МЕЛЬМОТЪ-СКИТАЛЕЦЪ
правитьЧарльза Роберта Матюрена,
автора «Бертрама», «Монторіо», «Милетскаго вождя», «Альбигойцевъ» и проч.
Переводъ съ новаго англійскаго изданія (1892 г.), свѣреннаго съ первоначальнымъ текстомъ.
Съ портретомъ автора и краткой характеристикой его личности и произведеній.
Томъ I.
ЕЖЕМѢСЯЧНОЕ ПРИЛОЖЕHIЕ
КЪ ЖУРНАЛУ «Сѣверъ»
за МАЙ
1894 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. К. Ремезовой.
МЕЛЬМОТЪ-СКИТАЛЕЦЪ
РОМАНЪ.
править
ГЛАВА I.
правитьI'll give а thousand pounds to look upon him.
Осенью 1816 года, Джонъ Мельмотъ, студентъ коллегіи Троицы въ Дублинѣ, оставилъ ее, чтобы отправиться къ умирающему дядѣ, на которомъ всего болѣе основывались надежды его на независимое положеніе. Джонъ былъ сирота, сынъ младшаго брата, небольшого имущества котораго едва доставало на уплату школьныхъ расходовъ Джона, а дядя былъ богатъ, холостъ и старъ. Съ дѣтства Джонъ былъ воспитанъ такъ, что смотрѣлъ на него съ смѣшаннымъ ощущеніемъ благоговѣйнаго страха и надежды, не умѣя примирить притягательнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ отталкивающаго ощущенія, съ какимъ мы смотримъ на существо, которое (по объясненію нянекъ, слугъ и родственниковъ), держитъ въ рукахъ нити нашего существованія, имѣя возможность продлить или обрѣзать ихъ по своему желанію.
Получивъ приглашеніе пріѣхать, Джонъ немедленно отправился въ путь.
Красота мѣстности, по которой онъ проѣзжалъ (это было графство Уиклоу), не могла помѣшать ему сосредоточиваться на многихъ тяжелыхъ мысляхъ, изъ которыхъ одни относились къ прошлому, а большая часть — къ будущему. Причуды и суровость его дяди, странные слухи о причинѣ его уединенной жизни въ теченіе многихъ лѣтъ, собственное его зависимое положеніе, все это дѣйствовало, какъ частые и тяжелые удары, на душу Джона. Онъ выходилъ изъ экипажа, чтобы стряхнуть съ себя эти мысли, садился опять въ дилижансъ, въ которомъ былъ единственнымъ пассажиромъ, справлялся съ своими часами; повременамъ, ему казалось, что эти мысли отступаютъ отъ него, но ихъ мѣсто не заступалось другими, и онѣ снова становились его спутниками. Когда умъ дѣятельно зоветъ къ себѣ нарушителей своего покоя, неудивительно, что они вскорѣ вполнѣ овладѣваютъ имъ. По мѣрѣ того, какъ экипажъ приближался къ Лоджу (названіе жилища стараго Мельмота), тяжесть на сердцѣ Джона увеличивалась съ каждой минутой.
Воспоминанія о страшномъ дядѣ проходили черезъ всю его жизнь, начиная съ дѣтства. Тогда ему не позволялось приближаться къ дядѣ безъ нескончаемыхъ наставленій не надоѣдать, не подходить слишкомъ близко, не задавать ему никакихъ вопросовъ, ни подъ какимъ видомъ не нарушать незыблемаго порядка его табакерки, колокольчика и очковъ, не соблазняться блескомъ золотого набалдашника палки и не поддаваться искушенію схватить ее, и, наконецъ, осторожно прокладывать себѣ путь при опасномъ прохожденіи по комнатѣ, стараясь не наскочить на груды книгъ, глобусы, старыя газеты, болваны для париковъ, табачныя трубки, — не позабывъ, уходя, почтительно поклониться у двери, которую слѣдовало затворить съ величайшею бережностью и тишиной, и затѣмъ спуститься но лѣстницѣ такъ, какъ будто на ногахъ были войлочныя туфли. Эти воспоминанія простирались и на его школьные годы, когда передъ Рождествомъ и Пасхой, исхудалый пони, надъ которымъ потѣшалась вся школа, насильно отвозилъ его въ Лоджъ. Тамъ, препровожденіе времени заключалось въ томъ, что онъ сидѣлъ напротивъ своего дяди, не двигаясь, и не произнося ни одного слова, наблюдая за тѣмъ, какъ дядя вылавливалъ кости тощей баранины изъ миски съ жидкой кашицей, остатки которой отдавалъ племяннику, съ безполезнымъ предостереженіемъ «не ѣсть больше того, сколько хочется». Затѣмъ, его поспѣшно отсылали спать, еще при дневномъ свѣтѣ, даже и зимою, чтобы не израсходовать огарка свѣчки, при чемъ онъ лежалъ безъ сна, мучимый голодомъ, пока дядя въ восемь часовъ не уходилъ спать. Это служило сигналомъ для экономки, управлявшей этимъ скуднымъ хозяйствомъ, прокрадываться къ мальчику съ какимъ-нибудь жалкимъ остаткомъ ея собственнаго голоднаго обѣда, внушая ему шопотомъ послѣ каждаго куска, не говорить о томъ дядѣ. Затѣмъ наступала его жизнь въ коллегіи, проходившая въ низкой комнатѣ второго этажа, нескрашиваемая поѣздками въ деревню; скучное лѣто наполнялось одними прогулками по пустыннымъ улицамъ, такъ какъ дядя не желалъ тратиться на его поѣздки. Дядя заявлялъ о своемъ существованіи только письмами, приходившими разъ въ три мѣсяца и содержавшими, вмѣстѣ съ скуднымъ денежнымъ вложеніемъ, жалобы на большіе расходы по воспитанію юноши, предостереженія противъ расточительности, и сѣтованія на неаккуратность фермеровъ и паденіе цѣнъ на землю. Всѣ эти воспоминанія теперь проходили въ умѣ Джона и вмѣстѣ съ ними припоминалась послѣдняя сцена, когда зависимость отъ длди была запечатлѣла въ немъ устами умирающаго отца.
— Джонъ, говорилъ ему отецъ, — мнѣ приходится покинуть тебя, мой бѣдный мальчикъ; Богу было угодно взять у тебя отца прежде, чѣмъ онъ могъ что-нибудь сдѣлать, чтобы этотъ часъ былъ не такъ мучителенъ для него. Ты долженъ во всемъ полагаться на твоего дядю, Джонъ. У него есть странности и слабости, но ты долженъ учиться приноравливаться къ нимъ и ко многимъ другимъ вещамъ, какъ самъ скоро узнаешь. А теперь, мой бѣдный мальчикъ, пусть Тотъ, Кто замѣняетъ отца сиротамъ, призритъ на твое бѣдственное положеніе и поможетъ тебѣ заслужить расположеніе дяди.
Когда эта сцена ожила въ воспоминаніи Джона, глаза его мгновенно наполнились слезами, но онъ поспѣшилъ отереть ихъ, такъ какъ экипажъ остановился у воротъ дома его дяди.
Онъ выпрыгнулъ на дорогу и, съ перемѣной бѣлья въ носовомъ платкѣ (своимъ единственнымъ багажемъ), приблизился къ воротамъ дяди. Жилище привратника было въ развалинахъ, и босоногій мальчикъ изъ сосѣдней хижины прибѣжалъ, чтобы отворить висѣвшіе на единственной петлѣ ворота, сколоченные изъ нѣсколькихъ досокъ, такъ дурно слаженныхъ, что онѣ хлопали, какъ флюгеръ при сильномъ вѣтрѣ. Нескладные ворота, не скоро и съ трудомъ уступившіе соединеннымъ усиліямъ Джона и его босоногаго помощника, тяжело протащились черезъ грязь и мелкіе камни, оставивъ глубокую, влажную борозду. Входъ былъ свободенъ. Джонъ, напрасно поискавъ въ карманѣ мелочи въ награду своему помощнику, продолжалъ свой путь, а мальчикъ побѣжалъ назадъ но дорогѣ, въ припрыжку, погружаясь въ грязь съ наслажденіемъ утки, вѣроятно, гордясь болѣе своей ловкостью, чѣмъ услугой, оказанной джентельмену. По мѣрѣ того, какъ Джонъ медленно подвигался по грязной дорогѣ, которая нѣкогда служила въѣздомъ во дворъ дома, онъ замѣчалъ, при тускломъ свѣтѣ осенняго вечера, признаки запустѣнія, увеличившіеся съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ здѣсь, признаки того, что скудость усилилась и превратилась въ нищету. Около усадьбы не было никакой ограды или забора: мѣсто его заступала стѣна изъ камней, ничѣмъ не связанныхъ между собой, съ многочисленными промежутками, заполненными колючими кустарниками. На лужайкѣ передъ домомъ не росло ни одного дерева или куста; самая лужайка была обращена въ пастбище, и нѣсколько овецъ отыскивали скудную пищу среди камней, репейниковъ и комковъ глины, между которыми изрѣдко пробивались немногіе листочки травы.
Самый домъ рѣзко выдѣлялся, несмотря на сумракъ вечерняго неба; около него не было никакихъ флигелей или службъ, кустовъ или деревьевъ, которые отѣняли бы его и смягчали его суровыя очертанія. Джонъ, бросивъ унылый взглядъ на ступени, поросшія травой, и окна, заколоченныя досками, рѣшился постучать въ дверь, но молотка тамъ не было; зато камни валялись въ изобиліи. Джонъ съ силою примѣнилъ къ дѣлу одинъ изъ нихъ, пока страшный лай дворовой собаки, угрожавшей съ каждымъ прыжкомъ разорвать свою цѣпь, и завывавшей столько же отъ ярости, сколько и отъ голода, заставилъ его снять осаду съ двери и направиться къ хорошо извѣстному ему входу въ кухню. Приближаясь къ ней, онъ увидѣлъ свѣтъ, блестѣвшій въ окнѣ; онъ приподнялъ щеколду двери съ нѣкоторой нерѣшимостью, по когда увидѣлъ общество, сидѣвшее тамъ, онъ пошелъ впередъ, увѣреннымъ шагомъ человѣка, не сомнѣвающагося въ хорошемъ пріемѣ.
Около пылающаго торфа, переполнявшаго печь, что служило доказательствомъ нездоровья хозяина, который, вѣроятно, скорѣе самъ бы легъ на огонь, чѣмъ допустилъ бы онорожнить сразу каминный ящикъ, сидѣла старая экономка, двое или трое прихлебателей (т. е. людей, которые ѣли, пили и сидѣли въ любой кухнѣ, куда ихъ пускали подъ предлогомъ радости или печали, по дѣламъ его «милости» или изъ «почтенія» къ дому) и старуха, въ которой Джонъ тотчасъ же узналъ сосѣднюю лѣкарку. Это была покрытая морщинами Сивилла, которая поддерживала свое бренное существованіе, пользуясь страхомъ, невѣжествомъ и страданіями существъ столь же жалкихъ, какъ и она сама. Для высшаго класса, къ которому иногда она получала доступъ, благодаря вліянію слугъ, у нея имѣлись нѣкоторыя травы, лѣченіе которыми по временамъ сопровождалось успѣхомъ. Среди низшаго класса она много распространялась о дѣйствіи «дурного глаза», хвастаясь, что у нея есть самое вѣрное средство противъ него; когда она объ этомъ говорила, она потрясала своими сѣдыми космами съ энергіей настоящей колдуньи, и ей всегда удавалось сообщить своимъ отчасти устрашеннымъ, отчасти вѣрившимъ ей слушателямъ, нѣкоторую долю своего энтузіазма, которому, при всей сознательности ея обмана, она, вѣроятно, до извѣстной степени, вѣрила сама. Если случай оказывался безнадежнымъ, если всякое легковѣріе теряло терпѣніе, и надежда изчезала вмѣстѣ съ жизнью, она вынуждала несчастнаго паціента къ признанію, что «у него есть что-то на сердцѣ»; когда это признаніе было исторгнуто отъ паціента, изможденнаго страданіемъ и подавленнаго невѣжествомъ бѣдности, она кивала головой и таинственно шептала, желая убѣдить присутствующихъ въ трудности справиться съ тѣмъ, что не подается человѣческой силѣ. Если болѣзнь не давала ей предлога посѣщать ни кухни «его милости», ни хижины поденщика, когда упорное здоровье всей мѣстности угрожало ей голодною смертью, у нея оставался другой выходъ, если нельзя было сократить ничью жизнь, можно было кому-нибудь погадать, при чемъ она дѣйствовала посредствомъ заклинаній и другихъ волшебныхъ средствъ. Никто не умѣлъ лучше ея сплести мистическую веревку, которую надо было бросить въ глиняную яму; стоя на краю ея, любопытный, пытавшій свое будущее, никогда не могъ сказать, кто отвѣчаетъ на вопросъ старухи, «кто держитъ», такъ какъ голосъ ея могъ показаться голосомъ демона.
Никто не умѣлъ лучше ея найти мѣсто сліянія четырехъ ручьевъ, гдѣ, въ благопріятное время, можно было окунуть рубашку и затѣмъ развѣсить ее передъ огнемъ (во имя того, кого нельзя называть), чтобы эта рубашка передъ утромъ приняла фигуру будущаго жениха. Никто, кромѣ нея, по ея словамъ, не зналъ въ какой рукѣ надо держать гребень, поднося другою яблоко ко рту, чтобы въ это время тѣнь будущаго супруга промелькнула въ зеркалѣ, передъ которымъ все это совершалось. Никто, однимъ словомъ, не умѣлъ лучше мучить или пугать свои жертвы, вѣрою въ силу, которая даже твердые умы понижала до уровня самыхъ слабыхъ, подъ вліяніемъ которой высоко образованный скептикъ, лордъ Литльтонъ стоналъ и корчился въ послѣдніе часы, подобно бѣдной дѣвушкѣ, вѣрившей въ ужасное посѣщеніе вампира, громко кричавшей, что ея дѣдъ высасываетъ у нея кровь во время сна, и скончавшейся подъ вліяніемъ воображаемаго ужаса. Таково было существо, которому старый Мельмотъ вручилъ свою жизнь, отчасти изъ легковѣрія, а еще болѣе изъ скупости.
Джонъ приблизился къ этой группѣ, узнавая нѣкоторыхъ, съ неудовольствіемъ глядя на однихъ и съ недовѣріемъ на всѣхъ. Старая экономка встрѣтила его привѣтливо; онъ былъ всегда ея «бѣлоголовымъ» мальчикомъ, какъ она выражалась (въ скобкахъ, волосы его были черны, какъ смоль). Она попыталась поднять свою морщинистую руку къ его головѣ, жестомъ, напоминавшимъ и благословеніе, и ласку, по невозможность дотянуться до нея, заставила ее убѣдиться, что эта голова поднялась на четырнадцать дюймовъ съ тѣхъ поръ, какъ она послѣдній разъ гладила ее. Мужчины, съ національною почтительностью ирландцевъ къ особѣ высшаго класса, всѣ встали при входѣ его (при чемъ ихъ стулья загремѣли по избитымъ камнямъ пола), и пожелали его милости «дожить до тысячи лѣтъ и еще долго жить послѣ того;» вмѣстѣ съ тѣмъ, они предложили его милости выпить что-нибудь, «чтобы облегчить свою душу отъ печали»; при этихъ словахъ, пять или шесть красныхъ и костлявыхъ рукъ разомъ протянулись къ нему со стаканами виски. Все это время Сивилла сидѣла молча въ просторномъ углу у камина, выпуская усиленные клубы дыма изъ своей трубки. Джонъ вѣжливо отклонилъ предложенные ему напитки, привѣтливо отнесся къ внимательности старой домоправительницы, вопросительно посмотрѣлъ на морщинистую старуху, занимавшую уголъ у камина, и затѣмъ взглянулъ на столъ, гдѣ были выставлены не такія яства, какія онъ привыкъ видѣть при «его милости». Тамъ стояла деревянная чашка съ картофелемъ, которую старый Мельмотъ призналъ бы достаточной для продовольствія въ теченіе цѣлой недѣли. Тамъ была соленая лососина (роскошь, неизвѣстная даже въ Лондонѣ)[1]; тамъ была телятина, приготовленная съ рубцами и, наконецъ, были омары и жареный палтусъ, относительно которыхъ, впрочемъ, авторъ можетъ утверждать подъ своей отвѣтственностью, что когда его прадѣдъ, деканъ въ Киллалѣ, нанималъ служанокъ, онѣ выговаривали, чтобы ихъ не заставляли ѣсть палтусовъ и омаровъ болѣе двухъ разъ въ недѣлю. Тамъ были также бутылки уикловскаго эля, давно и тайно взятыя изъ погреба его милости, появлявшіяся теперь въ первый разъ передъ очагомъ кухни и выражавшія нетерпѣніе на свой дальнѣйшій плѣнъ шипѣніемъ и брызгами, падавшими на огонь, который въ особенности возбуждалъ ихъ неудовольствіе. Но виски (настоящій противузаконный напитокъ, сильно пахнувшій можжевельникомъ и дымомъ, и дышавшій недовѣріемъ къ акцизнымъ чиновникамъ), являлся истиннымъ амфитріономъ пира; каждый хвалилъ его и истреблялъ по мѣрѣ своей похвалы.
Дисонъ, оглядывая это общество и думая объ умирающемъ дядѣ, невольно вспомнилъ сцену послѣ смерти Донъ-Кихота, когда, несмотря на печаль, причиненную кончиной достойнаго рыцаря, какъ извѣстно, «племянница ѣла, а домоправительница пила за упокой его души, и даже Санчо ублажалъ свое маленькое тѣло». Отвѣтивъ, какъ умѣлъ, на обращенныя къ нему любезности, Джонъ освѣдомился о состояніи дяди.
— Такъ худо, какъ нельзя быть хуже. — Гораздо лучше; много благодарны вашей милости, — было произнесено такъ быстро и противорѣчиво всѣми разомъ, что Джонъ смотрѣлъ то на одного, то на другого, не зная кому или чему вѣрить.
— Они говорятъ, его милость чего-то испугался, произнесъ парень болѣе шести футовъ роста, стараясь произнести эти слова на ухо Джону, и при этомъ возвышаясь на шесть дюймовъ надъ его головой.
— Но потомъ его милости стало легче, проговорилъ человѣкъ, спокойно глотавшій напитки, отъ которыхъ отказался Джонъ.
При этихъ словахъ. Сивилла, сидѣвшая въ углу у камина, медленно вынула трубку изо рта и обратилась къ обществу. Движенія пророчествующей Пиѳіи на ея треножникѣ никогда не вызывали болѣе ужаса и не водворяли разомъ болѣе глубокаго молчанія.
— Это не здѣсь, сказала она, прижимая высохшій палецъ къ морщинистому лбу; — не здѣсь, не здѣсь, продолжала она, протягивая руку ко лбамъ тѣхъ, которые сидѣли около нея, при чемъ они всѣ наклонили головы, какъ будто принимая благословеніе, но затѣмъ, какъ будто для усиленія его дѣйствія, тотчасъ же принялись за свои напитки. — Это здѣсь, у сердца, говорила она, прижимая пальцы къ впалой груди съ силою, поражавшею слушателей. — Это все здѣсь, прибавила она, повторяя свой жестъ (вѣроятно, возбужденная вызваннымъ ею эффектомъ), и затѣмъ опустилась на свое мѣсто, взяла трубку и болѣе не проговорила ни слова.
Въ эту минуту невольнаго ужаса со стороны Джона и испуганнаго молчанія остальныхъ, въ домѣ послышался необычный звукъ; общество вскочило на ноги, какъ будто среди нихъ раздался ружейный выстрѣлъ: это былъ непривычный звукъ колокола стараго Мельмота. Его слуги были такъ немногочисленны и находились всегда такъ близко отъ него, что его звонокъ такъ же испугалъ ихъ, какъ еслибы онъ самъ звонилъ въ колоколъ при своемъ погребеніи.
— Онъ всегда стучалъ, когда звалъ меня, проговорила старая экономка, бросаясь бѣгомъ изъ кухни; онъ говорилъ, что отъ звона колокола перетираются веревки.
Звонъ колокола всѣхъ поднялъ съ мѣста. Домоправительница вбѣжала въ комнату въ сопровожденіи нѣсколькихъ женщинъ, одинаково готовыхъ помогать умирающему и оплакивать умершаго. Однѣ изъ нихъ всплескивали жесткими руками, а другія терли себѣ сухіе глаза. Старухи окружили постель и, чтобы выразить свое шумное, дикое и безнадежное горе, кричали: «Онъ умираетъ! Его милость умираетъ! Его милость кончается!» Можно было подумать, что ихъ жизнь связана съ его жизнью, подобно женамъ въ исторіи Синдбада Моряка, которымъ предстояло быть погребенными заживо съ ихъ умершими мужьями.
Четыре изъ нихъ ломали руки и завывали около постели, а одна, съ ловкостью мистрисъ Куикли, щупала ноги его милости и «выше», объявляя что «все было холодно какъ камень».
Старый Мельмотъ отдернулъ ноги изъ рукъ старухи, сосчиталъ своимъ острымъ взглядомъ (острымъ, несмотря на приближающійся туманъ смерти) число собравшихся около его постели, приподнялся на костлявомъ локтѣ и, оттолкнувъ экономку (которая пыталась поправить его ночной колпакъ, съѣхавшій на сторону во время борьбы), придавая своему страшному, умирающему лицу выраженіе свирѣпости, громко крикнулъ, съ какимъ-то рычаніемъ, заставившимъ всѣхъ остановиться:
— Какой чортъ принесъ васъ сюда?
Отъ этого вопроса всѣ на минуту бросились въ стороны, но потомъ, тотчасъ же собравшись опять, стали переговариваться шепотомъ и, не переставая креститься, бормотали:
— Чортъ!? Господи, спаси! Чортъ — первое слово, какое онъ выговорилъ!
— Да, рычалъ больной, — и чортъ былъ первое, что я увидалъ.
— Гдѣ, гдѣ? закричала испуганная домоправительница, отъ ужаса близко прижимаясь къ больному и стараясь спрятаться въ его одѣяло, которое она безъ милосердія стаскивала съ его сопротивляющихся и полуобнаженныхъ членовъ.
— Здѣсь, здѣсь, повторялъ онъ (отстаивая свое одѣяло), указывая на столпившихся и испуганныхъ женщинъ, стоявшихъ въ страхѣ, слыша, какъ ихъ самихъ отстраняютъ какъ демоновъ, которыхъ онѣ пришли изгнать.
— Храни васъ, Господи, сказала домоправительница, въ болѣе смягченномъ тонѣ, когда страхъ ея прошелъ. — Вы всѣхъ ихъ знаете: нельзя этого сказать ни о ней, ни о ней, ни о ней, продолжала она, указывая поочередно на каждую, съ прибавленіемъ ихъ именъ, которыхъ мы не будемъ приводить, щадя уши читателя (онъ можетъ судить о нашемъ снисхожденіи, если мы скажемъ, что только послѣднюю звали Котчлинъ О’Муллигенъ).
— Лжешь ты! заревѣлъ старый Мельмотъ, — имя имъ легіонъ, потому что ихъ много; вытолкай ихъ изъ комнаты, вытолкай ихъ всѣхъ на улицу; если онѣ будутъ выть, когда я умру, онѣ завоютъ отъ всей души — не оттого, что я умеръ: отъ этого онѣ слезинки не проронятъ, а потому, что у нихъ не будетъ виски, которую онѣ сейчасъ бы украли, еслибъ могли, и потому что у нихъ не будетъ припасовъ, которыми ты объѣдаешься вмѣстѣ съ ними.
Старый Мельмотъ схватилъ ключъ, лежавшій у него подъ подушкой, и съ торжествомъ потрясъ имъ передъ домоправительницей, которая давно обладала средствами доставать крѣпкіе напитки безъ вѣдома его «милости».
— Объѣдаюсь! о, Господи! вырвалось у домоправительницы.
— Да, и зачѣмъ тамъ горитъ такъ много свѣчъ, цѣлыхъ четыре? Ахъ, ты, негодная, расточительная старая вѣдьма!
— Ихъ даже тамъ шесть.
— Шесть?! А на кой чортъ вы ихъ жжете? Вы ужъ думаете, что въ домѣ мертвое тѣло? А?
— Нѣтъ еще, нѣтъ, воскликнули хоромъ старухи, — но мы хотимъ, чтобы все сдѣлалось въ добрый часъ, прибавили онѣ тономъ, въ которомъ выражалось почти нескрываемое, нетерпѣливое ожиданіе событія. — Ахъ, если бы ваша милость подумали о спасеніи души!
— Это первое слово, какое вы сказали отъ сердца, отвѣтилъ умирающій, — достаньте мнѣ молитвенникъ: вы найдете его подъ старой дощечкой для сниманія сапогъ; сдуйте съ него паутину: уже много лѣтъ какъ онъ не открывался.
Ему подала книгу экономка; онъ посмотрѣлъ на нее съ упрекомъ.
— Изъ-за чего это ты жгла шесть свѣчекъ въ кухнѣ, старая мотовка? Сколько лѣтъ прожила ты въ этомъ домѣ?
— Не знаю, ваша милость.
— Видала ли ты, что бы здѣсь хотя что-нибудь тратилось даромъ?
— О, никогда, никогда, ваша милость!
— Горѣло ли что-нибудь въ кухнѣ, кромѣ грошовой свѣчи?
— Никогда, никогда, ваша милость.
— Развѣ я здѣсь не все держалъ въ рукахъ такъ крѣпко, какъ только можно? Отвѣчай мнѣ!
— Это правда, ваша милость; всякій знаемъ, всякій скажетъ правду, что во всей сторонѣ, ни въ одномъ домѣ не было строже, чѣмъ у васъ.
— Какъ же ты смѣешь распоряжаться, пока я еще живъ? спросилъ несчастный умирающій, потрясая передъ ней худощавою рукой. — Я слышалъ запахъ кушаньевъ, я слышалъ голоса въ кухнѣ, слышалъ, какъ ключъ поворачивается въ двери еще и еще разъ. О, если бы я былъ на ногахъ! прибавилъ онъ, катаясь въ нетерпѣливомъ безсиліи по постели, — о, если бъ я могъ встать, чтобы видѣть это разореніе! Но я бы этого не пережилъ, продолжалъ онъ, опуская голову на валикъ, такъ какъ никогда не разрѣшалъ себѣ имѣть подушку. — Это убило бы меня; уже одна мысль объ этомъ меня убиваетъ!
Женщины, смущенныя и сбитыя съ толку, обмѣнявшись знаками и пошептавшись, столпились у выхода, но рѣзкій, сердитый голосъ стараго Мельмота заставилъ ихъ вернуться.
— Чего вы тамъ всѣ толкаетесь? Опять хотите въ кухню, чтобы объѣдаться и опиваться? Неужели ни одна изъ васъ не останется послушать, какъ за меня будутъ молиться? Вамъ и самимъ когда-нибудь это понадобится, старыя корги!
Испуганная этими словами и угрозами, вся вереница женщинъ обратилась назадъ и размѣстилась вокругъ кровати, между тѣмъ какъ домоправительница, хотя и католичка, спрашивала у его милости, — неугодно ли ему позвать священника, чтобы получить церковное напутствіе?
Глаза умирающаго мучительно заискрились при этомъ предложеніи.
— Зачѣмъ? Чтобы онъ ожидалъ себѣ шарфа и повязки на шляпу, на похоронахъ? Читай молитвы сама, ты, старая… и отъ этого какая-нибудь польза да будетъ.
Экономка попробовала читать, но вскорѣ отказалась подъ предлогомъ, что глаза ея слезятся съ тѣхъ поръ, какъ ея господинъ занемогъ.
— Это потому, что они у тебя всегда налиты, сказалъ больной съ презрительною улыбкой, которую судороги приближающейся смерти превращали въ ужасную гримасу. — Развѣ изъ васъ не найдется ни одной, которая, вмѣсто того, чтобы выть, могла прочитать молитву?
Послѣ такого обращенія, одна изъ женщинъ предложила свои услуги. О ней можно было бы сказать, что ее научила читать и писать сама природа; она никогда не была въ школѣ и до этого времени ни разу въ жизни не видала или не открывала протестантскаго молитвенника. Тѣмъ не менѣе, она взялась за дѣло и, выказывая болѣе увлеченія, чѣмъ пониманія, прочла почти всѣ очистительныя молитвы послѣ родовъ, которыя въ протестантскихъ молитвенникахъ помѣщаются вслѣдъ за похоронной службой; вѣроятно, она полагала, что эти молитвы имѣютъ нѣкоторую связь съ положеніемъ больного.
Она читала съ большою торжественностью. Къ несчастью, во время чтенія произошли два перерыва; одинъ изъ нихъ исходилъ отъ стараго Мельмота, который, вскорѣ послѣ начала молитвы, обратился къ старой домоправительницѣ и сказалъ до неприличія громко: — Поди и крѣпче закрой заслонки у кухоннаго очага и запри дверь такъ, что бы я слышалъ. Пока это не будетъ сдѣлано, я ни о чемъ не могу думать.
Второй перерывъ произведенъ былъ Джономъ Мельмотомъ, который неслышно вошелъ въ комнату и, услыхавъ неподходящее чтеніе невѣжественной женщины, спокойно взялъ, ставъ на колѣни около нея, молитвенникъ изъ ея рукъ и, сдержаннымъ голосомъ, прочелъ часть торжественной службы, которая, по обрядамъ англиканской церкви, предназначается для утѣшенія отходящихъ въ вѣчность.
— Это голосъ Джона, проговорилъ умирающій.
Холодность, какую онъ выказывалъ этому несчастному юношѣ, отозвалась въ эту минуту въ его жесткомъ сердцѣ и растрогала его. Онъ видѣлъ себя окруженнымъ безсердечною, жадною прислугой, и, какъ ни слаба была его связь съ родственникомъ, съ которымъ онъ всегда обращался, какъ съ чужимъ, въ этотъ часъ онъ почувствовалъ, что тотъ не былъ ему постороннимъ, и онъ ухватился за эту поддержку, какъ за соломину среди своего крушенія.
— Джонъ, мой добрый мальчикъ, ты здѣсь! Я отдалялся отъ тебя, пока былъ живъ, а теперь, когда умираю, ты мнѣ всѣхъ ближе. Читай дальше Джонъ.
Джонъ, глубоко растроганный положеніемъ, въ которомъ видѣлъ этого бѣднаго человѣка, среди всего его богатства, а также торжественнымъ требованіемъ подать ему утѣшеніе въ минуту смерти, продолжалъ читать. Однако, вскорѣ голосъ его сдѣлался невнятнымъ отъ ужаса, съ какимъ онъ прислушивался къ икотѣ больного, который, борясь съ нею, отъ времени до времени спрашивалъ экономку — закрыты ли заслонки? Джонъ, бывшій чувствительнымъ юношей, поднялся съ колѣнъ въ нѣкоторомъ волненіи.
— Какъ, и ты оставляешь меня вмѣстѣ съ ними? спросилъ старый Мельмотъ, пытаясь привстать съ постели.
— Нѣтъ, сэръ, сказалъ Джонъ и, замѣчая перемѣну въ глазахъ умирающаго, прибавилъ: --Я думаю, вамъ надо бы чѣмъ-нибудь подкрѣпиться, сэръ?
— Да, надо, надо, но кому я могу довѣрить это? Онѣ, договорилъ онъ, обводя блуждающимъ взглядомъ всю группу, — онѣ отравятъ меня.
— Довѣрьтесь мнѣ, сэръ, сказалъ Джонъ, — я схожу въ аптеку, или куда вамъ будетъ угодно.
Старикъ схватилъ его руку, привлекъ его близко къ постели и, обведя угрожающими, и все еще страшными глазами остальныхъ, прошепталъ полусдержаинымъ, полуобезсиленнымъ голосомъ.
— Мнѣ бы хотѣлось стаканъ вина, — это дало бы мнѣ жизни на нѣсколько часовъ, по этого ни одной изъ нихъ я не могу поручить: онѣ украдутъ бутылку и ограбятъ меня.
Джону стало крайне неловко.
— Сэръ, ради Бога, позвольте мнѣ принести вамъ стаканъ вина.
— А ты знаешь, гдѣ оно? спросилъ старикъ, съ выраженіемъ въ лицѣ, непонятнымъ для Джона.
— Нѣтъ, сэръ, вамъ извѣстно, что здѣсь я скорѣе посторонній человѣкъ.
— Возьми этотъ ключъ, произнесъ старый Мельмотъ, послѣ жестокой судороги, — возьми этотъ ключъ, вонъ въ той комнатѣ есть вино… мадера. Я имъ всегда говорилъ, что тамъ ничего нѣтъ, но онѣ не вѣрили мнѣ; иначе онѣ меня такъ не обкрадывали бы. Однажды, я имъ сказалъ, что тамъ виски, и это было еще хуже, потому что они стали пить вдвое больше прежняго.
Джонъ взялъ ключъ изъ руки дяди; умирающій, какъ будто пожалъ ему руку, и Джонъ, принимая это за выраженіе ласки, отвѣтилъ ему тѣмъ же. Но онъ былъ разочарованъ слѣдующими словами, сказанными шепотомъ:
— Джонъ, мой другъ, не пей этого вина, покуда тамъ будешь.
— Боже мой! воскликнулъ Джонъ, съ негодованіемъ бросивъ ключъ на постель; но вспомнивъ, что несчастное существо, находившееся передъ нимъ, не могло уже быть предметомъ неудовольствія, онъ далъ старику обѣщаніе, какого тотъ хотѣлъ.
Онъ вошелъ въ комнату, куда въ теченіе шестидесяти лѣтъ не входилъ никто, кромѣ стараго Мельмота. Онъ отыскалъ вино съ нѣкоторымъ трудомъ и, на самомъ дѣлѣ, оставался достаточно долго, чтобы оправдать подозрѣніе дяди, но онъ былъ взволнованъ, и рука его была не тверда. Онъ не могъ не замѣтить страннаго взгляда дяди, въ которомъ, къ страху смерти, примѣшивался ужасъ передъ чѣмъ-то другимъ, когда тотъ давалъ ему разрѣшеніе войти въ эту комнату. Онъ не могъ не видѣть и испуганныхъ взглядовъ, какими обмѣнялись женщины, когда онъ пошелъ туда. И, наконецъ, когда онъ находился тамъ, память коварно навела его на слабые слѣды преданія слишкомъ ужаснаго, чтобы ясно представить его себѣ, связаннаго съ этой комнатой. Онъ разомъ, чрезвычайно ясно, вспомнилъ, что, насколько было извѣстно, никто, кромѣ дяди, не входилъ туда въ теченіе многихъ лѣтъ.
Прежде, чѣмъ уйти оттуда, онъ приподнялъ тусклую свѣчу и осмотрѣлся вокругъ взглядомъ, въ которомъ ужасъ смѣшивался съ любопытствомъ. Тамъ было множество разрушеннаго и безполезнаго хлама, кучи котораго и должны были находиться въ такой жалкой комнатѣ, но глаза Джона въ одинъ мигъ, какъ бы волшебной силой, оказались прикованными къ портрету; писавшему на стѣнѣ и, даже на его неопытный взглядъ, значительно превосходившему искусствомъ выполненія обычные фамильные портреты, которымъ предоставляется истлѣвать на стѣнахъ фамильныхъ замковъ. Онъ изображалъ человѣка среднихъ лѣтъ. Ни въ костюмѣ, ни въ наружности его не было ничего замѣчательнаго, но глаза, какъ чувствовалъ Джонъ, были таковы, что каждый лучше желалъ бы никогда ихъ не видѣть, а разъ ему пришлось ихъ увидать, онъ чувствовалъ, что ему никогда ихъ не забыть. Если бы онъ былъ знакомъ съ поэзіей Соути, онъ потомъ часто повторялъ бы эти стихи:
"Только глаза имѣли жизнь,
«Они свѣтились демоническимъ свѣтомъ» («Талаба»).
Повинуясь влеченію, непреодолимому и болѣзненному, Джонъ приблизился къ портрету, поднялъ къ нему свѣчу и разобралъ съ боку картины надпись: «Jon. Melmoth, anno 1640». Джопъ не былъ трусливымъ по натурѣ, нервнымъ по организаціи или суевѣрнымъ по привычкѣ, но онъ не могъ оторваться отъ странной картины и продолжалъ съ тупымъ ужасомъ смотрѣть на нее, пока не пришелъ въ себя, заслышавъ кашель дяди, и тогда только поспѣшно вернулся въ его комнату. Старикъ проглотилъ вино. Повидимому, оно его немного оживило; давно уже онъ не пользовался такимъ подкрѣпляющимъ средствомъ; въ его сердцѣ какъ будто пробудилось расположеніе къ довѣрчивости.
— Джонъ, что ты видѣлъ въ той комнатѣ?
— Ничего, сэръ.
— Это ложь; каждый старается обмануть или обобрать меня.
— Сэръ, мнѣ не нужно ни того, ни другого.
— Хорошо, что ты тамъ видѣлъ? Что ты замѣтилъ?
— Только картину, сэръ!
— Картину, сэръ! Оригиналъ ея еще живъ.
Джонъ, все еще находившійся подъ впечатлѣніемъ только что испытаннаго имъ, тѣмъ не менѣе, посмотрѣлъ на него недовѣрчиво.
— Джонъ, прошепталъ его дядя, — они говорятъ, что я умираю отъ того-то, и отъ того-то; одни говорятъ, будто я слишкомъ мало ѣмъ, другіе — что я не принимаю лѣкарства, — но, Джонъ, произнесъ онъ съ страшнымъ видомъ, — я умираю отъ страха. Этотъ человѣкъ, — и онъ протянулъ свою худую руку по направленію къ комнатѣ, какъ будто указывая на живое существо, — этотъ человѣкъ, я увѣренъ въ томъ, еще живетъ.
— Возможно ли это, сэръ? невольно воскликнулъ Джонъ; картина помѣчена 1646 годомъ.
— Ты видѣлъ это? Ты замѣтилъ? проговорилъ его дядя. — Хорошо, произнесъ онъ, кивпувъ головой и на минуту коснувшись ею валика, и затѣмъ, схвативъ руку Джона, съ взглядомъ, неподдающимся описанію, воскликнулъ: — Ты увидишь его, онъ живъ!
Потомъ, опустившись на валикъ, онъ впалъ въ какой-то сонъ или забытье, съ открытыми глазами, устремленными на Джона.
Теперь въ домѣ было полное безмолвіе, и у Джона оказывалось время и мѣсто для размышленія. Въ головѣ его тѣснилось болѣе мыслей, чѣмъ хотѣлось ему, и онъ не могъ отъ нихъ отдѣлаться. Онъ думалъ о привычкахъ и характерѣ своего дяди, нѣсколько разъ возвращаясь къ тому же предмету, и говорилъ себѣ: «Нѣтъ на свѣтѣ человѣка менѣе суевѣрнаго. Онъ никогда не думалъ ни о чемъ, кромѣ цѣны фондовъ, процентовъ и моихъ школьныхъ расходовъ, всего болѣе тяготившихъ его. И такой-то человѣкъ умираетъ отъ страха, смѣшного страха, будто человѣкъ, жившій болѣе полутораста лѣтъ тому назадъ, продолжаетъ существовать, — и однако, онъ умираетъ!»
Джонъ пріостановился, потому что факты могли спутать самую прямолинейную логику. «Со всею своею твердостью ума и сердца, продолжалъ онъ думать, — дядя умираетъ отъ страху. Я слышалъ это отъ прислуги, слышалъ отъ него самого, — онъ не можетъ обманываться. Еслибы онъ былъ человѣкъ нервный, съ разстроеннымъ воображеніемъ или суевѣрный, по онъ представляетъ совершенно противуположное тому, — и такой человѣкъ умираетъ отъ страха. Да, онъ умираетъ», прибавилъ отъ себя Джонъ, глядя съ испугомъ на подергивающіяся ноздря, на остановившіеся глаза, на отпадающую челюсть, на страшное выраженіе лица, которое вскорѣ должно было потерять всякое выраженіе.
Въ эту минуту старый Мельмотъ находился, по видимому, въ глубокомъ оцѣпенѣніи; глаза его утратили и ту небольшую выразительность, какая прежде была въ нихъ, и руки, судорожно хватавшіяся за одѣяло, теперь уже утратили подвижность и лежали распростертыми на постели, уподобляясь лапамъ птицы, умершей отъ голода: такъ онѣ были тощи, желты и слабы. Джонъ, не привычный къ зрѣлищу смерти, подумалъ только, что больной засыпаетъ. Повинуясь побужденію, котораго самъ не могъ объяснить себѣ, онъ взялъ жалкій свѣтильникъ и еще разъ попытался направиться въ потайную комнату. Движеніе его разбудило умирающаго: онъ разомъ вскочилъ на постели. Джонъ не могъ этого видѣть, потому что находился уже въ другой комнатѣ; но онъ услышалъ стонъ или, скорѣе, хрипѣніе, возвѣщавшее ужасную борьбу меду тѣломъ и духомъ. Онъ остановился и повернулъ назадъ, но когда онъ поворачивался, ему показалось, что глаза портрета, на который былъ устремленъ его взглядъ, двигаются; тогда онъ поспѣшно вернулся къ постели дяди.
Старый Мельмотъ умеръ въ теченіе ночи и умеръ такъ же, какъ жилъ, въ какомъ-то бреду скупости. Джонъ не могъ представить себѣ сцены болѣе ужасной, чѣмъ послѣдніе часы его жизни. Онъ произносилъ проклятія и богохульства по поводу трехъ полупенсовъ, которые, какъ онъ говорилъ, нѣсколько недѣль тому назадъ, были неправильно израсходованы его конюхомъ на сѣно для полумертвой отъ голода лошади, какая жила у него. Затѣмъ онъ схватилъ Джона за руку и просилъ, чтобы его причастили.
— Если я пошлю за священникомъ, говорилъ онъ, мнѣ надо будетъ за это заплатить, а я не могу, не могу… Они увѣряютъ, что я богатъ, — досмотри только на это одѣяло; но я ни о чемъ бы не заботился, если бы могъ спасти свою душу. Право, докторъ, прибавилъ онъ въ бреду, я очень бѣдный человѣкъ. Я до сихъ поръ никогда не безпокоилъ священника, и хотѣлъ бы только, чтобы вы сдѣлали для меня двѣ бездѣлицы, двѣ вещи, ничего не стоющія для васъ — спасли мою душу и доставили мнѣ гробъ отъ прихода: послѣ меня не останется средствъ на похороны. Я всегда говорилъ всѣмъ, что я бѣденъ, но чѣмъ больше я имъ говорилъ, тѣмъ меньше мнѣ вѣрили.
Джонъ, сильно потрясенный, отошелъ отъ постели и сѣлъ въ дальнемъ углу. Женщины опять проникли въ комнату, въ которой былъ почти полный мракъ. Мельмотъ не произносилъ ни слова отъ истощенія силъ, и нѣкоторое время царствовало мертвое молчаніе. Въ эту минуту Джонъ увидѣлъ, какъ отворилась дверь, и въ ней появилась фигура, оглядѣвшая комнату, и затѣмъ спокойно и медленно удалившаяся, при чемъ, однако, Джонъ успѣлъ узнать въ ея лицѣ живой оригиналъ портрета. Первымъ движеніемъ его было испустить восклицаніе ужаса, но у него захватило дыханіе. Потомъ онъ поднялся, чтобы броситься вслѣдъ за видѣніемъ, но минута размышленія остановила его. Могло ли быть что-нибудь глупѣе, чѣмъ тревожиться или поражаться сходствомъ между живымъ человѣкомъ и портретомъ умершаго! Безъ сомнѣнія, сходство было достаточно сильно, чтобы казаться поразительнымъ даже въ этой, полутемной комнатѣ, но, конечно, это было только сходство; правда, оно могло произвести устрашающее дѣйствіе на старика — мрачнаго и склоннаго къ уединенію, съ здоровьемъ уже разрушеннымъ, но Джонъ рѣшилъ, чту на него оно не произведетъ подобнаго же дѣйствія.
Пока онъ одобрялъ себя за такое рѣшеніе, дверь отворилась, и фигура появилась опять, маня его и кивая ему съ нѣсколько страшной фамильярностью. Джонъ всталъ теперь, рѣшившись итти вслѣдъ за нею; преслѣдованіе было, однако, задержано слабыми, хотя и рѣзкими криками дяди, который одновременно боролся и съ предсмертной агоніей, и со своей экономкой. Бѣдная женщина, заботясь о репутаціи своего господина и своей собственной, пыталась надѣть на него чистую рубашку и чистый колпакъ, а Мельмотъ, у котораго еще достаточно было сознанія, чтобы замѣтить, что у него хотятъ нѣчто отнять, продолжалъ слабо вскрикивать:
— Они грабятъ меня, грабятъ въ послѣднія минуты, грабятъ умирающаго. Джонъ, отчего ты мнѣ не поможешь? Я умру нищимъ; они отнимаютъ у меня послѣднюю рубашку, — я умру нищимъ!
И несчастный умеръ.
ГЛАВА II.
правитьRound the mansions once your own".
Чрезъ нѣсколько дней послѣ похоронъ, завѣщаніе было вскрыто въ присутствіи надлежащихъ свидѣтелей, и Джонъ оказался единственнымъ наслѣдникомъ имущества своего дяди, которое, первоначально будучи скромнымъ, вслѣдствіе его привычки къ скряжничеству и крайне бережливой жизни, стало весьма значительнымъ.
Когда атторней, читавшій завѣщаніе, окончилъ его, онъ прибавилъ:
— Здѣсь есть нѣсколько словъ въ углу документа, которыя, повидимому, не входятъ въ составъ завѣщанія, такъ какъ не включены въ параграфы и не имѣютъ подписи завѣщателя; но, на сколько я могу довѣрять себѣ, они написаны рукою покойнаго.
Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ показалъ эти строки Мельмоту, который тотчасъ же узналъ почеркъ дяди (перпендикулярный и скупой почеркъ, повидимому, ставившій себѣ цѣлью, какъ можно больше сберечь бумаги, сокращая каждое слово и вовсе не оставляя полей), и прочиталъ не безъ нѣкотораго волненія слѣдующія слова: «Я обязываю моего племянника и наслѣдника Джона Мельмота убрать, уничтожить, или велѣть уничтожить портретъ съ надписью Дж. Мельмотъ, 1646 г., висящій въ моей кладовой. Я обязываю его также отыскать рукопись, которую, я полагаю, онъ найдетъ на третьей нижней, лѣвой полкѣ, въ бюро краснаго дерева, стоящаго подъ этимъ портретомъ; она находится между бумагами, не имѣющими значенія, каковы рукописныя проповѣди и брошюры объ улучшеніи Ирландіи и т. п.; онъ узнаетъ рукопись по черной тесьмѣ, которою она перевязана, и по истлѣвшей и выцвѣтшей бумагѣ. Онъ можетъ прочесть ее, если желаетъ, но, по моему мнѣнію, лучше бы сдѣлалъ, если бы не читалъ. Во всякомъ случаѣ, я заклинаю его, если есть какая-нибудь сила въ заклинаніяхъ умирающаго, сжечь эту рукопись».
Послѣ прочтенія этой странной замѣтки, занятія собранія опять возобновились, но такъ какъ завѣщаніе стараго Мельмота было вполнѣ ясно и изложено въ законной формѣ, все было вскорѣ окончено, общество разъѣхалось по домамъ, и Джонъ Мельмотъ остался одинъ.
Мы должны упомянуть, что опекунъ, назначенный ему завѣщателемъ, такъ какъ онъ былъ еще несовершеннолѣтній, совѣтовалъ ему возвратиться въ коллегію и закончить какъ можно скорѣе свое образованіе; но Джонъ сослался на необходимость воздать долгъ памяти дяди, оставшись нѣкоторое время въ домѣ умершаго, согласно требованіямъ приличія. Это былъ выдуманный предлогъ. Любопытство или, быть можетъ, нѣчто заслуживающее лучшаго имени, безотчетное и боязливое преслѣдованье какой-то неопредѣленной цѣли сильно овладѣло его умомъ. Его опекуны люди, обладавшіе благосостояніемъ и уваженіемъ всей мѣстности и получившіе разомъ выгодное мнѣніе о Джонѣ послѣ прочтенія завѣщанія, убѣждали его принять гостепріимство въ ихъ домахъ, до его возвращенія въ Дублинъ. Это предложеніе было отклонено съ признательностью, но и съ настойчивостью. Они потребовали своихъ лошадей, пожали руку наслѣднику и уѣхали.
Остатокъ дня былъ проведенъ въ мрачномъ и тревожномъ блужданіи. Джонъ прохаживался по комнатѣ покойнаго дяди, подходилъ къ двери задней комнаты и затѣмъ отступалъ отъ нея, слѣдилъ за тучами и прислушивался къ вѣтру, какъ будто унылый видъ первыхъ и завываніе второго облегчали, а не усиливали тяжесть, угнетавшую его душу. Наконецъ, подъ вечеръ, онъ обратился къ старухѣ, отъ которой ожидалъ какого-либо объясненія чрезвычайныхъ обстоятельствъ, происходившихъ на его глазахъ со времени пріѣзда къ дядѣ. Старуха, гордясь тѣмъ, что онъ обратился къ ней, готова была исполнить его желаніе, но она не много могла сказать ему. Сообщенія ея приблизительно сводились къ слѣдующему (мы избавляемъ читателя отъ безконечныхъ отступленій и различныхъ присловій и частыхъ перерывовъ, происходившихъ оттого, что она прибѣгала къ своей табакеркѣ или къ стакану съ пуншемъ изъ виски, о которомъ Мельмотъ позаботился для нея). Старая экономка объяснила: "Его милость (она продолжала еще такъ называть умершаго) никогда не забывалъ про маленькую комнату позади своей спальни и въ послѣдніе два года всегда читалъ тамъ. Люди, знавшіе, что у его милости есть деньги, и думая, что онѣ лежатъ тамъ, пробрались въ эту комнату (иными словами, это было покушеніе на грабежъ), но не найдя тамъ ничего, кромѣ бумагъ, они удалились. Онъ былъ такъ напуганъ, что велѣлъ заложить окно, но она думаетъ, что здѣсь было и что-нибудь другое, потому что, когда его милость не досчитывался полупенса, онъ шумѣлъ на весь домъ, а теперь, когда комнату заложили кирпичами, онъ никогда говорилъ ни одного слова. Послѣ того, его милость сталъ запираться въ своей комнатѣ и, хотя никогда не любилъ читать, его можно было видѣть, когда ему приносили обѣдъ, сидящимъ надъ бумагами, которыя онъ пряталъ, чуть кто-нибудь входилъ въ комнату, а однажды онъ очень встревожился изъ-за картины, хотя и старался это скрыть. Она знала, что въ семьѣ было какое-то странное преданіе и дѣлала все возможное, чтобы узнать о немъ; ходила даже къ Бидди Бреннигенъ (выше упомянутой Бидди только покачала головой набила свою трубку, бормотала какія-то непонятныя слова и курила. За два вечера передъ тѣмъ, какъ захворалъ его милость, она стояла у калитки двора, который нѣкогда былъ окруженъ конюшнями, голубятнями и другими зданіями (какія всегда бываютъ въ господскихъ усадьбахъ, а теперь представляли только развалины прежнихъ службъ, поросшія репейникомъ и посѣщаемыя свиньями), когда его милость приказалъ ей запереть калитку (его милость всегда хлопоталъ, чтобы двери запирались какъ можно раньше); она поспѣшила исполнить его приказаніе, но онъ вырвалъ у нея ключъ и разбранилъ ее (онъ всегда очень заботился, чтобы двери были заперты, хотя замки были плохи и ключи заржавлены, и въ домѣ, когда ключи поворачивались, раздавались какъ будто стоны умирающаго). Она остановилась на минуту, видя, что онъ очень сердитъ и отдала ему ключъ, какъ вдругъ услыхала, что онъ вскрикнулъ, и увидѣла, что онъ упалъ на порогъ. Она поспѣшила поднять его, думая, что ему просто сдѣлалось дурно, но, найдя его безъ чувствъ, она позвала людей помочь ей внести его въ домъ; люди пришли изъ кухни и помогли ей. Она была такъ поражена и испугана, что не знала даже что говорить и что дѣлать; однако, несмотря на свой страхъ, она помнила, что, когда они его поднимали, однимъ изъ признаковъ возвращенія жизни было то, что онъ протянулъ руку и указалъ на дворъ; въ эту минуту она увидала фигуру высокаго мужчины, переходившую дворъ и вышедшую изъ него неизвѣстно гдѣ и какъ, такъ какъ наружные ворота были заперты и неотпирались уже нѣсколько лѣтъ, а всѣ они были въ сборѣ около его милости у другой калитки. Она видѣла фигуру, видѣла тѣнь на стѣнѣ, видѣла, какъ она медленно прошла черезъ дворъ, и въ ужасѣ закричала, чтобы ее остановили, но никто ее не слушалъ, такъ какъ всѣ хлопотали около ея господина; когда его перенесли къ нему въ комнату, всѣ думали только о томъ, чтобы привести его въ чувство. Больше она ничего не можетъ сказать. Его милость (молодой Мельмотъ) знаетъ столько же, сколько и она: онъ былъ при его послѣдней болѣзни, слышалъ его послѣднія слова, присутствовалъ при его смерти, — можетъ ли она знать больше, чѣмъ его милость.
— Правда, сказалъ Мельмотъ, я былъ при его смерти, но вы говорите, что въ семьѣ есть какое-то странное преданіе; знаете ли вы что-нибудь о немъ?
— Ни одного слова; это было задолго до меня, какъ я ни стара.
— Безъ сомнѣнія, это такъ и должно было быть; но былъ ли дядя когда-нибудь суевѣренъ или склоненъ къ фантастическому?
Мельмотъ долженъ былъ привести нѣсколько синонимовъ этихъ выраженій, прежде чѣмъ былъ понятъ. Когда, наконецъ, это случилось, онъ получилъ простой и рѣшительный отвѣтъ.
— Нѣтъ, никогда, никогда! Когда его милость, зимою, сидѣлъ въ кухнѣ? чтобы не жечь огня въ своей комнатѣ, онъ никогда не могъ выносить болтовни старыхъ женщинъ, отъ времени до времени, заходившихъ въ кухню закурить трубку. Онъ такъ сердился на ихъ суевѣрную безсмыслицу, что онѣ принуждены были курить молча, не имѣя развлеченія разсуждать при этомъ шепотомъ о ребенкѣ, который, отъ дурного глазу, въ теченіе дня, казался маленькимъ и хромымъ, а по ночамъ уходилъ плясать съ нечистой силой на вершинѣ сосѣдней горы, куда его вызывали звуками волынки, раздававшимися у двери хижины, неизмѣнно каждую ночь.
Мысли Мельмота отъ этого разсказа приняли болѣе мрачный оттѣнокъ. Если его дядя не былъ суевѣренъ, то, быть можетъ, на его совѣсти лежало какое-нибудь преступленіе, или, быть можетъ, его странная внезапная смерть и даже ужасныя видѣнія, предшествовавшія ей, происходили отъ какого-нибудь зла, причиненнаго имъ, благодаря его алчности, какой-нибудь вдовѣ или сиротѣ? Осторожно, обиняками, онъ сдѣлалъ женщинѣ нѣсколько вопросовъ на этотъ счетъ. Но отвѣты ея вполнѣ оправдывали покойнаго.
— Онъ былъ человѣкъ, говорила она, — съ жесткой рукой и жесткимъ сердцемъ, но онъ никому не дѣлалъ зла. Онъ скорѣе бы согласился, чтобы весь свѣтъ умеръ съ голоду, чѣмъ обмануть кого-нибудь, хотя на одинъ фартингъ.
Послѣдняя надежда Мельмота была пригласить Бидди Бреннигенъ, которая еще оставалась въ домѣ, и отъ которой онъ разсчитывалъ услышать странную исторію, извѣстную, по словамъ старой экономки, въ ихъ семьѣ. Сивилла пришла и, представившись Мельмоту, посмотрѣла на него взглядомъ, въ которомъ смѣшивались рабская покорность и повелительность — результатъ привычки ея жизни, которая была поперемѣннымъ униженіемъ, нищенствомъ и дерзкимъ обманомъ. При первомъ появленіи, она остановилась у двери, присѣла съ почтительной миной и произнесла какой-то звукъ, который, вѣроятно, долженъ былъ быть доброжелательнымъ, но, благодаря рѣзкому тону и страшной наружности, казался проклятіемъ. Когда ее спросили о семейномъ преданіи, она тотчасъ же вскочила съ мѣста, и фигура ея какъ будто стала больше, подобно Алекто Виргилія, которая въ одинъ мигъ изъ слабой старушки превращается въ угрожающую фурію. Она медленно прошлась по комнатѣ, усѣлась, или, скорѣе, скорчилась у камина, вытянула свою костлявую и морщинистую руку по направленію къ огню и долгое время кивала головой, прежде чѣмъ начала говорить. Когда она кончила, Мельмотъ съ удивленіемъ подумалъ о томъ умственномъ состояніи, до котораго его довели послѣднія странныя обстоятельства, онъ удивлялся тому, что выслушивалъ, съ измѣняющимся возрастающимъ волненіемъ, въ которомъ смѣшивались и интересъ, и любопытство, и ужасъ, такую дикую и невѣроятную сказку. Подъ конецъ, онъ покраснѣлъ отъ своего легкомыслія и не могъ одолѣть своего смущенія. Результатомъ этого впечатлѣнія явилось рѣшеніе посѣтить таинственную комнату, и разсмотрѣть рукопись въ ту же ночь.
Однако, это рѣшеніе невозможно было осуществить тотчасъ же, потому что, когда онъ потребовалъ свѣчей, экономка призналась, что послѣднія были сожжены у гроба его милости; босоногій мальчикъ былъ посланъ достать свѣчей въ сосѣдней деревнѣ, хотя бы цѣною жизни, и, кстати, попросить у кого-нибудь пару подсвѣчниковъ.
— Развѣ въ домѣ нѣтъ подсвѣчниковъ? спросилъ Мельмотъ.
— Есть, но теперь не время открывать старый сундукъ, гдѣ они уложены на самомъ днѣ, а изъ мѣдныхъ подсвѣчниковъ, которые въ домѣ, у одного нѣтъ верхушки, а у другого нѣтъ дна.
— Такъ куда же вы вставляли свѣчи? сшфосилъ Мельмотъ.
— Я ихъ втыкала въ картофелину, отвѣтила экономка.
Итакъ, мальчикъ, цѣною жизни, былъ отправленъ за свѣчами, а Мельмотъ, къ концу вечера, былъ предоставленъ своимъ размышленіямъ.
Это былъ вечеръ, пригодный для размышленій, и Мельмотъ имѣлъ время предаться имъ, пока вернулся посланный. Погода была холодная и пасмурная; тяжелыя облака предвѣщали продолжительные и скучные осенніе дожди; облако за облакомъ тянулись, какъ темныя знамена приближающагося непріятеля, несущаго съ собою разрушеніе. Когда Мельмотъ прислонился къ окну, котораго полуразрушенная рама и стекла, состоявшія изъ осколковъ, колебались отъ каждаго порыва вѣтра, его взглядъ ничего не встрѣчалъ, кромѣ безотраднаго зрѣлища пустыннаго сада, — стѣнъ въ развалинахъ, дорожекъ, поросшихъ травой, которая даже не была зеленою, низкорослыхъ, поломанныхъ, безлистныхъ деревьевъ и роскошныхъ порослей крапивы и сорныхъ травъ, поднимавшихъ свои неприглядныя верхушки тамъ, гдѣ нѣкогда были цвѣты, при чемъ все это волновалось и нагибалось въ причудливыхъ и некрасивыхъ формахъ, когда вѣтеръ проносился надъ ними. Это была зелень кладбища, садъ смерти. Онъ искалъ въ комнатѣ облегченія отъ тяжелаго чувства, но ничто не привлекало его взгляда. Деревянныя панели стѣнъ почернѣли отъ грязи и во многихъ мѣстахъ треснули и обвалились; ржавая рѣшетка камина такъ давно не видѣла огня, что, казалось, только черный дымъ могъ бы появиться между ея потемнѣвшими перекладинами; въ грязныхъ стульяхъ тростниковыя сидѣнья провалились и кожаныя выказывали волосъ, торчавшій около истертыхъ краевъ, а гвозди, хотя и оставались на своихъ мѣстахъ, уже не могли болѣе сдерживать покрышку, которую нѣкогда прикрѣпляли; на каминѣ, потемнѣвшемъ болѣе отъ времени, чѣмъ отъ дыму, единственное украшеніе составляли пара щипцовъ, истрепанный календарь 1750 г., часы, остановившіеся потому, что ихъ никогда не чинили, и заржавленное ружье безъ замка. Неудивительпо, что зрѣлище этого разрушенія обратило Мельмота вновь къ его мыслямъ, какъ онѣ ни были неспокойны и неутѣшительны. Онъ припомнилъ разсказъ сивиллы, слово за словомъ, съ видомъ человѣка, изслѣдующаго нѣчто, не подлежащее сомнѣнію, и пытающагося опровергнуть самого себя.
«Первый изъ Мельмотовъ, говорила она, основавшійся въ Ирландіи, былъ офицеръ Кромвелевской арміи, получившій земельный участокъ, конфискованный у ирландской фамиліи, приверженной королю. Старшій братъ этого человѣка отправился за границу и оставался такъ долго на континентѣ, что его семья утратила всякое воспоминаніе о немъ. Это воспоминаніе не поддерживалось ея привязанностью, потому что о путешественникѣ получались странныя извѣстія. О немъ говорили, что онъ (подобно „проклятому колдуну“ великому Глендоверу) занимался какими-то странными, таинственными дѣлами.
Слѣдуетъ припомнить, что въ этомъ періодѣ, и даже въ позднѣйшемъ, вѣра въ астрологію и въ колдовство была весьма распространена. Уже въ концѣ царствованія Карла II, Драйденъ вычислилъ гороскопъ своего сына Чарльза; забавныя книги Гленвиля встрѣчались повсюду, а Дельріо и Віерусъ были такъ популярны, что даже одинъ драматическій писатель (Шедуэль) приводилъ изъ нихъ многочисленныя цитаты, въ примѣчаніяхъ къ своей курьезной комедіи о Ланкаширскихъ вѣдьмахъ. Разсказываютъ, что, въ теченіе своей жизни, Мельмотъ посѣтилъ однажды свою семью; хотя онъ уже долженъ былъ быть довольно преклонныхъ лѣтъ, но, къ удивленію семьи, онъ не казался старше даже однимъ годомъ, чѣмъ тогда, когда она видѣла его въ послѣдній разъ. Посѣщеніе его было непродолжительнымъ; онъ ничего не говорилъ ни о прошломъ, ни о будущемъ, и семья ни о чемъ не разспрашивала его. Разсказывали, что ей было нѣсколько не по себѣ въ его присутствіи. При своемъ отъѣздѣ, онъ оставилъ ей эту картину (ту самую, какую Мельмотъ видѣлъ въ таинственной комнатѣ, помѣченную 1646 годомъ), и въ семьѣ болѣе его не видѣли. Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ того, нѣкто, пріѣхавшій изъ Англіи, прибылъ въ домъ Мельмота, отыскивая путешественника, и выказывая самое необычайное и непреодолимое стремленіе получить о немъ какія-либо свѣдѣнія. Семья Мельмота ничего не могла ему сообщить и, послѣ нѣсколькихъ дней безпокойнаго развѣдыванія и волненія, это лицо уѣхало, оставивъ, по забывчивости или намѣренно, рукопись, содержавшую крайне странное описаніе обстоятельствъ, въ которыхъ оно встрѣтилось съ Джономъ Мельмотомъ-путешественникомъ (какъ его называли).
Рукопись и портретъ сохранились, и объ оригиналѣ послѣдняго ходилъ слухъ, что онъ еще живъ и часто показывался въ Ирландіи, даже до нынѣшняго столѣтія; но онъ ни разу не появлялся иначе, какъ передъ приближеніемъ смерти кого-нибудь изъ семьи, и даже лишь въ томъ случаѣ, когда дурныя страсти или привычки умирающаго набрасывали на его предсмертные часы какую-то таинственную и страшную тѣнь.
Поэтому нельзя было считать благопріятнымъ предзнаменованіемъ, для загробной жизни покойнаго Мельмота, дѣйствительное или кажущееся посѣщеніе его этой необыкновенной личностью, въ предсмертный часъ».
Таковы были свѣдѣнія, сообщенныя Бидди Бреннигенъ, къ которымъ она прибавила собственное, торжественно выраженное убѣжденіе, что у Джона Мельмота — путешественника до сихъ поръ не перемѣнился ни одинъ волосъ на головѣ и не измѣнился ни одинъ мускулъ на лицѣ. Она знаетъ людей, видавшихъ его и готовыхъ клятвой подтвердить свое свидѣтельство, если бы это понадобилось. Никто не слыхалъ его голоса, не видалъ, чтобы онъ ѣлъ или входилъ въ другое жилище, кромѣ дома своей семьи. Въ заключеніе, она высказала, что, и по ея мнѣнію, послѣднее его появленіе не предвѣщаетъ ничего хорошаго ни живому, ни умершему.
Джонъ все еще раздумывалъ обо всемъ этомъ, когда были принесены свѣчи. Не обращая вниманія на блѣдность лицъ и предостерегающій шепотъ окружающихъ, онъ съ рѣшимостью вошелъ въ комнату, заперъ дверь и приступилъ къ поискамъ рукописи. Она вскорѣ была найдена, такъ какъ указанія стараго Мельмота были вполнѣ ясны, и Джонъ хорошо ихъ помнилъ. Рукопись, старая, изодранная и выцвѣтшая, была снята съ той самой полки, на которой, согласно указанію, должна была находиться. Руки Мельмота были такъ же холодны, какъ руки его мертваго дяди, когда онъ извлекъ скоробленныя листы изъ ихъ убѣжища. Онъ сѣлъ читать; во всемъ домѣ было мертвое молчаніе. Мельмотъ задумчиво посмотрѣлъ на свѣчи, снялъ нагорѣвшую свѣтильню и все-таки находилъ, что онѣ горятъ тускло (быть можетъ, ему казалось, что онѣ горятъ голубоватымъ пламенемъ, но онъ въ этомъ не признавался себѣ). Несомнѣнно только, что онъ часто мѣнялъ положеніе и охотно бы мѣнялъ мѣста, еслибы въ комнатѣ было болѣе одного стула.
Онъ погрузился на нѣсколько минутъ въ какое-то унылое забвеніе окружающаго, пока звукъ часовъ, бившихъ двѣнадцать, не заставилъ его опомниться: это былъ единственный звукъ, какой онъ слышалъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, а звуки, производимые неодушевленными предметами, въ то время, когда все живое вокругъ насъ погружено въ мертвое безмолвіе, оказываютъ необыкновенно зловѣщее дѣйствіе. Джонъ посмотрѣлъ на рукопись съ нѣкоторымъ отвращеніемъ, открылъ ее, остановился надъ первыми строками, и, слыша свистъ вѣтра кругомъ опустѣлаго дома и унылый звукъ дождя о расшатанное окно, пожелалъ — чего же онъ могъ пожелать? — пожелалъ, чтобы шумъ вѣтра былъ менѣе печальнымъ и шумъ дождя — менѣе однообразнымъ. Ему можно это простить: было уже за полночь, и на десять миль въ окружности не было ни одного бодрствующаго человѣческаго существа, кромѣ него, когда онъ началъ чтеніе рукописи.
ГЛАВА III.
правитьPlinius.
Рукопись была выцвѣтшей и истрепанной болѣе всякой другой, когда-либо искушавшей терпѣніе читателя. Самъ Михаэлисъ, разобравшій предполагаемый автографъ св. Марка въ Венеціи, никогда не подвергался большему испытанію. Мельмотъ часто въ силахъ былъ прочесть не болѣе одной фразы то здѣсь, то тамъ. Писавшій эту рукопись былъ, повидимому, англичанинъ, по имени Стентонъ, путешествовавшій за границей вскорѣ послѣ Реставраціи. Путешествіе тогда не было соединено съ удобствами, созданными новѣйшими усовершенствованіями; ученые и литераторы, просвѣщенные, праздные и любопытные люди путешествовали по континенту цѣлые года, подобно Тому Корвату, и, тѣмъ не менѣе, изъ скромности, по возращеніи, называли результаты своихъ многочисленныхъ наблюденій и трудовъ только «замѣтками» и «набросками».
