Мачиха (Павлова)/ДО

Опубл.: 1861. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русскій Вѣстникъ», №№ 5—6, 1861.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

МАЧИХА

ПОВѢСТЬ

I.

Михаилъ Сергѣевичъ Асонинъ прямо изъ корпуса вступилъ на военное поприще и рано былъ окуренъ пороховымъ дымомъ. Двадцати восьми лѣтъ онъ женился. Десять лѣтъ счастливаго супружества пролетѣли незамѣтно; жена его умерла, оставивъ сиротку-дочь. Асонинъ обратилъ на нее всю свою нѣжность. Но гдѣ жь военному человѣку возиться съ ребенкомъ? Кое-какъ до шести лѣтъ протаскалъ онъ ее за собой, и подалъ на высочайшее имя просьбу о помѣщеніи его бѣдной сиротки въ какое-либо казенное заведеніе. Она принята была въ Смольный монастырь. Асонинъ совсѣмъ осиротѣлъ. Грустно было ему растаться съ своею Анеточкой. Въ минуту разлуки онъ готовъ былъ отдать все, лишь бы сохранить при себѣ дочь; но боязнь, что не сумѣетъ дать ей надлежащаго воспитанія что, какъ мущина, онъ не понимаетъ даже какъ за это взяться, одержала верхъ; дѣвочка отвезена была въ Петербургъ.

Человѣку, испытавшему прелесть семейной жизни, насчитывавшему себѣ лѣтъ пятьдесятъ, носящему званіе подполковника, тяжело одиночество. Общество офицеровъ, большею частью молодыхъ, не наполняло пустоты жизни; онъ искалъ семейныхъ кружковъ, отдыхалъ въ нихъ на нѣсколько часовъ, и съ новою грустью возвращался въ пустую квартиру холостяка.

Въ Австріи грянула военная труба. Полкъ Асонина получилъ приказаніе двинуться въ Венгрію. Михаилъ Сергѣевичъ ожилъ. Какъ благословлялъ онъ теперь судьбу, что устроилъ свою сиротку прежде кампаніи! Пуля навылетъ въ плечо лишила его употребленія лѣвой руки. Храбрый воинъ не жалѣлъ о ней, и послѣ нѣсколькихъ недѣль, проведенныхъ въ госпиталѣ, снова явился въ рядахъ солдатъ, но уже не безцвѣтною фигурой подполковника, а командиромъ полка.

Война, конечно, зло, Асонинъ понималъ это не хуже другихъ; но когда Венгерцы положили оружіе, когда военныя дѣйствія прекратились, Михаилу Сергѣевичу сгрустнулось. Онъ невольно взглянулъ въ будущее. Скука одиночества вновь предстала, дѣлая ему всевозможныя гримасы. Что жь было дѣлать какъ не покориться? Въ Россію Асонинъ возвратился уже генераломъ; полкъ его получилъ назначеніе расположиться на постоянныя квартиры въ одной изъ великороссійскихъ губерній. Весело зажили офицеры. Дѣвушекъ въ городѣ было пропасть, а ихъ батюшки, матушки, тетушки, дядюшки только и хлопопотали о томъ, какъ бы сбыть съ рукъ товаръ, иной и очень залежавшійся. Компанія покупщиковъ хоть и не знаменита была капиталами, ну, да какъ быть! можно и въ долгъ повѣрить. И горожане то не на наличныя торгуютъ. Вотъ и доказательство:

Одинъ изъ отставныхъ довольно мелкихъ чиновниковъ города, составившій себѣ во время службы и капиталецъ, котораго, однакожь, вѣроятно много поистратилось на воспитаніе и опредѣленіе двухъ сыновей, имѣлъ еще двухъ дочекъ. Взрослыя дочки чиновника тоже помогли къ убавленію его капитальца, такъ что въ послѣднее время чиновникъ, любившій бывало хлѣбъ-соль водить со многими, какъ-то посжался. Всѣ думали, что средства истощились. Дочерямъ перешло ужь и за двадцать за пять; судьбы, однакожь, Богъ не посылалъ. Ни одна сваха даже не заглянула въ домъ, не только женихъ. Старикъ терпѣлъ, терпѣлъ, и какъ увидѣлъ, что съ дочками-то, пожалуй, и разлуки не будетъ, рѣшился написать духовную, назначая каждой изъ нихъ по десяти тысячъ серебромъ, находящихся частію въ векселяхъ, на такихъ-то и такихъ-то графахъ и князьяхъ, частію въ билетахъ опекунскаго совѣта, за такими-то нумерами. Въ свидѣтели духовной были избраны господа съ длиннымъ язычкомъ. Не прошло мѣсяца, какъ весь городъ уже зналъ, въ томъ числѣ и военные пришельцы, что дочери чиновника далеко не бѣдны, какъ думали прежде. Вскорѣ одна изъ нихъ вышла за мелкотравчатаго помѣщика, желавшаго поправить свои обстоятельства выгодною женитьбой; вторая за подпоручика, строившаго разные воздушные замки на фундаментѣ десяти тысячъ.

Осторожный старикъ, наканунѣ свадьбы, выдалъ каждому изъ своихъ зятей по тысячѣ, говоря, что имъ, какъ молодымъ людямъ, не слѣдуетъ брать всего капитала, что деньги въ хорошихъ рукахъ, и что онъ имъ ежегодно будетъ выдавать по тысячѣ въ видѣ процентовъ. Зятья, не желая раздражать старика, покорились необходимости, и зажили припѣваючи въ надеждѣ будущихъ благъ.

Черезъ полгода тесть скончался. Бумаги, вещи, все было запечатано, какъ слѣдуетъ, до шести недѣль. Дочери и сыновья плакали искренно, зятья сочиняли грустную мину, и мечтали о скоромъ обладаніи порядочнымъ капиталомъ.

Каково жь было ихъ удивленіе, когда, открывъ шкатулку, не нашли въ ней никакихъ билетовъ, а нашли только два, три векселя на мѣщанъ, всѣ въ пятьсотъ рублей, и собственноручное письмо покойнаго на имя возлюбленныхъ зятей, въ которомъ онъ просилъ у нихъ прощенія за необходимый обманъ. «Да, необходимый! говорилъ онъ: иначе бѣдныя мои дочери остались бы послѣ меня безъ куска хлѣба и безъ пристанища. Родительская любовь и заботливость должны меня извинить передъ вами.»

Тропическія бури разразились надъ головами несчастныхъ женъ. Къ счастію, такія бури не продолжительны. Ураганъ стихъ, но молодые плантаторы были раззорены.

Подобнаго рода продѣлки случались не рѣдко; невѣстамъ обыкновенно сулили много, а у женъ оказывалось ничего: метода, за которую несчастныя женщины платятъ иногда цѣлою жизнію страданій.

Асонинъ прибылъ въ городъ, и на первую минуту остановился въ гостиницѣ. Сдѣлавъ нѣсколько необходимыхъ визитовъ лицамъ начальствующимъ въ городѣ, онъ отправился въ сопровожденіи своего адъютанта искать себѣ квартиру. Много осмотрѣли они домовъ, и ни одинъ какъ-то не приходился по вкусу Михаилу Сергѣевичу; то былъ великъ, то малъ, то казался сыръ. Подъѣхали еще къ одному съ закрытыми ставнями.

— Стой! крикнулъ генералъ.

— Этотъ вамъ будетъ малъ, Михаилъ Сергѣичъ, сказалъ адъютантъ.

— Все-таки посмотримъ.

Они вошли на дворъ; косматая шавка съ лаемъ бросилась имъ подъ ноги; на ея лай выбѣжала женщина, довольно нечисто одѣтая, съ пестрымъ полинялымъ платкомъ на головѣ, съ платьемъ, подоткнутымъ подъ поясъ, и голыми до локтя красными руками.

— Цыцъ ты, негодная! кричала она визгливымъ голосомъ. — Вамъ кого надо? проговорила она, обращаясь къ пріѣзжимъ.

— Этотъ домъ отдается въ наймы? спросилъ Асонинъ.

— Отдается.

— Такъ намъ нужно посмотрѣть его; ты что ли покажешь?

— Нѣтъ, пожалуйте къ хозяйкѣ.

Женщина бросилась къ противоположной двери, той, изъ которой вышла, оставивъ генерала и Данковскаго вновь на жертву шавкѣ.

Черезъ минуту появилась вѣроятно ужь горничная, судя по костюму, и попросила посѣтителей въ комнаты.

Сбросивъ шинели въ лакейской, которыя горничная едва успѣла подхватить, они вошли въ маленькую залу, гдѣ были встрѣчены пожилою женщиной.

— Честь имѣю рекомендовать себя: отставная совѣтница Лукерья Андревна Дьячкова, хозяйка этого дома. А позвольте, спросить, съ кѣмъ имѣю удовольствіе говорить?

— Генералъ Асонинъ, а это мой адъютантъ, Данковскій.

— Дѣвка, подай скорѣй кресло! Лукерья Андреевна засуетилась.

— Я бы желалъ осмотрѣть домъ, который вы, кажется, отдаете въ наймы, проговорилъ Асонинъ.

— Извольте, батюшка, извольте! Домъ, я вамъ скажу, хозяйственный, удобный; сколько однихъ чулановъ!

Данковскій чуть не захохоталъ.

Въ эту минуту вошла въ комнату дѣвушка и, сдѣлавъ легкій поклонъ гостямъ, сѣла за свою работу.

— Это моя единственная дочь, сказала Лукерья Адреевна.

Мущины встали и поклонились.

Вспыхнувшая дѣвушка приподнялась немножко со стула вмѣсто новаго поклона.

— Такъ-то, ваше превосходительство, ужь я знаю, что домъ мой вамъ понравится; все есть — и подвалы, и кладовыя… все какъ слѣдутъ, повторяла Лукерья Андреевна.

— Генералъ очень мало, я думаю, заботится о кладовыхъ и чуланахъ, маменька, сказала дочь.

— Какъ это можно! вотъ молодой умокъ-то! Если генералу они не нужны, такъ генеральша спасибо скажетъ.

— Генеральши у меня нѣтъ, я одинъ, возразилъ Асонинъ.

— Какъ же это, батюшка? и не скучно вамъ однимъ-то?

— Что дѣлать! Богу угодно было взять къ себѣ мою генеральшу.

— А дѣточки-то остались?

— Одна дочь.

— Гдѣ же она, съ вами?

— Нѣтъ, она въ казенномъ заведеніи воспитывается. Такъ можно мнѣ взглянуть на домъ?

— Какъ же, извольте, ваше превосходительство. Серафимушка, сказала старушка, обращаясь къ дочери, — мы пойдемъ, а ты прикажи-ка сварить кофей да угости насъ! Въ домѣ-то я чай холодненько; вѣдь не жилые покои, вотъ ужь съ годъ пустые стоятъ. Надѣюсь, что ваше превосходительство удостоите выкушать съ нами чашку кофею. Между тѣмъ потолкуемъ, можетъ-быть и сойдемся.

— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ генералъ.

— Я сейчасъ буду готова, лишь накину что-нибудь на себя, сказала старушка, выходя въ смежную комнату.

— А вы не замѣните маменьки въ обязанности показывать домъ? спросилъ Данковскій, обращаясь къ молодой дѣвушкѣ.

— Я бы не желала, чтобъ и маменька принимала на себя эту обязанность.

— Маменька ваша, вѣроятно, большая хозяйка.

— А я нѣтъ, хотите вы сказать? съ улыбкой возразила Серафима Петровна.

— Дѣвушка всѣ не хозяйки; у нихъ въ душѣ еще слишкомъ много поэзіи, чтобы заниматься прозой жизни, сказалъ въ свою очередь Михаилъ Сергѣевичъ.

— Вы думаете!…

— Не думаю, а знаю.

— По нѣсколькимъ обращикамъ нельзя составлять общее мнѣніе, генералъ.

— Вотъ я и готова, сказала вошедшая старушка. — Не угодно ли, ваше превосходительство?

— Мнѣ прикажете идти, генералъ? спросилъ Данковскій, которому очень бы хотѣлась остаться лучше съ хозяйскою дочкой. Правду сказать, дѣвушка была замѣчательно хороша, хотя уже не первой молодости; умъ просвѣчивалъ въ каждой чертѣ лица; во всѣхъ движеніяхъ были достоинство и простота. Мать и дочь, казалось, не родня, такъ рѣзко отличались онѣ одна отъ другой; сколько первая казалось простонародна, столько послѣдняя аристократически-проста. И не мудрено! Серафима Петровна воспитывалась съ девяти лѣтъ въ домѣ одной графини. Когда графиня уѣхала въ Петербургъ на житье, дѣвушка переселилась подъ бѣдный родной кровъ матери, которая успѣла между тѣмъ овдовѣть, и покорилась грустной необходимости довольствоваться тремя стами ежегоднаго дохода. Переходъ былъ рѣзкій. Не столько подѣйствовалъ на нее контрастъ обыденной жизни, сколько разность понятій ея съ понятіями той среды, гдѣ ей отнынѣ приходилось жить. Съ трудомъ покорялась она своей участи… Тяжело переживала она часы, дни, мѣсяцы и наконецъ годы. Радужныя надежды юности исчезали одна за другой. Знакомые графини, встрѣчая ее иногда въ церкви или на улицѣ, бросали ей нѣсколько словъ, иногда и приглашеніе, но съ такимъ обиднымъ тономъ покровительства, который до глубины души уязвлялъ дѣвушку. На мать ея никто не обращалъ вниманія. И Серафима заперлась въ тѣсномъ уголкѣ своего флигелька. До двадцатисемилѣтняго возраста, много успѣло накопиться въ душѣ ея желчи, эгоизма и недоброжелательства къ людямъ.

Мать, обожавшая ее, часто однакожь не на шутку сердилась и журила ее за холодное и гордое, по ея мнѣнію, обращеніе съ ея пріятельницами и знакомыми.

Въ сущности же Серафима вовсе не была горда; но послѣ обмѣна обыкновенныхъ фразъ со всѣми кумушками, она истинно не находила словъ для поддержанія разговора и большею частію молчала. Мущины, посѣщавшіе ихъ, были еще хуже. Общество дѣвушекъ, сверстницъ по лѣтамъ, она рѣшительно отвергла. И что общаго было между ею, получившею, въ самомъ дѣлѣ, порядочное образованіе, и этими пустыми, жеманными дѣвочками, дочерями секретарей, столоначальниковъ и тому подобныхъ? Книги и работа — вотъ что было ея единственною отрадой. Графиня, уѣзжая, позволила ей пользоваться своею библіотекой. Жоржъ-Сандъ, такъ восхитительно оправдывающая всѣ увлеченія и страсти женщинъ, сдѣлалась кумиромъ Серафимы; Сю, Дюма, Сулье, всѣ были ея собесѣдниками и друзьями. До двадцати двухъ лѣтъ, дѣвушка жила мечтами, каждый день ожидая, что вотъ-вотъ появится герой ея собственнаго романа; дни за днями уходили, являлись иногда мелкіе чиновнички, изъ которыхъ самое, восторженное воображеніе не могло, однакожь, создать и тѣни героя, годнаго для романа Серафимы. Она начинала свыкаться съ мыслію, что въ ея жизни никакого романа не будетъ, что она обречена на вѣчное одиночество, на вѣчную тоску. Подчасъ, полученное ею воспитаніе казалось ей тяжкимъ бременемъ. Къ чему оно, въ ея положеніи, въ ея обществѣ?.. Безъ этого не прошенаго дара, ей широко и привольно было бы въ кругу знакомыхъ матери. Изъ числа приказныхъ и секретарей, выбрала бы себѣ мужа; пекла бы пироги по праздникамъ, возилась бы съ дѣтьми по буднямъ; и за незнаніемъ лучшаго, хорошо и весело жилось бы-ей на бѣломъ свѣтѣ. Судьба не такъ опредѣлила; въ минуту страннаго каприза вытолкнула она дѣвочку изъ колеи, но которой должна бы она идти за отцомъ и матерью, развила въ ней понятія, очистила вкусъ, и заставила чуждаться смѣшнаго и пошлаго, — отличительныхъ качествъ, украшающихъ ея настоящее общество. Вступивши въ него, сначала она смѣялась, что возбуждало неудовольствіе матери; потомъ оно надоѣло ей, она стала избѣгать его;, ее назвали гордою, мать бранила.

— Куда тебѣ жить съ нами! Тебѣ бы въ графини, говорила старушка.

Серафима молчала.

— Гдѣ тебѣ говорить съ Грибковыми? Ты и съ матерью-то вотъ слова не промолвишь!…

— Да что же говорить, маменька?

— Какъ! съ матерью-то нечего говорить?

— Не съ матерью, а съ Грибковыми.

— Ужь скажи лучше прямо: дескать вы всѣ необразованные, нечего мнѣ съ вами толковать. А-ихъ-ма! Не. проспать грѣха моему покойнику, что отдалъ тебя къ графинѣ… вотъ и воспиталась на горе мнѣ!..

— Я не просила этого воспитанія, и въ самомъ дѣлѣ была бы счастливѣе безъ него.

— Ужь конечно!..

Подобныя сцены повторялись не рѣдко. На Лукерью Андреевну, онѣ не производили никакого впечатлѣнія, кромѣ минутной досады; не проходило и четверти часа, какъ она снова заговаривала съ дочерью, какъ будто ничего не было. Лукерья Андреевна, женщина простая, но добрая, за всякую невольную вспышку она обвиняла себя въ послѣдствіи. Серафимѣ же эти размолвки западали въ душу, каждый разъ оставляя на днѣ ея осадокъ горечи.

— Такъ стало рѣшено, Лукерья Андреевна, я вашъ постоялецъ, говорилъ Асонинъ, возвращаясь снова въ маленькій флигель, занимаемый хозяйкой.

— Слава Тебѣ Господи! Ужь я-то какъ рада, ваше превосходительство, что вамъ понравился мой домикъ. Серафимушка, давай-ка скорѣй кофею дорогимъ постояльцамъ.

— Кофей, значитъ, на вашей отвѣтственности, Серафима Петровна? Послѣ этого, кто же смѣетъ упрекнуть васъ въ неумѣньи хозяйничать? сказалъ Данковскій, подходя къ дѣвушкѣ.

— О! я никому не позволю упрекать себя ни въ чемъ, вы можете быть увѣрены.

— Это дѣлаютъ иногда и безъ позволенія, проговорилъ молодой человѣкъ, немного озадаченный рѣзкостію отвѣта.

— Въ такомъ случаѣ, это будетъ не упрекъ, а сужденіе заочно, на которое всякій имѣетъ право.

Генералъ съ улыбкой глядѣлъ на своего адъютанта, какъ бы желая сказать: что, братъ, попался?

Горничная внесла подносъ со всѣми принадлежностями къ кофею и поставила на столъ подлѣ барышни. Серафима, наливъ чашки, одну изъ нихъ подвинула Данковскому, сидѣвшему подлѣ стола.

— Не угодно ли вамъ произнести вашъ приговоръ надъ кофеемъ?

— Налитый вами, онъ долженъ быть превосходенъ.

— Подобнаго рода комплименты вы говорите стало-быть всѣмъ дѣвушкамъ при первой встрѣчѣ?

— Не всѣ дѣвушки внушаютъ мнѣ желаніе сказать пріятную истину.

— Не всѣ и мущины позволяютъ себѣ говорить пріятныя истины, какъ вы выражаетесь, тѣмъ, кого они совсѣмъ не знаютъ. И похоже ли на истину то, что вы сказали?

— О, это неоспоримая истина! Рука хорошенькой женщины можетъ придать вкусъ нектара и простой водѣ. Надѣюсь, что силу женской красоты никто не назоветъ миѳомъ.

— Да, въ золотой рамкѣ, она въ самомъ дѣлѣ, говорятъ, владычествуетъ.

— Алмазъ вездѣ блеститъ.

— Однако, рука ювелира придаетъ ему много цѣны. Здѣсь въ городѣ вы найдете довольно алмазовъ, съ прекрасною гранью и въ хорошей оправѣ; совѣтую вамъ для нихъ поберечь ваши комплименты. А я, по праву близкой сосѣдки, постараюсь пріобрѣсти вашу дружбу. Вѣдь вы живете съ генераломъ?

— До сихъ поръ, нѣтъ; но онъ этого, желаетъ, и теперь я съ особеннымъ удовольствіемъ и благодарностію приму его гостепріимство.

— Вы еще ни съ кѣмъ не познакомились?

— Теперь и не желалъ бы! Я охотно ограничился бы маленькимъ кружкомъ, посланнымъ мнѣ Провидѣніемъ.

Серафимѣ какъ-то не ловко было отъ всего этого потока пошлой лести. Адъютантъ пересаливалъ. Она встала и подошла къ матери, спросила, не хочетъ ли она еще кофею.

— Въ вашей добротѣ я совершенно увѣренъ, Лукерья Андреевна; желалъ бы знать теперь, могу ли разчитывать на привѣтъ и радушіе молодой моей хозяйки? сказалъ генералъ, обращаясь къ молодой дѣвушкѣ.

— Если вамъ будетъ у насъ не скучно, генералъ, мы всегда будемъ рады васъ видѣть.

— Тамъ гдѣ столько добродушія и ума, скучно не бываетъ. Боюсь одного — вамъ наскучить.

— Какъ вамъ не грѣхъ это говорить, ваше превосходительство! прервала его Лукерья Андреевна. — Намъ наскучить!.. Ну статочное ли это дѣло?.. Вѣдь мы Русскія.

— Теперь я попрошу васъ, принять плату за три мѣсяца и позволить мнѣ нынче же переѣхать.

Асонинъ вынулъ бумажникъ и отсчиталъ должную сумму.

Лицо старушки еще болѣе просіяло при полученіи денегъ, которыя позволяли ей сдѣлать нѣсколько обновъ своей Серафимушкѣ. Пока домъ былъ не занятъ, ей едва доставало на необходимые домашніе расходы; всѣ прихоти были забыты.

Генералъ и его спутникъ уѣхали.

— Вотъ Богъ послалъ намъ кладъ-то, Серафимушка! И не торговался! Шутка ли, тридцать цѣлковыхъ въ мѣсяцъ!.. А прежде-то вѣкъ ходилъ за двадцать, да еще почти годъ стоялъ пустой.

Старушка сосчитала деньги; три красненькія депозитки отдѣлила отъ пачки. — Поцѣлуй-ка меня, дочка!

Серафима обняла мать.

— Вотъ тебѣ, моя голубушка, сказала Лукерья Андреевна, кладя въ руку дочери три ассигнаціи: — сшей себѣ что хочешь. Какъ ты думаешь, Серафимушка, не дать ли Акулинѣ и Дуняшѣ по цѣлковенькому? А?.. Мнѣ-то вѣдь ничего не надо!

— Какъ ничего? А у васъ теплаго пальто нѣтъ. И чепчикъ бы нужно какой-нибудь новенькій.

— Что ты, мать моя! На что это? Пальто старое протаскаю всю зиму; а чепчикъ есть, на мнѣ старухѣ не взыщутъ. А имъ-то я ужь дамъ, Серафимушка; нельзя не потѣшить, вѣдь служатъ…

— Какъ угодно, маменька.

— Дуняша! А, Дуняша!

— Сейчасъ-съ, отозвалась горничная.

— Да ну, сейчасъ, — поди сюда! Да позови-ка Акулину.

— Сейчасъ, повторялъ голосъ изъ другой комнаты.

Черезъ нѣсколько минутъ обѣ служанки явились передъ барыней.

— Нате-ка вотъ, возьмите сшейте себѣ по платью. Хотѣла было дать по цѣлковому, да цѣлковыхъ-то нѣтъ, ужь вотъ вамъ трехрублевая; ситчикъ получше купите, да служите хорошенько барышнѣ.

Обѣ женщины поцѣловали морщиноватую руку своей барыни и тоже хотѣли облобызать хорошенькую ручку барышни, но ручка спряталась и довольно холодное: "не за что, « было отвѣтомъ на благодарность горничной и кухарки.

— Богъ съ ними, говорила старушка, по уходѣ служанокъ, — можетъ на ихъ долю Богъ и послалъ, что такую цѣну дали. А куда хорошій человѣкъ генералъ-то, кажется. Какъ на твои глаза, Серафимушка?

— Сразу нельзя узнать, маменька.

— Видно сову по полету. Ну-ка онъ бы на тебѣ да женился! А? Ужь и не знала бы я какому Богу молиться!..

Серафима вспыхнула.

— Нечего не въ свои сани садиться, проговорила она съ видимою досадой на нелѣпое предположеніе матери.

— Не въ свои сани! Коли хороши, отчего не сѣсть? Чѣмъ ты ему не пара? Хороша, воспитана, и умомъ Богъ не задѣлилъ; бѣдна, такъ онъ богатъ. А посматривалъ онъ на тебя… ужь я подмѣтила.

— Полноте, маменька!

— Ахъ, мать моя! чтожь я, ослѣпла что ль?

— Если онъ и смотрѣлъ на меня, такъ все-таки меньше чѣмъ на васъ.

— На меня смотрѣлъ?.. — И старушка померла со смѣху. — Ахъ ты, проказница! Коли смотрѣлъ, такъ, я чай, всѣ мои морщины пересчиталъ.

— На васъ и на меня смотрѣлъ онъ вѣроятно безъ всякой цѣли, а потому что надо же куда-нибудь дѣвать глаза; въ комнатѣ никакихъ особенностей, которыя могли бы привлечь взоры, нѣтъ; пришлось смотрѣть хоть на новыя лица.

— Ну, будь по твоему. Ты скажешь, что и тьютантъ-то его возлѣ тебя все вертѣлся оттого что некуда было дѣваться. Вотъ за этого я тебѣ не посовѣтую идтить! Нѣтъ моего благословенія! Больно вертлявъ; видно, что вѣтеръ еще въ головѣ.

— Да что вамъ вздумалось вдругъ выдавать меня то за того, то за другаго? Ни одинъ изъ нихъ и не думаетъ о насъ съ вами.

— Господь съ ними! Что имъ думать обо мнѣ старухѣ; и во снѣ-то приснюсь, такъ испугаются. Было время, думали и обо мнѣ… съ оттѣнкомъ маленькой досады сказала старушка: — моя пора была да прошла.

— А моя не наступала, да и не наступитъ, съ горечью прибавила Серафима. — Безъ денегъ, въ здѣшнемъ мірѣ, этой поры не бываетъ.

— Что жь дѣлать! Пеняй на Бога, что родилась не отъ графовъ или князей.

— Я ни на кого не пеняю! сухо возразила дѣвушка и вышла изъ комнаты.

„О, Господи! Пристрой Ты мнѣ ее, Владыко!“ проговорила старушка, возводя взоры на образа и всплеснувъ руками.

Къ вечеру Асонинъ переѣхалъ на свою квартиру. У воротъ поставлена будка, кухня наполнилась людьми, конюшня лошадьми, сараи экипажами; лишь кладовая и чуланы, такъ необходимые по мнѣнію Лукерьи Андреевны, остались пока еще пустыми.

Съ любопытствомъ слѣдила старушка за всею суетней, происходившею на пустомъ столько времени ея дворѣ.

— Погляди какія лошади, Серафимушка! А карета-то… и у губернатора такой нѣтъ. А изъ тарантаса-то таскали, таскали… Одинъ сундукъ куда тяжелъ должно-быть! Трое насилу вытащили; видно съ серебромъ, что ль?..

На всѣ восклицанія и замѣчанія матери, Серафима почти не отвѣчала.

На дворѣ почти ужь стемнѣло, а хозяйка все еще не оставляла своего поста; весело было ей видѣть, какъ оживлялся ея пустой домъ. Въ окнахъ засвѣтились огоньки, замелькали фигуры. Вотъ, проворный деньщикъ притащилъ огромный самоваръ и поставилъ его однакожь на крыльцѣ, вѣроятно замѣтивъ, что угли еще не совсѣмъ прогорѣли.

— Ахъ, злодѣи! вскрикнула старушка: — они насъ такъ-то пожалуй спалятъ! Смотри-ка, самоваръ-то такъ и пышетъ, а онъ поставилъ его на крыльцѣ. Ну, помилуй Богъ, какъ поддонокъ-то не крѣпокъ!.. Дуняша! а, Дуняша! Бѣги скорѣй, скажи…

— Не безпокойтесь, маменька! Нельзя же съ первой минуты всѣхъ учить! Вѣдь они не маленькіе.

— О-о-охъ ты, безстрашная! А какъ сгоримъ!.. Что тогда дѣлать? Нѣтъ, ужь завтра же скажу генералу, чтобы строго-на-строго заказалъ своимъ головорѣзамъ-то не шутить огнемъ… Унесли, слава тебѣ Господи! А то душа была не на мѣстѣ… А вотъ вѣдь я и не подумала сгоряча-то, что моему страху и конца не будетъ; вѣдь, небось, всѣ покуриваютъ трубочки, ужь у солдатъ такой обычай.

— Ничего, привыкнете, маменька.

Постояльцы сначала раза два, иногда и три въ недѣлю, являлись въ маленькой гостиной своихъ хозяекъ. Данковскій явно ухаживалъ за Серафимой, но она нисколько не подавалась на его любезности; была съ нимъ учтива, внимательна, какъ хозяйка, но не болѣе. Не будь тутъ генерала, можетъ-быть она бы не прочь завербовать и Владиміра Ивановича, стоящаго все-таки гораздо выше тѣхъ молодыхъ людей, съ которыми до сихъ поръ сталкивали ее обстоятельства; но генералъ составлялъ цѣль лучшую! Дѣвушка въ тридцать лѣтъ выбираетъ уже не сердцемъ, а умомъ, и это въ порядкѣ вещей. Сердце Серафимы, такъ долго, тщетно искавшее пищи, наконецъ умерло съ голоду. Умъ же, питаемый горькими разочарованіями, опытами вседневной тяжелой жизни, окрѣпъ и велъ дѣвушку осторожно, заставляя ее искать на жизненномъ пути уже не цвѣтовъ, такъ быстро увядающихъ, а золота, — вѣчно сохраняющаго свой первобытный цвѣтъ. Въ случаѣ еслибъ уже на завоеванномъ золотомъ пути какъ-нибудь попался свѣженькій цвѣточекъ, отчего не поднять и его? Разсудокъ опять шепнетъ отцвѣтающей красавицѣ: глупо не пользоваться тѣмъ, что подъ рукой!

Итакъ, по зрѣломъ разсужденіи, исканія Данковскаго, въ сущности и не серіозныя, были принимаемы холодно Серафимой Петровной. Малѣйшее же вниманіе Асонина питало надежду дѣвушки, и не безъ причины. Генералъ все чаще и чаще посѣщалъ маленькій флигелекъ; бесѣды становились продолжительнѣе; Серафима умно и пріятно умѣла вести разговоръ, когда хотѣла. Сужденія ея были мѣтки; нѣжность сердца и благородство чувствъ просвѣчивали въ нихъ и убѣждали генерала въ нравственныхъ достоинствахъ красавицы. Съ какимъ теплымъ участіемъ разспрашивала она его о маленькой его дочкѣ! Не рѣдко глаза ея наполнялись слезами, при его разказахъ о ребенкѣ. За эти слезы Асонинъ готовъ былъ цѣловать руки Серафимы.

— Какъ достало у васъ духу, генералъ, разстаться съ нею? говорила она съ маленькимъ упрекомъ.

— Что дѣлать! Мущинѣ трудно слѣдить за воспитаніемъ дѣвочки; потомъ походъ въ Венгрію…

— Неужели у васъ нѣтъ родныхъ ни съ вашей, ни съ жениной стороны, которымъ бы, на время похода, вы могли ее поручить?

— Никого.

— Жаль! Иначе, вѣроятно, вы имѣли бы средства дать вашей дочери хорошую гувернантку, которой бы всѣ труды и заботы были посвящены ей одной. Въ Смольномъ же монастырѣ воспитанницъ сотни, наставницъ — десятки.

— Такъ вы находите, что домашнее воспитаніе лучше?

— Для дѣвочки, я думаю. Школы необходимы вамъ, мущинамъ; вы въ нихъ знакомитесь съ общественною жизнію, въ нихъ вы пріобрѣтаете ранніе, полезные опыты, товарищей, дружба которыхъ и пріятна, а иногда и полезна въ жизни. Поприще женщины ограничивается большею частію домашнимъ очагомъ; дружба на школьныхъ скамьяхъ для дѣвочекъ пустой звукъ. Въ общественномъ заведеніи ее удаляютъ отъ всѣхъ мелочей жизни, которыя въ сущности и составляютъ ея жизнь, и за которыми она невольно слѣдитъ, воспитываясь дома. Однимъ словомъ, воспитанница общественнаго заведенія живетъ жизнію идеальною, воспитанница домашней школы — практическою.

— Но всѣ дѣвушки безъ исключенія, до нѣкотораго возраста, живутъ въ мірѣ мечтаній, возразилъ Асонинъ.

— Можетъ-быть и такъ, но послѣднія все-таки болѣе понимаютъ, что жизнь сплетена изъ ежедневныхъ мелочныхъ заботъ; примѣръ у нихъ передъ глазами. Институтки же рѣшительно не имѣютъ ни о чемъ понятія, кромѣ своихъ уроковъ и той фальшивой идеи о жизни, которую удалось имъ вычитать тайкомъ въ какомъ-нибудь романѣ. Такъ согласитесь, что дѣвочкѣ лучше воспитываться дома.

— Да, если у ней есть мать… съ грустью сказалъ генералъ; — моя дочь лишилась ея въ пеленкахъ.

— Бѣдненькая! проговорила Серафима, отворотившись, какъ бы желая скрыть слезы.

II.

Наступила зима; городъ суетился, приготовляясь къ общественнымъ удовольствіямъ. Труппа актеровъ появилась на сценѣ провинціяльнаго театра, разчитывая на хорошій доходъ отъ военныхъ. Съ декабря назначены были и дни собраній. Данковскій вбѣжалъ однажды, какъ сумашедшій, къ Дьячковымъ.

— Я къ вамъ съ пріятною новостью, вскричалъ онъ.

— Что такое, батюшка? спросила старушка, кладя чулокъ, вѣчную свою работу, на столикъ; Лукерья Андреевна принялась-было снимать и очки, какъ будто они мѣшали ей слушать со вниманіемъ. — Разказывай же, батюшка, скорѣй!

— Сейчасъ, сейчасъ, Лукерья Андревна; да вамъ-то, полно, пріятно ли будетъ это извѣстіе!.. Вамъ придется развязывать сумку съ денежками.

— А сказалъ: хорошая новость!. Я сдуру-то уши развѣсила.

Старушка снова надѣла свои очки и принялась за чулокъ.

Данковскій хохоталъ.

— Да подождите, Лукерья Андревна, можетъ и вы обрадуетесь… Вѣдь вы любите, чтобы ваша дочь веселилась?

— Веселилась?.. какъ веселилась?..

— А вотъ какъ.

Молодой человѣкъ развернулъ маленькій листокъ бумаги, бывшій у него въ рукѣ, и прочелъ вслухъ: „Старшины благороднаго собранія честь имѣютъ извѣстить гг. членовъ и посѣтителей, что 6-го декабря 185… года назначено собраніе, послѣ коего будутъ слѣдовать еженедѣльно по воскресеньямъ маскарады.“

— Это до насъ не касается, сказала Серафима.

— Какъ! вскричалъ Данковскій.

— Потому что ни маменька, ни я не выѣзжаемъ.

— Вы… вы не хотите участвовать въ удовольствіяхъ нынѣшней зимы, Серафима Петровна?

— Ни нынѣшней, ни прошедшей, ни будущей.

— Неужели вы такъ скупы? полушутя, полусеріозно спросилъ Данковскій, обращаясь къ старушкѣ.

— Нечѣмъ скупиться-то, батюшка, только такъ концы съ концами сводимъ.

— Серафима Петровна, какъ же это?.. А я разчитывалъ танцовать съ вами мазурку, шестаго…

— Напрасный трудъ! отвѣчала дѣвушка съ улыбкой; но улыбка была хуже вздоха.

— Лукерья Андревна, я пойду жаловаться на васъ генералу, если вы не прикажете Серафимѣ Петровнѣ ѣхать въ собраніе въ Николинъ-день.

— Я ей не запрещаю, пускай ѣдетъ.

— Ну вотъ и прекрасно! Да вы предобрая, прелюбезная, Лукерья Андревна! Мазурка значитъ моя? прибавилъ онъ, обращаясь къ дѣвушкѣ.

— Полноте, Владиміръ Иванычъ! Я не поѣду; это невозможно.

— И хорошо сдѣлаешь, Серафимушка! Что тамъ добраго въ этихъ собраніяхъ!

— Какъ что добраго? возразилъ Данковскій. — Свѣтло, весело, народу тьма, музыка играетъ, всѣ танцуютъ.

— Танцуютъ… съ презрѣніемъ проговорила старушка, — не танцуютъ батюшка, а скажи лучше, врага тѣшатъ, прости Господи.

Серафима покраснѣла отъ этой оригинальной выходки матери, но не сказала ни слова.

— Такъ вы находите, что танцовать грѣшно? спросилъ молодой человѣкъ.

— Не велико спасеніе. Все равно, что пустословіе. Спроси любаго священника, онъ то же скажетъ.

— Такъ видно мнѣ ужь не спастись, Лукерья Андревна; танцовать я люблю, а болтать съ молодыми дѣвушками и вдвое.

— Ты еще молодъ, успѣешь отмолить.

— А пословицу вы забыли? Дума за горами, а смерть за плечами.

— На все воля Божія; что говорить! И вчастую молодой стараго обгоняетъ. Да все какъ-то объ этомъ думать-то не хочется. Вотъ мнѣ — дѣло другое, пора бы на покой!

— И, полноте, Лукерья Андревна! Мы съ вами еще когда-нибудь протанцуемъ менуэтъ.

— Тогда ужь и жди свѣту преставленія!… Безбожникъ ты этакой, смѣясь сказала старушка: — хоть бы съ старухами-то ужь не пустословилъ!.. Вѣдь вдвое грѣхъ.

— Отпляшемъ съ вами, да и пойдемъ въ монастырь на покаяніе.

— Серафимушка, образумь ты его! Онъ вовсе нехристь.

— Ученаго учить лишь портить, съ улыбкой отозвалась дѣвушка.

— Какой онъ ученый, мать моя! Станутъ ли ученые молоть такіе пустяки!

— Въ самомъ дѣлѣ, Серафима Петровна, возьмите-ка меня въ науку! Я вѣдь очень понятливъ и послушенъ.

— Что жь, закону Божію, что ли, хотите вы учиться?

— И это не мѣшаетъ; но главное научите меня отрекаться отъ всѣхъ приманокъ жизни, такъ, какъ вы сами это дѣлаете.

— Этому научить нельзя, если не вмѣшаются обстоятельства, а ихъ тяжелыхъ уроковъ не дай Богъ никому брать!…

Вошелъ генералъ.

— Какъ вы кстати, Михаилъ Сергѣичъ! вскричалъ Данковскій: — помогите убѣдить этихъ дамъ, что нужно непремѣнно ѣхать въ собраніе шестаго декабря.

— А что же, развѣ Серафима Петровна не хочетъ? спросилъ Асонинъ, пристально смотря на дѣвушку.

— Рѣшительно нѣтъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ. — А не правда ли, что намъ будетъ скучно безъ нашей молодой хозяйки?

— Много чести! съ маленькою ироніей проговорила дѣвушка.

— Отчего же вы, въ самомъ дѣлѣ, не хотите быть въ собраніи шестаго? спросилъ Асонинъ, садясь напротивъ Серафимы, къ ея рабочему столику.

— Большой свѣтъ не для меня, генералъ! Моя сфера ограничивается маленькимъ уголкомъ въ нашей бѣдной гостиной.

— Но зачѣмъ же отказываться отъ общества въ ваши лѣта, съ вашимъ образованіемъ… извините за откровенность… съ вашимъ умомъ, съ вашею красотой.

— И вы тоже хотите мнѣ льстить, Михаилъ Сергѣичъ! Довольно одного Владиміра Иваныча.

— Владиміръ Иванычъ часто говоритъ пріятныя вещи дѣвушкамъ по привычкѣ, безсознательно; я — другое дѣло. Прежде чѣмъ сказать вамъ то, что я позволилъ себѣ въ настоящую минуту, два мѣсяца я знакомился съ вами, а познакомившись хорошо, готовъ повторять всѣмъ и вездѣ, что вы могли бы быть однимъ изъ лучшихъ украшеній здѣшняго общества.

— Вы слишкомъ снисходительны и добры, генералъ; мнѣ совѣстно слушать всѣ ваши похвалы, которыхъ я далеко не заслуживаю. Но чѣмъ бы я ни была въ здѣшнемъ обществѣ, все-таки я не могу выѣзжать; вы знаете наши обстоятельства! Вопервыхъ, средства маменьки болѣе чѣмъ ограниченны; вовторыхъ, сама она никогда не выѣзжала, начинать ужь поздно; искать же чьего-нибудь покровительства для выѣздовъ, я не желаю. И зачѣмъ мнѣ свѣтъ? Судьба обрекла меня на тихую домашнюю жизнь, я ей покоряюсь.

— Но надо сознаться, что судьба была къ вамъ несправедлива до сихъ поръ?..

— Я никогда не роптала, и ничего отъ нея не требую.

— Тѣмъ болѣе вамъ чести, и тѣмъ скорѣе она вознаградитъ васъ.

Генералъ всталъ, какъ бы боясь сказать болѣе. Нѣсколько разъ прошелъ онъ взадъ и впередъ по комнатѣ, и снова остановился противъ Серафимы.

— А вы любите свѣтъ?… Желали бы вы быть въ немъ, еслибъ обстоятельства перемѣнились?

— Любить его я не могу, потому что не знаю; въ первой молодости жалѣла, что не могла участвовать въ его удовольствіяхъ; теперь мнѣ все равно, я привыкла къ моему тихому уголку; люблю мои книги, люблю работу… Ваше пріятное сосѣдство оживило наше уединеніе, и мнѣ ничего не остается желать.

Генералъ снова прошелся по маленькой залѣ.

— Лукерья Андревна, вы должны гордиться вашею дочерью, сказалъ онъ.

— Гордиться! чѣмъ же, батюшка? Вѣдь мы не богаты, не знатны!…

— Личныя достоинства стоятъ и знатности и богатства.

— Ну, лицомъ она не дурна, грѣхъ сказать; да лицо послѣднее дѣло.

— Что вы это, Лукерья Андревна! вскричалъ Данковскій. — Какъ можно такъ мало цѣнить красоту?

— Вопросъ коснулся, кажется, и васъ, Владиміръ Иванычъ, улыбаясь сказала Серафима.

— Меня? нисколько, но я не могу не вступиться за красоту женщинъ.

— Ну, полно, Владиміръ, сказалъ генералъ, — признайся, что Лукерья Андревна затронула и твое собственное самолюбіе, что ты считаешь себя тоже въ числѣ красивыхъ мущинъ, которыхъ темный усъ и черный глазъ кружатъ головки женщинъ.

— Увы! Я начинаю сомнѣваться, генералъ, чтобы въ нашъ практическій вѣкъ женщины обращали вниманіе на эти мелочи! Какъ бы ни искрился взоръ, какъ бы ни завивался усъ, а бѣдныя звѣздочки нашихъ тощихъ эполетъ не освѣщаютъ намъ дороги къ сердцамъ женщинъ. Я бъ отдалъ и молодость и все на свѣтѣ за толстые эполеты! Часто подмѣчалъ я, какъ красавицы, танцуя и, кажется, очень любезно разговаривая съ нами, то-есть прапорщиками и поручиками, устремляли внимательный взоръ на кружокъ штабъ-офицеровъ. Намъ — пустыя слова, имъ — чувство.

— Вы обижаете женщинъ, Владиміръ Иванычъ, предполагая въ нихъ, такъ много разчета, возразила Серафима; — мнѣ, кажется, что женщина всегда живетъ сердцемъ, а вы сознаетесь, что у сердца нѣтъ разчета; онъ принадлежность ума.

— Извините, Серафима Петровна, въ нынѣшнемъ мірѣ и женщины живутъ и руководствуются ужь не сердцемъ, а умомъ.

— Я этого не понимаю, проговорила Серафима. — Впрочемъ, я не свѣтская дѣвушка; понятія мои вѣроятно очень отстали отъ современнаго практическаго развитія.

— И слава Богу! сказалъ Асонинъ: — поэтому вы если полюбите, то полюбите человѣка, а не внѣшнюю его обстановку; не такъ ли?

— Я буду любить того, кто меня истинно полюбитъ… И еслибы мнѣ пришлось трудами рукъ своихъ поддерживать наше существованіе, я бы не задумалась.

— Эхъ, Серафимушка! Ну и пошла бы ты за такого, у котораго куска хлѣба нѣтъ? Отчего же ты отказала Сафронову то? Вѣдь онъ тебя любилъ! Не просилъ и приданаго.

Слова матери заставили покраснѣть Серафиму.

— Сафроновъ… Сафроновъ не способенъ былъ любить, такъ какъ я желаю быть любимою; Сафроновъ врядъ ли и понимаетъ что такое любовь…

— Легко ли дѣло, не понимаетъ!.. А разъ десять присылалъ узнать, не надумалась ли ты?…

— А вы такъ и не надумались, Серафима Петровна? смѣясь спросилъ Владиміръ.

— Какъ видите, нѣтъ, отвѣчала она.

— А въ собраніе ѣхать не надумаетесь?

— О немъ и думать не буду.

— Вы страшная упрямица!

— Что жь дѣлать! пожавъ плечами, шутливо сказала дѣвушка. — Я буду ждать васъ на другой день; вы мнѣ разкажете кто будетъ царицей бала, за кѣмъ вы будете ухаживать, что будетъ дѣлать Михаилъ Сергѣичъ. Однимъ словомъ, передадите мнѣ всѣ подробности заколдованнаго для меня свѣта, которыя меня очень интересуютъ.

— За кѣмъ онъ будетъ ухаживать, Серафима Петровна, этого онъ вамъ не разкажетъ; поручите лучше мнѣ.

— И вы, генералъ, не въ состояніи будете удовлетворить любопытство Серафимы Петровны въ этомъ отношеніи, по самой простой причинѣ: я не буду ни за кѣмъ ухаживать. — Я постояненъ, въ полголоса прибавилъ онъ такъ, что одна молодая хозяйка могла слышать его.

— Ну, это что-то новое, чтобы ты не ухаживалъ за кѣмъ-нибудь на балѣ, возразилъ Асонинъ.

— Я старѣю, ваше превосходительство.

— Чего добраго! Эта новость однакожь мнѣ весьма непріятна! Пожалуй придется перемѣнять, адъютанта, а я къ тебѣ привыкъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, Михаилъ Сергѣичъ, для моей должности я еще не старъ, но для ухаживанія за женщинами, какъ въ былое время, я ужь не способенъ.

— А! это другое дѣло, видно сердце отдалось кому-нибудь исключительно, и страхъ оскорбить избранную не позволяетъ обращать вниманія на другихъ.

— Можетъ-быть, отвѣчалъ Данковскій.

— И вы вѣрите, генералъ, сказала Серафима, — что Владиміръ Иванычъ способенъ полюбить кого-нибудь исключительно? Стало, вы не дали себѣ труда посеріознѣй анализировать его характеръ. Онъ шутитъ всѣмъ, чувство для него — забава, слова — игрушка, жизнь — потѣха.

— Скажите пожалуста, что же я за неоконченное, ничтожное существо, въ глазахъ вашихъ, Серафима Петровна? Это ужь становится обидно.

— Не обижайтесь, добрый Владиміръ Иванычъ, ваша безпечная, веселая молодость — завидный даръ! Не лучше ли скользить по гладкой поверхности, какъ вы, чѣмъ погружаться на дно, захлебываясь горькою водой.

— На днѣ моря скрываются сокровища, не мѣшаетъ погрузиться иногда и въ его бездну, возразилъ молодой человѣкъ: — вамъ не угодно позволить мнѣ пріобрѣтеніе ихъ?..

— Зачѣмъ подвергаться опасности, когда вамъ такъ весело на поверхности?.. Зачѣмъ мѣнять вѣрное на невѣрное?

— Хоть бы только изъ любознательности.

— Не поддавайтесь ей на этотъ разъ.

— Напротивъ, нужно все испытать.

— Еще рано!

— Когда же прикажете? Въ восемьдесять лѣтъ, пожалуй, у меня не хватитъ уже силъ, чтобы, погрузясь на дно моря, вновь всплыть на его поверхность.

— Очень бы желала, чтобъ именно до этого возраста вы не пробовали измѣрять морское дно; тогда за васъ ужь будетъ не страшно, благоразуміе вступитъ въ свои полныя права.

— А теперь я стало не благоразуменъ? съ оттѣнкомъ неудовольствія спросилъ Данковскій. — Конечно; можно ли обижаться тѣмъ, что въ васъ находятъ завидную способность жить легко и весело? Это составляетъ истинную принадлежность молодости. Я бы дорого за нее дала!..

— Мы съ вами, Лукерья Андревна, тоже не прочь бы отъ молодости, улыбаясь спросилъ Асонинъ.

— И, Богъ съ ней! спасибо, что прошла, грѣха меньше, проговорила старушка.

— Зрѣлый возрастъ, продолжала Серафима, — живетъ труднѣе; нѣтъ уже безграничной вѣры въ прекрасное будущее; настоящее какъ-то не удовлетворяетъ, на радости смотришь холоднѣе; живѣе и болѣзненнѣе отзывается въ душѣ горе. Въ молодомъ сердцѣ, погасшая надежда быстро смѣняется новою; нѣтъ въ немъ еще разочарованія, нѣтъ недовѣрчивости!..

— Все что вы говорите, Серафима Петровна, зависитъ болѣе отъ характера чѣмъ отъ молодости, возразилъ Данковскій.

— Ты, мой милый Владиміръ, соединяешь и то, и другое; стало быть вдвойнѣ долженъ благодарить судьбу, сказалъ Асонинъ.

— Почему же вы предполагаете во мнѣ легкость характера, Михаилъ Сергѣичъ?

— А потому, что тебя утѣшаетъ всякая бездѣлица, и ничто сильно не огорчаетъ.

— Я умѣю скрывать горе въ душѣ. Да истиннаго горя у меня до сихъ поръ еще, и не было, слава Богу! А можетъ-быть… по вашей милости, Серафима Петровна, прибавилъ онъ чуть слышно, наклонясь къ работѣ молодой дѣвушки. — Но довольно о моемъ счастливомъ или несчастномъ характерѣ; скажите лучше, для кого вы шьете эту чудную подушку?

— Для того, кто пожелаетъ купить ее, отвѣчала очень просто Серафима. — Вотъ видите ли, прежде мнѣ казалось совѣстно признаваться, что я иногда работаю для продажи; по зрѣломъ размышленіи, однакожь, нашла, что не предосудительно, по крайней мѣрѣ въ глазахъ людей здравомыслящихъ, пополнять сколько можно недостатокъ счастья собственными трудами. Всѣ мы созданы для того чтобы трубиться и быть полезными какъ-нибудь и чѣмъ-нибудь. Вы, мущины, служа отечеству, пріобрѣтаете средства къ существованію; намъ эта карьера недоступна, приходится пріобрѣтать хоть трудами рукъ. Скажите мнѣ откровенно, Михаилъ Сергѣичъ, вы не находите это предосудительнымъ?

— Предосудительнымъ!.. Я уважаю васъ еще болѣе, если можно! Вы сумѣете всегда оградить себя отъ нужды, тогда какъ другая, на вашемъ мѣстѣ, думала бы только какъ растратить небольшое состояніе вашей матушки. Вы отказываетесь отъ собраній, она бы ихъ требовала; вы всегда заняты съ пользой, другая на вашемъ мѣстѣ занималась бы своею красотой и туалетомъ; а вы о нихъ кажется и не думаете!.. Вы исключительное существо, Серафима Петровна!

— А я преклоняюсь передъ вами, и на колѣнахъ прошу позволенія, пріобрѣсти вашу работу, сказалъ Владиміръ.

— Нѣтъ, спѣшилъ прервать Михаилъ Сергѣичъ, — я не уступлю тебѣ этой работы… она будетъ моею!..

Краска удовольствія покрыла щеки дѣвушки; въ послѣднихъ словахъ Асонина, ей послышался намекъ на что-то болѣе серіозное чѣмъ пріобрѣтеніе подушки; надежда, по всѣмъ соображеніямъ неосновательная, все болѣе и болѣе закрадывалась въ душу… Полно, въ душу ли?

— Серафимушка, ты подари его превосходительству подушку-то! Стыдно тебѣ будетъ брать съ него деньги; по милости его, мы теперь никакой нужды не видимъ.

— Лукерья Андревна, вашей дочери не стыдно будетъ принять то, что я предложу ей за эту прекрасную подушку… Однако, намъ пора… До свиданія!..

Генералъ какъ будто испугался самъ своихъ словъ, и не пожавъ руки хозяйкамъ, какъ дѣлалъ обыкновенно, схватилъ фуражку и ушелъ въ сопровожденіи своего адъютанта.

— Слава тебѣ Господи, насилу ушли! Имъ не что дѣлать-то, какъ балясы точить, а мнѣ такъ-то ѣсть захотѣлось!.. Дуняша! давай скорѣй обѣдать! Небось и щи-то перепрѣли… Чтобъ ихъ совсѣмъ!..

Дверь хлопнула въ доказательство, что Дуняша отправилась за кушаньемъ.

— Что, они ушли, что ли? спросила старушка, вставая и заглядывая въ другую комнату.

— Пошла, маменька, сейчасъ принесетъ

— Нѣтъ, я не то; мнѣ посмотрѣть, не тутъ ли еще они? Какъ бы не услышали…

— Что же такое?

— А то, что попомни мое слово, ты будешь генеральшей!

Серафима опять вспыхнула; она думала то же, но не хотѣла сознаться.

— Полноте, маменька! можно ли предполагать подобныя нелѣпости?

— Ну, ну, ну! Молчу, молчу! Богъ съ тобой. Моимъ словамъ давно вѣдь мѣста нѣтъ. Иди обѣдать-то.

— И что вамъ за радость думать о томъ, чему не бывать?

— Не бывать такъ не бывать; вѣдь ты Ѳома невѣрный. Авдотья Антоновна раскладывала мнѣ и на картахъ гадала и на кофеѣ, все выходитъ тебѣ марьяжъ съ знатнымъ и почтеннымъ человѣкомъ.

