Мелкие сошки (Салов)/ДО

Мелкие сошки
авторъ Илья Александрович Салов

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru

МЕЛКІЯ СОШКИ.

РАЗСКАЗЪ. (Посвящается О. Д. Зайковской).

I.

Село Дубасово встрѣчало Пасху. Батюшка отецъ Василій, кругленькій, толстенькій мужчина, лѣтъ сорока пяти, живо отслужилъ заутреню, сопровождавшуюся пушечными выстрѣлами; суетливо перехристосовался со всѣми бывшими въ церкви прихожанами, причемъ набралъ полныхъ три кошёлки крашенныхъ яицъ, и слегка поссорился изъ-за нихъ съ дьякономъ; живо отслужилъ обѣдню, во время которой, къ общему смущенію молельщиковъ, прочиталъ евангеліе по-гречески; тотчасъ же послѣ обѣдни освятилъ разставленные вокругъ церкви куличи, пасхи и яйца; обобралъ лежавшіе на нихъ мѣдные семитки и трешники, и къ тому времени, когда на колокольнѣ помигивало только три, четыре плошки, неуспѣвшія догорѣть, а на востокѣ заалѣла багровая полоска зари, вся служба была уже покончена и народъ, подъ веселый трезвонъ разбитыхъ колоколовъ, съ узелками въ рукахъ, счастливый и довольный, расходился по домамъ.

Возвратилась къ себѣ домой съ такимъ же узелкомъ и учительница дубасовской сельской школы Елена Петровна Молчанова. Въ просторныхъ сѣняхъ, отдѣлявшихъ квартиру учительницы отъ школы, Елены Петровна увидала кухарку, раздувавшую сапогомъ угли въ самоварѣ, и поспѣшно спросила ее:

— Ну, что бабушка?

— Ничего, почиваютъ…

— Все время спала?

— Все время; только разикъ просыпались…

— Лекарство давала?

— Давала.

— Не бредила?

— Бредить не бредили, а все какъ-то шептали не хорошо… въ забытьи что ли!.. по-французски… про газеты спрашивали…

— Что, про газеты?

— Спрашивали, почему газетъ не доставляютъ… «Съ этой, говоритъ, проклятой земской почтой не узнаешь, что на бѣломъ свѣтѣ дѣлается!»

И затѣмъ, опустивъ заткнутый за поясъ подолъ пестраго сарафана, кухарка подошла къ молодой учительницѣ, отерла фартукомъ губы, вытянула ихъ впередъ и проговорила:

— Ну, таперь, Христосъ воскресъ.

— Воистину воскресъ.

Войдя въ свою квартиру, Елена Петровна развязала узелокъ, вынула изъ него небольшую покачнувшуюся на бокъ пасху, такой же куличъ, съ сахарнымъ розаномъ на верху и красными яйцами вокругъ, накрыла столъ бѣлой скатертью, достала изъ шкафчика ножикъ и вилку, небольшой окорокъ, кусокъ швейцарскаго сыру и, уставивъ все это на столъ, пошла за перегородку. Тамъ, за перегородкой, укрывшись съ головой шерстянымъ теплымъ одѣяломъ, на желѣзной кровати, плотно приставленной къ стѣнѣ, лежала «бабушка» и видимо дрожала всѣмъ тѣломъ. Елена Петровна подошла къ кровати, приподняла осторожно уголъ одѣяла, пригнулась къ лицу лежавшей и, убѣдившись, что та не спала, спросила:

— Ну что, бабушка?

— Холодно, холодно, забормотала та, стуча зубами: — je gèle, j’ai froid… кости дрожатъ, кости…

— А я отъ обѣдни, бабушка…

— Pourquoi faire?

— Вѣдь сегодня пасха!..

— Ахъ да, пасха!.. c’est une grande fête… oui, oui…

— Похристосуемтесь давайте…

И, похристосовавшись съ бабушкой, Елена Петровна спросила:

— Чаю не хотите ли?

— Нѣтъ, нѣтъ…

— Ну, пасхи?

— Пасхи дай, дай… Святая она… Христосъ воскресъ!..

Елена Петровна сбѣгала за пасхой и подала ее старушкѣ. Та набожно перекрестилась, дрожащими костлявыми пальцами отщипнула маленькій кусочекъ, положила его въ ротъ и принялась шевелитъ старческими сморщенными губами.

— А кулича не подать вамъ?

Но старушка помахала рукой, перекрестилась еще разъ, отвернулась къ стѣнѣ и снова укуталась съ головой одѣяломъ.

Елена Петровна оставила бабушку, отерла навернувшіяся на глаза слезы, отворила дверь въ сѣни и, приказавъ кухаркѣ нести самоваръ, возвратилась въ комнату. Она сняла съ себя скромную шляпку, украшенную лентой, сбросила пальто, пригладила рукой немного растрепавшіеся волосы и, поправивъ свое простенькое платье, подсѣла къ накрытому столу. Разговѣвшись и выпивъ двѣ чашки чаю, Елена Петровна хотѣла было прилечь на диванѣ, чтобы отдохнуть немного, какъ вдругъ въ окно, возлѣ котораго она сидѣла, кто-то постучалъ но стеклу пальцемъ, а вслѣдъ за тѣмъ чей-то голосъ проговорилъ:

— Христосъ воскресъ!

Елена Петровна вздрогнула, отскочила отъ окна, но увидавъ земскаго врача Григорія Иваныча Петрова, разсмѣялась и снова подошла къ окну.

— Испугалъ я васъ, а?

— Немножко…

— Однако вы не изъ храбрыхъ!

— Нервы у меня ослабѣли… все боюсь чего-то…

— Христосъ воскресъ, повторилъ онъ, улыбаясь.

— Воистину воскресъ!

— Вотъ это отлично! воскликнулъ докторъ: — развѣ черезъ стекло христосуются?

— Боюсь окно отворить! бабушка зябнетъ.

— Помилуйте, Господь съ вами! Да теперь на дворѣ теплѣе, чѣмъ въ комнатѣ… Я, какъ видите, весь въ парусинѣ, и то жарко… Прелестный день! Тепло, душисто…

Елена Петровна отворила окно и подала юному доктору свою маленькую руку. Теплая струя воздуха такъ и ворвалась въ комнату.

— Ну, вотъ, такъ-то лучше будетъ! проговорилъ докторъ, взявъ протянутую ему руку и дружески стиснувъ ее въ своей. — Ну, что бабушка, вотръ грандъ меръ? спросилъ онъ невозможнымъ выговоромъ: — такъ что ли по вашему?

— Такъ-то такъ, замѣтила Елена Петровна: — выговоръ только у васъ не хорошій!.. Но…

— Что но?

— Не нравится мнѣ, что вы подшучиваете надъ бабушкой.

— Подшучивать не значитъ обижать, или осуждать… Я вовсе не осуждаю, что бабушка ваша до сихъ поръ стоитъ за свое дворянское происхожденіе и гордится имъ. Я самъ готовъ гордиться своимъ плебейскимъ происхожденіемъ и, ей Богу, нисколько не буду въ претензіи, если вы, напримѣръ, будете подшучивать надъ этимъ… Лишь бы въ шуткѣ не было ничего оскорбительнаго.

— Я, подшучивать! перебила Елена Петровна: — никогда!

— Да если я позволяю вамъ это?

— Вы-то позволяете, да я-то не позволю себѣ!

— Институтка! вскрикнулъ докторъ, добродушно улыбаясь: — институтка съ ногъ до головы… Впрочемъ, это-то именно и нравится въ васъ!.. Право, «комильфотность» совсѣмъ не такъ смѣшна… Она идетъ всѣмъ, а женщинамъ въ особенности. Съ этой «комильфотностью» какъ-то особенно хорошо сливается женственность, а женственность есть лучшая красота женщины… Большая ошибка, что нынѣшнія женщины стараются походить и манерами, и костюмомъ на мальчишекъ!..

И вдругъ, перемѣнивъ тонъ, онъ спросилъ:

— Ну, что больная наша? Вчера я не заходилъ къ ней… Что было съ ней вчера и что было сегодня? разсказывайте!

— Плоха… въ забытьи все… даже какъ будто сознаніе начинаетъ терять…

— А нога?

— Сегодня не видала, а вчера вечеромъ не хороша была, очень не хороша…

— Такъ оно и должно быть, проговорилъ докторъ. — Старческая гангрена, сударыня!.. Тутъ ужь ничего не подѣлаешь…

— Неужели нѣтъ спасенія?

— Нѣтъ-съ.

— Жаль мнѣ ее! проговорила Елена Петровна, вздохнувъ. — Какъ вспомню, что скоро не будетъ ея, такъ сердце и защемитъ. Грустно, тяжело сдѣлается. Такъ бы и вырвала ее изъ рукъ этой ужасной смерти! Вотъ и теперь, праздникъ у всѣхъ, всѣ веселы, счастливы, а у меня на душѣ горе, тоска. Бывало, въ этотъ день бабушка всегда торжествовала, надѣвала на себя лучшіе свои наряды, а теперь бѣдненькая лежитъ себѣ укрывшись одѣяломъ и кажется не сознаетъ даже, что сегодня любимый ея праздникъ. Бывало, всегда съ бабушкой разговлялась, а теперь вотъ одной приходится.

— Пора костямъ и на покой! замѣтилъ докторъ.

— Знаю я это, перебила его Елена Петровна: — понимаю очень хорошо, что два вѣка не проживешь, а все-таки разлука тяжела. Вамъ извѣстно, что материнскихъ ласкъ я не помню, отца тоже, кромѣ бабушки у меня не было никого. Она выняньчала меня, выкормила, въ люди вывела. Только она одна и была у меня…

— Ну, будетъ вамъ, будетъ! перебилъ его докторъ. — Все это очень понятно, а все-таки чѣмъ меньше будемъ мы вспоминать объ этомъ, тѣмъ легче будетъ для васъ.

И, перемѣнивъ тонъ, онъ прибавилъ:

— А вѣдь я вотъ зачѣмъ завернулъ къ вамъ, милый другъ…

Елена Петровна слегка вздрогнула; движеніе это не ускользнуло отъ молодого медика.

— Вы что-жь это вздрогнули? спросилъ онъ.

— Такъ, ничего…

Докторъ расхохотался.

— Неправда, проговорилъ онъ: — это не безъ причины.

— Право же, нѣтъ…

— Ну, такъ я объясню вамъ причину. Васъ удивило, что я васъ «милымъ другомъ» назвалъ. Ну, признайтесь, такъ вѣдь? допрашивалъ докторъ, смотря снизу вверхъ прямо въ лицо учительницы.

Она улыбнулась.

— Институтская муштровка не вышла еще! замѣтилъ онъ, шутя: — но вѣдь это только ухо ваше не привыкло къ такимъ словамъ, а въ сущности «другъ» очень хорошее слово и ничего обиднаго въ немъ нѣтъ, тѣмъ болѣе, что мы съ вами и въ самомъ дѣлѣ друзья… Такъ вѣдь?

— Такъ.

— Слѣдовательно, и будемъ продолжать въ томъ же тонѣ, проговорилъ докторъ и, весело улыбнувшись, прибавилъ:

— Какъ думаете вы день провести?

— Дома просижу.

— Даже и въ такой праздникъ, какъ сегодня?

— Нельзя же оставить бабушку…

— А если съ бабушкой моя мать посидитъ?

— Я, право, не знаю…

— Кстати она ее своею «штатсъ-дамой» называетъ! подшутилъ медикъ: — слѣдовательно, ничего обиднаго тутъ не будетъ…

— Какъ вамъ не стыдно…

— Сверхъ того доложу вамъ, продолжалъ докторъ: — мать моя хорошая сидѣлка и вдобавокъ великая охотница ухаживать за тяжко больными. Она имѣетъ какой-то особенный даръ — успокоитъ, утѣшитъ и даже примиритъ больного съ его участью. Итакъ, вы пожалуйте къ намъ, а мать моя посидитъ съ больной. Сестра моя тоже очень проситъ васъ объ этомъ. Мы бы вмѣстѣ пообѣдали; послѣ обѣда пошли бы посмотрѣть, какъ народъ веселится, а, глядя на народъ, можетъ быть, и сами развеселились бы. Ну-съ, какъ вы думаете объ этомъ? Сестра непремѣнно тащить васъ велѣла, а мать приказала сказать вамъ, что будетъ весьма счастлива посидѣть у кровати своей «королевы».

— Я увѣрена, что она такъ не сказала.

— Почему это?

— А потому что она слишкомъ добрая женщина, чтобы смѣяться надъ умирающей. Впрочемъ, прибавила Елена Петровна: — дѣло не въ томъ; я знаю, что и вы не злой, а потому спасибо за приглашеніе.

— Да дѣло-то не въ «спасибѣ», а въ отвѣтѣ…

— Мнѣ и самой бы очень хотѣлось хоть на чужое веселье посмотрѣть…

— Мы и свое заведемъ!

— Будто?

— Ну, конечно… Такъ говорите же: идетъ, что ли?

— Ну, вотъ что: я приду къ вамъ; только позвольте отдохнуть… Я слишкомъ устала…

— Понятное дѣло!

— Въ которомъ же часу?

— Моя «штатсъ-дама» придетъ къ своей повелительницѣ въ двѣнадцать часовъ; вотъ вы тогда и пожалуйте. Теперь семь часовъ, прибавилъ докторъ, посмотрѣвъ на часы: — слѣдовательно, для отдыха времени достаточно…

— Конечно…

— Прекрасно! Давайте же за это вашу ручку.

Елена Петровна протянула ему руку, которую докторъ и не замедлилъ поцѣловать. Въ этотъ самый моментъ изъ-за угла школы вылетѣлъ щегольской тарантасъ, запряженный тройкою сѣрыхъ рослыхъ лошадей.

— Рррразъ! крикнулъ сидѣвшій въ тарантасѣ, увидавъ эту сцену и, злобно расхохотавшись, промчался мимо.

Елена Петровна вздрогнула и вырвала руку.

— А ужь вы и испугались! говорилъ между тѣмъ докторъ, весело захохотавъ.

— Еще бы! Точно вы не знаете, кто проѣхалъ!

— Знаю, очень хорошо, что Егоръ Ѳедотычъ Лопашовъ. Какъ не знать такую великую особу! Сегодня и у заутрени, и у обѣдни въ судейскомъ мундирѣ простоялъ и даже судейскій знакъ надѣлъ, чтобъ блеску больше было! Какъ не знать Егора Ѳедотыча! Вѣдь тоже нѣкоторымъ образомъ начальство ваше! Хоть и малограматенъ, а все же попечитель школы… Да, кстати! вскрикнулъ вдругъ докторъ, какъ бы вспомнивъ что-то: — бросилъ онъ, наконецъ, преслѣдовать васъ?

— Онъ низкій и гадкій человѣкъ!

— Экую новость сказали! подхватилъ докторъ, тоже въ свою очередь недовольный, что именно въ описанную минуту подвернулся имъ Лопашовъ: — кто же его за хорошаго-то считаетъ! Развѣ одинъ «батюшка», отецъ Василій! да и тотъ потому только, что Лопашовъ староста церковный, да денегъ за молебны не жалѣетъ!

Но вдругъ, увидавъ на глазахъ Елены Петровны слезы, онъ прибавилъ:

— Боже мой! да вы плачете, кажется?

— Чувствую я, что сцена эта не пройдетъ мнѣ даромъ! проговорила она.

— Какая сцена?

— Да вотъ то, что вы мою руку поцѣловали.

— Экая важность какая!

— Разумѣется, важности никакой нѣтъ, но ужь онъ-то съумѣетъ передѣлать ее на свой ладъ… Помяните мое слово…

— И пускай! Богъ помилуетъ — свинья не съѣстъ, говоритъ пословица. — И, перемѣнивъ тонъ, прибавилъ: — А когда же вы мнѣ письмо-то его покажете? вѣдь давно обѣщали…

— Покажу когда-нибудь…

— А вы сегодня! Кстати и посмѣемся надъ нимъ!.. Вотъ и весело будетъ!..

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! заговорила торопливо Елена Петровна. — Письмо, пожалуй, я вамъ покажу, но только съ уговоромъ, что вы его никому не покажете, сестрѣ даже, и что вы никогда о немъ не скажете мнѣ ни слова, ни мнѣ, ни другимъ!

— Боже мой, какія заклинанія!

— Именно заклинанія.

— Ну, ладно, клянусь!

Елена Петровна отперла дрожавшими руками небольшой письменный столъ, выдвинула ящикъ, пересмотрѣла нѣсколько бумагъ, и, найдя, наконецъ, письмо, подала его доктору.

— Прочтемъ, прочтемъ! проговорилъ тотъ и хотѣлъ было читать, но Елена Петровна остановила его.

— Нѣтъ ужь, пожалуйста, проговорила она: — при мнѣ не читайте! Я не хочу оскорблять имъ своего слуха.

— Такъ прикажете взять съ собою?

— Возьмите, только съ уговоромъ.

— Опять заклинанія?

— Да, опять. Когда прочтете, разорвите его на мелкіе кусочки.

— И кусочки тѣ пустить на всѣ четыре вѣтра? подшутилъ докторъ.

— Пожалуй.

— Итакъ, дѣло рѣшено. Въ двѣнадцать часовъ къ вамъ приходитъ моя мать, садится возлѣ вашей бабушки, вздремнетъ вмѣстѣ съ ней, а вы къ намъ. Только ужь мы-то дремать не будемъ! Такъ, что ли?

— Такъ.

— Смотрите же, не измѣните! а теперь ложитесь и отдыхайте.

— Да, я очень устала…

Простившись съ Еленой Петровной, докторъ Петровъ спрыгнулъ съ кирпичнаго фундамента, на которомъ стоялъ все время, и, весело помахивая тросточкой, пошелъ домой, а Елена Петровна затворила окно, заглянула за перегородку и, убѣдившись, что бабушка спитъ, надѣла утреннюю блузу и, бросивъ на диванъ подушку, прилегла отдохнуть.

II.

Тѣмъ временемъ докторъ Петровъ успѣлъ пройти главную улицу села Дубасова, миновалъ базарную площадь и лавки, завернулъ въ глухой переулокъ, опустился на земляной валъ, оберегавшій какой-то огородъ и, доставъ изъ кармана письмо, прочиталъ слѣдующее:

«Милостивая государыня Елена Петровна! Долѣе того, что я перенесъ, я болѣе терпѣть не могу. Я рѣшился хлѣба и вотъ уже третьи сутки, вѣрьте истинному Богу, пища не идетъ мнѣ даже на умъ. Елена Петровна! воля ваша, только съ своей стороны я безъ васъ жить не могу, потому очень люблю васъ. Для васъ я ничего не пожалѣю, и божусь вамъ, что я устрою все какъ нельзя лучше и никто даже сомнѣнія не будетъ имѣть, что мы съ вами вмѣстѣ живемъ. Комната у васъ будетъ отдѣльная, на антресоляхъ, и почивать вы будете вмѣстѣ съ дочкой моей Агнюшей. Опосля этого кто-же можетъ подумать что, али сказать! Я готовъ даже при людяхъ не говорить съ вами, ругаться даже буду на васъ, что будто вы плохо съ дочкой науками занимаетесь, только наединѣ, чтобы всѣхъ этихъ притворствъ промежъ насъ не было! Вамъ извѣстно, что супруга моя Манефа Петровна отъ чрезмѣрно спокойной жизни до того растолстѣйши, что теперича ее поразилъ параличъ и будучи одержима недугомъ этимъ на силу передвигаетъ руками и ногами, такъ что больше все лежитъ въ своей комнатѣ и въ домъ мой никакого ходу не имѣетъ. Значитъ, на это онѣ обижаться не будутъ, такъ какъ въ противномъ случаѣ, я тоже завсегда могу показать свой характеръ. Вы будете первое лицо въ домѣ, и вамъ никакого положенія я не назначаю, а одно слово, что мое, то ваше, а когда супругѣ моей настанетъ смертный часъ, и она найдетъ себѣ вѣчное успокоеніе, то не откажите занять ея мѣсто. Такая же спокойная жизнь будетъ предоставлена мною и вашей многоуважаемой бабушкѣ. Дамы онѣ изнѣженныя, выросли въ роскоши, были богатыми, высокой дворянской фамиліи, каково же имъ теперь все это переносить и жить можно сказать въ нищетѣ. А у меня онѣ будутъ на первомъ планѣ, въ хорошемъ обществѣ и замѣсто хозяйки, даже лошадей и экипажъ будутъ имѣть отдѣльный. Человѣкъ я сильный и потому въ моихъ рукахъ вся ваша судьба. Не гнушайтесь этимъ и подумайте хорошенько, а я безъ васъ жить не могу, и вамъ тоже очень будетъ плохо, опосля на меня не пеняйте. Милая Леночка! Вѣрите ли вы, что денно и ночно я объ васъ помышляю, а когда случится увидать васъ хоть мелькомъ, то даже сердце надрывается. Кажется былъ бы самымъ счастливымъ человѣкомъ, еслибы только привелъ Господь имѣть васъ въ полномъ своемъ распоряженіи. Красавица вы моя, ангелъ мой небесный! будетъ вамъ всю эту пустую фонаберію играть, бросьте ее! Ей Богу я не такой человѣкъ, и ужь кого полюблю, того озолочу. Говорю вамъ по чести, что съ ума сошелъ по васъ, а въ мои года, это даже очень трудно переносить. Я на все готовъ рѣшиться, и ужь если вы такъ очень опасаетесь грѣха и отвѣтственности на страшномъ судѣ Господнемъ, то извольте: я выправлю фальшивые документы, и мы тайно, гдѣ-нибудь подальше, чтобы не было какого либо преслѣдованія отъ властей, обвѣнчаемся съ вами законнымъ порядкомъ. Вотъ вамъ, коли на то пошло! Теперь кажется сомнѣваться нельзя. Прошу васъ письменный отвѣтъ опустить въ церковную кружку, въ кою собирается на красный крестъ и коя виситъ на паперти. Завтра у насъ будетъ высыпка, и я, какъ ктиторъ въ ту же секунду сей вашъ отвѣтъ немедленно заполучу».

— Ахъ, скотина! вскрикнулъ докторъ Петровъ, прочтя письмо, и разразился неистовымъ хохотомъ.

— Что это вы смѣетесь такъ? раздался вдругъ чей то голосъ.

Петровъ повернулъ голову и увидалъ батюшку отца Василія. Батюшка вмѣстѣ съ дьячками сидѣлъ на телегѣ, запряжепой парой лошадей, и куда-то ѣхалъ.

— Что это вы, а? повторилъ батюшка и приказалъ дьячку остановить лошадей.

— А вотъ видите забавляюсь, по вѣтру бумажки пускаю! проговорилъ докторъ, разорвавъ письмо на клочки и разбрасывая ихъ по воздуху.

— Письмо, вѣроятно? спросилъ батюшка.

— Да, письмо.

— Смѣшное, должно быть?

И батюшка, кивнувъ головой, засмѣялся.

— А что? спросилъ докторъ.

— Да ужь очень хохотали вы…

— А вы-то сами надъ чѣмъ смѣетесь?

— А я ужь на васъ глядя!..

— Такъ давайте вмѣстѣ хохотать, подшутилъ докторъ.

— И радъ бы радостью, перебилъ его батюшка: — да некогда.

— Славить небось ѣдете!..

— Ну, славить! Вѣдь это на Рождество, поди, славятъ-то, а теперь съ молебнами…

— Куда же теперь?

— Да къ самому главному.

— Къ кому это?

— Къ старостѣ, къ Егору Ѳедотычу.

— Не раненько ли? спросилъ докторъ.

— Пораньше-то лучше!.. А ужь къ вамъ, извините, завтра…

— Когда хотите! вѣдь я не главный…

И, раскланявшись съ батюшкой, докторъ пошелъ домой.

III.

