Когда я был жрецом Мемфи́са[1]
Тридцатый год,
Меня пророком Озири́са[2]
Признал народ.
Мне дали жезл и колесницу,
Воздвигли храм;
Мне дали стражу, дали жрицу —
Причли к богам.
Во мне народ искал защиты
От зол и бед;
Но страсть зажгла мои ланиты
На старость лет.
Клянусь! Клянусь бессмертным Фтою[3],
Широкий Нил,
Такой красы своей волною
Ты не поил!..
Когда, молясь, она стояла
У алтаря,
И красным светом обливала
Её заря;
Когда, склонив свои ресницы,
И вся в огне,
Она, по долгу первой жрицы,
Кадила мне...
Я долго думал: царь по власти,
Я господин
Своей тоски и мощной страсти
Моих седин;
Но я признал, блестя в короне,
С жезлом в руке,
Свой приговор в её поклоне,
В моей тоске.
Раз, службу в храме совершая,
Устав молчать,
Я, перстень свой сронив вставая,
Велел поднять.
Я ей сказал: «К началу ночи
Взойдёт звезда,
Все лягут спать; завесив очи —
Придёшь сюда».
Заря, кончаясь, трепетала
И умерла,
А ночь с востока набегала —
Пышна, светла;
И, купы звёзд в себе качая,
Зажёгся Нил;
В своих садах, благоухая,
Мемфис почил.
Я в храм пришёл. Я ждал свиданья,
И долго ждал;
Горела кровь огнём желанья, —
Я изнывал.
Зажглась румяная денница,
И ночь прошла;
Проснулась шумная столица, —
Ты не была...
Тогда, назавтра, в жертву мщенью,
Я, как пророк,
Тяжёлой пытке и сожженью
Её обрёк...
И я смотрел, как исполнялся
Мой приговор
И как, обуглясь, рассыпался
Её костер!
