МЕЛАНХОЛИКЪ.
правитьI.
правитьЛѣто было дождливое.
Почти каждую ночь плакали и дребезжали стекла, и о чемъ-то хмуромъ и неуютномъ шелестѣли за окномъ мокрыя липы. И когда утромъ Зинаида Павловна выходила въ столовую, отрывала листочекъ стѣнного календаря и прижималась къ заплаканнымъ стекламъ, въ пасмурной дали непрерывно моросила легкая кисейная, занавѣска. Дождевыя нити, спутанныя вѣтромъ, прятали поле, лѣсъ и небо. И только дымились наверху сѣрые скучные клочья и ползли и ползли, растрепанные, безшумные, безъ конца, безъ начала. Къ полудню иногда выглядывала голубая просинь, облака бѣлѣли по краямъ, и ласкающія солнечныя пятна набѣгали на мокрый лугъ, на стволы придорожныхъ березъ и на красныя крыши имѣнія.
Тогда поспѣшно укутывали дѣтей, и ворчунья Палагея вела ихъ на зеленый, хлябавшій подъ ногами дворикъ. Но недолги были радости: опять припускался дождь, барабанилъ по липовымъ верхушкамъ и пугалъ маленькихъ неуклюжихъ человѣчковъ. Тогда бѣжали на крыльцо, топтались на одномъ мѣстѣ, копошились по скамейкамъ, скучали, капризничали. А няня Палагея, разнимая драчуновъ, ворчала и бормотала, свивая свои старушечьи разговоры съ неутомимою болтовней сѣявшаго сквозь сито мелкаго дождика.
Рыжики зато выглянули изъ-подъ земли еще въ іюнѣ. Если выдался ясный денекъ, отъ имѣнія по мокрымъ глинистымъ тропинкамъ, осторожно обходя голубыя лужи, тянулась къ ельнику живописная группа: впереди дѣти съ корзинками, потомъ Зинаида Павловна и старая тетя Лиза, потомъ гостившая каждое лѣто въ имѣніи учительница Пашенька. Юбки подобраны и подколоты безъ всякаго вниманія къ изящному. Сзади дѣдушка въ бѣломъ костюмѣ, бѣлой шляпѣ и съ биноклемъ, но высоко засучивъ брюки. Подымая отяжелѣвшія отъ дождя лапы елочекъ, дѣдушка важно направляетъ свой бинокль въ полутьму спутанныхъ травъ и мягкаго мха, точно онъ въ первомъ ряду партера, а передъ нимъ порхающія балерины. Но и въ бинокль дѣдушка плохо видитъ. Дѣти часто съ веселымъ смѣхомъ изъ-подъ носа выхватываютъ у него грибы и прячутъ въ свои корзинки.
Сзади всѣхъ, отставая и нагибаясь къ цвѣточкамъ, тащится вмѣстѣ съ няней маленькій Павликъ. Онъ тянетъ свои рученки въ разныя стороны, кричитъ: «гибы!» и ломаетъ какую-нибудь рыхлую поганку. Нянѣ съ нимъ много хлопотъ: въ рукахъ она несетъ запасные штаники, зонтикъ и узелокъ съ завтракомъ.
Если набѣжитъ на солнце легкое облачко, и по мокрымъ полянкамъ мелькнутъ быстрыя тѣни, раньше всѣхъ пугается тетя Лиза. Особенно взволнуется она, если въ отдаленіи вдругъ проурчитъ первое дуновеніе надвигающейся грозы и по лѣсу разольется суровый гулъ. Тетя Лиза боится дождя, грома и молніи. Пугливое настроеніе ея передается другимъ, въ лѣсу возникаетъ звонкое перекликаніе, и скоро, собравшись въ кучу, всѣ въ прежнемъ порядкѣ поспѣшно идутъ домой.
Но и за это короткое время корзинки успѣли наполниться пухлыми подберезовиками и нѣжными рыжиками съ приставшими къ нимъ золотыми хвоями.
Грибы заполонили весь домъ. А въ іюлѣ — грибы и ягоды. Тамъ чистятъ, здѣсь жарятъ, здѣсь сортируютъ и отбираютъ, тутъ обрѣзаютъ стебелечки. Надъ балкономъ вѣетъ запахъ свѣжаго варенья. На полу вырастаютъ ряды перевязанныхъ баночекъ съ грибами и вареньемъ, разнообразныхъ цвѣтовъ. Губы дѣтей такъ часто перепачканы краснымъ. Обѣды и ужины неизбѣжно начинаются грибами и кончаются ягодами или ягодными киселями.
Самъ Дмитрій Дмитричъ, мужъ Зинаиды Павловны, большой охотникъ до маринованныхъ рыжиковъ. Когда онъ обѣдаетъ или ужинаетъ дома, — а это не часто бываетъ, — онъ опрокидываетъ нѣсколько изящныхъ рюмочекъ, сопровождая ихъ легко скользящими рыжиками. При этомъ благодушно шутитъ, и веселое настроеніе передается всему столу. Тогда чопорная тетя Лиза опускаетъ глаза, а дѣдушка, тщательно пережевывая беззубымъ ртомъ, вспоминаетъ былыя времена, удалые кутежи и другія быстро промелькнувшія радости.
Къ концу обѣда, мутныя тѣни набѣгаютъ на длинный столъ, потухаютъ блики хрустальнаго графина, и сытыя лица обволакиваетъ пріятная полудремота. Мелкій дождь, точно вспомнивъ что-то, опять начинаетъ дардарыкать въ окна, капли слезъ неудержимо бѣгутъ по скользкимъ стекламъ, и въ столовую долетаетъ шумъ встревоженныхъ липъ.
Дмитрій Дмитричъ спитъ послѣ обѣда, безмятежно всхрапывая. Зинаида Павловна скучаетъ. Ей бы хотѣлось открыть рояль, но она совершенно не можетъ играть при мужѣ. Слышно, какъ кашляетъ дѣдушка, должно быть, ворочаясь съ боку на бокъ или шлепая въ туфляхъ изъ угла въ уголъ; въ плохую погоду онъ плохо спитъ и тогда много куритъ и, громко вздыхая, играетъ самъ съ собой въ шахматы.
Голоса дѣтей затихли въ дѣтской. Но вотъ съ медленнымъ скрипомъ полуотворяется дверь, и показывается милый маленькій Павликъ. Съ большимъ трудомъ протаскиваетъ онъ сквозь дверь коляску и, дѣлая какъ можно больше шуму, задѣвая стулья, везетъ ее по залу.
— Тише, Павликъ. Папа спитъ.
— Папа бай-бай?
Павликъ дѣлаетъ серьезное лицо и подходитъ къ двери кабинета, откуда храпитъ папа. Подвернувшейся игрушкой Павликъ стучитъ въ дверь.
