Массимилла Дони. править
Дорогой Струнцъ, съ моей стороны было бы неблагодарностью не упомянуть вашего имени въ одномъ изъ двухъ произведеній, которыхъ я не въ состояніи былъ бы окончить безъ вашей любезности, терпѣнія и заботъ. Примите же мою благодарность за то мужество, съ которымъ вы, можетъ быть, безполезно старались посвятить меня въ тайны музыкальной науки. Вы всегда объясняли мнѣ, сколько тяжелаго труда скрываетъ геній въ тѣхъ поэмахъ, которыя служатъ для насъ источникомъ высшихъ наслажденій. Не одинъ разъ вы доставляли мнѣ случай весело посмѣяться надъ какимъ-нибудь воображаемымъ знатокомъ. Нѣкоторые считаютъ меня невѣждой, не подозрѣвая ни совѣтовъ, которыми я обязанъ одному изъ лучшихъ музыкальныхъ критиковъ, ни вашей любезной помощи. Можетъ быть, я былъ самымъ нескромнымъ изъ секретарей? Если это такъ, то я, конечно, самъ того не зная, показался вамъ измѣнникомъ, но тѣмъ не менѣе я все-таки хочу считать себя однимъ изъ вашихъ друзей.
Венеціанская аристократія, какъ это признано людьми знающими, считается первой въ Европѣ. Золотая книга существовала тамъ еще до Крестовыхъ походовъ. Въ то время Венеція представляла изъ себя остатки императорскаго и христіанскаго Рима; она скрывалась въ волнахъ отъ всесильныхъ варваровъ и господствовала надъ политическимъ и коммерческимъ міромъ. Въ настоящее время эта аристократія, за немногими исключеніями, совершенно разорена. Среди гондольеровъ, перевозящихъ англичанъ, встрѣчаются потомки дожей, родъ которыхъ старше королевскаго. На мосту, подъ которымъ проѣзжаетъ ваша гондола, вы можете увидѣть прелестную молодую дѣвушку, одѣтую въ лохмотья и принадлежащую, можетъ быть, къ одной изъ самыхъ знатныхъ патриціанскихъ фамилій. Когда аристократическое населеніе доходитъ до такого состоянія, въ немъ всегда можно встрѣтить странные характеры: неудивительно, что въ пеплѣ блестятъ иногда искры. Моею цѣлью было оправдать странности дѣйствующихъ лицъ этого разсказа, поэтому мои размышленія о Венеціи не пойдутъ далѣе: ничего нѣтъ скучнѣй повторенія того, что твердили всѣ, начиная съ великихъ поэтовъ и кончая мелкими путешественниками.
Интересъ разсказа требовалъ только упоминанія о живыхъ контрастахъ въ человѣческомъ существованіи: величіе и нищета встрѣчаются въ этомъ городѣ, какъ и вездѣ. Аристократы въ Венеціи и въ Генуѣ, также какъ это было прежде въ Польшѣ, не носили титуловъ. Имена Квирини, Доріа, Бриньоле, Маросини, Мочениго, Фіески, Корнаро, Спиннола удовлетворяли самыхъ требовательныхъ гордецовъ. Но все мѣняется и теперь многія фамиліи носятъ титулы. Тѣмъ не менѣе даже въ то время, когда всѣ благородные республиканцы были равны, въ Генуѣ существовалъ титулъ князей, принадлежавшій роду Дорія, которые владѣли Амальфи. Подобный же титулъ существовалъ въ Венеціи и считался законнымъ послѣ того, какъ долго принадлежалъ Факино Кане, принцу Варезе. Гримальди, сдѣлавшіеся правителями, овладѣли Монако гораздо позднѣй. Послѣдній представитель старшей линіи дома Кане исчезъ изъ Венеціи за тридцать лѣтъ до паденія республики, обвиненный въ тяжкихъ преступленіяхъ. Кане Мемми, къ которымъ перешло номинальное главенство, впали въ нищету во время рокового періода отъ 1796 до 1814 года. Въ двадцатыхъ годахъ этого вѣка послѣднимъ представителемъ ихъ рода былъ красивый молодой человѣкъ, по имени Эмиліо, обладатель дворца, считавшагося однимъ изъ лучшихъ украшеній канала Grande. Этотъ сынъ прекрасной Венеціи не имѣлъ другого состоянія, кромѣ безполезнаго дворца и тысячи пятисотъ ливровъ годового дохода съ загороднаго дома, — всего, что осталось отъ прежнихъ владѣній его рода. Остальное было продано австрійскому правительству. Этотъ пожизненный доходъ избавлялъ Эмиліо отъ унизительной необходимости получать, подобно многимъ благороднымъ, ежедневныя двадцать су, выговоренныя Австріи въ трактатѣ объ уступкѣ Венеціи.
Въ началѣ зимы этотъ молодой аристократъ находился еще у герцогини Катанео на ея виллѣ, расположенной у подножія Тирольскихъ Альповъ. Этотъ домъ, построенный Палладіо для фамиліи Піеполо, представлялъ четыреугольный павильонъ въ самомъ выдержанномъ стилѣ, съ парадной лѣстницей, мраморными портиками вдоль фасадовъ и перистилями, своды которыхъ были покрыты фресками. Голубой фонъ съ многочисленными орнаментами и летающими прелестными фигурами прекрасно гармонировалъ съ зданіемъ и придавалъ ему ту пріятную для глаза легкость съ которой женщины носятъ на головѣ прическу. Вообще павильонъ имѣлъ отпечатокъ того изящества и благородства, которыми отличается венеціанская прокураторія на Піацеттѣ. Оштукатуренныя и покрытыя живописью, стѣны поддерживали въ комнатахъ пріятную прохладу, а наружныя галереи, украшенныя фресками, предохраняли отъ сильнаго свѣта. Вездѣ были венеціанскіе полы, на которыхъ вырѣзанные кусочки мрамора обращаются въ неувядаемые цвѣты. Мебель, какъ во всѣхъ итальянскихъ дворцахъ, была покрыта прекрасными шелковыми матеріями; на стѣнахъ висѣли рѣдкія картины. Нѣкоторыя изъ нихъ принадлежали кисти знаменитаго генуэзскаго священника, называемаго «il Capucino», другія — Леонардо да-Винчи, Карло Дольчи, Тинторетто и Тиціана. Садъ, расположенный террасами, былъ полонъ чудесъ; тутъ были искусственные гроты, потребовавшіе страшныхъ трудовъ волшебныя террасы, прозрачные бассейны съ золотыми рыбками, рощи, въ которыхъ высокіе кипарисы, ели и маслины были искусно перемѣшаны съ лаврами, миртами и апельсиновыми деревьями. Всѣ преимущества англійскихъ парковъ должны были исчезнуть передъ этими развѣсистыми деревьями, стройными тисами, изящными произведеніями искусствъ и роскошною природою. По мраморнымъ ступенямъ фонтановъ тихо струилась вода, напоминая безконечный шарфъ, уносимый вѣтромъ. Цинковыя позолоченныя статуи украшали таинственные гроты. Замокъ красиво возвышался у подножія Альпъ и казался издали кружевомъ. Камень, бронза, природа, поэтическая роскошь располагали къ мечтательности и служили прекрасной обстановкой для любви герцогини и красиваго молодого человѣка, который самъ казался созданіемъ поэзіи, далекимъ отъ грубой дѣйствительности. Всякій поклонникъ поэзіи, конечно, пожелалъ бы увидѣть на ступеняхъ роскошной лѣсницы негра въ красной одеждѣ, держащаго въ одной рукѣ зонтикъ надъ головой герцогини, а въ другой ея шлейфъ въ то время, когда она слушала Эмиліо Мемми. И самъ венеціанецъ много бы выигралъ въ одеждѣ одного изъ сенаторовъ, изображенныхъ Тиціаномъ. Увы, въ этомъ фантастическомъ дворцѣ герцогиня Катанео подчинялась законамъ парижскихъ модистокъ. На ней было муслиновое платье, соломенная шляпа, красивые башмаки и такіе тонкіе чулки, что, казалось, легкое дуновеніе вѣтра могло ихъ унести. На ея плечи была накинута черная кружевная шаль. Но она сумѣла итальянизировать французскій костюмъ и носила его съ той свободой, которой никогда, не поймутъ перетянутыя, какъ осы, француженки. Послѣднія обращаютъ много вниманія на юбки, итальянки же о нихъ почти не думаютъ. Вѣря въ силу страсти, священной для нихъ такъ же, какъ и для другихъ, онѣ мало придаютъ значенія костюмамъ.
Въ одиннадцать часовъ утра, возвратясь послѣ прогулки, герцогиня Катанео лежала на кушеткѣ около стола, на которомъ видны были остатки завтрака. Рядомъ на креслѣ сидѣлъ очарованный Эмиліо и смотрѣлъ на герцогиню, держа ея руку въ своихъ рукахъ. Имъ не надо было спрашивать, любили ли они другъ друга, не надо было читать въ книгѣ, подобно Павлу и Франсуазѣ; напротивъ, Эмиліо не смѣлъ сказать: «Прочтемте!» При взглядѣ этихъ глубокихъ зеленоватыхъ съ золотистымъ отливомъ глазъ, блескъ которыхъ напоминалъ тихое сіяніе звѣздъ, онъ испытывалъ нервное томленіе, вызывавшее сладостную истому. Иногда для него достаточно было увидѣть ея прелестную головку, роскошные черные волосы, сжатые золотымъ обручемъ и спускавшіеся блестящими прядями по обѣимъ сторонамъ высокаго лба, чтобы почувствовать, какъ кровь быстро приливала къ сердцу, готовому разорваться. По какимъ-то необъяснимымъ нравственнымъ причинамъ его душа, казалось, переселялась въ эту женщину при малѣйшемъ звукѣ ея голоса, такъ глубоко волновавшемъ его. Если даже не особенно красивая женщина кажется въ уединенія прекраснѣе тому, кто за ней наблюдаетъ, то необыкновенная красота герцогини могла взволновать и поразить юношу съ отзывчивой, молодой душой.
Массимилла, вышедшая замужъ за сицилійскаго герцога Катанео, принадлежала къ флорентійскому роду Дони. Съ помощью этого брака ея старая мать надѣялась сдѣлать ее богатой и счастливой. Она думала, что по выходѣ изъ монастыря, вступая въ новую жизнь и подчиняясь законамъ любви, ея дочь отдастся сердечной склонности и, такимъ образомъ, достигнетъ того, чего желаетъ каждая итальянка. Но Массимилла прониклась въ монастырѣ духомъ религіи и, давъ передъ алтаремъ клятву герцогу Катанео, рѣшила быть ему честной женой. Это оказалось невозможнымъ. Катанео, желавшій только жениться на графинѣ, находилъ глупыми обязанности мужа. Когда Массимилла стала жаловаться на его холодность, онъ спокойно посовѣтовалъ ей поискать «primo cavalière sevrante» и даже предложилъ ей представить нѣсколькихъ на выборъ. Герцогиня заплакала, а мужъ окончательно покинулъ ее. Массимилла стала присматриваться къ обществу, которое окружало ее, ѣздила съ матерью въ театръ Нерголя, въ салоны дипломатовъ, всюду, гдѣ можно было встрѣтить молодыхъ людей. Она не нашла никого, кто бы понравился ей, и отправилась путешествовать. Въ это время умерла ея мать. По окончаніи траура она пріѣхала въ Венецію и видѣла въ театрѣ Эмиліо, который, проходя мимо ложи, обмѣнялся съ ней взглядомъ. Этимъ было все сказано. Венеціанецъ почувствовалъ себя пораженнымъ, а въ ушахъ герцогини прозвучалъ голосъ: «Вотъ онъ!» Осторожные, наученные опытомъ люди постарались бы узнать и понять другъ друга, но характеры этихъ молодыхъ любовниковъ были такъ сходны, что достаточно было одной встрѣчи, чтобы имъ все стало понятно. Массимилла тотчасъ же сдѣлалась венеціанкой и купила дворецъ, который нанимала на Канареджіо. Потомъ, не зная, на что употребить свои доходы, она купила загородную виллу Ривальто, гдѣ теперь находилась. Вульпато представила герцогинѣ Катанео Эмиліо, который въ продолженіе всей зимы почтительно являлся въ ея ложу. Трудно было встрѣтить чувство, болѣе сильное и болѣе застѣнчивое въ своихъ выраженіяхъ. Влюбленные дрожали другъ передъ другомъ. Массимиллѣ было чуждо кокетство. Занятая бесѣдой, улыбками, она любовалась молодымъ венеціанцемъ, его продолговатымъ лицомъ, тонкимъ, прямымъ носомъ, черными глазами и благороднымъ лбомъ. Несмотря на выказанное предпочтеніе, онъ пришелъ къ ней только черезъ три мѣсяца послѣ перваго знакомства. Наступило лѣто. Массимилла выразила сожалѣніе, что ей приходилось одной ѣхать въ Ривальто. Счастливый и взволнованный предстоящимъ уединеніемъ, Эмиліо отправился съ Массимиллой на виллу. Они жили тамъ около полугода.
Въ двадцать лѣтъ Массимилла не могла еще, несмотря на свою любовь, отказаться безъ угрызеній совѣсти отъ своихъ религіозныхъ убѣжденій; но она медленно заглушала ихъ и желала любви въ ту минуту, когда Эмиліо держалъ ея прелестную, длинную, руку съ розоватыми ногтями, смотря на которые можно было подумать, что герцогиня получала изъ Азіи розовую краску, употребляемую женами султана. Неизвѣстное Массимиллѣ горе, заставлявшее страдать Эмиліо, препятствовало ихъ счастію. Несмотря на свою молодость, Массимилла отличалась величественностью Юноны, единственной богини, которой миѳологія не приписывала любовника, тогда какъ даже цѣломудренная Діана любила и была любима. Одинъ только Юпитеръ не робѣлъ передъ своей божественной супругой, которой подражаютъ многія англійскія лэди. Эмиліо ставилъ свою возлюбленную слишкомъ высоко, чтобы желать ея взаимности. Можетъ быть, черезъ годъ, онъ не былъ бы болѣе жертвой этой благородной страсти, которую испытываютъ только юноши и старики. Благодаря пылкой, чистой любви молодого человѣка, герцогиня была ему такъ же далека, какъ и своему беззаботному холодному мужу. Чувствуя себя любимой и счастливой, Массимилла наслаждалась желаніемъ и не думала о развязкѣ. Между тѣмъ ея возлюбленный былъ несчастливъ, несмотря на то, что она любила его и часто чувствовала себя на «краю пропасти», какъ говорятъ женщины. Онъ могъ только срывать цвѣты любви и сдерживать въ сердцѣ порывы, которые не смѣлъ выражать. Они гуляли все утро, повторяя гимнъ любви, который напѣвали кругомъ скрывавшіяся въ листвѣ птицы. Положеніе молодого человѣка можно было сравнить съ херувимами, которымъ художникъ даеіъ только голову и крылья. По возвращеніи съ прогулки онъ почувствовалъ себя такъ сильно влюбленнымъ, что усомнился въ полной преданности герцогини и заставилъ, наконецъ, ее спросить: «Какъ же ты хочешь, чтобы я доказала тебѣ мою любовь?» Она сказала эти слова съ такимъ царственнымъ величіемъ, что Мемми въ отвѣтъ сталъ съ жаромъ покрывать поцѣлуями ея прелестную руку. Внезапно почувствовавъ злобу противъ самого себя, онъ всталъ и покинулъ Массимиллу. Герцогиня осталась на софѣ въ прежней беззаботной позѣ, но слезы навернулись на ея глазахъ, при мысли, что она несмотря на свою молодость и красоту, могла не понравиться Эмиліо. Съ своей стороны, бѣдный Мемми терялъ голову, гуляя по саду. Въ это же время слуга искалъ молодого венеціанца чтобы передать ему только-что полученное письмо.
Его единственный другъ Марко Вендрамини, имя котораго на венеціанскомъ діалектѣ произносилось просто Вендраминъ, сообщалъ ему, что Марко Фачино Кане, принцъ де-Варезе, умеръ въ одной изъ парижскихъ больницъ. Такимъ образомъ, Кане Мемми становились принцами де-Варезе. Въ глазахъ обоихъ друзей этотъ титулъ безъ денегъ ничего не значилъ, и Вендрамини передавалъ Эмиліо о пріемѣ въ театръ Фениче извѣстнаго тенора Дженовезе и знаменитой Тинти, какъ о новости гораздо болѣе интересной. Не окончивъ чтенія письма, смявъ и сунувъ его въ карманъ, Эмиліо побѣжалъ сообщить Массимиллѣ объ этой важной новости, позабывъ о своемъ геральдическомъ наслѣдіи. Герцогиня не знала странной исторіи Тинти, возбуждавшей особенный интересъ въ Италіи. Эмиліо разсказалъ ей все въ нѣсколькихъ словахъ. Эта знаменитая пѣвица была когда-то служанкой въ гостинницѣ. Ея чудный голосъ поразилъ одного путешественника, богатаго сицилійскаго дворянина. Красота двѣнадцатилѣтней дѣвочки не уступала ея голосу. Богачъ воспиталъ ее такъ же, какъ Людовикъ XV воспиталъ дѣвицу де-Романъ. Онъ терпѣливо ждалъ, пока ея голосъ развивался подъ руководствомъ извѣстнаго профессора. Тинти дебютировала въ прошломъ году и покорила три самыя требовательныя столицы Италіи.
— Я увѣрена, что этотъ сицилійскій богачъ не мой мужъ, — сказала герцогиня.
Тотчасъ же были заказаны лошади, и герцогиня Катанео отправилась въ Венецію, чтобы присутствовать на открытіи зимняго сезона. Такимъ образомъ, въ теплый ноябрьскій вечеръ новый принцъ Варезе переѣзжалъ въ гондолѣ черезъ лагуну Местре мимо столбовъ, окрашенныхъ въ австрійскій національный цвѣтъ и указывавшихъ дорогу въ таможню. Слѣдя глазами за скользившей по морю и за управляемой ливрейнымъ лакеемъ гондолой Катанео, бѣдный Эмиліо не могъ удержаться отъ грустныхъ размышленій о новомъ титулѣ при взглядѣ на своего стараго гондольера, служившаго еще его отцу въ лучшія времена Венеціи.
«Какая насмѣшка судьбы! Быть принцемъ и имѣть тысячу пятьсотъ франковъ годового дохода! Обладать однимъ изъ лучшихъ дворцовъ въ мірѣ и не имѣть права, благодаря договору съ Австріей, располагать его мраморомъ, живописью и скульптурой! Жить въ зданіи, однѣ сваи котораго оцѣнены въ милліонъ, и не имѣть мебели! Быть хозяиномъ богатой картинной галереи, помѣщаться въ комнатѣ съ фризами въ арабскомъ стилѣ, сдѣланными изъ мрамора, который еще во времена римскаго владычества привезъ какой-то Месиміусъ изъ покоренной имъ Морей, смотрѣть въ великолѣпныхъ церквахъ Венеціи на скульптурныя изъ драгоцѣннаго мрамора могилы предковъ, устроенныя въ часовняхъ, стѣны которыхъ были покрыты живописью Тиціана, Тинторетто, Пальма, Беллини, Павла Веронезе и не смѣть продать въ Англію статую какого-нибудь Мемми, чтобы доставить пропитаніе принцу Варезе! Знаменитый теноръ Дженовезе въ одинъ годъ заработаетъ своими руладами капиталъ, достаточный для счастливаго существованія потомка Мемміусовъ, римскихъ сенаторовъ, родъ которыхъ былъ такимъ же древнимъ, какъ родъ Цезаря и Суллы. Дженовезе можетъ курить лучшій табакъ, а принцъ Варезе не можетъ пріобрѣсти порядочныхъ сигаръ!»
И онъ бросилъ окурокъ своей сигары въ море. Принцъ Варезе куритъ сигары Катанео, къ ногамъ которой онъ хотѣлъ бы положить всѣ сокровища міра! Герцогиня слѣдила за его капризами и была счастлива, когда могла удовлетворить ихъ. Приходилось ѣсть одинъ разъ въ день, такъ какъ деньги тратились на одежду и театръ. Кромѣ того, онъ долженъ былъ откладывать сто франковъ въ годъ для стараго гондольера, который, служа ему за эту плату, питался однимъ рисомъ. Надо еще было платить за утренній черный кофе, который онъ пилъ въ кафе Флоріани, надѣясь ускорить этимъ смерть. Въ этомъ отношеніи, онъ слѣдовалъ примѣру Веидрамина, который разсчитывалъ на то же, употребляя опіумъ.
«И я принцъ!» Съ этими послѣдними словами Эмиліо Мемми бросилъ недочитанное письмо Марко Вендрамини въ лагуну, по которой оно поплыло, какъ бумажная лодочка, спущенная ребенкомъ.
«Но вѣдь мнѣ только двадцать три года, — продолжалъ онъ разсуждать самъ съ собой, — я лучше, чѣмъ подагрикъ лордъ Веллингтонъ, чѣмъ паралитикъ регентъ, чѣмъ члены австрійскаго дома, подверженные страшной болѣзни, чѣмъ французскій король…» Но при мысли о французскомъ королѣ лобъ Эмиліо нахмурился, блѣдное, какъ слоновая кость, лицо пожелтѣло, и слезы выступили на его черныхъ глазахъ. Онъ провелъ рукой, достойной кисти Тиціана, по темнымъ густымъ волосамъ и сталъ снова смотрѣть на гондолу Катанео.
«Насмѣшка судьбы надо мной замѣтна даже въ моей любви, — думалъ онъ. — Мое сердце и умъ полны сокровищъ, о которыхъ она не знаетъ; притомъ Массимилла флорентинка и навѣрно покинетъ меня. Я остаюсь безмолвнымъ въ то время, какъ ея взглядъ возбуждаетъ во мнѣ самыя высокія чувства. Когда я смотрю на ея гондолу на разстояніи нѣсколькихъ сотъ метровъ, я чувствую, что мое сердце пылаетъ. Невѣдомая сила поражаетъ мои нервы, туманитъ взоръ, свѣтъ мнѣ кажется такимъ же краснымъ, какъ въ Ривальто, гдѣ онъ проникалъ сквозь красныя шелковыя занавѣси, въ тѣ минуты, когда я любовался Массимиллой, мечтательной и улыбавшейся, какъ Монна Лиза Леонардо. Или я покончу свое знатное существованіе выстрѣломъ изъ пистолета, или послѣдую совѣту стараго Карманьолы: сдѣлаюсь матросомъ, пиратомъ и буду ждать, пока меня повѣсятъ».
