С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
І.
править— Рекомендую вамъ быть осторожнѣе съ Вороновымъ, — говорилъ мнѣ предсѣдатель уѣздной управы, когда я, только что окончивши университетъ, въ концѣ 70-хъ годовъ, поступалъ земскимъ врачемъ въ одно изъ селъ Н-скаго уѣзда. — Онъ хотя и не гласный, но пользуется въ уѣздѣ большимъ вліяніемъ. И вы должны знать, что докладъ вашего предшественника о больницѣ не прошелъ въ собраніи только потому, что старшина Богдановской волости заявилъ, что больница имъ не нужна и населеніе къ доктору не обращается. Вороновъ въ оппозиціи… — съ тонкой улыбкой закончилъ предсѣдатель.
Въ первый же пріемъ произошла сцена, какъ потомъ оказалось, постоянно повторявшаяся и служившая пріятнымъ развлеченіемъ для фельдшера и стоявшей въ пріемной публики.
— Такъ ты, молодуха, изъ Черемухова? — серьезно и важно спрашивалъ записывавшій больныхъ фельдшеръ.
Фельдшеръ былъ толстый и важный, и такъ какъ давно служилъ въ участкѣ, а доктора постоянно мѣнялись, пользовался въ округѣ большимъ уваженіемъ и зналъ въ лицо чуть ли не всѣхъ мужиковъ и бабъ.
— Изъ Черемухова, Никифоръ Митричъ, изъ Черемухова.
— Тэ-эксъ.
Онъ хочетъ записывать, но кладетъ перо и строго смотритъ на бабу.
— Ровно бы я тебя намедни въ Богдановкѣ въ хороводѣ видѣлъ?
Шустрая бабенка пускаетъ глаза въ раскосъ и скороговоркой выкладываетъ:
— И была, Никифоръ, Митричъ, не отпираюсь, была… Сестра у меня въ Богдановкѣ-то отдадена. Чудакъ человѣкъ! Чать праздникъ былъ, — ну, и пріѣхала…
Смѣется глазами шустрая баба, улыбается фельдшеръ, громко смѣются въ толпѣ.
— Да не томи ты ее, Никифоръ Митричъ… — раздаются голоса мужиковъ. —Чать тебѣ все равно… Изъ Черемухова, такъ изъ Черемухова, — такъ и пиши.
Фельдшеръ доволенъ устроеннымъ представленіемъ и, записывая бабу въ черемуховскія жительницы, благожелательно говоритъ:
— Мнѣ что, молодуха! Тебя же жалѣю. Гляди, — узнаетъ баринъ, — отберетъ у хозяина землю-то…
Тутъ же, во время пріема, фельдшеръ въ особенности громко и демонстративно объясняетъ мнѣ въ чемъ дѣло. Оказалось, что богдановскій баринъ запретилъ крестьянамъ своей волости обращаться къ земскому врачу, и лѣчились они крадучись, записываясь на другія деревни. И дѣйствительно, я просмотрѣлъ книги — огромная Богдановка почти вовсе не давала больныхъ. И въ первое время моей службы меня почти никогда не звали туда «ни на эпидеміи, ни на роды, ни на несчастные случаи».
Я скоро понялъ въ какой оппозиціи состоялъ Вороновъ. Онъ не признавалъ ничего изъ того, что произошло съ 62 года. Не признавалъ земства и не баллотировался въ гласные, не позволялъ — теперь это звучитъ дико и нелѣпо — своимъ крестьянамъ судиться у мирового судьи и лѣчиться у земскаго доктора, не платилъ въ земство налоговъ за свое огромное имѣніе.