— Павликъ, Павликъ, нельзя, милый. Папа спитъ.
Услышавъ «нельзя», ребенокъ дѣлаетъ кислую рожицу и начинаетъ горько плакать.
II.
править— Хорошо!.. — сказалъ восхищенный Дольневъ, — Благодать у васъ тутъ.
Они сѣли на ступеньки деревянной часовни и замолчали.
Направо и налѣво по оврагамъ шелестѣли верхушки ольхи и орѣшникъ. Далеко внизу дымилась рѣчка. Влажный вечерній воздухъ приближалъ звуки. Гдѣ-то въ мокрыхъ лугахъ промычала корова, протяжно и жалобно. Потомъ на той сторонѣ рѣки кто-то кричалъ долго, съ перерывами: — Се-менъ!.. Се-менъ!.. Се-менъ!.. А эхо насмѣшливо отбрасывало: ёнъ… ёнъ… Наконецъ, неизвѣстный глухо и неразборчиво выругался, и все стихло.
— Ну-те-съ?
Дольневъ отошелъ на край холмика и, отмахиваясь вѣткой отъ комаровъ, смотрѣлъ вдаль. Въ профиль обозначились его острый носъ и жиденькая бородка. И весь онъ, на длинныхъ ногахъ, въ соломенной шляпѣ, походилъ на дурную утрированную копію Донъ-Кихота. Зинаида Павловна, припавъ головой къ деревянному столбику часовни, наслаждалась покоемъ и тишиной, свободой отъ дѣтей и будничныхъ впечатлѣній.
Странно, этотъ старинный пріятель мужа, пріятель, о которомъ Дмитрій почти никогда не вспоминалъ и не говорилъ, за нѣсколько дней сталъ близокъ.
Какое-то чувство жалости къ этому бездомному скитальцу и все же вмѣстѣ съ тѣмъ чувство зависти. Зависть человѣка, прикрѣпленнаго къ мѣсту, къ семьѣ, къ мелкому повседневному и, можетъ быть, ненужному благополучію, зависть къ чужой цыганской свободѣ.
Или не только жалость? И не только зависть? Ну, вотъ еще!..
А Дольневъ уже ходилъ по зеленой площадкѣ, руки назадъ, и думалъ вслухъ:
— Удивительно меланхолична русская природа. Какая-то молочная акварель. Ну, да. Блѣдная живопись на кисломъ молокѣ.
— Непонятно…
Зинаида Павловна пробовала смѣяться, но было лѣнь.
— А что? Развѣ неправда? Дождь ли дребезжитъ въ стекла, пыль ли столбомъ подымается надъ березами, вонъ тамъ, у дороги, ну, наконецъ, нива что-ли эта волнистая, золотая шуршитъ колосьями или какой-нибудь несчастный ольховый перелѣсокъ, — развѣ все это не страшно грустно? На всемъ печать какого-то умиранія, красивой дряхлости, безсилія. Такъ все и шепчетъ, и шепчетъ въ уши: «эхъ, все это, братъ, было, было, было… Все. Да и ничему не бывать, ничему другому. Оставь. Брось. Лѣнь». — Ей Богу, русская природа самая лѣнивая, самая лѣнивая, и знаете, Зинаида Павловна, не просто такъ, а еще и разочарованная…
За рѣкою опять кто-то завопилъ въ туманѣ: — Семенъ! Семенъ!.. И опять выругался, но громче и явственнѣй.
— Пойдемте, Зинаида Павловна. Сыро вамъ будетъ.
Сбѣжали до тропинкѣ и стали подыматься къ имѣнію черезъ сосновый боръ.
— Слышите, какъ пахнетъ грибами? Хорошо. Ну-тесъ, вотъ говорю я вамъ. Вы ужъ меня извините: болтунъ я. Вотъ наши свободолюбы, звѣри или птицы, напримѣръ. Я не о людяхъ, нѣтъ. Ну, вотъ кукушка. Свободная птица, неправда ли? Не признаетъ семьи.
Зинаида Павловна разсмѣялась. Они остановились другъ противъ друга на скользкой дорожкѣ, которая золотилась блестками сухой хвои. Вечерніе лучи какъ-то косо скользнули между соснами, перебѣжали дорогу и наполнили тайно и безшумно весь боръ чѣмъ-то краснымъ и радостнымъ. Дольневъ, сдвинувъ на затылокъ шляпу, стоялъ нѣсколько выше и добродушно улыбался. А Зинаида Павловна лукаво вскинула на него свои каріе глаза, тоненькая, стройная, и неизвѣстно чему смѣялась. Ей было весело, и нельзя было бы повѣрить, что у этой женщины уже трое дѣтей, и что она часто плачетъ, о чемъ плачетъ, и сама не знаетъ.
— Что же вы замолчали?
— Погодите. Слышите, какъ меланхолично это «ку-ку»? Ку-ку! Ку-ку! Вотъ она и свобода: хуже неволи. Почему-то сейчасъ представляется мнѣ волкъ. Вотъ, что по полю рыщетъ, свободы ищетъ. Въ зимнюю холодную ночь, гдѣ-нибудь около степного хутора, я слышу волчьи пѣсни. Старый этакій бездомный бродяга, и такъ воетъ гдѣ-нибудь въ оврагѣ, что за душу хватаетъ… Брр.. Нѣтъ, меланхолична русская природа и русскіе звѣри…
— И русскіе люди?
— Да, и русскіе люди. Ну, отбросимъ слово «русскіе», да, пожалуй, и слово «люди». Не будемъ обобщать. А все же странно: когда подходишь къ тридцати пяти, какая-то меланхолическая истома или зараза что-ли заползаетъ въ тебя. И готовъ. Испекся. Воешь, какъ волкъ, или тоскуешь, какъ кукушка. Мы такъ скоро устаемъ. Вотъ такъ, какъ будто послѣ обѣда: сладкая лѣнь разливается по жиламъ, ноги деревенѣютъ, не хочется думать. Спать, спать, спать…
— Да. Но вѣдь не всѣ?
— И пусть не всѣ. А другіе! Это какія-то каменныя бабы. Дѣйствительно, грусти нѣтъ. Но вѣдь зато камень Рѣзко и разъ навсегда все очерчено. И скучно. Знаете, большинство людей, — и особенно изъ такъ называемаго интеллигентнаго круга, — невыносимо скучны. А къ тридцати пяти… Ахъ, Зинаида Павловна, русская порода…
— Порода или природа?
— Все равно.
Дольневъ посмотрѣлъ кверху, въ просвѣтъ, гдѣ ползли облака, и продолжалъ:
— Движеніе… боюсь я движенія. Будь сила, какъ ветхозавѣтный Навинъ, всему бы сказалъ: стой!
— И облакамъ?
