МЕЛЬМОТЪ-СКИТАЛЕЦЪ
правитьЧарльза Роберта Матюрена,
автора «Бертрама», «Монторіо», «Милетскаго вождя», «Альбигойцевъ» и проч.
Переводъ съ новаго англійскаго изданія (1892 г.), свѣреннаго съ первоначальнымъ текстомъ.
Съ портретомъ автора и краткой характеристикой его личности и произведеній.
Томъ II.
ЕЖЕМѢСЯЧНОЕ ПРИЛОЖЕHIЕ
КЪ ЖУРНАЛУ «Сѣверъ»
за ІЮНЬ
1894 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. К. Ремезовой.
ГЛАВА VII.
правитьI'll shew your Grace the strangest sight,—
Body o'me, what is it, Butts?
"Я ничего не могу разсказать о безотрадномъ душевномъ состояніи, въ какое повергло меня неудачное ходатайство, потому что отъ этого времени у меня не сохранилось ни одного опредѣленнаго оораза. Всѣ цвѣта исчезаютъ ночью, и отчаяніе не различаетъ дней: однообразіе есть его сущность и его проклятіе. По цѣлымъ часамъ, я бродилъ по саду, не сохраняя ни одного отдѣльнаго впечатлѣнія, кромѣ звука моихъ шаговъ; мысль, чувство, страсть и все, что заставляетъ ихъ дѣйствовать, жизнь и будущее — все исчезло для меня. Я былъ подобенъ обитателю страны, гдѣ «все забыто». Я носился въ области полусвѣта души, гдѣ «свѣтъ подобенъ тьмѣ». Собирались тучи, предвѣщавшія приближеніе темной ночи, и онѣ разсѣялись внезапнымъ и необычайнымъ свѣтомъ.
"Садъ былъ моимъ постояннымъ убѣжищемъ; нѣчто въ родѣ инстинкта, заступавшее мѣсто свободнаго выбора, для котораго у меня уже не доставало энергіи, направляло меня туда, чтобы избѣгать встрѣчъ съ монахами. Однажды вечеромъ я увидѣлъ въ саду какую-то перемѣну. Происходило исправленіе фонтана. Источникъ, снабжавшій его водою, находился за стѣнами монастыря, и рабочіе, занимавшіеся исправленіемъ, признали необходимымъ прорыть подъ стѣною сада канаву, сообщавшуюся съ открытымъ пространствомъ города. За этимъ проходомъ, однако, было установлено тщательное наблюденіе въ дневное время, пока производились работы, а ночью онъ крѣпко охранялся дверью, устроенной для этой цѣли и запиравшеюся, съ помощью цѣпей и болтовъ, съ той минуты, какъ рабочіе уходили изъ прохода. Онъ оставался, однако, открытымъ въ теченіе дня; этотъ дразнящій символъ бѣгства и свободы, среди изсушающей увѣренности въ вѣчномъ заточеніи, служилъ чѣмъ-то въ родѣ бодрящаго стимула для моихъ страданій, уже начинавшихъ притупляться. Я вошелъ въ проходъ и прижался какъ можно плотнѣе къ двери, отдѣлявшей меня отъ жизни. Я сидѣлъ на одномъ изъ камней, разбросанныхъ вокругъ; голова моя опиралась на руку, и глаза были грустно устремлены на дерево и колодезь, гдѣ совершилось мнимое чудо. Не знаю, сколько времени я просидѣлъ такъ. Меня заставилъ опомниться легкій шумъ вблизи меня, и я замѣтилъ бумажку, которую кто-то старался подсунуть подъ дверь, гдѣ маленькая неровность почвы допускала эту попытку. Я наклонился и старался схватить бумажку. Ее отдернули назадъ, но чрезъ минуту голосъ, звукъ котораго мое волненіе не позволяло различить, прошепталъ: «Алонзо?» — «Да, да», съ живостью отвѣтилъ я. Бумажка тотчасъ же была брошена въ мои руки, и я услышалъ звукъ быстро удаляющихся шаговъ. Я въ ту же минуту прочелъ нѣсколько словъ, составлявшихъ содержаніе записки: «Будь здѣсь завтра вечеромъ, въ это же время. Я много перенесъ изъ-за тебя. Уничтожь это». Это была рука моего брата Хуана, столь памятная мнѣ по нашей послѣдней, знаменательной для меня перепискѣ, — рука, почеркъ которой я никогда не могъ видѣть безъ соотвѣтственнаго возбужденія надежды и довѣрія въ моей душѣ, подобно строкамъ, которыя, бывши невидимыми, проявляются передъ огнемъ, какъ будто сообщающимъ имъ жизнь.
"Я удивляюсь, что между этимъ и слѣдующимъ вечеромъ мое волненіе не выдало меня общинѣ. Но, быть можетъ, только волненіе, происходящее отъ незначительныхъ причинъ, обнаруживается внѣшними признаками, — мое было вполнѣ сосредоточеннымъ. Несомнѣнно только, что весь этотъ день умъ мой колебался, подобно маятнику, отбивающему поперемѣнно каждую минуту: «надежда есть — надежды нѣтъ». День, безконечный день, наконецъ, прошелъ. Наступилъ вечеръ; какъ я слѣдилъ за надвигающимися тѣнями! За вечерней, съ какой отрадой наблюдалъ я, какъ постепенно исчезали золотые и пурпурные оттѣнки, блестѣвшіе черезъ большое восточное окно, и соображалъ, что они угаснутъ и на западѣ, хотя и не такъ скоро. Они угасли. Никогда не было болѣе благопріятнаго вечера. Было тихо и темно; садъ былъ пустъ; ни одной человѣческой фигуры не виднѣлось въ немъ, ничьихъ шаговъ не слышалось въ аллеяхъ. Я бросился туда. Вдругъ мнѣ показалось, что я слышу шумъ какого-то преслѣдованія. Я остановился: это было только біеніе моего собственнаго сердца, слышное въ глубокой тишинѣ этой знаменательной минуты; я прижалъ руку къ груди, какъ дѣлаетъ мать, прижимая къ себѣ ребенка, чтобы успокоить его. Оно, однако, не переставало трепетать. Я вошелъ въ проходъ и приблизился къ двери, которую надежда и отчаяніе какъ будто сторожили поперемѣнно. Въ моихъ ушахъ еще раздавались слова: «Будь здѣсь завтра вечеромъ въ это же время». Я остановился и увидѣлъ глазами, пожиравшими все, на что они смотрѣли, какъ подъ дверью появился клочекъ бумажки. Я схватилъ и спряталъ его въ своей одеждѣ. Я такъ дрожалъ отъ восторга, что, казалось мнѣ, никогда не буду въ состояніи донести его незамѣтно до моей кельи. Однако мнѣ это удалось, и содержаніе записки, когда я прочиталъ ее, оправдало мое волненіе. Къ моему невыразимому огорченію, значительную часть ея нельзя было разобрать, такъ какъ она была стерта о камни и сырую глину, прилегавшую къ двери. Изъ первой страницы я едва могъ понять, что брата моего держали въ деревнѣ, почти какъ плѣнника, благодаря вліянію духовника; что однажды, когда онъ охотился съ однимъ изъ слугъ, надежда на освобожденіе внезапно дала ему мысль довести этого человѣка страхомъ до покорности. Приставивъ къ его груди заряженное ружье, онъ пригрозилъ ему мгновенной смертью, если тотъ окажетъ малѣйшее сопротивленіе, и слуга допустилъ, чтобы его привязали къ дереву. Слѣдующая страница, хотя и значительно пострадавшая, позволяла мнѣ понять, что онъ благополучно достигъ Мадрида и тамъ впервые узналъ о неудачѣ моего ходатайства. Впечатлѣніе этого извѣстія на пылкаго, порывистаго и привязчиваго Хуана легко можно было видѣть въ неоконченныхъ и неправильныхъ строкахъ, въ которыхъ онъ тщетно старался описать его. Затѣмъ въ письмѣ говорилось: «Я теперь въ Мадридѣ и ручаюсь душою и тѣломъ, что не покину его, пока ты не будешь свободенъ. Если ты обладаешь рѣшимостью, въ этомъ нѣтъ ничего невозможнаго: даже двери монастырей доступны для серебрянаго ключа. Первой задачей моей было добиться сообщенія съ тобой, что казалось мнѣ столь же недостижимымъ, какъ твое бѣгство, и, тѣмъ не менѣе, удалось мнѣ. Я узналъ, что въ саду производятся исправленія; и стоялъ у двери нѣсколько вечеровъ подъ-рядъ, произнося шопотомъ твое имя, и только на шестой — ты оказался тамъ».
"Въ другомъ мѣстѣ онъ подробнѣе развивалъ свои планы. "Прежде всего — деньги и глубокая тайна; за послѣднюю я могу поручиться, благодаря переодѣванію, по какъ добыть первыя — я почти еще не знаю. Мое бѣгство было столь внезапнымъ, что я оказался совершенно неподготовленнымъ къ нему и долженъ былъ воспользоваться моими часами и перстнями еще ранѣе достиженія Мадрида, чтобы добыть себѣ другую одежду и необходимое продовольствіе. Я могъ бы достать любую сумму, если бы открылъ свое имя, но это могло бы быть роковымъ для насъ. Пребываніе мое въ Мадридѣ тотчасъ же стало бы извѣстно моему отцу. Источникомъ для пріобрѣтенія денегъ долженъ послужить еврей; когда я ихъ достану, я почти не сомнѣваюсь, что добьюсь твоего освобожденія. Я уже слышалъ, что въ твоемъ монастырѣ живетъ, въ довольно исключительныхъ обстоятельствахъ, нѣкто, кто, вѣроятно, былъ бы не прочь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Здѣсь слѣдовалъ перерывъ въ письмѣ, которое, повидимому, было писано въ различное время. Слѣдующія строки, какія я могъ разобрать выражали всю безпечность этого наиболѣе пылкаго, вѣтряннаго и великодушнаго изо всѣхъ сотворенныхъ существъ.
"Ты не долженъ нисколько безпокоиться за меня: мое мѣстопребываніе не можетъ быть открыто. Въ школѣ я отличался драматическимъ талантомъ, почти невѣроятною способностью воплощать въ себѣ другихъ лицъ, и теперь она мнѣ оказываетъ безконечныя услуги. Иногда я выступаю въ роли «Махо»[1], съ огромными бакенбардами. Иногда я принимаю акцентъ бискайца и, подобно мужу донны Родригесъ, «столько же гожусь въ джентельмены, сколько и въ короли, потому что я родился въ горахъ». Но болѣе всего я люблю преображаться въ нищаго или въ гадальщика: первая профессія открываетъ мнѣ доступъ въ монастырь, а вторая — даетъ деньги и свѣдѣнія. Такимъ образомъ, я пользуюсь платой, хотя имѣю видъ покупателя. Когда скитальчество и всѣ выдумки этого времени пройдутъ, ты засмѣешься, увидѣвъ чердакъ и солому, которыми довольствуется наслѣдникъ Монсады. Этотъ маскарадъ забавляетъ болѣе меня, чѣмъ зрителей. Сознаніе нашего превосходства часто бываетъ намъ пріятнѣе, когда мы тщательно скрываемъ его, чѣмъ тогда, когда выказываемъ его другимъ. Кромѣ того, я чувствую, что грязная постель, колеблящееся сидѣнье, стропила, покрытыя паутиной, прогорьклое масло и всѣ другія украшенія моего новаго жилища, составляютъ нѣчто въ родѣ искупленія за то зло, какое я сдѣлалъ тебѣ, Алонзо. Я испытываю иногда упадокъ духа отъ лишеній, столь необычныхъ для меня, но въ эти минуты меня поддерживаетъ какая то веселая и дикая энергія, свойственная моему характеру. Когда я прихожу на ночной отдыхъ, я содрогаюсь отъ своего положенія и ставлю, впервые собственными руками, лампу на жалкій очагъ; но я смѣюсь, когда, утромъ, облекаясь въ фантастическія лохмотья, раскрашиваю себѣ лицо и измѣняю голосъ такъ, что жильцы дома (гдѣ я нанимаю мансарду), встрѣчая меня на лѣстницѣ, не узнаютъ того, кого видѣли наканунѣ вечеромъ. Я ежедневно мѣняю жилище и костюмъ. Не бойся за меня и приходи каждый вечеръ къ двери въ проходѣ, потому что каждый вечеръ у меня будутъ свѣжія новости для тебя. Моя изобрѣтательность неутомима, мое рвеніе неисчерпаемо, мое сердце и душа готовы отдать весь свой жаръ твоему дѣлу. Еще разъ ручаюсь духомъ и тѣломъ не оставлять этого мѣста, пока ты не будешь свободенъ, — положись на меня, Алонзо.
"Я избавлю васъ, сэръ, отъ подробнаго описанія моихъ чувствъ. О, какія это были чувства! Боже, прости мнѣ слабость сердца, заставлявшую меня цѣловать эти строки, какъ будто я считалъ священной руку, начертавшую ихъ, между тѣмъ, какъ подобное почитаніе я долженъ былъ оказывать только изображенію великой Жертвы. Но вѣдь братъ мой былъ такой молодой, великодушный и преданный, съ сердцемъ порывистымъ и теплымъ, отдававшимъ все, что его санъ, юность и удовольствія жизни могли доставить ему, принимавшій самыя унизительныя превращенія, подвергавшійся самымъ печальнымъ лишеніямъ, переносившій все невыносимое для гордаго, избалованнаго мальчика (а я зналъ, что онъ таковъ), скрывавшій свое отвращеніе подъ маской напускной веселости и настоящаго великодушія, — и все это для меня!.. О, что я чувствовалъ!
"На слѣдующій вечеръ я былъ у двери; никакой записки не появлялось, хотя я сидѣлъ въ ожиданіи ея до тѣхъ поръ, пока наступленіе мрака не позволило бы замѣтить ее, еслибъ она и была тамъ. На слѣдующій вечеръ я былъ счастливѣе: записка появилась. Тотъ же скрытый голосъ прошепталъ: «Алонзо», такимъ тономъ, который былъ самой сладкой музыкой, когда-либо достигавшей моего уха. Въ запискѣ заключалось лишь нѣсколько строкъ (поэтому мнѣ не трудно было проглотить се тотчасъ же послѣ прочтенія). Въ ней говорилось: «Я нашелъ, наконецъ, еврея, который ссужаетъ мнѣ крупную сумму. Онъ дѣлаетъ видъ, что не знаетъ меня, хотя я увѣренъ, что знаетъ. Однако, его лихвенные проценты и противозаконныя дѣйствія служатъ для меня лучшимъ обезпеченіемъ. Черезъ нѣсколько дней я буду имѣть средства къ освобожденію тебя; мнѣ удалось даже открыть, какъ этими средствами можно воспользоваться. Есть негодяй»…
"Здѣсь записка оканчивалась; въ четыре слѣдующіе вечера исправленіе фонтана возбуждало такое любопытство въ монастырѣ (гдѣ нетрудно возбудить любопытство), что я не рѣшался оставаться въ проходѣ, боясь вызвать подозрѣніе. Все это время я не только переносилъ муку неосуществляющейся надежды, но и страхъ за прекращеніе этого случайнаго способа сообщаться съ братомъ; мнѣ было извѣстно, что рабочимъ нужно лишь нѣсколько дней, чтобы закончить свое дѣло. Я сообщилъ объ этомъ моему брату тѣмъ же путемъ, какимъ получалъ его записки. Послѣ того я упрекалъ себя за то, что торопилъ его. Я думалъ о трудностяхъ, съ какими сопряжены были его переодѣванья, сношенія съ евреями и подкупъ служителей монастыря. Я думалъ обо всемъ, что онъ предпринялъ и чему онъ подвергался. Затѣмъ я страшился, что все это будетъ тщетно. Я не согласился бы пережить опять эти четыре дня даже цѣною власти надъ всей землею. Представлю вамъ лишь незначительное доказательство того, что я чувствовалъ, когда услышалъ, какъ рабочіе говорили: «Скоро все будетъ кончено». Я вставалъ, обыкновенно за часъ до утрени, передвигалъ камни, опрокидывалъ чанъ съ известью, смѣшивая ее съ глиной, чтобы сдѣлать ее негодной къ употребленію; подъ конецъ, я передѣлывалъ ткань Пенелопы съ такимъ успѣхомъ, что рабочіе вѣрили, будто самъ дьяволъ мѣшаетъ ихъ приготовленіямъ, и приходили на работу не иначе, какъ съ сосудомъ святой воды, и окропляли ею все кругомъ съ величайшимъ благоговѣніемъ и изобиліемъ. На пятый вечеръ я нашелъ подъ дверью слѣдующія строки: "Все устроено; я уговорился съ евреемъ на «жидовскихъ условіяхъ». Онъ притворяется, что не знаетъ моего настоящаго общественнаго положенія и извѣстной (будущей) состоятельности, но онъ все это знаетъ и не посмѣетъ, ради собственной безопасности, выдать меня. Инквизиція, которой я могу предать его въ одинъ мигъ, — мое лучшее, прибавлю, даже единственное обезпеченіе. Въ вашемъ монастырѣ есть одинъ негодяй, который нашелъ тамъ убѣжище послѣ отцеубійства и согласился сдѣлаться монахомъ, чтобы избѣжать мщенія Неба, по крайней мѣрѣ, въ этой жизни Я слышалъ, что этотъ чудовищный человѣкъ перерѣзалъ горло родному отцу въ то время, когда тотъ сидѣлъ за ужиномъ, чтобы добыть небольшую сумму денегъ для уплаты проигрыша. Его противникъ въ игрѣ, также проигравшій, повидимому, далъ обѣтъ передъ образомъ Божіей Матери, находившимся вблизи отъ того дома, гдѣ они играли, поставить двѣ восковыхъ свѣчи въ случаѣ удачи. Онъ проигралъ и, въ раздраженіи игрока, проходя опять мимо образа, нанесъ ему ударъ и оплевалъ его. Это было крайне возмутительно, но можно ли это сравнить съ преступленіемъ того, который, въ настоящее время, находится въ вашемъ монастырѣ? Одинъ совершилъ кощунство, другой умертвилъ своего отца; однако, первый умеръ подъ самыми страшными пытками, а другой, послѣ тщетныхъ усилій избѣгнуть правосудія, нашелъ убѣжище въ монастырѣ и служитъ теперь у васъ монахомъ-чернорабочимъ. На преступности этого злодѣя я основываю всѣ мои надежды. Душа его должна быть насыщена жадностью, чувственностью и отчаянностью. Онъ ни передъ чѣмъ не остановится, если подкупить его; за деньги онъ возьмется способствовать твоему освобожденію такъ-же, какъ за деньги согласился бы задушить тебя въ твоей кельѣ. Онъ завидуетъ Іудѣ за тридцать серебрянниковъ, полученныхъ тѣмъ цѣною жизни Искупителя человѣчества. Его душу можно купить за половину этой суммы. Таково орудіе, съ помощью котораго я долженъ дѣйствовать. Это ужасно, но неизбѣжно. Я читалъ, что изъ самыхъ ядовитыхъ пресмыкающихся и растеній добываются самыя дѣйствительныя лѣчебныя средства. Я выжму сокъ и выброшу самую траву.
«Алонзо, не бойся, читая эти слова. Не дай твоимъ привычкамъ восторжествовать надъ твоимъ мужествомъ. Довѣрь свое освобожденіе мнѣ и орудіямъ, которыми я вынужденъ дѣйствовать, и не сомнѣвайся, что рука, пишущая эти строки, вскорѣ пожметъ руку свободнаго брата».
"Я перечитывалъ множество разъ эти строки въ уединеніи моей кельи; когда возбужденіе отъ страха, что за мной слѣдятъ, необходимости хранить тайну и перваго чтенія записки прошло, сомнѣніе и боязнь начали скопляться вокругъ меня, какъ вечернія облака. Но мѣрѣ того, какъ увѣренность Хуана возростала, моя — начинала уменьшаться. Не трудно было видѣть ужасающее различіе между безстрашіемъ, независимостью и смѣлостью его положенія и уединеніемъ, страхомъ и опасностью — моего. Хотя надежда на освобожденіе съ помощью его мужества и ловкости продолжала горѣть, подобно неугасаемому свѣтильнику, въ глубинѣ моего сердца, я все-таки боялся ввѣрить свою судьбу юношѣ столь пылкому, хотя и столь преданному, убѣжавшему изъ родительскаго замка, живущему скрытностью и обманомъ въ Мадридѣ и избравшему своимъ сообщникомъ негодяя, отъ котораго сама природа должна была отвращаться съ ужасомъ. На комъ и на чемъ основывались мои надежды на освобожденіе? На дружелюбной энергіи необузданнаго, предпріимчиваго и безпомощнаго существа, и на соучастіи демона, который способенъ схватить подкупъ и затѣмъ воспользоваться имъ къ нашему общему и вѣчному отчаянію, забросивъ ключъ освобожденія въ пропасть, куда не проникаетъ никакой свѣтъ, и откуда ничья рука не можетъ извлечь его,
"Подъ такими впечатлѣніями, я думалъ, молился, плакалъ, мучимый сомнѣніемъ. Подъ конецъ, я написалъ нѣсколько строкъ Хуану, въ которыхъ откровенно высказалъ свои опасенія. Преждевсего, я сомнѣвался въ возможности моего бѣгства. Я писалъ: «Можно ли представить себѣ, чтобы человѣкъ, за которымъ слѣдитъ весь Мадридъ; вся Испанія, могъ остаться неоткрытымъ? Поразмысли, дорогой Хуанъ, что противъ меня будетъ вся община, все духовенство, цѣлый народъ. Для монаха бѣжать изъ монастыря почти невозможно, и еще менѣе возможно гдѣ — либо укрыться послѣ того. Каждый колоколъ, въ каждомъ монастырѣ Испаніи будетъ звонить самъ, преслѣдуя бѣглеца. Военныя, гражданскія и духовныя власти будутъ всѣ подстерегать его. Гонимый, мучимый, въ глубочайшемъ отчаяніи, я долженъ буду перебѣгать съ мѣста на мѣсто и нигдѣ не буду находить себѣ убѣжища. Подумай, что мнѣ придется имѣть дѣло съ раздраженной властью церкви, съ жестокой и сильной рукой закона, съ отвращеніемъ и ненавистью общества, съ подозрѣніями низшаго класса, среди котораго я долженъ буду скрываться; подумай, что надъ всѣмъ этимъ будетъ горѣть огненный крестъ Инквизиціи, со всѣми ея средствами преслѣдованія своей добычи. О, Хуанъ, если бы ты зналъ ужасы, среди которыхъ я живу; они таковы, что я лучше желалъ бы умереть, чѣмъ пережить ихъ опять, даже на условіяхъ свободы. Свобода! Боже мой, какія же надежды на освобожденіе могутъ быть у монаха въ Испаніи? Не существуетъ ни одной хижины, гдѣ бы я могъ провести ночь въ безопасности; нѣтъ ни одной пещеры, стѣны которой не кричали бы о моемъ отступничествѣ. Если бы я скрылся въ нѣдрахъ земли, они разверзлись бы и выбросили меня на поверхность. Дорогой мой Хуанъ, когда я думаю о всемогуществѣ духовной власти въ Испаніи, я готовъ говорить о ней тѣми же словами, съ какими мы обращаемся къ самому Всемогущему: „если я взыду на небо, Ты тамо еси; если я сниду во адъ, Ты тамо еси“… Предположи даже, что освобожденіе мое совершилось, предположи, что нашъ монастырь погруженъ въ глубокое оцѣпенѣніе, и недремлющее око Инквизиціи закрывается на мое богоотступничество, — гдѣ я все-таки могу жить? Какъ я могу добыть себѣ пропитаніе? Роскошь и бездѣятельность моихъ раннихъ лѣтъ сдѣлали меня неспособнымъ для активной работы, ужасное сочетаніе самой глубокой апатіи, съ самой смертельной ненавистью къ монашеской жизни сдѣлали меня непригоднымъ для общественной жизни. Если бы можно было растворить двери всѣхъ монастырей въ Испаніи, — на что были бы годны обитатели ихъ? Ни на что, могущее украсить или усовершенствовать жизнь. Что я могу дѣлать полезнаго для себя? Что я могу дѣлать такого, что не выдало бы меня? Я останусь преслѣдуемымъ, не знающимъ покоя бѣглецомъ, заклейменнымъ Каиномъ. Увы, быть можетъ, умирая въ пламени, мнѣ придется еще увидѣть Авеля не моей жертвой, а жертвой Инквизиціи».
"Когда я написалъ эти строки, повинуясь движенію, которое всего менѣе могъ бы объяснить, я разорвалъ ихъ на мелкія части, медленно сжегъ ихъ, съ помощью лампы, въ своей кельѣ, и отправился опять на стражу къ двери въ проходѣ, къ двери надежды. Проходя по корридору, я столкнулся на одну минуту съ личностью самаго непривлекательнаго вида. Я подался въ сторону, потому что рѣшился не входить ни въ какія общенія съ братіей помимо тѣхъ, къ какимъ обязывалъ уставъ монастыря. Однако, проходя мимо меня, этотъ человѣкъ дотронулся до моей одежды и посмотрѣлъ многозначительнымъ взглядомъ. Я тотчасъ же догадался, что это было то лицо, на которое Хуанъ намекалъ въ своемъ письмѣ. Черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, спустившись въ садъ, я нашелъ записку, подтверждавшую мои предположенія. Въ ней заключались слѣдующія слова: «Я досталъ денегъ, я обезпечилъ помощь нашего агента. Это — воплощенный дьяволъ, но его рѣшительность и неустрашимость не подлежатъ сомнѣнію. Прохаживайся по монастырю завтра вечеромъ; нѣкто дотронется до твоей одежды; возьми его за лѣвую руку: это будетъ сигналомъ. Если онъ выкажетъ нѣкоторое колебаніе, шепни ему: „Хуанъ“, онъ долженъ отвѣтить „Алоизо“. Это тотъ человѣкъ, о которомъ ты знаешь; войди съ нимъ въ сношенія. О каждомъ шагѣ, какой я сдѣлаю, ты будешь узнавать отъ него».
"Прочитавъ эти строки, я почувствовалъ себя механизмомъ, который долженъ совершать извѣстныя дѣйствія, находящіяся между собою въ непреодолимой связи. Бурная энергія дѣйствій Хуана, повидимому, вліяла на меня безъ всякаго участія съ моей стороны; краткость времени не давала мнѣ возможности колебаться, и для меня не оставалось никакого выбора. Я походилъ на часы, стрѣлки которыхъ кто-то передвигаетъ, и которые бьютъ, когда приходитъ время для того. Когда на насъ оказывается чье-либо могущественное вліяніе, когда другой беретъ на себя думать, чувствовать и дѣйствовать за насъ, мы рады перенести на него не только физическую, но и нашу нравственную отвѣтственность. Мы говоримъ съ коварствомъ эгоизма и самообольщеніемъ пассивности: "Пусть такъ будетъ — вы это рѣшили за меня, " не размышляя о томъ, что мы не освобождаемся отъ суда Божія. Такъ, на слѣдующій вечеръ, я прохаживался по монастырю. Движенія и взглядъ мой были спокойны; всякій подумалъ бы, что я погруженъ въ глубокое размышленіе; такъ оно и было, хотя никто не могъ угадать предметовъ моего раздумья. Пока я прохаживался, нѣкто коснулся моей одежды; я вздрогнулъ и смутился еще болѣе, когда одинъ изъ монаховъ попросилъ у меня извиненія за то, что коснулся меня рукавомъ своей рясы. Минуты черезъ двѣ послѣ того, до моей одежды дотронулся кто-то другой. Я ощутилъ разницу обоихъ прикосновеній: въ послѣднемъ было что-то умышленное и сообщительное. Тотъ, отъ кого оно исходило, видимо, не боялся быть узнаннымъ и не нуждался въ извиненіяхъ. Какъ объяснить, что преступленіе хватаетъ насъ въ жизни безстрашной рукой, а прикосновеніе совѣсти, даже къ краю нашей одежды, заставляетъ насъ дрожать? Поневолѣ хочется привести слова извѣстной итальянской пословицы и сказать, что проступокъ — мужчина, а невинность — женщина.
Я схватилъ его за верхнюю часть кисти дрожащей рукой и, вмѣстѣ съ тѣмъ, прошепталъ «Хуанъ.» Онъ отвѣтилъ «Алонзо» и въ ту же минуту прошелъ впередъ. У меня оставалось немного мгновеній для размышленія о судьбѣ моей, столь странно ввѣряемой существу, любвеобильность котораго дѣлала честь человѣчеству, и другому, преступность котораго была для него позоромъ. Подобно гробу Магомета, я висѣлъ теперь, между небомъ и землей. Я испытывалъ необъяснимое отвращеніе къ близости съ чудовищемъ, пытавшимся скрыть клеймо отцеубійства, набросивъ на его кровавые неизгладимые слѣды покровъ монашества. Я чувствовалъ еще, что страстность и стремительность Хуана внушаютъ мнѣ непреодолимый ужасъ, и чувствовалъ, наконецъ, что нахожусь во власти того, кого боялся всего болѣе, и долженъ подчиниться этой власти ради своего освобожденія.
"Точно также я прохаживался по монастырю въ слѣдующій вечеръ. Я не могу сказать, чтобы шагъ мой былъ столь-же ровенъ, но я увѣренъ, что въ немъ было больше искусственной правильности. Опять таже личность коснулась моей одежды и прошептала имя Хуана. Теперь я уже не могъ болѣе колебаться. Я произнесъ, мимоходомъ: «Я въ вашей власти.» Хриплый, отталкивающій голосъ отвѣтилъ: «Нѣтъ, я въ вашей.» Я пробормоталъ: «Хорошо, я понимаю васъ: мы зависимъ другъ отъ друга.»
— "Да, здѣсь мы не должны говорить, но представляется счастливый случай для нашихъ сношеній. Завтра канунъ праздника св. Троицы; всенощное бдѣніе отправляется всѣми братіями, которые ежечасно ходятъ по двое къ алтарю, молятся втеченіе часа и затѣмъ смѣняются другими, что продолжается всю ночь. Община чувствуетъ къ вамъ такое отвращеніе, что всѣ отказались идти вмѣстѣ съ вами въ назначенный часъ, который приходится между двумя и тремя. Поэтому вы будете одни; втеченіе вашего часа я приду и поговорю съ вами, никто намъ не помѣшаетъ, и никто насъ не заподозритъ.
«Съ этими словами, онъ оставилъ меня. Слѣдующая ночь была кануномъ Троицы; монахи, всю ночь, ходили но двое къ алтарю; въ два часа наступилъ мой чередъ. Кто то постучалъ въ мою дверь, и я одинъ спустился въ церковь».
ГЛАВА VIII.
правитьWho go to church at night in pairs,
Never take boll-ropes in your hands,
To raise you up again from prayers.
"Я не суевѣренъ, но, входя въ церковь, я ощущалъ невыразимый холодъ въ душѣ и въ тѣлѣ. Я приблизился къ алтарю и пытался опуститься на колѣни: невидимая рука удерживала меня. Мнѣ казалось, какой-то голосъ обратился ко мнѣ изъ глубины алтаря и спросилъ — что привело меня сюда? Я думалъ, что тѣ, кто только что ушли отсюда, были погружены въ молитву, что также точно погрузятся въ нее и тѣ, кто послѣдуютъ за мною, а я пришелъ въ церковь съ цѣлью обмана и пользуюсь часомъ, назначеннымъ для божественной службы, чтобы измыслить средство освободиться отъ нея. Я чувствовалъ себя обманщикомъ, скрывающимъ свой обманъ подъ покровомъ церкви. Я боялся моего намѣренія и себя самого. Однако, я опустился на колѣни, хотя и не смѣлъ молиться. Ступени алтаря показались мнѣ необычайно холодными; молчаніе, какое я долженъ былъ соблюдать, приводило меня въ содроганіе. Увы, можемъ ли мы ожидать успѣха для такого дѣла, которое не смѣемъ ввѣрить Богу? Молитва, сэръ, когда мы глубоко погружаемся въ нее, не только дѣлаетъ насъ краснорѣчивыми, но какъ будто заставляетъ все окружающее насъ давать намъ краснорѣчивые отвѣты. Прежде, когда я изливалъ свое сердце передъ Богомъ, мнѣ казалось, что лампады горѣли ярче и лики иконъ улыбались; молчаливый полуночный воздухъ наполнялся формами и голосами, и каждое дуновеніе воздуха, пролетавшее въ домѣ, доносило до моихъ ушей звуки арфъ безчисленныхъ ангеловъ. Теперь все безмолствовало: лампады, образа, алтарь, куполъ, казалось, молча, смотрѣли на меня. Они окружали меня, какъ свидѣтели, одного присутствія которыхъ достаточно для нашего осужденія, хотя бы они не произнесли ни одного слова. Я не смѣлъ поднять глазъ, не смѣлъ говорить, не смѣлъ молиться, боясь высказать мысль, для которой не могъ просить благословенія.. Какъ безплодно и какъ нечестиво носить въ себѣ какую-то тайну, какъ будто она можетъ быть не извѣстна Богу!
"Немного провелъ я времени въ этомъ взволнованномъ состояніи, когда услышалъ приближеніе чьихъ-то шаговъ: это приближался тотъ, кого я ожидалъ.
— "Встаньте, — сказалъ онъ, такъ какъ я стоялъ на колѣняхъ, — встаньте, намъ нельзя терять времени. Вамъ остается только часъ пробыть въ церкви, а мнѣ нужно многое сказать вамъ.
"Я поднялся.
— "Завтрашняя ночь назначена для вашего бѣгства.
— "Завтра ночью… Милосердный Боже!
— «Да. Въ поступкахъ, внушаемыхъ отчаяніемъ, промедленіе всегда опаснѣе поспѣшности. Множество глазъ и ушей уже теперь насторожѣ; одно неловкое, или подозрительное движеніе, — и уже невозможно будетъ избѣгнуть ихъ бдительности. Въ такомъ ускореніи дѣла, правда, есть нѣкоторая опасность, но оно необходимо. Завтра ночью, послѣ полуночи, спуститесь въ церковь; тамъ, вѣроятно, никого не будетъ. Если же кто-либо окажется (для молитвы, или послушанія), уйдите, чтобы избѣгнуть подозрѣнія. Вернитесь, какъ только церковь опустѣетъ, — я уже буду здѣсь. Видите вы эту дверь?» — прибавилъ онъ, указывая на низкую дверь, которую я прежде замѣчалъ часто, но, кажется, никогда не видалъ открытой. — "Я досталъ ключъ отъ этой двери, — все равно какими средствами. Прежде она вела въ склепъ монастыря, но, по нѣкоторымъ особымъ причинамъ, о которыхъ некогда разсказывать теперь, былъ открытъ другой проходъ, а первымъ никто не пользовался и не входилъ въ него втеченіе многихъ лѣтъ. Отсюда отдѣляется другой подземный ходъ, который, какъ я слышалъ, открывается подъемной дверью въ садъ.
— "Слышалъ? — повторилъ я. — Великій Боже! Неужели можно основываться на простомъ слухѣ въ такомъ важномъ дѣлѣ? Если вы не увѣрены, что такой проходъ существуетъ, и что вы съумѣете пройти всѣми его извилинами, развѣ мы не рискуемъ блуждать по нимъ втеченіе цѣлой ночи? Или, быть можетъ…
— "Не перебивайте меня такими пустыми возраженіями; я не имѣю времени прислушиваться къ вашимъ опасеніямъ, которыхъ не могу раздѣлять и не могу устранить. Когда мы войдемъ черезъ подъемную дверь въ садъ (если это удастся), насъ ожидаетъ другая опасность.
"Онъ остановился, наблюдая, какъ мнѣ казалось, впечатлѣніе вызываемыхъ имъ ужасовъ, не съ злымъ, а съ тщеславнымъ чувствомъ, только для того, чтобы превознести свое собственное мужество при встрѣчахъ съ ними. Я молчалъ; не слыша ни лести, ни опасеніи, онъ продолжалъ:
— "Двѣ свирѣпыхъ собаки каждую ночь выпускаются въ садъ, но о нихъ надо будетъ позаботиться. Въ стѣнѣ шестнадцать футовъ высоты, но братъ вашъ досталъ веревочную лѣстницу, которую онъ переброситъ на эту сторону, и по ней вы спуститесь на другую, гдѣ вамъ не грозитъ никакой опасности.
— "Не грозитъ мнѣ? А развѣ она грозитъ Хуану?
— "Не перебивайте меня больше; опасности, возможной въ этихъ стѣнахъ, вы должны бояться всего менѣе; все дѣло въ томъ, гдѣ вы за ними найдете убѣжище или скрытое мѣсто? Деньги вашего брата, вѣроятно, дадутъ вамъ возможность бѣжать изъ Мадрида. Ему придется сыпать деньгами, и каждый шагъ вашего пути долженъ быть вымощенъ золотомъ. Но и послѣ того, представится такъ много опасностей, что это будетъ только началомъ предпріятія. Какъ вы переберетесь черезъ Пиренеи? Какъ… не договорилъ онъ, проводя рукой по лбу, съ видомъ человѣка, взявшагося за дѣло не по силамъ и тягостно думающаго о средствахъ совершить его.
"Эти искреннія слова особенно поразили меня, дѣйствуя, какъ противовѣсъ моимъ прежнимъ предубѣжденіямъ. Но чѣмъ болѣе я чувствовалъ къ нему довѣрія, тѣмъ болѣе вліяли на меня его опасенія.
— "Возможно ли въ концѣ концовъ бѣгство для меня? — повторялъ я его слова. Я — могу, съ вашею помощью, пройти этими запутанными переходами, холодную сырость которыхъ я и теперь уже ощущаю на себѣ. Я могу выйти оттуда на свѣтъ, подняться на стѣну и спуститься съ нея, но затѣмъ, куда я могу укрыться, какъ я буду жить? Вся Испанія — одинъ большой монастырь, и я окажусь плѣнникомъ всюду, куда бы ни направилъ свои стопы.
— "Вашъ братъ долженъ позаботиться объ этомъ, — отвѣтилъ онъ отрывисто. — Я сдѣлалъ то, за что взялся.
"Я осыпалъ его множествомъ вопросовъ относительно подробностей моего бѣгства. Отвѣты его были однообразны, неудовлетворительны и уклончивы, въ такой степени, что сперва внушили мнѣ подозрѣніе, а потомъ страхъ. Я спросилъ:
— "Но какимъ образомъ эти ключи попали въ ваши руки?
— "Это васъ не касается.
"Къ моему удивленію, онъ давалъ тотъ-же отвѣтъ на всѣ вопросы, какіе я задавалъ ему относительно его средствъ способствовать моему побѣгу, такъ что я вынужденъ былъ отказываться отъ своихъ вопросовъ, не удовлетворивъ ихъ, и возражать на то, что онъ мнѣ говорилъ.
— "Но какъ-же мы пройдемъ чрезъ ужасный ходъ вблизи склепа? Подумайте о возможности, о страхѣ, что мы никогда не увидимъ свѣта! Подумайте, каково будетъ бродить среди остатковъ гробовъ, натыкаться на кости мертвецовъ, встрѣчаться съ тѣмъ, чего нельзя описать, испытывать ужасъ пребыванія среди тѣхъ, кто не принадлежатъ ни къ живымь, ни къ умершимъ, среди темныхъ существъ, забавляющихся остатками смерти и пирующихъ среди тлѣнія! Развѣ мы непремѣнно должны проходить вблизи склепа?
— "Что же изъ этого? Быть можетъ, я имѣю причины больше бояться ихъ, чѣмъ вы. Развѣ вы можете ожидать, что духъ вашего отца поднимется изъ земли, чтобы проклясть васъ?
"Я содрогнулся отъ этихъ словъ, которыя онъ выговорилъ, видимо желая внушить мнѣ довѣріе. Они исходили отъ отцеубійцы, хвастающаго своимъ преступленіемъ въ церкви, въ полночь, среди безмолвныхъ, но какъ будто вздрагивающихъ, ликовъ святыхъ. Чтобы ослабить это впечатлѣніе, я заговорилъ о неприступности стѣны, о трудности незамѣтно прикрѣпить веревочную лѣстницу. Онъ отвѣчалъ одними и тѣми-же словами;
— "Предоставьте это мнѣ; все устроено.
"Давая такіе отвѣты, онъ всегда отворачивался отъ меня и ограничивался односложными словами. Подъ конецъ, я почувствовалъ, что дѣло было отчаяннымъ, что я во всемъ долженъ былъ довѣриться ему. Ему!
О Боже мой, что я почувствовалъ, когда сказалъ это себѣ! Мысль, что я нахожусь въ его власти, пронизывала мою душу. Даже и подъ этимъ впечатлѣніемъ, я не могъ не указывать ему на непреодолимыя трудности, повидимому, препятствующія моему побѣгу. Тогда онъ потерялъ терпѣніе и сталъ упрекать меня въ трусости и неблагодарности; теперь онъ принялъ свои естественный, свирѣпый и угрожающій тонъ, и я почувствовалъ болѣе довѣрія къ нему, чѣмъ тогда, когда онъ пытался измѣнить его. Хотя онъ дѣйствовалъ на меня отчасти убѣжденіемъ, отчасти суровостью, но онъ выказывалъ такъ много ловкости, неустрашимости и умѣлости, что я началъ ощущать нѣчто въ родѣ сомнительной безопасности.
Я сообразилъ подъ конецъ, что никто во всемъ свѣтѣ, кромѣ этого человѣка, не могъ способствовать моему освобожденію. Онъ не имѣлъ никакого понятія о страхѣ, никакой мысли о совѣсти. Когда онъ намекнулъ на то, что убилъ своего отца, онъ сдѣлалъ это съ цѣлью внушить мнѣ довѣріе къ его смѣлости. Я видѣлъ это изъ выраженія его лица, такъ какъ невольно взглянулъ на него. Въ его взглядѣ не чувствовалось ни раскаянія, ни страха: онъ былъ отважнымъ, вызывающимъ и пристальнымъ. Только одна идея связывалась для него съ понятіемъ опасности — идея сильнаго ощущенія. Онъ взялъ на себя опасную попытку, какъ игрокъ, радующійся встрѣчѣ съ достойнымъ его соперникомъ; если ставкою служили жизнь и смерть, онъ чувствовалъ только, что играетъ въ большую игру, и что увеличенный запросъ на его мужество и искусство давалъ ему только больше средствъ добиваться выигрыша. Наше совѣщаніе почти приближалось къ концу, когда мнѣ пришла мысль, что этотъ человѣкъ подвергаетъ себя опасности, которая кажется почти невѣроятной, такъ какъ онъ долженъ преодолѣть се ради другого; подъ самый конецъ, я рѣшился проникнуть въ эту тайну. Я спросилъ:
— "Но какъ-же вы обезпечите вашу собственную безопасность? Что будетъ съ вами, когда мой побѣгъ будетъ открытъ? Если даже подозрѣніе, что вы принимали участіе въ немъ, грозитъ вамъ самымъ страшнымъ наказаніемъ, то что-же произойдетъ, когда подозрѣніе замѣнится самой неоспоримой увѣренностью?
"Я не могу описать перемѣны, какая произошла въ его лицѣ, пока я произносилъ эти слова. Нѣкоторое время онъ смотрѣлъ на меня, не говоря ни слова, съ неподдающейся опредѣленію смѣсью насмѣшки, презрѣнія, сомнѣнія и любопытства на своемъ лицѣ; затѣмъ онъ попробовалъ засмѣяться, но мышцы его лица были слишкомъ неподатливы и грубы, чтобы выказать гибкость, необходимую для того. Для такого лица, какъ у него, суровость кажется естественной, а улыбка — чѣмъ-то судорожнымъ. У него ничего не вышло, кромѣ болѣзненнаго смѣха, который называется rictus sardonicus, и ужасъ котораго нельзя описать. Страшно видѣть веселость на лицѣ преступленія: улыбка его покупается многими стонами. Кровь моя застыла, когда я взглянулъ на него. Я ждалъ звука его голоса, какъ облегченія. Наконецъ, онъ заговорилъ:
— «Неужели вы считаете меня такимъ идіотомъ, что я буду помогать вашему побѣгу, рискуя очутиться въ пожизненномъ заключеніи, или, пожалуй, быть замуравленнымъ, или же попасть въ руки Инквизиціи», и онъ засмѣялся опять. — "Нѣтъ, мы должны бѣжать вмѣстѣ. Неужели вы полагаете, что я безпокоился бы столько о дѣлѣ, въ которомъ игралъ бы лишь роль пособника? Я думаю объ опасности, какой самъ подвергаюсь; я думаю о возможности удачи, которая для меня самого сомнительна. Наше положеніе соединило весьма противуположные характеры въ одномъ и томъ же предпріятіи, но это — союзъ неизбѣжный и неразрывный. Наша судьба теперь связана съ моею такими узами, которыхъ не можетъ разорвать никакая человѣческая сила: мы уже никогда не разстанемся больше. Тайна, которою владѣетъ каждый изъ насъ, должна быть охраняема другимъ. Жизнь одного находится въ рукахъ другого, и разлука для насъ можетъ оказаться измѣной. Мы должны проводить нашу жизнь, наблюдая за каждымъ вздохомъ, испускаемымъ другимъ, за каждымъ взглядомъ, который онъ бросаетъ, боясь сна, какъ невольнаго измѣнника, и слѣдя за отрывистымъ шопотомъ, произносимымъ другимъ въ безпокойныхъ сновидѣніяхъ. Мы можемъ ненавидѣть, мучить другъ друга, и — что еще хуже — можемъ надоѣсть другъ другу (потому что даже ненависть была бы облегченіемъ, въ сравненіи со скукою нашей неразрывности), но мы никогда не должны разлучаться.
"Такая картина моего освобожденія, ради котораго я рисковалъ столь многимъ, заставила меня содрогнуться до глубины души. Я глядѣлъ на страшное существо, съ которымъ было связано теперь мое существованіе. Онъ уже уходилъ, но остановился на нѣкоторомъ разстояніи, чтобы повторить свои послѣднія слова, или, быть можетъ, прослѣдить ихъ дѣйствіе на меня. Я сидѣлъ около алтаря; было поздно, и лампады тускло горѣли въ церкви; когда онъ остановился въ придѣлѣ, онъ всталъ такъ, что свѣтъ лампады, спускавшейся сверху, падалъ только на его лицо и на одну изъ рукъ, которую онъ вытянулъ по направленію ко мнѣ. Остальная часть его фигуры была окутана тьмою, что придавало этой призрачной головѣ безъ туловища нѣчто дѣйствительно ужасающее. Свирѣпое выраженіе его лица, правда, смягчилось въ выраженіе тяжелой мертвенной тоски, когда онъ повторилъ: «Мы никогда не разстанемся; я всегда долженъ быть около васъ», при чемъ низкіе звуки его голоса раскатились по церкви, какъ подземный громъ. Наступило долгое молчаніе. Онъ продолжалъ стоять въ томъ-же положеніи, а я не имѣлъ силы измѣнить своего. Часы пробили три раза; звукъ ихъ напомнилъ мнѣ, что часъ моего пребыванія въ церкви прошелъ. Мы разстались; каждый пошелъ въ свою сторону; два монаха, которые должны были придти вслѣдъ за мною, къ счастью, запоздали на нѣсколько минутъ (оба они усиленно зѣвали), и нашъ уходъ остался незамеченнымъ.
"День, наступившій послѣ этой ночи, я также не въ силахъ описать, какъ не могу разложить сновидѣнія на составныя части его — здоровое состояніе ума, бредъ, потеря памяти и торжество воображенія. Султанъ, въ восточной сказкѣ, который, погрузивъ голову въ бассейнъ съ водою, прежде чѣмъ поднять ее, пережилъ самыя измѣнчивыя и невѣроятныя приключенія — онъ былъ монархомъ, рабомъ, супругомъ, вдовцомъ, отцомъ, бездѣтнымъ человѣкомъ — втеченіе пяти минутъ, никогда не испытывалъ такихъ душевныхъ измѣненій, какъ я впродолженіе этого памятнаго дня. Я былъ то узникомъ, то свободнымъ человѣкомъ, то счастливцемъ, окруженнымъ улыбающимися дѣтьми, то жертвой Инквизиціи, корчащейся среди пламени и проклятій. На самомъ дѣлѣ, я быль безумцемъ, вращающимся между надеждой и отчаяніемъ. Цѣлый день мнѣ казалось, что я дергаю за веревку колоколъ, звонъ котораго поперемѣнно говоритъ: небо — адъ, и это отдавалось въ моихъ ушахъ съ сухимъ и непрестаннымъ однообразіемъ монастырскаго колокола. Наконецъ, пришла ночь. Я почти могъ бы сказать «день пришелъ», потому что этотъ день былъ моей ночью. Все было благопріятно мнѣ: по всему монастырю стояла полная тишина. Я нѣсколько разъ высовывалъ голову изъ моей кельи, чтобы убѣдиться въ этомъ: все было тихо. Не слышалось ничьихъ шаговъ въ корридорѣ, не раздавалось ничьего голоса или шопота во всемъ зданіи, заключавшемъ такъ много человѣческихъ душъ. Я прокрался изъ моей кельи и спустился въ церковь. Въ этомъ не было ничего необычнаго для тѣхъ, чья совѣсть или нервы были встревожены во время безсоннаго мрака монастырской ночи. Когда я приблизился къ дверямъ церкви, гдѣ лампады постоянно горѣли, я услышалъ человѣческій голосъ. Я отступилъ въ ужасѣ; затѣмъ я рѣшился обернуться. Старый монахъ молился передъ изваяніемъ одного изъ святыхъ и въ молитвахъ искалъ облегченія не отъ тревоги совѣсти или приниженія монастырской жизни, а отъ зубной боли; съ этою цѣлью, онъ прикладывалъ десны къ изваянію святого, прославленнаго оказаніемъ помощи въ подобныхъ случаяхъ[2]. Несчастный, старый, измученный человѣкъ молился со всѣмъ усердіемъ страданія и опять, и опять прикасался деснами къ холодному мрамору, что еще болѣе усиливало его жалобы, мученія и усердіе. Я присматривался и прислушивался; въ моемъ положеніи было въ одно и то же время что-то забавное и страшное. Мнѣ хотѣлось смѣяться надъ моимъ собственнымъ страданіемъ, между тѣмъ какъ каждую минуту оно усиливалось до мучительнаго состоянія. Вмѣстѣ съ тѣмъ я боялся, чтобы еще кто-либо не пришелъ и, чувствуя, что мое онасеніе осуществляется чьимъ-то приближеніемъ, я обернулся и ощутилъ невыразимое успокоеніе, увидавъ моего сообщника. Я далъ ему понять знакомъ, почему я не могъ войдти въ церковь; онъ отвѣтилъ тѣмъ-же способомъ и отступилъ на нѣсколько шаговъ, показавъ мнѣ, однако, связку огромныхъ ключей подъ своею одеждой. Это вызвало во мнѣ подъемъ духа, и я ожидалъ еще полчаса въ состояніи такой душевной муки, что если-бы ее заставили испытывать моего самаго непримиримаго врага на землѣ, я, вѣроятно, закричалъ бы: «Довольно, пощадите его!» Часы пробили два; я корчился и переступалъ съ ноги на ногу на полу корридора, производя при этомъ столько шума, сколько считалъ возможнымъ. Меня вовсе не успокаивало видимое нетерпѣніе моего сообщника, который выступалъ отъ времени до времени изъ-за колонны, скрывавшей его, бросалъ на меня взглядъ, или вѣрнѣе, молнію дикаго и безпокойнаго любопытства (на что я отвѣчалъ взглядомъ безнадежности), и опять скрывался, бормоча проклятія сквозь зубы, страшный скрежетъ которыхъ я могъ отчетливо слышать въ тѣ промежутки, когда сдерживалъ свое дыханіе. Наконецъ, я сдѣлалъ отчаянный шагъ. Я вошелъ въ церковь и, направившись прямо къ алтарю, распростерся на его ступеняхъ. Старый монахъ замѣтилъ меня. Онъ подумалъ, что я пришелъ сюда съ тою-же цѣлью, если не съ такими-же чувствами, какъ онъ; онъ подошелъ ко мнѣ съ намѣреніемъ присоединиться къ моимъ молитвамъ и расположить меня къ участію къ нему, такъ какъ боль теперь перешла у него изъ нижней челюсти въ верхнюю. Въ такомъ соединеніи низшихъ съ высшими интересами жизни есть нѣчто, не поддающееся описанію. Я былъ узникъ, жаждавшій освобожденія и ставившій все свое существованіе въ зависимость отъ шага, который вынужденъ былъ сдѣлать: вся моя здѣшняя и. быть можетъ, будущая жизнь были связаны съ однимъ моментомъ; а рядомъ со мною стоялъ на колѣняхъ человѣкъ, судьба котораго была уже опредѣлена, который ничѣмъ не могъ быть, какъ только монахомъ втеченіе немногихъ лѣтъ своего безполезнаго существованія, — и онъ умолялъ о непродолжительномъ освобожденіи отъ временной боли, какую я готовъ былъ переносить втеченіе цѣлой жизни за одинъ часъ свободы. Когда онъ приблизился ко мнѣ и просилъ меня помолиться вмѣстѣ съ нимъ, я отшатнулся отъ него. Я почувствовалъ различіе въ предметахъ нашего обращенія къ Богу и не рѣшался допытываться отъ моего сердца причины этого различія. Я не зналъ въ эту минуту, кто изъ насъ былъ правѣе, — онъ ли, молитва котораго не оскверняла этого мѣста, или я, кому приходилось бороться противъ неестественнаго образа жизни, обѣты которой я готовился нарушить. Я, однако, сталъ на колѣни вмѣстѣ съ нимъ и молился за облегченіе его страданій съ несомнѣнной искренностью, такъ какъ успѣхъ моихъ прошеній послужилъ бы средствомъ къ его удаленію. Когда я сталъ на колѣни, я испугался собственнаго лицемѣрія. Я осквернялъ алтарь Божій, я издѣвался надъ страданіями человѣка, за котораго молился, я былъ худшій изъ всѣхъ лицемѣровъ, потому что стоялъ на колѣняхъ близъ алтаря. Но развѣ я не былъ вынужденъ къ тому? Если я былъ лицемѣромъ, кто сдѣлалъ меня имъ? Если я осквернялъ алтарь, кто привлекъ меня къ нему, кто заставилъ произнести передъ нимъ обѣты, которые моя душа отрицала и отвергала, прежде чѣмъ уста мои выговаривали ихъ? Но теперь было не время для изслѣдованія своей души. Я стоялъ на колѣняхъ, молился и дрожалъ, пока несчастный страдалецъ, утомившись безплодностью своихъ прошеній, всталъ и побрелъ къ выходу. Втеченіе нѣсколькихъ минуть, я дрожалъ отъ ужасной тревоги, чтобы еще кто-нибудь не вошелъ сюда; быстрые и рѣшительные шаги, раздавшіеся въ придѣлѣ, въ одинъ мигъ возвратили мнѣ спокойствіе: это былъ мой сообщникъ. Подойдя ко мнѣ, онъ произнесъ нѣсколько проклятій, оскорблявшихъ мой слухъ, болѣе въ силу привычки и впечатлѣнія мѣста, гдѣ мы находились, чѣмъ прямымъ смысломъ своимъ; затѣмъ онъ поспѣшилъ къ двери. Большая связка ключей находилась въ его рукѣ, и я послѣдовалъ инстинктивно за этимъ залогомъ моего освобожденія.
"Дверь была очень низка, мы спустились къ ней по четыремъ ступенямъ. Онъ сталъ вкладывать ключъ, обернувъ его рукавомъ своей одежды чтобы заглушить звукъ. При каждой попыткѣ, онъ отскакивалъ назадъ скрежеталъ зубами, топалъ ногою, затѣмъ начиналъ дѣйствовать обѣими руками. Замокъ не пропускалъ ключа; я то мучительно стискивалъ руки, то вскидывалъ ихъ надъ головой. «Достаньте огня», — сказалъ онъ шопотомъ. — «Возьмите лампаду отъ одной изъ этихъ фигуръ». Легкомысліе, съ какимъ онъ говорилъ о святыхъ изображеніяхъ, испугало меня, и это дѣйствіе показалось мнѣ близкимъ къ святотатству; однако, я пошелъ и взялъ лампаду, которую, дрожащей рукой, держалъ передъ нимъ, пока онъ опять пытался вложить ключъ. Во время этой второй попытки, мы сообщали другъ другу шопотомъ опасенія, которыя едва позволяли намъ дышать настолько, чтобы имѣть возможность шептать.
— "Не слышно никакого шума?
— "Нѣтъ, это — эхо отъ скрипучаго, неподатливаго замка.
— "Никто не идетъ?
— "Никто.
— "Выгляньте въ корридоръ.
— "Тогда я не могу свѣтить вамъ.
— "Это ничего, только бы не попасться.
— "Все ничего, только бы убѣжать, — подтвердилъ я съ мужествомъ, которое заставило его приподняться, когда я поставилъ лампаду и старался вмѣстѣ съ нимъ повернуть ключъ.
"Онъ скрипѣлъ и не слушался; замокъ казался неодолимымъ. Мы пробовали снова, стискивая зубы, сдерживая дыханіе; пальцы наши были стерты почти до костей, — и все напрасно. Еще новая попытка, и столь же тщетная. Переносилъ ли онъ неудачу хуже, чѣмь я, вслѣдствіе врожденной свирѣпости своего характера, или подобно многимъ, несомнѣнно мужественнымъ людямъ, не выносилъ даже незначительной физической боли, хотя готовъ былъ въ борьбѣ рисковать жизнью и лишиться ея безъ малѣйшаго ропота, — отчего бы то ни было, онъ сѣлъ на ступени, которыя вели къ двери, вытеръ рукавомъ своего платья крупныя капли, выступившія у него на лбу, вслѣдствіе напряженія и страха, и бросилъ на меня взглядъ искренній и отчаянный въ одно и тоже время. Часы пробили три. Звукъ ихъ раздался въ моихъ ушахъ, какъ труба суднаго дня. Онъ стиснулъ руки съ жестокой, судорожной мукой, какъ будто изображая послѣднюю борьбу нераскаяннаго злодѣя, той мукой безъ угрызенія совѣсти, тѣмъ страданіемъ безъ утоленія или утѣшенія, которое, если можно такъ сказать, облекаетъ преступленіе въ блестящую одежду великодушія и заставляетъ насъ удивляться падшему духу, которому мы не смѣемъ сочувствовать.
— "Мы погибли, — вскричалъ онъ, — мы погибли. Въ три часа другой монахъ долженъ придти въ церковь на молитву. Я слышу шаги его въ корридорѣ, — прибавилъ онъ тише, тономъ невыразимаго ужаса.
"Въ ту минуту, какъ онъ проговорилъ эти слова, ключъ, который я все время не переставалъ нажимать, повернулся въ замкѣ. Дверь отворилась, проходъ открылся передъ нами. При видѣ того, сообщникъ мой оправился, и въ слѣдующую минуту мы оба были въ проходѣ. Первой нашей заботой было вынуть ключъ и запереть дверь изнутри; пока мы это дѣлали, мы убѣдились съ радостью, что въ церкви никого не было, и никто не приближался къ ней. Нашъ страхъ обманулъ насъ; мы отошли отъ двери, взглянули другъ на друга съ увѣренностью, ожившею лишь на половину, и начали свое движеніе по подземелью въ молчаніи и безопасности. Безопасности! Боже мой, я и теперь дрожу при мысли объ этомъ подземномъ путешествіи среди склеповъ монастыря, со спутникомъ отцеубійцей. Но съ чѣмъ только опасность ни заставитъ освоиться? Если-бы кто-нибудь разсказалъ мнѣ такую исторію о другомъ человѣкѣ, я бы назвалъ послѣдняго самымъ безпечнымъ и отчаяннымъ существомъ на землѣ, — а между тѣмъ, этимъ человѣкомъ былъ я. Я поправилъ лампаду (свѣтъ которой, повидимому, упрекалъ меня въ святотатствѣ каждымъ лучомъ, какой онъ бросалъ на нашъ путь) и молча слѣдовалъ за своимъ спутникомъ. Романы ознакомили вашу родную страну, сэръ, съ описаніями подземныхъ ходовъ и сверхъестественныхъ ужасовъ. Все это, даже въ самомъ краснорѣчивомъ изображеніи, отступаетъ передъ мертвымъ ужасомъ, какой долженъ былъ испытывать тотъ, кто пустился въ предпріятіе, превышавшее его силы, опытность или расчеты, и вынужденъ былъ ввѣрить свою жизнь и свободу рукамъ, запятнаннымъ отцовскою кровью. Напрасно старался я поднять свой духъ, говоря себѣ: «Это должно продлиться лишь короткое время», стараясь убѣдить себя, что необходимо имѣть такихъ товарищей въ отчаянныхъ предпріятіяхъ, — все было напрасно. Я боялся своего положенія и самого себя, а это — ужасъ, какой мы не въ силахъ преодолѣть. Я спотыкался о камни, я холодѣлъ отъ страха при каждомъ шагѣ. Голубоватый туманъ скоплялся передъ моими глазами; онъ окутывалъ края лампады тусклымъ и расплывчатымъ свѣтомъ. Воображеніе мое начало работать, и, когда я слышалъ проклятія, которыми мой спутникъ выговаривалъ мнѣ за мое невольное промедленіе, я почти начиналъ бояться, что иду по слѣдамъ демона, который заманилъ меня сюда для цѣлей, недоступныхъ нашему представленію. Суевѣрные разсказы тѣснились во моемъ умѣ, подобно тому, какъ страшныя картины обступаютъ находящихся въ мракѣ. Я слыхалъ объ адскихъ существахъ, обольщающихъ монаховъ надеждами на освобожденіе, заманивающихъ ихъ въ склепы монастыря и предлагающихъ тамъ условія, которыя также страшно передать, какъ и исполнить. Я думалъ о людяхъ, вынужденныхъ присутствовать на дьявольскихъ пиршествахъ, видѣть, какъ подается жареное человѣческое мясо, пить испорченную кровь, слышать дьявольскія анаѳемы на той грани, гдѣ смѣшиваются жизнь и вѣчность, слышать подъ сводами хоры демоновъ, исполняющихъ черную мессу своего адскаго шабаша, думалъ обо всемъ этомъ, внушавшемся мнѣ безконечными ходами, тусклымъ свѣтомъ и демоническимъ спутникомъ.
"Наше блужданіе въ подземныхъ проходахъ казалось безконечнымъ. Мой спутникъ поворачивалъ вправо, влѣво, шелъ впередъ, возвращался назадъ, (остановки были особенно страшны). Затѣмъ онъ опять шелъ дальше, избиралъ другое направленіе, гдѣ ходъ былъ такъ низокъ, что я, поспѣвая за нимъ, долженъ былъ ползти на рукахъ и на колѣняхъ, и даже въ этомъ положеніи голова моя ударялась о шероховатый потолокъ. Когда наше движеніе продолжалось уже достаточно долго (по крайней мѣрѣ, такъ казалось мнѣ, потому что минуты составляютъ часы въ ночи ужаса, ужасъ не имѣетъ дня), проходъ сдѣлался столь узкимъ и низкимъ, что я помогъ двигаться дальше и удивлялся, какимъ образомъ спутникъ мой могъ меня опередить. Я окликнулъ его, но не получилъ отвѣта; въ темнотѣ прохода или, скорѣе, норы, невозможно было видѣть за десять дюймовъ передъ собою. Правда, я могъ видѣть съ помощью лампады, которую держалъ бережно и дрожащей рукой, но она уже начинала горѣть тускло въ спертомъ. скудномъ воздухѣ. Ужасъ сдавилъ мнѣ горло. Окруженный сыростью и мокротой, я чувствовалъ лихорадку во всемъ тѣлѣ. Я опять крикнулъ, но ничей голосъ не отозвался мнѣ. Въ опасныхъ положеніяхъ, воображеніе, къ несчастію, бываетъ чрезвычайно дѣятельнымъ, и я не могъ не вспомнить и не примѣнить къ себѣ читаннаго мною когда-то разсказа о путешественникахъ, пытавшихся изслѣдовать склепы египетскихъ пирамидъ. Одинъ изъ нихъ, двигавшійся впереди, подобію мнѣ, на рукахъ и на колѣняхъ, въ узкомъ проходѣ, отъ страха или отъ естественнаго послѣдствія своего положенія, раздался такъ, что не могъ ни двинуться впередъ или назадъ, ни пропустить своихъ спутниковъ. Они уже были на обратномъ пути; проходъ оказался закрытымъ этимъ непреодолимымъ препятствіемъ, и огни ихъ свѣчей дрожали, готовясь погаснуть; проводникъ, испугавшись настолько, что не въ силахъ былъ подать ни помощи, ни совѣта, предложилъ, съ эгоизмомъ, вызываемымъ у всѣхъ смертельной опасностью, разрѣзать на куски несчастнаго, заграждавшаго проходъ. Тотъ слышалъ это предложеніе, и, съежившись отъ мучительнаго дѣйствія этихъ словъ, благодаря сильному мышечному сокращенію, принялъ свои обыкновенные размѣры, вылѣзъ оттуда и далъ возможность своимъ спутникамъ двинуться впередъ. Но отъ усилія, онъ задохся и остался здѣсь въ видѣ трупа. Всѣ эти подробности, которыя нужно долго разсказывать, разомъ нахлынули на мою душу, — впрочемъ, не на душу, а на тѣло. Я весь состоялъ изъ физическаго чувства, изъ напряженной тѣлесной муки; только одинъ Богъ знаетъ и только человѣкъ можетъ чувствовать, насколько мука можетъ поглотить и уничтожить въ насъ всѣ другія чувства, какимъ образомъ мы можемъ въ такую минуту убить близкаго человѣка, чтобы питаться его мясомъ, и этимъ способомъ добиться жизни и свободы, подобно тому, какъ застигнутые кораблекрушеніемъ иногда грызли свое собственное мясо, чтобы поддержать существованіе, которое убывало вмѣстѣ съ этой неестественной пищей.
"Я попытался отползти назадъ, и мнѣ это удалось. Я думаю, разсказъ, который я вспомнилъ, оказалъ мнѣ пользу: я почувствовалъ сокращеніе мышцъ вродѣ того, о какомъ читалъ. Это ощущеніе заставило меня почувствовать себя свободнымъ, что и оказалось, дѣйствительно, въ слѣдующую минуту: какимъ-то образомъ, я выбрался изъ прохода. Вѣроятно, я сдѣлалъ одно изъ тѣхъ величайшихъ усилій, энергія которыхъ не только возрастаетъ, но и зависитъ отъ ихъ безсознательности. Тѣмъ не менѣе, я былъ измученъ и стоялъ, почти не дыша, съ гаснущей лампадой въ рукахъ, озираясь кругомъ и ничего не видя, кромѣ черныхъ и мокрыхъ стѣнъ и низкихъ сводовъ склепа, которые хмурились надо мною, съ видомъ безконечной враждебности, отнимавшей всякую надежду. Лампада быстро угасала въ моихъ рукахъ; я смотрѣлъ на нее, не спуская глазъ. Я зналъ, что моя жизнь и, что еще дороже жизни, мое освобожденіе зависѣли отъ возможности сберечь ея послѣднюю вспышку, и, тѣмъ не менѣе, смотрѣлъ на нее глазами идіота, остановившимся взглядомъ. Лампада мерцала все слабѣе и слабѣе; ея умирающіе лучи заставили меня опомниться. Я поднялъ голову и оглядѣлся кругомъ. Вспыхнувшее на мгновеніе пламя обнаружило какой-то предметъ около меня. Я вздрогнулъ и испустилъ крикъ, не сознавая того, что дѣлаю, такъ какъ чей-то голосъ проговорилъ мнѣ: «Тише, молчите: я оставилъ васъ затѣмъ, чтобы осмотрѣться въ проходахъ. Я нашелъ дорогу къ подъемной двери; молчите, все въ порядкѣ». Я подвигался, дрожа; мой спутникъ, казалось мнѣ, также дрожалъ. Онъ прошепталъ:
— "Неужели лампада сейчасъ погаснетъ?
— "Вы видите.
— "Постарайтесь подержать ее на нѣсколько минутъ.
— "Постараюсь, но если это не удастся, что тогда?
— "Тогда мы погибнемъ, — прибавилъ онъ съ такимъ проклятіемъ, отъ котораго своды должны были бы обрушиться на наши головы.
"Несомнѣнно, однако, сэръ, что къ чувствамъ отчаянія болѣе подходятъ отчаянныя выраженія; такъ, богохульства этого негодяя придали мнѣ какую-то ужасную увѣренность въ его мужествѣ. Онъ шелъ впереди, бормоча проклятія, а я слѣдовалъ за нимъ, наблюдая за послѣднимъ свѣтомъ лампады, съ мукой, увеличивавшейся страхомъ дальнѣйшаго раздраженія моего ужаснаго путеводителя. Я уже упоминалъ, какимъ образомъ наши чувства, даже при самомъ страшномъ напряженіи, сосредоточиваются на мелкихъ и ничтожныхъ подробностяхъ. Несмотря на все мое стараніе, огонь лампады уменьшался, колебался, вспыхивалъ блѣднымъ свѣтомъ, какъ улыбка отчаянія, и, наконецъ, угасъ. Я никогда не забуду взгляда, какой мой проводникъ бросилъ на меня при его слабѣющемъ свѣтѣ. Я слѣдилъ за этимъ свѣтомъ, какъ за послѣдними біеніями умирающаго сердца, какъ за содроганіями духа, готовящагося покинуть насъ на вѣки. Я видѣлъ, какъ свѣтъ угасъ, и уже считалъ себя среди тѣхъ, «которымъ на вѣки суждеца черная тьма мрака».
"Именно въ эту минуту слабый звукъ достигъ нашихъ окоченѣвшихъ ушей: это была утренняя служба, совершавшаяся въ это время года при свѣчахъ, и только что начавшаяся въ капеллѣ, находившейся надъ нами. Этотъ голосъ неба пронизалъ насъ: мы казались сами себѣ піонерами мрака, стоящими на границѣ ада. На меня произвело неописуемо зловѣщее впечатлѣніе это небесное торжество, говорившее намъ объ отчаяніи словами надежды, напоминавшее о Богѣ тѣмъ, кто закрывали уши при звукѣ Его имени. Я упалъ на землю — отъ того ли, что споткнулся въ темнотѣ, или отъ того, что у меня подкосились ноги отъ волненія, — не могу сказать. Меня подняли грубая рука и еще болѣе грубый голосъ моего спутника. Среди проклятій, отъ которыхъ у меня стыла кровь, онъ сказалъ, что теперь не время терять силы или бояться. Я спросилъ его дрожа, — что я долженъ дѣлать? Онъ отвѣтилъ: «Идти за мною и нащупывать дорогу въ темнотѣ». Страшныя слова! Тѣ, кто открываютъ намъ наше бѣдствіе во всемъ его цѣломъ, всегда кажутся намъ злыми, потому что наше сердце или наше воображеніе обольщаетъ насъ надеждой, что оно не такъ велико, какъ показываетъ дѣйствительность. Правду мы скорѣе можемъ услышать изъ чьихъ бы то ни было устъ, чѣмъ изъ своихъ собственныхъ.
"Въ темнотѣ, въ полной темнотѣ, на рукахъ и на колѣняхъ, потому что я не могъ уже стоять, я слѣдовалъ за нимъ. Это движеніе вскорѣ подѣйствовало мнѣ на голову; сперва она стала кружиться, а затѣмъ ее охватило оцѣпенѣніе. Я остановился. Онъ пробормоталъ проклятіе, и я инстинктивно двинулся снова, подобно собакѣ, слышащей голосъ недовольнаго хозяина. Мое платье было въ лохмотьяхъ, съ колѣнъ и рукъ была содрана кожа. Мнѣ досталось нѣсколько сильныхъ ударовъ въ голову, оттого что я наталкивался на выпятившіеся, неотесанные камни, составлявшіе неправильные стѣны и потолокъ этого безконечнаго прохода. Кромѣ того, противуестественная атмосфера, вмѣстѣ съ напряженностью моего волненія, вызывали такую жажду, что мученія ея какъ будто происходили оттого, что въ горлѣ у меня находился раскаленный уголь, котораго я касался, ища влаги, но который оставлялъ только огненныя искры на моемъ языкѣ. Таково было мое состояніе, когда я заявилъ моему спутнику, что не могу идти дальніе. «Такъ оставайтесь здѣсь и истлѣвайте», получилъ я въ отвѣтъ; быть можетъ, самыя нѣжныя слова ободренія не могли бы произвести на меня столь сильнаго дѣйствія. Эта увѣренность отчаянія, этотъ вызовъ, обращенный къ самой грозной опасности, придали мнѣ временное мужество, — но какую цѣну имѣетъ мужество среди мрака и сомнѣнія. По спотыкающимся шагамъ, по удушливому дыханію, по произносимымъ вполголоса проклятіямъ, я догадывался о томъ, что происходило. Я былъ правъ. Въ концѣ всего, наступила разомъ безнадежная остановка; се возвѣстили послѣдній дикій вопль, отчаянный скрежетъ зубовъ, всплескъ, или скорѣе, хрустѣніе стиснутыхъ рукъ, въ ужасномъ экстазѣ величайшей муки. Въ эту минуту, я стоялъ на колѣняхъ позади его и повторялъ каждый его крикъ и жестъ съ неистовствомъ, изумлявшимъ его. Онъ проклятіями заставилъ меня молчать. Затѣмъ онъ пытался молиться, но молитвы его походили на проклятія, а проклятія такъ похожи на молитвы у злыхъ людей, что, задыхаясь отъ ужаса, я умолялъ его перестать. Онъ пересталъ, и около получаса, никто изъ насъ не произносилъ ни одного слова. Мы лежали рядомъ, какъ двѣ измученныхъ собаки, о которыхъ я читалъ, будто онѣ легли умирать около преслѣдовавшагося ими животнаго, обдавая его своимъ предсмертнымъ дыханіемъ, такъ какъ не имѣли силы его схватить.
"Такою-то являлась намъ свобода — близкой и въ то же время безнадежной. Мы лежали, не смѣя говорить другъ съ другомъ, потому что могли только говорить о своемъ отчаяніи, и ни одинъ изъ насъ не рѣшался увеличивать отчаянія другого. Страхъ, который, какъ мы знаемъ, испытывается другимъ, и который мы боимся увеличить, говоря о немъ даже тому, кому онъ извѣстенъ, составляетъ, быть можетъ, самое ужасное впечатлѣніе, когда-либо испытанное человѣкомъ. Даже физическая жажда, повидимому, исчезала въ пламенной жаждѣ души найти какое-нибудь общеніе съ міромъ, тогда какъ всякое общеніе было безнадежно и невозможно. Быть можетъ, осужденные духи ощущаютъ то-же въ своемъ послѣднемъ приговорѣ; они знаютъ все, что должны будутъ претерпѣть, и не осмѣливаются открыть другъ другу ужасную истину, ни для кого уже не составляющую тайны, но кажущуюся такою вслѣдствіе глубокой молчаливости ихъ отчаянія. Умалчиваемая тайна есть единственная тайна. Слова нечестивы передъ безмолвнымъ и невидимымъ Богомъ, Который какъ будто облекаетъ насъ саваномъ въ минуты величайшаго бѣдствія.