Богдановка была рядомъ съ моимъ селомъ и все, что дѣлалось въ усадьбѣ полковника гвардіи Воронова, я зналъ даже помимо воли такъ точно и подробно, какъ можно знать о своихъ сосѣдяхъ, только живя въ деревнѣ. Прислугу онъ держалъ исключительно изъ бывшихъ дворовыхъ и старыхъ крѣпостныхъ и свои отношенія съ крестьянами умѣлъ устроить такъ, что они почти не отличались отъ крѣпостного строя. Землю онъ не сдавалъ въ аренду ни за какія деньги, а только подъ обработку барскихъ полей, при чемъ обработка десятины отъ поднятія пара до ссыпки зерна въ барскіе амбары цѣнилась въ пять рублей. О поденщинѣ тоже никто не могъ спорить, — въ страду мужикъ съ лошадью получалъ 50 коп. въ день, баба 15 коп., подростокъ 12—13 лѣтъ, погонявшій лошадей въ молотилкѣ отъ солнца и до солнца, 5 коп. на своихъ харчахъ и такъ далѣе.
Приблизительно такія же цѣны стояли и въ округѣ, въ самомъ центрѣ хлѣбной Россіи, но болѣе мелкіе помѣщики, начинавшіе разоряться уже и въ то время, случалось, соблазнялись и сдавали землю за деньги, тогда мужики пользовались страдой и «ломили» цѣны. Земли Воронова обнимали почти всю волость, и его крестьянамъ вышедшимъ на волю съ нищенскимъ надѣломъ, некуда было дѣться и его воля была всесильна. Волостные сходы дѣлали постановленія о ненадобности для населенія больницы, отказывались отъ участія въ расходахъ на школы, безъ чего, согласно принятому въ томъ земствѣ порядку, школы въ деревняхъ не открывались, и «богдановскій баринъ» оставался почти тѣмъ же бариномъ, какимъ онъ былъ при крѣпостномъ правѣ. Онъ самъ лѣчилъ крестьянъ бывшимъ тогда въ модѣ краснымъ, желтымъ и зеленымъ электричествомъ графа Маттеи, самъ разбиралъ возникавшія у крестьянъ тяжбы. Покорныхъ мужиковъ поощрялъ, непокорныхъ заставлялъ дѣлаться покорными, устроилъ у себя богадѣльню для престарѣлыхъ, снабжалъ въ случаѣ нужды срубами для избъ и лошадьми, конечно, подъ ту же обработку своихъ полей.
Вороновъ жилъ, какъ король, въ своемъ огромномъ домѣ въ сорокъ комнатъ и пользовался большимъ вліяніемъ. Одинъ сынъ его служилъ вице-губернаторомъ въ сосѣдней губерніи, другой состоялъ полковымъ адъютантомъ въ какомъ-то гвардейскомъ полку, а дочь жила за границей съ своимъ мужемъ, «подававшимъ надежды» молодымъ дипломатомъ. Становой дальше передней не проникалъ, исправникъ долженъ былъ предварительно переодѣваться во флигелѣ въ парадную форму и въ видѣ особой милости изрѣдка допускался къ столу; въ помѣщичьихъ усадьбахъ разсказывали, что вновь назначенную въ губернію важную персону отпустили изъ Петербурга со словами: «Не ссорьтесь съ Вороновымъ…»
Должно быть, благодаря этому же вліянію, никто не взыскивалъ съ Воронова земскихъ сборовъ и недоимки копились годами на его имѣніи.
II.
правитьКакъ-то въ одинъ изъ пріемныхъ дней мимо оконъ лѣчебницы по направленію къ домику Никифора Дмитріевича проѣхала одноколка съ сѣдымъ старикомъ и чрезъ нѣсколько времени оттуда прибѣжала босоногая дѣвчонка и что-то шепнула фельдшеру.
— Вороновскій управляющій пріѣхалъ… — улыбаясь, вполголоса сообщилъ мнѣ фельдшеръ. — Стѣсняется при народѣ-то, — просилъ послѣ пріема зайти. Боленъ что-то…
На фельдшерскомъ диванѣ полулежалъ высокаго роста могучій старикъ съ коротко остриженными сѣдыми волосами и длинными совсѣмъ бѣлыми усами, падавшими на гладко выбритый подбородокъ. Онъ попробовалъ-было встать и вытянуться предо мной по военному, но тотчасъ снова опустился на диванъ. У управляющаго оказался сильный жаръ, а такъ какъ въ то время въ моемъ участкѣ былъ широко распространенный сыпной тифъ, занесенный возвращавшимися съ Дуная солдатами, то я счелъ нужнымъ осторожно предупредить его.