Принцъ взялъ новую сигару и сталъ слѣдить за кольцами дыма, какъ бы желая увидѣть въ ихъ причудливыхъ изгибахъ повтореніе своей послѣдней мысли. Вдалекѣ онъ различалъ уже верхушки мавританскихъ орнаментовъ своего дворца. Эмиліо снова сталъ грустенъ. Гондола герцогини исчезла въ Канаредджіо. Фантазіи о романической, полной опасностей жизни, которой должна была окончиться его любовь, исчезла вмѣстѣ съ дымомъ сигары. Гондола герцогини не указывала ему болѣе путь, и онъ увидѣлъ настоящее такимъ, какимъ оно было. Ему вспомнился мрачный замокъ, титулъ безъ денегъ, его собственное духовное безсиліе, сердце, полное любви и безчувственное тѣло, — тысячи самыхъ безнадежныхъ контрастовъ. Несчастный оплакивалъ старую Венецію еще съ большею горечью, чѣмъ Вендрамини. Глубокая взаимная печаль и одинокая судьба породили тѣсную дружбу между этими молодыми людьми, представителями двухъ знаменитыхъ фамилій. Эмиліо преслѣдовала мысль о тѣхъ дняхъ, когда всѣ окна дворца Мемми сіяли огнями, а звуки музыки далеко разносились по волнамъ Адріатическаго моря; когда къ сваямъ привязывались сотни гондолъ, когда при входѣ, омываемомъ волнами, тѣснилась толпа знатныхъ республиканцевъ и изящныхъ масокъ; когда салоны были полны гостей, а большой парадный залъ съ висячими галереями, оглашаемый музыкой и веселымъ смѣхомъ, казалось, вмѣщалъ все населеніе Венеціи. Въ продолженіе цѣлыхъ столѣтій лучшіе мастера работали надъ бронзовыми канделябрами съ тысячами свѣчой и подставками для узкихъ или низкихъ и широкихъ вазъ, купленныхъ въ Китаѣ. Изъ всѣхъ странъ добывались матеріалы для убранства стѣнъ и потолковъ, поражавшихъ своею роскошью. Въ настоящее время стѣны, лишенныя дорогихъ тканей и потемнѣвшіе потолки, безмолвствовали и, казалось, проливали слезы. Не видно было ни турецкихъ ковровъ, ни убранныхъ цвѣтами люстръ, ни статуй, ни картинъ, ни веселья, ни даже денегъ, этого великаго орудія веселой жизни! Богатство и значеніе Венеціи, этого средневѣковаго Лондона, падало съ каждымъ камнемъ, съ каждымъ поколѣніемъ. Зловѣщая зелень, ласкаемая волной въ подводной части дворцовыхъ стѣнъ, казалась всякому принцу черной полосой, которой сама природа предвѣщала смерть. Наконецъ, великій англійскій поэтъ пропѣлъ Венеціи стансы De profundis (молитва надъ умершими). Англійская поэзія, брошенная въ лицо Венеціи, которая была колыбелью поэзіи Италіи!.. Какое униженіе для несчастнаго города!..
Судите по этому объ удивленіи молодого человѣка, погруженнаго въ подобныя мысли, въ ту минуту, когда Карманьола воскликнулъ:
— Ваша свѣтлость, или дворецъ горитъ, или туда вернулись дожи! Въ окнахъ верхней галереи виденъ свѣтъ!
Принцъ Эмиліо подумалъ, что его сонъ осуществился по мановенію волшебнаго жезла. При наступавшей темнотѣ старый гондольеръ, причаливъ къ первой ступени, могъ высадить молодого человѣка незамѣчечнымъ слугами, толпившимися на лѣстницѣ, какъ пчелы при входѣ въ улей. Эмиліо прошелъ по галереѣ, изъ которой поднималась прекрасная венеціанская лѣстница, и быстро вбѣжалъ по ней, чтобы узнать о причинѣ такого страннаго событія. Цѣлая толпа рабочихъ торопливо оканчивала убранство дворца. Первый этажъ, достойный прежней богатой Венеціи, представлялъ блескъ и роскошь, о которой только-что мечталъ Эмиліо. Великолѣпіе, достойное королевскаго дворца, замѣчалось въ малѣйшихъ подробностяхъ. Эмиліо шелъ, удивляясь на каждомъ шагу, и никто не останавливалъ его. Заинтересовавшись тѣмъ, что происходило во второмъ этажѣ, онъ поднялся по лѣстницѣ и увидѣлъ, что тамъ работы были кончены. Какіе-то неизвѣстные люди, по приказанію того, кто былъ виновникомъ этихъ чудесъ изъ «Тысячи и одной ночи», переставляли мѣстами мебель. Принцъ Эмиліо пришелъ, наконецъ, въ спальню, показавшуюся ему раковиной, изъ которой вышла Венеція. Эта комната была такъ красива, такъ роскошно и кокетливо убрана, такъ полна изысканной прелести, что онъ обезсиленный опустился въ золоченое кресло, рядомъ со столомъ, на которомъ былъ накрытъ вкусный холодный ужинъ. Не долго размышляя, онъ началъ ѣсть.
«Въ цѣломъ свѣтѣ одной только Массимиллѣ могла придти мысль устроить этотъ праздникъ. Она узнала, что я принцъ, герцогъ Катанео, можетъ быть, умеръ, и она стала вдвойнѣ богатой. Она выйдетъ за меня и…» Онъ истреблялъ ужинъ съ такимъ аппетитомъ и такъ много пилъ вина, что могъ возбудить зависть какого-нибудь больного милліонера… «Я понимаю теперь значеніе словъ, сказанныхъ ею при разставаніи: „До вечера!“ Она, можетъ быть, пріѣдетъ, чтобы объяснить мнѣ загадку. Какая прекрасная постель, какой красивый фонарь!.. Фантазія флорентинки!»
Есть люди, на которыхъ счастіе и горе производятъ снотворное дѣйствіе. На молодого человѣка, идеализировавшаго свою возлюбленную настолько, что она переставала быть для него женщиной, внезапно наступившее счастіе подѣйствовало, какъ доза опіума. Выпивъ бутылку краснаго вина, съѣвъ половину рыбы и пирога, онъ почувствовалъ непреодолимое желаніе лечь. Можетъ быть, его одновременно опьяняло счастіе и вино. Онъ снялъ покрывало, приготовилъ постель, раздѣлся въ прекрасной уборной и легъ, чтобы подумать о своей судьбѣ.
— Я совсѣмъ забылъ о бѣдномъ Карманьолѣ, но поваръ и лакей навѣрно позаботятся о немъ.
Въ эту минуту вошла горничная, безпечно напѣвая арію изъ «Севильскаго Цырульника». Она бросила на стулъ дамскій ночной туалетъ и сказала какъ бы самой себѣ:
— Вотъ они и вернулись!
Дѣйствительно, нѣсколько секундъ спустя вошла молодая женщина, одѣтая по парижской модѣ. Ее можно было принять за оригиналъ какой-нибудь фантастической англійской гравюры, сдѣланной для «Forget me not», «Belle assemblée» или «Book of beauty». Принцъ вздрогнулъ отъ удовольствія и въ то же время страха, такъ какъ онъ искренно любилъ Массимиллу. Но, несмотря на эту святую любовь, вдохновлявшую испанскихъ и итальянскихъ художниковъ, Микель-Анжело и Гиберти, онъ чувствовалъ, какъ сладострастіе все болѣе и болѣе овладѣвало имъ, хотя его сердце не наполнялось тѣмъ теплымъ не земнымъ чувствомъ, которое возбуждали одинъ взглядъ, одно слово Катанео. Грубая, капризная невѣрность, казалось, одерживала надъ нимъ верхъ, между тѣмъ какъ его душа, сердце, разсудокъ, всѣ его способности противились ей. Молодая женщина вошла не одна.
Принцъ увидѣлъ одну изъ тѣхъ фигуръ, въ правдивость которыхъ никто не хочетъ вѣрить, едва только онѣ переходятъ изъ міра дѣйствительности въ область литературы. Какъ у всѣхъ неаполитанцевъ, одежда незнакомца состояла изъ пяти цвѣтовъ: черная шляпа, оливковаго цвѣта панталоны, красный съ блестящими золотыми пуговицами жилетъ, зеленый плащъ и желтоватое бѣлье. Можно было подумать, что этотъ человѣкъ принялъ на себя обязанность олицетворять того неаполитанца, котораго Джероламо постоянно выводитъ въ своемъ театрѣ маріонетокъ. Его глаза казались стеклянными. Носъ, напоминавшій формой трефовый тузъ, сильно выдавался и прикрывалъ отверстіе, которое нельзя было назвать ртомъ изъ боязни оскорбить всякаго другого человѣка; въ этомъ отверстіи виднѣлись три или четыре клыка, находившіе одинъ на другой. Уши отвисали подъ собственною тяжестью и придавали этому человѣку странное сходство съ собакой. Судя по темному цвѣту лица, можно было предположить, что какой-нибудь новый Гиппократъ приказалъ влить въ его кровь расплавленные металлы. Остроконечный черепъ былъ едва покрытъ рѣдкими рыжими волосами, падавшими, какъ стеклянныя волокна. При обыкновенномъ ростѣ и худобѣ, у этого человѣка были длинныя руки и широкія плечи. Несмотря на эти ужасныя недостатки и семьдесятъ лѣтъ, которыя ему можно было дать, онъ не лишенъ былъ величія циклопа, аристократическихъ манеръ, а въ его взглядѣ замѣчалась увѣренность богача. Страсти оставили на немъ такой глубокій слѣдъ, что всякій, умѣющій наблюдать, могъ прочитать по нимъ его исторію. Вы угадали бы въ немъ богатаго аристократа, продавшаго съ молодости свое тѣло разврату ради неумѣренныхъ наслажденій. Развратъ уничтожилъ въ немъ все человѣческое и передѣлалъ по своему. Безчисленное количество вина, влившееся въ этотъ ротъ, оставило на губахъ свой грязный слѣдъ; неумѣренное употребленіе вредной пищи лишило его зубовъ. Блескъ глазъ померкъ за игорными столами. Кровь была испорчена; нервная система потрясена; неумѣренное употребленіе пищи и вина ослабило умственныя способности. Развратъ уничтожилъ густые волосы. Каждый порокъ жадно оставлялъ свой слѣдъ на этомъ живомъ трупѣ. Наблюдая за природой, можно замѣтить въ ней высшую иронію: она помѣщаетъ жабу рядомъ съ цвѣтами, а этого герцога вблизи прелестной женщины.
— Будете ли вы сегодня вечеромъ играть на скрипкѣ, мой дорогой герцогъ? — сказала женщина, опуская на дверяхъ великолѣпную портьеру.
«Играть на скрипкѣ, — подумалъ Эмиліо, — что она хочетъ этимъ сказать? Не сплю ли я? Но вѣдь я нахожусь въ постели этой женщины, которая считаетъ себя дома. Она снимаетъ накидку. Не выпилъ ли я, какъ Вендраминъ, опіума и не вижу ли тѣ сны, въ которыхъ Венеція представляется ему такой, какою она была триста лѣтъ назадъ?»
Сидя передъ освѣщеннымъ свѣчами туалетомъ, незнакомка разстегивала платье съ самымъ спокойнымъ видомъ.
— Позвоните Юлію, я тороплюсь раздѣться, — сказала она.
Въ эту минуту герцогъ замѣтилъ остатки ужина и, осмотрѣвъ комнату, увидѣлъ одежду принца на креслѣ близъ постели.
— Я не буду звонить, Кларина, — сказалъ громовымъ голосомъ взбѣшенный герцогъ. — Я никогда болѣе не буду играть на скрипкѣ ни сегодня, ни завтра…
— Та-та-та-та! — пропѣла Кларина одну и ту же ноту, переходя съ одной октавы на другую съ легкостью соловья.
— Несмотря на вашъ голосъ, которому бы позавидовала святая Клара, вы слишкомъ неосторожны, безстыдница!
— Вы меня не пріучили выслушивать подобныя оскорбленія, — сказала она съ гордостью.
— А развѣ я пріучалъ васъ скрывать мужчину въ вашей постели? Вы недостойны ни моихъ благодѣяній, ни моей ненависти!
— Мужчину въ постели! — воскликнула Кларина, живо оборачиваясь.
— Который нахально съѣлъ нашъ ужинъ, какъ будто онъ былъ у себя дома, — продолжалъ герцогъ.
— Но развѣ я не у себя дома? — воскликнулъ Эмиліо. — Я принцъ Варезе и этотъ дворецъ принадлежитъ мнѣ.
Съ этими словами Эмиліо сѣлъ на постель и выставилъ изъ-за роскошнаго полога свою красивую, благородную венеціанскую голову. Сперва Кларина разразилась тѣмъ неудержимымъ смѣхомъ, на который бываютъ способны молодыя дѣвушки при не ожиданныхъ, комическихъ приключеніяхъ. Но этотъ смѣхъ кончился, когда она разглядѣла Эмиліо, который былъ замѣчательно красивъ. Ее охватило то же желаніе, съ которымъ боролся молодой человѣкъ, и такъ какъ она никого не любила, то ничто не могло помѣшать увлеченной сициліанкѣ привести въ исполненіе свою фантазію.
— Если это дворецъ Мемми, то во всякомъ случаѣ вашей свѣтлости придется его оставить, — сказалъ герцогъ холоднымъ и насмѣшливымъ тономъ воспитаннаго человѣка. — Я здѣсь у себя…
— Не забывайте, герцогъ, что вы въ моей комнатѣ, а не у себя, — сказала до сихъ поръ молчавшая Кларина. — Если вы подозрѣваете меня въ обманѣ, то предоставьте мнѣ насладиться послѣдствіями моего преступленія…
— Подозрѣваю! Я увѣренъ, моя милая!..
— Клянусь вамъ, — сказала Кларина, — что я невинна.
— Но что же я вижу тамъ въ постели? — сказалъ герцогъ.
— А, старый колдунъ, если ты думаешь, что видишь больше, чѣмъ я тебѣ говорю, то значитъ ты меня не любишь! Уходи и не надоѣдай мнѣ! Слышите, герцогъ, уходите! Принцъ заплатитъ вамъ милліонъ, который я вамъ стоила, если это васъ такъ безпокоитъ.
— А ничего не могу заплатить, — сказалъ тихо Эмиліо.
— А, да намъ нечего и платить! При такомъ безобразіи слишкомъ мало заплатить милліонъ за Кларину Тинти. Послушайте, уходите, — сказала она герцогу. — Вы гнали меня, а я выгоняю васъ: мы квиты!
Замѣтивъ, что герцогъ хочетъ сопротивляться этому приказанію, сопровождаемому жестомъ, достойнымъ Семирамиды, въ роли которой прославилась Тинти, примадонна бросилась на старика и вытолкала его вонъ.
— Если вы не оставите меня въ покоѣ сегодня вечеромъ, мы никогда болѣе не увидимся, а мое «никогда» значитъ болѣе, чѣмъ ваше, — сказала она.
— Успокойтесь, — проговорилъ герцогъ съ горькой улыбкой, — я оставляю васъ!
Герцогъ вышелъ. Его трусость нисколько не удивила Эмиліо. Онъ привыкъ видѣть людей съ странными вкусами, ищущихъ въ любви того, что наиболѣе соотвѣтствуетъ ихъ характеру. Онъ зналъ, что никакія разсужденія не могутъ повліять на человѣка, у котораго страсть обратилась въ привычку. Тинти съ быстротою лани бросилась къ постели.
— Бѣдный принцъ, такой молодой и прекрасный! Это напоминаетъ волшебную сказку! — говорила она.
Помѣстясь на постели съ наивной граціей, сициліанка запѣла взволнованнымъ отъ страсти голосомъ, не похожимъ на тотъ, который вызывалъ апплодисменты въ Фениче. Ея пѣніе, тихое, какъ едва замѣтный вѣтерокъ, несло съ собою ласки любви. Она, не отрываясь, смотрѣла на Эмиліо, который также казался смущеннымъ. Актриса не чувствовала болѣе той смѣлости, которая горѣла въ ея глазахъ, придавала силу жестамъ и голосу въ то время, когда она гнала герцога: она была покорна, какъ влюбленная. Чтобы представить себѣ Тинти, надо было знать одну изъ лучшихъ французскихъ пѣвицъ, дебютировавшую въ оперѣ Гарчіа «il Fayvoletto», которую итальянцы играли въ театрѣ въ улицѣ Лувуа. Она была такъ прекрасна, что одинъ офицеръ, не имѣвшій возможности ее услышать, отъ отчаянія лишилъ себя жизни. Примадонна Фениче отличалась такимъ же выразительнымъ, съ тонкими чертами лицомъ, тѣмъ же изяществомъ формъ, тою же молодостью, но у нея былъ смуглый сициліанскій цвѣтъ кожи, придававшій особенный блескъ ея красотѣ. Кромѣ того, ея голосъ былъ сочнѣе, вся внѣшность дышала той величественностью, которой отличаются итальянскія женщины. Тинти, которой имя также напоминаетъ французскую актрису, было семнадцать лѣтъ, а бѣдному принцу двадцать три. Судьба съ насмѣшкою сближала огонь и порохъ. Пропитанная ароматами комната, свѣтло-алый шелкъ, блестѣвшій при слабомъ свѣтѣ, кружевная постель, молчаливый дворецъ, Венеція, молодость, красота, — все здѣсь соединилось. Эмиліо схватилъ свою одежду, прыгнулъ съ постели, одѣлся въ уборной и, выйдя оттуда, быстро направился къ двери.
Вотъ что онъ говорилъ себѣ въ эту минуту: «Массимилла, прекрасная дочь Доній, наслѣдовавшая ихъ красоту, превосходящая прелестью портретъ Маргариты, составившій славу Рафаэля! Моя прекрасная святая возлюбленная! Развѣ я не буду достоинъ тебя, если спасусь изъ этой пропасти, покрытой цвѣтами? Смѣю ли я осквернить сердце, принадлежащее тебѣ? Нѣтъ, я не попаду въ ловушку, къ которой влекутъ меня мои взволнованныя чувства! Пусть герцогъ остается этой дѣвушкѣ, я же сохраню герцогиню!» Въ ту минуту, какъ Эмиліо поднималъ портьеру, онъ услышалъ стонъ. Влюбленный герой остановился и увидѣлъ Тинти, упавшую на постели лицомъ внизъ и сдерживавшую рыданія. Плачущая на колѣняхъ пѣвица была еще прекраснѣе, чѣмъ въ ту минуту, когда она стояла передъ нимъ стыдливая и съ пылающимъ лицомъ. Разсыпанные по плечамъ волосы, поза кающейся Магдалины, безпорядочная, разорванная одежда, казалось, были придуманы дьяволомъ, который, какъ извѣстно, большой художникъ. Принцъ взялъ за талію бѣдную Тинти, но она, какъ змѣя, вывернулась изъ его рукъ и, обвивъ руками его ноги, прижалась къ нему.
— Объяснишь ли ты мнѣ, — сказалъ онъ, отстраняя ее, — какимъ образомъ ты находишься въ моемъ дворцѣ? Отчего бѣдный Эмиліо Мемми…
— Эмиліо Мемми, — воскликнула Тинти, вставая, — ты называлъ себя принцемъ?
— Я принцъ со вчерашняго дня.
— Ты любишь Катанео? — спросила Тинти, говоря ему «ты»,
Бѣдный Эмиліо ничего не отвѣтилъ, увидѣвъ, что актриса улыбалась сквозь слезы.
— Ваша свѣтлость, значитъ, не знаетъ, что я воспитана самимъ… герцогомъ Катанео, и вашъ другъ Вендрамини, думая, что заботится о вашихъ интересахъ, сдалъ ему за тысячу экю этотъ замокъ на время моего ангажемента въ Февиле. Божество мое, — продолжала она, привлекая его за руку къ себѣ, — почему бѣжишь ты отъ той, за которую многіе пожертвовали бы жизнью? Любовь останется всегда любовью. Она не измѣняетъ себѣ и, какъ солнце, согрѣваетъ наши души вездѣ, гдѣ сіяетъ; а мы живемъ здѣсь на югѣ. Если завтра ты будешь жалѣть, убей меня! Но, нѣтъ, я буду жить, потому что я прекрасна!
Эмиліо рѣшилъ остаться. Когда онъ выразилъ свое согласіе движеніемъ головы, ему показалось, что въ радостномъ взглядѣ
Тинти блеснулъ адскій огонь. Никогда еще любовь не представлялась ему такой необъятной. Въ эту минуту Карманьоло громко засвисталъ. «Что ему нужно отъ меня?» подумалъ принцъ.
Побѣжденный любовью, Эмиліо не слушалъ болѣе свистковъ Карманьолы.
Если вы не путешествовали по Швейцаріи, то, можетъ быть, съ удовольствіемъ прочтете слѣдующее описаніе. Если же вы взбирались на Альпы, то съ содроганіемъ вспомните объ опасностяхъ, которымъ подвергались. Въ этой величественной странѣ, въ долинѣ, раздѣляющей двѣ скалы, лежитъ широкая, какъ улица Нейлли въ Парижѣ, дорога, на нѣсколько сотъ саженъ ниже поверхности образующихъ ее скалъ. По этой дорогѣ, покрытой рытвинами, встрѣчается потокъ, падающій съ какой-то высокой вершины, съ Сенъ-Готарда или Симплона. Онъ низвергается въ колодезь въ нѣсколько саженъ глубины и ширины, окруженный гранитными скалами, на которыхъ среди зеленыхъ пастбищъ возвышаются ели, гигантскія ольхи, растутъ земляника и фіалки. Иногда встрѣчается комикъ, въ окно котораго выглядываетъ свѣжее личико бѣлокурой швейцарки. Смотря по цвѣту неба, вода въ колодцѣ кажется то синей, какъ сапфиръ, то зеленой, какъ изумрудъ. И ничто въ мірѣ не вызоветъ у беззаботнаго путешественника, спѣшащаго дипломата или спокойнаго торговца столько мыслей о глубинѣ, покоѣ, необъятности, чистой привязанности и вѣчномъ счастіи, какъ эта блестящая водная поверхность, въ которую стекаютъ съ Альпійскихъ вершинъ тающіе снѣга, тихо струясь по естественному желобку, образовавшемуся въ скалѣ и скрытому деревьями. Вода скользитъ въ глубину такъ тихо, что вы не замѣчаете ни малѣйшаго волненія на поверхности, въ которой отражаются проѣзжающія повозки. Но вотъ кучеръ подгоняетъ лошадь, вы огибаете скалу, переѣзжаете мостъ, и васъ поражаетъ ужасный концертъ каскадовъ, ниспадающихъ одинъ на другой. Несущійся съ страшной силой потокъ раздѣляется на десятки струй и разбивается о тысячи камней. Онъ разсыпается блестящимъ снопомъ, ударяясь объ обломокъ скалы, упавшій съ высоты Альпійскихъ вершинъ на середину дороги.
