Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА
править
МЕЖДУ НАМИ.
правитьI.
правитьГоворя между нами, мнѣ нынче стукнуло ровно сорокъ шесть лѣтъ… и я остался старымъ холостякомъ, который по вечерамъ подолгу сидитъ одинъ у камина, какъ старый котъ. У меня есть и настоящій котъ, который грѣется у огня вмѣстѣ со мной. Это настоящій философъ, хотя изъ скромности и прикрытый кошачьею шерстью. Старый плутъ отлично понимаетъ меня, хотя и притворяется. Это самый упрямый эгоистъ изъ всѣхъ философовъ и постоянно находится въ созерцательномъ настроеніи.
— Ну что, Васька, плохи дѣла?.. — говорю я иногда.
— Э, все равно, плевать!.. — мурлычетъ мой философъ. — Не стоитъ, знать, Платонъ Васильевичъ…
Въ подтвержденіе своей мысли старый плутъ сладко жмурится и даже подбираетъ подъ себя свой хвостъ. Я знаю, что этотъ хвостъ конфузитъ мохнатаго философа. Въ самомъ дѣлѣ, давно ли этотъ хвостъ былъ такой пушистый, а теперь вытерся, вылинялъ и сдѣлался такимъ тощимъ! Ни одна кошка не заинтересуется такимъ гадкимъ хвостомъ, и ничего больше не остается, какъ только скромнымъ образомъ споятать его подъ себя. «Э, не стоитъ, знать… плевать!..»
Человѣкъ, которому сидѣть по вечерамъ подъ огонькомъ вошло уже въ привычку, собственно даже не человѣкъ, а такъ, какая-то человѣческая тѣнь, — то, что остается отъ каждаго человѣка въ сорокъ шесть лѣтъ, когда недостатокъ внутренняго огня замѣняется внѣшнею теплотой. Мой другъ, докторъ Клейстъ, такъ и говоритъ:
— Ну, старина, намъ необходимо погрѣться… Это принципъ всякаго движенія, а движеніе есть жизнь, и только движеніе.
— Да, докторъ, необходимо поддерживать температуру… Вы сегодня что намѣрены пустить въ ходъ?..
— По обыкновенію, водку…
Докторъ Клейстъ скалитъ свои вставные зубы, и мы идемъ въ клубный буфетъ. Собственно, докторъ вретъ: онъ считаетъ себя еще достаточно молодымъ, чтобы ухаживать за молоденькими дѣвушками, но мнѣ его жаль. Ничего нѣтъ хуже этихъ вѣчно молодящихся старичковъ, которые обманываютъ самихъ себя. А докторъ Клейстъ очень любитъ молоденькихъ женщинъ, и у него бываетъ такое глупое лицо, когда онъ начинаетъ говорить свои комплименты, которые походятъ на его рецепты.
Да-съ… Недавно въ нашемъ клубѣ былъ семейный вечеръ. Публики, противъ обыкновенія, набралось много, особенно молоденькихъ дѣвушекъ, и докторъ Клейстъ танцовалъ съ увлеченіемъ. Я сталъ въ дверяхъ танцовальной залы и долго смотрѣлъ на кружившуюся толпу. Сколько свѣжихъ молодыхъ лицъ (я говорю о женщинахъ)! Были очень красивыя лица, какъ это дѣлаетъ природа въ семнадцать лѣтъ. Около меня, у стѣны сидѣла блондинка въ голубомъ платьѣ. Кавалеры не давали ей отдыха, и она являлась на свой стулъ только перевести духъ. Славная дѣвушка, и я, по старой привычкѣ, выпрямилъ грудь — вѣдь моя фигура когда-то сводила съ ума женщинъ, но я вспомнилъ своего стараго кота и подумалъ:
«Э, все равно… плевать!»
Музыка играла, пары кружились; докторъ Клейстъ танцовалъ, какъ кадетъ, а я смотрѣлъ кругомъ, и мнѣ вдругъ сдѣлалось очень жаль вотъ этихъ разгорѣвшихся счастливыхъ дѣвушекъ, которыя улыбались, кокетливо обмахивались вѣерами и вообще дѣлали то же самое, что дѣлали ихъ мамаши, бабушки и прабабушки, вплоть до нашей праматери Евы.
Да, чортъ возьми, въ свое время Платонъ Васильевичъ Казаринъ тоже танцовалъ и очень недурно танцовалъ. Тогда тоже были красивыя дѣвушки, а голова Платона Васильевича была украшена настоящею гривой изъ русыхъ кудрей. Ничего, было весело, а главное — такъ легко на душѣ. Вотъ по части денегъ — другой вопросъ. У Платона Васильевича едва хватало на входныя билетъ да за платье швейцару. Но это все пустяки… Теперь есть и деньги, но недостаетъ именно того, что на деньги не покупается, и у Платона Васильевича, вмѣсто стоявшихъ копной кудрей, просвѣчиваетъ лысина. Впрочемъ, это между нами, и я вполнѣ надѣюсь на скромность моей читательницы — нѣтъ, она меня не выдастъ, я въ этомъ увѣренъ, потому что и моя читательница такого приличнаго возраста, о которомъ изъ вѣжливости не говорятъ. Та бѣлокурая дѣвушка, которая такъ весело танцовала въ нашемъ клубѣ, конечно, ужъ не будетъ читать этихъ строкъ: счастливая молодость читаетъ свое прямо изъ великой книги жизни.
Однако я начинаю болтать, а это симптомъ неизлѣчимой старости. Все-таки я разскажу одну исторію, которая вспомнилась именно въ клубѣ и по поводу которой я пожалѣлъ счастливыхъ дѣвушекъ. Кстати, и докторъ Клейстъ, котораго вы, конечно, знаете, отчасти входитъ въ нее, а послушать про знакомаго человѣка всегда пріятно. Но еще одно слово: вся эта исторія — между нами.
А огонекъ въ моемъ каминѣ такъ весело потрескиваетъ, и я не могу оторвать глазъ отъ бойкихъ искорокъ, которыя такъ весело танцуютъ въ голубоватомъ пламени, чтобы сейчасъ же потухнуть или стремительно улетѣть въ трубу. Старый философъ Васька погрузился въ сладкую дремоту вмѣстѣ со своимъ хвостомъ и тоже, вѣроятно, вспоминаетъ, что было двадцать лѣтъ назадъ. Еще одно слово…
— А что, старина, если бы лѣтъ пятнадцать съ костей долой? — говорилъ мнѣ недавно докторъ Клейстъ. — Вѣдь недурно бы… а?..
— Нѣтъ, докторъ, не стоитъ… Если хотите, двадцать, а то плевать.
Докторъ Клейстъ только пожалъ плечами, и я замѣтилъ, что ему было жаль меня, хотя — если кто изъ насъ двоихъ былъ жалокъ, такъ это онъ, мой другъ, докторъ Клейстъ.
II.
правитьДвадцать лѣтъ тому назадъ я жилъ въ одномъ изъ губернскихъ приволжскихъ городовъ, гдѣ служилъ мой дядя, Павелъ Семеновичъ. Городъ былъ бойкій, и дядя нашелъ мнѣ подходящее занятіе при одной комиссіонерской торговой фирмѣ, занимавшейся очень крупными операціями. Для двадцатипятилѣтняго малаго лучшаго желать было нечего, и я зажилъ припѣваючи. Какъ во всѣхъ провинціальныхъ городахъ, молодые люди были наперечетъ, и я скоро перезнакомился со всѣмъ городомъ. Въ качествѣ только-что пріѣхавшаго изъ столицы молодого человѣка, я представлялъ собою интересную новинку; притомъ у меня былъ счастливый ростъ, цвѣтущее здоровье и вообще приличный видъ. Женщины находили меня даже красавцемъ, но это дѣло личнаго вкуса.
Лѣтомъ публика по вечерамъ собиралась на крутомъ берегу Волги, въ плохомъ и пыльномъ городскомъ саду, гдѣ играла плохая военная музыка. Дядя всегда тащилъ меня въ этотъ садъ и усаживалъ куда-нибудь въ тѣнистый уголокъ или въ бесѣдку, гдѣ мы и болтали за бутылкой дрянного вина. Нужно признаться, что мой дядя былъ очень дрянной человѣкъ, и нѣкоторая зависимость отъ него всегда меня стѣсняла. Можетъ-быть, поэтому я и не могъ никогда отказаться отъ этихъ прогулокъ tête-à-tête. Представьте себѣ лысаго, безобразнаго старика, который вѣчно говоритъ о «хорошенькихъ» и вѣчно повторяетъ одни и тѣ же скабрезные анекдоты — вотъ вамъ портретъ моего милаго родственника.
