Машинист (Лазаревский)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Машинистъ |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 79. |
I
правитьСтанція, гдѣ задержали нашъ поѣздъ, чтобы пропустить курьерскій, была расположена на опушкѣ лѣса. По другую сторону рельсовъ уходила вдаль безконечная, темная равнина. На самомъ горизонтѣ, гдѣ беззвѣздное небо соединялось съ полемъ, медленно выплывалъ ярко-оранжевый мѣсяцъ и выяснялись силуэты далекихъ хатъ. Со стороны лѣса пахло отсырѣвшей дубовой корой. Гдѣ-то очень далеко, должно быть, въ самой чащѣ, пѣлъ соловей. Его трелей нельзя было уловить ухомъ, отчетливо слышалось, по временамъ, только такъ называемое, «техканье». Былъ второй часъ ночи, но спать не хотѣлось. Передъ этой поѣздкой паровозъ, на которомъ я ѣздилъ въ качествѣ практиканта помощника машиниста, простоялъ сутки въ депо для промывки котла. За промывкой наблюдалъ самъ машинистъ Дитмаръ, великодушно предоставившій мнѣ отсыпаться въ «дежурной» комнатѣ, чѣмъ я и воспользовался. Кромѣ того, и ночь была ужъ очень хороша. Съ самаго наступленія весны не было еще ни одной такой тихой и ласковой ночи. Дитмаръ спалъ на тендерѣ, почмокивая губами. Нашъ кочегаръ Ѳедотъ ушелъ къ лѣсу печь картошку. Было видно издали, какъ отблески огня перебѣгали по его загорѣлому обвѣтревшемуся лицу. Онъ пѣлъ мою любимую малороссійскую пѣсню:
«Ой ты жывешь на гори,
А я пидъ горою…
Ой чи тужышь такъ за мною,
Якъ я за тобою»…[1]
Пѣлъ тихо и почти безъ мотива, долго вытягивая высокимъ фальцетомъ каждую послѣднюю строфу. Что-то ужасно грустное и безнадежное слышалось въ этой пѣснѣ, точно и не пѣсня это была, а его разговоръ съ самимъ съ собою… Точно онъ увѣренъ былъ, что никогда во всю жизнь не увидитъ уже той, о которой такъ тужилъ. Замѣтивъ, что я подхожу, Ѳедотъ вдругъ смолкъ. Лѣсное эхо протяжно и грустно повторило еще разъ:
«Якъ я за тобою»…
Я прилегъ на траву возлѣ костра. Ѳедотъ посмотрѣлъ на меня своими всегда усталыми глазами и сталъ подгребать сухой вѣткой тлѣвшія щепки. Подложивъ правую руку подъ голову, я задумался о той совершенно новой для меня жизни, въ которую окунулся послѣ свѣтлыхъ коридоровъ технологическаго института и предэкзаменаціонной горячки. Какъ ни тяжела и убійственно ненормальна была эта новая жизнь, но я, незамѣтно для самого себя, успѣлъ полюбить и ее и тѣхъ людей, которымъ предстояло мириться съ ней до самой смерти. Глядя на Ѳедота и вспоминая еще цѣлые десятки такихъ же кочегаровъ, машинистовъ и ихъ помощниковъ, которыхъ я узналъ за это время, у меня неотступно вертѣлась въ головѣ одна и та же мысль: что всѣ эти люди, работая на паровозахъ, отдаютъ службѣ всю свою жизнь, буквально все свое здоровье, а иногда и все свое семейное счастье, и никто изъ нихъ не считаетъ себя особеннымъ труженикомъ. Чтобы подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своими думами, я попробовалъ вызвать на разговоръ Ѳедота и спросилъ:
— Можно взять одну картошку?
— Чтожъ, берите.
— Съ саломъ это очень вкусно, правда?
Ѳедотъ ничего не отвѣтилъ, только дернулъ плечомъ, усмѣхнулся и сталъ смотрѣть куда-то въ лѣсную темь. «Вкусно, коли ты завтра въ залѣ перваго класса будешь ѣсть антрикотъ съ гарниромъ, а ты бы лѣтъ десять проѣздилъ кочегаромъ, да сдѣлалъ бы на своемъ вѣку верстъ тысячъ триста, да зналъ бы, что никогда и помощникомъ машиниста не будешь (Ѳедотъ былъ неграмотенъ), такъ и картошка бы съ саломъ надоѣла»… — казалось, хотѣлъ онъ сказать этой улыбкой. Я былъ глубоко убѣжденъ, что въ это время онъ думалъ именно такъ. Минутъ десять мы молчали.
— Курьеръ бѣжитъ, — произнесъ вдругъ Ѳедотъ.
— Развѣ слышно?
— Теперь еще по степи летитъ, а вотъ въ лѣсъ вскочитъ, еще слышнѣе будетъ… О, какъ зашумѣлъ!..
Уснувшій лѣсъ дѣйствительно вдругъ глухо застоналъ, а черезъ нѣсколько секундъ, среди ночной тишины, ясно раздался гулъ бѣшено мчавшагося еще версты за двѣ поѣзда.
— Силенко сыпетъ[2], — сказалъ Ѳедотъ.
— Ты почемъ знаешь?
— На уклонѣ на парахъ бѣжитъ, еще и конусъ натянулъ, — чмыхаетъ, опозданіе нагоняетъ. Мы когда выѣзжали, онъ къ своему паровозу А 13 шелъ, ему сегодня по наряду съ курьерскимъ ѣхать. И бѣдовый же машинистъ!..
— Чѣмъ бѣдовый?
— Да такъ, — ѣздить хорошо можетъ. А какъ посмотрѣть на него, то ничего не стоитъ: безусый, худой, желтый, только глаза блестятъ…
Изъ лѣсу вдругъ раскатился протяжный, дрожащій свистокъ и выпрыгнули сначала три яркихъ фонаря, затѣмъ промелькнули паровозъ и освѣщенныя электричествомъ окна четырехъ длинныхъ вагоновъ. Такта ихъ колесъ нельзя было уловить, слышенъ только былъ одинъ сплошной звукъ «вввв»… Мигнули три красныя точки послѣдняго вагона. Потомъ рѣзкій, но уже отрывистый свистокъ, и поѣздъ пропалъ въ темнотѣ такъ же быстро, какъ и появился.
— Отъ вы на тендерѣ номера и не разобрали, а я замѣтилъ, — сказалъ Ѳедотъ.
— Развѣ? — удивился я.