— И облакамъ. А вамъ жалко облаковъ? И правда: сейчасъ они очень хороши. Но вся суть-то, можетъ быть, въ томъ, чтобы, распознавъ и это самое хорошее, отъ него все же отказаться. Да, отказаться… отказаться…
Дольневъ задумался и дальше говорилъ такъ, точно думалъ вслухъ:
— Движеніе, то-есть, вся жизнь, вся, рождаетъ во мнѣ какое-то вѣчное безпокойство. Положимъ, я рожденъ, я обязанъ принять участіе въ этой непонятной сутолокѣ… Я долженъ, говорятъ мнѣ. И если я брошусь въ воду, меня вытащатъ за шиворотъ, и если я умру, то обо мнѣ будутъ плакать, что я мало жилъ. Да, все это такъ. И ужасное то, что, оказывается, много есть вещей, которыя я долженъ. Вотъ, напримѣръ, я долженъ любить. Любить, любить… Я работаю, я лѣнюсь, я болтаю, я рождаю и выкармливаю дѣтей, я дѣлаю обычныя пакости… Все такъ, но какъ бы за всѣмъ этимъ не забыть любовь. И я мучаюсь, я пугаюсь. Я долженъ двигаться, жить, что-то дѣлать, не то, а особенное… И, запуганный, я боюсь сознаться — можетъ быть, я люблю кладбище…
Дольневъ поднялъ голову и хитро улыбнулся, причемъ закатъ освѣтилъ его добрые глаза, около которыхъ собрались мелкія морщинки.
— Знаете, Зинаида Павловна, хорошо сѣсть на скамеечку подъ березой, возлѣ какой-нибудь каменной плиты или креста, гдѣ написано: «Здѣсь покоится…» Или: «Житія его было столько-то лѣтъ»… Хорошо. Просто, ясно, отчетливо. Въ движеніи постоянно оглядываешься назадъ. А вѣдь это ужасъ! Лѣтъ пятнадцать тому назадъ былъ я здѣсь студентомъ, въ имѣніи у Недолиныхъ на урокѣ. Это тогда вашъ Дмитрій меня устроилъ. На дняхъ зашелъ, помните, въ пятницу? Домъ покосился. Пусто. Липы лѣзутъ прямо въ окна. Пошелъ я къ пруду. Видѣли вы мертвецовъ, которые еще не успѣли закрыть глаза? Вотъ и этотъ прудъ, какъ мертвый глазъ, уставился въ голубое небо. Тинная дряхлость, но не смерть. Вспомнилъ я все: румяные вечера, разговоры на скамейкѣ и еще… И тихо такъ, совсѣмъ тихо, на цыпочкахъ, точно отъ покойника, пошелъ поскорѣй изъ сада.
Они прошли по лугу, хлопнули калиткой сада и заскрипѣли по песку дорожекъ.
— Вы спорите и все не соглашаетесь. Но…
— Вотъ мило! — звонко расхохоталась Зинаида Павловна. — Это я-то спорю? Да вѣдь я молчу и только слушаю.
— Да? — недоумѣвающе посмотрѣлъ Дольневъ. — А мнѣ казалось… Да, да, я вижу, все одинъ болтаю. Простите, это моя привычка. Даже, когда думаю, все кажется, съ кѣмъ-то спорю. Иногда цѣлыя рѣчи про себя произношу. Да вѣдь какія! А очнешься, и знаешь, что разрядился: никогда и никому не скажешь тѣ рѣчи. А, впрочемъ, иногда вѣдь спорятъ не только словами, можно глазами, углами губъ, движеніями головы, походкой… Вы смѣетесь? Нѣтъ, право. Вотъ я вижу румянецъ вашихъ щекъ и прекрасно чувствую, что онъ-то меня сполна и безъ всякаго остатка опровергаетъ…
Уже подымаясь по ступенькамъ балкона, Зинаида Павловна обернулась, посмотрѣла загадочно на Дольнева сверху и тихо сказала:
— Какой вы странный.
А Дольневъ, снявъ шляпу, отвѣтилъ покорно:
— Чудакъ.
— Нѣтъ, не чудакъ. А… меланхоликъ.
Въ залѣ разбирали ящикъ съ покупками. Пашенька, пухлая дурнушка, весело вынимала бутылки и показывала ихъ дѣдушкѣ. Тотъ, попыхивая папироской и отдуваясь, сидѣлъ въ креслѣ, одобрительно кивалъ плѣшивою головою и разбиралъ на бутылкахъ надписи. Дмитрій Дмитричъ, безъ пиджака, тутъ же, энергично шагая, утирался мохнатымъ полотенцемъ. Красное лицо его дышало бодростью и сознаніемъ выполненнаго дѣла: онъ только-что вернулся изъ города.
— А, вотъ и они! Здравствуй, Зизочка. Пьеръ. Нѣтъ, это… это… Великолѣпно! Великолѣпенъ! Гулялъ безъ шляпы, вошелъ въ залъ, надѣлъ шляпу. Милый Пьеръ, ты все тотъ же. Все, все… Посмотри въ зеркало, вотъ этотъ штрихъ… А? Какъ былъ, Пьеръ, такъ все тотъ же Пьеръ. Ну, дай я тебя обниму. Вотъ такъ. Ахъ, чортъ побери, старѣть, братъ, начинаемъ. Старѣть, старѣть, а все-таки!..
Дмитрій топнулъ ногою, въ то время какъ Дольневъ устало усѣлся въ кресло, вытянувъ длинныя ноги.
— Что все-таки?
— А все-таки земля вертится, чортъ меня побери. Ты посмотри, нѣтъ, ты только посмотри, какую батарею я прикатилъ! Философію, братъ, къ чорту! Канта къ чорту! Старикъ говаривалъ, — міръ только мое представленіе? Нѣтъ, шалишь, и папенька это прекрасно знаетъ. И всѣ знаютъ.
— Это не Кантъ…
— Все равно. Милый Петя, все равно! Столъ накрытъ, и значитъ все равно. Не спорь.
Кажется, одинъ Дмитрій Дмитричъ, красный, широкій, плечистый, съ громкимъ смѣхомъ, широкими размашистыми движеніями, наполнилъ всю столовую. Закусывалъ рыжиками, вспоминалъ молодость, Петербургъ, университетъ и раннія увлеченія. При этомъ шумно чокался, грозилъ влить за галстухъ, бросался обнимать Дольнева, напоилъ дѣдушку, дразнилъ сестру Лизу, которая безпомощно трясла своею сѣдою головой на длинной шеѣ. Кончилось тѣмъ, что нагрузился самъ, отяжелѣлъ, не могъ зажечь спичку, ломалъ, пальцами папиросы, мычалъ или безпричинно хохоталъ…
Дмитрія и Дольнева уложили въ кабинетѣ. Въ открытое окно шелестѣлъ сонный садъ. Далеко вспыхивали зарницы.