Егоръ Ѳедотычъ Лопашовъ не могъ особенно гордиться знатностью своею происхожденія. Сынъ цѣловальника и самъ бывшій цѣловальникъ, онъ родился въ кабакѣ, въ кабакѣ выросъ, въ кабакѣ воспитался и тамъ же окрѣпъ и нравственно, и физически. Отецъ его былъ цѣловальникомъ во времена откуповъ еще, а именно въ ту знаменательную эпоху, когда общества трезвости почитались вредными, когда господа исправники, по просьбѣ управляющихъ откупами, пороли мужиковъ за составленіе приговоровъ, запрещающихъ пьянство, а судъ ссылалъ на поселеніе каждаго виновнаго въ провозѣ водки изъ чужого округа. Егоръ Ѳедотычъ, а тогда еще просто Егорка, все это видѣлъ, зналъ и моталъ себѣ на усъ. Когда откупа были уничтожены, отецъ Егора Ѳедотыча не перенесъ этого удара, и въ одно прекрасное утро, послѣ здоровой выпивки, былъ усмотрѣнъ въ постели мертвымъ. Похоронивъ отца (Егору Ѳедотычу было тогда лѣтъ двадцать), молодой Лопашовъ женился на теперешней своей супругѣ Манефѣ Петровнѣ и, не располагая особенно большими деньгами, снялъ въ одномъ большомъ базарномъ селѣ кабачекъ, въ которомъ и открылъ свою скромную дѣятельность. Онъ прибилъ надъ входомъ кабачка небольшую вывѣсочку съ надиисью: «распивочно и на выносъ», привязалъ къ шесту кабацкое знамя, украсилъ свою комнатку занавѣсочками, увѣшалъ стѣны картинами религіознаго содержанія, поддерживалъ передъ иконами неугасимую лампаду, устроилъ себѣ за печкой двуспальную кровать съ пестрымъ ситцевымъ пологомъ и клопами, и одѣвшись въ красную рубаху и плисовыя штаны, всталъ за стойку и на новыхъ началахъ принялся торговать водкой. Трудился Егоръ Ѳедотычъ неусыпно и результатомъ трудовъ этихъ было то, что черезъ годъ у него былъ уже органчикъ, или лучше сказать, шарманка, весьма заинтересовавшая своими мелодіями простоватыхъ мужиковъ, была своя лошадка и даже красивая городская тележка на лежачихъ рессорахъ. На тележкѣ этой Егоръ Ѳедотычъ, вмѣстѣ съ супругой, разъѣзжалъ тихохонько по окрестнымъ селамъ и деревнямъ, сближался съ народомъ, поилъ его водкой, шутилъ, балагурилъ, снималъ одинъ кабакъ за другимъ, и ни одному становому даже и въ голову не приходило сцапать этого новаго пропагандиста «русскаго веселья» и препроводить куда слѣдуетъ. Черезъ годъ у Лопашова былъ уже не одинъ кабакъ, а нѣсколько, и самъ онъ торчать за стойкой пересталъ, а подобралъ себѣ помощниковъ, за которыми и слѣдилъ съ проницательностью кабацкаго «жоха». — «Сквозь бочки видитъ! на пять аршинъ въ землю смотритъ!..» говорили про него. Обзаведясь кабаками, Лопашовъ перемѣнилъ свой костюмъ. Красную рубаху и плисовыя штаны сбросилъ и облекся въ долгополый сюртукъ, который и укорачивалъ по мѣрѣ того, какъ увеличивались его капиталы. Тихонькій и слабенькій прежде, голосъ его становился звучнѣе и звучнѣе и сталъ покрывать собою на земскихъ собраніяхъ другіе голоса: знакомство онъ повелъ уже не съ одними мужиками, но и съ купцами, и господами, и вмѣсто одной лошади у него было три. Къ этому времени послѣдовало распоряженіе о водочныхъ заводахъ, и Егоръ Ѳедотычъ въ ту же секунду словно выросъ аршинъ на пять. Ни мало не медля, онъ смахалъ въ городъ, выхлопоталъ себѣ всѣ нужные документы и приступилъ къ постройкѣ завода. Заводъ выросъ, какъ грибъ. Явился водочный мастеръ изъ жидовъ, и спеціальная водка съ красивыми этикетами и съ игривыми наименованіями заполонила всю округу. Егоръ Ѳедотычъ перемѣнилъ квартиру и, снявъ себѣ особый домикъ съ полисадничкомъ и огородомъ, поселился въ этомъ домикѣ, нашилъ себѣ пиджаковъ и визитокъ и знакомство повелъ уже исключительно съ одной только «чистой публикой», «чернь» же принималъ только въ конторѣ. Сообразно съ костюмомъ измѣнился и образъ жизни Егора Ѳедотыча; онъ словно переродился, словно змѣя вылупился изъ своей прежней чешуи, сбросилъ ее и явился на свѣтъ Божій чистенькимъ и свѣженькимъ. Въ многолюдномъ селѣ, въ которомъ онъ жилъ, онъ сталъ считаться душою общества. Онъ любилъ выпить, половеласничать, поиграть въ картишки; собиралъ у себя вечеринки, посѣщалъ вечеринки другихъ, устраивалъ пикники, спектакли, танцы и кончилъ тѣмъ, что выхлопоталъ даже разрѣшеніе открыть въ селѣ клубъ. До женскаго пола Егоръ Ѳедотычъ былъ такой охотникъ, что не пропускалъ ни одного смазливенькаго личика и, благодаря своей молодости, бойкости и даже нахальству, а пуще всего деньгамъ, которыхъ онъ на эту «статью» не жалѣлъ, побѣды доставались ему и часто, и легко. Облюбуетъ бывало красавицу, пошепчется съ нею, погремитъ деньгами, подмигнетъ, передернетъ плечами и, смотришь, готово!

Выстроенный Егоромъ Ѳедотычемъ заводъ не замедлилъ сдѣлать свое дѣло, и не прошло десяти лѣтъ, какъ Лопашовъ размахнулся во всю. Капиталы его достигли сотенъ тысячъ; онъ выстроилъ въ городѣ какую-то богадѣльню, за которую былъ награжденъ золотою медалью на шею, отвалилъ сколько-то на крейсеровъ и на красный крестъ, ознакомился съ сильными, если не міра сего, то губерніи, въ которой проживалъ, сдѣлался потомственнымъ почетнымъ гражданиномъ, растолстѣлъ, разжирѣлъ, обрюзгъ и, наконецъ, купилъ село Дубасово.

IV.

Въ описываемой мѣстности село это играетъ значительную роль какъ въ отношеніи торговомъ, такъ и въ смыслѣ цивилизаціи. Въ селѣ этомъ насчитывается до полуторы тысячи душъ и до двѣнадцати тысячъ десятинъ земли. Въ числѣ другихъ селъ и деревень различныхъ уѣздовъ и губерній, село Дубасово принадлежало одной весьма извѣстной у насъ графской фамиліи, одинъ изъ позднѣйшихъ представителей которой, позапутавшись въ дѣлахъ, сначала заложилъ это село, затѣмъ перезаложилъ, а потомъ принялся продавать дачу по частямъ: кому двѣсти, кому триста, кому пятьсотъ десятинъ. Однако, таковая дробная продажа графскихъ дѣлъ не поправила, и въ концѣ-концовъ, графъ махнулъ рукой на всю остальную дачу, съ роскошной усадьбой и съ знаменитымъ дубомъ, посаженнымъ, какъ говорятъ, руками преобразователя Россіи. Егоръ Ѳедотычъ, успѣвшій какими-то путями познакомиться съ графомъ въ Петербургѣ и цѣлый мѣсяцъ разыгрывавшій въ аристократическомъ кружкѣ его сіятельства роль шута, съумѣлъ до того понравиться и полюбиться графу, что за самую ничтожную цѣну купилъ этотъ остатокъ, состоявшій изъ шести тысячъ десятинъ земли, а вмѣстѣ съ нимъ и знаменитую усадьбу съ ея знаменитымъ дубомъ, величаво красовавшимся какъ разъ посреди обширнаго двора. Егоръ Ѳедотычъ безъ восторга не могъ говорить о графѣ. — «Ни единаго часа въ своемъ разумѣ не былъ, вспоминалъ онъ: — со всѣми французенками перезнакомился, ночевалъ у нихъ, живыя картины представлялъ; по всѣмъ сочинителямъ возилъ меня! Привезетъ, бывало, и показываетъ… „Нате-ка, говоритъ, посмотрите какого я вамъ типу привезъ!“ А я чего понимаю, извѣстно, пьяный! Сяду, бывало, а они на меня смотрятъ, да хохочутъ!»

Полученныхъ отъ Лопашова денегъ графу, конечно, хватило бы не надолго, но вспыхнула послѣдняя война, и графъ съ мечемъ въ рукахъ палъ при штурмѣ Плевны. Газеты не замедлили сообщить объ этомъ міру; иллюстрированныя изданія помѣстили его портретъ, и сцену, какъ графъ, потрясая саблей, падаетъ сраженный пулей; многочисленные друзья и пріятели принялись служить панихиды; какой-то поэтъ написалъ стихи на смерть графа и въ извѣстномъ кружкѣ стяжалъ себѣ славу этими стихами; тѣло графа торжественно перевезено было въ Россію; били барабаны, гремѣла музыка, но когда гробъ, увѣнчанный лаврами, достигъ своего назначенія, и когда надъ могильнымъ холмомъ была пропѣта послѣдняя «вѣчная память», про графа вскорѣ всѣ забыли. Газеты, возвѣщавшія о его геройской кончинѣ, позатратились; иллюстраціи съ портретомъ подшились къ другимъ нумерамъ и смѣшались съ другими портретами и сценами, и только одинъ поэтъ, продолжавшій декламировать свои стихи, напоминалъ о графѣ, произнося его фамилію.

Когда Егоръ Ѳедотычъ прибылъ въ село Дубасово, то онъ не безъ досады замѣтилъ, что люди, прежде него оторвавшіе нѣсколько клочковъ отъ дубасовской дачи, успѣли нѣкоторымъ образомъ настолько завладѣть крестьянами, что обращались съ ними, какъ съ крѣпостными. Люди эти, поселившись въ самомъ Дубасовѣ, понастроили себѣ домиковъ съ желѣзными крышами, водворились въ нихъ и принялись за хозяйство. Насколько ловко шло это хозяйство, можно было судить по одному тому уже, что крестьяне, бывшіе постоянно на оброкѣ, изъ зажиточныхъ превратились въ нищихъ. Растащившіе дачу открыли базаръ, завели лавки, трактиры, харчевни, полпивныя или портерныя съ «шарманками», и торговля не замедлила распространить свою цивилизацію. Кабацкое знамя развѣвалось на каждомъ шагу и каждый, незнакомый съ селомъ Дубасовымъ, глядя на эти флаги, гремѣвшіе въ воздухѣ, невольно впадалъ въ заблужденіе, принимая ихъ за выраженіе какого либо патріотическаго ликованія.

Столь быстро развившаяся въ селѣ торговля не замедлила привлечь въ Дубасово и другихъ дѣятелей. Однимъ изъ первыхъ, въ качествѣ духовнаго просвѣтителя, явился знакомый уже намъ «батюшка» отецъ Василій. Урвавъ и себѣ клочекъ земли, десятинъ во сто, онъ сдѣлался мѣстнымъ священникомъ и принялся просвѣщать. За отцомъ Василіемъ послѣдовали разные тарханы, прасолы въ чуйкахъ и поддевкахъ, адвокаты, слесаря, сапожники, портные, синельщики и тому подобные хищники, и дубасовскій мужикъ стушевался. Новое сословіе это тоже настроило себѣ флигельчики, украсило ихъ блестящими ерлыками страховыхъ обществъ и, ко всеобщему изумленію, ни одно лѣто не обходилось безъ пожаровъ. Мужику становилось туго. Нѣсколько ходоковъ побывало уже въ Самарскихъ и Оренбургскихъ степяхъ, но увы! цивилизаторы и тамъ уже предупредили мужика, скупили лучшія земли и только ждали его появленія, чтобы дотолѣ пустынныя и дѣвственныя степи преобразовать въ село Дубасово.

Все это не ускользнуло отъ сметливаго ока только-что прибывшаго самаго крупнаго дубасовскаго землевладѣльца Егора Ѳедотыча Лопашова. Разыгрывавшій въ Петербургѣ роль шута сразу понялъ, въ чемъ дѣло, и сразу же сообразилъ, что вся эта мелюзга хищниковъ есть ни что иное, какъ мусоръ, который необходимо если не совершенно выместь изъ села, то уже во всякомъ случаѣ настолько пришибить, чтобы онъ не попадался подъ ноги. Мусоръ, а въ томъ числѣ и отецъ Василій, смекнули о таковомъ намѣреніи Лопашова, и тайная борьба закипѣла. Отецъ Василій принялся сочинять въ мѣстныя газеты корреспонденціи, тщательно скрывая свое инкогнито; обличалъ самоуправство Лопашова, его интриги и козни, направленныя на болѣе слабыхъ, описывалъ его прошлое, поносилъ елико возможно и кончилъ тѣмъ, что принялся писать тайные доносы. Мелкіе землевладѣльцы взывали о захватахъ, осыпая Егора Ѳедотыча заочною бранью, и начали съ нимъ какой-то процессъ изъ-за какого-то «клина». Но Егоръ Ѳедотычъ велъ себя сдержанно и только подсмѣивался надъ безсиліемъ своихъ враговъ. Едва успѣлъ онъ прибыть въ свою усадьбу, какъ на другой же день созвалъ къ себѣ всѣхъ дубасовскихъ крестьянъ, устроилъ подъ знаменитымъ дубомъ роскошное угощеніе, выпилъ чарки двѣ три «добраго русскаго пѣннаго вина», и съ разу же сошелся съ ними. Затѣмъ онъ сбавилъ имъ цѣнность земли, раздавалъ ее въ долгъ за самые ничтожные задатки, проповѣдывалъ о необходимости граматности, сталъ во главѣ училищнаго дѣла, выстроилъ небольшую больницу съ аптекой, пріютъ для престарѣлыхъ вдовъ и сиротъ, назвалъ этотъ пріютъ именемъ начальника губерніи, познакомился съ губернаторомъ и архіереемъ, кормилъ ихъ обѣдами и завтраками, сдѣлался гласнымъ, членомъ училищнаго совѣта, почетнымъ мировымъ судьею, членомъ духовно-просвѣтительнаго союза и даже мѣстнаго драматическаго общества. Однимъ изъ первыхъ присмирѣлъ отецъ Василій и громовыя корреспонденціи превратилъ въ хвалебные гимны. Но все это было ничто въ сравненіи съ нижеслѣдующимъ случаемъ, окончательно уже даровавшимъ Лопашову всю славу и весь тріумфъ побѣдителя. Загорѣлся какъ-то флигель одного изъ проживавшихъ въ селѣ трактирщиковъ. По случаю сильнаго вѣтра пожаръ распространился быстро и слишкомъ тридцать крестьянскихъ дворовъ сдѣлались жертвою пламени. Пожаръ этотъ показался Егору Ѳедотычу подозрительнымъ, онъ принялся за изслѣдованіе и вскорѣ открылъ, что поджигателемъ былъ тотъ самый трактирщикъ, съ дома котораго начался пожаръ, и домъ котораго былъ застрахованъ въ нѣсколькихъ обществахъ. Лопашовъ воспылалъ гнѣвомъ. Передавъ поджигателя въ руки правосудія, онъ не замедлилъ явиться на помощь погорѣльцамъ. Онъ снабдилъ ихъ лѣсомъ, хлѣбомъ, одеждой и, не требуя за все это ни копейки денегъ, ограничился однѣми росписками. Заревомъ пожара типъ освѣтился окончательно, а отецъ Василій разсказалъ объ немъ въ мѣстныхъ газетахъ и превознесъ его до небесъ. Прочтя эти корреспонденціи, начальникъ губерніи поспѣшилъ въ село Дубасово. Торжественно и подъ руку съ Лопашовымъ онъ подошелъ къ полунагой толпѣ погорѣльцевъ, утѣшилъ ихъ привѣтливымъ словомъ, поцѣловалъ въ лобъ нѣсколькихъ почтенныхъ стариковъ и, ставъ въ позу, объявилъ, что въ Россіи, вслѣдствіе прирожденной русскому народу благотворительности, пожары становятся явленіемъ, не оставляющимъ за собою никакихъ тяжелыхъ послѣдствій. «Гдѣ есть Лопашовы, прибавилъ онъ, граціозно раскланиваясь съ погорѣльцами: — тамъ нѣтъ ни слезъ, ни страданій!» Посѣтивъ затѣмъ своего имени пріютъ и покушавъ у Лопашова, губернаторъ, счастливый и польщенный, возвратился къ себѣ домой и на другой же день о благотворительности Егора Ѳедотыча телеграфировалъ въ Петербургъ.

Борьба Егора Ѳедотыча съ мусоромъ села Дубасова прекратилась. Мусоръ притихъ и изъ враждебнаго тона перешелъ въ тонъ, напоминающій пискъ придавленнаго мышенка.

V.

Поселившись въ Дубасовѣ, Егоръ Ѳедотычъ сдѣлался бариномъ и зажилъ по-барски. Знакомство свое онъ значительно измѣнилъ, и все, что отзывалось мѣщанствомъ и мужиковатостью, было выключено вонъ изъ списковъ дубасовскихъ посѣтителей. Усадьба въ Дубасовѣ была барская, просторная, съ капитальными надворными постройками, громаднѣйшей каменной конюшней и такимъ же манежемъ. Въ конюшнѣ помѣщался когда-то конный заводъ, славившійся своими рысаками и верховыми лошадьми. Рысаки завода этого считались лучшими въ Петербургѣ и Москвѣ, а сортъ верховыхъ былъ настолько хорошъ, что даже самъ маршалъ Пелисье, во время крымской компаніи, гарцовалъ на конѣ этого завода. Въ настоящее время конюшня эта превращена въ овчарню, и вмѣсто благороднаго ржанія коней раздается тамъ самое вульгарнѣйшее блѣяніе и чиханіе овецъ. Какъ разъ передъ домомъ возвышался старинный темный паркъ съ широкой аллеей, упиравшейся въ громадный прудъ. Прежде во времена рысаковъ и верховыхъ коней на пруду этомъ торчала ветхая мельница, едва поспѣвавшая перемалывать овсянку для псарнаго двора, а теперь на пруду этомъ красовалась уже крупчатка, прокармливавшая нетолько весь уѣздъ, но даже снабжавшая мукой Москву и Ревель. — Казалось чего бы недоставало Егору Ѳедотычу?!.. — «Жены у меня настоящей нѣтъ, говорилъ онъ вздыхая: — такой жены, которая во всей формѣ могла бы быть барыней и какъ слѣдуетъ содержать мой домъ»! И дѣйствительно Манефа Петровна была въ полномъ смыслѣ слова «бабища». Когда жили они въ кабакѣ и даже въ томъ домикѣ съ полисадничкомъ, о которомъ я упоминалъ, Манефа Петровна была какъ нельзя болѣе на своемъ мѣстѣ. Она отлично пекла пироги, кулебяки, прелестно откармливала свиней, отпаивала телятъ; не гнушалась въ случаѣ надобности лично вымыть полы и сходить на рѣку за водой; наилучшимъ образомъ выполняла обязанности жены, была румяна, бѣла, предупредительна, мясиста, не особенно громко храпѣла, рожала дѣтей безъ затрудненія; съ попадьями и женами торгашей обходилась какъ нельзя лучше, даже распѣвала съ ними, но какъ только пришлось все это бросить и поговорить съ губернаторомъ, архіереемъ, генералами и другими важными особами, такъ она въ туже минуту во-первыхъ, затосковала, а во-вторыхъ, запила. Егоръ Ѳедотычъ принялся было отваживать ее отъ этого порока, билъ ее смертными боями, запиралъ на замокъ, однажды приковалъ даже къ стѣнѣ цѣпью, но такъ какъ всѣ эти мѣры нисколько не образумили стосковавшуюся бабу, то онъ махнулъ на нее рукой. Отвелъ ей въ концѣ дома небольшую комнатку, вставилъ въ окна, на всякій случай, желѣзныя рѣшетки, и, треснувъ ее раза два по «мордѣ», поселилъ тамъ, съ строжайшимъ запретомъ ни съ дѣтьми не видаться, ни въ домъ не входить. — «Чортъ съ тобой! кричалъ онъ: — опивайся, подлая! только помни, что ты мнѣ не жена, а я тебѣ не мужъ»! И Манефа Петровна въ точности выполнила всѣ приказанія мужа. Въ новомъ помѣщеніи устроилась какъ нельзя лучше, точь въ точь такъ же, какъ было у нихъ въ кабакѣ. Она поставила за печку кровать съ клопами, повѣсила на окна тѣ же самыя занавѣски, которыя когда-то красовались въ кабакѣ; стѣны испестрила тѣми же картинками духовнаго содержанія; затеплила передъ иконами неугасаемую лампадку и принялась попрежнему печь пироги и мыть полы. Она была счастлива. Все пошло у нея по прежнему, по старому, безъ губернаторовъ и генераловъ, и вся разница заключалась въ томъ только, что прежде она выпивала по праздникамъ, и то чего-нибудь сладенькаго да красненькаго, а теперь напивалась въ день раза по два. Выпьетъ передъ обѣдомъ и заснетъ; выпьетъ передъ ужиномъ — и опять заснетъ. — «Всѣмъ хорошо! говорила она своей прислугѣ, Авдотьѣ, тоже любившей выпить: — и комнатка у насъ съ тобой теплая да свѣтлая, и все-то у насъ въ порядкѣ, и лампадка горитъ, и сундучекъ съ моимъ добромъ у меня подъ кроватью, объ одномъ только скучаю я, что дѣтей до меня не допускаютъ, да вотъ за этой стѣной ни пѣсенъ, ни руготни не слышно! Въ кабакѣ не такъ было. Сидишь чулокъ вяжешь, а за стѣной-то не приведи Господи что идетъ… Ну, и смѣшно! А здѣсь, за стѣной-то словно мертвецы живутъ»! Однако, иногда, когда Егоръ Ѳедотычъ уѣзжалъ куда-нибудь, она устраивала себѣ и эту забаву. Позоветъ, бывало, Авдотью, прикажетъ ей крикнуть въ сосѣднюю комнату рабочихъ, напоитъ ихъ водкой, а сама сидитъ себѣ въ своей комнатѣ у стѣнки съ чулкомъ въ рукахъ и не нарадуется, прислушиваясь къ пѣснямъ и дранью расходившейся пьяной толпы. — «Слава тебѣ Господи, говорила она по окончаніи такихъ сценъ: — слава тебѣ Господи, привелъ Господь старинку вспомнить!»

Изъ комнаты своей Манефа Петровна никуда не выходила. Только по большимъ праздникамъ ѣздила она съ своей Авдотьей въ церковь, и то не въ село Дубасово, въ церкви котораго, какъ намъ извѣстно, Егоръ Ѳедотычъ былъ ктиторомъ (туда ѣздить ей было строжайше воспрещено), а въ сосѣднее село, Вертуновку. Заложатъ, бывало, ей тарантасъ, посадятъ, и повезутъ, а потомъ опять привезутъ и опять въ комнату. Разъ, однако, Манефа Петровна, будучи въ сильномъ опьяненіи, затѣяла бунтъ поднять: раскричалась, расшумѣлась, повыбила стекла въ окнахъ и потребовала къ себѣ дѣтей и мужа. Дѣтей, однако, къ ней не пустили, а мужъ пришелъ, но только не съ повинной головой, какъ ожидала того старуха, а съ двумя рабочими, которымъ и приказалъ связать разбунтовавшуюся бабу по рукамъ и по ногамъ. Съ тѣхъ поръ Манефа Петровна успокоилась.

Такъ проходилъ годъ за годомъ. Манефа Петровна ожирѣла, одичала, спилась, и наконецъ, допилась до того, что съ нею сдѣлался параличъ. Дѣтей у Егора Ѳедотыча было человѣкъ десять, если не больше, но всѣ они, за исключеніемъ двухъ послѣднихъ, сына и дочери, въ разное время перемерли. Сынъ обучался въ гимназіи, а десятилѣтняя дочь Агнюша жила съ отцомъ, подъ надзоромъ и попеченіемъ старой нѣмки Каролины Карловны. Каролина Карловна обучала ее немѣцкому языку и музыкѣ, а для преподаванія другихъ наукъ имѣлся широконосый семинаристъ, состоявшій въ тоже время и конторщикомъ. Воспитаніемъ дѣтей своихъ Егоръ Ѳедотычъ, конечно, самъ заниматься не могъ, и потому, опредѣляя сына въ гимназію, онъ помѣстилъ его къ одному изъ надзирателей, нахлѣбники котораго, какъ бы плохо ни учились, все непремѣнно переходили изъ одного класса въ другой. Надзирателю этому (онъ же былъ и учителемъ рисованія и чистописанія) Егоръ Ѳедотычъ платилъ порядочныя деньги, а сверхъ того, пріѣзжая въ городъ, онъ каждый разъ игралъ съ надзирателемъ въ карты и проигрывалъ. Точно такимъ же образомъ хлопоталъ онъ и о воспитаніи дочери. Сначала онъ думалъ было нанять къ дочери гувернантку молодую, «чтобы не такъ скучно въ домѣ было», но потомъ раздумалъ и взялъ старуху Каролину Карловну. Онъ ухаживалъ за ней такъ же, какъ и за надзирателемъ гимназіи: дѣлалъ подарки, кормилъ на убой, а когда Агнюша разучила первую польку и сюрпризомъ съиграла ее при гостяхъ въ день имянинъ Егора Ѳедотыча, то послѣдній сначала пустился въ плясъ, но потомъ прослезился, и затѣмъ, вынувъ изъ бумажника сторублевый билетъ и подавая его Каролинѣ Карловнѣ, провозгласилъ: — «На, родная, бери! Спасибо тебѣ, вотъ какое спасибо!» И бухнулся ей въ ноги.

VI.

Несмотря, однако, на то, что въ домѣ Егора Ѳедотыча, въ сущности, хозяйки не было, тѣмъ не менѣе все у него было въ порядкѣ и жилъ онъ какъ нельзя лучше. Поваръ у него былъ хорошій, обѣды готовились прекрасные, кладовыя были полны разными необходимыми запасами, дорожки въ паркѣ расчищены, по газонамъ пестрѣли клумбы цвѣтовъ, на пруду стояла изящная купальня, въ домѣ все было чисто, изящно, лакеи ходили въ сюртукахъ, а не въ поддевкахъ; выписывалось нѣсколько журналовъ и газетъ, и даже изъ кабинета въ контору былъ проведенъ телефонъ.