Стентонъ, около 1676 г., былъ въ Испаніи; какъ и большинство путешественниковъ этого вѣка, онъ былъ человѣкъ литературно образованный, просвѣщенный и любознательный, но не зналъ языка страны и пробирался изъ одного монастыря въ другой, отыскивая то, что называлось «гостепріимствомъ». Это значило, что онъ получалъ столъ и помѣщеніе съ условіемъ выдержать диспутъ на латинскомъ языкѣ по какому-нибудь теологическому или метафизическому вопросу, съ какимъ-либо монахомъ, который пожелалъ бы выступить въ качествѣ его противника. Но такъ какъ теологія была католической, а метафизика Аристотелевской, Стейтонъ иногда предпочиталъ жалкую сельскую гостиницу, изъ которой, однако, приходилось ему бѣжать отъ грязи и голода. Хотя его достопочтенные антагонисты всегда обличали его вѣру и, даже послѣ пораженія, утѣшали себя увѣренностью, что ему предстоятъ адскія мученія, какъ еретику и какъ англичанину, они все-таки должны были признать, что его латынь безукоризненна и его логика неотразима; въ большинствѣ случаевъ ему дозволялось пользоваться съ миромъ ужиномъ и сномъ. Но не такова, была его судьба, ночью на 17 Августа 1677 года, когда онъ оказался на равнинахъ Валенсіи, покинутый трусливымъ проводникомъ, который, будучи испуганъ видомъ креста, воздвигнутаго въ воспоминаніе убійства, незамѣтно соскользнулъ со своего мула, крестясь на каждомъ шагу, скрылся отъ еретика и оставилъ Стентона среди ужасовъ приближающейся бури и опасностей невѣдомой страны. Возвышенная и вмѣстѣ съ тѣмъ мягкая красота окружающей мѣстности наполняла душу Стентона восхищеніемъ, и онъ отдавался ему, какъ обыкновенно дѣлаютъ англичане, въ глубокомъ молчаніи.
Великолѣпные остатки двухъ династій, когда-то царствовавшихъ здѣсь, развалины римскихъ дворцовъ и мавританскихъ крѣпостей, окружали его и возвышались надъ нимъ. Темныя и тяжелыя грозовыя тучи, медленно надвигавшіяся, казались саваномъ этихъ призраковъ изчезнувшаго величія; онѣ приближались, но еще ничего не скрывали и не подавляли, какъ будто сама природа была проникнута благоговѣніемъ передъ властью человѣка. Между тѣмъ, далеко внизу, прелестныя долины Валенсіи краснѣли и пылали въ торжественномъ свѣтѣ солнечнаго заката, подобно невѣстѣ, принимающей послѣдній горячій поцѣлуй жениха передъ наступленіемъ ночи. Стентонъ осмотрѣлся кругомъ. Его поражало различіе между архитектурой римлянъ и мавровъ. Отъ первыхъ оставались развалины театровъ и мѣстъ общественныхъ собраній; послѣдніе оставили лишь развалины крѣпостей, замуравленныхъ и укрѣпленныхъ сверху до низу, гдѣ не было ни одного отверстія, куда могло бы войти веселье, а были только отверстія для стрѣлъ; все говорило о военной силѣ и деспотическомъ угнетеніи, доведенныхъ до крайнихъ предѣловъ. Такой контрастъ могъ бы показаться занимательнымъ для философа, и онъ могъ бы отдаться размышленію, что древніе греки и римляне, будучи дикарями (какъ разсуждаетъ д-ръ Джонсонъ, по мнѣнію котораго всѣ народы, незнающіе книгопечатанія, должны быть названы дикарями, что, безъ сомнѣнія, вполнѣ справедливо), были, однако, дикарями удивительными для своего времени, потому что они одни оставили слѣды своего пониманія изящнаго и пріятнаго въ завоеванныхъ ими странахъ, въ видѣ великолѣпныхъ театровъ, храмовъ и купаленъ, тогда какъ другія шайки дикарей ничего не оставляли послѣ себя, кромѣ слѣдовъ неукротимаго стремленія къ власти. Такъ размышлялъ Стентонъ, видя передъ собой рѣзкія очертанія, хотя и затѣненныя темными тучами, громаднаго скелета римскаго амфитеатра, съ его сводчатыми гигантскими колоннадами, то пропускавшими лучъ свѣта, то сливавшимися съ пурпуровой грозовой тучей; когда онъ переставалъ смотрѣть на эту картину, передъ нимъ возвышалась прочная и тяжелая масса мавританской крѣпости, между непроницаемыми стѣнами которой не пробивалось ни одного проблеска свѣта: это было олицетвореніе силы темной, уединенной, непобѣдимой. Стентонъ позабылъ о своемъ трусливомъ проводникѣ, о своемъ уединеніи, объ опасности, какою угрожали ему приближающаяся буря и негостепріимная страна, гдѣ его имя и родина могли заставить закрыться передъ нимъ каждую дверь и гдѣ каждый ударъ грома могъ быть приписанъ дерзкому вторженію еретика въ жилище «древняго христіанина», какъ неразумно называютъ себя испанскіе католики, чтобы обозначить различіе между ними и крещеными маврами. Все это было забыто въ созерцаніи торжественнаго и устрашающаго зрѣлища, въ которомъ свѣтъ боролся съ тьмою, при чемъ тьмѣ грозилъ свѣтъ еще болѣе страшный, осуществлявшій свою угрозу въ видѣ темно-синей, массивной тучи, несшейся въ воздухѣ, подобно ангелу-разрушителю, вооруженному стрѣлою, поправленіе которой оставалось зловѣщимъ и неопредѣленнымъ. Но онъ вышелъ изъ забвенія этихъ мѣстныхъ и незначительныхъ опасностей, когда увидалъ первый блескъ молніи, широкой и красной, какъ знамена нападающей арміи, девизомъ которой служитъ «горе побѣжденнымъ», когда онъ увидалъ, какъ развалины римской башни разсыпались въ прахъ, при чемъ расколотые камни покатились съ горы и упали у ногъ его. Стентонъ стоялъ блѣдный, ожидая, что его призоветъ Сила, въ глазахъ Которой пирамиды, дворцы и черви, создавшіе ихъ своими трудами, быть можетъ, одинаково достойны презрѣнія; онъ стоялъ спокойно и нѣсколько мгновеній ощущалъ въ себѣ вызовъ, обращенный къ опасности, какой порождаетъ сама опасность, когда мы встрѣчаемъ ее, какъ физическаго врага, и желаемъ отъ нея самаго худшаго, чувствуя, что это худшее, быть можетъ, окажется, въ концѣ концовъ, лучшимъ для насъ. Онъ стоялъ и видѣлъ, какъ другая молнія блеснула своимъ яркимъ, короткимъ и злобнымъ взглядомъ надъ развалинами древняго могущества и надъ пышностью свѣжей растительности. Какъ страненъ былъ контрастъ между остатками искусства, навсегда погибшими, и произведеніями природы, всегда возобновляющимися. (И для какой цѣли они возобновляются, если не для того, чтобы посмѣяться надъ легко разрушающимися памятниками, которые человѣкъ напрасно старается воздвигать, соперничая съ природой). Сами пирамиды когда-нибудь разрушатся, но трава, растущая между ихъ разползшимися камнями, будетъ возрождаться изъ года въ годъ. Стентонъ думалъ объ этомъ, когда его мысли вдругъ остановились при видѣ двоихъ людей, несущихъ трупъ молодой и, повидимому, весьма миловидной дѣвушки, которая была убита молніей. Стентонъ приблизился и услышалъ, какъ несущіе повторяли: «Никого нѣтъ здѣсь, кто бы пожалѣлъ о ней». То-же повторяли еще какіе-то голоса, тогда какъ двое другихъ несли на рукахъ почернѣвшее тѣло мужчины, бывшаго еще недавно прекраснымъ и привлекательнымъ. Убитые любили другъ друга, и онъ былъ обожженъ молніей въ ту минуту, когда пытался защитить дѣвушку. Когда эти люди готовились унести тѣла, къ нимъ подошелъ какой-то человѣкъ, такимъ спокойнымъ шагомъ и съ такимъ видомъ, какъ будто онъ одинъ не сознавалъ опасности и былъ недоступенъ страху; посмотрѣвъ на нихъ въ теченіе нѣкотораго времени, онъ разразился смѣхомъ столь громкимъ, дикимъ и продолжительнымъ, что крестьяне, пораженные такимъ же ужасомъ, какъ при звукѣ грома, пустились оттуда почти бѣгомъ, унося съ собою тѣла. Даже страхъ Стентона уступилъ мѣсто удивленію и, обратившись къ чужеземцу, который продолжалъ стоять на томъ же мѣстѣ, онъ спросилъ о причинѣ такого поруганія человѣческихъ чувствъ. Чужеземецъ, медленно повернувшись и показавъ наружность, которая… (здѣсь нѣсколько строкъ рукописи невозможно было разобрать), сказалъ по-англійски… (здѣсь слѣдовалъ длинный пропускъ, и слѣдующее мѣсто, которое можно было прочесть, и которое, повидимому, служило продолженіемъ разсказа, было только обрывкомъ.)
Ужасъ этой ночи заставилъ Стентона обратиться въ усиленнаго и неотступнаго просителя; рѣзкій голосъ старухи, повторявшій — «еретика, англичанина, ни за что! Матерь Божія, защити насъ! — Прочь сатана!», вмѣстѣ съ хлопаньемъ ставня (какіе употребительны въ Валенсіи), который она то открывала, чтобы излить потокъ ругательствъ, то опять закрывала, когда молнія сверкала черезъ скважины, — все это не могло принудить его отказаться отъ настойчивой просьбы, чтобы его впустили въ домъ, такъ какъ въ такую ночь всѣ мелкія, мѣстныя страсти должны были бы уступить благоговѣйному чувству страха передъ Силой, посылавшей эти ужасы, и чувству состраданія ко всѣмъ, подвергавшимся этимъ послѣднимъ. Но Стентонъ чувствовалъ, что въ восклицаніяхъ старухи заключалось нѣчто большее, чѣмъ ханжество простого человѣка: въ нихъ былъ особый и личный страхъ передъ англичаниномъ. Онъ угадывалъ истину, но это не уменьшало энергіи его . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Домъ былъ прекрасный и просторный, но меланхолическій видъ запустѣнія. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . По стѣнамъ стояли скамьи, но некому было сидѣть на нихъ; столы были разставлены тамъ, гдѣ прежде была зала, но, повидимому, никто не собирался вокругъ нихъ уже многіе годы; часы били внятно, но ихъ звукъ не терялся въ голосахъ веселья или работы: время возвѣщало о себѣ одному только безмолвію; камины были черны отъ угольевъ, давно уже сгорѣвшихъ; фамильные портреты имѣли такой видъ, какъ будто они были единственными хозяевами замка; казалось, они говорили изъ своихъ истлѣвающихъ рамъ: «некому смотрѣть на насъ». Гулъ шаговъ Стентона и его слабаго путеводителя былъ единственнымъ звукомъ, слышавшимся между раскатами грома, зловѣщій грохотъ котораго все еще продолжался, но съ большими промежутками, при чемъ каждый ударъ походилъ на ропотъ жестоко страдающаго сердца. Когда они проходили тамъ, послышался крикъ. Стентонъ остановился, и страшныя картины опасностей, которымъ путешественники на континентѣ подвергаются въ покинутыхъ и уединенныхъ жилищахъ, пришли ему на умъ. «Не обращайте вниманія», сказала старушка, свѣтя ему маленькой тусклой лампой; — "это онъ только . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Старушка, удостовѣрившись изъ личнаго освидѣтельствованія, что ея англійскій гость, если онъ былъ даже самъ дьяволъ, не имѣлъ ни роговъ, ни копытъ, ни хвоста, что онъ могъ осѣнить себя крестнымъ знаменіемъ, безъ всякаго измѣненія своей наружности, и что, когда онъ говорилъ, изъ его рта не показывалось сѣрнаго пламени, начала ободряться и, подъ конецъ, приступила къ своему разсказу, который, при всемъ утомленіи и упадкѣ духа Стентона, былъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Всѣ препятствія были теперь устранены; родители и родственники дали, наконецъ, свое согласіе, и молодая чета была соединена. Никогда не видали болѣе привлекательной пары: они казались ангелами, которые лишь предупредили на нѣсколько лѣтъ свой небесный и вѣчный союзъ. Бракосочетаніе было отпраздновано съ большой пышностью, и, чрезъ нѣсколько дней послѣ того, былъ устроенъ пиръ въ той самой комнатѣ съ деревянными панелями, въ которой вы пріостановились, потому что она поразила васъ своимъ унылымъ видомъ. Въ этотъ вечеръ она была увѣшана богатыми коврами, изображавшими подвиги Сида, въ особенности сожженіе нѣсколькихъ мавровъ, не захотѣвшихъ отречься отъ своей проклятой вѣры. Мученія ихъ были прекрасно изображены: они корчились и кричали, и слово «Магометъ, Магометъ!» выходило изъ ихъ рта, именно такъ, какъ они звали его, погибая въ огнѣ, — вы почти могли слышать ихъ крики. На дальнемъ концѣ комнаты, подъ великолѣпнымъ балдахиномъ, надъ которымъ находился образъ Пречистой Дѣвы, сидѣла донна Изабелла де Кардеса, мать невѣсты, и рядомъ съ нею донна Инеса, невѣста; женихъ сидѣлъ напротивъ нея, и хотя они не говорили другъ съ другомъ, но глаза ихъ, медленно поднимавшіеся и тотчасъ же опускавшіеся (глаза, умѣвшіе смущаться), возвѣщали другъ другу чудную тайну ихъ блаженства. Донъ Педро де-Кардоса собралъ большое общество въ честь свадьбы своей дочери; между приглашенными былъ англичанинъ, по имени Мельмотъ-путешественникъ; никто не зналъ, кто привелъ его туда. Онъ сидѣлъ молча, подобно остальнымъ, между тѣмъ, какъ гостямъ подавали питье и обсахаренныя вафли. Ночь была чрезвычайно тепла, и мѣсяцъ сверкалъ, какъ солнце, надъ развалинами Сагупта; вышитыя занавѣси у оконъ тяжело хлопали, когда вѣтеръ дѣлалъ напрасныя усилія приподнять ихъ, и затѣмъ падали опять.
(Въ рукописи встрѣтился новый пропускъ, но его вскорѣ можно было возстановить).
"Общество разсѣялось по многочисленнымъ аллеямъ сада; женихъ и невѣста бродили по одной изъ аллей, гдѣ прелестный ароматъ апельсинныхъ деревьевъ смѣшивался съ запахомъ цвѣтущихъ миртъ. По своемъ возвращеніи въ залу, они оба спросили: «Слышали ли гости очаровательные звуки, которые пронеслись по саду передъ тѣмъ, какъ имъ оставить его?» Никто не слыхалъ этихъ звуковъ. Они выразили свое удивленіе. Англичанинъ не выходилъ изъ залы; говорили, что онъ улыбался съ особеннымъ и необыкновеннымъ выраженіемъ, когда было сдѣлано это замѣчаніе. Его молчаніе было замѣчено и раньше, но оно приписывалось незнанію испанскаго языка, которое испанцами оставляется безъ вниманія. Разговоръ о музыкѣ не возобновлялся, пока гости не усѣлись за ужинъ; тогда донна Инеса и ея молодой супругъ, обмѣнявшись улыбкою пріятнаго удивленія, воскликнули, что они слышатъ опять прелестные звуки, носящіеся вокругъ нихъ. Гости прислушивались, но никто не могъ ничего разслышать; каждый почувствовалъ въ этомъ что-то необычайное. «Тс…» произносилъ каждый, почти въ одно и то же мгновеніе. Слѣдовало затѣмъ мертвое молчаніе; по напряженнымъ взглядамъ вы могли бы подумать, что всѣ слушаютъ глазами. Это глубокое безмолвіе, не согласовавшееся съ великолѣпіемъ празднества и яркимъ свѣтомъ, распростаняемымъ факелами, которые держали въ рукахъ слуги, производило странное впечатлѣніе; все это общество казалось собраніемъ мертвецовъ. Молчаніе было нарушено, хотя причина общаго изумленія не прекратилась, появленіемъ отца Олавиды, духовника донны Изабеллы, который былъ отозванъ, передъ началомъ пиршества, для напутствованія умирающаго въ одномъ изъ сосѣднихъ домовъ. Это былъ священникъ необыкновенной святости, любимый въ семьѣ и уважаемый въ той мѣстности, гдѣ онъ выказалъ особое искусство и способности въ изгнаніи злого духа; дѣйствительно, онъ обладалъ въ этомъ отношеніи особою силою и гордился своимъ успѣхомъ. Дьяволу никогда не случалось попадаться въ худшія руки, чѣмъ руки о. Олавиды; если злой духъ былъ такъ упоренъ, что сопротивлялся латыни и даже первымъ стихамъ Евангелія св. Іоанна на греческомъ языкѣ, къ чему добрый отецъ прибѣгалъ лишь въ случаяхъ крайнихъ затрудненій, тогда послѣдній обращался къ инквизиціи. Если демоны все еще продолжали упорствовать, можно было видѣть всегда, какъ они выходили изъ бѣсноватыхъ именно въ ту минуту, когда, среди неистовыхъ криковъ, ихъ привязывали къ столбу костра. Нѣкоторые держались даже до тѣхъ поръ, пока пламя окружало ихъ, но и наиболѣе упорные выселялись, когда все было окончено, такъ какъ самъ дьяволъ не можетъ владѣть больше курящейся и слизистой грудой пепла. Такъ слава о. Олавиды распространялась повсюду, и семейство Карлоса употребило необыкновенныя усилія, чтобы имѣть его своимъ духовникомъ, въ чемъ вполнѣ успѣло. Обрядъ, только что совершенный имъ, набросилъ тѣнь на лицо добраго о. Олавиды, но эта тѣнь разсѣялась, когда онъ увидалъ себя среди гостей и присоединился къ нимъ. Ему было очищено мѣсто, и случай привелъ его сидѣть напротивъ англичанина. Когда вино было подано, о. Олавида, будучи человѣкомъ особой святости, приготовился произнести короткую умственную молитву. Вдругъ онъ ощутилъ затрудненіе, задрожалъ и почувствовалъ себя не въ силахъ исполнить свое намѣреніе; поставивъ вино на столъ, онъ отеръ капли, выступившія у него на лбу, рукавомъ своей одежды. Донна Изабелла сдѣлала знакъ слугѣ, и другое вино, высшаго качества, было поднесено ему. Его губы двигались, какъ будто усиливаясь произнести благословеніе надъ напиткомъ и надъ всѣмъ обществомъ, но усиліе опять оказалось тщетнымъ; перемѣна въ его лицѣ была такъ необычайна, что не укрылась ни отъ кого изъ гостей. Онъ чувствовалъ впечатлѣніе, производимое его необычайнымъ видомъ, и пытался уничтожить его, стараясь вновь поднять чашу къ губамъ. Тревога, съ какою общество наблюдало его, была такъ велика, что единственный звукъ, слышавшійся въ этой обширной, многолюдной залѣ, было шуршаніе его рясы, когда онъ пытался еще и еще разъ поднести чашу къ своимъ губамъ, — и напрасно. Гости сидѣли въ молчаливомъ изумленіи. О. Олавида одинъ только не садился; но въ эту минуту всталъ съ своего мѣста англичанинъ, повидимому, рѣшившись устремить въ глаза Олавиды взглядъ, исполненный какого-то особаго очарованія. Олавида попятился, повернулся въ сторону, схвативъ пажа за руку и, наконецъ, на минуту закрывая глаза, какъ будто для того, чтобы избѣгнуть обаянія этого неземного пронизывающаго взгляда (всѣ гости, при первомъ появленіи англичанина, замѣтили, что глаза его испускали страшный неестественный блескъ), воскликнулъ: «Кто здѣсь между нами, кто? Я не могу произнести даже про себя ни одного благословенія, пока онъ здѣсь! Тамъ, гдѣ онъ ступаетъ, земля трескается отъ жара! Тамъ, гдѣ онъ дышетъ — воздухъ превращается въ огонь! Тамъ, гдѣ онъ ѣстъ — пища становится ядомъ! Вездѣ, куда онъ направляетъ свой взглядъ — сверкаетъ молнія! Кто это между нами, кто!?» повторялъ священникъ, теряя силы отъ этихъ заклинаніи. Его капюшонъ опустился и открылъ его голову, гдѣ немногіе волосы, уцѣлѣвшіе около тонзуры, шевелились отъ ужаса; его вытянутыя руки, выступавшія изъ рукавовъ рясы и направленныя въ сторону зловѣщаго чужеземца, напоминали вдохновеннаго прорицателя. Онъ стоялъ, онъ продолжалъ стоять, и англичанинъ спокойно стоялъ противъ него. Всѣхъ окружавшихъ охватывало волненіе, противополагавшееся твердымъ и строгимъ позамъ двухъ противниковъ, молча смотрѣвшихъ другъ на друга. «Кто знаетъ его?» воскликнулъ Олавида, выходя, повидимому, изъ состоянія оцѣпенѣнія. «Кто знаетъ его? Кто привелъ его сюда?»
Всѣ гости отказывались отъ знакомства съ англичаниномъ, и каждый спрашивалъ шепотомъ другого — кто привелъ его сюда?
Тогда о. Олавида сталъ указывать рукой на каждаго изъ гостей и спрашивать его лично: «Знаете вы его?» — «Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!» съ силою повторялъ каждый. "Но я знаю его, " проговорилъ Олавида, «по этимъ холоднымъ каплямъ!», и онъ вытеръ ихъ, — «по этимъ судорогамъ въ суставахъ!», и онъ попробовалъ перекреститься, и не могъ этого сдѣлать. Онъ возвысилъ голосъ и заговорилъ, съ видимо возрастающимъ усиліемъ: «Этимъ хлѣбомъ и виномъ, которые его присутствіе превращаетъ въ вещество столь же нечистое, какъ пѣна на губахъ умирающаго Іуды, я заклинаю его выйти вонъ! Онъ… онъ…» и Олавида наклонился впередъ и посмотрѣлъ на англичанина съ выраженіемъ, которому, смѣсь ярости, ненависти и страха придавали нѣчто ужасное. Всѣ гости встали при этихъ словахъ; общество представляло теперь двѣ странныя группы — изумленныхъ гостей, собравшихся вмѣстѣ и повторявшихъ: «Кто? Что онъ такое?», а съ другой стороны, англичанина, стоявшаго неподвижно, и Олавиды, который упалъ мертвымъ, указывая на него.
Тѣло было вынесено въ другую комнату, и исчезновеніе англичанина оставалось незамѣченнымъ, пока общество не вернулось въ залу. Всѣ засидѣлись до поздняго часа, разговаривая объ этомъ необыкновенномъ событіи, и, наконецъ, рѣшились не уходить изъ этого дома, чтобы злой духъ (они признавали имъ англичанина) не позволилъ себѣ какого-либо издѣвательства надъ тѣломъ, нетерпимаго для католика, тѣмъ болѣе, что о. Олавида скончался безъ христіанскаго напутствія. Едва только это похвальное рѣшеніе было принято, какъ всѣхъ подняли крики ужаса и предсмертной муки, раздавшіеся изъ комнаты новобрачныхъ, куда они удалились.
Отецъ и за нимъ всѣ гости бросились къ дверямъ комнаты. Когда дверь была открыта, они увидали новобрачную мертвою въ рукахъ ея молодаго супруга.
Разсудокъ никогда къ нему не возвращался; семья покинула замокъ, сдѣлавшійся предметомъ ужаса, вслѣдствіе столькихъ несчастій. Одну комнату въ немъ до сихъ поръ занимаетъ несчастный безумецъ; это его крики вы слышали, когда проходили по опустѣлымъ покоямъ. Онъ почти всегда молчитъ въ теченіе дня, но въ полночь вскрикиваетъ страшно пронзительнымъ, почти нечеловѣческимъ, голосомъ: «Они идутъ! они идутъ!» и затѣмъ погружается въ глубокое молчаніе.
Погребеніе о. Олавиды сопровождалось необычайнымъ обстоятельствомъ. Его хоронили въ сосѣднемъ монастырѣ, и репутація его святости, въ связи съ интересомъ, вызваннымъ его странною смертью, собрала множество народа на погребальную церемонію. Надгробная проповѣдь была произнесена монахомъ, славившимся своимъ краснорѣчіемъ и избраннымъ для этой цѣли. Чтобы усилить впечатлѣніе проповѣди, тѣло, съ непокрытымъ лицомъ, было выставлено въ придѣлѣ, на высокомъ катафалкѣ. Монахъ говорилъ на текстъ одного изъ пророковъ: «Смерть вошла въ наши дворцы». Онъ распространялся о смертности человѣка, для котораго приближеніе конца, внезапное или медленное, одинаково ужасно. Онъ говорилъ о превратности царствъ съ большимъ краснорѣчіемъ и ученостью, но это, повидимому, не производило большого впечатлѣнія на его слушателей. Онъ приводилъ различныя мѣста изъ житій святыхъ, гдѣ описывается слава мученичества и мужества тѣхъ, которые истекали кровью и горѣли въ огнѣ за Христа и Его Мать, но слушатели все ждали чего-то, что еще больше должно было растрогать ихъ. Когда онъ заговорилъ съ силой и негодованіемъ о тиранахъ, кровавое преслѣдованіе которыхъ заставляло страдать этихъ святыхъ людей, его слушатели на минуту пришли въ движеніе, потому что всегда легче возбудить страсть, чѣмъ нравственное чувство. Но когда онъ заговорилъ объ умершемъ и указалъ жестомъ, полнымъ преувеличенной страстности на тѣло, холодное и неподвижное, зрѣніе всѣхъ обратилось на него и слухъ сдѣлался внимательнымъ. Даже влюбленные, которые, дѣлая видъ, что окунаютъ пальцы въ святую воду, обмѣниваются записками, прервали на время свою интересную бесѣду и стали прислушиваться къ словамъ проповѣдника. Онъ говорилъ съ большой энергіей о добродѣтеляхъ покойнаго, который, по его словамъ, находился подъ особымъ покровительствомъ Пресвятой Дѣвы; онъ перечислилъ потери, какія его кончина должна будетъ принести братству, къ которому, онъ принадлежалъ, обществу и католической религіи вообще; онъ даже обратился къ Богу по этому случаю. «За что, о, Боже! воскликнулъ онъ, Ты такъ наказалъ насъ! За что Ты отнялъ отъ нашего лицезрѣнія этого славнаго праведника? За что, о, Боже, отнялъ Ты его отъ насъ»? Вдругъ глухой и низкій голосъ изъ среды братства отвѣтилъ: «Потому что онъ заслуживалъ своей участи». Шепотъ одобренія, какимъ братство встрѣтило это восклицаніе, отчасти заглушилъ странный перерывъ; хотя въ непосредственной близости заговорившаго чувствовалось нѣкоторое движеніе, остальные продолжали винмательно прислушиваться. «Что, заговорилъ опять проповѣдникъ, указывая на тѣло, что распростерло тебя здѣсь, служитель Бога?» — «Гордость, невѣжество и страхъ», отвѣтилъ тотъ же голосъ, еще болѣе потрясающимъ тономъ. Тогда произошло общее смятеніе. Проповѣдникъ остановился, и разомкнувшійся кругъ монаховъ обнаружилъ одного изъ нихъ, принадлежавшаго къ этому монастырю.
Послѣ того, какъ были употреблены всѣ обычные способы увѣщаніи, внушеній и исправленій, и епископъ-діоцеза, который, будучи извѣщенъ объ этихъ чрезвычайныхъ обстоятельствахъ, лично посѣтилъ монастырь и напрасно пытался добиться объясненій отъ строптиваго монаха, было рѣшено въ экстренномъ засѣданіи предать послѣдняго власти Инквизиціи. Онъ обнаружилъ сильный ужасъ, когда это рѣшеніе было ему объявлено, и предложилъ еще разъ повторить все, что онъ могъ разсказать по поводу смерти о. Олавиды. Однако, его смиреніе и повтореніе предложенія полной исповѣди оказались уже несвоевременными: онъ былъ предоставленъ въ руки Инквизиціи. Протоколы засѣданій этого судилища рѣдко становятся извѣстными, по существуетъ тайное сообщеніе (за правдивость котораго я не принимаю на себя отвѣтственности) о томъ, что онъ тамъ открылъ и перенесъ. При первомъ допросѣ, онъ изъявилъ желаніе разсказать все, что можетъ. Ему было объяснено, что этого недостаточно, что онъ долженъ разсказать все, что знаетъ.
«Почему обнаружили вы такой ужасъ на погребеніи о. Олавиды?» — «Каждаго ужасала и печалила смерть этого почтеннаго духовнаго лица. Если бы я поступилъ иначе, это могло бы быть признано доказательствомъ моей виновности». «Зачѣмъ прерывали вы проповѣдника такими необычайпыми восклицаніями?» — На этотъ вопросъ не послѣдовало отвѣта. «Зачѣмъ отказываетесь вы объяснить значеніе этихъ восклицаніи?» — И этотъ вопросъ остался безъ отвѣта. «Зачѣмъ упорствуете вы въ этомъ своевольномъ и опасномъ молчаніи? Посмотрите, прошу васъ, братъ, на крестъ, висящій на этой стѣнѣ», — и инквизиторъ указалъ на большое черное Распятіе позади кресла, на которомъ онъ сидѣлъ; «одна капля, пролитой Имъ крови можетъ очистить васъ отъ всякаго совершопнаго вами грѣха; по всей этой крови, даже въ соединеніи съ заступничествомъ Царицы Небесной и заслугами всѣхъ мучениковъ, и, мало того, даже съ разрѣшеніемъ папы, не можетъ освободить васъ отъ проклятія, если вы умрете нераскаявшимся грѣшникомъ.» — «Но какой же грѣхъ я совершилъ?» — «Величайшій изъ всѣхъ возможныхъ грѣховъ; вы отказываетесь отвѣчать на вопросы, предлагаемые вамъ въ судилищѣ святѣйшей и милостивѣйшей Инквизиціи; вы не хотите сказать намъ то, что вамъ извѣстно о смерти о. Олавиды.» — «Я уже сказалъ вамъ, что, по мнѣнію моему, онъ погибъ вслѣдствіе невѣжества и самомнѣнія.» — «Какія доказательства можете вы представить въ подтвержденіе этого?» — «Онъ добивался познанія тайны, скрытой отъ человѣка». — «Какая же это была тайна?» — «Возможность узнавать присутствіе или проявленіе нечистой силы.» — «А вы обладаете этой тайной?» Послѣ многихъ колебаній, подсудимый проговорилъ внятнымъ, но слабымъ голосомъ: — «Мой господинъ запрещаетъ мнѣ открыть ее.» — «Если бы вашимъ господиномъ былъ Іисусъ Христосъ, Онъ не запрещалъ бы вамъ повиноваться приказаніямъ или отвѣчать на вопросы Инквизиціи.» — «Я неувѣренъ въ томъ.» При этихъ словахъ послышался общій крикъ ужаса. Затѣмъ допросъ продолжался. «Если вы вѣрили, что Олавида былъ виновенъ въ какихъ-либо занятіяхъ или изслѣдованіяхъ, осуждаемыхъ нашею матерью церковью, почему вы не донесли о немъ Иеквизиціи?» — «Я не вѣрилъ, чтобы его занятія могли приносить ему вредъ; умъ его былъ слишкомъ слабъ; онъ умеръ въ этой борьбѣ,» произнесъ подсудимый съ большою страстностью. — «Слѣдовательно, вы думаете, что нужно силу ума для обладанія этими отвратительными тайнами, въ виду ихъ природы и цѣлей?» — «Нѣтъ, я разумѣю болѣе тѣлесную крѣпость». — "Мы тотчасъ же испробуемъ ее, " произнесъ одинъ инквизиторъ, давая знакъ приступить къ пыткѣ.
Подсудимый выдержалъ первую и вторую пытку съ непоколебимымъ мужествомъ, но когда была примѣнена пытка водою, дѣйствительно, невыносимая для человѣка, настолько, что ее нельзя ни вытерпѣть, ни описать, подсудимый, въ первомъ изъ промежутковъ между мученіями, объявилъ, что онъ все готовъ открыть. Онъ былъ освобожденъ и получилъ подкрѣпленіе, а на слѣдующій день произнесъ слѣдующую замѣчательную исповѣдь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старая испанка объяснила далѣе Стейтону, что . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и что англичанина съ тѣхъ поръ несомнѣнно видѣли въ окрестностяхъ, и даже видѣли, какъ она слышала, въ ту же самую ночь. «Боже мой!» воскликнулъ Стентонъ, припомнивъ незнакомца, демоническій смѣхъ котораго привелъ его въ такой ужасъ, когда онъ смотрѣлъ на безжизненное тѣло молодой четы, убитой молніей.
Рукопись, послѣ нѣсколькихъ скоробленныхъ и неразборчивыхъ листовъ, стала болѣе четкой, и Мельмотъ продолжалъ чтеніе, встревоженный и неудовлетвовенный, не зная, какую связь эти событія, случившіяся въ Испаніи, имѣли съ его предкомъ, котораго онъ узнавалъ, однако, подъ именемъ «англичанина». Онъ удивлялся еще, почему Стентонъ нашелъ нужнымъ слѣдить за нимъ въ Ирландіи, написать пространный отчетъ о томъ, что произошло въ Испаніи, и оставить его въ рукахъ семьи Мельмота. Удивленіе Джона стало уменьшаться, хотя любопытство его еще болѣе было возбуждено при чтеніи слѣдующихъ строкъ, которыя онъ преодолѣлъ съ извѣстнымъ трудомъ. Повидимому, Стентонъ находился теперь въ Англіи.
Около 1677 года, Стентонъ жилъ въ Лондонѣ, все еще поглощенный мыслью о своемъ таинственномъ соотечественникѣ. Постоянное сосредоточеніе на одномъ предметѣ вызвало даже измѣненіе въ его характерѣ; походка его сдѣлалось такою, какую Салюстій описываетъ у Катилины, и у него были также «foedi oculi»; онъ говорилъ самому себѣ каждую минуту: «если бы я могъ только прослѣдить это существо, я убѣдился бы, что оно — не человѣкъ», и въ слѣдующую минуту прибавлялъ себѣ, — «и что же бы я сдѣлалъ тогда?» Довольно странно, что въ такомъ умственномъ состояніи онъ постоянно принималъ участіе въ общественныхъ увеселеніяхъ; тѣмъ не менѣе, это дѣйствительно такъ было. Когда усиленная страсть поглощаетъ нашу душу, мы болѣе, чѣмъ когда-нибудь, чувствуемъ необходимость внѣшняго возбужденія; и наша зависимость отъ временнаго облегченія, какую свѣтъ можетъ намъ дать, возрастаетъ въ прямомъ отношеніи къ нашему презрѣнію къ свѣту и всѣмъ дѣламъ его. Стентонъ часто посѣщалъ театры, бывшіе тогда въ модѣ.
Лондонскіе театры въ то время представляли зрѣлище, которое должно было бы навсегда заставить умолкнуть безсмысленные протесты противъ возрастающей порчи нравовъ — безсмысленные даже подъ перомъ Ювенала и еще болѣе безсмысленные, когда они исходятъ изъ устъ современнаго пуританина. Порокъ всегда находится на извѣстномъ среднемъ уровнѣ. Единственное различіе въ жизни, какое можно прослѣдить, заключается въ способахъ его проявленія, и въ этомъ отношеніи мы имѣемъ положительныя преимущества надъ нашими предками.
Говорятъ, что лицемѣріе есть почетная дань, которую порокъ платитъ добродѣтели, и приличіе есть внѣшнее выраженіе этого почета; если это такъ, мы должны признать, что порокъ въ послѣднее время усилился весьма незначительно. Въ порокахъ царствованія Карла II было нѣчто великолѣпное, тщеславное и наглое. Уже самый видъ театровъ доказывалъ это, когда Стентонъ имѣлъ привычку посѣщать ихъ. У дверей стояли съ одной стороны лакеи какого-нибудь великосвѣтскаго дворянина (съ оружіемъ, спрятаннымъ подъ ливреями), окружая носилки любимой публикою актрисы, которую они должны были нести, когда она садилась въ portechaise, по окончаніи спектакля[2]; съ другой стороны, ожидала «стеклянная карета» модника, поджидавшаго Кайнестона (Адониса того времени), игравшаго женскія роли, чтобы, послѣ спектакля, поѣхать съ нимъ въ паркъ и показать его тамъ во всей роскоши изнѣженной красоты (усиливавшейся театральнымъ костюмомъ), которою онъ такъ славился.
Театральныя представленія начинались тогда въ четыре часа, что предоставляло полную свободу для ужиновъ и для ночныхъ собраній, происходившихъ въ маскахъ, при свѣтѣ факеловъ, въ Сентъ-Джемскомъ паркѣ. Ложи, когда Стентонъ оглядывалъ ихъ, были наполпены женщинами, обнаженныя плечи и грудь которыхъ, увѣковѣченныя картинами Лели и описаніями Граммона, могли бы заставить современныхъ пуританъ воздержаться отъ многихъ обличительныхъ восклицаній и пристрастныхъ ссылокъ на прежнія времена. Дамы принимали предосторожность посылать кого-нибудь изъ родственниковъ на первое представленіе, чтобы онъ могъ сообщить имъ — прилично ли для особъ съ извѣстнымъ достоинствомъ и репутаціей появляться на представленіяхъ этой пьесы; однако, несмотря на эту предосторожность, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ (что случалось въ одной фразѣ изъ трехъ), онѣ принуждены были распускать вѣера или играть длинными локонами, все еще бывшими въ большой модѣ.
Мужчины въ ложахъ были двухъ различныхъ разрядовъ. Къ первому принадлежали «любители острословія и городскихъ удовольствій», отличавшіеся своими жабо изъ фландрскаго кружева, обсыпанными табакомъ, брилліантовыми перстнями, предполагаемыми подарками дамъ, находившихся въ интимной близости съ королемъ или членами королевской семьи; отличительными признаками ихъ служили и нечесанные парики, кудри которыхъ ниспадали до пояса, и громкій, безпечный тонъ, съ какимъ они отзывались о Драйденѣ, Ли и Отвеѣ и цитировали Седлея и Рочестера. Другой классъ составляли ухаживатели, изящные «дамскіе кавалеры», замѣтные и по своимъ бѣлымъ перчаткамъ съ бахромой, по своимъ низкимъ поклонамъ и обычаю, при обращеніи къ дамѣ, начинать каждую фразу неумѣстнымъ призываніемъ имени Іисуса Христа («Oh, Jesu!») или менѣе нечестивымъ, но столь же безсмысленнымъ: «я умоляю васъ, сударыня», или «сударыня, я горю». Вообще, въ правахъ того времени была довольно оригинальная сторона: женщины тогда не нашли еще своего настоящаго уровня въ жизни; къ нимъ поперемѣнно относились какъ къ богинямъ и какъ къ падшимъ женщинамъ; мужчина, который въ извѣстную минуту, говорилъ со своей возлюбленной языкомъ, заимствованнымъ у Орондата, преклоняющагося передъ Кассандрой, въ слѣдующую — обращался съ нею съ грубою непристойностью, отъ которой могли бы покраснѣть даже посѣтители ковентгарденскаго рынка.
Партеръ представлялъ болѣе разнообразное зрѣлище. Тамъ находились критики, вооруженные съ ногъ до головы, начиная съ Аристотеля и кончая Боссю; они обѣдали въ полдень, разглагольствовали въ кофейне до четырехъ, затѣмъ приказывали мальчику вычистить ихъ башмаки и устремлялись въ театръ, гдѣ, пока не поднимался занавѣсъ, пребывали въ злобномъ безмолвіи, въ ожиданіи своей вечерней добычи. Тамъ были и адвокаты, напыщенные, вертлявые и болтливые; мѣстами виднѣлся скромный гражданинъ, снявшій свою высокую шляпу и скрывавшій небольшой бантъ своего галстука подъ складками широкаго пуританскаго кафтана, между тѣмъ, какъ глаза его бросали то робкіе и косые, то смѣлые и прямые взгляды на какую-нибудь замаскированную женщину, закутанную въ капюшонъ и шарфъ. Это, дѣйствительно, были женщины, но всѣ онѣ были въ маскахъ, которыя позволяли имъ прятаться отъ молодыхъ щеголей, разыскивавшихъ ихъ, но не скрывали ихъ отъ продавщицъ апельсиновъ, громко окликавшихъ ихъ, когда онѣ проходили въ дверяхъ. Въ галлереяхъ находились добрыя души, ожидавшія исполненія обѣщаній Драйдена, какія онъ давалъ въ своихъ прологахъ[3]; имъ не было дѣла до того — являлся ли призракъ матери Альманзора въ ниспадающемъ саванѣ, или Лайя, который, слѣдуя сценическимъ указаніямъ, показывался въ колесницѣ вмѣстѣ съ призраками трехъ убитыхъ слугъ позади него. Нѣкоторые изъ зрителей отъ времени до времени требовали «сожженія папы»; но хотя, какъ говорилось въ стихахъ того времени, «было достаточно пространства для безграничной пьесы, которая начиналась въ Мексикѣ и кончалась въ Греціи», тѣмъ не менѣе, это требованіе не всегда можно было удовлетворить, такъ какъ мѣсто дѣйствія популярныхъ пьесъ переносилось обыкновенно въ Африку или Испанію. По крайней мѣрѣ, сэръ Робертъ Говардъ, Элькапъ Сэтль и Джонъ Драйденъ одинаково выбирали испанскіе и мавританскіе сюжеты для своихъ главныхъ трагедій. Среди этой веселой группы находилось не мало замаскированныхъ свѣтскихъ женщинъ, тайно разрѣшавшихъ себѣ свободу, которою не рѣшались пользоваться открыто.
Стентонъ смотрѣлъ на все это взглядомъ человѣка, котораго «ничто не можетъ заставить улыбнуться». Онъ смотрѣлъ на сцену; давали «Александра» съ участіемъ автора трагедіи, Ли; главное лицо исполнялось Гартомъ, который велъ любовныя сцены съ божественнымъ пыломъ, почти заставляя зрителей вѣрить, что передъ ними находится настоящій «сынъ Юпитера-Аммона».
Тамъ было достаточно нелѣпостей, чтобы досадить не только классику, но и каждому разумному зрителю. Греческіе герои тамъ появлялись съ розами на башмакахъ, перьями на шляпахъ и париками до пояса, а персидскія принцессы въ тугихъ корсетахъ и съ напудренными волосами. Но иллюзія на сценѣ вполнѣ поддерживалась, такъ какъ героини были соперницами и въ дѣйствительной, и въ театральной жизни. Это былъ тотъ памятный вечеръ, когда, согласно показаніямъ ветерана Беттертона[4], мистрисъ Барри, исполнявшая Роксану, въ фойэ артистовъ имѣла шумное объясненіе съ мистрисъ Боутелль, игравшей Статиру, изъ за вуаля, который пристрастіе собственника присудило послѣдней. Роксана подавила свой гнѣвъ до пятаго акта, когда, закалывая Статиру, нанесла ей ударъ съ такою силою, что пробила ей корсетъ и причинила сильную, хотя и неопасную рану. Мистрисъ Боутелль упала въ обморокъ; представленіе было прервано, и, уступая волненію, которое этотъ случай вызвалъ въ театрѣ, многіе изъ зрителей поднялись съ своихъ мѣстъ, а между ними и Стентонъ. Въ этотъ моментъ, на стулѣ, находившемся противъ его мѣста, онъ замѣтилъ предметъ своихъ розысковъ въ теченіе четырехъ лѣтъ — англичанина, котораго онъ встрѣтилъ на равнинахъ Валенсіи и который, по его мнѣнію, былъ тождественъ съ главнымъ лицомъ необыкновеннаго разсказа, слышаннаго имъ тамъ.
Онъ стоялъ. Въ наружности его не было ничего особеннаго или замѣчательнаго, по глаза его нельзя было смѣшать съ другими или забыть. Сердце Стентона усиленно затрепетало, взоръ его покрылся туманомъ; неподдающесся названію, жестоко болѣзненное чувство, сопровождаемое ощущеніемъ чего-то выступающаго изъ каждой поры, откуда обильно выдѣлялись холодныя капли, возвѣстило . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Прежде, чѣмъ онъ успѣлъ вполнѣ оправиться, какой-то музыкальный мотивъ, мягкій, торжественный и очаровательный, зазвучалъ около него, отчетливо поднимаясь изъ-подъ полу и возрастая въ нѣжности и силѣ, пока, казалось, онъ наполнилъ всю залу. Подъ вліяніемъ внезапнаго чувства удивленія и удовольствія, онъ спросилъ у нѣкоторыхъ изъ окружавшихъ его — откуда исходятъ эти прелестные звуки, но уже изъ отвѣтовъ ихъ было замѣтно, что тѣ, къ кому онъ обращался, смотрѣли на него, какъ на человѣка, находящагося не въ здравомъ умѣ; и дѣйствительно, замѣчательная перемѣна въ выраженіи его лица могла вполнѣ оправдать такое подозрѣніе. Тогда онъ вспомнилъ ночь въ Испаніи, когда столь же пріятные, таинственные звуки слышались только юному жениху и невѣстѣ, изъ которыхъ послѣдняя погибла въ ту же ночь. «Неужели я буду ближайшей жертвой», подумалъ Стентонъ, «неужели эти небесные звуки, повидимому, указывающіе намъ путь къ небу, предназначены лишь для того, чтобы возвѣщать о присутствіи воплощеннаго врага, который издѣвается надъ вѣрующими съ помощью „райскихъ пѣсенъ“, въ то время, когда онъ готовится окружить ихъ огнемъ ада?» Весьма странно, что въ эту минуту, когда воображеніе его поднялось на крайнюю высоту, когда лицо, которое онъ преслѣдовалъ такъ долго и безплодно, неожиданно въ одинъ мигъ сдѣлалось доступнымъ для ума и для тѣла, когда этотъ духъ, съ которымъ онъ боролся во тьмѣ, могъ, наконецъ, обнаружить себя, — странно, что въ эту минуту Стентонъ почувствовалъ нѣчто въ родѣ разочарованія въ значеніи своихъ усилій, подобное тому, какое испыталъ Брюсъ, открывъ истоки Нила, или Гиббонъ, закончивъ свою исторію. Чувство, на которомъ онъ сосредоточивался столь долго, что создалъ изъ него долгъ для себя, было, въ концѣ концовъ, простымъ любопытствомъ; но развѣ есть другая страсть, болѣе ненасытная или болѣе способная придавать видъ романтическаго величія всѣмъ своимъ проявленіямъ и прихотямъ? Любопытство въ извѣстномъ отношеніи подобно любви: оно всегда вступаетъ въ сдѣлку между предметомъ и чувствомъ; если послѣднее обладаетъ достаточной энергіей, для него не имѣетъ значенія даже полное ничтожество перваго. Ребенокъ могъ улыбнуться при видѣ волненія Стентона, вызваннаго случайнымъ появленіемъ незнакомца, но каждый взрослый человѣкъ въ полной энергіи страсти, находившійся здѣсь, не могъ бы не задрожать отъ ужаснаго обезсиливающаго волненія, чувствуя приближеніе, съ внезапной и неудержимой быстротой, кризиса своей судьбы.
Когда спектакль окончился, Стентонъ остановился на нѣсколько минутъ въ опустѣлой улицѣ. Была прекрасная лунная ночь, и онъ увидѣлъ около себя фигуру, тѣнь которой, ложившаяся поперекъ улицы (тогда еще не было плитныхъ тротуаровъ; цѣпи и тумбы служили единствепной защитой дли пѣшеходовъ), казалась ему громадной. Онъ такъ привыкъ бороться съ этими призраками воображенія, что находилъ нѣкоторое удовольствіе въ томъ, чтобы непремѣнно брать верхъ надъ ними. Онъ направился къ этому предмету, и замѣтилъ, что только тѣнь была увеличена, а самая фигура была не выше обыкновеннаго человѣческаго роста; онъ приблизился къ ней и увидѣлъ предметъ своихъ розысковъ — человѣка, котораго онъ на одинъ мигъ видѣлъ въ Валенсіи и послѣ четырехлѣтняго преслѣдованія узналъ въ театрѣ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Вы искали меня?» — «Да». — «Вы имѣете что нибудь спросить у меня»? — «Многое». — «Тогда говорите». — «Здѣсь не мѣсто». — «Не мѣсто? Несчастный! Я не завишу отъ времени и мѣста. Говорите, если имѣете что-нибудь спросить или узнать у меня». — «Я имѣю многое спросить, но, надѣюсь, мнѣ нечего узнавать отъ васъ». — «Вы обманываетесь, но вы уже не будете обманываться, когда мы встрѣтимся въ слѣдующій разъ». — «А когда это будетъ?» сказалъ Стентонъ, хватая его за руку. «Назовите часъ и мѣсто». — «Часъ будетъ полдень», отвѣтилъ незнакомецъ, съ ужасной, загадочной улыбкой, «а мѣстомъ будутъ голыя стѣны дома умалишенныхъ, гдѣ вы вскочите, гремя цѣпями, и броситесь съ вашего соломеннаго ложа мнѣ навстрѣчу, при чемъ, къ несчастью для васъ, вы сохраните здоровье и память. Мои голосъ до тѣхъ поръ будетъ звучать въ вашихъ ушахъ, и блескъ моихъ глазъ будетъ отражаться отъ всѣхъ предметовъ, одушевленныхъ и неодушевленныхъ, пока вы не увидите его опять». — «Неужели мы должны встрѣтиться при такихъ ужасныхъ обстоятельствахъ?» спросилъ Стентонъ, пятясь отъ яркаго блеска этихъ демоническихъ глазъ. — «Я никогда», сказалъ незнакомецъ повышеннымъ тономъ, — «не покидаю моихъ друзей въ несчастіи. Когда они опускаются до низшей ступени человѣческаго бѣдствія, они могутъ быть увѣрены, что я навѣщу ихъ».
Разсказъ, когда Джонъ могъ опять слѣдить за его продолженіемъ, описывалъ Стентона, черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ того, погруженнымъ въ самое плачевное состояніе.
Странный оборотъ его ума всегда обращалъ на себя вниманіе, и убѣжденіе въ этомъ, усиливаемое постояннымъ разговоромъ о Мельмотѣ и преслѣдованіемъ послѣдняго, необычное поведеніе въ театрѣ и сосредоточеніе на различныхъ подробностяхъ ихъ необыкновенныхъ встрѣчъ, со всею силою глубочайшей увѣренности (хотя ему никого не удавалось убѣдить въ этомъ, кромѣ самого себя) внушили нѣкоторымъ благоразумнымъ людямъ мысль, что умъ Стентона былъ не въ порядкѣ. Вѣроятно, къ ихъ благоразумію присоединялось коварство. Эгоистическій французъ[5] говоритъ, что намъ доставляетъ удовольствіе несчастіе даже нашихъ друзей, и тѣмъ болѣе, конечно, нашихъ враговъ; а такъ какъ каждый есть врагъ выдающагося человѣка, то слухъ о болѣзни Стентона былъ распространенъ съ адскимъ и успѣшнымъ искусствомъ. Ближайшій родственникъ Стентона, разорившійся и лишенный всякихъ принциповъ человѣкъ, слѣдилъ за распространеніемъ этого слуха и видѣлъ, какъ западня охватываетъ его жертву. Однажды онъ пріѣхалъ къ нему утромъ, въ сопровожденіи человѣка, важнаго, хотя нѣсколько отталкивающаго вида. Стентонъ, какъ всегда, былъ разсѣянъ и безпокоенъ; послѣ непродолжительнаго разговора, родственникъ предложилъ ему проѣхаться за нѣсколько миль отъ Лондона, чтобы освѣжиться и подкрѣпиться. Стентонъ противился, подъ предлогомъ трудности достать извозчичью карету (какъ это ни странно, въ то время число собственныхъ экипажей, хотя гораздо меньшее, чѣмъ въ наши дни, превосходило число наемныхъ), и предложилъ поѣхать на лодкѣ. Это, однако, не входило въ расчеты родственника; сдѣлавъ видъ, что онъ посылаетъ за экипажемъ (который ждалъ на концѣ улицы), онъ пригласилъ въ него Стентона и своего спутника, и они поѣхали мили за двѣ отъ Лондона.
Экипажъ, наконецъ, остановился. «Пойдемте, кузенъ», сказалъ младшій Стентонъ, — «посмотрите покупку, какую я сдѣлалъ». Стентонъ разсѣянно всталъ и послѣдовалъ за нимъ черезъ небольшой вымощенный дворъ; бывшая съ ними особа сопровождала ихъ. — «Правду сказать, кузенъ», проговорилъ Стейтонъ, — «выборъ вашъ кажется мнѣ не совсѣмъ удачнымъ: вашъ домъ имѣетъ нѣсколько мрачную наружность». — «Вы будете имъ довольны, кузенъ», возразилъ родственникъ; — «я приму мѣры, чтобы онъ больше понравился вамъ, когда вы въ немъ пробудете нѣкоторое время». Нѣсколько слугъ, плохо одѣтыхъ и съ самыми подозрительными лицами, ожидали ихъ при входѣ, и всѣ поднялись по узкой лѣстницѣ, которая вела въ комнату съ самой скудной меблировкой. — «Подождите здѣсь», сказалъ родственникъ сопровождавшему ихъ человѣку, «пока я приглашу общество для развлеченія моего кузена въ его уединеніи». Ихъ оставили вдвоемъ. Стентонъ не обращалъ никакого вниманія на своего товарища; какъ всегда, онъ схватилъ первую попавшуюся ему книгу и принялся читать ее. Это была какая-то рукопись въ переплетѣ, какія тогда можно было встрѣтить гораздо чаще, чѣмъ теперь.
Первыя строки поразили его, такъ какъ въ нихъ было замѣтно безуміе автора. Это было нелѣпое предложеніе (написанное, повидимому, послѣ большого пожара въ Лондонѣ) — перестроить городъ изъ камня; въ немъ заключалась попытка доказать, на основаніи страннаго, невѣрнаго, но мѣстами не лишеннаго нѣкоторой разумности расчета, что для этого можно было бы воспользоваться колоссальными обломками друидическихъ памятниковъ, которые авторъ предлагалъ перевести сюда съ упомянутой цѣлью. Къ запискѣ было приложено нѣсколько грубыхъ рисунковъ машинъ, предназначенныхъ для перевозки этихъ массивныхъ каменныхъ глыбъ, а въ уголкѣ страницы находилось примѣчаніе: «я бы могъ сдѣлать эти рисунки тщательнѣе, но мнѣ не давали перочиннаго ножа для исправленія моихъ перьевъ».
Слѣдующая записка была озаглавлена: «Скромный проектъ о распространеніи христіанства въ чужихъ странахъ, при чемъ можно надѣяться, что оно утвердится во всемъ свѣтѣ». Скромный проектъ заключался въ томъ, чтобы обратить въ христіанство членовъ турецкаго посольства (которое было въ Лондонѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ), предложивъ имъ на выборъ — быть задушенными на мѣстѣ, или принять христіанскую вѣру. Авторъ, конечно, разсчитывалъ, что они изберутъ болѣе легкій исходъ, но и послѣдній былъ обремененъ тяжелымъ условіемъ, — а именно, они должны были обязаться передъ судомъ обращать, по возвращеніи своемъ въ Турцію, до двадцати мусульманъ въ день. Конецъ записки былъ наполненъ разсужденіемъ, что эти двадцать, въ свою очередь, обратятъ еще двадцать другихъ и т. д.; такимъ образомъ, Турція будетъ вся обращена въ христіанство прежде, чѣмъ султанъ объ этомъ узнаетъ. Затѣмъ долженъ произойти рѣшительный шагъ, въ одно прекрасное утро, со всѣхъ минаретовъ Константинополя, вмѣсто криковъ муэдзиновъ, раздастся звонъ колоколовъ, и имамъ, выйдя изъ дома, чтобы узнать въ чемъ дѣло, будетъ встрѣченъ архіепископомъ Кентерберійскимъ въ полномъ облаченіи, который отслужитъ соборную обѣдню въ церкви св. Софіи, чѣмъ дѣло и закончится. Повидимому, здѣсь напрашивалось возраженіе, которое, однако, остроумнымъ авторомъ было предусмотрѣно. «Тѣ, у кого больше желчи, чѣмъ мозга, говорилъ онъ, могутъ сказать, что такъ какъ архіепископъ проповѣдуетъ на англійскомъ языкѣ, то его проповѣдь не будетъ поучительна для турецкаго народа, который продолжаетъ болтать на своемъ родномъ языкѣ». Но это возраженіе онъ «избѣгалъ» (по его словамъ) остроумнымъ замѣчаніемъ, что повсюду, гдѣ богослуженіе производилось на неизвѣстномъ языкѣ, было замѣчено, что набожность народа тѣмъ болѣе увеличивалась; такъ было, напр., въ римской церкви, когда св. Августинъ со своими монахами вышелъ на встрѣчу короля Этельберта, съ пѣніемъ псалмовъ (на языкѣ, который его величество не могъ понимать), и тутъ же на мѣстѣ обратилъ короля и весь его дворъ; что сивиллины книги . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Cum multis aliis.
Между этими листками находились тщательно вырѣзанные изъ бумаги портреты нѣкоторыхъ членовъ турецкаго посольства; въ особенности волосы на бородѣ были отдѣланы съ изяществомъ, указывавшимъ работу весьма искусной руки; но листки оканчивались жалобой художника, что «ножницы были у него отняты». Однако, онъ утѣшалъ себя и читателя увѣреніемъ, что въ эту же ночь онъ поймаетъ лучъ мѣсяца, когда тотъ пройдетъ черезъ рѣшетку, отточитъ его на желѣзной скобкѣ двери и затѣмъ, съ помощью его, сдѣлаетъ чудеса. На слѣдующей страницѣ находилось меланхолическое проявленіе когда-то сильнаго, а теперь ослабѣвшаго ума. Въ немъ содержалось нѣсколько безумныхъ стиховъ, которые приписывались драматическому поэту Ли.
Ничто не доказывало, что эти жалкіе стихи были дѣйствительно написаны Ли, за исключеніемъ размѣра, бывшаго моднымъ въ то время. Странно, что Стентонъ читалъ все это, нисколько не подозрѣвая опасности, въ которой находился самъ; онъ былъ такъ поглощенъ «альбомомъ дома умалишенныхъ», что не думалъ о мѣстѣ, гдѣ онъ былъ, и о томъ, что оно слишкомъ ясно обозначалось именно такими сочиненіями.
Послѣ довольно долгаго промежутка времени, онъ оглянулся кругомъ и замѣтилъ, что его спутникъ уже исчезъ. Колокольчики тогда еще не были въ употребленіи. Онъ подошелъ къ двери; она была заперта. Онъ сталъ громко звать, чтобы кто-нибудь пришелъ къ нему; на его голосъ отозвались разомъ нѣсколько другихъ, но такими дикими и рѣзкими звуками, что онъ пришелъ въ невольный ужасъ. Такъ какъ время шло, и никто къ нему не являлся, то онъ попытался открыть окно и тогда только въ первый разъ замѣтилъ, что оно было задѣлано рѣшеткой. Оно выходило на узкій мощеный дворъ, гдѣ не было ни одной души, а если бы она и была, отъ нея нельзя было бы ожидать никакого человѣческаго чувства.
Теряя силы отъ невыразимаго ужаса, онъ скорѣе упалъ, чѣмъ сѣлъ передъ жалкимъ окномъ, и сталъ «нетерпѣливо ожидать дня».
Въ полночь онъ очнулся отъ забытья — наполовину сна, наполовину обморока, — едвали бывшаго продолжительнымъ, благодаря жесткости сидѣнья и стола, къ которому онъ прислонялся.
Онъ находился въ полномъ мракѣ; ужасъ его положенія сразу охватилъ его, и на одну минуту онъ имѣлъ полное право сдѣлаться обитателемъ этого страшнаго дома. Онъ ощупью добрался до двери, потрясъ ее съ силой отчаянія и сталъ испускать самые ужасные крики, смѣшанные съ бранью и приказаніями. Его крики въ тотъ же мигъ были подхвачены сотнями голосовъ. Маніакамъ свойственно особое лукавство, сопровождаемое чрезвычайной тонкостью нѣкоторыхъ чувствъ, выражающеюся всего болѣе въ способности различать голосъ незнакомаго человѣка. Крики, какіе онъ услышалъ со всѣхъ сторонъ, казались дикимъ, адскимъ взрывомъ радости, что въ ихъ несчастномъ убѣжищѣ появился новый жилецъ.
Онъ остановился и прислушался: быстрые и громкіе шаги раздавались въ корридорѣ. Дверь отворилась, и человѣкъ дикаго вида остановился на порогѣ; за нимъ смутно виднѣлись еще двое другихъ. «Выпусти меня отсюда, негодяй!» — «Погоди, пріятель, это что за шумъ?» — «Гдѣ я?» — «Тамъ, гдѣ тебѣ слѣдуетъ быть». — «Какъ ты смѣешь задерживать меня?» — «Я смѣю и больше того», отвѣтилъ грубый служитель, нанося тяжелымъ бичомъ удары по спинѣ и плечамъ Стентона, пока тотъ не повалился на землю, корчась отъ ярости и боли. — «Ты видишь теперь, что ты тамъ, гдѣ тебѣ надо быть», повторилъ негодяй, потрясая надъ нимъ бичомъ, — «а теперь послушайся совѣта друга и не шуми больше. Вонъ у тѣхъ двоихъ готовы для тебя наручники, и они сейчасъ же ихъ на тебя надѣнутъ, чуть только я щелкну кнутомъ, если тебѣ еще мало того, что было». При его словахъ, они вошли въ комнату съ оковами въ рукахъ (горячешныя рубашки тогда были мало извѣстни или мало употребительны), и, по страшному выраженію ихъ лицъ и жестовъ, можно было понять, что они не остановятся передъ исполненіемъ угрозы. Отъ рѣзкаго звука цѣпей на каменномъ полу, кровь застыла у Стентона; но это имѣло полезное дѣйствіе. Онъ нашелъ въ себѣ присутствіе духа признать свое (предполагаемое) несчастное состояніе, смягчить жестокаго надсмотрщика и обѣщать ему полное повиновеніе. Это удовлетворило служителя, и тотъ удалился.
Стентонъ собралъ всю свою рѣшимость, чтобы встрѣтить предстоявшую ему ужасную ночь; онъ предвидѣлъ все, что его ожидало, и убѣждалъ себя примириться съ тѣмъ. Послѣ многихъ тревожныхъ размышленій, онъ счелъ за лучшее казаться и впредь такимъ же покорнымъ и спокойнымъ, надѣясь, что такимъ путемъ онъ умилостивитъ современемъ негодяевъ, въ рукахъ которыхъ находился, или своей видимой безобидностью добьется ихъ снисхожденія, что, въ концѣ концовъ, дастъ ему возможность убѣжать отсюда. Поэтому онъ рѣшился держать себя какъ можно спокойнѣе, и не допускать, чтобы голосъ его когда нибудь раздавался въ этомъ домѣ. Онъ принялъ и многія другія рѣшенія съ такимъ благоразуміемъ, что даже содрогнулся при мысли, что, быть можетъ, это — лукавство зарождающагося безумія или первое слѣдствіе ужасныхъ обычаевъ этого мѣста.
Эти рѣшенія подвергнуты были жестокому испытанію въ ту же самую ночь. Рядомъ съ комнатой Стентона были помѣщены два наиболѣе непріятныхъ сосѣда. Одинъ изъ нихъ былъ ткачъ-пуританинъ, лишившійся разсудка отъ одной проповѣди знаменитаго Гюга Петерса и поступившій въ сумашедшій домъ со всѣмъ высокомѣріемъ и порицаніемъ, какими онъ былъ переполненъ. Онъ ежедневно, пока еще былъ дневной свѣтъ, говорилъ о «пяти пунктахъ» и воображалъ себя проповѣдующимъ въ небольшомъ собраніи вѣрующихъ, съ наилучшимъ успѣхомъ; при наступленіи сумерекъ, видѣнія его становились болѣе смутными, а въ полночь его кощунства дѣлались ужасными. Въ противоположной камерѣ помѣщался портной, который разорился, оказывая кредитъ «кавалерамъ» и ихъ женамъ (въ это время и позднѣе, до самаго царствованія королевы Анны, женщины заказывали корсеты портнымъ); онъ оглашалъ домъ сумашедшихъ отрывками изъ пѣсенъ полковника Ловеласа и курьезными образчиками рѣчей изъ пьесъ мистрисъ Афра Вега, представляя, какъ леди Ламбертъ и леди Десбороу идутъ на духовное собраніе, при чемъ пажи несутъ передъ ними большія библіи, а онѣ сами любезничаютъ но дорогѣ съ двумя кавалерами. «Табита, Табита», выкрикивалъ голосъ полуторжественно, полунасмѣшливо, — «ты пойдешь съ завитыми волосами и съ обнаженной грудью». Это неизмѣнно возбуждало ткача-пуританина, который немедленно отвѣчалъ, «полковникъ Гаррисонъ придетъ съ западѣ верхомъ на мулѣ небеснаго цвѣта, что означаетъ поученіе»[6]. — «Ты лжешь, ты лжешь, круглоголовый!» ревѣлъ портной-кавалеръ, — «полковникъ Гаррисонъ будетъ проклятъ прежде, чѣмъ сядетъ когда нибудь на осла небеснаго цвѣта»; и онъ заключалъ эту энергичную фразу отрывками изъ пѣсенъ противниковъ Кромвэля.
«Вы — честные джентельмены, я могу играть много пѣсенъ», выкрикивалъ несчастный сумасшедшій скрипачъ, привыкшій играть въ тавернахъ, посѣщаемыхъ партіей «кавалеровъ». — «Тогда сыграй мнѣ вотъ эту пѣсню», восклицалъ портной, неистово танцуя въ своей камерѣ, насколько позволяли ему цѣпи, подъ тактъ воображаемой музыки. Ткачъ не въ силахъ былъ сдерживаться дольше. — «До какихъ поръ, Боже, до какихъ поръ», восклицалъ онъ, — «враги Твои будутъ оскорблять Твое святилище, въ которомъ нахожусь я, освященный учитель, даже здѣсь, гдѣ я назначенъ проповѣдывать душамъ въ заточеніи? Отверзи шлюзы Твоего могущества и залей меня волнами и бурями; дай мнѣ свидѣтельствовать среди нихъ, для того, чтобы тотъ, кто простираетъ впередъ руки, желая плыть по волнамъ, могъ поднять одну изъ нихъ въ предостереженіе своего товарища и не дать ему утонуть. — Сестра Руфь, зачѣмъ ты открываешь свою грудь, чтобы обнаружить мою слабость? — Боже, пусть рука Твоего могущества будетъ съ нами, какъ была она, когда Ты сокрушилъ щитъ, мечъ и битву, когда нога Твоя погружалась въ кровь Твоихъ враговъ, а языкъ Твоихъ псовъ былъ красенъ отъ ихъ крови. — Погрузи Твои одежды въ кровь и дай мнѣ выткать ихъ вновь, когда онѣ будутъ запятнаны. Когда святые Твои ступятъ ногою на камень Твоего гнѣва? Крови, крови! Святые взываютъ о ней; земля разверзается, чтобы поглотить ее, адъ жаждетъ ея! Сестра Руфь, прошу тебя, прикрой твою грудь; не будь такою, какъ суетныя женщины этого поколѣнія. О, пошли лишь одинъ день, подобный тому, когда рушились башни! Пощади меня въ битвѣ, потому что я не мощный воинъ; оставь меня въ тылу непріятеля, чтобы проклинать тѣхъ, которые не прибѣгаютъ къ помощи Господа для того, чтобы проклинать этого коварнаго портного, да, чтобы жестоко проклинать его! Боже, я нахожусь въ шатрахъ Кедара, нога моя спотыкается о темныя горы, я падаю, падаю!» И несчастный, измученный своимъ бредомъ, упалъ и лежалъ нѣкоторое время зарывшись въ свою солому. — «О, это было тяжелое паденіе! О, сестра Руфь, не радуйся, глядя на меня, о, мой врагъ! Хотя я падаю, я встану опять». Какъ бы это подѣйствовало на сестру Руфь, если бы она могла слышать его, — ткачъ повторялъ тоже самое по десяти разъ, смѣшивая любовныя воспоминанія съ воинственными мыслями, заимствуя ихъ изъ жалкихъ и безпорядочныхъ фразъ, сохранившихся въ его памяти. — «Посмотрите на Марстонъ Муръ! посмотрите на городъ, кичливый городъ, исполненный гордости и грѣха! Посмотрите на волны Северна, красныя отъ крови, какъ волны Чермнаго моря! Копыта лошадей тамъ раскололись отъ быстраго бѣга, движенія сильныхъ. Это было, Боже, Твоимъ торжествомъ и торжествомъ Твоихъ святыхъ — заковать ихъ царей въ цѣпи, а ихъ вельможъ въ желѣзныя путы». Коварный портной разражался, въ свою очередь, слѣдующими выраженіями: — «Благодари лживыхъ шотландцевъ и ихъ торжественную лигу, и конвентъ, и Карнсбрукскій замокъ за это, ты, лопоухій пуританинъ», кричалъ онъ. — «Если бы не они, я снялъ бы мѣрку съ короля на бархатный камзолъ, длиною съ Лондонскую башню, и однимъ взмахомъ его полы сбросилъ бы „курносый носъ“ въ Темзу и отправилъ его въ адъ». — «Ты лжешь», откликался ткачъ, — «и я докажу это безъ всякаго оружія; я выйду съ моимъ челнокомъ противъ твоей иглы и повергну тебя на землю, какъ Давидъ повергъ Голіафа. Сестра Руфь, не прельщай меня этой телячьей головой, съ которой бѣжитъ кровь; брось ее, умоляю тебя, сестра, — рукѣ женщины неприлично держать ее, хотя братья пьютъ эту кровь. Горе тебѣ, мой противникъ! Развѣ ты не видишь, какъ пламя охватываетъ проклятый городъ, находящійся подъ властью паписта? Лондонъ въ огнѣ, въ огнѣ!» кричалъ онъ, — «пожаръ, пожаръ!»
