Время и место действия:
Зауралье, 1918 год
1. Трактирщик
Средь чайников, блюдец, чашек,
Заснувших под огоньком
Коленчатой свечки, рядом
С лягушечьей головой,
В стеблистых усах сомовьих,
Поплескивала веслом
Дубовая пясть сидельца,
Сочащаяся тишиной.
В косых петушках рубаха,
И пуговиц не видать,
А всё в завязочках синих.
Весь белый, как мукомол,
Грудастый скопец
Тихонько
Подумывал про кровать
Да бога молил,
Чтоб ночью
Никто к нему не зашел.
Лицо его было шире
Тележного колеса;
Сомовьи, в икринках, глазки
Поблескивали сквозь очки.
Он был безбород, дороден.
А тоненько, как оса,
Жужжал про себя, уткнувшись
В бумажные пятачки.
А на пшеничное темя,
Примасленное слегка,
Спускался в ребристых балках
Задымленный потолок.
И в темные стены въелись
Заржавленные века,
И этих чугунных бревен
Не брал ни один жучок.
Везде полумгла стояла.
Сафьяновые язычки
Лампадок
Влипали в темень
Нарубленных углов.
И с черной стены глазели
Мерцающие зрачки
Дремучих и бородатых
Облупленных образов.
Горбатые табуреты –
До пояса высотой, –
И на паучьих ножках
Приземистые столы.
Трактир истекал безлюдьем.
И мертвенной тишиной
Дышали как бы живые
Мохнатые углы.
Сиделец дремал за стойкой.
И всхрапывал вместе с ним,
Весь в пятнах неяркой свечки,
Бревенчатый узкий зал.
И только в окошко ливнем
Хлестала густая темь
Еловых столетий.
Гулко разухался Урал.
Сиделец дремал за стойкой.
Как вдруг затрещала звень
Окошка.
Скоба поднялась, запрыгала.
За стеклом
Раздвинула сетку ливня и веток
Литая тень.
Сиделец
Топор припрятал
И крикнул:
"Сейчас! Идем!"
Затрясся.
Крестясь, метнулся:
"Отколева черт занес?"
Откинул, надувшись,
Ржавый,
Гремучий тугой засов,
И ночь окатила мраком
Карасий заслон часов,
Ворвавшись, как вихрь, сквозь двери.
И с вихрем вошел матрос.
2. Матрос
С матроса текло.
Плечистый,
Он был рыжеват и ряб.
Вошел и оскалил бодро
Веселые клыки.
"А, с кисточкою, хозяин!
Когда бы не твой корабль,
Запутался бы средь елок,
Доняли бы сосняки.
Китайская непогода!
Тайфунище! Тарарах!
Скрутились земля и небо!
Горюха и бардадым!
А полк не уйдет далече,
Хотя б и на всех парах
Спешил через эту слякоть.
Чуть свет я пущусь за ним.
А полк не уйдет далече!"
И вымокший снял бушлат;
Потом бескозырку сдернул,
Гремя, положил наган,
Стянул и поправил пояс
В шарах разрывных гранат
И звонкой ладонью шлепнул
По желтым сапогам.
"Пойди-ка сюда, хозяин! –
(Волчиная желтизна
Клыков проблеснула снова), –
Смеясь подмигнул:
– Того-с…
Наверное, есть запасец.
Наверное, не одна
Хранится в глухом подвале
Среди крысиных гнезд?
А ну-ка… –
<И плотно крякнул колодовый табурет
Под задницею матроса.> –
Заваривай поживей! –
А я покурю покамест".
И вынул тугой кисет,
Поигрывая желваками
И гусеницами бровей.
Сиделец, соображая,
Помалкивал и решал:
("Московских кровей, должно быть?
Такому и не перечь!")
"Хорошему человеку-с
Ответится по душам.
Прозрачен, как божья слезка:
Едва удалось сберечь".
И тотчас же на подносе
Поставил на мытый стол
Широколицый чайник,
Завернутый, как платком,
Малиновым плеском красок,
Стакан и густой рассол
С пупырчатыми огурцами,
Разлегшимися рядком.
3. Самогон
И, задирая чайник,
Облапливая стакан,
(А ветер под крышей где-то
Играл на одной струне)
По воздуху трижды щелкнув,
Подобно тугим куркам,
Гость высосал самогонку
До капелек на дне.
Сиделец нырнул за стойку.
И снова затих трактир.