На первыхъ порахъ всѣ недоумѣвали: кто бы могъ заправлять всѣмъ этимъ? Не самъ же Егоръ Ѳедотычъ, не имѣвшій и понятія ни объ изящномъ, ни о комфортѣ? Не Манефа же Петровна, создавшая себѣ свою собственную кабацкую квартиру! Не Каролина же Карловна, которая, какъ истая нѣмка, только и заботилась о себѣ одной? Зачѣмъ Егору Ѳедотычу эта купальня, когда онъ купался всегда возлѣ мельницы, бросался въ воду прямо съ плотины, любилъ плавать, нырять, фыркать и орать въ водѣ во все горло? Кто эта волшебная фея, убравшая домъ кабатчика коврами и бронзой и усыпавшая садъ его гирляндами цвѣтовъ?.. Долго добивались сосѣди открыть эту фею, пытали допросами самого Егора Ѳедотыча, но тотъ только посмѣивался, и на всѣ вопросы отвѣчалъ, что, кромѣ его, въ домѣ никакой феи нѣтъ. Однако, вскорѣ, благодаря сосѣднему помѣщику Салтанову, молодому улану, съ лихимъ чернымъ глазомъ и въ кольца закрученными усами, дѣло выяснилось какъ нельзя лучше. Какъ-то разъ Салтановъ завернулъ къ Егору Ѳедотычу и, проѣзжая мимо одного изъ флигилей, вдругъ увидалъ изъ слегка колыхнувшейся занавѣски чью-то хорошенькую женскую головку. Все это было дѣломъ одной минуты, но намётанный глазъ улана сразу же смекнулъ, въ чемъ дѣло. Онъ послалъ воздушный поцѣлуй и про все видѣнное почему-то ни слова не сообщилъ Егору Ѳедотычу. На возвратномъ пути занавѣска опять колыхнулась, уланъ вздрогнулъ, послалъ опять поцѣлуй, и получивъ такой же въ отвѣтъ, крикнулъ кучеру: «пошелъ»! и, помчался какъ вихрь. На другой день, какъ ни былъ Салтановъ скроменъ, однако, весь околодокъ узналъ, что таинственная фея въ дубасовской усадьбѣ дѣйствительно имѣется, и что проживаетъ таковая не въ домѣ, а во флигилѣ съ опущенными занавѣсками.

Оказалось, что фея эта проживала уже въ Дубасовѣ года три и что Егоръ Ѳедотычъ настолько былъ обвороженъ ею, что купилъ ей верстахъ въ тридцати отъ Дубасова десятинъ пятьдесятъ земли, построилъ хуторокъ, развелъ садъ, снабдилъ хуторокъ коровами, овцами, лошадками и былъ въ полномъ убѣжденіи, что обезпечивъ фею, еще сильнѣе привяжетъ ее къ себѣ. Но дѣло повернулось иначе. Съ самаго того же момента, какъ она обмѣнялась воздушными поцѣлуями съ черноокимъ и полнымъ огня уланомъ, фея начала тосковать, грустить и даже чахнуть. Егоръ Ѳедотычъ перетрусилъ, пригласилъ докторовъ, но какъ только доктора уходили, такъ стклянки съ лекарствомъ летѣли за окно, а фея садилась за письменный столъ и принималась писать кому-то письма. Письма эти куда-то отправлялись, получались какіе-то отвѣты, и вся эта таинственная переписка кончилась тѣмъ, что въ одинъ прекрасный день, когда Егора Ѳедотыча не было дома, фея, собравъ все свое цѣнное имущество, сбѣжала съ усадьбы и поселилась въ своемъ собственномъ хуторѣ. Отчаянью Егора Ѳедотыча не было конца! Онъ бросился на хуторъ, упалъ къ ногамъ феи, клялся ей въ вѣчной любви, сулилъ ей золотыя горы, молилъ возвратиться въ Дубасово, но увы! Фея осталась холодна, какъ мраморъ, и только осыпала насмѣшками злосчастнаго селадона!.. — «Будетъ, говорила она. — Я тоже вѣдь жить хочу! Ты посмотри на себя въ заркало-то: у тебя и сѣдина, и морщины, и самъ-то ты весь обрюзгъ, какъ старая баба»! Слова эти ошеломили Егора Ѳедотыча, словно ножемъ его по сердцу хватили; что-то несовсѣмъ сознаваемое, но уже мучительное, тяжелое и томящее овладѣло имъ. «Да когда же, когда же, думалъ онъ: — когда же состарился-то я»? И мысль эта, страшная и нежданная, поразила его сокрушительнымъ ударомъ. Но когда, въ эту самую минуту, къ хутору подкатилъ тарантасъ Салтанова, и когда самъ Салтановъ, живой и сіяющій, вошелъ въ комнату, дружески протянулъ феѣ руку, а затѣмъ страстно поцѣловалъ ее въ лобъ, Егоръ Ѳедотычъ сразу осунулся, опустился и обратился въ бѣгство. Онъ чувствовалъ, однако, что любовь все еще кипитъ въ его груди… «Даже деньги не выручили»! шепталъ онъ, и слезы, жгучія слезы потекли изъ глазъ его. Егоръ Ѳедотычъ сталъ тосковать, и на первыхъ порахъ предался какой-то оргіи. То и дѣло ѣздилъ въ губернскій городъ, сорилъ тамъ деньгами, поилъ шампанскимъ цыганокъ, пѣвицъ, перезнакомился со всѣми камеліями, задавалъ имъ пикники, ужины, окружилъ себя молодежью, старался поддѣлаться подъ эту молодежь, нашилъ себѣ кучу платья, накупилъ цвѣтныхъ галстуховъ, сталъ слегка подкрашиваться и подвиваться, но… слова феи все-таки не выходили у него изъ головы. И Егоръ Ѳедотычъ затосковалъ тою тоскою, какою могутъ тосковать только старые люди.

VII.

Въ эту-то самую безумную пору пріѣхала въ Дубасово, въ качествѣ учительницы сельской школы, только что окончившая курсъ въ институтѣ юная и цвѣтущая Елена Петровна. Явившись въ Дубасово, она сочла своимъ долгомъ представиться Егору Ѳедотычу, какъ почетному посѣтителю школы. Она пришла къ нему какъ-то утромъ, подала ему рекомендательное письмо инспектора, предъявила бумагу, говорившую о ея назначеніи и весьма просто и мило попросила не быть къ ней на первыхъ порахъ взыскательнымъ и дать время осмотрѣться, и попривыкнуть къ дѣлу. Егоръ Ѳедотычъ принялъ было ее сначала свысока, стоя, въ кабинетѣ, опершись одною рукою на письменный столъ, а другою подбоченясь, но вступленіе, сдѣланное Еленой Петровной до того ему понравилось, что онъ немедленно спустился съ своего пьедестала, попросилъ ее сѣсть и сѣлъ самъ. Онъ выразилъ свое удовольствіе по поводу ея пріѣзда; передалъ, что дубасовская школа находится въ такомъ жалкомъ положеніи; что бывшій учитель занимался исключительно пьянствомъ и дѣти поэтому нетолько не умѣютъ писать, но даже читаютъ съ превеликимъ трудомъ. Затѣмъ онъ предложилъ ей чаю, отъ котораго Елена Петровна не отказалась. Когда чай былъ былъ поданъ, ему очень понравилась манера, съ которою учительница взяла чашку, и поставила ее на столъ, и тѣ скромныя движенія рукъ и плеча, которыя употребляла она, снимая съ руки перчатку. За чаемъ Егоръ Ѳедотычъ распросилъ Елену Петровну, гдѣ именно она обучалась, и велико ли ея семейство? и весьма былъ удивленъ, узнавши, что родныхъ у нея, кромѣ престарѣлой бабушки, нѣтъ никого. Простота и скромность, съ которою держала себя Елена Петровна, пріятно поразили Егора Ѳедотыча; никогда онъ не встрѣчалъ еще ничего подобнаго. Чѣмъ-то юнымъ, чистымъ и ласковымъ вѣяло отъ этой дѣвушки, и Егоръ Ѳедотычъ словно умилился. На другой день онъ отдалъ визитъ Еленѣ Петровнѣ, и опять что-то такое новое поразило его. Когда онъ подъѣхалъ къ училищу, то увидалъ у крыльца цѣлую толпу дѣтей, пришедшихъ посмотрѣть на свою новую учительницу. Елена Петровна была среди нихъ и весело, по дѣтски, смѣялась и шутила съ ними. Дѣти тоже были веселы, и звонкіе голоса ихъ такъ и гремѣли въ чистомъ осеннемъ воздухѣ. Понравился Егору Ѳедотычу и тотъ комфортъ, съ которымъ устроилась юная учительница въ своей мизерной, тѣсной квартиркѣ. Все дышало тамъ чистотой и опрятностью; все выглядѣло какъ-то изящно, начиная съ кресла, въ которое онъ опустился и кончая флакономъ духовъ, стоявшимъ на комодѣ рядомъ съ небольшимъ зеркаломъ. Бабушка Елены Петровны произвела на него тоже самое пріятное впечатлѣніе, хотя онъ и не ожидалъ встрѣтить ее такою, какою была онана самомъ дѣлѣ. Оказалось, что бабушка эта была настолько большою барынею, что на первыхъ же порахъ привела его въ какое-то робкое смущеніе. Это была очень дряхлая старушка, но тѣмъ не менѣе, она держала себя какъ-то прямо, и слегка приподнявъ голову и имѣла какой-то особенно величавый видъ. Она приняла Егора Ѳедотыча весьма любезно, но съ достоинствомъ, много говорила съ нимъ о политикѣ, о Гамбеттѣ, о Бисмаркѣ, но убѣдившись, что Егоръ Ѳедотычъ ровно ничего не знаетъ о политикѣ, разговоръ этотъ прекратила и выбрала болѣе подходящую тему. Егоръ Ѳедотычъ глазъ не спускалъ съ этой величавой старушки и дѣйствительно она представляла изъ себя нѣчто весьма необыкновенное. Это была барыня въ полномъ смыслѣ этого слова. Сѣдые локоны, черные большіе глаза, правильный сухой носъ съ небольшой горбинкой, тонкія губы съ едва замѣтной усмѣшкой — все доказывало родовитость ея; даже ея костюмъ, состоявшій изъ чернаго шелковаго платья, правда сильно потертаго и значительно попорченнаго временемъ, и кружевного чепца, говорилъ, что обладательница его родилась и провела жизнь при совершенно иныхъ условіяхъ, въ иной средѣ и при иной обстановкѣ. Говорила эта старушка краснорѣчиво, отборными фразами, нѣсколько высокопарно, но снисходительно, и эта-то именно снисходительность пришлась особенно по душѣ Егору Ѳедотычу. Онъ узналъ изъ разговоровъ, что старушка принадлежала къ аристократическому роду, что когда-то была очень богата, вращалась въ высшемъ кругу, раза три, четыре путешествовала за-границей, объѣхала всю Европу, но обстоятельства, а пуще всего неумолимый рокъ, были причиною ея раззоренія. Съ полчаса пробылъ Егоръ Ѳедотычъ у Елены Петровны и на этотъ разъ замѣтилъ, что у нея были прелестные темные глаза, весьма походившіе на бабушкины, роскошные волосы золотистаго цвѣта, завивавшіеся локонами на лбу и за ушами, нѣжныя бѣлыя руки съ розовыми ногтями, и что вся она была такъ изящна и граціозна, что невозможно было не любоваться ею. — «Вотъ эта, такъ барышня»! думалъ онъ, садясь въ свой тарантасъ, и вздохнулъ даже.

Егоръ Ѳедотычъ сдѣлался самымъ усерднѣйшимъ и дѣятельнѣйшимъ попечителемъ дубасовской школы. Передъ открытіемъ въ училищѣ классовъ онъ присутствовалъ на молебнѣ, при чемъ надѣлъ на себя блестящій судейскій мундиръ; присутствовалъ на пріемныхъ экзаменахъ; купилъ для училища, по просьбѣ Елены Петровны, нѣсколько руководствъ, ландкартъ и глобусовъ, сдѣлалъ новые столы, скамейки и доски, и даже пожертвовалъ четыре сажени дровъ для отопленія училища и квартиры учительницы. Не проходило недѣли, чтобы Егоръ Ѳедотычъ не заглянулъ въ училище, а вмѣстѣ съ тѣмъ и къ учительницѣ. Раза два и Елена Петровна вмѣстѣ съ бабушкой были у Егора Ѳедотыча, обѣдали тамъ и оба раза провели цѣлый день. Каролина Карловна пришла въ восторгъ отъ Елены Петровны, болтала съ нею по-немѣцки, съиграла что-то въ четыре руки на фортепіанахъ, гуляла по саду, сдѣлала ей изящный букетъ изъ живыхъ цвѣтовъ и въ концѣ концовъ дала Еленѣ Петровнѣ слово придти къ ней вмѣстѣ съ Агнюшей на чашку кофе. Бабушка на этотъ разъ выглядѣла уже окончательно французской маркизой, и хотя костюмъ ея опять-таки былъ сильно потертъ и отдавалъ затхлымъ запахомъ сундука несравненно болѣе, чѣмъ запахомъ дешевыхъ духовъ, тѣмъ не менѣе, она все-таки произвела на Каролину Карловну такой эффектъ, что простодушная нѣмка не знала, какъ и чѣмъ угодить ей. Дубасовская усадьба понравилась бабушкѣ несравненно болѣе самого Егора Ѳедотыча. Она пришла въ восторгъ отъ парка, отъ дома, а передъ историческимъ дубомъ даже слегка наклонила голову и благоговѣйно вздохнула. Но чувство щемящей тоски не покидало ее при видѣ этой роскошной усадьбы. Ей было обидно, что этотъ château сквернитъ своимъ присутствіемъ какой-то проходимецъ, какой-то кабатчикъ, что этотъ кабатчикъ попираетъ своими мужицкими ногами дорожки парка, и паркеты дворца. Она даже не понимала какъ-то, что все это можетъ принадлежать какому-то Лопашову! «Et tout cela appartient à ce moujik», думала она, стоя передъ дубомъ и грустно смотря на него.

Въ одну изъ такихъ-то поѣздокъ къ Егору Ѳедотычу, Елена Петровна высказала ему про неудобство и тѣсноту помѣщенія въ училищѣ. «Я уже не говорю про свою квартиру, замѣтила она: — я проживу и въ этой, но положеніе учащихся ужасно!» И она передала, что дѣти сидятъ почти другъ на другѣ, что имъ невозможно писать; что нѣкоторые, по недостатку мѣстъ, сидятъ и пишутъ на полу, что вентиляціи нѣтъ никакой и поэтому въ зимнее время, когда придется вставить двойныя рамы, по всей вѣроятности, дышать будетъ нечѣмъ. Весь этотъ разговоръ, во время котораго Егоръ Ѳедотычъ успѣлъ замѣтить, что у Елены Петровны, сверхъ всѣхъ прежде открытыхъ имъ красотъ, была еще вдобавокъ изящно обутая маленькая ножка, кончился тѣмъ, что онъ разошелся во всю ширь и далъ учительницѣ слово, что къ Рождеству же въ Дубасовѣ будетъ новое училище. И слово свое Егоръ Ѳедотычъ, дѣйствительно, сдержалъ. Къ Рождеству училище было готово. Отслужили молебенъ въ присутствіи всего училищнаго совѣта: инспектора, нѣкоторыхъ почетныхъ лицъ и всѣхъ учащихся, пропѣли гимнъ, многолѣтіе, пострѣляли даже изъ пушки, съѣли у Егора Ѳедотыча пирогъ, пообѣдали, выпили шампанскаго и объявили училище открытымъ. Училище вышло на славу. Это былъ весьма большой флигель, срубленный изъ прекрасныхъ сосновыхъ бревенъ, на кирпичномъ фундаментѣ, съ желѣзной крышей, выкрашенной зеленой краской, съ большими свѣтлыми окнами и съ изящнымъ крыльцомъ, украшеннымъ рѣзьбой въ русскомъ стилѣ. Внутри флигель былъ тоже и красивъ, и удобенъ. Классы помѣщались въ двухъ большихъ и высокихъ комнатахъ; тщательно выстроганныя брусовыя стѣны были увѣшаны ландкартами, печи съ мѣдными винтиляторами блестѣли своими бѣлыми изразцами, а вся классная мебель была заново выкрашена и покрыта лакомъ. Помѣщеніе для учительницы состояло изъ четырехъ комнатъ, правда, маленькихъ, отдѣлявшихся одна отъ другой досчатыми перегородками, но зато комнатки эти изобиловали свѣтомъ и выглядѣли какъ-то особенно уютно. Просторныя сѣни, снабженныя чуланами, отдѣляли помѣщеніе учительницы отъ классныхъ комнатъ. Елена Петровна была счастлива, а бабушка еще счастливѣе ея.

Но не такъ счастливъ былъ Егоръ Ѳедотычъ. Деньги-то потратить онъ потратилъ, но къ тайно задуманной цѣли не сдѣлалъ еще ни одного шага. Онъ робѣлъ, а между тѣмъ, любовь его къ Еленѣ Петровнѣ росла не по днямъ, а по часамъ. Ничего бы не пожалѣлъ онъ для нея, а она попрежнему держала себя съ нимъ съ тою элегантною вѣжливостью, которая окончательно связывала его по рукамъ и ногамъ. Чуть не каждый день посѣщалъ онъ «свое» училище, присутствовалъ при урокахъ и, не спуская глазъ съ учительницы, сидѣлъ и мрачно вздыхалъ… По окончаніи классовъ, онъ заходилъ къ Еленѣ Петровнѣ, пилъ у нея кофе, бесѣдовалъ съ бабушкой о Гамбеттѣ и Бисмаркѣ (она, наконецъ, успѣла-таки вдолбить ему въ голову нѣкоторое понятіе о политикѣ!), и затѣмъ уѣзжалъ. Однако, вскорѣ эти частыя посѣщенія возбудили въ бабушкѣ подозрѣнія. Она стала принимать его холодно, перестала бесѣдовать съ нимъ, раза два намекнула даже, что посѣщенія его становятся въ тягость и, наконецъ, кончила тѣмъ, что сообщила свои подозрѣнія внучкѣ.

Но Елена Петровна и вѣрить не хотѣла старушкѣ. Однако, немного погодя, и сама стала замѣчать что-то недоброе. Какъ-то Егоръ Ѳедотычъ, завернувъ къ ней въ то время, когда бабушка пошла навѣстить свою «dame d’honneur» (такъ называла она мать доктора), сталъ, между прочимъ, объяснять Еленѣ Петровнѣ всю невыгодность избранной ею дѣятельности. «Изъ чего вы тутъ хлопочете! говорилъ онъ: — стоитъ ли изъ-за трехсотъ рублей руки марать! Невидаль какая!» И вслѣдъ затѣмъ предложилъ ей поступигь къ нему въ домъ и заняться Агнюшей. «Я вамъ шестисотъ не пожалѣю, а мало шестьсотъ — тысячу берите!» Елена Петровна поблагодарила Лопашова, но отъ предложенія отказалась. Дня черезъ два, когда бабушки опять-таки не было дома, онъ снова завернулъ къ Еленѣ Петровнѣ. Ни этотъ разъ онъ пріѣхалъ не съ пустыми руками, а съ кускомъ дорогой шелковой матеріи. Матерію эту онъ привезъ въ подарокъ бабушкѣ. «Вотъ, говорилъ онъ: — это отъ меня бабушкѣ вашей, а то я замѣтилъ, что пофрантить-то она любитъ, а платъишки-то у нея худеньки!.. а вамъ предлагаю я не тысячу рублей, а двѣ! Каролину Карловну побоку, а васъ на ея мѣсто!» Елена Петровна изумленно выслушала его, изумленно посмотрѣла на подарокъ и опять-таки отказалась и отъ предложенія, и отъ подарка. Егоръ Ѳедотычъ уѣхалъ обиженный и оскорбленный, но побороть своей страсти былъ уже не въ силахъ. Ему вспомнились насмѣшки феи, сѣдина, пробивавшаяся въ его волосахъ, морщины, бороздившія его лицо, и чувство злобы забушевало въ его дикой, необузданной натурѣ. «Опять осѣчка!» думалъ онъ. Но осѣчка эта все-таки не образумила его, и онъ полѣзъ на проломъ, какъ лѣзетъ медвѣдь на рогатину, задумавъ своротить черепъ вышедшему на него охотнику. И вотъ однажды, встрѣтивъ Елену Петровну на улицѣ, онъ открылъ ей тайну своихъ желаній, клялся сдѣлать ее счастливою, сулилъ ей горы золота, роскошную, блестящую жизнь, плакалъ, умолялъ сжалиться надъ нимъ, но Елена Петровна попрежнему отказала ему, и на этотъ разъ попросила уже впредь не посѣщать ее. Разбѣшенный и разгнѣванный Егоръ Ѳедотычъ рѣшился перемѣнить тактику и началъ дѣйствовать уже угрозами и силой. Онъ сталъ придираться къ Еленѣ Петровнѣ, сталъ находить, что она мало занимается съ дѣтьми, что проповѣдуетъ имъ какія-то вредныя идеи, что мальчики у нея выходятъ какими-то сорванцами, что въ училищѣ холодъ и грязь… и Еленѣ Петровнѣ стало невыразимо тяжело.

Прошло мѣсяца два и вотъ, наконецъ, она получила знакомое уже намъ письмо. Письмо это настолько оскорбило ее, что она расхворалась и недѣли двѣ не выходила изъ комнаты. На грѣхъ слегла и бабушка, единственное существо въ мірѣ, которое могло бы хоть сколько-нибудь успокоить и облегчить ея страданія. На письмо это Елена Петровна отвѣтила на словахъ черезъ посланнаго и отвѣтъ этотъ былъ слѣдующій: «Передай, что никогда!»

Получивъ этотъ отвѣтъ, Егоръ Ѳедотычъ тотчасъ же поскакалъ въ городъ съ цѣлью лично переговорить съ инспекторомъ и членами училищнаго совѣта, и, возвратясь изъ города, привезъ съ собою какую-то бумагу.

VIII.

Отъ заутрени Егоръ Ѳедотычъ пріѣхалъ нетолько въ озлобленномъ, но въ какомъ-то буйномъ настроеніи духа. Сцена, видѣнная имъ подъ окномъ училища, до того оскорбила его самолюбіе и разбѣсила, что, возвратившись домой, онъ былъ словно звѣрь лютый. Въ ту же минуту бросился въ свой кабинетъ и, не снимая судейскаго мундира, принялся что-то писать. Рука его дрожала, суетливо бѣгала по бумагѣ, выводя каракули, и едва попадала перомъ въ чернильницу. Тѣмъ не менѣе, однако, два письма все-таки были написаны и, прочитавъ ихъ, Егоръ Ѳедотычъ видимо остался ими доволенъ. «Ладно, говорилъ онъ: — коли такъ, то и мы тоже съ большими обѣдаемъ! съумѣемъ отплатить тѣмъ же!» Онъ отперъ поспѣшно одинъ изъ ящиковъ письменнаго стола, досталъ конвертъ, вложилъ въ него одно письмо и, сдѣлавъ на конвертѣ надпись, поспѣшилъ отпереть другой ящикъ. Изъ другого онъ вынулъ какую-то бумагу, всунулъ въ эту бумагу другое написанное имъ письмо и позвалъ лакея. «Я васъ поцѣлую! бормоталъ онъ, задыхаясь отъ гнѣва, бѣгая, какъ раненый звѣрь, изъ угла въ уголъ кабинета: — я васъ поцѣлую, будете помнить!»

И вдругъ, разбѣсившись на медленность лакея, самъ бросился въ переднюю.

— Что ты, оглохъ, что ли! кричалъ онъ и приказалъ немедленно позвать къ нему приказчика Якова, а чтобы поскорѣе встрѣтиться съ этимъ приказчикомъ, выбѣжалъ на крыльцо. А тамъ ожидала его цѣлая толпа кучеровъ, дворниковъ, садовниковъ… всѣ были въ праздничныхъ нарядахъ и у всѣхъ въ рукахъ краснѣли пасхальныя яйца.

— Вамъ чего еще? крикнулъ Егоръ Ѳедотычъ при видѣ этой толпы.

— Христосъ воскресъ! гаркнула она.

— Знаютъ и безъ васъ! кричалъ расходившійся Егоръ Ѳедотычъ: — за водкой пришли!..

И, быстро повернувъ назадъ, снова удалился въ кабинетъ.

— Чего копаешься-то, чего копаешься-то? кричалъ онъ, немного погодя, на вошедшаго въ кабинетъ приказчика и, не выслушавъ его оправданій, продолжалъ:

— Сію же секунду отправляйся верхомъ въ Дубасово, въ волостное правленіе и передай писарю вотъ эти два конверта, и чтобы писарь немедленно вотъ этотъ конвертъ, казенный, отнесъ учительницѣ, а письмо — лекарю. Да смотри не перемѣшай! прибавилъ онъ, передавая и конвертъ, и письмо. — Знаю я тебя, каковъ ты молодчикъ! Намедни, въ городъ за покупками послали, а ты замѣсто того куда угодилъ… у любовницы пировалъ, подлецъ ты этакій!