— О, я люблю женщинъ!.. — подмигивалъ дядями прибавлялъ: — Знаешь, плутишка, я не могу пожаловаться на свою судьбу въ этомъ отношеніи! Учись у меня… Вѣдь если и стоитъ жить на свѣтѣ, то только для женщины.
Это было обыкновенною прелюдіей къ какой-нибудь исторіи изъ жизни дяди, т.-е. онъ вралъ самымъ безсовѣстнымъ образомъ, разсказывая свои похожденія съ женщинами. Конечно, эти героини были красавицы чистѣйшей воды и бросались дядѣ прямо на шею, чтобы потомъ отравиться отъ безнадежной любви къ нему или утопиться. Впрочемъ, Богъ давно простилъ моего дядю за это невинное хвастовство, потому что такія красавицы существовали только въ его разстроенномъ воображеніи, а затѣмъ своею болтовней о женщинахъ и скабрезными анекдотами онъ вознаграждалъ себя за печальную дѣйствительность. Павелъ Семеновичъ былъ женатъ на богатой старухѣ и сидѣлъ у жены подъ башмакомъ. И меня таскалъ онъ въ садъ только потому, что жена не отпускала его одного, да его и отпустить было нельзя, какъ нельзя было держать женскую прислугу моложе пятидесяти лѣтъ. Денегъ тетка, конечно, не давала въ руки своему супругу, и Павелъ Семеновичъ довольствовался жалкими крохами, которыя успѣвалъ утянуть всякими правдами и неправдами при разныхъ хозяйственныхъ расчетахъ, чтобы потомъ прокутить ихъ гдѣ-нибудь въ номерахъ.
— Да, я не могу пожаловаться на женщинъ, чортъ возьми!.. — повторялъ дядя съ апломбомъ, когда тетки не было въ комнатѣ. — Вся сила въ характерѣ. Нужно умѣть покорить женщину — въ этомъ весь секретъ. Павелъ Казаринъ умѣлъ пожить… хе-хе!.. Учись, Платонъ, у старика, если желаешь себѣ добра. Нужно себя держать съ женщиной такъ, чтобы она всегда немножко тебя боялась… Это, по крайней мѣрѣ, мое правило!..
Дядя какъ-то особенно гадко прищуривалъ лѣвый, косившій глазъ и слащаво улыбался, показывая кривые зубы. Сказать кстати, мнѣ иногда кажется, что и я начинаю хвастать, какъ дядя, вспоминая свое прошлое, но вѣдь я никогда не былъ женатъ и мнѣ некого обманывать, а въ этомъ единственное преимущество всѣхъ старыхъ холостяковъ.
Итакъ, мы сидѣли съ дядей въ городскомъ саду и любовались прямо изъ своей бесѣдки чуднымъ закатомъ солнца. Сквозь рѣдкую сѣтку деревьевъ проступала необъятная даль Волги, тонувшей въ сѣровато-фіолетовыхъ тонахъ горизонта; по блестѣвшей, какъ серебро, водяной шири ползли букашками пароходы, а лодки походили на тѣ черныя точки, какія оставляетъ на зеркалахъ муха. Лѣвый волжскій берегъ уходилъ изъ глазъ низкою равниной, точно громадный коверъ, который въ Волгу спускался желтою причудливою бахромой, — это были волжскія отмели, такія красивыя издали и такія печальныя вблизи. Въ красотѣ Волги есть что-то лѣнивое и недосказанное, чувствуется какая-то скрытая сила, но вмѣстѣ съ тѣмъ на меня эта рѣка производила всегда немножко грустное впечатлѣніе, точно проголосная русская пѣсня; именно — красавица Волга разливается по русскимъ равнинамъ, какъ проголосная пѣсня, — болѣе удачнаго сравненія не умѣю подобрать. По правому гористому берегу лѣпились городскіе домишки со своими яблоневыми садиками, а ближе къ нашему саду вставали каменныя хоромины, стѣснявшія старинную красную церковь съ пузатымъ куполомъ и почернѣвшими крестами. Такая же церковь стояла подъ горой, у самыхъ пристаней, гдѣ вѣчно шла рабочая суета и люди ползли въ гору и съ горы, какъ муравьи.
Собственно говоря, я вижу отчетливо именно теперь эту картину Волги, повитую радужною дымкой и расцвѣченную розовыми огоньками заката, переливавшимися въ водѣ живой дрожью, а тогда я больше смотрѣлъ на гулявшую публику, т.-е. на женщинъ. Вотъ ходятъ по липовой аллеѣ двѣ сестры Хвостинскія, черноглазыя и румяныя — это изъ бѣдныхъ помѣщицъ, проживавшихъ въ городѣ послѣднія крохи; вотъ курносая штабсъ-капитанша Черепанова, за которою всегда тянется хвостъ провинціальныхъ кавалеровъ; вотъ дочь исправника, сентиментальная голубая дѣвица, вотъ шустрая поповна, тамъ чиновничьи дочери, купеческія — много ихъ, и многія изъ нихъ мнѣ нравились. Что же, все славныя дѣвушки, и я зимой танцовалъ съ ними до упаду. Нѣкоторыя, побойчѣе, смѣло заглядывали въ нашу сторону и чуть-чуть улыбались, отвѣчая на мои поклоны, хотя бѣдный дядя принималъ эти улыбки по своему адресу и совсѣмъ закрылъ свой косой глазъ для большаго эффекта. Э! чортъ возьми, хорошо въ двадцать шесть лѣтъ, когда весело отъ всякихъ пустяковъ…
— Ты развѣ съ ней знакомъ? — шопотомъ спрашивалъ меня дядя, указывая прямымъ глазомъ на проходившую мимо насъ дочь откупщика Быкова.
— Да… немножко…
— Э, да ты плутишка, какъ я вижу! Хе-хе… Недурна штучка!.. Я люблю бѣлокурыхъ, у нихъ такая нѣжная кожа… Чортъ возьми, не будь я женатъ, я не далъ бы спуска этой крошкѣ. Вѣдь у ней милліонъ, плутишка… Пойми и не зѣвай. Милліонъ!..
— Говорятъ…
— Это вѣрно, какъ въ аптекѣ. Смотри, ухаживай за ней посильнѣе — смѣлость города беретъ. А это кто съ ней шелъ, ну… молодой человѣкъ въ цилиндрѣ?.. X,
— Это мой хорошій другъ, докторъ Клейстъ… Онъ недавно только сюда пріѣхать.
— Ага… Послушай, Платонъ: ты глупъ. Извини за откровенность, но старикъ-дядя желаетъ тебѣ добра. Ты, Платонъ, дуракъ… Будь я на твоемъ мѣстѣ, клянусь тебѣ всѣмъ святымъ, я на выстрѣлъ не подпустилъ бы къ ней не только своего друга, доктора Клейста, но родного отца.
Эта пѣтушиная храбрость дяди меня разсмѣшила, но я ничего не отвѣтилъ расходившемуся старику.
— А вотъ докторъ Клейстъ умнѣе тебя, — не унимался дядя, залпомъ выпивая стаканъ вина. — Да, онъ далеко пойдетъ. Докторъ не теряетъ напрасно времени, и голову отдаю на отсѣченіе, что онъ у тебя подъ носомъ женится на этой барышнѣ Быковой.
— Что же, пусть женится, — я буду у него на свадьбѣ шаферомъ.
— Дуракъ!..
— Да вѣдь вы сами же говорите, что у Быковой милліонъ, а у меня ничего нѣтъ — какая же это пара?..
— Вздоръ… Если у человѣка ничего нѣтъ, значитъ, и нужно отыскать такую дуру, у которой много. Притомъ, эта Быкова совсѣмъ не дурна… наконецъ у такой молоденькой дѣвушки и такой роскошный бюстъ, — о, это много обѣщаетъ! Повѣрь, я знаю толкъ въ женщинахъ…
Барышня Быкова опять проходила мимо нашей бесѣдки, и я толкнулъ дядю локтемъ, чтобъ онъ замолчалъ. Докторъ Клейстъ, дѣйствительно, велъ серьезную атаку и выступалъ передъ своею дамой какъ-то пѣтушкомъ, а она улыбалась и чертила по песчаной дорожкѣ своимъ свернутымъ зонтикомъ. Признаться сказать, это глупое ухаживанье меня задѣло за живое, да и слова дяди, противъ желанія, произвели свое впечатлѣніе. Вы, конечно, знаете то особенное самолюбіе, когда подходишь къ женщинѣ и знаешь, что она видитъ только одного тебя, а остальные мужчины больше не существуютъ для нея… Да, чортъ возьми, Платонъ Казаринъ имѣлъ успѣхъ у женщинъ и теперь расплачивается за эту мелкую монету счастья своимъ одиночествомъ.