Хоть гость был румян и молод,
А в комнате всё равно
Какою-то пугачевщиной
Бредил стемневший мир
Глазастых икон,
И ливень
Свинцом заливал окно.
За стойкой, как бы гранитной,
Из целого куска,
Сгибающей половицы!
Глыбаст и беловолос –
Сиделец опять задрыхнул,
С хитринкой, исподтишка
<Подсчитывая стаканы,
Хоть их не считал матрос.>
В смущенных мозгах сверлило:
Не чаял и не гадал.
Ударило, как дубиной:
Ни денег, ни головы.
Сынком али внуком может
Прийтись по своим годам!
А смотрит христопродавцем.
Табашником.
Из Москвы.
От этих не жди пощады, –
Плевком затирают дух.
Иконы на щепки рубят,
А щепки – на самовар.
И в душеньку человечью,
Как в ярмарочный сундук,
Ручищами залезают,
Кто б ни был:
И млад, и стар.
Ужель до села добрались?
Ужель на селе разбой?
Ведь чехи-то отступают.
А этот прибрел отколь?
Должно, от полка отбился?
Ишь, хлещет труба трубой!
Ишь, бродит,
Как пиво в бочке,
Московская злая соль!
4. Бред
А чайник всё легче, легче,
И скоро ему конец.
Хотя самогон был жгучим,
Как пытошная смола,>
Матрос приподнялся,
С хрустом
Раскусывая огурец,
И буркнул:
"Как в бане побыл
И вымылся добела!
От маковки до мизинцев
Пробрало твое зельё.
Спасибочка!
Гранмерсите!"
И вдруг раскатил глаза.
Шатнулся.
Икнул,
Уселся.
Да что это?
Как зверье,
Задвигались табуреты,
Столы и образа.
Широколицый чайник,
Пылая малиной щек,
Подпрыгивал на подносе,
Глумился и хохотал.
Горбатые табуреты,
Откинувшись на бочок,
С приземистыми столами
Ползли через узкий зал.
Закручивались лампадки,
Вытягивался огонь.
Глазастый и темноликий,
В задымленных венцах
Кержацкий раскол
Повытек из выщербленных икон;
И скитники подходили
На высушенных берцах.
Покачивались скелеты.
И бедра из черных язв
(Вериги и власяницы)
Сочили вонючий гной.
И каждый тащил колоду,
В которой последний час
Он встретил в еловой келье
Среди тишины лесной.
Ощерившись по-собачьи,
Отплевывая слюну,
Настоянную на желчи
И горькой разрыв-траве, –
Как будто в скиту,
Что спрятан
В еловую целину, –
Таежные чудотворцы
Анафемствовали Москве.
Да что это?
А над ними
За стойкою,
Как гора,
Огромный и неподвижный
Сиделец стоял в очках –
Средь чайников и тарелок,
Средь всяческого добра,
Разложенного на темных
Засаленных кружках.
Сиделец молчал.
И молча поглядывал сквозь очки.
И, может быть, спал?
Не видел?
А все-таки им одним
Трактирная ночь дышала.
По знаку его руки
Восстал на матроса
Этот
Кержацкий
Еловый Рим.
Сумятица!
Шаг за шагом,
Они подбирались вплоть:
Столы, табуреты, старцы
Завыли:
"Чужак! Чужак!"
Уж воздуха не хватает.
Уж страха не побороть.
Уж кровь, как кузнечик, звонко
Трещит в висках и ушах.
Колдуют!
Да что бы это сказать им?
Каким словцом
Отделаться от наважденья?
Как быть, чтобы вой умолк?
Приблизились,
Окружили,
Охватывают кольцом.
И вот,
Раздувая ноздри,
Он бросил врагам:
"Нью-Йорк!"
4. Знак Москвы
И разом – опять как было.
Лампадки.
Иконы.
Сонь.
Огромная тень сидельца
Стоит на густой стене.
Матрос веселел:
"Словцо-то!
Эх, тульскую бы гармонь,
Да я б их плясать заставил
И кланяться в ноги мне!"
Матрос веселел:
"Словцо-то!
Петушье!
С горчичкой!
Эх!
Да я б их плясать заставил,
Да я б их!.."
И в переверть
Пошел-пошел каблуками
Колоть-колоть орех,
С пристуком,
С огнем,
С присвистом:
Геть-геть-геть!
Упарился – и к сидельцу:
"Здорово, братишка!
Скис?
Балдеешь от чайной скуки?
Нет жизни на полный ход?