— Ужь вамъ и грѣшно бы вѣрить ворожеямъ-то, маменька.

— Ворожба не колдовство, мать моя; вѣдь я не испортить кого хочу, али не приворотить къ тебѣ. Убытку отъ этого никому нѣтъ.

Убѣжденія Лукерьи Андреевны, доброй, прямодушной, но не развитой, были слишкомъ укоренены; Серафима это знала, и давно ограничивалась молчаніемъ въ подобныхъ разговорахъ.

Генералъ, возвратясь домой, былъ какъ-то, противъ обыкновенія, озабоченъ; онъ отобѣдалъ почти молча, не дотронулся до своего хереса, и вставъ изъ-за стола, отправился прямо въ кабинетъ, не выкуривъ, какъ бывало, своей трубки въ вольтерозыхъ креслахъ.

— Владиміръ, зайди ко мнѣ, сказалъ онъ уходя.

— Сейчасъ, Михаилъ Сергѣичъ. И закуривъ папироску, Данковскій послѣдовалъ за нимъ.

Асонинъ ходилъ изъ угла въ уголъ, адьютантъ подошелъ къ узорчатому, морозному окну, и въ ожиданіи, чтобы генералъ самъ заговорилъ съ нимъ, тихо барабанилъ по стеклу, вглядываясь въ затѣйливые рисунки русскаго мороза.

Молчаніе длилось довольно долго.

— Владиміръ, сказалъ наконецъ Асонинъ, — я бы желалъ, чтобы ты отвѣчалъ мнѣ откровенно на то, что я хочу у тебя спросить.

— И я исполню ваше желаніе, генералъ; что вамъ угодно?

— Ты очень ухаживаешь за нашею хозяйкой: любишь ты ее въ самомъ дѣлѣ? Имѣешь ты на нее серіозные виды? Говори откровенно! Я готовъ тебѣ помочь всѣми зависящими отъ меня средствами.

— Я, генералъ? Я вовсе не люблю Серафимы Петровны, серіозныхъ видовъ на нее никакихъ не имѣю, да и имѣть не могу. Вопервыхъ, она старѣе меня; вовторыхъ, наши состоянія составляютъ два нуля, изъ которыхъ по всей вѣроятности цифры никогда не выйдетъ. А ухаживать… отчего же нѣтъ? Она не дурна собой, хорошо образована, заперта, бѣдная, какъ въ клѣткѣ, съ своею допотопною матерью; надобно же и ей дать какое-нибудь развлеченіе; правду сказать, я почти изъ состраданія ухаживаю за ней.

— Высокая филантропія, которой я въ тебѣ и не подозрѣвалъ; но Серафима Петровна въ ней, кажется, не нуждается; она слишкомъ умна, чтобы довольствоваться однимъ ухаживаньемъ; любовь, быть-можетъ, она бы и приняла…

— Я даю то что могу, Михаилъ Сергѣичъ, любви у меня для нея нѣтъ.

— И прекрасно! Я боялся, чтобы ты серіозно не влюбился; хоть она и прекрасная дѣвушка, но тебѣ не пара; ты слишкомъ еще молодъ связывать себя семейными узами.

Озабоченный видъ Асонина исчезъ, физіономія прояснѣла, онъ вспомнилъ, что еще не курилъ послѣ обѣда, и спросилъ трубку. — Вели дать намъ кофею, сказалъ онъ вошедшему человѣку.

„Что за роскошь!“ подумалъ Данковскій, „онъ никогда почти не пьетъ и не спрашиваетъ кофею, что-нибудь не даромъ… Видно я его очень утѣшилъ признаніемъ, что и не думалъ влюбляться въ хитрую хозяйку…“

Асонинъ перемѣнилъ разговоръ, отъ хозяйки перейдя къ дѣламъ служебнымъ.

Прошло еще нѣсколько недѣль. Серафима Петровна все болѣе и болѣе дѣлалась необходимою Михаилу Сергѣевичу. Онъ попросилъ даже позволенія проводить у нихъ каждый день послѣ обѣда, отъ шести до девяти часовъ. Хозяйки разсыпались въ изъявленіи своего удовольствія, и на этотъ разъ вовсе нелицемѣрно, какъ часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, окружали его всѣмъ возможнымъ вниманіемъ. Чай дѣлался по его вкусу; Лукерья Андреевна раззорилась, и купила фунтикъ въ три съ полтиной. Серафима завела трубку, табакъ и папиросы. Разговоръ шелъ всегда довольно живо и вѣчно сводился на то, чтобъ обнаружить какую-нибудь хорошую сторону характера или образа мыслей Серафимы. Кончилось тѣмъ, что однимъ прекраснымъ вечеромъ Асонинъ сдѣлалъ формальное предложеніе. Серафима и тутъ не отступила отъ предписанной себѣ рутины; поблагодаривъ Асонина за сдѣланную ей честь, она, казалось, была поражена неожиданностію.

— Вамъ ли, генералъ, искать моей руки? Что принесетъ вамъ это супружество? я бѣдна, связей и родства у меня ни» какихъ, молодость прошла; красота если и была, то уже проходитъ. Свѣтъ васъ осудитъ за подобный выборъ, я не хочу, чтобъ изъ-за меня васъ порицали; вы такъ достойны общаго уваженія…

— Мнѣ нужна ваша любовь, и больше ничего. За счастье мнѣ ручаются ваши правила, вашъ образъ мыслей. До свѣта и людей мнѣ нѣтъ дѣла.

Споръ между мнимо-благородною гордостію и истинною привязанностію отживающаго человѣка продолжался нѣсколько времени, и, разумѣется, кончился полнымъ согласіемъ со стороны первой.

Сборы къ свадьбѣ были не продолжительны; генералъ подарилъ своей невѣстѣ все приданое, изъ февралѣ Серафима Петровна сдѣлалась полною обладательницей Михаила Сергѣевича Асонина.

На свадьбѣ, кромѣ необходимыхъ свидѣтелей, не было никого. Черезъ недѣлю молодые сдѣлали визиты всѣмъ представителямъ городскаго общества, потомъ дали обѣдъ, на который съѣхались всѣ.

— Ну вотъ ты и генеральша, другъ мой, Серафимушка; Господь Богъ услышалъ мою грѣшную молитву и пристроилъ тебя такъ, какъ и во снѣ-то намъ не снилось! И денно и нощно должны мы молиться и благодарить Его! Люби своего мужа, покой его старость, не забывай старуху-мать, не гордись, будь добра къ слугамъ и ко всѣмъ, кто ниже тебя, и благословеніе Божіе и мое грѣшное будутъ надъ тобою, говорила добрая Лукерья Андреевна дочери, пришедшей къ ней утромъ наканунѣ даваемаго ими обѣда. — Гдѣ жь твой генералъ-то? Что жь онъ-то не зашелъ ко мнѣ?

— Его нѣтъ дома, маменька; онъ поѣхалъ покупать стерлядей. Завтра у насъ обѣдъ; человѣкъ пятьдесятъ будетъ, начиная съ губернатора, всѣ главныя лица города.

— Гляди, вамъ дорого станетъ обѣдъ-то?

— Цѣлковыхъ триста.

— Что ты, Серафимушка!..

— А что-съ?

— Триста цѣлковыхъ, шутка ли, мать моя! На эти деньги мы съ тобой живали круглый годъ.

— Мы были Дьячковы, а не Асонины…

— Легко ли дѣло! Триста цѣлковыхъ бросить на одинъ обѣдъ… качая головой, твердила старушка, пропустивъ мимо ушей отвѣтъ Серафимы. — Какія жь это у васъ будутъ кушанья-то?

— Я прикажу дворецкому присылать вамъ всего.

— Ну, напрасно! я не привыкла.

— Михаилъ Сергѣичъ поручилъ было мнѣ просить васъ кушать у насъ завтра, но я боюсь, что вы устанете, обѣдъ будетъ поздно.

— Конечно, конечно! Гдѣ мнѣ! И отдохнуть пожалуй не успѣю. Поблагодари мужа, что помнитъ меня, старуху. Запросто я къ вамъ стану ходить, а при гостяхъ чтобъ уволилъ.

Рѣшеніе Лукерьи Андреевны какъ нельзя болѣе согласовалось съ цѣлію новой генеральши; она была въ восторгѣ, что мать отказалась своимъ присутствіемъ положить черное пятно на свѣтлую картину завтрашняго обѣда. Теперь больше чѣмъ когда, она стала стыдиться своей матери.

Иныя натуры въ счастіи дѣлаются добрѣе, лучше; не изъ числа ихъ видно была Серафима. Быть-можетъ счастіе пришло слишкомъ поздно; болѣзнь зла пустила черезчуръ глубокіе корни, такъ что и цѣлительное средство земнаго благополучія не приноситъ ужь пользы. Счастіе для подобныхъ натуръ дѣлается средствомъ мести, а не примиренія съ человѣчествомъ.

Съ полчаса еще просидѣла она съ матерью и уже встала было, чтобъ идти въ домъ, какъ вошелъ генералъ.

— Я былъ увѣренъ, что найду тебя здѣсь, душа моя, обнимая вышедшую на встрѣчу жену, говорилъ генералъ. — Здравствуйте, Лукерья Андревна! — Онъ поцѣловалъ ея руку. — Насилу отдѣлался! Бывало радъ уѣхать куда-нибудь со двора, теперь шагу бы не сдѣлалъ. Что значитъ жена! Да еще такая жена, какъ моя!.. Каждую минуту благодарю васъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ старушкѣ, — что вы не выдали замужъ мою Серафиму ранѣе; не быть бы мнѣ такъ счастливымъ теперь!..

Генеральша пожала руку мужа.

— Ужь не прогнѣвайтесь, Михаилъ Сергѣичъ, нечего грѣха таить, давно хотѣлось мнѣ ее пристроить; и уговаривала я ее идтить за Сафронова, да она-то въ руки не давалась; видно сердце чуяло, что суженый еще на войнѣ, смѣясь говорила старушка.

— Такъ за меня была сама судьба и моя Серафима, сказалъ онъ нѣжно.

— Серафима была сама въ рукахъ судьбы, мой другъ, ничего не ожидала въ будущемъ, не шла за тѣхъ, которые представлялись, потому что это было все равно что умереть.

— Скажи мнѣ, Серафима, когда сердце твое заговорило въ мою пользу?

— Этого я опредѣлить не могу; знаю только, что съ каждымъ днемъ я болѣе и болѣе тебя уважала.

— Рѣчь идетъ не о уваженіи, а когда ты меня полюбила?

— Когда замѣтила твою любовь.

— Знаешь, я боялся, чтобы Данковскій, который ухаживалъ за тобой, кажется, съ первой минуты знакомства, не предупредилъ меня въ твоемъ сердцѣ!..

— Данковскій — повѣса, котораго можетъ полюбить шестпадцатилѣтняя дѣвочка, а не женщина съ полнымъ разсудкомъ. Его любовь не сулитъ прочнаго счастія, которымъ я надѣюсь быть тебѣ обязанною.

— И не ошибешься, мой милый другъ! Все мое существо принадлежитъ тебѣ… Твой свѣтлый умъ, твой благородный, возвышенный образъ мыслей ручаются и за мое счастіе, и за счастіе моей сиротки, которую также ввѣряю тебѣ. Но о ней послѣ. Теперь скажи мнѣ, все ли у насъ придумано къ завтрашнему обѣду? Стерлядей я купилъ отличныхъ; надѣюсь, что уха будетъ въ полномъ смыслѣ янтарная. Я увѣренъ, матушка, вы пожалуете къ намъ завтра кушать?

— Нѣтъ ужь, Михаилъ Сергѣичъ, увольте меня, батюшка! На что вамъ меня старуху? У васъ будутъ все люди знатные, богатые…

— Почетнѣйшая моя гостья, конечно, должна быть мать моей жены, и вы меня истинно огорчите, если откажетесь.

— Не безпокой, мой другъ, маменьку! Обѣдъ ее утомитъ. Мы лучше пришлемъ ей всего сюда.

— Не надо и присылать, сказала старушка, начинавшая догадываться, что дочери ея не хочется, чтобъ она присутствовала на ихъ обѣдѣ. — У меня, по милости Божьей, есть мои щи и каша, чего жь больше?..

Сколько ни уговаривалъ Асонинъ свою тещу обѣдать у нихъ на другой день, она рѣшительно отказалась.

— Видно мы васъ чѣмъ-нибудь оскорбили, матушка!

Старушка бросила свое вязанье, встала и, взявъ обѣими руками голову зятя, горячо поцѣловала ее.

— Нѣтъ, нѣтъ, мой батюшка, говорила она сквозь слезы, — ты ангелъ Божій, ты никого не обидишь.

— По крайней мѣрѣ стараюсь никого не обижать.

— Ужь не на меня ли вы за что-нибудь сердитесь, маменька? спросила Серафима.

— За что же? Богъ съ тобой, моя голубушка! Мнѣ ли сердиться, хоть бы и въ"правду-то было за что, когда Господь утѣшилъ меня на старости, пристроивъ тебя за такого достойнаго человѣка. Мнѣ теперь лишь молиться, да радоваться на васъ.

Лукерья Андреевна, хоть и безъ образованія, но поняла инстинктомъ матери, что должна затаить свое неудовольствіе на дочь, чтобы сохранить доброе мнѣніе генерала на ея счетъ; ему бы вѣрно не понравилась эта дурная черта ея характера; онъ такъ прямодушенъ.

Двери большаго, хоть и провинціяльнаго свѣта отворились для Серафимы Петровны Асониной. Мужъ какъ будто старался вознаградить ее за прошлыя лишенія; не было не бала, ни собранія, ни простаго вечера, на которыхъ бы онъ не являлся съ ней; назначилъ у себя еженедѣльные танцовальные вечера, которые считались одними изъ пріятнѣйшихъ въ городѣ. Общество жалѣло, что для нихъ оставалось не много времени, наступилъ великій постъ, стало — конецъ удовольствіямъ. Кончились, однако, только танцы, вечера продолжались. Музыка, маленькія игры, бесѣда и карты пріятно занимали общество. Данковскій много помогалъ во всѣхъ затѣяхъ своей генеральшѣ.

Кстати о Данковскомъ; первое время, когда Серафима сдѣлалась невѣстой его начальника, онъ рѣшительно не зналъ, какую роль принять на себя, — оскорбленнаго ли, отвергнутаго поклонника, несчастнаго ли, непонятаго вздыхателя, или безъ всякой роли быть тѣмъ, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ, — равнодушнымъ зрителемъ чужой, по его мнѣнію, глупости. Поразмысливъ хорошенько, онъ нашелъ, что съ генераломъ ему лучше всего быть натуральнымъ; съ генеральшей же роль была необходима, но не оскорбленнаго поклонника; это не годилось въ отношеніяхъ подчиненнаго къ начальницѣ, отъ которой теперь, пожалуй, зависитъ вся будущая судьба адъютанта, и онъ рѣшился казаться влюбленнымъ попрежнему, но почтительнымъ, скромнымъ и несчастнымъ. «Любовь никогда не оскорбляетъ женщинъ, думалъ онъ, и если не вызываетъ ихъ любви, то тѣшитъ самолюбіе, возбуждаетъ состраданіе, участіе; а это не малые двигатели для моего благосостоянія.» Составивъ такимъ образомъ планъ дѣйствій, онъ повелъ свои дѣла прекрасно. Генералъ попрежнему любилъ его и имѣлъ къ нему полное довѣріе; генеральша была съ нимъ болѣе чѣмъ внимательна; видя грусть молодаго человѣка, подмѣчая иногда полный страсти взоръ его, тайкомъ брошенный на нее, она начала убѣждаться, что. ошиблась въ немъ, что его чувство къ ней было серіознѣй чѣмъ она думала. Впрочемъ, тогда ей не было разчета понимать его. Теперь же она снисходительно и съ участіемъ смотрѣла на своего тайнаго обожателя; преданность влюбленнаго и еще такого скромнаго, покорнаго, всегда можетъ пригодиться, что и оказывалось на самомъ дѣлѣ. Данковскій былъ самымъ внимательнымъ и покорнымъ рабомъ своей генеральши. Асонинъ, день отъ дня все болѣе влюбленный въ свою жену, съ каждымъ днемъ непримѣтно отрекавшійся отъ своей, когда-то твердой мужской воли и подчинявшійся волѣ своей: повелительницы, былъ очень благодаренъ своему адъютанту.

Прошелъ великій постъ, послѣдніе дни котораго были проведены въ тишинѣ и въ семейномъ кругу. До сихъ поръ Асонинъ какъ-то не рѣшался поговорить съ Серафимой о своей дочери; ему казалось, что жена не успѣла еще довольно насладиться беззаботною жизнію въ счастіи и довольствѣ, не совсѣмъ еще отдохнула отъ прежней тяжкой жизни; онъ боялся обременить ее новою заботой; будетъ еще время, говорилъ онъ, и каждый день откладывалъ дозавтра. Но Серафима сама навела его на-этотъ разговоръ. За нѣсколько дней до Святой, она спросила его, не написать ли ей къ Анетѣ? "Надо ей послать на конфеты къ празднику, " прибавила она.

Асонинъ обнялъ жену.

— Дѣлай какъ знаешь, мой милый другъ; на этотъ разъ, твое доброе сердце подумало о ней прежде отцовскаго.

— Но ты долженъ тоже приписать.

Серафима вышла, и черезъ нѣсколько минутъ вернулась съ письмомъ и деньгами на конфеты. Асонинъ взялъ конвертъ изъ рукъ жены и положилъ подлѣ себя.

— Я ужо припишу. Когда-то мнѣ Богъ дастъ увидѣть ее подлѣ тебя, моя Серафима? — И послѣ минутнаго молчанія онъ прибавилъ: — помнишь ли ты когда-то высказанное мнѣ твое мнѣніе о воспитаніи дѣвочекъ?

— Очень помню, мой другъ; но тогда я не знала что такое Смольный монастырь. Съ тѣхъ поръ какъ я сдѣлалась твоею женой и матерью твоей Анеты, я заботилась о ней сколько могла; съ первыхъ же дней я имѣла твердое намѣреніе просить тебя взять къ себѣ Анету. Разъ какъ-то разговорились мы о дѣтяхъ вообще съ губернаторшей; я передала ей мой планъ насчетъ Анеты; она чуть не вскрикнула отъ удивленія, и принялась доказывать мнѣ очень логично, что мы сдѣлаемъ величайшую глупость, взявъ дочь изъ Смольнаго; что никогда въ провинціи мы не будемъ имѣть возможность дать ей такое отличное воспитаніе, какое получаютъ дѣвицы тамъ, подъ покровительствомъ самой Августѣйшей фамиліи; что чести и счастія помѣстить дѣтей въ это блестящее заведеніе добиваются всѣ вельможи, а мы сами хотимъ лишить нашу, дочь всѣхъ преимуществъ прекраснаго образованія, и ввѣрить ее какой-нибудь гувернанткѣ. Хорошо еще, если нападете на достойную женщину, говоритъ она, и высчитала мнѣ всѣ примѣры неудачныхъ выборовъ въ этомъ отношеніи; необходимо иногда мѣнять наставницъ, что неминуемо останавливаетъ успѣхи дѣтей. И потомъ, можно ли въ одной гувернанткѣ найдти соединеніе всѣхъ наукъ, преподаваемыхъ въ Смольномъ лучшими наставниками? Таланты дѣтей тамъ развиваютъ артисты; а здѣсь… кого дадите вы ей въ наставники музыки? какую-нибудь мамзель Фрикъ, которая едва сыграетъ безъ ошибки польку?.. Въ наставники живописи какого-нибудь маляра? — тогда какъ вашей дочери, для окончанія курса, нужны именно такіе наставники, какихъ она имѣетъ теперь. Однимъ словомъ, Фіона Дмитріевна столько говорила мнѣ въ пользу монастырскаго воспитанія и столько противъ моего намѣренія взять домой Анету, что почти убѣдила меня въ ошибочности моего мнѣнія. Послѣ я еще собирала свѣдѣнія и все, что слышала и читала, подтверждало слова губернаторши. Зачѣмъ же мы изъ эгоизма будемъ лишать дѣвочку, можетъ-быть, прекрасной будущности? Въ нынѣшнемъ свѣтѣ воспитаніе играетъ большую роль; дочь генерала Асонина не должна никому уступать въ этомъ отношеніи. Взявши ее, кому поручимъ мы выборъ гувернантки? На коммиссіонеровъ положиться нельзя; на журнальныя объявленія и того меньше. Вотъ что мнѣ говорили, и что я сама размыслила. Рѣшать тебѣ, мой другъ. Если ты ее возьмешь, будь увѣренъ что я ей истинною матерью.

— Вѣрю, Серафима, и вмѣстѣ съ тѣмъ вижу справедливость словъ Фіоны Дмитріевны; она умная женщина. Жаль только, что я еще не могу соединить вокругъ себя все мнѣ милое. Пусть же она кончитъ тамъ свое воспитаніе; можетъ-быть, Богъ дастъ, я и доживу до счастливой поры, когда увижу васъ обѣихъ около себя.

Письмо съ деньгами отправлено, и съ тѣхъ поръ не было помину о возвращеніи дѣвочки. Серафима Петровна въ торжественные праздники не забывала написать пять-шесть строкъ падчерицѣ, прилагая нѣсколько рублей на лакомства; чего жь больше? Асонинъ каждый разъ бывалъ чрезвычайно тронутъ вниманіемъ жены къ сироткѣ и благодарилъ Бога за то, что, на случай его смерти, онъ сумѣлъ выбрать ей достойную покровительницу, и желая отплатить женѣ за ея попеченія объ Анетѣ, объявилъ ей свое желаніе предложить Лукерьѣ Андреевнѣ перейдти къ нимъ жить.

— Что хлопотать старушкѣ обо всѣхъ мелочахъ хозяйства? говорилъ онъ: — я вполнѣ буду счастливъ, успокоивъ ее. Пусть она получаетъ свои триста рублей и дѣлаетъ изъ нихъ что ей угодно; у насъ ей не предстоитъ никакихъ расходовъ.

Планъ мужа далеко былъ не по сердцу генеральшѣ по многимъ причинамъ, и она, не возставая прямо противъ него, говорила, что старушка врядъ ли согласится на его предложеніе.

— Она привыкла къ своему образу жизни; ей трудно будетъ послѣ тихой комнатки слышать вѣчное движеніе въ нашемъ домѣ. Обѣдъ, чай, ужинъ, у ней все идетъ впередъ нашего; какъ же ты хочешь, чтобы въ ея лѣта она перемѣнила свою обычную жизнь?

— Зачѣмъ же перемѣнять? возразилъ Асонинъ: — пусть она кушаетъ когда ей угодно. Комната у ней будетъ особая, изъ которой она будетъ выходить тогда только, когда сама пожелаетъ. Если мы предложимъ ей переселиться къ намъ, то ужь конечно не для того, чтобы стѣснять ее, а чтобы доставить ей все спокойствіе, всѣ удобства.

— Съ пожилыми людьми это трудно, мой другъ.

— Отчего же? Съ пожилыми капризными, можетъ-быть; но твоя матушка, кажется, такая кроткая; неужели я ошибся?..

— И да и нѣтъ; матушка очень добрая женщина, правда, но всѣ старички любятъ учить; и въ присутствіи ихъ, дѣти будь хоть сами ужь старики, а не должны имѣть своего разсудка. Помнишь ли ты, что маменька отказалась обѣдать у насъ, когда мы приглашали всѣхъ, послѣ нашей свадьбы? Ты не знаешь, однако, почему. Я никогда не хотѣла тебѣ этого говорить, но такъ пришлось. Маменька спросила у меня, сколько станетъ намъ обѣдъ; и когда я сказала, она такъ была поражена, что сначала не хотѣла вѣрить, потомъ начала бранить меня, зачѣмъ я не отговорила тебя бросать попустому деньги, и вотъ почему отказалась быть у насъ, говоря, что не хочетъ быть сообщницей нашего мотовства.

— Неужели? смѣясь спросилъ Асонинъ.

— Да, мой другъ; поэтому я и совѣтую тебѣ оставить твое намѣреніе; нашъ образъ жизни будетъ ее раздражать. Ея взглядъ на вещи слишкомъ патріархальный; ей все будетъ казаться страннымъ, излишнимъ, неумѣстнымъ.

— Ну, какъ знаешь, Серафима; я желалъ успокоить твою старушку, въ надеждѣ сдѣлать тебѣ этимъ удовольствіе.

— Знаю, мой другъ, и вполнѣ цѣню твою доброту, обнимая мужа, говорила Серафима. — Но я должна беречь тоже и твое спокойствіе, которое для меня теперь дороже всего въ мірѣ.

III.

Тихо протекала жизнь Лукерьи Андреевны, послѣ выдачи замужъ дочери, каждый день отправлялась она къ заутренѣ, обѣднѣ и вечернѣ. Изъ церкви старушка возвращалась всегда спокойная и довольная. Самоваръ ожидалъ ее послѣ заутрени и вечерни, скромный обѣдъ послѣ обѣдни. Чаще всѣхъ заглядывалъ къ ней Данковскій, и Лукерья Андреевна любила его какъ близкаго роднаго; съ какимъ радушіемъ угощала она его чаемъ, какъ старалась приноровиться къ его вкусу! Молодой человѣкъ былъ лакомка, и у Лукерьи Андреевны всегда являлась на ея рабочемъ столикѣ баночка съ вареньемъ для милаго гостя.

— Вы меня балуете, Лукерья Андревна, говорилъ онъ.

— Кого же мнѣ баловать то теперь? Серафимушку балуетъ. мужъ, я ужь ей не нужна. Хоть тебя-то, мой батюшка, мнѣ Богъ послалъ; не забудь тебя Господь, какъ ты не забываешь меня, старуху.

Посѣщенія Владиміра, хоть частыя, но всегда короткія, не надолго прерывали одиночество старушки. Почитаетъ она бывало жизнь Варвары Мученицы, жизнь Пресвятой Богородицы, а тамъ какъ глаза устанутъ, развернетъ свой чулокъ и отмѣряетъ урокъ. Сорокъ саженей надо связать, а то пожалуй одни носки провяжешь мѣсяца два, подумаетъ она, и примется за работу со всѣмъ усердіемъ добровольной труженицы.

Мы забыли сказать, что Асонины вскорѣ послѣ свадьбы перемѣнили квартиру, находя домъ Дьячковой для себя слишкомъ тѣснымъ, и передавъ его за ту же цѣну майору; вотъ отчего старушка довольно рѣдко видалась съ дочерью; у _чге неральши столько было теперь свѣтскихъ обязанностей и хлопотъ по хозяйству…. Сама же Лукерья Андреевна бывала у нихъ разъ въ мѣсяцъ не болѣе, хотя Михаилъ Сергѣевичъ часто заѣзжалъ самъ за нею; старушка отговаривалась то нездоровьемъ, то холодомъ, но всегда съ улыбкой, не давая зятю ни малѣйшаго подозрѣнія о настоящей причинѣ своихъ отказовъ.

Въ великую пятницу Лукерья Андреевна призвала свою кухарку Акулину.

— Поди-ка ты, сказала она, — купи на куличъ самой лучшей конфетной муки, да по полуфунту миндалю и изюму; надо испечь получше, можетъ дѣтки пріѣдутъ разгавливаться.

— Что имъ разгавливаться-то, матушка? Они весь постъ кушали скоромное, сказала кухарка.

— Ну, врешь ты, сорока. Что они, нехристи что ль какіе, чтобы страстную-то ужь не поговѣть.

— Страстную то, извѣстно, можетъ и поговѣли.

— Такъ чего жь? Купи же, купи! Да постарайся пожалуста, Акуля! Дрожжей возьми въ трактирѣ или на пивоварнѣ; сверху на куличѣ фигурокъ надѣлай, а испеки-то въ кастрюлѣ.

— Слушаю-съ.

— Ты бы забѣжала къ ихъ повару спросить какъ онъ дѣлаетъ.

— Отчего же, можно-съ.

— Ну то-то, Акуля, пожалуста, голубушка!

— Постараюсь, матушка.

Въ субботу Акулина принесла барынѣ испеченный куличъ; старушка ахнула, такъ онъ былъ хорошъ на видъ.

— Ну, каковъ-то на вкусъ будетъ…. а ужь угодила! что взглянешь, то спасибо. Погоди же! Она вынула полтинникъ и подала его кухаркѣ, — Надо и мнѣ тебя потѣшить за старанье, Дуня. Подай блюдо да салфетку покрыть куличъ.

— Сейчасъ, подождите немножко, барыня, отозвался голосъ изъ другой комнаты.

— Да что ты тамъ дѣлаешь?

— Сію минуту-съ. Не одной же Акулинѣ вамъ угождать….

— Чего?… Да брось, мать моя, работу-то! Долго ли подать салфетку.

Дуняша появилась въ дверяхъ, неся на тарелкѣ вычурно сдѣланнаго барашка, изъ сливочнаго масла.

— Вотъ, матушка Лукерья Андревна, и я старалась вамъ угодить, по силѣ, по мочи.

— Что это? Охъ, ты затѣйница! Да какъ хорошо то!… ну спасибо!

Старушка обняла Дуняшу, и слеза сверкнула въ ея глазахъ. «Вотъ и рабы, да еще не свои, а наемныя, а любятъ меня…. что же дочка-то!… подумала Лукерья Андреевна: ужь ее ли не любила я!… и то сказать, можетъ она и любитъ меня, да куда жь я гожусь въ ея теперешнюю компанію, а самой-то ей некогда бывать у меня часто. Ну, Богъ, съ ней! была бы сама-то счастлива!…» И старушка, вознаградивъ усердіе Дуняши тоже полтинничкомъ, передала ей три запечатанные конверта съ порученіемъ отнести ихъ по адресамъ отъ Серафимы Петровны, и отправилась къ обѣднѣ, чтобы молитвой разогнать свои грустныя думы о дочери.

Возвратясь отъ обѣдни, она напилась чайку, который показался ей необыкновенно вкуснымъ, послѣ полутора-суточнаго говѣнья; Лукерья Андреевна съ малолѣтства привыкла ничего не ѣсть въ великую пятницу, а постарѣвъ, прибавила къ ней еще половину субботы. Ослабѣетъ бывало, и ротъ пересохнетъ, и какъ-то ноги дрожатъ, и сну нѣтъ, а все терпитъ!

Но вотъ чай и кусочекъ хлѣба подкрѣпилъ ея силы, и она весело принимается чистить образа, промывать стекла кіоты, холить лампадку. А комнатки ужь вымыты и убраны, какъ малыя дѣтки у заботливой матери; Акулина и Дуняша все сдѣлали, пока барыня была у заутрени и обѣдни. Окна выставлены, одно немножко даже приподнято, и отрадный воздухъ весны врывается въ него, чтобъ оживить силы старушки.

Въ этотъ разъ, праздникъ свѣтлаго Воскресенья пришелся въ концѣ апрѣля; теплые лучи весенняго солнца живительно падали на землю, вытягивая изъ нея свѣжую травку и обливая яркимъ свѣтомъ всю природу. Лукерья Андреевна часто оставляла свое занятіе, чтобы, подойдя къ открытому окну, вдохнуть въ себя чудный воздухъ весны. Отъ образовъ перешла она къ своему комоду, въ которомъ было хоть и пустенько, все же надо было привести въ порядокъ. Прохлопотавъ часовъ до семи, старушка наконецъ затеплила всѣ лампадки, сѣла на свое обычное мѣсто, надѣла очки, и стала читать страданія Христовы, чтобы въ этомъ благочестивомъ занятіи дождаться благовѣста. Часамъ къ одиннадцати, сонъ началъ было одолѣвать ее, отяжелѣвшія вѣки опускались, воля становилась безсильною противъ требованій человѣческой натуры; и нѣсколько минутъ старушка не видала ни книги, ни свѣчи; забыла о праздникѣ и обо всемъ на свѣтѣ…. Воля, однакожь, встрепенулась и толкнула Лукерью Андреевну, она очнулась. «Господи помилуй!… Соблазнъ какой!… Врагъ смутилъ….» Она перекрестилась, и чувствуя, что врагъ опять готовъ смутить ее, встала и пошла въ другую комнату умыться; сонъ какъ рукой сняло. Видно, врагъ воды боится.

Въ двѣнадцать часовъ раздался первый ударъ соборнаго колокола, и городъ огласился торжественнымъ звономъ; заблистали плошки и окна церквей; замелькали огоньки въ домахъ. Народъ гурьбами валилъ по всѣмъ улицамъ, экипажи неслись по мостовой.

Засуетилась и наша старушка, принарядилась и въ сопровожденіи своей Дуняши, несшей куличъ и фонарь, осторожно пробиралась по тротуару въ приходскую церковь.

— Никакъ опоздали, говорила она, — бѣда! не продеремся….

— И, какъ опоздать! Да мы, гляди, первыя придемъ, матушка.

Опасенія Лукерьи Андреевны, въ самомъ дѣлѣ, не оправдались; въ церкви было еще едва человѣкъ десять; она нашла и уголокъ свой не занятымъ. Сотворивъ три земные поклона и поклонясь направо и налѣво, хотя направо была лишь стѣна, старушка подошла къ свѣчному ящику взять свѣчу. «Никакъ взять ужь гривенную, подумала она, а то вѣдь люди пожалуй осудятъ, скажутъ: генеральская теща, а съ пятаковою…»

IV.

Наканунѣ праздника, дочь Лукерьи Ивановны очень волновалась отъ боязни, что заказанныя обновы не поспѣютъ. Пожалуй нельзя будетъ ѣхатьивѣсоборъ…"Тамъ всѣ будутъ такъ нарядны, не Асониной же быть хуже другихъ, " думала она, и торопила свою горничную скорѣй дошивать великолѣпную шемизетку и рукава, и сама дѣлая къ нимъ банты, составляла планы новымъ удовольствіямъ на Святой недѣлѣ. «Нужно сказать Данковскому, думала она, чтобъ онъ подговорилъ мужа устроить катанье въ лодкахъ, на третій или четвертый день; рѣка въ разливѣ, лодки три устроить для общества, одну для музыкантовъ, потомъ для пѣсенниковъ. Это будетъ препріятно! Возвратясь, отобѣдаютъ у насъ, послѣ потанцуемъ. А какъ мы начнемъ, Фіона Дмитріевна не отстанетъ, Настасья Ѳедоровна тоже. Потомъ, какой-нибудь балъ по подпискѣ…»

Мечтанія генеральши были прерваны непріятною существенностію. Возвратившійся изъ магазина человѣкъ доложилъ, что изъ заказанныхъ обновъ ничто еще не готово.

— Какъ не готово? Да когда жь это будетъ? Ты что имъ сказалъ?

— Все что вы изволили приказывать.

— Вѣрно перевралъ!… Скажи, чтобы мнѣ сейчасъ же заложили карету. Ничего не будетъ, если не поѣду сама. Что жь они тебѣ сказали?

— Чтобы вы не изволили безпокоиться, къ завтраму все будетъ готово.

— Когда жь велѣли присылать?

— Часа черезъ два-съ.

— Все-таки вели заложить, я съѣзжу сама. Да поскорѣй.

Черезъ полчаса Серафима Петровна уѣхала распекать содержательницу магазина.

Михаилъ Сергѣевичъ, бывшій тоже въ отсутствіи съ самаго обѣда, возвратился. «Гдѣ барыня?» спросилъ онъ, и узнавъ, что ея нѣтъ дома, онъ почти бѣгомъ вернулся на подъѣздъ.

— Она уѣхала, Владиміръ; прикажи скорѣй вносить; мы можетъ-быть успѣемъ до нея все устроить.

Люди внесли четыре огромныя кадки съ померанцевыми деревьями въ цвѣту; двѣ изъ нихъ поставили въ гостиной около дивана, двѣ въ кабинетѣ генеральши; вслѣдъ за этими великанами, явилось множество горшковъ съ розами, левкоями, желтофіолью, гіацинтами, и двѣ прекрасныя жардиньерки были уставлены ими сверху до низу. Кабинетъ принялъ видъ маленькаго цвѣтущаго сада.

— Какъ я радъ, что Серафимы нѣтъ дома, говорилъ Асонинъ, устанавливая цвѣты и любуясь ими, — теперь сюрпризъ будетъ полный. Она мнѣ какъ-то говорила, что любитъ цвѣты; на ея окнѣ, когда она была въ дѣвушкахъ, я всегда видѣлъ нѣсколько горшковъ резеды и базилику. Владиміръ, ты вѣдь ей ничего не говорилъ, ни куда мы ѣдемъ, ни зачѣмъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, Михаилъ Сергѣичъ.

— И прекрасно! Нечаянность еще больше обрадуетъ ее. Возьми же серьги и устрой такъ, какъ ты говорилъ.

Генералъ радовался какъ ребенокъ, воображая удивленіе жены. Черезъ нѣсколько времени она возвратилась изъ магазина весьма не въ духѣ. Асонинъ встрѣтилъ ее въ залѣ.

— Ты ѣздила къ матушкѣ, Серафима? спросилъ онъ: — я тоже хотѣлъ было заѣхать къ ней, чтобы подарить ей платье и чепчикъ, которые мы сами выбирали съ Владиміромъ, да подумалъ, что можетъ-быть тебѣ не понравятся наши покупки; тогда можно будетъ перемѣнить. Пойдемъ, посмотри.

— У меня страшно голова болитъ, Михаилъ Сергѣичъ, и мнѣ право не до того.

— Что съ тобой, моя радость? Ужь не занемогла ли ты?… не послать ли за докторомъ?… заботливо спрашивалъ генералъ, смотря ей въ глаза.

— Нѣтъ, нѣтъ! пожалуста не хлопочи! Я прилягу, и можетъ-быть пройдетъ.

— Ты бы положила одеколону въ уши, потерла бы виски… Пойдемъ, я самъ буду твоимъ докторомъ.

— Оставь меня пожалуста! Мнѣ нужно спокойствіе.

И Серафима Петровна ушла, не замѣтивъ даже прекрасныхъ померанцевыхъ деревьевъ въ гостиной, разливавшихъ сильнѣйшій ароматъ.

— Что это съ ней сдѣлалось? спросилъ печально Асонинъ, обращаясь къ своему адъютанту.

"Капризъ, " подумалъ Данковскій, и вмѣсто отвѣта пожалъ плечами.

— Не съѣздить ли тебѣ, въ самомъ дѣлѣ, за Віолинымъ?… Какъ ты думаешь?…

— Погодите, генералъ! Головная боль не такая еще серіозная болѣзнь, чтобы тотчасъ же прибѣгать къ помощи докторовъ. Завтра же все пройдетъ.

— А какъ нѣтъ? Почти всѣ болѣзни сперва начинаются головною болью…

— Да у Серафимы Петровны и признаковъ нѣтъ болѣзни, Михаилъ Сергѣичъ! Свѣжа она, какъ обыкновенно, взоръ такъ же ясенъ. Такъ что-нибудь.

— То-то и есть-то, что румянецъ ея мнѣ подозрителенъ; у ней, кажется, жаръ; отъ этого и глаза блестятъ. Пойду попробую пульсъ. Вѣдь у больныхъ онъ скорый и неровный? Не такъ ли?…

— Говорятъ, такъ, отвѣчалъ Данковскій, внутренно смѣясь надъ опасеніями своего начальника.

Асонинъ отправился въ спальню.

— Можно войдти? спросилъ онъ чуть слышно, пріотворяя тихонько дверь.

— Что тебѣ нужно, Михаилъ Сергѣичъ? Дай пожалуста мнѣ отдохнуть.

— Позволь мнѣ только попробовать твой пульсъ, мой ангелъ. Я ужасно боюсь за тебя!…

— Полно, сдѣлай милость! Я тебѣ сказала, что ничего, пройдетъ.

— Дай Богъ, мой милый другъ! А все-таки дай мнѣ ручку!

Взявъ руку жены, онъ началъ считать біеніе пульса.

— Ну, что же, хорошъ? спросила она. — Я до сихъ поръ не подозрѣвала, что ты имѣешь понятіе о медицинѣ.

— Какъ ты хочешь, Серафима, а я пошлю за Віолинымъ… пульсъ у тебя что-то скоръ, мнѣ кажется!

— Зачѣмъ же намъ Віолина, когда ты самъ докторъ? Его я не приму, лѣчи самъ.

— Да я ничего не понимаю, душа моя, и радъ бы!

— Такъ стало не понимаешь и пульса. Оставь меня пожалуста. Черезъ часъ, много черезъ два, я къ тебѣ выйду совсѣмъ здоровая.

— Да помочи же голову одеколонамъ-то, по крайней мѣрѣ.

— Хорошо, мой другъ, все сдѣлаю. Позови ко мнѣ Полюшку.

— Тебѣ что нужно? Я самъ все сдѣлаю.

— Да отстань ради Бога, Михаилъ Сергѣичъ! Я тебѣ говорю, что мнѣ нужно Полюшку.

Михаилъ Сергѣевичъ струсилъ и бросился за горничной! позвавъ ее къ женѣ, онъ прямо уже прошелъ въ комнату своего адъютанта.

— Владиміръ, Серафима-то больна не на шутку, сказалъ онъ, — пульсъ ужасно скоръ… и какъ стала раздражительна!.. Видно, что-нибудь нервное. Жару, кажется, нѣтъ однакожь, слава Богу… Не знаю что дѣлать!… Доктора не хочетъ.

— Такъ и подождите, Михаилъ Сергѣичъ; увидите, что будетъ завтра. Больнымъ, особливо нервами, противорѣчить тоже нельзя.

— Но отчего это у ней разстроились нервы?… проговорилъ Асонинъ, тревожно ходя по комнатѣ.

— Можетъ это вамъ такъ показалось. Серафима Петровна, слава Богу, крѣпкаго сложенія и твердаго характера; она не должна страдать нервами.

— Крѣпкаго сложенія!… Женщины всѣ — нѣжные цвѣтки; излишній зной, излишній холодъ — все ихъ губитъ!… Ихъ нужно лелѣять… Я, можетъ-быть, не умѣю такъ, какъ бы желалъ!…

— Вы не справедливы къ себѣ, Михаилъ Сергѣичъ; вашей женѣ, кажется, ничего не остается желать.

Пока Асонинъ тревожился и придумывалъ, что за причина болѣзни жены, Серафима Петровна приказывала Полюшкѣ сейчасъ же идти въ магазинъ и не приходить безъ того, чтобы не было все готово, — торопить ихъ, и если нужно, то и самой помочь. Выпроводивъ горничную, она очень благоразумно разочла, что теперь соснуть часочка два вовсе не мѣшаетъ; заутреня рано, послѣ обѣдни всѣ офицеры будутъ у нихъ разгавливаться, тамъ Михаилъ Сергѣевичъ вздумаетъ пожалуй ѣхать къ старушкѣ. Она улеглась, это было часовъ въ шесть. Три раза въ продолженіи вечера, заботливый мужъ входилъ къ ней; сонъ былъ такъ крѣпокъ, что она ничего не слыхала. Полюшка возвратилась изъ магазина съ обновами, внесла ихъ въ спальню, барыня не шевельнулась.

Гулъ колоколовъ къ заутренѣ пробудилъ, наконецъ, мнимобольную; она схватилась за серебряный колокольчикъ, стоявшій на ночномъ ея столикѣ, и на звонъ вбѣжала Полюшка.

— Все ли принесли изъ магазина? спросила генеральша.

— Все-съ.

— Давай же скорѣй вставать.

Михаилъ Сергѣевичъ, сторожившій, вѣроятно, пробужденіе жены, явился тоже въ ея комнату.

— Что твое здоровье, моя Серафима?

— Ничего, мой другъ, слава Богу.

Генералъ въ восторгѣ бросился обнимать жену.

— Ну, пусти же! Прикажи поскорѣй закладывать лошадей, а я сейчасъ одѣнусь.

— Сейчасъ, мой ангелъ! Если ты позволишь Владиміру ѣхать съ нами, то я велю заложить большею карету.

— Какъ хочешь, отвѣчала снисходительная супруга, разсматривая новую шляпу, прелестный утренній капотъ изъ толстаго пудесуа сиреневаго цвѣта и темно-зеленый бархатный бурнусъ.

Асонинъ спѣшилъ подѣлиться съ Данковскимъ своею радостью о выздоровленіи жены и отдать приказаніе объ экипажѣ.

Черезъ полчаса, Серафима Петровна, со вкусомъ и щегольски одѣтая, входила въ соборъ; адъютантъ очищалъ дорогу, мужъ слѣдовалъ за нею.

— Mais vous êtes charmante, ma chère! Quelle fraîche et jolie toilette, сказала губернаторша, подлѣ которой стала Серафима Петровна.

Богослуженіе началось; торжественное «Христосъ воскресе» огласило своды храма. При этихъ звукахъ, на минуту затихли суетные помыслы людей; на многихъ рѣсницахъ блеснули слезы умиленія. Самыя женщины забыли о шляпахъ и бурнусахъ своихъ соперницъ и благоговѣйно преклонили нарядныя головки передъ великимъ таинствомъ искупленія. Но вѣдь это было лишь въ первую минуту; мірскія мысли снова вступили въ свои права. Мущины заговорили, женщины защебетали и инквизиторскимъ взоромъ принялись осматривать другъ друга.

Генеральща торжествовала; ея туалетъ былъ въ самомъ дѣлѣ свѣжѣе и лучше всѣхъ: сиреневые цвѣты на ея бѣлой шляпѣ были такъ изящно-хороши, роскошная вѣтка такъ граціозно спускалась къ плечу, что нельзя было не любоваться. Хоро.шенькое личико Серафимы много выигрывало въ воздушной, тюлевой, съ зеленью, рамкѣ; свѣтъ тысячи свѣчъ возвышалъ ея свѣжесть и блескъ черныхъ глазъ, скрадывая морщинки, изобличавшія ея лѣта при дневномъ свѣтѣ.

— Какъ хочешь, Михаилъ Сергѣичъ, а послѣ заутрени я похристосуюсь съ твоею женой, по старинному православному обычаю, говорилъ губернаторъ, смотря на Серафиму.

— А я отплачу тѣмъ же Фіонѣ Дмитріевнѣ, улыбаясь отвѣчалъ Асонинъ.

— Вознагражденіе небольшое. Но шутки въ сторону: ты отыскалъ жемчужину въ нашемъ городѣ. Что за грація, что за манеры, какой вкусъ! Нечего сказать, счастливецъ!..

Генералъ съ гордостію смотрѣлъ на жену.

По окончаніи заутрени всѣ затолпились, спѣша съ поздравленіями другъ къ другу и въ особенности къ дамамъ; съ милою улыбкой принимала ихъ Серафима Петровна. Кому подавала руку, кому кивала головкой; она сіяла счастіемъ утѣшеннаго самолюбія. А нечего сказать, вѣдь и это счастіе!

Кончилась и обѣдня; вереницы экипажей потянулись изъ собора. У подъѣзда Асониныхъ стояли уже десятки пролетокъ; многіе изъ офицеровъ, отслушавъ обѣдню въ приходскихъ церквахъ, ожидали начальника въ его домѣ. Столъ въ залѣ былъ уставленъ роскошною закуской. Гурьба офицеровъ встрѣтила Асониныхъ въ дверяхъ залы. Принявъ поздравленіе, генеральша ушла къ себѣ; генералъ, перецѣловавъ всѣхъ, пригласилъ разгавливаться.

Серафима Петровна, сбросивъ бурнусъ и замѣнивъ шляпу такимъ же изящнымъ утреннимъ чепцомъ, приказала подавать чай и кофей къ себѣ въ кабинетъ, и снова вышла въ залу.

— Господа, мужъ угощаетъ васъ пасхой, а мнѣ позвольте предложить вамъ чаю или кофей. Владиміръ Иванычъ, пойдемте приготовлять; мы будемъ ожидать гостей у меня въ кабинетѣ.

И, граціозно наклонивъ головку, она ушла въ сопровожденіи адъютанта.

— Ахъ, какъ хорошо! вскрикнула она, увидя цѣлую оранжерею у себя въ кабинетѣ. — Кто это вздумалъ сдѣлать мнѣ такой пріятный сюрпризъ?

— Кто же, кромѣ вашего супруга, осмѣлится предупреждать ваши желанія? скромно отвѣчалъ Данковскій.

— Позвольте мнѣ быть увѣренною, Владиміръ Иванычъ, что вы навели его на эту прекрасную мысль.

— Я долженъ быть всегда въ сторонѣ. Вотъ и вчера…

Онъ остановился.

— Что же вчера? Продолжайте!

— Михаилъ Сергѣичъ такъ безпокоился о вашемъ здоровья…

— А вамъ меня было жаль, или нѣтъ?

— Я не имѣю права высказывать то, что чувствовалъ…

— Отчего же? Вѣдь мы съ вами друзья!..

— Друзья!.. Нѣтъ, Серафима Петровна…

— Какъ? Неужели враги?

— Зачѣмъ притворяться, Серафима Петровна? Прошедшее еще не такъ далеко… Вы тоже не могли его позабыть, хоть вамъ и не угодно было мнѣ вѣрить.

— Молодые люди часто сами обманываются въ своихъ чувствахъ.

— Можетъ-быть, но не я.

— Ахъ, да; Владиміръ Иванычъ, надо устроить весенній праздникъ, какъ-нибудь на дняхъ, съ катаньемъ въ лодкахъ, съ музыкой; поговорите мужу! Самой мнѣ не хочется…

— Слушаю-съ.

— Какимъ покорнымъ рабомъ вы отвѣчаете!

— А развѣ въ сущности я не рабъ вашъ?

Серафима Петровна не успѣла возразить, генералъ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ офицеровъ, вошелъ въ комнату.

— Ну вотъ мы и къ тебѣ, мой другъ, изволь насъ угощать! подходя и цѣлуя жену въ лобъ, говорилъ Асонинъ. — А довольна ты цвѣтами?

— Въ восторгѣ! Тысячу разъ благодарю тебя, мой милый.

— Замѣтила ты, тутъ есть одно очень рѣдкое растеніе?

— Какое это? спросила генеральша.

— Прежде дай намъ чаю, потомъ покажу.

Серафима Петровна съ Данковскимъ начали хозяйничать, разговоръ сдѣлался общимъ.

Часовъ въ восемь офицеры разъѣхались, генеральша въ утомленіи отбросилась на спинку дивана..

— Какъ я устала, однако, проговорила она.

— Зачѣмъ же ты взяла на себя обязанность разливать чай, душа моя? Какъ это можно! Вчера еще ты была нездорова, къ тому же не спала ночь и вздумала утомлять себя!.. Это верхъ неблагоразумія!..

— Мнѣ казалось, что я совсѣмъ поправилась.

— Поди, ради Бога, раздѣнься и прилягъ. Къ матушкѣ я съѣзжу одинъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, Михаилъ Сергѣичъ, если ты не хочешь, чтобъ я теперь ѣхала, то подожди меня, я немного отдохну; тогда поѣдемъ вмѣстѣ, иначе маменька на меня разсердится; подумаетъ, что я не хотѣла.

— Ну, хорошо. А теперь мы попросимъ Владиміра поздравить ее отъ насъ и передать, почему мы сами не можемъ быть.

— Будьте столько добры, Владиміръ Иванычъ, присовокупила генеральша.

— И отвези ей отъ насъ вчерашнія покупки. Взгляни, Серафима, ты не видала. Вчера бы нужно отослать, старушка обновила бы сегодня чепчикъ; но твое нездоровье такъ меня встревожило, что я позабылъ все на свѣтѣ.

Генералъ позвонилъ и приказалъ принести покупки.

— Очень мило, говорила Серафима Петровна, разсматривая матерію и чепецъ, — благодарю тебя, добрый другъ!

— Такъ передай же все это матушкѣ отъ насъ, Владиміръ, сказалъ генералъ. — А ты, Серафима, поди съ Богомъ, усни покрѣпче!

Она встала и мимоходомъ зашла вдохнуть въ себя ароматъ цвѣтовъ.

— Ахъ, да!.. я и позабылъ! сказалъ Михаилъ Сергѣевичъ, подходя къ цвѣтамъ вслѣдъ за женою. — Взгляни на необыкновенный цвѣтокъ! Каковы на немъ никогда не засыхающія росинки!

— Что это? спросила изумленная Серафима, и дотронулась пальцемъ до сверкающихъ росинокъ; прикосновеніе заставило ихъ скрыться внутрь цвѣтка; Серафима тряхнула его, и два брилліанта, вдѣланные въ серги, тяжело упали на полку жардиньерки.

— Это тебѣ мое красное яйцо, сказалъ Асонинъ, обнимая жену. — Ужо надѣнь ихъ, я на тебя полюбуюсь. А всю эту мистификацію придумалъ Владиміръ. Посмотрѣла бы ты, какъ онъ трудился, вырѣзывая листки розы въ размѣръ брилліянтовъ.

Генеральша крѣпко пожала руку мужа и бросила чудный взоръ и улыбку адъютанту.

V.

Лукерья Андреевна, возвратясь отъ обѣдни и войдя въ свою чистенькую залу, положила три земные поклона. "Слава Тебѣ Господи! привелъ Господь дождаться еще разъ Свѣтлаго праздника, " проговорила она, и сѣла отдохнуть въ свое кресло въ ожиданіи Дуняши, оставшейся въ церкви для освященія пасхи. Но вотъ возвратилась и Дуняша, Акулина накрыла столъ; скатерть какъ серебро, самоваръ блеститъ и выбрасываетъ клубы пара, густыя сливки съ пѣнками такъ и соблазняютъ старушку, но она ни до чего не дотрогивается. «Въ соборѣ, гляди еще, не скоро отойдетъ, думаетъ она, ну, господь съ ними, подожду.»

Остываютъ сливки, безполезно кипитъ самоваръ; шумная, полная пѣсня его превращается въ пискливую, и по временамъ прерывается; а вотъ и затихла….

Прислуга Лукерьи Андреевны успѣла разговѣться, Дуняша изъ кухни вернулась въ комнату.

— Прикажете принимать самоваръ-то? спросила она.

— Нѣтъ еще, Дуняша, погоди! Подложи-ка угольковъ, голубушка, что-то онъ скоро погасъ.

Горничная вынесла самоваръ.

Лукерья Андреевна ходитъ отъ окна къ окну; прислушивается къ стуку экипажей, каждый изъ нихъ ей кажется Асонинскимъ, а экипажи все мимо да мимо!… Самоваръ снова шумитъ и бурлитъ, старушка снова садится къ столу, а рука все не поднимается разговѣться.