Голосъ, которымъ онъ выкрикнулъ эти послѣднія слова, имѣлъ ужасающую силу, но онъ былъ подобенъ лепету ребенка въ сравненіи съ голосомъ, который подхватилъ и повторилъ крикъ такимъ звукомъ, отъ котораго дрогнуло зданіе. Это былъ голосъ безумной женщины, которая потеряла мужа, дѣтей, средства къ существованію и, наконецъ, разсудокъ въ страшномъ лондонскомъ пожарѣ. Крикъ «пожаръ, пожаръ», дѣйствовалъ всегда съ жестокой неизмѣнностью на ея мысли. Она находилась въ полуснѣ и теперь вскочила такъ же быстро, какъ въ ту ужасную ночь. И теперь была ночь на субботу, а она, какъ было замѣчено, чувствовала себя особенно тревожно въ эту ночь: тогда исполнялась еще одна недѣля со времени ея безумія. Она просыпалась и въ ту же минуту начинала хлопотать, чтобы спастись отъ огня; она драматизировала всю сцену съ потрясающею вѣрностью, которая была опаснѣе для рѣшимости Стентона, чѣмъ ссора между его сосѣдями. Она начала восклицаніемъ, что задыхается отъ дыма; затѣмъ она спрыгнула съ постели, прося дать ей свѣчу, и, повидимому, была поражена неожиданно яркимъ свѣтомъ, врывавшимся въ окно. — «Свѣтопреставленіе, кричала она, свѣтопреставленіе! Все небо въ огнѣ!» — «Этого не случится, пока не будетъ сперва истребленъ „Человѣкъ грѣха“, отвѣчалъ ткачъ; ты бредишь о свѣтѣ и огнѣ, а, между тѣмъ, ты въ полномъ мракѣ. Я скорблю о тебѣ, бѣдная больная душа, я скорблю о тебѣ!» Сумасшедшая никогда на него не обращала вниманія; она, повидимому, старалась вскарабкаться на лѣстницу, которая вела въ комнату ея дѣтей. Она кричала, что она опалена, обожжена, что она задыхается; мужество, казалось, оставляло ее, и она отступала назадъ. — «Но мои дѣти тамъ!» кричала она голосомъ невыразимой муки, пытаясь сдѣлать новыя усилія; — «я здѣсь! я иду спасти васъ! О Боже, они всѣ горятъ! Возьми эту руку, нѣтъ, не эту, она обожжена; возьмите другую, ухватитесь за мое платье, — нѣтъ! и оно тоже пылаетъ! — Тогда возьмите меня всю въ огонь! Это трещатъ ихъ волосы! Воды! каплю воды! для моего меньшого, — онъ еще грудной — для моего меньшого, и пусть я сгорю сама!» Она останавливалась въ ужасномъ молчаніи, наблюдая, какъ падаетъ горящая балка, готовившаяся раздробить лѣстницу, на которой она стояла. — «Крыша упала мнѣ на голову» кричала она. — «Земля ослабѣла, и отъ этого ослабѣли всѣ ея обитатели», возглашалъ ткачъ: — «я держу на себѣ ея устои!»
Безумная, отчаяннымъ прыжкомъ, сопровождавшимся дикимъ крикомъ, дала понять, что мѣсто, на которомъ она стояла, рушилось, и затѣмъ спокойно смотрѣла, какъ дѣти ея скатывались по горящимъ обломкамъ и падали внизъ, въ огненную пропасть. — «Вотъ они исчезаютъ одинъ, двое, трое — всѣ!» И голосъ ея терялся въ тихомъ бормотаніи, а судорожныя движенія превращались въ легкія, холодныя вздрагиванія, подобно вздохамъ затихающей бури, когда она воображала, что «стоитъ въ безопасности и отчаяніи» среди тысячъ бездомныхъ несчастливцевъ, собиравшихся въ предмѣстьяхъ Лондона въ ужасныя ночи послѣ пожара, безъ пищи, крова и одежды, въ виду горящихъ развалинъ ихъ жилищъ и имущества. Она какъ будто прислушивалась къ ихъ жалобамъ и даже съ чувствомъ повторяла нѣкоторыя изъ нихъ, по неизмѣнно отзывалась на нихъ тѣми же словами: — «Вѣдь я потеряла всѣхъ моихъ дѣтей, всѣхъ!» Замѣчательно, что когда эта страдалица начинала бредить, всѣ другія умолкали. Крикъ природы заглушалъ всѣ другіе крики: она была единственной паціенткой дома, которая потеряла разсудокъ не отъ политики, религіозныхъ идей, пьянства, или какой-нибудь извращенной страсти. Какъ ни ужасно было выраженіе ея безумія, Стентонъ обыкновенео ожидалъ его, какъ своего рода облегченія отъ нескладнаго, грустнаго и забавнаго бреда другихъ.
Но крайнія усилія его рѣшимости начинали слабѣть подъ вліяніемъ непрерывныхъ ужасовъ этого мѣста. Впечатлѣніе, какое эти ужасы производили на его чувство, начинало преодолѣвать способность разума сопротивляться имъ. Онъ не могъ выносить ни этихъ страшныхъ криковъ, повторявшихся каждую ночь, ни страшнаго звука бича, какимъ ихъ укрощали. Надежда стала измѣнять ему, когда онъ замѣтилъ, что спокойная покорность (которая, какъ онъ думалъ, располагая къ большему и большему снисхожденію къ нему, можетъ способствовать его бѣгству, или, по крайней мѣрѣ, убѣдить надсмотрщика въ его здоровомъ состояніи), была истолкована безсердечнымъ служителемъ, привычнымъ лишь къ различнымъ формамъ безумія, какъ болѣе утонченный видъ того лукавства, которое ему всегда приходилось наблюдать и обуздывать.
На первыхъ порахъ, открывъ положеніе, въ которомъ онъ находится, Стентонъ рѣшился настолько заботиться о своемъ здоровьи и разсудкѣ, насколько позволяли условія, въ которыхъ онъ жилъ, такъ какъ лишь на сохраненіи ихъ могла основываться надежда на освобожденіе. Но по мѣрѣ того, какъ эта надежда слабѣла, онъ становился менѣе внимателенъ къ средствамъ осуществленія ея. Въ первое время онъ вставалъ рано, безпрерывно ходилъ по своей камерѣ и пользовался каждымъ случаемъ побыть на открытомъ воздухѣ. Онъ съ величайшей тщательностью относился къ опрятности тѣла и одежды, и, съ аппетитомъ или безъ аппетита, регулярно заставлялъ себя съѣдать скудную пищу, какая ему давалась; всѣ эти усилія были даже пріятны, пока надежда поддерживала ихъ. Но теперь онъ началъ отказываться отъ нихъ. Онъ проводилъ половину дня въ жалкой постели, въ которой часто и обѣдалъ, не хотѣлъ бриться или мѣнять бѣлье, и, когда солнце свѣтило въ его комнату, онъ отворачивался отъ него на своей соломѣ со вздохомъ безнадежнаго отчаянія. Прежде, когда воздухъ входилъ къ нему черезъ рѣшетку, онъ обыкновенно говорилъ: «Благословенный воздухъ неба, я когда-нибудь буду вдыхать тебя на свободѣ! Сохрани всю свою свѣжесть для прелестнаго вечера, когда я вдохну тебя, и буду такъ же свободенъ, какъ ты». Теперь, когда онъ чувствовалъ свѣжій воздухъ, онъ только вздыхалъ и уже ничего не говорилъ. Чириканье воробьевъ, шумъ дождя, или завываніе вѣтра — звуки, въ которые онъ, сидя на своей постелѣ, обыкновенно вслушивался съ удовольствіемъ, такъ какъ они напоминали ему о природѣ, — теперь онъ оставлялъ безъ вниманія.
Повременамъ онъ начиналъ прислушиваться съ мрачнымъ и жестокимъ удовольствіемъ къ крикамъ его жалкихъ сотоварищей. Онъ становился неопрятенъ, разсѣянъ, неподвиженъ; и въ наружности его появилось нѣчто отталкивающее.
Въ одну изъ такихъ безотрадныхъ ночей, когда онъ метался на своемъ ненавистномъ ложѣ, — еще болѣе ненавистномъ, потому что онъ не могъ оставить его, не испытывая еще большаго безпокойства, — онъ замѣтилъ, что скудный огонь, горѣвшій въ каминѣ, заслонился какимъ-то темнымъ предметомъ. Слабымъ движеніемъ онъ повернулся къ огню, безъ любопытства, безъ возбужденія, съ однимъ лишь желаніемъ разнообразія въ монотонности своего несчастнаго существованія, надѣясь увидѣть хотя бы малѣйшее, случайное измѣненіе въ мрачной атмосферѣ его камеры. Между нимъ и свѣтомъ камина стояла фигура Мельмота, какою онъ видѣлъ ее въ первый разъ; фигура была все та же, и то же было выраженіе ея лица, — холодное, неподвижное и строгое; тѣ же были и глаза съ ихъ адскимъ, ослѣпительнымъ блескомъ.
Преобладающая страсть Стентона съ силой поднялась въ его душѣ; онъ почувствовалъ, что это явленіе предшествуетъ другой, болѣе страшной встрѣчѣ. Онъ слышалъ, какъ громко бьется его сердце.
Мельмотъ приблизился къ нему съ тѣмъ ужаснымъ спокойствіемъ, которое издѣвается надъ вызываемымъ страхомъ. — «Мое предсказаніе исполнилось; вы встаете мнѣ навстрѣчу, гремя цѣпями и шурша соломой; развѣ я не сказалъ правду?» Стентонъ молчалъ. — «Развѣ не жалко ваше положеніе?» Стентонъ все еще молчалъ; онъ начиналъ думать, что это былъ призракъ, созданный безуміемъ. Онъ думалъ про себя: «Какъ могъ онъ войти сюда?» — «Развѣ вы не хотѣли бы освободиться отсюда?» Стентонъ заметался на своей соломѣ, и ея шуршаніе какъ будто служило отвѣтомъ на вопросъ. — «Я обладаю силой освободить васъ». Мельмотъ говорилъ очень медленно и очень мягко; мелодическая нѣжность его голоса составляла страшный контрастъ съ каменною неподвижностью его лица и адскимъ блескомъ его глазъ. — «Кто вы и откуда вы пришли?» спросилъ Стентонъ тономъ, который долженъ былъ быть вопрошающимъ и повелительнымъ, но, вслѣдствіе потери силъ, вышелъ слабымъ и жалкимъ. На умъ его начинала уже дѣйствовать мрачная обстановка его жилища, какъ на несчастнаго обитателя подобнаго же убѣжища, который, по словамъ изслѣдовавшаго его врача, оказался настоящимъ альбиносомъ. «Кожа его поблѣднѣла, глаза стали бѣлыми; онъ не могъ выносить свѣта и, подвергшись дѣйствію его, отвернулся съ выраженіемъ слабости и безпокойства, уподобляясь скорѣе больному ребенку, чѣмъ сильному мужчинѣ».
Таково было и положеніе Стентона. Онъ былъ въ ослабленномъ состояніи, и сила врага не могла встрѣтить сопротивленія ни въ его умственныхъ, ни въ физическихъ силахъ.
Изъ всего ихъ ужаснаго разговора въ рукописи можно было разобрать только слѣдующія слова." — «Теперь вы знаете меня». — «Я всегда васъ зналъ». — «Это не вѣрно; вы воображали, что знали, и это было причиной всего ужаснаго . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . что, вы, наконецъ, попали въ это жилище несчастія, гдѣ только я могъ васъ найти, гдѣ только я могу вамъ помочь». — «Вы! демонъ!» — «Демонъ?.. жестокія слова! — развѣ демонъ, а не человѣческое существо помѣстило васъ сюда? Послушайте меня, Стентонъ; да не заворачивайтесь въ ваше несчастное одѣяло, — оно не можетъ быть преградою моимъ словамъ. Повѣрьте мнѣ, еслибъ вы были окутаны грозовыми тучами, вы все-таки услыхали бы меня. Стентонъ, подумайте о вашемъ несчастномъ положеніи. Посмотрите на эти голыя стѣны — что онѣ представляютъ для ума или чувства? — Ничего, кромѣ бѣлой поверхности, на которой ваши счастливые предшественники царапали углемъ или кирпичемъ, чтобы вы могли слѣдовать ихъ примѣру. У васъ есть склонность къ рисованію, — вы можете усовершенствоваться здѣсь. А вотъ рѣшетка, черезъ которую солнце бросаетъ на васъ скупые лучи, и каминъ, дающій вамъ скудное тепло, какъ будто муча васъ воспоминаніемъ о дыханіи тѣхъ сладкихъ устъ, поцѣлуемъ которыхъ вы никогда уже не будете наслаждаться. А гдѣ ваша библіотека, — библіотека просвѣщеннаго человѣка, любителя путешествій?» повторилъ онъ тономъ горькой насмѣшки. "Гдѣ ваши собесѣдники, остроумные люди различныхъ странъ? Ихъ нѣтъ, какъ нѣтъ и любимаго вами Шекспира. Вы должны довольствоваться обществомъ паука и крысы, глядя, какъ они ползаютъ и прыгаютъ вокругъ вашей жалкой постели. Я зналъ заключенныхъ въ Бастиліи, которые кормили ихъ, въ видѣ товарищей, — почему бы и вамъ не попробовать того же? Я зналъ паука, который спускался на конецъ пальца, и крысу, которая выходила каждый разъ, когда подавался обѣдъ, чтобы раздѣлить его съ заключеннымъ. Пріятно имѣть этихъ гадовъ своими гостями! А если они терпятъ недостатокъ въ пищѣ, они питаются тѣмъ, кто ихъ кормилъ. — Вы содрогаетесь? Но вы будете не первый заключенный, который съѣденъ живыми гадами, посѣщавшими его камеру. — Прекрасный пиръ, не тотъ, «гдѣ вы ѣдите, а гдѣ васъ ѣдятъ». Впрочемъ, ваши гости выкажутъ признакъ раскаянія, когда будутъ вами питаться; они будутъ скрежетать зубами, и вы это услышите и, быть можетъ, почувствуете. — А ваша собственная ѣда? О, она чрезвычайно вкусна! Супъ, который лакала кошка, быть можетъ, вмѣстѣ со своимъ потомствомъ…. А ваши часы уединенія, которые такъ прекрасно разнообразятся криками голода, воемъ безумія, щелканьемъ кнута и раздирающими душу воплями тѣхъ, которые, подобно вамъ, только считаются безумными, благодаря преступленіямъ другихъ! — Стентонъ, неужели вы воображаете, что вашъ разумъ уцѣлѣетъ среди подобныхъ сценъ? Предположимъ, что вашъ разсудокъ не ослабѣетъ и ваше здоровье не разстроится, — даже и при такомъ маловѣроятномъ предположеніи, подумайте о дѣйствіи, какое безпрерывность этихъ сценъ окажетъ на ваше чувство. Придетъ время, и скоро, когда въ силу простой привычки, вы будете отзываться на крикъ каждаго несчастнаго, помѣщающагося около васъ; тогда вы будете останавливаться, сжимать руками вашу дрожащую голову и прислушиваться съ ужасной тревогой — исходитъ ли этотъ крикъ отъ васъ или отъ нихъ? Придетъ время, когда отъ недостатка занятій, отъ безцѣльной и ужасной пустоты вашихъ дней, вы будете чувствовать страстное желаніе услышать эти крики такъ же, какъ прежде пугались ихъ, когда вы будете слѣдить за бредомъ вашего ближайшаго сосѣда, какъ за какой-нибудь сценой въ театрѣ. Все человѣческое угаснетъ въ васъ. Бредъ этихъ несчастныхъ сдѣлается для васъ въ одно и то же время и забавой, и мученіемъ. Вы будете слѣдить за этими звуками, чтобы передразнивать ихъ съ враждебными гримасами и завываніями. Нашъ умъ имѣетъ способность приспособляться къ своему положенію, и вы это испытаете въ самой жалкой и страшной формѣ. Затѣмъ придетъ страшное сомнѣніе въ здоровомъ состояніи собственнаго ума, и это будетъ предвѣщеніемъ, что сомнѣніе вскорѣ превратится въ страхъ, а страхъ — въ увѣренность. Быть можетъ (что еще ужаснѣе), страхъ подъ конецъ станетъ надеждой; будучи выброшеннымъ изъ общества, находясь подъ наблюденіемъ звѣрскаго надсмотрщика, борясь съ безсильными страданіями угнетеннаго ума, не пользуясь обществомъ людей и ихъ симпатіей, не имѣя возможности ни съ кѣмъ обмѣниваться мыслями, за исключеніемъ тѣхъ, мысли которыхъ замѣнены ужасными призраками исчезнувшаго разума, и даже слышать звукъ человѣческаго голоса, — вы доживете до того, что вашъ страхъ станетъ еще болѣе страшной надеждой: вы пожелаете сдѣлаться однимъ изъ нихъ, чтобы избавиться отъ мученій сознанія. Подобно тѣмъ, кто долго склонялись надъ пропастью и подъ конецъ чувствовали желаніе броситься туда, чтобы избавиться отъ невыносимаго влеченія, связаннаго съ головокруженіемъ[7], вы услышите ихъ смѣхъ среди самыхъ дикихъ пароксизмовъ; вы скажете: «безъ сомнѣнія, эти несчастные имѣютъ какое-нибудь утѣшеніе, а я не имѣю никакого; мой здоровый умъ есть величайшее проклятіе въ этомъ мѣстѣ ужасовъ. Они съ жадностью съѣдаютъ свой обѣдъ, а мой внушаетъ мнѣ отвращеніе. Они иногда спятъ крѣпко, а мой сонъ хуже ихъ бодрствованія. Каждое утро ихъ оживляетъ какая-нибудь пріятная иллюзія лукаваго безумія, прельщая ихъ надеждой бѣгства, невинной или злой шутки надъ надсмотрщикомъ; мой здоровый умъ устраняетъ подобную надежду. Я знаю, что мнѣ никогда отсюда не убѣжать, и сохраненіе моихъ способностей есть только отягченіе моихъ страданій. Я раздѣляю съ ними всѣ ихъ бѣдствія и не имѣю ни одного изъ ихъ утѣшеній. Они смѣются, — я это слышу; если бъ и я могъ смѣяться такъ же, какъ они!» Вы попытаетесь это сдѣлать, и уже самое усиліе будетъ обращеніемъ къ демону безумія, чтобы онъ пришелъ и съ этой минуты завладѣлъ вами навсегда.
(Здѣсь сообщались и другія подробности, въ видѣ угрозъ и искушеній, къ которымъ прибѣгалъ Мельмотъ и которыя слишкомъ ужасны, чтобы приводить ихъ. Одна изъ нихъ можетъ служить примѣромъ).
"Вы думаете, что умственная сила есть нѣчто отличное отъ жизненности души, или, другими словами, что если вашъ разумъ разстроится (что уже почти и случилось), ваша душа все-таки можетъ наслаждаться блаженствомъ при полномъ проявленіи ея расширенныхъ и повышенныхъ способностей, и всѣ тучи, затмѣвавшія ее, разсѣятся Солнцемъ правды, лучи котораго васъ вѣчно будутъ согрѣвать? Уже не входя въ метафизическія тонкости о различіи между умомъ и душой, опытъ долженъ былъ научить васъ, что нѣтъ такого преступленія, въ которое безумцы не хотѣли бы броситься и дѣйствительно не бросались бы; вредъ другимъ составляетъ ихъ занятіе, коварство — ихъ — привычку, убійство — забаву, и кощунство — удовольствіе. Можетъ ли душа въ такомъ состояніи имѣть какія-нибудь надежды — вы можете судить сами, но мнѣ кажется, что съ потерей разума (а разумъ не можетъ долго уцѣлѣть въ такомъ мѣстѣ), вы теряете всякую надежду на безсмертіе. — Прислушайтесь, сказалъ искуситель, останавливаясь, — прислушайтесь къ несчастному, который бредитъ около васъ, и кощунства котораго могли бы привести въ оцѣпенѣніе демона. Онъ нѣкогда былъ извѣстнымъ пуританскимъ проповѣдникомъ. Половину дня онъ воображаетъ себя на каѳедрѣ, осыпающимъ проклятіями папистовъ и представителей разныхъ сектъ. Онъ говоритъ съ пѣной у рта, съ корчами, съ скрежетомъ зубовъ; подумаете, что онъ въ аду, который онъ описываетъ, какъ будто огонь и сѣра, которыми онъ одѣляетъ такъ щедро, дѣйствительно исходятъ изъ его устъ. Ночью его религіозныя убѣжденія обращаются на него самого; онъ считаетъ себя однимъ изъ осужденныхъ, противъ которыхъ возставалъ въ теченіе цѣлаго дня, и богохульствуетъ за тотъ приговоръ, за который днемъ славилъ Бога.
Послѣ того, какъ онъ, двѣнадцать часовъ подъ рядъ, провозглашалъ себя «самымъ любимымъ изъ десяти тысячъ», онъ становится теперь предметомъ демонской вражды и злобы. Онъ хватается за желѣзныя перекладины своей кровати, говоря, что вырываетъ крестъ изъ самыхъ основъ Голгоѳы; замѣчательно, что чѣмъ утреннія проповѣди его сильнѣе, живѣе и краснорѣчивѣе, тѣмъ ночныя проклятія богохульнѣе и ужаснѣе. — «Послушайте! теперь онъ воображаетъ себя демономъ; прислушайтесь къ его дьявольскому, ужасному краснорѣчію».
Стентонъ прислушался и содрогнулся.
«Бѣгите же, бѣгите, ради вашей жизни», возвысивъ голосъ, говорилъ искуситель, — «вернитесь скорѣе къ жизни, свободѣ и здоровью. Ваше общественное благосостояніе, ваши умственныя силы, быть можетъ, даже вопросъ вашего безсмертія, зависятъ отъ выбора, какой вы сдѣлаете въ эту минуту. — Вотъ дверь, а ключъ отъ нея у меня въ рукахъ. Выбирайте же, выбирайте!» — «А какъ ключъ попалъ въ ваши руки, и въ чемъ состоятъ условія моего освобожденія?» спросилъ Стентонъ.
Объясненіе занимало нѣсколько страницъ, которыхъ, къ величайшей досадѣ молодого Мельмота, совершенно нельзя было разобрать. По видимому, предложеніе было отвергнуто Стентономъ съ величайшимъ озлобленіемъ и ужасомъ, потому что Джонъ разобралъ подъ конецъ, «прочь отсюда, чудовище, демонъ! Иди въ то мѣсто, которое тебя породило. Даже этотъ домъ ужаса содрогается отъ того, что ты въ немъ находишься; его стѣны испускаютъ слезы, и половицы дрожатъ отъ того, что ты по нимъ ступаешь». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Заключеніе этой необыкновенной рукописи находилось въ такомъ состояніи, что на пятнадцати истлѣвшихъ и скоробленныхъ листахъ молодой Мельмотъ едва могъ разобрать равное тому количество строкъ. Ни одинъ антикварій, развертывающій трепещущей рукой окаменѣвшіе листы рукописи, найденной въ Геркуланумѣ, и надѣющійся открыть нѣсколько утраченныхъ стиховъ Энеиды, написанныхъ рукой самого Виргиоія, или, по крайней мѣрѣ, какія-нибудь слишкомъ свободныя выраженія Петронія, или же Марціала, бросающія свѣтъ на таинства Спинтрій или оргіи фаллическаго культа, не вглядывался въ рукопись съ большимъ прилежаніемъ и не качалъ надъ нею головой съ большимъ отчаяніемъ. Онъ могъ извлечь изъ нея лишь столько, сколько было нужно, чтобы раздражить, а не удовлетворить лихорадочную жажду любопытства, которая снѣдала его до глубины души. Въ рукописи болѣе не говорилось о Мельмотѣ, а упоминалось, что Стентонъ былъ, наконецъ, освобожденъ изъ своего заточенія, что онъ продолжалъ непрерывно и неутомимо разыскивать Мельмота, что онъ самъ признавалъ въ этомъ своего рода манію, что это было для него и преобладающею страстью, и преобладающимъ мученіемъ его жизни. Онъ опять посѣтилъ континентъ, вернулся въ Англію, развѣдывалъ тамъ, разспрашивалъ, выслѣживалъ, не жалѣя денегъ даже и на подкупъ, но все было напрасно. Ему не было суждено встрѣтить въ теченіе его жизни еще разъ существо, которое онъ видѣлъ трижды, при обстоятельствахъ столь необычайныхъ. Наконецъ, узнавъ, что Мельмотъ родился въ Ирландіи, онъ рѣшился отправиться туда и дѣйствительно поѣхалъ, и убѣдился, что его розыски вновь оказываются безнадежными, и всѣ его разспросы остаются неудовлетворенными. Семья Мельмота ничего не знала о немъ или, по крайней мѣрѣ, то, что знала или предполагала, благоразумно скрывала отъ незнакомаго человѣка, и Стентонъ уѣхалъ, не достигнувъ цѣли. Замѣчательно, что и онъ, какъ можно было видѣть изъ нѣкоторыхъ полустертыхъ страницъ рукописи, никогда не открывалъ смертнымъ подробностей своей бесѣды въ домѣ умалишенныхъ; малѣйшій намекъ на нее вызывалъ въ немъ припадки ярости и меланхоліи, одинаково странные и тревожные. Тѣмъ не менѣе, онъ оставилъ рукопись въ рукахъ семьи Мельмота, вѣроятно, заключая изъ отсутствія любопытства въ нихъ, видимаго равнодушія къ своему родственнику и замѣтной непривычки къ чтенію всякаго рода рукописей и книгъ, что его документъ будетъ находиться въ полной сохранности. На самомъ дѣлѣ, онъ дѣйствовалъ, подобно людямъ, которые, погибая на морѣ, вкладываютъ письма и депеши въ запечатанную бутылку и поручаютъ ее волнамъ. Послѣднія разборчивыя строки рукописи были довольно странны . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Я искалъ его повсюду. — Желаніе встрѣтиться съ нимъ еще разъ превратилось въ огонь, горящій внутри меня; это — необходимое условіе моего существованія. Я, подъ конецъ, напрасно искалъ его въ Ирландіи, уроженцемъ которой онъ оказался. Быть можетъ, наша послѣдняя встрѣча состоится въ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Таково было заключеніе рукописи, которую Джонъ Мельмотъ нашелъ въ комнатѣ своего дяди. Когда онъ ее окончилъ, онъ припалъ къ столу, около котораго читалъ, закрывъ лицо руками, въ величайшемъ смятеніи чувствъ, въ такомъ состояніи ума, въ которомъ оцѣпенѣніе смѣшивалось съ возбужденіемъ. Черезъ нѣсколько минутъ, онъ поднялся, повинуясь какому-то невольному движенію, и взглянулъ на портретъ, смотрѣвшій на него изъ своей рамы. Онъ сидѣлъ отъ него на разстояніи десяти дюймовъ, и эта близость увеличивалась еще сильнымъ свѣтомъ, который случайно падалъ на портретъ, а также и тѣмъ, что портретъ былъ единственнымъ воспроизведеніемъ человѣческой фигуры въ комнатѣ. Одну минуту Мельмотъ ожидалъ, что получитъ объясненіе изъ его устъ.
Онъ оглянулся кругомъ; въ домѣ все было безмолвно; они оставались вдвоемъ. Наконецъ, иллюзія разсѣялась; такъ какъ умъ быстро переходитъ къ противуположнымъ крайностямъ, Джонъ вспомнилъ о настоятельномъ требованіи дяди уничтожить портретъ. Онъ схватилъ его; сперва рука его дрогнула, но истлѣвшее полотно, повидимому, помогало его усиліямъ. Онъ вырвалъ его изъ рамы съ крикомъ полубоязливымъ, полуторжествующимъ; оно упало къ его ногамъ, и онъ вздрогнулъ, когда оно упало. Онъ ожидалъ услышать какіе-нибудь страшные звуки, какіе-нибудь невообразимые вздохи вѣщаго ужаса, которые должны послѣдовать за этимъ святотатственнымъ дѣломъ, потому что такимъ должно считаться уничтоженіе портрета предка. Онъ остановился и прислушался; «неслышно было никакого голоса, ни отклика на него», но когда сморщенное и изорванное полотно падало на полъ, колебаніе его придало портрету подобіе улыбки. Джонъ почувствовалъ невыразимый ужасъ при этомъ бѣгломъ и воображаемомъ оживленіи лица. Онъ схватилъ полотно, бросилъ его въ сосѣднюю комнату, разорвалъ и разрѣзалъ во всѣхъ направленіяхъ и съ жадностью наблюдалъ, какъ обрывки горѣли, подобно лучинкамъ, въ пламени торфа, разведенномъ въ его комнатѣ. Когда Мельмотъ увидѣлъ, какъ истлѣлъ послѣдній лоскутъ, онъ бросился въ постель, надѣясь, что уснетъ глубокимъ и крѣпкимъ сномъ. Онъ исполнилъ то, что долженъ былъ сдѣлать, и чувствовалъ душевное и физическое истощеніе; однако, сонъ его не былъ такъ крѣпокъ, какъ онъ надѣялся. Тусклый огонь торфа, который вспыхивалъ, а не тлѣлъ, каждую минуту тревожилъ его. Онъ ворочался съ боку на бокъ, по видѣлъ передъ собой тотъ же красный свѣтъ, слегка озарявшій, но не освѣщавшій мрачную обстановку комнаты. Въ эту ночь былъ сильный вѣтеръ; дверь трещала на своихъ петляхъ, и каждый шумъ походилъ на давленіе руки, старающейся открыть замокъ, или ноги, ударяющей о порогъ. Мельмотъ (никогда не могшій рѣшить — было ли это наяву или во снѣ) видѣлъ фигуру своего предка въ дверяхъ, не совсѣмъ ясно, какою видѣлъ се въ первый разъ, въ ночь смерти своего дяди; онъ увидалъ, что она вошла въ комнату, приблизилась къ его кровати, и услышалъ, какъ она прошептала: «Итакъ, ты сжегъ меня; но этотъ огонь я могу пережить, — я живъ, я около тебя». Мельмотъ вскочилъ съ постели; было уже совершенно свѣтло. Онъ оглянулся кругомъ: въ комнатѣ не было ни одного человѣческаго существа, кромѣ него самого. Онъ чувствовалъ легкую боль немного выше кисти правой руки. Онъ взглянулъ на это мѣсто: оно было изсиня чернаго цвѣта, какъ будто отъ недавняго крѣпкаго пожатія сильной руки.
ГЛАВА IV.
правитьAnd hew at once the mizen-mast away.
На слѣдующій вечеръ Мельмотъ рано удалился въ свою комнату. Безпокойство предшествующей ночи располагало его къ отдыху, и мрачный день заставлялъ желать только своего скораго окончанія. Уже наступили послѣдніе дни осени; густыя тучи цѣлый день лѣниво и уныло тянулись въ воздухѣ такъ же, какъ часы подобнаго дня тянутся надъ человѣческой душой и жизнью. Не упало ни одной капли дождя; тучи зловѣще отступали, какъ военные корабли послѣ обозрѣнія сильнаго форта, чтобы вернуться съ удвоенной силой и яростью. Угроза вскорѣ исполнилась: наступалъ вечеръ, преждевременно омраченный тучами, которыя казались насыщенными массами воды. Шумные и внезапные порывы вѣтра, отъ времени до времени, потрясали домъ и затѣмъ также внезапно прекращались. Къ ночи буря налетѣла со всею своею силой; кровать Мельмота такъ дрожала, что на ней невозможно было спать. Онъ любилъ шумъ вѣтра, но ему не могли быть пріятны ни ожиданіе паденія трубъ, ни трескъ кровли, ни осколки разбитыхъ оконъ, которые уже усѣяли полъ его комнаты. Онъ всталъ и спустился въ кухню, гдѣ, какъ ему было извѣстно, горѣлъ огонь. Тамъ были собраны испуганные слуги; всѣ они, когда вѣтеръ съ воемъ врывался въ трубу, говорили въ одинъ голосъ, что имъ никогда не приходилось видѣть подобной бури; между порывами вѣтра, они съ ужасомъ шептали молитву за тѣхъ, кто въ эту ночь были на морѣ. Близость дома Мельмота къ тому, что моряки называютъ скалистымъ берегомъ, придавала страшную искренность ихъ молитвамъ и опасеніямъ.
Мельмотъ скоро замѣтилъ, однако, что ихъ умъ былъ занятъ ужасами иными, чѣмъ ужасы бури. Недавняя смерть его дяди и предполагаемое посѣщеніе сверхъестественнаго существа, въ жизненность котораго всѣ они твердо вѣрили, неразрывно связывались въ ихъ умѣ съ причинами или послѣдствіями этой бури, и они сообщали шепотомъ другъ другу боязливыя предположенія, звукъ которыхъ достигалъ слуха Мельмота, шагавшаго поперекъ полуразрушеннаго пола кухни. Страхъ всегда склоненъ къ сближеніямъ: мы любимъ связывать безпокойное состояніе стихій съ тревожной жизнью человѣка; никогда ураганъ не ревѣлъ или молнія не сверкала безъ того, чтобы они не связывались въ чьемъ-либо воображеніи съ бѣдствіемъ, которое надо было ожидать со страхомъ, отмаливать или переносить, — съ судьбою живыхъ или съ предназначеніемъ умершихъ. Страшная буря, потрясшая всю Англію въ ночь передъ смертью Кромвеля, дала поводъ его пуританскимъ капелланамъ объявить, что Господь взялъ его на небо, съ помощью столба, вихря и огненной колесницы, такъ же, какъ пророка Илію; въ то же время, вся партія кавалеровъ, составляя свое заключеніе по этому предмету, громогласно высказывала убѣжденіе, что властитель ада, отстаивая свои права, похитилъ тѣло своей жертвы (душа которой давно уже составляла его достояніе), среди страшной бури; такимъ образомъ, дикій ревъ и торжествующее опустошеніе послѣдней могли быть различнымъ образомъ и съ одинаковой справедливостью истолкованы каждой партіей, какъ доказательство ея мнѣній. Такія же партіи (mutatis mutandis) были собраны вокругъ потрескивающаго пламени и колеблющагося камина кухни Мельмота.
— Онъ пропадетъ съ этимъ вихремъ, говорила одна изъ старухъ, вынимая трубку изо рта и напрасно пытаясь зажечь ее отъ угольевъ, которые вѣтеръ разбрасывалъ, какъ пыль, — онъ пропадетъ послѣ этого вихря.
— Онъ явится опять, кричала другая вѣдьма, — онъ опять придетъ, ему еще нѣтъ покоя! Онъ бродитъ кругомъ и стонетъ, пока кто-нибудь не скажетъ того, чего самому ему не сказать было во всю жизнь. Господи, спаси насъ! прибавила она и крикнула въ трубу камина, какъ-будто обращаясь къ безпокойному духу: — Скажи, что тебѣ нужно и останови бурю! Слышишь?
Вѣтеръ, какъ громъ, ворвался въ трубу; старуха вздрогнула и попятилась.
— Если это тебѣ нужно, и это, и это, кричала молодая женщина, которую Мельмотъ до тѣхъ поръ не замѣчалъ, — возьми все.
Съ этими словами она яростно срывала какія-то бумажки съ своихъ волосъ и бросала ихъ въ огонь. Тогда Мельмотъ припомнилъ забавную исторію, какую онъ слышалъ наканунѣ объ этой дѣвушкѣ, которая «на свою бѣду», какъ она говорила, — завивала себѣ волосы какими-то старыми и ненужными дѣловыми бумагами своей семьи и теперь воображала, что «доставившіе эту ужасную пудру для ея головы», были особенно раздражены тѣмъ, что она присвоила себѣ достояніе умершихъ. Бросая клочки бумаги въ огонь, она громко кричала:
— Остановитесь же, ради Бога; довольно съ насъ. Вотъ то, что вамъ нужно; когда же будетъ конецъ?
Смѣхъ, который Мельмотъ сдерживалъ съ трудомъ, былъ остановленъ звукомъ, отчетливо раздавшимся среди бури.
— Тсс… молчите… Это сигнальная пушка! Тамъ гибнетъ корабль!
Всѣ остановились и прислушивались. Мы уже упоминали о близости жилища Мельмота къ морскому берегу. Это пріучило жителей его дома ко всѣмъ ужасамъ кораблекрушеній и гибели мореплавателей. Къ чести ихъ слѣдуетъ сказать, что они прислушивались къ этимъ звукамъ не иначе, какъ къ призыву, къ жалостному, непреодолимому обращенію къ ихъ человѣчности. Они ничего не знали о варварскомъ обычаѣ на берегу Англіи — прикрѣплять фонарь къ трупу лошади, который, ныряя, сбивалъ съ пути несчастныхъ погибающихъ пловцовъ, давая имъ ложную надежду, что они видятъ передъ собою маякъ, и увеличивая такимъ образомъ для нихъ ужасы смерти обманутымъ ожиданіемъ помощи.
Всѣ, находившіеся въ кухнѣ, внимательно всматривались въ лицо Мельмота, какъ будто выраженіе его могло повѣдать имъ «тайны сѣдой пучины». Буря на минуту пріостановилась, и наступило глубокое и тяжелое молчаніе, въ ожиданіи чего-то страшнаго. Звукъ послышался опять: сомнѣнія уже не могло быть.
— Это пушка! вскрикнулъ Мельмотъ, — тамъ погибаетъ корабль.
Сказавъ это, онъ бросился изъ кухни, призывая за собою мужчинъ.
Мужчины приняли дѣятельное участіе въ тревогѣ, вызванной предпріятіемъ и опасностью. Буря внѣ дома, впрочемъ, лучше, чѣмъ буря въ четырехъ стѣнахъ; снаружи у насъ есть съ чѣмъ бороться, внутри намъ остается только терпѣть; самая жестокая буря, возбуждая энергію своей жертвы, вмѣстѣ съ тѣмъ даетъ стимулъ для дѣйствія и удовлетвореніе для гордости, тогда какъ ни того, ни другого не можетъ быть у сидящихъ въ страхѣ между колеблющимися стѣнами и почти вынужденныхъ желать, чтобы имъ пришлось лучше страдать, чѣмъ бояться.
Въ то время, какъ мужчины разыскивали плащи, сапоги и шляпы ихъ стараго господина, которые приходилось искать по всему дому, при чемъ одинъ изъ нихъ стаскивалъ плащъ, висѣвшій, въ видѣ шторы, передъ окномъ, гдѣ не было ни стеколъ, ни ставень, другой высвобождалъ изъ корзинки шляпу, давно служившую для сметанія пыли, а третій оспаривалъ старые сапоги у кошки и котятъ, избравшихъ ихъ своимъ мѣстопребываніемъ, — Мельмотъ поднялся въ самую верхнюю комнату дома. Окно тамъ было открыто; если бы было свѣтло, изъ окна далеко были бы видны и море, и берегъ. Джонъ, на сколько могъ, высунулся изъ него и прислушивался со страхомъ и тревогой, почти не дыша. Ночь была темна, но вдалекѣ зрѣніе его, обостренное крайней озабоченностью, различило свѣтъ на морѣ. Порывъ вѣтра оттолкнулъ его на минуту отъ окна; когда онъ вернулся къ нему, онъ увидалъ слабый блескъ, за которымъ послѣдовалъ пушечный выстрѣлъ.
Ждать больше было нечего, и черезъ нѣсколько минутъ Мельмотъ очутился на берегу. Путь былъ кратокъ, и всѣ, устремившіеся туда вмѣстѣ съ нимъ, шли съ величайшей поспѣшностью; по ожесточенная буря не позволяла имъ двигаться быстро, и, благодаря тревогѣ, движеніе ихъ казалось имъ еще медленнѣе. Отъ времени до времени они обмѣнивались нѣсколькими словами въ полголоса.
— Позовите людей изъ этихъ хижинъ… Вонъ въ томъ домѣ свѣтъ… Они всѣ на ногахъ… Неудивительно, — развѣ можно спать въ такую ночь… Дерзки фонарь пониже… Невозможно устоять на ногахъ на берегу… Еще пушка! воскликнули они, когда слабый свѣтъ прорѣзалъ темноту, и тяжелый звукъ раскатился но берегу, какъ похоронный салютъ страдальцамъ.
— Здѣсь утесъ; держитесь крѣпче и поднимайтесь вмѣстѣ.
Они влѣзли на скалу.
— Великій Боже! воскликнулъ Мельмотъ, который поднялся однимъ изъ первыхъ. — Какая ночь и какое зрѣлище! Держите выше фонари, — слышите крики? Крикните имъ, что помощь и надежда уже близки. Постойте, прибавилъ онъ. Помогите мнѣ взобраться на вершину этого утеса: оттуда они услышатъ мой голосъ.
Онъ отчаянно бросился впередъ, идя по водѣ, почти задыхаясь подъ пѣною волнъ отъ отдаленной скалы, добрался до назначеннаго мѣста и, ободренный своимъ успѣхомъ, крикнулъ такъ громко, какъ только было въ его силахъ. Но его голосъ, заглушенный бурею, не былъ слышенъ даже ему самому. Звукъ его былъ слабымъ и жалкимъ, походя болѣе на горестный стонъ, чѣмъ на ободряющій крикъ надежды. Въ эту минуту разорванныя облака, быстро бѣжавшія по небу, подобно разсѣяннымъ бѣглецамъ разбитой арміи, обнажили мѣсяцъ, который выглянулъ внезапно и страшно, блеснувъ, какъ молнія. Мельмотъ могъ вполнѣ видѣть корабль и опасность, угрожавшую ему. Судно лежало, ударяясь о скалу, надъ которою волны бросали пѣну до высоты тридцати футовъ. Вода наполовину покрывала его, отъ него оставался только корпусъ: снасти были изорваны въ клочки, и главная мачта срублена. Каждый разъ, какъ море подвигало его, Мельмотъ могъ ясно слышать предсмертные крики тѣхъ, кого уносили волны, а быть можетъ, и тѣхъ, чей духъ и тѣло, одинаково истомленные, отказывались отъ ослабѣвшей надежды и жизни. Джонъ понималъ, что крикъ, только что раздавшійся, могъ быть послѣднимъ крикомъ. Ужасно видѣть человѣческія существа, погибающія такъ близко отъ насъ; мы чувствуемъ, что стоитъ твердо ступить на землю, ухватиться за крѣпкую руку, и хотя одинъ изъ нихъ будетъ спасенъ, и въ то же время не знаемъ, гдѣ найти эту опору и не можемъ протянуть имъ руки. Сознаніе Мельмота ослабѣвало отъ этого потрясающаго впечатлѣнія, и на минуту онъ откликнулся на вой бури криками настоящаго безумія. Между тѣмъ, окрестное населеніе, встревоженное извѣстіемъ о крушеніи корабля у берега, собралось сюда во множествѣ; даже и тѣ, кто, на основаніи опыта, вѣры къ чужимъ словамъ, или незнанія дѣла, безпрестанно повторяли: «его не спасти, всѣмъ имъ не миновать смерти», — и они ускоряли шаги, произнося эти слова, какъ будто торопились увидѣть исполненіе своего предсказанія и вмѣстѣ съ тѣмъ, повидимому, спѣшили не дать ему осуществиться.
Въ особенности замѣтенъ былъ одинъ, который, спѣша къ берегу, насколько дыханіе позволяло ему, каждую минуту увѣрялъ остальныхъ: «онъ будетъ подъ водою раньше, чѣмъ мы туда поспѣемъ», и на восклицанія другихъ: «Сохрани, Господи! Не говори этого!» или «Богъ дастъ, чѣмъ нибудь поможемъ!» отвѣчалъ почти торжествующимъ смѣхомъ. Когда они пришли на мѣсто, этотъ человѣкъ, съ опасностью жизни, влѣзъ на скалу, всмотрѣлся въ судно, указалъ безнадежное положеніе его стоявшимъ внизу и крикнулъ: «Развѣ я не говорилъ? Развѣ я не правду сказалъ?» И по мѣрѣ того, какъ буря усиливалась, все слышался его голосъ: «Развѣ я не правду говорилъ?» А когда крики погибающаго экипажа явственно доносились до его ушей, онъ все-таки отъ времени до времени повторялъ: «Что же, неправду я говорилъ?» Странное чувство гордости, воздвигающее свои трофеи въ виду смерти! Въ томъ же духѣ мы даемъ совѣты всѣмъ страдающимъ отъ жизни, какъ и отъ стихій, а когда сердце жертвы разбивается, мы утѣшаемъ себя восклицаніемъ: «развѣ я все это не предсказывалъ? развѣ я не говорилъ вамъ, что все это должно случиться?» Замѣчательно, что этотъ человѣкъ лишился жизни въ ту же ночь, въ самой отчаянной и безплодной попыткѣ спасти жизнь одного изъ матросовъ, державшагося на водѣ въ шести ярдахъ отъ него.
Теперь весь берегъ былъ наполненъ безпомощными зрителями; каждый утесъ, каждый выступъ скалы были унизаны людьми; казалось, происходитъ какая-то битва между моремъ и сушей, между надеждой и отчаяніемъ. Никакой дѣйствительной помощи нельзя было оказать: никакой челнокъ не могъ бы держаться на водѣ при такомъ волненіи; тѣмъ не менѣе, крики не переставали доноситься со скалы на скалу, страшные крики, возвѣщавшіе, что спасеніе и близко, и невозможно. Фонари поднимались во всѣхъ направленіяхъ, показывая страдальцамъ берегъ, полный жизни, и ревущія, безстрастныя волны, отдѣлявшія его отъ нихъ. Веревки бросались съ громкими криками помощи и ободренія и ловились иззябшими, безсильными и отчаянными руками, которыя, вмѣсто веревокъ, хватали только волну, и за тѣмъ ихъ уже не видно было болѣе. Въ эту минуту Мельмотъ, выйдя изъ ошеломившаго его ужаса и оглядываясь кругомъ, увидалъ сотни людей встревоженныхъ, мечущихся и озабоченныхъ; хотя все это, очевидно, было безполезно, тѣмъ не менѣе, такое зрѣлище радовало его сердце. «Сколько хорошаго оказывается въ человѣкѣ, воскликнулъ онъ, когда онъ отзывается на страданіе ближнихъ!» У него не было досуга или склонности, чтобы анализировать сложное чувство, какое онъ называлъ добрымъ, и разложить его на составныя части — любопытство, сильное возбужденіе, гордость физической силой или сознаніе своей сравнительной безопасности. У него и не могло быть на это досуга, потому что въ ту минуту, какъ онъ произнесъ свое восклицаніе, онъ замѣтилъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя на скалѣ, фигуру, не выказывавшую ни сочувствія, ни ужаса, не произносившую ни одного звука, не старавшуюся оказать никакой помощи. Джонъ съ трудомъ могъ держаться на скользкой вершинѣ скалы, гдѣ онъ стоялъ; фигура, находившаяся еще выше, повидимому, также мало смущалась бурей, какъ и представлявшимся зрѣлищемъ. Плащъ Мелъмота, несмотря на его усилія какъ можно плотнѣе закутаться въ него, разлетался но воздуху; между тѣмъ, ни одна нитка въ одеждѣ незнакомца не колебалась отъ вихря. Однако, не столько это обстоятельство, сколько нечувствительность къ окружающему ужасу и бѣдствію, поражала въ немъ Джона, который громко воскликнулъ: «Боже, неужели возможно, чтобы кто-либо, имѣющій человѣческое подобіе, могъ стоять здѣсь, не дѣлая никакого усилія, не выражая никакого чувства, чтобы помочь несчастнымъ погибающимъ?» Послѣдовало молчаніе, или, быть можетъ, буря относила звукъ, но, черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, Джонъ ясно разслышалъ слова: «пусть погибаютъ!» Онъ взглянулъ вверхъ; фигура все еще стояла неподвижно: руки ея были скрещены на груди, нога выставлена впередъ и стояла твердо, какъ бы пренебрегая бѣлыми, поднимающимися брызгами волнъ; лицо съ строгимъ профилемъ, мелькая въ смутномъ свѣтѣ прикрытой облаками луны, наблюдало эту сцену съ выраженіемъ, какое въ одно и то же время было страшно, возмутительно и неестественно. Въ эту минуту громадная волна, окативъ палубу судна, заставила зрителей испустить крикъ ужаса; имъ показалось, что на него отзываются крики жертвъ, тѣла которыхъ черезъ нѣсколько минутъ должны быть выброшены къ ихъ ногамъ, обезображенныя и безжизненныя.
Когда крикъ замеръ, Джонъ Мельмотъ разслышалъ смѣхъ, отъ котораго у него застыла кровь. Смѣхъ исходилъ отъ фигуры, стоявшей выше его. Подобно молніи, память его озарило воспоминаніе о той ночи въ Испаніи, когда Стентонъ впервые встрѣтилъ это необычайное существо, заколдованная жизнь котораго, поддерживавшаяся «вопреки пространству и времени», оказала такое роковое вліяніе на его жизнь, и когда демоническій характеръ его обнаружился въ смѣхѣ, которымъ оно встрѣтило зрѣлище влюбленной четы, пораженной молніей. Откликъ этого смѣха все еще раздавался въ ушахъ Джона; онъ былъ убѣжденъ, что то же таинственное существо стояло теперь около него. Его разсудокъ, благодаря недавно пережитымъ имъ ужасамъ, вспыхнулъ и омрачился разомъ, подобно воздуху подъ нависшей грозовой тучей, и не имѣлъ уже силы для соображенія или расчета. Джонъ тотчасъ же сталъ карабкаться на скалу, на которой, нѣсколькими футами выше его, находилась фигура — предметъ его дневныхъ и ночныхъ грезъ — будучи такъ близко, что онъ могъ схватить ее рукою. Профессіональные убійцы не выказываютъ такой рѣшимости, какую выказалъ Джонъ, стараясь взобраться по крутой и опасной тропинкѣ на выступъ скалы, гдѣ стояла фигура, спокойная и темная. Задыхаясь отъ ярости бури, отъ напряженности своихъ усилій и затруднительности своего намѣренія, онъ стоялъ уже почти вплотную и лицомъ къ лицу съ предметомъ своихъ исканій, когда, ухватившись за слабо державшійся обломокъ камня, паденіе котораго было бы безвредно даже для ребенка, онъ потерялъ опору и упалъ назадъ въ ревущую пучину, которая какъ будто протягивала тысячи рукъ, чтобы схватить и пожрать его. Онъ не чувствовалъ мгновеннаго головокруженія своего паденія, но когда упалъ, онъ ощутилъ брызги и услышалъ ревъ волнъ. Волна его поглотила и затѣмъ на минуту вскинула на поверхность. Онъ боролся, не видя ничего, за что могъ бы ухватиться. Онъ погрузился съ смутною мыслью, что, если бы ему удалось коснуться дна или добраться до чего-нибудь твердаго, онъ былъ бы спасенъ. Тысячи трубъ какъ будто звучали въ его ушахъ; огни сверкали передъ его глазами. «Онъ какъ будто проносился черезъ огонь и воду» и не помнилъ ничего до той минуты, когда, черезъ нѣсколько дней послѣ того, почувствовалъ себя въ постели, подъ наблюденіемъ старой экономки. Онъ слабо бормоталъ: «Какой ужасный сонъ», и, чувствуя чрезмѣрное истощеніе, прибавилъ: «и какъ онъ ослабилъ меня!»
ГЛАВА V.
править"that from hell there is no retention".
Нѣсколько часовъ послѣ этого восклицанія, Мельмотъ лежалъ молча; память возвращалась къ нему, чувства постепенно становились яснѣе, царь разума медленно водворялся на покинутомъ имъ престолѣ.
— Я все припоминаю теперь! воскликнулъ онъ, приподнимаясь на постели, съ неожиданной пылкостью, исполнившей его старую сидѣлку страхомъ, что онъ вновь теряетъ разсудокъ.
Но когда она приблизилась къ его постели со свѣчей въ рукѣ, бережно заслоняя другою свои глаза, между тѣмъ, какъ свѣтъ ярко освѣщалъ лицо паціента, она замѣтила сразу блескъ разума въ глазахъ и силу здоровья въ его движеніяхъ. На его оживленные вопросы о томъ, какъ онъ былъ спасенъ, чѣмъ закончилась буря, и пережилъ ли кто-либо, кромѣ него, кораблекрушеніе, она не могла отказаться отъ удовольствія отвѣчать ему, хотя и сознавала его слабость и дала торжественное обѣщаніе не позволять ему ни говорить, ни слушать, вѣря, что это самое дѣйствительное средство для возвращенія къ нему разсудка. Она добросовѣстно соблюдала свое обязательство въ теченіе нѣсколькихъ дней, что было для нея ужаснымъ испытаніемъ, и теперь чувствовала себя въ положеніи Фатимы въ «Кимонѣ», которая, въ отвѣтъ на угрозу волшебника лишить ее дара слова, восклицаетъ: «Варваръ, развѣ тебѣ не довольно будетъ моей смерти?»
Она начала свой разсказъ, послѣдствіемъ котораго было то, что убаюканный имъ Мельмотъ впалъ въ глубокій сонъ прежде, чѣмъ разсказъ дошелъ до половины; онъ вполнѣ ощущалъ пріятное состояніе больныхъ, описываемыхъ у Спенсера, имѣвшихъ обыкновеніе нанимать ирландскихъ разсказчиковъ и, при своемъ пробужденіи, находить этихъ неутомимыхъ людей все еще продолжающими свою сказку. Сперва Мельмотъ слушалъ съ живѣйшимъ вниманіемъ; вскорѣ онъ пришелъ въ состояніе лица, описываемаго миссъ Бальи, которое «въ полуснѣ лишь слабо слышитъ, какъ болтовня сказки гудитъ въ его ушахъ». Когда, наконецъ, его протяжное дыханіе дало понять разсказчицѣ, что она говоритъ спящему человѣку, и она задернула пологъ и погасила свѣчку, образы ея разсказа слабо отражались въ его снахъ, которые паполовину казались ему происходящими наяву.
Утромъ Мельмотъ сѣлъ на постели, оглянулся кругомъ, въ минуту припомнилъ все, хотя и довольно смутно, и ощутилъ тревожное желаніе увидѣть незнакомца, спасшагося при кораблекрушеніи. Онъ помнилъ, какъ экономка говорила ему (въ то время, когда ея слова, повидимому, спотыкались на порогѣ его замирающихъ чувствъ), что тотъ остался живъ и находился въ его домѣ, слабый и больной отъ полученныхъ поврежденій и отъ испытаннаго утомленія и страха. Мнѣнія домашнихъ относительно этого незнакомца были различны. Извѣстіе о томъ, что онъ католикъ, успокоило ихъ сердца: какъ только сознаніе вернулось къ нему, онъ прежде всего попросилъ послать за католическимъ священникомъ, и первыя сказанныя имъ слова выражали его удовольствіе, что онъ находится въ странѣ, гдѣ можетъ пользоваться благами обрядовъ своей церкви. Пока все было хорошо; но въ немъ замѣчалась какая-то таинственная горделивость и сдержанность. отчасти полагавшая предѣлъ любопытству прислуживавшихъ ему. Онъ часто говорилъ самъ съ собою на непонятномъ для нихъ языкѣ, а они надѣялись по этому предмету получить разъясненіе отъ священника, но послѣдній, послѣ долгаго подслушиванія у дверей больного, объяснилъ, что языкъ, на которомъ тотъ говорилъ, былъ не латинскій; затѣмъ, послѣ разговора съ нимъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, онъ отказался сообщить на какомъ языкѣ незнакомецъ говорилъ самъ съ собою, и запретилъ всѣ разспросы по этому поводу. Это уже было не совсѣмъ хорошо; но, что еще хуже, незнакомецъ говорилъ по-англійски легко и бѣгло и, потому, не имѣлъ права, по мнѣнію прислуги, мучить ихъ этими неизвѣстными звуками, которые, при всей своей мелодичности и силѣ, казались имъ заклинаніями, обращенными къ какому-то невидимому существу.
— Онъ спрашиваетъ все, что ему нужно по-англійски, говорила смущенная экономка; онъ можетъ сказать по-англійски, что идетъ спать; почему же онъ всего не можетъ дѣлать по-англійски? Онъ можетъ и молиться по-англійски той картинкѣ, которую всегда носитъ на груди и съ которою говоритъ; я увѣрена, впрочемъ, что это не образъ, которому онъ молится (я однажды взглянула на него), а скорѣе изображеніе дьявола, — Господи, спаси насъ!
Всѣ эти странные слухи и тысячи другихъ достигали слуха Мельмота съ гораздо большей быстротой, чѣмъ онъ могъ воспринимать ихъ.
— Отецъ Фэй у насъ въ домѣ? спросилъ онъ, наконецъ, догадываясь, что священникъ ежедневно посѣщалъ незнакомца. Если онъ здѣсь, попросите его ко мнѣ.
Отецъ Фэй явился къ нему тотчасъ же, какъ только покинулъ комнату чужеземца.
Это былъ священникъ съ важной наружностью и съ приличными манерами; когда онъ вошелъ въ комнату, Мельмотъ улыбнулся, вспомнивъ праздную болтовню своихъ слугъ.
— Благодарю васъ за вниманіе къ несчастному джентльмену, который, какъ я слышалъ, находится въ моемъ домѣ.
— Я исполнилъ только мой долгъ.
— Я слышалъ, онъ говоритъ иногда на какомъ-то иностранномъ языкѣ?
Священникъ отвѣчалъ утвердительно.
— Вамъ извѣстно, откуда онъ родомъ?
— Онъ — испанецъ, отвѣтилъ священникъ.
Простой, прямой отвѣтъ произвелъ надлежащее дѣйствіе на Мельмота, убѣдивъ его въ правдивости этихъ словъ и въ отсутствіи всякой тайны въ этомъ дѣлѣ, созданной лишь глупостью его слугъ.
Далѣе, священникъ разсказалъ ему подробности гибели корабля. Онъ былъ англійскимъ торговымъ судномъ, направлявшимся въ Уэксфордъ или въ Уотерфордъ, со многими пассажирами на палубѣ; сила бури пригнала его къ Уиклоускому берегу, гдѣ, въ ночь на 19 октября, въ густомъ мракѣ, сопровождавшемъ бурю, онъ ударился о подводныя скалы и разбился въ дркбкзги. Экипажъ, пассажиры, всѣ погибли, за исключеніемъ этого испанца. Весьма странно было также, что именно этотъ человѣкъ спасъ жизнь Мельмота. Плывя къ берегу, ради спасенія своей жизни, онъ увидѣлъ, какъ Джонъ упалъ со скалы, на которую взбирался; хотя силы пловца были почти истощены, онъ собралъ послѣдніе остатки ихъ, чтобы сохранить жизнь человѣка, который, какъ онъ полагалъ, былъ вовлеченъ въ опасность своей гуманностью. Усилія его увѣнчались успѣхомъ, хотя Мельмотъ и не сознавалъ ихъ; утромъ ихъ нашли на берегу, плотно охватившими другъ друга, но неподвижными и лишенными чувствъ. Они выказали нѣкоторые признаки жизни, когда сдѣлана была попытка приподнять ихъ, и незнакомецъ былъ перенесенъ въ домъ Мельмота.
— Вы обязаны ему жизнью, сказалъ священникъ, окончивъ разсказъ.
— Я пойду и поблагодарю его за это тотчасъ же, сказалъ Мельмотъ.
Помогая ему встать, старуха прошептала ему съ видимымъ ужасомъ:
— Ради Самого Бога, не говорите ему, что вы — Мельмотъ! Онъ сталъ похожъ на сумасшедшаго изъ Бэдлама, когда кто-то упомянулъ вашу фамилію, въ прошлую ночь.
Болѣзненное воспоминаніе о какихъ-то мѣстахъ рукописи пронеслось при этихъ словахъ въ умѣ Мельмота, но онъ не уступилъ ему и направился къ комнату незнакомца.
Испанецъ оказался мужчиною лѣтъ около тридцати, съ благородною наружностью и внушительными манерами. Къ важности, свойственной людямъ его національности, присоединялся еще болѣе глубокій оттѣнокъ особой меланхоліи. Онъ бѣгло говорилъ по-англійски, и когда Мельмотъ задалъ ему вопросъ по этому поводу, онъ замѣтилъ со вздохомъ, что изучилъ этотъ языкъ въ тяжелой школѣ. Тогда Мельмотъ перемѣнилъ разговоръ и сталъ горячо благодарить его за спасеніе жизни.
— Сеньоръ, пощадите меня, отвѣтилъ испанецъ; еслибъ ваша жизнь была для васъ не дороже моей, меня не за что было бы благодарить.
— Однако, вы дѣлали величайшія усилія для спасенія ея, сказалъ Мельмотъ.
— Это было инстинктивно, возразилъ испанецъ, или, лучше сказать, продолжалъ онъ съ величайшею вѣжливостью, это было внушеніе моего добраго генія. Я человѣкъ совершенно чуждый въ этой странѣ, и безъ вашего крова мнѣ пришлось бы очень плохо.
Мельмотъ замѣтилъ, что онъ говорилъ съ очевиднымъ затрудненіемъ, и вскорѣ услышалъ отъ него признаніе, что хотя тотъ избѣжалъ опасности безъ всякаго серьезнаго поврежденія, но былъ такъ истощенъ и измученъ, что до сихъ поръ еще дышалъ съ трудомъ и почти не владѣлъ своими членами. Когда незнакомецъ окончилъ разсказъ о своихъ страданіяхъ во время бури, кораблекрушенія и послѣдовавшей за тѣмъ борьбы за свою жизнь, онъ воскликнулъ по-испански: «Боже, почему Іона остался живъ, а моряки погибли?» Мельмотъ, предполагая въ этомъ восклицаніи молитвенное обращеніе, хотѣлъ удалиться, но испанецъ удержалъ его.
— Сеньоръ, я догадываюсь, что ваше имя…
Онъ остановился, вздрогнулъ и съ судорожнымъ усиліемъ выговорилъ имя Мельмота.
— Да, такъ зовутъ меня, отвѣтилъ Джонъ.
— Былъ ли у васъ предокъ, весьма отдаленный, который… въ эпоху, заходящую, быть можетъ, за предѣлы семейныхъ преданій… Впрочемъ, безполезно объ этомъ спрашивать, договорилъ испанецъ, закрывая лицо обѣими руками и испуская громкій стонъ.
Мельмотъ слушалъ съ возбужденіемъ, смѣшаннымъ съ ужасомъ.
— Быть можетъ, если вы прибавите что-нибудь еще, сказалъ онъ, — я буду въ состояніи отвѣтить вамъ; продолжайте, сеньоръ.
— Былъ ли у васъ, произнесъ испанецъ съ большимъ усиліемъ, отрывисто и быстро, — былъ ли у васъ родственникъ, который, какъ говорятъ, лѣтъ сто сорокъ тому назадъ посѣтилъ Испанію?
— Я думаю, что да… Я боюсь, что былъ.
— Этого довольно, сеньоръ… Оставьте меня… Быть можетъ, завтра… Теперь оставьте меня…
— Я не могу васъ оставить теперь, сказалъ Мельмотъ, поддержавъ его въ ту минуту, когда тотъ готовился упасть.
Онъ могъ замѣтить, что испанецъ не лишился чувствъ, потому что глаза его вращались съ страшнымъ выраженіемъ, и онъ пытался что-то сказать. Они были одни. Мельмотъ, не считая возможнымъ покинуть его, громко приказалъ подать воды; въ то время, какъ онъ пытался растетуть его камзолъ, чтобы облегчить ему дыханіе, рука его встрѣтила миніатюрный портретъ, находившійся у самаго сердца незнакомца. Это прикосновеніе подѣйствовало на больного, какъ самое сильное возбуждающее средство. Своею холодною рукой онъ ухватился за портретъ съ такою силою, съ какой хватаетъ умирающій, и пробормоталъ глухимъ, но пронизывающимъ голосомъ:
— Что вы сдѣлали?
Онъ съ живостью ощупалъ ленту, на которой висѣлъ портретъ, и, увѣрившись, что его страшная драгоцѣнность оставалась въ цѣлости, обратилъ на Мельмота глаза съ выраженіемъ какого-то ужаснаго спокойствія.
— Итакъ, вы знаете все? спросилъ онъ.
— Я ничего не знаю, смущенно произнесъ Мельмотъ.
Испанецъ приподнялся, такъ какъ почти опустился на полъ, освободился изъ рукъ Джона, поддерживавшаго его, и быстро, хотя и колеблющеюся походкой, направился къ свѣчамъ (было уже темно), гдѣ поднесъ портретъ прямо къ глазамъ Мельмота. Это было миніатюрное изображеніе все того же необычайнаго существа. Оно было нарисовано грубо и не художественно, но съ такимъ сходствомъ, какъ будто кистью водила духовная сила, а не рука живописца.
— Былъ ли… Былъ ли оригиналъ этого… вашимъ предкомъ? Вѣдь вы его потомокъ? Вы владѣете этимъ страшнымъ секретомъ, который…
Объ вновь въ судорогахъ упалъ на полъ, и Мельмотъ, ослабѣвшія силы котораго не могли выносить этой сцены, удалился въ свою комнату.
Прошло нѣсколько дней, прежде чѣмъ онъ опять увидалъ своего гостя; онъ нашелъ его спокойнымъ и сосредоточеннымъ и замѣтилъ въ немъ сознаніе необходимости объяснить свое возбужденіе при ихъ послѣднемъ свиданіи. Онъ началъ говорить, запнулся и остановился; онъ напрасно пытался привести въ порядокъ свои мысли или, скорѣе, свой языкъ. Эти усилія такъ очевидно возобновляли его волненіе, что Мельмотъ, съ своей стороны, почувствовалъ необходимость предупредить послѣдствія такого возбужденія, и началъ съ крайне неумѣстнаго вопроса о причинѣ его пріѣзда въ Ирландію. Послѣ долгаго молчанія, испанецъ отвѣтилъ:
— Открыть эту причину, сеньоръ, еще нѣсколько дней тому назадъ, я считалъ невозможнымъ для смертнаго. Мнѣ казалось, что сообщить ее нельзя такъ же, какъ и повѣрить ей. Я полагалъ себя одинокимъ на землѣ, безъ чьего-либо сочувствія и безъ всякой помощи. Не странно ли, что случай привелъ меня въ соприкосновеніе съ единственнымъ существомъ, отъ котораго я могъ ожидать, быть можетъ, дальнѣйшаго разъясненія обстоятельствъ, поставившихъ меня въ столь необычайное положеніе?
Это вступленіе, высказанное съ сдержаннымъ, но трогательнымъ достоинствомъ, произвело сильное впечатлѣніе на Мельмота. Онъ сѣлъ и приготовился слушать, а испанецъ собрался уже говорить; однако, послѣ нѣкотораго колебанія, онъ сорвалъ портретъ съ своей груди и, бросивъ его на полъ, воскликнулъ:
— Дьяволъ, дьяволъ, ты душишь меня!
Затѣмъ онъ растопталъ ногами портретъ, вмѣстѣ со стекломъ и рамкой, прибавивъ:
— Теперь мнѣ легче!
Они сидѣли въ низкой, небольшой, скудно меблированной комнатѣ; вечеръ былъ бурный, и когда окна и двери вздрагивали отъ налетавшаго вихря, Мельмотъ испытывалъ такое чувство, какъ будто онъ готовится выслушать вѣстника «судьбы и ужаса». Онъ вздрагивалъ весь отъ глубокаго и болѣзненнаго волненія; въ продолженіе долгаго молчанія, предшествовавшаго разсказу испаица, онъ ясно слышалъ біеніе своего сердца. Онъ всталъ и пытался остановить разсказъ движеніемъ руки; но испанецъ принялъ этотъ жестъ за тревогу нетерпѣнія и началъ свое повѣствованіе, въ которомъ, щадя читателя, мы опускаемъ безконечные перерывы, вопросы, проявленія любопытства и выраженія ужаса, какими, отъ времени до времени, останавливалъ его Мельмотъ.
"Вы, знаете, сеньоръ, что я уроженецъ Испаніи, но вы еще должны узнать, что я происхожу отъ одной изъ самыхъ благородныхъ ея фамилій, которой она могла гордиться въ свои самые славные дни — фамиліи Монсада. Мнѣ это не было извѣстно въ теченіе первыхъ лѣтъ моей жизни; но я помню, что въ эти годы я испытывалъ странный контрастъ самаго нѣжнаго обращенія и самаго скуднаго существованія. Я жилъ въ жалкомъ домѣ, въ предмѣстьи Мадрида, съ старой женщиной, привязанность которой ко мнѣ, повидимому, столько же управлялась выгодами, сколько и склонностью. Меня посѣщали каждую недѣлю молодой знатный господина и прекрасная женщина; они ласкали меня и называли своимъ возлюбленнымъ ребенкомъ. Меня привлекали къ нимъ изящество, съ какимъ мой молодой отецъ завертывался въ свой плащъ, а моя мать носила свою мантилью, и какимъ-то видомъ невыразимаго превосходства надъ всѣми, кѣмъ обыкновенно я былъ окруженъ. На ихъ ласки я отвѣчалъ съ величайшею живостью и упрашивалъ, чтобы они увезли меня домой вмѣстѣ съ ними. При этихъ словахъ они всегда плакали, давали цѣнный подарокъ жившей со мною женщинѣ, вниманіе которой ко мнѣ послѣ того удвоивалось, и затѣмъ уѣзжали.
