Медовый месяц (Солоницын)/ДО

Медовый месяц
авторъ Владимир Андреевич Солоницын

Опубл.: 1840. Источникъ: az.lib.ru

МЕДОВЫЙ МѢСЯЦЪ

Непостижимая сила крови! Какой мудрецъ, идеологъ, физіологъ, антропологъ, зоологъ, френологъ, динамистъ, шелингистъ, гегелистъ, туманистъ, растолкуетъ мнѣ, отчего я люблю родныхъ своихъ нѣжнѣе чѣмъ прочихъ людей. И отчего, напримѣръ, благосостояніе моего троюроднаго брата, коллежскаго секретаря Ивана, для меня драгоцѣннѣе нежели благосостояніе дѣйствительнаго статскаго совѣтника Петра, человѣка чужаго, — хотя Ивана я съ роду не видывалъ, а съ его превосходительствомъ Петромъ мы вмѣстѣ росли, учились, трудились, кланялись, и, что всего важнѣе, вмѣстѣ имѣли честь быть повѣсами!

Чувство родственной нѣжности, какъ я слышалъ, проходя мимо одного университета, не существуетъ ни между четвероногими животными, ни между китами, моржами, птицами, рыбами, пресмыкающимися, насѣкомыми, раками, улитками или глистами. Это, какъ я думаю, оттого, что у всѣхъ вышеписанныхъ существъ не бываетъ ни какой собственности, достающейся по наслѣдству, и не за что имъ любитъ другъ друга.

Я вовсе не удивляюсь, если родные братья, или родныя сестры обожаютъ другъ друга. Эта любовь должна быть слѣдствіемъ привычки, слѣдствіемъ общихъ воспоминаній и, главное, слѣдствіемъ тождества матеріальныхъ интересовъ.

Но вотъ случай: у Карпа, живущаго въ Петербургѣ, есть внучатый племянникъ Сидоръ, въ Камчаткѣ: они никогда не видались, знаютъ одинъ о другомъ только по темнымъ домашнимъ преданіямъ, и, между-тѣмъ, попробуйте сказать дурное слово про Сидора въ присутствіи Карпа: тотъ какъ-разъ выцарапаетъ вамъ глаза!

Это какъ объяснить? Не могу знать, достанетъ ли у васъ столько остроумія; но что касается до меня, признаюсь, я тутъ ровно ничего не понимаю.

Изъ множества извѣстныхъ мнѣ примѣровъ подобнаго направленія души человѣческой къ родственной нѣжности, я выберу одинъ, семейство Задвинскихъ, и читатель, котораго я предполагаю человѣкомъ чувствительнымъ, безъ-сомнѣнія согласится, что, какъ великое свѣтило родственной нѣжности, это семейство одно въ состояніи освѣтить и согрѣть всю нашу мрачную к холодную юдоль, жилище черствыхъ душъ, забывшихъ, средь житейскихъ происковъ, даже и то, какъ онѣ другъ другу приводятся.

Въ одной изъ самыхъ черноземныхъ губерній, — вовсе не нужно знать, въ какой именно, — есть деревня Зубровка, небольшое дворянское имѣніе, душъ въ сотню, живописно раскинутыхъ по холмистому берегу рѣки: онѣ составляютъ единственный замѣчательный предметъ среди зеленыхъ луговъ и полосатыхъ полой.. Въ сторонѣ стоитъ господскій домѣ, деревянный, въ два этажа, съ балкономъ и крылечкомъ. На прудѣ, въ которомъ играютъ караси и отражается фасадъ дому съ двумя рядами оконъ, красною кровлею и шестью бѣлыми трубами. Лѣтомъ этотъ балконъ превращался въ палатку; на немъ и на ступенькахъ крыльца разставлялись въ симметрическомъ порядкѣ горшки гортенсій, столикъ и нѣсколько стульевъ; на столикѣ шипѣлъ самоваръ; на стульяхъ сидѣли хозяева. Все это было очень мило и занимательно для глазъ проѣзжаго, особливо, когда еще, по гладкой поверхности пруда, плавали бѣлые гуси, а на западѣ горѣло заходящее солнце, котораго лучи осыпали золотою пылью фасадъ, самоваръ, гусей, и всю эту картину сельскаго блаженства.

Тутъ-то и жило нѣжное семейство Задвинскихъ, о которомъ я упомянулъ. Оно состояло изъ мужа, жены и двухъ дочерей. Гдѣ, когда и какъ служилъ Ѳедоръ Петровичъ, это до насъ не касается: хотя многіе писатели полагаютъ, что формулярный списокъ есть вѣрнѣйшее зеркало характера историческихъ лицъ, однако жъ я хочу изобразить Задвинскаго, не какъ отставнаго чиновника, а какъ дѣйствительнаго человѣка, въ его частномъ быту, въ кругу его семейства. Съ этой стороны онъ представляетъ видъ гораздо занимательнѣйшій, видъ характера, благороднаго, милаго и даже поучительнаго. Не думайте впрочемъ, чтобы Ѳедоръ Петровичъ, какъ сокровищница многихъ драгоцѣнныхъ качествъ, былъ центромъ картины, которую я сбираюсь нарисовать. Напротивъ, въ его характерѣ есть именно та отличительная черта, что онъ, при всей своей оригинальности, при всей возвышенности, никогда не выдается впередъ, но составляетъ только равную съ прочими часть прекраснаго цѣлаго, которое извѣстно подъ собирательнымъ именемъ «Задвинскихъ». Поэтому я буду говорить не объ одномъ Ѳедорѣ Петровичѣ, а обо всѣхъ Задвинскихъ.

Если разсматривать ихъ по-одиначкѣ, въ нихъ найдутся черты очень разнообразныя; напримѣръ, Ѳедоръ Петровичъ большой весельчакъ, а супруга его Анна Васильевна — женщина меланхолическаго и чувствительнаго нраву; Ѳедоръ Петровичъ любитъ разсѣяніе, не очень заботится о хозяйствѣ; напротивъ, Анна Васильевна предпочитаетъ тихую, скромную жизнь, и свято исполняетъ всѣ обязанности доброй русской хозяйки; старшая дочь, Надина, очень похожа на маменьку; младшая, Полина — совершенный отецъ; первая любитъ заниматься науками и изящными искусствами, и плѣняется красотами природы; послѣдняя — шалунья, рѣзвушка, дитя. Но характеры, столь различные въ частности, гармонируютъ между собой какъ нельзя лучше. Я даже позволю себѣ сказать, что если ихъ брать каждый отдѣльно, то онъ не будетъ ничего значить, и что, только вмѣстѣ, въ совокупности — они могутъ существовать и достигать цѣли своего существованія. Для большей ясности прибѣгнемъ къ сравненію. Отнимите у человѣка голову, руки и ноги: будутъ голова, руки, ноги, но не будетъ уже человѣка. Точно такъ и Задвинскіе: ежели вы разрозните ихъ, это будутъ только члены какого-то цѣлаго; но взятые вмѣстѣ, они составляютъ полное существо, отдѣльное, цѣлое нравственное лицо «Задвинскихъ».

Отличительное свойство въ общемъ характерѣ этого нравственнаго лица есть необыкновенная нѣжность къ роднымъ и готовность служить имъ при всякомъ случаѣ, не смотря на тысячу пожертвованій и затрудненій, съ какими иногда бываетъ сопряжена подобная услуга. Въ строгомъ смыслѣ, конечно, покажется нѣсколько странною эта исключительность въ пользу родственниковъ, какъ-будто люди не всѣ равны въ глазахъ сердца и добродѣтели. Скажемъ больше: она можетъ быть осуждена и катихизисомъ, который учитъ насъ признавать своимъ ближнимъ, своимъ братомъ, всякаго человѣка. Но, съ другой стороны, согласитесь, что если бы всѣ питали такую привязанность къ кровнымъ, на землѣ не было бы несчастливца безъ друзей и безъ покровителей. Притомъ нельзя же требовать полнаго совершенства отъ человѣка, и, слѣдственно, нельзя не простить Задвинскимъ этой маленькой слабости, тѣмъ болѣе что та же самая слабость нѣсколько разъ бывала источникомъ высокаго, благороднаго, героическаго самоотверженія, которое они являли въ попеченіи о своихъ родныхъ. Наконецъ справедливость требуетъ замѣтить, что родня Задвинскихъ такъ многочисленна, что посвятивъ себя ея благу, они уже не имѣли бы ни средствъ, ни времени заботиться съ такимъ же жаромъ и о благѣ постороннихъ.

Трудно вообразить, что это было, когда Ѳедоръ Петровичъ и Анна Васильевна жили въ Москвѣ, въ своемъ родномъ городѣ, въ центрѣ всѣхъ ближнихъ и дальнихъ своихъ родственниковъ. Старинный каменный желтый домъ, на дворѣ, выступавшемъ на улицу деревянной рѣшеткой и тяжелыми каменными воротами съ парою бѣлыхъ алебастровыхъ львовъ, былъ святилищемъ патріархальнаго гостепріимства и самой дружеской, простодушной веселости. Многочисленная родня Задвинскихъ считала этотъ домъ своей метрополіей, и хотя ни Ѳедоръ Петровичъ, ни Анна Васильевна не занимали особенно высокихъ степеней въ родословной іерархіи, но всеобщее уваженіе, эта невольная дань прекраснымъ ихъ свойствамъ, сдѣлали то, что они были Мекъ-Грегорами своего клана. Ежедневно, съ утра до вечера, въ домѣ ихъ толпилось множество лицъ обоего пола и всякаго возраста. Нужды нѣтъ, что иногда ни Ѳедора Петровича, ни Анны Васильевны не случалось дома: духъ добрыхъ хозяевъ неотлучно присутствовалъ посреди родныхъ гостей, а тамъ, черезъ нѣсколько минутъ, они и сами возвращались къ большему оживленію бесѣды, такъ лѣтнее солнце, закатившись на западѣ, долго еще озаряетъ небо, и въ нашей сѣверной сторонѣ возвращается, на горизонтъ прежде нежели природа успѣетъ покрыться печальнымъ мракомъ.

Ѳедоръ Петровичъ и Анна Васильевна часто выѣзжали для исполненія добровольныхъ, но не меньше того священныхъ, обязанностей, которыя они на себя возложили. При многочисленности родни, у нихъ всегда находилось довольно заботъ: тамъ надобно было навѣстить больнаго, здѣсь утѣшить печальнаго; въ одномъ мѣстѣ свадьба, въ другомъ похороны, въ третьемъ родины. Задвинскіе поспѣвали вездѣ, помогали всѣмъ, и въ каждомъ семействѣ ихъ встрѣчали какъ геніевъ хранителей домашняго благополучія, какъ пенатовъ. Такъ проходило ихъ утро; обѣдъ призывалъ ихъ домой. Тутъ они постоянно были примѣромъ добраго русскаго хлѣбосольства: Анна Васильевна отличалась искусствомъ угощать, Ѳедоръ Петровичъ очаровывалъ всѣхъ своимъ ровнымъ и веселымъ расположеніемъ духа. Послѣ обѣда милая чета опять удалялась на нѣсколько времени, для тѣхъ же занятій, которымъ было посвящено утро; но вечеромъ всѣ возвращались въ пріютную гостиную Анны Васильевны, пріѣзжали новые гости, общество дѣлалось многолюднѣе, и время проходило непримѣтно въ разныхъ невинныхъ забавахъ, въ которыхъ и сама Анна Васильевна принимала участіе наравнѣ съ рѣзвою молодежью.

Такъ прожили Задвинскіе нѣсколько лѣтъ въ Москвѣ: эти нѣсколько лѣтъ можно назвать однимъ огромнымъ подвигомъ на поприщѣ любви къ ближнему, или безпрерывною апоѳеозою этой любви въ кругу родныхъ. Наконецъ обстоятельства, независѣвшія отъ Ѳедора Петровича и Анны Васильевны, принудили ихъ удалиться въ деревню: они поселились въ сельскомъ убѣжищѣ, о которомъ я говорилъ выше, и скоро всѣ сосѣди почувствовали присутствіе этихъ необыкновенныхъ людей, между-тѣмъ какъ Москва долго, долго вспоминала ихъ добродѣтели и примѣрные поступки съ родными.

Одинъ изъ этихъ поступковъ, въ которомъ игралъ важную роль старинный другъ мой, капитанъ-лейтенантъ Аполлонъ Верповъ, будетъ предметомъ слѣдующаго разсказа.

Аполлонъ Верповъ, прослуживъ пять лѣтъ въ англійскомъ флотѣ, сдѣлавъ два путешествія въ наши сѣверо-американскія колоніи и перейдя четыре раза черезъ экваторъ, увидѣлъ наконецъ что хотя Отаитянки очень хороши и привѣтливы, однако жъ это его ни къ чему не ведетъ, потому-что онъ закоренѣлый москвичъ и не можетъ быть счастливъ нигдѣ, кромѣ своего сѣренькаго домика съ зелеными ставнями, близь Смоленскаго рынка. Тотъ весьма ошибается, кто думаетъ, что продолжительное отсутствіе изъ отечества и взглядъ на отдаленныя прекрасныя страны дѣлаютъ насъ космополитами: есть русскіе люди, которые, чѣмъ болѣе видятъ чужаго, тѣмъ горячѣе любятъ свое. Хороши лавровыя рощи въ Сициліи, живописны горы въ Швейцаріи, величавы озера въ Америкѣ, говорятъ они: но то ли дѣло наша Русь-матушка, наши ясные морозные дни, наши свѣтлыя лѣтнія ночи! Къ числу такихъ-то людей принадлежалъ и Верповъ: онъ даже не покушался на сравненіе своей родины съ другими землями, хотя ему, болѣе чѣмъ многимъ другимъ, это было бы позволительно, потому что онъ видалъ земли всѣхъ климатовъ и всѣхъ частей свѣта. Но Верповъ былъ Русской въ душѣ, любилъ въ своей родинѣ родину, и чувствовалъ, что ему не будетъ нигдѣ такъ привольно, какъ посреди Москвы бѣлокаменной, тамъ, гдѣ стояла его колыбель, гдѣ покоится прахъ его отца, матери и двухъ младшихъ братьевъ. Когда его корабль весело пролеталъ мимо остроконечныхъ вершинъ Тенерифа, или нѣжился подъ роскошнымъ небомъ Австраліи, Аполлонъ постоянно думалъ о своемъ сѣренькомъ домикѣ у Смоленскаго рынка, и въ воображеніи его безпрестанно оживало прошедшее, милое прошедшее, годы золотаго, незабвеннаго дѣтства. Онъ вспоминалъ, какъ бывало отецъ его, почтенный старикъ съ широкой лысиной на головѣ, сиживалъ по вечерамъ у окошка и разсказывалъ ему, десятилѣтнему мальчику, о своихъ походахъ; какъ бывало сосѣди, этотъ особенный классъ людей, въ фантастическихъ картузахъ, съ толстыми тростями, подходила одинъ за другимъ къ окну Льва Иваныча, и навѣдавшись о его здоровья, дѣлали замѣчанія насчетъ погоды и другихъ любопытныхъ предметовъ. Сердце Верпова сжималось при этихъ воспоминаніяхъ; онъ забывалъ всѣ красоты, которыя окружали его, и ему хотѣлось, непреодолимо хотѣлось воротиться на родину.

Подумавъ хорошенько, Аполлонъ Верповъ наконецъ подалъ въ отставку и пріѣхалъ въ Москву, съ твердымъ намѣреніемъ жениться, чтобы въ свою очередь сидѣть съ сыномъ у окна и разговаривать съ добрыми сосѣдями.

Ему тогда было только тридцать три года. Его пожелтѣвшее отъ зною лицо не утратило способности нравиться; его умъ и любезность легко обращали на себя вниманіе прекраснаго пола; а его дальновидный взглядъ, этотъ быстрый взглядъ истиннаго моряка, удивительно хорошо замѣчалъ прелести пригожихъ мѣсквитянокъ я очень исправно передавалъ эти замѣчанія его нѣжному и чувствительному сердцу.

Можетъ-быть, Москва поотстала отъ Петербурга въ просвѣщеніи: дѣйствительно, тамъ нѣтъ гасовыхъ фонарей, нѣтъ такихъ свѣжихъ устрицъ, нѣтъ желѣзной дороги. Но хорошенькихъ женщинъ, — увѣряю васъ, господа! — хорошенькихъ женщинъ, — извините, прекрасныя жительницы Петербурга, — хорошенькихъ женщинъ въ Москвѣ очень много. Поэтому сердце друга моего Аполлона недолго оставалось свободнымъ: разъ, два, три — и онъ спустилъ флагъ передъ несравненною Лизой Станисловичъ.

Надобно вамъ сказать, что такое была эта Лиза. Она считалась самой завидной невѣстой въ Москвѣ, этомъ парникѣ невѣсть Русскаго царства. Отецъ ея, отставной Екатерининскій генералъ, имѣлъ три тысячи душъ, любилъ свою дочь до безумія и лелѣялъ ее, какъ единственное дитя, которое должно было наслѣдовать всѣ его сокровища и знаменитое имя, нарѣзанное на стѣнахъ Туртукая и Измаила. Не было угожденія, котораго бъі онъ не сдѣлалъ своей Лизѣ; не было ласкъ, попеченій, въ которыя бы онъ не запеленалъ ея. Но природа, одаривъ Лизу всѣми преимуществами красоты, ума, добродѣтелей, знатности и богатства, съ тѣмъ вмѣстѣ создала ее такою нѣжною, такою, можно сказать, хрупкою, что казалось, самое легкое прикосновеніе могло превратить ее въ прахъ. Впрочемъ эта нѣжность, чувствительность, эта раздражительность нервовъ, исключительное свойство аристократической красоты, ни мало не портили Лизы. Въ физической слабости женщинъ есть какая-то особенная прелесть. Женщины прекрасныя и подверженныя раздражительности нервовъ дѣйствуютъ на мужчинъ двойнымъ орудіемъ: онѣ плѣняютъ и внушаютъ состраданіе. Мужчина, встрѣтившись съ такой женщиной, влюбляется и въ красоту и въ болѣзнь, потому-что для гордости его очень пріятно покровительствовать существу слабому и прелестному. Болѣзненность какъ-то болѣе подчиняетъ красавицу его власти; а надо признаться, что мы, подъ личиной рыцарской угодливости, ни о чемъ такъ усердно не хлопочемъ, какъ о Томъ, чтобы быть деспотами въ семействахъ и въ обществѣ.

