IX. Мать. править
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Ночь. У-у-у… плачетъ Даша, уткнувши голову въ подушку. Вотъ уже второй годъ каждую ночь въ одно и то же время она просыпается и начинаетъ выть страннымъ, жалобнымъ воемъ. Кто-то приходитъ къ ней по ночамъ, до того неимовѣрно страшный, что, когда пытаются узнать отъ нея днемъ, она блѣднѣетъ и дрожитъ и проситъ не спрашивать, потому что ей страшно вспоминать, страшно выговорить.. Уже взрослой, она разсказала мнѣ, что то была чумная дѣвка, которая приходила къ ней по ночамъ и тащила ее подъ камень. Я закрываюсь одѣяломъ, прячу голову подъ подушку, но этотъ однообразный, безъ повышеній и пониженій, глухой жалобный вой не уходитъ, я не могу спать, мнѣ дѣлается жутко. Я толкаю Дашу кулакомъ въ бокъ, такъ какъ изъ давняго опыта знаю, что отъ ласки она начинаетъ громче плакать. Средство дѣйствуетъ: Даша засыпаетъ, но скоро снова принимается выть своимъ жалобнымъ воемъ. Просыпается Митя, просыпается маленькій въ зыбкѣ, и оба начинаютъ плакать. Я хватаю Варьку за волосы, такъ какъ она говоритъ мнѣ что-то ужасно обидное и совсѣмъ не переносное для человѣка, проснувшагося среди ночи и не могущаго уснуть. Горница наполняется воплями, жалобными и отчаянными криками, несущимися изъ зыбки.
— И что это за наказаніе! — съ отчаяніемъ въ голосѣ говоритъ мать. — Да перестанешь ли ты, Даша? Вотъ сейчасъ отшлепаю, чего ревешь…
— Бо-оюсь, маменька! Какъ закрою глаза, такъ она и идетъ и та-ащитъ, — съ громкимъ взрывомъ плача отвѣчаетъ Даша.
— Да кто идетъ, глупая? Кто тебя тащитъ? Видишь, я тутъ…
Даша молчитъ и тихонько всхлипываетъ. Если мать не можетъ справиться съ нами, она кричитъ:
— Отецъ!
Тогда изъ-за перегородки показывается сонный отецъ. Онъ деретъ на скорую руку за волосы тѣхъ, кто подвернется, и, совершивши скорый и правый судъ, молча удаляется къ себѣ. Тогда мы всѣ, правые и виноватые, недавніе враги, соединяемся въ одну обиженную сторону и горько ревемъ, а мать, забывши, что она же призвала отца водворять порядокъ, начинаетъ ласкать и утѣшать насъ и сердито бормочетъ по адресу отца:
— Только и знаетъ за волосы драть… Крутогорская ухватка! Нѣтъ, чтобы словами разговорить…
Мать забываетъ и то, что она не могла разговорить насъ словами и что сама же собиралась отшлепать, но ея дѣтей обидѣли, и ей жалко насъ.
— Иди ко мнѣ, Дашенька!
Даша проворно бѣжитъ къ материнской кровати и ныряетъ подъ старое лоскутчатое одѣяло, которое, кажется, могло укрыть всю нашу семью. Не помнящая зла Варька, успѣвшая, впрочемъ, въ свое время дать мнѣ сдачу, довѣрчиво прижимается ко мнѣ и засыпаетъ.
Мать беретъ на руки Митю, недовольнаго приходомъ Даши и не желающаго лежать на кровати безъ матери, а босая нога ея мѣрно качаетъ зыбку, и сонный голосъ напѣваетъ:
— А баю-баю-баю, не ложися на краю…
Маленькій, должно быть, выспался, онъ очень доволенъ, что его качаютъ и одобрительно вторитъ изъ зыбки: «а-а-а». Если мать перестанетъ качать, онъ сердится и начинаетъ плакать, тогда просыпается Митя и тоже реветъ, а измучившаяся за день мать со слезами въ голосѣ говоритъ:
— Да что же это, Господи Боже мой… Заснете ли?