«Эти мгновенія, казавшіяся мнѣ безконечными, вскорѣ должны были прекратиться. Мой спутникъ вскочилъ и испустилъ крикъ радости; я думалъ, что онъ помутился въ разсудкѣ, но этого не было. Онъ восклицалъ: „Свѣтъ, свѣтъ неба; мы близко къ подъемной двери; я вижу свѣтъ, проникающій черезъ нее.“ Среди всѣхъ ужасовъ нашего положенія, онъ постоянно держалъ глаза поднятыми къ верху, зная, что если свѣтъ не далеко отъ насъ, то малѣйшій проблескъ его будетъ замѣтенъ въ густомъ, окружавшемъ насъ мракѣ. Онъ говорилъ правду. Я всталъ на ноги и также увидѣлъ свѣтъ. Съ крѣпко сжатыми руками, съ стиснутыми и безмолвными устами, расширенными, жадными глазами, мы смотрѣли вверхъ. Тонкая полоска сѣраго цвѣта появилась надъ нашими головами. Она расширялась, она яснѣла. Это былъ свѣтъ неба, и дуновенія его доносились до насъ черезъ трещины подъемной двери, открывавшейся въ садъ».
ГЛАВА IX.
править«Хотя жизнь и свобода казались такъ близки, наше положеніе все-таки было критическимъ. Утренній свѣтъ, способствовавшій нашему побѣгу, могъ обратить на него множество глазъ. Нельзя было терять ни одной минуты. Мой спутникъ предложилъ подняться наверхъ первымъ, и я не рѣшился противоречить ему. Я былъ слишкомъ въ его власти, чтобы оказывать сопротивленіе. Въ ранней юности превосходство испорченности всегда кажется превосходствомъ силы; мы преклоняемся передъ тѣми, кто раньше насъ прошли по ступенямъ порока. Этотъ человѣкъ былъ преступникомъ, и преступленіе придавало ему въ моихъ глазахъ какую-то героическую непогрѣшимость. Преждевременное знаніе жизни всегда пріобрѣтается въ ущербъ нашей чистоты. Онъ зналъ больше, чѣмъ я, и былъ для меня всѣмъ въ этой отчаянной попыткѣ». Я боялся его, какъ демона, и прибѣгалъ къ его помощи, какъ къ божеству.
"Подъ конецъ я подчинился его желанію. Я былъ очень высокаго роста, но онъ былъ сильнѣе меня. Онъ всталъ мнѣ на плечи; я затрясся подъ его тяжестью, но ему удалось приподнять подъемную дверь, — яркій дневной свѣтъ озарилъ насъ обоихъ. Въ одинъ мигъ онъ опустилъ дверь и спрыгнулъ на землю съ такою силой, что опрокинулъ меня. Онъ воскликнулъ: «Тамъ рабочіе; они уже пришли; мы погибли, если насъ увидятъ. Они тамъ, и разошлись уже по всему саду; они весь день пробудутъ здѣсь. Этотъ проклятый огонь погубилъ насъ! Если бы онъ продержался еще нѣсколько минутъ, мы уже могли бы быть въ саду, могли пролѣзть чрезъ стѣну, могли быть на свободѣ, а теперь…» Говоря это, онъ бросился на землю, корчась отъ злобы и отчаянья. Для меня въ этомъ извѣстіи не было ничего ужаснаго. Очевидно было, что на нѣкоторое время наши надежды обмануты, но мы избавились отъ величайшаго изъ ужасовъ — блуждать во мракѣ, пока не погибнемъ отъ голода. Путь къ подъемной двери былъ найденъ. Я имѣлъ непоколебимую увѣренность въ терпѣніи и энергіи Хуана. Я убѣжденъ былъ, что онъ ждалъ насъ въ эту ночь, и будетъ ждать и въ слѣдующія ночи. Наконецъ, я соображалъ, что ждать оставалось сутки и даже менѣе, а что это было въ сравненіи съ вѣчностью, которую иначе пришлось бы провести въ монастырѣ. Я объяснилъ все это моему спутнику, когда закрылъ подъемную дверь. Въ его жалобахъ, проклятіяхъ, безпокойномъ нетерпѣніи и отчаяніи я могъ видѣть разницу между людьми въ часъ испытанія. Онъ обладалъ активною, а я пассивной твердостью. Дайте ему какое-нибудь дѣло, и онъ безропотно сталъ бы дѣлать его съ опасностью для здоровья, жизни и души. Заставьте меня страдать, терпѣть, подчиняться, и я сразу бы сталъ «героемъ покорности.» Между тѣмъ, какъ этотъ человѣкъ, со всею своей силой и всею своей душевной смѣлостью, катался по землѣ съ неразумностью ребенка, въ припадкѣ неукротимой ярости, я его утѣшалъ, наставлялъ, поддерживалъ. Наконецъ, онъ заставилъ себя выслушать справедливое мнѣніе: онъ согласился, что намъ придется провести лишнія сутки въ подземелья, и вслѣдъ за тѣмъ разсыпался въ проклятіяхъ. Такъ мы рѣшились оставаться въ тишинѣ и темнотѣ до самой ночи; но сердце человѣческое такъ безпокойно, что этотъ планъ, который, нѣсколько часовъ тому назадъ, показался бы намъ предложеніемъ ангела, благосклоннаго къ нашему освобожденію, теперь уже насъ не удовлетворялъ, когда намъ приходилось разсмотрѣть его ближе, и нѣкоторыя стороны его даже возбуждали въ насъ отвращеніе. Мы были смертельно истощены. Наше физическое напряженіе, втеченіе послѣднихъ часовъ было почти невѣроятно; я убѣжденъ, дѣйствительно, что ничто, кромѣ сознанія въ необходимости борьбы на жизнь или смерть, не могло бы насъ заставить выдержать его, и теперь когда борьба окончилась, мы начинали чувствовать потерю силъ. Наши душевныя страданія не уступали физическимъ; мы одинаково были измождены и духомъ, и тѣломъ. Еслибы душевная борьба дѣйствовала, какъ физическая, мы плакали бы теперь кровавыми слезами, подобно тому, какъ готовы были проливать ихъ на каждомъ шагу, когда подвигались впередъ. Вспомните, сэръ, противуестественную атмосферу, какою мы дышали такъ долго, среди мрака и опасностей; она начинала теперь обнаруживать свое смертельное и ядовитое дѣйствіе, вызывая поперемѣнно у насъ сильнѣйшую испарину, за которой слѣдовалъ ознобъ, какъ-будто проникавшій до самаго мозга костей. Въ такомъ состояніи душевнаго возбужденія и физическаго истощенія, намъ предстояло провести нѣсколько часовъ во тьмѣ, безъ пищи, пока небу угодно будетъ послать намъ ночь. Но какъ могли мы провести эти часы? Предыдущій день былъ днемъ строгаго воздержанія; мы начинали уже чувствовать мученія голода, который нельзя было утолить. Мы должны были голодать до минуты освобожденія, и голодать среди каменныхъ стѣнъ, сидя на сыромъ каменномъ полу, который своимъ пронизывающимъ холодомъ ежеминутно ослаблялъ силу, необходимую для того, чтобы примиряться съ его непроницаемой твердостью.
"Послѣдняя мысль, которая являлась у меня, была мысль о товарищѣ, съ какимъ приходилось проводить эти часы. Это было существо, къ которому я чувствовалъ отвращеніе отъ всей души, сознавая, что его присутствіе въ одно и то же время составляетъ неотвратимое проклятіе и непреодолимую необходимость. Такъ мы стояли, подъ дверью, дрожа, не смѣя даже шопотомъ сообщать другъ другу наши мысли, но ощущая то отчаяніе несообщительности, какое составляетъ, быть можетъ, величайшее наказаніе для тѣхъ, кому приходится быть вмѣстѣ и нельзя, въ силу той же необходимости, которая навязываетъ имъ противу естественный союзъ, даже дѣлиться своими опасеніями другъ съ другомъ. Я слышу, какъ бьется сердце другого, и все-таки не смѣю ему сказать: «Мое сердце бьется согласно съ твоимъ».
"Когда мы стояли такъ, свѣтъ внезапно затмился. Я не зналъ, отчего это произошло, пока не почувствовалъ, что ливень, быть можетъ, самый сильный, какой когда-либо изливался на землю, пробрался чрезъ подъемную дверь и въ пять минутъ промочилъ меня насквозь. Я отодвинулся отъ этого мѣста, но уже тогда, когда вода проникла въ каждую пору моего тѣла. Вы живете, сэръ, въ счастливой Ирландіи, которая, по благословенію Божію, избавлена отъ этихъ внезапныхъ перемѣнъ атмосферы; поэтому не можете имѣть понятія о силѣ ихъ въ материковыхъ странахъ. Дождь сопровождался раскатами грома, заставлявшими меня бояться, что Богъ преслѣдуетъ меня въ пропасти, куда я укрылся, чтобы избѣжать Его мщенія; у моего спутника громъ вызывалъ заглушавшія ею проклятія, когда тотъ почувствовалъ себя вымокшимъ отъ дождя, который теперь, затопляя склепъ, поднимался почти выше нашихъ ступней. Наконецъ, онъ предложилъ удалиться въ такое мѣсто, которое, по его словамъ, было ему извѣстно, и которое могло защитить насъ. Онъ прибавилъ, что оно было въ нѣсколькихъ шагахъ отъ того мѣста, гдѣ мы стояли, что мы легко можемъ отъ него вернуться къ двери. Я не рѣшился противиться ему и послѣдовалъ за нимъ въ темное углубленіе, отличавшееся только остатками того, что нѣкогда было дверью. Теперь было свѣтло, и я могъ ясно различать предметы. По глубокимъ впадинамъ, сдѣланнымъ для задвиганія болтовъ и по размѣрамъ желѣзныхъ петель, еще сохранившихся тамъ, хотя и покрытыхъ ржавчиною, я видѣлъ, что эта дверь была особенно крѣпкою и, вѣроятно, защищала входъ въ тюрьму; хотя двери тамъ уже больше не было, но мнѣ страшно было входить туда. Когда мы, однако, вошли, мы, оба, истощенные духомъ и тѣломъ, опустились на твердый полъ. Мы ни слова не говорили другъ другу; насъ непреодолимо клонило ко сну, и я былъ глубоко равнодушенъ къ тому — могъ ли этотъ сонъ оказаться моимъ послѣднимъ сномъ, или нѣтъ. Тѣмъ не менѣе, я находился теперь на грани свободы, и, хотя измокшій, изголодавшійся и лишенный всякихъ удобствъ, былъ, съ раціональной точки зрѣнія, гораздо болѣе достоинъ зависти, чѣмъ тогда, когда находился въ изсушающей сердце безопасности моей кельи. Увы, слишкомъ справедливо, что наши души всегда сжимаются, когда благополучіе приходитъ для нихъ, какъ будто ихъ силы, истощенныя усиліемъ достигнуть его, не имѣютъ уже болѣе энергіи для обладанія имъ. Такъ, мы всегда вынуждены замѣнять удовольствіемъ преслѣдованія цѣли отраду достиженія ея, принимая средство за цѣль, или смѣшивая ихъ, для того, чтобы извлечь что либо пріятное изъ того и изъ другого, и, въ концѣ концовъ, обладаніе становится лишь другимъ наименованіемъ утомленія. Эти мысли, конечно, не приходили мнѣ въ голову, когда, изможденный напряженіемъ, страхомъ и голодомъ, я погрузился на каменномъ полу въ сонъ, который не былъ обыкновеннымъ сномъ, такъ какъ казался временнымъ уничтоженіемъ моей смертной и безсмертной природы. Я сразу отрѣшился и отъ животной, и отъ духовной жизни. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ, сэръ, мыслительная способность, повидимому, сопровождаетъ насъ до самыхъ предѣловъ сна. гдѣ мы засыпаемъ полные пріятныхъ мыслей и спимъ только для того, чтобы опять увидѣть ихъ въ сновидѣніяхъ; но бываютъ и такіе случаи, когда мы чувствуемъ, что нашъ сонъ есть «вѣчный сонъ», когда мы отвергаемъ даже надежду на безсмертіе, ради надежды на глубокій отдыхъ, когда мы просимъ только у судьбы, наносящей намъ удары: «Остановись, остановись», когда душа и тѣло ослабѣваютъ одновременно, и все, чего мы просимъ у Бога и людей, это — сна.
«Въ такомъ состояніи, я опустился на полъ; въ это мгновеніе я отдалъ бы всѣ свои надежды на освобожденіе за двѣнадцать часовъ глубокаго сна, подобно тому, какъ Исавъ продалъ свое право первородства за незначительное, но необходимое подкрѣпленіе. Но мнѣ и сномъ пришлось пользоваться недолго. Мой спутникъ также заснулъ. Заснулъ! Великій Боже, что это былъ за сонъ! Въ непосредственной близости его, никто не могъ бы закрыть глазъ или, вѣрнѣе, ушей. Онъ говорилъ громко и непрерывно, какъ будто предавался всевозможнымъ дѣятельнымъ жизненнымъ занятіямъ. Я невольно выслушивалъ тайны его сновъ. Мнѣ было извѣстно, что онъ умертвилъ своего отца, но я не зналъ, что картина отцеубійства являлась ему въ его безпорядочныхъ сновидѣніяхъ. Мой сонъ былъ прерванъ сперва звуками, не менѣе ужасными, чѣмъ тѣ, какіе я слышалъ у своей постели въ монастырѣ. Я слышалъ звуки, тревожившіе меня, но не могъ еще вполнѣ проснуться. Они усиливались, удвоивались, — ужасъ обычнаго сочетанія моихъ мыслей разбудилъ меня. Мнѣ представился настоятель и вся община, преслѣдующіе меня съ зажженными факелами. Я чувствовалъ, что огонь касается самыхъ зрачковъ моихъ. Я вскрикивалъ, я говорилъ: „Пощадите мое зрѣніе, не ослѣпляйте меня; не сводите меня съ ума, и я сознаюсь вамъ во всемъ“. Глухой голосъ около меня бормоталъ: „Сознавайся“. Я вскочилъ, уже вполнѣ проснувшись: это только былъ голосъ моего спящаго спутника. Я всталъ на ноги и оглядѣлъ его лежащимъ. Онъ приподнимался и перевертывался на своемъ каменномъ ложѣ, какъ будто оно было изъ пуха; тѣло его казалось сдѣланнымъ изъ адаманта. Выступающія острія камней, твердость пола, неровности и шероховатости его не оказывали на него никакого дѣйствія. Онъ могъ спать, но сновидѣнія не покидали его. Я слышалъ и читалъ объ ужасахъ, окружающихъ смертный одръ преступнаго человѣка. О нихъ часто приходится слышать и въ монастырѣ. Въ особенности одинъ монахъ, бывшій священникомъ, любилъ разсказывать о сценѣ у смертнаго одра, которой онъ былъ свидѣтелемъ, и описывать ея ужасы. Онъ разсказывалъ, что ему пришлось убѣждать одно лицо, спокойно сидѣвшее въ креслѣ, но видимо приближавшееся къ смерти, довѣрить ему свою исповѣдь. Умирающій отвѣчалъ: „Я это сдѣлаю, когда они выйдутъ изъ комнаты“. Монахъ, предполагая, что это относится къ родственникамъ и друзьямъ, подалъ имъ знакъ выйти. Они это исполнили, и монахъ опять возобновилъ свои обращенія къ совѣсти кающагося. Комната была теперь пуста. Монахъ повторилъ умирающему просьбу открыть тайны своей совѣсти. Получился тотъ же отвѣтъ: „Я это сдѣлаю, когда тѣ уйдутъ“. — „Тѣ!“ — „Да, тѣ, кого вы не можете видѣть и не можете изгнать; заставьте ихъ уйти, и я скажу вамъ правду“. — „Такъ скажите ее теперь; здѣсь никого нѣтъ, кромѣ васъ и меня“. — „Нѣтъ, есть“, отвѣтилъ умирающій». — «Никого нѣтъ, кого бы я могъ видѣть», сказалъ монахъ, оглядывая комнату. — «Но есть тѣ, кого я вижу», возразилъ несчастный умирающій, «и кто видитъ меня; они стерегутъ, ждутъ меня, ждутъ минуты, когда духъ выйдетъ изъ моего тѣла. Я вижу ихъ, я чувствую ихъ, — станьте съ правой стороны отъ меня». Монахъ перемѣнилъ свое мѣсто. — "Теперь они на лѣвой сторонѣ. Монахъ передвинулся опять. — «А теперь они — справа». Монахъ позвалъ дѣтей и родственниковъ умирающаго, приглашая ихъ войти въ комнату и приблизиться къ больному. Они исполнили это требованіе. — «Теперь они вездѣ!» — воскликнулъ страдалецъ и испустилъ духъ[3].
"Эта ужасная исторія живо припомнилась мнѣ въ сопровожденіи многихъ другихъ, я много слышалъ объ ужасахъ, окружающихъ смертный одръ преступника, но изъ того, что я вынужденъ былъ слышать теперь, я почти имѣю право заключить, что они уступаютъ ужасамъ сновидѣній преступнаго человѣка. Я уже сказалъ, что мой спутникъ сперва что-то глухо бормоталъ, но, среди неясныхъ словъ, я могъ различить нѣкоторыя, слишкомъ скоро напомнившія мнѣ то, что я хотѣлъ бы забыть, по крайней мѣрѣ, въ то время, пока мы были вмѣстѣ. Онъ бормоталъ: «Старикъ? — Да, — хорошо, тѣмъ меньше крови въ немъ. Сѣдые волосы? Ничего не значитъ; мои преступленія помогли имъ посѣдѣть, — онъ давно уже долженъ былъ вырвать ихъ съ корнемъ. Они бѣлы, вы говорите? — Хорошо, но сегодня ночью они будутъ окрашены кровью и больше уже не будутъ бѣлыми. Ай! Онъ приподниметъ ихъ кверху въ день суда, какъ знамя улики противъ меня. Онъ станетъ во главѣ арміи, болѣе сильной, чѣмъ армія всѣхъ страдальцевъ, призраковъ тѣхъ, убійцами которыхъ были ихъ родныя дѣти. Не все ли равно — вонзили ли они ножъ въ сердце, или въ горло родителей? Я перерѣзалъ его вдоль и поперекъ до самаго основанія, — я чувствовалъ, что дѣлаю это ради него, чтобы доставить ему меньше страданія». Онъ засмѣялся, вздрогнулъ и сталъ биться на своей каменной постели. Дрожа отъ невыразимаго ужаса, я пытался разбудить его. Я трясъ его мускулистыя руки, перевертывалъ его на спину, на лицо, — ничто не могло заставить его проснуться. Казалось, я только укачиваю его въ его каменной колыбели. Онъ продолжалъ: «Захватите кошелекъ; я знаю ящикъ въ кабинетѣ, гдѣ онъ лежитъ, но захватите его сперва. Хорошо, вы не можете, вы дрожите при видѣ его бѣлыхъ волосъ, его спокойнаго сна! Ха, ха, эти негодяи, вѣроятно, сошли съ ума. Хорошо, такъ я это сдѣлаю; борьба между нами будетъ недолгая, — что бы съ нимъ ни было, а я долженъ это сдѣлать. Тише, — какъ скрипятъ ступени лѣстницы, не говорятъ ли онѣ ему, что по пей поднимается его сынъ? Онѣ не посмѣютъ сказать: камни стѣнъ обличать ихъ во лжи. Зачѣмъ не смазали вы дверныхъ петель? Впрочемъ, все обошлось. Онъ спитъ крѣпко, ай, какое спокойное выраженіе у него! — чѣмъ оно спокойнѣе, тѣмъ онъ скорѣе будетъ на небѣ. Теперь, — теперь мое колѣно у него на груди, гдѣ же мой ножъ? — гдѣ же мой ножъ? — если онъ взглянетъ, — я погибъ. Ножъ, — я трусъ; ножъ, — если онъ откроетъ глаза, я погибъ; ножъ, — вы, проклятые трусы, — кто смѣетъ отступать, когда я схватилъ отца за горло? Тамъ, тамъ, тамъ, — кровь на рукояткѣ, кровь старика; ищите денегъ, пока я оботру клинокъ. Я не могу отчистить его; сѣдые волосы смѣшались съ кровью, — эти волосы укололи мнѣ губы въ послѣдній разъ, когда я цѣловалъ ихъ. Я былъ тогда ребенкомъ. Я не взялъ бы тогда цѣлаго міра, чтобы убить его, а теперь… теперь — что я такое? Ха, ха, ха! Пусть Іуда столкнется своимъ серебряннымъ мѣшкомъ съ моимъ, — онъ предалъ своего Спасителя, а я убилъ моего отца. Серебро за серебро, и душа за душу. Я получилъ больше за свою, — онъ былъ глупъ, взявъ только тридцать серебренниковъ. Но для кого изъ насъ послѣдній огонь будетъ горѣть жарче? Все равно, я это испробую». Слыша эти ужасныя выраженія, повторявшіяся много разъ, я окликалъ его, я кричалъ, чтобы его разбудить. Онъ проснулся, наконецъ, со смѣхомъ столь же дикимъ, какъ и болтовня его во время сна.
— "Хорошо, что же вы слышали? Я убилъ его, — вы знали это давно. Вы ввѣрились мнѣ въ этомъ проклятомъ дѣлѣ, въ которомъ мы оба рискуемъ жизнью, — а теперь не можете слышать, какъ я говорю самъ съ собой, хотя я ничего не говорю, чего бы вы не знали прежде?
— "Нѣтъ, я этого не могу перенести, — отвѣтилъ я, мучимый страхомъ: — даже ради успѣха моего побѣга, я не могъ бы перенести еще часа, подобнаго прошедшему, — перспектива заключенія здѣсь втеченіе цѣлаго дня, среди голода, сырости и темноты, слушая бредъ… Не глядите на меня такимъ насмѣшливымъ взглядомъ; я все знаю и содрогаюсь при видѣ васъ. Ничто, кромѣ желѣзнаго звена необходимости, не могло бы связать меня съ вами даже на одну минуту. Я связанъ съ вами, я долженъ выносить эту связь, пока она продолжается, но не дѣлайте для меня эти минуты нестерпимыми. Моя жизнь и свобода находятся въ вашихъ рукахъ, и, — въ тѣхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ мы очутились, — и мой разумъ, но я все-таки не могу выдержать вашей ужасной болтовни во снѣ. Если я буду вынужденъ еще разъ услышать ее, вы можете вынести меня живымъ изъ этихъ стѣнъ, но вынесете меня идіотомъ, отупѣвшимъ отъ ужасовъ, которыхъ мозгъ мой не въ состояніи вытерпѣть. Не спите, заклинаю васъ! Позвольте мнѣ бодрствовать около васъ втеченіе этого несчастнаго дня, который долженъ быть измѣренъ тьмою и страданіемъ, а не свѣтомъ и радостью. Я готовъ томиться голодомъ, дрожать отъ холода, ложиться на эти твердые камни, но я не могу выносить вашихъ сновъ; если вы заснете, я долженъ разбудить васъ, чтобы защитить свои разсудокъ. Вся физическая сила скоро оставитъ меня, и тѣмъ ревнивѣе забочусь я о сохраненіи моего разума. Не бросайте на меня этихъ взглядовъ недовѣрія. Я уступаю вамъ въ силѣ, но отчаяніе дѣлаетъ насъ равными.
"Когда я говорилъ, голосъ мой звучалъ, какъ громъ въ моихъ ушахъ; я чувствовалъ, какъ сверкаютъ мои глаза. Я ощущалъ силу, какую даетъ намъ страсть, и видѣлъ, что мой спутникъ чувствуетъ ее. Я продолжалъ тономъ, который заставилъ подняться меня самого:
— "Если вы осмѣлитесь спать, я разбужу васъ; если вы даже задремлете, я не дамъ вамъ ни минуты покоя. Вы должны бодрствовать вмѣстѣ со мною. Во весь этотъ длинный день, мы должны голодать и дрожать вмѣстѣ: я приготовился къ тому. Я могу все вынести, кромѣ сновидѣній того, которому сонъ показываетъ картину убійства отца. Проснитесь, — вы можете бредить на яву, извергать хулы и ругательства, но вы не должны спать.
"Этотъ человѣкъ смотрѣлъ на меня нѣкоторое время, почти не вѣря, чтобы я былъ способенъ къ такому энергичному выраженію страсти и воли. Но, когда, тараща на меня глаза и зѣвая, онъ убѣдился въ этомъ, выраженіе его лица мгновенно измѣнилось. Повидимому, онъ впервые почувствовалъ въ моемъ характерѣ нѣкоторыя черты, близкія ему. Все, имѣвшее видъ жестокости, казалось ему родственнымъ и утѣшительнымъ; съ ругательствами, отъ которыхъ стала моя кровь, онъ клялся, что я нравлюсь ему больше за эту рѣшимость.
— "Я не буду спать, — прибавилъ онъ, зѣвнувъ такъ, что челюсти его раздвинулись, какъ у людоѣда, приготовляющагося къ своему пиршеству. Затѣмъ, неожиданно размягчившись, онъ договорилъ: — "Но какъ мы будемъ бодрствовать? Намъ нечего ѣсть, нечего пить; что же мы будемъ дѣлать безъ сна?
"Послѣ того, онъ излилъ цѣлый потокъ ругательствъ. Далѣе, онъ началъ пѣть. Но что это были за пѣсни! Онѣ были исполнены такого неприличія и такой распущенности, что я, будучи воспитанъ сперва въ домашнемъ уединеніи, а затѣмъ въ строгости монастыря, проникался увѣренностью, что около меня завываетъ воплощенный демонъ. Я умолялъ его перестать, но этотъ человѣкъ способенъ былъ такъ мгновенно переходить отъ крайней жестокости къ крайнему легкомыслію, отъ невѣроятнаго бреда, преступленія и ужаса къ пѣснямъ, которыя оскорбили бы даже самаго развратнаго человѣка, что я не зналъ, какъ мнѣ быть съ нимъ? Такого соединенія антиподовъ, противоестественнаго сочетанія крайностей преступленія и легкомыслія, я никогда прежде не встрѣчалъ, или не представлялъ себѣ. Онъ только что проснулся отъ сна, въ которомъ видѣлъ картину своего отцеубійства, и теперь распѣвалъ пѣсни, которыя могли бы заставить покраснѣть падшую женщину. Насколько неопытнымъ я тогда долженъ былъ быть въ жизни, если не зналъ, что. порокъ и безчувственность часто соединяются и держатся въ одномъ и томъ же укрѣпленномъ мѣстѣ, и что нѣтъ болѣе сильнаго и неразрывнаго союза на землѣ, чѣмъ между рукой, которая все осмѣливается сдѣлать, и сердцемъ, которое ничего не чувствуетъ.
"Дойдя до средины одной изъ самыхъ своихъ развратныхъ пѣсенъ, мой спутникъ неожиданно прервалъ ее. Нѣкоторое время онъ озирался кругомъ; какъ ни былъ слабъ и печаленъ свѣтъ, въ которомъ мы могли видѣть другъ друга мнѣ показалось, что какое-то необычайное выраженіе омрачило его лицо. Я не рѣшался замѣтить ему объ этомъ.
— "Знаете ли вы, гдѣ мы? — прошепталъ онъ.
— "Слишкомъ хорошо: въ склепѣ монастыря, внѣ всякой человѣческой помощи, — безъ пищи, безъ свѣта и почти безъ надежды.
— "Да, то-же могли сказать и послѣдніе обитатели его.
— "Послѣдніе обитатели? Кто же они были?
— "Я могу намъ разсказать, если вы можете это вынести.
— "Я не могу этого вынести, — крикнулъ я, зажимая уши, — я не хочу этого слушать. Судя по разсказчику, это должно быть что-нибудь ужасающее.
— "Это, дѣйствительно, была ужасающая ночь, — сказалъ онъ, безсознательно намекая на какое-то обстоятельство въ разсказѣ.
"Онъ продолжалъ что-то говорить вполголоса и воздержался отъ дальнѣйшаго упоминанія о томъ же предметѣ. Я удалился отъ него на такое разстояніе, какое только позволяли предѣлы свода; опустивъ голову между колѣнями, я пытался воздержаться отъ мыслей. Каково должно быть состояніе ума, когда мы вынуждены желать, чтобы его не было вовсе, когда мы охотно превратились бы въ погибающихъ животныхъ, чтобы позабыть привилегію человѣчества, заключающуюся, повидимому, лишь въ неоспоримомъ правѣ на высшее страданіе! Спать было невозможно. Хотя сонъ является необходимостью природы, но онъ всегда требуетъ, чтобы нашъ умъ былъ на его сторонѣ. Если бы я и готовъ былъ отдохнуть, терзанія голода, начинавшія теперь смѣняться смертельною болѣзненностью, сдѣлали бы это для меня невозможнымъ. Среди такого осложненія физическихъ и душевныхъ страданій, — что почти невѣроятно, сэръ, но тѣмъ не менѣе справедливо, — главнѣйшее изъ нихъ вызывалось моей бездѣятельностью, отсутствіемъ занятій, неизбѣжно связаннымъ съ моимъ безотраднымъ положеніемъ. Осудить на бездѣйствіе человѣческое существо, сознающее въ себѣ способность къ дѣятельности и сгорающее желаніемъ примѣнить ее, воспретить разумному существу всякій обмѣнъ мыслей или пріобрѣтеніе новыхъ, — это значитъ изобрѣсти пытку, которая могла бы смутить любого тирана.
"Я испытывалъ другія страданія, болѣе невыносимыя, но чувствовалъ, что именно этого не могу выдержать; повѣрите ли вы, сэръ, что послѣ борьбы съ нимъ втеченіе часа (я считалъ часы), невѣроятно тяжелаго, я всталъ и попросилъ моего спутника разсказать обстоятельство, на какое онъ намекалъ, связанное съ страшнымъ мѣстомъ, гдѣ мы находились. Его свирѣпое добродушіе тотчасъ же откликнулось на эту просьбу; хотя я могъ видѣть, что его крѣпкое тѣло пострадало болѣе, чѣмъ мое, сравнительно слабое, отъ ночной борьбы и дневныхъ лишеній, но онъ собирался исполнить мою просьбу съ какой-то злобной веселостью. Онъ былъ теперь въ своей стихіи. Онъ могъ навести страхъ на слабый умъ, разсказывая ему объ ужасахъ, и ошеломить неопытнаго человѣка, развертывая передъ нимъ картины преступленій; поэтому мнѣ не пришлось повторять ему своей просьбы.
— "Я припоминаю, началъ онъ, необычайное обстоятельство, связанное съ этимъ склепомъ. Я удивился сперва, откуда я такъ хорошо знаю эту дверь и этотъ сводъ. Я не сразу это припомнилъ: ежедневно столько странныхъ мыслей проходитъ въ моемъ мозгу, что событія, которыя на другихъ произвели бы тяжелое впечатлѣніе, остающееся на всю жизнь, передо мной мелькаютъ, какъ тѣни, тогда какъ мысли являются для меня чѣмъ-то существеннымъ. Сильныя ощущенія замѣняютъ для меня событія: вызнаете, что привело меня въ этотъ монастырь, ну, хорошо, повздрагивайте и не блѣднѣйте: вы и безъ того блѣдны. Какъ бы то ни было, я очутился въ монастырѣ и обязанъ былъ подчиняться его дисциплинѣ. Между прочимъ, она требуетъ, чтобы необычайные преступники подвергались и необычайнымъ наказаніямъ; т. е. они не только должны исполнять всѣ униженія и строгости монастырской жизни (въ которыхъ, къ счастью для кающихся, никогда не бываетъ недостатка) но и принимать на себя роль исполнителей, когда налагается какое-нибудь выдающееся наказаніе Они сдѣлали мнѣ честь признать во мнѣ особыя способности для такого рода развлеченій, и, быть можетъ, съ ихъ стороны это не было лестью. Я выказывалъ смиреніе праведника, подвергаемаго испытанію, но, тѣмъ не менѣе, вѣрилъ въ свои только что упомянутыя способности, полагая, что имъ будетъ дано настоящее примѣненіе; монахи любезно увѣряли меня, что мнѣ не придется долго ожидать этого въ монастырѣ. Это была соблазнительная картина въ моемъ положеніи, я убѣдился, что достойные люди нисколько не впадали въ преувеличеніе. Случай представился черезъ нѣсколько дней послѣ того, какъ я имѣлъ счастье сдѣлаться членомъ этого пріятнаго общества, достоинства котораго вамъ, безъ сомнѣнія, извѣстны. Отъ меня потребовали, чтобъ я сблизился съ молодымъ монахомъ знатной фамиліи, который недавно принялъ обѣты и исполнялъ свои обязанности съ той бездушной точностью, какая давала общинѣ поводъ предполагать, что онъ не влагалъ въ нихъ своей души. Меня скоро ознакомили съ положеніемъ дѣла; изъ приказанія сблизиться съ нимъ я тотчасъ же понялъ, что меня вынуждали къ самой смертельной враждѣ по отношенію къ нему. Дружба въ монастыряхъ всегда бываетъ измѣнническимъ союзомъ: мы, прикрываясь именемъ Бога, наблюдаемъ, подозрѣваемъ и мучимъ другъ друга. Единственное преступленіе молодого монаха заключалось въ подозрѣніи, что онъ поддерживаетъ въ своемъ сердцѣ земную страсть. Дѣйствительно, онъ былъ, какъ я уже сказалъ, сыномъ знатной семьи, которая (изъ страха, что онъ вступитъ въ унизительный для него бракъ, т. е. женится на любимой имъ дѣвушкѣ изъ низшаго класса, могущей доставить ему счастье, какъ его понимаютъ дураки, т. е. большая часть человѣчества) заставила его принять монашество. По временамъ, онъ имѣлъ сокрушенный видъ, но иногда, въ глазахъ его свѣтился лучъ надежды, что казалось нѣсколько подозрительнымъ для общины. Безъ сомнѣнія, надежда, не принадлежа къ числу растеній, свойственныхъ монастырскому саду, не можетъ не возбуждать подозрѣній, какъ относительно своего зарожденія, такъ и развитія.
"Черезъ нѣсколько времени послѣ того, молодой послушникъ поступилъ въ монастырь. Съ той минуты, какъ это случилось, въ молодомъ монахѣ произошла перемѣна. Онъ и послушникъ сдѣлались перазлучнымя товарищами, что также показалось подозрительнымъ. Глаза мои въ одинъ мигъ обратились на нихъ, а глаза особенно изощряются въ розыскиваніи страданія, когда они имѣютъ надежду увеличить его. Привязанность между молодымъ монахомъ и послушникомъ продолжалась. Они всегда были вмѣстѣ въ саду, вдыхали ароматъ цвѣтовъ, ухаживали за одной и той же клумбой гвоздики, во время прогулки ходили обнявшись; когда они пѣли въ хорѣ, голоса ихъ сливались, какъ струи ладона. Дружба часто доходитъ до излишества въ монастырской жизни, но эта дружба была слишкомъ похожа на любовь. Такъ, напримѣръ, когда пѣлись хоромъ нѣкоторые псалмы, содержавшіе слова извѣстнаго значенія, молодой монахъ и послушникъ направляли свои голоса другъ къ другу, въ такомъ тонѣ, который легко было понять. Если одному изъ нихъ назначалось какое-либо наказаніе, другой просилъ, чтобы ему позволили отбыть его за него. Если въ дни отдыха, въ келью одного присылались подарки, можно было съ увѣренностью найти ихъ въ кельѣ другого. Этого было достаточно для меня. Я постигалъ секреть этого таинственнаго счастья, составляющаго величайшее мученіе для тѣхъ, кто не могутъ раздѣлять его. Бдительность моя была удвоена и была вознаграждена открытіемъ тайны, о которой я могъ сообщить и этимъ увеличить свое значеніе. Вы не знаете всей важности, какая приписывается открытію тайны въ монастырѣ (въ особенности, когда уменьшеніе нашей собственной преступности зависитъ отъ указанія преступности другихъ).
«Однажды вечеромъ, когда молодой монахъ и его любимый послушникъ находились въ саду, первый сорвалъ персикъ и тотчасъ же предложилъ его своему любимцу; послѣдній принялъ его съ такимъ движеніемъ, которое мнѣ показалось неловкимъ: оно напоминало движеніе, какимъ женщина выказала бы свою почтительность. Молодой монахъ разрѣзалъ персикъ ножомъ; при этомъ ножъ оцарапалъ палецъ послушника, и монахъ, въ невыразимомъ волненіи, разорвалъ свое платье, чтобы перевязать его рану. Я все это видѣлъ и составилъ себѣ еще болѣе ясное понятіе объ этомъ дѣлѣ. Я пошелъ къ настоятелю въ ту же ночь. Послѣдствія нетрудно угадать. За молодыми друзьями стали слѣдить, но вначалѣ весьма осторожно. И они, вѣроятно, остерегались, потому что нѣкоторое время моя бдительность ничего не могла открыть. Нѣтъ положенія болѣе мучительнаго въ сравненіи съ тѣмъ, когда подозрѣніе основывается на собственныхъ догадкахъ безъ возможности найти хотя бы мелкій фактъ, чтобы заставить въ него повѣрить другихъ. Однажды ночью, когда я, по приказанію настоятеля, занялъ свой постъ въ корридорѣ (гдѣ я соглашался оставаться по цѣлымъ часамъ каждую ночь въ одиночествѣ, темнотѣ и холодѣ, надѣясь имѣть случай перенести на другого свою собственную бѣдственную участь), — однажды ночью, мнѣ показалось, что я слышу шаги въ корридорѣ. Я уже говорилъ вамъ, что тамъ было темно, и я могъ только слышать, какъ кто-то легкими шагами прошелъ мимо меня. Я могъ даже разслышать прерывистое и трепетное дыханіе этого лица. Черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, я слышалъ, какъ отворилась дверь, и зналъ, что это дверь молодого монаха. Я зналъ это, вслѣдствіе долгаго подслушиванія въ темнотѣ я могъ опредѣлить номеръ кельи по стону, доносившемуся изъ одной, молитвѣ — изъ другой, слабымъ крикамъ безпокойнаго сна — изъ третьей; слухъ мой различалъ такъ тонко, что я тотчасъ же узналъ ту дверь изъ которой (къ моему сожалѣнію) до сихъ поръ не доносилось ни одного звука. У меня была при себѣ маленькая цѣпочка, которою я прикрѣпилъ ручку двери къ сосѣдней двери такимъ образомъ, что ни ту, ни другую невозможно было отворить изнутри. Затѣмъ я поспѣшилъ къ настоятелю съ гордостью, о которой можетъ имѣть понятіе только тотъ, кому удалось успѣшно прослѣдить преступную тайну въ монастырѣ. Я думаю, что настоятель и самъ испытывалъ пріятное волненіе отъ того же чувства потому что онъ проснулся и появился въ своей комнатѣ въ сопровожденіи четырехъ монаховъ, о которыхъ вы, конечно, не забыли». Я вздрогнулъ при этомъ напоминаніи. «Я сообщилъ свою новость съ многословною оживленностью, не только несоотвѣтствовавшею уваженію, какое я долженъ былъ оказывать этимъ лицамъ, но затруднявшею даже пониманіе меня; тѣмъ не менѣе, они были такъ милостивы, что не только не обратили вниманія на это нарушеніе приличій, за что во всякомъ другомъ случаѣ было бы наложено строгое наказаніе, но даже позволили мнѣ нѣсколько разъ остановиться во время моего разсказа, съ снисхожденіемъ, дѣйствительно невѣроятнымъ. Я чувствовалъ, какъ важно было пріобрѣсти значеніе въ глазахъ настоятеля и выказалъ всю горделивую испорченность сыщика. Мы отправились, не теряя ни минуты, пришли къ двери кельи, и я указалъ съ торжествомъ, что цѣпь оставалась на томъ же мѣстѣ, хотя легкое колебаніе ея, замѣтное при нашемъ приближеніи, указывало, что несчастные уже знали объ угрожавшей имъ опасности. Я отомкнулъ дверь. Какъ они должны были вздрогнуть! Настоятель и его спутники поспѣшно вошли въ келью, а я держалъ свѣчу. Вы дрожите — почему? Я былъ преступникомъ и желалъ открыть преступленіе, которое уменьшило бы мое, по крайней мѣрѣ, во мнѣніи общины. Я нарушилъ только законы природы, а они нарушили приличіе въ монастырѣ и, конечно, въ глазахъ ея, были безъ сравненія виновнѣе меня. Кромѣ того, у меня было сильное желаніе видѣть несчастіе равное моему собственному или даже превосходившее его, а такое любопытство не легко удовлетворить. На самомъ дѣлѣ, можно сдѣлаться любителемъ чужого страданія. Я слыхалъ о людяхъ, которые путешествовали въ странахъ, гдѣ ужасныя казни можно было видѣть ежедневно, ради того возбужденія, какое всегда даетъ видъ страданія, начиная отъ представленія трагедіи, или отъ auto da fe, до судорогъ ничтожнаго пресмыкающагося, которое вы можете мучить и чувствовать, что это мученіе исходить отъ вашей власти. Отъ извѣстныхъ чувствъ мы никогда не можемъ освободиться: таково торжество надъ тѣми, которыхъ страданія поставили ниже насъ; такъ какъ страданіе всегда является доказательствомъ нашей слабости, не удивительно, что мы гордимся нашей нечувствительностью. Я сдѣлалъ тоже самое, когда мы ворвались въ келью. Несчастные супруги сжимали другъ друга въ объятіяхъ. Вы можете представить себѣ сцену, послѣдовавшую за тѣмъ. Здѣсь я, противъ воли, долженъ отдать справедливость настоятелю. Это былъ человѣкъ (безъ сомнѣнія, вслѣдствіе своихъ монашескихъ взглядовъ), который не болѣе имѣлъ понятія о сношеніи между полами, чѣмъ между существами различныхъ видовъ. Сцена, какую онъ видѣлъ, не могла бы возмутить его болѣе, еслибы онъ увидалъ страсть, обнаруживаемую павіанами къ готтентотскимъ женщинамъ на мысѣ Доброй Надежды, или еще болѣе отвратительные союзы между змѣями южной Америки и ихъ человѣческими жертвами[4] когда онѣ могутъ завладѣть ими и обвиться кругомъ нихъ. Онъ, дѣйствительно, былъ столько же удивленъ и испуганъ, при видѣ двухъ человѣческихъ существъ различныхъ половъ, которыя осмѣливались любить другъ друга, несмотря на преграды монастыря, какъ еслибы видѣлъ ужасные союзы, о которыхъ я только что говорилъ. Еслибы онъ увидалъ ехиднъ, рождающихся въ томъ страшномъ клубкѣ, который представляется эмблемой смертельной ненависти, вмѣсто любви, онъ не могъ бы выказать большаго ужаса, — и, я долженъ отдать ему справедливость, онъ чувствовалъ все, что выказывалъ. Какою бы напускною строгостью онъ ни отличался по отношенію къ другимъ сторонамъ монастырскаго устава, здѣсь ея вовсе не было. Любовь всегда была связана, по его понятію, съ грѣхомъ, даже и тогда, когда она освящалась таинствомъ и называлась бракомъ, какъ въ нашей церкви. Но любовь въ монастырѣ! О, нельзя себѣ представить его ярости; еще труднѣе представить себѣ величественные и ошеломляющіе размѣры этого негодованія, поддерживаемаго принципомъ и освящаемаго религіей. Наслажденіе, какое доставляла мнѣ эта сцена, не поддается описанію. Я видѣлъ этихъ несчастныхъ, возвышавшихся надо мною, поставленными въ одинъ мигъ въ уровень со мной; ихъ страсть была открыта, и это открытіе поднимало меня, какъ героя, возвышающагося надо всѣмъ. Я двигался украдкою подъ защитою этихъ стѣнъ, какъ жалкій, безправный отверженецъ, а въ чемъ было мое преступленіе? Хорошо, — вы вздрагиваете? Я уже съ этимъ покончилъ. Я могу сказать только, что меня на это толкнула нужда. А здѣсь были существа, передъ которыми, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, я готовъ былъ стать на колѣни, какъ передъ изваяніями святыхъ вокругъ алтаря, къ которымъ, въ минуту моего отчаяннаго раскаянія, я готовъ былъ прильнуть, какъ къ символамъ алтаря, — и теперь они очутились даже ниже меня. „Дѣти свѣта“, какими я считалъ ихъ въ мукахъ моего униженія, — какъ они упали теперь! Я торжествовалъ ври видѣ униженія этихъ богоотступниковъ; я радовался до глубины моего испорченнаго сердца, видя гнѣвъ настоятеля, — я чувствовалъ, что они такіе же люди, какъ и я. Ангелы, какими они казались мнѣ, оказались смертными. Наблюдая за ними, льстя ихъ страстямъ и поддерживая ихъ интересы, или противопоставляя послѣднимъ мои собственные, между тѣмъ, какъ они вѣрили бы, что я все это дѣлаю для ихъ пользы, я могъ бы принести столько несчастія другимъ и создать столько дѣла для себя, какъ будто я еще продолжалъ жить въ міру. Перерѣзать горло моему отцу было, конечно, достойнымъ дѣломъ (прошу вашего извиненія, я вовсе не хотѣлъ заставить васъ вздохнуть еще разъ), но здѣсь можно было рѣзать сердца и до самаго корня, каждый день и втеченіе цѣлаго дня, такъ что я не могъ терпѣть недостатка въ занятіяхъ».
"Здѣсь онъ отеръ свой жесткій лобъ, сдѣлалъ передышку и продолжалъ:
— "Я не буду передавать всѣхъ подробностей, какъ эту несчастную чету обольщали надеждами содѣйствовать ея побѣгу изъ монастыря. Довольно того, что я былъ главнымъ агентомъ, что настоятель согласился на это, и что я велъ ихъ по тѣмъ самымъ переходамъ, по которымъ мы проходили сегодня ночью, и они дрожали и благословляли меня на каждомъ шагу, что…
— "Остановись, негодяй, — крикнулъ я, — ты рисуешь шагъ за шагомъ весь путь, который мы сегодня прошли.
— Что? — возразилъ онъ съ свирѣпымъ смѣхомъ. — Такъ вы думаете, что я измѣняю вамъ? А еслибъ это и было такъ, какая можетъ быть польза въ вашихъ подозрѣніяхъ? Вѣдь вы въ моей власти. Я могу созвать сейчасъ же половину монастыря, чтобы схватить васъ; я могу прикрѣпить васъ къ этой стѣнѣ, пока собаки, которыя ждутъ только моего свистка, не разорвутъ васъ въ клочки. Я думаю, вы не найдете ихъ укушенія болѣе пріятными потому, что онѣ такъ долго живутъ въ монастырѣ.
"Другой взрывъ смѣха, какъ будто исходившій изъ груди демона, заключилъ эту фразу.
— "Я знаю, что я въ вашей власти, — отвѣтилъ я, — и еслибы я долженъ былъ ввѣриться или этой стѣнѣ, или вашему сердцу, то я скорѣе разомъ разбилъ бы голову объ эти камни, такъ какъ не думаю, чтобы они были тверже послѣдняго. Но я знаю, что ваши интересы, по той или другой причинѣ, связаны съ моимъ побѣгомъ, — поэтому я вѣрю, я долженъ вѣрить вамъ. Хотя моя кровь, холодѣющая отъ голода и усталости, застынетъ вся, когда я слушаю васъ, по я долженъ слушать и долженъ ввѣрять вамъ свою жизнь и освобожденіе. Я говорю съ вами съ ужасной откровенностью, какому наше положеніе научило меня: я ненавижу и боюсь ихъ. Если бы мы когда нибудь встрѣтились въ жизни, я отступилъ бы отъ васъ съ невыразимымъ отвращеніемъ, но здѣсь общее несчастіе соединило самыя противоположныя вещества, противоестественную смѣсь, видя сцѣпленія должна прекратиться въ ту минуту, какъ я убѣгу изъ монастыря и отъ васъ; однако, въ теченіе предстоящихъ намъ несчастныхъ часовъ, моя жизнь столько же зависитъ отъ вашей энергіи и вашего привѣтствія, сколько моя способность выносить ихъ зависитъ отъ продолженія вашей ужасной сказки, — продолжайте же ее. Дайте намъ преодолѣть этотъ страшный день. День! — названіе неизвѣстное здѣсь, гдѣ полдень и ночь подаютъ другъ другу руки, никогда не размыкающіяся… Помогите намъ пережить его, хотя и съ ненавистью другъ къ другу; а когда онъ пройдетъ, проклянемъ его и разойдемся.
"Когда я проговорилъ эти слова, сэръ, я почувствовалъ то ужасное довѣріе враждебности, которое худшія существа чувствуютъ другъ къ другу въ самыхъ тяжкихъ обстоятельствахъ. Я могу только спросить — можетъ ли быть положеніе ужаснѣе того, когда мы чувствуемъ себя связанными взаимной ненавистью, вмѣсто взаимной любви, когда мы на каждомъ шагу нашего пути дерзкимъ кинжалъ у груди спутника и говоримъ: «если ты споткнешься на минуту, онъ будетъ въ твоемъ сердцѣ; я ненавижу, я боюсь, но я долженъ выносить тебя». Къ моему удивленію, какого, впрочемъ, знакомые съ человѣческой природой не испытывали бы по мѣрѣ того, какъ мое положеніе развивало во мнѣ злобу, вовсе несоотвѣтствовавшую нашимъ отношеніямъ и бывшую, вѣроятно, послѣдствіемъ временнаго разстройства ума отъ отчаянія и голода, — уваженіе моего спутника ко мнѣ, повидимому, возрастало. Послѣ долгаго молчанія, онъ спросилъ — можетъ ли онъ продолжать своей разсказъ? Я не могъ говорить, потому что, отъ малѣйшаго усилія, боль смертельнаго голода возвращалась къ мнѣ; я могъ только слабымъ движеніемъ руки подать ему знакъ, чтобы онъ продолжалъ.
— "Они были приведены сюда, — заговорилъ онъ опять. — Я предложилъ планъ, и настоятель принялъ его. Дѣло обошлось безъ его присутствія, но достаточно было молчаливаго кивка его головы. Я былъ руководителемъ ихъ (мнимаго) бѣгства; они вѣрили, что уходятъ съ согласія настоятеля. Я велъ ихъ черезъ тѣ же переходы, по которымъ мы съ вами прошли. У меня былъ чертежъ этой подземной мѣстности, но моя кровь холодѣла, когда я шелъ но ней; и то, что я зналъ о назначеніи моихъ спутниковъ, вовсе не содѣйствовало тому, чтобы она приняла свою обыкновенную температуру. Однажды я повернулъ лампу, какъ будто поправляя ее, чтобы освѣтить на минуту довѣрчивыхъ несчастливцевъ. Они цѣловались, лучъ радости дрожалъ въ ихъ глазахъ. Они шептали другъ другу о надеждахъ на освобожденіе и счастье и примѣшивали мое имя къ своимъ, въ тѣхъ промежуткахъ, когда молились другъ за друга. Это зрѣлище уничтожило послѣдніе остатки угрызенія совѣсти, какое мое ужасное дѣло внушало мнѣ. Они осмѣливались чувствовать себя счастливыми въ присутствіи того, кто навсегда будетъ несчастенъ, — могло ли быть большее оскорбленіе? Я рѣшился наказать ихъ тутъ же. Это помѣщеніе было близко, — я это зналъ и уже не держалъ дрожащей рукой нашей путевой карты. Я убѣдилъ ихъ войти въ это пристанищѣ (дверь тогда еще была цѣла), пока я пойду осмотрѣть ходъ. Они вошли туда и благодарили меня за мою заботливость: они не знали, что имъ никогда уже не выдти оттуда живыми. Но что значили ихъ жизни въ сравненіи съ мукой, какую ихъ счастіе доставляло мнѣ? Въ ту минуту, какъ они вошли туда и обняли другъ друга (зрѣлище, заставлявшее меня скрежетать зубами), я притворилъ и заперъ дверь. Это движеніе сперва нисколько не встревожило ихъ: они приняли его за дружескую предосторожность. Увѣрившись въ томъ, что дверь крѣпко заперта, я тотчасъ же поспѣшилъ къ настоятелю, который еще горѣлъ негодованіемъ отъ оскорбленія нанесеннаго святости монастыря, и, еще болѣе, его проницательности, какого достойный настоятель особенно гордился, хотя никогда не могъ, даже въ малѣйшей степени, пріобрѣсти ее. Онъ спустился вмѣстѣ со мною въ подземный ходъ; монахи слѣдовали за нимъ со свѣчами. Волнуемые гнѣвомъ они съ трудомъ нашли дверь даже послѣ того, какъ я нѣсколько разъ указалъ имъ на нее. Настоятель собственными руками вколотилъ нѣсколько гвоздей, которые монахи усердно подавали ему, въ дверь, прикрѣпляя ее къ косяку, такъ чтобы ее никогда нельзя было отдѣлить отъ него; съ каждымъ ударомъ онъ, вѣроятно, думалъ о своемъ ангелѣ обвинителѣ и вычеркивалъ одинъ грѣхъ изъ списка его обвиненій. Дѣло было вскорѣ сдѣлано, съ тѣмъ, чтобы передѣлать его было нельзя. При первомъ шумѣ шаговъ въ проходѣ и ударовъ въ дверь, жертвы испустили крикъ ужаса. Они вообразили, что ихъ нашли, и что партія раздраженныхъ монаховъ готовится взломать дверь. Этотъ страхъ вскорѣ смѣнился другимъ и худшимъ, когда они слышали, какъ заколачиваютъ дверь, и прислушивались къ удаляющимся шагамъ. Они испустили другой крикъ, но уже инымъ тономъ — тономъ отчаянія. Они теперь знали свою участь.
"Моимъ послушаніемъ (вѣрнѣе, наслажденіемъ) было присматривать за этой дверью, подъ предлогомъ не допускать для нихъ возможности бѣгства (которое, какъ всѣ знали, было немыслимо); на самомъ дѣлѣ, здѣсь имѣлось въ виду не только возложить на меня позорную обязанность монастырскаго тюремщика, но и развить во мнѣ жестокость сердца, крѣпость нервовъ и нечувствительность зрѣнія и слуха, наиболѣе соотвѣтствующія моей должности. Но они могли бы избавить себя отъ этого труда: все это у меня было еще до вступленія въ монастырь. Если бы я былъ настоятелемъ монастыря, я бы все-таки принялъ на себя обязанность сторожить эту дверь. Вы назовете это жестокостью; я называю это любопытствомъ, тѣмъ любопытствомъ, которое привлекаетъ тысячи на представленіе трагедіи и заставляетъ самыхъ утонченныхъ женщинъ наслаждаться стонами и мученіями. У меня было преимущество надъ ними: стоны и мученія, какими я наслаждался, были настоящими. Я занялъ свой постъ у двери, — которая, подобно двери Дантова ада, могла бы носить надпись: «Здѣсь нѣтъ надежды», — съ видомъ притворнаго покаянія на лицѣ, а въ глубинѣ души — съ сердечной радостью. Я могъ слышать каждое слово, проникавшее черезъ дверь. Въ первые часы они пытались утѣшать другъ друга, внушали другъ другу надежды на освобожденіе, и когда моя тѣнь, пересѣкая порогъ, скрывала и показывала свѣтъ, они говорили: «Это онъ»; затѣмъ, когда это повторялось часто, безъ всякихъ послѣдствій, они говорили: «Нѣтъ, нѣтъ, это не онъ», и подавляли болѣзненный вопль отчаянія, не выдавая его другъ другу. Къ ночи монахъ пришелъ, чтобы смѣнить меня, и принесъ мнѣ пищу. Я за цѣлые міры не покинулъ бы своего мѣста, но съ монахомъ я говорилъ на его языкѣ и увѣрялъ его, что своей жертвой хотѣлъ бы угодитъ Богу и потому рѣшился остаться здѣсь на всю ночь, съ разрѣшенія настоятеля. Монахъ былъ радъ найти замѣстителя на такихъ легкихъ условіяхъ, а я былъ радъ пищѣ, оставленной имъ, потому что проголодался, но душевный аппетитъ я приберегалъ для болѣе тонкихъ наслажденій. Я слышалъ, какъ они разговаривали за дверью. Пока я ѣлъ, я, въ дѣйствительности, переживалъ голодъ, который мучилъ ихъ, но о которомъ они еще не осмѣливались говорить ни одного слова другъ другу. Они спорили, разсуждали, и такъ какъ несчастіе изобрѣтательно въ своей самозащитѣ, то, подъ конецъ, они увѣрили одинъ другого, что настоятель никакъ не могъ запереть ихъ тамъ, чтобы заставить погибнуть отъ голода. При этихъ словахъ, я не могъ удержаться отъ смѣха. Этотъ смѣхъ достигъ до ихъ ушей, и они въ одну минуту примолкли. Всю ночь, однако, я слышалъ стоны физическаго страданія, презрительно насмѣхающагося надъ всѣми сантиментальными вздохами, какіе вырывались изъ сердецъ самыхъ опьяненныхъ любовниковъ, когда-либо существовавшихъ. Я слышалъ ихъ всю ночь. Я читалъ французскіе романы со всею ихъ невообразимою безсмыслицей. Сама madame Севинье говоритъ, что она соскучилась бы съ родной дочерью, еслибы долго путешествовала съ ней вдвоемъ; но попробуйте посадить двухъ влюбленныхъ въ тюрьму безъ пищи, свѣта или надежды, и я готовъ быть проклятъ (что, впрочемъ, уже произошло со мной), если они не получатъ отвращенія другъ къ другу втеченіе первыхъ двѣнадцати часовъ. Второй день голода и темноты имѣлъ свое обычное дѣйствіе. Они кричали, чтобы ихъ выпустили, и стучали громко и долго въ дверь своей тюрьмы. Они объявляли, что готовы подчиниться всякому наказанію, и теперь вымаливали на колѣняхъ, чтобы къ нимъ пришли монахи, чего они такъ боялись въ предшествующую ночь. Сколько забавнаго, въ концѣ концовъ, въ самыхъ страшныхъ превратностяхъ человѣческой жизни! Они молили теперь о томъ, чего готовы были избѣжать сутки тому назадъ цѣною своей души! Затѣмъ муки голода увеличивались; они отступали отъ двери и бросались на полъ, сторонясь другъ отъ друга. Они сторонились другъ отъ друга! Какъ я подстерегалъ эту минуту! Они быстро сдѣлались предметомъ взаимной вражды, — о, какое это было наслажденіе для меня! Они не могли скрыть другъ отъ друга возмутительности своихъ общихъ мученій. Для влюбленныхъ далеко не одно и то же сидѣть за роскошнымъ пиршественнымъ столомъ, или лежать голодными въ темнотѣ; большая разница въ томъ аппетитѣ, который, для поддержанія своего, требуетъ тонкихъ и роскошныхъ яствъ, и тѣмъ, который готовъ отдать Венеру, спустившуюся съ Олимпа, за кусокъ хлѣба. На вторую ночь они бредили и стонали (что уже было и раньше), но среди ихъ мученій (я долженъ отдать справедливость женщинамъ, которыхъ такъ же ненавижу, какъ и мужчинъ), онъ часто винилъ жену за то, что она была единственной причиной его страданій, а она ни разу, ни разу не упрекнула его. Правда, ея стоны могли казаться ему горькими упреками, но она не выговорила ни одного слова, какое могло бы его уязвить. Я замѣчалъ и перемѣну, какая происходила въ ихъ физическихъ чувствахъ. Первый день они провели, обнявшись, и я чувствовалъ, что каждое движеніе ихъ было какъ-будто движеніемъ одного человѣка. На слѣдующій день только мужчина не поддавался, а женщина безпомощно жаловалась. На третью ночь, — какъ разсказать ее?.. Впрочемъ, вы меня сами просили объ этомъ. Всѣ ужасныя и отвратительныя терзанія голода уже были испытаны; начинали порываться всякія связи сердца, страсти и природы. Въ мукахъ голода, они чувствовали отвращеніе другъ къ другу; они готовы были проклясть другъ друга, если-бъ имѣли силы выговорить проклятіе. Была четвертая ночь, когда я услыхалъ крикъ несчастной женщины; ея возлюбленный, терзаемый голодомъ, вцѣпился въ ея плечо; грудь, на которой онъ такъ часто вкушалъ наслажденіе, стала для него теперь только кускомъ мяса.
— "Чудовище! и ты смѣешься?
— "Да, я смѣюсь надъ всѣмъ человѣчествомъ и надъ обманомъ, какой люди нагло пускаютъ въ ходъ, когда говорятъ о сердцѣ. Я смѣюсь надъ человѣческими страстями и человѣческими заботами, надъ добродѣтелью и порокомъ, надъ вѣрой и несчастіемъ; все это зарождалось въ узкихъ границахъ, все это — плодъ искусственныхъ положеній. Одна физическая необходимость, одинъ суровый и рѣзкій урокъ изъ безцвѣтныхъ и морщинистыхъ устъ нужды стоитъ всей логики пустоголовыхъ людей, которые брались болтать объ этомъ, начиная отъ Зенона до Бургерсдиція. О, нужда заставляетъ умолкнуть въ одну секунду всю слабую софистику монастырской жизни и аскетической пылкости. Вотъ здѣсь была чета, которая не повѣрила бы, если бы весь свѣтъ, стоя передъ нею на колѣняхъ, увѣрялъ ее, даже еслибъ ангелы спустились съ неба, чтобы подтвердить увѣреніе, что эта пара можетъ существовать другъ безъ друга. Они рисковали всѣмъ; они попирали всѣ божескіе и человѣческіе законы, чтобы находиться на глазахъ и въ объятіяхъ другъ друга. Одинъ часъ голода разочаровалъ ихъ. Низменная и обыденная необходимость, требованіе которой, въ другое время, они сочли бы унизительнымъ перерывомъ ихъ духовнаго общенія, не только, своимъ естественнымъ дѣйствіемъ, разлучила ихъ навсегда, но, прежде чѣмъ умолкнуть, превратила это общеніе въ источникъ муки и вражды, немыслимой ни для кого, кромѣ людоѣдовъ. Самые ожесточенные враги на землѣ не могли бы смотрѣть другъ на друга съ большимъ отвращеніемъ, чѣмъ эти влюбленные. Несчастные, обманувшіеся люди! Вы гордились тѣмъ, что у васъ есть сердце, а я горжусь тѣмъ, что у меня его нѣтъ; чье тщеславіе будетъ больше вознаграждено, — это покажетъ жизнь. Мой разсказъ подходитъ къ концу, такъ же, какъ, надѣюсь, и день. Когда я былъ здѣсь въ послѣдній разъ, я испытывалъ нѣкоторое возбужденіе; разсказывать объ этихъ вещахъ — плохое занятіе для того, кто былъ ихъ свидѣтелемъ. На шестой день все утихло. Дверь расколотили, и мы вошли: они уже не существовали. Они лежали далеко другъ отъ друга, дальше, чѣмъ на сладострастномъ ложѣ, въ которое ихъ страсть превратила соломенную подстилку монастырской кровати. Женщина лежала, скорчившись, забивъ себѣ въ ротъ прядь своихъ длинныхъ волосъ. На ея плечѣ былъ небольшой рубецъ, изступленное отчаяніе голода не нанесло дальнѣйшихъ поврежденій. Онъ лежалъ, вытянувшись во всю длину, держа руку между губами; казалось, что у него не достало силы исполнить намѣрепіе, для котораго онъ ее поднесъ къ губамъ. Тѣла ихъ были вынесены для погребенія. Когда мы перенесли ихъ на свѣтъ, длинные волосы женщины упали на лицо, уже неприкрытое одеждой послушника, и оно показалось мнѣ схожимъ съ какимъ-то памятнымъ для меня лицомъ. Я присмотрѣлся ближе: это была моя родная сестра, моя единственная сестра… а мнѣ пришлось слышать, какъ ея голосъ становился все слабѣе и слабѣе. Я слышалъ…
"Здѣсь и его голосъ сталъ слабѣе, и онъ остановился. Боясь за жизнь, съ которой была связана моя собственная, я бросился къ нему. Я почти поднялъ его на руки; и, вспомнивъ, что черезъ подъемную дверь должна была проходить струя воздуха, я пытался подтащить его туда. Мнѣ это удалось, и, когда вѣтерокъ коснулся его, я увидѣлъ, съ невыразимымъ удовольствіемъ, что свѣтъ, стремившійся оттуда, утратилъ свою яркость. Былъ вечеръ: не было уже ни надобности, ни времени медлить дольше. Онъ оправился, потому что обморокъ его происходилъ не отъ утомленія чувствъ, а отъ простой физической слабости. Какъ бы то ни было, я слѣдилъ съ интересомъ за возстановленіемъ его силъ; еслибы я былъ способенъ тогда наблюдать чрезвычайныя измѣненія въ человѣческомъ умѣ, я былъ бы не мало изумленъ перемѣной, какую онъ обнаружилъ, придя въ себя. Не возвращаясь ни однимъ словомъ къ разсказанной имъ исторіи или къ выказаннымъ имъ чувствамъ, онъ освободился изъ моихъ рукъ и, убѣдившись, что свѣтъ померкъ, сталъ дѣлать приготовленія къ нашему побѣгу черезъ подъемную дверь, съ возстановившейся физической энергіей и здравостью мысли, которыя могли бы быть сочтены чудомъ, если бы проявились въ монастырѣ. Но такъ какъ мы находились на тридцать футовъ ниже послѣдняго, то это просто можно приписать сильному возбужденію. Я не смѣлъ думать, чтобы чудо могло способствовать моей грѣховной попыткѣ, и потому приписывалъ это второй причинѣ.
"Съ невѣроятной ловкостью, онъ влѣзъ по стѣнѣ, съ помощью выступавшихъ камней и моихъ плечъ, распахнулъ подъемную дверь, объявилъ, что все благополучно, помогъ мнѣ подняться вслѣдъ за нимъ, — и я, задыхаясь отъ наслажденія, еще разъ вдохнулъ въ себя дыханіе неба… Ночь была совершенно темна. Я могъ отличать зданія отъ деревьевъ только потому, что легкій вѣтерокъ шевелилъ послѣдними. Сознаюсь, что этой темнотѣ я обязанъ сохраненіемъ моего разсудка при такихъ рѣзкихъ перемѣнахъ: торжество сіяющаго неба свело бы меня съ ума въ ту минуту, когда я выступилъ изъ мрака, голода и холода. Я бы заплакалъ, захохоталъ, упалъ на колѣни и превратился бы въ идолопоклонника; я преклонился бы передъ свѣтилами и «мѣсяцемъ, шествующимъ въ своемъ блескѣ». Мракъ былъ моимъ лучшимъ спасеніемъ во всякомъ смыслѣ слова. Мы прошли черезъ садъ, не чувствуя земли подъ ногами. Когда мы приблизились къ стѣнѣ, я опять почувствовалъ себя дурно: голова моя кружилась. я шатался. Я прошепталъ моему спутнику:
— "Вы не видите огней, свѣтящихъ изъ оконъ монастыря?
— "Нѣтъ, огни свѣтятся только въ вашихъ глазахъ; это дѣйствіе темноты, голода и страха, — идите скорѣе.
— "Но я слышу звонъ колоколовъ.
— "Колокола звонятъ только въ вашихъ ушахъ; должность звонаря исполняетъ вашъ пустой желудокъ, и вамъ кажется, что вы слышите звонъ. Время ли теперь спотыкаться? Идите же, идите. Не вѣшайтесь всей вашей тяжестью на мою руку, — не падайте, если можете. О, Боже, онъ въ обморокѣ!
"Это были послѣднія слова, которыя я слышалъ. Я упалъ, какъ мнѣ кажется, къ нему на руки. Съ тѣмъ инстинктомъ, который дѣйствуетъ всего благодѣтельнѣе при отсутствіи мысли и чувства, онъ дотащилъ меня до стѣны и вложилъ веревки лѣстницы въ мои похолодѣвшіе пальцы. Это прикосновеніе мигомъ заставило меня опомниться, и едва только рука моя коснулась веревокъ, ноги мои стали подниматься по ней. Мой спутникъ машинально послѣдовалъ за мной. Мы достигли верха стѣны: я закачался отъ слабости и ужаса, я чувствовалъ болѣзненный страхъ, что, хотя лѣстница была на мѣстѣ, но Хуана не было. Черезъ минуту фонарь блеснулъ мнѣ въ глаза: внизу я увидалъ фигуру. Я спрыгнулъ на землю, не заботясь въ эту безумную минуту — встрѣчу ли я кинжалъ убійцы или объятія брата.
— "Алонзо, милый Алонзо, — пробормоталъ чей то голосъ.
— "Хуанъ, милый Хуанъ, — вотъ все, что я могъ выговорить, чувствуя мою трепещущую грудь крѣпко прижатою къ груди самаго великодушнаго и преданнаго изъ братьевъ.
— "Сколько ты долженъ былъ выстрадать, сколько я выстрадалъ — прошепталъ онъ; втеченіе этихъ ужасныхъ сутокъ я почти терялъ надежду. Поторопись, карета въ двадцати шагахъ отсюда.
"Пока онъ говорилъ, свѣтъ фонаря далъ мнѣ возможность увидѣть эти величественныя, прекрасныя черты, которыхъ я нѣкогда боялся, какъ символа неизмѣннаго высокомѣрія, но въ которыхъ видѣлъ теперь улыбку гордаго, но благодѣтельнаго, высшаго существа, освободившаго меня. Я указалъ на моего спутника; я не могъ говорить: голодъ пожиралъ мои внутренности. Хуанъ поддерживалъ, утѣшалъ, ободрялъ меня; онъ дѣлалъ все, и даже болѣе, чѣмъ когда-либо человѣкъ дѣлалъ для человѣка, даже, быть можетъ, болѣе, чѣмъ когда-либо дѣлалъ мужчина для самаго слабаго и нѣжнаго существа другого пола, находившагося подъ его защитой. О, съ какой сердечной мукой я припоминаю эту мужественную нѣжность! Мы ожидали моего спутника: онъ спускался со стѣны.
— "Поторопитесь, поторопитесь, — шепталъ Хуанъ, — и я очень голоденъ; я не прикасался къ пищѣ втеченіе сутокъ, ожидая васъ.
"Мы постепенно двинулись впередъ. Передъ нами была обширная площадь; при свѣтѣ тусклаго фонаря, я могъ различить только карету, но этого было довольно для меня. Я съ легкостью вскочилъ въ нее.
— "Онъ спасенъ, — вскрикнулъ Хуанъ, слѣдуя за мною.
— "Но ты-то спасенъ ли? — отозвался громовой голосъ.
"Хуанъ попятился отъ подножки кареты и упалъ. Я былъ облитъ его кровью: онъ болѣе не существовалъ.
ГЛАВА X.
правитьOr who, in desperate doubt of grace.—
"Одинъ безумный моментъ мучительнаго крика, одинъ проблескъ рѣзкаго и яркаго свѣта, какъ будто охватившаго и опалившаго мнѣ душу и тѣло, одинъ звукъ, пронизавшій мнѣ уши какъ послѣдняя труба, когда она поразитъ чувства тѣхъ, кто уснули въ грѣхѣ и пробуждаются въ отчаяніи, — одинъ мигъ, сосредоточивающій всевозможныя страданія въ одной краткой, напряженной боли и, повидимому, самъ теряющій силу отъ удара, какой онъ нанесъ, — я помню одинъ такой мигъ и ничего болѣе. Многіе мѣсяцы смутнаго, безсознательнаго состоянія прошли надо мною, безъ счета, безъ вниманія. Тысяча волнъ можетъ прокатиться надъ разбитымъ кораблемъ, оставивъ ощущеніе одной волны. Я сохранилъ смутное воспоминаніе о томъ, что отказывался отъ пищи, сопротивлялся, когда меня перемѣщали на другое мѣсто и прочее, — но все это походило на слабыя и безплодныя усилія подъ давленіемъ кошмара; тѣ, съ кѣмъ мнѣ приходилось имѣть дѣло, вѣроятно, считали всякое сопротивленіе, какое я могъ оказывать, не болѣе, какъ судорожными движеніями во время безпокойнаго сна.
"Изъ соображенія времени, какое потомъ было возможно для меня, я провелъ въ такомъ состояніи, по крайней мѣрѣ, четыре мѣсяца; обыкновенные мучители, вѣроятно, отказались бы отъ меня, какъ отъ существа безнадежнаго для дальнѣйшихъ истязаній, но религіозное озлобленіе слишкомъ искусно и изобрѣтательно, чтобы упустить слою жертву, пока въ ней еще есть жизнь. Если огонь угасъ, оно садится около него и слѣдитъ за пепломъ. Если оно слышитъ, что струны сердца лопаются, оно прислушивается — послѣдняя ли струна лопнула. Это — духъ, радостно усаживающійся на девятый валъ и вглядывающійся, какъ тотъ ошеломляетъ и навсегда погребаетъ страдальца.
"Много перемѣнъ произошло, безъ всякаго сознанія ихъ съ моей стороны. Быть можетъ, глубокая тишина моего послѣдняго мѣстопребыванія содѣйствовала болѣе, чѣмъ что-либо другое, возстановленію моего разсудка.
Я отчетливо помню, что вернулся вдругъ къ полному обладанію своими чувствами и разумомъ, и увидѣлъ себя въ какомъ-то мѣстѣ, къ которому присматривался съ самымъ возбужденнымъ и ревнивымъ любопытствомъ. Воспоминанія нисколько не мучили меня. Почему я былъ здѣсь, или что я испыталъ, прежде чѣмъ попасть сюда, разузнать объ этомъ мнѣ не приходило въ голову. Возвращеніе умственныхъ силъ совершалось медленно, подобно наступленію волнъ прилива, и, къ счастью, память возвращалась послѣдней; впечатлѣній чувствъ было сперва вполнѣ достаточно для меня. Вы не должны ожидать, сэръ, никакихъ романическихъ ужасовъ отъ моего разсказа. Быть можетъ, жизнь, подобная моей, возмутитъ того, кто привыкъ къ болѣе привлекательнымъ картинамъ, но правда даетъ иногда полное и страшное вознагражденіе, представляя факты, вмѣсто образовъ.
