Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА
править
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
МАТЬ-МАЧЕХА.
Повѣсть.
править
Еще на вокзалѣ, при самомъ отъѣздѣ, Анну Ѳедоровну охватило какое-то смутное и непріятное чувство. Ее утомили всѣ эти глупыя свадебныя церемоніи, а главнымъ образомъ — гости. Они, кажется, дали себѣ слово преслѣдовать ее по пятамъ и въ полномъ составѣ явились на Николаевскій вокзалъ. До отхода поѣзда оставалось еще цѣлыхъ полчаса. Сошлись двѣ семьи — семья молодой и семья молодого. Впрочемъ, послѣдняя была невелика: дядя Захаръ Ильичъ Парначевъ, отставной сербскій доброволецъ, сестра Варвара Васильевна, пожилая дѣвушка, и братъ Владимиръ Васильевичъ, молодой человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій. Зато семья молодой представляла собой цѣлую коллекцію сестеръ, братьевъ, дядюшекъ, тетушекъ и просто родственниковъ безъ опредѣленной номенклатуры. Все это были вѣточки одного генеалогическаго дерева Гагенъ. Да, потомство того Карла Гагена, который на Васильевскомъ островѣ имѣлъ собственный домъ, нажитый какими-то темными комиссіонерскими операціями. Всѣ Гагены чрезвычайно гордились тѣмъ, что они именно Гагены и что у родоначальника Гагена былъ собственный домъ. Когда сдѣлалось извѣстнымъ, что Анна Ѳедоровна выходитъ замужъ за русскаго помѣщика Парначева, всѣ Гагены сначала глубоко возмутились, потомъ горячо протестовали и наконецъ согласились, потому что даже упрямство Анны Ѳедоровны являлось доказательствомъ строгой выдержки тевтонскаго характера. Парначевы, съ своей стороны, отнеслись къ петербургскимъ нѣмцамъ съ какимъ-то обиднымъ покровительствомъ и чуть не снисхожденіемъ, то-есть Захаръ Парначевъ, стоявшій во главѣ своего дворянскаго рода.
— Парначевы, братъ, еще при Иванѣ Калитѣ заявили себя, — объяснялъ отставной сербскій доброволецъ чопорному нѣмецкому дядюшкѣ, приличному и корректному старику, служившему въ правленіи какого-то банка. — Да, братъ, мы еще тогда колотили нѣмчуру…
Это было верхомъ безтактности, какъ и все поведеніе Захара Парначева, принявшее подъ конецъ свадьбы самый бурный характеръ. Женихъ мучился больше всѣхъ и проклиналъ себя, что пригласилъ главу рода на свою свадьбу. Впрочемъ, бурное поведеніе дяди получило неожиданное объясненіе, благодаря которому на его выходки родные невѣсты смотрѣли сквозь пальцы. Кто-то пустилъ слухъ, что Захаръ Нарначевъ, оставшійся старымъ холостякомъ, все свое состояніе оставляетъ жениху. Это примирило его со всѣми, а мать невѣсты оказывала ему особенное вниманіе, какъ и сама Анна Ѳедоровна.
— Хоть ты, брать, и нѣмка, а люблю! — говорилъ Захаръ Парначевъ, хлопая невѣсту но плечу. — Я самъ, братъ, того… чуть не женился на нѣмкѣ, то-есть меня хотѣли заставить жениться.
Сестра Варвара Васильевна все время была какая-то неестественная, подавленно вздыхала и смотрѣла на жениха печальными глазами, точно всѣ эти люди навсегда отнимали у нея брата. Вообще между, двумя семьями сразу установились тѣ натянутыя отношенія, которыхъ не распутать никакимъ мудрецамъ. Семенъ Васильевичъ Парначевъ, женихъ, а сейчасъ молодой мужъ, волновался все время, тѣмъ болѣе, что онъ искренно уважалъ вотъ всѣхъ этихъ Гагеновъ, трудолюбивыхъ, скромныхъ и выдержанныхъ. Нѣмцами они оставались только по названію, и молодой, если говорить правду, былъ гораздо больше всѣхъ ихъ нѣмцемъ, потому что усвоилъ себѣ всѣ привычки и добродѣтели этого трудолюбиваго, выдержаннаго и культурнаго народа.
— Шампанскаго! — кричалъ Захаръ Парначевъ, силой таща за собой молодыхъ въ отдѣльный кабинетъ. — Эй, ты, зебра, полдюжины…
Татаринъ-офиціантъ сразу понялъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и выразилъ всей своей фигурой самую невѣроятную готовность услужить настоящимъ господамъ. Провожавшіе молодую Гагены смотрѣли на расходившагося дядюшку съ нѣкоторымъ недовѣріемъ, тѣмъ болѣе, что не привыкли кидать деньги, а «полдюжины» стоили пятьдесятъ четыре рубля. Только старушка Гагенъ, какъ болѣе опытный человѣкъ, относилась къ этимъ пустякамъ совершенно равнодушно. Ей нравился зять, и она смотрѣла уже на него съ чувствомъ собственности — вообще хорошій и обстоятельный человѣкъ: Аня будетъ съ нимъ счастлива; но было одно обстоятельство, которое заставляло ее вздыхать и подбирать губы оборочкой. Улучивъ минуту, старушка шепнула дочери:
— Аня, пожалуйста, будь осторожна съ этой дѣвочкой… Понимаешь: это ужасно трудно; отъ этого зависитъ все.
— Знаю, знаю, мама, — увѣренно отвѣчала Акна Ѳедоровна. — Я уже люблю ее… да. Я видѣла фотографію: премиленькая дѣвчурка. Ей ужъ пять лѣтъ, и я буду ее воспитывать.
— Главное, Аня, выдержать характеръ…
Аннѣ Ѳедоровнѣ вдругъ сдѣлалось жаль матери. Она отлично понимала именно теперь ея сдержанную грусть и тѣ усилія казаться веселой, которыхъ другіе не замѣчали. Старушка, конечно, теперь думала о дорогомъ человѣкѣ, который имѣлъ право радоваться больше другихъ к отсутствовалъ, — Аня отъ отца осталась всего восьми лѣтъ и плохо помнила старика
— Ну, нѣмцы, выпьемъ! — командовалъ Захаръ Парначевъ, когда татаринъ подалъ шампанское. — Урра!..
Анна Ѳедоровна ужасно была рада, когда раздался второй звонокъ. Наконецъ-то все кончилось. Когда они выходили изъ кабинета веселой гурьбой, публика разступилась и провожала ихъ улыбающимися глазами. Впереди всѣхъ шелъ Захаръ Парначевъ, распахнувъ енотовую шубу и сдвинувъ бобровую шапку на затылокъ. Онъ по пути еще что-то шепнулъ татарину-офиціанту. Гагены замыкали шествіе. Они старались принять видъ беззаботно кутящихъ людей и разсчитанно говорили громко и еще громче смѣялись.
Для молодыхъ было взято купе перваго класса, и тамъ встрѣтилъ ихъ татаринъ съ новымъ подносомъ шампанскаго.
— Ахъ, дядя, для чего это? — дѣловымъ тономъ замѣтилъ молодой.
— Ничего ты не понимаешь, Сенька… Урра!.. — ревѣлъ доброволецъ, цѣлуя молодую прямо въ губы. — А ты, братъ, Анна Ѳедоровка, держи его въ ежовыхъ рукавицахъ. Онъ и порядка хорошенько не знаетъ.
— Хорошо, хорошо… Иди, пожалуйста, поѣздъ сейчасъ тронется, — уговаривалъ молодой.
Добровольцу почему-то показалось это обидно, и онъ упрямо заявилъ:
— А если я не хочу? Не хочу, и баста… Я самъ поѣду съ вами… Шабашъ…
Остававшаяся на платформѣ публика ничего не подозрѣвала, и только когда поѣздъ тронулся, татаринъ-офиціантъ бросился за вагономъ и кричалъ стоявшему на площадкѣ и раскланивавшемуся, какъ оперный пѣвецъ, Захару Парначеву:
— Господинъ, деньги!.. Деньги, баринъ… Ваше сіятельство!..
Въ отвѣтъ ему полетѣла скомканная трехрублевая ассигнація.
— Это тебѣ на чай, зебра!..
Варвара Васильевна волновалась все время за неистоваго дядю, но такой выходки никакъ не ожидала. Это выходилъ уже настоящій скандалъ. съ ней было всего десять рублей, и она обратилась къ брату Владимиру:
— Володя, вѣдь дядя не заплатилъ за шампанское… Нѣтъ ли съ тобой денегъ?
Молодой человѣкъ только выразительно развелъ руками. Его смѣшилъ татаринъ, оставшійся съ носомъ. Вотъ такъ дядя, устроилъ штуку… Ха-ха!.. Теперь только остается улизнуть благороднымъ манеромъ. Пусть нѣмцы раскошеливаются. Варвара Васильевна не раздѣляла этого веселаго настроенія и обратилась къ старушкѣ Гагенъ.
— Я потомъ заплачу, когда получу изъ гимназіи жалованье, — объясняла она вполголоса. — А сейчасъ со мной всего десять рублей… Дядя пьянъ и ничего, вѣроятно, не помнитъ.
У старушки Гагенъ денегъ тоже не оказалось, и она обратилась къ брату, тому самому, которому Захаръ Парначевъ объяснялъ, какъ его предки еще при Иванѣ Калитѣ колотили нѣмчуру. Вратъ Гагенъ молча поднялъ брови, молча досталъ бумажникъ и уплатилъ по счету.
— Я вамъ потомъ заплачу, — конфузливо повторяла Варвара Васильевна.
Нѣмецъ спряталъ счетъ на память и спокойно отвѣтилъ:
— Зачѣмъ же вы будете платитъ, когда уже заплачено? Вы дѣвушка, которая сама зарабатываетъ хлѣбъ тяжелымъ трудомъ, а платить должны мужчины… Я такъ думаю.
Варварѣ Васильевнѣ казалось, что честный нѣмецъ презираетъ теперь ее до глубины души, и она краснѣла до слезъ, проклиная легкомысленнаго дядю.
Молодой, занятый устройствомъ купе, совсѣмъ не зналъ о случившейся непріятности, но Анна Ѳедоровна слышала, какъ татаринъ просилъ деньги, и возненавидѣла стараго пьяницу. Онъ положительно отравлялъ ей все. Къ счастью, старикъ ушелъ въ сосѣднее купе и сейчасъ же заснулъ мертвымъ сномъ.
Оставшись одни, молодые почувствовали нѣкоторую неловкость. Анна Ѳедоровна знала, что онъ сядетъ рядомъ съ ней, обниметъ ее и будетъ молча смотрѣть ей въ глаза. Онъ не отличался краснорѣчіемъ, и раньше ее забавляло его смущеніе. Она понимала, что онъ стѣсняется быть легкомысленнымъ, какъ молодой человѣкъ, да и по натурѣ не могъ проявлять свои чувства въ легкой формѣ.
— Аня, вотъ мы и одни… — проговорилъ онъ, цѣлуя у нея руку. — Ты устала?
— Да, немножко…
— Ночью мы будемъ дома… Отъ послѣдней станціи намъ придется ѣхать на лошадяхъ верстъ двѣнадцать.
— На своихъ лошадяхъ?.. — спросила она, улыбаясь.
— Да, на своихъ… Тамъ у насъ все свое.
Аннѣ Ѳедоровнѣ ужасно нравилось, что у нея теперь есть и свое маленькое имѣнье, и свое хозяйство, и даже свои лошади. Она всегда съ завистью смотрѣла на людей, у которыхъ есть все свое, и считала ихъ счастливцами, которымъ не нужно платить ни за квартиру, ни за извозчика, ни за что, однимъ словомъ, теперь у нея самой будетъ все свое… Кто-то уже ее ждетъ тамъ, на станціи ждетъ свой кучеръ и свои лошади. Къ этому она могла бы прибавить еще своего новаго пьяницу-дядю, свои долги на имѣніи и свою падчерицу, но сейчасъ ей было такъ хорошо, что ена старалась не думать о непріятныхъ вещахъ. На первомъ планѣ пока оставался свой мужъ, и Анна Ѳедоровна никакъ не могла рѣшить вопроса, любитъ она его или не любитъ. Иногда ей казалось, что да, иногда — нѣтъ, а сейчасъ она смутно чего-то боялась. Вотъ онъ уже смотритъ на нее, какъ на свою вещь, и въ тонѣ его голоса слышатся другія ноты, и ей странно, что нѣтъ возврата. Еще вчера она была свободна и могла располагать собой, а теперь связана на всю жизнь. Что-то будетъ талъ, впереди… Потомъ она думала о матери. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь это ужасно несправедливо — воспитать дочь и разстаться съ ней навсегда, уступивъ ее какому-то незнакомому человѣку.
— Знаешь, Сеня, у каждаго человѣка есть своя судьба, — говорила она, стараясь легонько освободиться изъ объятій мужа. — Да, судьба… Когда я была маленькой дѣвочкой, мы лѣтомъ жили на дачѣ въ Третьемъ Парголовѣ. Однажды приходитъ цыганка… Горничная Варя заманила ее въ кухню поворожить. А мама терпѣть не можетъ цыганокъ, и я стала ее гнать. Цыганка разозлилась, ушла, а по дорогѣ сорвала одно растеніе, которое называется «мать-и-мачеха», и бросила его мнѣ. Бросила и говоритъ: «помни цыганку Машу»… Волъ я ее сейчасъ и вспомнила. Не правда ли, какъ иногда сбываются эти глупыя предсказанія?
— Да… вообще… Не будемъ сегодня объ этомъ говорить, Аня.
Семенъ Васильевичъ, еще молодой тридцатилѣтній мужчина, красивый по-своему, имѣлъ немного суровый видъ дѣлового человѣка, у котораго каждый часъ разсчитанъ. Онъ прошелъ тяжелую школу, прежде чѣмъ выработать себѣ самостоятельное положеніе — именно заработалъ. Дворянское гнѣздо Парначевыхъ принадлежало къ числу вымирающихъ. Его члены быстро сходили со сцены, и большинство роковымъ образомъ спивалось. Это было чѣмъ-то въ родѣ наслѣдственной болѣзни, какой-то кары. Изъ всѣхъ Парначевыхъ только одинъ Семенъ Васильевичъ выбился на дорогу и понемножку приводилъ свои фамильныя дѣла въ порядокъ. Правда, что въ наслѣдство онъ получилъ почти одни долги, но, можетъ-быть, это именно и спасло его. Съ теченіемъ времени онъ какъ-то совсѣмъ отсталъ отъ своего дворянскаго круга, съ которымъ не имѣлъ ничего общаго. Да, это были для него уасе совсѣмъ чужіе люди, лишенные главнаго достоинства — способности къ упорному и выдержанному труду. Семенъ Васильевичъ женился рано на такой же небогатой дѣвушкѣ, какимъ былъ самъ, но семейная жизнь скоро кончилась — жена умерла, оставивъ ему дѣвочку двухъ лѣтъ. Это было для него самымъ больнымъ мѣстомъ. Какъ онъ ни любилъ свою дѣвочку, но все-таки оставалось въ жизни пустое мѣсто. Онъ еще былъ молодъ, являлась тоска вынужденнаго одиночества, а тутъ еще на каждомъ шагу примѣры чужого семейнаго счастья. Въ результатѣ знакомство съ трудолюбивой семьей Гагеновъ и женитьба на Аннѣ Ѳедоровнѣ. Сейчасъ онъ думалъ то же, что и молодая жена, съ той разницей, что въ его памяти проносились другія картины и вставало другое женское лицо съ грустными глазами. Лаская эту жену, ему казалось, что онъ отнимаетъ что-то у первой. Потомъ онъ боялся, что эта вторая жена замѣтитъ двойственность его чувствъ и обидится. Все-таки она и моложе его и не имѣетъ за собою никакого прошлаго.
— Ты о чемъ думаешь? — неожиданно спрашивала Анна Ѳедоровна нѣсколько разъ, точно хотѣла его поймать на чемъ-то.
— Я?.. А ты о чемъ, Аня?
— Я? Мнѣ жаль маму… Она, вѣроятно, вернулась къ себѣ, заперлась въ своей комнатѣ и плачетъ…
Парначевка, занесенная глубокимъ снѣгомъ, уже погружалась въ мирный сонъ, когда о. Петръ Спасовходскій, сѣденькій, сгорбленный старичокъ, вышелъ изъ своего церковнаго домика на погостѣ. Онъ посмотрѣлъ кругомъ, на небо, обложенное низкими зимними облаками, и сказалъ:
— Добре… Погодка будетъ хорошая.
Точно въ отвѣтъ невидимая снѣжинка сѣла къ нему на носъ и моментально растаяла.
— О, совсѣмъ добре… Добрая погодка.
Старикъ не пошелъ селомъ, гдѣ кое-гдѣ еще мигали красные огоньки, а прямо полемъ направился къ чернѣвшейся вдали помѣщичьей усадьбѣ. Дорогой о. Петръ имѣлъ достаточно времени высчитать, что, если поѣздъ придетъ на станцію въ восемь часовъ, то молодые должны быть въ девять. Кучеръ Спиридонъ ужъ постарается, потому что служилъ еще поддужнымъ при старыхъ господахъ и понимаетъ, какъ и что нужно. Да, были старые господа, а молодые всѣ разбѣжались изъ своихъ усадебъ, расточили имѣнія и обрекли себя на неизвѣстность. Изъ Парначевыхъ хоть одинъ Семенъ Васильевичъ удержался и выкупаетъ изъ банка заложенное и перезаложенное родителями гнѣздо. Дѣло хорошее и для другихъ примѣръ поучительный.
— Немного получилъ отъ родителей Семенъ Васильевичъ, но не закопалъ свой одинъ талантъ, какъ лѣнивый рабъ, — думалъ вслухъ о. Петръ. — Одобряю весьма…
О. Петръ былъ живой лѣтописью Парначевки. Онъ крестилъ нѣсколько поколѣній господъ Парначевыхъ и перехоронилъ ихъ достаточно. Вотъ и первую жену Семена Васильевича онъ же похоронилъ. Хорошая была женщина, а вѣку Богъ не далъ, Другія въ тысячу разъ хуже ея, а живутъ. Да, много видѣлъ о. Петръ на своемъ вѣку и горя и радости, которыми чередовалась жизнь парначевской усадьбы, а теперь тихо стало и съ горемъ и съ радостью. Вотъ что будетъ съ Семеномъ Васильевичемъ, когда онъ войдетъ въ силу. Этотъ, пожалуй, подтянетъ…
Къ усадьбѣ о. Петръ подошелъ совсѣмъ запушенный снѣгомъ. Мягкіе бѣлые хлопья такъ и валили, — тоже добрый знакъ для молодыхъ. Старика удивило, что въ усадьбѣ не было ни одного огонька, а потомъ вспомнилъ наставленіе своей старушки-попадьи и горько улыбнулся. Это старая няня Гавриловна, няньчишвая еще Семена Васильевича, нарочно сдѣлала, чтобы досадить своему вскормленному барчуку. И на что обидѣлась старуха: зачѣмъ на нѣмкѣ женился Семенъ Васильичъ. Ну, а потомъ очень ужъ жалѣетъ Настеньку. Конечно, Настенька сиротка, это вѣрно, а только зачѣмъ же впередъ разстраивать и себя и другихъ. Охъ, весьма, слабое это женское дѣло и отъ ума недостаточно твердое.
О. Петръ едва достучался въ калитку. Потонувшая въ снѣгу усадьба имѣла не особенно привлекательный видъ. Даже, пожалуй, и поправлять нечего, а лучше поставить новую. Гостю отворила кухарка Акулина.
— Гостей ждете, Акулина?
— Кто ихъ знаетъ… — равнодушно отвѣтила кухарка. — Можетъ, и не пріѣдутъ…
— Спиридонъ-то выѣхалъ на станцію.
— Спиридонъ-то выѣхалъ…
— А почему у васъ огня нѣтъ?
— А съ какой радости огни намъ палить? Гавриловна съ барышней въ спальнѣ сидятъ, ну, у нихъ и есть огонь…
Отцу Петру пришлось постоять въ передней, пока вышла Гавриловна, низенькая и толстая старушка въ очкахъ. За ней, цѣпляясь за платье, вышла Настенька, бѣлокурая, полная дѣвочка, походившая на отца. Она очень обрадовалась, когда узнала о. Петра.
— Ну, будемъ ждать гостей… — проговорилъ о. Петръ, освобождаясь отъ шубы. — Надо, Гавриловна, и въ гостиной и въ залѣ зажечь лампы. Того гляди, и пріѣдутъ… Погодка добрая.
— Пріѣдутъ, тогда и засвѣтимъ лампы, — отвѣтила Гавріиловна со вздохомъ. — Не велика радость…
— И чехлы съ мебели надо снять, чтобы весь порядокъ, а потомъ, что касается ужина…
— Ну, еще и ужинъ…
Гавриловна что-то хотѣла еще сказать, но присѣла на стулъ и горько заплакала. Настенька стояла около нея и тоже готова была расплакаться.
— Младенца жа-аль… — всхлипывала Гавриловна, вытирая глаза уголкомъ передника. — Несмышленышъ еще, о. Петръ. Охъ, за какіе грѣхи только Богъ насъ наказываетъ…
— Женщина, перестань. А при юницѣ и совсѣмъ не подобаетъ произносить такихъ словъ. Богъ посылаетъ ей вторую матъ, и надо не плакать, а радоваться. Только напрасно разстраиваешь юницу… Иди и дѣлай, что слѣдуетъ по порядку.