— Поѣзжайте-ка вы домой да лягте въ постель, а дня черезъ два пришлите сказать, я пріѣду.
Старикъ какъ-то сконфузился и, снова попытавшись вытянуться, торопливо заговорилъ:
— Переломаюсь какъ-нибудь… Не извольте безпокоиться, господинъ докторъ! Ноги я промочилъ.. Порошковъ бы посильнѣе…
— Ни за что не пришлетъ… — замѣтилъ фельдшеръ послѣ отъѣзда управляющаго. — Съѣстъ его Вороновъ-то, — даромъ, что братъ!
— Какъ братъ? — удивился я.
— Конечно, братъ, да еще младшій, баринъ-то. Навѣрное знаю…
Всевѣдущій Никифоръ Дмитріевичъ разсказалъ мнѣ, какъ несомнѣнный фактъ, что управляющій — сынъ отца Воронова отъ дворовой дѣвушки и съ дѣтскихъ лѣтъ былъ приставленъ къ законному сыну сначала мальчишкой для компаніи, а потомъ денщикомъ, когда Вороновъ былъ на военной службѣ. Фельдшеръ утверждалъ, что они оба знаютъ это, но Вороновъ держитъ брата въ черномъ тѣлѣ, женилъ на дворовой и платитъ ничтожное жалованье, а управляющій никогда не садится въ присутствіи Воронова и цѣлуетъ барина въ ручку и въ плечико, и пр. и пр.
Фельдшеръ ошибся: на другой же день отъ управляющаго были присланы за мной лошади.
Вороновская усадьба была похожа на крѣпость. Высокая каменная ограда окружала раскинувшійся на двадцать пять десятинъ паркъ и фруктовый садъ; изъ-за ограды виднѣлись крыши оранжереи, грунтовые сараи, прорѣзавшая паркъ во всю длину широкая аллея вѣковыхъ липъ. Въ глубинѣ двора, окруженнаго такою же оградой, стоялъ старинный каменный домъ, съ длинной, шедшей полукругомъ, затѣйливой колоннадой, къ одному крылу которой примыкалъ флигель управляющаго; за другимъ тянулись службы, каменныя конюшни коннаго завода, выставлялась красная труба винокурни. Все выглядѣло солидно, крѣпко, хозяйственно и отъ всего вѣяло глубокой стариной. Широкій дворъ заросъ густой зеленой травой, — очевидно колеса экипажей рѣдко мяли ее, — по двору расхаживалъ великолѣпный павлинъ съ гордо поднятымъ хвостомъ, босоногія дѣвки бѣгали изъ сада въ кухню, у крыльца передъ колоннами стояли мужики съ непокрытыми головами. Изъ флигеля прошелъ важный лакей съ сѣдыми бакенбардами и посмотрѣлъ на меня строго и неодобрительно.
Управляющаго я нашелъ въ полубезсознательномъ состояніи; сомнѣнія не оставалось никакого, — у него былъ сыпной тифъ и, судя по началу, тяжелая форма.
Я осмотрѣлъ больного, сдѣлалъ нужныя распоряженія и готовился сѣсть въ повозку, когда къ крыльцу флигеля подошелъ тотъ же важный лакей. Онъ по-прежнему строго и неодобрительно посмотрѣлъ на мою крестьянскаго сукна поддевку, на забрызганные осенней грязью высокіе сапоги, въ которыхъ я ѣздилъ по участку, но съ той почтительностью, которой отличались выдрессированные по старинному лакеи, проговорилъ:
— Его превосходительство просятъ васъ къ себѣ…
Большой ульмскій догъ зарычалъ при моемъ входѣ. Вороновъ ждалъ меня за стариннымъ бюро съ безчисленными ящичками, заваленнымъ конторскими книгами, счетами, мѣшечками съ образцами сѣмянъ, въ огромной комнатѣ нижняго этажа съ выбѣленными стѣнами, увѣшанными фотографіями лошадей и собакъ, ружьями, сѣдлами, какими-то хлыстами. Я дольше, чѣмъ слѣдовало, остановился на лицѣ Воронова, — онъ былъ поразительно похожъ на своего управляющаго, только не успѣвшіе посѣдѣть волосы какой-то сѣрой гривой поднимались надъ высокимъ лбомъ, да нависшія надъ глазами совсѣмъ черныя косматыя брови и молодили лицо и дѣлали его болѣе суровымъ.