"Я увидѣлъ себя лежащимъ на постели, не слишкомъ отличавшейся отъ той, какая была въ моей кельѣ; но самая комната была вовсе не похожа на послѣднюю. Она была нѣсколько больше и съ мягкой обивкой на стѣнахъ. въ ней не было ни Распятія, ни образа, ни сосуда со святой водой; кровать, простой столъ, на которомъ стояла зажженная лампа, и сосудъ съ обыкновенной водой составляли все ея убранство. Въ ней не было окна, и нѣсколько желѣзныхъ запоровъ на двери, которые ясно и печально выдѣлялись въ свѣтѣ лампы, указывали, что дверь крѣпко замкнута. Я приподнялся на локтѣ и оглядѣлся кругомъ съ боязливостью того, кто опасается, что малѣйшее движеніе его можетъ разрушить чары и вновь погрузить его въ тьму. Въ эту минуту, воспоминаніе обо всемъ, что произошло со мной, поразило меня, какъ ударъ молніи. Я испустилъ крикъ, который долженъ былъ отнять у меня разомъ дыханіе и жизнь, и упалъ навзничь на постель, не лишаясь чувствъ, но испытывая величайшую потерю силъ. Я припомнилъ всѣ событія въ одинъ мигъ, съ напряженностью, какую можно сравнить только съ дѣйствительнымъ и настоящимъ участіемъ въ нихъ-мой побѣгъ, мое спасеніе, мое отчаяніе. Я чувствовалъ объятія Хуана, чувствовалъ, какъ его кровь брызнула на меня. Я чувствовалъ, какъ глаза его вращались въ отчаяніи, прежде чѣмъ закрылись навсегда, и я испустилъ другой крикъ, какой никогда не раздавался въ этихъ стѣнахъ. При повтореніи этого звука, дверь отворилась, и какая-то личность, въ одеждѣ никогда мною невиданной до тѣхъ поръ, приблизилась ко мнѣ и дала понять знаками, чтобы я соблюдалъ глубочайшее молчаніе. Ничто, въ самомъ дѣлѣ, не могло бы придать этому приказанію больше значенія, чѣмъ передача его безъ помощи голоса. Я, молча, смотрѣлъ на появленіе этого человѣка; мое удивленіе вполнѣ могло показаться видимымъ подчиненіемъ его настоянію. Онъ удалился, я продолжалъ недоумѣвать — гдѣ я нахожусь? Былъ ли я среди мертвыхъ или въ какомъ-либо подземномъ мірѣ, нѣмомъ и безгласномъ, гдѣ не было воздуха для распространенія звуковъ, никакое эхо не откликалось на нихъ и жадное ухо напрасно ждало своего величайшаго наслажденія — звука человѣческаго голоса? Эти недоумѣнія исчезли при входѣ того же человѣка. Онъ поставилъ хлѣбъ, воду и небольшой кусокъ мяса на столъ и сдѣлалъ мнѣ знакъ приблизиться (что я исполнилъ механически); когда я сѣлъ, онъ объяснилъ мнѣ шопотомъ, что мое несчастное состояніе до сихъ поръ не давало мнѣ возможности ознакомиться съ правилами того мѣста, гдѣ я находился; поэтому объясненіе ихъ онъ долженъ былъ откладывать. Въ настоящее время онъ обязанъ предупредить меня, что я никогда не долженъ возвышать голоса громче того звука, какимъ онъ говоритъ со мною и какой вполнѣ достаточенъ здѣсь для необходимыхъ сношеній; онъ прибавилъ, подъ конецъ, что крики, восклицанія всякаго рода, и даже слишкомъ громкій кашель[5] будутъ считаться нарушеніемъ неизмѣннаго обычая этого мѣста и будутъ наказываться съ величайшей строгостью. На мои неоднократные вопросы — «гдѣ я? что это за мѣсто, съ такими таинственными правилами?» — онъ отозвался шопотомъ, что его дѣло — давать приказанія, а не отвѣчать на вопросы; проговоривъ это, онъ вышелъ. Какъ ни странны казались эти распоряженія, способъ, какимъ они были высказаны, являлся столь внушительнымъ, опредѣленнымъ и привычнымъ, онъ такъ походилъ на установленное выраженіе абсолютной и давно установившейся системы, что повиновеніе ему представлялось неизбѣжнымъ. Я бросился на постель и шепталъ про себя: «гдѣ я?», пока сонъ не одолѣлъ меня.
"Я слышалъ, что первый сонъ выздоравливающаго душевно-больного бываетъ необыкновенно глубокимъ. Мой сонъ не былъ такимъ; онъ прерывался многими смутными сновидѣніями. Одно изъ нихъ, въ особенности, переносило меня въ монастырь. Мнѣ казалось, что я быль въ немъ воспитанникомъ и изучалъ Виргилія. Я читалъ то мѣсто второй пѣсни, гдѣ Гекторъ является Энею во снѣ, и его призрачный и искаженный образъ испускаетъ слѣдующее печальное восклицаніе:
— "Heu quantum mutatus ab illo, —
— «Quibus ab oris, Hector, expectate venis?»
Затѣмъ мнѣ казалось, что Хуанъ былъ Гекторъ, что тотъ блѣдный, окровавленный призракъ призывалъ меня къ бѣгству: "Henfuge, " — говорилъ онъ, между тѣмъ, какъ я тщетно пытался повиноваться ему. О, какъ печально это смѣшеніе истины и бреда, дѣйствительной и призрачной, сознательной и безсознательной сторонъ нашего существованія, какое посѣщаетъ сновидѣнія несчастливца! То онъ быть Пантей и бормоталъ:
«Venit summa dies, et ineluctabile tempus».
"Повидимому, я плакалъ и боролся во снѣ. Я обращался къ фигурѣ, стоявшей передо мною, иногда, какъ къ Хуану, а иногда, какъ къ образу троянскаго героя. Подъ конецъ, фигура произнесла какимъ-то жалобнымъ восклицаніемъ, тѣмъ «vox stridula», какой мы слышимъ только въ сновидѣніяхъ, —
и я вскочилъ въ полномъ сознаніи, воображая себя объятымъ пламенемъ.
"Трудно повѣрить, сэръ, насколько чувства и умъ могутъ работать, при видимомъ бездѣйствіи обоихъ, насколько звукъ можетъ производить впечатлѣніе на органы, повидимому, закрытые, и предметы — дѣйствовать на зрѣніе, когда доступъ къ этому чувству кажется прегражденнымъ. — Насколько на дремлющее сознаніе образы могутъ производить болѣе ужасное впечатлѣніе, чѣмъ даже сама дѣйствительность. Я проснулся съ мыслью, что пламя бушевало около самыхъ моихъ глазъ, и увидѣлъ только блѣдный свѣтъ свѣчи, которую держала еще болѣе блѣдная рука; правда, она держала огонь у самыхъ моихъ глазъ, по отодвинула его, какъ только я проснулся. Тотъ, кто держалъ его, на минуту заслонилъ его отъ меня, а затѣмъ приблизилъ ко мнѣ и озарилъ полнымъ свѣтомъ меня и, вмѣстѣ съ тѣмъ, спутника моего бѣгства. Связь этого появленія съ нашимъ послѣднимъ свиданіемъ вспыхнула у меня въ мысляхъ. Я вскочилъ и проговорилъ:
— "Итакъ, мы свободны?
— "Тише, одинъ изъ насъ свободенъ; но вы не должны говорить такъ громко.
— "Я уже объ этомъ слышалъ, но не понимаю необходимости этого таинственнаго шопота. Если я свободенъ — такъ и скажите мнѣ, и скажите еще — пережилъ ли Хуанъ эту ужасную минуту? Мои разсудокъ возстановляется только теперь. Скажите мнѣ, какъ здоровье Хуана?
— О, превосходно! Ни одинъ царь, ни въ какой странѣ, не лежалъ подъ болѣе роскошнымъ балдахиномъ — съ мраморными колоннами, развевающимися знаменами и колеблющимися перьями. Для него играла и музыка, но онъ, повидимому, не обращалъ на нее вниманія. Онъ лежалъ распростертый на бархатѣ и золотѣ, но, кажется, мало обращалъ вниманія на эту роскошь. На его холодныхъ, бѣлыхъ губахъ виднѣлась улыбка, которая, повидимому, выказывала величайшее презрѣніе ко всему происходившему кругомъ, — о вѣдь онъ и живой былъ достаточно гордъ.
— "Живой! вскрикнулъ я, — значитъ, онъ умеръ?
— "Можете ли вы въ этомъ сомнѣваться, когда знаете, кто нанесъ ударъ? Ни одна изъ моихъ жертвъ не заставляла меня безпокоиться наносить второй ударъ.
— "Вы? вы?
"На. минуту, я какъ будто былъ залитъ моремъ пламени и крови. Мой бредъ возвратился, и я помню только, что произносилъ проклятія, которыя истощили бы все возмездіе неба, еслибы могли осуществиться во всей своей полпотѣ. Я могъ бы продолжать бредить до полной потери разсудка, но смѣхъ, раздавшійся среди моихъ проклятій и заглушившій ихъ, вынудилъ меня къ молчанію и неподвижности.
"Слыша этотъ смѣхъ, я пересталъ говорить и поднялъ глаза на него, какъ будто ожидая увидѣть кого-нибудь другого, — но это все еще былъ онъ.
— "И вы дерзко мечтали, — громко проговорилъ онъ, вы мечтали обмануть бдительность монастыря? Два мальчика, одинъ, обезумѣвшій отъ страха, а другой — отъ самонадѣянности, могли ли выступить противъ этой величественной системы, корни которой укрѣплены въ нѣдрахъ земли, а глаза возвышается между звѣздами? Вамъ убѣжать изъ монастыря! Вамъ одолѣть власть, которая покоряла себѣ государей! Это — власть, вліяніе которой безгранично, неопредѣлимо и неизвѣстно даже тѣмъ, кто пользуются ею, подобно тому, какъ есть замки столь обширные, обитатели которыхъ втеченіе цѣлой жизни не побывали во всѣхъ его комнатахъ; это — власть, дѣятельность которой подобна ея девизу «Единая и нераздѣльная». Духъ Ватикана дышетъ въ самомъ скромномъ монастырѣ Испаніи, — и вы, насѣкомое, прилѣпившееся къ одному изъ колесъ этой огромной машины, вообразили, что можете остановить ея движеніе, между тѣмъ, какъ поворотъ, колеса можетъ мгновенно раздробить васъ на части.
"Пока онъ произносилъ эти слова, съ невообразимой быстротой и энергіей (съ такой быстротой, что одно слово какъ будто проглатывало другое), я пытался, — съ тѣмъ усиліемъ разума, какое напоминаетъ прерывистое дыханіе того, у кого оно долго и насильственно задерживалось — понять его и слѣдить за нимъ. Первая мысль, какая пришла мнѣ. была несовсѣмъ невѣроятною въ моемъ положеніи, а именно, что онъ не былъ тѣмъ, кѣмъ казался мнѣ, что со мною говорилъ не спутникъ моего побѣга; я собралъ всѣ остатки моего разума, чтобы убѣдиться въ этомъ. Нѣсколько вопросовъ должны были разъяснить это сомнѣніе, еслибы я только нашелъ силу выговорить ихъ.
— "Развѣ вы не были пособникомъ моего бѣгства? Развѣ вы не были человѣкомъ, который… Что же васъ склонило къ шагу, неудача котораго, повидимому, васъ радуетъ?
— "Подкупъ.
— "И вы измѣнили мнѣ, какъ говорите, и хвастаетесь вашимъ обманомъ, — что же склонило васъ къ этому?
— "Еще болѣе высокій подкупъ. Вашъ братъ давалъ мнѣ золото, а монастырь обѣщалъ мнѣ спасеніе, — это дѣло я охотно отдалъ имъ въ руки, такъ какъ самъ былъ совершенно неспособенъ заняться имъ.
— "Спасеніе за обманъ и убійство?
— "Обманъ и убійство! — какія страшныя слова! Развѣ, говоря серьезно, вы не были худшимъ обманщикомъ? Вы отреклись отъ вашихъ обѣтовъ, вы объявили передъ Богомъ и передъ людьми, что обязательства, принятыя вами, были дѣтской болтовней; затѣмъ вы отвратили вашего брата отъ исполненій его обязанностей передъ его и вашими родителями, вы соглашались съ его умысломъ противъ мира и спокойствія монашескаго учрежденія, — и вы смѣете говоритъ объ обманѣ? Развѣ вы, съ безчувственностью совѣсти, безпримѣрной въ такомъ юношѣ, не приняли, даже обѣими руками, въ товарищи вашего побѣга того, кого вы отвращали отъ его обѣтовъ, отъ всего, что люди считаютъ святымъ, и что Богъ повелѣваетъ считать обязательнымъ для человѣка? Вы знали мое преступленіе, знали мою жестокость и все-таки выставили меня, какъ знамя возстанія противъ Всемогущаго, хотя на этомъ знамени было написано пылающими буквами «нечестивецъ, отцеубійца, безбожникъ». Какъ ни истерзано было это знамя, оно все же висѣло вблизи алтаря, пока вы не извлекли его оттуда, чтобы укрыться въ его складкахъ отъ преслѣдованія, — и вы говорите объ обманѣ? По всей землѣ нельзя найти худшаго измѣнника, чѣмъ вы. Пусть я былъ всѣмъ, что только можетъ быть презрѣннаго и преступнаго, но развѣ слѣдовало вамъ усиливать мрачный цвѣтъ моего преступленія багровымъ оттѣнкомъ вашего святотатства и богоотступничества? Вы говорите объ отцеубійствѣ, — я знаю, что я отцеубійца. Я перерѣзалъ горло своему отцу, но онъ не почувствовалъ моего удара, такъ же, какъ и я: я былъ опьяненъ виномъ, страстью, кровью, — чѣмъ бы то ни было; а вы — хладнокровными и медленными ударами поражали въ самое сердце отца и мать. Вы убивали понемногу, я умертвилъ съ одного удара, — кто изъ насъ болѣе достоинъ названія убійцы? И вы еще болтаете объ обманѣ и убійствѣ! Я невиненъ, какъ только что родившееся дитя, въ сравненіи съ вами. Ваши отецъ и мать разлучились: она поступила въ монастырь, чтобы скрыть свое отчаяніе и стыдъ, причиненные вашимъ противоестественнымъ поведеніемъ; вашъ отецъ переходитъ поперемѣнно отъ сладострастія къ покаянію, чувствуя себя несчастнымъ и въ томъ, и въ въ другомъ; вашъ братъ, въ своей отчаянной попыткѣ освободить васъ, погибъ. Вы распространили гибель на цѣлую семью, вы разбили миръ и сердце каждаго изъ нихъ, рукою медлившей и останавливавшейся при каждомъ ударѣ и затѣмъ наносившей его спокойно, — и вы смѣете говорить объ обманѣ, и убійствѣ? Вы въ тысячу разъ виновнѣе, чѣмъ я, какъ бы преступенъ я ни казался вамъ. Я стою, какъ разбитое молніей дерево, я пораженъ въ самое сердце, въ корень, но я засыхаю одинъ, а вы, какъ ядовитое дерево, отъ смертоносныхъ капель котораго погибло все живущее — отецъ, мать, братъ и, наконецъ, вы сами; ядъ, не находя другихъ жертвъ, входитъ внутрь и захватываетъ ваше сердце. Несчастный, лишенный за свою вину сочувствія людей и искупленія Спасителя, — что вы можете сказать на это?
"Я отвѣтилъ только:
— "Умеръ ли Хуанъ, и были ли вы его убійцей, — были ли вы имъ въ дѣйствительности? Я вѣрю всему, что вы говорите; я долженъ быть очень виновенъ; но умеръ Хуанъ, или нѣтъ?
"Когда я говорилъ, я поднялъ на него глаза, которые какъ будто потеряли способность видѣть; въ моемъ лицѣ не было другого выраженія, кромѣ оцѣпенѣнія и величайшаго горя. Я не могъ ни высказывать, ни чувствовать упрековъ: я слишкомъ страдалъ, чтобы жаловаться. Я ждалъ его отвѣта; онъ молчалъ, по его дьявольское молчаніе говорило достаточно.
— "И моя мать удалилась въ монастырь?
"Онъ кивнулъ головой.
— "А мой отецъ?
"Онъ улыбнулся, и я закрылъ глаза. Я могъ выносить все, но не его улыбку. Я поднялъ голову черезъ нѣсколько минутъ и увидѣлъ, какъ онъ, привычнымъ движеніемъ (инымъ оно и не могло быть), перекрестился, когда часы пробили, въ какомъ-то отдаленномъ корридорѣ. При видѣ его, я вспомнилъ пьесу, часто представляемую въ Мадридѣ и видѣнную мною въ мои немногіе свободные дни — «El diablo predicador». Вы улыбаетесь, сэръ, при такомъ воспоминаніи, являющемся въ подобную минуту, но это — фактъ; если бы вы видѣли эту пьесу въ тѣхъ странныхъ обстоятельствахъ, въ какихъ мнѣ пришлось ее видѣть, вы бы не удивились, что я былъ пораженъ упомянутымъ мною сходствомъ. Въ этомъ представленіи адскій духъ играетъ главную роль и, переодѣтый монахомъ, появляется въ монастырѣ, гдѣ онъ мучитъ и преслѣдуетъ братію, съ настоящей сатанинской смѣсью злобы и веселости. Однажды вечеромъ, когда я былъ на представленіи этой пьесы, нѣсколько монаховъ несли св. Дары къ умирающему; стѣны театра были такъ тонки, что мы могли ясно разслышать звонъ колокольчика, какимъ они звонятъ въ такихъ случаяхъ. Въ одну минуту, актеры и зрители, всѣ стали на колѣни, и дьяволъ, находившійся въ то время на сценѣ, сдѣлалъ то-же самое, вмѣстѣ съ остальными; и крестился съ видимыми знаками благоговѣнія, странными и трогательными въ одно и то-же время. Вы согласитесь, что это совпаденіе донельзя поразительно.
"Когда онъ окончилъ чудовищную профанацію священнаго знаменія, я устремилъ на него взглядъ, въ выраженіи котораго онъ не могъ ошибиться. Онъ это видѣлъ. Не можетъ быть болѣе горькаго упрека, чѣмъ молчаніе, потому что оно какъ будто обращаетъ виновнаго къ его собственному сердцу, краснорѣчіе котораго, но большей части, замѣняетъ отсутствіе словъ другого, въ такомъ духѣ, который не можетъ нравиться обвиняемому. Мой взглядъ привелъ его въ ярость, какой, я убѣжденъ въ томъ, не могли бы вызвать самые тяжкіе упреки. Самая ожесточенная брань звучала бы въ его ушахъ, какъ убаюкивающая мелодія; это убѣдило бы его, что онъ причинилъ жертвѣ такое страданіе, какое только могъ. Справедливость этого предположенія выказалась въ ожесточенности его выраженій.
— "Какъ, несчастный! — воскликнулъ онъ. Вы думаете, что всѣ эти мессы, бормотаніе надъ безчувственными четками, безсонныя ночи, въ ожиданіи утренняго звона, и смѣна холодной постели на каменный полъ, на которомъ приходилось стоять колѣняхъ, пока они чуть не приростали къ нему, — вы думаете, что слушаніе поученій, которымъ не вѣрили сами проповѣдники, и молитвъ, произносимыхъ среди зѣвковъ, исполненіе послушаній, для которыхъ можно было нанять чернорабочаго монаха за фунтъ кофе или табаку, презрѣнное подслуживаніе прихотямъ настоятеля, общеніе съ людьми, у которыхъ всегда божественное на устахъ, а въ сердцѣ всегда мірское, съ людьми, которые ни о чемъ никогда не думаютъ, кромѣ увеличенія своего временнаго достоинства, и скрываютъ, подъ покровомъ благочестія, неукротимую жажду земной власти, — несчастный, неужели вы думаете, что все это безвѣріе ханжества могло имѣть какое-нибудь вліяніе на меня? Я раньше того измѣрилъ всѣ глубины испорченности. Я зналъ и презиралъ ихъ. Я преклонялся передъ ними наружно и отворачивался отъ нихъ внутренно. При всемъ ихъ притворномъ благочестіи, сердца у нихъ настолько мірскія, что не стоило даже выслѣживать ихъ лицемѣрія: секретъ открывался самъ собою. Здѣсь нечего было узнавать, и не въ чемъ было убѣждаться. Я видѣлъ ихъ въ дни большихъ праздниковъ, всѣхъ этихъ прелатовъ и аббатовъ, въ торжественномъ служеніи, появлявшихся передъ мірянами, точно сошедшими съ неба, блестя драгоцѣнными камнями и золотомъ, среди блеска свѣчей и лучезарной атмосферы, среди мягкихъ и нѣжныхъ мелодій и чудныхъ благоуханій; они почти исчезали среди облаковъ фиміама, обильно исходившихъ изъ позолоченныхъ кадильницъ, и упоеннымъ глазамъ зрителей могло казаться, что они поднимаются къ небу. Такова была сцена, но я зналъ все, что дѣлается за сценой. Двое или трое изъ нихъ уходили отъ службы въ ризницу, подъ предлогомъ перемѣны ризъ. Казалось, можно бы ожидать, что приличіе заставляетъ этихъ людей молчать, по крайней мѣрѣ, въ безмолвныхъ промежуткахъ мессы. Нѣтъ, мнѣ приходилось подслушивать ихъ. Мѣняя ризы, они говорили безпрерывно о повышеніяхъ и окладахъ, о томъ, что такой-то прелатъ умираетъ или умеръ, объ освободившемся доходномъ мѣстѣ, о томъ, что такому то пришлось дорого заплатить за повышеніе родственника, о другомъ, имѣвшемъ основательныя надежды на полученіе епископства, и за что? — не за ученость или благочестіе, не за какія-либо пастырскія достоинства, но потому что у него откроются выгодныя мѣста, которыя онъ можетъ раздать многочисленнымъ кандидатамъ. Таковы были ихъ разговоры, таковы были ихъ мысли, пока послѣдніе звуки пѣнія, раздававшагося изъ церкви, не заставляли ихъ подниматься и поспѣшно занимать свои мѣста у алтаря. Стоило ли жить среди такихъ людей, которые, при всей моей порочности, заставляли меня утѣшаться мыслью, что я, по крайней мѣрѣ, не похожъ на нихъ, на этихъ безстрастныхъ пресмыкающихся, ползущихъ все выше и выше, поднимающихся на пьедесталъ власти по дюйму въ день и прокладывающихъ себѣ путь къ кардинальской шапкѣ гибкостью своихъ извивающихся движеній, кривизною своего пути и клейкостью своей слизи, — развѣ для этого…
"Онъ не окончилъ, почти задыхаясь отъ волненія. Этотъ человѣкъ могъ бы быть лучшимъ, если бы жилъ при лучшихъ обстоятельствахъ; по крайней мѣрѣ, онъ презиралъ мелкій порокъ, хотя имѣлъ жадную склонность ко всему жестокому.
" — Развѣ для того, продолжалъ онъ, я продался, чтобы дѣлать ихъ темныя дѣла, — сталъ въ этой жизни какимъ-то ученикомъ сатаны, чтобы брать предварительные уроки мучительства, — заключилъ здѣсь этотъ договоръ, который долженъ быть исполненъ тамъ? Нѣтъ, я презираю ихъ, и этихъ людей, и дѣла ихъ. Но эта система даетъ убѣжденіе (истинное или ложное, это — все равно), что величайшій преступникъ можетъ искупить свои грѣхи бдительнымъ выслѣживаніемъ и строгимъ наказаніемъ грѣховъ другихъ враговъ религіи. Каждый грѣшникъ можетъ купить себѣ прощеніе, соглашаясь сдѣлаться исполнителемъ кары надъ преступникомъ, измѣняя ему и донося на него. Однимъ словомъ, онъ можетъ купить свою жизнь цѣною жизни другого — сдѣлка, на которую каждый идетъ охотно. Въ нашихъ монастыряхъ, этотъ родъ переноса, перемѣщенія страданія принимается съ неописанной жадностью. Мы любимъ наказывать тѣхъ, кого церковь называетъ врагами Божьими, хотя и сознаемъ, что мы въ гораздо большей степени заслуживаемъ это названіе. Мы беремъ на себя мучить тѣхъ, кто менѣе виновны, но находятся въ нашей власти. Я ненавижу васъ не потому, чтобы имѣлъ на то какую-нибудь общественную или естественную причину, но потому, что, изливая на васъ свою месть, я уменьшаю возмездіе, угрожающее мнѣ. Развѣ каждая мука, какую я причиню другому, не будетъ зачтена мнѣ, по крайней мѣрѣ, какъ осюбожденіе отъ одной изъ мукъ, ожидающихъ меня впослѣдствіи? У меня нѣтъ вѣры, но есть суевѣріе страха и ожиданіе будущаго, ищущее жестокаго и безнадежнаго облегченія въ страданіяхъ другихъ, когда наши уже исчерпаны, или когда (что бываетъ гораздо чаще) мы не хотимъ подвергаться имъ. Я убѣжденъ, что мои собственныя преступленія изгладятся, если я могу открывать и наказывать преступленія другихъ. Если это такъ, развѣ у меня не было достаточной причины побуждать васъ къ преступленію и увеличивать ваше наказаніе? Каждый раскаленный уголь, какой я сыпалъ на вашу голову, будетъ убавленъ изъ того огня, который для меня будетъ горѣть вѣчно. Каждая капля воды, какую я отниму отъ вашего воспаленнаго языка, надѣюсь, вернется ко мнѣ, чтобы залить огонь и сѣру, въ которые когда-нибудь я буду вверженъ. Каждая слеза, какую я заставляю пролиться, каждый стонъ, какой я заставляю испустить, я убѣжденъ, вознаградятся уменьшеніемъ моихъ собственныхъ! Поймите же, какую цѣну я придаю слезамъ и стонамъ вашимъ или другихъ жертвъ. Я держусь самаго лучшаго кодекса — кодекса величайшей враждебности ко всѣмъ, чьи страданія могутъ смягчить мои. По этой соблазнительной теоріи, ваши преступленія становятся моими добродѣтелями: мнѣ уже не нужно имѣть своихъ. Хотя я и виновенъ въ преступленіи, оскорбляющемъ природу, ваши преступленія (преступленія тѣхъ, кто грѣшатъ противъ церкви) гораздо зловреднѣе по своему характеру. Но въ вашей винѣ — мое искупленіе, ваши страданія — мое торжество, мнѣ не надо раскаиваться, не надо вѣрить; если вы страдаете, я спасенъ, этого довольно для меня. Какъ блистательно и легко воздвигнуть сразу трофей своего спасенія на попранныхъ и погребенныхъ надеждахъ другихъ! Какъ тонка и возвышенна эта алхимія, которая можетъ превращать непокорность и нераскаянность другого въ чистое золото вашего собственнаго искупленія. Я буквально спасаю себя вашимъ страхомъ и трепетомъ. Надѣясь на то, я, повидимому, согласился на замыселъ вашего брата, каждая подробность котораго, по мѣрѣ его развитія, была извѣстна черезъ меня настоятелю. Съ этой надеждой я провелъ ту несчастную ночь и слѣдующій день въ темницѣ вмѣстѣ съ вами, потому что устроить вашъ побѣгъ при дневномъ свѣтѣ значило бы возбудить недовѣріе даже въ такомъ глупцѣ, какъ вы. Но все это время я ощущалъ кинжалъ на своей груди, который я носилъ, получивъ его для извѣстной цѣли, вполнѣ достигнутой. Что касается васъ, настоятель соглашался допустить вашу попытку къ побѣгу просто для того, чтобы имѣть васъ болѣе въ своей власти. Ему и братіи вы надоѣли: они видѣли, что изъ васъ никогда не выйдетъ монаха; ваше дѣло въ судѣ навлекло на нихъ немилость, ваше пребываніе среди нихъ служило имъ упрекомъ и отягощеніемъ. Видя васъ, они какъ бы чувствовали сучекъ у себя въ глазу; они разсудили, что изъ васъ скорѣе можно сдѣлать жертву, чѣмъ служителя церкви, и разсудили справедливо. Вамъ гораздо болѣе подходитъ быть обитателемъ того мѣста, гдѣ вы находитесь теперь, чѣмъ предшествующаго, и уже не можетъ быть опасности, чтобы вы убѣжали отсюда.
— "Такъ гдѣ же я?
— "Вы — въ тюрьмѣ Инквизиціи.
Henry the Sixth.
Comedy of Errors.
"Это была правда: я былъ узникомъ Инквизиціи… Великія катастрофы несомнѣнно внушаютъ намъ соотвѣтственныя имъ чувства; многіе, справлявшіеся съ бурей на безграничномъ бушующемъ океанѣ, могли пугаться ея голоса, когда онъ доносился къ нимъ черезъ трубу камина. Я думаю, что то-же было и со мною: буря поднялась, и я ощутилъ въ себѣ силы встрѣтить ее. Я былъ въ рукахъ Инквизиціи, но я зналъ, что мое преступленіе, при всей его злокачественности, было не изъ такихъ которыя прямо подлежали вѣдѣнію Инквизиціи. Это былъ монастырскій проступокъ высшаго порядка, но наказаніе за него назначалось духовной властью. Наказаніе, какому подвергался монахъ, осмѣлившійся бѣжать изъ монастыри, могло быть страшнымъ, быть можетъ, замуравленіе или смерть, — но, по закону, я не могъ быть узникомъ Инквизиціи. Никогда, при всѣхъ моихъ испытаніяхъ, я не произнесъ ни одного непочтительнаго слона о святой католической церкви, или не высказалъ какого-либо сомнѣнія относительно нашей святой вѣры; я не обронилъ ни одного еретическаго, грѣховнаго или двусмысленнаго выраженія относительно какого-либо обряда или правила вѣры. Нелѣпыя обвиненія въ колдовствѣ и одержаніи бѣсомъ, возбужденныя противъ меня въ монастырѣ, были вполнѣ опровергнуты при посѣщеніи его епископомъ. Мое отвращеніе къ монашеской жизни, правда, было хорошо извѣстно и получило роковое подтвержденіе, но оно не могло быть предметомъ розыска или кары Инквизиціи. Мнѣ не за что было бояться Инквизиціи: такъ, по крайней мѣрѣ, я говорилъ себѣ въ тюрьмѣ, твердо вѣря тому. Седьмой день, послѣ возвращенія ко мнѣ сознанія, былъ назначенъ для моего допроса, о чемъ я получилъ надлежащее извѣщеніе, хотя, казалось мнѣ, это было противно обычнымъ формамъ Инквизиціи. Допросъ, дѣйствительно, произошелъ въ назначенный день и часъ.
"Вы догадываетесь, сэръ, что разсказы, какіе приходится слышать о внутреннихъ порядкахъ Инквизиціи, въ девяти случаяхъ изъ десяти — простыя сказки, такъ какъ узники связаны клятвой никогда не открывать того, что происходитъ въ ея стѣнахъ; тѣ, кто способны нарушить эту клятву, конечно, не остановятся и передъ нарушеніемъ истины въ подробностяхъ, насколько ихъ свобода позволяетъ имъ это. Мнѣ воспрещено клятвой, какую я никогда не нарушу, открывать обстоятельства моего заключенія или допроса. Я имѣю право упомянуть только о нѣкоторыхъ общихъ чертахъ того и другого, насколько они связаны съ моимъ необычайнымъ повѣствованіемъ… Мой первый допросъ окончился почти благополучно; моя непокорность и нерасположеніе къ монашеской жизни вызвали сожалѣніе и порицаніе, но за ними не скрывалось никакого намека, способнаго возбудить особый страхъ узника Инквизиціи. Я настолько почувствовалъ себя хорошо, насколько уединеніе, темнота, соломенная постель и хлѣбъ съ водою давали къ тому возможности. На четвертую ночь послѣ моего перваго допроса, я былъ разбуженъ свѣтомъ, такъ ярко сверкнувшимъ мнѣ въ глаза, что я вскочилъ разомъ. Тотъ, кто держалъ свѣчу удалился вмѣстѣ съ нею, а я увидѣлъ фигуру, сидѣвшую въ самомъ дальнемъ углу моей кельи. Обрадовавшись при видѣ человѣческаго существа, я, ознакомившись уже достаточно съ обычаями Инквизиціи, спросилъ, однако, холоднымъ и твердымъ тономъ, — кто это рѣшился проникнуть въ келью узника? Сидѣвшій отвѣтилъ самымъ мягкимъ тономъ, когда-либо ласкавшимъ человѣческое ухо, что онъ, подобно мнѣ, былъ плѣнникомъ Инквизиціи, что, пользуясь ея снисхожденіемъ, онъ имѣетъ разрѣшеніе посѣтить меня и надѣется…
— "Развѣ слово «надежда» можно произносить здѣсь? — не могъ я воздержаться отъ восклицанія.,
"Онъ отвѣтилъ тѣмъ-же мягкимъ и грустнымъ тономъ; не касаясь нашихъ личныхъ обстоятельствъ, онъ намекнулъ на то утѣшеніе, какое можетъ доставить страдальцамъ разрѣшеніе видаться и сообщаться другъ съ другомъ.
"Этотъ человѣкъ приходилъ ко мнѣ нѣсколько ночей подъ-рядъ; въ его посѣщеніяхъ и его наружности я не могъ не отмѣтить трехъ странныхъ обстоятельствъ. Первое заключалось въ томъ, что онъ всегда, когда это было возможно, скрывалъ отъ меня свои глаза; онъ садился бокомъ и спиною, мѣнялъ положеніе, переходилъ съ мѣста на мѣсто, прикрывалъ рукою глаза; но отъ времени до времени, когда онъ, по необходимости или случайно, обращалъ ихъ на меня, я чувствовалъ, что никогда не видалъ такихъ блестящихъ глазъ на человѣческомъ лицѣ: въ темнотѣ моей тюрьмы, я держалъ руку передъ собой, чтобы заслониться отъ ихъ неестественнаго блеска. Вторымъ страннымъ обстоятельствомъ было, что онъ приходилъ и уходилъ, повидимому, безъ всякой помощи или препятствія, являлся во всѣ часы дня и ночи, какъ-будто у него былъ ключъ отъ двери моего каземата, и, повидимому, ходилъ по всѣмъ тюрьмамъ, имѣя доступъ во всѣ самыя скрытыя убѣжища. Въ третьихъ, онъ говорилъ не только чистымъ и внятнымъ голосомъ, вовсе не похожимъ на шепотъ, какимъ велись всѣ общенія въ Инквизиціи, но и высказывалъ порицаніе всей системы; онъ выражалъ негодованіе противъ Инквизиціи и инквизиторовъ и всѣхъ ихъ помощниковъ и пособниковъ, начиная отъ св. Доминика до низшаго служителя. Все это онъ говорилъ съ такою неумѣстною здѣсь силою порицанія, съ такою ѣдкою, застарѣлою ироніей, съ такою необузданной свободой, насмѣшливой и, вмѣстѣ съ тѣмъ, оскорбительной суровостью, что приводилъ меня въ ужасъ.
"Вы знаете, сэръ, или можете узнать отъ меня, что есть лица «аккредитованныя» Инквизиціей, которымъ позволяется утѣшать узниковъ въ ихъ уединеніи, на условіи исторгать у нихъ, подъ предлогомъ дружескаго общенія, такія тайны, какія даже пытка не могла заставить ихъ высказать. Я убѣдился сразу, что мой посѣтитель не принадлежалъ къ числу такихъ лицъ: его отрицательное отношеніе къ Инквизиціи было слишкомъ открытымъ, его негодованіе слишкомъ непритворнымъ. Однако, при его повторявшихся посѣщеніяхъ, обнаруживалось еще одно обстоятельство, которое исполняло меня чувствомъ ужаса, обезсиливавшимъ и уничтожавшимъ всѣ ужасы Инквизиціи.
"Онъ постоянно намекалъ на событія и лица, которыхъ не могъ помнить по своему возрасту; то онъ останавливалъ себя въ такихъ случаяхъ, то продолжалъ распространяться о нихъ, относясь съ какимъ-то страннымъ и насмѣшливымъ презрѣніемъ къ вопросу о томъ, что онъ не могъ быть очевидцемъ происходившаго въ тѣ времена. Эти постоянныя ссылки на событія давно прошедшія и людей давно умершихъ производили на меня впечатлѣніе, котораго я не могу описать. Его бесѣда была обильной, разнообразной и остроумной, но она была усѣяна такими частыми упоминаніями объ умершихъ, что я невольно причислялъ разскащика къ числу ихъ. Онъ много говорилъ объ анекдотической исторіи; я былъ совершенно незнакомъ съ нею и съ удовольствіемъ слушалъ его, потому что онъ обо всемъ говорилъ съ точностью очевидца. Онъ разсказывалъ о Реставраціи въ Англіи и повторялъ, какъ памятное ему обстоятельство, что если бы королева-мать, Генріэтта французская, знала такъ-же хорошо англичанъ при своемъ первомъ пріѣздѣ, какъ при второмъ, она никогда не лишилась бы престола; затѣмъ онъ прибавлялъ, къ моему удивленію, что однажды находился около ея кареты, бывшей тогда единственною въ Лондонѣ[6]. Онъ говорилъ потомъ о великолѣпныхъ празднествахъ, устроенныхъ въ честь Людовика XIV, и описывалъ съ точностью, поражавшею меня, роскошную колесницу, въ которой этотъ монархъ олицетворялъ бога дня, между тѣмъ, какъ титулованныя особы легкихъ нравовъ слѣдовали за нимъ, въ качествѣ жителей Олимпа. Затѣмъ онъ перешелъ къ смерти герцогини Орлеанской, сестры Карла II, къ потрясающей проповѣди о. Бурдалона, сказанной у смертнаго одра любовницы короля, умиравшей отъ яда (какъ предполагали); онъ прибавилъ, что видѣлъ розы, лежавшія грудой на ея туалетѣ, предназначавшіяся для украшенія ея наряда въ тотъ вечеръ, и рядомъ съ ними — дароносицу, свѣчи и мѵро, прикрытыя кружевомъ того-же туалета. Затѣмъ онъ разсказывалъ объ Англіи; онъ говорилъ о несчастной и заслуженно наказанной гордости жены Іакова II, которая сочла для себя оскорбительнымъ сѣсть за одинъ столъ съ ирландскимъ офицеромъ, сообщившимъ ея супругу (въ то время герцогу Іоркскому), что онъ сидѣлъ за столомъ, въ качествѣ офицера австрійской службы, тогда, какъ отецъ герцогини (герцогъ Моденскій) стоялъ за столомъ, въ качествѣ вассала императора австрійскаго.
"Эти обстоятельства были ничтожны и могли быть переданы каждымъ, но въ нихъ была мелочность и обстоятельность въ подробностяхъ, певольяо и постоянно внушавшія мысль, что разскащикъ видѣлъ то, что описывалъ, и самъ разговаривалъ съ лицами, о которыхъ упоминалъ. Я прислушивался къ нему съ невыразимымъ сочетаніемъ любопытства и ужаса. Подъ конецъ, передавая незначительное, но характерное, обстоятельство, случившееся въ царствованіе Людовика XIII, онъ употребилъ слѣдующее выраженіе[7]: «Однажды вечеромъ, когда король былъ на какомъ-то увеселеніи, гдѣ находился и кардиналъ Ришелье, послѣдній имѣлъ дерзость поспѣшить къ выходу, не дожидаясь его величества, когда было доложено, что карета короля ожидаетъ его. Король, не выказывая негодованія на невѣжливость министра, сказалъ съ большимъ добродушіемъ: „Его высокопреосвященство, господинъ кардиналъ всегда хочетъ быть первымъ“. — „Первымъ, чтобы служить вашему величеству“, — отвѣтилъ кардиналъ, чрезвычайно учтиво, нисколько не потерявшись, и, выхвативъ факелъ изъ рукъ пажа, стоявшаго около меня, все время свѣтилъ королю, пока тотъ усаживался въ карету»
"Ч не могъ не ухватиться за необычайныя слова, вырвавшіяся у него и спросилъ его: «Развѣ вы тамъ были?» Онъ далъ какой-то уклончивый отвѣтъ и, избѣгая касаться этого предмета, продолжалъ занимать меня другими любопытными обстоятельствами частной исторіи того времени, о которомъ говорилъ съ мелочною точностью, отчасти тревожившею меня. Признаюсь, удовольствіе, съ какимъ я слушалъ его, значительно уменьшалось страннымъ ощущеніемъ, какое присутствіе и разговоръ этого человѣка вызывали во мнѣ. Онъ ушелъ, и я сожалѣлъ объ его отсутствіи, хотя не могъ дать себѣ отчета въ странномъ чувствѣ, какое я испытывалъ во время его посѣщеній.
"Черезъ нѣсколько дней послѣ того, мнѣ пришлось подвергнуться второму допросу. Вечеромъ, наканунѣ его, меня посѣтилъ одинъ изъ служащихъ. Эти люди — не простые тюремные служители: они, до нѣкоторой степени, облечены высшей властью Инквизиціи. Я отнесся съ должнымъ уваженіемъ къ его сообщеніямъ, тѣмъ болѣе, что они были переданы мнѣ подробнѣе и съ большимъ увлеченіемъ и энергіей, чѣмъ какихъ можно было ожидать отъ обитателей этого безсловеснаго дома. Это обстоятельство предвѣщало нѣчто чрезвычайное, и его слова какъ нельзя болѣе, оправдали мое ожиданіе. Онъ разсказалъ мнѣ просто и ясно, что въ послѣднее время оказалась причина для тревоги и безпокойства, прежде никогда не случавшихся въ Инквизиціи. Было донесено, что какая-то человѣческая фигура появлялась въ кельяхъ нѣкоторыхъ заключенныхъ, произнося рѣчи, не только враждебныя католической религіи и порядкамъ святой Инквизиціи, но и религіи вообще, вѣрѣ въ Бога и будущую жизнь. Онъ прибавилъ, что самая тщательная бдительность служащихъ не могла открыть слѣдовъ этого существа во время его посѣщенія келій заключенныхъ, что стража удвоивалась, и принимались всѣ предосторожности, какія только возможны для Инквизиціи, и что единственныя свѣдѣнія объ этомъ странномъ посѣтителѣ можно было имѣть отъ заключенныхъ, въ кельи которыхъ онъ проникалъ и къ которымъ обращался въ выраженіяхъ, повидимому, заимствованныхъ у врага человѣческаго рода, съ цѣлью погубить этихъ несчастныхъ. Самъ онъ, до сихъ поръ, не касался этихъ розысковъ, но онъ вѣрилъ, что съ помощью мѣръ, принятыхъ въ послѣднее время, этому служителю зла невозможно будетъ больше оскорблять и позорить святое судилище. Онъ посовѣтовалъ мнѣ подготовиться къ этому пункту, такъ какъ онъ несомнѣнно будетъ затронутъ на слѣдующемъ допросѣ, и, быть можетъ, настоятельнѣе, чѣмъ я могу предполагать; затѣмъ, поручивъ меня милости Божіей, онъ вышелъ.
«Отчасти подготовленный къ предмету, на который мнѣ намекали въ этомъ необычномъ сообщеніи, но вовсе не догадываясь о какомъ-нибудь скрывавшемся отъ меня смыслѣ его, насколько дѣло касалось меня, я поджидалъ слѣдующаго допроса скорѣе съ надеждою, чѣмъ со страхомъ. Послѣ обычныхъ вопросовъ — почему я здѣсь? кто обвиняетъ меня? за какой проступокъ? могу ли я припомнить какое-либо выраженіе, обнаруживающее непочтеніе къ ученію святой церкви? и проч. и проч» — послѣ всего этого, спрошеннаго съ подробностями, отъ которыхъ я предпочитаю освободить васъ, мнѣ были предложены нѣкоторые особые вопросы, имѣвшіе, повидимому, косвенную связь съ появленіемъ моего недавняго посѣтителя. Я отвѣчалъ на нихъ съ искренностью, производившею, казалось мнѣ, устрашающее впечатлѣніе на моихъ судей. Въ отвѣтъ на ихъ вопросы, я признался откровенно, что какая-то личность появлялась въ моемъ казематѣ.
— "Вы должны называть это кельей, — сказалъ предсѣдатель.
— "Въ такомъ случаѣ, въ моей кельѣ. Онъ отзывался съ крайней суровостью о святомъ учрежденіи и употреблялъ выраженія, которыя я счелъ бы непочтительнымъ повторить здѣсь. Я едва-ли могу повѣрить, чтобы подобному лицу дозволено было посѣщать казематы (я долженъ былъ сказать, кельи) святой Инквизиціи.
"Когда я произнесъ эти слова, одинъ изъ судей задрожалъ на своемъ мѣстѣ (между тѣмъ, какъ его тѣнь, увеличенная недостаточнымъ свѣтомъ, изобразила фигуру разслабленнаго гиганта на противоположной стѣнѣ) и пытался о чемъ-то спросить у меня. Когда онъ заговорилъ, изъ его гортани вылетѣлъ какой то глухой звукъ, и глаза его выкатились изъ орбитъ: онъ быль сраженъ апоплексическимъ ударомъ и умеръ, прежде чѣмъ его успѣли вынести въ другую комнату. Допросъ окончился разомъ и въ нѣкоторомъ смятеніи. Когда я былъ отпущенъ обратно въ свою келью, я могъ замѣтить, къ своему огорченію, что оставилъ самое неблагопріятное впечатлѣніе на моихъ судей. Они придавали этому случайному обстоятельству самое странное.и несправедливое толкованіе, и я почувствовалъ послѣдствіе его на слѣдующемъ допросѣ.
"Въ тотъ же вечеръ я принималъ у себя въ кельѣ одного изъ судей Инквизиціи, который бесѣдовалъ со мной довольно долгое время серьезнымъ и безстрастнымъ тономъ. Онъ объяснилъ, что я съ перваго раза явился въ глазахъ Инквизиціи въ жестокомъ и возмутительномъ свѣтѣ — въ качествѣ монаха, который отрекся отъ религіи, подвергся обвиненію въ колдовствѣ въ своемъ монастырѣ, и въ нечестивой попыткѣ къ бѣгству, вызвалъ смерть своего брата, котораго склонилъ принять въ ней участіе, и покрылъ одну изъ первыхъ фамилій Испаніи отчаяніемъ и позоромъ. Я хотѣлъ возразить ему, но онъ остановилъ меня и замѣтилъ, что пришелъ не слушать, а говорить; онъ продолжалъ объяснять мнѣ, что хотя я былъ освобожденъ отъ обвиненія въ сношеніи съ злымъ духомъ послѣ посѣщенія епископа, но нѣкоторыя подозрѣнія, оставшіяся на мнѣ, получили страшное подтвержденіе, благодаря тому факту, что о необычайномъ существѣ, съ которымъ я достаточно ознакомился, чтобы вѣрить въ его дѣйствительность, ничего не было слышно въ тюрьмѣ Инквизиціи до моего вступленія въ нее. Отсюда вытекало ясное и вѣроятное заключеніе, то я дѣйствительно былъ жертвой врага человѣческаго рода, власти котораго разрѣшено было (съ особаго разрѣшенія Бога и св. Доминика) проникать даже черезъ стѣны этого святого учрежденія. Онъ предостерегалъ меня, въ строгихъ, но простыхъ, выраженіяхъ, объ опасности того положенія, въ какомъ я находился, вслѣдствіе общихъ и (какъ онѣ опасался) слишкомъ справедливыхъ подозрѣній по отношенію ко мнѣ. Въ концѣ всего, онъ заклиналъ меня, насколько я дорожилъ своимъ спасеніемъ, вполнѣ довѣриться милосердію святаго учрежденія, и, если эта фигура опять посѣтитъ меня, слѣдить за всѣмъ, что могутъ высказать ея нечистыя уста и съ точностью донести обо всемъ святому учрежденію.
"Когда инквизиторъ ушелъ, я думалъ о томъ, что отъ него слышалъ, Я соображалъ, что это отчасти походило на заговоры, столь часто устраивавшіеся въ монастырѣ. Я соображалъ, что это могло быть попыткой вовлечь меня въ какой нибудь замыселъ противъ меня самого, въ нѣчто такое, въ чемъ бы я могъ принимать дѣятельное участіе въ собственномъ осужденіи. Поэтому я чувствовалъ необходимость бдительной и неустанной осторожности. Я зналъ, что я невиненъ, а такое сознаніе обезоруживаетъ даже самую Инквизицію; но въ стѣнахъ ея и сознаніе это, и внушаемое имъ довѣріе одинаково безполезны. Въ концѣ всего, я рѣшился, однако, наблюдать очень тщательно за каждымъ обстоятельствомъ, какое могло случиться въ стѣнахъ моей кельи, зная, что мнѣ угрожаютъ въ одно и то-же время силы Инквизиціи и силы адскаго духа. Мнѣ не пришлось долго ждать. На вторую ночь послѣ моего допроса, я увидѣлъ, что та-же личность входитъ въ мою келью. Первымъ моимъ побужденіемъ было позвать громкимъ голосомъ служителя Инквизиціи. Я чувствовалъ колебаніе, какого не могу описать, между желаніемъ отдаться власти Инквизиціи, или власти этого необычайнаго существа, быть можетъ, болѣе страшнаго, чѣмъ всѣ инквизиторы на землѣ отъ Мадрида до Гоа. Я боялся обмана съ обѣихъ сторонъ. Я вѣрилъ, что они выставляли одинъ ужасъ противъ другого; я не зналъ чему довѣрять, или что думать. Я чувствовалъ себя окруженнымъ врагами со всѣхъ сторонъ и готовъ былъ отдать свое сердце тѣмъ, кто сразу сбросили бы съ себя маску и объявили себя моимъ рѣшительнымъ и открытымъ врагомъ. Послѣ нѣкотораго размышленія, я разсудилъ, что лучше будетъ не довѣряться Инквизиціи и выслушать все, что этотъ необычайный посѣтитель имѣлъ сообщить мнѣ. Въ глубинѣ моей душѣ, я полагалъ, что онъ — ихъ тайный агентъ; на самомъ дѣлѣ, я оказывалъ имъ большую несправедливость. Его разговоръ, при этомъ второмъ посѣщеніи, былъ еще занимательнѣе, но онъ несомнѣнно могъ подтвердить всѣ подозрѣнія инквизиторовъ. При каждой фразѣ, какую онъ произносилъ, мнѣ хотѣлось встать и позвать служителей. Затѣмъ я представлялъ себѣ, что онъ превращается въ обвинителя и указываетъ на меня, какъ на жертву для ихъ осужденія. Я дрожалъ при мысли выдать себя однимъ какимъ-либо словомъ, находясь во власти этого страшнаго учрежденія, которое могло осудить меня на смерть подъ пыткою или, что еще хуже, на долгую и мучительную смерть отъ потери силъ, съ полнымъ лишеніемъ пищи для ума и съ скудной пищей для тѣла, съ подавляющимъ безнадежнымъ и безконечнымъ уединеніемъ, съ страшнымъ извращеніемъ естественныхъ чувствъ, видящимъ въ жизни наказаніе, а въ смерти облегченіе.
"Я, однако, сидѣлъ и слушалъ разговоръ (если его можно такъ назвать) этого необычайнаго посѣтителя, для котораго, повидимому, стѣны Инквизиціи ничѣмъ не отличались отъ обыкновеннаго жилища, и который сидѣлъ рядомъ со мной такъ же спокойно, какъ-будто отдыхалъ на самой роскошной софѣ, когда-либо созданной рукою сластолюбія. Мои чувства были въ такомъ смятеніи, и разсудокъ въ такомъ безпорядкѣ, что я едва припоминаю его разговоръ. Часть его заключалась въ слѣдующемъ:
— Вы — узникъ Инквизиціи. Святое учрежденіе несомнѣнно установлено для мудрыхъ цѣлей, недоступныхъ пониманію такихъ грѣшныхъ существъ, какъ мы; но насколько мы можемъ судить, ея узники выказываютъ не только нечувствительность, но даже постыдную неблагодарность за выгоды, получаемыя ими отъ ея проницательной бдительности. Такъ, напримѣръ, вы обвиняетесь въ колдовствѣ, братоубійствѣ и причиненіи безнадежнаго горя знаменитой и добродѣтельной фамиліи, вслѣдствіе вашихъ жестокихъ и дурныхъ дѣлъ; къ счастью, спасительное заключеніе въ этихъ стѣнахъ воздерживаетъ васъ, въ настоящее время, отъ дальнѣйшихъ проступковъ противъ природы, религіи и общества; — однако вы, такъ нечувствительны къ этимъ благодѣяніямъ, что ваше серьезнѣйшее желаніе заключается въ избавленіи себя отъ дальнѣйшаго пользованія ими. Однимъ словомъ, я убѣжденъ, что тайное желаніе вашего сердца (оставшагося необращеннымъ, несмотря на все обиліе милостей, изливавшихся на васъ святымъ учрежденіемъ) состоитъ въ томъ, чтобы ни въ какомъ случаѣ не увеличивать тяжести вашего обязательства передъ ними, а, напротивъ, уменьшить, насколько возможно, скорбь, какую эти достойныя лица должны чувствовать, пока ваше пребываніе оскверняетъ ихъ священныя стѣны, сокративъ періодъ его задолго до того, когда они сами вознамѣрятся положить ему конецъ. Вы желали бы, если возможно, бѣжать изъ тюрьмы святого учрежденія, — вы это знаете.
"Я не отвѣчалъ ни одного слова. Я чувствовалъ ужасъ отъ этой странной и жестокой ироніи, я чувствовалъ ужасъ при упоминаніи о побѣгѣ (у меня были роковыя причины для этого чувства), я чувствовалъ невыразимый ужасъ передъ всѣмъ и передъ всѣми около меня. Мнѣ казалось, что я нахожусь въ колеблющемся положеніи на узкомъ ребрѣ между двумя пропастями, какія адскій духъ и Инквизиція (не менѣе страшная) раскрывали передо мною съ каждой стороны моего невѣрнаго пути. Я стиснулъ губы; я едва позволялъ себѣ дышать.
— "Относительно вашего бѣгства, — продолжалъ мой собесѣдникъ, хотя я вамъ могу поручиться за него (а никакая человѣческая сила не можетъ этого сдѣлать), вы должны быть готовы къ затрудненію, какое васъ ожидаетъ; если это затрудненіе испугаетъ васъ, остановитесь ли вы передъ нимъ?
"Я продолжалъ молчать. Мой посѣтитель принялъ, быть можетъ, это молчаніе за сомнѣніе.
— "Можетъ быть, — продолжалъ онъ, — вы думаете, что вашепребывапіе здѣсь, среди казематовъ Инквизиціи, безспорно обезпечитъ ваше спасеніе? Нѣтъ заблужденія болѣе нелѣпаго и болѣе укоренившагося въ сердцѣ человѣка, чѣмъ убѣжденіе, что страданія его ведутъ къ душевному спасенію.
"Здѣсь я подумалъ, что съ твердостью могу возразить ему, я чувствовалъ, я вѣрилъ, что мои страданія въ этомъ мірѣ хотя отчасти будутъ приняты, какъ смягченіе моего вполнѣ заслуженнаго наказанія въ другомъ мірѣ. Я признавалъ многія свои заблужденія; я выражалъ раскаяніе въ моихъ несчастіяхъ, какъ бы въ преступленіяхъ; сила моей скорби соединялась съ невинностью моего сердца, и я предавалъ себя Всемогущему съ благоговѣніемъ, какое дѣйствительно ощущалъ; я призывалъ имя Бога, Спасителя и Пресвятой Дѣвы, съ мольбою самой искренней набожности. Когда я поднялся съ колѣнъ, моего посѣтителя уже не было.
"Допросъ проходилъ за допросомъ передъ судьями, съ быстротой безпримѣрной въ лѣтописяхъ Инквизиціи, — увы, еслибы онѣ были лѣтописями, а не воспоминаніями одного непрерывнаго дня злоупотребленій, угнетенія, лжи и терзанія! На моемъ слѣдующемъ допросѣ я былъ допрошенъ согласно обычнымъ формамъ и затѣмъ, цѣлой системой искусно поставленныхъ вопросовъ (какъ будто была надобность въ такомъ искусствѣ), вынужденъ былъ отвѣтить на вопросъ, отвѣта на который я самъ желалъ, какъ величайшаго облегченія. Какъ скоро этотъ предметъ былъ затронуть, я началъ разсказъ съ такою силою искренности, какая не позволила бы сомнѣваться въ истинѣ никому, кромѣ инквизиторовъ. Я объяснилъ, что меня еще разъ- посѣтило это неизвѣстное существо. Я повторилъ, задыхаясь и дрожа отъ возбужденія, каждое слово нашей послѣдней бесѣды. Я не опустилъ ни одного слова изъ его нападеній на святое учрежденіе, изъ его злобныхъ, ѣдкихъ сатирическихъ выраженіи, его признанія въ атеизмѣ, всего дьявольскаго характера его разговора, — я останавливался на каждой подробности. Я надѣялся оказать услугу Инквизиціи, обличая ихъ врага и вмѣстѣ съ тѣмъ врага человѣческаго рода. О, нельзя передать всю мучительность рвенія, съ какимъ мы дѣйствуемъ, стоя между двумя смертельными соперниками, надѣясь пріобрѣсти друга въ одномъ изъ нихъ! Я уже много перенесъ отъ Инквизиціи, но въ эту минуту я готовъ былъ упасть на колѣни передъ инквизиторами, готовъ былъ просить мѣста самаго низшаго служителя въ ихъ тюрьмѣ, готовъ былъ умолять о самой гнусной должности среди ихъ палачей, готовъ былъ перенести все, что Инквизиція могла бы возложить на меня, чтобы только избавиться отъ ужаса казаться союзникомъ врага человѣческихъ душъ. Къ моему величайшему смущенію, я замѣтилъ, что все сказанное мною, съ мучительнымъ стремленіемъ къ правдѣ, съ безнадежнымъ краснорѣчіемъ души, борящейся съ безпощадными врагами, было оставлено безъ вниманія. Судьи, правда, были поражены глубиною чувства, съ какою я говорилъ. На минуту, они инстинктивно повѣрили моимъ словамъ, исторгнутымъ страхомъ; но въ слѣдующую минуту я могъ замѣтить, что не мое сообщеніе, а я служилъ для нихъ предметомъ ужаса. Повидимому они смотрѣли на меня съ предубѣжденіемъ таинственности и подозрѣнія. Они понуждали меня къ дальнѣйшимъ и дальнѣйшимъ подробностямъ, къ послѣдующимъ обстоятельствамъ, къ чему-то заключавшемуся въ ихъ умахъ, а не въ моемъ. Чѣмъ болѣе они задавали себѣ труда искуснымъ построеніемъ вопросовъ, тѣмъ менѣе эти вопросы были понятны для меня. Я сказалъ все, что зналъ; я горѣлъ желаніемъ сказать все, но я не могъ сказать больше того, что зналъ, и мучительность моего стремленія понять, чего отъ меня хотѣли судьи, увеличивалась соразмѣрно съ моимъ непониманіемъ ихъ требованій. Когда я былъ возвращенъ въ свою келью, меня предупредили самымъ торжественнымъ образомъ, что, если я не прослѣжу, не запомню и не донесу каждаго слова, сказаннаго необыкновеннымъ существомъ, посѣщенія котораго, по ихъ молчаливому признанію, они не могли ни предупредить, ни открыть, я долженъ былъ ожидать самой крайней суровости отъ священнаго учрежденія. Я обѣщалъ все это, все, чего отъ меня можно было потребовать; въ концѣ всего, въ видѣ послѣдняго доказательства своей искренности, я умолялъ, чтобы кому-нибудь позволено было провести ночь въ моей кельѣ; если же это было противно правиламъ Инквизиціи, то чтобы кто-либо изъ стражи былъ поставленъ въ корридорѣ, сообщающемся съ моей кельей, кому я могъ бы, посредствомъ условленнаго знака, сообщить, когда это безъимянное существо явится передо мной, чтобы его нечестивое вторженіе могло быть сразу открыто и наказано. Когда я говорилъ это, для меня было сдѣлано снисхожденіе весьма необычное въ Инквизиціи, гдѣ узникъ долженъ только отвѣчать на вопросы, но, безъ обращенія къ нему, ничего не долженъ говорить самъ. Мое предложеніе послужило, однако, предметомъ нѣкотораго совѣщанія; но окончаніи его, я узналъ съ ужасомъ, что никто изъ служащихъ, даже подъ давленіемъ дисциплины Инквизиціи, ни за что не соглашался стоять на стражѣ у дверей моей кельи. Я вернулся туда въ невыразимо мучительномъ состояніи. Чѣмъ болѣе я старался выяснить свое положеніе, тѣмъ болѣе я запутывался въ немъ. Моимъ единственнымъ выходомъ и утѣшеніемъ было твердое намѣреніе повиноваться, какъ можно строже, всѣмъ требованіямъ Инквизиціи. Я тщательно слѣдилъ за собой: онъ не приходилъ всю ночь. Подъ утро я заснулъ. О, какой это былъ сонъ! Геніи или демоны этого мѣста, повидимому, принимали участіе въ моихъ сновидѣніяхъ. Я убѣжденъ, что настоящая жертва (такъ называемаго) auto da fe не могла бы страдать больше во время ужаснаго шествія къ временному и вѣчному огню, чѣмъ я во время моего сна. Мнѣ снилось, что судъ уже состоялся, колоколъ прозвучалъ, и мы выступили изъ тюрьмы Инквизиціи; мое преступленіе было доказано, и надо мною постановленъ приговоръ, какъ надъ монахомъ-богоотступникомъ, еретикомъ, имѣвшимъ сношенія съ дьяволомъ. Процессія двинулась: впереди шли доминиканцы, за ними слѣдовали приговоренные, съ обнаженными руками и ногами, каждый съ восковою свѣчею въ рукѣ, одни въ san benito, другіе — безъ него, всѣ блѣдные, страшные, съ затаеннымъ дыханіемъ, при чемъ лица по цвѣту имѣли страшное сходство съ ихъ руками и ногами — цвѣта глины. Затѣмъ слѣдовали тѣ, на черной одеждѣ которыхъ было изображено fuego revoito[8]. Потомъ слѣдовали… Я видѣлъ себя; это ужасное появленіе самого себя во снѣ, это созерцаніе своего собственнаго призрака, пока вы еще живы, есть проклятіе почти равное созерцанію своихъ преступленій въ вѣчныхъ мученіяхъ. Я видѣлъ себя въ одеждѣ приговореннаго, съ пламенемъ, обращеннымъ вверхъ, между тѣмъ какъ демоны, изображенные на моей одеждѣ, пересмѣивались съ демонами, сидѣвшими на моихъ ногахъ и носившимися вокругъ моей головы. Съ каждой стороны, іезуиты заставляли меня размышлять о различіи между этими намалеванными огнями и тѣми, которые должны были окружать мою погибшую душу втеченіе цѣлой вѣчности. Всѣ колокола Мадрида какъ будто звонили въ моихъ ушахъ. Свѣта не было, а былъ тусклый полусвѣтъ, какой всегда видишь во снѣ (солнечный свѣтъ никогда не снится); я видѣлъ передъ своими глазами тусклый и дымный свѣтъ факеловъ, огонь которыхъ скоро долженъ былъ быть въ моихъ глазахъ. Я видѣлъ себя на сценѣ; я былъ прикованъ къ столбу, среди звона колоколовъ, проповѣдей іезуитовъ и криковъ толпы. Великолѣпный амфитеатръ находился съ противоположной стороны: король и королева Испаніи, вся аристократія и высшіе чины страны находились здѣсь, чтобы смотрѣть, какъ насъ будутъ жечь. Наши мысли во снѣ блуждаютъ; я слышалъ исторію объ одномъ auto da fe, гдѣ молодая еврейка, еще не достигшая шестнадцати лѣтъ, осужденная на сожженіе живой, упала ницъ передъ королевой и воскликнула: «Спаси меня, спаси меня; не вели меня жечь: мое единственное преступленіе заключается въ томъ, что я вѣрю въ Бога моихъ отцовъ»; королева (я полагаю, это была Елизавета Французская, жена Филиппа) заплакала, но процессія двинулась дальше. Нѣчто подобное промелькнуло въ моемъ сновидѣніи. Я видѣлъ, какъ просителя оттолкнули; въ слѣдующую минуту это была фигура моего брата Хуана, который ухватился за меня съ крикомъ: «Спаси меня, спаси меня!» Въ слѣдующую минуту, я опять видѣлъ себя прикованнымъ къ столбу, — костры запылали, послышался звонъ колоколовъ, раздалось пѣніе литаній. Мои ступни превратились въ головешки, мои мышцы трещали, кровь и мозгъ шипѣли, мясо сгорало, какъ скоробленная кожа; кости моихъ ногъ висѣли, какъ два черныхъ сухихъ и неподвижныхъ сучка, въ поднимающемся пламени; оно поднялось и охватило мои волосы, я былъ въ вѣнцѣ изъ огня; голова моя была шаромъ съ растопленнымъ металломъ, глаза мои пылали и расплавлялись въ своихъ орбитахъ; я открылъ ротъ и глотнулъ огонь, — я закрылъ его: огонь былъ внутри меня. А колокола все продолжали звонить и толпа кричала, и король и королева, все дворянство и духовенство смотрѣли, а мы горѣли и горѣли. Во снѣ душа моя и тѣло обратились въ уголь.
"Я проснулся съ ужаснымъ восклицаніемъ, всегда испускаемымъ и никѣмъ не слышимымъ, этихъ несчастныхъ, когда огонь охватываетъ ихъ — Misericordia por amor di Dios! Мой собственный крикъ разбудилъ меня, — я былъ въ своей тюрьмѣ, и около меня стоялъ искуситель. Повинуясь побужденію, которому я не могъ противиться, побужденію, внушенному ужасами моего сна, я бросился къ его ногамъ и умолялъ его «спасти меня».
«Я не могу сказать, сэръ, и этотъ вопросъ едва-ли разрѣшимъ человѣческимъ умомъ — имѣло-ли это непостижимое существо власть вліять на мои сны и внушать демону-искусителю образы, которые заставили меня у его ногъ искать надежды и спасенія. Какъ бы то ни было, онъ, безъ сомнѣнія, воспользовался моими мученіями, полупризрачными, полуреальными, и, доказавъ мнѣ, что имѣлъ силу устроить мой побѣгъ изъ тюрьмы Инквизиціи, предложилъ мнѣ непередаваемыя условія, которыхъ я не могу сообщить иначе, какъ на исповѣди».
Здѣсь Мельмотъ не могъ не вспомнить о непередаваемомъ условіи, предложенномъ Стентону въ домѣ умалишенныхъ; онъ вздрогнулъ и не сказалъ, ни слова. Испанецъ продолжалъ:
"На слѣдующемъ допросѣ вопросы предлагались мнѣ оживленнѣе и настоятельнѣе, чѣмъ прежде, и мнѣ хотѣлось, чтобы меня больше слушали, чѣмъ спрашивали; несмотря на постоянную подозрительность и формализмъ инквизиторскаго допроса, мы скоро пришли къ пониманію другъ друга. Я имѣлъ предъявить къ нимъ требованіе, а они ничего не теряли, исполняя его. Я сознался безъ колебанія, что видѣлъ у себя еще разъ таинственное существо, которое могло проникать въ убѣжище Инквизиціи безъ ея разрѣшенія, или предупрежденія (судьи задрожали, на своихъ мѣстахъ, когда я произнесъ эти слова), что я, какъ нельзя болѣе охотно, готовъ открыть все, что обнаружилось въ нашей послѣдней бесѣдѣ, но сперва желалъ бы высказать это на исповѣди священнику и получить отпущеніе. Это было противно правиламъ Инквизиціи, но, по такому чрезвычайному случаю, было мнѣ разрѣшено. Черная занавѣсь была опущена передъ однимъ изъ угловъ; я опустился на колѣни передъ священникомъ и повѣдалъ ему эту страшную тайну, которая, согласно правиламъ католической церкви, не можетъ быть открыта духовникомъ никому, кромѣ папы. Не понимаю, на какихъ именно основаніяхъ, но отъ меня потребовали, чтобы я повторилъ ту-же исповѣдь передъ инквизиторами. Я повторилъ ее слово въ слово, за исключеніемъ тѣхъ выраженій, какія моя клятва и признаніе святости тайны исповѣди не позволяли мнѣ открыть. Искренность этой исповѣди, какъ я думалъ, должна была вызвать чудо: такъ оно и случилось, но произошло не то чудо, какого я ожидалъ. Они потребовали отъ меня непередаваемой тайны; я объяснилъ, что она хранится въ сердцѣ священника, которому я ее открылъ на духу. Они стали шептаться и, повидимому, совѣщались о пыткѣ.
"Въ это время, какъ легко предположить, я обводилъ тревожнымъ и измученнымъ взглядомъ комнату, гдѣ большое Распятіе въ тринадцать футовъ вышины стояло въ наклонномъ положеніи надъ мѣстомъ предсѣдателя. Въ ту минуту я увидалъ какое то лицо, сидѣвшее за столомъ, покрытымъ чернымъ сукномъ, погруженное въ занятія секретаря, или записыванія показаній обвиняемаго. Когда меня ближе подвели къ столу, это лицо бросило на меня взглядъ, которымъ дало понять, что узнаетъ меня; это былъ мой страшный собесѣдникъ; теперь онъ состоялъ на службѣ Инквизиціи. Я потерялъ всякую надежду въ тотъ мигъ, какъ увидалъ на ею лицѣ свирѣпое, недовольное выраженіе, подобное тому, какое бываетъ у тигра, когда онъ выскакиваетъ изъ заросли, или у волка, когда онъ выходитъ изъ своего логовища. Это лицо отъ времени до времени бросало на меня взгляды, въ которыхъ я не могъ ошибаться и которые боялся понимать; я имѣлъ основаніе предполагать, что страшный приговоръ, произнесенный противъ меня, исходилъ изъ его устъ, или, по крайней мѣрѣ, былъ внушенъ имъ. "Ты, Алонзо ди Монсада, монахъ, принадлежащій къ ордену… обвиняешься въ преступленіяхъ ереси, богоотступничествѣ («о нѣтъ, нѣтъ» вскрикнулъ я, но никто не обратилъ на меня вниманія) и въ заговорѣ съ врагомъ человѣческаго рода противъ спокойствія общины, въ которой ты далъ обѣтъ Богу, и противъ власти святого учрежденія; кромѣ того, обвиняешься въ сношеніяхъ въ твоей кельѣ, находящейся въ темницѣ святого учрежденія, съ адскимъ посломъ врага Бога, человѣка и твоей собственной богоотступнической души; осуждаешься на основаніи твоего собственнаго признанія, что адскій духъ имѣлъ доступъ въ твою келью, — и вслѣдствіе того, предаешься…
"Я болѣе не слушалъ. Я протестовалъ, но мой голосъ терялся среди говора служащихъ. Распятіе, висѣвшее сзади кресла судьи, качалось и вращалось передъ моими глазами; лампа, спускавшаяся съ потолка, казалось мнѣ, имѣла двадцать огней. Я поднялъ руки, произнося клятву; болѣе сильныя руки заставили ихъ опуститься. Я пытался говорить, — ротъ мой былъ зажатъ. Я опустился на колѣни: меня готовились вытащить отсюда въ такомъ положеніи, когда, по знаку престарѣлаго инквизитора, меня освободили на нѣсколько минутъ. Онъ заговорилъ со мною, и слова его казались еще ужаснѣе, вслѣдствіе искренности говорившаго. Отъ его возраста, отъ его внезапнаго вмѣшательства я ожидалъ пощады. Онъ былъ очень старъ: онъ былъ уже слѣпъ втеченіе двадцати лѣтъ; когда онъ всталъ, чтобы произнести мнѣ проклятіе, мои мысли перенеслись отъ римлянина Аппія Клавдія, благословлявшаго потерю зрѣнія, такъ какъ она позволяла, ему не видѣть позора его отечества, къ тому слѣпому главному инквизитору, который увѣрялъ Филиппа, что, принося въ жертву своего сына, онъ поступаетъ по подобію Всемогущаго, пожертвовавшаго Своимъ Сыномъ для спасенія человѣческаго рода. Ужасная профанація, но разительно соотвѣтствующая сердцу католика. Слова инквизитора были слѣдующія: «Несчастный богоотступникъ и отлученный, я благословляю Бога за то, что эти изсохшія зѣницы не могутъ больше видѣть тебя. Ты былъ одержимъ демономъ съ самаго твоего рожденія; ты родился въ грѣхѣ, бѣсы качали твою колыбель и окунались въ воду святой купели, издѣваясь надъ воспріемниками твоего, неосвященнаго крещенія. Незаконнорожденный, проклятый, ты всегда былъ бременемъ святой церкви, и теперь адскій духъ приходитъ требовать свое достояніе, и ты признаешь его своимъ господиномъ и властителемъ. Онъ нашелъ и запечатлѣлъ тебя, какъ свою собственность, даже въ тюрьмѣ Инквизиціи. Иди, проклятый; мы передаемъ тебя въ мірскія руки, прося, чтобы онѣ поступили съ тобой не слишкомъ сурово.» При этихъ ужасныхъ словахъ, смыслъ которыхъ я понималъ слишкомъ хорошо, я испустилъ мучительный крикъ — единственный человѣческій звукъ, когда-либо раздававшійся въ стѣнахъ Инквизиціи. Но меня вынесли оттуда, и на этотъ крикъ, въ который я вложилъ всю силу природы, также никто не обратилъ вниманія, какъ на крикъ изъ комнаты пытокъ. По возвращеніи въ свою келью, я почувствовалъ увѣренность, что все это было выдумано искусствомъ инквизиторовъ, чтобы довести меня до самообвиненія (къ чему они всегда стремятся, если могутъ этого достичь) и наказать меня, какъ преступника, тогда какъ я былъ виновенъ только въ вынужденной исповѣди.
"Съ невыразимымъ раскаяніемъ и горемъ, я проклиналъ свою безсмысленную, глупую довѣрчивость. Кто, кромѣ идіота, кромѣ слабоумнаго, могъ сдѣлаться жертвой такого умысла? Возможно-ли было повѣрить, чтобы въ тюрьмахъ Инквизиціи могъ ходить свободно посторонній человѣкъ, котораго никто не могъ замѣтить или схватить, — чтобы такое существо могло входить въ кельи, недоступныя для человѣческой силы, и вести разговоры съ узниками, по своему желанію, появляться и исчезать, оскорблять Инквизицію, издѣваться надъ нею и богохульствовать, предлагать побѣгъ и указывать средства для него, съ точностью и легкостью, какія могутъ быть только результатомъ спокойнаго и глубокаго разсчета, — и все это въ стѣнахъ Инквизиціи, почти на такомъ разстояніи, на какомъ это могутъ слышать судьи и, несомнѣнно, слышитъ стража, наблюдающая днемъ и ночью за всѣми переходами, съ вѣчно бодрствующею инквизиторскою бдительностью? Все это смѣшно, чудовищно, невозможно; все это было заговоромъ, чтобы довести меня до самообвиненія. Мой гость былъ агентомъ и сообщникомъ Инквизиціи, а я сдѣлался собственнымъ обличителемъ и палачемъ. Таково было мое заключеніе; при всей его безнадежности, оно, несомнѣнно, не лишено было вѣроятности.
Теперь мнѣ ничего не оставалось, какъ только ожидать самой страшной участи среди мрака и безмолвія моей кельи, гдѣ полное прекращеніе посѣщеній незнакомца подтверждало ежечасно мою догадку относительно ихъ характера и цѣли, какъ вдругъ произошло событіе, послѣдствія котораго одинаково разрушили и опасенія, и надежды, и расчеты, Это былъ большой пожаръ, вспыхнувшій въ стѣнахъ Инквизиціи въ концѣ прошлаго столѣтія.