Дмитрій долго еще курилъ и гудѣлъ.
— Слушай, Пьеръ, чортова кукла, ты спишь? Я, братъ, люблю, все люблю: домъ свой люблю, мужика люблю, выпить люблю, сѣнокосъ люблю. Все, братъ, понимаешь, все, что мое, что я… Все это навозъ, братъ. Навозъ и люблю. И горжусь. Я, братъ, безъ политики. Политика — что? Къ чорту. Философію къ чорту. И музыку къ чорту! Вотъ жена моя эту музыку любитъ, а я нѣтъ, я братъ, нѣтъ. Я, братъ Пьеръ, навозъ люблю. Скотинку. Все для навоза. А изъ навоза хлѣбъ. Понимаешь ты меня? Спишь, чортова кукла?..
Дольневъ ворочался на диванѣ, отмахиваясь отъ надоѣдливо пѣвшихъ комаровъ.
— А, чортъ!… Дернуло согласиться и прискакать въ это гнѣздо. Бѣжать отсюда скорѣе…
Опять запищалъ комаръ скучно и монотонно, точно дразнилъ, и сѣлъ на носъ.
— Гм… Странно, какъ это, Митя, ты насчетъ мужика… Люблю, говоришь?
— Что странно? Ты подумай — и ничего страннаго. Я, братъ, деревенщина. Мужикъ и я, мы — одно, понимаешь? Ну, лапти я не надѣну, пахать не пойду. Нѣтъ. И если нужно, въ рыло ему съѣзжу. Но понимаешь ты, душа моя, жукъ я навозный, и мужика люблю. Онъ — шельма, это вѣрно, и я тоже не дуракъ; онъ меня, я его. Но… Ты спишь, чортова кукла?.. А городъ вашъ и все… — это безобразіе. Въ городѣ я пью, дебошъ устрою, по мордамъ тамъ, и все… Ну, дѣвицы… Но городъ, я тебѣ скажу, безобразіе. Не признаю!
Дольневъ повернулся къ стѣнѣ. Жгло выпитое вино, было душно. Вдали урчалъ громъ, слабо, но зловѣще. Откуда-то изъ темноты встали два каріе глаза, которые такъ лукаво что-то обѣщали. На душѣ стало томно и безпокойно, Незамѣтно задремалъ подъ испуганный шелестъ въ саду и уже неясное бормотаніе стараго друга.
III.
правитьПошли за рыжиками.
Впереди тетя Лиза и дѣдушка, сзади — Зинаида Павловна и Дольневъ.
Какъ комична была вчера тетя Лиза. Послѣ обѣда, когда Дмитрій всхрапывалъ, Зинаида Павловна на балконѣ отбирала черную смородину, остригая стебельки; Дольневъ на ступенькахъ зѣвалъ, просматривая пачку газетъ. Старая дѣва, вмѣсто обычной суетни по хозяйству, пришла тихо, скрипя стеклянною дверью и половицами ветхаго балкона. Сѣла вязать чулокъ. Перебирая спицы, по временамъ вздыхала и косилась изъ-подъ очковъ. Рядомъ дремалъ котъ и тоже щурился на Дольнева.
Смѣшно.
Но вмѣстѣ съ тѣмъ и досадно.
И Дольневъ морщился еще отъ вчерашнихъ воспоминаній, разглядывая плоскую спину тети Лизы.
Въ лѣсу запахло смолою и грибною гнилью. Гроза ночью освѣжила лѣсъ. И свѣже вымытыя елочки стояли тихо, тихо, оберегая своими колючими кафтанами заповѣдную тайну, въ полутьмѣ которой только что выглянули на свѣтъ молодые, еще неопытные грибы. Но мѣстами неосторожные или слишкомъ рѣзвые рыжики сами выбѣгали на мокрыя полянки, невинно розовѣя подъ голубымъ небомъ рядомъ съ черными пнями и острыми травами. Эта молодая неосторожность рыженькихъ застрѣльщиковъ вела къ гибели и остальныхъ, болѣе послушныхъ и скромныхъ. Двуногіе великаны припадали къ землѣ, подолгу оставаясь на одномъ мѣстѣ, хищно шарили руками тамъ и тутъ въ мягкомъ мху, ползали и наполняли корзинки. Недовольныя елки кололи лицо и брызгали за шею прохладными каплями. Но тщетно.
Дѣдушка, какъ всегда, серьезно смотрѣлъ въ бинокль. Скоро его костюмъ бѣлѣлъ уже далеко гдѣ-то сзади. Тетя Лиза увлеклась и, забирая влѣво, исчезла въ глубинѣ лѣса.
Шли одни. Не слышно было шаговъ. Дремала вокругъ какая-то зачарованная тишина;
— Какъ хорошо вчера вы играли.
Смотрѣлъ подъ ноги. Долго ждалъ отвѣта.
— А вы любите музыку?
— Да, очень. Это хорошо, что вы играли Грига.
Опять долгое молчаніе.
— А Шопенъ?
— Вѣчный истерическій плачъ… Растерзанное и слишкомъ женственное сердце. Отъ Шопена хочется отдохнуть, хочется забыться. Онъ такъ насыщенъ этой пряной, пряной безконечною скорбью… Послѣ него нужно брать холодный душъ изъ густыхъ грубыхъ басовъ и рѣзкихъ несуразностей… Впрочемъ, простите, вѣдь я болтаю о музыкѣ, какъ первый попавшійся дуралей…
Опять тихо.
— Зачѣмъ вы не окончили консерваторіи?
— Я вышла замужъ.
— Замужъ…
Посмотрѣла виновато и сказала:
— Это, конечно, примитивно и… плохо.
— Почему плохо?
— Плохо потому, что черта, ея же не прейдеши. Замкнутый кругъ. Тѣсный міръ. Но вѣдь это — удѣлъ женщины. Да?
— Ну-те-съ?
— Теперь я почти не играю. Дмитрій не любитъ музыку. Онъ такъ… грубо смѣется. Онъ любитъ только самыя простыя и пошлыя вещицы…
Почему-то покраснѣла, хотѣла еще что-то сказать, но оборвала.
— Да. Но у васъ другая музыка. Безъ музыки человѣку нельзя, вонъ и Дмитрій деревенщиной своей упивается… Да.
— Какая — другая музыка?
— Дѣти. Вѣдь это хорошо, неправда ли?
— Хорошо? Пожалуй… Но, знаете, это такъ сложно. И, кажется, такъ страшно. Это вродѣ того «долженъ», о которомъ, помните, вы говорили. Прекрасная тюрьма, и изъ нея никогда, никогда не выйдешь. Вѣчное заключеніе.
