаетъ по провинціи съ самымъ выгоднымъ репертуаромъ — одной единственной, но «знаменитой» мелодрамой «Тайна рѣки Темзы». Эта пьеса выдержала четыреста представленій подъ рядъ въ столицѣ! И потому она доходнѣе сотни всякихъ умныхъ другихъ. Роль у Клары была меньше, чѣмъ у Грэсъ Данверъ; но и та была на второстепенныхъ «амплуа»; главную роль исполняла Эрминія Уолькотъ, которая дѣлила шумный успѣхъ въ каждомъ представленіи съ ея героемъ (онъ же и антрепренеръ), м-ромъ Самюэлемъ Пилемъ. Никто такъ, какъ Эрминія, не умѣлъ поразить публику въ той сценѣ, гдѣ какіе-то негодяи душатъ ее и швыряютъ за рѣшетку лондонскаго моста. Теперь предстояло третье и послѣднее (для небольшого городка въ Ланкаширѣ) представленіе этой замѣчательной пьесы.
Клара только-что подошла къ камину, чтобы помѣшать огонь, какъ вдругъ раздался стукъ въ дверь.
— А? Какъ вамъ понравится? Миссъ Уолькотъ дала тягу! — воскликнулъ оживленно женскій голосъ и въ комнату вошла молодая женщина лѣтъ двадцати-пяти.
Но, Клара не проявила особаго удивленія при этой грандіозной новости: она знала, что давно уже были замѣтные нелады между «хозяиномъ» и премьершей". Зато волненіе Грэсъ Данверъ было ей тѣмъ болѣе понятно, что эта послѣдняя должна была замѣнить въ тотъ же вечеръ бѣжавшую миссъ Уолькотъ.
— Очень рада, — замѣтила Клара сдержанно.
— Что-то не похоже, — возразила въ свою очередь ея сослуживица, начиная раздражаться.
— Чего же вамъ еще больше? Кричать мнѣ, что-ли, отъ восторга, что случай, наконецъ, даетъ возможность величайшей въ мірѣ артисткѣ показать себя?
Въ этомъ намекѣ вылилась немалая доля той горечи, которая уже не сегодня накопилась между бывшими подругами. Клара впрочемъ вела себя несравненно сдержаннѣе, а Грэсъ положительно теряла всякое самообладаніе.
— А все-таки этотъ случай пришелъ! — рѣзко засмѣявшись, сказала она. — Когда придетъ твой чередъ, можешь требовать, чтобы и я поздравляла тебя въ свою очередь! — и она торжественно выплыла вонъ изъ комнаты.
Клара также вышла изъ дому, бросила письмо въ почтовый ящикъ и пошла по направленію къ театру, гдѣ шла экстренная репетиція, устроенная исключительно для Грэсъ, о появленіи которой собственно публика не должна была ничего подозрѣвать до начала представленія.
Въ послѣднюю минуту, когда зрителей уже набралось порядочно, когда занавѣсъ уже готовъ былъ подняться, а раекъ, биткомъ набитый, трепеталъ отъ нетерпѣнія, м-ръ Пиль появился и сказалъ прочувствованнымъ и внятнымъ голосомъ, что «къ сожалѣнію, по семейнымъ обстоятельствамъ, онъ вынужденъ замѣнить отсутствующую артистку другою, но, несмотря на быстроту происшедшей перемѣны, онъ надѣется, онъ вѣритъ въ благосклонность и снисходительность почтеннѣйшей публики»!..
Первый ропотъ неудовольствія прокатился по рядамъ и перешелъ въ грохотъ рукоплесканій. Представленіе началось и кончилось безъ особыхъ приключеній; публика осталась довольна, но дамы-артистки замѣтили не безъ злорадства, что самъ герой пьесы, м-ръ Пиль все время игралъ раздражаясь на неумѣнье и нечуткость миссъ Данверъ, которая не съумѣла оттѣнить его выигрышныя мѣста, какъ это дѣлала миссъ Уолькотъ. Клара играла разсѣяннѣе обыкновеннаго, но не придавала этому никакого значенія, такъ какъ ея роль была незначительная. Каково же было ея изумленіе, когда ее вдругъ позвали въ кабинетъ «хозяина», въ первый же перерывъ по окончаніи мелодрамы. М-ръ Пиль, человѣкъ еще молодой и статной, даже изящной внѣшности, гордился тѣмъ, что умѣетъ всегда деликатно обращаться со своимъ дамскимъ персоналомъ; однако на этотъ разъ какъ-то такъ свирѣпо смотрѣли его черные глаза изъ-подъ надвинутыхъ бровей, что Клара изумилась.
— Миссъ Вэль, — началъ онъ: — вамъ, можетъ быть, не безъизвѣстно, что вы провели свою роль хуже обыкновеннаго?
— Можетъ быть, — не глядя на него, подтвердила Клара.
— Но почему же это такъ случилось?
— Должно быть, я была не въ духѣ. Да и не стоило стараться: для публики разница была бы незамѣтна.
— Въ томъ смыслѣ, что вы, значитъ, всегда играете невнимательно?
— Нѣтъ, если роль не стоитъ вниманія… хотя бы публика была способна ее оцѣнить.
Въ манерѣ и голосѣ Клары было столько дерзости и она такъ ловко съумѣла ихъ оттѣнить, что само по себѣ это умѣнье было залогомъ ея сценическихъ способностей.
— Однако, сударыня! Такъ говорить о публикѣ, которая мнѣ дѣлаетъ восторженный пріемъ, все равно, что считать меня бездарностью! — воскликнулъ антрепренеръ.
— Я не имѣла намѣренія…
— Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ не имѣли; но скажите, вы недовольны своей ролью?
— И это, надѣюсь, вполнѣ естественно, — подсказала Клара.
— Вы, пожалуй, готовы вообразить, что изъ васъ выйдетъ и Джульетта, и лэди Макбетъ?
— И та, и другая выйдетъ у меня не хуже, чѣмъ у другихъ, — сколько мнѣ кажется, по крайней мѣрѣ.
М-ръ Пидъ разразился смѣхомъ, не лишеннымъ добродушія.
— Очень жаль, что не могу пока доставить вамъ возможность выступить въ Шекспирѣ; но что вы скажете на предложеніе снизойти до роли Лауры Дентонъ?
Предложеніе замѣнить Грэсъ, которая въ этой роли только-что выступила вмѣсто миссъ Уолькотъ, показалось Кларѣ нѣсколько страннымъ и даже подозрительнымъ.
— Какъ вамъ кажется: во сколько времени вы могли бы ее выучить? — продолжалъ тотъ.
— Часъ или два — не больше: я ее почти знаю!
Задумчиво прошелся м-ръ Пиль взадъ и впередъ по комнатѣ.
— Условій, конечно, я не дѣлаю съ вами пока никакихъ, а только… мы завтра ѣдемъ въ Болтонъ и вы тамъ попробуете свои силы. Завтра можемъ переговорить еще и сдѣлать репетицію. Спокойной ночи!
Выходя отъ директора, Клара пропустила почти безъ вниманія то обстоятельство, что въ корридорѣ у дверей кабинета притаились, жадно ожидая ея появленія, Грэсъ Данверъ и другая актриса. До дому она дошла подъ дождемъ; но не чувствовала, что промокла до костей и, не дотрогиваясь до ужина, которой ожидалъ ее, принялась читать свою роль громко и съ надлежащимъ выраженіемъ. Несмотря на поздній часъ, ей помѣшали и никто иной, какъ Грэсъ, которая жила отдѣльно отъ нея.
Поздняя посѣтительница была до того взволнована, что хотѣла заговорить — и не могла; только губы ея беззвучно шевелились, а языкъ не повиновался, какъ у параличной. Молча стояли онѣ обѣ, не сводя одна съ другой своихъ горячихъ глазъ.
— Я полагаю, вы намѣрены сдѣлать мнѣ сцену? — спросила Клара. — Только пожалуйста не забудьте, что уже поздно и что шумъ будетъ слышенъ всѣмъ въ домѣ.
— Вы хотите сказать, что приняли предложеніе Пиля безъ возраженій, не указавъ ему на неловкость говорить съ вами прежде, чѣмъ со мной?
— Да, хочу сказать! Довольно мнѣ пришлось дожидаться. Я тоже хочу воспользоваться удобнымъ случаемъ.
— И вы еще считаетесь моимъ другомъ?
— Самый близкій мнѣ другъ — я сама, тѣмъ болѣе въ подобномъ дѣлѣ. На моемъ мѣстѣ и вы поступили бы такъ же точно.
— Никогда! Я не способна на такіе низкіе поступки. Всѣ васъ осудятъ!
— Вотъ вздоръ! Чѣмъ же я виновата, что вы плохо сыграли свою роль? И наконецъ, какъ для васъ это былъ пробный спектакль, такъ это будетъ и для меня.
Грэсъ язвительно засмѣялась:
— «Плохо сыграла»! Какъ будто всѣмъ намъ неизвѣстно, какимъ способомъ вы этого добились? Знаемъ мы прекрасно, какъ достаются успѣхи подобнымъ особамъ!..
Голосъ ея прервался; она захлебнулась раздражительнымъ кашлемъ; на платкѣ, который она поднесла къ губамъ, показалась кровь… Клара сдержала свой гнѣвный порывъ и, презрительно взглядывая на несчастную, проговорила:
— И пробовать не буду съ вами спорить или говорить дерзости; въ этомъ вы, конечно, осилите меня! Лучше послушайтесь добраго совѣта, пойдите домой и ложитесь въ постель: вамъ надо поберечь себя, вы совсѣмъ больны! Что бы ни думали обо мнѣ вы или всѣ другіе, мнѣ все равно, хоть вы и наговариваете на меня. Вы говорите вдобавокъ, что мы съ вами друзья; но какая же можетъ быть дружба между женщинами, которымъ надо каждой пробить себѣ дорогу въ жизни! Вамъ самой приходилось переживать такія же тяжелыя времена, какъ и мнѣ. И вы, конечно, въ глубинѣ души не думаете, чтобы я могла поступиться своими правами въ вашу пользу; по крайней мѣрѣ отъ васъ я не стала бы требовать ничего подобнаго. Мы должны бороться съ жизнью, и слабѣйшія изъ насъ погибнутъ. Вотъ чему научилъ меня житейскій опытъ!
— Вы правы! — съ какимъ-то страннымъ спокойствіемъ отвѣтила Грэсъ. — Посмотримъ, кто-то побѣдитъ?
Все вниманіе, всѣ помыслы Клары были поглощены ея письмомъ къ Скауторну — иначе она замѣтила бы съ испугомъ, какой ужасный взглядъ, полный ненависти, бросила на нее соперница, уходя. Ярче, нежели обыкновенно, представилась Кларѣ та бездна житейской грязи, въ которую она по доброй волѣ окунулась, въ надеждѣ поскорѣе придти къ желанной цѣли. И вотъ… Какъ эта цѣль близка! Какъ близко время, когда она всѣмъ покажетъ, что она недаромъ понадѣялась на себя, на свой талантъ… Скоро начнется цѣлый рядъ успѣховъ; потомъ — ея портреты появятся въ окнахъ на ряду съ другими знаменитостями, и тѣ, — тѣ близкіе и родные, которыхъ она не успѣла убѣдить, — увидятъ и убѣдятся!.. Наконецъ-то!!
На репетиціи Клара была особенно мягка къ несчастной Грэсъ: въ сердцѣ у нея защемило, когда она увидала, до чего та блѣдна и худа. Имя Клары Вэль уже появилось въ Болтонѣ на всѣхъ перекресткахъ; — крупными буквами оно было напечатано противъ имени героини на грандіозныхъ цвѣтныхъ афишахъ. Сама Клара была, какъ во снѣ, и какъ во снѣ слышались ей горячія похвалы м-ра Пиля, сулившія ей близкое и вѣрное торжество. На спектакль она пошла заблаговременно, чтобы не спѣша одѣться и подготовиться въ выходу.
Вечеръ былъ чудесный, но въ двухъ-трехъ переулкахъ, которые прилегали въ театру, было особенно темно и тѣсно. Мастерицы толпою шли домой и, по обыкновенію, пѣли хоромъ. Клара прижалась въ стѣнѣ и дала имъ пройти; а затѣмъ бѣгомъ ринулась впередъ.
У самаго входа на сцену стояла какая-то женщина подъ вуалью и никого не пропускала мимо безъ того, чтобы не вглядѣться пристально въ лицо прохожему. Клара въ свою очередь посмотрѣла на незнакомку и спросила ее почти ласково:
— Грэсъ, это вы?
Вмѣсто отвѣта, ей въ лицо хлеснуло что-то ужасное, — жидкое, жгучее, разъѣдающее мясо до костей. Съ отчаяннымъ, нечеловѣческимъ воплемъ, Клара бросилась бѣгать, сама но зная куда.
Въ ту же ночь одинъ стрѣлочникъ, идя вдоль по рельсамъ желѣзной дороги недалеко отъ города, набрелъ на тѣло страшно искалѣченной женщины, смятой поѣздомъ. Платье на ней было такое, какихъ не носятъ ни рабочія, ни крестьянки, а болѣе зажиточныя и цивилизованныя женщины; на ней былъ очень большой платокъ, а на рукахъ — перчатки. Ничто не могло бы дать чужимъ людямъ возможность удостовѣрить ея личность, тѣмъ болѣе, что ея лицо… Но въ полицію уже пришла просьба о розысканіи одной исчезнувшей особы, и люди, знавшіе ее, безъ труда признали въ трупѣ не кого иного, какъ Грэсъ Данверъ.
XVIII. — Джозефъ устроился.
правитьПомощникъ нотаріуса, Чарльсъ-Генри Скауторнъ, родился въ красильной мастерской, въ обстановкѣ которой и протекло его раннее дѣтство; но его влекло въ болѣе отвлеченному и, такъ сказать, умственному труду, а потому отецъ и не препятствовалъ ему поступить въ контору нотаріуса, — сначала только въ качествѣ мальчишки-переписчика. По смерти отца, ему пришлось одному перебиваться, чтобы прокормить самого себя и свою мать; — мастерской какъ не бывало. Въ это время нужды и стремленія выбиться на дорогу съ нимъ случилось то, чему подвержено большинство такихъ же бѣдняковъ: онъ преуспѣлъ въ своемъ намѣреніи, но его нравственныя стороны потерпѣли пораженіе. Изъ такого испытанія человѣкъ рѣдко выходитъ неповрежденнымъ нравственно. Такъ и на Скауторна умѣнье выдвинуться по службѣ имѣло пагубное вліяніе; между прочимъ, онъ пристрастился къ театру и сжился съ его закулиснымъ міромъ. Такимъ образомъ, онъ познакомился съ Грэсъ Данверъ, и отъ него узнала Клара о судьбѣ, постигшей ея бывшую покровительницу и подругу, которая сдѣлалась любимой ученицей м-ра Дрэка.
Прошло еще немного, — и къ тому же профессору драматическаго искусства Скауторнъ привелъ молодую дѣвушку, красавицу и умницу, но почти необразованную, однако мечтавшую сдѣлаться актрисой. И въ самомъ дѣлѣ, года полтора спустя, миссъ Клара Юэттъ, а по сценѣ Вэль, получила ангажементъ въ какомъ-то шотландскомъ театрѣ.
Джозефъ Снаудонъ все это припомнилъ, когда въ разговорѣ съ Клемъ услыхалъ о Кларѣ; но теперь ему было не до того. Онъ былъ самъ не свой, пока старикъ и Дженни были въ отлучкѣ. Едва заслышавъ объ ихъ возвращеніи, онъ поспѣшилъ «провѣдать дочь», и въ сущности не особенно въ данномъ случаѣ притворялся, потому что Дженни невольно будила въ немъ какое-то хорошее, искреннее чувство. Можетъ быть, тутъ отчасти помогли условія его собственнаго домашняго очага и то обстоятельство, что у отца своего, въ присутствіи Дженни, онъ дѣйствительно отдыхалъ душою. Главное, что его тревожило, это бракъ Дженни и Сиднея, который могъ помѣшать его денежнымъ разсчетамъ… Заглянувъ къ «старику» Джозефъ удивился, что засталъ дома свою дочь.
— Я все хвораю и опять успѣлъ прихворнуть, — пояснилъ тотъ. — Такъ ужъ думаю, пусть она больше не ходитъ на работу.
Встрѣтивъ взглядъ Дженни, особенно серьезный и молчаливый, отецъ еще больше изумился; тѣмъ болѣе, что и въ ея тихой поступи онъ замѣтилъ какую-то новую для него твердость и самообладаніе. Разгадка не замедлила.
Чувствуя, что его здоровье ненадежно, дѣдъ въ то утро сказалъ ей то же, что недавно говорилъ Сиднею; теперь же настала очередь Джозефа, которому онъ считалъ долгомъ объяснить положеніе дѣлъ, хоть и не могъ разсчитывать на его сочувствіе.
— Послѣ моей смерти, ты убѣдишься, что и по отношенію въ тебѣ я поступилъ такъ же внимательно, — проговорилъ старикъ въ заключеніе. — Но ты уже не первой юности человѣкъ, и, конечно, прежде чѣмъ умру, я хотѣлъ бы видѣть, какъ ты устроишь окончательно свои дѣла.
Смущенный Джозефъ поспѣшилъ просить по почтѣ Скауторна «назначить свиданіе». И они свидѣлись въ своемъ обычномъ ресторанчикѣ на другой день.
— Да. Завѣщаніе сдѣлано десять дней тому назадъ, — замѣтилъ Скауторнъ. — Вамъ семь тысячъ фунтовъ, за вычетомъ судебныхъ издержекъ; а тридцать тысячъ — Дженни. Душеприказчиками, опекунами Дженни до ея совершеннолѣтія, назначены м-ръ Герсиваль и его сынъ; въ случаѣ же ея смерти, эти деньги будутъ розданы на благотворительныя учрежденія.
— По-моему, старикъ рехнулся, — стиснувъ зубы со злости, проговорилъ Джозефъ. — Или онъ въ самомъ дѣлѣ такой ужъ дуракъ, что могъ вообразить, будто Дженни дѣйствительно не истратитъ на себя ввѣренныхъ ей денегъ? А Керквудъ? О, это тонкій человѣкъ. Хотѣлось бы мнѣ, чтобы вы съ нимъ познакомились. (Скауторнъ поспѣшилъ замѣтить, что онъ и самъ былъ бы отъ этого не прочь). Ну, а если онъ женится на ней?
— Все равно, деньги — ея личная, неотъемлемая собственность; впрочемъ, ей предоставляется полная свобода тратить ихъ по своему усмотрѣнію, — а это вѣдь, все равно, сводится къ тому же…
— А если, «по ея усмотрѣнію», ей вздумалось бы подарить отцу, хоть изрѣдка, сотенку-другую?…
— Что-жъ, вполнѣ возможно!
— Нѣтъ, пусть бы ужъ лучше этотъ Керквудъ женился на своей, на той, на прежней…
— На комъ?
— На Кларѣ Юэттъ. Интересно знать, куда она дѣвалась? — прибавилъ онъ, пытливо поглядывая украдкой на своего собесѣдника. — Разскажите все подробно, — настойчиво потребовалъ онъ.
Джемсъ разсказалъ все, что зналъ, и кстати прибавилъ, что эта Клара — бывшая подруга жены ихъ общаго знакомаго, Полькенхорна.
— Мнѣ только бы раздобыть кого-нибудь такого, кто помѣшалъ бы браку Дженни съ Керквудомъ. Я думаю, тотъ не раскается, — прибавилъ онъ.
— Ну, а что вы намѣрены дѣлать, чтобы воспользоваться предложеніемъ отца? — спросилъ Скауторнъ.
— И самъ еще не знаю хорошенько, — отвѣчалъ Джозефъ: — пожалуй, пойду по фильтровой части.
— Какъ такъ?
Джозефъ поспѣшилъ объяснить. Въ качествѣ коммиссіоннаго агента онъ за послѣднее время помогалъ демонстрировать и распространять особаго устройства фильтръ, который обѣщалъ имѣть большой успѣхъ… Были бы только деньги, чтобы начать дѣло.
— И вы не останетесь въ дуракахъ? — замѣтилъ Скауторнъ.
— Можете на меня положиться: я знаю, на что иду! — былъ увѣренный отвѣтъ.
И фильтровое предпріятіе осуществилось.
Старикъ Снаудонъ принялъ горячее участіе въ дѣлахъ сына, и съ помощью совѣтовъ м-ра Персиваля у Джозефа оказалась собственная мастерская съ надписью на окнахъ: «Лэнъ, Снаудонъ и К®». Умолчавъ о завѣщаніи отца, Джозефъ объяснилъ женѣ и ея матери, какое участіе отецъ принималъ въ устройствѣ его дѣлъ. Клемъ и м-съ Пекковеръ возликовали.
Въ той же мастерской старикъ пристроилъ бѣднягу Юэтта, которому Сидней нашелъ комнату у своихъ друзей, — добрыхъ, но бездѣтныхъ супруговъ; такимъ образомъ и за дѣтьми было присмотрѣно, и Джонъ спокоенъ, что они живутъ въ чистомъ, сухомъ помѣщеніи. Когда Джонъ впервые зашелъ осмотрѣть его, онъ былъ пораженъ «роскошью» обстановки. На окнѣ — бѣлоснѣжная штора; на полу — войлокъ и клеенка; кровать, столъ, стулья, комодъ… М-съ Игльсъ скромно стушевалась.
— Это еще что значитъ? — нетвердымъ голосомъ, недовольно нахмурившись, спросилъ Юэттъ своего спутника, Сиднея.
— Вѣрно, кто-нибудь успѣлъ побывать здѣсь до насъ, — съ улыбкою отвѣчалъ тотъ.
— Какъ же могу я уважать себя, если вы продолжаете все еще такъ со мною обращаться? — вспылилъ Джонъ и тотчасъ же удрученно опустилъ голову.
— Да вѣдь это не я, м-ръ Юэттъ! Не поднимайте исторій изъ-за пустяковъ.
— Такъ кто же?
— Вашъ другъ. Придетъ время, — узнаете!
Однако, несмотря на то, что въ домѣ у него водворилось сравнительное благосостояніе, — за дѣтьми было присмотрѣно и они накормлены, онъ самъ сытъ и одѣтъ прилично, — у Джона было неспокойно на душѣ. Что-то тревожило и гнало его вонъ изъ дому: онъ или уходилъ на свои «засѣданія», или, когда ихъ не было, просто шатался по улицамъ, особенно же въ тѣ часы, когда дѣти уже засыпали, а его друзей и квартирохозяевъ, супруговъ Игльсъ, клонило во сну. Какъ одурѣлый или полупомѣшанный, Джонъ вдругъ поднимался и уходилъ; а выйдя изъ дому, всегда шелъ въ одномъ и томъ же направленіи. Вздыхая, бродилъ онъ чуть не до разсвѣта, и возвращался домой ни съ чѣмъ… опять ни съ чѣмъ!..
Съ Бобомъ онъ видѣлся рѣдко, все еще не рѣшаясь простить ему его женитьбу; когда же тотъ заходилъ къ нему, отецъ принималъ его не особенно привѣтливо.
Въ сущности, Бобъ дѣйствительно того стоилъ.
Онъ отравлялъ жизнь своей несчастной женѣ, шатался по трактирамъ и, вдобавокъ, запретилъ ей «знаться» съ Дженни Снаудонъ и Керквудомъ, а самъ свелъ дружбу съ Джэкомъ.
Однажды, къ нему зашелъ Джэкъ Бартлей и по обыкновенію сталъ плакаться на нужду, которую ему будто бы постоянно приходится терпѣть; почти каждый разъ онъ ударялся въ слезы:
— Я сутки какъ ужъ ничего не ѣлъ, честное слово! — всхлипывая, говорилъ онъ. — А эта дрянь Сюкъ (его жена, съ которою онъ разошелся) еще встрѣтилась со мной и глазъ подбила, — видишь? Д-да! Она самая. Такъ-то! Легко ли это, сами посудите.
— А чтобы тебѣ попробовать этакъ меня отдѣлать, а, Пеннъ? — пошутилъ Бобъ съ женою, молодцовато выпрямляясь и чувствуя свое превосходство надъ своимъ тщедушнымъ товарищемъ.
— Не стоитъ; ты бы мнѣ задалъ такого въ отвѣтъ, что я вѣкъ бы не забыла! — подхватила шутку его добродушная и кроткая рабыня.
— Что-жъ, ничего мудренаго, — согласился мужъ и молча продолжалъ смотрѣть, какъ усердно утолялъ свой голодъ бѣдный Джэкъ. Частью чтобы занять его, частью чтобы послушать его похвалы, Бобъ принялся показывать ему свою работу — медальки и медальоны, въ которыхъ онъ былъ дѣйствительно большой искусникъ. Еслибъ онъ жилъ въ ту пору, когда еще не наступило царство коммерческихъ предпріятій и машинъ, онъ былъ бы знаменитостью въ мірѣ граверовъ и нажилъ бы себѣ милліоны. Его гордостью было послѣднее его издѣліе (ради своего удовольствія) — изображенія принца и принцессы Уэльскихъ въ полувѣнкахъ изящнѣйшей отдѣлки. Джонъ пересталъ ѣсть, призадумался и вдругъ сказалъ:
— А что, ты могъ бы мнѣ это подарить? А, Бобъ? Тебѣ не будетъ жалко?
— Конечно нѣтъ; бери, если хочешь.
— Благодарю! — Джэкъ опустилъ медальку въ карманъ и скоро собрался уходить.
— Вотъ бы мнѣ такую жену, какъ твоя! — замѣтилъ онъ Бобу и кивнулъ головой въ сторону Пенни, которая наклонилась поправить дѣтей въ постелькѣ.
Глаза ея заблестѣли отъ удовольствія и она молча перевела ихъ на мужа; но тотъ возразилъ политично:
— Особеннымъ нечѣмъ похвастать. Всѣ бабы на одну колодку!
Бѣдная женщина усиленно старалась улыбаться, чтобы угодитъ своему супругу и властелину.
Послѣдній посвятилъ цѣлый вечеръ домашнему отдыху и благословеннымъ радостямъ на лонѣ семьи, и теперь считалъ себя вправѣ вернуться къ своимъ обычнымъ удовольствіямъ, которыя были у него различны, смотря по состоянію его кармана: если тамъ были еще какія-нибудь деньжонки, Бобъ шелъ въ концертный залъ; если нѣтъ, — просто на улицу и только! А такъ какъ въ данномъ случаѣ послѣднее было вѣрнѣе, то онъ, не долго думая, смѣшался съ толпою бродягъ и визгливыхъ «барышенъ»… Какое галдѣнье, какіе непередаваемые разговоры слышались въ этой толпѣ! Записать ихъ не было бы никакой возможности, но довольно было разъ услышать этотъ ужаснѣйшій жаргонъ, чтобы почувствовать нѣкоторый намекъ на тотъ соціальный вопросъ, какимъ является жизнь этого разряда людей. Что касается собственно Боба Юэтта, это вамъ помогло бы пожалуй понять ту перемѣну, которая въ немъ произошла такъ скоро и такъ повидимому безпричинно.
Когда онъ вернулся домой уже въ двѣнадцатомъ часу ночи, Пенни ему сказала, что Джэкъ заходилъ опять и зайдетъ еще завтра днемъ.
При ихъ встрѣчѣ присутствовала Пеннъ. Джэкъ показалъ на нее глазами, и Бобъ отослалъ жену съ дѣтьми за провизіей къ завтраму. Пенни повиновалась, хоть и не особенно охотно. Но едва она скрылась, какъ Джэкъ заговорилъ, до шопота понижая голосъ:
— Помнишь медальку, что ты подарилъ мнѣ тогда?
— Какъ же, помню.
— Я ее продалъ за четырнадцать пенсовъ одному знакомому человѣчку, а теперь… Пришелъ я туда въ трактиръ, а мой пріятель сидитъ съ какимъ-то тамъ другимъ. Мой взялъ медальку, и пошелъ себѣ на ночлегъ, а тотъ вышелъ за мной да и говоритъ: — «Стой»!.. — Стою! — отвѣчаю я: — «А есть у тебя еще такія же медальки»? — А вамъ на что? — говорю. — «Ну не всели равно, на что? Только вѣдь онѣ у васъ не покупныя»? — Да вамъ-то что за дѣло? — «А то, что я бы могъ дать хорошую цѣну за хорошую вещичку… Когда вамъ вздумается заработать на „свѣтлячокъ“, приходите сюда: я тутъ бываю всегда по четвергамъ. Помните же: вечеромъ, по четвергамъ»! — прибавилъ онъ и повернулъ за уголъ.
— Какой такой «свѣтлячокъ»? — глядя изъ-подъ нахмуренныхъ бровей, спросилъ друга Бобъ.
— Въ ту пору я и самъ не понималъ, что это за штука; а потомъ узналъ: это трактирная жестяная марка.
По лицу Боба скользнула тѣнь и на немъ отразилось, что онъ сообразилъ, въ чемъ штука.
Когда Пенни вернулась, Бобъ сидѣлъ молча, задумавшись, и весь вечеръ не шелохнулся, несмотря на свою любовь къ развлеченіямъ. Даже замѣчаніе Пенни насчетъ квартирной хозяйки и ея приставаній онъ пропустилъ мимо и почти безъ движенія провелъ всю остальную часть вечера, не отходя отъ огня.
Собственно говоря, искреннее уваженіе въ закону могутъ питать только тѣ люди, у которыхъ есть что-либо, что законъ обязанъ беречь и ограждать. Если же вы человѣкъ, недостаточно свѣдущій въ отвлеченныхъ наукахъ, то ваше личное мышленіе приведетъ васъ въ простѣйшему выводу: бери, хватай, пріобрѣтай какими бы то ни было способами, все равно, лишь бы прошло безнаказанно!. Бобъ зналъ, что за такія дѣла, на какія онъ косвеннымъ образомъ согласился, всякій пойдетъ подъ судъ. Да, всякій, но не онъ, Бобъ Юэттъ! Онъ былъ увѣренъ, что до этого не допуститъ его природный умъ, что онъ съумѣетъ вывернуться и, наконецъ, кто можетъ заподозрить въ чемъ-либо противозаконномъ того человѣка, который ни разу не былъ ни въ чемъ замѣченъ?
"Пустяки! Объ арестѣ или наказаніи такого человѣка нечего и говорить. Это вещь совершенно невозможная "!
Такъ уговорилъ себя Бобъ, поддаваясь заманчивой перспективѣ заработать, хоть и неправедными путями, но все-таки побольше, чѣмъ обыкновенно.
Таковы приблизительно доводы, которыми стараются себя успокоить люди, еще не привыкшіе грѣшить противъ закона. Мы знаемъ, какъ смотрѣлъ на законы его отецъ, вольнодумецъ Джэкъ; но Бобъ меньше походилъ на него, чѣмъ Клара, которая, какъ отецъ, была способна возмущаться. Дурныхъ наклонностей у ея брата не было, онъ даже былъ порой великодушенъ, какъ это доказала, напримѣръ, его женитьба. Но она же и тяготила его, она или вѣрнѣе — недостатокъ любви къ женѣ, настоятельная потребность работать на семью не любя, все это вмѣстѣ взятое было для него тяжелымъ гнетомъ, который оказывался ему не подъ силу.
Скоро Пеннилофъ стала замѣчать въ обхожденіи мужа какія-то странности, для которыхъ не находила подходящаго объясненія. Такъ, напримѣръ, ему вздумалось перемѣнить квартиру, а передъ выѣздомъ онъ собралъ и уничтожилъ всѣ свои медальки и ихъ болванки.
— Это еще зачѣмъ? — спросила жена.
— А вотъ зачѣмъ (только смотри, держи языкъ за зубами!) Мнѣ кое-кто сказалъ, кто на меня все это можетъ навлечь непріятность.
— Но чего ради? Чѣмъ твои медальки могутъ тебѣ повредить?
— Ну, все равно! Помалчивай и все тутъ! Да не суйся съ разспросами: слишкомъ ужъ ты любишь чесать языкомъ.
Что онъ не сидѣлъ дома вечеромъ, это ужъ давно была не новость, но совершенно ново было состояніе страннаго и какого-то пугливаго возбужденія, которое въ немъ теперь ясно замѣчалось. При малѣйшемъ шорохѣ Бобъ съ испугомъ оглядывался вокругъ и блѣднѣлъ, какъ больной или виноватый. Жену тревожило его нервное состояніе, которое вдобавокъ отняло у нея ея единственную отраду: Бобъ раздраженно запретилъ ей видаться съ ея другомъ и покровительницей Дженни, не давая, впрочемъ, никакихъ на это объясненій.
На новую квартиру Джэкъ Бартлей тоже пересталъ ходить, но зато и Бобъ сталъ рѣже ходить на работу.
Однажды, когда онъ, мрачно насупившись, брелъ себѣ по дорогѣ, кто-то остановилъ его, потянувъ за рукавъ. Бобъ вздрогнулъ и съ такимъ испугомъ посмотрѣлъ въ лицо удивленной и нарядной дамѣ, что та (не кто иная, какъ Клемъ) остановилась:
— Однако, вы подпрыгнули, словно я васъ булавкой кольнула! — замѣтила она. — Что вамъ такое представилось?
Бобъ смотрѣлъ на нее съ кислой улыбкой. Ея изящный нарядъ, слишкомъ видный для женщины ея круга, состоялъ изъ густо отдѣланной шляпы, коричневаго вельветиноваго жакета и мѣшочка изъ поддѣльнаго мѣха.
— Что вы не на работѣ? — спросила она. — Знаетъ м-съ Пеннилофъ, какъ вы проводите время?
— Вашъ мужъ, видно, не научилъ васъ «знать свой шестокъ»? — возразилъ Бобъ.
Клемъ отнеслась къ его возраженію вполнѣ добродушно и продолжала идти рядомъ съ нимъ, хотя ему и не особенно ловко было чувствовать, какимъ контрастомъ являлась въ этомъ случаѣ его грубая рабочая куртка.
Они проходили мимо Британскаго музея.
— Вы здѣсь бывали? — спросила м-съ Клемъ.
— Еще бы! — свысока, почти съ гордостью отвѣтилъ Бобъ, вспомнивъ, что дѣйствительно когда-то въ дѣтствѣ заходилъ туда съ отцомъ и особенно заинтересовался государственными печатями.
— Надо платить за входъ? Зайдемъ-ка на полчаса. — Боба не очень туда тянуло, но ему было довольно пріятно возобновить старое знакомство, и онъ охотно принялся объяснять Клемъ все, что помнилъ самъ или зналъ по наслышкѣ, о печатяхъ и о прочихъ предметахъ старины, которые интересовали Клемъ. Наконецъ она устала интересоваться или дѣлать видъ, что интересуется, и они сѣли поболтать, обмѣняться разспросами о взаимномъ житьѣ-бытьѣ.
— А что бы сказала м-съ Пеннилофъ, еслибъ узнала, что вы были здѣсь со мною? Вы вѣдь не посмѣете признаться ей?
— Вотъ еще! Развѣ я не самъ себѣ господинъ? Стану я ей докладывать!
— А ея маменька съ братцемъ часто у васъ бываютъ? Милые люди, не правда ли? Самая настоящая компанія для м-ра Боба!
М-ръ Бобъ невесело улыбался.
— А кстати: какъ поживаетъ м-съ Пеннилофъ?
— А кстати: какъ здоровье, съ позволенія сказать, м-ра Снаудона?
— Мой мужъ — настоящій джентльменъ, и хорошо я сдѣлала, что не дожидалась никого другого; тѣмъ лучше для меня!
— И для меня также, осмѣлюсь замѣтить!
— А теперь-то вы чего гуляете? Или вамъ дали по шапкѣ?
— Моя воля: хочу работаю, хочу — нѣтъ.
— Чего жъ вы тутъ разгуливаете въ одиночку: брали бы хоть жену съ собой, — замѣтила она. — Да вотъ что! Приходите сюда въ воскресенье: пожалуй и я приду… Да можете прихватить съ собой и вашу супругу, если захотите.
Дойдя до конца улицы, они простились небрежнымъ кивкомъ головы и разошлись въ разныя стороны.
XIX. — Переворотъ.
правитьДженни томилась душою съ той минуты, какъ дѣдъ открылъ ей свое желаніе, какъ именно онъ думаетъ устроить ея жизнь въ будущемъ. Не то чтобы она не знала людей своего круга или не жалѣла ихъ; — ее просто тревожила мысль, будетъ ли она въ состояніи выполнить возложенную на нее задачу? Слишкомъ молода была она для того, чтобы отдать себѣ ясный отчетъ въ чувствахъ, которыя теперь ее волновали; ее больше всего тревожилъ и пугалъ торжественный тонъ дѣда, который ей казался просто строгимъ и суровымъ. По что значатъ намеки его на Керквуда?..
— Дѣдушка! М-ръ Керквудъ зналъ о твоемъ намѣреніи относительно меня? — спросила она его однажды.
— Зналъ, дитя.
— И онъ думаетъ, что я въ состояніи какъ слѣдуетъ выполнить твое душевное желаніе?
— Конечно!
— А!.. Значитъ, онъ во мнѣ увѣренъ?!
— О, еще бы! Впрочемъ, лучше ты сама его спроси. Но, кромѣ того, я съ нимъ говорилъ тутъ кой-о-чемъ, и это «кое-что» касается тебя. Онъ самъ выяснитъ своевременно этотъ вопросъ… Ну, ужъ Господь съ тобой; иди спать.
Но Дженни еще долго не могла заснуть, мучась своими тревожными думами и подмѣченной ею перемѣной въ обращеніи Сиднея: за послѣднее время тотъ какъ будто больше стѣснялся съ нею, говорилъ сдержаннѣе. Въ сердцѣ Дженни уже давно загорѣлось къ нему болѣе горячее чувство, нежели простая дружба; но гордость не позволяла ей дать ему это замѣтить, пока онъ не выскажется самъ болѣе опредѣленно. Но Сидней молчалъ.
Джозефъ Снаудонъ не терялъ времени въ исполненіи задуманнаго имъ плана — отвлечь вниманіе Сиднея отъ Дженни.
— Послушайте! — началъ онъ. — Вы говорили уже съ нею… обо всемъ… Вы понимаете, что я хочу сказать? Отецъ мнѣ разсказалъ, въ чемъ дѣло.
— Нѣтъ еще, — задумчиво проговорилъ Керквудъ: — это вѣдь не такъ спѣшно…
— Вотъ и я такъ же думаю, чего спѣшить? Только спросить бы у нея, не передумаетъ ли она за это время: очень ужъ молода, — это и Персиваль говоритъ. Положимъ, говоря откровенно, мнѣ не очень важно, что говоритъ Персиваль, но дѣло въ томъ, что относительно васъ онъ мнѣ тоже задалъ два или три вопроса, и, признаюсь, довольно странныхъ. Положимъ, онъ ничего такого не сказалъ, а только… только намекнулъ, чтобы я, значитъ, держалъ съ вами ухо востро… хе-хе-хе! Это только показываетъ, какъ онъ мало знаетъ и васъ, и моего отца. Тотъ, знаете, придумалъ прекрасно — познакомить нашу Дженни съ этою миссъ Лантъ, и вообще, я думаю, дѣвочкѣ не будетъ безполезно годикъ-другой еще поосмотрѣться, пока она освоится со своимъ новымъ положеніемъ. Женитьба не уйдетъ; чего спѣшить? А, что вы скажете? — прибавилъ онъ, добродушно облокотившись на столъ и какъ-то особенно конфиденціально погладывая на своего безмолвнаго собесѣдника, который только коротко замѣтилъ:
— Вполнѣ съ вами согласенъ, — и снова замолчалъ.
— Я, видите-ли, говорю съ вами откровенно, — продолжалъ Джозефъ: — но я вѣдь знаю, съ кѣмъ имѣю дѣло, и понимаю, что могу вамъ довѣриться; вы объ этомъ болтать не пойдете. Конечно, пойди вы къ отцу, да передай ему, что я говорилъ вамъ некрасивыя вещи про его Персиваля — это будетъ непорядочно съ вашей стороны. Но вы вѣдь на это неспособны и понимаете, что я желаю добра нашей Дженни. Даже по справедливости необходимо, чтобы вамъ было извѣстно все, что говорится. Главное, не тревожьтесь: только бы выждать время, и годикъ-другой промелькнетъ незамѣтно… А?