— Оно если бы не бѣлой краской срисовано, то можетъ и я проморгалъ бы, а то мѣсяцъ какъ освѣтилъ, такъ и видно, что А и 13. Да я его и безъ номера знаю, восемь мѣсяцевъ на этомъ паровозѣ катался; добрый паровозъ, паръ на немъ никогда не падаетъ и тормазъ-автоматъ за первый сортъ.
— Съ Силенкой ѣздилъ?
— Съ Силенкомъ.
При воспоминаніи о Силенкѣ Ѳедотъ сразу оживился.
— А дозвольте узнать, — вдругъ спросилъ онъ, — что этому инженеру Стенгаузу, который тормазъ-автоматъ выдумалъ, памятникъ гдѣ-нибудь поставленъ?
— Вестингаузу? Не знаю, кажется, что нѣтъ.
— А стоило бы. Черезъ него много людей живыми пооставалось, такихъ, которымъ безпремѣнно пришлось бы помирать. Если бы не этотъ тормазъ, такъ и я, и господинъ Силенко Андрей Антоновичъ, вонъ тамъ на уклонѣ, не доѣзжая лѣса, давно бы уже Господу Богу представились. Въ прошломъ году, осенью, въ первый день, какъ поѣхали зимнимъ росписаніемъ, съ курьерскимъ, онъ тогда здѣсь проходилъ, въ семь часовъ утра, а можетъ и въ шесть… Послѣ дождей, да морозъ сразу захватилъ. Вѣтеръ прямо какъ ножомъ по лицу рѣжетъ. Андрей Антоновичъ въ шубу закутался, медвѣжій воротникъ поднялъ, папаха на лобъ надвинута, только носъ виденъ, да глаза блестятъ. А у меня и кожуха не было, такъ я поверхъ жилетки четыре спинжака надѣлъ, а лицо по бабьему шархвомъ умоталъ, оно и легче. Сыпемъ мы это верстъ по семьдесятъ въ часъ, только рычагъ бренчитъ. Стало разсвѣтать. Завиднѣлся и лѣсъ. Вижу, Андрей Антоновичъ вдругъ лѣвой рукой за колонку схватился, а правой папаху придерживаетъ и совсѣмъ изъ будки свѣсился, впередъ смотритъ, голова только отъ ходу мотается. Потомъ говоритъ: «а ну, Ѳедотъ, глянь-ка и ты на путь, а то у меня глаза отъ вѣтру заслезились». Глянулъ я. Впереди, такъ саженей за сто, одно мѣсто на рельсахъ будто сѣрой ниткой перетянуто. Можетъ, думаю, это возлѣ барьера дорога такъ показывается, ну да знаю, будки здѣсь не должно быть. Можетъ, думаю, путевой сторожъ лопату или ломъ положилъ, а самъ отдыхаетъ, такъ и человѣка близко нигдѣ не замѣтно. Хотѣлъ я это сказать Андрею Антоновичу, а онъ какъ прыгнетъ къ регулятору — трахъ… и закрылъ его, перекрутилъ рычагъ, а потомъ за тормазъ-автоматъ. Паровозъ только дергъ, дергъ, дергъ… меня на котелъ такъ и бросило, губу до крови разбилъ. Отпустилъ онъ немного тормазъ, а потомъ сразу на всю ручку открылъ. Опять такъ рвануло, что страсть, а паровозъ все-таки двигается. Дернуло еще разъ, и стали. Спрыгнулъ я на землю, смотрю, шагахъ въ двадцати отъ паровоза поперекъ рельсовъ длинный желѣзный ломъ проволокой прикрученъ. Оглянулся на поѣздъ, и кондуктора, и пассажиры тоже повыскакивали. Какой-то старикъ стоитъ на ступенькахъ вагона перваго класса въ одномъ бѣльѣ и самъ весь бѣлый, какъ бумага, а изъ окна, черезъ разбитое стекло, высунулась барышня съ голыми плечами, кровь у нея изъ руки такъ и льетъ. Должно быть, сонная отъ толчка съ верхней полки полетѣла, да съ перепугу въ окно бросилась. Андрей Антоновичъ, уже красный весь и безъ шапки, стоитъ надъ ломомъ, головой качаетъ и смотритъ на него, смотритъ, будто глазамъ своимъ не вѣритъ. Вдругъ подскакиваетъ ко мнѣ господинъ изъ пассажировъ, въ котелкѣ, штаны на немъ широкіе, а книзу узкіе; снимаетъ котелокъ, голова у него гладко такъ выстрижена, и все онъ этой головой кланяется.
«— Вы машинистъ? — спрашиваетъ меня.
— Нѣтъ, — говорю, — я машинистомъ не могу быть, потому я неграмотный.
Онъ только плечами повелъ и опять спрашиваетъ:
— А гдѣ же онъ, гдѣ?
— Вонъ въ шубѣ безъ шапки стоитъ.
Тотъ къ нему опять закланялся и руку подаетъ: „я докторъ, — объясняетъ, и фамилію какъ-то чудно сказалъ, — позвольте васъ поблагодарить, потому вы и мнѣ, и женѣ, и столькимъ людямъ жизнь спасли… спасибо вамъ, спасибо!..“ А самъ чуть не плачетъ. Андрей Антоновичъ отъ него только все назадъ подается, а потомъ какъ набѣжитъ на меня:
— Ты чего смотришь? Бери зубило да молотокъ, западню эту нужно расклепывать, а то потомъ опозданія и лопатой не выберемъ.
Сняли мы ломъ, положили къ сторонкѣ и мѣсто то, гдѣ онъ былъ прикрученъ къ рельсамъ, обозначили. Смотримъ, и путевой сторожъ бѣжитъ. Понемногу успокоились всѣ. Главный кондукторъ все пассажировъ упрашиваетъ въ вагоны садиться. Наконецъ, поѣхали опять. Андрей Антоновичъ молчитъ, смотритъ на путь и все вздыхаетъ, все вздыхаетъ, а послѣ и говоритъ:
— Ну, если бы мы на этомъ мѣстѣ лѣтнимъ росписаніемъ ѣхали, въ два часа ночи, пожалуй и тормазъ не помогъ, не выскочили бы…
— А не выскочили бы.
— Ну, а какъ ты думаешь, Ѳедотъ, что это за человѣкъ такой долженъ быть, который рѣшается столько душъ погубить?
— Не знаю, — говорю, — должно быть и на человѣка онъ не похожъ.
— Должно быть, — и опять вздохнулъ тяжко такъ.