— Но…
— Ахъ, знаете, душа человѣка такъ двойственно устроена. Хочешь свободы, постоянно, вѣчно завидуешь птицѣ, облакамъ, волнѣ… Вотъ вы говорили о движеніи… А вѣдь это хорошо, — движеніе. Если только оно дѣйствительно движеніе. И въ то же время свобода пугаетъ, особенно насъ женщинъ. Такъ хочется участья, души, другой души, ну, словомъ… А вѣдь любовь — это тюрьма. А дѣти? Еще больше, Иногда хочется быть одной, понимаете, совершенно одной. Освободить свои мысли. Впрочемъ, если вы плохой критикъ музыки, то я-то ужъ навѣрное никудышный философъ. Мы, женщины, говорятъ, не умѣемъ мыслить.
— Ну-те-съ, ну-те-съ.
— Нѣтъ, лучше будемъ говорить о васъ. Она наклонилась и, быстро двигая своими красивыми руками, какъ вчера по клавишамъ, нашла подъ елкой нѣсколько рыжиковъ и положила ихъ въ корзинку.
— Смотрите, какой хорошенькій, малюсенькій.
Она поцѣловала грибъ и подала его Дольневу. Дольневъ, смутившись, долго смотрѣлъ и вдругъ, неожиданно для себя, нѣжно поцѣловалъ грибъ и положилъ его въ корзинку.
Зинаида Павловна покраснѣла и весело захлопала въ ладоши.
— Вотъ вы какой… меланхоликъ! Ну, дойдемте. Говорите, говорите о себѣ. Мнѣ нравится, когда вы такъ вздыхаете.
— А. вотъ вы и смѣетесь. Но что же мнѣ говорить о себѣ?
— Все. Что хотите. Ну, почему вы такой грустный? Отчего вы бросили больницу, земство? Развѣ переводами лучше жить?
Дольневъ грустно улыбнулся.
— Да. Въ сущности говоря, можетъ быть, я тоже люблю движеніе, настоящее, конечно. Вѣдь движеніе къ старости тоже движеніе… Да…
— Ну-те-съ? — передразнила она его и посмотрѣла вызывающе, какъ дѣвочка.
— Да, вотъ вы какъ, — слабо улыбнулся Дольневъ. — Переводы даютъ мнѣ свободу. Конечно, все же я рабъ. Но рабство мое замаскировано. Да… Есть вотъ такая особая безпокойная порода людей. Кажется, еще бы чуть-чуть, чего-то немножечко прибавить, и вышелъ бы ученый, художникъ, ну, общественный дѣятель, что-ли… Но экземпляръ этой странной породы поглощаетъ, напримѣръ, массу книгъ, тонко мыслитъ по мелочамъ и не можетъ найти одной главной и важной идеи, которая освѣтила бы всю работу, весь путь. Нѣтъ единой руководящей нити, и все расползается по швамъ. Или тонко чувствуетъ, блестяще критикуетъ, упивается искусствомъ, а сядетъ писать разсказъ, и выходитъ что-то вялое, ненужное, бездарное. На полусловѣ опускается перо. Вымучитъ стихи, которые нужно читать со словаремъ. И стихи похожи на фальшивые брилліанты, они приторны и безжизненны. Тотъ кипитъ общественными страстями, волнуется, творитъ грандіознѣйшіе проекты, соціальныя проблемы не даютъ ему покою. Но первое столкновеніе съ тѣмъ, что есть, и ему скучно. Именно, прежде всего — скучно. Выдыхается вѣра, опускаются руки. Вѣчно строятъ лѣса, огромные, сложные, но никогда не хватаетъ чего-то прочнаго, чтобы вывести зданіе. Да… дѣтская сказка про змѣя и цыгана. Помните, какъ цыганъ окапывалъ колодецъ, чтобы принести воды: хотѣлъ принести сразу весь колодецъ. Положимъ, это была хитрость. Но все же, не окапываемъ ли мы такъ часто колодцы, и не погибаемъ ли сами отъ духовной жажды въ ожиданіи грядущаго большаго? Право, мы и похожи на скитальцевъцыганъ, недаромъ сказка вывела цыгана. Вѣчные искатели, вѣчные хвастуны, вѣчные нытики… И, представьте, чортъ меня побери, вѣдь я-то именно таковъ и есть!
Дольневъ, странно разгорячившись, снялъ шляпу и какъ-то нелѣпо развелъ руками. Потомъ онъ наклонился, чтобы сорвать грибъ и, забывъ о немъ, продолжалъ, стоя съ грибомъ въ рукахъ:
— Мы сильно, горячо вѣруемъ въ юности, а къ тридцати пяти теряемъ всякую вѣру. Старые мѣхи безъ всякаго вина. Мы начинаемъ въ душѣ, конечно, скрытно — чтить только золотую середину. Вы знаете, что это такое? Ахъ вы, женщины, все же, можетъ быть, счастливѣе, насъ: едва ли вы такъ остро чувствуете когда-нибудь отвѣтственность передъ кѣмъ-то или чѣмъ-то за эти таланты, которые вы не смогли умножить! Родить пару-другую дѣтей, окутать ихъ куриною любовью, сберегая подъ крылышками, вѣдь это уже большое дѣло для женщины. Вѣдь съ нея можно большаго и не требовать. Какія ужасныя, но мало замѣтныя для внѣшняго глаза катастрофы происходятъ въ душѣ, когда все принятое и жадно схваченное, — и соціализмъ, и индивидуализмъ, и пессимизмъ, и символизмъ, и еще что тамъ, — ну, словомъ, все, все къ извѣстному сроку сглаживается, притупляетъ углы и пасуетъ передъ золотою серединою. А! — говоришь — такъ это только была гимнастика, упражненія для души, свадебное опереніе? Маска истлѣла, и подведенные глаза обыденности тускло заглянули въ душу. И душа моя теперь сыта или нѣтъ, извините, теперь душа моя отъ этой жесткой пищи будетъ страдать вѣчнымъ катарромъ. Возьмите же все, все, и дайте мнѣ мягкій диванъ, халатъ и добрую жену. Но душа глупо устроена: она и въ халатѣ все будетъ тосковать по старой, уже выброшенной пищѣ…
Оба наклонились у елки. Кругомъ выглядывали рыжики. Но Зинаида Павловна отбросила корзинку и, положивъ руки на плечи Дольнева, хотѣла сказать что-то шутливое и смѣшное.
Не вышло. Вмѣсто шутки, Дольневъ на колѣняхъ порывисто и неловко привлекъ ее и поцѣловалъ. Она откинулась и посмотрѣла глубоко и какъ-то по особенному нѣжно и опять припала къ его губамъ, откинувъ нѣсколько назадъ голову и полузакрывъ глаза.
Потомъ тихо оторвалась и сказала:
— Не за слова ваши, а за ваши… глаза. Впрочемъ нѣтъ. Глупость.
И встала.