"Это было въ ночь на 29 ноября 17…. когда произошло это необычайное обстоятельство, необычайное, вслѣдствіе хорошо извѣстныхъ мѣръ предосторожности, принимаемыхъ бдительностью святаго учрежденія противъ возможности подобнаго случая, а также вслѣдствіе малаго количества топлива, сжигаемаго въ его стѣнахъ. При первомъ извѣстіи о быстромъ распространеніи огня и объ угрожающей опасности, заключенныхъ приказано было вывести изъ келій и охранять во дворѣ тюрьмы. Я долженъ засвидѣтельствовать, что съ нами обращались весьма человѣчно и почтительно. Насъ, одного за другимъ, вывели изъ келій и поставили каждаго между двумя стражами, которые не употребляли съ нами никакого насилія и даже грубыхъ выраженій, но отъ времени до времени увѣряли насъ, что, если опасность сдѣлается угрожающей, намъ позволено будетъ воспользоваться каждымъ удобнымъ случаемъ для побѣга. Изобразить насъ, какъ мы стояли тамъ, было бы сюжетомъ, достойнымъ кисти Сальватора Розы или Мурильо. Наши печальныя одежды и унылые взоры, представлявшіе рѣзкую противоположность съ не менѣе мрачными, по внушительными и властными, взглядами стражи и служащихъ, освѣщались огнемъ факеловъ, которые, казалось, горѣли все блѣднѣе и блѣднѣе, по мѣрѣ того, какъ пламя поднималось и бушевало, торжествуя, надъ башнями Инквизиціи. Все небо было въ огнѣ, и факелы въ рукахъ, становившихся менѣе твердыми, бросали дрожащій и тусклый свѣтъ. Мнѣ все это казалось грубо намалеванной картиной Страшнаго суда. Богъ какъ-будто нисходилъ въ свѣтѣ, облекавшемъ небо, а мы, блѣдные и дрожащіе, стояли внизу.
"Среди группы узниковъ находились отцы и сыновья, которые, быть можетъ, были обитателями смежныхъ келій втеченіе нѣсколькихъ лѣтъ, не догадываясь о своемъ сосѣдствѣ ими пребываніи здѣсь, но они не осмѣливались узнавать другъ друга. Развѣ это не напоминало послѣдняго дня, когда люди, родственные между собой на землѣ, могутъ оказаться въ различныхъ разрядахъ овецъ и козлищъ, не пытаясь узнавать попавшихъ въ стадо другого пастыря? Здѣсь были также родители и дѣти, которые узнавали другъ друга и протягивали одинъ другому изможденныя руки, чувствуя, что имъ никогда уже болѣе не придется встрѣтиться, такъ какъ нѣкоторые изъ нихъ были осуждены на сожженіе, другіе на пожизненное заключеніе, а третьи на служебныя обязанности Инквизиціи, ввидѣ смягченія ихъ приговора. Развѣ все это не напоминало дня послѣдняго суда, гдѣ родители и дѣти могутъ имѣть различную участь, и руки, которыя могли бы выказать послѣднее проявленіе земной привязанности, тщетно протягивались бы надъ бездной вѣчности? Позади и вокругъ насъ стояли служащіе и стражи Инквизиціи, внимательно слѣдившіе за распространеніемъ пламени, но не опасавшіеся за себя. Таково должно быть чувство тѣхъ духовъ, которые будутъ слѣдить за судомъ Всевышняго и будутъ знать участь тѣхъ, за кѣмъ имъ назначено наблюдать. Развѣ все это не походило на день Страшнаго суда? Высоко, высоко надъ нами, пламя вырывалось массами, взвиваясь къ раскаленному небу. Башни Инквизиціи рушились среди раскаленныхъ обломковъ, — этотъ страшный монументъ силы, преступленія и заблужденія человѣческаго ума истлѣвалъ, какъ свитокъ бумаги въ огнѣ. Развѣ не такъ-же будетъ въ послѣдній день суда?
"Помощь прибывала медленно: испанцы вообще лѣнивы; трубы дѣйствовали неудовлетворительно, опасность возрастала, огонь поднимался выше и выше; люди, приставленные къ насосамъ, обезсилѣвъ отъ страха, падали на землю и призывали всѣхъ святыхъ, имена которыхъ могли припомнить, прося ихъ остановить распространеніе пламени. Какъ бы то ни было, пожаръ становился сильнѣе и сильнѣе. Звонили всѣ колокола Мадрида. Всѣмъ алькадамъ посланы были приказанія. Самъ король Испаніи (послѣ труднаго охотничьяго дня[9]) присутствовалъ лично. Церкви были освѣщены, и тысячи набожныхъ людей молились на колѣняхъ, при свѣтѣ факеловъ, или другомъ, какой могли достать, чтобы грѣшныя души, заключенныя въ Инквизиціи, могли почувствовать въ огнѣ, пожиравшемъ ея стѣны, нѣкоторое предвкушеніе огня, который будетъ горѣть для нихъ вѣчно. Пожаръ продолжался, дѣлая свое страшное дѣло и обращая такъ, же мало вниманія на королей и духовныхъ лицъ, какъ и на простыхъ пожарныхъ. Я убѣжденъ, что двадцать толковыхъ людей, привычныхъ къ такой работѣ, могли-бы затушить огонь, но, когда наши рабочіе дѣйствовали машинами, они всѣ стояли на колѣняхъ.
"Пламя стало, наконецъ, спускаться во дворъ. Тогда началась сцена неописаннаго ужаса. Несчастные, приговоренные къ сожженію, вообразили, что часъ ихъ пришелъ. Отупѣвшіе отъ долгаго заключенія и покорные настолько, насколько святое учрежденіе могло требовать того, они впали въ бредъ, при видѣ приближающагося пламени, и громко кричали: «Пощадите, пощадите, не заставляйте меня мучиться долго.» Другіе, становясь на колѣни передъ наступающимъ пламенемъ, молились ему. Имъ казалось, что они видятъ почитаемыхъ ими святыхъ, ангеловъ и даже Пресвятую Дѣву, сходящихъ въ пламени принять ихъ души, въ ту минуту, когда она отлетаетъ отъ ихъ обгорѣлаго тѣла на кострѣ; они громко пѣли гимны, столько-же съ ужасомъ, сколько и съ надеждой. Среди этой сцены безумія, инквизиторы оставались вѣрны самимъ себѣ. Нельзя было смотрѣть безъ удивленія на ихъ твердую и торжественную осанку. Когда пламя охватило все зданіе, они не сдвинулись съ мѣста, не сдѣлали ни одного движенія рукой, не моргнули глазомъ; ихъ долгъ, ихъ суровый и безсердечный долгъ казался единственнымъ началомъ и двигателемъ ихъ существованія. Они походили на фалангу, закованную въ непроницаемое желѣзо. Когда огонь бушевалъ, они спокойно крестились; когда узники вскрикивали, они давали знакъ молчанія; когда тѣ осмѣливались молиться, они силой заставляли ихъ подниматься съ колѣнъ и упоминали о безполезности молитвы въ такую критическую минуту, когда мозино быть увѣреннымъ, что пламя, пощады отъ котораго они просятъ, будетъ горѣть жарче тамъ, откуда нельзя убѣжать и гдѣ нельзя имѣть надежды на освобожденіе. Въ этотъ мигъ, стоя въ группѣ узниковъ, я былъ пораженъ необычайнымъ зрѣлищемъ. Быть можетъ, въ минуты отчаянія воображеніе имѣетъ наиболѣе силы, и тѣ, кому довелось много страдать, могутъ лучше всего описывать и чувствовать. Въ раскаленномъ свѣтѣ колокольня Доминиканской церкви обозначалась такъ же ясно, какъ днемъ. Это было у самой тюрьмы Инквизиціи. Ночь была совершенно темна, но свѣтъ пожара былъ такъ силенъ, что я могъ видѣть, какъ шпиль блестѣлъ отъ отраженнаго огня, подобно метеору. Стрѣлки часовъ виднѣлись такъ отчетливо, какъ будто кто-либо держалъ передъ ними факелъ; спокойное и молчаливое движеніе времени среди шумнаго смятенія полуночныхъ ужасовъ и эта сцена муки, безплоднаго и непрестаннаго движенія физическаго и умственнаго міра могли бы показать глубокомысленныя и оригинальныя картины, если бы все мое вниманіе не было приковано къ человѣческой фигурѣ, стоявшей на остріѣ шпиля и наблюдавшей эту сцену въ полномъ спокойствіи. Я не могъ ошибаться: это была фигура того, кто посѣщалъ меня въ кельи Ипквизиціи. Надежда на свое оправданіе заставила меня позабыть обо всемъ. Я громко окликнулъ стража и указалъ ему фигуру, которую каждый могъ видѣть въ этомъ яркомъ свѣтѣ. Никто, однако, не имѣлъ времени взглянуть на нее. Въ эту самую минуту, сводчатая галерея двора противъ насъ обрушилась, и развалины ея упали у нашихъ ногъ, дохнувъ на насъ цѣлымъ океаномъ пламени. Дикій крикъ вырвался изъ всѣхъ устъ. Узники, стражи и инквизиторы, всѣ попятились, смѣшавшись въ одну группу ужаса.
"Пламя было заглушено паденіемъ массы камней, и въ слѣдующую минуту поднялось такое ослѣпляющее облако дыма и пепла, что невозможно было различить лица того, кто стоялъ около васъ. Смятеніе увеличивалось противоположностью этой внезапной темноты съ невыносимымъ свѣтомъ, истомлявшимъ зрѣніе незадолго передъ тѣмъ, и криками тѣхъ, кто, находясь вблизи арки, лежали искалѣченные подъ ея обломками. Среди криковъ, мрака и пламени, предо мной открылось свободное пространство. Мысль и движеніе были одновременными: никто не видалъ, никто не преслѣдовалъ; за нѣсколько часовъ раньше того, чѣмъ мое отсутствіе могло быть замѣчено или могло начаться розыскиваніе меня, я выбрался, невидимый и незамѣченный, чрезъ развалины и находился на улицахъ Мадрида.
"Тѣмъ, кто избавились отъ неминуемой и жестокой гибели, всѣ другія опасности кажутся незначительными. Несчастный, спасшійся отъ кораблекрушенія, не заботится о томъ, на какой берегъ онъ выброшенъ; хотя Мадридъ, въ дѣйствительности, былъ для меня лишь болѣе обширной тюрьмой Инквизиціи, тѣмъ не менѣе, зная, что я уже не нахожусь болѣе въ рукахъ ея служителей, я испытывалъ какое то безумное и неопредѣленное сознаніе безопасности. Если-бы я поразмыслилъ хотя одну минуту, я бы долженъ былъ понять, что особенности моего костюма и босыя ноги могутъ выдать меня повсюду, гдѣ бы я ни оказался. Совпаденіе обстоятельствъ, было, однако, благопріятно для меня: улицы были совершенно пусты, всѣ, не находившіеся въ постели, или не имѣвшіе ея, были въ церквахъ, стараясь молитвою отвратить гнѣвъ небесъ и дальнѣйшее распространеніе пламени.
"Я бѣжалъ, не зная куда, пока уже не въ силахъ былъ бѣжать. Свѣжій воздухъ, отъ котораго я отвыкъ, кололъ, какъ иглами, мою гортань и легкія, не давая мнѣ возможности дышать, хотя въ первыя минуты онъ, казалось мнѣ, подкрѣпилъ меня. Я увидалъ около себя зданіе, широкія двери котораго были открыты. Я бросился туда: это была церковь. Я упалъ, весь измученный на каменный полъ. Я попалъ въ придѣлъ; онъ отдѣлялся большою рѣшеткою отъ каѳедры. Я могъ видѣть тамъ священниковъ у алтаря, при свѣтѣ рѣдкихъ лампадъ, и нѣсколько дрожащихъ богомольцевъ, на колѣняхъ. Была рѣзкая противоположность между блескомъ лампадъ близъ самой каѳедры и слабымъ свѣтомъ, проникавшимъ черезъ окна придѣла, едва дававшимъ возможность видѣть памятники, къ одному изъ которыхъ я прижалъ на минуту свои сильно бьющіеся виски. Я не могъ отдыхать, я не смѣлъ этого сдѣлать; приподнимаясь, я невольно взглянулъ на памятникъ. Свѣтъ усилился, какъ-будто съ злымъ намѣреніемъ, чтобы помочь моему зрѣнію. Я прочиталъ: «Orate pro anima.» Наконецъ, я добрался до имени; оно было: «Хуанъ ли Монсада.» Я убѣжалъ съ этого мѣста, какъ-будто преслѣдуемый демонами: мѣстомъ моего отдыха была преждевременная могила моего брата.
ГЛАВА XII.
правитьWho brought you first acquaint ed with the devil?
"Я бѣжалъ до тѣхъ поръ, пока не задохся, или не потерялъ силъ (не замѣчая, что нахожусь въ темномъ проходѣ), и, наконецъ, не натолкнулся на какую-то дверь. Ударившись о нее, я распахнулъ ее настежъ и очутился въ низкой темной комнатѣ. Я упалъ на руки и на колѣни; приподнявшись и оглядѣвшись кругомъ, я увидѣлъ нѣчто столь странное, что забылъ на минуту свою личную тревогу и страхъ.
"Комната была очень мала, и я могъ замѣтить, что я не только раскрылъ дверь, но и висѣвшую передъ нею большую завѣсу, широкія складки которой оставляли мнѣ возможность укрыться, еслибы это было нужно. Въ комнатѣ никого не было, и у меня было время ознакомиться на свободѣ съ ея странной обстановкой.
"Тамъ находился столъ, покрытый сукномъ; на немъ помѣщались сосудъ оригинальной формы и книга, въ которую я заглянулъ, но не могъ въ ней прочитать ни одной буквы. Поэтому я благоразумно призналъ ее за магическую книгу и закрылъ съ чувствомъ понятнаго ужаса. (Это былъ списокъ еврейской Библіи, отмѣченный самаринскими точками). Тамъ лежалъ еще ножъ, а къ ножкѣ стола былъ привязанъ пѣтухъ, возвѣщавшій громкими криками свое нетерпѣніе по поводу лишенія его свободы.
"Я сознавалъ, что все вмѣстѣ это представляло нѣчто странное и имѣло видъ приготовленія къ жертвоприношенію. Я вздрогнулъ и закутался въ складки занавѣси, висѣвшей передъ дверью, которую я растворилъ своимъ паденіемъ. Тусклая лампа, спускавшаяся съ потолка, показывала мнѣ всѣ эти предметы и позволяла наблюдать все, что вслѣдъ затѣмъ произошло. Человѣкъ среднихъ лѣтъ, съ наружностью, которой, даже на взглядъ испанца, придавали нѣчто особенное темныя, густыя брови, рѣзко выступающій носъ и блескъ бѣлковъ глазъ, вошелъ въ комнату, опустился на колѣни передъ столомъ, поцѣловалъ книгу, лежавшую на немъ, прочиталъ оттуда нѣсколько фразъ, которыя, какъ казалось мнѣ, должны были предшествовать какому-то ужасному жертвоприношенію; затѣмъ онъ попробовалъ остріе ножа, опять сталъ на колѣни, произнесъ нѣсколько словъ, непонятныхъ для меня (онѣ были на языкѣ этой книги), и громко позвалъ кого-то, называя его Манассія-бенъ-Соломонъ. Никто не откликнулся. Онъ вздохнулъ, провелъ рукою по лбу, съ видомъ человѣка, извиняющагося передъ самимъ собою за кратковременную забывчивость, и произнесъ имя «Антоніо». Молодой человѣкъ немедленно вошелъ и спросилъ:
— "Вы звали меня, отецъ?
Произнося эти слова, онъ окинулъ разсѣяннымъ и блуждающимъ взглядомъ странное убранство комнаты.
— "Да, я звалъ тебя, мой сынъ, но почему ты не откликнулся мнѣ?
— "Я не слыхалъ, отецъ; я не думалъ, что вы зовете меня. Я слышалъ только имя, какимъ никогда прежде не назывался. Когда вы сказали «Антоніо», я повиновался вашему призыву и пришелъ.
— "Но этимъ именемъ ты будешь называться впередъ и будешь извѣстенъ подъ нимъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ, если только не изберешь другого. Ты долженъ сдѣлать выборъ.
— "Отецъ мой, я приму всякое имя, какое вы выберете.
— "Нѣтъ, выборъ новаго имени долженъ зависѣть отъ тебя самого; ты долженъ на будущее время принять или имя какое ты слышалъ, или нѣкоторое другое.
— "Какое же другое?
— "Отцеубійцы.
"Юноша содрогнулся отъ ужаса, — не столько отъ самаго слова, сколько отъ выраженія, съ какимъ оно было произнесено; поглядѣвъ нѣкоторое время на отца съ видомъ боязливаго и умоляющаго недоумѣнія, онъ разразился рыданіями. Отецъ воспользовался этой минутой. Онъ крѣпко взялъ сына за руки и проговорилъ.
— "Дитя мое, я далъ тебѣ жизнь, и ты можешь отплатить мнѣ за нее: моя жизнь зависитъ отъ тебя. Ты думаешь, что я католикъ: я тебя воспиталъ, какъ католика, для сохраненія моей и твоей жизни въ такой странѣ, гдѣ исповѣданіе истинной вѣры неизбѣжно повлекло бы за собой гибель обоихъ. Я принадлежу къ тому народу, котораго каждый клеймитъ и поноситъ, и умѣлости и талантливости котораго, тѣмъ не менѣе, неблагодарная страна, проклинающая его, обязана половиной источниковъ своего національнаго благосостоянія. Я — еврей, израильтянинъ, одинъ изъ тѣхъ, о которыхъ даже христіанскій апостолъ говоритъ, что они «вѣрою побѣждали царства, творили правду и получали обѣтованіе»…
"Онъ остановился, не желая, чтобы дальнѣйшія слова оказались противоречащими его чувствамъ.
— "Страдающій или торжествующій Мессія придетъ[10] продолжалъ онъ. Я — еврей; я назвалъ тебя въ часъ твоего рожденія именемъ Манассіи бенъ-Соломона. Я назвалъ тебя этимъ именемъ, я чувствовалъ, что оно съ этого часа слилось съ моимъ сердцемъ, и надѣялся, когда оно звучало мнѣ изъ глубины этого сердца, что когда-нибудь ты признаешь его своимъ. Это было мечтой, но неужели, возлюбленное дитя мое, ты не осуществишь этой мечты? Неужели не осуществишь? Неужели? Богъ твоихъ отцовъ ожидаетъ тебя, а твой отецъ у твоихъ ногъ умоляетъ тебя послѣдовать вѣрѣ твоего праотца, Авраама, пророка Моисея и всѣхъ святыхъ пророковъ, пребывающихъ съ Господомъ и видящихъ въ эту минуту колебанія твоей души между чуждой намъ вѣрой и вѣрою тѣхъ, кто поклоняются Богу твоихъ отцовъ, Богу вѣковъ, вѣчному Богу неба и земли, у котораго нѣтъ поклонниковъ, кромѣ тѣхъ, кто, подобно мнѣ, приносятъ ему въ жертву свои сердца въ уединеніи, подъ угрозою, что эти сердца будутъ пронизаны ихъ родными дѣтьми.
"При этихъ словахъ, молодой человѣкъ, пораженный всѣмъ, что онъ видѣлъ, и слышалъ, и вовсе не приготовленный для внезапнаго перехода изъ католицизма въ юдаизмъ, залился слезами. Отецъ, пользуясь благопріятной минутой, заговорилъ:
— "Ты долженъ теперь, мое дитя, объявить себя рабомъ тѣхъ, которые отстранились отъ закона Моисея и отъ заповѣдей Божіихъ, или присоединиться къ вѣрующимъ, которые упокоятся на лонѣ Авраамовомъ и оттуда будутъ видѣть, какъ невѣрующіе горятъ въ адскомъ огнѣ и напрасно просятъ дать имъ каплю воды, согласно словамъ ихъ пророка. Развѣ такая картина не вызываетъ у тебя горделиваго желанія отказать имъ въ такой каплѣ?
— "Я не откажу имъ въ ней, — съ рыданіями отвѣтилъ юноша; — я отдамъ имъ эти слезы.
— "Побереги ихъ для гроба твоего отца, — прибавилъ евреи, — для гроба, на который ты меня осудилъ. Я жилъ, копилъ деньги, высматривалъ, подлаживался къ этимъ невѣрующимъ, и все для тебя. А теперь… а теперь ты отвергаешь Бога, Который одинъ можетъ спасти тебя, и отца, умоляющаго на колѣняхъ принять это спасеніе.
— "Нѣтъ, не могу, — проговорилъ ошеломленный юноша.
— "На что-же ты рѣшаешься въ такомъ случаѣ? Я у твоихъ ногъ, чтобы узнать твое рѣшеніе. Смотри, таинственныя орудія твоего посвященія готовы. Вотъ неиспорченная книга Моисея, пророка Божія, какимъ его признаютъ и невѣрующіе. Вотъ всѣ приготовленія для года искупленія; рѣшай — долженъ ли ты, посредствомъ этихъ обрядовъ, быть посвященъ теперь-же истинному Богу, или долженъ схватить твоего отца (отдающаго жизнь въ твои руки) и тащить его за горло въ тюрьмы Инквизиціи. Ты это можешь сдѣлать, — сдѣлаешь ли ты это?
"Униженно, весь дрожа, отецъ поднялъ стиснутыя руки вверхъ. Я воспользовался этой минутой: отчаяніе придало мнѣ смѣлость. Я не понималъ ни одного слова изъ того, что было сказано, за исключеніемъ упоминанія объ Инквизиціи. Я воспользовался этимъ послѣднимъ словомъ: я ухватился въ своемъ отчаяніи за сердце отца и его сына. Я бросился впередъ изъ-за занавѣси и воскликнулъ:
— "Если онъ не выдастъ тебя Инквизиціи, то я это сдѣлаю.
"Вмѣстѣ съ тѣмъ, я упалъ къ его ногамъ. Это соединеніе вызова и униженія, моя жалкая фигура, инквизиціонная одежда и вторженіе среди этого тайнаго и торжественнаго свиданія, поразили еврея ужасомъ, который онъ напрасно старался скрыть, пока, наконецъ, вставъ на ноги, которыя у меня подогнулись отъ слабости, я не прибавилъ:
— "Да, я выдамъ васъ Инквизиціи, если вы немедленно не укроете меня отъ нея.
"Евреи взглянулъ на мою одежду, понялъ опасность, грозившую ему и мнѣ и, съ несравненнымъ физическимъ присутствіемъ духа, возможнымъ для человѣка только подъ сильнымъ впечатлѣніемъ умственнаго возбужденія и личной опасности, бросился уничтожать въ одну и ту же минуту всѣ слѣды искупительной жертвы и мой инквизиціонный костюмъ. Почти одновременно, онъ громко позвалъ Ревеку, чтобы убрать сосуды со стола, и попросилъ Антоніо уйти изъ комнаты. Онъ поспѣшилъ одѣть меня въ какое-то платье, которое извлекъ изъ гардероба, собиравшагося втеченіе столѣтій; онъ сорвалъ съ меня инквизиціонную одежду съ такой силой, что я остался почти обнаженнымъ, а платье мое все оказалось разорваннымъ.
"Было нѣчто страшное и смѣшное въ сценѣ, какая затѣмъ произошла. Ревека, старая еврейка, пришла на его зовъ, но, увидя третье лицо, удалилась въ ужасѣ, между тѣмъ какъ ея господинъ, въ своемъ смущеніи, напрасно звалъ ее христіанскимъ именемъ Маріи. Вынужденный одинъ отодвигать столъ, онъ его опрокинулъ и переломилъ ногу привязаннаго къ нему несчастнаго животнаго, которое, внося свою долю въ общее смятеніе, испускало рѣзкіе и невыносимые крики. Еврей, схвативъ жертвенный ножъ, оживленно повторилъ нѣсколько разъ какія-то слова и прекратилъ мученія несчастной птицы; затѣмъ, дрожа за открытое проявленіе своего юдаизма, онъ сѣлъ среди обломковъ опрокинутаго стола, осколковъ разбитой посуды и остатковъ замученнаго пѣтуха. Онъ посмотрѣлъ на меня взглядомъ отупѣлаго и забавнаго безсилія и спросилъ, какъ будто въ бреду: «Зачѣмъ господамъ инквизиторамъ угодно было посѣтить его скромное, но честное, жилище?» Я былъ смущенъ, едва-ли менѣе его; хотя мы говорили на одномъ и томъ же языкѣ, и, силою обстоятельствъ, были вынуждены къ одинаково странному, внушенному отчаяніемъ взаимному довѣрію, но въ первые полчаса намъ былъ бы необходимъ разумный истолкователь нашихъ восклицаній, проявленій страха и выраженіи откровенности. Наконецъ, нашъ общій страхъ оказалъ полезное дѣйствіе, и мы поняли другъ друга. Дѣло закончилось тѣмъ, что не дольше, какъ черезъ часъ, я увидѣлъ себя одѣтымъ въ удобное платье и сидящимъ за столомъ, обильно уставленномъ яствами, чувствуя на себѣ пристальные взгляды моего невольнаго хозяина и наблюдая его, въ свою очередь, злыми, недовѣрчивыми глазами, перебѣгавшими отъ стола къ нему, какъ будто я могъ, въ случаѣ опасности отъ его измѣны, бросить то, что я ѣлъ, и упиться его кровью. Но подобной опасности не случилось: мой хозяинъ больше боялся меня, чѣмъ я имѣлъ основанія бояться его, и это по многимъ причинамъ. Онъ былъ прирожденнымъ евреемъ, обманщикомъ, злодѣемъ, который, питаясь на счетъ нашей святой церкви, превратилъ пищу, доставляемую ею, въ ядъ и старался влить этотъ ядъ въ уста своего сына. Я же былъ лишь бѣглецъ изъ Инквизиціи, узникъ, имѣвшій инстинктивное и весьма извинительное нежеланіе доставлять инквизиторамъ трудъ зажигать костеръ для меня, тогда какъ его можно было употребить съ большей пользой для сожженія приверженца закона Моисеева. На самомъ дѣлѣ, при безпристрастномъ разсмотрѣніи, все склонялось въ мою пользу, и еврей дѣйствовалъ, какъ будто онъ именно такъ думалъ, хотя все это я приписывалъ страху его передъ Инквизиціей.
"Эту ночь я спалъ — не знаю, какъ и гдѣ? У меня были странныя сновидѣнія еще прежде, чѣмъ я заснулъ, если только я спалъ; затѣмъ эти видѣнія, эти предметы проходили передо мною съ страшной и суровой дѣйствительностью. Я часто искалъ въ своей памяти слѣдовъ первой ночи, проведенной подъ кровлей еврея, но ничего не могъ найти, за исключеніемъ убѣжденія въ моемъ полномъ умственномъ разстройствѣ. Этого не могло быть, и я не знаю, какъ это было. Я помню что еврей свѣтилъ мнѣ вверхъ по узкой лѣстницѣ, и я спрашивалъ у него, — не ступени ли это, спускающіяся въ тюрьмы инквизиціи? Помню, что онъ распахнулъ дверь, и я спросилъ не дверь ли это въ комнату пытки? Помню, что когда онъ пытался раздѣть меня, я вскрикивалъ: "Не привязывайте меня слишкомъ туго, — я знаю, что долженъ терпѣть, но будьте милосердны, " а когда онъ опустилъ меня на постель, я крикнулъ: «Такъ вы привязали меня къ дыбѣ? Затяните покрѣпче, чтобы мнѣ скорѣе потерять сознаніе, но не давайте врачу щупать мой пульсъ, — пусть онъ перестанетъ биться, и страданія мои прекратятся». Я ничего болѣе не помню втеченіе многихъ дней, хотя и старался вспомнить, и, по временамъ, у меня мелькали отрывки мыслей, почти утраченныхъ. О, сэръ, бываютъ преступники воображенія, которые, если-бы мы могли помѣстить ихъ въ самые дальніе углы ихъ великолѣпнаго, но слишкомъ хрупкаго зданія, чувствовали бы себя тамъ всего счастливѣе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"На самомъ дѣлѣ, прошло много дней, прежде чѣмъ еврей почувствовалъ, что его безопасность покупается слишкомъ дорогой цѣной — путемъ гостепріимства для безпокойнаго и, пожалуй, умственно разстроеннаго пришельца. Онъ воспользовался первымъ случаемъ, какой представился по возстановленіи моего разсудка, чтобы намекнуть мнѣ на это и дружелюбно освѣдомиться, что я предполагаю дѣлать и куда думаю отправиться. Этотъ вопросъ въ первый разъ открылъ передо мною перспективу безнадежнаго и безконечнаго отчаянія: Инквизиція, какъ будто огнемъ и мечемъ, опустошила всѣ мои жизненные пути. Во всемъ королевствѣ испанскомъ для меня не было мѣста, гдѣ бы я могъ остановиться, куска, какой я могъ бы съѣсть, руки, какую я могъ бы пожать, голоса, чтобы привѣтствовать меня, кровли, чтобы укрыться подъ нею.
"Вамъ незачѣмъ объяснять, сэръ, что власть Инквизиціи, подобно смерти, отрываетъ васъ однимъ прикосновеніемъ отъ всѣхъ земныхъ привязанностей. Съ той минуты, какъ васъ захватила ея рука, всѣ прочія человѣческія руки отстраняются отъ васъ: у васъ нѣтъ болѣе ни отца, ни матери, ни сестры, ни ребенка. Самый преданный и привязанный изъ этихъ родственниковъ, который въ обыкновенныхъ сношеніяхъ человѣческой жизни готовъ былъ бы подложить свои руки подъ ваши ноги, чтобы путь казался вамъ мягче, первый схватитъ вязанку дровъ, предназначенныхъ превратить васъ въ пепелъ, если Инквизиція потребуетъ такой жертвы. Я все это зналъ и, кромѣ того, чувствовалъ, что если-бы я не былъ никогда узникомъ Инквизиціи, я все-таки оставался бы одинокимъ существомъ, отверженнымъ отцомъ и матерью, невольнымъ убійцей моего брата, единственнаго человѣка на землѣ, который любилъ меня или котораго я могъ любить и надѣяться на него, человѣка, промелькнувшаго, какъ молнія, въ моемъ краткомъ человѣческомъ существованіи, чтобы освѣтить и поразить его. Сила молніи уничтожилась вмѣстѣ съ жертвой. Мнѣ невозможно было жить въ Испаніи, оставаясь неузнаннымъ, если только я не рѣшился бы на добровольное заключеніе, столь же полное и безнадежное, какъ въ тюрьмахъ Инквизиціи. Даже если-бы чудо помогло мнѣ выбраться изъ Испаніи, — могъ ли я просуществовать хотя одинъ день въ какой-либо странѣ, не зная ни ея языка, ни нравовъ, ни способовъ для пріобрѣтенія средствъ къ жизни? Неизбѣжная голодная смерть смотрѣла мнѣ въ глаза, и чувство униженія, сопровождавшее сознаніе моей полной и безнадежной безпомощности, было самой острой стрѣлой въ колчанѣ, заключавшемся въ моемъ сердцѣ. Мое значеніе въ собственныхъ глазахъ уменьшалось еще тѣмъ, что я пересталъ быть жертвой преслѣдованія, отъ котораго страдалъ такъ долго. Пока люди считаютъ насъ заслуживающими того, чтобы насъ мучить, мы всегда сохраняемъ нѣкоторое достоинство, хотя болѣзненное и воображаемое. Даже находясь въ рукахъ Инквизиціи, я кому-то принадлежалъ, за мною наблюдали, и оберегали меня; теперь я былъ отвергнутъ цѣлымъ міромъ и проливалъ слезы, въ которыхъ было столько-же горечи, сколько и безсилія, — видя передъ собой безнадежную обширность пустыни, какою мнѣ предстояло идти.
"Еврей, вовсе не смущавшійся этими чувствами, ежедневно уходилъ за справками, и однажды вечеромъ возвратился въ такомъ восторгѣ, что, казалось мнѣ, принесъ съ собой полную увѣренность въ собственной безопасности, если не въ моей. Онъ сообщилъ мнѣ, что въ Мадридѣ распространился слухъ, будто я погибъ на пожарѣ, при паденіи горящихъ развалинъ. Онъ прибавилъ, что вѣроятность этого слуха усиливалась невозможностью узнать погибшихъ при крушеніи свода: настолько ихъ тѣла были обезображены огнемъ и расплющены тяжелыми обломками; впрочемъ, останки ихъ были собраны, и было предположено, что и мои находятся въ томъ числѣ. За упокой ихъ отслужена обѣдня, и части ихъ обугленныхъ тѣлъ, сложенныя въ одномъ гробѣ[11], погребены подъ сводами Доминиканской церкви. При этомъ, нѣкоторые изъ членовъ первыхъ фамилій Испаніи, въ глубочайшемъ траурѣ и съ закрытыми лицами, молча выражали свою печаль о тѣхъ, кого они побоялись бы признать своими родственниками, еслибы тѣ еще были живы. Безъ сомнѣнія, груда пепла не могла болѣе быть предметомъ даже религіозной вражды. Евреи прибавлялъ, что моя мать находилась въ числѣ присутствовавшихъ на погребеніи, но въ такомъ длинномъ и густомъ вуалѣ, и съ такой немногочисленной свитой, что герцогиню ди Монсада можно было узнать только по слухамъ, сообщавшимся шопотомъ, будто она находилась здѣсь для исполненія наказанія, назначеннаго церковью. Онъ прибавилъ, что успокоило меня еще болѣе, будто святое учрежденіе охотно поддерживало слухъ о моей смерти; они желали, чтобы меня считали мертвымъ, а то, чего желаетъ Инквизиція, рѣдко не находитъ вѣры въ Мадридѣ. Это подтвержденіе свидѣтельства о моей смерти было лучшимъ обезпеченіемъ моей жизни. Въ своей радостной сообщительности, расширявшей его сердце, если не его гостепріимство, еврей, пока я глоталъ хлѣбъ и воду (желудокъ мой все еще отказывался отъ животной пищи), разсказалъ мнѣ, что въ этотъ самый вечеръ должна состояться процессія, наиболѣе торжественная и великолѣпная изъ всѣхъ, когда-либо виданныхъ въ Мадридѣ. Святое учрежденіе должно появиться во всей роскоши и блескѣ своей славы въ сопровожденіи хоругвей св. Домипика и креста, а всѣ духовные ордена Мадрида должны примкнуть къ нему, съ присвоенными имъ знаками, подъ охраной сильной военной стражи (присутствіе которой, по той или другой причинѣ, считалось необходимымъ или соотвѣтствующимъ обстоятельствамъ); эта процессія, вмѣстѣ со всѣмъ населеніемъ Мадрида, должна прослѣдовать въ главную церковь, чтобы выказать смиреніе по поводу недавняго бѣдствія и просить святыхъ о болѣе дѣятельной помощи въ случаѣ будущаго пожара.
"Наступилъ вечеръ, и еврей оставилъ меня; подъ какимъ-то необъяснимымъ и непреодолимымъ впечатлѣніемъ, я поднялся въ самую верхнюю комнату дома и, съ бьющимся сердцемъ, ожидалъ звона колоколовъ, который долженъ былъ возвѣстить о началѣ церемоніи. Мнѣ не пришлось долго ждать. Когда начало темнѣть, каждая колокольня въ городѣ заколебалась отъ ударовъ искусно подобранныхъ колоколовъ. Въ верхней комнатѣ, гдѣ я находился, было только одно окно, но, скрываясь за занавѣской, которую я отдергивалъ отъ времени до времени, я вполнѣ могъ видѣть все зрѣлище. Домъ еврея выходилъ на открытое пространство, черезъ которое должна была проходить процессія; оно уже такъ было наполнено народомъ, что я недоумѣвалъ, какимъ образомъ процессія можетъ проложить себѣ путь чрезъ такую плотную, непроницаемую массу. Наконецъ, я могъ различить движеніе, какъ-будто исходившее отъ какой-то отдаленной силы, дававшей толчекъ обширному тѣлу, катившемуся и чернѣвшему у меня подъ ногами, подобно тому, какъ приходитъ въ движеніе океанъ отъ перваго и отдаленнаго волненія, производимаго бурей.
"Толпа колебалась и шевелилась, но, повидимому, не подавалась ни на одинъ шагъ. Процессія началась. Я могъ видѣть, какъ она приближалась, обозначаясь Распятіемъ, хоругвями и свѣчами (они отложили процессію до поздняго времени, чтобы усилить ея впечатлѣніе свѣтомъ факеловъ). Я замѣтилъ, что толпа, еще на большомъ разстояніи, разомъ дала ей дорогу. Затѣмъ полился потокъ процессіи, стремясь впередъ, подобно величественной рѣкѣ, между двумя берегами человѣческихъ тѣлъ, сохранявшими правильное и неизмѣнное разстояніе между собой, какъ-будто они были изъ камня; хоругви, кресты и свѣчи казались гребнями пѣны на несущихся волнахъ, то поднимавшихся, то опускавшихся. Наконецъ, процессія подошла еще ближе, и все великолѣпіе ея выступило передъ моими глазами, съ безпримѣрною внушительностью и величественностью. Одежды духовныхъ лицъ, сверканье факеловъ, вступавшихъ въ борьбу съ умирающими сумерками и какъ будто говорившихъ небу: «Твое солнце сѣло, но у насъ есть свое», — торжественный и рѣшительный видъ всѣхъ участниковъ процессіи, казалось, шествовавшихъ по трупамъ королей и имѣвшихъ такой видъ, какъ-будто они говорили: «Что значитъ скипетръ передъ крестомъ?» — само черное Распятіе, замыкавшее шествіе, въ сопровожденіи хоругви св. Доминика съ страшной надписью, — все это было зрѣлищемъ, умиляющимъ всѣ сердца, и я несказанно радовался тому, что я — католикъ. Вдругъ поднялся шумъ среди толпы; я не понималъ, откуда онъ исходилъ, потому что всѣ казались въ радостномъ и возвышенномъ настроеніи.
"Я отдернулъ занавѣску и увидѣлъ, при свѣтѣ факеловъ, въ толпѣ служителей, собравшихся около хоругви св. Доминика, фигуру спутника моего бѣгства. Его исторія была хорошо извѣстна. Сперва послышался слабый свистъ, а затѣмъ дикій, заглушенный ревъ. Я разслышалъ голоса въ толпѣ, громко повторявшіе: «Зачѣмъ все это? Зачѣмъ они спрашиваютъ, почему Инквизиція чуть вся не сгорѣла? — почему Пресвятая Дѣва лишила ее своего покровительства? почему святые отвратили свои лица отъ насъ? — когда отцеубійца идетъ среди служителей Инквизиціи. Развѣ руки, перерѣзавшія горло отца, могутъ поддерживать знамя креста?» Сперва это были слова немногихъ, но ропотъ быстро распространялся надъ толпой; бросались свирѣпые взгляды, руки сжимались и поднимались, и нѣкоторые хватали камни съ земли. Процессія, однако, подвигалась впередъ, и каждый становился на колѣни передъ большими крестами, по мѣрѣ того, какъ они приближались, высоко несомые священниками. Но и ропотъ усиливался, и слова «отцеубійца, профанація, жертва» раздавались со всѣхъ сторонъ, даже среди тѣхъ, которые становились на колѣни при прохожденіи креста. Ропотъ настолько усилился, что его нельзя уже было смѣшать съ молитвами, произносимыми вполголоса. Священники, шедшіе впереди, остановились съ плохо скрываемымъ ужасомъ, — и, повидимому, это послужило сигналомъ для страшной сцены, которая вскорѣ должна была послѣдовать. Офицеръ, принадлежавшій къ стражѣ, въ эту минуту рѣшился сообщить главному инквизитору объ угрожавшей опасности, но долженъ былъ отступить передъ короткимъ и сумрачнымъ отвѣтомъ: «Идите впередъ — служителямъ церкви нечего бояться». Процессія попыталась продолжать свое шествіе, но оно было задержало толпою, въ которой замѣчалось какое-то роковое намѣреніе. Было брошено нѣсколько камней, но въ ту минуту, когда священники подняли Распятіе, толпа опять опустилась на колѣни, не выпуская, однако, кампей изъ рукъ. Офицеры вновь обратились къ главному инквизитору и просили его разрѣшенія разсѣять толпу, но и на этотъ разъ получили тотъ-же мрачный и суровый отвѣтъ: «Крестъ достаточно охраняетъ своихъ служителей; какія бы опасенія ни были у васъ, у меня нѣтъ никакихъ». Раздраженный этимъ отвѣтомъ, молодой офицеръ вскочилъ на лошадь, съ которой сошелъ изъ уваженія къ главѣ инквизиціи, и въ ту-же минуту былъ опрокинутъ ударомъ камня, размозжившимъ ему черепъ. Онъ обратилъ свои залитые кровью глаза на инквизитора и умеръ. Толпа испустила дикій крикъ и сдвинулась плотнѣе. Теперь намѣренія ея были слишкомъ ясны. Она напирала на ту часть процессіи, гдѣ находилась намѣченная жертва. Еще разъ, въ самыхъ настоятельныхъ выраженіяхъ, офицеры умоляли о разрѣшеніи разсѣять толпу, или, по крайней мѣрѣ, прикрыть отступленіе ненавистнаго ей лица къ какой-нибудь церкви или даже къ стѣнамъ Инквизиціи. Самъ несчастный (видя возраставшую около него опасность), громкими криками просилъ уважить ихъ просьбу. Главный инквизиторъ, хотя и поблѣднѣвшій, нисколько не подавался въ своемъ горделивомъ величіи. «Вотъ мое оружіе!» — воскликнулъ онъ, указывая на крестъ; «на немъ написано: Симъ побѣждай. Запрещаю извлекать хотя-бы одинъ мечъ, или зарядить хотя-бы одинъ мушкетъ. Впередъ, во имя Бога». И они пытались двинуться впередъ, но давленіе толпы останавливало ихъ. Толпа, не сдерживаемая военной силой, сдѣлалась неукротимой; кресты раскачивались, какъ знамена въ битвѣ; духовныя лица, въ смятеніи и ужасѣ, жались другъ къ другу. Среди этой обширной массы, каждая частица которой, повидимому, находилась въ движеніи, замѣчалось одно энергичное и явное стремленіе: извѣстная часть толпы неуклонно направлялась къ мѣсту, гдѣ стояла, дрожа до глубины души, ея жертва, хотя и окруженная всѣмъ, что только внушаетъ страхъ въ земной и благоговѣніе въ духовной власти, охраняемая крестомъ и мечомъ. Главный инквизиторъ слишкомъ поздно увидалъ свою ошибку и теперь громко приказывалъ военной силѣ двинуться впередъ и разсѣять толпу какимъ бы то ни было средствомъ. Стража пыталась повиноваться ему, но тѣмъ временемъ она сама смѣшалась съ толпою. Не было уже никакого порядка, и, кромѣ того, у самихъ военныхъ появилось нерасположеніе къ исполненію этого приказанія. Впрочемъ, они пытались зарядить ружья; но тѣснимые толпой, плотно обступавшей лошадей, они не могли построиться, и первый градъ камней привелъ ихъ въ полное смятеніе. Опасность увеличивалась съ каждой минутой; казалось, одинъ духъ теперь одушевлялъ всю толпу. То, что было подавленнымъ ропотомъ немногихъ, стало теперь громкимъ крикомъ всѣхъ: «Выдайте намъ его; онъ намъ нуженъ»; всѣ надвигались и ревѣли, какъ тысячи волнъ, осаждающихъ разбитое судно. Когда военная стража отступила, множество священниковъ сомкнулись вокругъ несчастнаго и, съ великодушнымъ отчаяніемъ, предоставили себя ярости толпы. Главный инквизиторъ, поспѣшно приблизившись къ страшному мѣсту, сталъ впереди священниковъ съ поднятымъ крестомъ; лицо у него было, какъ у мертваго, по глаза нисколько не утратили своего огня, а голосъ — горделиваго тона. Все было напрасно; толпа подвигалась спокойно и даже почтительно (когда не встрѣчала сопротивленія), устраняя все, мѣшавшее ея движенію; при этомъ она заботливо относилась къ священникамъ, которыхъ вынуждала уступать ей дорогу, повторяя извиненія за оказываемыя имъ насилія. Это спокойствіе твердо обдуманнаго мщенія было самымъ страшнымъ указаніемъ того, что оно не остановится, пока цѣль его не будетъ достигнута. Послѣдній оплотъ былъ прорванъ; послѣдній изъ сопротивлявшихся долженъ былъ уступить. Среди криковъ, напоминавшихъ ревъ тысячи тигровъ, жертва была схвачена и увлечена, при чемъ въ обѣихъ рукахъ ея оставались обрывки платья тѣхъ, за кого она тщетно старалась удержаться, не выпуская этихъ обрывковъ въ безсиліи отчаянія.
"Крикъ замеръ на минуту, когда толпа почувствовала несчастнаго въ своихъ когтяхъ и глядѣла на него налитыми кровью глазами. Затѣмъ крикъ возобновился, и кровавое дѣло началось. Они повергли его на землю, подняли опять, подбросили на воздухъ и перекидывали съ рукъ на руки, какъ быкъ бросаетъ рогами бульдога, направо и налѣво. Окровавленный, обезображенный, выпачканный землею и избитый камнями, онъ боролся и вопилъ среди нихъ, пока пронзительный крикъ не подалъ надежды на окончаніе сцены, столько-же ужасной для человѣчества, сколько позорной для цивилизаціи. Военный конвой, получивъ подкрѣпленіе, приближался галопомъ, и всѣ духовныя лица, въ изодранныхъ одеждахъ и съ поломанными крестами, быстро слѣдовали позади него; всѣ принимали къ сердцу судьбу несчастнаго, всѣ горѣли желаніемъ предупредить низкое и варварское поношеніе имени христіанства и человѣческой природы,
"Увы! это вмѣшательство только ускорило ужасную катастрофу. Для толпы оставалось лишь меньше времени, чтобы исполнить свое неистовое желаніе. Я видѣлъ, я чувствовалъ его, но не могу описать послѣднее мгновеніе этой страшной сцены. Вытащивъ изъ грязи и камней, они бросили обезображенный комокъ мяса у самой двери дома, гдѣ я находился. Съ языкомъ, висящимъ изъ искалѣченнаго рта, какъ у быка, оглушеннаго ударомъ, съ однимъ глазомъ, вырваннымъ изъ орбиты и качавшимся на окровавленной щекѣ, съ изломанными членами, и весь покрытый ранами, онъ все еще кричалъ: «Оставьте мнѣ жизнь, пощадите, пощадите!», пока камень, брошенный какой-то сострадательной рукой, не положилъ его на мѣстѣ. Онъ упалъ, и въ тотъ-же мигъ тысячи ногъ растоптали его, превративъ въ окровавленную, обезцвѣченную, жидкую массу. Кавалерія приближалась, готовясь къ яростному нападенію. Толпа, насыщенная жестокостью и кровью, разступилась передъ ней въ угрюмомъ молчаніи. Но отъ несчастнаго не оставалось уже ни одного сустава пальца, ни одного волоса съ его головы, ни одного клочка кожи. Офицеръ, предводительствовавшій отрядомъ, уперся копытами лошади въ окровавленную, безформенную массу и спросилъ: «Гдѣ жертва?» Ему отвѣтили: «Подъ ногами вашей лошади»[12], — и всѣ разошлись.
"Это — фактъ, сэръ, что, при видѣ ужасной казни, я испытывалъ то, что, въ просторѣчіи, называется обаяніемъ. Я вздрогнулъ при первомъ движеніи, когда сумрачный и глухой шопотъ послышался въ толпѣ. Я невольно вскрикнулъ, когда движеніе ея стало рѣшительнымъ, по когда, подъ конецъ, безформенный человѣческій трупъ былъ брошенъ къ нашей двери, я откликнулся на неистовые крики толпы съ какой-то безсознательной дикостью. Я подпрыгнулъ, я на минуту хлопнулъ въ ладоши, потомъ повторилъ крики того предмета, который, повидимому, уже не жилъ, но все еще могъ кричать; и я молилъ громко и дико о жизни и пощадѣ. Одно изъ лицъ обратилось ко мнѣ, пока я кричалъ, не сознавая того, что дѣлаю. Взглядъ, устремленный на меня, въ тотъ-же мигъ обратился въ другую сторону. Блескъ хорошо знакомыхъ глазъ не произвелъ тогда на меня никакого впечатлѣнія. Мое существованіе было чисто механическимъ и, безъ всякаго сознанія собственной опасности, едва-ли угрожавшей мнѣ, еслибы я былъ открытъ, менѣе ужасными послѣдствіями, чѣмъ этой жертвѣ, я продолжалъ испускать крики. Я готовъ былъ отдать, въ своемъ воображеніи, цѣлые міры за возможность отодвинуться отъ окна, и ощущалъ въ то-же время, что каждый крикъ, испускаемый мною, былъ какъ-бы гвоздемъ, прикрѣплявшимъ меня къ этому мѣсту; опуская вѣки, я чувствовалъ, какъ-будто чья-то рука открываетъ ихъ или даже отрываетъ прочь, заставляя меня смотрѣть на все происходящее внизу, подобно Регулу, который, со срѣзанными вѣками, принужденъ былъ глядѣть на солнце, выжигавшее его глаза. Наконецъ, я лишился чувствъ, зрѣнія и сознанія и упалъ, хватаясь за переплетъ окна и воспроизводя въ моемъ ужасномъ припадкѣ крики толпы и вопли истязуемаго[13]. На минуту, я дѣйствительно счелъ себя объектомъ ихъ жестокости. Зрѣлище ужаса имѣетъ непреодолимую силу превращать зрителей въ жертвы его.
"Еврей держался въ сторонѣ отъ волненій этой ночи. Я предполагаю, что онъ говорилъ про себя на языкѣ вашего удивительнаго поэта:
"О, каковы эти христіане, праотецъ Авраамъ!
"Но, вернувшись домой уже поздно вечеромъ, онъ ужаснулся при видѣ того состоянія, въ какомъ я находился. Я метался и бредилъ, и все, что онъ говорилъ или дѣлалъ для успокоенія меня, не достигало цѣли. Воображеніе мое оставалось подъ страшнымъ впечатлѣніемъ, и смятеніе бѣднаго еврея, какъ мнѣ разсказывали потомъ, было столько-же забавнымъ, сколько и печальнымъ. Въ своемъ испугѣ, онъ позабылъ всѣ условныя формальности относительно христіанскихъ именъ, которыя всегда употреблялъ въ своемъ домашнемъ быту, по крайней мѣрѣ, со времени своего поселенія въ Мадридѣ. Оно громко называлъ своего сына Манассіей-бенъ-Соломономъ, а свою служанку — Ревекой, прося ихъ помощи, чтобы сдержать меня. «О, праотецъ Авраамъ, — говорилъ онъ, — гибель моя неизбѣжна; этотъ безумецъ все откроетъ, и Манассія-бенъ-Соломонъ, мой сынъ, умретъ необрѣзаннымъ.»
"Эти слова отразились въ моемъ бредѣ; я вскочилъ и, схвативъ еврея за горло, объявилъ его узникомъ Инквизиціи. Несчастный, пораженный ужасомъ, упавъ на колѣни, бормоталъ:
— "Мой пѣтухъ, мой пѣтухъ! О, я погибъ! Я не еврей, продолжалъ онъ, хватая мои колѣни; мой сынъ, Манассія-бенъ-Соломонъ — христіанинъ; вы не выдадите его, вы не выдадите меня, меня, спасшаго вамъ жизнь. Манассія, — я хочу сказать Антоніо, — Ревека, нѣтъ, Марія, помогите мнѣ успокоитъ его. О, Богъ Авраама, — мой пѣтухъ и моя искупительная жертва, и этотъ безумецъ, врывающійся въ тайники нашего жилища, чтобы отдернуть завѣсу святилища…
— "Закройте святилище, сказала Ревека, старая служанка, о которой я уже упоминалъ; да, закройте святилище и задерните завѣсу: посмотрите, тамъ люди стучатся у дверей, — это дѣти Ваала, и они стучатъ палками и камнями; они готовятся разломать дверь и уничтожить ея рѣзьбу топорами и молотами.
— "Ты лжешь, — проговорилъ еврей, въ величайшемъ смущеніи, — тамъ нѣтъ никакой рѣзьбы, и они не смѣютъ ломать ее топорами и молотами; быть можетъ, это не болѣе, какъ нападеніе дѣтей Ваала во время разгула и пьянства. Прошу тебя, Ревека, наблюдать за дверью и не впускать сыновъ Ваала, даже сыновъ сильныхъ этого грѣшнаго города, — города Мадрида, пока я не уберу этотъ богохульствующій трупъ, который сопротивляется мнѣ съ большой силой (я, дѣйствительно, боролся съ нимъ такъ, какъ онъ говорилъ).
"Но во время этой борьбы удары въ дверь стали громче и сильнѣе; когда меня унесли, еврей продолжалъ повторять:
— "Покажи имъ свое лицо, Ревека; выставь его, какъ будто это ружье.
"Когда онъ ушелъ, Ревека воскликнула:
— "Посмотрите, я выставила противъ нихъ мою спину, потому что лицо мое не идетъ къ дѣлу. Я буду сопротивляться имъ спиной; я одержу надъ ними верхъ.
— "Прошу тебя, Ревека, кричалъ еврей, покажи имъ твое лицо и, навѣрно, они отступятъ; если они мужчины, они убѣгутъ, хотя бы ихъ было тысяча. Прошу тебя обратиться къ нимъ лицомъ, Ревека, пока я отправлю это козлище въ пустыню.
"Между тѣмъ, стукъ все усиливался.
— "Посмотрите, спина моя сокрушена, — кричала Ревека, отступая отъ своего наблюдательнаго поста; — оружіе сильныхъ можетъ разрушить косяки двери; мои руки не изъ стали, а ребра не изъ желѣза; смотрите, я падаю, я падаю въ руки необрѣзанныхъ.
"Говоря такимъ образомъ, она упала назадъ, когда дверь открылась, но очутилась не въ рукахъ необрѣзанныхъ, а въ рукахъ двухъ своихъ соплеменниковъ, у которыхъ, повидимому, были необычныя причины для такого поздняго посѣщенія и насильственнаго вторженія.
"Еврей, узнавъ, кто они были, оставилъ меня, заперевъ дверь, и провелъ большую часть ночи въ самомъ серьезномъ разговорѣ со своими гостями. Каковъ бы ни былъ предметъ его, отъ него, на слѣдующее утро, оставались на лицѣ еврея слѣды самой напряженной тревоги. Онъ рано вышелъ изъ дома, не возвращался до поздняго часа, затѣмъ поспѣшно вошелъ въ комнату, которую я занималъ, и выразилъ величайшее удовольствіе, увидя меня здоровымъ и успокоившимся. Свѣчи были поставлены на столъ, Ревека отослана, дверь заперта, и еврей, сдѣлавъ нѣсколько необычныхъ круговъ по узкой комнатѣ и нѣсколько разъ откашлянувшись, наконецъ, усѣлся; онъ рѣшился довѣрить мнѣ причину своего волненія, въ которомъ, съ роковою догадливостью несчастливца, я уже начиналъ чувствовать, что извѣстная доля его относится ко мнѣ. Онъ разсказалъ, что хотя слухъ о моей смерти, которому вѣрили во всемъ Мадридѣ, сперва успокоилъ его, но теперь распространились безсмысленные толки, которые, при всей ихъ лживости и невѣроятности, могутъ, при дальнѣйшемъ распространеніи, угрожать намъ обоимъ самыми страшными послѣдствіями. Онъ спросилъ меня — возможно-ли, что я былъ настолько неблагоразумнымъ, чтобы показаться на виду у всѣхъ въ день этого страшнаго убійства? Когда я признался, что стоялъ у окна и невольно испускалъ крики, которые могли быть услышаны нѣкоторыми, онъ сталъ ломать руки, и холодный потъ выступилъ на его блѣдныхъ чертахъ. Оправившись, онъ разсказалъ мнѣ, что всѣ вѣрили, будто мой призракъ явился по этому ужасному поводу, что меня видѣли, какъ я носился въ воздухѣ, какъ-будто для того, чтобы быть свидѣтелемъ страданій умирающаго злодѣя, и слышали мой голосъ, призывавшій его къ вѣчному осужденію. Онъ прибавилъ, что этотъ разсказъ, имѣя за собою всю правдоподобность для суевѣрныхъ людей, повторялся теперь тысячами устъ; несмотря на то, что нелѣпость его могла вызывать только презрѣніе, онъ неизбѣжно послужитъ поводомъ для неустанной бдительности и неослабныхъ розысковъ святого учрежденія, и это можетъ окончиться тѣмъ, что убѣжище мое будетъ открыто. Поэтому, онъ хотѣлъ сообщить мнѣ тайну, зная которую я могу оставаться въ полной безопасности даже въ центрѣ Мадрида, пока отыщутся средства для моего побѣга и поддержанія моего существованія въ какой-либо протестантской странѣ, гдѣ Инквизиція не имѣетъ силы.
"Когда онъ уже собирался открыть мнѣ эту тайну, отъ которой зависѣла безопасность насъ обоихъ, и я готовился выслушать ее, склонивъ голову, въ мучительномъ безмолвіи, раздался стукъ въ дверь, вовсе не похожій на удары предшествовавшей ночи. Это былъ отрывистый, торжественный, рѣшительный ударъ, за которымъ послѣдовало требованіе открыть двери дома во имя святой Инквизиціи. При этихъ страшныхъ словахъ, несчастный еврей упалъ на колѣни, задулъ свѣчи, призвалъ имена двѣнадцати патріарховъ и надѣлъ на руку большія четки, употребивъ на все это гораздо менѣе времени, чѣмъ, повидимому, было необходимо для выполненія столь разнообразныхъ движеній. Ударъ повторился, — я стоялъ въ полномъ оцѣпенѣніи; но еврей, вскочивъ на ноги, поднялъ въ мигъ одну изъ досокъ пола, и, полусудорожнымъ, полуинстинктивнымъ движеніемъ, показалъ мнѣ, чтобы я спустился туда. Я исполнилъ это и въ одну минуту очутился въ глубокомъ мракѣ и въ полной безопасности.
"Я спустился лишь на нѣсколько ступеней и, весь дрожа, стоялъ на послѣдней изъ нихъ, когда служители Инквизиціи вошли въ комнату, и ихъ тяжелые шаги остановились на той самой доскѣ, которая скрывала меня. Я могъ слышать каждое слово ихъ разговора.
— «Донъ Фернанъ», спросилъ служитель еврея, который вошелъ за ними, почтительно отворивъ имъ дверь, "почему мы не были впущены раньше?
— "Святой отецъ, отвѣтилъ еврей, весь дрожа, моя единственная служанка, Марія, стара и глуха, юный сынъ мой находится въ постели, а самъ я предавался исполненію моихъ религіозныхъ обязанностей.
— «Повидимому, вы можете совершать ихъ въ темнотѣ», сказалъ служитель, указывая на свѣчи, которыя еврей зажигалъ опять.
— "Когда око Божіе надо мною, достопочтенные отцы, я никогда не бываю во тьмѣ.
— "Око Божіе надъ вами, — сказалъ ему служитель, тяжело усаживаясь, — но надъ вами и другое око, которому довѣрена Его неустанная бдительность и неодолимая проницательность — око святого учрежденія. Донъ Фернанъ ди-Нуньесъ (имя, подъ которымъ былъ извѣстенъ еврей), вамъ не безызвѣстно снисхожденіе церкви къ тѣмъ, которые отказались отъ заблужденій проклятой и невѣрующей расы, отъ какой вы исходите; но вы должны также знать, что неустанная бдительность ея особенно направлена на такихъ лицъ, вслѣдствіе подозрѣнія, неизбѣжно связаннаго съ сомнительностью ихъ обращенія и возможностью возвращенія къ прежней вѣрѣ. Мы знаемъ, что черная кровь Гренады текла въ порочныхъ жилахъ вашихъ предковъ, и что не болѣе четырехъ столѣтій прошло съ тѣхъ поръ, какъ ваши предки попирали крестъ, передъ которымъ теперь вы падаете ницъ. Вы — старый человѣкъ, донъ Фернанъ, но не старый христіанинъ; при такихъ обстоятельствахъ, святому учрежденію слѣдуетъ имѣть тщательный надзоръ за вашимъ поведеніемъ.
"Несчастный еврей, призывая всѣхъ святыхъ, заявилъ, что самый строгій надзоръ, какимъ святое учрежденіе могло бы почтить его, послужитъ для него поводомъ считать себя обязаннымъ и благодарить за то; вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ отрекался отъ вѣры своей расы въ такихъ преувеличенныхъ и сильныхъ выраженіяхъ, что я начиналъ бояться за искренность его преданности какой-либо вѣрѣ и за вѣрность мнѣ. Служители Инквизиціи, почти не обращая вниманія на его заявленія, сообщили ему о причинѣ ихъ посѣщенія. Они объяснили, что нелѣпая и невѣроятная сказка о появленіи призрака умершаго узника Инквизиціи, носившагося въ воздухѣ вблизи его дома, внушила святому учрежденію мысль, что живое лицо можетъ скрываться въ этихъ стѣнахъ.
"Я не могъ видѣть, какъ дрожалъ еврей, но чувствовалъ, что колебаніе досокъ, на которыхъ онъ стоялъ, сообщалось ступенямъ, поддерживавшимъ меня. Задыхающимся и прерывающимся голосомъ, онъ умолялъ служителей обыскать каждую комнату его дома, снести его до основанія и искать даже подъ землею, если только тамъ можетъ быть найденъ тотъ, кого вѣрный сынъ церкви не долженъ укрывать.
— «Это, безъ сомнѣнія, будетъ сдѣлано», сказалъ служитель, ловя его на словѣ съ величайшимъ хладнокровіемъ; "но тѣмъ временемъ позвольте мнѣ сообщить вамъ, донъ Фернанъ, объ опасности, какой вы подвергаетесь, если когда-либо въ будущемъ, даже самомъ отдаленномъ, будетъ извѣстно, что вы дали у себя убѣжище или помогали укрыться узнику Инквизиціи и врагу святой церкви. Первой и самой легкой частью вашей кары будетъ срытіе этого жилища до самаго основанія.
"Инквизиторъ, возвысивъ голосъ, останавливался съ расчитанной медленностью послѣ заключенія каждой изъ слѣдующихъ фразъ, какъ будто измѣряя дѣйствіе ихъ на возраставшій ужасъ своего слушателя.
— "Вы будете взяты въ нашу тюрьму, какъ еврей, подозрѣваемый въ возвращеніи къ своей прежней вѣрѣ. Сынъ вашъ будетъ заключенъ въ монастырь, чтобы избавить его отъ вашего вреднаго вліянія, и все ваше имущество будетъ конфисковано до послѣдняго камня въ стѣнахъ вашего дома, до послѣдней одежды на вашей особѣ и до послѣдняго динарія въ вашемъ кошелькѣ.
"Бѣдный еврей выражалъ степень своего страха все болѣе громкими и продолжительными стонами при заключеніи каждой страшной угрозы инквизитора; при упоминаніи о конфискаціи, столь полной и раззорительной, онъ потерялъ всякое самообладаніе и, воскликнувъ «О, праотецъ Авраамъ и всѣ святые пророки!», упалъ, какъ я заключилъ по звуку, распростершись на полу. Я считалъ себя погибшимъ. Не говоря уже объ его трусливости, произнесенныхъ имъ словъ было бы достаточно, чтобы выдать себя передъ служителями Инквизиціи. Не колеблясь ни минуты между опасностью попасться въ ихъ руки и опасностью углубиться въ темное убѣжище, куда я спустился, я сползъ съ нѣсколькихъ остававшихся ступеней и пытался найти ощупью свой путь въ проходѣ, гдѣ онѣ, повидимому, оканчивались.
ГЛАВА XIII.
правитьIn share, in hue, in lineaments, like life.
"Я убѣжденъ, что, еслибы проходъ былъ столь-же длиненъ и запутанъ, какъ любой, изслѣдованный антикваріями, съ цѣлью открытія гробницы Хеопса въ пирамидахъ, я бѣжалъ бы въ немъ, въ слѣпотѣ моего отчаянія, пока голодъ или истощеніе силъ не заставили бы меня остановиться. Но мнѣ не пришлось встрѣтиться съ подобными трудностями: полъ прохода былъ гладокъ, и стѣны его были покрыты циновками; хотя я подвигался въ темнотѣ, но не подвергался никакой опасности. Имѣя только въ виду, что, двигаясь впередъ, я удаляюсь отъ преслѣдованія или отъ возможности попасться Инквизиціи, я почти не думалъ о томъ, какъ это путешествіе подъ землей можетъ окончиться.
"Среди этого временнаго душевнаго величія отчаянія, умственнаго состоянія, въ которомъ соединяются высшее мужество и крайняя боязливость, я увидалъ слабый свѣтъ. Какъ онъ ни былъ слабъ, въ дѣйствительности его нельзя было сомнѣваться: я видѣлъ ясно, что это былъ свѣтъ. Великій Боже! какое превращеніе въ моей крови и въ сердцѣ, во всѣхъ моихъ физическихъ и духовныхъ чувствахъ, вызвало это солнце моего темнаго міра! Я смѣло могу сказать, что, когда я приближался къ нему, быстрота моего движенія увеличилась во сто разъ въ сравненіи съ крадущимися шагами моими въ предшествовавшихъ потемкахъ. По мѣрѣ того, какъ я подходилъ къ свѣту, я могъ различить, что онъ блеститъ сквозь широкія щели двери, которыя, раздавшись отъ подземной сырости, давали возможность видѣть внутренность комнаты такъ же отчетливо, какъ если бы дверь была открыта передо мною обитателемъ этого подземелья. Черезъ одну изъ щелей, въ которую я смотрѣлъ, стоя на колѣняхъ, и отъ истощенія силъ, и отъ любопытства, я могъ разсмотрѣть всю внутренность комнаты.
"Это было обширное помѣщеніе, завѣшанное грубой шерстяной матеріей темнаго цвѣта, фута на четыре отъ пола; эта средняя часть была плотно обита циновками, вѣроятно, для того, чтобы преградить доступъ подземной сырости. Въ центрѣ комнаты стоялъ столъ, покрытый чернымъ сукномъ; на немъ находилась желѣзная лампа, античной и странной формы, свѣтъ которой привлекъ меня сюда и помогалъ мнѣ теперь разсмотрѣть обстановку, имѣвшую достаточно необычайный видъ. Среди географическихъ картъ и глобусовъ, виднѣлись различные инструменты, назначеніе которыхъ невѣжество мое не позволяло мнѣ угадывать, — нѣкоторые изъ нихъ, какъ я потомъ узналъ, были анатомическими инструментами; тамъ находились электрическая машина и любопытная модель дыбы, изъ слоновой кости, и, вмѣстѣ съ небольшимъ количествомъ книгъ, было множество пергамептныхъ свитковъ, исписанныхъ крупными буквами, чернилами краснаго и желтаго цвѣта. Кругомъ комнаты были разставлены четыре скелета, не въ простыхъ ящикахъ, а какъ будто въ вертикально стоящихъ гробахъ, что придавало находившимся въ нихъ костямъ страшную и внушительную выпуклость, какъ будто они были настоящими и полноправными хозяевами этого страннаго жилища. Между ними замѣчались въ разныхъ мѣстахъ чучела животныхъ, названій которыхъ я не зналъ, — аллигаторъ, нѣсколько гигантскихъ костей, принятыхъ мною за кости Самсона, но оказавшихся обломками костей мамонта, и рога, признанные мною, со страху, за дьявольскіе, но бывшіе, какъ впослѣдствіи мнѣ стало извѣстно, рогами лося. Затѣмъ я увидалъ фигуры меньшаго размѣра, но не менѣе страшныя — зародыши человѣка и животныхъ, во всѣхъ состояніяхъ ихъ неестественнаго и безобразнаго строенія, не сохранявшіеся въ спирту, а стоявшіе во всей ужасной наготѣ ихъ бѣлыхъ, мелкихъ костей. Я предположилъ, что они служили, въ качествѣ чертенятъ, въ какой-то адской церемоніи, въ которой первое мѣсто принадлежало огромной ящерицѣ, бросившейся мнѣ теперь въ глаза.
"У конца стола сидѣлъ старикъ, закутанный въ какую-то длинную одежду; голова его была покрыта черной бархатной шапкой съ широкой мѣховой оторочкой; на немъ были очки такой величины, что почти закрывали его лицо. Онъ переворачивалъ тревожной и дрожащей рукой какіе-то пергаментные свитки, затѣмъ схватилъ черепъ, лежавшій на столѣ, и, держа его въ пальцахъ, почти столь-же костлявыхъ и желтыхъ, повидимому, обращался къ нему самымъ серьезнымъ образомъ. Весь мой личный страхъ исчезъ при мысли, что я оказываюсь невольнымъ свидѣтелемъ какой-то адской оргіи. Я все еще стоялъ на колѣняхъ у двери, когда долго сдерживаемое дыханіе вырвалось у меня въ видѣ стона, который мгновенно былъ услышанъ старикомъ, сидѣвшимъ у стола. Привычка къ бдительности восполняла у него пробѣлы его возраста. Не болѣе, какъ въ теченіе одной минуты, я почувствовалъ, что дверь отворяется настежъ, руку мою схватываетъ сильная, хотя и высушенная временемъ, рука, и самъ я, какъ мнѣ казалось, попадаю въ когти демона.
"Дверь была затворена и задвинута засовомъ. Зловѣщая фигура стояла надъ мною (такъ какъ я упалъ на полъ), и, какъ громъ, раздались слова: «Кто ты и зачѣмъ ты здѣсь?» Я не зналъ, что отвѣтить, и смотрѣлъ пристальнымъ и безмолвнымъ взглядомъ на скелеты и другія части убранства этого ужаснаго подземелья.
— "Постой, — проговорилъ голосъ, — если ты, дѣйствительно, потерялъ силы и нуждаешься въ подкрѣпленіи, выпей изъ этой чаши, и напитокъ освѣжитъ тебя, какъ вино; онъ, какъ вода, проникнетъ въ твои внутренности, а по твоимъ костямъ разойдется, какъ масло.
"Говоря это, онъ подалъ мнѣ чашу съ какой-то жидкостью. Я съ невыразимымъ ужасомъ оттолкнулъ его самого и напитокъ, не сомнѣваясь, что послѣдній былъ какимъ-нибудь волшебнымъ снадобьемъ. Забывая весь свой предшествующій страхъ передъ опасеніемъ сдѣлаться слугою сатаны и жертвою одного изъ его пособниковъ, какимъ мнѣ представлялась эта необычайная фигура, я призывалъ имена Спасителя и святыхъ и, крестясь вслѣдъ за каладой фразой, восклицалъ:
— «Нѣтъ, искуситель, оставь твой адскій напитокъ для прокаженныхъ устъ твоихъ чертенятъ, или проглоти его самъ. Я только-что ускользнулъ отъ рукъ инквизиціи, но я въ милліонъ разъ охотнѣе возвращусь къ ней въ качествѣ ея жертвы, чѣмъ соглашусь сдѣлаться твоей жертвой; больше всѣхъ жестокостей, я боюсь твоихъ обольщеній. Даже въ темницѣ святого учрежденія, гдѣ мнѣ казалось, что костры загораются передъ моими глазами, и цѣпь уже охватываетъ мое тѣло, чтобы прикрѣпить его къ столбу, меня поддерживала сила, позволявшая мнѣ скорѣе итти навстрѣчу предметамъ, столь ужасающимъ человѣческую природу, чѣмъ пытаться избѣгнуть ихъ цѣною моего спасенія. Выборъ былъ предложенъ мнѣ, и я его сдѣлалъ; тоже будетъ, еслибы онъ повторился тысячу разъ, хотя-бы въ послѣдній разъ его предложили мнѣ, въ ту минуту, какъ я уже стоялъ бы у столба, и огонь уже былъ бы зажженъ».
Здѣсь испанецъ остановился въ нѣкоторомъ волненіи. Въ увлеченіи своего повѣствованія, онъ до нѣкоторой степени раскрылъ тайну, какую, по его словамъ, никому не могъ сообщить, кромѣ священника на исповѣди. Мельмотъ, подозрѣвавшій нѣчто подобное уже изъ разсказа Стентона, не счелъ благоразумнымъ добиваться отъ испанца дальнѣйшаго раскрытія тайны и ожидалъ молча, пока его волненіе уляжется, не дѣлая ни замѣчаній, ни вопросовъ. Наконецъ, Монсада возобновилъ свой разсказъ.
"Пока я говорилъ, старикъ смотрѣлъ на меня взглядомъ спокойнаго удивленія, заставившимъ меня устыдиться своего страха, даже прежде, чѣмъ я пересталъ выражать его.
— "Какъ, — проговорилъ онъ, наконецъ, остановившись на какомъ-то выраженіи, замѣченномъ имъ; — ты вырвался изъ рукъ, наносящихъ свои удары въ темнотѣ, изъ рукъ самой Инквизиціи? Не тотъ ли ты юноша — назарянинъ, который искалъ убѣжища въ домѣ нашего брата Соломона, называемаго иновѣрцами Фернаномъ Нуньесомъ въ этой странѣ его плѣненія? Дѣйствительно, я ожидалъ, что въ эту ночь ты вкусишь моего хлѣба, будешь пить изъ моей чаши и будешь помогать мнѣ въ качествѣ писца, такъ какъ нашъ братъ Соломонъ указалъ на тебя, говоря, что ты обладаешь перомъ скорописца.
"Я смотрѣлъ на него съ удивленіемъ. Смутное воспоминаніе о томъ, что Соломонъ готовился указать мнѣ какое-то вѣрное и тайное убѣжище, бродило въ моихъ мысляхъ; хотя меня пугало странное помѣщеніе, въ которомъ мы сидѣли, и занятія его хозяина, я все-таки чувствовалъ, что въ моемъ сердцѣ возрождается надежда, поддерживаемая тѣмъ, что онъ зналъ о моемъ положеніи.
— "Садись, — сказалъ онъ, замѣчая съ состраданіемъ, что я обезсилѣлъ столько-же отъ усталости, сколько отъ страха; — садись, съѣшь ломоть хлѣба, выпей чашу вина и подкрѣпи твое сердце, такъ какъ ты имѣешь видъ ускользнувшаго отъ сѣтей ловчаго и отъ стрѣлы охотника.