Черезъ пять минутъ я уже былъ около m-lle Быковой и чувствовалъ, какъ ея маленькая ручка крѣпко пожимаетъ мою, а въ сѣрыхъ, немного дѣтскихъ глазахъ плаваютъ тѣ искорки, которыя краснорѣчивѣе цѣлой ученой библіотеки. Докторъ Клейстъ былъ уничтоженъ и жалко плелся въ хвостѣ, а дядя сидѣлъ въ своей бесѣдкѣ и хихикалъ самымъ торжествующимъ образомъ.
— Отчего это васъ такъ давно не видно?.. — спрашивала меня m-lle Быкова, дѣлая задумчивое лицо.
— Много было занятій, Агнія Ефимовна…
На ней было широкое шелковое платье и кринолинъ, какъ тогда носили. Теперь смѣшно смотрѣть на эти моды, когда дамы походили на капустные вилки, поставленные ночномъ вверхъ, но всякая мода хороша для своего времени, и мнѣ нравилось платье моей дамы, и надвинутая на уши широкая, загнутая чепчикомъ, соломенная шляпа, и пестрый зонтикъ съ шелковою бахромой, и серьги въ ушахъ.
— Иди, я тебя поцѣлую, плутишка, — говорилъ мнѣ дядя, когда я вернулся въ бесѣдку, проводивъ m-lle Быкову до ея экипажа. — А твой другъ, Клейстъ, въ какихъ дуракахъ остался… Ха-ха!.. Нѣтъ, я не желалъ бы быть на его мѣстѣ.
III.
правитьМолодость глупа, глупа тою счастливой молодой глупостью, которая скрываетъ предъ ней всѣ прорѣхи, дыры и живыя нитки нашей жизни.
Наступила зима. Волга замерзла подъ толстымъ слоемъ сковавшаго ее льда. Нашъ городъ совсѣмъ былъ занесенъ снѣгомъ и походилъ на кладбище своими мертвыми пристанями, глухими улицами и домами безъ признаковъ жизни. Всѣ приволжскіе города на зиму умираютъ, какъ мухи. Жизнь едва теплилась только подъ крышами домовъ, гдѣ шла какая-то усталая работа. Публика сообщалась въ дрянномъ мѣстномъ театрѣ да въ клубѣ, гдѣ играли больше въ преферансъ или въ стуколку. Вообще зима самое печальное время въ провинціи, и я страшно скучалъ о столицѣ, гдѣ теперь въ полномъ разгарѣ катился зимній веселый сезонъ. Развернешь столичную газету и, по обрывкамъ отдѣльныхъ извѣстій, стараешься возстановить, какъ живутъ добрые люди на бѣломъ свѣтѣ: пріѣхала знаменитая пѣвица, въ Дворянскомъ Собраніи рядъ концертовъ, балы, въ театрахъ новыя пьесы, дамы разодѣлись по новой модѣ. Да, тамъ жизнь, а здѣсь прозябаніе, но нужно умѣть довольствоваться тѣмъ, что у каждаго подъ руками.
Домъ покойнаго откупщика Быкова стоялъ на главной Московской улицѣ. Въ немъ теперь жили всего двое — наслѣдница милліона Агнія Ефимовна со старою теткой. Половина комнатъ стояла пустая. Молва говорила, что богатство старика Быкова нажито нечистымъ путемъ. Онъ былъ, кажется, гробовщикомъ и, какъ говорили, нажилъ деньги, раскапывая могилы богатыхъ покойниковъ, а потомъ примазался къ откупу. Но это все равно, — барышня Быкова была самою богатою невѣстой въ городѣ, и отъ жениховъ не было отбоя. Я бывалъ нерѣдко въ быковскомъ домѣ, гдѣ постоянно встрѣчался съ докторомъ Клейстомъ. Этотъ человѣкъ, кажется, поклялся не отступать отъ милліона, и меня это бѣсило, хотя, конечно, я не подавалъ никакого вида, что замѣчаю что-нибудь. Агнія Ефимовна, какъ мнѣ начинало казаться, склонялась на сторону этого ловкаго нѣмчурки. Есть такіе люди, — воплощенное ничтожество сами по себѣ, — которые умѣютъ опутывать женщинъ съ дьявольской ловкостью и берутъ самые лакомые куски тамъ, гдѣ дѣйствительно умные люди остаются круглыми дураками. Докторъ Клейстъ былъ именно такимъ человѣкомъ и плелъ свою паутину съ настойчивостью и аккуратностью нѣмца.
— Э, дѣло скверное… — говорилъ я самому себѣ. — Мой другъ Клейстъ не любитъ, гдѣ плохо лежитъ, а эта Агнія Ефимовна глупа на цѣлыхъ два милліона.
Она, собственно говоря, мнѣ не нравилась, какъ нравились другія женщины, несмотря на свои семнадцать лѣтъ и замѣчательный бюстъ, грезившійся моему дядѣ во снѣ. Въ этой дѣвушкѣ было что-то апатичное и скучное, какая-то преждевременная усталость. Правда, она умѣла улыбаться очень мило и такъ наивно смотрѣла всегда прямо въ глаза; но, признаться, я больше люблю женщинъ, которыя заставляютъ насъ смотрѣть имъ въ глаза и ловить каждое движеніе. Впрочемъ, быковскій милліонъ могъ придавить своей тяжестью кого угодно, и во всѣхъ богатыхъ домахъ всегда чувствуется эта тяжесть денегъ. Еще одна маленькая особенность: у Агніи Ефимовны ея маленькія ручки всегда были холодны, какъ ледъ, даже когда она во время танцевъ вспыхивала яркимъ румянцемъ, какъ роза, а я не люблю женщинъ съ холодными руками.
Докторъ Клейстъ не терялъ дорогого времени и быстро шелъ къ намѣченной цѣли. Между прочимъ, онъ, преслѣдуя вездѣ Агнію Ефимовну, устроилъ одинъ загородный пикникъ и подобралъ веселую компанію.
«Ага! такъ ты вотъ какъ! — сообразилъ я, получивъ приглашеніе на этотъ пикникъ. — Намъ остается, слѣдовательно, бить тебя твоимъ же оружіемъ».
Я рѣшился воспользоваться этимъ удовольствіемъ по-своему, чтобы отбить доктору Клейсту охоту продолжать эту дурацкую игру въ томъ же направленіи.
Когда я пріѣхалъ въ день пикника къ Быковымъ, тамъ былъ новый гость, котораго привелъ докторъ.
— Мой старый другъ, Илья Егоровичъ Свищовъ, капитанъ, — рекомендовалъ докторъ гостя тономъ какого-то хозяина въ домѣ.
— Очень пріятно познакомиться… — пробормоталъ я, пожимая мясистую и волосатую руку капитана, и сначала не могъ сообразить, что была за фантазія у доктора затащить этого хвата къ Быковымъ.
А капитанъ былъ настоящій молодецъ, какіе попадаются только среди моряковъ, — высокій, статный, съ красивою черноволосой головой и веселыми темными глазами. Мнѣ въ этомъ молодцѣ не нравилась бычачья красная шея и слишкомъ большая развязность, какою щеголяютъ въ провинціи военные изъ дешевенькихъ полковъ. Но, во всякомъ случаѣ, капитанъ Свищовъ былъ милый человѣкъ во всѣхъ отношеніяхъ и очень оживилъ нашу компанію своими морскими анекдотами. Онъ не спускалъ своихъ темныхъ глазъ съ Агніи Ефимовны и предупреждалъ каждое ея движенье съ завидною ловкостью, хотя я не могъ смотрѣть безъ смѣха, какъ онъ ходилъ по комнатѣ своими вывороченными ногами, какъ ходятъ всѣ моряки, точно они разъ и навсегда замерзли на первой позиціи, когда учились танцовать.
Когда мы садились въ пошевни, чтобы ѣхать въ какую-то дурацкую деревню, и когда капитанъ Свищовъ очень ловко очутился въ обществѣ Агніи Ефимовны, предоставивъ на мою долю старую тетку Агніи Ефимовны и голубую исправничью дочь, я ударилъ себя по лбу, потому что только тогда понялъ хитрую политику моего друга, доктора Клейста. Этотъ милый человѣкъ устраивалъ въ лицѣ лупоглазаго капитана громоотводъ моему вліянію на Агнію Ефимовну. Въ самомъ дѣлѣ, штука получалась самая простая: капитанъ чистосердечно будетъ ухаживать за Агніей Ефимовной, я буду ее ревновать, и мы кончимъ тѣмъ, что подеремся, а докторъ Клейстъ въ это время будетъ имѣть совершенно достаточно свободнаго времени, чтобы жениться на Агніи Ефимовнѣ. Однимъ словомъ, намъ предоставлялась роль тѣхъ двухъ львовъ, которые, по разсказу барона Мюнхгаузена, дрались до того, что на пескѣ африканской пустыни остались только два львиныхъ хвоста: разсерженныя животныя съѣли другъ друга.