Приказчикъ поспѣшно вышелъ, а Егоръ Ѳедотычъ подбѣжалъ къ окну, отворилъ его настежь и, увидавъ возвращавшуюся отъ обѣдни Манефу Петровну, плюнулъ съ досады. «Вѣдь не подохнетъ же, дьяволъ!» крикнулъ онъ и снова принялся ходить изъ угла въ уголъ кабинета. Страшно было смотрѣть на него въ эту минуту. Лицо перекосилось, глаза растерянно перебѣгали съ одного предмета на другой, волосы были всклокочены, побрякивавшій на груди знакъ мирового судьи напоминалъ звукъ арестантскихъ цѣпей. Онъ снялъ съ себя этотъ знакъ, бросилъ на столъ и, вдругъ остановившись, проговорилъ съ видимой злобой и досадой: «Неужто же и эту вырвутъ у меня!.. Да на кой же деньги-то опосля того… на кой же наживать то ихъ, подлецовъ!..» И вдругъ, вынувъ изъ бокового кармана бумажникъ, онъ швырнулъ его объ полъ. «И на кого же промѣняла, продолжалъ онъ: — на лекаришку какого-то, на мелкую сошку какую-то, на паршивца, которому и самому то жрать нечего! Ну, да ладно же… Я покажу вамъ, каковъ я! И не такихъ верхнимъ концомъ въ землю втыкалъ… ужь если не добьюсь своего, такъ и вамъ не жить, голубчики! Такъ поцѣлую, что долго утираться будете!»

И Егоръ Ѳедотычъ вышелъ въ залъ.

Тамъ все имѣло праздничный и торжественный видъ. Посрединѣ стоялъ громадный, накрытый бѣлой скатертью столъ, а на столѣ всевозможныя яства. Тутъ была пасха, затѣйливо убранный куличъ, громадный окорокъ сочной ветчины, нѣсколько сортовъ сыра, фаршироканные поросята и индѣйки, обжаренная нога телятины, съ красивой бумажной кокардой на концѣ мосола, салатъ со свѣжими огурцами, розовыя и бѣлыя редисы въ видѣ букетовъ, разныя соленья, маринады, фрукты въ вазахъ и всевозможные сорта винъ, водокъ и ликеровъ. Солнце ярко золотило столъ, играло и, отражаясь радужными цвѣтами въ граняхъ хрустальной посуды, пронзало комнату лучами свѣта. Въ настежь растворенныя окна врывался запахъ распускавшихся тополей и фіалокъ; слышалось пѣніе и щебетаніе птицъ, воркованіе голубей, неистовый крикъ горластыхъ пѣтуховъ, веселый трезвонъ колоколовъ и, наконецъ, шумъ и говоръ праздновавшаго народа. Все торжествовало и ликовало. Все, начиная съ крохотной травки и кончая человѣкомъ.

IX.

Вдругъ раздалось пѣніе; послышалось оно въ сторонѣ сада. Егоръ Ѳедотычъ подошелъ къ окну и увидалъ быстро отдѣлившуюся отъ кущи тополей толпу «богоносцевъ». Богоносцы шли быстро; несомыя хоругви развѣвались по воздуху, хлопали своими языками, перевертывались то одной, то другой стороной, засучивались за древки; оклады иконъ метали лучи блеска, а богоносцы шли расфранченные, съ примазанными, волосами, красными кушаками, и оглашали воздухъ пасхальнымъ пѣніемъ. Подойдя къ крыльцу, несшіе хоругви, приставили ихъ къ стѣнѣ дома, а несшіе иконы застучали сапогами по ступенькамъ и, не останавливаясь, какъ волна, хлынули въ домъ. Егоръ Ѳедотычъ встрѣтилъ ихъ въ передней честь-честью, приложился къ иконамъ и, самъ собственноручно растворивъ двери, впустилъ въ залу. Въ залѣ иконы были встрѣчены успѣвшими уже расфрантиться Агнюшей и Каролиной Карловной. Вслѣдъ за богоносцами прикатили и попы.

— Экая погода-то, экая погода-то! восхищался отецъ Василій, входя въ залу, и, помолясь на иконы, прибавилъ: — сама природа — и та ликуетъ! Христосъ воскресъ! Христосъ воскресъ! говорилъ онъ, обнимаясь и цѣлуясь съ хозяиномъ, его дочкой и гувернанткой: — Христосъ воскресъ! торжество изъ торжествъ…

Покончивъ съ молебномъ и сунувъ въ руку священника десяти-рублевый билетъ, Егоръ Ѳедотычъ опять приложился ко всѣмъ иконамъ, далъ богоносцамъ три рубля и пошелъ проводить ихъ на крыльцо.

— Всѣмъ хорошо! говорилъ тѣмъ временемъ торжествовавшій батюшка, расчесывая свои волосы и бороду и обращаясь къ Каролинѣ Карловнѣ: — всѣмъ хорошо! И храмъ у насъ обширный и богатый, и утварь драгоцѣнная, ничего, такъ сказать, не пожалѣлъ нашъ благодѣтель Егоръ Ѳедотычъ, истинно щедрымъ дателемъ явилъ себя, ну, а на счетъ звона колоколовъ вы меня извините…

— А что? спросила Каролина Карловна.

— Сконфузились!

— Почему?

— А потому, отвѣтилъ батюшка, взглянувъ на возвратившагося Лопашова: — что, слушая нашъ звонъ, можно подумать, что это пьяныя бабы въ разбитые чугуны стучатъ. Обидно!

Но Егору Ѳедотычу было не до колоколовъ. Онъ метнулъ на батюшку изподлобья взглядъ и проворчалъ:

— А ты бы взялъ да и купилъ!

— Ей-ей купилъ бы! подхватилъ батюшка и даже подпрыгнулъ: — да вотъ денегъ-то нѣтъ!

— Мало у тебя денегъ!

— Ни жида нѣтъ, Егоръ Ѳедотычъ, какъ есть ни жида!

— А въ банкъ-то шестую тысячу докладываешь…

— Кто вамъ сказалъ это, кто? горячился батюшка, успѣвшій немного подвыпить.

— Директоръ сказалъ — вотъ кто.

— Удивляюсь!

— Вотъ тебѣ и удивляйся.

И, перемѣнивъ тонъ, Лопашовъ проворчалъ:

— Жертвуй-не жертвуй, а все цѣна-то одна тебѣ.

— То есть какъ же это?

— Толковъ нѣтъ никакихъ, вотъ какъ! Теперича ежели, судя по моимъ пожертвованіямъ и по другимъ прочимъ благодѣяніямъ, мнѣ бы по настоящему никакихъ отказовъ не должно испытывать, а замѣсто того выходитъ совсѣмъ наоборотъ.

— Кажется, и такъ Егоръ Ѳедотычъ на Бога пенять вамъ нечего! Всего вдоволь…

— Это только кажется…

— А если чего не хватаетъ, такъ опять-таки къ Нему прибѣгните. Вотъ въ этомъ случаѣ колокола-то, можетъ, и помогутъ вамъ…

— А я такъ полагаю, что лучше не прибѣгать…

— Что ужь это вы, Егоръ Ѳедотычъ!

— Потому что одна только пустая проволочка, а живется все-таки скверно.

— Неужто недовольны?

— Доволенъ, да не совсѣмъ…

— Въ такомъ разѣ попытайте! колокола — вѣдь они…

— Перестань ты мнѣ про колокола толковать, крикнулъ вдругъ Лопашовъ: — и безъ того въ головѣ трезвонъ идетъ, а онъ про колокола! Ну, чего же вы сидите? прибавилъ онъ, обращаясь къ дочери и къ гувернанткѣ: — разговляйтесь! Что же мнѣ кланяться вамъ, что ли?

Каролина Карловна засуетилась, покраснѣла, положила на тарелку пасхи и кулича, а Егоръ Ѳедотычъ налилъ двѣ большія рюмки водки.

— Пей водку-то, проговорилъ онъ, обращаясь къ батюшкѣ. И, выпивъ рюмку, налилъ себѣ другую и тоже выпилъ.

— Ты посчитай-ка, проворчалъ онъ, разбивая объ столъ красное яйцо и облупливая его жирными и толстыми пальцами: — посчитай-ка, во что мнѣ твой храмъ-атъ въѣхалъ!

— Слова нѣтъ! возразилъ батюшка, отирая усы: — слова нѣтъ, жертвоприношенія обильныя, говорить нечего!… Но, завершенія-то нѣтъ, вотъ главная причина!

И батюшка даже пальцами прищелкнулъ.

— Какого это еще завершенія?

— А вотъ именно колоколовъ… Трень-брень…

И, вздохнувъ, прибавилъ:

— А въ Вертуновкѣ-то звонъ какой!.. Сегодня къ заутрени тамъ звонили, а я какъ-то случайно на дворъ вышелъ, такъ повѣрите ли, заслушался, остановился даже… на всю округу звонъ-то разливался! А горы-то повторяютъ звонъ, словно отвѣчаютъ ему, и такъ-то это хорошо, да торжественно выходило, что меня даже тоска взяла. Смотрю, рядомъ дьячекъ стоитъ и тоже слушаетъ, опустя голову. «Чего, говорю, слушаешь?» — «Какъ же, говоритъ, не слушать!» И, повѣрите ли, даже заплакалъ, сердечный! А тутъ въ это самое время и у насъ: трень! Такъ мы даже вздрогнули оба, словно какъ насъ разбудилъ кто!

Но Лопашовъ не слушалъ батюшку. Замахавъ руками, какъ обыкновенно махаютъ ими звонари, онъ вдругъ запѣлъ во все горло:

Диги-диги, донъ, донъ!

Диги-диги, донъ!

Ну, звони, звони же,

Пробуждай нашъ сонъ…

Батюшка даже ротъ разинулъ, глаза вытаращилъ отъ изумленія, между тѣмъ какъ Лопашовъ, къ великому удовольствію Агнюши, продолжалъ распѣвать:

Диги-диги, донъ, донъ!

Диги-дити, донъ!

— Это что же такое? перебилъ его батюшка испуганно.

— Колокола, отвѣтилъ Лопашовъ: — только не Вертуновскіе, а Корневильскіе…

— Гдѣ же это село? Я что-то не слыхалъ такого!

Агнюша засмѣялась еще пуще.

— Это оперетка есть такая, поспѣшила объяснить ему Каролина Карловна.

А Лопашовъ тѣмъ временемъ выскочилъ изъ-за стола и, поднимая то одну, то другую фалду своего судейскаго мундира и вытанцовывая ногами, распѣвалъ:

Смотрите здѣсь, глядите тамъ,

Все это нравится ли вамъ…

Агнюша лежала на столѣ и оглашала комнату звонкимъ дѣтскимъ хохотомъ, вся раскраснѣвшись и разгорѣвшись. Каролина Карловна смѣялась тоже, и только одинъ батюшка смотрѣлъ съ изумленіемъ на Лопашова, продолжавшаго вытанцовывать и поворачиваться то передомъ, то задомъ.

Однако, опереточный взрывъ продолжался не долго. Егоръ Ѳедотычъ вспомнилъ что-то, мгновенно замолкъ, насупился и, снова усѣвшись за столъ, принялся молча пить водку и пожирать одно блюдо за другимъ. Батюшка опять-было заговорилъ про колокола, но замѣтивъ, что разговоръ видимо раздражалъ и безъ того уже раздраженнаго Лопашова, замолчалъ и принялся за ѣду. Сдѣлалось вдругъ тихо и скучно. Агнюша съѣла чего-то, взяла съ вазы апельсинъ, а немного погодя, вмѣстѣ съ Каролиной Карловной отправилась въ садъ.

Егоръ Ѳедотычъ словно ждалъ этой минуты и, едва только дочь съ гувернанткой успѣли выйти изъ комнаты, онъ вдругъ выпрямился, сердито взглянулъ на батюшку и, ударивъ кулакомъ по столу, крикнулъ:

— Нѣтъ, какова скромница-то наша!

— Какая скромница? спросилъ батюшка.

— Наша-то Царевна-Недотыка…

— Это вы то есть… про кого же говорите-то?

— Извѣстно про кого! Поди у насъ во всемъ селѣ одна скромница-то! Ужь подлинно, что въ тихомъ-то омутѣ черти водятся! Ѣду я сегодня отъ тебя и вдругъ, что же вижу! Съ лекаремъ въ окно цѣлуется… а? какъ это тебѣ покажется?

— Я все не пойму, про кого вы говорите…

Егоръ Ѳедотычъ разсердился даже.

— Ну, братецъ, замѣтилъ онъ, уперевъ свои рачьи глаза прямо въ лицо смутившагося батюшки: — всегда-то ты былъ глупъ, а ужь теперь и вовсе дуракомъ сдѣлался. Извѣстно про кого! Про учительницу!.. Она, значитъ, у окна въ комнатѣ была, а онъ подъ окномъ на фундаментѣ… Я изъ-за угла-то вывернулъ, а она… чмокъ!

— Елена Петровна! вскрикнулъ батюшка.

— Ну да, она.

— Можетъ, христосовались?

— Ну, что ты мнѣ ерунду-то городишь! закричалъ Лопашовъ, ударивъ снова кулакомъ по столу. — Ну, чего городишь!.. Неужто-жь я отличить не умѣю…

— Не вѣрится какъ-то…

— Что же, лгу я, что ли? Лгунъ я, клеветникъ по твоему?

— Не смѣю такъ думать, но, можетъ, вамъ показалось…

— Это тебѣ только «кажется», а мы-то насквозь видимъ! Я и въ церкви присматривалъ за ними. Все время зубы скалили!.. Вотъ кабы ты путный попъ былъ, да наблюдалъ бы, какъ прихожане твои въ святомъ храмѣ стоять, такъ ты бы скромниковъ-то этихъ вонъ изъ церкви выгналъ… А тебѣ что! Извѣстное дѣло! Ты въ церкви-то не къ Богу возносишься, а смекаешь, много ли за Пасху-то денегъ, да яицъ наберешь… Ты видѣлъ ли ихъ въ церкви-то?

— Видѣлъ.

— Ну, что же, молились они по твоему?

— Да вѣдь нонѣ ликовать слѣдуетъ! «Ликуй нынѣ!»

— Значитъ, по твоему, плясать надоть?

Батюшка изъ скромности закрылъ глаза руками.

— Эхъ, ты, чучело гороховое! обругалъ его Лопашовъ и залпомъ выпилъ еще двѣ рюмки. — Ну, да ладно! продолжалъ онъ. видимо пьянѣя: — я докажу имъ дворянство! Вишь аристократы завелись какіе… Я докажу, какъ съ лекарями цѣловаться, да обниматься! Коли она забыла, что она есть учительница и что собой примѣръ должна показывать, такъ я помню, что я попечитель школы… Я ей носъ-то утру!.. Не посмотрю, что дворянка!..

— Удивляюсь! говорилъ между тѣмъ батюшка: — ежели бы не вы говорили — не повѣрилъ бы… Вѣдь вчера пріобщалась только и сверхъ того, въ домѣ у нея скорбь великая… бабушка умираетъ, соборовалъ я ее.

— Опосля этого чего же мудренаго, что по свѣту развратъ, пошелъ! Хорошо, что я попечителемъ значусь, а не будь меня… вѣдь она учила бы себѣ да учила, и кончилось бы тѣмъ, что развела бы намъ бунтовщиковъ да развратниковъ! Нѣтъ, намъ такихъ не надо. Пущай ужь гдѣ-нибудь въ иномъ мѣстѣ учитъ, а здѣсь мы не дозволимъ. Только врядъ ли и въ другое-то мѣсто возьмутъ, потому что дѣловъ такихъ скрывать не будемъ, а напротивъ, по всей губерніи разславимъ, да и господина жандармскаго полковника извѣстимъ… Тоже самое и лекарю будетъ. Одного поля ягоды!

И вдругъ, перемѣнивъ тонъ, прибавилъ:

— Да ты что же это водку-то не пьешь?

— Охмѣлѣешь пожалуй!

— Что за важность! Пей, и я съ тобой выпью!..

— За компанію развѣ!

— Извѣстно.

— За компанію, говорятъ, и жидъ удавился!

— Ну, вотъ и пей значитъ.

— За деньги кого хочешь въ газетѣ обругаешь… Ну, что? прибавилъ онъ перемѣнивъ тонъ: — пописываешь еще? Али пересталъ? Помнишь, какъ меня распечатывалъ… Ну, счастливъ твой Богъ, что я въ тѣ поры добрѣе былъ, а кабы теперь это случилось, такъ не сносить бы тебѣ головы… Я бы тебѣ косы-то подстригъ!..

— Все это клевета, Егоръ Ѳедотычъ; ни единой строчки я не писалъ про васъ… Злые люди оклеветать захотѣли…

— Разсказывай!

— Какъ передъ Богомъ говорю…

Но Лопашовъ уже не слушалъ батюшку. Онъ налилъ двѣ рюмки водки и, подавая одну изъ нихъ священнику, проговорилъ:

— На-ко!

X.

Но едва успѣлъ Егоръ Ѳедотычъ проговорить это, какъ мимо оконъ крупной рысью промчался верховой. То былъ приказчикъ, посланный съ письмами въ Дубасово. Увидавъ его, Лопашовъ вскочилъ съ мѣста и направился къ передней, изъ дверей которой выходилъ уже приказчикъ.

— Ну, что, отдалъ?

— Отдалъ-съ.

— Отнесъ онъ ихъ?

— Сейчасъ, говоритъ, отнесу.

И, домолчавъ немного, прибавилъ:

— А къ вашему степенству дубасовскіе старики идутъ… Сейчасъ обогналъ ихъ.

— Это еще зачѣмъ? крикнулъ злобно Лопашовъ.

— Съ праздникомъ проздравить желаютъ.

— Много?

— Да всѣ какъ есть домохозяевы, человѣкъ сто будетъ…

— Чтобы и духа ихняго здѣсь не было! Слышишь! закричалъ Лопашевъ во все горло и затопалъ ногами. — Знаю я эти поздравленія-то! ради одной водки и хлопочутъ подлецы. Гнать ихъ всѣхъ! Слышишь?

— Слушаю-съ.

— Чтобы ни одна шельма и на глаза не смѣла показываться! За водку отца родного продадутъ, да еще въ добавокъ шкуру сдерутъ. Намедни плотину прудить понадобилось, такъ небось никто изъ нихъ помочь не пріѣхалъ! Овцы зашли какъ-то на выгонъ, такъ по двугривенному штрафу взяли. Зимой ни одной вѣтки по дорогамъ воткнуть не хотѣли, а теперь съ праздникомъ поздравлять идутъ, кацапы проклятые! Вонъ ихъ! собакъ на нихъ спустить! Чтобы ни одного, слышишь!..

— Слушаю-съ.

— Или нѣтъ, постой! крикнулъ онъ, перемѣнивъ тонъ. И вдругъ, какъ будто что-то соображая, принялся ходить взадъ и впередъ по залу. Батюшка воспользовался этимъ случаемъ и выпилъ рюмку мадеры.

— Дьячка не видалъ? спросилъ онъ приказчика шопотомъ.

— Видѣлъ.

— Въ кабакѣ?

— Нѣтъ, у лавочки сидѣлъ.

— Пьянъ?

— Какъ слѣдуетъ…

— Нѣтъ, раздумалъ! крикнулъ въ это время Лопашовъ, и, остановясь передъ приказчикомъ, прибавилъ: — пущай къ крыльцу подойдутъ, да вели ключнику, чтобы ведра два водки приготовилъ да прошлогодней ветчины накрошилъ бы на закуску. Пусть къ крыльцу подойдутъ, я выду и похристосуюсь… Ступай!

Приказчикъ вышелъ.

— Вотъ что хорошо, то хорошо! замѣтилъ батюшка: — и я похвалю за это…

— За что?

— А за то, что мужиковъ угостить хотите. «Плугъ да борона, говоритъ народная премудрость, сами не богаты, а весь міръ кормятъ»! «Оржаной хлѣбушка — калачу дѣдушка»! Вотъ что-съ.

— Это къ чему же ты говоришь?

— А къ тому, что и мужикомъ брезгать не слѣдуетъ…

— У тебя все корысть на умѣ. Это можетъ тебѣ мужикъ-то нуженъ, а я на него плевать хочу.

Немного погодя, подошла и толпа дубасовскихъ стариковъ.

— Здорово, старички почтенные! проговорилъ Лопашовъ, выходя на крыльцо. — Съ праздничкомъ, сосѣди дорогіе!

Головы стариковъ немедленно обнажились.

— И тебя такъ же, ваше степенство! загудѣла толпа.

— Христосъ воскресе! крикнулъ Лопашовъ.

— Воистину воскресе! отозвались старики.

— Это вы что же, никакъ яицъ да куръ натащили! проговорилъ Лопашовъ, замѣтивъ, что старики пришли къ нему не съ пустыми руками.

— Нельзя же, ваше степенство, отозвалось нѣсколько голосовъ: — такое ужь заведеніе!.. Какъ при господахъ было, такъ и при твоей милости. Не побрезгуй…

— Спасибо, спасибо!.. Только напрасно раззоряетесь…

— Какое раззоренье!

— Господамъ, точно, можетъ это и нужно было! говорилъ Лопашовъ, подбоченясь фертомъ: — ну, а намъ-то ничего этого не надо, потому своего довольно.

— Извѣстно, что всего много у твоей милости, зашумѣла толпа: — а все же прими, не побрезгуй.

— Ну, спасибо, спасибо! А вотъ вамъ и отъ меня подарокъ, прибавилъ онъ, вынимая изъ бумажника двадцати-пяти рублевый билетъ и подавая его сельскому старостѣ, стоявшему впереди толпы. — А водочки поднесу само собой… Потому безъ водки нельзя!..

И Егоръ Ѳедотычъ принялся христосываться поочередно со всѣми стариками, а когда обрядъ этотъ былъ поконченъ, онъ сѣлъ на ступеньку крыльца и, обратясь къ старикамъ, проговорилъ:

— А я съ вами, старички почтенные, поговорить хотѣлъ насчетъ училища. Училище-то я выстроилъ; не пожалѣлъ казны, тысячи три ухлопалъ…

— За это благодаримъ.

— Не въ благодарности дѣло, а въ томъ, что изо всего изъ этого толковъ нѣтъ ни рожна. Все одно какъ изба не красна углами, а пирогами, такъ теперича и училище наше. Стѣны-то у ней, старички почтенные, красны, а пироговъ-то нѣтъ…

— Это какъ же то-есть?

— А также, что учительша-то наша подгуляла…

— Что ты, что ты! загалдѣла толпа шумно: — какой еще учительши!..

— У меня парнишка семи годковъ всего, заговорилъ старшина: — а намедни сказку я ему въ городѣ купилъ про крота да зайца, какъ значитъ они перегонялись, такъ онъ намъ такъ-то отзвонилъ эту сказку, что мы чуть животики со смѣховъ не надорвали.

— Это точно, проговорилъ Лопашовъ, обращаясь къ старостѣ: — вѣрю я тебѣ, что твой сынъ сказку отзвонилъ тебѣ какъ слѣдуетъ… Это точно. Граматѣ учитъ она хорошо, и писать тоже, и считать по цифирному, и про города про разные, про рѣки расказываетъ, только всего этого мало. Надо, чтобы она умѣла мальчугановъ страху Божьему научить… Чтобы онъ Господа Бога боялся, законъ его исполнялъ, да отца бы съ матерью почиталъ. А вотъ эвтому самому она научить и не можетъ, потому сама плохо была обучена.

Старики молча переглянулись.

— Теперича будемъ говорить, продолжалъ Лопашовъ, обращаясь къ старостѣ: — понравится ли тебѣ, коли парнишка твой прочтетъ тебѣ побаску про крота и зайца, а когда ты его на работу посылать будешь, такъ онъ замѣсто того, чтобы послухать, въ шею треуховъ тебѣ накладетъ. Нѣтъ, старички почтенные, такъ-то не ладно будетъ! У насъ и такъ ужь послушанья мало, а коли непослушаніе, да еще въ крестьянскомъ быту заведется, тогда и совсѣмъ столпотворенье пойдетъ. Вѣдь на послушаніи весь міръ закрѣпленъ… вы какъ думаете?

— Знамо дѣло! проговорилъ староста.

— Солдатъ долженъ офицера слушать, офицеръ генерала…

— Это точно, знамо безъ этого нельзя никакъ! замѣтилъ староста.

— Точно также и дѣти должны почитать отца съ матерью. Вы ихъ родили, выкормили, выростили, значитъ они должны это чувствовать.

— Это такъ точно.