Равнодушная къ толпѣ другихъ обожателей, Лиза приняла благосклонно жертву Аполлонова сердца. Ея красота и болѣзненность, его мужество и здоровье, эти качества, столь противоположныя, составили наилучшую гармонію, встрѣтившись въ двухъ существахъ различнаго пола. Отецъ былъ повидимому не прочь отъ соединенія молодымъ людей, но когда Аполлонъ сдѣлалъ предложеніе по установленной формѣ, старикъ не сказалъ ничего рѣшительнаго. Дѣло въ томъ, что генералъ былъ человѣкъ осторожный и боялся погубить свою дочь, выдавъ ее за человѣка, котораго едва зналъ. Аполлонъ получилъ позволеніе ѣздить въ домъ генерала, его принимали всегда очень ласково, и только….. Но можете вообразить, какія изъ того вышли послѣдствія для двухъ сердецъ, которыя, казалось, самою природою были назначены другъ для друга. Аполлонъ и Лиза влюбились по всѣмъ правиламъ самой восторженной, романической страсти: онъ сходилъ съ ума, когда не видалъ ея цѣлый день; она тосковала и плакала, ежели его не видала. Словесное объясненіе было только повтореніемъ того, что уже тысячу разъ они невольно высказали другъ другу взглядами, вздохами, движеніями, внезапными перемѣнами въ цвѣтѣ лица. А между-тѣмъ старый генералъ, какъ-будто ничего не видитъ, не замѣчаетъ. Аполлонъ напрасно умолялъ его дать свое благословеніе; Лиза также напрасно перенесла стыдъ признанія въ своей склонности. Наконецъ другъ мой потерялъ терпѣніе, съ рѣшимостью моряка взялъ Лизу за руку, привелъ къ отцу и сказалъ: Андрей Павловичъ, ежели вы насъ не жените, мы женимся сами.

Генералъ поцѣловалъ ихъ и женилъ.

Съ чѣмъ сравнить восторгъ Аполлона, когда онъ вводилъ новобрачную въ свой сѣренькій домъ съ зелеными ставнями, который отнынѣ долженъ былъ быть святилищемъ ихъ любви и благополучія! Съ чѣмъ сравнить радость Лизы, когда она, опираясь на руку своего любезнаго, входила въ его жилище, чтобы быть въ немъ хозяйкою, чтобы отдаться навсегда подъ пріятную власть и покровительство любимаго человѣка!…

О! надо было знать эту прекрасную чету, надо было понимать всю силу ихъ взаимной привязанности и видѣть мученія, которыя перенесли они въ долгой неизвѣстности, согласится ли отецъ на ихъ бракъ, чтобы постигнуть, хоть вполовину, блаженство, которое наполняло души молодыхъ супруговъ и выливалось безчисленнымъ множествомъ пламенныхъ взаимныхъ ласкъ. Небо и земля, жизнь и смерть, прошедшее и будущее, все соединилось у нихъ въ одной настоящей минутѣ любви, и эта любовь, пролетая огнемъ по молодымъ жиламъ, раскаляла сердца и сплавляла двѣ души въ одну душу. Само самой разумѣется, что при такихъ обстоятельствахъ, Москва, въ которой они были у всѣхъ на виду, не могла не казаться имъ чѣмъ-то въ родѣ тюрьмы. Предусмотрительный Андрей Павловичъ зналъ это напередъ; приготовленія къ отъѣзду были сдѣланы заблаговременно, и молодые, даже не переночевавъ въ своемъ московскомъ домѣ, пустились въ деревню, гдѣ ихъ ожидали свобода и уединеніе.

Это случилось въ то самое время, когда я, имѣя надобность заняться кой-какими дѣлами, также вышелъ въ отставку и поѣхалъ изъ Петербурга въ Оренбургъ. Дорога моя лежала такъ, что мнѣ стоило сдѣлать не больше двадцати верстъ крюку, чтобы заѣхать въ имѣніе Аполлона. Не видавшись съ нимъ около двухъ лѣтъ и горя нетерпѣніемъ поздравить его съ счастливой перемѣной жизни, я рѣшился на это маленькое уклоненіе отъ прямаго пути. Было пять часовъ вечера; до деревни Аполлона оставалось только четыре версты; я вылѣзъ изъ тарантаса и шелъ по сторонѣ дороги, любуясь прекрасными окрестностями и думая о завидной долѣ своего друга. Вдругъ какое-то лицо подсунулось подъ козырекъ моего картуза, и въ то же время раздался громкій хохотъ. Это меня озадачило; я остановился, смотрю передо мной вертится и помираетъ со смѣху Ѳедоръ Петровичъ Задвинскій.

— А?….. что?….. каково?….. Ждали ли вы, что я васъ встрѣчу? спросилъ онъ, схвативъ меня за обѣ руки.

Я зналъ Ѳедора Петровича потому только, что года четыре назадъ, будучи въ Москвѣ въ отпуску, видалъ его въ тамошнихъ обществахъ; впрочемъ мы почти не были знакомы.

— Ужъ вѣрно не ждали…. признайтесь!…. Но тѣмъ-то и пріятнѣе всякая встрѣча, чѣмъ она неожиданнѣе. А я вышелъ….. такъ, погулять. Наша усадьба вотъ тутъ недалеко: за угломъ этой рощи садовыя ворота выходятъ на большую дорогу….. Гляжу: знакомое лицо! точно, знакомое лицо!….. Кто бы это?….. Ба! да это Владиміръ Андреичъ!….. Надѣюсь, почтеннѣйшій, что вы завернете къ намъ на минутку.

Я отвѣчалъ, что спѣшу къ пріятелю, который живетъ пососѣдству.

— Успѣете, почтеннѣйшій! Мы васъ не задержимъ. А жена и дѣти будутъ рады отъ всего сердца: вы имъ пораскажете про нашихъ московскихъ родныхъ.

Какъ ни старался я отдѣлаться отъ этого приглашенія, Ѳедоръ Петровичъ стоялъ на своемъ, и мнѣ наконецъ пришлось уступить его требованію. Мы застали Анну Васильевну сидящую подъ окномъ, въ огромномъ чепцѣ, съ Библіею въ рукахъ. Ей въ то время было не болѣе тридцати-пяти лѣтъ, но чепецъ и Библія придавали ей видъ настоящей святоши: я никогда не встрѣчалъ женщины въ ея возрастѣ съ такой постной наружностью. Ктому жъ она очевидно была чѣмъ-то разстроена вздыхала, поднимала глаза къ небу и прикладывала къ нимъ бѣлый платокъ, какъ-будто отирая слезы… Со всѣмъ тѣмъ пріемъ, сдѣланный ею мнѣ, былъ самый дружелюбный и обязательный. Я не зналъ, какъ благодарить за ея милую ласковость, и внутренно начиналъ уже радоваться, что сдался на просьбу Ѳедора Петровича, потому-что это сблизило меня съ людьми, о которыхъ хотя я слышалъ много хорошаго, однако жъ никакъ не могъ вообразить, чтобы они были столько любезны и добры.

Анна Васильевна, узнавъ, что я ѣду къ одному изъ ихъ сосѣдей и можетъ-статься пробуду тамъ нѣсколько дней, изъявила свое удовольствіе по этому случаю.

— Конечно, вы доставите намъ честь видѣть васъ у себя еще нѣсколько разъ, сказала она. Повѣрьте, что мы всегда будемъ рады вамъ, какъ родному.

— Мы станемъ вмѣстѣ стрѣлять, удить, травить! прибавилъ Ѳедоръ Петровичъ.

— У насъ здѣсь нѣтъ большихъ заведеній, перебила его рѣчь Анна Васильевна: мы только третій годъ живемъ въ этой деревнѣ; но я могу васъ увѣрить, что вы нигдѣ не найдете такихъ вкусныхъ фруктовъ и такого искренняго радушія.

Оживленный привѣтливостью хозяевъ, разговоръ нашъ съ каждою минутою развивался болѣе и болѣе. Ѳедоръ Петровичъ безпрестанно предлагалъ мнѣ то ту, то другую услугу, а Анна Васильевна, безъ всякаго домогательства съ моей стороны, посвятила меня во многія домашнія тайны. Я скоро узналъ, что она почти ежедневно ссорится съ мужемъ за его страсть травить зайцевъ, удить рыбу и стрѣлять бекасовъ; что они проживали въ Москвѣ по тридцати тысячъ въ годъ и это разстроило ихъ состояніе; что у старшей дочери ихъ, Надины, есть на лѣвомъ колѣнѣ родимое пятнышко; что горничная Анны Васильевны, Акулька, очень толста, лѣнива и неповоротлива; и что ей, Аннѣ Васильевнѣ, хотѣлось имѣть сына, но Ѳедоръ Петровичъ думаетъ иначе. Разумѣется, эти подробности и признанія могутъ показаться слишкомъ мелочными и откровенными для перваго свиданія съ человѣкамъ; во зачѣмъ же судить такъ строго простое, невинное проявленіе доброты сердца и благороднаго, открытаго характера? Притомъ Анна Васильевна, говоря о своихъ желаніяхъ и недостаткахъ Надины, хранила на лицѣ своемъ тоже самое смиренное, совершенно монашеское выраженіе, какое господствовало на немъ при началѣ нашей бесѣды: слѣдственно никто не въ правѣ заключить, чтобы тутъ было что-нибудь, кромѣ чистаго простодушія, дружелюбія, и я торжественно говорю: Honni soit qui mal y pense!

Какъ бы то ни было, но я замѣтилъ между прочимъ, что голосъ Анны Васильевны съ каждымъ монологомъ становится жалобнѣе, а платокъ ея все чаще и чаще совершаетъ путешествія къ покраснѣвшимъ глазамъ, какъ-будто вызывая меня на вопросъ о причинѣ ея горести, ижелая дружески раздѣлить ея скорбь, я спросилъ наконецъ, о чемъ она плачетъ. При этихъ словахъ печальное лицо Анны Васильевны сдѣлалось еще печальнѣе, глаза поднялись къ потолку, налились слезами; потомъ она опустила голову на руки, закрылась, и съ выраженіемъ глубокаго страданія покачивая головою, тяжко, болѣзненно вздыхала, перемѣшивая свои вздохи со всхлипываніями и какими-то неясными звуками голоса, которые только одна самая жестокая скорбь можетъ вырывать изъ глубины разбитаго сердца.

Признаюсь, я уже начиналъ бранить себя за нескромное любопытство; но вотъ Анна Васильевна прервала молчаніе:

— Простите эту слабость материнскому сердцу, которое не можетъ противиться своимъ чувствамъ… Ахъ, Полина, Полина!

Тутъ она опять закрылась платкомъ и стала рыдать еще сильнѣе.

— Мнѣ очень больно, Анна Васильевна, что я своимъ неумѣстнымъ вопросомъ…

— Вашъ вопросъ, Владиміръ Андреичъ, значитъ, что вы принимаете участіе; а участіе добрыхъ душъ — единственная моя отрада. Благодарю васъ и охотно раскажу, что меня сегодня такъ разстроило. Увѣрена, что дѣлю свою печаль съ человѣкомъ, который умѣетъ понимать и цѣнить чувства матери. Два года назадъ, въ этотъ самый день, шестаго іюня (голосъ Анны Васильевны измѣнился, и всѣ остальныя слова она говорила съ большимъ напряженіемъ и промежутками) …..въ этотъ самый день, шестаго іюня….. о Боже мой!….. младшая дочь моя, Полина… дѣвочка четырнадцати лѣтъ….. ахъ! упала въ воду.

Несчастная мать громко зарыдала и опустилась на спинку креселъ. Я умѣлъ понять ея скорбь: въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть тяжеле для матери, какъ потерять свое дитя, свою дочь, въ цвѣтущемъ возрастѣ, окруженную надеждами и любовью родителей?

— У насъ тогда случилось нѣсколько человѣкъ добрыхъ сосѣдей, продолжала Анна Васильевна отдохнувши; послѣ обѣда вздумали покататься по водѣ и пошли на прудъ. Когда мы собрались на плоту, съ котораго надо было садиться въ лодку, я замѣтила, что съ нами нѣтъ Полины. Тотчасъ послали за нею, а сами сѣли въ лодку и дожидаемся. Полина, дѣвочка рѣзвая, прибѣжала, хотѣла пригнуть къ намъ, оступилась, и…..

Анна Васильевна не могла договорить.

— Ахъ, Боже мой! вскричалъ я растроганный до глубины сердца. Какое несчастье! И еще въ то самое время, какъ вы думали веселиться въ кругу милыхъ гостей!….. Это ужасно.

— Вообразите, Владиміръ Андреичъ: мѣсто, гдѣ упала Полина, какъ нарочно, самое глубокое на всемъ пруду…. слишкомъ двѣ сажени. Когда Полину вытащили, она была словно мертвая. Въ ту же минуту на ней перемѣнили все, до послѣдней нитки, уложили въ постель, укрыли теплыми одѣялами и напоили чаемъ. Я ужъ не была въ состояніи ѣхать съ гостями, а они катались до ночи.

— Такъ, по-видимому, этотъ случай не имѣлъ никакихъ важныхъ послѣдствій? спросилъ я съ невольнымъ удивленіемъ.

— Нѣтъ, слава Богу, Полина не простудилась. Но что касается, до меня, то я, съ этого ужаснаго происшествія, не могу безъ глубокихъ душевныхъ страданій провести день шестаго іюня; да и согласитесь, Владиміръ Андреевичъ, что нѣжному сердцу матери трудно устоять противъ врожденныхъ чувствъ.

Сказавъ это, Анна Васильевна еще разъ вздохнула и подняла глаза къ небу. Я не могъ не удивляться ея необыкновенной нѣжности къ дѣтямъ. И въ самомъ дѣлѣ, гдѣ, когда и кто видѣлъ подобный примѣръ, чтобы мать сокрушалась ежегодно въ извѣстный день отъ ничтожнаго приключенія, которое кончилось очень благополучно? Для этого надобно имѣть чувствительное сердце Анны Васильевны.

Проведя часа полтора у Задвинскихъ, я хотѣлъ распрощаться съ ними, но они не позволили мнѣ уѣхать, не познакомивъ со иной своихъ дочерей.

— Нѣтъ, почтеннѣйшій, сказалъ Ѳедоръ Петровичъ: взгляните сперва на нашу утопленицу.

Анна Васильевна бросила на мужа взоръ нѣжнаго упрека за это опрометчивое напоминаніе, и прибавила съ своей стороны: Я надѣюсь, Владиміръ Андреевичъ, что вы не откажетесь познакомиться съ моими дочерьми, съ этой рѣзвушкой Полиной, и съ этой милой Надиной, у которой, какъ я вамъ говорила, есть на лѣвомъ колѣнѣ родимое пятнышко.

Мнѣ пришло въ голову, ужъ не хочетъ ли Анна Васильевна доказать натурою справедливость своихъ извѣстій о родимомъ пятнышкѣ Надины; однако жъ я принужденъ былъ согласиться на просьбу, выраженную такъ ласково. Къ сожалѣнію наружность обѣихъ дѣвицъ Задвинскихъ не отвѣчала той пріятной идеѣ, которую я составилъ о нихъ, судя по родителямъ. Надина, старшая, была высокая, чрезвычайно высокая и сухая дѣвушка, съ лицомъ смуглымъ и чертами весьма некрасивыми; особенно мнѣ не понравился носъ, которому не было никакой надобности быть такимъ длиннымъ. Полина, младшая, не поражала гигантскимъ ростомъ, но зато она чуть-ли не представляла примѣръ другой крайности: она была уже слишкомъ низка, а это обстоятельство имѣло для нея въ частности ту невыгодную сторону, что такъ-какъ деревенскій воздухъ произвелъ весьма благотворное дѣйствіе на здоровье дѣвицы Полины, то при своемъ маленькомъ ростѣ, она казалась настоящимъ глобусомъ. Притомъ у нея были еще два легкіе недостатка: цвѣтъ ея пухлыхъ щекъ очень походилъ на цвѣтъ краснаго солдатскаго воротника, а ротъ казался прорѣхою, закрѣпленною по концамъ ушами. Короче: обѣ онѣ, какъ я сказалъ выше, совсѣмъ обманули мое ожиданіе. Надина, войдя въ комнату, присѣла крайне неловко: неумѣренный ростъ очевидно приводилъ ее въ замѣшательство; она не знала, куда съ нимъ дѣваться, горбилась, наклоняла голову, и сѣвши противъ меня, старалась какъ-можно болѣе скорчить ноги, потому-что онѣ выставлялись на середину пола. Вмѣсто-того сферическая Полина безпрестанно вертѣлась, садилась, вставала, перекатывалась изъ угла въ уголъ и высовывалась изъ окна. Разговоры ихъ были также несходны между собою, какъ наружность: Надина по большой части молчала, и если принимала участіе въ общей бесѣдѣ, то выказывала, — не безъ натяжки однако, — свою ученость и романическую восторженность къ красотамъ природы; напротивъ-того Полина безпрерывно болтала, хохотала при каждомъ словѣ, хотя бы оно вовсе не было смѣшно, и поминутно обращалась къ отцу съ какимъ-нибудь охотничьимъ вопросомъ; изъ чего я и заключилъ, что она заражена одною съ нимъ страстью, тѣмъ болѣе что онъ называлъ ее «своей амазонкой».