Прибыли на станцію. Сейчасъ жандарма потребовали. Суета опять пошла. Насъ и пассажировъ допрашивали. На дрезинѣ, на то мѣсто, гдѣ ломъ былъ, ѣздили. Протоколы писали. Передъ самымъ отходомъ поѣзда приходитъ къ паровозу опять тотъ докторъ, что руку трясъ Андрею Антоновичу, и подаетъ ему какой-то пакетъ.
— Вы позволите предложить вамъ… Собственно не только отъ меня… всѣ пассажиры выразили желаніе… собрали какъ знакъ особой благодарности. Правда, жизни людей дороже денегъ, но я и жена, мы только вчера повѣнчались, мы такъ благодарны вамъ. Тутъ всего двѣсти двадцать рублей… Вы, конечно, не откажетесь принять…
И такъ у него языкъ заплетается, какъ у пьянаго, Андрей Антоновичъ красный такой сталъ.
— Нѣтъ, — говоритъ, — я не могу. Я жалованье получаю, мнѣ не нужно, да и не за что, я только тормазъ повернулъ.
— Да, но если вы не возьмете этихъ денегъ, вы насъ всѣхъ такъ огорчите.
— Хм… Что же мнѣ дѣлать? Не могу… Ну, хорошо, только пусть эти деньги на Красный Крестъ, что ли, пойдутъ.
— Конечно, конечно, это уже отъ васъ зависитъ.
— Только вы сами и передайте, а то я ей-Богу не знаю, куда и посылать нужно, да и времени у меня нѣтъ.
До тѣхъ поръ торговались, пока оберъ-кондукторъ не далъ свистка къ отправленію. Такъ Андрей Антоновичъ и не взялъ этихъ денегъ. Не знаю, куда дѣвался и господинъ этотъ, въ вагонъ ли сѣлъ или на станціи остался. Я въ пути не вытерпѣлъ и говорю Андрею Антоновичу:
— Хотя бы вы для меня десяточку на сапоги взяли, вѣдь двѣсти двадцать рублей изъ поддувала не вытрясешь.
Какъ закричитъ онъ:
— Да за что? Что мы съ тобой пассажировъ только спасали, а про себя и не думали? И сапогъ ты хорошихъ все равно не сдѣлалъ бы, а купилъ бы за пять рублей старые, дрянные, а другую пятерку пропилъ бы. Ты и такъ почти тридцать рублей получаешь. Что у тебя семья? дѣти малыя?
— Ну, — говорю, — если вы кричите, такъ я и разсказывать не хочу, — отворилъ топку и сталъ уголь подбрасывать.
И то потомъ, какъ раздумался, такъ и правда, онъ только тормазъ повернулъ, а я смотрѣлъ, что изъ того будетъ».
Ѳедотъ замолчалъ и сталъ выгребать изъ потухавшаго костра картошки.
Со стороны поля потянуло предразсвѣтной прохладой. Небо надъ горизонтомъ поблѣднѣло. Вдоль безконечныхъ товарныхъ вагоновъ нашего поѣзда прошелъ съ фонаремъ въ рукѣ сторожъ, одѣтый, несмотря на теплоту ночи, въ тулупъ и баранью шапку. Его шаги мягко прозвучали по сырому песку и замерли гдѣ-то возлѣ паровоза. Долго еще только покачивался зеленый фонарикъ. Скоро нужно было и ѣхать…
II
правитьСъ Силенкой я познакомился въ это же утро въ «дежурной» комнатѣ оборотнаго депо. Знакомства среди машинистовъ завязываются быстро и просто. Сближаютъ общія радости и горести паровозной службы. Онъ сидѣлъ за грязнымъ дубовымъ столомъ и ѣлъ нарѣзанную ломтиками московскую колбасу съ чернымъ хлѣбомъ. Возлѣ него стояла бутылка настойки съ плававшими въ ней какими-то корешками. Только что поднявшееся солнце ярко освѣщало, черезъ открытое окно, худую, немного сгорбленную фигуру Силенки, одѣтаго въ костюмъ изъ толстой волохатой матеріи и высокіе смазные сапоги. На видъ ему было не болѣе двадцати пяти лѣтъ. Кожа на его лицѣ была почти безъ растительности, дряблая и блѣдная, какая бываетъ у душевно-больныхъ и у людей, страдающихъ отъ безсонницы. Его жидкіе, свѣтлые волосы казались взъерошенными: вѣроятно, пріѣхавъ, онъ умывался и не вытеръ головы. Выраженіе сѣрыхъ быстрыхъ глазъ сразу обращало вниманіе, въ нихъ одновременно отражались и доброта и лукавство. Когда встрѣчаешь человѣка съ такимъ взглядомъ, — думаешь: «должно быть, очень веселый малый». Увидѣвъ Дитмара, Силенко поздоровался съ нимъ и сказалъ: «ну, что, нѣмецъ, желаешь на сонъ грядущій выпить настойки отъ всѣхъ болѣзней?» Дитмаръ потеръ руку объ руку, выпилъ двѣ рюмки подъ-рядъ и, тряхнувъ головою, пошелъ спать. Онъ сильно усталъ.
— А вы? — обернулся ко мнѣ Силенко.
Я не отказался и подсѣлъ къ столу.
— Давно вы съ нѣмцемъ ѣздите? — спросилъ онъ и, не ожидая отвѣта, проглотилъ настойку, затѣмъ потянулъ въ себя воздухъ, какъ будто обжегся выпитымъ.
— Нѣтъ, не очень, съ мѣсяцъ.
— Проклинаете нашу жизнь, разумѣется?
— Не совсѣмъ, въ ней много интереснаго.
— Это рѣдкость. Жизнь тяжелая, отчаянная жизнь.
— Значитъ, она вамъ не нравится?
— Мнѣ? Напротивъ, нравится и очень нравится, да вотъ, кажется, придется бросить ее. Здоровье совсѣмъ раскисло и другія причины есть, еще поважнѣе здоровья. Но куда же я пойду потомъ, чѣмъ займусь? Я вѣдь ничего не умѣю дѣлать того, что дѣлаютъ другіе люди. Могу не спать ночь и другую, могу сутки не поѣсть и буду свѣжимъ. Топливо беречь умѣю, ѣздить умѣю, ну, а чѣмъ бы я могъ быть, не служа на паровозѣ, и вырабатывать сто, сто двадцать пять рублей въ мѣсяцъ, право не знаю. Скверное положеніе. Вродѣ, извините, дѣвицы изъ нехорошаго дома, которая и рада бы заняться чѣмъ-нибудь другимъ, да не можетъ. Здоровья нѣтъ, нѣтъ и привычки къ правильному труду… Ну, что же, кончимъ мы бутылочку? Какъ-разъ на двѣ рюмки осталось.