— Такъ вотъ, други мои, продолжалъ между тѣмъ Лопашовъ: — бывши я выбранъ вами въ попечители, и какъ я выстроилъ вамъ школу новую, какъ есть съ самаго фундамента, не требуя съ васъ ни гроша денегъ, а потому и долженъ стараться, чтобы изъ дѣтей вашихъ выходили не сорванцы какіе-нибудь, не головорѣзы, а путные люди…

— Это точно, подхватилъ староста: — на кой намъ буяны… Только вѣдь не слыхать чтой-то, чтобы, значитъ, учительша буйству учила. Этого мы за ней не замѣчали.

— Ты не замѣчалъ, а я замѣтилъ.

Толпа переглянулась.

— А мы то, со слѣпу-то, и не видимъ ничего! заголосила она, смекнувъ, что учительша почему-то не нравится попечителю.

— И я прежде не замѣчалъ! перебилъ ихъ Лопашовъ.

— Чего же ты замѣтилъ?

— Ужь замѣтилъ! Только разсказывать не хочу… стыдно!

— Ишь сволочь! проговорила толпа: — подико-съ, а вѣдь глядѣть — тихонькая!

— Ну, да вы не безпокойтесь, крикнулъ Егоръ Ѳедотычъ такъ, чтобы вся толпа слышала его. — Я васъ въ обиду не дамъ.

— За это благодаримъ!

— Сегодня же вечеромъ я побываю у нея у самой, у этой учительницы, переговорю съ нею, и если она меня не послухаетъ, не исполнитъ того, чего я отъ нея потребую, то завтра же ее выгоню вонъ изъ школы. Мы и другую найдемъ.

— Это точно! заговорила опять толпа: — какъ не найти! Нонѣ этихъ самыхъ учителевъ ровно вшей въ головѣ развелось… Знамо, что дурную держать не слѣдуетъ… какъ можно!..

— А что какъ вы насчетъ лекаря полагаете? спросилъ вдругъ Лопашовъ, немного помолчавъ и пытливо оглядывая толпу.

— Насчетъ Григорія Иваныча? спросилъ староста.

— Да, насчетъ Григорія Иваныча.

Староста смутился и, обратясь къ толпѣ, пробормоталъ:

— Вы что же молчите, старички почтенные! Сказывайте, коли спрашиваютъ…

— Лечитъ васъ?

— Ничего, лечитъ.

— И по избамъ ходитъ?

— Коли къ которому нужно, такъ и придетъ… ничего, ходитъ… лечитъ…

— Къ богатымъ небось, только?

— Ходитъ и къ богатымъ.

— А вотъ ко мнѣ, такъ никогда не ѣздитъ! проговорилъ Лопашовъ и, грозно оглянувъ толпу, прибавилъ: — кому же мнѣ теперича жаловаться на него и какъ мнѣ теперича поступить съ нимъ. Вотъ у меня жена больная, второй годъ параличемъ разбита, еле ноги и руки передвигаетъ — долженъ я ее лечить, али нѣтъ?

— Знамо попользовать слѣдовало бы, замѣтилъ староста. — Лекарь все-таки, можетъ, и пособилъ бы чѣмъ…

— А гдѣ же мнѣ взять лекаря? Лекарь есть, положимъ, и жалованье получаетъ отъ насъ, да вѣдь силой не притащишь его!.. Вѣдь онъ баринъ; по рукамъ и по ногамъ не свяжешь! А у меня собственная моя супруга, мать дѣтей моихъ, въ тяжкой болѣзни лежитъ! Вѣдь глядя на болѣзть-то ея, у меня сердце на части разрывается… а онъ, подлецъ, и ухомъ не ведетъ! Вотъ и сегодня, съ утра еще послалъ къ нему письмо, чтобы пріѣхалъ, а его и до сихъ поръ нѣтъ!

— Онъ у учительши, мотри, будетъ, перебилъ его одинъ изъ стариковъ: — я недавно мимо проходилъ, такъ видѣлъ его, подъ окномъ стоялъ и что-то разговаривалъ.

— Къ учительшѣ-то онъ ходитъ, и днюетъ и ночуетъ тамъ!.. замѣтилъ Лопашовъ.

— Тоже больная есть тамъ, проговорилъ староста: — старуха-то совсѣмъ помираетъ… того и гляди покончится.

— Нѣтъ, старички почтенные, крикнулъ вдругъ Лопашовъ, поднимаясь на ноги: — такъ дѣлать нельзя! Тотъ не лекарь, который лечить не хочетъ… И потому ужь вы уважьте меня!.. Уважите — спасибо скажу, а не уважите, Богъ съ вами! Хочется мнѣ этого лекаря вонъ отсюда и на мѣсто его другого посадить, такого, который бы помнилъ, что за нимъ дѣло есть, что онъ жалованье получаетъ и что за жалованье это онъ обязанъ лечить больныхъ, а не бросать ихъ безъ призрѣнія, какъ послѣднюю гадину, прости Господи. Вотъ я и прошу васъ, старички почтенные, мнѣ въ этомъ дѣлѣ помочь.

— Что же, говорите, старички! забормоталъ опять староста, обращаясь къ толпѣ: — говорите!

— Это ничего, это мы можемъ! раздалось нѣсколько голосовъ: — только чего же мы сдѣлаемъ-то?

— Чего сдѣлаете? подхватилъ Лопашовъ и тотчасъ же прибавилъ: — а вотъ чего! Приговоръ составьте, что вотъ такъ и такъ лекаремъ мы недовольны, что своимъ дѣломъ онъ не занимается, больныхъ не лечитъ, и просимъ другого. Напишите этотъ приговоръ и пришлите ко мнѣ. А ужь я знаю, что съ нимъ сдѣлать. Ну, что-жь, старички, уважите меня что ли?

— Что же, говорите, старички почтенные! пробормоталъ староста. И вдругъ, обратясь къ Егору Ѳедотычу, прибавилъ: — Это ничего, можно, только ужь и ты, ваше степенство, уважь насъ маленько. Со скотинкой намъ дѣваться совсѣмъ некуда стало… По энтотъ бокъ села поле ржаное, а рядомъ-то яровое, а пари-то далеко… Ну, овчишекъ, коровенокъ, точно, можно и по парймъ пасти, а вотъ лошаденокъ и некуда спутать… Вотъ мы и хотѣли просить твою милость, чтобы ты намъ лужку уступилъ, который за огородами-то за нашими… Тебѣ-то онъ ни къ чему, трава на немъ плохая ростетъ, осока больше, а намъ для лошаденокъ больно бы способно было!

Внимательно прислушиваясь къ словамъ старосты, толпа вдругъ словно заметалась.

— Да, ужь уступи! уважь!

— Уважить, отчего не уважить! подхватилъ Лопашовъ: — только ужь вы больно много просите. Вѣдь въ лужкѣ-то десятинъ десять покосовъ будетъ!

— Да вѣдь покосы-то какіе! зашумѣли старики: — осока одна, совсѣмъ трава не ѣдовитая…

— Ну, нѣтъ, не правда…

— Нѣтъ, это точно-съ, подхватилъ староста, обращаясь къ Лопашову: — трава дѣвствительно завсегда тамъ негодная ростетъ, а ужь нынче и вовсе нѣтъ ничего; вода большая была, сами знаете, ее всю, какъ есть, иломъ затянуло, словно черепкомъ покрыло…

— Чего тебѣ стоитъ! шумѣли старики: — не раззоришься ужь, поди!

А тутъ какъ разъ принесли водку, накрошенную вонючую ветчину и старики разошлись еще пуще; откуда и слова полились! Егоръ Ѳедотычъ, очень хорошо знавшій и самъ, что лугъ, о которомъ хлопотали мужики, дѣйствительно не стоилъ ничего, ломался не долго и уступилъ имъ его на лѣто, съ тѣмъ, однако, чтобы впредь до принесенія ему извѣстнаго приговора, лошадей на него отнюдь не пускать.

— Принесемъ, принесемъ! шумѣла толпа, поглядывая на водку; завтра же принесемъ…

— Намъ вѣдь лекарь не родня, ваше степенство, говорилъ староста, обращаясь къ Лопашову: — чего же намъ стоять-то за него. Не нравится онъ тебѣ, ну, и Господь съ нимъ! Прежде и совсѣмъ безъ лекарей жили!..

— И лучше было! подхватилъ Лопашовъ.

— И то лучше!

— Ну, вотъ и отлично… А теперь пора и водки выпить.

И, наливъ себѣ чарку, онъ высоко поднялъ ее надъ головой, и, обращаясь къ старикамъ, проговорилъ громко:

— Ну, старички почтенные, будьте здоровы, съ праздничкомъ! И залпомъ выпилъ водки.

XI.

Но каково же было изумленіе Егора Ѳедотыча, когда онъ, войдя въ залу, вдругъ увидалъ Манефу Петровну, сидѣвшую для домъ съ батюшкой отцомъ Василіемъ за пасхальнымъ столомъ. Передъ нею стояло нѣсколько бутылокъ съ водками и по всему было замѣтно, что пока Егоръ Ѳедотычъ дипломатничалъ съ старичками, Манефа Петровна успѣла уже достаточно и покушать и выпить. Она была одѣта по праздничному. На ней было пестрое шелковое платье громадныхъ размѣровъ, турецкая съ разводами шаль, въ родѣ поповской ризы, поверхъ которой лежалъ большой бѣлый воротникъ, туго охватывавшій ея мясистую шею; голова была повязана шелковымъ платкомъ гранатнаго цвѣта, а пухлые, но дряблые пальцы унизаны перстнями и кольцами. Весь этотъ костюмъ, однако, былъ видимо въ безпорядкѣ: головной платокъ съѣхалъ на-бокъ, пряди сѣдыхъ волосъ выпадали изъ-подъ него на лобъ и плечи, турецкая шаль распахнулась и выказывала растегнутый лифъ платья съ бѣлѣвшеюся изъ-подъ него сорочкой. Мутные глаза смотрѣли безсмысленно, словно дремали; нижняя губа отвалилась и горчишный соусъ капалъ съ этой губы сначала на выдававшійся острый подбородокъ, а затѣмъ и на растегнутую грудь. Тѣмъ не менѣе, однако, она ѣла торопливо и, пережевывая пищу, приводила въ движеніе нетолько губы и скулы, но даже и уши. Куски выпадали у нея изо рта, но она тщательно подбирала ихъ пальцами и снова клала въ ротъ.

Распахнувъ дверь и увидавъ эту картину, Егоръ Ѳедотычъ даже остолбенѣлъ.

— Это еще что за новости! крикнулъ онъ во все горло и весь побагровѣлъ отъ бѣшенства: — это что такое!

Манефа Петровна словно проснулась, вздрогнула, выронила изъ рукъ вилку, закопошилась какъ-то, и, съ трудомъ приподнявшись со стула, проговорила:

— Похристосоваться пришла съ тобой… Хоша и врозь живемъ, а все-таки помню, что ты глава мнѣ… кстати и разговѣться съ тобой вмѣстѣ захотѣлось!.. Вишь вѣдь сколько у тебя добра разнаго наставлено, а у меня пасха-то кислая-раскислая, въ ротъ не возьмешь, и куличъ словно каменный, не угрызешь. А потомъ пришла и попу попенять, что въ мою келійку съ святыми иконами зайти не хотѣлъ. Словно какъ я оглашенная какая, что ко мнѣ грѣхъ иконы внести! Ну, да Богъ съ нимъ!.. А я бы съ радостью приняла его и денегъ бы дала… А пуще всего пришла я вотъ зачѣмъ: дочку родную повидать захотѣлось… Какая ни на есть, а все же мать: все-же душа-то болитъ у меня по ней…

И медленно перехватываясь за стулья и волоча одной ногой, она побрѣла навстрѣчу мужу.

— Христосъ воскресе! прошептала она, утирая губы и доставая изъ кармана красненькое яичко.

Но Егоръ Ѳедотычъ съ мѣста даже не тронулся; онъ только размахнулся рукой и вышибъ яйцо изъ рукъ жены.

— Вонъ! крикнулъ онъ съ пѣной у рта и сжимая кулаки. — Вонъ отсюда!

— Дай хоть похристосоваться…

— Вонъ!

Слезы ручьями хлынули изъ глазъ Манефы Петровны.

— Креста на тебѣ нѣтъ! возопила она. — Коли самъ не хочешь, дозволь хоть съ дочкой похристосоваться; вѣдь ужь я года два не видала ее…

Егоръ Ѳедотычъ даже ногами затопалъ.

— Вонъ! кричалъ онъ.

— И съ дочкой нельзя?

Но Егоръ Ѳедотычъ, быстро обернувшись къ передней, крикнулъ:

— Ванька! Филька! сюда!

Вошли лакеи.

— Выведите ее вонъ! крикнулъ онъ имъ.

Въ эту самую минуту въ комнату вбѣжала Агнюша.

— Мамаша! крикнула она и хотѣла было броситься на шею матери, но, увидавъ, что лакеи подхватили ее подъ руки и повели вонъ изъ залы, остановилась, замерла словно, поблѣднѣла и изумленными дѣтскими глазенками начала смотрѣть то на пылавшаго гнѣвомъ отца, то на удалявшуюся мать.

XII.

Между тѣмъ Елена Петровна, хотя и прилегла было на диванъ съ цѣлью отдохнуть, однако, заснуть не могла. Съ одной стороны, тяжкая болѣзнь бабушки, а съ другой — предчувствіе чего-то недобраго отгоняли отъ нея сонъ. Ей было и обидно, и досадно, что Лопашовъ былъ свидѣтелемъ сцены, которая произошла между ею и Петровымъ подъ окномъ ея квартиры. Она очень хорошо сознавала, что сцена эта, въ сущности, весьма обыкновенная и обыденная, будетъ растолкована имъ по своему и не пройдетъ ей даромъ. Вотъ почему она была очень обрадована, когда ровно въ двѣнадцать часовъ къ ней пришла мать доктора, Ольга Пудовна.

— Здравствуй, милая барышня, проговорила старушка, похристосовавшись съ Еленой Петровной и ласково смотря ей прямо въ глаза: — къ тебѣ на смѣну пришла… Ну, что, какъ королева-то моя?

— Да, что! плоха…

— Года ужь наши такіе, что путнаго ждать нечего, перебила ее Ольга Пудовна: — ты-то отдохнула ли, касаточка моя… Гриша сказывалъ, что у заутрени ты насилу на ногахъ стояла!..

— Нѣтъ, не отдохнула.

— Что такъ?

— Не поспалось что-то.

— Извѣстно днемъ не скоро заснешь. А ты ступай теперь, да поразвеселись маленько. Мои ждутъ тебя не дождутся!.. «Посылайте, говорятъ, поскорѣе». Пообѣдайте вмѣстѣ, да и идите погулять. Тамъ на площади такое веселье идетъ, что смотрѣть любо! Народу видимо-невидимо, индо стонъ стоитъ!

— Мнѣ право совѣстно… такой большой праздникъ сегодня, а вы въ комнатѣ будете, съ больной…

— Что это ты, мать моя! Неужто ты полагаешь, что и мнѣ подъ качели хочется! Ступай, ступай!.. Нечего пустяки-то городить! Я человѣкъ старый, не до веселья мнѣ. Мнѣ веселье-то въ тягость даже; вотъ что, милая!

И, перемѣнивъ тонъ, она прибавила:

— Лекарство-то даешь старухѣ-то?

— Даю.

— Вотъ и напрасно! Нѣтъ, ужь ты не трожь лучше… вылечить не вылечишь ее, а истомить-истомишь… Пущай ее…

— Вашъ же сынъ приказалъ.

— Да что сынъ! Онъ приказалъ, а ты не давай. Въ наши года и лечиться то грѣхъ великій! вотъ что, красавица моя! Чего ужь тамъ стараго человѣка лекарствами тревожить! Пошли только Господи конецъ христіанскій, чтобы, значитъ, отойти покойно. Будетъ!

Бабушка лежала все въ томъ же положеніи, въ которомъ оставили мы ее утромъ, и еслибы не стоны, едва слышные, изрѣдка раздававшіеся подъ одѣяломъ, то можно было бы подумать, что старушка давнымъ давно Богу душу отдала. Она лежала на томъ же боку, отвернувшись къ стѣнѣ, съежившись комочкомъ и какъ будто ничего не слыхала и не видала. Однако, когда Ольга Пудовна приподняла слегка уголъ одѣяла и взглянула въ лицо больной, та вскинула на нее нотухавшими глазами и спросила:

— Это ты?

— Я, матушка, я…

— Воротилась?

— Откуда, матушка?

— Изъ Москвы-то?

— Воротилась, матушка, воротилась…

— Ну, что, тихо тамъ?

— Ничего, матушка, тихо…

— Безъ памяти она! шепнула Елена Петровна.

— Кто, безъ памяти, кто? забормотала больная и пристально вонзилась глазами въ глаза Ольги Пудовны.

— Головка, что ли, болитъ, матушка? спросила та.

— Болитъ, болитъ, только я не безъ памяти… Нѣтъ!.. Я узнала тебя… Вѣдь ты моя dame d’honneur…

— Она самая, матушка… Ну и слава Богу, что узнали… Значитъ лучше теперь?

— Лучше, лучше… Сподобилась вѣдь я…

— Чего сподобились?

— Святыхъ тайнъ пріобщиться и пособороваться… Господь привелъ!.. А теперь не трогай; холодно мнѣ, холодно… прикрой, не трогай…

Ольга Пудовна прикрыла больную.

— Мнѣ что-то страшно стало! замѣтила Елена Петровна.

— Чего это, матушка?

— Боюсь, не случилось бы чего.

— Небось! Коли что замѣчу, такъ сію же секунду дамъ знать. Только сегодня она не помретъ.

— Вы почему знаете?

— Ужь я знаю, насмотрѣлась! Обѣщаніе вѣдь дадено у меня за умирающими ухаживать… не одинъ десятокъ проводила!.. Небось, не помретъ сегодня, глазъ не такой, да и лицо не омогилилось еще… А смерти бояться ей нечего, потому долгъ христіанскій справила какъ слѣдуетъ, чего же бояться!

— Нѣтъ, ужь я лучше не пойду! перебила ее Елена Петровна: — можно послать сказать, что я не буду…

— Нельзя этого.

— Почему же?

— А потому, что нужно тебя тамъ…

И, пригнувшись къ уху Елены Петровны, она прошептала:

— Гриша мой поговорить съ тобой хочетъ.

— О чемъ?

— Дѣло есть важное, замѣтила она, подмигивая.

И Ольга Пудовна чуть не силой выпроводила ее вонъ.

А больная между тѣмъ чуть стонала и охала.

— Вы чего это охаете-то, матушка? спросила Ольга Пудовна, подсаживаясь къ постели больной.

— Умирать страшно.

— Эка невидаль какая! вскрикнула Ольга Пудовна. — Это грѣшникамъ страшно, а чистой душѣ даже радоваться надо, что Господь милостивый про нее вспомнилъ. Домъ-то нашъ не здѣсь — чего здѣсь мотаться-то? Ну, молоды были когда — точно, что лестно было пожить… И радости были у насъ, и весело намъ было, и дѣло изъ рукъ не валилось и впереди много было, а теперь что… тьфу! Нѣтъ ничего, только хворь, да срамота одна. Вотъ я сейчасъ къ вамъ шла, матушка, шла съ батожкомъ, согнувшись… Только возлѣ дьячка одышка меня взяла, я и остановилась… Стою такъ-то на батожекъ опершись, да дышу таково тяжело, а дьячиха выскочила на крыльцо, да и спрашиваетъ: — «Что, аль подъ качели собралась, бабушка?» а сама смотритъ на меня дура, да зубы скалитъ. — «Носъ-то, говоритъ, бабушка, утри; капаетъ съ него!» — А я, признаться, и не чувствовала.

— Такъ, такъ, прошептала больная и, немного подумавъ, прибавила: — а у меня такъ хуже еще…

— Такъ на кой же жить опосля этого… какая пріятность! Больше ничего, какъ въ тягость и людямъ, и себѣ. Другой бы, здоровый человѣкъ, дѣломъ занялся, анъ тутъ старуха на рукахъ, съ ней возись… Хошь себя возьму я въ примѣръ. Ну, зачѣмъ живу? Въ тягость только семьѣ своей! Вонъ, говорятъ, теперь гдѣ-то за Оренбургомъ мѣста хорошія пошли, лекаря требуются туда и деньги большія даютъ, поѣзжай только, пожалуйста! Вотъ, можетъ, Гриша-то мой и поѣхалъ бы, можетъ, и счастье свое нашелъ бы тамъ, а какъ ему ѣхать, коли я на спинѣ у него повисла. И выходитъ, что я помѣха одна, больше ничего… Нѣтъ, по моему, пора молодымъ людямъ руки развязать…

— Мнѣ Леночку жалко! перебила ее больная. — На кого я ее покину! Одна на свѣтѣ… всякій обидѣть можетъ!

— Ну, матушка, плохія ужь мы защитницы своимъ дѣтямъ. Дѣло вы свое сдѣлали, выходили, выростили сиротку, на ноги поставили, а теперь она и сама справится, только не мѣшайте…

— Да развѣ я ей мѣшаю?

— А почемъ знать, матушка. Можетъ, напримѣръ, она замужъ захотѣла бы выйти…

— Ужь не за твоего ли сына?

— А хоша бы и за него, напримѣръ?

— Ты съума сошла!

— Ну, вотъ видите ли, а они, можетъ, любятъ другъ друга, и, можетъ, счастливы были бы, а вотъ вы и мѣшаете этому счастью…

— Твой сынъ добрый и я его люблю очень, но все-таки онъ хамъ… а развѣ можетъ моя внучка выдти за хама?

— Эхъ, матушка, матушка! передъ Господомъ Богомъ всѣ равны!..

Больная задумалась, но, немножко погодя, спросила:

— Ты была въ Кіевѣ?

— Была, матушка.

— А въ Воронежѣ?

— Я, матушка, вездѣ была. Я какъ только почувствовала, что старость подходитъ, что пора къ будущей жизни себя готовить, такъ всѣ святыни пѣшкомъ обходила. Была и въ Кіевѣ, и въ Воронежѣ, и въ Задонскѣ, и въ Саровѣ и у Сергія Преподобнаго, и у Саввы Звенигородскаго, и въ Московскихъ святыняхъ, и въ Пачаевской лаврѣ… Вездѣ побывала… привелъ Господь…

— Вотъ поэтому-то тебѣ и не страшна смерть! прошептала больная, и тихо перекрестилась.

— А вы-то развѣ не были?

— Была вездѣ…

— Такъ чего же вы-то боитесь?

— Была, да только не такъ, какъ ты… Ты вонъ пѣшкомъ ходила, хлѣбомъ да водой питалась… тебя и солнце жгло, и дождь мочилъ… а я, тогда еще богата была, въ каретѣ ѣздила, съ лакеями, горничными, сортиръ былъ въ экипажѣ устроенъ…

— Да вѣдь молились все-таки?

Но больная только вздохнула.

— Да, молилась, прошептала она едва слышно: — а вотъ, въ Кіевѣ одинъ монахъ былъ…

— Попу-то каялись?

— Каялась… каждый годъ каялась… лѣтъ двадцать сряду…

— А если каялись, такъ и ничего, значитъ… Было, да быльемъ и поросло… За кѣмъ грѣхъ да бѣда не живутъ? Вѣдь и я тоже не изъ святыхъ! Мольбы, покаяніе сердечное было, да раскаяніе слезное, а Господь милостивъ, все отпускаетъ! Это вы, матушка, и не безпокойтесь, изъ головы выкиньте! а теперь давайте-ка лучше чайку попьемъ.

— Пей, я не хочу… накрой меня… холодно мнѣ…

И когда Ольга Пудовна принялась укутывать больную, та поманила ее пальцемъ и съ какой-то дѣтской улыбкой прошептала:

— Спасибо тебѣ, спасибо!

— За что, матушка?

— Да вотъ, успокоила… Пора, дѣйствительно пора на покой… А теперь оставь меня… заснуть хочется.

— Засните, матушка, засните, Господь съ вами! проговорила Ольга Пудовна и, укрывъ больную, побрела разыскивать кухарку — распорядиться насчетъ самовара.

XIII.

Когда Елена Петровна подходила къ квартирѣ лекаря, то она издали еще увидала его стоящимъ на крылечкѣ, рядомъ съ сестрой Лизой. Оба смотрѣли въ ту сторону, откуда она должна была придти и видимо ожидали ее съ большимъ нетерпѣніемъ.

— На силу-то! крикнулъ Петровъ, увидавъ ее.

— На силу-то! крикнула Лиза.

— Гдѣ это вы пропадали, матушка?

— Какъ гдѣ? конечно, дома!

— Все спали небось?

— Нѣтъ, и не спала даже.

— Такъ чего же вы копались? Вѣдь вы съ голоду было уморили насъ!

— У насъ ужь и столъ накрытъ! подхватила Лиза.

— Я даже идти не хотѣла…

— Вотъ это благородно! дали слово и потомъ на попятную.

— Поневолѣ попятишься, когда на сердцѣ кошки скребутъ.

— А вотъ по этому-то самому случаю развлеченіе и необходимо. Слышите, сударыня? Предписываю вамъ развлеченіе, какъ самое радикальнѣйшее средство противу всевозможныхъ кошекъ. Мы вотъ какъ съ сестрой распорядились. Сначала пообѣдаемъ, потомъ пойдемъ на площадь посмотрѣть какъ народъ веселится, а затѣмъ въ лѣсъ чай пить. Теперь въ лѣсу отлично! Ну-съ, говорите же, хорошо придумано?