Если вы представляете себѣ этотъ пейзажъ, то въ стоячей водѣ вы увидите образъ привязанности Эмиліо къ герцогинѣ, а въ низвергающихся съ шумомъ каскадахъ — ночь любви, проведенную съ Тинти. Среди потока страсти возвышалась скала, о которую разбивались волны, и принцъ, какъ Сизифъ, находился всегда подъ скалой.
«Но что же дѣлаетъ герцогъ Катанео съ своей скрипкой, думалъ онъ, — не ему ли я обязанъ этой симфоніей?».
Онъ спросилъ объ этомъ Клару Тинти.
— Дорогое дитя… (она поняла, что Эмиліо былъ совсѣмъ ребенокъ), — сказала она ему, — этому человѣку сто восемнадцать лѣтъ по книгѣ Порока и сорокъ семь по церковнымъ записямъ; у него осталось на свѣтѣ только одно послѣднее наслажденіе, благодаря которому онъ чувствуетъ, что живетъ. Да всѣ его жизненныя струны порваны, все въ немъ состарилось и разрушилось. Сердце, умъ, нервы, все, что въ состояніи возбудить въ этомъ человѣкѣ порывъ, все, что говоритъ о его связи съ небесами, — выражается въ музыкѣ или, вѣрнѣй, въ безукоризненномъ созвучіи двухъ голосовъ или одного голоса и скрипки. Эта старая обезьяна садится около меня и беретъ скрипку; онъ играетъ довольно хорошо, а я стараюсь подражать извлекаемымъ имъ звуками. Когда наступаетъ давно ожидаемый моментъ и звуки скрипки нельзя болѣе отличать отъ звуковъ моего голоса, старикъ бываетъ счастливъ, впадаетъ въ экстазъ, его тусклые глаза снова начинаютъ блестѣть, и онъ падаетъ на землю, какъ пьяный. По этой же причинѣ онъ такъ дорого платитъ Дженовезе. Дженовезе единственный теноръ, голосъ котораго можетъ иногда сливаться съ моимъ. Одинъ или два раза въ вечеръ голоса наши дѣйствительно трудно бываетъ различить или, можетъ быть, это только такъ кажется герцогу и, ради этого воображаемаго удовольствія, онъ нанялъ Дженовезе, который теперь всецѣло принадлежитъ ему. Никакой директоръ театра не можетъ пригласить пѣть одного Дженовезе или одну меня. Герцогъ воспиталъ меня, чтобы удовлетворить этотъ капризъ; я обязана ему моимъ голосомъ, извѣстностью и, безъ сомнѣнія, моимъ состояніемъ. Онъ умретъ когда-нибудь въ минуту полнаго удовольствія. Одинъ только слухъ пережилъ всѣ его погибшія способности и служитъ теперь нитью, связывающей его съ жизнью. Этотъ прогнившій стволъ даетъ здоровый отростокъ. Много мужчинъ, да сохранитъ ихъ Мадонна, находятся въ такомъ состояніи! Но ты не принадлежишь къ нимъ! Ты можешь сдѣлать все, что пожелаешь и также все, чего я пожелаю, я знаю это!
Подъ утро Эмиліо тихо вышелъ изъ комнаты и нашелъ Карманьолу, спавшаго у входа.
— Ваша свѣтлость, — сказалъ гондольеръ, — герцогиня приказала мнѣ передать вамъ это письмо.
Онъ подалъ своему господину хорошенькій треугольный конвертъ. Принцу показалось, что онъ падаетъ въ обморокъ; онъ вернулся въ комнату, сѣлъ въ кресло, и съ дрожащими руками и помутившимся взоромъ, прочиталъ слѣдующее:
"Дорогой Эмиліо, ваша гондола остановилась у вашего дворца; вы, должно быть, не знаете, что его нанялъ Катанео для Тинти. Если любите меня, то отправляйтесь сегодня же вечеромъ къ Вендрамини, который устроилъ вамъ помѣщеніе у себя. Что мнѣ дѣлать? Оставаться ли въ Венеціи въ присутствіи моего мужа и пѣвицы или уѣхать вмѣстѣ съ вами въ Фріуль? Отвѣтьте мнѣ однимъ словомъ и объясните, какое письмо бросили вы въ лагуну.
Почеркъ и духи, которыми пропитана была бумага, пробудили тысячу воспоминаній въ душѣ венеціанца. Заря единственной любви освѣтила принесшіяся издалека голубыя волны и засіяла, какъ звѣзда. Благородный юноша не могъ удержать слезъ, которыя струились изъ его глазъ; онъ чувствовалъ себя безсильнымъ противъ этого удара отъ усталости послѣ бурно проведенной ночи. Кларина сквозь сонъ услышала рыданія. Сѣвъ на постели, она увидѣла выраженіе скорби на лицѣ принца, бросилась къ его потамъ и обняла ихъ.
— Ждутъ отвѣта, — сказалъ Карманьола, поднимая портьеру.
— Негодная, ты погубила меня! — воскликнулъ Эмиліо, вставъ и толкнувъ ногою Тинты.
Она обняла его съ такой любовью, прося взглядомъ объясненія, что Эмиліо, взбѣшенный ея страстью, которая заставила его пасть, снова грубо оттолкнулъ ее.
— Ты говорила, чтобы я убилъ тебя, такъ умри же, змѣя! — воскликнулъ онъ.
Затѣмъ онъ выбѣжалъ изъ дворца и вскочилъ въ гондолу.
— Греби! — крикнулъ онъ Карманьолѣ.
— Куда? — спросилъ старикъ.
— Куда хочешь.
Гондольеръ угадалъ мысли своего господина и повезъ его узкими каналами въ Канареджіо къ великолѣпному дворцу, которымъ еще и теперь любуются въ Венеціи. Ни одинъ иностранецъ не преминетъ остановить свою гондолу при видѣ безконечно разнообразныхъ съ фантастическими украшеніями оконъ, балконовъ, перила которыхъ напоминаютъ самое рѣдкое кружево, крыши, законченной по угламъ стройными, рѣзными колонками и, наконецъ, самыхъ камней съ вырѣзанными на нихъ причудливыми арабесками. Какъ прекрасенъ сводъ! Какъ таинственна галерея, ведущая къ лѣстницѣ! Кого не приведутъ въ восхищеніе ступени, покрытыя со временъ основанія Венеціи богатымъ ковромъ, сдѣланнымъ изъ разноцвѣтныхъ разной величины и формы камней, врѣзанныхъ въ бѣлый мраморъ. Вы будете любоваться прелестными арабесками, украшающими позолоченные, какъ во дворцѣ дожей, своды, которые разстилаются надъ вами и, такимъ образомъ, вы найдете чудеса искусства у вашихъ ногъ и надъ вашей головой. Какая пріятная тѣнь, тишина и прохлада! Какое величіе въ этомъ старомъ дворцѣ, который герцогиня, въ угоду Эмиліо и Вендрамини, велѣла реставрировать и убрать старинною венеціанскою мебелью! Венеція оживала тамъ. Роскошь была не только строго обдумана, но и поучительна. Археологъ могъ найти тамъ прекрасные образчики искусства средневѣковаго періода, въ продолженіе котораго Венеція служила для всѣхъ образцомъ изящества и вкуса. Тамъ можно было видѣть наиболѣе старинные досчатые потолки съ золотыми цвѣтами на пестромъ фонѣ и съ пестрыми цвѣтами на золоченомъ фонѣ; встрѣчались также потолки отштукатуренные и покрытые прекрасною живописью на золоченомъ фонѣ. Этотъ послѣдній родъ украшеній такъ непроченъ, что въ Луврѣ имѣются только два подобныхъ образца, и даже Людовикъ XIV долженъ былъ отказаться отъ такой роскоши для Версаля. Всюду встрѣчались драгоцѣнныя произведенія искусствъ изъ мрамора, дерева и тканей.
Эмиліо открылъ рѣзную дубовую дверь, прошелъ галерею, имѣющуюся въ каждомъ этажѣ венеціанскихъ дворцовъ и дошелъ до другой знакомой ему двери, чувствуя, какъ забилось его сердце. При видѣ принца компаньонка вышла изъ большого зала и ввела его въ рабочій кабинетъ, гдѣ онъ увидѣлъ герцогиню, стоявшую на колѣняхъ передъ статуей Мадонны. Онъ пришелъ, чтобы признаться ей во всемъ и просить прощенія, но видъ молящейся Массимиллы измѣнилъ его намѣренія. Ея мысли были заняты только Богомъ и имъ! Герцогиня встала и протянула руку своему другу, но онъ не взялъ ея.
— Вы не встрѣтили вчера вечеромъ Джіамбаттисту? — спросила она.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ.
— Эта ошибка заставила меня провести ужасную ночь: я такъ боялась, что вы встрѣтитесь съ герцогомъ, котораго наглость мнѣ такъ хорошо знакома! Что за странная мысль пришла Вендрамини сдать ему вашъ дворецъ?
— Прекрасная мысль, Милла, такъ какъ твой принцъ очень бѣденъ!
Успокоенная присутствіемъ Эмиліо, Массимилла была такъ прекрасна, такъ довѣрчива, что принцъ очнулся и снова мысленно пережилъ ужасный кошмаръ, мучившій его воображеніе. Въ эту минуту онъ испыталъ чувство человѣка, увидѣвшаго себя нагимъ на балу, среди нарядныхъ женщинъ; стыдъ и страхъ ноперемѣнно мучаютъ его, и только пробужденіе прекращаетъ его страданія. Эмиліо переживалъ то же самое въ присутствіи Массимиллы. До сихъ поръ его душа была чиста, но паденіе обезчестило ее, и онъ одинъ только зналъ объ этомъ, такъ какъ прекрасная флорентинка приписывала столько достоинствъ своему возлюбленному, что считала его неспособнымъ на самую ничтожную ошибку. Когда Эмиліо не взялъ ея руки, герцогиня встала и провела пальцами по его волосамъ, которые такъ недавно цѣловала Тинти. Она замѣтила, что руки и лобъ Эмиліо были влажны.
— Что съ вами? — спросила она голосомъ, которому любовь придавала особенную нѣжность.
— До этой минуты я не понималъ, какъ глубоко люблю васъ, — отвѣтилъ Эмиліо.
— Чего же ты желаешь, дорогой мой? — проговорила она.
При этихъ словахъ у Эмиліо, казалось, вся кровь отлила отъ сердца.
«3ачѣмъ она меня спрашиваетъ объ этомъ?» подумалъ онъ.
— Эмиліо, какое письмо вы бросили вчера въ лагуну?
— Письмо Вендрамини, которое я не дочиталъ; въ противномъ случаѣ, я не встрѣтился бы въ моемъ дворцѣ съ герцогомъ. Въ этомъ письмѣ, безъ сомнѣнія, все было объяснено.
Массимилла поблѣднѣла, но Эмиліо успокоилъ ее.
— Останься со мной весь день, мы вмѣстѣ поѣдемъ въ театръ. Я не уѣду въ Фріуль: твое присутствіе поможетъ мнѣ перенести свиданіе съ Катанео, — прибавила она.
Несмотря на то, что все это должно было вызывать сильныя страданія въ душѣ влюбленнаго, онъ согласился съ видимою радостью. Положеніе этого еще не испорченнаго молодого человѣка передъ его обожаемой возлюбленной можно было сравнить съ положеніемъ грѣшниковъ, которые сознаютъ себя недостойными высшаго блаженства: онъ чувствовалъ еще на своихъ губахъ преступные поцѣлуи и ему казалось, что онъ оскверняетъ своимъ присутствіемъ святилище почитаемаго божества. Баадеръ, объяснявшій во время своего преподаванія духовный міръ съ помощью эротическихъ сравненій, безъ сомнѣнія, замѣтилъ такъ же, какъ и католическіе писатели, большое сходство между любовью человѣческой и небесной. Страданія придали грустный оттѣнокъ радости, которую испытывалъ Эмиліо вблизи Массимиллы. Душа женщины обладаетъ необыкновенною способностью къ сочувствію, ей всегда передается настроеніе любовника, и поэтому герцогиня стала задумчива. Чувство, возбуждаемое кокетствомъ, не такъ сильно вліяетъ на любовь, какъ это сходство переживаемыхъ волненій. Кокетство, хотя и минутное, указываетъ на духовное разъединеніе, между тѣмъ какъ сочувствіе указываетъ на непрерывное сліяніе душъ. Бѣдный Эмиліо былъ глубоко тронутъ, замѣтивъ, что какая-то тайная сила заставляла герцогиню грустить о неизвѣстной ей ошибкѣ друга. Не испытывая грубой страсти, Массимилла безъ боязни ласками выражала свою любовь. Она открывала ему свою духовную красоту такъ же смѣло и довѣрчиво; какъ наканунѣ, въ ту ужасную ночь, страстная Тинти обнажала передъ нимъ свое стройное, гибкое тѣло. Эмиліо казалось, что святая любовь герцогини боролась въ немъ съ бѣшеной страстью сициліанки. Весь день влюбленные предавались глубокимъ размышленіямъ, обмѣниваясь частыми долгими взглядами. Каждый изъ нихъ испытывалъ свою любовь и, убѣждаясь въ ея необъятности, чувствовалъ еще большую увѣренность и нѣжность. Богинѣ цѣломудрія, которая въ минуту забвенія съ Амуромъ породила Кокетство, не надо было закрывать глазъ при видѣ этихъ любовниковъ. Эмиліо склонялъ голову на грудь Массимиллы, которая, застѣнчиво осматриваясь, цѣловала его въ губы, и эти поцѣлуи, какъ музыка, отзывались въ ихъ сердцахъ, наполняя ихъ лихорадочнымъ волненіемъ. Конечно, мысль сильнѣе факта; въ противномъ случаѣ, желаніе было ли менѣе прекрасно, чѣмъ наслажденіе, а между тѣмъ въ дѣйствительности желаніе всегда бываетъ сильнѣе, такъ какъ пораждаетъ наслажденіе. Они испытывали полное счастіе, и обладаніе могло только уменьшить его. Духовный бракъ этихъ влюбленныхъ давалъ имъ возможность безконечно наслаждаться чистымъ союзомъ ихъ сердецъ, полныхъ небеснаго огня. Рафаэль, Тиціанъ и Мурильо умѣли прекрасно передавать эти моменты и вызывали ихъ въ воспоминаніи тѣхъ, кто пережилъ ихъ. Развѣ не должны были люди съ возвышеннымъ сердцемъ отверзть грубыя ласки сициліанки, какъ слишкомъ низменное доказательству этого небеснаго союза? Принцъ задавалъ себѣ этотъ вопросъ, испытывая пріятное томленіе вблизи Массимиллы подъ ласкающимъ взглядомъ ея блестящихъ глазъ съ длинными темными рѣсницами, и все болѣе отдавался этому идеальному наслажденію. Въ эти минуты Массимилла представлялась ему одной изъ тѣхъ цѣломудренныхъ дѣвъ, которыя являются въ сновидѣніяхъ и исчезаютъ съ пѣніемъ пѣтуховъ, но которыхъ мы потомъ узнаемъ въ фантастическихъ созданіяхъ знаменитыхъ художниковъ.
Вечеромъ Эмиліо и Массимилла поѣхали въ театръ. Такимъ образомъ, проходитъ жизнь въ Италіи: утромъ — любовь, вечеромъ — музыка, ночью — сонъ. Трудно сказать, насколько такое существованіе лучше жизни въ тѣхъ странахъ, гдѣ всякій трудится изъ всѣхъ силъ и не въ состояніи бываетъ измѣнить въ свою пользу общій ходъ вещей, также какъ песчинка не можетъ произвести пыли! Свобода въ этихъ странныхъ государствахъ состоитъ въ томъ, что всѣ ведутъ пустые споры объ общественныхъ дѣлахъ, ограждаютъ самихъ себя и тратятъ при исполненіи безсмысленныхъ гражданскихъ обязанностей благородный и святой эгоизмъ, которому обязаны своимъ происхожденіемъ величайшія творенія человѣчества. Въ Венеціи, напротивъ, любовь и истинныя радости поглощаютъ все время. Тамъ любовь кажется настолько естественной, что на герцогиню смотрѣли, какъ на женщину необыкновенную; такъ какъ никто не сомнѣвался въ ея чистотѣ, несмотря на пылкую страсть Эмиліо. Женщины искренно жалѣли бѣднаго молодого человѣка, ставшаго жертвой цѣломудрія той, которую онъ такъ любилъ. Впрочемъ, никто не порицалъ герцогиню, такъ какъ въ Италіи религіозность почитается такъ же, какъ любовь.
Каждый вечеръ всѣ бинокли сперва наводились на ложу Катанео, и женщины говорили своимъ мужьямъ, указывая на герцогиню и ея поклонника: «Какъ далеко зашла ихъ любовь?» Друзья наблюдали за Эмиліо, стараясь открыть въ немъ признаки счастія и находили только на его лицѣ выраженіе несчастной любви. Тогда по всему театру мужчины, посѣщая ложи, говорили женщинамъ: «Катанео не принадлежитъ еще Эмиліо». — «Она не права, — говорили люди пожилые, — онъ можетъ утомиться». — «Forse», (можетъ быть), — отвѣчали молодые люди съ тою важностью, съ какою итальянцы обыкновенно произносятъ это многозначущее слово. Нѣкоторыя женщины возмущались, и увѣряли, что Катанео подаетъ дурной примѣръ и не понимаетъ религіи, желая потушить любовь.
— Полюбите же, Эмиліо, моя дорогая, — говорила тихо Вульдато, встрѣтивъ герцогиню при выходѣ изъ театра.
— Но я люблю его всей душой, — отвѣчала она.
— Отчего же онъ не кажется счастливымъ?
Герцогиня отвѣчала пожатіемъ плечъ.
Мы, живущіе во Франціи, гдѣ замѣчается все больше и больше пристрастія къ англійскимъ нравамъ, не въ состояніи понять серьезности, съ которой венеціанское общество относилось къ этой исторіи. Одинъ Вендрамини зналъ тайну Эмиліо; она свято хранилась между молодыми людьми, признавшими своимъ девизомъ: «Non amici, fratres». Открытіе новаго сезона было въ Венеціи такимъ же событіемъ, какъ и въ другихъ столицахъ Италіи. Театръ Фениче былъ полонъ въ этотъ вечеръ. Пять часовъ, проводимые въ театрѣ, играютъ такую большую роль въ итальянской жизни, что не безполезно будетъ объяснить привычки, явившіяся вслѣдствіе такого распредѣленія времени.
Итальянскія долги устроены иначе, чѣмъ въ другихъ странахъ въ томъ отношеніи, что всюду ягенщипы любятъ, чтобы ихъ видѣли, мелгду тѣмъ какъ итальянки очень мало объ этомъ заботятся. Ихъ ложи образуютъ длинный четыреугольникъ, косой какъ со стороны театра, такъ и со стороны корридора. По правую и по лѣвую сторону идутъ диваны и впереди стоятъ два кресла: одно для хозяйки ложи, другое для ея подруги, но это послѣднее рѣдко бываетъ занято. Каждая женщина въ Италіи слишкомъ занята дома, чтобы дѣлать и принимать визиты и безпокоиться о томъ, что встрѣтитъ соперницу. Итальянка безраздѣльно царитъ въ своей ложѣ: матери не страдаютъ отъ присутствія дочерей и не стѣсняютъ ихъ свободу. Такимъ образомъ, съ женщинами нѣтъ ни дѣтей, ни родителей, которые слѣдили бы за ними, надоѣдали и вмѣшивались въ разговоръ. Снаружи ложи одинаково отдѣланы шелковой матеріей. Занавѣси остаются спущенными въ то время, когда семейство, которому принадлежитъ ложа, носитъ трауръ. За нѣкоторыми исключеніями, какъ, напримѣръ, въ Миланѣ, ложи не освѣщаются внутри и получаютъ свѣтъ только отъ плохихъ люстръ, которыя, несмотря на живой протестъ публики, остаются еще въ нѣкоторыхъ театрахъ. Мракъ усиливается, благодаря занавѣсамъ и расположенію ложъ: въ глубинѣ онѣ почти совсѣмъ не освѣщены и постороннему трудно увидѣть, что тамъ дѣлается. Эти ложи, отдѣланныя внутри дорогой шелковой матеріей, съ свѣтлыми потолками и позолоченными украшеніями, вмѣщаютъ отъ восьми до десяти человѣкъ; тамъ ѣдятъ мороженое, шербетъ, лакомства, и только люди средняго класса позволяютъ себѣ ужинать. Каждая ложа представляетъ изъ себя недвижимое имущество очень высокой стоимости: цѣна ихъ доходитъ иногда до тридцати тысячъ ливровъ. Въ Миланѣ, семейство Литта имѣетъ три ложи рядомъ. Эти факты доказываютъ, какое значеніе приписывается театру въ праздной итальянской жизни. Свѣтская болтовня царитъ въ ложахъ, названныхъ однимъ изъ остроумнѣйшихъ писателей и знатоковъ Италіи, Стендалемъ, маленькими гостиными, окна которыхъ вы ходятъ въ партеръ. Въ дѣйствительности музыка и сцена являются аксессуарами, а главный интересъ заключается въ разговорахъ, въ интригахъ, назначенныхъ свиданіяхъ, услышанныхъ разсказахъ и замѣчаніяхъ. Театръ представляетъ изъ себя общественное собраніе, въ которомъ всѣ изучаютъ другъ друга и самостоятельно веселятся. Мужчины, допущенные въ ложу, садятся на диваны въ томъ порядкѣ, въ которомъ они пришли. Но когда оба дивана бываютъ заняты и приходятъ еще кто-нибудь, первый изъ пришедшихъ прекращаетъ разговоръ, встаетъ и уходитъ, а остальные передвигаются на одно мѣсто и, такимъ образомъ, каждый по-очереди сидитъ рядомъ съ хозяйкой ложи.