Его водка мнѣ понравилась. Отъ нея шелъ какой-то неуловимый букетъ и холодило во рту.
— Какая это настойка? — спросилъ я.
— Да я и самъ хорошо не знаю. Водка хорошая, слова нѣтъ. Случалось, какъ угостишь ею, въ добрый морозъ, моего бывшаго кочегара Ѳедота, такъ онъ, дуракъ, отъ восторга даже корчится. Всегда, бывало, безъ собственнаго запаса ѣздитъ. Теперь, я слыхалъ, онъ на вашемъ паровозѣ?
— На нашемъ.
— Что же, вы имъ довольны?
— Да, съ нимъ спокойно. Знающій онъ, только мрачный.
— Все досадуетъ, что ему помощникомъ нельзя ѣздить: теперь, по новымъ правиламъ, неграмотнымъ нельзя. Мы съ нимъ пріятелями жили. Онъ какъ будто бы и глуповатъ, а души въ немъ много. Поетъ славно, ахъ славно поетъ!..
— Онъ о васъ тоже вспоминаетъ, сегодня ночью разсказывалъ мнѣ, какъ вы не захотѣли взять денегъ отъ пассажира, когда курьерскій поѣздъ спасли отъ крушенія.
— Такихъ случаевъ у каждаго изъ насъ много бываетъ. Всѣмъ бы хорошъ этотъ Ѳедотъ, да вотъ за одно его не люблю, — брешетъ много. Вы не всему вѣрьте, что онъ разсказываетъ… Онъ такъ, иной разъ цѣлую недѣлю молчитъ, а потомъ какъ заведется, такъ и не отвяжешься отъ него.
Силенко посмотрѣлъ на свои огромные карманные часы и вскочилъ съ лавки.
— Черезъ сорокъ минутъ ѣхать со вторымъ номеромъ. Нужно еще кое-что посмотрѣть на паровозѣ. Теперь у меня вмѣсто Ѳедота помощникъ, хоть и техникъ, а такой лѣнтяй, что просто бѣда. Разбудить его только одно средство и есть — пятки пощекотать. Пойду. До свиданья. Спасибо за компанію. Еще встрѣтимся.
И, захвативъ свой саквояжъ, онъ быстро вышелъ изъ дежурной.
Обратно мы съ Дитмаромъ выѣхали въ полдень съ моимъ любимымъ поѣздомъ № 11. Это единственный товарный поѣздъ большой скорости, идущій черезъ всю Россію съ юга на сѣверъ, съ живностью и фруктами. Съ нимъ нѣтъ томительныхъ часовыхъ и двухчасовыхъ остановокъ. На промежуточныхъ станціяхъ не заставляютъ дѣлать маневровъ, отъ которыхъ потомъ нѣмѣетъ правая рука, потому что черезъ каждыя двѣ-три минуты нужно переворачивать тугой рычагъ, измѣняющій передній ходъ на задній.
Дитмаръ хорошо выспался и, не спѣша, напился кофе, а потому былъ въ отличномъ расположеніи духа. Онъ все время насвистывалъ какой-то вальсъ, дирижируя самому себѣ указательнымъ пальцемъ.
День выдался не жаркій и пасмурный. Но отъ этой свѣжести воздуха уже не вѣяло ничѣмъ зимнимъ. И поля, и хутора, и отдаленныя помѣщичьи усадьбы съ тополями — все зазеленѣло. Иногда поѣздъ бѣжалъ по болотистымъ мѣстамъ, гдѣ насыпь всегда обсажена вербами. Ихъ только-что распустившіеся листочки шумѣли и трепетали, проносясь мимо могучей груди паровоза, и въ ихъ шумѣ слышалась радость, что они опять надолго ожили. Подъ мѣрную тряску машины хорошо думалось. Невольно приходило въ голову, что для природы каждый годъ наступаютъ дни, когда она вся оживаетъ и наслаждается, но нѣтъ и не можетъ быть такихъ дней, когда бы всѣ люди чувствовали себя счастливыми. Промелькнула фигура барьерной сторожихи съ подвязанной щекой, и я подумалъ: «пропустивъ поѣздъ, она сейчасъ же вернется въ свой казенный домикъ, гдѣ пахнетъ тряпками, на окнахъ сидятъ тысячи мухъ, храпитъ вернувшійся съ обхода участка мужъ и ползаетъ по полу ребенокъ съ перепачканнымъ личикомъ. И завтра, и послѣзавтра она въ это время встрѣтитъ такой же поѣздъ № 11 и, вернувшись, увидитъ все то же. И въ слѣдующемъ году… Развѣ только, кромѣ одного ребенка, будетъ еще надрываться въ люлькѣ, съ мокрыми пеленками, другой… И что жизнь этой сторожихи, вѣроятно, гораздо скучнѣе и тяжелѣе, чѣмъ жизнь Дитмара и Ѳедота»…
На той станціи, гдѣ мы ночью скрещивались съ курьерскимъ поѣздомъ, Ѳедотъ сбѣгалъ въ буфетъ и заварилъ чай въ огромномъ жестяномъ чайникѣ. Черезъ минуту послѣ него изъ буфета вышелъ, вытирая ротъ рукавомъ, нашъ главный кондукторъ, и далъ свистокъ къ отправленію. Опять ѣдемъ, опять гремитъ рычагъ. Миновали потухшій костеръ, въ которомъ Ѳедотъ пекъ картошку и гдѣ пѣлъ заунывное:
«Ой чи тужышь такъ за мною,
Якъ я за тобою»…
Уклонъ на обратномъ пути сталъ подъемомъ, и паровозъ заработалъ медленнѣе и грубѣе. Эхо его тяжелыхъ вздоховъ гремѣло по всему лѣсу.
III
правитьВъ іюлѣ казенное зданіе, гдѣ я жилъ, начали ремонтировать. Необходимо было искать новую квартиру. Обходивъ все мѣстечко, я не нашелъ ни одного помѣщенія, гдѣ бы можно было устроиться на полномъ пансіонѣ, и, наконецъ, вспомнилъ о бабушкѣ Свистунихѣ, у которой жилъ Силенко. Настоящая ея фамилія была Трегубова. Свистунихой же ее называли по кличкѣ ея покойнаго мужа, тоже машиниста. Онъ получилъ свое прозвище за манеру, пріѣхавъ на складъ топлива, давать непрерывные свистки до тѣхъ поръ, пока не приходили рабочіе, грузившіе уголь на паровозы.