— И вы увѣрены, докторъ, что у моего управляющаго сыпный тифъ? — сухимъ, раздражившимъ меня тономъ говорилъ Вороновъ.
— Да, увѣренъ…
Я сдерживалъ себя и спокойно объяснялъ, что положеніе больного очень серьезное, и въ виду его возраста, и въ виду особенно злого характера бывшей тогда эпидеміи.
— Скажите! — неопредѣленно протянулъ Вороновъ. — Мы все раньше думали, горячка, да горячка… Попьетъ человѣкъ тепленькаго, проваляется съ недѣльку и встанетъ… Старикъ, вѣдь, простудился!
Я по-прежнему спокойно объяснилъ, что то, что раньше называлось горячкой, и есть въ большинствѣ случаевъ тифъ, не всегда, конечно, сыпной, и счелъ нужнымъ предупредить, что сыпной тифъ очень заразителенъ и что больного нужно изолировать.
Повидимому мой собесѣдникъ не обратилъ особеннаго вниманія на мое предупрежденіе и прежнимъ тономъ выговорилъ:
— А не находите вы, докторъ, что сажать больного въ такомъ жару въ холодную ванну нѣсколько, какъ бы сказать…
Я очень вѣрилъ въ лѣченіе тифа прохладными ваннами и съ нѣкоторымъ увлеченіемъ разсказывалъ Воронову, что у меня накопился уже нѣкоторый опытъ, что въ тѣхъ пятидесяти слишкомъ деревняхъ, охваченныхъ тифомъ, я примѣнялъ тотъ же методъ, только замѣняя ванны обертываніями въ мокрыя простыни. И остался очень доволенъ результатами, говорилъ объ университетской клиникѣ, которую я только что покинулъ и гдѣ примѣнялся тотъ же методъ.
— Но вѣдь ваша медицина, докторъ, такъ часто говоритъ…
Теперь я понялъ тонъ моего собесѣдника и выраженіе сѣрыхъ глазъ, смотрѣвшихъ на меня изъ-подъ нависшихъ черныхъ бровей. Я не далъ ему кончить и со всѣмъ пыломъ только что покинувшаго университетскую скамью двадцати-трехлѣтняго врача не особенно логично, но зато категорически, не допускавшимъ возраженія тономъ сказалъ:
— Моя медицина, полковникъ, велитъ мнѣ всегда одно и то же, — лѣчить только тамъ, гдѣ безусловно исполняютъ мои предписанія.
Должно быть, я былъ великолѣпенъ въ эту минуту. Я всталъ съ своего стула предъ стариннымъ бюро съ тѣмъ чувствомъ, съ какимъ раньше выходилъ на кулачки… Сѣдые усы Воронова дрогнули, онъ тоже всталъ и заговорилъ любезно и предупредительно.
— О, конечно, докторъ! Вы не поняли меня. Я только хотѣлъ узнать, въ чемъ дѣло, — мнѣ жаль моего старика, онъ преданный слуга. И потомъ мнѣ хотѣлось познакомиться съ вами, — онъ любезно пожималъ мою руку, — о васъ такъ много говорятъ, вы такъ ревностно…
Вороновъ сдѣлался необыкновенно любезенъ, наговорилъ мнѣ кучу лестныхъ словъ по поводу моей борьбы съ тифомъ и закончилъ просьбой позавтракать у него.
— Очень обяжете… А пока мы завтракаемъ, позвольте послать въ деревню за моей нянькой, — что-то хвораетъ старуха. Я не задержу васъ.