Глаза матери закрыты, голова безпомощно наклоняется то въ ту, то въ другую сторону, на рукахъ спитъ Митя, а нога мѣрно качаетъ зыбку. Тихо скрипитъ оцѣпъ, мигаетъ лампадка, а сонный нѣжный и всегда такой печальный голосъ тихо напѣваетъ съ кровати:
— А баю-баю-баю…
Скрипитъ оцѣпъ, качается зыбка…
Кто тамъ въ этой зыбкѣ: Анюта, Гриша, Оля? Ихъ много было. Зачѣмъ-то приходили они въ міръ, бѣленькіе и черненькіе, мальчики и дѣвочки, они смотрѣли на Божій міръ сѣрыми, голубыми, темными глазками, смѣялись и плакали, различали горькое и сладкое, выговаривали «тятя» и «мама», ползали по полу голыми ножками и, схватившись ручонками за лавку, пробовали встать… А потомъ ложились въ бѣлые сосновые гробики, и ихъ уносили на наше темное кладбище.
Дѣдушка Филиппъ насадилъ своими руками и, должно быть, по своему вкусу, однѣ елочки. Съ тѣхъ поръ выросли огромныя ели, и темнымъ лѣсомъ глядѣло между полей наше кладбище. Тихо было въ немъ, не прилеталъ соловей къ угрюмымъ елямъ, и только кукушка по веснамъ говорила оттуда людямъ о смертномъ часѣ.
Выростали тамъ въ томъ углу, гдѣ лежали дѣдушки, маленькіе холмики, заростали зеленой травой, забывались понемногу голубые, сѣрые и темные глазки…
Только не закрывались раны въ сердцѣ материнскомъ.
Урвется мать въ церковь, — не часто отъ дѣтей ходить удавалось, — на могилку зайдетъ, меня возьметъ.
Пять могилокъ, пять маленькихъ холмиковъ, заросшихъ травой, изъ которой выглядываетъ бѣлая ромашка и розовый горошекъ, сгрудились кучкой рядышкомъ между покосившпмися и почернѣвшими крестами большихъ могилъ. Мать долго молится, стоитъ на колѣнахъ и припадаетъ лбомъ къ зеленымъ холмикамъ, а слезы тихо катятся по щекамъ, и беззвучно шевелятся губы.
— Гришенька, золото ты мое… Оленька, умница ты моя расхорошая…-- вырвется шопотъ, и забудется мать. Стоитъ и смотритъ на могилки, словно слушаетъ, какъ тамъ вверху тихимъ гуломъ шепчутъ ели…
Я дергаю ее за платье, она долго не замѣчаетъ и потомъ опомнится.
— И то домой пора…-- Перекрестится еще разокъ, вздохнетъ глубоко и побредетъ домой, унылая-унылая, забывши про меня.
А плакать-то некогда, горевать времени нѣтъ…
Насъ семерыхъ обшить и накормить надо, а тамъ хозяйство, а тамъ новые дѣтскіе глазки ждутъ отъ матери улыбки, требуютъ ласки…
И не всѣ матери такъ богаты, чтобы могли вволю наплакаться надъ умершимъ ребенкомъ…
Помню, Гриша умеръ. Болѣзнь какая-то ходила по деревнямъ и подбирала много дѣтей, — и тѣхъ, что въ зыбкахъ качались, и тѣхъ, которыя ползали и ходить учились. Горѣлъ ребенокъ, красный дѣлался, а потомъ умиралъ. Докторовъ въ то время не было. Наѣзжалъ изрѣдка лѣкарь изъ города, но всѣ такъ и знали, что онъ насчетъ мертвыхъ тѣлъ, а живыхъ не касается и лѣчиться у него такъ же странно было бы, какъ идти вѣнчаться къ могильщику. Лѣчили богоявленской водой, малиной, липовымъ цвѣтомъ, а больше полагались на милость Божію.