Промыкался по амбарам
Среди сундуков и крыс?
А я-то царапнул гущи:
Скитаюсь десятый год.
Бывало, шуруешь в топке,
Дожаришься до того,
Что имя свое забудешь.
И – кверху:
Айда,
Греми!
А небо в горящих углях,
А прямо над головой
Кокосовые бомбы
Упрашивают:
Возьми!
Да,
Я, кочегар,
Поплавал!
И, уж не в пример тебе,
Я видел такие страны,
Где люди черны, как дым.
Там всё, что для жизни нужно:
Тепло, как в твоей избе,
Плоды под руками,
Птицы, –
Куда там какой-то Крым!
Там жизнь ни гроша не стоит,
Лишь в рощу войди – и сыт:
Там финики и фисташки,
Как милые,
Скачут в рот.
И этим-то дымнокожим
На добрый аппетит
Жилось бы да поживалось,
Без горя и без забот.
А вот как выходит всюду
На нашей-то на земле –
Уж я ли ее не знаю!
И сахарный этот край
Таким, брат, наперчен зудом;
И варятся,
Как в котле,
Все черные,
Вороные,
А белые хлещут чай.
Повсюду одно и то же,
Пройдись по любой стране!
Внизу-то –
Мы, кочегары.
Жара!
Нагишом!
Потей!
А чистенькие,
Как цацы,
В крахмальном полотне
Похаживают с прохладцей
Над головой твоей.
Я крепко всё время думал
И вот за десяток лет
Не разумом –
Кровью –
Вызнал,
Что только одни они
Похабят такую жизню,
Которой прекрасней нет,
И в топках
По кочегаркам
Сжигают наши дни.
И, так-то шуруя в топке,
Я выжег в себе зарок:
По гроб
До кровинки самой
Последней,
Взасос,
Взахлеб,
Кусаться за мировую…
Пускай говорит курок
И гадов
С катушек валит –
Раскокать,
Нацелить в лоб!
И эдакое накипело.
Сквозь Красное море шли,
Сквозь Черное море перли,
А я –
Всё внизу,
В дыму.
А тут Октябрем хватило –
Сорвались
И понесли
За нашу…
За мировую…
Не отдадим никому!
И на капитанский мостик
Взошел я впервые тут.
А гадины наступают.
Наказывает Москва –
Идти на Урал,
Где снова
Свистит казачий кнут.
И чехам
На пятки встала
Проворная братва".
Сиделец молчал.
И гулко, трескуче захохотав
(Свинцом поливает окна,
И меркнут глаза икон),
Присаживаясь на стойку,
Матрос засучил рукав,
И на предплечье выполз
Гребенчатый дракон.
Сиделец молчал…
Но ярый
Гость тут же сорвал рывком
Чересполосый тельник.
Расхватывая швы,
И грудь обнажил.
В колосьях,
В обнимку с кривым серпом,
Сиял
Угловатый молот –
Таинственный знак Москвы.
6. За окном
А ливень,
Не уставая,
Обхаживал темный мир,
Сгустившийся за окошком.
И версты –
Через овраг –
Закручивались как петли,
Завязывая трактир.
И села в оврагах мокли,
Как в плещущих ковшах.
А псы под крыльцо забились.
И в воздухе пепел плыл.
Чешуйки огней погасли.
В бревенчатых кораблях
Похрапывали уральцы,
Набравшись медвежьих сил,
Среди сундуков и крынок,
С берданками в головах.
Похрапывали уральцы,
Грудастые кержаки.
Мохнатые рты сосали
Смолистую благодать.
А темень перетряхала
Кондовые сундуки,
Узорчатые укладки,
Задвинутые под кровать.
Каемчатые шали.
Оленьи пимы.
Платок
С крестами.
Паневы.
Кики
И бисерная объярь.
И библия в темной коже, –
Узоры гусиных строк
В отметках отцов и дедов, –
Семейный календарь.
Настоянное в столетьях,
Бродило еще вино
Хлыстовских богородиц,
Юродивых и христов.
Еще по ночам радели.
Еще не так давно
Вертелись и выкликали
Радельники из хлыстов.
И ливень шумел в окошко
Стодавнею темнотой.
Матрос был один.
И сёла,
Пригорбившись за окном,
Шептали сидельцу в уши,
Водили его рукой,
Когда он полез под стойку
За спрятанным топором.
7. Разговоры
"Московская ересь?
Метка
Антихриста?
Как персты,
Горящие адским жаром,
Коснулись?