Мы вели политичный разговоръ о войнѣ въ Малой Азіи, откуда я незадолго предъ тѣмъ возвратился, о генералѣ, въ отрядѣ котораго мнѣ пришлось состоять и который оказался старымъ товарищемъ Воронова и ни однимъ словомъ не обмолвились ни о земствѣ, ни о хозяйствѣ, ни о медицинѣ.
III.
править— Позвольте, докторъ, познакомить васъ съ моей бабушкой.
Я оглянулся кругомъ, такъ какъ въ столовой, куда мы перешли, никого не было.
Вороновъ подвелъ меня къ старинному креслу съ высокой рѣзной спинкой и, наклонившись, громко выговорилъ:
— Бабушка! Нашъ докторъ! Земскій докторъ…
Только тутъ я разсмотрѣлъ въ глубинѣ кресла маленькій комочекъ человѣческаго тѣла, одѣтый въ темный капотъ какого-то невиданнаго мною фасона. Крошечное личико съ ввалившимися губами и выдвинувшимся впередъ подбородкомъ еле выглядывало изъ покрывавшаго почти голую голову бѣлаго кружевного чепца и высокаго, подпиравшаго шею, мягкаго ворота капота. Мелкія морщинки тонкой сѣтью, словно паутина, покрывали высохшее пергаментное личико. Странное существо осталось неподвижно.
Я въ полномъ недоумѣніи стоялъ передъ кресломъ.
— Садитесь, докторъ… Она спитъ…
Хозяинъ сѣлъ къ столу, исполнивши, очевидно, разъ навсегда принятую формальность.
— Ваша бабушка? невольно выговорилъ я.
— Бабушка…
Мой собесѣдникъ улыбался.
Я смотрѣлъ на его сѣдѣющіе волосы, вспомнилъ сына вице-губернатора и сына адъютанта и съ тѣмъ же изумленіемъ спросилъ:
— Сколько же ей лѣтъ?
— Да вотъ, если доживетъ до Екатеринина дня, — сто пять исполнится, — немного помолчавши, отвѣтилъ онъ. — По матери мнѣ приходится… Знаете? — онъ назвалъ фамилію извѣстнаго тогда государственнаго дѣятеля, — сынъ ея, мой дядя…
Мы продолжали начатый въ кабинетѣ военный разговоръ.
Огромная комната, въ которой мы сидѣли, должно быть, служила раньше танцовальнымъ заломъ и только недавно была обращена въ столовую и, очевидно, въ нее собрали изъ другихъ комнатъ все то, что хотѣли постоянно видѣть и имѣть подъ руками. По одной стѣнѣ высоко вверху шли хоры для музыкантовъ, въ простѣнкахъ виднѣлись большія зеркала въ потемнѣвшихъ бронзовыхъ рамахъ, съ потолка спускалась такой же темной бронзы люстра. Изъ тяжелыхъ дубовыхъ рамъ смотрѣли со стѣнъ вытянувшіеся въ струнку военные люди, съ высокими воротниками и узкими фалдочками старинныхъ мундировъ; игравшій табакеркой важный и благосклонный сановникъ въ штатскомъ, со звѣздою на груди; жеманныя дамы съ томными глазами и зачесанными на щеки волосами, и между ними громадная фигура державшагося за саблю толстаго запорожца, въ красномъ кунтушѣ, съ оселедцемъ на голой головѣ и выпученными глазами на налитомъ кровью багровомъ лицѣ. Комната была переполнена мебелью. Кругомъ стѣнъ шли развалистыя краснаго дерева кресла, съ вычурными ручками, ютились столики съ бронзовыми инкрустаціями, на тоненькихъ ножкахъ, удивительной формы и служившіе для неизвѣстныхъ цѣлей; въ одномъ углу стояло фортепіано палисандроваго дерева, съ золочеными ножками, а въ другомъ высился высокій футляръ старинныхъ часовъ и маятникъ, словно глухо вздыхая, монотонно отсчитывалъ удары.
Вороновъ взглянулъ на стрѣлку часовъ, подходившую къ двѣнадцати, и громко два раза хлопнулъ въ ладоши. На зовъ вошелъ лакей съ сѣдыми бакенбардами.