Умеръ Гриша въ ночь подъ воскресенье, а въ воскресенье назначена была помочь, — лѣто выпало жаркое, рожь начинала сыпаться. Кухня, горница и даже сѣни были биткомъ набиты столами, за которыми обѣдали мужики и бабы. Гриша лежалъ въ задней клѣти, служившей кладовой, и я былъ приставленъ къ гробику отмахивать вѣточкой мухъ отъ Гришинаго личика и стеречь, чтобы не взошла кошка и не попортила Гришу, чего мать ужасно боялась. Сквозь отворенныя двери до меня доносилось гудѣнье мужскихъ и бабьихъ голосовъ, упрашиванья отца и матери,
Въ кладовку входитъ мать, красная отъ жары и духоты, съ опухшими отъ слезъ глазами на усталомъ лицѣ. Она долго стоитъ, наклонившись надъ гробикомъ, катятся слезы изъ ея глазъ, и забываетъ она, что тамъ за столами гудятъ пятьдесятъ человѣкъ, которыхъ нужно обносить водкой и пивомъ, угощать кушаньями…
— Болѣзный мой… Сердешный мой… Али я не жалѣла тебя?.. Али не ласкала, Гришенька? — падаютъ, какъ слезы, жалобныя слова въ сосновый гробикъ. И долго-долго говоритъ мать съ сосновымъ гробикомъ.
Торопливо входитъ отецъ и останавливается, блѣдный и растерянный, и часто мигаетъ влажными вѣками, глубоко вздыхаетъ и крестится на образъ.
— Надежда Михайловна! Наденька…-- осторожно трогаетъ онъ мать за рукавъ. — Что ужъ дѣлать-то, — не воротишь… Божья воля, Царя небеснаго… Галдятъ мужики-то, — глухо говоритъ онъ. — Вотъ у насъ сколько ребятъ-то — объ нихъ подумать надо.
Мать торопливо утираетъ слезы фартукомъ и идетъ за отцомъ.
— Карпу Спиридоновичу поднеси, уважь…-- шепчетъ въ дверяхъ отецъ. — Сама знаешь, какой онъ чивый…
И я слышу, какъ мать говоритъ, — я знаю, она стоитъ со стаканомъ водки и кланяется.
— Выкушайте, Карпъ Спиридоновичъ… Ужъ не обезсудьте, чѣмъ Богъ послалъ.
— Много довольны, Надежда Михайловна…
Мать снова упрашиваетъ. Долго и скучно тянутся безконечныя церемоніи.
Шумъ и галдѣнье растутъ. Слышны тяжелыя шутки, взрывы смѣха.
Мимо окна съ громкими, крикливыми пѣснями прошли кончившія обѣдъ бабы и дѣвки. Въ кладовку входитъ мать, она тяжело опускается на наваленные въ углу мѣшки и плачетъ горькими, безмолвными слезами.
Отнесли Гришу на темное кладбище, и подъ высокой елью выросъ новый холмикъ.
А вечеромъ разгорѣлась Даша, и потянулись долгія, безсонныя ночи… Некогда Гришину могилку оправить, некогда поплакать надъ нимъ…
Все не изсякаетъ великій источникъ материнской любви и жалости. Своего горя нѣтъ чужія слезы рядомъ льются. Придетъ къ матери баба и начнетъ жаловаться:
— Пожалѣй ты меня, Михайловна! Разговори ты меня какими--нибудь словами, радѣльница ты моя… Все Ларивонушка чудится. Придетъ будто ночью, да обниметъ, да какъ за-а-аплачетъ!..
Никогда моей матери не скучно говорить о дѣтяхъ. И примется она жалѣть бабу.
— Какъ не горько, Оринушка!.. Сама знаю, помретъ ребеночекъ — словно у тебя тѣла кусокъ оторвутъ. И все думаешь, — не сберегла, мало жалѣла…
Пожалѣетъ мать, разговоритъ ласковыми словами, иной разъ и поплачетъ вмѣстѣ. И отлегнетъ у бабы на сердцѣ, и уйдетъ она, умиротворенная чужой лаской и жалостью.
А между тѣмъ, такъ много радости и веселья было въ сердцѣ матери… И ни горе, котораго такъ много испытала она, ни тяжелый, суровый гнетъ бабушки и нашего крутогорскаго дома съ его нравами и традиціями не могли потушить того свѣтлаго и яснаго, что лежало въ ней. Нужно было только, чтобы мы были здоровы, и чтобы въ домѣ не случилось бѣды, — тогда бывали веселые дни, которые я помню, какъ праздникъ.