— Нѣтъ, этого не будетъ, милый докторъ Клейстъ, — сказалъ я самому себѣ, сидя въ обществѣ тетки и голубой барышни, давно мечтавшей о женихѣ. — У меня есть одинъ секретъ.
Если бы кто со стороны посмотрѣлъ на нашу веселую компанію, катившую на пяти тройкахъ по зимней дорогѣ, тотъ никогда не угадалъ бы черныхъ мыслей, которыя мы везли съ собой. Каюсь, мнѣ ужасно хотѣлось перехитрить милаго доктора, который теперь уѣхалъ въ однѣхъ саняхъ съ Агніей Ефимовной и капитаномъ и весело махалъ мнѣ издали своей бобровою шапкой, когда моя тетка вскрикивала въ каждомъ ухабѣ и ухватывалась обѣими костлявыми руками за мой рукавъ. Чортъ возьми, скверное положеніе! И я съ удовольствіемъ вышвырнулъ бы эту старушонку въ снѣгъ.
— Не правда ли, какъ весело?.. — ехидно говорилъ докторъ, когда мы пріѣхали наконецъ въ деревню.
— Да, недурно, докторъ.
Во время пути я имѣлъ достаточно времени, чтобы обдумать планъ дѣйствій и сдѣлать капитана Свищова совершенно безвреднымъ. Пока докторъ Клейстъ любезничалъ съ дамами, я успѣлъ напоить капитана въ лоскъ, такъ что бѣдняга только мычалъ, и обратно его положили въ сани несчастной тетки, которая, сказать кстати, чуть не замерзла дорогой и потомъ прохворала недѣли двѣ.
Освободившись отъ капитана, я обратно ѣхалъ въ однѣхъ саняхъ съ Агніей Ефимовной. Мы были съ глазу на глазъ; а такъ какъ бѣдная дѣвушка боялась вылетѣть изъ саней, я ее крѣпко обнялъ одной рукой. Зимняя ѣзда имѣетъ захватывающую прелесть, особенно, когда ѣдешь въ миломъ обществѣ. Мнѣ сегодня Агнія Ефимовна нравилась, какъ никогда раньше, можетъ-быть, потому, что мнѣ стоило недешево ѣхать обратно въ однѣхъ саняхъ именно съ ней. Мы весело болтали всю дорогу. Дѣвушка смѣялась, а лицо у нея такъ и горѣло румянцемъ. Положительно, она была хороша.
— Вы не боитесь? — шепталъ я въ сотый разъ и все крѣпче прижималъ ее къ себѣ.
— Нѣтъ… — отвѣчала она шопотомъ и, какъ мнѣ казалось, сама прижималась ко мнѣ съ граціей разыгравшагося котенка.
Что было дальше?.. Мнѣ немножко совѣстно разсказывать, потому что старый котъ Васька такъ хитро смотритъ на меня, и въ его зеленыхъ глазахъ свѣтится мысль: «Э, Платонъ Васильичъ, не стоитъ вспоминать… Плевать!». Но я началъ и долженъ кончить. Зарумянившаяся щечка Агніи Ефимовны была такъ близко ко мнѣ, ея глаза теплились, и я чувствовалъ, какъ она порывисто дышитъ почти у меня на груди… Не помню, какъ, но я прильнулъ губами къ этой розовой щечкѣ, и маленькія холодныя руки покорно обвили мою шею. Эта щечка была такая холодная, и я опять ее цѣловалъ, а на пути цѣловалъ лобъ, глаза, розовыя пухлыя губки. Меня охватила минута безумія, которой я себѣ никогда не прощу. Дѣвушка лежала въ моихъ объятіяхъ, такая покорная, ласковая, счастливая, а на глазахъ у ней стояли слезы перваго молодого счастья, эта первая роса перваго солнечнаго утра.
— Ты меня любишь… да?.. Ты мой?.. — шептали пухлыя губки, и розовое дѣтское лицо пряталось у меня на груди, а я опять цѣловалъ холодныя щечки.
— Не правда ли, какъ было весело? — говорилъ я доктору, когда тотъ вытаскивалъ изъ саней замороженную тетку.
Докторъ Клейстъ, постоянно владѣвшій собой, притворился глухимъ и только наклонился въ сани съ головой, чтобы растолкать мертвецки-пьянаго Свищова.
IV.
правитьПроснувшись на слѣдующее утро, я почувствовалъ угрызенія совѣсти. Вѣдь я не любилъ этой Агнички Быковой. Цѣлый день я рылся въ своей душѣ и ничего не нашелъ въ ней, что походило бы на любовь. Правда, я уважалъ Агнію Ефимовну, какъ простую, хорошую дѣвушку безѣ претензій, и немножко жалѣлъ за ея дѣтство, но это не было даже тѣнью любви.
— Проклятый докторъ Клейстъ: это все онъ виноватъ, — разсуждалъ я съ логикой кругомъ виноватаго человѣка. — Онъ устроилъ этотъ дурацкій пикникъ, онъ подсунулъ этого капитана, онъ усадилъ меня съ теткой… Потомъ я выпилъ, кажется, лишнее, чтобы сдѣлать капитана безвреднымъ, и наконецъ, изъ желанія разбить планъ доктора Клейста, я постарался уѣхать назадъ въ саняхъ Агніи Ефимовны съ глазу на глазъ. Быстрая ѣзда, красивое личико, вѣдь я не деревянный, наконецъ!.. Рѣшительно виноватъ во всемъ мой другъ, докторъ Клейстъ…
Однимъ словомъ, я провелъ очень скверный день, какъ человѣкъ, укравшій очень дорогую вещь, съ которою не знаетъ даже, куда дѣваться. Раздумывая и такъ и этакъ, я пришелъ къ такой мысли: если бы Агнія Ефимовна была моя родная сестра и если бы съ ней поступилъ такъ же какой-нибудь молодой человѣкъ, какъ въ данномъ случаѣ поступилъ я, — какъ смотрѣть на такую исторію?.. Этотъ глупый молодой человѣкъ прежде всего долженъ извиниться предъ моей сестрой Агніей Ефимовной, а иначе я его задушу, какъ кошку. Теперь мнѣ сдѣлалось все ясно, что я самъ долженъ былъ дѣлать.
Кончивъ свои служебныя занятія, я вечеромъ отправился къ Быковымъ. Тетка лежала больная, а бѣдная Агнія Ефимовна вышла ко мнѣ съ заплаканными глазами. Каюсь, былъ такой моментъ, когда я готовъ былъ упасть предъ ней на колѣни, но я переломилъ себя и только почтительно поцѣловалъ маленькую холодную ручку, которая задрожала въ моей рукѣ, какъ пойманная рыбка. Чортъ возьми, прескверное положеніе, говоря между нами!..
Она молчала, но говорили эти дѣтскіе заплаканные глаза, которые сверлили мое сердце до самаго дна. Мы прошли въ большую странную гостиную, сѣли рядомъ на диванъ, и я, взявъ маленькую холодную ручку, заговорилъ:
— Агнія Ефимовна, намъ необходимо объясниться…
Она вся вздрогнула и какъ-то дико посмотрѣла на меня — бѣдняжка не ожидала такого приступа. Смѣлѣе, Платонъ Васильевичъ! Э, чортъ возьми, вотъ двадцать лѣтъ, какъ я часто повторяю эту сцену про себя, и который разъ мое сердце болитъ старою болью — такія вещи не забываются. Помню это сѣренькое платье съ оборками, этотъ шарфикъ на тоненькой шейкѣ, эти гладко зачесанные волосы, эту застывшую позу бѣдной дѣвушки — ну, да для васъ это все равно.
— Весь день я обдумывалъ вчерашнее происшествіе, — продолжалъ я, хотя мой глупый языкъ сегодня походилъ на замороженную вчера тетку Агніи Ефимовны, — и считаю своимъ долгомъ, какъ порядочный человѣкъ, открыть предъ вами всю свою душу: смотрите и рѣшайте…
Бѣдняжка опустила голову, и только чуть замѣтно дрогнула одна бровь на этомъ застывшемъ лицѣ.
Нужно отдать полную справедливость самому себѣ — я ничего не скрылъ отъ Агніи Ефимовны и разсказалъ ей до мельчайшихъ подробностей все, что произошло отъ нашего перваго знакомства и до сегодняшняго дня включительно. Можетъ-быть, я представилъ себя немножко въ болѣе темномъ свѣтѣ, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ, по мнѣ нужно было покаяться предъ чистою душой этой дѣвушки.