Пустая болтовня и серьезные разговоры не могли бы существовать тамъ безъ общей, полной свободы. Женщины не обязаны быть нарядными, онѣ чувствуютъ себя въ театрѣ такъ просто, что всякій, допущенный въ ложу наканунѣ, можетъ на другой день придти въ домъ. Съ перваго раза иностранецъ не пойметъ этой остроумной праздности, этого dolce far niente, сопровождаемаго музыкой. Долгое пребываніе въ странѣ и тонкая наблюдательность откроютъ иностранцу смыслъ жизни итальянцевъ, напоминаютъ безоблачное небо ихъ страны: въ Италіи богачъ ищетъ только счастья. Аристократъ не заботится о своемъ состояніи, онъ предоставляетъ это управляющимъ, которые обкрадываютъ и разоряютъ его.
Не занимая политической должности, которая скоро надоѣла бы ему, онъ живетъ только своею страстью и наполняетъ ею все время. Слѣдствіемъ этого является потребность влюбленныхъ безпрестанно видѣться другъ съ другомъ, такъ какъ тайна итальянской жизни заключается въ томъ, что любовникъ остается въ продолженіе пяти вечернихъ часовъ на глазахъ женщины, съ которою онъ провелъ утро. Итальянскіе нравы влекутъ за собой потребность безпрерывныхъ удовольствій и разореній, скрытыхъ подъ видимою безпечностью. Эта жизнь прекрасна, но очень дорога и ни въ одной странѣ не встрѣчается столько прожившихся людей.
Ложа герцогини находилась въ первомъ ярусѣ, который въ Венеціи называется «pepiano». Она садилась всегда такъ, чтобы на нее падалъ слабый свѣтъ отъ лампы и вслѣдствіе этого ея прелестная головка красиво выдѣлялась въ полумракѣ. Флорентинка привлекала взгляды своимъ высокимъ бѣлымъ лбомъ и тяжелыми черными косами, придававшими ей царственный видъ. Ея спокойныя черты напоминали нѣжныя, благородныя головки Андреа, дель-Сарто окладомъ лица и разрѣзомъ прелестныхъ, бархатныхъ глазъ, въ которыхъ отражались мечты о счастіи и чистой любви.
Вмѣсто оперы «Моисей», въ которой должна была дебютировать Тинти вмѣстѣ съ Дженовезе, давали «Севильскаго Цирульника», и теноръ принужденъ былъ пѣть безъ знаменитой примадонны. Импрессаріо объявилъ, что спектакль отмѣняется вслѣдствіе нездоровья Тинти, и дѣйствительно герцога Катанео не было въ театрѣ. Было ли это искуснымъ разсчетомъ со стороны импрессаріо, желавшаго взять два полныхъ сбора, заставляя Дженовезе и Кларину дебютировать отдѣльно, или Тинти была дѣйствительно больна? На эти вопросы, волновавшіе партеръ, Эмиліо могъ отвѣтить съ увѣренностью. Несмотря на то, что извѣстіе объ этой болѣзни возбудило въ немъ угрызенія совѣсти при воспоминаніи о красотѣ пѣвицы и его грубомъ обращеніи съ ней, онъ, также какъ и Массимилла, обрадовался отсутствію Тинти и герцога. Кромѣ того, пѣніе Дженовезе способно было прогнать образы ужасной ночи и продлить воспоминанія о чистыхъ радостяхъ дня. Теноръ, ставшій теперь европейскою знаменитостью, не щадилъ своего голоса, радуясь, что могъ одинъ возбуждать апплодисменты. Въ то время Дженовезе, который родился въ Бергамо, было двадцать три года. Онъ былъ ученикомъ Велути, страстно любилъ искусство и, благодаря голосу, красивой внѣшности и умѣнію понимать роли, обѣщалъ стать великимъ, знаменитымъ артистомъ. Онъ возбудилъ «неудержимый» восторгъ; это выраженіе можетъ быть примѣнимо только въ Италіи, гдѣ партеръ обыкновенно неистово выражаетъ благодарность тому, кто доставляетъ ему удовольствіе.
Нѣкоторые изъ друзей принца поздравляли его съ наслѣдствомъ и разсказывали новости. Наканунѣ вечеромъ Тинти, сопровождаемая Катанео, пѣла у Вульпато и казалась совершенно здоровой, поэтому выдумка о ея болѣзни возбуждала много толковъ. Судя по тому, что говорилось въ кафэ Флоріанъ, Дженовезе былъ страстно влюбленъ въ Тинти, которая желала избѣгнуть объясненія и поэтому антрепренеръ не могъ уговорить ихъ пѣть вмѣстѣ. По словамъ австрійскаго генерала, Катанео былъ боленъ, а Тинти ухаживала за нимъ, предоставивъ Дженовезе услаждать партеръ. Генералъ, посѣтившій герцогиню, желалъ представить ей новоприбывшаго французскаго врача. Принцъ, замѣтивъ Вендрамини, бродившаго въ партерѣ, вышелъ, чтобы побесѣдовать съ другомъ, котораго не вщѣлъ уже три мѣсяца. Гуляя съ нимъ мимо ложъ, онъ могъ наблюдать за тѣмъ, какъ герцогиня принимала иностранца.
— Кто этотъ французъ? — спросилъ принцъ у Вендрамини.
— Врачъ, выписанный Катанео, который хочетъ знать, сколько времени онъ проживетъ. Этотъ французъ ждетъ Мальфатти, съ которымъ назначена консультація.
Какъ всѣ влюбленныя итальянки, герцогиня не переставала смотрѣть на Эмиліо. Въ этой странѣ женщина отдается возлюбленному всецѣло, и трудно бываетъ замѣтить съ ея стороны выразительный взглядъ, брошенный на посторонняго.
— Дорогой мой, — сказалъ принцъ Вендрамини, — подумай, гдѣ я провелъ эту ночь.
— Ты побѣдилъ? — спросилъ Вендрамини, обнимая принца за талію.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ Эмиліо, — но я надѣюсь когда-нибудь добиться любви Массимиллы.
— Ну, что же, — сказалъ Марко, — ты будешь самымъ счастливымъ человѣкомъ въ мірѣ. Герцогиня наиболѣе совершенная женщина во всей Италіи. Мнѣ, который смотритъ на все сквозь опьяняющіе пары опіума, она кажется высшимъ олицетвореніемъ искусства. Природа неумышленно сотворила ее, похожей на портретъ Рафаэля. Повидимому, герцогъ Катанео не думаетъ противиться вашей любви, потому что очень предупредительно отсчиталъ мнѣ тысячу экю, которые я долженъ тебѣ передать.
— Во всякомъ случаѣ, чтобы тебѣ ни говорили, — я буду всегда ночевать у тебя, потому что каждая минута, проведенная вдали отъ Массимиллы, кажется мнѣ казнью.
Эмиліо занялъ свое мѣсто въ глубинѣ ложи и, оставаясь все время безмолвнымъ, слушалъ герцогиню и наслаждался ея умомъ и красотой. Массимилла не изъ тщеславія, а только ради своего друга предавалась прелестной итальянской бесѣдѣ, въ которой сарказмъ касается вещей, а не лицъ, а тонкая иронія затрогиваетъ только то, что дѣйствительно достойно смѣха. Во всякой другой странѣ Катанео показалось бы, можетъ быть, утомительной; итальянцы люди высшей степени умные, не любятъ не кстати высказывать свой умъ; ихъ разговоръ льется связно безъ всякихъ усилій; онъ не представляетъ изъ себя, какъ во Франціи, борьбу, въ которой всякій старается блеснуть своимъ умѣньемъ, а тотъ, кто не сумѣлъ ничего сказать, чувствуетъ себя униженнымъ. Ихъ рѣчь блистаетъ иногда удачной сатирой, касающейся всѣмъ извѣстныхъ фактовъ, но вмѣсто злой, компрометирующей эпиграммы, итальянцы обмѣниваются необыкновенно выразительными улыбками и взглядами. Они весьма основательно считаютъ скучнымъ стараться разгадать чужія мысли въ то время, когда они собираются повеселиться. Поэтому Вульпато сказала Катанео: «Если бы ты любила его, ты не была бы такъ разговорчива и остроумна». Эмиліо никогда не вмѣшивался въ разговоръ, онъ только слушалъ и наблюдалъ. Его молчаніе заставило бы многихъ иностранцевъ считать принца за человѣка ничтожнаго, какъ они это вообще думаютъ о всѣхъ влюбленныхъ итальянцахъ, а между тѣмъ это былъ просто любовникъ, погруженный въ свое счастіе. Вендрамини помѣстился съ принцемъ противъ француза, который въ качествѣ иностранца сидѣлъ въ противоположномъ углу, рядомъ съ герцогиней.
— Этотъ господинъ пьянъ? — тихо спросилъ врачъ Массимиллу, посмотрѣвъ на Вендрамини.
— Да, — просто отвѣтила Катанео.
Въ этой странѣ страстей, каждая изъ нихъ заслуживаетъ извиненіе и къ заблужденіямъ относятся съ большою снисходительностью. Герцогиня глубоко вздохнула и на лицѣ ея отразилось выраженіе сдерживаемаго страданія,
— Въ Италіи можно встрѣтить много странностей! Вендрамини живетъ опіумомъ, другой — любовью, третій углубляется въ науку; большая часть богатыхъ молодыхъ людей влюбляется въ танцовщицъ; благоразумные копятъ деньги; мы всѣ ищемъ счастія или опьянѣнія.
— Потому что вы всѣ хотите разсѣяться отъ преслѣдующей васъ мысли, по только одна революція можетъ исцѣлить васъ, — отвѣтилъ врачъ. — Генуэзецъ жалѣетъ о республикѣ, миланецъ желаетъ независимости, пьемонтецъ — конституціоннаго правленія, римлянинъ — свободы…
— Которой онъ не понимаетъ, — сказала герцогиня. — Увы, существуютъ безумцы, желающіе вашей глупой конституціонной хартіи, уничтожающей вліяпіе женщины. Большая часть моихъ соотечественницъ считаетъ ваши французскія произведенія безполезными мечтами…
— Безполезными! — воскликнулъ докторъ.
— Но развѣ въ книгѣ можно найти лучшее, чѣмъ то, что мы носимъ въ сердцахъ? — продолжала герцогиня. — Италія безумна!
— Я не думаю, чтобы можно было назвать безумнымъ народъ, который желаетъ независимости, — отвѣтилъ врачъ.
— Боже мой, — живо возразила герцогиня, — стоитъ ли проливать столько крови, чтобы пріобрѣсти, какъ вы, право спорить изъ-за разныхъ глупыхъ идей.
— Вы любите деспотизмъ! — вскричалъ врачъ.
— Отчего же мнѣ не любить системы правленія, которая, не заставляя заниматься ни книгами, ни политикой, оставляетъ людей свободными.
— Я думалъ, что итальянцы болѣе любятъ свою страну, — сказалъ французъ.
— Герцогиня засмѣялась такъ тонко, что ея собесѣдникъ пересталъ отличать ея шутки отъ правды и серьезное политическое убѣжденіе отъ насмѣшливой критики.
— Итакъ, вы не либеральны? — сказалъ онъ.
— Да сохранитъ меня Богъ отъ этого! — воскликнула она. — Что можетъ быть болѣе непріятнаго въ женщинѣ, чѣмъ подобное убѣжденіе? Развѣ вы полюбили бы женщину, сердце которой принадлежало бы всему человѣчеству?
— Тѣ, которые любятъ, естественно становятся аристократами, — сказалъ улыбаясь австрійскій генералъ.
— Войдя въ театръ, — продолжалъ французъ, — я увидѣлъ васъ первую и сказалъ его превосходительству, что если дано какой-нибудь женщинѣ представлять страну, то это именно вамъ. Мнѣ казалось, что я встрѣтилъ генія Италіи, но, къ сожалѣнію, теперь вижу, что вы представляете великолѣпную форму, но въ васъ нѣтъ… конституціоннаго духа, — прибавилъ онъ.
— Неправда ли, какъ отвратительны наши танцовщицы и пѣвцы, — сказала герцогиня, приглашая его жестомъ посмотрѣть на балетъ. — Парижъ и Лондонъ похищаютъ у насъ всѣ великіе таланты; въ Парижѣ они оцѣниваются, а въ Лондонѣ оплачиваются. Дженовезе и Тинти не останутся у насъ и полугода…
Въ эту минуту генералъ вышелъ. Вендрамини, принцъ и два другіе итальянца обмѣнялись улыбками и взглядами, указывая другъ другу на француза. Странное дѣло, этотъ послѣдній почувствовалъ неловкость, думая, что сдѣлалъ какую-нибудь ошибку, но скоро онъ нашелъ ключъ къ этой загадкѣ.
— Не думаете ли вы, — сказалъ Эмиліо, — что съ нашей стороны было бы неосторожностью говорить откровенно при нашихъ повелителяхъ?
— Вы находитесь въ порабощенной странѣ, — сказала герцогиня. Ея голосъ и движеніе головы придали ей внезапно то выраженіе, котораго искалъ въ ней врачъ. — Вендрамини, — сказала она такъ тихо, что ее слышалъ одинъ иностранецъ, — куритъ опіумъ. Эту проклятую мысль ему подалъ одинъ англичанинъ. Онъ искалъ совсѣмъ по другимъ причинамъ, чѣмъ Вендрамини, пріятной смерти, не той, которой мы придаемъ грубую форму скелета, но смерти пышной, среди знаменъ, представляющейся намъ въ видѣ молодой дѣвушки, увѣнчанной лаврами и цвѣтами; она является въ облакѣ порохового дыма, приносится вѣтромъ съ пушечнымъ ядромъ. Но ее можно видѣть также на ложѣ разврата, въ парахъ пунша, въ шаловливой струйкѣ дыма надъ тлѣющими углями. Когда Вендрамини пожелаетъ этого, онъ за три австрійскихъ ливра становится венеціанскимъ полководцемъ, всходитъ на республиканскія галеры и побѣждаетъ златоглавый Константинополь; онъ видитъ себя на диванахъ гарема среди женъ султана, ставшаго служителемъ торжествующей Венеціи. Затѣмъ онъ возвращается съ сокровищами, взятыми изъ Турціи для возстановленія его дворца. Послѣ женщинъ Востока онъ отдается тайнымъ интригамъ съ дорогими ему венеціанками, опасаясь ревности, которой не существуетъ. За три мелкія монеты онъ переносится въ Совѣтъ Десяти, производитъ строгій судъ, занимается важными дѣлами и по выходѣ изъ дворца дожей плыветъ на гондолѣ къ какому-нибудь балкону, гдѣ его ждутъ. Онъ любитъ женщину, которой опіумъ придаетъ поэзію, недоступную намъ, живымъ существамъ. Внезапно онъ оборачивается и встрѣчается лицомъ къ лицу съ ужаснымъ сенаторомъ, вооруженнымъ кинжаломъ; онъ слышитъ, какъ этотъ кинжалъ вонзается въ сердце его любовницы, которая спасаетъ его и умираетъ съ улыбкой счастія на устахъ. Она очень счастлива, — сказала герцогиня, взглянувъ на принца. Онъ спасается бѣгствомъ, собираетъ флотъ и покоряетъ своей дорогой Венеціи Иллирійское побережье; получаетъ, благодаря своей славѣ, помилованіе и наслаждается прелестями семейной жизни; ему представляются зимній вечеръ, домашній очагъ, молодая жена, прелестныя дѣти, молящіяся св. Марку подъ руководствомъ старой няни. Да, благодаря тремъ фунтамъ опіума, онъ наполняетъ оружіемъ нашъ пустой арсеналъ, онъ видитъ нагруженныя товарами суда, собирающіяся изъ четырехъ частей свѣта. Въ его воображеніи современная промышленность процвѣтаетъ не въ Лондонѣ, а въ Венеціи, гдѣ устраиваются висячіе сады Семирамиды, строится Іерусалимскій храмъ и лучшія римскія зданія. Венеція покровительствуетъ, какъ прежде, искусствамъ и процвѣтаетъ еще болѣе, чѣмъ въ средніе вѣка, благодаря новымъ научнымъ открытіямъ. Памятники, люди тѣснятся въ его головѣ, въ мгновеніе ока созидаются и разрушаются государства, города, совершаются революціи, и одна только Венеція растетъ и усиливается, владычествуетъ надъ моремъ и Индіей, имѣетъ два милліона жителей, владѣетъ скипетромъ Италіи.
— Какую глубокую неизвѣданную пропасть представляетъ человѣческій умъ! — воскликнулъ докторъ.
— Дорогая герцогиня, — сказалъ Вендрамини глухимъ голосомъ, — не забудьте послѣднюю услугу, которую мнѣ окажетъ элексиръ. Послѣ того, какъ я слушалъ чарующіе звуки музыки и голосовъ, испытывалъ высшія наслажденія, отдавался страстной любви въ магометовомъ раю, мнѣ являются теперь ужасные; образы. Я вижу въ моей дорогой Венеціи искаженныя предсмертными муками лица дѣтей, покрытыхъ ужасными ранами плачущихъ, растерзанныхъ женщинъ, побѣжденныхъ воиновъ, раздавленныхъ между мѣдными обшивками стѣснившихся кораблей. Мнѣ кажется, что Венеція представляется мнѣ теперь такшо, какая она есть въ дѣйствительности: траурной, разоренной и опустошенной! Блѣдные призраки скользятъ по жилищамъ!..
"Мнѣ уже чудятся иногда австрійскіе солдаты: мои чудныя сновидѣнія приближаются къ дѣйствительности, между тѣмъ какъ полгода назадъ дѣйствительность была для меня непріятнымъ сномъ, а мечты, подъ вліяніемъ опіума, моею жизнью, полной любви, наслажденій, серьезныхъ трудовъ и цолитики. Увы, къ несчастію, я приближаюсь къ могилѣ, гдѣ въ странномъ полумракѣ, не напоминающемъ ни день, ни ночь, сливаются мечты и дѣйствительность.
— Вы видите, что въ этой головѣ слишкомъ много патріотизма, — сказалъ принцъ, дотрогиваясь до густыхъ черныхъ волосъ, падавшихъ на лобъ Марка.
— О, если только онъ насъ любитъ, — сказала герцогиня, — онъ долженъ оставить опіумъ.
— Я вылечу вашего друга, — сказалъ французъ.
— Исполните это и мы будемъ любить васъ, — сказала Массимилла, — но если вы по возвращеніи во Францію, не будете клеветать на насъ, то мы полюбимъ васъ еще сильнѣй. Бѣдные итальянцы слишкомъ потрясены тяжелымъ порабощеніемъ, въ которомъ и вы принимали участіе, — прибавила она улыбаясь.
— Но наше господство было великодушнѣе, чѣмъ австрійское, — живо возразилъ врачъ.
— Австрія угнетаетъ насъ и ничего за это не даетъ; вы же завоевали насъ для того, чтобы увеличивать и украшать наши города и собирать у насъ войско. Вы разсчитывали сохранить Италію, а австрійцы боятся потерять ее — вотъ и вся разница. Они хотятъ дать намъ свое буржуазное безсмысленное счастіе, между тѣмъ какъ вы мучили насъ вашей разорительной дѣятельностью. Но не все ли равно, умереть отъ яда успокоивающаго или возбуждающаго, конецъ все тотъ же, не правда ли, докторъ?
— Бѣдная Италія! Она представляется мнѣ прекрасной женщиной, которую Франція должна любить и защищать! — воскликнулъ врачъ.
— Вы не сумѣли бы любить насъ такъ, какъ мы желаемъ, — отвѣчала герцогиня улыбаясь. — Мы ищемъ свободы, но не того низкаго и грубаго либерализма, который убиваетъ искусство. Я хотѣла бы, — сказала она громкимъ взволнованнымъ голосомъ, — чтобы каждая итальянская республика возродилась съ ея аристократіей, народомъ и свойственной всѣмъ классамъ свободой. Я желала бы, чтобы старинныя итальянскія республики ожили съ ихъ внутренней борьбой — и соперничествомъ, благодаря которому явились лучшія произведенія искусства, создалась политика, возвысились знатныя фамиліи. Простирать власть на слишкомъ большомъ пространствѣ значитъ ослаблять ее. Въ средніе вѣка итальянскія республики были украшеніемъ и славой Европы. Почему Италія палатамъ, гдѣ восторжествовали швейцарцы, стоящіе такъ низко передъ ней?
— Швейцарскія республики, — отвѣтилъ врачъ, — напоминали добрыхъ хозяекъ, занятыхъ своими мелкими заботами и ни въ чемъ не завидовавшихъ другъ другу. Между тѣмъ какъ ваши республики были гордыми правительницами, готовыми продать себя, лишь бы не кланяться сосѣдкамъ; онѣ пали слишкомъ низко, чтобы подняться когда-нибудь. Гвельфы торжествуютъ!
— Не слишкомъ жалѣйте насъ, — сказала герцогиня съ гордостью, и ея голосъ заставилъ вздрогнуть обоихъ друзей. Мы все-таки стоимъ выше васъ. Изъ глубины своей нищеты Италія царитъ надъ всѣми, благодаря своимъ многочисленнымъ избранникамъ. Къ несчастію, большая часть нашихъ геніевъ такъ скоро понимаетъ жизнь, что отдается пагубнымъ наслажденіямъ, но зато тѣ, которые желаютъ пріобрѣсти безсмертіе, умѣютъ похищать ваше золото и возбуждать ваше восхищеніе.
"Легкомысленные путешественники и льстивые поэты оплакиваютъ паденіе Италіи, политики клевещутъ на ея нравы, она кажется истощенной, безсильной, разрушающейся, старѣющей раньше времени, а между тѣмъ тамъ во всѣхъ отрасляхъ науки и искусства встрѣчаются геніальные люди, какъ иногда въ старомъ виноградникѣ встрѣчаются здоровые побѣги, дающіе обильный плодъ. Италія даетъ еще такихъ людей, какъ Лагранжъ, Вольта, Розари, Канова, Россини, Бартолини, Гальвани, Висано, Беккаріа, Чиконьяра, Корветто. Итальянцы стоятъ во главѣ многихъ отраслей науки и поддерживаютъ искусство, которому служатъ. Не говоря о пѣвцахъ, пѣвицахъ и артистахъ, которые поражаютъ Европу совершенствомъ своего исполненія, какъ, напримѣръ, Таліони, Паганини и т. д. Италія царитъ надъ всѣмъ міромъ, который всегда будетъ преклоняться передъ ней. Подите сегодня вечеромъ въ кафэ Флоріанъ и вы найдете тамъ Карнайя, одного изъ выдающихся людей: никто, за исключеніемъ моего мужа, не понимаетъ лучше его музыку. Его называютъ здѣсь: «il fanatico»!