Въ это время захрустѣлъ сухой ельникъ, вышла тетя Лиза. Странная и смѣшная. Деревянное лицо ея такъ не шло къ этому солнцу, травѣ, блестѣвшимъ каплямъ. Хотѣлось смѣяться и хлопать въ ладоши.
И Зинаида Павловна весело крикнула Дольневу:
— Смотрите, смотрите! Какой… чудакъ! Вы перемочили колѣни.
А Дольневъ смущенный, дрожащими руками собиралъ рыжики, выпавшіе изъ корзинки.
— Зиночка, вамъ не кажется, что гроза надвигается?
— Нѣтъ, тетя Лиза, совсѣмъ не кажется.
— Но вы слышали, какъ гремѣло вдали?
— Ахъ, тетечка, это вѣроятно телѣга черезъ плотину ѣхала.
— Телѣга. Вы думаете, я такъ глуха?
— Ну, можетъ быть, у васъ въ ушахъ звенитъ. Впрочемъ, по мнѣ довольно этихъ рыжиковъ. На сегодня, по крайней мѣрѣ. Господинъ Дольневъ, вы несносны. Несите же мою корзинку. Дѣдушка, ау! Ау!
Дѣдушку нашли у ручья. Онъ мирно дремалъ, сидя на обрубкѣ дерева. Рядомъ стояли бинокль и корзинка, изъ которой жалобно выглядывала пара рыжиковъ.
Выступая сзади, Дольневъ по временамъ нервно передергивалъ плечами. Вмѣстѣ съ поцѣлуемъ нахлынула лента воспоминаній, мучительныхъ и обидныхъ. Этотъ жестъ и эти губы. Такъ, точно такъ же цѣловала его жена, далекая и когда-то такъ болѣзненно любимая. Или все повторяется, все мучительно повторяется, и новыя объятія только острѣе, глубже падаютъ въ еще незажившія борозды прежнихъ страданій, прежнихъ разочарованій?
И побѣжали, и развернулись день за днемъ воспоминанія ласкъ, обидъ и, наконецъ, обмана и измѣны. Все тайное, спрятанное на днѣ души, всколыхнулось, замутилось, выступило на поверхность ярко и крикливо.
Все повторяется, все повторяется.
Не нужно.
Если такъ, если то же, не нужно.
Нѣтъ, не нужно.
— Петръ Сергѣичъ! Что вы такъ вздрогнули? — Вы задумались? Сегодня почтовый день: ѣдемте вечеромъ на почту.
— Да… прекрасно. Но…
— Ну-те-съ! Безъ всякихъ «но»!
— Безъ всякихъ… я… я вамъ покоренъ.
— Да, да. Вы еще не знаете, какой во мнѣ сидитъ деспотъ! Или бѣсъ.
— Нѣтъ, милая Зиночка, — сказалъ дѣдушка: — въ тебѣ, матушка, сидитъ маленькій, миленькій херувимъ, но съ оторванными крылышками.
— Ахъ скажите, скажите, какой старый забіяка. Нѣтъ, я ему непремѣнно нарву уши.
И Зинаида Павловна сдѣлала видъ, что догоняетъ дѣдушку.
— Зиночка, мы задержимъ обѣдъ!
— Ахъ, тетя, вы видите, я даже бѣгу,
IV.
правитьЗинаида Павловна много и съ увлеченіемъ играла: Дмитрія не было дома. На нѣсколько дней онъ уѣхалъ на сѣнокосъ, въ пустошь.
Вечеромъ заложили двухколесную таратайку. Зинаида Павловна взяла вожжи, а Дольнева, который какъ-то безпомощно улыбался, усадила рядомъ.
Уже смеркалось.
Быстро бѣжали назадъ темные кусты и кудри лѣса. Дорогу размыло дождями, и часто подъ ногами лошади плескали, и брызгали лужи или густо чавкала мягкая и липкая, какъ тѣсто, грязь. За зубцами лѣса уже показывался мѣсяцъ, но большой и тусклый, онъ одѣвалъ поле, дорогу и даль въ какую-то тоскливую, колеблющуюся туманность. Казалось, вечеръ вспомнилъ слова Дольнева и, гармонируя съ настроеніемъ путниковъ, разлилъ повсюду скрытую меланхоличность. Въ этой постоянно измѣняющейся, исполненной причудливыхъ изгибовъ четкой линіи, отъ которой, какъ кровавый аэростатъ, отплывалъ кверху огромный мѣсяцъ, было нѣчто живое, но печальное.
Молчали.
Холодное и чуждое пробѣжало неуловимо. И приподнятая веселость Зинаиды Павловны спала, какъ дневной зной. Что это? Сознаніе ошибки или испугъ ожиданія.
Она сосредоточенно правила, осторожно объѣзжая каждый большей камень: дорога была извѣстна наизусть.
Проѣзжали мимо грязной и жалкой деревни, раскинутой по отлогому оврагу. На пруду подъ ивами баба колотила бѣлье. Около моста рваная, подоткнутая старуха съ палкой гнала черезъ дорогу свинью, которая, пугливо хрюкая, бросилась отъ таратайки.
И больше никого, точно все вымерло.
Дольневъ перемѣнилъ положеніе и, хрустнувъ руками, сказалъ, тихо, точно про себя:
— Прекрасная природа… чистыя рѣки, лѣса, небо… И грязный, неуклюжій, некрасивый, забитый крестьянинъ. Отчего прекрасный фонъ не можетъ создать прекрасной жизни?..
Задумчиво замолчалъ.
— Ну, вы, вѣчный меланхоликъ! — рѣзко и сухо сказала Зинаида Павловна, подгоняя лошадь, которая быстро вынесла изъ оврага.
Опять молчали.
— Что вы такъ скучны, Петръ Сергѣичъ? — сказала она наконецъ.
— Простите, у меня какое-то странное предчувствіе. Или просто такъ.
— Пріѣдемъ, выпейте валерьянки. Хорошо?
И засмѣялась. Точно хотѣла обидѣть.
Но онъ не обидѣлся, и, казалось, не слушая, повторилъ вяло:
— Хорошо.
Лѣса отошли, и по сторонамъ дороги живою стѣною шевелились колосья.
— Знаете… старичокъ-то.. — сказалъ Дольневъ неожиданно: — дѣдушка вашъ, тонко сказалъ.
— Что сказалъ?
— Херувимъ съ оторванными крылышками. Да… Дѣти — это неумолкаемая музыка. Отъ нея куда уйдешь? Искусствомъ можно поступиться ради любви, а дѣтьми…
— А-ахъ, вы хотите учиться мыслить у нашего дѣдушки! Въ добрый часъ. Но развѣ только дѣти связываютъ крылья? А сказка о змѣѣ и цыганѣ? Развѣ у одинокихъ и свободныхъ не опускаются крылья? Просто такъ, раньше времени и безъ всякой причины. Что хуже?