Привычка повиноваться сказалась сейчасъ же въ старой нянѣ, и она покорно отправилась приводить все въ порядокъ. Зажжены были лампы, сняты съ мебели чехлы, смахнута кое-гдѣ пыль — Гавриловна все это дѣлала съ какимъ-то шопотомъ, точно завораживала впередъ каждую вещь. Обстановка въ усадьбѣ оставалась старинная, какой была еще при генералѣ Парначевѣ, служившемъ при Аракчеевѣ. Это былъ извѣстный генералъ, составлявшій честь фамиліи. Его портретъ висѣлъ въ гостиной. Для старой Гавриловны каждая мелочь этой обстановки являлась чѣмъ-то священнымъ. Каждый стулъ простоялъ на своемъ мѣстѣ полстолѣтія, и она помнила его съ ранней юности, когда попала въ барскіе покои еще дѣвочкой, которую взяли на побѣгушки. И вдругъ явится какая-то нѣмка и примется заводить свои порядки. Эта мысль убивала почтенную старушку.
О. Петръ занялся Настенькой. Дѣвочка обыкновенно пріѣзжала въ усадьбу только лѣтомъ, вмѣстѣ съ отцомъ, а зимой жила въ Петербургѣ, у тетки Варвары Васильевны. Въ виду свадьбы ее точно сослали въ деревню вмѣстѣ со старухой-нянькой, и это послужило поводомъ для разговоровъ. Обсуждался этотъ вопросъ главнымъ образомъ въ поповскомъ домѣ, хотя о. Петръ изъ принципа и не любилъ вмѣшиваться въ чужія дѣла. Но матушка была другого мнѣнія и по цѣлымъ часамъ вела съ Гавриловной тихія, задушевныя бесѣды.
— И въ самый бы разъ намъ оставаться у Варвары Васильевны, — горевала старая няня, качая головой. — Вѣдь жили же раньше, а тутъ вдругъ помѣшали…
— Ну, это не спроста сдѣлано, Гавриловна, — разсуждала матушка. — То раньше, а то теперь… Мачеха-то что подумаетъ: прячутъ отъ меня дѣвочку, значитъ, боятся, что буду ее изводить. Такъ я говорю?.. Варвара Васильевна умная и всякія науки въ институтѣ произошла, ну, и все понимаетъ. Вѣдь всякій хочетъ сдѣлать, какъ лучше…
— Охъ, ничего я не понимаю, матушка. Стара стала…
— Да ужъ такъ, вѣрно тебѣ говорю. И притомъ Семенъ Васильевичъ человѣкъ обстоятельный и не дастъ въ обиду родного дѣтищ. Конечно, родной матери, какъ птичьяго молока, не купить, а за сиротъ Богъ…
— Да это что же, что на второй женился: дѣло житейское. А вотъ вси бѣда, что нѣмка… Еще въ роду не бывало у насъ нѣмокъ-то.
— Ну, и русскія хороши бываютъ. Другая этакая изъѣдуга попадетъ, что не приведи Царица Небесная… И у господъ и въ простомъ званіи — вездѣ сиротамъ-то не сладко живется.
О. Петръ хотя и зналъ, что женскій языкъ весьма склоненъ болтать самыя неподобныя благоглупости, но потихоньку жалѣлъ Настеньку, точно предчувствовалъ что-то недоброе. И теперь, сидя въ ожиданіи молодыхъ, онъ долго и ласково гладилъ шелковые волосы Настеньки и повторялъ точно про себя:
— Настенька, а ты люби мачеху… Она тебѣ будетъ второй матерью. Значитъ, такъ было угодно Богу. Ты будешь слушаться мачехи, а она тебя будетъ любить. Ссориться нехорошо, и нужно слушаться старшихъ. Ты будешь слушаться?
— Буду… Я только боюсь, о. Петръ.
— Чего же ты боишься, глупенькая?
— А сама не знаю, чего, такъ…
Дѣвочкѣ было пять лѣтъ, но она казалась старше своихъ лѣтъ, благодаря высокому росту. Когда о. Петръ пошелъ осматривать комнаты, чтобы провѣрить Гавриловну, она шла за нимъ и болтала все время.
— А у насъ третьяго дпя телочка пестренькая родилась, о. Петръ. Ее посадили въ баню… мы съ няней ходили ее смотрѣть… Смѣшная такая!.. Прыгаетъ, а ноги врозь катятся…
О. Петръ осмотрѣлъ залу и гостиную и остался всѣмъ доволенъ. Вотъ такъ-то онъ ждалъ Семена Васильевича съ первой женой. Кроткая была женщина, обходительная. Въ гостиной висѣлъ ея портретъ, сдѣланный уже послѣ смерти. О. Петръ вздохнулъ. Да, у всякаго свой предѣлъ. Эти печальныя размышленія были прерваны слабымъ звукомъ колокольчика. Гавриловна, оправлявшая салфетку на столѣ, безмолвно всплеснула руками, а потомъ бросилась къ Настенькѣ.
— Женщина… — строго замѣтилъ ей о. Петръ, запахивая полы своей люстриновой ряски и указывая глазами на дѣвочку.
Звукъ колокольчика повторился и опять замеръ. Наступившая пауза всѣмъ казалась безконечной. Настенька ухватилась обѣими ручками за платье няни и смотрѣла испуганными глазами на о. Петра, начавшаго откашливаться.
— Угодники бесребренники, спаси насъ!.. шептала Гавриловна, когда звонъ колокольчика послышался уже совсѣмъ близко. — Пресвятая Владычица… Охъ, батюшки, калитку-то позабыли отпереть!
Въ хлопотахъ, дѣйствительно, всѣ забыли про калитку, и о. Петръ покачалъ только головой, когда кто-то началъ стучать въ ворота со всего плеча. Да, нехорошій знакъ… Гавриловна совсѣмъ растерялась и едва нашла калиточную задвижку.
— Эй, ты, старая ворона, живѣй шевелись! — рычалъ за калиткой мужской голосъ. — Померли вы тутъ всѣ?
— Охъ, батюшка, Захаръ Ильичъ, прости ты меня старую дуру… Затемнилась я совсѣмъ отъ радости.
— Ну, ладно. Я съ тобой потомъ разсчитаюсь…
Эта запертая калитка испортила настроеніе всѣмъ, а главнымъ обратомъ Аннѣ Ѳедоровнѣ, точно предсказаніе чего-то недобраго. Впрочемъ, она одержала себя и вошла въ свой домъ съ веселымъ лицомъ. Въ передней было темно, — забыли поставить лампочку. Но все это было пустяки, и молодая, пока мужъ помогалъ ей раздѣваться, все время смотрѣла въ освѣщенное пространство двери, гдѣ, какъ на экранѣ волшебнаго фонаря, обрисовался рѣзкими контурами силуэтъ маленькой дѣвочки. «Да она совсѣмъ большая…» — облегченно подумала Анна Ѳедоровна. Но это хорошее впечатлѣніе сейчасъ же было испорчено выдвинувшейся въ дверь фигурой о. Петра. Затѣмъ тутъ попъ, и что ему нужно?.. Семенъ Васильевичъ взялъ молодую жену подъ руку и торжественно ввелъ ее въ небольшую залу. О. Петръ благословилъ молодыхъ прадѣдовской иконой Зосимы и Савватія и произнесъ приготовленное раньше краткое слово:
— Да благословить васъ Господь Богъ… Любите другъ друга, какъ заповѣдалъ Богъ, и любите всѣхъ. Сударыня, а ваша любовь пусть согрѣетъ этотъ старый домъ, ибо и велика радость и великъ отвѣть предъ Господомъ…
Семенъ Васильевичъ приложился къ образу и поцѣловалъ руку у батюшки, а молодая не сдѣлала ни того ни другого. Она быстро подошла къ Настенькѣ, наклонилась къ ней, чтобы поцѣловать, по дѣвочка съ крикомъ бросилась къ папѣ.
— Не хочу… Не хочу…
Семенъ Васильевичъ взялъ дѣвочку на руки, успокоилъ и поднесъ къ женѣ.
— Ну, поцѣлуй, дурочка, маму… Это твоя вторая мама.
— Оставьте ее, — замѣтила Анна Ѳедоровна. — Мы сами познакомимся…
Захаръ Парначевъ въ это время успѣлъ сбѣгать въ столовую, гдѣ отыскалъ початую бутылку какой-то наливки. Но бѣда въ томъ, что не было совсѣмъ бокаловъ, а рюмокъ всего три.
— Э, плевать, я буду изъ чашки поздравлять, — рѣшилъ онъ.
О. Петръ выпилъ всю рюмку до дна, а молодая едва притронулась изъ вѣжливости. Гавриловна обидѣлась, что ее забыли и не предложили выпить за здоровье молодыхъ, но, скрѣпя сердце, подошла къ ручкѣ нѣмки и проговорила:
— Совѣть да любовь, молодая наша барыня… Жить вамъ, поживать да добра наживать. Служила я еще маменькѣ Семена Васильевича и вамъ, дастъ Богъ, послужу.
— Спасибо, няня… — Молодая побрезговала и не поцѣловала Гавриловны, что ей и было поставлено въ счетъ, какъ и то, что нн приложилась къ образу и не облобызала руки батюшки. Однимъ словомъ, нѣмка и никакихъ господскихъ порядковъ не понимаетъ…
Всѣ чувствовали себя неловко, и выручила только Акулина, подавшая кипѣвшій самоваръ «въ самый разъ». Это былъ выходъ изъ общаго неловкаго положенія, да и въ дорогѣ всѣ прозябли немного. Гавриловна замѣтила, какъ молодая оглядываетъ комнаты, и подумала со злостью: «Ишь какъ шмыгаетъ глазами… Обрадовалась ворона, что попала въ барскія хоромы».
За чаемъ всѣхъ занималъ Захаръ Парначевъ. Его голосъ такъ и гремѣлъ, точно труба. Впрочемъ, Анна Ѳедоровна была теперь рада этому милому родственнику. Старикъ почти одинъ выпилъ всю наливку и опять захмелѣлъ.
— Сенька, я тебя тюблю, а ты все-таки не гордись! — бормоталъ онъ. — Да… Я знаю, братъ, ты считаешь себя умнѣе всѣхъ… Шалишь, братъ, Захара Парначева не проведешь!.. Говорю прямо: не гордись. Вѣрно, о. Петръ?
— И смиреніе бываетъ паче гордости, Захаръ Ильичъ, — уклончиво отвѣтилъ батюшка.
— А вотъ и не то! — гремѣлъ Захаръ Парначевъ. — Къ чему я клоню свою рѣчь? Слушай: Сенька гордецъ, а того не знаетъ, что первая жена отъ Бога, вторая отъ людей, третья отъ чорта… А между прочимъ, намъ пора итти докой, отецъ, то-есть я пойду ночевать къ тебѣ.
— Милости просимъ, Захаръ Ильичъ… — приглашалъ батюшка. — Весьма даже пора.
Медовый мѣсяцъ… Какъ впослѣдствіи Анна Ѳедоровна ненавидѣла это дурацкое выраженіе, вызывавшее у нея въ душѣ цѣлый рядъ самыхъ глубокихъ оскорбленій, какія только могутъ выпасть на долю женщины. Она дошла до такого состоянія, что перестала вѣрить себѣ и задавала вопросъ, неотступно преслѣдовавшій ее: а можетъ-быть, она злая женщина, безсердечная, вообще нехорошая, то, что называется мачехой въ дурномъ смыслѣ этого слова? Но мы забѣгаемъ впередъ, опережая событія.
Семенъ Васильичъ но случаю женитьбы взялъ мѣсячный отпускъ, и все это время молодые провели въ Парначевкѣ, въ своей Парначевкѣ, какъ писала Анна Ѳедоровна матери въ Петербургъ. Первые дни прошли быстро, точно въ туманѣ, — такъ было много новыхъ впечатлѣній. Анна Ѳедоровна знала только свой Петербургъ и нѣсколько дачныхъ окрестностей, а остальная деревенская Россія для нея совершенно не существовала, и она не могла даже приблизительно представить себѣ, кто и какъ живутъ въ этой настоящей Россіи. А тутъ она сразу очутилась точно на днѣ какого-то подводнаго царства — до того все было ново и необыкновенно. Исходнымъ пунктомъ этихъ новыхъ впечатлѣній являлась своя барская усадьба, похоронившая въ себѣ воспоминанія нѣсколькихъ поколѣній. На другой день по пріѣздѣ Анна Ѳедоровна подробно осмотрѣла свои владѣнія и пришла къ убѣжденію, что все рушилось, и что нѣтъ возможности что-нибудь реставрировать.
— Мы сломаемъ это старье и выстроимъ новую усадьбу, — говорилъ Семенъ Васильичъ, показывая женѣ все жилье. — Это давно слѣдовало сдѣлать, но какъ-то руки не доходили. Да и не для кого было хлопотать. А теперь совсѣмъ другое дѣло…
— Ахъ, какъ это будетъ хорошо… — шептала въ восторгѣ Анна Ѳедоровна.
— И все хозяйство необходимо поставить на новую ногу, а то, говоря откровенно, все страшно распущено и никуда не годится.
— Я въ хозяйствѣ ничего не понимаю, Сеня,
— Выучишься помаленьку…
При одномъ словѣ «хозяйство» Ашѣ Ѳедоровнѣ представлялась прежде всего старая нянька Гавриловна, которая слѣдила, какъ тѣнь, за каждымъ ея шагомъ и которая будетъ ее подсчитывать во всемъ, сравнивая въ глаза и за глаза съ «первой барыней». Да, эта первая барыня незримо продолжала наполнять всю старую усадьбу, и Анна Ѳедоровна каждый разъ вздрагивала, когда Гавриловна въ видѣ окончательнаго, рѣшающаго мотива повторяла стереотипную фразу:
— А у насъ прежде совсѣмъ по-другому было…
У насъ — это значило, что такъ дѣлалось при первой барынѣ. Гавриловна ревниво оберегала этотъ старый режимъ, какъ своего рода святыню, и выказывала мертвое бабье сопротивленіе, сопротивленіе безъ словъ. Старуха ни за что не желала переставить мебель по-новому, измѣнить часъ обѣда, выборъ кушаній и т. д., до послѣднихъ мелочей ежедневнаго обихода. Между старой вѣрной «слугой» и новой барыней съ первыхъ же шаговъ завязалась глухая, безпощадная борьба, причемъ за Гавриловной было громадное преимущество цѣлаго прошлаго и настоящаго въ лицѣ маленькой Настеньки. Анна Ѳедоровна выдерживала характеръ и не подавала вида, что замѣчаетъ что-нибудь, особенно при мужѣ, который уже сдѣлалъ нѣсколько рѣзкихъ замѣчаній старой нянькѣ.
— Оставь ее, пожалуйста, — уговаривала его Анна Ѳедоровна. — Она, просто, ревнуетъ меня ко всему, что вполнѣ понятно…
Затѣмъ, постепенно выяснилось, что у Гавриловны есть масса сторонниковъ, вполнѣ раздѣлявшихъ ея настроеніе. На погостѣ за Гавриловну была попадья, а въ деревнѣ нѣсколько старыхъ дворовыхъ, хранившихъ традиціи захудавшаго барскаго гнѣзда, Эти дворовые приходили нарочно въ усадьбу, чтобы посмотрѣть на новую барыню-нѣмку, шептались о чемъ-то съ Гавриловной, качали головой и проявляли необыкновенную нѣжность къ Настенькѣ. Анна Ѳедоровна понимала только одно, именно, что за ней зорко слѣдили сотни глазъ, подозрѣвая въ чемъ-то дурномъ. У нея все чаще и чаще началъ являться невольный вопросъ: «Что я сдѣлала всѣмъ этимъ людямъ? Отчего всѣ они такіе злые?..» Этотъ тайный врагъ выбралъ исходнымъ пунктомъ Настеньку, точно дѣвочка подвергалась какой-то смертельной опасности. Пунктъ былъ вѣрный, больше — изъ этого положенія не было рѣшительно никакого выхода, въ чемъ Анна Ѳедоровна убѣдилась слишкомъ скоро, Она старалась держать себя съ дѣвочкой просто, какъ съ младшей сестрой, но это выходило баловать ее, что та же Гавриловна и объяснила съ грубой откровенностью заслуженнаго человѣка.
— Вы ее набалуете, барыня, то-есть Настасью Семеновну,!
— Зачѣмъ вы называете дѣвочку Настасьей Семеновной?
— А то какъ же иначе-то? Не какая-нибудь, а настоящая, природная барышня. У насъ завсегда ужъ такъ велось въ дому…
— Зовите просто Настенькой. Она еще такъ мала…
— Слушаю-съ…
— А затѣмъ мнѣ совсѣмъ не нравятся ваши замѣчанія, Гавриловна. Я понимаю и цѣню васъ, какъ вѣрнаго человѣка, какъ няню Семена Васильевича, но это еще не значитъ, что я во всемъ должна соглашаться съ вами. Думаю, что и для васъ и для меня удобнѣе будетъ, если именно вы будете соглашаться со мной. Я даже этого требую, няня, именно въ интересахъ дѣвочки, потому что, если я буду съ ней ласкова, вы будете обвинять меня въ баловствѣ; если буду строга, вы меня будете называть злой мачехой. Дѣло гораздо проще: Настенька будетъ моей младшей сестрой и только. Кажется, понятно?
— Слушаю-съ…
Аннѣ Ѳедоровнѣ сейчасъ же пришлось раскаяться въ этихъ откровенныхъ объясненіяхъ, потому что Гавриловна въ тотъ же день вечеромъ разсчитанно громко говорила въ кухнѣ кухаркѣ Акулинѣ:
— Наша-то прытка больно… Сестра, гритъ, будетъ моя младшая. Оно и похоже на то… Съ перваго разу въ сестры произвела, а дальше-то ужъ и по-другому. Тоже очень хорошо понимаемъ… А то забыла, что когда законъ приникала, такъ въ матери ставилась. Законъ-то для всѣхъ бабъ одинъ… А тутъ — сестра.
Вступить въ какія-нибудь объясненія съ Гавриловной было уже непроститачьной ошибкой, потому что старуха находилась въ возбужденномъ состояніи и могла наговорить дерзостей, а послѣднее повело бы къ неловкимъ объясненіямъ съ мужемъ. Кстати, Анна Ѳедоровна чувствовала каждую минуту, что и мужъ зорко слѣдитъ за ея отношеніями къ Настенькѣ и смутно готовится, можетъ-быть, защищать дочь отъ ея деспотизма. Да, все это въ порядкѣ вещей, и нужно выдержать характеръ до послѣднихъ мелочей, пока все не устроится. Время — самый справедливый человѣкъ, какъ говоритъ какая-то итальянская пословица.
Странно, что между мужемъ и женой уже являлись недоговоренныя вещи. Анна Ѳедоровна была убѣждена, что присутствіе Гавриловны для Настеньки, кромѣ вреда, ничего не приноситъ, и она не могла сказать откровенно этого мужу прямо въ глаза, предоставляя ему самому догадаться. Это была какая-то молчаливая ложь, которая отравляла жизнь съ первыхъ шаговъ. Приходилось молчать, затаивать и просто скрывать, а мужъ точно намѣренно ничего не замѣчалъ и продолжалъ оставаться все такимъ же, какимъ она знала его дѣвушкой. Въ жизнь прокрадывался какой-то тайный разладъ, какое-то неустранимое противорѣчіе, и незамѣтно вырастала роковая стѣнка, навсегда раздѣляющая самыхъ близкихъ людей.
Анна Ѳедоровна научилась въ нѣсколько дней слѣдить ея самой собой и за другими — это былъ отвѣтъ на общее выслѣживаніе. Она тысячи разъ провѣряла себя въ отношеніяхъ къ падчерицѣ и рѣшительно ни въ чемъ не могла себя упрекнуть. И времени прошло такъ мало, и дѣвочка само, но себѣ нравилась ей, какъ и всякій другой здоровый и милый ребенокъ. Будущее Настеньки всецѣло зависѣло отъ воспитанія, и если чего можно было пожелать, такъ это удаленія Гавриловны, которая сегодня-завтра начнетъ разстраивать ребенка. Дѣвочка, съ своей стороны, внимательно присматривалась къ мачехѣ и пока оставалась въ нерѣшимости, какъ въ ней отнестись. Новая мама, конечно, была для нея пока чужой, и нужно было предоставить времени то естественное сближеніе, изъ котораго развиваются постепенно органическія родственныя чувства.
— Почему я должна звать васъ мамой? — откровенно спрашивала дѣвочка, точно не рѣшаясь приласкаться къ ней. — Моя мама умерла…
— Да, твоя родная мама умерла, а я для тебя буду второй мамой, дѣточка.
— И я буду васъ любить?