"Я замѣчалъ, что посѣщенія ихъ всегда были не продолжительны и происходили поздно вечеромъ; такимъ образомъ, тѣнь таинственности облекала мои дѣтскіе годы и, быть можетъ, придала прочный, неизгладимый оттѣнокъ моимъ намѣреніямъ, характеру и чувствамъ, каковы они въ настоящее время. Вдругъ, нѣчто неожиданное произошло со мной: однажды, меня, въ роскошной одеждѣ и великолѣпномъ экипажѣ, движеніе котораго приводило меня въ восхищеніе своею новизною, увезли во дворецъ съ фасадомъ, поднимавшимся, какъ мнѣ казалось, до самаго неба. Меня быстро провели черезъ множество комнатъ, великолѣпіе которыхъ меня ослѣпляло, среди цѣлой арміи кланяющихся слугъ, въ кабинетъ, гдѣ сидѣлъ старый, знатный господинъ. Спокойное величіе его позы и безмолвная пышность, окружавшая его, возбуждали во мнѣ желаніе упасть на колѣни и поклониться ему, какъ мы покланяемся изваяніямъ святыхъ, увидя ихъ послѣ того, какъ мы прошли черезъ придѣлы громаднаго собора, въ нишѣ какого-либо далекаго и уединеннаго алтаря. Мои отецъ и мать были здѣсь, и ихъ обоихъ присутствіе этого старца, блѣднаго и величественнаго, наполняло благоговѣніемъ; это еще болѣе увеличивало чувство моего благоговѣнія и, когда они подвели меня къ его ногамъ, я упалъ къ нимъ, какъ будто отдавая себя въ жертву. Однако, онъ поцѣловалъ меня съ нѣкоторою сдержанностью и суровостью; когда эта церемонія, во время которой я дрожалъ, была окончена, слуга отвелъ меня въ комнату, гдѣ со мной обращались, какъ съ сыномъ гранда. Въ тотъ же вечеръ посѣтили меня отецъ и мать; они проливали слезы, обнимая меня, и мнѣ казалось, что они къ слезамъ печали примѣшивали слезы любви. Все кругомъ представлялось мнѣ столь страннымъ, что я, быть можетъ, невольно примѣнялся къ этой перемѣнѣ. Я самъ чувствовалъ себя настолько измѣненнымъ, что ожидалъ перемѣны и въ другихъ, и если бы ее не было, это меня поразило бы, какъ явленіе еще болѣе необычайное.
"Перемѣна слѣдовала за перемѣной съ такою быстротой, что я испытывалъ состояніе, подобное опьяненію. Мнѣ было тогда двѣнадцать лѣтъ, и привычки моей прежней жизни развили мое воображеніе въ ущербъ другимъ способностямъ. Я ожидалъ какого-нибудь приключенія каждый разъ, какъ отворялась дверь, — а это было не часто, — чтобы возвѣстить время молитвы, обѣда и т. л. На третій день послѣ того, какъ я былъ помѣщенъ во дворцѣ Монсады, дверь отворилась въ необычное время (обстоятельство, заставившее меня вздрогнутъ отъ какого-то предчувствія), и мои отецъ и мать, за которыми слѣдовали нѣсколько слугъ, вошли вмѣстѣ съ мальчикомъ, который по росту и достоинству, уже виднѣвшемуся во всей его фигурѣ, казался старше меня, хотя, на самомъ дѣлѣ, былъ годомъ моложе.
— Алонзо, сказалъ мнѣ отецъ, обними твоего брата.
"Я двинулся со всею живостью юной привязчивости, испытывающей отраду отъ всякихъ новыхъ отношеній и отчасти желающей, чтобы они оказались безконечными. Однако, меня остановили и разстроили медленная поступь брата и сдержанность, съ какою онъ протянулъ руки, на минуту склонилъ голову на мое лѣвое плечо и затѣмъ поднялъ ее, и оглянулъ меня глазами, въ пронизывающемъ и высокомѣрномъ блескѣ которыхъ не было ни одного луча братской любви. Однако, мы повиновались нашему отцу и обнялись.
— Дайте мнѣ видѣть васъ вмѣстѣ, рука съ рукою, сказалъ отецъ, какъ будто радуясь этому зрѣлищу.
Я протянулъ руку брату, и мы пробыли въ такомъ положеніи нѣсколько минутъ, при чемъ отецъ и мать, на нѣкоторомъ разстояніи, смотрѣли на насъ. Въ теченіе этихъ немногихъ минутъ я имѣлъ возможность взглянуть поперемѣнно на родителей и на брата, и судить о сравнительномъ впечатлѣніи, какое наружность насъ обоихъ, при этомъ сопоставленіи, могла производить на нихъ. Сопоставленіе нисколько не было выгоднымъ для меня. Я былъ высокъ ростомъ, но мой братъ былъ гораздо выше; въ наружности его было что-то увѣренное, даже, можно сказать, покоряющее; блескъ его румянца можно было только сравнить съ блескомъ его темныхъ глазъ, взглядъ которыхъ отъ меня обратился на нашихъ родителей и какъ будто говорилъ: «Выбирайте между нами и оттолкните меня, если посмѣете»,
"Отецъ и мать приблизились и обняли насъ обоихъ. Я крѣпко охватилъ ихъ; мой братъ подчинялся ихъ ласкамъ съ какимъ-то горделивымъ нетерпѣніемъ, которое, казалось, требовало болѣе замѣтнаго признанія его превосходства.
"Я болѣе не видалъ ихъ. Въ тотъ же вечеръ весь домъ, въ которомъ насчитывалось, быть можетъ, до двухсотъ служителей, былъ погруженъ въ печаль. Герцогъ де Монсада, котораго я видѣлъ только передъ наступленіемъ смерти, скончался. Ковры были сняты со стѣнъ: во всѣхъ комнатахъ толпились духовныя лица. Приставленные ко мнѣ слуги не обращали на меня вниманія, и я бродилъ по просторнымъ комнатамъ, пока случай не привелъ меня къ занавѣскѣ изъ чернаго бархата, приподнявъ которую я увидалъ зрѣлище, приведшее меня, несмотря на мою молодость, въ полное оцѣпенѣніе. Мои отецъ и мать, одѣтые въ черномъ, сидѣли около фигуры, въ которой я узналъ моего дѣда, но погруженнаго въ глубокій сонъ. И мой братъ былъ тамъ въ траурной одеждѣ; странный нарядъ, нѣсколько обезображивавшій его, не могъ скрыть неудовольствія, съ какимъ онъ его носилъ, а крайняя энергія въ выраженіи его лица и горделивый блескъ глазъ выказывали нетерпѣливое отношеніе къ роли, какую онъ долженъ былъ играть. Я бросился впередъ; слуги удержали меня.
— "Почему мнѣ не позволяютъ быть тамъ, гдѣ находится мой младшій братъ? спросилъ я.
"Какое-то духовное лицо вывело меня изъ комнаты. Я сопротивлялся ему и спросилъ съ заносчивостью, болѣе соотвѣтствовавшей моимъ притязаніямъ, чѣмъ моему положенію:
— "Кто я такой?
— "Внукъ покойнаго герцога де Монсады, услышалъ я въ отвѣтъ.
— "Почему же со мной такъ обращаются?
"Этотъ вопросъ остался безъ отвѣта. Я былъ отведенъ въ свою комнату и находился подъ строгимъ присмотромъ во время погребенія герцога де Монсады. Мнѣ не позволено было присутствовать на похоронахъ. Я видѣлъ, какъ величественная и печальная процессія выступила изъ дворца. Я перебѣгалъ отъ окна къ окну, чтобы видѣть это пышное погребеніе, но мнѣ не разрѣшили слѣдовать за нимъ.
"Черезъ два дня послѣ того, мнѣ сказали, что экипажъ ждетъ меня у воротъ. Я сѣлъ въ него и былъ отвезенъ въ монастырь Эксъ-Іезуитовъ (какими они дѣйствительно были, хотя никто въ Мадридѣ не рѣшался такъ называть ихъ), гдѣ все уже было условлено относительно моего содержанія и воспитанія, и гдѣ я долженъ былъ жить, начиная съ этого дня. Я прилежно занимался ученіемъ, — мои родители часто посѣщали меня, выказывая обычныя выраженія привязанности, и все шло хорошо. Но однажды, когда они уѣзжали, я услышалъ замѣчаніе стараго слуги изъ ихъ свиты о томъ, какъ это странно, что старшій сынъ теперешняго герцога де Монсады воспитывался въ монастырѣ и подготовлялся къ монашеской жизни, тогда какъ младшій живетъ въ великолѣпномъ дворцѣ, окруженный наставниками, соотвѣтствующими его званію. Слова «монашеская жизнь» пронизали мой слухъ. Они объяснили мнѣ не только снисхожденіе, какимъ я пользовался въ монастырѣ (вовсе не согласовавшееся съ обычной строгостью его дисциплины), но и особыя выраженія, съ которыми всегда обращались ко мнѣ настоятель, братія и воспитанники. Первый, котораго я видѣлъ разъ въ недѣлю, осыпалъ меня самыми лестными похвалами за успѣхи въ учебныхъ занятіяхъ (похвалами, заставлявшими меня краснѣть, такъ какъ я зналъ, что успѣвалъ весьма немного въ сравненіи съ другими воспитанниками), и затѣмъ благословлялъ меня, никогда не забывая прибавить: «Боже, Ты не допустишь, чтобы этотъ ягненокъ былъ исторгнутъ изъ Твоего стада».
"Братіи всегда принимали передо мною видъ полнаго спокойствія, который прославлялъ ихъ положеніе гораздо болѣе всякаго преувеличеннаго краснорѣчія. Мелкія ссоры и интриги монастыря, непріятныя и безпрерывныя столкновенія привычекъ, характеровъ и интересовъ, усилія угнетенныхъ умовъ хотя чѣмъ-либо возбудить себя, упорное стремленіе разнообразить безконечную монотонность и подняться выше уровня безнадежной посредственности, — все это уподобляетъ монашескую жизнь изнанкѣ гобеленовъ, гдѣ мы видимъ только безсмысленное сплетеніе нитей и грубыя очертанія, лишенныя яркости красокъ, вида роскошной ткани или великолѣпной вышивки, дѣлающихъ лицо ковра богатымъ и яркимъ. Все было тщательно скрыто отъ меня. Кое что, однако, я слышалъ объ этомъ и, при всей моей молодости, не могъ не удивляться, какимъ образомъ люди, приносившіе съ собой въ свое убѣжище худшія жизненныя страсти, могли воображать, что это убѣжище можетъ спасти ихъ отъ разрушительнаго дѣйствія дурныхъ характеровъ, угрызеній совѣсти и наказанія Божія. Такое же притворство выказывали и воспитанники; весь монастырь, какъ будто надѣлъ маску съ той минуты, какъ я вступилъ въ него. Когда я присоединялся къ воспитанникамъ во время рекреаціи, они относились къ немногимъ разрѣшеннымъ имъ забавамъ съ видомъ нетерпѣливаго томленія, какъ къ перерыву болѣе возвышенныхъ занятій, которымъ они посвятили себя. Одинъ, подходя ко мнѣ, говорилъ: «Какъ жаль, что эти упражненія необходимы для нашей немощной плоти! Какъ жаль, что мы не можемъ посвящать всѣхъ ея силъ служенію Богу!» Другой говорилъ: «Я никогда не бываю такъ счастливъ, какъ тогда, когда пою въ хорѣ. Какое восхитительное слово произнесъ настоятель надъ умершимъ братомъ Хозе! Какое потрясающее дѣйствіе производилъ Реквіумъ! Слушая его, я воображалъ, что небеса отверзлись, и ангелы спускаются оттуда, чтобы принять его душу!»
Подобное тому и еще гораздо болѣе того, я привыкъ слышать каждый день. Теперь я началъ это понимать. Какъ я полагаю, они думали, что имъ приходится имѣть дѣло съ весьма слабою личностью; но не прикрытая грубость ихъ образа дѣйствій только усиливала мою проницательность, съ ужасомъ пробуждавшуюся все болѣе и болѣе. Я говорилъ имъ:
— И такъ, вы предназначены для монашеской жизни?
— Мы надѣемся, что такъ будетъ.
— Однако, я слышалъ, Олива, однажды (когда вы не думали, что я васъ слушаю), какъ вы жаловались на продолжительность и утомительность чтеній наканунѣ дней памяти нѣкоторыхъ святыхъ.
— Безъ сомнѣнія, я находился тогда подъ вліяніемъ злого духа, отвѣтилъ Олива, мальчикъ, по возрасту не старше меня. — Сатанѣ иногда разрѣшается искушать тѣхъ, въ которыхъ призваніе къ монашеской жизни еще только зарождается и потери которыхъ для себя онъ всего болѣе опасается.
— А отъ васъ я слышалъ, Балькастро, сказалъ я другому, — какъ вы говорили, что не любите музыки; признаюсь, музыка хора кажется мнѣ всего менѣе способной внушить любовь къ ней.
— Съ тѣхъ поръ Господь коснулся моего сердца, возразилъ лицемѣръ, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ, — а какъ вы знаете, другъ моей души, намъ обѣщано, что уши глухого откроются.
— Гдѣ же находится это обѣщаніе?
— Въ Библіи.
— Въ Библіи? Но намъ запрещается читать ее.
— Это правда, дорогой Монсада, но ее замѣняютъ слова нашего настоятеля и братьевъ, и этого довольно для насъ.
— Конечно, наши духовные руководители должны нести на себѣ всю отвѣтственность за наше состояніе, награды и наказанія котораго они удерживаютъ въ своихъ рукахъ; но неужели, Балькастро, вы согласитесь смотрѣть на настоящую жизнь и на будущую, основываясь только на ихъ словахъ, и откажетесь отъ этой жизни, не испытавъ ее?
— Мой дорогой другъ, вы говорите лишь для того, чтобы искушать меня.
— Я вовсе говорю не для того, чтобы искушать, отвѣтилъ я, и съ негодованіемъ отвернулся отъ него.
Въ это время зазвучалъ колоколъ, производя свое обычное дѣйствіе на всѣхъ насъ. Мои товарищи приняли еще болѣе благочестивый видъ, и я старался принять, по крайней мѣрѣ, видъ болѣе сосредоточенный.
Когда мы пришли въ церковь, они разговаривали шепотомъ, но этотъ шопотъ былъ разсчитанъ на то, чтобы достигнуть моихъ ушей. Я могъ слышать, какъ они говорили: «Напрасно онъ противится благодати; ни у кого призваніе не было болѣе опредѣленнымъ; Господь никогда еще не одерживалъ болѣе славной побѣды. Онъ уже имѣетъ видъ избранника неба — монашескую походку и взоръ, опущенный внизъ; движенія его рукъ сами собою производятъ знаменіе креста, и даже складки его плаща располагаются, по божественному произволенію, наподобіе складокъ монашеской рясы». И все это говорилось въ то время, когда моя походка была порывистою, все лицо мое горѣло и часто поднималось къ небу, а руки поспѣшно поправляли одежду, спадавшую съ плечъ отъ волненія и, своими безпорядочными складками, всего менѣе походившую на складки монашеской рясы.
Съ этого вечера я началъ прозрѣвать угрожавшую мнѣ опасность и размышлять о томъ, какъ избѣгнуть ея. У меня не было склонности къ монашеской жизни, но послѣ вечерни и молитвы передъ сномъ въ моей кельѣ я началъ сомнѣваться — не было ли это нерасположеніе къ этой жизни само по себѣ грѣхомъ? Полная тишина и темнота ночи усиливали это впечатлѣніе, и я лежалъ безъ сна въ теченіе многихъ часовъ, прося Бога просвѣтить меня, дать мнѣ силы не противиться Его волѣ, но ясно повѣдать мнѣ эту волю, и если Ему не угодно было призвать меня къ монашеской жизни, — то поддержать мое рѣшеніе выдержать всѣ испытанія, какія могли быть наложены на меня, скорѣе, чѣмъ профанировать это состояніе вынужденными обѣтами и навязаннымъ мнѣ образомъ мыслей. Для того, чтобы мои молитвы были болѣе дѣйствительными, я возносилъ ихъ сперва во имя Пресвятой Дѣвы, затѣмъ во имя святаго — покровителя нашей семьи и, наконецъ, во имя святаго, въ канунъ памяти котораго я родился. Я лежалъ въ величайшемъ волненіи до самаго утра и пошелъ къ заутрени, не сомкнувъ глазъ. Однако, я почувствовалъ, что рѣшеніе мною принято; по крайней мѣрѣ, мнѣ такъ казалось. Увы, я не зналъ еще съ чѣмъ мнѣ придется встрѣтиться! Я походилъ на человѣка, отправляющагося въ море съ продовольствіемъ на одинъ день и воображающаго, что онъ обезпеченъ пропитаніемъ для путешествія до самыхъ полюсовъ. Я исполнилъ въ тотъ день всѣ религіозныя упражненія (какъ они назывались у насъ) съ необыкновеннымъ рвеніемъ; я уже чувствовалъ потребность налагать ихъ на себя, — роковое послѣдствіе монастырскихъ установленій. Мы обѣдали въ полдень, и вскорѣ послѣ того пріѣхалъ экипажъ моего отца, и мнѣ было позволено покататься въ теченіе часа по берегамъ Мансанареса. Къ моему удивленію, въ экипажѣ находился мой отецъ, и, хотя онъ привѣтствовалъ меня съ нѣкоторымъ смущеніемъ, я былъ чрезвычайно радъ видѣть его. Впрочемъ, онъ былъ мірянинъ; онъ могъ имѣть сердце.
Сдержанная фраза, съ какою онъ обратился ко мнѣ, огорчила меня и разомъ пробудила во мнѣ твердое рѣшеніе и съ нимъ быть насторожѣ на столько же, какъ и въ стѣнахъ монастыря.
— Ты любишь свой монастырь, мой сынъ? началъ онъ разговоръ.
— Очень, отвѣтилъ я.
"Въ этомъ отвѣтѣ не было ни слова правды, но опасеніе обмана всегда учитъ лжи, и за это мы должны только благодарить нашихъ наставниковъ.
— "Настоятель очень любитъ тебя.
— "Кажется, да.
— "Братья очень внимательны къ твоимъ занятіямъ, способны руководить ими и оцѣнивать твои успѣхи.
— "Кажется, да.
— "И воспитанники — всѣ они сыновья первыхъ фамилій Испаніи — повидимому, довольны своимъ положеніемъ и ревностно желаютъ воспользоваться его преимуществами.
— "Повидимому, да.
— "Что это значитъ, мой милый сынъ, что ты отвѣчаешь мнѣ трижды той же однообразной, незначительной фразой?
— "Потому, что я все это считаю только кажущимся.
— "Какъ! ты хочешь сказать, что набожность этихъ благочестивыхъ людей и глубокая внимательность ихъ учениковъ, занятія которыхъ одинаково благодѣтельны для человѣка и полезны для славы церкви…
— "Дражайшій отецъ, я ничего не говорю о нихъ, но я осмѣливаюсь говорить о самомъ себѣ… Я никогда не буду въ состояніи быть монахомъ, и если вы этого хотите, лучше оттолкните меня, прикажите вашимъ лакеямъ выбросить меня изъ этого экипажа, оставьте меня на улицахъ выкрикивать «огонь и вода»[8], но не дѣлайте изъ меня монаха.
"Мой отецъ былъ, повидимому, крайне пораженъ этою рѣчью. Онъ не произнесъ ни одного слова. Онъ не ожидалъ такого преждевременнаго раскрытія тайны, которую онъ предполагалъ открыть мнѣ, а не услышать отъ меня. Въ эту минуту экипажъ поворачивалъ въ Прадо; множество великолѣпныхъ экипажей, запряженныхъ лошадьми съ страусовыми перьями и въ великолѣпной сбруѣ, и красивыя женщины, кланяющіяся кавалерамъ, на минуту становившимся на подножку и отдававшимъ прощальный поклонъ дамамъ своего сердца, мелькали передъ моими глазами. Въ этотъ мигъ я увидалъ, что мой отецъ оправилъ на себѣ свой великолѣпный плащъ и шелковую сѣтку, въ которую были убраны его длинные, черные волосы, и далъ лакеямъ знакъ остановиться, чтобы выйти изъ экипажа и присоединиться къ толпѣ. Я воспользовался этой минутой и ухватился за его плащъ.
— "Отецъ, вы находите, слѣдовательно, этотъ свѣтъ пріятнымъ для себя? Неужели вы потребуете, чтобы я отказался отъ него, я, ваше дитя?
— "Но ты еще слишкомъ молодъ для него, мой сынъ.
— "Въ такомъ случаѣ, мой отецъ, я еще моложе для другого міра, куда вы хотите принудить меня войти.
— "Принудить тебя, мое дитя, мой первенецъ!
"Онъ произнесъ эти слова съ такою нѣжностью, что я невольно поцѣловалъ его руку въ то время, какъ губы его крѣпко прижимались къ моему лбу. Въ эту минуту я присматривался къ лицу моего отца со всею оживленностью надежды.
Ему еще не было шестнадцати лѣтъ, когда онъ сдѣлался моимъ отцомъ; лицо его было прекрасно, фигура исполнена гибкости и привлекательности, какихъ я не видалъ ни у кого другого, а ранняя женитьба спасла его отъ всѣхъ дурныхъ послѣдствій юношескихъ излишествъ и сохранила ему свѣжесть лица, упругость мышцъ и грацію юности, столь часто вянущія отъ дыханія порока, даже ранѣе полнаго разцвѣта. Ему было тогда двадцать-восемь лѣтъ, а онъ казался десятью годами моложе. Очевидно, онъ сознавалъ это и съ живостью отдавался наслажденіямъ юности, какъ-будто еще переживалъ весну своей жизни. Въ одно и то же время онъ бросался во все разнообразіе молодого увлеченія и сладострастія роскоши и осуждалъ того, который былъ еще моложе и былъ его сыномъ, на холодное и безнадежное однообразіе монастырской жизни. Я ухватился за это съ судорожностью утопающаго. Но утопающій никогда не хватается за такую слабую соломину, какъ тотъ, кто зависитъ отъ свѣтскихъ взглядовъ другого, составляющаго его единственную опору.
"Удовольствіе крайне эгоистично; когда эгоистическое чувство обращается за помощью къ другому такому же чувству, оно уподобляется банкруту, просящему поручительства у товарища по заключенію. Таково было мое убѣжденіе въ эту минуту; тѣмъ не менѣе, я обдумывалъ (такъ какъ страданіе въ юности занимаетъ мѣсто опыта, и самыми искусными казуистами бываютъ тѣ, которые сдѣлались ими въ школѣ несчастія), — я обдумывалъ, что любовь къ удовольствіямъ, дѣлая человѣка эгоистичнымъ въ одномъ смыслѣ, дѣлаетъ его великодушнымъ въ другомъ. Человѣкъ дѣйствительно сладострастный не приметъ ни малѣйшаго участія въ спасеніи міра отъ уничтоженія, но онъ желалъ бы, чтобы міръ наслаждался самъ по себѣ (конечно, не на его счетъ), потому что это увеличивало бы его собственное наслажденіе. Я ухватился за это и упрашивалъ моего отца дать мнѣ возможность увидѣть съ другой стороны блестящую картину, находившуюся передъ нами. Онъ уступилъ моей просьбѣ, и его чувство, смягченное этою уступчивостью и радостно возбужденное зрѣлищемъ (которое интересовало его больше чѣмъ меня, наблюдавшаго лишь дѣйствіе, какое оно производило на него), относился ко мнѣ благосклоннѣе, чѣмъ когда-либо. Я воспользовался этимъ настроеніемъ и, вернувшись въ монастырь, собралъ всю силу моего характера и ума для горячаго обращенія къ его сердцу. Я сравнивалъ себя съ несчастнымъ Исавомъ, лишеннымъ права первородства младшимъ братомъ, и восклицалъ его словами: «Развѣ у тебя нѣтъ благословенія для меня? Благослови также и меня, о, мой отецъ!» Отецъ мой былъ тронутъ; онъ обѣщалъ отнестись съ величайшимъ вниманіемъ къ моей просьбѣ, но намекнулъ на нѣкоторыя затрудненія, которыя могутъ встрѣтиться со стороны моей матери и, въ особенности, со стороны ея духовника, который (какъ я узналъ потомъ) управлялъ всею семьею; онъ сдѣлалъ еще болѣе отдаленный намекъ на нѣчто непреодолимое и необъяснимое. Впрочемъ, онъ позволилъ мнѣ поцѣловать его руку на прощапіе и напрасно старался подавить волненіе, когда почувствовалъ, что рука его мокра отъ моихъ слезъ.
"Не ранѣе, какъ черезъ два дня послѣ того, я былъ вызванъ къ духовнику моей матери, ожидавшему меня въ пріемной. Я видѣлъ въ этой отсрочкѣ результатъ продолжительныхъ семейныхъ пререканій или (какъ казалось мнѣ) умысловъ противъ меня; я старался приготовиться къ разнообразнымъ военнымъ дѣйствіямъ, въ которыя вступалъ теперь съ родителями, духовниками, настоятелями, монахами и воспитанниками, поклявшимися одержать надо мной верхъ, не заботясь о томъ, удастся ли имъ это посредствомъ штурма, минъ или осады. Я началъ соображать силу осаждающихъ и пытался снабдить себя оружіемъ, соотвѣтствующимъ различнымъ способамъ аттаки. Мой отецъ быль мягкаго, гибкаго и колеблющагося характера. Я смягчилъ его въ свою пользу, и это все, какъ я чувствовалъ, что можно было сдѣлать изъ него. Но духовника слѣдовало встрѣтить другимъ оружіемъ. Когда я спускался въ пріемную, я обдумывалъ мой взглядъ, походку, модуляціи моего голоса, мой костюмъ. Я былъ насторожѣ тѣломъ, духомъ, выраженіемъ лица, одеждой, — всѣмъ вмѣстѣ. У духовника была важная наружность, но взглядъ его былъ мягокъ; чтобы заподозрить его въ коварствѣ, нужно было имѣть самому коварство Іуды. Я почувствовалъ себя безоружнымъ; я испытывалъ даже нѣкоторое раскаяніе. «Быть можетъ», говорилъ я себѣ, — «я все это время вооружался противъ вѣстника примиренія». Духовникъ началъ незначительными вопросами о моемъ здоровьѣ и о моихъ успѣхахъ въ учебныхъ занятіяхъ, но задавалъ эти вопросы тономъ искренняго участія. Я говорилъ себѣ, что для него было бы неприлично приступить слишкомъ скоро къ причинѣ своего посѣщенія; я отвѣчалъ ему спокойно, но мое сердце жестоко трепетало. Наступило молчаніе, послѣ котораго, внезапно обращаясь ко мнѣ, онъ сказалъ:
— "Дитя мое, я понимаю, что ваши возраженія противъ монашеской жизни непреодолимы. Я этому не удивляюсь; обычаи ея должны казаться непривлекательными для юности, и, на самомъ дѣлѣ, я не знаю, въ какомъ періодѣ жизни воздержаніе, лишенія и уединеніе особенно пріятны. Безъ сомнѣнія, таково было желаніе вашихъ родителей, но…
"Это обращеніе, исполненное такой искренности, почти покорило меня; осторожность и все прочее оставили меня, когда я воскликнулъ:
— "Но что же далѣе, мой отецъ?
— "Но, я хотѣлъ сказать вамъ, наши взгляды рѣдко совпадаютъ съ планами, которые предназначаются для насъ другими, и трудно бываетъ рѣшить, которые изъ нихъ наименѣе ошибочны.
— "И это все? воскликнулъ я, отступая съ чувствомъ разочарованія.
— "Это все; нѣкоторые (къ числу которыхъ нѣкогда принадлежалъ и я) воображаютъ, что большая опытность и доказанная любовь родителей даетъ имъ въ этомъ случаѣ болѣе правъ постановлять рѣшенія, чѣмъ ихъ дѣтямъ; мало того, я слыхалъ, какъ нѣкоторые доходятъ въ своемъ заблужденіи до того, что говорятъ о правахъ природы, объ обязанностяхъ долга, о пользѣ подавленія непокорности. Но съ тѣхъ поръ, какъ я имѣлъ удовольствіе ознакомиться съ вашимъ рѣшеніемъ, я прихожу къ убѣжденію, что юноша, еще не достигшій тринадцатилѣтняго возраста, можетъ быть единственнымъ судьею въ послѣдней инстанціи, въ особенности, когда дѣло касается хотя немного интересовъ его вѣчной и временной жизни; въ такомъ случаѣ, онъ несомнѣнно имѣетъ двойное право приказывать своему духовному и своему родному отцу.
— "Отецъ мой, прошу васъ говорить безъ ироніи или насмѣшки; быть можетъ, вы очень проницательны, но я хотѣлъ бы только, чтобы вы говорили ясно и серьезно.
— "Итакъ, вы хотите, чтобы я говорилъ серьезно? спросилъ онъ, повидимому, сосредоточившись прежде, чѣмъ предложить этотъ вопросъ.
— "Безъ сомнѣнія.
— "Итакъ, серьезно говоря, мое дитя, развѣ вы не вѣрите, что ваши родители любятъ васъ? Развѣ вы не видѣли съ самаго дѣтства всевозможные знаки ихъ привязанности? Развѣ съ самой колыбели они не прижимали васъ къ сердцу?
"При этихъ словахъ, я не въ силахъ былъ справиться съ моими чувствами и заплакалъ, отвѣтивъ:
— "Да, это правда.
— "Мнѣ грустно, мое дитя, видѣть васъ столь удрученнымъ; цѣлью моею было обратиться къ вашему разуму (которымъ вы обладаете болѣе, чѣмъ въ обыкновенной долѣ), — и я обращаюсь къ нему. Можете ли вы предположить, чтобы ваши родители, которые относились къ вамъ съ такою нѣжностью, которые любятъ васъ, какъ свою собственную душу, могли дѣйствовать (какъ вы вашимъ поведеніемъ даете это понять), но отношенію къ вамъ, съ безпричинной и капризной жестокостью? Неужели вы не думаете, что для этого должна быть причина и при томъ крайне важная? Не было ли бы болѣе достойнымъ вашего долга, такъ же, какъ и превосходства вашего ума, справиться о ней, вмѣсто того, чтобы возставать противъ нея?
— "Развѣ основаніемъ ея служитъ что-либо въ моемъ поведеніи? Я готовъ сдѣлать все, пожертвовать всѣмъ…
— "Понимаю; вы готовы сдѣлать все, кромѣ того, чего отъ васъ требуютъ, и пожертвовать всѣмъ, кромѣ вашей склонности?
— "Но вы намекали на какую-то причину?
"Духовникъ молчалъ.
— "Вы понуждали меня узнать о ней.
"Духовникъ продолжалъ молчать.
— "Отецъ мой, заклинаю васъ одеждой, какую вы носите, откройте передо мною этотъ страшный призракъ; нѣтъ ничего, чего бы я не могъ встрѣтить…
— "За исключеніемъ приказаній вашихъ родителей. Но имѣю ли я право открыть вамъ эту тайну? сказалъ духовникъ, какъ-будто борясь съ самимъ собою. — Могу ли я допустить, что вы, начиная съ сопротивленія родительской власти, пощадите родительскія чувства?
— "Отецъ мой, я васъ не понимаю,
— "Милое дитя мое, я вынужденъ дѣйствовать съ осторожностью и сдержанностью, несогласными съ моимъ характеромъ, столь же открытымъ по природѣ, какъ и вашъ. Я боюсь удерживать эту тайну, такъ какъ это противно моимъ привычкамъ полной довѣрчивости, и боюсь что-либо открыть характеру столь бурному, какъ вашъ. Я чувствую себя поэтому въ самомъ тяжкомъ положеніи.
— "Отецъ мой, дѣйствуйте и говорите чистосердечно; мое состояніе этого требуетъ, а ваше званіе обязываетъ васъ къ тому. Отецъ мой, вспомните надпись надъ исповѣдальней, которая всегда заставляла холодѣть мою кровь, когда я читалъ ее: «Богъ слышитъ тебя!» Вспомните, что Богъ всегда слышитъ васъ; неужели же вы не отнесетесь искренно къ тому, кого Богъ отдалъ въ ваши руки?
"Я говорилъ съ большимъ волненіемъ, и духовникъ, повидимому, былъ тронутъ; по крайней мѣрѣ, онъ провелъ рукой по глазамъ, которые были такъ же сухи, какъ и его сердце. Онъ молчалъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ и потомъ произнесъ:
— Милое дитя мое, могу ли я довѣриться вамъ? Признаюсь, я пришелъ сюда, готовясь отнестись къ вамъ, какъ къ мальчику, но чувствую, что расположенъ смотрѣть на васъ, какъ на мужчину. Вы обладаете разсудкомъ, проницательностью и рѣшимостью мужчины. Обладаете ли вы чувствомъ его?
— "Испытайте меня, мой отецъ.
"Я не замѣчалъ, что его иронія, его таинственность и чувствительная торжественность были одинаково театральны и замѣняли собою настоящую симпатію и искренность.
— "Еслибъ я былъ расположенъ довѣриться вамъ, мое милое дитя…
— "Я былъ бы признателенъ вамъ.
— "И не выдали бы тайны?
— "И не выдалъ бы тайны, мой отецъ.
— "Въ такомъ случаѣ, вообразите себѣ…
— "О мой отецъ, не заставляйте меня что-либо воображать; скажите мнѣ правду.
— "Безумный юноша, развѣ я такой плохой живописецъ, что долженъ снабдить подписью мой рисунокъ?
— "Я понимаю, отецъ, и не буду больше перебивать васъ.
— "Тогда представьте себѣ честь одной изъ первыхъ фамилій Испаніи, миръ цѣлой семьи… чувства отца… чувства матери… интересы религіи… вѣчное спасеніе извѣстнаго лица… представьте себѣ, что все это помѣщено на одной чашкѣ вѣсовъ. Какъ вы думаете, что можетъ перевѣсить это?
— "Ничего, пылко отвѣтилъ я.
— "Однако, въ противуположную чашку вы бросаете это «ничего», прихоть мальчика, которому нѣтъ еще тринадцати лѣтъ; и это все, что вы можете противупоставить требованіямъ природы, общества и Бога.
— "Отецъ мой, ваши слова наполняютъ меня ужасомъ… Развѣ все зависитъ отъ меня?
— "Да, все зависитъ отъ васъ.
— "Но какимъ-же образомъ… Я теряю голову… Я готовъ принести жертву… Скажите мнѣ, что я долженъ сдѣлать?
— "Принять монашество, милое дитя мое; этимъ вы осуществите желаніе всѣхъ, кто любитъ васъ, обезпечите ваше собственное спасеніе и исполните волю Бога, призывающаго васъ голосомъ вашихъ любящихъ родителей и просьбою служителя неба, который въ эту минуту становится передъ вами на колѣни.
"И онъ опустился передо мной на колѣни.
"Эта униженность, столь неожиданная, столь возмутительная и столь сходная съ монастырскими пріемами искусственнаго смиренія, совершенно уничтожила впечатлѣніе его рѣчей. Я отступилъ отъ его объятій, которые онъ простиралъ ко мнѣ.
— "Отецъ мой, сказалъ я, я не могу… я никогда не буду монахомъ.
— "Несчастный! вы отказываетесь, слѣдовательно, услышать призывъ вашей совѣсти, увѣщанія родителей и голосъ Бога?
"Ярость, съ какою онъ проговорилъ эти слова, превращеніе молящагося ангела въ разъяреннаго и угрожающаго демона произвели на меня дѣйствіе прямо противуположное тому, какого онъ ожидалъ.
— "Совѣсть моя, спокойно сказалъ я, не упрекаетъ меня; я никогда не ослушивался ея призывовъ. Мои родители увѣщевали меня лишь посредствомъ вашихъ устъ и, я надѣюсь, ради нихъ, что этотъ органъ дѣйствовалъ безъ ихъ внушеній. А голосъ Бога, раздающійся изъ моего сердца, обязываетъ меня не повиноваться вамъ, унижая служеніе Ему лживыми обѣтами.
"Пока я говорилъ это, лицо, поза и языкъ духовника совершенно измѣнились; выраженія мольбы или ужаса въ одну минуту, съ такою же легкостью, какъ у актера, перешли у него въ холодную, безжизненную суровость. Когда лицо его поднялось отъ пола, оно напоминало собою лицо пророка Самуила, когда онъ явился передъ изумленными взорами Саула. Драматическій артистъ исчезъ, и передъ мною былъ монахъ.
— "Итакъ вы не примете обѣтовъ?
— "Не приму, мой отецъ.
— "Даже не взирая на негодованіе вашихъ родителей и проклятіе церкви?
— "Я ни чѣмъ не заслужилъ ни того, ни другого.
— "Но вамъ предстоитъ и то, и другое, если вы будете упорствовать въ вашемъ страшномъ рѣшеніи сдѣлаться врагомъ Бога.
— "Я не сдѣлаюсь врагомъ Бога за то, что буду говорить правду.
— "Лжецъ и лицемѣръ, вы богохульствуете!
— "Остановитесь, мой отецъ, эти слова не подходятъ ни къ вашему званію, ни къ этому мѣсту.
— "Я признаю справедливость вашего возраженія и подчиняюсь ему, хотя и слышу его изъ устъ ребенка.
"И онъ опустилъ свои лицемѣрные глаза, слозкилъ руки на груди и тихо проговорилъ:
— "Fiat voluntas tua. Мое милое дитя, рвеніе мое къ служенію Богу и къ поддержанію чести вашей семьи, къ которой я привязанъ одинаково и по принципу, и по расположенію, завело меня слишкомъ далеко, — сознаюсь въ томъ; но долженъ ли я просить также прощенія у васъ, мое дитя, за излишекъ расположенія и ревности къ вашей семьѣ, которыхъ оказывается совершенно лишеннымъ потомокъ этой семьи?
"Смѣсь смиренія и ироніи въ этомъ обращеніи не произвела на меня впечатлѣнія. Онъ увидалъ это; медленно приподнявъ глаза, чтобы судить о дѣйствіи своей рѣчи, онъ замѣтилъ, что я стою молча, не довѣряя ни одного слова моему голосу, чтобы не произнести чего-либо поспѣшнаго и непочтительнаго, и не рѣшаясь поднять глаза, чтобы ихъ выраженіе не высказало чего-нибудь, дѣлающаго слова излишними.
"Я думаю, что духовникъ почувствовалъ себя въ критическомъ положеніи; его участіе въ дѣлахъ нашей семьи зависѣло отъ того, и онъ попытался прикрыть свое отступленіе съ искусствомъ и изобрѣтательностью, свойственными тактикѣ духовныхъ лицъ.
— "Милое дитя мое, мы оба были неправы: я, отъ избытка рвенія, а вы… отъ чего бы то ни было; наша обязанность дать прощеніе другъ другу и испросить его у Бога, передъ Которымъ мы оба согрѣшили. Милое дитя, упадемъ же ницъ передъ Нимъ, и, если даже наши сердца еще будутъ распалены человѣческой страстью, Богъ можетъ въ эту минуту наложить на насъ печать Своей благодати и закрѣпить ее навсегда. Часто за землетрясеніемъ и ураганомъ слѣдуетъ тихій, кроткій голосъ, которымъ говоритъ Господь. Итакъ, помолимся!
"Я упалъ на колѣни, рѣшившись молиться отъ всего сердца; но въ короткое время пламенныя слова духовника, краснорѣчіе и сила его молитвъ увлекли меня вмѣстѣ съ нимъ, и я почувствовалъ, что молюсь противъ внушенія моего сердца. Онъ оставилъ эту мѣру подъ самый конецъ, и не ошибся. Я никогда не слыхалъ ничего, походившаго въ такой степени на вдохновеніе; пока я невольно прислушивался къ изліяніямъ, казавшимся недоступными смертнымъ устамъ, я начиналъ сомнѣваться въ своемъ рѣшеніи и допрашивать свое сердце. Я пренебрегъ его насмѣшками, я воспротивился его страстнымъ выраженіямъ, я одержалъ надъ ними верхъ, но когда онъ молился, я плакалъ. Это отождествленіе себя съ сердцемъ есть одно изъ самыхъ тяжелыхъ и унизительныхъ дѣйствій; то, что вчера казалось добродѣтелью, сегодня кажется порокомъ; мы спрашиваемъ съ угнетеннымъ и тревожнымъ скептицизмомъ Пилата: «Что есть истина?», и оракулъ, бывшій столь краснорѣчивымъ въ эту минуту, безмолвствуетъ въ слѣдующую, а если и отвѣчаетъ, то съ тою двусмысленностью, которая заставляетъ насъ опасаться, что мы напрасно стали бы допрашивать его.
Я находился теперь въ состояніи, вполнѣ подходившемъ къ цѣлямъ духовника; но онъ былъ утомленъ ролью, сыгранной имъ съ такимъ незначительнымъ успѣхомъ, и простился со мной. На прощанье онъ умолялъ продолжать неотступно просить Небо направить и просвѣтить меня, обѣщая, съ своей стороны, молиться всѣмъ святымъ, чтобы они тронули сердце моихъ родителей и внушили имъ средство спасти меня отъ преступленія и кощунства вынужденнаго посвященія, не вовлекая ихъ, однако, въ преступленіе, быть можетъ, еще болѣе мрачное и тяжкое. Съ этими словами онъ оставилъ меня, намѣреваясь убѣждать моихъ родителей, всею силою своего вліянія, принять строгія мѣры къ понужденію меня вступить въ монашество. Во время свиданія со мною, основанія для такого образа дѣйствій были достаточно сильны, но сила ихъ удесятерилась, когда онъ оставилъ меня. Онъ довѣрчиво полагался на могущество своихъ доказательствъ; когда они были отвергнуты, позоръ этого положенія вызвалъ жгучую боль въ глубинѣ его души. До сихъ поръ онъ былъ только сторонникомъ этого дѣла; теперь онъ сдѣлался участникомъ его. То, что прежде было вопросомъ убѣжденія, стало теперь вопросомъ чести для него, и я готовъ думать, что духовникъ придавалъ больше значенія послѣднему или испытывалъ величаишее смѣшеніе обоихъ въ своемъ умѣ.
Во всякомъ случаѣ, я провелъ нѣсколько дней послѣ его посѣщенія въ состояніи невыразимаго возбужденія. У меня была нѣкоторая надежда; она бываетъ часто лучше обладанія. Чаша надежды всегда возбуждаетъ жажду, которую чаша обладанія обманываетъ или утоляетъ. Я совершалъ продолжительныя и одинокія прогулки въ саду, придумывая воображаемые разговоры съ самимъ собою. Воспитанники слѣдили за мной и говорили другъ другу, сообразно полученнымъ ими инструкціямъ: «Онъ размышляетъ о своемъ призваніи, онъ проситъ просвѣтительной благодати; не будемъ мѣшать ему». Я не разубѣждалъ ихъ, по думалъ съ величайшимъ ужасомъ объ этой системѣ, которая насильственно вызывала лицемѣріе въ столь юномъ возрастѣ и благодаря которой этотъ поздній порокъ жизни становится самымъ раннимъ у монастырскаго юношества. Но вскорѣ я пересталъ размышлять и погрузился въ мечты. Я воображалъ себя во дворцѣ моего отца; я видѣлъ его, мою мать и духовника, ведущихъ оживленный споръ. Я говорилъ за каждаго изъ нихъ и чувствовалъ за всѣхъ. Я надѣлялъ духовника самымъ страстнымъ краснорѣчіемъ, заставлялъ его съ силою изображать мое крайнее нерасположеніе къ монашеству и заявлять имъ, что дальнѣйшія настоянія съ ихъ стороны будутъ столько же грѣховны, сколько и безполезны. Я видѣлъ, что въ моемъ отцѣ пробуждалось вновь впечатлѣніе, которое, по моему мнѣнію, я произвелъ на него. Я видѣлъ, что моя мать уступаетъ. Я слышалъ шепотъ сомнительнаго согласія, принятое рѣшеніе, поздравленія. Я видѣлъ, какъ экипажъ подъѣзжаетъ, я слышалъ, какъ ворота монастыря отворяются настежъ. Свобода, свобода! Я былъ въ ихъ объятіяхъ; нѣтъ, я былъ у ихъ ногъ. Пусть тѣ, кого эти мечтанія заставляютъ улыбаться, спросятъ себя — обязаны ли они болѣе воображенію, чѣмъ дѣйствительности, во всемъ, чѣмъ наслаждались въ жизни, если они только чѣмъ-нибудь наслаждались. Впрочемъ, я всегда чувствовалъ, что въ этихъ внутреннихъ драмахъ дѣйствующія лица говорили не съ тѣмъ интересомъ, какого я желалъ отъ нихъ; рѣчи, какія я влагалъ въ ихъ уста, были бы произнесены въ десять тысячъ разъ оживленнѣе мною самимъ. Тѣмъ не менѣе, я находилъ величайшую отраду въ этихъ мечтаніяхъ, и, быть можетъ, мысль, что я все время обманывалъ моихъ товарищей, не уменьшала эту отраду. Притворство всегда учитъ притворству, и можно только поставить вопросъ — становимся ли мы мастерами этого искусства или его жертвами, — вопросъ, разрѣшаемый только нашимъ самолюбіемъ.
Шелъ уже шестой день, когда я услыхалъ съ бьющимся сердцемъ, что у монастыря остановился экипажъ. Я узналъ его по звуку колесъ. Прежде чѣмъ меня вызвали, я уже былъ въ залѣ. Я чувствовалъ, что я не ошибаюсь и, дѣйствительно, не ошибся. Я поѣхалъ во дворецъ моего отца въ состояніи бреда, какого-то сновидѣнія, и отталкивающаго, и примиряющаго, вызывающаго и признательность, и отчаяніе. Я былъ введенъ въ комнату, гдѣ мой отецъ, моя мать и духовникъ сидѣли вмѣстѣ, молчаливые, какъ статуи. Я подошелъ къ нимъ, поцѣловалъ у нихъ руки и затѣмъ остановился на нѣкоторомъ разстояніи, не дыша. Мой отецъ первый прервалъ молчаніе; онъ говорилъ много, но съ видомъ человѣка, повторяющаго продиктованную ему роль; тонъ его голоса противорѣчилъ каждому слову, которое было приготовлено имъ.
— Сынъ мой, я призвалъ тебя не для того, чтобы бороться дольше съ твоимъ слабымъ и злонамѣреннымъ упорствомъ, но чтобы объявить тебѣ мое рѣшеніе. Воля Неба и твоихъ родителей посвятили тебя служенію Ему, и твое сопротивленіе можетъ только причинить намъ величайшее огорченіе, нисколько не измѣняя нашего рѣшенія.
При этихъ словахъ, желая перевести духъ, я невольно раскрылъ губы, отецъ мой принялъ это движеніе за попытку возразить ему, хотя, на самомъ дѣлѣ, я не въ силахъ былъ произнести ни одного слова; онъ поспѣшилъ предупредить мое возраженіе.
— Сынъ мой, всякое сопротивленіе будетъ тщетно, всякое опроверженіе безплодно. Твоя участь рѣшена, и хотя упорство твое можетъ ухудшить ее, но не можетъ ее измѣнить. Примирись же, дитя мое, съ волей Неба и твоихъ родителей, которыхъ ты можешь оскорбить, но не можешь заставить уступить тебѣ. Это достопочтенное лицо, лучше, чѣмъ я, объяснитъ тебѣ необходимость повиновенія.
"Мой отецъ, видимо утомленный исполненіемъ обязанности, какую онъ принялъ на себя противъ своего желанія, поднялся, чтобы выйти изъ комнаты, но духовникъ удержалъ его.
— Остановитесь, сеньоръ, и прежде, чѣмъ уйти отсюда, увѣрьте вашего сына, что, послѣ нашего послѣдняго свиданія, я исполнилъ мое обѣщаніе и исчерпалъ всѣ аргументы для убѣжденія васъ и герцогини, какіе я только могъ найти, въ его высшихъ интересахъ.
"Я понималъ лицемѣрную двусмысленность этого послѣдняго выраженія и, собравшись съ духомъ, сказалъ:
— Достопочтенный отецъ, какъ сынъ, я не нуждаюсь въ заступникѣ передъ моими родителями. Я нахожусь передъ ними и, если у меня нѣтъ заступника въ ихъ сердцахъ, ваше посредничество окажется совершенно не дѣйствительнымъ. Я просилъ васъ только засвидѣтельствовать передъ ними мое непреодолимое нежеланіе.
"Я былъ прерванъ ихъ восклицаніями, повторявшими мои послѣднія слова.
— Нежеланіе! Непреодолимое! Развѣ для этого тебѣ было дозволено видѣть насъ? Развѣ мы переносили такъ долго твое упрямство только для того, чтобы слышать, какъ ты усиленно повторяешь то же самое?
— Да, мой отецъ, именно для этого. Если мнѣ не позволяется говорить, для чего же мнѣ разрѣшено находиться здѣсь, въ вашемъ присутствіи?
— Потому, что мы надѣялись увидать твою покорность.
— Позвольте мнѣ доказать ее, преклоняя колѣна передъ вами, сказалъ я, падая на колѣни, надѣясь, что это положеніе смягчитъ дѣйствіе словъ, отъ которыхъ я не могъ воздержаться.
"Я поцѣловалъ руку моего отца; онъ не отнялъ ея, и я чувствовалъ, какъ она дрожитъ. Я поцѣловалъ край платья моей матери; одной рукой она пытглась отдернуть его, а другой закрыла лицо, и, мнѣ казалось, я видѣлъ слезы, пробивающіяся черезъ ея пальцы. Я даже сталъ на колѣни передъ духовникомъ, попросилъ его благословенія и заставилъ себя, хотя и противъ воли, поцѣловать его руку; но онъ вырвалъ у меня свой рукавъ, поднялъ глаза, расширилъ пальцы и принялъ положеніе человѣка, который пятится въ ужасѣ отъ существа, заслуживающаго величайшихъ проклятій и порицаній. Тогда я почувствовалъ, что все мое будущее зависитъ только отъ моихъ родителей. Я повернулся въ ихъ сторону, но они отстранились отъ меня и, повидимому, выказывали желаніе предоставить окончаніе дѣла духовнику. Онъ приблизился ко мнѣ.
— Дитя мое, сказалъ онъ, вы назвали ваше нерасположеніе къ жизни, указанной Богомъ, непобѣдимымъ, но подумали ли вы о томъ, что есть вещи болѣе непобѣдимыя, чѣмъ ваше рѣшеніе? Таково проклятіе Бога, поддерживаемое проклятіемъ вашихъ родителей и усиливаемое всѣми громами церкви, объятія которой вы отвергаете, и святость которой вы унижаете вашимъ отказомъ.
— Достопочтенный отецъ, это — ужасныя слова, но у меня нѣтъ времени думать о нихъ.
— Несчастный безумецъ! Я не понимаю васъ, но вы и сами себя не понимаете!
— Нѣтъ, понимаю, понимаю! воскликнулъ я и, обернувшись къ моему отцу, все еще стоя на колѣняхъ, громко проговорилъ: — Дорогой отецъ мой, неужели жизнь, человѣческая жизнь закрыта для меня?
— Да, отвѣтилъ за него духовникъ.
— И для меня нѣтъ выхода?
— Никакого.
— И никакой профессіи?
— Профессіи? Жалкій безумецъ!
— Позвольте мнѣ выбрать самую низшую, но не заставляйте меня быть монахомъ.
— Онъ столько же испорченъ, сколько и слабодушенъ.
— О, отецъ мой! продолжалъ я, все еще обращаясь къ отцу: — не позволяйте этому человѣку отвѣчать за васъ. Дайте мнѣ оружіе, отправьте меня въ войска Испаніи, гдѣ я могъ бы найти смерть, которой я прошу предпочтительно передъ жизнью, на какую вы обрекаете меня.
— Это невозможно, сказалъ отецъ, мрачно отворачиваясь отъ окна, къ которому прислонился; честь славной фамиліи… достоинство испанскаго гранда…
— О, мой отецъ, какъ все это будетъ имѣть мало цѣны, когда сведетъ меня въ раннюю могилу, и вы умрете съ разбитымъ сердцемъ надъ цвѣткомъ, который приговорили сами къ увяданію.
"Мой отецъ содрогнулся.
— Сеньоръ, я прошу, я приказываю вамъ удалиться; эта сцена лишитъ васъ силы для благочестивыхъ обязанностей, которыя вы должны исполнить сегодня вечеромъ.
— И вы покидаете меня! крикнулъ я, когда они уходили.
— Да, да, повторилъ духовникъ, — они покидаютъ васъ, обремененнаго проклятіемъ вашего отца.
— О нѣтъ! воскликнулъ мой отецъ, но духовникъ схватилъ его руку и крѣпко сжалъ ее.
— Вашей матери, повторилъ онъ.
"Я слышалъ, какъ моя мать громко заплакала, и почувствовалъ, что она какъ бы отказывалась отъ этого проклятія, но она не осмѣливалась заговорить, а я не могъ. Двѣ жертвы духовника были теперь у него въ рукахъ, а третья — у его ногъ. Ему хотѣлось воспользоваться случаемъ, чтобы выказать свое торжество. Онъ остановился, собралъ всю силу своего звучнаго голоса и прогремѣлъ:
— И Бога!
"Когда онъ выбѣжалъ изъ комнаты въ сопровожденіи моихъ родителей, руки которыхъ онъ держалъ въ своихъ, я чувствовалъ себя точно пораженнымъ молніей. Шелестъ ихъ одеждъ, когда онъ уводилъ ихъ, казался мнѣ похожимъ на вихрь, обличающій присутствіе падшаго ангела. Я крикнулъ въ безнадежной агоніи отчаянія:
— О, если бы мой братъ былъ здѣсь, чтобы заступиться за меня!
"Произнеся эти слова, я упалъ. Я ударился головою о мраморный столъ и покрытый кровью, опустился на полъ.
"Слуги (которыхъ, по обычаю испанской аристократіи, было около двухсотъ во дворцѣ моего отца) нашли меня въ этомъ положеніи. Они испустили крики; мнѣ была оказана помощь, и было предположено, что я совершилъ попытку самоубійства. Однако, врачъ, лѣчившій меня, оказался истинно ученымъ и гуманнымъ человѣкомъ; обрѣзавъ длинные волосы, слипшіеся отъ крови, онъ осмотрѣлъ рану и призналъ ее незначительной. Моя мать была того же мнѣнія, потому что черезъ три дня я былъ позванъ въ ея покои. Я повиновался этому призыву. Черная повязка, сильная головная боль и неестественная блѣдность были единственными признаками происшедшаго со мною случая, какъ его называли. Духовникъ внушилъ ей, что наступило время закрѣпитъ впечатлѣніе. Какъ искусно духовныя лица владѣютъ тайной заставлять каждое событіе здѣшняго міра дѣйствовать на будущій, предполагая, въ то же время, что послѣдній господствуетъ надъ первымъ! Если я даже проживу дольше, чѣмъ дано жить людямъ, я никогда не забуду моего свиданія съ матерью. Она была одна, когда я вошелъ, и сидѣла ко мнѣ спиною. Я преклонилъ колѣна и поцѣловалъ ея руку. Моя блѣдность и покорность, повидимому, произвели на нее впечатлѣніе, но она не уступила своему волненію, подавила его и сказала мнѣ холоднымъ, внушеннымъ ей тономъ:
— Какую цѣль имѣютъ эти знаки внѣшняго почтенія, когда твое сердце чуждается ихъ?
— Сударыня, я не признаю этого.
— Не признаешь? Почему же ты здѣсь? Почему же до сихъ поръ ты не избавилъ своего отца отъ стыда упрашивать свое собственное дитя, — стыда еще болѣе унизительнаго, потому что просьба оказалась тщетной? Почему же ты не избавилъ отца-духовника отъ позора видѣть власть церкви оскорбленною въ лицѣ ея служителя и доводы долга столь же недѣйствительными, какъ и голосъ природы? А меня… О, почему ты не избавилъ меня отъ этихъ минутъ мученій и стыда!
Проговоривъ эти слова, она разразилась потокомъ слезъ, которыя какъ будто затопляли мою душу по мѣрѣ того, какъ она проливала ихъ.
— Сударыня, что я сдѣлалъ заслуживающаго такого тяжелаго упрека, какъ ваши слезы? Мое нерасположеніе къ монашеской жизни не есть преступленіе.
— Для тебя это — преступленіе.
— А если бы, дорогая мать моя, подобный выборъ былъ предложенъ моему брату, — его отказъ былъ ли бы сочтенъ за преступленіе?
"Я сказалъ это почти непроизвольно и только ради сравненія. Я не придавалъ этимъ словамъ никакого скрытаго значенія и нисколько не думалъ, чтобы моя мать могла видѣть въ нихъ что-либо иное, кромѣ намека на несправедливое пристрастіе. Я убѣдился въ противномъ, когда она прибавила тономъ, отъ котораго похолодѣла моя кровь:
— Ты и твой братъ совсѣмъ не одно и то же.
— Да, сударыня, онъ вашъ любимецъ.
— Нѣтъ, беру небо въ свидѣтели, нѣтъ! воскликнула она.
"Моя мать, казавшаяся столь строгою, рѣшительною и непроницаемою ранѣе того, произнесла эти слова съ искренностью, проникшею до глубины моего сердца; она какъ бы просила защиты у неба противъ обвиненія своего ребенка. Я былъ тронутъ и сказалъ:
— Но, сударыня, это различіе нашихъ положеній для меня необъяснимо.
— И ты хочешь, чтобы я объяснила тебѣ его?
— Все равно, кто бы то ни было.
— "Я! повторила она, не слыша меня. И поцѣловавъ распятіе, висѣвшее у ней на груди, она произнесла: — Боже мой, наказаніе справедливо, и я подчиняюсь ему, хотя терплю его отъ своего родного сына! Ты — незаконный ребенокъ, прибавила она, неожиданно обращаясь ко мнѣ. Ты — незаконный, а твой братъ — нѣтъ; твое присутствіе въ домѣ твоего отца — не только позоръ для него, но и постоянное свидѣтельство преступленія, которое, благодаря тому, только усиливается, а не изглаживается.
"Я стоялъ, не говоря ни слова.
— "О! мое дитя, продолжала она, — сжалься надъ твоею матерью! Развѣ это признаніе, исторгнутое роднымъ сыномъ, не достаточно, чтобы искупить ея проступокъ?
— "Продолжайте, сударыня, я теперь все могу перенести.
— "Ты долженъ все перенести, потому что ты вынудилъ меня къ этому признанію. По рожденію, я гораздо ниже твоего отца, и ты былъ нашимъ первымъ ребенкомъ. Онъ любилъ меня и, прощая мою слабость, какъ доказательство преданности ему, женился на мнѣ; твой брать — уже нашъ законный сынъ. Твой отецъ, заботясь о моей репутаціи, сговорился со мною послѣ нашего брака, мѣсто и время котораго никому не было извѣстно, выдавать тебя за нашего законнаго сына. Втеченіе долгаго времени, твой дѣдъ, недовольный нашимъ бракомъ, отказывался видѣть насъ, и мы жили въ уединеніи. Ахъ, зачѣмъ я не умерла тогда! За нѣсколько дней до своей смерти, онъ смягчился и прислалъ за нами; тогда было не время признаваться ему въ обманѣ, въ какой мы ввели его, и ты былъ представленъ ему, какъ ребенокъ сына и наслѣдника его званія. Но съ этого часа, я не знала ни одной минуты покоя. Ложь, какую я рѣшилась выговорить передъ Богомъ, передъ людьми и передъ умирающимъ отцомъ моего мужа, несправедливость, оказанная твоему брату, нарушеніе обязанностей природы и требованій закона, совѣсть, жестоко упрекавшая меня не только за порочность и обманъ, но и за святотатство…
— Святотатство?
— Да. Каждый часъ, на который мы откладываемъ исполненіе обѣта, похищенъ нами у Бога. Прежде, чѣмъ ты родился, я посвятила тебя Ему, въ видѣ единственнаго искупленія моего проступка. Пока я еще носила тебя подъ сердцемъ, я осмѣливалась умолять Его о прощеніи, на единственномъ условіи, что въ будущемъ ты будешь моимъ заступникомъ, какъ служитель церкви. Я полагалась на твои молитвы, прежде чѣмъ ты могъ говорить. Я желала довѣрить мое раскаяніе тому, кто, сдѣлавшись сыномъ Бога, загладилъ тѣмъ мой проступокъ, ради котораго онъ явился на свѣтъ сыномъ грѣха. Въ воображеніи, я уже стояла на колѣняхъ передъ твоею исповѣдальней и слышала, какъ ты, властью церкви и съ разрѣшенія Неба, изрекаешь мнѣ прощеніе. Я видѣла тебя стоящимъ у моего смертнаго одра, чувствовала, какъ ты прижимаешь крестъ къ моимъ холодѣющимъ губамъ и указываешь на небо, гдѣ, какъ я надѣялась, исполненіе моего обѣта пріуготовило мѣсто для тебя. Еще до твоего рожденія, я заботилась о томъ, чтобы открыть тебѣ путь къ небу, и наградою за то мнѣ служитъ твое упорство, угрожающее вовлечь насъ обоихъ въ бездну погибели! О, дитя мое, если наши молитвы и заступничество полезны для освобожденія душъ нашихъ умершихъ родственниковъ отъ наказанія, не оставайся глухъ къ торжественному увѣщанію твоей живой матери, умоляющей тебя спасти ее отъ вѣчнаго осужденія.
"Я былъ не въ силахъ отвѣчать; моя мать видѣла это и удвоила свои усилія.
— "Сынъ мой, если бы я думала, что, прося тебя на колѣняхъ, у твоихъ ногъ, я этимъ смягчила бы твое упорство, я въ эту минуту лежала бы ницъ передъ тобою.
— О, сударыня, видъ такого неестественнаго униженія могъ бы убить меня!
— И ты все-таки не хочешь уступить… Муки признанія, возможность спасенія моего и твоего, даже сохраненіе моей жизни не имѣютъ значенія для тебя!
"Она замѣтила, что эти слова заставили меня содрогнуться, и повторила:
— Да, моей жизни; съ того дня, какъ твоя непреклонность осуждаетъ меня на позоръ, — я не могу жить. Если у тебя готово рѣшеніе, оно готово и у меня; я не боюсь послѣдствій его, потому что Богъ возложитъ на твою, а не на мою душу преступленіе, къ которому вынудилъ меня безчувственный сынъ… И ты все-таки не хочешь уступить? Униженное положеніе тѣла ничто въ сравненіи съ душевнымъ униженіемъ, къ которому ты принудилъ меня. Я прошу на колѣняхъ у моего родного сына спасти мою жизнь и душу.
"Съ этими словами, она опустилась на колѣни передо мною. Я пытался поднять ее; она противилась и повторяла, голосомъ хриплымъ отъ отчаянія:
— "И ты не уступишь?
— "Я этого не говорю.
— "Но что же ты говоришь? Не поднимай меня, не подходи ко мнѣ, пока мнѣ не отвѣтишь.
— "Я подумаю объ этомъ.
— "Подумаешь! Ты долженъ тотчасъ же рѣшить.
— "Въ такомъ случаѣ, я рѣшаюсь.
— "На что же?
— "Быть тѣмъ, чѣмъ вамъ будетъ угодно.
"Когда я произнесъ эти слова, моя мать упала безъ чувствъ у моихъ ногъ. Когда я пытался приподнять ее, не зная — живое или мертвое тѣло держу въ своихъ рукахъ, я чувствовалъ, что никогда не могъ бы простить себѣ, если бы это состояніе ея было вызвано моимъ отказомъ уступить ея послѣдней просьбѣ.
"Я былъ осыпанъ поздравленіями, благословеніями и поцѣлуями. Я принималъ ихъ съ дрожащими руками, похолодѣвшими губами, въ состояніи, близкомъ къ головокруженію, чувствуя, что сердце мое превратилось въ камень. Все проходило передо мною, какъ будто во снѣ. Я видѣлъ, какъ разыгрывается какая-то драма, не думая о томъ, кто былъ ея жертвой. Я вернулся въ монастырь… Я чувствовалъ, что судьба моя рѣшена… Я не имѣлъ желанія отклонить или остановить это рѣшеніе… Я походилъ на того, кто видитъ передъ собой громадную машину, которая должна раздробить его на части, приведенною въ дѣйствіе, и, пораженный ужасомъ, смотритъ на нее съ спокойствіемъ, какое можетъ быть принято за спокойствіе человѣка, хладнокровно анализирующаго сложный механизмъ машины и разсчитывающаго безпощадную силу ея ударовъ. Я читалъ о несчастномъ евреѣ[9], который, по приказанію маврскаго короля, былъ преданъ на аренѣ ярости льва, остававшагося съ этою цѣлью безъ пищи въ теченіе сорока восьми часовъ. Страшное рыканіе голоднаго и разъяренеаго животнаго заставляло дрожать даже исполнителей казни, когда они обвязывали веревки вокругъ тѣла кричащей жертвы. Среди безполезнаго сопротивленія, мольбы о пощадѣ и криковъ отчаянія, несчастный былъ связанъ, приподнятъ и брошенъ на арену. Въ ту минуту, какъ онъ коснулся земли, онъ упалъ распростертый, ошеломленный, уничтоженный. Онъ не испустилъ ни одного крика, даже ни одного вздоха, не сдѣлалъ никакого усилія; онъ лежалъ, свернувшись всѣмъ тѣломъ въ клубокъ, лежалъ безъ всякихъ признаковъ жизни, какъ комъ земли. То же было и со мною: мои крики и сопротивленія миновали; я былъ выброшенъ на арепу и лежалъ тамъ. Я повторялъ себѣ: «Я долженъ быть монахомъ»; и этимъ всѣ разсужденія оканчивались. Когда они хвалили меня за исполненіе моихъ религіозныхъ обязанностей или порицали за неисполненіе ихъ, я не выказывалъ ни удовольствія, ни огорченія, — я говорилъ только: «Я долженъ быть монахомъ». Если они понуждали меня къ прогулкамъ въ саду монастыря, или не одобряли прогулки внѣ назначенныхъ часовъ, я отвѣчалъ всегда: «Я долженъ быть монахомъ». Мнѣ оказывали большое снисхожденіе относительно этихъ блужданій. Сынъ, старшій сынъ герцога де Монсады, принимающій обѣты, давалъ поводъ къ блестящему торжеству Эксъ-Іезуитовъ, и они не упускали случая какъ можно болѣе выставлять его на видъ. Они спрашивали — какія книги я болѣе желалъ бы читать; я отвѣчалъ — «какія имъ будетъ угодно». Они видѣли, что я люблю цвѣты, и фарфоровыя вазы, наполненныя самыми изысканными произведеніями ихъ сада (ежедневно возобновлявшимися), украшали мою комнату. Я любилъ музыку; они замѣчали это, потому что я почти невольно присоединялся къ хору. У меня былъ хорошій голосъ, и моя глубокая меланхолія придавала выразительность моему пѣнію; эти люди, которые во всемъ ищутъ случая прославить себя или обмануть свою жертву, увѣряли меня, что въ моемъ пѣніи есть что-то вдохновенное.
"Среди проявленіи этой снисходительности ко мнѣ, я выказывалъ неблагодарность, совершенно чуждую моему характеру. Я никогда не читалъ книгъ, какими они снабжали меня; я не обращалъ вниманія на цвѣты, какими они наполняли мою комнату, и никогда не прикасался къ великолѣпному органу, какой они поставили туда, или же извлекалъ изъ него немногія низкія, меланхолическія ноты. Тѣмъ, кто настойчиво совѣтовали мнѣ примѣнить мои таланты къ живописи и музыкѣ, я отвѣчалъ съ тѣмъ же безстрастнымъ однообразіемъ: «Я долженъ быть монахомъ!»
— "Но, братъ мой, любовь къ цвѣтамъ, къ музыкѣ, ко всему, что можетъ быть посвящено Богу, также достойна и человѣческаго вниманія… Вы злоупотребляете снисхожденіемъ настоятеля.
— "Быть можетъ.
— «Вы должны, изъ признательности къ Богу, благодарить Его за эти прекрасныя творенія», — комната въ это время была наполнена красными гвоздиками и розами. — "Вы должны также благодарить Его за способности, какими онъ отличилъ васъ въ искусствѣ воспѣвать Ему хвалы: вашъ голосъ самый обширный и могучій во всемъ хорѣ.
— "Я не сомнѣваюсь въ этомъ.
— "Братъ мой, вы отвѣчаете, не думая.
— "Это именно то, что я чувствую, но не обращайте на это вниманія.
— "Не хотите ли сдѣлать прогулку по саду?
— "Если вамъ угодно.
— "Или, быть можетъ, вы желали бы выслушать ободреніе отъ настоятеля?
— "Если вамъ угодно.
— "Но отчего вы говорите съ такой апатіей? Развѣ запахъ цвѣтовъ и ободряющая бесѣда съ настоятелемъ имѣютъ для васъ одинаковую цѣну?
— "Я полагаю, да.
— "Почему же?
— "Потому, что я долженъ быть монахомъ.