— Почему кашку не несутъ? — сердито закричалъ на него Вороновъ. — Скоро двѣнадцать…
Почти тотчасъ же вошла въ столовую и встала съ кастрюлечкой въ рукахъ, рядомъ съ кресломъ, старая горничная съ тонкимъ прекраснымъ лицомъ, какія умѣли выбирать себѣ встарину помѣщики изъ крѣпостныхъ, назначавшихся «состоять въ комнатахъ».
Часы начали бить, изъ стараго футляра послышались хриплые, дребезжащіе звуки какой-то мелодіи, — и тутъ я увидѣлъ удивительное зрѣлище.
Лежавшій въ креслѣ комочекъ заволновался и задвигался. Лицо складывалось въ странныя гримасы, губы открывались и беззубый ротикъ улыбался, и изъ капота показались маленькія дѣтскія ручки, — онѣ поднимались и опускались и словно къ кому-то протягивались. Куча стараго платья зашевелилась и принимала удивительныя позы.. А въ открытый ротикъ совали ложки съ манной кашей, каша проглатывалась и ротикъ снова улыбался и въ него снова совали манную кашу. Часы перестали играть и маленькое тѣльце сдѣлалось неподвижно и крошечная головка безжизненно повисла.
Это было такъ необыкновенно и фантастично, что я сидѣлъ, какъ истуканъ, и не вѣрилъ своимъ глазамъ.
— Что же это такое? — вырвалось у меня.
— Часы менуэтъ играютъ… Старушка обыкновенно въ забытьи, — улыбаясь пояснилъ мнѣ мой собесѣдникъ, — а какъ часы заиграютъ, такъ… — онъ на минуту остановился, — она и танцуетъ… Ну, и приходится пользоваться, не глотаетъ въ другое-то время.
Сѣдые усы Воронова раздвигались въ улыбку, и на лицо легло мягкое выраженіе.
— Знаменито танцовала бабушка въ молодости… При дворѣ, при покойникѣ Павлѣ Петровичѣ… Менуэтъ любила. И не видитъ вотъ, бѣдная, и голосъ потеряла, а заиграютъ часы, — будто и оживетъ на минутку…
Мы кончили завтракать. Вороновъ закурилъ трубку съ длиннымъ черешневымъ чубукомъ, — онъ хлопнулъ три раза въ ладоши, вбѣжавшій казачокъ поднесъ огонь къ трубкѣ, — и началъ длинный разсказъ о походѣ противъ Шамиля, въ которомъ онъ участвовалъ вмѣстѣ съ моимъ генераломъ, тогда еще молодымъ офицеромъ; а я все смотрѣлъ на неподававшее признаковъ жизни маленькое тѣльце и покрытое сѣтью мелкихъ морщинъ, высохшее личико, смотрѣлъ на эту потемнѣвшую, покоробившуюся, потерявшую краски мебель и выцвѣтшіе старые портреты, на казачка, на черешневый чубукъ полковника и на громадныя, переросшія самихъ себя, дуплистыя липы у балкона, наполнявшія комнату сумракомъ, — и мнѣ начинало казаться, что дѣйствительность уходитъ отъ меня, и какая-то сѣрая паутина опустилась надъ старымъ заломъ, надъ старыми лицами, и почудился какой-то особенный душный запахъ отъ старой кожи креселъ, отъ старой мебели, отъ старыхъ жизней…
Снова захрипѣли часы, снова ожило, задвигалось и заволновалось тамъ подъ кучей платья въ глубокомъ. креслѣ съ рѣзной спинкой…
Вороновъ вышелъ на крыльцо провожать меня. Мужики все стояли безъ шапокъ. Когда я садился въ повозку, до меня долетѣли мужичьи голоса:
— Явите милость… Вы наши отцы… Какъ Богъ, такъ и вы…
Такъ славно бился въ лицо осенній дождь. Галки большимъ обществомъ горячо обсуждали событія дня, весело и оживленно болталъ колокольчикъ. Такъ легко и глубоко дышалось въ широкомъ полѣ, окутанномъ, какъ туманомъ, полосами мелко сѣющаго дождя…
IV.