— Барыня! майорскій деньщикъ пришелъ васъ поздравить, сказала Дуняша.

— Здравія желаемъ! Честь имѣемъ поздравить съ праздникомъ! прибавилъ рослый деньщикъ.

— Спасибо, спасибо! Дуняша, поднеси ему водочки, да дай вотъ двугривенничекъ на чай. А гдѣ жь твой баринъ-то? Я чай, въ соборѣ? Видно еще тамъ обѣдня-то не отошла?

— Никакъ нѣтъ-съ; давно изволила отойдтить. Баринъ у генерала разгавливается; промежь того-съ я и отлучился. Здравія желаемъ-съ, снова заголосилъ деньщикъ, принимая изъ рукъ Дуняши стаканъ отрадной влаги, вылилъ ее въ горло, получилъ двугривенный и съ словами: "покорнѣйше благодаримъ, много довольны, " поворотилъ налѣво кругомъ. Въ дверяхъ онъ обернулся и шепотомъ добавилъ: «Авдотья Минаевна, вамъ чего купить-съ, пряничковъ аль орѣшковъ-съ?»

— Послѣ, послѣ! прошептала тоже Дуняша и выпроводила деньщика.

«Такъ они давно ужь разговѣлись! а я-то, дура, все жду!…» думала Лукерья Андреевна; «мнѣ и не въ доменъ; что имъ не до меня, у нихъ все офицерство; конечно, отъ обѣдни прямо можно было бы завернуть на минуточку…» У старушки заскребло на сердцѣ. Она обратила взоръ къ кіоткѣ; прошептала молитву, и отрѣзавъ кусочекъ пасхи, проглотила его вмѣстѣ съ слезой, капнувшею не изъ глазъ, а прямо изъ глубины души. «Господи! для этакого дня я всплакнула…. Прости мое согрѣшеніе, Владыко мой! И о чемъ, какъ подумаю? Вотъ проводятъ гостей да и пріѣдутъ.» Старушка вновь повеселѣла; напилась чайку и приготовила на столикѣ свои подарки. Зятику шесть паръ карпетокъ своей работы, Серафимѣ — батистовый, вышитый платокъ; знакомая монахиня, по старой дружбѣ взяла съ нея подешевле за работу, а вышила надиво. Ужь не стыдно генеральшѣ взять въ руки! Своему любимцу Данковскому она тоже приготовила подарочекъ; сама сшила изъ клѣтчатыхъ тесемочекъ кошелекъ, и положила въ него, съ одной стороны, старинную серебряную монетку, съ другой орѣховую двойчатку, чтобы деньги водились. Разложивъ все на столикѣ, подошла къ окну и сѣла ждать дорогихъ гостей. Прошло и еще полчаса, старушка начала зѣвать.

— Барыня, вамъ бы лечь, вѣдь вы устали, сказала Дуняша изъ другой комнаты.

— Еще успѣю выспаться, мать моя; мнѣ и спать-то не хочется.

— А сами зѣваете….

— Вотъ тебѣ разъ, зѣваете — такъ что жь? и зѣваю да спать не хочу. А что, майоръ-то пріѣхалъ, что ли, отъ нашихъ?

— Пріѣхалъ-съ. Ужь Матвей и лошадь отложилъ.

"Ну, теперь скоро, " подумала Лукерья Андреевна и принялась посматривать въ окно.

Изъ-за угла показалась пролетка. «Никакъ это Владиміръ?… Такъ и есть. Знать его впередъ послали.» Старушка просіяла и встала, чтобы встрѣтить своего любимца.

— Христосъ воскресе, мой батюшка! Ужь я ждала, ждала!… Что жь, мои-то скоро пріѣдутъ.

— Здравствуйте, добрая Лукерья Андревна, поздравляю васъ съ праздникомъ. Михаилъ Сергѣичъ и Серафима Петровна поручили мнѣ передать вамъ вотъ это.

Онъ подалъ картонку. Не принимая ея, старушка съ какою-то нерѣшительностію спросила: — А сами-то они что же?…

— Они ужо пріѣдутъ. Серафима Петровна вчера у насъ было занемогла, и пріѣхала сегодня отъ обѣдни очень утомленною; тутъ ужь были всѣ наши полковые; съ ними она еще больше устала, такъ что генералъ рѣшительно не пустилъ ея къ вамъ, прежде чѣмъ отдохнетъ.

— Что же это съ ней сдѣлалось, мой родной? Господи! Вотъ тебѣ и радость въ свѣтлый праздникъ!.. — Физіономія старушки омрачилась.

— Вы не безпокойтесь, Лукерья Андревна. Серіознаго ничего нѣтъ, клянусь вамъ. Часа черезъ два, сами увидите. Посмотрите лучше, какую мы съ генераломъ матерію вамъ выбрали; да вѣдь сами!

Онъ развернулъ свертокъ и, распустивъ конецъ, матеріи, приложилъ къ себѣ. — Какова?..

— И… и!.. Какая хорошая! Къ чему мнѣ старухѣ такую? И смолоду не щеголяла, а теперь куда?..

— А вотъ чепчикъ, вынимая изъ картонки, сказалъ Владиміръ, — примѣряйте-ка! И его мы же покупали.

— И, другъ ты мой, ну на что мнѣ все это? Хоть бы ты отговорилъ. Легко ли дѣло! Матерію… чепчикъ… Вѣдь небось дорого заплатили; а куда и къ чему мнѣ надѣвать? Какъ это Серафимушка-то, какъ будто не знаетъ, что мнѣ ничего не надо!

— Серафима Петровна не знала какъ мы и покупали-то. Я вамъ говорю, что все это мы съ генераломъ сами выбирали.

— Все онъ, мой голубчикъ! Дай Богъ ему многія лѣта за любовь его ко мнѣ. Хотя мнѣ и ничего не нужно, а память дорога!

Старушка сложила все на диванъ и перешла къ столику, гдѣ приготовлены были ея подарки.

— Прими же и ты мою лепту, младшій мой сыночекъ, сказала она, подавая кошелекъ.

Данковскій разсыпался въ благодарности и тотчасъ же началъ пересыпать въ него свою казну изъ портмоне.

Старушкѣ пріятно было видѣть благодарность, съ которою былъ принятъ ея маленькій подарокъ.

— Да и сколько тутъ талисмановъ! сказалъ Владиміръ, увидя древнюю монету и двойчатку.

— Чтобы деньги у тебя водились, мой батюшка.

— Вашими бы устами да медъ пить!..

— Кушай вдоволь, лишь не напивайся! погрозивъ пальцемъ, шутливо сказала Дьячкова. — Пускай денежки водятся, да не транжирь! Послѣ самому слюбится. Не прогнѣвайся за глупыя рѣчи старухи. Богъ видитъ, что отъ чистаго сердца говорю, какъ бы сказала сыну родному.

— За участіе и желаніе добра гнѣваются лишь дураки, Лукерья Андревна; я вполнѣ цѣню ваше расположеніе, и тысячу разъ благодарю васъ за него!

— Не хочешь ли чего скушать? Куличъ славный… али чайку?..

— Нѣтъ, покорно благодарю! Сытехонекъ. А вотъ ужо я опять къ вамъ явлюсь съ начальниками; тогда угостите насъ кофейкомъ; вѣдь у васъ чудный кофей!

— Ну что жь, ну что жь, мой батюшка! Али не шеколатцу ли лучше, какъ думаешь?

— И то дѣло, Лукерья Андревна; вотъ старый-то, опытный человѣкъ, всегда лучше насъ вздумаетъ. Теперь пока сосните; какъ проснетесь, мы къ вамъ какъ снѣгъ на голову.

— Ну, Господь съ тобой, мой батюшка. Устала и я; старость не радость, говорится пословица.

— Дай Богъ такую старость всякому, говорилъ Данковскій, надѣвая шинель.

Черезъ минуту дрожки его прогремѣли, и вскорѣ во флигелькѣ Дьячковой воцарилась мертвая тишина. Крѣпко заснула старушка, утомленная безсонною ночью, постомъ и душевною тревогой въ ожиданіи дѣтей послѣ обѣдни.

Еще покойнѣй спала Серафима Петровна, убаюканная слѣпою любовью мужа, утѣшенная торжествомъ надъ обществомъ и надъ сердцемъ молодаго красиваго адъютанта. Полная здоровья и самодовольства, проснулась она часовъ въ двѣнадцать; на звонъ ея колокольчика явилась Полюшка.

— Михаилъ Сергѣичъ проснулся? спросила генеральша.

— Сейчасъ узнаю-съ.

— Если проснулся, то скажи ему, чтобы приказалъ закладывать карету.

— Слушаю-съ.

Горничная вышла.

Серафима Петровна взяла лежавшую на столѣ коробочку и, раскрывъ, начала любоваться крупными брилліянтами серегъ, подаренныхъ мужемъ. «Такихъ здѣсь еще ни у кого нѣтъ, думала она, и у откупщицы камни несравненно меньше. Какъ взбѣсятся всѣ наши барыни!.. И у Фіоны Дмитріевны глазъ покоробитъ… Тысячи двѣ вѣрно стоятъ..»

— Васъ дожидаются какія-то три женщины, Серафима Петровна, сказала возвратившаяся Полюшка.

— Какія женщины? что имъ нужно?

— Желаютъ васъ видѣть.

— Это что еще? надобно знать, я-то желаю ли ихъ видѣть. Кто онѣ такія?

— Не знаю-съ; должно-быть мѣщанки.

— Ну, вѣрно просить чего-нибудь пришли. Ужь эти мнѣ попрошайки!.. Подай мнѣ портмоне.

Серафима Петровна вынула три гривенника и приказала отдать попрошайкамъ.

Черезъ минуту Полюшка вернулась съ тремя гривенниками. — Онѣ не берутъ-съ, и просятъ одной только милости, — взглянуть на васъ.

— Вотъ фантазія! Скажи, что мнѣ некогда.

— Что такое, мой другъ, кто тебя тревожитъ? спросилъ вошедшій Асонинъ.

— Вообрази, пришли какія-то три женщины и непремѣнно хотятъ меня видѣть.

— Отчего же ты не хочешь исполнить ихъ просьбу, моя радость? съ нѣжнымъ упрекомъ сказалъ мужъ.

— Ты видишь, я еще въ постелѣ; потомъ надо скорѣй ѣхать къ маменькѣ.

— Но вѣдь это одна минута… Хочешь, я за тебя пойду?

— Пожалуста. Признаюсь, мнѣ какъ-то совѣстно говорить съ просительницами.

— Можетъ-быть онѣ пришли вовсе не просить, сказалъ, выходя, генералъ.

«Ахъ Боже мой! зачѣмъ я его пустила?» подумала Серафима

Петровна: «онѣ какъ разъ его разжалобятъ, и онъ радъ будетъ отдать имъ всѣ деньги.» — Михаилъ Сергѣичъ! крикнула она.

— Сейчасъ, душа моя! отвѣчалъ онъ ужь изъ другой комнаты.

«Ну, сглупила!..» пробормотала генеральша и съ горя начала чистить ногти.

— А! такъ моя Серафима дѣлаетъ добро тайно, и не хочетъ получить благодарности!.. говорилъ генералъ растроганнымъ голосомъ, возвратясь въ комнату жены и цѣлуя ее съ восторгомъ.

Серафима Петровна посмотрѣла на него съ изумленіемъ.

— Что ты хочешь сказать? спросила она.

— Это тѣ три женщины, которымъ ты вчера прислала, черезъ горничную твоей матушки, по пяти рублей. Имъ не чѣмъ было разговѣться, ты сдѣлала имъ праздникъ истинно свѣтлымъ! Напрасно ты не хотѣла взглянуть на нихъ; ихъ благодарность трогательна.

— Что жь, онѣ ушли? спросила немного сконфуженная и покраснѣвшая генеральша.

— Я имъ сказалъ, что ты просишь у нихъ извиненія, что не можешь къ нимъ выйдти, потому что не очень здорова.

— Благодарствуй, мой милый! Теперь еще одна просьба: сдѣлай милость, не говори никогда и никому объ этихъ женщинахъ и о бездѣлицѣ, которую онѣ получили. Не будешь?

— Намъ ли, людямъ, говорить о подобныхъ поступкахъ? Ихъ записываютъ на небесахъ ангелы…

— Ну полно же, Михаилъ Сергѣичъ! Пожалуста, чтобъ и рѣчи объ этомъ никогда не было; ты самъ добрѣе меня. Лучше поторопи поскорѣй закладывать; почти два часа.

— Одѣвайся же, все сейчасъ будетъ готово, и я, и лошади.

«Какова маменька-то! подумала Серафима Петровна, оставшись одна. По пятнадцати рублей раздаетъ бѣднымъ… А тамъ, пожалуй, самой не достанетъ. Хорошо теперь стоитъ майоръ, а какъ съѣдетъ, намъ же придется пополнять недостатки; у насъ свой домъ, свои расходы. Лучше берегла бы денежку про черный день, такъ нѣтъ!.. Цѣлый вѣкъ такая была впрочемъ. Видно неисправима!.. Бывало самимъ едва достаетъ, а все-таки урветъ что-нибудь если не изъ денегъ, то изъ запасовъ, своимъ protégés. И манія раздавать вся отъ моего имени сохранилась видно и до сихъ поръ.»

Все это передумывала Серафима Петровна, стоя передъ своимъ изящнымъ трюмо, надѣвая вещи, стоившія не пятнадцати рублей, за благородное употребленіе которыхъ такъ упрекала мать въ душѣ. Отъ всей окружавшей ее роскоши, и то не хотя, она оторвала было для бѣдныхъ три гривенника, а христосуясь съ соборнымъ причтомъ, она раздала ему десять рублей. Садовнику, принесшему отъ губернатора десятокъ свѣжихъ огурцовъ, она тоже дала три рубля, тогда какъ онъ ни въ чемъ не нуждается. Взе это въ порядкѣ вещей. Одна ли Серафима Петровна поступаетъ такимъ образомъ? Всѣхъ бѣдныхъ надѣлить нельзя, а поддерживать свое тщеславіе необходимо. Бѣдныхъ нужно отучить отъ докучливыхъ посѣщеній, вниманіе же губернатора нужно вознаградить хоть въ лицѣ садовника. Священникъ, получившій пять рублей, тоже тѣшитъ самолюбіе: въ праздники, послѣ начальника губерніи, къ нимъ первымъ является съ крестомъ; у обѣдни молящихся сотни, а просвиръ раздается только двѣ или три, одна изъ нихъ всегда принадлежитъ генеральшѣ. А отъ бѣдныхъ чего же ждать? Положимъ, прокричатъ добрый — къ чему же это поведетъ? Кто ихъ услышитъ? Я знала одну женщину, которая пользовалась въ жизни нѣкоторымъ довольствомъ, но далеко не богатствомъ; ей пришлось столкнуться съ молодымъ человѣкомъ, едва начинавшимъ жить, и которому на первыхъ же порахъ необходимо было или заплатить извѣстную сумму, или лишиться всей будущности. Средствъ не было никакихъ; онъ разказалъ свои обстоятельства этой женщинѣ; она не колеблясь предложила ему необходимую сумму и послѣ цѣлый годъ лишала себя всего, къ чему ужь пріучило ее довольство. Люди, знавшіе ея поступокъ, называли его глупымъ романтизмомъ, неумѣстною опрометчивостью. Извольте послѣ этого дѣлать добро!.. Лишь въ глубинѣ своей души, гдѣ судьей была совѣсть, она носила высокое чувство благодарности Провидѣнію, позволившему ей спасти честь, а можетъ быть и жизнь человѣка. Пусть же истинно добрые будутъ выше суда людскаго. Ихъ вознагражденіе въ себѣ самихъ.

Наконецъ, Лукерья Андреевна дождалась своихъ милыхъ дѣтей; съ какимъ радушіемъ, съ какою любовью хлопотала она, угощая ихъ! Не было и помину о томъ, какъ грустно было ей разгавливаться одной; теперь ей казалось даже, что она и не въ правѣ была требовать, чтобъ они заѣхали къ ней прямо отъ обѣдни: «какъ же заставить ожидать все общество офицеровъ, въ самомъ дѣлѣ? Я-то своя, не взыщу.»

Съ удовольствіемъ поѣхала добрая старушка провести остатокъ дня у Асониныхъ. Въ передней перехристосовалась со всѣми людьми по русскому обычаю, что весьма не понравилось ея превосходительству.

— Охота вамъ, маменька, цѣловаться со всѣми, сказала она, не выдержавъ, когда Лукерья Андреевна вошла уже въ гостиную.

— Такъ Богъ приказалъ, матушка: другъ друга обымемъ. Пойду и къ твоимъ дѣвушкамъ. — Старушка направила шаги къ дѣвичьей.

— Не ходите, маменька! Стоятъ ли онѣ того, чтобы вы безпокоились?

— У Бога мы всѣ равны, Серафимушка, да и какое же безпокойство?

Генеральша пожала плечами, какъ бы желая сказать: что въ пустынѣ проповѣдывать!

— Вотъ, маменька ваша со всѣми христосуется, Серафима Петровна, а вы и со мной не хотѣли, сказалъ Владиміръ какъ бы шутя.

— Маменька — женщина осьмнадцатаго столѣтія, я девятнадцатаго.

— А въ девятнадцатомъ развѣ христіанскій законъ измѣненъ?

— Не измѣненъ, но подведенъ подъ правила общественныхъ условій. Еслибъ я теперь вздумала по христіанскому закону, или лучше обычаю, цѣловать всѣхъ кого ни встрѣчу, вы первые были бы поражены и обвинили бы меня по крайней мѣрѣ въ оригинальности.

— Нисколько! потому что въ числѣ всѣхъ и я бы воспользовался этою оригинальностію.

— Я васъ не понимаю; на вашемъ мѣстѣ я не хотѣла бы быть въ числѣ всѣхъ.

— Если исключеніе невозможно… Лучше дѣлиться счастіемъ, чѣмъ не имѣть его вовсе.

— Счастіе приходитъ не вдругъ.

— Я бы ждалъ, еслибы смѣлъ надѣяться…

Разговоръ былъ прерванъ возвращеніемъ Лукерьи Андреевны. Вслѣдъ за ней вошелъ и генералъ, и началъ разказывать ей свое вчерашнее безпокойство о здоровьѣ жены.

— Помилуй Богъ! говорила старушка: — долго ли захворать! то-то горе-то намъ было бы для нынѣшняго дня! Велика Его святая милость до насъ грѣшныхъ!.. не до конца прогнѣвался!.. И старушка набожно крестилась.

За обѣдомъ Владиміръ Ивановичъ завелъ рѣчь о томъ, что все городское общество ожидаетъ праздника отъ генерала, а общество офицеровъ готово устроить его хоть по подпискѣ, прося лишь Серафиму Петровну быть хозяйкой.

— Зачѣмъ же по подпискѣ, возразилъ Асонинъ, — если Серафима хочетъ, сдѣлаемъ вечеръ у себя.

— Я вовсе не хочу, мой другъ; но ты избаловалъ здѣшнее общество, и вотъ оно ужь ждетъ новой потѣхи.

— Я балую не общество, а тебя, моя радость; что мнѣ до него?.. Что же ты хочешь, обѣдъ или вечеръ?

— Мнѣ, право, ничего не надо, Михаилъ Сергѣичъ.

— И я скажу, вмѣшалась Лукерья Андреевна, — зачѣмъ теперь тратиться на всѣ эти банкеты? Серафимушка ужь не молоденькая; вотъ какъ пріѣдетъ, Богъ дастъ, дочка изъ Питера, ну, тогда нужно будетъ… Не сердись, мой батюшка Михаилъ Сергѣичъ! Не учить хочу я васъ, а такъ, спросту сказала, что думаю

— Это и такъ будетъ послѣдній праздникъ, Лукерья Андревна, сказалъ Данковскій, замѣтивъ краску негодованія на лицѣ генеральши, при словахъ матери; особенно оскорбилъ ее намекъ на ея уже немолодость. — Лѣтомъ всѣ разъѣдутся и всѣ заживемъ скромно, тихо такъ, что и слуху уже не будетъ.

— Когда бы тебя Богъ утишилъ! смѣясь сказала старушка.

— А теперь, Михаилъ Сергѣичъ, сдѣлаемте ужь потѣху на славу! Прежде устроимъ катанье въ лодкахъ съ музыкой и пѣсенниками; чай гдѣ-нибудь на островку, гдѣ раскинемъ палатки, а вечеромъ къ вамъ.

— Я въ этомъ не много смыслю, устраивай, какъ знаешь, съ Серафимой.

— Экой затѣйникъ! проговорила Лукерья Андреевна съ улыбкой и качая головой. — И то сказать, молодъ! хочется повеселиться!…

— Насилу-то вы сознались, моя добрая матушка, что для молодости нужно веселье. Видно вспомнили старинку! сказалъ Владиміръ.

— Мнѣ нечего вспоминать, сыночекъ; моя молодость прошла въ горѣ; не до веселья было мнѣ, какъ иной день къ обѣду, кромѣ чернаго хлѣба, ничего не было.

— Будто вы такъ нуждались? спросилъ Данковскій.

— Что старое вспоминать, маменька, да еще дурное…. Богъ съ нимъ! Слава Богу, что прошло, спѣшила перебить генеральша, которой непріятно было все, что напоминало прежнее положеніе ея родителей и ея самой.

— Нужно вспоминать, другъ мой Серафимушка, для того чтобы не зазнаться и чтобы благодарить Господа Бога за его великія милости! Какъ ты была маленькая-то, у тебя было ситцевое, какъ теперь помню, желтенькое платьице; я тебѣ его надѣвала въ святъ день до обѣда, а нонче у тебя матерія не матерія…. И меня-то старуху нарядили….

— Что это, какъ дуренъ соусъ! перебила Серафима Петровна: — попробуй, Михаилъ Сергѣичъ, въ ротъ нельзя взять. Твой Никифоръ рѣшительно начинаетъ зазнаваться и неглижировать своею должностью. Хорошо, что никого нѣтъ; ну, если онъ осрамитъ такъ при гостяхъ? Нужно однако проучить его порядкомъ, мой другъ.

— И, Серафимушка, полно тебѣ! шепотомъ проговорила старушка.

— Позвольте мнѣ, маменька, хоть быть ужь хозяйкой-то! отвѣчала вслухъ генеральша.

— Не безпокойся, мой другъ; нынче такой день, что можетъ-быть онъ и не успѣлъ сдѣлать все какъ слѣдуетъ, кротко сказалъ генералъ: — а на будущее время онъ будетъ стараться угодить тебѣ, я ему строго прикажу.

Серафима Петровна, не совсѣмъ довольная, замолчала однакожь; Лукерья Андреевна успокоилась и съ любовію глядѣла на зятя. «Экой ангелъ! думала она, точь-въ-точь мой покойникъ!… Какому Богу молилась Серафима? И богатъ, и знатенъ, съ нея порошинки сдуваетъ…. Да еще какой добрый человѣкъ-то!»

Послѣ обѣда генералъ предложилъ пить кофей въ кабинетѣ жены.

Лукерья Андреевна ахнула, увидя такое множество цвѣтовъ, до которыхъ она была страстная охотница; каждый изъ нихъ она разсматривала и вдыхала въ себя ихъ ароматъ.

— А я не зналъ, что вы такъ любите цвѣты, матушка, сказалъ Асонинъ, — иначе изъ этой коллекціи я могъ бы отдѣлить вамъ нѣсколько горшковъ. Теперь ужь это собственность жены, я не имѣю права распоряжаться. А лавку мы всю закупили. Владиміръ, какъ ты думаешь, можно найдти гдѣ-нибудь еще?

— Постараюсь, Михаилъ Сергѣичъ; если не въ городѣ, то въ окрестностяхъ вѣроятно есть оранжереи, отвѣчалъ Данковскій.

— Не надо, не надо. Что вы это? Ну, мнѣ ли на старости прихотничать? Насмотрюсь теперь, и будетъ съ меня.

Серафима Петровна какъ будто ничего не слыхала, перелистывая какой-то журналъ.

Вскорѣ кабинетъ ея началъ наполняться; офицеры одинъ по одному подъѣзжали, и часамъ къ шести набралось человѣкъ десять. Разговоръ сдѣлался общимъ и неминуемо склонился на предстоящій праздникъ, затѣянный будто бы неугомоннымъ Данковскимъ. Молодежь была въ восторгѣ, и средній возрастъ не прочь, если не поплясать, то попить и поѣсть хорошо.

Въ восемь часовъ старушка попросила, чтобъ ее отвезли домой. "Устала я что-то нонче, " говорила она. Въ сущности, не усталость одолѣвала ее, а грустное чувство, что дочери у нея ужь нѣтъ, что она была въ гостяхъ у генеральши, а не у той, которую когда-то носила подъ сердцемъ, которую кормила своею грудью, съ которою не спала столько ночей, которую берегла и лелѣяла со всѣмъ самоотверженіемъ материнской любви. «Долго не была я у ней, думала Лукерья Андреевна, а теперь и вовсе не поѣду. Богъ съ ней! Видно мнѣ такъ на роду написано; да будетъ Его святая воля!»

VI.

Прошло около шести лѣтъ послѣ супружества Серафимы Петровны съ Михаиломъ Сергѣевичемъ, въ продолженіи которыхъ генералъ успѣлъ состарѣться и физически и морально, и окончательно подпасть подъ власть своей жены. Въ продолженіи этихъ шести лѣтъ, полкъ Асонина былъ раза два назначаемъ содержать караулъ столицы, гдѣ генеральша, введенная мужемъ въ лучшій кругъ, окончательно превратилась въ свѣтскую львицу,

Разъ какъ-то попытался было Асонинъ свергнуть съ себя иго, не жены — она въ его глазахъ была безукоризненна, — а иго свѣта, которому она, по ея словамъ, волей-неволей должна была покоряться, вздумалъ было выйдти въ отставку, купить деревню и поселиться тамъ; но это намѣреніе такъ мало согласовалось съ вкусами Серафимы Петровны, она такъ логично доказала своему супругу, что оставлять службу ему, котораго заслуги такъ цѣнились правительствомъ, будетъ неблагодарностію и противъ царя, и противъ отечества; такъ краснорѣчиво описала ему горесть разлуки съ подчиненными, которыхъ онъ называлъ своими дѣтьми, и которые такъ любили его, что генералъ созналъ всю нелѣпость своего плана; и съ тѣхъ поръ не было рѣчи о мирной жизни въ деревнѣ. Обѣды, вечера, балы, шли своимъ чередомъ. Серафима Петровна наслаждалась жизнію, генералъ считалъ себя въ необходимости нести тяжелое свѣтское ярмо.

Однажды, когда проѣзжающіе по главной улицѣ Р… съ удивленіемъ замѣчали затворенный подъѣздъ Асониныхъ и тускло освѣщенную ихъ залу, генерала не было въ городѣ. Супруга, блюстительница всѣхъ общественныхъ условій, отправила его, почти насильно, къ одному изъ помѣщиковъ, живущему верстахъ въ пятнадцати отъ города, бывавшему у нихъ довольно часто и снабжавшему Серафиму Петровну свѣжими букетами изъ своихъ оранжерей къ каждому балу Какъ видите, Михаилъ Сергѣевичъ былъ въ обязанности заплатить ему хоть визитомъ за его всегдашнее вниманіе къ генеральшѣ.

— Владиміра Иваныча я съ тобой не пущу, мой другъ; безъ тебя мнѣ будетъ скучно, я попрошу его читать.

Генералъ уѣхалъ, генеральша приказала запереть подъѣздъ и затопить каминъ у себя въ кабинетѣ; сама усѣлась за работу, Данковскій съ книгой около камина. Но ей было не до работы; едва удалился лакей, затоплявшій каминъ, она далеко ее отбросила, и, устремивъ взоръ на своего собесѣдника, спросила:

— Ты знаешь новость,_ Владиміръ? Анна Михайловна должна скоро пріѣхать.

— Что жь изъ этого?

— Какъ что? Развѣ ты думаешь, что она будетъ слѣпа такъ же, какъ мужъ?

— Если еще не больше….

Серафима Петровна смотрѣла во всѣ глаза.

— Я тебя не понимаю, сказала она.

— Ничего нѣтъ проще. Аннѣ Михаиловнѣ сколько лѣтъ?

— Шестнадцать.

— Въ эти лѣта не вѣрятъ да и не понимаютъ ничего дурнаго, потому что сами слишкомъ невинны.

— Да, вотъ что ты думаешь…. и очень ошибаешься, прибавила она иронически: — невинность, это хроника былыхъ временъ, перешедшая въ преданіе.

— Въ Смольномъ монастырѣ невинность — обыденная добродѣтель, а вовсе не преданіе; ты вѣроятно мало встрѣчала или хоть издали видала смольянокъ?

— Положимъ; но смольянкѣ довольно будетъ двухъ мѣсяцевъ потолкаться въ обществѣ, чтобы сбросить съ себя кору допотопной добродѣтели.

— Ты, кажется, не любишь невинности?

— Невинность и глупость по мнѣ все равно. Вы вѣроятно противнаго мнѣнія?

— Я придерживаюсь общихъ мнѣній. Всѣ говорятъ, что невинность первое украшеніе женщины.

— Говорятъ также, что неделикатность въ отношеніи къ женщинѣ, любимой и любящей, есть преступленіе…. Вы этого мнѣнія придерживаетесь, или, кажется, нѣтъ?…

Владиміръ молчалъ.

Серафима Петровна встала и сверкающимъ взоромъ окинула молодаго человѣка.

— Слушай, Владиміръ! Бѣда тебѣ, если ты вздумаешь предпочесть невинность моей страсти!…

Блѣдныя губы ея дрожали.

— Что за мысль! сказалъ Владиміръ съ улыбкой. — Полно, Серафима! Мнѣ ли забыть все счастіе, которымъ я тебѣ обязанъ? Мнѣ ли, такъ долго вымаливавшему твою любовь, отказаться отъ нея?…

Молодой человѣкъ стоялъ уже подлѣ встревоженной женщины и нѣжно цѣловалъ ея руки.

— Да, Владиміръ, ты мой! Не легко отступлюсь я отъ правъ моихъ. Многимъ я для тебя пожертвовала, многое сдѣлала для тебя… буду и еще дѣлать, но… не измѣни же!..

— Въ четыре года, я уже, кажется, доказалъ мою преданность и мое постоянство.

— А я тебя каждый день люблю болѣе и болѣе!.. И такъ для меня коротки минуты, когда я могу быть съ тобой! Мнѣ всегда кажется, что мужъ слишкомъ мало отдыхаетъ послѣ обѣда; пріѣздъ его дочери и совсѣмъ пожалуй лишитъ меня этихъ не многихъ счастливыхъ минутъ. Придумай же, какъ мнѣ отъ нея отдѣлаться.

— Самое лучшее средство — выдать поскорѣй замужъ, отвѣчалъ Данковскій.

— Хорошо, но за кого?

— За женихами дѣло не станетъ; изъ нашихъ офицеровъ вѣрно многіе будутъ добиваться чести быть зятемъ Михаила Сергѣича. Ну, и приданое, на которое генералъ вѣрно не поскупится, будетъ не малою приманкой.

— Приданое… не знаю! Многимъ мы не можемъ располагать. Послѣдніе годы мы много тратили.

— Это и дастъ поводъ думать, что Михаилъ Сергѣичъ капиталистъ.

— Въ этомъ случаѣ ты долженъ дѣйствовать, Владиміръ; ищи, предлагай, обѣщай! Иначе наше счастіе подвергнется полному крушенію.

— Ахъ Боже мой! да что жь я думаю? вскричалъ Данковскій. — Чего лучше! Ты знаешь, что у меня есть братъ старѣе меня только двумя годами; малый красивый, не глупый, bon vivant. Немножко любитъ покутить, правда, но это не бѣда! Хочешь, я его выпишу, Серафима? Онъ служитъ въ С… полку; я напишу, чтобы взялъ отпускъ и пріѣхалъ ко мнѣ; тутъ ужь мы все устроимъ. Онъ не прочь отъ женитьбы, особливо на генеральской дочкѣ. Я знаю его образъ мыслей.

— Ну вотъ и прекрасно! воскликнула въ восторгѣ генеральша. — Твоему брату мы дадимъ приданаго больше чѣмъ другому. Пиши же ему скорѣй. Не мѣшало бы, чтобъ онъ первый началъ ухаживать за Анетой; при ея появленіи въ обществѣ, это расположило бы ее въ его пользу; не то, пожалуй, съ ней-то еще не сладишь.

— Вамъ ли не сладить съ молоденькою дѣвочкой, почти съ ребенкомъ, Серафима Петровна, улыбаясь сказалъ Владиміръ, — когда мы, мущины, слѣпо покоряемся вашей всемогущей волѣ?..

— Полноте хитрить, г. Данковскій! не мнѣ покоряетесь вы, а вашимъ страстямъ; нынче покорились вы мнѣ, завтра завладѣетъ вашимъ сердцемъ другая женщина, вы покоритесь ей… А такъ какъ дочь Михаила Сергѣича не будетъ подъ вліяніемъ никакого чувства въ отношеніи ко мнѣ, то мнѣ и трудно будетъ заставить ее руководствоваться моею волей.

— Ты такъ умна, моя Серафима, что навѣрно скоро сумѣешь пріобрѣсти ея любовь, потомъ довѣріе, и воля молодой дѣвушки будетъ въ твоихъ рукахъ.

— А сколько нужно времени, по твоему, на пріобрѣтеніе ея любви?

— Судя по характеру Анны Михайловны. Если она, какъ я предполагаю, доброе, довѣрчивое дитя, то нѣсколькихъ дней достаточно.

— И эти нѣсколько дней мнѣ все-таки придется съ ней возиться!.. Отказаться отъ тебя… быть каждую минуту насторожѣ!..

— Я не знаю, отчего бы не взять къ ней кого-нибудь? Гувернантку, компаньйонку, что-нибудь въ этомъ родѣ. Тогда ты будешь свободна.

— Не знаю, согласится ли мужъ…

Данковскій засмѣялся.

— Что ты смѣешься? улыбаясь сама, спросила Серафима. — Ты считаешь нелѣпостью, чтобы мужъ въ чемъ-нибудь не согласился со мной?

— Надѣюсь!

— А если на этотъ разъ?..

— Полноте, ваше превосходительство! Вамъ ли думать о неудачахъ въ этомъ родѣ?

— Если такъ, то къ чему поведетъ эта мѣра? Не возьмемъ ли мы лишняго аргуса въ домъ? Нѣтъ, Владиміръ, послѣдній твой планъ никуда не годится!

— Можетъ-быть ты и права, но съ надзирательницей у тебя было бы больше свободнаго времени.

— Ненужно ея! А скорѣй выписывай своего брата.

— Боюсь, что финансы его задержатъ… Путешествіе потребуетъ издержекъ…

— Пошли ему денегъ.

— Ваше превосходительство!.. на эту минуту я бѣденъ какъ Иръ.

— Ахъ, Владиміръ! не стыдно ли тебѣ вѣчно церемониться?

Генеральша встала и отперла свой письменный столъ.

— Сколько тебѣ нужно? — Она отсчитала двѣсти рублей. — Довольно?

— Полтораста пошлю брату, пятьюдесятью обойдусь самъ какъ-нибудь это время.

— Ты не стѣсняйся, мой милый; ты знаешь, что для тебя я готова отказать себѣ во всемъ.

Но не себѣ отказывала Серафима Петровна, а безотчетно черпала въ капиталѣ мужа, и чтобы не поразить его страшнымъ увеличеніемъ расхода, экономила въ содержаніи людей и входила во всѣ подробности домашняго хозяйства. Этими мелочами удавалось скопить ей не очень много, и потому генеральшѣ приходилось обворовывать мужа для удовлетворенія своего любезнаго.

И эта женщина, вытащенная изъ грязи, поставленная мужемъ на видную ступень общественнаго положенія, окруженная его любовію, его довѣріемъ, всѣмъ возможнымъ комфортомъ въ жизни, имѣла духъ такъ безсовѣстно его обманывать!.. Добрый человѣкъ и не подозрѣвалъ, до какой степени были фальшивы ласки, которыми она осыпала его. Онъ такъ былъ увѣренъ въ своей Серафимѣ, что тѣнь подозрѣнія никогда не закрадывалась въ его воображеніе.

Въ городѣ, однакожь, въ нѣкоторыхъ уголкахъ поговаривали, что Данковскому жизнь привольная, генералъ то и дѣло представляетъ то къ чину, то ко кресту, а генеральша, какъ видно, заботится о средствахъ молодаго человѣка, потому что онъ пилъ шампанское какъ воду и не задумываясь ставилъ по сту рублей на туза или двойку; была у него и фаворитка — актриса, катавшаяся на лучшемъ въ городѣ извощикѣ, въ щегольской шляпкѣ и въ пушистой лисицѣ. Квартирка ея также была снабжена всѣми удобствами. Хотя Данковскій въ четыре года службы своей, при особѣ ея превосходительства, и достигъ чина штабсъ-капитана, хотя въ петличкѣ его и красовалась Св. Анна, но съ этими преимуществами карманы офицеровъ не полнѣютъ, если нѣтъ роты въ ихъ распоряженіи; а у Данковскаго таковой не имѣлось.

"Генеральша стоитъ роты, " втихомолку говаривали между собой офицеры, но лишь втихомолку.

Люди, не принадлежавшіе къ военному вѣдомству, попробовали было подсолить Владиміру, намекнувъ ему при Серафимѣ Петровнѣ объ актрисѣ, но онъ этого давно ожидалъ; рано ли, поздно ли, слухи о ней должны были дойдти до генеральши тѣмъ или другимъ путемъ, и онъ приготовился. Шутливо отвѣчалъ онъ на эти намеки и старался даже утвердить всѣхъ присутствующихъ во мнѣніи о своей страсти къ актрисѣ. Думали было подкараулить генеральшу, но это не удалось; фальшивая женщина подавила въ себѣ чувство ревности и досады и спокойно вела разговоръ; никто не могъ примѣтить ни краски, ни блѣдности на ея лицѣ, ни перемѣны въ голосѣ, ни взора, украдкой брошеннаго на обвиненнаго. по какъ рѣка, сдержанная плотиной, прорвавши ее, несется съ удвоенною быстротой, такъ и всякое ощущеніе, подавленное на нѣкоторое время присутствіемъ постороннихъ, съ большею силой овладѣваетъ душой. Гнѣвъ кипѣлъ въ груди Серафимы при неожиданномъ извѣстіи объ актрисѣ, и только что проводила она гостей и уложила мужа, она пригласила въ свой кабинетъ Владиміра, и встрѣтила его такимъ взоромъ, что у молодаго человѣка пробѣжали мурашки по кожѣ. Бояться впрочемъ нечего; любовь Серафимы, начавшаяся прихотью, давно уже превратилась въ страсть. Страсть побунтуетъ, но не разрушитъ его спекуляціи; къ тому же, у него готово такое оправданіе, которое Серафима должна одобрить и быть ему еще благодарною. Сообразивъ все это, Данковскій успокоился, сѣлъ въ кресло напротивъ генеральши, и куря папироску, взоромъ слѣдилъ за струйками дыма.

— Владиміръ Иванычъ, что это за актриса, о которой вотъ сейчасъ говорили?

Губы ея дрожали, голосъ прерывался.

Владиміръ продолжалъ курить, сохраняя то же спокойствіе и не отвѣчая ни слова.

Цѣлый потокъ упрековъ сыпался изъ устъ раздраженной женщины; онъ все молчалъ, до тѣхъ поръ пока буря немного не стихла.

— Такъ вотъ зачѣмъ вамъ угодно было пригласить меня, сказалъ онъ наконецъ холодно. — Вамъ не нравится, что въ глазахъ вашего мужа, въ глазахъ свѣта и общества, я играю роль влюбленнаго въ пошлую, ничтожную актрису? Неужели вы лучше желали бы, чтобы всѣ эти люди знали истину? Неужели вы, съ вашимъ умомъ, не поняли, что актриса только громовой отводъ? Вы должны были бы меня знать лучше, да и себя поболѣе цѣнить, Серафима Петровна…

— О! вы прекрасно отдѣлываетесь! Вы тоже далеко не глупы и умъ вашъ насторожѣ.

— Послѣ этого мнѣ нечего говорить. Серафима Петровна, позволите мнѣ удалиться?

Онъ всталъ и, поклонившись, готовъ былъ выйдти.

— Владиміръ!..

Серафима бросилась къ Данковскому; ей хотѣлось вѣрить, но ревность все еще кипѣла.

— Владиміръ, поклянись мнѣ, что не обманываешь меня, сказала она, устремивъ на него уже умоляющій взоръ.

— Серафима, я люблю тебя одну… но… недовѣріе губить любовь! Сохранять репутацію любимой женщины — обязанность всякаго благороднаго человѣка, и за выполненіе ея ты сердишься, оскорбляешь меня… Подозрѣваешь…

— Такъ ты не любишь этой актрисы?.. не правда ли?..

Она схватила его за обѣ руки, она смотрѣла ему въ глаза жгучимъ, пристальнымъ взоромъ.

— Ради Бога, Серафима, не унижай ни себя, ни меня! Еслибы когда-нибудь я поддался безумію измѣнить тебѣ, то по крайней мѣрѣ выбралъ бы соперницу достойную моей Серафимы. Актриса мнѣ представлялась такою ничтожною, что мнѣ казалось, ты не могла и подумать, что я могъ промѣнять тебя на нее, иначе я давно предупредилъ бы тебя; но мнѣ казалось не ловко высказывать то, что я дѣлалъ съ единственною цѣлію оградить обожаемую женщину отъ всякаго подозрѣнія. Если же ты находишь это излишнимъ и ненужнымъ, то я готовъ быть всѣмъ, чѣмъ ты прикажешь…

— Нѣтъ, Владиміръ, я хочу тебѣ вѣрить… Дѣлай и поступай какъ знаешь. Но не забывай, что я страшно ревнива!..

— Это большое несчастіе. Я самъ такъ страдалъ отъ ревности, когда ты выходила за генерала.

— Тогда я не вѣрила твоей любви и думала, что люблю его… сказала генеральша, невольно опустивъ глаза.

— А оказалось, что любите меня? Бѣдная женщина!.. Вы не понимали собственнаго сердца, гдѣ же вамъ понимать чужое!

И чтобы подсластить эпиграмму, Данковскій цѣловалъ руки своего золотаго рудника.

Миръ былъ заключенъ, и дѣла пошли обычнымъ порядкомъ. Подобныя размолвки повторялись не рѣдко; выгоды отъ нихъ оставались всегда на сторонѣ менѣе любящаго.

VII.

На другой день послѣ совѣщанія генеральши съ Данковскимъ по случаю предстоявшаго пріѣзда Анны Михайловны въ родительскій домъ, ключница и камердинеръ Асониныхъ, въ покойномъ дорожномъ возкѣ, неслись на почтовыхъ въ Питеръ за барышней. Другая тройка почтовыхъ летѣла съ письмомъ къ Григорію Ивановичу Данковскому, приглашавшимъ его на свиданіе съ братцемъ. Пятьдесятъ рублей были приложены на обезпеченіе его дорожныхъ издержекъ.

— Ну, я теперь буду тебя раззорять, мой другъ, говорила Серафима Петровна мужу. — Анетѣ нужно сдѣлать цѣлое приданое къ ея пріѣзду.

И съ утра до вечера карета Асониной каталась по лавкамъ и магазинамъ. Куплено было не много, а итоги оказывались огромные. Владиміръ тоже дѣлалъ, кажется, приданое брату, оттого общій счетъ и выходилъ такъ великъ.

Но генералъ восхищался заботливостію жены.

— Богъ вознаградитъ тебя за мою сиротку, говорилъ онъ, обнимая жену. Она не краснѣя принимала его благодарность.

Когда директриса позвала къ себѣ Анету Асонину и подала ей письмо отъ отца, объявя ей, что за ней прислали, сердце молодой дѣвушки сильно забилось на первую минуту радостью. Отецъ, родительскій домъ, свобода, удовольствія свѣта, все заразъ промелькнуло въ ея головкѣ и озарило счастіемъ миловидное личико.

— Vous paraissez si heureuse de nous quitter, ma chère Annette, сказала директриса.

Дѣвушка бросилась въ ея объятія, и потокъ слезъ былъ отвѣтомъ.

— О чемъ же ты плачешь, дитя мое?

— Мнѣ что-то страшно, говорила она сквозь слезъ. — Батюшку я видѣла только разъ въ восемь лѣтъ; моей мачихи я совсѣмъ не знаю! Вы же были всегда ко мнѣ добры!

— Успокойся, chère amie! Ты сама добрая, кроткая дѣвушка, тебя всѣ будутъ любить, тѣмъ болѣе твой отецъ и мачиха, у которой своихъ дѣтей нѣтъ. Я увѣрена, что ты будешь счастлива. Пиши мнѣ, я всегда буду рада имѣть отъ тебя извѣстія.

На другой день прощанье съ подругами дѣтства было еще грустнѣй. Горько плакала бѣдняжка, благодаря наставницъ и обнимая подругъ. Жаль ей было и своего дортуара, и учебной скамьи. И рисовальная доска, и Фортеніяно, въ минуту разлуки, все ей сдѣлалось дорого и близко.

— Ты меня не забудешь? говорила одна изъ дѣвушекъ, надѣвая дорожную шапочку на бѣлокурую головку Анеты.

— Ты будешь мнѣ писать? говорила другая, цѣлуя ее и обвертывая ея шейку пушистымъ галстучкомъ.

— Ты будешь разказывать намъ, какъ будешь веселиться, ѣздить на балы, сказала третья, — каковы у твоего отца офицеры? прибавила она шепотомъ.

— Опиши намъ того, кого ты полюбишь, шепнула четвертая.

Анета отвѣчала всѣмъ лишь слезами.

— Счастливица, и о чемъ ты плачешь? Кончила несносное ученье, ѣдешь домой, гдѣ ждутъ тебя всевозможныя удовольствія!.. Еслибъ я была на твоемъ мѣстѣ, я бъ и не вздохнула, не только плакать, сказала третья изъ дѣвицъ.

— А кто поручится, что дома ждутъ ее лишь одни удовольствія? возразила первая, просившая Анету не забывать ея.

Наконецъ дорожный туалетъ былъ оконченъ. Дѣвицы проводили отъѣзжавшую до дверей рекреаціонной залы, обнялись съ нею въ послѣдній разъ и побѣжали къ форточкамъ, чтобы еще разъ взглянуть на подругу.

VIII.

Въ отдаленномъ уѣздномъ городкѣ былъ расположенъ батальйонъ С…. полка. Взглянемъ, что дѣлается въ квартирѣ одного изъ офицеровъ, состоящей изъ маленькой прихожей и другой комнатки, служащей залой, гостиной, спальней и кабинетомъ. Въ одномъ углу стоитъ кровать, покрытая полинялымъ, истасканнымъ ковромъ, подлѣ столъ; въ другомъ углу маленькій комодъ со шкафикомъ, выкрашенный когда-то подъ красное дерево; диванъ, обтянутый синею китайкой, передъ нимъ еще столъ, два, три стула, нѣсколько чубуковъ по окнамъ и угламъ, довершали меблировку комнаты.

Молодой человѣкъ, лѣтъ около тридцати, высокаго роста, съ черными волосами и глазами, орлинымъ носомъ, усами, покрывавшими всю верхнюю губу, лежалъ на диванѣ, закинувъ руки на голову.

— Чортъ знаетъ какъ холодно! проговорилъ онъ, опуская руки и закутываясь халатомъ. — Эй, Антошка! отчего у насъ такъ холодно нынче? Вѣрно мало истопилъ?

— Морозъ больно великъ-съ.

— Такъ надо было топить больше.

— Я вчера докладывалъ, ваше благородіе, что дрова всѣ.

— А сосѣднихъ заборовъ тебѣ мало, дуракъ?

Деньщикъ не отвѣчалъ.

— Посмотрю, какъ завтра не истопишь хорошо!.. Пошелъ, подай водки! Хоть бы немножко согрѣться…

Антонъ явился изъ передней въ засаленномъ полушубкѣ. И чего-чего не было на когда-то бѣленькихъ бараньихъ шкуркахъ! Сажа и зола отъ печей, жиръ и масло отъ кухмистерскихъ занятій, пыль и грязь отъ метенья комнатъ… Антонъ исполнялъ всѣ должности у своего господина, и все-таки никогда не могъ угодить ему. Когда онъ переступилъ порогъ комнаты, сѣрые глаза его какъ бы украдкой бросили взоръ на барина; вся физіономія его выражала боязнь и горе. На цыпочкахъ прошелъ онъ комнату и, отворя шкапъ, вынулъ полштофъ, рюмку, поставилъ ихъ на столъ подлѣ барина и вышелъ.

Баринъ повернулся на диванѣ лицомъ къ увеселительной, согрѣвающей влагѣ. Когда онъ взглянулъ на полштофъ, густыя, черныя брови его сдвинулись; нектара было немного въ сосудѣ.

— Антошка! крикнулъ онъ снова.

— Чего изволите? проговорилъ деньщикъ, показываясь въ дверяхъ.

— Гдѣ дѣвалась водка?

Взоръ Антона выразилъ изумленіе и страхъ.

— Гдѣ водка дѣлась? спрашиваю я.

— Не могу знать, ваше благородіе.

— Ты выпилъ, каналья?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Такъ кто жь? Чортъ что-ли?

--Никто не пилъ-съ. Ея столько и было, осмѣлился прибавить деньщикъ.

— Что жь ты, учить что ли меня вздумалъ?

Въ одно мгновеніе атлетическая фигура барина очутилась подлѣ несчастнаго Антона, и тяжеловѣсныя пощечины посыпались градомъ. — Я тебя выучу какъ пить барскую водку! приговаривалъ онъ.

— На семъ мѣстѣ провалиться, и капли не пилъ, ваше благородіе…

— Молчать! заревѣлъ его благородіе, и чтобы вознаградить себя за умѣнье держать въ субординаціи подчиненныхъ, залпомъ выпилъ огромную рюмку очищеннаго.

— Трубку, мерзавецъ! крикнулъ онъ.

Съ блѣдными губами и побагровѣвшими щеками снова появился бѣдный Антонъ и покорно принялся за исполненіе барскаго приказанія.

Дверь въ передней отворилась, кто-то вошелъ.

— Кто тамъ? пробасилъ офицеръ, опоражнивая вторую рюмку.

— Почтальйонъ, отозвался голосъ вошедшаго. — Объявленіе на ваше имя.

Его благородіе самъ схватилъ изъ рукъ почтальйона клочокъ бумаги и жадно пробѣжалъ взоромъ магическія слова: Въ такой-то почтовой конторѣ, на имя Григорія Ивановича Данковскаго, получено письмо со вложеніемъ пятидесяти рублей серебромъ и такъ далѣе.

— Когда же можно получить деньги? спросилъ онъ.

— До двѣнадцати часовъ выдача производится, отвѣчалъ почтальйонъ.

Въ одну секунду халатъ былъ замѣненъ сюртукомъ, на могучія плечи накинута шинель, на косматую голову фуражка, и Григорій Ивановичъ шагалъ въ почтовую контору.

«Отъ кого бы это письмо съ деньгами ко мнѣ? думалъ онъ. Это что-то выходитъ изъ порядка вещей. Какъ вступилъ въ службу, ни отъ кого, ни откуда еще гроша не получилъ, кромѣ батюшки-царя. Сестры сами бѣдны; братъ, чортъ его знаетъ, пропалъ гдѣ-то. Ужь не умерла ли тетушка^, и въ послѣднія минуты не раскаялась ли въ своихъ прегрѣшеніяхъ, что сдѣлала духовную на имя Володи, устранивъ меня? Такъ на ея пятьдесятъ цѣлковыхъ я плевать хочу! Подавись она ими и на томъ свѣтѣ!» энергически промолвилъ про себя Григоріи Ивановичъ.

Въ уѣздномъ городкѣ разстоянія не велики, едва успѣлъ онъ мысленно произнесть свое проклятіе, какъ стоялъ уже лицомъ къ лицу съ жирнымъ почтмейстеромъ, сидѣвшимъ за столомъ.

— А! Григорій Ивановичъ! наше вамъ почтеніе! Къ вамъ есть письмецо, да еще съ денежками.

— Да, да; я за нимъ и пришелъ. Откуда? Не знаете?

— Какъ не знать! штемпель, виднехонекъ. Изъ Р… сударь, изъ Р… Вотъ оно.

Почтмейстеръ подрѣзалъ конвертъ, осмотрѣлъ его и передалъ Данковскому, — Теперь можно у васъ попить и чайку на радости. А нашъ первостатейный Расторгуевъ. только что вернулся изъ Бѣлокаменной, привезъ, говорятъ, ханскаго, и ромку на славу. Такъ вотъ оно какъ, сударь, всѣ статьи подходятъ, товаръ свѣжій, денежки наличныя, гости готовые, говорилъ посмѣиваясь почтмейстеръ.

Григорій Ивановичъ ничего не слыхалъ, весь погруженный въ чтеніе письма. Сразу однакожь онъ его не понялъ порядкомъ и спѣшилъ вернуться домой, чтобы на просторѣ вникнуть въ настоящее его содержаніе.

— Прощайте, Гаврила Никитичъ! сказалъ онъ, подавая руку президенту мѣста.

— Такъ когда же, батюшка? спросилъ Гаврила Никитичъ.

— Что когда?

Почтмейстеръ снова повторилъ свои притязанія на ханскій чай съ ромомъ.

— Хорошо, хорошо! Только не знаю… мнѣ, кажется, придется скоро ѣхать.

— Вотъ и заскупились, почтеннѣйшій! Такъ приходите нынче къ намъ. Машенька и то давно спрашиваетъ, гдѣ это пропалъ Григорій Ивановичъ?

— Благодарю! Постараюсь, если можно.

Данковскій надѣлъ фуражку и направился къ двери.

Въ эту минуту почтмейстеръ мигнулъ одному изъ своихъ подчиненныхъ; тотъ какъ разъ понялъ, и послѣдовалъ за выходящимъ.

— Ваше благородіе, сказалъ онъ уже въ сѣняхъ, съ полученьица-то слѣдовало бы какой-нибудь процентикъ на служащихъ, не оставьте вашею милостью! Вѣдь бѣдность, ваше благородіе, семья, дѣти, а жалованье малое…

— Мелкихъ нѣтъ, братецъ, послѣ когда-нибудь… и онъ сбѣжалъ съ крыльца.