Спустя нѣсколько минутъ послѣ разговора между французомъ и герцогиней, выказавшей свое тонкое краснорѣчіе, итальянцы вышли одинъ за другимъ и сообщили всѣмъ, что Катанео, считавшаяся: «una donna di gran spirito» (женщиной большого ума), одержала верхъ надъ искуснымъ французскимъ врачемъ въ спорѣ объ Италіи. Эта новость занимала всѣхъ въ тотъ вечеръ. Увидя, что онъ находится въ обществѣ только герцогини и принца, французъ понялъ, что ихъ слѣдовало оставить однихъ и вышелъ. Массимилла простилась съ нимъ однимъ гордымъ наклоненіемъ головы, чѣмъ могла бы возбудить ненависть въ этомъ человѣкѣ, если бы онъ раньше не былъ очарованъ ея разговоромъ и красотой. Къ концу оперы Эмиліо остался наединѣ съ Катанео; онъ взялъ ея руку, и они прослушали тотъ дуэтъ, которымъ оканчивается «Севильскій Цирульникъ».
— Одна только музыка можетъ выразить любовь, — сказала герцогиня, взволнованная пѣніемъ счастливыхъ любовниковъ.
Слезы навернулись на глазахъ Эмиліо. Массимилла, прекрасная, какъ Цецилія Рафаэля, пожала ему руку; ихъ колѣни почти касались, а ея губы ждали поцѣлуя. Принцъ видѣлъ, какъ пылали щеки его возлюбленной; вся кровь приливала къ его сердцу; ему казалось, что онъ слушаетъ хоръ небесныхъ голосовъ и въ то же время онъ готовъ было пожертвовать жизнью, чтобы испытать то страстное желаніе, которое наканунѣ возбудила въ немъ презрѣнная Кларина. Наивная Массимилла объяснила его слезы той фразой, которая вырвалась у нея послѣ каватины Дженовезе.
— Дорогой мой, — сказала она тихо Эмиліо, — развѣ ты не чувствуешь себя настолько же выше любовныхъ признаній, насколько сама любовь стоитъ выше ея проявленія?
Проводивъ герцогиню до гондолы, Эмиліо подождалъ Вендрамини, чтобы идти вмѣстѣ въ кафэ Флоріанъ.
Трудно описать такое учрежденіе, какъ венеціанское кафэ Флоріанъ. Купцы устраивали гамъ свои дѣла; адвокаты собирались туда, чтобы обсуждать самые затруднительные вопросы. Кафэ Флоріанъ было одновременно биржей, театральнымъ фойе, читальней, клубомъ и представляло такія удобства, что многія венеціанки совершенно не знали о дѣлахъ своихъ мужей, такъ какъ всѣ нужныя письма отправлялись изъ кафэ Флоріанъ. Вполнѣ понятно, что въ кафэ бывало много шпіоновъ, но ихъ присутствіе еще болѣе возбуждало умы венеціанцевъ и давало возможность проявлять ихъ извѣстную въ прежнее время осторожность. Многіе проводили тамъ цѣлые дни и, вообще, это кафэ являлось для нѣкоторыхъ людей такою потребностью, что они покидали въ антрактахъ ложи своихъ дамъ и приходили туда послушать, что говорилось.
Проходя по узкимъ улицамъ Мерчеріи, друзья хранили молчаніе, такъ какъ кругомъ было слишкомъ много народу. Выйдя на площадь св. Марка, принцъ сказалъ:
— Не будемъ пока входить въ кафэ, останемся здѣсь: мнѣ надо съ тобой поговорить.
Онъ разсказалъ о своемъ приключеніи съ Тинти и о томъ положеніи, въ которомъ находился. Отчаяніе Эмиліо показалось Вендрамини настолько близкимъ къ помѣшательству, что онъ обѣщалъ исцѣлить его, если тотъ предоставитъ ему свободу дѣйствій по отношенію къ Массимиллѣ. Эта надежда, явившаяся очень кстати, помѣшала Эмиліо утопиться ночью въ каналѣ, такъ какъ при воспоминаніи о пѣвицѣ онъ чувствовалъ непреодолимое желаніе вернуться къ ней. Оба пріятеля отправились въ самую отдаленную комнату кафэ, чтобы послушать разговоръ избранныхъ венеціанцевъ о событіяхъ дня. Главнымъ предметомъ разговора былъ Байронъ, надъ которымъ итальянцы ѣдко надсмѣхались; затѣмъ необъяснимая привязанность Катанео къ Тинти, истолковываемая самыми разнообразными способами, дебютъ Дженовезе и, наконецъ, споръ герцогини съ французскимъ врачемъ. Въ залъ вошелъ герцогъ Катанео въ ту минуту, когда разговоръ касался исключительно музыки. Онъ очень вѣжливо поклонился Эмиліо, который съ достоинствомъ отвѣтилъ ему; этотъ поступокъ никѣмъ не былъ замѣченъ, такъ какъ казался вполнѣ естественнымъ. Катанео оглянулся, ища кого-нибудь изъ знакомыхъ, и поздоровался съ Вендрамини, богатымъ банкиромъ и извѣстнымъ меломаномъ, другомъ графини Абрицци, говорившимъ въ эту минуту. Происхожденіе этого человѣка, какъ и многихъ другихъ посѣтителей кафэ Флоріанъ, было совершенно неизвѣстно и тщательно скрываемо: о немъ знали только то, что онъ сообщалъ о себѣ въ кафэ.
Это былъ Карпайя, аристократъ по происхожденію, о которомъ горцогиня упомянула въ разговорѣ съ французомъ. Этотъ венеціанецъ принадлежалъ къ классу мечтателей, которые, благодаря необыкновенно развитымъ мыслительнымъ способностямъ, могутъ все угадывать. Будучи восторженнымъ теоретикомъ, онъ заботился о славѣ не болѣе, чѣмъ о сломаномъ мундштукѣ. Его жизнь соотвѣтствовала убѣжденіямъ. Карпайя появлялся около десяти часовъ утра подъ арками Прокураторіи, гулялъ по Венеціи и курилъ сигары, причемъ никто не зналъ, откуда онъ приходилъ. Онъ аккуратно посѣщалъ Фениче, садился въ партерѣ, а въ антрактѣ уходилъ въ кафэ Флоріанъ, гдѣ обыкновенно выпивалъ три или четыре чашки кофе и оканчивалъ день, возвращаясь домой около двухъ часовъ ночи. Тысячи двухсотъ франковъ было достаточно для удовлетворенія всѣхъ его потребностей, онъ закусывалъ одинъ разъ въ день у ресторатора на Мерчеріи, приготовлявшаго ему обѣдъ въ опредѣленный часъ на небольшомъ столикѣ въ глубинѣ зала. Дочь ресторатора приготовляла ему фаршированныя устрицы и снабжала его сигарами, заботясь о сбереженіи его средствъ. По его совѣту эта дѣвушка, несмотря на свою красоту, не слушала любовныхъ признаній, жила скромно и носила старинный венеціанскій костюмъ. Этой венеціанкѣ было двѣнадцать лѣтъ, когда Карпайя заинтересовался ею и двадцать шесть, когда онъ умеръ. Она очень любила этого бѣднаго стараго аристократа, не подозрѣвая о его намѣреніяхъ, такъ какъ онъ никогда не цѣловалъ ей даже руки. Подъ конецъ, эта простая дѣвушка пріобрѣла надъ патриціемъ неограниченное вліяніе и заботилась о немъ, какъ мать о сынѣ: она предупреждала его, когда слѣдовало перемѣнить бѣлье и давала ему чистую рубашку, которую онъ уносилъ съ собой и надѣвалъ на другой день. Въ театрѣ или на прогулкѣ онъ никогда не смотрѣлъ на женщинъ. Несмотря на свое древнее патриціанское происхожденіе, онъ нисколько не цѣнилъ своей знатности. Вечеромъ, послѣ полуночи, онъ какъ бы пробуждался отъ своей апатіи и начиналъ бесѣдовать, причемъ замѣтно было, что онъ все слышалъ и за всѣмъ наблюдалъ. Этотъ пассивный, неспособный объяснить своей доктрины, Діогенъ, наполовину турокъ, наполовину венеціанецъ, былъ небольшого роста, толстякъ съ остроконечнымъ носомъ дожа, сатирическимъ взглядомъ инквизитора и насмѣшливымъ ртомъ. Только послѣ его смерти узнали, что онъ жилъ близъ Санъ-Бенедетто въ небольшой грязной комнатѣ и обладалъ двумя милліонами франковъ въ процентныхъ бумагахъ. Онъ не пользовался своими доходами, начиная съ 1814 года и, такимъ образомъ, составилось громадное состояніе, которое онъ завѣщалъ дочери ресторатора.
— Дженовезе, — говорилъ онъ, — пойдетъ далеко. Не знаю, понимаетъ ли онъ назначеніе музыки или дѣйствуетъ инстинктивно, но, во всякомъ случаѣ, это первый пѣвецъ, который удовлетворяетъ меня. Значитъ я не умру, не услышавъ тѣхъ руладъ, которыя очаровали меня во снѣ и, какъ мнѣ казалось, звучали еще въ пространствѣ послѣ моего пробужденія. Рулада представляетъ изъ себя высшее выраженіе искусства, это арабески, украшающіе лучшую комнату во дворцѣ: увеличьте ихъ немного и все будетъ испорчено, уменьшите и они не будутъ производить впечатлѣнія. Рулада должна возбуждать въ нашей душѣ тысячу дремлющихъ мыслей, носиться въ воздухѣ и разсыпать зерна, которыя, будучи подхвачены слухомъ, расцвѣтутъ въ глубинѣ нашего сердца. Повѣрьте мнѣ, что, написавъ святую Цецилію, Рафаэль отдалъ предпочтеніе музыкѣ надъ поэзіей. Онъ былъ правъ: музыка проникаетъ въ сердце, между тѣмъ какъ вся литература обращается только къ уму. Благодаря музыкѣ, мысли распространяются такъ же быстро, какъ ароматъ духовъ. Голосъ пѣвца поражаетъ въ насъ не самую мысль, не воспоминанія о пережитомъ счастіи, но основы нашихъ мыслей и ощущеній. Къ несчастію, грубый обычай заставляетъ музыкантовъ основывать выразительность на словахъ, искусственно возбуждать интересъ; правда, въ противномъ случаѣ они не были бы поняты толпой. Такимъ образомъ, рулада является единственнымъ пунктомъ, сохраненнымъ для истинныхъ любителей музыки и чистаго, ничѣмъ не прикрашеннаго искусства. Когда я слушалъ сегодня послѣднюю каватину, мнѣ казалось, что прекрасная молодая дѣвушка зоветъ меня къ себѣ, и что одинъ ея взглядъ возвращаетъ мнѣ молодость; что на мою голову возложенъ вѣнокъ и передо мною отворяются драгоцѣнныя двери, ведущія въ таинственную область мечтаній! Я обязанъ Дженовезе тѣмъ, что могъ забыть свою старость хотя бы на нѣсколько моментовъ, показавшихся мнѣ долгими, благодаря испытаннымъ ощущеніямъ. Я почувствовалъ себя молодымъ, любимымъ, вдыхающимъ ароматъ весеннихъ розъ.
— Вы ошибаетесь, дорогой Карпайя, — сказалъ герцогъ. — Въ музыкѣ существуетъ сила болѣе магическая, чѣмъ рулада..
— Какая? — спросилъ Карпайя.
— Созвучіе двухъ голосовъ, или голоса и скрипки, по звуку наиболѣе приближающейся къ человѣческому голосу, — отвѣтилъ герцогъ. — Это безукоризненное созвучіе даетъ намъ возможность понять смыслъ жизни, возбуждаетъ сладострастіе и переноситъ человѣка въ ту сіяющую сферу, гдѣ онъ мыслью можетъ объять весь міръ. Для тебя, Карпаіа, нужна еще тема, а для меня достаточно принципа. Ты хочешь, чтобы прежде, чѣмъ разсыпаться ослѣпительнымъ снопомъ, вода прошла бы черезъ тысячи каналовъ машиниста, между тѣмъ, какъ я довольствуюсь тихою прозрачною водною поверхностью; я ищу взглядомъ спокойнаго моря и мнѣ кажется, что я понимаю безконечность!
— Замолчи, Катанео, — гордо сказалъ Карпайя. — Какъ, ты не видишь феи, которая, носясь въ ореолѣ сіянія съ золотою нитью гармоніи, съ улыбкой бросаетъ намъ сокровища мелодіи? Развѣ ты никогда не ощущалъ, какъ она касается магической палочкой твоего любопытства и говоритъ ему «проснись»! Она поднимается въ глубинѣ нашего мозга и касается своихъ волшебныхъ струнъ, какъ органистъ касается клавишей. И внезапно отъ этого прикосновенія возстаютъ чудесно сохранившіяся, всегда свѣжія воспоминанія о прекрасномъ прошедшемъ. Къ намъ снова является молодая любовница и ласкаетъ наши густыя кудри; мы чувствуемъ, что сердца наши переполнены, и снова испытываемъ любовь. Въ насъ кипитъ молодость и страсть и мы снова повторяемъ когда-то сказанныя и понятыя слова. А голосъ все льется, и съ нимъ быстро проходятъ видѣнія прошедшаго; они исчезаютъ и меркнутъ передъ другими, еще болѣе глубокими наслажденіями неизвѣстнаго будущаго, на которое указываетъ намъ фея, скрываясь въ голубыхъ небесахъ.
— А ты, — отвѣтилъ Катанео, — развѣ никогда не видѣлъ сіяющей звѣзды, благодаря которой для тебя освѣщались небеса? Развѣ ты не возносился туда, развѣ не понималъ въ тѣ минуты міровыхъ основъ?
Всѣ слушатели думали, что герцогъ и Карпайя затѣяли игру, условія которой никому не были извѣстны.
— Голосъ Дженовезе овладѣваетъ всѣми душевными фибрами, — сказалъ Карпайя.
— А голосъ Тинти волнуетъ кровь, — отвѣтилъ герцогъ.
— Какое удачное толкованіе любви въ этой каватинѣ, — продолжалъ Карпайя. — О, Россини былъ еще молодъ, когда написалъ эту тему, дышащую счастіемъ! Кровь приливала къ моему сердцу и возбуждала тысячи желаній. Никогда еще моя связь съ земнымъ не прерывалась такими чудными звуками; никогда фея не улыбалась мнѣ такъ любовно, не простирала ко мнѣ своихъ чудныхъ рукъ и не поднимала завѣсы, которая скрываетъ отъ меня другую жизнь.
— Завтра, мой старый другъ, — отвѣтилъ герцогъ, — ты улетишь на крыльяхъ бѣлоснѣжнаго лебедя въ ту богатую страну, гдѣ царитъ вѣчная весна. Въ твое сердце проникнетъ лучъ новаго солнца. Ты почувствуешь на себѣ взглядъ Мадонны и сочтешь себя счастливымъ любовникомъ, котораго ласкаетъ сама богиня Сладострастія. Твоимъ лебедемъ будетъ голосъ Дженовезе, если только онъ въ состояніи будетъ слиться съ голосомъ своей Леды-Тинти. Завтра намъ дадутъ «Моисея», лучшую оперу величайшаго итальянскаго композитора.
Всѣ разошлись, не желая болѣе слушать герцога и Карпайя и оставаться жертвами ихъ мистификаціи. Только Вендрамини съ французомъ слушали ихъ въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ. Вендрамини, курившій постоянно опіумъ, могъ понять эту поэзію и владѣлъ ключомъ къ фантастической области, въ которой носились эти страстные мечтатели. Послѣ долгихъ стараній, французъ также понялъ ихъ, такъ какъ самъ принадлежалъ къ той парижской школѣ, изъ которой люди выходятъ настолько же глубокими метафизиками, какъ и умѣлыми врачами.
— Ты слышалъ ихъ? — спросилъ Эмиліо Вендрамини по выходѣ изъ кафэ около двухъ часовъ ночи.
— Да, дорогой Эмиліо, — отвѣтилъ ему Вендрамини, уводя его къ себѣ. — Герцогъ и Карпайя принадлежатъ къ разряду тѣхъ умовъ, которые еще здѣсь на землѣ могутъ отрѣшаться отъ своей плоти и витать въ полной чудесъ области нашего нравственнаго существованія. Искусство переносилъ ихъ въ ту сферу, гдѣ мы находимся, ты — вслѣдствіе страстной любви, я — благодаря опіуму. Они могутъ быть поняты только имъ подобными. Благодаря этому печальному средству, которое постоянно возбуждаетъ меня и даетъ возможность переживать столѣтіе въ одну ночь, я могу понять этихъ людей, когда они говорятъ о чудной странѣ, прозванной страною химеръ людьми, которыхъ считаютъ благоразумными, и — страной дѣйствительности такими безумцами, какъ мы. А герцога и Карпайя, познакомившихся въ Неаполѣ, гдѣ родился Катанео, можно назвать музыкальными безумцами.
— Но какую это странную систему Карпайя хотѣлъ объяснить герцогу? — спросилъ принцъ. — Неужели ты это также понялъ?
— Да, — сказалъ Вендрамини, — Карпайя подружился съ однимъ музыкантомъ изъ Кремоны, живущимъ въ палаццо Капелло. Этотъ человѣкъ увѣренъ, что музыкальные звуки встрѣчаютъ въ насъ извѣстное вещество, подобное тому, которое порождаетъ въ насъ свѣтовыя впечатлѣнія, и что, благодаря этому веществу, у насъ являются мысли. — Но его мнѣнію, человѣкъ обладаетъ какъ бы внутренними клавишами, на которыя дѣйствуютъ звуки, причемъ эти клавиши соединены съ нервными центрами, служащими источниками нашихъ мыслей и ощущеній. Карпайя, который видитъ въ искусствѣ совокупность средствъ, съ помощью которыхъ можно согласовать внѣшній міръ съ нашею внутреннею жизнью, раздѣляетъ мнѣніе этого инструментальнаго мастера, написавшаго теперь цѣлую оперу. Представь себѣ великое произведеніе, возбуждающее безконечныя ощущенія, въ которомъ чудеса видимой природы воспроизведены съ необыкновеннымъ талантомъ, легкостью и широтой, но которое доступно только избраннымъ натурамъ, обладающимъ божественною силой, — и ты поймешь необузданные восторги герцога и Карпайя. Они поэты ради самихъ себя. Но едва только человѣкъ переходитъ сферу, въ которой зарождаются пластическія произведенія, основанныя на подражаніи, и углубляется въ міръ отвлеченностей, гдѣ обо всемъ судятъ только въ принципѣ и разсматриваютъ съ точки зрѣнія всесильныхъ результатовъ, его перестаютъ понимать заурядные умы.
— Ты объяснилъ сейчасъ мою любовь къ Массимиллѣ, — сказалъ Эмиліо. — Я чувствую въ себѣ силу, которая просыпается во мнѣ отъ одного ея взгляда, отъ малѣйшаго прикосновенія и повергаетъ меня въ міръ сіянья, гдѣ я испытываю впечатлѣнія, о которыхъ не смѣлъ раньше говорить съ тобой. Мнѣ часто казалось, что прикосновеніе ея прелестной руки, ея рѣчь, затрогиваютъ во мнѣ тѣ внутреннія клавиши, о которыхъ ты говорилъ. Желаніе возбуждаетъ мой мозгъ и будитъ въ немъ этотъ невидимый міръ, въ то время, какъ тѣло остается безчувственнымъ. Воздухъ кажется мнѣ краснымъ и сверкаетъ передъ моими глазами, неизвѣстные ароматы ослабляютъ нервы, и я испытываю такое томленіе, что, кажется, вся кровь уходитъ изъ моихъ открытыхъ жилъ.
— Опіумъ производитъ на меня то же дѣйствіе, — отвѣтилъ Вендрамини.
— Но развѣ ты хочешь умереть? — спросилъ съ ужасомъ Эмиліо.
— Вмѣстѣ съ Венеціей, — отвѣтилъ Вендрамини, указывая рукой на Санъ-Марко. — Взгляни на эти колокольни; развѣ тамъ есть хоть одинъ прямой шпиль? Неужели ты не понимаешь, что море требуетъ жертвъ?
Принцъ опустилъ голову, не смѣя говорить своему другу о любви. Только много путешествуя среди побѣжденныхъ націй, можно понять, что значитъ для нихъ свобода родины. Приближаясь къ палаццо Вендрамини, принцъ и Марцо увидѣли стоявшую у входа гондолу. Принцъ нѣжно обнялъ своего друга и шутя пожелалъ ему пріятной ночи.
— Зачѣмъ мнѣ женщины, когда я люблю Венецію! — воскликнулъ Вендрамини.
Въ эту минуту гондольеръ, узнавъ принца, наклонился и тихо сказалъ: «Герцогиня здѣсь, господинъ!»
Эмиліо прыгнулъ въ гондолу и очутился въ чьихъ-то сильныхъ объятіяхъ. Почувствовавъ близость влюбленной женщины, принцъ пересталъ быть прежнимъ Эмиліо: онъ превратился въ любовника Тинти. Его ощущенія были такъ быстры и неожиданны, что онъ лишился силъ послѣ перваго ея поцѣлуя.
— Прости мнѣ этотъ обманъ, дорогой мой, — говорила сициліанка. — Я умерла бы, не видя тебя!
И гондола понеслась быстро и безшумно по водѣ.
На другой день въ семь съ половиной часовъ вечера зрители были уже въ театрѣ на своихъ мѣстахъ, за исключеніемъ тѣхъ лицъ, которыя всегда садились въ партерѣ наудачу. Старый Карпайя находился въ ложѣ Катанео. До начала увертюры герцогъ сдѣлалъ визитъ женѣ. Онъ все время старался быть вблизи ея, оставляя Эмиліо на переднихъ мѣстахъ ложи. Онъ сказалъ нѣсколько незначущихся фразъ безъ сарказма и горечи, точно имѣлъ дѣло съ совершенно постороннимъ лицомъ. Несмотря на усилія казаться веселымъ и естественнымъ, принцъ не могъ измѣнить озабоченнаго выраженія лица. Самый равнодушный наблюдатель могъ приписать ревности сильную перемѣну въ его обыкновенно спокойныхъ чертахъ. Герцогиня, безъ сомнѣнія, раздѣляла волненіе Эмиліо, такъ какъ казалась мрачной и удрученной. Герцогъ, чувствовавшій себя очень неловко между ними, воспользовался приходомъ француза, чтобы уйти.