Сидней всталъ, молча простился и вышелъ; а придя домой, написалъ длиннѣйшее посланіе Михаилу Снаудону; но почему-то раздумалъ его посылать и заперъ въ ящикъ.
Когда пришелъ тотъ вечеръ, который онъ обыкновенно проводилъ у старика Снаудона, онъ зашелъ только забросить записку, что ему по дѣламъ нельзя быть сегодня.
Эти дѣла попросту состояли въ томъ, чтобы безцѣльно мѣсить грязь вокругъ Кларкенуэля.
Задумавшись, проходилъ онъ мимо оконъ Юэттовъ, какъ вдругъ его остановили. Онъ увидалъ передъ собою лицо Джона, искаженное горячимъ волненіемъ:
— Сидней! Пойдемъ со мной, сюда! Скорѣе!
— У васъ бѣда? Да говорите: что случилось?
— Слушайте… Сидней! Она… дѣвочка моя, моя Клара… Нашелъ ее, нашелъ!
М-съ Игльсъ, довольно пухлая особа среднихъ лѣтъ, съ большихъ трудомъ и частыми остановками поднималась въ себѣ, на свой пятый этажъ. Какъ и всегда, она несла тяжелый мѣшокъ съ провизіей и запыхалась, еще не дойдя до порога. Ее душилъ желтоватый туманъ, разстилавшійся у нея надъ головой, вокругъ газовыхъ рожковъ. Она закашлялась.
Ей отворила Эми Юэттъ; младшія дѣти сидѣли за урокахи. Съ перваго же взгляда, м-съ Игльсъ замѣтила, что Эми провинилась:
— Ты такъ и не отстанешь отъ этой глупости? Придется мнѣ пожаловаться отцу; не могу я видѣть, что ты себѣ вредишь, и молчать!
— Да право же я не пила… ну, ни крошечки, — попробовала Эми отшутиться; но дѣло было ясно.
— Та-та-та! Извольте видѣть! А губы вамъ стянуло по какой причинѣ? Глупая ты дѣвчонка, вотъ и все!
И въ самомъ дѣлѣ, несмотря на свои одиннадцать лѣтъ, Эми была настолько глупа, что не слушалась ея и пила уксусъ съ такой же жадностью, съ какою пьяница уничтожаетъ водку. Плохое питаніе и недостатокъ вкусовыхъ веществъ нерѣдко наталкиваютъ дѣтей бѣдняковъ на такое извращеніе вкуса, какъ употребленіе уксуса, которое есть не что иное, какъ подготовительный шагъ въ пьянству и кутежамъ, угрожающимъ этимъ несчастнымъ, когда онѣ подростутъ.
Покончивъ съ воркотнею, м-съ Игльсъ отправилась въ свою комнату, гдѣ мужъ ея — тощій, большеголовый, некрасивый, но умный (повидимому) человѣкъ, сидѣлъ на постели, погруженный въ глубокія думы. Его страстью были вычисленія; никто лучше его не зналъ финансовыхъ условій государства; никто не принималъ ихъ въ сердцу такъ искренно и горячо; никто не изучалъ ихъ такъ ревностно и такъ толково, какъ этотъ скромный финансистъ, которому естественно приходили въ голову такія комбинаціи и такіе налоги, до какихъ министръ и правительство никогда не могли бы додуматься. Сосредоточенность и глубокомысліе — вотъ отличительныя черты этого замѣчательнаго математика и финансиста. Мало того, зарабатывая по два фунта въ недѣлю, онъ вполнѣ былъ доволенъ своей судьбой и вѣчно погруженъ въ финансовыя выкладки.
На колѣняхъ у него лежала торговая газета, а самъ онъ, сидя безъ сюртука, только на мигъ поднялъ голову, чтобы сказать женѣ своимъ обычнымъ невозмутимымъ тономъ:
— А вѣдь имъ дорогою плохо придется.
— Каково ей-то, бѣдняжкѣ, возвращаться въ такую погоду! — вздохнула сочувственно м-съ Игльсъ. — Но, можетъ быть, за городомъ и не такъ скверно?
Супруги принимали живѣйшее участіе въ судьбѣ своихъ жильцовъ и ихъ также волновало предстоящее событіе: Джонъ Юэттъ долженъ былъ сегодня же перевезти въ себѣ свою больную дочь Клару.
Однажды онъ получилъ откуда-то вырѣзку изъ газеты съ сообщеніемъ о происшедшей катастрофѣ, при чемъ на поляхъ была сдѣлана мужской рукой помѣтка:
«Настоящее имя Клары Вэль — Клара Юэттъ».
Часъ спустя, Сидней встрѣтился съ нимъ, и оба обсудили вопросъ, гдѣ и какъ разыскивать потерпѣвшую. Полицейскимъ дознаніемъ было установлено, что обидчица, лишившая себя жизни, и есть бывшая Грэсъ Реддъ; но Клара отказалась давать о себѣ и о своей семьѣ какія бы то ни было показанія. Отецъ нашелъ ее въ больницѣ, когда исходъ болѣзни еще не былъ установленъ; но вѣсти, которыя онъ получалъ съ тѣхъ поръ, были самыя благопріятныя. Къ счастью, кислота не попала въ глаза, а лицо, утративъ свою красоту, настолько зажило, что больную уже можно было взять домой. Однако, сценическая карьера Клары погибла навсегда. Положимъ, сдѣлана была подписка между ея товарищами и это дало 5 ф. стерл, да хозяинъ труппы самъ подарилъ ей 20 фунт. — но тѣмъ и кончились навсегда ихъ взаимныя отношенія.
Поздно вечеромъ, когда ночная тьма слилась съ обычнымъ городскимъ туманомъ, Джонъ Юэттъ вернулся домой въ сопровожденіи плотно закутанной женщины и провелъ ее въ спальню дѣвочекъ. Выйдя оттуда, онъ молча приласкалъ Эми и, цѣлуя ее, неудержимо разрыдался; младшіе смотрѣли на эту сцену съ какимъ-то пугливымъ удивленіемъ. Когда его слезы нѣсколько затихли, Эми рискнула спросить:
— Налить тебѣ чаю, папа?
— Вы развѣ еще не пили? — не глядя ей въ лицо, возразилъ онъ.
— Нѣтъ еще.
— Ну, такъ пейте сами, да налейте мнѣ, и еще чашку на маленькій подносикъ. А то, что грѣется въ кастрюлькѣ, уже готово?
— М-съ Игльсъ говоритъ: черезъ пять минутъ!
— Хорошо! Садитесь себѣ кушать, а я пока пойду…
Пяти минутъ не прошло, какъ онъ уже сидѣлъ въ сосѣдней комнатѣ и держалъ въ своей рукѣ руку дочери, уговаривая ее принудить себя скушать кусочекъ.
— Нарочно для тебя сдѣлано, голубчикъ, — прибавилъ онъ: — да и съ дороги это не мѣшаетъ.
Клара сидѣла, не глядя на отца, который говорилъ съ нею тихихъ и нѣжнымъ голосомъ, совершенно непохожимъ на его собственный.
Но дочь отказывалась, говоря:
— Да нѣтъ, отецъ, мнѣ ѣсть не хочется… пока.
— Хорошо, хорошо, голубчикъ: можетъ быть, скушаешь попозже? Пусть пока простынетъ: еще горячо!.. Тебѣ не хочется ли чего-нибудь другого? Я постараюсь достать что-нибудь тебѣ по вкусу…
— Нѣтъ. Все равно… Я и это съѣмъ… обѣщаю тебѣ!
Оба умолкли.
— Клара! — началъ тихо отецъ: — тебѣ ничего, что Эми и Анни придутъ сюда ложиться спать?
— Все равно, отецъ; только бы онѣ не заставляли меня говорить.
Джонъ вернулся къ дѣтямъ съ лицомъ значительно посвѣтлѣвшимъ. Ему чуялось, несмотря на несловоохотливость дочери, что она еще привязана къ нему.
Въ воскресенье поутру, уже довольно поздно, Эми сказала отцу, что Клара встала и не хочетъ выйти въ другую комнату. Тамъ, гдѣ она сидѣла, согнувшись по вчерашнему, было уже прибрано, но штора спущена. Бѣдная дѣвушка сама боялась выглянуть на свѣтъ божій, боялась еще и того, что на нее кто-нибудь взглянетъ съ выраженіемъ состраданія или брезгливости и отвращенія. Когда отецъ вошелъ, она его спросила:
— У тебя еще сохранилась та газета… знаешь? — И отецъ поспѣшилъ подать ей хранившееся у него письмо.
Клара пристально посмотрѣла на приписку на поляхъ и тихо спросила, хочетъ ли онъ непремѣнно ее сохранить, а затѣмъ, получивъ отрицательный отвѣтъ, бросила вырѣзку въ огонь.
— Что, вамъ здѣсь хорошо живется? — проговорила она.
— Да, мой другъ.
— А гдѣ вы прежде жили… тамъ было худо?
— Ну, могло быть и хуже…
— И тамъ… она?..
— Да… Да, тамъ.
— Какъ же ты справился, чтобы купить всю эту мебель?
— Признаться сказать, въ этомъ мнѣ помогли… помогъ одинъ пріятель…
— Ты можешь мнѣ сказать, кто онъ такой?
Отецъ видимо смутился, а Клара взглянула на него и отвернулась, тоже смущенная.
— Отчего-жъ ты прямо не сказалъ, что это м-ръ Керквудъ? — тихо замѣтила она.
И оба замолчали.
— Онъ, вѣроятно, очень измѣнился? — продолжала Клара. — И, вѣрно, ужъ женатъ?
— Нѣтъ, онъ не изъ такихъ. И что это тебѣ въ голову пришло?
— Я думала… А что, онъ часто здѣсь бываетъ?
— Случается, мой другъ.
— И ты ему сказалъ…
— Ну да; я думалъ, что даже обязанъ его предупредить…
— Не бѣда, отецъ; вѣдь не могъ же ты держать это въ секретѣ. Только не надо ему сюда приходить, пока я здѣсь. Ты понимаешь, почему?
— Да, да!.. Пусть хоть совсѣмъ не ходитъ, если ты не хочешь.
— Нѣтъ, отецъ: только бы пока я здѣсь.
— Но, Клара, ты здѣсь будешь вѣдь всегда.
— О, ни за что! Никогда я не соглашусь быть навсегда тебѣ обузой; я буду работать, какъ только поправлюсь. Я найму себѣ комнату и переѣду…
— Нѣтъ, Клара, нѣтъ! Ты не захочешь это сдѣлать, ты меня пожалѣешь, старика. И безъ того у меня было много горя: нужда, смерть матери… и все такое… Я ужъ не тотъ… не тѣ ужъ силы… А и тогда мнѣ тяжело далось… Я не сдержалъ себя, я началъ пить… Дитя мое родное, не бросай меня! Не говори, что ты уйдешь: будемъ жить вмѣстѣ, сколько поживется… Не правда ли, ты больше ужъ не будешь говорить объ этомъ?
Клара молчала. Туманъ сгущался, и сквозь его утреннюю дымку не видно было даже намека на дневной свѣтъ; порывы вѣтра сердито и безжалостно швыряли въ оконную раму большія пригоршни дождя.
— Да, если ты уйдешь, — глухимъ голосомъ продолжалъ отецъ, — я… я не ручаюсь за себя… Я опять запью! Мать умерла, нашъ банкъ обокрали… Хоронить было не на что! Совѣсть замучила меня… Она лежитъ… мертвая, несчастная, а я… Я тогда только понялъ, что обходился съ нею не такъ, какъ она заслуживала. Сидней помогъ… онъ нашелъ мнѣ денегъ, онъ пожалѣлъ меня, былъ другомъ… какъ и прежде. Теперь живется легче, но мнѣ все равно; я скорѣй согласенъ питаться подаяніемъ, только бы ты не уходила отъ меня!.. Твое мѣсто — подлѣ меня, моя бѣдная дѣвочка! — Какъ ни беззвучно проговорилъ онъ эти слова, но глубокая жалость, которая въ нихъ заключалась, отозвалась на сердцѣ у бѣдной дѣвушки, и впервые послѣ той минуты, которая ей на всю жизнь разбила всѣ ея надежды, Клара залилась слегами.
XX. — Благодѣтели и оборванцы.
правитьСъ первымъ дуновеніемъ предстоящихъ зимнихъ холодовъ трепетъ ужаса пробѣгалъ по тѣмъ злополучнымъ созданіямъ, которыя не успѣли хорошенько отдохнуть за короткіе лѣтніе дни отъ зимней стужи и голода. Лѣтомъ все-таки легче дышется всей этой меньшой братіи, вынужденной съ большими трудами и лишеніями кое-какъ отапливать свои лачуги или мерзнуть въ своихъ сырыхъ и голыхъ четырехъ стѣнахъ, съ которыхъ плесень и черные потеки никогда не сходятъ, увеличиваясь съ каждымъ годомъ. Бѣдняку, глядя на зловѣще-темнѣющія низкія облака остается только тяжело вздохнуть, горячо прошептать молитву или крѣпкое ругательство.
Въ довершеніе бѣдствій, съ наступленіемъ зимы и стачекъ въ столицу являются отовсюду переселенцы или ищущіе заработка провинціалы. Рабочихъ рукъ столько, что работы на нихъ не хватаетъ. Еще слава Богу, если часто выпадаетъ снѣгъ.
— Вотъ и чудесно! На безработицу, и то работа! — говорятъ они.
Но, Боже мой! Зима такъ длинна и такъ неумолима! Снѣгъ выпадаетъ рѣдко, а студеный вѣтеръ пронизываетъ до костей несчастныхъ, плохо защищенныхъ своими грязными и скудными лохмотьями, отъ которыхъ издали несетъ затхлостью подваловъ. Они какъ бы всѣ сдѣлались подъ цвѣтъ старымъ постройкамъ Шутерсъ-Гарденса. Ужасъ тѣмъ болѣе глубоко проникаетъ въ ихъ сердца, что эти постройки, которыя служатъ имъ пріютомъ, существуютъ послѣднюю зиму: онѣ осуждены на сносъ, а на ихъ мѣсто будутъ возведены образцовыя жилища для рабочихъ.
Въ такомъ-то старомъ, заплесневѣвшемъ домѣ жила и м-съ Канди со своимъ сыномъ, Стефенонъ, который, какъ и дочь ея «Пеннилофъ», довольно-философски относился къ неизбѣжному концу, ожидавшему несчастную пьяницу. Въ самой дальней изъ самыхъ дешевыхъ комнатъ было на что посмотрѣть: тамъ жила цѣлая семья, занимавшаяся разборкою тряпья, за которымъ ходили по улицамъ и по дворамъ дѣти — дѣвочка пятнадцати и мальчикъ двѣнадцати лѣтъ. Отецъ калѣка сидѣлъ, конечно, безвыходно дома и разбиралъ принесенное тутъ же, въ комнатѣ, гдѣ пили, ѣли и спали. Можно себѣ представить этотъ воздухъ и эту картину! М-ръ Хопъ, глава семьи, несмотря на свое болѣе чѣмъ скромное занятіе, съумѣлъ снискать себѣ всеобщую извѣстность и всеобщее уваженіе. Въ этомъ кварталѣ, гдѣ самой сильной брани было всегда достаточно, онъ выдѣлялся, онъ внушалъ всѣмъ окружающимъ глубокій страхъ своими утонченно-звѣрскими окриками. Малѣйшаго повода было довольно для того, чтобы онъ пригрозилъ кому-либо изъ своихъ дѣтей «брюхо распороть» или «раскроить черепъ». Впрочемъ, на всемъ пространствѣ Шутерсъ-Гарденса не было, кажется, ни единаго ребенка, котораго поминутно не стращали бы всякими такими ужасами. Мать или отецъ образованнаго ребенка пугаютъ его угрозой: — Смотри, я разсержусь! — Здѣсь же чумазый, полуголодный ребенокъ вмѣсто того слышитъ: — Я тебѣ сверну шею!… — Смотри, я тебя проучу! — говорятъ въ высшемъ кругу. — Убью!! — кричатъ въ низшемъ.
Впрочемъ, на послѣднее никто не обращаетъ вниманія. Дѣло привычное! Но м-ръ Хопъ былъ человѣкъ особенный; онъ умѣлъ заставить всю свою семью трепетать передъ нимъ; онъ умѣлъ заставить всѣхъ остальныхъ жильцовъ побросать свои дѣла и бѣжать, туда, откуда раздавался его грозный окрикъ.
Въ сосѣдней комнатѣ жили мать и четверо дѣтей, которыхъ, она ухитрялась ежедневно отправлять въ школу на тощій желудокъ.
— Велика важность завтракъ! — говорила она. — Придете домой, пообѣдаете.
Но обѣдать бѣдняжкамъ приходилось впроголодь; ихъ мать, что называется, «зашибала», и куда посильнѣе, чѣмъ ея грозный, но болѣе милостивый супругъ.
Вотъ ради такихъ-то обездоленныхъ людей и затѣяла миссъ Лантъ привлечь Дженни къ участію въ присмотрѣ за народной столовой, которая была открыта тутъ же, по сосѣдству съ Шутерсъ-Гарденсомъ. Дамы-благотворительницы чередовались въ этомъ добромъ дѣлѣ; но всѣ, однако, замѣтили, что человѣкъ, которому было поручено завѣдываніе кухней, не оправдываетъ довѣрія и даже грубитъ посѣтителямъ, равно какъ и его почтенная супруга.
— Хотите — ѣшьте, хотите — нѣтъ, а не резонъ всюду свой носъ совать! — говаривалъ онъ недовольнымъ, и тѣ со смѣхомъ подхватывали его добродушно-шутливый тонъ.
Дамы-благотворительницы посмотрѣли-посмотрѣли на эти порядки, да и смѣнили злополучнаго юмориста.
— Можетъ ли этотъ грубіянъ и невѣжда поднять нравственный уровень въ простомъ фабричномъ кругу? — разсудили онѣ, и попросили супруговъ остаться «за штатомъ».
Казалось бы теперь, съ улучшеніемъ качества пищи, должна было увеличиться и число потребителей благотворительной столовой; но нѣтъ! Старанія благодѣтельницъ исправить злоупотребленія супруговъ Баттерби пропали даромъ: горохъ, который, въ видахъ экономіи (чтобъ накормить возможно большее число людей), покупали дешевле, не понравился шутерсъ-гарденцамъ. Каждый изъ нихъ считалъ личнымъ для себя оскорбленіемъ ѣсть въ общественной кухнѣ горохъ и телячью головку. Движимые болѣзненнымъ самолюбіемъ, многіе изъ постоянныхъ посѣтителей дешевой столовой простерли свою дерзость до того, что явились въ кухню съ нетронутыми тарелками въ рукахъ и потребовали обратно деньги.
Служащіе отвѣтили на это отказомъ, и (что жъ бы вы думали?) разъяренные невѣжды выплеснули свои тарелки на полъ и стремительно бросились вонъ изъ столовой.
Миссъ Лантъ была обижена, поражена черной неблагодарностью чернаго народа.
— Не угодно ли послѣ этого увлекаться благотворительными бреднями? — говорила она, негодуя. — Что, еслибъ мы съ вами, mesdames, были тамъ въ это время? А мы-то думали стяжать ихъ благодарность!
— Ахъ, Боже мой! да развѣ вы не видите, что обитатели Шутерсъ-Гарденса — бѣдный, обездоленный, голодный и озлобленный народъ? Могутъ ли такіе люди испытывать благородныя или хоть сколько-нибудь человѣчныя стремленія? Нечего съ нихъ и требовать того, что они дать не могутъ? Нѣтъ, будетъ съ васъ и той радости, которую вы испытываете, дѣлая имъ добро; и продолжайте свое дѣло, только, старайтесь ихъ не раздражать, — вотъ и все!
Однако ихъ доброму предпріятію угрожалъ серьезный крахъ. Дамы-благотворительницы не могли сами не видѣть, что дешевый горохъ и на видъ, и на вкусъ былъ хуже; пришлось опять вернуться къ прежнему поставщику. Со стороны завѣдующихъ это была уже значительная уступка; но посѣтителямъ и этого было мало. Горохъ имъ ужъ просто опротивѣлъ. Овсянку они попробовали, и забраковали.
— Она что-то ужъ очень неказиста, — говорили они, недовѣрчиво покачивая головою, и всѣ поочередно отказывались ее отвѣдать.
Всегда скромная, тихая, худенькая Дженни, въ своемъ неизмѣнномъ сѣромъ платьѣ съ бѣлоснѣжнымъ воротничкомъ, дѣлала свое дѣло не спѣша, внимательно, смиренно. Безпрекословно исполняла она требованія грубыхъ посѣтителей и выслушивала ихъ дерзости или смѣлыя шутки:
— Эй ты, дѣвчонка! — кричалъ кто-нибудь изъ нихъ. — Весь день, что-ли, ты меня продержишь? Развѣ у меня только и есть дѣла, что передъ тобой торчать?
Ее, очевидно, принимали за служанку, и она никого не разувѣряла; тѣмъ болѣе, что ея робкое обращеніе поддерживало ихъ въ этомъ заблужденіи. Но ея зоркіе глазки и чуткое сердечко блике, чѣмъ всякія дамы-благотворительницы, угадывали истинныя потребности народа и причины его недовольства. Частью по разсказамъ о прежнихъ годахъ, частью по собственному опыту, Дженни мало-по-малу составила себѣ извѣстное понятіе о томъ, что дѣйствительно спасло бы доброе предпріятіе отъ окончательной погибели и тѣмъ помогло бы самимъ бѣднякамъ.
— Пожалуй, даже жаль, что стариковъ Баттерби пришлось уволить, — однажды замѣтила она робко.
— А что? — встрепенулась миссъ Лантъ. — Вы серьезно такъ думаете?
— Они вѣдь такъ умѣли ладить съ народомъ; а это очень важно, потому что всѣ были довольны другъ другомъ. Какъ вамъ кажется, миссъ Лантъ?
— Пожалуй, — согласилась та. — Но съ нравственной стороны его вліяніе на нихъ было пагубно: онъ такъ грубо и такъ презрительно съ ними обращался. Онъ унижалъ въ нихъ чувство собственнаго достоинства.
— Но, мнѣ кажется, они не очень обращали на это вниманіе, — возразила Дженни простодушно; — и если-бъ стариковъ вернули, все пошло бы прекрасно; посѣтители ужъ не разъ объ этомъ поминали.
— Да, объ этомъ, пожалуй, стоило бы подумать, — проговорила миссъ Лантъ. — И результатомъ ея думъ было водвореніе супруговъ Баттерби на ихъ прежнемъ мѣстѣ.
Опять шумныя привѣтствія встрѣтили ихъ появленіе, опять поднялась добродушная перебранка, въ которой одинаково веселое и горячее участіе принимали и самъ завѣдующій, и его гости, которые были въ восторгѣ, что имъ подаютъ недобросовѣстно замѣшенную, но зато безспорно-привычную похлебку.
Несмотря на все это, у Дженни на сердцѣ было теперь почти всегда невыразимо-тяжело, и она приписывала это состояніе боязни, справится ли она съ возложенной на нее грандіозной задачей. Но въ сущности ее тревожило въ равной мѣрѣ какое-то странное отчужденіе, возникшее между нею и Сиднеемъ.
Эту перемѣну чувствовалъ Сидней и въ себѣ самомъ. Письмо, которое онъ лишь два дня спустя послалъ старику Снаудону по поводу своихъ отношеній къ Дженни, дѣйствительно, являлось лучшимъ и правдивѣйшимъ выразителемъ его душевнаго состоянія, его сомнѣній. Онъ въ самомъ дѣлѣ опасался, какъ бы въ его поспѣшности сочетаться бракомъ съ любимой дѣвушкой не заподозрили унизительной погони за приданымъ богатой наслѣдницы. Въ томъ же письмѣ онъ прибавлялъ, что ни разу никакого обмѣна обѣщаній между нимъ и Дженни не происходило. На дѣлѣ, онъ поступалъ такъ же, какъ говорилъ, т.-е. все время не ослабѣвало его чисто-братское участіе въ радостямъ и горестямъ его «друга»; но въ обращеніи его съ нею было что-то неуловимое, хотя и ему, и ей одинаково замѣтное. Даже называть Дженни по имени Сидней теперь избѣгалъ преднамѣренно; даже разспрашивать ее, какъ прежде — простодушно и безъ заднихъ мыслей, онъ уже не могъ.
Старикъ Снаудонъ радовался въ душѣ, полагая, что за предѣлы братски-родственныхъ чувствъ отношенія молодыхъ людей не заходили. И чѣмъ больше онъ думалъ объ этомъ, тѣмъ больше убѣждался, что обыденная семейная жизнь и сопряженныя съ нею заботы отвлекли бы только вниманіе Дженни отъ ея настоящаго, святого назначенія. Что можетъ быть отраднѣе, святѣе такой цѣли? Она не измѣнитъ, она не рушится никогда добровольно, но зато ей надо всецѣло отдаться на всю жизнь, ни о чемъ другомъ не мыслить и ничѣмъ другимъ не отвлекаться въ сторону отъ намѣченнаго пути. Для этого надо только одно: полное согласіе и добровольное стремленіе самой Дженни никогда не знать супружескаго ярма, которое такъ ужасно стѣсняетъ свободу дѣйствій. А главное, надо переговорить объ этомъ съ Дженни; но лучше отложить ненадолго исполненіе этого намѣренія…
Между тѣмъ, въ тотъ самый вечеръ, когда Дженни шла домой особенно печальная и сосредоточенная, ей повстрѣчался Сидней и пошелъ съ нею, чуя что-то несовсѣмъ ладное въ ея хмурой сосредоточенности. Дженни первая прервала молчаніе, освѣдомившись, давно ли онъ видѣлъ Пеннилофъ?
Это имя вызвало у него въ памяти Боба Юэтта; Бобъ Юэттъ — Джона, а отъ Джона мысли его весьма естественно перескочили къ несчастной, которая нашла убѣжище въ его семьѣ. Отецъ говорилъ, кажется, что Бобъ и не подозрѣваетъ о возвращеніи Клары домой. Какая путаница въ этихъ семейныхъ отношеніяхъ!..
— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, — я къ нимъ не заходилъ уже давно. — А что, — помолчавъ, началъ онъ опять: — вы намѣрены всю зиму продолжать свои занятія въ столовой?
— Да; я такъ думаю.
Если бы Сидней далъ волю искреннему чувству, онъ горячо возсталъ бы противъ ея ненавистнаго «назначенія», ея подвига христіанской любви въ ближнему; но мысль, что и это могутъ приписать его алчности, его остановила. Онъ чуялъ настроеніе враждебное и Дженни, и ему — въ разговорахъ Джозефа Снаудона, въ обращеніи Клемъ, которая прежде такъ мучила несчастную дѣвочку и не могла же вдругъ перемѣниться… Но мысли его опять вернулись къ положенію Дженни, обязанной подавать кушанье чумазымъ и дерзкимъ оборванцамъ.
— А вы вѣдь что-то не такая веселенькая, какъ бывало? Это почему?
— Что за вопросъ!.. Конечно… — Дженни только вспыхнула и усиленно старалась какъ можно бодрѣе улыбнуться.
— Вы ходите еще куда-нибудь, кромѣ этой столовой?
— Да, изрѣдка. Вотъ, напримѣръ, на дняхъ мы съ миссъ Лантъ были въ одномъ бѣдномъ семействѣ… Она думаетъ, что было бы хорошо помочь имъ устроиться, купить кое-что изъ мебели, изъ вещей и платья… Это вѣдь будетъ для нихъ существенная помощь. Не правда ли?
Сидней кивнулъ головой. Онъ думалъ о той семьѣ своихъ друзей Юэттовъ, которымъ уже помогла такимъ образомъ сама Дженни, а они и не подозрѣвали, что она — ихъ неизвѣстный благодѣтель.
— Только смотрите, чтобы не расточать свое вниманіе тѣмъ, кто этого не стоитъ, — задумчиво замѣтилъ онъ.
— Мы все-таки надѣемся на лучшее, — возразила она: — будутъ же они сами для себя стараться…
— Да, да; конечно! Однако, у васъ видъ такой усталый… Идите-ка домой и отдохните…
Трудно ему было съ нею разстаться, а еще труднѣе — не раздражаться при мысли, что такое нѣжное, такое юное созданіе осуждено даромъ растратить свою жизнь.
Дженни радовалась, что встрѣтила его; но ее брало сомнѣніе: отчего онъ становится какой-то странный, сдержанный? Неужели никогда не суждено разсѣяться тому, что такъ незримо стало теперь между ними?
XXI. — Дьявольское навожденіе.
правитьДжозефъ не любилъ сидѣть дома больше, чѣмъ того требовала самая крайняя необходимость, и вообще держался, что называется, себѣ на умѣ. Ему и въ голову не приходило, что такъ же точно держится относительно его самого его красавица-жена.
Видя, что отъ мужа ничего не добьешься, она рѣшила дѣйствовать самостоятельно, но въ томъ же направленіи, всѣ свои своей хитрости устремляя на то, чтобы разузнать про настоящее положеніе дѣлъ о наслѣдствѣ старика Снаудона. Сдѣлавшись хозяиномъ торговаго предпріятія, мужъ ея счелъ необходимымъ перемѣнить квартиру, и Клемъ не противорѣчила ему, такъ какъ она была не прочь уѣхать подальше отъ своей черезчуръ зоркой маменьки, которая могла бы помѣшать ея хитроумнымъ планамъ. Чаще всего видѣлась Клемъ съ Бобомъ Юэттомъ и, пользуясь его настроеніемъ, учила его донимать и безъ того уже несчастную, безотвѣтную Пенни.
Дня два спустя послѣ того, какъ вернулась Клара, въ Старой улицѣ, недалеко отъ вокзала Шордичъ, въ дрянной комнаткѣ, въ дрянной кондитерской сидѣли, въ рабочую пору, Клемъ и Бобъ за чашкою какао. Съ послѣднимъ глоткомъ она поставила локти на столъ и проговорила повелительнымъ тономъ:
— Прикажите, чтобы Пеннилофъ опять съ нею видалась.
— Это еще зачѣмъ?
— Затѣмъ, что мнѣ необходимо знать, что дѣлается тамъ, у старика. Вы разыграли дурака, когда запретили ей видаться съ тою. Впрочемъ, они ужъ вѣрно видятся опять, помимо вашей воли. Станетъ она васъ слушать всегда и во всемъ?! Какъ бы не такъ!
— Конечно, станетъ; головой ручаюсь! — спорилъ Бобъ.!
Горячій, разъяренный взглядъ сверкнулъ ему въ отвѣтъ.
— Ну, ужъ вы со своей возлюбленной Пеннилофъ! Весьма возможно, что она вамъ правду говоритъ: вы вѣдь такъ влюблены другъ въ друга! А вы-то какъ обращаетесь съ нею!
— А кто меня подстрекаетъ, чтобы обращаться еще хуже?
— Ну, кто жъ больше, какъ не я? Зато ужъ какъ я ее ненавижу! Вотъ я была бы рада, еслибы вы мнѣ сказали, что она помираетъ съ голоду и ея щенята вмѣстѣ съ нею! Сколько вы дали ей на расходъ на прошлой недѣлѣ? Смотрите, не соврите!
— Почемъ я знаю? Ну, три-четыре «боба», вотъ и все.
— Три-четыре?! Не давайте больше одного, и конецъ дѣлу! Морите ее съ голоду! Заставляйте закладывать все, до послѣдней нитки, и пусть себѣ ходитъ хоть голая… Ну ее!
Огонь ревности вспыхивалъ у нея въ глазахъ и на щекахъ; она стиснула зубы со злости.
— Лучше я разомъ бы ее прикончилъ, — замѣтилъ Бобъ, злобно усмѣхаясь.
Клемъ пристально вглядѣлась въ него и глухимъ голосомъ проговорила:
— Шутя, иной разъ, говорятъ и правду. — И послѣ жуткаго молчанія прибавила, заглядывая близко-близко, прямо ему въ лицо: — Нѣтъ еще, погодите! Мнѣ надобно сначала выпытать до конца все, что нужно отъ Дженни, чрезъ посредство вашей Пеннилофъ… Ну, поняли? Вотъ и чудесно! А знаетъ она что-нибудь про Клару?
— Нѣтъ; почему?
— Да такъ; вы вѣдь другъ съ другомъ откровенны, какъ настоящіе любящіе супруги. Смотрите же, — пусть она хорошенько поголодаетъ всю эту недѣлю.
— Но голодать ей не придется, если Дженни будешь ей помогать, — возразилъ Бобъ.
— Можете отвести душу здоровой затрещиной! Да вотъ еще что: если она умретъ раньше, чѣмъ ея отецъ, то перейдутъ ли ея капиталы прямо къ Джо?
— Почему я знаю?
— А этотъ самый Керквудъ, Богъ его вѣдаетъ, что онъ за птица? Онъ долженъ бы, наконецъ, вмѣсто Дженни жениться на вашей сестрѣ.
— Ну, этого нечего бояться.
— Отъ него всего можно ожидать… Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, послѣ дочери прямой наслѣдникъ — Джо?
— Конечно.
— А если Джо умретъ раньше, я получу все, что у насъ есть?
— Не знаю; но мнѣ кажется…
— А ея долю я могла бы получить, если бы, напримѣръ, съ нею приключился неожиданно несчастный случай?
— Да, если бы не оказалось завѣщанія.
— Ну, станутъ ли такіе молодые люди думать о завѣщаніи? — встрепенувшись, сказала она. — Положимъ, деньги мнѣ бы все равно; только бы отъ него избавиться… вотъ что мнѣ надо!
Бобъ нахмурился.
— Ну, чего зря болтать! — пробормоталъ онъ.
— Не ворчи, самъ первый началъ!..
— Нѣтъ, ты виновата.
— Врешь! Никогда съ тобой не сговоришь! — заключила она рѣшительно и прибавила, подумавъ немного: — Въ среду увидимся? Въ какомъ часу?
— Не знаю; и въ среду я не могу придти. На службѣ на меня и безъ того косятся; я не смѣю больше прогуливать ни одного часу. Такъ продолжать нельзя.
Сердито встали оба и, громко споря, остановились у порога. Бобъ разсердился и вышелъ на улицу. Клемъ постояла, подумала и побѣжала за нимъ въ догонку. Разставаясь на улицѣ, они ввернули одинъ другому по нѣскольку крѣпкихъ словечекъ и затѣмъ разошлись грубо и порывисто, условившись, однако, насчетъ дня слѣдующей встрѣчи.
Туманъ былъ невообразимый, и въ его волнахъ не спѣша плелся Бобъ Юэттъ, засунувъ руки въ карманы. Изрѣдка съ устъ его срывалось ругательство, но и только.
Дойдя до Вестъ-Смитфильда, онъ свернулъ подъ сѣнь большой больницы св. Варѳоломея. Тамъ онъ постучался въ двери одного дома, откуда на зовъ выскочилъ не кто иной, какъ Джоржъ Бартлей. Оба обмѣнялись восклицаніями удивленія и проворно взобрались наверхъ, къ нему въ комнату.
— Биль попался. Его уже забрали.
— Что? Забрали? Но при немъ «этихъ» штукъ не оказалось?
— Слава Богу, одна только монета въ полкроны, которую онъ хотѣлъ-было сплавить. Пусть ужъ самъ справляется, когда его выпустятъ. Никогда не взялъ бы я на себя размѣнъ…
— Посмотримъ-ка на остальныхъ, — предложилъ Бобъ, и живо принялся за дѣло, какъ только дверь въ комнату за ними затворилась. Въ то время, какъ его товарищъ запиралъ дверь на замокъ, Джэкъ досталъ изъ-за печки маленькую жестяную коробочку, въ которой лежало точное подобіе полу-кронъ и флориновъ. Числомъ всего съ дюжину, не больше. Для поддѣлки, — особенно же при такомъ искусствѣ, которое проявлялъ еще съ дѣтства Бобъ Юэттъ, — это были самые удобные и безопасные образцы; они не требуютъ ни особенно-сложныхъ машинъ, ни особой тонкости въ отдѣлкѣ: для этого нужны только формочка и глиняный горшокъ. Но не въ изготовленіи фальшивой монеты, а въ размѣнѣ ея заключается главная трудность и опасность; это, впрочемъ, и не особенно важно, потому что у такихъ смѣлыхъ людей есть обыкновенно такіе же смѣлые товарищи; надо только выбирать исключительно людей, на которыхъ можно положиться, что они не выдадутъ и не обманутъ. Нельзя сказать, чтобы эта зависимость отъ другихъ была для Боба особенно пріятна, какъ и весь характеръ, который теперь получила его жизнь. Онъ сталъ держаться далеко не такъ, какъ прежде, а его одежда и стремленіе бросать деньги по трактирамъ ясно говорили о перемѣнѣ, происшедшей съ нимъ уже не сегодня.
Бобъ то-и-дѣло увѣрялъ себя, что ему ничего не стоитъ вернуться къ прежней трудовой, но зато спокойной жизни. Но напрасно! Его всосала въ себя тина безпорядочнаго разгула и швырянья легко-доставшимися деньгами, и теперь, идя домой, онъ безъ особаго волненія передумывалъ въ одиночку все, о чемъ говорили они съ Клемъ наединѣ, — и говорили уже не впервые. Вотъ почему все это больше не казалось ему такъ ужасно…
Старшій изъ дѣтей давно спалъ крѣпкимъ сномъ, когда Бобъ Юэттъ вернулся домой; младшаго Пеннилофъ качала на рукахъ, потому что бѣднаго ребенка мучилъ жесточайшій кашель. Сама Пенни, ожидавшая (недѣли черезъ двѣ) третьяго, была чуть-жива отъ истощенія, но еще больше отъ злобы на судьбу, которая ей посылала все новыя горести и заботы. Боба раздражала ея беременность, и онъ даже не старался это отъ нея скрывать.
Не будучи въ настроеніи бесѣдовать, онъ молчалъ на всѣ разспросы жены, и наконецъ грузно повалился на кровать рядомъ съ нею.
— Да потуши же! — крикнулъ онъ, полежавъ нѣсколько минутъ спокойно.
— Ребенокъ все не спитъ; кашляетъ онъ какъ будто меньше, а сонъ его не беретъ, — возразила Пенни.
— Дай ему микстуры, вотъ и все! Да шевелись, да потуши скорѣе!
Пенни исполнила послѣднее изъ приказаній, но отъ перваго воздержалась: ей страшно было давать ту «болтушку», отъ усиленныхъ пріемовъ которой на дняхъ умеръ сосѣдскій ребенокъ.
Опять настала мертвенная тишина; только слышалось тяжелое, прерывистое дыханіе ребенка.
— Ты спишь? — окликнулъ Бобъ жену.
— Нѣтъ еще; а что?
— Я ужъ давно хочу тебѣ сказать, что ты можешь опять видѣться со своею Дженни.
— Ну?! Въ самомъ дѣлѣ?
— Я тебѣ говорю! Это можетъ быть даже не безъ пользы для тебя. Ну, теперь спи же, спи!
На утро бѣдной Пенни предстояла трудная задача просить у мужа денегъ. Она хотѣла снести ребенка на пріемъ въ больницу; — а Бобъ сталъ особенно грубъ и скупъ съ тѣхъ поръ, какъ получилъ возможность быть къ самому себѣ щедрѣе въ деньгахъ. Болѣзненное состояніе Пенни развивало въ ней, какъ на грѣхъ, сильнѣйшій аппетитъ, и, питаясь грошевой, неудобоваримой пищей, она только отягощала себѣ желудокъ и еще больше разстроивала здоровье, котораго, впрочемъ, у нея никогда не бывало. Когда бѣдная женщина хотѣла полакомиться и получше покормить дѣтей, она позволяла себѣ покушать «побольше» гороховаго киселя; изрѣдка (неслыханная роскошь!) Пеннилофъ разрѣшала себѣ разориться на покупку патоки, да и то немножко, чуть-чуть!
Бобъ раздраженно швырнулъ на столъ монету въ шесть пенсовъ, чувствуя, что ему стыдно самого себя; надо ему отдать справедливость, что, несмотря ни на что, онъ еще не разучился чувствовать укоры совѣсти. Но зато тѣмъ тяжелѣе казалось ему супружеское ярмо.