Читатель не долженъ удивляться, что я такъ внимательно подмѣтилъ всѣ недостатки хозяйскихъ дочерей: я тогда былъ помоложе и смотрѣлъ на дѣвушекъ не какъ на кочень капусты. Впрочемъ, думалъ я про себя, развѣ можно винитъ ихъ въ этихъ маленькихъ недостаткахъ? и развѣ съ этими недостатками, онѣ не могутъ быть всё-таки очень умными и добрыми дѣвушками?

Новые мои сборы ѣхать подали поводъ къ вопросу, куда именно я такъ тороплюсь.

— Помилуйте! вскричалъ Ѳедоръ Петровичъ; да Верпова нѣтъ въ деревнѣ, и здѣсь даже не слыхать, чтобы его ждали.

— Однако жъ онъ точно долженъ пріѣхать сегодня, возразилъ я, и можетъ-быть, ужъ пріѣхалъ, вмѣстѣ съ своей молодой женой.

— Какъ! онъ женился?

— На Станисловичевой.

— На Лизѣ?

— Да, на Лизѣ Станисловичевой; на той хорошенькой, что….

— Возможно ли? подхватили Ѳедоръ Петровичъ и Анна Васильевна въ одинъ голосъ: да вѣдь эта Лиза — наша родная племянница! Такъ она вышла за мужъ?

— Сестра Лизанька вышла замужъ? повторили обѣ дѣвушки.

Начались распросы. Я сообщилъ Задвинскимъ, какъ внезапно съигралась эта свадьба, и имѣлъ удовольствіе видѣть, что они были чрезвычайно обрадованы благополучіемъ своей племянницы. Они изъявили самое родственное участіе въ судьбѣ Лизы, превозносили ее похвалами, и Ѳедоръ Петровичъ наконецъ сказалъ, что имъ слѣдуетъ «немедленно и всесемейно» отправиться къ молодымъ супругамъ, чтобы поздравить Лизу, и познакомиться съ ея мужемъ.

Этотъ разговоръ былъ на крыльцѣ. Я еще разъ пожалъ руку доброму Ѳедору Петровичу, поклонился дамамъ, и кинувшись въ тарантасъ, велѣлъ скорѣй ѣхать къ Верпову.

Надо признаться, что Верповъ, несмотря на старинную нашу дружбу, принялъ меня далеко не такъ, какъ Задвинскіе. Мнѣ сказали, что онъ часа два какъ пріѣхалъ и гуляетъ вмѣстѣ съ барыней по саду. Я бросился въ садъ, бѣгалъ изъ аллеи въ аллею, кричалъ: «Аполлонъ! Аполлонъ!» Но не тутъ-то было: никто не отзывался на мой голосъ. — Фу, ты пропасть! куда же они забились? думалъ я. Кажется, не осталось ни одного угла, въ который бы я не заглядывалъ…. А! видно, они воротились домой. Пойду и я туда же.

Для сокращенія дороги, я рѣшился итти не аллеями, а такъ, напрямикъ, какъ мнѣ казалось будетъ ближе. Но бѣгая но саду въ разныхъ направленіяхъ, я забылъ въ которой сторонѣ домъ, и вмѣсто-того чтобы выйти къ нему, попалъ въ какую-то дичь — на берегъ небольшаго озера, окруженнаго со всѣхъ сторонъ густой рощей, которая была такъ близко къ водѣ, что березы составляли родъ навѣса надъ ея чистымъ зеркаломъ, а ивы купали въ ней свои вѣтьви. — Проклиная эту ошибку, я началъ раздвигать сучья, чтобы выбраться скорѣй изъ глуши, куда, какъ я думалъ, не заглядываетъ ни одна душа человѣческая; но вдругъ что-то бѣлое мелькнуло на противуположномъ берегу озера. Останавливаюсь, смотрю: это сидитъ женщина, въ бѣломъ платьѣ; а возлѣ нея другая фигура, въ темномъ. Всматриваюсь: это — мой другъ Верповъ. Кто бы могъ думать, что любовь заведетъ ихъ въ такую трущобу! Я закричалъ: «Аполлонъ!» Верповъ вздрогнулъ, оглянулся; но я, желая удивить и больше обрадовать его своимъ нечаяннымъ появленіемъ, опять спрятался въ кусты и обошелъ къ Верпову сквозь чащу рощи, не выходя на берегъ.

Первымъ движеніемъ Аполлона, когда онъ меня увидѣлъ, было то, что другъ мой бросился мнѣ на шею и крѣпко стиснулъ меня въ объятіяхъ. Но минуту спустя, все перемѣнилось: онъ сдѣлался разсѣянъ, угрюмъ, безпрестанно смотрѣлъ на жену, не отвѣчалъ на мои вопросы, не слушалъ отвѣтовъ, и когда мы прошли въ домъ, заставилъ меня просидѣть по-крайней-мѣрѣ часъ въ пустой гостиной, а самъ ходилъ съ женою по цвѣтнику. Мнѣ было не мудрено догадаться, что я пріѣхалъ не во-время, что молодые супруги еще купаются въ морѣ первыхъ наслажденій вознагражденной любви и имѣютъ нужду въ уединеніи. Я сообщилъ эту догадку Верпову. Кинувшись мнѣ на шею, онъ признался въ ея справедливости, и мы разстались лучшими въ мірѣ друзьями.

Черезъ часъ послѣ моего отъѣзда, когда молодые сидѣли уже въ своей спальнѣ, — Аполлонъ въ шлафрокѣ, а Лиза въ бѣленькой кофточкѣ и ночномъ чепцѣ, — вдругъ начинается стукъ у дверей, и горничная кричитъ во всю голову, что какая-то большая карета въ шесть лошадей подъѣхала къ крыльцу и изъ нея выходятъ незнакомые господа.

— Кто это въ такое время? сказала Лиза, и покраснѣла, какъ-будто стыдясь своихъ словъ.

Аполлонъ нахмурился; однако нечего дѣлать, надобно было выйти. Въ пріемной ему представились четыре незнакомыя лица: это были Задвинскіе. Они хоромъ издали радостный крикъ при его появленіи. Ѳедоръ Петровичъ, со всею живостію, свойственною его характеру, бросился на Аполлона и заключилъ его въ объятія. Верповъ не понималъ, что это значитъ. Судя по тѣснотѣ объятій, не подлежало никакому сомнѣнію, что тутъ должно скрываться что-нибудь родственное; но Задвинскіе слишкомъ два года не выѣзжали изъ деревни, и Аполлонъ совсѣмъ не зналъ ихъ. Къ счастію, Ѳедоръ Петровичъ не допустилъ его долго мучиться надъ загадкой, рекомендовавшись какъ родной дядя Лизы и представивъ свое семейство. Тогда открылись новые пути изліяніямъ родственной нѣжности. Добрая Анна Васильевна говорила, что она была не въ силахъ отложить до завтра свиданіе съ своей милой племянницей, Надина просилась къ сестрицѣ, а Полина дружески пожимала руку Аполлона, говоря, что она надѣется найти въ немъ искуснаго товарища для охоты. Бѣдный Аполлонъ совсѣмъ растерялся, онъ поворачивался то въ ту, то въ другую сторону: здѣсь его обнимали, тамъ цѣловали, тутъ трепали по плечу; но должно отдать справедливость Аннѣ Васильевнѣ — она больше всѣхъ обласкала его и притомъ была такъ тронута, что слезы въ два ручья текли по ея щекамъ.

Оправившись нѣсколько, Верповъ пробормоталъ двѣ или три очень нескладныя благодарственныя фразы и просилъ позволенія выйти на минуту, чтобы одѣться и увѣдомить жену о неожиданномъ пріѣздѣ такихъ дорогихъ гостей. Но Анна Васильевна, заклятый врагъ церемоній, ни какъ не хотѣла допустить его до выполненія такихъ пустыхъ обрядовъ и рѣшительно объявила, что она сама идетъ къ племянницѣ, желая сдѣлать ей пріятный сюрпризъ и скорѣй насладиться свиданіемъ послѣ долгой разлуки, между-тѣмъ какъ Ѳедоръ Петровичъ съ своей стороны уцѣпился за Аполлона и тащилъ его въ кабинетъ, говоря въ шутку, что пусть дамы займутся своими секретами, а они на свободѣ потолкуютъ о своихъ мужскихъ дѣлахъ.

Такъ и сдѣлано: Анна Васильевна съ обѣими дочерьми пошла къ Лизѣ; Ѳедоръ Петровичъ съ Аполлономъ отправились въ кабинетъ. Дядюшка осыпалъ ласками своего племянника. Верповъ былъ очарованъ его добротою, откровенностью, и тою необыкновенною живостью, съ которою веселый старикъ переходилъ отъ одного предмета къ другому, украшая свою рѣчь множествомъ шутокъ, прибаутокъ и каламбуровъ. Замѣтивъ, что Аполлонъ совѣстится при немъ сдѣлать свой тоалеть, а оставить его почитаетъ невѣжливымъ, онъ настоятельно требовалъ отложить въ сторону всѣ чины, такъ, что Верповъ принужденъ былъ уступить его волѣ. Но лишь-только онъ, въ присутствіи Ѳедора Петровича, принялся за альфу мужской одежды, какъ вбѣжала къ нимъ рѣзвушка Полина, крича: Ахъ, mon cher cousin, что у васъ за прелесть собака! Я готова расцѣловать ваши ножки, если вы позволите мнѣ хоть разокъ сходить съ ней на охоту. Не думайте, что я умѣю только травить: нѣтъ, сударь! я и стрѣляю. Не угодно ли пари, что у меня не будетъ ни одного промаху изъ десяти выстрѣловъ въ вашу шляпу на пятидесяти шагахъ?

Аполлонъ едва успѣлъ выскочить въ другую комнату и тамъ накинуть на себя что прежде попало подъ руку. Между-тѣмъ весельчакъ Ѳедоръ Петровичъ смѣялся отъ всего сердца.

— Ахъ, ты, рѣзвушка, рѣзвушка! Что ты надѣлала къ своимъ братцемъ! Посмотри, какъ онъ перепугался, бѣдненькій?…. Ха, ха, ха, ха!…. Аполлонъ Львовичъ еще не познакомился съ нами — на церемоніяхъ!

Въ это время вошелъ Верповъ, и дядюшка съ сестрицей начали хохотать еще громче, потому что онъ отъ поспѣшности явился передъ ними въ весьма странномъ видѣ. — Къ счастію, шалунья Полина не долго оставалась въ кабинетѣ Верпова: осмотрѣвъ ружья, пистолеты и кинжалы, висѣвшіе по стѣнамъ, она улетѣла какъ птичка. Аполлонъ еще разъ принялся за свой тоалетъ. Ѳедоръ Петровичъ между-тѣмъ успѣлъ какъ-то сбѣгать въ комнату Лизы, расцѣловалъ ручки у своей племянницы, наговорилъ ей тысячу комплиментовъ, шутокъ, и объявивъ въ заключеніе, что онъ не станетъ болѣе ее безпокоить, потому что ей пора почивать, ушелъ опять въ кабинетъ Аполлона.

Онъ нашелъ Верпова готовымъ итти къ дамамъ.

— Что это, племянникъ? Помилуй! зачѣмъ эти пустяки?

Полагая, что Аполлонъ только изъ учтивости собрался въ комнату Лизы, добрый Ѳедоръ Петровичъ сказалъ, что онъ съ своей стороны ни за что не выйдетъ изъ кабинета, чтобы дать любезному племяннику урокъ, какъ надобно обращаться съ близкими родственниками. Молодой человѣкъ, волею или неволею, принужденъ былъ остаться. Они сѣли. Ѳедоръ Петровичъ закурилъ трубку и заставилъ Аполлона также курить. Онъ былъ любезенъ до крайности. Проживъ на свѣтѣ болѣе пятидесяти лѣтъ, служивъ въ молодости при секретарѣ князя Потемкина, онъ имѣлъ случай узнать лично многихъ примѣчательныхъ людей Екатеринина вѣка, и составилъ себѣ большой запасъ разныхъ интересныхъ свѣденій и анекдотовъ; и бесѣда-его въ самомъ дѣлѣ была занимательна, когда онъ расказывалъ про старину. Верповъ съ удовольствіемъ смотрѣлъ на странные, но въ то же время очень оригинальные портреты, которые Ѳедоръ Петровичъ рисовалъ ему по памяти. Можно сказать, что онъ былъ бы и совершенно очарованъ этой пестрой, яркой, фантасмагоріей чуднаго, почти баснословнаго вѣка, если бы дядюшка руководствовался одними воспоминаніями и не вмѣшивалъ иногда разсужденій и замѣчаній, которыя, — надо признаться, — были не довольно остры и глубокомысленны. Со всѣмъ тѣмъ время пролетѣло почти незамѣтно до двухъ часовъ ночи.

— Какъ! два часа? вскричалъ удивленный Аполлонъ.

И не слушая болѣе никакихъ увѣщаній милаго дядюшки, который все продолжалъ доказывать, что церемоніи между ними совсѣмъ не у мѣста, онъ пошелъ къ дамамъ. Ѳедоръ Петровичъ послѣдовалъ за нимъ. Но когда они подошли къ Лизиной спальнѣ, горничная сказала, что дамы уже, легли почивать и что тетушка помѣстилась вмѣстѣ съ племянницей. Аполлону было это нѣсколько непріятно: новость положенія, въ которомъ онъ находился, не имѣла для него ничего занимательнаго. Однако жъ надо было покориться обстоятельствамъ; сверхъ-того, какъ не принести этой маленькой жертвы такимъ добрымъ, такимъ ласковымъ родственникамъ! Вооружившись терпѣньемъ, онъ пошелъ назадъ въ кабинетъ, подъ-руку съ Ѳедоромъ Петровичемъ, который говорилъ: И прекрасно! прекрасно! на что имъ насъ дожидаться? что за церемоніи между родными? То ли дѣло — они у себя, а мы у себя! Пойдемъ-ко, любезный племянникъ.

Лиза, застигнутая съ вечера тетушкой и двумя сестрицами, выдержала точно такую же осаду родственной нѣжности и простоты въ обращеніи. Онѣ закидали ее ласками, увѣреніями въ дружбѣ, поздравленіями съ замужствомъ, желаніями счастья, и прочая, и прочая. Анна Васильевна особенно была, неистощима въ изъявленіяхъ дружбы. Лизѣ было только четырнадцать лѣтъ, когда она видѣла тетушку въ послѣдній разъ въ Москвѣ, и какъ дѣвочка молодая, она не умѣла тогда оцѣнить ея превосходныхъ качествъ. Теперь эти качества явились передъ ней во всемъ блескѣ и полнотѣ. Лиза была удивлена самымъ пріятнымъ образомъ и не знала, какъ ей благодарить и чѣмъ заплатятъ за милую, истинно родственную, любовь Анны Васильевны.

Весь вечеръ и часть ночи прошли въ дружескихъ разговорахъ. При этомъ случаѣ тетушка обнаружила такое чистосердечіе, какого Лиза не встрѣчала ни въ одномъ человѣкѣ. Она расказала откровенно всѣ свои тайны, ни скрыла ни одного огорченія, перенесеннаго ею въ жизни, и, если вѣрить ея словамъ, была самая злополучная женщина, хотя впрочемъ, между множествомъ бѣдствій, которыя она себѣ приписывала, не было ни одного способнаго быть источникомъ злополучія человѣка. Но здѣсь надо принять въ соображеніе душевныя свойства; часто одно и тоже обстоятельство производитъ совсѣмъ различныя дѣйствія на двухъ человѣкъ: по душѣ одного скользитъ, какъ лодка по поверхности озера, не оставляя за собой продолжительнаго слѣда, а другаго повергаетъ въ бездну жестокихъ мученій. Душа Анны Васильевны была именно одна изъ тѣхъ чувствительныхъ душъ, которыя сильно страдаютъ и при важныхъ огорченіяхъ. Лиза съ участіемъ слушала жалобы тетушки, плакала когда та отирала себѣ глазъ, и наконецъ такъ разстроилась, что могла бы занемочь, если бы Анна Васильевна не замѣтила, что пора спать.

— Послушай, моя милая, сказала она: я лягу съ тобой въ одной комнатѣ. Надѣюсь, что ты позволишь мнѣ это удовольствіе. Я такъ рада тебя видѣть, что дорожу каждой минутой.

Надинѣ и Полинѣ приготовили постели въ маленькомъ кабинетѣ, подлѣ Лизиной спальни. Чадолюбивая маменька сама ихъ укладывала и благословляла на сонъ грядущій. Давъ имъ послѣдніе поцѣлуи, она воротилась въ спальню медленными, неровными шагами, и сѣла въ кресла, погруженная въ глубокую задумчивость, какъ-будто разсталась на-вѣкъ съ дочерьми. Скоро обѣ дѣвицы заснули: интересная Надина покоилась тихо, сномъ ангельскимъ; рѣзвушка Полина громко храпѣла. Посѣтивъ еще разъ ихъ комнату и увѣрившись своими глазами, что онѣ почиваютъ, нѣжная Анна Васильевна стала повеселѣе. Между-тѣмъ Лиза еще не легла: она совѣстилась лечь прежде тетки, хотя и чувствовала нужду въ отдохновеніи. Замѣтивъ это, тетушка сдѣлала ей родственный выговоръ за напрасную церемонію. Лиза легла. Анна Васильевна также начала раздѣваться. Это продолжалось по-крайней-мѣрѣ съ часъ. Лизѣ очень хотѣлось уснуть, глаза ея поминутно смыкались, мысли начинали мутиться, и по всему тѣлу разливалось пріятное оцѣпѣненіе сна; но присутствіе тетушки и громкое храпѣнье Полины не давали ей забыться. Къ тому же, при каждомъ ея вздохѣ при каждомъ малѣйшемъ движеніи, Анна Васильевна заботливо спрашивала: Ты еще не спишь, Лиза? — и подходила къ ея кровати, оправляла ея подушки, начинала ее цѣловать и креститъ, убѣждала не церемониться, клялась, что она готова служить ей во всемъ, и тутъ же расказывала какое-нибудь свое несчастіе.