— И будешь любить, очень любить…
Присматриваясь внимательно къ дѣвочкѣ, Анна Ѳедоровна пришла къ удивительному заключенію, именно, что, будь она, Анна Ѳедоровна, въ домѣ Семена Васильевича просто гувернанткой, она полюбила бы вотъ эту Настеньку отъ всего сердца, и Настенька отвѣтила бы ей тѣлъ же. Но сейчасъ онѣ обѣ точно сторонились и боялись другъ друга. Это было и обидно, и нелѣпо, и несправедливо, и рѣшительно ни для кого не нужно. Еще обиднѣе было то, что и няня Гавриловна, и кухарка Акулина, и старые дворовые изъ Парначевки, и попадья съ погоста — всѣ сами по себѣ, вѣроятно, люди хорошіе и добрые и дѣйствовали сейчасъ изъ самыхъ добрыхъ и хорошихъ побужденій. Аннѣ Ѳедоровнѣ иногда хотѣлось, просто, крикнуть имъ всѣмъ: «Зачѣмъ вы обижаете меня, милые, добрые люди, Когда я хочу всѣхъ васъ любить и быть счастливой именно этой любовью? Вѣдь я совсѣмъ не злая и никому не желаю зла»… Но эти ораторскіе порывы не проявлялись ничѣмъ внѣшнимъ, замирая подъ гнетомъ опутывавшихъ зарождавшееся счастье мелочей.
Бывали иногда, просто, минуты молчаливаго отчаянія, и Анна Ѳедоровна начинала думать на тему о томъ, когда Настенька вырастетъ большая и она разскажетъ ей всѣ свои муки, самыя тайныя мысли и нелѣпыя огорченія. О, она, та, большая Настенька, пойметъ и оцѣнитъ ее… Вся бѣда въ томъ, что приходилось ждать этого рѣшающаго момента цѣлыхъ десять — двѣнадцать лѣтъ, когда Настенька превратится въ совсѣмъ взрослую дѣвушку А теперь ждать и терпѣть… Анна Ѳедоровна по какому-то инстинкту ничего не рѣшилась написать даже родной матери: этого никто не долженъ былъ знать, даже самые близкіе люди, какъ мужъ или мать. И это такъ будетъ…
Семенъ Васильевичъ былъ очень внимателенъ къ женѣ и часто смѣшилъ ее желаніемъ угодить ей. Послѣднее у него выходило какъ-то угловато и неловко, какъ у человѣка, попавшаго случайно въ совершенно незнакомое ему общество. Но, говоря правду, это ухаживанье льстило Аннѣ Ѳедоровнѣ, и она чувствовала бы себя почти несчастной, если бы мужъ относился иначе. Впрочемъ, отдавая эту дань своему молодому счастью, Семенъ Васильичъ продолжалъ оставаться дѣловымъ человѣкомъ и не терялъ напрасно своего свадебнаго отпуска. Онъ теперь почти каждый день уѣзжалъ въ Парначевку, гдѣ у него тянулось какое-то безконечное дѣло съ крестьянами изъ-за земли. Необходимо было съ нимъ развязаться разъ и навсегда. Когда мужъ уѣзжалъ вечеромъ и оставался долго въ волостномъ правленіи, Анна Ѳедоровой1 начинала тяготиться своимъ одиночествомъ и не знала, какъ убить свое время. Въ хозяйство она совсѣмъ не желала вмѣшиваться, чтобы чѣмъ-нибудь не возстановить противъ себя старую прислугу, мѣрявшую ее «первой барыней», а потомъ, говоря откровенно, она по натурѣ и не была хозяйкой и мало интересовалась домашними хозяйственными комбинаціями.
Оставаясь одна, Анна Ѳедоровна обыкновенно занималась Настенькой, чтобы понемногу приручить ее къ себѣ. Она пробовала съ разныхъ сторонъ подойти къ этой дѣтской душѣ, которая готова была закрыться для нея навсегда при первомъ неосторожномъ шагѣ. Она разговаривала съ дѣвочкой о всевозможныхъ предметахъ, разсказывала ей сказки, пробовала читать какую-то старую дѣтскую книжку, осторожно выспрашивала ее о томъ, что она любить.
— Я люблю только папу… — повторяла настойчиво Настенька, точно ее кто оспаривалъ. — И больше никого не люблю…
— И меня не любишь?
— И Васъ не люблю…
— Почему?
— Потому что люблю свою настоящую маму, которая виситъ въ гостиной.
Этотъ наивный дѣтскій отвѣтъ освѣтилъ сразу всю картину. Да, что ни дѣлай, а эта настоящая мама будетъ вѣчно стоять передъ глазами, пока существуетъ вотъ эта Настенька. Въ первый еще разъ въ душѣ Анны Ѳедоровны шевельнулось нехорошее и злое чувство, не относившееся собственно ни къ кому. Она начинала ревновать Настеньку къ отцу, припоминая цѣлый рядъ самыхъ трогательныхъ сценъ, точно дѣвочка своимъ дѣтскимъ лепетомъ и поцѣлуями отнимала у нея что-то такое дорогое, чему нѣтъ возврата.
Семенъ Васильевичъ, охваченный счастливымъ эгоизмомъ, ничего не замѣчалъ почти до самаго конца. Вѣрнѣе сказать, онъ служилъ своему счастью съ такой же добросовѣстностью, какъ служилъ и въ своемъ банкѣ. И тамъ и тутъ предъ нимъ раскрывались горизонты, и онъ уходилъ въ мечты о будущемъ. Мысль о первой женѣ совершенно заслонялась настоящимъ, тѣмъ болѣе, что оставался на рукахъ ея живой портретъ — Настенька. Онъ любилъ думать, что въ лицѣ дочери какъ будто искупитъ какую-то невольную вину предъ покойной женой, а тутъ еще другая женщина, которая замѣнитъ Настенькѣ мать. Заботиться о двухъ любимыхъ женщинахъ, соединить ихъ въ одно — это ли не счастье? Да, онъ будетъ любить обѣихъ, будетъ неустанно работать для нихъ и будетъ еще счастливѣе сознаніемъ, что трудился не напрасно.
Всѣ эти мысли связывались какъ-то особенно тѣсно именно со старинной дѣдовской усадьбой, полной еще дѣтскихъ воспоминаній. Ему было жаль зорить это старое дворянское гнѣздо, хотя оставлять его въ настоящемъ убожествѣ тоже было невозможно. Семенъ Васильевичъ успѣлъ составить уже нѣсколько плановъ новой усадьбы и съ особеннымъ стараніемъ вычерчивалъ фасадъ. Наверху помѣщалась свѣтелка, предназначавшаяся Настенькѣ. Да, время летитъ, и не замѣтишь, какъ маленькая дѣвочка превратится въ большую дѣвушку. Мысленно онъ часто видѣлъ дочь большой, любилъ думать на эту тему. Составляя планы, Семенъ Васильевичъ подолгу совѣтовался съ женой относительно разныхъ комбинацій. Она любила страстно цвѣты и требовала, чтобы рядомъ съ домомъ непремѣнно была устроена маленькая оранжерейка, соединенная съ комнатами теплымъ ходомъ. Зимой это будетъ доставлять массу удовольствія, особенно въ деревнѣ, гдѣ нѣтъ никакихъ развлеченій.
— Подъ старость мы и совсѣмъ поселимся въ деревнѣ, — мечтала Анна Ѳедоровна. — Тогда уже ничего не будетъ нужно, кромѣ своего угла. Привыкну къ хозяйству, буду считать горшки молока, яйца…
Это было въ самомъ началѣ, а потомъ Анна Ѳедоровна только соглашалась съ мужемъ во всемъ, дѣлая равнодушное лицо. Послѣднее его положительно обижало, расхолаживая тѣ мечты о будущемъ, которыя сказались вмѣстѣ съ этимъ будущимъ гнѣздомъ.
— Кажется, я тебѣ просто надоѣлъ, Аня, своими планами, — замѣтилъ разъ Семенъ Васильевичъ, сдерживая невольное раздраженіе. — Я больше не буду приставать…
— Я уже сказала, Сеня, что дѣлай, какъ хочешь. Мнѣ рѣшительно все равно, т.-е. даже не все равно, а, просто, я въ этихъ дѣлахъ ничего не понимаю.
— Ты, какъ мнѣ кажется, чего-то не договариваешь…
— Я?
Анна Ѳедоровна даже покраснѣла, пойманная врасплохъ, и проговорила оправдывающимся тономъ:
— Видишь ли, Сеня, я не понимаю, къ чему такъ торопиться съ этой постройкой? Можно и подождать… Мнѣ кажется, что тебѣ жаль уничтожать старую усадьбу, и я вполнѣ это понимаю. Вообще необходимо подождать…
— Никакихъ другихъ мотивовъ больше?
— Рѣшительно никакихъ…
Молодому мужу еще въ первый разъ показалось, что жена не совсѣмъ искренно говоритъ съ нимъ и что-то скрываетъ. Впрочемъ, объясненіе было сейчасъ же подъ рукой: сказывалась петербургская барышня, ничего не видавшая, кромѣ столицы. Конечно, ей трудно сразу привыкнуть къ деревнѣ, и нужно будетъ подождать. Потомъ ее тянули въ столицу родственныя привязанности, такъ сильно развитыя въ нѣмецкихъ семьяхъ. Дурного во всемъ этомъ, конечно, ничего нѣтъ, и Аня просто большой ребенокъ, которому не по себѣ въ новой обстановкѣ.
Но эти успокоивающія размышленія не устраняли какого-то смутнаго предчувствія чего-то еще недосказаннаго, что уже рѣшительно не имѣло никакихъ объясненій. Оно только чувствовалось. Въ первый разъ это чувство закралось въ душу Семена Васильевича по самому незначительному поводу. Разъ онъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, составляя приблизительную смѣту, будущей постройки. Около него, по обыкновенію, вертѣлась Настенька. Это былъ тихій ребенокъ, не умѣвшій даже надоѣдать, какъ другія дѣти. Дѣвочка совершенно удовлетворялась тѣмъ, что находится въ одной комнатѣ съ отцомъ. Она любила тереться около него, какъ это дѣлаютъ ласковые котята. Сейчасъ она какъ-то особенно жалась къ нему всѣмъ тѣльцемъ, и Семенъ Васильевичъ замѣтилъ:
— Настенька, ты мнѣ мѣшаешь…
Дѣвочка посмотрѣла на него испуганными большими глазами и вдругъ заплакала неудержимыми дѣтскими слезами.
— Дѣвочка, о чемъ ты плачешь?
Онъ взялъ ее на колѣни, началъ ласкать, цѣловать, а она все рыдала.
— Ну, скажи, крошка, о чемъ ты плачешь?
— Я не знаю, папа…
Она, дѣйствительно, не знала, и онъ понялъ, что въ этой крошечной маленькой женщинѣ просыпалось чувство ревности. Да, настоящая ревность… Раньше онъ безъ церемоніи выгонялъ иногда ее изъ кабинета, а сейчасъ она обидѣлась на самое простое замѣчаніе. Бѣдная маленькая женщина… Отцовское сердце невольно сжалось отъ какой-то смутной боли. Ребенокъ еще не умѣлъ высказать, сколько у него отняла другая, чужая для него женщина, а маленькое сердце уже чувствовало быстро образовавшуюся пропасть. Семенъ Васильевичъ долго и молча ласкалъ свою дѣвочку, съ трудомъ сдерживая душившіе его слезы. Кто знаетъ, что будетъ впереди, а сейчасъ вѣрно то, что онъ уже не принадлежалъ ей одной безраздѣльно, какъ это было раньше.
Теперь уже Семену Васильевичу пришлось скрывать отъ жены свое настроеніе, и онъ смущался, когда чувствовалъ на себѣ ея пытливый взглядъ. Да и какъ онъ могъ объяснить волновавшія его чувства, когда она еще не испытывала, что такое значитъ имѣть своего ребенка, — есть своя, спеціально-дѣтская логика. Конечно, Настеньку сейчасъ никто не обижалъ и никто не смѣетъ пошевелить ее пальцемъ, пока онъ живъ, а все-таки чувство какой-то особенной жалости охватывало его каждый разъ, когда онъ видѣлъ ее. Ему начинало казаться, что и дѣвочка уже не та, какой была раньше, когда жила у тетки Варвары. Да, въ маленькомъ поведеніи было что-то новое, чего онъ пока еще не могъ опредѣлить и назвать своимъ настоящимъ именемъ. Дѣвочка, точно насторожившаяся маленькая птичка, ждала чего-то, ждала всѣмъ маленькимъ беззащитнымъ тѣльцемъ, и отцовское сердце болѣло за нее впередъ.
Охваченный этимъ настроеніемъ, Семенъ Васильевичъ мучился больше всего тѣмъ, что ему рѣшительно не съ кѣмъ было посовѣтоваться, просто поговорить по душѣ. Со своей родней онъ уже давно разошелся и не могъ разсчитывать на участіе даже сестры Варвары, которая оставалась ближе другихъ. Разговорился Семенъ Васильевичъ совершенно случайно со старикомъ о. Петромъ, къ которому завернулъ по дѣлу съ крестьянами. Онъ привыкъ съ дѣтства относиться съ уваженіемъ къ этому хорошему старику, и теперь у него невольно вырвалось все то, чѣмъ наболѣла душа.,
— Такъ, такъ… — повторялъ о. Петръ, шагая по комнатѣ. — Весьма одобряю, что питаете подобныя мысли относительно своей сироты. Но что же дѣлать, слабъ человѣкъ, прилѣпившійся къ женѣ… Такъ и въ Писаніи сказано: женивыйся печется о женѣ своей…
— Но вѣдь одно другому не должно мѣшать, о. Петръ?
— Совершенно правильно, хотя бываютъ, случаи… гм… да… А главное, чтобы была совѣсть покойна, а это спокойствіе достигается только исполненіемъ долга. Все понемногу устроится само собой, Семенъ Васильевичъ.
— А отчего же я боюсь, о. Петръ? Совсѣмъ не знаю, чего боюсь.
— Вотъ, вотъ, это и хорошо.
О. Петръ пошагалъ, разгладилъ нѣсколько разъ бороду, оглянулся на запертую дверь въ комнату попадьи и заговорилъ уже вполголоса.
Видите ли, Семенъ Васильевичъ, я самъ хотѣлъ поговорить съ вами объ этомъ, но пока не рѣшался. Да, не рѣшался… Дѣло въ слѣдующемъ. Я, конечно, не мѣшаюсь въ женскія дѣла, но нѣчто уже слышалъ. Конечно, женскій умъ, какъ трость, колеблемая вѣтромъ, а все-таки есть своя острота… да. Мы и не замѣчаемъ, а женщина уже видитъ по своему малодушію, ибо сама есть скудельный сосудъ.
О. Петръ еще походилъ и послѣ паузы продолжалъ:
— Весьма мнѣ даже жаль вашу молодую подружію…
— Какъ жаль?
— Да такъ… Трудненько придется молодой госпожѣ при ихъ полной неопытности жизни… Нѣчто уже говорятъ злые языки, говорятъ, прикрывая себя нѣкоторой жалостью якобы къ сиротѣ. Бываетъ… То-есть женскій полъ весьма жалѣетъ Настеньку, хотя еще ничего и не обозначилось, за что бы, ее жалѣть, какъ вотъ вы и сами изволили сейчасъ говорить, Семенъ Васильевичъ.
— Кто же говоритъ, о. Петръ?
— Nomina odiosa sunt, ежели изволите помнить, какъ говорили латиняне. Сіе безразлично и для васъ даже ненужно. Заключеніе, по-моему, одно: вамъ необходимо оберечь младую подружію отъ сихъ пустыхъ женскихъ словъ, чтобы она прежде времени сама не ожесточилась. Бываетъ по неопытности лѣтъ это часто… Нужно беречь госпожу, а когда она освоится со своимъ новымъ положеніемъ, то и сама будетъ знать, что ей подобаетъ дѣлать.
Этотъ случайный разговоръ открылъ глаза Семену Васильевичу на то, о чемъ онъ боялся догадаться, именно, о той глухой оппозиціи, которую Анна Ѳедоровна неизбѣжно должна встрѣтить въ окружающихъ. Кто могъ что-нибудь говорить про нее? Конечно, старая нянька Гавриловна, выжившая изъ ума, попадья, совавшая свой носъ въ чужія дѣла, старые дворовые изъ Парначевки. Онъ никому не дѣлалъ зла, а они отравляли ему самое лучшее время капля по каплѣ. Вотъ почему Аня сдѣлалась совершенно равнодушной къ постройкѣ новой усадьбы. Вѣроятно, она уже что-нибудь слышала и не хочетъ только его безпокоить.
Нѣсколько разь Семенъ Васильевичъ думалъ вполнѣ откровенно объясниться съ женой, но изъ этого ничего не выходило. Ему было жаль разрушать этими объясненіями счастливый призракъ медоваго мѣсяца. Въ свое время все придетъ, зачѣмъ предупреждать событія. Пока онъ предпринялъ только одно, именно, предложилъ уѣхать изъ Парначевки раньше предполагавшагося срока. Анна Ѳедоровна съ радостью ухватилась за эту мысль, такъ что даже выдала свое искреннее желаніе поскорѣе разстаться со своей усадьбой, которой еще такъ недавно гордилась.
— Намъ необходимо заѣхать къ дядѣ Захару Ильичу въ Заозерскъ, — объяснялъ Семенъ Васильевичъ дѣловымъ тономъ. — Всего шестьдесятъ верстъ на лошадяхъ. Старикъ, конечно, чудакъ, а все-таки онъ остается старшимъ въ нашемъ родѣ.
— Я ничего не имѣю и даже очень рада… Сначала дядя мнѣ не нравился, а потомъ… Однимъ словомъ, я буду рада его видѣть.
— Долженъ тебя предупредить: онъ живетъ чудакомъ, и нужно быть готовымъ ко всему.
Семена Васильевича непріятно поразило то, что жена ни слова не сказала о Настенькѣ, точно бѣдная дѣвочка совсѣмъ не существовала на бѣломъ свѣтѣ. Она такъ была рада вырваться, наконецъ, изъ своей усадьбы… Потомъ, чтобы поправить свою ошибку, Анна Ѳодоровна наканунѣ отъѣзда увѣреннымъ тономъ замѣтила:
— Настенька, конечно, поѣдетъ съ нами…
— Нѣтъ, ей въ Заозерскѣ нечего дѣлать, — довольно сухо отвѣтилъ Семенъ Васильевичъ. — За ней пріѣдетъ тетка Варвара Васильевна и увезетъ въ Петербургъ…
Никакой сцены по этому поводу не произошло, но Анна Ѳедоровна въ первый ралъ почувствовала себя несправедливо обиженной, тѣмъ болѣе обиженной, что, дѣйствительно, совсѣмъ забыла, о существованіи Настеньки, когда рѣчь зашла о поѣздкѣ въ Заозерскъ. Семенъ Васильевичъ сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и тоже чувствовалъ себя обиженнымъ,
Уѣздный городъ Заозерскъ, какъ многое множество другихъ уѣздныхъ русскихъ городовъ, замѣчателенъ былъ тѣмъ, что въ немъ рѣшительно ничего не было замѣчательнаго, какъ выражался извѣстный заозерскій острякъ Шевяковъ. Ни добывающей промышленности ни обрабатывающей, ни естественныхъ богатствъ, ни торговаго тракта, ни сплавной рѣки — какъ есть ничего. Даже не было мѣстной чудотворной иконы, которая привлекала бы къ себѣ изъ ближайшихъ окрестностей благочестивыхъ людей. Однимъ словомъ, какъ есть ничего. Кто строилъ городъ, когда и для чего — тоже было неизвѣстно. Сохранилось смутное преданіе, что черезъ эти мѣста пролегала когда-то волчья новгородская тропа на Двину, по которой удалы добры молодцы новгородскіе выводили домой и полонъ, и пушнину, и узорочье, и разную рухлядишку, вообще все, что могли награбить. По другой версіи, городъ былъ основанъ однимъ изъ московскихъ великихъ князей-собирателей, который построить городъ построилъ, но никому не сказалъ зачѣмъ. Несомнѣннымъ доказательствомъ древности Заозерска служили развалины какой-то башни, которая, по преданію, стояла въ центрѣ уничтоженнаго безпощаднымъ временемъ кремля. Заозерцы немало дивились тому, что городъ стоялъ въ трехъ верстахъ отъ большого озера, а не на самомъ берегу. Ходила легенда, что въ древнія времена городъ стоялъ у самой воды, но за грѣхи обывателей озеро ушло отъ нихъ на три версты. По другой легендѣ, самъ городъ въ одну ночь ушелъ отъ озера. Вообще исторія Заозерска представляла много сомнительнаго, и было нѣсколько серьезныхъ попытокъ ее возстановить. Послѣднее объяснялось тѣмъ, что обыватели очень любили свой Заозерскъ и даже гордились имъ. Было три такихъ попытки возстановленія исторіи Заозерска. Въ первый разъ это хотѣлъ сдѣлать дѣдушка нынѣшняго остряка Шевякова, когда у него не было еще заложено имѣніе, но онъ потомъ передумалъ и рѣшилъ возстановить кремль. Въ результатѣ вышло какъ-то такъ, что не вышло ни исторіи ни кремля, а ассигнованныя на это деньги погибли во время крушенія знаменитаго Скопинскаго банка. Во второй разъ возстановить исторію хотѣлъ купецъ Болдыревъ, когда выигралъ двѣсти тысячъ. Онъ даже нарочно ѣздилъ въ Москву и подыскивалъ тамъ историка по сходной цѣнѣ, но историки дорожились, Болдыревъ обидѣлся и, на зло имъ, деньги, ассигнованныя на исторію, употребилъ на устройство церковнаго хора при соборѣ и постройку торговыхъ бань. Въ третій разъ возстановлялъ исторію Захаръ Парначевъ, когда у чего въ теченіе трехъ недѣль умерло двѣ богатыхъ тетки. Онъ даже сдѣлалъ въ клубѣ подписку, которая въ одинъ вечеръ дала семнадцать рублей шестьдесятъ копеекъ. Но тутъ, какъ на грѣхъ, подвернулась сербская кампанія, Захаръ Парначевъ отправился къ генералу Черняеву добровольцемъ, а Заозерскъ такъ и остался безъ исторіи.