«Всю жизнь, что-ли, я обязанъ вывозить на своихъ плечахъ эту дуру и съ восхищеніемъ смотрѣть, какъ она старается плодить ребятъ».
И опять, всю дорогу идя на работу, онъ продумалъ надъ словами Клемъ. По дождю, по слякоти вышла вслѣдъ за нимъ жена съ ребенкомъ на рукахъ и спѣшными шагами направилась къ больницѣ. Стоя на мостовой, въ самой лужѣ, она не думала ни о томъ, что въ такое время ей вредна тяжелая ноша, ни о томъ, что въ ея дырявые сапоги сочится холодная грязная вода, ни о томъ, что холодный вѣтеръ рветъ у нея съ головы поношенный платокъ и пронизываетъ ее до костей, а намокшее платье облѣпило ея жалкую фигуру и грозитъ ей серьезной простудой. Прижимая къ груди свое бѣдное больное дитя, защищая его всѣми силами отъ холода, она думала только о немъ. Долго сидѣла она въ пріемной у доктора, выжидая своей очереди, и, наконецъ, дождалась.
Въ эту минуту затихнувшій ребенокъ шевельнулся, и мать заглянула ему въ лицо. Въ э.ту самую минуту бѣдное дитя перестало жить.
Докторъ обошелся съ нею очень ласково, но она не выказала ни малѣйшаго признака горести или хотя бы испуга. Сухими глазами, безъ слезъ смотрѣла она какъ бы въ удивленіи на неподвижное тѣльце маленькаго страдальца; только нѣсколько разъ повторила какъ дурочка:
— Она умерла? Она въ самомъ дѣлѣ умерла? — и только. Въ тотъ же день Пеннилофъ пошла къ м-съ Біасъ и боязливо остановилась у порога, не зная, что и какъ сказать. Голосъ отказывался ей служить. М-съ Біасъ испугалъ ея безсвязный лепетъ, тѣмъ болѣе, что она не знала ничего о Пенни.
Не разобравъ, въ чемъ дѣло, Бесси махнула на чужую рукой (положимъ, махнула довольно добродушно) и захлопнула дверь.
Постояла, постояла озадаченная Пеннилофъ и вдругъ почувствовала приливъ отчаянной рѣшимости.
«Вѣдь надо же мнѣ, непремѣнно надо видѣть Дженни»!.. — подумала она и постучалась еще разъ смѣлѣе.
— Можно ли повидать миссъ Снаудонъ? — спросила она.
— Ну, слава тебѣ, Господи, заговорила! — воскликнула немного раздраженно Бесси. — Давно бы такъ сказали! Идите вотъ сюда!
Еще мгновенье — и внизъ по лѣстницѣ слетѣла въ ней сама ея сокровище, ея защита — Дженни, съ громкимъ крикомъ:
— О, Пенни, Пенни!
Отрадный, милый голосъ! Какое утѣшеніе услышать его послѣ долгой и безсонной ночи, послѣ, цѣлаго утра холода и душевной тревоги, послѣ физической усталости и сердечной боли при мысли, что тамъ, въ убогой комнатѣ, одиноко лежитъ ея родное, ея мертвое дитя!..
XXII. — Свѣтъ и тѣни.
правитьВскорѣ послѣ разсказанныхъ выше событій, Скауторнъ получилъ краткое письмецо, которое не особенно его удивило, но тѣмъ не менѣе сильно встревожило его. Это была просьба придти вечеромъ въ тотъ же день на свиданіе, на вокзалъ Ватерло, подписанная: «К. B.»
Все, происшедшее съ бѣдной дѣвушкой Скауторнъ зналъ прекрасно. И теперь, когда ея наружность больше не могла быть ему полезна, онъ охотнѣе всего превратилъ бы всякія сношенія съ нею.
Онъ вообще за послѣднее время затруднялся своимъ двойственнымъ положеніемъ: по внѣшнему изяществу и уму онъ находилъ себѣ равнымъ лишь высшее общество, а оно, какъ на грѣхъ, знать его не хотѣло. Большая часть его сослуживцевъ, получая даже меньше, чѣмъ онъ получалъ, поженились — и все на дѣвушкахъ сравнительно низшаго круга: на продавщицахъ въ магазинахъ или конторщицахъ. Но Скауторну, несмотря на прекрасное жалованье, все было мало, благодаря его привычкѣ не стѣснять себя въ удовольствіяхъ. Въ виду этого не только съ женой, а даже одному ему было трудно сводить концы съ концами… Да, впрочемъ, онъ ихъ и не сводилъ, хотя долгами тяготился. Урѣзывая себя съ этой цѣлью во всемъ необходимомъ, онъ собственно оставался бездомникомъ и становился старымъ холостякомъ, который, какъ женихъ, уже неинтересенъ. Другой на его мѣстѣ давно бы убѣдился, что жизнь свыше средствъ для него недоступна, высшее общество также, и примирился бы съ необходимостью достойнымъ образомъ прожить свою сѣренькую жизнь. Но не такимъ былъ созданъ Скауторнъ: онъ возмущался своимъ настоящимъ, тяготился своимъ прошлымъ, а письмо Клары Вэль именно это прошлое и воскресило. Между тѣмъ, его служебныя дѣла неожиданно повернули къ лучшему и получилось нѣчто такое блестящее въ будущемъ, о чемъ никогда онъ не смѣлъ и помыслить.
Фирма «Персиваль и Пиль» давно уже состояла изъ одного только Персиваля съ сыномъ, — съ того момента, какъ скончался ихъ компаньонъ; но Персиваль-младшій оказывался совершенно неспособнымъ къ тонкостямъ ума и обращенія, которыя являются основной необходимостью занятій нотаріуса, и, чувствуя приближеніе старости, отецъ его остановилъ свой выборъ на своемъ способномъ и дѣятельномъ подчиненномъ — Скауторнѣ, какъ на достойномъ себя преемникѣ. Онъ предложилъ ему, въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ, поступить на три года въ повѣренные (какъ это требовалось нотаріальнымъ уставомъ), чтобы вслѣдъ затѣмъ сдѣлаться его младшимъ компаньономъ. Такое предложеніе было самымъ вѣскимъ доказательствомъ цѣны, которую придавалъ нотаріусъ Персиваль уму и солиднымъ способностямъ своего молодого друга и помощника.
И вдругъ это письмо… И такъ некстати! Что ей понадобилось отъ него, этой несчастной? Теперь онъ въ глубинѣ души былъ самъ доволенъ, что изъ его козней противъ капиталовъ старика Снаудона ничего не вышло: онъ сразу какъ-то вдругъ остепенился и его идеаломъ сдѣлалось незапятнанное имя честнаго труженика. Могла ли Клара въ этомъ отношеніи повредить ему? Чтобы разъяснить этотъ вопросъ, онъ въ назначенный часъ встрѣтилъ Клару въ назначенномъ мѣстѣ и уединился съ нею въ одинъ изъ закоулковъ, которыми такъ богато большое зданіе Ватерло.
— Это вы прислали отцу вырѣзку изъ газеты о моемъ несчастіи? — спросила она, не поднимая густого вуаля, изъ-за котораго даже голосъ ея звучалъ глухо.
— Конечно, нѣтъ. Почему я знаю его адресъ? Правда, я ѣздилъ въ Болтонъ справиться о васъ, но узналъ тамъ, что отецъ уже навѣщаетъ васъ, и весьма естественно предположилъ, что вы сами дали ему знать. Наконецъ, я думалъ, что въ такомъ случаѣ вы врядъ ли будете мнѣ благодарны, если я вмѣшаюсь.
Вѣрить Скауторну на-слово Клара не имѣла основанія, но въ то же время она знала, что больше ничего отъ него не добьется.
— Надѣюсь, вы уже оправились послѣ болѣзни? — спросилъ онъ любезно.
— Да, оправилась, насколько это возможно при моемъ общемъ состояніи. Но я просила васъ со мною повидаться, чтобъ наконецъ узнать, на что вы намекали въ вашемъ послѣднемъ письмѣ? Отвѣтъ мой вы, конечно, получили?
— Да, получилъ; но наше дѣло опоздало и о немъ не стоитъ поминать. Я, можетъ быть, и самъ въ немъ ошибался, судя нѣсколько поспѣшно…
— Но въ чемъ же оно заключалось?
— Не стоитъ говорить… Впрочемъ, если хотите… Я хотѣлъ васъ пристроить въ драматической труппѣ, отправлявшейся въ Австралію, въ Мельбурнъ, гдѣ предстоялъ выгодный ангажементъ. Но этотъ господинъ, т.-е. хозяинъ театра въ Мельбурнѣ, оказался не вполнѣ такимъ, какимъ бы мнѣ хотѣлось, и вотъ…
— Вы думаете, такъ я и повѣрю вашей сказкѣ?
— Какъ вамъ будетъ угодно! Только я вспомнилъ во-время про вашъ мнительный характеръ, и побоялся, что вы можете подумать, будто я, почему-либо, нарочно хочу васъ удалить… Но теперь могу я быть вамъ въ чемъ-нибудь полезнымъ?
— Нѣтъ, не можете! Вы въ свое время мнѣ помогли, и я не думаю, чтобы мы были въ долгу одинъ у другого. Вамъ нечего бояться, что я въ будущемъ могу васъ безпокоить…
— Вы составили себѣ ложное представленіе о моихъ чувствахъ… Этому ужъ не поможешь; но все-таки я искренно хотѣлъ быть вамъ полезнымъ…
— Благодарю васъ! — иронически оборвала разговоръ бѣдная дѣвушка, и въ такомъ настроеніи они разстались.
За эти три недѣли, которыя Клара уже провела въ родительскомъ домѣ, ей пришлось немало претерпѣть въ нравственномъ отношеніи. Она видѣла, что сестры не могли безъ содроганія смотрѣть на ея мрачную, укутанную фигуру, а по ночамъ долго ворочались подъ жуткимъ вліяніемъ ея безмолвнаго присутствія. Теперь понемногу онѣ начинаютъ привыкать; но по прежнему м-съ Игльсъ и Эми не пускаютъ Клару помогать имъ въ уборкѣ комнатъ и въ хозяйствѣ, зная, что при этомъ трудно не открывать лица, а ей (какъ ни старательно предлагала она свои услуги) это было бы слишкомъ тяжело. Еслибы не отецъ, который, приходя съ работы, ужиналъ вмѣстѣ съ ними и потомъ сидѣлъ съ нею вдвоемъ, Клара чувствовала бы себя совершенно одинокой.
Но, Боже мой! — отецъ не долговѣченъ; вмѣстѣ съ нимъ въ жизни ея угаснетъ послѣдній лучъ отрады. Что ждетъ ее тогда?! Кромѣ него, ни для кого и никогда она не перестанетъ быть предметомъ жалости и отвращенія! Шли часъ за часомъ и день за днемъ; не смѣнялось только удрученное состояніе духа несчастной. Слезъ у нея не было: слишкомъ велико было ея горе для того, чтобы плакать. Зато нерѣдко въ глубокой, мрачной тишинѣ ея полутемной комнаты слышались подавленные крики, стоны и проклятія.
Разъ случилось, что Клара вышла на площадку лѣстницы и увидала, что во дворъ сдѣлано въ стѣнѣ отверстіе, загороженное до половины желѣзною рѣшеткой.
Она вытянулась впередъ, нагнулась надъ глубокимъ пространствомъ, въ которомъ далеко внизу чернѣла грязная мостовая двора, и въ головѣ ея мелькнула мысль:
«А что, если броситься туда? Одинъ конецъ! Живую не поднимутъ»! Быть можетъ, не ее одну тянула въ себѣ роковая бездна?
Однако, какъ ни часто возвращалась она въ этой мысли, она все-таки знала, что не здѣсь, не въ этомъ домѣ суждено этому случиться: она никогда не рѣшится нанести этотъ послѣдній ударъ единственному въ мірѣ сердцу, которое ей никогда не измѣняло. Ея привязанность не могла бы идти въ сравненіе съ горячей, преданной любовью, которую она видѣла съ самаго дѣтства отъ отца; но мало-по-малу сознаніе того, чѣмъ былъ для нея отецъ всю ея жизнь, смягчило ея строптивое чувство, и она уже не раздражалась на его попытки развлечь ее и вызвать ее на разговоръ; она не вырывала свою худенькую, нѣжную ручку изъ его грубой, трудовой руки, и даже чувствовала нѣчто въ родѣ душевнаго успокоенія, когда онъ ее гладилъ. Джонъ умудрился однажды достать ей книгу для чтенія, которая дѣйствительно завлекла ее, но вмѣстѣ съ тѣмъ и разбудила въ ней на время притаившіяся чувства злобы и зависти: дѣло было въ томъ, что герои романа, какъ на бѣду, были люди высшаго общества и въ немъ исключительно вращались…
— Какъ? По какому праву этимъ людямъ досталась въ жизни лучшая доля, чѣмъ мнѣ, родившейся не въ ихъ кругу, но съ большими задатками ума и красоты? Это несправедливо, это возмутительно-несправедливо! — горячо негодовала бѣдная дѣвушка, пока ей не приходило на память, что все это для нея уже миновало: никто не будетъ больше, во всю ея жизнь, интересоваться ею самой, ея красотой и ея талантливостью!..
И еще тяжелѣе показалось Кларѣ ея безъисходное положеніе.
Такимъ образомъ, вмѣсто добра, книга принесла только вредъ. Джонъ замѣтилъ въ дочери перемѣну въ худшему: руки у нея горѣли; въ движеніяхъ и въ голосѣ слышались нотки прежняго раздраженія. Онъ спросилъ, понравилась ли ей книга? Она отвѣтила, что у нея глаза устаютъ читать. Отецъ принялся добиваться, что съ нею случилось.
— Ну, такъ и есть! — воскликнула она, послѣ долгихъ отказовъ признаться: — я же вамъ говорила, что вашъ другъ не станетъ къ вамъ ходить, пока я буду здѣсь!
Выраженіе «вашъ другъ» ясно указывало на то, что она не переставала думать о Сиднеѣ, какъ думалъ о немъ и самъ Джонъ.
— Я не видалъ его недѣли двѣ, — какъ-то смущенно проговорилъ онъ.
— Развѣ я васъ не предупреждала, что теперь онъ ходить не будетъ? Вѣдь ты сказалъ ему, что я вернулась?
— Ну, да. Такъ вскользь… когда ты мнѣ сказала, что тебѣ все равно… Ну, я сказалъ, а онъ только головой кивнулъ въ отвѣть.
Клара промолчала.
— А что сталось, — помнишь? — съ той дѣвочкою, Дженни, которая жила въ одномъ домѣ съ нами? — спросила она нѣсколько минутъ спустя.
— Она вѣдь переѣхала со старикомъ отъ м-съ Пекковеръ, еще тогда же. Говорятъ, у Снаудона были деньги; но мало ли что люди болтаютъ? А только у него вдругъ явился сынъ, и какъ будто человѣкъ не изъ бѣдныхъ. Онъ еще женился на миссъ Пекковеръ.
— Вотъ какъ? — удивилась Клара. — Кто же онъ? Ужъ не отецъ ли Дженни?
— Да, отецъ! Я, такъ сказать, работаю на него, у него на заводѣ «Лэкъ, Снаудонъ и Ко».
— Отчего же ты мнѣ раньше ничего объ этомъ не говорилъ?
— Да такъ, къ слову не пришлось.
Но Клара подозрительно на него посмотрѣла, чуя, что отъ нея что-то скрываютъ; но что именно?..
— А что Дженни? Подросла и поправилась? Помнится, она была такой слабенькой и тощей, что нельзя было и представить ее въ видѣ взрослой. Разскажи мнѣ про нее. Работаетъ она, или нѣтъ?
— Какъ же! То-есть, я даже не знаю хорошенько: рѣдко приходится съ нею встрѣчаться, Сидней — другъ ея дѣда и, кажется, частенько тамъ бываетъ.
— А какая она лицомъ? Какъ она вообще?
— Право, голубчикъ мой, не могу сказать: я вѣдь ея почти не вижу.
— Кто вамъ говорилъ про нее? М-ръ Керквудъ?
— О, нѣтъ. Мнѣ м-съ Пекковеръ какъ слухъ передавала… Болтаютъ, будто есть что-то такое между нею и Сиднеемъ… Что-жъ, можетъ, быть, онъ поэтому не ходитъ… къ намъ! — тихо прибавилъ Джонъ; но дочь, повидимому, выслушала все спокойно.
— Ахъ, да. Понимаю… — подтвердила она, и въ тотъ вечеръ они больше не возвращались къ этому вопросу.
Въ томъ же домѣ, только двумя этажами ниже Юэттовъ, жила семья, съ которой они были знакомы. Однажды, когда его друзьямъ понадобилось выѣхать на два дня изъ города, Джонъ пообѣщалъ, что получитъ за нихъ то письмо, котораго они ждали съ нетерпѣніемъ, и перешлетъ его тотчасъ же. Въ его отсутствіе Эми собралась-было спуститься въ пустую квартиру караулить почтальона, какъ вдругъ ее остановила Клара:
— Постой-ка, дай мнѣ ключъ; я сейчасъ пойду мимо и зайду.
Для Эми было большое удовольствіе побывать въ чужой квартирѣ; но заявленіе о какомъ бы то ни было желаніи со стороны сестры было такая рѣдкость, что дѣвочка безпрекословно согласилась.
Клара допила свою чашку чаю (единственное кушанье, на которое она согласилась во время завтрака), надѣла шляпу съ густымъ вуалемъ и сошла внизъ.
Ничего уютнаго не представляла пріемная или, вѣрнѣе, такъ называемая чистая комната м-съ Холлэндсъ. За тѣ двое сутокъ, въ которыя хозяевъ не было дома, комнаты уже успѣли пріобрѣсти нежилой, затхлый видъ и запахъ, тѣмъ болѣе, что сырость, свойственная всѣмъ дешевымъ жилищамъ, давала себя знать. Несмотря на спущенныя шторы и на-глухо закрытыя окна, ѣдкая лондонская пыль пробилась сюда и лежала замѣтнымъ слоемъ на стульяхъ и столахъ.
Клара посмотрѣла внизъ, на ближайшія улицы. Обычная дневная сутолока и грохотъ, гамъ толпы и крики торговцевъ, а надъ ними и вокругъ нихъ туманъ и фабричный дымъ съ невообразимой копотью, — вотъ что ей бросилось въ глаза и такъ рельефно, какъ еще никогда.
«Боже мой! Что за жизнь! И что за ужасъ быть принужденной жить среди такихъ людей и такихъ интересовъ! — думала она. — Я рождена не для такой презрѣнной доли. Но меня хочетъ доконать судьба… Такъ я-же не дамся ей! Еще испробую одно, единственное средство, и тогда… Покончить же съ собой всегда успѣю»!
Въ тотъ вечеръ Клара собралась опять спуститься внизъ, и нашла нужнымъ предупредить отца:
— Я просила, чтобы ко мнѣ пришли туда, — въ пустую квартиру. Я думаю, вѣдь это ничего.
— Конечно, мой голубчикъ! Только вотъ что сосѣди… увидятъ, станутъ сплетничать…
— Ну, и пусть! Я не могу иначе… Я не могу иначе… — повторяла она возбужденно.
— Клара! Это не что-нибудь по поводу работы?
— Нѣтъ, нѣтъ, отецъ! Ты можешь быть спокоенъ!
— Ну, хорошо. А остальное для меня не важно. — Онъ наклонился и поцѣловалъ ее. — Какія у тебя горяченькія щечки! У тебя лихорадка, жаръ?
Но Клара успокоила его и въ назначенный часъ уже поджидала гостя въ пріемной м-съ Холлэндсъ.
XXIII. — Женщина и актриса.
правитьКерквудъ, которому она писала утромъ, не заставивъ себя долго ждать. Еще не прогудѣли девять разъ густые басы часовъ на колокольнѣ собора св. Павла, какъ раздался звонокъ. Отворяя, Клара отступила назадъ, въ комнату, и удивилась, что Сидней молчитъ. Въ пріемной горѣла лампа, но Клара двигалась такъ, чтобы ея лицо оставалось, въ тѣни.
— Вы, значитъ, поняли мою записку? Друзья отца уѣхали на время, и здѣсь мы не можемъ никого стѣснить.
Первые же звуки голоса, который и прежде поражалъ его своимъ изяществомъ, но сталъ теперь еще прелестнѣе, подѣйствовали на него такъ неотразимо, такъ живо пробудили въ глубинѣ души на время заглушенныя воспоминанія, что онъ забылъ, что собирался говорить и въ какихъ выраженіяхъ. Былое чувство обаятельной волной залило ему умъ и сердце, и онъ ждалъ молча, чтобъ она сама заговорила.
— Пожалуйста, садитесь! Я буду вамъ невыразимо благодарна, если вы удѣлите моему дѣлу нѣсколько минутъ. Видите ли, я стою теперь въ такихъ условіяхъ, что весьма нуждаюсь… въ добромъ совѣтѣ… въ помощи и участіи друга… Не смѣю думать, что вы — этотъ другъ, но… вы всегда были такъ добры во мнѣ… Мнѣ такъ ужасно… такъ тяжело живется…
— Будьте увѣрены, что я всегда готовъ придти на помощь… — проговорилъ растроганный Сидней. Простота и глубокій трагизмъ ея рѣчи сразу его подкупили. — Я сдѣлаю для васъ все, что могу.
Сценическій талантъ пришелся Кларѣ кстати: каждое слово, каждая перемѣна въ голосѣ, каждое ея движеніе были полны самой пластичной красоты. Безукоризненныя линія ея стройной фигуры могли бы привести въ неописанный восторгъ художника и скульптора въ тотъ моментъ, когда она садилась, а голосомъ и его оттѣнками могли бы заслушаться актеръ и музыкантъ.
— Не знаю, какъ и что еще вамъ говорить, — продолжала Клара. — Хоть я еще слаба, но силы возвращаются ко мнѣ постепенно; только голова… Я сама не понимаю иногда, что говорю. Да… такъ я хотѣла вамъ сказать, что мнѣ было бы единственной отрадой не быть въ тягость отцу, и я… Я считаю, что пора мнѣ начать искать работы… — голосъ ея прервался; она склонила голову на руки, и свѣтъ лампы скользнулъ по ея волнистымъ волосамъ.
— Но какого же рода… работа была бы вамъ удобнѣе всего? — спросилъ Сидней, запинаясь отъ волненія.
— Не знаю. Большинство женщинъ, конечно, брало бы шитье на-домъ, но на это я совершенно не способна, да и не умѣю шить. Лучше бы всего работать дома; но отецъ… онъ не хочетъ, чтобы я помогала домашнимъ; а если я уйду, ему будетъ вѣдь еще тяжелѣе. Мнѣ не хотѣлось бы его огорчать… Вы такой опытный… онъ васъ такъ любитъ… Вотъ если бы вы съ нимъ поговорили… О, еслибъ вы могли себѣ представить, какъ я безпомощна, какъ я несчастна!
— Если хотите, я могу переговорить съ вашимъ отцомъ…
— Хочу ли я?! Да развѣ я не вижу, что я всѣхъ стѣснила тѣмъ, что здѣсь живу? Они больше нуждаются, чѣмъ безъ меня; они всего себя лишаютъ, даже удовольствія видѣть своихъ друзей… Я это чувствую сама, хотя отецъ и не хочетъ этого допустить…
Сидней смотрѣлъ въ полъ; но ему ясно было слышно, что голосъ ея дрогнулъ.
— Я больше не хочу здѣсь жить на такихъ условіяхъ, чтобы всѣмъ отравлять существованіе! — горячо продолжала Клара. — Я чувствую, что и вы, м-ръ Керквудъ, потому только перестали у насъ бывать, что я тутъ поселилась. Пожалуйста, не безпокойтесь обо мнѣ! Я сама одинаково избѣгаю выходить, какъ къ своимъ, такъ и къ чужимъ.
Опять тяжелое молчаніе.
— Но вамъ все-таки лучше? — спросилъ опять Сидней.
— Физически, конечно; но умственныя способности у меня притупились, и, въ сущности, оно вполнѣ понятно. Въ былое время (сами помните?) я была своенравна до того, что все дѣлала всѣмъ наперекоръ. Стоило только сказать мнѣ: «Ты должна сдѣлать такъ, а не иначе»! — чтобы я тотчасъ возмутилась и на-зло не сдѣлала бы требуемаго. Такова ужъ я была съ дѣтства, отъ рожденія, и такой оставалась, пока не попала въ больницу. Тамъ, вспоминая все, мало-по-малу я стала разсуждать, обдумывать свои поступки, и пришла къ заключенію, что черезчуръ жестоко наказаніе за мое упрямство. За что, за что она меня такъ звѣрски погубила? За то, что она чувствовала мое превосходство — всегда и во всемъ! Если-бъ кто зналъ, какъ я трудилась, какъ страдала, прежде чѣмъ дождалась дебюта, да и то случайно! Можно ли было ожидать, что я откажусь отъ своей выгоды, какъ бы случайна она ни была? Я жадно ухватилась за эту возможность выдѣлиться и наконецъ стать твердой ногой на сценѣ… Ну, кто меня осудитъ?
Она видимо выжидала, что-то онъ скажетъ?
— Я знаю все; я все читалъ! — почти грубо вырвалось у него.
— Значитъ, вы знаете, что я вела примѣрную, трудовую жизнь. Но къ чему же поминать про это? Вы скажете, конечно, что не нужно понапрасну бередить старыя раны и плакаться на свою горькую судьбу?
— У васъ хватало силы бороться за успѣхъ, — проговорилъ Сидней, вставая: — хватитъ и пережить неудачу пораженія.
— Женщинѣ, слабѣе характеромъ было бы легче все это пережить. Малодушная — давно бы покончила съ собой.
— Но вы и въ такомъ случаѣ не имѣли бы права лишить себя жизни; помните, что у васъ есть отецъ, котораго вы должны щадить.
— Да я помню; я и цѣню его привѣтъ и ласку, и не хотѣла бы его никогда больше огорчать. Насъ еще то сближаетъ, что онъ такъ же, какъ и я сама, всю жизнь боролся съ превратностями своей судьбы. Совершенно справедливо, чтобы вы, какъ его лучшій другъ, напоминали мнѣ объ этомъ.
Послѣ нѣкотораго молчанія, Сидней заговорилъ опять на старую тему:
— Такъ мнѣ сегодня же переговорить съ отцомъ? Или какъ вы хотите?
— Пожалуй; если у васъ есть для меня какая-нибудь работа на примѣтѣ. И вотъ еще что! Вы сказали, что не будете высказывать мнѣ свое участіе, потому что слова въ такомъ случаѣ безсильны. Вотъ и я тоже… не нахожу словъ, чтобъ высказать вамъ мою благодарность.
— Полноте! Это простое дружеское одолженіе…
— А много ли у меня друзей? Какое я имѣю право разсчитывать на ваше участіе? Развѣ я словомъ или дѣломъ его заслужила, когда я сама…
Вдругъ она вся преобразилась. Такую перемѣну могла вызвать въ себѣ и въ своей внѣшности лишь опытная и талантливая актриса. Ни взглядомъ, ни улыбкой ей судьба не разрѣшила выразить чувства, охватившія ее; поэтому всю силу своего волненія, всю тонкость ощущеній она вложила въ изящное, полное искренней радости, движеніе своихъ рукъ. Она вдругъ, будто повинуясь внутреннему порыву, протянула ихъ впередъ и тотчасъ же отдернула, какъ бы робѣя. Это отчасти должно было подготовить Сиднея къ тому, что она только-что хотѣла ему сказать. По этому движенію онъ легко могъ догадаться, что она улыбается и что глаза ея засвѣтились отъ радостныхъ воспоминаній… И въ тотъ же мигъ порывисто и нѣжно, мягко и страстно зазвучалъ ея обаятельный голосъ, — тотъ самый голосъ, который только-что выражалъ съ такой полнотой сердечную тоску и горечь самобичеваній.
— Но это было такъ давно… давно! Вы все забыли… вы меня простили? Отецъ сказалъ мнѣ, что васъ ждетъ большое счастіе… и я… я счастлива за васъ!
Сидней невольно отступилъ на шагъ. Его поразило, что она такъ просто относится въ его мнимой близости съ Дженни Снаудонъ. Онъ вспыхнулъ и, тяжело переводя духъ, возразилъ:
— Конечно, мнѣ понятно, на что вы сейчасъ… намекнули. Но вашъ отецъ ошибся… Онъ… Я не знаю, кто могъ его увѣрить?.. Право же, это недоразумѣніе… — лепеталъ онъ, все болѣе смущаясь и краснѣя.
— Недоразумѣніе?! — переспросила Клара. — Вы, вѣрно, хотите сказать, что люди слишкомъ поспѣшно выводятъ свои заключенія? Мнѣ бы не слѣдовало вовсе такъ смѣло повторять…
— Оставимъ это, прошу васъ! — прервалъ ее Сидней. — Значитъ, мы на томъ и рѣшили, что я пойду и переговорю съ вашимъ отцомъ.
— Благодарю васъ!.. А я ему скажу, кто такой мой знакомый, котораго я, признаюсь, не ожидала видѣть…
— Это же почему?
— Да потому, что я… Вы меня пріучаете говорить откровенно: ну, такъ, въ сущности…. я была убѣждена, что вы даже ко мнѣ не откажете придти…
Нервы Сиднея отказывались ему служить… Мысли его мутилсь, а разобраться въ нихъ было необходимо. Только бы остаться одному и успокоиться немного! Нервная дрожь пробѣжала по спинѣ и ему становилось жутко:
— Ну, а пока простимся! — сказалъ онъ, и Клара молча проводила его на лѣстницу. Долго еще стояла она на площадкѣ, прислушиваясь въ его гулкимъ шагамъ, удалявшимся внизъ по ступенькамъ.
Клара вернулась къ своимъ. Отецъ посреди комнаты (пріемной) стоялъ и разговаривалъ со своимъ квартиро-хозяиномъ, м-ромъ Игльсомъ; въ спальнѣ дѣвочки ложились спать. Сестра обождала, пока разговоръ отца кончился и м-ръ Игльсъ ушелъ, а затѣмъ сама обратилась къ нему:
— Мой другъ былъ сейчасъ у меня. Возьмешься угадать, кто онъ?
— Нѣтъ; право, ужъ не знаю.
— А на м-ра Керквуда ты и не подумалъ?
— Не можетъ быть!
— Отецъ! Вѣдь ты ошибся… знаешь, относительно Дженни Снаудонъ.
Джонъ такъ и привскочилъ на стулѣ.
— Ну?! Онъ самъ тебѣ сказалъ?
— Ну, да! Только послушай: никому пока не надо говорить объ этомъ. Ты будешь остороженъ… Да, отецъ?
Джонъ съ удивленіемъ вскинулъ на нее глазами. Она нагнулась, поцѣловала его въ лобъ и тихо вышла изъ комнаты.
XXIV. — Новый просвѣтъ.
правитьСъ тѣхъ поръ какъ Джонъ Юэттъ лишился своихъ послѣднихъ сбереженій, онъ больше не принадлежалъ — изъ принципа — ни къ какимъ обществамъ или кассамъ. Даже члены «собранія» Шутерсъ-Гарденса были теперь лишены наслажденія послушать горячія филиппики «старика Юэтта»…
Какіе были гроши, онъ понемногу приберегалъ ихъ дома въ шкатулкѣ, запертой на ключъ; если-жъ ему когда-либо хотѣлось высказать свое мнѣніе, онъ избиралъ своимъ слушателемъ м-ра Игльса, который умѣлъ дѣйствовать на него успокоительно своею флегматичностью и невозмутимымъ спокойствіемъ.
Ничто не могло такъ отвлечь вниманія Джона, какъ возвращеніе дочери подъ отчій кровъ; даже работая въ своей фильтровой мастерской, онъ ни на минуту не думалъ ни о чекъ и ни о комъ, кромѣ своей Клары; даже во время работы его не оставляло выраженіе тревоги на лицѣ; нерѣдко онъ бормоталъ себѣ подъ носъ что-то совершенно непонятное и растерянно, какъ-то по-дѣтски испуганно, вскидывалъ глазами на того, кто его окликалъ. Между его товарищами сложилось убѣжденіе, что Юэттъ впадаетъ въ дѣтство; между тѣмъ, Юэттъ просто грустилъ, оплакивая ежечасно горькую долю своей любимицы. И часто у него мелькала безумная мысль:
«Ахъ, если-бы Сидней не перемѣнилъ своего намѣренія за послѣдніе четыре года»!
Хоть они и не думали сообщить объ этомъ другъ другу, но и у Клары начала чаще являться мысль, которая сначала ей казалась совершенно неосуществимой. На это натолкнула ее та горячность, та искренность и то смущеніе, которыя проявилъ Сидней въ разговорѣ съ нею. Она не смѣла надѣяться… Она подумать не смѣла… и вдругъ!!
Ее вдругъ озарилъ лучъ счастія, единственнаго, которое еще могло быть ей доступно: счастія — не дрожать каждый мигъ въ борьбѣ за кусокъ хлѣба, не бояться за грядущій день, не голодать, не оставаться безъ пристанища среди толпы презрѣнныхъ, грубыхъ и злорадныхъ, завистливыхъ созданій, которыя называются «людьми»! Она сама довольно испытала, довольно насмотрѣлась на нищету, и если-бъ только Сидней далъ ей все, что оградило бы ее отъ прямой нищеты!
Да нѣтъ! Не одно только это ее привлекало: она меньше, чѣмъ кто другой, была въ состояніи выносить одиночество, а ея бѣдствія и ея ужасная болѣзнь показали ей, что и она (какъ она ни упряма и горда) можетъ нуждаться въ тепломъ участіи, въ ласкѣ и дружбѣ. Къ отцу она давно уже стала относиться мягче и мало-по-малу искренно къ нему привязалась…
Бѣдная! Побѣжденная судьбою, она уже была не та, что прежде. Она устала бороться… она устала жить!.. Нѣтъ, нѣтъ! Любовь все оживитъ и все освѣтитъ; и Сиднею не нужно будетъ любоваться ея лицомъ для того, чтобы прочнѣе было его искреннее чувство… Конечно, онъ теперь самъ поспѣшитъ придти, и ужъ тогда…
Но онъ не шелъ; шли только дни за днями; шли еще медленнѣе и еще тоекливѣе, чѣмъ прежде!
Какъ-то разъ, когда отецъ пришелъ съ работы, Клара спросила, давно ли онъ видѣлъ Сиднея Керквуда?
— Да, пожалуй, вотъ уже вторая недѣля.
— Не можешь ли ты самъ къ нему зайти? Я знаю, что у него есть кое-что нужное сообщить тебѣ.
И отецъ согласился. Но, какъ бы предупреждая его намѣреніе, Сидней самъ прислалъ письмо съ просьбою зайти въ нему; послѣ чего Джонъ тотчасъ же двинулся въ путь и по дорогѣ для храбрости забѣжалъ выпить рюмку. Одно только страшило бѣднаго вдовца: какъ бы Сидней не замѣтилъ, что отъ него несетъ «сивухой». Бѣднякъ уже не могъ обойтись ежедневно безъ этого живительнаго средства.
Но Сиднею было не до того, чтобы слѣдить за степенью трезвости своего гостя; онъ тревожно ходилъ взадъ и впередъ по своей просторной комнатѣ и продолжалъ говорить на ходу.
— Вы знаете, что я видался съ Кларой? Она хотѣла вамъ сама сказать объ этомъ.
— Да, да. Ну, а теперь, надѣюсь, вы больше уже не будете бояться къ намъ ходить?.. А о чемъ она меня послала съ вами говорить, она вамъ не сказала?
— Она мнѣ говорила, что тяготится ничего не дѣлать, но что вы не хотите ее утруждать…
Джонъ вскочилъ и нервно сжалъ обѣими руками спинку стула.
— Она вамъ поручила подготовить меня къ тому, что уйдетъ изъ дому?
— Уйдетъ? Нѣтъ, ей же некуда уйти отъ васъ.
— Да, да; конечно, некуда! Бѣдняжка!.. Видите ли, Сидней, я ничего не буду имѣть противъ того, чтобы она нашла себѣ работу дома: я тоже понимаю, что безъ дѣла ее больше одолѣваетъ горе и тоска. Будетъ она двигаться, шевелиться, думать о своемъ, хотя бы самомъ пустомъ дѣлѣ, и ей останется гораздо меньше времени сидѣть на одномъ мѣстѣ и грустить, закрывъ руками свое бѣдное, искаженное лицо, опустивъ свою беззащитную голову. Сердце надрывается, на нее глядя! Пусть уже лучше работаетъ все, что угодно, только бы никуда для этого не уходить!
Сидней молча шагалъ изъ угла въ уголъ.
— Вы, можетъ быть, не такъ поняли меня? — подхватилъ горячо Юэттъ. — Я вовсе не хочу сказать, чтобы я ей не довѣрялъ, напротивъ! Но вѣдь она только изъ-за того ушла бы, что считаетъ себя слишкомъ тяжелою для насъ обузой. Но я вѣдь отдаю ей все свое свободное время и для меня большая отрада видѣть, что ей пріятно быть со мною. Къ м-съ Игльсъ она не очень расположена, но это не такого склада человѣкъ, котораго она могла бы считать своимъ другомъ: у нея свои воззрѣнія на дружбу и друзей. Не потому, чтобы она была горда, бѣдное дитя! но потому, что… Она добрая дѣвочка, вѣрьте мнѣ, Сидней! У нея доброе сердце и она хорошо относится къ своему старику-отцу. Еслибы Богъ привелъ мнѣ только видѣть, что ей чуть-чуть счастливѣе живется, я готовъ больше никогда не роптать на судьбу!
Что можетъ быть убѣдительнѣе простой, искренней рѣчи? Джонъ искренно былъ убѣжденъ въ достоинствахъ дочери, но ему же самому показалось, что его собесѣдникъ могъ приписать его похваламъ особое, преднамѣренное значеніе. Въ сущности Сидней дѣйствительно и самъ понялъ его слова въ такомъ же смыслѣ и еще тревожнѣе заходилъ по комнатѣ. Надо полагать, что его безмолвныя думы во время водворившагося молчанія имѣли какую-либо связь съ Джозефомъ Снаудономъ, потому что онъ думалъ именно о немъ…
И въ ту же минуту (легокъ на поминѣ!) явился на порогѣ не кто иной, какъ этотъ самый джентльменъ, выступая съ достоинствомъ, подобающимъ его высокому званію. Юэттъ былъ непріятно пораженъ: его всегда стѣсняло присутствіе «хозяина», съ которымъ онъ еще такъ недавно былъ въ самыхъ простыхъ и дружескихъ отношеніяхъ.
— А, и вы здѣсь, Юэттъ! — воскликнулъ Снаудонъ. — Признаться, я было хотѣлъ кой-о-чемъ потолковать съ нашимъ общимъ другомъ. Но все равно, можно и въ другой разъ!..
Однако онъ не особенно намѣревался уходить, и Джонъ поспѣшилъ предупредить его:
— А я, пожалуй, загляну къ вамъ еще разокъ попозже, — проговорилъ онъ, обращаясь въ Сиднею. — Или вамъ, можетъ быть, удобнѣй завтра вечеркомъ?
— Ну, хорошо. До завтра! — и Сидней простился съ пріятелемъ въ то время, какъ Снаудонъ развалился на стулѣ, совершенно равнодушный къ неловкости, которую только-что сдѣлалъ.
— Человѣкъ обстоятельный, этотъ Юэттъ, — проговорилъ онъ. — Ничего себѣ, порядочный человѣкъ. Только жаль, что онъ, къ несчастію, замѣтно старѣетъ. Я слышатъ, у него, кажется, было много огорченій, а это вѣдь сушитъ человѣка…
Сидней улыбнулся, но ничего не сказалъ.
— Ну, думаю, разъ что пришелъ, отчего же мнѣ и не остаться? — непринужденно распахивая свой «хозяйскій» внушительный сюртукъ, продолжалъ Джозефъ. — У меня собственно есть кое-что вамъ сообщить. Не лучше ли вамъ сѣсть?
— Нѣтъ, благодарю васъ! — продолжая шагать, отвѣтилъ Сидней.
— Мнѣ тутъ случилось немного потолковать съ моимъ старикашкой относительно Дженни. Вы ему сами заявили, что между вами все кончено.
— Что же, весьма возможно!