Свистуниха, еще очень бодрая, только слегка дрожавшая головою, старушка, съ удовольствіемъ согласилась принять меня на полный пансіонъ и сказала, что жившій у нея въ прошломъ году студентъ-технологъ былъ очень доволенъ ея столомъ и квартирой. Въ лицо ее машинисты называли бабушкой. О своихъ квартирантахъ она заботилась, дѣйствительно, какъ родная. Изъ нихъ всегда хоть одинъ возвращался или ночью, или на разсвѣтѣ и всякій разъ сейчасъ же получалъ и горячій борщъ, и кусокъ свинины, и чарку настойки. Послѣ поѣздокъ, всѣ мы, кромѣ Силенко, ѣли и пили много и даже «страшно», какъ выражался четвертый нашъ сожитель, машинистъ Михайловъ. Плата, вносимая бабушкѣ квартирантами, едва оплачивала наше содержаніе, и казалось, что наша хозяйка дала обѣтъ посвятить остатокъ своей жизни людямъ, ѣздившимъ на паровозахъ.
Я помѣстился одинъ въ маленькой, полутемной комнатѣ, въ которой было всегда прохладно, не надоѣдали мухи и такъ хорошо отдыхалось.
Потомъ, черезъ нѣсколько лѣтъ, я часто вспоминалъ нашу бабушку, удивляясь ея добротѣ. Среди машинистовъ, хотя и очень рѣдко, встрѣчались такіе, которые жили у нея въ домѣ по цѣлымъ мѣсяцамъ, потомъ переводились въ другія депо и забывали платить за квартиру совсѣмъ. Бабушка никогда не напоминала имъ о неаккуратности и даже не любила объ этомъ говорить.
У бабушки мнѣ не нужно было ни о чемъ заботиться, и потому въ свободное время, котораго выпадало очень немного, можно было погулять въ окрестностяхъ станціи. Любимымъ мѣстомъ всѣхъ желѣзнодорожныхъ служащихъ, такъ сказать клубомъ, былъ пивоваренный заводъ. Тамъ, въ густомъ паркѣ, по воскресеньямъ, игралъ чешскій оркестръ, а въ большомъ деревянномъ павильонѣ хорошенькая чешка, Розалія Войтеховна, продавала пиво и предлагала желающимъ сыграть въ кегли. Я люблю бывать на заводѣ и за кружкой пива думать о тѣхъ людяхъ, которые меня позабыли. Случалось, что я засиживался слишкомъ долго и за мной прибѣгалъ Ѳедотъ звать въ поѣздку. Въ ненастные дни я, лежа въ своей комнатѣ, у бабушки, или читалъ, или разговаривалъ съ Силенкой.
Теперь я видѣлъ его почти каждый день. Мы сблизились. Въ немъ было много дѣтскаго добродушія и откровенности. Въ машинисты онъ попалъ случайно изъ пятаго класса гимназіи. Послѣ смерти отца, котораго очень боялся, Силенко залѣнился и публично заявилъ учителю греческаго языка, что учить ерунды не станетъ. Его уволили. Долго горевавшей матери едва удалось его устроить въ желѣзнодорожное училище. Тамъ Силенко считался лучшимъ математикомъ и кончилъ курсъ первымъ. Иногда мнѣ казалось, что Силенко ничѣмъ не отличается отъ другихъ желѣзнодорожныхъ рабочихъ, до такой степени бывалъ онъ наивенъ въ рѣшеніи самыхъ сложныхъ житейскихъ вопросовъ. Говоря же о механикѣ и о паровозѣ, онъ точно лекціи читалъ, и тогда казалось, что слушаешь очень серьезнаго и ученаго человѣка. Онъ былъ почти единственнымъ машинистомъ во всемъ депо, который любилъ свою службу, какъ любятъ искусство для искусства.
«Сверху мой паровозъ всегда былъ и будетъ какъ куколка, а въ будкѣ чистота такая, какъ въ кабинетѣ у начальника тяги», — часто говорилъ Силенко. И это было на самомъ дѣлѣ такъ. Я долго не могъ понять, почему, несмотря на такую любовь къ дѣлу, онъ, иногда безъ всякой видимой причины, начиналъ говорить хныкающимъ тономъ, что ему необходимо бросить службу, иначе онъ пропащій человѣкъ. Разсказывалъ онъ это обыкновенно возвратившись отъ какихъ-то своихъ знакомыхъ. Мѣсяца черезъ полтора для меня, наконецъ, стало яснымъ, въ чемъ тутъ дѣло. Силенко увлекся станціонной библіотекаршей. Увлекся искренно и страстно, что называется «во всю». Все свободное время онъ проводилъ не у знакомыхъ, а возлѣ нея, помогая сортировать книги. Спать днемъ пересталъ. Пассажирскіе же поѣзда, съ которыми ему приходилось ѣздить, были почти всѣ ночные. Его глаза стали блестѣть еще сильнѣе и темныя подпалины подъ ними выдѣлились рѣзче. Но на страдальца онъ все же похожъ не былъ. Часто шутилъ и разсказывалъ анекдоты.
Какъ-то проснувшись въ своей комнатѣ, я курилъ папиросу и, сладко потягиваясь, думалъ о томъ, что до поѣздки осталось, должно быть, еще часа три и можно будетъ написать нѣсколько писемъ. Вдругъ дверь скрипнула и вошелъ Силенко.
— Можно? — спросилъ онъ.
— Пожалуйста.
— А я боялся васъ тревожить, думалъ, вы спите.
Онъ сѣлъ на стулъ, потеръ двумя пальцами свой блѣдный лобъ съ выступившими на немъ каплями пота и, понизивъ голосъ, продолжалъ:
— Хотѣлъ я съ вами на счетъ одного дѣла поговорить, такъ какъ имѣю къ вамъ довѣріе и вы все же образованный человѣкъ. Самому не видно. Только дайте мнѣ слово, что ни одна душа про это знать не будетъ.
Я далъ слово.