И знак когтей
Оставили?
Этот дьявол,
Явившись из темноты,
Быть может, уже давненько
Сожжен в черноту углей?"
"Не сорок, а сто простится!"
Всё так же стоял матрос.
Сиделец играл глазами
И молча – вершок к вершку –
Тянулся
За топорищем.
Смуглел обнаженный торс.
И вот
На одну секунду
Матрос наклонил башку.
И – крррак!
Загремела чашка.
И – жжжжах!
Отлетел кусок
От стойки.
Блеснув плотвою, пронесся топор.
Едва
Матрос отклонил затылок.
Ошибшийся на вершок,
Сиделец очками брякнул
И жмурился, как сова.
Матрос отскочил:
"Так вот что?
Не выдержал!
Проняло! –
(А впрочем, в лице всё тот же) –
И щелкнул зубами:
– Ну-с!
Другому теперь придется
Считать твое барахло.
С тобой же,
По нашей правде
Московской,
Расправлюсь, гнус!
Спасибо,
А я-то сразу
Не понял,
Не раскусил
Звериных твоих ухваток,
Хотя и не так-то прост.
Хитрил,
Лебезил,
Подлюга,
Но хватит ли черных сил
В твоих обомшелых лапах,
Чтоб был посрамлен матрос?
Медвежья душа,
Не думай,
Что только за черепок,
За свой черепок,
Плачу я.
Зарок-то
Ведь мною дан
Бороться
За всех трудящих!
И если тебя,
Дружок,
Оставить вот так,
Так ты же
Накинешь
На нас
Аркан".
И стал натягивать тельник
И поправлять ремни.
Оделся – и снова к стойке.
(Как вытащенный карась,
Сиделец губами шлепал.)
"Ну, что там: как есть одни!
Никто не придет на помощь!
Очки надевай!
Вылазь!
Да, кстати: топор отдай-ка!
Тебе не с руки такой:
Еще поотрубишь пальцы! –
(Сиделец мотнул веслом
И отдал топор.) –
Ну, то-то ж!
Гони-ка теперь второй
Такой же кипучий чайник, –
Мы вместе разопьем.
Ну, живо…"
И тут сиделец
Вдруг распустил лицо,
Стянул его сеткой складок:
"Ужели?
<Еще?>
Сейчас!
А может быть, солонинки?
Домашнее есть пивцо".
Матрос перебил:
"Довольно!
Подумай!
Последний час!"
И вот они сели вместе
(В окошко стреляла дробь)
За стойкою, друг против друга,
Под ризами икон.
<"Ну, что же, по первой трахнем!"
И, сталкивая лоб в лоб
Наполненные стаканы,
Расплескивали самогон.>
"Сельцо-то у вас большое?" –
Спокойно спросил матрос.
<Сиделец
(Рука вприпляску)
Вдруг уронил стакан.>
"Большое-с.
Народ вальяжный.
У кажного сто полос". –
"Ну, а твое хозяйство?
Не отдано батракам?" –
"Никак-с". –
"А нажился?" –
"Что вы!
Какая нажива?!
Чушь!
Торгую:
Селедка, вобла,
Сомовинка, требуха.
Бывало, по целым суткам
Среди мужиков верчусь –
Одни пятачки-с,
В кармане попрыгивает блоха.
Покаюсь,
Зубами грызся
За ветошку,
За половичок.
И бог посетил молельца:
Недаром ни ел, ни спал, –
В конюшне жеребчик сытый,
На скотном ревет бычок.
По грошикам собиралось,
А крышу листом застлал.
Ко мне мужички,
Как к брату,
Чтоб ржицы или овса…
Мы – старой, отцовской веры.
Сельцо-то у нас, как рай.
Избушки стоят, что пышки.
Как прянишные.
Роса
Крупнее слезы христовой.
И что ни год –
Урожай.
Покаюсь,
Земля-то вовсе
Не круглая.
И хотя б
Сегодня вниз головою
Расскакивалась сторона,
Наш боженька – в этих соснах,
А там, за тайгою, хлябь,
Земной окоем,
Пучина,
В которой ни дней, ни дна.
Вот вы,
Почитай,
Повсюду
Бывали,
А ни шиша
Не вывезли.
Толку только,
Что весь, как в огне,
В грехах.
А я,
Хоть и грыжу нажил,
Зато уж моя душа,
Как голубь крылами, плещет,
И боженька – в головах".
…………………………………
"Да,
Я побывал,
Поплавал.