— "Неужели, братъ, вы никогда не будете произносить ничего, кромѣ этой фразы, означающей только полную безчувственность или бредъ?
— "Воображайте меня въ этомъ случаѣ въ столбнякѣ, въ бреду — какъ вамъ будетъ угодно; вы знаете, что я долженъ быть монахомъ.
"При этихъ словахъ, которыя, вѣроятно, я проговорилъ тономъ, не походившимъ на обычный тонъ монастырскихъ разговоровъ, вмѣшался другой и спросилъ — что это я произнесъ такимъ сильнымъ звукомъ?
— "Я сказалъ только, отвѣтилъ я, что я долженъ быть монахомъ.
— "Благодарите Бога, что съ вами не случилось ничего худшаго, возразилъ вопрошавшій, — ваше упорство давно должно было утомить настоятеля и братію; благодарите Бога, что не произошло чего-либо худшаго.
"При этихъ словахъ, я почувствовалъ, что страсти вновь ожили во мнѣ. Я воскликнулъ: — Худшаго? Но чего же я могу опасаться? Развѣ я не готовъ сдѣлаться монахомъ?
"Съ этого вечера моя свобода была ограничена; мнѣ уже не разрѣшали болѣе гулять, разговаривать съ воспитанниками или послушниками; въ столовой для меня накрывался отдѣльный столъ, и мѣста около него, во время трапезы, оставались свободными. Тѣмъ не менѣе, мою келью продолжали украшать цвѣтами и рисунками, и превосходно сдѣланныя игрушки оставлялись на моемъ столѣ. Я не замѣчалъ, чтобы они обращались со мной, какъ съ умалишеннымъ, но, безъ сомнѣнія, мое неразумное повтореніе однихъ и тѣхъ же словъ могло бы оправдать въ ихъ глазахъ подобное обращеніе; у нихъ были свои планы въ согласіи съ духовникомъ, и мое молчаніе служило только подтнерженіемъ ихъ. Духовникъ часто навѣщалъ меня, и жалкіе лицемѣры, какъ будто по собственному желанію, присутствовали при его посѣщеніяхъ. По большей части (за недостакомъ другихъ занятій), я сидѣлъ около цвѣтовъ или разсматривалъ картинки, и они говорили:
— "Вы видите, онъ счастливъ, имѣя все, что желаетъ; ему ничего не нужно; онъ, какъ нельзя болѣе, занятъ разсматриваніемъ этихъ розъ.
— "Нѣтъ, я нисколько не занятъ, возражалъ я, — мнѣ именно нужно занятіе.
"Тогда они пожимали плечами, обмѣнивались таинственными взглядами съ духовникомъ, и я былъ радъ, когда они оставляли меня, не размышляя объ опасности, какою отсутствіе ихъ угрожало мнѣ. Въ это время совѣщаніе за совѣщаніемъ происходили во дворцѣ де Монсады — можно ли предположить во мнѣ достаточно разума, чтобы я могъ произнести обѣты монашества? Теперь противъ меня соединилась цѣлая партія, одолѣть которую было не въ силахъ одному человѣку. Происходило постоянное движеніе по дорогѣ отъ дворца де Монсады, и обратно. Меня считали безумнымъ, непокорнымъ, еретикомъ, идіотомъ, всѣмъ, однимъ словомъ, что могло усыпить ревнивое безпокойство моихъ родителей, корыстолюбіе монаховъ или честолюбіе Эксъ-Іезуитовъ, которые смѣялись надъ страхомъ всѣхъ остальныхъ и только настойчиво блюли свои интересы. Они очень мало заботились о томъ — дѣйствительно ли я лишился разсудка, или нѣтъ; имъ было все равно, присоединить ли сына первой фамиліи Испаніи къ числу обращенныхъ ими, запереть ли его, какъ умалишеннаго, или подвергнуть его различнымъ пріемамъ изгнанія бѣсовъ. Дѣло шло о событіи, обѣщавшемъ жадный театральный эффектъ, и они, цѣною первой роли въ немъ, готовы были закрыть глаза на могущую произойти катастрофу. Къ счастью, пока происходило все это волненіе обмана, страха, лжи и притворства, настоятель оставался твердымъ. Онъ не препятствовалъ все увеличивавшемуся шуму, чтобы усилить его значеніе, но все время онъ не измѣнялъ своему рѣшенію, что, для принятія монашескихъ обѣтовъ, я долженъ выказать достаточно здраваго ума. Я ничего объ этомъ не зналъ и былъ весьма удивленъ, когда меня вызвали въ пріемную вечеромъ въ послѣдній день моего послушанія. Я тщательно исполнилъ свои религіозныя обязанности, не получилъ ни одного замѣчанія отъ руководителя послушниковъ и былъ совершенно неподготовленъ къ сценѣ, ожидавшей меня. Въ пріемной находились вмѣстѣ мои отецъ и мать, духовникъ и нѣсколько другихъ лицъ, которыхъ я не узналъ. Я подошелъ съ спокойнымъ взглядомъ и спокойнымъ шагомъ. Я полагаю, я владѣлъ своимъ разсудкомъ въ такой же степени, какъ и всѣ находившіеся здѣсь. Настоятель, взявъ меня за руку, обвелъ кругомъ комнаты, говоря:
— "Вы видите…
"Я прервалъ его вопросомъ — для чего все это дѣлается? Вмѣсто отвѣта, онъ прижалъ палецъ къ губамъ и пожелалъ, чтобы я показалъ мои рисунки. Я принесъ ихъ и, преклонивъ одно колѣно, подалъ ихъ сперва моей матери, а затѣмъ моему отцу. Это были эскизы монастырей и темницъ. Моя мать отвела взглядъ отъ нихъ, а отецъ отодвинулъ ихъ въ сторону и сказалъ, что не любитъ такихъ вещей.
— "Но, безъ сомнѣнія, вы любите музыку? сказалъ настоятель. — Вы должны послушать, какъ онъ играетъ и поетъ.
"Въ комнатѣ, сосѣдней съ пріемной, находился небольшой органъ; мою мать не пригласили туда, но отецъ послѣдовалъ за настоятелемъ, чтобы послушать меня. Невольно я выбралъ арію изъ «Жертвоприношенія Іеффая». Мой отецъ былъ взволнованъ и просилъ меня перестать. Настоятель увидѣлъ въ этомъ не только дань моему таланту, но и признаніе силы его партіи и апплодировалъ неумѣренно или безъ пониманія дѣла. До этой минуты я не соображалъ, что могу занимать собою различныя партіи въ монастырѣ. Настоятель рѣшилъ сдѣлать изъ меня іезуита и поэтому отстаивалъ мое здравомысліе. Монахи желали изгнанія бѣса, сожженія меня живымъ, или тому подобной бездѣлки, которая могла бы разнообразить сухость монастырской жизни, и поэтому нетерпѣливо желали, чтобы я оказался, или былъ признанъ, умалишеннымъ или бѣсноватымъ. Однако, эти благія пожеланія остались неудовлетворенными. Во время этого свиданія, мое поведеніе было найдено строго правильнымъ, и слѣдующій день былъ назначенъ для принятія моихъ обѣтовъ.
"Слѣдующій день! О, если бы я могъ описать его! Но это невозможно — глубокое оцѣпенѣніе, въ какое я былъ погруженъ, мѣшало мнѣ замѣчать вещи, которыя одушевили бы самаго безстрастнаго зрителя. Я находился въ такомъ сосредоточеніи, что, хотя и помню факты, но не могу изобразить даже самаго малѣйшаго слѣда чувствъ, какіе они возбуждали во мнѣ. Въ теченіе ночи я спалъ глубокимъ сномъ, пока стукъ въ мою дверь не разбудилъ меня.
— "Чѣмъ занимаетесь вы, милое дитя?
"Я узналъ голосъ настоятеля и отвѣтилъ:
— "Отецъ мой, я спалъ.
— "А я бичевалъ себя у подножія алтаря, ради васъ, мое дитя; бичъ красенъ отъ моей крови.
"Я ничего не отвѣчалъ, чувствуя, что бичеваніе было болѣе заслужено имъ, чѣмъ его жертвой. Однако, я ошибался. На самомъ дѣлѣ, настоятель испытывалъ нѣкоторые укоры совѣсти и подвергъ себя истязанію болѣе ради моего упорства и умственнаго заблужденія, чѣмъ ради своихъ собственныхъ грѣховъ. Дважды въ эту ночь я былъ разбуженъ, и оба раза отвѣчалъ тѣми же словами. Настоятель несомнѣнно поступалъ вполнѣ искренно. Онъ былъ убѣжденъ, что все это дѣлаетъ во славу Божію, и его окровавленныя плечи свидѣтельствовали въ пользу его религіозной ревности. Но я находился въ такомъ умственномъ оцѣпенѣніи, что ничего не чувствовалъ, не слышалъ и не понималъ. Когда онъ постучалъ во второй и въ третій разъ въ дверь моей кельи, чтобы напомнить о тяжести его самобичеваній и о значеніи его заступничества передъ Богомъ, я отвѣчалъ: — «Развѣ преступникамъ не дозволяется спать въ ночь передъ казпью?» Услышавъ эти слова, которыя должны были заставить его содрогнуться, настоятель палъ ницъ передъ дверью моей кельи, а я повернулся и заснулъ опять. Но я могъ слышать голоса монаховъ, когда они поднимали настоятеля и переносили его къ нему въ келью. Они говорили: «Онъ неисправимъ; вы напрасно унижаете себя… Когда онъ будетъ нашъ, вы увидите, что онъ будетъ другимъ: онъ самъ тогда будетъ лежать у вашихъ ногъ». Я выслушалъ это и заснулъ.
"Наступило утро; я зналъ, что оно должно было принести мнѣ, и представлялъ всю эту сцену въ умѣ. Я воображалъ, что вижу слезы моихъ родителей и сочувствіе братіи. Мнѣ казалось, я вижу, какъ руки священниковъ дрожатъ, когда они кадятъ, и какъ даже служители вздрагиваютъ, поддерживая ихъ рясы. Вдругъ въ моемъ умѣ произошла перемѣна: я почувствовалъ передъ собою, самъ не зная почему, ужасный союзъ коварства, отчаянія и непобѣдимой силы. Какъ будто молнія сверкнула изъ моихъ глазъ, когда я подумалъ о томъ, что могъ бы въ одинъ мигъ заставить перемѣнить мѣста исполнителей жертвоприношенія и жертвы: я могъ бы поразить мою мать, стоящую тамъ, однимъ словомъ; я могъ бы разбить сердце моего отца одной фразой, я могъ бы посѣять около себя больше отчаянія, чѣмъ это было возможно для какого бы то ни было порока, коварства или могущества. Да, въ это утро я чувствовалъ, что природа возмущается во мнѣ, я испытывалъ укоры совѣсти, гордость, злонамѣренность и отчаяніе. Способность возмущенія я принесъ съ собою, а остальныя свойства пріобрѣлъ въ монастырѣ. Я сказалъ тѣмъ, кто находились около меня въ это утро: — «Вы готовите изъ меня жертву, но если бы я захотѣлъ, я могъ бы сдѣлать исполнителей жертвами», и засмѣялся. Смѣхъ привелъ въ ужасъ всѣхъ присутствовавшихъ; они удалились и доложили о моемъ состояніи настоятелю. Онъ пришелъ въ мою комнату. Тѣмъ временемъ весь монастырь былъ въ смятеніи… Авторитетъ его находился въ опасности… Всѣ приготовленія были сдѣланы, и было рѣшено, что я буду монахомъ, несмотря на мое безуміе.
"Я видѣлъ, что настоятель былъ въ ужасѣ, когда вошелъ въ мою келью.
— Сынъ мой, что все это значитъ? спросилъ онъ.
— Ничего, мой отецъ, ничего, кромѣ того, что мнѣ пришла внезапная мысль.
— Мы обсудимъ ее въ другой разъ, сынъ мой; въ настоящее время…
— Въ настоящее время, повторилъ я со смѣхомъ, который долженъ былъ терзать его уши, — въ настоящее время, я могу предложить только слѣдующій выборъ: пусть мой отецъ или мой братъ заступятъ мое мѣсто; это — все. Я никогда не буду монахомъ.
"Настоятель, при этихъ словахъ, заходилъ въ отчаяніи кругомъ кельи. Я слѣдовалъ за нимъ, высказываясь тономъ, который долженъ былъ наполнить его ужасомъ:
— Я протестую противъ обѣтовъ; пусть тѣ, кто принуждаютъ меня къ нимъ, примутъ вину на себя… Пусть мой отецъ самъ искупитъ свою вину, вернувъ меня къ мірской жизни… Пусть мой братъ пожертвуетъ своею гордостью… Почему я долженъ быть единственной жертвою преступленія однихъ и страстей другихъ лицъ?
— Сынъ мой, все это было опредѣлено уже заранѣе.
— Да, я знаю это, знаю, что былъ обреченъ уже во чревѣ матери, но я никогда не приложу моей руки къ этому рѣшенію.
— Что я могу сказать вамъ, сынъ мой? Вѣдь вы исполнили уже ваше послушаніе…
— Да, не понимая того, что происходитъ со мной.
— Весь Мадридъ собрался, чтобы услышать, какъ вы произнесете ваши обѣты.
— Тогда весь Мадридъ услышитъ, какъ я отказываюсь отъ нихъ и отвергаю ихъ.
— Но сегодня день, назначенный для этого. Служители Божіи приготовляются вручить васъ Ему. Небо и земля, все, что имѣетъ значеніе во времени или цѣну въ вѣчности, уже призвано и ожидаетъ невозвратимыхъ словъ, которыя должны запечатлѣть ваше спасеніе и обезпечить спасеніе тѣхъ, кого вы любите. Какой же демонъ овладѣлъ вами, мое дитя, воспользовавшись минутой, когда вы приближаетесь къ Христу, чтобы отвратить и оттолкнуть васъ отъ Него? Какъ же мнѣ, братіи и всѣмъ душамъ, надѣявшимся избѣжать кары вашими молитвами, отвѣтить Богу за ваше ужасное отступничество?
— Пусть отвѣчаютъ за себя, пусть каждый изъ насъ отвѣчаетъ за себя; такъ говоритъ разумъ.
— Разумъ? мое заблуждающееся дитя… Но что общаго имѣетъ разумъ съ вѣрою?
"Я сѣлъ, сложилъ руки на груди и рѣшился молчать. Настоятель стоялъ со сложенными руками, съ опущенною головой, изображая всѣмъ своимъ видомъ глубокое и тяжелое размышленіе. Всякій другой подумалъ бы, что онъ ищетъ Бога въ глубинахъ мысли, но я чувствовалъ, что онъ ищетъ Его тамъ, гдѣ Его никогда нельзя найти — въ глубинѣ сердца обманчиваго и безнадежно порочнаго.
"Когда онъ приблизился ко мнѣ, я воскликнулъ:
— Не подходите ко мнѣ! Вы опять заговорите о моей покорности: говорю вамъ, что она была искусственной, — о точномъ исполненіи мною религіозныхъ обязанностей: все это было машинально или обманчиво, — о моемъ подчиненіи дисциплинѣ: оно поддерживалось только надеждой когда-нибудь избѣгнуть его. Теперь я чувствую, что совѣсть моя свободна, и сердце мое легко. Слышите ли вы, понимаете ли вы меня? Это — первыя слова правды, какія я выговорилъ съ тѣхъ поръ, какъ нахожусь въ этихъ стѣнахъ, единственныя, быть можетъ, которыя когда-нибудь будутъ сказаны въ нихъ, — такъ берегите же ихъ. Хмурьте брови, креститесь и поднимайте глаза къ небу, сколько хотите. Развѣ то, что вы видите здѣсь, такъ ужасно, что вы отступаете, креститесь, поднимаете глаза и руки къ небу? Развѣ такъ ужасно существо, доведенное отчаяніемъ до того, что оно говоритъ правду! Правда можетъ страшить только обитателей іезуитскаго монастыря, вся жизнь которыхъ искусственна и извращена, самыя сердца которыхъ столь исполнены лжи, что даже рука Неба, отчужденнаго ихъ лицемѣріемъ, не можетъ коснуться ихъ. Но, въ эту минуту, я чувствую, что я чище передъ лицомъ Бога, чѣмъ если бы я стоялъ у Его алтаря, произнося Ему хулу (какъ вы требовали отъ меня) своими обѣтами; сердце выскочило бы изъ моей груди чтобы опровергнуть ихъ, въ ту минуту, когда я бы ихъ произнесъ.
"При этихъ словахъ, которыя я проговорилъ, вѣроятно, самымъ вызывающимъ и оскорбительнымъ тономъ я почти былъ увѣренъ, что настоятель однимъ ударомъ повергнетъ меня на-землю, созоветъ братій — чернорабочихъ, чтобы отвести меня въ заключеніе, и запретъ меня въ монастырскую тюрьму, такъ какъ мнѣ было извѣстно о существованіи подобнаго мѣста. Быть можетъ, я даже желалъ всего этого. Будучи самъ доведенъ до крайности, я испытывалъ нѣкоторую гордость, доводя до нея другихъ. Въ эту минуту я былъ готовъ ко всякому сильному возбужденію, быстрой, оглушающей перемѣнѣ судьбы или даже тяжкому страданію. Но такіе пароксизмы, своею силою, быстро истощаютъ самихъ себя и насъ.
"Изумленный молчаніемъ настоятеля, я поднялъ на него глаза. Я проговорилъ умѣреннымъ тономъ, казавшимся неестественнымъ для меня самого: — «Что же, произнесите мой приговоръ». Онъ продолжалъ молчать. Онъ слѣдилъ за кризисомъ и теперь искусно выжидалъ поворота въ моемъ болѣзненномъ состояніи, чтобы примѣнить соотвѣтственныя средства. Онъ стоялъ передо мною кротко и неподвижно, скрестивъ руки, опустивъ глаза, не выказывая ни малѣйшаго признака негодованія во всей своей фигурѣ. Складки его рясы, нисколько не обличая его внутренняго волненія, казались какъ бы вырѣзанными изъ камня. Его молчаніе незамѣтно смягчало меня: я осуждалъ себя за свою рѣзкость. Такъ свѣтскіе люди берутъ надъ нами верхъ силою своихъ страстей, а люди другого міра — видимымъ подчиненіемъ ихъ. Наконецъ, онъ произнесъ:
— Сынъ мой, вы возмутились противъ Бога, воспротивились Святому Духу, осквернили Его святилище и оскорбили Его служителя, — именемъ Его и моимъ собственнымъ прощаю вамъ все. Вы можете судить о несходствѣ нашихъ системъ по этому различію результатовъ. Вы упрекаете, оскорбляете и обвиняете, — я благословляю и прощаю; кто же изъ насъ находится подъ вліяніемъ Евангелія Христа и подъ сѣнью благословенія церкви? Но, оставляя этотъ вопросъ, который въ настоящее время вы не въ состояніи рѣшить, я попытаюсь подѣйствовать на васъ еще однимъ доводомъ; если онъ не будетъ имѣть успѣха, я болѣе не буду противиться вашимъ желаніямъ, не буду понуждать васъ принести жертву, которая будетъ презираема людьми и отвергнута Богомъ. Прибавлю, что я даже сдѣлаю все возможное, чтобы исполнить ваше желаніе, которое я вполнѣ раздѣляю.
"При этихъ словахъ, исполненныхъ правдивости и благосклонности, я хотѣлъ было броситься къ его ногамъ, но страхъ и опытъ воспрепятствовали тому, и я отвѣтилъ лишь поклономъ.
— Обѣщайте мнѣ только, что вы будете ожидать съ терпѣніемъ, пока этотъ послѣдній доводъ будетъ исчерпанъ; теперь меня нисколько не занимаетъ и не озабочиваетъ — будетъ ли онъ имѣть успѣхъ, или нѣтъ.
"Я далъ обѣщаніе, и онъ вышелъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся. Въ его лицѣ было выраженіе болѣе тревожное, но онъ усиливался сохранить спокойствіе. Онъ видимо былъ взволнованъ, но я не зналъ, чувствовалъ ли онъ это волненіе за меня или за себя. Онъ лишь на половину затворилъ дверь, и первая фраза его удивила меня.
— Сынъ мой, вы хорошо знакомы съ древней исторіей?
— Для какой цѣли вы спрашиваете объ этомъ, отецъ мой?
— Вы помните замѣчательный разсказъ о римскомъ полководцѣ, который относился презрительно къ трибунамъ, народу, сенаторамъ и жрецамъ, попиралъ всѣ законы, отвергалъ религіозные обычаи, но, подъ конецъ, уступилъ природѣ, потому что, когда его мать пала передъ нимъ ницъ и воскликнула: «Сынъ мой, прежде чѣмъ ты вступишь на улицы Рима, ты пройдешь но трупу той, которая носила тебя», — онъ не пошелъ дальше:
— Я все это помню, но къ чему же это ведетъ?
— Вотъ къ чему, произнесъ онъ, отворяя дверь настсжъ: окажите себя, если можете, болѣе непреклоннымъ, чѣмъ этотъ язычникъ.
Когда дверь отворилась, я увидѣлъ на порогѣ мою мать, приникшую лицомъ къ землѣ. Она произнесла задыхающимся голосомъ.
— Иди, откажись отъ своихъ обѣтовъ, но иди къ клятвопреступленію по трупу твоей матери.
"Я пытался поднять ее, но она прижималась къ землѣ, повторяя тѣ же слова; ея великолѣпныя одежды, покрывавшія каменный полъ драгоцѣнными камнями и бархатомъ, представляли страшную противоположность съ ея видимой униженностью и отчаяніемъ, горѣвшимъ въ ея глазахъ, когда она на минуту подняла ихъ на меня. Въ судорожномъ припадкѣ отъ муки и ужаса, я бросился въ объятія настоятеля, который воспользовался этой минутой, чтобы увлечь меня въ церковь. Моя мать послѣдовала за нами; обрядъ совершился. Я далъ обѣтъ цѣломудрія, бѣдности и послушанія, и въ нѣсколько минутъ судьба моя была рѣшена.
"День слѣдовалъ за днемъ въ теченіе многихъ мѣсяцевъ, о которыхъ я не сохранилъ и не хотѣлъ бы сохранить никакихъ воспоминаній. Я, вѣроятно, испытывалъ много волненій, но они были незамѣтны, подобно волнамъ моря подъ мракомъ полунощнаго неба: ихъ теченіе продолжается, но нѣтъ свѣта, чтобы обозначить ихъ движеніе, или прослѣдить ихъ подъемъ и паденіе. Глубокое оцѣпенѣніе подавляло мои чувства и душу, и, быть можетъ, въ этомъ состояніи я былъ всего болѣе способенъ къ однообразному существованію, на какое былъ осужденъ. Я знаю одно, что всѣ монастырскія обязанности я соблюдалъ съ правильностью, не допускавшей никакого порицанія, и съ апатіей, не позволявшей никакого одобренія. Моя жизнь была моремъ безъ приливовъ. Колоколъ не призывалъ съ большею точностью, чѣмъ я повиновался его призывамъ. Никакой автоматъ, построенный по самымъ утонченнымъ началамъ механики и повинующійся этимъ началамъ съ точностью, почти чудесной, не можетъ давать показывающему его артисту менѣе поводовъ къ жалобамъ или неудовольствію, чѣмъ я давалъ настоятелю и братіи. Я всегда первымъ появлялся на клиросѣ. Я не принималъ никакихъ посѣтителей въ пріемной; когда я имѣлъ разрѣшеніе отдыха, я его отклонялъ. Если я присуждался къ взысканію, я подчинялся ему; если для меня допускалось снисхожденіе, я не пользовался имъ. Я никогда не просилъ уволить меня отъ утрени или отъ вечерни. Я молчалъ за трапезой; въ саду я гулялъ одинъ. Я не думалъ, не чувствовалъ и не жилъ, если жизнь зависитъ отъ сознанія, а движеніе отъ воли. Все мое существованіе было сномъ, но этотъ сонъ былъ непродолжителенъ. Мое сосредоточеніе и спокойствіе не нравились іезуитамъ. Моя безчувственность, безшумная походка, остановившійся взглядъ, безжизненное молчаніе, на самомъ дѣлѣ, могли внушить обществу суевѣрныхъ людей, что по ихъ монастырю блуждаетъ и въ ихъ хорѣ появляется не человѣческое существо. Но они совершенно иначе смотрѣли на это. Они видѣли въ этомъ нѣмой упрекъ противъ ссоръ, пререканій, интригъ и обмановъ, въ которые были погружены душою и тѣломъ, съ утра до вечера. Быть можетъ, они думали, что я держался въ сторонѣ только для того, чтобы наблюдать за ними. Быть можетъ, тогда чувствовался въ монастырѣ недостатокъ предмета, возбуждающаго любопытство или негодованіе, а для того, и для другого было нужно весьма немного. Какъ бы то ни было, они начали поднимать старую исторію о моемъ умственномъ разстройствѣ и рѣшились какъ можно болѣе извлечь изъ нея. Они шептались въ столовой, совѣщались въ саду, качали головами, показывали на меня пальцами въ стѣнахъ монастыря и, подъ конецъ, я вполнѣ увѣренъ въ томъ, сами пришли къ убѣжденію, что желаемое или воображаемое ими существовало на дѣлѣ. Тогда они всѣ почувствовали, что изслѣдованіе этого вопроса есть дѣло ихъ совѣсти, и избранная партія, предводимая старымъ монахомъ, обладавшимъ вліяніемъ и безукоризненной репутаціей, направилась къ настоятелю. Они засвидѣтельствовали ему о моей сосредоточенности, механическихъ движеніяхъ, автоматизмѣ всей моей фигуры, словахъ, лишенныхъ значенія, безжизненной набожности, полнаго отчужденія отъ духа монастырской жизни, при чемъ мое точное, деревянное, безсвязное исполненіе ея формъ было только притворствомъ. Настоятель выслушалъ ихъ вполнѣ равнодушно. Онъ поддерживалъ тайныя сношенія съ моей семьей, сообщался съ духовникомъ и обязался довести меня до того, что я сдѣлаюсь монахомъ. Своими усиліями (результатъ которыхъ извѣстенъ), онъ добился успѣха и теперь весьма мало заботился о томъ — лишенъ я разсудка, или нѣтъ. Онъ воспретилъ серьезнымъ тономъ ихъ дальнѣйшее вмѣшательство въ этотъ вопросъ и оставилъ за собой разслѣдованіе его въ будущемъ. Они удалились, потерпѣвъ пораженіе, но не потерявъ надежды, и обязались взаимно слѣдить за мною, т. е. выводить меня изъ себя, преслѣдовать и мучить, чтобы развить во мнѣ тѣ свойства, какими ихъ лукавство, любопытство, привычка къ лѣни и распущенность незанятаго ума уже надѣлили меня. Съ этого часа весь монастырь былъ охваченъ тревогой заговоровъ и замысловъ. Чуть только слышались мои шаги, двери захлопывались; трое или четверо стояли и шептались, когда я проходилъ мимо; они откашливались, обмѣнивались знаками и замѣтно переходили къ самымъ ничтожнымъ предметамъ, слыша мое приближеніе, нѣмъ давали мнѣ понять, что предметомъ ихъ предыдущей бесѣды, который они будто бы старались скрыть, былъ я. Я внутренно смѣялся надъ этимъ. Я говорилъ себѣ: «Бѣдныя, извращенныя существа! Какія роли вы берете на себя и какія усилія употребляете, чтобы разнообразить пустоту вашего жалкаго бездѣйствія; вы боретесь со мной, — я подчиняюсь.» Вскорѣ сѣти, какія они приготовляли для меня, начали меня плотно охватывать. Они всюду попадались на моей дорогѣ съ упорствомъ, какого я не могъ избѣжать, и выказывали мнѣ видимое расположеніе, какое мнѣ трудно было отвергнуть. Они говорили самымъ нѣжнымъ тономъ: — «Мой милый братъ, вы грустны, вы снѣдаемы печалью; не поможетъ ли Богъ нашими братскими усиліями освободить васъ отъ вашихъ горестей? Откуда исходитъ эта меланхолія, которая, повидимому, поглощаетъ васъ?» При этихъ словахъ, я не могъ удержаться, чтобы не устремить на нихъ глазъ полныхъ упрека и, быть можетъ, слезъ, но не произносилъ ни одного слова. Состояніе, въ какомъ они видѣли меня, было достаточной причиной для меланхоліи, въ которой меня упрекали.
"Это наступленіе не удалось и былъ испробованъ другой способъ. Они пытались вовлечь меня въ монастырскія партіи. Они разсказывали мнѣ тысячи случаевъ несправедливыхъ пристрастій, т. е. несправедливыхъ наказаній, какія ежедневно можно было видѣть въ монастырѣ. Они говорили о какомъ-то больномъ братѣ, котораго вынуждали присутствовать на утреняхъ, тогда какъ докторъ объявилъ, что это можетъ убить его, и больной, дѣйствительно, умеръ; въ то же время молодой любимецъ, съ цвѣтущимъ здоровьемъ, получалъ увольненіе отъ утрень всегда, когда ему хотѣлось пролежать въ постели до девяти часовъ утра. Другіе жаловались, что и въ исповѣдальнѣ не все благополучно; это извѣстіе могло бы сдѣлать на меня нѣкоторое впечатлѣніе, если бы третій не прибавлялъ, что и за монастырской кружкой присмотръ не достаточно внимательный. Это сочетаніе разнорѣчивыхъ показаній, этотъ неожиданный переходъ отъ жалобъ на пренебрежительное отношеніе къ тайнамъ души, въ ея глубочайшемъ общеніи съ Богомъ, къ низменнымъ подробностямъ о монастырскихъ злоупотребленіяхъ, сразу возмутили меня. До тѣхъ поръ я съ трудомъ скрывалъ свое нерасположеніе къ нимъ, а теперь оно обнаружилось настолько, что «партія» на время отказалась отъ своихъ попытокъ и поручила опытному монаху сопутствовать мнѣ въ моихъ одинокихъ прогулкахъ, когда я отдалялся отъ другихъ.
— "Мой братъ, вы одни, сказалъ онъ, подходя ко мнѣ.
— "Да, я желалъ бы быть одинъ.
— "Но почему?
— "Я не обязанъ объяснять вамъ причины.
— "Это правда, но вы можете довѣрить ихъ мнѣ.
— "Мнѣ нечего довѣрять.
— "Я это знаю, и ни за что въ мірѣ не хотѣлъ бы напрашиваться на ваше довѣріе; поберегите его для болѣе достойныхъ друзей.
"Мнѣ показалось страннымъ, что онъ въ одно и то же время просилъ меня о довѣріи, объяснялъ, что, по его собственному сознанію, мнѣ нечего сообщить ему, и, наконецъ, убѣждалъ хранить мои тайны для болѣе близкаго друга. Я молчалъ, пока онъ заговорилъ опять:
— "Но, братъ мой, вы снѣдаемы скукой.
"Я продолжалъ молчать.
— "Если Богу угодно, я могъ бы найти средство разсѣять ее.
"Я сказалъ, спокойно глядя на него:
— "И эти средства можно найти въ стѣнахъ монастыря?
— "Да, дорогой братъ, безъ сомнѣнія; таково, напримѣръ, обсужденіе, какимъ въ настоящее время занятъ монастырь, — о времени начала утрени, которое настоятель хочетъ возстановить въ первоначальномъ видѣ.
— "А какъ велика разница?
— "Полныхъ пять минутъ.
— "Признаю всю важность этого вопроса.
— "О, если вы только почувствуете это, вашему блаженству въ монастырѣ не будетъ конца. Здѣсь каждую минуту есть что-нибудь, о чемъ можно разузнать, чѣмъ можно тревожиться, чѣмъ можно удовлетворять себя. Заинтересуйтесь, дорогой братъ, этими вопросами, и вамъ не придется жаловаться ни на одну минуту скуки.
"При этихъ словахъ, я пристально взглянулъ на него и произнесъ спокойно, хотя и съ чувствомъ:
— "Итакъ, мнѣ надо только возбудить въ моей душѣ раздраженіе, лукавство, любопытство, однимъ словомъ, всѣ страсти, отъ которыхъ это убѣжище должно охранять меня, чтобы въ немъ сносно чувствовать себя? Простите меня, если я не могу, подобно вамъ, просить у Бога разрѣшенія вступить въ союзъ съ врагомъ Его, чтобы способствовать моему развращенію; я молюсь объ избавленіи меня отъ него.
"Онъ ничего не отвѣтилъ, и только поднялъ руки и перекрестился, а я сказалъ себѣ: «Боже, прости ему его лицемѣріе!»
"Онъ продолжалъ свою прогулку отдѣльно отъ меня и повторялъ своимъ спутникамъ:
— "Онъ — безумный, неизлѣчимо безумный.
— "Какъ же быть тогда? говорило нѣсколько голосовъ.
"Послѣдовалъ сдержанный шепотъ. Я видѣлъ нѣсколько головъ, сближенныхъ между собою. Я не зналъ, что они замышляютъ и не заботился объ этомъ. Я гулялъ одинъ, — былъ прелестный лунный вечеръ. Я видѣлъ лучи мѣсяца, пробивающіеся сквозь деревья, по деревья казались мнѣ стѣнами. Ихъ стволы были какъ бы изъ адаманта, а сплетшіяся вѣтви, повидимому, представляли собою сѣти, которыя говорили: «Черезъ насъ нельзя проникнуть». Я сѣлъ вблизи фонтана, осѣненнаго стройнымъ тополемъ; я хорошо припоминаю это мѣсто. Пожилой священникъ (который, незамѣтно для меня, былъ присланъ другими) сѣлъ рядомъ со мною. Онъ началъ какими-то обыденными замѣчаніями о превратности человѣческаго существованія. Я кивалъ головой, и онъ понялъ, съ помощію такта, встрѣчающагося у іезуитовъ, что этимъ путемъ онъ не придетъ къ цѣли. Онъ перемѣнилъ разговоръ и указалъ на красоту листвы и прозрачную чистоту фонтана. Я согласился съ нимъ. Онъ прибавилъ:
— О если бы эта жизнь могла быть такъ же чиста, какъ этотъ источникъ!
— О если бы эта жизнь могла быть для меня такою же зеленѣющей и плодородной, какъ это дерево, отвѣтилъ я со вздохомъ.
— Но, сынъ мой, развѣ источники не изсякаютъ, и деревья не сохнутъ?
— Да, отецъ мой, да, источникъ моей жизни высохъ, и зеленая вѣтвь моей жизни навсегда увяла.
"Произнося эти слова, я не могъ подавить слезъ. Монахъ воспользовался тѣмъ, что онъ называлъ минутой, когда Богъ дохнулъ на мою душу. Наша бесѣда была весьма продолжительной, и я прислушивался къ его словамъ съ нѣкоторымъ невольнымъ и настойчивымъ вниманіемъ, такъ какъ мнѣ уже приходилось замѣчать, что онъ былъ единственнымъ лицомъ во всей общинѣ, которое ничѣмъ не досаждало мнѣ ни до моего постриженія, ни послѣ него, когда обо мнѣ говорились самыя худшія вещи, онъ, повидимому, никогда не слушалъ ихъ, а когда предлагались для меня вещи еще худшія, онъ качалъ головой и ничего не отвѣчалъ. Онъ былъ безукоризненнаго характера и исполнялъ свои религіозныя обязанности съ такою же примѣрною точностью, какъ и я. Тѣмъ не менѣе, я не чувствовалъ никакого довѣрія къ нему, такъ же, какъ и ни къ одному человѣческому существу; но я прислушивался къ его словамъ съ терпѣніемъ, и терпѣніе мое, вѣроятно, подвергалось не совсѣмъ обыденному испытанію, потому что, послѣ цѣлаго часа (я не замѣтилъ, что наша бесѣда продолжалась дольше установленнаго времени для возвращенія въ кельи), онъ все еще повторялъ:
— "Сынъ мой, вы примиритесь съ монастырскою жизнью.
— "Никогда, отецъ мой, никогда, — развѣ только въ томъ случаѣ, если завтра изсякнетъ этотъ фонтанъ и засохнетъ это дерево.
— "Сынъ мой, Господь нерѣдко совершалъ большія чудеса для спасенія души.
"Мы разстались, и я удалился въ свою келью. Я не знаю, чѣмъ были заняты онъ и другіе монахи, но передъ утреней въ монастырѣ происходило такое волненіе, какъ будто весь Мадридъ былъ охваченъ огнемъ. Воспитанники, послушники и монахи бѣгали изъ одной кельи въ другую, вверхъ и внизъ по лѣстницамъ, но всѣмъ корридорамъ, ни кѣмъ не сдерживаемые и не опрашиваемые, какъ будто всякому порядку наступилъ конецъ. Ни одинъ колоколъ не звонилъ, не слышалось ни одного приказанія для возстановленія тишины; голосъ власти, повидимому, примирялся съ этими шумными взрывами. Я видѣлъ изъ моего окна, какъ они бѣгали по саду во всѣхъ направленіяхъ, обнимали другъ друга, восклицали, произносили молитвы и перебирали четки дрожащими руками, восторженно возводя глаза къ небу. Въ радостномъ возбужденіи монастыря было что-то страпное, неестественное и даже страшное. Я тотчасъ заподозрилъ какой-нибудь дурной умыселъ, но сказалъ себѣ: «Все худшее уже кончилось; они не могутъ меня еще разъ постричь въ монахи». Я недолго оставался въ недоумѣніи. Шаги многихъ ногъ приблизились къ моей кельѣ, и многочисленные голоса повторяли: «Поспѣшите, дорогой братъ, поспѣшите въ садъ». Для меня не было выбора; они окружили меня и почти понесли туда.
"Тамъ была собрана вся община, и въ средѣ ея находился пастоятель, который не пытался подавить смятенія, а скорѣе поощрялъ его. Лицо каждаго сіяло радостью, и въ глазахъ у всѣхъ свѣтился какой-то искусственный свѣтъ, но все, что я видѣлъ, казалось мнѣ лживымъ и лицемѣрнымъ. Меня подвели или, скорѣе толкнули къ тому мѣсту, гдѣ я такъ долго сидѣлъ и разговаривалъ наканунѣ вечеромъ. Я увидалъ, что фонтанъ изсякъ и дерево высохло. Я стоялъ безмолвный отъ удивленія, между тѣмъ, какъ всѣ голоса повторяли кругомъ меня: «Чудо, чудо! Самъ Господь запечатлѣлъ ваше призваніе Своей рукой». Настоятель подалъ имъ знакъ умолкнуть и затѣмъ, спокойнымъ тономъ, обратился ко мнѣ;
— "Сынъ мой, вы призваны сюда только для того, чтобы повѣрить свидѣтельству собственныхъ глазъ. Или вы скорѣе готовы сомнѣваться въ вашихъ собственныхъ чувствахъ, чѣмъ повѣрить Богу? Преклонитесь передъ Нимъ, прошу васъ, въ эту минуту, и публичнымъ торжественнымъ исповѣданіемъ вѣры признайте, что милость Его снизошла до чуда, чтобы привести васъ къ спасенію.
"Я былъ болѣе удивленъ, чѣмъ растроганъ тѣмъ, что видѣлъ и слышалъ, но упалъ передъ ними на колѣни, какъ мнѣ было указано. Я сложилъ руки и громко проговорилъ:
— "Боже мой, если Ты дѣйствительно явилъ это чудо ради меня, Ты просвѣтишь меня Твоею благодатію, чтобы понять и оцѣнить его. Умъ мой погруженъ во мракъ, но Ты можешь освѣтить его. Сердце мое очерствѣло, но Ты, силою Своего всемогущества, можешь прикоснуться къ нему и покорить его. Воздѣйствіе на него въ эту минуту, какое-либо чувство въ самыхъ отдаленныхъ его глубинахъ, будетъ не менѣе достойно Твоего милосердія, чѣмъ дѣйствіе на неодушевленное существо, лишь отуманивающее мои чувства.
"Настоятель прервалъ меня словами:
— "Остановитесь, вы говорите не то, что должны были бы сказать. Самая вѣра ваша есть невѣріе, а ваша молитва — лишь оскорбительная насмѣшка надъ милосердіемъ, къ которому вы будто бы обращаетесь.
— "Отецъ мой, вложите въ мои уста слова по вашему выбору, и я повторю ихъ; если я не убѣжденъ, я, по крайней мѣрѣ, подчиняюсь.
— "Вы должны просить прощенія у общины за огорченіе, причиненное ей вашимъ нѣмымъ сопротивленіемъ жизни, установленной Богомъ.
"Я исполнилъ его требованіе.
— "Вы должны выразить вашу признательность общинѣ за радость, выказанную ею но поводу чудеснаго доказательства истинности вашего призванія.
"Я исполнилъ и это.
— "Вы должны также излить вашу благодарность передъ Богомъ за видимое вмѣшательство Высшей силы, не столько ради подтвержденія Его милосердія, сколько ради прославленія этой обители, которую Ему угодно было прославить и возвеличить чудомъ.
"Нѣкоторое время я колебался; наконецъ, я сказалъ:
— "Отецъ мой, не будетъ ли мнѣ разрѣшено произнести эту молитву про себя?
"И настоятель отвѣтилъ не сразу; онъ подумалъ, что не слѣдуетъ заводить дѣло слишкомъ далеко, и проговорилъ:
— "Какъ хотите.
"Я все еще стоялъ на колѣняхъ на землѣ около самаго дерева и фонтана. Теперь я поклонился до земли и молился внутренно и усердно, между тѣмъ, какъ всѣ они стояли вокругъ меня; однако, слова моей молитвы вовсе не походили на тѣ, какія, по мнѣнію ихъ, я произносилъ. Когда я поднялся съ колѣнъ, половина братіи обняла меня. Нѣкоторые изъ нихъ, дѣйствительно, проливали слезы, которыя исходили, конечно, не отъ сердца. Лицемѣрная радость оскорбляетъ только того, кого обманываютъ, по лицемѣрная печаль унижаетъ самаго исполнителя.
"Цѣлый день прошелъ какъ-то по праздничному. Исполненіе религіозныхъ обязанностей было сокращено, къ кушаньямъ прибавлены лакомства; каждому разрѣшалось посѣщать кельи другихъ, не испрашивая разрѣшенія настоятеля. Всѣ члены общины были одѣлены шоколадомъ, нюхательнымъ табакомъ, прохладительными напитками, ликерами, и (что было всего пріятнѣе и нужнѣе) салфетками и полотенцами изъ самаго тонкаго и бѣлаго камчатнаго полотна. Настоятель просидѣлъ половину дня, запершись съ двумя «избранными» братіями, какъ ихъ называли, (т. е. людьми, которые избирались для совѣщанія съ настоятелемъ въ предположеніи ихъ полной, долголѣтней неспособности, подобно тому, какъ папа Сикстъ V былъ избранъ за свою (мнимую) глупость), приготовляя достоверный отчетъ о чудѣ для разсылки въ главные монастыри Испаніи. Распространять извѣстіе о томъ по Мадриду не было надобности: всѣ знали о чудѣ черезъ часъ послѣ того, какъ оно совершилось, и, какъ говорили злые языки, даже часомъ раньше.
"Я долженъ сознаться, что радостное оживленіе этого дня, столь непохожее на то, что я прежде видѣлъ въ монастырѣ, произвело на меня дѣйствіе, не подающееся описанію. Ко мнѣ относились ласково, изъ меня дѣлали героя празднества (монастырское празднество всегда заключаетъ въ себѣ что-то странное и неестественное), почти боготворили меня. Я самъ отдался опьяненію этого дня: втеченіе нѣсколькихъ часовъ я дѣйствительно вѣрилъ, что я избранникъ Божій. Я самъ много льстилъ себѣ. Если этотъ самообманъ былъ преступенъ, я вскорѣ искупилъ свое преступленіе. На слѣдующій день все вернулось къ обычному порядку, и я убѣдился, что община могла переходить въ одинъ мигъ отъ крайняго безпорядка къ строгому исполненію обычныхъ обязанностей.
"Мое убѣжденіе не измѣнилось и въ послѣдовавшіе за этимъ дни. Колебанія монастырской жизни совершаются въ весьма короткій срокъ. Одинъ день тамъ — полная распущенность, другой — неумолимая дисциплина. Черезъ нѣсколько дней я получилъ поразительное подтвержденіе основательности моего нерасположенія къ монастырской жизни, несмотря на совершившееся чудо. Нѣкто, какъ говорили, произвелъ небольшое нарушеніе монастырскаго порядка. Къ счастью, это «небольшое нарушеніе» было произведено отдаленнымъ родственникомъ архіепископа Толедскаго и состояло ни болѣе, ни менѣе, какъ въ томъ, что онъ вошелъ въ церковь въ пьяномъ видѣ (порокъ, рѣдкій для испанцевъ), пытался, хотя и напрасно, столкнуть съ каѳедры проповѣдника, бросился на алтарь, раскидалъ свѣчи, опрокинулъ сосуды и дароносицу и сталъ царапать, точно когтями демона, образъ, висѣвшій надъ престоломъ, произнося при этомъ самыя ужасныя богохульства, и даже обратился къ образу Пресв. Дѣвы съ такими словами, которыхъ нельзя повторить. Былъ созванъ совѣтъ. Община, какъ легко угадать, во все время его засѣданія, была въ величайшемъ волненіи. Всѣ, кромѣ меня, находились въ крайнемъ возбужденіи. Много говорилось о церковномъ судѣ, такъ какъ было совершено ужасное преступленіе, непростительное святотатство, не допускавшее никакого смягченія. Черезъ три дня послѣ того, указъ архіепископа остановилъ всю процедуру, и юный преступникъ появился въ залѣ монастыря, гдѣ собрались настоятель и еще нѣсколько монаховъ, прочиталъ краткое упражненіе, которое одинъ изъ нихъ написалъ для него на тему о пьянствѣ, и отправился, чтобы занять выгодное мѣсто въ діоцезѣ его родственника-архіепископа. На слѣдующій день послѣ этой позорной сцены снисхожденія, обмана и издѣвательства надъ святыней, одинъ монахъ попался въ томъ, что, послѣ дозволеннаго часа, пошелъ въ сосѣднюю келью возвратить взятую книгу. Въ видѣ наказанія за этотъ проступокъ, онъ быль присужденъ сидѣть втеченіе трехъ дней въ столовой, во время нашего обѣда, на каменномъ полу, босикомъ и въ рясѣ, надѣтой наизнанку. Онъ долженъ былъ во всеуслышаніе обвинять себя во всевозможныхъ преступленіяхъ и даже въ такихъ, о которыхъ неудобно было слушать, и восклицать въ каждомъ промежуткѣ: «Боже мой! я справедливо наказанъ!» На второй день было открыто, что ему чьей то сострадательной рукой была положена циновка. Тотчасъ же въ залѣ произошло движеніе. Несчастный былъ обвиненъ въ намѣреніи уклониться отъ назначеннаго ему наказанія, состоявшаго въ томъ, что онъ долженъ былъ сидѣть, или скорѣе, лежать на каменномъ полу. Какое то сострадательное существо, украдкой, подбросило ему эту циновку. Разслѣдованіе началось немедленно. Юноша, о которомъ я не упоминалъ до сихъ поръ, поднялся изъ за стола и, опустившись на колѣни передъ настоятелемъ, сознался ему въ своей винѣ. Настоятель строго взглянулъ на него, удалился съ нѣсколькими старыми монахами для совѣщанія объ этомъ новомъ, гуманномъ преступленіи, и черезъ нѣсколько минутъ зазвонилъ колоколъ, возвѣщая намъ приказаніе удалиться въ наши кельи. Мы всѣ разошлись дрожа, и пока мы лежали ницъ передъ Распятіемъ, каждый въ своей кельѣ, насъ мучило любопытство — кто будетъ ближайшей жертвой, или въ чемъ должно заключаться его наказаніе? Я увидѣлъ этого юношу только еще одинъ разъ. Онъ былъ сыномъ богатой и могущественной семьи, но и богатство его не уравновѣшивало сопротивленія воли начальства, по мнѣнію совѣта, т. е. четырехъ монаховъ строгихъ правилъ, съ которыми настоятель совѣщался въ этотъ вечеръ. Іезуиты любятъ заискивать передъ силой, но еще больше любятъ, если могутъ, присвоивать ее себѣ. Результатомъ ихъ совѣщанія было то, что совершившій проступокъ долженъ подвергнуться унизительному наказанію въ ихъ присутствіи. Ему было возвѣщено рѣшеніе, которому онъ подчинился. Онъ повторилъ каждое слово раскаянія, какое было внушено ему. Затѣмъ онъ обнажилъ свои плечи и ударялъ себя бичемъ до тѣхъ поръ, пока потекла кровь, повторяя послѣ каждаго удара: «Боже, прошу тебя простить меня за то, что я доставилъ даже малѣйшее утѣшеніе или облегченіе брату Паоло во время заслуженнаго имъ наказанія». Онъ исполнилъ все это, питая въ глубинѣ своей души намѣреніе доставить утѣшеніе и облегченіе фра Паоло, какъ только представится случай. Затѣмъ онъ подумалъ, что все кончено и пожелалъ удалиться въ свою келью. Онъ такъ и сдѣлалъ, но монахи не были удовлетворены этимъ разслѣдованіемъ. Они давно подозрѣвали фра-Паоло въ различныхъ порокахъ и воображали, что могутъ исторгнуть нужныя указанія отъ юноши, человѣчность котораго увеличивала ихъ подозрѣнія. Естественныя добродѣтели всегда считаются пороками въ іезуитскомъ монастырѣ. Поэтому едва онъ успѣлъ лечь въ постель, какъ они окружили его. Они сказали ему, что пришли, по приказанію настоятеля, продлить его наказаніе, если онъ не откроетъ имъ тайную причину своего участія къ фра-Паоло. Тщетно онъ восклицалъ: «У меня нѣтъ другихъ причинъ, кромѣ человѣчности и состраданія». Этихъ словъ они не понимали. Напрасно онъ убѣждалъ ихъ: "Я готовъ подчиниться всякому наказанію, какое настоятелю угодно будетъ назначить, но мои плечи до сихъ поръ еще обагрены кровью, " и онъ открылъ ихъ передъ ними. Исполнители казни были безжалостны. Они принудили его встать съ постели и истязали его бичомъ съ такой жестокостью, что, подъ конецъ, обезумѣвъ отъ стыда, ярости и боли, онъ вырвался отъ нихъ и бросился бѣжать по корридору, прося помощи или пощады. Монахи находились въ своихъ кельяхъ; никто не рѣшился встать; всѣ только вздрогнули и повернулись на своихъ соломенныхъ постеляхъ. Былъ канунъ дня св. Іоанна Богослова, и мнѣ назначено было то, что въ монастыряхъ называется "часомъ сосредоточенія, " который надо провести въ церкви. Я повиновался приказанію и, стоя на колѣняхъ, приникнувъ лицомъ къ мраморнымъ ступенямъ алтаря, оставался въ такомъ положеніи, почти до потери сознанія, когда услышалъ, что часы бьютъ двѣнадцать. Я подумалъ, что часъ прошелъ, а я не сосредоточился ни разу. «И такъ всегда! воскликнулъ я, поднимаясь съ колѣнъ. Они лишаютъ меня способности думать и потомъ заставляютъ меня сосредоточиваться». Возвращаясь къ себѣ по корридору, я услышалъ страшные крики и содрогнулся. Вдругъ ко мнѣ приблизилось привидѣніе; я упалъ на колѣни и закричалъ: «Satana vade retro — apage Satana». Обнаженное человѣческое существо, покрытое кровью, съ криками ярости и муки, промелькнуло мимо меня. Четыре монаха преслѣдовали его со свѣчами въ рукахъ. Я притворилъ дверь въ концѣ корридора, чувствуя, что они должны вернуться и пройти мимо меня, и продолжалъ стоять на колѣняхъ, дрожа отъ головы до ногъ. Жертва, добѣжавъ до двери, нашла ее запертой и остановилась. Я обернулся и увидалъ группу, достойную Мурильо. Едва ли когда нибудь существовали формы человѣческаго тѣла болѣе совершенныя, чѣмъ у этого несчастнаго юноши. Онъ стоялъ въ положеніи отчаянія; онъ обливался кровью. Монахи, со своими свѣтильниками, бичами и темными рясами, походили на группу демоновъ, стремившихся завладѣть заблудившимся ангеломъ; эта группа напоминала адскихъ фуріи, преслѣдующихъ безумнаго Ореста. На самомъ дѣлѣ, ни одинъ скульпторъ древности не изображалъ никогда фигуры болѣе совершенной и изящной, нежели та, которую они такъ жестоко истязали. Какъ ни былъ ослабленъ мой умъ долгой дремотой всѣхъ его способностей, это зрѣлище ужаса и жестокости пробудило его разомъ. Я бросился впередъ на защиту его, я боролся съ монахами, я произносилъ нѣкоторыя выраженія, которыя, хотя я почти не сознавалъ ихъ, они припомнили потомъ и преувеличили со всею точностью, свойственной озлобленію.
"Я не помню что произошло потомъ; исходомъ этого дѣла для меня было заключеніе въ моей кельѣ на слѣдующую недѣлю за то, что я осмѣлился вмѣшаться въ дисциплину монастыря. А добавочное наказаніе несчастнаго послушника за сопротивленіе этой дисциплинѣ было произведено съ такою суровостью, что онъ потерялъ разсудокъ отъ стыда и боли. Онъ отказывался отъ пищи, не зналъ покоя и умеръ на восьмую ночь, послѣ видѣнной мною сцены. Онъ былъ характера необычайно мягкаго и любезнаго; у него былъ вкусъ къ литературѣ, и даже монастырская маска не могла скрыть особой граціи всего его существа и манеръ. Если бы онъ жилъ въ свѣтѣ, насколько эти качества украсили бы его! Быть можетъ, свѣтъ злоупотребилъ бы ими и извратилъ бы ихъ, — это возможно, но развѣ злоупотребленія свѣта могли бы когда-нибудь привести его къ такому страшному и несчастному концу? Развѣ онъ могъ бы быть тамъ сперва доведенъ до безумія, а потомъ сведенъ въ могилу? Онъ былъ погребенъ въ церкви монастыря, и самъ настоятель произнесъ надгробное слово — настоятель, по приказанію, разрѣшенію, или, по крайней мѣрѣ, допущенію котораго у несчастнаго былъ отнятъ разсудокъ ради того, чтобы исторгнуть у него какую-то низменную и воображаемую тайну!
"Во время этой церемоніи, непріязненное чувство возросло у меня до невѣроятной степени. Прежде я чувствовалъ отвращеніе къ монастырской жизни, теперь я презиралъ ее; каждому, знающему человѣческую природу, извѣстно, что послѣднее чувство труднѣе искоренить, чѣмъ первое. Не долго пришлось мнѣ ждать случая, когда и то, и другое чувство могли проявить себя. Погода была необычайно жаркая въ этомъ году; въ монастырѣ разразилась эпидемія, и каждый день двоихъ или троихъ назначали въ больницу, изъ числа заслужившихъ небольшія наказанія, для ухода за больными. Мнѣ страстно хотѣлось быть въ числѣ ихъ; я рѣшился даже какимъ-либо уклоненіемъ отъ устава вызвать это наказаніе, которое было бы для меня величайшей наградой. Какъ объяснить вамъ причину этого желанія, сэръ? Мнѣ страстно хотѣлось видѣть этихъ людей, если возможно, освобожденными отъ монастырской маски и вынужденными къ искренности приступами болѣзни и приближеніемъ смерти. Я уже торжествовалъ при мысли, что услышу ихъ предсмертную исповѣдь, признаніе въ обманахъ съ цѣлью завладѣть мною, раскаяніе въ бѣдствіяхъ, въ какія они вовлекли меня, и мольбу коснѣющимъ языкомъ о прощеніи, которая не была бы напрасной.
"Въ этомъ отчасти мстительномъ желаніи была также и доля снисходительности; впрочемъ, я вскорѣ былъ освобожденъ отъ трудности осуществить его собственными усиліями. Въ тотъ же вечеръ настоятель прислалъ за мною и пожелалъ, чтобы я прислуживалъ въ больницѣ, освободивъ меня въ то же время отъ вечеренъ. На первой постели, къ которой я подошелъ, лежалъ фра Паоло. Онъ не оправился отъ послѣдствій понесеннаго имъ наказанія, и смерть молодаго послушника была гибельной для него самого.
"Я предложилъ ему лекарствъ, я пытался ихъ дать ему. Онъ оставался почти вовсе безъ ухода. Онъ отвергъ оба предложенія и, слабо махнувъ рукой, сказалъ:
— "Оставьте меня, покрайней мѣрѣ, умереть въ покоѣ.
"Черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, онъ открылъ глаза и узналъ меня. Отблескъ радости дрогнулъ на его лицѣ: онъ припомнилъ участіе, какое я выказалъ его несчастному другу. Онъ сказалъ едва слышнымъ голосомъ:
— "Такъ это — вы?
— "Да, мой братъ, это я; не могу ли я что-нибудь сдѣлать для васъ?
"Послѣ долгаго молчанія онъ прибавилъ:
— "Да, можете.
— "Тогда скажите, что именно?
"Онъ понизилъ голосъ, который и прежде былъ почти не слышенъ, и прошепталъ:
— "Не давайте никому изъ нихъ близко подходить ко мнѣ въ предсмертныя минуты; это вамъ будетъ не трудно: эти минуты приближаются.
"Я пожалъ ему руку въ знакъ согласія. Но я чувствовалъ, что въ этомъ требованіи умирающаго человѣка было что-то ужасное и въ то же время несовмѣстное съ его положеніемъ. Я сказалъ ему:
— Дорогой братъ мой, вы умираете? Развѣ вы не хотите, чтобы община помолилась за васъ? Развѣ вы не желали бы благодати послѣдняго причащенія?
"Онъ покачалъ головой, и я боюсь, что понялъ его слишкомъ хорошо. Я оставилъ всякія дальнѣйшія настоянія; черезъ нѣсколько минутъ онъ произнесъ едва слышными звуками:
— "Оставьте ихъ, дайте мнѣ умереть. Они не оставили мнѣ силы для другого желанія.
"Глаза его закрылись; я сидѣлъ у постели, держа руку его въ своей. Сперва я чувствовалъ, что онъ пытается пожать ее; потомъ попытки стали слабѣе и прекратились совсѣмъ. Фра Паоло болѣе не существовалъ.
"Я продолжалъ сидѣть, держа руку мертвеца, пока стонъ съ сосѣдней кровати не заставилъ меня встать. Она была занята старымъ монахомъ, имѣвшимъ со мною продолжительную бесѣду въ ночь наканунѣ чуда, въ которое я продолжалъ еще твердо вѣрить.
"Я замѣтилъ, что этотъ человѣкъ былъ замѣчательно мягокъ и привлекателенъ но характеру и манерамъ. Возможно, что у мужчины это всегда связывается со слабостью ума и холодностью (у женщинъ это бываетъ иначе, но, на основаніи собственнаго опыта, я всегда убѣждался, что въ мужскомъ характерѣ, надѣленномъ женскою мягкостью и гибкостью, всегда заключалась обманчивость, скрытность и безсердечность). По крайней мѣрѣ, при такихъ качествахъ монастырская жизнь могла развить въ немъ по преимуществу внутреннюю слабость и внѣшнюю обольстительность. Этотъ человѣкъ всегда считался очень слабымъ и въ то же время очень привлекательнымъ. Его употребляли всегда для заманиванія молодыхъ послушниковъ. Теперь онъ умиралъ, подавленный своимъ положеніемъ; я ни о чемъ не вспоминалъ, кромѣ того, что ему могло быть нужно въ эти страшныя минуты, и предложилъ ему мою помощь, на сколько это было въ моихъ силахъ.
— "Мнѣ нужно только умереть, отвѣтилъ онъ.
"Лицо его было совершенно спокойно, но это спокойствіе скорѣе было апатіей, чѣмъ смиреніемъ.
— "Итакъ вы вполнѣ увѣрены, что приближаетесь къ благодати?
— "Я ничего объ этомъ не знаю.
— "Какъ, братъ мой? Развѣ можно умирающему произносить такія слова?
— "Да, если онъ говоритъ правду.
— "Но… монахъ, католикъ…
— "Это только названія. Я, по крайней мѣрѣ, теперь чувствую эту правду.
— "Мы изумляете меня.
— "Мнѣ до этого нѣтъ дѣла; я нахожусь на краю пропасти, я долженъ погрузиться въ нее; будутъ ли при этомъ присутствующіе испускать крики, или нѣтъ, — для меня это не имѣетъ значенія.
— "Однако, вы выразили готовность умереть?
— "Готовность? Нетерпѣніе! Я — маятникъ, который отбивалъ тѣ же часы и минуты цѣлыхъ шестьдесятъ лѣтъ. Развѣ это не достаточное время для машины, чтобы пожелать отдохнуть? При однообразіи моего существованія, желателенъ всякій переходъ, даже къ страданію. Я усталъ и желалъ бы перемѣны, — вотъ и все.
— "Но мнѣ и всей общинѣ казалось, что вы вполнѣ были преданы монастырской жизни.
— "То, что вамъ казалось, была ложь; я жилъ ложью, я самъ былъ ложь. Прошу прощенія въ послѣдніе минуты за то, что говорю правду; я полагаю, теперь уже никто не будетъ опровергать моихъ словъ: я ненавидѣлъ монастырскую жизнь. Заставьте страдать человѣка, и это подниметъ его энергію; заставьте его утратить разсудокъ, и онъ будетъ дремать подобно животнымъ, которыхъ находятъ въ деревѣ и камнѣ оцѣпенѣлыми и довольными; но осудите его разомъ на страданіе и безуміе, какъ это дѣлается въ монастыряхъ, вы соедините муки ада съ муками уничтоженія. Шестьдесятъ лѣтъ я проклиналъ мое существованіе. Я никогда не просыпался съ какой-либо надеждой, потому что мнѣ нечего было дѣлать и нечего было ожидать. Я никогда не ложился съ утѣшеніемъ въ душѣ, потому что, при окончаніи каждаго дня, я могъ пересчитать только издѣвательства надъ Богомъ, какіе совершались у насъ подъ видомъ благочестивыхъ упражненій. Съ той минуты, какъ жизнь ваша по зависитъ больше отъ вашей воли и находится подъ вліяніемъ механическихъ дѣйствій, она становится для мыслящаго существа невыносимымъ мученіемъ. Я никогда не ѣлъ съ аппетитомъ, зная, что, есть онъ у меня или нѣтъ, я долженъ идти въ трапезу, когда звонитъ колоколъ. Никогда я не ложился спокойно спать, зная, что колоколъ призоветъ меня, не справляясь у природы — нужно ли ей продлить или сократить мой отдыхъ. Я никогда не молился, потому что молитвы были обязательны для меня. Я никогда не надѣялся, потому что мои надежды основывались не на правдѣ Божіей, а на обѣщаніяхъ и угрозахъ человѣческихъ. Мое спасеніе было связано съ жизнью такого слабаго существа, какъ я, и, тѣмъ не менѣе, я долженъ былъ ублажать эту слабость и добиваться луча милости Божіей въ темной средѣ человѣческихъ пороковъ. Этотъ лучъ не достигъ до меня, и я умираю безъ свѣта, надежды, вѣры или утѣшенія.
"Онъ произнесъ эти слова съ спокойствіемъ, которое было ужаснѣе самого судорожнаго отчаянія.
"Я съ трудомъ перевелъ духъ.
— "Но, братъ мой, вы были всегда точны въ исполненіи религіозныхъ обязанностей.
— "Оно было механическимъ, — неужели вы не вѣрите умирающему человѣку?
— "Но вы убѣждали меня въ длинной бесѣдѣ предаться монастырской жизни; ваши настоянія должны были быть искренними, потому что вы высказывали ихъ уже послѣ моего посвященія.
— "Весьма естественно, что несчастные желаютъ имѣть товарищей своего несчастія. Вы скажете, что въ этомъ много эгоизма, много мизантропіи, но это вполнѣ естественно. Вы сами видали клѣтки, повѣшенныя въ кельяхъ, — развѣ ручными птицами не пользуются для того, чтобы привлекать дикихъ? Мы — птицы, сидящія въ клѣткахъ; можете ли вы порицать насъ за обманъ?
"Въ этихъ словахъ я не могъ не узнать той «простоты глубокой испорченности»[10], того страшнаго паралича души, который дѣлаетъ ее неспособною воспринимать или производить какія-либо впечатлѣнія, когда душа какъ будто говоритъ обвинителю: «подойди, обличи и постанови наказаніе; совѣсть моя мертва и не можетъ ни слышать, ни говорить, ни повторять упрековъ».
Я былъ пораженъ и боролся со своимъ собственнымъ убѣжденіемъ.
— "Но, сказалъ я, — ваше усердіе къ церковнымъ службамъ…
— "Развѣ вы никогда не слыхали, какъ звонитъ колоколъ?
— "Но вашъ голосъ всегда раздавался въ хорѣ громче и отчетливѣе другихъ…
— "Развѣ вы никогда не слыхали, какъ играетъ органъ?
"Я содрогнулся, но продолжалъ мои разспросы, хотя и думалъ, что не могу узнать многаго.
— "Но, братъ мои, исполненіе религіозныхъ обязанностей, чѣмъ вы постоянно были заняты, вѣдь могло незамѣтно заставить васъ проникнуться духомъ ихъ. Развѣ это не такъ? Вѣдь вы могли перейти отъ формы религіи къ ея духу, — неправда ли, братъ мой? Скажите мнѣ съ искренностью умирающаго… могу ли я имѣть такую надежду? Я готовъ все перенести, все, лишь бы имѣть ее.
— "Такой надежды быть не можетъ, сказалъ умирающій, — не обманывайте себя. Повтореніе религіозныхъ обязанностей, помимо чувства или духа религіи, производитъ неизлѣчимую черствость сердца. Нѣтъ людей менѣе религіозныхъ на землѣ, чѣмъ тѣ, которые заняты лишь внѣшностью религіи, какъ мы. Я твердо вѣрю, что половина нашей братіи не имѣютъ настоящей религіи. Я слышалъ и читалъ кое-что о тѣхъ, кого мы называемъ еретиками. У нихъ есть люди, которые отпираютъ закрытыя мѣста въ церкви (вы назовете страшной профанаціей продавать мѣста въ домѣ Божіемъ, и будете совершенно правы), и есть люди, чтобы звонить въ колоколъ во время погребенія мертвыхъ; эти несчастные не имѣютъ другого отношенія къ религіи, кромѣ присмотра во время службы (въ которой ихъ обязанность не позволяетъ имъ участвовать), за тѣ деньги, какія они получаютъ, кромѣ стоянія на колѣняхъ, среди хлопанья дверей закрытыхъ мѣстъ, что всегда производитъ впечатлѣніе на нихъ и заставляетъ подниматься съ колѣнъ, чтобы схватитъ сотую часть тѣхъ денегъ, за которыя Іуда продалъ Спасителя и самаго себя. А ихъ звонари… Можно бы подумать, что смерть очеловѣчиваетъ ихъ. Этого вовсе нѣтъ: они вымогаютъ деньги, соотвѣтственно глубинѣ могилы. И звонарь, могильщикъ и окружающіе иногда дерутся въ рукопашную надъ безжизненными останками, неподвижность которыхъ есть самый сильный молчаливый упрекъ этой противуестественной схваткѣ.
"Я ничего объ этомъ не зналъ и ухватился за его первыя слова.
— "Слѣдовательно, вы умираете безъ надежды или вѣры?
"Онъ молчалъ.
— "Однако вы убѣждали меня почти вдохновеннымъ краснорѣчіемъ, чудомъ, засвидѣтельствованнымъ передъ моими глазами.
"Онъ засмѣялся. Есть всегда что-то ужасное въ смѣхѣ умирающаго: находясь на грани обоихъ міровъ, онъ, повидимому, лжетъ передъ обоими, признавая радости одного и надежды другого одинаково обманчивыми.
— Я сдѣлалъ это чудо самъ, — произнесъ онъ съ полнымъ спокойствіемъ и, увы! съ нѣкоторымъ торжествомъ хладнокровнаго обманщика. Я зналъ резервуаръ, изъ котораго наполнялся фонтанъ, съ согласія настоятеля, онъ былъ вычерпанъ втеченіе ночи. Мы усердно работали и смѣялись надъ вашей довѣрчивостью при каждомъ взмахѣ ручки насоса.
— Но дерево…
— Я зналъ нѣкоторые химическіе секреты — теперь нѣтъ времени объяснять ихъ — и обрызгалъ въ эту ночь листья тополя извѣстною жидкостью; утромъ они казались высохшими, — взгляните на нихъ недѣли черезъ двѣ, и вы увидите, что они такъ же зелены, какъ и прежде,
— И это ваши предсмертныя слова?
— Да.
— Зачѣмъ же вы обманули меня?
— Потому что я былъ монахомъ и желалъ жертвъ для удовлетворенія моей гордости, а также и товарищей моего несчастья, чтобы смягчить его жестокость.
"Его подергивали судороги, когда онъ это говорилъ; природная мягкость и спокойствіе его лица превратились въ нѣчто такое, чего я не могу описать — въ нѣчто насмѣшливое, торжествующее и демоническое, въ одно и то же время. Я все простилъ ему въ эту ужасную минуту. Я схватилъ распятіе, лежавшее у его постели, и поднесъ къ его губамъ; онъ уклонился.