— Къ этой глупой исторіи мнѣ остается прибавить только одно, что я не люблю васъ, какъ могъ бы любить другую женщину, — заканчивалъ я свою исповѣдь. — Я уважаю васъ, но вѣдь этого слишкомъ мало… Притомъ по моему характеру мнѣ нужно такую женщину, которая держала бы меня въ рукахъ, а то можетъ случиться совсѣмъ скверная исторія: вы слишкомъ скромны и чисты, чтобы сократить такого звѣря, какъ я. Въ семейной жизни непремѣнно одинъ давитъ другого, и я предпочитаю, чтобы меня давила жена. Кромѣ всего этого, вы знаете, что я бѣднякъ, у котораго, кромѣ головы и двухъ здоровыхъ рукъ, рѣшительно ничего нѣтъ. А вы богаты и даже слишкомъ богаты для такого бѣдняка… Представьте себѣ только такую картину, что всѣ, рѣшительно всѣ, начиная отъ моего друга, доктора Клейста, и кончая кухаркой, будутъ цѣлую жизнь повторять на всѣ лады: «О, этотъ Казаринъ ловкій человѣкъ… умѣлъ подцѣпить милліонъ и теперь катается, какъ сыръ въ маслѣ!» Это отравило бы мнѣ жизнь, потому что я простой, нетребовательный человѣкъ и совсѣмъ не гонюсь за чужими деньгами. Но все это, что я говорю сейчасъ вамъ, плохое оправданіе для меня… да, я это чувствую и не оправдываюсь. Подумайте, обсудите хладнокровно все, что я только высказалъ вамъ, и рѣшайте… Можетъ-быть, я первый приду къ вамъ съ повинною, но сейчасъ я не могу обманывать ни васъ ни себя.
Бѣдняжка молчала, и только одна большая слеза прокатилась у нея по лицу. Прошло много лѣтъ, когда я объяснилъ себѣ значеніе этого молчанія — она меня не понимала… Да, она ничего не поняла изъ моихъ словъ, какъ я не понималъ ея молчанія, потому что слишкомъ ясно и хорошо чувствовалъ то, что говорилъ. Это часто повторяется въ жизни: мы въ другомъ видимъ прежде всего самихъ себя и мѣряемъ всѣхъ на эту фальшивую мѣрку.
Наступила тяжелая пауза. ..
— Теперь все?.. — тихо спросила Агнія Ефимовна, не поднимая глазъ.
— Да, все… Могу прибавить развѣ еще только то, что я могъ бы любить васъ, какъ братъ, какъ другъ…
— О, нѣтъ, благодарю васъ!.. — съ живостью отозвалась она и отодвинулась отъ меня. — Вы, дѣйствительно, честный и хорошій человѣкъ… прощайте!..
Мнѣ показалось, что послѣднюю фразу сказала совсѣмъ другая женщина, особенно когда Агнія Ефимовна вдругъ вскинула на меня свои потемнѣвшіе глаза. Послѣдними словами она придавила меня, какъ тяжелымъ камнемъ, что я понялъ опять послѣ, когда уже было поздно. Но не будемъ забѣгать впередъ.
— Прощайте… — повторила она, поднимаясь съ мѣста.
— Вы меня гоните?..
— Нѣтъ… Но вы сами отлично понимаете, что намъ лучше всего больше не встрѣчаться.
— Пожалуй, да…
Она поклонилась мнѣ издали и торопливыми короткими шажками выбѣжала изъ гостиной, оставивъ вашего покорнаго слугу въ самомъ дурацкомъ положеніи. Да, я былъ глупъ, но не просто глупъ, какъ счастливое большинство, а очень глупъ…
Помню, какъ я выходилъ въ послѣдній разъ на подъѣздъ стараго быковскаго дома. По моимъ наблюденіямъ, въ самыхъ крупныхъ событіяхъ нашей жизни память обыкновенно удерживаетъ разныя мелочи и пустяки, которые въ нашей душѣ потомъ точно спаиваются съ самой сутью событій. Когда я выходилъ на подъѣздъ, швейцаръ что-то ѣлъ и, завидѣвъ меня, подавился. Это вышло очень смѣшно, — старикъ покраснѣлъ, на глазахъ у него были слезы, и онъ какъ-то конфузливо спряталъ за спину полученный двугривенный. Я какъ сейчасъ вижу этого старика, который, въ громкомъ званіи швейцара, исправлялъ въ быковскомъ домѣ собственною особой должность сторожа и часто выходилъ на звонокъ въ одной рубахѣ. День былъ зимній, но такой свѣтлый и яркій. Къ крыльцу въ разбитыхъ санишкахъ подкатилъ дрянной извозчикъ.
— Баринъ, пожалуйте…
Подавившійся корочкой старикъ-швейцаръ не выходилъ у меня изъ головы до самаго дома, и какъ-то странно: я не могу припомнить Агніи Ефимовны, чтобы не вспомнить этого старика. А время идетъ быстро. Зима смѣнилась весной. Я, конечно, не бывалъ у Быковыхъ и получалъ извѣстія объ Агніи Ефимовнѣ только чрезъ доктора Клейста, который иногда завертывалъ ко мнѣ по старой памяти. Нѣмчикъ догадывался, что между нами что-то произошло, и терялся въ предположеніяхъ. Онъ пробовалъ вызывать меня разными путями на откровенность, но безуспѣшно. Я зналъ, что у Быковыхъ бываетъ часто капитанъ Свищовъ, и что докторъ Клейстъ вылѣчилъ тетку, которая теперь ему покровительствовала всѣми зависящими средствами. Иногда докторъ являлся ко мнѣ въ очень игривомъ настроеніи духа и разсказывалъ послѣднія городскія сплетни, которыя извѣстны однимъ врачамъ.
Какъ-то послѣ Пасхи мой другъ, докторъ Клейстъ, заѣхалъ ко мнѣ въ самомъ игривомъ расположеніи духа и, не снимая шляпы, проговорилъ:
— Я тебя, Платонъ Васильичъ, всегда считалъ своимъ лучшимъ другомъ.
— Несомнѣнно.
— Да… Поэтому я пришелъ подѣлиться съ тобой своимъ горемъ. Капитанъ Свищовъ, котораго я ввелъ въ домъ Быковыхъ, котораго я рекомендовалъ, котораго… однимъ словомъ, онъ женится на Агніи Ефимовнѣ! Ты мнѣ другъ, единственный другъ, и скажи по совѣсти: честно или нѣтъ поступилъ со мной капитанъ Свищовъ?..
Я, какъ умѣлъ, утѣшалъ бѣднягу, и докторъ даже прослезился.
Вечеромъ ко мнѣ ворвался мой милый дядюшка — на немъ лица не было, а косой глазъ какъ-то страшно бѣгалъ изъ стороны въ сторону, точно хотѣлъ выпрыгнуть.
— Ты дуракъ, Платошка… круглый дуракъ!.. — кричалъ на меня Павелъ Семеновичъ, дѣлая трагическій жестъ рукой. — Выпустилъ изъ-подъ носу милліонъ… да, милліонъ!.. Ха-ха… Я съ удовольствіемъ отколотилъ бы тебя, Платошка. Милліонъ… а?.. Вѣдь я отказываюсь отъ тебя: ты мнѣ больше не племянникъ… Слышишь?.. У меня нѣтъ больше племянника… Эта барышня выходитъ за капитана Свищова.
— Я ужъ слышалъ, дядюшка.
— А, ты слышалъ?.. Ну, тебѣ же хуже, если ты даже не сознаёшь собственной глупости… Ты — безнадежный человѣкъ, ты — погибшій человѣкъ, ты — идіотъ!.. Ахъ, да, вотъ что, Платонъ, — совсѣмъ другимъ тономъ прибавилъ дядя: — нѣтъ ли у тебя трешницы?.. Мнѣ до завтра.
Тетка не давала бѣднягѣ ни гроша, и старикъ часто прибѣгалъ ко мнѣ за грошовыми займами, безъ отдачи, какъ и въ этомъ случаѣ.
V.
правитьМилліонная невѣста дѣйствительно вышла замужъ за лупоглазаго капитана Свищова, и счастливая парочка надолго сдѣлалась темой для общихъ разговоровъ и сплетенъ.
Капитанъ былъ милый человѣкъ, и его вѣчно шаркавшія ноги частенько заносили капитанское тѣло въ нашъ клубъ, гдѣ онъ любилъ плотно выпить и поиграть. Я часто встрѣчался съ нимъ то въ буфетѣ, то за карточнымъ столомъ, и мы ничего не имѣли другъ противъ друга. Вообще, капитанъ, несмотря на свою женитьбу на богатой невѣстѣ, пользовался общими симпатіями, какъ душа-человѣкъ. Нѣкоторымъ казалось страннымъ только то, что онъ ѣздилъ въ клубъ постоянно одинъ, — вѣрнѣе сказать, въ обществѣ доктора Клейста, который сдѣлался своимъ человѣкомъ въ старомъ быковскомъ домѣ.