"Я невольно повиновался ему. Я нуждался въ подкрѣпленіи, какое онъ мнѣ предлагалъ, и готовъ былъ принять его, когда непреодолимое чувство отвращенія и ужаса взяли надо мною верхъ. Оттолкнувъ предложенную мнѣ пищу, я указалъ на окружавшіе меня предметы, какъ на причину моего сопротивленія. Онъ на минуту оглянулся кругомъ, какъ будто недоумѣвая, почему предметы, столь знакомые ему, могутъ казаться отталкивающими пришельцу, и, покачавъ головой, сказалъ:
— "Ты безумецъ, но ты назарянинъ, и я жалѣю тебя; дѣйствительно, тѣ, кто обучали тебя въ юности, не только закрыли книгу познанія передъ тобой, но забыли открыть ее и для самихъ себя. Развѣ твои учителя іезуиты не владѣютъ также врачебнымъ искусствомъ, и развѣ ты незнакомъ съ видомъ обычныхъ орудій его? Ѣшь, прошу тебя, и будь доволенъ тѣмъ, что никто изъ нихъ не прикоснется до тебя. Эти мертвыя кости не могутъ лишить тебя пищи и не могутъ перетянуть твои суставы, стиснуть ихъ желѣзомъ или перерѣзать ихъ сталью, какъ это сдѣлали бы живыя руки, уже протягивавшіяся, чтобы схватить тебя, какъ свою добычу. И ты былъ бы ихъ добычей и добычей ихъ желѣза и стали, если бы не находился теперь подъ защитою крова Адоніи.
"Я поѣлъ немного пищи, какую онъ предлагалъ мнѣ, крестясь послѣ каждаго глотка, и выпилъ вина, проглотивъ его, какъ воду, съ лихорадочной жаждой, вызванной страхомъ и тревогой, но не забывъ при этомъ произнести умственную молитву, чтобы оно не превратилось въ какой-нибудь губительный, дьявольскій ядъ. Еврей Адонія наблюдалъ меня съ возрастающимъ состраданіемъ и презрѣніемъ.
— «Что устрашаетъ тебя? — спросилъ онъ. — Если бы я обладалъ силами, какія суевѣрія твоей секты приписываютъ мнѣ, развѣ я не могъ бы угостить тобою нечистыхъ, вмѣсто того, чтобы предлагать тебѣ пищу? Развѣ я не могъ бы вызвать изъ нѣдръ земли голоса тѣхъ, которые „пищать и бормочутъ“ вмѣсто того, чтобы говорить съ тобою человѣческимъ голосомъ? Ты въ моей власти, но у меня нѣтъ ни власти, ни желанія вредить тебѣ. Неужели ты, убѣжавшій изъ тюрьмы Инквизиціи, можешь бояться предметовъ, какіе видишь вокругъ себя — обстановки кельи одинокаго ученаго? Въ этой комнатѣ я провелъ шестьдесятъ лѣтъ, а ты боишься остаться въ ней втеченіе одной минуты! Это — скелеты человѣческихъ тѣлъ, а въ логовищѣ, откуда ты бѣжалъ, находились скелеты погибшихъ душъ. Здѣсь остатки несчастныхъ, или жертвъ прихоти природы, а ты пришелъ оттуда, гдѣ жестокость человѣка, постоянная и упорная, неослабѣвающая и несмягчающаяся, не переставала оставлять слѣды своей власти, въ видѣ недоразвитыхъ умовъ, искалѣченныхъ тѣлъ, искаженныхъ вѣрованій и окаменѣлыхъ сердецъ. Правда, ты видишь вокругъ себя еще пергаменты и хартіи, какъ будто исписанные человѣческой кровью, но, если-бы такъ оно и было, развѣ тысяча такихъ томовъ можетъ въ такой-же степени ужаснуть человѣческій глазъ, какъ одна страница исторіи твоей тюрьмы, написанная кровью, извлеченною не изъ окоченѣвшихъ жилъ мертвеца, а изъ разорвавшихся сердецъ живыхъ людей! Ѣшь, назарянинъ: въ твоей пищѣ нѣтъ яда; пей, въ твоей чашѣ нѣтъ ничего вреднаго, Могъ ли бы ты сказать то-же самое съ увѣренностью въ тюрьмѣ Инквизиціи, или даже въ кельяхъ іезуитовъ? Ѣшь и пей безъ страха въ этомъ подземельи, въ жилищѣ еврея Адоніи. Если-бы ты осмѣлился сдѣлать то-же самое въ жилищахъ назарянъ, я никогда не видалъ бы тебя здѣсь. Насытился ли ты?» прибавилъ онъ, и я отвѣтилъ ему поклономъ. «Напился ли ты изъ чаши, какую я далъ тебѣ?»
"Моя мучительная жажда возвратилась, и я отдалъ ему чашу обратно. Онъ улыбнулся, но улыбка старости, улыбка устъ, надъ которыми прошло уже столѣтіе, имѣетъ выраженіе болѣе отталкивающее, чѣмъ можно себѣ представить; она кажется не радостной, а хмурой, и я боялся суровыхъ морщинъ еврея, когда онъ сказалъ мнѣ:
— "Если ты насытился и утолилъ свою жажду, тебѣ время отдохнуть. Ступай на свою постель; она, быть можетъ, жестче тѣхъ, какія тебѣ давали въ тюрьмѣ, но за то безопаснѣе. Поди, отдохни тамъ; ни соперникъ, ни врагъ не извлекутъ тебя оттуда.
"Я послѣдовалъ за нимъ черезъ переходы, столь извилистые и запутанные, что, при всемъ смятеніи, въ какое повергли меня событія этой ночи, я невольно припоминалъ извѣстный фактъ о существованіи въ Мадридѣ, между жилищами евреевъ, подземныхъ проходовъ, до сихъ поръ ускользавшихъ отъ всей проницательности Инквизиціи. Я спалъ въ эту ночь или скорѣе въ этотъ день (потому что солнце уже встало) на соломенномъ тюфякѣ на полу комнаты, небольшой, высокой и, до половины стѣнъ, покрытой циновками. Узкое и рѣшетчатое окно допускало свѣтъ солнца, поднявшагося послѣ этой достопамятной ночи; среди мелодичныхъ звуковъ колоколовъ и еще болѣе пріятныхъ звуковъ человѣческой жизни, пробудившейся и двигавшейся вокругъ меня, я погрузился въ сонъ, не прерывавшійся даже сновидѣніями, до самого конца дня или, говоря языкомъ Адоніи, «пока вечернія тѣни не пали на лицо земли».
ГЛАВА XIV.
правитьSeneca.
"Когда я проснулся, онъ стоялъ у моей постели.
— "Вставай, — сказалъ онъ, — ѣшь и пей, чтобы сила твоя могла вернуться къ тебѣ.
"Въ это время онъ указывалъ на маленькій столъ, на которомъ стояли пища и посуда, какъ нельзя болѣе простыя. Однако, ему показалось, что скромность этихъ яствъ нуждается въ оправданіи.
— "Кто до меня касается, — сказалъ онъ, — я не ѣмъ мяса никакихъ животныхъ, за исключеніемъ дней новолунія и праздниковъ, и, тѣмъ не менѣе, лѣта моей жизни достигли до ста семи; шестьдесятъ изъ нихъ прошли въ той комнатѣ, гдѣ ты видѣлъ меня. Рѣдко поднимаюсь я въ верхнее помѣщеніе этого жилища, кромѣ случаевъ, подобныхъ нынѣшнему, или иногда для молитвы у окна, выходящаго на востокъ, чтобы Господь отвратилъ гнѣвъ свой отъ Іакова и освободилъ Сіонъ отъ плѣна. Справедливо выраженіе:
"Моя жизнь была такова, какъ я говорю тебѣ. Свѣтъ неба былъ скрытъ отъ моихъ очей и голосъ человѣка почти чуждъ для ушей моихъ, за исключеніемъ голосовъ нѣкоторыхъ изъ моего народа, оплакивающихъ печаль Израиля; но серебряная струна не ослабѣла и золотая чаша не разбита; хотя зрѣніе мое становится тусклымъ, природная сила моя еще не подалась.
"Пока онъ говорилъ, глаза мои почтительно останавливались на престарѣломъ величіи его патріархальной фигуры, и мнѣ казалось, что я вижу передъ собою воплощенное представленіе ветхаго завѣта во всей его строгой простотѣ, свободной величавости и первобытной старинѣ.
— "Ты поѣлъ и насытился? — спросилъ онъ. — Тогда встань и слѣдуй за мною.
"Мы спустились въ подземелье, гдѣ лампа всегда горѣла. Адонія, указывая на пергаменты, лежавшіе на столѣ, сказалъ:
— «Въ этомъ дѣлѣ мнѣ нужна твоя помощь; собираніе и переписка этихъ рукописей составляли трудъ болѣе чѣмъ половины жизни, продолженной за предѣлы, назначенные для смертныхъ; но», — продолжалъ онъ, указывая на свои полуопущенные и налитые кровью глаза, "въ этихъ окнахъ начинаетъ темнѣть, и я чувствую необходимость въ помощи быстрой руки и зоркихъ глазъ юноши. Такъ какъ нашъ братъ удостовѣрилъ меня, что ты — юноша, могущій владѣть перомъ писца, и теперь нуждаешься въ убѣжищѣ и крѣпкой защитѣ противъ твоихъ братьевъ, выслѣживающихъ тебя кругомъ, я согласился, чтобы ты вошелъ подъ мою кровлю и ѣлъ то, что я предложу тебѣ и чего желаетъ твоя душа, за исключеніемъ того, что запрещено закономъ пророка; кромѣ того, ты будешь получать жалованье, какъ наемный служитель.
"Вы, быть можетъ, улыбнетесь, сэръ, но, даже въ моемъ несчастномъ положеніи, я почувствовалъ вспыхнувшую на щекахъ моихъ легкую и болѣзненную краску стыда при мысли, что я, христіанинъ и испанскій грандъ, долженъ сдѣлаться наемнымъ секретаремъ еврея.
— «Затѣмъ, когда мое дѣло будетъ окончено, — продолжалъ Адонія, — тогда я соберусь къ моимъ предкамъ, вѣря твердо въ надежду Израиля, что глаза мои „увидятъ Царя въ Его славѣ, что они увидятъ страну, весьма отдаленную“ и, быть можетъ», — прибавилъ онъ, голосомъ, который, проникаясь печалью, сдѣлался торжественнымъ, мелодичнымъ и дрожащимъ, «быть можетъ, тамъ я встрѣчу въ блаженствѣ тѣхъ, съ кѣмъ я разстался въ горести — и тебя, Захарія, сынъ моихъ чреслъ, и тебя, Лія, супруга моего сердца», — прибавилъ онъ, обращаясь къ двумъ безмолвнымъ скелетамъ, стоявшимъ около него. — "Передъ лицомъ Бога нашихъ отцовъ искупленные Сіона должны встрѣтиться, чтобы не разлучаться во вѣкъ.
"Съ этими словами, онъ закрылъ глаза, поднялъ руки и, повидимому, погрузился въ умственную молитву. Горе, вѣроятно, ослабило мои предразсудки, такъ-же, какъ оно несомнѣнно смягчило мое сердце, — но въ эту минуту я отчасти вѣрилъ, что еврей можетъ имѣть доступъ и можетъ быть принятъ въ число блаженныхъ. Это чувство подѣйствовало на мои человѣческія симпатіи, и я освѣдомился съ непритворнымъ безпокойствомъ о судьбѣ еврея Соломона, который, къ несчастію, давая мнѣ пріютъ, навлекъ на себя подозрѣнія инквизиторовъ.
— «Будь спокоенъ», — сказалъ Адонія, махнувъ костлявой, сморщенной рукой, какъ-будто отталкивая предметъ слишкомъ низменный для его настоящаго настроенія: — "нашъ братъ Соломонъ не находится въ смертельной опасности, и имущество его не подвергнется разграбленію. Если наши противники сильны своей властью, то и мы сильны въ сношеніяхъ съ ними нашимъ богатствомъ или мудростью. Имъ никогда не удастся выслѣдить твоего побѣга, и существованіе твое на лицѣ земли будетъ также неизвѣстно имъ, пока ты будешь слушаться меня и будешь внимателенъ къ моимъ словамъ.
"Я не могъ говорить, но выраженіе нѣмой и умоляющей тревоги на моемъ лицѣ говорило за меня.
— "Ты произносилъ вчера вечеромъ слова, — сказалъ Адонія, — звукъ которыхъ, хотя я не помню ясно ихъ смысла, до сихъ поръ болѣзненно отзывается въ моихъ ушахъ, отвыкшихъ отъ такихъ звуковъ втеченіе времени, въ четыре раза превышающаго твой юный возрастъ. Ты говорилъ, что тебя осаждала какая-то сила, искушавшая тебя отречься отъ Всевышняго, поклоненіе Которому одинаково исповѣдуютъ и евреи, и христіане, и ты объявилъ, что, если бы костры были зажжены вокругъ тебя, ты плюнулъ бы на искусителя, и сталъ бы попирать ногами это предложеніе, хотя бы нога твоя оперлась на уголья, раскаленные сынами Доминика.
— "Да, я это говорилъ! — воскликнулъ я, — и я это сдѣлаю, если Богъ поможетъ мнѣ въ минуту несчастія.
"Адонія остановился на минуту, какъ будто соображая — были ли мои слова взрывомъ страсти или доказательствомъ душевной силы. Повидимому, подъ конецъ, онъ склонился къ послѣднему мнѣнію, хотя всѣ люди глубоко престарѣлаго возраста наклонны не довѣрять никакимъ знакамъ волненія, служащимъ въ ихъ глазахъ скорѣе доказательствомъ слабости, чѣмъ искренности.
— «Тогда», проговорилъ онъ, послѣ продолжительнаго и торжественпаго молчанія, "ты долженъ узнать тайну, тяготившую душу Адоніи, такъ-же, какъ безнадежное одиночество тяготитъ душу того, кто идетъ черезъ пустыню, не сопровождаемый чьимъ-либо шагомъ и не ласкаемый чьимъ-либо голосомъ. Съ самой юности моей до настоящаго времени, я трудился и считалъ близкимъ часъ моего освобожденія; да, оно совершится и вскорѣ… Въ дни моего дѣтства, и до моихъ ушей дошелъ слухъ, что на землю ниспослано существо для искушенія евреевъ и назарянъ и даже учениковъ Магомета, имя котораго считается проклятымъ въ устахъ нашего народа, съ обѣщаніями освобожденія, въ минуты самой послѣдней нужды и крайности, цѣною того, чего уста мои не рѣшатся выговорить, хотя-бы никто никогда не могъ этого услышать, кромѣ тебя. Ты вздрагиваешь, — это хорошо; значитъ ты, по крайней мѣрѣ, искрененъ въ твоей неправильной вѣрѣ. Я прислушивался къ этой сказкѣ, и мой слухъ воспринималъ ее, какъ душа жаждущаго упивается при погруженіи въ рѣку, ибо умъ мой былъ полонъ пустыхъ бредней языческихъ сказокъ, и я въ извращеніи моего ума, томился желаніемъ увидѣться и даже войти въ сношеніе съ злымъ духомъ во вссй его силѣ. Подобно нашимъ отцамъ въ пустынѣ, я отвергалъ пищу ангеловъ и жадно стремился къ запрещеннымъ яствамъ, даже къ яствамъ египетскихъ волхвовъ. Мои притязанія получили должное возмездіе, какъ ты видишь: въ послѣднемъ періодѣ существованія, продолженномъ за предѣлы природы, я остался одинъ, безъ дѣтей, безъ жены, безъ друзей, и, кромѣ тебя, мнѣ некому разсказать событій моей жизни. Теперь, однако, я не буду смущать тебя повѣствованіемъ объ этихъ событіяхъ и скажу тебѣ только, что эти скелеты, на которые ты смотришь съ содроганіемъ, нѣкогда были облечены тѣломъ болѣе прекраснымъ, чѣмъ твое. Это — кости моей жены и моего сына, исторію которыхъ ты не услышишь теперь, но исторію этихъ двоихъ ты долженъ будешь выслушать.
"При этомъ онъ указалъ на два скелета, стоявшихъ на противоположной сторонѣ, въ своихъ вертикальныхъ ящикахъ.
— "По возвращеніи въ родную страну, хотя и въ Испанію, если только еврей можетъ говорить о своей странѣ, я усѣлся на это мѣсто, зажегъ эту лампу, взялъ въ руки перо писца и далъ обѣтъ, что эта лампа никогда не погаснетъ, это сѣдалище никогда не опустѣетъ, и я никогда не выйду изъ-подъ этихъ сводовъ, пока мои воспоминанія не будутъ записаны въ книгу и какъ бы запечатаны царской печатью. Но я былъ выслѣженъ тѣми, у кого чутье тонко и кто хватаетъ добычу быстро, а именно сынами Доминика. И они схватили меня и наложили на мои ноги крѣпкія оковы, но писаній моихъ они не могли прочитать, такъ какъ знаки ихъ были неизвѣстны этому заблуждающемуся народу. И черезъ нѣкоторое время они меня отпустили, не найдя причинъ для обвиненія меня; они дали мнѣ уйти и не тревожили меня болѣе. Тогда я далъ обѣтъ Богу Израиля, освободившему меня отъ ихъ узъ, что никто, не умѣющій читать эти письмена, никогда не перепишетъ ихъ. Кромѣ того, я молился и говорилъ: «О, Господь Богъ Израилевъ, — знающій, что мы — овцы Твоего стада, и что враги наши, какъ волки, рыщутъ около насъ и, какъ львы, рыкаютъ, отыскивая вечерней добычи, — пошли, чтобы назарянинъ, избѣгшій ихъ рукъ и ищущій защиты у насъ, какъ птица, гонимая изъ своего гнѣзда, могъ посрамить оружіе сильныхъ и могъ презрительно посмѣяться надъ ними. Пошли также, Господь Богъ Іаковлевъ, чтобы ему угрожали опасностью сѣти врага, подобно тѣмъ, о комъ я писалъ, и чтобы онъ могъ оттолкнуть ногой и попрать ловчаго ногами такъ-же, какъ дѣлали они; и тогда пусть, наконецъ, успокоится душа моя». Такъ я молился, — и моя молитва была услышана, потому что, смотри, — ты находишься здѣсь.
"Когда я услышалъ эти слова, страшное предчувствіе, подобно кошмару сердца, тяжело нависло надо мною. Я смотрѣлъ попеременно на покрытаго морщинами собесѣдника и на безнадежный трудъ, предстоявшій мнѣ. Развѣ не достаточно было носить эту ужасную тайну погребенною въ въ моемъ сердцѣ? Но я былъ вынужденъ далеко разсѣевать ея пепелъ и копаться въ прахѣ другихъ, ради того-же нечестиваго разоблаченія ея, и это возмущало меня больше, чѣмъ я могъ чувствовать и высказать словами. Когда мой равнодушный взглядъ упалъ на рукописи, я увидѣлъ, что въ нихъ испанскія слова были написаны греческими буквами; не трудно было понять, что этотъ способъ письма былъ столь-же непонятенъ для служителей Инквизиціи, сколько и іероглифы египетскихъ жрецовъ. Ихъ невѣжество, прикрываемое гордостью и еще болѣе подкрѣпляемое непроницаемою таинственностью, связанною съ ихъ мельчайшими дѣйствіями, не позволило имъ признаться кому либо, что въ ихъ рукахъ находится рукопись, которой они не могутъ разобрать. Такъ они возвратили бумаги Адоніи, и, по его словамъ, «онъ пребываетъ въ безопасности.» Но для меня это было дѣломъ невыразимаго ужаса. Я чувствовалъ себя добавочнымъ звеномъ цѣпи, конецъ которой, находясь въ невидимой рукѣ, увлекалъ меня къ гибели; и теперь мнѣ приходилось писать свой собственный приговоръ.
"Пока я переворачивалъ листы дрожащею рукою, высокая фигура Адоніи, повидимому, была охвачена неестественнымъ волненіемъ.
"Чего-же ты боишься, дитя праха? — воскликнулъ онъ. — Если ты подвергался искушенію, и съ ними то-же было; если ты сопротивлялся, и они дѣлали то-же; если они успокоились, и съ тобою то-же будетъ. Нѣтъ ни одного мученія душевнаго или тѣлеснаго, какому ты подвергался или можешь подвергнуться, котораго бы они не претерпѣли, прежде чѣмъ кто-либо думалъ о твоемъ рожденіи. Мальчикъ, твоя рука дрожитъ надъ страницами, которыхъ она недостойна коснуться, но я долженъ воспользоваться ею, потому что ты нуженъ мнѣ. Жалкая цѣпь необходимости, связывающая души столь несходныя! Я хотѣлъ бы, чтобы океанъ былъ моей чернильницей, и скала — моей страницей, и моя рука — перомъ, которое начертало бы слова, остающіяся навѣки, какъ надписи на горахъ, на горѣ Синаѣ, и на тѣхъ, гдѣ до сихъ поръ еще сохраняются слова: «Израиль прошелъ чрезъ эти воды.»[14].
"Пока онъ говорилъ, я опять обратился къ рукописямъ.
— "Продолжаетъ ли еще твоя рука дрожать, — спросилъ Адонія, — и все ли ты еще колеблешься записать исторію тѣхъ, судьба которыхъ чудесною, невидимою и неразрывною цѣпью связана съ твоею? Смотри, они около тебя и, хотя уже не имѣютъ языка, но говорятъ краснорѣчивѣе всѣхъ живыхъ языковъ. Смотри, они около тебя, и ихъ нѣмыя и неподвижныя костяныя руки обращаются къ тебѣ съ просьбой, какъ никогда не могутъ обращаться руки, покрытыя тѣломъ. Смотри, это тѣ, кто, будучи безгласными, тѣмъ не менѣе, говорятъ, будучи мертвыми, продолжаютъ жить, пребывая въ безднѣ вѣчности, находятся около тебя и зовутъ тебя какъ будто здѣшнимъ голосомъ. Слушай ихъ, возьми перо въ руку и пиши.
"Я взялъ перо, но не могъ написать ни одной строки. Адонія, въ порывѣ экстаза, выхватилъ скелетъ изъ его вмѣстилища и поставилъ его передо мною.
— "Разскажи ему твою исторію самъ; быть можетъ, онъ повѣритъ тебѣ и запишетъ ее.
"Подерживая скелетъ одной рукою, онъ указывалъ другой, столь-же побѣлѣвшей и костлявой, какъ рука мертвеца, на рукопись, лежавшую передо мной.
"Въ мірѣ, находившемся надъ нами, была бурная ночь; гораздо ниже поверхности земли, тамъ, гдѣ мы пребывали, ропотъ вѣтра, проносясь, какъ вздохи, по подземнымъ проходамъ, доходилъ до моихъ ушей, подобный голосамъ умершихъ, подобный просьбамъ мертвецовъ. Невольно обратилъ я взглядъ на рукопись, которую долженъ былъ списывать, и уже не отрывалъ его, пока не дошелъ до конца необычайнаго содержанія этой рукописи.
Разсказъ объ индійскихъ островитянахъ.
править"Есть островъ на Индійскомъ океанѣ въ немногихъ миляхъ отъ устья Гугли, который, вслѣдствіе особенности своего положенія и внутренняго строенія, долго оставался неизвѣстнымъ европейцамъ и не посѣщался туземцами сосѣднихъ острововъ, за исключеніемъ особенно замѣчательныхъ случаевъ. Онъ окруженъ мелями, не допускающими приближенія къ нему грузового судна, и укрѣпленъ скалами, угрожающими опасностью мелкимъ челнокамъ туземцевъ; но онъ казался еще страшнѣе, благодаря ужасамъ, какими суевѣріе облекало его. Существовало преданіе, что первый храмъ черной богини Сивы[15] былъ воздвигнутъ здѣсь, и ея безобразное изваяніе, съ ожерельемъ изъ человѣческихъ череповъ, съ раздвоенными языками, высовывавшимися изъ двадцати змѣиныхъ ртовъ, и сидѣньемъ изъ сплетшихся ехиднъ, здѣсь впервые получило кровавую жертву искалѣченныхъ членовъ и умерщвленныхъ дѣтей ея поклонниковъ.
"Храмъ былъ низверженъ, и островъ потерялъ половину своего населенія вслѣдствіе землетрясенія, всколебавшаго всѣ берега Индіи. Храмъ, однако, былъ выстроенъ вновь рвеніемъ поклонниковъ богини, которые опять начали посѣщать островъ, но тайфунъ съ яростью, неизвѣстною даже въ этихъ свирѣпыхъ широтахъ, разразился надъ священнымъ мѣстомъ. Пагода была сожжена до тла молніей; жители, ихъ дома и плантаціи были какъ будто сметены метлой разрушенія, и никакого слѣда человѣчества, культуры или жизни не осталось на опустошенномъ островѣ. Благочестивые люди размышляли о причинѣ этихъ бѣдствій; сидя подъ тѣнью своихъ кокосовыхъ деревьевъ и перебирая длинныя нити цвѣтныхъ бусъ, они говорили, что бѣдствія, вѣроятно, должны быть приписаны гнѣву богини Сивы за усиливающееся распространеніе обожанія Джагернаута. Они увѣряли, что нѣкоторые видѣли, какъ она поднялась среди блеска молніи, сжегшей ея алтарь и поразившей ея поклонниковъ въ то время, какъ они искали ея защиты; разсказчики твердо вѣрили, что она удалилась на какой-нибудь болѣе Счастливый островъ, гдѣ она можетъ пользоваться мясной пищей и упиваться кровью, не оскорбляемая поклонниками соперничествующаго божества. Такимъ образомъ, островъ, въ теченіе многихъ лѣтъ, оставался пустыннымъ и безлюднымъ.
"Экипажи европейскихъ кораблей, вѣря туземцамъ, что на поверхности острова не было ни животныхъ, ни растеній, ни воды, избѣгали посѣщать его, а туземные обитатели другихъ острововъ, проѣзжая мимо него въ своихъ челнокахъ, бросали печальный и боязливый взглядъ на его опустошеніе и кидали что-нибудь въ воду, чтобы умилостивить гнѣвъ Сивы.
"Островъ, предоставленный самому себѣ, покрылся роскошной растительностью, какъ нѣкоторыя дѣти, остающіяся въ пренебреженіи, становятся сильными и здоровыми, между тѣмъ какъ изнѣженные баловни умираютъ отъ чрезмѣрнаго питанія. Цвѣты расцвѣтали, и листва густѣла, но не было руки, чтобы рвать ихъ, ноги, чтобы прокладывать слѣдъ между ними, и губъ, чтобы прикасаться къ нимъ. Въ это время, нѣсколько рыбаковъ (отнесенныхъ сильнымъ теченіемъ къ острову и напрасно старавшихся, съ помощью веселъ и парусовъ, избѣгнутъ страшныхъ береговъ его), произнеся тысячу молитвъ для умилостивленія Сивы, вынуждены были приблизиться къ острову на разстояніе весла. Послѣ своего неожиданно благополучнаго возвращенія, они разсказали, будто слышали тамъ звуки столь прелестные, что, вѣроятно, какая-нибудь другая богиня, болѣе кроткая, чѣмъ Сива, выбрала этотъ островъ своимъ мѣстопребываніемъ. Молодые рыбаки прибавляли къ этому разсказу, что они видѣли, какъ женская фигура, необычайной привлекательности, проскользнула и исчезла между деревьями, роскошно отѣняющими скалы; съ точки зрѣнія индусскаго благочестія, они, не колеблясь, признали это очаровательное видѣніе воплощеніемъ Вишну, въ наиболѣе привлекательной формѣ, въ какой онъ когда-либо являлся, по крайней мѣрѣ, сравнительно съ воплощеніемъ его въ формѣ тигра.
"Обитатели острововъ столько-же суевѣрные, сколько и склонные къ фантазіямъ, обоготворили это видѣніе по своему. Старые святоши, обращаясь къ нему мысленно, поступали согласно кровавымъ обрядамъ Сивы и Гари и произносили много страшныхъ обѣтовъ надъ своими четками, причемъ, для приданія обѣтамъ большей силы, прокалывали себѣ руки острымъ тростникомъ и, по мѣрѣ того, какъ говорили, покрывали каждую изъ бусъ кровью. Молодыя женщины подплывали на своихъ легкихъ челнокахъ къ острову призраковъ настолько близко, насколько позволяла имъ смѣлость, давали обѣты Камдео[16] и спускали маленькіе кораблики, облитые воскомъ и наполненные цвѣтами, къ берегамъ острова, надѣясь, что ихъ любимое божество изберетъ его своимъ мѣстопребываніемъ. И молодые люди, по крайней мѣрѣ, влюбленные и любившіе музыку, близко подплывали къ острову и просили бога Кришну[17] освятить его своимъ присутствіемъ; не зная, какую жертву должны они принести божеству, они пѣли свои дикія пѣсни, поднявшись на мачту лодки и, подъ конецъ, бросали восковую фигуру, имѣвшую нѣчто въ родѣ лиры въ своей рукѣ, къ берегамъ пустыннаго острова.
"Втеченіе многихъ ночей можно было видѣть, какъ на потемнѣвшемъ морѣ скользили одна за другой, подобно звѣздамъ, восходящимъ изъ пучины, лодки съ зажженными бумажными фонариками и жертвами изъ цвѣтовъ и плодовъ, которыя боязливыми руками оставлялись на пескѣ, а болѣе смѣлыми привѣшивались въ тростниковыхъ корзинкахъ къ скаламъ; простодушные островитяне чувствовали, что къ этому добровольному смиренію примѣшивается какое-то радостное и благочестивое ощущеніе. Было замѣчено, однако, что поклонники выносили весьма различное впечатлѣніе отъ предмета ихъ почитанія. Женщины, сжимая не двигавшіяся весла, затаивъ дыханіе, съ восхищеніемъ прислушивались къ мелодическимъ звукамъ, доносившимся съ острова; когда эти звуки прекращались, онѣ уѣзжали, продолжая даже въ своихъ хижинахъ повторять эти «небесныя пѣсни», для которыхъ на ихъ языкѣ не было подходящихъ звуковъ. Мужчины останавливались, по-долго не шевеля веслами, надѣясь увидѣть хотя мелькомъ женскій образъ, который блуждалъ здѣсь, судя по разсказамъ рыбаковъ; когда ожиданія ихъ не сбывались, они съ грустью возвращались домой.
"Постепенно островъ утрачивалъ свой зловѣщій характеръ; правда, нѣкоторые старые святоши перебирали свои запятнанныя кровью четки, толковали о Сивѣ и Гари, держали зажженныя лучинки въ своихъ опаленныхъ рукахъ, втыкали острые куски желѣза, купленные или украденные у матросовъ европейскихъ кораблей, въ самыя мясистыя и чувствительныя части своего тѣла; и, кромѣ того, говорили о своемъ намѣреніи повѣситься на деревьяхъ внизъ головою, пока не будутъ съѣдены насѣкомыми, испечены солнцемъ или охвачены безуміемъ. Хотя все это не могло не оказывать нѣкотораго дѣйствія, но, тѣмъ не менѣе, молодежь шла своей дорогой: дѣвушки приносили свои гирлянды въ жертву Камдео, а юноши обращались съ молитвами къ Кришну. Тогда, наконецъ, святоши, въ отчаяніи, дали обѣтъ посѣтить этотъ проклятый островъ, заставлявшій всѣхъ терять разсудокъ, и опредѣлить, какъ распознать и умилостивить неизвѣстное божество; они должны были рѣшить — могутъ-ли цвѣты, плоды, любовные обѣты и трепетанія молодыхъ сердецъ замѣнить правовѣрныя и узаконенныя жертвы, въ видѣ ногтей, вростающихъ въ руки, пока они пройдутъ насквозь, и веревочныхъ заволокъ въ бокахъ, на концахъ которыхъ изувѣры плясали, пока лопались веревки, или ихъ терпѣніе. Однимъ словомъ, они рѣшились узнать, что это было за божество, которое не требовало мученій отъ своихъ поклонниковъ, — и они выполнили это рѣшеніе способомъ, достойнымъ ихъ цѣли.
"Сто сорокъ человѣческихъ существъ, искалѣченныхъ суровостью ихъ религіи, неспособныхъ управлять парусомъ или весломъ, отправились на лодкѣ, чтобы достигнуть того, что они называли проклятымъ островомъ. Туземцы, упоенные вѣрою въ ихъ святость, раздѣлись до нага, чтобы толкать ихъ лодку, пока могли доставать до дна, и затѣмъ, воздавъ имъ свои салемы, умоляли ихъ, по крайней мѣрѣ, взяться за весла. Святоши, слишкомъ занятые своими четками и слишкомъ увѣренные въ своемъ значеніи въ глазахъ любимыхъ божествъ, чтобы сомнѣваться въ своей безопасности, съ торжествомъ отправились въ путь. Послѣдствія не трудно угадать; лодка вскорѣ наполнилась водой и затонула, и экипажъ ея погибъ, не испустивъ ни одного звука сожалѣнія, за исключеніемъ того, что имъ не пришлось накормить собою аллигаторовъ въ священныхъ водахъ Ганга, или, по крайней мѣрѣ, испустить духъ въ тѣни куполовъ священнаго города Бенареса, при чемъ, и въ томъ, и въ другомъ случаѣ, спасеніе ихъ было-бы несомнѣннымъ.
"Это обстоятельство, повидимому, столь несчастливое, оказало благопріятное дѣйствіе на распространеніе новаго вѣрованія. Древняя система съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе теряла почву. Руки, вмѣсто того, чтобы обжигать ихъ надъ огнемъ, употреблялись только для собиранія цвѣтовъ. Гвозди (которыми святоши имѣли обыкновеніе унизывать себя) упали въ цѣнѣ; человѣкъ могъ спокойно сидѣть, съ такой-же чистой совѣстью, какъ еслибы ноги его были усажены нѣсколькими десятками гвоздей. Съ другой стороны, плоды ежедневно разсыпались по берегамъ любимаго острова, а на скалахъ его цвѣли цвѣты со всею ослѣпительной роскошью красокъ, какою флора Востока любитъ облекать себя. Тамъ находилась та блестящая и гордая лилія, до нашихъ дней подтверждающая сравненіе между нею и Соломономъ, который, во всей своей славѣ, не одѣвался подобно этой лиліи. Тамъ была роза, распускавшая свои райскіе лепестки, и ярко-красный цвѣтокъ шелковаго дерева, о какомъ одинъ англійскій путешественникъ говоритъ съ восторгомъ, что онъ радуетъ глазъ своей «массой растительнаго великолѣпія», съ которой ничто не можетъ сравниться. Женщины, дававшія обѣты, подъ конецъ, начали подражать нѣкоторымъ изъ этихъ звуковъ и музыкальныхъ мелодій, которыя, казалось, каждое дуновеніе вѣтра съ возрастающей музыкальной силой доносило до ихъ ушей, когда онѣ скользили на своихъ лодкахъ вокругъ этого очарованнаго острова.
"Наконецъ, произошло обстоятельство, опредѣлившее внѣ сомнѣнія святость самаго острова и его обитателей. Молодой индусъ, напрасно предлагавшій своей возлюбленной мистическій букетъ, въ которомъ распредѣленіе цвѣтовъ должно служить выраженіемъ любви, отправился на своей лодкѣ къ острову, чтобы узнать свою судьбу отъ его предполагаемой обитательницы. Когда онъ плылъ туда, онъ сочинилъ пѣсню, въ которой говорилось, что его возлюбленная отвергала его, какъ-будто онъ былъ парія, между тѣмъ, какъ онъ продолжалъ-бы любить ее, еслибы исходилъ даже изъ головы Брамы. Тамъ говорилось еще, что кожа ея глаже, чѣмъ мраморныя ступени, по которымъ спускаются къ бассейну раджи, и что въ глазахъ ея больше блеска, чѣмъ въ тѣхъ, какіе предпріимчивые чужеземцы видали сквозь отверстія вышитаго пурдаха[18] набоба, — что она казалась ему выше черной пагоды Джагернаута и блестящѣе трезубца храма Магадевы, когда онъ сверкаетъ въ лучахъ мѣсяца. И пагода, и трезубецъ были видны ему на берегу, когда онъ плылъ въ мягкой и сіяющей тишинѣ индійской ночи, и потому неудивительно, что то и другое нашло мѣсто въ его пѣснѣ. Подъ конецъ, онъ обѣщалъ, что, если дѣвушка будетъ благосклонна къ его исканіямъ, онъ выстроитъ ей хижину, возвышающуюся на четыре фута надъ землею, чтобы не подвергаться опасности отъ змѣй, что надъ жилищемъ ея будетъ простираться тѣнь вѣтвей тамаринда, и что, во время ея сна, онъ будетъ отгонять отъ нея москитовъ опахаломъ, сдѣланнымъ изъ листьевъ первыхъ цвѣтовъ, какіе она приняла, какъ выраженіе его страсти.
"Случилось такъ, что въ ту же ночь молодая женщина, сдержанность которой происходила вовсе не отъ равнодушія, — въ сопровожденіи двухъ подругъ, подплывала на своей лодкѣ къ тому-же мѣсту, желая убѣдиться — искренни-ли обѣщанія ея возлюбленнаго. Онѣ подъѣхали къ острову въ одно и то-же время; хотя тогда были сумерки, и суевѣріе этихъ робкихъ существъ придавало болѣе темный оттѣнокъ окружавшимъ ихъ тѣнямъ, онѣ рѣшились пристать къ берегу. Неся корзины цвѣтовъ въ трепетныхъ рукахъ, онѣ направились къ развалинамъ пагоды, чтобы повѣсить ихъ тамъ, гдѣ, какъ предполагалось, новая богиня избрала свое мѣстопребываніе. Онѣ подвигались съ нѣкоторыми затрудненіями черезъ густыя поросли цвѣтовъ, разросшихся на волѣ въ необрабатываемой почвѣ, побаиваясь, что на каждомъ шагу тигръ можетъ прыгнуть на нихъ, — пока не вспомнили, что эти животныя избираютъ обыкновенно своимъ убѣжищемъ большія заросли и рѣдко таятся между цвѣтами. Еще меньше можно было опасаться аллигаторовъ въ узкихъ ручейкахъ, которые онѣ могли переходить, не замочивъ щиколодокъ въ ихъ чистой водѣ. Тамаринды, кокосовыя деревья и пальмы роняли свои цвѣты, испускали благоуханія и помахивали своими листьями надъ головою дрожащей поклонницы, когда она приблизилась къ развалинамъ пагоды. Это было массивное четвероугольное строеніе, воздвигнутое среди скалъ, которыя, по прихоти природы, нерѣдко замѣчающейся на индійскихъ островахъ, занимали средину острова и казались послѣдствіемъ какого-то вулканическаго изверженія. Землетрясеніе, ниспровергнувшее зданіе, смѣшало скалы и развалины въ безформенную массу, которая, казалось, одинаково служила доказательствомъ безсилія искусства и природы, будучи повержена здѣсь силою, которая могла создать и могла уничтожить и то, и другое. Здѣсь были колонны, исписанныя странными письменами, нагроможденныя среди камней, на которыхъ были только слѣды какой-то страшной насильственной дѣятельности природы, повидимому, говорившіе: «Смертные, вы пишете ваши буквы рѣзцомъ, а я мои іероглифы пишу огнемъ.» Тамъ были разрушенные каменные столбы, вырѣзанные въ видѣ змѣй, на которыхъ нѣкогда возсѣдалъ безобразный идолъ Сивы; и тутъ-же, близко около нихъ, роза прорывалась изъ земли, наполнявшей щели скалы, какъ-будто природа проповѣдывала здѣсь болѣе мягкую религію и посылала свой любимый цвѣтокъ, въ видѣ вѣстника этой религіи, своимъ дѣтямъ. Самъ идолъ упалъ и валялся въ обломкахъ. Ужасный ротъ, въ который прежде вкладывались человѣческія сердца, все еще виднѣлся тамъ, но теперь красивые павлины, съ ихъ радужными хвостами и изогнутыми шеями, кормили своихъ птенцовъ среди вѣтвей тамаринда, свѣшивавшихся надъ почернѣвшими обломками. Молодыя женщины шли впередъ уже съ меньшимъ страхомъ, потому что ни зрѣнію, ни слуху ихъ ничто не внушало боязни, сопровождающей приближеніе къ мѣстопребыванію божества: все было спокойно, тихо и темно. Ноги ихъ ступали съ невольною легкостью, когда онѣ подходили къ этимъ развалинамъ, соединявшимъ въ себѣ разрушающую силу природы съ такою-же силою человѣческихъ страстей, пожалуй, еще болѣе кровавыхъ и дикихъ, чѣмъ первая. Около развалинъ нѣкогда находился бассейнъ, какъ всегда бываетъ вблизи пагодъ, для освѣженія и для очищенія; по ступени его были поломаны, и вода въ немъ застоялась. Молодыя индусски, однако, взяли оттуда нѣсколько капель, обратились мысленно къ богинѣ острова и приблизились къ единственной уцѣлѣвшей аркѣ. Фасадъ зданія былъ построенъ изъ камня, но внутренность его была высѣчена въ скалѣ, напоминая, до извѣстной степени, своими углубленными частями, храмъ на островѣ Элефанты. Тамъ были чудовищныя фигуры, изваянныя изъ камня, изъ которыхъ однѣ прилегали къ скалѣ, а другія отдѣлялись отъ нея; тѣ и другія хмурились своими безформенными, гигантскими, безобразными лицами и являлись суевѣрному глазу ужасными представителями «каменныхъ боговъ».
"Двѣ молодыя почитательницы богини, отличавшіяся безстрашіемъ, выступили впередъ и исполнили нѣчто въ родѣ дикаго танца, въ виду развалинъ древнихъ боговъ, какъ онѣ называли ихъ, и просили (насколько могли) новую обитательницу острова оказаться благосклонной къ обѣтамъ ихъ подруги. Та подошла, чтобы обвить гирляндой изъ цвѣтовъ поломанные остатки идола, полуискаженные, полускрытые среди обломковъ камня, заглушенные тою богатою растительностью, которая въ восточныхъ странахъ какъ будто возвѣщаетъ вѣчное торжество природы среди развалинъ искусства. Каждый годъ возобновляется роза, но какой годъ увидитъ возстановленіе пирамиды? Когда молодая нндусска вѣшала свою гирлянду на безформенный камень, какой-то голосъ прошепталъ: «Тамъ есть увядшій цвѣтокъ».
— "Да, есть, есть, — отвѣтила почитательница богини, — и этотъ увядшій цвѣтокъ — эмблема моего сердца. Я взлелѣяла множество розъ, но допустила увянуть одну изъ нихъ, которая была для меня дороже всѣхъ въ моей гирляндѣ. Оживишь-ли ты ее для меня, безвѣстная богиня, чтобы моя гирлянда стала достойной твоего алтаря?
— «Оживишь-ли ты эту розу, согрѣвъ ее теплотою твоей груди?» — сказалъ влюбленный юноша, появляясь изъ-за обломковъ скалъ и развалинъ, скрывавшихъ его, откуда онъ произнесъ свое изрѣченіе оракула и прислушивался съ восторгомъ къ эмблематическому, но понятному, языку своей возлюбленной. — «Оживишь-ли ты эту розу?» — спросилъ онъ, въ торжествѣ своей любви, прижимая ее къ сердцу.
Молодая дѣвушка, подчиняясь въ одно и то-же время любви и суевѣрію, казалась слившеюся съ нимъ въ одномъ объятіи, какъ вдругъ она испустила неистовый крикъ, оттолкнула его со всею силой и сжалась отъ страха, указывая дрожащей рукой на фигуру, появившуюся въ этотъ мигъ въ перспективѣ безпорядочной груды камней. Ея возлюбленный, встревоженный крикомъ ея, приблизился, чтобы защитить ее въ своихъ объятіяхъ, когда глаза его упали на предметъ, поразившій ее, и онъ приникъ лицомъ къ землѣ въ нѣмомъ обожаніи.
Это была фигура женщины, какой они никогда не видали до сихъ поръ, потому что кожа ея была совершенно бѣла (по крайней мѣрѣ, на ихъ взглядъ, видѣвшій лишь темно-красный цвѣтъ кожи туземцевъ бенгальскихъ острововъ). Одежда ея (насколько они могли замѣтить) состояла изъ цвѣтовъ, роскошныя краски и фантастическое сочетаніе которыхъ вполнѣ согласовались съ павлиньими перьями, вплетенными между ними; все вмѣстѣ это имѣло видъ облекавшаго ее опахала изъ перьевъ, вполнѣ соотвѣтствовавшаго «богинѣ острова». Ея длинные волосы, никогда не виданнаго ими золотисто-каштановаго цвѣта, ниспадали до ея ногъ и были причудливо перевиты такими-же цвѣтами и перьями, какія составляли ея нарядъ. На головѣ ея былъ вѣнокъ изъ раковинъ, нигдѣ неизвѣстнаго цвѣта и блеска, за исключеніемъ индійскихъ морей — пурпурнаго и зеленаго, соперничавшихъ съ аметистомъ и изумрудомъ. На ея бѣломъ, обнаженномъ плечѣ сидѣлъ клёстъ, и вокругъ ея шеи висѣло ожерелье изъ ницъ этой птицы, похожихъ на жемчугъ, столь чистыхъ и прозрачныхъ, что первые властелины Европы отдали-бы за нить свои богатѣйшія жемчужныя ожерелья. Ея руки и ноги были совершенно обнажены, и поступь ея имѣла божественную быстроту и легкость, такъ-же дѣйствовавшую на воображеніе индусовъ, какъ и необычайный цвѣтъ ея кожи и волосъ. Молодые влюбленные пали въ благоговѣйномъ страхѣ передъ видѣніемъ, когда оно прошло передъ ихъ глазами. Когда они лежали ницъ, очаровательный звукъ коснулся ихъ слуха. Прекрасное видѣніе что-то говорило по языка этихъ словъ они не понимали; это подтвердило ихъ увѣрешюсть, что это былъ языкъ боговъ, и они вновь распростерлись передъ богинею. Въ эту минуту клёстъ, спрыгнувъ съ ея плеча, порхая, подлетѣлъ къ нимъ. «Онъ отправляется на поиски огненныхъ мухъ для освѣщенія своего гнѣзда»,[19] сказали индусы другъ другу. Но птичка, съ проницательностью, свойственной ея породѣ, понимая и раздѣляя предпочтеніе прекраснаго существа, которому она принадлежала, къ свѣжимъ цвѣтамъ, ежедневно украшавшимъ его, подлетѣла къ увядшей розѣ въ гирляндѣ молодой индусски и, схвативъ цвѣтокъ своимъ тонкимъ клювомъ, положила его къ ея ногамъ. Предвѣщаніе было благопріятно истолковано влюбленными, и, склонившись еще разъ къ землѣ, они направились обратно къ своему острову, но уже не въ отдѣльныхъ челнокахъ. Влюбленный юноша управлялъ лодкой своей возлюбленной, которая сидѣла рядомъ съ нимъ въ молчаніи, а молодыя дѣвушки, сопровождавшія ихъ, пѣли пѣсни въ похвалу бѣлой богини и острова, посвященнаго ей и влюбленнымъ.
ГЛАВА XV.
правитьWhat martyr, or what angel bright,
Is dedicate this holy day,
Which brings you here so gaily dight?
Dost thou not, simple Palmer, know,
What every child can tell thee here?—
Nor saint, nor angel claims this show,
But the bright season of the year.
"Единственная прекрасная обитательница острова, хотя и встревоженная появленіемъ своихъ поклонниковъ, вскорѣ возвратила себѣ спокойствіе. Она не могла испытывать страха, потому что ничего въ томъ мірѣ, гдѣ она жила, не выказывало ей враждебности. Солнце и тѣнь, цвѣты и листва, тамаринды и смоковницы, поддерживавшія ея очаровательное существованіе, вода, которую она пила, любуясь на прекрасное существо, казалось, утолявшее свою жажду вмѣстѣ съ нею, павлины, распускавшіе свои роскошныя, блестящія перья въ ту минуту, когда она взглядывала на нихъ, и клёстъ, сидѣвшій на ея плечѣ или рукѣ, когда она прогуливалась, и отзывавшійся на ея нѣжный голосъ такимъ-же нѣжнымъ чириканьемъ, — все это были ея друзья, и она никого не знала, кромѣ нихъ.
"Человѣческія фигуры, отъ времени до времени приближавшіяся къ острову, доставляли ей нѣкоторое волненіе, но въ немъ было скорѣе любопытство, чѣмъ тревога; ихъ пріемы такъ явно выражали почтительность и кротость, приношенія цвѣтовъ, которые она любила, были такъ пріятны, и эти посѣщенія такъ безмолвны и мирны, что она не имѣла ничего противъ нихъ и удивлялась только, когда эти люди уѣзжали, какъ они могутъ безопасно двигаться по водѣ; она удивлялась еще, какъ могли существа, столь темныя и съ такими непривлекательными чертами, вырости среди прекрасныхъ цвѣтовъ, какіе они приносили ей, какъ произведенія своей родины. Можно бы предположить, что стихіи вызывали въ ея воображеніи нѣкоторыя страшныя мысли; но періодическая правильность этихъ явленій въ климатѣ, гдѣ она жила, лишала ихъ всего ужаснаго въ глазахъ той, которая привыкла къ нимъ, какъ къ перемѣнѣ дня и ночи, которая не могла вспомнить ни одного страшнаго впечатлѣнія послѣдней и, кромѣ того, никогда не слыхала о какомъ-либо ужасѣ изъ устъ другого, — что, быть можетъ, составляетъ первую причину страха для многихъ умовъ. Боли она никогда не чувствовала, о смерти не имѣла понятія, — какимъ-же образомъ могла она ознакомиться со страхомъ?
"Когда сѣверозападный вѣтеръ посѣщалъ островъ, со всѣми своими ужасными спутниками — полуденнымъ мракомъ, облаками удушающей пыли и громомъ, подобнымъ трубѣ послѣдняго суда, она стояла среди лиственныхъ колоннадъ банановаго дерева, не сознавая угрожавшей ей опасности, наблюдая, какъ птицы свертывали крылышки и подгибали головки, а обезьяны, съ забавнымъ страхомъ, перепрыгивали съ вѣтки на вѣтку, вмѣстѣ со своими дѣтенышами. Когда молнія поражала дерево, она смотрѣла на это, какъ смотритъ дитя на фейерверкъ, пущенный для его удовольствія, но на слѣдующій день она плакала, видя, что листья болѣе уже не станутъ расти на обожженномъ стволѣ. Когда дождь падалъ потоками, развалины пагоды доставляли ей пріютъ; она сидѣла тамъ, прислушиваясь къ стремительному движенію могучихъ водъ и къ ропоту возмущенной пучины, пока душа ея не принимала окраски мрачнаго и великолѣпнаго зрѣлища, окружавшаго ее; тогда она воображала себя поверженной на землю вмѣстѣ съ ливнемъ, унесенной, подобно листку, внизъ водопадомъ, поглощенной глубинами океана, вновь поднимающейся къ свѣту на хребтѣ громадной волны, какъ будто ее несетъ на своей спинѣ китъ, оглушенной ревомъ, теряющей сознаніе отъ этого стремительнаго движенія, — пока, наконецъ, къ удовольствію этой игры воображенія не примѣшивался ужасъ. Такъ жила она, какъ цвѣтокъ, среди солнца и бури, расцвѣтая въ солнечномъ свѣтѣ, склоняясь передъ ливнемъ, заимствуя элементы своего нѣжнаго и дикаго существованія отъ того и отъ другой. Повидимому, вліянія обоихъ пріятно смѣшивались для нея, какъ будто она была существомъ, которое природа любила, даже и въ своемъ гнѣвномъ настроеніи, и поручала бурѣ заботиться о ней и потому щадить ковчегъ ея невинности, когда онъ носился по водамъ. Это существованіе блаженства, полудѣйствительнаго, полувоображаемаго, но не заключавшаго въ себѣ ни мысли, ни страсти, продолжалось до семнадцатаго года прекраснаго и кроткаго созданія, когда случилось обстоятельство, навѣки измѣнившее его характеръ.
"Вечеромъ того дня, когда уѣхали индусы, Иммали, какъ ее называли поклонники, стояла на берегу, какъ вдругъ къ ней приблизилось человѣческое существо, не похожее ни на одно изъ тѣхъ, какія она видала до тѣхъ поръ. Его лицо и руки, своимъ цвѣтомъ, напоминали болѣе ея собственныя, чѣмъ тѣ, какія она привыкла видѣть, но его одежда (европейскаго типа), своею четвероугольною неуклюжестью, безформенностью и некрасивымъ выступомъ у поясницы (такова была мода 1680 года), вызвала въ ней смѣшанное ощущеніе смѣшного, противнаго и удивительнаго, что въ ея прекрасныхъ чертахъ выразилось только улыбкой, врожденной ея лицу, не отступавшей даже передъ удивленіемъ.
"Незнакомецъ приблизился, и прелестное видѣніе приблизилось къ нему, но не такъ, какъ европейская женщина, съ низкими и граціозными поклонами, еще менѣе, какъ индусская дѣвушка со своими униженными привѣтствіями, но какъ молодая нимфа — оживленная, скромная, довѣрчивая и боязливая, умѣющая все это выразить въ одномъ движеніи. Она поднялась съ песчанаго берега, на которомъ сидѣла, подбѣжала къ любимому дереву, вернулась опять, со стражей изъ павлиновъ, распускавшихъ свои великолѣпные хвосты съ какой-то инстинктивной силой, точно чувствуя опасность, угрожавшую ихъ покровительницѣ, и радостнымъ хлопаньемъ въ ладоши какъ-будто приглашала ихъ раздѣлить удовольствіе, доставляемое ей новымъ цвѣткомъ, выросшимъ на пескѣ.
«Незнакомецъ подошелъ еще ближе и, къ крайнему удивленію Иммали, обратился къ ней на языкѣ, нѣсколько словъ котораго она съ дѣтства сохранила въ памяти, напрасно пытаясь заставить своихъ павлиновъ, попугаевъ и клестовъ откликаться ей соотвѣтствующими звуками. Но запасъ ея словъ, отъ недостатка упражненія, сдѣлался столь ограниченнымъ, что ей пріятно было слышать даже непонятные звуки то то-же языка, произносимые человѣческими устами. Когда онъ сказалъ, слѣдуя обычаю того времени: „Какъ поживаете вы, прекрасная дѣвушка?“ — она отвѣтила». — «Богъ создалъ меня», словами христіанскаго катихизиса, заученнаго еще ея дѣтскими устами.
— "Богъ никогда не создавалъ болѣе прекраснаго творенія, — проговорилъ онъ, взявъ ее за руку и устремивъ на нее глаза, которые до сихъ поръ еще горятъ въ орбитахъ этого величайшаго обманщика.
— "О нѣтъ! — отвѣтила Иммали, — Онъ создалъ многое гораздо прекраснѣе. Роза румянѣе меня, пальмовое дерево выше, волна голубѣе, — но всѣ они мѣняются, а я не мѣняюсь. Я становлюсь все сильнѣе и выше, тогда какъ роза увядаетъ два раза въ годъ, и скала расщепляется на мелкія части, когда сотрясается земля, и волны бьются въ своей ярости, пока не примутъ сѣраго цвѣта, вовсе непохожаго на прекрасный голубой цвѣтъ, какой у нихъ бываетъ, когда по нимъ скользитъ мѣсяцъ и посылаетъ отраженные лучи, ласкающіе мои ноги, когда я стою на мягкомъ пескѣ. Каждую ночь я старалась поймать ихъ, но они ломались у меня въ рукѣ въ ту минуту, когда я погружала ее въ воду.
— "А звѣзды вамъ удавалось поймать? — спросилъ незнакомецъ, улыбаясь.
— "Нѣтъ, отвѣтило невинное существо; звѣзды — цвѣты неба, а лучи мѣсяца — ихъ сучья и вѣтки; какъ онѣ ни блестящи, онѣ цвѣтутъ только ночью, — и я больше люблю цвѣты, которые могу собирать и вплетать въ свои волосы. Когда я, порою, цѣлую ночь упрашивала звѣзду сойти ко мнѣ, она слушалась меня и опускалась, соскакивая внизъ, какъ павлинъ со своего гнѣзда, но часто, играя со мной, пряталась среди манговыхъ и тамариндовыхъ деревьевъ, куда она падала; хотя я искала ее до тѣхъ поръ, пока мѣсяцъ блѣднѣлъ и уставалъ свѣтить мнѣ, я никогда не могла найти ея. Но откуда вы пришли? На васъ нѣтъ чешуи, и вы не безгласны, какъ тѣ существа, которыя ростутъ въ водахъ и показываютъ свои странныя формы, когда я сижу на берегу, при солнечномъ закатѣ; вы — не краснаго цвѣта и не маленькаго роста, какъ тѣ, которые пріѣзжаютъ ко мнѣ изъ другихъ міровъ въ домикахъ, могущихъ держаться на водѣ съ помощью ногъ, погруженныхъ въ нее. Откуда вы пришли? Вы не такъ блестите, какъ звѣзды, живущія въ голубомъ морѣ надо мною, и не такъ безобразны, какъ существа, прыгающія въ болѣе темномъ морѣ у моихъ ногъ. Гдѣ вы выросли, и какъ вы сюда попали? На пескѣ не видно никакого челнока, а раковины, хотя онѣ и легко носятъ по водамъ живущихъ въ нихъ рыбъ, не могли бы поднять даже и меня. Когда я опиралась ногою на ихъ иззубренный пурпурный край, онѣ погружались въ песокъ.
— "Прекрасное созданіе, — отвѣтилъ незнакомецъ, — я пришелъ оттуда, гдѣ — тысячи подобныхъ мнѣ.
— "Это невозможно, — возразила Иммали: — я живу здѣсь одна и вездѣ должна быть то же, что и здѣсь.
— "Однако, то, что я вамъ говорю, вполнѣ вѣрно, — сказалъ незнакомецъ.
"Иммали остановилась на одну минуту, какъ будто выказывая первое усиліе мысли, что было трудно для существа, жизнь котораго состояла изъ счастливыхъ вдохновеній и безсознательныхъ инстинктовъ, — и затѣмъ воскликнула:
— "Вѣроятно, мы оба выросли въ мірѣ голосовъ, то, что вы говорите, я понимаю лучше, чѣмъ щебетаніе клеста, или крикъ павлина. Сколько отрады должно быть въ томъ мірѣ, гдѣ всѣ говорятъ; чего бы я не дала, чтобы мои розы росли въ томъ мірѣ, гдѣ можно слышать откликъ на свои слова.
"Въ эту минуту незнакомецъ выразилъ знаками, что онъ голоденъ; Иммали тотчасъ-же поняла это и сказала ему, чтобы онъ слѣдовалъ за нею туда, гдѣ тамаринды и смоковницы разсыпали свои плоды, гдѣ ручей былъ такъ чистъ, что можно было пересчитать пурпурныя раковины на его днѣ, и гдѣ она могла зачерпнуть для него кокосовой скорлупой холодную воду, протекавшую въ тѣни манговаго дерева. Пока они шли туда, она сообщила ему всѣ свѣдѣнія о себѣ, какія были возможны для нея.
Она разсказала ему, что была дочерью пальмоваго дерева, подъ тѣнью котораго впервые сознала свое существованіе, но что бѣдный отецъ ея давно уже засохъ и умеръ, и что она была очень стара, такъ какъ видѣла уже много розъ, увядавшихъ на своихъ стебелькахъ; хотя вслѣдъ за ними являлось много другихъ, но она любила ихъ меньше первыхъ, которыя были гораздо больше и ярче. На самомъ дѣлѣ, въ послѣднее время все стало меньше: теперь она могла уже доставать плодъ, тогда какъ прежде должна была ждать, пока онъ упадетъ на землю; но воды стало больше, потому что прежде она могла пить, стоя на колѣняхъ, а теперь могла зачерпнуть воду кокосовой скорлупой. Подъ конецъ, она прибавила, что она была гораздо старше мѣсяца, потому что она видѣла, какъ онъ убывалъ, пока не становился тусклѣе, чѣмъ свѣтъ огненной мухи; и мѣсяцъ, который имъ свѣтилъ теперь, также будетъ на ущербѣ, и преемникъ его будетъ такъ малъ, что его нельзя будетъ назвать именемъ, какимъ она называла перваго — «солнце ночи».
— "Но какимъ образомъ, — спросилъ ее спутникъ, — можете вы говорить на языкѣ, которому не могли выучиться отъ вашихъ клестовъ и павлиновъ?
— «Я вамъ разскажу это», — отвѣтила Иммали съ торжественнымъ видомъ, которому ея красота и невинность придавали что-то забавное и внушительное, и въ которомъ она обнаружила нѣкоторую склонность къ мистификаціи, отличающую ея прелестный полъ, — «сюда прилеталъ ко мнѣ духъ изъ міра голосовъ и нашептывалъ мнѣ звуки, какихъ я никогда не забывала, задолго до моего рожденія».
— "Возможно ли это? — спросилъ незнакомецъ.
— "О да, задолго до того, какъ я могла собирать плоды смоковницъ или черпать воду рукою; это должно было быть до моего рожденія. Когда я родилась, я была не выше розы, когда пыталась ее сорвать, а теперь мѣсяцъ ко мнѣ такъ-же близокъ, какъ къ пальмовому дереву: иногда его лучи раньше падаютъ на меня; поэтому я должна быть очень стара и очень высока.
"При этихъ словахъ незнакомецъ, съ какимъ-то необъяснимымъ выраженіемъ, прислонился къ дереву. Онъ смотрѣлъ на это милое и безпомощное созданіе, отказавшись отъ плодовъ и воды, какіе она предлагала ему, взглядомъ, въ которомъ въ первыя минуты замѣчалось состраданіе. Но чувства незнакомца недолго оставались въ области, чуждой для него; выраженіе его глазъ вскорѣ замѣнилось полуироническимъ, полудемонскимъ блескомъ, непонятнымъ для Иммали.
— "И вы живете здѣсь одна, — спросилъ онъ, — и жили въ этомъ прекрасномъ мѣстѣ даже безъ подруги?
— "О, нѣтъ, — отвѣчала Иммали, у меня есть другъ прекраснѣе всѣхъ цвѣтовъ этого острова. Нельзя найти ни одного розоваго лепестка, падающаго въ воду, который былъ бы ярче его щекъ. Онъ живетъ подъ водою, но румянецъ его очень ярокъ. Онъ и цѣлуетъ меня, но губы его холодны; а когда я цѣлую его, онъ какъ-будто ускользаетъ отъ меня, и прекрасное лицо его разбивается на множество лицъ, улыбающихся мнѣ, какъ звѣздочки. Но хотя у него множество лицъ, а у меня только одно, все-таки, одна вещь смущаетъ меня. Я встрѣчаю его только въ одномъ ручьѣ, гдѣ нѣтъ тѣни отъ деревьевъ, и могу видѣть его только тогда, когда солнце свѣтитъ ярко. Когда мнѣ удается поймать его въ ручьѣ, я цѣлую его, стоя на колѣняхъ; но другъ мой такъ выросъ, что иногда мнѣ хочется, чтобы онъ былъ поменьше. Губы его стали такъ велики, что я должна много разъ цѣловать его, чтобы получить отъ него одинъ поцѣлуй.
— "Это существо женщина, или мужчина — спросилъ незнакомецъ. — "Я спрашиваю, какого пола это близкое вамъ существо?
— "Что эта значитъ? — отозвалась Иммали.
"На этотъ вопросъ онъ не могъ получить удовлетворительнаго отвѣта. Только по своемъ возвращеніи на слѣдующій день, когда онъ вновь посѣтилъ островъ, онъ узналъ, что его предположеніе о другѣ Иммали оправдалось. Онъ увидалъ невинное и милое существо склонившимся надъ ручьемъ, отражавшимъ ея образъ, которому дѣвушка посылала множество свободныхъ и граціозныхъ жестовъ, выражавшихъ удовольствіе симпатіи. Незнакомецъ, втеченіе нѣкотораго времени, смотрѣлъ на нее, и мысли, въ которыя человѣку трудно было бы проникнуть, отбрасывали на минуту свои разнообразныя отраженія на его лицо. Эта была первая изъ намѣченныхъ имъ жертвъ, на которую онъ смотрѣлъ съ упрекомъ совѣсти. Радость, съ какою Иммали приняла его, почти возвратила человѣческія чувства въ сердце, давно уже отказавшейся отъ нихъ. Онъ смотрѣлъ на нее, когда она порхала вокругъ него съ распростертыми руками и сіяющими глазами, и вздохнулъ, когда она привѣтствовала его звуками простой мелодіи, вполнѣ подходившей къ существу, знавшему до тѣхъ поръ лишь музыку пѣнія птицъ и журчанія водъ. При всемъ своемъ невѣдѣніи, она не могла, однако, не выражать удивленія, что онъ попалъ на островъ безъ всякихъ видимыхъ средствъ сообщенія. Избѣгая отвѣта на этотъ вопросъ, онъ сказалъ:
— "Иммали, я пришелъ изъ міра, совершенно непохожаго на тотъ, гдѣ вы живете среди бездушныхъ цвѣтовъ и немыслящихъ птицъ. Я пришелъ изъ міра, гдѣ всѣ, такъ-же, какъ и я, думаютъ и говорятъ.
"Иммали нѣкоторое время оставалась безмолвной отъ удивленія и удовольствія. Наконецъ, она воскликнула:
— "О, какъ они должны любить другъ друга! Даже я люблю моихъ птицъ и мои цвѣты, деревья, дающія тѣнь, и воды, журчащія для меня!
— "Во всемъ этомъ мірѣ — съ улыбкой сказалъ незнакомецъ, — быть можетъ, нѣтъ ни одного существа столь прекраснаго и невиннаго, какъ вы. Это — міръ страданій, преступленій и заботъ.
"Съ большимъ трудомъ можно было заставить ее понять значеніе этихъ словъ; когда это, наконецъ, удалось, она воскликнула:
— "О, если-бы я могла жить въ этомъ мірѣ, я всѣхъ бы сдѣлала счастливыми!
— "Это невозможно, Иммали, — отвѣчалъ незнакомецъ: — этотъ міръ такъ великъ, что понадобилась-бы вся ваша жизнь, чтобы объѣхать его, и вы, въ одно и то-же время, могли-бы имѣть дѣло лишь съ небольшимъ числомъ страдальцевъ, не говоря уже о томъ, что уничтожить зло, отъ котораго они терпятъ, недоступно для васъ, какъ и вообще недоступно человѣку.
"При этихъ словахъ, Иммали разразилась горькими слезами.
— "Слабое, но милое, существо, — сказалъ незнакомецъ, — развѣ ваши слезы могли-бы исцѣлить искаженія, наносимыя болѣзнью, охладить горячій трепетъ измученнаго сердца, омыть запекшіяся губы голода или, что всего труднѣе, погасить огонь запретной страсти?
"Иммали съ испугомъ слушала это перечисленіе и могла возразить только, что, гдѣ бы она ни была, она приносила-бы цвѣты и солнечное сіяніе здоровымъ людямъ, и всѣ они сидѣли-бы въ тѣни ея собственнаго тамаринда. Что касается болѣзни и смерти, она давно уже привыкла видѣть, что цвѣты вянутъ и умираютъ прекрасной естественной смертью.
— «Быть можетъ», — прибавила она, подумавъ нѣкоторое время, — "такъ же, какъ я часто замѣчала, что они сохраняютъ свой прелестный запахъ даже послѣ увяданія, — и то, что думаетъ, можетъ жить послѣ увяданія тѣла, и эта мысль доставляетъ отраду.
"Она сказала, что ничего не знаетъ о страсти и не можетъ предложить лекарства для болѣзни, которой не понимаетъ. Она видѣла, что цвѣты увядаютъ въ извѣстное время года, но не могла представить себѣ, какъ цвѣты могутъ уничтожать себя.
— "Но развѣ вы никогда не замѣчали червяка въ цвѣткѣ? — спросилъ незнакомецъ съ изворотливостью испорченнаго сердца.
— "Замѣчала, — отвѣтила Иммали, — но вѣдь червякъ не родился въ цвѣткѣ; собственные листья цвѣтка никогда не могутъ принести ему вреда.
"Это повело къ спору, который, благодаря безупречной невинности Иммали, хотя и соединенной съ пылкимъ любопытствомъ и быстрымъ пониманіемъ, оказался совершенно безвреднымъ для нея. Ея игривые и бѣглые отвѣты, безпокойная своеобразность ея воображенія, ея острое, хотя и неиспытанное, умственное оружіе и, въ особенности, ея инстинктивный, безошибочный тактъ въ вопросахъ добра и зла, составляли броню, обезоруживавшую искусителя, гораздо дѣйствительнѣе, чѣмъ, если-бы ему пришлось имѣть дѣло съ цѣлой половиной европейскихъ академиковъ того времени. Въ схоластической логикѣ онъ былъ весьма опытенъ, но въ этой логикѣ сердца и природы онъ былъ «само невѣжество». Говорятъ, что «безстрашный левъ» отступаетъ передъ «дѣвой во всемъ величіи ея чистоты». Искуситель ушелъ мрачный, когда замѣтилъ слезы въ блестящихъ глазахъ Иммали, и счелъ ея невинную печаль неблагопріятнымъ предзнаменованіемъ.
— "Вы плачете, Иммали?
— "Да, — отвѣтило прекрасное созданіе, — я всегда плачу, когда вижу, что солнце садится въ облака; неужели и ты, солнце моего сердца, закатишься во мракѣ и не встанешь опять, не поднимешься завтра?
"Съ граціозной довѣрчивостью невинности, говоря это, она прижалась своими розовыми, прелестными губами къ его рукѣ.
— "Неужели вы не придете? — продолжала она; — я уже не буду любить ни моихъ розъ, ни моихъ павлиновъ, если вы не вернетесь, потому что они не могутъ говорить со мною, какъ говорите вы; я не могу сообщить имъ ни одной мысли, а отъ васъ узнаю многія. О, я хотѣла-бы имѣть много мыслей о мірѣ страданія, откуда вы пришли; я вѣрю, что вы пришли оттуда, потому что, пока я не видала васъ, я никогда не чувствовала боли, которая не была-бы связана съ отрадой; а теперь я испытываю одну боль, когда думаю, что вы не вернетесь.
— "Я вернусь, прекрасная Иммали, сказалъ незнакомецъ, и покажу вамъ при моемъ возвращеніи уголокъ того міра, откуда я пришелъ, и гдѣ вы вскорѣ будете жить.
— "Значитъ, я увижу васъ здѣсь — спросила Иммали: — иначе, какъ-же я буду говорить мыслями?
— "Да, конечно.
— "Зачѣмъ вы повторяете тѣ-же слова два раза; вашего одного слова было-бы достаточно.
— "Въ такомъ случаѣ, я скажу, «да».
— "Тогда возьмите отъ меня эту розу, и будемъ вдыхать ея благоуханіе вмѣстѣ, какъ я говорю моему другу въ источникѣ, когда наклоняюсь, чтобы поцѣловать это; но мой другъ отдергиваетъ свою розу, прежде чѣмъ я успѣю коснуться ея, а моя остается на водѣ. Развѣ вы не возьмете мою розу? — прибавила прекрасная просительница, наклоняясь къ нему.
— "Возьму, — сказалъ незнакомецъ и взялъ цвѣтокъ изъ букета, который Иммали держала передъ нимъ.
"Это былъ увядшій цвѣтокъ. Онъ схватилъ его и спряталъ у себя на груди.
— "Какъ же вы пойдете черезъ это темное море безъ лодки? — спросила Иммали.
— "Мы еще увидимся и увидимся въ мірѣ страданія, — сказалъ незнакомецъ.
— "Благодарю васъ, о, благодарю, — повторила Иммали, видя, какъ онъ безстрашно погружается въ воду около берега. Незнакомецъ отвѣтилъ только:
— "Мы встрѣтимся еще разъ.
"Когда онъ уходилъ, онъ два раза оглянулся на прекрасное и одинокое существо; остатокъ человѣческаго чувства трепеталъ около его сердца, — но онъ отбросилъ увядшую розу отъ своей груди и, на знаки рукой, какіе ему дѣлала Иммали, и ея ангельскую улыбку, отвѣтилъ:
— Мы еще увидимся.
ГЛАВА XVI.
правитьDidone.
"Семь утръ и вечеровъ Иммали ходила по пескамъ своего пустыннаго острова, не видя незнакомца. Правда, она могла утѣшаться его обѣщаніемъ, что они встрѣтятся въ мірѣ страданій, и она это повторяла себѣ, какъ-будто оно давало ей надежду и утѣшеніе. Въ то время она пыталась образовать себя для вступленія въ новый міръ, и было радостно видѣть, какъ она старалась, по сравненіямъ изъ растительнаго и животнаго міра, составить себѣ представленіе о непонятной для нея судьбѣ человѣка. Въ тѣни, она наблюдала за увядающимъ цвѣткомъ. "Кровь, которая текла вчера ярко-красною въ его жилахъ, сегодня стала пурпурною, а завтра будетъ черною и густою, " — говорила она; «но онъ не чувствуетъ боли, онъ умираетъ терпѣливо; лютикъ и тюльпанъ около него не испытываютъ грусти о своемъ товарищѣ: иначе ихъ краски не были-бы столь яркими. Но можетъ-ли это быть въ мірѣ, который думаетъ? Могла-ли бы я видѣть его увядающимъ и умирающимъ, не увядая и не умирая вмѣстѣ съ нимъ? О, нѣтъ, когда этотъ цвѣтокъ завянетъ, я буду росой, которая упадетъ на него…»
"Она старалась расширить свое пониманіе, наблюдая и животный міръ. Молодой клёстъ упалъ мертвымъ изъ своего висячаго гнѣзда; Иммали, заглянувъ въ отверстіе, какое эта умная птица дѣлаетъ въ нижней оконечности гнѣзда, чтобы охранить его отъ хищныхъ птицъ, замѣтила родителей съ огненными мухами въ ихъ маленькихъ клювахъ, между тѣмъ, какъ ихъ птенецъ лежалъ передъ ними мертвымъ. При этомъ зрѣлищѣ, Иммали залилась слезами. "Ахъ, вы не можете плакать, — сказала — она. Какое преимущество я имѣю передъ вами! Вы ѣдите, хотя вашъ птенецъ, вашъ родной птенецъ умеръ; но развѣ я могла бы пить молоко кокосоваго орѣха, если бы онъ не могъ уже вкусить его? Я начинаю понимать, что онъ говорилъ мнѣ: думать значитъ страдать, — міръ мысли долженъ быть міромъ страданія! Но какъ пріятны эти слезы! Прежде я плакала отъ удовольствія, — но бываютъ страданія слаще удовольствія, и я никогда не испытывала ихъ, пока не увидала его. О, кто не захотѣлъ-бы думать, чтобы имѣть радость слезъ?
"Но Иммали наполняла это время не однимъ только размышленіемъ: новая тревога начинала волновать ее; въ промежуткахъ между размышленіями и слезами, она съ жадностью искала самыхъ яркихъ и прихотливо изрѣзанныхъ раковинъ, чтобы украшать ими руки и волосы. Она каждый день мѣняла свою одежду изъ цвѣтовъ, и черезъ часъ цвѣты уже не казались ей свѣжими; затѣмъ она наполняла самыя большія раковины чистой водой и скорлупы кокосовыхъ орѣховъ — самыми лучшими смоквами, перемѣшивала ихъ съ розами и живописно располагала на каменной скамьѣ разрушенной пагоды. Однако, время проходило, а незнакомецъ не появлялся, и Иммали, приходя наслѣдующій день къ этому столу пиршества, плакала надъ засохшими плодами, но быстро отирала слезы и спѣшила замѣнить эти свѣжими, плоды.