— Хорошо-то хорошо…

— Но? перебилъ ее докторъ.

— Все я за бабушку боюсь.

— Да вѣдь мамаша тамъ, у васъ?

— Тамъ.

— Такъ чего же бояться! Ужь она по этой части дока, тотчасъ увидитъ, когда именно человѣкъ умереть долженъ. Она вамъ что сказала?

— Сказала, что проживетъ еще.

— Такъ нечего и безпокоиться. Повторяю вамъ, что статью эту она до тонкости изучила. Обѣтъ, видите ли, дала она Богу на тотъ свѣтъ народъ провожать… Это рна такъ говоритъ, а по моему просто слабость къ этому питаетъ, влеченье какое-то. И такъ роспишетъ умирающему красоту смерти, пріятства загробной жизни и паскудство настоящей, что вотъ ложись, да умирай! Самъ слышалъ какъ многіе ее благодарили… умираютъ и благодарятъ! Однако вотъ что, прибавилъ онъ, перемѣнивъ тонъ: — столъ накрытъ, аппетитъ разыгрался, стало быть, мѣшкать нечего!

Немного погодя, всѣ сидѣли уже за столомъ.

— А вѣдь я, мой ангелъ, виноватъ передъ вами, проговорилъ Петровъ, обращаясь въ Еленѣ Петровнѣ и подавая ей тарелку со щами: — провинился!..

— Въ чемъ это?

— А въ томъ, что заклинаній вашихъ вѣдь я не выполнилъ!

— Все, все разсказалъ, подхватила Лиза.

— Какъ вамъ не совѣстно!

— Ни чуть не совѣстно.

— Вѣдь вы мнѣ слово дали.

— Далъ, не отрицаю. Сперва, дѣйствительно, я хотѣлъ быть нѣмымъ, какъ могила, но… прочтя знаменитое посланіе и пустивъ его клочки на всѣ четыре вѣтра, такъ расхохотался, что заставилъ хохотать даже и самого попа отца Василія.

— Какъ! Вы и ему разсказали? испугалась Елена Петровна.

— Нѣтъ, кромѣ сестры, тайны вашей я не открылъ никому…

— Надъ чѣмъ же хохоталъ священникъ?

— Ни тоже спрашивалъ его объ этомъ, а онъ отвѣтилъ, что хохочетъ безъ причины, на меня глядя. Изъ этого вы можете заключить, насколько смѣхъ мой былъ заразителенъ. И такъ, прочтя письмо, я пришелъ къ тому заключенію, что все это такъ глупо и пошло, что не заслуживаетъ нетолько никакихъ заклинаній, но даже (извините за выраженіе!) хорошаго полновѣснаго плевка, а, придя къ таковому заключенію, тотчасъ же разсказалъ все сестрѣ. И знаете ли что замѣтила мнѣ на это сестра?

— Ну, ужь, братецъ! поспѣшно перебила его Лиза: — съ вами и пошутить нельзя!

— Она… вамъ позавидовала!

— Вы? спросила ее Елена Петровна.

— Да вѣдь я пошутила!.. пробормотала Лиза, вся вспыхнувъ.

— «Вотъ, говоритъ, счастливая какая! продолжалъ докторъ тѣмъ же тономъ: — еслибы, говоритъ, это мнѣ было предложено, я бы тотчасъ же согласилась!»

— Да что же въ самомъ дѣлѣ! подхватила Лиза: — ежели строго-то разобрать, такъ даже ничего дурного нѣтъ! Вѣдь онъ обвѣнчаться предлагаетъ, хоть и тайно, положимъ, съ фальшивыми бумагами, а все-таки вѣнчанные были бы…

— Дура ты, Лизокъ, совсѣмъ дура!

— Конечно, Еленѣ Петровнѣ дѣло это не подходитъ, продолжала Лиза, не слушая брата: — она дѣвушка образованная, молоденькая, хорошенькая, дворянскаго происхожденія, она и безъ фальши можетъ выйти за хорошаго человѣка… Ну, а я…

— А ты?

— Я — совсѣмъ другое дѣло. Кто же меня такъ-то возьметъ? Я ужь и не молода, и не красива; образованія никакого не получила, слѣдовательно, очень-то и форсить нечего!..

— Ты совсѣмъ дура, Лизокъ!

— Можетъ быть, и дура, только тутъ ничего глупаго нѣтъ, а напротивъ того, даже очень много хорошаго. Что же? Надо вѣдь и Егора Ѳедотыча пожалѣть! Человѣкъ онъ еще не перестарокъ, живетъ хорошо, всего много, и вдругъ, такую жену имѣть, отъ которой, кромѣ огорченія, ничего ожидать нельзя. Подумайте-ка, какова жизнь-то его! Вѣдь это съ ума сойти можно! Опять надо принять въ резонъ и то обстоятельство, что жена у него женщина больная, можетъ помереть скоро, а тогда кто же помѣшаетъ и по настоящему повѣнчаться, безъ фальши…

— Такъ ты бы согласилась? спросилъ Петровъ. — Хочешь посватаю?

— Ахъ, отстаньте пожалуста! разсердилась Лиза, но тутъ же расхохоталась и согласилась съ братомъ, что она, дѣйствительно, немножко дурковата, и что въ ея годы (ей было тридцать лѣтъ) на всѣхъ дѣвушекъ какая-то «дурость» находитъ!

Обѣдъ прошелъ незамѣтно и оживленно. Веселый и добродушный медикъ былъ, что называется, на полномъ ходу. Онъ болталъ безъ умолку, подсмѣивался надъ сестрой, и подъ конецъ такъ «вышутилъ и высмѣялъ» злосчастнаго Егора Ѳедотыча, что нетолько Лиза, но даже и сама Елена Петровна забыла своихъ «кошекъ» и смѣялась до того, что слезы градомъ катились у нея изъ глазъ. Вспомнили прошлое Лопашова, таинственную фею, помѣщика Салтанова, и Елена Петровна согласилась, что придавать особенное значеніе выходкамъ Егора Ѳедотыча, дѣйствительно, не стоитъ, ибо самъ Егоръ Ѳедотычъ настолько грубъ и неразвитъ, что не заслуживаетъ даже и «полновѣснаго плевка», какъ выразился Петровъ.

Послѣ обѣда пошли гулять, а кухаркѣ Семеновнѣ велѣли ѣхать въ лѣсъ съ самоваромъ и всѣмъ необходимымъ для чая.

XIV.

Базарная площадь, обыкновенно грязная, имѣла теперь красивый и праздничный видъ. Это было громадное пространство, раздѣлявшее одну улицу отъ другой и окаймленное со всѣхъ сторонъ красивыми домиками тѣхъ разночинцевъ, о которыхъ я говорилъ прежде. Домики эти, построенные на городской манеръ, крытые желѣзомъ, съ фантастически раскрашенными наличниками и ставнями, бросались въ глаза своею оригинальностью и дѣйствительно украшали площадь. Здѣсь же въ этомъ кольцѣ находились дома дубасовскихъ священно-церковныхъ служителей, двѣ три лавки, два кабака, трактирное заведеніе, подъ названіемъ «Завей горе веревочкой», оптовый складъ князя Изюмскаго и портерная, съ дѣвками и шарманками, «Утренняя заря». Посреди площади, въ самомъ ея центрѣ, возвышалась каменная церковь, обнесенная красивой оградой и обсаженная густыми деревьями акаціи и сирени, а въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ церкви каменный же гостинный дворъ и два длинныхъ тесовыхъ навѣса для торговцевъ, пріѣзжавшихъ въ базарные дни торговать съ возовъ. Гостинный дворъ, только-что выкрашенный желтой охрой, и не успѣвшій еще загрязниться, тоже имѣлъ праздничный видъ и какъ-то особенно рельефно выдѣлялся изъ зеленой муравы, частой щеткой засѣвшей вокругъ него. На этой-то базарной площади были устроены по случаю праздниковъ качели. Площадь пестрѣла народомъ. Шумъ, визгъ, пѣсни и говоръ нѣсколькихъ сотъ голосовъ потрясали воздухъ. Разодѣтые по праздничному крестьянскіе парни, дѣвки и молодицы шумно предавались веселью. Незатѣйливыя качели, устроенныя изъ нѣсколькихъ жердей съ перекладиной наверху, не переставали скрипѣть своими деревянными кольцами и безпрерывно то взмахивали вверхъ, то окунали въ толпу, окружавшую ихъ, охотницъ до качанья. Пестрые сарафаны послѣднихъ (качались стоя на доскѣ) то раздувались по вѣтру, какъ распущенный зонтъ, то плотно прилегали къ тѣлу и служили темой для всевозможныхъ остротъ, возбуждавшихъ въ зрителяхъ самый искренній хохотъ, а въ качавшихся судорожное поджиманіе и визгъ. Неподалеку отъ качелей играли въ яйца. Нѣкоторые катали ихъ съ «лубочка», а другіе играли въ «кучки», т. е. прятали яйцо въ одну изъ песочныхъ кучекъ и тотъ, кто кучку эту отгадывалъ, выигрывалъ спрятанное яйцо. Возлѣ кабака шла «орлянка». Здѣсь игравшіе расположились плотнымъ кольцомъ и съ лихорадочной дрожью слѣдили за игрой. Изъ центра кружка этого взлеталъ пятакъ, вертѣлся въ воздухѣ и шлепалъ объ убитую землю. «Орелъ! рѣшка!» раздавалось въ толпѣ, слышалось бряканье мѣдной монеты и затѣмъ пятакъ снова взлеталъ на воздухъ и снова шлепалъ о землю. — «Мотри, ребята, начальство узнаетъ, задастъ порку!» говорилъ иногда разгуливавшій по площади урядникъ, но будучи въ праздничномъ настроеніи, особенно не преслѣдовалъ игры. Возлѣ лавочки съ колоніальными и москательными товарами толпился цѣлый табунъ молодежи: раздавались пѣсни, гармоника и юркій лавочникъ, въ коротенькомъ пиджакѣ и ситцевой рубашкѣ на выпускъ, едва поспѣвалъ отвѣшивать и высыпать въ протянутые къ нему фартуки — пряники, орѣхи и сѣмечки. Потъ катился съ него градомъ, лицо лоснилось, онъ видимо былъ утомленъ, но бросить дѣло было нельзя. Тутъ же расположился и «шабольникъ» съ цѣлымъ возомъ дешевыхъ колецъ, бусъ, зеркальцевъ, поясковъ и другихъ сельскихъ галантерейныхъ товаровъ. Весь этотъ товаръ, тщательно развѣшенный по стѣнкамъ устроеннаго надъ телегой холстиннаго шатра, привлекалъ къ себѣ бойкіе и разгорѣвшіеся взоры молодицъ и молодокъ. Такъ же какъ и лавочникъ, «шабольникъ» едва успѣвалъ исполнять требованія толпившихся покупательницъ. Онъ мѣнялъ свой товаръ на яйца, на холстъ, на прядево и, по мнѣнію сельскихъ красавицъ, до того дешево его цѣнилъ, что отдавалъ чуть ли не даромъ. Веселье было полное, всеобщее. Все словно пробудилось и хлынуло неудержимымъ потокомъ въ море шумной праздничной жизни. Даже старики и старухи, и тѣ повыползли изъ своихъ угловъ и, разсѣвшись гдѣ попало, любовались на разгулявшійся народъ. Все закопошилось, зашумѣло, а веселый трезвонъ колоколовъ, хотя и разбитыхъ, и золотые лучи солнца, обильно сыпавшіеся на землю, еще болѣе оживляли картину незатѣйливаго, но искренняго сельскаго торжества.

Высыпала изъ своихъ красивыхъ домиковъ и аристократія села Дубасова, какъ-то: кабатчики, съ женами и дѣтьми, складчики, трактирщики, разные ходатаи и брехуны, торговцы и другой поселившійся въ Дубасовѣ людъ, ничего не дѣлающій, но живущій по «чистому» и въ большемъ довольствѣ, чѣмъ вѣчно трудящійся мужикъ. Только аристократія эта отъ народа сторонилась и, сидя у воротъ своихъ домиковъ, брезгливо смотрѣла на веселившуюся «чернь». Самая же высшая аристократія собралась и благодушествовала въ небольшомъ палисадничкѣ, украшавшемъ передній фасадъ священническаго дома. Самого «батюшки», конечно, не было, за то присутствовала, «матушка». Тамъ, въ этомъ палисадничкѣ, среди молодой зелени акацій и сирени, «матушка» угощала чаемъ своихъ гостей. Вся компанія сидѣла за чайнымъ столомъ и была въ самомъ лучшемъ расположеніи духа. На томъ же самомъ чайномъ столѣ была размѣщена разная «сладкая закуска»: тарелки съ нарѣзанной ветчиной и колбасой, графинъ водки, настоенной на апельсинныхъ коркахъ и двѣ бутылки краснаго церковнаго вина. Гостепріимная матушка, красивая и дебѣлая женщина лѣтъ тридцати, разливала чай и въ то же время занимала бесѣдой своихъ гостей. На концѣ стола и какъ-то бокомъ сидѣлъ отецъ «батюшки», глухой и подслѣповатый пономарь, за дряхлостью лѣтъ уволенный отъ службы. Онъ пилъ и водку, и чай, и церковное вино, ѣлъ и колбасу, и пряники, и видимо надоѣдалъ всему обществу. Темой для разговора служила весна и ея очарованія.

— Весной какъ-то оживаешь! говорила матушка, закатывая глаза и посматривая въ тоже время на земскаго фельдшера, сидѣвшаго противъ нея. — Зима — это могила, а весна — рай!

— Что-о-о-о? крикнулъ глухой пономарь, прислоняя ладонь къ заросшему волосами уху.

— Я говорю, батюшка, что лучше весны нѣтъ ничего!

— Время хорошее, точно! забормоталъ пономарь, прожовывая положенные въ ротъ пряники.

— Легко на душѣ становится, замѣтилъ фельдшеръ.

— И за молебны хорошо платятъ, перебилъ его пономарь: — и яицъ много можно набрать, и пироговъ, и хлѣбовъ… всего набрать можно…

— Ахъ, Боже мой! подхватила матушка: — но вѣдь мы совсѣмъ не въ томъ смыслѣ говоримъ.

— Знаю я, что на въ томъ, а все-таки хорошо! Мы въ старые годы, продолжалъ старикъ, обращаясь ко всѣмъ присутствовавшимъ: — изъ хлѣбовъ-то сухари крошили, а яйца облупливали и въ печахъ засушивали… Какъ вѣдь хорошо сохранялись… любёхонько! Сами-то не ѣли, а вотъ скотинѣ, да рабочимъ давали, не жалѣли… любёхонько!..

Матушка обозлилась даже.

— Вотъ надоѣдливый! проворчала она, обращаясь къ компаніи.

— А вы вниманія не обращайте, замѣтилъ фельдшеръ: — это самое лучшее средство…

— Да вѣдь онъ мѣшаетъ! Я про поэзію весны говорю, а онъ про яйца…

— Древній, должно быть, старичокъ! проговорилъ трактирщикъ, вздохнувъ и опрокидывая выпитую чашку.

— Весна, дѣйствительно, штука хорошая, говорилъ письмоводитель мирового, мужчина лѣтъ тридцати пяти, успѣвшій достаточно уже выпить: — только за то не люблю ее, что ужь очень она на водку тянетъ, да на любовь…

— Что-о-о-о? крикнулъ опять пономарь.

— Говорю, что весной любить хочется! повторилъ письмоводитель громко.

Старикъ осклабился.

— Нѣтъ ужь, шабашъ, пропало! проговорилъ онъ, махнувъ рукой.

— Ахъ, Боже мой, это ужасно! вскрикнула матушка. — Какъ бы намъ отдѣлаться отъ него!

— Тю тю! продолжалъ пономарь: — пропало!

— Знаете, что сдѣлаемъ?..

— Что, что? раздалось нѣсколько голосовъ.

— Пойдемте въ лѣсъ гулять!

— Отлично, отлично!

— Возьмемъ съ собою пряники и орѣхи, продолжала матушка: — и пойдемъ!..

— А ужь намъ-то, мужчинамъ, перебилъ ее письмоводитель: — дозвольте колбасу, да графинчикъ прихватить.

— Коньячку бы! крикнулъ смотритель склада и даже глазомъ подмигнулъ. — У меня бутылочка имѣется… сбѣгать ништо?

— Конечно, сбѣгай!

— Такъ я живой рукой…

Всѣ встали и начали собираться.

— Куда вы? крикнулъ пономарь.

— Въ лѣсъ, гулять…

— Хорошо, хорошо… въ лѣсу хорошо теперь… и я съ вами!

— Какъ! вскрикнула матушка: — и вы тоже?

Всѣ захохотали.

— А что-жъ? Не дойду, думаешь? Небось!.. Въ стары-то годы…

— Куда ужь вамъ! перебила его матушка: — шли бы отдохнуть лучше.

— А вы уйдете?

— А мы уйдемъ…

— Нне… хочу!

— Ну, ступайте! крикнула матушка гнѣвно: — только ужь ради Господа намъ не мѣшайте!

— Зачѣмъ мѣшать! Я не буду… я самъ по себѣ…

XV.

Между тѣмъ докторъ, Елена Петровна и Лиза успѣли обойти всю площадь. Они побывали у качелей, при чемъ докторъ, къ великому удовольствію публики, самъ покачался и произвелъ взрывъ хохота слетѣвшей съ него во время качанья шляпой; побывали въ хороводахъ, въ которыхъ Лиза весьма удачно исполнила обязанность запѣвалы; посмотрѣли на катанье яицъ и даже закупили нѣсколько фунтовъ орѣховъ и пряниковъ, которые тотчасъ же и роздали толпившимся вокругъ нихъ ученикамъ и ученицамъ школы. Однако шумъ толпы прискучилъ имъ. Оставивъ площадь, они незамѣтно добрались до выгона и, дойдя до рѣки Дубасовки, направились вдоль ея берега. Минутъ черезъ двадцать, они были уже въ лѣсу.

— Господи, какъ хорошо-то здѣсь! вскрикнула Лиза, всплеснувъ руками. — Цвѣтовъ-то, цвѣтовъ-то сколько!..

— А я все Семеновну посматриваю! перебилъ ее Петровъ.

— Да вѣдь вы ей на Тришкину полянку выѣхать приказали!

— Такъ-то такъ, да вотъ слѣдовъ-то невидно! Долженъ бы тележный слѣдъ по дорогѣ быть, а его нѣтъ…

Лѣсъ, дѣйствительно, представлялъ изъ себя восхитительную картину. Преимущественно дубовый, онъ только что начиналъ зеленѣть неуспѣвшими еще распуститься почками; онъ даже и не зеленѣлъ, а скорѣе краснѣлъ ими. За то подсѣдъ, состоявшій изъ молодыхъ липокъ и березокъ, успѣлъ уже совершенно одѣться свѣжей, благоухавшей зеленью. Земля въ лѣсу была словно ковромъ покрыта: голубые подснѣжники, желтая медуница, лиловые колокольчики и петушки, въ перемѣжку съ сочной щетиной пырья и вырѣзными красивыми листками сныти и молочая, попадались на каждомъ шагу. Встрѣчались такія мѣста, которыя сплошь синѣли подснѣжниками, точно кто нарочно насадилъ ихъ сюда густо, плотно, жаль было даже ступать на нихъ! Ландыши еще не распускались, за то сочные и жирные листы ихъ, свернутые трубочкой, точно зеленые карандаши торчали изъ рыхлой земли, то отстраняя, то пробивая насквозь сухіе листья дуба. Тамъ, гдѣ мѣсто было болѣе открыто, гдѣ пригрѣвъ былъ сильнѣе, листья ландышей успѣли уже развернуться и какъ-то особенно хорошо блестѣли на солнцѣ своею изумрудной молодой зеленью. Впрочемъ, блестѣли не одни только ландыши, а даже и самая мельчайшая травка, вродѣ только что показавшагося тысячелиственника. Обильные лучи солнца, разсыпавшіеся по лѣсу придавали блескъ всему; словно роса золотая горѣла повсюду. Даже паутина на деревьяхъ, и та имѣла видъ тонкой, прозрачной слюды, блестѣвшей на солнцѣ; даже пауки, то перебѣгая по этой ткани, то спускаясь внизъ какъ по ниткѣ, отливали чуть замѣтнымъ фосфорическимъ блескомъ. Было и сыро и тепло, какъ въ парникѣ, и чувствовалось, какъ дыша этимъ испареніемъ, легкіе словно увеличивались, наполнялись воздухомъ. Жужжаніе пчелъ слышалось повсюду. Переносясь съ одного пвѣтка на другой, онѣ впивались въ него головками, крутили лапками и затѣмъ летѣли дальше. Словно гдѣ-то натянутыя струны звенѣли эти пчелы и, прислушиваясь къ этимъ звукамъ, чудилась какая-то уныло тоскующая музыка. Пробѣжитъ вѣтерокъ, и словно смахнетъ эту музыку, а чуть затихнетъ, и опять она повсюду, чуть слышная, замирающая! Стрекозъ еще не было, но муравьи, какъ видно, успѣли уже нахлопотаться до сыта. Свѣжія, рыхлыя и только что натасканныя кучи, испуская изъ себя запахъ уксуса, встрѣчались то и дѣло. На одну изъ такихъ кучь Петровъ бросилъ свою шляпу и въ ту же минуту шляпа скрылась подъ толстымъ слоемъ закишѣвшихъ по ней муравьевъ; даже жесткій трескъ ихъ лапокъ былъ слышенъ, до того сильно завозились они, пораженные небывалымъ явленіемъ. Елена Петровна такъ и впилась глазами въ эту кучу, а Петровъ стоялъ и улыбался.

— Нравится? спрашивалъ онъ ее.

— Да, хлопотуны большіе…

— У этихъ, небось, дѣло изъ рукъ не вывалится. Смотрите-ка какихъ сучковъ натаскали! И какъ только сладили съ ними! Вы читали Геккеля?

— Нѣтъ.

— Напрасно. Такъ вотъ Геккель увѣряетъ, что муравейникъ такое же военное поселеніе, съ солдатами, офицерами и генералами; что дисциплина у нихъ доведена до высшей степени и что они ведутъ самые кровопролитнѣйшія войны. Все это очень любопытно, прибавилъ онъ, немного погодя: — но мы съ вами не Геккели и сколько бы надъ кучей ни стояли, все-таки ничего особеннаго не откроемъ. Давайте, отойдемте лучше, потому что муравьи имѣютъ привычку кусаться и даже очень больно. Оставимъ ихъ въ покоѣ.

И, тщательно отряхнувъ со шляпы муравьевъ, онъ промолвилъ весело:

— А я нахожу, что сестра Лиза вовсе не такъ глупа, какъ кажется.

Елена Петровна разсмѣялась.

— Почему это вамъ въ голову пришло? спросила она, вскинувъ на него большіе темные глаза свои.

— А потому, что въ данную минуту она весьма умно распорядилась.

— А именно?

— А именно, что, увлекшись собираніемъ букетовъ, оставила насъ вдвоемъ…

— Ахъ, да! перебила его Елена Петровна: — вы что-то сообщить мнѣ хотѣли?

— Кто это вамъ сказалъ?

— Ваша мать.

— Ахъ, старая грымза! вскрикнулъ докторъ: — не вытерпѣла, разболтала-таки!

— Напротивъ, ничего не разболтала и даже напугала меня своею таинственностью… Говорите же, что такое?

— «Важное событіе! неожиданное происшествіе!» проговорилъ докторъ словами Добчинскаго и Бобчинскаго.

— Что такое? говорите скорѣе… Ужь не Егоръ ли Ѳедотычъ…

— Нѣтъ, Ѳедотычъ тутъ не причемъ. Тутъ Иванычъ главную роль играетъ, отвѣтилъ докторъ и въ ту же минуту не то улыбнулся, не то сконфузился.

— Какой Иванычъ?

— Ахъ, Боже мой, да я же, вашъ покорнѣйшій слуга. Развѣ вы забыли, что меня Григоріемъ Иванычемъ величаютъ?

— Извините… проговорила она и вся вспыхнула, словно въ ту же секунду поняла всю таинственность намековъ, которые брошены были Ольгой Пудовной. — Извините… но… вы никогда не называли себя такъ…

— А вотъ теперь взялъ да и назвалъ!