— Есть тутъ, на станціи, одна барышня, настоящая барышня, образованная, красивая и чудесный человѣкъ. Знакомъ я съ нею уже давно — съ полгода. Если бы всю жизнь возлѣ нея быть, такъ, кажется, ничего другого на свѣтѣ не пожелалъ ни видѣть, ни знать. Ну и вотъ думаю я на ней жениться… Ахъ, ахъ, ахъ, все это такъ, но точитъ меня одна мысль: захочетъ ли Марія Ивановна быть женой машиниста? Захочетъ ли каждый день видѣть меня грязнымъ, чернымъ? И выходитъ, по моему, такъ, что нужно бросать паровозъ. А на кой чортъ я годенъ, если я оставлю свою службу? Какъ вы скажете?
— Думаю, что если она васъ любитъ, такъ ей все равно — машинистъ вы или нѣтъ.
— Ахъ, какіе вы ей-Богу… Развѣ все равно видѣть мужа въ недѣлю три раза и замученнымъ, или каждый день?
— Да вѣдь вы же пассажирскій машинистъ и дома бываете почти каждый день.
— То-то и есть, что только почти. Днемъ пріѣдешь, заснешь, а вечеромъ уже къ шестому номеру пожалуйте. Развѣ это дома?
— Ну, хорошо, а что она вамъ говоритъ?
— Она? да покамѣстъ ничего не говоритъ.
— Да вѣдь вы предложеніе уже сдѣлали?
— Нѣтъ еще. Вторую недѣлю собираюсь. Не идетъ языкъ, да и шабашъ. Только, кажется, вотъ-вотъ могу ей всю душу выложить, а тутъ кого-нибудь принесетъ въ библіотеку. А останемся одни, — всѣ мысли вразсыпную пойдутъ, все изъ головы выскочитъ. И не трусъ же я. Въ дорогѣ, Боже мой, какихъ только случаевъ не бывало. А вотъ въ этакомъ дѣлѣ на мертвую точку сталъ и не сойду. Посовѣтуйте, какъ сдѣлать? Развѣ письмо написать? Только не выражу я…
— Очень она васъ любитъ?
— Да какъ же я это могу знать? Относится ласково, хорошо. Постоянно благодаритъ, если помогу ей счеты свести или записать что. Улыбается. Двадцать второго числа, на ея именины, я ей конфектъ самыхъ лучшихъ привезъ. Тоже благодарила и ручку поцѣловать дала. Стало быть…
— Нѣтъ, это еще не стало быть.
— Развѣ?
Выраженіе его лица стало испуганнымъ.
— Что же я вамъ могу посовѣтовать? Если бы я зналъ ее, ну тогда еще другое дѣло, а такъ, право трудно.
— Я васъ познакомлю.
— Хорошо.
Силенко опять сталъ тереть лобъ, повидимому, что-то соображая, и надолго замолчалъ.
— Вамъ скоро ѣхать? — вдругъ спросилъ онъ и поднялся со стула.
— Часа черезъ три.
— А мнѣ ночью, почтовымъ. Знаете что, дорогой мой, хорошій, пойдемте мы сейчасъ въ библіотеку. Вы скажете, будто вамъ нужно руководство паровозной механики Бема. Пойдемте, пожалуйста! Въ другой разъ такого времени не выберется вѣдь днемъ. Хорошо?..
Мнѣ ужасно не хотѣлось идти по жарѣ, а главное, вставать и одѣваться, но не хотѣлось огорчать и Силенку.
— Ну, хорошо, пойдемте. Только я не знаю, зачѣмъ? Все равно изъ этого ничего не выйдетъ… — сказалъ я, глядя въ его добрые, умолявшіе глаза.
— Да я васъ познакомлю. Ахъ, спасибо вамъ! Давайте-ка я помогу вдѣвать запонки въ чистую сорочку, скорѣе будетъ.
Лѣтомъ надѣвать крахмальное бѣлье — для меня всегда было мученьемъ и я невольно покривился. Но Силенко сказалъ объ этомъ такимъ тономъ, какъ будто идти къ Маріи Ивановнѣ въ блузѣ было рѣшительно нельзя. По дорогѣ въ библіотеку онъ безъ умолку болталъ, очень спѣшилъ и два раза споткнулся о шпалы.
Я почему-то подумалъ, что для него это дурное предзнаменованіе.
— Ахъ, ахъ, Боже мой, и какъ же такъ говорить, все равно быть женой машиниста или вольнаго человѣка. Машиниста никто не уважаетъ, кромѣ своего же брата. Руки никто не подаетъ. Какой-нибудь кондукторъ, глупый, какъ индюкъ, и тотъ себя выше почитаетъ, потому что хоть онъ манометръ и за часы принимаетъ, но у него, видите ли, работа чистая и онъ дамамъ въ купэ ноги пледомъ можетъ укутывать. Положеніе наше скверное, что и говорить. О машинистѣ вспоминаютъ когда? Тогда, когда онъ или поѣздъ разобьетъ, или сонный проѣдетъ станцію, а какъ же не быть соннымъ, если нѣтъ ни дня, ни ночи? И для чего вспоминаютъ, чтобы подъ судъ отдать, а сами же на запасный путь и направятъ на товарные вагоны. Пассажирскому машинисту, правда, легче, за его отдыхомъ больше слѣдятъ. Да вѣдь изъ пассажирскаго не такъ трудно стать товарнымъ, а тамъ, сами знаете, малое движеніе, сиди; большое движеніе — нѣтъ тебѣ ни отдыха, ни праздника, ни погоды… Ну это все еще туда сюда, привыкнуть можно. А какъ жена измѣнять начнетъ, такъ и къ этому развѣ привыкать? А какъ же ей не измѣнять, будь она сто разъ образованная и добродѣтельная, когда она и днями и ночами безъ мужа.
Силенко говорилъ такимъ тономъ, какъ будто его женитьба на Маріи Ивановнѣ была дѣломъ рѣшеннымъ, и потому именно, что я согласился пойти въ библіотеку. Отъ его словъ мнѣ стало и смѣшно, и грустно. Марія Ивановна встрѣтила насъ обоихъ очень равнодушно. Высокая блондинка съ золотыми волосами и лукавымъ взглядомъ, она была дѣйствительно хороша. Въ общемъ же отъ ея красоты получалось непріятное впечатлѣніе чего-то неестественнаго, какъ отъ изображеній тѣхъ женщинъ, которыхъ рисуютъ конфектные фабриканты на своихъ объявленіяхъ.
— Позвольте вамъ представить, Марія Ивановна, это нашъ будущій начальникъ депо, а можетъ быть и всей тяги, инженеръ… — началъ Силенко.
— А пока еще ни то, ни другое и ни третье, — перебилъ я его, подавая ей руку.
Марія Ивановна улыбнулась, облизала кончики своихъ розовыхъ губъ и проговорила:
— Очень пріятно познакомиться съ просвѣщеннымъ труженикомъ механики.