"Она была занята этимъ на восьмое утро, когда увидала приближающагося незнакомца; несдержанная и невинная радость, съ какой она бросилась къ нему, возбудила въ немъ, на минуту, чувство мрачнаго и невольнаго раскаянія, что для тонкой чувствительности Иммали обнаружилось въ его замедленномъ шагѣ и взглядѣ, обращенномъ въ сторону. Она стояла, дрожа отъ милаго и робкаго сомнѣнія въ себѣ, какъ-бы испрашивая прощеніе за невольный проступокъ; въ самой позѣ ея заключалась просьба о позволеніи приблизиться къ нему, между тѣмъ какъ въ глазахъ ея стояли слезы, готовыя упасть при первомъ суровомъ движеніи съ его стороны. Это зрѣлище обострило даже его притупленное. чувство. «Она должна учиться страдать, быть достойной сдѣлаться моей воспитанницей», — думалъ онъ.
— "Иммали, вы плачете? — проговорилъ онъ, приблизившись къ ней.
— "Да, — сказала Иммали, улыбаясь сквозь слезы, какъ весеннее утро: — вы должны научить меня страдать, и я вскорѣ буду пригодна для вашего міра; но я скорѣе готова плакать за васъ, чѣмъ улыбаться при видѣ цѣлой тысячи розъ.
— "Иммали, — сказалъ незнакомецъ, подавляя нѣжность, смягчавшую его противъ желанія: — Иммали, я пришелъ показать вамъ нѣчто изъ міра мысли, гдѣ вамъ такъ хочется жить и гдѣ вскорѣ вы будете постоянной обитательницей. Взойдите на этотъ холмъ, гдѣ растетъ группа пальмовыхъ деревьевъ, и вамъ откроется часть этого міра.
— "Но я хотѣла-бы видѣть все и разомъ, — возразила Иммали, съ естественной жадностью жаждущаго и голоднаго ума, вѣрящаго, что онъ все можетъ поглотить и усвоить.
— "Все и разомъ! — повторилъ ея руководитель, улыбаясь при видѣ ея оживленныхъ движеній, когда она поспѣшала за нимъ, задыхаясь и разгораясь отъ новаго появившагося въ ней чувства. — "Я думаю, что той части, какую вы увидите сегодня вечеромъ, будетъ болѣе, чѣмъ достаточно для удовлетворенія даже и вашего любопытства.
"Говоря это, онъ вынулъ подзорную трубу изъ кармана своего камзола и попросилъ Иммали приложить къ ней глазъ. Дѣвушка повиновалась и, съ минуту посмотрѣвъ въ трубу, проговорила восторженно: «Я — тамъ, или они здѣсь?» и затѣмъ припала къ землѣ, внѣ себя отъ удовольствія. Она тотчасъ-же поднялась опять и, жадно схвативъ зрительную трубу, направила ее не такъ, какъ слѣдуетъ, отчего могла видѣть только море. Она восклицала съ уныніемъ:
— "Ушло, ушло; весь этотъ прекрасный міръ жилъ и умеръ въ одинъ мигъ; все, что я люблю, такъ умираетъ: самыя милыя для меня розы живутъ вдвое меньше тѣхъ, на какія я не обращаю вниманія; и васъ не было въ теченіе семи дней съ тѣхъ поръ, какъ я въ первый разъ васъ увидала, и прекрасный міръ прожилъ только одинъ мигъ.
"Незнакомецъ опять направилъ зрительную трубу къ берегу Индіи, который находился недалеко отъ нихъ, и Иммали вновь воскликнула съ восторгомъ:
— «Живъ и прекраснѣе, чѣмъ прежде! Все — живыя, думающія вещи, даже походка ихъ думаетъ. Это не нѣмыя рыбы и не безчувственныя деревья, а чудныя скалы,[20] на которыя они смотрятъ съ гордостью, какъ будто это было дѣломъ ихъ рукъ. Прекрасныя скалы! Какъ мнѣ нравится величайшая прямизна вашихъ боковъ и закрученные узлы, похожіе на цвѣты, на вашихъ разукрашенныхъ вершинахъ! О, если-бы цвѣты росли и птицы порхали около васъ, я предпочла-бы васъ даже скаламъ, у подножія которыхъ я смотрю на заходящее солнце. О, какой это долженъ быть міръ, гдѣ нѣтъ ничего природнаго, и каждая вещь прекрасна! Все это должна была сдѣлать мысль. Но какъ тамъ все мало! Мысль должна была-бы все дѣлать крупнѣе: мысль должна быть богомъ. Но», прибавила она съ быстрой сообразительностью и недовѣрчивостью къ себѣ: — "быть можетъ, я ошибаюсь. Иногда я думала, что могу положить руку на вершину пальмоваго дерева, а когда, долго-долго спустя, я близко подходила къ нему, я не могла-бы достать самаго нижняго листа его, если-бы была вдесятеро выше моего роста. Быть можетъ, вашъ прекрасный міръ окажется выше, когда я ближе подойду къ нему.
— "Постойте, Иммали, — сказалъ незнакомецъ, беря подзорную трубу у нея изъ рукъ: — чтобы наслаждаться этимъ зрѣлищемъ, вы должны понимать его.
— "О, да, — сказала Иммали, съ тревожной покорностью, какъ-будто міръ чувства быстро отступалъ въ ея воображеніи передъ вновь открывшимся ей міромъ мысли, — да, заставьте меня думать.
— "Иммали, есть-ли у васъ какая-нибудь религія? — спросилъ посѣтитель, съ неописаннымъ чувствомъ страданія, отъ котораго его блѣдное лицо стало еще блѣднѣе.
"Иммали, быстро понимавшая физическое страданіе и сочувствовавшая ему, исчезла при этихъ словахъ и, черезъ минуту, явилась съ банановымъ листомъ, которымъ отерла капли пота съ его помертвѣвшаго лба; затѣмъ, усѣвшись у его ногъ, въ позѣ глубокаго и жаднаго вниманія, она повторила:
— "Религія? что это такое? Это новая мысль?
— "Это — понятіе о Существѣ, высшемъ, чѣмъ всѣ міры и ихъ обитатели, такъ какъ Онъ — Творецъ всего и будетъ ихъ Судьей, — о Существѣ, котораго мы не можемъ видѣть, но власти и въ присутствіе котораго мы должны вѣрить, — который невидимо находится вездѣ, всегда дѣйствуетъ, хотя никогда не движется, все слышитъ, но котораго нельзя слышать.
"Иммали прервала его съ разсѣяннымъ видомъ:
— "Постойте, слишкомъ много мыслей могутъ убить меня, — дайте мнѣ отдохнуть. Я видѣла, какъ ливень, вмѣсто того, чтобы освѣжить розу, прибивалъ ее къ землѣ.
"Усиливаясь припомнить что-то важное, она прибавила:
— "Голосъ сновидѣній говорилъ мнѣ что-то подобное, прежде чѣмъ я родилась; но это было такъ давно, такъ давно… У меня иногда бывали мысли, похожія на голосъ. Я думала, что слишкомъ много люблю вещи окружающія меня, и что мнѣ слѣдовало-бы любить вещи, которыя выше ихъ — никогда неувядающіе цвѣты и никогда незакатывающееся солнце. Я могла бы подняться, какъ птица въ воздухъ, послѣ такой мысли, по пути къ небу некому было указать мнѣ.
"Молодая энтузіастка подняла къ небу глаза, въ которыхъ дрожали слезы восторженныхъ видѣній, и затѣмъ обратилась съ нѣмой просьбою къ незнакомцу.
— "Слѣдуетъ, — продолжалъ онъ, — не только думать объ этомъ Существѣ, но и выражать свои мысли о Немъ внѣшними дѣйствіями. Обитатели міра, который вы вскорѣ увидите, называютъ это поклоненіемъ Ему, — и это поклоненіе они совершаютъ (при этихъ словахъ сатанинская улыбка искривила его губы) весьма различными способами, столь различными, что, на самомъ дѣлѣ, они сходятся только въ одномъ — въ превращеніи своей религіи въ мученіе; религія однихъ способствуетъ имъ мучить самихъ себя, а религія нѣкоторыхъ помогаетъ имъ мучить другихъ. Хотя, какъ я замѣтилъ, всѣ они сходятся въ этомъ важномъ пунктѣ, но, къ несчастію, весьма расходятся въ способѣ примѣненія его, и поэтому происходитъ много раздоровъ въ мірѣ, который думаетъ.
— "Въ мірѣ, который думаетъ! — повторила Иммали. Это невозможно! Безъ сомнѣнія, они должны знать, что Единаго нельзя понимать различно.
— "И вы не нашли никакого способа выражать свои мысли объ этомъ Существѣ, т. е. поклоняться Ему?
— "Я улыбаюсь, когда солнце поднимается во всей своей красѣ, и плачу, когда вижу, какъ встаетъ вечерняя звѣзда, — отвѣтила Иммали.
— "И вы удаляетесь отъ непослѣдовательностей различныхъ способовъ поклоненія, я сами пользуетесь улыбками и слезами въ вашемъ обращеніи къ Божеству?
— "Да, — отвѣтила простодушная дѣвушка, — потому что у меня и то, и другое служитъ выраженіемъ радости; солнце одинаково счастливо — улыбается-ли оно сквозь дождевыя тучи, или горитъ наверху неба во всей яркости своей красоты; и я счастлива — улыбаюсь я, или плачу.
— "Тѣ, кого вы скоро увидите, — сказалъ незнакомецъ, предлагая ей зрительную трубу, въ своихъ формахъ поклоненія такъ-же далеки другъ отъ друга, какъ улыбки отъ слезъ; но они не чувствуютъ себя столь-же счастливыми, какъ вы въ томъ и въ другомъ.
"Иммали приложила глаза къ зрительной трубѣ, и то, что она увидѣла, заставило ее испустить восклицаніе восторга.
— "Что вы видите? — спросилъ незнакомецъ.
"Иммали описала то, что она видѣла весьма несовершенными выраженіями, которыя, быть можетъ, будутъ понятнѣе въ объясненіи незнакомца.
— "Вы видите, — сказалъ онъ, — берегъ Индіи, берегъ ближайшаго къ вамъ міра. Тамъ находится черная пагода Джагернаута, на которой прежде всего остановился вашъ взоръ. Рядомъ съ ней стоитъ турецкая мечеть, которую вы можете отличить по фигурѣ, похожей на полумѣсяцъ. По желанію того, кто управляетъ этимъ міромъ, мѣстные обитатели должны выражать ему уваженіе такимъ знакомъ[21]. На небольшомъ разстояніи вы можете видѣть невысокое зданіе съ трезубцемъ на вершинѣ: это — храмъ Магадевы, одной изъ древнихъ богинь этой страны.
— "Но дома не имѣютъ для меня значенія, — сказала Иммали; — покажите мнѣ живыхъ существъ, которыя ходятъ тамъ. Дома на-половину не такъ прекрасны, какъ скалы на берегу, одѣтыя сплошь морскими травами и мхами и отѣненныя, на большія пространства пальмами и кокосовыми деревьями.
— "Эти зданія, сказалъ искуситель, указываютъ различные образы мыслей тѣхъ, кто ихъ посѣщаютъ. Если вы хотите заглянуть въ ихъ мысли, вы должны видѣть, какъ они выражаютъ ихъ въ дѣйствіяхъ. Въ своихъ отношеніяхъ другъ къ другу, люди обыкновенно бываютъ обманчивы, но, въ ихъ отношеніяхъ къ своимъ богамъ, они довольно искренни въ выраженіи характера, какой приписываютъ имъ въ своемъ воображеніи. Если этотъ характеръ страшенъ, они выражаютъ страхъ; если онъ жестокъ, они выражаютъ его страданіями, какія налагаютъ на самихъ себя; если онъ мраченъ, божество находитъ для себя вѣрное отраженіе въ наружности своихъ поклонниковъ. Смотрите и судите.
"Иммали взглянула и увидала обширную песчаную равнину съ черной пагодой Джагернаута въ отдаленіи. На этой равнинѣ лежали кости множества скелетовъ, бѣлѣвшихъ въ горячемъ и сухомъ воздухѣ. Множество человѣческихъ тѣлъ, почти столь-же мертвыхъ и столь-же изможденныхъ, влачили свои опаленные и потемнѣвшіе отъ солнца члены но песку, чтобы погибнуть подъ тѣнью храма, не надѣясь когда-либо достигнуть до его стѣнъ.
"Множество ихъ падало мертвыми на самомъ пути. Столь-же многіе, еще живые, слабо махали руками, чтобы отогнать коршуновъ, которые, падая сверху, носились все ближе и ближе и вырывали жалкіе остатки мяса съ живыхъ костей стонущей жертвы и удалялись съ отвѣтнымъ крикомъ разочарованія отъ скудной и безвкусной пищи, какую имъ удалось схватить.
"Многіе пытались, въ своемъ ложномъ и фанатическомъ рвеніи, удвоить свои мученія, ползя по песку на рукахъ и колѣняхъ; но руки, черезъ которыя ногти проросли насквозь, и колѣни, дѣйствительно истертыя до кости, съ трудомъ пролагали путь среди песковъ и скелетовъ, тѣлъ, которымъ вскорѣ предстояло обратиться въ скелеты, и коршуновъ, которые должны были способствовать этому превращенію.
"Иммали задерживала дыханіе, какъ-будто ей приходилось дышать отвратительными испареніями этой массы истлѣвающихъ тѣлъ, которыя, какъ говорятъ, подобно чумѣ, опустошаютъ берега близъ храма Джагернаута.
"Рядомъ съ этой страшной картиной, появилась другая, торжественная, великолѣпіе которой составляло блестящій и ужасный контрастъ съ жалкой и болѣзненной изможденностью животной и умственной жизни, среди которой двигалась роскошь этого зрѣлища, возвышаясь, сверкая и колеблясь надъ нею. Громадное сооруженіе, походившее болѣе на движущійся дворецъ, чѣмъ на тріумфальную колесницу, вмѣщало въ себѣ идолъ Джагернаута и подавалось впередъ соединенными силами множества человѣческихъ тѣлъ, жрецовъ, жертвъ, браминовъ, факировъ и проч. Несмотря на громадную силу, тяга была столь неровной, что все зданіе отъ времени до времени колебалось и подпрыгивало, и это странное сочетаніе неустойчивости и великолѣпія, колеблящагося упадка и устрашающаго блеска, представляли вѣрное изображеніе фальшивой внѣшности и внутренней пустоты идолопоклоннической религіи. По мѣрѣ того, какъ процессія подвигалась, сіяя среди опустошенія и торжествуя среди смерти, но временамъ, толпы кидались впередъ, чтобы упасть ницъ подъ колеса громадной колесницы, которыя, въ минуту, расплющивали ихъ въ дребезги и проѣзжали дальше. Другіе «рѣзали себя поясами и остріями по своему способу» и, не считая себя достойными погибнуть подъ колесницей идола, пытались умилостивить его, окрашивая колеи колесъ своею кровью. Ихъ родственники и друзья испускали крики удовольствія, видя, какъ потокъ ихъ крови окрашиваетъ колесницу и ея путь, и разсчитывали на свою долю участія въ этихъ добровольныхъ жертвахъ съ такою-же силою и, быть можетъ, съ такимъ-же убѣжденіемъ, съ какими католики ожидаютъ для себя пользы отъ самоистязаній св. Бруно, отъ ослѣпленія св. Луціи, или мученичества св. Урсулы и ея одиннадцати тысячъ дѣвъ, которыя, при настоящемъ истолкованіи, превращаются въ одну женщину, по имени Undecimilla, вмѣсто Undecim Mille католической легенды.
"Процессія подвигалась среди смѣшенія различныхъ обрядовъ, характеризующихъ идолопоклонство во всѣхъ странахъ, поражающихъ своимъ блескомъ и наполняющихъ ужасомъ, преклоняющихся передъ природой и возмущающихся противъ нея, перемѣшивающихъ цвѣты съ кровью и бросающихъ пойеремѣпно плачущаго ребенка, или гирлянду розъ подъ колесницу идола.
"Такова была картина, представившаяся напряженному и недовѣрчивому взгляду Иммали. Она глядѣла съ боязливымъ любопытствомъ на эти смѣшанныя черты великолѣпія и ужаса, радости и страданія, раздавленныхъ цвѣтовъ и искалѣченныхъ тѣлъ, роскоши, требующей муки для своего торжества, — на потоки крови и благоуханіе розъ, вдыхаемое одновременно горделивыми ноздрями воплощеннаго демона, который катился среди сокрушенной природы и истерзанныхъ сердецъ! Иммали, съ помощью подзорной трубы, видѣла мальчика, сидѣвшаго впереди движущагося храма, который «дополнялъ возвеличеніе» гнуснаго идола возмутительными формами фаллическаго культа. Ея безпримѣрная чистота, какъ щитомъ, охраняла ее отъ какого бы то ни было пониманія этого явленія. Напрасно искуситель осыпалъ ее вопросами, объяснительными намеками и предложеніями истолковать ей то, что она могла видѣть. Она оказывалась холодною, равнодушною и даже нелюбопытною. Онъ про себя скрежеталъ зубами и кусалъ губы. Но, когда она увидала, какъ матери бросали дѣтей подъ колеса колесницы, тотчасъ-же затѣмъ обращали свои взгляды на дикія и развращенныя пляски альмэ, и, судя по ихъ раскрытымъ губамъ и хлопающимъ ладонямъ, отбивали тактъ подъ звукъ серебряныхъ колокольчиковъ, звенѣвшихъ вокругъ тонкихъ ногъ танцовщицъ, между тѣмъ какъ дѣти ихъ корчились въ предсмертной агоніи, — Иммали, въ ужасѣ, уронила зрительную трубу и воскликнула:
— "Міръ, котарый думаетъ, не чувствуетъ. Я никогда не видала, чтобы роза убивала свою почку.
— "Посмотрите еще, — сказалъ искуситель, — на это четвероугольное каменное зданіе, окруженное немногими бродягами и увѣнчанное трезубцемъ, — это храмъ Магадевы, богини, не обладающей ни силою, ни извѣстностью великаго идола Джагернаута. Замѣтьте, какъ поклонницы ея приближаются къ ней.
"Иммали взглянула и увидала женщинъ, несущихъ цвѣты, плоды и ароматическія вещества; нѣкоторыя молодыя дѣвушки приносили въ клѣткахъ птицъ, которыхъ выпускали; другія, давая обѣты за благополучіе кого-либо изъ отсутствующихъ, спускали маленькіе разукрашенные бумажные кораблики, пропитанные воскомъ, на ближайшую рѣчку, внушая имъ, чтобы они не тонули, пока не достигнутъ тѣхъ, къ кому были посланы.
"Иммали улыбалась отъ удовольствія при видѣ обрядовъ этого безобиднаго и изящнаго суевѣрія.
— "Это — не религія мученій, — сказала она.
— "Посмотрите еще, — отозвался незнакомецъ.
"Она взглянула и увидала, какъ тѣ-же женщины, которыя только что занимались освобожденіемъ птицъ изъ клѣтокъ, привѣшивала къ вѣтвямъ деревьевъ, отѣнявшихъ храмъ Магадевы, корзинки, содержавшія въ себѣ ихъ новорожденныхъ дѣтей, обреченныхъ погибнуть отъ голода или сдѣлаться добычею птицъ, между тѣмъ какъ ихъ матери плясали и пѣли въ честь богини.
"Другія были заняты проводами, повидимому, съ самымъ усерднымъ и нѣжнымъ вниманіемъ, своихъ престарѣлыхъ родителей, которыхъ они подводили къ берегамъ рѣки, помогали имъ совершить установленныя обливанія, со всѣмъ благоговѣніемъ сыновняго и религіознаго чувства, и затѣмъ оставляли ихъ, на половину погруженными въ воду, на жертву аллигаторамъ, не позволяющимъ своей несчастной добычѣ долго томиться въ ожиданіи смерти. Другихъ стариковъ клали въ заросляхъ, около береговъ рѣки, гдѣ участь ихъ была не менѣе неизбѣжною и ужасною, благодаря обитавшимъ тамъ тиграмъ, ревъ которыхъ вскорѣ заглушалъ слабый стонъ сопротивлявшихся жертвъ.
"Иммали упала на землю при этомъ зрѣлищѣ и, закрывъ лицо руками, оставалась безмолвной отъ печали и ужаса.
— "Посмотрите еще, — сказалъ незнакомецъ, — не всѣ религіи имѣютъ такіе кровавые обряды.
"Она взглянула еще разъ и увидала турецкую мечеть, возвышавшуюся во всемъ величіи, сопровождавшемъ первое распространеніе религіи Магомета среди индусовъ. На ней поднимались золоченые куполы, рѣзные минареты и шпили съ полумѣсяцами, съ изобиліемъ украшеній декоративной фантазіи восточной архитектуры, которая бываетъ въ одно и то-же время легкой и роскошной, великолѣпной и воздушной, когда изливаетъ свои дары на избранныя творенія.
"Группа стройныхъ турокъ приближалась къ мечети, слыша призывъ муэдзина. Ни дерева, ни кустарника не поднималось вокругъ зданія; ни тѣни, ни украшенія не заимствовало оно отъ природы; въ немъ не было тѣхъ мягкихъ, сливающихся между собою оттѣнковъ и красокъ, въ которыхъ какъ-будто соединяются божественное и земное для возвеличенія Творца, одинаково призывая для этой цѣли намѣренное великолѣпіе искусства и свободную привлекательность природы. Зданіе стояло, какъ независимое произведеніе и эмблема могучихъ рукъ и гордыхъ умовъ, подобныхъ тѣмъ, какіе были у его поклонниковъ, приближавшихся къ нему въ настоящую минуту. Тонкія черты и задумчивыя лица, величественныя одежды и высокія фигуры послѣднихъ представляли внушительную противоположность безсмысленному выраженію, скорченнымъ позамъ и грязной наготѣ нѣкоторыхъ бѣдныхъ индусовъ, которые, присѣвъ на корточки, ѣли свой обѣдъ изъ риса, тогда какъ стройные турки проходили мимо нихъ для исполненія обрядовъ своей религіи. Иммали смотрѣла на турокъ съ чувствомъ благоговѣнія и удовольствія и начинала думать, что должно быть нѣчто хорошее въ религіи, исповѣдуемой существами такой благородной наружности. Но, прежде чѣмъ войти въ мечеть, они отталкивали и оплевывали безобидныхъ и испуганныхъ индусовъ; они били ихъ плашмя своими саблями и, называя ихъ собаками идолопоклонниковъ, проклинали ихъ во имя Бога и пророка. Иммали, возмущенная этимъ зрѣлищемъ, хотя и не могла слышать сопровождавшихъ его словъ, спросила — зачѣмъ они такъ поступали?
— "Ихъ религія, — объяснилъ незнакомецъ, — обязываетъ ихъ ненавидѣть всѣхъ, кто не покланяется Богу такъ-же, какъ они.
— «Увы, — сказала Иммали, плача, — не доказываетъ-ли ненависть, которой учитъ ихъ религія, что послѣдняя хуже всѣхъ другихъ? Но почему», — прибавила она, при чемъ въ чертахъ ея зажглось выраженіе удивленія, смѣшанное съ недавнимъ страхомъ, — "почему я не вижу среди нихъ болѣе нѣжныхъ существъ, которыя держатся другихъ обычаевъ, и которыхъ вы называете женщинами? Почему и онѣ не поклоняются Богу; или у нихъ есть своя, болѣе кроткая религія?
— Эта религія, — возразилъ незнакомецъ, — не слишкомъ благопріятствуетъ тѣмъ существамъ, изъ числа которыхъ вы самое милое изъ всѣхъ; она учитъ, что у мужчинъ будутъ другія подруги въ мірѣ душъ; она даже не высказывается ясно — попадутъ-ли женщины въ этотъ міръ. Поэтому вы можете видѣть нѣкоторыхъ изъ этихъ гонимыхъ существъ, какъ онѣ блуждаютъ среди камней, означающихъ мѣсто погребенія ихъ близкихъ, повторяя молитвы за умершихъ, на соединеніе съ которыми онѣ не смѣютъ надѣяться; другія, старыя и убогія, сидятъ у дверей мечети, громко читая мѣста изъ книги, лежащей у нихъ на колѣняхъ (называемой Кораномъ), съ надеждой не вызвать у проходящихъ благочестивую мысль, а испросить милостыню.
"При этихъ безотрадныхъ словахъ, Иммали; тщетно искавшая въ какой-либо изъ этихъ системъ надежды или утѣшенія, какихъ одинаково жаждали ея чистая душа и живое воображеніе, почувствовала, что душа ея отвращается отъ религіи, въ томъ видѣ, какъ она была представлена ей, въ видѣ страшной картины крови и жестокости, извращенія всѣхъ правилъ природы и расторженія всѣхъ связей сердца. Она бросилась на землю и воскликнула:
— "Если, кромѣ ихъ Бога, нѣтъ другого, то его нѣтъ вовсе!
"Затѣмъ, приподнявшись, какъ-будто для того, чтобы бросить послѣдній взглядъ, надѣясь въ своемъ отчаяніи, что все видѣнное ею было обманомъ, она замѣтила небольшое, темноватое зданіе, отѣненное пальмовыми деревьями и увѣнчанное крестомъ. Пораженная скромной простотой его внѣшности и мирнымъ видомъ немногихъ, приближавшихся къ нему, она воскликнула, что это должна быть новая религія, и съ живостью потребовала, чтобы ей объяснили ея названіе и обряды. Незнакомецъ выказалъ нѣкоторое неудовольствіе вслѣдствіе ея открытія и еще болѣе обнаружилъ нежеланія отвѣчать на вопросы, какіе она ему предлагала; но они предлагались съ такой безпокойной и ласковой настойчивостью, и прекрасное существо, задававшее ихъ, выказало такой безыскуственный переходъ отъ глубокой и задумчивой печали къ дѣтской, но проницательной, любознательности, что противиться ему было не въ силахъ человѣка, или того, кто болѣе или менѣе былъ имъ.
"Ея сіяющія черты, когда она обратилась къ нему, съ выраженіемъ полунетерпѣливымъ, полуумолящимъ, напоминали черты «затихшаго ребенка, улыбающагося сквозь слезы»[22]. Быть можетъ, и другая причина могла подѣйствовать на провозвѣстника проклятій и заставить его произнести на этотъ разъ доброе слово; но въ эту причину мы вникать не можемъ, и она едва-ли будетъ извѣстна до того дня, когда откроются всѣ тайны. Какъ бы то ни было, онъ почувствовалъ себя вынужденнымъ сказать ей, что обряды и поклонники, видѣнные ею, принадлежали новой религіи, религіи Христа.
"Но какіе-же у нихъ обряды? — спросила Иммали. — Умерщвляютъ-ли они своихъ дѣтей или престарѣлыхъ родственниковъ, чтобы доказать свою любовь къ Богу? Они также вѣшаютъ ихъ въ корзинкахъ, чтобы дать имъ погибнуть, или оставляютъ ихъ на берегахъ рѣки, въ добычу свирѣпымъ, безобразнымъ животнымъ?
— "Религія, какую они исповѣдуютъ, запрещаетъ это, — неохотно проговорилъ незнакомецъ, она требуетъ, чтобы они почитали своихъ родителей и любили своихъ дѣтей.
— "Почему-же они, передъ входомъ въ свою церковь, не выказываютъ презрѣнія къ тѣмъ, кто не думаютъ одинаково съ ними?
— "Потому что ихъ религія обязываетъ ихъ быть кроткими, доброжелательными и терпимыми, и не отталкивать или не презирать тѣхъ, кому не удалось постигнуть ея высшаго свѣта.
— "Но почему въ ихъ поклоненіи Богу нѣтъ ни роскоши, ни великолѣпія, ничего величаваго или привлекательнаго?
— "Потому что они знаютъ, что для поклоненія Богу нужны только чистыя сердца и незапятнанныя руки; хотя ихъ религія даетъ полную надежду раскаявающемуся преступнику, она никого не обольщаетъ ложными надеждами, будто внѣшняя набожность можетъ замѣнить сердечное почитаніе, будто искусственная и картинная религія можетъ занять мѣсто простого поклоненія Богу, передъ престоломъ Котораго, — тогда какъ самые горделивые храмы, воздвигнутые въ честь Его, разсыпаются въ прахъ, сердца продолжаютъ горѣть на алтарѣ, въ видѣ неугасимой и угодной Ему жертвы.
"Пока онъ говорилъ (быть можетъ, понуждаемый высшей силой), Иммали склонила свое сіяющее лицо къ землѣ и затѣмъ, приподнявшись съ взглядомъ первозданнаго ангела, воскликнула:
— "Христосъ будетъ моимъ Богомъ; я хочу быть христіанкой!
"Она опять склонилась, распростершись на землѣ, что означаетъ совмѣстное выраженіе покорности души и тѣла, и оставалась въ этомъ созерцательномъ положеніи такъ долго, что, когда она поднялась, собесѣдника ея уже не было. «Онъ бѣжалъ съ ропотомъ, и вмѣстѣ съ нимъ бѣжали тѣни ночи.»
ГЛАВА XVII.
правитьBlue Beard.
"Посѣщенія незнакомца были прерваны на нѣкоторое время и, по возвращеніи его, они, повидимому, имѣли уже иную цѣль. Онъ не пытался болѣе совращать ея нравственность, направлять на ложный путь ея разумъ или затуманивать ея религіозныя воззрѣнія. Послѣдняго предмета онъ уже вовсе не касался и какъ-будто сожалѣлъ, что затронулъ его раньше; ни ея безпокойная жажда знанія, ни ласковая настойчивость не могли извлечь отъ него ни одного слова объ этомъ предметѣ. Зато онъ обильно питалъ ее изъ богатыхъ и разнообразныхъ запасовъ ума, обладавшаго содержаніемъ, видимо превосходившимъ запасы обычнаго опыта, собирающаго ихъ въ отмѣренныхъ природою предѣлахъ семидесяти лѣтъ. Но это нисколько не поражало Иммали: время не существовало для нея; разсказъ о вчерашнемъ днѣ, и воспоминанія о прошлыхъ вѣкахъ, умѣщались рядомъ въ ея умѣ, которому факты и числа были одинаково невѣдомы, и который былъ одинаково незнакомъ съ постепенно измѣняющимися оттѣнками и со связнымъ прогрессомъ событій.
"Они часто сидѣли по вечерамъ на берегу острова, гдѣ Иммали всегда приготовляла сѣдалище изъ моха для своего посѣтителя, и, молча, смотрѣли вмѣстѣ на голубое море; недавно пробужденные умъ и сердце Иммали ощущали ту несостоятельность языка, какую глубокое чувство заставляетъ испытывать самые образованные умы, и какая для нея увеличивалась еще невинностью и невѣдѣніемъ, а ея гость, быть можетъ, имѣлъ для своего молчанія еще болѣе основательная причины. Впрочемъ, это молчаніе часто прерывалось. Ни одно судно не проносилось въ отдаленіи, безъ того, чтобы не вызвать оживленнаго вопроса со стороны Иммали, на который незнакомецъ отвѣчалъ медленно и неохотно. Познанія его были обширны, разнообразны и глубоки (что скорѣе служило для удовольствія, чѣмъ для удовлетворенія любопытства его прекрасной ученицы); начиная отъ индійскаго челнока, управляемаго обнаженными туземцами, до роскошныхъ неуклюжихъ и дурно руководимыхъ судовъ раджей, носившихся по волнамъ, подобно громаднымъ позолоченнымъ рыбамъ, ныряющимъ съ неловкой и некрасивой игривостью, и до горделивыхъ, многолюдныхъ кораблей Европы, двигавшихся, какъ боги океана, разнося плодородіе и знаніе, открытія, искусства и блага цивилизаціи повсюду, гдѣ свертывались ихъ паруса и бросались якори, — онъ могъ разсказать ей все, описать назначеніе каждаго корабля, чувства, характеръ и національныя привычки его разнообразныхъ обитателей, и увеличить ея познанія въ такой степени, въ какой книги никогда не могли-бы сдѣлать того. Словесное общеніе всегда бываетъ самой живой и впечатлительной средой, и человѣческія уста имѣютъ преимущественное право служить первыми истолкователями въ обученіи и любви.
"Быть можетъ, это необыкновенное существо, по отношенію къ которому законы смерти и естественныя чувства, повидимому, одинаково не имѣли силы, испытывало въ обществѣ Иммали нѣчто въ родѣ грустнаго, ничѣмъ не стѣсняемаго отдыха, отъ неустанныхъ преслѣдованій судьбы. Мы не знаемъ и никогда не будемъ знать, какія ощущенія ея невинная и безпомощная красота вызывала въ немъ, но ихъ свиданія привели къ тому, что онъ пересталъ смотрѣть на нее, какъ на свою жертву; сидя рядомъ съ нею, прислушиваясь къ ея вопросамъ, или отвѣчая на нихъ, онъ, казалось, наслаждался немногими свѣтлыми промежутками своего тягостнаго существованія. Разлучившись съ нею, онъ вернулся въ міръ, чтобы мучить и искушать въ домѣ умалишенныхъ англичанина Стентона, который бился на своей соломѣ.
— Позвольте, — воскликнулъ Мельмотъ, чье имя вы только что произнесли?
— Имѣйте терпѣніе, сеньоръ, — отвѣтилъ Монсада, не любившій, чтобы его перебивали. — Имѣйте терпѣніе, и вы узнаете, что всѣ мы — бусы, нанизанныя на одну и ту-же нить. Для чего стали-бы мы возмущаться другъ противъ друга, когда союзъ нашъ неразрывенъ?
Онъ продолжалъ исторію несчастной Иммали, какъ она была записала въ пергаментахъ Адоніи, которые онъ долженъ былъ списывать и которыхъ каждую строку и букву онъ хотѣлъ тщательно запечатлѣть въ памяти слушателя, чтобы разъяснить свою собственную необычайную исторію.
"Когда онъ отлучался отъ нея, цѣли его были тѣ-же, какія я уже описалъ, но, пока онъ находился съ нею, онѣ какъ-будто оставались безъ исполненія; онъ часто смотрѣлъ на нее глазами, дикій и свирѣпый блескъ, которыхъ погашался росой, какую онъ поспѣшно отиралъ, и смотрѣлъ на нее опять. Пока онъ сидѣлъ около нея, на собранныхъ для него цвѣтахъ, пока смотрѣлъ на эти робкія и розовыя губы, ожидавшія его знака, чтобы заговорить, подобно цвѣточнымъ почкамъ, не осмѣливающимся распуститься, если солнце не взглянетъ на нихъ; пока онъ слушалъ звуки, исходившіе изъ этихъ губъ, которые, какъ онъ чувствовалъ, невозможно было-бы осквернить, какъ нельзя соловья научить кощунству, — онъ опускался на землю около нея, проводилъ рукою по своему блѣдному лбу, отиралъ съ него холодныя капли и думалъ, на минуту, что онъ не былъ Каиномъ нравственнаго міра, что клеймо стерто съ него, по крайней мѣрѣ, на этотъ мигъ. Обычный, непроходящій мракъ его души вскорѣ возвращался вновь, Онъ опять чувствовалъ, что его грызетъ червь, никогда неумирающій, и палитъ огонь, который никогда не угаснетъ. Онъ обращалъ роковой блескъ своихъ глазъ на единственное существо, не боявшееся ихъ выраженія, потому что невинность соединяется съ безстрашіемъ. Онъ пристально смотрѣлъ на нее, между тѣмъ какъ сердце его сжималось отъ ярости, отчаянія и сожалѣнія; когда онъ смотрѣлъ на довѣрчивую и примиряющую улыбку, съ какою это нѣжное созданіе встрѣчало взглядъ, который могъ-бы сжечь сердце самаго смѣлаго человѣка, — подобно Семелѣ, смотрящей съ мольбой на молнію, готовую поразить ее, — влага человѣчности туманила ихъ гордый блескъ, когда смягченные лучи его падали на дѣвушку. Злобно отвращаясь въ сторону, онъ бросалъ взглядъ на океанъ, какъ-бы отыскивая въ его жизни матеріалъ для огня, сжигавшаго его внутренности. Океанъ, который лежалъ передъ ними, спокойный и свѣтлый, никогда не отражалъ двухъ болѣе различныхъ лицъ, или не внушалъ болѣе противоположныхъ чувствъ двумъ сердцамъ. На Иммали онъ дышалъ тою глубокою, прелестною мечтательностью, какую формы природы, соединяющія въ себѣ спокойствіе и глубину, вливаютъ въ души, пользующіяся, благодаря своей невинности, правомъ чистаго и исключительнаго наслажденія природой. Только безпорочные и непредубѣжденные умы дѣйствительно наслаждаются землею, океаномъ и небомъ. При нашемъ первомъ проступкѣ, природа изгоняетъ насъ, какъ изгнала навѣки изъ своего рая нашихъ первыхъ прародителей.
"Въ умѣ незнакомца это зрѣлище вызывало иныя, тяжелыя картины. Онъ смотрѣлъ на него, какъ тигръ смотритъ на лѣсъ, изобилующій добычей; на океанѣ могли быть бури и кораблекрушенія, или, если стихіи упорно сохраняли свое спокойствіе, разукрашенная и раззолоченная яхта, въ которой раджа и красивыя женщины его гарема вдыхали свѣжесть моря, подъ балдахинами изъ шелка и золота, могла быть перевернута неискусными гребцами, и ихъ погруженіе въ воду, борьба и предсмертная агонія, среди улыбки и красоты спокойнаго океана, породили-бы одинъ изъ тѣхъ контрастовъ, которые радовали его свирѣпую душу. Еслибы онъ и этого удовольствія былъ лишенъ, онъ могъ-бы слѣдить за судами, какъ они проплывали мимо, и, отъ легкой шлюпки до огромнаго торговаго корабля, могъ знать съ увѣренностью, что каждый изъ нихъ везетъ свой грузъ горя и преступленія? Тамъ проходили европейскія корабли, полные страстей и преступленій другого міра, его ненасытной алчности, нераскаянной жестокости, его образованности, одинаково возбуждавшихъ и направлявшихъ дурныя страсти, и его утонченности, порождающей лишь болѣе изобрѣтательную снисходительность и болѣе систематизированный порокъ. Онъ видѣлъ, какъ они приближаются, чтобы торговать «золотомъ, серебромъ и человѣческими душами», чтобы хватать съ неустанною хищностью драгоцѣнные камни и дорогія произведенія этихъ роскошныхъ странъ и отказывать ихъ жителямъ въ рисѣ, поддерживающемъ ихъ безобидное существованіе, — чтобы давать полную волю своимъ преступленіямъ, своей безнравственности и, опустошивъ страну и ограбивъ туземцевъ, уѣхать, оставивъ позади себя голодъ, отчаяніе и проклятія, — и все это для того, чтобы привезти съ собой въ Европу разрушенное здоровье, воспламененныя страсти и совѣсть, не позволяющую имъ гасить свѣтъ въ своей спальнѣ.
"Таковы были предметы, какіе онъ наблюдалъ. Однажды вечеромъ, осыпаемый непрестанными вопросами Иммали о мірахъ, куда корабли спѣшили, или откуда они возвращались, онъ описалъ ей этотъ міръ по своему, въ духѣ насмѣшки, злобы и невыносимой горечи. Это была смѣсь дьявольской ѣдкости, жестокой ироніи и страшной правды. Иммали, слушавшая его съ невиннымъ любопытствомъ, часто прерывала это безпощадное описаніе криками удивленія, печали и ужаса.
— "Они идутъ, — говорилъ онъ, указывая на европейскіе корабли, — изъ того міра, гдѣ единственное занятіе жителей состоитъ въ томъ, чтобы увеличивать свои страданія и страданія другихъ до послѣдней степени; принимая во вниманіе, что они практикуются въ этомъ дѣлѣ не менѣе четырехъ тысячъ лѣтъ, нельзя не признать, что они въ немъ достаточно опытны.
— "Возможно-ли это?
— "Можете судить сами. Въ дополненіе къ этому интересному состоянію, всѣ они были одарены съ самаго начала несовершенной организаціей и дурными страстями; чтобы не быть неблагодарными, они проводятъ жизнь въ изобрѣтеніи средствъ увеличенія слабости первой и усиленія горечи послѣднихъ. Они не похожи на васъ, Иммали, на существо, дышащее среди розъ и живущее только сокомъ плодовъ и другими чистыми веществами. Чтобы придать болѣе грубости своимъ мыслительнымъ способностямъ и болѣе пламенности своимъ страстямъ, они пожираютъ животныхъ и, портя растенія, извлекаютъ изъ нихъ напитокъ, который, не утоляя жажды, имѣетъ способность угашать разумъ, распалять страсти и сокращать жизнь, что, впрочемъ, можетъ считаться лучшимъ его результатомъ, такъ какъ жизнь, при такихъ обстоятельствахъ, бываетъ счастливою единственно при своей краткости.
"Иммали вздрогнула при упоминаніи о животной пищѣ, какъ вздрогнулъ-бы утонченный европеецъ при упоминаніи о пирѣ людоѣдовъ; слезы дрожали на ея прекрасныхъ глазахъ, когда она задумчиво обратила ихъ на своихъ павлиновъ съ выраженіемъ, заставившимъ незнакомца улыбнуться.
— "Нѣкоторые, — продолжалъ онъ въ видѣ утѣшенія, — имѣютъ вкусы менѣе испорченные: они удовлетворяютъ потребность въ пищѣ мясомъ подобныхъ себѣ; такъ какъ человѣческая жизнь всегда несчастна, чего нельзя сказать о жизни животныхъ (за исключеніемъ стихійныхъ причинъ), это можно считать самымъ гуманнымъ и полезнымъ путемъ для того, чтобы одновременно удовлетворять свой аппетитъ и уменьшать массу человѣческаго страданія. Но эти люди гордятся своей изобрѣтательностью въ усиленіи бѣдственности своего положенія; поэтому они оставляютъ тысячи человѣческихъ существъ ежегодно умирать отъ голода и скорби и забавляются откармливаніемъ животныхъ, которыхъ, лишая жизни, они лишаютъ единственнаго удовольствія, удѣляемаго имъ природой. Когда имъ, противоестественнымъ питаніемъ и вреднымъ возбужденіемъ, удается превратить слабость въ болѣзнь и усиленную страсть въ безуміе, они выставляютъ на видъ доказательства своего успѣха съ удивительнымъ искусствомъ и постоянствомъ. Они не живутъ, подобно вамъ, Иммали, въ прелестной независимости природы, не ложатся, какъ вы, на землю, и не засыпаютъ подъ непокрытыми глазами неба, не ходятъ по одной и той же травѣ, до тѣхъ поръ, пока ваша легкая ступня не почувствуетъ друга въ каждой травинкѣ, на которую она ступаетъ, они не входятъ въ общеніе съ цвѣтами, въ которомъ вы чувствуете себя и ихъ одинаково дѣтьми соединенной семьи природы, умѣя говорить другъ съ другомъ однимъ и тѣмъ же языкомъ любви, — нѣтъ, для достиженія ихъ цѣлей, свою пищу, которая сама по себѣ ядовита, они дѣлаютъ еще болѣе вредной, благодаря вдыхаемому ими воздуху; самые образованные люди тѣснятся въ пространствѣ, которое, отъ ихъ дыханія и испаренія ихъ тѣлъ, становится зараженнымъ и придаетъ невыразимую быстроту растространенію болѣзней и смертности. Четыре тысячи этихъ людей могутъ жить вмѣстѣ въ пространствѣ меньшемъ, чѣмъ самая послѣдняя и легкая колоннада вашего молодого банановаго дерева, съ тою цѣлью, безъ сомнѣнія, чтобы увеличитъ дѣйствіе испорченнаго воздуха, искусственнаго тепла, противоестественныхъ привычекъ и безполезныхъ упражненій. Послѣдствія этихъ остроумныхъ предосторожностей угадать не трудно. Самое ничтожное нездоровье немедленно превращается въ заразительную болѣзнь, а во время опустошеній заразы, порождаемой этими обычаями, до десяти тысячъ жизней составляютъ ежедневную жертву обыкновенію жить въ городахъ.
— "Но они умираютъ на рукахъ тѣхъ, кого любятъ, — сказала Иммали, у которой брызнули слезы отъ его разсказа: — развѣ это не лучше жизни въ одиночествѣ, какою была моя жизнь, пока я не увидала васъ?
"Незнакомецъ былъ слишкомъ занять своимъ описаніемъ, чтобы обратить вниманіе на ея слова.
— "Въ этихъ городахъ они находятъ, по ихъ словамъ, безопасность и защиту, но, на самомъ дѣлѣ, они видятъ въ нихъ единственную цѣль, которой посвящено ихъ существованіе — увеличеніе несчастій его всевозможнаго рода утонченностью. Такъ, напримѣръ, живущіе въ бѣдности, незнающей противоположнаго ей состоянія и не мучимой неисполнимыми желаніями, едва-ли могутъ чувствовать ее: страданіе становится привычнымъ для нихъ, и они завидуютъ другимъ не болѣе, чѣмъ летучая мышь, забивающаяся въ слѣпомъ отупѣніи въ расщелину скалы, чувствуетъ зависть къ положенію бабочки, которая упивается росой и купается въ вѣнчикѣ каждаго цвѣтка. Но люди другихъ міровъ придумали, благодаря жизни въ городахъ, новый странный способъ отягчать человѣческое бѣдствіе — а именно, противополагать ему необузданный, порочный избытокъ безполезной и чрезмѣрной роскоши.
"Здѣсь незнакомцу пришлось употребить невѣроятныя усилія, чтобы объяснить Иммали, какимъ образомъ могло произойти неравное распредѣленіе средствъ къ существованію; когда ему это удалось, она продолжала повторять, держа бѣлый палецъ на розовыхъ губахъ и ударяя маленькой ногой по мху, съ какой-то досадливой тревогой:
— "Почему-же у однихъ бываетъ больше, чѣмъ они могутъ съѣсть, тогда какъ другіе голодаютъ?
— "Это, — продолжалъ незнакомецъ, — высшая утонченность въ искусствѣ мученій, въ которомъ эти люди такъ опытны; она заключается въ томъ, чтобы рядомъ съ нищетою являлось изобиліе, чтобы заставлять несчастнаго, умирающаго съ голоду, слушать шумъ великолѣпныхъ экипажей, потрясающихъ его хижину, когда они проѣзжаютъ мимо, но не доставляющихъ ему никакого облегченія, — чтобы заставлять умирающаго страдальца чувствовать, что жизнь его могла-бы быть продолжена одной каплей напитка, который, поглощаемый въ избыткѣ, вызываетъ только болѣзни и безуміе, подкапывая въ корнѣ жизнь потребителей его; совершая все это, они стремятся къ своей главной цѣли и вполнѣ достигаютъ ея. Развѣ можетъ кто-либо быть несчастнѣе страдальца, сквозь лохмотья котораго пробивается ледяной вѣтеръ, подобно стрѣламъ, вонзающимся въ каждую пору, у котораго слезы замерзаютъ прежде, чѣмъ упадутъ, душа котораго такъ-же темна, какъ ночное небо, доставляющее ему единственный кровъ, слизистыя и клейкія губы котораго не въ силахъ принять пищу, какой требуетъ голодъ, сжигающій, какъ раскаленный уголь, его внутренности? Развѣ можетъ быть большее несчастіе, какъ, среди ужасовъ бездомной зимы, предпочитать ея пустынность пустынности логовища, называемаго домомъ, гдѣ нѣтъ ни пищи, ни свѣта, гдѣ на завываніе бури откликаются свирѣпые крики голода и гдѣ приходится натыкаться на тѣла дѣтей, валяющихся на голомъ полу, не для отдыха, а отъ отчаянія?
"Содроганіе Иммали было ея единственнымъ отвѣтомъ (хотя многія части этого описанія были ей не вполнѣ понятны).
— "И этого еще мало, — продолжалъ незнакомецъ, усиливая картину въ ея глазахъ: — пусть, не зная куда идти, несчастный придетъ къ воротамъ изобилія и роскоши, пусть онъ почувствуетъ, что довольство и веселье только одной стѣной отдѣляются отъ него, и, между тѣмъ, такъ далеки, какъ будто находятся въ иномъ мірѣ. Пусть онъ почувствуетъ, что тогда какъ его міръ мраченъ и холоденъ, глаза находящихся за этой стѣной меркнутъ отъ яркаго свѣта и руки, ослабленныя искуственнымъ тепломъ, просятъ свѣжаго дуновенія отъ опахалъ; пусть онъ почувствуетъ, что на каждый стонъ его тамъ отзываются пѣсней или смѣхомъ, — и пусть онъ умретъ на ступеняхъ роскошнаго дома, и послѣднее мучительное сознаніе его будетъ отягчено мыслью, что цѣны сотой части роскошныхъ вещей, остающихся безъ употребленія, передъ глазами равнодушной красоты и пресыщеннаго эпикуреизма, было-бы достаточно для продленія его существованія, тогда какъ ихъ существованіе отравляется этими вещами, — пусть онъ умретъ отъ нужды на порогѣ пиршественной залы, — и тогда подивитесь вмѣстѣ со мною изобрѣтательности, выражающейся въ этой новой комбинаціи несчастія. Изобрѣтательная дѣятельность людей этого міра, въ умноженіи бѣдствія, неистощимо плодотворна. Не довольствуясь болѣзнями и голодомъ, безплодіемъ земли и бурями воздуха, они еще придумали законы и браки, властителей и собирателей податей, войны и празднества и всевозможные способы искусственнаго увеличенія бѣдности, непонятные для васъ.
"Иммали, оглушенная этимъ потокомъ словъ, неясныхъ для нея, напрасно просила послѣдовательнаго истолкованія ихъ. Демонъ его нечеловѣческой мизантропіи теперь вполнѣ овладѣлъ имъ, и даже звуки голоса, столь же пріятнаго, какъ звуки Давидовой арфы, не имѣли-бы силы изгнать злого духа. Онъ продолжалъ метать свои молніи и стрѣлы, говоря:
— "Развѣ я отступаю, отъ истины? Эти люди[23] создали себѣ владыкъ, т. е. существъ, какихъ они добровольно облекли правомъ извлеченія посредствомъ податей всякаго богатства, какое пороки оставили богачамъ, а нужда оставила бѣднымъ, пока это разореніе не вызоветъ проклятій отъ замка до хижины, — и все это для подержанія нѣсколькихъ избалованныхъ любимцевъ, которые, въ каретѣ съ шелковыми вожжами, давятъ распростирающійся передъ ними народъ. Иногда утомленные однообразіемъ постояннаго пользованія благами, которое нельзя сравнить даже съ однообразіемъ страданія (такъ какъ послѣднему свойственно, по крайней мѣрѣ, возбужденіе надежды, въ чемъ первому отказано навсегда), они забавляются войнами, т. е. собираютъ возможно большее число человѣческихъ существъ, какое только можно нанять за деньги для этой цѣли, чтобы перерѣзывать горло меньшему, равному или большему числу другихъ существъ, нанятыхъ тѣмъ-же способомъ и для той-же цѣли. Эти существа не имѣютъ ни малѣйшей причины враждовать между собою: они не знаютъ, они никогда не видали другъ друга. Быть можетъ, они могли бы, при другихъ обстоятельствахъ, пожелать добра другъ другу, насколько это дозволяется человѣческимъ озлобленіемъ, но съ той минуты, какъ ихъ нанимаютъ для узаконеннаго избіенія другихъ, ненависть становится ихъ долгомъ, и убійство ихъ отрадой. Человѣкъ, неохотно уничтожающій пресмыкающееся, ползущее на его дорогѣ, вооружается металлическимъ оружіемъ, изготовленнымъ съ цѣлью разрушенія, и радуется, видя его запятнаннымъ кровью существа, за жизнь и счастье котораго онъ, при другихъ обстоятельствахъ, не пожалѣлъ-бы своей жизни и благосостоянія. Привычка искусственно отягчать несчастіе другихъ такъ сильна, что, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, послѣ взрыва корабля въ морской битвѣ (здѣсь потребовалось для Иммали длинное объясненіе, отъ котораго мы освобождаемъ читателя), люди этого міра бросались въ воду, чтобы спасти, съ опасностью собственной жизни, жизнь тѣхъ, съ кѣмъ они схватывались за минуту передъ тѣмъ среди огня и крови, и кого, хотя они и готовы были пожертвовать ими своимъ страстямъ, ихъ гордость не позволяла имъ предать въ жертву стихіямъ.
— "О, это прекрасно, это удивительно, — сказала Иммали, всплеснувъ своими бѣлыми руками: — я готова перенести все, о чемъ вы говорили, чтобы видѣть такое зрѣлище.
"Ея улыбка невиннаго удовольствія, внезапный взрывъ ея возвышеннаго чувства, оказали обычное дѣйствіе на незнакомца, еще болѣе сгустивъ тѣнь на его лицѣ и усиливъ презрительное движеніе въ его верхней губѣ, поднимавшейся не иначе, какъ для выраженія враждебности или презрѣнія.
— Но зачѣмъ-же повелители это дѣлаютъ? — спросила Иммали: — зачѣмъ они заставляютъ людей ни за что убивать другъ друга?
— Вы несвѣдущи, Иммали, — отвѣтилъ незнакомецъ, — весьма несвѣдущи; иначе вы не сказали бы, что это дѣлается ни за что. Нѣкоторые изъ нихъ бьются за десять дюймовъ голаго песку, другіе — за обладаніе соленой лужей, третьи — за что-нибудь подобное, и многіе, дѣйствательно, ни за что, — но всѣ дѣлаютъ это ради жалованья и бѣдности, случайнаго возбужденія, стремленія къ дѣятельности и склонности къ перемѣнѣ, ненависти къ своему дому, сознанія своихъ дурныхъ страстей, надежды на скорый конецъ и восхищенія, внушаемаго наряднымъ костюмомъ, въ которомъ они должны погибнуть. Всего лучше въ этой шуткѣ то, что они заставляютъ себя не только примиряться съ этими жестокими и злыми нелѣпостями, но и возвеличиваютъ себя самыми внушительными именами, какія только можетъ доставить ихъ извращенный языкъ — извѣстности, славы, неизгладимыхъ воспоминаній и восторгающагося потомства.
— "Такимъ образомъ, жалкій человѣкъ, котораго нужда, лѣнь или неумѣренность вынуждаютъ къ этому безпокойному и ожесточающему занятію, который бросаетъ жену и дѣтей на жертву чужимъ людямъ или голоду (выраженіе почти однозначущее,) съ той минуты, какъ онъ надѣлъ на себя раскрашенный значекъ, дающій ему привиллегію на убійство, становится въ воображеніи этого опьяненнаго народа защитникомъ своей страны, имѣющимъ право на ея благодарность и хвалу. Лѣнивый юнецъ, отвращающійся отъ образованія своего ума и презирающій ничтожность этого занятія, можетъ чувствовать склонность къ украшенію себя яркими цвѣтами, какъ у попугая или павлина; эта склонность, достойная женскаго кокетства, нарекается фальшивымъ именемъ любви къ славѣ, и это соединеніе причинъ, заимствованныхъ у тщеславія и порока, у страха нищеты, пустоты, бездѣлья, и стремленія къ причиненію вреда другимъ, находитъ удобное прикрывающее обозначеніе въ одномъ словѣ — патріотизмъ. И эти существа, никогда не знавшія ни одного великодушнаго побужденія, ни одного независимаго чувства, не имѣющія понятія ни о принципахъ, ни о справедливости дѣла, за которое они борятся, и вполнѣ равнодушныя къ результату его, за исключеніемъ связанныхъ съ нимъ интересовъ своего личнаго тщеславія, алчности и скупости, — эти существа, при жизни, привѣтствуются обезумѣвшимъ міромъ, какъ его благодѣтели, а послѣ смерти считаются мучениками. Онъ умеръ за дѣло своей страны, и эпитафія надписывается быстрой рукой неразборчивой хвалы на могилѣ десяти тысячъ, имѣвшихъ десять тысячъ различныхъ причинъ для своего выбора и своей судьбы; они могли бы оказаться врагами своей страны, если-бы имъ не случилось сдѣлаться ея защитниками; любовь ихъ къ своей странѣ, если должнымъ образомъ анализировать ее, подъ всѣми ея различными формами тщеславія, суетливости, склонности къ шуму и склонности къ выказыванію себя, была чистымъ себялюбіемъ. Впрочемъ, пусть они покоятся тамъ; только желаніе обличить ихъ поклонниковъ, посылающихъ жертву на смерть и затѣмъ рукоплещущихъ ея гибели, могло заставить меня остановиться такъ долго на существахъ столь-же вредныхъ при жизни, сколько незначительныхъ послѣ смерти.
— "Другою забавой этихъ людей, изобрѣтательныхъ въ увеличеніи своихъ страданій, служитъ то, что они называютъ закономъ. Они предполагаютъ, что онъ обезпечиваетъ ихъ личность и имущество, — но съ какою справедливостью это дѣлается, они могутъ судить изъ своего собственнаго опыта. Вы можете понять, Иммали, какое обезпеченіе ихъ законъ даетъ имуществу, если я вамъ скажу, что вы могли-бы провести всю жизнь въ ихъ судахъ и не доказать, что эти розы, какія вы собрали и вплели въ ваши волосы, составляютъ вашу собственность. Вы могли бы умереть съ голоду, доказывая ваше право на ежедневную пищу, несомнѣнно принадлежащую вамъ, если вы не надѣлены способностью поститься въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ и все-таки остаться въ живыхъ, чтобы воспользоваться тѣмъ, что вамъ принадлежитъ; наконецъ, несмотря на поддержку всѣхъ честныхъ людей, мнѣніе мѣстныхъ судей и полнѣйшее убѣжденіе совѣсти въ вашей правотѣ, вы не можете добиться обладанія тѣмъ, что и вы, и всѣ считаютъ вашей собственностью, если вашъ противникъ можетъ выставить возраженіе, обмануть посредствомъ подкупа или лжи. Такъ тянутся процессы, проходятъ года, имущество растрачивается, жизни разбиваются, а законъ торжествуетъ. Наиболѣе достойное удивленія торжество его заключается въ изобрѣтательности, съ какою онъ превращаетъ трудность въ невозможность и наказываетъ человѣка за то, что тотъ не исполняетъ того, что самъ законъ дѣлаетъ для него неисполнимымъ.
— "Если кто-либо не въ силахъ заплатить своихъ долговъ, его лишаютъ свободы и кредита, чтобы это безсиліе продолжалось и дальше; лишенный одинаково средствъ къ существованію и возможности удовлетворить своихъ кредиторовъ, онъ можетъ, при правильной постановкѣ дѣла, утѣшаться, по крайней мѣрѣ, размышленіемъ, что онъ столько-же вредитъ кредитору, сколько страдаетъ отъ него самъ, что извѣстная потеря служитъ возмездіемъ за безпощадную жестокость, и что, пока онъ томится въ тюрьмѣ, бумага, на которой записанъ его долгъ, истлѣваетъ скорѣе, чѣмъ его тѣло; онъ знаетъ, что ангелъ смерти однимъ сокрушающимъ взмахомъ своего крыла кладетъ конецъ и бѣдности, и долгу, и представляетъ, усмѣхаясь, въ своемъ ужасномъ торжествѣ, приказъ объ освобожденіи должника и погашеніи долга, подписанный рукою, заставляющей судей дрожать на своихъ мѣстахъ.
— "Но у нихъ есть религія, — сказала бѣдцая Иммали, чувствуя ужасъ отъ этого описанія, — у нихъ есть религія, какую вы мнѣ показали, съ кроткимъ и мирнымъ духомъ, со спокойствіемъ и смиреніемъ, безъ крови, безъ жестокостей.
— "Да, это правда, — неохотно отвѣтилъ незнакомецъ, — у нихъ есть религія; но, стремясь къ увеличенію страданія, они не въ достаточной степени чувствуютъ мученія одного міра, если не усилятъ ихъ ужасами другого. У нихъ есть религія, но какъ они воспользовались ею? Стремясь къ установленной цѣли открывать несчастіе вездѣ, гдѣ его можно найти, и придумывать тамъ, гдѣ его нѣтъ, они, даже изъ чистыхъ страницъ книги, которая, но ихъ собственнымъ словамъ, даетъ имъ право на миръ земной и блаженство въ будущей жизни, извлекли право ненавидѣть, грабить и убивать другъ друга. Здѣсь они должны были выказать значительную долю изобрѣтательной испорченности. Книга не содержитъ въ себѣ ничего, кромѣ добраго, и умы должны быть весьма злы, и работа этихъ злыхъ умовъ весьма трудной, чтобы извлечь изъ этой книги возможность оправданія своихъ стремленій. Но, замѣтьте, какую тонкость вносятъ они въ преслѣдованіе своей главной цѣли (увеличеніе общаго страданія). Они называютъ себя различными именами, чтобы возбудить чувства, подходящія къ именамъ, какія они носятъ. Такъ, нѣкоторые запрещаютъ пользоваться этой книгой своимъ ученикамъ, а другіе утверждаютъ, что только исключительное изученіе ея можетъ дать надежду на спасеніе. Странно, однако, что, при всей своей изобрѣтательности, они никогда не могли извлечь предмета разногласія изъ существеннаго содержанія этой книги, на которую всѣ они ссылаются; поэтому они дѣйствуютъ по собственному своему способу. Они никогда не осмѣливаются оспаривать, что она содержитъ неопровержимыя истины, что тѣ, кто вѣрятъ въ нее, должны жить въ обычаяхъ мира, доброжелательности и согласія, должны любить другъ друга во времена благосостоянія и помогать другъ другу во времена бѣдствія. Они не осмѣливаются отрицать, что духъ, проникающій и одушевляющій эту книгу, есть духъ, плоды котораго — любовь, радость, миръ, долготѣрпеніе, кротость, и истина. Въ этихъ пунктахъ, какъ слишкомъ ясныхъ, они никогда не разногласили между собой. Поэтому они дѣлаютъ предметомъ спора различіе въ платьи, какое носятъ; они перерѣзываютъ горло другъ другу, ради любви къ Богу, но важному предмету — должны-ли быть ихъ куртки краснаго, или бѣлаго цвѣта[24], или должны-ли ихъ священники одѣваться въ шелковыя матеріи[25], въ бѣлое полотно[26], или черное домашнее платье[27], — (должны они, или не должны стоять на колѣняхъ, молясь, въ воспоминаніе смерти Того, любовь къ Кому всѣ они исповѣдуютъ) или… Но я утомляю васъ этой картиной человѣческой злобы и непослѣдовательности. Достаточно сказать, что всѣ они согласны относительно главнаго правила этой книги «Любите другъ друга» и тѣмъ не менѣе, понимаютъ его такъ, что всѣ должны ненавидѣть другъ друга. Но, такъ какъ они не могутъ найти для этого оправданія въ самой книгѣ, они ищутъ его въ собственныхъ умахъ, — и никогда не бываютъ въ потерѣ, потому что человѣческіе умы неистощимы въ злобности и враждебности; когда они пользуются названіемъ этой книги для оправданія себя, обоготвореніе своихъ страстей становится долгомъ для нихъ, и худшія побужденія свои они считаютъ добродѣтелями.
«Развѣ нѣтъ родителей и дѣтей въ этихъ ужасныхъ мірахъ?» — спросила Иммали, обращая глаза, наполненные слезами, на предателя человѣчества, — "никого, кто любили-бы другъ друга такъ, какъ я любила дерево, подъ которымъ впервые сознала существованіе, или цвѣты, которые росли вмѣстѣ со мною?
— "Родителей? Дѣтей? — повторилъ незнакомецъ. — О, да, тамъ есть отцы, которые учатъ своихъ сыновей…
"Здѣсь голосъ его пресѣкся; онъ старался вернуть его себѣ. Послѣ долгаго молчанія, онъ продолжалъ:
— "Тамъ есть нѣкоторые добрые родители, среди этихъ людей съ извращенными умами.
— "Кто же они? — спросила Иммали, сердце которой тотчасъ-же затрепетало при упоминаніи о добротѣ.
— "Тѣ, — сказалъ незнакомецъ, съ леденящею улыбкой, — которые умерщвляютъ своихъ дѣтей въ часъ ихъ рожденія, или, съ помощью врачебнаго искусства, уничтожаютъ ихъ прежде, чѣмъ тѣ увидѣли свѣтъ; поступая такимъ образомъ, они даютъ единственное достовѣрное доказательство своей родительской привязанности.
"Онъ остановился, и Иммали сидѣла, молча, въ меланхолическомъ размышленіи о томъ, что она слышала. Ѣдкая и жгучая иронія его рѣчей не произвела никакого впечатлѣнія на ту, для которой «слово было правда», и которая не могла имѣть понятія, какъ можно прибѣгать къ изворотамъ для приданія переноснаго смысла, если даже прямой смыслъ ей былъ доступенъ съ трудомъ. Но она могла понять, что онъ много говорилъ о злѣ и страданіи, словахъ неизвѣстныхъ для нея прежде, чѣмъ она его увидала, — и она обратила на него взглядъ, который, какъ-будто въ одно и то-же время, благодарилъ и упрекалъ его за мучительное посвященіе въ тайны новаго существованія. Она вкусила, однако, отъ древа познанія, и глаза ея открылись, но плодъ оказался горькимъ на вкусъ, и ея взоры выражали нѣчто въ родѣ кроткой и меланхолической благодарности, которая могла бы служить укоромъ за первый урокъ страданія, данный существу столь прекрасному, изящному и невинному. Незнакомецъ замѣтилъ это смѣшанное выраженіе и обрадовался ему.
"Онъ исказилъ жизнь въ ея глазахъ, быть можетъ съ цѣлью отпугнуть се отъ ближайшаго знакомства съ нею, а, быть можетъ, съ безумной надеждой удержать ее навсегда въ этомъ уединеніи, гдѣ онъ могъ-бы иногда видѣть ее и вдыхать въ атмосферѣ чистоты, окружавшей ее, единственную свѣжую струю, носившуюся надъ выжженной пустыней его собственнаго существованія. Эта надежда усиливалась замѣтнымъ впечатлѣніемъ, какое его рѣчи произвели на нее. Искрящійся умъ, неустанное любопытство, живая признательность ея прежняго выраженія, — все исчезло, и ея опущенные и задумчивые глаза были полны слезъ.
— "Мой разговоръ утомилъ васъ, Иммали? — спросилъ онъ.
— "Онъ огорчилъ меня, но все-таки я еще хотѣла-бы слушать, — отвѣтила дѣвушка. — Я люблю прислушиваться къ журчанію потока, хотя бы крокодилъ находился подъ его волнами.
— "Быть можетъ, вы желали-бы встрѣтиться съ людьми этого міра, столь исполненнаго преступленія и несчастія?
— "Я бы хотѣла, потому что это — міръ, откуда вы пришли; когда вы вернетесь въ него, всѣ будутъ счастливы, кромѣ меня.
— "Развѣ въ моей власти давать счастье? — спросилъ ее собесѣдникъ. — Развѣ для этой цѣли я блуждаю среди человѣчества?
«Смѣшанное и неопредѣленное выраженія насмѣшки, озлобленія и отчаянія разлилось по его чертамъ, когда онъ прибавилъ».
— "Вы дѣлаете мнѣ слишкомъ много чести, приписывая занятіе столь кроткое и столь несродное моей душѣ.
"Иммали, глаза которой были обращены въ другую сторону, не видала этого выраженія и отвѣтила:
— "Не знаю, но вы научили меня радости и горю; пока я не видала васъ, я только улыбалась; но съ тѣхъ поръ, какъ я васъ увидѣла, я плачу, и слезы составляютъ отраду для меня. О, они совсѣмъ не похожи на тѣ, какія я проливала при видѣ заходящаго солнца или увядшей розы! И все-таки, я не знаю….
"Бѣдная дѣвушка, подавленная волненіемъ, котораго она не умѣла понять или выразить, сложила руки на груди какъ бы для того, чтобы скрыть тайну ея новаго трепета, и, съ инстинктивною недовѣрчивостью своей чистоты, выразила перемѣну своихъ чувствъ тѣмъ, что отступила на нѣсколько шаговъ отъ своего собесѣдника и опустила внизъ глаза, которые уже не могли сдерживать ея слезъ. Незнакомецъ казался смущеннымъ; чувство, новое для него самого, взволновало его на минуту; затѣмъ улыбка презрѣнія къ самому себѣ искривила его губы, какъ-будто онъ упрекалъ себя за человѣческую слабость даже втеченіе одной минуты. Напряженное выраженіе въ его лицѣ исчезло, когда онъ взглянулъ на склонившуюся, обращенную въ другую сторону фигуру Иммали, и онъ имѣлъ видъ человѣка, сознающаго муку собственной души и, въ то-же время, склоннаго позабавиться мукою другого. Это сочетаніе внутренняго отчаянія и наружной веселости достаточно естественно. Улыбки — законные отпрыски счастья, а смѣхъ часто бываетъ незаконнымъ чадомъ безумія, смѣющимся въ лицо своему родителю. Съ такимъ выраженіемъ онъ обратился къ ней и спросилъ:
— "Что вы хотите сказать, Иммали?
"Продолжительное молчаніе послѣдовало за этимъ вопросомъ и, наконецъ, дѣвушка отвѣтила: — "Я не знаю, " съ тѣмъ естественнымъ и прелестнымъ искусствомъ, съ какимъ женщина умѣетъ открыть значеніе своихъ словъ, повидимому, говоря совершенно иное. «Я не знаю» значитъ у нее: «Я знаю слишкомъ хорошо». Ея собесѣдникъ понялъ это и наслаждался предвкушеніемъ своего торжества.
— "О чемъ-же вы плачете, Иммали? — спросилъ онъ.
— "Не знаю, — отвѣтила бѣдная Иммали, и ея слезы полились еще сильнѣе отъ этого вопроса.
"При этихъ словахъ, или, скорѣе, при этихъ слезахъ, незнакомецъ забылся на одну минуту. Онъ чувствовалъ то печальное торжество, которое не можетъ радовать побѣдителя, торжество, возвѣщающее побѣду надъ слабостью другихъ, достигнутую съ помощью еще большей собственной слабости. Человѣческое чувство, противъ его желанія, наполнило всю его душу, когда онъ сказалъ тономъ невольной нѣжности:
— "Что хотите вы, чтобы я сдѣлалъ, Иммали?
"Трудность говорить такимъ языкомъ, который въ одно и то-же время былъ бы понятенъ и сдержанъ, сообщая ея желаніе, но не выдавая ея сердца, и новизна ея волненій заставили Иммали долго колебаться, прежде чѣмъ она могла отвѣтить.
— "Останьтесь со мною, не возвращайтесь въ этотъ міръ зла и горя. Здѣсь цвѣты всегда будутъ цвѣсти, и солнце будетъ такъ-же ярко, какъ въ первый день, когда я увидала васъ. Зачѣмъ хотите вы вернуться въ тотъ міръ, гдѣ вы будете думать и гдѣ вы будете несчастливы?
"Ее испугалъ и заставилъ умолкнуть дикій и нестройный смѣхъ ея собесѣдника.
— "Бѣдная дѣвушка! — воскликнулъ онъ съ тою смѣсью горечи и состраданія, которая пугаетъ и вмѣстѣ съ тѣмъ умиляетъ, — развѣ назначеніе, какое я долженъ выполнить, заключается въ томъ, чтобы прислушиваться къ чириканью птицъ и наблюдать распусканіе цвѣточныхъ почекъ? Развѣ такова моя судьба?
"Съ другимъ, рѣзкимъ взрывомъ неестественнаго смѣха, онъ оттолкнулъ руку, которую Иммали протянула ему, договоривъ свою простодушную просьбу.
— "Да, безъ сомнѣнія, я вполнѣ пригоденъ для такой судьбы и для такой подруги. Скажите мнѣ, — прибавилъ онъ съ еще большей свирѣпостью, --изъ какой линіи на моемъ лицѣ, изъ какого тона моего голоса, изъ какого чувства, выразившагося въ словахъ моихъ, извлекли вы основу для надежды, оскорбительной для меня, какъ всякая перспектива счастья.
"Иммали, которая могла-бы возразить: "я понимаю злобу вашихъ словъ, но не самыя слова, " имѣла достаточныхъ помощниковъ въ своей дѣвической гордости и женской проницательности, чтобы чувствовать себя отвергнутой незнакомцемъ; непродолжительное волненіе грустнаго негодованія боролось у нее съ нѣжностью открытаго и преданнаго сердца. Она помолчала съ минуту и, затѣмъ, сдержавъ свои слезы, проговорила самымъ твердымъ тономъ, какой только былъ возможенъ для нея:
— Идите-же въ вашъ міръ, если хотите быть несчастливы, — идите. Увы, для этого даже нѣтъ нужды идти туда, потому что я и здѣсь несчастлива. Уходите, но возьмите съ собой эти розы, такъ какъ онѣ завянутъ, когда вы уйдете; возьмите съ собой и эти раковины, потому что мнѣ уже будетъ непріятно ихъ носить, когда вамъ нельзя будетъ больше ихъ видѣть.
"Говоря это, она простымъ, но порывистымъ движеніемъ, сняла съ груди и съ головы цвѣты и раковины, какими онѣ были украшены; затѣмъ, бросивъ на него взглядъ гордой и меланхолической грусти, она начала удаляться.
— "Постойте, Иммали, постойте, на одну минуту; выслушайте меня, — проговорилъ незнакомецъ.
"Быть можетъ, въ этотъ мигъ онъ открылъ бы неизрѣченную и запретную тайну своей судьбы, но Иммали, въ молчаніи, которое казалось краснорѣчивымъ, благодаря взгляду глубокой печали, грустно покачала головой, обращенной въ другую сторону, и исчезла.
ГЛАВА XVIII.
правитьet solitudo, et sanctitudo Appollinis.