— Вы знаете, проговорилъ онъ, — что если бы я захотѣлъ, настоятель и половина монастыря стояли бы въ эту минуту у моей постели, со свѣчами, какъ они дѣлаютъ обыкновенно, обманывая умирающаго и оскорбляя Бога даже на грани вѣчной жизни. Я согласился видѣть васъ около себя, потому что думалъ, зная ваше нерасположеніе къ монастырской жизни, найти въ васъ человѣка, который охотно готовъ слушать объ ея обманахъ и отчаяніи.
"До сихъ поръ я рисовалъ себѣ эту жизнь въ печальномъ видѣ, но то, что я слышалъ теперь, выходило за предѣлы моего воображенія. Прежде я полагалъ, что изъ нея исключены всѣ радости жизни и уничтожены всѣ надежды на земное будущее; но теперь и другой міръ былъ положенъ на вѣсы и оказывался отсутствующимъ. Духъ іезуитовъ, повидимому, обладалъ обоюдоострымъ мечемъ и держалъ его поднятымъ между временемъ и вѣчностью, угрожая обоимъ. На клинкѣ была начертана двухсторонняя надпись — на сторонѣ, ближайшей къ здѣшнему міру, было написано слово «страдай», на сторонѣ, обращенной къ вѣчности, «отчаивайся». Въ крайней безнадежности моей души, я все таки продолжалъ допытываться отъ него надежды, — отъ него, лишавшаго меня самой тѣни ея каждымъ словомъ, которое онъ произносилъ.
— Но развѣ всѣ должны быть погружены въ эту бездну мрака? Развѣ нѣтъ для страдальца ни свѣта, ни надежды, ни убѣжища? Развѣ нѣкоторые изъ насъ не могутъ примириться со своимъ положеніемъ — сперва притерпѣться, а затѣмъ привязаться къ нему? Наконецъ, развѣ мы не можемъ (если наше отвращеніе непобѣдимо) поставить себѣ это въ заслугу передъ Богомъ и принести Ему въ жертву наши земныя надежды и желанія, въ увѣренности полной и славной награды? Даже если мы не способны принести эту жертву съ тѣмъ смиреніемъ, какое могло бы способствовать принятію ея, развѣ мы не можемъ надѣяться, что она не будетъ вполнѣ отвергнута? Развѣ мы не можемъ быть, если не счастливы, то спокойны, — если не довольны, то покорны? Скажите, можетъ ли это быть?
— Вы хотите исторгнуть обманчивую надежду изъ устъ умирающаго, — это вамъ не удастся. Выслушайте вашъ приговоръ. Тѣ, кто обладаютъ религіознымъ характеромъ, если можно такъ выразиться, то-есть способны къ видѣніямъ, слабы, мрачны и аскетичны, могутъ въ минуты набожности испытывать нѣкоторый родъ упоенія. Они могутъ, охватывая руками мраморныя изваянія, воображать, что камень трогается отъ ихъ прикосновенія, что изваянія движутся, слышатъ ихъ просьбы и обращаютъ на нихъ безжизненные глаза съ выраженіемъ благоволенія. Они могутъ, цѣлуя изваяніе, вѣрить, будто слышатъ небесные голоса, возвѣщающіе имъ прощеніе, что все небо разверзается при видѣ ихъ, и райскія гармоніи изливаются, чтобы прославить ихъ возвеличеніе. Но это простое опьяненіе, какое самый невѣжественный врачъ можетъ вызвать у своего паціента извѣстными лекарствами. Секретъ этого экстаза можно найти въ каждой аптекѣ и купить за недорогую цѣну. Обитатели сѣверной Европы достигаютъ этого состоянія употребленіемъ огненной жидкости, турки — опіума, дервиши — посредствомъ танцевъ, а католическіе монахи — горделивымъ подъемомъ духа, дѣйствующимъ на тѣло, изможденное бичеваніемъ. Все это — то же опьяненіе, лишь съ тѣмъ различіемъ, что опьяненіе людей этого міра производитъ всегда самоуслажденіе, а для людей другого міра даетъ удовлетвореніе, источникъ котораго предполагается исходящимъ свыше. Поэтому опьяненіе ихъ гораздо глубже, обманчивѣе и опаснѣе. Но природа, законы которой нарушаются этими излишествами, требуетъ самый лихвенный процентъ за это противузаконное снисхожденіе. Она заставляетъ расплачиваться за минуты восторга часами отчаянія. Переходъ отъ экстаза къ ужасу у нихъ почти мгновененъ. Втеченіе нѣсколькихъ минутъ они изъ избранниковъ неба превращаются въ его отверженцевъ. Они сомнѣваются въ истинности своихъ восторговъ, въ истинности своего призванія. Они сомнѣваются во всемъ, — въ искренности своихъ молитвъ, даже въ заступничествѣ святыхъ. Они изъ рая прямо погружаются въ адъ. Они вопятъ, кричатъ, богохульствуютъ. Со дна адской бездны, куда они воображаютъ себя погруженными, они возвѣщаютъ о проклятіи, тяготѣющемъ на нихъ отъ вѣчности за ихъ грѣхи, тогда какъ единственный грѣхъ ихъ заключается въ неспособности выноситъ неестественное возбужденіе. Когда этотъ припадокъ оканчивается, они вновь воображаетъ себя избранниками Божіими. А тѣмъ, кто ихъ допрашиваютъ относительно ихъ недавняго отчаянія, они отвѣчаютъ, что сатанѣ была предоставлена временная власть надъ ними, что Господь отвратилъ отъ нихъ лицо Свое и т. д. Такіе люди подобны Магомету: они представляютъ смѣсь умственной болѣзненности, гордости и самообмана; послѣднее обстоятельство не имѣло бы большого значенія, если бы эти люди не старались перенести свой обманъ на другихъ.
"Не можетъ болѣе ужаснаго состоянія ума, чѣмъ тогда, когда убѣжденіе заставляетъ насъ слушать, и мы желали бы, чтобы каждое слово оказалось лживымъ, и въ то же время знаемъ, что каждое слово правдиво. Таково было мое умственное состояніе, но я пытался облегчить его, говоря: «Я никогда не надѣялся быть праведникомъ, но развѣ участь всѣхъ такъ плачевна?» Монахъ, казалось, радовавшійся возможности излить сосредоточенное озлобленіе шестидесяти лѣтъ страданія и лицемѣрія, собралъ всю силу своего ослабѣвшаго голоса, чтобы отвѣтить мнѣ. Повидимому, онъ давалъ понять, что не въ силахъ причинить другому столько горя, сколько испыталъ его самъ.
— Тѣ, кто обладаютъ сильной чувствительностью безъ религіознаго характера, несчастнѣе всѣхъ другихъ, но ихъ страданія оканчиваются скорѣе. Ихъ подавляетъ безсмысленное стѣсненіе, ихъ угнетаетъ монотонная набожность, ихъ выводитъ изъ себя тупое насиліе и напыщенное превосходство. Они борятся, они сопротивляются. Къ нимъ примѣняются взысканія и наказанія. Ихъ собственное раздраженіе оправдываетъ возрастающую жестокость обращенія; впрочемъ, во всякомъ случаѣ, съ ними обращались бы такъ и безъ всякаго оправданія, потому что ничто не тѣшитъ въ такой мѣрѣ гордость власти, какъ побѣдоносная борьба съ гордостью ума. Остальное вамъ легко будетъ понятно, потому что вы это видѣли сами. Вы замѣтили несчастнаго юношу, заступившагося за фра Паоло? Онъ былъ доведенъ до безумія; мученія сперва вызвали въ немъ бѣшенство, затѣмъ полное оцѣпенѣніе, и онъ умеръ! Я былъ тайнымъ, никѣмъ не подозрѣваемымъ внушителемъ всей этой процедуры.
— "Чудовище! воскликнулъ я.
"Правда теперь сравняла насъ и даже исключала ту почтительность рѣчи, какую человѣчность предписываетъ при обращеніи къ умирающему.
— "Почему? спросилъ онъ, съ тѣмъ спокойствіемъ, какое нѣкогда привлекало, а теперь возмущало меня, по какое, и тогда, и теперь, вполнѣ отражалось въ его лицѣ. — Это сократило его страданія; развѣ вы можете обвинять меня за это?
"Въ мягкомъ тонѣ этого человѣка было что-то холодное, ироническое и насмѣшливое, придававшее извѣстную силу даже самымъ простымъ его замѣчаніямъ. Казалось, будто онъ хранилъ про себя правду втеченіе всей жизни, чтобы высказать ее въ предсмертныя минуты.
— "Такова судьба тѣхъ, кто обладаютъ сильной чувствительностью; тѣ, у кого ея меньше, томятся, незамѣтно увядая. Они тратятъ свое время на уходъ за нѣсколькими цвѣтками или птичками. Они точны въ исполненіи религіозныхъ обязанностей; на ихъ долю не достается ни похвалъ, ни порицанія: дремота и скука сливаютъ ихъ въ одну массу. Они желаютъ смерти, такъ какъ подготовленіе къ ней можетъ вызвать въ монастырѣ непродолжительное возбужденіе; но они разочаровываются, такъ какъ сами не способны къ возбужденію и умираютъ такъ же, какъ жили, не оживляясь, не пробуждаясь. Свѣчи зажжены, но они ихъ не видятъ; ихъ помазываютъ мѵромъ, но они этого не чувствуютъ; надъ ними читаютъ молитвы, но они въ нихъ не участвуютъ; всѣ эти обряды происходятъ безъ главнаго дѣйствующаго лица. Другіе погружаются въ постоянныя мечтанія. Они ходятъ одни въ монастырѣ, въ саду, питаясь ядомъ очаровательныхъ, разслабляющихъ иллюзій. Они мечтаютъ, что землетрясеніе превратитъ стѣны въ мелкія части, что посреди сада произойдетъ вулканическое изверженіе. Они представляютъ себѣ ниспроверженіе правительства, нападеніе бандитовъ, все, однимъ словомъ, даже самое невѣроятное. Они успокоиваются на мысли о возможности пожара (если пожаръ вспыхнетъ въ монастырѣ, двери отворятся настежь, и имъ скажутъ: «спасайся, кто можетъ»). Эта мысль питаетъ въ нихъ самыя смѣлыя надежды: они могутъ вырваться отсюда, броситься на улицы, за городъ, куда бы то ни было, чтобы убѣжать и не возвращаться. Когда эти надежды не сбываются, они становятся нервными, болѣзненными, безпокойными. Если они имѣютъ значеніе въ монастырѣ, они пользуются снисхожденіемъ въ исполненіи обязанностей и остаются въ своихъ кельяхъ безъ дѣла, въ отупѣніи, въ идіотическомъ состояніи; въ противномъ случаѣ, они принуждены точно выполнять свои обязанности, и тогда отупѣніе еще скорѣе поражаетъ ихъ, какъ больныхъ лошадей, которыя, работая на мельницѣ, слѣпнутъ скорѣе, чѣмъ другія, проводящія жизнь въ обыкновенной работѣ. Нѣкоторые изъ нихъ ищутъ убѣжища въ религіи, какъ они говорятъ. Они обращаются за помощью къ настоятелю, но что же можетъ сдѣлать настоятель, если онъ даже и гуманный человѣкъ, и чувствуетъ — какое отчаяніе снѣдаетъ несчастныхъ, умоляющихъ освободить ихъ отъ него? Затѣмъ они лежатъ, распростершись передъ образами святыхъ, прося ихъ заступничества, плачутъ, не чувствуя послѣдняго, и устремляются къ кому-нибудь другому, полагая, что заслуги его выше передъ Богомъ. Они ходятъ по корридорамъ ночью, будятъ спящихъ, стуча у ихъ дверей, и кричатъ: «братъ Іеронимъ, помолись за меня, — братъ Августинъ, помолись за меня!» Затѣмъ къ колоннамъ алтаря прикрѣпляется листъ бумаги съ надписью: «Дорогіе братья, помолитесь о заблудшей душѣ монаха». На слѣдующій день появляется другая надпись: «Просятъ молитвъ общины о монахѣ, находящемся въ отчаяніи». Человѣческое заступничество, такъ же мало, какъ и небесное, помогаетъ имъ освободиться отъ страданій, которыя зависятъ отъ ихъ профессіи и не могутъ быть ни уничтожены, ни ослаблены никакою силой. Они ползкомъ добираются до своихъ келій; черезъ нѣсколько дней звонитъ колоколъ, и братья восклицаютъ: «Онъ почилъ съ миромъ», спѣша разставить свои сѣти для другой жертвы.
— "И такова монастырская жизнь?
— "Да, она такова. Ее могутъ пережить только люди, способные ежедневно возобновлять въ себѣ, съ помощью воображенія, надежду на бѣгство, не оставляя ее даже на смертномъ одрѣ, — и еще тѣ, кто, подобно мнѣ, уменьшаютъ свое несчастное положеніе, раздѣляя его съ другими и, подобно пауку, чувствуютъ облегченіе отъ яда, вздувающаго ихъ тѣло и грозящаго разорвать его, вливая каплю его въ каждое насѣкомое борящееся, страдающее и погибающее въ ихъ сѣтяхъ — вотъ такъ, какъ вы.
"При этихъ послѣднихъ словахъ, лучъ какого-то лукавства блеснулъ въ чертахъ несчастнаго умирающаго, заставивъ меня поблѣднѣть. На минуту я отступилъ отъ его постели. Подойдя къ ней опять, я взглянулъ на него: глаза его были закрыты, и руки вытянуты. Я прикоснулся къ нему, приподнялъ его: онъ былъ мертвъ. Это были его послѣднія слова. Въ выраженіи лица отражалась его душа: оно было спокойно и блѣдно, но холодное выраженіе насмѣшки еще оставалось въ изгибахъ его губъ.
"Я бросился бѣгомъ изъ больницы. Въ это время мнѣ, какъ и прочимъ, посѣщавшимъ больныхъ, дозволялось находиться въ саду, помимо часовъ, назначенныхъ для прогулокъ, быть можетъ для того, чтобы уменьшить возможность заразы. Я былъ какъ нельзя болѣе радъ воспользоваться этимъ разрѣшеніемъ. Садъ, съ его спокойной красотою, освѣщенный луной, съ непорочнымъ небомъ, съ звѣздами, возвѣщающими хвалу Всевышнему, былъ въ одно и то же время и упрекомъ, и утѣшеніемъ для меня. Я пытался пробудить въ себѣ мысль или чувство, но не могъ сдѣлать ни того, ни другого; быть можетъ, впрочемъ, это молчаніе души, это отсутствіе всѣхъ шумныхъ голосовъ страстей всего болѣе даетъ намъ готовность слышать голосъ Бога. Въ моемъ воображеніи величественный и обширный сводъ небесъ внезапно представился церковью; образы святыхъ смутно рисовались моему взору, когда я глядѣлъ на звѣзды, и даже алтарь, надъ которымъ было изображено Распятіе Спасителя міра, блѣдно рисовался очамъ моей души, когда я смотрѣлъ на мѣсяцъ, «шествующій въ своемъ блескѣ». Я упалъ на колѣни; никогда я еще не чувствовалъ себя столь расположеннымъ къ молитвѣ. Въ эту минуту я почувствовалъ прикосновеніе къ своему платью. Сперва я вздрогнулъ отъ мысли, что меня застали въ такомъ положеніи, и затѣмъ быстро всталъ на ноги. Около меня стояла темная фигура, которая произнесла неясно и несмѣлымъ голосомъ: «Прочтите это», при чемъ я почувствовалъ въ своей рукѣ письмо. «Я носилъ его зашитымъ въ мое платье четыре дня. Я слѣдилъ за вами день и ночь и не находилъ случая передать его вамъ, такъ какъ вы были или въ своей кельѣ, или въ хорѣ, или въ больницѣ. Разорвите его на куски, бросьте клочки въ фонтанъ или проглотите ихъ, какъ только прочтете. Прощайте. Я всѣмъ рисковалъ для васъ», прибавилъ онъ исчезая.
"Когда онъ уходилъ, я узналъ его фигуру: это былъ привратникъ монастыря. Я хорошо понималъ рискъ, которому онъ подвергался, вручивъ мнѣ эту записку, потому что, по уставу монастыря, всѣ письма, отправляемыя и получаемыя воспитанниками, послушниками и монахами, сперва прочитывались настоятелемъ, и я не зналъ ни одного случая нарушенія этого правила. Луна давала мнѣ достаточно свѣта. Я началъ читать, между тѣмъ какъ смутная надежда, безъ всякаго предмета или основанія, дрожала въ глубинѣ моего сердца. Письмо содержало слѣдующія слова:
"Мои дорогой братъ! (Боже, какъ я вздрогнулъ). Я вижу, какъ ты возмущаешься, читая первыя строки, которыя я обращаю къ тебѣ, но умоляю тебя, ради насъ обоихъ, прочесть ихъ спокойно и внимательно. Мы оба были жертвами обмана со стороны нашихъ родителей и духовныхъ лицъ; первымъ мы должны простить, потому что наши родители сами оказались жертвами. Духовникъ держитъ ихъ совѣсть въ своихъ рукахъ; ихъ судьба и наша — у его ногъ. О, братъ мой, какую повѣсть долженъ я разсказать тебѣ! Я былъ воспитанъ, по распоряженію духовника, вліяніе котораго на слугъ такъ же неограничено, какъ и на ихъ несчастнаго господина, въ полной враждебности противъ тебя, какъ будто ты лишилъ меня правъ, принадлежавшихъ мнѣ по рожденію, и унизилъ нашу семью своимъ незаконнымъ вторженіемъ въ нее. Пусть это хотя отчасти смягчитъ въ твоихъ глазахъ мое неестественное отчужденіе, когда мы встрѣтились въ первый разъ! Меня учили съ самой колыбели ненавидѣть и бояться тебя — ненавидѣть, какъ врага, и бояться, какъ обманщика. Таковъ былъ планъ духовника. Онъ находилъ подчиненіе, въ какомъ держалъ моихъ отца и мать, слишкомъ незначительнымъ для удовлетворенія своихъ притязаній на власть въ нашемъ домѣ, или для осуществленія своихъ надеждъ на профессіональное отличіе. Основою всей власти нашего духовенства служитъ страхъ: оно или открываетъ, или изобрѣтаетъ преступленія. Не совсѣмъ опредѣленные слухи въ нашей семьѣ, постоянное уныніе матери или случайная тревога отца дали ему нить, съ помощью которой, съ неослабѣваіощей ловкостью, онъ проложилъ себѣ дорогу чрезъ всѣ извороты сомнѣнія, таинственности и безнадежности, пока, въ минуту раскаянія, моя мать, устрашенная его постоянными угрозами за сокрытіе отъ него какой-либо тайны ея сердца или жизни, открыла ему всю правду.
"Тогда мы оба были дѣтьми. Онъ немедленно составилъ планъ, который потомъ осуществилъ въ ущербъ всѣхъ, кромѣ самого себя. Я убѣжденъ, что въ первыя минуты своихъ замысловъ онъ относился къ тебѣ безъ всякаго коварства. Единственной цѣлью его было увеличеніе своихъ выгодъ, которыя духовныя лица всегда отождествляютъ съ выгодами церкви. Навязывать свою волю, тиранически управлять цѣлой семьей и притомъ высокопоставленной, зная слабую сторону одного изъ ея членовъ, было все, къ чему онъ стремился. Всѣ они, устраненные своими обѣтами отъ интересовъ, какіе естественныя привязанности даютъ намъ въ жизни, должны замѣнять ихъ искусственными интересами гордости и властолюбія; эти интересы духовникъ видѣлъ въ своемъ замыслѣ. Съ того времени все велось по его внушенію. Онъ былъ причиною того, что насъ разлучили въ дѣтствѣ, изъ боязни, чтобы природа не нарушила его плановъ; онъ воспиталъ меня въ чувствахъ безпощадной ненависти противъ тебя. Когда моя мать колебалась, онъ напоминалъ объ ея обѣтѣ, который она слишкомъ поспѣшно ввѣрила ему. Когда отецъ мой ропталъ, ему гремѣли въ уши слова о позорной слабости моей матери, о горечи семейныхъ несогласій, объ ужасахъ обмана, клятвопреступленія, святотатства и возмездія церкви. Ты поймешь, что нѣтъ ничего, передъ чѣмъ остановился бы этотъ человѣкъ, если онъ открылъ мнѣ, еще почти въ дѣтскомъ возрастѣ, о слабости моей матери, чтобы обезпечить съ раннихъ поръ мое ревностное участіе въ его намѣреніяхъ. Да накажетъ Небо безжалостнаго человѣка, который такимъ образомъ осквернялъ слухъ и изсушалъ сердце ребенка, разсказывая ему о позорѣ матери, чтобы пріобрѣсти въ немъ сторонника выгодъ церкви! И это еще было не все. Съ первой минуты, когда я могъ выслушивать и понимать его, онъ отравлялъ мое сердце всѣми путями, какими только могъ пользоваться. Онъ преувеличивалъ пристрастіе моей матери къ тебѣ, увѣряя, что она часто тщетно борется со своею совѣстью. Онъ представлялъ моего отца слабымъ и разсѣяннымъ, но любящимъ человѣкомъ, привязаннымъ, съ естественною гордостью юнаго отца, неразрывными узами къ своему старшему отпрыску. Онъ говорилъ: «Сынъ мой, приготовьтесь къ борьбѣ со множествомъ предразсудковъ, — интересы церкви и общества требуетъ того. Берите высокій тонъ съ вашими родителями, — вы обладаете тайной, снѣдающей ихъ совѣсть, и должны воспользоваться ею». Ты можешь судить о дѣйствіи этихъ словъ на характеръ пылкій отъ природы, — словъ, которыя я слышалъ отъ того, кого меня научили считать орудіемъ Божіимъ.
"Во все это время, какъ я узналъ потомъ, онъ боролся въ душѣ — не слѣдуетъ ли ему лучше взять твою сторону, вмѣсто моей, или, по крайней мѣрѣ, колебаться между обоими, чтобы увеличить вліяніе свое на нашихъ родителей добавочною чертою подозрительности. Отъ чего бы ни зависѣло его рѣшеніе, легко можно сообразить дѣйствіе его внушеній на меня. Я сдѣлался безпокоенъ, завистливъ и мстителенъ, дерзокъ съ родителями и подозрителенъ ко всѣмъ окружавшимъ меня. Мнѣ еще не было двенадцати лѣтъ, когда я высказалъ отцу упрекъ за пристрастіе къ тебѣ, оскорбилъ мать указаніемъ на ея преступленіе, деспотически обращался со слугами и сталъ ужасомъ и мученіемъ цѣлаго дома. Жестокій человѣкъ, преждевременно обратившій меня въ демона, насиловавшій природу и заставлявшій меня попирать всѣ связи, которыя долженъ былъ бы научить меня считать дорогими и священными, успокоивалъ себя мыслью, что онъ исполнялъ требованія своего долга и увеличивалъ силу церкви.
"Scire volunt secreta domus et inde timerb.
"Наканунѣ нашего перваго свиданія (которое не было предположено раньше), духовникъ явился къ моему отцу; онъ сказалъ: «Сеньоръ, я полагаю, будетъ лучше, если братья встрѣтятся. Быть можетъ, Богъ тронетъ ихъ сердца и, дѣйствіемъ Своей милости, поможетъ вамъ отмѣнить рѣшеніе, угрожающее одному изъ нихъ заключеніемъ, а, обоимъ — жестокой и окончательной разлукой». Отецъ согласился со слезами радости. Эти слезы не смягчили сердце духовника; онъ поспѣшилъ въ мою комнату и сказалъ: «Дитя мое, призовите на помощь всю вашу рѣшимость; ваши коварные, жестокіе, пристрастные родители „приготовляютъ сцену“ для васъ: они рѣшились познакомить васъ съ вашимъ незаконнымъ братомъ». «Я оттолкну его въ ихъ присутствіи, если они осмѣлятся сдѣлать это», произнесъ я съ высокомѣріемъ преждевременнаго деспота. «Нѣтъ, мое дитя, такъ нельзя. Вы должны сдѣлать видъ, что уступаете ихъ желанію, но не должны быть ихъ жертвой; обѣщайте мнѣ это, дорогое дитя, обѣщайте мнѣ быть рѣшительнымъ и скрытнымъ». «Обѣщаю вамъ рѣшительность; скрытность вы можете оставить себѣ», отвѣтилъ я. «Пусть будетъ такъ, если этого потребуютъ ваши интересы». Онъ поспѣшилъ обратно къ моему отцу. «Сеньоръ, я употребилъ съ вашимъ сыномъ все краснорѣчіе, какое мнѣ дали Небо и природа. Онъ смягчился, онъ уже уступаетъ… онъ горитъ желаніемъ броситься въ объятія брата и услышать ваше благословеніе надъ соединенными сердцами вашихъ обоихъ дѣтей. Вѣдь они оба — ваши дѣти; вы должны оставить всѣ предразсудки и…» «У меня нѣтъ предразсудковъ!» воскликнулъ мой бѣдный отецъ; «дайте мнѣ только увидѣть моихъ дѣтей въ объятіяхъ другъ друга, и, если Небо призоветъ меня въ эту минуту, я умру съ радостью». — Духовникъ побранилъ его за эти выраженія, вырвавшіяся изъ сердца, и, нисколько не тронувшись ими, поспѣшилъ опять ко мнѣ, продолжая свое дѣло. «Дитя мое, я предостерегалъ васъ отъ злого умысла, составленнаго противъ васъ вашей семьей. Завтра вы убѣдитесь, въ томъ; вашъ братъ будетъ завтра привезенъ сюда, и отъ васъ потребуютъ, чтобы вы обняли его, разсчитывая на ваше согласіе; но въ ту минуту, какъ вы это сдѣлаете, отецъ вашъ истолкуетъ это, какъ знакъ того, что вы съ своей стороны отказываетесь отъ всѣхъ вашихъ естественныхъ правъ. Уступите вашимъ лицемѣрнымъ родителямъ, обнимите брата, но выкажите ваше нерасположеніе къ этому дѣйствію, и это удовлетворитъ вашу совѣсть, обманувъ въ то же время тѣхъ, которые хотятъ обмануть васъ. Берегитесь слова, мое милое дитя, которое могло бы послужить противъ васъ; обнимите его, какъ обняли бы змѣю: онъ не менѣе коваренъ, и ядъ его такъ же смертеленъ. Помните, что отъ вашей рѣшимости зависитъ исходъ этого свиданія. Примите на себя дружелюбный видъ, но не забывайте, что держите въ объятіяхъ вашего смертельнаго врага». Я вздрогнулъ отъ этихъ противуестественныхъ словъ и проговорилъ: «Мой братъ!» «Это не имѣетъ значенія, сказалъ духовникъ, — онъ врагъ Бога, беззаконный обманщикъ. Итакъ, мое дитя, готовы ли вы?» Я отвѣтилъ ему: «Я готовъ». Однако, я весьма безпокойно провелъ эту ночь. Я потребовалъ, чтобы позвали духовника. Я горделиво спросилъ: «Но что же думаютъ сдѣлать съ этимъ жалкимъ негодяемъ?» (подразумѣвая тебя). «Пусть онъ приметъ монашество», сказалъ духовникъ. Эти слова возбудили во мнѣ интересъ къ тебѣ, какого я никогда не испытывалъ. Я произнесъ рѣшительно, потому что онъ самъ научилъ меня рѣшительному тону: «Онъ никогда не будетъ монахомъ». Духовникъ былъ пораженъ и въ то же время испуганъ тою силою, какую вызвалъ во мнѣ самъ. «Пусть онъ поступитъ въ армію, сказалъ я; пусть его запишутъ простымъ солдатомъ; я могу дать ему средства для службы. Пусть онъ изберетъ себѣ самую скромную профессію: мнѣ не будетъ стыдно признать его братомъ, но онъ не долженъ быть монахомъ». «Но, дорогое дитя мое, на чемъ основывается ваше странное сопротивленіе? Это — единственное средство возстановить миръ въ семьѣ и доставить его несчастному существу, въ которомъ вы принимаете такое участіе». «Отецъ мой, прекратите этотъ разговоръ. Обѣщайте мнѣ, какъ условіе за исполненіе завтра вашихъ желаній съ моей стороны, что брата моего никогда не принудятъ быть монахомъ». «Принудятъ, дорогое дитя! возможно-ли это? въ священномъ призваніи не можетъ быть принужденія». «Я не увѣренъ въ этомъ; но прошу у васъ обѣщанія, о которомъ только, что говорилъ». Духовникъ колебался, и, наконецъ, сказалъ: «Я обѣщаю». И онъ поспѣшилъ сообщить моему отцу, что нѣтъ болѣе препятствій для нашего свиданія, и что я чрезвычайно доволенъ сообщеннымъ мнѣ извѣстіемъ, будто братъ мой пламенно желаетъ принять монашество. Такимъ образомъ была устроена еаша первая встрѣча. Когда, по приказанію отца, наши руки сомкнулись, клянусь тебѣ, братъ мой, я почувствовалъ взрывъ привязанности къ тебѣ. Но природный инстинктъ былъ вскорѣ подавленъ силою привычки, и я отступилъ, собравъ всѣ силы физическія и душевныя, чтобы придать своему лицу ужасное выраженіе, которое я рѣшился показать нашимь родителямъ, между тѣмъ какъ духовникъ стоялъ сзади нихъ, улыбаясь и ободряя меня жестами. Я думалъ, что заслужилъ полное одобреніе исполненіемъ моей роли; по крайней мѣрѣ, я самъ былъ доволенъ собою и удалился со сцены такою гордою поступью, какъ будто попиралъ міръ, лежавшій ницъ передо мной, — а я попиралъ только природу и мое собственное сердце. Черезъ нѣсколько дней послѣ того я былъ отправленъ въ монастырь. Духовникъ былъ встревоженъ властнымъ тономъ, какому онъ самъ научилъ меня, и доказывалъ необходимость обратить больше вниманія на мое воспитаніе. Мои родители соглашались со всѣми его требованіями. Къ удивленію, и я согласился, но, когда экипажъ отвозилъ меня въ монастырь, я повторялъ духовнику: «Помните, мой братъ не долженъ быть монахомъ».
"(Послѣ этихъ строкъ, многихъ, слѣдовавшихъ за ними, нельзя было разобрать, вѣроятно, вслѣдствіе волненія, въ какомъ онѣ были написаны; стремительность и пылкость характера моего брата сообщались его почерку. Послѣ нѣсколькихъ неразборчивыхъ строкъ, я могъ прочитать слѣдующія слова).
«Довольно странно, что ты, бывшій предметомъ моей закоренѣлой ненависти до водворенія моего въ монастырѣ, съ этой минуты сдѣлался предметомъ моего участія. Сперва я сталъ на твою сторону изъ гордости; теперь я стоялъ за тебя на основаніи собственнаго опыта. Состраданіе, инстинктъ, какъ хочешь назови это, начало принимать у меня характеръ долга. Когда я видѣлъ пренебреженіе, съ какимъ относились къ низшимъ классамъ, я говорилъ себѣ: „Нѣтъ, онъ никогда не будетъ этого испытывать, — онъ мой братъ“. Когда я дѣлалъ успѣхи въ моихъ занятіяхъ и получалъ одобреніе, я говорилъ себѣ: „Это — одобреніе, какого онъ никогда не будетъ раздѣлять.“ Когда я бывалъ наказанъ, что случалось гораздо чаще, я говорилъ себѣ: „Онъ никогда не будетъ испытывать этого униженія.“ Мое воображеніе расширялось. Я представлялъ себя твоимъ будущимъ покровителемъ; я сознавалъ долгъ искупить несправедливость Природы, помогая тебѣ и возвеличивая тебя, заставляя тебя признать, что ты обязанъ мнѣ болѣе, чѣмъ твоимъ родителямъ, и, отдавая тебѣ мое обезоруженное и открытое сердце, желалъ въ благодарность только твоей привязанности. Я слышалъ, какъ ты называешь меня братомъ; я чувствовалъ, что ты считаешь меня твоимъ благодѣтелемъ. Мой характеръ — гордый, великодушный и пылкій, еще не совсѣмъ освободился отъ вліянія духовника, но всякое проявленіе его, какимъ то невыразимымъ движеніемъ, направляло его къ тебѣ. Быть можетъ, эта тайна заключается въ элементахъ моей природы, которая всегда боролась противъ всего навязаннаго ей и предпочитала сама узнавать все, что хотѣла знать, и воспламеняться сама предметомъ своей привязанности. Несомнѣнно, что я желалъ твоей дружбы въ ту минуту, когда меня учили ненавидѣть тебя. Твой кроткій взглядъ и дружелюбное выраженіе лица постоянно преслѣдовали меня въ монастырѣ. На выраженія дружбы, какія часто повторяли мнѣ воспитанники, я отвѣчалъ: „Мнѣ нуженъ братъ!“ Поведеніе мое было эксцентричнымъ и порывистымъ; это неудивительно, такъ какъ совѣсть моя начинала противодѣйствовать моимъ привычкамъ. Иногда я исполнялъ все, что отъ меня требовали, съ ревностью, заставлявшей ихъ бояться за мое здоровье; въ другихъ случаяхъ, никакое наказаніе, даже самое строгое, не могло подчинить меня обычной дисциплинѣ монастыря. Братьямъ надоѣдали мое упрямство, порывистость и отступленіе отъ правилъ. Они писали духовнику, чтобы меня взяли, но, прежде чѣмъ это могло совершиться, я заболѣлъ лихорадкой. Они выказывали мнѣ неослабное вниманіе, но на моей душѣ было нѣчто, чего ихъ заботы не могли устранить. Когда они, съ самою строгою точностью, приносили мнѣ лекарство, я говорилъ». «Пусть братъ мой дастъ его мнѣ; я выпью изъ его рукъ, даже если это ядъ; я много сдѣлалъ ему вреда.» Когда колоколъ звонилъ къ утренѣ или вечернѣ, я говорилъ: «Неужели они сдѣлаютъ изъ моего брата монаха? Духовникъ обѣщалъ, что этого не будетъ, но вы всѣ обманщики.» Кончилось тѣмъ, что они обернули языкъ колокола чѣмъ то мягкимъ. Я слышалъ его заглушенный звукъ и восклицалъ: «Это похоронный звонъ по моемъ братѣ, и я, я — его убійца!» Братья приходили въ ужасъ отъ этихъ часто повторявшихся восклицаній, въ которыхъ они не могли обвинять себя. Я былъ перевезенъ въ состояніи бреда во дворецъ моего отца въ Мадридѣ. Фигура, подобная твоей, сидѣла рядомъ со мною въ экипажѣ, выпрыгивала оттуда, когда мы останавливались, сопровождала меня повсюду, помогала мнѣ, когда я былъ опять посаженъ въ экипажъ. Впечатлѣніе было такъ живо, что я обыкновенно говорилъ прислуживавшимъ мнѣ: «Оставьте, мнѣ помогаетъ мой братъ». Когда утромъ они спрашивали меня, хорошо ли я отдохлулъ? — я отвѣчалъ: «Очень хорошо, Алонзо всю ночь сидѣлъ у моей постели». Я просилъ этого призрачнаго товарища и дальше оказывать мнѣ свое вниманіе; когда подушки были уложены такъ, какъ я хотѣлъ, я говорилъ: «Какъ мой братъ добръ, какъ онъ полезенъ мнѣ, — но почему онъ не хочетъ говорить?» На одной станціи я рѣшительно отказался отъ пищи, потому что призракъ видимо отклонялъ ее отъ меня. Я говорилъ: «Не принуждайте меня; вы видите, мои братъ не хочетъ принять ее. О, я прошу его прощенія: это — день воздержанія; вотъ почему онъ не хочетъ; вы видите, какъ онъ вѣренъ своимъ привычкамъ, — для меня этого довольно.» Весьма странно, что пища въ этой гостиницѣ, повидимому, была отравлена, такъ какъ двое изъ моихъ слугъ, которые ѣли ее, умерли, не доѣхавъ до Мадрида. Я упоминаю объ этихъ обстоятельствахъ для того только, чтобы показать, какъ сильно ты овладѣлъ моимъ воображеніемъ и моей привязанностью. Когда ко мнѣ вернулось сознаніе, первымъ моимъ вопросомъ былъ вопросъ о тебѣ. Это было предусмотрѣно; отецъ и мать, избѣгая объясненія, и опасаясь послѣдствій его, послѣ того, какъ они узнали о пылкости моего характера, поручили все дѣло духовнику. Онъ взялъ его на себя, а какъ онъ его выполнилъ, ты это сейчасъ увидишь. При нашемъ первомъ свиданіи, онъ подошелъ ко мнѣ съ поздравленіями по поводу улучшенія моего здоровья, выразилъ сожалѣніе о тѣхъ стѣсненіяхъ, какимъ я подвергался въ монастырѣ, и увѣрялъ, что въ домѣ родителей мнѣ будетъ райская жизнь. Послѣ того, какъ онъ говорилъ объ этомъ нѣкоторое время, я спросилъ его: «Что вы сдѣлали съ моимъ братомъ?» "Онъ на лонѣ Божіемъ, " отвѣтилъ духовникъ, крестясь. Я въ одинъ мигъ понялъ его и бросился къ двери прежде, чѣмъ онъ успѣлъ кончить. «Куда вы идете, сынъ мой?» спросилъ онъ. «Къ моимъ родителямъ.» «Къ вашимъ родителямъ? — вамъ невозможно видѣть ихъ теперь.» «Однако, я непремѣнно ихъ увижу. Прекратите ваши внушенія, не унижайтесь больше этимъ притворнымъ смиреніемъ», сказалъ я, видя его опять въ просительной позѣ; «я увижу моихъ родителей; устройте такъ, чтобы они приняли меня сейчасъ же, или бойтесь за ваше дальнѣйшее вліяніе въ нашей семьѣ». Онъ задрожалъ при этихъ словахъ. На самомъ дѣлѣ, онъ боялся не моего вліянія, а моей страстности. Его наставленія теперь тяжело падали на его собственную голову. Онъ развилъ во мнѣ вспыльчивость и порывистость, потому что это соотвѣтствовало его цѣлямъ, но не разсчиталъ или не подготовилъ себя къ тому, что необычное направленіе, какое онъ далъ этимъ чувствамъ, можетъ обратиться противъ него самого. Онъ думалъ, возбуждая мою страстность, что можетъ управлять ею по своему. Горе тѣмъ, которые, обучая слона устремлять его хоботъ противъ ихъ враговъ, забываютъ, что, внезапнымъ поворотомъ этого хобота, онъ можетъ сбросить вожака съ своей спины, и растоптать его ногами въ лужѣ. Таково было положеніе духовника и мое. Я настаивалъ на томъ, чтобы тотчасъ же идти къ моему отцу. Онъ сопротивлялся, онъ упрашивалъ; въ видѣ послѣдняго, безнадежнаго довода, онъ напомнилъ о своемъ постоянномъ снисхожденіи и свободѣ, какую онъ предоставлялъ моему страстному характеру. Мой отвѣтъ былъ кратокъ; пусть бы онъ запечатлѣлся въ душѣ подобныхъ воспитателей и подобныхъ духовныхъ лицъ! «Это-то и сдѣлало меня такимъ, каковъ я есть. Ведите меня въ комнату моего отца, или я заставлю васъ толчками дойти до ея двери». Онъ понялъ, что я способенъ выполнить эту угрозу (ты знаешь мое атлетическое сложеніе и мой ростъ, значительно превышающій его) и задрожалъ; признаюсь тебѣ, это выраженіе физической и душевной слабости довершило мое презрѣніе къ нему. Онъ пошелъ, крадучись впереди меня, къ комнатѣ, гдѣ сидѣли отецъ и мать, на балконѣ, выходившемъ въ садъ. Они предпологали, что все улажено, и удивились, когда я вбѣжалъ въ сопровожденіи духовника, съ видомъ, не оставлявшимъ надежды на благопріятный исходъ нашего разговора. Духовникъ, незамѣтно для меня, подалъ имъ знакъ, которымъ они не успѣли воспользоваться; когда я остановился передъ ними, мертвенно блѣдный отъ лихорадки, до нельзя возбужденный, дрожа отъ невозможности высказаться разомъ, они вздрогнули. Нѣсколько взглядовъ упрека были обращены ими на духовника, на которые онъ отвѣтилъ, но обыкновенію, знаками. Я не понималъ ихъ, но заставилъ понять себя въ одинъ мигъ. Я сказалъ моему отцу: «Сеньоръ, правда ли, что вы сдѣлали моего брата монахомъ?» Отецъ колебался; подъ конецъ онъ сказалъ: «Я полагалъ, что духовнику поручено переговорить съ тобой объ этомъ предметѣ». — «Отецъ, можетъ ли духовникъ вмѣшиваться въ отношенія между отцемъ и сыномъ? Этотъ человѣкъ не можетъ быть отцомъ, у него не можетъ быть дѣтей; какъ же онъ можетъ быть судьею въ такомъ дѣлѣ?» — «Ты забываешься, ты забываешь о почтеніи, какое долженъ имѣть къ служителю церкви». — «Отецъ мой, я только что всталъ съ смертнаго одра; моя мать и вы трепетали за мою жизнь, — эта жизнь и теперь зависитъ отъ одного вашего слова. Я обѣщалъ подчиняться этому жалкому человѣку на условіи, которое онъ нарушилъ, которое…» — «Успокойтесь, сеньоръ, сказалъ мнѣ отецъ властнымъ тономъ, не подходившимъ къ его дрожащимъ губамъ, или оставьте эту комнату». — "Сеньоръ, вмѣшался духовникъ смягченнымъ тономъ, позвольте мнѣ не быть причиною раздора въ семьѣ, счастье и честь которой всегда были для меня всего ближе, послѣ интересовъ церкви. Предоставьте ему говорить; воспоминаніе о Распятомъ Сынѣ Божіемъ дастъ мнѣ силу выдержать его оскорбленія, " произнесъ онъ, крестясь. — «Несчастный! крикнулъ я, хватая его за рясу; лицемѣръ, обманщикъ!» Не знаю, на что я еще былъ бы способенъ, если бы отецъ не вмѣшался между нами. Мать моя вскрикнула отъ ужаса, и произошла сцена смятенія, въ которой я помню только притворныя восклицанія духовника, повидимому, старавшагося примирить меня съ отцомъ, прося у Бога помощи намъ обоимъ. Онъ безпрестанно повторялъ: «Сеньоръ, не мѣшайте ему; каждую клевету, какую я терплю, я приношу въ жертву Небу; Оно поможетъ мнѣ быть передъ Нимъ заступникомъ за моего клеветника». Крестясь, онъ призывалъ самыя священныя имена и восклицалъ: «Пусть оскорбленія, клеветы и даже удары будутъ присоединены къ тѣмъ заслугамъ, которыя должны уравновѣсить на небесныхъ вѣсахъ мои грѣхи». Онъ позволялъ себѣ примѣшивать къ своимъ восклицаніямъ обращеніе къ святымъ, къ Пресвятой Дѣвѣ и даже къ Іисусу Христу, во имя Его страданій и смерти, съ видомъ лицемѣрнаго смиренія. Тѣмъ временемъ комната наполнилась слугами. Мою мать увели оттуда, между тѣмъ какъ она продолжала испускать крики ужаса. Отецъ мой, изъ любви къ ней, былъ потрясенъ этимъ зрѣлищемъ, а моимъ вызывающимъ поведеніемъ былъ доведенъ до взрыва ярости: онъ обнажилъ свою шпагу. Я засмѣялся такимъ смѣхомъ, который оледенилъ его кровь, когда онъ приблизился ко мнѣ. Я распростеръ руки и, выставляя грудь, произнесъ: «Разите! это будетъ вѣнцомъ силы монаховъ, — первымъ ея дѣйствіемъ было попраніе природы, а послѣднимъ будетъ сыноубійство. Убейте меня! Доставьте блестящее торжество вліянію церкви и прибавьте новую заслугу къ заслугамъ праведнаго духовника. Вы уже пожертвовали вашимъ Исавомъ, вашимъ перворожденнымъ; пусть вашей дальнѣйшей жертвой будетъ Іаковъ». Отецъ отступилъ отъ меня и, потрясенный искаженнымъ выраженіемъ моего лица, которое, отъ волненія, почти подергивалось судорогами, воскликнулъ: «Демонъ!» Онъ остановился на нѣкоторомъ разстояніи и смотрѣлъ на меня, содрогаясь. «А кто сдѣлалъ меня такимъ? Онъ, развившій мои дурныя страсти для своихъ собственныхъ цѣлей; великодушный порывъ заставляетъ меня повиноваться голосу природы, а онъ готовъ выдать меня за безумца, чтобы осуществить эти цѣли. Отецъ мой, я вижу извращеніе всей силы и всѣхъ законовъ природы хитростью безсовѣстнаго человѣка. Благодаря ему, братъ мой заключенъ на всю жизнь; благодаря ему, наше рожденіе явилось проклятіемъ для моей матери и для васъ. Что было въ нашей семьѣ съ тѣхъ поръ, какъ установилось его роковое вліяніе въ ней, кромѣ раздора и несчастія? Ваша шпага была только что направлена противъ моего сердца; скажите — природа или монахъ вооружили отца противъ сына, единственное преступленіе котораго заключается въ ходатайствѣ за своего брата? Отпустите этого человѣка, присутствіе котораго затемняетъ наши сердца, и дайте возможность поговорить намъ втеченіе нѣсколькихъ минутъ, какъ отцу съ сыномъ; если вы не увидите моей покорности, прогоните меня навсегда. Отецъ мой, ради самого Бога, поймите различіе между этимъ человѣкомъ и мною, когда мы стоимъ теперь передъ вами. Мы оба находимся у порога вашего сердца; будьте между нами судьей. Сухое, смутное представленіе эгоистической власти, только освящаемое именемъ церкви, занимаетъ всю его душу; я же обращаюсь къ вамъ отъ имени природы, и это обращеніе должно быть искреннимъ, потому что оно противорѣчивъ моимъ личнымъ выгодамъ. Онъ желаетъ только изсушить вашу душу, а я хочу тронуть ее. Носитъ ли онъ въ сердцѣ то, что говоритъ? Пролилъ ли онъ хоть одну слезу? Употребилъ ли онъ хоть одно выраженіе, дышащее искренностью? Онъ обращается къ Богу, а я обращаюсь только къ вамъ. Самая горячность моя, которую, вы справедливо осуждаете, служитъ для меня не только оправданіемъ, но и заслугой. Тѣ, кто заботятся о другихъ больше, чѣмъ о себѣ, не нуждаются въ доказательствахъ искренности своего заступничества». «Ты увеличиваешь свою вину, возлагая ее на другого; ты всегда былъ вспыльчивъ, упрямъ и непокоренъ». «Но отчего я такой? спросите его, вникните въ эту позорную сцену, въ которой его двоедушіе заставило меня играть такую роль». «Если ты желаешь выказать покорность, докажи ее, прежде всего, обѣщаніемъ никогда не мучить меня возвращеніемъ къ этому предмету. Судьба твоего брата рѣшена, — обѣщай мнѣ не произносить его имени и…» «Никогда, никогда! воскликнулъ я, никогда не стану я насиловать моей совѣсти подобнымъ обѣщаніемъ; чтобы предлагать мнѣ это, надо имѣть настолько сухое сердце, чтобы даже Небо не могло тронуть его». Впрочемъ, произнося эти слова, я упалъ на колѣни передъ моимъ отцомъ, но онъ отвернулся отъ меня. Въ отчаяніи, я обратился къ духовнику. Я сказалъ ему: «Если вы служитель Неба, докажите истинность вашего призванія: возстановите миръ въ расторженій семьѣ, примирите отца съ обоими дѣтьми его. Вы можете сдѣлать это однимъ словомъ; вы знаете, что это возможно, и не хотите выговорить его. Мой несчастный братъ не былъ столь непреклоненъ къ вашимъ просьбамъ, а развѣ онѣ были внушены чувствомъ столь же достойнымъ оправданія, какъ мое?» Я оскорбилъ духовника такъ, что не могъ надѣяться на прощеніе. Я зналъ это, и на самомъ дѣлѣ, говорилъ скорѣе для того, чтобы высказаться, чѣмъ для для того, чтобы убѣдить его. Я не ожидалъ отъ него отвѣта и не ошибся: онъ не выговорилъ ни одного слова. Я опустился на колѣни посреди комнаты между ними обоими. «Оставленный отцомъ и вами, воскликнулъ я, я теперь обращаюсь къ Небу. Зову его въ свидѣтели моего обѣта никогда не покидать моего гонимаго брата, орудіемъ измѣны которому я долженъ былъ служить. Я знаю, что вы имѣете власть, — я вызываю ее на бой. Я знаю, что всякаго рода обманы, хитрости и коварства, все, что въ этомъ отношеніи можетъ дать земля и адъ, будетъ употреблено противъ меня. Беру Небо въ свидѣтели противъ васъ и прошу только Его помощи, чтобы обезпечить мою побѣду». Мои отецъ потерялъ всякое терпѣніе; онъ выразилъ желаніе, чтобы слуги подняли и увели меня силою. Это упоминаніе о силѣ, столь противорѣчившее моимъ привычкамъ повелѣвать и пользоваться свободой, оказало роковое дѣйствіе на мой умъ, едва оправившійся отъ бреда, подвергшійся столь сильному испытанію въ послѣдней борьбѣ. Ко мнѣ отчасти вернулось безуміе предшествующихъ дней. Я проговорилъ дикимъ голосомъ: «Отецъ мой, вы не знаете насколько кротко, великодушно и исполнено прощенія существо, которое вы преслѣдуете: я обязанъ ему жизнью. Спросите у вашихъ слугъ — не сопровождалъ ли онъ меня шагъ за шагомъ во время моего путешествія? Развѣ не онъ давалъ мнѣ пищу и лекарства, и оправлялъ подушки, на которыхъ я лежалъ?» "Ты бредишь! крикнулъ мой отецъ, услышавъ эту дикую рѣчь, бросая въ тоже время испуганный и испытующій взглядъ на служителей. "Тѣ, дрожа, клялись, каждый въ отдѣльности и всѣ вмѣстѣ, насколько могли, что ни одному человѣческому существу, кромѣ нихъ, не позволялось приближаться ко мнѣ съ того времени, какъ я покинулъ монастырь, до возвращенія въ Мадридъ. Послѣдніе остатки разума оставили меня при этомъ заявленіи, которое было, впрочемъ, совершенно справедливо. Послѣдняго изъ говорившихъ я, съ величайшею яростью, обозвалъ лжецомъ и сталъ наносить удары стоявшимъ по близости ко мнѣ. Отецъ мой, пораженный моимъ неистовствомъ, воскликнулъ:
— "Онъ — безумный!
"Духовникъ, молчавшій до тѣхъ поръ, тотчасъ же подхватилъ эти слова и повторилъ:
— "Онъ — безумный!
"Слуги, отчасти отъ страха, отчасти, соглашаясь съ ними, вторили этому крику. Они схватили меня и потащили изъ комнаты; это насиліе, какъ всегда, вызвавшее во мнѣ соотвѣтственное противодѣйствіе, привело къ тому, чего отецъ мой боялся, а духовникъ желалъ. Я велъ себя, какъ мальчикъ, едва вылѣчившійся отъ лихорадки и еще не освободившійся отъ бреда. Въ своей комнатѣ я разорвалъ занавѣси, и въ комнатѣ не оказалось ни одной фарфоровой вазы, которую я не швырнулъ бы имъ въ голову. Когда они схватили меня, я кусалъ имъ руки; когда, наконецъ, они должны были связать меня, я грызъ веревки и, напрягая всѣ свои усилія, разорвалъ ихъ. Въ дѣйствительности, я вполнѣ осуществилъ всѣ надежды духовника. Я былъ заключенъ въ моей комнатѣ втеченіе нѣсколькихъ дней. Въ это время, я вернулъ къ себѣ единственныя способности, которыя обыкновенно оживаютъ въ уединеніи, а именно — способности непреклоннаго рѣшенія и глубокой скрытности. Мнѣ пришлось вскорѣ воспользоваться тою и другою. На двѣнадцатый день моего заключенія, въ дверяхъ моей комнаты появился слуга и съ низкимъ поклономъ доложилъ, что, если мое здоровье понравилось, отецъ мой желаетъ видѣть меня. Я поклонился ему, съ точностью повторяя его механическія движенія, и послѣдовалъ за нимъ поступью статуи. Я нашелъ моего отца, подкрѣпляемаго духовникомъ, находившимся около него. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и обратился ко мнѣ отрывистымъ тономъ, доказывавшимъ, что онъ заставлялъ себя говорить. Онъ поспѣшно произнесъ нѣсколько словъ объ удовольствіи видѣть меня выздоровѣвшимъ и затѣмъ сказалъ:
— "Думалъ ли ты о предметѣ нашего послѣдняго разговора?
— "Я думалъ о немъ… У меня было на это достаточно времени.
— "И ты съ пользою употребилъ это время?
— "Надѣюсь.
— "Въ такомъ случаѣ, результатъ долженъ быть благопріятенъ надеждамъ твоей семьи и интересамъ церкви.
"Послѣднія слова нѣсколько охладили меня, но я отвѣчалъ такъ, какъ слѣдуетъ. Черезъ нѣсколько минутъ духовникъ подошелъ ко мнѣ. Онъ говорилъ дружелюбно и старался перевести разговоръ на нейтральные предметы. Я отвѣчалъ ему, — о, какого мнѣ это стоило усилія! — впрочемъ, я отвѣчалъ со всею горечью вынужденной вѣжливости. Тѣмъ не менѣе, все сошло хорошо. Родители, повидимому, были довольны моимъ исправленіемъ. Отецъ, до-нельзя измученный, былъ радъ возстановленію мира на какихъ бы то ни было условіяхъ. Мать, ослабѣвшая еще болѣе отъ борьбы между своею совѣстью и внушеніями духовника, плакала, говоря, что она счастлива. Такимъ образомъ, прошелъ мѣсяцъ въ глубокомъ и обманчивомъ спокойствіи съ обѣихъ сторонъ. Они считали меня покорившимся, но…
"Въ дѣйствительности, проявленій власти духовника въ нашей семьѣ уже самихъ по себѣ было бы достаточно, чтобы ускорить мое рѣшеніе. Онъ помѣстилъ тебя въ монастырь, но этого еще недостаточно для неослабнаго прозелитизма церкви. Дворецъ герцога де-Монсады, подъ его вліяніемъ, весь превратился въ монастырь. Моя мать — почти монахиня; вся ея жизнь проходитъ въ молитвѣ о прощеніи проступка, за который духовникъ, чтобы обезпечить свое вліяніе, назначаетъ ей каждый часъ новыя наказанія. Отецъ мой отъ разсѣянной жизни переходитъ къ самой суровой: онъ колеблется между этимъ міромъ и будущимъ; горечь изступленнаго чувства иногда заставляетъ его упрекать мою мать, а затѣмъ онъ, вмѣстѣ съ нею, исполняетъ самыя строгія предписанія духовника. Развѣ можно оправдать такую замѣну внутренняго исправленія внѣшними строгостями? Я чувствую въ себѣ духъ любознательности и, если бы я могъ достать книгу, которую они называютъ Библіей (хотя, какъ они говорятъ, она содержитъ въ себѣ слова Іисуса Христа, но они никогда не показываютъ ее намъ), я думаю… но дѣло не въ томъ. Даже слуги приняли видъ in ordine ad spiritualia. Они говорятъ между собою шопотомъ, крестятся, когда заслышатъ звонъ колокола, и даже въ моемъ присутствіи говорятъ о славѣ церкви, вслѣдствіе той жертвы; какую принесъ мой отецъ, подчинивъ ея интересамъ свою семью.
"Лихорадка моя прошла; я не потерялъ не одной минуты, не заботясь о тебѣ. Я слышалъ, что есть возможность для тебя отречься отъ твоихъ обѣтовъ, т. е., заявивъ, какъ мнѣ говорили, что они были вынуждены, подъ давленіемъ обмана и страха. Но, замѣть, Алонзо, я скорѣе готовъ тебя видѣть заживо истлѣвающимъ въ монастырѣ, чѣмъ допустить, чтобы ты выступилъ живымъ свидѣтелемъ стыда нашей матери. Мнѣ объяснили, что отреченіе отъ твоихъ обѣтовъ можетъ произойти въ гражданскомъ судѣ. Если это такъ дѣлается, ты можешь быть свободенъ, а я могу быть счастливъ. Не останавливайся передъ расходами: я доставлю тебѣ средства для нихъ. Если рѣшимость не измѣнитъ тебѣ, я не сомнѣваюсь, что мы достигнемъ успѣха. Я говорю «мы», потому что не буду знать ни одной минуты покоя, пока ты не будешь освобожденъ. За половину суммы, какую я получаю ежегодно, я подкупилъ одного изъ слугъ, братъ котораго служитъ привратникомъ въ монастырѣ, чтобы доставить тебѣ эти строки. Отвѣчай мнѣ тѣмъ же скрытымъ и вѣрнымъ путемъ. Ты долженъ, какъ я полагаю, доставить мнѣ записку, которую я могъ бы вручить адвокату. Она должна быть составлена въ сильныхъ выраженіяхъ; но помни — тамъ не должно быть ни одного слова о нашей несчастной матери; я краснѣю, говоря объ этомъ ея сыну. Достань бумаги, какими бы то ни было средствами. Если это затрудняетъ тебя, я тебѣ доставлю ее; но чтобы избѣжать подозрѣній и слишкомъ частыхъ сношеніи съ привратникомъ, попытайся добыть ее самъ. Твои монастырскія обязанности дадутъ тебѣ предлогъ написать твою исповѣдь, а я доставлю се, куда слѣдуетъ. Поручаю тебя святой охранѣ Бога — не Бога католическихъ монаховъ и духовниковъ; но Бога живого и милосерднаго. — Любящій тебя братъ
«Таково было содержаніе листковъ, которые я получалъ, въ видѣ отрывковъ и отъ времени до времени, изъ рукъ привратника. Я проглотилъ первый листокъ въ ту же минуту, какъ прочелъ его, а остальные могъ уничтожать незамѣтно, по мѣрѣ полученія ихъ, такъ какъ, благодаря службѣ въ больницѣ, пользовался большими льготами».
Въ этой части разсказа испанецъ обнаружилъ такое волненіе, хотя, повидимому, исходившее скорѣе отъ сильнаго чувства, чѣмъ отъ усталости, что Мельмогъ просилъ его прервать разсказъ на нѣсколько дней, и утомленный разсказчикъ охотно согласился на это.
ГЛАВА VI.
правитьHomer.
Когда, послѣ промежутка въ нѣсколько дней, испанецъ пытался объяснить свои чувства при полученіи письма брата и внезапное пробужденіе своего сердца, надежды и жизни, послѣдовавшее за чтеніемъ письма, онъ задрожалъ, произнесъ нѣсколько неясныхъ звуковъ и заплакалъ. Его волненіе показалось Мельмоту, не привыкшему, съ англійской точки зрѣнія, къ такой живости ощущеній, столь сильнымъ, что онъ упросилъ его опустить описаніе своихъ чувствъ и продолжать разсказъ.
"Вы правы, сказалъ испанецъ, отирая слезы; радость есть судорога, а печаль — привычка, и описывать то, что не можетъ сообщиться другому, такъ же не имѣетъ смысла, какъ говорить о цвѣтахъ слѣпому. Я постараюсь поскорѣе разсказать не о самыхъ чувствахъ моихъ, а о результатахъ, которые они вызвали. Новый міръ надежды открылся для меня. Я думалъ, гуляя по саду, что вижу свободу на лицѣ неба. Я улыбался, слыша скрипъ отворяемыхъ дверей, и говорилъ себѣ: «Вы скоро отворитесь для меня навсегда!» Я относился съ необыкновеннымъ доброжелательствомъ къ общинѣ. При этомъ я однако, не пренебрегалъ самыми мелочными предосторожностями, какія были внушены мнѣ братомъ. Могу ли я признаться въ силѣ или въ слабости своего сердца? Посреди всевозможнаго систематическаго притворства, которое я обдумывалъ и осуществлялъ съ величайшимъ рвеніемъ, единственнымъ обстоятельствомъ, вызывавшимъ во мнѣ настоящіе укоры совѣсти, была необходимость уничтожать письма этого милаго и великодушнаго юноши, который рисковалъ всѣмъ, ради моего освобожденія. Въ то же время я продолжалъ мои приготовленія съ искусствомъ, непонятнымъ для васъ, никогда не жившаго въ монастырѣ.
«Начался великій постъ; вся община готовилась къ великой исповѣди. Братья запирались въ своихъ кельяхъ, лежали распростертыми передъ алтарями, занимались втеченіе цѣлыхъ часовъ изслѣдованіемъ своей совѣсти и преувеличеніемъ обычныхъ нарушеній монастырской дисциплины до размѣровъ большихъ грѣховъ, чтобы оправдать силу своего покаянія въ глазахъ исповѣдующаго, — на самомъ дѣлѣ, они рады были бы обвинить себя въ преступленіи, чтобы уменьшить однообразіе монашеской совѣсти. Въ обители происходило какое-то молчаливое волненіе, весьма благопріятствовавшее моимъ намѣреніямъ. Почти каждый часъ я требовалъ бумаги для своей исповѣди. Мнѣ доставляли ее, но мои частыя требованія возбуждали подозрѣнія: они не понимали, что именно я нишу. Нѣкоторые говорили, такъ какъ все возбуждаетъ любопытство въ монастырѣ: „онъ пишетъ исторію своей семьи; онъ откроетъ ее духовнику, вмѣстѣ съ тайнами своей души“. Другіе говорили: „Онъ былъ нѣкоторое время въ состояніи отчужденія; онъ даетъ объ этомъ отчетъ Богу, а мы никогда не услышимъ ни одного слова“. Третьи, болѣе проницательные, поясняли: „Онъ утомленъ монастырской жизнью, онъ пишетъ объ ея однообразіи и скукѣ; безъ сомнѣнія, это будетъ очень длинно;“ говорившіе зѣвали, произнося эти слова, и этимъ давали имъ наилучшее подтвержденіе. Настоятель молча наблюдалъ за мной. Онъ былъ встревоженъ, и не безъ причины. Онъ совѣщался съ нѣкоторыми изъ избранныхъ братьевъ, о которыхъ я уже упоминалъ, и результатомъ совѣщанія была, съ ихъ стороны, непрерывная бдительность, которой я доставлялъ постоянную пищу страннымъ и безконечнымъ требованіемъ бумаги. Здѣсь, признаюсь, я сдѣлалъ большой промахъ. Даже для самой чувствительной совѣсти, хотя бы и въ монастырѣ, было бы невозможно возвести на себя такое количество преступленій, какое могло наполнить всю потребованную мною бумагу. Все время я наполнялъ ее ихъ преступленіями, а не своими. Другая крупная ошибка моя состояла въ томъ, что я былъ вовсе неподготовленъ къ великой исповѣди, когда она наступила. Я получалъ замѣчанія объ этомъ во время нашихъ прогулокъ по саду, — я уже упоминалъ, что усвоилъ привычку дружелюбнаго обращенія съ братіей. Они говорили мнѣ: „Вы сдѣлали, однако, пространныя приготовленія для великой исповѣди“. — „Да“ я приготовился». — «Мы ожидаемъ отъ нея большой пользы для васъ». — «Я увѣренъ, что вы ее увидите». — Я ничего больше не сказалъ, но былъ смущенъ этими намеками. Другіе говорили: «Братъ мой, среди многочисленныхъ проступковъ, отягчающихъ вашу совѣсть и потребовавшихъ для того, чтобы припомнить ихъ, цѣлыя дести бумаги, не послужило ли бы для васъ облегченіемъ открыть вашу душу настоятелю и попросить у него предварительно нѣсколькихъ минутъ утѣшенія и указанія?» Я отвѣчалъ: «Благодарю васъ, я подумаю объ этомъ.» — Но все время я думалъ о другомъ.
"Оставалось нѣсколько ночей до дня великой исповѣди, когда я вручилъ привратнику послѣдній пакетъ съ моей памятной запиской. О нашихъ сношеніяхъ никто не подозрѣвалъ. Я получалъ сообщенія брата и отвѣчалъ на нихъ, и наша переписка велась съ таинственностью, не имѣвшею себѣ примѣра въ монастыряхъ. Но въ эту послѣднюю ночь, когда я передавалъ пакетъ привратнику, я замѣтилъ въ немъ перемѣну, ужаснувшую меня. Онъ былъ красивый, крѣпкій человѣкъ, а теперь, даже при лунномъ свѣтѣ, я могъ замѣтить, что онъ сталъ похожъ на тѣнь: руки его дрожали, когда онъ принималъ отъ меня бумаги, а голосъ прерывался, когда онъ, по обыкновенію, обѣщалъ мнѣ сохраненіе полной тайны. Происшедшая въ немъ перемѣна, замѣчавшаяся всей братіей, до этой ночи ускользала отъ меня: умъ мой былъ слишкомъ занятъ моимъ собственнымъ состояніемъ. Однако, я замѣтилъ ее теперь и спросилъ у него:
— "Что сдѣлалось съ вами?
— «Какъ вы можете спрашивать? Я высохъ, я обратился въ привидѣніе отъ ужасной обязанности, какую принялъ на себя за деньги. Знаете ли, чѣмъ я рискую? Заключеніемъ на всю жизнь или, по крайней мѣрѣ, такимъ, откуда я не выйду живымъ, — быть можетъ, доносомъ на меня Инквизиціи. Каждая строка, какую я доставляю вамъ или отъ васъ, кажется мнѣ тяжестью, ложащейся на мою душу; я дрожу, когда встрѣчаю васъ. Я знаю, что у васъ въ рукахъ источники моей жизни и смерти временной и вѣчной. Тайна, которой я служу орудіемъ, должна быть извѣстна только одному, а ее знаемъ мы оба. Когда я сижу на своемъ мѣстѣ, мнѣ кажется, что каждый шагъ въ монастырѣ, который я слышу, приближается ко мнѣ, чтобы позвать меня къ настоятелю. Когда я стою въ хорѣ, среди молитвенныхъ звуковъ, вашъ голосъ возвышается, чтобы обвинить меня. Когда я лежу ночью въ постели, злой духъ находится около нея, упрекая меня въ клятвопреступленіи и требуя своей добычи; слуги его окружаютъ меня всюду, куда я иду; муки ада осаждаютъ меня. Святые изъ алтарей строго смотрятъ на меня; я вижу изображеніе Іуды-предателя всюду, куда я обращаюсь. Когда я на минуту засыпаю, я пробуждаюсь отъ собственныхъ криковъ. Я восклицаю: „Не выдавайте меня; онъ еще не нарушилъ своихъ обѣтовъ; я былъ только орудіемъ, я былъ подкупленъ, — не разжигайте этихъ костровъ для меня“. Я вздрагиваю и вскакиваю, обливаясь холоднымъ потомъ. Мой покой, мой аппетитъ исчезли. Какъ бы я хотѣлъ, чтобы васъ не было въ этомъ монастырѣ, и чтобы я не служилъ орудіемъ вашего освобожденія; тогда мы оба избавились бы отъ вѣчнаго проклятія».
"Я старался успокоить его, увѣрить въ полной безопасности, но ничто на него не дѣйствовало, кромѣ моего торжественнаго и искренняго заявленія, что это — послѣдній пакетъ, какой я когда-либо вручу ему. Онъ ушелъ, успокоенный этимъ увѣреніемъ, а я чувствовалъ, что опасности моей попытки увеличивались около меня съ каждымъ часомъ.
"Это былъ преданный, но боязливый человѣкъ, а можемъ ли мы довѣрять существу, правая рука котораго протянута къ намъ, а лѣвая дрожитъ отъ страха, что ее принудятъ выдать тайну нашему врагу? Этотъ человѣкъ умеръ черезъ нѣсколько недѣль послѣ того. Я думаю, что онъ не измѣнилъ мнѣ передъ смертью, вслѣдствіе безсознательнаго состоянія въ послѣднія минуты. Но что я вытерпѣлъ втеченіе этихъ минутъ! Смерть его, при такихъ обстоятельствахъ, и нехристіанская радость, какую я испытывалъ по поводу ея, были для меня еще болѣе убѣдительными доказательствами противуестественной жизни, одинаково вызывавшей и такое событіе, и такія чувства.
"Послѣ того, однажды вечеромъ, я съ изумленіемъ увидалъ настоятеля съ четырьмя монахами, входящими въ мою келью. Я почувствовалъ, что это посѣщеніе не предвѣщаетъ ничего хорошаго. Я весь дрожалъ, принимая ихъ съ видимыми знаками уваженія. Настоятель сѣлъ напротивъ меня, поставивъ свое кресло такъ, что я находился противъ свѣта. Я не понялъ, что означаетъ эта предосторожность, но теперь соображаю, что онъ хотѣлъ слѣдить за всякой перемѣной въ моемъ лицѣ, тогда какъ его лицо было скрыто отъ меня. Четыре монаха стали за спинкой его кресла; руки ихъ были скрещены, губы стиснуты, глаза полуопущены, головы наклонены; они имѣли видъ людей, обязанныхъ присутствовать при исполненіи казни. Настоятель началъ мягкимъ тономъ:
— "Сынъ мой, вы были прилежно заняты вашей исповѣдью втеченіе нѣкотораго времени; это похвально. Но увѣрены ли вы, что сознались себѣ во всѣхъ преступленіяхъ, которыми отягчена ваша совѣсть?