Уже Лиза начинала чувствовать то болѣзненное состояніе, въ которое повергается тѣло наше, будучи долгое время лишено сна; однакожъ несмѣла жаловаться. Да и на что же ей было жаловаться? На тетку? Но эта тетка такъ ее любитъ, такъ ей угождаетъ. Лиза умѣла разсудить, что если Анна Васильевна безпокоитъ ее своимъ присутствіемъ, то причиною тому всё-таки благородное, безкорыстное чувство родственной дружбы, чувство, заслуживающее полнаго уваженія и неподлежащее никакому упреку, каковы бы ни были его дѣйствія.

Часу во второмъ ночи, Анна Васильевна наконецъ легла въ постель, и спросивъ еще разъ у Лизы, спитъ ли она, — започивала. Въ комнатѣ водворилось молчаніе; рѣзвушка Полина перестала храпѣть; вездѣ царствовала глубокая тишина; Лиза надѣялась успокоиться, — но вдругъ она слышитъ, что въ кабинетѣ, гдѣ почивали ея кузины, открываютъ окошко и кто-то начинаетъ пѣть вполголоса:

Лети ко мнѣ, ночной зефиръ?

Свѣти съ небесъ, луна златая!

и прочая.

Это былъ голосъ Надины. Лиза невольно вслушивалась въ ея пѣніе. Она полагала, что интересная дѣвушка споетъ только свой ночной гимнъ лунѣ и зефиру и потомъ ляжетъ опять въ постель; но за гимномъ лунѣ и зефиру послѣдовалъ романсъ, потомъ другой, третій, и что дальше, то жалобнѣе. Лизѣ пришло въ голову, что вѣрно у бѣдной Надины лежитъ на сердцѣ какое-нибудь тайное горе, если она встаетъ по ночамъ бесѣдовать съ луною. Сострадательная Лиза, хотя чувствовала себя очень дурно, рѣшилась оставить постель, надѣла туфли, завернулась въ шаль и вышла потихоньку изъ спальни въ ту комнату, гдѣ почивали дѣвицы. Она застала Надину сидящею у раствореннаго окна. Ея сухая, коричневая фигура была далеко не такъ привлекательна, какъ бы можно было надѣяться по нѣжному содержанію ея пѣсенъ. И притомъ на дворѣ начинало свѣтать, луны не было, частый дождь шумѣлъ но грязнымъ аллеямъ, небо заволокло толстыми сѣрыми тучами, вѣтеръ размахивалъ мокрыми вершинами деревьевъ: все это ничуть не соотвѣтствовало возваніямъ Надины къ лунѣ и зефиру. Однако жъ добрая Лиза съ участіемъ подошла къ своей двоюродной сестрицѣ. Та не заставила долго просить себя объ открытіи завѣтной тайны сердца: дѣло въ томъ, что два года назадъ, проѣзжая съ матерью отъ Москворѣцкаго моста къ Рыбному ряду, Надина видѣла какого-то человѣка въ гусарской курткѣ, который, стоя къ ней спиной, подавалъ милостыню нищему, и эта трогательная картина произвела такое сильное впечатлѣніе на чувствительную дѣвушку, что она, хотя не видала того человѣка въ лицо и не знаетъ, встрѣчала ли его послѣ, однако «обожаетъ, боготворитъ» его всѣмъ сердцемъ, а онъ, «жестокій», можетъ-быть, «презираетъ» любовь ея.

Лиза слушала этотъ расказъ съ большимъ замѣшательствомъ, не зная, какое подать утѣшеніе въ такомъ странномъ родѣ несчастной любви.

— О любовь! продолжала между-тѣмъ Надина, вставъ и явясь передъ Лизою во всемъ величіи своего роста: о любовь, тиранка души моей! чувство небесное, но роковое, разрушающее сердца юныхъ дѣвъ!…

Можетъ-статься, Надина сказала бы что-нибудь очень прекрасное, но рѣзвушка Полина проснулась въ эту минуту и прервала ея рѣчь громкимъ хохотомъ. Увидѣвъ Лизу, она спрыгнула съ дивана. Сцена совершенно перемѣнилась: романическая Надина исчезла при пробужденіи безпечной сестры своей, какъ томная и задумчивая луна при восхожденіи солнца. Анна Васильевна справедливо называла Полину рѣзвушкой: это милое дитя надѣлало тутъ такихъ шалостей, что не приведи Богъ.

День давно освѣщалъ всю окрестность, когда три сестрицы разстались, и жена Аполлона вошла опять въ свою комнату. Ни крикъ, ни стукъ, ни пѣніе не потревожили спокойствія Анны Васильевны: несмотря на все это и даже на свои лютыя горести, она спала мертвымъ сномъ. Таковъ всегда сонъ человѣка съ чистою совѣстью! Надъ праведникомъ хоть пали изъ пушки, онъ не проснется. Между-тѣмъ Лиза, хотя ея совѣсть была такъ же чиста, не могла заснуть очень долго: волненіе, произведенное въ ней шалостями Полины, удаляло отъ нея сонъ. Не ранѣе какъ часу въ осьмомъ утра, она начала-было забываться, но тетушка, проснувшись въ это время, тотчасъ разбудила и Лизу, для того, говорила она, «что красотѣ и здоровью безцѣнной племянницы, очень полезенъ утренній воздухъ въ деревнѣ.» Несчастная Лиза принуждена была встать; голова ея смертельно болѣла; она страдала и тѣломъ и душою. Но какъ пособить?… Бѣдняжка принялась плакать.

Увидѣвъ ея слезы, добрая Анна Васильевна чрезвычайно растревожилась.

— О чемъ ты грустишь, моя милая? говорила она. Скажи мнѣ все, откровенно. Не таи отъ тетки причину своей печали.

А что могла отвѣчать на это Лиза? — Ровно ничего. — Наконецъ ей пришло въ голову искать защиты у мужа: выбравъ минуту, когда Анна Васильевна не преслѣдовала ея своими нѣжностями, она послала къ нему горничную; но та, воротясь, доложила, что Аполлонъ Львовичъ еще на разсвѣтѣ уѣхалъ куда-то съ Ѳедоромъ Петровичемъ.

Весельчакъ и затѣйникъ Ѳедоръ Петровичъ, ложась вечеромъ спать, пригласилъ Аполлона ѣхать на другой день чѣмъ-свѣтъ на охоту, чтобы сдѣлать дамамъ сюрпризъ, попотчивать ихъ дупелями своей добычи. Аполлонъ, разумѣется, долженъ былъ сдѣлать удовольствіе дядюшкѣ. Поэтому, лишь-только начало свѣтать, они, несмотря на ненастье, сѣли на коней и въ сопровожденіи одного слуги, отправились съ ружьями и собаками на болото, версты за четыре отъ усадьбы. Охота ихъ была неудачна: Верповъ застрѣлилъ только одного дупеля, а Ѳедоръ Петровичъ не убилъ ничего. Но тѣмъ болѣе онъ горячился и не хотѣлъ отстать. На бѣду погода стала разгуливаться: это дало ему новый поводъ продолжить охоту. Уже въ полдень, мокрые и голодные, они воротились домой. Аполлонъ, перемѣнивъ платье, побѣжалъ-было къ женѣ, но ему сказали, что дамы пошли гулять по саду.

— И прекрасно! вскричалъ Ѳедоръ Петровичъ: пусть онѣ погуляютъ на свободѣ. Кчему церемоніи между такими близкими родственниками? Станемъ-ка лучше завтракать, дорогой племянникъ.

Аполлонъ не находилъ тутъ ничего прекраснаго, но дѣлать было нечего; принесли завтракъ, и охотники наши покушали съ большимъ удовольствіемъ. Послѣ завтрака, Аполлонъ, желая скорѣе увидѣть жену, предложилъ дядѣ пройтиться по саду. Тотъ согласился; пошли. Но какъ отыщете дамъ въ саду, который занимаетъ мѣсто на десять верстъ въ окружности?.. Болѣе часу Аполлонъ и Ѳедоръ Петровичъ ходили по кривымъ безконечнымъ дорожкамъ, не встрѣтивши никого. Наконецъ вниманіе дядюшки было привлечено прудомъ, который прекрасно покоился въ зеленыхъ берегахъ, отражая ихъ въ своей зеркальной поверхности. Ѳедоръ Петровичъ остановился, долго всматривался въ одно мѣсто пруда, осѣненное длинными сучьями береговаго кустарника, и потомъ, указавъ туда пальцемъ, произнесъ рѣшительно:

— Тутъ должна быть рыба.

— Да, она водится въ этомъ пруду, отвѣчалъ Аполлонъ.

— Должны быть карпы, лини, или крупные караси.

— Управитель говорить, что точно есть карпы.

— Видишь, мой другъ, какъ я это знаю!

И Ѳедоръ Петровичъ, съ самодовольной улыбкой пустился разсказывать Аполлону о своихъ рыболовныхъ подвигахъ, увѣряя подъ клятвой, что нѣтъ человѣка, который бы искуснѣе его ловилъ рыбу удочкой.

— Вѣрю, вѣрю, дядюшка, говорилъ Аполлонъ. Но пойдемте дальше.

— Нѣтъ, мой другъ! возразилъ разгорячившійся Ѳедоръ Петровичъ: этого еще мало, что ты вѣришь: я докажу тебѣ дѣломъ свое искусство, чтобы не оставить въ тебѣ никакого сомнѣнія.

Осмотрѣвшись кругомъ, онъ проворно подбѣжалъ къ кусту ивы, сломилъ длинный сукъ, оборвалъ на немъ листья и молодые побѣги; потомъ вынулъ изъ кармана футляръ съ рыболовными снарядами; навязалъ лесу, привелъ въ порядокъ поплавокъ и крючекъ, и сказалъ: Да! да! я уничтожу всѣ твои сомнѣнія! Ты увидишь, что дядя твой не даромъ возитъ съ собой эти инструменты.

Но тутъ встрѣтилось одно непредусмотрѣнное Задвинскимъ препятствіе: удочка, леса, поплавокъ и крючокъ, все это у него было; а притравы и нѣтъ. Ѳедоръ Петровичъ началъ копать землю и заставилъ Аполлона помогать себѣ. Они копали съ четверть часа, нѣсколько разъ переходили съ одного мѣста на другое. «Попробуемъ здѣсь!….. попробуемъ тамъ!» говорилъ Ѳедоръ Петровичъ, и насилу имъ удалось выкопать пару червяковъ: зато Ѳедоръ Петровичъ обрадовался имъ не меньше золотопромышленника, который нашелъ признаки богатой розсыпи.

— Смотри, что теперь будетъ! сказалъ онъ, надѣлъ червяка на крючокъ и закинулъ удочку въ воду.

По гладкой поверхности пруда разбѣжался большой кругъ; потомъ все успокоилось, вода остановилась неподвижно; — Ѳедоръ Петровичъ не спускалъ глазъ съ поплавка.

Аполлону показалось это до крайности скучнымъ; да и въ самомъ дѣлѣ, тому, кто не посвященъ въ таинства рыбной ловли, не весело смотрѣть на кусокъ дерева или пробки, который лежитъ на водѣ. Притомъ же Аполлонъ услышалъ вдали какіе-то голоса. Желая увѣриться, не Лиза ли это съ тетушкой и сестрицами, онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ отъ Ѳедора Петровича, но оглянувшись увидѣлъ, что тотъ дѣлаетъ престранныя движенія руками, ногами, головой и всѣмъ тѣломъ, стараясь подозвать его къ себѣ, но боясь закричать, чтобы не спугнуть рыбы, которая трогала его червяка. Верповъ долженъ былъ воротиться. Дядюшка, прежде всего, кинулся зажать ему ротъ, и потомъ указалъ на движеніе поплавка.

— Видишь, Аполлонъ Львовичъ? шепталъ онъ: видишь? Рыба ужъ тутъ. Стоитъ искуснымъ образомъ поднять удочку, и… она моя!… Но такъ дѣлаютъ только невѣжды, Аполлонъ Львовичъ: опытный охотникъ отдаетъ перваго червяка, чтобы рыба лучше клевала. — Ѣшь, рыба! ѣшь! продолжалъ онъ торжественно: посмотримъ, что-то ты скажешь, когда я въ другой разъ закину!

Дождавшись хладнокровно, что поплавокъ пересталъ шевелиться, Ѳедоръ Петровичъ тихонько поднялъ удочку. — А! это долженъ быть карпъ, сказалъ онъ, осматривая объѣденный крючокъ. Постой же, пріятель! попадешься!

Онъ надѣлъ другаго червяка и закинулъ снова. Поплавокъ въ ту же минуту началъ нырять.

— Теперь смотри! шепнулъ Ѳедоръ Петровичъ, толкнувъ Аполлона, наклонился, протянулъ шею, подсѣкъ, и вытащилъ карася, не больше вершка длиною. — Нѣтъ, это не карпъ, сказалъ онъ нахмурившись…. Однако видишь, Аполлонъ Львовичъ? рыба всё-таки поймана!

Кинувъ жалкаго карасишку назадъ въ воду, Задвинскій отвязалъ лесу, намоталъ ее на распорку, всунулъ въ футляръ, положилъ въ карманъ, и взявъ Аполлона подъ-руку, пошелъ съ нимъ въ глубокомъ молчаніи, вѣроятно длятого чтобы дать племяннику время надуматься и надивиться чрезвычайному подвигу дяди:

Они пришли домой, не встрѣтившись съ дамами. Было около пяти часовъ. Лиза, въ угожденіе проголодавшимся тетушкѣ и сестрицамъ, рѣшилась отобѣдать съ ними, не дожидаясь мужчинъ.

— И прекрасно! вскричалъ снисходительный Ѳедоръ Петровичъ: къ чему церемоніи между близкими родственниками? — Ахъ, племянникъ! прибавилъ онъ, обнимая и цѣлуя Верпова: ты еще не знаешь меня. Клянусь тебѣ честью, что я добрый, простой человѣкъ; люблю своихъ родныхъ пуще всего на свѣтѣ; готовъ отдать за нихъ жизнь свою!

Аполлонъ, вырвавшись изъ его объятій, пошелъ къ дамамъ, но въ это время Анна Васильевна переодѣвалась, и къ нимъ нельзя было войти. Между-тѣмъ подали кушать. Ѳедоръ Петровичъ съ Верповымъ сѣли за столъ. Дядюшка говорилъ про себя, что онъ голоденъ какъ собака, и доказывалъ это надъ каждымъ блюдомъ, успѣвая въ то же время хвалить Аполлонова повара.

— Ну, дорогой мой Аполлонъ Львовичъ! сказалъ онъ, наливъ рюмку вина и протягивая руку племяннику: за здоровье молодыхъ и за прочность нашей родственной дружбы!

Они чокнулись. — Прекрасное вино, замѣтилъ Ѳедоръ Петровичъ, налилъ другую рюмку и выпилъ.

Но такимъ образомъ прошло время до семи часовъ вечера; и когда Аполлонъ увидѣлся наконецъ съ женой, лицо Лизы было блѣдно, какъ ея бѣлое платье.

— Что съ тобою, мой другъ? спросилъ онъ, встревожившись.

Лиза тихонько пожала ему руку и не отвѣчала ни слова. Это еще болѣе испугало Верпова.

— Что съ тобою? повторилъ онъ: здорова ли ты?

— Такъ, ничего…. это пройдетъ.

Но Аполлонъ продолжалъ безпокоиться: онъ никогда не видывалъ жены своей такою блѣдною и утомленною; ему казалось, что она на-вѣрно больна.

— Нѣтъ, любезный Аполлонъ Львовичъ, говорила Анна Васильевна: Лизанька здорова. Будьте покойны на ея счетъ. Неужели я не поспѣшила бы сказать вамъ, что моя безцѣнная племянница въ опасности, если бы это въ самомъ дѣлѣ такъ было!… О! какъ худо вы меня знаете! Родственныя обязанности для меня святы.

Анна Васильевна съ чувствомъ подняла къ небу слезящіеся глаза. Жена Аполлона была тронута искренностью ея пріязни. Она хотѣла поцѣловать руку доброй тетки, но та не допустила ея до такого униженнаго изъявленія благодарности, обняла Лизу крѣпко, крѣпко, осыпала ее поцѣлуями, облила слезами… Зато эта трогательная сцена кончилась такъ, что когда тетушка выпустила Лизу изъ своихъ горячихъ и мокрыхъ объятій, Лиза упала на софу въ обморокѣ.

Поднялась тревога. Испуганный Аполлонъ въ отчаяніи не зналъ, что дѣлать; то просилъ помощи, то кидался на колѣни передъ Лизою, цѣловалъ ея руки и ноги, умолялъ очнуться. Дядюшка, тетушка и сестрица Надина также не оставались равнодушными зрителями этого происшествія. Анна Васильевна убѣждала Верпова успокоиться, потому-что, говорила она, «безъ воли Божьей и волосъ на головѣ человѣческой не погибнетъ». Ѳедоръ Петровичъ, съ своей стороны, хотѣлъ оказать болѣе существенное пособіе, и длятого собралъ чуть не всю дворню, такъ-что въ комнатѣ стало тѣсно и душно. Надина вздыхала и говорила, что сестрицу скорѣе всего исцѣлить вечерній зефиръ. Одна Полина казалась твердою среди общей тревоги: она утверждала, что это бездѣлица, что Лиза тотчасъ очнется и завтра поѣдетъ съ нею верхомъ. — Но не забудьте, братецъ, отпустить съ нами вашу собаку: я непремѣнно хочу видѣть, хорошо ли она знаетъ поле.