— И знаете, все это какъ-то такъ неопредѣленно… Я боюсь, что старикъ очень встревоженъ. Онъ могъ подумать, что вы немного… того… хе-хе!..
Уже не разъ и не два принимался онъ за такія туманныя рѣчи, и терпѣніе Сиднея лопнуло.
— Нѣтъ возможности угадать, что и кто про меня можетъ думать, если пожелаетъ извлечь изъ этого для себя пользу, — началъ онъ. — Я прямо и совершенно ясно сказалъ м-ру Снаудону, что никогда не могу быть для Дженни иначе, какъ только другомъ. И думалъ я, и чувствовалъ все время совершенно искренно; если вы въ этомъ усомнитесь, то можете дня черезъ два получить окончательное въ этомъ доказательство.
Джозефъ принялъ видъ, оскорбленнаго достоинства.
— Однако, это немного странный пріемъ для того, чтобы порвать свои обязательства… позвольте вамъ замѣтить, м-ръ Керквудъ! Про себя я еще ничего не говорю; но касательно моей дочери…
— Что надо понимать подъ вашими словами? — угрюмо и горячо перебилъ его Сидней. — Вы сами прекрасно знаете, что вы только того и добивались, какъ бы насъ разлучить! Вамъ это удалось; ну, и радуйтесь, и будьте довольны! Если вы имѣете еще что-нибудь мнѣ сказать, о чемъ-либо другомъ, скажите, и конецъ этому дѣлу! Я больше не чувствую ни малѣйшаго желанія блуждать въ потемкахъ.
— Вы меня совсѣмъ не такъ поняли, Керквудъ, — возразилъ тотъ, но не могъ скрыть искорки удовольствія, загорѣвшейся у него въ глазахъ.
— Нѣтъ, я хорошо… я даже слишкомъ хорошо васъ понимаю; но чтобы вы мнѣ больше никогда объ этомъ не поминали! Все кончено, поймите хорошенько! Поймите разъ и навсегда!
— Ну, ну! Вы сегодня что-то не въ своей тарелкѣ… А пока, до свиданія!
И онъ ушелъ, а Сидней еще долго-долго сидѣлъ неподвижно, погруженный въ свои глубокія думы…
Джонъ Юэттъ не преминулъ явиться вечеромъ на слѣдующій день и удивился улыбающемуся виду своего друга.
— Вы изъ дому? — спросилъ тотъ, пристально глядя на него.
— Да, изъ дому. А что?
— Да такъ. Я хочу спросить: вамъ Клара ничего не говорила?
— Нѣтъ! Въ чемъ дѣло?
— А она знала, что вы ко мнѣ идете?
— Да.
Сидней продолжалъ улыбаться.
— Ну, значитъ, она предпочла, чтобы я самъ сказалъ, — замѣтилъ онъ. — Я вѣдь заходилъ вчера, чтобъ ее видѣть.
Полураскрытыя губы, легкое дрожаніе въ сѣдоватыхъ усахъ и возбужденный взглядъ Юэтта указывали на его напряженное вниманіе.
— Въ самомъ дѣлѣ? — переспросилъ онъ въ волненіи.
— Мнѣ надо было повидать ее… наединѣ. Давно уже я обращался въ ней съ этимъ вопросомъ и… наконецъ… наконецъ я дождался настоящаго отвѣта!
Волненіе Джона возросло до крайнихъ предѣловъ.
— То-есть, вы… вы сдѣлали Кларѣ предложеніе?!
— Надѣюсь, въ этомъ нѣтъ ничего ужаснаго?
— Вашу руку!.. Вашу руку! Сидней Керквудъ, дайте мнѣ пожать вашу руку! Если былъ когда-либо на свѣтѣ такой великодушный, такой сердечный человѣкъ, такъ это только вы — вы, Сидней! Что я могу сказать на это? Это слишкомъ большое счастье… Постойте, дайте мнѣ васъ хорошенько разглядѣть… глаза мнѣ застилаетъ… Я счастливъ, какъ ребенокъ…
Голосъ его прервался и онъ больше не въ силахъ былъ сдержать свой смѣхъ, свои рыданія. Его волненіе сообщалось и Сиднею, который поблѣднѣлъ, хоть на губахъ его еще мелькала слабая улыбка:
— Если вамъ это такъ отрадно слышать, тѣмъ болѣе отрадно для меня!
— Отрадно? Вы сказали: отрадно? А я… я не знаю, какъ и что мнѣ говорить! Да нѣтъ! Вы понимаете, — вѣдь такихъ словъ нѣтъ, и не будетъ, пока свѣтъ стоитъ!.. Ну, вашу руку! Мнѣ кажется, я долженъ бы стать передъ вами на колѣни и просить прощенія. Вы ли не были къ намъ добры; вы ли не утѣшали насъ своею лаской?.. И вдругъ еще… еще такое!.. Да я вѣдь слышалъ, что вы женитесь на той… знаете, на другой…
— Ну, люди ошибались.
— Да смѣлъ ли я когда надѣяться, — скажите сами, Сидней? Это — единственное въ мірѣ, чего бы я просилъ у Бога! Несчастная моя, бѣдняжка Магги! Она не дожила до этой радостной минуты! То-то она была бы счастлива за васъ обоихъ!.. А Клара, Клара! Я ухожу, она и говоритъ: «Куда ты»? — Къ Керквуду, говорю. — «А! Ну, смотри же, скорѣе возвращайся»! — это она-то говоритъ, плутовка! И еще улыбнулась. А я не могъ понять: ну, кажется, съ чего бы ей улыбаться?.. Она вамъ будетъ доброю женою, Сидней. Сердце ея смягчилось ко всему, что прежде было ей и дорого, и близко. Она всю жизнь будетъ вамъ вѣрной и доброю женой; вѣрно вамъ говорю!.. Надо скорѣй пойти, сказать ей, что я знаю… Нѣтъ въ мірѣ человѣка, какъ бы онъ ни былъ знатенъ и богатъ, который былъ бы счастливѣе меня!
Шатаясь отъ волненія, сошелъ онъ внизъ по лѣстницѣ и побрелъ домой.
Дома Томми сидѣлъ за тетрадкой и держалъ перо въ рукѣ, какъ вдругъ дверь распахнулась и отецъ, проходя мимо, шутливо выбилъ перо изъ рукъ сынишки.
— Ну, отецъ! Что ты? — воскликнулъ Томми, но тотъ ужъ былъ въ сосѣдней комнатѣ и, не помня себя отъ восторга, цѣловалъ свою Клару.
— А ты-то мнѣ ни слова! — говорилъ онъ. — Ни пол-слова!..
— Я сама не была увѣрена, — возразила она тихо, ласково положивъ руки ему на плечи.
— Сокровище! Родная! Дитя мое! Пойди, сядь ко мнѣ на колѣни, какъ бывало въ дѣтствѣ. Я старый, слабый человѣкъ, но вѣрь, никто не можетъ тебя такъ любить, какъ любилъ я всю твою жизнь! А онъ? Онъ тебя не забывалъ все время, пока тебя не было здѣсь. Другого нѣтъ такого добраго на свѣтѣ! И у него такой довольный видъ…
— Да? Да? Такъ онъ доволенъ? Ты навѣрное знаешь?
— Навѣрное ли? Да ты бы только посмотрѣла, что за чудесное лицо у него было, когда я вошелъ! Но ты вѣдь не забудешь своего старика-отца? Ты мнѣ позволишь, дорогая, приходить къ вамъ побесѣдовать съ тобою иногда часокъ-другой… Ну, какъ теперь? Согласна?
— О, да, отецъ, еще бы! Я тебя никогда еще такъ не любила, какъ за твою жалость, за твою ласку во мнѣ, одинокой и несчастной. Сердце мое въ тебѣ лежало всегда и вездѣ…
— Знаю, голубчикъ, знаю! Я и не сомнѣвался никогда. Ну, что бы со мною было, если-бъ ты не вернулась?
— Не будемъ говорить объ этомъ, и постараемся забыть… Отецъ! О, если-бъ у меня было мое… то, прежнее лицо!
Отчаяніе зазвучало въ ея возгласѣ. Она бросилась въ отцу на грудь и зарыдала горячо, неудержимо, какъ бы прощаясь навсегда, въ послѣдній разъ, съ тѣми блестящими мечтами, къ которымъ такъ стремилась всю свою жизнь.
XXV. — Конецъ мечтамъ!
правитьВсю зиму старикъ Снаудонъ провелъ почти безвыходно въ своей комнатѣ, и за это время его часто посѣщалъ Джозефъ, который со дня на день пріобрѣталъ большое значеніе и даже научился плясать подъ дудку филантроповъ. Фильтръ его еще не былъ вполнѣ осуществленъ, но «Лэнъ, Снаудонъ и К®» уже провели мысль, что какъ они, такъ и прочіе фабриканты могли бы сдѣлать народу большое благодѣяніе, пустивъ обыкновенные фильтры по удешевленной цѣнѣ.
— Какое питье для рабочаго люда можетъ сравниться съ чистою водой?! — восклицалъ онъ умиленно. Съ отцомъ онъ говорилъ всегда почтительно и понижая голосъ и даже съумѣлъ заинтересовать его своей бесѣдой; но съ дочерью у него дѣло шло гораздо туже. Дженни вообще какъ бы сторонилась отца. Присматриваясь къ ней и къ Сиднею поближе, Джозефъ пришелъ въ убѣжденію, что боязнь ея передъ такой крупной отвѣтственностью и его боязнь, какъ бы люди (а главное, она) не подумали, что онъ женится на деньгахъ, — крупные козыри въ рукахъ ловкаго и терпѣливо выжидающаго игрока. Только бы удалось заставить обѣ стороны видѣть въ наслѣдствѣ дѣда главную и ненавистную помѣху къ ихъ взаимному счастію и душевному спокойствію!..
Наконецъ, ему показалось, что время пришло начать свои дѣйствія. Дождавшись, пока Дженни осталась одна, онъ притянулъ свой стулъ поближе къ ней и мягкимъ, отеческимъ тономъ началъ такъ:
— Дженни, дитя мое! Я очень за тебя тревожусь!
— Тревожишься, отецъ? — нервно перебила Дженни.
— Да. Какъ ни тяжело въ этомъ признаться, а только… ты, моя единственная дочь…. ты, дорогое мнѣ дитя, не такъ близка со мной, какъ бы это (при другихъ обстоятельствахъ, конечно) могло быть. Дженни, признайся: ты очень обидишься, если я съ тобой буду говорить о м-рѣ Керквудѣ?
— Нѣтъ, отецъ, — отвѣтила она тихо. Но быть внимательной къ своей работѣ она ужъ больше не могла.
— Мнѣ кажется, милая моя, между вами не было формальнаго обмѣна обѣщаній?
— Нѣтъ, отецъ! — послышалось еще слабѣе.
— А все-таки вы, кажется, дороже… (не сердись, мой другъ!), да, именно дороже, одинъ для другого, чѣмъ простые друзья?
Дженни не отвѣчала.
— Я думаю… (вѣдь я часто подумываю о тебѣ!) что м-ръ Керквудъ самъ немного преувеличилъ свои отношенія къ тебѣ… когда хотѣлъ ихъ измѣнить…
— То-есть, какъ это: измѣнить? — спросила Дженни.
— Можетъ быть, я виноватъ, что не такъ понимаю васъ обоимъ, но не могу же я не замѣчать, что дѣвочка моя худѣетъ и блѣднѣетъ. Я знаю, вамъ обоимъ тяжело…
Дженни не шелохнулась, затая дыханіе, опустивъ глаза.
— Дженни?
— Отецъ?
— Можетъ быть, не хорошо, что я говорю съ тобой помимо дѣда? Только не думаю, чтобы онъ замѣчалъ въ тебѣ ту перемѣну, которую я замѣтилъ. Онъ не допустилъ бы, чтобы ты могла чувствовать себя несчастной.
— Да, можетъ быть… Но при чемъ тутъ м-ръ Керквудъ? Если вы начали, такъ ужъ и говорите до конца. Что же тутъ можетъ быть дурного?
— Видишь ли, м-ръ Керквудъ… Его положеніе теперь такъ щекотливо… Онъ думаетъ, что при такихъ условіяхъ ему неловко на тебѣ жениться. Твое богатство его отстраняетъ…
— Но, Боже мой! Оно же не мое; и это ему хорошо извѣстно, — возразила, вздрогнувъ, бѣдная дѣвушка.
— Ну, да, конечно, знаетъ. Только вѣдь это все равно. Онъ сказалъ дѣду, милая моя, что между вами… (конечно, это очень грустно) ничего, кромѣ дружбы…. никогда быть не можетъ! Что отвѣтственность въ такомъ дѣлѣ слишкомъ велика; что все, что могло бы быть между вами, кончено навѣкъ!
Дженни вскинула на него глазами и тотчасъ же опустила ихъ.
— Конечно, внѣ моей власти чѣмъ-либо повліять на такое положеніе дѣлъ; но, какъ отецъ, я считалъ своимъ долгомъ тебя предупредить. Понятно, я ни говорить, ни притворяться не умѣю; это ты, надѣюсь, понимаешь? Но мнѣ хотѣлось бы, чтобы ты была увѣрена во мнѣ, какъ въ своемъ самомъ преданномъ другѣ… Такъ-то, сокровище мое!
Дженни сидѣла неподвижно; когда отецъ простился, она машинально съ нимъ простилась и пошла затворить за нимъ дверь, а потомъ осталась стоять, прислонившись въ косяку, чтобы не упасть. Она была поражена, подавлена ужасной вѣстью. Положимъ, онъ могъ дѣйствительно колебаться изъ боязни передъ ея капиталами и сопряженной съ ними нелегкой задачей; могъ даже оттягивать свое рѣшеніе до болѣе отдаленнаго срока; но измѣнить ему совершенно и совершенно отшатнуться отъ нея!.. Нѣтъ, нѣтъ! Никогда она этому не повѣритъ! Но тогда что же можетъ значить нежеланіе его раздѣлить съ нею обязанности, возложенныя на нее желаніями дѣда? Вѣдь сочувствуетъ же имъ самъ Сидней?.. Дженни была недостаточно тонкихъ ощущеній человѣкъ для того, чтобы отдать себѣ отчетъ, въ чемъ же тутъ разница и въ чемъ причина такой перемѣны въ ея другѣ и бывшемъ покровителѣ? Положимъ, она сама испугалась важности возложеннаго на нее подвига; но вѣдь свое малодушіе она не могла приписать Сиднею… И наконецъ, можно ли положиться на отца? Этотъ вопросъ ужъ давно занималъ ее. И почему отецъ не хотѣлъ обратиться за разъясненіями прямо къ дѣду?..
Не успѣло еще ея волненіе улечься, какъ самъ старикъ Снаудонъ вышелъ изъ своей комнаты.
— А я какъ будто слышалъ голосъ твоего отца? — замѣтилъ онъ, неспѣшной, старческой походкой проходя къ своему креслу у окна.
— Да. Онъ не могъ остаться.
Дженни говорила и держалась какъ-то неувѣренно. Дѣдъ усѣлся въ кресло и взглянулъ на внучку, но не такъ прямо и открыто, какъ бывало; теперь онъ смотрѣлъ на нее какъ-то исподтишка, пытливо, будто съ намѣреніемъ видѣть насквозь каждую ея мысль.
— Миссъ Лантъ принесла тебѣ книгу?
— Да, принесла! (въ голосѣ Дженни не слышно было ни малѣйшаго участія къ книгѣ, которая состояла изъ отчета о какомъ-то благотворительномъ предпріятіи въ глухомъ концѣ Лондона).
— А ты не прочь мнѣ почитать немного?
Дженни стояла у его столика и машинально перелистывала книгу.
— Дѣдушка! Говорилъ тебѣ про меня м-ръ Керквудъ? — вырвалось у нея невольно порывисто, но она не вспыхнула, а еще больше поблѣднѣла. Рука ея судорожно сжала книгу.
— А что? Кто объ немъ тебѣ напомнилъ?
— Отецъ. Онъ мнѣ сказалъ, что Керквудъ тебѣ объяснилъ, что между нами ничего, кромѣ дружбы, быть не можетъ.
— И онъ сказалъ тебѣ причину?
— Нѣтъ; впрочемъ, мнѣ кажется, я его понимаю.
— Пойди-ка, сядь во мнѣ поближе, Дженъ! Поговоримъ объ этомъ мирно и толково. Очевидно, Сидней не чувствуетъ себя способнымъ провести въ жизни такую задачу, и потому рѣшается быть только твоимъ другомъ… Ну, пойди же, дѣтище мое! — мягко прибавилъ онъ.
Дженни печально подошла.
— Знаю, что это тяжко на тебѣ отзовется… конечно, сначала; но когда ты разсудишь хорошенько, ты бросишь горевать. Я въ этомъ увѣренъ! Объ этомъ мы не разъ ужъ говорили: пусть это будетъ большая жертва, большой подвигъ съ твоей стороны; зато у тебя есть же силы довести его до конца. Да, да! Моя Дженни — сильный духомъ человѣкъ… не то, что другія женщины! Только постарайся сосредоточить всѣ свои мысли на своей цѣли, и это наполнитъ всю жизнь твою… вѣрь мнѣ, Дженни! У тебя времени не будетъ на дѣла, которыя такъ занимаютъ другихъ женщинъ, — ну, и Богъ съ ними!
Его проницательные глаза смотрѣли на нее тѣмъ энергичнымъ взглядомъ, который по своей безпощадности такъ похожъ на взглядъ убѣжденнаго фанатика. Онъ наложилъ руку на ея сердечныя стремленія, на ея чистыя дѣвическія грезы. Каждое его слово какъ ножомъ рѣзало ей душу, разрывало ей сердце на части, вырывало съ корнемъ, одну за другой, всѣ ея давнія надежды. Эта пытка разрѣшилась отчаяннымъ воплемъ и, какъ подкошенная, Дженни упала передъ старикомъ на колѣни.
— Нѣтъ, не могу я, не могу! Дѣдушка, не требуй! Отдай все кому-нибудь другому. Силъ у меня не хватитъ! Позволь мнѣ жить, какъ прежде!
Какъ черная туча, потемнѣло лицо старика. Онъ вырвалъ у нея свою руку и всталъ съ мѣста, скорѣе съ удивленіемъ, нежели съ гнѣвомъ поглядывая на склонившуюся фигуру дѣвушки. Она не рыдала, не билась; закрывъ лицо руками, она прижималась къ стулу и молча вздрагивала.
— Дженни! встань и отвѣчай! — приказалъ старикъ. Но Дженни не шевелилась.
— Дженни!
Дѣдъ протянулъ къ ней руку, ухватился за нее; она подняла голову и съ трудомъ старалась приподняться… но вдругъ тяжко застонала и упала безъ чувствъ.
Снаудонъ подошелъ къ дверямъ и позвалъ м-съ Біасъ; затѣмъ вернулся и поддержалъ Дженни.
— Боже мой! А я-то думала, больше ужъ никогда съ нею не повторится! — воскликнула въ ужасѣ добрая Бесси. — Бѣдная дѣвочка! За послѣднее время она что-то была нехороша… вѣрно вамъ говорю!
Блѣдное личико, худоба котораго (слѣды несчастнаго дѣтства) теперь яснѣе выдѣлялась, ея худенькое тѣло и безпомощная поза, все говорило, что не она рождена творитъ геройскіе подвиги… Дженни пришла въ себя, и въ ту же минуту дѣдъ ея вышелъ изъ комнаты.
— Ну, вотъ!.. Ну, вотъ! — ободряла ее м-съ Біасъ, гладя по головѣ и хлопая по ладонямъ. — И какъ это на васъ нашло, дитя мое? Ну, плачьте себѣ, плачьте на здоровье: сейчасъ же легче будетъ. И что же за причина?..
— Не помню… Мы говорили… О, я уже могу стоять на ногахъ, м-съ Біасъ! Я пойду къ себѣ… Ужъ вѣрно поздно?
Она не позволила доброй Бесси проводить ее, а дошла сама, все время вспоминая, какое ужасное лицо было у дѣда. Такого взгляда она не запомнитъ… Какъ онъ перемѣнился въ нѣсколько секундъ!
А Сидней?.. Сидней будетъ ея другомъ, только другомъ… О, Боже! Она лишилась ихъ обоихъ… навсегда!..
На утро Дженни рано встала и удивилась, заслыша голосъ дѣда.
— Дженни, погоди! Позавтракаемъ вмѣстѣ!
Давно ужъ не случалось, чтобы дѣдъ вставалъ такъ рано… Жутко стало бѣдной Дженни: давно ужъ не вставалъ ея дѣдъ къ такую пору; а его голосъ звучалъ бодрѣе обыкновеннаго и даже сурово. По лицу его было видно, что онъ провелъ ночь безъ сна. Да и ея лицо тоже было страшно блѣдно.
За завтракомъ онъ дѣлалъ видъ, что пробѣгаетъ книгу миссъ Лайтъ; дальше отрывочныхъ, будничныхъ замѣчаній разговоръ не шелъ. Дженни взяла работу. Вдругъ онъ обратился къ ней:
— Дженни! Намъ съ тобой надо сказать пару словъ. Вѣдь это даже необходимо, да?.. (Дженни заставила себя взглянутъ на дѣда). Ты въ самомъ дѣлѣ думаешь все то, что говорила?
— О, дѣдушка! Я сдѣлаю все, что ты захочешь! Я все исполню, все, какъ можно лучше и точнѣе! Я неблагодарная, мнѣ, теперь самой стыдно за свои слова!
— Слова тутъ ни при чемъ и въ тебѣ нѣтъ неблагодарности, но ты не могла говорить иначе, повинуясь невольно тому чувству, сильнѣе котораго ты уже больше никогда не испытаешь. Но въ тебѣ я этого не могъ бы допустить… не могъ бы!
Изъ-подъ сѣдыхъ бровей его глаза смотрѣли на нее, какъ бы стараясь уловить малѣйшій проблескъ возраженія, которое дало бы ему хоть надежду, что не совсѣмъ еще погибла его любимая, его единая мечта…
— О, дѣдушка! Я постараюсь, я для тебя на все готова… да, на все!
Бѣдное, слабое дитя! Она и прежде также ему обѣщала, трепеща и робѣя, что все сдѣлаетъ для него!
— А если у тебя на это не хватитъ силъ, — что тогда?
Его проницательный взглядъ скользнулъ по ея хрупкому, худенькому тѣлу, блѣдному лицу и слабымъ ручкамъ…. Вздохъ, полный глубокой тоски и горя, приподнялъ его старческую грудь и онъ отвелъ глава въ сторону.
— Дженни, ты здорова?
— Да, дѣдушка, здорова.
— И хорошо спала?
— Нѣтъ, какой же тутъ сонъ, когда я чувствую, что тебя огорчила… А мнѣ такъ горячо хотѣлось никогда тебя не огорчать! Я надѣялась, что я не буду для тебя тяжелымъ разочарованіемъ!
Старикъ задумался; но не надолго.
— Я не разочаровался, дорогая, — серьезно проговорилъ онъ. — Я самъ уже виноватъ, если принимаю твою ласку не такъ, какъ бы это мнѣ слѣдовало. Сейчасъ мнѣ надобно идти по дѣлу; но къ обѣду я все-таки вернусь. Можетъ быть, мы тогда опять съ тобою потолкуемъ.
За послѣднее время старикъ Снаудонъ всегда говорилъ внучкѣ, куда и зачѣмъ идетъ; но сегодня онъ какъ бы лишилъ ее своего довѣрія, и это еще грустнѣе настроило ея думы.
Опять вокругъ нея все рушится, тускнѣетъ; жизнь опять становится тяжелымъ, подневольнымъ игомъ… какъ «тогда»… Бѣдная Дженни старалась себя увѣрить, что она сама же въ этомъ виновата: зачѣмъ она такъ скоро поддается постыдному, непростительному малодушію?
Когда дѣдъ вернулся, она употребила всѣ свои старанія, чтобы не выказывать ему ни своей горести, ни своей лѣни или утомленія. Обѣдъ прошелъ въ молчаніи. Когда дѣдъ поднимался изъ-за стола, Дженни бросилось въ глаза, что онъ держится нетвердо, двигается неувѣренно: машинально тряся головою, онъ брался за нее руками, какъ бы провѣряя, дѣйствительно ли она кружится? Внучка подошла къ нему, но не посмѣла сказать ни слова.
— Я пойду къ себѣ, наверхъ! — сказалъ онъ, слегка вздыхая.
— Можно придти и почитать тебѣ?
— Нѣтъ; погоди немного. Пойди лучше, пройдись, пока еще стоитъ хорошая погода.
Онъ вышелъ нетвердыми шагами и, придя къ себѣ, усѣлся въ свое обычное кресло, въ которомъ сиживалъ столько лѣтъ.
Вотъ тутъ же, подлѣ, та самая скамеечка, на которой у его ногъ, бывало, ютилась Дженни, еще съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ переѣхала сюда чуть-живой, молчаливой, запуганной дѣвочкой по тринадцатому году… Вотъ стулъ — тотъ самый, на которомъ сиживалъ Сидней, горячо бесѣдуя, съ нимъ и увлекаясь ихъ общими мечтами… На все теперь легла печать безмолвія и грусти. Надежды и мечты, все рухнуло на вѣки!
Утренняя прогулка его утомила. Онъ задремалъ, но чуткимъ, непокойнымъ сномъ.
То онъ видѣлъ себя опять въ Австраліи и его, какъ на яву, пугала вѣсть о смерти сына Михаила, и это заставляло его просыпаться и дрожать всѣмъ тѣломъ. То опять онъ засыпалъ и видѣлъ себя еще молодымъ, но уже женатымъ и отцомъ семейства; его пугаетъ приближеніе нужды; онъ скупъ и грубъ съ домашними; онъ, не задумываясь, терзаетъ жену свою жестокостью и требованіемъ копить деньги, беречь каждый грошъ… На него надвигается большой, ужасный, черный гробъ, въ который и сливаются всѣ остальные предметы… И въ ужасѣ старикъ опять возвращается къ сознанію, — но только для того, чтобы опять забыться, видѣть свою мертвую жену и заморенныхъ дѣтей… Она лежитъ, а рядомъ съ нею — стклянка… Онъ, онъ — ея убійца!..
Всю жизнь мечталъ онъ искупить свой грѣхъ и помогать такимъ же бѣднымъ, обиженнымъ женщинахъ, какою была она… О, неужели надо отказаться отъ этого утѣшенія? Можно, конечно, завѣщать свои средства благотворительнымъ учрежденіямъ, но это будетъ уже совсѣмъ не то…
Время подвигалось къ вечеру. Въ полутьмѣ сумерекъ старикъ досталъ изъ внутренняго кармана сюртука какую-то бумагу, повидимому дѣловую, и пробѣжалъ ее внимательно нѣсколько разъ; затѣмъ медленно разорвалъ ее вдоль, надорвалъ поперекъ; а лоскутки порвалъ совсѣмъ, на мелкіе кусочки и побросалъ въ огонь…
XXVI. — Разоблаченія.
правитьДженни не захотѣла возражать дѣду, и пошла прогуляться. Ей давно уже хотѣлось повидать Пеннилофъ, которой все нездоровилось; вдобавокъ, и время ея разрѣшенія уже приближалось.
Тревожно спѣшила молодая дѣвушка къ знакомому крыльцу, и удивилась, что на порогѣ стоитъ не кто иной, какъ Бобъ; на видъ онъ показался ей еще угрюмѣе, еще противнѣе и еще грязнѣе, чѣмъ обыкновенно.
— А что жена? Дома? — спросила его Дженни.
— Да!.. а съ нею и еще кое-кто другой, кто могъ бы (и съ большимъ успѣхомъ!) избавить насъ отъ своего присутствія!.. Еще явился одинъ — и притомъ совершенно лишній ротъ!
— Вотъ и ошиблись: его ужъ нѣтъ! — горячо воскликнулъ женскій голосъ, и бравая сосѣдка, нѣкая м-съ Гриффинъ, опалила Боба своимъ гнѣвнымъ взглядомъ.
— Да кого это нѣтъ? Говорите толкомъ! — нахмурившись, скомандовалъ Бобъ.
— Ну, да его, ребенка! Кого же больше?
— Прекрасно! Хоть и то спасеніе… — заключилъ нѣжный отецъ.
М-съ Гриффинъ объяснила Дженни, что Пеннилофъ разрѣшилась отъ бремени десять часовъ тому назадъ, ребенокъ умеръ, а мать «плоха! охъ, какъ плоха»!
— Она, бѣдняжечка моя, не говоритъ, какъ онъ: «прекрасно!» — но чтобы сказать, что она въ большомъ огорченіи, — этого тоже нѣтъ! И винить ее тоже не могу: вѣдь не заботится же о своемъ ребенкѣ тотъ, кому бы это больше всего подобало!
Помимо неряшливой внѣшности, у Боба былъ теперь еще на придачу такой хмурый и непріязненный взглядъ, что Дженни стало жутко на него смотрѣть, — она сама не знала почему.
— Вотъ кто на ея мѣстѣ, навѣрное, ужъ не сталъ бы горевать, такъ это я! — горячилась добрая женщина. — Съ такимъ мужемъ, котораго нигдѣ не держатъ, далеко не уѣдешь. Позавчера его прогнали съ мѣста, и, право, подѣломъ; да она-то, бѣдная, чѣмъ виновата? А онъ самъ плохо кончитъ, помяните мое слово! И даже скорѣе, чѣмъ вы можете себѣ представить… Да! Вся ужъ семья у него такая. Вы съ ними не знакомы, миссъ?
— Прежде была знакома…
— Вамъ, значитъ, неизвѣстно, что вернулась та, его сестра, актриса? Мнѣ вчера говорила м-съ Баннистеръ; а она слышала отъ миссъ Горроксъ; такъ у этой миссъ Горроксъ есть подруга, въ томъ самомъ домѣ, гдѣ живетъ старикъ Юэттъ. Такъ она говоритъ, что это все такъ подробно и описано въ воскресномъ нумерѣ, въ газетѣ. Какая-то тамъ женщина облила ей лицо синильной кислотою, и теперь она ходитъ подъ густымъ вуалемъ, и никому не кажется на глаза; а тогда она вѣдь убѣжала изъ родительскаго дома со стыдомъ и позоромъ.
Дженни глядѣла на нее, не совсѣмъ понимая, что та хочетъ сказать.
— Кто это? Миссъ Юэттъ? — переспросила она.
— Да; сколько я понимаю…
— Такъ она вернулась домой? И давно?
— Не знаю хорошенько; кажется, недѣли три тому назадъ. Говорятъ, въ газетахъ вотъ ужъ два мѣсяца, какъ въ первый разъ писали про ея бѣду.
— А м-съ Юэттъ знаетъ объ этомъ?
— Право, не знаю; никогда она со мной не говорить объ этомъ, да я и сама-то только вчера услыхала отъ м-съ Баннистеръ… Вѣдь я эту самую миссъ Юэттъ и въ глаза не знаю, — какъ бы извиняясь, прибавила она, замѣтивъ смущеніе Дженни, которая больше не стала разспрашивать ее и, по ея совѣту, отложила свое свиданіе съ больною Пенни до утра.
Однако, наутро, въ ту самую минуту, когда она собралась туда идти, Бесси, многозначительно улыбаясь, прибѣжала сообщить ей, что ее хочетъ видѣть "одну " — и не кто иной, какъ м-ръ Керквудъ.
«Что-то случилось», — подумала Дженни, и сердце у нея замерло.
Отъ Бесси не укрылось ея волненіе, и улыбка ея пропала.
— Просить его въ гостиную? — спросила она, и пошла за гостемъ. Старикъ Снауденъ былъ у себя въ комнатѣ и еще не выходилъ изъ спальни, несмотря на поздній часъ.
Одного взгляда на Сиднея было достаточно, чтобы убѣдиться въ томъ, что онъ заговоритъ о Кларѣ, — такъ подсказалъ Дженни ея чуткій взглядъ. И она не ошиблась.
— Я нарочно не пошелъ сегодня на работу, — началъ онъ: — мнѣ надо съ вами переговорить наединѣ…
— Пожалуйста, садитесь!
Сидней видѣлъ по лицу Дженни, что она интересуется чѣмъ-то и даже не старается скрыть свое любопытство.
— Вы видаетесь, конечно, съ м-съ Юэттъ, и слышали, что Клара вернулась и опять живетъ у отца?
— Слышала, но не отъ нея. Мнѣ только вчера стали посторонніе.
— То-есть, вамъ это сообщили въ видѣ сплетни?
— Да.
— А вы знаете, что съ нею именно случилось?
— Да; если то, что мнѣ сказали, правда.
— Миссъ Снаудонъ…
— О, пожалуйста, не называйте меня такъ! Вы меня съ дѣтства называли «Дженни», и эта перемѣна… она такъ звучитъ, какъ будто что-то между нами измѣнилось. А вы вѣдь всегда были моимъ другомъ; и развѣ можетъ что-либо помѣшать намъ быть и впередъ друзьями?
Съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее Сидней, удрученный предстоящимъ объясненіемъ. Теперь, казалось, она сама шла на встрѣчу его желанію. Онъ не могъ ожидать отъ слабенькой, нервной Дженни такого самообладанія въ дѣлѣ, касавшемся ея сердечнаго счастья. Онъ не могъ угадать того малодушія, той душевной пытки, которую она пережила наканунѣ. Передъ нимъ была молодая дѣвушка — блѣдная, худенькая, но сильная своимъ женскимъ достоинствомъ, своей благородной рѣшимостью.
Сидней видѣлъ, что она какъ бы указываетъ ему на исходъ изъ ихъ обоюдно-тяжелаго положенія; ему оставалось только скорѣе приступить. къ неизбѣжному признанію.
— Дженни! Дорогая, милая… добрая моя Дженни! Вы помните, что я тамъ, въ Данбери, вамъ говорилъ, будто забылъ ее? Я ошибался… Но сами знаете, какое бѣдствіе ее, несчастную, теперь постигло, и я не могъ бы назваться человѣкомъ, если бы она была для меня какъ чужая…
— Вы уже говорили съ нею?
— Дженни! Я просилъ ее… быть моей женой!.. Скажите: если бы я передъ тѣмъ зашелъ и разсказалъ вамъ откровенно, какъ старое чувство во мнѣ ожило опять и какъ я думаю при этомъ поступить, неужели вы отказались бы пожать мнѣ руку, какъ это водится между друзьями?
— Я одинаково готова пожать ее сейчасъ! Или вы думаете, что я позабыла, какъ она въ ту ночь меня, забитаго ребенка, спасала отъ побоевъ, какъ она меня приласкала и пригрѣла, какъ ходила за мной, за больною?
Ни тотъ, ни другой, не были многорѣчивы и почти безъ словъ понимали другъ друга; во всякомъ случаѣ, понимали настолько, чтобы чувствовать прочнѣе прежняго узы своей долголѣтней и горячей дружбы. Дженни — положимъ — немного ошибалась, предполагая, что только въ этомъ и лежитъ причина отказа Сиднея отъ узъ, которыя еще болѣе приблизили бы къ нему ее, Дженни, но въ томъ, что бѣдствіе, постигшее несчастную Клару, сильно повліяло на его рѣшеніе, она не ошиблась.
Онъ взялъ и удержалъ ее руку въ своей, пока она не отняла ее потихоньку.
— Вы ужъ сами пойдите и скажите дѣдушкѣ, только… — перебила она его даже прежде, чѣмъ онъ успѣлъ заговорить, — только я сначала загляну къ нему на минутку. Подождите, пожалуйста; я сейчасъ!
Разстроенный, печальный, Сидней остался одинъ, а Дженни поднялась наверхъ, къ дѣду, который не сразу замѣтилъ ея появленіе. Онъ сидѣлъ не то въ задумчивости, не то въ полудремотѣ; рядомъ съ нимъ, на столикѣ, стоялъ почти нетронутый завтракъ.
— Дѣдушка! — окликнула она его. — Дѣдушка, тамъ пришелъ м-ръ Керквудъ: ему хотѣлось бы съ тобой поговорить.
— Со мной поговорить? Это еще о чемъ? — задумчиво и пытливо глядя на внучку, произнесъ старикъ, видя, что Дженни чрезвычайно взволнована и не особенно радуется этому свиданію:
— Онъ, вѣроятно, не спроста захотѣлъ раньше тебя видѣть?
— Да! — подтвердила Дженни. — Именно для того, чтобы мнѣ сообщить, что онъ рѣшилъ жениться.
Морщинистое лицо старика выразило удивленіе.
— Онъ самъ вамъ скажетъ… и на комъ… и какъ все это вышло… Дѣдушка, милый! Не сердись на него, забудь все старое… Пусть онъ поговоритъ съ тобой, и ты увидишь, почему именно я даже довольна, что все такъ сложилось… Ты вѣдь не говорилъ съ нимъ… обо мнѣ?
Старикъ отрицательно качнулъ головою.
— Ну, и прекрасно! Значитъ, ты примешь его, какъ будто ни въ чемъ не бывало? — Дженни нагнулась и ласково взяла дѣда за руку.
— Скажи же ему, пусть войдетъ, — тихо проговорилъ старикъ, и въ глазахъ у него засвѣтился тотъ огонекъ привѣта, котораго давно не было видно. — А когда онъ уйдетъ, мы съ тобой можемъ опять поговорить.
Свиданіе его съ Керквудомъ было коротко и тотъ ушелъ, не повидавшись больше съ Дженни.
Она твердо рѣшила не дать никому заподозрить, какъ глубока была ея сердечная мечта, хававшаяся ей теперь несбыточнымъ, прекраснымъ сномъ. Ну, что жъ такое? Вотъ она проснулась; сонъ конченъ, началась дѣйствительность, будничная, сухая. Вѣдь и тогда, ребенкомъ, она видѣла чудные сны, а просыпаясь, подчинялась грубости и терзаніямъ м-съ Пекковеръ.
Насколько же отраднѣе и лучше ея положеніе?! Нѣтъ, просто преступленіемъ было бы роптать на свою долю только потому, что ей не суждено извѣдать одной изъ радостей житейскихъ! Теперь уже ничто ее смущать не будетъ и не отвратитъ отъ долга, который на нее налагаетъ желаніе дѣда… Да, да: все къ лучшему!
— Ахъ, про Пеннилофъ я и забыла! Надо мнѣ первымъ дѣломъ навѣстить ее, какъ можно раньше утромъ!
XXVII. — Кому слезы, — кому смѣхъ.
правитьРѣдкій гость лондонскаго неба, ясное солнышко, сіяетъ совсѣмъ по праздничному: не даромъ сегодня воскресенье! Изъ оконъ того дома, гдѣ живетъ отецъ Дженни, на улицу несется запахъ жареной курицы и селедки: подъ одной общей кровлей ютятся нѣсколько семействъ, и всѣ заняты уничтоженіемъ этихъ чудныхъ праздничныхъ яствъ.
Супруги Снаудонъ, полу-одѣтые, также сидятъ за завтракомъ. Какъ и всегда, имъ не о чемъ говорить между собою, и Клемъ, которая любитъ покушать, съ особымъ удовольствіемъ подбираетъ ножомъ и слизываетъ губами вкусную подливку.
— Дорого бы я дала, чтобы узнать, чего ради онъ женится на Кларѣ Юэттъ? — проговорила она въ промежуткѣ между этихъ интереснымъ и пріятнымъ занятіемъ.
— Ты ужъ не первый разъ дѣлаешь это замѣчаніе, — промолвилъ Джозефъ.
— Что жъ, развѣ мнѣ и говорить не полагается?
— Нѣтъ, отчего же. Только я бы на твоемъ мѣстѣ старался держать себя приличнѣе.
Ужъ не впервые мужъ обращалъ ея вниманіе на недостатокъ благовоспитанности, который сказывался у жены въ разговорѣ и въ манерахъ. Клемъ посмотрѣла на него взглядомъ, полнымъ злобы и ненависти; ей было невыносимо слушать укоры Джозефа, какъ доказательство его умственнаго превосходства надъ нею. Минуты двѣ спустя, она опять сказала:
— Тутъ что-нибудь да кроется; я навѣрное знаю! Да и ты самъ прекрасно знаешь, только боишься мнѣ проговориться!