— "Да, отецъ мой.
— "Во всѣхъ, вы въ этомъ увѣрены?
— "Отецъ мой, я признался себѣ во всемъ, что только сознавалъ. Кто, кромѣ Бога, можетъ проникнуть въ тайники сердца? Я изслѣдовалъ свое, насколько могъ.
— "И вы привели всѣ обвиненія противъ себя, какія нашли тамъ?
— "Да.
— "А вы не открыли среди нихъ преступленія воспользоваться средствами изложить вашу исповѣдь для совершенно постороннихъ цѣлей?
"Дѣло подходило къ развязкѣ. Я почувствовалъ необходимость призвать на помощь всю мою рѣшимость и сказалъ съ простительной уклончивостью:
" — "Это — преступленіе, въ которомъ моя совѣсть не обвиняетъ меня.
— "Сынъ мой, не притворяйтесь передъ нашей совѣстью или передо мной. По нашимъ понятіямъ, я даже долженъ быть выше ея: если она заблуждается и обманываетъ васъ, мое дѣло просвѣтить и направить ее. Но я вижу, что попытки тронуть ваше сердце были бы тщетны. Я въ послѣдній разъ обращаюсь къ нему этими простыми словами. Вы имѣете передъ собою лишь нѣсколько минутъ снисхожденія, — употребить ихъ съ пользою или во вредъ для себя, будетъ зависѣть отъ васъ. Я долженъ предложить вамъ нѣсколько простыхъ вопросовъ; если вы откажетесь отвѣчать на нихъ, или отвѣтите неправдою, ваша кровь падетъ на вашу голову.
"Я задрожалъ, но проговорилъ:
— "Отецъ мой, развѣ я отказывался отвѣчать на ваши вопросы?
— "Ваши отвѣты или вопросительны, или уклончивы. Вы должны отвѣчать прямо и просто на тѣ вопросы, какіе я имѣю предложить вамъ въ присутствіи этихъ братьевъ. Отъ вашего отвѣта зависитъ болѣе, чѣмъ вы полагаете. Предостерегающій васъ голосъ умолкаетъ помимо моего желанія.
Ужаснувшись этихъ словъ и уступая желанію смягчить ихъ, я всталъ съ своего стула, перевелъ духъ и оперся на спинку, ища поддержки. Я сказалъ:
— "Боже мой, къ чему всѣ эти устрашающія приготовленія? Въ чемъ я виновенъ? Почему мнѣ говорятъ такъ часто объ этомъ предостерегающемъ голосѣ, тогда какъ предостереженія его заключаются лишь въ таинственныхъ угрозахъ? Почему я ничего не слышу о сдѣланномъ мною проступкѣ?
Четыре монаха, не произносившіе ни одного слова и не поднимавшіе головы до той минуты, теперь направили на меня свои тусклые глаза и повторили всѣ вмѣстѣ, голосомъ, который, казалось, исходилъ изъ глубины могилы: «Ваше преступленіе…» Настоятель подалъ имъ знакъ молчанія, и этотъ перерывъ увеличилъ мое смятеніе. Сознавая за собою какую либо вину, мы несомнѣнно подозрѣваемъ всегда, что другіе припишутъ ее намъ въ болѣе тяжкой мѣрѣ. Ихъ совѣсть вымещаетъ снисхожденіе нашей совѣсти самыми ужасными преувеличеніями. Я не зналъ, въ какомъ преступленіи они готовы были обвинить меня, но уже чувствовалъ на вѣсахъ ихъ вражды обвиненіе въ моей тайной перепискѣ. Мнѣ приходилось слышать, что преступленія въ монастыряхъ были иногда невѣроятно жестокими, и я тревожно ждалъ, чтобы противъ меня было выставлено опредѣленное обвиненіе, такъ какъ въ моемъ распоряженіи оставалось уже немного времени, чтобы попытаться ускользнуть отъ него. Этотъ воображаемый страхъ скоро смѣнился дѣйствительнымъ, когда настоятель поставилъ свои вопросы.
— "Вы достали значительное количество бумаги, — какъ вы воспользовались ею?
Я оправился и сказалъ:
— "Такъ, какъ слѣдовало.
— "Т. е. для облегченія вашей совѣсти?
— "Да, для облегченія моей совѣсти.
— "Это неправда; величайшій грѣшникъ на землѣ не могъ бы извести столько бумаги на исчисленіе своихъ грѣховъ.
— "Мнѣ часто говорили въ монастырѣ, что я величайшій грѣшникъ на землѣ.
— "Вы опять уклоняетесь и обращаете ваши двусмысленности въ упреки; такъ нельзя, — вы должны отвѣчать просто: для какой цѣли доставали вы столько бумаги, и какъ вы употребили ее?
— "Я уже сказалъ вамъ.
— "Слѣдовательно, вы употребили ее на вашу исповѣдь?
"Я молчалъ, наклонивъ голову въ знакъ согласія.
— "Итакъ, вы можете предъявить намъ доказательства ревностнаго исполненія вашихъ обязанностей. Гдѣ рукопись, содержащая вашу исповѣдь?
"Я краснѣлъ, и руки мои дрожали, когда я показалъ около полудюжины смятыхъ и испачканныхъ листковъ, въ видѣ моей исповѣди. Это могло показаться только забавнымъ. Всѣ листки не составляли десятой части бумаги, какую я получилъ.
— "И это — ваша исповѣдь?
— "Да, моя исповѣдь.
— "И вы осмѣливаетесь сказать, что употребили всю бумагу, ввѣренную вамъ для этой цѣли?
"Я молчалъ.
"Несчастный! воскликнулъ настоятель, теряя терпѣніе. Откройте немедленно — для какой цѣли вы употребили данную вамъ бумагу. Сознайтесь тотчасъ же, что эта цѣль была направлена противъ интересовъ нашей обители.
"При этихъ словахъ я всталъ. Я видѣлъ опять раздвоенное копыто интереса, выглядывающее изъ подъ монашеской рясы. Я отвѣтилъ:
— "Въ чемъ же можно меня подозрѣвать, если вы не знаете за собой никакой вины? Въ чемъ же я могъ обвинять васъ? На что я могъ жаловаться, если не имѣлъ на то причины? Ваша собственная совѣсть должна отвѣтить за меня на этотъ вопросъ.
"Во время этой рѣчи монахи опять готовы были вмѣшаться; настоятель, давъ имъ знакъ молчать, приступилъ къ допросу по существу, отъ котораго не могла не остыть вся моя энергія.
— "Вы не скажете мнѣ, что вы сдѣлали съ бумагою, ввѣренной вамъ?
"Я молчалъ.
— "Я обязываю васъ, въ силу вашего послушанія, открыть мнѣ это тотчасъ же.
"Говоря эти слова, онъ возвысилъ голосъ, и это послужило сигналомъ для меня.
— "Отецъ мой, сказалъ я, вы не имѣете права требовать отъ меня подобнаго объясненія.
— "Теперь вопросъ не о правѣ. Я приказываю вамъ все сказать мнѣ. Я требую отъ васъ клятвы на алтарѣ Іисуса Христа и передъ образомъ Пресвятой Дѣвы.
— "Вы не имѣете права требовать отъ меня подобной клятвы. Я знаю правила обители: я долженъ отвѣчать только духовнику.
— "И такъ, вы ставите вопросъ между правомъ и силой? Вы вскорѣ почувствуете, что въ этихъ стѣнахъ они значатъ одно и тоже.
— "Я не ставлю никакого вопроса, — быть можетъ, здѣсь они одно и то же?
— "И вы не скажете, что вы сдѣлали съ этой бумагой, наполнивъ ее, безъ сомнѣнія, самыми адскими клеветами?
— "Нѣтъ, не скажу.
— "И вы принимаете послѣдствія вашего упорства на свою голову?
— "Принимаю.
"Четыре монаха повторили хоромъ тѣмъ же неестественнымъ тономъ:
— "Послѣдствія да падутъ на его голову.
"Пока они это говорили, двое изъ нихъ шептали мнѣ: «Отдайте ваши бумаги, и все будетъ хорошо. Весь монастырь знаетъ, что вы писали».
— "Мнѣ нечего отдавать, отвѣтилъ я, — даю въ этомъ слово монаха, у меня нѣтъ ни одного листка, кромѣ того, что вы взяли.
"Монахи, шептавшіе мнѣ примирительнымъ тономъ, отступили отъ мини. Они совѣщались шопотомъ съ настоятелемъ, который, устремивъ на меня ужасающій взглядъ, воскликнулъ:
— "Итакъ, вы не выдадите вашихъ бумагъ?
— "Мнѣ нечего выдавать: обыщите меня самаго, обыщите мою келью, — все открыто для васъ.
— "Все сейчасъ будетъ сдѣлано, произнесъ настоятель въ ярости.
"Въ тотъ же мигъ начался обыскъ. Не осталось ни одного предмета изъ обстановки кельи, который не былъ бы изслѣдованъ самымъ тщательнымъ образомъ. Мое кресло и столъ были перевернуты, вытряхнуты, и наконецъ, разломаны, въ надеждѣ открыть какія либо скрытыя въ нихъ бумаги. Картины были сорваны со стѣнъ и разсматривались на свѣтъ; даже рамы ихъ были сломаны, чтобы узнать — не скрывается ли чего либо въ нихъ. Затѣмъ они осмотрѣли мою постель; они сбросили всѣ ея принадлежности на полъ, распороли матрацъ и извлекли оттуда солому; одинъ изъ нихъ, во время этой операціи, чтобы ускорить дѣло, разрывалъ обивку зубами. Эта озлобленная дѣятельность составляла странный контрастъ съ неподвижностью, какую они выказывали нѣсколько минутъ тому назадъ. Все это время я стоялъ посреди комнаты, какъ мнѣ было приказано, не поворачиваясь ни въ право, ни въ лѣво. Ничего не было найдено, что могло бы оправдать ихъ подозрѣнія. Тогда они окружили меня, и осмотръ меня самаго былъ столь же быстрымъ, мелочнымъ и неприличнымъ. Все, что на мнѣ было надѣто, очутилось въ ту же минуту на полу: даже швы моего платья были распороты; во время этого обыска, я прикрывалъ себя однимъ изъ одѣялъ, сброшенныхъ съ постели. Когда все было окончено, я спросилъ:
— "И такъ, что же вы открыли?
"Настоятель отвѣтилъ голосомъ, исполненнымъ ярости, тщетно прикрывая горделивымъ видомъ свое разочарованіе:
— "У меня есть другія средства узнать истину; приготовьтесь къ нимъ и бойтесь, когда дѣло дойдетъ до нихъ.
"Съ этими словами онъ стремительно вышелъ изъ моей кельи, подавъ знакъ четыремъ монахамъ слѣдовать за нимъ. Я былъ оставленъ одинъ. У меня больше не было сомнѣній въ опасности моего положенія. Я видѣлъ себя предоставленнымъ ярости людей, которые ни передъ чѣмъ не остановятся, чтобы насытить ее. Я слѣдилъ, ждалъ, дрожалъ, при каждомъ шагѣ, раздававшемся въ корридорѣ, при звукѣ каждой отпиравшейся или затворявшейся двери около меня. Часы протекли въ этой мукѣ неопредѣленности и закончились, не приведя за собою никакого событія; никто не приближался ко мнѣ въ эту ночь. Въ слѣдующую ночь должна была быть великая исповѣдь. Втеченіе дня я занималъ свое мѣсто въ хорѣ, дрожа и слѣдя за каждымъ взглядомъ. Мнѣ казалось, что лица всѣхъ были обращены ко мнѣ, и каждый говорилъ про себя: «Ты мужественный человѣкъ». Часто ко мнѣ приходило желаніе, чтобы буря, которая, какъ я чувствовалъ, собиралась около меня, разразилась разомъ. Легче слышать громъ, чѣмъ слѣдить за тучей. Однако, тогда она не разразилась. Когда обязанности дня были исполнены, я удалился въ свою келью и оставался тамъ въ задумчивости, тревогѣ и нерѣшимости.
"Исповѣдь началась; слыша, какъ кающіеся, одинъ за другимъ, возвращались изъ церкви и затворяли двери своихъ келій, я началъ опасаться, что былъ лишенъ права приблизиться къ святой каѳедрѣ, и что это лишеніе священнаго и необходимаго права было началомъ нѣкоторой таинственной системы строгости. Однако, я ждалъ и, подъ конецъ, былъ позванъ. Это возвратило мнѣ бодрость, и я исполнилъ свои обязанности болѣе спокойно. Въ концѣ исповѣди мнѣ было предложено нѣсколько вопросовъ — могу ли я обвинить себя въ какомъ-либо внутреннемъ нарушеніи монашескаго долга? въ чемъ либо скрытомъ мною, или въ чемъ либо, лежащемъ у меня на совѣсти? Послѣ отрицательныхъ отвѣтовъ на эти вопросы, я былъ отпущенъ. Въ эту самую ночь умеръ привратникъ. Мой послѣдній пакетъ былъ отправленъ нѣсколько дней тому назадъ; опасности уже болѣе не было. Ничей голосъ или какая-либо строка не могли свидѣтельствовать противъ меня, и надежда начала возвращаться ко мнѣ, когда я думалъ, что ревностная дѣятельность моего брата откроетъ новыя средства для нашихъ будущихъ сношеній.
"Втеченіе нѣсколькихъ дней была полная тишина, но довольно скоро буря начала собираться вновь. На четвертый вечеръ послѣ исповѣди, я сидѣлъ одинъ въ моей кельѣ, когда услышалъ необычайный шумъ въ монастырѣ. Раздавался звонъ колокола; новый привратникъ находился, повидимому, въ большомъ волненіи; настоятель сперва поспѣшно прошелъ въ пріемную, затѣмъ въ свою келью, послѣ чего были потребованы старшіе монахи. Молодые шептались въ корридорахъ или съ силой захлопывали свои двери; все, повидимому, находилось въ крайнемъ возбужденіи, Въ жилищѣ, занимаемомъ даже небольшой семьей, подобныя обстоятельства едва ли бы обратили на себя вниманіе; но въ монастырѣ, при несчастномъ однообразіи того, что можетъ быть названо чего внутренней жизнью, придается значеніе и интересъ самому ничтожному внѣшнему обстоятельству обыденной жизни. Я чувствовалъ все это. Я говорилъ себѣ: «Что-то совершается» и прибавлялъ: «Что-то совершается противъ меня». Оба мои предположенія оказались справедливыми. Поздно вечеромъ я получилъ приказаніе отправиться къ настоятелю въ его собственную келью; я отвѣтилъ, что готовъ идти. Черезъ двѣ минуты приказъ былъ отмѣненъ, и мнѣ было выражено желаніе, чтобы я оставался въ моей кельѣ и ожидалъ прибытія настоятеля; я отвѣтилъ, что готовъ повиноваться. Но эта внезапная перемѣна приказаній наполнила меня неопредѣленнымъ страхомъ; во всѣхъ переворотахъ моей жизни и перемѣнахъ моихъ чувствъ, я никогда не испытывалъ такого ужаса. Я ходилъ по комнатѣ взадъ и и впередъ, безпрестанно повторяя: «Боже, сохрани меня! Боже, подкрѣпи меня!» Затѣмъ я сталъ опасаться просить покровительства Божія, сомнѣваясь, чтобы дѣло, въ которое я былъ вовлеченъ, заслуживало Его покровительства. Впрочемъ, всѣ мои мысли разсѣялись, когда ко мнѣ вошли внезапно настоятель и четыре монаха, сопровождавшіе его при посѣщеніи, предшествовавшемъ исповѣди. При входѣ ихъ, я всталъ, — никто не просилъ меня сѣсть. Настоятель приблизился съ яростью во взглядѣ и, бросивъ какія то бумаги на мой столъ, спросилъ:
— "Это вы писали?
"Я кинулъ спѣшный и испуганный взглядъ на бумаги: это была копія моей записки. У меня достало присутствія духа отвѣтить:
— "Это не я писалъ.
— "Несчастный, вы уклоняетесь отъ отвѣта; это копія съ того, что вы писали.
"Я молчалъ.
— "Вотъ доказательство, прибавилъ онъ, бросивъ другую бумагу.
"Это была копія записки Адвоката, адресованная ко мнѣ, которую, благодаря вліянію верховнаго суда, они не имѣли права скрыть отъ меня. Я задыхался отъ тревожнаго желаній прочесть ее, но не рѣшался даже бросить на нее взглядъ. Настоятель перелистывалъ страницу за страницей.
— "Читай, негодный! Читай, сказалъ онъ; гляди на нее, разсматривай каждую строку.
"Я приблизился, дрожа; я взглянулъ на нее и въ первыхъ строкахъ прочиталъ слово «надежда». Мужество возвратилось ко мнѣ. Я сказалъ:
— "Отецъ мой, я признаю, что это — копія съ моей записки. Прошу нашего позволенія прочесть отвѣтъ адвоката; вы не можете отказать мнѣ въ этомъ правѣ.
— "Читай, произнесъ настоятель, бросивъ бумагу въ мою сторону,
"Вы легко повѣрите, сэръ, что, при такихъ обстоятельствахъ, я не могъ читать пристальнымъ взглядомъ; ясность моего зрѣнія не усилилась оттого, что четыре монаха исчезли изъ кельи, повинуясь знаку, мною незамѣченному. Теперь настоятель и я остались одни. Онъ ходилъ взадъ и впередъ по моей кельѣ, тогда какъ я дѣлалъ видъ, что внимательно читаю записку адвоката. Вдругъ онъ остановился и съ силой ударилъ рукой по столу; листки, которые я разсматривалъ, дрожа, разлетѣлись отъ этого удара; я вскочилъ съ мѣста.
— "Негодный! сказалъ настоятель; бывалъ ли монастырь когда нибудь прежде оскверненъ подобными бумагами? Когда, до твоего нечистаго вступленія сюда, наносили намъ оскорбленіе записки судебныхъ адвокатовъ? Какъ могло случиться, что ты посмѣлъ…
— "Что, мой отецъ?
— "Отрекаться отъ своихъ обѣтовъ и подвергать насъ позору гражданскаго суда и его процесса?.
— "Я рѣшился на это въ виду моего несчастія.
— "Несчастія! Такъ то ты отзываешься о монастырской жизни, единственной, обѣщающей спокойствіе здѣсь и спасеніе тамъ.
"Эти слова, сказанныя съ судорожностью величайшей ярости, опровергали сами себя. Мое мужество возрастало соразмѣрно его раздраженію; кромѣ того, я былъ доведенъ до послѣдней крайности и вынужденъ былъ защищаться. Видъ лежавшихъ передо мной бумагъ прибавлялъ мнѣ увѣренности въ себѣ.
— "Отецъ мой, сказалъ я, стараніе уменьшить мое нерасположеніе къ монашеской жизни было бы напраснымъ трудомъ; доказательство непреодолимости этого нерасположенія лежитъ передъ вами. Если я провинился въ дѣйствіи, нарушающемъ внѣшнее достоинство монастыря, я сожалѣю объ этомъ, но меня нельзя за это порицать. Тѣ, кто вынудили меня вступить въ монастырь, виновны въ насильственномъ поступкѣ, неправильно приписываемомъ мнѣ. Я рѣшился, если возможно, измѣнить свое положеніе. Вы уже видите усилія, сдѣланныя мною съ этою цѣлью, и можете быть увѣрены, что они никогда не прекратятся. Неудача будетъ только увеличивать ихъ энергію; если на землѣ или на небѣ существуетъ власть, могущая уничтожить эти обѣты, я, во чтобы то ни стало, рѣшусь прибѣгнуть къ ней.
"Я ожидалъ, что онъ не будетъ слушать меня, но онъ выслушалъ. Онъ даже слушалъ спокойно, и я приготовился встрѣтить и отразить слѣдующіе другъ за другомъ упреки и убѣжденія, просьбы и угрозы, которыми они умѣютъ такъ искусно пользоваться въ монастыряхъ.
— "Итакъ ваше нерасположеніе къ монастырской жизни непобѣдимо?
— "Непобѣдимо.
— "Но противъ чего же вы возмущаетесь? Надѣюсь — не противъ вашихъ обязанностей, потому что вы исполняете ихъ съ самой примѣрной точностью, — и не противъ обращенія съ вами, потому что оно самое снисходительное, какое только допускаетъ нашъ уставъ, — и не противъ самой общины, которая расположена относиться къ вамъ съ лаской и любовью? На что же вы жалуетесь?
— "На самую жизнь; подъ этимъ все подразумевается… Я не созданъ быть монахомъ.
— "Вспомните, прошу васъ, что, хотя и слѣдуетъ повиноваться формамъ земныхъ судовъ, во взаимныхъ отношеніяхъ между людьми, такъ какъ мы всѣ находимся въ зависимости отъ человѣческихъ учрежденій, но эти формы не имѣютъ силы въ отношеніяхъ человѣка къ Богу. Будьте увѣрены, мое заблуждающееся дитя, что, если бы суды по всей землѣ признали васъ въ эту минуту свободнымъ отъ вашихъ обѣтовъ, ваша собственная совѣсть никогда не освободила бы васъ отъ нихъ. Во всю вашу нечестивую жизнь она продолжала бы васъ упрекать за нарушеніе обѣта, допущенное человѣкомъ, но не Богомъ. И какъ ужасны были бы упреки въ вашъ предсмертный часъ!
— "Не такъ ужасны, какъ въ тотъ часъ, когда я далъ этотъ обѣтъ или, лучше сказать, когда онъ былъ отъ меня исторгнутъ.
— "Исторгнутъ?!
— "Да, отецъ мой, да. Беру Небеса въ свидѣтели противъ васъ. Въ то несчастное утро вашъ гнѣвъ, ваши доводы, ваши просьбы такъ же мало дѣйствовали на меня, какъ и теперь, пока вы не бросили къ моимъ ногамъ тѣло моей матери.
— "И вы упрекаете меня за ревность въ дѣлѣ вашего спасенія?
— "Я не хочу упрекать васъ. Вы знаете сдѣланный мною шагъ; вы можете быть увѣрены, что я буду продолжать начатое всѣми моими силами, что я не буду знать покоя, пока не уничтожены будутъ мои обѣты, если только будетъ оставаться малѣйшая надежда, — а душа, принявшая такое рѣшеніе, какъ мое, способна даже отчаяніе превращать въ надежду. Окруженный со всѣхъ сторонъ, подозрѣваемый, выслѣживаемый, я, тѣмъ не менѣе, нашелъ средства доставить мои бумаги въ руки адвоката. Сообразите силу рѣшимости, которая могла выполнить такую мѣру въ самыхъ нѣдрахъ монастыря. Судите о безполезности всякаго послѣдующаго противодѣйствія, если вамъ не удалось остановить, или, по крайней мѣрѣ, открыть первые шаги для осуществленія моего намѣренія.
"При этихъ словахъ настоятель молчалъ. Я полагалъ, что произвелъ на него впечатлѣніе. Я прибавилъ:
— "Если вы желаете избавить общину отъ позора продолженія моего судебнаго процесса въ этихъ стѣнахъ, — выборъ не труденъ. Прикажите, чтобы въ какой либо день ворота остались безъ охраны, помогите моему побѣгу, и мое присутствіе никогда уже болѣе не будетъ осквернять или безчестить васъ.
— "Какъ, вы хотите меня сдѣлать не только свидѣтелемъ, но и соучастникомъ вашего преступленія? Отступившись отъ Бога, ставши на путь погибели, вы хотите вознаградить руку, протяпутую для вашего спасенія, схвативъ ее и увлекая вмѣстѣ съ собой въ адскую бездну?
"Съ этими словами онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по кельѣ въ величайшемъ возбужденіи. Это несчастное предложеніе подѣйствовало на его главную страсть (онъ былъ сторонникомъ примѣрно строгой дисциплины) и вызвало только взрывъ враждебности ко мнѣ. Я стоялъ въ ожиданіи, пока этотъ взрывъ пройдетъ у него, между тѣмъ какъ онъ продолжалъ восклицать:
— "Боже мой! За какой грѣхъ я терплю такое униженіе? За какое несознаваемое преступленіе такой позоръ обрушился на весь монастырь? Что будетъ съ нашей репутаціей? Что скажетъ весь Мадридъ?
— Отецъ мой, живъ ли какой-нибудь безвѣстный монахъ, умеръ ли онъ или отрекся отъ своихъ обѣтовъ, — все это мало имѣетъ значенія за стѣнами его монастыря. Другіе скоро забудутъ, а вы вскорѣ утѣшитесь возстановленной гармоніей дисциплины, въ которой я всегда буду слишкомъ рѣзкой нотой. Кромѣ того, весь Мадридъ, со всѣмъ вниманіемъ, какое вы ему приписываете, никакъ не можетъ быть отвѣтственъ за мое спасеніе.
"Онъ продолжалъ ходить взадъ и впередъ, повторяя: — «Что скажетъ свѣтъ? Что станется съ нами?» пока не привелъ себя опять въ состояніе ярости; тогда, вдругъ обратившись ко мнѣ, онъ воскликнулъ:
— "Несчастный! откажись отъ твоего ужаснаго рѣшенія; откажись отъ него сію же минуту! Даю тебѣ пять минутъ на размышленіе.
— "И пять тысячъ не измѣнятъ его.
— "Тогда бойся, что даже твоя жизнь не будетъ пощажена, чтобы не дать исполниться твоимъ нечестивымъ намѣреніямъ.
"Произнеся эти слова, онъ выбѣжалъ изъ моей кельи. Минуты, проведенныя мною послѣ его ухода, я думаю, были самыми ужасными въ моей жизни. Ужасъ ихъ увеличивался темнотою, потому что была уже ночь, а онъ, уходя, унесъ съ собою свѣчу. Мое волненіе было такъ велико, что въ первое время я этого не замѣтилъ. Я чувствовалъ себя въ темнотѣ, но не зналъ, какъ это случилось. Тысячи картинъ неописуемаго ужаса осаждали меня. Я много слыхалъ о строгостяхъ монастырей, — о наказаніяхъ ихъ, часто доходившихъ до лишенія жизни или доводившихъ жертву до такого состоянія, когда смерть казалась ей благодѣяніемъ. Темницы, цѣпи и плети носились передо мною въ огненномъ туманѣ. Угрожающія слова настоятеля казались мнѣ начертанными на темныхъ стѣнахъ моей кельи пылающими буквами. Я вздрогнулъ и громко крикнулъ, хотя и сознавалъ, что на голосъ мой не послышится дружескаго отклика во всей общинѣ изъ шестидесяти лицъ: такъ мало человѣчности въ монастырѣ. Подъ конецъ, самый мой страхъ, дойдя до крайняго напряженія, заставилъ меня оправиться. Я говорилъ себѣ: «Они не осмѣлятся умертвить и не осмѣлятся заточить меня: они будутъ отвѣтственны передъ судомъ, къ которому я обратился съ просьбой объ освобожденіи; они не рѣшатся принять на себя вину какого-либо насилія». Только что я пришелъ къ этому утѣшительному заключенію, которое, въ дѣйствительности, было торжествомъ ложныхъ заключеній, какія подсказываетъ намъ надежда, дверь моей кельи растворилась настежь, и опять вошелъ пастоятель въ сопровожденіи своихъ четырехъ спутниковъ. Я видѣлъ смутно, отъ темноты, въ которой былъ оставленъ, по могъ различить, что они принесли съ собою веревку и нѣчто въ родѣ мѣшка. Это показалось мнѣ самымъ страшнымъ предвѣщаніемъ. Я тотчасъ же измѣнилъ свои соображенія и, уже не говоря себѣ, что они не осмѣлятся сдѣлать того-то и того-то, въ одинъ мигъ сдѣлалъ выводъ: «Чего они не посмѣютъ? Я въ ихъ власти: они это знаютъ. Я довелъ ихъ до крайности; чего только монахи не сдѣлаютъ въ безсиліи своей злобы? Что будетъ со мною?» Они приблизились ко мнѣ, и я вообразилъ, что веревка должна задушить меня, а мѣшокъ — принять въ себя мой трупъ. Тысячи кровавыхъ образовъ носились передо мною; какъ будто огненная струя спирала мое дыханіе. Стоны безчисленнаго множества жертвъ, казалась, доносились со сводовъ монастыря, куда ихъ привела судьба, подобная моей. Я не знаю, что такое смерть, но убѣжденъ, что испыталъ муки множества смертей въ эту минуту. Моимъ первымъ движеніемъ было броситься на колѣни. Я сказалъ:
— "Я въ вашей власти; я виновенъ въ вашихъ глазахъ, — дѣлайте со мной что хотите, но не мучьте меня долго.
"Настоятель, не видя или, быть можетъ, не слыша меня, проговорилъ:
— "Теперь ты находишься въ положеніи, которое тебѣ всего приличнѣе.
"Услышавъ эти слова, звучавшія менѣе страшно, чѣмъ я ожидалъ, я распростерся на нолу. Нѣсколько минутъ тому назадъ, я счелъ бы это унизительнымъ, но страхъ какъ нельзя болѣе смиряетъ насъ. Я опасался насильственныхъ мѣръ: я былъ очень молодъ, и жизнь мнѣ казалась не менѣе привлекательной, потому что являлась мнѣ лишь въ воображаемомъ блескѣ. Монахи, видя меня лежащимъ ницъ, боялись что это произведетъ впечатлѣніе на настоятеля. Они проговорили однообразно, хоромъ, — тѣмъ же нестройнымъ униссономъ, который оледенилъ мою кровь, когда я стоялъ на колѣняхъ, въ томъ же положеніи, нѣсколько ночей тому назадъ:
— «Достопочтенный отецъ, не допускайте, чтобы это лицемѣрное смиреніе повліяло на васъ: время милосердія прошло. Вы давали ему срокъ для размышленія; онъ отказался воспользоваться имъ. Теперь мы пришли не для того, чтобы слушать его просьбы, но для того, чтобы исполнить правосудіе.»
"При этихъ словахъ, возвѣщавшихъ всевозможные ужасы, я переходилъ на колѣняхъ отъ одного къ другому, по всему ихъ ряду, напоминавшему суровыхъ палачей. Каждому я говорилъ со слезами:
— "Братъ Климентъ, или, братъ Іустинъ — зачѣмъ вы стараетесь возстановить противъ меня настоятеля? Зачѣмъ вы ускоряете приговоръ, который, справедливъ онъ или нѣтъ, долженъ быть строгимъ, такъ какъ вы являетесь его исполнителемъ? Что я сдѣлалъ вамъ дурного? Я ходатайствовалъ за васъ, когда вы были виновны въ небольшихъ погрѣшностяхъ. — такъ вы мнѣ за это платите?
— "Это все только потеря времени, сказали монахи.
— "Постойте, сказалъ настоятель, дайте ему говорить. Хочешь ли ты воспользоваться послѣдней минутой снисхожденія, какую я когда-либо могу дать тебѣ, чтобы отказаться отъ твоего страшнаго рѣшенія отречься отъ своихъ обѣтовъ?
"Эти слова возстановили всю мою энергію. Я всталъ на ноги передъ ни мы.
— "Никогда! воскликнулъ я громкимъ, яснымъ голосомъ. Я стою передъ судомъ Божіимъ.
— "Несчастный, ты отрекся отъ Бога!
— "Пусть, отецъ мой; у меня все таки остается надежда, что Богъ не отречется отъ меня. Я обращаюсь къ суду, надъ которымъ вы не имѣете власти.
— "Но здѣсь мы имѣемъ власть, и ты это почувствуешь.
"Онъ далъ знакъ, и четыре монаха приблизились. Я испустилъ короткій крикъ испуга, но покорился въ слѣдующую минуту. Я былъ убѣжденъ, что она будетъ моей послѣдней минутой, и удивился, когда они, вмѣсто того, чтобы обернуть веревку кругомъ моей шеи, связали ею мои руки. Затѣмъ они сняли съ меня одежду и прикрыли меня мѣшкомъ. Я не сопротивлялся, но, долженъ признаться вамъ, сэръ, испытывалъ нѣкоторое разочарованіе. Я приготовился къ смерти и въ этихъ приготовленіяхъ видѣлъ угрозы, худшія смерти. Когда мы придвинуты разомъ къ безднѣ смерти, мы съ рѣшимостью бросаемся туда и часто разрушаемъ торжество нашихъ убійцъ, затмѣвая его собственнымъ торжествомъ. Но когда насъ ведутъ къ этой безднѣ шагъ за шагомъ, держатъ надъ ней и затѣмъ опять удаляютъ отъ нея, мы теряемъ нашу рѣшимость вмѣстѣ съ терпѣніемъ; мы чувствуемъ, что смертельный ударъ былъ бы милостью, въ сравненіи съ долго висящимъ, медленно опускающимся, колеблющимся, нерѣшительнымъ ударомъ. Я приготовился ко всему, кромѣ того, что послѣдовало затѣмъ. Крѣпко связаннаго веревками, какъ преступника или галернаго невольника, и прикрытаго лишь рубищемъ, они потащили меня вдоль по корридору. Я не испустилъ ни одного крика, не оказалъ никакого сопротивленія. Они спустились съ лѣстницы, которая вела въ церковь. Я шелъ за ними, или, скорѣе, они тащили меня за собою. Они прошли черезъ боковой придѣлъ; вблизи его оказался темный проходъ, котораго я никогда прежде не замѣчалъ. Мы вошли туда. Низкая дверь страшно обозначалась въ концѣ перспективы. При видѣ ея, я громко вскрикнулъ:
— "Вы не замуравите меня? Вы не бросите меня въ эту ужасную темницу, гдѣ я сгнію отъ сырости или буду съѣденъ гадами? Нѣтъ, вы этого не сдѣлаете, — вспомните, что вы отвѣчаете за мою жизнь,
"При этихъ словахъ, они окружили меня; тогда, въ первый разъ, я сталъ бороться, я звалъ на помощь; этой-то минуты они и ждали, имъ нужно было какого-либо сопротивленія съ моей стороны. Немедленно былъ поданъ знакъ монаху-чернорабочему, ожидавшему въ проходѣ; раздался звонъ колокола, ужаснаго колокола, заставляющаго каждаго изъ братьевъ уходить въ свою келью, какъ будто въ обители совершается нѣчто необычайное. При первомъ ударѣ его, я потерялъ всякую надежду. Я испытывалъ такое чувство, какъ будто въ мірѣ не было ни одного живого существа, кромѣ окружавшихъ меня и казавшихся, при тускломъ свѣтѣ свѣчи, слабо мерцавшей въ этомъ мрачномъ проходѣ, привидѣніями, увлекавшими осужденную душу къ гибели. Они быстро притащили меня по ступенямъ къ этой двери, находившейся гораздо ниже уровня прохода. Прошло не мало времени прежде, чѣмъ они могли отворить ее; много ключей было перепробовано; быть можетъ, они испытывали нѣкоторое волненіе при мысли о насиліи, какое готовились совершить. Отъ этого промедленія ужасъ мой невыразимо увеличивался; я представлялъ себѣ, что эти страшные своды еще никогда не открывались, что я былъ первой жертвой, которая ввергается туда, и что у нихъ состоялось рѣшеніе, чтобы я не вышелъ оттуда живымъ. Когда эти мысли проходили въ моей головѣ, я громко рыдалъ отъ неописуемой муки, хотя и чувствовалъ, что люди не могутъ слышать меня; мои вопли были заглушены скрипомъ тяжелой двери, когда она уступила, наконецъ, усиліямъ монаховъ, которые, соединенными силами, толкали ее вытянутыми руками, съ шумомъ скользя ногами но каменному полу. Монахи втолкнули меня туда, а настоятель стоялъ у входа со свѣчей, повидимому, содрогаясь отъ зрѣлища, открывшагося передъ нимъ. У меня было достаточно времени, чтобы оглянуть обстановку жилища, которое я считалъ послѣднимъ для себя. Здѣсь все было изъ камня; потолокъ былъ въ видѣ свода; на каменной глыбѣ стояли Распятіе и черепъ, вмѣстѣ съ ломтемъ хлѣба и кружкой воды. На полу лежала рогожа, вмѣсто постели; другая, свернутая на концѣ ея, представляла собою подушку. Они подтолкнули меня къ ней и приготовились уйти. Я не боролся болѣе, зная, что спасеніе невозможно, по я умолялъ ихъ, покрайней мѣрѣ, оставить мнѣ свѣтъ; я просилъ съ такою серьезностью, какъ будто дѣло шло о моей свободѣ. Несчастіе всегда заставляетъ нашу мысль останавливаться на мелкихъ подробностяхъ. У насъ не оказывается силы сообразить наше бѣдствіе во всемъ его цѣломъ. Мы не чувствуемъ горы, возвышающейся передъ нами, а обращаемъ вниманіе лишь на мелкія песчинки, которыя безпокоятъ и царапаютъ насъ. Я говорилъ: — «Во имя христіанскаго милосердія, оставьте мнѣ свѣтъ, хотя бы для того, чтобы защититься отъ гадовъ, которые, вѣроятно, кишатъ здѣсь.»
"Я видѣлъ, что это такъ и должно быть, потому что нѣкоторые изъ нигь, необычайной величины, встревоженные свѣтомъ, двигались ползкомъ внизу стѣнъ. Въ это время монахи напрягали свои усилія, чтобы затворить тяжелую дверь; они не произносили ни одного слова.
— "Умоляю васъ оставить мнѣ свѣтъ, говорилъ я, хотя бы для того, чтобы смотрѣть на этотъ черепъ; не опасайтесь, что возможность видѣть будетъ облегченіемъ въ этомъ мѣстѣ. Оставьте мнѣ свѣтъ; подумайте, что когда я захочу помолиться, я долженъ ощупью искать дорогу къ Распятію.
"Пока я говорилъ, дверь была съ трудомъ затворена и заперта, и я услышалъ ихъ удалявшіеся шаги. Вы едва ли довѣрите, сэръ, что я спалъ глубокимъ сномъ; между тѣмъ, это такъ было; но я лучше желалъ бы никогда не спать больше, чѣмъ проснуться въ такомъ ужасѣ. Я проснулся въ дневномъ мракѣ. Я не могъ уже видѣть свѣта и слѣдить за дѣленіями времени, которыя, размѣряя наши доли страданія, какъ будто уменьшаютъ ихъ. Послѣ каждаго удара часовъ, мы знаемъ, что одинъ часъ нашего бѣдствія прошелъ и никогда уже не возвратится. Единственнымъ указателемъ времени для меня былъ приходъ монаха, который каждый день возобновлялъ запасъ хлѣба и воды; еслибы онъ былъ существомъ, которое я любилъ больше всего на свѣтѣ, звукъ его шаговъ не могъ звучать для меня болѣе пріятной музыкой. Эти періоды, но которымъ мы высчитываемъ часы темноты и бездѣйствія, непонятны для того, кто не былъ въ такомъ положеніи, какъ я. Безъ сомнѣнія, вы слыхали, сэръ, что глазъ, впервые погруженный въ темноту, повидимому, лишается способности зрѣнія, но за то незамѣтно пріобрѣтаетъ способность приспособляться къ окружающему мраку и даже различать предметы, съ помощью какого-то условнаго свѣта. Вѣроятно, и умъ обладаетъ такою же способностью; иначе могъ ли я сохранить способность размышлять, возбуждать въ себѣ извѣстную рѣшимость и даже питать нѣкоторую надежду, въ такомъ страшномъ мѣстѣ? Оттого-то, когда весь свѣтъ, повидимому, вооружился противъ насъ, мы стараемся пріобрѣтать друзей со всѣмъ упорствомъ отчаянія; между тѣмъ, если свѣтъ льститъ намъ и боготворитъ насъ, мы бываемъ вѣчными жертвами усталости и самообвиненія.
"Узникъ, часы котораго наполнены мечтой объ освобожденіи, бываетъ менѣе жертвою скуки, чѣмъ властитель на престолѣ, окруженный лестью, сладострастіемъ и пресыщеніемъ. Я обдумывалъ, что бумаги мои въ сохранности, что мое дѣло велось съ энергіей, что, благодаря рвенію моего брата, у меня былъ самый искусный адвокатъ въ Мадридѣ, что они не смѣютъ умертвить меня, и должны отвѣчать всей репутаціей монастыря за возможность моего появленія передъ судомъ, когда я буду потребованъ туда, что высокое положеніе моей семьи служитъ для меня могущественной защитой, хотя въ ней едва ли кто-нибудь, кромѣ моего великодушнаго, пылкаго Хуана, былъ расположенъ ко мнѣ, что, если мнѣ было дозволено получить и прочитать первую записку адвоката даже изъ рукъ настоятеля, невозможно было допустить, чтобы мнѣ было отказано въ сношеніяхъ съ нимъ въ дальнѣйшихъ и болѣе важныхъ фазисахъ процесса. Таковы были внушенія моей надежды; и они были довольно правдоподобны. О томъ, что мнѣ внушало отчаяніе, я и въ эту минуту могу думать только съ содроганіемъ. Самою ужасною мыслью было, что я могу быть умерщвленъ тайно, какъ это бываетъ въ католическихъ монастыряхъ, прежде, чѣмъ можетъ наступить мое освобожденіе.
"Таковы были, сэръ, мои размышленія; вы можете спросить — въ чемъ заключались мои занятія? Мое положеніе доставляло мнѣ ихъ, и хотя нѣкоторыя изъ нихъ были возмутительны, все-таки они наполняли мое время. Прежде всего я исполнялъ свои религіозныя обязанности; религія была моимъ единственнымъ прибѣжищемъ въ уединеніи и мракѣ, и, хотя я молился только о свободѣ и спокойствіи, я чувствовалъ, что, по крайней мѣрѣ, не оскорбляю Бога лицемѣрными молитвами, какія вынужденъ былъ бы произносить въ хорѣ. Тамъ я обязанъ былъ принимать участіе въ томъ, что было неудовольствіемъ для меня и грѣхомъ передъ Нимъ; въ моей темницѣ я отдавалъ Ему въ жертву мое сердце и чувствовалъ, что эта жертва можетъ быть принята. Пока мнѣ свѣтилъ лучъ свѣта отъ огня, приносимаго монахомъ, доставлявшимъ мнѣ хлѣбъ и воду, я устанавливалъ Распятіе такъ, чтобы найти его при моемъ пробужденіи. Это случалось часто, и не зная — былъ ли это день или ночь, я читалъ молитвы на удачу. Я не зналъ — совершалась ли тогда утренняя или вечерняя служба: для меня не было ни утра, ни вечера; но я оживалъ, касаясь Распятія, и говорилъ, дотрогиваясь до него: «Мой Богъ со мною во мракѣ этой темницы; Онъ Самъ страдалъ и имѣетъ жалость ко мнѣ. Крайняя степень моего несчастія — ничто въ сравненіи съ этимъ символомъ божественнаго униженія за грѣхи человѣка, какое Онъ претерпѣлъ для меня». Я цѣловалъ священное изображеніе (отыскивая его губами въ темнотѣ), съ большимъ чувствомъ, чѣмъ тогда, когда видѣлъ его освѣщеннымъ блескомъ свѣчей, въ дыму ѳиміама, среди великолѣпныхъ одеждъ священниковъ и колѣнопреклоненныхъ вѣрующихъ. У меня были и другія занятія, менѣе возвышенныя, но не менѣе необходимыя. Гады, наполнявшіе яму, куда я былъ брошенъ, доставляли мнѣ случай для проявленія постоянной, жалкой, смѣшной непріязни. Моя подстилка находилась въ самомъ центрѣ военныхъ дѣйствій; я передвигалъ ее, — преслѣдованіе продолжалось; я переносилъ ее къ стѣнѣ, — холодное прикосновеніе ихъ пухлыхъ членовъ часто пробуждало меня отъ сна и еще чаще заставляло меня вздрагивать, когда я бодрствовалъ. Я наносилъ имъ удары; я старался испугать ихъ моимъ голосомъ, вооружался противъ нихъ моей подстилкой; но, всего болѣе, безпрестанно заботился о томъ, чтобы охранить мой хлѣбъ отъ ихъ гнуснаго прикосновенія, и мой сосудъ съ водою отъ погруженія ихъ въ него. Я принималъ тысячи предосторожностей, мелочныхъ и недѣйствительныхъ, но все же занимавшихъ меня. Увѣряю васъ, сэръ, въ тюрьмѣ у меня было больше дѣла, чѣмъ въ кельѣ. Бороться съ пресмыкающимися въ полномъ мракѣ кажется самой ужасной борьбой, какая только можетъ быть предназначена человѣку; но можно ли ее сравнить съ битвой съ тѣми пресмыкающимися, которыхъ ежечасно собственное сердце рождаетъ въ кельѣ, и для которыхъ, если сердце можетъ быть названо ихъ матерью, уединеніе бываетъ отцомъ? Я иначе еще употреблялъ свое время, хотя не могу назвать это занятіемъ. Соображая, что шестьдесятъ минутъ составляютъ часъ, а шестьдесятъ секундъ — минуту, я думалъ, что могу измѣрять время съ такой же точностью, какъ монастырскіе часы, и высчитывать часы моего заключенія или освобожденія. Такъ я сидѣлъ и считалъ до шестидесяти; но меня не оставляло сомнѣніе, что я считаю скорѣе, чѣмъ часы. Тогда мнѣ хотѣлось быть часами, чтобы не имѣть никакого чувства, никакой причины желать, чтобы время шло скорѣе. Затѣмъ я считалъ медленнѣе. Сонъ иногда заставалъ меня за этимъ упражненіемъ (быть можетъ, я и придумалъ его ради возможности сна); пробуждаясь, я опять принимался за него. Такъ я считалъ и измѣрялъ время на моей рогожной подстилкѣ, будучи лишенъ дивнаго календаря природы — восходящаго и заходящаго солнца, предразсвѣтнаго тумана и сумерекъ, блеска утра и тѣней вечера. Когда счетъ мой прерывался сномъ (я не знаю — спалъ ли я днемъ или ночью), я пытался пополнить его безпрерывнымъ повтореніемъ минутъ и секундъ, и успѣвалъ въ этомъ; я всегда утѣшалъ себя тѣмъ, что какой бы часъ тогда ни былъ, все же онъ составляется изъ шестидесяти минутъ. Еслибы такая жизнь продолжалась гораздо дольше, я превратился бы въ идіота, который, какъ я читалъ гдѣ-то, привыкнувъ слѣдить за часами, подражалъ ихъ механизму съ такимъ совершенствомъ, что, когда они останавливались, онъ съ точностью воспроизводилъ ихъ звукъ.
"Такова была моя жизнь. На четвертый день (который я насчиталъ по числу посѣщеній монаха), этотъ послѣдній поставилъ для меня хлѣбъ и воду, по обыкновенію, на каменной глыбѣ, но втеченіе нѣсколькихъ минутъ медлилъ уходомъ. Въ дѣйствительности, онъ чувствовалъ нежеланіе сообщить мнѣ извѣстіе, дающее надежду; это не сообразовалось ни съ его профессіей, ни съ его обязанностью, которую, вслѣдствіе монашескаго озлобленія, онъ принялъ на себя въ видѣ послушанія. Это приводитъ васъ въ содроганіе, сэръ, но, тѣмъ не менѣе, оно справедливо; этотъ человѣкъ думалъ, что служитъ Богу, наблюдая за страданіями существа, заточеннаго среди голода, мрака и пресмыкающихся. Онъ медлилъ теперь, когда его послушаніе кончалось. Увы! сколько ложнаго въ такой религіи, которая въ усиленіи страданія другихъ видитъ путь къ Богу, одинаково обѣщающему спасеніе для всѣхъ людей. Бпрочемъ, это вопросъ, разрѣшаемый только въ монастыряхъ. Монахъ колебался, боролся съ свирѣпостью своей природы, и подъ конецъ ушелъ, замкнувъ дверь, чтобы имѣть возможность продержать ее въ такомъ видѣ на нѣсколько минутъ долѣе. Быть можетъ, въ эти минуты онъ молился Богу и высказывалъ прошеніе, чтобы продленіе моихъ страданій повело къ облегченію его собственныхъ. Я позволю себѣ сказать, что онъ постунилъ вполнѣ искренно; но, если люди научены видѣть во всемъ жертву, они должны быть готовы жертвовать другими, вмѣсто самихъ себя. Вы, конечно, удивляетесь, сэръ, слыша выраженіе подобныхъ чувствъ отъ католика. Но другая часть моей исторіи объяснитъ вамъ, почему я такъ выражаюсь. Наконецъ, монахъ не могъ болѣе откладывать даннаго ему порученія. Онъ обязанъ былъ сказать мнѣ, что настоятель тронутъ моими страданіями, что Богъ коснулся его сердца въ мою пользу, и что мнѣ дается разрѣшеніе оставить мою темницу. Едва онъ успѣлъ проговорить эти слова, какъ я вскочилъ и бросился вонъ, съ крикомъ, поразившимъ его. Волненіе весьма необычно въ монастыряхъ, а выраженія радости составляютъ рѣдкое событіе. Я достигъ прохода прежде, чѣмъ онъ оправился отъ своего удивленія; стѣны монастыря, которыя я считалъ стѣпами тюрьмы, представлялись мнѣ теперь свободнымъ поприщемъ. Еслибы двери его въ эту минуту раскрылись для меня, я не думаю, чтобы мнѣ пришлось испытать болѣе сильное чувство свободы. Я упалъ на колѣни въ проходѣ, чтобы возблагодарить Бога. Я благодарилъ Его за свѣтъ, за воздухъ, за возвращенную возможность дышать. Во время изліянія этихъ чувствъ (не менѣе искреннихъ, чѣмъ другія, когда либо высказывавшіяся въ этихъ стѣнахъ), я вдругъ почувствовалъ себя дурно, голова моя закружилась: я упился роскошью свѣта до излишества. Я упалъ на землю и не помню ничего, что было втеченіе нѣсколькихъ часовъ. Когда я пришелъ въ себя, я находился въ моей кельѣ, которая показалась мнѣ такою же, какою я оставилъ ее: впрочемъ, въ ней былъ дневной свѣтъ, и я убѣжденъ, что это обстоятельство содѣйствовало болѣе возстановленію моихъ силъ, чѣмъ пища и укрѣпляющія средства, которыми теперь я щедро былъ снабженъ. Весь день я находился въ полной тишинѣ и имѣлъ время обдумать причины снисхожденія, съ какимъ обращались со мной. Я соображалъ, что настоятель могъ получить приказъ освободить меня, или, во всякомъ случаѣ, что онъ не могъ препятствовать свиданіямъ моимъ съ адвокатомъ, на которыхъ тотъ могъ настаивать, какъ на необходимыхъ для хода моего дѣла. Подъ вечеръ нѣсколько монаховъ вошли въ мою келью; они говорили о безразличныхъ предметахъ и дѣлали видъ, что считаютъ мое отсутствіе послѣдствіемъ нездоровья; я не разубѣждалъ ихъ. Они упоминали, какъ будто случайно, что мои родители, отягченные печалью по поводу отреченія моего отъ обѣтовъ, покинули Мадридъ. При этомъ извѣстіи, я почувствовалъ болѣе волненія, чѣмъ выказалъ его. Я спросилъ — сколько времени продолжалась моя «болѣзнь?» Они отвѣтили — четыре дня. Это подтвердило мои подозрѣнія относительно причины моего освобожденія, такъ какъ въ письмѣ адвоката упоминалось, что на пятый день онъ потребуетъ свиданія со мною для совѣщанія о поданномъ мною прошеніи. Затѣмъ монахи удалились; по вскорѣ я долженъ былъ принять другого посѣтителя. Послѣ вечерни (отъ которой я былъ освобожденъ), настоятель вошелъ въ мою келью одинъ. Онъ приблизился къ моей постели. Я попытался встать, но онъ пожелалъ, чтобы я не тревожилъ себя, и сѣлъ около меня съ спокойнымъ, но проницательнымъ взглядомъ.
"Вы убѣдились теперь, что мы имѣемъ власть наказывать.
— "Я никогда не сомнѣвался въ томъ.
— "Прежде, чѣмъ доводить эту власть до крайности, которую, предупреждаю васъ, вы не въ силахъ будете перенести, я пришелъ васъ просить отказаться отъ безнадежнаго ходатайства объ освобожденіи васъ отъ вашихъ обѣтовъ, что можетъ окончиться лишь оскорбленіемъ религіи и отчаяніемъ для васъ.
— "Отецъ мой, не входя въ подробности, которыя, благодаря мѣрамъ, принятымъ съ обѣихъ сторонъ, оказываются совершенно излишними, я могу сказать только, что буду поддерживать мое ходатайство всѣми силами, какія Провидѣніе сдѣлало доступными мнѣ, и что мое наказаніе только подкрѣпило мою рѣшимость.
— "И это ваше послѣднее рѣшеніе?
— "Да, и я прошу васъ избавить меня отъ всѣхъ дальнѣйшихъ настояній, такъ какъ они будутъ безполезными.
"Онъ долго молчалъ и, наконецъ, проговорилъ:
— "И вы будете настаивать на вашемъ правѣ увидѣться съ адвокатомъ завтра?
— "Я буду требовать этого.
— "Нѣтъ надобности, впрочемъ, упоминать ему о вашемъ послѣднемъ наказаніи.
"Эти слова поразили меня. Я понялъ значеніе, какое онъ хотѣлъ придать имъ, и отвѣтилъ:
"Въ этомъ можетъ не быть надобности, но, вѣроятно, это будетъ полезно.
— "Какъ? Вы хотите нарушить тайны обители, находясь еще въ ея стѣнахъ?
— "Простите меня, отецъ мой, но я скажу, что, вѣроятно, по вашему собственному мнѣнію, вы превысили свою власть, если такъ заботитесь о сокрытіи того, что произошло. Слѣдовательно, я могу раскрыть не тайны вашего устава, но только нарушенія его.
"Онъ продолжалъ молчать, и я прибавилъ:
— "Если вы злоупотребили вашей властью, хотя я былъ потерпѣвшимъ лицомъ, виновнымъ оказываетесь вы, а не я.
"Настоятель всталъ и оставилъ мою келью, не проговоривъ ни слова.
"На слѣдующій день я присутствовалъ на утрени. Служба шла обычнымъ порядкомъ, но, при окончаніи ея, когда община готова была подняться съ колѣнъ, настоятель, съ силой ударивъ рукою по каѳедрѣ, приказалъ всѣмъ остаться въ томъ же положеніи. Онъ прибавилъ громовымъ голосомъ:
— "Обращаю просьбу ко всей общинѣ помолиться за монаха, который, покинутый Духомъ Божіимъ, готовится совершить поступокъ оскорбительный для него, позорный для церкви и безусловно вредный для его собственнаго спасенія.
"При этихъ ужасныхъ словахъ, всѣ монахи вздрогнули и вновь опустились на колѣни. Я преклонилъ колѣни вмѣстѣ съ ними, но настоятель, назвавъ меня по имени, проговорилъ громко:
— "Встань, несчастный, встань, и не оскверняй нашъ ѳиміамъ твоимъ нечестивымъ дыханіемъ!
"Я всталъ, дрожащій и смущенный, и удалился въ свою келью, гдѣ оставался до тѣхъ поръ, пока монахъ позвалъ меня въ пріемную для свиданія съ адвокатомъ, ожидавшимъ меня тамъ. Это свиданіе оказалось лишеннымъ всякаго значенія, вслѣдствіе присутствія монаха, который, по желанію настоятеля, долженъ былъ находиться при нашемъ совѣщаніи и котораго адвокатъ не имѣлъ права удалить. Когда мы входили въ подробности, тотъ прерывалъ насъ заявленіями, что обязанности его не позволяютъ допустить подобнаго нарушенія правилъ бесѣды въ пріемной. Когда я указывалъ какой либо фактъ, онъ опровергалъ его, нѣсколько разъ пытался уличить меня во лжи, и, наконецъ, настолько помѣшалъ цѣли нашего совѣщанія, что, ради простой самозащиты, я заговорилъ о перенесенномъ мною наказаніи, чего монахъ отрицать не могъ, и что неопровержимо подтверждалось болѣзненнымъ выраженіемъ моего взгляда. Въ ту минуту, когда я заговорилъ объ этомъ предметѣ, монахъ умолкъ (онъ запоминалъ каждое слово, чтобы сообщить его настоятелю), и адвокатъ усилилъ свое вниманіе. Онъ подробно разспрашивалъ обо всемъ, что я говорилъ, и, казалось, придавалъ этому дѣлу болѣе значенія, чѣмъ я предполагалъ или даже желалъ.
"Когда совѣщаніе окончилось, я опять удалился въ свою келью. Посѣщенія адвоката продолжались еще нѣсколько дней, пока онъ не получилъ свѣдѣній, необходимыхъ для дальнѣйшаго хода моего дѣла. Втеченіе этого времени, обращеніе, какимъ я пользовался въ монастырѣ, не давало повода къ жалобамъ; безъ сомнѣнія, упомянутыя посѣщенія были причиною снисходительнаго отношенія ко мнѣ. Но съ той минуты, какъ они окончились, преслѣдованія начались вновь. На меня смотрѣли, какъ на личность, не заслуживающую уваженія, и ко мнѣ относились соотвѣтственно этому взгляду. И убѣжденъ, что намѣреніемъ ихъ было не дать дожить мнѣ до дня слушанія моего дѣла; по крайней мѣрѣ, они все дѣлали, чтобы такое намѣреніе казалось правдоподобнымъ. Это началось, какъ я уже упоминалъ, въ день послѣдняго посѣщенія адвоката. Колоколъ зазвонилъ къ трапезѣ; я пошелъ, по обыкновенію, на свое мѣсто, но былъ остановленъ словами настоятеля:
— "Постой, — постелите ему рогожу посреди залы.
"Это было сдѣлано; я вынужденъ былъ сѣсть, какъ мнѣ указано, и довольствоваться хлѣбомъ и водой. Я съѣлъ немного хлѣба, оросивъ его слезами. Я предвидѣлъ всѣ послѣдующія испытанія и не пробовалъ входить въ разсужденія. Когда читалась послѣобѣденная молитва, мнѣ приказано было выйдти за дверь, чтобы мое присутствіе не отняло у благословенія его силу.
"Я ушелъ къ себѣ, и, когда колоколъ зазвонилъ къ вечернѣ, я приблизился, вмѣстѣ со всѣми, къ дверямъ церкви. Я удивился, найдя ихъ запертыми, и всѣхъ монаховъ, собранныхъ передъ ними. Когда звонъ окончился, появился настоятель, двери отворились, и монахи поспѣшно устремились туда. Я послѣдовалъ за ними, но настоятель остановилъ меня восклицаніемъ;
— "Какъ, несчастный, и ты хочешь туда? Оставайся на своемъ мѣстѣ!
"Я повиновался, и вся община вошла въ церковь, а я остался у дверей.
"Это подобіе церковнаго отлученія произвело вполнѣ ужасающее дѣйствіе на меня. Когда монахи медленно выходили изъ церкви и бросали на меня взгляды молчаливаго ужаса, я считалъ себя самымъ отверженнымъ существомъ на землѣ; я готовъ былъ спрятаться подъ поломъ, пока процессъ мой окончится.
"На слѣдующее утро, когда я пошелъ къ службѣ, та же сцена повторилась, съ жестокимъ прибавленіемъ громкихъ упрековъ и почти проклятій, обращавшихся ко мнѣ, когда входили и выходили изъ церкви. Я сталъ на колѣни у дверей. Я не отвѣчалъ ни одного слова. Я не возвращалъ направленныхъ противъ меня оскорбленій и возносилъ свое сердце къ Небу съ робкой надеждой, что эта жертва можетъ быть столь же пріятна Богу, какъ и звучное пѣніе хора, изгнаніе изъ котораго мнѣ все таки казалось весьма горькимъ.
"Втеченіе дня, всѣ шлюзы монастырской злобы и мстительности открылись противъ меня. Я появился у двери трапезы, не осмѣливаясь войти туда. Увы, сэръ, если бы вы знали, чѣмъ монахи занимаются во время своего обѣда! Это — часъ, когда они, глотая кушанья, болтаютъ о мелкихъ происшествіяхъ монастыря. Они спрашиваютъ: «Кто опоздалъ къ службамъ? Кому назначено послушаніе?» Таковы предметы ихъ бесѣдъ; подробности ихъ мелочной жизни не доставляютъ другихъ предметовъ для той смѣси лукавства и любопытства, которая всегда порождается монастыремъ. Когда я стоялъ у двери трапезы, одинъ изъ монаховъ-чернорабочихъ, по знаку настоятеля, попросилъ меня удалиться. Я ушелъ въ свою келью, и ждалъ нѣсколько часовъ; именно въ то время, когда колоколъ зазвонилъ къ вечернѣ, мнѣ была принесена пища, отъ которой отшатнулся бы самъ голодъ. Я попробовалъ проглотить ее, по тщетно, и поспѣшилъ, пока раздавался звонъ колокола, къ вечернѣ; я хотѣлъ не подавать причины къ жалобамъ на небрежность въ исполненіи своихъ обязанностей. Я поторопился спуститься внизъ. Дверь была опять заперта; служба началась, и я вновь долженъ былъ вернуться, не принявъ въ ней участія. На слѣдующій день я не былъ допущенъ къ утрени; та же унизительная сцена разыгралась, когда я появился у дверей трапезы. Пища была прислана въ мою келью, но такая, что и собака не стала бы ее ѣсть. Дверь по прежнему была заперта, когда я пытался войти въ церковь. Тысячи способовъ преслѣдованія; слишкомъ презрѣнныхъ, слишкомъ мелкихъ, чтобы вспоминать о нихъ или приводить ихъ, но безконечно мучительныхъ для жертвы, употреблялись противъ меня ежедневно. Представьте себѣ болѣе шестидесяти лицъ, давшихъ другъ другу клятву сдѣлать жизнь одного изъ его членовъ невыносимой, соединившихся въ общемъ рѣшеніи оскорблять, мучить, терзать и преслѣдовать его, — и тогда вообразите, каково этому послѣднему переносить такую жизнь. Я началъ бояться за сохраненіе моего разсудка и даже моего существованія, которое, какъ оно ни было печальпо, поддерживалось надеждой на исходъ моего процесса. Я сдѣлаю для васъ очеркъ одного дня такой жизни. Ех uno disce omnes.
"Я спустился внизъ къ утрени и сталъ на колѣни у дверей, не осмѣливаясь войти въ церковь. Вернувшись въ свою келью, я увидалъ, что Распятіе вынесено оттуда. Я собрался пойти въ помѣщеніе настоятеля, чтобы пожаловаться на это оскорбленіе; на пути мнѣ пришлось встрѣтить монаха и двухъ воспитанниковъ. Всѣ они крѣпко прижались къ стѣнамъ и подобрали свою одежду, какъ будто боясь быть оскверненными моимъ прикосновеніемъ. Я сказалъ имъ мягко:
— "Не опасайтесь; проходъ достаточно широкъ.
— "Прочь, сатана! отозвался монахъ. Дѣти мои, обратился онѣ къ воспитанникамъ, повторите вмѣстѣ со мною: прочь сатана! Избѣгайте приближенія этого демона, оскверняющаго одежду своимъ прикосновеніемъ.
"Они такъ и сдѣлали, и, чтобы отреченіе отъ дьявола было полнѣе, плевали мнѣ въ лицо, проходя мимо. Я отерся и думалъ, какъ мало духа Христова въ обители этихъ людей, называющихъ себя Его братьями! Я дошелъ до кельи настоятеля и робко постучалъ у двери. Я услышалъ слова: «войди съ миромъ», и молился, чтобы все произошло мирно. Когда я отворилъ дверь, я увидалъ нѣсколькихъ монаховъ вмѣстѣ съ настоятелемъ. Послѣдній, при видѣ меня, испустилъ восклицаніе ужаса и прикрылъ свои глаза рясой; монахи поняли этотъ знакъ: я былъ изгнанъ, и дверь была заперта. Въ этотъ день я ждалъ втеченіе нѣсколькихъ часовъ въ своей кельѣ, прежде чѣмъ какая либо пища была принесена. Никакое душевное состояніе не уничтожаетъ потребностей природы. Я не имѣлъ втеченіе многихъ дней пищи, достаточной для удовлетворенія требованій моего юнаго возраста, которыя быстро проявлялись въ моемъ тѣлѣ, надѣленномъ высокимъ, хотя и худощавымъ сложеніемъ. Я спустился въ кухню, чтобы спросить свою долю. Поваръ перекрестился, увидѣвъ меня въ дверяхъ; даже въ дверяхъ кухни, я долженъ былъ остановиться у порога. Повару было внушено, что онъ долженъ смотрѣть на меня, какъ на воплощеннаго демона, и онъ дрожалъ, задавая мнѣ вопросъ:
— "Что вамъ нужно?
— "Пищи, отвѣтилъ я; пищи, ничего больше.
— "Хорошо, вы ее получите, но не дѣлайте ни шагу дальше; вотъ вамъ пища.
"И онъ бросилъ передо мной на полъ какой-то отбросъ; я былъ такъ голоденъ, что съѣлъ его съ жадностью. На слѣдующій день я не былъ такъ счастливъ; поваръ узналъ тайну монастыря (заключающуюся въ томъ, чтобы мучить тѣхъ, кого нельзя принудить къ повиновенію) и смѣшалъ брошенные мнѣ обрѣзки съ золой, волосами и пылью. Я съ трудомъ могъ выбрать оттуда кусокъ, который, при всемъ моемъ голодѣ, можно было бы съѣсть. Они не доставляли воды въ мою келью и не позволяли мнѣ пользоваться ею въ трапезѣ; мучимый жаждой, что было еще тяжелѣе, при постоянной душевной тревогѣ, я вынужденъ былъ становиться на колѣни у края колодца и, за неимѣніемъ сосуда для питья, пить воду изъ горсти, или лакать ее, какъ собака. Когда я на минуту спускался въ садъ, они пользовались моимъ отсутствіемъ, чтобы входить въ мою келью и уносить или уничтожать все, что тамъ было. Я уже говорилъ вамъ, что они взяли мое Распятіе. Я все еще продолжалъ становиться на колѣни и читать молитвы передъ столомъ, на которомъ оно стояло. И онъ былъ унесенъ оттуда, — столъ, стулъ, требникъ, четки, все исчезало постепенно; келья моя представляла лишь четыре голыхъ стѣны, съ одною кроватью, на которой, благодаря ихъ стараніямъ, я не могъ имѣть покоя. Быть можетъ, они все-таки боялись, что онъ доступенъ для меня, и придумали средство, которое, если бы оно удалось, могло бы лишить меня не только покоя, но и разсудка.
"Я проснулся однажды ночью и увидалъ свою келью въ пламени; я вскочилъ въ ужасѣ и тотчасъ же отступилъ назадъ, замѣтивъ себя окруженнымъ демонами, которые были въ огненныхъ одеждахъ и дышали клубами огня вокругъ меня. Обезумѣвъ отъ ужаса, я бросился къ стѣнѣ и, прикоснувшись къ ней, замѣтилъ, что она холодна. Сознаніе вернулось ко мнѣ, и я понялъ, что эти отвратительныя фигуры были нацарапаны фосфоромъ, чтобы испугать меня. Тогда я легъ опять въ постель и замѣчалъ, какъ, съ приближеніемъ дневнаго свѣта, эти фигуры постепенно блѣднѣли. Утромъ я принялъ отчаянное рѣшеніе проникнуть силой къ настоятелю и переговорить съ нимъ. Я чувствовалъ, что мнѣ угрожаетъ потеря разсудка среди ужасовъ, какими они окружали меня.
"Наступилъ полдень прежде, чѣмъ я могъ заставить себя исполнить это рѣшеніе. Я постучалъ въ дверь его кельи, и, когда дверь отворилась, онъ выказалъ тотъ же ужасъ, какъ и при первомъ моемъ вторженіи, но это не вынудило меня къ отступленію.
— "Отецъ мой, я требую, чтобы вы меня выслушали; я не сойду съ этого мѣста, пока вы этого не сдѣлаете.
— "Говорите.
— "Они морятъ меня голодомъ, они не даютъ мнѣ пищи достаточно для поддержанія силъ.
— "Развѣ вы заслуживаете ея?
— "Заслуживаю я, или нѣтъ, — ни божескими, ни человѣческими законами я еще не осужденъ на голодную смерть и, если вы этою добьетесь, вы совершите убійство.
— "Вы и еще на что-нибудь жалуетесь?
— "На все; меня не впускаютъ въ церковь, мнѣ не даютъ молиться; изъ моей кельи похищены Распятіе, четки и сосудъ для святой воды. Я даже одинъ не могу теперь исполнять своихъ религіозныхъ обязанностей.
— "Вашихъ обязанностей!
— "Отецъ мой, если я не монахъ, то все же я христіанинъ.
— "Отрекаясь отъ вашихъ обѣтовъ, вы не можете имѣть притязаній ни на то, ни на другое.
— "Но я все-таки человѣческое существо, и въ этомъ, качествѣ… Впрочемъ, я не обращаюсь къ вашей человѣчности, а прошу защиты у вашей власти. Въ прошлую ночь стѣны моей кельи были покрыты изображеніями демоновъ. Я проснулся среди пламени и призраковъ.
— "Такъ будетъ съ вами въ послѣдній день.
— "Тогда я и буду достаточно наказанъ; нѣтъ надобности, чтобы это наказаніе начиналось теперь же.
— "Эти призраки — порожденіе вашей совѣсти.