— Дѣло не въ томъ, что хуже.
Оба насторожились, какъ два врага, и незамѣтно отодвинулись другъ отъ друга. Но въ этотъ моментъ лошадь, напугавшись яркаго костра, который трещалъ около дороги, рванулась и понесла.
Черные силуэты людей, стоявшихъ около, что-то крикнули, взмахнувъ руками, но ихъ уже не было слышно. Дольневъ обнялъ крѣпко свою спутницу, и, прижавшись тѣсно другъ къ другу, они неслись въ бѣшеномъ бѣгѣ. И вмигъ спала холодная пелена, которая раньте всю дорогу отгораживала два тѣла. Радостный трепетъ передался отъ одного другому, захотѣлось жаркихъ поцѣлуевъ и пьянящей близости.
Но лошадь уже выносила въ гору, гдѣ маячила сельская церковь. На улицѣ крестьянинъ, признавъ господъ, снялъ картузъ. Проползли темныя избы. И привѣтливо сверкнули окна бѣленькаго домика съ палисадникомъ и двумя тополями.
Почта…
Ждалъ въ таратайкѣ, съ вожжами въ рукахъ. Смотрѣлъ въ дальнее, дальнее небо, гдѣ мигала Большая Медвѣдица. И сладкая истома опять отхлынула, только осталось непріятное чувство, что, начавъ, обязанъ, долженъ что-то доводить до конца.
А этотъ конецъ — передъ этой суровой ночью и дальними звѣздами было такъ ясно — ненуженъ.
Задумался.
— А?
— Петръ Сергѣичъ!.. Фу, какой вы, вздрагиваете, какъ дѣвочка. Вамъ письмо. Смотрите, смотрите, рука женщины. Какъ это васъ разыскали?
Задорная, рѣшительная, смѣялась и ласкала глазами.
— Нѣтъ, это изъ N. Это рука моего друга.
Спрыгнувъ, привязалъ лошадь и, пока чиновникъ копошился въ цвѣтникѣ, составляя букетъ Зинаидѣ Павловнѣ, разорвалъ конвертъ.
Вложенъ другой.
Нервно задрожала рука и забилось сердце: узналъ почеркъ жены. Въ Ялтѣ… умираетъ… зоветъ… любитъ.
Что это — сонъ?
Насмѣшка?
Зачѣмъ?
Но уже все перевернулось, все, что вокругъ, стало чужимъ, ненужнымъ.
Ѣхать, ѣхать.
И только видѣлъ одни, какъ живые, милые, прекрасные глаза жены. Все простить, опять найти близкаго друга, припасть, какъ прежде, все, все, разсказать. Такъ тяжело, такъ трудно быть одинокимъ.
Открылась старая незаживающая рана. И ничто уже не могло удержать мучительнаго, но сладкаго волненія.
Ѣхать, ѣхать…
Прошлое! Почему ты такъ прекрасно, такъ нѣжно? Такъ манишь, манишь, какъ ребенокъ, протягивая руки?
— Что съ вами? Вы плачете?
— Нѣтъ, я не плачу.
— Но что съ вами?
— Ничего. Впрочемъ…
— Вы получили печальное письмо? Это не секретъ?
— Я получилъ письмо отъ жены. Я завтра ѣду.
— Ваша жена? У васъ… Вы… Впрочемъ, вы извините, какое мнѣ дѣло!
— Что съ вами?
— Что?
— Я спросилъ, что вы.
— Я погоняю лошадь. Хочу — впередъ, впередъ… Разумѣется, мнѣ ни до чего нѣтъ дѣла.
Врѣзались въ грязь, которая зловѣще шипѣла подъ колесами. Таратайка накренялась, какъ лодка, но добрая пошадь, чуя близость дома, бодро выносила и бѣшено порывалась въ черную даль.
Мѣсяцъ помутнѣлъ. Накрапывалъ дождь. Стало холодно, неуютно и жутко.
Дома встрѣтила поджидавшая тетя Лиза. Ужинали втроемъ, молча, зло. Только къ концу Зинаида Павловна странно перекосилась и сказала:
— Тетя Лиза, капотъ этотъ вамъ не къ лицу.
Та съежилась, но сдержанно отвѣтила:
— Это дѣло вкуса.
— Не дѣло вкуса, тетя Лиза. Женщины одѣваются для мужчинъ.
Но, увидѣвъ испуганное и жалкое лицо старой дѣвы, тихо прибавила:
— Милая тетечка, я пошутила. Ну, простите.
И обняла ее нѣжно, горячо поцѣловала. Тетя была тронута.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи… Господинъ… Дольневъ, вы забыли принять валерьянки.
— Благодарю васъ. Я не принимаю валерьянку.
— Скажите, какъ гордо!
Ушла въ спальню.
Кто это тамъ шлепаетъ въ туфляхъ? Запираютъ двери? Вотъ щелкнула дверь балкона. А!
— Тетя Лиза, вы напрасно безпокоитесь. Господинъ Дольневъ не собирается въ мою спальню. Тетя Лиза, знаете, онъ не умѣетъ даже прыгать въ окно. Тетя Лиза… И потомъ я васъ прошу… Я васъ… прошу…
Сѣла въ гостинной на диванъ, задыхаясь. Молнія блеснула на моментъ, и растерянная тетя Лиза въ бѣлой короткой юбкѣ странно мелькнула въ комнатѣ. Безшумно побѣжала она за водой.
Ворчалъ громъ, глухо и далеко.
— Зиночка, что вы? Вы больны? Выпейте воды…
Зубы стучали о стаканъ. Выпила и сказала тихо:
— Милая тетечка, вы боитесь грозы? Но зато у васъ не оторваны крылышки. Ха-ха-ха! Странная вы! Вы думаете, я влюблена?
Припала къ подушкѣ дивана, злобно смѣялась и кусала свои руки.
V.
правитьУтромъ хорошо было въ саду.
Дорожки въ яркихъ пятнахъ золотились и смѣялись. Надъ головой, въ голубой дали, карабкались, какъ многоголовые великаны, бѣлыя курчавыя облака, но, уплывая и распадаясь, они только на моментъ заслоняли яркій дневной шаръ. Широкая тѣнь, какъ черное крыло гигантской птицы, то и дѣло безшумно проносились надъ садомъ; но опять вѣялъ вѣтеръ, и безпечно танцовали на пескѣ золотые кружечки, улыбаясь зеленому вѣеру изъ гибкихъ вѣтвей.
Такъ же весело прыгали и скакали дѣти. Визжалъ Павликъ, Со стукомъ катился подгоняемый обручъ. Развѣвались яркія ленты. И примиренная, хорошо выспавшаяся няня, въ бѣломъ фартукѣ, не ворчала и не вздыхала, но, переваливаясь, какъ неуклюжій мячъ въ водѣ, сама пробовала бѣгать по песку и даже смѣялась, старчески, беззубымъ ртомъ.