Мы уже сказали, что обыватели очень любили свой городъ. И, говоря откровенно, его нельзя было не любить, какъ послѣднее дворянское гнѣздо. Заозерскіе дворяне славились, потому что сохранили за собой свои помѣстья, какъ это было до эмансипаціи. Чумазый нѣсколько разъ дѣлалъ попытки слопать ихъ, но, прикинувъ въ умѣ стоимость болотъ и лѣсовъ, откладывалъ это предпріятіе, какъ не стоящее его прожорливости. Такъ и жили заозерскіе помѣщики и даже на что-то надѣялись, и наконецъ дождались новой эры, когда открылся Дворянскій банкъ. Это было настоящимъ воскресеніемъ для заозерскихъ дворянъ. Первую ссуду взялъ въ банкѣ, конечно, Захаръ Парначевъ и, конечно, сейчасъ же великодушно затратилъ ее на украшеніе города, — онъ устроилъ циркъ. Это великодушное предпріятіе не встрѣтило сочувствія гражданъ, а пріѣзжавшая странствующая труппа потерпѣла убытки. Эта неудача не охладила благороднаго рвенія Захара Парначева, и онъ убѣдился только въ томъ, что нужно было выстроить совсѣмъ не циркъ, а купальни «въ турецкомъ вкусѣ». Бани уже были, а купаленъ не было. Какой же благоустроенный городъ не имѣетъ купаленъ?
— Я имъ устрою купальни, — упрямо повторялъ Парначевъ. — Если не могли поддержать цирка, пусть купаются. Это необходимо, особенно для дамъ, которыя очень стѣсняются, когда приходится купаться на озерѣ вмѣстѣ съ мужчинами. Прежде это еще было можно, а нынче другое… Современность, батенька.
Семенъ Васильевичъ, при всей своей положительности, доходившей до черствости, питалъ самыя нѣжныя чувства къ милому Заозерску, съ которымъ у него были связаны теплыя дѣтскія воспоминанія. Отчасти поэтому онъ повезъ сюда и молодую жену, точно хотѣлъ ее въ чемъ-то провѣритъ. Собственно говоря, ѣхать въ Заозерскъ не было никакой надобности, а старый дядя являлся только предлогомъ. Анна Ѳедоровна была рада этой поѣздкѣ, чтобы вырваться изъ своей Парначевки. Уже дорогой она замѣтно оживилась, точно навсегда оставляла Парначевку. Даже первая размолвка была забыта, и Анна Ѳедоровна опять могла радоваться, что ѣдетъ на своихъ лошадяхъ, и смотрѣла на спину кучера Спиридона съ чувствомъ собственности. Въ головѣ молодой женщины невольно являлась мысль, что она была бы совсѣмъ счастлива, если бы не эта дѣвочка Настенька. Да, совсѣмъ…
Дядя Захаръ Ильичъ встрѣтилъ молодыхъ съ распростертыми объятіями… Онъ жилъ на холостую ногу, занимая квартиру въ восемь комнатъ. Прислуживалъ ему одинъ казачокъ Васька, ухитрявшійся каждую минуту проваливаться сквозь землю.
— Васька, подлецъ, ты опять пропалъ?! — кричалъ старикъ. — Васька. Ну, Анюта, я очень радъ, что ты вспомнила про старика. Да… А мы тутъ живемъ попросту, голубчикъ, какъ жили еще при Гостомыслѣ.
Дома Захаръ Парначевъ расхаживалъ въ черкескѣ и въ валенкахъ, что придавало ему видъ человѣка, счастливо убѣжавшаго изъ сумасшедшаго дома. Безпорядокъ въ квартирѣ былъ ужасный, тѣмъ болѣе, что тутъ же жили ирландскій сеттеръ и двѣ облѣзлыя борзыя. Собаки имѣли довольно жалкій видъ, потому что подлецъ Васька не кормилъ ихъ и не чесалъ.
— Не красна изба углами, — рекомендовалъ Парначевъ свое логовище. — Но зато какой ухой изъ налимьей печенки угощу… А затѣмъ пирогъ на четыре угла — пальчики оближете.
Анна Ѳедоровна еще въ первый разъ видѣла квартиру стараго холостяка въ полномъ блескѣ и только брезгливо пожимала плечами, что забавляло Семена Васильевича. Развѣ такъ можно жить?.. Когда-то хорошая мебель была испорчена собаками, крашеные полы не мылись, вездѣ пыль и безобразіе невѣроятное.
— Старикъ хорошій, хотя и любитъ чудить, — точно извинялся передъ женой за дядю Семенъ Васильевичъ.
— О, онъ мнѣ очень нравится…
Анна Ѳедоровна хохотала чуть не до истерики, когда дядя принимался разсказывать о жизни въ Заозерскѣ. Это было что-то невѣроятное и нелѣпое до послѣдней степени.
— Вамъ, должно-быть, здѣсь очень скучно, дядя? — спрашивала Анна Ѳедоровна.
— Намъ? скучно? — изумлялся старикъ. — Да мы и не слыхали, что есть скука на свѣтѣ. Во-первыхъ, ѣда… Потомъ карты, потомъ охота, потомъ любовь. Ты пріѣзжай, братецъ ты мой, къ намъ лѣтомъ и посмотри, какъ мы тутъ живемъ. Вонъ видишь площадь, гдѣ мой циркъ стоитъ. Ну, напротивъ нашъ клубъ.
— Въ этомъ маленькомъ деревянномъ домишкѣ?
— А для чего же намъ больше? Совершенно достаточно… Вотъ мы и собираемся въ клубѣ каждый вечеръ. Передъ клубомъ зеленая полянка, намъ столы вынесутъ на полянку, ну, мы и играемъ. Когда совсѣмъ стемнѣетъ, свѣчи подадутъ. Гдѣ ты это увидишь?
По части ѣды у дяди, дѣйствительно, было все приспособлено замѣчательно, а если чего не хватало, подлецъ Васька летѣлъ въ клубъ, служившій какъ бы продолженіемъ собственной кухни. Вообще картина получалась единственная въ своемъ родѣ.
— Знаешь, Аня, я часто думалъ о томъ, что кончу свои дни именно въ Заозерскѣ, — говорилъ Семенъ Васильевичъ въ припадкѣ откровенности. — Здѣсь есть что-то такое мирное, спокойное… То-есть я думалъ объ этомъ раньше, до знакомства съ тобой.
— Могу только удивляться твоимъ вкусамъ…
— Да, ты удивляешься, потому что не знаешь этого милаго Заозерска и представляешь его себѣ чѣмъ-то въ родѣ зоологическаго сада или дома сумасшедшихъ. А это невѣрно… Другого такого города во всей Россіи не найдешь. И я убѣжденъ, что ты его полюбила бы, если бы узнала поближе.
Молодые прожили у дяди цѣлую недѣлю, и Анна Ѳедоровна, дѣйствительно, узнала много такого, о существованіи чего даже не могла подозрѣвать. По вечерамъ Захаръ Парначевъ любилъ предаваться воспоминаніямъ и впадалъ по этому поводу въ грустное настроеніе. И было что вспомнить… Развѣ нынче люди? Такъ и мрутъ, какъ нули, мрутъ цѣлыми семьями, мрутъ отъ самыхъ пустяковъ. Мужчины почти поголовно спиваются. Захаръ Парначевъ, отгибая палицы, перечислялъ: Голышевы три брата спились, Бояркины — отецъ и два сына, Мозгалевы — цѣлыхъ пять человѣкъ, Андрусовы — вся семья, и т. д. и т. д. Въ дворянскихъ усадьбахъ остаются только однѣ женщины.
— Дядя, вѣдь это ужасно! — возмущалась Анна Ѳедоровна. — Отчего же это?
— Отчего? Отъ современности, братецъ ты мой… И при этомъ дрянь народъ. Да вотъ хоть я, — развѣ я человѣкъ? Тоже дрянь… Какіе еще мои года, всего пятьдесятъ съ хвостикомъ, а у меня ужъ поясница къ ненастью болитъ, зубы выпадаютъ. Однимъ словомъ, дрянь… А вонъ прадѣдушка Асафъ Парначевъ…
Присутствовавшій при этомъ разговорѣ Семвзъ Васильевичъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе, но удержать старика была трудно.
— Ты его не помнишь, Сенька? Впрочемъ, что же я говорю, когда онъ умеръ еще до твоего появленія на свѣтъ. Да, вотъ это былъ человѣкъ, Анюта. И не человѣкъ, а прямо герой. Хоть сейчасъ на памятникъ ставь. Ему уже было девяносто лѣтъ, когда я его зналъ, а онъ и лѣто и зиму спалъ въ саду, на открытомъ воздухѣ. И всѣ зубы до одного цѣлехоньки… Онъ еще суворовской закалки былъ. А кончилъ… Всю жизнь никогда не лѣчился, а тутъ подъ старость желудокъ старику сталъ измѣнять. Вотъ онъ и придумалъ себѣ лѣкарство… Вотчина была большая, вотъ онъ и набралъ себѣ тридцать бабъ-кормилокъ и цѣлый годъ женскимъ молокомъ питался.
— Фу, какая гадость… — возмущалась Анна Ѳедоровна.
— Для обыкновеннаго человѣка это гадость, а Асафъ Парначевъ былъ герой. Онъ потомъ француза изъ Россіи выгонялъ, а изъ Заозерска хотѣлъ устроитъ крѣпость.
Родъ Парначевыхъ тоже шелъ «на переводъ». Мужчины быстро вымирали, спиваясь съ круга. Такъ спился старшій братъ Семена Васильевича, потомъ двое дядей, три племянника и даже одна племянница. Надъ семьей висѣло что-то роковое. Анна Ѳедоровна слушала эти разсказы съ ужасомъ, что она и сама могла спиться, попавъ въ этотъ заколдованный кругъ,
Пребываніе въ Заозерскѣ было прервано телеграммой сестры Варвары Васильевны. Она извѣщала, что перевезла Настеньку изъ Парначевки въ Петербургъ, и что дѣвочка больна тифомъ. Семенъ Васильевичъ даже измѣнился въ лицѣ, пробѣгая эта немногія строки, и телеграмма у него дрожала въ рукахъ, какъ помертвѣвшій осенній листъ. Анна Ѳедоровна тоже встревожилась, точно была въ чемъ-то виновата.
— Э, вздоръ! — успокаивалъ Захаръ Ильичъ. — Ребятишки ужъ такъ созданы, что постоянно хвораютъ… Отлежится, дастъ Богъ. Остались бы еще погостить…
— Нѣтъ, дядя, намъ пора… — разсѣянно повторилъ Семенъ Васильевичъ, весь поглощенный мыслью о больной дѣвочкѣ. — Въ другой разъ пріѣдемъ… Какъ-нибудь лѣтомъ.
Молодые сильно волновались весь обратный путь въ Петербургъ. Семенъ Васильевичъ отмалчивался, а Аннѣ Ѳедоровнѣ казалось, что онъ сердится, и сердится именно на нее. Надо же было случиться, чтобы дѣвочка захворала ни раньше ни позже…
— Вѣдь она и раньше хворала? — спрашивала Анна Ѳедоровна, точно подыскивая самой себѣ оправданіе.
— Да… была корь. А вообще дѣвочка здоровенькая…
Семену Васильевичу казалось, что еще никогда поѣзда желѣзной дорога не ходили такъ тихо, какъ сейчасъ, и онъ поминутно вынималъ часы, точно хотѣлъ кого-то поторопить. Боже мой, вѣдь дорогъ каждый часъ… Онъ только чуть-чуть задремалъ ночью и сейчасъ же увидѣлъ страшный сонъ. Онъ держалъ горѣвшую въ огнѣ Настеньку на рукахъ, и она дѣлалась все меньше и меньше, точно таяла. Пухлый дѣтскій ротикъ повторялъ только одно слово: «Папа»… Онъ проснулся въ ужасѣ, обливаясь холоднымъ потомъ.
Когда поѣздъ подходилъ къ Николаевскому вокзалу, Семена Васильевича охватилъ какой-то паническій страхъ. Онъ выглядывалъ въ окна и боялся увидѣть какое-нибудь знакомое лицо, явившееся на вокзалъ съ спеціальной цѣлью подготовить его. Но никого знакомаго не оказалось, и онъ вздохнулъ свободнѣе. Значитъ, Настенька еще жива.
Семенъ Васильевичъ нанялъ большую квартиру на Николаевской. Раньше Настенька жила у тетки Варвары Васильевны, а теперь у нея была своя комната въ квартирѣ отца. Это было оговорено Анной Ѳедоровной еще до свадьбы. Раньше, конечно, дѣвочка могла жить у тетки, потому что отецъ цѣлый день проводилъ на службѣ, а теперь это было бы неудобно. Семенъ Васильевичъ не жилъ вмѣстѣ съ сестрой потому, что она пользовалась казенной квартирой, да и вообще привыкла къ своему дѣвичьему одиночеству.
О своемъ пріѣздѣ Семенъ Васильевичъ предупредилъ сестру телеграммой, и Варвара Васильевна встрѣтила молодыхъ въ передней.
— Ну, что дѣвочка? — спрашивалъ Семенъ Васильевичъ, не снимая шубы.
— Пока еще болѣзнь не опредѣлилась, Сеня. Сегодня идетъ шестой день, а кризисъ долженъ произойти на девятый…
Новая квартира была обставлена почти роскошно, а дѣтская — свѣтлая и большая комната, по всѣмъ требованіямъ дѣтской гигіены и педагогики, надъ чѣмъ Варвара Васильевна особенно постаралась. Теперь дѣтская была полуосвѣщена благодаря спущеннымъ шторамъ. Дѣтская кроватка стояла по срединѣ комнаты. Около нея сидѣла няня Гавриловна. Больная не спала и повернула головку на шумъ осторожныхъ шаговъ.
— Это ты, папа? — спросила она, тяжело перекатывая голову на подушкѣ, — Ахъ, какъ я тебя ждала, папа… Теперь мнѣ будетъ лучше.
— Да, да, мы не будемъ хворать… — повторялъ Семенъ Васильевичъ, цѣлуя горѣвшій лобикъ. — Дѣвочка будетъ умненькая…
— Ты, папа, больше не уѣдешь?
— Нѣтъ, не уѣду, крошка…
Послѣднему дѣвочка не совсѣмъ довѣряла и крѣпко держала отца своей маленькой, горячей ручкой. Анна Ѳедоровна стояла у кровати, и на нее никто не обращалъ вниманія, какъ на гостью, которая пришла въ домъ не во-время. Присутствующіе, видимо, о ней позабыли, и Анна Ѳедоровна сама напомнила о своемъ существованіи:
— Настенька, а меня ты узнаёшь?
Больная посмотрѣла на нее такими глазами, когда человѣкъ старается что-нибудь припомнить, и равнодушно отвѣтила:
— Да…
Анна Ѳедоровна вдругъ почувствовала себя лишней и вышла изъ комнаты, чтобы не выдать охватившаго ее волненія. Семенъ Васильевичъ вышелъ вслѣдъ за ней. Онъ замѣтно успокоился и принялся разсматривать захваченные изъ дѣтской рецепты. Жена для него въ данный моментъ не существовала, и онъ не хотѣлъ знать, какой важный моментъ въ жизни каждой молодой женщины, когда она въ первый разъ переступила порогъ своего новаго дома. Анна Ѳедоровна оставила мужа въ гостиной и прошла въ свою комнату, которой еще не видала. И здѣсь все было обставлено очень хорошо, даже слишкомъ хорошо. На всемъ видна была женская рука. Анна Ѳедоровна стояла посреди комнаты и рѣшительно не знала, что ей дѣлать, даже забыла, что съ дороги слѣдовало переодѣться. Изъ этого тяжелаго раздумья ее вывела Варвара Васильевна.
— Здравствуйте, Анюта, — проговорила она ласково и просто, не рѣшаясь расцѣловать невѣстку по-родственнсму. — Мы съ вами еще не поздоровались хорошенько…
— Ахъ, виновата, Варвара Васильевна. Вѣдь это вы устраивали всю квартиру? Очень, очень все мило… Только, какъ мнѣ кажется, слишкомъ роскошно. Вы вѣдь знаете, какъ у мамы все просто…
— Такъ хотѣлъ Сеня… Онъ даже разсердился на меня, что квартира не поспѣла къ самой свадьбѣ. А я тутъ, право, нисколько не виновата…
Анна Ѳедоровна почувствовала, что вотъ эта старѣвшаяся дѣвушка любитъ ее и въ ея молодомъ счастьѣ переживаетъ свои неосуществившіяся дѣвичьи мечты. Этотъ женскій героизмъ ее тронулъ, и она показалась самой себѣ такой эгоисткой и вообще нехорошей. Анна Ѳедоровна молча обняла Варвару Васильевну и крѣпко ее расцѣловала.
— Анюта, о чемъ вы плачете? — удивлялась, въ свою очередь, растроганная Варвара Васильевна. — У васъ слезы на глазахъ… Вы несчастливы?
— Нѣтъ, это такъ… Счастье вообще понятіе относительное, голубчикъ, а пока я совсѣмъ, совсѣмъ счастлива. Немножко нервы… Слишкомъ много новыхъ впечатлѣній.
Варвара Васильевна посмотрѣла на нее недовѣрчивымъ взглядомъ, но не стала допытываться. У замужнихъ женщинъ своя логика… Она боялась догадаться объ истинной причинѣ нервнаго настроенія невѣстки и проговорила, совсѣмъ не то, что хотѣла бы высказать но душѣ:
— Анюта, вамъ нужно сейчасъ же ѣхать къ вашей матери, т.-е. вмѣстѣ съ Сеней, конечно. Это обязательный визитъ…
— Я знаю, но только мужъ очень волнуется. Вотъ пріѣдетъ докторъ, и тогда все разъяснится… Я вообще не понимаю этихъ церемоній и желаю ѣхать къ мамѣ не съ визитомъ, а просто такъ, по-домашнему. Я очень соскучилась о ней…
Въ передней раздался звонокъ. Это былъ докторъ. Послышались шаги Семена Васильевича, который шелъ къ нему навстрѣчу.
— Вы идите туда… — предлагала Анна Ѳедоровна. — А я побуду здѣсь.
Когда Варвара Васильевна вышла, Анна Ѳедоровна уже не чувствовала себя чужой, какъ давеча въ дѣтской. О, все пройдетъ и все въ свое время придетъ въ извѣстную норму, только слѣдуетъ выдержать характеръ. Анна Ѳедоровна кстати спохватилась, что ни слова не сказала Варварѣ Васильевнѣ ни о Парначевкѣ ни о Заозерскѣ. А вѣдь это сейчасъ навѣрно интересуетъ дѣвушку больше всего, потому что съ этими мѣстами для нея связаны и дѣтскія воспоминанія и фамильныя отношенія.
— Какая я глупая, въ самомъ дѣлѣ, — говорила самой себѣ Анна Ѳедоровна, начиная раздѣваться. — Я только думаю о себѣ…
Когда Варвара Васильевна вернулась съ извѣстіемъ, что докторъ не нашелъ ничего особеннаго и что нужно ждать, Анна Ѳедоровна извинилась, что будетъ переодѣваться при ней, и, переодѣваясь, принялась разсказывать о своихъ впечатлѣніяхъ, вынесенныхъ изъ свадебной поѣздки. Она не скрыла того затаеннаго враждебнаго чувства, съ какимъ ее встрѣтили няня Гавриловна, попадья съ погоста и старые дворовые изъ Парначевки.
— Я ихъ вполнѣ понимаю, — объясняла она спокойно. — На ихъ мѣстѣ и я, вѣроятно, сдѣлала бы то же самое. Если что меня постоянно обижало, такъ это то, что всѣ они видѣли во мнѣ нѣмку, до милаго дядюшки включительно. Это, наконецъ, мнѣ начало надоѣдать, тѣмъ болѣе, что мой мужъ гораздо больше нѣмецъ, тѣмъ я нѣмка.
Затѣмъ она не безъ юмора передала всѣ подробности своего пребыванія въ Заозерскѣ и о томъ, какъ дядя тогда на вокзалѣ не заплатилъ за шампанское.
— Онъ мнѣ кажется большимъ ребенкомъ, — резюмировала она свои родственныя впечатлѣнія.
Докторъ не могъ окончательно успокоить Семена Васильевича, но придалъ ему нѣкоторую дозу мужества. Хорошаго, конечно, немного, но и серьезной опасности пока нѣтъ, — докторъ взвѣшивалъ каждое слово съ кабалистической точностью своего аптекарскаго вѣса.
— Теперь мы можемъ ѣхать къ мамѣ, — предложилъ Семенъ Васильевичъ, когда докторъ ушелъ.