— Жена любитъ сидѣть дома, какъ насѣдка, — развязно объяснялъ иногда капитанъ, когда его спрашивали. — Никакъ не могу вытащить, а мое правило — силой милому не быть…
Въ городѣ чету Свищовыхъ считали примѣрной парочкой и постоянно указывали на нихъ, когда происходила какая-нибудь семейная исторія.
Я не бывалъ у нихъ и только разъ встрѣтилъ Агнію Ефимовну въ клубѣ, что для меня было пріятной неожиданностью. Въ первую минуту я даже не узналъ ее: изъ застѣнчивой вялой дѣвушки вышла красивая женщина. Въ ней было что-то совсѣмъ особенное. что бываетъ при такихъ перерожденіяхъ: ласковое, спокойное, увѣренное, сильное. Мы раскланялись издали и мнѣ еще больше понравилась эта Агнія Ефимовна, потому что она держалась съ такою изящною простотой, которой обыкновенно недостаетъ захваленнымъ красавицамъ.
— Вѣдь вы знакомы съ женой? — говорилъ капитанъ, пожимая любезно мою руку. — Отчего же вы забываете насъ?.. Ахъ, нехорошо, молодой человѣкъ!
Я поклонился. Агнія Ефимовна разсѣянно смотрѣла куда-то въ другую сторону. Капитанъ былъ необыкновенно любезенъ и предупредителенъ съ женой. Онъ ходилъ за ней, какъ за ребенкомъ: отыскивалъ стулъ, спрашивалъ, десять разъ: не жарко ли ей, подбѣгалъ къ окну, чтобы убѣдиться, нѣтъ ли сквозного вѣтра. Старушки, привозившія въ клубъ своихъ дочерей и родственницъ, были въ восторгѣ отъ счастливой парочки. Докторъ Клейетъ вертѣлся тутъ же и, какъ собака, ловилъ каждое движеніе счастливой молодой женщины.
Полное равнодушіе къ моей особѣ нѣсколько задѣло меня за живое, и я все время наблюдалъ молодыхъ счастливцевъ. Раза два мы встрѣчались глазами съ Агніей Ефимовной, но она съ прежнимъ равнодушіемъ переводила глаза на что-нибудь другое.
— Она влюблена въ мужа, какъ кошка! — шепталъ мнѣ докторъ Клейетъ. — Э, батенька, дѣло прошлое, а вѣдь ты былъ немножко того…
— Чего?..
— Перестань притворяться… Говоря между нами, ты сильно ухаживалъ за Агніей Ефимовной, и даже можно было подумать, что ты въ нее влюбленъ очень серьезно.
— Да… Я дѣлалъ ей предложеніе и получилъ отказъ.
— Ага… такъ. Теперь я понимаю все… ты… — бормоталъ мой коварный другъ и подумалъ: «Чортъ тогда меня дернулъ подсунуть этого капитана!»
Чужое счастье какъ-то мозолитъ намъ глаза, и самые добрые люди радуются, какъ дѣти, когда откроютъ въ этомъ счастьѣ первую трещину. Такъ было и съ четой Свищовыхъ. Первымъ и невольнымъ сыщикомъ сдѣлался я, невольнымъ въ томъ смыслѣ, что я не давалъ себѣ отчета — почему меня такъ интересуетъ эта парочка, тѣмъ болѣе, что у меня недостатка въ своихъ собственныхъ дѣлахъ не чувствовалось. Тутъ же въ клубѣ у меня было назначено свиданіе одной… Но прежде всего нужно быть скромнымъ: молчаніе! Э… все равно… плевать…
Послѣ какой-то кадрили капитанъ оставилъ жену на нѣсколько минутъ, и я воспользовался этимъ, чтобы подойти къ ней. Присутствіе капитана какъ-то меня стѣсняло.
— Позволяю себѣ, Агнія Ефимовна, поздравить васъ съ тѣмъ счастьемъ, которому всѣ завидуютъ, — заговорилъ я.
— Да, я очень счастлива.. — отвѣтила она съ гордостью (да, у ней была уже своя гордость). — А вы попрежнему пользуетесь успѣхомъ?..
— Ничего… На свои занятія я не могу пожаловаться.
— Нѣтъ, не то: я говорю о женщинахъ…
Она чуть замѣтно улыбнулась, и я, польщенный этимъ замѣчаніемъ, совсѣмъ не почувствовалъ тоненькой булавки, скрытой въ немъ. Чортъ возьми, какъ иногда люди бываютъ непростительно глупы!.. Но въ этотъ моментъ я заслышалъ знакомое шарканье капитанскихъ ногъ, и нашъ разговоръ оборвался на пустыхъ клубныхъ фразахъ. Все-таки Агнія Ефимовна заинтересовала меня, и, когда я вернулся изъ клуба домой, мысль о ней вертѣлась въ моей головѣ, какъ болтается пробка въ пустой бутылкѣ, а чрезъ нѣсколько дней я отправился въ старый быковскій домъ и здѣсь окончательно убѣдился въ несомнѣнномъ семейномъ счастіи. Агнія Ефимовна была спокойна попрежнему, а капитанъ былъ любезенъ къ ней, какъ влюбленный котъ. Это было уже немножко приторное счастіе, отъ котораго непривычнаго человѣка даже тошнитъ. Но это не мѣшало мнѣ бывать у Свищовыхъ все чаще и чаще. Я просто отдыхалъ душой въ этомъ мирномъ уголкѣ и, говоря между нами, иногда завидовалъ.
Мой милый дядюшка Павелъ Семеновичъ послѣ обѣда всегда былъ пьянъ. Это ему позволялось, потому что сейчасъ изъ-за стола онъ долженъ былъ итти спать. Тетка шутить не любила и, въ случаѣ сопротивленія, собственноручно снимала съ него сапоги. Въ одну изъ такихъ печальныхъ минутъ домашняго ареста старикъ прибѣжалъ въ однихъ носкахъ въ мою комнату, разсчитывая, вѣроятно, что я ушелъ гулять, а онъ можетъ воспользоваться моими сапогами. Но я почему-то остался дома, и дядюшкѣ ничего не оставалось, какъ притвориться, что онъ зашелъ ко мнѣ просто поболтать.
— Говоря между нами, племяшъ, твоя тетка большая дура, — заговорилъ старикъ, весело подмигивая. — Да-а… Это и есть семейное счастіе… да. Хе-хе…
— Отчего ты, дядя, безъ сапогъ?.. Еще простудишься…
— А у меня мозоли… Да, мозоли, чортъ возьми, скверная штука. Хе-хе… Счастливая парочка… тьфу!.. Знаемъ, что знаемъ… А я капитана одобряю — такъ и слѣдуетъ… Мужчина долженъ быть прежде всего мужчиной и держать бабу въ кулакѣ… Знаемъ мы эти счастливыя парочки. Все шито и крыто, и мы знаемъ… Счастливая-то женщина изъ синяковъ не выходитъ, а при постороннихъ улыбочка… стуликъ подставитъ… Ха-ха!… Нѣтъ, капитанъ этотъ молодецъ… одобряю… Главное, умѣетъ бить по такому мѣсту ударомъ, что никому не видно… Небось, не звякнетъ по рылу, или синякъ не посадитъ на самое то-есть видное мѣсто. Вотъ какъ, братецъ ты мой, добрые люди милліоны изъ женъ вышибаютъ… Это, братъ, тоже музыка!.. А если при людяхъ, такъ онъ будто ее обнимаетъ, а самъ щипнетъ въ больное мѣсто или булавку всадитъ…
— Ты, дядя, прилегъ бы уснуть? — предложилъ я.
— А ты думаешь, я вру?
— Я ничего не понимаю…
— Притворяйся, а мы знаемъ… Конечно, ты дуракъ, Платошка, что не женился на Агніи Ефимовнѣ; ну, да тебѣ бы и не взять изъ нея ничего. Хе-хе…
— Да откуда вы можете это знать?.. Такъ болтаютъ…
— Мы-то знаемъ…
Дядя приперъ двери, оглядѣлся и, подмигнувъ, заговорилъ:
— У Свищовыхъ горничная есть… Только, пожалуйста, между нами, потому что твоя тетка дура набитая. Ну, у меня мозоли… Что же изъ этого?.. У каждаго человѣка могутъ быть мозоли… Да, такъ есть горничная. Сашей зовутъ… Этакій шельмецъ дѣвочка, и шустрая. Хе-хе… Она пріѣзжаетъ въ номера… ну, и разсказываетъ мнѣ. Этотъ капитанъ настоящій звѣрь, а Агнія-то Ефимовна дрожитъ только предъ нимъ… Онъ ее селедкой кормитъ и до тѣхъ поръ воды не даетъ, пока она ему; тысченокъ десятокъ изъ ручки въ ручку не положитъ. Сейчасъ поцѣлуи… «Милая моя, хорошая». А прокутилъ денежки — опять Агничка должна селедку кушать, а то капитанъ ее мучить примется… Вотъ оно какъ… А при чужихъ улыбочка, и стуликъ, и «не жарко ли тебѣ, душечка»… Саша-то все разсказываетъ, потому — ей плевать! Если бы у меня не мозоли, да я… Ты еще меня не знаешь, Платонъ!..