— Что-й-то да замуторили совсѣмъ, пострѣлы экіе! Да вотъ я его! Держи, держи…
Только блѣдная мамочка, скучая, сидѣла на скамейкѣ безучастная и равнодушная.
Незамѣтно подошелъ Дольневъ, даже напугалъ.
— Садитесь. Скоро подаютъ? Все ли вамъ приготовили?
— Да. Благодарю васъ.
— Какое хорошее утро…
— Да.
— Жаль, Дмитрія не увидите… Что же вы не садитесь?
— Передайте ему поклонъ. Да вѣдь это и все равно.
— Конечно. Скажите, вы очень любите жену? Впрочемъ, это глупо, такъ спрашивать. Пожалуйста, не отвѣчайте.
— Васъ я буду вспоминать… Вы, Зинаида Павловна…
— Ахъ, благодарю васъ. Это не нужно. Не подумайте, что я объяснялась вамъ въ любви. Я шутила… отъ скуки. Добродѣтель… и дѣти… и мужъ — это иногда бываетъ скучно и прѣсно.
— Зачѣмъ вы такъ говорите? Это тоже ненужно. Вы… Мнѣ такъ много нужно бы вамъ сказать, и нѣтъ словъ.
— У васъ много бываетъ словъ, когда вы говорите объ отвлеченномъ. Глупость! Вы меня не утѣшайте. Видите, я хочу смѣяться. Пойдемте, пока не поздно, я вамъ подарю букетъ.
Побѣжала къ клумбѣ, торопясь и шурша юбкой.
— Смотрите, я выбираю все золотые и огненные.
— Почему?
— Это вѣдь болѣе подойдетъ вамъ. Золотая середина!
Засмѣялась зло, но сквозь слезы. Сунула цвѣты въ руку и убѣжала къ дому. Но на полдорогѣ остановилась и, обернувшись, странно блеснула глазами и сказала:
— И никогда, никогда не будете вы счастливы. Вы… нытикъ.
Дольневъ, протянувъ впередъ руки и уронивъ букетъ, рванулся было къ ней съ открытымъ ртомъ. Но, увидѣвъ мелькнувшее уже на балконѣ платье ея, ничего не сказалъ, съжился и какъ-то весь спалъ.
Медленно шелъ онъ по дорожкѣ, наступая на кружечки, углубленные въ пескѣ ея шагами. При этомъ то и дѣло передергивалъ плечами и непріятно морщился.
Наконецъ, подали лошадей, уложили маленькую корзинку Дольнева, и самъ онъ, смущаясь торжественными проводами, бормоталъ прощальныя привѣтствія. На крылечкѣ столпились дѣти, няня, дѣдушка въ халатѣ и всѣ остальные обитатели имѣнія.
Неловко сунулъ кому-то на чай и уже поднялъ ногу къ тарантасу.
Въ это время легко зашуршали по двору дрожки, и подъѣхалъ Дмитрій Дмитричъ.
— Куда? Зачѣмъ? Такъ скоро! Письмо? дѣла? Но, Петя, это, это…
Видимо, былъ равнодушенъ и удерживалъ вяло.
— Ну, если ужъ такъ! Если такъ спѣшно… И всегда ты такъ, Пьеръ… Помнишь?.. Батюшки! а что же это мы, братъ, на дорожку…. Мишка!.. Миронъ!.. гдѣ ты, старая глушня! Нельзя? Ну, какъ… ну, Богъ съ тобой. Ахъ, ты, тихоня, романтикъ ты мой. И не выпили мы съ тобой, какъ слѣдуетъ, и въ Налимово не съѣздили въ картишки сыграть… Эхъ! Ну, давай поцѣлуемся. Дай Богъ. Будешь въ нашихъ краяхъ, не забудь, загляни. Я еще тебѣ, братъ, и хозяйство свое не успѣлъ показать. Да… Ты, братъ, насъ извини, обросли мы тутъ, коростой покрылись. Да… Жизнь!.. Такъ пиши. Слышишь, Пьеръ, непремѣнно. А плащъ захватилъ? Не нужно? Почему? Мишка, тащи плащъ! Ну, какъ хочешь, ну, Господь тебя храни…
Лошади тронулись, колокольчики запѣли. Съ крыльца закивали, закричали, и даже кто-то чѣмъ-то махалъ…
— Уфъ, Зизочка, и заморился же я. Рыжичковъ бы теперь парочку и этакую малюсенькую пропустить. Такъ ли, папенька?
Старикъ подмигнулъ и сказалъ тихо, но такъ, что всѣ слышали:
— У нашей Лизочки былъ послѣдній кавалеръ, да и тотъ теперь улетѣлъ…
Къ концу обѣда потемнѣло, и по окнамъ побѣжали дождевыя капли.
— Э-эхъ! — протянулъ Дмитрій, полусонный и полупьяный: — замочитъ нашего Петра. Говорилъ, возьми плащъ.
— Лучше вырастетъ, — отозвался дѣдушка и, вспомнивъ длинную фигуру Дольнева, фыркнулъ и засмѣялся.
Послѣ обѣда домъ уснулъ. Зинаида Павловна открыла книгу, но не читалось. Подъ окномъ тревожились липы: качаясь, шелестѣли, шуршали и стучали вѣтками по стеклу: Открылась дверца балкона и съ шумомъ хлопнула. Слышно, какъ заскрипѣлъ диванъ подъ грузнымъ тѣломъ мужа. Дмитрій перевернулся на другой бокъ и что-то пробормоталъ во снѣ.
«Каменная баба», вспомнила Зинаида Павловна. Подперла голову рукою и задумалась. Дождь точно хотѣлъ проникнуть въ домъ, болтливо и вкрадчиво тараторилъ, какъ старый приживальщикъ, плакался и сѣтовалъ на бездомную жизнь и на вѣчно дующій безпокойный вѣтеръ.
Представила Дольнева подъ дождемъ. Какъ сидитъ онъ, прижавшись въ уголъ закрытаго тарантаса, какъ сѣчетъ мутный дождь по ногамъ, по кожаному верху и заститъ даль. Какъ лѣниво бѣгутъ лошади, хлопаютъ лужи, и какъ печально смотрятъ голубые глаза.
И заплакала.
Тихо подкрался Павликъ, посмотрѣлъ съ той и другой стороны подозрительно. Съ трудомъ принесъ скамеечку, взобрался и приложикъ пальчикъ.
Потрогалъ и попробовалъ соленую слезинку.
— Мама плачи-итъ?
Тихо слѣзъ и сѣлъ въ углу на полъ.
Долго пыхтѣлъ, потомъ нахмурился и сказалъ печально:
— Мама плачи-итъ… и я плачую…