Наконецъ, соединенными заботами Анны Васильевны, Аполлона и Ѳедора Петровича, который если немного дѣлалъ, зато больше всѣхъ суетился, Лиза была приведена въ чувства, спокойствіе возстановилось и слугамъ велѣно выйти вонъ. Но добрая тетушка не удовольствовалась этой благополучной развязкою: простирая свою попечительность далѣе, можетъ-быть, чѣмъ требовали обстоятельства, она во весь вечеръ не отходила отъ Лизы, и хотя сперва думала-было ѣхать домой въ этотъ же день, однако была столько добра, что рѣшилась остаться. Аполлонъ, видя возрастающую слабость жены своей, предложилъ обществу разойтись, заранѣ наслаждался мыслію, что скоро будетъ опять одинъ съ милою Лизой, съ которой нашествіе родственниковъ разлучало его почти цѣлыя сутки. Въ этой пріятной надеждѣ, онъ сказалъ тетушкѣ, что для нея и ея семейства приготовлены три особыя комнаты въ другой части дома; но лишь-только у Верпова вырвались слова «особыя комнаты», Анна Васильевна, не давъ ему кончить, вскричала:

— Помилуйте, Аполлонъ Львовичъ! что это вы говорите!… Развѣ я могу разстаться съ племянницей, когда она такъ слаба?… Ну, ежели что случится? Вѣдь мы всѣ подъ Богомъ. Ну, ежели что случится, говорю я; а меня тутъ не будетъ?…. Да за кого же вы меня принимаете?… Нѣтъ, нѣтъ, Аполлонъ Львовичъ! я считаю долгомъ оказать Лизѣ всякую помощь, да и она сама, вѣрно, будетъ очень рада провести ночь въ одной комнатѣ съ теткой, которая готова отдать за нее свою душу.

Лиза ничего не сказала на это; но взоръ, брошенный ею на Аполлона, выражалъ такое страданіе, какъ будто она была приговорена къ смерти. Не менѣе того Аполлонъ видѣлъ горестную необходимость покориться могуществу родственнаго усердія, и отправился съ Ѳедоромъ Петровичемъ въ кабинетъ. О! какъ искренно онъ проклиналъ всѣхъ въ мірѣ тетокъ, ворочаясь съ боку на бокъ и не будучи въ силахъ заснуть! Опять похищеніе у Гимена; опять недочетъ въ итогѣ счастія молодой четы. Аполлонъ, ослѣпленный любовью и эгоизмомъ, хотѣлъ уже произнести судъ противъ всѣхъ родственныхъ связей, хотѣлъ назвать ихъ предразсудкомъ, глупостью; но минута спокойнаго размышленія остановила этотъ возмутительный поворотъ мыслей. Верповъ сознался, что при всѣхъ непріятностяхъ, которыя на него опрокинула родственная нѣжность Задвинскихъ, эта нѣжность, въ существѣ своемъ, не заключаетъ ничего достойнаго порицанія; что напротивъ того она доказываетъ необыкновенную доброту и благородство души, чувство высокое, благотворное, при другихъ обстоятельствахъ, и потому заслуживающее полнаго уваженія и признательности. Утѣшая себя такими мыслями, Верповъ повертывался то направо, то налѣво; а между-тѣмъ въ комнатѣ Лизы происходила другая сцена, въ которой главную роль играла также безсонница.

Уложивъ племянницу на постель, закутавъ ее тремя теплыми одѣялами, и затворивъ накрѣпко всѣ окна и двери, чтобы Лиза не простудилась, Анна Васильевна придвинула кресла къ ея кровати, поставила передъ собой двѣ свѣчки и объявила, что не ляжетъ до тѣхъ поръ, пока Лиза не заснетъ. Но для Лизы было уже довольно этого великодушнаго объявленія чтобы никогда не уснуть: мысль, что она причиняетъ безпокойство такой доброй и попечительной тетушкѣ, удаляла сонъ отъ глазъ ея. Бѣдная нѣсколько разъ принималась просить Анну Васильевну, чтобы та легла; напрасно! — притворялась спящею: тоже!… Анна Васильевна, въ своемъ бѣломъ спальномъ нарядѣ, словно привидѣніе, безпрестанно была передъ ея глазами; къ тому же ослѣпительный блескъ двухъ свѣчекъ, поставленныхъ у самой кровати, очень безпокоилъ больную Лизу. Она отвернулась къ стѣнѣ, зажмурилась, закрыла глаза рукою; но Анна Васильевна, лишь только замѣтила это движеніе, вскочила, отняла руку Лизы и смотря ей прямо въ глаза, начала допрашивать: — Что съ тобой? не занемогла ли ты еще пуще? чѣмъ ты занемогла? гдѣ у тебя болить? что ты чувствуешь?

Непріятность положенія Лизы увеличивалась ещё тѣмъ, что Анна Васильевна, среди самыхъ нѣжныхъ попеченій о здоровьи и спокойствіи племянницы, не упускала расказывать ей свои горести. Она постепенно развила пыльную грамату всей своей жизни, описала подробно причины и обстоятельства смерти своихъ родителей, дѣда, бабки и другихъ родственниковъ; а Лиза слушала эти мрачные расказы тѣмъ съ большимъ вниманіемъ, чѣмъ очевиднѣе и быстрѣе они раздражали ея чувствительность. Въ женскихъ характерахъ часто видимъ такую черту: подобно дѣтямъ, пытливыя наши подруги любятъ заглядывать въ лицо опасности, ужасу и несчастію. Посмотрите особливо на тѣхъ, которыя отличаются сильнымъ чувствомъ, пламеннымъ воображенія и истерическимъ расположеніемъ организма. Какія, напримѣръ, книги читаютъ эти женщины? Онѣ не возьмутъ Дон-Кихота, Жиль Блаза, даже романовъ Вальтера Скотта и Купера. Нѣтъ, эти произведенія ума человѣческаго не по ихъ вкусу.

«Запретный плодъ имъ подавай,

А безъ того имъ рай не въ рай!»

Напитавшись въ первые годы юности Новою Элоизой, онѣ переходятъ потомъ къ сочиненіямъ Суліё, Бальзака, Виктора Гюго, гдѣ сердце человѣческое распластано какъ кусокъ мяса, и жизнь представлена съ самой печальной, убійственной, стороны. Лиза, увлеченная этимъ общимъ стремленіемъ молодыхъ дѣвушекъ съ ея свойствами, жадно прислушивалась къ однозвучному говору Анны Васильевны, находила въ немъ что-то таинственное, гробовое, и съ каждой минутой глубже и глубже погружала душу свою въ печальныя предметы расказа, то проливая слезы надъ безвременною кончиною молодаго человѣка, то сладко и болѣзненно трепеща при мысли о его предсмертныхъ страданіяхъ и невѣдомой участи за гробомъ.

Уже тетушка давно храпѣла, положивъ голову на столъ; потомъ она перешла на постель и захрапѣла еще выразительнѣе; а Лиза не могла сомкнуть глазъ. Ей мерещились ужасы смерти, похороны, факелы, черныя одѣжды, могилы; въ ушахъ ея раздавалось погребальное пѣніе, сердце билось, голова горѣла и холодный потъ выступалъ на лбу. Она, сперва съ горестью, потомъ съ охлажденіемъ, стала размышлять о своемъ счастливомъ замужствѣ; въ ея душу украдкой втѣснилась мысль, что это счастье, эта любовь, эта радужно-свѣтлая будущность, которой она ожидаетъ себѣ, все это мечта, обманъ нашихъ чувствъ и слабаго разума, все это рано, или поздно, прійдетъ къ одному и тому же концу, къ смерти, все поглотится страшною, непостижимою, необъятною вѣчностью. Сильный припадокъ истерики захватилъ дыханіе Лизы: она дрожала и обливалась слезами, зубы ея щелкали, грудь трепетала. На разсвѣтѣ добрая Анна Васильевна, проснувшись и увидѣвъ ее въ такомъ состояніи, употребила всѣ средства, чтобы успокоить свою племянницу. Возшедшее солнце лучше помогло Лизѣ. Когда, при дневныхъ лучахъ, стали понемногу разсѣяваться мрачныя мечты ея воображенія, она почувствовала себя спокойнѣе. Но сонъ уже не освѣжилъ ея и бѣдная Лиза встала какъ легла, не заснувъ ни на одно мгновеніе.

Легко представить себѣ испугъ Аполлона, когда онъ увидѣлъ подругу души своей въ такомъ болѣзненномъ положеніи. Нѣсколько словъ, сказанныхъ на ухо, объяснили ему причину. Но чувствительная Анна Васильевна замѣтила, что Лиза шепчется съ мужемъ, и вздохнувши сказала: въ Евангеліи написано, что нѣтъ тайны, которая бы когда-нибудь не открылась. Секреты между Лизой и Аполлономъ не нравились ей; да оно и не могло быть иначе: добрая Анна Васильевна показывала своимъ родственникамъ такую безпредѣльную искренность, что имѣла полное право и на ихъ чистосердечіе. Аполлонъ, смѣкнувъ дѣломъ, поспѣшилъ сказать, что Лиза шептала ему жалобу на головную боль и усталость отъ безсонницы.

— Ахъ, милая Лиза! сказала тогда Анна Васильевна съ нѣжнымъ упрекомъ: развѣ я заслужила отъ тебя такую холодную скрытность, такое равнодушіе?… О, Боже, Боже мой!.

Она подняла глаза къ небу и опять вздохнула. Лиза стала просить у нея прощенія.

— Богъ тебя проститъ! отвѣчала тетушка., Знаю, что твой неродственный поступокъ будетъ имѣть вредное вліяніе на мое слабое здоровье; но я не злопамятна: Богъ проститъ!

Сказавъ это, Анна Васильевна величаво подала Лизѣ руку, и когда та поцѣловала ее, то съ глубокимъ чувствомъ прибавила: Успокойся, мой ангелъ! я на тебя не сержусь; право, не сержусь.

Послѣ этого она начала убѣждать Лизу тотчасъ же лечь и заснуть, обѣщая съ своей стороны не отходитъ ни на минуту отъ ея постели. Лиза жалобно смотрѣла на мужа; тотъ старался всячески отклонить требованіе тетушки; но какъ это сдѣлать? и можно ли противиться совѣту, который предложенъ съ такимъ искреннимъ доброжелательствомъ и противъ котораго нельзя сдѣлать ни одного основательнаго возраженія? Лиза принуждена была пойти въ спальню и лечь. Анна Васильевна выгнала оттуда Аполлона, говоря, что онъ безпокоитъ жену свою; заперла за нимъ дверь, взяла первую попавшуюся книгу, и начала читать, для забавы племянницы, не разбирая того, что эта книга была давно ею прочитана. Можете судить, легче ли стало Лизѣ! Между-тѣмъ добрая тетушка, при каждомъ взглядѣ на нее, видя, что она все не спить, говорила: Вѣрно ты, мой другъ, думаешь, что я еще имѣю на тебя неудовольствіе? Увѣряю тебя, что я давно все забыла. Успокойся и почивай.

Но бѣдная Лиза, пролежавъ около часу, не могла слушать нѣжныхъ, великодушныхъ утѣшеній, которыми Анна Васильевна скоро замѣнила чтеніе: она стала проситься, чтобы тетушка позволила ей встать.

— Изволь, моя милая, отвѣчала Задвинская; встань, если тебѣ ужъ не спится. Я не люблю никого приневоливать. Тебѣ угодно прогуливаться? пожалуй!…. кататься? съ большимъ удовольствіемъ!… Я такъ нѣжно люблю тебя, что нигдѣ отъ тебя не отстану.

Вышли въ гостинную. Лиза надѣялась быть тамъ вмѣстѣ съ мужемъ, но его увлекла интересная Надина въ библіотеку, гдѣ онъ принужденъ былъ слушать заученныя по книжкѣ сужденія о происхожденіи міровъ, тогда-какъ весь его міръ сосредоточивался въ одной Лизѣ. Ѳедоръ Петровичъ, плохо понимавшій предметъ разговора, вмѣшивалъ кое-гдѣ разныя шуточки, и первый начиналъ смѣяться въ награду своего остроумія. Рѣзвушка Полина то прибѣгала, то убѣгала, разсматривала книги съ картинками, глядѣла въ зрительную трубу, шалила съ электрическою машиною и разъ, зарядивъ лейденскую банку, дала исподтишка сестрѣ своей такой славный ударъ, что та вскочила и закричала, какъ полоумная. Но болѣе всего веселилъ рѣзвушку Аполлоновъ пудель: съ нимъ она забавлялась, какъ съ другомъ, какъ съ другою рѣзвушкой Полиной. Платокъ, башмаки, книги, все летѣло къ Медору, и огромный Медоръ, гоняясь за барышней, не разъ опрокидывалъ ее наземь.

Такъ прошло время до трехъ часовъ. Когда дворецкій явился съ докладомъ, что готово кушать, Анна Васильевна сказала наконецъ, что ей пора собираться домой, и велѣла объявить о томъ Ѳедору Петровичу, который всё-еще сидѣлъ съ Аполлономъ и съ Надиною въ библіотекѣ. Молодые супруги не безъ удовольствія услышали эту новость. Дядюшка былъ за столомъ любезенъ попрежнему: онъ ѣлъ съ апетитомъ и хвалилъ все, что ѣлъ. Напротивъ-того Анна Васильевна почти не принималась за ножикъ и вилку, отъ огорченія,_что разлучается съ родственниками и оставляетъ Лизу въ такомъ дурномъ состояніи здоровья. Дѣвицы раздѣлились на партіи: чувствительная Надина пристала къ маменькѣ, а веселая Полина послѣдовала примѣру отца, то есть, кушала съ большимъ, апетитомъ. Послѣ обѣда Ѳедоръ Петровичъ располагалъ-было вздремнуть, присѣвъ въ углу комнаты, но Анна Васильевна торжественно потребовала, чтобы онъ немедленно занялся приготовленіями къ отъѣзду. Тутъ блистательно обнаружилась ея чудесная предусмотрительность и удивительное умѣнье всѣмъ распорядиться и все устроить. Вообразите, что начиная съ пяти часовъ, Задвинскіе нѣсколько разъ хотѣли уже садиться въ карету, но она все вспоминала еще что-нибудь нужное. Отъ ея вниманія не ускользнула никакая бездѣлка, и по цѣлому дому была ужасная бѣготня. Въ одинадцать часовъ однако жъ все, казалось, было готово. Анна Васильевна подошла къ Лизѣ, обняла ее, положила голову къ ней на плечо, и горько зарыдала. Разумѣется, Лиза не могла не быть признательною за такую любовь; но Анна Васильевна поднялась и сказала: Ахъ, моя милая Лиза! вотъ такъ, можетъ-быть, судьба приведетъ меня прощаться и съ дочерьми. Онѣ обѣ на возрастѣ, выйдутъ за мужъ, оставятъ меня. Посуди, мой другъ, о положеніи матери, которая живетъ сиротой, въ разлукѣ со всѣмъ что такъ дорого ея сердцу…. О! я несчастная женщина! страдалица, мученица!… О!… о!

И такимъ образомъ Анна Васильевна, стоя со всѣмъ семействомъ и съ молодыми хозяевами въ прихожей, болѣе получаса жаловалась на свою горькую участь, — на то, что оно осиротѣетъ, когда выдастъ дочерей замужъ. Наконецъ Ѳедоръ Петровичъ осмѣлился напомнить, что пора ѣхать. Анна Васильевна еще разъ бросалась на племянницу, обѣ дѣвицы сдѣлали то же, и всѣ они повисли на шеѣ Лизы, съ воплями, слезами и визгомъ, тогда-какъ дядюшка, съ своей стороны, не упускалъ душить въ своихъ объятіяхъ Аполлона. Затѣмъ перешли въ сѣни. Тамъ началось другое, третье, или десятое прощанье. Мудрено описать, съ какой нѣжностью почтенная Анна Васильевна просила Лизу заботиться о своемъ здоровья и обѣщала ей всѣ возможныя пособія отъ себя. Напечатлѣвъ на щекѣ ея послѣдній, мокрый отъ слезъ, поцѣлуй, она долго смотрѣла въ молчаніи на Лизу, сжимая руку ея, и потомъ, съ тяжелымъ вздохомъ, пошла къ крыльцу, но и тутъ еще поминутно обращала слезливые взоры то на племянницу, то на Аполлона. Наконецъ, ровно въ двѣнадцать часовъ, въ одно время съ нечистыми духами, Задвинскіе скрылись, и Аполлонъ съ Лизою остались одни.

О! какъ выразить радость, съ чѣмъ сравнить тотъ восторгъ, которыми затрепетали души супруговъ-любовниковъ, когда они увидѣли себя на свободѣ! Теперь никто не помѣшаетъ имъ быть каждый часъ вмѣстѣ, любить другъ друга, и повторять эти взаимныя клятвы, которыя были уже тысячу разъ повторены и всегда приносили новое наслажденіе. Счастливая Лиза! ты опять будешь безпечно покоиться на груди своего Аполлона. Счастливый Аполлонъ! ты опять властелинъ этихъ розъ, этихъ лилій, этихъ коралловыхъ устъ, этихъ глазъ, голубыхъ, какъ небо, этихъ волосъ, мягкихъ, какъ шелкъ; объятія Лизы опять обовьются около твоей, шеи, краснорѣчивыя глаза ея опять устремятъ на тебя продолжительный взоръ, губки ея будутъ опять шептать тебѣ сладкое слово любви….