— "Отецъ мой, если вы удостоите осмотрѣть мою келью, вы увидите слѣды фосфора на стѣнахъ.
— "Мнѣ осматривать вашу келью? Мнѣ входить въ нее?
— "Итакъ, я не могу надѣяться на уваженіе моихъ нравъ? Проявите вашу власть, по крайней мѣрѣ, ради обители, которой вы управляете. Вспомните, что когда ходатайство мое передъ судомъ станетъ гласнымъ, всѣ обстоятельства будутъ извѣстны, и вы можете судить, какою степенью довѣрія будетъ тогда пользоваться община.
— "Ступайте.
"Я повиновался; просьба моя имѣла успѣхъ относительно пищи, но моя келья оставалась въ томъ же обнаженномъ видѣ, и я продолжалъ п=находиться въ томъ же угнетающемъ разобщеніи, религіозномъ и общественномъ, съ прочей братіей. Увѣряю васъ, что это отчужденіе отъ жизни было столь ужасно, что я цѣлые часы ходилъ по монастырю и по всевозможнымъ переходамъ, съ цѣлью встрѣчаться съ монахами, которые, какъ мнѣ было извѣстно, при этихъ встрѣчахъ осыпали меня проклятіями или упреками. Даже и это было лучше, чѣмъ обезсиливающее молчаніе, какое окружало меня. Я началъ уже принимать эти выраженія, какъ обычное привѣтствіе, и всегда отвѣчалъ на нихъ благословеніемъ. Чрезъ двѣ недѣли дѣло мое должно было рѣшиться; меня оставляли въ невѣдѣніи объ этомъ обстоятельствѣ, но настоятель имѣлъ извѣщеніе о немъ. Вслѣдствіе того, онъ принялъ поспѣшное рѣшеніе лишить меня выгодъ успѣха, если бы онъ оказался, съ помощью самого ужаснаго замысла, какой когда-либо возникалъ въ человѣческомъ или, вѣрнѣе, въ іезуитскомъ сердцѣ. Я получилъ смутное свѣдѣніе о немъ въ ту же ночь послѣ моего обращенія къ настоятелю; но если бы даже я узналъ въ самомъ началѣ обо всемъ этомъ планѣ и средствахъ его выполненія, что я могъ противупоставить ему?
"Въ этотъ вечеръ я былъ въ саду; сердце мое давила необычная тяжесть. Его глухіе, тревожные удары походили на колебанія маятника, когда онъ отмѣриваетъ приближеніе къ намъ какого-либо горестнаго часа.
"Стояли сумерки; садъ былъ пустъ; опустившись на колѣни на землѣ, на открытомъ воздухѣ (единственной молельнѣ, предоставленной мнѣ), я пытался молиться. Попытка была тщетною; я пересталъ произносить звуки, не имѣвшіе значенія, и, подавленный невыразимой тяжестью духа и тѣла, упалъ на землю и лежалъ распростертый, безъ движенія, но не лишаясь чувствъ. Двѣ фигуры прошли мимо, не замѣтивъ меня; онѣ были заняты серьезнымъ разговоромъ. Одна изъ нихъ говорила:
— "Слѣдуетъ принять болѣе строгія мѣры. Вы можете подвергнуться порицанію, отсрочивая ихъ дольше. Вы будете отвѣтственны за позоръ всей общины, если будете упорствовать въ этой неразумной слабости.
— "Но его рѣшеніе остается неизмѣннымъ, сказалъ настоятель (это былъ онъ).
— "Это — не доводъ противъ той мѣры, какую я предложилъ.
— "Онъ въ вашихъ рукахъ; но помните, я не буду отвѣчать за…
"Больше ихъ нельзя уже было слышать. То, что я услыхалъ, испугало меня менѣе, чѣмъ вы можете подумать. Тѣ, кто страдали много, всегда готовы воскликнуть съ несчастнымъ Агагомъ: «Безъ сомнѣнія, горечь смерти уже прошла». Они не знаютъ, что уже наступила минута, когда извлеченъ мечъ, который долженъ изрубить ихъ въ куски.
"Въ эту ночь, я только что уснулъ, какъ меня разбудилъ странный шумъ въ моей кельѣ: я вскочилъ и прислушался. Мнѣ показалось, что отъ меня удалялись торопливые шаги чьихъ-то босыхъ ногъ. Я зналъ, что моя дверь не запирается, и что я не имѣю возможности предупредить вторженіе кого-либо, желающаго войти въ мою келью; но я все-таки надѣялся на строгость устава, не допускающую чего-либо подобнаго. Я успокоился, но едва успѣлъ уснуть, какъ опять былъ разбуженъ чьимъ-то прикосновеніемъ. Я вскочилъ вновь; мягкій голосъ говорилъ мнѣ шопотомъ.
— "Успокоитесь, я вашъ другъ.
— "Мой другъ? Развѣ онъ у меня есть? Но зачѣмъ вы пришли ко мнѣ въ этотъ часъ?
— "Это единственный часъ, когда мнѣ позволяется быть у васъ.
— "Но кто же вы, въ такомъ случаѣ?
— "Одинъ изъ тѣхъ, кого эти стѣны не могутъ вытѣснить. Одинъ изъ тѣхъ, отъ кого, довѣрившись ему, вы можете ожидать услугъ, превосходящихъ силы человѣческія…
"Въ этихъ словахъ было что-то страшное, и я вскричалъ.
— "Не врагъ ли душъ искушаетъ меня?
"Когда я произнесъ эти слова, монахъ вбѣжалъ изъ корридора (гдѣ онъ, очевидно, дожидался, потому что былъ одѣтъ); онъ воскликнулъ:
— "Въ чемъ дѣло? Вы испугали меня вашими криками; вы произносили имя адскаго духа. — Что видѣли вы? Чего вы боитесь?
"Я оправился и сказалъ:
— "Я не видалъ и не слыхалъ ничего необычайнаго. Я видѣлъ страшные сны, и только. Неудивительно, братъ Іосифъ, что, послѣ такихъ дней, ночи мои тревожны.
"Монахъ оставилъ меня, и слѣдующій день прошелъ обыкновеннымъ порядкомъ, но тотъ же шопотъ опять разбудилъ меня ночью. Въ прошлую ночь, эти звуки только мѣшали мнѣ спать; теперь они страшили меня. Въ ночной темнотѣ и уединеніи моей кельи, это повторившееся навожденіе обезсиливало мой разсудокъ. Я начиналъ допускать возможность, что подвергаюсь нападеніямъ врага человѣчества. Я сталъ читать молитву, но шопотъ, слышавшійся, казалось, у самаго моего уха, все-таки продолжался. Онъ говорилъ: «Послушай, послушай меня, и все будетъ хорошо. Отрекись отъ твоихъ обѣтовъ, отдай себя подъ мое покровительство, и тебѣ больше не придется жаловаться. Встань съ постели, наступи на Распятіе, которое лежитъ у нея въ ногахъ, и на образъ Божьей Матери около него и…» При этихъ словахъ, я не могъ сдержать крика ужаса. Голосъ прекратился въ тотъ же мигъ, и тотъ же монахъ, который занималъ келью сосѣднюю съ моею, вбѣжалъ ко мнѣ съ тѣми же восклицаніями, какъ и въ предшествующую ночь; когда онъ вошелъ въ мою келью, свѣча въ его рукахъ освѣтила Распятіе и образъ Пресвятой Дѣвы, положенные у ногъ моей постели. Я вскочилъ, когда монахъ вошелъ ко мнѣ, и узналъ Распятіе и образъ, взятые изъ моей кельи. Всѣ лицемѣрныя восклицанія монаха, по поводу того, что я опять потревожилъ его, не могли уничтожить впечатлѣнія, произведеннаго на меня этимъ незначительнымъ обстоятельствомъ. Я былъ увѣренъ, и не безъ причины, что эти священные предметы были положены рукой какого нибудь человѣческаго искусителя. Я всталъ, убѣдился въ этомъ ужасномъ обманѣ и потребовалъ, чтобы монахъ оставилъ мою келью. Онъ спросилъ, съ страшной блѣдностью въ лицѣ, зачѣмъ я опять встревожилъ его, и прибавилъ, что невозможно имѣть покой, когда въ моей кельѣ происходитъ подобный шумъ; наконецъ, коснувшись Распятія и образа, онъ спросилъ, какъ они оказались здѣсь? Я отвѣтилъ.
— "Вамъ это лучше знать.
— "Какъ, вы обвиняете меня въ уговорѣ съ адскимъ духомъ? Какими средствами это могло попасть въ вашу келью?
— "Тѣми же руками, которыя унесли это отсюда, отвѣтилъ я.
"Эти слова, повидимому, на минуту произвели на него впечатлѣніе, но онъ ушелъ, заявивъ, что, если ночныя тревоги въ моей кельѣ будутъ продолжаться, онъ долженъ будетъ доложить объ этомъ настоятелю. Я возразилъ, что тревоги происходятъ не отъ меня, но мною овладѣвалъ страхъ за слѣдующую ночь.
"Страхъ мой имѣлъ полное основаніе. Въ эту ночь, прежде чѣмъ лечь въ постель, я повторялъ молитву за молитвой: ужасъ моего отлученія тяжело угнеталъ мою душу. Я читалъ также молитвы противъ искушенія злого духа. Я долженъ былъ говорить ихъ на память потому, что, какъ я уже сказалъ, въ моей кельѣ не оставлено было ни одной книги. Читая эти молитвы, которыя были очень длинны и отчасти многословны, я, наконецъ, заснулъ. Сонъ мой длился недолго. Я опять услышалъ голосъ, шептавшій у самой моей постели. Въ ту минуту, какъ онъ послышался мнѣ, я всталъ съ постели безъ всякаго страха. Простирая руки, босой, я обшарилъ кругомъ всю мою келью, но ничего не чувствовалъ, кромѣ голыхъ стѣнъ, не натолкнулся ни на одинъ предметъ, который можно было бы ощупать или видѣть. Я опять легъ и едва началъ молитву для подкрѣпленія себя, какъ тѣ же звуки повторились у самаго моего уха, при чемъ мнѣ невозможно было ни опредѣлить откуда они исходятъ, ни помѣшать имъ достигать моего слуха. Такъ я былъ совершенно лишенъ сна, и, если на минуту погружался въ дремоту, тѣ же ужасные звуки раздавались въ моихъ сновидѣніяхъ. Я чувствовалъ лихорадку отъ недостатка отдыха. Ночь прошла въ наблюденіяхъ за этими звуками или въ прислушиваніи къ нимъ, а день — въ неразумныхъ заключеніяхъ и страшныхъ ожиданіяхъ. Съ приближеніемъ ночи, я испытывалъ невыразимую смѣсь ужаса и нетерпѣнія. Все время, я сознавалъ, что это былъ обманъ, но это не успокоивало меня: человѣческое коварство и озлобленіе могутъ доходить до такого предѣла, за который даже демонъ не рѣшился бы переступить. Каждую ночь преслѣдованіе возобновлялось, становясь все ужаснѣе и ужаснѣе. По временамъ, голосъ внушалъ мнѣ нечистыя дѣйствія, какія нельзя даже выразить словами, иногда — богохульства, отъ которыхъ содрогнулся бы самъ дьяволъ. То онъ одобрялъ меня насмѣшливымъ тономъ и увѣрялъ въ успѣшномъ окончаніи моего дѣла, то осыпалъ самыми страшными угрозами. Слабый сонъ, достававшійся на мою долю, въ промежуткахъ между этими нахожденіями, нисколько не освѣжалъ меня. Я просыпался въ холодной испаринѣ, хватаясь за принадлежности своей постели и повторяя безъ словъ послѣдніе звуки, раздававшіеся въ моихъ ушахъ. Я вскакивалъ и видѣлъ свою кровать, окруженною монахами, которые увѣряли меня, что были растревожены моими криками, что они въ ужасѣ устремились въ мою келью. Они бросали взгляды страха и смятенія другъ на друга и на меня, и говорили:
— "Здѣсь происходитъ что то необыкновеннее; что то тяготитъ вашу душу, отъ чего вы не хотите освободиться.
"Они умоляли меня, во имя всего святого и ради моего спасенія, открыть причину этихъ необычайныхъ галлюцинацій. Эти слова, при всемъ моемъ возбужденіи, всегда успокоивали меня. Я говорилъ:
— "Ничего здѣсь не происходитъ; зачѣмъ вы приходите въ мою келью?
"Они качали головами и дѣлали видъ, что уходятъ медленно и не охотно, какъ бы сожалѣя о моемъ ужасающемъ положеніи, а я повторялъ имъ:
— "Ахъ, братъ Іустинъ, ахъ, братъ Климентъ, я вижу васъ, я понимаю васъ, — вспомните, что на небѣ есть Богъ!
"Однажды ночью я пролежалъ довольно долго, не слыша ни одного звука. Я заснулъ, но проснулся вскорѣ отъ необычайнаго свѣта. Я сѣлъ на постель и увидалъ передъ собою Матерь Божію, во всей славѣ и лучезарности небеснаго воплощенія. Она парила въ воздухѣ, въ свѣтлой атмосферѣ, у ногъ моей постели, держа въ рукахъ Распятіе, повидимому, благосклонно предлагая мнѣ облобызать пять таинственныхъ ранъ[11]. На минуту я почти повѣрилъ въ дѣйствительное присутствіе Небесной Посѣтительницы, но тотчасъ же голосъ зазвучалъ громче, чѣмъ когда либо: «Оттолкни ихъ, выкажи имъ презрѣніе, — ты мой, и я требую этого знака уваженія отъ своего подчиненнаго». При этихъ словахъ, видѣніе мгновенно исчезло, и голосъ опять перешелъ въ шопотъ, но я уже не слышалъ его, потому что упалъ въ обморокъ. Я легко могъ отличить это состояніе отъ сна, вслѣдствіе крайней болѣзненности его, холодной испарины и ужаснаго чувства потери силъ, предшествовавшихъ ему, а также вслѣдствіе усилій возстановить дыханіе при возвращеніи сознанія, походившихъ на усилія человѣка, задыхающагося отъ рыданій. Тѣмъ временемъ, вся община пришла въ движеніе, что еще болѣе увеличивало страшный обманъ, мучившій меня, въ особенности тѣмъ, что я былъ его жертвой. Когда искусство облекается всемогуществомъ дѣйствительности, когда мы чувствуемъ, что страдаемъ отъ обмана столько же, сколько отъ истины, тогда наши страданія утрачиваютъ все, что есть въ нихъ достойнаго и утѣшительнаго. Мы чувствуемъ адскую злобу къ самимъ себѣ и смѣемся надъ тѣмъ, что заставляетъ насъ испытывать мученія. Втеченіе всего дня я подвергался взглядамъ ужаса, содроганіямъ какого то подозрѣнія и, что всего хуже, торопливо брошеннымъ взглядамъ лицемѣрнаго состраданія, на минуту ронявшимъ на меня лучъ сожалѣнія и, вслѣдъ затѣмъ, тотчасъ же поднимавшимся къ небу, какъ бы для того, чтобы испросить прощеніе за невольный проступокъ сочувствія человѣку, отъ котораго Господь отступился. Если я сталкивался съ кѣмъ либо изъ нихъ въ саду, они переходили на другую дорожку и крестились на виду у меня. Если я встрѣчалъ ихъ въ корридорахъ монастыря, они плотно закрывались своей одеждой, оборачивались лицомъ къ стѣнѣ и, когда я проходилъ мимо, читали молитву по четкамъ. Если я рѣшался опустить руку въ сосудъ со святой водой, стоявшей у дверей церкви, ее выливали въ моемъ присутствіи. Всей общиной принимались чрезвычайныя предосторожности противъ власти злого духа. Формулы изгнанія его были розданы всѣмъ, и дополнительныя молитвы читались за утренней и вечерней службой. Съ большимъ искусствомъ былъ пущенъ слухъ, что Сатанѣ дозволялось посѣщать любимаго и преданнаго слугу его въ монастырѣ, и что всѣ братья должны ожидать удвоеннаго коварства его нападеній. Впечатлѣніе этого слуха на молодыхъ воспитанниковъ было невыразимо. Они бросались отъ меня съ быстротой молніи, чуть только меня завидятъ. Если случай заставлялъ насъ встрѣчаться близко другъ съ другомъ, они вооружались святой водой и плескали ею въ меня; если это не удавалось, они испускали крики и корчились отъ ужаса. Они становились на колѣни, вскрикивали, закрывали глаза и восклицали: "Сатана, сжалься надо мной! Не наступай на меня своею адскою пятой, возьми свою жертву, " и при этомъ упоминали мое имя. Ужасъ, какой внушалъ я, подъ конецъ я началъ чувствовать и самъ. Я началъ вѣрить, что я отчасти таковъ, какимъ представляюсь имъ. Это — страшное состояніе ума; но его нѣтъ возможности избѣжать. Въ нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, когда весь міръ противъ насъ, мы начинаемъ становиться на его сторону, противъ самихъ себя, чтобы избѣгнуть мучительнаго ощущенія быть своимъ единственнымъ сторонникомъ. Впрочемъ, моя наружность, бѣгающій и дикій взглядъ, изорванная одежда, неровная походка, постоянное бормотаніе про себя и полное устраненіе отъ обычной жизни обители были таковы, что, я безъ сомнѣнія, подтверждалъ своею внѣшностью всѣ ужасы, какіе предполагались въ моей душѣ. Именно, такое впечатлѣніе я долженъ былъ производить на умы младшихъ членовъ общины. Они были научены ненавидѣть меня, но къ ихъ ненависти теперь присоединился страхъ, а такое соединеніе — самое ужасное изъ всѣхъ осложненій человѣческой страсти. Какъ ни безотрадна была моя келья, я рано уединялся въ ней, такъ какъ былъ исключенъ изъ всѣхъ упражненій общины. Когда колоколъ звонилъ къ вечерни, и до меня доносились шаги тѣхъ, которые спѣшили присоединиться къ божественной службѣ, казавшейся мнѣ прежде столь утомительной, — я отдалъ бы цѣлые міры, чтобы имѣть возможность принять участіе въ ней, чтобы защититься отъ «страшной полуночной мессы Сатаны»,[12] предстоявшей мнѣ по общему ожиданію. Я все таки становился на колѣни въ своей кельѣ и читалъ молитвы, какія могъ припомнить, между тѣмъ, какъ каждый ударъ колокола отзывался въ моемъ сердцѣ, а пѣніе хора — какъ эхо отрицательнаго отвѣта съ неба, какого боязливое предчувствіе заставляло ожидать.
"Однажды вечеромъ, когда я еще продолжалъ молиться вслухъ, я услышалъ, какъ монахи, проходя мимо моей кельи, сказали: «Ты думаешь, что ты молишься? Умри, несчастный отверженецъ, умри; да будешь ты проклятъ! Низвергнись разомъ въ адскую бездну; не оскверняй дольше этихъ стѣнъ твоимъ присутствіемъ!» Послѣ этихъ словъ я только усилилъ свои молитвы, но это показалось еще болѣе оскорбительнымъ, такъ какъ католическіе монахи не могутъ допустить, чтобы молитвы произносились не въ той формѣ, какая принята ими; воззваніе отдѣльнаго лица къ Богу кажется профанаціей для ихъ ушей. Они задаютъ вопросы — «Почему ты не пользуешься нашей формой? Смѣешь ли ты надѣяться быть услышаннымъ?» Увы, развѣ Богъ смотритъ на форму? Развѣ не одна лишь молитва сердца достигаетъ до Него и принимается Имъ отъ просящаго? Когда они громко говорили, проходя мимо моей кельи: «Погибай, нечестивецъ, погибай, Господь не услышитъ тебя!» а я, стоя на колѣняхъ, отвѣчалъ имъ благословеніями, — кто изъ насъ былъ проникнутъ духомъ молитвы? Эта ночь была испытаніемъ, котораго я больше не могъ выносить. Тѣло мое было истощено и духъ возбужденъ, а благодаря слабости нашей природы, борьба чувствъ и души всегда приводитъ къ побѣдѣ худшей стороны. Не успѣлъ я лечь въ постель, какъ голосъ опять началъ шептать. Я сталъ молиться, но голова моя закружилась, изъ глазъ брызнуло пламя, почти осязаемое, наполнившее всю мою келью. Припомните, что тѣло мое было истощено голодомъ, а духъ измученъ преслѣдованіемъ. Я сознавалъ, что это былъ бредъ, и сопротивлялся ему, но сознаніе еще болѣе увеличивало его ужасъ. Лучше разомъ сойти съ ума, чѣмъ быть убѣжденнымъ, что весь міръ поклялся считать и сдѣлать васъ сумашедшимъ, несмотря на то, что вы сознаете себя здоровымъ. Шопотъ въ эту ночь былъ такъ ужасенъ, такъ исполненъ невыразимаго кощунства, что самый слухъ мой проникался безуміемъ. Вмѣстѣ съ моимъ разсудкомъ, казалось, разстраивались и мои чувства. Я приведу вамъ лишь одинъ примѣръ, и притомъ незначительный, ужасовъ, которые…
Здѣсь испанецъ сталъ говорить на ухо Мельмоту. Тотъ вздрогнулъ и испанецъ продолжалъ взволнованнымъ тономъ.
"Я не могъ этого вытерпѣть дольше. Я спрыгнулъ съ постели, побѣжалъ по корридору, какъ безумный, стучась въ двери келій и восклицая: «Братъ такой-то, помолись за меня! — помолись, прошу тебя!» Я перебудилъ весь монастырь. Тогда я кинулся въ церковь; она была отперта, и я вбѣжалъ въ нее. Пробѣжавъ черезъ придѣлъ, я бросился предъ алтаремъ, лобызалъ образа, приникалъ къ Распятію, съ громкими мольбами, повторяя ихъ снова и снова. Монахи, пробужденные моими криками, или, быть можетъ, подстерегавшіе ихъ, во всемъ своемъ составѣ, спустились въ церковь, но, замѣтивъ меня тамъ, не захотѣли войти въ нее: они остановились у дверей, со свѣчами въ рукахъ, не спуская съ меня глазъ. Былъ странный контрастъ между мною, бѣгавшимъ вокругъ церкви, почти во тьмѣ (лишь нѣсколько лампадъ тускло мерцало тамъ), и группою въ дверяхъ, въ которой свѣтъ рѣзко обозначалъ выраженіе ужаса, отступивъ, повидимому, отъ меня, чтобы сосредоточиться въ ней. Состояніе, въ которомъ я паходился, самому безпристрастному человѣку могло бы показаться безуміемъ или бѣснованіемъ, если не тѣмъ и другимъ вмѣстѣ. Богу извѣстно, какое толкованіе могло быть придано моимъ страннымъ дѣйствіямъ, которыя окружающій мракъ преувеличивалъ и искажалъ, или молитвамъ, какія я читалъ, упоминая въ нихъ объ испытанныхъ мною ужасахъ искушенія, и прося защиты отъ нихъ. Наконецъ, отъ истощенія силъ, я упалъ на полъ и оставался такъ, не имѣя силы двинуться, но сохраняя способность слышать и наблюдать все, что совершалось кругомъ. Я слышалъ, какъ они спорили — должны ли они оставить меня тамъ или нѣтъ, пока настоятель не приказалъ удалить изъ святилища то, что его оскверняло; ужасъ ко мнѣ, какой они сами развили въ себѣ, былъ такъ великъ, что настоятелю пришлось еще разъ повторить приказаніе, прежде чѣмъ оно было исполнено. Они приблизились ко мнѣ съ такими предосторожностями, какъ будто я былъ смердящимъ трупомъ, вытащили меня за рясу и оставили на каменномъ полу, передъ дверью церкви. Затѣмъ они удалились, и въ этомъ состояніи я погрузился въ глубокій сонъ, продолжавшійся до тѣхъ поръ, пока звонъ къ утрени не разбудилъ меня. Я опомнился и попытался встать, но, проспавъ на сыромъ полу, въ лихорадкѣ, вызванной страхомъ и возбужденіемъ, я почувствовалъ, что всѣ члены мои свело, и я не могу подняться безъ величайшей боли. Когда братія шла къ утрени, я не могъ подавить вырвавшихся у меня криковъ страданія. Они должны были видѣть, въ какомъ состояніи я находился, но никто не оказалъ мнѣ помощи, а я не смѣлъ просить ея. Съ медленными и болѣзненными усиліями, я, наконецъ, добрался до своей кельи; но, содрогаясь при видѣ своей постели, я бросился на полъ, ища на немъ отдыха.
"Я зналъ, что такое чрезвычайное обстоятельство должно обратить на себя вниманіе, что подобное нарушеніе порядка и спокойствія монастыря должно было вызвать разслѣдованіе, даже и въ томъ случаѣ, если бы предметъ его былъ менѣе замѣчателенъ. У меня было мрачное предчувствіе (страданіе наполняетъ насъ предвѣщаніями), что это разслѣдованіе, какъ бы оно ни велось, окончится неблагопріятно для меня. Я былъ Іоной корабля: откуда бы ни дулъ вѣтеръ, я чувствовалъ, что жребій долженъ пасть на меня. Около полудня меня позвали въ помѣщеніе настоятеля. Я пошелъ, но не такъ, какъ въ прежнее время, готовый на просьбы и убѣжденія, съ надеждой и страхомъ въ сердцѣ, въ лихорадкѣ отъ возбужденія или страха, — я пошелъ съ мрачнымъ, небрежнымъ и равнодушнымъ видомъ; моя физическая сила была сломлена утомленіемъ и недостаткомъ сна, а душевная — непрерывнымъ и невыносимымъ преслѣдованіемъ. Я пошелъ, не страшась самаго худшаго, что они могли бы сдѣлать мнѣ, не думая просить, чтобы меня избавили отъ него, но вызывая, почти желая его, испытывая ужасное и неопредѣленное любонытство отчаянія. Комната была наполнена монахами; настоятель стоялъ посрединѣ, между тѣмъ какъ они составляли полукругъ въ почтительномъ разстояніи отъ него. Я долженъ былъ представлять жалкую противоположность этимъ людямъ: они выступали противъ меня во всемъ высокомѣріи власти, въ длинныхъ, не лишенныхъ изящества, одеждахъ, придавая своимъ лицамъ видъ торжественности, болѣе внушительной, чѣмъ величіе, — а я стоялъ передъ ними въ лохмотьяхъ, исхудалый, блѣдный и ожесточенный, какъ олицетвореніе злого духа, призваннаго на судъ ангеловъ. Настоятель обратился ко мнѣ съ длинной рѣчью, въ которой лишь слегка коснулся неблагопріятныхъ слуховъ, вызванныхъ моей попыткой отречься отъ монашескихъ обѣтовъ. Онъ избѣжалъ также всякаго намека на обстоятельство, извѣстное всѣмъ въ монастырѣ, кромѣ меня, что ходатайство мое должно было разсматриваться на судѣ черезъ нѣсколько дней. Но онъ упомянулъ, въ выраженіяхъ, которыя (хотя я и сознавалъ ихъ лживость) заставили меня вздротуть, объ ужасѣ и смятеніи, распространившихся по всему монастырю, вслѣдствіе послѣдняго потрясающаго, по его словамъ, посѣщенія меня злымъ духомъ.
— «Сатана хотѣлъ завладѣть вами, говорилъ онъ, потому что вы отдали себя во власть ему нечестивымъ отреченіемъ отъ вашихъ обѣтовъ. Вы — Іуда среди братьевъ, заклейменный Каинъ въ семьѣ первыхъ людей, козелъ отпущенія, старающійся вырваться изъ рукъ конгрегаціи, чтобы устремиться въ пустыню. Ужасы, какіе мы здѣсь ежечасно испытываемъ во множествѣ, благодаря вашему присутствію, не только несовмѣстимы съ порядкомъ духовной обители, но и съ спокойствіемъ цивилизованнаго общества. Ни одинъ изъ монаховъ не можетъ спать за три кельи отъ васъ. Вы тревожите ихъ самыми ужасающими криками, восклицаніями, что адскій духъ постоянно находится около вашей постели, что онъ шепчетъ вамъ въ самыя уши. Вы бѣгаете отъ одной кельи къ другой, упрашивая братію молиться за васъ. Ваши крики смущаютъ блаженный покой общины, покой, вкушаемый лишь въ промежуткахъ между трудами благочестія. Всякій порядокъ нарушается, всякая дисциплина извращается, пока вы остаетесь между нами. Воображеніе младшихъ членовъ нашей общины въ одно и то же время оскверняется и воспламеняется мыслью объ адскихъ и нечистыхъ оргіяхъ, справляемыхъ демономъ въ вашей кельѣ; судя по вашимъ крикамъ, которые всѣ слышатъ, мы не можемъ сказать — участвуете ли вы въ его торжествѣ или упрекаете себя за него. Вы бросаетесь въ полночь въ церковь, непочтительно обращаетесь съ иконами, позволяете себѣ касаться Распятія, наталкиваетесь на алтарь; когда вся община вынуждается безпримѣрной жестокостью этого кощунства извлечь васъ изъ оскверняемаго вами мѣста, вы тревожите вашими криками всѣхъ идущихъ къ божественной службѣ. Однимъ словомъ, ваши вопли, ваши корчи, ваши демонскія рѣчи, пріемы и движенія слишкомъ ясно подтвердили подозрѣніе, явившееся при вашемъ первомъ вступленіи въ монастырь. Вы были нечисты съ самаго вашего рожденія, вы были отпрыскомъ грѣха и вы сознавали это. Среди мертвенной блѣдности, обезцвѣчивающей даже ваши губы, я вижу багровый оттѣнокъ, загорающійся на вашихъ щекахъ при одномъ упоминаніи о томъ. Демонъ, присутствовавшій при вашемъ рожденіи, врагь чистоты и монашеской жизни, преслѣдуетъ васъ даже въ стѣнахъ монастыря. Всемогущій, моими устами, повелѣваетъ тебѣ оставить насъ; уходи и не смущай насъ болѣе. Постой», прибавилъ онъ, видя, что я буквально повинуюсь его приказанію: — «остановись: интересы религіи и общины требуютъ, чтобы я обратилъ особое вниманіе на необычайное обстоятельство, сопровождавшее твое нечистое пребываніе въ этихъ стѣнахъ. Чрезъ непродолжительное время, ты можешь ожидать посѣщенія епископа; приготовься, какъ можешь».
"Я счелъ эти слова за окончательныя и приготовился выйти, когда меня позвали опять. Отъ меня хотѣли, чтобы я произнесъ хотя нѣсколько словъ, которыя каждый желалъ бы вложить въ мои уста, словъ оправданія, возраженія или просьбы. Я воздержался отъ нихъ съ такою же твердостью, какъ будто мнѣ было извѣстно (чего, однако, не было), что епископъ самъ предпринялъ разслѣдованіе безпорядка въ монастырѣ; не настоятель пригласилъ епископа разузнать причину этого безпорядка (такая мѣра была бы самою крайнею), а самъ епископъ (человѣкъ, характеръ котораго вскорѣ выяснится) узналъ о «скандалѣ» въ монастырѣ и рѣшился взять дѣло въ свои руки. Будучи жертвой полнаго уединенія и преслѣдованія, я не зналъ, что весь Мадридъ пришелъ въ движеніе, что епископъ рѣшился не оставлять дольше безъ вниманія необычайныя событія, совершавшіяся въ нашемъ монастырѣ, слухъ о которыхъ доходилъ до него, что, однимъ словомъ, моя бѣсноватость и мое ходатайство передъ судомъ лежали на чашкахъ вѣсовъ, поперемѣнно колебля ихъ, и самъ настоятель не могъ бы сказать — какая изъ чашекъ перевѣситъ. Но до меня не доходили эти извѣстія, потому что никто не рѣшался сообщить мнѣ о нихъ. Поэтому я готовился уйти, не произнеся ни слова въ отвѣтъ на многіе совѣты, произнесенные шопотомъ, не унижаясь передъ настоятелемъ, не прося его заступничества передъ епископомъ, чтобы предотвратить это позорное разслѣдованіе, угрожающее всѣмъ намъ. Я вырвался изъ ихъ круга, и, стоя спокойно и сумрачно у дверей, окинулъ ихъ укоризненнымъ взглядомъ, прибавивъ:
— "Богъ да проститъ васъ всѣхъ и сподобитъ васъ такъ же оправдаться на страшномъ судѣ, какъ я смѣло обращусь къ епископу при посѣщеніи его.
"Эти слова, хотя и сказанныя бѣсноватымъ (какимъ они считали меня), заставили ихъ вздрогнуть. Правда рѣдко слышится въ монастыряхъ, и поэтому языкъ ея кажется всегда одинаково сильнымъ и угрожающимъ.
"Монахи крестились, а когда я вышелъ, повторяли:
— "Какъ же быть? нельзя ли предупредить это несчастіе?
— "Какими же средствами?
— "Всякими, какія только интересы религіи могутъ внушить; дѣло идетъ о доброй славѣ монастыря. Епископъ — человѣкъ строгаго и пытливаго характера; онъ будетъ добиваться фактовъ, — что же съ нами будетъ тогда? Не лучше ли было бы…
— "Что?
— "Вы понимаете меня.
— "Еслибы я и хотѣлъ васъ понять, время слишкомъ коротко.
— "Мы слыхали о внезапной смерти безумныхъ, о…
— "На что вы позволяете себѣ намекать?
— "Ни на что; мы говоримъ лишь, что, какъ знаетъ каждый, глубокій сонъ часто бываетъ полезенъ умалишеннымъ. А онъ — не въ здравомъ умѣ: весь монастырь готовъ поклясться въ томъ; этотъ несчастный одержимъ адскимъ духомъ, котораго онъ каждую ночь призываетъ въ своей кельѣ, нарушая покой цѣлаго монастыря своими криками.
"Настоятель все это время нетерпѣливо ходилъ взадъ и впередъ по оей комнатѣ. Онъ обматывалъ четки вокругъ своихъ пальцевъ и, отъ ремени до времени, бросалъ гнѣвные взгляды на монаховъ; подъ конецъ, въ сказалъ:
— "Меня самого тревожатъ его крики, его блужданія, его несомнѣнныя сношенія съ врагомъ человѣческихъ душъ. Я нуждаюсь въ покоѣ; мнѣ нуженъ глубокій сонъ, чтобы возстановить мои истощенный духъ, — что вы мнѣ посовѣтуете?
"Многіе выступили впередъ, не понимая намека, и ревностно совѣтывали различныя снотворныя средства. Одинъ старый молахъ шепнулъ ему на ухо: "Опіумъ, — онъ дастъ глубокій и здоровый сонъ. Испробуйте его, мой отецъ, если вамъ нуженъ отдыхъ; но чтобы опытъ былъ вѣрнѣе, не лучше ли испытать дѣйствіе этого средства на другомъ?
"Настоятель кивнулъ головой, и общество готово было разойтись; онъ удержалъ стараго монаха за рясу и прошепталъ ему:
— "Но, безъ убійства.
— "О, нѣтъ! Только глубокій сонъ. Не все ли равно, когда онъ проспется? Надо пострадать или въ этой жизни, или въ будущей. Это уже до насъ не касается. Что значитъ нѣсколько минутъ раньше или позже?
"Настоятель былъ боязливаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, порывистаго характера. Онъ все еще не выпускалъ монаха; онъ прошепталъ:
— "Но объ этомъ никто не долженъ знать.
— "Кто же можетъ узнать?
"Въ эту минуту пробили часы, и старый монахъ аскетической жизни, занимавшій сосѣднюю келью и привыкшій восклицать «Богъ все знаетъ!» — когда били часы, громко повторилъ это восклицаніе. Настоятель выпустилъ изъ рукъ рясу монаха, монахъ добрался до своей кельи «подъ страхомъ Божіимъ», если здѣсь умѣстно такъ выразиться, — и опіумъ не былъ данъ въ эту ночь, голосъ не былъ слышенъ, я проспалъ до утра, и весь монастырь былъ избавленъ отъ преслѣдованія злого духа. Увы, здѣсь его не было, а былъ тотъ духъ, который естественно коварствомъ уединенія пробуждается въ каждомъ сердцѣ, и заставляетъ насъ, ради жестокой бережливости несчастія, питаться запасами другихъ, чтобы сохранить свои собственные.
"Этотъ разговоръ былъ переданъ мнѣ впослѣдствіи однимъ монахомъ на его смертномъ одрѣ. Онъ самъ находился при немъ, и я не имѣю основанія сомнѣваться въ его искренности. Въ дѣйствительности, я всегда считалъ этотъ умыселъ скорѣе смягченіемъ, чѣмъ усиленіемъ ихъ жестокаго отношенія ко мнѣ. То, что они заставляли меня переносить, было хуже многихъ смертей, а единовременное страданіе было бы минутнымъ: оно было бы даже актомъ милосердія. Посѣщеніе епископа ожидалось на слѣдующій день. Въ монастырѣ происходили боязливыя приготовленія, которыхъ нельзя описать. Эта обитель считалась первою въ Мадридѣ; странное обстоятельство, что сынъ одной изъ высшихъ фамилій Испаніи вступилъ туда въ ранней юности, чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ сталъ отказываться отъ своихъ обѣтовъ, чрезъ нѣсколько недѣль послѣ того былъ обвиненъ въ сношеніяхъ съ адскимъ духомъ, ожиданіе обряда изгнанія послѣдняго, сомнѣніе въ успѣхѣ моего ходатайства въ судѣ, вѣроятное вмѣшательство Инквизиціи, возможность торжества auto da fe, — все это воспламенило воображеніе цѣлаго города. Никогда зрительная зала не ждала нетерпѣливѣе поднятія занавѣса на представленіи любимой оперы, чѣмъ ожидали религіозныя и не религіозныя части населенія Мадрида дальнѣйшаго развитія драмы, разыгрывавшейся въ монастырѣ Эксъ-Іезуитовъ.
"Въ католическихъ странахъ, сэръ, церковныя торжества отчасти замѣняютъ для народа драматическія представленія: духовныя лица являются тогда исполнителями, а народъ — зрителями; чѣмъ бы ни заключалась драма — низверженіемъ какого нибудь Донъ-Жуана въ адъ или признаніемъ кого-либо святымъ — это одинаково доставляетъ удовольствіе и вызываетъ рукоплесканія.
"Я боялся, что мнѣ предстоитъ судьба Донъ Жуана, низвергаемаго въ адъ. Я ничего не зналъ объ епископѣ и ничего не ожидалъ отъ его посѣщенія, но мои надежды начинали оживляться соразмѣрно съ видимымъ страхомъ общины. Я разсуждалъ съ естественнымъ лукавствомъ несчастія: если они боятся, я долженъ радоваться. Если одно страданіе служитъ противовѣсомъ другого, рука никогда не бываетъ тверда; мы всегда расположены хотя немного наклонять вѣсы въ нашу сторону.
"Епископъ пріѣхалъ рано и провелъ нѣсколько часовъ съ настоятелемъ въ его кельѣ. Въ этотъ промежутокъ времени въ обители стояла тишина, вполнѣ противуположная ея недавнему возбужденію. Я стоялъ одинъ въ моей кельѣ, стоялъ, потому что мнѣ не было оставлено ни одного стула. Я говорилъ себѣ: это событіе не предвѣщаетъ мнѣ ни дурного, ни хорошаго. Я невиновенъ въ томъ, въ чемъ они обвиняюгъ меня. Имъ никогда не удастся доказать что я сообщникъ сатаны, что я жертва дьявольскаго обольщенія! Увы мое единственное преступленіе заключается въ томъ, что я невольно подчинился ихъ обольщенію. Этотъ человѣкъ, этотъ епископъ не можетъ дать мнѣ свободу, но, по крайней мѣрѣ, онъ можетъ оказать мнѣ справедливость. Все это время община находилась въ лихорадочномъ возбужденіи: шелъ вопросъ о доброй славѣ обители, на меня было обращено вниманіе. Они сдѣлали все, чтобы за стѣнами монастыря выдать меня за бѣсноватаго и заставить меня походить на него въ этихъ стѣнахъ. Часъ испытанія приближался. Изъ уваженія къ человѣческой природѣ, изъ страха нарушенія приличія, изъ опасенія видимаго отступленія отъ истины, я вовсе не буду упоминать о средствахъ, къ какимъ они прибѣгли утромъ въ день посѣщенія епископа, чтобы принудить меня исполнить роль бѣсноватаго, безумнаго и богоотступника. Четыре монаха, о которыхъ я упоминалъ выше, были главными палачами (я долженъ такъ назвать ихъ). Подъ предлогомъ, что всѣ части моего тѣла находятся подъ вліяніемъ демона. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"И это еще было не все. Я былъ залитъ, почти до удушенія, опрыскиваніемъ святой водой. Затѣмъ послѣдовали…
"Это повело къ тому, что я оставался полунагой, полузадушенный, обезумѣвшій отъ злобы, стыда и страха, когда меня позвали къ епископу. Окруженный настоятелемъ и общиной, онъ ожидалъ меня въ церкви. Этотъ моментъ былъ избранъ ими, и я долженъ былъ покориться. Я проговорилъ, простирая руки:
— "Да, влеките меня обнаженнаго, безумнаго, — меня, въ лицѣ котораго одинаково попраны религія и природа — къ вашему епископу. Если онъ правдивъ, если у него есть совѣсть, — горе вамъ, лицемѣрные, своевольные негодяи. Вы наполовину свели меня съ ума, наполовину лишили меня жизни противуестественными жестокостями, какія вы проявляли надо мной, — и въ такомъ то состояніи вы влечете меня къ вашему епископу! Но пусть такъ будетъ; я слѣдую за вами.
"Пока я это говорилъ, они связали меня веревками по рукамъ и по ногамъ, снесли внизъ и положили у дверей церкви, ставъ близко около меня. Епископъ находился у алтаря вмѣстѣ съ настоятелемъ; братія наполняла хоръ. Они бросили меня на полъ, какъ трупъ, и отступили, какъ бы боясь оскверниться отъ прикосновенія ко мнѣ. Эта картина обратила на себя вниманіе епископа; онъ произнесъ громкимъ голосомъ:
— "Встань, несчастный, и подойди сюда.
"Я отвѣтилъ голосомъ, тонъ котораго, повидимому, пронизалъ его слухъ:
— "Велите развязать меня, и я исполню ваше приказаніе.
"Епископъ обратилъ холодный и недовольный взглядъ на настоятеля, а тотъ приблизился къ нему и сталъ что то ему шептать. Это безмолвное совѣщаніе продолжалось нѣкоторое время; но, лежа на полу, я все-таки могъ замѣтить, что епископъ качалъ головой при каждомъ словѣ настоятеля. Дѣло разрѣшилось тѣмъ, что меня приказано было развязать. Впрочемъ, это почти не доставило мнѣ облегченія, такъ какъ четыре монаха продолжали находиться около меня. Они держали мои руки, когда вводили меня по ступенямъ алтаря. Тогда я впервые очутился лицомъ къ лицу съ епископомъ. Это былъ человѣкъ, наружность и характеръ котораго производили неизгладимое впечатлѣніе; дѣйствіе первой съ такой же силой воспринималось чувствами, съ какою послѣдній дѣйствовалъ на душу. Онъ былъ высокъ ростомъ, величественъ и убѣленъ сѣдинами; никакое ощущеніе не отразилось на его лицѣ, ни одна страсть не оставила слѣда въ его чертахъ. Эта была мраморная статуя епископства, изваянная рукою католицизма — фигура великолѣпная и неподвижная. Его холодные, черные глаза, повидимому, не видали васъ, когда были направлены въ вашу сторону. Голосъ его, достигая до васъ, казалось, обращался не къ вамъ, а къ вашей душѣ. Такова была его внѣшность; въ то же время, характеръ его былъ безукоризненнымъ, дисциплина примѣрною, жизнь его была жизнью анахорета, изсѣченнаго изъ камня. Но онъ отчасти находился въ подозрѣніи либеральности мнѣній (т. е. въ склонности къ протестантизму); святость его жизни перевѣшивала предполагаемую ересь, которую, впрочемъ, епископъ едвали искупалъ строгимъ разслѣдованіемъ всѣхъ злоупотребленій въ монастыряхъ своего округа, къ числу которыхъ принадлежалъ и нашъ. Таковъ былъ человѣкъ, передъ которымъ я стоялъ.
"Услышавъ приказаніе развязать меня, настоятель выказалъ большое волненіе; по приказаніе было рѣшительное, и я былъ освобожденъ. Тогда я очутился между четырьмя монахами, которые меня держали, и чувствовалъ, что моя наружность подтверждаетъ свѣдѣнія, сообщенныя епископу. Я былъ въ лохмотьяхъ, изможденъ голодомъ, мертвенно блѣденъ и возбужденъ ужаснымъ обращеніемъ, которому только что подвергся. Я надѣялся, однако, что мое повиновеніе всему, что совершалось надо мной, можетъ до нѣкоторой степени возстановить меня во мнѣніи епископа. Онъ исполнилъ, съ видимымъ нежеланіемъ, обрядъ изгнанія злого духа, совершавшійся на латинскомъ языкѣ, между тѣмъ какъ монахи все время крестились, а прислуживавшіе, во время исполненія обряда, не щадили святой воды и ладона. Когда были произнесены слова: "дьяволъ заклинаю тебя, " державшіе меня монахи скрутили мнѣ руки, такъ, что я имѣлъ видъ человѣка, одержимаго корчами, испускающаго крики боли. Повидимому, сперва это смутило епископа, но когда обрядъ окончился, онъ приказалъ мнѣ одному приблизиться къ алтарю. Я сдѣлалъ движеніе по направленію къ нему, но четыре окружавшіе меня монаха старались показать, что это стоитъ мнѣ большого труда. Епископъ сказалъ:
— "Встаньте въ сторону, оставьте его одного.
"Они вынуждены были повиноваться. Я приблизился одинъ, весь дрожа, и опустился на колѣни. Епископъ, прикрывъ мою голову своею эпитрахилью, спросилъ:
— "Вѣришь ли ты въ Бога и въ святую католическую церковь?
"Вмѣсто отвѣта я вскрикнулъ, сбросилъ съ себя эпитрахиль и затопалъ отъ боли на ступеняхъ алтаря. Епископъ подался назадъ, а настоятель и всѣ остальные подвинулись впередъ. Видя, что они приближаются ко мнѣ, я собралъ все свое мужество, и, не говоря ни слова, указалъ на куски разбитаго стекла, брошенные на ступени, гдѣ я стоялъ, и пронзавшіе мои ноги сквозь изношенные сандаліи. Епископъ тотчасъ же приказалъ монахамъ смести ихъ рукавомъ рясы. Приказаніе было исполнено въ ту же минуту, а въ слѣдующую я стоялъ передъ епископомъ, не чувствуя ни страха, ни боли. Онъ продолжалъ допрашивать меня:
— "Почему вы не молитесь въ церкви?
— "Потому что двери ея запираются передо мной.
— "Какъ? что это значитъ? Въ моихъ рукахъ находится донесеніе со многими жалобами противъ васъ, и первая изъ нихъ указываетъ, что вы не молитесь въ церкви.
— "Я уже сказалъ вамъ, что двери церкви запираются передо мной. Увы, я такъ же не могъ добиться, чтобы они открылись для меня, какъ не могъ добиться доступа къ сердцамъ братіи, здѣсь все передо мною закрыто наглухо.
"Епископъ взглянулъ на настоятеля, и тотъ отвѣтилъ:
— "Двери церкви всегда запираются передъ врагами Божьими.
"Епископъ проговорилъ со своимъ обычнымъ строгимъ спокойствіемъ:
— "Я предлагаю вамъ простой вопросъ: непрямые и уклончивые отвѣты къ дѣлу не идутъ. Были ли двери церкви заперты передъ этимъ несчастнымъ существомъ? Отказывали ли вы ему въ правѣ обращенія къ Богу?
— "Я поступилъ такъ потому, что думалъ и полагалъ…
— "Я не спрашиваю, что вы думали или полагали; я требую прямого отвѣта на существенный вопросъ. Отказывали вы ему или не отказывали въ доступѣ въ храмъ Божій?
— "Я имѣлъ основаніе полагать, что…
— "Предваряю васъ, что подобные отвѣты могутъ вынудить меня заставить васъ, въ одно мгновеніе, перемѣниться положеніемъ съ тѣмъ, кого вы обвиняете. Запирали вы или не запирали двери церкви передъ нимъ? Отвѣчайте — да или нѣтъ.
"Настоятель, дрожа отъ страха и гнѣва, проговорилъ:
— "Я сдѣлалъ это и имѣлъ на то право.
— "Рѣшеніе этого вопроса будетъ дѣломъ другого суда. Но, мнѣ кажется, вы виновны въ томъ фактѣ, въ какомъ обвиняете его.
"Настоятель былъ ошеломленъ. Епископъ, взглянувъ въ его докладъ, опять обратился ко мнѣ.
— "Почему монахи не могутъ спать въ своихъ кельяхъ, вслѣдствіе тревоги, причиняемой вами?
— "Я не знаю — спросите у нихъ.
— "Развѣ злой духъ не посѣщаетъ васъ каждую, ночь? Развѣ ваши богохульства, ваши отвратительныя кощунства не достигаютъ ушей тѣхъ, которые имѣютъ несчастіе помѣщаться около васъ? Развѣ вы не составляете ужаса и мученія всей общины?
— "Я — то, чѣмъ они сдѣлали меня. Я не отрицаю необычайнаго шума въ моей кельѣ, но они лучше могутъ объяснить его. Меня осаждаетъ шопотъ у самой моей постели; повидимому, этотъ шопотъ слышенъ и братіи, потому что они врываются въ мою келью и пользуются моимъ смятеніемъ, чтобы строить самые невѣроятныя предположенія.
— "Развѣ ночью не раздаются крики въ вашей кельѣ?
— "Да, крики ужаса; крики, произносимые не тѣми, кто свершаютъ такія оргіи, а тѣмъ, кто возмущается противъ нихъ.
— "Но что же означаютъ богохульства, проклятія, нечистыя рѣчи, исходящія изъ вашихъ устъ?
— "Иногда, въ невыразимомъ ужасѣ, я повторялъ слова, настойчиво взносимыя надъ моимъ ухомъ; но это сопровождалось всегда выраженіемъ страха и отвращенія, доказывавшимъ, что подобныя слова принадлежали не мнѣ, а только повторялись мною; такъ человѣкъ можетъ взять въ руку пресмыкающееся и смотрѣть нѣсколько мгновеній на его безобразныя формы, прежде чѣмъ бросить его. Вся община можетъ засвидѣтельствовать правду моихъ словъ. Крики, какіе я испускалъ, выраженія, какія я произносилъ, были, очевидно, выраженіями враждебности противъ адскихъ внушеній, нашептываемыхъ мнѣ въ самыя уши. Спросите всю общину: братіи должны засвидѣтельствовать, что, когда они врывались въ мою келью, они находили меня одного, охваченнаго дрожью, подергиваемаго судорогой. Видя меня жертвою этихъ тревогъ, они выказывали сожалѣніе; хотя я никогда не могъ угадать средствъ, какими производилось это преслѣдованіе, но я рѣшительно приписываю ихъ тѣмъ же рукамъ, которыя покрывали стѣны моей кельи изображеніями демоновъ, слѣды чего видны и до сихъ поръ.
— "Вы обвиняетесь также въ томъ, что вторглись ночью въ церковь, непочтительно обращались съ иконами и Распятіемъ и поступали подобно демону, оскверняющему святилище.
"При этомъ обвиненіи, столь несправедливомъ и жестокомъ, волненіе мое вышло изъ границъ. Я воскликнулъ:
— "Я искалъ въ церкви защиты въ припадкѣ ужаса, какимъ ихъ дѣйствія переполнили меня. Я вбѣжалъ туда ночью, потому что она была заперта для меня втеченіе дня, какъ вы узнали сейчасъ. Я бросился ницъ передъ крестомъ, вмѣсто того, чтобы топтать его ногами. Я лобызалъ святыя иконы, вмѣсто того, чтобы осквернять ихъ. Я сомнѣваюсь, чтобы въ этихъ стѣнахъ когда-нибудь произносились молитвы болѣе искреннія, нежели тѣ, какія я читалъ въ эту ночь, среди безпомощности, ужаса и преслѣдованій…
— "Развѣ вы не мѣшали вашими криками на слѣдующее утро братіи когда она хотѣла войти въ церковь?
— "Я лишился употребленія членовъ, оттого, что пролежалъ всю ночь на каменномъ полу, гдѣ они бросили меня. Я пытался приподняться: отползти въ сторону при ихъ приближеніи, и нѣсколько криковъ были исторгнуты у меня усиліями, необходимыми для того, усиліями, становившимися еще болѣе болѣзненными, вслѣдствіе отказа оказать мнѣ даже малѣйшую помощь. Однимъ словомъ, все это — клевета. Я вбѣжалъ въ церковь, чтобы молить о милосердіи, а они представляютъ это кощунствомъ богоотступника. Развѣ не могутъ подвергнуться такимъ же произвольнымъ и нелѣпымъ толкованіямъ всѣ, ежедневно, во множествѣ посѣщающіе церковь, ища въ ней утѣшенія въ своемъ горѣ съ громкимъ плачемъ и стенаніемъ? Если я пытался опрокинуть Распятіе и осквернить иконы, — почему же не осталось слѣдовъ этого насилія? Неужели они не сохранили бы ихъ тщательно, чтобы подтвердить обвиненія противъ меня? Гдѣ же эти слѣды? Ихъ нѣтъ, и ихъ не можетъ быть, потому что они никогда существовали.
"Епископъ молчалъ. Воззваніе къ его чувствамъ могло бы оказаться тщетнымъ, но обращеніе къ фактамъ имѣло полный успѣхъ. Черезъ нѣкоторое время онъ проговорилъ:
— "Слѣдовательно, вы ничего не имѣете противъ того, чтобы выказать передъ всей общиной тѣ же знаки почитанія передъ изображеніями Искупителя и святыхъ, какіе, по вашимъ словамъ, вы оказывали имъ въ эту ночь?
— "Ничего.
"Было принесено Распятіе; я поцѣловалъ его съ благоговѣніемъ, между тѣмъ какъ слезы бѣжали изъ моихъ глазъ, и молился преклоняясь предъ безконечнымъ достоинствомъ жертвы, увѣковѣченной въ этомъ изображеніи.
"Тогда епископъ сказалъ:
— "Представьте намъ исповѣданіе вашей вѣры, надежды и любви.
"Я исполнилъ его приказаніе; хотя слова мои были импровизаціей, я могъ замѣтить, что почтенныя духовныя лица, сопровождавшія епископа, обмѣнивались взглядами, въ которыхъ смѣшивались состраданіе, участіе и удивленіе.
— "Гдѣ вы научились этимъ молитвамъ? спросилъ епископъ.
— "Моимъ учителемъ было только мое сердце: другого у меня не было; мнѣ не давали никакихъ книгъ.
— "Какъ? повторите, что вы сказали.
— "Повторяю, что у меня не было ихъ. Они отняли у меня молитвенникъ, Распятіе; они не оставили въ моей кельѣ никакой мебели. Я становился на колѣни на полъ и молился наизусть. Если вы удостоите посѣтить мою келью, вы убѣдитесь, что я говорю правду.
"При этихъ словахъ, епископъ бросилъ ужасающій взглядъ на настоятеля. Впрочемъ, онъ тотчасъ же опять принялъ спокойный видъ, потому что былъ человѣкомъ непривычнымъ къ какому-либо волненію и разомъ ощутилъ въ немъ нарушеніе своихъ привычекъ и униженіе своего сана. Холоднымъ тономъ онъ приказалъ мнѣ удалиться; но когда я уже готовился повиноваться, онъ позвалъ меня опять: моя внѣшность, повидимому, впервые поразила его. Онъ былъ настолько погруженъ въ созерцаніе спокойнаго и холоднаго теченія своего долга, въ которомъ неподвижно замерла его душа, безъ всякихъ колебаній или стремленій, что физическіе предметы могли долгое время находиться передъ его глазами, не производя на него ни малѣйшаго впечатлѣнія, — чувства его почти окаменѣли. Такъ, онъ явился сюда, чтобы изслѣдовать мнимаго бѣсноватаго; въ немъ сложилось убѣжденіе, что здѣсь были несправедливость и обманъ, и онъ дѣйствовалъ соотвѣтственно тому, съ твердостью, рѣшимостью и неподкупностью, дѣлавшими ему честь.
"Втеченіе всего времени, пока я находился здѣсь, мой страшный и жалкій видъ, который прежде всего поразилъ бы каждаго, обладающаго внѣшними чувствами, былъ замѣченъ имъ подъ самый конецъ. Онъ былъ усмотрѣнъ имъ, когда я медленно и съ трудомъ спускался со ступенекъ алтаря, и впечатлѣніе оказалось тѣмъ сильнѣе, чѣмъ медленнѣе оно появилось. Онъ вернулъ меня и спросилъ, какъ будто увидѣвъ меня въ первый разъ:
— "Отчего на насъ такія неприличныя лохмотья?
"При этихъ словахъ я подумалъ, что могъ бы описать сцену, которая увеличила бы униженіе настоятеля, но сказалъ только:
— "Это послѣдствіе дурного обращенія, какому я подвергался.
"Затѣмъ мнѣ было предложено еще нѣсколько вопросовъ того же рода, касающихся моей внѣшности, и подъ конецъ я вынужденъ былъ сдѣлать полное признаніе. Подробности его раздражали епископа болѣе, чѣмъ можно было ожидать. Неподвижные умы, уступая волненію, отдаются ему съ невообразимой силой, потому что для нихъ все является долгомъ, между прочимъ и страсть, когда она овладѣваетъ ими. Быть можетъ, новизна волненія является для нихъ пріятной неожиданностью.
"Многое еще болѣе того испытывалъ добрый епископъ, бывшій столь же чистымъ, сколько и строгимъ, и содрогавшійся отъ ужаса, отвращенія и негодованія, когда я вынужденъ былъ передавать ему подробности, которыя заставляли настоятеля дрожать отъ страха, и которыя братія не смѣла отрицать. Епископъ принялъ опять свой спокойный видъ: чувство было для него усиліемъ, а неподвижность — привычкой. Онъ еще разъ приказалъ мнѣ удалиться.
"Я повиновался и направился въ свою келью. Стѣны ея были также голы, какъ и прежде, но, даже сопоставляя ихъ съ великолѣпіемъ и убранствомъ церкви, онѣ казались мнѣ покрытыми трофеями моего торжества. Ослѣпительное видѣніе на минуту прошло передо мною, потомъ все успокоилось во мнѣ; въ уединеніи моей кельи, я сталъ на колѣни и молилъ Всемогущаго тронуть сердце епископа и запечатлѣть въ немъ скромность и простоту словъ, съ какими я обращался къ нему. Пока я отдавался этой молитвѣ, я услыхалъ шаги въ корридорѣ. На минуту они затихли, и я умолкъ. Повидимому, какія то лица остановились, прислушиваясь къ тому, что я дѣлаю; немногія слова, произнесенныя мною въ уединеніи, должны были, вѣроятно, произвести глубокое впечатлѣніе на нихъ. Чрезъ нѣсколько минутъ послѣ того, епископъ съ нѣсколькими почтенными спутниками, въ сопровожденіи настоятеля, вошли въ мою келью. За исключеніемъ послѣдняго, всѣ остановились, пораженные ужасомъ, при видѣ ея.
"Я уже говорилъ вамъ, сэръ, что въ кельѣ моей въ то время ничего не было, кромѣ четырехъ голыхъ стѣнъ и кровати. Это было позорное, унизительное зрѣлище. Я стоялъ на колѣняхъ посреди пола, и Богу извѣстно, что у меня не было никакой мысли произвести этимъ впечатлѣніе. Епископъ нѣкоторое время озирался кругомъ, между тѣмъ, какъ духовныя лица, сопровождавшія его, выказывали свои ужасъ взглядами и движеніями, не нуждавшимися въ истолкованіи. Епископъ, помолчавъ нѣкоторое время, обратился къ настоятелю:
— "Итакъ, что вы скажете объ этомъ?..
"Настоятель находился въ видимомъ затрудненіи и, наконецъ, проговорилъ:
— "Мнѣ это не было извѣстно.
— "Это неправда, возразилъ епископъ, а если бы и была правда, то служила бы къ вашему обвиненію, а не оправданію. Вашъ долгъ обязываетъ насъ посѣщать всѣ кельи ежедневно; какъ вы могли оставаться въ неизвѣстности о позорномъ состояніи этой кельи, если вы не пренебрегали вашими обязанностями?
"Онъ обошелъ нѣсколько разъ кругомъ кельи, сопровождаемый духовными лицами, пожимавшими плечами и обмѣнивавшимися взглядами негодованія. Настоятель стоялъ, какъ пораженный громомъ. Они вышли, и я могъ слышать, какъ епископъ говорилъ въ корридорѣ: — «Весь этотъ безпорядокъ долженъ быть исправленъ прежде, чѣмъ я оставлю обитель.» Объ сказалъ еще настоятелю: «Вы недостойны положенія, какое занимаете; вы должны быть лишены его». Затѣмъ онъ прибавилъ еще болѣе строгимъ тономъ: «Католики, монахи, христіане! Это возмутительно, это ужасно! Бойтесь послѣдствій моего слѣдующаго пріѣзда, если окажется опять тотъ же безпорядокъ; обѣщаю вамъ, что я скоро опять буду здѣсь». Онъ вернулся, и, остановившись у дверей моей кельи, сказалъ настоятелю: — «Озаботьтесь, чтобы всѣ злоупотребленія, произведенныя въ этой кельѣ, были исправлены до завтрашняго утра!» Настоятель, молча, выказалъ знаки повиновенія этому приказанію.
"Въ этотъ вечеръ я легъ спать на непокрытомъ матрацѣ среди четырехъ голыхъ стѣнъ. Я спалъ крѣпко отъ истощенія и усталости. Утромъ я проснулся, когда утренняя служба давно уже отошла, и увидалъ себя окруженнымъ всѣми удобствами, какія только могутъ быть въ монашеской кельѣ. Какъ бы по волшебству, въ то время, когда я спалъ, Распятіе, молитвенникъ, аналой, столъ, все было поставлено на свое мѣсто. Я вскочилъ съ постели и въ настоящемъ восторгѣ оглядывалъ свою келью. По мѣрѣ того, какъ время подвигалось и приближался часъ монашеской трапезы, мой восторгъ ослабѣвалъ, а страхъ усиливался; не легко перейти отъ крайняго униженія и величайшей отверженности къ вашему первоначальному положенію въ обществѣ, къ которому вы принадлежите. Когда зазвонилъ колоколъ, я спустился внизъ. На минуту я остановился у дверей, затѣмъ, повинуясь движенію, похожему на отчаяніе, я вошелъ и занялъ свое обычное мѣсто. Никто не сопротивлялся тому, никто не сказалъ ни одного слова. Послѣ обѣда братіи разошлись. Я ожидалъ звона къ вечернѣ, представляя себѣ, что онъ будетъ имѣть рѣшительное значеніе. Колоколъ, наконецъ, зазвучалъ; монахи собрались. Я присоединился къ нимъ безъ всякаго возраженія и занялъ мое мѣсто въ хорѣ. Торжество мое было полное, а я боялся его. Увы, въ какой моментъ успѣха мы не испытываемъ ощущенія страха? Наша судьба всегда играетъ роль древняго невольника, который долженъ былъ каждое утро напоминать монарху о томъ, что онъ — человѣкъ, и она рѣдко забываетъ исполнять свои предвѣщанія до наступленія вечера. Прошло два дня; буря, столь долго волновавшая насъ, повидимому, превратилась въ неожиданное затишье. Я занялъ свое прежнее мѣсто, я исполнялъ обычныя обязанности; никто не выказывалъ мнѣ ни участія, ни ненависти. Они какъ будто смотрѣли на меня, какъ на вновь начинающаго монашескую жизнь. Я провелъ два дня въ полномъ спокойствіи и, беру Бога въ свидѣтели, скромно пользовался своимъ торжествомъ. Я никогда не упоминалъ о моемъ недавнемъ положеніи, никогда не упрекалъ тѣхъ, кто дѣйствовали тогда противъ меня, никогда не касался ни однимъ словомъ предмета посѣщенія епископа, которое въ нѣсколько часовъ измѣнило взаимное положеніе мое и остального монастыря и могло бы заставить притѣсненнаго (если бы онъ захотѣлъ) играть роль притѣснителя. Я съ умѣренностью переносилъ свою удачу, потому что меня подерживала надежда на освобожденіе. Но все это въ скоромъ времени должно было замѣниться торжествомъ настоятеля.
"На третье утро я былъ позванъ въ пріемную, гдѣ курьеръ вручилъ мнѣ пакетъ, содержащій (какъ я сейчасъ же догадался) результатъ моего ходатайства. Согласно правиламъ монастыря, я сперва долженъ былъ представить пакетъ настоятелю для прочтенія, прежде чѣмъ мнѣ будетъ дозволено прочесть его самому. Я взялъ пакетъ и медленно направился въ комнату настоятеля. Держа пакетъ въ рукахъ, я разсматривалъ его, ощупывалъ каждый уголокъ, безпрестанно взвѣшивалъ его на рукѣ, пытался извлечь предвѣщаніе изъ самой его формы. Затѣмъ безнадежная мысль пронизала меня: если бы свѣдѣніе было благопріятнымъ, посланный вручилъ бы мнѣ его съ торжествующимъ видомъ, который, несмотря на монастырскій порядокъ, заставилъ бы меня вскрыть печать, прикрывающую приговоръ о моемъ освобожденіи. Мы весьма склонны извлекать предвѣщанія изъ нашей профессіи, а такъ какъ моя профессія было монашество, то неудивительно, что предвѣщанія ея были мрачны, какъ это и оказалось на дѣлѣ.
«Я приблизился къ кельѣ настоятеля съ пакетомъ въ рукахъ. Я постучался, получилъ разрѣшеніе войти, и, опустивъ глаза, могъ видѣть только края рясъ, судя по множеству которыхъ, комната настоятеля была полна. Я почтительно протянулъ пакетъ. Настоятель окинулъ его невнимательнымъ взглядомъ и затѣмъ бросилъ на полъ. Одинъ изъ монаховъ подошелъ, чтобы поднять его. Настоятель воскликнулъ: — „Оставьте, пусть онъ поднимаетъ!“ Я такъ и сдѣлалъ, и удалился въ свою келью, сперва низко поклонившись настоятелю. Придя къ себѣ, я сѣлъ, продолжая держать роковой пакетъ. Я готовился вскрыть его, когда внутренній голосъ какъ будто сказалъ мнѣ: „Это безполезно, ты уже долженъ знать его содержаніе.“ Прошло нѣсколько часовъ прежде, чѣмъ я его распечаталъ, онъ содержалъ извѣщеніе о неудачномъ исходѣ моего ходатайства. Изъ подробностей можно было видѣть, что адвокатъ проявилъ свое искусство, стараніе и краснорѣчіе въ высшей степени, и что нѣкоторое время судъ склонялся въ пользу моей просьбы, но это было признано слишкомъ опаснымъ прецедентомъ. Адвокатъ противной стороны замѣтилъ: „Если это дѣло будетъ выиграно, во всей Испаніи монахи отрекутся отъ своихъ обѣтовъ“. Можно ли было привести болѣе сильный доводъ въ пользу моего дѣла? Движеніе столь общее несомнѣнно должно исходить изъ самой природы, справедливости и истины».
Вспоминая злополучный исходъ своего ходатайства, несчастный испанецъ почувствовалъ такое угнетеніе, что должно было пройти нѣсколько дней прежде, чѣмъ онъ могъ продолжать свой разсказъ.
- ↑ См. Miss Edgeworth’s Tales, «The Absentee». Примѣч. авт.
- ↑ Мистрисъ Маршоль, создавшая роль Роксаны въ «Александрѣ», трагедіи Ли, была единственной добродѣтельной женщиной изъ всѣхъ, находившихся тогда на сценѣ. Она была похищена описаннымъ способомъ лордомъ Оррери, который, послѣ того, какъ всѣ его попытки тронуть ее сердце оказались тщетными, прибѣгъ къ фиктивному вѣнчанію, совершенному слугою, переодѣтымъ священникомъ.
- ↑ «Очарованіе, пѣсня, убійство и призракъ» (Прологъ къ Эдипу).
- ↑ См. его «Исторію сцены».
- ↑ Ларошфуко.
- ↑ См. «Cutter of Coleman street».
- ↑ Фактъ, разсказанный мнѣ лицомъ, которое было близко къ самоубійству въ подобномъ положеніи, ради стремленія избѣгнуть, какъ оно выражалось, «уничтожающей муки головокруженія».
- ↑ «Огонь для сигаръ и вода со льдомъ для питья» — крикъ, часто слышащійся на улицахъ Мадрида.
- ↑ См. Buffa — «Anachronism prepense».
- ↑ См. Madame Genlis, «Julien Dolmour».
- ↑ Относительно правдивости этой части разсказа см. Mosheim «Ecclesiastical History». Я опускаю нѣкоторыя, приведенныя въ оригиналѣ обстоятельства, слишкомъ ужасныя для современнаго читателя.
- ↑ Это выраженіе не преувеличено. Предполагалось, что колдуны и обманщики видятъ во снѣ, какъ Сатана исполняетъ пародію на мессу; у Бомона и Флетчера также упоминается о мессѣ Сатаны.