Джозефъ Снаудонъ откинулся на спинку кресла и отвѣчалъ съ улыбкой, исполненной глубочайшаго презрѣнія:
— Понятно, тебѣ и въ голову не приходитъ объяснить что-либо по-просту, безъ затѣй. А ужъ какъ дѣло коснется брачныхъ узъ, — и тому подавно! Ты сейчасъ задаешь себѣ вопросъ: — «какой ему разсчетъ?» Или: «что ей отъ него нужно?» Что жъ, вопросъ довольно естественный… съ твоей стороны. Но неужели ты и въ самомъ дѣлѣ думаешь, что всѣ браки устраиваются такъ же, какъ твой…. т.-е., какъ ты того хотѣла?
Клемъ была слишкомъ неповоротлива для того, чтобы найтись и бойко отвѣтить; она съумѣла только проговорить:
— Не понимаю, про что ты тамъ толкуешь?
— Ну, конечно, не понимаешь! Только позволь тебѣ замѣтить, что есть на свѣтѣ и такіе люди, которые женятся не изъ-за одной только выгоды. Очень жаль, что ты всегда высказываешь такія грубыя воззрѣнія.
Джозефъ чистосердечно вѣрилъ въ свое нравственное превосходство, и потому считалъ себя въ правѣ дѣлать женѣ замѣчанія.
— А ты-то самъ? — горячилась та: — ну, чего ты на мнѣ женился, желала бы я знать?
— Какъ это такъ — «чего»? Ты что-то стала больно ужъ скромна. Да могъ ли я, живя подъ одною кровлей съ такою прекрасной, добросердечной и благовоспитанной особой…
— Заткни глотку! — крикнула она внѣ себя, и такъ громко, что за угломъ улицы было навѣрное слышно. — Ты просто думалъ, что способенъ одурачить насъ обѣихъ и заставить насъ кормить и поить тебя, лѣнтяя, дармоѣда!.. Но еще вопросъ: кто кого одурачилъ?
Джозефъ только улыбнулся и углубился въ свою газету. Довольная тѣмъ, что заставила его замолчать, Клемъ громко разсмѣялась и постучала ножомъ по тарелкѣ.
— Какой-то господинъ спрашиваетъ дома ли вы, сэръ? — послышался чей-то хриплый голосъ, и домовый сторожъ появился на порогѣ: — его зовутъ м-ръ Біасъ!
На лицѣ Клемъ отразилась подозрительность. Несмотря на свой небрежный нарядъ, она побѣжала за мужемъ и перехватила его на дорогѣ внизъ.
— Какъ? Ты идешь, и безъ воротника? — воскликнула она; и, какъ это ни было непріятно для Джозефа, онъ понялъ ея намекъ и остался.
— Попросите м-ра Біаса сюда! — проговорилъ онъ.
И м-ръ Біасъ появился — съ вытянутымъ лицомъ, очевидно, предвѣщавшимъ бѣду.
— Вы, кажется, еще не знакомы съ моей женой? М-ръ Біасъ, — Клемъ.
Отвѣсивъ свой самый лучшій столичный поклонъ, Самюэль качнулся разъ, другой съ носковъ на каблуки и постоялъ немного, заглядывая на дно своей шляпы.
— Къ сожалѣнію, я вынужденъ сообщить вамъ, — съ чрезвычайной важностью началъ онъ, — что м-ръ Снаудонъ захворалъ, да, да, и даже очень серьезно захворалъ. Миссъ Дженни просила меня сбѣгать за вами, какъ можно скорѣе!
— Захворалъ? А что же съ нимъ такое приключилось?
— Къ сожалѣнію, кажется, ударъ… или что-то въ этомъ родѣ. Онъ упалъ вдругъ, не говоря ни слова; теперь онъ лежитъ безъ движенія и совсѣмъ безъ чувствъ.
— Доктора догадались позвать?
— Позвали въ ту же минуту.
— Я ѣду съ вами, — объявила Клемъ.
— Нѣтъ, нѣтъ. Къ чему же? Ты только помѣшаешь.
— Нѣтъ, не помѣшаю. Если ему дѣйствительно такъ плохо, и ѣду непремѣнно!
Оба супруга пошли переодѣться, а м-ръ Біасъ тѣмъ временемъ совершенно безучастно принялся ходить вокругъ стола.
— Теперь бы поскорѣй извозчика! — воскликнулъ Джозефъ, возвратившись уже совсѣмъ одѣтый. — А что бѣдная Дженни? То-то, я думаю, горюетъ?
Черезъ нѣсколько минутъ они были уже на мѣстѣ и отъ Бесси узнали, что старика уложили въ постель, а докторъ уѣхалъ и скоро опять пріѣдетъ. Все время Клемъ не сводила глазъ съ лица Джозефа, но тотъ упорно молчалъ и сосредоточенно хмурилъ брови.
— Будьте добры, скажите Дженни, что я пришелъ.
— Потрудитесь подняться въ пріемную; сейчасъ скажу, — отвѣтила Бесси, и Джозефъ послѣдовалъ за нею.
Сердце у него усиленно билось; слухъ напрягался до крайности въ томительной тишинѣ, которая водворяется въ воскресный день по окончаніи церковной службы. Колокола, наполнившіе своимъ гудѣніемъ тихій воздухъ, тоже смолкли. Джозефъ прислушивался. Нноткуда ни звука, ни шороха! И еще тревожнѣе забилось его сердце.
Наконецъ дверь отворилась, и вошла Дженни, молча, все еще блѣдная отъ нежданнаго мучительнаго волненія.
— Ну, что? Есть признаки, что онъ очнется? — спросилъ отецъ.
— Нѣтъ, никакихъ! Даже ни разу онъ не шевельнулся, — отвѣтила она шопотомъ.
— Скажи мнѣ, Дженни, какъ это случилось?
— Онъ только успѣлъ встать съ постели. Я ему принесла позавтракать, а онъ какъ-то вдругъ — страшно такъ! — задвигался кругомъ и… и упалъ прежде, чѣмъ я успѣла его поддержать.
— Что же, мнѣ пойти къ нему? — спросилъ отецъ, и Дженни, дрожа отъ волненія и страха, пропустила его впередъ.
Жуткое чувство охватывало ее каждый разъ, какъ въ душѣ поднималось предчувствіе смерти, которая, казалось, здѣсь уже незримо водворилась. Блѣдный солнечный лучъ только напрасно, какъ послѣдняя насмѣшка надъ житейскими надеждами, свѣтилъ въ окно мертвенно-притихшей комнатки.
— Отецъ! Ты не уйдешь? — шепнула Дженни; и Джозефъ утвердительно кивнулъ ей головой.
Между тѣмъ, внизу Бесси и Клемъ пытливо разглядывали одна другую. Первая, въ полномъ молчаніи, держалась осторожно; вторая болѣе, чѣмъ когда-либо, думала про себя, что надо, во что бы то ни стало, заставить ее проговориться о тѣхъ тайнахъ, которыя ей, навѣрное, хорошо извѣстны.
— А что, онъ оправится? — съ обычной своей грубостью начала Клемъ.
— Право, не знаю; я надѣюсь…
Докторъ явился, и провожать его пошелъ Джозефъ.
Видя, что ничего опредѣленнаго она не узнаетъ, Клемъ вспомнила, что ей необходимо побывать у матери, и Джозефъ тихонько шепнулъ ей, что она прекрасно сдѣлаетъ, если тамъ и пообѣдаетъ.
— Нельзя же намъ обоимъ обременить Біасовъ?.. — пояснилъ онъ.
Клемъ кивнула головой, соглашаясь, но на прощанье подарила мужа все-таки враждебнымъ взглядомъ.
Очутившись въ родномъ ей кварталѣ, Клемъ высоко подняла голову, сознавая здѣсь свое превосходство надъ толпою и желая отъ души, чтобъ было здѣсь кому полюбоваться ея изысканнымъ нарядомъ и важною осанкой.
Но народу на улицѣ что-то не было замѣтно. Лавки и питейные дома еще не открывались, а мальчишки-подростки, стоявшіе кучками вдоль стѣнъ, въ ожиданіи этой благословенной минуты, обивали пятками фундаментъ и лѣниво провожали глазами нарядную «даму».
Взойдя на крыльцо, Клемъ различила сердитые голоса и тотчасъ же сообразила, въ чемъ дѣло. Это м-съ Пекковеръ бранилась со своей жиличкой, и ссора достигла высшей степени горячности: обѣ, не стѣсняясь, величали одна другую самыми безцеремонными именами, до «лгуньи» и «мошенницы» включительно. Еще бы! Дѣло касалось значительной суммы въ цѣлыхъ три съ половиною пенса!
Не будучи знакома съ жилицей, Клемъ равнодушно затворила за собой входную дверь и усѣлась въ кухнѣ, поджидать конца ссоры. Наконецъ, накричавшись до-сыта, жиличка ушла, и м-съ Пекковеръ обратилась къ дочери.
— Ну, а тебѣ-то что понадобилось? — спросила она.
— Мнѣ кажется, я имѣю право зайти васъ провѣдать? Или нѣтъ?
— «Меня провѣдать»?! Похоже на правду, нечего сказать! Да когда ты у меня была? Ну, скажи, скажи! Неблагодарное животное ты, вотъ ты что!
— Хорошо, продолжайте! Не стѣсняйтесь; вы, можетъ быть, хотѣли еще какъ-нибудь иначе меня обозвать?
Надо отдать старухѣ справедливость, что, помогая дочери въ ея затѣѣ выйти замужъ за Джозефа Снаудона, она вовсе не имѣла въ виду лично для себя какія-либо выгоды: ей весьма естественно хотѣлось какъ можно приличнѣе «пристроить» свою Клемъ, и единственное, чего она никакъ не могла простить молодой м-съ Снаудонъ, это — ея полной независимости въ веденіи не только хозяйства, но и ея замысловъ противъ супруга; этимъ «сотрудничествомъ» съ дочерью м-съ Пекковеръ особенно дорожила — и вдругъ… Клемъ все что-то скрываетъ отъ нея!.. Тѣ замыслы были ея единственной отрадой; и, сверхъ того, она прекрасно знала, что у дочери не хватаетъ отъ природы выдержки и тонкаго лукавства; а это вѣдь ей можетъ стоить не малыхъ потерь! По счастію, ея столкновеніе съ должницей довело ее до той степени возбужденія, когда ей уже не страшно было говорить съ дочерью откровенно. Немножко поругавшись, обѣ женщины заговорили въ болѣе спокойномъ, миролюбивомъ тонѣ; а Клемъ не терпѣлось поскорѣе сообщить матери свою новость.
— У старика Снаудона былъ ударъ, и мое мнѣніе таково, что онъ не выживетъ.
— Твое мнѣніе! Твое мнѣніе! — восклицала м-съ Пекковеръ. — Выѣденнаго яйца не стоитъ оно, твое мнѣніе, вотъ что! Ударъ? А кто это сказалъ?
— Я прямо оттуда. Джо тамъ засѣлъ, да такъ и сидитъ.
И обѣ принялись разносторонне и во всѣхъ подробностяхъ обсуждать обстоятельства дѣла. По мнѣнію старухи, оно «совсѣмъ проиграно»!
— Пока вы жили у меня, я еще могла хоть сколько-нибудь направлять ваши отношенія, а теперь — если что и не такъ случится, пеняй на себя. Ныньче ты вѣдь все «сама» да «сама»!
— Надѣюсь! Все сообразить съумѣю.
— Ну и соображай себѣ, соображай! Очень пріятно слышатъ!
Эта милая парочка, фыркая одна на другую, продолжала грызться и за обѣдомъ, съ удовольствіемъ заливая свою горячую бесѣду двумя большими бутылями «хмельного», т.-е. по-просту пива.
Вернувшись въ мужу, Клемъ удивилась, что, несмотря на всѣ ея усилія, она не могла узнать отъ него ничего положительнаго.
— Нечего тебѣ здѣсь торчать, все равно ничего не поможешь! — объявилъ тотъ женѣ, которая, однако, разсудила иначе.
— Вотъ потому-то я тутъ и останусь, что ты хочешь отдѣлаться отъ меня! — и дѣйствительно осталась сидѣть въ гостиной, а онъ пошелъ въ дочери, наверхъ, отчасти движимый (на этотъ разъ искреннимъ) человѣческимъ чувствомъ состраданія.
Въ матеріальномъ отношеніи онъ такъ же не могъ быть спокоенъ; дней десять тому назадъ онъ узналъ черезъ Скауторна, — что Майкель Снаудонъ взялъ отъ сихъ обратно свое завѣщаніе; всть о предстоящей женитьбѣ Сиднея тоже смущала его, разбивая въ прахъ его мнѣніе объ этомъ послѣднемъ.
Про то, что воспослѣдовало дальше съ завѣщаніемъ отца, Джозефъ ни отъ кого и ничего не могъ узнать; м-ръ Персиваль, повидимому, самъ не подозрѣвалъ, съ какою цѣлью взялъ его обратно его довѣритель. По всей вѣроятности, оно лежитъ теперь вотъ здѣсь, — въ этой самой комнатѣ; гдѣ же ему больше быть? Можетъ быть, Дженни все извѣстно?.. Но, несмотря на весь свой цинизмъ, онъ не могъ убѣдить себя въ томъ, что въ такую минуту мысли Дженни заняты этимъ вопросомъ.
Время шло. Тоскливо и мучительно-тихо было по прежнему въ компатѣ больного. Докторъ пришелъ въ шесть часовъ и шепнулъ Джозефу, что конецъ наступитъ скорѣе, нежели онъ могъ предполагать…
Десять минутъ спустя, Майкель Снаудонъ вздохнулъ въ послѣдній разъ…
Дженни стояла на колѣняхъ у его постели и точно окаменѣла отъ ужаса, ничего не видя и не слыша.
— Дженни! Пойдешь со мною, или хочешь остаться здѣсь, у м-съ Біасъ?
— Лучше останусь, если можно, — былъ тихій отвѣтъ.
— Какъ хочешь, милая. Конечно, ты сама понимаешь, что сюда не долженъ входить никто, кромѣ м-съ Біасъ?
— Да, отецъ!
На этомъ они и разстались. Если бы Дженни не поддержали мягкія руки м-съ Біасъ, она навѣрное бы упала.
XXVIIІ. — Сынъ и наслѣдникъ.
править— И неужели ты рѣшился ихъ оставить тамъ, однѣхъ? — воскликнула Клемъ, какъ только очутилась въ экипажѣ, рядомъ со своимъ благовѣрнымъ.
— Надѣюсь, я самъ знаю, что дѣлаю! — возразилъ тотъ такимъ тономъ, который долженъ былъ дать ей мысль о томъ, что завѣщаніе у него въ карманѣ.
Вернувшись домой, онъ поспѣшилъ въ короткой и оффиціальной запискѣ сообщить нотаріусу о кончинѣ его довѣрителя, а затѣмъ объявилъ женѣ:
— Я ухожу.
— И я съ тобой!
— Ну, ужъ это извините!.. — вспылилъ Джозефъ: — да знаешь, ли ты, дура набитая, что еслибы я захотѣлъ, я, все равно, могъ бы сбѣжать хоть сію минуту, — да такъ, что ты бы меня не поймала? Что же ты, намѣрена ходить за мною по пятамъ всѣ девять дней подъ-рядъ?.. Нѣтъ, ты останешься сидѣть дома, пока я не вернусь; а вернусь я къ десяти часамъ. Ну, поняла?
Клемъ разъяренно посмотрѣла на него, но промолчала. Съ его рѣшимостью бороться она не могла, и потому осталась дома. Четверть часа спустя, она настрочила цѣлое посланіе и сама пошла опустить его въ почтовый ящикъ…
Оно гласило нижеслѣдующее:
"Милая мама!
«Старикъ убрался во-свояси; это случилось въ шесть часовъ. Если хочешь знать подробности приду къ тебѣ завтра утромъ; завѣщаніе у него; онъ совсѣмъ скотина и что-то затѣваетъ. Итакъ остаюсь извѣстная вамъ — K. С.».
Тѣмъ временемъ Джозефъ уже входилъ въ убогую каморку Скауторна, который по неволѣ сидѣлъ дома: у него наступилъ періодъ безденежья. Понуря голову, взглянулъ онъ на нежданнаго посѣтителя и даже не всталъ къ нему навстрѣчу. Джозефъ, напротивъ, въ эту минуту позабылъ свои волненія и имѣлъ видъ веселый.
— Ну, какъ вамъ кажется: что меня привело сюда? — воскликнулъ онъ.
— Во всякомъ случаѣ, судя по вамъ, что-нибудь не особенно дурное, — возразилъ тотъ.
— Если позволите, голубчикъ Скау! — проговорилъ Джозефъ, указывая на бутылку дешеваго хереса, которая стояла на столѣ уже на половину пустая. — Нѣтъ ли у васъ еще стакана? Выпить для храбрости мнѣ не мѣшаетъ: я что-то немножечко разстроенъ.
Скауторнъ всталъ и подалъ ему чистый стаканъ, стоявшій въ шкафу на полкѣ. Джозефъ пилъ не спѣша, и лицо его выражало полное удовольствіе.
— Фу, какъ пріятно! Сегодня у меня выдался-таки тревожный денекъ. Не часто приходится мнѣ выстрадать такъ много!
— Ну, говорите же скорѣе: что случилось?
— Всѣ мы, братецъ ты мой, подъ Богомъ ходимъ… Вамъ уже, конечно, не разъ приходилось слышать это замѣчаніе? Такъ постарайтесь найти ему должное примѣненіе.
Скауторнъ встрепенулся.
— Ужъ не…
— Да, да: именно такъ! Бѣдняга протянулъ ноги часа два тому назадъ. Я только-что написалъ вашимъ патронамъ форменное извѣщеніе… Съ вашего позволенія, еще глотокъ? — и онъ выпилъ полъ-стакана.
— А завѣщаніе-то? — продолжалъ Джозефъ.
— Вы его и не искали? — спросилъ пріятель.
— Даже счелъ это неприличнымъ!.. Наконецъ, тутъ же вертѣлись и дочка моя, и главное — жена. Не слышно ли вамъ было что-нибудь съ тѣхъ поръ?
— Слышалъ… да такъ себѣ, пустяки.
— Говорите же скорѣе! Ну васъ! Чего вы зубы-то скалите? Я горю какъ на огнѣ.
— Это даже забавно!.. Еще стаканчикъ: вамъ надо подкрѣпиться,.
— О, все равно! Я готовъ во всему самому худшему. Онъ совсѣмъ обошелъ меня въ завѣщаніи? А? Что? Самъ виноватъ! Ну, чего я совался въ дѣвчонкины дѣла? Чортъ меня побери! Очень мнѣ было нужно!
— Да, дѣло неважное! Видите ли, онъ написалъ Персивалю еще третьяго дня, что онъ уничтожилъ старое завѣщаніе, и зайдетъ въ понедѣльникъ, т.-е, чтобы составить новое.
Джозефъ сталъ передъ нимъ, какъ вкопанный:
— Завтра!?! Такъ, значитъ, никакого завѣщанія нѣтъ и не будетъ?
— Поздравляю васъ! Выводъ превосходный и дѣлаетъ честь вашему логическому мышленію.
Джозефъ дико всплеснулъ руками и принялся прыгать по комнатѣ.
— Ну-ка, еще стаканчикъ! Не бойтесь: въ шкафу у меня стоитъ другая бутылка.
— Вы хотите сказать, что, значитъ, все мое?
— Вино-то? Да, конечно.
— Къ чорту ваше вино! Деньги, братецъ мой, деньги!.. Скауторнъ! Я не какой-нибудь прощалыга! Я помню ваше доброе участіе, и я… провались я на этомъ самомъ мѣстѣ, если я вамъ не дамъ добрыхъ… гм! гм!.. добрую сотню фунтовъ! Право! Честное слово! Мало того: я еще не кончаю съ вами счеты… смекаете, дружище?
— Вамъ нужно будетъ имѣть въ Англіи довѣренное лицо, на которое не могло бы пасть никакое подозрѣніе…
— Весьма возможно!
— Только эта цѣна совсѣмъ неподходящая; вдвое — еще пожалуй! — совершенно серьезно торговался «помощникъ» нотаріуса. — Это все-таки чего-нибудь да стоитъ; увѣряю васъ! Подумайте-ка хорошенько.
— Послушайте, мнѣ вѣдь еще придется выдавать на содержаніе моей-то Дженни…
— Полноте! А фильтры-то на что? Не скаредничайте!
— Ну, хорошо! Пусть будетъ вдвое; берите свои двѣсти фунтовъ. Только вотъ что вы мнѣ скажите: что могло бы заключаться въ новомъ завѣщаніи?
— А это мы узнали бы, конечно, въ понедѣльникъ, т.-е. завтра… Но «завтра» не для всѣхъ и не всегда приходитъ.
— Нѣтъ, вы себѣ представьте! — ликовалъ Джозефъ: — какъ все устроила сама судьба! Знать бы заранѣе, такъ и не нужно бы мнѣ было такъ трудиться — устраивать одно, разстраивать — другое! Сидѣлъ бы я себѣ смирненько, да поджидалъ, пока ко мнѣ само богатство привалитъ. И чего, спрашивается, мы съ вами столько времени ломали голову, чтобы только помѣшать Сиднею? А онъ самъ… Вотъ ужъ въ чемъ дѣйствительно судьба, такъ судьба! Провидѣніе все устроитъ къ лучшему…
— Именно такъ! И честный человѣкъ въ концѣ концовъ всегда получитъ достойную награду, — съ улыбкою замѣтилъ Скауторнъ. — Кстати: вѣдь и меня посѣтила удача! И тоже — неожиданно!
Онъ разсказалъ другу про успѣхъ, который готовила ему служебная карьера, и прибавилъ:
— Только одно меня печалитъ: я вѣдь мечталъ, что, сдѣлавшись компаньономъ, я могу жениться на Дженни, если у нея будутъ деньги…
— За чѣмъ дѣло стало?
Джозефъ вытаращилъ на него глаза и расхохотался.
— Да кто же вамъ мѣшаетъ? Она — добрая дѣвушка; красивѣе ея найдется дѣвушекъ не мало; но лучше и добрѣе — наврядъ! Познакомьтесь вы съ нею, и увидите сами, обманываю ли я васъ. Черезъ три года — вы уже компаньонъ; прекрасно! Женитесь тогда на Дженни, и вы получите тысячу фунтовъ, въ приданое, да вдобавокъ въ день свадьбы я дѣлаю завѣщаніе, въ которомъ все, что имѣю, оставляю вамъ обоимъ. Право, вы не раскаетесь: она у меня хорошая, и, клянусь Богомъ, во мнѣ тоже есть родительски-нѣжныя чувства.
— А чего ради вы ко мнѣ такъ благоволите? Или вы думаете, что изъ меня выйдетъ образцовый супругъ?
— А почему же бы и нѣтъ? Тогда вы будете человѣкъ обезпеченный, а только бѣднякамъ вѣдь невозможно дѣйствовать всегда такъ, какъ имъ бы хотѣлось, — т.-е. честно и правдиво, — чтобы жить прилично.
— На этотъ разъ довольно вѣрно сказано, — безъ всякой насмѣшки сказалъ Скауторнъ.
— Помните же, смотрите, уговоръ: когда дѣло будетъ налажено, вы получите свои деньги, а какъ только до дѣла дойдетъ — я сдержу свое слово, вотъ вамъ моя рука! Скажите только, что согласны, и я васъ познакомлю прежде… прежде чѣмъ отправлюсь, знаете, прокатиться для поправленія здоровья.
— Хорошо. Мы объ этомъ еще потолкуемъ, — рѣшилъ Скауторнъ, и на томъ покончили они свою бесѣду.
На слѣдующій день Джозефъ получилъ отъ нотаріуса оффиціальное подтвержденіе словъ Скауторна, и теперь единственной его заботой сталъ вопросъ, говорить ли правду женѣ, иди нѣтъ? Онъ рѣшилъ, что — да: тѣмъ забавнѣе будетъ маленькій сюрпризъ, который онъ ей приготовилъ.
За завтракомъ онъ сообщилъ ей, что является единственнымъ наслѣдникомъ отца; но Клемъ отказывалась вѣрить.
— Тебѣ, я думаю, не терпится скорѣе сообщить это матери; такъ иди, да только возвращайся домой къ пяти часамъ: тогда поговоримъ! А теперь мнѣ некогда; надо еще повидаться съ нотаріусомъ.
Вернувшись домой, Клемъ по лицу и по настроенію духа мужа убѣдилась, что онъ дѣйствительно говорилъ правду. Привѣтливо подсѣлъ онъ къ ней и началъ такъ:
— Ну, что? Наши дѣла могли бы быть, пожалуй, и похуже?
— Я тоже думаю! — согласилась она также съ оттѣнкомъ добродушной шутки.
— Съ Дженни я еще не говорилъ объ этомъ; успѣется и послѣ похоронъ. А что мы можемъ сдѣлать для нея, бѣдняжки?
— Почемъ я знаю?
— Но ты вѣдь не будешь на нее сердиться, если она отъ меня будетъ получать два-три фунта въ недѣлю, чтобы только дать ей возможность жить у Біасовъ?
— Деньги твои, и ты, конечно, можешь дѣлать съ ними все, что тебѣ угодно,
— Весьма любезно съ твоей стороны, голубушка. Но теперь мы вѣдь люди обезпеченные и должны соблюдать правила вѣжливости даже между собою. Гдѣ бы намъ нанять домъ, а? Какъ ты думаешь, Клемъ? Есть такіе хорошенькіе уголки по близости «King’s Cross»'а или еще на Большой-Сѣверной-дорогѣ. Одинъ знакомый живетъ на Понтеръ-Барѣ, и говоритъ — тамъ прекрасный воздухъ. Но мнѣ, понятно, надо все-таки искать мѣста поближе къ моему заводу…
Клемъ молчала, только разглаживала ногтями складку у себя на платьѣ, какъ бы царапая его.
— И знаешь, это все какъ разъ во-время подоспѣло! — продолжалъ онъ. — Моему дѣлу не хватало только нѣкоторой суммы для усовершенствованія. Говорю тебѣ, Клемъ, черезъ годъ, черезъ два — мы будемъ сами ковать золото, вотъ оно что!
— Такъ ли?!
— Весьма возможно. Только вотъ что меня безпокоитъ: не будетъ ли мать твоя требовать, чтобы мы ей тоже что-нибудь удѣлили изъ наслѣдства?
Клемъ съ любопытствомъ и тонкой проницательностью посмотрѣла на него. Онъ такъ искусно игралъ свою роль, что сомнѣнія ея почти пропали.
— Ну, вотъ еще! Чего ей ожидать? Если она и думаетъ получить что-нибудь, такъ только ошибется, вотъ и все!
— Я не хотѣлъ бы показаться скрягой; но, кажется, у нея есть довольно и своихъ доходовъ?
— Право, не знаю; лучше самъ спроси, — осклабившись, предложила жена, и еще съ полчаса, бесѣдуя съ мужемъ, не могла надивиться, что онъ такъ милъ, такъ веселъ и любезенъ, какъ никогда. Впрочемъ, оно было понятно: только теперь почувствовалъ Джозефъ, что онъ можетъ быть совершенно за себя спокоенъ. Будетъ у нихъ свой домъ, свои знакомства; они будутъ ходить въ гости и принимать у себя; такимъ образомъ, и у Клемъ будетъ общество, а это не мѣшаетъ…
— Вотъ что! — спохватился онъ: — не поучиться ли тебѣ на фортепіано? Это было бы даже весьма недурно. Кстати! Надѣюсь, ты позаботишься заказать себѣ приличный траурный нарядъ: придется ужъ тебѣ поискать для этого портниху въ Вестъ-Эндѣ…
Клемъ слушала его молча, но порой на губахъ у нея мелькала двусмысленная улыбка.
На другой день, послѣ полудня, Клемъ ходила взадъ и впередъ по берегу Темзы между мостомъ Ватерлоо и набережной Тэмпля, какъ будто кого-то поджидая. Это былъ не кто иной, какъ Бобъ Юэттъ, съ которымъ на этотъ разъ разговоръ у нея не клеился. Оба почему-то надулись другъ на друга и ходили себѣ поодаль, искоса поглядывая изъ-подъ насупленныхъ бровей. Наконецъ Клемъ подошла къ рѣшеткѣ и остановилась, облокотившись на перила. Бобъ послѣдовалъ ея примѣру.
— Ну, чего же тебѣ отъ меня надо? — спросилъ онъ глухимъ голосомъ.
— Если ты самъ не понимаешь, хочешь понять, тогда и говоритъ не стоитъ.
— Однако ты вѣдь сама, помнится, говорила, что тебѣ наплевать на его деньги? Если ты думаешь, что онъ намѣревается навострить лыжи, такъ что же такое? Тебѣ же лучше!
— Такъ разсуждаютъ только дураки! А я не потеряю ни гроша, только бы мнѣ все удалось!.. Есть средство и удержать его, и забрать его деньги…
Оба умолкли и устремили свой пытливый взглядъ на грязную воду Темзы.
— Все равно, тебѣ достанется не все, а только одна треть, — тихо возразилъ Бобъ. — Я навелъ справки: по закону, женѣ приходится лишь одна треть, а дочери — все остальное.
— А что это такое: одна треть?
Невѣжество Клемъ было до того глубоко, что Бобу понадобилось приложить довольно много и времени, и труда, пока онъ втолковалъ ей это простѣйшее ариѳметическое выраженіе.
— А, ну ихъ! Все равно, съ меня и того довольно!
— Клемъ, лучше брось эту затѣю!
— Ни за что на свѣтѣ! Сказано: нѣтъ, и нѣтъ!
Опять молчаніе.
Мимо промчался пароходъ, и вслѣдъ за нимъ на мутныхъ водахъ Темзы обозначилась широкая полоса, которую унылый лунъ солнца окрасилъ въ грязно-желтоватый сѣрый цвѣтъ. Такого же цвѣта было и мертвенно-блѣдное лицо Боба.
— Что тебѣ надо, чтобъ я сдѣлалъ? — началъ онъ снова. — И какъ?..
Ихъ глаза встрѣтились, и дьявольски-властный взглядъ женщины поборолъ послѣднія колебанія трусливаго мужчины. Она понизила голосъ.
— О, есть столько способовъ!.. Наконецъ, легко устроить такъ, какъ будто его ограбили… Онъ по ночамъ шатается, когда угодно…
— О, Клемъ! Боюсь я, откровенно говорю: боюсь! — и губы его задрожали.
— Трусъ!.. Презрѣнный трусъ! Хорошо, такъ и знайте, м-ръ Бобъ: вы пойдете своей дорогою, а я — своей!
— Послушай, Клемъ! — залепеталъ онъ, задыхаясь. — Я не отказываюсь, я… я только подумаю… дня два… Ну, одинъ день… только одинъ, единственный денекъ!..
— Знаемъ мы, знаемъ, что означаютъ ваши думы! — негодовала Клемъ.
А полчаса спустя, Бобъ разстался съ нею, пообѣщавъ исполнить все, что ей угодно…
XXIX. — «Всякое дыханіе да хвалитъ Господа!..»
правитьПо обыкновенію, Бобъ пришелъ домой хмурый, возбужденный, и накинулся (также по обыкновенію) на свою ни въ чемъ неповинную Пеннилофъ.
Помимо того, что нервы его до крайности возбуждало каждое свиданіе съ его злымъ духомъ, Клемъ, — въ немъ съ каждымъ разомъ горячѣе вспыхивало негодованіе на свое малодушіе, съ которымъ онъ не могъ справиться; съ каждымъ разомъ онъ чувствовалъ себя все дальше и дальше отъ пути къ прежней трудовой, честной жизни; и каждый разъ, самъ сознавая, что безвинно терзаетъ жену и ребенка, онъ еще яростнѣе, еще безпощаднѣе накидывался на нихъ. Изъ дѣтей у него уцѣлѣла только одна двухлѣтняя дѣвочка, да и ту онъ ненавидѣлъ, — Пенни уже теперь не могла этого не чувствовать. Бывало, она все сносила съ неизмѣнной незлобивостью и смиреніемъ передъ своимъ кумиромъ, но за послѣднее время онъ становился страшенъ, и она начинала его бояться, какъ необузданнаго звѣря. Бобъ ненавидѣлъ жену, потому что таково было повелѣніе красавицы Клементины Снаудонъ; ему было противно видѣть, что она изо дня въ день ноетъ, чахнетъ и незаслуженно несетъ кару за его проступки. Онъ морилъ ее голодомъ, ее и ребенка, и, конечно, давно бы уморилъ, еслибъ ихъ не кормила сострадательная Дженни. Онъ бросилъ ходить на работу и продолжалъ въ глубинѣ души дрожать за послѣдствія своихъ противозаконныхъ дѣлъ съ подозрительными людьми.
— Ну! Чего заныла? Давай мужу чаю! — крикнулъ онъ грубо на какой-то вопросъ жены, которая, вся дрожа отъ страха, вышла его встрѣтить.
Бѣдная женщина взялась за чайную посуду, но руки не слушались ея; блюдечко выскользнуло и разбилось. Какъ озвѣрѣвшій, швырнулъ ее объ стѣну Бобъ, не помня себя отъ бѣшенства, принялся бить ее чѣмъ и куда ни попало, издавая нечеловѣческіе звуки ярости и озлобленія.
На крикъ и стоны его жертвы, распростертой на полу стѣны, прибѣжала сосѣдка, м-съ Гриффинъ, и накинулась на. него, освободивъ Пеннилофъ.
— Ну, виданое ли дѣло?! Прочь! Не смѣть ее трогать, звѣрь, ты лютый! Такъ я и знала, такъ и знала… Вижу, идетъ въ нашу сторону!..
— Ну, полно, полно, голубка моя, бѣдная! — обратилась она. къ Пенни, рыдавшей неудержимо. — Не посмѣетъ онъ тебя обидѣть: я ему покажу!..
Но «показывать» уже было некому: Бобъ проскользнулъ на. улицу и машинально пошелъ по направленію къ «квартирѣ» Бартлея. Онъ шелъ задумавшись, и только кучка зѣвавъ, собравшаяся у крыльца, остановила на себѣ его вниманіе; а центромъ этой кучки оказался какой-то человѣкъ, котораго крѣпко держали два жандарма, не выпуская изъ своихъ цѣпкихъ объятій. Пойманный (не кто иной, какъ Джэкъ) кричалъ во всю глотку:
— Да не я же виноватъ! Я ихъ не умѣю дѣлать, а дѣлалъ… Пустите же, пустите! Я вамъ скажу, кто во всемъ виноватъ… Я во всемъ признаюсь! Я ничего, клянусь вамъ, ничего не дѣлалъ, и… вы ошибаетесь, это не я… Это — Бобъ Юэттъ; его и хватайте! Я вамъ даже скажу, гдѣ онъ живетъ. Пустите же, говорятъ вамъ! Провались я на этомъ мѣстѣ, если я солгу! Онъ живетъ въ Кларкенуэлѣ… Я вамъ…
Жандармы понукали его, угощая пинками, и перекидывались насмѣшливыми взглядами и улыбочками. Зѣваки тоже кивали на пойманнаго головой и громко ругали его, какъ труса, который спѣшить выдать товарища изъ боязни за свою собственную шкуру.
Бобъ, первое движеніе котораго было бѣжать, не могъ двинуться съ мѣста; но, разсудивъ, что не слѣдуетъ обращать на себя вниманіе толпы, двинулся впередъ вмѣстѣ съ нею. Свернуть въ сторону было некуда, и онъ по неволѣ шелъ минутъ пять словно во снѣ. Наконецъ, толпа зашла за уголъ, — и тутъ только ужасъ окончательно овладѣлъ имъ: какъ звѣрь, вдругъ лишенный зрѣнія, онъ ринулся впередъ, и не помнитъ, какъ это случилось, что его сшибла съ ногъ телѣга, о которую онъ ударился грудью, со всего разбѣга. По счастію, она ѣхала шагомъ, но едва не задѣла его колесомъ.
Какой-то прохожій участливо подошелъ и поднялъ несчастнаго.
— Ничего, обойдется! — проговорилъ онъ, и, къ величайшему удивленію всѣхъ присутствующихъ, пострадавшій дѣйствительно бодро и скоро зашагалъ прочь, повидимому не чувствуя никакой боли. Но минуты двѣ-три спустя, онъ вдругъ почувствовалъ приступъ тошноты, и принужденъ былъ прислониться къ стѣнкѣ; кровь хлынула у него изъ горла, и тотчасъ же опять вокругъ него собралась кучка ахающихъ и соболѣзнующихъ людей. Онъ пріободрился, но бѣжать не могъ: боль въ груди и клокотанье въ горлѣ… полный ротъ крови…
Куда дѣваться? Гдѣ искать защиты? Къ отцу? Но тамъ скорѣе всего настигнетъ полиція… Вотъ развѣ пойти въ Шутерсъ-Гарденсъ? Тамъ живутъ мать и братъ Пенни: они защитятъ, они не выдадутъ своего! Выбора нѣтъ… Скорѣй, скорѣй туда!.
Чего ни передумалъ Бобъ за ту четверть часа, которую онъ провелъ въ дорогѣ, стремясь къ своей единственной надежной цѣли. Ясно, какъ на ладони, вдругъ встало передъ нимъ все происшедшее за послѣднее время, и онъ самъ удивился, какъ ему раньше не пришелъ въ голову вопросъ: можно ли довѣряться такому человѣку, какимъ былъ съ юности его пріятель Джэкъ? Гдѣ были у него глаза съ самаго начала?..
Въ глухомъ кварталѣ было мрачно и безлюдно, какъ всегда въ этотъ часъ. Въ узкомъ проулкѣ, который велъ въ глубину этого квартала, Бобъ встрѣтилъ двѣ таинственные личности, которыя поспѣшили стушеваться въ темнотѣ и, конечно, въ случаѣ чего, не стали бы помогать полицейскимъ ловить его, Боба. Внизу, подъ лѣстницей, Бобъ поскользнулся и упалъ съ громкимъ стономъ.
— Блюди убо, да не преткнешься о камень ногою твоею! — совсѣмъ близко провѣщалъ надъ нимъ чей-то высокій голосъ.
Бобъ зналъ, что это — доморощенный пророкъ, котораго обитатели Шутерсъ-Гарденса прозвали «Шалый Джэкъ» за то, что онъ денно и нощно вѣщалъ евангельскія или вообще другія премудрыя истины.
— Что есть главное потребное въ жизни? — продолжалъ онъ я теперь, самъ себѣ отвѣчая:
— Главное есть премудрость.
Бобъ шелъ себѣ дальше и, удаляясь, слышалъ, что ему во слѣдъ неслась горячая рѣчь проповѣдника на довольно приличномъ французскомъ языкѣ. «Шалый» особенно любилъ этотъ языкъ, хотя никому и никогда еще не случалось слышать отъ него, почему и какъ именно онъ ему обучился.
Добравшись до площадки, на которую выходила дверь м-съ Кэнди, Бобъ попробовалъ осторожно потянуть за ручку, но она не подавалась: очевидно, никого не было дома. Однако Стефенъ долженъ былъ скоро придти домой; — лучше посидѣть немножко, подождать… Такъ рѣшилъ Бобъ и, спустившись во дворъ, присѣлъ на корточки у стѣны. Нужды нѣтъ, что камни мостовой пропитаны сыростью; нужды нѣтъ, что дождь мочитъ больную грудь и усталыя плечи! Здѣсь, по крайней мѣрѣ, онъ въ безопасности отъ погони.
Но вотъ въ потемкахъ раздались шаги и голоса, и цѣлая гурьба молодыхъ мужчинъ и подростковъ высыпала на крыльцо съ крикомъ и руганью. Бобъ прислушался — и узналъ голосъ Нэда Гиггса, съ которымъ жила жена Джэка. На поимку виновнаго не было ни намека въ ихъ шумѣ и брани. Нѣсколько голосовъ за-разъ кричали, стараясь перекричать одинъ другого:
— Окурокъ!.. Окурокъ!..
Бобъ зналъ, что это восклицаніе было рельефнымъ выразителемъ одного обычая въ средѣ «меньшой братьи», — обычая забавнаго и весьма типичнаго.
Если кому изъ компаніи друзей и сосѣдей посчастливится найти гдѣ-нибудь окурокъ сигары, тотъ долженъ былъ уступить ее временно (такъ сказать, на подержаніе) тому изъ присутствующихъ, который первый крикнетъ: — Окурокъ, окурокъ! — и, такимъ образомъ, это чудное лакомство переходитъ изъ устъ въ уста, пока не выкурится до тла.