"Много дней протекло, прежде чѣмъ незнакомецъ опять посѣтилъ островъ. Чѣмъ въ это время онъ былъ занятъ, и какія чувства волновали его, остается недоступнымъ для человѣческаго предположенія. Быть можетъ, иногда онъ радовался причиненному имъ несчастію, а быть можетъ, сожалѣлъ о немъ. Его бурный умъ походилъ на океанъ, поглотившій тысячи статныхъ кораблей и теперь, повидимому, занятый гибелью маленькой лодочки, которая едва-ли могла-бы двигаться по его поверхности даже при полнѣйшемъ затишьѣ. Неизвѣстно, что привело его сюда — озлобленіе или нѣжность, любопытство или утомленіе искусственной жизнью, представлявшей такую живую противоположность съ невиннымъ существованіемъ Иммали, въ которое вливали свою сущность только чистые элементы — цвѣты и ихъ благоуханія, сіяніе неба и испаренія земли; или, быть можетъ, имъ управлялъ двигатель болѣе могущественный, чѣмъ названные выше — его личная воля, которая, не поддаваясь анализу или сознанію, подчиняетъ себѣ девять десятыхъ нашихъ дѣйствій, — но онъ опять посѣтилъ берегъ того-же острова. Его называли островомъ призраковъ, такъ какъ никто не зналъ, къ какому классу божествъ отнести новую богиню, предполагаемую обитательницу его, и всѣ были такъ-же затруднены этимъ новымъ образцомъ своей теологіи, какъ затруднился-бы Линней, если-бы ему попалось еще никѣмъ не описанное растеніе. Увы, разновидности въ нравственной ботаникѣ значительно превосходятъ самыя дикія аномаліи въ естественной! Какъ бы то ни было, незнакомецъ вернулся на островъ, но ему пришлось пройти много тропинокъ, гдѣ, кромѣ него, не бывала ни одна человѣческая стопа, раздвинуть много вѣтокъ, какъ-будто дрожавшихъ отъ прикосновенія человѣка, и переправиться черезъ много ручьевъ, въ которые не погружалась еще ни одна нога, кромѣ его, прежде чѣмъ онъ могъ открыть, гдѣ скрывалась Иммали.
"Впрочемъ, у нея и въ мысляхъ не было скрываться. Когда онъ нашелъ ее, она стояла, прислонившись къ скалѣ; океанъ повторялъ свой вѣчный ропотъ у ея ногъ. Это мѣсто было самое пустынное, какое она могла найти: около нея не было ни цвѣтка, ни кустарника; вулканическія скалы, безпокойный шумъ моря, волны котораго почти касались ея маленькихъ ногъ, отчего онѣ, казалось, искали опасности и пренебрегали ею, — таковы были предметы, окружавшіе ее. Когда онъ въ первый разъ увидалъ Иммали, она была окружена цвѣтами и благоуханіями, всей блестящей роскошью растительной и животной природы; розы и павлины какъ будто соперничали — лепестки или перья будутъ украшать это прелестное существо, которое, казалось, носилось между ними, поперемѣнно заимствуя благоуханія первыхъ и краски послѣднихъ. Теперь она стояла, какъ-будто покинутая и природой, которая была для нея матерью; скала была мѣстомъ ея отдыха, а океанъ былъ ложемъ, на которомъ она желала бы успокоиться. На груди ея не было раковинъ, и въ волосахъ не было розъ: характеръ ея, повидимому, измѣнился вмѣстѣ съ чувствами; она уже не любила всего прекраснаго въ природѣ; предчувствуя свою участь, она, казалось, вступила въ союзъ со всѣмъ страшнымъ и зловѣщимъ. Она начала любить скалы и океанъ, грохотъ волнъ и безплодіе песка — страшные предметы, которые, безпрестаннымъ повтореніемъ своихъ звуковъ, какъ будто предназначены напоминать намъ объ уныніи и вѣчности. Неустанное однообразіе этого повторенія соотвѣтствуетъ біеніямъ сердца, которое допрашиваетъ о своей судьбѣ у явленій природы и чуетъ отвѣтъ: «Несчастіе».
"Тѣ, кто любятъ, могутъ устремляться въ роскошные сады и усиливать свое упоеніе, вдыхая ихъ благоуханія, кажущіяся жертвами природѣ, приносимыми на алтарь, уже воздвигнутый и пылающій въ сердцѣ поклонника; но пусть тѣ, которые любили, уходятъ на берегъ океана: тамъ они найдутъ для себя откликъ.
"Въ воздухѣ около нея было что-то унылое и тревожное, какъ-будто выражавшее столкновеніе внутреннихъ движеній и отражавшее волненіе внѣшнихъ предметовъ, находившихся кругомъ нея. Природа приготовлялась къ одному изъ тѣхъ внезапныхъ опустошеній, которыя какъ-будто предвозвѣщаютъ болѣе полный грядущій гнѣвъ; уничтожая растительность и опаляя почву посѣщаемой имъ мѣстности, такое потрясеніе обѣщаетъ въ грохотѣ своихъ удаляющихся громовъ, что оно вернется въ тотъ день, когда міръ исчезнетъ, какъ свитокъ отъ огня, и стихіи смѣшаются съ палящимъ жаромъ и возвратятся для исполненія страшнаго обѣщанія, оставшагося неисполненнымъ въ частномъ и первоначальномъ опустошеніи. Развѣ есть такой раскатъ грома, въ которомъ не слышалось-бы угрозы: «Мнѣ предоставлено разрушеніе міра; я ухожу, но я вернусь?» Развѣ есть такой блескъ молніи, который не говорилъ-бы видимо, хотя и не слышно: «Грѣшникъ, я не могу теперь проникнуть въ тайники твоей души; но какъ ты встрѣтишь меня, когда мною будетъ вооружена рука судьи, и мой пронизывающій взглядъ разоблачитъ тебя передъ лицомъ всего собравшагося міра?»
"Вечеръ былъ сумрачный; тяжелыя облака, двигаясь, какъ силы непріятельской арміи, омрачали горизонтъ отъ востока до запада. Была яркая, но прозрачная, синева въ глазахъ неба, какъ въ глазахъ умирающаго, въ которыхъ сосредоточены послѣднія жизненныя силы, тогда какъ энергія быстро покидаетъ тѣло и чувствуетъ скорое наступленіе своего угасанія. Ни одно дуновеніе воздуха не поднимало океана, деревья повисли, и ни малѣйшаго шепота не слышалось въ ихъ вѣтвяхъ или почкахъ; птицы попрятались, съ тѣмъ инстинктомъ, который учитъ ихъ избѣгать страшнаго столкновенія стихій, и усѣлись, прикрывшись крыльями и опустивъ головки, на своихъ любимыхъ деревьяхъ. Ни одного человѣческаго звука не слышалось на островѣ: даже ручеекъ, казалось, пугался своего собственнаго журчанія, и его мелкія волны текли такъ, какъ-будто подземная рука останавливала и задерживала ихъ движеніе. Природа, въ такихъ величавыхъ и ужасающихъ проявленіяхъ, отчасти напоминаетъ родителя, самымъ страшнымъ обличеніямъ котораго предшествуетъ зловѣщее молчаніе, или, скорѣе, судью, окончательный приговоръ котораго вызываетъ чувство менѣе ужасное, чѣмъ молчаніе, предшествующее его произнесенію.
"Иммали смотрѣла на зловѣщую картину, окружавшую ее, безъ волненія, происходящаго отъ физическихъ причинъ. Для нея свѣтъ и тьма до сихъ поръ были одно и то-же; она любила солнце за его сіяніе, молнію — за ея преходящій блескъ, океанъ — за его звучную мелодію, а бурю — за возбужденіе, какое она придавала деревьямъ, подъ развѣсистою и привѣтливою тѣнью которыхъ дѣвушка весело двигалась въ тактъ шепота листьевъ, низко свѣшивавшихся, какъ будто для того, чтобы увѣнчать свою поклонницу. Она любила и ночь, когда все было тихо, но когда ей слышалась музыка тысячи потоковъ, подъ звуки которой звѣзды поднимались со своего ложа, чтобы сверкать и кивать этой дикой мелодіи.
«Такою она была. Теперь глаза ея были пристально устремлены на угасающій свѣтъ и на приближающуюся тьму — тотъ противоестественный мракъ, который какъ-будто говоритъ самому яркому и прекрасному изъ всѣхъ твореній Божіихъ». «Уступи мнѣ мѣсто; ты болѣе не будешь свѣтить».
"Тьма увеличивалась, и тучи скоплялись, какъ войско, развертывавшее всѣ свои силы, и стояли упорно и сосредоточенно передъ слабѣющимъ свѣтомъ неба. Широкая, красная и мрачная полоса мутнаго свѣта собиралась вокругъ небосклона, подобно узурпатору, подстерегающему престолъ отрекшагося монарха, и, распространяя свой зловѣщій кругъ, поперемѣнно выпускала то блѣдно-желтыя, то красныя вспышки молніи. Ропотъ океана усиливался, и своды банановаго дерева, первоначальный корень котораго держался въ землѣ на разстояніи менѣе пятисотъ шаговъ отъ мѣста, гдѣ стояла Иммали, отзывались на низкій, почти неземной шумъ приближающейся бури, всѣми своими колоннадами; первичный стволъ колебался и стоналъ, и неумирающія волокна, казалось, отдѣлялись отъ земли и вздрагивали на воздухѣ при этомъ звукѣ. Природа, каждымъ изъ голосовъ, которымъ она могла пользоваться въ землѣ, воздухѣ и облакахъ, возвѣщала своимъ дѣтямъ объ опасности.
"Незнакомецъ избралъ эту минуту, чтобы подойти къ Иммали; онъ былъ нечувствителенъ къ опасности и не сознавалъ страха; несчастная судьба избавила его отъ обоихъ, но что она оставила ему? Никакой надежды, кромѣ той, что и другіе могутъ раздѣлить съ нимъ его проклятіе. Никакой боязни, кромѣ той, что его жертва можетъ отъ него ускользнуть. Но, при всей своей дьявольской безсердечности, онъ почувствовалъ, увидѣвъ Иммали, что человѣческая природа его смягчается; ея лицо было блѣдно, глаза неподвижны, и вся ея фигура, обращенная въ другую сторону (какъ будто она предпочитала встрѣтиться съ ужасающей яростью бури), казалось, говорила ему: «Пусть я лучше буду во власти Божіей, чѣмъ во власти человѣка».
"Эта поза, столь ненамѣренно принятая Иммали и столь мало выражавшая ея настоящія чувства, возродила всю злобную энергію незнакомца; старыя, злыя намѣренія его сердца и обычный характеръ его мрачныхъ и враждебныхъ цѣлей вернулись къ нему. Среди противоположности судорожной ярости природы и пассивной безпомощности дѣвушки, онъ почувствовалъ жаръ возбужденія, подобный тому, какой овладѣвалъ имъ, когда страшныя силы его «очарованной жизни» позволяли ему проникать въ камеры дома умалишенныхъ или въ тюрьмы Инквизиціи.
"Онъ увидалъ это чистое существо окруженнымъ ужасами природы и почувствовалъ ужасную увѣренность, что хотя молнія и могла сразить ее въ одинъ мигъ, но была другая стрѣла, болѣе жгучая и роковая, которая направлялась его рукой и, пущенная прямо, могла пронзить ея душу.
"Вооруженный всей своей злобой и всѣмъ своимъ могуществомъ, онъ приблизился къ Иммали, которая вооружена была лишь своею чистотою и стояла, какъ отраженіе отблеска послѣдняго луча свѣта, на угасаніе котораго она смотрѣла. Ея фигура и поза могли-бы тронуть чувство каждаго, за исключеніемъ Скитальца.
"Ея свѣтлая фигура, выдѣлявшаяся среди охватывавшей ее темноты, ея волнистыя, мягкія линіи, казавшіяся еще болѣе мягкими отъ сосѣдства скалы, на которую она опиралась, — весь ея нѣжный, свѣтлый и гибкій образъ представлялъ отрадную противоположность ужасающей внѣшности природы, исполненной гнѣва и разрушенія.
"Незнакомецъ подошелъ къ ней незамѣченнымъ; шаги его не были слышны за шумомъ океана и глухимъ, зловѣщимъ ропотомъ стихій; но, по мѣрѣ того, какъ онъ подвигался, самъ онъ слышалъ звуки, быть можетъ, дѣйствовавшіе на его чувства такъ-же, какъ шопотъ Евы надъ ея цвѣтами дѣйствовалъ на органъ слуха змѣи. И онъ, подобно змѣѣ, зналъ свою силу и чувствовалъ, что наступила благопріятная минута. Среди быстро надвигавшихся ужасовъ бури, болѣе страшной, чѣмъ когда-либо виданныя ею, бѣдная Иммали, не сознававшая или, быть можетъ, не чувствовавшая угрожавшей ей опасности, пѣла безыскусственную пѣсню отчаянія и любви, откликаясь ею на голоса приближающейся бури. Нѣсколько словъ этого выраженія отчаянія и страсти достигли слуха незнакомца; въ нихъ говорилось:
"Ночь становится темнѣе, но можно-ли это сравнить съ тьмою, какою отсутствіе его покрыло мою душу? Молніи сверкаютъ вокругъ меня, но можно-ли это сравнить съ сверканіемъ его глазъ, когда онъ покинулъ меня въ гнѣвѣ?
"Я жила только въ свѣтѣ его присутствія, — почему не могу я умереть, когда свѣтъ этотъ исчезъ? Гнѣвъ небесныхъ тучъ, чѣмъ можешь ты устрашить меня? Ты можешь превратить меня въ прахъ, какъ дѣлалъ это, на моихъ глазахъ, съ вѣтвями вѣковыхъ деревьевъ, — но стволъ ихъ оставался неизмѣннымъ, и сердце мое также будетъ принадлежать ему навѣки.
«Реви, свирѣпый океанъ! Твои волны, которыхъ мнѣ не счесть, никогда не смоютъ его образа съ моей души; ты бросаешь тысячи волнъ на скалу, и скала остается неподвижной; то-же будетъ и съ моимъ сердцемъ, среди бѣдствій міра, которыми онъ угрожаетъ мнѣ; опасностей этого міра я не узнала-бы, если-бы не было его, и для него я готова встрѣтиться съ ними».
"Она прервала свою простую пѣсню и потомъ запѣла ее опять, не обращая вниманія ни на ярость стихій, ни на возможность присутствія того, чье тонкое и ядовитое могущество было болѣе роковымъ, чѣмъ гнѣвъ всѣхъ соединенныхъ стихій:
«Когда мы встрѣтились впервые, грудь моя была покрыта розами; теперь ее прикрываютъ только темные листья. Когда онъ въ первый разъ увидалъ меня, все живое меня любило; теперь я не забочусь о томъ — любитъ оно меня, или нѣтъ, такъ какъ сама разучилась любить все, кромѣ него. Когда онъ приходилъ каждую ночь на островъ, я хотѣла, чтобы мѣсяцъ былъ ясенъ; теперь я не смотрю — встаетъ онъ, или садится, свѣтелъ онъ, или покрытъ облаками. Прежде, чѣмъ онъ пришелъ, все кругомъ любило меня, и я могла любить столь многое, что этого было больше, чѣмъ волосъ на моей головѣ; теперь я чувствую, что люблю только одного, и что этотъ одинъ покинулъ меня. Съ тѣхъ поръ, какъ я его увидала, все измѣнилось кругомъ. У цвѣтовъ уже нѣтъ красокъ, какія у нихъ были прежде; въ журчаніи воды нѣтъ уже мелодіи, звѣзды уже не улыбаются мнѣ съ неба, какъ дѣлали это раньше, и я сама начинаю больше любить бурю, чѣмъ тихую погоду».
"Когда она окончила свою меланхолическую пѣсню, она повернулась, чтобы уйти съ мѣста, гдѣ возростающая ярость бури больше уже не позволяла ей стоять, и, оборачиваясь, встрѣтила устремленный на нее взглядъ незнакомца. Густой и оживленный румянецъ залилъ ея лицо и грудь; она не выказала обычнаго выраженія радости, при видѣ его, но, обращая глаза въ другую сторону, колеблющейся походкой, послѣдовала за нимъ, когда онъ указалъ на развалины пагоды, гдѣ они могли укрыться. Они приблизились къ нимъ въ молчаніи; среди содроганій и ярости природы, странно было видѣть два существа, идущія вмѣстѣ, не обмѣниваясь ни однимъ словомъ опасенія, не чувствуя никакой опасности: одно изъ нихъ было вооружено отчаяніемъ, другое невинностью. Иммали скорѣе готова была искать защиты подъ своимъ любимымъ банановымъ деревомъ, но незнакомецъ пытался дать ей понять, что тамъ ей будетъ угрожать большая опасность, чѣмъ въ указанномъ имъ мѣстѣ.
— "Опасность? — повторила Иммали, съ яркой и беззаботной улыбкой, освѣтившей ея черты, — развѣ можетъ быть опасность, когда вы около меня?
— "Развѣ нѣтъ опасности въ моемъ присутствіи? Немногіе встрѣчались со мною, не думая о страхѣ, или не испытывая его на самомъ дѣлѣ.
"Когда онъ это говорилъ, лицо его стало мрачнѣе неба, на которое онъ гнѣвно смотрѣлъ.
— "Иммали, — прибавилъ онъ голосомъ болѣе низкимъ и потрясающимъ, вслѣдствіе необычнаго участія человѣческаго волненія въ звукѣ его словъ, — Иммали, вѣдь вы не можете предположить, чтобы я имѣлъ власть распоряжаться стихіями? Если-бы она у меня была, — продолжалъ онъ, — клянусь небомъ, такъ сурово теперь смотрящимъ на меня, первымъ проявленіемъ моей власти было-бы собрать самыя быстрыя и смертоносныя молніи изъ всѣхъ, мелькающихъ около насъ, и поразить ими васъ на мѣстѣ.
— "Меня? — повторила дрожащая дѣвушка, лицо которой поблѣднѣло отъ его словъ и тона, какимъ они были произнесены, больше, чѣмъ отъ удвоившейся ярости бури, въ промежуткахъ безмолвія которой она едва слышала его.
— "Да, васъ, васъ, — хотя вы и милы, и невинны, и чисты, — прежде, чѣмъ огонь болѣе смертельный уничтожитъ ваше существованіе и выпьетъ кровь вашего сердца, прежде, чѣмъ вы, на болѣе продолжительное время, подвергнетесь опасности въ тысячу разъ болѣе роковой, чѣмъ, та, какою стихіи угрожаютъ вамъ — опасности моего проклятаго и несчастнаго присутствія.
"Иммали, не понимая значенія этихъ словъ, но пугаясь страстной скорби, выражавшейся въ его волненіи, когда онъ произносилъ ихъ, подошла къ нему, чтобы успокоить это волненіе, котораго она не знала ни названія, ни причины. Черезъ щели развалинъ красныя и разорванныя молніи озаряли отъ времени до времени ея фигуру, ея распущенные волосы, блѣдное, умоляющее лицо, сомкнутыя руки, и ея наклоненную позу, какъ-будто она просила прощенія за преступленіе, котораго не сознавала, и выказывала участіе въ скорби, которой не могла раздѣлять. Все вокругъ нея было дико, противоестественно и ужасно — земля усѣянная обломками камней и кучами песку, обширныя массы разрушеннаго зданія, казавшагося созданнымъ нечеловѣческой рукой и уничтоженнымъ разгуломъ демонической силы, зіяющія расщелины сводчатой и тяжелой кровли, сквозь которыя небо поперемѣнно то темнѣло, то сверкало, все обволакивая мракомъ, или освѣщая свѣтомъ болѣе страшнымъ, чѣмъ этотъ мракъ. Все кругомъ нея, когда она виднѣлась на минуту, такъ сильно и трогательно выдѣляло ея фигуру, что она могла-бы обезсмертить руку, которая изобразила-бы ее, какъ воплощенное присутствіе ангела, сошедшаго въ области гнѣва и печали, тьмы и огня, какъ вѣстникъ примиренія, и сошедшаго напрасно.
"Незнакомецъ окинулъ ее, когда она склонялась передъ нимъ, однимъ изъ тѣхъ взглядовъ, которые, за исключеніемъ нея, ни одинъ человѣческій взоръ не встрѣчалъ безъ ужаса. Выраженіе этого взгляда, повидимому, возбуждало только высшее чувство преданности въ его жертвѣ. Быть можетъ, невольное ощущеніе ужаса примѣшивалось къ этому чувству, когда прекрасное созданіе опустилось на колѣни передъ своимъ безпощаднымъ и безчувственнымъ врагомъ; безмолвной мольбою своей позы, она какъ-будто упрашивала его сжалиться надъ самимъ собой. Между тѣмъ, какъ молніи сверкали кругомъ нея, земля дрожала подъ ея бѣлыми, нѣжными ногами, и стихіи, казалось, дали общую клятву разрушить все живущее, наступая съ неба для исполненія этого намѣренія, при чемъ Vae victis было отчетливо для всѣхъ написано на широкихъ развернутыхъ знаменахъ ослѣпительнаго сѣрнистаго цвѣта, какъ-будто показывавшаго свѣтъ ада, — чувства преданной дѣвушки, повидимому, сосредоточивались только на неудачно избранномъ предметѣ ея поклоненія. Измѣняющіяся положенія ея тѣла, въ прекрасной, но страдальческой, формѣ, выражали покорность женскаго сердца, преданнаго своему предмету, его слабостямъ, страстямъ и даже преступленіямъ. Будучи вызвано образомъ силы, какую умъ мужчины выказываетъ передъ умомъ женщины, это побужденіе становится непреодолимо смиряющимъ. Иммали сперва преклонилась, чтобы умиротворить своего возлюбленнаго, и ея душа внушила тѣлу это первое выраженіе покорности. На слѣдующей ступени страданія, она опустилась на колѣни и, находясь въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ него, надѣялась, что это униженіе произведетъ то дѣйствіе на его сердце, какое, по мнѣнію любящихъ, можетъ вызывать состраданіе — это незаконное дитя любви, часто болѣе ласкаемое, чѣмъ его мать. Въ послѣднемъ усиліи она ухватилась за его руку, прижала къ ней свои блѣдныя губы и готовилась произнести нѣсколько словъ; голосъ измѣнялъ ей, но быстро льющіяся слезы говорили рукѣ, которую она держала, — и отвѣтомъ ей было пожатіе этой послѣдней, судорожно сжавшей ея руку и отдернутой въ тотъ-же мигъ.
"Дѣвушка оставалась колѣнопреклоненной и испуганной.
— "Иммали, — сказалъ незнакомецъ прерывающимся голосомъ, — хотите ли вы, чтобы я сказалъ, какія чувства мое присутствіе должно внушать вамъ?
— "Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣтила дѣвушка, приложивъ къ ушамъ свои бѣлыя и нѣжныя рука и затѣмъ прижимая ихъ къ груди. — Я чувствую это слишкомъ хорошо.
— «Вы можете меня ненавидѣть, проклинать», — продолжалъ незнакомецъ, не слушая ея и шагая съ такой силой по гулкимъ, разъединеннымъ плитамъ, что шумъ его шаговъ почти заглушалъ громъ: — "вы можете ненавидѣть меня потому, что я ненавижу васъ; я ненавижу все, что живетъ, что когда-либо жило, и меня самого ненавидятъ.
— "Только не я, — сказала бѣдная дѣвушка, чувствуя сквозь слезы, застилавшія ея зрѣніе, что онъ отнялъ у нея руку.
— "Нѣтъ, и вы ненавидѣли бы меня, если-бы знали, кто я и кому я служу.
"Иммали воспользовалось всею возродившеюся энергіей своего сердца и ума, чтобы отвѣтить на эти слова.
— "Кто вы — я не знаю; но я — ваша. Кому вы служите, я то-же не знаю, но ему и я буду служить; я буду вашей навсегда. Покиньте меня, если хотите; но когда я умру, придите на этотъ островъ и скажите себѣ: «Розы цвѣли и увяли, потоки текли и изсякли, скалы сдвинулись съ своихъ мѣстъ и свѣтила неба измѣнили свой путь, — но та, кто была здѣсь, никогда не измѣнялась, и ея уже нѣтъ!»
"Къ этимъ словамъ, въ которыхъ скорбь боролась съ энтузіазмомъ страсти, она прибавила:
— "Вы говорили мнѣ, что обладаете счастливымъ искусствомъ писать мысли. Не пишите никакой мысли на моей могилѣ, потому что одно слово, написанное вашей рукой, оживитъ меня. Не плачьте обо мнѣ, потому что одна слеза можетъ заставить меня ожить, чтобы увидать ваши слезы.
— "Иммали! — воскликнулъ незнакомецъ.
"Дѣвушка подняла глаза и съ соединеннымъ чувствомъ грусти, удивленія и раскаянія, увидѣла въ его глазахъ слезы. Въ слѣдующую минуту онъ смахнулъ ихъ рукою отчаянія, и, заскрежетавъ зубами, разразился дикимъ звукомъ горькаго и судорожнаго хохота, какимъ бываетъ смѣхъ, когда предметомъ его служимъ мы сами. Иммали, готовая лишиться чувствъ, молча, трепетала у его ногъ.
— "Выслушайте меня, несчастная дѣвушка! — воскликнулъ онъ тономъ, въ которомъ поперемѣнно дрожали озлобленіе и состраданіе, привычная враждебность и невольная мягкость. — Выслушайте меня! Я знаю тайное чувство, съ которымъ вы боретесь, лучше, чѣмъ его знаетъ невинное сердце, заключающее его въ себѣ. Подавите, изгоните, уничтожьте его. Раздавите его, какъ сдѣлали-бы это съ молодымъ пресмыкающимся, прежде, чѣмъ оно выростетъ и станетъ отвратительнымъ на видъ и опаснымъ по своей ядовитости.
— "Я никогда не раздавила ни одного пресмыкающагося во всю мою жизнь, — отвѣтила Иммали, не сознавая того, что этотъ прямой отвѣтъ можно было-бы примѣнить и въ другомъ смыслѣ.
— «Слѣдовательно, вы любите, — сказалъ незнакомецъ, но», — прибавилъ онъ, послѣ продолжительнаго и зловѣщаго молчанія, — «знаете ли вы, кого вы любите?»
— "Васъ, — отвѣтила Иммали, съ чистотою правдивости, освѣщающей побужденіе, которому повинуется, и способной смутиться скорѣе отъ искусственной лживости, чѣмъ отъ естественной довѣрчивости: — «васъ! Вы научили меня думать, чувствовать и плакать.»
— "И за это вы любите меня! — спросилъ ее собесѣдникъ съ выраженіемъ полуироническимъ, полусострадательнымъ. — Подумайте, Иммали, на минуту, какимъ непригоднымъ, какимъ недостойнымъ является предметъ вашихъ чувствъ, которыя вы изливаете на него. Существо непривлекательное по формѣ, отталкивающее по своимъ привычкамъ, отдѣленное отъ жизни человѣчества непроходимой пропастью, обездоленное дитя природы, которое является повсюду, чтобы губить или искушать своихъ болѣе счастливыхъ братьевъ, существо… что мѣшаетъ мнѣ открыть вамъ все?
"Въ эту минуту молнія съ такимъ яркимъ и ужаснымъ блескомъ, какого не могъ-бы вынести ни одинъ человѣческій глазъ, сверкнула сквозь развалины, вливая въ каждую щель сильный и невыносимый свѣтъ. Иммали, подавленная ужасомъ и волненіемъ, осталась въ томъ-же колѣнопреклонномъ положеніи, только плотно прикрывъ руками глаза, ослѣпленные этимъ свѣтомъ.
"Втеченіе нѣсколькихъ минутъ, пока она оставалась въ такомъ положеніи, ей показалось, что она слышитъ около себя другіе звуки, и что незнакомецъ откликается на какой-то голосъ, говорящій съ нимъ. Она слышала, какъ онъ произнесъ, когда раскатъ грома отдалился: «Этотъ часъ мой, а не твой, — уходи прочь, не смущай меня больше». Когда она опять подняла глаза, всякій слѣдъ человѣческаго волненія исчезъ съ его лица. Сухой и горящій взоръ отчаянія, какой онъ устремилъ на нее, казалось, никогда не зналъ слезы; рука, какою онъ схватилъ ея руку, повидимому, никогда не чувствовала теченія крови или ударовъ пульса. Среди сильнаго и возрастающаго жара воздуха, какъ-будто охваченнаго огнемъ, прикосновеніе его было холодно, какъ прикосновеніе мертвеца.
— "Пощадите! — воскликнула дрожащая Иммали, напрасно стараясь подмѣтить хоть одно человѣческое чувство въ этихъ каменныхъ глазахъ, къ которымъ были обращены ея плачущіе и молящіе взоры, — «пощадите»!
Произнося эти слова, она не знала о чемъ проситъ или чего боится. У незнакомца не вырвалось ни одного слова, не дрогнулъ ни одинъ мускулъ; казалось, онъ не осязаетъ ее своею рукой, крѣпко ухватившей ее, и не видитъ ее глазами, холодно и пристально устремленными на нее. Онъ увлекъ, не столько неся, сколько влача ее, къ широкой аркѣ, нѣкогда составлявшей входъ въ пагоду, а теперь разсыпавшейся и разрушенной и походившей болѣе на зіяющее отверстіе пещеры, служащей пріютомъ для обитателей пустыни, чѣмъ на произведеніе, воздвигнутое руками человѣка и посвященное поклоненію божеству.
— "Вы просили о пощадѣ, — отозвался незнакомецъ, голосомъ, отъ котораго у нея стыла кровь, даже въ жгучемъ воздухѣ, затруднявшемъ дыханіе. "Вы молили о пощадѣ, и она будетъ вамъ дана. Пощада не была суждена мнѣ, но я расположилъ въ свою пользу мою ужасную судьбу, и она посылаетъ мнѣ справедливую и вѣрную награду. Смотри туда, смотри, я приказываю тебѣ!
"И онъ ударилъ ногой о землю властно и нетерпѣливо, что довершило ужасъ нѣжнаго и слабаго существа, вздрагивавшаго въ его рукахъ и испытывавшаго приближеніе потери силъ, при видѣ его нахмуреннаго лица.
"Повинуясь его приказанію, она отбросила длинныя косы золотисто-каштановыхъ волосъ, напрасно влачившихся въ своемъ роскошномъ и безполезномъ изобиліи по скалѣ, на которой стоялъ тотъ, кого она обожала. Соединяя въ себѣ покорность ребенка и кроткое подчиненіе женщины, она пыталась исполнить его требованіе, но глаза ея, полные слезъ, не могли видѣть ужасовъ картины, находившейся передъ нею. Она отерла эти блистающіе глаза волосами, которые ежедневно купались въ чистой и прозрачной влагѣ, и когда попыталась взглянуть еще разъ на разрушеніе, она походила на свѣтлаго блуждающаго духа, который, ради своего дальнѣйшаго очищенія или ради расширенія познаній, необходимыхъ въ его назначеніи, вынужденъ быть свидѣтелемъ проявленія гнѣва Всемогущаго, гнѣва, непонятнаго въ своихъ первыхъ проявленіяхъ, но несомѣнно благодѣтельнаго въ конечныхъ результатахъ.
"Съ этими чувствами, Иммали приблизилась, содрогаясь, ко входу въ зданіе, въ которомъ развалины произведеній природы смѣшивались съ остатками твореній искусства, какъ-будто выказывая власть разрушенія надъ обоими. Здѣсь первичная скала, нетронутая и неизмѣненная рукою человѣка, ниспровергнутая вулканическимъ изверженіемъ или метеорическимъ явленіемъ, а съ другой стороны гигантскія каменныя колонны, воздвигавшіяся втечсніе двухъ столѣтій, одинаково лежали во прахѣ подъ ногами страшнаго завоевателя, побѣды котораго совершаются безъ шума и сопротивленія, и торжество котораго знаменуется не кровью, а слезами.
"Иммали, оглядываясь кругомъ, въ первый разъ почувствовала ужасъ при видѣ природы. Прежде всѣ ея явленія казались ей одинаково возбуждающими удивленіе или опасеніе. Въ ея дѣтскомъ, хотя и дѣятельномъ, воображеніи солнечный свѣтъ и буря одинаково были священными передъ ея сердцемъ, на чистомъ алтарѣ котораго цвѣты и огни природы составляли нераздѣльную жертву.
"Но съ тѣхъ поръ, какъ она увидала незнакомца, ея юнымъ сердцемъ завладѣли новыя чувства. Она научилась плакать и бояться; быть можетъ, въ страшной картинѣ неба она увидала тотъ мистическій ужасъ, какой всегда дрожитъ въ глубинѣ сердецъ, осмѣливающихся любить.
"Какъ часто природа бываетъ невольнымъ посредникомъ между нами и нашими чувствами! Развѣ ропотъ океана лишенъ значенія? Развѣ раскаты грома не имѣютъ голоса? Развѣ мѣсто, на которомъ разразился гнѣвъ обоихъ, не заключаетъ поученія для насъ? Не возвѣщаютъ-ли всѣ они мистическую тайну, какую мы напрасно искали въ нашемъ сердцѣ? Не находимъ ли мы въ нихъ отвѣта на вопросы, съ какими вѣчно и настойчиво обращаемся къ нѣмому оракулу нашей судьбы? Увы, какимъ обманчивымъ и бѣднымъ кажется намъ языкъ человѣка, послѣ того, какъ любовь и печаль ознакомили насъ съ языкомъ природы, быть можетъ, единственно способнымъ замѣтно отзываться на тѣ волненія, которыя человѣкъ выразить не въ силахъ. Какая разница между словами безъ смысла и смысломъ безъ словъ, которыя величественныя явленія природы, скалы и океанъ, лунный свѣтъ и сумракъ заставляютъ постигать тѣхъ, у кого есть «уши, чтобы слышать.»
"Какимъ краснорѣчіемъ правды исполнена природа, даже въ своемъ молчаніи! Какимъ обильнымъ источникомъ для размышленія служатъ ея величайшія опустошенія. Но опустошеніе, представлявшееся теперь глазамъ Иммали, было предназначено вызывать не размышленіе, а ужасъ. Земля и небо, море и суша, казалось, перемѣшивались между собой и готовы были вновь погрузиться въ хаосъ. Океанъ, покидая свое вѣчное ложе, разбрасывалъ волны, бѣлая пѣна которыхъ блестѣла во мракѣ, далеко забѣгая на берега острова. Волны надвигались, какъ шлемы множества воиновъ, украшенные горделиво раскачивающимися перьями, и, подобно этимъ воинамъ, погибали въ минуту побѣды. Происходило страшное извращеніе естественнаго вида земли и моря, какъ будто всѣ грани природы были разрушены и всѣ законы ея попраны.
"Волны, покидая свое мѣстопребываніе, оставляли отъ времени до времени песокъ столь-же сухимъ, какъ почва пустыни; деревья и кустарники сгибались и поднимались, какъ волны полуночной бури. Тамъ не было свѣта, а была блѣдная муть, на которую больно было смотрѣть, и которая разсѣевалась лишь ярко-красной молніей, сверкавшей, какъ глазъ врага, взглядывающаго на дѣло разрушенія и закрывающагося, видя его законченнымъ.
"Среди этой сцены стояли два существа; одно изъ нихъ, блѣдное и миловидное, находило даже и въ гнѣвныхъ стихіяхъ нѣчто отрадное, а другое своимъ безстрашнымъ и упорнымъ взглядомъ, какъ будто, бросало имъ вызовъ.
— "Иммали! — воскликнулъ онъ, — развѣ въ этомъ мѣстѣ и въ это время можно говорить о любви? Вся природа въ ужасѣ, небо потемнѣло, животныя попрятались, и даже кустарники, изгибаясь и колеблясь, кажутся исполненными живого страха.
— "Это — время для того, чтобы просить защиты, — сказала дѣвушка, робко прижимаясь къ нему.
— «Взгляните вверхъ», — сказалъ незнакомецъ, между тѣмъ, какъ его пристальный и безстрашный взглядъ отвѣчалъ молніей на молніи смятенныхъ и возмущенныхъ стихій. — «Взгляните вверхъ; если вы не можете противиться побужденіямъ вашего сердца, дайте мнѣ, по крайней мѣрѣ, указать для нихъ болѣе достойный предметъ. Любите, — воскликнулъ онъ, протягивая руку къ мрачному, быстро двигавшемуся небу, — любите бурю во всей силѣ ея разрушенія, ищите союза съ этими быстрыми и гибельными странниками стонущаго воздуха — съ метеорами разрывающими и съ громами колеблющими его! Ищите нѣжнаго покровительства у этой массы плотныхъ и катящихся облаковъ, у лишенныхъ опоры небесныхъ горъ! Просите поцѣлуевъ у огнистыхъ молній, и гасите ихъ въ вашемъ тлѣющемъ сердцѣ! Ищите всего, что есть ужаснаго въ природѣ, въ качествѣ вашего друга и возлюбленнаго, просите его сжечь и уничтожить васъ, погибайте въ этихъ свирѣпыхъ объятіяхъ, — и вы все таки будете счастливѣе, гораздо счастливѣе, чѣмъ еслибы жили въ моихъ! Жили! О, кто можетъ быть моимъ, и жить?! Послушайте меня, Иммали», вскрикнулъ онъ, держа ея руки въ своихъ, между тѣмъ, какъ его глаза, обращенные на нее, свѣтились невыносимымъ блескомъ, а новое чувство какого-то непонятнаго энтузіазма, казалось, пронизывало все его тѣло и измѣняло его обычный характеръ: — "послушайте меня: если вы хотите быть моей, это должно быть среди сцены, подобной этой, среди огня и тьмы, среди ненависти и отчаянія, среди…
"Здѣсь голосъ его поднялся до демонической ярости, и, вытянувъ руки, какъ-будто схватываясь съ какими-то ужасными предметами воображаемой борьбы, онъ бросился изъ подъ арки, гдѣ они стояли, обезумѣвъ отъ картины, нарисованной его преступленіемъ и отчаяніемъ, образы которой онъ осужденъ былъ созерцать вѣчно.
"Нѣжное существо, прижимавшееся къ нему, отъ этого внезапнаго движенія, упало къ его ногамъ; голосомъ, прерывавшимся отъ ужаса, но съ тою безконечною преданностью, какая исходила всегда только изъ сердца и изъ устъ женщины, дѣвушка отвѣтила на его страшныя обращенія простымъ вопросомъ:
— "Хотите-ли вы остаться здѣсь?
— "Да, здѣсь я долженъ быть, и навсегда. А вы, хотите-ли, смѣете-ли остаться со мною?
"Какая-то дикая и ужасная энергія потрясала все его существо и усиливала его голосъ, когда онъ говорилъ и склонялся надъ блѣдной, лежавшей передъ нимъ прелестной дѣвушкой, которая, казалось, въ глубокомъ и безпечномъ смиреніи, искала своей собственной гибели, подобно голубкѣ, подставляющей свою грудь, не пытаясь бѣжать или бороться, клюву коршуна.
— "Пусть будетъ такъ, — сказалъ незнакомецъ, между тѣмъ, какъ короткая судорога пробѣжала по его лицу, — среди громовъ, я принимаю твою руку, невѣста погибели! Ты будешь моею навсегда! Приди ко мнѣ и засвидѣтельствуемъ нашъ бракъ передъ колеблющимся алтаремъ природы; пусть молніи неба будутъ нашими брачными свѣтильниками, и проклятія природы — нашимъ брачнымъ благословеніемъ.
"Дѣвушка вскрикнула въ ужасѣ, не отъ словъ его, которыхъ она не понимала, а отъ выраженія, съ какимъ они были произнесены.
— "Приди, — повторилъ онъ, — и пусть тьма будетъ свидѣтельницей нашего неразрывнаго и вѣчнаго союза.
"Иммали, блѣдная, испуганная, но рѣшительная, отступила отъ него.
"Въ эту минуту буря, затмѣвавшая небо и опустошавшая землю, пронеслась съ быстротою, свойственной этимъ широтамъ, гдѣ дѣло разрушенія безпрепятственно совершается въ одинъ часъ, и за нимъ непосредственно выступаетъ свѣтлое и сіяющее небо, къ которому любопытство смертнаго напрасно обращается съ вопросомъ — является-ли этотъ блескъ торжествомъ, или утѣшеніемъ при видѣ совершившагося бѣдствія?
"Пока незнакомецъ говорилъ, облака прошли дальше, унося свое уменьшившееся бремя гнѣва и ужаса къ обитателямъ другихъ полосъ земли, которымъ предстояло теперь перенести страданіе и испытать страхъ, — и свѣтлый мѣсяцъ выглянулъ съ блескомъ, неизвѣстнымъ въ странахъ Европы. Небо стало такимъ-же голубымъ, какъ волны океана, которыя, казалось, отражались въ немъ; звѣзды выглянули съ какою-то недовольною и оскорбленною яркостью, какъ-будто вымещая насиліе бури и удостовѣряя вѣчное преобладаніе природы надъ случайными потрясеніями, затмѣвающими ее. Таково будетъ, быть можетъ… и развитіе нравственнаго міра. Мы узнаемъ, почему мы страдали и за что; яркое и благодатное свѣтило явится вслѣдъ за бурей, и всюду опять будетъ свѣтъ.
"Эта перемѣна показалась молодой дѣвушкѣ счастливымъ предзнаменованіемъ для всего, что она думала и чувствовала. Она вырвалась отъ него, она бросилась къ возсіявшей природѣ, блескъ которой казался обѣщаніемъ искупленія, лучомъ свѣта среди тьмы паденія. Она указывала на мѣсяцъ, это солнце восточныхъ ночей, который, своимъ широкимъ и яркимъ свѣтомъ, покрывалъ, какъ торжественной мантіей, скалы и развалины, деревья и цвѣты.
— "Пусть этотъ свѣтъ будетъ нашимъ брачнымъ свѣтильникомъ! — воскликнула Иммали, — и я буду вашей навсегда.
"На ея прекрасномъ лицѣ отражался со всей силою свѣтъ блестящаго свѣтила, двигавшагося по безоблачному небу; ея бѣлыя, обнаженныя руки, протянутыя къ нему, казались двумя чистыми залогами союза. Она повторила тѣ-же слова, опускаясь на колѣни.
"Когда она говорила, незнакомецъ приблизился къ ней, движимый чувствами, непостижимыми для смертнаго. Въ эту минуту, незначительное обстоятельство вмѣшалось въ дѣло, чтобы измѣнить ея судьбу. Темное облако покрыло мѣсяцъ, — какъ будто удалившаяся буря собрала въ гнѣвной поспѣшности послѣднюю темную складку своей страшной одежды и готовилась исчезнуть навсегда.
"Глаза незнакомца блеснули на Иммали яркимъ свѣтомъ, въ которомъ смѣшивались нѣжность и злоба. Онъ указалъ на темное облако.
— "Пусть бракъ нашъ будетъ заключенъ при этомъ свѣтѣ, и тогда ты будешь моею на вѣки!
"Онъ схватилъ Иммали съ такою силою, что она вздрогнула; она напрасно пыталась разсмотрѣть выраженіе его лица, но достаточно чувствовала опасность, чтобы вырваться изъ его рукъ.
— "Прощай навсегда! — воскликнулъ незнакомецъ, отступая отъ нея.
"Иммали, измученная волненіемъ и страхомъ, упала безъ сознанія на песчаную дорожку, которая вела къ разрушенной пагодѣ. Онъ вернулся и поднялъ ее на руки, которыя покрылись ея длинными темными волосами, распустившимися, какъ ниспадающія знамена разбитой арміи; ея руки упали, какъ-будто отклоняя поддержку, о которой умоляли незадолго передъ тѣмъ; ея холодное и блѣдное лицо поникло на его плечо.
— "Неужели она умерла? — прошепталъ онъ. — Пусть будетъ такъ; пусть она погибнетъ; пусть будетъ всѣмъ, только не моею.
"Онъ положилъ свою безчувственную ношу на песокъ и исчезъ, чтобы никогда болѣе не появляться на этомъ островѣ.
ГЛАВА XIX.
правитьEcho Vent.
Echo la chair.
Echo Venus.
Echo Fi d'elle.
"Три года протекли съ тѣхъ поръ, какъ разстались Иммали и незнакомецъ, когда, однажды вечеромъ, вниманіе нѣсколькихъ испанскихъ сеньоровъ, прогуливавшихся по общественной площади въ Мадридѣ, было привлечено фигурой, которая прошла мимо нихъ въ испанскомъ костюмѣ того времени (только безъ шпаги) и весьма медленной походкой. Они остановились по какому-то внезапному побужденію и какъ-будто спрашивали другъ у друга молчаливыми взглядами — въ чемъ заключалась причина впечатлѣнія, какое наружность этой особы произвела на нихъ? Внѣшность ея не представляла ничего замѣчательнаго; держала она себя совершенно спокойно, но странное выраженіе ея лица поразило ихъ, вызвавъ ощущеніе, котораго они не могли ни понять, ни опредѣлить.
"Когда они остановились, эта личность прошла еще разъ мимо нихъ, тою-же медленной походкой, и они опять замѣтили странное выраженіе ея лица, въ особенности глазъ, которое ни одинъ человѣческій взглядъ не могъ перенести безъ ужаса. Привыкнувъ видѣть передъ собой предметы, возмущавшіе природу и человѣка, проникать въ дома умалишенныхъ, тюрьмы или судилища инквизиціи, находиться въ логовищахъ голода, убѣжищахъ преступленія или у смертнаго одра отчаянія, — глаза его пріобрѣли особый свѣтъ, на который никто не могъ смотрѣть, и языкъ, который не многіе осмѣливались понимать.
"Когда онъ медленно проходилъ мимо нихъ, они замѣтили двухъ другихъ лицъ, вниманіе которыхъ было, видимо, устремлено на тотъ-же странный предметъ, такъ какъ они стояли, указывая на исго, и говорили другъ съ другомъ, выражая своими движеніями сильное и очевидное волненіе. Любопытство первой группы разомъ побѣдило сдержанность, свойственную испанцамъ, и, приблизившись къ двумъ кавалерамъ, они спросили не странная-ли личность, которая только что прошла, была предметомъ ихъ разговора и причиною сопровождавшаго его волненія? Оба отвѣтили утвердительно и намекнули на свое знакомство съ нѣкоторыми сторонами характера и обстоятельствами исторіи этого необычайнаго существа, которое могло оправдать даже болѣе сильные признаки волненія въ его присутствіи. Эти намеки подѣйствовали еще сильнѣе на любопытство лицъ первой группы, и число слушателей начало увеличиваться. Нѣкоторые изъ нихъ, повидимому, имѣли, или увѣряли, будто имѣютъ, нѣкоторыя свѣдѣнія, относящіяся къ этой необычайной личности. Начался тотъ безсвязный разговоръ, главными составными частями котораго служатъ значительныя доли невѣжества, любопытства и страха, съ небольшою примѣсью точныхъ свѣдѣній и правды, — одинъ изъ тѣхъ разговоровъ, неопредѣленныхъ, не удовлетворяющихъ, но не лишенныхъ интереса, куда каждый собесѣдникъ охотно вноситъ свою долю неосновательныхъ сообщеній, нелѣпыхъ предположеній, анекдотовъ, тѣмъ болѣе заслуживающихъ довѣрія, чѣмъ менѣе они вѣроятны, и заключеній, тѣмъ болѣе убѣдительныхъ, чѣмъ неправильнѣе они выведены.
"Разговоръ происходилъ, приблизительно, въ такомъ непослѣдовательномъ видѣ:
— "Но почему-же, если онъ таковъ, какимъ его описываютъ, какимъ его знаютъ, — почему-же его не арестуютъ по распоряженію правительства, почему его не замуравятъ въ инквизиціи?
— "Онъ часто бывалъ въ темницахъ святого учрежденія, быть можетъ, чаще, чѣмъ того желали-бы святые отцы, — отвѣтилъ другой.
— "Это — общеизвѣстный фактъ, что послѣ допроса, къ какимъ-бы результатамъ онъ ни повелъ, его самого немедленно освобождали.
— "Извѣстно также, — прибавилъ другой, — что этотъ чужестранецъ бывалъ почти во всѣхъ тюрьмахъ Европы, но всегда находилъ средство одержать верхъ надъ властью, въ рукахъ которой онъ, повидимому, находился; онъ всегда дѣятельно приводилъ въ исполненіе свои злые умыслы въ самыхъ отдаленныхъ странахъ Европы, въ тотъ моментъ, когда могъ предположить, что отвѣтственность за эти умыслы падетъ на другихъ.
— "Извѣстно-ли, — спросилъ третій, — въ какой странѣ онъ родился?
— "Говорятъ, — отвѣтили ему, — что онъ уроженецъ Ирландіи (страны, которую никто не знаетъ, и въ которой мѣстные жители не любятъ оставаться по различнымъ причинамъ) и что имя его Мельмотъ.
Испанецъ произнесъ съ большимъ трудомъ послѣднюю двойную согласную, непреодолимую для континентальныхъ устъ.
"Другой, казавшійся на видъ умнѣе остальныхъ, привелъ, какъ добавленіе, необычайный фактъ, что этого иностранца видали въ различныхъ и отдаленныхъ странахъ земли, въ теченіе времени, въ какое ни одна человѣческая сила не дала-бы ему возможности проѣхать изъ одной страны въ другую, что замѣченнымъ и страшнымъ обычаемъ его было отыскивать повсюду самыхъ несчастныхъ или порочныхъ людей въ томъ обществѣ, въ какомъ онъ вращался, — но никому не было извѣстно, съ какою цѣлью онъ это дѣлалъ.
— "Это хорошо извѣстно, — отвѣтилъ низкій голосъ, поразившій слухъ оторопѣвшихъ слушателей, подобно звуку большого, чѣмъ-либо обернутаго колокола, — это хорошо извѣстно и имъ, и ему.
"Были уже сумерки, но глаза всѣхъ могли различить фигуру незнакомца, когда она проходила мимо; нѣкоторые увѣряли даже, что могли разсмотрѣть зловѣщій блескъ тѣхъ глазъ, которые никогда не поднимались на человѣческую судьбу иначе, какъ въ качествѣ свѣтилъ несчастія. Группа остановилась на нѣкоторое время, слѣдя за удалявшейся фигурой, которая на нихъ производила впечатлѣніе торпедо. Она удалялась медленно; никто не обратился къ ней съ рѣчью.
— "Я слышалъ, — сказалъ одинъ изъ этого общества, — будто прелестная музыка предшествуетъ появленію этого лица, когда обреченная ему жертва — существо, которое ему позволяется искушать или мучить, — должна появиться передъ нимъ или приблизиться къ нему. Я слышалъ странный разсказъ о томъ, какъ звучитъ такая музыка; и… Божія Матерь да сохранитъ насъ, — развѣ вы не слышите теперь этихъ звуковъ?
— "Гдѣ? Что? — послышалось среди удивленныхъ слушателей, которые сняли шляпы, распахнули плащи и, открывъ уста и сдерживая дыханіе, въ сладостномъ восторгѣ, прислушивались къ звукамъ, носившимся около нихъ.
— "Неудивительно, — сказалъ молодой любезникъ, находившійся въ этомъ обществѣ, — неудивительно, что такими звуками возвѣщается приближеніе столь небеснаго существа. Оно сносится съ добрыми духами, и только блаженныя силы могутъ посылать такую музыку съ неба для привѣтствія его.
"Когда онъ это проговорилъ, всѣ глаза обратились къ женской фигурѣ, которая, подвигаясь среди группы блестящихъ, привлекательныхъ женщинъ, казалась среди нихъ единственной, на которой глазъ могъ остановиться съ чистымъ, нераздѣленнымъ, свѣтлымъ и сердечнымъ чувствомъ. Она не искала общаго вниманія; это вниманіе само захватило ее, гордясь своей добычей.
"Съ приближеніемъ большой группы женщинъ, среди кавалеровъ произошло тревожное и льстивое подготовленіе, оживленное приведеніе въ порядокъ плащей, шляпъ и перьевъ, характерное для націи, до сихъ поръ еще на половину феодальной и всегда любезной и рыцарской по отношенію къ дамамъ. Эти предварительныя движенія были встрѣчены соотвѣтственными жестами со стороны приближавшихся прекрасныхъ и роковыхъ гостей. Шелестъ ихъ большихъ вѣеровъ, колеблющіяся и развѣвающіяся вуали, которыя, отчасти скрывая лицо, прельщали воображеніе болѣе, чѣмъ полное и тщеславное выставленіе на видъ ревниво оберегаемыхъ ими прелестей, мантильи граціозными складками, сложными маневрами и кокетливыми изгибами которыхъ умѣютъ такъ прекрасно пользоваться испанки, — все предвѣщало нападеніе, которое кавалеры, слѣдуя свѣтской модѣ того времени (1683), готовы были принять и отразить.
"Но среди блестящей группы, подвигавшейся къ нимъ, была одна, въ оружіи которой не было ничего искусственнаго и которая, своею оригинальною и простою привлекательностью, представляла полный контрастъ съ изученными пріемами своихъ спутницъ. Если ея вѣеръ шевелился, это было лишь для того, чтобы привести воздухъ въ движеніе; если она оправляла вуаль, это было для того, чтобы прикрыть свое лицо; если она куталась въ мантилью, это было лишь съ цѣлью прикрыть тѣ формы, удивительная правильность которыхъ не могла быть скрыта даже широкой одеждой того времени. Мужчины, отличавшіеся самой развязной любезностью, отступали при ея приближеніи съ невольнымъ, благоговѣйнымъ страхомъ, — развратники, взглядывая на нее, чувствовали себя наполовину исправленными, — чувствительные люди смотрѣли на нее, какъ на осуществленіе образа своей фантазіи, которому не суждено воплотиться на землѣ, — несчастные чувствовали утѣшеніе при одномъ видѣ ея, — старики, при взглядѣ на нее, вспоминали о своей юности, — и юноши въ первый разъ мечтали о любви — единственной, какая заслуживаетъ этого имени, какая внушается только чистотою и только въ безукоризненной чистотѣ можетъ найти свою награду.
"Когда она смѣшивалась съ веселыми группами, наполнявшими площадь, можно было замѣтить въ ней какую-то особенность, отличавшую ее отъ другихъ женщинъ. Эта особенность заключалась не въ притязаніи казаться лучше всѣхъ, (ея несравненная привлекательность заставила-бы даже самую тщеславную женщину, изъ числа находившихся здѣсь, уступить ей это право), но въ чемъ-то безупречномъ и безыскусственномъ, выражавшемся въ ея взглядахъ, движеніяхъ и даже мысляхъ, обращавшемъ непринужденность въ грацію, придававшемъ возвышенный смыслъ простому восклицанію, рядомъ съ которымъ вылощенныя изрѣченія казались вполнѣ безсмысленными. Эта особенность состояла въ постоянномъ нарушеніи этикета, съ живымъ и безстрашнымъ энтузіазмомъ, и въ немедленномъ извиненіи за это нарушеніе, съ такимъ робкимъ и граціознымъ раскаяніемъ, что трудно было рѣшить — милѣе-ли былъ самый проступокъ, или его оправданіе.
"Она представляла полную и странную противоположность окружавшимъ ее женщинамъ, съ ихъ размѣренными интонаціями, напыщенной походкой и установленнымъ однообразіемъ одежды, манеръ и взглядовъ. Искусственность лежала на каждомъ членѣ и каждой чертѣ ихъ съ самаго рожденія и украшенія ея скрывали или искажали каждое движеніе, которое отъ природы должно быть граціознымъ. А въ движеніяхъ той молодой женщины заключались упругость, гибкость, обильная и сознательная жизненность, превращавшія каждое дѣйствіе въ выраженіе мысли; чѣмъ болѣе она опасалась обнаруживать свои чувства, тѣмъ лучшими истолкователями ихъ являлись ея движенія. Она была окружена свѣтомъ, въ которомъ смѣшивались невинность и величавость, соединяющіяся только въ особахъ ея пола. Мужчины могутъ долго сдерживать характеръ силы, какой природа наложила на нихъ, но они весьма скоро теряютъ право служить выраженіемъ невинности.
"Среди живыхъ, эксцентричныхъ и плѣнительныхъ сторонъ ея фигуры, казавшейся кометой въ мірѣ красоты, не связанной никакими законами, или повинующейся законамъ, ей одной понятнымъ, на ней лежала какая-то тѣнь меланхоліи; поверхностному наблюдателю эта меланхолія могла показаться преходящей и намѣренной, лишь оттѣняющей яркія краски блестящей картины, но другимъ она возвѣщала, что умственная энергія ея не остается безъ дѣла, что чувства ея достаточно возбуждены, но сердце не вмѣщаетъ еще въ себѣ ни чьего образа и ищетъ его.
"Группа, разговаривавшая о чужеземцѣ, почувствовала, что вниманіе ея непреодолимо привлекается этой молодой женщиной; подавленный тонъ ихъ страшныхъ сообщеній превратился въ отрывистыя восклицанія восторга и удивленія, когда прекрасное видѣніе прошло мимо нихъ. Оно не успѣло еще отдалиться на большое разстояніе, когда незнакомецъ опять показался, возвращаясь медленно, будучи извѣстенъ всѣмъ, но самъ не зная никого. Когда группа женщинъ повернула обратно, онѣ встрѣтились съ нимъ. Его блестящій взглядъ избралъ одну изъ нихъ и сосредоточился на ней. И она увидала его, узнала и, испустивъ дикій крикъ, безъ чувствъ, упала на землю.
"Смятеніе, вызванное этимъ случаемъ, который многіе видѣли, но причину котораго никто не зналъ, на нѣсколько минутъ отвлекли вниманіе отъ чужеземца, — всѣ старались подать помощь дамѣ, упавшей въ обморокъ, или навести справки о ней. Она была отнесена въ свою карету большимъ числомъ помощниковъ, чѣмъ ей было нужно или желательно, и въ ту минуту, какъ ее посадили въ экипажъ, чей-то голосъ произнесъ около нея слово «Иммали». Она узнала этотъ голосъ и, слабо вскрикнувъ, обернулась тревожнымъ взглядомъ въ ту сторону, откуда звукъ донесся до нея. Находившіеся около нея слышали его, но такъ какъ они не понимали его значенія или не знали, къ кому онъ обращенъ, они приписали волненіе дамы нездоровью и поспѣшили усадить ее въ карету. Карета уѣхала, но иностранецъ провожалъ ее взглядомъ; все общество разошлось, и онъ остался одинъ; сумерки превратились въ темную ночь, а онъ, повидимому, не замѣчалъ этой перемѣны; немногіе продолжали еще бродить по окраинамъ площади, наблюдая за нимъ, но онъ не обращалъ на нихъ вниманія.
"Нѣкто, остававшійся тамъ дольше всѣхъ, разсказывалъ, будто онъ видѣлъ у незнакомца жестъ, какимъ поспѣшно отираютъ слезу. Въ слезахъ раскаянія ему было отказано навсегда. Не могло-ли это быть слезою страсти? Въ такомъ случаѣ сколько горя она должна была предвѣщать ему!
ГЛАВА XX.
правитьThrough joy and through torment, through glory and shame!
I know not, I ask not, what guilt's in thine heart,
I hut know I must love thee, whatever thou art.
"На слѣдующій день, молодая женщина, возбудившая такое вниманіе къ себѣ въ предшествующій вечеръ, готовилась покинуть Мадридъ, чтобы провести нѣсколько дней въ виллѣ, принадлежащей ея семьѣ, въ недалекомъ разстояніи отъ города. Эта семья, включая въ нее всѣхъ отъѣзжавшихъ, состояла изъ ея матери, донны Клары ди Альяга, жены богатаго купца, возвращеніе котораго изъ Индіи ожидали въ томъ мѣсяцѣ, ея брата донъ Фернана ди Альяга и нѣсколькихъ служителей. Эти богатые граждане, сознавая свой достатокъ и прежнее высокое происхожденіе, старались въ своихъ переѣздахъ соблюдать не меньшую церемоніальность и торжественную медленность, чѣмъ путешествующіе гранды. Такъ, старая, кубическая, тяжелая карета двигалась, какъ похоронные дроги; кучеръ почти дремалъ, сидя на козлахъ, и шесть вороныхъ лошадей плелись шагомъ, напоминавшимъ движеніе времени для человѣка, постигнутаго горемъ. Рядомъ съ каретой, ѣхалъ Фернанъ ди Альяга съ зонтикомъ и въ очкахъ; внутри кареты сидѣли донна Клара и ея дочь. Внутренній характеръ этого поѣзда соотвѣтствовалъ его внѣшности: все говорило о безжизненности, формализмѣ и изсушающемъ однообразіи.
"Донна Клара была женщина съ холоднымъ и важнымъ характеромъ, соединявшимъ въ себѣ величественность испанки и суровость святоши. Донъ Фернанъ представлялъ сочетаніе пламенной страстности и мрачной внѣшности, нерѣдко встрѣчающееся среди испанцевъ. Его угрюмая и себялюбивая гордость оскорблялась воспоминаніемъ, что предки его занимались торговлей; глядя на несравненную красоту своей сестры, какъ на средство вступить въ союзъ съ знатной фамиліей, онъ смотрѣлъ на нее съ тѣмъ эгоистическимъ пристрастіемъ, какое безчеститъ столько-же того, отъ кого оно исходитъ, какъ и ту, которая служитъ предметомъ его.
"Среди такихъ людей, живая и впечатлительная Иммали, дочь природы, «веселое дитя стихій», была осуждена засушить роскошно окрашенный и прелестно пахнувшій цвѣтокъ существованія, пересаженный на столь неблагопріятную почву. Ея странная судьба, повидимому, перенесла ее изъ физической пустыни въ нравственную, и, быть можетъ, послѣднее состояніе было хуже перваго.
"Несомнѣнно, что самая унылая перспектива не можетъ вѣять холодомъ въ такой степени, какъ видъ человѣческихъ лицъ, въ которыхъ мы напрасно пытаемся открыть сочувственное выраженіе; безплодіе самой природы есть изобиліе въ сравненіи съ сухостью человѣческихъ сердецъ, выказывающихъ всю пустоту, какую они ощущаютъ въ себѣ.
"Путешественники уже нѣкоторое время находились въ пути, когда донна Клара, не говорившая иначе, какъ послѣ долгаго предисловія молчанія, быть можетъ, для того, чтобы придать своимъ словамъ вѣсъ, въ какомъ они нуждались, произнесла, съ медленностью оракула:
— "Дочь моя, я слышала, ты упала въ обморокъ вчера вечеромъ, на общественномъ гуляньи; ты встрѣтила что-нибудь удивившее или испугавшее тебя?
— "Нѣтъ, сеньора.
— "Что-же, въ такомъ случаѣ, могло быть причиной волненія, какое ты выказала при видѣ — какъ мнѣ говорили, хотя я сама ничего не знаю, — какой-то особы странной наружности?
— "О, я не могу, я не смѣю сказать! — отвѣтила Исидора, опуская вуаль на свое вспыхнувшее лицо.
"Затѣмъ непреодолимая искренность ея прежняго характера хлынула потокомъ изъ ея сердца, и она, соскользнувъ со своего сидѣнья къ ногамъ донны Клары, воскликнула:
— "О, мать моя, я все скажу вамъ!
— «Нѣтъ», отвѣтила донна Клара, отталкивая ее съ холоднымъ чувствомъ оскорбленной гордости: — "нѣтъ, теперь — не время. Я не требую откровенности, которая удерживается и высказывается въ одну и ту-же минуту; кромѣ того, я не люблю и этихъ сильныхъ волненій: они неприличны для дѣвушки. Твои обязанности, какъ моей дочери, понять не трудно: онѣ заключаются только въ полномъ повиновеніи, въ глубокой покорности и въ ненарушимомъ молчаніи, за исключеніемъ того, когда къ тебѣ обращаются я, твой братъ и отецъ Хозе. Конечно, такія обязанности выполнить всего легче, — встань и перестань плакать. Если твоя совѣсть смущаетъ тебя, признайся во всемъ о. Хозе, который, безъ сомнѣнія, наложитъ на тебя наказаніе, соотвѣтственное размѣрамъ твоего проступка. Я вѣрю только, что онъ не погрѣшитъ въ смыслѣ снисхожденія.
"Послѣ этихъ словъ, донна Клара, никогда еще не произносившая такой длинной рѣчи, откинулась назадъ на свою подушку и начала читать молитвы по четкамъ съ величайшею набожностью, пока прибытіе кареты къ мѣсту назначенія не пробудило ее отъ глубокаго и мирнаго сна.
"Время было около полудня, и обѣдъ, въ прохладной, низкой комнатѣ около сада, ожидалъ только появленія духовника, о. Хозе. Онъ, наконецъ, пришелъ. Это былъ человѣкъ съ внушительнымъ лицомъ и съ стройной, крѣпкой фигурой. Черты его лица, съ перваго взгляда, носили слѣды сильной мысли, но, при ближайшемъ разсмотрѣніи, эти слѣды оказывались скорѣе результатомъ физическаго упражненія: каналъ былъ готовъ, но вода въ него не было пущена. Тѣмъ не менѣе, несмотря на недостатки своего воспитанія и нѣкоторую узкость ума, о. Хозе былъ добрымъ и благонамѣреннымъ человѣкомъ. Онъ любилъ власть и былъ преданъ интересамъ католической церкви; но его часто посѣщали сомнѣнія (которыя онъ хранилъ про себя) относительно безусловной необходимости безбрачія, и онъ ощущалъ (странное дѣйствіе!) холодъ но всему тѣлу, когда слышалъ о пламени auto da fe. Обѣдъ окончился; плоды и вино, къ которому женщины не прикасались, находились на столѣ, при чемъ все самое избранное было поставлено предъ о. Хозе. Когда Исидора, сдѣлавъ низкій реверансъ своей матери и священнику, удалилась, по обыкновенію, въ свою комнату, донна Клара обратила на духовника вопросительный взглядъ.
— "Это — время для послѣобѣденнаго отдыха, — сказалъ священникъ, занятый большой кистью винограда.
— "Нѣтъ, отецъ мой, нѣтъ, — печально сказала донна Клара: — ея служанка сообщила мнѣ, что она не ложится послѣ обѣда. Увы, — она слишкомъ привыкла къ жгучему климату страны, гдѣ была потеряна въ дѣтствѣ, чтобы испытывать жаръ, какъ всѣ христіане. Нѣтъ, она уходитъ не для того, чтобы молиться или спать, по благочестивому обычаю испанскихъ женщинъ, но, я боюсь, для того…
— "Для чего? — спросилъ священникъ, съ ужасомъ въ голосѣ.
— "Для того, чтобы думать, — отвѣтила донна Клара, — часто я замѣчаю, по ея возвращеніи, слѣды слезъ у нея на лицѣ. Я опасаюсь, отецъ мой, что эти слезы проливаются о той языческой странѣ, о той области сатаны, гдѣ прошла ея юность.
— "Я назначу ей послушаніе, — сказалъ о. Хозе, — оно избавитъ ее отъ непріятности проливать слезы, по крайней мѣрѣ, по воспоминаніямъ… Этотъ виноградъ превосходенъ.
— «Но, отецъ мой», — продолжала донна Клара, съ слабой, но не прекращающейся тревожностью суевѣрнаго ума, — «хотя вы успокоили меня на этотъ счетъ, у меня все-таки тяжело на душѣ. О, отецъ мой, какъ она говоритъ иногда! Какъ самоучка, которой не нужно духовника или наставника, кромѣ собственнаго сердца».
— "Какъ не нужно духовника или наставника? — воскликнулъ о. Хозе: — она должна быть не въ своемъ умѣ!
— "Ахъ, отецъ мой, — продолжала донна Клара, она говоритъ это такъ кротко, что, вооруженная всей моей властью, я…
— "Какъ, какъ? — спросилъ священникъ строгимъ тономъ. — Она отвергаетъ ученіе святой католической церкви?
— "Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, — проговорила испуганная донна Клара, крестясь.
— "Такъ въ чемъ-же дѣло?
— "Въ томъ, что она говоритъ такъ, какъ не говорили ни вы, достопочтенный отецъ, и никто изъ достопочтенныхъ братьевъ, которыхъ преданность моя святой церкви позволяла мнѣ слышать. Напрасно увѣряла я ее, что истинная религія состоитъ въ слушаніи мессы, въ хожденіи къ исповѣди, въ исполненіи послушаній, въ соблюденіи постовъ и бдѣній, въ умерщвленіи плоти и въ воздержаніи, въ твердой вѣрѣ всему, чему учитъ святая церковь, въ ненависти, презрѣніи и проклятіи…
— "Довольно, дочь моя, довольно, — сказалъ о. Хозе, — развѣ можетъ быть сомнѣніе въ правильности нашей вѣры?
— "Я не сомнѣваюсь, отецъ мой… — тревожно начала донна Клара.
— "Я былъ-бы невѣрующимъ, если-бы сомнѣвался въ томъ, — перебилъ се священникъ. — Это было бы то-же, что отрицать превосходный вкусъ этого плода или этого стакана малаги, достойной стола его святѣйшества, папы, когда онъ угощаетъ всѣхъ кардиналовъ. Но какъ-же быть, дочь моя, относительно предполагаемыхъ недочетовъ въ вѣрѣ донны Исидоры?
— "Отецъ мой, я вѣдь высказала вамъ свои религіозныя чувства.
— "Такъ, такъ, — о нихъ, пока, довольно; поговоримъ о вашей дочери.
— "Она говоритъ иногда, — отвѣтила донна Клара, заливаясь слезами, — она говоритъ, хотя и не слишкомъ настойчиво, что религія должна быть системой, духъ которой заключается во всеобщей любви. Вы понимаете что-нибудь изъ этого, отецъ мой?
— "Гм, гм!
— "Она говоритъ, что нѣчто должно связывать всѣхъ, проповѣдующихъ любовь дѣлами доброжелательности, кротости и смиренія, несмотря на различія вѣры и обрядовъ.
— Гм, гм!
— «Отецъ мой», — продолжала донна Клара, слегка недовольная видимымъ равнодушіемъ, съ какимъ о. Хозе выслушивалъ ея сообщенія, рѣшаясь одушевить его какимъ-либо ужаснымъ доказательствомъ истинности своихъ подозрѣній, — "отецъ мой, я слышала, какъ она осмѣливалась высказывать надежду, что еретики, составляющіе свиту англійскаго посланника, не будутъ вѣчно…
— «Тише, я не могу слушать такихъ словъ или, въ силу своей обязанности, долженъ обратить болѣе строгое вниманіе на такія заблужденія. Впрочемъ, дочь моя, — продолжалъ о. Хозе, — я могу васъ утѣшить. Такъ-же вѣрно, какъ то, что этотъ прекрасный персикъ находится въ моей рукѣ — второй, съ вашего позволенія, — и такъ-же вѣрно, какъ то, что я допью другой стаканъ малаги» — здѣсь длинная пауза засвидѣтельствовала исполненіе этой поруки — «такъ-же вѣрно» — и о. Хозе поставилъ опрокинутый стаканъ на столъ — "въ доннѣ Исидорѣ заключаются элементы христіанки, какъ ни мало вѣроятнымъ это кажется вамъ: клянусь вамъ въ томъ одеждой, которую ношу; что касается до остального, то маленькое послушаніе и… я подумаю объ этомъ. А теперь, дочь моя, если сынъ вашъ, донъ Фернанъ, окончилъ свой послѣобѣденный отдыха, — такъ какъ нѣтъ причинъ подозрѣвать, что онъ удалился для размышленій, — потрудитесь сообщить ему, что я готовъ продолжать партію въ шахматы, которую мы начали четыре мѣсяца тому назадъ. Я подвинулъ свою пѣшку до предпослѣдняго квадрата, и слѣдующій ходъ даетъ мнѣ королеву.
— "Развѣ игра продолжается такъ долго? — спросила донна Клара.
— "Долго! — повторилъ священникъ, — да, и можетъ продолжаться еще дольше: мы никогда не играли больше трехъ часовъ въ день.
"Затѣмъ онъ отправился спать. Вечеръ былъ проведенъ священникомъ и донъ Фернаномъ въ глубокомъ молчаніи за шахматами, — донной Кларой, въ такомъ-же глубокомъ молчаніи, за вышиваніемъ, а донной Исидорой у окна, открытаго вслѣдствіе невыносимой жары, въ созерцаніи блеска мѣсяца, вдыханіи аромата туберозы и наблюденіи за распускающимися лепестками ночныхъ цвѣтовъ. Роскошная природа, среди которой проходила ея прежняя жизнь, какъ-будто возобновлялась въ томъ, что она видѣла. Густая синева неба и яркое свѣтило, нераздѣльно царившее въ серединѣ его, могли соперничать со всею роскошью и обиліемъ свѣта, какимъ природа украшаетъ индійскую ночь. И здѣсь, внизу, были благоухающіе цвѣты, краски которыхъ только казались мягче, подобно красивому лицу подъ вуалью; роса, висѣвшая на каждомъ листкѣ, дрожала и искрилась, какъ слезы духовъ, оплакивавшихъ разлуку съ цвѣтами. Впрочемъ, вѣтерокъ, хотя и напоенный дыханіемъ померанцеваго цвѣта, жасмина и розы, былъ лишенъ роскошнаго и бальзамическаго запаха, какимъ дышетъ ночью воздухъ Индіи.
"За исключеніемъ того, развѣ все не напоминало ей прелестной грезы ея прежняго существованія и не заставляло ее представлять себя опять царицей волшебнаго острова? Недоставало только одного образа, отсутствіе котораго для нея превращало одинаково въ пустыню и райскій островъ, и всю роскошь цвѣтовъ и запаховъ испанскаго сада въ лунную ночь. Только въ своемъ сердцѣ могла она надѣяться встрѣтить этотъ образъ, только самой себѣ осмѣливалась она повторять его имя и дикія, мелодическія пѣсни его родины[28], которымъ онъ выучилъ ее въ болѣе добромъ настроеніи. Противоположность между ея прежнимъ и настоящимъ существованіемъ была столь странною, она была такъ подавлена стѣсненіемъ и холодностью, такъ часто ей говорили, что всѣ ея поступки, слова или мысли были дурны, что она начала поддаваться свидѣтельству своихъ чувствъ, стараясь избѣгнуть вѣчныхъ преслѣдованій властительной посредственности, и смотрѣла на появленіе незнакомца, какъ на одно изъ тѣхъ видѣній, какія составляли смятеніе и радость ея призрачнаго и обманчиваго существованія.
— "Я удивляюсь, сестра, — сказалъ Фернанъ, который былъ приведенъ въ особенно дурное расположеніе тѣмъ, что о. Хозе выигралъ у него королеву: — я удивляюсь, что ты никогда не занимаешься, какъ другія молодыя дѣвушки, вышиваніемъ или другими изящными работами, свойственными твоему полу.
— "Или чтеніемъ какой-нибудь духовной книги, — сказала донна Клара, на минуту поднимая глаза отъ своего вышиванія и затѣмъ опять опуская ихъ: — вотъ здѣсь легенда о томъ польскомъ святомъ,[29] родившемся, подобно, ей въ странѣ мрака и, однако, предназначенномъ быть сосудомъ… Я забыла его имя, достопочтенный отецъ.
— "Шахъ королю, — вмѣсто отвѣта; произнесъ о. Хозе.
— "Ты ни на что не обращаешь вниманія и только взглядываешь какіе-то цвѣты, перебираешь свою лютню или смотришь на луну, — продолжалъ Фернанъ, раздосадованный и успѣхомъ своего противника, и молчаніемъ Исидоры.
— "Она предается дѣламъ милосердія и благотворительности, — сказалъ добродушный священникъ. — Я былъ призванъ въ убогую хижину возлѣ вашей виллы, донна Клара, къ умирающему грѣшнику, истлѣвавшему на гнилой соломѣ…
— "Господи Іисусе! — воскликнула донна Клара, съ невольнымъ ужасомъ: — я умыла ноги тринадцати нищимъ, стоя на колѣняхъ, въ замкѣ моего отца, за недѣлю до моей свадьбы, и съ тѣхъ поръ не могу выносить вида нищаго.