Конечно, я не повѣрилъ этой пьяной болтовнѣ, тѣмъ болѣе, что дядя былъ записной сплетникъ. Однако въ мою душу закралось сомнѣніе, и я часто началъ задумываться о бѣдной Агніи Ефимовнѣ. А если все это — правда? Вся кровь бросалась мнѣ въ голову, и я сжималъ кулаки. Пусть Агнія Ефимовна скажетъ мнѣ одно, только одно слово, и капитанъ полетитъ въ первое окно турманомъ, Я чувствовалъ себя виноватымъ передъ ней, и мнѣ дѣлалось гадко, когда я вспомнилъ шарканье капитанскихъ ногъ.
Къ моему счастью, болтовня дяди такъ и осталась одной болтовней. Я бывалъ попрежнему у Свищовыхъ и рѣшительно ничего не могъ найти подозрительнаго, кромѣ плутовской рожицы горничной Саши, которая ходила съ синими подглазицами. Дядюшка, конечно, безсовѣстно вралъ. Въ слѣдующій разъ онъ попался мнѣ на самомъ мѣстѣ преступленія: я засталъ его какъ разъ въ тотъ моментъ, когда онъ надѣвалъ мои сапоги, чтобы улизнуть изъ дома.
— А… это ты… — бормоталъ онъ, торопливо снимая съ себя чужое добро.
— А это вы, дядюшка?..
— Да, я хотѣлъ примѣрить твои сапоги… Знаешь, у меня мозоли, а сапожникъ-мерзавецъ шьетъ мнѣ чортъ знаетъ что: пытка ходить въ нихъ. Еще до обѣда ходишь, а послѣ обѣда просто мочи нѣтъ… Вотъ твои сапоги точно лучше сшиты…
— Въ моихъ сапогахъ можно и послѣ обѣда ходить, если комната остается не запертой на ключъ, и я боюсь, что они когда-нибудь уйдутъ безъ меня…
— Да, да… отличный у тебя сапожникъ, — притворялся дядя, что не понимаетъ моихъ словъ. — А знаешь, тутъ у одного попа есть горничная… такъ у этой горничной подбородокъ… и въ самой серединѣ этакая канальская ямочка. Совѣтую обратить вниманіе… Да, а что капитанъ? Знаешь, кто его съума-то сводитъ?.. Твой пріятель, этотъ докторъ Клейстъ… Онъ капитана въ лоскъ спаиваетъ и по всякимъ притонамъ таскаетъ. Хе-хе… Не мытьемъ, такъ катаньемъ надо брать!
VI.
правитьЕсли разобрать серьезно, то человѣческое сердце устроено немножко странно, чтобы не сказать больше. Я иногда задумываюсь на эту тему. Въ самомъ дѣлѣ, человѣку нужно прожить сорокъ шесть лѣтъ, чтобы додуматься, какъ нужно было сдѣлать тогда-то и тогда-то, а тутъ еще этотъ вѣчный обманщикъ нашептываетъ вамъ свои глупости, и этотъ обманщикъ бьется горячей кровью въ вашей собственной груди. Рѣшительно не понимаю… Впрочемъ, даже это уже сказано какимъ-то философомъ, который увѣрялъ, всѣхъ, что знаетъ только то, что ничего не знаетъ. Я съ удовольствіемъ пожалъ бы руку этого великаго человѣка. Э, все равно… плевать!..
Предыдущія размышленія значатъ вотъ что: въ одно прекрасное утро Платонъ Васильевичъ Казаринъ почувствовалъ, что онъ во-первыхъ — свинья, во-вторыхъ — свинья и въ-третьихъ — свинья. Потомъ Платонъ Казаринъ тосковалъ, потомъ пришелъ къ заключенію, что онъ влюбленъ, и наконецъ отыскалъ причину всѣхъ причинъ, — именно, что влюбленъ въ Агнію Ефимовну Свищову… Какъ это случилось, когда, почему, — осталось неизвѣстнымъ, и мнѣ всегда смѣшно читать въ романахъ, что такой-то полюбилъ такую-то за голубые глаза, за чистоту души, за такіе-то таланта… Вздоръ!.. Даже нѣтъ того, на что намекаетъ постоянно докторъ Клейстъ, когда, улыбаясь, говоритъ:
— Человѣкъ прежде всего животное…
Относительно моего друга, доктора Клейста, я не буду спорить, но, припоминая свои чувства, могу сказать, положа руку на сердце, что докторъ Клейстъ не только «прежде всего животное», но и послѣ всего животное. Много людей изживаютъ вѣкъ въ потемкахъ, но кто разъ увидѣлъ свѣтъ, тотъ его не забудетъ. Мнѣ теперь смѣшно вспомнить тѣ мысли, которыя меня занимали до рокового момента. Какъ всѣ молодые люди, я смотрѣлъ на женщинъ очень просто и очень опредѣленно. Тутъ не было никакихъ сомнѣній, а дѣйствительность только подтверждала эту дешевенькую мудрость. Я вижу цѣлый рядъ красивыхъ женскихъ лицъ… вижу эти взгляды, которые зажигаютъ кровь, вижу эту интригующую своей таинственностью обстановку разныхъ приключеній, а въ результатѣ одно: всѣ женщины повторяютъ другъ друга, какъ и мы, мужчины; красота этихъ женщинъ исчезаетъ сейчасъ же, какъ только прикоснешься къ ней.
Да… Но есть другой міръ, и вотъ въ этотъ таинственный, необъятный міръ заглянулъ ослѣпленный Платонъ Казаринъ, заглянулъ ослѣпленный, уничтоженный, сконфуженный. А въ центрѣ этого міра стояла она, Агнія Ефимовна, о которой я даже не могъ сказать, хороша она или дурна, красива или некрасива, а только чувствовалъ, что я не могу больше жить безъ нея. Меня охватывала непонятная робость, когда я встрѣчался съ ней, и только потомъ я припоминалъ, что я долженъ былъ говорить и какъ держать себя. Да, у меня была тайна въ душѣ, которой никто не подозрѣвалъ, и я былъ глубоко счастливъ этимъ одиночествомъ. Другихъ женщинъ больше не существовало, и я могъ только удивляться самому себѣ, что когда-то цѣловалъ холодныя щечки Агніи Ефимовны и что потомъ объяснялся съ ней. Она тогда вышла съ заплаканными глазами, потомъ убѣжала отъ меня, потомъ этотъ подавившійся швейцаръ… Да, тогда стоило протянуть руку… а теперь я былъ счастливъ уже однимъ тѣмъ, если могъ, хотя издали, видѣть ее. Да, я преслѣдовалъ ее съ ловкостью сыщика, а когда встрѣчался, не зналъ, что говорить.
Величайшимъ наслажденіемъ для меня было сидѣть въ той комнатѣ, гдѣ была она, и чувствовать каждою каплей крови ея близость. А она, попрежнему, точно не замѣчала меня, или въ моемъ присутствіи смотрѣла на мужа влюбленными глазами. Мнѣ было смѣшно вспоминать глупую болтовню пьянаго дяди. Къ капитану я относился какъ-то равнодушно, точно онъ составлялъ жалкую песчинку, случайно прильнувшую къ подолу ея платья. Да и что такое капитанъ… Она одна наполняла собой все, и у меня холодѣло на душѣ, когда наши глаза встрѣчались. Чортъ возьми, Платонъ Казаринъ умѣлъ любить!..
— У тебя, братъ, на чердакѣ того… — говорилъ мнѣ мой другъ, докторъ Клейстъ, и повертывалъ пальцемъ около своего лба: — не совсѣмъ въ порядкѣ. Я позволяю себѣ это говорить, потому что считаю тебя своимъ лучшимъ другомъ…
Клейстъ постоянно бывалъ въ быковскомъ домѣ и обыкновенно увозилъ съ собой капитана «по дѣлу». Я не разъ пользовался этимъ, чтобы забраться въ завѣтный уголокъ безъ капитана. Горничная Саша встрѣчала меня съ плутовски-нахмуренною рожицей и точно изъ милости позволяла мнѣ платить ей тѣ три рубля, которые я приносилъ спеціально для нея. Эта особа понимала, что я въ ея полномъ распоряженіи, и иногда очень обидно меня третировала, заставляла ждать на подъѣздѣ, подавала чужую шляпу, не отвѣчала ея мой вопросъ. Разъ она даже отказалась отъ моей обыкновенной платы.