— Голъій чортъ! Съ двугривеннымъ жаль разстаться, проговорилъ подъячій вслѣдъ, и возвратился въ контору.

— Ну, что? спросилъ почтмейстеръ.

— Ничего-съ.

— Такъ таки ничего? Дрянь ты, братецъ, ничего не умѣешь сдѣлать! Ну, пора домой.

Замокъ сундука, стоявшаго по лѣвую руку почтмейстера, щелкнулъ.

— Батюшка, что же мои-то деньги? сказали вдругъ нѣсколько голосовъ крестьянъ, дожидавшихся выдачи съ осьми часовъ утра.

— Болваны! Развѣ не видите, что присутствіе ужь кончено? Теперь дожидайтесь завтра.

— Отецъ ты мой, яви Божескую милость, отдай таперича! Я отпущенъ на срокъ. У барина нонче вечеромъ гости, онъ наказалъ мнѣ купить кое-что. Коли не вернусь, вѣдь онъ меня запоретъ, сказалъ одинъ изъ крестьянъ.

Другіе съ горя почесывали головы и тоже пріуныли.

Подъячій, командированный за Данковскимъ, желая загладить свою неудачу, подвернулся къ возвысившему голосъ мужичку.

— Тебѣ сколько получить-то? спросилъ онъ въ полголоса.

— Да рублевъ полъ-ста поболѣ.

— Сколько дашь за труды? уговорю!

— Возьми хоть цѣлковый, родимый, да ужь и роспишись.

— Ну, ну, такъ и быть.

Такимъ образомъ онъ обошелъ всѣхъ крестьянъ, справился о суммѣ имъ слѣдующей, и обезпечивъ взятку съ каждаго, обратился во всеуслышаніе къ почтмейстеру.

— Гаврила Никитичъ, ужь сжальтесь, батюшка! Всѣ они издалека, дѣло ихъ мужицкое, лошадь прокормить, самимъ поѣсть, на все надо деньги.

— Что, много гостей-то будетъ у твоего барина? спросилъ президентъ, обращаясь къ крестьянину.

— А Богъ его знаетъ. Да велѣно воротиться-то безпремѣнно къ вечеру. Сдѣлай милость, батюшка!

Мужикъ снова началъ просить и кланяться.

— Ну, такъ и быть! Жаль мнѣ твоей спины, а по закону не слѣдовало бы.

Замокъ сундука щелкнулъ снова, и конверты появились на свѣтъ Божій.

— Чортъ съ вами, идите ужь и вы всѣ, прибавилъ Гаврила Никитичъ, обращая рѣчь къ остальнымъ мужичкамъ.

Выдача кончилась, заступникъ подъячій, отличный знатокъ своего дѣла, расписался за всѣхъ, въ сѣняхъ собралъ контрибуцію, и сборъ опустили въ общую кружку, дѣлившуюся ежемѣсячно по чинамъ и заслугамъ.

IX.

Домъ Асониныхъ, по обыкновенію, сіялъ огнями, хотя на этотъ разъ общество было немногочисленно; человѣкъ шесть сидѣли въ диванной, на два стола играли въ карты въ гостиной. Двѣ дамы, очень замѣчательныя, каждая по своему, ходили по залѣ въ сопровожденіи нѣсколькихъ офицеровъ, и не ведя никакого разговора, болтали безъ умолку. Смѣхъ младшей изъ дамъ былъ звученъ и пріятенъ, какъ и вся ея маленькая прекрасная фигурка, которую обрисовывало черное платье; ея личико свѣженькое, обрамленное свѣтлорусыми волосами, было такъ пріятно, что никому и въ голову не приходило замѣчать неправильность той или другой черты порознь. Всѣ движенія этого маленькаго созданья были граціозны и невольно привлекали вниманіе. Ей было едва-едва семнадцать лѣтъ.

Другая дама — совершенный контрастъ первой. Въ городѣ всѣ знали, что ей за сорокъ; однако на лицѣ ея, цвѣли такія пышныя розы и лиліи, что никто не могъ усомниться въ ихъ поддѣльности, развѣ только одна, ходившая объ руку съ ней, невинная смольянка; тщательно заплетаемые каждую ночь волоса, мелкими волнами падали на ушко съ огромною золотою серьгой; бѣлое кашемировое платье съ открытымъ лифомъ, легкое канзу съ розовыми бантами и cachepeigne изъ розовыхъ же лентъ, составляли прекрасный туалетъ, который однакожь такъ и хотѣлось сдернуть съ этой руины и надѣть на ея подругу.

— Когда же назначенъ вашъ балъ, ma chère Annette? спросила Елена Дмитріевна Витская (такъ называлась эта красавица), очень любившая припутывать французскія слова къ русскимъ фразамъ, слабость многихъ провинціалокъ, не умѣющихъ склеить ни одной французской фразы.

— Право не знаю, отвѣчала Анна Михайловна Асонина, — во всякомъ случаѣ, надѣюсь, Елена Дмитріевна, что вы будете у насъ.

— Опять Елена Дмитріевна! Сколько же мнѣ просить васъ, чтобы вы звали меня просто Hélène.

— Мнѣ право совѣстно, ни какъ не могу рѣшиться…

— Что за мысль! Вѣдь я называю же васъ Annette.

— Вы, совсѣмъ другое… вы старше меня.

— Ахъ, ma bien chère, какъ будто разница нѣсколькихъ лѣтъ много значитъ? Я прошу вашей дружбы, и если вы мнѣ ея дадите, тогда эта разница совсѣмъ изгладится, и я буду для васъ Hélène.

— Я очень, очень вамъ благодарна за ваше расположеніе, и постараюсь быть достойною его.

— Пожалуста безъ фразъ, ma bonne amie! Скажите мнѣ лучше, какое платье вы готовите себѣ къ балу?

— Никакого; маменька подарила мнѣ два бальныхъ платья, и я надѣну то, которое она прикажетъ.

— Какія это платья? спросила Витская.

— Бѣлое и розовое тарлатановое.

— Ахъ, душенька, надѣньте розовое! Мы будемъ съ вами въ кадриль. Я готовлю себѣ тоже розовое тарлатановое и cachepeigne изъ розовыхъ бутоновъ съ зеленью. Хотите, я закажу вамъ такой же?

— Нѣтъ, нѣтъ! пожалуста не нужно! каменька такъ добра и внимательна ко мнѣ, что безъ нея я ничего не хочу дѣлать.

— Такъ попросите ее.

— Зачѣмъ же? Она сама знаетъ что мнѣ нужно.

— А я увѣренъ, что Анна Михайловна будетъ въ бѣломъ платьѣ у себя на балѣ, сказалъ одинъ изъ офицеровъ.

— Вы какъ знаете? спросила Витская.

— Знаю, потому что молодыя дѣвушки, большею частію, одѣваются въ бѣлое, особливо въ первый дебютъ на балѣ, отвѣчалъ офицеръ.

— Вовсе нѣтъ; я сама была на первомъ балѣ въ розовомъ платьѣ.

— Тогда были другіе обычаи. Мало ли что было въ старину, Елена Дмитріевна!

— Много было въ ней и хорошаго, какъ я слышала, Арсеній Александровичъ; тогда мущины занимались своимъ дѣломъ, не вмѣшиваясь въ наряды женщинъ.

Анна Михайловна, видя, что разговоръ принималъ довольно странный оборотъ, спѣшила прервать его, прося Витскую спѣть что-нибудь.

— Нѣтъ, chère Annete; въ другой разъ я вамъ буду пѣть сколько хотите, нынче я не въ голосѣ. Пойдемте лучше посмотрѣть, кто кого обыгрываетъ.

Дѣвушки пошли въ гостиную, молодые люди — въ комнату Данковскаго курить.

— Ты-таки задѣлъ Витскую! сказали въ одинъ голосъ двое молодыхъ людей, обращаясь къ Арсенію Александровичу Колокутину.

— Подѣломъ. Дураковъ гдѣ не учатъ?

— Я удивляюсь, что тебѣ за охота, Арсеній, исправлять Витскую? Этимъ ты лишаешь общество его потѣхи. Иной разъ и скучно, а увидя нашу розовую бабушку, невольно разсмѣешься. Не смотри на нее, предоставь любоваться намъ.

— И радъ бы не смотрѣлъ, бросается въ глаза.

Разговоръ перешелъ на Анету Асонину, и строгое, но правильное и выразительное лицо Арсенія Александровича разгладилось. Товарищи начали подтрунивать.

— Нечего сказать, она очень мила!… проговорилъ какъ бы про себя Арсеній.

— Зачѣмъ же дѣло стало? Женись!

— Ну, до этого еще далеко! Я не отдамъ себя за одно хорошенькое личико.

— У хорошенькаго личика вѣрно будетъ и хорошенькое состояньице, возразилъ совѣтовавшій жениться.

— Мнѣ что-то сдается, что Серафима Петровна не расщедрится; она любитъ сама жить…. А я тоже…. Мнѣ едва достаетъ дохода съ двухъ сотъ душъ, чтобъ удовлетворять моимъ собственнымъ привычкамъ; привычки же моей будущей жены должны удовлетворяться на ея собственный счетъ; а тамъ еще дѣти… Въ тридцать лѣтъ полюбить можно, но лишиться разсудка нельзя, говорилъ Арсеній Александровичъ.

— Супружество, — одна изъ доступнѣйшихъ спекуляцій для лѣнивой натуры русскаго человѣка, я на него очень разчитываю, сказалъ третій собесѣдникъ; — и еслибъ у розовой бабушки было большое состояніе, я бы не прочь осуществить ея надежды на супружество.

— Знаешь что, сказалъ Арсеній Александровичъ, — я слышалъ, что ей какая-то тетушка отказываетъ полмилліона.

— Неужели? вскричалъ какъ бы въ восторгѣ спекуляторъ: — не надо же терять времени; пойдемъ скорѣй ухаживать!

Въ гостиной, за однимъ изъ ломберныхъ столовъ, красуются три сѣдыя головы и четвертая плѣшивая съ глянцовитою желтою кожей. За одною изъ сѣдыхъ головъ виднѣется свѣтлорусая головка молоденькой дѣвушки; бѣленькая ручка ея лежитъ на плечѣ старика.

— Папенька, позвольте мнѣ собрать за васъ карты, сказала дѣвушка, — а то къ вамъ идутъ все такія дурныя.

— Собери, собери, моя крошка! отвѣчалъ Михаилъ Сергѣевичъ Асонинъ, улыбаясь и съ нѣжностью глядя на дочь.

Маленькая ручка протянулась и черезъ минуту съ торжествомъ передала собранныя карты отцу.

— Ай да дочка! Безъ козырей, господа, безъ козырей!

— Шлемъ и четыре онёра, вскричалъ партнеръ Асонина по окончаніи игры. — Анна Михайловна, пожалуйте поцѣловать счастливую ручку! Завтра же привезу вамъ конфетъ.

— Анна Михайловна! раздался голосъ отъ другаго стола, за которымъ играли женщины, — Анна Михайловна! подите, матушка, соберите мнѣ карты, я совсѣмъ распроигралась.

— Ваша репутація счастливицы, кажется, совсѣмъ составлена, сказалъ Колокутинъ, подходя къ молодой дѣвушкѣ.

— Четыре туза рѣшили все; теперь я знаменитость, смѣясь и переходя къ проигравшейся барынѣ, отвѣчала Анна Михайловна.

— Вотъ ужь игоръ десять хоть бы одинъ тузъ пришелъ…. бываетъ же такая задача! Выручи, матушка! Да ужь не ты ли это чума-то, прибавила старуха, обратясь къ Еленѣ Дмитріевнѣ, сидѣвшей около ея.

— Ахъ, Боже мой! напротивъ, я очень счастлива, проговорила Витская.

— Въ чемъ же это? Ужь не въ любви ли? Это и видно. — Въ тонѣ старой барыни слышалась злая насмѣшка.

Елена Дмитріевна покраснѣла даже подъ румянами, отходя отъ стола.

Въ слѣдующей комнатѣ, за овальнымъ столомъ, сидѣло небольшое общество; лица трудно было разсмотрѣть, — такъ непрозраченъ былъ абажуръ; за то на столѣ кипсеки, альбомы, щегольской рабочій баулъ, двѣ чистенькія книги въ желтой оберткѣ, двѣ прекрасныя бѣлыя руки съ безчисленнымъ множествомъ колецъ, тасовавшія колоду картъ, были облиты свѣтомъ.

— Погадайте же мнѣ, Варвара Николавна, повторилъ, судя по тону голоса, уже не въ первый разъ, одинъ изъ сидѣвшихъ за столомъ.

— Погодите, Яковъ Ѳедорычъ; я еще себѣ не все разгадала.

Бѣлыя ручки выбрали трефоваго короля, и окружили его другими картами.

— О комъ же вы гадаете?

— Вамъ что за дѣло?

— Мужъ вашъ мнѣ другъ, а онъ не брюнетъ.

— А развѣ кромѣ мужа нельзя никѣмъ больше интересоваться? спросила другая дама, сидѣвшая у стола.

— Не слѣдовало бы! отвѣчалъ Яковъ Ѳедоровичъ.

— Прошу покорно! Такъ вы потребуете отъ вашей жены, чтобъ она забыла и отца, и братьевъ?

— Сколько я знаю, у Варвары Николавны нѣтъ ни отца, ни братьевъ. Вотъ почему я и боюсь за моего друга.

— Напрасно безпокоитесь! возразила гадающая дама: — мужу моему все равно, о комъ бы я не гадала. На эти мелочи онъ не обратитъ вниманія, у него есть дѣла посеріознѣй.

— Вы единственная цѣль всѣхъ его серіозныхъ занятій.

Тихій, ироническій смѣхъ былъ отвѣтомъ Варвары Николаевны. Какъ-то судорожно смѣшала она разложенныя карты, и вставъ пошла къ трельяжу, покрытому густымъ плющомъ, за которымъ Серафима Петровна въ обществѣ нѣсколькихъ дамъ, Владиміра Данковскаго, и еще двухъ-трехъ кавалеровъ, вела оживленную бесѣду.

— Варвара Николавна, такъ моя судьба такъ и останется не рѣшенною? говорилъ вслѣдъ уходившей Яковъ Ѳедоровичъ.

— Тутъ рѣчь идетъ о важномъ вопросѣ, о рѣшеніи судьбы, кажется? сказала подходя къ столу Елена Дмитріевна, прогнанная изъ гостиной нецеремонною старушкой.

— Не болѣе какъ на картахъ, отвѣчалъ Яковъ Ѳедоровичъ.

— И вы вѣрите гаданью? спросила розовая бабушка.

— Гаданью Варвары Николавны? очень вѣрю.

— Какъ же это я до сихъ поръ не знала, что она такая сивилла; я бы давно попросила ее погадать мнѣ, прибавила Витская.

Анна Михайловна, Колокутинъ, прапорщикъ и третій товарищъ въ эту минуту присоединились къ обществу, около стола составился пестрый кружокъ. Одни принялись за разсматриваніе кипсековъ и альбомовъ, прапорщикъ за желтенькій романъ, Елена Дмитріевна за колоду картъ. Отобравъ всѣхъ четырехъ королей, она положила ихъ рядомъ, каждый изъ нихъ представлялъ знакомое ей лицо; остальную колоду раскладывала она подъ ними; противъ котораго ложилась трефовая дама (Витская была брюнетка), король долженъ былъ повертываться. Пиковый былъ представителемъ самой незамѣчательной личности, на которую мѣтила гадальщица, и увы! онъ первый повернулъ. Елена Дмитріевна разложила во второй разъ, опять онъ. Въ третій, послѣ продолжительнаго тасованья, тоже; Витская бросила карты.

— Что, вамъ вѣрно не хорошо вышло? спросилъ Колокутинъ.

— Я не умѣю гадать, и не знаю хорошо или дурно.

— Хотите, я разкажу вамъ всю истину? У меня была тетушка, старая дѣва, которая чуть не спала съ картами, и такъ усовершенствовалась въ искусствѣ предсказаній, что сдѣлалась настоящею Ленорманъ. Я кое-что у ней перенялъ.

— Погадайте прежде вотъ Анетѣ, потомъ мнѣ.

— Ахъ нѣтъ! вскрикнула молоденькая смольянка: — я не желаю знать будущаго.

— И прекрасно дѣлаете, chère enfant. Узнать будущее дурное — отравить жизнь заранѣе. Хорошее пусть придетъ неожиданно, тѣмъ пріятнѣй будетъ, замѣтила дама, допускавшая возможность интересоваться не однимъ мужемъ.

— Такъ вамъ угодно, Елена Дмитревна? спросилъ Колокутинъ; — на какомъ королѣ прикажете?

— На дамѣ, пожалуста!

— На какой же? Не на марьяжной ли тому королю, который сейчасъ такъ усердно повертывался.

— Это на какомъ основаніи? немножко надувшись, спросила Витская.

— Потому что эта масть видимо вамъ доброжелательствуетъ.

— Я не имѣю повода жаловаться и на другія. Мнѣ хотѣлось бы знать, что вы предскажете трефовой дамѣ?

— Слушаю съ; сейчасъ. — Колокутинъ выбралъ ее изъ колоды, и передалъ Витской. — Задумайте на ней, иначе карты ничего дѣльнаго не скажутъ.

— Да ты гадальщикъ въ полной формѣ, смѣясь замѣтилъ Яковъ Ѳедоровичъ.

— А ты и не подозрѣвалъ? Однако полно болтать, мнѣ нужно сосредоточиться. Лицо молодаго человѣка приняло серіозное выраженіе. Мертвыя карты безсознательно легли около трефовой дамы; гадальщикъ глубокомысленно разсматривалъ ихъ. — Знаете что, Елена Дмитревна? Эта дама должна быть лицо весьма замѣчательное…

Витская придвинулась ближе, и съ жадностію начала слушать: — Замѣчательная? въ какомъ же родѣ?.. спросила она.

— Этого не могу сказать положительно; вообще когда тузъ трефъ ложится въ головахъ того, о комъ гадаютъ, то это означаетъ существо, выходящее изъ круга обыкновенныхъ людей. Скажите пожалуста, о комъ вы гадаете?

— Вы ея не знаете; это одна изъ моихъ пріятельницъ.

— А!.. Такъ вотъ видите ли, она должна быть большая мечтательница. Вотъ эта сторона идеальная (онъ показалъ налѣво) тутъ любовь и всякія удовольствія. Направо, существенная, и увы! Тутъ все пики… Бубновымъ королемъ она преимущественно интересуется, вотъ онъ у нея на сердцѣ; думаетъ она впрочемъ о многихъ… Надъ трефовымъ тузомъ и король червей, и валетъ бубенъ. Она вѣроятно не замужемъ? Такъ по крайней мѣрѣ карты говорятъ; и врядъ ли когда будетъ; марьяжнаго короля нѣтъ какъ нѣтъ.

При этомъ пророчествѣ Арсеній Александровичъ быстро взглянулъ на Елену Дмитріевну, и успѣлъ подмѣтить маленькое, судорожное движеніе губъ. — Бубноваго же короля, я бы посовѣтовалъ ей опасаться. Онъ видимо ей недоброжелательству етъ; девятка пикъ, съ которой онъ вмѣстѣ у ней на сердцѣ, предвѣщаетъ много дурнаго.

— Вы oiseau de mauvais augure, сказала Витская, отодвигаясь отъ стола, и прислоняясь къ спинкѣ дивана, — merci, однакожь!

— Oiseau de mauvais augure, такъ мы васъ и будемъ звать впередъ, сказалъ хохоча Яковъ Ѳедоровичъ.

— Что дѣлать, не я виноватъ! возразилъ Колокутинъ; — пѣняйте на судьбу вашей пріятельницы. Погадайте для себя; вамъ можетъ быть выйдетъ совсѣмъ другое, и вы снимите съ меня злой эпитетъ.

— Онъ къ вамъ очень идетъ; зачѣмъ снимать? отвѣчала Витская.

— Ко мнѣ? ну можно ли!.. Вы вѣрно меня совсѣмъ не знаете; спросите у товарищей! Они всѣ вамъ скажутъ, что я человѣкъ самый благонамѣренный, всѣмъ и всегда желаю добра, и потому прозвище oiseau de mauvais augure ко мнѣ столько же идетъ, какъ бѣлила и румяна къ старухамъ, какъ претензіи ихъ на молодость.

Офицеры переглянулись: Яковъ Ѳедоровичъ и сидѣвшая у стола дама улыбнулись; одна лишь молоденькая Асонина покраснѣла, какъ будто намекъ былъ на ея собственный счетъ, такъ ей было совѣстно, что Колокутинъ вздумалъ говорить о бѣлилахъ и румянахъ при Витской. Онъ вѣрно и не подозрѣвалъ, что Елена Дмитріевна употребляетъ все этб, иначе не позволилъ бы себѣ вести о нихъ рѣчь въ ея присутствіи, думала невинная дѣвушка.

Въ эту минуту въ залѣ раздались звуки настраиваемыхъ инструментовъ.

— Какъ! мы и нынче будемъ танцовать? спросила встрепенувшаяся розовая бабушка.

— Угодно вамъ дать мнѣ первую польку? спросилъ Колокутинъ, обращаясь къ ней.

— Хорошо; но съ условіемъ быть доброю птичкой безъ клюва и когтей.

— Не совѣтую вамъ довѣряться ему, снова вмѣшался Яковъ Ѳедоровичъ, — онъ условій не принимаетъ.

— Ты, какъ видно, положилъ твердое намѣреніе поссорить меня съ Еленой Дмитревной? Такъ не удастся же! На зло тебѣ, мы друзья.

Общество изъ-за трельяжа приблизилось къ столу, Серафима Петровна приглашала всѣхъ въ залу и, трепля по пухленькой розовой щечкѣ падчерицу, спрашивала ее, довольна ли она, что будетъ танцовать?

Вальсъ унесъ Колокутина съ Анетой, Яковъ Ѳедоровича съ Варварой Николаевной, Данковскаго съ генеральшей и прапорщика съ розовою бабушкой, которая преимущественно любила легкіе танцы. Въ кадрили мачиха съ падчерицей перемѣнились кавалерами.

— Можно васъ поздравить, Колокутинъ? спросила генеральша, сѣвши на свой стулъ по окончаніи первой фигуры. — Я слышала, вы женитесь?

— Да, да, Серафима Петровна, и до меня дошли эти слухи.

— Вотъ это я люблю! Дошли слухи… какъ будто рѣчь идетъ не о васъ самихъ.

— Все равно, что не обо мнѣ, потому что я ничего не знаю, и жениться еще вовсе не думалъ до сихъ поръ. Скажите пожалуста, кого даютъ мнѣ въ невѣсты?

— О, хитрецъ! какъ будто и этого не знаетъ!

— Честное слово, нѣтъ.

— Ну, а кого бы вы хотѣли?

— Кого?.. Чтобы скорѣй убѣдить васъ въ нелѣпости этихъ слуховъ, пусть называютъ Витскую; она кстати ко мнѣ немножко неравнодушна.

— Фатъ!.. Такъ и воображаетъ, что всѣ въ него влюблены.

— Напротивъ, Серафима Петровна, никто, кромѣ розовой бабушки, къ несчастію.

Взоръ молодаго человѣка между тѣмъ слѣдилъ за всѣми движеніями Анеты, что не ускользнуло отъ вниманія попечительной мачихи. «Нѣтъ, мой милый, думала она, не бывать тебѣ зятемъ моего мужа; ты слишкомъ уменъ; какъ разъ заберешь его въ свои руки… наведешь старика на истину, и… но я этого не допущу!» Передумать все это было дѣломъ одной секунды, и генеральша вовремя еще успѣла спросить Калькутина, кого это онъ величаетъ розовою бабушкой?

— Развѣ вы въ первый разъ слышите это характеристическое прозваніе Елены Дмитревны? спросилъ въ свою очередь Арсеній Александровичъ.

— Браво! Однако, неужели вы въ самомъ дѣлѣ не знаете, на комъ васъ женятъ?

— Истинно не знаю; скажите пожалуста!

— Вамъ отдаютъ одну изъ лучшихъ дѣвушекъ въ городѣ; совѣтую вамъ пользоваться счастіемъ.

— То, что кажется счастіемъ въ глазахъ постороннихъ, можетъ казаться мнѣ совсѣмъ въ другомъ видѣ.

— Сонечка Малевская можетъ удовлетворить самаго требовательнаго изъ молодыхъ людей. Что вы на это. скажете?

— А!.. Малевская!..

Серафима Петровна пытливо смотрѣла на Колокутина, но онъ молчалъ.

— Что же? Надѣюсь, ваше самолюбіе не страдаетъ?

— Нисколько; но этому не бывать.

— Отчего же?

— Оттого… какъ бы вамъ сказать?.. оттого что она слишкомъ умна и знаетъ это.

— Вотъ оригинальная мысль! Да развѣ умъ, по вашему, недостатокъ?

— Достоинство въ общественной жизни, и недостатокъ въ домашнемъ быту. Слишкомъ умная женщина не любитъ и не можетъ покоряться, а покорность жены первое условіе для семейнаго счастія.

— Умная женщина сумѣетъ, когда нужно, покориться, или по крайней мѣрѣ заставить васъ думать что покоряется. Я не понимаю вашего страннаго желанія выбрать въ жену какую-нибудь глупенькую простушку. Стало-быть, вы хотите не подругу, а рабу?

— Зачѣмъ же брать крайности? Между слишкомъ умною и глупою есть средина, въ которой я и буду искать, и надѣюсь найдти и то и другое.

— Раба не можетъ быть подругой.

— Такъ пусть будетъ рабой, все же лучше чѣмъ повелительницей.

— Колокутинъ! Я и не подозрѣвала въ васъ такого самовластія… Вамъ бы жить или въ Турціи, или въ семнадцатомъ столѣтіи; вы немножко опоздали родиться.

— Не моя вина, къ несчастію! смѣясь отвѣчалъ Колокутинъ. — Но не шутя, Серафима Петровна, я никогда не думалъ жениться на Малевцкой; она слишкомъ самостоятельна, самолюбива до крайности, хотя и имѣетъ на это право. Съ ней весело, пріятно; нѣсколько часовъ промелькнутъ минутой. Я бываю у нихъ часто, и вотъ на чемъ основано предположеніе о моей женитьбѣ.

А взоръ его все слѣдилъ за смольянкой, весело танцовавшей съ Владиміромъ Данковскимъ, къ которому по окончаніи фигуры подошелъ его человѣкъ. Владиміръ вскочилъ съ своего стула и уже сдѣлалъ-было нѣсколько шаговъ по залѣ, какъ воротился снова къ своей дамѣ.

Серафима Петровна, видѣвшая все, знакомъ подозвала къ себѣ Данковскаго и спросила, что за извѣстіе получилъ онъ?

— Кто-то пріѣхалъ и спрашиваетъ меня. Я думаю, не братъ ли, котораго я жду, отвѣчалъ Владиміръ.

— Такъ что жь вы сидите? Идите скорѣй, давайте намъ новаго кавалера!

— Когда кончится кадриль.

— Полноте, что за церемонія! Васъ кто-нибудь замѣнитъ.

— Я къ твоимъ услугамъ… Анна Михайловна, обратясь къ молодой дѣвушкѣ, сидѣвшей недалеко отъ нихъ, — позволите? спросилъ онъ такимъ мягкимъ голосомъ, какого еще никто не слыхалъ отъ Колокутина.

Владиміръ воспользовался позволеніемъ и чуть не бѣгомъ бросился въ свою комнату. Мы послѣдуемъ за нимъ, оставивъ остальное общество доканчивать кадриль.

— Вотъ и я передъ тобой, какъ листъ передъ травой! пробасилъ Григорій Данковскій, увидя вошедшаго брата.

— Неужели это ты, Гриша? вскричалъ Владиміръ.

— А что, перемѣнился? захохотавъ, спросилъ пріѣхавшій.

— Просто переродился!

Братья обнялись.

— Смотри пожалуй! Цѣлою головой выше меня; ты настоящій атлетъ! разсматривая брата, говорилъ Владиміръ.

— Не даромъ служу въ гренадерахъ. Хочу переходить въ гвардію.

— А что же мой планъ насчетъ твоей будущности развѣ не понравился?

— Отчего же нѣтъ, если приглянется дѣвчонка и пополнѣетъ мой карманъ.

— Что за выраженія, Гриша! Анну Михайловну Асонину нельзя назвать дѣвчонкой. Это прелестная дѣвушка. И дай Богъ, чтобы мнѣ удалось устроить ваше.супружество.

— Да ужь ты самъ не влюбленъ ли въ нее?

— Тогда бы я тебя не выписалъ, немножко холодно отвѣчалъ Владиміръ. — Но переодѣвайся поскорѣй! У насъ танцуютъ, и генеральша поручила мнѣ сейчасъ же представить тебя ей.

— Представить!.. Твоя генеральша не понимаетъ видно, что съ дороги прежде всего не худо бы отогрѣться стаканомъ чая или чѣмъ-нибудь горячительнымъ.

— О горячительномъ ты пожалуста ужь погоди толковать, иначе Анны Михайловны тебѣ какъ ушей своихъ не видать. Чаю же тебѣ дадутъ сейчасъ. Надѣюсь, въ твои лѣта не устаютъ съ дороги и ты пойдешь со мною въ залу?

— Вотъ гдѣ начнется мнѣ Фронтовая служба-то, какъ видно!.. Ну, братъ, невѣста-то обойдется дорого…

— Если она тебѣ не понравится, можешь уѣхать; у Асониной женихи будутъ и безъ тебя.

— Ну, ну! Позови-ка своего Санхо-Пансу, да вели принесть мой чемоданъ. Кстати, нѣтъ ли у тебя мелкихъ, отдать извощику нужно рублей семь.

Владиміръ поморщился, но исполнилъ требованіе брата.

Минутъ черезъ пять начался туалетъ и принесенъ былъ чай; серебряный молочникъ и графинчикъ съ какою-то темною влагой, стояли на подносѣ. Григорій Ивановичъ спѣшилъ воспользоваться послѣднею, и весьма щедро налилъ въ стаканъ; но хлебнувъ, скорчилъ страшную гримасу и началъ отплевываться.

— Что съ тобой? спросилъ Владиміръ,

— Мнѣ дали какого-то! омеку вмѣсто чая, вскричалъ тотъ. Попробуй!

Адъютантъ попробовалъ. — Да это одна клюква, сказалъ онъ захохотавъ. — Ты очень много влилъ морсу. Иванъ, принеси другой стаканъ чаю.

— Такъ у васъ подчуютъ клюквой вмѣсто рому?

— А ты разчитывалъ на ромъ. Извини, братъ, у насъ его никогда не подаютъ.

— Чортъ знаетъ, какъ вы живете!

— Полно дурачиться, Гриша! Ты вѣрно знаешь, что въ порядочныхъ домахъ не пьянствуютъ.

— По мнѣ порядочный домъ тотъ, гдѣ чего хочешь того просишь.

— За столомъ, ты всегда будешь имѣть стаканъ хорошаго вина, а теперь кушай-ка вотъ лучше бисквиты и сухари.

— Эту сквозную дрянь-то? Я, братъ, не привыкъ.

— Однако ты престранный, Гриша, сказалъ Владиміръ, какъ бы невольно; его поражала простонародная удаль брата. Ну если и при всѣхъ онъ такъ же будетъ вести себя?.. — Слушай, братъ, сказалъ онъ, когда туалетъ пріѣзжаго былъ конченъ и они готовы были идти въ залу, — если ты желаешь имѣть женою хорошенькую, образованную дѣвушку, дочь генерала Асонина, съ пятнадцатью или болѣе тысячами приданаго, то оставь свою оригинальность и постарайся быть какъ всѣ, если не лучше.

— Рады стараться, ваше высокоблагородіе!

Адъютантъ подвелъ брата къ генеральшѣ, которая приняла его со всею любезностію свѣтской женщины и радушіемъ доброй хозяйки. Они сама повела его къ мужу. Михаилъ Сергѣичъ точно такъ же обласкалъ пріѣзжаго. — Очень радъ, очень радъ, говорилъ старикъ, — братъ Владиміра мнѣ не чужой. Надѣюсь, что вы остановились прямо у насъ?

— Вамъ что угодно назначить, генералъ? говорили нетерпѣливые партнеры ералаша.

— Сейчасъ, сейчасъ, господа! Серафима, поручаю тебѣ, мой другъ, нашего гостя; позаботься, чтобъ ему было и весело, и удобно.

— Пойдемте къ намъ, сказала хозяйка, приглашая молодаго человѣка идти въ залу. — Annette, вотъ братъ Владиміра Ивановича; папа поручилъ намъ заботиться о немъ.

Черные глаза Григорья Ивановича устремились на хорошенькую дѣвушку, дружески протянувшую ему свою маленькую ручку, исчезнувшую въ огромной рукѣ атлета. Пока онъ разсматривалъ свою будущую невѣсту, двадцать зрачковъ были устремлены на него. — Какой Голіаѳъ! думала одна. — Какое непріятное лицо, шептали другіе. Пока мнѣнія составлялись лишь о его наружности, а въ наружности не всегда просвѣчиваютъ внутреннія качества, кромѣ явной глупости, въ которой нельзя было упрекнуть младшаго Данковскаго; природнаго ума въ немъ было достаточно, но онъ огрубѣлъ отъ недостатка образованія и порядочнаго общества. Выросъ онъ въ толпѣ крестьянскихъ ребятишекъ, учился въ народномъ училищѣ, и то очень плохо. Слезы и просьбы старухи матери кое-какъ помогли ему вступить въ военную службу, но и тутъ онъ выбралъ товарищей не по достоинству, а по вкусу..

Послѣ обмѣна нѣсколькихъ ничего незначащихъ фразъ съ новымъ гостемъ, Серафима Петровна дала знакъ музыкѣ; Владиміръ воспользовался минутой, когда играли annonce кадрили, чтобы представить брата остальному обществу. Холодный поклонъ былъ отвѣтомъ почти всѣхъ, что немножко сконфузило адъютанта, но было не замѣчено Григорьемъ Ивановичемъ.

— У васъ есть дама? спросила генеральша, подходя къ братьямъ и обращаясь къ гостю.

— Нѣтъ еще, ваше превосходительство.

— Хотите танцовать со мной эту кадриль? Брата попросите быть вашимъ vis-а-vis.

— Мой vis-а-vis Колокутинъ на весь вечеръ; я попрошу его принять брата вмѣсто меня, сказалъ адъютантъ.

Арсеній Александровичъ, сидѣвшій уже на мѣстѣ съ Анетой Асониной, поморщился. — А самъ ты не танцуешь? спросилъ онъ.

— Я лишній теперь, дамы всѣ.

— На слѣдующую кадриль прошу вновь тебя быть моимъ vis-à-vis.

— Я говорю тебѣ, что я заштатный, смѣясь возразилъ Владиміръ, и отошелъ въ ту сторону, гдѣ Григорій Ивановичъ сидѣлъ уже съ генеральшей.

— Какъ вы хорошо сдѣлали, что пріѣхали навѣстить вашего брата, сказала генеральша, обращаясь къ своему кавалеру.

— Тѣмъ больше, что это мнѣ доставляетъ удовольствіе познакомиться съ вами, ваше превосходительство.

Серафима наклонила немножко голову, но безъ благосклонной улыбки, которой отвѣчаютъ на лесть сказанную кстати.

— Надѣюсь, вы поживете у насъ. Мужъ будетъ очень радъ; онъ такъ любитъ Владиміра Иваныча.

— Покорно васъ благодарю, ваше превосходительство! Я взялъ отпускъ на мѣсяцъ.

— И прекрасно! Вы квартируете съ полкомъ, кажется, въ маленькомъ городкѣ, гдѣ вѣроятно живутъ тихо, и вамъ, молодымъ людямъ, тамъ не очень весело. У насъ же губернскій городъ; есть и театръ, и клубъ; танцуютъ часто. Повеселитесь хоть здѣсь.

Начавшаяся фигура доставила Григорью Ивановичу пріятную возможность не отвѣчать. «Чортъ знаетъ, что я буду говорить съ этими людьми, въ продолженіе цѣлаго мѣсяца, думалъ онъ. Повеселитесь!.. Какъ же, очень весело… ломать голову и каждую минуту бояться сказать что-нибудь не впопадъ!… Дорого мнѣ станетъ женитьба на генеральской дочкѣ!.. Дѣвочка такъ себѣ, ничего… а съ пятнадцатью тысячами и порядочная. Экая досада! Чтобъ этимъ денежкамъ да быть у почтмейстерской Маши! Вотъ эта по мнѣ!.. И пуншъ-то какъ дѣлаетъ, пальчики оближешь… И никакихъ деликатностей не придерживается.»

«Однако братъ Владиміра нисколько на него не похожъ, думала въ свою очередь Серафима Петровна, и врядъ ли понравится Михаилу Сергѣичу и Анетѣ. Если мнѣ и удастся уладить дѣло, то много будетъ труда и хлопотъ.»

Вслѣдствіе своихъ размышленій, Григорій Ивановичъ принялъ твердое намѣреніе говорить какъ можно менѣе, и подъ личиной скромности скрыть неумѣнье вести разговоръ въ порядочномъ обществѣ. Такъ и было. Въ концѣ вечера, всѣ женщины, съ которыми хоть очень плохо, а все-таки танцовалъ Григорій Ивановичъ, рѣшили, что онъ далеко не свѣтскій человѣкъ, правда, но скромный и не глупый. Лишь Колокутинъ не ошибся, назвавъ его волкомъ въ овечьей шкурѣ.

— Какой bel homme! говорила Елена Дмитріевна. — Какое мужественное лицо! А что ему лѣтъ тридцать пять будетъ?

— Онъ младшій братъ Владиміра, отвѣчали ей.

— Ну можно ли?… — И весь планъ, составлявшійся въ головѣ Витской, разрушался молодостію новаго героя. Къ чему же расточала она ему столько похвалъ, къ чему приглашала посѣщать ихъ, то-есть ее, потому что старушка мать ея, полупомѣшанная, считалась ни во что. «Однакожь, какъ знать?… Бывали и не такіе примѣры… Ахъ, Колокутинъ!… Чего бы лучше!… Зачѣмъ онъ такъ любитъ свободу?… Хотя онъ нынче и засматривается что-то особенно на Анету Асонину, но гдѣ же этому ребенку сумѣть привязать его къ себѣ! Не знаю, что онъ находитъ болтать съ ней. Такая кукла…»

А этотъ ребенокъ, эта кукла очень занимала Арсенія Александровича. Много пріятныхъ словъ шепнулъ онъ ей въ этотъ вечеръ, и до сихъ поръ не тронутыя струны въ сердцѣ молодой дѣвушки издали не ясный, но сладкій звукъ…

X.

Колокутинъ дня черезъ два, сидя съ Серафимой Петровной, завелъ рѣчь о богатыхъ невѣстахъ въ городѣ.

— Кто же здѣсь богатыя? спросила генеральша.

— Мало ли! Онъ перебралъ нѣсколько фамилій и въ томъ числѣ назвалъ Анету.

— Не знаю какъ Ботова, а всѣ остальныя вовсе не богаты. Анетѣ мы тоже не можемъ дать многаго.

— Но что вы называете многимъ? Для васъ, конечно пятьдесятъ тысячъ бездѣлица; другіе же сочтутъ это богатствомъ.

— О, нѣтъ, Арсеній Александрычъ! и я не считаю бездѣлицей пятьдесятъ тысячъ. Если пятую часть этого капитала Михаилъ Сергѣичъ дастъ своей дочери, то и это во многомъ стѣснитъ насъ.

— Полноте, Серафима Петровна!

— Я васъ увѣряю.

Съ этой минуты Колокутинъ не дотрогивался до сладкозвучныхъ струнъ Анетина сердца. Какъ честный человѣкъ онъ не хотѣлъ увлекать неопытное и довѣрчивое созданіе туда, гдѣ по разчету не могъ долго быть ея спутникомъ. Гармонія стихла, напрасно молодая дѣвушка все еще прислушивалась; артистъ превратился въ бездарнаго человѣка. Анета глубоко вздохнула, жаль ей было свѣтлаго видѣнія, такъ быстро мелькнувшаго передъ нею; порядкомъ не успѣла она и разсмотрѣть его, а все-таки въ минутномъ появленіи оно поразило ее своею чудною красотой.

Спустя дня два, Григорій Данковскій началъ играть на томъ же инструментѣ. Но, Боже мой, что за пародія на игру Колокутина!… Анета затыкала уши и не могла отдѣлаться отъ страшныхъ диссонансовъ. Прекрасное видѣніе замѣнилось мрачнымъ призракомъ. Молодая дѣвушка начала видимо избѣгать общества пріѣзжаго гостя, хотя это было и трудно, потому что мачиха требовала, чтобъ она была къ нему внимательна. Сама она уже начала работать надъ умомъ мужа, всячески предупреждая его въ пользу молодаго человѣка.

Асонинъ, давно уже смотрѣвшій глазами жены, соглашался съ ея мнѣніемъ и въ свою очередь находилъ младшаго Данковскаго добрымъ малымъ.

Однажды въ сумерки, сидя у горящаго камина вдвоемъ съ мужемъ, Серафима Петровна снова завела рѣчь о Григорьѣ Ивановичѣ.

— Знаешь что, Михаилъ Сергѣичъ? мнѣ кажется, что нашъ гость не равнодушенъ къ Анетѣ.

— Вотъ мысль! Что она ему за пара? возразилъ Асонинъ.

— Ну, да!… Анета можетъ сдѣлать партію лучше. Жаль бѣднаго молодаго человѣка.

— Вотъ еслибы Владиміру она понравилась, я бы не прочь выдать ее за него.

— Ахъ, мой другъ, избави Богъ! Вотъ какъ ты ослѣпленъ насчетъ Владиміра!…

— А что же ты можешь сказать противъ него?

— Ничего какъ о человѣкѣ свѣтскомъ, и много какъ о семьянинѣ.

— Что же такое?

— Онъ никогда не можетъ быть хорошимъ мужемъ. Онъ такъ непостояненъ, такъ любитъ удовольствія…

— Женится по любви, будетъ и постояненъ; домашній очагъ замѣнитъ всѣ удовольствія.

— О, ради Бога не суди такъ легко! Вкусы Владиміра не созданы для домашняго очага; Григорій же, напротивъ, хотя мы его и мало знаемъ, посмотри какой солидный и серіозный!… Какъ мало привязанъ онъ къ свѣтскимъ удовольствіямъ! Повѣрь, подобнаго рода характеръ гораздо способнѣе составить счастіе женщины чѣмъ веселый и беззаботный, какъ у Владиміра. Особливо же Анета — такой ребенокъ, что ея нужно руководить; и по моему, Григорій Данковскій на это способенъ.

— Онъ такой суровый, молчаливый, что правду сказать я еще не понимаю его настоящимъ образомъ.

— Онъ съ тобой очень застѣнчивъ. Понятно: ты генералъ, онъ подпоручикъ. Со мной онъ много говоритъ, и признаюсь, очень мнѣ нравится: благородный образъ мыслей, здравое сужденіе, умъ положительный не по лѣтамъ. Владиміръ противъ него вертопрахъ.

— Можетъ-быть и въ самомъ дѣлѣ онъ меня дичится.

— Натурально.

— Такъ ты думаешь, что Анета была бы несчастлива съ Владиміромъ?

— Не только думаю, но увѣрена. Ты знаешь, что я люблю Анету какъ собственную дочь, и будь Григорій хотя немного побогаче и повыше чиномъ, я не искала бы ей лучшаго мужа; особливо если мое предположеніе, что онъ любитъ ее, вѣрно.

— Богатство и чины тутъ ничего не значатъ. Первое Богъ дастъ, вторые придутъ современемъ, лишь бы душевныя качества были, да любилъ бы онъ ее.

— Послѣднее очень вѣроятно, а въ достоинствахъ его я не сомнѣваюсь.

Появленіе обоихъ Данковскихъ прервало разговоръ.

— Милости просимъ! Гдѣ побывали? спросилъ генералъ у вошедшихъ.

Молодые люди придвинули стулья къ камину.

— Я сейчасъ отъ Елены Дмитревны, отвѣчалъ Владиміръ, — ѣздилъ просить извиненія за брата, что онъ до сихъ поръ не могъ воспользоваться ея лестнымъ приглашеніемъ, вдобавокъ столько разъ уже повтореннымъ. Простую лѣнь я свалилъ на нездоровье, и повѣрите ли? сострадательная дѣвица чуть не заплакала. Градомъ посыпались на-меня вопросы о причинѣ болѣзни, потомъ цѣлый архивъ рецептовъ… Того и глядѣлъ, что предложитъ себя въ сидѣлки.

— Какой вы насмѣшникъ, Владиміръ Иванычъ, смѣясь сказала Серафима Петровна.

— Но, сознайтесь, Серафима Петровна, что есть люди, которые такъ сами и накупаются на насмѣшку.

— Въ комъ нѣтъ слабостей? возразилъ Григорій, — зубоскалъ найдетъ ихъ вездѣ и во всѣхъ.

— Правда, молодой человѣкъ, отозвался генералъ, — насмѣхаться можно надо всѣмъ.

— Я удивляюсь тебѣ, братъ, продолжалъ Григорій: — прежде я и не думалъ, чтобы ты могъ походить на этихъ самонадѣянныхъ насмѣшниковъ.

— Охъ ты, красная дѣвушка! Ужь не хочешь ли поволочиться за Витекой? спросилъ Владиміръ.

— Ты очень хорошо знаешь, что волочиться я не умѣю даже и за тѣми, кто мнѣ нравится.

— Напрасно! Ты бы хоть для практики полюбезничалъ съ Еленой Дмитревной. А ей-то какое бы доставилъ удовольствіе! Да и слѣдуетъ изъ благодарности. Говорю тебѣ, что она чуть не заплакала, узнавъ о твоей мнимой болѣзни.

— Что жь! Это доказываетъ добрую душу; спасибо ей.

— Владиміръ, а вѣдь братъ-то никакъ постарѣе тебя, замѣтилъ Асонинъ.

— Годика черезъ два, онъ и вовсе будетъ старикъ, Михаилъ Сергѣичъ; дайте ему пожить въ своей уѣздной трущобѣ. А жаль! мальчикъ былъ не глупый…

— Ахъ ты повѣса! Ужь конечно онъ разсудительнѣе тебя.

— Разсудительность въ свѣтѣ не въ ходу, зачѣмъ мнѣ она?

— Не все же жить для одного свѣта, когда-нибудь надо подумать и о домашней жизни, гдѣ благоразуміе нужнѣй ума, замѣтилъ Асонинъ.

— Думать о домашней жизни!… Да способенъ ли я къ ней? Подумайте сами, мой добрый командиръ!

— А Григорій Иванычъ, я увѣрена, сказала Серафима, — совершенно противнаго образа мыслей.

— Да, я человѣкъ не свѣтскій, люблю домашній уголокъ, люблю занятія.

— Какія же занятія находите вы зимой? Службы почти нѣтъ.

— Я много читаю; да вотъ у насъ невозможно достать дѣльныхъ книгъ, и приходится довольствоваться такимъ старьемъ, что ужасъ!…

— Воображаю, впутался опять Владиміръ, — какая должна быть у васъ литература! Францыль Венеціани, напримѣръ, Гуакъ, и тому подобныя штуки. Отъ этого ты и смотришь такимъ отсталымъ, мой бѣдный братецъ!

— Не отвѣчайте ему, Григорій Иванычъ; онъ сегодня въ ударѣ подшучивать, сказала генеральша. — Неужели въ самомъ дѣлѣ, у васъ въ городкѣ никто не получаетъ журналовъ?

— Кому же?

— А полковая библіотека?

— Она при штабѣ, довольно далеко отъ нашего городка, да и все въ разбродѣ, такъ что трудно добиться.

Между тѣмъ, пока Григорій жаловался на невозможность пользоваться полковою библіотекой, Владиміръ плачевнымъ голосомъ жаловался своему генералу, что Серафима Петровна выгоняетъ его.

— Поди-ка въ самомъ дѣлѣ, сходи за Анетой; что она тамъ сидитъ?

Серафима Петровна продолжала разговоръ съ Григорьемъ Ивановичемъ, стараясь навести его на такіе предметы, по которымъ онъ могъ бы высказать свой мнимо-благородный образъ мыслей; и, надо признаться, Данковскій предобросовѣстно содѣйствовалъ планамъ своей нежданной покровительницы; онъ очень смѣло лгалъ, облекая свою особу въ чужія добродѣтели, и очень выразительно гнушался своихъ собственныхъ пороковъ.

Генеральша устроила такъ, чтобъ этотъ вечеръ исключительно былъ посвященъ на убѣжденіе мужа въ достоинствахъ Григорья Данковскаго.

По окончаніи его, Асонинъ сознался, что Григорій Данковскій въ самомъ дѣлѣ славный малый, очень не глупый, и съ хорошими правилами.

— Я тебѣ говорила, замѣтила Серафима Петровна.

— Да, да! Одно мнѣ въ немъ не нравится: какая-то грубость и очень суровое выраженіе, лица.

— Онъ серіознаго характера, и, какъ ты самъ слышалъ, не любитъ общества. Да еслибъ и любилъ, то какое же общество въ уѣздномъ городкѣ? Поневолѣ одичаешь! Съ тѣхъ поръ какъ онъ у насъ, я нахожу въ немъ значительную перемѣну къ лучшему; и если ему случится вступить въ порядочную семью, я увѣрена, онъ совсѣмъ переродится. Молодость воспріимчива; онъ же не глупъ и самъ вѣрно понимаетъ чего ему не достаетъ.

Прошла еще недѣля, въ продолженіи которой Серафима Петровна начала подготовлять и умъ Анеты въ пользу Григорія. Дѣвушка вѣрила ей на слово и выслушивала всѣ эти панегирики съ совершеннымъ равнодушіемъ. Какое ей дѣло, дуренъ или хорошъ младшій Данковскій! Такъ далека была она отъ мысли видѣть въ немъ жениха.

Помѣщеніе Владиміра Данковскаго въ домѣ Асониныхъ было хорошо и удобно; оно состояло изъ двухъ большихъ комнатъ на антресоляхъ; входъ въ нихъ былъ изъ офиціантской, обыкновенно пустой, кромѣ того времени когда по вечерамъ съѣзжались гости. Григорію Ивановичу предлагали еще комнату, но онъ предпочелъ помѣститься съ братомъ. Много кое о чемъ нужно было переговорить имъ между собою; хотя братья съ малолѣтства никогда не были дружны, но въ настоящую минуту ихъ связывала общая польза. Владиміру нуженъ былъ братъ для того чтобъ избавиться отъ Анны Михайловны; Григорію — для того чтобы выгодно жениться. И много жертвъ приносилъ Григорій Ивановичъ для этой цѣли. Чего стоило ему отказаться, на это время, отъ своей несчастной привычки выпить, чего стоило ему молчать и притворяться скромникомъ, тогда какъ языкъ его вовсе не привыкъ стѣсняться? Много труда стоило Владиміру обуздывать брата. Чѣмъ больше узнавалъ онъ своего брата, тѣмъ больше раскаивался, что предложилъ его въ женихи милой дѣвушкѣ, которой онъ тогда еще не зналъ. Жаль ему было ея теперь! И сколько изъ желанія добра брату, столько же и изъ состраданія къ бѣдной жертвѣ, онъ сколько можно старался облагородить грубые инстинкты Григорья. Владиміръ рѣшительно отказывался давать ему водки, въ надеждѣ отучить мало-по-малу брата отъ несчастной слабости.

Въ тотъ вечеръ когда мы вошли въ комнаты Владиміра Ивановича, братецъ его, вѣроятно измученный воздержаніемъ, былъ очень не въ духѣ; и вмѣсто того чтобы, по обыкновенію, сейчасъ же ложиться въ постель, расхаживалъ саженными шагами по комнатѣ.

— Гриша, что ты не ложишься? спросилъ Владиміръ, улегшись самъ и закуривъ папироску.

— Еще успѣю, грубо отвѣчалъ тотъ, и послѣ нѣкотораго молчанія прибавилъ: — Знаешь что! Мнѣ кажется, вы всѣ меня за носъ водите.

— Чѣмъ же это?

— Да вотъ ужь три недѣли какъ по милости вашей я играю роль, чортъ знаетъ, какого-то присноблаженнаго. Лишенъ всѣхъ моихъ привычекъ, съ утра до вечера умираю съ тоски въ обществѣ вашихъ свѣтскихъ людей, а толку, кажется, мало…

— Чтобы жениться на такой милой дѣвушкѣ, можно, кажется, поженироваться сколько-нибудь. Я очень хлопочу и достигъ уже многаго. Генеральша на твоей сторонѣ; генералъ, вѣроятно, будетъ одного мнѣнія съ женой; но тебѣ не худо бы показывать побольше вниманія Аннѣ Михайловнѣ; она къ тебѣ еще совершенно равнодушна.

— Я, братъ, по вашему ухаживать не умѣю, а насчетъ моей любви ты можешь ей сказать что тебѣ угодно.

— Нѣтъ ужь потрудись лучше самъ. Съ меня довольно батюшки съ матушкой.

— Неужели тебѣ тяжело сказать ей за меня два слова?

— Значитъ я долженъ обрабатывать всѣ поля, а ты лишь собирать плоды?

— Ужь если дѣлать добро, такъ дѣлай вполнѣ. Можетъ и на твою долю выпадетъ частичка вознагражденія, если не отъ судьбы, такъ отъ генеральши, для которой падчерица пожалуй только помѣха въ домѣ.

— Какой вздоръ! Генеральша очень любитъ падчерицу.

— Да, можетъ-быть; но любовь мужа и его близкихъ желаетъ сохранить для себя одной.

— Ты очень ошибаешься; это супружество устраиваю я, съ единственною цѣлью сдѣлать тебя счастливымъ.

— Благодарю! Такъ устраивай же скорѣй, не то силъ не хватитъ дожидаться. Я совсѣмъ измучился въ вашей чопорной жизни.

— Но послушай, Григорій! Если ты въ самомъ дѣлѣ рѣшаешься вступить въ семью Асониныхъ, то долженъ привыкать къ этой, по твоимъ словамъ, чопорной, а по моему порядочной жизни.

— Вопервыхъ, любезный братецъ, женясь на дочери Асонина, я нисколько не намѣренъ вступать въ его семью и перемѣнять мой образъ жизни. По законамъ, жена подчиняется мужу, а не онъ ей.

— А закона сердца ты не признаешь?

— Ну что вздоръ толковать!