Нэдъ кричалъ громче всѣхъ:
— Я первый! Я крикнулъ первый послѣ Билля!
— Врешь! Я раньше подоспѣлъ!
— Чортъ!.. Ты… мерзавецъ! Я тебѣ рожу раск…ррою! Берегись, — я вѣдь живо! Нѣжничать не намѣренъ!
Послышалась возня, шарканье ногъ, и крики, и удары… Дикій звѣрь, многоголовый, сильный, расходился, что называется, «во всю». Съ четверть часа еще продолжалась свалка, и въ каменныхъ стѣнахъ отдавались пьяная ругань и воинственные возгласы сражавшихся. Когда же вдругъ наступила тишина, — Бобъ зналъ, что это явилась полиція и превратила схватку; но тѣмъ болѣе было причины прятаться отъ нея подальше… Только бы дождаться поскорѣе Стефена!..
На этотъ разъ, какъ только онъ дотронулся до ручки звонка, ему отвѣтилъ сиплый голосъ совсѣмъ спившейся старухи. Онъ вошелъ и на мгновеніе остановился при видѣ почти пустой и неопрятной комнаты, посреди которой лежала какая-то безформенная куча; въ ней Бобъ не замедлилъ пригнать м-съ Кэнди.
— Я бы хотѣлъ, если это можно, переночевать у васъ, — проговорилъ онъ. — Мнѣ надо спрятаться, и ни одна душа не должна подозрѣвать, что я у васъ!
— Пожалуйста, — проговорила м-съ Кэнди такимъ голосомъ, который было страшно слышать, и перестала обращать вниманіе на своего гостя, раскачиваясь и охая протяжно, какъ человѣкъ, переживающій ужаснѣйшія муки. Разъ или два Бобъ ее спросилъ, скоро ли вернется Стефенъ? Но она сначала не разслышала его вопроса, а разслышавъ, сама спросила: — А? Стефенъ? Да, кажется, скоро.
Въ двѣнадцатомъ часу ночи тотъ наконецъ пришелъ, доработавшись, по обыкновенію, до безчувственнаго состоянія, и только видъ нежданнаго посѣтителя могъ сколько-нибудь оживить его:
— Бобъ Юэттъ! Это вы?
— Мнѣ хотѣлось бы тутъ у васъ побыть… Мнѣ надо полиціи не попадаться на глаза… Нѣтъ ли у васъ чего-нибудь хлебнуть, — ну, просто горло промочить… для храбрости!
— Нѣтъ; ровно ничего! Черезъ дорогу у насъ есть лавчонка: тамъ можно все достать.
— Да мнѣ туда не дотащиться ни за что…
— Такъ я вамъ принесу воды! — предложилъ добродушный, но недалекій малый. У него и въ самомъ дѣлѣ было доброе сердце, но по уму бѣдняга былъ почти идіотъ.
Бобъ съ жадностью выпилъ большую чайную чашку воды и проговорилъ:
— Мнѣ будетъ, можетъ быть, полегче, когда я отдохну немножко… У васъ нѣтъ больше мебели?
— Нѣтъ, въ субботу пошла вторая недѣля. Я давалъ матери деньги за квартиру, а она ихъ не платила, пропивала въ кабакѣ и говорила мнѣ, что все уплачено. Я было-спросилъ пристава: развѣ подлежатъ продажѣ за долги кровати и бѣлье? И получитъ въ отвѣть, что — да. Именно за квартирный-то долгъ все до послѣдней нитки «подлежитъ»! И кровать, и подушки, и бѣлье, — все, все отдать имъ надо за квартиру.
Какъ, право, глупо сдѣлалъ Стефенъ и всѣ ему подобные, что они сами не родились домохозяевами: тогда они тѣснили бы своихъ жильцовъ. Невыгода не имѣть своего угла, кажется, ухъ довольно очевидна!
— Что жъ бы я могъ сказать? Она, все равно, ничего не доняла бы; она потомъ жалѣла, что такъ поступила; ничего больше съ нея и требовать нельзя! — и онъ кивнулъ на неподвижно-распростертую старуху. — Самъ виноватъ, что не сообразилъ и далъ ей въ руки деньги… Вамъ холодно? Не протопить ли? Вы не стѣсняйтесь; скажите откровенно. Мать ходитъ слѣдомъ за возами каменнаго угля и подбираетъ себѣ по дорогѣ то, что они обронятъ. И вы не можете себѣ представить, какъ много она достаетъ такимъ путемъ! Мы оба почти не бываемъ дома, расходъ на топку у насъ небольшой…
Стефенъ затопилъ каминъ, и Бобъ началъ понемногу согрѣваться, съ трудомъ добравшись до теплаго мѣстечка у огонька. Тишину вдругъ нарушилъ грозный голосъ м-ра Гопа, который вернулся домой и, по обыкновенію, усердно сулилъ своимъ домочадцамъ самые звѣрски-невѣроятные ужасы и несчастія. Посторонній наблюдатель могъ бы легко подумать, что здѣсь и въ самомъ дѣлѣ готовится убійство. За стѣной, съ другой стороны, раздался голосъ Нэда, который самъ весьма безцеремонно ругался и кричалъ, что никто не смѣетъ нарушать его покой.
— Того и гляди, они и ее разбудятъ, — замѣтилъ Стефенъ. — Ну, что же я вамъ говорилъ?
М-съ Кэнди проснулась и, тщетно стараясь приподняться, вдругъ дѣйствительно привстала и уставилась глазами на разгоравшееся пламя въ каминѣ. Безумный крикъ вырвался у нея изъ груди, потомъ еще, еще, постепенно слабѣя, — и несчастная, совсѣмъ обезсилѣвъ, повалилась на свою жалкую постель.
— Только бы не на всю ночь! — проговорилъ Стефенъ. — Это съ нею бываетъ.
Но на этотъ разъ дѣло обошлось благополучно… съ ея стороны, по крайней мѣрѣ. Зато Боба всю ночь душилъ кошмаръ: онъ плакалъ и вздыхалъ, и кричалъ, когда во снѣ его снова забирали жандармы. Нѣсколько разъ онъ просыпался, весь въ холодномъ поту, и засыпалъ тяжелымъ, безпокойнымъ сномъ.
Съ самаго вечера Пеннилофъ была разстроена и до крайности перепугана появленіемъ жандармовъ. Они ворвались къ ней и все перерыли, не оставивъ въ покоѣ ни щелочки, ни ящичка. Для нея обыскъ былъ своего рода откровеніемъ: никогда и ничего подобнаго ей въ умъ не приходило. Она даже разсердилась на м-съ Гриффинъ, когда та, не обинуясь, объявила, что она этого давно ужъ ожидала, и даже знаетъ, какое наказанье понесетъ Бобъ за свое преступленіе:
— Каторжныя работы! Да, каторжныя работы! И хорошо еще, если только на пять лѣтъ; а то такъ и на десять закатаютъ голубчика! Бывало, — такіе господа и въ безсрочные попадали…
Пеннилофъ не вѣрилось, чтобы такіе ужасы могли постигнуть ея мужа. Узнавъ объ угрожающей ему бѣдѣ, она забыла всѣ свои обиды, и помнила только одно — свою любовь и жалость.
— Онъ былъ мнѣ всегда добрымъ мужемъ, — всхлипывая, говорила она. — Тотъ самъ совретъ, который скажетъ, что это неправда!
Всю ночь она не могла сомкнуть глазъ, а въ восьмомъ часу утра уже была въ полицейскомъ управленіи. Но Боба тамъ не было, и ничего про него не было извѣстно. Она пришла домой ни съ чѣмъ, и разсказала м-съ Гриффинъ, что ее разспрашивали очень много, а сами говорили очень мало; однако, посовѣтовали еще навѣдаться хоть завтра утромъ.
— По-моему, такъ они еще не нашли его, — заключила та. — Видно, пріятели его предупредили.
— Куда бѣжать? Гдѣ его искать, чтобы спасти или хоть быть подлѣ него?
Пенни бросилась прямо къ своему другу — Дженни, но только даромъ простояла у порога, не рѣшаясь войти и стыдясь признаться, какая причина привела ее сюда. — Вотъ гдѣ можно душу отвести, гдѣ не такъ стыдно! — догадалась она, и бѣгомъ направилась къ глухому кварталу.
Тамъ, въ узенькомъ проулкѣ, который былъ какъ бы однимъ изъ развѣтвленій Шутерсъ-Гардеиса, больше чѣмъ когда-либо въ этотъ часъ дымили жаровни. Владѣлецъ права жарить и варить картофель перепродавалъ его за деньги другимъ, которые разставили тутъ же до десяти котелковъ, снабжающихъ бѣдный людъ горячимъ завтракомъ. Обыкновенно, всѣ эти жаровни дымили немилосердно, и люди метались въ жаркомъ дыму, какъ тѣни грѣшниковъ въ адскомъ пеклѣ. Въ одномъ мѣстѣ эти тѣни сбились въ кучку, и высоко надъ ними махала въ воздухѣ руками чья-то высокая, долговязая тѣнь, кричавшая что-то такое, что видимо привлекало всеобщее вниманіе. Пенни инстинктивно потянуло туда; въ усердномъ ораторѣ она тотчасъ же узнала Шалаго Джэка. Онъ повѣствовалъ о своемъ видѣніи:
— Не смѣйтесь! Грѣхъ смѣяться надъ святыней! — восклицалъ онъ своимъ пророческимъ тономъ. — Вѣрно вамъ говорю, ангелъ Господень явился предо мной и провѣщалъ: — Вонми, о, смертный, гласу моему, и я повѣдаю тебѣ всю истину: кто ты, и гдѣ, и что тебя ожидаетъ впереди! — Я палъ ницъ передъ нимъ, но слова не шли мнѣ на уста. И ангелъ продолжалъ: — Жизнь ваша здѣсь — возмездіе за содѣянныя вами прегрѣшенія! Вы здѣсь въ аду… Въ аду! Вы не цѣнили даровъ Божіихъ; вы пренебрегали ими; вы заглушали въ себѣ все доброе, что Онъ вложилъ вамъ въ душу; вы дали надъ собою власть темнымъ силамъ, и вотъ онѣ навсегда завладѣли вами… навсегда!.. Вы были нѣкогда богаты, но впали въ бѣдность по своей винѣ; и будете все бѣднѣе и бѣднѣе! Жизнь, которую вы, несчастные, влачите — адская жизнь, а мѣсто, гдѣ вы родились и состарились — адъ кромѣшный! И впереди васъ ожидаетъ горе, непроглядное горе и нужда… Нужда! И смерть придетъ; и вы умрете въ одиночествѣ, въ отчаяніи и душевной тоскѣ! Вокругъ васъ, позади и впереди, — куда ни оглянитесь, — повсюду васъ ожидаетъ адъ, кромѣшный адъ!
Пеннилофъ стало жутко, и она, вся дрожа, проскользнула впередъ, оставляя въ дыму и толпу, и проповѣдника. Дойдя до дверей м-съ Кэнди, она постучалась; долго никто не откликался; наконецъ чей-то странный и совершенно незнакомый голосъ спросилъ ее негромко:
— Кто тамъ?
— Это я; м-съ Юэттъ, — Пеннилофъ!
— Одна?
Пенни нагнулась къ дверной скважинѣ и прислушалась:
— Кто это говоритъ со мной? — спросила она.
— Одна? — повторилъ голосъ уже совсѣмъ глухо и тихо: — А! Ну, войдите! — и Пенни вошла, шаря впотемкахъ съ перепугу:
— Кто тутъ? Ты, мать? Ты, Стефенъ?
Ее схватили за рукавъ, и быстро, но безъ шума, захлопнули дверь, а близко-близко надъ нею послышался шопотъ:
— Пенни! Это я, Бобъ…
Пенни тихо, радостно вскрикнула и протянула впередъ руки.
Голова Боба прильнула въ ея груди; она склонилась къ нему и, обнимая, прижалась щекой въ его лицу:
— О, Бобъ!.. Что это значитъ? Отчего ты впотьмахъ?.. Бобъ, что съ тобой случилось?
— Я упалъ на улицѣ, расшибся, — задыхаясь, пролепеталъ онъ. — Все равно, бѣдѣ не поможешь… Меня заберутъ непремѣнно… Я чувствую, что мнѣ все хуже… Пойди за докторомъ…
— Не бойся, милый! — уговаривала Пенни, цѣлуя и лаская мужа. — Нѣтъ нужды говорить доктору, кто ты такой: никто и не узнаетъ! Только зачѣмъ ты не прислалъ за мною мать?
Явилась м-съ Кэнди — легка на поминѣ. Она захлопнула дверь и испуганно прошептала:
— Полиція пришла! Одинъ съ черной лѣстницы, а другой — съ парадной… Сейчасъ будутъ здѣсь!
— Они выслѣдили Пенни! Пенни, они шли за тобою по пятамъ!.. — въ отчаяніи шепталъ Бобъ; для него это было ясно.
М-съ Кэнди чиркнула спичкой, и на мгновеніе, пока не загасъ ея слабый свѣтъ, она освѣтила блѣдныя, искаженныя лица мужа и жены.
— Зажечь вамъ свѣчку? — спросила мать.
Никто ей не отвѣтилъ, и въ тотъ же мигъ на лѣстницѣ послышались тяжелые шаги. Къ дверь постучали.
— М-съ Кэнди! — крикнулъ чужой голосъ.
Всѣ трое, молча, прижались въ темнотѣ другъ къ другу.
— М-съ Кэнди, отворите! Не то мы сами выломаемъ дверь!
— Нѣтъ! Не пускайте ихъ! Не шевелитесь! — шопотомъ умоляла Пенни.
Еще минута — и еще окликъ, но уже другой: краткій и суровый:
— Что жъ, отопрете?..
Еще секунды три, четыре… И стѣны дрогнули, дверь затрещала и повисла на петляхъ. На порогѣ появился полицейскій съ фонаремъ въ рукѣ.
Все напрасно, Пеннилофъ, напрасно! Это не люди ворвались сюда, — это самъ законъ! Бороться съ нимъ вѣдь такъ же безуспѣшно, какъ бороться съ неизбѣжной смертью, когда часъ насталъ!
— Вотъ онъ! — указалъ на Боба одинъ изъ полицейскихъ. — Взять его!
— Да нѣтъ же! Я не пущу его! Онъ совсѣмъ боленъ: ему доктора надо!
— Боленъ? Вотъ оно что! — насмѣшливо подхватилъ слова Пенни одинъ изъ полицейскихъ. — Несите скорѣе носилки: нашъ докторъ живо тамъ его подправитъ!..
Пеннилофъ молча сидѣла на полу, поддерживая на колѣняхъ голову Боба. Но полицейскіе вернулись проворно и взвалили на носилки безчувственное тѣло Боба; рядомъ съ ними у самыхъ носилокъ шла, не отставая, Пенни. На лѣстницѣ трудно было протискаться сквозь толпу любопытныхъ, которые перешептывались, толкались и шумѣли. Но громче всѣхъ кричалъ нараспѣвъ Шалый Джэкъ съ горячностью настоящаго пророка:
— Всякое дыханіе да хвалитъ Господа… да хвалитъ Господа! Хвалите Господа съ небесъ, хвалите Его въ вышнихъ!..
XXX. — Отецъ и мужъ.
правитьСреди неожиданно постигшаго ее горя, Дженни хоть въ томъ находила утѣшеніе, что вспоминала привѣтливость и ласку въ обращеніи дѣда передъ смертью. Слава Богу, что онъ сошелъ въ могилу не прежде, чѣмъ она утѣшила его своимъ обѣщаніемъ исполнить его завѣтную мечту. Слава Богу, что не тогда случился съ нимъ ударъ, когда она, поддавшись своимъ малодушнымъ, обманчивымъ мечтамъ, глубоко опечалила его и даже прогнѣвила!.. Тогда она, конечно, не могла бы смотрѣть спокойно въ его мертвое, но, казалось, мирно-улыбавшееся лицо безъ укоровъ совѣсти. Пусть онъ себѣ спокойно почиваетъ: его завѣты не умрутъ въ душѣ любящей, благодарной и раскаявшейся Дженни: она будетъ стремиться соблюдать ихъ весь свой вѣкъ!..
Исполняя желаніе дочери, Джозефъ далъ знать Керквуду о смерти его друга; но другъ отозвался на это только письменно. Долго читала и перечитывала его длинное посланіе бѣдная Дженни, и спрятала, чтобы впредь прибѣгать къ нему, когда ей будетъ очень тяжело. М-ръ Персиваль зашелъ къ ней утромъ въ понедѣльникъ вмѣстѣ съ ея отцомъ; пока они толковали о дѣлахъ, Дженни сидѣла съ м-съ Біасъ. Уходя, нотаріусъ спросилъ, знаетъ ли о ея горѣ ихъ общій другъ — миссъ Лантъ? Но Дженни еще не успѣла ей дать знать.
— Такъ не трудитесь: я ей напишу, — проговорилъ онъ, уходя и сочувственно заглядывая въ ея блѣдное личико. — О будущемъ — никто ни слова; а самой Дженни не до того, чтобы думать о чемъ бы то ни было, кромѣ постигшей ее утраты.
Въ пятницу, еще не успѣла она прикоснуться къ своему завтраку, по обыкновенію, только дѣлая видъ, что ѣла, какъ Бесси побѣжала кому-то отворять.
— Она говоритъ, что ее зовутъ м-съ Гриффинъ; ей надо передать вамъ что-то очень важное.
— Слышали вы, что творится у Юэттовъ? — спросила посѣтительница, обращаясь къ молодой дѣвушкѣ.
— Нѣтъ. Я давно ужъ не была у нихъ; у меня дома…
— Вижу, вижу. Бѣдненькая, вы въ траурѣ… Жаль мнѣ васъ… охъ, какъ жаль! Ужъ и не знаю, хорошо ли въ такое время приставать къ вамъ съ чужими горестями, а только… Я такъ и м-съ Пеннилофъ сказала: — сбѣгаю, говорю, къ ней, скажу… — Такъ думается мнѣ, что кромѣ васъ нѣтъ у нея больше никого… Я давно знала, что это должно случиться…
— Да что случилось-то? Въ чемъ дѣло? — перебила ее дѣвушка.
Силы Дженни какъ бы вдругъ въ ней возвратились: ея помощь нужна для другихъ — унывать не время!
— Ея мужъ умеръ, — приказалъ долго жить. Такъ-то, миссъ! Но не въ этомъ бѣда, а въ его безобразной жизни! — и м-съ Гриффинъ разсказала подробно все, что знала о продѣлкахъ Боба.
Для Дженни все это было такъ неожиданно, такъ ново, такъ ужасно, что она слушала, не перебивая, пока не пришла Бесси. Тогда, спеціально для нея, м-съ Гриффинъ начала снова весь разсказъ, смакуя его подробности, и Дженни снова пришлось прослушать все съ самаго начала.
— Право, я не совѣтовала бы туда ходить сегодня: будетъ съ васъ и вашихъ собственныхъ тревогъ! — заявила Бесси.
— Вотъ и я то же говорю! — подхватила сердобольная разсказчица.
— Нѣтъ, нѣтъ! Я непремѣнно должна ее провѣдать, — настаивала Дженни, и дѣйствительно настояла на своемъ, попросивъ только Бесси, чтобъ она извинилась за нее передъ отцомъ, который долженъ былъ придти въ половинѣ десятаго.
— У меня больше часа впереди, — прибавила она. — Я надѣюсь во-время поспѣть: мнѣ только на минутку къ Пенни заглянуть!
Аккуратнѣйшимъ образомъ, минута въ минуту, явился м-ръ Снаудонъ, какъ сказалъ, въ 9 ч. 30 мин. утра; но Дженни еще не было.
— Ну, какъ она спала, бѣдная моя дѣвочка? — понижая голосъ до нотки участія, спросилъ нѣжный отецъ.
Бесси пригласила его въ гостиную и объяснила причину отсутствія Дженни.
— Доброе дитя, что и говорить! Доброе дитя! — замѣтилъ онъ, и для вящшаго впечатлѣнія приподнялъ брови. — Но ей надо бы подумать о своемъ здоровьѣ! Сегодня мнѣ придется съ нею говорить о дѣлѣ, и, конечно, она вамъ сообщитъ все самое существенное. Вы были ей искреннимъ другомъ, м-съ Біасъ… д-да, искреннимъ и преданнымъ, какъ никто!
— Ее нельзя не любить, — подхватила Бесси. — Всякій ее полюбитъ.
— Да!.. искреннимъ другомъ! — повторилъ Джозефъ. — Дѣло въ томъ, — и онъ понизилъ голосъ, выражая этимъ интимность своего сообщенія, — дѣло въ томъ, что мнѣ кажется — врядъ ли онѣ поладятъ съ м-съ Снаудонъ. Положимъ, вообще какъ-то такъ само собой выходитъ, что дѣти почему-то съ мачихой не ладятъ. Но Дженни еще такъ молода, что жить у чужихъ ей тоже не годится. У меня возникла одно время, довольно смутная, но все-таки надежда, что одинъ молодой человѣкъ… Вы знаете Керквуда?
— О, еще бы! Я, знаете, даже удивилась… Все это какъ-то таинственно и странно… — лепетала Бесси, краснѣя отъ удовольствія, что съ нею ведутъ такой интимный разговоръ.
— Совершенно вѣрно! Именно — таинственно, какъ вы изволили сказать. Я высокаго… и даже очень высокаго мнѣнія о м-рѣ Керквудѣ; но въ этомъ дѣлѣ!.. Мнѣ даже неловко съ вами объ этомъ говорить… — Бесси сдѣлала видъ, что она дѣйствительно такая скромница, не понимающая неприличій, за какую м-ру Снаудону угодно ее считать. — Да, да! Онъ женится и на такой особѣ, съ которой я, конечно, не пожелалъ бы, чтобы дочь моя вела знакомство. Кстати: вы не были знакомы съ миссъ Юэттъ?
— Нн… да… была; только давнымъ-давно.
— Ну да, ну да! Всѣ мы должны быть великодушны. Вы знаете, что она обезображена? Нѣтъ? Вамъ Дженни ничего не говорила?
И онъ ей разсказалъ исторію несчастной Клары, прибавивъ въ заключеніе:
— Конечно, Керквудъ такъ дѣйствуетъ въ силу самыхъ благородныхъ побужденій… Д-да! Такъ я началъ съ вами говорить о Дженни. Не знаю, будетъ ли это возможно, чтобы она осталась жить у васъ?
— О, я была бы такъ рада, м-ръ Снаудонъ!
— Какъ вы добры!.. Ей одной, конечно, будетъ довольно и двухъ комнатъ…
— Конечно, м-ръ Снаудонъ, конечно!
Джозефъ уже намѣревался перейти къ подробностямъ, какъ дверь отворилась — и вошла Дженни, разгорѣвшаяся отъ усиленной ходьбы и отъ волненія. Глубокій трауръ еще больше оттѣнялъ ея нѣжныя черты и дѣтски-хрупкую фигурку. Нетвердымъ голосомъ она принялась извиняться передъ отцомъ, что запоздала.
— Не стоитъ извиняться, дорогая! Ты, какъ всегда, была занята добрымъ дѣломъ. Прежде всего, садись и отдохни; переутомляться тоже не годится.
Бесси ласково суетилась около Дженни, снимала съ нея шляпу и кофточку, и наконецъ ушла, оставивъ отца съ дочерью наединѣ.
Джозефъ пристально смотрѣлъ на дочь, думая, что дѣйствительно искренно хвалилъ ее тогда Скауторну, и самъ былъ не прочь бы жить съ нею подъ одной кровлей… если бы не Клемъ! Онъ зналъ, что дочь его не любитъ, и, не скрываясь передъ самимъ собою, понималъ, что это вполнѣ естественно. Еслибъ только обстоятельства сложились иначе, онъ бы попробовалъ пріобрѣсти ея расположеніе… Но какъ-то она отнесется къ его словамъ?
Ему было досадно на Керквуда; и не потому, чтобы Дженни придавала цѣну деньгамъ, а потому, что поведеніе Сиднея сбивало съ толку его самого, Джозефа.
Конечно, съ его стороны жестоко готовить ей новый ударъ, но… Но онъ чистосердечно намѣревался ее такъ обезпечить, чтобы Дженни вовѣкъ не была знакома съ нуждой… Въ душѣ Джозефъ благодарилъ судьбу, давшую ему возможность испытывать и проявлять такія благородныя чувства. Но какъ начать? Какъ приступить къ объясненію?
А, блестящая мысль!..
Онъ вынулъ изъ кармана полкроны и подалъ дочери:
— Твоей пріятельницѣ, можетъ быть, пригодится?.. Знаешь, душечка, по мѣрѣ силъ и возможности…
Дженни удивленно взглянула на него.
— Ты удивляешься? Впрочемъ, дѣдушка, можетъ быть, далъ тебѣ понять, что все его наслѣдство перейдетъ къ тебѣ… а, душечка моя?
Дженни пытливо, но продолжая молчать, смотрѣла прямо ему въ лицо.
— Конечно, я прекрасно знаю, что ты дѣвочка не изъ жадныхъ, — продолжалъ онъ. — Но все-таки, что бы ты сказала, если бы дѣдъ вдругъ передѣлалъ завѣщаніе или… или вовсе его не оставилъ? — и въ тотъ же мигъ онъ про себя подумалъ:
«Боже мой, что же это значитъ? На лицѣ грусть и разочарованіе. Или даже… да, положительно — глубокое огорченіе!»
— Да, да, дитя! Къ сожалѣнію, оно такъ и есть. Отецъ не оставилъ намъ своей письменной воли, и всѣ его средства перешли во мнѣ…. т.-е, такъ оно выходитъ по закону. Ты это, надѣюсь, понимаешь? Къ сожалѣнію, нельзя даже предположить, какое именно было его послѣднее желаніе…
Дженни страшно поблѣднѣла; во взглядѣ отразилось полное отчаяніе.
— Прости меня, милая! — съ искреннимъ сожалѣніемъ проговорилъ онъ: — Я и не подозрѣвалъ, что ты такъ дорожишь деньгами…
— Отецъ, отецъ! Ну, какъ ты могъ подумать? Вѣдь эти деньги были бы не для меня…
— Но это тебѣ, очевидно, очень больно…
— О, да! Мнѣ это больно… Боже мой! какъ больно! А когда онъ разорвалъ свое первое завѣщаніе? — спохватилась она. — Говори скорѣе, когда?
— Дней за десять до смерти.
— Да, такъ и есть! Боже мой, какъ это ужасно, какъ… жестоко! А я-то думала, что онъ опять спокоенъ, опять мнѣ вѣритъ, какъ бывало! Ужасно думать, что въ послѣднія минуты жизни я была для него разочарованіемъ! О, дѣдушка! О, милый!..
Джозефъ былъ пораженъ такимъ разъясненіемъ факта, сдѣлавшаго его наслѣдникомъ отцовскаго богатства; но еще больше его поразила такая горячность всегда сдержанной и молчаливой Дженни, и ему стало жаль ее.
— Послушай, милая! Ты не дала мнѣ кончить…
— Онъ что-нибудь вамъ говорилъ? — вдругъ встрепенулась Дженни.
— Нѣтъ… не то! Я только хочу сказать, что если бы онъ пересталъ вѣрить тебѣ, онъ непремѣнно высказалъ бы это. Наконецъ, наканунѣ своей смерти онъ написалъ м-ру Персивалю, что въ понедѣльникъ зайдетъ писать новое завѣщаніе. Ну, вотъ тебѣ! Довольна? Поняла, наконецъ, что это была чистая случайность? Онъ просто не успѣлъ исполнить своего желанія, вотъ и все!
Положимъ, это съ его стороны была уступка, но нельзя сказать, чтобы она ему досталась тяжело: съ каждой минутой передъ нимъ раскрывались нравственныя совершенства Дженни, и, вдобавокъ, она сама какъ бы сглаживала дорогу для его дальнѣйшихъ замысловъ…
— Мало того! Я твердо помню, что въ тотъ день, какъ мы съ нимъ видѣлись въ послѣдній разъ… Постой, постой: да, именно въ пятницу… или нѣтъ, въ четвергъ… Ну, впрочемъ, все равно! — онъ говорилъ мнѣ, что цѣнитъ тебя больше, чѣмъ когда-либо…
Грустное личико дѣвушки просіяло; глаза заблестѣли сквозь слезы.
— Теперь ты поняла, какъ было дѣло? Ну, а затѣмъ, покончивъ съ прошлымъ, приступимъ къ настоящему. Я почти увѣренъ, что ты и сама до совершеннолѣтія не пожелала бы управлять своими денежными дѣлами? Да, совершенно вѣрно: вѣдь и твой дѣдушка этого не желалъ. Какъ бы тебѣ хотѣлось: жить съ моей женой или лучше остаться съ нашимъ добрымъ другомъ, м-съ Біасъ? Вижу, по лицу вижу твой отвѣтъ. Прекрасно; я и самъ такъ думалъ! Теперь, положимъ, что ты будешь получать два фунта въ недѣлю; будетъ ли тебѣ хватать? Въ этомъ весь вопросъ.
Дженни молча соображала, много ли она будетъ въ состояніи удѣлять изъ этой суммы для другихъ?..
— Что? Маловато? Но подумай…
— Нѣтъ, нѣтъ, отецъ! Вполнѣ довольно.
— Ну, хорошо!.. Понятно — это только на время. Мнѣ надобно еще обдумать желанія твоего дѣда… И, можетъ быть, мнѣ временно придется по дѣламъ уѣхать, такъ вотъ я и хотѣлъ съ тобою переговорить. — Совсѣмъ не подъ стать его траурному костюму былъ его довольный видъ и оживленный голосъ. Онъ видимо заспѣшилъ прощаться.
— Ну, смотри же, будь умница… Видишь, я говорю какъ съ маленькой?.. Да ты вѣдь и есть маленькая моя, совсѣмъ еще дитя! Утѣшься: не сердился на тебя, умирая, твой старый дѣдъ. А чтобы ты пока не знала ни о чемъ заботы, это ужъ мое дѣло подумать… до поры до времени. А пока будь здорова, дорогая! До свиданія!
Онъ чмокнулъ ее въ щеку, торопливо оглянулся вокругъ и съ какой-то странной, излишней поспѣшностью вышелъ вонъ.
Послѣ его ухода, долго и задушевно лилась бесѣда Дженни и Бесси: поминали онѣ и о прошломъ, но больше строили планы на будущее. Въ тотъ же день, осиротѣвшаго своего друга навѣстила добрая миссъ Лантъ, и Дженни, средства которой стали такъ неожиданно-ограниченны, тѣмъ болѣе рада была тому участію, которое та приняла въ бѣдной Пенни.
Ей помогли устроиться вмѣстѣ съ одной вдовой, такой же бѣдной, какъ и она сама; у той было четверо маленькихъ дѣтей, и она только тѣмъ кормилась, что продавала на ларькѣ готовое простенькое платье для дѣтей. Между тѣмъ, дома некому было присмотрѣть за ея мелюзгой. Теперь, когда съ нею въ компанію вошла Пеннилофъ, работавшая дома, на ихъ общей квартирѣ, за четверыми дѣтьми м-съ Тодъ и за ея собственнымъ были все-таки «глаза». Мебель и кушанье, и помѣщеніе, все у нихъ было сообща, и бѣдныхъ вдовъ замѣтно ободряла въ будущемъ надежда кое-какъ перебиться.
Между тѣмъ, и въ обстоятельствахъ самой Дженни тоже произошла нѣкоторая перемѣна. Недѣли двѣ спустя послѣ памятнаго объясненія Джозефа съ дочерью. Дженни получила отъ него письмо изъ Ливерпуля, но безъ указанія адреса. Онъ писалъ, что дѣла, на которыя онъ тогда ей намекалъ, отозвали его изъ Лондона и, къ величайшему его огорченію, даже не дали ему проститься съ дочерью.
"Надѣюсь, что и ты со временемъ напишешь мнѣ о себѣ; а теперь я собираюсь, пока не вернусь, все-таки давать тебѣ вѣсточки. Мой агентъ будетъ препровождать тебѣ обычные два фунта по субботамъ, а по полученіи ихъ, я прошу тебя каждый разъ давать знать объ этомъ по нижеслѣдующему адресу: М-ру Г. Джонсу. А пока — будь умница, живи себѣ у твоего добраго друга, м-съ Біасъ, и положись во всемъ на любящаго тебя твоего отца — Дж. Снаудона.
Въ то же утро и съ тою же почтой пришло изъ Ливерпуля письмо къ м-съ Клементинѣ Снаудонъ. Начиналось оно такъ:
«Клемъ, дружище! Я очень сожалѣю, что дѣла оторвали меня отъ гостепріимнаго домашняго очага. Тѣмъ болѣе это досадно, что случилось какъ разъ въ то время, когда обстоятельства могли помочь намъ обратить нашу жизнь въ непрерывное блаженство. Увы! ему не суждено осуществиться! Не огорчайся, пожалуйста, не огорчайся и, главное, не ломай мебели въ-сердцахъ, потому что, къ сожалѣнію, твои доходы впредь будутъ крайне ограниченны. Ты, копечно, не забыла, что я у тебя въ долгу за одну исторію, случившуюся въ Кларкенуэлѣ не особенно давно; такъ прими же, пожалуйста, это предупрежденіе въ качествѣ уплаты за долгъ. Какъ только мнѣ удастся устроиться здѣсь основательно, — я, конечно, тотчасъ же пришлю за тобою; но весьма возможно, что до этой блаженной минуты пройдетъ еще не мало времени. А до тѣхъ поръ попроси мать свою снабдить тебя деньгами: я даю ей на это полное право. Призывая на тебя всяческія благословенія, желаю тебѣ быть здоровой и счастливой, и со слезами остаюсь твой, разбитый душою, благовѣрный».
XXXI. — Разоблаченія.
правитьОтсутствіе Джозефа изъ дому цѣлую ночь наканунѣ, казалось, могло бы подготовить Клемъ къ чему-то необычному. Но онъ до того ловко велъ свою игру, что ничего подозрительнаго ей не бросилось въ глаза, если не считать усиленной и какой-то особенно радостной привѣтливости въ его обращеніи съ нею.
Кромѣ этого сюрприза, ей много пришлось пережить или даже перечувствовать за послѣднее время. Изъ газетъ она узнала объ арестѣ Боба, и гдѣ только не побывала, разыскивая его! Ее столько же волновала его судьба, сколько и результатъ ихъ общаго смѣлаго замысла убить Джозефа. Всѣ подробности у нихъ были условлены; дѣло стало только за выполненіемъ. Только бы скорѣй, скорѣй избавиться отъ ненавистнаго Джозефа, — избавиться во что бы то ни стало! Пеннилофъ съ рукъ не трудно сбыть, а тамъ и свадьба… свадьба съ Бобомъ!..
Такъ необузданно мечтала Клемъ, и не задумывалась, уничтожая всѣ преграды, которыя мѣшали тому, что ей казалось высшимъ счастьемъ. Давно ей не случалось плакать, но она горячо рыдала, когда ей пришлось убѣдиться, что ея Боба нѣтъ въ живыхъ. Она заперлась въ своей комнатѣ и плакала, и стонала, визжа, какъ раненный звѣрь. Отъ Джозефа не укрылось ея странное состояніе, и онъ позволялъ себѣ подшучивать надъ нею, не подозрѣвая, какія страсти разжигаетъ въ ея грубой, озлобленной душѣ. Ему и въ голову не приходило, что Клемъ въ разговорѣ и въ газетахъ жадно накидывается на каждый намекъ объ отравленіяхъ и о дѣйствіи ядовъ, который ей удавалось разыскать въ газетахъ. И, конечно, Джозефъ прекрасно сдѣлалъ, что поторопился уѣхать: слишкомъ у нея много накопилось противъ него желчи и непависти.
Клемъ пошла присутствовать на дѣлѣ Джэка, и все время мысленно давала себѣ клятву непремѣнно ему отомстить за Боба, хотя бы ей пришлось прожить для этого сто лѣтъ! Письмо мужа переполнило чашу ея горечи и разочарованій. Вѣдь таки-успѣлъ удрать, мошенникъ, но съ туго набитою мошною на придачу! Свѣтъ еще не производилъ такихъ ругательствъ, какія она изрыгала на своего невѣрнаго супруга и повелителя.
Не теряя больше ни минуты, она помчалась прямо въ м-съ Пекковеръ. Въ карманѣ у нея, по счастью, еще оставалось нѣсколько шиллинговъ, и она взяла извозчика. Его тощая лошаденка съ трудомъ поднималась вверхъ по пентовильской дорогѣ, но Клемъ, не унывая, уснащала спину злополучнаго возницы здоровеннѣйшими пинками, приговаривая въ тактъ:
— Да бей же ее, бей!..
Когда экипажъ наконецъ остановился передъ крыльцомъ ея маменьки, Клемъ такъ же обильно обливалась потомъ, какъ и ея злополучная кляча.
М-съ Пекковеръ сидѣла за завтракомъ — одна-одинешенька — На-те, читайте! Да читайте же, когда вамъ говорятъ! — крикнула на нее дочь, и сунула ей прямо подъ-носъ зловѣщее посланіе.
— Ну, ты, собака бѣшеная! Точно съ цѣпи сорвалась! — осадила ее мать. — Что тебѣ попритчилось?
— Нѣтъ, вы прочтите-ка, прочтите! — неистово вопила красавица. — Можете, кажется, полюбоваться: — вашихъ рукъ дѣло! Д-да!
Почти испуганная, м-съ Пекковеръ вышла изъ-за стола и принялась разбирать письмо зятя.
— А, такъ вотъ онъ какъ? Далъ, значитъ, тягу; а? Ну, что я тебѣ говорила?.. Не смѣть ругаться! А не то я тебя сама ругну, да такъ, что своихъ не узнаешь! Ха-ха-ха! Молодецъ, право молодецъ! А что я тебѣ говорила, что? А, ты не хотѣла обработать по-моему? Такъ, вотъ, попробуй-ка укусить локоть! Что? Небось не укусишь? Ха-ха-ха! Такъ тебѣ и надо: подѣломъ тебѣ! Умирать буду, все равно скажу, что подѣломъ! Жалости отъ меня не дождешься; и не разсчитывай, голубушка!
— Мать! Заткни глотку, а не то я тебѣ сверну на сторону твою безобразную старую морду! А что онъ пишетъ-то, что пишетъ? Чтобы ты мнѣ выдавала на содержаніе; ну, поняла? И я тебя заставлю, вотъ увидишь! Ты меня хочешь поднадуть, — но берегись: это вѣдь письменное доказательство, и я его предъявлю на судъ!
Несмотря на свое возбужденіе, она была еще настолько хладнокровна, что могла кое-что сообразить, и потому остановилась на этой уловкѣ, какъ на самой дѣйствительной и самой подходящей.
— Дура набитая! — крикнула на дочь м-съ Пекковеръ. — Да знаешь ли ты, что значитъ со мной тягаться? Я вѣдь тебѣ въ руки не дамся: ни полушки съ меня ты не стянешь, — вотъ что! А сама — поди-ка, сунься, заработай! Теперь на моей улицѣ праздникъ, а ты поди-ка, отвѣдай счастья, повози на себѣ воды, какъ ломовая лошадь!
— Вотъ еще! Я напущу на него полицію!
— Полицію? Это не законъ, чтобы ей впутываться въ семейныя дѣла.
— А это законъ, чтобы мужъ бросалъ и морилъ съ голоду свою жену? Онъ обязанъ меня содержать.
— Конечно, обязанъ… если ты не попадешь въ исправительный домъ или не сядешь на шею обществу. Да, да! Ты тажъ я сдѣлай. То-то сердце мое возрадуется, что тебя туда спровадятъ, какъ воровку-жену нашего тряпичника…
— Врешь! Врешь! — кричала Клемъ. — Пока дойдетъ до этого, я еще съумѣю заставить тебя содержать меня!
Кричали онѣ обѣ, и еще, еще кричали, пока Клемъ не спохватилась, что есть мѣсто, гдѣ она могла бы излить остатокъ уже вылившейся желчи. Чуть не бѣгомъ бросилась она на улицу и сломя голову понеслась впередъ, никого и ничего не видя.
Со всего размаха дернула она за ручку звонка и спроста перепуганную Бесси:
— Мнѣ надо видѣть Дженни Снаудонъ!