Всё правильно,
Стоерос!
Вот тельник и бескозырка
Да вылинявший бушлат –
Имущество и богатство,
Которое я привез
Из дальних морей,
А всё же
Я знаю,
Что я – богат!
И всё это мое богатство,
Которое я добыл,
Которое здесь со мною,
Куда бы я ни попал, –
Хорошая злая правда!
Она придает мне сил,
И с нею,
Кержак,
Надеюсь,
Мы высвободим Урал.
Вот ты
Всё – в домок.
В укладку,
Под печку,
В чулан,
В карман!
Потеешь,
Сидишь квашнею,
Накапливаешь рубли,
И всё – для себя.
И что там
Какой-то батрак Иван!
Пущай его подыхает,
Лишь дни бы
В довольстве шли!
Я вижу твою замашку:
Тебе-то
Не то что финн,
А даже
С другой деревни
Земляк твой,
Кержак,
Паук, –
Чужой человек.
Сторонний.
Запрешь,
Подожжешь овин,
А только б не поделиться,
Не выпустить бы из рук!
А я по-другому лажу,
И правда моя не та:
Людишки-то все едины,
А нации все равны,
И братьев я вижу всюду –
Та самая босота,
Которая легче ветра:
Имеет одни штаны.
А кто он такой, братенник –
Япошка ли,
Персияк,
Иль этакий
Дымный, черный,
Что солнцем своим сожжен, –
Не всё ли равно!
Всех жалко!
За всех подымай кулак!
Чтоб наша…
Чтоб мировая…
Чтобы простой закон…"
…………………………………
…………………………………
"Ну, что ж, тарарахнем снова!"
Проехались по вторым.
Потом замолчали.
(Ровно, всё так же гудела мгла.)
Сиделец обмяк, расплылся.
Матрос закурил.
И дым
Пошел заплетать восьмерки,
Вытягиваясь вдоль стола.
8. Московский закон
Московский закон – железо.
В четыре часа утра
(В окошке стихает ливень,
Зеленый туман встает)
Матрос раздавил цигарку
И щелкнул курком:
"Пора!
Мне ждать надоело.
Амба.
Готовься!
Иди вперед!"
Сиделец заныл, захныкал.
Матрос протянул:
"Ага!
Еще распускаешь слюни!
Умей отвечать,
Умей!"
И стал открывать окошко.
И тут-то, как ураган,
Сиделец махнул за стойку
И спрятался за ней.
"Эй, боженька, не балуйся! –
В окошко полезла ветвь.
Раскачивалась седая,
Трясла дождевой горох. –
– А то как пальну гранатой!
(Замолк. Ни гу-гу в ответ.)
А то как пальну!"
И вылез –
Грудастый,
Большой,
Как стог.
Он медленно поднимался.
Он медленно вырастал
Над черным квадратом стойки.
Он вновь уронил очки.
Он белые брови сдвинул.
Он шел через узкий зал.
Он шел на матроса,
Вскинув
Дубовые кулаки.
"Как поле под саранчою,
Погибну.
А то бы снес
Башку
И в засол отправил.
Стреляй,
Москворецкий вор!"
…………………………….
И рявкнул наган.
Четыре
Щелчка
Отпустил матрос…
…………………………….
9. Утро
Уж ржавое рысье солнце
Катило через тайгу
По мамонтовым бивням
Курящихся елей.
Уж хариусами стреляло,
Изогнутыми в дугу,
В разлившихся черных речках,
Покрытых пушком гусей.
Уж щука встречала утро
В коряжистых омутах
И длинным утиным носом
Торчала из лозняка.
Уж ветки, как дудки, пели
В серебряных рукавах,
В сквозной кисее из мошек,
Очнувшись от столбняка.
Уж пчелы сшивали воздух,
Разорванный на куски
Свинцовою плетью ливня,
Уж грела, дымила падь, –
Когда, показав на солнце
Веселые клыки,
Матрос до своих добрался,
Чтоб с ними идти опять.
Наяривала гармошка,
Отхватывала часы.
В порубленных папахах
И сдвинутых картузах
Бойцы рубежи стирали
(Покручивали усы,
Завертывали цигарки)
И солнце несли в глазах.
Прославленные партизаны,
Уральские горняки,
Матросы и новоселы –
Крестьянская босота –
Шли доменною дорогой,
Зажав в кулаках гудки.
А мир,
Как пустая бочка,
Гремел
И летел
Скрута.
Декабрь 1933 Москва