Силенко многозначительно посмотрѣлъ на меня, дескать: «слышите, какъ она выражается», не подозрѣвая, что ея слова меня сразу же непріятно поразили. Въ этой фразѣ такъ же, какъ и въ самой Маріи Ивановнѣ, почувствовалась дѣланность. Въ библіотекѣ я былъ въ первый разъ. Но, разсмотрѣвъ Марію Ивановну, могъ навѣрное сказать, что встрѣчалъ ее гдѣ-то прежде.
Перелистывая каталогъ, я старался возстановить въ памяти эту встрѣчу и вдругъ вспомнилъ прошлое воскресенье и пивоваренный заводъ. Слушая заунывную мелодію чешскаго оркестра и любуясь закатомъ, я засидѣлся въ одномъ изъ отдаленныхъ павильоновъ парка. Когда солнце ушло за деревья и въ просвѣтахъ вѣтвей остались только золотистые блики, мое вниманіе неожиданно было отвлечено звуками сочнаго поцѣлуя. Цѣловались гдѣ-то очень близко отъ меня. Потомъ стали шептаться. Не желая мѣшать счастливымъ, я тихонько вышелъ изъ павильона и, пройдя нѣсколько шаговъ, увидѣлъ сценку, которая совсѣмъ не была рѣдкостью въ паркѣ завода. За развѣсистымъ кустомъ орѣшника на лавочкѣ сидѣлъ учитель станціонной школы Пантюховъ, обнявъ за талію какую-то женщину. Услыхавъ мои шаги, она быстро подняла свою голову съ плеча учителя и испуганно посмотрѣла въ мою сторону. Насколько возможно, я прикинулся ничего незамѣтившимъ и поспѣшилъ къ кассѣ Розаліи Войтеховны расплачиваться за пиво. Все видѣнное мною забылось въ ту же ночь на паровозѣ. Теперь же, взглянувъ еще разъ на Марію Ивановну, я уже не сомнѣвался, что женщина, которую обнималъ Пантюховъ, была она. На душѣ у меня стало ужасно больно, когда я посмотрѣлъ въ радостно блестѣвшіе глаза стоявшаго возлѣ меня Силенки. Радовало только одно, что Марія Ивановна не узнала меня, вѣроятно, потому, что я былъ тогда въ грязной блузѣ и жокейской шапочкѣ. Посидѣвъ еще минутъ пять и захвативъ ненужнаго мнѣ Бема, мы вышли изъ библіотеки.
— Ну, что? Ну, какъ? Сразу видно, правда? — забросалъ меня на ходу вопросами Силенко, заглядывая мнѣ въ лицо.
— Да. Конечно. Ничего. Красивая барышня… — отвѣчалъ я ему, думая, сказать или не сказать ему все, что я видѣлъ на заводѣ.
Чѣмъ веселѣе и радостнѣе звучалъ голосъ Силенки, тѣмъ печальнѣе казался мнѣ его романъ. Я рѣшилъ ему ничего не говорить и, по возможности, устранить себя отъ всякаго вмѣшательства въ ихъ отношеніяхъ съ Маріей Ивановной. Я былъ увѣренъ, что, узнавъ всю правду, онъ счелъ бы меня за клеветника.
Чтобы вѣрнѣе удержаться отъ излишней откровенности, я сказалъ Силенкѣ, будто мнѣ нужно сейчасъ перемѣнять набивки на своемъ паровозѣ, и, крѣпко пожавъ его худую руку, пошелъ въ депо.
IV
правитьМарію Ивановну я потомъ видѣлъ довольно часто, обыкновенно гуляющей съ учителемъ или съ рябымъ помощникомъ начальника станціи изъ неудавшихся кавалеристовъ.
«И дернуло же этого Силенку влюбиться! — часто думалъ я, глядя на нее. — Совсѣмъ онъ къ ней не подходитъ. Самымъ лучшимъ для нея мужемъ былъ бы Пантюховъ, человѣкъ спокойный, полуинтеллигентный, будетъ по вечерамъ съ тещей раскладывать пасьянсъ, а Марія Ивановна няньчить своихъ дѣтей, и больше ничего на свѣтѣ имъ не будетъ нужно. А впутается Силенко со своею страстностью, — и ихъ мѣщанское счастье разоритъ, и самъ пропадетъ!..» Иногда мнѣ приходилось встрѣчаться съ Маріей Ивановной въ библіотекѣ. Она бывала со мною очень любезна. Въ ея голосѣ все время какъ будто звучало: «я васъ понимаю, я вамъ сочувствую». Здороваясь, она подавала руку мягко, точно хотѣла погладить. Часто принимала задумчивыя позы и говорила, что ее всю трясетъ, когда она думаетъ о машинистахъ. Но трясетъ ли ее отъ того, что ихъ работа грязная, или отъ сознанія, что имъ живется тяжело, — разобрать было невозможно. Какъ-то и для меня и для Силенки выдались цѣлыя свободныя сутки. Его паровозъ сталъ на промывку, а мой былъ въ ремонтѣ. Я пошелъ гулять, выкупался въ рѣкѣ и вернулся къ бабушкѣ только часа въ четыре.
— Андрей Антоновичъ обѣдалъ? — спросилъ я ее о Силенкѣ.
— Какъ же, станетъ онъ днемъ обѣдать. Съ самаго утра нарядился въ сюртучную пару, раскричался, что тутъ никто не умѣетъ манишекъ гладить, и убѣжалъ. Теперь развѣ явится завтра, когда подъ поѣздъ выѣзжать будетъ нужно. Что-то съ нимъ происходитъ и сама не пойму…
Но противъ нашего ожиданія Силенко вернулся скоро и даже самъ попросилъ ѣсть. Видъ у него былъ усталый, воротникъ крахмальной сорочки отъ пота раскисъ и галстукъ съѣхалъ на бокъ. Послѣ обѣда онъ переодѣлся въ свой волохатый пиджакъ, легъ на кровать, заложивъ ногу на ногу, и принялся что-то насвистывать. Видно было, что онъ золъ и на душѣ у него скверно.
Передъ вечеромъ, чтобы немного развлечь его, я предложилъ пойти вмѣстѣ на станцію.
— Лучше бы уже ѣхать, чѣмъ тамъ шататься, — сказалъ Силенко, когда мы вышли.
— А что?