— А я увѣренъ, что Анна Михайловна заставитъ тебя сердцу повиноваться.

— Ну, нѣтъ, подъ башмакомъ жены не быть Григорью Данковскому….

— Оставь меня по крайней мѣрѣ надѣяться, что изъ любви къ женѣ ты еще можешь перемѣниться, Григорій! Иначе я никогда не прощу себѣ….

— Я начинаю не шутя подозрѣвать, что ты не равнодушенъ къ моей невѣстѣ!… Такъ съ Богомъ! Я уступаю.

— Еслибъ я имѣлъ намѣреніе жениться, то поступилъ бы иначе, я тебѣ ужь это не разъ говорилъ, возразилъ адъютантъ.

— А что же? Ужь не въ монахи ли хочешь идти?

— Я хочу служить и сдѣлать себѣ карьеру.

— Ну да, ты мѣтишь въ генералы! съ ироніей сказалъ Григорій.

— Отчего же нѣтъ!

— Такъ генеральская дочь какъ разъ бы тебѣ подъ пару.

— Женатый человѣкъ ужь не служака! Въ военной жизни возиться съ семьей — сущая каторга. Вотъ почему я предоставляю тебѣ счастіе, кругленькое состояньице съ придачей миленькой жены.

— Дѣло! Все это очень хорошо съ твоей стороны, какъ слѣдуетъ побратски; только мучаете-то вы меня черезчуръ долго! На дняхъ и отпуску конецъ, такъ обдѣлывай же скорѣй. Не то, братъ, на перекладную и маршъ-маршъ…. Оставайтесь какъ знаете съ падчерицей на рукахъ….

Григорій захохоталъ.

— Ты все дурачишься! Но слушай, завтра я скажу генералу, что ты ѣдешь, и что я долженъ тебя проводить изъ опасенія, чтобы ты не сдѣлалъ какой-нибудь глупости съ отчаянія. Посмотримъ, что будетъ.

— Да вы, я вижу, премилые люди! Не будь только у васъ водка въ гоненіи, съ вами можно бы имѣть дѣло. Значитъ завтра судьба моя рѣшится…. Такъ пора соснуть. Авось хоть во снѣ подлецъ Антошка принесетъ полштофикъ.

Черезъ нѣсколько минутъ, молчаніе воцарилось въ комнатѣ братьевъ.

XI.

Давно разстались мы съ доброю Лукерьей Андреевной; да и разстались-то въ такую минуту, когда ей болѣе всего нужно было утѣшеніе. Съ кѣмъ же раздѣлила она свое горе послѣ тяжелаго дня? Были ли у нея такіе друзья, которымъ бы она могла сказать: Дочь меня не любитъ, дочь меня презираетъ! Нѣтъ, такихъ друзей у матерей не бываетъ. Никому не отдастъ она на судъ свое дитя, никому на него не пожалуется, Сердце матери, и оскорбленное, все бережетъ свое дитя; сознавая его пороки или недостатки, сердце матери старается скрыть ихъ отъ глазъ другихъ, а если невозможно скрыть, то хоть извинить. Серафима Петровна безнаказанно могла поступать какъ ей вздумается съ своею матерью, потому что старушка, стоя даже на молитвѣ, повторяла только: «Господи! если грѣхъ пренебрегать матерью, то прости ей! Не накажи ее, Господи, за это!» А слезы бѣдной старушки катились по ея морщинистымъ щекамъ. Помолившись и наплакавшись вдоволь, она заснула наконецъ. Звонъ къ заутрени пробудилъ ее, и поплелась она въ церковь, снова молиться за дочь.

Отслушавъ заутреню и раннюю обѣдню, старушка вернулась домой, и на душѣ у ней какъ будто повеселѣло.

По обыкновенію она нашла кипящій самоварчикъ уже на столѣ. Помолившись и раздѣвшись, сѣла къ нему наша старушка; положила чайку, налила, поставила на конфорку и задумалась. Чай-то пожалуй и перестоится, а старушка все думаетъ о чемъ-то; не заботясь о чаѣ. Но вотъ лицо ея обратилось къ кивоту, рука набожно творитъ крестное знаменіе, и языкъ шепчетъ: «Слава тебѣ, Господи! придумала.»

Что же придумала она?

Наканунѣ, возвратясь отъ дочери, она поклялась въ душѣ никогда впередъ не обременять ее своими посѣщеніями. Клятва вырвалась въ минуту негодованія, которому и самыя кроткія души не могутъ иногда не подчиниться. Но что же скажутъ люди? Что подумаетъ Михаилъ Сергѣевичъ, когда она, еще будучи въ силахъ, не заглянетъ больше никогда въ домъ дочери? По милости ея безразсуднаго, обѣта, она обличитъ можетъ-быть недостойное поведеніе своей дочери въ глазахъ свѣта, въ глазахъ добраго ея мужа…. Старушка и не подозрѣвала, что свѣту не было дѣла до ея отношеній къ дочери; а мужъ былъ такъ ослѣпленъ, что обвинилъ бы всѣхъ на свѣтѣ прежде своей жены. Тѣмъ не менѣе Лукерья Андреевна раскаивалась въ своей опрометчивости, но измѣнить слову, данному даже себѣ самой, правдивая старушка считала преступленіемъ.

Вотъ мысли, которымъ предавалась она, возвратясь отъ обѣдни. Ночь и молитва утишили первые порывы негодованія, материнская любовь снова вступила въ свои права и изобрѣла средство помирить съ собою данную клятву. Она пойдетъ въ монастырь. Зачѣмъ ей міръ? Зачѣмъ ей люди?.. Отжила она свой вѣкъ. И Серафимушкѣ-то можетъ она помилѣетъ тогда. Рѣшеніе старушки было принято. Съ этого же дня она начала помаленьку устраивать свои мірскія дѣла. Пріискала купить себѣ маленькую келью въ загородномъ монастырѣ, подговорила Дуняшу сопутствовать ей, запродала свой домикъ, и однимъ прекраснымъ утромъ, пригласивъ къ себѣ Асониныхъ, объявила имъ о своемъ намѣреніи.

Серафима была не много удивлена, и только. Михаилъ Сергѣевичъ всѣми средствами старался отвести старушку отъ ея плана; уговаривалъ ее, позабывъ наставленія жены, перейдти къ нимъ, обѣщалъ успокоить ее; Серафима изъ приличія повторяла нѣкоторыя изъ просьбъ мужа. Старушка была непоколебима и просила лишь о томъ, чтобы дѣти хоть изрѣдка навѣщали ее въ уединеніи монастырской жизни.

Монастырскія стѣны предохранили Лукерью Андреевну отъ горести слышать, что Серафима обманываетъ мужа; а наконецъ смерть, года черезъ два, избавила ее отъ всѣхъ заботъ.

XII.

Тусклый свѣтъ зимняго, сѣренькаго утра началъ понемногу озарять небольшую, но уютную и комфортабельную комнатку Анеты Асониной. Въ туалетѣ, стоящемъ между двумя окнами, отразились камышевыя ширмочки, подбитыя краснымъ терно, изъ за которыхъ виднѣлась часть кровати. Подъ однимъ изъ оконъ, стояли пяльцы, подъ другимъ столикъ съ двумя, тремя книгами. Въ углубленіи комнаты диванъ, обрамленный плющомъ; передъ нимъ опять столикъ съ книгами и какою-то ручною работой, въ черепаховой корзинкѣ. На стѣнахъ нѣсколько портретовъ; два, три пейзажа работы самой обитательницы, доказывавшіе ея талантъ въ этомъ искусствѣ.

Но вотъ за ширмами послышался шорохъ, и изъ-подъ одѣяла показалась прехорошенькая ножка, потомъ выглянула другая, и обѣ тотчасъ же спрятались опять въ одѣяло. Анна Михайловна проснулась. Привычка ранняго пробужденія осталась у ней еще отъ Смольнаго монастыря, но теперь она не спѣшитъ вставать; уроковъ нѣтъ, заботъ никакихъ. Боже мой, какъ она счастлива! Какъ любитъ ее отецъ, какъ добра къ ней мачихэ, какъ она балуетъ ее! Бѣленькая ручка отодвинула ширмы, и свѣтлый взоръ окинулъ всѣ предметы. Чего здѣсь не достаетъ? Ея гардеробный шкэфъ полнехонекъ, ея шифоньерка биткомъ набита. Какъ весело жить на свѣтѣ! Что-то нынче, будетъ ли она опять танцовать? При этомъ вопросѣ молодая головка начала перебирать кавалеровъ; Колокутинъ сталкивалъ каждаго изъ нихъ по очереди, оставаясь самъ всегда на первомъ планѣ. «Отчего онъ прежде бывалъ у насъ чаще? подумала дѣвушка; жаль! Онъ такой славный!.. Надо написать объ немъ Лиденькѣ. Попробую нарисовать его портретъ и пошлю ей, какъ она найдетъ его? и одобритъ ли мой выборъ?..» Сказано, сдѣлано. Анета мигомъ соскочила съ постели, подбѣжала къ столику, вынула карандашъ и клочокъ рисовальной бумаги, и усѣвшись вновь въ постелѣ, начала чертить, устроивъ пюльпитръ изъ книги на своихъ колѣнахъ. Черезъ нѣсколько минутъ на лицѣ дѣвушки появилась самодовольная улыбка: «какъ похожъ! прошептала она. Просто живой!.. Знаю навѣрно, что Лиденькѣ онъ ужасно понравится. Ну, если и она влюбится въ него? Какъ же тогда быть?»

Портретъ на булавочкѣ былъ приколотъ къ стѣнѣ. «Такъ что жь!.. Если Лиденька тоже полюбитъ его, я докажу ей тогда, что моя дружба къ ней не пустое слово… Я уступлю ей.»

Дитя! Уступаютъ ли то, что принадлежитъ намъ лишь по праву фантазіи? Колокутинъ отдаетъ себя лишь за деньги, а ихъ ни у Анеты, ни у ея подруги, Лиденьки, не много. Значитъ, ни пріобрѣтеніе, ни уступка не состоится.

Шорохъ у двери заставилъ Анету торопливо сдернуть Колокутина со стѣны и упрятать его въ книгу. Съ слѣдующею же почтой, она пошлетъ его въ Петербургъ.

Но, Боже мой, какъ наши предположенія бываютъ не вѣрны!.. Кто поручится за одинъ мигъ, не то что за нѣсколько дней!

Въ то же утро, когда Анета благодарила судьбу за свое положеніе и за любовь родителей, и такъ безпечно предавалась пансіонскимъ мечтамъ своимъ, Михаилъ Сергѣевичъ проснулся съ сильною головною болью и съ трудомъ могъ встать. Даже Серафима Петровна немножко струсила. Она поспѣшила послать за Владиміромъ, чтобы попросить его самого съѣздить за докторомъ.

— Доброе утро! Что это съ вами, Михаилъ Сергѣичъ? спросилъ адъютантъ.

— Да ничего; голова что-то сильно разболѣлась.

— Владиміръ Иванычъ, съѣздите пожалуста поскорѣе за докторомъ, говорила нѣжная супруга.

— Да не безпокойся, мой другъ, зачѣмъ доктора? Великая важность, голова болитъ. Поболитъ да и пройдетъ, возразилъ Асонинъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, Михаилъ Сергѣичъ, я сейчасъ же поѣду. Собственно мнѣ нужно, чтобы вы были совершенно здоровы.

— Собственно тебѣ? Это что такое?

— Мнѣ нуженъ отпускъ дней на пятнадцать; и повѣрьте это не прихоть, а священная обязанность. Оставить же васъ больныхъ, васъ, моего благодѣтеля, мнѣ будетъ тяжело.

— На что тебѣ отпускъ? Куда?

— Что это значитъ, прибавила Серафима Петровна, какъ бы ничего не понимая, хотя весь планъ былъ устроенъ ими сообща.

— Я вамъ послѣ разкажу причину. Теперь же пуще всего нуженъ докторъ.

Молодой человѣкъ бросился изъ комнаты и исчезъ.

— Чтобы это такое? Куда онъ вздумалъ ѣхать? спрашивалъ Михаилъ Сергѣевичъ, обращаясь къ женѣ.

— Ничего не понимаю, отвѣчала та.

Анета страшно перетревожилась, узнавъ о болѣзни отца; едва успѣвъ накинуть утренній капотъ и чепчикъ, на непричесанные волосы, она бросилась къ нему.

— Что съ вами, дорогой мой папенька?

Руки ея обвились около шеи старика. Положивъ потомъ подушку у ногъ его, она усѣлась, и съ замираніемъ сердца ждала появленія доктора.

— Что это вы вздумали занемочь, ваше превосходительство? сказалъ черезъ четверть часа явившійся Эскулапъ. — То-то васъ вчера не было и у Бомбиныхъ… А жаль! Тамъ была преинтересная исторія… Дайте-ка вашъ пульсъ!..

Секунда молчанія.

— Что же вы находите, докторъ? спросила Серафима Петровна.

— Ничего, ничего! Ну, ваше превосходительство, молодецъ вашъ Колокутинъ! снова началъ, внимательный блюститель человѣческаго здоровья. — Какъ онъ вчера отдѣлалъ этого шулера Баркенфельда, такъ я вамъ скажу!..

— Докторъ, что же нужно сдѣлать, чтобы головная боль папеньки прошла поскорѣй? скромно, но твердо спросила Анета.

— А вотъ я сейчасъ пропишу маленькую микстурку генералу. Владиміръ Иванычъ, какъ бы мнѣ бумажки и перышко…

Пока онъ писалъ, генеральша дернула сонетку; черезъ минуту камердинеръ Асонина стоялъ въ дверяхъ, и получилъ приказаніе идти въ аптеку.

— Владиміръ, что за чепуху ты мнѣ давеча нагородилъ? Я что-то въ толкъ не взялъ, сказалъ Михаилъ Сергѣевичъ, по отъѣздѣ доктора обращаясь къ своему адъютанту. — Куда ты хочешь ѣхать.

— Ради Бога, не разспрашивай теперь Владиміра Иваныча, мой другъ, перебила Серафима, — всякій серіозный разговоръ можетъ тебя взволновать и усилить головную боль.

— Душечка папа, прилягте лучше, я вамъ буду читать.

Рука генерала легла на русую головку дочери, но онъ требовалъ, чтобы Владиміръ разказалъ ему все, увѣряя, что неизвѣстность будетъ волновать его еще болѣе. — Говори же, Владиміръ, прибавилъ онъ.

— Не могу, Михаилъ Сергѣичъ! Послѣ…

— Когда же послѣ? Я хочу теперь. — Маленькое раздраженіе слышалось въ голосѣ, всегда спокойнаго и кроткаго Асонина: — можетъ-быть онѣ тебѣ мѣшаютъ?.. Оставьте насъ на нѣсколько минутъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ дамамъ.

Анета встала съ подушки, лежавшей у ногъ ея отца. Отчего-то сердце въ ней сильно колыхнулось, когда она уходила.

— Серафима Петровна намъ не помѣшаетъ, спѣшилъ сказать Данковскій, когда Анета была уже за дверью.

— Въ чемъ же дѣло? спросилъ генералъ.

— Вотъ видите ли, Михаилъ Сергѣичъ: мнѣ непремѣнно нужно проводить брата и пробыть съ нимъ нѣсколько времени.

— Что?.. Или вы съ нимъ что-нибудь напроказили?..

— О, нѣтъ! Напроказила съ нимъ судьба… Напроказило ретивое…

— А! Такъ онъ влюбленъ, и вѣрно хочетъ сдѣлать какую-нибудь неровную партію? Конечно, ваше дѣло предохранить его, сказала генеральша.

— Стало-быть та, которую онъ любитъ, по какимъ-нибудь разчетамъ не можетъ быть его женою? спросилъ Асонинъ.

— Почти… Онъ бросилъ взоръ слишкомъ высоко… Онъ любитъ… Анну Михайловну… Не осуждайте его! Чувство молодыхъ людей рѣдко подчиняется разсудку. Онъ очень жалокъ!.. Еслибы вы знали, какъ онъ страдаетъ, какъ безгра.нично онъ любитъ!.. Вотъ отчего я долженъ непремѣнно проводить его самъ. Его кипучая натура не устоитъ противъ отчаянія, безъ помощи близкаго человѣка.

— Бѣдняжка, проговорила Серафима Петровна, и отерла мнимую слезу.

— Но отчего же бѣдняжка? возразилъ Михаилъ Сергѣевичъ: — если онъ нравится моей Анетѣ, если онъ честный и благородный человѣкъ, какъ ты, Владиміръ, я не заикнусь дать мое согласіе на ихъ бракъ. Любовь первая основа супружеской жизни.

— Утѣшьте же вашего брата, Владиміръ Иванычъ; мой добрый мужъ не позволяетъ никому отчаиваться, если это отъ него зависитъ, сказала растроганная неожиданною удачей Серафима Петровна. — Но теперь, мой другъ, я требую, чтобы ты успокоился; прими лѣкарство и прилягъ; я не отойду отъ тебя до тѣхъ поръ пока ты не заснешь.

— Заснуть теперь!.. — Удивленіе выразилось во всѣхъ чертахъ Михаила Сергѣевича. Она не понимаетъ отцовскаго чувства, подумалъ онъ, никогда не была матерью, что жь мудренаго, что ей кажется возможнымъ сонъ въ ту минуту, когда рѣчь идетъ о будущности моей Анеты… — Нѣтъ, я спать не хочу, прибавилъ онъ, — позови лучше Анету, и поговоримъ съ ней.

Это вовсе не входило въ разчетъ Серафимы Петровны. Прежде чѣмъ молодая дѣвушка отвѣтитъ что-нибудь отцу, она должна выслушать ея наставленія; и потому генеральша употребила всѣ нѣжныя убѣжденія, чтобъ уговорить мужа, если не заснуть, то по крайней мѣрѣ полежать тихо, не волнуясь никакимъ разговоромъ --.И такъ твой адъютантъ страшно сглупилъ, позволивъ себѣ подобное объясненіе сегодня. Засни, моя радость, успокойся! Я тебя оставлю на нѣсколько времени; тишина необходима при головной боли.

Она обложила подушками мужа, поцѣловала его сѣдую голову, и прямо отправилась въ комнату падчерицы.

— Что папенька? быстро спросила молодая дѣвушка увидя входившую мачиху.

— Ничего, кажется лучше. Я уговорила его немножко заснуть, и воспользовалась этими минутами, чтобы поговорить съ тобой, дитя мое.

— Что вамъ угодно, маменька?

— Я пришла передать тебѣ то, что открылъ намъ сейчасъ

Владиміръ. Несчастный братъ его такъ любитъ тебя, что онъ боится за его жизнь.

Анета поблѣднѣла.

— Быть любимою такъ пламенно, такъ искренно, продолжала Серафима Петровна, — доля завидная, особенно такимъ умнымъ, такимъ скромнымъ молодымъ человѣкомъ какъ Григорій. Я увѣрена, что ты будешь съ нимъ счастлива, дорогое мое дитя!

Генеральша обвила рукой шейку падчерицы и прижала къ груди голову, со всѣми знаками нѣжности.

— Но я не хочу замужъ, маменька, проговорила дрожащимъ голосомъ Анета.

— Мой милый другъ, замужство — назначеніе женщины. Рано ли, поздно ли, придется его исполнить. Оттолкнувъ теперь любящее, преданное сердце, какъ знать, найдешь ли ты въ послѣдствіи такое же? Въ нынѣшнее время браки по любви рѣдкость; всѣ женихи мѣтятъ лишь на приданое. Григорій же не знаетъ, даемъ ли мы что за тобой; это рѣдкая черта! Да вотъ не дальше какъ Колокутинъ…

Анета вспыхнула при этомъ имени.

— Онъ стороной поручилъ разузнать, какъ, велико будетъ твое состояніе? И когда ему сказали, что отецъ даетъ за тобой пятнадцать тысячъ, онъ сдѣлалъ гримасу, и съ тѣхъ поръ видимо пересталъ за тобой ухаживать.

Молодое сердечко перевернулось.

— А я должна тебя предупредить, что отцу очень хочется устроить тебя поскорѣй. Онъ съ нѣкотораго времени какъ-то дурно чувствуетъ себя и страшно боится оставить тебя безъ покровителя. Подумай, дитя мое, что безъ него и я останусь сиротой; твой мужъ, я.увѣрена, будетъ заботиться и обо мнѣ.

Лицо Серафимы Петровны скорчило плачевную гримасу, платокъ отеръ сухіе глаза, хотя на эту минуту комедія эта была совершенно лишняя, потому что Анета сидѣла неподвижно съ опущенными глазами. Серафима Петровна тоже сѣла и задумалась. Нѣсколько минутъ длилось молчаніе.

— Не огорчай же отца отказомъ, душка, если онъ спроситъ твоего согласія. Повѣрь моей опытности, безкорыстная любовь — такой рѣдкій даръ судьбы, что женщины болѣе всего должны цѣнить его.

Анета все молчала; лишь работа, которую она держала въ рукахъ, немножко дрожала.

— Или тебѣ кто-нибудь нравится другой? Признайся мнѣ откровенно. Я твой лучшій, другъ, Анета, прибавила генеральша.

— Мнѣ никто не нравится, тихо проговорила бѣдняжка.

— Въ такомъ случаѣ я тебѣ ручаюсь, что ты будешь любить Григорія. Его страсть пробудитъ твое дремлющее чувство.

Серафима Петровна встала, мимоходомъ снова обняла свою жертву, и вышла.

Сѣренькій денекъ все также тускло свѣтитъ сквозь замерзшія стекла, ничто не перемѣнилось въ комнаткѣ Анеты; но что за страшный хаосъ въ душѣ ея юной обитательницы! Колокутинъ, деньги, Лиденька, портретъ, женихъ, любовь, отецъ, докторъ, все это пересыпалось, будто въ колейдоскопѣ, въ воображеніи дѣвушки. Работа все еще была въ рукахъ, но вотъ, вмѣсто того чтобъ обрѣзать нитку, ножницы какъ-то зацѣпили батистъ, и огромная дыра появилась на мѣстѣ нарисованнаго цвѣтка. Анета смотрѣла и не понимала, что это такое сдѣлалось? Чувствуя однакожь, что работа не ладится, она бережно сложила ее и опустила въ корзину. Глаза ея обратились на замерзшія стекла. Зачѣмъ на этомъ стеклѣ такой мелкій узоръ?.. Точно горы, поросшія ельникомъ…

Частымъ ельничкомъ, березничкомъ

Молодымъ, горькимъ осинничкомъ…

И она вполголоса твердила до безконечности эти два стиха. Взоръ разбиралъ всѣ подробности рисунка природы. Ей чудилось, что она въ самомъ дѣлѣ стоитъ на окраинѣ густаго лѣса. Не бѣжать ли ей туда? Тамъ не найдутъ ее ни женихъ, ни его непрошеная любовь. А вотъ эта гора… чудная, высокая, Альпійская гора!.. Какъ на нее взобраться?.. Она почти отвѣсная… взоръ ищетъ какъ бы проложить тропинку и уйдти повыше!.. Отъ кого же? Конечно отъ близкихъ людей… Тайный голосъ говорилъ дѣвушкѣ, что эти люди ее погубятъ. Вотъ она уже на полугорѣ; далеко… высоко… и вдругъ оборвалась!..

Передъ ней стояла дѣвушка. — Анна Михайловна, пожалуйте кушать.

— "Кушать?.. Какъ это кушать?.. подумала Анета: «а гора… а лѣсъ…» Она встала и отошла въ сторону.

— Барышня, кушать подали, повторила дѣвушка.

Анета окончательно пробудилась. Дѣйствительность предстала ей во всей своей наготѣ. Идти обѣдать съ нимъ!.. Слушать его… отвѣчать, если не говорить… Нѣтъ, нѣтъ! Пусть хоть этотъ день будетъ еще мой!..

— Скажи, что я не буду обѣдать, что я пойду къ папенькѣ.

Чрезъ минуту дѣвушка явилась снова, съ приказаніемъ отъ Серафимы Петровны, чтобы барышня не безпокоила барина, потому что онъ почиваетъ.

И этотъ день не ея!.. Одну минуту она рѣшились было сказать, что все-таки не пойдетъ обѣдать; но мать подумаетъ, что она капризничаетъ. И бѣдная, собравъ всю свою твердость, пошла въ столовую.

Григорій, вѣроятно предупрежденный братомъ, смѣлѣе обыкновеннаго подошелъ къ Анетѣ. Онъ, хотя и весьма не ловко, услуживалъ ей во время стола и, улучивъ минутку, успѣлъ шепнуть: «Я умру, если вы меня отвергнете!» Анета вспыхнула и страшно испугалась. Бѣдный ребенокъ принималъ за правду эти пошлыя слова.

Къ вечеру Михаилъ Сергѣевичу сдѣлалось хуже; онъ не въ состояніи былъ говорить ни съ женою, ни съ дочерью; послѣдняя не отходила отъ него ни на минуту, первая тоже, боясь оставить ихъ наединѣ. Ночь прошла тревожно для всѣхъ. Серафима Петровна дремала въ уголку дивана, Анета сидѣла въ креслахъ, вскакивая при малѣйшемъ движеніи или стонѣ отца. Въ восемь часовъ явился докторъ и успокоилъ всѣхъ, ручаясь, что Михаилъ Сергѣевичъ чрезъ нѣсколько дней будетъ совершенно здоровъ, но что его нужно беречь. "Желчь у него въ волненіи, и противорѣчіе можетъ взбунтовать ее не на шутку, " прибавилъ онъ вполголоса, обращаясь къ Серафимѣ Петровнѣ, которая бросила значительный взглядъ на падчерицу. По направленію этого взгляда послѣдовали и глаза доктора.

— Что это вы то, Анна Михайловна? Вы блѣдны какъ полотно. Дайте-ка ручку! Не грѣшно ли вамъ такъ безпокоиться!.. Вѣрно вы всю ночь не почивали? Нѣтъ ужь позвольте мнѣ именемъ папеньки отправить васъ въ вашу комнату; вамъ отдыхъ необходимъ; не то мнѣ придется еще за вами хлопотать.

— Еслибъ я могла моею жизнью искупить здоровье папеньки!..

— Это было бы не въ порядкѣ вещей, вы только начинаете ваше поприще, и жизнь — вамъ! А мы старики ужь порядкомъ умаялись; иной разъ вспомнишь съ любовью и о могилѣ. Конечно я не говорю о Михаилѣ Сергѣичѣ; ему надо пожить, чтобъ устроить васъ. А чтобъ ему было для чего жить, вы должны беречь себя. Подите съ Богомъ, усните хорошенько! Вамъ тоже не худо бы, Серафима Петровна; я васъ замѣню пока при больномъ.

XIII.

Дней черезъ десять зала Асониныхъ, остававшаяся въ совершенномъ мракѣ въ продолженіи болѣзни хозяина, снова освѣтилась; въ переднемъ углу стоялъ столикъ, накрытый бѣлою салфеткой, съ образомъ Богоматери, передъ которымъ горѣли двѣ восковыя свѣчи; на серебряной тарелкѣ лежали два кольца. Священникъ одиноко сидѣлъ въ обширной, пустой залѣ. Готовилось что-то торжественное, но грустное, не похожее на праздникъ. Прошло около получаса, тишина залы нарушалась лишь отдаленнымъ шепотомъ въ прихожей. Звонокъ, раздавшійся тамъ, заглушилъ его; черезъ залу пробѣжалъ человѣкъ во внутреннія комнаты; вернувшись, онъ прикатилъ вольтерово кресло и поставилъ его у дверей гостиной. Снова все смолкло. Внимательныя уши священника заслышали наконецъ шелестъ шаговъ и звукъ шпоръ. Въ залу вошли генералъ, опиравшійся на руку своего адъютанта, и съ ними Григорій Данковскій. Лицо послѣдняго сіяло радостью. Мѣсяцъ назадъ, когда дерзкая мысль его, бывало подъ веселый часъ и надъ рюмочкой, занесется въ чистенькій домикъ исправника, гдѣ старались принаравливаться къ великосвѣтскому образу жизни, подумаетъ онъ: «отчего не посвататься къ его дочкѣ?» и послѣ минутнаго размышленія всегда бывало кончитъ словами: «ну чортъ съ ними, не отдадутъ, да и не пойдетъ.» Теперь же генералъ Асонинъ отдаетъ за него свою единственную дочь. Анна Михайловна — не чета исправнической дочкѣ! Какъ удивятся его сослуживцы! Какъ будутъ завидовать!.. И майоръ-то не будетъ придираться ко всякой бездѣлицѣ. Задамъ имъ обѣдъ съ шампанскимъ, съ стерляжьею ухой, и Григорью Данковскому еще издали, чуть завидятъ, будутъ ужь протягивать руку. Мало ли еще подобныхъ мечтаній толпилось въ головѣ жениха даже въ эту торжественную минуту.

Асонинъ, слабый, блѣдный, со впалыми глазами, опустился въ кресло. Неужели десятидневная болѣзнь успѣла такъ измѣнить его? Священникъ съ участіемъ подошелъ къ больному и благословилъ протянутую руку.

— Что это вы, ваше превосходительство, какъ изволили перемѣниться?

— Что дѣлать, батюшка! Болѣзнь не краситъ.

Владиміръ задумчиво стоялъ, опершись на высокую спинку кресла, въ которомъ сидѣлъ его начальникъ. На его лицѣ внимательный наблюдатель прочелъ бы не торжество побѣдителя, а угрызеніе совѣсти виновнаго. Что отвѣтитъ онъ въ послѣдствіи генералу, своему благодѣтелю, если Григорій не оставитъ дурныхъ своихъ наклонностей? И не взыщется ли съ него за то, что онъ это приноситъ невинное существо въ жертву своимъ корыстнымъ видамъ и надоѣдавшей уже ему страсти порочной женщины? Отчего бы не стать ему самому, въ этой церемоніи, рядомъ съ этою кроткою, милою дѣвушкой?..

Но вотъ зашелестили платья въ сосѣдней комнатѣ, взоры всѣхъ обратились туда. Какъ хороша была невѣста! Бѣлое, кисейное платье, съ высокимъ лифомъ, охватывало ея стройную талію; свѣтлорусые густые локоны падали до плечъ, длинныя, темныя рѣсницы были опущены и бросали широкую тѣнь на блѣдныя щеки. Она была восхитительна. Владиміръ отвернулся. У генерала блеснула слеза. Григорій самодовольно улыбнулся. Серафима Петровна была торжественна и величава. Неужели внутренно также была она спокойна, какъ наружно? Неужели душа ея такъ закалилась въ злѣ, что для добраго, хоть бы минутнаго чувства, въ ней не было уже мѣста?

Асонинъ подозвалъ къ себѣ дочь, взялъ ее за обѣ руки, и вперилъ въ нее долгій, вопросительный взглядъ.

— Перекрестите меня, папенька! прошептала дѣвушка, избѣгая этого безмолвнаго допроса.

Черезъ четверть часа, Анета была уже обрученницей Григорія Ивановича.

Здоровье Михаила Сергѣевича плохо поправлялось; докторъ, какъ и большая часть этихъ господъ, ѣздилъ очень аккуратно, два раза въ день, изучалъ болѣзнь, пробовалъ лѣкарства на паціентѣ, перемѣняя ихъ иногда по нѣскольку разъ въ день, разказывалъ анекдоты, бралъ деньги, и увѣрялъ, что генералъ почти совершенно здоровъ, но еще слабъ.

Серафима Петровна между тѣмъ очень хлопотала съ приданымъ, дѣлая лишь самое необходимое, по невозможности часто оставлять больнаго, а въ сущности изъ экономіи. Данковскому однакожь было вручено достаточное количество денегъ, въ счетъ приданаго, для подарковъ невѣстѣ, обращавшей на нихъ мало вниманія. Анета, была очень грустна, но на вопросы отца о причинѣ этой грусти, она ссылалась на его болѣзнь и на предстоявшую разлуку.

— Мы не разстанемся, говорилъ Михаилъ Сергѣевичъ; — я переведу Григорія къ себѣ, и мы будемъ жить вмѣстѣ.

Послѣднее предположеніе отрадно подѣйствовало на душу молодой дѣвушки, и она видимо стала веселѣй. Къ жениху мало-по-малу она начала присматриваться. Хотя въ ней безпрестанно оскорблялось инстинктивное чувство изящнаго, но она такъ еще мало знала рѣчь любви, что прислушалась и къ грубымъ выраженіямъ нѣжности своего жениха. Серафима же Петровна играла роль такой нѣжной матери, что молоденькой довѣрчивой дѣвушкѣ казалось невозможнымъ, чтобъ опытность ея добрыхъ родителей могла ошибиться въ выборѣ ей мужа. Портретъ Колокутина, набросанный въ спокойное утро, предшествовавшее бурному дню, былъ сожженъ въ день помолвки. И когда на другой день, при объявленіи радостнаго событія въ семействѣ Асониныхъ, на вечерѣ явился Арсеній Александровичъ, и, подойдя къ невѣстѣ, какимъ то грустно-задушевнымъ голосомъ спросилъ: «Вы помолвлены?.. Неужели такъ скоро?..» Анета отвѣчала, что безкорыстная любовь всегда достойна взаимности, и что она любитъ своего жениха искренно. Но когда она произносила эти слова мести, ей стало такъ грустно, что она поспѣшила выйдти изъ гостиной, чтобы скрыть невольно набѣжавшую слезу… Эта была первая и послѣдняя дань мимолетной, по обстоятельствамъ, любви. Небесное чувство задушено было въ зародышѣ; Анетѣ не суждено извѣдать ни его сладости, ни его горечи. Она пойдетъ по пути холоднаго долга, сколько силъ ея хватитъ.

13-го февраля, несмотря на трескучій морозъ, улица, гдѣ стоялъ домъ, занимаемый Асониными, была запружена толпами, привлеченными великолѣпнымъ освѣщеніемъ дома какъ внутри, такъ и снаружи. Нѣсколько салоповъ, нѣсколько шубъ и болѣе бѣдныхъ одеждъ были спалены о плошки, а толпа все-таки не рѣдѣла на тротуарѣ; двѣ-три барыни уже свалились со скользкаго фундамента, желая заглянуть во внутренность комнатъ; всеобщій хохотъ, какъ громкій аплодисментъ, вознаградилъ ихъ за эквилибристическій дебютъ, и казалось поощрялъ къ новымъ попыткамъ. Десятка два экипажей стояли у подъѣзда; кони били копытами, кучера похлоповали рукавицами, Форейторы глазѣли на толпу. Въ домѣ было такое же движеніе, какъ и на улицѣ. Множество молодыхъ людей стояло группами въ сіяющей залѣ; дамы извѣстныхъ лѣтъ довольно чопорно сидѣли въ гостиныхъ, въ ожиданіи появленія невѣсты. Дѣвушки хлопотали въ уборной около грустной Анеты. Какъ силенъ и раздражителенъ казался ей запахъ живыхъ померанцевыхъ цвѣтовъ! Какъ тяжела вуаль на головѣ! Какъ непріятенъ скрипучій шелестъ ея тяжелаго бѣлаго муароваго платья!

Всѣ лица около невѣсты были веселы и оживлены, она одна склонила головку, и слезы одна за другой катились по ея полненькимъ, матовой бѣлизны, щечкамъ.

— О чемъ ты плачешь, душечка, говорила Елена Дмитріевна Витская, одѣтая, какъ и всѣ молоденькія дѣвочки, въ бѣлое тарлатановое платье, съ бѣлымъ же бантомъ, замѣнявшимъ cache peigne. — Grégoire такъ любитъ тебя! Онъ такъ мужественно хорошъ!.. Не правда ли, mesdames? прибавила она, обращаясь къ обществу дѣвушекъ. — Мой идеалъ всегда былъ въ этомъ родѣ. Ma bonne amie, шепнула она, наклоняясь къ уху невѣсты, — не забудь пожалуста дернуть скатерть, выходя изъ-за стола, передъ тѣмъ какъ ѣхать къ вѣнцу, на меня, на Лизу, на Машеньку. Вы о себѣ не позаботитесь, mesdames; все я о васъ подумай, сказала она, взглянувъ на названныхъ дѣвицъ, имена которыхъ она произнесла громко.

Разговоръ былъ прерванъ появленіемъ Серафимы Петровны, блестящей всѣми чарами туалета и косметическихъ средствъ.

— Готова ты, мой другъ? спросила она. Пора! Женихъ ужь давно уѣхалъ. Пойдемъ къ отцу. А вамъ, mesdames, не угодно ли пока въ гостиную, прибавила она, обращаясь къ дѣвицамъ.

Кабинетъ Михаила Сергѣевича тускло освѣщался одною маленькою ламной подъ зеленымъ колпакомъ; грустно опершись головою на руку, сидѣлъ старикъ, отвѣчая лишь полусловами обращающимся къ нему съ разговоромъ пожилымъ собесѣдникамъ, въ бѣлыхъ галстукахъ и жилетахъ. Страдалъ ли онъ физически, или морально, Богъ вѣсть! Вѣрно лишь то, что страдалъ.

Дверь отворилась; двѣ женщины, такъ дорогія его сердцу, переступили порогъ и подошли къ нему. — Благослови же ее, Михаилъ Сергѣичъ, сказала генеральша, подавая ему образъ.

— Анета, Анеточка моя!.. проговорилъ старикъ дрожащимъ отъ душевнаго волненія голосомъ, и вдругъ зарыдалъ.

Почти съ крикомъ, Анета упала къ ногамъ его.

Докторъ, бывшій въ числѣ собесѣдниковъ, спѣшилъ прервать эту сцену.

— Ради Бога, поберегите его! шепталъ онъ.

Бѣдную жертву подняли и повели. Въ неудержимомъ порывѣ она снова обратила голову къ отцу: — Папенька, папенька!.. Мнѣ страшно!..

Михаилъ Сергѣевичъ вдругъ всталъ, лицо его исказилось, блѣдныя губы зашевелились, но звука никакого… Онъ силился сдѣлать нѣсколько шаговъ вслѣдъ за дочерью, и въ ту минуту какъ она скрылась за дверью, онъ тяжело упалъ въ свое кресло.

Въ то время какъ отъ параднаго подъѣзда Асониныхъ тянулась свадебная процессія, съ задняго крыльца камердинеръ Михаила Сергѣевича бѣжалъ что есть духу за фельдшеромъ: баринъ былъ при послѣднемъ издыханіи. Крикъ дочери слишкомъ болѣзненно отозвался въ его сердцѣ. И безъ того уже совсѣмъ разстроенный организмъ не вынесъ душевнаго потрясенія; съ нимъ сдѣлался ударъ.

Между тѣмъ въ церкви, гдѣ совершалась брачная церемонія, несмотря на то что полиція не пускала простолюдиновъ, давка была ужасная. Толпа съ участіемъ смотрѣла на юную невѣсту, изъ глазъ которой ни на одну минуту не переставали течь слезы, такъ что окружавшія ее дамы, глядя на нея, сами не разъ отирали глаза; а всѣ присутствующіе, видя ее такою молоденькою, хорошенькою и такою печальною, повторяли въ одинъ голосъ: «Дай Богъ ей счастья!» Нѣкоторые даже, произнося эти слова, дѣлали земные поклоны мысленно; въ дѣйствительности же для такихъ поклоновъ не было мѣста по тѣснотѣ.

Обрядъ вѣнчанья уже совершенъ, а слезы все еще льются изъ глазъ молодой Данковской. Посаженная мать успѣла шепнуть ей, что теперь она уже жена и должна беречь самолюбіе мужа. Замѣчаніе справедливое, молодая подняла кроткій взоръ на мужа съ такою улыбкой, что и его черствое сердце рванулось къ ней въ эту минуту.

Изъ церкви къ дому Асониныхъ подъѣхали только двѣ кареты, съ молодыми и почетными лицами свадьбы. Не музыка встрѣтила ихъ, а мертвая тишина. Кромѣ Анны Михайловны, всѣ уже знали о внезапной кончинѣ ея отца.

Войдя въ залу, взоръ ея напрасно искалъ Серафимы Петровны. «Гдѣ же маменька!» спрашивала она, не обращаясь ни къ кому въ особенности. Общее молчаніе было отвѣтомъ. Она остановилась, посмотрѣла на всѣхъ, и прочтя на лицахъ какое-то странное замѣшательство, схватила руку мужа и быстро пошла къ кабинету отца.

— Анна Михайловна, ради Бога подождите! Куда вы?.. вскричалъ Владиміръ.

Не отвѣчая, она чуть не бѣгомъ все шла впередъ.

Почти у дверей кабинета, Владиміръ загородилъ ей дорогу.

— Что это значитъ? спросила она въ страшномъ волненіи, и мгновенно увернувшись, отворила дверь. Страшная картина истины предстала взорамъ несчастной. Съ неистовымъ крикомъ бросилась она на теплый еще трупъ, и замерла на груди его…

— Хороша свадьба, бормоталъ Григорій Ивановичъ, вынося съ Владиміромъ безчувственную жену изъ мрачной комнаты смерти.

На третій день въ домѣ Асониныхъ былъ, вмѣсто свадебнаго пира, похоронный обѣдъ, на которомъ зять покойнаго вполнѣ удовлетворилъ своей наклонности. Къ счастію, въ это время Владиміръ сумѣлъ еще скрыть его положеніе отъ молодой жены.

Черезъ недѣлю они собрались ѣхать.

— Ступай же, проси у мачихи свое приданое, сказалъ влюбленный супругъ.

— Зачѣмъ же просить, отвѣчала удивленная жена. — Маменька сама отдастъ, когда узнаетъ, что мы ѣдемъ.

— Она знаетъ и молчитъ о приданомъ.

— Пожалуста позволь мнѣ быть въ сторонѣ. Проси самъ или поручи Владиміру Иванычу.

— Ну ужь вы, деликатныя…

Анна Михайловна еще съ большимъ удивленіемъ посмотрѣла на мужа. — А маменька говорила мнѣ, что ты самъ очень деликатенъ, проговорила она, — и женясь на мнѣ, даже не зналъ есть ли у меня какое-нибудь приданое…

Григорій захохоталъ. — Нечего сказать, дурачка нашли! Такъ бы я и женился, еслибы мнѣ не обѣщала твоя мачиха пятнадцать тысячъ.

Мантія любви и нѣжности, въ которую драпировались до сихъ поръ ея мужъ и мачиха, вдругъ разорвалась, и Анна Михайловна увидѣла себя игрушкой людскаго эгоизма; собственно о ней никто не думалъ. Душа Анеты содрогнулась;, жизнь и люди представились ей въ такомъ ужасномъ свѣтѣ, что мысль о возможности поскорѣе соединиться съ добрымъ отцомъ мелькнула въ ея головѣ какъ самая отрадная.

XIV.

Въ день отъѣзда Григорій Ивановичъ обратился съ просьбой къ Серафимѣ Петровнѣ о выдачѣ назначеннаго его женѣ приданаго. Она вручила ему три тысячи, говоря, что до приведенія въ извѣстность всѣхъ дѣлъ покойнаго не можетъ удовлетворить его вполнѣ; по истеченіи же шести недѣль, онъ получитъ все остальное.

Далеко не по сердцу было Григорію Ивановичу это рѣшеніе; но что дѣлать? Раздражать Серафиму Петровну не слѣдовало; состоянія генерала никто не зналъ, кромѣ ея, и потому все зависѣло отъ нея. Скрывъ свое неудовольствіе, онъ рѣшился подождать, и поручилъ брату наблюдать за его интересами.

Горько плакала Анна Михайловна, оставляя домъ, гдѣ была такъ счастлива нѣсколько мѣсяцевъ. Серафима Петровна до конца играла роль нѣжной матери, хотя Анета ей уже не вѣрила.

На первой же станціи, въ то время какъ перемѣняли лошадей, Григорій Ивановичъ успѣлъ удовлетворить своей страсти, сдерживаемой такъ долго; онъ вернулся къ молодой женѣ уже не совсѣмъ въ нормальномъ состояніи. — Анюта, не хочешь ли ты чего-нибудь закусить? спросилъ онъ, обращаясь къ ней'

— Не хочу; да тутъ я думаю ничего и нѣтъ?

— Богатая ветчина! Что въ ротъ, то спасибо!..

— Я не люблю ветчины.

— Такъ тебѣ чего же? Фрикасе небось… Желе… Какъ же, генеральская дочка!..

Анна Михайловна пытливо взглянула на мужа и замѣтила какую-то странную перемѣну въ его физіономіи.

— Ты изволь-ка у меня привыкать ко всему, продолжалъ юнъ, усаживаясь въ возокъ. — Не на что, кажется, будетъ величаться-то. Обѣщали пятнадцать, а въ руки дали всего только три; на нихъ далеко не уѣдешь. Имъ только хотѣлось тебя съ рукъ сбыть.

— Кто же хотѣлъ меня сбыть?

— Извѣстно кто! Твоя мачиха, а можетъ и отецъ.

Анета вспыхнула. — Пожалуста не говори подобныхъ вещей Григорій! Отецъ меня любилъ… и мачиха тоже; я не была имъ въ тягость.

— Смотри пожалуй! отозвался насмѣшливо Григорій: — для чего жь бы это меня выписали? И денегъ прислали на дорогу съ предложеніемъ жениться на генеральской дочкѣ съ большимъ приданымъ.

— Такъ ты не изъ одной любви женился на мнѣ? спросила Анна Михайловна дрожащимъ голосомъ.

— Фу ты какая дурочка! Любовь!.. Да что это такое любовь?.. Я любилъ Машу, любилъ Парашу, да чортъ ихъ перечтетъ!.. Ну а жениться не женился безъ денегъ. За тобой обѣщали тысячи, вотъ я и обабился… Куда ни шло! Ты женка порядочная!.. — Онъ потрепалъ ее по щекѣ. — Боюсь, какъ бы не надула насъ съ тобой мачиха-то! Баба — прощелыга!

Анна Михайловна молчала. Слова мужа разоблачалй передъ ней всю истину, и холодный потъ выступалъ у ней на лицѣ. Горькое разочарованіе въ прошедшемъ, мрачныя предчувствія въ будущемъ, вдругъ налегли на бѣдную молодую душу.

— Ну какъ ты думаешь, надуетъ она насъ? спросилъ Григорій.

Отвѣта нѣтъ.

— Что жь ты молчишь? Или вы съ ней за одно?

Рыданіе вырвалось изъ груди Анны Михайловны.

— Это о чемъ еще? грубо пробасилъ Данковскій.

— Я никогда не была¹ сообщницей никакого обмана, а была его жертвой, проговорила Анета.

— Какою такою жертвой?

— Жертвой вашего обмана.

— Моего?… Какого это?… Позволь узнать, чѣмъ я тебя, обманулъ? Говорилъ ли я тебѣ о моемъ состояніи, а?… Скажи же, говорилъ или нѣтъ?

— Ты говорилъ мнѣ о своей безкорыстной любви, которую, я цѣнила больше всякаго состоянія.

— Романы, сударыня, романы! Въ женихахъ кто жь не толкуетъ о любви? Ужь это такъ принято. Да я тебя и люблю, и еще больше буду любить какъ получу всѣ пятнадцать тысячъ. То-то мы тогда заживемъ! Купимъ душъ сотнягу побольше, переѣдемъ въ деревню, будемъ помѣщики… Я заведу псовую охоту, натравлю тебѣ лисицъ на салопъ… а?… хочешь?…

— Я ничего не хочу, сквозь слезъ проговорила Анета.

— Глупа!… Салопъ я тебѣ сошью, а ты изволь мнѣ наливать наливки, дѣлать разныя водички, собирать травы для настоекъ. Чортъ возьми, какую настойку я пилъ у нашего исправника!… Какъ пріѣдемъ, Богъ дастъ, я тебя познакомлю непремѣнно съ исправницей; удивительная хозяйка! Ты учись у ней! Передъ каждымъ праздникомъ, матушка, она посылаетъ собирать по селамъ и деревнямъ поросятъ, куръ, яйца. Молодецъ баба, нечего сказать. Ты только слушайся ее! Франсе-то свое брось; мнѣ оно ни на что не нужно; чтобъ я и не слыхалъ этихъ тара-бара. То ли дѣло русскій языкъ… Чортъ знаетъ, на что это учатъ васъ?… Генералъ-то видно думалъ отдать тебя за какого-нибудь принца, а ты вотъ за меня попала… Ну скажи ты мнѣ, на что жь тебя учили?

Минута молчанія.

— Да говори же! Что ты на меня сердишься что ль? Э, братъ, я этого не люблю! Слышишь ли?… Не люблю!…

— Что же говорить? я не знаю; ты дѣлаешь такіе странные вопросы…

— А!… ты хочешь сказать, что я пьянъ?… такъ, я пьянъ да уменъ… А ты видно глупа, когда не умѣешь мужу отвѣчать.

Анна Михайловна, до сихъ поръ все еще проникнутая тяжкою мыслію о коварствѣ и фальшивости мачихи и частію мужа, не слыхавшая половины его болтовни, при послѣднихъ словахъ съ ужасомъ взглянула на него. "Пьяница, " думала она, хотя еще не вполнѣ понимала значеніе этого слова.

— Что ты на меня уставилась? продолжалъ Григорій, устремивъ въ свою очередь на жену свой пьяный, звѣрскій взоръ

Анета задрожала и инстинктивно прижалась въ уголъ возка. — Оставь меня, ради Бога, оставь! Не смотри такъ, мнѣ страшно! проговорила она.

— Чего испугалась? Я не съѣмъ; а хочу, чтобы ты со мной говорила.

Но Анета, блѣдная какъ смерть, меньше всего способна была говорить въ эту минуту. Къ счастію, вниманіе ея мужабыло привлечено оборвавшеюся постромкой; онъ вышелъ изъ возка и зашумѣлъ съ извощикомъ.

Трое сутокъ ѣхали Данковскіе, и только ночь да два, три часа утра Анета дышала посвободнѣй; остальное время Григорій Ивановичъ казался ей страшнымъ; она едва смѣла взглянуть на него, не только дѣлать ему какія-нибудь возраженія. Съ какимъ нетерпѣніемъ ожидала она конца путешествія, какъ будто вмѣстѣ съ нимъ должны были кончиться ея мученія, какъ будто она не понимала, что мучитъ ее не дорога, а этотъ ужасный человѣкъ, котораго дали ей въ мужья и съ которымъ разлуки нѣтъ!…

Часовъ въ восемь вечера въѣхали наконецъ Данковскіе въ уѣздный городокъ и остановились у скривившагося на одинъ бокъ трехъ-оконнаго флигелька, квартиры Григорья Ивановича. Грустно сжалось сердце Анны Михайловны, когда она переступала порогъ невзрачнаго жилья, она, жившая до сихъ поръ въ великолѣпныхъ палатахъ Смольнаго и богатомъ домѣ отца. Но въ трое сутокъ, привыкши уже бояться мужа, она не сдѣлала никакого замѣчанія, чтобы не оскорбить его. Къ тому же, въ этотъ день, на ея долю выпала хоть минута радости. Ея горничная, отправленная нѣсколькими днями впередъ съ приданымъ, успѣла придать квартирѣ барина нѣкоторый комфортъ. Анна Михайловна обняла ее какъ родную.

— Антошка, самоваръ! Сію жь минуту! крикнулъ Григорій, едва перешагнувъ порогъ комнаты.

Антошка какъ угорѣлый бросился исполнять приказаніе барина.

— Ну что, Анюта, устала? Напьемся чайку да и заснемъ… Видишь какую постель устроила намъ твоя фрейлина!… А ромку-то къ чаю небось нѣтъ? Поди-ка, прибавилъ онъ, обращаясь къ горничной и вынимая изъ портъ-моне деньги: — пошли хозяйскаго мальчишку купить лимонъ, да бутылку рому. Анюта, тебѣ не купить ли хлѣба али сухарей? Чего хочешь?

— Ничего не надо! У насъ есть еще дорожные бисквиты.

— Да… тебѣ вѣдь нужны бисквиты!… съ колкостью сказалъ Григорій: — ну здѣсь ихъ не найдешь.

Черезъ нѣсколько минутъ Григорій Ивановичъ угостился крѣпчайшимъ пуншемъ и началъ было придираться къ Антону, но усталость и сонъ скоро одолѣли его могучую натуру. Флигелекъ заснулъ.

На другой же день Григорій перемѣнилъ свою бѣдную квартирку на очень порядочный домикъ, комнатъ въ шесть; сдѣлалъ обѣдъ начальникамъ и товарищамъ, какъ предполагалъ съ стерляжьею ухой и шампанскимъ, за которымъ на почтовыхъ посылалъ въ губернскій городъ; познакомилъ жену съ городскимъ обществомъ, которому она однакожь не понравилась, потому что людей ея разряда въ немъ было немного, да полно и были ли?… Особливо Маша, дочь почтмейстера, едва успѣла проводить новую знакомую, какъ рѣшительно смѣшала ее съ грязью: и мала-то она ростомъ, точно пигалица; худа какъ чахоточная, тиха какъ дурочка; и говорить-то вовсе не умѣетъ. Ну, выбралъ, нечего сказать! только слава, что генеральская дочь, а хуже нашей сестры.

Примѣтила ли Анна Михайловна недоброжелательство общества, иди и ей оно тоже не нравилось, но въ послѣдствіи жители встрѣчали ее только въ церкви или на званыхъ вечерахъ и обѣдахъ, куда мужъ возилъ ее почти насильно. Дома она тоже рѣдко выходила изъ своей комнаты, въ залѣ была вѣчная попойка, а по вечерамъ карточная игра. Въ добавокъ, первое время Данковскому показалось, что майоръ за ней ухаживаетъ; онъ сдѣлалъ ей вслѣдствіе этого двѣ, три сцены, послѣ чего Анна Михайловна избѣгала.встрѣчъ не только съ майоромъ, но и со всѣми офицерами, чтобы не подавать мужу повода ревновать ее. Не зная какъ убивать длинные свои дни и вечера, она принялась за рисованье и работу; книгъ у ней было не много, а просить не знала у кого. Часто вздыхала она о своемъ прекрасномъ роялѣ, купленномъ отцомъ къ ея. выпуску изъ монастыря; однажды утромъ, когда мужъ былъ довольно ласковъ съ нею вслѣдствіе вчерашняго выигрыша, она рѣшилась попросить его послать за нимъ.