— Вы услышите величайшую музыкальную поэму, — сказалъ онъ врачу, опуская за собой портьеру ложи. — Ее трудно сразу понять, но я надѣюсь, что герцогиня сумѣетъ лучше, чѣмъ кто-либо, объяснить вамъ все, такъ какъ она моя ученица.
Врачъ былъ пораженъ, также какъ и Катанео, лицами влюбленныхъ, выражавшими болѣзненное отчаяніе.
— Развѣ итальянская опера нуждается въ чичероне? — спросилъ онъ съ улыбкой герцогиню.
Этотъ вопросъ привелъ Массимиллу въ себя. Она вспомнила о своихъ обязанностяхъ, какъ хозяйки ложи, и постаралась скрыть грусть, выражавшуюся на ея лицѣ. Отвѣтивъ съ поспѣшностью, она воспользовалась готовымъ сюжетомъ для разговора, чтобы излить свое внутреннее раздраженіе.
— Это не опера, — отвѣтила она, — а ораторія. Подобное произведеніе можно сравнить съ однимъ изъ нашихъ лучшихъ архитектурныхъ памятниковъ, который я съ удовольствіемъ покажу вамъ. Повѣрьте мнѣ, мы должны напрягать всѣ наши умственныя способности, чтобы понять великаго Россини: надо быть одновременно поэтомъ и музыкантомъ, чтобы подняться на высоту подобной музыки. Впрочемъ, французы такъ понятливы, что подъ конецъ навѣрно полюбятъ и оцѣнятъ его. Языкъ и геніальность вашей націи слишкомъ положительны, и едва ли всякая музыка можетъ быть сразу понята во Франціи. Но вы такъ воспріимчивы, что навѣрно подъ конецъ полюбите и оцѣните Россини: вамъ это удастся, какъ и все остальное. Кромѣ того, надо помнить, что музыка Люлли, Рамо, Гайдна, Моцарта, Бетховена, Чимароза, Россини и будущихъ талантливыхъ композиторовъ представляетъ изъ себя совершенно новое искусство, неизвѣстное прошлымъ поколѣніямъ: прежде не располагали столькими инструментами, какъ теперь, и не знали гармоніи, благодаря которой мелодію можно сравнить съ цвѣткомъ, распустившимся на богатой почвѣ. Такое совершенно новое искусство требуетъ для толпы подготовку, способную развить чувства, къ которымъ обращается эта музыка, а эти чувства едва ли существуютъ въ вашемъ народѣ, занятомъ философскими теоріями, анализомъ, спорами и волнуемомъ внутренними неурядицами. Современная музыка, требующая полнаго мира, напоминаетъ нѣжную рѣчь влюбленныхъ, склонныхъ къ благороднымъ волненіямъ. Языкъ этой музыки въ тысячу разъ богаче словесной рѣчи; онъ возбуждаетъ чувство и мысли въ свойственной каждому слушателю формѣ. Эта власть надъ нашимъ внутреннимъ міромъ представляетъ одно изъ величайшихъ достоинствъ музыки. Другія искусства доставляютъ уму извѣстныя опредѣленныя созданія, образы же, вызываемые музыкой, безконечны. Читая литературное произведеніе, любуясь картиной или статуей, мы бываемъ принуждены воспринять идею поэта, художника или скульптора, между тѣмъ какъ музыку всякій толкуетъ по своему, смотря по тому, что онъ испытываетъ: горе, радость, надежду или отчаяніе. Другія искусства ограничиваютъ наши мысли и направляютъ ихъ на извѣстный сюжетъ, музыка же даетъ намъ полную свободу въ доступной ей области. Я сейчасъ вамъ объясню, какъ я понимаю «Моисея» Россини!
Говоря это, герцогиня наклонилась къ врачу такъ, чтобы онъ одинъ только могъ ее слышать.
— Моисей — освободитель порабощеннаго народа! — сказала она. — Запомните это и обратите вниманіе на то, съ какой религіозной надеждой весь театръ Фениче будетъ слушать молитву освобожденныхъ евреевъ и какимъ громомъ апплодисментовъ отвѣтитъ имъ.
Эмиліо удалился въ глубину ложи въ тотъ моментъ, когда капельмейстеръ поднялъ свою дирижерскую палочку. Герцогиня пригласила врача сѣсть на покинутое принцемъ мѣсто. Но французъ былъ гораздо болѣе заинтересованъ тѣмъ, что происходило между влюбленными, чѣмъ музыкальнымъ произведеніемъ Россини, возбуждавшаго тогда всеобщій восторгъ въ Италіи. Французъ наблюдалъ за герцогиней, напомнившей ему почему-то своею благородною скорбью и физическимъ безстрастіемъ Ніобею, которой онъ любовался во Флоренціи, но жизнь придавала румянецъ лицу герцогини, а гордое выраженіе, глазъ, въ которыхъ таилась страсть, заставляло высыхать выступавшія на нихъ слезы. При взглядѣ на Эмиліо, не сводившаго съ нея глазъ, герцогиня чувствовала, какъ успокоивались ея страданія. Легко было замѣтить, что она старалась смягчить его отчаяніе и это душевное волненіе придавало особенный блескъ ея уму. Какъ большая часть женщинъ, испытывающихъ сильное безпокойство, герцогиня вышла изъ своихъ обычныхъ рамокъ и, несмотря на свою гордую величественную внѣшность, казалась волшебницей. Но эта перемѣна касалась только ея разговора, лицо же выражало попрежнему полное отчаяніе.
Въ оркестрѣ раздались три аккорда въ ut мажорѣ, которые композиторъ помѣстилъ въ началѣ своего произведенія, желая дать этимъ понять, что въ его увертюрѣ будетъ пѣніе; сложная тема увертюры развивается съ этого неожиданнаго вступленія до того момента, когда, по повелѣнію Моисея, является свѣтъ. Въ первую минуту герцогиня не могла скрыть конвульсивнаго движенія, доказывавшаго, насколько эта музыка соотвѣтствовала ея душевнымъ страданіямъ.
— Мнѣ становится холодно, когда я слышу эти аккорды, — сказала она. — Они заставляютъ ожидать несчастія. Прислушайтесь внимательно къ этой интродукціи, выражающей ужасъ и скорбь народа, надъ которымъ тяготѣетъ гнѣвъ Божій. Какіе стоны! Царь, царица, ихъ старшій сынъ, знатные граждане, народъ — всѣ вздыхаютъ! Они пострадали за ихъ гордость, побѣды и корыстолюбіе. Дорогой Россини, какъ онъ прекрасно сумѣлъ опровергнуть нѣмцевъ, считающихъ насъ неспособными къ гармоніи и наукамъ! Вы услышите мрачную мелодію этой глубоко гармонической композиціи, которую можно сравнить съ наиболѣе сложными произведеніями нѣмецкой музыки, но только «Моисей» Россини не возбуждаетъ ни утомленія, ни скуки. Въ тотъ день, когда эта ораторія будетъ исполнена въ Парижѣ, гдѣ совершилась самая кровавая революція и аристократія была раздавлена народомъ, какъ бы львиной лапой, вы, французы, поймете стенанія этихъ жертвъ, которымъ Богъ мститъ за свой народъ. Одинъ только итальянецъ способенъ развить такую обширную, мрачную и неистощимую тему. Неужели вы не считаете заслугой композитора то, что онъ, хотя на одну минуту, возбуждаетъ мысль о мщеніи? Старые нѣмецкіе композиторы, Гендель, Себастьянъ Бахъ и даже Бетховенъ должны преклониться передъ торжествующей Италіей, царицей искусствъ!
Герцогиня успѣла произнести эти слова въ то время, какъ поднимался занавѣсъ. Французъ услышалъ тогда величественную симфонію, которой начинается библейская сцена народной скорби. Выраженіе этой скорби одинаково у всѣхъ въ моменты физическихъ страданій. Россини инстинктивно угадалъ, подобно всѣмъ геніальнымъ людямъ, что въ музыкѣ также не должно быть противорѣчій, и потому, найдя основную фразу, перекладывалъ ее изъ одного тона въ другой, группировалъ хоры и партіи дѣйствующихъ лицъ съ помощью прелестныхъ модуляцій и каденцій. Его необыкновенное дарованіе узнается по этой простотѣ. Основная фраза, повторяемя народомъ и царями, производитъ необыкновенно сильное впечатлѣніе, выражая ощущеніе мрака и холода у людей, постоянно согрѣваемыхъ горячими лучами южнаго солнца. Въ медленномъ темпѣ музыки чувствуется что-то неумолимое. Эта скорбная фраза кажется желѣзною палицей въ рукахъ небеснаго палача, который равномѣрно ударяетъ ею по тѣламъ виновныхъ. Слушая, какъ одна и та же фраза переходитъ изъ ut миноръ въ sol миноръ, возвращается въ миноръ и снова переходитъ къ доминантѣ sol, а затѣмъ, при сильномъ forte къ тоникѣ mi bemol, къ fa и такъ далѣе, зритель чувствуетъ, какъ душа его переполняется ужасомъ, испытываетъ ощущенія холода, мрака и, наконецъ, совершенно сживается съ тѣмъ, что желаетъ выразить композиторъ.
Даже французъ почувствовалъ волненіе, услышавъ взрывъ общей скорби:
О, Nuine d’Israël!
Se brami in libertà
Il popol tuo fedel;
Di lui, di nui pietà!
(О, Богъ Израиля, твой вѣрный народъ такъ страстно желаетъ свободы! Сжалься надъ нимъ и надъ нами!).
— Рѣдко можно встрѣтить болѣе совершенное соединеніе естественныхъ эффектовъ и болѣе полную идеализацію природы. При народныхъ бѣдствіяхъ вначалѣ каждый долго страдаетъ отдѣльно, затѣмъ въ массѣ слышатся громкіе крики отчаянія и, наконецъ, когда несчастіе охватываетъ всѣхъ, стоны разражаются, какъ буря. Едва только народъ пойметъ общее горе, какъ глухой ропотъ прекращается и раздаются крики нетерпѣнія. Точно также поступаетъ Россини. Послѣ взрыва народнаго отчаянія фараонъ поетъ прелестный речитативъ: Mano ultrice di un Dio… (карающая десница Бога). Первоначальная тема слышится вторично еще съ большею силой. Весь Египетъ призываетъ Моисея на помощь.
Пользуясь перерывомъ, предшествующимъ появленію Моисея и Аарона, герцогиня объяснила эту прекрасную сцену слѣдующимъ образомъ:
— Пусть они плачутъ, — сказала она со страстью въ голосѣ, — они причинили довольно страданій! Искупайте, египтяне, искупайте ошибки вашихъ безумныхъ правителей! Съ какимъ умѣньемъ композиторъ воспользовался для выраженія отчаянія всѣми мрачными красками, которыми располагаетъ музыкальная палитра. Какой туманъ, какой холодъ и мракъ! Тоска наполняетъ ваше сердце. Вамъ кажется, что настоящія мрачныя облака покрываютъ сцену, что густая тѣнь охватываетъ всю природу. Вы не видите болѣе ни дворцовъ, ни пальмъ, ни красивыхъ пейзажей. Какъ успокоиваютъ душу исполненныя вѣры слова небеснаго врача, готоваго излечить эту ужасную рану. Какъ все постепенно направляется къ великолѣпному воззванію Моисея къ Богу! Вслѣдствіе мудраго разсчета, подробности котораго вамъ объяснитъ Карпайя, воззванію аккомпанируютъ только мѣдные инструменты, что придастъ этой части религіозный колоритъ. Благодаря своей геніальности, Россини не только употребилъ на мѣстѣ этотъ эффектный пріемъ, но еще сумѣлъ извлечь новыя красоты изъ препятствія, которое онъ самъ себѣ создалъ, Съ помощью струнныхъ инструментовъ онъ передаетъ наступающій послѣ мрака свѣтъ и такимъ образомъ достигаетъ одного изъ самыхъ сильныхъ музыкальныхъ эффектовъ. Развѣ до этого неподражаемаго генія умѣли такъ пользоваться речитативами? До сихъ поръ въ этой оперѣ нѣтъ еще ни одной аріи, ни одного дуэта. Музыка обязана своею красотой мысли, величію образовъ и правдивости декламаціи. Сцена страданій, глубокая ночь, крики отчаянія, вся эта музыкальная картина такъ же прекрасна, какъ «Потопъ» вашего великаго Пуссена.
По мановенію жезла Моисея является свѣтъ.
— Здѣсь, — продолжала тихо герцогиня, — музыка какъ бы борется своимъ блескомъ съ сіяніемъ солнца и цѣлой природой, явленія которой она передаетъ въ мельчайшихъ подробностяхъ. Здѣсь искусство достигаетъ своего апогея: ни одинъ музыкантъ не пошелъ далѣе. Слышите, какъ пробуждается Египетъ послѣ долгой дремоты? Счастье проникаетъ всюду вмѣстѣ съ дневнымъ свѣтомъ. Въ какомъ старинномъ или современномъ музыкальномъ произведеніи вы встрѣтите такую великую страницу, такое сопоставленіе сильной радости и глубокой скорби? Что за возгласы, что за радостные крики! Какое чудное tremolo слышится въ оркестрѣ! Сдавленная скорбію грудь вздыхаетъ свободнѣй! Чувствуется радость спасеннаго народа. Неужели вы не вздрагиваете отъ восторга?
Врачъ, пораженный однимъ изъ великолѣпнѣйшихъ контрастовъ въ современной музыкѣ, началъ въ восторгѣ апплодировать.
— Браво, герцогиня, — сказалъ Вендрамини, слышавшій ихъ разговоръ.
— Интродукція кончена, — продолжала герцогиня. — Вы испытали сильное волненіе: ваше сердце стучитъ, а въ воображеніи рисуется картина страны, когда-то озаряемой солнечнымъ сіяніемъ, а теперь мертвой и холодной. Какъ вамъ нравится музыка, изображающая восходъ солнца, такая блестящая, разнообразная и полная? Она вся заключается въ простомъ безпрестанно повторяемомъ аккордѣ ut, къ которому Россини прибавляетъ аккорды квартъ и секстъ. Въ этомъ заключается причина магическаго дѣйствія его музыки. Желая передать наступленіе свѣта, онъ поступалъ такъ же, какъ при изображеніи мрака и скорби. Какъ правдиво передается имъ заря! Свѣтъ всюду одинъ и тотъ же, а впечатлѣніе, производимое имъ, мѣняется, только благодаря тѣмъ предметамъ, которые онъ освѣщаетъ. Неправда ли, вы согласитесь съ этимъ? Поэтому-то композиторъ и избралъ основаніемъ для своей музыки одну только тему: простой аккордъ ut. Взошедшее солнце озаряетъ сперва верхушки горъ, а потомъ уже всю долину! Точно также аккордъ начинается едва слышно на первыхъ струнахъ скрипокъ, а потомъ уже разливается по всему оркестру, пробуждая одинъ за другимъ всѣ инструменты. Подобно свѣту, озаряющему сперва ближайшіе предметы, пробуждаются постепенно всѣ источники гармоніи и сливаются, наконецъ, въ общемъ гулѣ. Скрипки, которыхъ до сихъ поръ не было слышно, какъ бы подаютъ сигналъ своимъ тихимъ tremolo, напоминающимъ первые слабые лучи солнца. Эта прелестная, веселящая и ласкающая душу музыка сопровождается басовыми аккордами и едва слышными глухими звуками волторновъ, съ помощью которыхъ композиторъ хочетъ передать послѣднія тѣни, покрывающія долины въ то время, какъ первые лучи солнца золотятъ верхушки горъ. Затѣмъ къ скрипкамъ и волторнамъ постепенно присоединяются всѣ духовые инструменты, голоса народа, полнаго радости и удивленія, и наконецъ, все покрывается громкими звуками мѣдныхъ инструментовъ и трубъ. Въ ту минуту, когда свѣтъ, источникъ гармоніи, долженъ озарить всю природу, — музыку, по ея блеску и красотѣ, можно сравнить только съ лучами полуденнаго солнца. Даже звуки металлическаго треугольника, повторяющаго одно и то же ut, напоминаютъ вамъ утренній шаловливый призывъ птицъ. Та же тональность, умѣло измѣненная рукой музыканта, выражаетъ радость цѣлой природы и успокоиваетъ страданія, которыя вы только-что испытывали. Такое единство, такая связная и въ то же время полная разнообразія музыка служитъ печатью великаго мастера! Одна музыкальная фраза, и вы понимаете страданія цѣлой націи; одинъ аккордъ — и вамъ представляется пробуждающаяся природа и полный радости народъ. Эти двѣ великія музыкальныя страницы сливаются въ воззваніи къ вѣчному Богу, Творцу вселенной, рождающему какъ скорбь, такъ и радость. Неправда ли, одна такая интродукція представляетъ изъ себя уже цѣлую поэму?
— Правда, — отвѣтилъ французъ.
— Теперь начинается прелестный квинтетъ, доступный только Россини. Здѣсь композиторъ отдается нѣгѣ и сладострастію, въ которыхъ такъ часто упрекаютъ нашу музыку. Въ этой части все полно радости: евреи освобождены, но, несмотря на это, слышатся вздохи влюбленнаго, которому грозитъ опасность. Сынъ фараона любитъ еврейку, которая должна его покинуть. Какъ прелестенъ, какъ очарователенъ въ этомъ квинтетѣ возвратъ къ обыкновеннымъ житейскимъ волненіямъ послѣ величественныхъ народныхъ библейскихъ сценъ, полныхъ страданій и радостей, смѣняющихся по повелѣнію небеснаго мстителя.
— Не была ли я права? — сказала герцогиня французу послѣ того, какъ кончилось великолѣпное стретто:
Voci di giubbilo
D’in’orno echeggino
Di pace l’Iride
Per noi spunto.
(Радостные крики раздаются вокругъ: Изида приноситъ намъ миръ).
— Какой талантъ сказывается въ этой части! — продолжала герцогиня послѣ недолгаго молчанія, во время котораго она ждала отвѣта француза. — Она начинается соло на волторнѣ подъ аккомпаниментъ арфы. Первыми раздаются голоса Моисея и Аарона, возносящихъ хвалу истинному Богу; ихъ тихое, величественное пѣніе, напоминающее вначалѣ воззваніе, сливается потомъ съ радостными криками язычниковъ. Этотъ переходъ, въ которомъ одновременно слышится что-то небесное и земное, доступенъ только генію. Онъ придаетъ медленному темпу квинтета какой-то особенный колоритъ, который можно сравнить только съ сіяніемъ, окружающимъ божественныя фигуры Тиціана. Замѣтили ли вы, какъ красиво сливаются голоса съ оркестромъ? Какъ умѣло композиторъ подготовляетъ слушателей для слѣдующаго allegro! Вамъ представляются пѣніе и танцы народа, избѣгнувшаго опасности. А когда кларнеты начинаютъ блестящее, одушевленное stretto «voci di giubbilo», ваша душа переживаетъ ту пиррихическую пляску, о которой упоминаетъ Давидъ въ своихъ псалмахъ.
— Да, изъ этого вышла бы прелестная кадриль! — сказалъ врачъ.
— Французъ всегда останется французомъ! — воскликнула герцогиня, пораженная этою мыслью среди своихъ восторговъ. — Да, вы дѣйствительно способны употребить на кадрили такой возвышенный порывъ. Величіе и поэзія не имѣютъ цѣны въ вашихъ глазахъ. Геній, святость, несчастіе, цари, все, что есть священнаго, подвергается бичеванью вашей каррикатуры (потому что низведеніе подобной возвышенной музыки до кадрилей можно назвать музыкальной каррикатурой). У васъ умъ убиваетъ душу, такъ же какъ излишнія разсужденія убиваютъ разсудокъ.
Вся ложа безмолвно прослушала речитативъ Озирида и Мембре, составляющихъ заговоръ, цѣлью котораго было помѣшать евреямъ выйти изъ Египта, несмотря на приказаніе фараона.
— Не разсердилъ ли я васъ? — спросилъ врачъ герцогиню. — Я былъ бы въ отчаяніи! Ваши слова, какъ волшебная палочка, дѣйствуютъ на мой мозгъ и рождаютъ въ немъ новыя мысли въ ту минуту, когда я слушаю эту чудную музыку.
— Нѣтъ, я не сержусь, — сказала она. — Вы похвалили по своему нашего великаго композитора. Я вижу, что Россини будетъ пользоваться у васъ успѣхомъ, благодаря духовной и чувственной сторонѣ своей музыки. Будемъ надѣяться, что благородные поклонники всего идеальнаго, которые, конечно, найдутся у васъ, оцѣнятъ эту музыку и поймутъ, насколько она возвышенна и прекрасна. А вотъ начинается знаменитый дуэтъ Эльціи и Озирида, — прибавила она, пользуясь той минутой, когда партеръ встрѣчалъ Тинти шумными апплодисментами. — Если только Тинти поняла роль Эльціи, то вы услышите чудное пѣніе женщины, сердце которой разрывается между любовью къ родинѣ и къ одному изъ своихъ притѣснителей. Озиридъ, подъ вліяніемъ необузданной страсти, старается удержать ее. Вся опера основывается на этомъ, также какъ и на сопротивленіи фараона всемогуществу Бога и свободѣ евреевъ. Вы должны освоиться съ этою мыслью, иначе вы ничего не поймете въ этомъ великомъ произведеніи. Несмотря на ваше неодобреніе, съ которымъ вы относитесь къ нововведеніямъ нашихъ поэтовъ, позвольте обратить ваше вниманіе на прекрасно задуманный планъ этой драмы. Вы найдете въ ней даже антагонизмъ, необходимый и столь удобный для развитія музыки. Что можетъ быть богаче этого сюжета? Народъ, страдающій въ неволѣ, ищетъ свободы, и Богъ поддерживаетъ его, творя одно чудо за другимъ. Что можетъ быть трогательнѣй любви фараонова сына къ еврейкѣ? Она почти оправдываетъ измѣну притѣснителей. Вотъ все, что выражаетъ эта смѣлая музыкальная поэма, въ которой Россини умѣлъ сохранить у каждаго народа національные характеры, полные величія, признаннаго исторіей. Пѣніе евреевъ и ихъ вѣра въ Бога безпрестанно чередуются съ бѣшеными криками египтянъ и тщетными усиліями фараона. Въ это же время Озиридъ, живущій только любовью, старается удержать свою возлюбленную и одержать верхъ надъ ея привязанностью къ отчизнѣ, напоминая ей о прежнихъ радостяхъ. Сколько страсти и восточной нѣги слышится въ словахъ Озирида: «Ah, же puoi cosi lasciarmi»… (О, если ты можешь покинуть меня…) и Эльціи: «Maperché cosi straziarm!»… (Но, зачѣмъ такъ мучить меня…). Нѣтъ, — говоритъ она, смотря на принца, — наши сердца такъ сжились, что мы не можемъ разстаться. Но вдругъ разговоръ влюбленныхъ прерывается отдаленными возгласами евреевъ, призывающихъ Эльцію. Какъ прекрасенъ маршъ удаляющихся въ пустыню евреевъ! Одинъ только Россини умѣетъ такъ пользоваться трубами. Геній, благодаря которому онъ можетъ въ двухъ фразахъ передать, чувство любви къ отчизнѣ, приближаетъ его къ божеству. Этотъ призывъ всегда сильно волнуетъ меня! Я не могу выразить вамъ, какъ тяжело слышать его тѣмъ, кто чувствуетъ себя рабомъ.