— Вотъ какъ? — не безъ ироніи возразила та. — Мнѣ кажется, вы все-таки могли бы быть немножко повѣжливѣе?..
— А! васъ-то мнѣ и надо! Пожалуйте сюда! Да шевелитесь поживѣе! — крикнула Клемъ, завидя Дженни наверху лѣстницы.
Тотъ же страхъ, который она, еще ребенкомъ, испытывала передъ красавицей Клементиной, охватилъ душу молодой дѣвушки; но Бесси уже вступилась за нее и за честь «своего дома».
— М-съ Снаудонъ! — рѣшительно объявила она. — Не знаю, какое у васъ дѣло до нея, по если вы не умѣете вести себя иначе, прошу васъ не нарушать покой моего дома! Потрудитесь выйти вонъ!.. Пожалуйте!
— Вотъ еще! Конечно, не пожалую! Сначала выскажу вамъ все, что нужно. Давно ты видѣла отца? — сурово обратилась она въ Дженни.
— Отца? — въ смущеніи запнулась дѣвушка. — Я ужъ его недѣли двѣ не вижу…
— Не видишь, да? Ахъ ты лгунья! Была ты и осталась лгуньей, какъ въ то время, когда еще мыла и отпирала у насъ кухонныя двери. Помнишь, какъ ты, бывало, засыпала въ той же кухнѣ подъ столомъ? Хорошій, тоже, человѣкъ твой батюшка, нечего сказать! Тогда онъ бѣжалъ и бросилъ на произволъ судьбы твою родную мать; на этотъ разъ — сорвался! Я ему отомщу; я напущу на него полицейскихъ. Такъ и тебя онъ бросилъ на произволъ судьбы? А, что? Да говори же!
М-съ Біасъ и Дженни поглядывали одна на другую, догадываясь о причинѣ ея негодованія; но Кіемъ поняла такъ, что и Дженни была жертвою его обмана.
— Ага! — подхватила она. — Какъ тебѣ это нравится? скажи-ка, врунья! Небось, ты ужъ воображала, что вотъ-то разбогатѣешь, а сама… Ну, съ чѣмъ ты теперь осталась? Можешь опять работать, — невелика бѣда! А какъ тебѣ понравится, что онъ продѣлывалъ съ тѣхъ самыхъ поръ, когда распозналъ про богатство дѣда? Какъ тебѣ понравится, что онъ все придумалъ и подстроилъ, чтобы только разлучить тебя съ этимъ, — какъ его? — Керквудомъ? Хочешь, я разскажу тебѣ, что онъ стакнулся съ моей прелестной маменькой, придумывая средство оттягать отъ тебя деньги? Ты думала, что онѣ такъ ужъ непремѣнно и полились къ тебѣ, какъ вода, прямо въ руки? Хочешь, вмѣстѣ пойдемъ въ полицію подать явку? Да хорошенько, смотри, описать наружность своего нѣжнаго папаши! Погоди, голубушка: я тебѣ еще отомщу! А впрочемъ, — совѣтую быть на сторожѣ: я непремѣнно ужъ пронюхаю, не получаешь ли ты отъ него какихъ подачекъ. Смотри же, берегись!
— Нѣтъ, вы-то сами берегитесь! — крикнула на нее, расхрабрившись, Бесси. — Да убирайтесь вонъ!.. Вонъ изъ моего дома! Сара, позови полицейскихъ!.. Слышишь: сію же минуту!
Но Клемъ главное уже успѣла совершить: она только ругнулась непечатными словами, на прощанье и съ шумомъ захлопнула за собою дверь.
— А жаль, и какъ жаль, что Самъ не дома! Онъ бы ее пробралъ!.. Жаль, что его нѣтъ! — не унимаясь, горячилась Бесси.
Дженни, тѣмъ временемъ, сидѣла на лѣстницѣ на ступенькахъ и въ ужасѣ затыкала себѣ уши, чтобы не слышать ненавистнаго голоса, который переносилъ ее въ мучительные, безотрадные годы дѣтства. О, Боже, неужели никогда и никуда она отъ нихъ не убѣжитъ?
— Дженни! голубушка! Куда вы дѣвались? — окликаетъ ее радушный голосъ Бесси, и Дженни становится какъ будто бы бодрѣе.
— О, м-съ Біасъ! Никогда я не возьму отъ него ни пенни! — горячо начинаетъ она. — Я буду опять, по прежнему, ходить на работу. И слава Богу, что еще могу работать…
— Полноте! Ну, охота вамъ слушать дуру-бабу? Мало чѣмъ она вздумаетъ грозить… да ничего не сдѣлаетъ, повѣрьте!
— О, нѣтъ, я не боюсь, я только… Понимаете, м-съ Біасъ: правду ли, нѣтъ ли, она говорила, все равно, — я больше не перемѣню своего рѣшенія; а жить на это, на его деньги, я ни за что не буду! Не просите!
Какъ ни любила Бесси свою Дженъ, но при ея матеріальныхъ обстоятельствахъ большимъ подспорьемъ были опредѣленныя получки молодой дѣвушки, и прекращеніе ихъ отозвалось бы тяжело на ея бюджетѣ. Но Дженни и сама уже почуяла необходимость «денежныхъ» объясненій.
— М-съ Біасъ, нельзя ли мнѣ занять вмѣсто двухъ только одну комнату? Знаете, ту, которую я прежде занимала наверху? Мнѣ такъ чудесно, такъ счастливо у васъ жилось, что я бы не хотѣла съ вами разставаться; но вотъ вопросъ: я вѣдь не могу разсчитывать на большіе доходы; такъ, можетъ быть, я могу быть вамъ чѣмъ-нибудь полезна? Если вамъ трудно платить Сарѣ, я могу все равно быть для васъ какъ слуга… вмѣсто нея.
— Нѣтъ, вы попробуйте мнѣ только заикнуться, что хотите отъ меня уѣхать! — вспылила искренно добродушная Бесси. — Постойте-ка, вотъ объ этомъ я ужо скажу Саму!
Дженни ушла къ себѣ, и во всемъ домѣ водворилась тишина. Да! Еще большое счастіе, что можно имѣть работу, и не приходится придумывать, что дѣлать съ избыткомъ средствъ! Одѣвается Дженни просто; лѣниться она не привыкла; трудъ ей не страшенъ, а руки ловки и проворны…
Вернувшись домой, въ свою каморку, въ первый же день своей новой жизни, она присѣла отдохнуть и собраться съ мыслями, пока Бесси не позвала ее ужинать. И первой ея мыслью было:
«Вотъ и онъ въ эту минуту возвращается съ работы!.. Почему же мнѣ жизнь должна даваться легче, чѣмъ ему?!»
XXXII. — Два поколѣнія.
правитьЕсли взглянуть на карту Лондона, — на ней вамъ бросится въ глаза большое пятно въ видѣ размазанной кляксы: это кварталъ такъ называемаго Краучъ-Энда. Пройдетъ еще десятокъ лѣтъ — и это пятно замѣтно расплывется; но пока оно сохраняетъ отпечатокъ пригорода, какимъ было еще такъ недавно. Улицы и дома поражаютъ своей новизной; кирпичныя постройки еще не потеряли своего яркаго цвѣта; штукатурка еще не успѣла потемнѣть и отвалиться; голь и нищета людскія прячутся за новенькія нарядныя рамы полукруглыхъ оконъ, пока тлетворное дыханіе времени не разрушитъ ихъ настолько, чтобы ихъ убогія лохмотья не могла больше скрасить внѣшняя привлекательность новенькихъ жилищъ. Эти послѣднія подводятся здѣсь подъ одинъ общій типъ, который въ объявленіяхъ пользуется цвѣтистымъ наименованіемъ «виллы»; а по-просту — это одноэтажные домишки, сложенные довольно незатѣйливо изъ бѣлаго кирпича, который имѣлъ претензію казаться гранитомъ. Передъ каждымъ домикомъ былъ разбитъ палисадникъ съ желѣзною калиткой, которая никогда не запиралась на свою задвижку и немилосердно скрипѣла, когда ее отворяли. Дверь входная также скрипѣла и визжала, когда ее отпирали, но и это доставалось нелегко; а когда удавалось рвануть ее изо всей мочи, то и она, и стѣны такъ дрожали, что ясно было, до чего непрочно онѣ сложены. Стѣны, полы и потолки не могли защитить ни отъ дождя, ни отъ сырости. Къ чему бы вы ни прикоснулись, — все оказывается жалкой поддѣлкой, разсчитанною на обманъ зрѣнія.
Въ кухнѣ одного изъ такихъ домовъ, въ одну прекрасную субботу за обѣденнымъ столомъ сидѣли двѣ дѣвочки и одинъ мальчикъ. Одной изъ нихъ было уже четырнадцать лѣтъ, другой — двѣнадцать; мальчикъ былъ на годъ моложе. Одѣты они были всѣ прилично, но чрезвычайно бѣдно; одного взгляда на нихъ было довольно, чтобы убѣдиться, до чего въ этомъ домѣ сильна необходимость считать каждый грошъ. Вокругъ все имѣло неприбранный, небрежный видъ; столъ былъ накрытъ нехорошо, а на столѣ — и того хуже. Все кушанье состояло изъ послѣдняго сорта мяса, хлѣба и отварного картофеля «въ мундирѣ».
— Нѣтъ! Не могу ѣсть эту тухлятину! — воскликнулъ мальчикъ, и съ отвращеніемъ отпихнулъ отъ себя тарелку, въ послѣдній разъ тщетно царапнувъ ножомъ по кости. — Я хочу хлѣба съ сыромъ. Анни, выволакивай свой сыръ на свѣтъ Божій!
— Ни за что! — возразила за нее старшая сестра скрипучимъ и непріятно-надломленнымъ голосомъ. — Или ѣшь то, что тебѣ подаютъ, или оставайся безъ обѣда!
И вся наружность Эми была такъ же непривлекательна, какъ ея голосъ. Лицо у нея было исхудалое, движенія нетерпѣливыя, порывистыя и неровныя; губы какъ-то враждебно поджаты, а глаза исподлобья бѣгали, не то озлобленно, не то трусливо.
— Я хочу и буду ѣсть сыръ! — кричалъ мальчишка, и еще задорнѣе, еще непріятнѣе казалась его подбитая рожица, которой подстать была запыленная, засаленная куртка и косматые волоса, торчащіе какъ неровная щетка.
— Заткни глотку, Томъ! И вѣчно ты первый зачинщикъ! — остановила его младшая изъ сестеръ. Она сама никогда не шумѣла и вообще была похожа на больную или выздоравливающую. — И наконецъ, тебѣ, все равно, сыру не дадутъ: не полагается! Его остался маленькій кусочекъ, и Сидней сказалъ, что съѣстъ его сегодня за обѣдомъ.
— Еще бы! Вотъ эгоистъ!.. Скотина!
— Эгоистъ?! Эми, послушай-ка, что онъ говоритъ! Вѣдь Сидней такъ сказалъ нарочно для того, чтобы намъ же оставить побольше остального!
Эми промолчала и усердно соскабливала мясо съ голой кости.
— Сперва надо отложить отцу, — начала снова Анни, подставляя тарелку.
— Къ чорту отца! Подай мнѣ сейчасъ первый кусокъ! Подай, говорятъ тебѣ, а не то… я голову тебѣ размозжу! — кричалъ онъ, вырывая у Анни тарелку; но Эми подоспѣла въ сестрѣ на выручку и ударила его рукояткой ножа по рукѣ.
Это было сигналомъ къ настоящей рукопашной, во время которой ужъ, конечно, никто не стѣснялся. Дрались чѣмъ ни попало, руками, вилками; даже швабра, въ порывѣ гнѣва, полетѣла прямо въ голову Эми; но ударъ пришелся мимо, и пострадала только оконная рама: стекло разлетѣлось въ дребезги.
— Этого только не хватало! — воскликнула Анни, заливаясь слезами. — Что-то скажетъ отецъ, — посмотримъ!
— На его мѣстѣ, я бы къ чему-нибудь тебя покрѣпче привязала, да и драла бы, и драла бы, — до того, что ты бы потерялъ сознанье… Гадина ты этакая! — вырвалось у Эми тихихъ голосомъ, полнымъ страстнаго гнѣва. И, конечно, за этимъ дѣло бы не стало, еслибы на порогѣ не появился самъ отецъ.
За послѣдніе два съ половиной года отъ Джона осталась только тѣнь, да и въ той никто бы не призналъ прежняго проповѣдника равенства и свободы. Онъ постарѣлѣ, осунулся и оплѣшивѣлъ; кожа на его изсохшей шеѣ висѣла складками; борода порѣдѣла и вылѣзла; онъ горбился, какъ старикъ, но работалъ черную, не-стариковскую работу: это было замѣтно по его грязнымъ, огрубѣлымъ рукамъ. Платье на немъ было сильно поношенное и въ заплатахъ. Онъ вошелъ неровной, усталой походкой; въ глаза ему бросились боровшіяся дѣти, и на лицѣ его отразился гнѣвъ. Напрягая послѣднія силы, онъ прикрикнулъ на нихъ, приказывая перестать.
— Это все Томъ зачинщикъ! — пропищала Анни: — отъ него житья нѣтъ!
Но Джонъ уже замѣтилъ разбитую раму, и еще больше нахмурился.
— А это кто сдѣлалъ? — спросилъ онъ, но отвѣта не послѣдовало.
— Хотѣлось бы мнѣ знать, кто за стекло заплатитъ? — продолжалъ отецъ. — Мало съ васъ, что васъ кормятъ! Вамъ еще надо тянуть съ человѣка на разные «непредвидѣнные» расходы! А откуда прикажете достать на это денегъ, позвольте васъ, спросить?
— Да, мнѣ надо еще кое о чемъ поговорить вотъ съ вами, сударыня моя! — спохватился онъ, обращаясь къ Эми: — почему вы не были сегодня на работѣ?
Эми не смѣла глазъ поднять на отца; на ея блѣдномъ лицѣ дрогнуло выраженіе испуга, но лишь на мигъ. Она мгновенно подтянулась и дерзкимъ, вызывающимъ взглядомъ отвѣтила на взглядъ отца.
— Почему не пошла ты на работу? Гдѣ деньги за прошлую недѣлю?
— У меня ихъ нѣтъ.
— Какъ такъ нѣтъ? Это еще почему?
Эми упорно молчала; но Юэттъ продолжалъ ее донимать, и донялъ до того, что она, наконецъ, во всемъ созналась.
Какъ ему сообщилъ знакомый, по дорогѣ домой, Эми дѣйствительно бродила по городу въ такое время дня, когда должна бы еще быть на работѣ. И это повторялось вотъ ужъ четвертый день. Видя, что вывернуться невозможно, Эми призналась, что ей отказали за дурное поведеніе, но что деньги она всѣ истратила за это время.
Отецъ, ничего не возражая на это признаніе, обратился въ младшей дочери съ вопросомъ: — гдѣ Клара?
— У нея опять разболѣлась голова, — дрожа, отвѣчала дѣвочка, и Джонъ вышелъ изъ комнаты.
Бѣдняга ужъ давно лишился своего мѣста въ «фильтровой» мастерской.
Уѣежая изъ Англіи, Джозефъ взялъ свою долю въ товариществѣ Лэкъ, Снаудонъ и К®, а Юэтту далъ знать, что за смертью его отца, выдача пяти шиллинговъ въ недѣлю, которые помогали ему существовать, будетъ прекращена. Это была значительная потеря; положимъ, Сидней взялъ на себя поддержку всей семьи, но у него могли быть и свои дѣти, которыя въ свою очередь потребуютъ его заботъ; и вообще, какъ-то стыдно было сѣсть ему на шею, благодаря его безграничной добротѣ.
Однако, этотъ стыдъ пришлось откинуть въ сторону, когда приступъ ревматизма на два мѣсяца приковалъ Джона въ постели, и онъ только на третій сталъ понемногу оживать. Какъ только стало очевидно, что Джонъ не въ состояніи самъ своимъ трудомъ содержать свою семью, Сидней пріискалъ себѣ квартиру подешевле и всѣхъ вмѣстѣ перевезъ туда. Здоровье Клары было вообще непрочно, но все-таки она сначала еще поговаривала о своемъ желаніи брать работу на домъ; однако, рожденіе ребенка положило конецъ и этимъ разговорамъ. Эми тогда кончала ученье и вскорѣ пошла на работу; для начала, ей платили по три шиллинга въ недѣлю.
Но Джонъ Юэттъ, все-таки, не хотѣлъ быть въ тягость своему семейству; и вынужденное бездѣйствіе, вдобавокъ, его тяготило. Съ отчаянія онъ хватался за всякую работишку, какая ему ни попадалась; сердце болѣло, глядя на него, съ какою озлобленной радостью относился онъ къ своей «удачѣ», когда ему случалось заработать одинъ или два шиллинга. Въ настоящее время онъ былъ занятъ малярной работой: онъ бѣлилъ погреба въ Ньюингтонѣ.
Минутъ черезъ пять Джонъ вернулся къ дѣтямъ.
— Почему ты намъ давно объ этомъ не сказала? — обратился онъ опять къ Эми дрожащимъ голосомъ, глядя ей въ глаза своимъ взглядомъ, полнымъ горя и страданія.
— Не знаю! — угрюмо отвѣчала та.
— Ты гадкая дѣвчонка! Эгоистка! — снова вспыхнулъ онъ: — неужели нѣтъ въ тебѣ ни разума, ни жалости, ни чувства порядочности? Что ты затѣяла и въ какое время? Нѣтъ, ты мнѣ скажи: понимаешь ли, въ какое время? Какъ разъ, когда ты начинаешь заработывать чуть-чуть побольше и могла бы доказать, что чувствуешь признательность въ тѣмъ, кто помогъ тебѣ хоть чему-нибудь научиться! Кто на тебя работалъ, когда ты ходила въ школу? Кто заботился, чтобы вы были всегда сыты и одѣты? Кому ты всѣмъ обязана? Ну-ка, скажи, скажи!
Эми притворялась, что не слушаетъ его, и некрасиво шевелила челюстью и губами, дѣлая видъ, что усердно жуетъ и больше ни на что не обращаетъ вниманія.
— Тысячу разъ вамъ надо повторять, что Сидней — нашъ благодѣтель! Что каждый грошъ, который онъ на васъ истратитъ — несказанная милость и великодушіе съ его стороны? Тысячу разъ я долженъ вамъ напоминать, что еслибы не онъ — вамъ бы пришлось по міру идти, или жить въ домѣ общественнаго призрѣнія! А вы живете такъ, какъ будто васъ это не касается и вамъ ни до чего дѣла нѣтъ! Ну, еще Анни или Томъ, — я понимаю, имъ меньше можно было бы поставить въ строку такое поведеніе: они моложе и глупѣе! Но ты!.. Ты — большая дѣвчонка! Мнѣ стыдно, что я — твой отецъ! Мало того, ты даже не умѣешь одерживать себя и обходиться вѣжливо съ твоей сестрою Кларой… Съ той самой Кларой, у которой ты недостойна быть на побѣгушкахъ!
— Клара — змѣя! это она все наговариваетъ вамъ на насъ, — съ полнымъ самообладаніемъ возразилъ Томъ.
— А вотъ, возьму-ка я да раскрою тебѣ черепъ, мозгляку! — не помня себя отъ бѣшенства, крикнулъ на него отецъ. — Всѣ-то вы, щенята, не стоите чести жить съ ней подъ одной кровлей!
— Отецъ! Да чѣмъ же я-то виновата? — взвизгнула Анни, обиженная, что и ей досталось за-одно съ другими.
— На этотъ разъ, ничѣмъ, конечно! Но вообще и ты могла бы меньше огорчать сестру. Эми! Я, кажется, съ тобою говорю? Ты понимаешь ли, что тебѣ должно быть стыдно прямо въ глаза смотрѣть Сиднею? Еслибы у васъ не было, волею судьбы, такого брата, куда бы вы дѣвались? Кто бы васъ обулъ, одѣлъ?!
Между дѣтьми обезпеченныхъ людей и бѣдняковъ въ этомъ и состоитъ, конечно, главное различіе: первымъ нѣтъ никакой заботы о томъ, откуда все берется, и они не задумываются надъ вопросомъ о хлѣбѣ насущномъ; тогда какъ ребенокъ бѣдняка знаетъ и цѣну, и употребленіе каждаго гроша; знаетъ также, что его ожидаетъ и чего онъ лишится, не имѣя этой самой презрѣнной монеты.
Со стороны Джона Юэтта было бы даже преступленіемъ скрывать отъ дѣтей горькія стороны житейскихъ невзгодъ, и онъ былъ правъ, напрягая всѣ свои слабыя силы къ тому, чтобы заставить ихъ проникнуться его словами.
Усиленное возбужденіе тотчасъ же тяжело отозвалось на немъ; онъ вынужденъ былъ сѣсть на первый попавшійся стулъ: онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ, его лицо вдругъ еще больше осунулось. Но вмѣстѣ съ уменьшеніемъ силъ физическихъ падали силы и умственныя; съуживался кругъ интересовъ, мельчали завѣтныя мечты. Джонъ Юэттъ былъ теперь даже не тотъ, что въ зрѣлые годы, когда горячо лилась его обличительная рѣчь передъ многочисленнымъ собраніемъ Кларкенуэль-Грина. Тогда онъ еще былъ способенъ возмущаться; у него еще хватало силъ на горячія филиппики, которыми онъ громилъ существующіе порядки и увлекалъ за собою слушателей. Тогда для нихъ былъ настоящій праздникъ, если они узнавали, что Джонъ Юэттъ намѣренъ говорить. Теперь, если ему когда и случалось тряхнуть стариной и заговорить о благѣ народа, его горячность была какая-то болѣзненная, какъ бы искусственно-подогрѣтая случайнымъ одушевленіемъ; бѣдняга заикался, путался, говорилъ сбивчиво всякія нелѣпости. Изъ житейской борьбы онъ вышелъ побѣжденнымъ, что впрочемъ и является удѣломъ всѣхъ, ему подобныхъ; теперь его хватало только на то, чтобы принимать къ сердцу будничные интересы своего жалкаго, безрадостнаго домашняго очага. Чего-либо большаго не могъ осилить его умъ, утомленный нуждою и заботами.
— Садись-ка, отецъ, да пообѣдай! — предложила Анни послѣ нѣкотораго молчанія.
— Я не нуждаюсь въ обѣдѣ, который украденъ!.. А что будетъ за обѣдомъ для Сиднея?
— Онъ сказалъ, что съ него довольно хлѣба съ сыромъ. Смотри, вотъ для тебя кусочекъ мяса…
— Отложи его Сиднею, а мнѣ дай ломоть хлѣба. И чтобъ ему ни словомъ не намекать объ этомъ!
Анни послушалась; и, стоя у камина, Джонъ не спѣша съѣлъ свой ломоть, запивая его водою. Минутами онъ какъ бы начиналъ дремать и утомленно опускалъ голову на грудь, закрывая глаза; но тотчасъ же приходилъ въ себя. Его умственное утомленіе было такъ велико, что физическаго онъ почти не чувствовалъ. Вниманіе Джона вдругъ привлекъ скрипъ калитки, которую отворялъ Сидней. Онъ подождалъ, пока калитка вторично заскрипѣла, а задвижка стукнула, и крикнулъ ему:
— Сидней!.. Подите-ка сюда на пару словъ!
Лицо Керквуда, озаренное привѣтливой улыбкой, было однако безмолвнымъ доказательствомъ того, какія тревоги ему пришлось, и все еще непрерывно приходится переживать. Онъ могъ скрывать свое душевное состояніе, могъ заставить себя улыбаться; но не могъ скрыть сѣроватой блѣдности въ лицѣ, втянутыхъ щекъ и множества морщинъ и морщинокъ, оставленныхъ безсонными ночами и будничной, гнетущею тревогой. Обычное выраженіе его лица было сосредоточенное, угрюмое; видно было, что этотъ человѣкъ много молчитъ и много думаетъ. Зато, когда это молчаливое лицо озарялось свѣтлою улыбкой, оно было тѣмъ привлекательнѣе, что Сидней, казалось, въ эту краткую минуту вполнѣ отдыхалъ душою и отдавался отраднымъ мыслямъ или мимолетному веселью. Въ одеждѣ онъ сдѣлался довольно неряшливъ и его поношенное платье сидѣло на немъ, какъ на вѣшалкѣ.
— Клара наверху? — спросилъ онъ тестя.
— Да, она лежитъ. Мэй все утро не давала ей покою; но я не объ этомъ хотѣлъ съ вами говорить… — и онъ разсказалъ ему про исторію съ Эми.
Говоря про своихъ, онъ всегда какъ бы стыдился Сиднея; сегодня же онъ просто не рѣшался глазъ на него поднять. Сидней тоже призадумался. Какъ ни старался онъ убѣждать старика, что не стоитъ такъ серьезно смотрѣть на проступки дѣтей, но на этотъ разъ онъ не могъ не согласиться, что это дѣло не шуточное. Въ глубинѣ души онъ и самъ ожидалъ отъ Эми всего самаго дурного; онъ предугадывалъ, что эта дѣвочка, чѣмъ старше будетъ становиться, тѣмъ больше будетъ съ нею горя и хлопотъ.
Онъ сѣлъ молча и наклонился впередъ.
— Что я ни говорю, — ничто не помогаетъ! И чѣмъ я заслужилъ, что у меня такія дѣти? Я ли не лѣзъ изъ кожи, чтобы только сдѣлать все къ лучшему? Я ли не обращалъ вниманіе на ихъ малѣйшій шагъ. Я ихъ училъ быть честными, трудолюбивыми людьми; я всю жизнь горячо стоялъ за правду; я жалѣлъ несчастныхъ, и своихъ дѣтей училъ состраданію; а какія они вышли? Если бъ я былъ самымъ негоднымъ въ мірѣ человѣкомъ, и то они были бы лучше, чѣмъ теперь. Все, все, что только могъ, я дѣлалъ, чтобъ исполнить долгъ совѣсти, а между тѣмъ, старость пришла, и я только обуза для другихъ, а дѣти, которыя должны бы слѣдовать моему примѣру, — мучатъ и меня, и всѣхъ, кто только имѣетъ съ ними дѣло. Еслибъ не Клара, я чувствую, что меня давно бы не было на свѣтѣ! Она — единственная изъ моихъ дѣтей, которая меня утѣшаетъ; всѣ остальныя… Я даже не чувствую, что они — мои дѣти!
И странно, и трогательно, было слышать въ устахъ этого старика, что онъ совершенно позабылъ про оскорбленія и горести, которыя еще такъ недавно приносило ему его любимое дѣтище. О сынѣ онъ никогда не поминалъ, зато о Кларѣ могъ говорить и долго, и охотно.
— Не знаю, право, что и придумать, — разсуждалъ Сидней. — Если я заговорю съ Эми, чтобы убѣдить ее въ ея винѣ, она меня еще сильнѣе возненавидитъ, — вѣдь она чувствуетъ, что не мое дѣло вмѣшиваться въ ея дѣла…
— Ну, вотъ еще! Вы и безъ того черезчуръ мягко съ ними обращаетесь, — замѣтилъ Юэттъ: — а они и пользуются этимъ. Они знаютъ, что вы совершенно спокойно ко всему отнесетесь… какъ всегда и во всемъ. Вотъ и сегодня они отличились: разбили вамъ окно!
Сидней нахмурился; какъ ни былъ ничтоженъ этотъ расходъ, ее и онъ тяжело отзывался на его скудномъ бюджетѣ, какъ всякая сверхсмѣтная трата. Чувствуя, что чѣмъ больше онъ будетъ думать, тѣмъ ему будетъ хуже, Сидней всталъ и проговорилъ:
— Я попробую подѣйствовать на нее лаской; не говорите при ней больше ничего! Что, дѣвочки, готово мнѣ обѣдать?
Голосъ Анни отвѣтилъ утвердительно.
— Хорошо. Я сейчасъ! — откликнулся опять Керквудъ и, осторожно ступая, пошелъ наверхъ, къ себѣ въ спальню.
XXXIII. — Сидней.
правитьТамъ была тишина. Сквозь опущенную занавѣску солнечный лучъ, все-таки, пробивался въ комнату и освѣщалъ колыбельку, въ которой малютка Мэй забавлялась игрушками. Мать лежала на постели, около колыбели; лица ея не было видно Сиднею. Онъ заговорилъ съ нею; она только шевельнула рукой, но ничего не сказала въ отвѣтъ.
— Тебѣ пріятнѣе побыть одной?
— Да.
— Взять мнѣ Мэй съ собою?
— Какъ хочешь. Оставь меня! Не говори…
Сидней постоялъ у ея кровати, но не нашелъ въ себѣ мужества улыбнуться въ отвѣтъ на безпечную улыбку своей крошки-дочери. Тихо спустился онъ внизъ и сѣлъ за обѣдъ, не обращая никакого вниманія на ѣду.
— Да. Ей опять не по себѣ. Бѣдная! — какъ бы извиняясь, замѣтилъ Джонъ. — Это не отъ нея зависитъ!
— Да, да! Конечно, нѣтъ, — согласился ея мужъ и, докончивъ свой обѣдъ, обратился привѣтливо къ Эми.
— Отецъ сказалъ мнѣ, что тебѣ не повезло? Ну, не бѣда! Поищемъ работы въ другомъ мѣстѣ. Э! Да никакъ у насъ окно разбито? Вѣрно, Томъ поигралъ въ крокетъ, позабывши, что здѣсь, не лужайка, а комната?
Дѣвочки — ни слова.
— Нечего дѣлать, придется только въ чемъ-нибудь себя урѣзать, — продолжалъ онъ все такъ же ласково. — Чѣмъ-нибудь да надо пополнить эту починку: дѣвочки, какъ вамъ кажется?
— Мы можемъ завтра обойтись безъ пудинга, Сидней! — предложила Анни.
— Вотъ еще вздоръ какой! Я такъ люблю пудингъ…
И всегда такъ: когда ему не удавалось подчинить себѣ дѣтей лаской, онъ, все равно, не прибѣгалъ за помощью къ грубому и повелительному обращенію.
Шесть лѣтъ тому назадъ, ему не такъ-то легко было сдерживаться, когда его раздражали, и тогда онъ, конечно, обошелся бы гораздо строже, — что было бы даже несравненно лучше, въ смыслѣ дисциплины, для такого именно семейства. Его замѣчательная доброта и ласка не имѣли на Эми и Тома никакого вліянія. Не бѣда! Неужели же необходимо становиться на сторону зла потому только, что люди добра не понимаютъ, или потому только, что человѣкъ отчаялся въ побѣдѣ надъ нимъ?
Да, бюджетъ, бюджетъ!.. Вотъ теперь весь главный интересъ, вся главная забота!
То-и-дѣло приходилось урѣзывать себя въ самомъ необходимомъ. Это пришло не сразу, но все-таки пришло довольно скоро. Въ первые годы послѣ своей женитьбы Сидней разрѣшалъ себѣ сравнительную роскошь въ бюджетѣ и наслаждался возможностью дѣлать добро семьѣ своей жены. Радуясь, что этотъ перерасходъ не ощутителенъ, благодаря небольшому капиталу, который ему удалось скопить за многіе годы непрерывнаго труда и холостой жизни, Сидней тратилъ деньги, не соблюдая строгой экономіи, — лишь бы всѣмъ было хорошо. Но пришелъ день, когда и объ экономіи ему пришлось подумать по неволѣ. Съ ужасомъ убѣдился онъ, что за исключеніемъ нѣсколькихъ золотыхъ, которые необходимо сохранить про черный день, у него ничего не остается.
Какъ сердце у него болѣло, если ему приходилось въ чемъ-нибудь отказывать женѣ или квочкамъ! Его великодушію это было тяжелымъ испытаніемъ, которому суждено было теперь все чаще и чаще повторяться.
Вотъ, напримѣръ, сегодня: приходится изыскивать способы для уплаты за новое стекло въ оконную раму и, въ то же время, выслушивать повѣствованіе Тома, какъ онъ поутру потерялъ фуражку: ее унесло вѣтромъ…
Этого еще только не хватало!.. Еще одинъ непредвидѣнный расходъ… Однако, въ глубинѣ души Сидней невольно ругнулъ себя (и даже неоднократно!) за порывъ разсердиться на дрянного мальчишку.
Клара никогда не ходила сама за провизіей и вообще рѣдко выходила изъ дому, да и то подъ густымъ вуалемъ; на Анни и Эми нельзя было положиться, — и Сиднею волею-неволей выпадало на долю ходить съ дѣтьми за покупками и всячески изощряться надъ необходимостью отъ самого себя урывать гроши. На этотъ разъ онъ хотѣлъ взять съ собою Эми въ надеждѣ, что наединѣ скорѣе можетъ пристыдить ее, а пока она одѣвалась, онъ отозвалъ Джона въ сторону и сообщилъ ему наскоро, что Клементина Снаудонъ арестована по подозрѣнію въ отравленіи матери своей, — м-съ Пекковеръ.
— Да, м-съ Пекковеръ пожалуй бы не сдобровать, — продолжалъ онъ. — Одна изъ ея жилицъ случайно увидала, что она лежитъ безъ движенія и едва дышетъ; а вчера вечеромъ дочь ея арестовали по обвиненію въ покушеніи на убійство матери.
— М-съ Снаудонъ? Арестована?
— Ну, да! И мать сама выступаетъ въ качествѣ обвинительницы. Одинъ знакомый показалъ мнѣ все это въ газетахъ… да, да: такъ все и стоитъ. Похвальное дѣло, нечего сказать!
— И вѣрно изъ-за денегъ, — подхватилъ Юэттъ: — у старухи вѣдь онѣ водились! Клемъ, вѣрно, съ нею и жила.
— Нѣтъ, она жила отдѣльно; но, конечно, польстилась на деньги… если только подозрѣніе вѣрно. Не будемъ говорить объ этомъ при дѣтяхъ.
— Нѣтъ, каково?! — не унимался Юэттъ. — Недаромъ я, бывало, какъ ни взгляну на Клемъ, все думаю: ну, ужъ, голубушка, не бывать изъ тебя проку!
Сидней кивнулъ молча головой и ушелъ съ Эми за покупками.
Держать помѣщеніе въ опрятности и чистотѣ было довольно трудно, и Сидней нерѣдко самъ принимался мыть полы и приводить все въ порядокъ; это отвлекало его отъ горькихъ, безотрадныхъ думъ. Нѣкоторая строгость въ дисциплинѣ помогала ему управлять домашними порядками, благодаря которымъ онъ избѣжалъ главнаго неудобства въ каждомъ семействѣ рабочихъ, а именно — субботняго разгула; у него въ домѣ въ десять часовъ всѣмъ полагалось быть уже въ постели. Онъ и самъ былъ бы не прочь полежать и отдохнуть; но онъ не рѣшался вернуться наверхъ, зная, что застанетъ Клару въ тревожномъ состояніи и разстроенную безсонными ночами.
Вокругъ, по стѣнамъ «чистой комнаты» висѣли картины и когда-то имъ самимъ сдѣланные рисунки; теперь они служили для того, чтобы прикрыть безобразіе унылыхъ стѣнъ, а къ карандашамъ онъ не притрогивался уже давнымъ-давно. Послѣдній разъ ему случилось рисовать три года тому назадъ, въ тѣ счастливыя минуты, которыя онъ переживалъ во время отпуска вмѣстѣ съ Дженни и ея дѣдомъ. Тогда его любимое занятіе было для него связано съ возрожденіемъ его счастья, его надеждъ… Гдѣ ихъ теперь искать? Онѣ прошли и прошли безвозвратно! Смотрѣть на эти стѣны, на эти рисунки — свидѣтели его былой мечты, тягостно до боли въ сердцѣ, до боли въ мозгу… Прочь, прочь скорѣй! Не то и въ самомъ дѣлѣ можно съ ума сойти: просвѣта нѣтъ, и никогда не будетъ…
Съ утра и до ночи всѣ интересы жизни сводятся къ шиллингамъ и пенсамъ, которыхъ, все равно, не хватаетъ, и чѣмъ дальше, тѣмъ будетъ хватать все меньше и меньше… Немудрено, что нужда и необходимость зубами натягивать каждый пенсъ, чтобъ только не умереть съ голоду, можетъ хоть кого съ ума свести.
Прочь, прочь мечты! Счастливъ онъ, нѣтъ ли, все равно! — думаетъ Сидней: — онъ никогда не будетъ трусомъ, пока отъ него самого будетъ зависѣть стремиться къ своему идеалу. Пусть онъ не достижимъ, но развѣ это — оправданіе малодушію и духовной лѣни?..
Къ сожалѣнію, книгамъ, — своему главному наслажденію, — Сидней не могъ удѣлять столько же времени, какъ прежде; у него не было ни минуты, чтобы вздохнуть свободно, и кругозоръ его, подобно Джону, постепенно съуживаясь, измельчалъ, опошлился и свелся въ предметамъ обыденной жизни. Порою, угнетенный ужасами мелочной борьбы съ нуждою, онъ даже понималъ, что человѣкъ можетъ поддаться искушенію и сбиться съ пути истиннаго долга.
Сидней потушилъ лампу и вздрогнулъ. Дверь отворилась, и передъ нимъ безъ шума появилась Клара. Какъ ни старался онъ привыкнуть къ обезображенному лицу жены, онъ въ первую минуту не могъ совладать съ собой и, какъ и теперь, опускалъ глаза.
— Что ты тутъ дѣлаешь? Отчего не идешь наверхъ? — спросила она. — Его рука потянулась къ лампѣ, но Клара ее остановила и тихимъ, жалобнымъ голосомъ, ломая руки, горячо воскликнула:
— О, Боже! Я съ ума сойду? Нѣтъ больше силъ терпѣть! — Она умолкла, молчалъ и Сидней; но затѣмъ спокойно произнесъ:
— Сядемъ лучше, посидимъ немножко… Немудрено, что ты падаешь духомъ: шутка ли, день и ночь безвыходно лежать въ одной и той же комнатѣ, не видѣть, не слышать ни души! Я съ удовольствіемъ пришелъ бы посидѣть съ тобой, но мое присутствіе, кажется, только тебя раздражаетъ.
— Какую пользу можешь ты мнѣ принести? Ты думаешь, что я попусту горюю; но это неправда! Говорю тебѣ: неправда! Но ты вѣдь, все равно, по-своему думаешь, я это знаю, и не могу, не могу тебя видѣть! Умереть бы, умереть, и тогда всему конецъ! Ты не можешь… да и никто не можетъ себѣ представить, до чего я страдаю! Ты говоришь спокойно; а развѣ это не все равно, что прямо мнѣ въ лицо сказать, что ты не вѣришь мнѣ, считаешь меня безразсудной за то, что я такъ томлюсь? Я ненавижу звукъ твоего голоса! Лучше бы ты злился и билъ меня: мнѣ было бы легче!
Красота ея изящныхъ формъ и гибкость движеній ничуть не утратили своей прелести за минувшіе годы; напротивъ, ея худенькій станъ сталъ еще стройнѣе; она вся казалась еще выше ростомъ, а ея движенія еще пластичнѣе. Только бы лицо… лицо!
— Ты несправедлива ко мнѣ, — волнуясь, но безъ малѣйшаго упрека заговорилъ Сидней. — Я вполнѣ вхожу въ твое положеніе, и если говорю спокойно, такъ единственно потому, что долженъ такъ говорить: вѣдь надо же, чтобы хоть одинъ изъ насъ старался быть бодрѣе, чтобы поддерживать другого; а не то!.. — онъ не договорилъ и отвернулся.!
— Послушай! Бросимъ этотъ домъ! — начала она, ничего не замѣчая и почти не слыша. — Ужасно не имѣть впереди ничего новаго, никогда никакой перемѣны! И день, и ночь — все тѣ же стѣны, та же обстановка!!
— Клара, мы двинуться не можемъ! Я не имѣю права столько тратить на квартиру; насъ такъ много…
— Ахъ, неужели тебѣ вѣки-вѣчные придется содержать семью отца? У тебя, кажется, есть и жена, и дочь: о нихъ ты и заботься, а тѣ… пусть какъ хотятъ! Тебѣ все равно, какъ бы я ни страдала, лишь бы имъ жилось хорошо и удобно!!
Сидней придвинулся въ ней совсѣмъ близко.