На другой день Лиза и Аполлонъ были блаженнѣйшія созданія въ мірѣ. Свобода и присутствіе мужа возвратили спокойствіе въ душу жены моего друга и румянецъ на ея прелестное личико. Она была весела, какъ весенняя птичка.,

— Ты…. и мнѣ болѣе ничего не нужно! повторялъ Аполлонъ, смотря на нее съ восхищеніемъ.

— О! мой милый! какъ я счастлива съ тобою! отвѣчала краснѣя Лиза.

И въ одну изъ такихъ минутъ, когда молодые супруги забывали всю вселенную, упиваясь медовымъ мѣсяцемъ, Лизѣ подали толстый пакетъ съ предлиннымъ посланіемъ отъ доброй Анны Васильевны Задвинской, которая спѣшила увѣдомить милыхъ родственниковъ, что она съ семействомъ благополучно доѣхала до дому; описывала подробно свою поѣздку, не забывъ упомянуть, что ночь была очень темна, а на рѣчкѣ, въ двухъ верстахъ отъ Зубровки, провалился мостъ; изъявляла нѣжнѣйшее безпокойство на счетъ здоровья Лизы и мужа; просила прислать выкройку съ наряднаго чепчика, который Лиза привезла изъ Москвы; совѣтовала ей не простудиться и не кушать много молочнаго; извѣщала, что послѣднимъ дождемъ повредило гряды, за которыми она, Анна Васильевна; сама смотрѣла; и наконецъ, звала къ себѣ Аполлона, чтобъ поговорить съ нимъ объ одномъ важномъ дѣлѣ. Слово «важномъ» было подчеркнуто, а въ припискѣ сказано, что кузины заочно цѣлуютъ Лизу и ея мужа, съ восторгомъ вспоминая пріятное время, которое онѣ у нихъ провели, и что Ѳедоръ Петровичъ еще не проснулся. Сверхъ-того посланный имѣлъ порученіе тайно доставить Лизѣ особую записку, припечатанную двумя розовыми облатками и имѣвшую, вмѣсто адреса, символическій знакъ сердца, пронзеннаго стрѣлою. Эта записка была нацарапана рукою Надины, которая увѣдомляла, чсо вся природа напоминаетъ ей о жестокомъ, что его милый образъ не перестаетъ ея преслѣдовать, что душа ея жаждетъ соединиться съ его душою, что солнце всходить на востокѣ, птички поютъ въ кустарникѣ, алмазная роса блеститъ на травѣ, и тому подобное. Въ концѣ подписано: «Ваша по гробъ, несчастная Н.», и потомъ прибавлено: «Прошу о подробномъ отвѣтѣ». Отдавая эту записку Лизѣ, посланный сказалъ, что Анна Васильевна и Надежда Ѳедоровна просятъ увѣдомить ихъ о своемъ здоровья, а Прасковья Ѳедоровна приказала напомнить братцу какое-то обѣщаніе.

Лиза принуждена была оторваться отъ Аполлоновой груди, чтобы отвѣчать на два посланія, изъ которыхъ посланіе интересной Надины особенно затрудняло ее, потому что въ немъ не было никакого вопроса, а требовалось подробнаго отвѣта. Между-тѣмъ Аполлонъ страдалъ словно въ пыткѣ, не успѣвая никакъ вспомнить, что такое онъ обѣщалъ рѣзвушкѣ Полинѣ. Однако жъ въ полдень отвѣты были готовы, и молодые супруги могли опять предаться любви своей. Но на долго ли? Верпову надо ѣхать къ Задвинскимъ. Тетушка просила его къ себѣ въ тотъ же день, и Лиза, какъ добрая, почтительная племянница, сама уговаривала его выполнить эту просьбу. Разумѣется, чтобы не отнять у любви ни одной лишней минуты, они могли бы поѣхать вмѣстѣ; но Лиза еще не совсѣмъ оправилась отъ двухъ безсонныхъ ночей: притомъ Аполлонъ думалъ, что ежели онъ пріѣдетъ къ Задвинскимъ одинъ, то визитъ его будетъ короче, и любовь скорѣе вступить опять въ права свои. На этомъ основаніи, молодые супруги поцѣловались какъ цѣлуются въ первые дни медоваго мѣсяца, и Аполлонъ поѣхалъ одинъ въ Зубровку.

Оставалось версты полторы. Вдругъ раздается ружейный выстрѣлъ: лошади Аполлона шарахнули въ сторону, опрокинули коляску, и другъ мой чуть не сломилъ головы. Стараясь стать на ноги, между-тѣмъ какъ кучеръ, по счастію уцѣлѣвшій, хлопоталъ около экипажа, онъ услышалъ хохотъ и крикъ. То была рѣзвушка Полина. Настоящею амазонкою выскочила она изъ рощи и остановилась подлѣ Аполлона.

— Что? говорила она, задыхаясь отъ смѣху. Ай да братецъ!…. ха, ха, ха!…. какъ онъ кривляется!…. ха, ха, ха!… видно ушибся. Ну, ничего! пройдетъ!… Я завидѣла васъ еще издали. Вчера, какъ я смотрѣла у васъ конюшню, мнѣ вашъ кучеръ сказалъ, что эти лошади пугливы. Дай же сыграю шутку! взяла ружье, которое было со мною, подкралась, да бацъ!….

Рѣзвушка едва держалась на сѣдлѣ отъ хохоту. Но Аполлону было совсѣмъ не забавно: онъ ушибъ себѣ ногу, такъ-что не могъ ступить, а у коляски переломлена ось, и ѣхать въ ней сдѣлалось невозможнымъ.

— Куда хорошо, братецъ, забывать что обѣщано дамѣ! говорила между тѣмъ Полина, не обращая большаго вниманія на слѣдствія своей шалости.

Верповъ хотѣлъ разсердиться Но какъ сердиться за то, что сдѣлала Полина? Это было выше всего, за что сердятся. Не желая тратить попустому ни словъ, ни времени, Аполлонъ думалъ только, какъ ему теперь добраться до деревни Задвинскихъ, да потомъ скорѣй воротиться къ женѣ.

— Садитесь на мою лошадь, сказала Полина.

— Вы?

— Вмѣстѣ съ вами.

Аполлонъ посмотрѣлъ на объемъ ея особы и извинился, говоря, что не умѣетъ ѣздить вдвоемъ:

— Но развѣ вы не читали въ романахъ, какъ рыцари возили своихъ красавицъ? возразила рѣзвушка. Правду сказать, я и сама не читала этого, потому-что не занимаюсь такимъ вздоромъ какъ книги, но сестра Наденька сказывала мнѣ навѣрное, что какой-то рыцарь Астольфъ точно такимъ манеромъ увезъ какую-то принцессу Кунигунду.

Къ счастію Аполлонъ вспомнилъ, что ему можно взять одну изъ лошадей, которыя везли коляску. Эта мысль тотчасъ была приведена въ исполненіе. Дорогою, рѣзвушка нѣсколько разъ начинала опять пугать Аполлоневу лошадь; но потому ли что Верповъ уговаривалъ ее прекратить эти шалости, или потому что онѣ ей самой наконецъ наскучили, всадники наши благополучно продолжали свой путь.

— Что дѣлаетъ маменька? спросилъ Аполлонъ.

— Не знаю. Какая мнѣ надобность! Я тотчасъ послѣ обѣда поѣхала гулять.

— А сестрица?

— Я думаю, плачетъ по обыкновенію. Мы съ ней подрались сегодня.,

— Какъ! неужели вы деретесь?

— А что же?

— Но ссориться съ родной сестрой!

— Вотъ новости! Подраться не значитъ поссориться. Мы деремся почти всякій день, потому-что она плакса, а я этого терпѣть не могу.

— И маменька съ папенькой позволяютъ?

— А какъ бы они не позволили?…. Да вы пресмѣшной, братецъ! Не позволять!…. Нѣтъ, у насъ въ домѣ частехонько случаются всякаго роду побранки: и ничего, всё благополучно….. Послушайте: не проѣхать ли намъ по болоту? только съ четверть версты отсюда.

— Нѣтъ, сестрица, мнѣ надо видѣть тетушку.

— Вотъ невидаль!

— Она имѣетъ до меня какое-то дѣло.

— У нея вѣчно дѣла, а что за дѣла, и сама не знаетъ. Поѣдемте лучше на болото.

— Не могу.

— Не можете? Такъ прощайте, оставайтесь одни.

И сказавъ это, рѣзвушка понеслась, словно вѣтерокъ, по широкому полю, засѣянному овсомъ.

Верповъ благополучно доѣхалъ до деревни Задвинскихъ, и прихрамливая пошелъ къ Аннѣ Васильевнѣ.

— Ахъ, это вы, Аполлонъ Львовичъ! какъ я рада, что вы не замѣшкались! Мнѣ надобно сообщить вамъ одну очень важную вещь насчетъ Лизы.

Въ это время Ѳедоръ Петровичъ выскочилъ изъ боковой комнаты, сдѣлалъ передъ Аполлономъ комическій книксъ, и покатился со смѣху.

— Ты все повѣсничаешь, Ѳедоръ Петровичъ, сказала ему Анна Васильевна.

— Эхъ, душенька! да почему жъ и не повѣсничать, когда еще повѣсничается?

Аполлонъ, въ другое время, не безъ удовольствія смотрѣлъ бы на шалости веселаго старика; но слова Анны Васильевны, что она желаетъ говорить о Лизѣ, запали въ его сердце, и онъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ, что скажетъ тетушка.

— Вы не можете себѣ представить, Аполлонъ Львовичъ, начала она, усадивъ племянника противъ себя, вы не можете представить, какъ я люблю вашу Лизу, это милое дитя, которое я столько разъ нянчила, пеленала и кормила кашкою, потому что, дай Богъ ей царство небесное, матушка ея скончалась родами, и бѣдная Лиза воспитана въ сиротствѣ..

— Я никогда и не думалъ, тетушка, сомнѣваться въ вашемъ разположеніи, отвѣчалъ Аполлонъ. Лиза такъ много говорила мнѣ о прекрасныхъ качествахъ вашего сердца…

— Добрая! она отдаетъ мнѣ справедливость. Повѣрьте, Аполлонъ Львовичъ, что когда вы покороче меня, узнаете, тогда и сами…

— Но вамъ, тетушка, кажется, было угодно сообщить мнѣ что-то относительно Лизы.

— Да, точно такъ. Я ее люблю безъ памяти, всё-равно что родную дочь. Когда братъ мой, то есть, ея отецъ, вздумалъ ѣхать съ ней за границу: повѣрите ли, я цѣлую недѣлю была больна, ничего не ѣла, слегла въ постель.

— Но что же вамъ угодно было сказать мнѣ, тетушка?

— А вотъ что, Аполлонъ Львовичъ. Брать, чудакъ, не увѣдомилъ меня, что просваталъ Лизу. Если бы я это знала, я прилетѣла бы на крыльяхъ въ Москву и приняла родственное участіе. въ дѣлѣ. Да впрочемъ, Богъ ему судья!…. я еще надѣюсь выполнить свои обязанности. Послушайте: Лиза съ малолѣтства была чрезвычайно слабаго сложенія; берегите ея здоровье.

— Благодарю васъ, тетушка. Но это такой совѣтъ, который безпрестанно твердить мнѣ мое собственное сердце.

— Тѣмъ лучше, Аполлонъ Львовичъ. Я длятого-то именно и приглашала васъ, чтобы посовѣтовать вамъ беречь Лизу. Это настоящій цвѣтокъ.

— Еще разъ благодарю васъ, милая тетушка.

— Не забудьте же!

Аполлонъ едва удерживалъ свою досаду, увидѣвъ, что Анна Васильевна изъ такихъ пустяковъ разлучила его съ женой. Однако жъ онъ умѣлъ разсудить, что этотъ поступокъ былъ слѣдствіемъ ея глубокой привязанности къ племянницѣ, и потому отъ всей души поцѣловалъ руку доброй тетки…. Когда прошло столько времени, что ему можно было, не нарушая приличій, поѣхать домой, онъ сталъ просить Задвинскихъ, чтобы они ссудили его своимъ экипажемъ.

— Какъ! ужъ и ѣхать! закричали хоромъ дядюшка, тетушка и обѣ сестрицы.

— О нѣтъ! это будетъ неродственно, продолжала Анна Васильевна.

— Завтра…. съ Богомъ; а сегодня…. ни-ни! подхватилъ Ѳедоръ Петровичъ.

— Останьтесь, cousin! вторили барышни.

— Вы меня очень огорчите, если уѣдете такъ скоро.

— Я покажу тебѣ свой псарный дворъ.

— Завтра, при восхожденіи солнца, мы пойдемъ вмѣстѣ ботанизировать.

— А я рѣшительно велю вамъ остаться, въ наказаніе за то, что вы позабыли прислать мнѣ обѣщанный яхташъ.

Верповъ употреблялъ всѣ силы, чтобы отстрѣляться отъ этой атаки родственнаго гостепріимства, но дѣло принимало такой оборотъ, что если бы онъ продолжалъ настаивать на отъѣздъ, Задвинскіе сочли бы это обидой, и бѣдный другъ мой поневолѣ согласился провести у нихъ ночь.

Не нужно описывать, какъ ему было весело хромать за Анной Васильевной, которая, со всѣмъ немилосердіемъ деревенской хозяйки, таскала его изъ овина на мельницу, съ мельницы въ амбаръ, изъ амбара на скотный дворъ, со скотнаго двора въ сушильню. На дорогѣ отъ сушильни, перенялъ его Ѳедоръ Петровичъ: тотъ показалъ ему свой конный заводъ, свою псарню. Больной и усталый, едва доплелся Аполлонъ до дому, но тутъ, на балконѣ, уныло повѣсивъ голову, —

"Съ туманной думою въ очахъ,

Съ французской книжкою въ рукахъ, "

сидѣла интересная Надина, которая, лишь-только увидѣла передъ собой Верпова, потащила его къ какому-то цвѣтнику, показывать розы и незабудки, взлелѣянныя собственными ея ручками. Слава Богу еще, что Полина въ то время играла съ своею собакою, а то ему пришлось бы выдержать четвертую пытку.

Наконецъ легли спать. Аполлонъ почти не смыкалъ глазъ, думая всю ночь о Лизѣ и давая себѣ слово уѣхать какъ-можно ранѣе. Въ седьмомъ часу Ѳедоръ Петровичъ вошелъ въ его комнату и былъ на этотъ разъ такъ снисходителенъ, что по первой же просьбѣ Верпова приказалъ заложить для него дрожки. Аполлонъ заранѣ наслаждался скорымъ возвращеніемъ къ Лизѣ: онъ могъ уѣхать не видавшись съ тетушкой, потому-что еще съ-вечера съ нею простился. Но пока дрожки закладывали, Анна Васильевна успѣла проснуться, и по родственной дружбѣ, изъявила желаніе видѣть племянника. Нечего было дѣлать; Аполлонъ пошелъ. О! какъ счастливы люди, у которыхъ есть добрые родные! Справедливо сказалъ Легуве: Un frère est un ami donné par la nature. Анна Васильевна встрѣтила племянника съ такой нѣжностью, что онъ невольно упрекнулъ себя за досаду на ея приглашеніе; къ тому же она и не думала спорить, когда Аполлонъ сказалъ, что ему хочется поскорѣе ѣхать. Подали чай, потомъ кофе, потомъ еще что-то: извѣстно, что деревенскіе жители ужасно много и часто ѣдятъ. Въ ѣдѣ и разговорахъ прошло время до десяти часовъ. Вошедшій лакей доложилъ, что дрожки готовы; Аполлонъ всталъ и началъ прощаться.

— Одну минуточку! сказала Анна Васильевна. У меня мастерски дѣлаютъ сливочное масло, и я велѣла приготовить немножко для Лизы. Отвезите ей отъ меня.

— Но можетъ-статься, оно не скоро….

— Какъ не скоро! тотчасъ.

Прошло еще съ четверть часа, съ полчаса. Аполлонъ начиналъ терять терпѣніе. Вдругъ его вызываютъ въ прихожую.

— Что такое?

— Прискакалъ человѣкъ отъ Лизаветы Андреевы.

Аполлонъ выбѣжалъ и черезъ минуту воротился блѣдный, какъ полотно. Онъ узналъ отъ присланнаго, что Лиза, не дождавшись его ни вечеромъ, ни во всю ночь, вздумала не случилось ли съ нимъ какого несчастія, и занемогла.

— Ахъ, бѣдная!… ахъ, несчастная! кричала Анна Васильевна, кидаясь изъ угла въ уголъ.

— Прощайте, тетушка!

— Погодите немножко. Вотъ я посмотрю….

— Но мнѣ пора.

— Только минуту, не больше.

— Лиза ждетъ меня.

— Секунду!

— Она больна.

— Знаю. Да дайте же мнѣ подумать, не могу ли и я ѣхать съ вами.

Аполлона обдала холодомъ.

— Тетушка, это будетъ для васъ безпокойно.

— Помилуйте! стану ли я думать о своемъ безпокойствѣ, когда племянница умираетъ?

— Какъ умираетъ?

Аполлонъ поблѣднѣлъ.

— Ахъ, Боже мой, что за досада! Нѣтъ, мнѣ нельзя ѣхать: надобно….

— Такъ прощайте, тетушка!

— Прощайте! Смотрите, позаботьтесь о ней, дайте гофманскихъ капель, намочите одеколономъ голову. Слышите?

— Слышу и благодарю. Прощайте!

— Какъ вы бѣжите! А масло-то?

Но Аполлонъ, не оглядываясь на тетушку, бросился на дрожки и велѣлъ кучеру погонять лошадей.

— Cousin! закричалъ ему кто-то, когда онъ проѣзжалъ мимо саду.

Аполлонъ оглянулся: это была Надина. Онъ сдѣлалъ знакъ, что прощается съ нею, но интересная Надина махала ему рукой, прося остановиться.

— Дайте скорѣе, cousin.