Лицо матери сіяло, глаза искрились веселымъ и насмѣшливымъ огонькомъ и губы смѣялись, и прыгала на щекѣ темная родинка, которую мы, дѣти, почему-то ужасно любили. Тогда въ чинномъ крутогорскомъ домѣ поднимался бунтъ. Мы облѣпляли мать, и она цѣловала насъ безъ конца — и въ губы, и въ. щеки, и въ волосы, — мы такъ любили эти поцѣлуи, и хохотъ раздавался изъ горницы. Она устраивала жмурки и «гулючки», сама находила укромные уголки и прятала насъ, и бѣгала, какъ молоденькая, и смѣялась, и говорила веселыя прибаутки. Уставшіе, мы садились около нея на кровати, и она разсказывала намъ про свою сторону.
Это были удивительныя мѣста, совсѣмъ не похожія на нашу крутогорскую сторону. Тамъ росла пшеница, изъ которой пекли намъ папушники, и пшено, изъ котораго варилась наша любимая пшенная каша; тамъ на десятки верстъ тянулись поля безъ болотъ и лѣсовъ, тамъ росли кленъ и ясень, и родились груша и сливы, и арбузы, о которыхъ мы только и слышали отъ матери; тамъ, очевидно, было очень хорошо, — судя по тому, какъ оживлялась мать при этихъ разсказахъ. Разсказывала мать, какъ люди живутъ въ городахъ, и какъ дѣвушкой жила она у своего брата — учителя семинаріи, гдѣ и познакомилась съ моимъ отцомъ.
Небольшого роста, съ тоненькой, худенькой моложавой фигурой и милымъ, ласковымъ лицомъ, — вся нѣжная и свѣтлая, — мать такъ не подходила къ крутогорскому дому. Она любила все то, что осуждалось у насъ, — любила бѣлый хлѣбъ и чай, который начали пить съ появленіемъ ея въ домѣ, любила рядить дѣтей, любила ихъ поцѣлуи, смѣхъ и шалости, была непочтительна къ памяти дѣдушекъ.
Должно быть, оттуда, изъ тѣхъ свѣтлыхъ мѣстъ, отъ тѣхъ свѣтлыхъ людей принесла мать свою ясную, ненапуганную душу, свои вкусы и привычки, и свои мнѣнія — все то, чѣмъ она такъ рѣзко отличалась отъ крутогорскаго строя.
Растужится отецъ своими страхами, своимъ вѣчнымъ предчувствіемъ бѣдъ и начнетъ говорить съ матерью.
— Да полно, Тимоѳей Лукьянычъ…-- начнетъ убѣждать его мать. — Самъ ты себя пугаешь. Ну, что тебѣ благочинный сдѣлать можетъ? По службѣ ты исправный, голосъ у тебя — хоть бы и въ городъ, виномъ не зашибаешься — всѣмъ ты правъ. Да хоть бы и генеральшу взять, — вотъ ты все: напишетъ… Ну, напишетъ, а ты къ архіерею, — вретъ, молъ, она, дура, — заставьте прослужить при себѣ.
— Больно ты на языкъ-то востра… приди-ка къ архіерею съ этимъ, — въ монастырь на покаяніе и упятятъ…
Глаза у матери дѣлаются злые, и негодованіе слышится въ ея голосѣ.
— Дали людямъ этакую волю… Какая-нибудь, прости Господи… Либо нашего Созонта взять, пьянчужка, затычка кабацкая… Надъ людьми куражатся…
Отецъ машетъ руками и испуганнымъ голосомъ говоритъ:
— Помолчи ты, Христа ради… Пройдетъ кто мимо окна, да доведетъ въ уши.
Но мать все разгорается, все злѣе становятся ея глаза, и больше злобы и негодованія слышится въ ея голосѣ.
— И пускай доведутъ… Я и царю скажу. Да погоди, не долго имъ надъ людьми-то измываться, сократятъ ихъ…
И, несмотря на пугающія его дерзкія рѣчи матери, отецъ становится веселѣе и начинаетъ улыбаться и шутливо говоритъ:
— Тебя бы въ благочинные, мать…
Хотя кромѣ дѣтей мать почти все предоставляла бабушкѣ, тѣмъ не менѣе, въ домъ постепенно входило все новое и новое, противъ чего возмущалась бабушка, — и новые наряды, и новые вкусы, и новыя привычки…