И, снявъ съ себя шляпу и проведя по волосамъ рукою, онъ прибавилъ:

— Знаете ли, другъ мой, что мнѣ въ голову пришло? Пришло мнѣ въ голову жениться… что это, глупо, или умно? Какъ вы думаете? мнѣ бы хотѣлось слышать ваше мнѣніе…

Но Елена Петровна до того растерялась, что нетолько не знала что отвѣтить ему, но не знала идти ли ей рядомъ съ нимъ, или же бѣжать разыскивать Лизу. Однако, Петровъ, смутившійся и самъ не меньше ея, продолжалъ слегка дрожавшимъ голосомъ:

— Впрочемъ, я не такъ выразился, говорилъ онъ. — Изъ моихъ словъ можно подумать, пожалуй, что мысль о женитьбѣ пришла мнѣ внезапно, подъ вліяніемъ весны или хотя бы этой чудной картины лѣса… Нѣтъ, нѣтъ, это не такъ… Мысль о женѣ пришла мнѣ въ голову не вдругъ, а складывалась постепенно и крѣпла въ сердцѣ настолько, насколько крѣпли мои убѣжденія, что дѣвушка, намѣченная мною, можетъ составить мое счастіе, а я, въ свою очередь, могу составить ея счастіе. Я убѣдился, что между мною и ею много общаго, много общихъ симпатій, которыя и составляютъ, такъ сказать, основаніе, на прочность котораго можно разсчитывать, созидая домашній очагъ. Словомъ, я полюбилъ эту дѣвушку, привязался къ ней всею силою души, привыкъ уважатъ ее и даже благоговѣть передъ нею! И знаете ли, кто эта дѣвушка? Дѣвушка эта — вы, Елена Петровна! вы! проговорилъ онъ съ мольбою, взглянувъ ей прямо въ глаза.

Она стояла, опустивъ голову, блѣдная, взволнованная, не смѣя поднять глазъ, и словно вдумывалась и вслушивалась въ то, что онъ говорилъ ей. Ей было и жутко, и хорошо. Чувствовала она, что сердце ея билось усиленно и что дрожь какая-то пробѣгала по всему ея тѣлу.

— Слушайте, другъ мой! продолжалъ, между тѣмъ, докторъ, взявъ ее подъ руку и продолжая идти дальше по узкой лѣсной дорожкѣ: — прежде чѣмъ сдѣлать вамъ предложеніе, я долго размышлялъ объ этомъ. Я началъ съ того, что задалъ себѣ вопросъ: равны ли мы съ вами или нѣтъ? Вопросъ этотъ всталъ передо мною тотчасъ же, какъ только я началъ замышлять на вашъ счетъ, и всталъ потому именно, что я, сынъ бывшихъ крѣпостныхъ людей, а вы — дочь кровныхъ и родовитыхъ дворянъ. Откровенно сказать вамъ, я боялся съ вашей стороны чувства брезгливости… но потомъ пришелъ къ тому заключенію, что, вопервыхъ, вы дѣвушка безъ сословныхъ предразсудковъ и не избалованная щедротами фортуны, а, во-вторыхъ, что теперь свобода сдѣлалась уже достояніемъ общимъ… Впрочемъ, не пугайтесь! Я не изъ тѣхъ, что безусловно отвергаютъ въ брачномъ дѣлѣ всякое неравенство. Безразсудно не видѣть разницы между богатой и санкюлотомъ, между образованной и неучемъ, между старикомъ и молодой. Но между нами ничего подобнаго нѣтъ. Я получилъ образованіе — вы то же; вы живете трудомъ и мнѣ не съ неба манна падаетъ, вы молоды и я только что со школьной скамейки соскочилъ; у васъ нѣтъ никакого состоянія, а у меня даже меньше вашего! Мы и образованіе-то получили, благодаря добрымъ людямъ. Вы — благодаря дворянству, а я — благодаря земству. Какое же между нами неравенство? Оба мы молоды, здоровы, оба полны надеждъ на будущее, оба любимъ трудъ, свое дѣло… чего же еще? Теперь вопросъ заключается въ томъ только: по душѣ ли прихожусь я вамъ или нѣтъ?

Елена Петровна молчала, а онъ, между тѣмъ, взялъ ея руку, крѣпко пожалъ ее и снова спросилъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ:

— Елена Петровна! не мучьте меня, скажите!

— Боже мой! прошептала та въ изнеможеніи: — все это такъ неожиданно… я не думала никогда…

— Неужели же вы не замѣчали моей любви къ вамъ?

— Я полагала, что это просто дружба…

— Даже и въ послѣднее время, когда я, по случаю болѣзни вашей бабушки, бывалъ у васъ каждый день, просиживалъ съ вами цѣлыя ночи? неужели и тогда вы не могли замѣтить, что не больная привлекала меня къ вамъ, а вы, вы однѣ только? Не томите же меня, скажите! Скажите по душѣ, прямо, откровенно… Чего мѣшкать! Иное дѣло, еслибы вы меня не знали, не знали семьи моей, моихъ средствъ, а то вѣдь все вамъ хорошо извѣстно! Меня вы знаете полгода и, благодаря моему откровенному нраву, изучили меня, вѣроятно до тонкости; мать моя женщина простая, положимъ, безграматная, но вѣдь и безграматныя любить умѣютъ; сестра Лиза тоже добрая, любящая и, по всей вѣроятности, если не выдетъ за кого-нибудь замужъ, то найдетъ себѣ какого-нибудь Ѳедотыча…

— Какъ вамъ не совѣстно! перебила его Елена Петровна.

— Ну, ладно, не буду! Итакъ, чего же мѣшкать? Объяснимся сразу и сразу покончимъ такъ или иначе… Мы съ вами не свѣтскіе люди, приличія свѣта связывать насъ не должны… Итакъ, вы не замѣтили любви моей?

Елена Петровна закрыла лицо руками.

— Не по душѣ я вамъ пришелся?

— Да кто же говоритъ вамъ это! вырвалось вдругъ изъ устъ Елены Петровны и слезы ручьями полились изъ глазъ ея. Но слезы эти не испугали влюбленнаго молодого человѣка. Напротивъ, при видѣ ихъ, онъ весь отдался блаженству минуты и, глядя на любимую дѣвушку, забылъ всю тревогу, весь страхъ, всю муку, которую только-что пережилъ, терзаемый сомнѣніемъ и неизвѣстностію.

— Такъ вы моя? шепталъ онъ.

— Да, ваша…

И, взглянувъ на него восхищеннымъ взоромъ, она нѣжно улыбнулась и крѣпко-крѣпко пожала ему руку. Онъ привлекъ ее къ себѣ, обнялъ ее и нѣжно поцѣловалъ въ голову.

— Милая, дорогая! шепталъ онъ чуть слышно…

Подъ обаяніемъ этого поцѣлуя, она словно сжалась, какъ тотъ цвѣтокъ, который сжимаетъ лепестки свои, при малѣйшемъ прикосновеніи руки человѣка.

XVI.

Въ это самое время, неподалеку отъ нихъ, въ частыхъ кустахъ осиновой поросли, раздался такой шумъ и крикъ, что они въ испугѣ отскочили другъ отъ друга и стали прислушиваться. Можно было разобрать, что бѣжала какая-то толпа, бѣжала торопливо, испуганно, безпорядочно, задыхаясь и перекидываясь короткими, отрывистыми восклицаніями… Раза два упомянулъ кто-то имя Григорія Иваныча; кто-то прокричалъ: «умерла! умерла!» И мертвая блѣдность покрыла лицо Елены Петровны.

— Ужь не бабушка ли! вскрикнула она, боясь произнести слово «умерла».

— Гей! отозвался докторъ и бросился было навстрѣчу приближавшемуся шуму, но въ ту же минуту увидалъ передъ собою знакомую намъ «матушку» съ ея гостями и присоединившихся къ нимъ волостного писаря и Лизу.

— Гриша! кричала Лиза: — бѣда случилась!

— Что такое?

— Ужь мы искали, искали васъ! перебила «матушка».

— Да что такое? говорите скорѣй!

— Семеновна умерла! раздалось нѣсколько голосовъ.

— Какая Семеновна?

— Ахъ, Боже мой! да кухарка наша! перебила его Лиза, поправляя свалившійся съ головы платокъ. — Тамъ, въ телегѣ лежитъ, мертвая, черная…

— Гдѣ?

— Вотъ здѣсь недалеко, на полянкѣ.

Бросились всѣ на полянку и дѣйствительно увидали привязанную къ дереву лошадь, запряженную въ телегу, а въ телегѣ Семеновну. Лежала она навзничь, съ закрытымъ ртомъ, растрепавшимися волосами, съ пѣной у рта, а рядомъ съ ней мѣдный самоваръ и корзина, наполненная всѣмъ необходимымъ для чая.

— Семеновна! кричалъ докторъ, толкая ее за плечо.

— Да чего вы толкаете ее! замѣтила матушка: — умерла она.

Но Петровъ, успѣвшій уже ощупать пульсъ, вдругъ расхохотался во все горло.

— Жива? раздалось нѣсколько голосовъ.

— Конечно, жива! крикнулъ тотъ. — Только напилась мертвецки.

Общій испугъ смѣнился общимъ хохотомъ, такимъ дружнымъ, что весь лѣсъ огласился имъ, поднявъ цѣлую стаю грачей, съ крикомъ закружившуюся надъ собравшейся вокругъ телеги толпой.

— Померла? крикнулъ глухой пономарь.

— Нѣтъ, жива… отвѣтила матушка.

— Ну, царство небесное, всѣ тамъ будемъ! Въ старые-то годы опойцевъ въ оврагъ зарывали, безъ отпѣванія, а теперь разрѣшеніе вышло… можно, ничего…

— Что же теперь дѣлать-то съ ней? спросилъ волостной писарь.

— Домой везти, отвѣтилъ докторъ: — дома я ее живо вылечу.

И, обратясь къ Еленѣ Петровнѣ, онъ весело прибавилъ:

— Вотъ и маленькое происшествіе! Для разнообразія и это не дурно… такъ сказать, крошечная иллюстрація пасхальныхъ торжествъ. Только вотъ бѣда! безъ чаю остались мы…

Немного погодя, Петровъ сидѣлъ уже на телегѣ. Онъ опустилъ поля своей войлочной шляпы, придавъ ей видъ шляпы факельщика, сдѣлалъ печальное лицо и, разобравъ возжи, медленнымъ шагомъ, въ сопровожденіи гулявшихъ, направился къ Дубасову. Веселый хохотъ сопровождалъ его, а злосчастная Семеновна лежала себѣ преспокойно въ телегѣ, рядомъ съ самоваромъ и корзиной, изрѣдко похрапывая и издавая глухія мычанія. Ее убрали цвѣтами и шуткамъ не было конца. Ихъ нарушилъ только волостной писарь, совершенно не кстати вспомнившій о двухъ конвертахъ, полученныхъ имъ отъ Егора Ѳедотыча и до сихъ поръ еще лежавшихъ у него въ карманѣ. Онъ вспомнилъ объ нихъ тогда, когда процессія съ полумертвой кухаркой подвигалась уже къ селу.

— Ахъ, да! вскрикнулъ онъ, подбѣжавъ къ доктору: — вѣдь я и забылъ совсѣмъ! У меня къ вамъ письмо есть.

— Отъ кого?

— Отъ Егора Ѳедотыча. Утромъ съ нарочнымъ прислалъ… И Еленѣ Петровнѣ тоже…

— И ей письмо?

— Нѣтъ, ей-то конвертъ съ казенной печатью; отъ инспектора, кажется.

Она поспѣшно распечатала бумагу, пробѣжала ее и, не сказавъ ни слова, сунула въ карманъ. Тоже самое сдѣлалъ и докторъ съ своимъ письмомъ, съ тою только разницею, что, прочтя его, онъ вскрикнулъ: «Ну, это еще мы будемъ посмотрѣть!»

Немного погодя, они были уже у дома. Пока мужики втаскивали Семеновну въ кухню, Петровъ прошелъ въ свою квартиру и, увидавъ сидѣвшую у окна Елену Петровну всю въ слезахъ, спросилъ:

— Что съ вами?

— А вотъ прочтите, проговорила она, подавая ему бумагу.

Докторъ прочелъ ее и узналъ, что Елена Петровна, «по нерадѣнію къ школьному дѣлу и по малоуспѣшности учениковъ, отстраняется отъ обязанностей учительницы дубасовскаго сельскаго училища». Бумага была помѣчена 23-мъ февраля.

— Однако, давненько бумага хранилась у него! замѣтилъ онъ. — Все ждалъ, видно, надѣялся… А вотъ и ко мнѣ письмо, прибавилъ онъ, подавая его Етенѣ Петровнѣ: — коли хотите, читайте… а я пойду мертвую воскрешать!

И, проговоривъ это, онъ вышелъ изъ комнаты, а Елена Петровна, развернувъ письмо, прочла слѣдующее:

«Милостивый государь мой! Мнѣ очень прискорбно, что я долженъ вамъ напомнить, что честные люди такъ не поступаютъ. Кажется, вамъ не безъизвѣстно, что любезная супруга наша одержима тяжкою болѣзнью, а вы вотъ уже съ мѣсяцъ не были у нея. Таковое небрежное отношеніе ваше къ обязанностямъ, вынуждаетъ меня, какъ гласнаго и землевладѣльца, донести объ васъ начальству. А такъ какъ до насъ доходятъ тоже жалобы и со стороны крестьянъ, которыхъ вы гоняете отъ себя въ шею, замѣсто того, чтобы оказывать имъ помощь, то мы будемъ хлопотать о замѣнѣ васъ другимъ болѣе честнымъ человѣкомъ. Впрочемъ, вамъ и недосугъ заниматься больными, ибо вы и денно и ночно пребываете у извѣстной вамъ особы, о которой мною уже сдѣлано надлежащее распоряженіе».

— Что это за письмо! вскрикнула Лиза, вбѣгая въ комнату.

— А вотъ прочтите…

Она прочла.

— А теперь не хотите ли прочесть и эту бумагу. Это уже казенная…

И она подала отношеніе къ ней инспектора. Лиза прочла и это, но когда начала складывать бумагу, то изъ средины ея выпалъ небольшой лоскутокъ. Обѣ дѣвушки бросились поднимать его и прочли слѣдующія строки, написанныя уже рукою Лопашова.

«Елена Петровна! Изъ присланной вами бумаги, которую я все медлилъ пускать входъ, вы убѣдитесь теперича, что я васъ очень люблю и что жить безъ васъ не могу. Вечеромъ, когда примеркнетъ, я лично пріѣду къ вамъ за послѣднимъ отвѣтомъ, только прошу васъ, чтобы никого не было, ибо мнѣ нужно переговорить съ вами. Подумайте, и если вы согласитесь, то ручаюсь за ваше счастье, а если нѣтъ, то завтра же извольте очищать квартиру. Ни васъ, ни вашего лекаря въ Дубасовѣ не будетъ. Вечеромъ ждите меня».

— Ну, что же? вскрикнула Лиза. И вопрошающимъ взглядомъ уперлась прямо въ глава своей подругѣ; даже щеки разгорѣлись у нея отъ волненія.

— Что? переспросила ее Елена Петровна.

— Неужто не согласитесь?

— Вы шутите, Лиза! Вы и сами не согласились бы!..

— Я-то не согласилась бы! я!

И, всплеснувъ руками, вскрикнула:

— Эхъ, красота, красота! обошла ты меня! А много въ тебѣ силы!

XVII.

Въ квартирѣ Елены Петровны происходила тѣмъ временемъ совершенно иная сцена. Напившись досыта чайку и вдоволь наболтавшись съ стряпухой, Ольга Пудовна надѣла на носъ свои большія серебряныя очки, взяла чулокъ и, усѣвшись на мягкое кресло въ комнатѣ больной, принялась за работу. Усѣлась она возлѣ окна, выходившаго въ переулокъ и именно такъ, чтобы ей можно было наблюдать одновременно и за больной, и за тѣмъ, что будетъ происходить въ переулкѣ. Однако, ни тамъ, ни здѣсь ничего особеннаго не произошло. По переулку ходило только нѣсколько куръ съ щеголеватымъ пѣтухомъ, а въ комнаткѣ царила такая тишина, что слышно было даже жужжаніе мухи, попавшейся въ паутину. Больная лежала, попрежнему отвернувшись къ стѣнкѣ, укрывшись съ головой одѣяломъ и на этотъ разъ ни единымъ даже вздохомъ не заявляла о своемъ не угасшемъ еще существованіи. Вязала Ольга Пудовна свой чулокъ такъ быстро и торопливо, что глаза едва поспѣвали слѣдить за движеніемъ тонкихъ стальныхъ спицъ. Только когда соскакивала петля, старушка смущалась и приходила въ серьёзное замѣшательство. Видно было по всему, что ей стоило большого труда снова поймать эту петлю. Она подносила чулокъ чуть не къ самымъ стекламъ очковъ, тыкала спицей не туда, куда слѣдовало, ворчала, сердилась и только тогда, когда достигала цѣли, снова успокоивалась. А между тѣмъ, время шло да шло, пробило уже четыре часа и царившая въ комнатѣ тишина, одновременно съ теплотой, проливаемой яркими лучами весенняго солнца, навѣяли на старушку сладкую, ласкающую истому. Она начала изрѣдка позѣвывать, и, позѣвывая, словно удивлялась этому. «Господи! что ужь это такое, никакъ я зѣвать начала!» шептала она. Но зѣванья стали повторяться все чаще и чаще, руки начали двигаться все медленнѣе и медленнѣе, усталыя вѣки словно опустились, очки съѣхали на кончикъ носа, и все это кончилось тѣмъ, что когда стряпуха заглянула часовъ въ пять вечера въ комнату, то увидала, что больная попрежнему лежала, укрывшись одѣяломъ, а Ольга Пудовпа сидѣла на креслѣ и спала. Голова ея упала на грудь, руки покоились на костлявыхъ, рѣзко обрисовывавшихся колѣняхъ, уроненный клубокъ откатился на средину комнаты, чулокъ лежалъ у ногъ, а серебряныя очки, свалившись съ носа, словно осѣдлали верхнюю губу уснувшей. Кухарка посмотрѣла, посмотрѣла, покачала головой, и, прошептавъ: «вотъ гдѣ грѣхъ-то!» пошла себѣ въ кухню.

Неизвѣстно, долго ли продолжался бы этотъ тихій безмятежный сонъ, еслибы Ольгу Пудовну не разбудилъ вдругъ не то стонъ, не то окликъ. Она слышала этотъ окликъ еще въ просоньи, вздрогнула, но усумнившись въ дѣйствительности его, только вскинула глазами и тутъ же опять закрыла ихъ. Однако, окликъ повторился. Она поспѣшно открыла глаза, взглянула на постель больной и словно остолбенѣла. Она увидала, что больная, приподнявшись на правую руку и сбросивъ съ себя одѣяло, смотрѣла на нее ввалившимися глазами и словно собиралась встать съ постели. Сѣдые волосы ея падали на плеча, плоская грудь обнажилась, заостренный носъ, какъ клювъ птицы, рѣзко выдался впередъ, губы не синія, а черныя уже, силились что-то сказать. Увидавъ это, Ольга Пудовна словно перепугалась. Однако, испугъ продолжался не долго и, привычная къ подобнымъ сценамъ, она какъ только взглянула на больную, такъ въ ту же минуту поняла, въ чемъ дѣло.

— Что, матушка? проговорила она, снимая съ себя очки и подбѣгая къ больной: — аль часъ добрый подступаетъ?

— Да, да…

— Ну, и слава тебѣ Господи, что Господь приводитъ…

— Гдѣ Леночка, гдѣ?..

— Сейчасъ, родимая, сейчасъ… А вы прилягте покуда, да помолитесь, «повели, да отпустится отъ узъ плотскихъ»… Постой-ка я лампадку затеплю передъ иконами…

— Леночку! Леночку мнѣ!

— Сейчасъ, сейчасъ, родимая… Не тревожьте себя… успѣемъ, все еще успѣемъ!

И она выбѣжала изъ комнаты, чтобъ послать за Еленой Петровной.

— Послала, матушка, послала, сейчасъ придутъ, успокоивала она больную, по возвращеніи: — да вы прилегли бы покамѣстъ, вѣдь не скоро…

— Нѣтъ, теперь скоро… скоро! прошептала больная: — чувствую… скоро!

— Давайте-ка я васъ уложу, да прикрою… Вотъ и отлично! а теперь и лампадку затеплить можно… Образочекъ на грудку не положить ли?

— Положи.

— Помогаетъ это очень, родимая!

Когда образокъ былъ положенъ, умиравшая поманила къ себѣ Ольгу Пудовну пальцемъ и спросила едва слышно:

— Такъ монахъ ничего?

— Ничего, матушка, ничего… Помилуйте, какой тутъ монахъ! Сколько лѣтъ сряду попу каялись!

Умиравшая перекрестилась.

— А ты вотъ что, проговорила она совершенно уже упавшимъ голосомъ: — фаншонъ надѣнь на меня кружевной, не настоящія они положимъ, а имплпасіонъ, все же лучше, чѣмъ чепецъ, да мое бѣлое кисейное платье… Тамъ, въ комодѣ… Тамъ и покровъ парчевый найдешь…

— А башмачки-то есть новенькіе?

— Башмаковъ нѣтъ…

— Ну, ничего, и въ чулочкахъ можно… у васъ хорошенькіе были, видѣла я…

— А схоронить меня на четвертый день не прежде, слышишь?

— Будьте спокойны, матушка!

— И чтобы псалтырь читали непремѣнно… Денегъ нѣтъ у меня, но можно мою заячью шубку продать.

— Это бархатную-то?

— Какой это бархатъ! Я давно ужь бархата не видала! проговорила умиравшая съ неудовольствіемъ: — просто Манчестеръ…

— А вѣдь всѣ за бархатъ принимали, всѣ какъ есть, ей-Богу!

— Ты сама все это сдѣлай; а то Леночка молода еще, не понимаетъ…

— Будьте спокойны, матушка, все устрою, все какъ слѣдуетъ…

— А тебѣ, на память, шаль турецкую дарю… Съ дырочками она, давнишня, но вѣдь дырочки заштопать можно…

— Заштопаю, матушка, заштопаю…

— Шаль хорошая была, дорогая! прошептала умиравшая, но вдругъ, устремивъ свои глаза на столбъ свѣта, падавшій изъ окна, въ лучахъ котораго кружилась пыль, она спросила:

— Что это… дымъ?

— Дымъ, матушка! ангелы божіи кадятъ невидимо!

— Elle est bête comme un choux cette vieille gribouille! проворчала больная.

— Вы что матушка?

— Ничего, про себя я… А теперь погоди, не болтай!

Проговоривъ это, она закрыла глаза. Въ комнатѣ все стихло; только чуть слышный шопотъ больной, читавшей молитву, нарушалъ тишину. Ольга Пудовна тоже молилась. Она стояла передъ образницей, осѣняла себя большими крестными знаменіями и поминутно творила земные поклоны. Чтобы не стучать она сняла съ себя башмаки и осталась въ однихъ шерстяныхъ чулкахъ. — «Ей, человѣколюбивый Господи! шептала она отходную: — повели, да отпустится отъ узъ плотскихъ и грѣховныхъ: и пріими въ миръ душу рабы твоея Вѣры и покой въ вѣчныхъ обителехъ со святыми твоими!» И шопотъ этотъ заглушался изрѣдка шумомъ новаго ситцеваго платья, бывшаго на Ольгѣ Пудовнѣ.

Минутъ черезъ двадцать, прибѣжала и Елена Петровна, въ сопровожденіи доктора.

Распахнувъ дверь и увидавъ бабушку, лежавшую на постели, со сложенными руками и образочкомъ на груди, она подбѣжала къ ней и зарыдала. Умиравшая становилась все слабѣе и слабѣе. Однако, при видѣ внучки, собрала свои послѣднія силы, широко раскрыла глаза и положила ей руку на голову.

— Бабушка, бабушка! кричала Елена Петровна, заливаясь слезами.

— Не плачь, ma pauvre enfant! прошептала умиравшая: — се n’est pas la mort!… c’est le passage à la vie éternelle!..

И, увидавъ; доктора Петрова, стоявшаго у двери, прибавила:

— C’est un jeune homme qui а racheté par l'éducation son origine plébéenne. Si tu l’aimes, je te bénis.

— Бабушка! дорогая моя!

Но бабушка какъ-то вдругъ приподнялась, испуганно взглянула на окружавшихъ ее, затѣмъ быстро перевела взоръ на Елену Петровну, продолжавшую стоять на колѣнахъ, и торопливо, какъ бы боясь не досказать чего-то, проговорила задыхаясь.

— Là bas, dans mon coffre, tu trouveras un oeuf rouge… l’oeuf de Pâques… Prends le… c’est tout ce que j’ai…

Силы ее оставили и она изнеможенно упала на подушку.

— Бабушка, бабушка! продолжала взывать Елена Петровна, закрывъ лицо руками. Но бабушка не слышала уже этихъ взываній. Она лежала съ закрытыми глазами, съ разинутымъ ртомъ, и едва замѣтное дыханіе то поднимало, то опускало впалую грудь.

— Скоро, скоро! шептала глядѣвшая ей прямо въ лицо Ольга Пудовна: — совсѣмъ ужь отходитъ, совсѣмъ…

Всѣ стояли молча и благоговѣйно, ожидая конца. Прошло еще минутъ двадцать, а Ольга Пудовна продолжала попрежнему шептать: «скоро, скоро!» Наконецъ, докторъ, пощупавшій пульсъ у бабушки, объявилъ, что она умерла.

XVIII.