— Мало?.. — удивился я и сейчасъ же досталъ пять рублей.
Плутовка серьезно покачала головой и сердито проговорила:
— Не за что..
— Барыня дома?..
— Баринъ только-что уѣхалъ…
Эта фамильярность не удивила меня, и я торопливо вбѣжалъ по парадной лѣстницѣ, предчувствуя что-то необыкновенное. Въ самомъ дѣлѣ, бѣдная горничная — и вдругъ отказалась отъ пяти рублей, когда получала десятки разъ по три.
Занятый этими мыслями, я не замѣтилъ совсѣмъ, какъ прошелъ пустую залу, потомъ гостиную и наконецъ очутился въ столовой, гдѣ еще не был прибранъ конченный завтракъ. На тарелкахъ валялись объѣдки сыра, косточки отъ дичи и корки хлѣба, нѣсколько бутылокъ стояли безъ пробокъ, потому что капитанъ имѣлъ обыкновеніе допивать до дна каждую початую бутылку. Я хотѣлъ уже вернуться, когда, взглянувъ на полъ, совершенно остолбенѣлъ: на полу лежала въ самомъ отчаянномъ видѣ Агнія Ефимовна… Платье на ней было разорвано, на лицѣ виднѣлись слѣды крови… Несчастная женщина лежала со стиснутыми зубами, какъ мертвая. Я перенесъ ее въ сосѣднюю комнату на какой-то диванъ, вспрыснулъ водой, и только тогда она открыла свои большіе дѣтскіе глаза.
— Боже мой, Агнія Ефимовна!.. Что съ вами?..
Это блѣдное лицо вдругъ подернулось тѣнью, а губы искривились вынужденною улыбкой.
— Вы сами видите, что со мной… — прошептала она и опять тяжело закрыла свои глаза.
— Онъ… онъ билъ васъ?..
— Да… не въ первый разъ…
Что-то въ родѣ стона вырвалось изъ ея груди, а я со слезами цѣловалъ маленькія холодныя руки.
— Скажите мнѣ одно слово, и я сейчасъ же задушу его, — шепталъ я, хватаясь за голову. — Наконецъ можно уѣхать за границу… можно обратиться къ суду… Приказывайте!..
Помню, какъ это странное блѣдное лицо вдругъ занялось неровнымъ румянцемъ, а глаза посмотрѣли на меня блаженнымъ и полнымъ сожалѣнія взглядомъ. Агнія Ефимовна тихо поднялась съ дивана и, улыбаясь, совершенно твердо проговорила:
— А если я люблю его… моего мужа?…
Горничная Саша проводила меня на подъѣздъ и, когда я инстинктивно обернулся, она закрыла лицо руками и убѣжала. Нѣтъ, я рѣшительно отказываюсь понимать женщинъ.
VII.
правитьЯ больше не видалъ Агніи Ефимовны, а только слышалъ стороной, что она была очень больна, и что потомъ капитанъ Свищовъ уѣхалъ заграницу, откуда и не возвращался. Онъ вышибъ изъ жены свой милліонъ и пропалъ съ нимъ безъ вѣсти.
Докторъ Клейстъ одинъ бывалъ въ старомъ быковскомъ домѣ. Разсказывали, что онъ лѣчилъ Агнію Ефимовну, которая никуда больше не показывалась. Потомъ и онъ куда-то исчезъ, а старый быковскій домъ совсѣмъ замеръ, и только иногда старикъ-швейцаръ выходилъ на подъѣздъ погрѣться на солнышкѣ.
У меня было много работы, и я съ радостью хватался за всякое новое дѣло, чтобы забыться отъ сосавшей меня глухой тоски. Но часто, по вечерамъ, мнѣ дѣлалось ужасно жутко, и я былъ радъ даже дядѣ, который попрежнему не оставлялъ меня своимъ родственнымъ вниманіемъ и надоѣдалъ иногда ужасно. Это было какое-то человѣческое отребье, и я наблюдалъ это отребье изо дня въ день, погружаясь съ головой въ мизантропію.
— А вѣдь докторъ Клейстъ здѣсь… — объявилъ однажды дядя.
— Какъ здѣсь?..
— Очень просто: онъ и не думалъ никуда уѣзжать… хе-хе!.. Тутъ, братъ, цѣлая исторія… Бѣдняга этотъ Клейстъ… Вотъ не желалъ бы я быть на его мѣстѣ… Я думалъ о немъ гораздо лучше. Представь себѣ, онъ живетъ въ быковскомъ домѣ, подъ крылышкомъ у Агніи Ефимовны, то-есть на цѣпочкѣ и подъ замочкомъ.
— Ты что-нибудь врешь, дядя.
— Я?.. Ты знаешь хорошо мой взглядъ на женщинъ и, надѣюсь, поймешь меня. Дѣло вотъ въ чемъ: Клейстъ лѣчилъ Агнію Ефимовну и вылѣчилъ, а она ему и говоритъ: «Жить мнѣ осталось недолго, а недвижимой собственности наберется тысячъ на двѣсти; если хочешь, Клейстъ, получить эти двѣсти тысячъ, живи со мной до моей смерти, а я на твое имя духовную напишу». И представь себѣ, твой Клейстъ согласился… Ха-ха!.. Она его буквально никуда изъ дому не выпускаетъ, ну, Клейстъ и сидитъ въ ожиданіи наслѣдства. Каковъ молодецъ? Чтобы меня моя жена не смѣла выпустить изъ дому? Ты знаешь мой характеръ, Платонъ, и поэтому можешь судить, какой мазурикъ этотъ Клейстъ.
Черезъ два года Агнія Ефимовна умерла. Клейстъ, дѣйствительно, получилъ послѣ нея наслѣдство и, конечно, сейчасъ же улепетнулъ въ столицу наверстывать потерянное. Я встрѣтился съ нимъ черезъ пятнадцать лѣтъ въ нашемъ клубѣ, гдѣ мы долго разговаривали, перебирая старыхъ знакомыхъ.
— Представь себѣ, изъ всѣхъ дѣвушекъ, съ которыми мы тогда танцовали, ни одна не устроилась счастливо, — говорилъ мой другъ Клейстъ, когда мы поддерживали температуру въ буфетѣ. — Это что-нибудь значитъ.
— Да, это что-нибудь значитъ.
Вотъ почему мнѣ сдѣлалось жаль танцовавшихъ дѣвушекъ въ нашемъ клубѣ, хотя я совсѣмъ не желаю навязывать своихъ мыслей другимъ: старому холостяку позволительно быть мизантропомъ.
Недавно ко мнѣ пришла пожилая, обрюзглая женщина съ подозрительнымъ запахомъ перегорѣлой водки — это была горничная Саша. Она была одѣта бѣдненько; я предложилъ ей денегъ, но она даже обидѣлась и швырнула скомканную бумажку на полъ.
— Не за деньгами я пришла къ вамъ, — сердито заговорила она.
— Что же тебѣ нужно?.. Ты, кажется, жила въ быковскомъ домѣ до самой смерти Агніи Ефимовны.
— На моихъ рукахъ барыня умерла.
— Такъ… Можетъ-быть, ты помнишь моего дядю, онъ разсказывалъ мнѣ…
Странная женщина покраснѣла и сердито плюнула.
— Что же тутъ разсказывать, дѣло извѣстное, — перебила она меня. — Только я вамъ одно скажу: покойная барыня до самой смерти васъ любила… Мнѣ все равно, а она со мной все говорила… Помните, какъ избитую-то вы ее въ столовой застали?.. Я прихожу, а она и плачетъ, и смѣется, и меня цѣлуетъ. «Онъ меня любитъ… онъ меня любитъ». Ну, потомъ, какъ капитанъ-то проклятущій уѣхалъ, я и думала, что дѣло наше склеивается, а вышло не то… Барыня тогда этого Клейста заперла къ себѣ въ домъ. Потомъ, ужъ передъ смертью, и говоритъ мнѣ: «Саша, а я его и теперь люблю, Платона Васильича… только силы во мнѣ нѣтъ… боюсь я его». Съ этимъ и умерла.
Признаться сказать, я не повѣрилъ Сашѣ, подумалъ, что она все это разсказываетъ съ самой простой цѣлью, чтобы выманить отъ меня побольше денегъ, но она приходила еще нѣсколько разъ и наотрѣзъ отказалась взять хотя копейку.
Говоря между нами, въ жизни иногда бываетъ такое… позвольте, какъ это получше сказать?.. А впрочемъ, не стоитъ… плевать.
1886.