— Что такое, сестрица?

— Лизину записочку. Ахъ! я горю нетерпѣніемъ знать, что она ко мнѣ пишетъ.

— Но у меня нѣтъ никакой къ вамъ записки.

— Полноте!

Надина не хотѣла этому вѣрить: ей показалось, что Аполлонъ, поговоривъ съ присланнымъ отъ Лизы, кинулъ на нее нѣсколько взглядовъ, которыми хотѣлъ дать разумѣть, что Лиза прислала ей секретную записочку.

— Какъ жестоко я обманулась! вскричала она, — и въ самомъ дѣлѣ романическая дѣвушка была очень тронута, между-прочимъ потому что, убѣгая изъ дому, она запаслась бумагой, карандашомъ и облаткой, чтобы немедленно отвѣчать Лизѣ. — По-крайней-мѣрѣ, mon cher cousin, вы мнѣ позволите написать къ мй нѣсколько словъ.

— Только поскорѣе.

— О! будьте увѣрены….

Надина отошла въ-сторону. Аполлонъ долженъ былъ съ полчаса гулять по пыльной дорогѣ. Наконецъ billet-doux написанъ, и Надина вручила его Верпову, прося отдать Лизѣ такъ, чтобъ никто не видалъ. Впрочемъ содержаніе этой записки, какъ открылось въ послѣдствіи, было очень близко къ содержанію первой: главная разница между ними состояла единственно въ томъ, что нынче интересная Надина подписалась не «несчастная Н.», а «унылая Н.» Сверхъ-того было прибавлено слѣдующее четверостишіе, сочиненное самою Надиной:

«Увы! печальная картина,

Свалилась роза съ головы.

Всему сему — увы! — причина

Любовь къ нему, — увы! увы!»

Аполлонъ нашелъ жену свою въ самомъ жалостномъ положеніи: бѣдная, вообразивъ, что съ нимъ случилось какое-нибудь несчастье, такъ перепугалась отъ этой мысли, что занемогла не на шутку. При возвращеніи Аполлона, она лежала безъ памяти: можно было опасаться горячки. Аполлону стоило большаго труда привести ее въ чувства и успокоить. Но чего не сдѣлаетъ любовь! у нея есть лекарства, которыя чудотворно вылечиваютъ болѣзни души и тѣла. Согрѣтая поцѣлуями своего любезнаго, Лиза начала понемножку отдыхать въ его объятіяхъ; счастливый Аполлонъ слѣдилъ каждое движеніе своей подруги; онъ съ восторгомъ замѣчалъ, что губы ея начинаютъ наливаться пурпуромъ, въ тусклыхъ глазахъ загорается огонь жизни, на блѣдныхъ щекахъ выступаетъ заря розоваго румянцу; вотъ уже и улыбка, или что-то похожее на нее, скользнуло по прелестному личику…. Вдругъ раздается стукъ экипажа, и горничная докладываетъ, что тетушка Анна Васильевна пріѣхала, но не хочетъ выйти изъ кареты, не повидавшись напередъ съ Аполлономъ Львовичемъ.

— Что? какова она?

— Слава Богу, получше.

— Не умерла?

— Помилуйте, тетушка!

— О нѣтъ! вы меня обманываете.

— Да зачѣмъ же?

— Вы боитесь меня огорчить.

— Ахъ, тетушка! я говорю замъ, что ей лучше.

Однако жъ Аполлонъ не убѣдилъ доброй Анны Васильевны. Правда, что она рѣшилась выйти изъ кареты, поднялась даже на лѣстницу, вошла въ домъ; но это было сопряжено съ чрезвычайными затрудненіями: Анна Васильевна дѣлала нѣсколько шаговъ, и вдругъ останавливалась, кидалась въ объятія Аполлона и говорила: — Вы, вѣрно, меня обманываете. Она умерла? неправда ли? умерла?

У дверей Лизиной спальни произошла особенно занимательная сцена, которая дѣлаетъ великую честь родственной нѣжности и чувствительности Анны Васильевны. Когда Аполлонъ растворилъ ихъ, тетушка отскочила въ сторону, закрыла обѣими руками лицо, и не хотѣла сдвинуться съ мѣста, какъ Аполлонъ ни старался стащить ее, чтобы скорѣе привести дѣло къ развязкѣ.

— Пощадите! ахъ, пощадите!… кричала она. Не могу! не могу!…. Душа моя не вынесетъ этого зрѣлища! Возможно ли видѣть свою родную племянницу мертвою въ цвѣтъ лѣтъ на зарѣ счастья!…

Для бѣдной Лизы было довольно услышать эти слова, произнесенныя раздирающимъ сердце голосомъ, чтобъ опять почувствовать истерическіе припадки. Если есть люди совершенно здоровые и крѣпкіе, которые однако не могутъ спокойно подумать, что имъ прійдется когда-нибудь лѣзть;

Въ тотъ ларчикъ, гдѣ ни стать, ни сѣсть

то каково было Лизѣ, при болѣзненной раздражительности ея нервовъ!

Между-тѣмъ Анна Васильевна какъ-то увидѣла, что Лиза сидитъ въ креслахъ.

— Жива! закричала она тогда, еще громче прежняго, и съ этимъ пронзительнымъ воплемъ бросилась на больную, впилась въ нее, стиснула ее въ объятіяхъ.

— Лиза очень слаба, тетушка, сказалъ Аполлонъ, опасаясь, чтобы родственная нѣжность Анны Васильевны въ самомъ дѣлѣ не уморила жены его..

— Ахъ, какъ мнѣ больно, возразила Задвинская, что я не пріѣхала раньше! Но надо было поговорить со старостой, распорядиться работами. Оно, конечно, не мое бы дѣло; да, вы знаете, друзья мои, я не могу скрывать этого отъ такихъ близкихъ родственниковъ, вѣдь мой Ѳедоръ Петровичъ только и умѣетъ, что хи, хи, хи!

Анна Васильевна, съ самою дружескою искренностью, описала свою несчастную долю, обвиняя своего мужа въ лѣности, безпечности, страсти къ охотѣ и равнодушіи къ хозяйству. Замѣтно было, что между ними случилась какая-то непріятность; да тетушка и сама подтвердила это, расказавъ подробно, что когда она, въ жару нетерпѣливаго желанія увидѣть скорѣе племянницу, послала за Ѳедоромъ Петровичемъ, чтобы поручить ему дѣло со старостой, то почтеннаго Ѳедора Петровича насилу нашли въ полѣ, гдѣ онъ, вмѣстѣ съ деревенскими мальчишками, ставилъ силки. Анна Васильевна повторила отъ слова до слова все, что она сказала увидѣвъ Ѳедора Петровича, что онъ ей отвѣчалъ, что она возразила, и такъ далѣе. Короче, милая тетушка, съ самою родственною откровенностью, перелила въ душу Лизы и Аполлона всю свою досаду, всѣ свои горести и страданія. Можете вообразить какъ это было цѣлительно для здоровья Лизы! Аполлонъ выходилъ изъ себя, замѣчая, что жена его совершенно теряетъ силы. Но какъ ей помочь? выгнать добрую тетку? Невозможно! это будетъ самая черная неблагодарность за ея искреннюю, родственную, любовь. И что скажутъ о молодомъ Верповъ въ кругу родныхъ и знакомыхъ? да и сама Лиза развѣ она будетъ довольна такимъ поступкомъ съ теткою, которая всегда была къ ней нѣжна, ласкова, снисходительна? Оставалось дать какъ-нибудь замѣтить Аннѣ Васильевнѣ, что присутствіе ея тяготить Лизу. Аполлонъ такъ и дѣлалъ дѣлалъ очень ясно и вразумительно. Но Анна Васильевна не обращала на это никакого вниманія, или лучше сказать, не замѣчала его намековъ, потому-что не ожидала ихъ отъ такихъ близкихъ родственниковъ. Вмѣсто того, вообразивъ, будто Лиза имѣетъ надобность въ попеченіяхъ опытной женщины, она великодушно объявила, что просидитъ у нея до-тѣхъ-поръ, пока Лиза не ляжетъ спать.

«Слава Богу! подумалъ Аполлонъ: по-крайней-мѣрѣ я знаю, долго ли она будетъ насъ мучить….» Но лишь-только эта пріятная мысль мелькнула въ умѣ его, отразившись, можетъ-статься, и въ умѣ Лизы, какъ на дворѣ опять загремѣлъ экипажъ, а въ слѣдъ за тѣмъ послышался рѣзкій хохотъ Полины.

Рѣзвушка пріѣхала не одна: позади опрокинутыхъ стульевъ, которые падали въ разныя стороны вездѣ, гдѣ она проходила, показалась безобразная морда ея лягавой собаки; за собакою, склонивъ голову, выступала интересная Надина; а за Надиною, — хи, хи, хи! — прыгалъ и кланялся Ѳедоръ Петровичъ.

— Вотъ и мы ваши гости! сказалъ онъ, дружески пожимая руку Аполлона.

Верповъ подумалъ: Чортъ бы васъ взялъ!… Но это не говорится родственникамъ.

— Mon cousin…. ахъ!…. Каково здоровье сестрицы? спрашивала Надина.

— Имѣю честь рекомендовать! перебила ее рѣзвушка, показывая Верпову на свою собаку.

Послѣ этого всѣ, то есть, Аполлонъ, дядюшка, обѣ сестрицы и собака, которая, не знаю, въ какой степени родства доводилась Задвинскимъ, вошли въ Лизину комнату. Ѳедоръ Петровичъ немедленно сказалъ какую-то остроту и наградилъ себя добродушнымъ смѣхомъ. Анна Васильевна бросила на него выразительный взглядъ. Верновъ боялся, чтобы между ними не возобновилось утреннее неудовольствіе; но, видно, добрая Анна Васильевна забыла вину своего супруга: она продолжала спокойно разсказывать исторію смерти Лизиной матери. Ѳедоръ Петровичъ, отведя Аполлона въ сторону, принялся душить его какимъ-то охотничьимъ анекдотомъ; Надина томно вздыхала; Полина играла съ своей Венеркой и заставляла ее лаять на Лизу; а Лиза…. бѣдная Лиза была чуть жива. Къ счастію пріѣздъ дядюшки съ сестрицами и собакою послѣдовалъ ужъ въ седьмомъ часу вечера, и «ежели Анна Васильевна сдержитъ свое слово, думалъ Аполлонъ, такъ они просидятъ не долго.» Желая однако же еще болѣе ускорить освобожденіе Лизы, онъ, лишь-только пробило девять часовъ, сказалъ, что ей пора ложиться въ постель.

— И прекрасно! подхватилъ Ѳедоръ Петровичъ; а Анюта посмотритъ, чтобы ей было покойно. Вѣдь ты останешься? спросилъ онъ, обращаясь къ женѣ.

— Желала бы очень остаться, отвѣчала Анна Васильевна; но завтра имянины сосѣда Паромова, и намъ надобно, всѣмъ семействомъ, ѣхать къ нему съ утра.

— Ну вотъ еще! далеко ли отсюда Паромовъ? только семь верстъ! Ты можешь ночевать у Лизаветы Андреевны: ей нужно твое присутствіе; а часовъ въ десять и поѣдешь къ Паромовымъ.

Аполлонъ стоялъ, что говорится, ни живъ, ни мертвъ, ожидая отвѣта Анны Васильевны. Между-тѣмъ она смотрѣла на Лизу; слезы падали изъ глазъ ея. Нѣсколько минутъ всѣ молчали. Наконецъ Анна Васильевна испустила тяжелый вздохъ и стала цѣловать Лизу.

Слава Богу! она прощается! смѣкалъ Аполлонъ…. Какъ вы любите мою Лизу! примолвилъ онъ, не имѣя силъ скрывать свою радость и стараясь тихонько освободить жену изъ тетушкиныхъ объятій.

Анна Васильевна опустилась въ кресла, подняла глаза къ небу, и собравшись съ силами, какъ-будто преодолѣвая въ себѣ какое-то глубокое чувство, произнесла торжественно: — Остаюсь!… Что мнѣ Паромовъ!! Мѣсто мое здѣсь, у племянницы. Это моя собственная кровь, это вѣтвь дерева, къ которому…

Бѣдный Аполлонъ такъ и обмеръ, услышавъ эти героическія слова. Но, дѣлать нечего, нужно было покориться необходимости.

— А вы? печально спросилъ онъ, оборотясь къ старому дядюшкѣ.

— Мы съ Надиной и рѣзвушкой поѣдемъ, отвѣчалъ тотъ.

Всё-таки легче! подумалъ Верповъ: по-крайней-мѣрѣ я проведу еще нѣсколько времени у Лизиной постели. Авось проклятая тетушка не помѣшаетъ хоть этому!

Ѳедоръ Петровичъ и Полина стали прощаться. Но прощанье ихъ тянулось Богъ знаетъ сколько времени, потому-что милый дядюшка, послѣ каждаго поцѣлуя, начиналъ какую-нибудь безконечную исторію, и такимъ образомъ время уходило, а Задвинскіе ни съ мѣста. Между-тѣмъ чувствительная Надина вертѣлась около Лизы, какъ-будто хотѣла открыть ей какой-то секретъ. Пользуясь временемъ, когда всѣ вышли изъ комнаты, она наклонилась къ Лизѣ и спросила шопотомъ, какія та сдѣлала замѣчанія насчетъ жестокаго.

— Какія же замѣчанія я могла сдѣлать? отвѣчала Лиза, едва переводя духъ отъ усталости и болѣзни.

— Ахъ!

— Что съ вами?

— Ахъ!

— Не случилось ли чего?

— О нѣтъ! ничего не случилось…. Но сердце мое наполнено самыми разнообразными чувствами, и мнѣ нужно о многомъ, о многомъ…. поговорить съ вами.

Лизѣ было не до разговоровъ, да если правду сказать, то и самой Надинѣ только такъ думалось, будто она имѣетъ надобность говорить о многомъ, а въ сущности ей вовсе нечего было сообщить Лизѣ. Однако жъ Ѳедоръ Петровичъ съ Полиной ужъ болѣе четверти часа стояли въ передней, совсѣмъ готовые ѣхать, а Надина не выходила. Рѣзвушка два раза бѣгала за ней и получала въ отвѣть только: «Иду.» Наконецъ Полинѣ это наскучило: она прибѣжала въ третій разъ, назвала сестру свою плаксой, и въ добавокъ пустила на нее Венерку, которая смяла, выпачкала и изорвала платье Надины.

Это само по себѣ пустое обстоятельство имѣло послѣдствія серіознѣе, нежели какъ можно было ожидать. Надина, всегда кроткая, тихая, вскочила съ досадой и начала упрекать сестру свою, что та мѣшаетъ ей посовѣтоваться съ кузиной о важныхъ дѣлахъ.

— Ну ужъ дѣла, я думаю! насмѣшливо возразила Полина.

Завязался споръ, а споръ превратился въ формальную ссору. Съ обѣихъ сторонъ были высказаны горькія истины: рѣзвушка получила названіе псаря, интересная Надина названіе романтической дуры. Бѣдная Лиза съ ужасомъ слушала эти ругательства, которыми еще никогда не было оскорблено ея ухо. Къ довершенію бѣды Полина увлеклась живостью своего характера и дала Надинѣ толчокъ, на который интересная сестра ея отвѣчала также толчкомъ. Скоро изъ этихъ толчковъ образовались удары. Полина опять увлеклась: подняла свою полную ручку, привела ее въ уровень съ блѣдною щекой Надины, и….. и….. Нѣтъ! я не могу этого написать! Довольно, что послѣ того, что сдѣлала Полина, ссора двухъ сестеръ приняла самый положительный и ясный характеръ. Надина сперва заплакала; но то были слезы оскорбленнаго достоинства: минуту, спустя, она бодро бросилась на Полину, и началась битва жестокая, битва на смерть, точь-въ-точь такая, какъ была битва Вара и Арминія въ Тевтобургскомъ Лѣсу. Гребеночки, букли, эшарпы, клочки платья летѣли во всѣ стороны; казалось, что двѣ сестрицы рѣшились непремѣнно выцарапать другъ другу глаза; а между-тѣмъ собака Полины, поссорившись съ пуделемъ Аполлона, грызлись ужаснымъ образомъ въ сосѣдственной комнатѣ, опрокинули стоявшую тамъ этажерку и переколотили въ дребезги разставленный на ней фарфоръ и хрусталь. Лиза хотѣла выйти, кричать, просить помощи; но у нея не достало ни силы, ни голосу: истерическое удушье захватило ей грудь, въ глазахъ позеленѣло; съ жестокими конвульсіями упала она возлѣ своихъ креселъ и лишилась памяти.

Крикъ воюющихъ сестрицъ, лай собакъ и звонъ разбитаго хрусталю и фарфору долетѣли до Ѳедора Петровича, Анны Васильевны и Аполлона, которые стояли въ передней. Они прибѣжали, испуганные, и еще болѣе испугались, когда увидѣли страшную сцену битвы. Аполлонъ спѣшилъ помогать женѣ…. поднялъ и положилъ ее въ кресла. Ѳедоръ Петровичъ и Анна Васильевна стали допрашивать дочерей. Но, — чудесная сила симпатіи! — хотя отвѣты прекрасныхъ сестрицъ, прерываемые щипками, толчками и энергическими восклицаніями, были очень неясны, однако жъ родители раздѣлились на партіи: Анна Васильевна, по вліянію симпатіи, приняла сторону кроткой Надины; Ѳедоръ Петровичъ, по тому же самому, вступился за амазонку Полину. Распря сдѣлалась всеобщею. Долгъ справедливости заставляетъ меня сказать, что почтенные родители не присовокупили никакого рукодѣйствія къ своему спору, но тѣмъ выразительнѣе и торжественнѣе были упреки, которыми они осыпали другъ друга. Ѳедоръ Петровичъ, въ жару негодованія, объявилъ, что Анна Васильевна избаловала Надину, сдѣлала изъ нея сентиментальную и капризную дуру; Анна Васильевна возразила, что напротивъ, онъ, своимъ глупымъ примѣромъ, довелъ Полину до того, что она стала какимъ-то уродомъ, ни мужчиной, ни женщиной. Дочки, съ своей стороны, бранились; Надина съ отцомъ, а Полина съ матерью. Крикъ, плачъ и визгъ, топотъ, стукъ мебели и звонъ ударовъ раздавались по всему дому. Комната Лизы превратилась въ адъ. Аполлонъ напрасно силился возстановить порядокъ; наконецъ, желая удалить Задвинскихъ отъ Лизы, онъ взялъ-было за руку Анну Васильевну, но та вырвалась, сѣла подлѣ племянницы и сказала: — Нѣтъ! я ни за что не выйду отсюда! Я обязана быть возлѣ больной. — Подойди, извергъ! продолжала она, обращаясь къ Ѳедору Петровичу: подойди, и осмѣлься оскорбить меня на этомъ священномъ мѣстѣ!