— Какъ получимъ всѣ деньги, такъ и пошлемъ, отвѣчалъ онъ. — Да ты мнѣ хозяйствомъ-то побольше занимайся! А то, чортъ знаетъ сколько денегъ выходитъ! Что эти белендрясы? Намалюешь какую-нибудь картинку, а куда она годится? Желѣзнаго гроша не стоитъ. Такъ и рояль: ты будешь играть, а тамъ въ кухнѣ да въ дѣвичей будутъ тащить во всѣ стороны.

Анета не возразила, но слезы готовы были брызнуть; она отвернулась, чтобы скрыть ихъ. Бѣдная женщина понятія не имѣла о хозяйствѣ.

— А что же ты писала къ мачихѣ? Шесть-то недѣль ужь прошли.

— Сдѣлай милость, пиши самъ! Я не знала вашихъ условій; что же мнѣ мѣшаться? И что я буду требовать, когда мнѣ ничего не обѣщали.

— Не тебѣ, такъ мнѣ; развѣ не все равно? Я буду безъ куска хлѣба, и ты тоже.

— Но пойми же, что мнѣ просить не ловко.

— Что это за глупая деликатность! топнувъ ногой крикнулъ Григорій: — я и понимать ничего не хочу! Извольте писать, сударыня, и передайте мнѣ ваше письмо, я самъ отправлю.

И онъ вышелъ.

«Что же буду я писать ей, думала Анна Михайловна, къ этой женщинѣ, которая сдѣлала несчастіе всей моей жизни, которая можетъ быть ускорила и смерть бѣднаго отца моего, которая разрушила святую вѣру мою въ добро, отняла мою молодость, мои радости, всѣ мои надежды!… Что мнѣ въ будущемъ теперь?… Я прикована къ нему… А съ нимъ у меня нѣтъ ни одной минуты спокойствія! Вѣчный страхъ, вѣчная тоска, вѣчное одиночество души! Одна цѣль — скорѣе соединиться съ папенькой… Онъ одинъ любилъ меня!…» Потокъ слезъ былъ слѣдствіемъ этихъ грустныхъ мыслей; долго плакала семнадцатилѣтняя, отжившая пору счастья женщина.

Дверь скрипнула, она спѣшила отереть слезы.

— Это ты, Стеша, спросила она не оборачиваясь.

— Я, Анна Михайловна.

— Что тебѣ?

— Да пришла прачка-съ и хлѣбница; просятъ денегъ;

— Ну что же, вели доложить барину.

— Вы сами ему не скажете? робко проговорила Стеша.

— Нѣтъ, нѣтъ! Скажи Антону, пусть онъ доложитъ.

— Антонъ ни за что не пойдетъ-съ; онъ лучше десять ушатовъ воды принесетъ изъ-подъ горы чѣмъ пойдетъ къ барину безъ зову.

— Ну, ты скажи!

— Нѣтъ-съ, я боюсь!… Развѣ послать Трофимовну? Ей что?… Сказала да и ушла къ своимъ горшкамъ.

— Ну, вели ей!

Не прошло и десяти минутъ, какъ въ залѣ послышался страшный шумъ.

Анета сидѣла ни жива, ни мертва.

— Я тебя выучу, какъ мыть мое бѣлье! Вотъ какъ, вотъ какъ!.. кричалъ громовымъ голосомъ Григорій.

Болѣзненное «виноватъ», долетѣло до слуха Анеты; она забыла весь свой страхъ, выбѣжала въ залу и схватилась за мужа.

— Григорій, другъ мой, ради Бога! что ты дѣлаешь?.. Она дрожала всѣми членами.

— Ты еще вступаться? Прочь! проревѣлъ онъ и оттолкнулъ жену, такъ что она упала.

Стеша подняла барыню и увела ее въ ея комнату.

Анна Михайловна до того была поражена поступкомъ мужа, что первую минуту была какъ автоматъ. Стеша посадила ее на стулъ и подала воды. Она все сидѣла съ опущенными руками, устремивъ сухой взоръ въ пространство.

— Анна Михайловна, матушка, что съ вами? зарыдавъ проговорила Стеша, и припавъ къ рукамъ барыни, облила ихъ горькими слезами.

Теплое участіе горничной возвратило сознаніе несчастной. Рыдая какъ ребенокъ, она упала на грудь Стеши, единственнаго существа, принимавшаго въ ней участіе.

Григорій Ивановичъ, раздѣлавшись какъ слѣдуетъ съ мученикомъ Антошкой, спѣшилъ учинить расправу съ остальными. Тяжелые шаги его заслышались у дверей, широко распахнувшихся отъ прикосновенія могучей руки. Стеша, какъ бы гальванизмомъ отброшенная, очутилась на другомъ концѣ комнаты.

— Съ чьего позволенія изволили вы нанять прачку? наморщивъ брови и какимъ-то глухимъ голосомъ спросилъ Данковскій свою бѣдную жену, еще продолжавшую рыдать.

Она молчала.

— Я васъ спрашиваю, для чего нанята прачка?

— Нужно же мыть бѣлье, сквозь слезъ проговорила Анета.

— А развѣ некому?

— Кому же?

— А работница, а ваша фрейлина?

— Работницѣ некогда, а Стеша не умѣетъ.

— Я знать не хочу! Чтобъ умѣла! Слышите ли, сударыня? Иначе вашей фрейлины завтра же духу не будетъ здѣсь, я не намѣренъ держать ее для причесыванія одной вашей головки да распиванія чаевъ. Нѣтъ! это хорошо было у генерала, а не у подпоручика. Да еще позвольте васъ спросить, для чего бралось каждый день по два бѣлыхъ хлѣба? Куда онъ выходилъ?

— Одинъ хлѣбъ выходилъ для барыни, другой вечеромъ для гостей, проговорила Стеша.

— Такъ барыня по цѣлому хлѣбу съѣдала въ день?

— Григорій Иванычъ, неужели вы будете считать что я ѣмъ? Боже мой!.. Считайте же! Четыре куска мнѣ даютъ къ чаю, и по куску къ обѣду и ужину.

— Къ обѣду можно подавать и черный.

— Я его не ѣмъ.

— Ну да какъ же! Генеральская дочь! злобно возразилъ Григорій.

— Я не буду никогда его ѣсть… Богъ съ вами! — Рыданія прервали ея слова.

— Глупая бабенка! Ты-то ѣшь, да не позволяй себя подъ носомъ обкрадывать! А ты у меня, барская барыня, смотри!.. держи ухо востро! Не то!.. И онъ свиснулъ съ энергическимъ жестомъ.

XV.

Въ маленькой деревушкѣ, между десяткомъ крестьянскихъ избъ, немножко на отлетѣ, стоялъ барскій флигелекъ комнатки въ четыре; одною стороной онъ прилегалъ къ садику, съ двумя-тремя десятками яблонь и нѣсколькими кустами смородины и малины; подъ гору отъ садика тянулся огородъ, обнесенный ветхимъ плетнемъ, вѣчно проломаннымъ неугомонными свиньями. Три остальныя стороны домика выдавались во дворъ, окруженный вмѣсто всякаго заборника амбарами, сарайчиками и всѣхъ возможныхъ размѣровъ хлѣвушками. Дворикъ, что твое колечко! Всякую скотинку есть куда загнать; и теляткамъ особо, и поросяткамъ, и курочкамъ, и уточкамъ.

— Слава те Господи! говорила обладательница и домика, и дворика, женщина лѣтъ пятидесяти слишкомъ, своей сосѣдкѣ, сидя за самоваромъ и выпивая чуть ли не но двѣнадцатой чашкѣ (всѣ мелкія дворянки, между нами сказать, страшныя охотницы до чаю). — Благодарю моего Создателя, вотъ живу одна, друга своего лишилась ужь лѣтъ десять, а хоть бы и при хозяинѣ такъ дворикъ-то обстроить! Да и все есть: и чашка чаю, и пирожокъ въ праздникъ, и въ будни-то не пустыя щи ѣмъ. Скучно лишь, все одна да одна! Слова не съ кѣмъ перемолвить; съ холопями что за разговоръ? Писала было Володѣ, чтобы шелъ въ отставку, и имѣнье обѣщала было все ему прикрѣпить; куда-те! Я дескать, тетушка, служу хорошо, инаралъ любитъ, скоро буду ротой командовать. А чортъ ли въ этихъ ротахъ, прости Господи! Вонъ, Червячковъ! и майоромъ вышелъ въ отставку, да кусакать нечего… А я не на фу-фу зову своего, двадцать душъ ревизскихъ, да сто десятинъ, не шуточка! Заведеньице все есть; къ готовому придувать можно, не на крапивку сядетъ… Ну да какъ хочетъ. Не ѣдетъ, такъ и Хламкина какъ ушей своихъ не видать. Будетъ тужить, да поздно! То-то, мать моя, молодые умочки-то! Попалъ въ офицеры, надѣлъ золотые эполеты, и ужь земли подъ собой не слышитъ, думаетъ, вѣкъ ничего болѣ не надо… Что ты это, мать моя! вскрикнула Ульяна Степановна, увидавъ, что гостья накрываетъ чашку: — еще налью, пей на здоровье!

— Благодарю, сударыня моя, и такъ много довольна!

— Ну, ну, поневолься! говорила радушная хозяйка своей собесѣдницѣ, раскрывая опрокинутую чашку и наливая чайку съ грѣхомѣщополамъ: — подлей сливочекъ-то, не жалѣй! Коровки есть, и потелились, слава те Господи! Всего много, а питьѣсть некому.

— Да гдѣ же, матушка, ваши племянушки-то, сестрицы Владиміра Иваныча? На что бы лучше вамъ, при старости, взять ихъ-то…

— И-и, не говори мнѣ о нихъ! И знать ихъ не хочу! Попробовала, пожила годокъ съ ними; такъ ты думаешь, тетку онѣ спокоили?.. Только и норовятъ, чтобы вырядиться да куда-нибудь въ гости; нѣтъ, мать моя, гдѣ имъ со мной жить!.. онѣ себѣ въ городѣ поживаютъ, что имъ! Мать вѣдь оставила имъ по тысячѣ цѣлковыхъ. Вотъ развѣ Гришутку позвать… да боюсь! Сыизмалѣтства былъ такой-то озорникъ, что Боже упаси!.. Матери бывало то и дѣло носъ срываетъ. Можетъ теперь-то и поугомонился.

— Извѣстно, матушка, гляди, остепенился. Онъ вѣдь тоже въ полку?

— Какже! А хоть и остепенился, такъ не бось тоже набрался Володиной-то блажи. И ума головѣ не приложу, кому все это достанется?.. Вѣдь жаль, Агаѳья Даниловна! промахнутъ, злодѣи, мое доброе!.. а кабы пожили здѣсь, не бось бы слюбилось, привыкли бы… Да каръ не слюбиться?.. Ты сама знаешь, угодья-то какія! И лѣсокъ, и лужокъ, и садикъ… Прудъ какой хочешь занеси, родниковъ по ручью-то десятка два будетъ. А какъ придетъ рабочая пора… выѣдутъ пахать, семь молодцовъ, не одинъ, не два! А серповъ-то до двадцати набираю съ дѣвчонками.

— Какже, какже, сударыня! Лѣтомъ пойдешь въ поле, глядь, большая барщина… ужь и не спрашиваешь чья! извѣстно, Ульяны Степановны. А гумно-то у васъ въ осень биткомъ набито!..

— Запашка велика, мать моя; пятнадцать десятинъ въ полѣ. Хлѣба-то за своимъ обиходомъ четвертинъ сотнягу поболѣ продаю.

— Что и говорить!.. Съ этакимъ помѣстьемъ жилъ бы не тужилъ.

— То-то, другъ мой. А дуракъ Володя и знать егў не хочетъ.

— Ну, отпишите вправду Григорью-то Иванычу.

— И такъ хочу. Отъ кого не чаешь-то — лучше. Пришли-ка ты мнѣ хоть завтра своего Васю; онъ какъ разъ мнѣ настрочитъ.

— Не пономаря ли лучше, Ульяна Степановна? Вася, гляди, за сохой всю грамоту позабылъ.

— И-и, напишетъ какъ-нибудь! Полмѣрки пшенца-то лучше тебѣ достанется! Пономарю и такъ доходъ, мать моя; съ живаго и съ мертваго тянутъ. А тебѣ гдѣ взять?

— Что правда, то правда, матушка. Что ты будешь дѣлать? Вездѣ все деньги, да деньги. И тяжело вздохнула Агаѳья Даниловна.

— Ну-у, не тужи! А много-то не давай, ты дворянка; съ тебя требовать не станетъ.

— И-ихъ, матушка, дворянка! Мы лишь называемся дворяне, а по правдѣ-то сказать хуже всякаго мужичка. У меня еще все-таки хоть семьишка людей есть, да десятинокъ пятокъ, а вотъ у Мухояровыхъ такъ по саженнику въ полѣ. Что тутъ ѣсть-пить? Сына ставятъ въ работники къ мужичкамъ, а самъ-то стадо стережетъ; вотъ-те и дворяне!… Иные и вовсе въ воровство пустились. Вечоръ сидѣлъ у насъ дворянокъ изъ Шамановки, такъ у нихъ что случилось, матушка. Вѣдь вы чай слыхали, что въ Шамановкѣ-то живутъ почесть все дворяне, и голь-то перекатная! У иныхъ ужь давно хлѣба нѣтъ; вотъ и надо какъ-нибудь промышлять; нѣтъ чтобы, какъ Мухояровы, честнымъ трудомъ заработать копѣйку, придумали полегче. Верстахъ въ трехъ отъ нихъ, купецъ содержитъ рощу; роща-то почти вся дубовая, и заготовлено тамъ полозьевъ, ободей тьма тычущая; зимой, извѣстно, не работаютъ, а живутъ только въ избѣ около сарая два караульщика; вотъ и снарядились дворяне-то на промыселъ; собрались человѣкъ пять, заложили три лошади, да въ полночь и подъѣхали къ сараю, караульщиковъ возьми да въ избушкѣ-то припри; сами навалили товару на сани, да и были таковы. А поѣхали-то вѣдь не домой, а въ Ветловку, прямо къ богатенькому тамъ мужичку: дѣло было ужь на зорькѣ. Стучатъ; мужикъ вышелъ; пусти дескать, дядя Пахомъ, свалить у тебя маленько товарцу; были въ Грязномъ на базарѣ, купили кой-чего, да воза-то больно тяжелы, лошадей такъ-то поумаяли, что до васъ насилу дотащились. Мужикъ пустилъ. Они возьми да весь товаръ и свали у Пахома, мы дескать на утро за нимъ пріѣдемъ, теперь лошадей-то и порожнихъ дай Богъ догнать до дому.

— Экіе мошенники! вѣдь мужика-то, пожалуй, запутаютъ.

Близкій звонъ колокольчика обратилъ на себя вниманіе обѣихъ собесѣдницъ.

— Ужь не ко мнѣ ли кто? проговорила Ульяна Степановна: — кому бы?… Развѣ становой?…

Колокольчикъ въ самомъ дѣлѣ въѣхалъ на дворъ.

— Васютка, Васютка! кричала суетившаяся хозяйка: --бѣги скорѣй, кто-то пріѣхалъ. Разиня, что жь безъ огня-то? Аихъма! Возьми хоть нашу свѣчку, дура.

Черезъ нѣсколько минутъ въ комнату вошелъ, въ соп| (вожденіи Василисы, человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, съ волосами и бакенбардами заиндевѣлыми; физіономія его отличалась толстымъ, круглымъ носомъ и сильною косиной, такъ что, казалось, онъ смотрѣлъ на обѣихъ старушекъ въ одно и то же время, хотя онѣ сидѣли на двухъ противоположныхъ концахъ стола.

— Наше вамъ почтеніе-съ, Ульяна Степановна.

— А, Евсей Агапычъ! Какими судьбами? Гдѣ жь Иванъ-то Никитичъ?

— Они-съ на слѣдствіи въ Ершовкѣ; я тоже къ нимъ ѣду-съ, да по дорогѣ къ вамъ завернулъ на минуточку.

— Спасибо, батюшка, спасибо! Садись-ка! Васютка, подогрѣй самоваръ. Ай морозъ-то великъ? Ишь какъ ты заиндевѣлъ!…

Письмоводитель становаго все еще обтиралъ старымъ платкомъ замерзшіе волоса.

— Я къ вамъ-съ и по дѣльцу, и письмецо привезъ; получалъ казенную почту, да глядь — на ваше имя конвертъ; дай дескать кстати завезу…. Вотъ-съ.

Письмоводитель вынулъ изъ кармана письмо и передалъ его Ульянѣ Степановнѣ.

— Отъ кого бы? Ты ужь самъ прочитай, мой родной; я вѣдь грамотѣ-то плохо знаю.

Евсей Агаповичъ пододвинулъ стульчикъ къ столу разломалъ печать и прочелъ слѣдующее:

"Любезнѣйшая тетушка "Ульяна Степановна!

«Хотя уже болѣе пяти лѣтъ, какъ я не имѣлъ счастія не только видѣть васъ, но даже и получить отъ васъ какое-нибудь извѣстіе, я всегда васъ любилъ и помнилъ, что вы всѣхъ насъ маленькихъ ласкали и баловали. Теперь я ужь не тотъ шалунъ и буянъ Гриша, которому вы подѣломъ ухо драли; нѣтъ, милая тетушка, по милости Божіей и вашими молитвами, я получилъ уже два чина на царской службѣ…»

— Слава Тебѣ Господи! перекрестясь проговорила Ульяна Степановна. — Каковъ Гришутка-то? прибавила она, обратясь къ Агаѳьѣ Даниловнѣ. — Ну, ну, батюшка, Евсей Агаповичъ, читай-ко!

«И женился на дочери генерала, у котораго Володя былъ адъютантомъ.»

— Что, что? вскрикнула тетка.

Письмоводитель повторилъ.

— Ахъ, отцы мои!… на дочери инарала…. Смотри, пожалуй! Ай да Гриша!…

"Но жена моя молода и неопытна, ей нуженъ учитель въ хозяйствѣ, и я смѣю надѣяться, милая тетушка, что вы не откажете пріѣхать пожить съ нами хоть сколько-нибудь. Ваши наставленія будутъ намъ полезны; хозяйство идетъ у насъ очень плохо, мы совсѣмъ не знаемъ какъ взяться. Не откажите, дорогая тетушка, пріѣхать хоть взглянуть на насъ. Я и жена моя почтительно цѣлуемъ ваши ручки и остаемся вашими покорными….

— Поѣду, поѣду, безпремѣнно поѣду! Ахъ онъ мой соколъ ясный! Гдѣ имъ хозяйничать…. молодо, зелено…. Ну вотъ, думано ли, гадано ли, Агаѳья Даниловна, что мнѣ на старости придется ѣхать въ такую даль?

— Вы-то и поѣдете, матушка?

— А какъ же? не бросить же ихъ. Вѣдь не чужіе; что ты это, Агаѳья Даниловна!

— На кого же вы здѣсь-то все покинете?

— Артамошкѣ все прикажу, покудова. А тамъ, что Богъ дастъ, можетъ и дѣтокъ сюда перетащу. Что за служба съ семьей? То ли дѣло въ своей деревушкѣ!…

— Инаральская дочка-то можетъ сюда не поѣдетъ, возразила Агаѳья Даниловна.

— Экъ, что вздумала! А какъ бы она не захотѣла коли мужъ повезетъ?…

— Можетъ у ней есть свое помѣстье.

— А это-то чье? И это ихъ же будетъ. Ну, Евсей Агапычъ, дай Богъ здоровье! Какую ты мнѣ вѣсточку привезъ…. Кушай, родной! отогрѣйся! говорила хозяйка, пододвигая ему чашку чаю. Васютка, поди-ко ты, возьми вотъ ключи; тамъ въ постанцѣ, стоитъ бутылочка съ кизляркой, принеси сюда; надо гостя-то попотчивать.

— Много доволенъ-съ, Ульяна Степановна. И такъ чаекъ по косточкамъ пошелъ. А куда какъ холодно нонче-съ.

— То-то, то-то; ишь какъ перезябъ, а мы сидимъ себѣ въ покоѣ, и морозъ ни почемъ. Ну, а какое жь дѣльцо-то до меня?

— Завтра проводятъ ремонтъ-съ по большой дорогѣ, такъ нужны подводы съ провожатыми; съ васъ слѣдуетъ пять-съ; извольте пораньше завтра высылать на станцію.

— Ахъ, батюшки, да кого жь я пошлю? У меня поѣхали съ хлѣбомъ. Ужь нельзя ли какъ уволить….

— Никакъ не возможно-съ, казенная надобность. Прикажите старостѣ, чтобы какъ-нибудь набралъ-съ, а то будете отвѣчать

— Да какой тамъ староста! Я сама и прикащикъ и староста, ино гдѣ мнѣ тебѣ взять подводъ….

Приказный ухмыльнулся. — Мнѣ подводъ не нужно-съ, сказалъ онъ, — а кто казенныхъ повинностей не исполняетъ, тотъ отвѣчаетъ. Подводы же раскладываемъ не мы-съ, а исправникъ.

— Ну да ты какъ-нибудь скажи, отецъ мой.

— Мнѣ не возможно-съ. Лучше извольте нанять-съ, Ульяна Степановна.

— Какого бѣса, прости Господи, найму я здѣсь?… Агаѳья Даниловна, поди мать моя къ Васюткі-то! Знать она сдуру не найдетъ водки… въ уголкѣ тамъ, на правой рукѣ, на верхней полочкѣ.

Агаѳья Даниловна вышла.

— Родимый ты мой, Евсей Агаповичъ, сослужи службу, уволь отъ подводъ! Ужь я тебѣ цѣлковенькій, да пару уточекъ велю положить, сказала хозяйка, спровадивъ сосѣдку.

— Цѣлковенькій-то что же-съ, Ульяна Степановна! Надо исправнику дать, чтобъ онъ не доносилъ на васъ, Ивану Никитичу…. Вѣдь по двугривенному не дашь.

— Ну сколько же возьмешь?

— Да я-то что-съ! по вашей ласкѣ я бы ничего не взялъ; имъ-то надо! Зелененькую видно дадите!

— Три цѣлковыхъ-то?… Ахъ ты злодѣй, злодѣй!…

— Что дѣлать-то, матушка? По васъ слово, такіе-то грабители, что Боже упаси! Мнѣ только и останется, что развѣ ваши двѣ уточки, а то все имъ пойдетъ.

— Охъ времена, времена! чуть не со стономъ произнесла Ульяна Степановна. — Такъ нельзя меньше-то, Евсей Агаповичъ?

— И радъ бы душой!…

— Ай ужь не нанять ли вправду?… въ раздумьѣ и мысленно разчитывая проговорила Ульяна Степановна.

— Дороже обойдется-съ, спѣшилъ возразить приказный. — Лошадей-то придется гнать верстъ за двадцать, да отъ вашей деревни до станціи версты четыре, взадъ и впередъ выйдетъ сорокъ восемь; съ васъ по цѣлковому на подводу не возьмутъ.

— И то правда.

Сосѣдка съ бутылочкой вернулась.

Евсей Агаповичъ напился чайку съ водочкой, выпилъ рюмочки три настоечки, закусилъ ветчинки, жареной уточки, стравилъ лошадками мѣрку овсеца, взялъ три цѣлковыхъ и отправился съ Богомъ, дѣлить ихъ съ Иванъ Никитичемъ, придумывая еще продѣлки въ томъ же родѣ для помѣщицъ своего стана, подобныхъ Ульянѣ Степановнѣ.

На другой же день тетушка Данковскихъ начала собираться въ путь. Какъ только Артамошка вернулся съ обозцемъ, его же послала она нанять парочку лошадокъ, снарядила кибиточку, закуталась во всевозможные платочки, накидочки, и салопчики, навязала узелковъ съ разными домашними провизіями, нацѣпила нагольную шубу на Васютку, и однимъ прекраснымъ, раннимъ утромъ разсталась съ своимъ Хламкинымъ, поручивъ его въ свое отсутствіе Артамошкѣ и строго на-строго приказавъ, чтобы все было какъ при ней; не то пріѣдетъ — строго взыщетъ, а то и вовсе въ солдаты угодитъ.

XVI.

Между тѣмъ Григорій Ивановичъ Данковскій, получивъ рѣшительный отказъ жены писать къ мачихѣ, адресовался къ ней самъ и вмѣстѣ съ тѣмъ къ Владиміру, прося послѣдняго какъ можно скорѣй вытребовать у его возлюбленной достояніе его жены. Отвѣты не замедлили. Серафима Петровна съ сокрушеннымъ сердцемъ объявляла, что, по приведеніи въ извѣстность всѣхъ дѣлъ покойнаго, не оказалось никакихъ денегъ, а осталось лишь нѣсколько тысячъ долгу, который бѣдной вдовѣ придется платить изъ пенсіи. Владиміръ же писалъ, что онъ изо всѣхъ силъ хлопоталъ, чтобы заставить генеральшу удовлетворить справедливое требованіе брата, но она объявила, что не имѣетъ никакихъ средствъ, за что онъ имѣлъ съ ней нѣсколько горячихъ сценъ, вслѣдствіе которыхъ они разстались съ Серафимой Петровной, вѣроятно навсегда. Владиміръ умолялъ брата не упрекать бѣдную свою жену за этотъ непредвидѣнный оборотъ дѣла. Но разъяренный звѣрь способенъ ли къ какому великодушію?

По прочтеніи писемъ, Григорій поблѣднѣлъ отъ злости; губы его задрожали, онъ рванулъ на себѣ волосы, и какъ тигръ бросился въ комнату жены. Скомканныя письма полетѣли ей въ лицо; несчастная вскрикнула, и съ трепетомъ смотрѣла на своего мучителя.

— Вотъ твое приданое, прошипѣлъ онъ.

У Анны Михайловны замеръ духъ.

— Прочти, порадуйся.

Тысяча ругательствъ сыпалось на Серафиму и Владиміра, въ то время какъ молодая женщина, разгладивъ письма, пробѣгала ихъ взоромъ съ страшнымъ біеніемъ сердца. Поблѣднѣла въ свою очередь и Анна Михайловна по прочтеніи ихъ.

— Чего смотрѣлъ твой дуракъ отецъ-то? Чтобъ ему на томъ свѣтѣ….

При этихъ словахъ Анета вскочила съ своего мѣста и бросилась передъ мужемъ на колѣни. — О, ради всего святаго, умоляю тебя, не обвиняй моего добраго отца! Еслибъ онъ былъ живъ, все было бы иначе. Онъ меня любилъ…. — Рыданія прервали слова ея.

— Ну тебя къ чорту! Оно и видно, что любилъ, сардонически проговорилъ Григорій, отворачиваясь и отходя отъ жены. — Всегда пускаютъ по міру тѣхъ, кого любятъ.

— Ты его не зналъ!

— Знаю теперь; старый олухъ не смѣлъ пикнуть передъ тѣми, кто его дурачилъ.

Медленно поднялась съ колѣнъ Анна Михайловна, оскорбленная до глубины души грубостью мужа.

— Отецъ мой былъ такъ чистъ душой, что не понималъ всей низости, окружавшей его, проговорила она.

— Ну, вотъ, по милости этой чистой души, ты и осталась безъ куска хлѣба.

— Для моего куска хлѣба, ты все-таки получилъ три тысячи, сказала Анета и сама удивилась, что нашла мужество напомнить мужу, что она все-таки не нищая,

Григорій, ходившій изъ угла въ уголъ, при этомъ рѣзкомъ возраженіи жены не повѣрилъ своимъ ушамъ; онъ остановился противъ нея, и посмотрѣлъ такъ грозно, что трепетъ пробѣжалъ по всѣмъ членамъ бѣдняжки.

— Я тебѣ говорю, что у тебя ничего нѣтъ! И съ этой минуты, ты будешь обязана всѣмъ одному мнѣ…. Слышишь!

Анета молчала, вѣроятно не сознавая въ душѣ этой обязанности.

— Слышишь! повторилъ онъ, схвативъ руку жены и стиснувъ ее такъ, что нѣжныя кости хрустнули, и она невольно вскрикнула. Онъ плюнулъ чуть не въ лицо ей, и вышелъ изъ комнаты.

Съ этого дня жизнь Анны Михайловны становилась все хуже и хуже. Денежныя средства истощились, а Григорій не переставалъ пить и кутить. Сознавая однакожь въ трезвыя минуты, что скоро жить будетъ нечѣмъ, онъ вспомнилъ о тетушкѣ Ульянѣ Степановнѣ и написалъ ей читанное уже нами посланіе. Въ ожиданіи благопріятнаго отвѣта, онъ продолжалъ понемногу закладывать кое-какія женины вещи и все-таки угощаться съ пріятелями.

XVII.

Однажды вечеромъ въ маленькой залѣ Данковскихъ шла попойка дѣятельнѣе чѣмъ когда нибудь; шумъ, крикъ, по временамъ грубая брань долетали до слуха Анны Михайловны, сидѣвшей въ своей комнатѣ безъ огня и преданной тяжелымъ думамъ. Рано разоблачилась передъ ней вся черная сторона жизни; настоящее легло уже тяжелымъ гнетомъ на юную головку; будущее приводило въ отчаяніе. Въ эти два мѣсяца, сколько слезъ пролила она! Говорятъ, слезы облегчаютъ горе; да, если сквозь ихъ призму блеститъ какая-нибудь надежда.

— Анюта! раздался громовой голосъ Данковскаго.

Анюта вздрогнула.

— Эй ты, генеральская дочь, или сюда!

Въ первый разъ еще мужъ требовалъ, чтобъ она выходила тогда, какъ онъ кутилъ съ своими гостями.

Съ замираніемъ сердца встала она и пошла въ залу; отворивъ дверь, она увидѣла двухъ собесѣдниковъ мужа безъ галстуковъ, за карточнымъ столомъ. Она остановилась и робко спросила что ему нужно?

— Иди сюда!

— Извините, Анна Михайловна! Мы такъ…. подружески…. говорили гости, уже порядочно пьяные.

— Вздоръ, что за извиненія! Садись вонъ тамъ, да спой намъ пѣсенку.

Анета, пораженная нелѣпымъ требованіемъ мужа, тихо сказала: — Ты знаешь, Григорій, что я никогда не пѣла и не пою.

— Пой! заревѣлъ пьяный гигантъ.

— Но, ей Богу, я не умѣю, дрожащимъ отъ слезъ голосомъ говорила несчастная.

— Антошка, подай барынѣ стаканъ пуншу! Да покрѣпче, для смѣлости.

Анна Михайловна собрала всѣ свои силы и подойдя къ мужу, самымъ задушевнымъ голосомъ сказала: — Григорій, другъ мой, полно шутить! Еслибъ я умѣла, я стала бы для тебя пѣть, сколько тебѣ угодно; но безъ голоса не поютъ.

— Знать не хочу, приказано, такъ пой! — И онъ оттолкнулъ ее отъ себя.

Анна Михайловна стояла какъ окаменѣлая.

— Полно, братъ! заговорилъ одинъ изъ гостей: — безъ голоса птица не поетъ.

— Она не птица, а жена моя; и посмотрю, какъ не послушается!…

Въ эту минуту послышался стукъ въ запертую дверь передней, что отвлекло вниманіе Григорія.

— Какой тамъ чортъ? говорилъ онъ, обратясь всѣмъ корпусомъ къ передней. — Антошка, скажи дома нѣтъ.

Антошка отправился исполнить приказаніе барина и ту же минуту вернулся.

— Ну, кто тамъ?

— Какая-то женщина спрашиваетъ, тутъ ли вы изволите жить; говоритъ, что ваша тетушка пріѣхала.

— О! чортъ ее принесъ!.. Теперь-то и нужно ей пріѣхать…

— Какая тетушка, Григорій? скажи мнѣ, я пойду ее встрѣтить.

Анна Михайловна такъ была рада нечаянному пріѣзду, сама не зная кого, что мысленно благословляла существо, выведшее ее изъ ужаснаго положенія выполнять дикое требованіе пьянаго мужа.

— Ну, какая тетушка!.. Ульлна Степановна. Антошка, проводи ее на заднее крыльцо, сказалъ Данковскій, обращаясь къ деньщику.

Анна Михайловна выпорхнула какъ птичка, которую морили голодомъ, и которой вдругъ случай отворилъ клѣтку.

Анета выбѣжала въ дѣвичью въ ту минуту какъ въ наружную дверь переваливалась черезъ порогъ масса заячьихъ мѣховъ, пуховыхъ платковъ и всякой рухляди, изъ-подъ которой торчалъ лишь одинъ покраснѣвшій отъ холода носъ и сверкали маленькіе сѣрые глазки.

— Тетушка, пожалуйте сюда, говорила молодая женщина, ведя пріѣзжую въ спальню и развязывая на ней платки и платочки.

— Постой, мать моя, постой! Гдѣ у васъ образа-то? Прежде помолиться, а тамъ ужь и раздѣнусь.

Старуха исполнила древній обрядъ и приступила къ процессіи раздѣванья.

— Ты, что ли, Гришина жена-то? спросила Ульяна Степановна, глядя на помогавшую ей Анету.

— Я, тетушка.

— Ну-ко поцѣлуемся! Прошу любить да жаловать, я ваша тетка, Ульяна Степановна Вилюшкина.

Анета со всею горячностію одинокой души обняла старуху.

— Да гдѣ жь Гриша-то? Ай дома нѣтъ?

— Онъ сейчасъ придетъ, тетушка; у него начальникъ.

— Ну, ну, Богъ съ нимъ! Увидимся.

— Стеша, поскорѣй самоваръ! Тетушка, я думаю, озябла.

— Ну, озябнуть-то не озябла, а больно устала. Экая даль! четыре дня ѣхала.

Анета усадила тетку въ покойное кресло, и сама подала ей скамеечку.

— Да дай-ко мнѣ посмотрѣть-то на тебя, сказала Ульяна Степановна, притягивая къ себѣ молодую женщину. — И-и! что ты такая-то щедушная? Ишь какъ испитая! Ай больна?

— Нѣтъ, я здорова, тетушка, отвѣчала покраснѣвшая отъ этого оригинальнаго обзора Анета.

— Ну нешто такія-то здоровыя бываютъ? Ишь, въ чемъ душа! Погоди, вотъ я тебя откормлю пышками да лепешками.

Анета поцѣловала старуху въ плечо.

Стеша разостлала скатерть чистую какъ серебро, поставила чайный приборъ и блестящій красной мѣди самоваръ, и начала дѣлать чай.

— Это кто жь у тебя завариваетъ чай-то?

— Моя горничная, тетушка.

— Что жь не сама?

— Я боюсь дурно сдѣлать, тетушка.

— Экая мудрость! Давай-ко я сама заварю; а ты поучись у меня.

Анета спѣшила придвинуть другое кресло къ чайному столу; старуха, пошатываясь отъ дороги, пересѣла и принялась хозяйничать.

— Гдѣ жь ключи-то отъ сахару?

— Стеша, подай же сахаръ.

— Ай, не запирается? спросила старуха.

— Нѣтъ, запирается, да ключи у Стеши.

— Вотъ это не слѣдъ, мать моя; молоденька ты! Сахаръ дѣло лакомое, держи у себя подъ замочкомъ.

Анета снова покраснѣла.

— Крѣпостная что ль? спросила она, указывая сѣренькими глазками на подававшую сахаръ Стешу.

— Нѣтъ, папенька далъ ей вольную.

— За какую жь услугу?

— Отецъ ея сдѣлалъ съ нимъ всю венгерскую кампанію.

— На что жь ты ее держишь? Ай своихъ-то нѣтъ?

— Вопервыхъ нѣтъ, а второе, она славная дѣвушка, очень привязана ко мнѣ, и я къ ней привыкла.

— Помѣстья-то развѣ за тобой нѣтъ?

— Нѣтъ, потупивъ взоръ, проговорила Анета; этотъ вопросъ напомнилъ ей все что она уже вытерпѣла отъ мужа за недостатокъ состоянія.

— Что жь, знать деньгами дали за тобой?

— Не знаю, тетушка; мой бѣдный отецъ скончался въ самый день моей сватьбы, и кажется ничего не успѣлъ для меня сдѣлать.

— Вправду? спросила пораженная Ульяна Степановна, и съ разинутымъ ртомъ, съ вытаращенными глазами, смотрѣла на племянницу. — Ну, а матери у тебя развѣ нѣтъ?

— Отъ маменьки я осталась полутора года.

— Да кто жь остался еще послѣ инарала-то?

— Мачиха моя.

— Такъ она всѣ его денежки-то и подтибрила себѣ? Ахъ она окаянная!.. Ты-то чего жь глядѣла, мать моя? Вѣдь наслѣдница-то ты.

— Что жь мнѣ было дѣлать, тетушка? Я была такъ молода, такъ неопытна, такъ поражена потерей моего дорогаго отца…

— То-то и дѣло-то! Плакать то бы плакала, а что надо, не забывала бы. Покойника не воротила, а сама осталась не съ чѣмъ… Такъ-таки тебѣ ничего и не дали?

— Григорій, кажется, получилъ тысячи три, а впрочемъ не знаю право…

— Все хоть три тысячи, и то хорошо. Да гдѣ жь это онъ запропастился? Нѣтъ чтобы сказать начальнику, дескать тетушка ко мнѣ пріѣхала.

— Стеша, вели доложить барину, нельзя ли ему придти къ намъ хоть на минутку; тетушка желаетъ его видѣть.

— Какъ это зовутъ твою дѣвку-то?

— Степанида.

— Слушаю, слушаю, и въ толкъ не возьму, что такая за Стеша… Подумаешь у инараловъ-то все на свой ладъ. Ты гдѣ училась, дома что ли?

— Нѣтъ, тетушка, я съ шести лѣтъ была отдана въ Смольный монастырь.

— Какой же это? Смоленской Богоматери знать?..

Анна Михайловна начала расталковывать значеніе Смольнаго монастыря.

— Чему же васъ тамъ учили-то?

— Иностраннымъ языкамъ, музыкѣ, рисованью, исторіи, географіи, словесности… тамъ много преподаютъ наукъ…

— Аихъ-ма! ну, на что все это? Дѣльному-то вотъ не учатъ… не умѣешь ключиковъ при себѣ держать, какъ бы шутя проговорила Ульяна Степановна.

— Ахъ, тетушка, какъ я радъ! басомъ проговорилъ Григорій, входя въ комнату и цѣлуя руки тетки, невольно встрепенувшейся при звукѣ его голоса.

— Здорово, соколъ мой ясный! Смотри-ко, какой молодецъ сталъ!.. говорила старуха, осматривая племянника съ ногъ до головы. — Не диво, что инеральская дочка пошла.

— Что за диво, тетушка! мало ли генеральскихъ дочерей, у которыхъ нѣтъ ни гроша.

— И, Богъ знаетъ, что ты врешь, Гриша, ужь у инараловъ да чтобъ денегъ не было..

— Да, тетушка; меня обманули, меня надули какъ самаго пошлаго дурака!.. Сулили золотыя горы, а съѣхали на фу-фу.

— Григорій, золотыхъ горъ никто не могъ тебѣ сулить, потому что ихъ не было и у батюшки, кротко возразила Анета.

— Ты молчи! вскричалъ Григорій, стукнувъ ногой. — Представьте, тетушка, что намъ теперь почти нечѣмъ жить…

— Да какъ же это ты опростоволосился? А кажись малый-то не промахъ…

— Грѣхъ попуталъ. Понадѣялся на братца роднаго… Вѣдь онъ меня сосваталъ.

Слова мужа страшно возмущали Анну Михайловну. Чтобъ избавить себя отъ непріятности ихъ слушать, она встала, спрашивая у своего мучителя, какую комнату приготовить тетушкѣ.

— Тетушка, гдѣ прикажете? Здѣсь въ спальнѣ или въ гостиной?

— Гдѣ-нибудь, все равно. Съ дороги-то вездѣ хорошо усну.

— Приготовь въ гостиной, проговорилъ Данковскій не глядя на жену.

Анна Михайловна вышла.

— Разкажи же ты мнѣ, какъ все это у васъ случилось.

Со вниманіемъ слушала Ульяна Степановна полуправдивый разказъ племянника, качая по временамъ головой и надѣляя не весьма лестными эпитетами Серафиму Петровну.

— Да, тетушка, плохо мое положеніе! съ громкимъ вздохомъ довершилъ свое повѣствованіе Григорій. — Ко всему этому, жена-то еще бѣлоручка.

— Ну, не тужи, Гриша, Богъ не безъ милости! Мачихи гдѣ не таковы? путнаго отъ нихъ ждать нечего; споконъ вѣка всѣ на одинъ ладъ. Вотъ тетки, другъ, не имъ чета! Ты прописалъ словечко, я все бросила и на старости лѣтъ прискакала. Такъ-то и ты, мой соколъ, брось службишку да поѣдемъ жить въ Хламкино. Имѣнье все тебѣ подпишу, Аннушку твою научу уму-разуму. Ты тамъ у насъ будешь въ полѣ да въ гумнѣ хозяйничать, а мы съ ней домашнимъ хозяйствомъ копѣйку соблюдать.

— Какъ, тетушка, вы хотите быть моею благодѣтельницей? Вы развѣ не передали еще вашего имѣнія Володѣ?.. Кажется, вы ему все прочили?..

— Мало что было! Самъ плохъ, не дастъ Богъ! Я звала его пожить со мной; не захотѣлъ, такъ и Хламкина ему не видать.

— Тетушка, въ настоящихъ моихъ обстоятельствахъ я не смѣлъ и ожидать такого счастія. На двухъ стахъ рубляхъ мнѣ нечѣмъ кормиться въ городѣ.

И онъ цѣловалъ руки Ульяны Степановны.

— Да гдѣ жь у тебя ея приданыя-то три тысячи?

— Три тысячи… Да вотъ видите, въ домѣ-то надо было все завести; все съ копѣечки. Да жена-то не хозяйка, половина хинью пошло!..

— То-то и есть, мой родной! Поѣдемъ въ Хламкино.

Она начала исчислять всѣ неисчерпаемыя по ея мнѣнію средства къ жизни въ Хламкинѣ. Григорій отчасти раздѣлялъ это мнѣніе. Онъ до поѣздки къ Владиміру и до своей женитьбы не имѣлъ понятія объ истинномъ комфортѣ въ жизни. Въ эти же три мѣсяца не успѣлъ еще къ нему привыкнуть, и вообще комфортъ заключался для него въ возможности имѣть водки сколько душѣ угодно да трубку табаку. Аппетитъ свой удовлетворялъ онъ преимущественно солянкой и кашей. Эти кушанья плотнѣй ложились у него въ желудкѣ; французскія вина и кухня тестя чуть-чуть было его не разстроили; хорошо, что пытка была не очень продолжительна. Съ подобными вкусами и разчетливостью по хозяйству Григорія Ивановича мудрено бы, казалось, въ два мѣсяца прожить три тысячи серебромъ, а не ассигнаціями, какъ думала Ульяна Степановна, и однакожь въ настоящую минуту отъ нихъ оставалось въ карманѣ только одна сотенная ассигнація да нѣсколько мелочи въ кошелькѣ. Едва ли десятая часть суммы вышла на содержаніе дома; остальныя девять галопомъ проскакали по зеленому полю въ чужіе карманы. Какъ же было Григорію не цѣловать красныхъ ручекъ Ульяны Степановны? Не выручи она, ему хоть въ петлю!.. Отказаться теперь отъ игры какъ-то совѣстно, ужь разъ началъ; въ кредитъ играть не станутъ. Не принимать товарищей тоже нельзя, а принимать попрежнему — нѣтъ средствъ; на водку-то хоть еще и хватитъ, а на ромъ, хересъ, закуску — и думать нечего. Послѣ всѣхъ этихъ соображеній, Данковскій съ радостью уѣхалъ бы хоть завтра же въ Хламкино. Спѣшить и слѣдовало; былъ уже конецъ марта; путь хотя и держался, но былъ не надеженъ.

На другой же день Григорій Ивановичъ отправился къ полковому командиру объяснить, что, по случаю передачи теткой ему имѣнія, онъ долженъ подать въ отставку, а теперь проситъ вновь отпуска. Полковникъ не желалъ лучше какъ избавиться отъ кутилы, а подчасъ и буйнаго подчиненнаго.

— Собирайся! Черезъ два-три дня мы ѣдемъ въ деревню, сказалъ Данковскій женѣ, возвратясь отъ полковника.

— Надолго? спросила она.

— Навсегда.

— Развѣ ты оставляешь службу? съ удивленіемъ проговорила Анна Михайловна.

— Тебѣ какое дѣло? Приказываютъ сбираться, такъ и сбирайся.

Слеза сверкнула въ глазахъ бѣдняжки.

— Это что еще? Въ деревню не хочется?.. проговорилъ Григорій, насупивъ брови.

— Что мнѣ деревня? мнѣ все равно! лишь бы быть хотя немножко счастливѣй!…

— Итакъ благодари Бога, не умрешь безъ куска хлѣба; тетка передаетъ мнѣ все имѣніе.

— Не объ имѣніи рѣчь…

— О чемъ же?

— О перемѣнѣ твоего обращенія со мной…

Сердце ея страшно билось, когда она произносила эти слова; но разъ рѣшившись, она продолжала:

— Послушай, Григорій! Виновата ли я, что мачиха моя тебя обманула? Виновата ли я, что меня выдали за тебя замужъ, увѣривъ, что ты любишь меня? Виновата ли я, что бѣдный отецъ мой умеръ такъ неожиданно? Сжалься! подумай, что кромѣ тебя, у меня никого нѣтъ въ мірѣ!… Если ты не будешь любить меня, отъ кого же ждать мнѣ утѣшенія? Гдѣ найдти защиту?… Отецъ не встанетъ замолвить слово за несчастную свою дочь… — Рыданія задушили Анну Михайловну.

— Несчастная по его милости… Кабы былъ поумнѣй, такъ заранѣе подумалъ бы обезпечить дочь. Плачься на него!

Григорій ограничился этимъ неутѣшительнымъ для Анны Михайловны замѣчаніемъ, и ушелъ къ теткѣ.

Это была послѣдняя попытка молодой женщины смягчить сердце своего мужа. Гордость ея окончательно возмутилась; она рѣшилась впередъ не взывать болѣе къ чувствамъ человѣка, у котораго ихъ не было. Но выдержитъ ли слабая молодая женщина характеръ? Для этого надобно быть поопытнѣе и похолоднѣе сердцемъ, а не такимъ кроткимъ и невиннымъ созданіемъ какъ она. Дня черезъ два ей снова пришлось плакать и просить. Тутъ же она съ какимъ-то ожесточеніемъ отерла слезы и начала хлопотать очень дѣятельно за укладкою своихъ вещей. Черезъ нѣсколько часовъ мужъ вошелъ къ ней.

— Анюта, денегъ-то у насъ мало будетъ на проѣздъ, сказалъ онъ довольно мягкимъ голосомъ.

— Какъ же быть?

— У тебя вѣдь есть какія-нибудь еще вещи? Продадимъ что-нибудь.

— Возьми, покорно отвѣчала она.

— Покажи сюда.

Она подала колье, серьги и брошку изъ бирюзы съ жемчугомъ, подаренныя ей мачихой.

— А что бы это стоило? спросилъ Григорій, разсматривая прекрасную вещь.

— Не знаю.

— Нужно послать за жидомъ.

Уборъ былъ проданъ за полцѣны. Анна Михайловна о немъ и не вздохнула, испытаніе было еще впереди.

— Матушка, Анна Михайловна, вскричала Стеша, входя на другой день утромъ, вся въ слезахъ, въ спальню, — баринъ не хочетъ меня брать съ собой!

— Какъ не хочетъ? спросила она, а сердце такъ и замерло: неужели лишитъ онъ ее и послѣдняго преданнаго существа? — Не можетъ быть, Стеша, я его уговорю, проговорила бѣдняжка, предчувствуя новое горе.

— Матушка, я готова вамъ служить безъ всего, лишь бы только быть подлѣ васъ. — И она цѣловала руки своей барыни.

— Вѣрю, Стеша, и благодарю тебя! Можетъ быть въ самомъ дѣлѣ мнѣ нечѣмъ будетъ платить тебѣ за твою службу; подумай, не лучше ли тебѣ мѣсто повыгоднѣй.

— На что мнѣ плата! На кого я васъ покину? Не этой же деревенщинѣ Васюткѣ, въ самомъ дѣлѣ, за вами ходить… Она не сумѣетъ вамъ и головки-то причесать. Нѣтъ, матушка, ради Христа, возьмите меня съ собой!

Новая тревога, новое волненіе! О, когда же успокоится она? Григорья Ивановича все утро не было дома; часовъ въ двѣнадцать онъ вернулся и прямо прошелъ въ свою комнату и вѣрно ужь не въ нормальномъ положеніи, иначе онъ зашелъ бы къ тетушкѣ. Не обратиться ли къ ней? Она видимо имѣетъ большое вліяніе на Григорья. И то нельзя; старушка очень косится на Стешу. Анна Михайловна была права; Данковскому, несмотря на всю его грубость, и въ голову не приходило лишить жену ея горничной; Ульяна Степановна навела его на эту мысль. «Къ чему, дескать, держать вольныхъ людей, у него теперь свои будутъ; любую дѣвку возьми къ женѣ. А эта, какъ ее, Стешка что ль? куды модна!… Одѣвается, что твоя барыня; каждый день при манишкѣ!… Намъ такая не по достатку, Гриша, да и домашняго никакого дѣла не знаетъ, лишь наряжаться да чаекъ попивать… Съ Аннушкой она какъ сестра родная, гдѣ это въ свѣтѣ видано? Нѣтъ, нѣтъ, Гриша, послушайся моего глупаго разума, отпусти ее! Куда намъ такую въ деревнѣ!» говорила Ульяна Степановна.

Григорій Ивановичъ не желалъ лучше. Огорчить жену… онъ очень хорошо зналъ, что это огорчитъ ее, да стоитъ ли объ этомъ толковать? Самому же ему Стеша давно не нравилась, и онъ очень былъ радъ избавиться отъ нея.

Итакъ Анна Михайловна хорошо сдѣлала, что не обратилась къ тетушкѣ, хотя и обратясь къ мужу она ничего не выиграла. Ей пришлось разстаться съ послѣднимъ звеномъ, которое связывало ее съ прежнею жизнію. Горько плакала Анна Михайловна, плакала и Стеша, разставаясь съ своею госпожой.

— И, Аннушка! нечего тебѣ дѣлать-то, убиваешься такъ-то о холопкѣ!… сказала съ презрѣніемъ Ульяна Степановна, глядя на прощанье и слезы племянницы, которая всхлипывая обнимала свою горничную, когда дорожный возокъ, нагруженный сверху до низу, стоялъ у крыльца и готовъ былъ увезти бѣдную молодую женщину, Богъ вѣсть куда, съ людьми, такъ мало ее понимающими. Въ городкѣ, хоть и маленькомъ, все-таки она знала кое-кого, и, въ случаѣ крайней необходимости, нашла бы можетъ-быть защиту. Стеша тоже была какъ будто ея опорой. Въ глуши, въ деревнѣ, съ грознымъ мужемъ, съ недоброжелательною старухой, не имѣя около себя ни одного существа, которое бросило бы ей взоръ участія, ласковое слово… такая жизнь представлялась ей адомъ! И поневолѣ будешь плакать, когда подобныя мысли затолпятся въ головѣ.

Анна Михайловна старалась расположить въ свою пользу по крайней мѣрѣ Василису. Дорогою каждый разъ не допивала свой чай, отдавая ей; точно также и на тарелкѣ ея оставалось всегда достаточно. Тетушка это замѣчала, но не говорила еще ни слова.

Послѣ трехъ дней мучительнаго путешествія, потому что началась распутица, 2-го апрѣля Хламкино приняло въ свои нѣдра новыхъ обитателей.

Домикъ Ульяны Степановны состоялъ изъ пяти комнатъ; въ передней половинѣ были залъ и гостиная, въ задней — дѣвичья, спальня и прихожая. Домикъ былъ весь на пятнадцати аршинахъ въ длину и на двѣнадцати въ ширину. Тетушка, какъ добрая хозяйка, повела Анну Михайловну въ гостиную съ словами: «Вотъ, матушка, тебѣ горница, располагайся въ ней какъ знаешь; Васютка будетъ тебѣ пока прислуживать, а тамъ выбери себѣ любую дѣвку.»

Анна Михайловна поблагодарила старуху и съ грустію бросила взоръ вокругъ себя, на грязныя, голыя стѣны, на зеленыя стекла, клочками вставленныя въ позеленѣвшія отъ сырости рамы. Меблировка комнаты соотвѣтствовала ея невзрачности. Двухъ-аршинный диванчикъ, когда-то выкрашенный сурикомъ и почернѣвшій отъ времени, былъ покрытъ коврикомъ домашняго издѣлія; передъ нимъ столъ, состоявшій въ близкомъ родствѣ съ диванчикомъ; нѣсколько стульевъ и три кресла, скупленные въ разныхъ мѣстахъ, по случаю, довершали убранство комнаты.

— Кроватку вамъ я велю сдѣлать Трушкѣ; онъ у меня славный плотникъ; а покудова примоститесь къ диванчику; коротенько немножко, ну да не надолго, сказала Ульяна Степановна. — А ты, мой соколъ, пообглядись, да начинай съ Богомъ хозяйничать, прибавила она, обращаясь къ Григорію.

— Слушаю, тетушка, боюсь только вамъ не угодить.

— Вотъ-те на! Смотри лишь бы наше доброе не пропадало, да не давай поблажки хамову-то поколѣнію; они рады обирать господъ, и за грѣхъ не считаютъ. Дѣло прошлое, а Стешка обирала васъ порядкомъ, дѣтушки! Хорошо, что вы послушались меня старухи, отпустили ее; послѣ самимъ слюбится. А ты не подумай, Гриша, чтобъ я тебя лишь по губамъ помазала имѣніемъ, все будетъ твое. Что мнѣ!… Не въ могилу же, прости Господи, брать съ собой. Только смотрите, не пустите по вѣтру моего добраго! Съ того свѣта приду! Зубомъ изгрызу!…

— Тетушка, да вѣдь это нашъ единственный кусокъ хлѣба по милости вашей. Я голъ какъ соколъ, жена голѣе меня; какъ же не дорожить мнѣ вашимъ благодѣяніемъ?

— Ну, то-то же. Разбирайтесь. Господь съ вами; я пойду велю изготовить чего-нибудь.

XVIII.