Онъ сдѣлался вдругъ какъ-то особенно внимателенъ къ женѣ, точно почувствовалъ себя въ чемъ-то виноватымъ. Эта перемѣна не понравилась Аннѣ Ѳедоровнѣ, какъ невольная фальшь. Вполнѣ естественно, что родная дочь ближе тещи…
Гагены жили на Васильевскомъ островѣ, недалеко отъ Средняго проспекта. Старушка Маргарита Егоровна ужасно обрадовалась, когда увидѣла, наконецъ молодыхъ. Она долго-долго обнимала дочь и смотрѣла на нее такими глазами, точно кто за этотъ срокъ первой разлуки могъ ее подмѣнить. Потомъ старушка обидѣлась, когда узнала о болѣзни Настеньки.
— Отчего же Варвара Васильевна не дала знать мнѣ? — роптала Маргарита Егоровна, стараясь сдержать себя. — Вѣдь я теперь не чужая дѣвочкѣ…
— Мама, представь себѣ, даже я забыла объ этомъ, — успокаивала ее Анна Ѳедоровна. — Такъ какъ-то… Ну, перестань, мама.
— Вы меня всѣ забываете…
Впрочемъ, это неудовольствіе скоро смѣнилось новымъ приливомъ родительской любви, тѣмъ болѣе, что Маргарита Егоровна вспомнила, что молодые съ самаго утра еще ничего не ѣли. Она принялась угощать ихъ съ такимъ видомъ, точно они умирали голодной смертью. Въ семьѣ Гагеновъ питаніе, вообще, составляло своего рода культъ и было обставлено своего рода фамильными церемоніями. Анна Ѳедоровна только улыбалась про себя, припоминая неистовыя формы питанія милѣйшаго дядюшки Захара Ильича, котораго она начинала любить вопреки всей своей нѣмецкой крови и даже тому, что у дѣдушки былъ свой домъ въ Петербургѣ.
Аннѣ Ѳедоровнѣ сдѣлалось совсѣмъ весело, когда она вспомнила, что она теперь дама, настоящая дама, вполнѣ самостоятельный человѣкъ, а Семенъ Васильевичъ не простой гость, который въ теченіе цѣлаго года ходилъ къ нимъ, а ея собственный мужъ. Она съ дѣвичьей живостью побѣжала въ свою комнату, обставленную съ педантичной простотой. Боже мой, какая маленькая комнатка и какъ все бѣдно. Вотъ и ея рабочій столикъ, и полочка съ книжками, и стеклянный шкапикъ съ разными сувенирами. Да, тутъ была цѣлая коллекція этихъ дешевенькихъ сувенировъ, по которымъ можно было бы возстановить все дѣтство.
— О, я этотъ шкапикъ возьму себѣ, — рѣшила про себя Анна Ѳедоровна. — Когда состарѣюсь — пріятно будетъ взглянуть…
Вообще этотъ первый визитъ прошелъ очень весело и непринужденно, и Маргарита Егоровна успокоилась за счастье дочери. О, она впередъ чувствовала, что Семенъ Васильевичъ будетъ прекраснымъ мужемъ… О Парначевкѣ Анна Ѳедоровна разсказывала въ общихъ чертахъ, усвоивъ себѣ давешній шутливый тонъ, и ни словомъ не выдала своихъ первыхъ житейскихъ неудачъ. Замужество уже провело роковую черту, которая навсегда отдѣлила дѣвушку отъ родного очага. У нея теперь была собственная жизнь, свои радости и свои огорченія, — зачѣмъ говорить о послѣднихъ даже матери и напрасно тревожить ее? Вѣдь эти огорченія со стороны даже и непонятны, потому что существовали только для нея одной и никого не должны были касаться.
При прощаньи Маргарита Егоровна спросила дочь;
— А какъ, Аня, твои отношенія къ этой дѣвочкѣ?
— Пока ничего, мама, — уклончиво отвѣтила Анна Ѳедоровна. — Думаю, что помаленьку все устроится со временемъ.
Домой Анна Ѳедоровна вернулась успокоенная, точно набралась какой силы, побывавъ въ родномъ гнѣздѣ. Теперь ей казалось страннымъ, что она еще такъ недавно могла придавать какое-то значеніе болтовнѣ няньки Гавриловны или попадьѣ съ погоста. Если ужъ на то пошло, такъ онѣ должны ея бояться, а не она ихъ.
Болѣзнь Настеньки черезъ три дня совершенно опредѣлилась. Кризисъ миновалъ благополучно. Выздоровленіе наступило быстро, какъ это бываетъ только у дѣтей. Семенъ Васильевичъ уходилъ на службу и возвращался домой только къ обѣду. Анна Ѳедоровна большую часть дня оставалась дома одна и постепенно входила въ роль молодой хозяйки. Варвара Васильевна приходила только провѣдать время отъ времени племянницу, и Анна Ѳедоровна постепенно вводила свои порядки. Мѣрка для воспитанія Настеньки была готова, — Анна Ѳедоровна при каждомъ нерѣшительномъ случаѣ вспоминала собственное дѣтство. Она дѣйствовала съ мягкой настойчивостью и не принимала возраженій. Напримѣръ, Настенька не была пріучена каждое утро чистить зубы, умываться холодной волей, самой одѣваться и самой прибирать свои игрушки. Собственно, виновата была няня Гавриловна, видѣвшая въ Настенькѣ «рожоное дворянское дитё». Необходимо было воевать съ этой выжившей изъ ума старухой, и Анна Ѳедоровна была рада, что ни разу не ногорячилась и не вышла изъ себя, а дѣлала по-своему, съ мягкой настойчивостью опытной въ такихъ мелочахъ женщины.
Но былъ одинъ пунктъ, гдѣ всякая логика была безсильна и Анна Ѳедоровна чувствовала себя безнадежно чужой. Это было для нея самымъ больнымъ мѣстомъ. Именно, дѣвочка была страстно привязана къ отцу, хотя онъ рѣшительно ничего не дѣлалъ для того, чтобы вызвать такое чувство. Даже напротивъ, онъ держалъ себя съ дочерью строго и взыскательно. Но достаточно было одного его слова, чтобы Настенька вся расцвѣла. Она была готова для отца сдѣлать все, потому что весь ея дѣтскій міръ помѣщался въ немъ одномъ. Конечно, по-своему Семенъ Васильевичъ очень любилъ дочь, но никогда не баловалъ. Предъ Анной Ѳедоровной стояла непроницаемая тайна дѣтской любви, и она напрасно ломала свою голову надъ ея разгадкой. Разъ уже она испытала реввивое чувство и теперь отгоняла его, какъ заразу. Собственно, къ ней Настенька относилась безучастно и принимала ея ласки, какъ сытый человѣкъ свое кушанье.
— Настенька, ты все-таки любишь меня? — спрашивала Анна Ѳедоровна.
— Не знаю, мама…
Это дѣтское «не знаю» являлось какимъ-то роковымъ порогомъ, отдѣлявшимъ мачеху отъ падчерицы. Въ существованіи его Анна Ѳедоровна не могла обвинять даже старую Гавриловну. Эта любовь къ отцу заслоняла все и служила проявленіемъ какого-то темнаго органическаго чувства. Изъ-за сего смутно обрисовывалась тѣнь другой женщины, женщины-матери, которой всецѣло принадлежали эти дѣтскія чувства.
Прошло полгода. Время дѣлаетъ свое дѣло. Жизнь Парначевыхъ вошла въ свою колею. Семенъ Васильевичъ, возвращаясь каждый день домой со службы, чувствовалъ себя безсовѣстно счастливымъ. Свое гнѣздо было возстановлено. Нѣкоторыя недеразумѣнія, возникавшія вначалѣ изъ-за дѣвочки, давно улеглись, и все пришло въ порядокъ, а именно послѣднее Семенъ Васильевичъ цѣнилъ въ жизни больше всего. Изъ этого принципа онъ понемногу раззнакомился даже со старыми пріятелями, съ которыми завязалъ дружбу во время своего вдовства. Къ чему гости, когда они вносятъ въ правильно поставленную жизнь безпорядокъ… Достаточно было новыхъ родственниковъ, которые, по крайней мѣрѣ, умѣли себя держать и въ своихъ родственныхъ отношеніяхъ отбывали какую-то повинность. Анна Ѳедоровна тоже не любила гостей и, въ видѣ развлеченія, позволяла себѣ только рѣдкіе выѣзды въ театръ. Сказывался эгоизмъ счастливыхъ людей.
Лѣто Парначевы прожили на дачѣ въ Озеркахъ. Семенъ Васильевичъ хотѣль-было взятъ отпускъ, чтобы ѣхать въ Парначевку, но Анна Ѳедоровна его отговорила. Зачѣмъ брать второй отпускъ въ теченіе одного года, что можетъ навредить на службѣ. А изъ Озерковъ можно было ѣздить въ Петербургъ каждый день. Съ этикъ нельзя было не согласиться. Осенью Парначевъ переѣхалъ на ту же квартиру на Николаевской улицѣ.
Время летѣло незамѣтно. Стояла уже крѣпкая осень. Земля была скована первымъ морозомъ. По утрамъ выпадалъ первый снѣжокъ и къ вечеру таялъ. Въ этотъ переходный моментъ Петербургъ пріобрѣтаетъ особенно бодрый видъ, предвѣщающій наступленіе шумнаго зимняго сезона. Со всѣхъ сторонъ въ Петербургъ стягиваются запоздалые гдѣ-нибудь на водахъ петербуржцы и ѣдущіе по дѣламъ провинціалы.
Итакъ, въ одинъ изъ такихъ морозныхъ осеннихъ дней Семенъ Васильевичъ возвращался къ обѣду домой. Онъ чувствовалъ себя необыкновенно бодро и даже что-то насвистывалъ изъ «Карменъ». У самаго подъѣзда неожиданно къ нему въ ноги бросилась какая-то старуха и причитала:
— Батюшка, Семенъ Васильевичъ, выгнала!.. И дѣвочку прибила…
Въ первый моментъ Семенъ Васильевичъ принялъ старуху за нищенку и только потомъ разсмотрѣлъ, что это была няня Гавриловна.
— Няня, что случилось?!.
— Охъ, кормилецъ, дѣвочку прибила… Я, значитъ, заступилась, а она и меня выгнала…
Въ дверяхъ стоялъ швейцаръ Андрей и ждалъ только знака, чтобы оттащить старуху. Второй дворникъ уже снялъ шапку, чтобы тоже что-то такое исполнить. Семенъ Васильевичъ переконфузился и коротко сказалъ:
— Няня, ты мнѣ дѣлаешь скандалъ на улицѣ. Иди домой…
— Охъ, боюсь, родной…
— Пожалуйста, не болтай глупостей.
Семенъ Васильевичъ не помнилъ, какъ взбѣжалъ къ себѣ въ третій этажъ, какъ позвонилъ, какъ снялъ шубу и бросилъ на руки оторопѣвшей горничной.
— Гдѣ дѣвочка?
— Барышня въ кухнѣ…
Въ кухнѣ у окна дѣйствительно стояла Настенька съ опухшими отъ слезъ глазами. На розовыхъ щечкахъ оставались грязныя полосы недавнихъ слезъ. Она какъ-то испуганно посмотрѣла на отца и не рѣшилась броситься къ нему, какъ это дѣлала раньше.
— Дѣточка, что такое случилось? — спрашивалъ Семенъ Васильевичъ, поднимая на руки Настеньку. — О чемъ ты плакала?
— Меня… мама… прибила…
Дѣвочка неудержимо зарыдала. Семенъ Васильевичъ что-то хотѣлъ сказать, но увидѣлъ кухарку и молча унесъ дѣвочку къ себѣ въ кабинетъ. Дорогой онъ успѣлъ рѣшить, что прежде всего нужно переговорить съ женой.
Анна Ѳедоровна, одѣтая, лежала у себя въ спальнѣ на кровати и, очевидно, приготовилась къ встрѣчѣ съ мужемъ. Она была блѣднѣе обыкновеннаго и взглянула на него исподлобья, какъ загнанный звѣрь.
— Аня, голубчикъ, что случилось? — строго и виновато спросилъ Семенъ Васильевичъ, подбирая тонъ.
— Вы знаете, что случилось… — разсчитанно-грубо отвѣтила она. — Идите и разспрашивайте вашу прислугу.
— Ты… ты била дѣвочку? — уже шопотомъ спросилъ Семенъ Васильевичъ, чувствуя, какъ его начинаетъ трясти. — Ты ее била?
Она сѣла на кровать, посмотрѣла ему въ лицо и отвѣтила съ улыбкой:
— Да, я ее била, потому что это дрянная дѣвчонка, которая отравляетъ мнѣ жизнь по каплѣ.
— Но вѣдь она ребенокъ, Аня!.. Наконецъ, отчего ты мнѣ раньше сама ничего не сказала?.. Я… я принялъ бы мѣры,.
Она иронически засмѣялась.
— А гдѣ вы раньше были? Отчего вы не желали замѣчать, что меня всѣ ненавидятъ въ моемъ собственномъ домѣ? Вы упорно не желали видѣть, какъ меня изводила какая-то Гавриловна… Теперь довольно. Я больше ничего не хочу знать.
Семенъ Васильевичъ задрожалъ отъ бѣшенства и быстро заговорилъ сдавленнымъ голосомъ:
— Но это еще не давало тебѣ никакого права бить беззащитнаго ребенка, тѣмъ болѣе, что у него есть отецъ!..
Она точно обрадовалась этой репликѣ и глухо захохотала.
— Да, да, отецъ… — повторяла она, глядя на него злыми глазами. — И а ее ненавижу, ненавижу вашу дочь!.. Теперь вы довольны? Такъ и знайте…
Она даже рванула подушку и заскрипѣла зубами. Лицо покрылось мертвенной блѣдностью, зрачки глазъ расширились, грудь тяжело поднималась. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но, взглянувъ на это помертвѣвшее лицо, отвернулся и тяжело зашагалъ по комнатѣ. Она, какъ звѣрь, котораго укрощаютъ, не спускала съ него глазъ и боялась пошевельнуться…
— Это гадость… — заговорилъ онъ, останавливаясь. — Можетъ-быть, дѣвочка и виновата, но бить ребенка…
— Не дѣвочка виновата, а ваша дочь.
— Аня, ты сходишь съ ума.
— Да. Я всѣхъ ненавижу. Я всѣмъ угождала, ко всѣмъ подлаживалась… пряталась отъ самой себя… Я готова была просить, какъ милостыни, хоть одну капельку этой дѣтской любви… А теперь мнѣ ничего не нужно!… Я и васъ ненавижу вмѣстѣ съ вашей порядочностью…
Произошла самая бурная сцена, причемъ супруги не поскупились на взаимныя обвиненія и оскорбительныя слова. Въ результатѣ съ Анной Ѳедоровной сдѣлалась настоящая истерика. Семенъ Васильевичъ махнулъ рукой и, хлопнувъ дверью, ушелъ къ себѣ въ кабинетъ. Онъ ненавидѣлъ жену въ свою очередь.
Настенька сидѣла въ кабинетѣ. Отецъ вошелъ и строго посмотрѣлъ на нее. Дѣвочка видимо смутилась и опустила глаза.
— За что тебя била мама? — спросилъ Семенъ Васильевичъ, сдерживая строгій тонъ.
— Не знаю. Я сказала, что она надѣла мамину брошку.
— Такъ. Откуда же ты узнала, что это мамина брошка?
— Няня сказала… А тетя меня ударила… рукой, потомъ схватила за волосы.
— Довольно.
Семена Васильевича охватила страстная жалость. Онъ посадилъ дѣвочку къ себѣ на колѣни и молча цѣловалъ ея личико, глазки, маленькія дѣтскія руки. Произошло что-то безобразное и дикое, чему нельзя было подыскать названія. А главное, всякая логика была безсильна… Въ самомъ дѣлѣ, не изъ-за какой-нибудь дурацкой брошки все это произошло. И все это въ его домѣ, вотъ въ этомъ самомъ домѣ. Семенъ Васильевичъ задыхался отъ безсильной ярости. Потомъ онъ, пошатываясь, какъ пьяный, отправился въ кухню. Няня Гавриловна сидѣла тамъ совсѣмъ одѣтая.
— Гавриловна, во всемъ виновата ты одна, — быстро заговорилъ Семенъ Васильевичъ, не глядя на старуху. — Да, ты, ты, ты… потому что ты настраивала дѣвочку противъ мачехи. Да…
— Извѣстно: мачеха.
— Молчать… И вотъ до чего довела… Ты знала, что дѣлаешь. Однимъ словомъ, намъ нужно разстаться…
Онъ досталъ бумажникъ, отсчиталъ слѣдующее нянѣ жалованье, молча подалъ деньги старухѣ, повернулся и вышелъ.
— Еще помянете меня, баринъ… — донеслось ему вслѣдъ.
Онъ остановился, хотѣлъ вернуться, но махнулъ только рукой и ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.
Ни баринъ ни барыня не стали обѣдать. Плита топилась до самаго вечера, и всѣ кушанья остались. Горничная ходила на цыпочкахъ. Она говорила съ кухаркой шопотомъ.
— Хороши господа, нечего сказать… Вотъ какую выставку сдѣлали старухѣ-нянькѣ, а еще самого барина выняньчила. Чего только и ждать нынче отъ господъ… Стыда у нихъ нѣтъ…
Семенъ Васильевичъ пожалѣлъ въ тотъ же день, что сгоряча отказалъ нянькѣ. Нужно было ей сдѣлать строгій выговоръ, заставить просить прощенія у барыни, и все бы уладилось само собой. Женскія обиды, самыя страшныя, сплошь и рядомъ кончаются ничѣмъ. Въ своей ошибкѣ онъ убѣдился въ тотъ же вечеръ, когда предъ сномъ пошелъ въ спальню съ твердымъ намѣреніемъ помириться съ женой.
— Я отказалъ нянькѣ… — заявилъ онъ въ видѣ извиненія.
Анна Ѳедоровна молчала. Она попрежнему лежала на кровати съ стиснутыми зубами.
— Я разобралъ все и нахожу, что кругомъ виновата именно старуха.
— Да? Какъ вы любезны… — отвѣтила Анна Ѳедоровна. — Теперь эта виноватая старуха сидитъ у Варвары Васильевны и разсказываетъ про мое звѣрство. Очень хорошо.
— Что же я могъ сдѣлать другое? Наконецъ, ты давеча сама ее выгнала… Вообще я ничего не понимаю…
Это было второй ошибкой, какъ впослѣдствіи Семенъ Васильевичъ убѣдился горькимъ опытомъ. Ему ни въ какомъ случаѣ не слѣдовало итти къ женѣ съ этими дрянными извиненіями, а слѣдовало выдержать характеръ до конца. Такъ примиренія и не состоялось, и Семенъ Васильевичъ ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, не простившись съ женой.
Укладываясь спать въ кабинетѣ, Семенъ Васильевичъ думалъ о томъ, что все дѣло слѣдовало повести совершенно иначе, именно ѣхать сейчасъ же къ Маргаритѣ Егоровнѣ и объяснить ей все. Конечно, мужская гордость возмущалась вмѣшательствомъ третьяго лица въ чисто-семейное дѣло, а съ другой стороны, Маргарита Егоровна, хотя съ нѣкоторыми дипломатическими предосторожностями, въ концѣ концовъ, по естественному материнскому чувству, приняла бы сторону дочери, но все-таки это было единственнымъ исходомъ. Вообще получилось нелѣпое и скверное положеніе.
На другой день онъ встрѣтился съ женой за утреннимъ чаемъ. Оба все время промолчали. Настенька сидѣла тутъ же и тоже молча пила свое молоко. Семенъ Васильевичъ по лицу жены замѣтилъ одно, что въ теченіе ночи она нисколько не одумалась и продолжала оставаться въ томъ же ожесточенномъ настроеніи.
— Что же, мы возьмемъ другую няньку? — спросилъ Семенъ Васильевичъ, отправляясь на службу.
— Это для чего? — удивилась Анна Ѳедоровна. — Совершенно излишнія нѣжности.
— Тогда нужно искать гувернантку…
— Вздоръ. Я понимаю, что вы готовы на зло мнѣ сдѣлать все. Разъ вы наймете гувернатку, всѣ закричатъ: вотъ мачеха, которая сама не хочетъ заняться падчерицей. О, я отлично васъ понимаю, Семенъ Васильевичъ…
Что было тутъ говорить? Семена Васильевича удивляло больше всего то, что все случилось какъ-то вдругъ и безъ всякой причины. Онъ не узнавалъ жены, этой разсудительной и корректной нѣмочки, которую такъ любилъ.
Нелѣпое положеніе продолжалось цѣлыхъ три дня. Анна Ѳедоровна продолжала удерживать за собой позицію и подавляла Настеньку своимъ молчаливымъ пренебреженіемъ. Бѣдный ребенокъ какъ-то сразу притихъ и потерялся. Дѣвочка не жаловалась и не плакала, но Семену Васильевичу казалось, что она уходитъ отъ него все дальше и дальше, и его отцовское сердце болѣло тоже молча. Онъ теперь чувствовалъ, какъ жена слѣдитъ за каждымъ его движеніемъ ревнивыми глазами, и старался при ней не проявлять прежней нѣжности къ дочери, чтобы не возбуждать напрасно ея.