Анна Васильевна обняла Лизу и сдавила ее такъ крѣпко, что та застонала, хотя еще не очнулась отъ обморока. Аполлонъ кинулся-было на выручку, но его ухватилъ за полу Ѳедоръ Петровичъ.

— Выгоните эту змѣю! говорилъ онъ. Она отравить ваше счастье, она убьетъ Лизавету Андревну.

— Какъ! ты называешь меня змѣею? ты? О, варваръ! да не самъ ли ты отравилъ всю мою жизнь?

И пошла потѣха. Анна Васильевна вспомнила все прошедшее, отъ замужства до этой минуты. Упрекамѣ и жалобамъ ея не было конца. Аполлонъ какъ ни старался водворить миръ, или по-крайней-мѣрѣ смягчить жестокость ссоры… нѣтъ! Однако жъ ему удалось хитростью вывести Ѳедора Петровича изъ Лизиной комнаты. Дядюшка рѣшился уѣхать, взявъ съ собой рѣзвушку Полину. Онъ надѣлъ шинель и картузъ, потомъ подбѣжалъ опять къ дверямъ спальни, взглянулъ свирѣпо на Анну. Васильевну и Надину, плюнулъ, топнулъ, и, сказавъ — Чортъ съ вами! — уѣхалъ.

Впрочемъ положеніе Лизы едва ли сдѣлалось лучше по отъѣздѣ сердитаго дядюшки: правда, что Аннѣ Васильевнѣ не съ кѣмъ стало браниться, но зато она разлилась рѣкой въ слезахъ и жалобахъ на свою горькую долю, примѣшивая къ тому тысячу текстовъ изъ Библіи.

— Вотъ, моя милая, говорила она очнувшейся Лизѣ, вотъ къ чему ведетъ насъ замужство! Эти изверги, мужчины, только въ первые дни послѣ свадьбы бываютъ къ намъ ласковы и добры, а пройдетъ годъ, другой, третій, и они дѣлаются нашими тиранами, губятъ насъ своимъ самовластіемъ, заѣдаютъ нашу жизнь своею жестокостью…

Лиза печально смотрѣла на Аполлона. Тотъ хотѣлъ какъ-нибудь замять рѣчь, которая не могла не произвести непріятнаго впечатлѣнія на душу жены его; но возможно ли! Анна Васильевна не слушала ничего, говорила безъ умолку, и что дальше, то горьче были ея жалобы. Она обвиняла Ѳедора Петровича уже не въ одной жестокости и несправедливости къ ней и къ Надинѣ: она стала взводить на него тысячу другихъ преступленій, даже нарушеніе супружеской вѣрности.

Тутъ Аполлонъ ужъ не выдержалъ и сталъ просить тетушку, чтобы она пощадила слухъ и воображеніе Лизы отъ такихъ вещей, которыя никогда не входили ей въ голову.

— Ахъ, Аполлонъ Львовичъ! отвѣчала тетушка со слезами: да кому же я передамъ свое горе, какъ не вамъ, моимъ близкимъ родственникамъ? Я почитаю священнымъ долгомъ быть съ вами чистосердечною. Богъ видитъ, какъ я люблю васъ!

Такъ прошла большая часть ночи. Лизу уложили въ постель. Она страдала и тѣломъ и душою. Въ ея жизни еще не случалось никогда такихъ потрясеній, или лучше сказать, она до этого времени вовсе не знала, что такое несчастіе. Лишась въ колыбели матери, она выросла подъ надзоромъ отца и всегда была предметомъ его постоянныхъ и неусыпныхъ попеченій. Все вокругъ нея было любовь, нѣжность, внимательность. Отецъ видѣлъ въ ней свое единственное сокровище и лелѣялъ ее, какъ цвѣтокъ тропическихъ странъ въ сѣверной теплицѣ. Даже подруги ея дѣтства, пріятельницы ея юности, всѣ оказывали ей невольно какое-то особенное вниманіе, дань ея красотѣ, чувствительности и добросердечію. Однимъ словомъ, Лиза не имѣла понятія о томъ, что дурно; она не знала, что такое злоба, ненависть, ссоры; весь міръ казался ей чѣмъ-то добрымъ, очаровательнымъ; всѣ люди въ глазахъ ея были друзьями и братьями…. И что же? Вдругъ она видитъ передъ собою отвратительную картину распри, — и чьей же распри? — людей, принадлежащихъ къ одному и тому же семейству, связанныхъ между собою и съ нею кровными узами. Она не могла не почувствовать глубокаго и болѣзненнаго впечатлѣнія отъ этого грязнаго зрѣлища. Но мало того: ей начинаютъ описывать самыми черными красками жизнь женщины, вышедшей замужъ; представляютъ всѣхъ мужей какими-то извергами, разрушаютъ ея мечту о счастіи, котораго ожидала она отъ любви къ Аполлону, подкапываются подъ самое основаніе лучшихъ ея надеждъ. Теперь пускай читательница этой исторіи разсудить сама, каково было Лизѣ!

Солнце давно озаряло миловидный ландшафтъ, окружающій деревню моего друга, а окна въ спальнѣ Лизы всё-еще были закрыты ставнями, и при слабомъ лучѣ свѣта, проникавшемъ туда изъ другой комнаты, едва можно было разсмотрѣть блѣдное лицо женщины, лежащей на кровати. Возлѣ нея сидѣлъ Аполлонъ, устремивъ печальный и неподвижной взоръ на свою подругу, и слѣдя за каждымъ ея движеніемъ. Противъ него, съ другой стороны кровати, сидѣла тетушка, увѣряя Лизу въ своей родственной дружбѣ и разсказывая ей о своихъ несчастіяхъ…. Пробило десять часовъ.

— Ужъ десять! вскричала Анна Васильевна Ну, друзья мои, дѣлать нечего! я должна васъ оставить: мнѣ нужно къ Паромовымъ.

«О! благодарю тебя, Господи! прошепталъ Аполлонъ». По отъѣздѣ тетушки, ему стало легче успокоивать свою больную. Мы уже имѣли случай говорить о чудотворной силѣ любви. Къ вечеру Лиза была въ состояніи, опираясь на руку мужа, встать съ постели и перейти на балконъ; припадки истерики прекратились, дыханіе сдѣлалось правильнымъ, воображеніе успокоилось. Наконецъ Лиза мирно заснула, оставивъ руку свою въ рукѣ Аполлона, и этотъ сонъ довершилъ ея выздоровленіе. Пробудившись на другой день, она весело посмотрѣла на мужа, который сидѣлъ у ея постели. Аполлонъ блаженствовалъ О Боже! какъ мало надо для блаженства мужчины! — одинъ взглядъ! — только одинъ взглядъ, не больше!…. Но правда и то, что это долженъ быть взглядъ женщины, похожей на Лизу: а много ли такихъ женщинъ на Руси, въ Европѣ, въ цѣлой подсолнечной?

День, въ которой Лиза пробудилась такъ прекрасно для счастія своего мужа, былъ по стеченію обстоятельствъ днемъ его и ея рожденья. Видно, природа заранѣе назначала ихъ другъ для друга. Они обмѣнялись привѣтствіями и поцѣлуями; все было забыто, все, кромѣ взаимной любви. Аполлонъ, обрадованный скорымъ возстановленіемъ Лизина здоровья, хотилъ непремѣнно ознаменовать этотъ день какимъ-нибудь праздникомъ.

«Развѣ это не праздникъ, когда мы вмѣстѣ и на свободѣ?» говорила ему Лиза. Но она не любила противоречить Аполлоновымъ желаніямъ, и въ полдень всѣ крестьяне ихъ деревни плясали и пѣли на господскомъ дворѣ, между-тѣмъ какъ молодые супруги устроивали себѣ особое празднество на берегу озера, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ я нашелъ ихъ, когда пріѣзжалъ полюбоваться Аполлоновымъ счастьемъ. Это мѣстечко имъ очень понравилось по отдаленности его отъ всякаго жилья и непроходимости кустарниковъ, которые окружали его. У любви, изволите видѣть, свои взглядъ на вещи. Тамъ, въ совершенномъ уединеніи, они вполнѣ предадутся другъ другу; тамъ, на мягкомъ травяномъ коврѣ, они будутъ обѣдать вдвоемъ, безъ докучливаго услуживанья лакеевъ: Лиза сама изготовитъ простыя кушанья Аполлону; Аполлонъ станетъ самъ услуживать Лизѣ; поцѣлуи и нѣжныя шалости перемѣшаются съ заботами; послѣ обѣда Аполлонъ положить свою голову на колѣни Лизы, ихъ взоры встрѣтятся, ихъ рѣчи сольются, а между-тѣмъ надъ ними будетъ стоять лазуревый сводъ небесъ, и птички станутъ чирикать, и будутъ порхать по рощѣ, и вдали будетъ слышно веселое пѣніе пирующихъ поселянъ. О, сколько счастія.въ этомъ несчастномъ мірѣ!

Уже корзинка съ припасами отправлена на мѣсто, и Аполлонъ, взявъ Лизу подъ-руку, шелъ, какъ вдругъ…

Неужели опять дядюшка, тетушка и сестрицы?…. эти вѣчные дядюшка, тетушка и сестрицы, отъ которыхъ имъ нигдѣ нѣтъ убѣжища? А вотъ, послушайте.

Аполлонъ съ Лизою подъ-руку шли по гостиной и весело разговаривали о счастливомъ днѣ, которому они обязаны своей жизнію. Вдругъ двери залы начинаютъ передъ ними медленно растворяться, и въ глубинѣ ея они увидѣли Анну Васильевну, Ѳедора Петровича, Надину, Полину, всѣхъ въ самомъ глубокомъ траурѣ, съ плерезами, однимъ словомъ, одѣтыхъ такъ, какъ-будто они пріѣхали на похороны. Тетушка шла опираясь на дочерей, дядюшка слѣдовалъ за ними. Эта погребальная процессія тихо, важно, угрюмо двигалась къ молодымъ друзьямъ моимъ. Они остолбенѣли; Лиза поблѣднѣла и задрожала отъ ужаса.

Наконецъ, когда процессія подошла шага на два къ Аполлону и Лизѣ, Анна Васильевна остановилась, наклонила голову на лѣвую сторону, и устремивъ изъ-подлобья слезливый взоръ на племянницу, протянула къ ней руку. Лиза взяла ее, но въ смущеніи и страхѣ не знала что сказать. Эта безмолвная сцена продолжалась около пяти минутъ и разрѣшилась самымъ неожиданнымъ образомъ: тетушка закричала и начала биться. Ѳедоръ Петровичъ кинулся подставить ей стулъ: она сѣла, металась и стонала такъ страшно, что у Лизы сердце облилось кровью. Аполлонъ, выбравъ удобную минуту, отвелъ въ сторону Ѳедора Петровича и спросилъ, что все это значитъ. Дядюшка только указалъ на жену свою и не отвѣчалъ. Верповъ обратился къ Надинѣ, но она вздохнула и также не отвѣчала. Онъ попробовалъ спросить рѣзвушку, но и та только пожала плечами. Между-тѣмъ Анна Васильевна продолжала метаться, безпрестанно прикладывала къ глазамъ платокъ, и съ широкими промежутками вздоховъ и всхлипываній, приговаривала: Куда ты улетѣлъ, мой ангелъ?…. Гдѣ ты теперь, мой херувимъ?… Видишь ли ты мои мученія?…. О! приникни своими крылами къ моей страждущей груди!…. принеси мнѣ небесное утѣшеніе!…

Аполлону и Лизѣ эти слова были то же что китайскій языкъ. Молодые супруги видѣли только, что тетушка сильно тоскуетъ и причиною тому какая-то горестная разлука. Но что это за разлука? съ кѣмъ?…. это было закрыто отъ нихъ непроницаемою завѣсою.

Часа черезъ полтора однако, въ то самое время, какъ Аполлонъ, потерявъ всякое терпѣніе, хотѣлъ уже удалить жену отъ скучной и утомительной сцены, Анна Васильевна нѣсколько успокоилась. Аполлонъ поспѣшилъ уцѣпиться за эту минуту, для объясненія загадки.

— Скажите, пожалуйста, тетушка, какое несчастіе съ вами случилось?

— Ахъ, Аполлонъ Львовичъ! вы не можете вообразить…

— По-крайней-мѣрѣ могу раздѣлять, милая тетушка. Будьте же откровенны: можетъ-статься, мы съ Лизой найдемъ средство васъ утѣшить…

— Ахъ, нѣтъ! для меня не существуетъ утѣшенія на землѣ, и я пріѣхала къ вамъ не съ тѣмъ, чтобъ искать отрады, а чтобъ передать намъ, какъ роднымъ, свою печаль.

Анна Васильевна отерла слезы, помолчала немного, и потомъ продолжала:

— Вотъ, послушайте, друзья мои, вы, добрый Аполлонъ Львовичъ, и ты, моя милая Лизанька! Все тлѣнно подъ луною; нѣтъ ничего прочнаго въ нашей жизни, да и сама жизнь эта только переходъ къ смерти. Земля въ землю и обратится, сказано въ Священномъ Писаніи. Нынѣшній день, друзья мои, самый черный въ году, день печали и слезъ, день смерти и траура. Въ этотъ самый день я родила сына, который умеръ черезъ нѣсколько часовъ послѣ рожденія. Тому минуло пятнадцать лѣтъ; но, что нужды! печаль моя свѣжа, какъ въ минуту несчастія, и я, въ воспоминаніе о покойникѣ, всякій годъ въ этотъ день надѣваю трауръ, вмѣстѣ со всѣмъ моимъ семействомъ…. Теперь, друзья мои, вы сами можете постигнуть горечь моихъ страданій; можете разсудить, какъ тяжело материнскому….

На этомъ пунктѣ остановилъ меня Ѳедоръ Петровичъ, вбѣжавши ко мнѣ въ кабинетъ въ то самое время, какъ я описывалъ добродѣтели и блистательные подвиги его семейства. Онъ просидѣлъ у меня часовъ пять, насказалъ мнѣ кучу анекдотовъ, отпустилъ пропасть остротъ. По отъѣздѣ его, мнѣ некогда было продолжать этой достовѣрной исторіи; на другой день тоже; на третій тоже. Черезъ недѣлю исторія исчезла съ моего письменнаго стола, вытѣсненная другими занятіями. Потомъ я уѣхалъ изъ Петербурга, увлекся въ разные хлопоты и совершенно забылъ про Задвинскихъ. Теперь, отъискавъ случайно начало своего повѣствованія, я уже не могу продолжать его съ такой обстоятельностью въ разсказѣ, съ какой оно было начато; но какъ мнѣ кажется, что похожденія Задвинскихъ во всякомъ случаѣ заслуживаютъ вниманія чувствительныхъ душъ и что съ моей стороны было бы недобросовѣстно скрывать отъ публики все, что мнѣ извѣстно по этому предмету, то я рѣшаюсь предать тисненію начало своего повѣствованія, но дополню его коротенькимъ заключеніемъ.

Задвинскіе, впродолженіи пяти или шести недѣль, не переставали мучить Верпова и его жены до такой степени, что бѣдная Лиза не имѣла ни одного спокойнаго дня и очевидно ослабѣвала какъ нѣжное растеніе, у котораго корень подточенъ злымъ червякомъ. Таковъ былъ медовый мѣсяцъ моего друга. Родственную любовь Задвинскихъ можно сравнить съ ліаною, которая растетъ, обвиваясь около дерева и сжимаетъ его такъ крѣпко, что дерево начинаетъ чахнуть и сохнуть. Лиза въ самомъ дѣлѣ была только на волосъ отъ чахотки. Аполлонъ наконецъ замѣтилъ, что дѣло идетъ уже не о мелочныхъ непріятностяхъ, а просто о жизни. Онъ увезъ Лизу въ Москву, но черезъ нѣсколько времени и Задвинскіе пожаловали туда же, — повидаться съ родными. Онъ кинулся въ Петербургъ: Задвинскіе прискакали и сюда, — хлопотать по какой-то тяжбѣ. Не зная наконецъ, куда дѣваться отъ милыхъ родственниковъ, и видя Лизу на порогѣ могилы, Аполлонъ съ отчаянія уѣхалъ съ ней на границу Пруссіи и живетъ теперь въ какомъ-то маленькомъ городкѣ, на самомъ рубежѣ Россіи, — ждетъ только чтобы, какъ скоро Задвинскіе подъѣдутъ къ нему для нѣжнаго свиданія, убѣжать въ Нѣмцы, гдѣ Ѳедоръ Петровичъ уже не отьищёть его, потому что онъ ни слова не знаетъ по-нѣмецки и страхъ боится нѣмецкихъ хитростей.

С.

"Библіотека для Чтенія", т.40, 1840