И вотъ Анна Михайловна, урожденная Асонина, брошена судьбой, въ лицѣ злой эгоистки мачихи, почти въ лачужку, изъ великолѣпныхъ палатъ Смольнаго и прекраснаго дома, который занималъ ея отецъ. Едва подали сальную свѣчу въ настоящую комнату, какъ милліоны таракановъ начали свое торопливое путешествіе по стѣнамъ, столамъ и постелѣ, устроенной на полу, но все-таки покрытой чистымъ бѣльемъ, остаткомъ прежней жизни; съ отвращеніемъ замѣтила это молодая женщина, долго не могла заснуть, щелчками сбивая съ подушекъ гадкихъ насѣкомыхъ, и слушая монотонное чириканье сверчковъ, напѣвавшихъ ей такъ много горькаго, что слезы вновь полились какъ-то невольно. Вспомнила она свое дѣтство, свою счастливую, спокойную юность, наконецъ два три мѣсяца жизни подъ крыломъ добраго отца; явился и Колокутинъ, сталъ было рядомъ съ Григоріемъ Ивановичемъ, бросилъ было на него длинную, черную тѣнь, но Анна Михайловна прогнала его, а слезы все быстрѣй и быстрѣй текли. Давно храпѣвшій мужъ повернулся, она притаила дыханіе, хотя не успѣла лечь, и осталась въ полулежачемъ положеніи. — Ты, кажется, не спишь? Что это значитъ? спросилъ Данковскій жену.

— Я боюсь таракановъ, они такъ и падаютъ…

— Нечего сказать, звѣри!.. съ этимъ словомъ онъ снова захрапѣлъ.

На другой день Григорій всталъ довольно рано, и разбудилъ только что заснувшую жену. Вставай! тетушкѣ не дожидаться насъ съ чаемъ, проговорилъ онъ, и ушелъ къ старухѣ.

— Здорово, мой соколъ! Ай ужь всталъ?

— Какже, тетушка, надо начинать хозяйничать; вы только научите меня что дѣлать.

— Хорошо, хорошо, мой родной! Скажи ты мнѣ прежде хорошо ли вамъ здѣсь? Каково спали?

— Я прекрасно, тетушка; графиня-то моя, кажется, не очень.

— О-охъ! и подлинно графиня!.. Какъ тебѣ съ ней будетъ вѣкъ-то вѣковать? Попуталъ тебя лукавый жениться на генеральской дочери… Куда бы ни шло кабы съ приданымъ, а то нѣтъ ничего, а туда же… Того не ѣмъ, другаго не люблю!.. Ужь она перебираетъ, перебираетъ… а вѣдь гдѣ жь тебѣ кормить ее поварскими кушаньями? Рада бы была, что и это-то есть.

— Это можетъ-быть по причинѣ, тетушка; она была не прихотлива.

— Дай-то Богъ! а то бѣда. Что, она небось еще спитъ?

— Нѣтъ, она встаетъ.

— Скажи же ей, чтобы пришла, да насъ чайкомъ напоила. Аниська, ставь самоваръ! А покуда вскипитъ, кликни-ка ты, Гриша, Артамошку, спроси сколько по его счету въ закромахъ хлѣба, запиши, ты человѣкъ грамотный. Въ старые годы я бывало такъ-то сама все записываю, теперь глаза стали плохи, все больше мѣлкомъ мѣчу да на бирочкахъ. Сколько онъ тебѣ скажетъ, а тамъ при себѣ вели перемѣрить, да подсѣять; скоро сѣмена надо готовить.

— Вы меня наставляйте, тетушка, я постараюсь быть вамъ истиннымъ помощникомъ.

— На тебя-то я надѣюсь, а женѣ внушай! Ну, ступай, а я пойду въ кладовую.

Черезъ полчаса маленькая семья сидѣла у столика, Анна Михайловна дѣлала чай.

— Тетушка, вамъ какъ прикажете? одинъ кусокъ или два положить? спросила молодая женщина.

— Куда положить, мать моя?

— Въ чашку.

— И ужь въ накладку! Нѣтъ, сударыня моя, давай въ прикуску; сахаръ-то не дома родится.

Анета покраснѣла.

— И мнѣ тоже, спѣшилъ сказать Григорій.

Молодая женщина послѣдовала ихъ примѣру, находя однакожь чай безъ сахару теплою водицей.

Когда всѣ напились, прежде чѣмъ запереть сахарницу, Анна Михайловна спросила, дать ли дѣвушкамъ сахару?

— Что ты это? Отъ какого достатка дѣвокъ намъ поить чаемъ? Да ихъ ли суконной рожѣ знать въ немъ толкъ! А ты перемой-ко сама чашечки, да поставь въ поставчикъ все на мѣсто, сама и будешь знать гдѣ что взять.

Молча исполнила приказаніе Анна Михайловна, и для перваго раза очень искусно и осторожно. Старуха слѣдила за ея работой.

— Ну вотъ, гдѣ въ омутъ дѣвкѣ такъ-то перемыть чашки? Вишь, такъ и блестятъ… Ай да Аннушка! привыкай, привыкай! Не все жить за чужою холопскою головой. Приберешь все, такъ пойдемъ-ка я тебѣ покажу птичку, возьми ее на свои руки, при себѣ корми; теперь курочки ужь несутся… и про утокъ спросимъ, и про гуськовъ. Вели всѣмъ приготовить гнѣздышки, да веди счетъ.

— Тетушка, я ничего не понимаю, возразила Анета.

— Мало чего не понимаешь, учись! Не вѣкъ быть несмыслей. Я ужь стара, хоть бы за кладовой усмотрѣть; ты помоложе меня, на дворѣ присмотришь.

Съ этого дня началась новая школа для Анны Михайловны, трудная, тяжелая! При всемъ прилежаніи и стараніи, не могла она вникнуть во всѣ подробности куриной и гусиной жизни. Тетушкѣ это весьма не нравилось; мало того что она упрекала ее и насмѣхалась безпрестанно, — и Григорію при всякомъ случаѣ твердила о крайней тупости и неспособности жены. — И какъ это тебѣ съ ней быть? Хорошо покуда я жива!.. Безъ меня все пойдетъ хинью.

— То-то, тетушка, а вы меня еще упрекаете, что выпью зай! иногда лишнюю чарку… Поневолѣ выпьешь съ горя. Мало того, что глупа, да еще груба-то какъ… Со мной почти не говоритъ. Только не хочется рукъ марать, а то колотилъ бы каждый день.

— Бивъ корову — не молоко, соколъ мой; а потазать — отазай! Легко ли дѣло, что ничего не бережетъ-то она! Два раза въ недѣлю рубашку мѣняетъ… однимъ мытьемъ да катаньемъ расколотятъ; о мылѣ ужь и не говорю… что недѣля, то фунтъ. Васютку замучила стиркой одною!

Подобнаго рода разговоры часто происходили между тетушкой и племянникомъ, отчего жизнь Анны Михайловны становилась все горьче. Первый разъ Григорью Ивановичу стоило рѣшиться ударить жену, потомъ нечестивая рука его коснулась и чудныхъ, роскошныхъ волосъ мученицы. Все ей ставилось въ вину; уснетъ ли она лишній часокъ утромъ, пойдетъ ли въ бѣдный садикъ подышать чистымъ воздухомъ, заболитъ ли голова, все обращалось въ дурную сторону. Мужъ и тетка съ каждымъ днемъ ожесточались противъ нея болѣе и болѣе; первый придирался къ каждому слову, вторая смотрѣла на нее такъ, какъ будто она жила у нихъ изъ милости. Чай ужь она давно наливала сама, и за курочками и уточками надзоръ приняла опять подъ свое вѣдѣніе. Въ услугу Аннѣ Михайловнѣ дали дѣвчонку лѣтъ двѣнадцати прямо изъ деревни, и конечно не умѣвшую ничего сдѣлать; пришлось самой и постель перестилать и мыть мелкія вещи изъ бѣлья.

Грустно тянулись дни несчастной; слезы и Богъ были единственнымъ прибѣжищемъ ея. Въ будущемъ мелькала ей одна сладкая мысль — быть матерью, и въ ребенкѣ найдти утѣшеніе, сосредоточивъ на немъ всю нѣжность своей кроткой, любящей души. Но до этой минуты много пришлось еще вытерпѣть. Лѣтомъ все-таки было у ней по нѣскольку часовъ свободы; мужъ по цѣлымъ днямъ былъ на полевыхъ работахъ; тетка съ утра до вечера хлопотала то на дворѣ, то въ огородѣ. Отрадна была ей тишина, отрадно одиночество! Но осень и потомъ зима собрали личныхъ ея враговъ въ домикѣ; исторіи повторялись чаще, а положеніе ея требовало со дня на день болѣе спокойствія и заботливости; но не грубымъ существамъ, окружавшимъ ее, было понять это. Она такъ измучилась, что еслибы кто, изъ знавшихъ ее въ началѣ прошлой зимы, увидѣлъ ее теперь, то вскрикнулъ бы отъ удивленія и жалости. Гдѣ дѣвалась ясность голубыхъ очей? Гдѣ эти свѣженькія щечки? Гдѣ выраженіе душевнаго спокойствія? Страшная худоба и блѣдность, тревожный взглядъ, робость во всѣхъ движеніяхъ, вѣчно заплаканные глаза и никогда улыбки. Мужъ по цѣлымъ часамъ придирался, бранилъ и очень часто билъ ее; ни словомъ, ни движеніемъ не отвѣчала она ему; при ударахъ брызгали изъ глазъ слезы, и то же молчаніе. Казалось, она дала обѣтъ переносить все, въ надеждѣ ли, что судьба наконецъ утомится гнать ее, или изъ одной покорности Провидѣнію, Богъ ее знаетъ; но статуя не была бы безотвѣтнѣе.

Въ декабрѣ мѣсяцѣ Анна Михайловна сдѣлалась матерью хорошенькаго мальчика. Какою высокою радостью забилось ея измученное сердце, когда она напечатлѣла первый материнскій поцѣлуй на крошечномъ существѣ, поданномъ ей Власьевной, повивальною бабушкой деревни? «Вотъ мое счастье, вотъ мое утѣшеніе!» шептала она, прижимая къ груди младенца; онъ отвѣчалъ лишь крикомъ.

— Положи его здѣсь, подлѣ меня, Власьевна, дай мнѣ на него насмотрѣться, всхлипывая говорила молодая мать.

— И, что ты, матушка, онъ тутъ озябнетъ, его надо на лежаночку.

— Нѣтъ, нѣтъ, я его укрою, не отнимай его отъ меня!

— Что ее слушать, сказала вошедшая тетка, — дѣлай свое дѣло, бабушка! Аты, сударыня, ничего незнаешь да мѣшаешься, проговорила она, обратясь къ племянницѣ. — Выпей-ко рюмочку настоечки да усни; поскорѣй поправишься.

«Боже мой, подумала Анета, неужели они станутъ между мной и моимъ ребенкомъ? Неужели лишатъ меня послѣдняго моего блага? Но я буду кормить его сама, тогда они не отнимутъ его у меня.»

Съ этою утѣшительною мыслію, она закрыла глаза, стараясь заснуть и, конечно, отказавшись отъ предложенной рюмочки настойки.

Григорій Ивановичъ былъ на гумнѣ, когда пришли ему сказать, что Богъ далъ ему сына; чувство отца шевельнулось въ его стальной груди, искра нѣжности сверкнула во взорѣ и къ женѣ. Онъ торопливымъ шагомъ вошелъ въ комнаты и прямо въ спальню.

— Гдѣ мальчишка? спросилъ онъ своимъ обычнымъ басомъ: — покажи мнѣ, бабка.

Пока старуха возилась съ ребенкомъ, онъ подошелъ къ женѣ, и, нисколько не заботясь о томъ что вернулся съ мороза, обнялъ слабую женщину.

— Какой ты холодный! Не бери пожалуста ребенка, ты его простудишь, сказала жена.

— Ну, ну, я не возьму, лишь погляжу.

Бабка поднесла ребенка.

— Ай да мальчуганъ, молодецъ! — Онъ поцѣловалъ и его. — Ѳенька, крикнулъ онъ двѣнадцатилѣтней горничной своей жены, — ты чего жь смотришь? Водки! Надо поздравить барыню-то.

А у барыни начинался ужь ознобъ; отъ Григорья, усѣвшагося на постель, несло морозомъ, и она не смѣла сказать, что чувствуетъ холодъ. Къ вечеру же начался сильный жаръ, на другой день бредъ, и такимъ образомъ цѣлый мѣсяцъ Анна Михаиловна была между жизнью и смертью, безъ всякаго медицинскаго пособія. Ухаживали за ней Василиса, служившая ей при началѣ пріѣзда въ Хламкино и успѣвшая полюбить молодую барыню, да старуха Власьевна, ходившая пока за мальчуганомъ по приказанію Ульяны Степановны.

Несмотря на болѣзнь молодой матери, тетка захотѣла справить крестины на славу, вызвавшись быть крестною матерью, а въ кумовья совѣтовала пригласить становаго, а если ему нельзя, то хоть писаря. — Люди нужные, соколъ мой, да и съ деньжонками; крестъ принесутъ золотой, а на случай и пригодятся. Кумовство дѣло великое!

На крестинахъ была Агаѳья Антоновна, еще двѣ-три сосѣдки въ ея родѣ, попъ, дьячокъ, письмоводитель становаго, въ качествѣ кума: самому-то нельзя было, гдѣ-то былъ вводъ во владѣніе, — тамъ пирушка не чета Ульяны-Степановниной, да и десятокъ другой въ карманъ влетитъ, а на крестинахъ вылетитъ — хоть и не столько, а все же разчетъ.

Послѣ крестинъ, крестная мать, съ ребенкомъ на рукахъ, вышла было къ больной, но Василиса встрѣтила ее словами; — Тихонько, матушка, она бредитъ.

— Экая дрянь бабенка-то вышла, подумаешь! стоя у кровати и качая головой, шептала тетушка: — ну съ чего расхворалась?… На, ребенка-то! Я сейчасъ пошлю Власьевну, а ты скорѣй подавай закуску, гостямъ то не ждать! Хороши ли пироги-то вышли? — Тетушка удалилась.

Минутъ черезъ пять, на большомъ дубовомъ столѣ, покрытомъ прекрасною голландскою скатертью, изъ приданаго Анны Михайловны, появилась большая кулебяка, съ кашей и лукомъ, часть соленой рыбы, судакъ вареный, солянка съ грибами, жареные окуньки и оладьи съ медомъ. Между блюдъ и тарелокъ мелькали бутылки съ брагой, заткнутыя вмѣсто пробокъ хлопками въ тряпочкахъ. Во главѣ всего красовался на маленькомъ мѣдномъ подносѣ огромный графинъ ерофеичу и на всякій случай бутылка краснаго. Хоть и всѣ пьютъ простое, ну а для параду нужно.

— Отецъ Игнатій, благослови ястіе и питіе, проговорила Ульяна Степановна.

Священникъ прочелъ молитву и сотворилъ знаменіе креста надъ трапезой.

— Начинай-ка батюшка! сказала хозяйка.

Отецъ Игнатій залпомъ опорожнилъ большую рюмку настойки и закусилъ кусочкомъ хлѣба. Его примѣру послѣдовала вся остальная компанія, даже и сама хозяйка. — Повторите-ка, повторите! а пирогъ покуда поотмякнетъ, говорила она. Предложеніе было принято безъ малѣйшей отговорки.

— Первая-то коломъ, а другая соколомъ, обтирая усы и разглаживая бороду, говорилъ отецъ Игнатій.

— А третья орломъ, прибавилъ письмоводитель.

— Ну-ка, ну, куманекъ, выкушай на здоровье!

— Нѣтъ, кумушка, какъ попъ, такъ и приходъ; начинать отцу Игнатью.

— Извольте, извольте! мы не прочь, ухмыляясь говорилъ отецъ Игнатій.

— Во здравіе вашей хозяюшки, Григорій Иванычъ!

— Благодарю, батюшка! выпейте-ка лучше за здоровье моего Николки; жена что!…

— Какъ можно-съ! Вы должны любить ее, яко самого себя. Беречь, яко зѣницу ока!

Григорій махнулъ рукой.

— Батюшка, откушай пирожка-то, сказала Ульяна Степановна, подавая ему тарелку съ огромнымъ ломтемъ.

Принялись всѣ за трапезу, возліянія повторялись послѣ каждаго кушанья; женщины, конечно, отстали; довольно было и трехъ рюмочекъ да нѣсколькихъ стаканчиковъ бражки, чтобы зарумянить щеки и носы нѣкоторыхъ. А говоръ пошелъ, что твоя ярмарка, несмотря на то, что, въ смежной комнатѣ, виновница торжества лежала безъ памяти и въ бреду.

Наконецъ блюда и тарелки опустѣли.

— Нутка, Гриша, поподчуй теперь дорогихъ гостей-то красненькимъ.

— Что толку, матушка Ульяна Степановна, въ красномъ? Бабій напитокъ! Заморское, сударыня, намъ не по натурѣ; пить ли не пить, такъ ужь по рюмочкѣ еще родимаго, оно по косточкамъ расходится, да и душу-то веселитъ.

— Ай да отецъ Игнатъ, подхватилъ куманекъ, — что дѣло, то дѣло. Чортъ ли въ немъ, заморскомъ, хоть ведро выпей, такъ все равно, что ничего, такъ себѣ — вода, да и все тутъ. Все Нѣмцы проклятые навезли въ православную Росею всякой дряни.

— Хорошія рѣчи хорошо и слушать, прибавилъ Григорій. — Пожилъ я на заморскомъ то винцѣ у покойнаго тестя… Всѣ было бока промыло.

— Слѣдуетъ, онъ изъ Нѣмцевъ? спросилъ отецъ Игнатій.

— Изъ Русскихъ, да обнѣмечился; такой-то былъ дрянь, хуже бабы!..

— Какова баба, иная и насъ съ тобой, куманекъ, за поясъ заткнетъ, замѣтилъ подъячій.

— Какъ, меня? Чтобъ я сравнялся съ бабой! Врешь, кумъ! заревѣлъ Григорій, вставъ изъ-за стола и становясь во весь ростъ противъ письмоводителя.

— И, куманекъ, я такъ сказалъ къ примѣру, а ты ужь и въ азартъ.

— То-то, такъ сказалъ!… Чтобъ я бабѣ дался въ обиду!..

— Бабѣ не подобаетъ даваться въ обиду, сказалъ отецъ Игнатій, — но куда плохо кто и бабъ обижаетъ! Хозяюшка-то ваша, Григорій Ивановичъ, вовсе извелась… А слышно отъ васъ… Не хорошо!..

— Что?.. Кто говоритъ отъ меня? — Глаза Григорья начали наливаться кровью. — Батька, сейчасъ говори, отъ кого слышалъ!.. Васютка? Али она сама? А?.. Кто?..

— Слухомъ земля полнится, сударь. Всему православному міру ротъ не зажмешь.

— Нѣтъ, ты говори отъ кого слышалъ… Не то…

Григорій совершенно одурѣлъ.

— Ахти, батюшки мои! вскрикнула Ульяна Степановна: — онъ какъ разъ его отколотитъ… Гриша, соколъ мой, такъ-то не годится! говорила старуха, цѣпляясь за руки племянника. — Поди-ко лучше сосни теперь!

— Не хочу я спать! Надо проучить прежде, чтобъ онъ всякому слуху не вѣрилъ, да не болталъ бы самъ пустаго. Жена, вишь, отъ меня извелась!..

— Ну, ну, соколъ мой, мало что болтаютъ; на всякое чиханье не наздравствуешься.

Дьячокъ, котораго угощали вполовину и который сохранилъ болѣе всѣхъ здраваго разсудка, подошелъ къ попу, говоря, что его требуютъ въ приходъ, подалъ ему шапку и увелъ.

— Ты это помни, батька! кричалъ вслѣдъ Григорій: — на носу себѣ заруби! Про Григорья Данковскаго говори шепотомъ, да и то въ кулакъ!

Въ дверяхъ прихожей появилась Василиса, съ испуганнымъ лицомъ, видимо желая что-то сказать и не смѣя.

— Ты что, Васютка? спросила Ульяна Степановна, замѣтивъ ее.

— Да молодая барыня-то стала вскакивать, испугалась что ли…

— Вѣстимо испугалась, проговорила Агаѳья Антоновна, — вишь какой содомъ, прибавила она шопотомъ, обращаясь къ сосѣдкѣ, — нѣтъ, чтобы больнаго человѣка спокоить! Сведетъ онъ ее въ могилку, попомни мое слово! Звѣрь, какъ есть звѣрь.

— Гриша, поди усни, батюшка! Жена-то вишь испугалась… Подите съ кумомъ въ мою горенку; ты на кроваткѣ ляжь, а онъ на сундучкѣ. Встанете, напьемся чайку.

— А ромку дадите, тетушка?

— Дамъ, дамъ; поди!

— Я хоть въ прихожей приляжу, сказалъ письмоводитель, боявшійся остаться наединѣ съ грознымъ кумомъ: — мнѣ тамъ будетъ — ахти, малина!..

— Такъ постой же, я велю подушечку подать.

Кумовья разошлись; въ залѣ остались лишь кумушки.

— Что ты будешь дѣлать! Вотъ расхворалась ни съ того, ни съ сего, говорила Ульяна Степановна, обращаясь къ своимъ гостьямъ: — то и думаю, что горячка; ну-ко переваляетъ всѣхъ… Бѣда да и только! Нонче же велю деготьку поставить во всѣхъ уголкахъ.

— Помилуй Богъ! отозвалась одна изъ собесѣдницъ: — авось пройдетъ! Какъ же вы теперь съ ребенкомъ-то, она что-ль кормитъ?

— Гдѣ кормить! Она другой день безъ памяти. На рожкѣ, мать моя, на рожкѣ. Да куда ей жить, хоть бы и здорова-то была! Не повѣришь, Агаѳья Антоновна, что за человѣкъ такой!.. Ни въ чемъ-то догадочки!.. Съ пріѣзда-то отдала было я ей на руки птицу; ну, присматривай дескать, матушка! Думала, что какъ путная… Что жь ты думаешь? курочекъ всего у меня двадцать пять только; въ недѣлю мѣру ржи стравила!.. Ну статочное ли дѣло? Яицъ набрала всего семьдесятъ. Начали нестись утки, гуси; она и давай всѣ яйца сваливать вмѣстѣ… Отчего же я нынѣшній годъ безъ птички-то? Все по милости ея, мать моя. Теперь что же? родился ребенокъ, хоть пеленочку, хоть бы сказалъникъ приготовила… нѣтъ-то ничего!.. Пришло разодрать ея да Гришины рубашки; вѣдь не чѣмъ завернуть!..

— Человѣкъ молодой, матушка, не бывалый; что на ней спросить?

— Нѣтъ, Агаѳья Антоновна, скажи лучше — смыслу нѣтъ. Такъ-то думаю, думаю подчасъ, и какъ ему вѣкъ-то съ ней маяться?..

— Выучится, матушка! Дѣтки пойдутъ, нужду спознаетъ, всему научится.

— Эхъ ты голова, голова!.. Учиться-то мы съ ней не хотимъ. Вотъ сидитъ себѣ день-деньской въ своей горницѣ, какъ бирюкъ какой, прости Господи! Ну кабы разсудокъ-то былъ да охота, она бы смотрѣла какъ я-то хлопочу, все бы навыкала. Куда-те! Сидитъ подъ окошечкомъ какъ графиня какая! То вышиваетъ какія-то белендрясы, а иной разъ уставитъ глаза въ окно, али въ уголъ, вотъ не сморгнетъ, какъ полуумная. А скажи мужъ слово, пошла рюмить. Поневолѣ малый взбѣсится, да вотъ и сталъ хмѣльнаго придерживаться.

— Что говорить, матушка, качая головой, сказала одна изъ сосѣдокъ, — вѣстимо, какъ согласья нѣтъ промежь ихъ, и вамъ-то тошно на нихъ смотрѣть.

— И не говори! Иной разъ завязалъ бы глаза на ея безвременье.

Въ этомъ тонѣ разговоръ продолжался до пробужденья кумовьевъ.

— Что жена, тетушка? спросилъ Григорій, явившись проспавшимся къ чаю.

— А Богъ вѣдаетъ, соколъ мой; я, по правдѣ сказать, не ходила къ ней, да и тебѣ бы не ходить, Гриша! У ней должна быть горячка, помилуй Богъ заразишься! Ужь пускай Васютка тамъ съ нею; Николушку-то никакъ взять мнѣ къ себѣ поколь, а?

— Что жь, тетушка, ужь не оставьте моего мальчугана. Надо взять кормилицу.

— Ну-у, кормилицу! на что ее? Выкормимъ и рожкомъ.

Въ тотъ же вечеръ ребенокъ перенесенъ былъ въ спаленку Ульяны Степановны; Григорій поселился въ залѣ; Анна Михайловна оставлена на попеченіе Василисы. И къ счастію: добрая женщина ходила за ней какъ за роднымъ дѣтищемъ.

Молодость, отсутствіе людей, внушавшихъ ей такой страхъ, предупредительность и заботливость Василисы возвратили къ жизни молодую женщину. Въ двадцать-второй день болѣзни, она спала тихимъ сномъ отмучившагося ребенка; дыханіе было спокойно и правильно, личико поблѣднѣло, но такъ было хорошо, что еслибъ увидѣлъ ее въ эти минуты Колокутинъ, всѣ его разчеты разлетѣлись бы пылью и прахомъ. Но гдѣ-то онъ?

Василиса долго стояла у постели барыни и не сводила съ нея глазъ: «Никакъ она, родимая, ужь умираетъ? Вишь какъ поблѣднѣла!.. Голубушка ты моя!..» Дыханье было такъ тихо, что сидѣлка наклонилась, чтобъ услышать его. Прошло около часа, Василиса все наблюдала. Въ домѣ все стихло, всѣ улеглись спать, дѣло было вечеромъ. Сонъ молодой барыни тоже не прерывался. Дремота начала одолѣвать и Василису. Засвѣтивъ ночникъ и помолясь Богу, свернулась и она подлѣ постели на бѣдномъ своемъ войлочкѣ; но спала, какъ говорятъ, въ полглаза; при малѣйшемъ шорохѣ, даже въ дѣвичьей, она приподнимала голову. Передъ свѣтомъ вдругъ послышалось ей, что Анна Михайловна кого-то кличетъ. Вмигъ она стояла уже на ногахъ и смотрѣла во всѣ глаза на больную, молча, думая не бредитъ ли она опять.

— Василиса, это ты? приподнявъ голову, спросила больная.

— Я, я, матушка, голубушка ты моя! Ты меня признала? обливаясь радостными слезами и припавъ къ бѣлой худой рукѣ барыни, говорила добрая женщина.

Какъ справедливо, что мы привязываемся къ тѣмъ, о комъ заботимся и за кѣмъ ходимъ! Съ тѣхъ поръ, какъ Анна Михайловна отдана была на попеченіе одной Василисы, она ей сдѣлалась дорога какъ родное дитя, особливо когда Василиса увидѣла, что мужъ и тетка отъ нея отступились.

— О чемъ же ты плачешь? спросила молодая женщина.

— Отъ радости, моя ягодка, отъ радости! Вѣдь я не чаяла и живой тебѣ быть… Четвертая недѣлька пошла, какъ ты все безъ памяти.

«Что жь, подумала Анна Михайловна, лучше бы было умереть!..» Но вдругъ мысль, что у нея былъ ребенокъ, пробѣжала огненною живительною струей по всему слабому организму больной.

— Василиса, гдѣ же мой ребенокъ? вскрикнула она, а сердце матери страшно застучало отъ боязни, что можетъ-быть его ужь нѣтъ

— Живъ, матушка, живъ; да такой-то славный мальчикъ! весь будетъ въ тебя.

При этихъ словахъ яркій румянецъ счастія, такъ давно уже незнакомаго бѣдной страдалицѣ, разлился по матово-блѣднымъ щечкамъ.

— Гдѣ же онъ, Василиса?

— У тетушки въ горницѣ; она на него не надышится; грѣхъ сказать, матушка.

— Голубушка моя, Василиса, ради Бога! принеси мнѣ его! Дай мнѣ взглянуть на него!..

— А ну-ка услышитъ старая барыня-то? Ужь и не знаю какъ… Подожди, матушка, теперь скоро разсвѣнетъ.

— Василисушка, милая моя, войди тихонько, она не услышитъ! Подумай, вѣдь я все равно что его вовсе не видала.

Въ эту минуту послышался плачъ младенца: — Это онъ.. О, моя душка! Онъ откликается мнѣ. Поди же скорѣй, если хоть немножко меня любишь, Василиса.

На зарѣ сонъ у всѣхъ крѣпокъ, кромѣ больныхъ. Ребенокъ продолжалъ пищать, а Ульяна Степановна и Власьевна такъ усердно храпѣли, что за отчаянною музыкой своихъ носовъ не слыхали ничего. Василиса, войдя, поспѣшила подлить молочка въ рожокъ, чтобъ успокоить ребенка, и, принеся его къ матери, положила подлѣ ея на постель. Молодая мать дрожала отъ счастія.

— Мой ангельчикъ! моя радость! Красавецъ мой! твердила она, цѣлуя безсмысленную головку младенца. — А какъ его зовутъ? вдругъ спросила она: — Михаиломъ?

— И, нѣтъ, Николаемъ, отвѣчала Василиса.

— Ну, все равно; чѣмъ же это его кормятъ?

— Молочкомъ; для него такъ особо одну коровку и доятъ.

— Теперь, Богъ дастъ, я поправлюсь, буду сама тебя кормить, мой дружокъ. Вотъ ты плакалъ, а онѣ тебя не слыхали; мать не проспитъ, нѣтъ, моя душка! — И новые поцѣлуи осыпали младенца. — Я развяжу его, Василиса, я еще не видала его ручекъ.

— Какъ бы не расплакался! Свитой-то покойнѣй.

— Нѣтъ, ничего. — Ручки ребенка закопошились. — Какія ручки, улыбаясь и перецѣловывая всѣ пальчики, твердила Анна Михайловна. — Какая на немъ толстая рубашечка… ему, я думаю, больно?.. Погоди, дружокъ, выздоровѣю, сдѣлаю тебѣ дюжину тоненькихъ. Василиса, ты умѣешь кроить? Ты мнѣ покажешь какъ? Шить я сама буду. Душка моя! Сокровище мое!

Ласки и поцѣлуи продолжались до тѣхъ поръ пока молодая мать, утомленная душевнымъ волненіемъ, склонила свою свѣтлорусую головку въ уровень съ головкой уснувшаго младенца. Выраженіе обоихъ лицъ дышало безмятежнымъ спокойствіемъ. Анна Михайловна въ эти блаженныя минуты отреклась отъ всего прошедшаго и будущаго, предаваясь вполнѣ настоящему. До сихъ поръ она не испытывала еще минуты отраднѣй! Ея ребенокъ, свѣженькій, здоровый, лежалъ подлѣ нея; къ тому же прекращеніе физическихъ страданій не мало способствуетъ усугубленію счастія.

Какъ бы ни былъ несчастливъ человѣкъ, но жизнь такой чудный Божій даръ, что разставаться съ нею все тяжело. Бываютъ минуты горькія, въ которыя въ самомъ дѣлѣ думаешь: лучше умереть! А занемоги — и самаго страданія становится какъ будто жаль, не только надежды, этой очаровательной волшебницы, неразлучной съ жизнію. Иной разъ и самъ не знаешь чего, а все надѣешься. Бываетъ жизнь ужь совсѣмъ изношенная, если можно такъ выразиться, ни для кого не нужная; обладатель ея вполнѣ сознаетъ это, и вмѣстѣ съ тѣмъ обѣими руками все-таки держится за нее. Вѣдь для чего же нибудь былъ я созданъ, думаетъ онъ: до сихъ поръ ни себѣ, ни людямъ я еще не былъ полезенъ, придетъ же пора!.. И вотъ онъ живетъ и ждетъ, и все желаетъ жить. А иной и безъ всякаго разсужденія живетъ и все-таки не хочетъ умирать, не хочетъ хоть бы и изъ того, чтобы не отдать своего грѣшнаго тѣла на поруганіе и въ снѣдь червямъ.

Такъ Анна Михайловна, больше чѣмъ многіе, была счастлива, чувствуя свое выздоровленіе; у ней теперь есть цѣль въ жизни, а надеждъ такой огромный запасъ, что хватитъ до совершеннолѣтія трехнедѣльнаго Коли.

Тусклый свѣтъ зимняго дня ужь началъ пробиваться сквозь маленькія стекла Ульяны-Степановниной комнатки. Барыня однакожь первая встрепенулась.

— Господи Іисусе Христе, экъ я проспала! проговорила она, крестясь и вставая. — Знать Колушка-то не кричалъ. Она подошла къ люлькѣ, раскрыла положокъ и чуть не вскрикнула. — Царица небесная! да гдѣ жь это онъ? Съ нами крестная сила… Ужь не вздумала ли старая корга-то съ собой его положить?.. Власьевна, Власьевна!

Старуха вскочила.

— Ты что это вздумала, старая вѣдьма? Гдѣ у тебя ребенокъ-то?

— Какъ гдѣ, матушка? Въ люлькѣ.

— Что ты окаянная? Ты съ собою его, знать, положила; въ люлькѣ нѣтъ.

— Господи помилуй! Ну и смѣю я барченка положить съ собою?..

— Да гдѣ же онъ? кричала Ульяна Степановна, испуганная не на шутку. — Злодѣйка ты эдакая, куда ты его дѣвала?

Старуха стояла ни жива, ни мертва.

— Ужь не Ѳенюшка ли сдуру-то выхватила? проговорила Ульяна Степановна и бросилась въ дѣвичью; но Ѳенюшка мела горницу и забыла даже о существованіи молодаго барченка. Барыня пріотворила дверь спальни, гдѣ было совершенно темно; ночникъ погасъ, а окна были занавѣшены. — Васютка, а Васютка! шопотомъ начала кликать Ульяна Степановна; на ея голосъ отозвалась не Васютка, заснувшая мертвымъ сномъ, а Анна Михайловна.

— Тетушка, это вы? Что вамъ угодно?

— Аннушка, ай ты очнулась?

— Слава Богу, тетушка, мнѣ лучше.

— Ну и пора! Легко ли дѣло, почесть четыре недѣли лежала.

Въ эту минуту Николенька заплакалъ.

— Никакъ Колушка-то у тебя? Ахъ ты прокуратка! Какъ это ты его спроворила? веселымъ голосомъ проговорила тетушка, обрадовавшись отыскавшемуся ребенку. — Ну, я пришлю за нимъ Власьевну, его надо перепеленать. А тебѣ чайку прислать, что ль?

— Пришлите, тетушка; а Коленьку оставьте у меня пожалуста, я еще на него не наглядѣлась.

— Ахъ, мать моя, какъ оставить? Тамъ его и люлька и все.

— Прикажите сюда перенести, я сама буду за нимъ ходить.

— Ну, ну, какъ совсѣмъ поправишься, а теперь еще рано. Васютка, а, Васютка, вставай! полно нѣжиться-то!

— Тетушка, она всѣ ночи не спала со мною, бѣдная.

— Небось, выспится. Вставай, что ль! Открой окошки, да приходи за чаемъ барынѣ.

Ульяна Степановна ушла. Весь разговоръ происходилъ изъ-за двери, потому что, какъ мы уже знаемъ, тетушка боялась заразиться. Черезъ минуту, по ея уходѣ, въ дверяхъ появилась Ѳенюшка съ пылающимъ углемъ на смоляномъ рожкѣ и дула что есть силы; дымъ столбомъ валилъ въ комнату больной, начинавшей уже задыхаться отъ него.

— Довольно, Ѳеня! На что ты такъ много куришь?

— Старая барыня приказала.

Никого истинно не порадовало выздоровленіе Анны Михайловны, кромѣ Василисы. Мрачная фигура Григорія появилась на нѣсколько минутъ въ комнатѣ больной, обычнымъ тономъ спросила, какъ она себя чувствуетъ, и, почти не дождавшись отвѣта, удалилась. Этой грубой натурѣ женщина, подобная Аннѣ Михайловнѣ, была въ тягость. Съ удовольствіемъ увидѣлъ бы онъ на ея мѣстѣ Фимку Артамошкину или Маринку Филимонову; тѣ и водочки-то сами поднесутъ, и туза-то дать имъ за любовь почтутъ.

— Слышишь, Гриша, что твоя то вздумала? переведи вишь къ ней ребенка, говорила Ульяна Степановна, сидя за самоваромъ съ племянникомъ. — Сама, вишь, она станетъ за нимъ ходить… Ну, гдѣ ей! какъ разъ уродомъ сдѣлаетъ. Ужь какъ ты хочешь, соколъ мой, а не отдамъ я ей Колушки… просительно прибавила старуха.

— Что ее слушать! Поговоритъ, да и перестанетъ.

— То-то, соколъ мой; ну какая она мать! За собой-то не уходитъ, а гдѣ ужь за ребенкомъ?.. И вымыть, и спеленать, и накормить, все надо умѣючи; а она что?..

Ульянѣ Степановнѣ, давно не любившей уже племянницы, вопервыхъ, хотѣлось досадить ей; да при томъ же, какъ всѣ бездѣтныя, сама она прилѣпилась къ чужому ребенку, и, присвоивъ себѣ права надъ нимъ, ни за что не хотѣла уступить ихъ, по ея мнѣнію, дурѣ-матери. Такъ и порѣшили, что Анна Михайловна въ матери не годится, и ухода за ребенкомъ поручить ей нельзя. Первое время тетушка говорила, что по слабости здоровья нельзя еще ей хлопотать о сынѣ, и что ей надо прежде поправиться. Но минуло шесть недѣль, здоровье возстановилось совершенно, самая боязнь о заразительности болѣзни исчезла даже и въ тетушкѣ. Штофикъ Григорія Ивановича, для пополненія котораго продавались въ ближнемъ городѣ, черезъ Артамошку, то вещицы, то бѣлье Анны Михайловны, изъ амбара снова перешелъ въ спальню; въ домикѣ все пришло въ обычный порядокъ, а ребенокъ подъ разными предлогами оставался по прежнему въ комнатѣ тетушки, куда не всегда допускалась молодая женщина. Наконецъ, терпѣніе ея лопнуло, она рѣшилась отнять свое сокровище; но прежде исполненія своего подвига, поѣхала къ обѣднѣ просить у Бога помощи и силы на предстоящую борьбу. Молилась она такъ, какъ умѣютъ молиться только матери.

Село находилось отъ Хламкина верстахъ въ трехъ; морозъ былъ на славу, дорога ухабистая, раскаты страшные, сани Анны Михайловны безъ подрѣзовъ, кучеръ — мальчишка лѣтъ двѣнадцати; не будь у нея пламенной молитвы въ душѣ, на пути въ село, или не будь тревожнаго ожиданія борьбы въ продолженіи обратнаго пути, натрусилась и накричалась бы вдоволь бѣдная женщина, такъ мало привыкшая къ подобнаго рода поѣздкамъ. Теперь же мальчикъ мчалъ ее, что есть духу; сани какъ челнокъ по волнамъ ныряли по ухабамъ, чуть не опрокидываясь въ раскатахъ; Анна Михайловна ничего не чувствовала. Тетушка, Григорій и Коля занимали всѣ ея мысли. Работали умъ и сердце, нисколько не заботясь о своей оболочкѣ.

Торопливо сбросила платокъ и салопъ молодая женщина, возвратясь отъ обѣдни; сердце ея колыхалось, руки и ноги дрожали; но рѣшившись разъ, она твердо пошла въ комнату тетки.

— Здравствуйте, тетушка, поздравляю васъ съ праздникомъ! Она. поцѣловала руку старухи.

— Здорово. Что, холодно на дворѣ-то?

— А Богъ знаетъ, кажется, не очень. Я пришла васъ поблагодарить, добрая тетушка, за всѣ ваши попеченія и хлопоты о моемъ Николенькѣ, — она снова поцѣловала руку Ульяны Степановны: — теперь я совершенно здорова и буду сама уже о немъ заботиться. Я перенесу его люлечку къ намъ.

— Да ты съ чего это взяла, чтобъ я отдала тебѣ его? воскликнула старуха. — И Гриша говоритъ, гдѣ тебѣ его спокоить.

— Тетушка, но я ему мать!.. Гдѣ не хватитъ умѣнья, тамъ замѣнитъ нѣжность и любовь.. — Губы Анны Михайловны начинали дрожать.

— А я то его не люблю небось?

— Любите вы его, вѣрю и благодарю! но любить такъ, какъ мать, не можете. Онъ мое единственное благо! мое утѣшеніе… цѣль всей моей горькой жизни!..

Слезы блеснули въ глазахъ Анны Михайловны. Она подошла къ люлькѣ и наклонилась надъ спящимъ младенцемъ. Тетка вскочила и грубо оттолкнула ее отъ колыбели.

— Что ты, безумная, испугать его хочешь?

— Тетушка, испугаете вы, крича такъ надъ нимъ, проговорила дрожащимъ голосомъ несчастная.

— Отойди ты, окаянная! ступай вонъ!..

— Я пойду, тетушка, вмѣстѣ съ моимъ ребенкомъ. — Она снова подошла къ колыбели.

— А я тебѣ говорю, что не дамъ.

— Тетушка, сжальтесь! умоляющимъ голосомъ проговорила бѣдняжка: — отдайте мнѣ моего Николеньку! У васъ много другихъ занятій, у меня нѣтъ никого и ничего въ мірѣ, кромѣ моего сына… — Рыданія прервали ея слова. Ея кроткой, запуганной натурѣ всякая борьба была тяжела; до сихъ поръ она все переносила молча, чувство матери пробудило въ ней твердость; но и эта минутная вспышка не устоитъ противъ грубаго деспотизма людей, такъ сильно предубѣжденныхъ противъ нея.

— Да что ты привязалась, прости Господи! Какъ полоумная какая! Что я тебя вовсе разлучила что ль съ сыномъ? Кажный день видишь; видишь, я чай, что я хлопочу о немъ какъ о родномъ дѣтищѣ. Другая бы на твоемъ мѣстѣ вѣкъ молила за меня Бога… А ты этакая неблагодарная!..

— Нѣтъ, тетушка, я вполнѣ чувствую ваши милости къ моему сыну, но законъ Божій и человѣческій возлагаетъ заботы о дѣтяхъ на матерей. А вы даже не позволяете мнѣ брать моего ребенка на руки; я вижу его лишь нѣсколько минутъ въ день.

— Что на него смотрѣть, какой еще онъ? А на руки тебѣ и не дамъ! Перевихнуть не долго; ни вымыть, ни свить, вѣдь ты ничего не умѣешь?

— Все буду умѣть, тетушка; отдайте мнѣ сына!

— Кого отдайте? спросилъ Григорій, появляясь въ дверяхъ комнаты.

— Григорій, я прошу моего сына, я хочу сама за нимъ ходить… теперь я совсѣмъ здорова, онъ долженъ быть подлѣ меня.

— Сынъ мой, а не твой; у дураковъ дѣтей не бываетъ, а если и бываетъ, то имъ поручить ихъ нельзя. Я самъ просилъ тетушку взять его на свои руки.

У Анны Михайловны опустились руки. — Боже мой, только этого недоставало!.. Неужели вы хотите меня замучить?.

— Молчать! заревѣлъ атлетъ, успѣвшій въ обѣдню уже хватить нѣсколько чарочекъ.

Отчаяніе придало новую бодрость Аннѣ Михайловнѣ. Ребенокъ въ эту минуту закричалъ, она бросилась къ нему, схватила его на руки и какъ молнія выбѣжала изъ комнаты, прижимая къ груди свое сокровище.

— Батюшки мои!.. Отцы вымой!.. Ухлопаетъ она его, злодѣйка!.. кричала тетушка.

Какъ разъяренный тигръ, бросился за нею Григорій и, догнавъ, ударилъ такъ, что молодая женщина чуть не замертво упала къ ногамъ его. Къ счастію, Василиса успѣла подхвагить ребенка. Нѣжный отецъ въ минуту ярости забылъ о его существованіи. — Вонъ!.. кричалъ онъ, чтобы духу твоего не было въ моемъ домѣ! пустохлѣбница, дура, нищая…

Анна Михайловна приподнялась. — Мой сынъ!.. сынъ мой!..

— Ничего, матушка, вотъ онъ, онъ не убился, говорила Василиса, дрожа отъ страха и съ полными слезъ глазами.

— Пошла ты къ тетушкѣ! проревѣлъ онъ Василисѣ.

— Убей меня, или отдай мнѣ мое дитя! скрестивъ руки и на колѣняхъ говорила Анна Михайловна.

— А я тебѣ говорю, вонъ изъ моего дома, нищая! будетъ тебѣ насъ объѣдать, да еще досаждать тетушкѣ.

При этихъ словахъ благородная кровь Асониныхъ загорѣлась.

— Я нищая?.. Я васъ объѣдаю? И вы смѣете это сказать, промотавъ мои деньги, распродавъ всѣ мои вещи и бѣлье…

— Ахъ ты!. — и онъ снова ринулся на нее, но тетушка выскочила и схватила его за руки.

— Будетъ, Гриша; охота тебѣ съ ней связываться!

Онъ вырвался у тетки, схватилъ жену и вытолкнулъ ее въ сѣни, крича, чтобъ она шла куда хочетъ и чтобы не смѣла носа показывать къ нимъ.

Какъ ошеломленная стояла Анна Михайловна, прислонясь къ холодной стѣнѣ. «Прогнали… вытолкали…» шептала она и безсмысленно глядѣла на ребятишекъ, бѣгавшихъ съ салазками по двору. Минутъ черезъ пять, Василиса улучила минутку и вынесла барынѣ платокъ и салопъ.

— Подите, матушка, хоть въ избу покуда; авось онъ взмилуется, какъ хмѣль-то пройдетъ.

Слова Василисы возвратили Аннѣ Михайловнѣ сознаніе настоящаго ея положенія.

— Не хочу, не хочу! Все кончено. Я не вернусь больше…

— Куда жь вы, матушка?

— Куда Богъ приведетъ… — Она бросилась на шею своей сидѣлкѣ и зарыдала. — Василиса, люби моего сына, какъ полюбила меня!..

Неотразимое желаніе еще разъ взглянуть на ребенка вдругъ охватило все существо несчастной матери.

— Василиса, я пойду пока къ твоей матери; когда уснутъ мои мучители, скажи мнѣ, я приду проститься съ моимъ ребенкомъ…

— Что вы, матушка, Господь съ вами! Перемелется, мука будетъ.

Анна Михайловна повторила просьбу съ новыми рыданіями и пошла съ крыльца.

Изба Василисиной матери была не далеко отъ барской усадьбы; Анна Михайловна, выйдя за ворота, остановилась. Что скажетъ она семьѣ старухи? Какъ признается, что ее выгнали? Какъ попроситъ у нихъ пріюта на нѣсколько часовъ?.. Нѣтъ, не пойдетъ она въ избу Василисиной матери. Куда жь дѣваться? Выпросить подводу у крестьянъ и доѣхать до Агаѳьи Антоновны можно бы сейчасъ, но какъ же Коля?.. неужели она ужь больше его не увидитъ, не прижметъ хоть въ послѣдній разъ къ своему растерзанному сердцу? Нѣтъ, это выше силъ несчастной матери. Она будетъ стоять у воротъ и ждать послѣдней минуты свиданія.

У забора былъ сложенъ лѣсъ, Анна Михайловна присѣла на одномъ изъ бревенъ. Все тихо и пусто было около ея; ребятишки съ салазками, и тѣ пропали; народонаселеніе Хламкина вѣроятно обѣдало, лишь Злодѣй, огромная, дворная собака, сторожившая лучше всякаго караульнаго домъ Ульяны Степановны, вылѣзла изъ-подъ воротни, оглядѣлась во всѣ стороны, и замѣтивъ молодую барыню, махая хвостомъ и взвизгивая, подбѣжала къ ней. Въ минуты сильнаго горя, внѣшніе предметы не обращаютъ нашего вниманія; но собака столько прыгала и визжала, что бѣлая ручка Анны Михайловны легла на конецъ на ея мохнатую голову; удовлетворенный Злодѣй успокоился, и сѣвъ на заднія лапы, возлѣ барыни, навострилъ уши при малѣйшемъ шорохѣ, какъ бы оберегая ее. «Бѣдный Злодѣй, и ты меня забудешь! думала Анна Михайловна: а сынъ мой, мой Коля не будетъ даже знать своей матери.» При этой мысли сердце ея перевернулось. Была минута, въ которую она готова была идти въ домикъ и вымаливать милости, — остаться хоть подъ одною кровлей съ сыномъ. Добрый ангелъ шепнулъ однакожь: къ чему? Ея присутствіе въ домѣ принесетъ болѣе вреда чѣмъ пользы. За нее, можетъ-быть, тетушка возненавидитъ и ребенка…. а его покровительница все-таки Ульяна Степановна, другихъ у него нѣтъ. Слабая, беззащитная мать не имѣетъ средствъ даже накормить его. Пусть же остается онъ у тѣхъ, кто можетъ дать ему пріютъ и хотя нѣкоторыя удобства жизни. Тетушка будетъ любить его, это она знаетъ; любовь ея будетъ состоять въ кормленіи и баловствѣ ребенка, но пока это все что нужно; огрубѣетъ онъ въ ихъ обществѣ…, это зло искоренитъ воспитаніе, для котораго она будетъ копить каждую копѣйку, чтобъ имѣть въ послѣдствіи возможность отдать его въ одно изъ лучшихъ воспитательныхъ заведеній. Пока всѣ эти думы толпились въ молодой, безпріютной головкѣ Анны Михайловны и заставляли ее забывать и холодъ, и голодъ, въ домикѣ тоже не совсѣмъ было тихо. Ульяна Степановна, успокоенная видомъ ребенка, спящаго безмятежнымъ сномъ невинности, снова въ своей колыбелькѣ, и удовлетворенная своимъ торжествомъ надъ племянницей, позвала къ себѣ Григорія.

— Ну, будетъ серчать-то, Гриша! Поучилъ ее да и шабашъ. Небось, впередъ не сунется…. гляди и теперь звенитъ въ головѣ. Семъ пошлемъ за ней?

— И слышать не хочу! Не надо мнѣ ея! Будетъ, помучился….

— Ну, какъ быть, соколъ мой. Все же вѣдь жена….

— Чортъ съ ней! Пускай идетъ куда хочетъ — И-и, Гриша, не хорошо! Что добрые люди скажутъ?

— А мнѣ очень нужно! Сказалъ не хочу; чтобъ ея духу здѣсь не было, и не будетъ….

— Ну, куда она пойдетъ? бабенка молодая. А-ихъ ты нехристь!

— Да что вы въ самомъ дѣлѣ пристали? Сами же твердили безпрестанно: и такая-то она и сякая, а теперь за нее вступаетесь….

— Ну, ну, ну! Что мнѣ за нее вступаться? Мнѣ жаль тебя…. что про тебя-то скажутъ?

На эту заботливость Григорій отвѣчалъ ругательствомъ, и хлопнувъ дверью, ушелъ въ спальню къ своему штофику.

Черезъ нѣсколько времени рослышался его могучій храпъ

Заговорило ли въ Ульянѣ Степановнѣ чувство состраданія, рѣдко совсѣмъ умирающее въ женщинахъ, какого бы рода онѣ ни были, или боязнь людскихъ толковъ заставила ее желать прекращенія семейной непріятности? Предположимъ лучше однакожь первое: какъ-то легче живется съ увѣренностію, что и въ дурныхъ людяхъ проявляются по временамъ добрыя чувства; Ульяна же Степановна не была положительно злою женщиной; злые дѣтей не любятъ, а она страстно полюбила Николеньку.

— Васютка, а Васютка! Гдѣ барыня-то? спросила она шопотомъ, пріотворивъ дверь своей комнатки.

— Не знаю-съ.

— Поди-ко найди ее, да приведи въ горницу; самъ-то спитъ.

Василиса обрадованная бросилась за барыней, будучи увѣрена, что несетъ ей хорошую вѣсть; добрая женщина не понимала, что есть оскорбленія, которыхъ забыть не можетъ существо благородное, хотя и одаренное ангельскою кротостью Анны Михайловны.

Едва Василиса показалась за ворота, какъ молодая барыня бросилась къ ней: — Что, уснули? спросила она: — можно мнѣ войдти?

— Пожалуйте, матушка, Ульяна Степановна сама за вами послала.

— Она послала?.. Такъ она не спитъ?

Прекрасное личико Анны Михайловны омрачилось; не хотѣлось бы ей встрѣчаться опять лицомъ къ лицу съ тою, которая отняла у ней сына и вообще такъ мало ей доброжелательствовала. Минуты три она стояла въ нерѣшительности.

— Что жь, матушка, пойдемте! Вишь какъ вы озябли. Ай вы давно ужь тутъ?

«Да, я пойду, подумала Анна Михайловна, прощу ей все!.. Пусть лишь замѣнитъ она мать бѣдному моему Колѣ!» И она направила шаги къ домику.

— А ихъ-ма, Аннушка, запищала Ульяна Степановна, при видѣ входящей племянницы, — и что ты надѣлала? Мужъ-то и слышать не хочетъ помириться съ тобой! Ума головѣ не приложу какъ мнѣ васъ свесть.

— И не безпокойтесь, тетушка; я не затѣмъ вернулась, чтобы просить мира. Позвольте мнѣ лишь проститься съ моимъ малюткой! Богу не угодно, чтобъ я воспитывала и лелѣяла его, да будетъ Его святая воля! Вамъ поручаю сына, тетушка! — Она бросилась на колѣни передъ старухой. — Будьте ему матерью! Не оставьте его!.. Вы теперь единственная его покровительница, онъ сирота… Отецъ, когда не любитъ матери, не можетъ любить и ребенка.

Ручьи слезъ текли по блѣднымъ щекамъ молодой женщины.

— Да что ты, Аннушка, куда жь ты сама-то пойдешь?

— Несчастнымъ и безпріютнымъ защитникъ и покровитель — богъ. Свѣтъ великъ, въ немъ не безъ добрыхъ людей. Обѣщайте мнѣ, милая тетушка, не оставить моего ребенка, и я буду день и ночь молиться за васъ.

— Ахъ ты глупая! Да какъ же бы я не любила-то его? Кто жь у меня на свѣтѣ кромѣ Колюшки?

— Богъ да благословитъ васъ! Теперь позвольте же въ послѣдній разъ взять мнѣ его на руки и проститься… можетъ-быть на вѣчную разлуку…

Судорожно зарыдала при этихъ словахъ Анна Михайловна.