— Ты говоришь, конечно, не подумавъ?.. Клара! Не можешь ты желать, чтобы старика-отца и всю твою семью я выгналъ вонъ, на произволъ судьбы? Куда они пойдутъ? Что съ ними будетъ? Ты говоришь, что имъ «живется хорошо, удобно»?
Но позволь: какими-такими удобствами пользуется, напримѣръ, твой отецъ? И что жъ, я долженъ выгнать его на улицу?.. Ты сама знаешь, что это невозможно! Такъ чего же ты хочешь?
Ты хочешь довести меня до отчаянія жалобами на то, что неизбѣжно. Ты сама ничего другого не могла отъ меня ожидать.
Ты знала, что я только ремесленникъ; положимъ, я человѣкъ трудолюбивый, но и только! Я могу зарабатывать лишь опредѣленную сумму, но не больше; а ты вѣрно понадѣялась на нѣчто большее и теперь — разочаровалась?
— Развѣ легче жить, не имѣя надеждъ на лучшее? — воскликнула она.
— Для меня, да! Еслибы я могъ еще надѣяться, мнѣ бы чувствительны были и нужда, и горе!
— О, вѣдь и я надѣялась когда-то; и жизнь моя могла сломиться совершенно иначе. Мысль объ этомъ жжетъ меня, и сушитъ, и терзаетъ; а ты и не помогаешь мнѣ нести ея ужасный гнетъ! Ты меня оставляешь одну, совсѣмъ одну, бороться съ нимъ! Это вѣдь не великодушно… Ты говоришь, что я должна быть благодарна, что нашелся хоть кто-нибудь, кто меня пожалѣлъ, меня, несчастную, всѣми забытую?.. Но было бы добрѣе съ твоей стороны — совсѣмъ ко мнѣ не приближаться: я бы давнымъ-давно покончила съ собой, а слѣдовательно и со своимъ горемъ! Ты вообразилъ себѣ, что дѣлаешь огромное благодѣяніе, а между тѣмъ ты могъ бы имѣть жену, которая…
— Клара! Клара! Когда ты такъ говоришь, я готовъ думать, что ты помѣшалась. Ради Бога, подумай: что ты говоришь? Ну, допусти, что я бы началъ укорять тебя въ томъ, что ты вышла за меня замужъ? Можешь ли ты это себѣ представить?
Клара глубоко, тяжело вздохнула; руки ея упали какъ плети.
— Это самая тяжелая сторона всей моей жизни, — продолжалъ онъ уже совсѣмъ инымъ тономъ: — сознаніе, что я не могу ничего сдѣлать, чтобы жизнь твоя была для тебя пріятнѣе и легче. Понятно и тебѣ, и мнѣ, не мѣшало бы, какъ всякому другому, отдохнуть немного, особенно въ это время года. Но насъ нѣтъ на это средствъ, и какъ бы мы этимъ ни терзались, ничто не поможетъ! Какъ часто жизнь человѣческая идетъ прахомъ, — нѣтъ, хуже чѣмъ прахомъ — оттого, что человѣку не хватаетъ средствъ? Да что! Въ эту самую минуту цѣлый міръ бѣдняковъ страдаетъ только потому, что у нихъ денегъ нѣтъ. Какъ, часто мы съ тобой объ этомъ говорили! Такъ уже споконъ вѣку ведется на землѣ: все можно здѣсь купить за деньги!
— Но тебѣ дается легче все это переносить, нежели, напримѣръ, мнѣ.
— Ну, да: конечно, легче! Но и тебѣ стало бы тоже легче, еслибы ты раздѣляла мои взгляды; это внесло бы въ твою жизнь нѣкоторое разнообразіе, которое безспорно есть въ моей. Еслибы я могъ взять на себя хоть часть твоихъ страданій, я съ удовольствіемъ бы это сдѣлалъ! Но къ сожалѣнію, это вещь совершенно невозможная. Счастливые міра сего могутъ изо дня въ день задавать себѣ вопросъ: — что бы я могъ еще сдѣлать? а несчастные: — чего я не могу?
— Тебѣ особенно пріятно это повторять… — замѣтила съ горечью жена.
— Это доказываетъ только, что я проникся истиннымъ духомъ, истиннымъ значеніемъ этихъ словъ и принялъ ихъ къ сердцу.
Клара нетерпѣливо махнула рукой, еще разъ глубоко вздохнула и пошла къ дверямъ.
— Постой, не уходи! — остановилъ ее мужъ. — Намъ надо еще кое-что сказать другъ другу.
— Вотъ еще, очень нужно! Я чувствую себя несчастной, и ты не можешь мнѣ помочь…
— Нѣтъ, могу!
Она вскинула на него глазами въ удивленіи.
— Какъ это такъ? Чѣмъ же ты можешь мнѣ помочь?
— Словами! У меня нѣтъ больше ничего, кромѣ словъ, но они…
Она двинулась-было уходить; мужъ опять остановилъ ее.
— Нѣтъ, ты должна выслушать меня до конца! Положимъ, мои слова такъ и останутся словами; но если они не въ силахъ убѣдить или хотя бы тронуть тебя, значитъ, вся наша жизнь разсыпалась въ прахъ, и Богъ вѣсть, какіе еще ужасы должны намъ предстоять.
— Вотъ и я то же говорю! — въ отчаяніи подхватила Клара.
— Но ни одинъ изъ насъ вѣдь не рѣшится о нихъ поминать: пока я живъ, я думать о томъ не хочу, да и тебѣ не совѣтую, не позволяю! У насъ есть Мэй, которая должна быть нашей главною заботой, нашимъ счастьемъ, и даже уже теперь…
— По моему, лучше бы ее и вовсе не было на свѣтѣ!
— А вспомни: ты была счастлива, какъ только она родилась!.. Ты горю поддалась теперь, всего какихъ-нибудь полгода. Ты съ нимъ не борешься; оно все разростается, а тебѣ самой становится все хуже и больнѣе. Ты скажешь: жизнь и безъ того для насъ уже стала хуже?.. Все такъ, и даже скудный заработокъ Эми, котораго теперь не будетъ, тяжело отзовется на нашемъ домашнемъ бюджетѣ; но тѣмъ больше причинъ, чтобы мы подтянулись; тѣмъ больше мы съ тобой должны держаться другъ за друга, чтобы сообща помочь твоему отцу хоть немного спокойнѣе прожить послѣднее время его безотрадной жизни, помочь дѣтямъ стать на ноги и самимъ зарабатывать себѣ на хлѣбъ. И если намъ это удастся, развѣ мы не будемъ сами рады, когда оглянемся назадъ, на это время? Развѣ для этого — хотя бы одного — не стоитъ жить на свѣтѣ?..
Клара молчала, но Сидней, не смущаясь, продолжалъ:
— Намъ, бѣднякамъ, весь вѣкъ приходится тягаться съ богачами, которые зачастую, сами того не подозрѣвая, угнетаютъ насъ. Для нихъ жизнь — наслажденіе. Ну, что же, и для меня пусть будетъ наслажденіемъ заставить ихъ отчаяться въ томъ, что имъ удастся меня «повалитъ». Но безъ твоей поддержки я не могу ничего сдѣлать. Мнѣ тоже было тяжело сидѣть здѣсь одному въ полу-темной комнатѣ; но наверхъ идти я не рѣшался, чтобы окончательно не лишиться мужества, глядя на то, какъ ты страшно страдаешь… Что же, неужели мнѣ придется обратиться въ тебѣ съ просьбою и встрѣтить отъ тебя… отказъ?
Ужъ не впервые испытывала Клара на себѣ всю силу его мягкой твердости, когда въ немъ говорило горячее чувство. Онъ удержалъ ее за руку, она вырывалась:
— Оставь меня! Пусти! Мнѣ слишкомъ нездоровится, чтобъ говорить еще.
— Постой, еще словечко!.. Слушай: ты должна дать мнѣ обѣщаніе сейчасъ же, пока, кромѣ насъ, всѣ въ домѣ спятъ, и мы съ тобой одни. Мы вѣдь съ тобой — мужъ и жена, и, дѣйствуя единодушно, мы никогда не спустимся до разряда тѣхъ несчастныхъ, которыхъ принижаютъ горе и нужда. Для этого мы слишкомъ горды отъ природы, — такъ вѣдь, дорогая? Мы можемъ смѣло повѣрять другъ другу всѣ наши думы и мечты. Такъ не дадимъ же сломить нашу волю!
— Какой смыслъ обѣщать, когда прекрасно знаешь, что не въ состояніи исполнить? Слишкомъ мое здоровье ослабѣло…
— Все-таки обѣщай, и попробуй исполнять свое обѣщаніе, ну, хоть нѣсколько недѣль; тогда и у меня найдется больше силъ, чтобъ поддержать тебя. А пока пора бы и тебѣ быть для меня поддержкой. Вотъ завтра, напримѣръ, богатый людъ даруетъ намъ свободу, и дѣти, какъ обыкновенно въ воскресенье, разбѣгутся погулять. Отецъ и я мы рады посидѣть съ тобой… Такъ ты не почитаешь ли намъ хоть немножко, чтобъ сдѣлать ему настоящій праздникъ, — какъ ты одна умѣешь, — гораздо лучше и живѣе моего. Что? Что? Никакъ, улыбка промелькнула?..
— Пусти, Сидней! Право же, я устала! Боже мой, какъ устала!
— А обѣщанье?
— Не обѣщаю, но… все-таки постараюсь. Я выдержу недолго, но… попробую немножко постараться.
— Благодарю тебя, голубушка моя!
— Нѣтъ, это я должна тебя благодарить, хоть, кажется, ты никогда этого не дождешься! Я только изрѣдка какъ будто начинаю тебя понимать… и это длится всего-на-все часокъ-другой; а тамъ и моя старая эгоистичность всплываетъ… Нѣтъ, я не измѣнюсь до самой смерти!
Сидней съ трудомъ пошелъ по лѣстницѣ за нею, вверхъ. Ноги едва ему повиновались, все тѣло, всѣ суставы ломило немилосердно… Не бѣда! Все-таки и на этотъ разъ на его сторонѣ побѣда!
XXXIV.
править"Эта исторія съ отравленіемъ поразила меня. Я, право, бы не удивился, еслибы мнѣ сказали, что я самъ едва-едва успѣлъ улепетнуть отъ подобнаго же удовольствія; впрочемъ, и безъ того меня гонитъ на чужбину отчасти какой-то суевѣрный страхъ передъ этимъ необузданнымъ звѣремъ! Дайте мнѣ знать о результатѣ этого дѣла; интересно бы знать, будетъ ли на судѣ упоминаться объ одномъ вашемъ знакомомъ, котораго дѣла все еще задерживаютъ за границею? Или лучше прямо перешлите мнѣ газеты по тому же адресу, какъ и всегда. Но теперь меня какъ разъ всецѣло поглотили болѣе крупные интересы, да такіе крупные, что мнѣ даже и выговорить страшно! Я могу… я могу на свою долю заработать 2.000.000 долларовъ! Ни одна живая душа на свѣтѣ не подозрѣваетъ объ этомъ фортелѣ. Если я вамъ скажу, что въ этомъ дѣлѣ принимаетъ участіе Б. Ф., вы тотчасъ же поймете, что я все равно что вытянулъ счастливый билетъ въ лотерею. Извѣстите меня, какъ поживаетъ Дженни? Если все идетъ хорошо и вы съумѣете устроить это дѣльце, вы, пожалуй, получите 100.000 долл., — знаете, на устройство новой обстановки… Я думаю, вы черезъ два или три мѣсяца будете уже товарищемъ своей фирмы?.. "
Таковы выдержки изъ письма съ американской маркой, которое Скауторнъ читалъ въ ожиданіи завтрака. Призадумавшись надъ его содержаніемъ, онъ машинально взялъ газету въ руки и совершенно въ нее углубился. Былъ октябрь мѣсяцъ, и въ каминѣ особенно привѣтливо и тепло пылали уголья. Ихъ отблескъ упалъ на молодую женщину съ аппетитнымъ подносомъ въ рукахъ; Скауторнъ оторвался отъ газеты и проговорилъ съ чрезвычайнымъ радушіемъ:
— Съ добрымъ утромъ, м-съ Біасъ! — и тотчасъ же понизилъ голосъ. — Въ утреннемъ изданіи полнѣе, чѣмъ въ вечернемъ. Или вы, можетъ быть, уже успѣли пробѣжать?
— Да, да: я думала, вы ничего противъ этого не будете имѣть, — говорила та, прибирая вещи на столикѣ у своего любезнаго жильца.
— Во всякомъ случаѣ, ужъ за три года она можетъ быть спокойна: казна ее пригрѣетъ, напоитъ и накормитъ.
— Если бы вы видѣли ее въ тотъ день, когда она къ намъ явилась, разыскивая миссъ Дженни, вы поняли бы, почему это я такъ радуюсь, что ее засадили! Я съ той поры все еще сама не своя: чуть шорохъ или вдругъ звонокъ, — меня такъ всю и передернетъ!
— Я думаю, и у миссъ Снаудонъ тоже станетъ полегче на душѣ?
— Что же мудренаго! Только, она вѣдь, все-таки, объ этомъ промолчитъ, не скажетъ; очень ужъ конфузлива, и гдѣ много народу, туда положительно идти боится: непріятны ей праздные разспросы, и вдобавокъ ей все кажется, что люди шепчутся между собою про нее, ни про кого другого!
— Ну, это скоро пройдетъ! Новости дня и загораются, и потухаютъ быстро одна за другою; скоро и это забудется, какъ только ей на смѣну явится другая.
Бесси удалилась, а ея жилецъ весь отдался наслажденію вкусно покушать.
Уже полтора года минуло съ тѣхъ поръ, какъ онъ заинтересовался молодой дѣвушкой, которая предпочитала свои собственные трудовые гроши отцовской пенсіи. Мало того, она не побоялась сама откровенно разъяснить отцу причину своего отказа отъ его денегъ. Сдѣлавшій объ этомъ вопросъ, нѣжный отецъ не преминулъ сообщить обо всемъ Скауторну, а тотъ тѣмъ временемъ, чрезъ своего патрона Персиваля, успѣлъ свести знакомство и съ миссъ Лантъ, которая превозносила Дженни до небесъ. Живя подъ одной кровлей съ Дженни, онъ старался всѣми силами остановить на себѣ ея вниманіе и помышлялъ только о возможно скорѣйшемъ и рѣшительномъ объясненіи съ нею.
Дженни была далеко не красавица, но и не уродъ; ея блѣдное, задумчивое личико отличалось природнымъ изяществомъ, а глаза были прелестны своей выразительностью. Признаться, Скауторнъ рѣшилъ посвататься во всякомъ случаѣ, будетъ ли она богатая невѣста, или безприданница, безразлично!
Бѣдная Дженни! Она считала тяжкимъ стыдомъ быть падчерицей матереубійцы, и долго не могла къ ней вернуться ея прежняя бодрость; но только-что стала нѣсколько забываться эта непріятная тревога, какъ явилась другая — со стороны супруговъ Біасовъ.
Дженни не могла не принимать къ сердцу вспышекъ, которыя теперь все чаще и чаще разгорались между мужемъ и женой, по мѣрѣ того, какъ улучшались матеріальныя условія легкомысленнаго Сама. Несмотря на то, что число его дѣтей возросло до четырехъ, ихъ содержаніе его не тяготило; къ празднику онъ свободно могъ купить женѣ на платье, а себѣ — блестящій цилиндръ. Но Самъ никогда не отличался особенныхъ умомъ, а потому и поступалъ не особенно благоразумно, попросту говоря — повадился забѣгать въ портерныя каждый разъ, какъ чувствовалъ въ карманѣ звонъ двухъ-трехъ свободныхъ шиллинговъ. Бесси онъ увѣрялъ, что иначе, какъ за кружкой пива, никто и не захочетъ говорить о дѣлѣ.
— Дѣло, дѣло! — передразнивала его жена. — Не дѣло, а бездѣлье, никуда ты негодный человѣкъ! Вы сами не знаете, чѣмъ бы только оправдать свое возмутительное поведеніе, ну, вотъ, и мелете, что ни попало! Не смѣть у меня домой являться въ такомъ свинскомъ состояніи, слышишь ты, слышишь? Не нуженъ мнѣ пьяница въ мужья! Смотри, ты на ногахъ вѣдь не стоишь?
— А ввв… вотъ, ссс… стой-йю! — съ презрѣніемъ къ «бабѣ» хвастался тотъ. — На, вотъ, тебѣ, смотри! — и онъ отдалъ честь кочергой вмѣсто ружья. Результатъ получился блестящій: въ дребезги разлетѣлся стеклянный шаръ на свѣчкѣ.
Бесси выходила изъ себя, но впереди ее ожидало еще худшее: Самъ сталъ все позже и позже приходить домой по ночамъ, и въ извиненіе по прежнему говорилъ, что его «дѣла задержали». Это, конечно, злило Бесси еще больше, и она, потерявъ терпѣніе, объявила, что все это ложь, въ которую она не вѣритъ и не будетъ вѣрить разъ и навсегда!
— Говорятъ тебѣ, отстань! — кричалъ разъяренный глава дома. — Не приставай, говорятъ тебѣ! А не то я уйду, куда глаза глядятъ, и не вернусь домой.
— Да ты не мужъ, а по-просту негодная скотина! — возражала Бесси, не вѣря въ его рѣшимость. Но, увы! вскорѣ до нея дошли слухи, что Самъ безобразничаетъ вмѣстѣ съ цѣлой шайкою какихъ-то забулдыгъ, не стѣсняясь тѣмъ, что на улицѣ ходитъ народъ и его, Сама, могутъ легко узнать. Когда онъ однажды вернулся въ женѣ, его до наглости беззаботный видъ и развязныя манеры не вызвали, какъ онъ разсчитывалъ, сочувственной улыбки на лицѣ у Бесси: она поджала губы и встрѣтила такое заигрываніе зловѣщимъ молчаніемъ. И день, и два, и еще день прошелъ, а въ ея обращеніи не воспослѣдовало никакой перемѣны, и вотъ Самъ въ свою очередь сталъ дѣйствовать тоже молча: онъ ушелъ изъ дому, да такъ и не вернулся!
Дженни сошла зачѣмъ-то въ кухню ночью и застала свою, Бесси въ слезахъ.
— Оставьте меня! Не безпокойтесь: у васъ и своихъ тревогъ довольно! — отнѣкивалась добросердечная м-съ Біасъ. Однако, въ концѣ концовъ поддалась увѣщаніямъ своего юнаго друга и все ей разсказала.
— Скотина, а не мужъ, вотъ онъ что! — запальчиво объявила она въ заключеніе.
Тѣмъ не менѣе, когда «скотина» не вернулся домой ночевать, та же Бесси ужъ больше не скрывала своей тревоги и совершенно откровенно разрыдалась, когда отъ невѣрнаго мужа пришла записка съ извѣщеніемъ, что онъ пробудетъ въ отъѣздѣ еще мѣсяцъ, и только тогда (можетъ быть!) заглянетъ домой…
Дженни не могла въ тотъ день уйти на работу: надо было успокоить Бесси, усмирить дѣтей, приготовить завтракъ жильцу.
Какъ на грѣхъ, въ это самое время не было прислуги, но Дженни смѣло увѣряла хозяйку дома, что она можетъ на нее, Дженни, положиться, только бы она оправилась немного. Главное — полежать спокойно, принять капель, а тамъ все ужъ само придетъ въ порядокъ.
И въ самомъ дѣлѣ: и дѣти, и комнаты, были прибраны, завтракъ приготовленъ, и Дженни своей мягкой, ровной походкой входитъ къ Скауторну, — въ ту самую комнату, въ которой нѣкогда жила она сама. Счастливое, далекое время! Оно прошло… Не надо о немъ думать!..
Дженни входитъ.
— Я… мнѣ… Мнѣ надо бы повидать м-съ Біасъ, — говоритъ Скауторнъ, который почему-то смущенъ появленіемъ молодой дѣвушки.
— М-съ Біасъ больна, но если вы позволите, я ей скажу…
— Нѣтъ, нѣтъ! Ни въ какомъ случаѣ.
— Такъ не могу ли я вамъ чѣмъ служить?..
— Миссъ Снаудонъ!.. Можете вы мнѣ удѣлить минутку?
— Отчего же нѣтъ!
Дженни предчувствовала, что онъ чѣмъ-нибудь недоволенъ, и была рада, что Скауторнъ изъ предосторожности пошелъ и приперъ дверь.
Не больше, какъ минутъ черезъ десять, Дженни легкими, проворными шагами взбѣжала вверхъ по лѣстницѣ, остановилась, прислушалась въ потемкахъ у какой-то двери и такъ же быстро сбѣжала внизъ.
Цѣлый день потомъ она была какая-то странная, и это не ускользнуло бы отъ вниманія Бесси, еслибъ она не была такъ поглощена своимъ горемъ.
Прошелъ еще день — и Дженни пошла въ тотъ домъ, гдѣ служилъ Самъ, чтобы узнать, если возможно, его новый адресъ. По счастью, это оказалось недалеко, и Дженни вышла на улицу, чтобы разспросить полицейскаго, какъ туда добраться.
— Отъ станціи Мургэтъ-Сентъ-Албансъ совсѣмъ близко, — былъ отвѣтъ.
Дженни добралась до Мургэта и взяла обратный билетъ: слава Богу, онъ стоитъ недорого.
Поѣздъ тронулся… Поѣздъ летитъ, летитъ и наконецъ останавливается, пыхтя… Дженни спѣшитъ впередъ, и своимъ появленіемъ смущаетъ Сама. Но она спокойна, какъ всегда, и своимъ тихимъ голосомъ объясняетъ ему, въ чемъ дѣло.
— Постойте-ка! Сейчасъ ей напишу! — восклицаетъ тотъ. — Да погодите! Вы ей вотъ что передайте; не могу же я сразу прекратить свой «фокусъ». Да гдѣ перо? Гдѣ эти распроклятыя чернила?
Но, вотъ, письмо готово, и Дженни собирается уходить.
— Ахъ, Боже мой! Вы прогуляли цѣлый рабочій день! Ну, хоть на дорогу-то она вамъ дала? Скажите!
— Да, да. Конечно.
— Скажите ей, чтобъ она больше не дурила!
— Нѣтъ, зачѣмъ же? Лучше я скажу не ей, а кое-кому другому! — шутитъ Дженни, и ея худенькое личико все озаряется привѣтливой, счастливою улыбкой прежнихъ дней.
Дорога домой показалась ей весела и коротка. Положимъ, она знала, что супруги помирятся и понемногу все опять пойдетъ по-старому; но что же дѣлать? Вся жизнь — борьба, болѣе или менѣе значительная борьба съ мелочами или невзгодами жизни; но все-таки — это борьба и переходъ отъ одной уступки въ другой! Всю зиму Дженни прожила съ одной мечтою неразлучно; никому повѣрять ее, никому дать о ней хотя бы заподозрить она не хотѣла. И жутко, и сладко было ей лелѣять въ себѣ новое для нея убѣжденіе; но подавить его въ себѣ, не чувствовать этой новой для нея отрады было свыше ея силъ. А между тѣмъ, это убѣжденіе въ ней крѣпло и тѣсно сливалось съ каждою минутой ея жизни.
Въ сущности, у Дженни было всегда столько хлопотъ, столько неотложнаго труда, что даже на такія мечты ей оставалось немного времени. Однако, она всѣми силами старалась достойнымъ образомъ выполнить свою житейскую задачу, какъ ни трудно это ой давалось. Непрерывно приходилось соображать и натягивать гроши, чтобъ только не утратить своей независимости и свободы.
— Не мѣшайте мнѣ, м-съ Біасъ; дайте мнѣ полную волю поступать, какъ я хочу! — говорила она зачастую. — Поймите, что я ни за что не хочу съ вами разставаться!
И, волей-неволей, Бесси приходилось оставить ее въ покоѣ. Если же ей случалось чувствовать себя особенно безотрадно и уныло, Дженни прекрасно знала, куда ей бѣжать спасаться, — она прямо бѣжала къ своей Пенни.
На бѣдной улицѣ — бѣдненькая лавчонка дешевыхъ нарядовъ; позади лавчонки — каморка; подъ каморкой — погребъ. Вывѣски нѣтъ и не бывало; но всѣ здѣсь знаютъ, что эту лавочку содержитъ нѣкая м-съ Тоддъ, еще молодая вдова съ многочисленными дѣтьми, и что съ нею за-одно работаетъ ея пріятельница, м-съ Юэттъ. Еще недавно м-съ Тоддъ держала простой «ларекъ», а теперь, съ помощью нѣкой благотворительницы, по имени миссъ Лантъ, ей удалось устроить даже цѣлую лавочку.
Туда-то вотъ и бѣжала Дженни спасаться отъ сомнѣній и мрачныхъ думъ. Въ самой лавочкѣ было темно отъ вывѣшаннаго на выставкѣ платья; Дженни не сразу могла различить въ потемкахъ, гдѣ и кто сидитъ?
На этотъ разъ сидѣла въ каморкѣ одна только м-съ Тоддъ.
— А что, Пеннилофъ, дома? — спросила гостья.
— Да, да. Пожалуйста, войдите.
Комнатка позади магазина вся завалена самыми разнообразными предметами одежды. Стоятъ тамъ еще и двѣ кровати, вносятъ полки съ посудой; столъ, нѣсколько стульевъ; но посѣтителю, который зашелъ бы сюда впервые, пришлось бы очень долго присматриваться къ хаосу, который царилъ въ комнатѣ, прежде чѣмъ различить отдѣльные предметы, — до того все это было сбито въ кучу. Часть этой кучи составляли, между прочимъ, и пятеро дѣтей, вертѣвшихся тутъ же, между платьемъ; тутъ же сидѣла и сама Пеннилофъ, усердно углубившаяся въ свое шитье.
— Ну, все у васъ благополучно? — былъ первый вопросъ Дженни.
— Да, миссъ; благодарю!
— Ну, такъ, значитъ, не совсѣмъ благополучно, — возразила Дженни. — Ужъ если вы мнѣ говорите «миссъ», я такъ и знаю, что дѣло совсѣмъ дрянь!
Пеннилофъ улыбнулась, своей обычной, грустною улыбкой, но въ глазахъ у нея засвѣтилась ласка къ говорившей:
— Ну, да! Мнѣ что-то взгрустнулось, вотъ и весь секретъ! Я дала себѣ волю задуматься, а задумываться я не имѣю права.
— Вотъ и я также, Пеннилофъ! Но мы не можемъ вѣдь не думать, правда, Пенни? Вотъ было бы чудесно, если бъ намъ больше не о чемъ было думать, какъ только о нашихъ дѣтяхъ! А гдѣ маленькій Бобъ? Ну, Бобикъ, я вѣдь, было, глядя на тебя, подумала, что ты тряпичникъ! Право же, вѣрно тебѣ говорю! Смѣйся, смѣйся, сколько твоей душѣ угодно! — И Дженни сама смѣется вмѣстѣ съ развеселившеюся дѣтворой, сама придумываетъ забавы и причины посмѣяться.
— Пеннилофъ! Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ вы меня пригласили къ чаю! — говоритъ она.
— А что-жъ, миссъ Дженни, почемъ знать? Можетъ бытъ, я васъ и въ самомъ дѣлѣ приглашу? Какъ вамъ хотѣлось бы: пораньше?
— Нѣтъ, можно и черезъ часъ, — а? Какъ вамъ кажется? Дайте-ка мнѣ пока хоть что-нибудь подѣлать. Нѣтъ ли чего пошить… да потруднѣе!.. Вотъ и прекрасно. А гдѣ у васъ наперстокъ, м-съ Тоддъ? Ну, вотъ мы и устроились; и можемъ поболтать немножко!
Пеннилофъ чувствовала, какъ мало-по-малу исчезали ея черныя мысли; она говорила, говорила безъ конца. Теперь у нея рѣчь лилась неудержимо и она могла говорить, не стѣсняясь… не то что, бывало, робкая, забитая Пенни… Да, такой говоруньи поискать, такъ не найдешь!
Отсутствіе м-ра Біаса изъ-подъ супружескаго крова не было преднамѣренно; оно просто совпало съ его семейной передрягой, и теперь, возвратившись на лоно семьи, онъ предупредилъ жену, что ему придется по временамъ отлучаться въ командировку, которая, помимо служебныхъ выгодъ, доставляла ему еще и развлеченіе: ему казалось даже иногда полезнымъ «провѣтриться».
— Довольно насидѣлся дома! Пора и людей посмотрѣть! — говорилъ онъ.
Вся улица была полна разговоровъ по этому поводу между Самомъ и Бесси, Бесси и Дженни, Дженни и Самомъ и, наконецъ, между всѣми троими сообща.
Послѣдствіемъ этихъ переговоровъ было то, что Самъ все-таки восторжествовалъ. Бесси дала свое согласіе нехотя; но — странное дѣло! — никогда въ жизни она не была такъ оживлена и весела, какъ въ этотъ день.
Но въ тотъ же день случилось и другое многознаменательное обстоятельство, которое подѣйствовало на всѣхъ не особенно пріятно.
М-ръ Скауторнъ, который никогда не обѣдалъ дома и возвращался домой поздно вечеромъ, вернулся раньше обыкновеннаго и позвонилъ къ своей квартирной хозяйкѣ. М-съ Біасъ немедленно явилась на зовъ и съ удивленіемъ узнала, что ея жилецъ уѣзжаетъ отъ нея черезъ двѣ недѣли. Бесси искренно пожалѣла, что лишается такого хорошаго, почтеннаго жильца. Но м-ръ Скауторнъ, не теряя своей важности, возразилъ, что онъ еще за три мѣсяца передъ тѣмъ предупреждалъ ее; а что неизбѣжно, тому по неволѣ приходится покоряться.
— Миссъ Снаудонъ дома? — продолжалъ онъ.
— Миссъ Снаудонъ? Да, сэръ.
— Вернувшись домой, я нашелъ вотъ это письмо изъ Америки, и не смѣю скрывать, что оно принесло непріятныя для нея вѣсти…
— О ея отцѣ?
Скауторнъ наклонилъ голову съ важнымъ и таинственнымъ видомъ; въ его намѣренія не входило, чтобы въ домѣ знали про его отношенія къ Джозефу Снаудону, и до сихъ поръ никто даже не подозрѣвалъ, что они знакомы.
— Эти извѣстія я получилъ случайно, и думаю, что моя обязанность сообщить о нихъ миссъ Снаудонъ, — сначала частнымъ образомъ, конечно. Не будетъ съ моей стороны невѣжливо просить у васъ разрѣшенія воспользоваться съ этой цѣлью вашей гостиной?
— Сію минуту побѣгу зажечь газъ и предупредить миссъ Снаудонъ, — предложила услужливая Бесси.
— Благодарю васъ, м-съ Біасъ!
Оставшись одинъ, Скауторнъ велъ себя совершенно страннымъ и непривычнымъ образомъ. Шагая изъ угла въ уголъ тревожною, неровною походкой, онъ нервно жевалъ кончики своихъ выхоленныхъ усовъ. Въ волненіи, сжимая въ рукахъ полученное письмо, спустился онъ внизъ и въ гостиной увидалъ Дженни, которая также была замѣтно встревожена.
— Пожалуйста, миссъ Снаудонъ, садитесь! Видите ли, я переписываюсь съ однимъ знакомымъ, который живетъ въ Соединенныхъ Штатахъ и который имѣлъ… гм! да… имѣлъ дѣла съ вашимъ отцомъ; такъ вотъ сегодня… сегодня, по возвращеніи домой, я нашелъ у себя письмо отъ моего друга, который сообщаетъ мнѣ, къ сожалѣнію, прискорбныя вѣсти…
На этотъ разъ онъ собирался говорить только правду… одну только правду, но въ его словахъ была одна маленькая неточность: это письмо онъ получилъ не отъ своего друга, а отъ совершенно незнакомаго ему человѣка, нотаріуса изъ Чикаго.
— Сколько я понимаю, м-ръ Снаудонъ велъ крупныя денежныя предпріятія; они лопнули и — его совершенно разорилъ одинъ изъ тѣхъ грандіозныхъ краховъ, которые въ Америкѣ составляютъ совершенно заурядное явленіе.
Дженни глубоко вздохнула.
— Къ сожалѣнію, это еще не все, — продолжалъ Скауторнъ сочувственнымъ тономъ. — Возбужденіе, которое вашъ отецъ испытывалъ за это время, вредно повліяло на его здоровье и повлекло за собою, сначала тяжкую болѣзнь, а за нею и… смерть. Онъ скончался 6-го февраля.
Опустивъ глаза, Дженни не шелохнулась, продолжая сидѣть, какъ вкопанная. Помолчавъ немного, Скауторнъ продолжалъ:
— Я поговорю объ этомъ съ м-ромъ Персивалемъ, и будьте увѣрены, всѣ необходимыя мѣры въ вашу пользу будутъ приняты непремѣнно.
— Благодарю васъ, сэръ! — и Дженни встала, но въ ея осанкѣ было теперь больше самообладанія, нежели когда она впервые переступила за порогъ гостиной. Казалось, послѣднее извѣстіе даже успокоительно подѣйствовало на нее.
— Миссъ Снаудонъ! Я бы просилъ у васъ позволенія сказать вамъ еще пару словъ. Вы, можетъ быть, припомните, что я вамъ говорилъ насчетъ своего служебнаго положенія? Тогда мнѣ еще только предстояло держать экзаменъ на нотаріуса и получить мѣсто помощника. Теперь это дѣло сдѣлано, и мое положеніе, какъ члена фирмы Персиваль и Пиль — упрочено!
Дженни слушала, не прерывая его и не поднимая глазъ.
— Я чувствую прекрасно, что вамъ можетъ показаться неумѣстной моя назойливость въ такую минуту, когда я самъ явился для васъ вѣстникомъ такого прискорбнаго событія… Но я не могу сдержать своего обѣщанія никогда больше не возобновлять мое предложеніе. Подумайте прежде, чѣмъ огорчить меня рѣшительнымъ отказомъ. Простите меня, но вѣдь я опять вынужденъ васъ безпокоить вопросомъ: неужели вы и теперь не можете обо мнѣ думать иначе, то-есть такъ именно, какъ мнѣ бы отъ души хотѣлось? Миссъ Снаудонъ, прошу васъ, дайте мнѣ право заботиться о васъ; дайте мнѣ возможность употребить всѣ мои силы на то, чтобы окружить васъ такимъ полнымъ счастьемъ, какого вы заслуживаете. Я вступилъ въ жизнь совершеннымъ бѣднякомъ и трудно мнѣ досталось пробивать себѣ дорогу. Вотъ потому-то мнѣ бы не хотѣлось удалиться изъ вашего дома, а васъ здѣсь оставить на заботы, на тяжелый, непрерывный трудъ. Знать, что вы здѣсь такъ неустанно трудитесь въ то время, какъ я наконецъ добился полнаго обезпеченія и успѣха, — отравитъ мнѣ и самый успѣхъ. Прошу васъ! Дайте мнѣ это утѣшеніе — заботиться о васъ! Скажите, что вы можете думать обо мнѣ…
— М-ръ Скауторнъ! — начала Дженни: — я довольна тѣми условіями жизни, въ какихъ я нахожусь теперь. У меня есть друзья, которыхъ я горячо люблю. За ваше доброе отношеніе ко мнѣ я вамъ глубоко благодарна; но свои думы, какъ вы говорите, я никогда не измѣню!
Безъ всякаго намѣренія она остановилась на такомъ словѣ, которое для ея собесѣдника имѣло глубокій и двоякій смыслъ. Онъ понялъ, что никакія блага, которыя онъ могъ ей предложить, не заставятъ ее позабыть ту любовь, съ которой была связана лучшая пора ея жизни. Она была и останется вѣрна своему прошлому; она ему во-вѣки не измѣнитъ!
Такъ кончилась романическая часть жизни Дженни.
Богатства Майкеля Снаудона куда-то уплыли и пропали безслѣдно, а съ ними вмѣстѣ и его великіе замыслы; пропала и послѣдняя надежда ихъ осуществить. Все связанное съ ними отошло въ міръ воспоминаній; все — за исключеніемъ благородныхъ стремленій, которыя старикъ завѣщалъ людямъ, любившимъ его болѣе всего на свѣтѣ.
Его памяти былъ у нихъ посвященъ каждый день и часъ; но одинъ день — его похоронъ — ознаменовался событіемъ, сдѣлавшимся для Дженни путеводной цѣлью, въ которой она въ умѣ и въ глубинѣ души стремилась цѣлый годъ. Въ этой цѣли и заключалась ея тайная отрада и тайная причина неизсякаемаго запаса бодрости духа, которая помогала ей нести бремя сѣрой, одинокой и однообразной жизни.
Былъ облачный, холодный день, хотя ранняя весна и наступила. Дженни пошла обѣдать и въ тотъ день уже не вернулась на работу; но, вмѣсто того, чтобы пойти домой, она свернула въ сторону, мимо Ислингтонъ-Грина, вдоль по эссекской дорогѣ, затѣмъ сѣвернѣе, къ Ньюингтону, и наконецъ дошла до кладбища Эбней-Парка. Знакомыми дорожками шла она все впередъ, пока не увидала предъ собою простую надгробную плиту, на которой стояло только имя покойнаго, годъ его рожденія и смерти. (Передъ отъѣздомъ въ Америку Джозефъ исполнилъ этотъ сыновній долгъ.)
Въ то время, какъ Дженни стояла задумавшись надъ дорогою ей могилой, она заслышала еще чьи-то шаги. Дженни оглянулась, но не удивилась, увидавъ Сиднея, и на минуту дала ему задержать ея руку въ своей.
Въ первую годовщину смерти существа, одинаково дорогого имъ обоимъ, они встрѣтились здѣсь случайно; но вотъ уже третій годъ, какъ ихъ обоихъ, въ одинъ и тотъ же часъ, приводитъ сюда одна и та же дума, одно и то же горячее чувство…
Постоявъ молча нѣсколько минутъ, Дженни сообщила Сиднею о смерти отца и объ обстоятельствахъ, при которыхъ она случилась; разсказала кстати и о томъ, какъ сравнительно хорошо устроилась Пеннилофъ и обезпечила себя отъ вопіющей нищеты…
— А вы-то сами все-таки довольно хорошо провели весь годъ? — спросилъ Сидней.
— Благодарю васъ! Надѣюсь, и вы также?
На этомъ они разошлись; и каждый вновь, на цѣлый годъ, вернулся къ своей повседневной жизни.
Ни одинъ изъ нихъ не могъ сказать, чтобы она была блестяща.
Мечты, тщеславныя надежды его юности, все рухнуло навѣки, безвозвратно. Изъ него не вышелъ ни художникъ, ни вожакъ отряда борцовъ за справедливость.
Ея высокій, доблестный примѣръ не помогъ ей пересоздать весь міръ, сдѣлаться великодушной и самоотверженной спасительницей рода человѣческаго, или хотя бы богатой, но истинной дочерью того простого люда, изъ среды котораго она сама вышла, какъ хранительница большого капитала на пользу своей меньшой братіи…
Но за то на каждаго, — какъ на Сиднея, такъ и на Дженни, — была возложена своя нелегкая, но всепоглощающая задача. Незамѣтно ни для кого, безъ какой бы то ни было поддержки, за исключеніемъ своей собственной любви къ справедливости и милосердію, оба смѣло проходили свой жизненный путь, служа поддержкой и утѣшеніемъ тѣхъ бѣдныхъ и несчастныхъ, которые были бѣднѣе и несчастнѣе ихъ. Тамъ, гдѣ жили они, былъ, конечно, мракъ; но… не безъ просвѣта; конечно, въ жизни ихъ ожидали еще горести, еще тревоги и лишенія; быть можетъ, неудача даже въ тѣхъ стремленіяхъ, которыя и безъ того ужъ были не честолюбивы, не тщеславны, а наоборотъ: скромны и непримѣтны…
Пусть такъ! По крайней мѣрѣ, ихъ самоотверженный примѣръ останется протестомъ противъ звѣрски-грубыхъ силъ, которыя безжалостно ломаютъ и калѣчатъ жизнь себѣ подобныхъ, наполняя этими живыми обломками мрачныя трущобы, въ которыхъ ютится многочисленное племя меньшой братіи.
- ↑ Простонародный выговоръ имени: «Penelope»; буквально, «penny-loaf» — ломоть хлѣба за пенни.