Глаза герцогини наполнились слезами въ ту минуту, когда раздался этотъ великолѣпный призывъ.
— Какое сердце, способное любить, не раздѣлило бы моихъ страданій! — сказала она по-итальянски, въ ту минуту, когда Тинти занѣла прелестную кантилену, въ которой она проситъ сжалиться надъ ея страданіями. Но что такое случилось? Въ партерѣ слышится ропотъ.
— Дженовезе кричитъ, какъ раненый олень, — отвѣтилъ принцъ.
Дѣйствительно, Дженовезе совершенно сбился въ первомъ дуэтѣ, который онъ исполнялъ съ Тинти. Едва только ему пришлось пѣть съ примадонной, какъ его прекрасный голосъ измѣнился. Онъ, казалось, совершенно забылъ о своемъ умѣньѣ, которымъ напоминалъ Грешенти и Велути. То неумѣстное замедленіе такта, то чрезмѣрно длинная трель портили его пѣніе и свидѣтельствовали о полномъ забвеніи правилъ изящнаго. Партеръ страшно волновался. Венеціанцы заключили, что Дженовезе держалъ пари съ своими товарищами. Тинти была съ шумомъ вызвана и награждена апплодисментами, ла Дженовезе былъ предупрежденъ о нерасположеніи къ нему партера. Въ продолженіе довольно комичной для француза сцены, когда Тинти была вызвана одиннадцать разъ и награждена восторженными апплодисментами, а почти ошиканный Дженовезе не смѣлъ подать ей руки, врачъ сдѣлалъ герцогини замѣчаніе относительно strette въ дуэтѣ.
— Россини, — сказалъ онъ, — долженъ былъ выразить въ этомъ дуэтѣ самую глубокую печаль, а между тѣмъ, я нахожу въ немъ совершенно неумѣстный радостный оттѣнокъ.
— Вы правы, — отвѣтила герцогиня. — Эта ошибка является слѣдствіемъ требованій, которымъ подчиняются наши композиторы: при сочиненіи этого stretto Россини болѣе думалъ о примадоннѣ, чѣмъ объ Эльціи. Но Тинти могла пѣть еще съ большимъ блескомъ и все-таки оно показалось бы мнѣ полнымъ грусти: настолько я освоилась съ положеніемъ героини.
Французъ внимательно посмотрѣлъ на герцогиню и принца, не будучи въ состояніи понять, что мѣшало ихъ сближенію, и почему дуэтъ произвелъ на нихъ такое удручающее впечатлѣніе. Массимилла наклонилась къ врачу и сказала ему, понизивъ голосъ: — Вы услышите сейчасъ прекрасную вещь: заговоръ фараона противъ евреевъ. Торжественная арія: «А rispettar mi apprendera» (Пусть научатся меня уважать), прекрасно передаетъ чувство оскорбленной гордости и двоедушіе придворныхъ. Позволивъ евреямъ уйти, фараонъ беретъ свое рѣшеніе обратно и бросается въ погоню за ускользающей добычей. Во всѣхъ произведеніяхъ Россини не найти музыки болѣе характерной, разнообразной и выразительной! Это пѣніе, сопровождаемое прекраснымъ аккомпаниментомъ, нельзя ни въ чемъ упрекнуть, также какъ и другія мельчайшія подробности этой оперы, въ которой мощный талантъ и молодыя силы композитора сказываются на каждомъ шагу.
Арія фараона, безукоризненно переданная артистомъ, была прекрасно понята венеціанцами и награждена шумными агшлодисментами.
— А вотъ и финалъ, — продолжала герцогиня. — Вы снова слышите радостные звуки марша освободженныхъ евреевъ, полныхъ вѣры въ Бога, направляющаго ихъ въ пустыню. Какое сердце не раздѣлитъ восторговъ народа, избавленнаго отъ неволи? Какая прелестная, полная жизни мелодія! Хвала генію, сумѣвшему передать столько чувствъ! Въ этомъ маршѣ слышится что-то воинственное; народъ чувствуетъ, что Богъ будетъ на ихъ сторонѣ. Какая глубина въ этомъ пѣніи, полномъ жизни и граціи! Библейскіе образы оживаютъ въ нашей душѣ и эта божественная сцена переноситъ насъ въ одну изъ величайшихъ эпохъ древняго міра. Религіозный характеръ нѣкоторыхъ вокальныхъ частей и пріемъ, съ помощью которыхъ голоса группируются и сливаются въ общій хоръ, выражаютъ намъ полный чудесъ первый періодъ жизни человѣчества. А между тѣмъ, этотъ великолѣпный концертъ представляетъ изъ себя только развитіе темы марша. Этотъ мотивъ является неизсякаемымъ источникомъ какъ для пѣнія, такъ и для блестящаго аккомпанимента. Вотъ къ толпѣ присоединяется Эльція и выражаетъ грусть, которой композиторъ хотѣлъ разнообразить радостный характеръ этого хора. Послушайте ея дуэтъ съ Аменофи. Никогда еще чувство оскорбленной любви не выражалось въ такой прелестной музыкѣ! Какая тоска слышится въ ея пѣніи! О, пустыня покажется ей вдвойнѣ ужасной! Наконецъ, наступаетъ борьба евреевъ съ войскомъ фараона. Радостные звуки марша прекращаются при появленіи египтянъ. Обнародованіе приказа фараона передается протяжной торжественной фразой, которая преобладаетъ въ финалѣ. Вамъ кажется, что вы слышите тяжелый топотъ египетской арміи, которая постепенно окружаетъ народъ Божій, какъ змѣя, извивающаяся вокругъ своей добычи. Какъ трогательны жалобы обманутаго народа! Неправда ли, онѣ кажутся скорѣй принадлежащими итальянцамъ, чѣмъ евреямъ? Какое движеніе предшествуетъ прибытію фараона, съ появленіемъ котораго страсти разыгрываются до послѣднихъ предѣловъ. Сколько разнообразныхъ чувствъ выражается въ прелестномъ октетѣ, въ которомъ Моисей и два фараона изливаютъ свой необузданный гнѣвъ! Рѣдко композитору удается найти такой благодарный сюжетъ. Знаменитый финалъ «Донъ-Жуана» въ концѣ концовъ представляетъ вольнодумца, на котораго его жертвы призываютъ небесное мщеніе, между тѣмъ какъ здѣсь могущественныя земныя силы хотятъ бороться противъ Бога. Передъ вами два народа: одинъ слабый, другой сильный. Располагая всевозможными средствами, Россини сумѣлъ воспользоваться ими. Онъ могъ, не будучи смѣшнымъ, представить сильную бурю и слышащіяся въ продолженіе ея, ужасныя проклятія, но онъ избираетъ аккорды и трехразмѣрный ритмъ, настойчиво отбиваемый съ какой-то мрачной энергіей, которая подъ конецъ побѣждаетъ васъ. Ужасъ египтянъ, поражаемыхъ огненнымъ дождемъ и крики мщенія евреевъ требуютъ большаго умѣнія при передачѣ ихъ, и вы слышите, какъ звуки оркестра развиваются вмѣстѣ съ пѣніемъ хоровъ. Среди огненнаго дождя allegro assai въ ut минорѣ наполняетъ слушателя ужасомъ. Сознайтесь, что ни одинъ музыкантъ до сихъ поръ не передавалъ съ такимъ умѣніемъ народнаго волненія? — сказала герцогиня въ ту минуту, когда Моисей, поднявъ жезлъ, призывалъ на египтянъ огненный дождь.
— Весь партеръ очарованъ этой музыкой, — отвѣтилъ французъ.
— Но что случилось? Партеръ опять волнуется, — сказала герцогиня.
Во время финала Дженовезе, смотря на Тинти, позволилъ себѣ такіе промахи, что вызвалъ сильное волненіе въ партерѣ, удовольствіе котораго было испорчено. Ничего не можетъ быть непріятнѣе для итальянскаго слуха, какъ подобный контрастъ между прекраснымъ исполненіемъ и дурнымъ. Антрепренеръ счелъ долгомъ объясниться. Онъ объявилъ, что послѣ того, какъ онъ сдѣлалъ замѣчаніе синьору Дженовезе, теноръ просилъ узнать, отчего онъ утратилъ расположеніе публики въ то время, какъ старался достигнуть наибольшаго совершенства въ своемъ пѣніи.
— Пусть онъ такъ же мало старается, какъ вчера, — отвѣтилъ гнѣвнымъ голосомъ Карпайя.
Это замѣчаніе снова привело партеръ въ хорошее настроеніе духа. Противъ итальянскаго обыкновенія, балетъ почти никто не смотрѣлъ: во всѣхъ ложахъ только и говорили о странномъ поведеніи Дженовезе и рѣчи бѣднаго антрепренера. Тѣ, которые имѣли входъ за кулисы, поспѣшили туда, чтобы узнать причину комедіи, и скоро всѣмъ стало извѣстно, что Тинти сдѣлала ужасную сцену своему товарищу по искусству, упрекая его въ притворной страсти, въ зависти къ ея успѣхамъ и желаніи заставить ее смѣшаться, благодаря его глупому поведенію. Пѣвица горько плакала послѣ этого непріятнаго приключенія. Она говорила, что хотѣла въ этотъ вечеръ понравиться своему возлюбленному, который долженъ былъ слушать ее, хотя она его и не видѣла. Чтобы понять волненіе въ театрѣ и кафэ Флоріана, надо знать тихую жизнь Венеціи, гдѣ всякому любовному приключенію и малѣйшему измѣненію въ голосѣ знаменитой пѣвицы придаютъ то же значеніе, которое въ Англіи пріобрѣтаютъ политическія дѣла. Любовь и огорченіе Тинти, не имѣвшей возможности выказать все свое искусство, безумство или злая шутка Дженовезе, сыгранная вслѣдствіе зависти, понятной только итальянцу — какой богатый матеріалъ для споровъ! Въ партерѣ слышался говоръ, какъ на биржѣ, и этотъ шумъ крайне удивлялъ француза, привыкшаго къ тишинѣ парижскихъ театровъ. Во всѣхъ ложахъ, напоминавшихъ ульи, слышалось движеніе. Одинъ только человѣкъ не принималъ никакого участія въ этомъ шумѣ. Эмиліо Мемми, не взглянувшій ни разу на пѣвицу, сидѣлъ спиной къ сценѣ, съ грустью устремивъ глаза на Массимиллу, и оживлялся только при ея взглядѣ.
— Мнѣ не надо спрашивать у тебя, дорогой мой, о послѣдствіяхъ моихъ стараній. Твоя чистая, религіозная Миссимилла превратилась, наконецъ, въ Тинти, — сказалъ Вендрамини Эмиліо.
Принцъ отвѣтилъ грустнымъ наклоненіемъ головы.
— А между тѣмъ твое чувство не сдѣлалось земнымъ: оно не спустилось еще съ облаковъ, въ которыхъ ты мысленно витаешь, — продолжалъ Вендраминъ, возбужденный опіумомъ. — Сегодня утромъ, такъ же какъ и полгода назадъ, ты испытывалъ только духовное наслажденіе. Кровь приливала къ твоему сердцу, дыханіе спиралось, а умъ былъ полонъ чарующихъ впечатлѣній. Голосъ Массимиллы. казался тебѣ чудными звуками музыки; она расточала страстныя ласки, а твое чувство къ ней возносилось все выше и выше, туда, гдѣ царитъ чистая любовь безплотныхъ духовъ. Улыбки и поцѣлуи ея губъ заставили тебя окончательно отрѣшиться отъ всего земного. Глаза ея сіяли передъ тобой небеснымъ свѣтомъ. Вы напоминали двухъ ангеловъ передъ дверьми рая; но эти двери не открывались, и ты съ нетерпѣніемъ простиралъ къ нимъ руки, которыя встрѣчали только воздушное пространство. Твоя чистая, невинная подруга, увѣнчанная бѣлыми розами, полная небесной прелести, плакала надъ твоимъ отчаяніемъ. Можетъ быть, она молилась Святой Дѣвѣ въ ту минуту, когда тебя охватила земная страсть, но ты пренебрегъ духовными радостями, которыхъ я такъ жадно ищу, не щадя своей жизни.
— Твое опьяпѣніе, дорогой Вендрамини, — отвѣтилъ спокойно Эмиліо, — лишаетъ тебя способности понимать дѣйствительность. Кто могъ бы объяснить то чисто физическое томленіе, въ которое мы погружаемся, благодаря необузданнымъ мечтамъ о земныхъ радостяхъ? Послѣ такого состоянія душа сохраняетъ свои чистые порывы, также какъ и вѣчное желаніе. По меня утомили эти муки Тантала. Эта ночь будетъ послѣдней для меня. Я испробую послѣднее средство и затѣмъ… море приметъ мой послѣдній вздохъ!..
— Ты глупецъ, — возразилъ Вендрамини, — или нѣтъ, ты безумецъ, такъ какъ безумство, которое мы презираемъ, есть не что иное, какъ волнующее насъ воспоминаніе о нашемъ прежнемъ существованіи. Во время моихъ мечтаній духъ открылъ мнѣ это и еще многое другое! Ты хочешь соединить герцогиню и Тинти. Дорогой мой, довольствуйся ими въ отдѣльности, это будетъ гораздо благоразумнѣй. Одинъ только Рафаэль умѣлъ соединить форму и идею. Ты хочешь быть Рафаэлемъ въ любви, но вѣдь нельзя создать случайность, а Рафаэль былъ именно такой случайностью, такъ какъ Богъ создалъ форму и идею врагами, иначе ничто не могло бы существовать. Когда принципъ значительнѣе, чѣмъ результатъ, ничто не можетъ создаться. Мы должны жить или на небѣ, или на землѣ. Оставайся на небѣ, у тебя всегда будетъ время спуститься на землю.
— Я провожу герцогиню и сдѣлаю послѣднюю попытку, а потомъ…
— А потомъ, — живо сказалъ Вендрамини, — обѣщай мнѣ придти за мной въ кафэ.
— Хорошо.
Герцогиня и врачъ не слышали разговора принца и Вендрамини, говорившихъ наново-греческомъ языкѣ, который они знали, какъ многіе другіе веноціанцы. Несмотря на то, что врачъ былъ совершенно не посвященъ въ тайну, занимавшую герцогиню, Эмиліо и Вендрамини, и не понималъ выразительныхъ взглядовъ, которыми они обмѣнивались, онъ все-таки, наконецъ, открылъ часть истины. Горячая мольба, съ которой горцогиня обратилась къ Вендрамини, заставила этого послѣдняго позвать Эмиліо въ кафэ. Массимилла угадывала страданія своего возлюбленнаго, хотя ни въ чемъ не подозрѣвала Тинти.
— Эти молодые люди помѣшаны, — сказалъ вранъ.
— Предоставьте мнѣ излечить принца, — отвѣтила Катанео, — что же касается Вендрамини, который, повидимому, не слышалъ этой прекрасной музыки, то онъ, по всей вѣроятности, неизлечимъ.
— Я вылечу ихъ, если вы мнѣ скажете причину ихъ безумства! — воскликнулъ французъ.
— Съ какихъ это поръ знаменитые врачи не умѣютъ отгадывать причину болѣзни? — шутливо спросила герцогиня.
Балетъ давно уже кончился. Начинался второй актъ «Моисея». Партеръ слушалъ съ большимъ вниманіемъ. Распространился слухъ, что герцогъ Катанео прочелъ Дженовезе нравоученіе и упрекнулъ его въ томъ, что онъ дѣлаетъ большую непріятность Кларинѣ. Всѣ ожидали прекраснаго исполненія во второмъ актѣ.
— Второе дѣйствіе начинается сценой между фараономъ и его сыномъ, — сказала герцогиня. — Они снова сдались, но дрожатъ отъ бѣшенства и осыпаютъ проклятіями евреевъ. Отецъ утѣшается предстоящимъ бракомъ своего сына, а сынъ приходитъ въ отчаяніе отъ препятствій, благодаря которымъ его несчастная любовь еще болѣе усиливается. Дженовезе и Картадженова (фараонъ) поютъ прекрасно, и партеръ готовъ снова примириться съ своимъ любимцемъ. Какъ онъ умѣло пользуется богатымъ матеріаломъ, который даетъ ему композиторъ!.. Фраза, спѣтая сыномъ въ тоникѣ и повторенная отцомъ въ доминантѣ, доказываетъ простоту системы, на которой основана эта часть, и такіе несложные пріемы заставляютъ еще болѣе удивляться разнообразію и богатству музыки. Здѣсь прекрасно обрисованъ Египетъ. Я думаю, что во всей современной музыкѣ не найти фразы, исполненной такого благородства. Отеческое чувство короля, выраженное въ этой фразѣ, соотвѣтствуетъ возвышенному стилю, преобладающему во всемъ произведеніи. Трудно было бы лучше изобразить сына фараона, изливающаго на груди отца свое горе. Неправда ли, въ каждомъ изъ насъ живетъ представленіе о величіи этой древней монархіи?
— Великолѣпная музыка, — отвѣтилъ французъ.
— «Pace mia smaritta» (Мой покой нарушенъ), исполняемое королевой, представляетъ изъ себя одну изъ тѣхъ бравурныхъ обработанныхъ арій, которыя сдѣлались обязательными для композиторовъ. Онѣ только вредятъ общему впечатлѣнію произведенія, но часто оперы совсѣмъ не исполнялись бы, если композиторы не удовлетворяли бы самолюбія примадоннъ. Но, во всякомъ случаѣ, эта арія такъ прекрасно обработана, что она точно исполняется во всѣхъ театрахъ и, благодаря ея блеску, не замѣняется любимыми аріями цѣвицъ, какъ это случается въ большей части оперъ. Вотъ, наконецъ, самая лучшая часть «Моисея»: дуэтъ Озирида и Эльціи въ подземельѣ, гдѣ онъ хочетъ скрыть ее отъ удаляющихся евреевъ и затѣмъ бѣжать съ ней изъ Египта. Любовники взволнованы появленіемъ Аарона, который уходитъ, чтобы предупредить Амальфія. Сейчасъ вы услышите лучшій изъ квартетовъ: «Mimanca la voce, mi sento morire» (Голосъ измѣняетъ мнѣ, я чувствую, что умираю). Это «Mimanca la voce» такъ прекрасно, что переживетъ многое, и даже время, которор заставляетъ мѣнять музыкальные пріемы, не истребитъ его, потому что въ этой аріи слышится неизмѣнный голосъ сердца. Моцартъ будетъ вѣчно жить, благодаря его финалу въ «Донъ-Жуанѣ», Мачелло — благодаря псалму «Coeli enarrant gloriam Dei», Чимароза — благодаря «Pria che spunti», Бетховенъ — благодаря симфоніи въ ut миноръ, Перголезе — благодаря Stabat Mater, а Россини — благодаря этому «Mimanca la voce». Здѣсь надо особенно восхищаться тою легкостью, съ которой Россини мѣняетъ форму; чтобы достигнуть наибольшаго эффекта, онъ прибѣгаетъ къ старинному канону (родъ фуги), построенному на одинъ ладъ, и такимъ образомъ заставляетъ всѣ голоса сливаться въ одной мелодіи. Эти новыя по форуѣ кантилены заключены у него въ старинныя рамки. Желая придать имъ наибольшій рельефъ, онъ заставляетъ умолкнуть оркестръ, и пѣнію аккомпанируютъ только арфы. Невозможно было бы требовать большей обдуманности въ деталяхъ и болѣе величественнаго общаго впечатлѣнія. Боже мой, въ театрѣ опять шумъ! — сказала герцогиня.
Дженовезе, прекрасно исполнившій дуэтъ съ Картадженовой, пѣлъ теперь съ Тинти. Изъ великаго артиста онъ сдѣлался самымъ плохимъ пѣвцомъ и возбудилъ такіе шумные взрывы негодованія, которые никогда еще не раздавались подъ сводами Фениче. Шумъ утихъ только благодаря Тинти. Взбѣшенная поведеніемъ Дженовезе, она пропѣла «Mimanca la voce» такъ, какъ еще никогда не пѣла ни одна артистка. Восторгъ партера достигъ послѣднихъ предѣловъ: публика перешла отъ негодованія къ необузданнымъ проявленіямъ удовольствія.
— Она наполняетъ мою душу восторгомъ! — восклицалъ Карпайя, простирая руку и благословляя «божественную» Тинти.
— Да ниспошлетъ тебѣ Богъ свои милости! — крикнулъ какой-то гондольеръ.
— Фараонъ отмѣнилъ свой приказъ, — продолжала герцогиня, — когда шумъ въ партерѣ утихъ. Моисей пропоетъ арію, полную мщенія и призывовъ къ небесному заступничеству, затѣмъ поразитъ фараона и предскажетъ смерть всѣхъ египетскихъ первенцовъ. Но имѣйте въ виду, что это арія Пачини, которою Картадженова замѣнилъ арію Россини. Она, безъ сомнѣнія, всегда останется въ партитурѣ, благодаря своей выразительности, а также и потому, что даетъ возможность басу выказать всю красоту голоса. Эта великолѣпная арія полна угрозъ, но я не знаю, удастся ли намъ ее долго слушать.
Однако, взрывы апплодисментовъ уступили мѣсто глубокому молчанію, когда началась арія. Такіе порывы и внезапная сдержанность служатъ отличительной чертой венеціанцевъ.