Тетушка встала, вынула ребенка изъ люльки и сама положила его на руки несчастнойматери, которая прильнула къ головкѣ дитяти. Заплакалъ и онъ, какъ бы чувствуя разлуку съ родимою.

Войди въ эту минуту Григорій и скажи ей хоть одно слово, она забыла бы все, обрекла бы себя вновь на ежедневныя мученія, лишь бы не разстаться съ своимъ малюткой. Каждый пальчикъ, каждый волосокъ обливала она горькими слезами и цѣловала до изступленія.

— Полно, Аннушка, не убивайся такъ! Авось помиритесь.

— Нѣтъ, я рѣшилась, тетушка; я уѣду; своими трудами буду добывать себѣ пропитаніе… вѣдь я нищая!… Еще одной милости попрошу у васъ, будьте такъ добры, прикажите Ѳенѣ принести мой маленькій рабочій ящикъ и сколько-нибудь бѣлья изъ спальни. Григорій Иванычъ спитъ крѣпко, онъ не услышитъ, и дайте мнѣ лошадки доѣхать до первой деревни.

— Съ чѣмъ же ты поѣдешь-то, глупая? Вѣдь небось нѣтъ ни гроша?

— Доѣду какъ-нибудь.

— Лучше покорись мужу, попроси прощенья! Ну и станешь жить какъ прежде.

— Нѣіъ, тетушка, Богъ съ нимъ!

— Затямила нѣтъ, да нѣтъ… ну, смотри, не спокайся! Я велю принесть все твое и лошадь дамъ; да куда ты дѣнешься?

Ульяна Степановна сама пошла за вещами въ спальню.

Анна Михайловна не отрывала глазъ отъ Коли, хотя слезы безпрестанно заливали ихъ и мѣшали ей видѣть.

— Власьевна, ходи и ты за нимъ! Можетъ-быть когда-нибудь я всѣмъ вамъ заплачу за ваши хлопоты, рыдая говорила страдалица стоявшей тутъ же у лежаночки старухѣ.

— Тетушка, обратилась она къ возвратившейся Ульянѣ Степановнѣ, — вы шейте ему рубашечки изъ моихъ; платья мои пусть пойдутъ ему на одѣяльца, на халатики. Милый мой! душенька моя!.. — Она снова бросилась цѣловать его съ страшными рыданіями. — Ты не будешь знать меня… Я не услышу твоего голоса, не услышу твоего перваго лепета… Твоя ручонка не обовьется около моей шеи… Далеко буду жить я отъ тебя, но для тебя!.. думала несчастная и все крѣпче и крѣпче прижимала ребенка къ растерзанной груди. — Тетушка… если можно… попросите хоть священника писать мнѣ о немъ; я пришлю мой адресъ какъ только поселюсь гдѣ-нибудь.

— Эй, останься лучше! По мнѣ какъ хочешь, а по чужимъ угламъ плохо таскаться; развѣ поѣдешь къ мачихѣ?..

— Я, къ мачихѣ?.. Конечно, скорѣй буду просить подъ окнами, чѣмъ обращусь къ ней. Нѣтъ, тетушка, я получила воспитаніе, которое меня прокормитъ и дастъ пріютъ. Никому не буду я въ тягость.

Лошадь подана. У Анны Михайловны захватило духъ, pöковая минута настала. — Мой Коля!.. Прощай, дорогое дитя мое! Она впилась въ него устами, шатаясь подошла къ теткѣ, и сдѣлавъ надъ собой страшное усиліе, передала его ей на руки. — О! не оставьте жь его!.. Любите его!.. — Она сняла съ шеи маленькій образокъ и надѣла на сына. — Пусть благословеніе моего отца хранитъ тебя, мой Коленька! едва внятно проговорила она, перекрестила его, и молча поцѣловалась съ теткой, Василисой и Власьевной, и неровными шагами вышла навсегда изъ хламкинскаго домика, гдѣ кромѣ страданія не видѣла ничего, и къ которому все-таки душа ея была прикована.

XVIII.

Въ одной изъ приходскихъ церквей, которыми такъ богата наша Бѣлокаменная, шла божественная литургія. Въ амбразурѣ втораго окна отъ клироса, стояла молодая женщина, худая, блѣдная, но все еще хорошенькая. Туалетъ ея былъ очень скроменъ; черное шерстяное платіе съ такою же мантильей, черная бархатная шляпа, видимо не съ Кузнецкаго моста, не обращали ничьего вниманія; никто бы и не подумалъ, что пушистый куній мѣхъ, лежавшій у ея ногъ, принадлежалъ ей. Рядомъ съ ней стоялъ ливрейный лакей, на рукѣ котораго тоже висѣлъ богатый салопъ. Лакей гордо посматривалъ на сосѣдку, — смазливую мѣщаночку или горничную, по его мнѣнію, и дивился, откуда брались у ней слезы, такъ она плакала и молилась. Либо сирота безпріютная, либо господа злодѣи, думалъ онъ: вотъ еслибы попала къ нашимъ, небось бы не заплакала. Барыня-то ищетъ горничную. А что спросить?.. Но вопросъ не послѣдовалъ; обѣдня кончилась, лакеи подвинулся впередъ, накинулъ салопъ на плечи барыни и спѣшилъ очистить ей дорогу въ толпѣ.

— Анета!.. Лиденька!.. вскрикнули въ одно и то же время молодыя женщины, увидя другъ друга. Лакей обернулся по направленію взоровъ и шаговъ своей барыни, и каково жь было его удивленіе, когда увидѣлъ, что его сосѣдка мѣщаночка цѣлуется съ его госпожой.

Обмѣнявшись нѣсколькими словами, Лиденька узнала, что Анета здѣсь въ Москвѣ уже около недѣли и остановилась на самомъ бѣдномъ постояломъ дворѣ. А Анета въ свою очередь узнала, что Лиденька замужемъ и живетъ постоянно въ Москвѣ. по какъ длинныя объясненія не возможны въ церкви, Лидинька схватила свою подругу за руку, говоря: — Я богата, счастлива, и не хочу, чтобы ты жила на постояломъ дворѣ, а не въ моемъ домѣ. Поѣдемъ, я сейчасъ же пошлю за твоими вещами. Богатый экипажъ, запряженный парою сѣрыхъ орловскихъ лошадей, отвезъ подругъ въ великолѣпный домъ, занимаемый Лидіей Дмитріевной Гальбекъ.

Прошла еще недѣля съ пріѣзда Анны Михайловны въ Москву; сердце ея отогрѣлось дружбой и участіемъ людей истинно достойныхъ. Видъ полнаго домашняго счастія отрадно дѣйствовалъ на ея измученную душу. Прошедшій годъ ея собственной жизни казался ей такимъ страшнымъ, что и теперь леденилъ всѣ ея члены. Неужели она въ самомъ дѣлѣ перенесла все это? Неужели хватило ея силъ? Нѣтъ, нѣтъ! Это былъ лишь тяжкій, мучительный сонъ…. А жгучая боль материнскаго сердца говорила, что то была дѣйствительность.

Лидія и мужъ ея умоляли Данковскую остаться съ ними навсегда, но благородная женщина, вполнѣ цѣня ихъ дружбу и радушіе, рѣшительно отказалась принять обязательное ихъ предложеніе, прося объ одной лишь милости, чтобъ они рекомендовали ее кому-нибудь изъ своихъ знакомыхъ въ наставницы.

Черезъ нѣсколько дней судьба Анны Михайловны устроилась; она взяла на себя воспитаніе прекрасной дѣвочки, замѣнившей ей все, кромѣ сына. Вскорѣ она пріобрѣла дружбу и полное уваженіе родителей своей воспитанницы, и сдѣлалась въ домѣ членомъ семейства, а не наемницей, хотя они и не знали грустной исторіи ея жизни. Лиденька одна была посвящена въ тайну, съ просьбой никому о ней не разглашать.

Разъ кто-то изъ гостей спросилъ у ней, не родня ли она Данковскимъ, за одного изъ которыхъ была выдана дочь генерала Асонина? Легкій трепетъ пробѣжалъ по членамъ Анны Михайловны, но она подавила свое волненіе и спокойно отвѣчала: — нѣтъ, потому что никогда не слыхала объ Асониныхъ.

— Я знала покойнаго генерала, возразила хозяйка, — благороднѣйшій и добрѣйшій былъ человѣкъ! Одно мнѣ въ немъ не нравилось, онъ слишкомъ поддавался вліянію своей жены, женщины, какъ мнѣ казалось тогда, хитрой и фальшивой. Правду вамъ сказать, она очень мнѣ не нравилась. Не знаете ли вы, что съ ней сдѣлалось послѣ мужа?

— Какъ не знать, самодовольно отвѣчалъ гость, гордившійся тѣмъ, что хроника всей знати, и даже тѣхъ, кто не надолго появлялся въ Москву, была ему извѣстна, хотя исторія молодаго поколѣнія, къ которому принадлежала Анна Михайловна, отъ него ужь ускользала. — Серафима Петровна, продолжалъ гость, послѣ мужа осталась обладательницей весьма значительнаго капитала, какъ я слышалъ, но адъютантъ покойнаго, бывшій еще при жизни его подъ ея особеннымъ покровительствомъ, пообобравъ ее порядкомъ, перешелъ служить въ гвардію, а она съ горя отъ двойной потери укатила за-границу; съ тѣхъ поръ о ней ни слуху, ни духу.

Жадно слушала этотъ разказъ Анна Михайловна, но замѣтить этого никто не могъ, потому что въ это время она растолковывала своей воспитанницѣ какъ прорѣзывать по прямой ниткѣ кружки въ англійскомъ шитьѣ.

Въ Москвѣ однакожь она сколько можно избѣгала общества, боясь встрѣтить кого-нибудь изъ знакомыхъ покойнаго отца, и съ нетерпѣніемъ ждала весны, когда они должны были оставить столицу и надолго поселиться въ деревнѣ, въ одной изъ отдаленныхъ губерній.

Къ этому времени мужъ Лиденьки успѣлъ выхлопотать для Анны Михайловны отъ уѣзднаго предводителя ихъ городка билетъ для прожитія гдѣ она заблагоразсудитъ. Она же съ своей стороны первыя полученныя деньги тотчасъ отослала къ священнику Хламкина, прося его отдать по пятнадцати рублей Василисѣ и Власьевнѣ, а остальныя двадцать принять отъ нея самому, каждую обѣдню вынимать просфору за здравіе ея маленькаго сына и хоть изрѣдка увѣдомлять ее о немъ письменно, умоляя однакожь отца Игнатія даже не вспоминать о ней при мужѣ и теткѣ и вообще сохранить тайну ея мѣстожительства.

Отецъ Игнатъ, хорошо вознагражденный въ настоящемъ, не терявшій надежды на будущее, очень скоро отвѣчалъ, изъявляя готовность служить ей.

Такимъ образомъ тихо и мирно потекла жизнь Анны Михайловны, переселившейся вмѣстѣ съ тѣми, у кого она жила, въ прекрасную деревню. Сосѣдей было не много, и большею частію это были люди, никогда не оставлявшіе своихъ мирныхъ уголковъ, стало-быть ничего не знавшихъ и не слыхавшихъ ни объ Асониныхъ, ни о Данковскихъ.

Прошло три года, въ продолженіе которыхъ Анна Михайловна получала удовлетворительныя извѣстія о своемъ Колѣ; ребенокъ росъ, былъ хорошъ, здоровъ, Ульяну Степановну звалъ мамой, старуха въ немъ души не слышала; но въ домѣ запрещено было всѣмъ говорить ребенку, что у него есть другая мать. Григорья Ивановича никто не посмѣетъ ослушаться; день. ото дня онъ становится раздражительнѣй; такъ пьетъ, что и тетушкѣ приходитъ отъ него плохо. Она ужь кается да не воротитъ, что взяла его къ себѣ и отдала все хозяйство. Единственная ея забава и утѣха — Николай Григорьевичъ. Сына-то и онъ любитъ и ласкаетъ, когда не пьянъ, да трезвымъ-то бываетъ рѣдко. Всѣ оставшіяся вещи Анны Михайловны распроданы на вино. «Да, сударыня, прибавлялъ священникъ, Господь поберегъ васъ, удаливъ отъ зла!»

XIX.

Однажды маленькое общество, въ которомъ уже почти два года жила Анна Михайловна, сидя за чайнымъ столомъ толковало о только-что прочитанномъ романѣ одного изъ современныхъ писателей; мнѣнія расходились, и потому разговоръ шелъ быстро и живо; никто не замѣтилъ какъ въ комнату вошло новое лицо; лишь воспитанница Анны Михайловны, которую ни сколько не занималъ критическій разборъ, вспрыгнула съ своего стула и подбѣжала къ пріѣхавшему. — А что жь, привезли мнѣ соловья, Иванъ Иванычъ?

— Завтра будетъ непремѣнно, отвѣчалъ тотъ.

— А! Иванъ Иванычъ, милости просимъ; садитесь-ка; какъ разъ поспѣли къ чаю.

Послѣ обычныхъ поклоновъ, Иванъ Ивановичъ придвинулъ стуликъ къ столу и присоединился къ обществу.

— Ну что новенькаго? Гдѣ побывали? спросилъ хозяинъ.

— Вы извольте спросить, гдѣ я не былъ-съ. Вѣдь ужь другой день изъ двора.

— Такъ новостей-то у васъ теперь и много, Иванъ Иванычъ, сказала хозяйка, подавая ему стаканъ чаю.

— Да, есть-съ кое-что.

— Разказывайте же!

— А вотъ самая главная и свѣженькая: въ Никольское пріѣхалъ помѣщикъ.

— Да въ Никольскомъ не помѣщикъ, а помѣщица; вѣдь это имѣніе княгини Гариной?

— Да-съ, было; а теперь перешло въ другія руки; оно отдано было въ приданое за дочерью ея сіятельства, которая померла, а вотчину передала мужу; онъ и пріѣхалъ осмотрѣть ее.

— Кто же это такой?

— Арсеній Александрычъ Колокутинъ.

Вся кровь прилила къ сердцу Анны Михайловны, она поблѣднѣла. Тайна ея виситъ на волоскѣ. Нынче, завтра, Арсеній, такъ хорошо знавшій ее прежде, можетъ познакомиться въ домѣ. Какъ ей съ нимъ встрѣтиться? Что сказать?… До сихъ поръ она такъ тщательно скрывала отъ всѣхъ свое прежнее положеніе въ обществѣ и послѣдовавшія за тѣмъ несчастія; никому, кромѣ Лиденьки, не позволяла она дотрогиваться до ранъ своего сердца; самая переписка съ священникомъ о сынѣ шла черезъ нее. И вотъ судьба сталкиваетъ ее съ человѣкомъ, котораго она менѣе всѣхъ ожидала и желала видѣть. Можетъ-быть тутъ примѣшивалось и воспоминаніе о томъ сѣренькомъ утрѣ, когда начерченъ былъ его портретъ, и томъ вечерѣ, когда Арсеній, вмѣсто всякаго поздравленія по случаю ея помолвки, подойдя къ ней, произнесъ: «такъ скоро!»

Анна Михайловна, не въ силахъ совладѣть съ своимъ волненіемъ, спѣшила оставить комнату, уводя съ собой воспитанницу и давая себѣ слово избѣгать всѣми средствами встрѣчи съ Колокутинымъ.

Визитъ его въ самомъ дѣлѣ не замедлилъ; черезъ два дня онъ явился знакомиться съ Либиными и съ перваго раза обворожилъ ихъ.

— Какъ жаль, Анна Михаиловна, говорила хозяйка, проводивъ гостя и входя въ классную, — что вы не вышли! Это такой пріятный человѣкъ, какихъ въ деревнѣ не скоро встрѣтишь. Впрочемъ я надѣюсь, что онъ часто будетъ посѣщать насъ. Мужъ завтра же отдастъ ему визитъ.

Арсеній Александровичъ въ свою очередь былъ радъ найдти въ своихъ сосѣдяхъ людей порядочныхъ, и съ удовольствіемъ воспользовался приглашеніемъ бывать у нихъ чаще.

Ктожь бы въ деревнѣ отказался отъ общества людей образованныхъ и радушныхъ? А Колокутину волей-неволей приходилось прожить въ Никольскомъ мѣсяца два, а можетъ и больше. Онъ нашелъ имѣніе страшно разстроеннымъ, крестьянъ въ самомъ бѣдственномъ положеніи, и, какъ человѣкъ благонамѣренный, съ современнымъ взглядомъ на вещи, горячо принялся за улучшеніе ихъ быта, и до тѣхъ поръ не хотѣлъ оставить деревню, пока не положитъ прочнаго основанія своему благому намѣренію. Въ деревнѣ же, какъ ни занимайся хозяйствомъ, все остается много свободнаго времени, которое отрадно раздѣлить съ добрыми сосѣдями.

Уже разъ пять хорошенькое тюльбюри Колокутина подкатывалось къ крыльцу Либиныхъ, разъ пять просиживалъ онъ по нѣскольку часовъ въ ихъ обществѣ, а Анна Михайловна подъ разными предлогами не выходила изъ своей комнаты.

Въ первый разъ, когда кто-то изъ хозяевъ произнесъ ея имя, въ воображеніи молодаго человѣка, изъ тумана прошедшаго, явилось свѣженькое, миловидное личико, обрамленное густыми, свѣтлорусыми локонами, когда-то шевельнувшее его сердце. Тогда онъ устоялъ, и женился въ послѣдствіи на деньгахъ, взявъ въ приданое дѣвушку не простенькую, а черезчуръ простую. Въ полтора года жизни съ ней его теорія была совершенно разрушена опытомъ; какъ честный человѣкъ, онъ несъ свой крестъ терпѣливо, но сознавалъ, что страшно ошибался, думая, что счастье заключается въ богатствѣ и простотѣ жены. Первое, конечно, хорошо, второе же отрава счастія. Но дурочка умерла, сдѣлавъ однакожь весьма умное распоряженіе насчетъ своихъ денегъ; вмѣсто того чтобъ оставить свое богатство какимъ-то внучатнымъ братьямъ, она передала его своему мужу.

Такъ имя Анны Михайловны вызвало много воспоминаній въ душѣ Арсенія; онъ такъ увлекся ими, что на какой-то вопросъ Либиныхъ отвѣчалъ совершенно не впопадъ; а вмѣстѣ съ тѣмъ ему и въ голову не приходило, что Анна Михайловна, гувернантка, которую онъ считалъ очень пожилою женщиной, судя по ея мизантропическому характеру, и Анна Михайловна Асонина одно и то же.

Разъ какъ-то, бывши въ городѣ, Колокутинъ заѣхалъ самъ на почту и, получая свои письма, спросилъ нѣтъ ли также къ его сосѣдямъ Либинымъ. Ему вручили цѣлую кипу журналовъ и нѣсколько писемъ; одно изъ нихъ бросилось ему въ глаза: Аннѣ Михайловнѣ Данковской, въ сельцо Мошки, имѣніе г. Либина. Арсеній не вѣрилъ своимъ глазамъ. Боже мой! Неужели это она? Бѣдная!… Теперь понятно стало для него, зачѣмъ она избѣгаетъ всякаго общества, его же въ особенности. Стало-быть здѣсь не знаютъ ея прошедшаго, иначе Либины не настаивали бы такъ часто вызвать ее въ гостиную при немъ. «Все это нужно разъяснить. А что увижу я ее, то это вѣрно!»

Тотъ же вечеръ Колокутинъ былъ въ Мошкахъ. Разбирая почту и увидя письмо на имя гувернантки, Либинъ послалъ Зиночку сказать ей объ этомъ. Дѣвочка скоро вернулась, говоря, что Анна Михайловна проситъ прислать ей это письмо въ ея комнату.

— Скажите, ради Бога, ваша гувернантка рѣшительно не хочетъ со мною сталкиваться? смѣясь сказалъ Колокутинъ, обращаясь къ хозяйкѣ.

— Она страшная дикарка, но премилое существо.

— Такъ стало-быть она молода?

— По лѣтамъ — очень; а по разсудку и всѣмъ дѣйствіямъ — старушка. Я подозрѣваю, что она много перенесла въ жизни, потому что на ея миловидномъ личикѣ лежитъ печать страданія. Это преинтересное созданіе, Арсеній Александрычъ, и для вашего спокойствія можетъ-быть хорошо, что она избѣгаетъ встрѣчи съ вами.

Колокутинъ улыбнулся.

— Такъ вы совсѣмъ не знаете ея прошедшаго? спросилъ онъ.

— Племянникъ моего мужа, рекомендовавшій намъ ее, сказалъ только, что мужъ ея офицеръ, вслѣдствіе какой-то непріятности съ начальникомъ, былъ переведенъ на Кавказъ, и, не имѣя средствъ тащить за собой жену, оставилъ ее въ Москвѣ, въ самомъ недостаточномъ положеніи; она воспитывалась въ Смольномъ, вмѣстѣ съ женой племянника, которая встрѣтила ее случайно; узнавъ ея обстоятельства, она предложила ей свой домъ, но Данковская не приняла предложенія и желала поступить куда-нибудь въ наставницы. И вотъ четыре мѣсяца она у насъ. Я такъ ею довольна, что желала бы, чтобъ она кончила воспитаніе моей Зиночки. Боюсь ужасно, чтобы мужъ не выписалъ ея…

— А кто она урожденная, вы не знаете?

— Дочь какого-то рисовальнаго учителя. Она сама очень хорошо рисуетъ, прибавила Либина.

"Они ничего не знаютъ, " подумалъ Колокутинъ и, пробывъ еще съ полчаса у Либиныхъ, уѣхалъ домой, придумывая какъ бы увидѣть Данковскую и увидѣть безъ свидѣтелей.

Случай не замедлилъ представиться. Либины давно говорили, что имъ нужно съѣздить дня на два въ городъ, мужу по дѣламъ, а женѣ для покупокъ. Нужно только стороной узнать, когда они уѣдутъ. И онъ, подъ разными предлогами, чуть не ежедневно посылалъ въ Мошки. Посланный, возвратясь однажды, сказалъ, что у Либиныхъ приказано закладывать лошадей.

— Заложить мнѣ скорѣй тюльбюри; мнѣ нужно застать Николая Ильича, крикнулъ Колокутинъ.

Въ пять минутъ сѣрый рысакъ стоялъ у подъѣзда; Колокутинъ вспрыгнулъ въ экипажъ и укатилъ, не взявъ съ собою даже своего грума. Потерявъ изъ виду Никольское, онъ вмѣсто Мошекъ повернулъ въ противоположную сторону и пустилъ рысака шагомъ; объѣхавъ двѣ-три сосѣднія деревни, онъ повернулъ наконецъ туда, куда рвалось его сердце.

У крыльца встрѣтилъ его казачокъ.

— Господъ дома нѣтъ-съ.

— Какъ, ужь уѣхали?

— Ужь будетъ съ часъ какъ уѣхали-съ.

— А гдѣ барышня?

— Онѣ въ саду-съ съ Анной Михайловной.

— Возьми же лошадь; я пойду хоть съ ней повидаться.

Арсеній выпрыгнулъ. Отчего-то сердце его сильно билось.

Много обошелъ онъ дорожекъ прежде чѣмъ услышалъ звонкій голосокъ Зиночки. Вотъ подходитъ онъ ближе и ближе, онъ различаетъ уже слова; нѣсколько кустовъ отдѣляютъ его отъ женщины, которую онъ такъ желаетъ видѣть… Арсеній останавливается. Взоръ его пробивается сквозь пушистую зелень акаціи, за которой на скамьѣ сидятъ Зиночка и она. Тѣ же свѣтлорусые, густые волосы, лишь не въ локонахъ, а свитые въ огромную улитку; та же грація въ движеніяхъ, тотъ же кроткій, музыкальный голосъ.

Вотъ Зиночка вскочила и бросилась вдоль аллеи за бабочкой.

"Теперь или никогда, " подумалъ Колокутинъ, и пошелъ къ цѣли, кашлянувъ раза два, чтобы не испугать нечаянностію.

Анна Михайловна обернулась, Арсеній стоялъ передъ ней. Вся кровь застыла въ ея жилахъ… она поблѣднѣла.

— И это вы, Анна Михайловна? сказалъ Колокутинъ, самымъ задушевнымъ голосомъ, смотря на нее такимъ взоромъ, въ которомъ были и участіе, и дружба, и любовь.

Данковская хотѣла что-то сказать, губы шевельнулись, а звука никакого не вышло.

— Вамъ ли, единственной, обожаемой дочери добраго нашего генерала выпала такая доля!

— Это тайна; ради Бога, сохраните ее! едва внятно прошептала Анна Михайловна. — Николая Ильича и Настасьи Павловны дома нѣтъ, прибавила она.

— Знаю; я и пріѣхалъ не къ нимъ, а къ вамъ. Вашу тайну я узналъ нѣсколько дней тому назадъ, привезя изъ города письмо на ваше имя; но я ея не выдалъ. Видите, я другъ надежный. Прежде чѣмъ сказать, что я васъ знаю, я старался узнать, знаютъ ли они васъ. Вы, въ ихъ глазахъ, дочь рисовальнаго учителя, жена Офицера, усланнаго на Кавказъ. Вотъ почему я и желалъ видѣть васъ однѣхъ.

— Благодарю, Арсеній Александрычъ. Мнѣ бы не хотѣлось, чтобы кто-нибудь зналъ мое прошлое.

— Потому что это прошлое должно быть теперь ваше единственное сокровище, и вы не хотите дѣлить его съ другими? съ чувствомъ сказалъ Арсеній.

— Вы ошибаетесь; лишь одинъ ложный стыдъ заставляетъ меня скрывать мое прежнее имя; какъ-то не ловко дочери генерала Асонина служить изъ-за денегъ, а обстоятельства моего мужа заставили насъ обоихъ рѣшиться на эту мѣру.

— Гдѣ же онъ?

— Онъ… онъ управляетъ имѣніемъ одной помѣщицы, которая взяла на воспитаніе нашего ребенка, моего маленькаго Николеньку. — При этомъ имени голосъ Анны Михайловны снова оборвался.

— Бѣдная мать! И вы должны были разстаться съ нимъ?

Слезы рѣкой хлынули изъ глазъ, въ самомъ дѣлѣ, бѣдной матери.

— О, виноватъ! тысячу разъ виноватъ! Простите мое глупое восклицаніе и еще глупѣйшій вопросъ!…

— Нѣтъ, мнѣ пріятно, что вы поняли, въ чемъ состоитъ мое главное несчастіе.

— Анна Михайловна, позвольте мнѣ быть вамъ чѣмъ-нибудь полезнымъ! У меня много знакомыхъ, много родныхъ; если Григорію Иванычу нужно мѣсто, я всѣ средства употреблю…

— Нѣтъ, нѣтъ! Благодарю васъ отъ всей души. Но наша жизнь такъ сложилась, что въ ней ничего нельзя поправить. Позвольте мнѣ объ одномъ васъ просить, чтобъ я осталась попрежнему для всѣхъ, и для васъ тоже, женою офицера Данковскаго, служащаго на Кавказѣ. О существованіи моего Коли тоже не нужно, чтобы знали.

Колокутинъ понялъ, что тайна Анны Михайловны заключается не въ одномъ ея прежнемъ имени; много другихъ лежитъ у ней въ душѣ, и такихъ горькихъ, что онѣ въ два года сумѣли превратить молоденькую, свѣженькую, беззаботную дѣвочку въ худую, блѣдную, готовую каждую минуту плакать, женщину. Жаль ея было Колокутину. Хотѣлось бы ему проникнуть въ ея душу, прочесть въ ней исторію двухъ прошедшихъ лѣтъ… Наконецъ женщина создана для любви, а та, которая не испытала еще ея чаръ, какъ Анна Михайловна, потому что не Григорью же Данковскому было познакомить ее съ ними, — должна жаждать любви больше чѣмъ другая; особенно если человѣкъ образованный, свѣтскій, пріятный, занимающій видное положеніе въ обществѣ, какимъ считалъ себя Колокутинъ, предложитъ ее. Въ подобныхъ обстоятельствахъ, подобная любовь можетъ заставить всякую женщину забыть всякій законъ и уваженіе къ самой себѣ.

Съ тѣхъ поръ какъ Колокутинъ узналъ о положеніи Анны Михайловны, мысль о сближеніи съ ней не покидала его. Онъ теперь богатъ, независимъ, можетъ выбрать женщину по сердцу… Будь она еще счастлива въ супружествѣ, другое дѣло А она страдалица… Онъ создастъ ей новую жизнь, возвратитъ земныя радости, окружитъ довольствомъ, и за все это попроситъ лишь ея же собственнаго счастія — любви.

Возвратившаяся съ пойманною бабочкой, Зиночка положила конецъ интимному разговору. Колокутинъ, пробывъ еще нѣсколько минутъ, уѣхалъ съ твердымъ намѣреніемъ побѣдить Анну Михайловну. Но онъ не зналъ ея. Добрая, кроткая, покорная, но въ высшей степени благородная, она не перенесла бы оскорбительной любви Арсенія, еслибы прочла его мысли, но его мысли извѣстны лишь намъ; Анна же Михайловна приняла его исканія какъ слѣдствіе праздной деревенской жизни и остатокъ прежнихъ отношеній. А вмѣстѣ съ тѣмъ молодое, голодное ея сердце шевелилось; душа раскрывалась для впечатлѣній, когда-то мелькомъ коснувшихся ея. Блѣдныя щечки покрывались слабымъ румянцемъ при появленіи Арсенія и грусть западала въ сердце, когда онъ уходилъ. Но ея чувство зналъ лишь Богъ; даже отъ самой себя она таила его, считая преступленіемъ свою невинную любовь. Достанетъ ли у кого духу упрекнуть за нее мою бѣдную Анну Михайловну?

Скоро Арсеній Александровичъ почувствовалъ, что передъ нимъ была прежняя Анета Асонина, покровителемъ которой былъ уже не слабый отецъ, а сильная, святая добродѣтель. Сердце Колокутина оцѣнило ее еще болѣе. Къ его любви присоединилось еще уваженіе, а когда эти два чувства сливаются, то за ихъ прочность бояться нечего. Арсеній принадлежалъ Аннѣ Михайловнѣ всѣмъ своимъ существомъ. Слова любви не срывались съ горячихъ устъ; съ глазами лишь не всегда могъ онъ совладѣть.

Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ, Колокутинъ и не думалъ уѣзжать; страсть его росла съ каждымъ днемъ. Счастія видѣть Анну Михайловну и подмѣчать развитіе ея наклонности, хотя тщательно и строго скрываемой, но чувствуемой любящимъ сердцемъ, для него было достаточно.

И Аннѣ Михайловнѣ какъ-то легче жилось съ почтительною любовью Арсенія; ей отрадно было встрѣчать человѣка, знавшаго ее прежде, и съ которымъ изрѣдка могла она перебросить слово о своемъ Колѣ, о своемъ покойномъ отцѣ.

Но вотъ снова блѣдное личико Данковской начало подергиваться грустью. Колокутинъ съ участіемъ слѣдилъ за этою перемѣной, и, разъ улучивъ минуту, спросилъ: — Анна Михайловна, что съ вами? Вы печальнѣе обыкновеннаго.

— Давно не получаю извѣстій о моемъ Колѣ, съ полными слезъ глазами отвѣчала молодая женщина.

— Дайте мнѣ его адресъ, я завтра же полечу и узнаю все…

— Это невозможно!

— Неужели вы никогда не довѣритесь мнѣ?… Вы знаете какъ я вамъ преданъ…

— Знаю, и благодарю!

— Нѣтъ, вы не хотите знать!… грустно проговорилъ онъ.

— Не должна знать…

— О, зачѣмъ нельзя вернуть прошедшаго?…

— Поздно…

— Анна Михайловна, я уѣду, мнѣ не подъ силу видѣть васъ вѣчно страдающею.

— Хорошо сдѣлаете, сказала она и вышла изъ комнаты.

Черезъ два дня Арсеній въ самомъ дѣлѣ уѣхалъ.

"Только этого не доставало, " подумала Анна Михайловна, и жгучія слезы любви присоединились къ чистымъ слезамъ матери. Еще болѣе омрачилась жизнь ея.

Есть же существа, которыхъ судьба создала какъ будто для однихъ страданій! Для всѣхъ встаетъ солнце, для Анны Михайловны все мрачная ночь. У всѣхъ есть цѣль жизни, у нея никакой, Коля ея, можетъ-быть, уже не существуетъ!… Горькое прошедшее, тяжелое, мучительное настоящее, безотрадное будущее… Горе одолѣвало слабый организмъ. Горячо молилась она, чувствуя, что отчаяніе готово овладѣть ею.

Несмотря однакожь на душевныя страданія, она добросовѣстно исполняла свои обязанности въ отношеніи къ Зиночкѣ. Николай Ильичъ и Настасья Павловна замѣчали, что ихъ гувернантка худѣетъ и блѣднѣетъ, но все-таки не подозрѣвали, какая буря бушевала подъ спокойною наружностію, сколько душевныхъ стенаній было въ кроткой улыбкѣ.

Колокутинъ уѣхалъ изъ Никольскаго въ мартѣ. Прошелъ апрѣль, унося съ собою грязь и слякоть. Наступилъ май, все встрепенулось и ожило; всѣ рады; лишь для Анны Михайловны тянется все тотъ же сѣренькій денекъ, въ который начались всѣ ея несчастія, и болѣзнь отца, и сватовство Данковскаго, и… такъ не долго существовавшій портретъ Колокутина.

Съ какимъ болѣзненнымъ замираніемъ сердца распечатываетъ она каждый разъ письма Лидіи, думая найдти въ нихъ каракули отца Игнатія, которыя были ей такъ дороги; а ихъ нѣтъ какъ нѣтъ!… Тоска сожметъ сердце, нѣсколько времени сидитъ она, едва переводя духъ; и не будь Зиночки, Анна Михайловна можетъ-быть изнемогла бы подъ гнетомъ своихъ страданій. Зазвучитъ свѣжій голосокъ дѣвочки, и несчастная мать вспомнитъ свои обязанности и спѣшитъ забыться въ исполненіи ихъ сколько можно.

Опять Зиночка бѣгаетъ вдоль аллеи, ловя бабочекъ, опять Анна Михайловна сидитъ въ боскетѣ изъ акацій, какъ въ тотъ разъ, когда Арсеній Александровичъ явился передъ нею такъ неожиданно; и опять страшная перемѣна въ молодой женщинѣ, не поражающая тѣхъ, кто видитъ ее каждый день. Правда, это уже не та спокойная несчастливица, которая сроднилась съ своимъ горемъ, и терпѣливо несла свой трестъ. Хотя разлука съ сыномъ и всегда была живою раной въ ея сердцѣ, но письма отца Игнатія благотворно дѣйствовали на нее. Теперь эта рана безъ врачеванія, и еще новая, глубокая, противъ которой и лѣкарства нѣтъ! Никогда, никому не признается она въ своемъ чувствѣ къ Колокутину, — не изъ обязанности въ отношеніи къ мужу, нѣтъ! — ему она не отвѣчаетъ ни въ чемъ, а изъ обязанности передъ самою собой и своимъ ребенкомъ, если онъ живъ.

Послышался колокольчикъ. Зиночка остановилась, подняла головку. Колокольчикъ все ближе и ближе.

— Madame Annette, слышите? Это кто-нибудь къ намъ ѣдетъ.

Анна Михайловна пробудилась.

— Можетъ-быть это Арсеній Александрычъ, продолжала дѣвочка. — Ахъ, какъ буду ему рада! Пойдемте, bonne amie.

Кровь остановилась въ жилахъ гувернантки. Предчувствіе чего-то охватило все ея существо, нѣсколько минутъ она не могла тронуться. А Зиночка все тормошила ее.

— Пойдемте же поскорѣй! Ужь пріѣхали.

— Бѣги, душенька, впередъ, сказала Данковская вставая, и чувствуя, что ноги ея дрожатъ. "Не даромъ… О! недаромъ, " думала она, слѣдуя за дѣвочкой, которая давно опередила ее, и въ ту минуту, какъ Анна Михайловна показалась въ аллеѣ, ведущей къ балкону, Зиночка ужь вернулась изъ комнатъ и звонкимъ голоскомъ кричала:

— Кузина Лидія пріѣхала; скорѣй, скорѣй!

Лидія Гальбекъ въ самомъ дѣлѣ явилась въ дверяхъ балкона, и, увидѣвъ едва двигавшуюся Анету, спѣшила къ ней на встрѣчу.

— Боже мой! Ну, можно ли такъ измѣниться?.. Бѣдная… ты видно очень страдала?.. говорила Лидія, обнимая и смотря съ участіемъ на прежнюю свою подругу.

Двѣ крупныя слезы, вмѣсто отвѣта, выкатились изъ глазъ Анны Михайловны.

— Да полно же! Посмотри на меня, видишь какъ я весела!..

— Ты привезла мнѣ извѣстіе о Колѣ? дрожащимъ голосомъ и съ трепетомъ въ сердцѣ проговорила Данковская.

— Я привезла тебѣ много извѣстій, и, кажется, ни одного дурнаго. Потерпи немножко! Пойдемъ теперь въ гостиную.

— Но сынъ, мой сынъ… прошептала Анна Михайловна.

— Совершенно здоровъ, клянусь тебѣ.

Счастливая мать подняла глаза къ небу, потокъ радостныхъ слезъ, незнакомыхъ до сихъ поръ бѣдняжкѣ, хлынулъ изъ нихъ, улыбка счастія засіяла на губахъ.

— Подожди, дай мнѣ отдохнуть! проговорила она, крѣпко опершись на руку Лидіи.

— О, моя страдалица! съ нѣжностію произнесла пріѣзжая. — Крѣпись! конецъ испытаніямъ близокъ. Пойдемъ, я провожу тебя въ твою комнату; тебѣ нужно успокоиться.

— Нѣтъ, нѣтъ; что подумаютъ? Я сейчасъ отдохну.

— Думать ничего не будутъ, потому что всѣ узнаютъ истину. Всѣ узнаютъ въ Данковской мою милую Анету Асонину. — И Лидія крѣпко обняла подругу.

— Лиденька, ты съ ума сошла…

— Напротивъ, никогда еще не была такъ умна…

Гальбекъ ввела въ гостиную свою подругу.

— Тетушка, извините! Анетѣ немножко дурно, я отведу ее въ ея комнату и сейчасъ же вернусь къ вамъ.

Настасья Павловна съ испугомъ подбѣжала къ гувернанткѣ, съ истиннымъ участіемъ спрашивая что съ нею?

— Сейчасъ, тетушка, я все вамъ объясню.

— Вотъ мой спиртъ! Зиночка, вели скорѣй подать воды, говорила добрая Либина самымъ патетическимъ тономъ.

Лидія привела Анну Михайловну въ ея комнату, усадила въ кресла, дала понюхать спирту, поставила подлѣ нея принесенный Зиночкой стаканъ воды, положила ей на колѣни маленькій свертокъ и, поцѣловавъ въ лобъ, сказала:

— Ну, мой отстрадавшійся мученикъ, собирайся съ силами, черезъ полчаса я вернусь, а для того чтобы тебѣ не скучно было меня ждать, разверни этотъ маленькій пакетъ.

Лидія выпорхнула изъ комнаты.

Анна Михайловна сидѣла въ какомъ-то хаосѣ. Слова подруги такъ загадочны, она изъ нихъ ничего не понимала, знала лишь одно, что Коля ея здоровъ, но этого было достаточно въ настоящую минуту. Когда она осталась одна, первымъ движеніемъ ея души была молитва. Съ душой облегченною встала она и развернула пакетъ. Прекрасное личико ребенка, розоваго, свѣженькаго, представилось ея глазамъ. — Это мой Коля! вскрикнула она, и прильнула устами къ мертвому стеклу. И плача, и улыбаясь, разсматривала она милыя черты и не могла насмотрѣться. Лиденька могла оставаться не полчаса, а цѣлыхъ два въ гостиной, Данковская не примѣтила бы; она была съ портретомъ своего ребенка и забыла обо всемъ на свѣтѣ.

А Лиденька не забыла обѣщанія вернуться скоро къ подругѣ; начавъ разказывать теткѣ и дядѣ грустную ея повѣсть, она поручила мужу окончить разказъ, а сама отправилась къ Анетѣ.

— Лиденька, какъ мнѣ благодарить тебя? вскрикнула счастливая мать.

— А какъ ты будешь благодарить того, кто привезетъ тебѣ оригиналъ? спросила молодая женщина.

— Неужели Григорій?..

Лицо Анны Михайловны приняло выраженіе какого-то страха.

— Мужъ твой передъ судомъ Божіимъ.

— Какъ?.. Онъ умеръ?..

— Три мѣсяца тому назадъ, его нашли мертвымъ на дорогѣ.

Анна Михайловна такъ была поражена, что не могла произнести ни одного слова.

Что же, неужели ей жаль своего мучителя? Почти. Смерть — великая тайна. Она очищаетъ свою жертву, въ глазахъ близкихъ, отъ многихъ пороковъ, выдвигая малѣйшія достоинства. Слеза блеснула на глазахъ вдовы.

— Неужели ты оплакиваешь мужа?

— Да проститъ ему Богъ все, какъ прощаю я. — Анна Михайловна набожно перекрестилась, не отвѣчая положительно на вопросъ подруги. — Гдѣ жь теперь мой Коля? Все у тетушки?

— Да, съ ней. А очень бы хотѣлось тебѣ его видѣть? улыбаясь, спросила Лидія.

— Ты еще не была матерью, и потому дѣлаешь этотъ вопросъ. Я нынче же напишу Ульянѣ Степановнѣ, чтобъ она позволила мнѣ пріѣхать обнять моего сына.

— Этого не нужно; Богъ дастъ, и такъ все устроится.

— Лиденька, я рѣшительно ничего не понимаю; разкажи мнѣ все. Какъ ты узнала о смерти моего мужа? Какъ ты достала портретъ моего Коли?

— Слушай! Два мѣсяца тому назадъ, познакомился съ нами одинъ молодой человѣкъ;вскорѣ онъ умѣлъ сблизиться съ нами такъ, что сдѣлался почти другомъ, и однажды, сидя у камина, высказалъ намъ свое прошедшее и настоящее. Въ прошломъ ему нразилась Анета Асонина; въ настоящемъ, онъ страстно любитъ Анну Михайловну Данковскую.

— Лиденька, перестань пожалуста! Это не отвѣтъ на мои вопросы. Богъ съ нимъ, съ этимъ молодымъ человѣкомъ. Онъ два раза вообразилъ себѣ, что любитъ, и два раза ошибается.

— Нѣтъ, онъ не ошибался; но первый разъ смотрѣлъ на супружество съ общей точки зрѣнія, то-есть дѣлалъ изъ него спекуляцію, потомъ скорое замужство Асониной заставило его подавить раждавшееся чувство и избрать дѣвушку не по сердцу, а по разчету. Опытъ доказалъ ему, какъ дорого обходятся спекуляціи въ супружествѣ. Полтора года онъ носилъ золотыя цѣпи глупой, капризной жены, но носилъ терпѣливо какъ ты, бѣдняжка, свои желѣзныя. Жена его умерла родами, оставивъ ему всѣ свои богатства. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, онъ встрѣтилъ Данковскую, и прежнее чувство вспыхнуло съ новою силой.

— Лиденька, право мнѣ странно слышать отъ тебя разказы о какой-то воображаемой любви и въ такія торжественныя минуты моей жизни.

— Воображаемой или нѣтъ, это ты рѣшишь по окончаніи моего разказа. Грустно счастливъ былъ онъ подлѣ нея, открывая въ ней, каждый день, новыя достоинства; но она была съ нимъ холодна, недовѣрчива, молчалива. Вдругъ онъ началъ замѣчать, что Данковская становится еще печальнѣй чѣмъ прежде; на его сердечный вопросъ она отвѣчала, что безпокоится о сынѣ. Онъ вызвался съѣздить за извѣстіемъ, она отвергла. Но чтобъ успокоить ее, онъ пожертвовалъ счастіемъ видѣть ее, употребилъ много времени, чтобы сблизиться съ ея друзьями и просилъ довѣрить ему ея тайну, для ея же спокойствія. Друзья оцѣнили его преданность иразказали истину.. На другой же день онъ ускакалъ къ отцу Игнатію. Узнавъ отъ него о смерти Данковскаго, онъ спѣшилъ познакомиться съ старою тетушкой подъ именемъ сослуживца Владиміра, отъ котораго привезъ ей, будто бы, кучу подарковъ; старуха растаяла и не только позволила снять портретъ съ Коли, который не отходилъ отъ молодаго человѣка, ласкавшаго его, но даже подружилась съ нимъ, такъ что дала слово пріѣхать погостить къ нему въ Никольское.

— Боже мой! неужели я скоро увижу моего сына? рыдая вскрикнула Ачета. — Да, онъ добрый другъ, прибавила она.

— Онъ тебя любитъ.

Нѣсколько дней спустя, по дорогѣ изъ Никольскаго взвилась пыль столбомъ. Лидія, знавшая съ утра о пріѣздѣ Арсенія Александровича, первая примѣтила его и, войдя въ гостиную, гдѣ было все общество, сказала улыбаясь какъ-то значительно, что ѣдутъ гости.

— Кто бы это? проговорила хозяйка.

— По Никольской дорогѣ.

Сердце Анны Михайловны заколыхалось. Гость показался въ дверяхъ гостиной, съ прекраснымъ трехлѣтнимъ ребенкомъ на рукахъ.

— Мой Коля!.. раздался крикъ въ гостиной; мать рванулась къ дитяти, но силы измѣнили, и еслибы Лидія не поддержала ея, она бы прямо упала у ногъ Колокутина, который, подойдя, передалъ ей ребенка. Потокъ радостныхъ слезъ облегчилъ душу возраждающейся страдалицы. Судорожно, съ неистовымъ упоеніемъ, прижимала она къ сердцу своего сына, который тоже обвился ручонками около шеи матери. Колокутинъ дорогой обѣщалъ ему за это много конфетъ.

Когда первые порывы материнской любви начали затихать, когда въ гостиной всѣ вдоволь наплакались, Анна Михайловна встала и подошла къ Колокутину.

— Моя благодарность вамъ вѣчная, Арсеній Александрычъ!

— И больше ничего? тихо проговорилъ онъ.

Коля, бывшій на рукахъ матери, отъ нея бросился къ Арсенію Александровичу.

— Пусть онъ будетъ и моимъ сыномъ, умоляющимъ голосомъ прибавилъ молодой человѣкъ.

Вмѣсто отвѣта Анна Михайловна подала ему руку.

Лидія, слѣдившая за всѣмъ, спрыгнула съ своего мѣста и бросилась обнимать свою подругу. Всѣ безмолвно, лишь взоромъ, поздравили молодую чету.

Когда все пришло въ обычный порядокъ, Лидія вспомнила наконецъ и объ Ульянѣ Степановнѣ, и спросила куда дѣвалъ ее Арсеній Александровичъ.

— Она у меня въ Никольскомъ, отвѣчалъ онъ.

— Что жь ей тамъ одной дѣлать? Мой другъ, обратилась она къ мужу, — и вы, тетушка, позвольте я съѣзжу и сама привезу ее сюда.

— Теперь она насъ не разлучитъ съ Колей? спросила Анна Михайловна, смотря на Арсенія.

— Еще бы! роли перемѣнились. Теперь вы можете разлучить ее съ нимъ; а старухѣ будетъ это тяжело, она его страстно любитъ.

— Избави меня Богъ! Она была три года матерью моему сыну. Настасья Павловна и Николай Ильичъ не откажутъ мнѣ въ позволеніи пріютить ихъ въ моей комнатѣ на нѣсколько времени; потомъ мы поѣдемъ въ Москву.

— Къ намъ, къ намъ! это рѣшено перебилъ Гальбекъ.

— Ну, не совсѣмъ, возразилъ Николай Ильичъ. Рѣшено немножко иначе, съ позволенія Анны Михайловны; лѣто мы ихъ не отпустимъ; зиму, Богъ съ ней, пусть поѣдетъ и къ вамъ. Для нея и для ея тетушки мы постараемся сдѣлать все.

Съ чувствомъ благодарила Анна Михайловна добрыхъ людей.

А Лидіи ужь была подана щегольская двухмѣстная карета, чтобъ ѣхать за тетушкой. Въ четверть часа докатила она до Никольскаго. Ульяна Степановна сначала, какъ водится, отговаривалась, но потомъ нарядилась въ бурбоновой капотъ, сшитый еще къ ея свадьбѣ, на плеча накинула буръ-де-суа платокъ, на головѣ оказался очень приличный чепчикъ, подаренный Анной Михайловной.

— И-и, то-то въ каретѣ мнѣ ѣхать? Къ чему пристало? качая головой, говорила старуха, увидя у крыльца поданный экипажъ.

Карета помчалась.

— Ну ужь страсть!… Ну-ко да опрокинемся, помилуй Богъ! И косточки-то всѣ исковеркаетъ; вѣдь ужь выскочить не гдѣ…

— Какъ же опрокинуться, Ульяна Степановна? Вы видите, какая низенькая карета.

— На грѣхъ мастера нѣтъ, сударыня, всякое бываетъ. И вѣдь какъ летитъ-то пострѣлъ…. О-охъ, души нѣтъ!…

Но путь свершенъ безъ приключеній. Настасья Павловна встрѣтила гостью въ залѣ и приняла очень радушно.

— Честь имѣю рекомендовать себя — помѣщица Ульяна Степановна Вилюшкина; прошу любить и жаловать.

— Милости просимъ! говорила хозяйка, ведя гостью въ гостиную.

Въ дверяхъ показалась Анна Михайловна.

Старуха отступила.

— Господи Іисусе Христе! Ты какъ здѣсь, мать моя?

Анна Михайловна подошла и поцѣловала старуху.

Ульяна Степановна, раскланявшись съ мущинами, усѣлась на диванъ.

Племянница снова подошла, къ ней и благодарила за всѣ материнскія попеченія ея о Колѣ.

— Нечего сказать, люблю его, сударыня моя! Теперь у меня только и свѣту въ очахъ, что онъ одинъ.

Лицо старухи было мрачно. Ей казалось, что она попала въ западню.

— Такъ ты, батюшка, это съ подвохомъ, обошелъ меня старуху? проговорила она, обращаясь къ Колокутину. — Такъ вы хотите видно отнять у меня моего ненагляднаго?…

— Сохрани Богъ, тетушка, прервала ее Анна Михайловна, — я знаю чего стоятъ разставаться съ любимымъ ребенкомъ. Съ этой минуты, вы, Коля и я не должны разлучаться. Вы будете меня любить, не правда ли?

— Голубушка ты моя, да когда жь я тебя не любила-то? Покойникъ-то твой былъ крутенекъ, царство ему небесное! И меня, на старости лѣтъ, подчасъ сбивалъ съ толку, а я все бывало за тебя!…

— Вы любите моего Колю, и ваши права на него равны моимъ

— Люблю, люблю, соколъ мой; такъ-то люблю, что и сказать нельзя!…

— Такъ вы съ нимъ и не разстанетесь; теперь мы поживемъ вмѣстѣ у добрыхъ моихъ друзей здѣсь, потомъ поѣдемъ вмѣстѣ въ Москву, еще къ моимъ друзьямъ….

— Какъ же это? А въ Хламкино-то когда жь?

— Богъ съ нимъ, съ Хламкинымъ, тетушка.

— Что ты, соколъ мой! Ну и бросить все тамъ? А-ихъ-ма! Умокъ-то все еще въ тебѣ молодой. Ну, сами вы посудите, матушка, сказала она, обращаясь къ Настасьѣ Павловнѣ, — брось вишь я Хламкино…. Вѣдь это не какія-нибудь пять, шесть десятинъ, а я, слава тебѣ Господи, одной гречишки посѣяла пять-то десятинъ.

Ульяна Степановна начала подробно исчислять свои богатства.

Всѣ поддакивали, лишь Лидія не выдержала и, замѣтивъ, что Колокутинъ съ ея мужемъ ушли въ садъ, сказала, что Хламкино вздоръ въ сравненіи съ богатствомъ, которое скоро будетъ у Анны Михайловны.

— Да вы, Лидія Сергѣвна, знать большая шутница, смѣясь сказала Ульяна Степановна.

— Я вовсе не шучу, отвѣчала Гальбекъ.

— Откуда жь это? Ай мачиха отказала?

— Она кладъ нашла, очень серіозно отвѣчала Лидія. — Только смотрите не проболтайтесь, Ульяна Степановна.

— И-и! вправду? Аннушка! вправду? — Старуха во всѣ глаза смотрѣла на племянницу.

— Что же мнѣ васъ обманывать? продолжала Лидія: — теперь кладъ послали на показъ къ царю, а зимой въ январѣ или февралѣ она его получитъ и покупаетъ у Арсенія Александрыча Никольское, и тамъ будетъ жить. А Никольское небось получше вашего Хламкина-то, Ульяна Степановна?

— Что и говорить, родная моя! Одни хоромы чего стоятъ… А хлѣба-то, хлѣба!… весна, а полнехонько гумно. Такъ-то бывало въ Хламкинѣ; извѣстно, гумно не такое, а тоже бывало полненько. Эти года-то было плохо!.. По васъ слово, сударыни мои, покойникъ-то вотъ ея муженекъ совсѣмъ было раззорилъ меня…. не тѣмъ его помянуть, подъ конецъ вовсе спился съ кругу. Его вѣдь анатомили, такъ вся вишь нутренность-то сгорѣла. Ну, Господь съ нимъ! И ее-то развязалъ таперича; натерпѣлась она съ нимъ муки, голубушка моя; съ чего-нибудь такъ-то изсохла….

Старуха перемѣнила мнѣніе объ Аннѣ Михайловнѣ, вслѣдствіе ли ея клада, вслѣдствіе ли боязни, чтобъ ея не разлучили съ ненагляднымъ Колушкой. А Николушку она дѣйствительно любила: во время уборки хлѣба, старуха совсѣмъ собралась было ѣхать въ свое Хламкино, а какъ пришлось прощаться съ Колушкой, такъ мелкая душа ея сжалась въ гомеопатическую крупинку; нанятыя лошади были отосланы, и Ульяна Степановна, обнимая ненагляднаго, повторяла: «Соколъ ты мой! Ясное мое солнышко! Нѣтъ мнѣ безъ тебя свѣта Божьяго! Плевать я хочу на Хламкино, пропадай оно совсѣмъ!»

Новинская.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 5—6, 1861