Эти ужасные дни разрѣшились совершенно неожиданно. Разъ, вернувшись со службы, Семенъ Васильевичъ засталъ у себя Маргариту Егоровну, пріѣзжавжую къ нимъ не часто. Старушка прихварывала и считала поѣздку на Николаевскую цѣлымъ путешествіемъ. По озлобленному выраженію ея лица онъ догадался, что Маргарита Егоровна все знаетъ, и у него захолонуло на душѣ.
— Мнѣ съ вами нужно серьезно поговорить… — замѣтила старушка, когда Анна Ѳедоровна вышла изъ комнаты.
Онъ этого ждалъ и приготовился къ непріятному объясненію. Они ушли въ кабинетъ, и Маргарита Егоровна притворила за собой дверь.
— Вы, конечно, знаете, что Аня въ такомъ положеніи… — начала она, съ тревогой глядя на него.
— Аня?!..
— Развѣ она вамъ ничего не говорила? Впрочемъ, молодыя женщины всегда стѣсняются…
Онъ бросился обнимать тещу. О, у него съ души свалилась цѣлая гора! Теперь было все понятно, рѣшительно все.
Радость этого открытія продолжалась не долго. Анна Ѳедоровна оставалась попрежнему въ своемъ ежесточенномъ настроеніи и смотрѣла на мужа каждый разъ такими злыми глазами. Теперь онъ рѣшительно ничѣмъ не могъ ей угодить, несмотря на всѣ старанія, и чувствовалъ только одно, именно, что она ненавидитъ его. Преслѣдованіе Настеньки являлось только предлогомъ сдѣлать ему самую большую непріятность.
Разъ онъ со всѣми предосторожностями заявилъ женѣ:
— Я думаю, Аня, отправить Настеньку къ теткѣ… Это, конечно, на время, пока… то-есть я хочу сказать…
— Я этого ожидала!.. Вы хотите наглядно показать вашей сестрѣ, какъ мачеха выгнала вашу дочь изъ дому?!.. Кстати и Гавриловна живетъ тамъ… Оно ужъ заодно.
— Гавриловна живетъ у сестры, потому что выняньчила ее, какъ и меня.
— О, я отлично все понимаю! Не безпокойтесь объяснять… Если бы вы дѣйствительно — не любили, а просто уважали меня, то этого никогда бы не было.
— Аня, Богъ съ тобой, опомнись. Что ты говоришь? Наконецъ, какое я имѣю право вмѣшиваться въ дѣла сестры? Она самостоятельный человѣкъ и знаетъ, что дѣлаетъ…
— Именно знаетъ, что и требовалось доказать. Но падчерицы я имъ не отдамъ… Она будетъ жить вмѣстѣ съ нами, если вы не хотите, чтобы я ушла изъ вашего дома навсегда.
Получилось самое невозможное положеніе, не поддававшееся никакимъ разумнымъ объясненіямъ. Анна Ѳедоровна рѣшительно ничего не хотѣла знать. Это былъ совсѣмъ другой человѣкъ, не узнававшій самого себя. Оставаясь одна, Анна Ѳедоровна часто раскаивалась въ своемъ поведеніи и нѣсколько разъ хотѣла раскрыть всю душу мужу. Но достаточно было ему войти въ комнату, какъ это настроеніе сейчасъ же исчезало. Она преслѣдовала его на каждомъ шагу и изводила, главнымъ образомъ, самыми безсмысленными пустяками, а особенно Настенькой, къ которой придиралась за всякіе пустяки.
Разъ она довела его до такого бѣшенства, что Семенъ Васильевичъ, не помня себя отъ бѣшенства, ударилъ ее и вытолкалъ изъ столовой. Это была ужасная минута…. Когда Семенъ Васильевичъ опомнился и пришелъ въ себя, его охватилъ ужасъ. Вотъ именно такъ убиваютъ людей… Одна минута безумія, и все кончено. Въ отвѣтъ на это оскорбленіе Анна Ѳедоровна заперлась въ своей спальнѣ на цѣлыхъ три дня и не откликалась ни на какія жалкія слова, которыя Семенъ Васильевичъ говорилъ, стоя у дверей. Онъ зналъ только одно, что Анна Ѳедоровна никому не выдастъ своего позора, даже родной матери. Къ счастью, во время этой ужасной сцены въ столовой не было Настеньки, и все произошло съ глазу на глазъ.
— Вы меня напрасно били, — говорила Анна Ѳедоровна, появившись на четвертый день къ обѣду. — Я и безъ того умру… Вы будете счастливы, что избавитесь отъ такой змѣи.
— Анюта, что ты говоришь?
Онъ просилъ прощенія на колѣняхъ, цѣловалъ ея ноги и унижался въ теченіе нѣсколькихъ дней.
— Мнѣ совсѣмъ не было больно, когда вы меня ударили, — спокойно объясняла она. — И я жалѣю, что вы тогда не убили меня. Можетъ-быть, это было бы лучше… Вѣдь простыхъ бабъ бьютъ, значитъ, это въ порядкѣ вещей. И французы и англичане тоже колотятъ нещадно своихъ женъ…
Изъ этой бесѣды Семенъ Васильевичъ понялъ только одно, именно, что жена притворяется и что при первомъ случаѣ отмститъ ему. Такой случай не заставилъ себя ждать. Прошло еще три дня. Вернувшись на четвертый къ обѣду, Семенъ Васильевичъ засталъ такую сцену: Анна Ѳедоровна тащила плакавшую Настеньку за руку къ себѣ въ спальню и по пути шлепала ее по спинѣ рукой.
— Анна Ѳедоровна, оставьте дѣвочку…
Вмѣсто отвѣта, Анна Ѳедоровна съ дьявольской ловкостью выдернула дѣвочку изъ отцовскихъ рукъ и утащила къ себѣ въ спальню. Дверь сейчасъ же была заперта на ключъ.
— Мама, не буду!.. — послышался голосъ Настеньки, а затѣмъ дѣтскій визгъ.
— Анна Ѳедоровна, оставьте дѣвочку, а то я выломаю дверь!..
Визгъ перешелъ въ рыданія. Семенъ Васильевичъ схватилъ табуретку отъ рояля и принялся бить ею въ дверь.
— Мама, милая мама, не буду… не буду!..
— Анна Ѳедоровна, я позову дворниковъ!.. Я приглашу полицію… я…
Это было что-то невозможное, сумасшедшее. Семенъ Васильевичъ бѣгомъ отправился въ кабинетъ, принесъ оттуда массивную чугунную плевалъницу и принялся ею выбивать дверь. Дѣтскіе крики въ спальнѣ прерывались тяжелыми ударами, но дверь была крѣпка и не поддавалась. Семенъ Васильевичъ началъ бросать въ нее стульями, канделябрами, всѣмъ, что попадало подъ руку.
— Я ее сейчасъ буду колотить головой объ стѣну… — послышался голосъ Анны Ѳедоровны.
Наступила страшная минута. Селенъ Васильевичъ вспомнилъ про револьверъ большого калибра, спрятанный въ письменномъ столѣ, и ринулся за нимъ. Но на дорогѣ онъ опомнился, схватилъ себя за волосы и бросился съ рыданіями на диванъ. Не оставалось никакого сомнѣнія, что она сошла съ ума, да и онъ вмѣстѣ съ ней… Господи, развѣ это жизнь? Развѣ онъ когда-нибудь думалъ такъ жить?
— За что?! — спрашивалъ онъ громко. — Кому и какое зло я сдѣлалъ?..
Онъ нѣсколько разъ подкрадывался къ спальнѣ жены, но тамъ было тихо, какъ въ могилѣ. Жива ли она? Что съ Настенькой?
Мысли въ его головѣ пересыпались, какъ каленые уголья. Ему было больно думать. А потомъ охватывалъ стыдъ человѣка, привыкшаго уважать и себя и другихъ.
Часа черезъ три была выпущена Настенька. Онъ бросился къ ней и утащилъ къ себі въ кабинетъ.
— Тебя больно била мама?
— Больно, папа…
На одной щекѣ у дѣвочки была царапина, на противоположной припухъ глазъ, волосы были въ безпорядкѣ. Его первой мыслью было сейчасъ же отвезти дѣвочку къ теткѣ, но какъ увезти въ такомъ ужасномъ видѣ, а потомъ нужно окончательно объясниться съ женой. Не было сомнѣнія, что эта ужасная ненависть къ ребенку, вспыхнувшая въ ней пожаромъ, находилась въ органической связи съ беременностью. Онъ припомнилъ, что даже гдѣ-то читалъ именно о такомъ случаѣ и еще посмѣялся надъ шальной фантазіей романиста. Вотъ тебѣ и фантазія…
— Что я буду дѣлать?!.. — повторялъ онъ въ отчаяніи, шагая по кабинету'.
Отвѣтомъ послужила записка, которую подала горничная.
«Вы сами виноваты во всемъ и доведете меня до того, что я ее убью. Если вы ее уведете куда-нибудь изъ дому — я ухожу навсегда».
Что было дѣлать?
Семенъ Васильевичъ чувствовалъ себя настолько разбитымъ, что не пошелъ на другой день на службу. Это, кажется, было еще въ первый разъ, какъ онъ поступилъ на свое мѣсто въ банкѣ. Въ проведенную безъ сна ночь онъ придумалъ только одно, именно, что слѣдовало обратиться къ доктору-психіатру, такъ какъ, безъ сомнѣнія, она была больна. Но, все-таки, какъ тяжело тащить свою домашнюю бѣду въ люди… Ему было жаль и Настеньку и жену. Вѣдь съ этими женщинами для него было связано все будущее, и онъ такъ любилъ думать о нихъ, заботиться, доставлять удобства и маленькія удовольствія. Теперь онъ впередъ оплакивалъ Настеньку, которой все равно не жить съ отцомъ. Конечно, періодъ беременности пройдетъ, а вмѣстѣ съ нимъ минуетъ и непонятное ожесточеніе. Но въ жизнь вошла все-таки страшная рознь, которой не забыть.
При мысли о Настенькѣ у Семена Васильевича начинала кружиться голова. Гдѣ будетъ жить этотъ несчастный ребенокъ, который при отцѣ останется безъ отца? Что она будетъ думать о немъ, когда вырастетъ большая? Какіе люди будутъ имѣть на нее вліяніе, кто внушитъ ей хорошія, честныя мысли?
— Бѣдная, бѣдная… — шепталъ несчастный отецъ, хватаясь за голову. — Бѣдная моя дѣвочка…
Разойтись съ женой сейчасъ, другими словами, выбросить ее беременной на улицу — это было выше его силъ. Когда не будетъ Настеньки, она успокоится и придетъ въ себя. Конечно, она въ лицѣ этой дѣвочки видитъ его прошлое и страшно ревнуетъ къ этому прошлому. Когда онъ женился во второй разъ, то долженъ былъ подумать объ этомъ заранѣе. Вѣдь это же вѣчная исторія мачехи, которая вездѣ одинакова…
Потянулась ужасная жизнь, полная какихъ-то тяжелыхъ предчувствій, точно было мало настоящей бѣды. Уходя на службу, Семенъ Васильевичъ испытывалъ самое угнетенное состояніе. Онъ сдѣлался мнительнымъ и видѣлъ то, чего раньше не замѣчалъ. Разъ, проходя мимо кухни, онъ слышалъ, какъ сказала кухарка:
— Не избывай постылаго, приберетъ Богъ милаго…
Конечно, это относилось прямо къ нему, и, вдобавокъ, вотъ эта самая кухарка была совершенно права.
Въ другой разъ, сидя за своимъ столомъ въ банкѣ, онъ услыхалъ разговоръ вполголоса у сосѣдней конторки.
— Удивительно то, что мужъ могъ допустить подобную вещь… — говорилъ помощникъ бухгалтера, толстенькій веселый человѣкъ. — Вѣдь родная дочь, и вдругъ…
Семенъ Васильевичъ даже вздрогнулъ и началъ прислушиваться, что о немъ говорятъ. Конечно, это о немъ…
— Я бы ее убилъ, эту змѣю, — возмущался невидимый голосъ. — Ну жена, ну что же изъ этого? Слава Богу, мы живемъ въ девятнадцатомъ вѣкѣ… А еще образованная женщина!
Разговоръ шелъ о судебномъ процессѣ, который разбирался въ петербургскомъ окружномъ судѣ. Дѣло было сенсаціонное, потому что судились за истязаніе ребенка интеллигентные люди. Всѣ газеты кричали объ этомъ дѣлѣ. Семену Васильевичу начинало казаться, что и процессъ, и газетный шумъ, и эти разговоры по его поводу — все это дѣлалось ему въ пику. Онъ уже видѣлъ себя на скамьѣ подсудимыхъ въ самой жалкой роли попустителя-мужа. Это его обвиняютъ всѣ, потому что онъ мужчина и не долженъ былъ допускать въ своемъ домѣ преступленія.
Даже во снѣ Семенъ Васильевичъ видѣлъ себя на скамьѣ подсудимыхъ и говорилъ «послѣднее слово», обращаясь къ присяжнымъ засѣдателямъ. И его осудили, и ему больше всего было жаль Анну Ѳедоровну, которая сидѣла въ публикѣ и улыбалась.
Послѣдній періодъ беременности прошелъ для Анны Ѳедоровны особенно тяжело, и тяжело не въ физическомъ отношеніи, а въ нравственномъ. У нея являлись настоящія галлюцинаціи. Дѣло въ томъ, что Анну Ѳедоровну неотступно преслѣдовала мысль о первой женѣ Семена Васильевича. Вѣдь онъ ее любилъ, и ласкалъ, и такъ же ухаживалъ, какъ сейчасъ ухаживаетъ за ней. Нѣтъ, гораздо больше, потому что тогда не было Настеньки… Развѣ она, Анна Ѳедоровна, могла бы любить второго мужа, и развѣ первый не стоялъ бы вѣчно передъ ея глазами, какъ единственная мѣрка для сравненій? Ей казалось, что ревнивая тѣнь этой первой жены наполняетъ собой весь домъ, она даже слышала ея шаги и не разъ, по ночамъ, чувствовала, какъ кто-то наклоняется надъ ея изголовьемъ. Анна Ѳедоровна напрягала всѣ силы, чтобы отогнать отъ себя эту больную мысль, но все было напрасно. Теперь она часто призывала къ себѣ Настеньку, велѣла ей неподвижно сидѣть на стулѣ и съ мучительной пытливостью разсматривала ее, точно хотѣла угадать по ней свою предшественницу, ея физическій складъ, привычки, недостатки, всю душу. Ей хотѣлось открыть, что она была нехорошая, злая и не любившая мужа женщина, точно въ этомъ могло заключаться ея собственное оправданіе.
Настенька вся холодѣла, когда слышала голосъ Анны Ѳедоровны, и переживала страшную пытку, сидя передъ ней на стулѣ. Дѣвочкѣ казалось, что мачеха ее непремѣнно убьетъ, какъ говорила няня Гавриловна. Въ дѣтскихъ глазахъ было столько страха, что это бѣсило Анну Ѳедоровну.
— Что ты на меня смотришь, какъ волчонокъ?
— Я, мама…
— Молчать!.. Я знаю, что вы всѣ здѣсь ненавидите меня… Сиди смирно и сдѣлай ласковое лицо.
У Настеньки показывались на глазахъ слезы, и это окончательно бѣсило Анну Ѳедоровну.
— Ты это о чемъ ревешь? Что я тебѣ сдѣлала… ну, сейчасъ? Ты негодная дѣвчонка… злая… Убирайся вонъ!
Этихъ дѣтскихъ слезъ Анна Ѳедоровна не могла переносить и выгоняла Настеньку изъ комнаты. Ей казалось, что дѣвчонка нарочно изводитъ ее своими слезами. Что можно было сказать на эти слезы, чѣмъ оправдать себя? Боже мой, вѣдь умираютъ же другія дѣти, а Настенька осталась жива тогда, во время болѣзни дѣвочки, эта мысль не приходила ей въ голову, а сейчасъ она любила думать на эту тему. Да, было бы хорошо… Какъ радовался Семенъ Васильевичъ, когда родилась вотъ эта Настенька, какъ ее пѣстовалъ, какъ ждалъ первой дѣтской улыбки, перваго дѣтскаго слова — въ нее былъ заложенъ цѣлый капиталъ отцовской любви, и этотъ капиталъ не повторится, какъ всякая радость. Близившееся материнство казалось Аннѣ Ѳедоровнѣ чѣмъ-то особенно обиднымъ, какъ повтореніе уже пережитаго, какъ только тѣнь миновавшаго настоящаго, какъ поддѣлка подъ настоящее счастье. Эти первыя отцовскія радости уже были пережиты, и ей доставались объѣдки…
Старушка Маргарита Егоровна бывала теперь у дочери почти каждый день и часто оставалась ночевать. По нѣкоторымъ мелочамъ она смутно догадывалась, что между молодыми супругами что-то такое произошло, а что именно — она никакъ не могла догадаться, да и не старалась. Ее безпокоило только то, что Семенъ Васильевичъ казался такимъ озабоченнымъ, а затѣмъ, что въ домѣ не было тѣхъ разговоровъ, какіе ведутъ въ подобныхъ обстоятельствахъ. Даже такой капитальный вопросъ, какъ полъ будущаго ребенка, оставался открытымъ.
— Аня, ты кого желала бы имѣть: мальчика или дѣвочку? — осторожно спрашивала Маргарита Егоровна.
— Ахъ, мама, не все ли равно?..
— Однако… Всѣ матери желаютъ имѣть сыновей.
— У каждаго свой вкусъ… Мнѣ кажется, что это, просто, смѣшной вопросъ.
— Не понимаю я васъ, Аня…
Старушка даже сердилась на такое равнодушное отношеніе къ такому серьезному дѣлу и потихоньку отводила душу только съ Варварой Васильевной, приходившей провѣдать невѣстку. Онѣ уходили въ столовую и тамъ вели тихіе, задушевные разговоры по цѣлымъ часамъ. Но и здѣсь Маргарита Егоровна чувствовала что-то недосказанное. Видимо, что Варвара Васильевна все знала и только отмалчивалась. Она вообще являлась въ домъ съ какимъ-то виноватымъ лицомъ и почему-то сильно смущалась, когда встрѣчала брата.
— Да что такое случилось? — спросила разъ Маргарита Егоровна, потерявъ всякое терпѣніе. — Всѣ вы отъ меня что-то скрываете…
— Ничего особеннаго, Маргарита Егоровна. Просто, Аня не поладила со старухой-нянькой и прогнала ее, а я приняла ее къ себѣ. Братъ на меня и сердится. Самая обыкновенная исторія… Варвара Васильевна сама старалась вѣрить своимъ словамъ, какъ больной, который утѣшаетъ самого себя выгодными объясненіями. Въ сущности, она боялась одного, именно, серьезнаго объясненія съ братомъ, которое откладывала день за днемъ. Но объясниться было необходимо. Судьба Настеньки не давала покоя Варварѣ Васильевнѣ, и откладывать это объясненіе было преступленіемъ. Конечно, самымъ лучшимъ было бы то, когда Семенъ Васильевичъ заговорилъ бы первымъ, но онъ, видимо, этого избѣгалъ.
Уловивъ моментъ, когда они остались вдвоемъ, Варвара Васильевна рѣшилась заговорить первой.
— Сеня, ты, вѣроятно, догадываешься, что я хочу тебѣ сказать?..
Онъ весь точно съежился и посмотрѣлъ на нее исподлобья.
— Именно?
Въ тонѣ его голоса слышалась сухая нотка, не предвѣщавшая ничего хорошаго. Но отступать было поздно.
— Дѣло въ томъ, Сеня, что… Однимъ словомъ, отдай мнѣ Настеньку. Пусть она живетъ у меня, какъ прежде жила…
Семенъ Васильевичъ сухо засмѣялся, съежилъ плечи и отвѣтилъ:
— Да, я этого ожидалъ, но думалъ, что ты будешь тактичнѣе…
— Я ничего обиднаго не сказала, Сеня!
— Нѣтъ, ты знала, что это будетъ обидно… Поставь себя на мѣсто Анны Ѳедоровны и подумай, что значитъ твое предложеніе.
— У Анны Ѳеодоровны достаточно будетъ хлопотъ съ собственнымъ ребенкомъ, Сеня. Пусть Настенька поживетъ у меня пока…
— Это чисто-женская уловка… Но я именно этого и не желаю. Понимаете: не же-ла-ю.
— Зачѣмъ же ты раздражаешься, Сеня? Мы могли бы обсуждать этотъ вопросъ совершенно спокойно…
Лицо Варвары Васильевны отъ волненія покрылось красными пятнами, голосъ дрожалъ, и она чувствовала, что начинаетъ задыхаться. Семенъ Васильевичъ тяжело шагалъ по комнатѣ, стараясь не смотрѣть на сестру.
— Своимъ «не желаю», Сеня, ты вынуждаешь меня высказать тебѣ непріятную вещь. Кромѣ нашихъ нежеланій и желаній есть еще обязанности, скажу больше: долгъ… Я вотъ тоже не желала бы говорить тебѣ непріятности, но должна.
— Должна?
Онъ остановился и въ упоръ проговорилъ:
— Это называется без-такт-ностью, сударыня. Вы вмѣшиваетесь въ чужія семейныя дѣла…
— Настенька мнѣ не чужая.
— У Настеньки есть отецъ.