правитьНедолго танцовали менуэтъ въ богдановской усадьбѣ. Мнѣ пришлось вскорѣ уѣхать на два мѣсяца изъ своего участка, а когда я вернулся, домъ стоялъ пустой и заколоченный. Управляющій выздоровѣлъ, но тифъ перебралъ всю дворню; должно быть, отъ стараго лакея заразился самъ Вороновъ и умеръ въ Москвѣ, куда отвезли его больного. Управляющій разсказалъ мнѣ, что бабушка не дожила до Екатеринина дня и какъ-то во время менуэта закрыла ротикъ и перестала глотать кашку, а старая горничная все ждала съ ложкой у высокаго кресла. Часы хрипѣли и играли старинную мелодію, но маленькое тѣльце больше не танцовало. Скоро послѣ смерти Воронова имѣніе было заложено для уплаты долговъ сына-адъютанта.
Мнѣ часто приходилось потомъ бывать въ Богдановкѣ у больныхъ, которыхъ вдругъ оказалось тамъ великое множество, и я видѣлъ, какъ быстро таяла богдановская усадьба: проданы были лошади, куда-то исчезла каменная ограда, прилегавшая къ деревнѣ, отдирались доски отъ оранжереи, рубилась вѣковая липовая аллея, купленная какимъ-то иконостасникомъ. Пріѣхалъ изъ-за границы отъ дочери Воронова, къ которой перешло имѣніе, ученый тиролецъ въ зеленой курткѣ и зеленой шляпѣ и вздумалъ было заводить травосѣяніе и улучшенную породу скота, но оказалось, что старые, испытанные пріемы помѣщичьяго хозяйства были вѣрнѣе и надежнѣе, и его скоро смѣнилъ русскій управляющій изъ хозяйственныхъ мужичковъ. Онъ возвратился къ старымъ методамъ, но прежняго авторитета полковника уже не было, — мужики распустились и стали не только лѣчиться и судиться, но и примѣнять «свои средствія». Пришлось платить, кромѣ процентовъ въ банкъ, и накопившіяся за много лѣтъ земскія недоимки. Старое гнѣздо расползалось по всѣмъ швамъ, а рядомъ съ нимъ выросъ новенькій, крѣпенькій, крашеный домикъ съ мезониномъ, гдѣ поселился старикъ-управляющій, получившій по духовному завѣщанію кусокъ земли и лѣсу на постройку и арендовавшій у наслѣдницы винокуренный заводъ. Дѣла управляющаго шли прекрасно, хозяйство онъ велъ несложное, — скупалъ по зимамъ отощавшихъ крестьянскихъ лошадей, отпаивалъ ихъ бардой и продавалъ за хорошую цѣну по весеннимъ ярмаркамъ. Здоровенный парень, сынъ его, шнырялъ по уѣзду, раздавалъ деньги подъ рожь и скупалъ «клинья» и «пустоши», — въ округѣ заговорили, что у старика открылись большія деньги.
Мнѣ часто приходилось бывать въ крашеномъ домикѣ, — послѣ выздоровленія отъ тифа управляющій почувствовалъ большое уваженіе къ земской медицинѣ и постоянно открывалъ у себя многочисленныя заболѣванія, — и предо мной снова вставалъ уголокъ стараго богдановскаго дома.
Вечеромъ старикъ садился въ глубокія кресла и курилъ изъ длиннаго черешневаго чубука полковника, поблескивало бронзовыми инкрустаціями старинное бюро съ безчисленными ящичками, со стѣны новаго бревенчатаго дома сердито смотрѣлъ красный пузатый запорожецъ, къ которому, какъ оказалось, старикъ питалъ особенную симпатію, а старые часы глухо вздыхали и дребезжащимъ голосомъ играли менуэтъ, и снова вздыхали, словно тамъ, въ высокомъ темномъ футлярѣ, кто-то жаловался и монотонно повторялъ, что старое прошло и больше не воротится.