— "Сочетанія мыслей иногда бываютъ непреодолимыми, — сухо замѣтилъ Священникъ и прибавилъ: — я отправился для исполненія своей обязанности, но ваша дочь была уже тамъ раньше меня. Она пришла незванною и читала самыя усладительныя слова утѣшенія изъ книги проповѣдей, какую нѣкій бѣдный священникъ, имя котораго останется неизвѣстнымъ, удѣлилъ ей изъ своего скромнаго запаса.
"Исидора покраснѣла при этой похвалѣ, между тѣмъ, какъ она кротко улыбалась или плакала отъ упрековъ донъ Фернана и безсердечной строгости своей матери.
— "Я услышалъ ея голосъ, когда входилъ въ хижину, и, клянусь одеждой, какую ношу, остановился на порогѣ съ восхищеніемъ. Ея первыя слова были… Шахъ и матъ! — воскликнулъ онъ, забывая, въ своемъ торжествѣ, о проповѣди и указывая взволнованнымъ взглядомъ и дрожащей рукой на отчаянное положеніе короля своего противника.
— "Какое необыкновенное восклицаніе! — произнесла донна Клара, все понимавшая буквально, не поднимая глазъ отъ своей работы. — Я не считала мою дочь такою любительницей шахматъ, чтобы она была способна вторгнуться въ домъ умирающаго бѣдняка съ такой фразою на устахъ.
— "Это я сказалъ, сеньора, — отвѣтилъ священникъ, отворачиваясь отъ игры, которая, вслѣдствіе недавней побѣды, притягивала его мысли и глаза.
— "Боже мой, — воскликнула донна Клара, все болѣе и болѣе недоумѣвая, — я думала, что обычными словами въ такихъ случаяхъ бываетъ рах vobiscum, или…
"Прежде, чѣмъ о. Хозе могъ возразить, крикъ Исидоры пронизалъ уши всѣхъ присутствовавшихъ. Всѣ, въ одинъ мигъ, собрались около нея, и къ нимъ присоединились еще четыре служанки и два пажа, которыхъ необычный звукъ вызвалъ изъ прихожей. Исидора не лишилась чувствъ; она стояла среди нихъ, блѣдная, какъ смерть, и безмолвная, со взглядомъ, блуждающимъ по обступавшей ее группѣ, никого не различая среди окружающихъ. Но она сохранила присутствіе духа, никогда не покидающее женщину, когда дѣло идетъ о соблюденіи тайны, и ни рукой, ни глазами не указала на окно, гдѣ явилась ей причина ея испуга. Она, повидимому, не въ силахъ была отвѣтить ни на одинъ изъ множества предлагавшихся ей вопросовъ и, отвергая всякую помощь, прислонилась къ окну, ища въ немъ поддержки.
"Донна Клара уже подходила къ ней размѣреннымъ шагомъ, со склянкой какой-то эссенціи, которую она извлекла изъ кармана неизмѣримой глубины, когда одна изъ служанокъ, знавшая любимыя привычки Исидоры, предложила освѣжить ее цвѣтами, густо окаймлявшими раму окна; набравъ цѣлую пригоршню розъ, она поднесла ихъ Исидорѣ. Видъ и запахъ прекрасныхъ цвѣтовъ вызвалъ прежнія сочетанія мыслей дѣвушки; отстраняя служанку, она воскликнула:
— "Это не тѣ розы, какія окружали меня, когда онъ увидѣлъ меня: въ первый разъ!
— "Онъ? — Кто, дочь моя? — спросила встревоженная донна Клара.
— "Говори, я приказываю тебѣ, сестра! — произнесъ раздражительный Фернанъ; на кого ты намекаешь?
— "Она бредитъ, — сказалъ священникъ, обычная проницательность котораго угадывала, что здѣсь скрывается тайна, и профессіональная ревность не допускала, чтобы кто-либо, не исключая матери и брата, овладѣлъ этой тайной вмѣстѣ съ нимъ: — «она бредитъ, — вы не хорошо дѣлаете, приступая къ ней и допрашивая ее. Сеньора, пойдите отдохнуть, и да бодрствуютъ ангелы надъ вашимъ изголовьемъ!»
"Исидора, отблагодаривъ поклономъ за это разрѣшеніе, удалилась въ свою комнату. О. Хозе, втеченіе цѣлаго часа, дѣлалъ видъ, будто оспариваетъ боязливыя подозрѣнія донны Клары, и сдерживалъ мрачную раздражительность Фернана, только для того, чтобы заставить ихъ, въ жару спора, выдать все, что они знали или чего боялись, и этимъ дать ему возможность подтвердить его предположенія и своими разоблаченіями укрѣпить его власть.
"Это желаніе не только естественно, но и необходимо для существа, въ сердцѣ котораго профессія его порвала всякую связь природы или страсти; если сердце его порождаетъ лукавство, честолюбіе и стремленіе вредить другимъ, мы должны порицать систему, а не отдѣльное лицо.
— "Сеньора, — сказалъ о. Хозе, — вы всегда настойчиво выказываете ваше рвеніе къ католической церкви, а вы, сеньоръ, всегда напоминаете мнѣ о достоинствѣ вашей семьи; я самъ забочусь о томъ и о другомъ, по чѣмъ же интересы того и другого могутъ быть лучше обезпечены, какъ принятіемъ донной Исидорой. монашества?
— "Это — желаніе моей души! воскликнула донна Клара, складывая руки и закрывая глаза, какъ будто она созерцала апоѳозъ своей дочери.
— "Я не хочу слышать объ этомъ, отецъ мой, — сказалъ Фернанъ: — красота и богатство моей сестры даютъ мнѣ право разсчитывать на союзъ съ первыми фамиліями Испаніи; ихъ обезьяньи фигуры и мѣднокрасныя лица могутъ быть улучшены на цѣлое столѣтіе такой прививкой къ ихъ стволу, и кровь, какой они хвастаютъ, едва-ли оскудѣетъ отъ прибавленія къ ней нашего золота.
— "Вы забываете, сынъ мой, — отвѣтилъ священникъ, необычайныя обстоятельства, связанныя съ раннимъ періодомъ жизни вашей сестры. — Многіе изъ нашей католической знати скорѣе согласятся, чтобы въ жилахъ ихъ потомковъ текла черная кровь изгнанныхъ мавровъ или отлученныхъ евреевъ, чѣмъ кровь той, которая…
"Здѣсь таинственный шепотъ заставилъ донну Клару вздрогнуть отъ ужаса и отчаянія, а сына ея — сдѣлать нетерпѣливое движеніе гнѣвной недовѣрчивости.
— "Я не вѣрю въ этомъ ни одному слову, — произнесъ послѣдній, — вы желаете, чтобы моя сестра постриглась, и поэтому даете вѣру и распространеніе самымъ чудовищнымъ измышленіямъ.
— "Умоляю тебя, сынъ мой, будь осторожнѣе, — проговорила, дрожа, донна Клара.
— "Остерегайтесь вы, сеньора, принести въ жертву вашу дочь неосновательному и невѣроятному вымыслу.
— "Вымыслу! — повторилъ о. Хозе. — Сеньоръ, я прощаю ваше непочтительное отношеніе ко мнѣ, но позвольте напомнить вамъ, что та-же безнаказанность не можетъ простираться на оскорбленіе, наносимое вами католической религіи.
— "Достопочтенный отецъ, — возразилъ испуганный донъ Фернанъ, — у католической церкви нѣтъ другого болѣе преданнаго и недостойнаго послѣдователя на землѣ, чѣмъ я.
— "Я вѣрю послѣднему, — отозвался священникъ. — Допускаете ли вы, что все, чему учитъ святая церковь, безусловно истинно?
— "Безъ сомнѣнія, допускаю.
— "Въ такомъ случаѣ, вы должны допустить также, что острова на индійскихъ моряхъ особенно подвержены вліянію дьявола?
— "Да, если церковь заставляетъ меня этому вѣрить.
— "И что онъ обладаетъ особою властью надъ тѣмъ островомъ, гдѣ ваша сестра была потеряна въ дѣтствѣ?
— "Я не понимаю, откуда это слѣдуетъ.
— "Не понимаете, откуда это слѣдуетъ? — отвѣтилъ о. Хозе, крестясь. — Excaecavit oculos corum ne viderent. Но зачѣмъ я трачу на тебя мою латынь и логику, когда ты неспособенъ понимать ни того, ни другого? Замѣть, я употреблю только одинъ неоспоримый аргументъ, а именно, что тотъ, кто противится, есть врагъ, — вотъ и все. Инквизиція въ Гоа знаетъ истину, о которой я говорилъ, и кто осмѣлится отрицать ее?
— "Только не я! — воскликнула дойна Клара, — и, я увѣрена, и не этотъ упрямый мальчикъ. Сынъ мой, умоляю тебя, поспѣши повѣрить тому, что сказалъ тебѣ достопочтенный отецъ.
— «Я повѣрю настолько скоро, насколько могу», — отвѣтилъ донъ Фернанъ, такимъ тономъ, какъ-будто онъ, противъ воли, проглотилъ что-то невкусное; "но эта истина застрянетъ у меня въ горлѣ, если вы не дадите мнѣ времени проглотить се. Что касается до того, когда она переварится, — пробормоталъ онъ, — это уже зависитъ не отъ меня.
— «Дочь моя», — сказалъ священникъ, хорошо знавшій mollia tempora fandi и видѣвшій, что мрачный и раздраженный Фернанъ ничего больше не вынесетъ въ настоящую минуту, — дочь моя, этого достаточно: мы должны съ осторожностью вести тѣхъ, которые спотыкаются на пути благодати. Молитесь со мною, дочь моя, чтобы глаза вашего сына открылись на торжество и блаженство призванія его сестры къ тому состоянію, въ которомъ неисчерпаемое изобиліе божественной милости ставитъ счастливыхъ избранниковъ выше ничтожныхъ свѣтскихъ тревогъ, мелкихъ и мѣстныхъ нуждъ, которыя… гм!.. Правду сказать, я самъ испытываю нѣкоторыя изъ этихъ нуждъ въ эту минуту. Я охрипъ отъ разговора, и сильная духота этого вечера настолько истощила мои силы, что, мнѣ кажется, крылышко куропатки было-бы вполнѣ своевременнымъ подкрѣпленіемъ.
"По знаку донны Клары, появились кубокъ съ виномъ и куропатка, которая могла-бы заставить французскаго прелата сѣсть еще разъ за столъ, несмотря на его ужасъ, высказанный въ словахъ «toujours perdrix».
— "Смотри, дочь моя, смотри, сколько я потерялъ силъ въ этомъ утомительномъ разговорѣ, — я могу сказать, что ревность къ твоему дому снѣдаетъ меня.
— "Въ такомъ случаѣ, вы скоро поквитаетесь съ вашей ревностью къ дому, — пробормоталъ донъ Фернанъ, удаляясь.
"Набросивъ плащъ на плечи, онъ посмотрѣлъ съ удивленіемъ на счастливую легкость, съ какою священникъ разрѣзывалъ крылья и грудь своей любимой птицы, и, въ то-же время, поперемѣнно шепталъ какія-то слова дружескаго предостереженія доннѣ Кларѣ и жаловался на недостатокъ въ кушаньѣ пименто и лимона.
— "Отецъ мой, — проговорилъ донъ Фернанъ, возвращаясь съ горделивымъ видомъ отъ двери и становясь передъ священникомъ. — Отецъ мой, я хочу просить васъ объ одномъ одолженіи.
— "Очень радъ, если я въ силахъ выполнить его, — сказалъ о. Хозе, отрываясь отъ костей птицы, — но вы видите здѣсь только ножку, и то на ней почти ничего нѣтъ.
— "Я не объ этомъ говорю или думаю, — отозвался Фернанъ съ улыбкой, — я хочу просить васъ, чтобы вы не возобновляли разговора о постриженіи сестры до возвращенія моего отца.
— "Безъ сомнѣнія, сынъ мой, безъ сомнѣнія. Ахъ, вы знаете время, когда надо просить меня объ одолженіи; вы знаете, что я ни въ чемъ не могу отказать въ ту минуту, когда сердце мое согрѣто, смягчено и расширено… доказательствами вашего раскаянія и смиренія и всѣмъ, чего только ваша благочестивая мать и вашъ ревностный духовный другъ могутъ желать. Но правдѣ сказать, это выше моихъ силъ… Эти силы. Я рѣдко плачу и только въ случаяхъ, подобныхъ нынѣшнему, но тогда плачу обильно и вынужденъ пополнять недостатокъ влаги…
— "Налейте себѣ еще вина, — сказала донна Клара.
"Приказаніе ея было исполнено.
— "Спокойной ночи, отецъ мой, — сказалъ донъ Фернанъ.
— "Святые да бодрствуютъ вокругъ васъ, сынъ мой! О, какъ я изможденъ! Я изнемогаю въ этой борьбѣ! Ночь — невыносимо жаркая и требуетъ вина для утоленія жажды, а вино, въ свою очередь, какъ возбуждающее средство, требуетъ пищи для ослабленія своихъ вредныхъ качествъ, — но и пища, въ особенности куропатка, будучи горячительной и возбудительной, опять требуетъ напитка для поглощенія или нейтрализаціи ея возбуждающихъ качествъ. Замѣтьте, донна Клара, — я говорю съ вами, какъ съ учеными людьми. Здѣсь есть возбужденіе и есть поглощеніе; причины ихъ многообразны, и дѣйствія ихъ… я не могу объяснить ихъ вамъ въ настоящую минуту.
— "Достопочтенный отецъ, — сказала восхищенная донна Клара, не угадывая, изъ какого источника истекало это краснорѣчіе, — я злоупотребляю вашимъ временемъ только для того, чтобы, и съ своей стороны, попроситъ васъ объ одолженіи.
— "Просите, и оно будетъ сдѣлано, — произнесъ о. Хозе, выдвигая ногу съ такой-же гордостью, какъ-будто онъ былъ самъ Сикстъ V.
— "Я хочу только узнать — всѣ-ли обитатели этихъ проклятыхъ индійскихъ острововъ осуждены навѣки?
— "Осуждены навѣки и безъ всякаго сомнѣнія, — повторилъ священникъ.
— "Теперь у меня легко на душѣ, — сказала донна Клара, — и я могу сегодня уснуть спокойно.
"Однако, сонъ не посѣтилъ ея такъ скоро, какъ она ожидала, потому что черезъ часъ послѣ того она стучалась въ дверь о. Хозе, повторяя:
— "Осуждены на вѣчныя времена? вѣдь вы такъ сказали, отецъ мой?
"Осуждены на вѣчныя времена, — отвѣтилъ священникъ, который безпокойно ворочался на своемъ ложѣ и которому снилось, въ промежуткахъ безпокойнаго сна, будто донъ Фернанъ приходитъ къ нему исповѣдываться съ обнаженной шпагой, а донна Клара съ бутылкой хереса въ рукѣ, проглатывая его сразу, тогда какъ его собственныя запекшіяся губы напрасно просили хотя одной капли вина, — и будто Инквизиція утвердилась на островѣ у береговъ Бенгаліи, и огромная куропатка сидитъ въ плащѣ на концѣ стола, покрытаго чернымъ сукномъ, въ качествѣ главнаго инквизитора, — и снились многія другія чудовищныя химеры, порожденныя переполненіемъ желудка и дурнымъ пищевареніемъ.
"Донна Клара, разслышавъ только послѣднія слова, возвратилась въ свою комнату легкими шагами и съ радостнымъ сердцемъ; исполненная благочестиваго утѣшенія, она возобновила свои молитвы передъ образомъ Божьей Матери, по обѣимъ сторонамъ ниши которой горѣли двѣ восковыя свѣчи, — пока холодный утренній вѣтерокъ не позволилъ сеньорѣ удалиться въ свою спальню, съ надеждою на отдыхъ.
"Исидора, въ своей комнатѣ, также проводила время безъ сна; и она лежала ницъ передъ образомъ, но съ иными мыслями. Ея лихорадочное и мечтательное существованіе, состоявшее изъ странныхъ и непримиримыхъ контрастовъ между предметами настоящаго и видѣніями прошлаго, различіе между всѣмъ, что она чувствовала, и всѣмъ, что видѣла вокругъ себя, между страшною жизнью воспоминаній и однообразною жизнью дѣйствительности, — все это было слишкомъ сильно для сердца, переполненнаго чувствительностью, не находившею себѣ примѣненія, и для ума, терявшагося отъ превращеній судьбы, которыя могли-бы послужить сильнымъ испытаніемъ и для головы болѣе твердой.
"Она оставалась въ такомъ положеніи нѣсколько времени, повторяя обычное число Ave, съ прибавленіемъ къ нимъ литаніи Пресвятой Дѣвѣ, безъ соотвѣтствующихъ побужденій въ видѣ утѣшенія духовныхъ лицъ и зажженныхъ восковыхъ свѣчъ. Наконецъ, чувствуя, что эти молитвы не были выраженіемъ ея сердца, и боясь этой ереси сердца, болѣе чѣмъ нарушенія уставовъ, она рѣшилась обратиться къ образу Пресвятой Дѣвы своими словами.
«Кроткій и прекрасный Духъ, — воскликнула она, падая ницъ передъ Ея изображеніемъ, — Ты, чьи уста одни только улыбались мнѣ съ тѣхъ поръ, какъ я вступила на христіанскую землю, Ты, которую я часто представляла себѣ живущею надъ звѣздами моего родного индійскаго неба, — выслушай меня и не гнѣвайся на меня! Освободи меня отъ сознанія моего настоящаго существованія, или отъ всѣхъ воспоминаній прошлаго! Зачѣмъ ко мнѣ возвращаются прежнія мысли? Нѣкогда онѣ дѣлали меня счастливой; теперь онѣ — терніи въ моемъ сердцѣ. Зачѣмъ онѣ удерживаютъ свою власть надо мною послѣ того, какъ онѣ стали другими? Я не могу быть тѣмъ, чѣмъ я была, — о, пошли, чтобы я больше не вспоминала ихъ! Сдѣлай такъ, если можно, чтобы я видѣла, чувствовала и думала, какъ всѣ окружающіе меня! Увы, я чувствую, что гораздо легче спуститься до ихъ уровня, чѣмъ поднять ихъ до моего. Время, принужденіе и уныніе могутъ много сдѣлать для меня, но сколько нужно времени, чтобы въ нихъ произвести такую-же перемѣну! Это было-бы то-же, что искать жемчуга на днѣ пруда, выкопаннаго въ ихъ саду. Нѣтъ Матерь Божія, они никогда не увидятъ еще разъ трепета моего пылающаго сердца. Пусть оно сгоритъ въ ихъ отъ прежде, чѣмъ капля ихъ холоднаго состраданія упадетъ на него! Божественная Мать, развѣ пылкія сердца не болѣе достойны Тебя, и развѣ любовь къ природѣ не сливается съ любовью къ Богу? Правда, мы можемъ любить безъ религіи, но можемъ ли мы быть религіозны безъ любви? Матерь Божія, выслушай мое сердце, если тому, чѣмъ оно переполнено, некуда излиться, или преврати его потоки въ рѣку, узкую и холодную, направляющуюся къ вѣчности! Зачѣмъ мнѣ мыслить или чувствовать, если жизнь требуетъ только обязанностей, не внушаемыхъ чувствомъ, и апатіи, не возмущаемой размышленіемъ? Дай мнѣ здѣсь успокоиться! Правда, это — конецъ радости, но за то и конецъ страданія; потоки слезъ — слишкомъ дорогая цѣна за единственную улыбку, какая покупается ими въ оборотѣ жизни. Увы, легче блуждать среди вѣчнаго безплодія, чѣмъ мучиться воспоминаніями о цвѣтахъ уже увядшихъ и ароматахъ навсегда исчезнувшихъ». Затѣмъ порывъ непреодолимаго волненія охватилъ ее, и она опять преклонилась передъ образомъ Пресв. Дѣвы. «Да, помоги мнѣ изгнать всякое воспоминаніе изъ моей души, кромѣ его, одного его! Пусть мое сердце будетъ подобно этой уединенной комнатѣ, освященной лишь присутствіемъ одного образа и озаренной лишь свѣтомъ, какой усердіе зажигаетъ передъ изображеніемъ предмета своего поклоненія, которому не бываетъ конца!»
"Въ порывѣ энтузіазма, она продолжала стоять на колѣняхъ передъ образомъ; когда она поднялась, молчаніе ея комнаты и спокойная улыбка небеснаго изображенія показались ей въ одно и то-же время противоположеніемъ и упрекомъ избытку ея болѣзненнаго снисхожденія къ себѣ. Въ улыбкѣ являлось ей какое-то недовольство. Несомнѣнно, что когда мы взволнованы, намъ не могутъ доставить утѣшенія черты лица, выражающія лишь глубокое спокойствіе. Мы желали-бы скорѣе соотвѣтственнаго волненія, даже враждебности — всего, только не спокойствія, охлаждающаго и поглощающаго насъ. Это — отвѣтъ скалы волнѣ: мы собираемся, пѣнимся, плещемся и разлетаемся брызгами передъ нею, удаляясь затѣмъ разбитыми, разбросанными и ропщущими на отклики нашего отчаянія.
"Въ такомъ душевномъ состояніи, божественныя изображенія могутъ представляться намъ слишкомъ спокойными, улыбающимися на наши бѣдствія и дающими намъ понять, что человѣчество только тогда перестанетъ страдать, когда существованіе его прекратится. Въ такомъ состояніи мы ищемъ утѣшенія у природы, непрерывная подвижность которой какъ-будто соотвѣтствуетъ измѣненіямъ человѣческой судьбы и волненіямъ человѣческаго сердца, въ которой чередуются бури и затишье, тучи и солнечный свѣтъ, ужасныя и отрадныя минуты; эти перемѣны совершаются какъ-будто въ таинственномъ созвучіи съ неизреченной гармоніей того инструмента, струны котораго обречены поочередно звучать то мукой, то восторгомъ, пока рука смерти не порветъ всѣ струны и не заставитъ ихъ умолкнуть навѣки. Съ такими чувствами Исидора прислонилась къ окну, жадно стараясь вдохнуть въ себя струю свѣжаго воздуха, чего жаркая ночь не давала ей; она думала, какъ въ такую ночь, на ея индійскомъ островѣ, она могла погружаться въ потокъ, отѣненный ея любимымъ тамариндомъ, или даже отважно вступать въ тихія и серебряныя волны океана, улыбавшіяся въ разбивавшихся лучахъ мѣсяца, когда ея легкое тѣло прорѣзывало воду, когда она могла подбирать, улыбаясь отъ удовольствія, блестящія, шероховатыя, покрытыя эмалью раковины, которыя, казалось, ласкали ея бѣлыя ноги, когда она возвращалась на берегъ. Теперь все было иначе. Купанье совершалось, какъ обязанность, съ цѣлой выставкою мылъ, духовъ и, кромѣ того, служанокъ, которыя, хотя и принадлежали къ одному полу съ Исидорой, возбуждали въ ней невыразимое отвращеніе во время всѣхъ этихъ дѣйствій. Губки и благовонія болѣзненно дѣйствовали на ея неиспорченныя чувства, и присутствіе другого человѣческаго существа, казалось, лишало ее свободы.
"Она не чувствовала никакого освѣженія отъ купанья такъ-же, какъ и отъ своей молитвы, и искала его у окна, хотя и напрасно. Луна блистала такъ ярко, какъ солнце холодныхъ поясовъ, и все небо сіяло отъ ея свѣта. Она казалась стройнымъ кораблемъ, бороздящимъ въ одиночествѣ свѣжую и гладкую поверхность океана, тогда какъ тысячи звѣздъ пылали, несясь вслѣдъ за ея спокойнымъ и величавымъ шествіемъ, подобно кораблямъ-спутникамъ, направляющимъ свой путь къ неоткрытымъ мірамъ и указывающимъ ихъ смертному глазу, слѣдящему за ихъ движеніемъ и восторгающемуся ихъ свѣтомъ.
"Такова была картина, открывавшаяся вверху, и какъ противоположна она была другой картинѣ, находившейся внизу! Величественный и свободный свѣтъ падалъ на огражденное пространство съ прямыми цвѣтниками, искалѣченными миртами и апельсинными деревьями, четырехъугольными прудами и плетеными бесѣдками; повсюду природа подвергалась тысячѣ мученій и въ этомъ измученномъ видѣ казалась недостойной и отталкивающей.
"Исидора смотрѣла и плакала. Слезы стали теперь ея языкомъ, когда она оставалась одна: на этомъ языкѣ она не осмѣливалась говорить, когда бывала со своей семьею. Вдругъ она увидала, какъ свѣтъ въ одной изъ аллей заслонила какая то приближавшаяся фигура. Она подошла и назвала ее именемъ, какое она вспоминала и любила — именемъ Иммали.
— "Ахъ, — воскликнула она, отшатнувшись отъ окна, — развѣ здѣсь есть кто-нибудь, знающій меня подъ этимъ именемъ?
— "Только этимъ именемъ я и могу обращаться къ вамъ, — отвѣтилъ голосъ незнакомца: — я до сихъ поръ еще не имѣлъ чести узнать, какимъ именемъ назвали васъ ваши христіанскія друзья.
— "Они назвали меня Исидорой, но вы называйте меня Иммали. Но, какъ это случилось, — прибавила она дрожащимъ голосомъ, — страхъ за его безопасность преобладалъ надъ ея внезапной и невинной радостью при видѣ его, — какъ это случилось, что вы здѣсь? — здѣсь, гдѣ никогда не видали ни одного человѣческаго существа, кромѣ живущихъ въ замкѣ? Какъ вы прошли черезъ стѣну сада, какъ вы пріѣхали изъ Индіи? О, уйдите отсюда, ради вашей безопасности! Я нахожусь среди тѣхъ, кому не могу довѣрять и кого не могу любить. Моя мать сурова, братъ мой неукротимъ въ гнѣвѣ. Какъ вы добились возможности войти въ садъ? Какъ объяснить, " — прибавила она прерывающимся голосомъ, — «что вы рисковали столь многимъ, чтобы видѣть ту, которую забывали такъ долго?»
— «Прелестная неофитка, прекрасная христіанка», — отвѣтилъ незнакомецъ съ дьявольской усмѣшкой, — "знайте, что я такъ-же мало обращаю вниманія на болты, засовы и стѣны, какъ по обращалъ его на волны и скалы вашего индійскаго острова, — что я могу всюду входить и отовсюду выходить, когда захочу, не испрашивая позволенія и не наталкиваясь на свирѣпыхъ собакъ вашего брата, на его толедскіе клинки или ружья, и совершенно пренебрегая дуэньями, составляющими стражу вашей матери, съ ихъ оружіемъ въ видѣ очковъ и двойнымъ запасомъ четокъ, бусы которыхъ величиною съ…
— "Тише, тише, не произносите такихъ нечестивыхъ словъ: меня учили относиться съ почтеніемъ къ этимъ священнымъ предметамъ. Но вы-ли это? Насъ-ли я видѣла вчера вечеромъ, или это была мысль въ родѣ тѣхъ, какія меня посѣщаютъ во снѣ и переносятъ къ видѣніямъ прекраснаго, блаженнаго острова, гдѣ впервые я… О, если-бы я никогда не видала васъ!
— "Прекрасная христіанка, примиритесь съ вашей ужасной участью. Вы меня видѣли вчера вечеромъ; я два раза пересѣкъ вашъ путь, когда вы сіяли среди всего самаго блестящаго и прекраснаго въ Мадридѣ. Вы меня видѣли, я приковалъ къ себѣ вашъ взоръ, я пронизалъ ваше нѣжное тѣло, какъ-будто ударомъ молніи; вы упали, лишившись чувствъ, отъ моего пылающаго взгляда. Вы видѣли меня, — меня, нарушившаго ваше ангельское спокойствіе на томъ райскомъ островѣ, преслѣдующаго васъ даже среди сложныхъ и искусственныхъ путей, на которыхъ вы были скрыты подъ ложными формами избраннаго вами существованія.
— "Избраннаго? О нѣтъ, они схватили меня, они привезли меня сюда, они сдѣлали изъ меня христіанку. Они говорили мнѣ, что все это — для моего спасенія, для моего счастья здѣсь и тамъ; я вѣрю, что это такъ: съ тѣхъ поръ я была такъ несчастлива здѣсь, что должна быть счастлива гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ.
— "Счастлива, — повторилъ незнакомецъ, со своей уничтожающей улыбкой, — а развѣ теперь вы несчастливы? Ваше нѣжное тѣло не подвергается болѣе ярости стихій, вашъ тонкій женскій вкусъ поощряется множествомъ изобрѣтеній искусства, — ваша постель — изъ пуха, ваша комната увѣшана коврами. Блеститъ-ли луна, или на небѣ темно, шесть восковыхъ свѣчей горятъ въ вашей комнатѣ всю ночь. Ясно-ли небо, или облачно, покрыта ли земля цвѣтами, или опустошена бурями, — искусство живописца окружило васъ, «новымъ небомъ и новой землей»; вы можете всегда чувствовать тепло, какъ-будто солнце никогда не заходитъ для васъ, въ то время, когда небо для другихъ темно; вы можете всегда наслаждаться красивыми пейзажами и цвѣтами, тогда какъ половина подобныхъ вамъ существъ гибнутъ среди снѣговъ и бурь. (Избытокъ ѣдкости въ этомъ существѣ доходилъ до такой степени, что онъ не могъ говорить о благодѣтельности природы, или о наслажденіи искусствомъ, не примѣшивая чего-то похожаго на насмѣшливое или презрительное отношеніе къ обоимъ). Кромѣ того, вы можете говорить съ образованными людьми, вмѣсто того, чтобы слушать чириканье клеста или болтовню обезьяны.
— «Я не нашла, чтобы разговоръ, который я здѣсь слышу, былъ многимъ понятнѣе или значительнѣе», — промолвила Исидора; но незнакомецъ, повидимому, не слыхалъ ея.
— "Вы окружены всѣмъ, что можетъ ласкать чувства, опьянять воображеніе или нѣжить сердце. Всѣ эти наслажденія должны заставить васъ позабыть сладостную, но дикую, свободу вашего прежняго существованія.
— "Птицы въ клѣткахъ моей матери, — сказала Исидора, — всегда бьются объ ихъ позолоченные прутики и топчутъ ногами чистыя сѣмячки и прозрачную воду, какія имъ даютъ въ изобиліи, — развѣ онѣ не хотѣли-бы лучше оставаться въ мшистомъ стволѣ полуистлѣвшаго дуба и пить изъ всякаго встрѣчнаго потока, но быть на волѣ, хотя и рискуя найти лишь болѣе скудную пищу и менѣе чистую воду, — развѣ онѣ не готовы были-бы на все, вмѣсто того, чтобы ломать свои клювы о позолоченную проволоку?!
— "Слѣдовательно, вы не находите, чтобы новая жизнь въ этой христіанской странѣ доставила вамъ избытокъ удовольствія, какъ вы нѣкогда думали? Стыдитесь, Иммали, стыдитесь вашей неблагодарности и причудливости. Вспомните, какъ вы съ вашего индійскаго острова смотрѣли на христіанъ и какъ восхищались при видѣ ихъ.
— "Я помню все, что было на этомъ островѣ. Въ моей прежней жизни я смотрѣла только впередъ, — теперь я лишь оглядываюсь назадъ. Жизнь счастливыхъ вся состоитъ изъ надеждъ, жизнь несчастныхъ — изъ воспоминаній. Да, я помню, какъ промелькнула передо мной эта религія, такая прекрасная и чистая; когда меня привезли въ христіанскую страну, я думала, что всѣ здѣсь окажутся христіанами.
— "И кѣмъ же они оказались, Иммали?
— "Только католиками.
— "Сознаете-ли вы всю опасность словъ, какія вы произнесли? Знаете ли вы, что въ этой странѣ выраженія малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что католичество и христіанство — одно и то-же, достаточно, чтобы отправить васъ на костеръ, какъ неисправимаго еретика. Ваша мать, которую вы такъ поздно узнали, свяжетъ вамъ руки, когда крытыя носилки явятся за своей жертвой; вашъ отецъ, хотя онъ еще никогда не видалъ васъ, заплатитъ свой послѣдній дукатъ за вязанки дровъ, которыя должны превратить васъ въ пепелъ, а ваши родственники, въ праздничныхъ одеждахъ, присоединять благочестивые возгласы къ вашимъ предсмертнымъ крикамъ. Знаете-ли вы, что христіанство этихъ странъ діаметрально противоположно христіанству того міра, который вы видѣли мелькомъ, и воспоминанія о которомъ вы можете найти на страницахъ вашей Библіи, если вамъ позволяютъ читать ее?
"Исидора заплакала и призналась, что она не нашла христіанства такимъ, какимъ сперва представляла его себѣ; но, со своей свободной и оригинальной откровенностью, она въ слѣдующую-же минуту обвинила себя и прибавила:
— "Я такъ неопытна въ этомъ новомъ мірѣ, мнѣ такъ многому надо учиться, мои чувства такъ часто обманываютъ меня, и мои привычки и понятія такъ отличаются отъ того, чѣмъ они должны быть, т. е. отъ того, что меня окружаетъ, — поэтому я должна говорить и думать только такъ, какъ меня учатъ. Быть можетъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ ученія и страданія, я буду въ состояніи видѣть, что счастье возможно и въ этомъ мірѣ, и христіанство не такъ далеко отъ католичества, какъ мнѣ кажется въ настоящее время.
— "И вы не чувствовали себя счастливой въ этомъ новомъ мірѣ разума и роскоши? — спросилъ Мельмотъ, невольно смягченнымъ тономъ.
— "Чувствовала иногда.
— "Когда-же именно?
— "Когда скучный день проходилъ, и мои грёзы переносили меня опять на островъ очарованія. Сонъ для меня то-же, что челнокъ, управляемый призрачными гребцами, уносящій меня къ берегамъ красоты и блаженства, — и всю ночь я весело провожу время съ духами. Я опять живу среди цвѣтовъ и благоуханій, тысячи голосовъ звучать для меня въ ручьяхъ и дуновеніяхъ вѣтра, воздухъ весь живетъ и говоритъ невидимыми мелодіями; я иду среди дышащей атмосферы и живыхъ, и любящихъ неодушевленныхъ существъ — цвѣтовъ, разстилающихся подо мною, и потоковъ, цѣлующихъ, дрожа, мои ноги; затѣмъ они убѣгаютъ, потомъ опять возвращаются, исполненные нѣжности ко мнѣ, и ласкаютъ меня, между тѣмъ, какъ мои губы прижимаются къ святымъ изображеніямъ, поклоняться которымъ люди научили меня здѣсь.
— "И другія картины не посѣщаютъ вашихъ сновъ, Иммали?
— "Мнѣ не зачѣмъ говорить вамъ, — произнесла Исидора, съ тѣмъ страннымъ смѣшеніемъ естественной ясности и нѣкоторой затуманенности ея ума, какое было результатомъ прирожденнаго характера и необычайныхъ обстоятельствъ ранняго періода ея жизни, — мнѣ незачѣмъ вамъ говорить… Вы знаете, что вы бываете со мною каждую ночь.
— "Я?
— "Да, вы; вы всегда бываете въ томъ челнокѣ, который несетъ меня къ индійскому острову; вы смотрите на меня, но выраженіе вашего лица такъ мѣняется, что я не смѣю заговорить съ вами; мы въ минуту перелетаемъ черезъ моря, и вы всегда у руля, хотя никогда не причаливаете; въ тотъ мигъ, когда райскій островъ появляется, вы исчезаете, а когда мы возвращаемся, весь океанъ уже потемнѣлъ, и нашъ путь такъ-же теменъ и быстръ, какъ буря, которая песетъ насъ; вы смотрите на меня, но никогда не говорите… О, да, вы бываете со мною каждую ночь!
— "Но, Иммали, все это — сны, праздные сны. Какъ я могу везти васъ по индійскимъ морямъ изъ Испаніи? Все это призраки вашего воображенія.
— "А это не сонъ, что я вижу васъ теперь? — спросила Исидора, — это не сонъ, что я говорю съ вами? Скажите мнѣ, потому что я все теперь смутно понимаю, — мнѣ кажется не болѣе страннымъ, что вы здѣсь, въ Испаніи, чѣмъ если-бы я была на моемъ родномъ островѣ. Увы, въ той жизни, какую я теперь веду, сны стали дѣйствительностью, и дѣйствительность кажется только сномъ. Какъ это случилось, что вы здѣсь? Какъ могли вы пріѣхать такъ издалека, чтобы видѣть меня? Сколько океановъ вы должны были переплыть! Сколько острововъ должны были видѣть, не видя ни одного похожаго на тотъ, гдѣ я впервые увидала васъ! Но дѣйствительно-ли я васъ вижу? Я думала, что видѣла васъ вчера вечеромъ, но я скорѣе повѣрила моимъ снамъ, чѣмъ моимъ чувствамъ. Я считала васъ только посѣтителемъ того острова видѣній и призракомъ видѣній, вызываемыхъ имъ, — но развѣ вы, на самомъ дѣлѣ, живое существо, и я могу надѣяться видѣть васъ въ этой странѣ холодной дѣйствительности и католическихъ ужасовъ?
— "Прекрасная Иммали, или Исидора, или какимъ-бы именемъ васъ ни называли ваши индійскіе поклонники или католическіе воспріемники, — прошу васъ, прислушайтесь къ моимъ словамъ, пока я открою вамъ нѣкоторыя тайны.
"Проговоривъ это, Мельмогъ опустился на цвѣтникъ изъ гіацинтовъ и тюльпановъ, разстилавшихъ здѣсь свои яркіе цвѣты и посылавшихъ свое ароматное дыханіе прямо къ окну Исидоры.
— "О, вы уничтожаете мои цвѣты! — воскликнула она, при чемъ въ ея восклицаніи отозвалось воспоминаніе о прежней жизни, когда цвѣты были единственными товарищами ея воображенія и чистаго сердца.
— «Это — мое призваніе, — прошу васъ, простите меня», — проговорилъ Мельмотъ, отдыхая на помятыхъ цвѣтахъ и направляя свою презрительную улыбку и злобный взглядъ на Исидору. — "Мнѣ поручено попирать ногами и топтать всякій цвѣтокъ въ естественномъ и въ нравственномъ мірѣ — гіацинты, сердца и тому подобныя бездѣлки, какія встрѣтятся мнѣ. А теперь, донна Исидора и такъ далѣе, согласно желанію вашихъ воспріемниковъ и необходимому уваженію къ вашему гербу, — скажу вамъ, что сегодня я здѣсь, а гдѣ я буду завтра въ это время, это будетъ зависѣть отъ вашего выбора. Я также быстро могу оказаться на индійскихъ моряхъ, куда ваши грезы отправляютъ меня на лодкѣ каждую ночь, или могу пробиваться черезъ льды около полюсовъ, или буду прорѣзывать своимъ обнаженнымъ тѣломъ (если тѣла имѣютъ чувства) волны того океана, куда я долженъ буду въ нѣкоторый день (не имѣющій ни солнца, ни луны, ни начала, ни конца) погрузиться навсегда, въ вѣчное отчаяніе.
— "Тише, тише! не говорите такихъ страшныхъ словъ. Развѣ вы въ самомъ дѣлѣ тотъ, кого я видѣла на островѣ? Тотъ-ли вы, кто съ той минуты присутствуете во всѣхъ моихъ молитвахъ, мечтахъ, въ моемъ сердцѣ? Тотъ-ли вы, кѣмъ жила моя надежда, когда жизнь почти покидала меня? На пути въ эту христіанскую страну я много страдала. Мнѣ было такъ тяжело, что вы пожалѣли-бы меня: все было тяжело — и платье, какое оно заставляли меня надѣвать, и языкъ, какимъ заставляли говорить, и религія, въ какую заставляли вѣрить, и страна, въ какую привезли меня… Вы, вы одни… мысль о васъ; вашъ образъ, одни могли поддержать меня. Я любила, а любить значитъ жить. Когда всѣ естественныя связи были порваны, когда было утрачено прелестное существованіе, кажущееся сномъ, до сихъ поръ наполняющее мои грезы и заставляющее считать сонъ второю жизнью, — я думала, я грезила о васъ, я любила васъ.
— "Любили меня? Никто до сихъ поръ не любилъ меня, не отдавая мнѣ въ залогъ свои слезы.
— "А я развѣ не плакала? — сказала Исидора, — повѣрьте, эти слезы — не первыя, какія я пролила, и, боюсь, не послѣднія, съ тѣхъ поръ, какъ первыми я обязана вамъ.
"Она заплакала, проговоривъ эти слова.
— "Хорошо, — произнесъ Скиталецъ, какъ-будто горько смѣясь надъ самимъ собой, — я, наконецъ, буду убѣжденъ, что я, въ самомъ дѣлѣ, для кого-нибудь необходимый человѣкъ. Если такъ, да будетъ этотъ человѣкъ счастливъ! А когда же наступитъ благопріятный день, прекрасная Иммали или прекрасная Исидора (противъ вашего христіанскаго имени я имѣю анти католическое предубѣжденіе), когда этотъ ясный день озаритъ ваши длинныя, отяжелѣвшія отъ сна, рѣсницы и разбудитъ ихъ поцѣлуями, лучами, свѣтомъ и любовью и всѣми свадебными подарками, къ которымъ безуміе прибавляетъ несчастіе прежде, чѣмъ всѣ они соединятся, въ родѣ того блестящаго, отравленнаго покрывала, какое Деянира послала своему супругу, — когда-же наступитъ этотъ блаженный день?
"Онъ засмѣялся тѣмъ ужаснымъ, судорожнымъ смѣхомъ, въ которомъ легкомысліе соединяется съ отчаяніемъ и заставляетъ слушателя недоумѣвать — больше-ли отчаянія въ этомъ смѣхѣ, или больше смѣха въ отчаяніи.
— "Я не понимаю васъ, — сказала чистая и робкая Исидора, — если вы не хотите напугать меня до безумія, не смѣйтесь больше — но крайней мѣрѣ, такъ страшно.
— "Я не могу плакать, — сказать Мельмотъ, устремляя на нее сухіе и горящіе глаза, поразительно замѣтные въ лунномъ свѣтѣ: — источникъ слезъ, такъ-же, какъ и всякой человѣческаго благополучія, давно изсякъ во мнѣ.
— "Я могу плакать за насъ обоихъ, — сказала Исидора, — если въ этомъ все дѣло.
"И слезы ея потекли быстро: ее заставляли плакать и воспоминанія, и печаль, а когда эти источники соединяются, — только Богъ и страдалецъ знаютъ, какъ они обильны и горьки.
— "Поберегите ихъ для вашего брачнаго дня, моя милая невѣста, — сказалъ Мельмотъ про себя, — тогда вамъ представится случай проливать ихъ…
"Тогда существовалъ обычай, кажущійся неделикатнымъ и отталкивающимъ для современнаго слуха, согласно которому дамы, сомнѣвавшіяся въ намѣреніяхъ своихъ возлюбленныхъ, требовали отъ нихъ доказательства чистоты этихъ намѣреній, заставляя ихъ высказывать ихъ передъ семьей невѣсты и вступать въ торжественный союзъ, освящаемый церковью. Быть можетъ, въ этомъ было больше настоящей правдивости и цѣломудренности, чѣмъ во всѣхъ двусмысленныхъ ухаживаніяхъ, основанныхъ на дурно понятыхъ и таинственныхъ принципахъ, которые никогда не были опредѣлены, и на вѣрности, которая никогда не была испытана. Когда дѣвушка, въ итальянской трагедіи[30] спрашиваетъ у своего возлюбленнаго, уже на первомъ свиданіи, о честности его намѣреніи и требуетъ для доказательства этой честности, чтобы онъ немедленно женился на ней, — развѣ она не говоритъ языкомъ болѣе безыскусственнымъ, болѣе понятнымъ, болѣе сердечно чистымъ, чѣмъ вся романическая и невѣроятная довѣрчивость, какую другія женщины придаютъ летучему побужденію, этому «дому на пескѣ», основаніе котораго не лежитъ въ неподвижныхъ глубинахъ сердца! Уступая этому чувству, Исидора, прерывающимся голосомъ, тихо проговорила:
— "Если вы любите меня, не видайтесь болѣе со мною тайно. Моя мать добра, хотя и строга на видъ, братъ, мой — человѣкъ сердечный, хотя и пылкій, а мой отецъ… я никогда не видала его. Я не знаю, что сказать о немъ, но онъ мой отецъ, и онъ полюбитъ васъ. Встрѣтьтесь со мной въ ихъ присутствіи, и я не буду чувствовать боли и стыда, примѣшивающихся къ удовольствію васъ видѣть. Испросите благословеніе церкви, и тогда, быть можетъ…
— "Быть можетъ! — возразилъ Мельмотъ, — вы научились этому европейскому «быть можетъ» — искусству ослаблять значеніе прочувствованнаго слова, задергивать занавѣсь сердца въ ту минуту, какъ она была поднята выше всего, возбуждать въ насъ отчаяніе въ тотъ мигъ, когда мы готовились испытать надежду,
— "О нѣтъ, нѣтъ! — отвѣтило невинное существо, — я говорю правду. Я — Иммали, когда говорю съ вами, хотя для всѣхъ другихъ, въ этой странѣ, которую они называютъ христіанской, я — Исидора. Когда я впервые полюбила васъ, я могла совѣщаться только со своимъ сердцемъ, — теперь ихъ много, и у нѣкоторыхъ сердца не похожи на мое. Но, если вы меня любите, вы можете преклониться передъ ними, какъ я это сдѣлала, — можете полюбить ихъ Бога, ихъ очагъ, ихъ надежды и ихъ страну. Даже съ вами я не могла-бы быть счастлива, если-бы вы не поклонялись кресту, къ которому ваша рука впервые направила мой блуждающій взглядъ, и если-бы вы не исповѣдывали религіи, которую вы невольно признали самой прекрасной и благодѣтельной на землѣ.
— «Развѣ я это призналъ? отозвался Мельмотъ, — дѣйствительно, это должно было быть невольно. Прекрасная Иммали, я вполнѣ на вашей сторонѣ», — продолжалъ онъ, подавляя сатанинскую усмѣшку, — "на сторонѣ вашей религіи, вашей красоты и вашей испанской генеалогіи, и всего, чего вы ни пожелаете. Я готовъ безпрерывно находиться около вашей благочестивой матери, вашего раздражительного брата и всѣхъ вашихъ родственниковъ, какъ бы они ни были вспыльчивы, высокомѣрны и смѣшны. Я готовъ видѣть накрахмаленные воротники, шуршащія мантильи и лифы съ китовыми усами вашихъ родственниковъ женскаго пола, начиная отъ вашей доброй матери до самой старой дуэньи, сидящей въ очкахъ и перебирающей коклюшки на невѣроятно жесткой софѣ, — а также завитые бакенбарды, шляпы съ перьями и плащи съ пелеринами вашихъ родственниковъ мужчинъ. Я готовъ пить шоколадъ и прохаживаться величественной походкой среди нихъ; когда они препроводятъ меня къ усатому нотаріусу, въ черной бархатной епанчѣ, съ длиннымъ гусинымъ перомъ въ рукѣ и душою, переселившеюся въ широкіе листы пергамента, я укрѣплю за вами, въ видѣ приданаго, самыя обширныя владѣнія, когда-либо предоставлявшіяся невѣстѣ.
— "О, пусть бы они были въ той странѣ музыки и солнечнаго свѣта, гдѣ мы встрѣтились впервые! Одно только мѣсто, гдѣ я могла-бы ступать среди цвѣтовъ, стоитъ всей обработанной земли въ Европѣ, — сказала Исидора.
— "Нѣтъ, это будетъ въ территоріи, съ которой ваши бородатые юристы лучше знакомы и на которую даже ваша благочестивая мать и высокомѣрная семья признаютъ мои права, когда услышатъ объясненіе и подтвержденіе ихъ. Быть можетъ, вмѣстѣ со мною, тамъ окажутся и другіе владѣльцы; но (какъ это ни странно) они не будутъ оспаривать моего исключительнаго права владѣнія.
— "Я ничего въ этомъ не понимаю, — сказала Исидора, — но чувствую, что нарушу приличіе испанки и христіанки, если буду дольше продолжать съ вами этотъ разговоръ. Если вы думаете, какъ думали прежде, если вы чувствуете, какъ я буду чувствовать всегда, — нѣтъ надобности въ этихъ разсужденіяхъ, которыя только тревожатъ и пугаютъ. Что я буду дѣлать съ этими владѣніями, о какихъ вы говорите? Они имѣютъ цѣну въ моихъ глазахъ только потому, что принадлежатъ вамъ.
— "Что вы будете дѣлать съ ними? — повторилъ Мельмотъ. — О, вы не знаете, какъ много предстоитъ вамъ дѣла съ ними и со мной! Въ другихъ случаяхъ, обладаніе земельной собственностью есть обезпеченіе для человѣка, а здѣсь — человѣкъ есть обезпеченіе вѣчнаго обладанія этой собственностью. Мои наслѣдники будутъ наслѣдовать ее втеченіе вѣковъ, если будутъ придерживаться моего способа владѣнія. Выслушайте меня, прекрасная Иммали, или называющая себя какимъ-либо христіанскимъ, или другимъ именемъ. Природа, ваша первая воспріемница, окрестила васъ росою индійскихъ розъ; ваши христіанскіе воспріемники, безъ сомнѣнія, не пожалѣли воды, соли или масла, чтобы смыть печать природы съ вашего возрожденнаго тѣла; вашъ послѣдній воспріемникъ, если вы захотите подчиниться обряду, умаститъ васъ новымъ елеемъ. Но объ этомъ послѣ. Послушайте, какъ я буду перечислять вамъ богатства, населенность и великолѣпіе той области, какую я хочу отдать вамъ. Тамъ находятся властители земли — герои, короли и тираны. Они находятся тамъ со всѣмъ своимъ богатствомъ, роскошью и властью, въ самомъ торжественномъ сочетаніи; тамъ у нихъ есть престолы, короны, пьедесталы и трофеи изъ огня, горящаго вѣчно такъ-же, какъ вѣчно сіяетъ ихъ слава. Тамъ находятся всѣ, о комъ вы читали въ исторіи — Александры и Цезари, Птоломеи и фараоны. Тамъ находятся владыки Востока — Немвроды, Валтасары и Олоферны своего времени. Тамъ находятся властители Сѣвера — Одины, Аттилы (называемые вашею церковью бичами Божіими), Аларихи и всѣ безымянные и незаслуживающіе имени варвары, которые, съ различными титулами и притязаніями, опустошали и раззоряли землю, приходя для завоеванія ея. Тамъ находятся правители юга, востока и запада, мусульмане, калифы, сарацины, мавры, со всѣми своими пышными претензіями и орнаментами, луннымъ серпомъ, кораномъ и конскимъ хвостомъ, трубой, гонгомъ и мавританскимъ барабаномъ. Тамъ будутъ и владыки запада въ тройной коронѣ, прикрывающіе свои бритыя головы діадемой и, за каждый сбритый волосъ, требующіе жизни короля, попирающіе власть подъ предлогомъ смиренія, называющіе себя рабомъ рабовъ и стремящіеся сдѣлаться господиномъ господъ. О, у васъ не будетъ недостатка въ обществѣ въ этой свѣтлой области, потому что тамъ, дѣйствительно, будетъ свѣтло — все равно будетъ-ли заимствованъ свѣтъ ея отъ горящей сѣры, или отъ трепетнаго сіянія луны, въ которомъ вы кажетесь такой блѣдной.
— "Я кажусь блѣдной! — произнесла Исидора, задыхаясь, — да я чувствую, какъ я блѣднѣю. Я не понимаю смысла вашихъ словъ, но чувствую, что онъ долженъ быть ужасенъ. Не говорите больше объ этомъ мѣстѣ, со всей его гордостью, испорченностью и роскошью. Я готова слѣдовать за вами въ пустыни, въ уединенныя мѣста, гдѣ раньше васъ не ступала ничья человѣческая нога, и гдѣ моя пойдетъ съ точностью по вашимъ слѣдамъ. Я родилась среди уединенія и среди уединенія хочу умереть. Позвольте мнѣ вездѣ, гдѣ бы я ни жила, и гдѣ бы я ни умерла, быть вашей, — въ какомъ мѣстѣ — для меня все равно, хотя-бы это было даже…
"Произнося послѣднія слова, она вздрогнула и остановилась.
— "Даже гдѣ? — спросилъ Мельмотъ, чувствовавшій страшное торжество, видя преданность этой несчастной женщины и сознавая ужасъ того предназначенія, къ какому она, незамѣтно для себя, стремилась, вступая въ общеніе съ нимъ
— "Даже тамъ, гдѣ вы должны быть, — отвѣтила преданная Исидора; — позвольте мнѣ быть тамъ, и я буду такъ-же счастлива, какъ на островѣ цвѣтовъ и солнечнаго свѣта, гдѣ я впервые увидала васъ. О, не можетъ быть цвѣтовъ болѣе пахучихъ и яркихъ, чѣмъ тѣ, которые нѣкогда цвѣли тамъ! Не существуетъ потоковъ столь мелодичныхъ или вѣтерковъ столь душистыхъ, какъ тѣ, къ какимъ я прислушивалась и какіе я вдыхала, когда думала, что они повторяютъ мнѣ отзвукъ вашихъ шаговъ или мелодію вашего голоса — той человѣческой музыки, которую я услышала въ первый разъ и которую, когда я перестану слушать…
— "Которую вы тогда будете слышать тѣмъ лучше, — перебилъ Мельмотъ, — вы будете слышать голоса десятковъ тысячъ, десятковъ милліоновъ духовъ, существъ, испускающихъ безсмсртные, никогда не прерывающіеся звуки, безъ остановки, безъ промежутка.
— "О, это будетъ чудесно! — воскликнула Исидора, хлопнувъ въ ладоши; изо всѣхъ языковъ, выученныхъ мною въ этомъ новомъ мірѣ, единственный, на которомъ стоитъ говорить — языкъ музыки. Въ моемъ первомъ мірѣ я переняла нѣсколько несовершенныхъ звуковъ у птицъ, а во второмъ они научили меня музыкѣ; но несчастіе, которому они научили меня, едва-ли уравновѣшивается этимъ новымъ и прелестнымъ языкомъ.
— "Подумайте, — продолжалъ Мель мотъ, — если вы обладаете такимъ превосходнымъ вкусомъ къ музыкѣ, — насколько онъ разовьется и увеличится, когда послышатся эти голоса въ сопровожденіи и въ откликахъ громовъ десяти тысячъ огненныхъ волнъ, бьющихся о скалы, которыхъ вѣчное отчаяніе превратило въ адамантъ! Они говорятъ о музыкѣ сферъ. Подумайте о музыкѣ этихъ живыхъ міровъ, вращающихся вѣчно на своихъ огненныхъ осяхъ, и поющихъ, и свѣтящихъ, въ одно и то-же время, подобно вашимъ братьямъ-христіанамъ, которые имѣли честь освѣщать сады Нерона въ Римѣ въ одну веселую ночь.
— "Вы заставляете меня дрожать!
— "Дрожать? Странное дѣйствіе огня. Въ этомъ слишкомъ много робости. Я обѣщалъ вамъ, послѣ нашего прибытія въ новую область, все, что только есть могущественнаго и величественнаго, роскошнаго и великолѣпнаго, властительнаго и сладострастнаго — ложе изъ розъ и балдахинъ изъ огня!
— "И это — очагъ, къ которому вы приглашаете меня?
— "Да, да; идите со мною и будьте моею! Миріады голосовъ зовутъ васъ: слушайте ихъ и повинуйтесь имъ! Ихъ голоса звучатъ въ моемъ голосѣ, ихъ огни сверкаютъ изъ моихъ глазъ и горятъ въ моемъ сердцѣ! Послушайте меня, Исидора, моя возлюбленная, послушайте меня! Я предлагаю вамъ быть моей женой навсегда! О, какъ ничтожны узы, соединяющіе смертныхъ супруговъ въ сравненіи съ тѣми, какими вы и я будемъ связаны навѣки! Не бойтесь недостатка въ многочисленномъ и знатномъ обществѣ. Я назвалъ государей, первосвященниковъ и героевъ, — и если вы удостоите вспомнить пошлыя забавы вашего настоящаго мѣстопребыванія, вы найдете тамъ могли, чтобы онѣ все ожить для васъ. Вы любите музыку и, безъ сомнѣнія, вы найдете тамъ большинство музыкантовъ, сочинявшихъ мелодіи, отъ первыхъ опытовъ Тубалъ Каппа до Люлли, который до смерти замучилъ себя надъ одной изъ своихъ ораторій или оперъ. У нихъ окажется странный аккомпаниментъ: вѣчный ревъ огненнаго моря составляетъ низкія ноты въ хорѣ милліоновъ мучащихся пѣвцовъ.
— "Что-же означаетъ это ужасное описаніе? — спросила испуганная Исидора, — ваши слова — загадки для меня. Шутите-ли вы надо мной, чтобы мучить меня, или просто смѣетесь?
— "Смѣюсь! — повторилъ странный посѣтитель: — это превосходный намекъ! Будемъ смѣяться вѣчно; мы будемъ достаточно этимъ обезпечены. Тамъ будутъ всѣ, когда-либо осмѣливавшіеся смѣяться на землѣ — пѣвцы, танцовщики, весельчаки, сладострастные, блестящіе люди, любимые женщинами — всѣ когда либо осмѣливавшіеся не понимать своей участи настолько, чтобы считать веселость преступленіемъ, а улыбку — нарушеніемъ своей обязанности безконечно страдать. Всѣ они должны искупать свое заблужденіе при обстоятельствахъ, которыя, вѣроятно, заставятъ даже самаго закоренѣлаго ученика Демокрита, смѣявшагося всѣхъ больше, признать, что тамъ, по крайней мѣрѣ, смѣхъ есть безуміе.
— "Я не понимаю васъ, — сказала Исидора, прислушиваясь къ его словамъ съ болью сердца, вызываемой соединеннымъ чувствомъ невѣдѣнія и ужаса.
— "Не понимаете меня? — повторилъ Мельмотъ, съ той саркастической холодностью въ лицѣ, которая представляла странный контрастъ съ жгучей проницательностью его глазъ, казавшихся огнями вулкана, извергающагося среди снѣговъ, нагроможденныхъ до самыхъ краевъ его: — не понимаете меня? Развѣ вы не любите музыки?
— "Люблю.
— "И танцы также, моя граціозная, прекрасная возлюбленная?
— "Любила.
— "Что означаетъ различіе тона, какое вы придаете этимъ отвѣтамъ?
— "Я люблю музыку и буду всегда любить ее: это языкъ воспоминаній. Одинъ звукъ ея уноситъ меня въ блаженную грезу, въ очаровательное существованіе моего родного острова. О танцахъ я не могу этого сказать. Я выучилась таицовать, а музыку я чувствую. Я никогда не забуду часа, когда услышала ее въ первый разъ, и вообразила, что это былъ языкъ, на которомъ христіане говорили другъ съ другомъ. Съ тѣхъ поръ мнѣ пришлось слышать, что они говорили другимъ языкомъ.
— "Безъ сомнѣнія, языкъ ихъ не всегда бываетъ мелодіей, въ особенности, если они обращаются другъ къ другу по спорнымъ пунктамъ религіи. На самомъ дѣлѣ, я не могу представить себѣ ничего менѣе родственнаго гармоніи, чѣмъ споръ доминиканца и францисканца объ относительномъ значеніи шляпы того или другого ордена для спасенія души того, кю принадлежитъ къ нему. Но нѣтъ-ли у васъ другихъ причинъ, по которымъ вы любите музыку и только любили танцы? Дайте мнѣ услышать ваши наиболѣе убѣдительныя основанія того.
"Повидимому, это несчастное существо было вынуждено своей непостижимой судьбой издѣваться надъ бѣдствіемъ, причиняемымъ имъ, тѣмъ больше, чѣмъ горше оно было. Его саркастическая шутливость находилась въ прямомъ и ужасномъ соотношеніи съ его отчаяніемъ. Быть можетъ, это бываетъ также съ обстоятельствами и характерами; менѣе жестокими. Веселость, не являющаяся выраженіемъ радости, часто служитъ маской, прикрывающей судорожныя и искаженныя черты муки, и смѣхъ никогда не бываетъ выраженіемъ восторга, а часто является единственнымъ понятнымъ языкомъ безумія и несчастія. Только восторгъ улыбается, — отчаяніе смѣется. Тѣмъ не менѣе, казалось, что ни колкость иронической обиды, ни угрозы зловѣщимъ мракомъ не имѣли силы возмутить чувствъ или возбудить опасеній преданнаго существа, противъ котораго онѣ были направлены. Требованіе наиболѣе убѣдительныхъ основаніи, тономъ безпощадной ироніи, получило отвѣтъ въ видѣ изящной и нѣжной мелодіи, казалось, еще сохранявшей въ себѣ тѣ переливы, на которыхъ основаны были ея первые звуки — пѣнія птицъ, смѣшаннаго съ журчаніемъ потоковъ.
— "Я люблю музыку, — говорила Исидора, — потому что, когда слышу ее, думаю о васъ. Я перестала любить танцы, которыми упивалась сперва, потому что, танцуя, я иногда забывала о васъ. Когда я слушаю музыку, вашъ образъ носится въ каждой нотѣ; я слышу васъ въ каждомъ звукѣ. Самыя неясныя созвучія, какія я произвожу на своей гитарѣ (такъ какъ я очень невѣжественна), походятъ на волшебную мелодію, вызывающую къ жизни неопредѣленную форму — не васъ, но идею о васъ. Въ вашемъ присутствіи, хотя оно кажется необходимымъ для моего существованія, я никогда не чувствовала того высшаго удовольствія, какое мнѣ даетъ вашъ образъ, когда музыка вызываетъ его изъ тайниковъ моего сердца. Музыка кажется мнѣ подобной голосу религіи, повелѣвающему вспоминать и почитать Бога, а танцы представляются мнѣ минутнымъ отступничествомъ, почти профанаціей.
— "Дѣйствительно, это пріятное и тонкое основаніе, — отвѣтилъ Мельмотъ, — имѣющее только одинъ недостатокъ: оно не вполнѣ лестно для слушателя. Такъ, образъ мой въ одинъ моментъ носится по роскошнымъ и колеблющимся волнамъ мелодіи, подобно божеству все заливающихъ волнъ музыки, торжествующему, когда онѣ поднимаются, и не теряющему граціи, когда онѣ падаютъ, — а въ слѣдующій моментъ образъ мой появляется, какъ пляшущій демонъ вашихъ оперъ, скалящій зубы между ловкими движеніями фанданго и брызжущій пѣной своихъ черныхъ и судорожныхъ устъ въ заздравную чашу вашего пиршества. Впрочемъ, пусть танцы будутъ за одно съ музыкой. Повидимому, мой образъ одинаково вреденъ для обоихъ: въ одномъ онъ мучитъ васъ воспоминаніями, а въ другомъ — укорами совѣсти… Предположите, что этотъ образъ удалился отъ насъ навсегда, предположите, что возможно было-бы прервать связь, соединяющую насъ, призракъ которой поселился въ душѣ каждаго изъ насъ.
— "Вы можете предполагать это, — сказала Исидора съ дѣвической гордостью и нѣжной печалью, зазвучавшей въ ея голосѣ: — если вы это сдѣлаете, повѣрьте, и я попытаюсь предположить то-же; усиліе не будетъ стоить многаго, — оно не будетъ ничего стоить, кромѣ моей жизни.
"Когда Мельмотъ посмотрѣлъ на это чистое и прекрасное существо, нѣкогда столь утонченное среди природы, а теперь столь естественное среди утонченности, сохранившее все нѣжное богатство своихъ первыхъ небесныхъ качествъ среди искусственной атмосферы, гдѣ прелести его никто не понималъ, гдѣ его яркія краски обречены были увянуть незамѣченными, гдѣ чистая и возвышенная преданность ея сердца осуждена была биться, какъ волна о скалу, излиться въ жалобахъ и исчезнуть, — когда онъ почувствовалъ что и взглянулъ на Исидору, онъ проклялъ себя и затѣмъ, съ эгоизмомъ безнадежнаго несчастія, подумалъ, что проклятіе можетъ уменьшиться, если оно будетъ раздѣлено.
— «Исидора», — прошепталъ онъ самымъ нѣжнымъ тономъ, какой только былъ для него возможенъ, приближаясь къ окну, у котораго стояла его блѣдная и прекрасная жертва. — «Исидора, и такъ, вы хотите быть моей?»
— "Что я могу сказать на это? — отвѣтила Исидора, — если любовь требуетъ отвѣта, я сказала достаточно: если только тщеславіе, — я сказала слишкомъ много.
— "Тщеславіе? Прекрасная обидчица, вы не знаете, что говорите; самъ ангелъ-обвинитель долженъ былъ-бы вычеркнуть эту статью изъ списка моихъ грѣховъ. Это — грѣхъ запрещенный и невозможный для меня; это — земное чувство, и поэтому я не могу ни раздѣлять его, ни пользоваться имъ. Впрочемъ, несомнѣнно, въ эту минуту я чувствую долю человѣческой гордости.
— "Гордости? Отъ чего? Съ тѣхъ поръ, какъ я узнала васъ, я не гордилась ничѣмъ, кромѣ величайшей преданности, той гордости самоуничтоженія, которая заставляетъ жертву гордиться больше своимъ мученическимъ вѣнцомъ, чѣмъ жреца — исполненіемъ своей обязанности.
— "А я чувствую другую гордость, — отвѣтилъ Мельмотъ, дѣйствительно горделивымъ тономъ, — гордость, подобную бурѣ, посѣщавшей древніе города, о разрушеніи которыхъ вамъ, быть можетъ, приходилось читать; эта буря, разя, уничтожая и погребая картины, драгоцѣнные камни, музыкальные инструменты и пиршественные сосуды, давя ихъ подъ пятою разрушенія, восклицаетъ: «погибни для всего міра, но живи для меня во мракѣ и крушеніи!» Сохраните всѣ прелестные изгибы вашихъ формъ, всю несокрушимую яркость вашего цвѣта лица, но сохраните это для меня одного, для меня, одинокаго, бездомнаго, слѣпого, безсердечнаго поклонника безплодной невѣсты, сидящаго на темномъ и непроизводительномъ гнѣздѣ вѣчнаго одиночества, подобнаго горѣ, которую залила лава внутренняго огня и навсегда закрыла доступъ всему, что было радостью земли, счастьемъ жизни и надеждой будущаго.
"Когда онъ это говорилъ, выраженіе лица его было въ одно и то-же время и судорожнымъ, и насмѣшливымъ, свидѣтельствуя объ озлобленіи и бездушности, пронизывая сердце, которое оно затрагивало, высушивая каждую фибру его. Исидора, со всею своею невинною и безпомощною преданностью, не могла не ощущать содроганія передъ этимъ страшнымъ существомъ, между тѣмъ, какъ въ своей непрекращающейся тревогѣ, она спрашивала:
— "Итакъ, вы будете моимъ? или я должна вывести что-нибудь другое изъ вашихъ ужасныхъ словъ? Увы, мое сердце никогда не облекалось тайной, никогда свѣтъ истины не прорывался черезъ громъ и молнію среди которыхъ вы изрекаете законъ моей судьбы.
— "А вы будете моей, Исидора?
— "Поговорите съ моими родителями. Просите моей руки по обрядамъ и передъ лицомъ церкви, къ недостойнымъ членамъ которой я принадлежу, — и я буду вашей навсегда.
— "Навсегда, — повторилъ Мельмотъ, — хорошо сказано, моя невѣста. Итакъ вы будете моей навсегда? Хотите вы этого, Исидора?
— "Да, да, я уже сказала. Но вскорѣ встанетъ солнце: я ощущаю усиливающееся благоуханіе цвѣтовъ померанца и свѣжесть утренняго воздуха. Уходите: я оставалась здѣсь слишкомъ долго; слуги, быть можетъ, недалеко отсюда и наблюдаютъ за вами; уходите, умоляю васъ!
— "Я ухожу, но, одно слово — для меня восхожденіе солнца, появленіе вашихъ слугъ и все, что есть на землѣ и на небѣ одинаково не имѣютъ значенія. Пусть солнце остановится ниже горизонта и подождетъ меня. Вы — моя?
— "Да, я ваша, но вы должны просить о томъ мою семью.
— "О, безъ сомнѣнія, просьба такъ сродна моимъ привычкамъ!
— "И…
— "Что? Вы колеблетесь?
— "Я колеблюсь, — сказала откровенная и робкая Исидора, — потому что…
— "Почему-же?
— "Потому что, — прибавила она, заливаясь слезами, — тѣ, съ кѣмъ вы будете говорить, не будутъ говорить языкомъ, подобнымъ моему. Они заговорятъ о состояніи и приданомъ, они будутъ справляться о странѣ, гдѣ, какъ вы говорили мнѣ, находятся ваши богатыя и обширныя владѣнія, — и если они меня спросятъ о нихъ, что я должна отвѣтить?
"При этихъ словахъ, Мельмотъ приблизился къ окну такъ близко, какъ только было возможно, и произнесъ какое-то слово, котораго Исидора сперва, повидимому, не разслышала, или не поняла, потому что она, дрожа, повторила свой вопросъ.
"Отвѣтъ былъ произнесенъ еще тише. Не вѣря и надѣясь, что отвѣтъ не такъ понятъ ею, она опять повторила свою просьбу. Ужасное слово, какое нельзя повторить, прозвучало въ ея ушахъ, — она вскрикнула и закрыла окно. Увы, окно скрыло только фигуру незнакомца, но не его образъ.
- ↑ Нѣчто среднее между бреттеромъ и гулякой.
- ↑ См. Moore, «View of France and Italy».
- ↑ Фактъ, который я могу засвидѣтельствовать лично.
- ↑ См. Charlesvoix, „History of Parаguay“.
- ↑ Вполнѣ установленный фактъ.
- ↑ Я объ этомъ гдѣ-то читалъ, но не могу этому вѣрить. Кареты упоминаются у Бомона и Флетчера и даже пятистекольныя кареты — у Бётлера въ его «Remains».
- ↑ Этотъ случай разсказанъ, если я не ошибаюсь, въ «Jewish Spy».
- ↑ «Пламя, обращенное внизъ», указывавшее, что преступнику не предстояло быть сожженнымъ.
- ↑ Страсть покойнаго короля Испаніи къ полевой охотѣ хорошо извѣстна.
- ↑ Евреи вѣрятъ въ двухъ Мессій, страдающаго и торжествующаго, ради примиренія пророчества съ своими ожиданіями.
- ↑ Такой необычайный фактъ произошелъ послѣ ужаснаго пожара, стоившаго жизни шестнадцати лицамъ, въ одномъ домѣ на Стефенсъ-Гринѣ, въ Дублинѣ, въ 1816 году. Автору пришлось слышать крики страдальцевъ, которыхъ невозможно было спасти, втеченіе полутора часа.
- ↑ Такое-же обстоятельство случилось въ Ирландіи въ 1797 году, послѣ убійства несчастнаго д-ра Гамильтона. Офицеру отвѣтили на вопросъ — что за куча грязи лежитъ у его ногъ, — «человѣкъ, за которымъ вы пріѣхали.»
- ↑ Въ 1803 году, когда возмущеніе Эмметта разразилось въ Дублинѣ (фактъ изъ котораго извлеченъ этотъ разсказъ, былъ переданъ мнѣ очевидцемъ) лордъ Кильварденъ, проѣзжая по Томасъ-стриту, былъ извлеченъ изъ своей кареты и умерщвленъ самымъ ужаснымъ образомъ. Пика за пикою пронзали его пока наконецъ, онъ былъ пригвожденъ къ двери и сталъ просить своихъ убійцъ «положить конецъ его мученіямъ.» Въ эту минуту, башмачникъ, жившій въ мансардѣ противоположнаго дома, былъ привлеченъ къ окну страшными криками, доносившимися до него. Онъ стоялъ у окна, охваченный ужасомъ, и жена напрасно пыталась оттащить его оттуда. Онъ видѣлъ, какъ былъ нанесенъ послѣдній ударъ; онъ слышалъ послѣдній стонъ, когда страдалецъ крикнулъ, чтобы положили конецъ его мученіямъ, въ то время, когда шестьдесятъ пикъ было обращено противъ него. Башмачникъ стоялъ у окна, какъ-будто пригвожденный къ нему, и, когда его оттащили оттуда, оказался идіотомъ на всю жизнь.
- ↑ Горы или скалы съ надписями, напоминающими о какихъ-либо замѣчательныхъ событіяхъ, хорошо извѣстны всѣмъ путешественникамъ по Востоку. Мнѣ кажется, что обстоятельство, упомянутое выше, я встрѣтилъ въ примѣчаніяхъ д-ра Кока къ книгѣ «Исходъ». Разсказываютъ, что скала у Краснаго моря нѣкогда носила надпись: «Израиль прошелъ чрезъ эти воды».
- ↑ См. Maurice, «Indian antiquities».
- ↑ Купидонъ индійской миѳологіи.
- ↑ Индійскій Аполлонъ.
- ↑ Завѣса, за которою скрываются женщины.
- ↑ Свѣтящіяся мухи часто встрѣчаются въ гнѣздѣ клёста, и потому индусы думаютъ, что онъ освѣщаетъ ими свое гнѣздо. Гораздо вѣроятнѣе, что мухи служатъ пищею для его птенцовъ.
- ↑ Т. е. зданія.
- ↑ Типпу Саибъ желалъ замѣстить индійскую миѳологію магометанской по всѣмъ своимъ владѣніямъ. Поэтому такое обстоятельство, хотя и преждевременное, вполнѣ возможно.
- ↑ Я надѣюсь, мнѣ извинятъ странность этой цитаты, ради ея красоты. Она заимствована у миссъ Бальи, перваго драматурга того вѣка.
- ↑ При посредствѣ критическаго пріема, столько-же ложнаго, сколько и несправедливаго, дурныя чувства злобныхъ людей (отъ бреда Бертрама до богохульствъ Кардонно) выставлялись, какъ принадлежащіе мнѣ самому. Я долженъ злоупотребить терпѣніемъ читателя настолько, чтобы увѣрить его, что чувства, приписываемыя незнакомцу, діаметрально противоположны моимъ и намѣренно вложены мною въ уста врага человѣческаго рода.
- ↑ Такъ католики и протестанты различались между собою въ воинахъ Лиги.
- ↑ Католики.
- ↑ Протестанты.
- ↑ Диссиденты.
- ↑ Ирландія.
- ↑ Я читалъ легенду объ этомъ польскомъ святомъ, которая обращалась въ Дублинѣ, и нашелъ среди, неопровержимыхъ доказательствъ его призванія, упоминаніе о томъ, что онъ падалъ въ обморокъ всякій разъ, когда въ его присутствіи произносилось неприличное выраженіе, даже находясь еще на рукахъ кормилицы.
- ↑ Быть можетъ, «Ромео и Джульета».