— Да помилуйте. Вчера вѣдь человѣческимъ голосомъ сказалъ я Маріи Ивановнѣ, что паровозъ мой станетъ на промывку. Спрашиваю: «будете дома?» — «Буду». А сегодня пошелъ я къ нимъ, — «нѣтъ», — говорятъ. Пошелъ въ церковь и тамъ нѣтъ, и въ библіотекѣ нѣтъ. Такъ вѣдь дѣлать не годится.
— Знаете, чѣмъ больше заискивать у женщины, тѣмъ меньше будетъ вниманія, — сказалъ я.
— Можетъ быть.
Силенко опять сталъ что-то насвистывать. Былъ седьмой часъ. На пассажирской платформѣ ожидали почтовый поѣздъ и по случаю праздника гуляло много народу. Я предложилъ Силенкѣ пойти тоже на платформу. Онъ отказался.
— Не стоитъ. Мы вѣдь не публика, лучше послѣ поѣзда пойдемъ въ буфетъ и выпьемъ пива. Тогда спокойнѣе.
Мы сѣли на бревнахъ по другую сторону рельсовыхъ путей, какъ разъ противъ платформы. Возлѣ насъ постоянно проходилъ то взадъ, то впередъ маневрировавшій паровозъ. Изъ его будки выглядывало веселое лицо помощника машиниста Ольшевскаго. Проѣзжая мимо, Ольшевскій каждый разъ улыбался, должно быть желая выразить сочувствіе тому, что мы свободны. Вечеръ наступалъ тихій, хорошій. Отъ маневрировавшаго паровоза иногда проносился легкій запахъ каменноугольнаго дыма. Со стороны пивовареннаго завода слышалась музыка. На платформу вышелъ лакей-татаринъ съ салфеткой въ рукѣ и, широко разставивъ ноги, съ удовольствіемъ втягивалъ въ себя свѣжій воздухъ.
Силенко сидѣлъ молча, опустивъ голову, потомъ прищурился и сталъ внимательно смотрѣть на платформу. Возлѣ лакея появился рябой помощникъ начальника станціи и, сдѣлавъ строгое лицо, изо всѣхъ силъ закричалъ по направленію къ составителю, руководившему маневрировавшимъ паровозомъ:
— Это чортъ знаетъ что за свинство, черезъ двадцать минутъ прибудетъ почтовый поѣздъ, а вы со второго пути еще не убрали товарныхъ вагоновъ!.. Вѣдь онъ на второмъ пути станетъ. Да поспѣшите же, что вы меня подъ судъ хотите отдать?..
Составитель остановился, замахалъ краснымъ флагомъ Ольшевскому, потомъ вскочилъ на ступеньку паровоза и быстро уѣхалъ вмѣстѣ съ нимъ впередъ къ стоявшимъ на запасномъ пути товарнымъ вагонамъ. Послышались три свистка. Затѣмъ еще два и черезъ минуту товарные вагоны, заднимъ ходомъ, тронулись къ намъ.
— Смотрите, смотрите, — вдругъ сказалъ Силенко, схвативъ меня за руку и указывая на платформу.
Я посмотрѣлъ и увидѣлъ возлѣ помощника начальника станціи расфрантившуюся Марію Ивановну, съ учителемъ подъ руку; она чему-то громко смѣялась и размахивала своимъ зонтикомъ.
— Я пойду туда, — сказалъ Силенко.
— Да плюньте вы, вѣдь это значитъ — не имѣть самолюбія.
— Нѣтъ, пойду.
Силенко сорвался съ мѣста, поправилъ фуражку и быстро пошелъ черезъ рельсы впередъ.
Уголъ вагона маневрировавшаго поѣзда толкнулъ его и чуть не сбилъ съ ногъ. Силенко не обратилъ на это обстоятельство никакого вниманія, вѣроятно, ему и въ голову не пришло, какъ близокъ онъ былъ къ смерти. На платформѣ онъ замедлилъ шаги и, не доходя до Маріи Ивановны и ея кавалеровъ, вѣжливо поклонился, но не получилъ отвѣта. Должно быть рѣшивъ, что его не замѣтили, онъ подошелъ еще ближе и опять снялъ фуражку. Марія Ивановна круто повернулась и, взявъ крѣпче учителя подъ руку, двинулась въ противоположную сторону. Силенко показался мнѣ очень похожимъ на нищаго, просящаго подаянія, и на душѣ стало невыразимо больно за него. Онъ вдругъ, въ одну секунду, страшно поблѣднѣлъ, — такъ блѣднѣютъ суевѣрные люди при видѣ явленія, кажущагося имъ сверхъестественнымъ. Руки его точно судорогой дернулись впередъ и снова опустились. Не взглянувъ вслѣдъ Маріи Ивановнѣ, Силенко почти побѣжалъ съ платформы въ станціонный садикъ. Я рѣшилъ въ этотъ день ничего у него не спрашивать, а поговорить послѣ моего возвращенія изъ поѣздки, и пошелъ домой. Въ этотъ разъ нашъ паровозъ долго держали въ оборотномъ дело, и мы съ Дитмаромъ вернулись только черезъ сутки въ часъ ночи.
Придя на квартиру, я сразу замѣтилъ, что кровать Силенки была безъ тюфяка, а висѣвшія надъ нею фотографіи сняты.
Бабушка испуганнымъ голосомъ сообщила мнѣ, что онъ взялъ полный разсчетъ, расплатился съ нею и уѣхалъ, не сказавъ никому ни слова. Потомъ машинисты говорили, что видѣли его на одной изъ отдаленныхъ станцій сильно пьянымъ. Встрѣтивъ какъ-то Марію Ивановну одну, я завелъ разговоръ о Силенкѣ. Она томно улыбнулась и въ носъ протянула:
— Я не понимаю, къ чему вы мнѣ все это разсказываете, вѣдь большой бѣды для него не произошло никакой…
Черезъ два года я былъ по службѣ въ главныхъ мастерскихъ нашей дороги. Проходя по токарному отдѣленію, у одного изъ станковъ я увидѣлъ Силенко и подошелъ къ нему. Онъ сильно измѣнился, подъ глазами были мѣшки, все лицо сморщилось, и впалая его грудь стала какъ будто еще уже. Мнѣ онъ не обрадовался и на всѣ разспросы отвѣчалъ неопредѣленно и неохотно, точно умоляя, чтобы я скорѣе оставилъ его въ покоѣ. Подавъ на прощаніе ему руку и взглянувъ на этого полуживого человѣка, я вспомнилъ слова Маріи Ивановны: «вѣдь большой бѣды для него не произошло никакой»…