— Сеня, ты заставляешь меня… заставляешь сказать всю правду. Да… И я скажу. Анна Ѳедоровна возненавидѣла дѣвочку по совершенно неизвѣстной причинѣ и дошла до того, что бьетъ ее. Тебѣ это хорошо извѣстно… да… Ваши семейныя отношенія никого не касаются, но истязать дѣвочку…
Теперь уже покраснѣлъ Семенъ Васильевичъ. У него все завертѣлось передъ глазами, и онъ заговорилъ уже хриплымъ голосомъ:
— А кто ее довелъ до этого, Анну Ѳедоровну? Вы ее довели, какъ вотъ дѣлаешь сейчасъ ты… Вѣдь дыма безъ огня не бываетъ, и Анна Ѳедоровна въ первое время относилась къ дѣвочкѣ замѣчательно хорошо. Но ее преслѣдовали, подозрѣвали, оскорбляли. Ты требуешь, чтобы и я дѣлалъ то же самое, что дѣлали и дѣлаете всѣ вы, но именно этого и не будетъ. Отдать Настеньку тебѣ — означаетъ въ переводѣ то, что мачеха выгнала падчерицу изъ дому. Всѣ будутъ говорить именно это, и я не желаю именно этого.
— Допустимъ, что всѣ виноваты, но вѣдь дѣвочка-то не виновата?
— И она виновата… Я слѣжу теперь за ней и нахожу, что она въ достаточной мѣрѣ испорчена.
— Отчего же ты этого не замѣчалъ раньше?
— По той простой причинѣ, что она жила у тебя, и я мало ее видѣлъ. Это уже моя вина, за которую сейчасъ и приходится расплачиваться… Что дѣлать!
— Мнѣ остается только поблагодарить тебя, потому что, кромѣ меня, некому было ее испортить.
— Если хочешь: да. Мнѣ это тяжело сказать, но я тоже долженъ быть справедливымъ. Въ интересахъ дѣвочки я не могу снова отдать ее тебѣ…
— Это безчестно — такъ говорить… да!..
Варвара Васильевна страшно поблѣднѣла и наговорила брату самыхъ обидныхъ вещей. Она уже больше не стѣснялась и называла вещи своими именами.
— Анна Ѳедоровна сама готовится быть матерью, и Богъ ее накажетъ… Да! Богъ за сиротку накажетъ… Вотъ увидишь!.. А что касается тебя… Однимъ словомъ, кромѣ суда Божьяго, есть и судъ людской.
— Будешь жаловаться на меня въ окружный судъ?
— Да, буду… Сама отправлюсь къ прокурору… я… я…
Семенъ Васильевичъ схватилъ ее за плечо и молча вытолкалъ изъ кабинета.
Это былъ ужасный моментъ, когда все было порвано съ прошлымъ. Семенъ Васильевичъ долго шагалъ по своему кабинету и мысленно повторялъ происшедшую дикую сцену. Вѣдь онъ такъ любилъ вотъ эту сестру, и она его любила… Вѣдь она хорошая, честная дѣвушка, любившая Настеньку немного больной любовью. Что же такое случилось? Кому все это нужно? Да, онъ погорячился, вспылилъ и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, что возврата нѣтъ и что они разстались съ сестрой навсегда. За что? Развѣ онъ кому-нибудь желалъ зла?.. А все кругомъ такъ складывалось, что выхода не было…
Когда онъ вошелъ въ спальню къ женѣ, Анна Ѳедоровна сразу поняла, въ чемъ дѣло.
— У тебя было объясненіе съ сестрой?
— Да… я ее выгналъ…
Она помолчала, закусивъ губу, а потомъ проговорила:
— Самое худшее, что ты могъ придумать… Варвара Васильевна ненавидѣла меня и раньше — я это знаю, а сейчасъ она будетъ кричать на всѣхъ перекресткахъ. Раньше наши семейныя недоразумѣнія не выходили за порогъ дома, а теперь… Однимъ словомъ, мой злѣйшій врагъ не могъ бы придумать худшаго.
— Аня, что ты говоришь?
— Я говорю то, что есть… Скоро ты самъ убѣдишься, что я права. Ты хотѣлъ, чтобы всѣ близкіе тебѣ люди были противъ меня, и добился своей цѣли блестящимъ образомъ. Однимъ словомъ, я — мачеха, змѣя подколодная…
Анна Ѳедоровна говорила все это совершенно спокойно, какъ человѣкъ, обдумавшій и взвѣсившій каждое слово и впередъ приготовившійся къ самому худшему. Именно это спокойствіе какъ-то совсѣмъ ошеломило Семена Васильевича, и онъ не зналъ, что отвѣтить женѣ. Въ послѣднее время онъ усиленно ухаживалъ за ней, стараясь загладить печальный инциндентъ въ столовой, но это приносило обратный результатъ. Анна Ѳедоровна вся точно сжималась и смотрѣла на мужа недовѣрчивыми глазами.
— Милостыни не надо, — замѣтила она однажды. — Мнѣ твое вниманіе совсѣмъ не нужно, какъ осужденному, которому передъ казнью предлагаютъ стаканъ вина…
— Кто же тебя собирается казнить, Аня?
— Я сама… А впрочемъ, все равно ты ничего не понимаешь.
Роды прошли благополучно, и первое, что Анна Ѳедоровна пожелала — это уѣхать на лѣто въ Парначевку. Семена Васильевича удивила эта фантазія, но онъ ничего не сказалъ и даже былъ радъ отдохнуть въ родномъ гнѣздѣ. Родилась дѣвочка, которую назвали Сусанной. Молодая мать ревниво слѣдила за каждымъ движеніемъ мужа, точно задалась цѣлью подкараулить его въ чемъ-то дурномъ. Ей казалось, что онъ притворно радуется, а въ сущности совершенно равнодушенъ къ ребенку. Когда родилась Настенька, онъ, навѣрно, больше радовался, а теперь только повторяетъ уже пережитый опытъ. Своихъ мыслей Анна Ѳедоровна, конечно, не высказывала никому и тѣмъ сильнѣе мучилась, какъ человѣкъ, попавшій въ одиночное заключеніе.
— Что съ тобой, Аня? — осторожно выпытывала Маргарита Егоровна. — И ты и Семенъ Васильевичъ точно даже и не рады ребенку… Не пойму я ничего.
— У меня нервы, мама… Вотъ поправлюсь въ деревнѣ, тогда и будемъ всѣ радоваться.
Старушку огорчало и то, что ни зять ни дочь не приглашали ее съ собой въ деревню, а между тѣмъ какъ же можно обойтись безъ бабушки. Опять получалась нелѣпость… Отъ вниманія Маргариты Егоровны не ускользнуло, что зять при ней старался совсѣмъ не говорить о деревнѣ и даже прямо заминалъ разговоръ о ней. Очевидно, онъ не желалъ ея присутствія въ Парначевкѣ, а жена только вторила ему. Въ дѣйствительности не желала приглашать мать въ деревню сама Анна Ѳедоровна, а Семенъ Васильевичъ не хотѣлъ ей противорѣчить. Ему было непріятно огорчать добрую старуху, которая сейчасъ была положительно необходима.
Настенька за это время оставалась въ сторонѣ и была совершенно счастлива, что на нее никто не обращаетъ вниманія. Большую часть своего времени дѣвочка проводила на кухнѣ и чувствовала себя здѣсь гораздо лучше, чѣмъ въ своей дѣтской. У нея явилась новая привязанность — это кухарка Пелагея, довольно неопрятная и грубая баба, не дѣлавшая рѣшительно ничего, чтобы привлечь къ себѣ дѣтскія симпатіи. Всего только одинъ разъ Пелагея «пожалѣла» маленькую барышню, но пожалѣла такой хорошей бабьей жалостью.
— Хуже ты у насъ круглой сиротки, — говорила Пелагея, гладя Настеньку по головкѣ. — Охъ, горюша, горюша…
— А что такое, Пелагея, круглая сирота?
— А такая… у которой, значитъ, ни отца ни матери. Ну, и вышла круглая сирота…
— У меня есть папа…
— Есть-то есть, да только отъ этого самаго толку нѣтъ… Всѣ отцы при мачехахъ на одну руку. Однимъ словомъ, говорить-то тошно, а еще господа называются… Ежели бы, напримѣрно, была жива мать, такъ развѣ бы это было…
Послѣдняя фраза Настенькѣ была хорошо знакома и не производила впечатлѣнія, хотя съ представленіемъ мамы у дѣвочки связывалось что-то особенно хорошее и доброе. Она любила думать о мамѣ, и ей хотѣлось плакать. Но одно Настенькѣ совершенно было понятно и ясно, какъ день: мама дѣлала бы совершенно иначе, чѣмъ Анна Ѳедоровна. Смутная мысль о справедливости окрашивалась въ головѣ ребенка однимъ словомъ: мама. И Настенька все больше уходила въ себя, дѣтское сердце замыкалось, и дѣвочка казалась неласковой и даже грубой.
— Ну, теперь тебѣ совсѣмъ шабашъ, барышня, — коротко объяснила Пелагея, когда родилась маленькая Сусанка: — у папы другая дочка родилась.
Настенька плохо понимала, въ чемъ дѣло, кромѣ того, что отецъ уже не любитъ ее по-прежнему. Раньше она каждый вечеръ забиралась къ нему въ кабинетъ и любила играть на диванѣ. Отецъ бралъ ее къ себѣ на колѣни и ласкалъ. О, какъ хорошо она помнила это счастливое время… Папа былъ добрый и, когда она засыпала у него въ кабинетѣ, уносилъ ее на рукахъ въ дѣтскую. А теперь было совсѣмъ другое. Настенька приходила въ кабинетъ къ отцу только здороваться и прощаться, а днемъ отецъ говорилъ ей сурово:
— Ты мнѣ мѣшаешь… Иди къ себѣ въ дѣтскую.
Въ пустой дѣтской Настенька страшно скучала и постоянно рвалась въ кухню, гдѣ были живые люди. Анна Ѳедоровна послѣдняго терпѣть не могла и постоянно ее ловила. Утащивъ за руку изъ кухни, толкнетъ въ дѣтскую и скажетъ:
— Читай книжку… Въ кухнѣ тебѣ нечего дѣлать. Если я еще разъ увижу тебя въ кухнѣ, смотри…
Въ наказаніе Анна Ѳедоровна сажала дѣвочку на стулъ и забывала о ея существованіи. Настенька просиживала цѣлые часы въ самомъ томительномъ бездѣйствіи и плакала неизвѣстно о чемъ. Ей хотѣлось убѣжать къ теткѣ Варварѣ и жить тамъ, какъ раньше. Папа опять ее будетъ любить. Всѣ свои дѣтскія горести Настенька приписывала Аннѣ Ѳедоровнѣ, и маленькое дѣтское сердце постепенно заполнялось ненавистью къ мачехѣ. О, она вырастетъ большая и тогда скажетъ папѣ, какъ всегда его любила, а мачеху выгонитъ изъ квартиры. Тогда папѣ ужъ не нужна будетъ эта Анна Ѳедоровна, потому что большая Настенька будетъ все умѣть дѣлать сама, и папа будетъ ею доволенъ. Настенька каждый вечеръ молилась, чтобы поскорѣе вырасти большой.
По наружности Настенька сильно измѣнилась за эти два года и измѣнилась не въ свою пользу — вытянулась, похудѣла и вообще подурнѣла. У нея явилось непріятное выраженіе лица, какъ у всѣхъ загнанныхъ и забитыхъ дѣтей. Много ее портили домашнія платья, изъ которыхъ она выросла, а отецъ только морщился, когда встрѣчалъ ее. Ему казалось, что это она виновата, если рукава сдѣлались короткими, а юбка едва прикрывала колѣни. Отчего другія дѣвочки одѣты всегда прилично, а эта на зло ему ходитъ замарашкой? И руки у Настеньки часто были грязны, и волосы не причесаны, какъ слѣдуетъ, и зубы не вычищены — однимъ словомъ, все, какъ не слѣдуетъ тому быть.
Переѣздъ въ Парначевку произошелъ быстро, какъ только явилась возможность уѣхать. Анна Ѳедоровна ужасно торопилась и считала часы. Послѣ болѣзни она очень похорошѣла и точно сдѣлалась даже выше. Въ характерѣ тоже явилась большая перемѣна. Анна Ѳедоровна больше не волновалась и относилась ко всему спокойно. Настеньки она попрежнему не замѣчала, но и не придиралась къ ней. Семенъ Васильевичъ чувствовалъ себя опять счастливымъ и удвоилъ свою нѣжность къ женѣ.
— Мы тамъ отлично проведемъ лѣто, Аня, — мечталъ онъ. — Не понимаю, почему тебѣ тогда тамъ не понравилось…
— Не стоитъ объ этомъ говорить, — уклончиво отвѣчала Анна Ѳедоровна. — Я тогда, просто, многаго не понимала…
Съ появленіемъ маленькой Сусанны домъ зажилъ по-новому. Явилась красивая кормилица, старушка-няня, дѣтскій врачъ — однимъ словомъ, цѣлый репертуаръ новыхъ людей, интересовъ и заботъ. Каждый день былъ наполненъ, и время летѣло незамѣтно. Настенька оставалась совершенно въ тѣни и была счастлива, что ее никто не безпокоитъ. Анна Ѳедоровна ревниво не подпускала ея къ своему ребенку, и это было единственнымъ огорченіемъ.
Еще дорогой Семенъ Васильевичъ началъ проявлять свое недовольство Настенькой, которая какъ-то всѣмъ мѣшала — просила не во-время пить, ѣла всякую дрянь, нагрубила новой нянькѣ.
— Это невозможный ребенокъ! — повторялъ онъ въ отчаяніи. — Настенька, если ты не исправишься, я буду вынужденъ тебя наказать. Не доводи меня до этого…
Настенька молчала и только исподлобья смотрѣла на отца. Этотъ тупой взглядъ раздражалъ его. Вообще, онъ теперь слѣдилъ за каждымъ шагомъ дѣвочки и открывалъ въ ней все новые недостатки. Невоспитанная, упрямая, злая… Когда Семенъ Васильевичъ особенно раздражался и начиналъ придираться къ Настенькѣ, Анна Ѳедоровна вступалась за нее.
— Оставь ее, Сеня. Она еще мала и не понимаетъ…
— Какъ мала!?.. Теперь-то именно ее и нельзя оставлять, а послѣ будетъ уже поздно.
Настенька вообще являлась совершенно лишней.
Въ Парначевку пріѣхали ночью. Тамъ было все по-старому, и по-старому встрѣтилъ тотъ же старичокъ-батюшка, нерушимо хранившій завѣты и обычаи недавней помѣщичьей старины. Недоставало только старухи Гавриловны. Когда распредѣлили комнаты, оказалось, что для Настеньки не оставалось своей отдѣльной дѣтской, и ее пока помѣстили въ гостиной. Старый домъ вообще не отличался удобствомъ и нуждался въ усиленномъ ремонтѣ. Семенъ Васильевичъ опять погрузился въ свои хозяйственные хлопоты, расчеты и соображенія. Это была его родная стихія, и онъ былъ радъ, что Анна Ѳедоровна полюбила старое дворянское гнѣздо. Да, здѣсь можно было и стоило жить по-настоящему, безъ той лихорадочной суеты, которѣя захватываетъ въ столицахъ.
За всѣми этими хлопотами у Семена Васильевича все-таки оставалось достаточно времени, чтобы слѣдить за дочерью. Утромъ она должна была являться къ нему, и онъ самъ слѣдилъ за всѣмъ: вычищены ли зубы, вымыта ли шея, причесаны ли волосы, въ порядкѣ ли весь костюмъ. Часто происходили очень бурныя сцены изъ-за ничтожныхъ пустяковъ, и Настенька входила въ отцовскій кабинетъ съ какимъ-то тупымъ страхомъ.
— Покажи руки… Опять не вымыты хорошенько! Ты не хочешь слушать никого, такъ я тебя заставлю…
Слѣдовалъ рядъ мелкихъ наказаній: стоянье въ углу, щелчки, дерганье за уши, запиранье въ чуланъ. Когда Семенъ Васильевичъ горячился, наказаніе происходило на мѣстѣ и вина искупалась быстро, но было хуже, когда онъ говорилъ спокойно:
— Ты сегодня останешься безъ обѣда… А если еще разъ повторится это самое — я тебя буду запирать на цѣлый день въ свиной хлѣвъ.
Чѣмъ больше присматривался Семенъ Васильевичъ къ дочери, тѣмъ сильнѣе убѣждался, что Анна Ѳедоровна была права, когда наказывала ее. Онъ теперь чувствовалъ себя виноватымъ передъ женой и вымещалъ на дочери свою ошибку. Безъ сомнѣнія, это былъ испорченный ребенокъ, который въ состояніи вывести изъ терпѣнія ангела. Его возмущало больше всего то, что Настенька не жаловалась и даже не плакала больше. Это была какая-то идіотка… Когда Анна Ѳедоровна вступалась за нее, онъ повторялъ:
— Это мое несчастіе!.. Развѣ можно поступать съ ней, какъ съ другими дѣтьми?
Вмѣшательство жены раздражало Семена Васильича больше всего, и между супругами произошло нѣсколько горячихъ сценъ. Теперь роли перемѣнились, и Анна Ѳедоровна могла удивляться быстрой перемѣнѣ въ характерѣ мужа. Но окончательно вышелъ изъ себя Семенъ Васильевичъ, когда вечеркомъ завернулъ о. Петръ и, послѣ нѣкоторыхъ предварительныхъ разговоровъ, попросилъ спеціальной аудіенціи.
— Имѣю серьезное дѣло къ вамъ, Семенъ Васильевичъ…
— Очень радъ… Чѣмъ могу служить вамъ?
Разговоръ происходилъ въ кабинетѣ, при закрытыхъ дверяхъ.
— Пришелъ я къ вамъ, Семенъ Васильевичъ, по долгу пастыря, каковой не всегда бываетъ пріятенъ… Имѣлъ долгое и обстоятельное размышленіе, прежде чѣмъ рѣшился обратиться персонально къ вамъ. Да… Дѣло въ томъ, Семенъ Васильевичъ, что вы утѣсняете отроковицу.
— А вы откуда это знаете?
— Слухомъ земля полнится…
Кричать на старика не приходилось, а поэтому Семенъ Васильевичъ сдержалъ себя и повелъ разговоръ спокойно.
— Вѣроятно, вамъ писала, о. Петръ, милая сестра Варвара?
— Не скрою: было и отъ нихъ письмо. А главное, всѣ говорятъ….
— Что же вамъ нужно отъ меня?
— Гм… Я полагаю такъ, что вамъ лучше всего отпустить дочь куда-нибудь въ надежныя руки.
— Опять къ Варварѣ Васильевнѣ, которая окончательно испортитъ дѣвочку?
— Имѣете весьма пристрастное сужденіе относительно вашей сестры… Повѣрьте, что я вамъ желаю добра и единственно съ этой цѣлью вмѣшиваюсь въ ваши семейныя дѣла. Иначе я никогда не рѣшился бы безпокоить васъ…
— Вы совершенно правы, что это дѣло никого не касается, о. Петръ, и я прибавлю, что оно и не можетъ никого касаться. Такъ напишите и Варварѣ Васильевнѣ… Я не потерплю вмѣшательства въ свои семейныя дѣла. А что касается ребенка… какъ отецъ, я имѣю право воспитывать его по собственному усмотрѣнію.
— Только и всего, Семенъ Васильевичъ?
— Да… Я не виноватъ, что сестра выжила изъ ума и распространяетъ обо мнѣ Богъ знаетъ что. Она мнѣ даже прокуроромъ грозила…
О. Петръ ушелъ ни съ чѣмъ. Варвара Васильевна пріѣхала потихоньку въ Парначевку и скрывалась на погостѣ. Она съ нетерпѣніемъ ожидала возвращенія о. Петра и очень была огорчена его отвѣтомъ.
— Рѣшительно не понимаю, что сдѣлалось съ братомъ, — горевала она. — На Анну Ѳедоровну никто теперь не жалуется, а все онъ притѣсняетъ Настеньку…
— Очень даже просто сдѣлалось… — объяснила попадья. — Умнѣе стала Анна-то Ѳедоровна, ну, и травитъ отца на падчерицу… Дѣло даже очень изаѣстное. И то не такъ и это не такъ — ни ступить, ни сѣсть, ни дохнуть не даютъ младенцу.
Варвара Васильевна потихоньку же ночью уѣхала въ Заозерскъ къ дядѣ…
Лѣто пролетѣло съ особенной быстротой, потому что время теперь мѣрялось маленькой Сусанной, а она такъ быстро росла и дѣлала такіе быстрые успѣхи. Вѣдь другой такой дѣвочки еще никогда не бывало на свѣтѣ, какъ начинала подозрѣвать Анна Ѳедоровна. Семенъ Васильевичъ думалъ въ свою очередь, что маленькая Сусанна послана ему въ награду за первую неудачную дочь, изъ-за которой онъ не переставалъ переживать всевозможныя непріятности. Онъ уже замѣтилъ, что Сусанна будетъ такая же добрая, какъ мать: дѣвочка кричала, когда онъ неосторожно билъ у нея на глазахъ Настеньку. Послѣднее случалось все чаще и чаще, потому что Настенька не желала исправляться. Окончательно она возстановила противъ себя отца, когда убѣжала ночью изъ дома, и ее едва поймали на дорогѣ.
— Куда ты бѣжала, несчастная? — допытывалъ ее Семенъ Васильевичъ, запершись въ кабинетѣ.