Часъ спустя, умершая лежала уже на столѣ въ знакомой намъ гостинной. Предсмертныя желанія ея были исполнены въ точности. На ней былъ кружевной «фаншонъ» и бѣлое кисейное платье. Лежала она важно, серьёзно, величаво, и можно было засмотрѣться на это красивое, словно изъ мрамора высѣчёное лицо. Смерть какъ будто сжалилась надъ своею жертвою и, прежде чѣмъ разрушить ее, возвратила ей красоту. Это была уже не та измученная, истерзанная болѣзнью старушка, такъ недавно еще метавшаяся и стонавшая на своемъ одрѣ, а женщина, какъ бы спокойно отдыхавшая и уснувшая послѣ долгихъ страданій. Даже улыбка играла на сомкнутыхъ устахъ, словно она улыбалась, торжествуя побѣду. Покрыта она была парчей, правда, мишурной, но при свѣтѣ трехъ толстыхъ церковныхъ свѣчей, окружавшихъ покойницу, парча блестѣла такъ ярко, что можно было принять ее за настоящую золотую. У ногъ покойницы стоялъ аналой и слезливая «черничка», сложивъ на груди руки, читала псалтырь. Звучно и монотонно раздавался по комнатѣ ея голосъ и наводилъ щемящую тоску. Большая половина этой комнаты и вся передняя были наполнены старухами, пришедшими посмотрѣть на умершую бабушку «учительши». Старухи молча смотрѣли на лицо покойницы, обрамленное сѣдыми локонами, жались въ кучу, охали, вздыхали, крестились и клали земные поклоны. Ольга Пудовна поминутно подходила къ нимъ; она тоже охала и вздыхала и передавала всѣ мельчайшія подробности послѣднихъ минутъ покойной, не забывая разсказать и про то, какъ покойная умирая благословила внучку на замужество съ ея сыномъ. Было уже часовъ девять вечера. На дворѣ стемнѣло, ставни были притворены, но яркіе лучи свѣта, проникавшіе въ щели, и острыми стрѣлами вонзавшіеся въ зеленую мураву улицы, ясно говорили, что въ квартирѣ учительницы происходило что-то необычайное. Ждали священника, все еще разъѣзжавшаго по приходу съ молебнами.

Въ комнатѣ, въ которой умерла бабушка, было все уже убрано. Кровать и перина, даже коврикъ, висѣвшій на стѣнѣ, все было вынесено на дворъ, полъ выметенъ (Елена Петровна приказала было даже вымыть его, но Ольга Пудовна до этого не допустила объявивъ, что пока въ домѣ есть покойникъ, то мыть полы «не хорошо»), и только одинъ бабушкинъ сундукъ, передвинутый съ прежняго мѣста въ уголъ, къ сторонкѣ, да мягкое кресло, въ которомъ такъ недавно еще вздремнула Ольга Пудовна, составляли меблировку этой комнаты. Въ креслѣ сидѣла теперь убитая горемъ Елена Петровна, а возлѣ нея стояли Петровъ и Лиза. Мерцавшій огонекъ въ лампадкѣ, висѣвшей передъ иконами, тускло освѣщалъ комнату.

Вдругъ, съ улицы долетѣлъ какой-то громъ, топотъ лошадей, грохотъ бубеньчиковъ, стукъ колесъ. Заслышавъ весь этотъ шумъ, Елена Петровна, какъ раненная лань, мгновенно вскочила съ мѣста и встала на ноги.

— Григорій Иванычъ! вскрикнула она съ какой-то особенно гордой интонаціей: — это Лопашовъ пріѣхалъ. Я прошу васъ не впускать его сюда.

Въ ту-же секунду докторъ былъ уже въ сѣняхъ.

— Что вамъ угодно? спросилъ онъ еле державшагося на ногахъ Лопашова.

— Угодно Елену Петровну видѣть, пробормоталъ тотъ.

И вдругъ, качнувшись всей своей грузной фигурой, чуть не упалъ на доктора. Тотъ поддержалъ его, прислонилъ къ стѣнѣ и торопливо проговорилъ:

— Елена Петровна извиняется, она не можетъ принять васъ…

— А я хочу, чтобы она приняла!

— Да куда же вы идете! вскрикнулъ докторъ, загораживая ему дорогу.

— Въ свой домъ иду, въ свой собственный… я его выстроилъ… и иду…

— Но вамъ говорятъ, что Елена Петровна васъ принять не можетъ!..

— А я все-таки пойду…

— Вы пьяны, на ногахъ не стоите…

— Пусти! крикнулъ Лопашовъ, махнувъ рукой.

— Слушайте, заговорилъ докторъ, схвативъ Лонашова: — у ней бабушка умерла, она въ горѣ, она убита…

— Пусти, говорятъ тебѣ!..

— Нѣтъ, не пущу! вскрикнулъ выведенный изъ терпѣнія докторъ. — Если вы не хотите принять моего добраго совѣта, то, извиняюсь заранѣе, я силой выпровожу васъ вонъ… Но, я увѣренъ, что вы меня до этого не доведете и сами уѣдете отсюда.

— А ежели не уѣду?

— Тогда я заставлю васъ…

— Какъ ты смѣешь… по какому праву?

— А по такому праву, замѣтилъ докторъ хладнокровно и съ какою-то подавляющею улыбкой: — что во-первыхъ, каждый порядочный человѣкъ обязанъ защищать женщину отъ нахальства, пьяныхъ, а во-вторыхъ и потому, что я женихъ Елены Петровны.

— Ты? вскрикнулъ Лопашовъ что было мочи.

— Пожалуйста, потише! перебилъ его докторъ: — вспомните, что здѣсь, за этой дверью, лежитъ покойница.

Кровь хлынула въ лицо Егора Ѳедотыча, онъ весь побагровѣлъ, пошатнулся, ухватился за косякъ двери, хотѣлъ что-то сказать, но вдругъ круто повернулъ, вышелъ на крыльцо и, ухвативъ себя обѣими руками за голову, еле вскарабкался въ тарантасъ.

— Домой! крикнулъ онъ и словно упалъ вглубь тарантаса.

Испуганный кучеръ тронулъ лошадей и тройка помчалась понаправленію къ Дубасовской усадьбѣ.

— Скорѣй, скорѣй! не кричалъ, а какъ-то хрипѣлъ уже Левашовъ.

Тройка мчалась, какъ вихрь, словно шайка грабителей гналась за нею. Она пронеслась по базарной площади, успѣвшей уже опустѣть, пронеслась по переулку, вылетѣла на выгонъ, и завернувъ влѣво, еще быстрѣе помчалась по укатанной дорогѣ. Даже гулъ шелъ отъ колесъ, и далеко разносился этотъ гулъ по сонной окрестности. Минутъ черезъ десять, тройка стояла уже у крыльца дома.

— Егоръ Ѳедотычъ! пожалуйте, пріѣхали-съ! кричалъ кучеръ.

Но Егоръ Ѳедотычъ не двигался. Онъ только что-то мычалъ и жестами руки показывалъ то на голову, то на перекосившійся ротъ. Кучеръ смотрѣлъ, стотрѣлъ и вдругъ принялся кричать людей. Выскочили люди и почти замертво внесли Егора Ѳедотыча въ его комнату. Прибѣжала Каролина Карловна, прибѣжала Агнюша; послали туже самую тройку за Петровымъ; Петровъ явился немедленно, и, осмотрѣвъ больного, объявилъ, что съ нимъ параличъ. Въ домѣ поднялась суетня, крикъ, бѣготня; Агнюшка плакала навзрыдъ, Каролина Карловна металась…

А въ комнатѣ Манефы Петровны въ это время шелъ пиръ горой. Тамъ играла гармоника и пьяный поваръ отхватывалъ трепака. Онъ присѣдалъ, вспрыгивалъ, становился фертомъ, выбивалъ дробь ногами и, поглядывая на пьяную Манефу, поводилъ плечами, подмигивалъ глазомъ и вскрикивалъ: «хочешь любишь, хочешь нѣтъ, хозяина дома нѣтъ!»

Только въ третьемъ часу ночи возвратился докторъ къ своей невѣстѣ и объявилъ о случившемся. Но особеннаго ужаса извѣстіе это не произвело ни на кого. Даже Лиза, и та отнеслась къ нему какъ-то хладнокровно, и, когда братъ окончилъ свой разсказъ, она взяла его подъ руку и выйдя въ сѣни, спросила.

— Ты понялъ, что бабушка умирая про красненькое яичко говорила?

— Понялъ. Она говорила, что гдѣ-то, въ ея шкатулкѣ, пасхальное яйцо спрятано и подарила это яйцо Еленѣ Петровнѣ.

— Ну, вотъ! когда ты уѣхалъ, яичко это нашли. Оно было деревянное, красное и въ немъ оказалась нитка жемчуга… Двѣ тысячи рублей стоитъ, говорятъ, эта нитка…

Вошла Ольга Пудовна.

— Ну, слава Богу, проговорила она, крестясь: — уснула, кажется!.. Я ей диванчикъ изъ залы перетащить велѣла, раздѣла ее и какъ слѣдуетъ уложила. А теперь домой побреду… Семеновна-то съ похмѣлья, поди, и про обѣдъ забыла…

И, накинувъ на себя платокъ, Ольга Пудовна принялась осторожно, какъ-то бокомъ, спускаться со ступеней крыльца.

— Покончила свое дѣло! подумалъ Петровъ и невольно улыбнулся, глядя на старуху мать, шедшую уже по улицѣ, опираясь на костыль и потряхивая старческой головой.

XIX.

Прошло два мѣсяца. Здоровье Егора Ѳедотыча настолько измѣнилось къ лучшему, что онъ могъ уже вставать съ постели, ходить съ помощью трости по комнатамъ, и даже довольно свободно объясняться. Мощная и крѣпкая натура его и на этотъ разъ сослужила ему добрую службу. Нечего говорить, что на первыхъ порахъ его лечилъ Петровъ. Онъ ѣздилъ къ нему по нѣскольку разъ въ день; раза два ночевалъ у него, опасаясь повторенія припадка; не присутствовалъ даже на похоронахъ «бабушки», ибо въ это самое время здоровье Лопашова внушало опасенія; успокоивалъ, ободрялъ больного, но какъ только послѣдній почувствовалъ, что силы его начинаютъ возвращаться, такъ въ тотъ же день выписалъ себѣ доктора изъ губернскаго города, а Петрова удалилъ. Какъ ни была тяжка болѣзнь Егора Ѳедотыча, однако, задуманную имъ месть онъ не забылъ привести въ исполненіе. «Ни васъ, ни вашего лекаря въ Дубасовѣ не будетъ», писалъ онъ Еленѣ Петровнѣ и обѣщаніе это выполнилъ въ точности. На мѣсто Елены Петровны давнымъ давно уже прибылъ въ Дубасово новый учитель, а докторъ Петровъ, согласно ходатайству того же Лопашова и на основаніи приговора крестьянъ Дубасовской волости, былъ перемѣщенъ въ другой участокъ того же уѣзда. Предписаніе о перемѣщеніи этомъ получено было докторомъ какъ разъ въ день его свадьбы. Однако, на переводъ этотъ оскорбленный докторъ не согласился; онъ собралъ все, что успѣлъ сберечь въ два года, продалъ свои карманные золотые часы и, возвративъ земству взятую стипендію, вышелъ въ отставку.

Итакъ, на сколько измѣнилось къ лучшему здоровье Егора Ѳедотыча, настолько же измѣнилось и житье-бытье нашихъ маленькихъ героевъ. Егоръ Ѳедотычъ торжествовалъ и хотя исканія его не увѣнчались успѣхомъ, за то была удовлетворена месть.

Несмотря, однако, на торжество, Егоръ Ѳедотычъ впадалъ иногда въ такую тоску и уныніе, что не зналъ куда дѣваться. Какъ ни подбадривалъ онъ себя, но все-таки не въ силахъ былъ примириться съ мыслью, что Елену Петровну онъ утратилъ навсегда. Въ эти минуты онъ садился за столъ, опускалъ на руки свою сильно посѣдѣвшую голову и молча просиживалъ такъ по цѣлымъ часамъ. Даже отца Василія, который чуть ли не каждый день приходилъ развлекать его дубасовскими новостями и сплетнями, онъ отгонялъ отъ себя и продолжалъ думать тяжкую думу.

Разъ какъ-то Лопашовъ, проснувшись часовъ въ девять утра, почувствовалъ себя настолько бодрымъ, что задумалъ пройтись по саду. Съ самаго начала болѣзни онъ небылъ еще на воздухѣ. Наскоро умывшись, одѣвшись и приказавъ подать себѣ чай въ бесѣдку, онъ взялъ трость и побрѣлъ въ садъ. Бесѣдка, въ которой онъ намѣревался пить чай, помѣщалась на самомъ концѣ сада, въ густой тѣни громадныхъ липъ, и видъ изъ нея былъ очаровательный. Подъ самой бесѣдкой лежалъ прудъ, тихій и спокойный, какъ зеркало, вправо виднѣлась часть села Дубасова, а прямо обширные луга, съ извивающеюся голубой лентой рѣки Дубасовки. По лугамъ этимъ небольшими группами росли стройныя осины и березы, опушенныя мелкимъ тальникомъ, и пріятно разнообразили картину. Здѣсь-то, по этимъ лугамъ, желтѣла большая проѣзжая дорога, соединявшая село Дубасово съ одной изъ близлежащихъ станцій желѣзнаго пути. За лугами пестрѣли поля своими квадратами, а влѣво, вдоль рѣки тянулся кряжъ волнообразныхъ горъ, покрытыхъ темнымъ дубовымъ лѣсомъ. На одну изъ этихъ горъ, пройдя перекинутый черезъ рѣку мостъ, всползала дорога на станцію и тонула въ зелени деревьевъ.

Добравшись до бесѣдки, Лопашовъ усѣлся на скамью, и, опершись обѣими руками на трость, принялся смотрѣть на раскинувшуюся передъ нимъ картину. На немъ была легкая соломенная шляпа, съ большими полями, и длинный, достигавшій до самаго пола, шелковый катеръ-пруфъ бѣлаго цвѣта. Большой воротъ рубашки, обнимавшій его обнаженную шею и ложившійся на плеча поверхъ костюма, и сѣдые кудри волосъ, выгадавшіе изъ подъ шляпы, придавали ему странный видъ. Весь бѣлый, прямой и неподвижный, съ широко раскрытыми глазами, онъ походилъ скорѣе на мраморную статую, чѣмъ на живого человѣка. И дѣйствительно, болѣзнь настолько измѣнила его въ эти два мѣсяца, что онъ даже и не походилъ на того Лопашова, какимъ мы видѣли его прежде. Багровое лицо его покрылось теперь матовою блѣдностью, глаза ввалились, носъ заострился, щеки впали, а успѣвшая вырости за время болѣзни сѣдая борода окончательно измѣняло его лицо.

Не успѣли подать чай, какъ явился и батюшка отецъ Василій,

— Вонъ вы какъ! вонъ какъ! кричалъ онъ, взбираясь на ступени бесѣдки: — Одни дошли?

— Одинъ.

— Отлично, отлично… Ну что, какъ?

— Какъ видишь.

— Отлично, отлично! Неушто одни дошли?

— Одинъ.

— Отлично, отлично! А у насъ новости!

— Какія еще?

— Молодые уѣзжаютъ?

— Какіе молодые…

— Извѣстно, докторъ съ докторшей!

Лопашовъ вздрогнулъ.

— Далеко? спросилъ онъ какимъ-то словно упавшимъ голосомъ.

— И не спрашивайте! На край свѣта! Въ Семипалатинскую область!..

— Эта гдѣ-же такая область?

— Далеко гдѣ-то… подъ Китаемъ подъ самымъ. Вчера прощаться ко мнѣ приходили… Имущество распродали! И я слизнулъ кое-что!

— Что же?

— А помните, диванчикъ-то въ зальцѣ стоялъ у Елены Петровны, да два креслица тикомъ обитые… у меня они теперь! сегодня съ попадьей на диванчикѣ-то чай пили!.. Цѣлую пятишницу отвалилъ!

— За всѣ три вещи?

— За всѣ.

— И тебѣ не стыдно было! Вѣдь это все одно, что ограбить или обокрасть!

— Нѣтъ ужъ мнѣ больно часовъ бронзовыхъ жалко! вскрикнулъ батюшка, не обративъ вниманія на укоризны Лопашова: — помните, что на комодѣ, подъ стекляннымъ колпакомъ стояли, старинные часики-то, бабушкины еще, рублей пятьдесятъ стоютъ, а подлецъ трактирщикъ за десять рублей купилъ… Главная причина, не зналъ я! прибавилъ батюшка, прищелкнувъ пальцемъ: — какъ-то все таились они, не говорили никому… Не приди вчера прощаться, и диванчика не было бы!.. Ужь меня и попадья пузырила не мало!.. «Ты, говоритъ, за всегда на объѣдки попадешь!»

— А жемчугъ-то не продали еще?

— Нѣтъ еще! Елена Петровна такъ въ карманѣ и носитъ его. — «Пріѣдемъ, говоритъ въ губернскій городъ, тамъ и продадимъ, а на деньги билетовъ восточнаго займа купимъ… Они, говоритъ, дешевы теперь! будемъ проценты получать»…

— Такъ вотъ, по маленьку, все и размотаютъ! замѣтилъ Лопашовъ.

— Ну, нѣтъ-съ! не скажите! перебилъ его батюпіка. — Такими-то, доложу вамъ, прижимистыми стали, что даже удивляться надо. Вчера это опосля панихиды… панихиду служили они по бабушкѣ… пригласили меня къ себѣ, ну, конечно, и закуску подали. Прежде, бывало, у доктора-то и винца выпьемъ винограднаго и водочки померанцовой, и сырку поѣшь и колбаски, а вчера подали бутылку простой водки, штучекъ пять яичекъ каленыхъ, и шабашъ! Даже за панихиду всего одинъ рубль дали!

— А тебѣ сколько хотѣлось?

— Да ужъ плохо — трешницу… Тоже вѣдь безпокоился, на могилу ходили…

— За диванъ съ креслами пятишницу далъ, а за панихиду трешницу взять наровишь!

— Такъ нешто возможно молитву съ диваномъ сравнивать!

— Что же они тамъ въ Китаѣ-то дѣлать будутъ?

— Опять, вишь, въ доктора поступаетъ. — «Всѣ, говоритъ, будемъ работать! Я лечить, жена — уроки давать, сестра Лиза — модную мастерскую откроетъ, а старуха мать за нашимъ добромъ присматривать! Можетъ быть, со временемъ, говоритъ, и выдеремся!..»

— Когда же ѣдутъ-то они?

— Завтра утромъ… ужь и тарантасъ выпросили у меня до чугунки доѣхать… Ничего, малый ловкій! не пропадетъ!

— А все-таки на проѣздъ жемчуга-то не хватитъ, пожалуй!..

— Да вѣдь ему изъ казны отпустили и прогонныхъ, и подъемныхъ… Много что-то.

— Такъ завтра?

— Завтра.

Егоръ Ѳедотычъ замолкъ и опустилъ голову.

XX.

На слѣдующее утро, у квартиры Петрова собрались почти всѣ старики села Дубасова, тѣ же самые, которыхъ мы видѣли и у Лопашова; они пришли проводить отъѣзжавшихъ. Пришли они чуть ли не съ разсвѣтомъ и, расположившись кто сидя, кто стоя, кто лежа, ожидали терпѣливо минуты отъѣзда. Тутъ же у крыльца стоялъ запряженный тарантасъ и знакомая намъ кухарка Семеновна, съ сильно заплаканными глазами, укладывала въ него подушки. Во флигелѣ шелъ напутственный молебенъ и отецъ Василій въ старенькой ризѣ, стоя передъ иконами, до того громко произносилъ возгласы, что голосъ его разлетался по всей улицѣ. По окончаніи молебна, закусили пирога, выпили бутылку краснаго вина и начали прощаться. Батюшка отецъ Василій благословилъ отъѣзжавшихъ большимъ крестнымъ знаменіемъ и, пожелавъ имъ всѣхъ благъ земныхъ, послѣдовалъ за ними на крыльцо. На крыльцѣ Петровъ обратился къ старикамъ:

— Ну, старички почтенные, прощайте! проговорилъ онъ не безъ волненія.

— Счастливаго пути, батюшка Григорій Иванычъ! зашумѣли они: — счастливаго пути желаемъ… И тебѣ, и хозяйкѣ твоей, и старухѣ, и сестрѣ… всѣмъ дай Богъ, всѣмъ!..

— Желаю и вамъ всего лучшаго!

— Спасибо, родимый, спасибо!.. Много благодарны тебѣ за все… Тоже не забывалъ насъ… Кабы не ты, не твоя милость, такъ въ прошлую-то холеру всѣ бы подохли, кажись!

— Спасибо и вамъ! проговорилъ Григорій Иванычъ.

И невольно вспомнивъ приговоръ тѣхъ же самыхъ крестьянъ, почувствовалъ, что слезы готовы были выступить у него изъ глазъ. Какъ-то невыносимо тяжело сдѣлалось ему. Не потому тяжело, что приговоръ этотъ былъ причиною его переселенія «на край свѣта», а потому только, что ему жаль было смотрѣть на эту немощную, подавленную массу. «Усмиряли тебя за водку, думалъ онъ, вспоминая исторію этого народа, усмиряли за картофель, и вотъ, наконецъ, получилось стадо барановъ, непонимающихъ даже собственныхъ своихъ бараньихъ интересовъ!»

Но вдругъ, очнувшись, онъ встряхнулъ своими кудрями, взглянулъ добрыми глазами на толпу, весело улыбнулся и вскрикнулъ:

— Ну, что же, на водочку что ли дать?

Толпа словно проснулась, словно оживилась, заколыхалась и зашумѣла.

— Безъ этего нельзя! загалдѣла она: — какъ возможно! знамо дѣло!..

Петровъ досталъ пятирублевую бумажку и подалъ ее мужикамъ.

— Ну, вотъ, нате, кушайте на доброе здоровье…

— Спасибо тебѣ! дай Богъ! дай Богъ!

— Вотъ это отлично! размышлялъ батюшка: — мужикамъ пятишницу, а мнѣ, попу, за молебенъ опять рублевку!

— А теперь прощайте! воскликнулъ Петровъ и, раскланявшись съ мужиками, направился къ тарантасу.

А Егоръ Ѳедотычъ тѣмъ временемъ сидѣлъ въ бесѣдкѣ одинъ одинешенекъ и молча смотрѣлъ вдаль. Сидѣлъ онъ также, какъ и вчера, весь въ бѣломъ, опершись обѣими руками на трость и широко раскрывъ глаза. Утро было превосходное, теплое, ароматное, съ луговъ несло запахомъ скошеннаго сѣна, надъ рѣкой клубился легкій туманъ, а по ясному небу словно ткань паутины плыли чуть замѣтныя, таявшія облачка. Но не облачка и не голубое небо привлекали на себя взоры Лопашова. Онъ глазъ не сводилъ съ села Дубасова. И вотъ, наконецъ, грузный тяжелый тарантасъ, запряженный тройкою тощихъ мужичьихъ клячь, обратилъ на себя его вниманіе. Тарантасъ выѣхалъ изъ улицы и мелкой рысцой, въ притруску, покатился по гладкой луговой дорогѣ. Но дорога такъ далеко пролегала отъ бесѣдки, что разглядѣть лица сидѣвшихъ въ тарантасѣ было невозможно. Мертвая блѣдность покрыла и безъ того уже блѣдное лицо Егора Ѳедотыча, но ни единымъ движеніемъ не обнаружилъ онъ мукъ, которыя переживалъ. Онъ только положилъ трость между колѣнъ, медленно опустилъ въ карманъ руку, досталъ изъ него большой бинокль и навелъ его на тарантасъ. Елена Петровна, съ распущеннымъ бѣлымъ зонтикомъ, сидѣла рядомъ съ Ольгой Пудовной, напротивъ ихъ Лиза, а самъ докторъ на козлахъ вмѣстѣ съ ящикомъ. И видѣлъ Лопашовъ какъ тарантасъ катился по дорогѣ, какъ обогнулъ рощицу, приблизился къ мосту, осторожно переѣхалъ черезъ него и, снова выбравшись на дорогу, покатился дальше. Только теперь онъ видѣлъ его не сбоку, какъ прежде, а взадъ. Но вотъ и гора. Экипажъ остановился и, спустивъ своихъ пассажировъ, медленно потащился въ гору. И видѣлъ Егоръ Ѳедотычъ, хотя и не ясно, какъ сквозь туманъ, какъ Петровъ подалъ женѣ руку и вмѣстѣ съ нею пошелъ слѣдомъ за тарантасомъ. Побрела за ними и Ольга Пудовна, а Лиза бѣжала рядомъ съ лошадьми и, снявъ съ головы платочекъ, погоняла имъ пристяжныхъ. Зонтикъ становился все меньше и меньше, тарантасъ началъ походить на ползущаго рака, лошади на мухъ и, немного погодя, все словно растаяло и незамѣтно слилось съ горизонтомъ.

Егоръ Ѳедотычъ поникъ головой и руки его немощно упали на колѣни.

Н. Саловъ.

Село Ивановка.

"Отечественныя Записки", № 8, 1883