— Къ тетѣ Варѣ…
— Хорошо, я тебѣ пропишу такую тетю Варю, что никогда не забудешь…
Когда Семенъ Васильевичъ дѣлалъ нѣкоторыя приготовленія для окончательнаго исправленія упрямой дѣвчонки, Анна Ѳедоровна горячо вступалась за нее. Наказывать розгами такую большую дѣвочку — это возмутительно!..
— Оставь, Аня… Ты была всегда слишкомъ добра и только портила упрямую дѣвчонку своей добротой. Такъ нельзя… Я знаю, что дѣлаю.
Настенька была наказана отцомъ собственноручно. Это былъ позорный день въ жизни старой барской усадьбы, и въ тотъ же день со стѣны гостиной былъ убранъ портретъ матери Настеньки.
Случилось такъ, что, какъ разъ на другой день послѣ этой экзекуціи, въ Парначевку совершенно неожиданно пріѣхалъ дядя Захаръ Ильичъ. Старикъ сильно похудѣлъ, пожелтѣлъ, осунулся и уже цѣлый годъ ничего не пилъ.
— Ну, здравствуйте, дѣти, — какъ-то вяло говорилъ онъ, моргая слезившимися глазами. — Давненько мы не видѣлись… да. Вотъ я и умирать уже собрался… Пора…
— Зачѣмъ, дядя, говорить о смерти? — мягко сказала Анна Ѳедоровна, немного струсившая гостя. — Вы еще выглядите молодцомъ…
— Да, совершенный молодецъ… Что же, будетъ, пожилъ — пора и честь знать. Нехорошо, когда въ чужой вѣкъ люди живутъ… Братецъ ты мой, Анна Ѳедоровна, мы теперь весьма думаемъ о нашей многогрѣшной душѣ. Есть о чемъ подумать…
Старикъ какъ-то особенно былъ вѣжливъ съ Анной Ѳедоровной и говорилъ ей «вы». Полюбовался онъ маленькой Сусанной, подкинулъ ее на рукахъ, поцѣловалъ и, возвращая матери, проговорилъ:
— Бѣдная дѣвочка…
— Почему, дядя, бѣдная? — обидѣлась Анна Ѳедоровна.
— Развѣ я сказалъ? Вамъ это послышалось, Анна Ѳедоровна. Впрочемъ, если хотите, всѣ люди бѣдные…
Старикъ любилъ иногда говорить загадками, и Анна Ѳедоровна не могла понять, что онъ хотѣлъ сказать. Она была рада, что онъ ничего не пьетъ, слѣдовательно не будетъ скандалить, а это уже одно стоило много. Семенъ Васильевичъ тоже ежился, предчувствуя, что Захаръ Парначевъ не даромъ пріѣхалъ. Человѣкъ онъ, положимъ, взбалмошный, но что заберетъ себѣ въ голову — топоромъ не вырубишь.
Вечеромъ Семенъ Васильевичъ сказалъ женѣ:
— Аня, необходимо приготовиться ко всему… Я убѣжденъ, что дядю подослала милая сестрица Варвара Васильевна. Вотъ увидишь…
— Что же онъ можетъ сдѣлать?
— Пока трудно сказать, но онъ способенъ на все.
— Я его начинаю бояться, Сеняю
— А я нисколько…
О главной причинѣ пріѣзда дяди между супругами не было сказано ни слова.
Дядя пріѣхалъ на своихъ лошадяхъ, какъ ѣздилъ въ старину, и дѣлалъ такой видъ, что желаетъ погостить. Онъ внимательно осмотрѣлъ все хозяйство, сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній и, повидимому, остался доволенъ. На Настеньку онъ мало обращалъ вниманія и только замѣтилъ при встрѣчѣ:
— Да ужъ ты совсѣмъ большая дѣвица…
Настенька посмотрѣла на него испуганными глазами и ничего не отвѣтила. Дѣвочкѣ казалось, что дядя и вссь свѣтъ знаютъ о ея позорномъ наказаніи.
— Да, да, большая… — бормоталъ Захаръ Парначевъ. — Еще годковъ пять-шесть, и невѣста. Ахъ, какъ время летитъ!
Старикъ жилъ день за днемъ и не желалъ обнаруживать своихъ намѣреній. Это было такое мучительное положеніе, что Семенъ Васильевичъ рѣшился покончить его разомъ. Онъ самъ пошелъ настрѣчу неловкому объясненію и разъ вечеромъ, когда дядя курилъ у него въ кабинетѣ трубку, проговорилъ:
— Дядя, у тебя была сестра Варвара?
— Да, была… И кстати пріѣхала. Я лежалъ совсѣмъ больной, а она ухаживала за мной цѣлыя двѣ недѣли.
— Она, конечно, жаловалась тебѣ на меня?
— Да, да, было что-то такое… А ты знаешь, что я вообще не охотникъ до бабьихъ пересудовъ. Не люблю…
Старикъ, видимо, отвиливалъ отъ откровеннаго объясненія и притворялся. Селенъ Васильевичъ заговорилъ съ нимъ о Настенькѣ напрямикъ и подробно изложилъ всю исторію, не безъ ловкости выгораживая жену. Голова Захара Парначева покачивалась въ критическіе моменты, а изъ трубки сердито вылетали клубы дыма.
— Я ничего не скрываю, — объяснялъ Семенъ Васильевичъ уже съ увѣренностью. — Мало ли что бываетъ въ семьѣ, и не всякое лыко въ строку. Только я своей дочери желаю не зла, а добра… И Анна Ѳедоровна тоже.
— Что ты, точно оправдываешься, Сенька? Вѣдь я ничего не говорю… Мало ли что болтаютъ бабы. Что касается Анны Ѳедоровны, то она мнѣ положительно нравится… Серьезно говорю. Я-то вѣдь не судить васъ пріѣхалъ, а отдохнуть по-родственному.
Ободренный этимъ отвѣтомъ, Семенъ Васильевичъ разсказалъ о вмѣшательствѣ сестры Варвары, грозившей прокуроромъ, и о политичномъ разговорѣ о. Петра. Дядя даже расхохотался.
— А ихъ-то кто спрашивалъ? Вотъ еще придумали отъ большого ума… А ты никого не слушай, Сенька. Я всегда такъ дѣлалъ: возьму и сдѣлаю по-своему. Все равно, всѣхъ не переслушаешь.
— Говоря откровенно, дядя, я совершенно измучился съ дѣвочкой и просто не знаю, что съ ней дѣлать.
— Вырастетъ большая — умнѣе будетъ. А въ сущности все это, братику, пустяки… Не стоить говорить. Будь мужчиной и не слушай бабъ. Я даже въ газетахъ гдѣ-то читалъ… Точно такой же случай вышелъ. Вотъ только одного, извини, не могу одобрить: зачѣмъ ты высѣкъ родную дочь? Я старый человѣкъ и помню хорошо, что «наказаніе да не коснется благороднаго», а всякій человѣкъ благороденъ.
— Я и не оправдываю себя, дядя… Дѣйствительно, погорячился, вышелъ изъ себя. Кстати, я читалъ у Джона Стюарта Милля, — извѣстный англійскій философъ, — что и онъ допускаетъ тѣлесное наказаніе для дѣтей, какъ мѣру исправленія.
Захаръ Парначевъ совершенно неожиданно вспылилъ. — Что-о? Стуартъ Миль, англійскій философъ? Дуракъ онъ аглицкій и больше ничего. Въ Заозерскѣ и то понимаютъ отлично, что матушка Екатерина сказала великое слово про всѣхъ… Нѣтъ, ужъ это, братъ, шалишь! Вретъ твой Стуартъ Миль, какъ зеленая лошадь. Впрочемъ, я это такъ, къ слову, — уставшимъ голосомъ прибавилъ старикъ. — Слабъ я нынче сталъ. Сердце такъ задребезжитъ, какъ худой горшокъ. Да, Пожалуй, и домой пора… Загостился я у васъ… А тамъ меня ждутъ. Помнишь Шевякина? Это, братъ, такая голова, что всякому аглицкому философу двадцать очковъ впередъ дастъ. Потомъ у насъ новый земскій начальникъ назначенъ… Вотъ рѣжется въ карты — отдай все. А коньякъ пьетъ — фю-фю! Точно вмѣсто желудка у него какое-то подполье. Можетъ весь Атлантическій океанъ выпить, то-есть если бы онъ состоялъ не изъ морской воды, а изъ коньяку. Да, ждутъ они меня, потому что куда же имъ безъ Захара Парначева…
Когда Семенъ Васильевичъ проснулся на другой день утромъ, кухарка Пелагея поманила его пальцемъ и сообщила шопотомъ:
— Баринъ, а вѣдь баринъ-то уѣхалъ…
— Какой баринъ?
— А Захаръ Ильичъ. На самомъ брезгу велѣли заложить лошадей и уѣхали…
— Ты что-нибудь путаешь…
— Чего тутъ путать, когда они и барышню съ собой увезли. Сами и одѣвали барышню…
У себя въ кабинетѣ Семенъ Васильевичъ нашелъ на письменномъ столѣ лаконическую записку:
«Увожу Настеньку… Если будешь догонять или требовать ее назадъ — убью на мѣстѣ. Такъ и знай. И твою великолѣпную Анну Ѳедоровну тоже убью и отвѣчать никому не буду. Твой дядя Захаръ Парначевъ».
На окнѣ спальни Анны Ѳедоровны красовался букетъ изъ «мать-и-мачехи».
Прошло пять лѣтъ.
Парначевы жили зимой попрежнему на Николаевской, а на лѣто уѣзжали въ Парначевку. Сусанночка превратилась въ хорошенькую пятилѣтнюю дѣвочку, напоминавшую нѣсколько по типу Настеньку. Послѣднее просто убивало Анну Ѳедоровну, напоминая ей о прошломъ. Да, Настенька уже принадлежала прошлому… Захаръ Парначевъ похитилъ ее, а затѣмъ опредѣлилъ на свой счетъ въ институтъ. Это было лучшимъ разрѣшеніемъ вопроса. Настенькѣ было уже тринадцать лѣтъ, и ее видѣла по праздникамъ только одна Варвара Васильевна. Изъ института не отпускали домой даже лѣтомъ. Дѣвочка сильно выросла, пополнѣла и отлично училась. Прошлое для нея было подернуто тяжелой дымкой, и она старалась не думать о немъ. Впрочемъ, ей иногда почему-то дѣлалось жаль отца, того отца, какимъ онъ былъ до своей женитьбы. Почему-то ей казалась, что онъ опять будетъ такимъ и, она крайне огорчалась, что въ теченіе пяти лѣтъ онъ ни разу не заѣхалъ навѣстить ее и не написалъ ни одного письма. И все-таки Настенька продолжала его любить и считала хорошимъ.
— Папа кланяется, — говорила каждый разъ Варвара Васильевна. — Только онъ страшно занятъ…
Настенька опускала глаза, выслушивая эту святую ложь. Она знала, что тетка говоритъ это въ утѣшеніе ей и что отецъ попрежнему не хочетъ ея знать. Разъ дѣвочка боязливо спросила тетку:
— А дѣвочка?
— Какая дѣвочка? Ахъ, да, Сусанночка… Она уже большая.
— Мнѣ ее хотѣлось бы видѣть, тетя… Вѣдь она мнѣ сестра, тетя! Я часто думаю о ней и люблю ее…
Разъ Варвара Васильевна пріѣхала очень встревоженная и сказала Настенькѣ, что онѣ поѣдутъ къ отцу.
— Папа нездоровъ? — испугалась Настенька.
— Да… Серьезнаго ничего нѣтъ, но онъ желаетъ тебя видѣть. Я взяла для тебя отпускъ всего на нѣсколько часовъ.
Настенька страшно испугалась и была рада. У нея дрожали руки и ноги отъ волненія, когда она выходила на подъѣздъ. Ей казалось, что отецъ умираетъ… О, какъ она желала его видѣть и какъ боялась желать этого!
— Папа давно боленъ? — спрашивала она дорогой.
— Да, милая… Скоро уже будетъ годъ. У него что-то съ сердцемъ…
— А когда сердце болитъ, умираютъ?
— То-есть какъ тебѣ сказать… Болѣзней сердца много. У него что-то мудреное: перемѣщеніе сердца.
— Ты когда его видѣла, тетя?
— Вчера… Онъ посылалъ за мной и все время говорилъ о тебѣ. Вѣдь онъ любитъ тебя…
— Я это знаю, тетя…
Имъ отворила двери нарядная горничная въ крахмальномъ передникѣ. Варвара Васильевна торопливо раздѣлась и повела Настеньку въ гостиную. Въ гостиной одна дверь вела въ столовую, а другая въ кабинетъ. Горничная сходила узнать, можно ли войти къ барину, и проговорила:
— Пожалуйте…
Она все время не спускала глазъ съ барышни, въ которой сразу узнала старшую сестру Сусанночки. Между дѣвочками было самое трогательное сходство, и горничная только покачала головой. Надо же было случиться такой оказіи…
Въ кабинетѣ былъ полусвѣтъ, и Настенькѣ показалось, что на широкой оттоманкѣ лежитъ одинъ плэдъ. Но этотъ плэдъ тяжело зашевелился, отъ бѣлой подушки отдѣлилась совсѣмъ бѣлая голова, и послышался слабый голосъ:
— Ахъ, какъ я тебя ждалъ… да, ждалъ…
— Семенъ Васильевичъ, помните наше условіе: не волноваться. Докторъ вамъ строго запретилъ…
— Да, да…
Настенька нерѣшительно подошла къ оттоманкѣ к сама взяла искавшую ее сухую, горячую, исхудавшую руку. Два большіе, лихорадочные глаза такъ и впились въ нее. Она совсѣмъ не узнала отца.
— Настенька, ты… ты меня не узнаёшь…
Запекшіяся губы вытянулись въ больную улыбку. Варвара Васильевна подошла къ окну и смотрѣла черезъ штору на улицу. Настенька опустилась на колѣни и поцѣловала отца въ лобъ.
— Какая ты большая… — слабо говорилъ больной, закрывая глаза. — Да, большая совсѣмъ…
— Мнѣ скоро четырнадцать лѣтъ…
— Да, да… помню… И ты ужасно походишь на свою мать…
Варвара Васильевна сдѣлала нетерпѣливое движеніе. Больной посмотрѣлъ на нее и умоляюще проговорилъ:
— Варя… оставь насъ однихъ… я позову…
— Семенъ Васильевичъ, а что сказалъ докторъ?
— Ахъ, Боже мой… Не все ли равно? А я такъ счастливъ… Я позову, Варя…
Варвара Васильевна тихо вышла.
Наступила тяжелая пауза. Сдѣланное усиліе стоило дорого больному, и онъ чувствовалъ, какъ его голова кружится и мысли точно расползаются. Боже, какъ онъ ждалъ этого дня и вотъ теперь не можетъ говорить.
— Настенька, садись… вотъ сюда… ближе… Я много думалъ о тебѣ… всѣ пять лѣтъ думалъ…
— Я знаю, папа…
— Я знаю, что ты не сердишься на меня… и немножко меня любишь… да?
— Очень люблю, папа…
— Да, да…
Опять пауза. Больной тяжело закашлялся. Отъ каждаго усилія у него ходили круги передъ глазами.
— Видишь, дѣвочка… я очень боленъ и скоро умру. Плакать не нужно… Всѣ въ свое время должны умереть… да… Это законъ природы… Вотъ я и хотѣлъ тебя видѣть… чтобы сказать тебѣ… какъ я мучился все время… Я былъ несправедливъ, но ты еще мала, чтобы судить объ этомъ… Когда будешь совсѣмъ большая, тогда поймешь все… Я никогда не былъ злымъ, а дѣлалъ великое зло… Понялъ это я слишкомъ поздно, когда понялъ, что смерть ужъ совсѣмъ близка… И всѣ такъ живутъ, потому что не думаютъ о смерти…
— Папа, ты много говоришь… — строго замѣтила Настенька, подражая теткѣ. — Тебѣ вредно волноваться…
— Мнѣ уже не можетъ быть вредно. Не страшно, когда болитъ и умираетъ тѣло, а страшно, когда болитъ и умираетъ душа… Боже мой, какъ я думалъ все время о тебѣ, Настенька, и какъ опять любилъ…
— Я знаю, папа… Я тоже думала это же самое..
— Ты? это же?
Семенъ Васильевичъ тяжело приподнялся, облокотился и заговорилъ, быстро роняя слова:
— Да, я думалъ о тебѣ… и думалъ о другой дѣвочкѣ… она тоже останется одна и тоже… Нѣтъ, я не могу… позвони…
Настенька позвонила. Вошла Варвара Васильевна.
— Варя, приведи сюда Сусанну…
Варвара Васильевна нѣсколько смутилась, но, не желая тревожить больного, повиновалась. Она вернулась не скоро, и больной морщился, поглядывая на дверь. Наконецъ послышались шаги, и онъ облегченно вздохнулъ. Вошла Сусанна, одѣтая съ дорогой простотой на англійскій манеръ.
— Сусанночка, это твоя сестра… Поцѣлуйтесь, дѣтки… и помните, что вы сестры.
Дѣвочки поцѣловались и молча смотрѣли другъ на друга. Больной сдѣлалъ знакъ, чтобы Сусанночку увели.
— Ты ее видѣла, Настенька? — заговорилъ онъ, тяжело перекатывая голову на подушкѣ. — Ты ее будешь любить?
— Я ее люблю, папа…
— Я это зналъ… У тебя добрая душа… Всѣхъ нужно любить… очень любить… и Анна Ѳедоровна тоже добрая… Ахъ, Настенька, ты еще мала, и я не могу тебѣ объяснить всего, что передумалъ… Да, Анна Ѳедоровна и хорошая и добрая, но… Нѣтъ, не могу!.. И добрый и хорошій человѣкъ можетъ дѣлать злыя вещи… А какая страшная отвѣтственность за каждый шагъ… мы тоже не думаемъ объ этимъ, какъ не думаемъ о смерти. Быть справедливымъ у себя въ четырехъ стѣнахъ — вотъ величайшая мудрость.
Онъ опятъ закрылъ глаза отъ усталости. Настенька сидѣла на оттоманкѣ, не смѣя шевельнуться. Ей казалось, что онъ заснулъ. Но онъ не спалъ, а, напротивъ, жилъ усиленно. Предъ его глазами проносилась вся жизнь съ ея мелкимъ эгоизмомъ и большими несправедливостями. Онъ видѣлъ собственныя мысли и мучился вдвойнѣ. Это былъ собственный смертный приговоръ. Боже, если бы онъ могъ подняться со своей постели и вернуться въ среду живыхъ людей… О, онъ принесъ бы съ собой чудо любви… Онъ сталъ бы искупать надѣланное зло, и всѣ были бы счастливы. Но это было невозможно… Онъ долженъ понести страшную кару и умереть съ страшной мыслью о покинутыхъ дѣвочкахъ. Что ждетъ бѣдныхъ дѣтокъ?..
— О, Боже мой… — простоналъ больной.
Въ гостиной сидѣли Варвара Васильевна и Анна Ѳедоровна. Онѣ давно не видались и осматривали другъ друга. Варвара Васильевна сильно похудѣла и посѣдѣла, Анна Ѳедоровна продолжала оставаться красивой. Онѣ нѣсколько времени молчали, а потомъ Анна Ѳедоровна неожиданно проговорила:
— Знаете, что сказалъ дядя Захаръ Ильичъ, когда увидѣлъ Сусанночку? Взялъ ее на руки, поцѣловалъ и говорилъ: «Несчастная дѣвочка»… Я тогда не поняла его, а теперь понимаю все… Семенъ безнадеженъ, и дѣвочка будетъ расти сиротой.
Варвара Васильевна молчала. Она столько лѣтъ ненавидѣла эту женщину, столько лѣтъ мучилась изъ-за нея и не могла себѣ представить ее страдающей. Она уже впередъ рисовала себѣ картину того, какъ Анна Ѳедоровна останется красивой, молодой вдовой, добросовѣстно переживетъ періодъ траура, а потомъ выйдетъ замужъ за какого-нибудь нѣмчика. Братъ ей оставитъ цѣлое состояніе, и этого будетъ совершенно достаточно для будущаго нѣмецкаго счастья. Анна Ѳедоровна посмотрѣла на нее и улыбнулась.
— Я знаю, о чемъ вы думаете, Варвара Васильевна…
Она, дѣйствительно, угадала и повторила мысли Варвары Васильевны почти слово въ слово, такъ что та даже покраснѣла.
— Да, вы думаете, Варвара Васильевна, что я выйду замужъ и переживу поневолѣ то, что заставила пережить Семена Васильевича, и что въ этомъ будетъ мое наказаніе за Настеньку… Ахъ, это ужасная вещь, Варвара Васильевна, и не дай Богъ, съ кѣмъ она случится. Вотъ вы не знаете того, какой несчастный человѣкъ каждая мачеха. Конечно, бываютъ счастливыя исключенія, но общее правило останется всегда… Со стороны это такъ просто, а съ дѣйствительности нѣтъ ничего труднѣе. Я совсѣмъ не желаю въ чемъ-нибудь оправдываться или извинять себя и, говоря откровенно, не желала бы повторять этотъ опытъ въ другой разъ…
Это объясненіе было прервано Настенькой, которая выскочила изъ кабинета вся блѣдная и перепуганная.
— Папа не дышитъ!..