— А ничего не скажу вамъ относительно марша, возвѣщающаго о коронованіи Озирида, благодаря которому фараонъ надѣялся восторжествовать надъ угрозами Моисея: его достаточно услышать. Даже великій Бетховенъ не написалъ ничего лучшаго. Эта музыка, полная земного тщеславія, представляетъ прелестный контрастъ съ маршемъ евреевъ. Сравните эти два марша, и вы поймете, какимъ неслыханнымъ разнообразіемъ они полны. Эльція объявляетъ о своей любви въ присутствіи обоихъ еврейскихъ начальниковъ и поетъ прелестную арію: «Porge la destra» (Отдайте вашу руку)… О, какое страданіе! Но посмотрите, что дѣлается въ залѣ.
— Браво! — закричали въ партерѣ въ ту минуту, когда Дженовезе былъ пораженъ.
— Теперь, избавясь отъ своего несноснаго партнера, Тинти пропоетъ «О, desolata Elcia!» (О, несчастная Эльція). Въ этой мрачной каватинѣ оплакивается любовь, отвергнутая Богомъ.
— Гдѣ ты, Россини? Слышишь, какъ великолѣпно передается то, что внушилъ тебѣ твой геній? — сказалъ герцогъ Катанео. — Неправда ли, Кларина ни съ кѣмъ не можетъ сравниться? — спросилъ онъ у Карпайя. — Надо быть Богомъ, чтобы придать столько страсти и огня голосу, который съ какимъ-то любовнымъ очарованіемъ уноситъ насъ на небо.
— Кларина напоминаетъ мнѣ прелестное индѣйское растеніе, которое, поднимаясь высоко отъ земли, распространяетъ кругомъ благоуханіе и зарождаетъ въ нашемъ мозгу чудныя мечтанія, — отвѣтилъ Карпайя.
Тинти опять стали вызывать. Она появилась одна и была встрѣчена восторженными криками, воздушными поцѣлуями, осыпана розами и награждена вѣнкомъ изъ искусственныхъ парижскихъ цвѣтовъ, которые дамы сняли съ своихъ шляпъ. Потребовали повторенія каватины.
— Съ какимъ нетерпѣніемъ, вѣроятно, Карпайя, такой любитель руладъ, ждетъ повторенія этой части! — сказала герцогиня. — Здѣсь Россини обуздалъ, если можно такъ выразиться, фантазію пѣвицы. Рулада и чувство при передачѣ играютъ здѣсь главную роль. При незначительномъ голосѣ и плохомъ исполненіи не получается никакого впечатлѣнія. Эта блестящая каватина требуетъ особеннаго горла. Артистка должна выразить ужасныя страданія, испытываемыя женщиной, на глазахъ которой умираетъ ея возлюбленный. Какіе раздирающіе крики слышатся въ голосѣ Тинти: Tormenti! affanni! smanie! (Мученія! горе! безумство!) Какая скорбь въ этихъ руладахъ. Тинти покорила весь театръ.
Французъ, пораженный этимъ необузданнымъ восторгомъ всего театра передъ артисткой, наконецъ понялъ настоящій характеръ итальянцевъ. Но ни герцогиня, ни Вендрамини, ни Эмиліо не обращали ни малѣйшаго вниманія на овацію, которую театръ устраивалъ Тинти. Герцогиню страшила мысль, что она видитъ своего Эмиліо въ послѣдній разъ. Что же касается принца, то въ присутствіи Массимиллы онъ не номнидъ болѣе, гдѣ находился, и не слышалъ страстнаго голоса той, съ которой позналъ земныя наслажденія: страшная тоска наполняла его сердце, а въ ушахъ раздавались жалобные голоса, напоминая однообразный шумъ проливного дождя. Вендрамини воображалъ себя въ одеждѣ прокуратора присутствующимъ на церемоніи Бицентавра. Французъ, угадавшій, наконецъ, что какая-то странная тяжелая тайна существовала между принцемъ и герцогиней, старался объяснить ее себѣ. Мѣсто дѣйствія перемѣнилось. Въ глубинѣ сцены теперь находилась прекрасная декорація, представлявшая пустыню и Красное море. Движенія египтянъ и евреевъ нисколько не тронули лицъ, находившихся въ этой ложѣ и погружеиныхъ въ свои собственныя мысли. Но когда раздались первые аккорды арфъ и началась молитва освобожденныхъ евреевъ, принцъ и Вендрамини встали и прислонились къ стѣнкамъ ложи, а герцогиня, положивъ локоть на бархатный барьеръ ложи, опустила голову на руку.
Французъ, понявшій, какое значеніе приписывалось всѣмъ театромъ этой части, слушалъ ее съ большимъ вниманіемъ. Шумно апплодируя, все зало потребовало повторенія молитвы.
«Мнѣ кажется, что я присутствую при освобожденіи Италіи», подумалъ одинъ миланецъ.
— Эта музыка заставляетъ подняться понуренныя головы и придаетъ надежду впавшимъ въ отчаяніе! — воскликнулъ римлянинъ.
— Здѣсь, — сказала герцогиня французу, который не могъ скрыть своего волненія, — обдуманность уступила мѣсто вдохновенію. Этотъ чудный хоръ напоминаетъ крикъ любви, вырвавшійся изъ глубины сердца! Весь аккомпаниментъ состоитъ изъ arpeggio, исполняемыхъ на арфахъ, и только при послѣднемъ повтореніи великолѣпной темы къ нимъ присоединяется оркестръ. Никогда еще Россини не поднимался на такую высоту, какъ въ этой молитвѣ; можетъ быть, онъ напишетъ еще такія же прекрасныя вещи, но, навѣрно, не создастъ ничего лучшаго: великое бываетъ всегда своеобразно, и этотъ хоръ относится къ тѣмъ произведеніямъ, которыя будутъ ему принадлежать всецѣло. Подобныя мысли можно встрѣтить только въ религіозныхъ псалмахъ божественнаго Марчелло, который въ музыкѣ былъ тѣмъ же, чѣмъ Джіотто въ живописи. Величественную фразу, которая развивается и несетъ съ собой безконечную мелодію, можно сравнить съ тѣмъ, что создано наиболѣе прекраснаго въ религіозной музыкѣ. Какая простота пріемовъ! Моисей начинаетъ тему въ sol миноръ и заканчиваетъ ее каденцей въ si бемоль, это даетъ возможность хору повторить ее pianissimo въ si бемоль и затѣмъ передать каденцей въ sol миноръ.
"Эта красивая игра голосовъ, повторяемая три раза, кончается въ послѣдней строфѣ strette въ sol мажоръ, которое необыкновенно дѣйствуетъ на душу. Вамъ кажется, что голосъ народа, избѣгнувшаго неволи, несется къ небесамъ и сливается съ пѣніемъ ангеловъ. Звѣзды радостно сіяютъ, какъ бы раздѣляя народный восторгъ. Періодическая закругленность мотивовъ и изящныя медленныя градаціи, которыми композиторъ подготовляетъ слушателя къ полному развитію хора, будятъ въ душѣ чудныя видѣнія. Вамъ кажется, что небеса отверзаются; вы видите ангеловъ съ золоченными систрами[1], серафимовъ, качающихъ кадильницы съ курящимся ѳиміамомъ, и архангеловъ, опирающихся на ихъ огненные мечи, которыми они только-что поразили невѣрныхъ. Тайна этой гармоніи заключается въ томъ, что она, подобно немногимъ произведеніямъ человѣчества, освѣжаетъ мысль и. переноситъ насъ хотя на одинъ только моментъ въ безконечность; мы ощущаемъ ее и намъ кажется, что поетъ небесный хоръ, окружающій престолъ Бога. Геній Россини уноситъ насъ на удивительную высоту, гдѣ нашимъ взорамъ представляется, озаренная небеснымъ сіяньемъ, безграничная обѣтованная земля. Послѣдній возгласъ почти исцѣленной Эльціи присоединяетъ земное чувство къ этому благодарственному гимну. Послѣдняя кантилена поражаетъ геніальностью композитора. Пойте, — сказала герцогиня, слыша какъ въ театрѣ напѣвали съ мрачнымъ энтузіазмомъ послѣднюю строфу, — пойте, вы свободны!
Это послѣднее слово заставило вздрогнуть врача и, чтобы отвлечь герцогиню отъ ея грустныхъ мыслей, онъ началъ съ ней одинъ изъ споровъ, которые такъ хорошо умѣютъ вести французы. Въ это время въ театрѣ съ шумомъ вызывали Тинти.
— Сударыня, — сказалъ онъ, — благодаря вамъ, я завтра опять приду слушать эту оперу, ставшую для меня вполнѣ понятной. Объясняя мнѣ это произведеніе, вы часто упоминали о такъ называемомъ колоритѣ музыки и о томъ, что она должна была представлять намъ. Въ качествѣ мыслителя и матеріалиста я, признаюсь вамъ, всегда возмущался, когда какіе-нибудь энтузіасты увѣряли меня, что музыка можетъ передать звуками болѣе, чѣмъ живопись. Они напоминаютъ мнѣ почитателей Рафаэля, которые увѣряли, что онъ «поетъ» своими красками.
— На языкѣ музыки, — отвѣтила герцогиня, — «изображать» значитъ возбуждать въ насъ съ помощью звуковъ извѣстные образы и воспоминанія, имѣющіе свою окраску, грустную или веселую. Вы хотите начать споръ изъ-за словъ, вотъ и все! По мнѣнію Карпайя, каждый инструментъ имѣетъ свое назначеніе и возбуждаетъ извѣстную мысль, также какъ всякая краска соотвѣтствуетъ для насъ извѣстному впечатлѣнію. Золоченыя арабески на голубомъ фонѣ возбудятъ въ васъ тѣ же мысли, что и красныя арабески на черномъ или зеленомъ фонѣ. Въ тѣхъ и другихъ нѣтъ фигуръ, не выражено никакихъ чувствъ, это чистое искусство, и тѣмъ не менѣе ваше сердце не останется безучастнымъ. Развѣ звукъ гобоя не возбуждаетъ во всѣхъ насъ образы изъ сельской жизни, какъ почти всѣ духовые инструменты? Не слышится ли вамъ что-то воинственное при звукѣ мѣдныхъ трубъ, не чувствуете ли вы оживленія и мужества? Развѣ звуки струнъ не затрогиваютъ наши самыя чувствительныя стороны и не проникаютъ въ глубину нашего сердца? Говоря вамъ о мрачныхъ краскахъ и холодѣ, который охватываетъ при звукахъ интродукціи «Моисея», я была такъ же права, какъ ваши критики, говорящіе о «картинности» слога того или другого писателя. Развѣ вы не различаете стиль блѣдный, живой, колоритный? Искусство передаетъ намъ все словами, звуками, красками, линіями и форматами, но, несмотря на разнообразіе средствъ, впечатлѣнія, производимыя имъ, однородны. Итальянскій архитекторъ можетъ вызвать въ васъ то же чувство, что и интродукція «Моисея». Для этого ему достаточно будетъ провести васъ подъ мрачными высокими, сырыми сводами и неожиданно ввести въ долину, залитую солнцемъ, покрытую цвѣтами и орошаемую рѣкой. Во всѣхъ своихъ наиболѣе совершенныхъ проявленіяхъ искусство передаетъ намъ величественныя картины природы. Я недостаточно образована, чтобы коснуться философской стороны музыки. Обратитесь къ Карпайя, вы будете поражены тѣмъ, что онъ вамъ разскажетъ. По его мнѣнію, каждый музыкальный инструментъ, духовой или струнный, гораздо богаче по своимъ средствамъ къ выраженію, чѣмъ краски, которыя всегда опредѣленны, и слова, которыя всегда ограниченны. Рѣчь музыки безгранична: она можетъ все выразить. Понимаете ли вы теперь, въ чемъ состоитъ превосходство произведенія, которое мы только-что слушали? Я вамъ объясню это въ нѣсколькихъ словахъ. Существуетъ два рода музыки: одинъ, ничтожный, второстепенный, однообразный и основанный на сотнѣ фразъ, которыя усвоиваются каждымъ музыкантомъ; изъ нихъ составляются болѣе или менѣе пріятныя пустячки, которыми довольствуется большая часть композиторовъ. Подобная музыка выслушивается съ нѣкоторымъ удовольствіемъ, но не остается въ памяти; проходитъ сто лѣтъ и она совершенно забывается. Народы съ древности до нашихъ дней хранятъ, какъ сокровища, тѣ пѣсни, въ которыхъ выражаются ихъ нравы, привычки и даже исторія. Слыша одну изъ этихъ народныхъ пѣсенъ, вы впадаете въ глубокую мечтательность, а въ вашей душѣ, несмотря на простоту этихъ музыкальныхъ произведеній, растетъ что-то невѣдомое и великое. И вотъ въ продолженіе цѣлыхъ столѣтій встрѣчается одинъ или два геніальныхъ человѣка, гомеры музыки, которымъ Богъ даетъ власть опередить время. Они пишутъ эту музыку, полную совершившихся фактовъ и необъятныхъ поэмъ. Подумайте объ этомъ хорошенько, запомните эту мысль; вы впослѣдствіи разовьете ее: не гармонія, а мелодія переживаетъ вѣка. Музыка этой ораторіи вмѣщаетъ въ себѣ цѣлый міръ святыхъ, великихъ мыслей! Произведеніе, начинающееся подобной интродукціей и кончающееся такой прекрасной молитвой, будетъ вѣчно жить, такъ же какъ пасхальное «О filii et filiae», какъ предсмертная молитва «Dies irae», какъ всякое духовное пѣніе, переживающее въ странѣ ея потерянное величіе радости и благосостояніе.
Двѣ слезы, которыя герцогиня вытерла, выходя изъ ложи, доказывали, что она думала о Венеціи, которая болѣе не существовала. Вендрамини поцѣловалъ у нея руку.
Представленіе окончилось проклятіями и свистомъ по адресу Дженовезе и необузданными проявленіями благодарности Тинти. Давно уже венеціанцы не видѣли въ театрѣ такого оживленія. Такіе контрасты необходимы въ Италіи, гдѣ въ каждомъ городѣ постоянно боролись различныя партіи. Гвельфы и Гибелины враждовали во всей Италіи. Въ Веронѣ боролись Капулетти и Монтекки; въ Болоньѣ — Джеремси и Ломелли; въ Генуѣ — Фіески и Доріа; въ Римѣ — Орсини и Колонна; во Флоренціи — Пацци и Медичи; въ Миланѣ — Сфорца и Висконти; въ римской республикѣ — сенатъ, трибуны и народъ. Вездѣ происходило одно и то же движеніе. На венеціанскихъ улицахъ встрѣчались поклонники Дженовезе и Тинти. Принцъ провожалъ герцогиню, опечаленную несчастною любовью Озирида. Ей казалось, что и къ ней случится что-нибудь подобное, и она прижимала Эмиліо къ своему сердцу, какъ бы желая спасти его.
— Не забудь о твоемъ обѣщаніи, — сказалъ ему Вендрамини. — Я буду ждать тебя на площади.
Вендрамини взялъ подъ руку француза и предложилъ ему пройтись по площади въ ожиданіи принца.
— Я буду очень счастливъ, если Эмиліо не вернется, — сказалъ онъ.
Эти слова послужили началомъ для разговора между французомъ и Вендрамини. Послѣдній обрадовался случаю посовѣтоваться съ врачемъ и разсказалъ ему, въ какомъ странномъ состояніи находился Эмиліо. Врачъ сдѣлалъ то, что на его мѣстѣ сдѣлалъ бы всякій французъ: онъ началъ смѣяться. Вендрамини, находившій исторію Эмиліо очень серьезной, разсердился на него. Но ученикъ Кювье, Дюпюитрена и Бруссэ успокоилъ его, сказавъ, что онъ считалъ возможнымъ вылечить Эмиліо отъ его чрезмѣрной страсти и разсѣять облако поэзіи, окружавшее герцогиню.
— Это легко поправимая бѣда! — сказалъ онъ. — Древніе, которые были далеко не такъ глупы, какъ это предполагаютъ по ихъ выводамъ, касающимся физики, пожелали выразить въ миѳѣ объ Иксіонѣ эту силу, парализирующую тѣло и придающую духу первенствующее значеніе.
Въ это время Вендрамини и врачъ увидѣли Дженовезе, сопровождаемаго восторженнымъ Карпайя. Меломанъ непремѣнно хотѣлъ узнать настоящую причину неудачи. Коснувшись этого вопроса, теноръ говорилъ очень много; его, казалось, опьяняли страсть и наплывъ мыслей.
— Да, синьоръ, я люблю ее, я обожаю ее со страстью, на которую не считалъ болѣе себя способнымъ, такъ какъ женщины давно наскучили мнѣ. Онѣ слишкомъ вредятъ искусству, чтобы можно было одновременно отдаваться имъ и труду. Клара думаетъ, что я завидую ей и хочу помѣшать ея успѣху въ Венеціи, а между тѣмъ за кулисами я апплодировалъ и кричалъ ей «дива» громче, чѣмъ весь театръ.
— Но это не объясняетъ, — сказалъ подошедшій Катанео, — какимъ образомъ ты изъ прекраснаго пѣвца обратился въ самаго несноснаго изъ всѣхъ людей, занимавшихся когда-либо пѣніемъ, и утратилъ всю прелесть голоса, который насъ раньше очаровывалъ.
— Какъ, — отвѣтилъ Дженовезе, — я сдѣлался плохимъ пѣвцомъ, я, котораго можно сравнить съ величайшими артистами?
Къ эту минуту французъ, Вендрамини, Карпайя, Катанео и Дженовезе дошли до Піацетты. Наступила уже полночь. Море было спокойно. На блестящей неподвижной поверхности залива отражались Санъ-Джорджіо, Санъ-Паоло, таможня при началѣ Canale Grande и церковь Санта-Маріа делла-Салюте. Луна освѣщаетъ любовницу! Обладая божествомъ, несчастный обратитъ его въ женщину! Я говорю вамъ, что онъ отвергаетъ рай и, можетъ быть, потомъ умретъ отъ отчаянія. О, чудные женскіе образы, олицетворившіе побѣдоносную борьбу искусства съ природой! Чудныя ножки, никогда не касавшіяся земли! Стройныя таліи, готовыя сломиться отъ земного дыханія! Прелестныя дѣвы, являвшіяся нашему дѣтскому воображенію, тайно, безнадежно обожаемыя, которыхъ мы болѣе никогда не увидимъ, но улыбка которыхъ навсегда останется въ нашей памяти, какому развратному эпикурейцу нужно было повергнуть васъ въ земную грязь! Э, сударь, солнце сіяетъ и грѣетъ на землѣ только потому, что оно находится за тридцать три милліона дьё отъ земли; приблизьтесь къ нему; наука утверждаетъ, что оно ни жарко, ни блестяще, а вѣдь наука все-таки служитъ къ чему-нибудь, — прибавилъ онъ, взглянувъ на Карпайя.
— Недурно для французскаго врача! — сказалъ Карпайя, слегка ударивъ по плечу иностранца. — Вы объяснили то, что Европа наименѣе понимаетъ въ сочиненіяхъ Данте: его Беатриче. Да, Беатриче, этотъ идеальный образъ, царицу поэтическихъ фантазій, избранную изъ всѣхъ женщинъ, освященную слезами, обоготворенную воспоминаніемъ!
— Принцъ, — сказалъ Катанео на ухо Эмиліо, — приходите ко мнѣ ужинать. Когда у бѣднаго неаполитанца отнимаютъ и жену, и любовницу, ему ни въ чемъ болѣе не могутъ отказывать.
Эта шутка, сказанная добродушнымъ тономъ, вызвала улыбку на губахъ Эмиліо; онъ позволилъ взять себя подъ руку и увести. Герцогъ началъ съ того, что позвалъ къ себѣ домой одного изъ служителей кафэ. Такъ какъ дворецъ Мемми находился на Canale Grande, со стороны церкви Маріа делля-Салюте, къ нему можно было или переѣхать въ гондолѣ, или обойти пѣшкомъ черезъ мостъ Ріальто. Гости не захотѣли разлучаться и пошли пѣшкомъ по улицамъ Венеціи. Болѣзнь принудила герцога ѣхать въ гондолѣ.
Въ два часа ночи тотъ, кто проѣзжалъ передъ дворцомъ Мемми, могъ увидѣть во всѣхъ окнахъ свѣтъ, отражавшійся въ Canale Grande, и услышать прекрасную увертюру изъ «Семирамиды», которую исполнялъ цри входѣ во дворецъ оркестръ Фениче, дававшій серенаду Типти. Во второмъ этажѣ гости сидѣли за столомъ, а Тинти пѣла на балконѣ «Buona sera» Альмавивы, въ знакъ благодарности музыкантамъ. Въ то же время управляющій герцога приглашалъ бѣдныхъ артистовъ къ обѣду на другой день. Подобная вѣжливость была почти необходимой для знатныхъ господъ, покровительствовавшихъ пѣвицамъ и пѣвцамъ. Въ подобныхъ случаяхъ приходилось быть любезнымъ со всѣмъ театромъ. Герцогъ не скупился при исполненіи этихъ обязанностей. Онъ былъ помощникомъ антрепрепера: сезонъ въ Венеціи стоилъ ему двѣ тысячи экю. Онъ купилъ обстановку для дворца, пригласилъ француза повара и выписалъ вина изъ всѣхъ странъ. Можно поэтому представить себѣ, какъ роскошно было сервированъ ужинъ. Сидя рядомъ съ Тинти, принцъ въ продолженіе всего ужина «ощущалъ», выражаясь языкомъ поэтовъ всѣхъ странъ, «стрѣлы любви». Чудный образъ Массимиллы омрачился передъ нимъ такъ же, какъ иногда мысль о Богѣ покрывается облакомъ сомнѣнія въ умахъ мудрыхъ отшельниковъ. Тинти, чувствуя, что Эмиліо любитъ ее, считала себя самой счастливой женщиной въ мірѣ. При мысли о томъ, что онъ принадлежитъ ей, радость отражалась на ея лицѣ и придавала ея красотѣ такую прелесть, что всякій осушалъ стаканъ за ея здоровье, невольно восхищаясь ея красотой.
— Герцогиня, не стоитъ Тинти, — сказалъ французъ, забывая свою теорію при странныхъ взглядахъ сициліанки.
Теноръ ѣлъ и пилъ неохотно. Казалось, онъ желалъ слиться съ существованіемъ примадонны и терялъ всякое благоразуміе, которымъ въ подобныхъ случаяхъ отличаются итальянскіе пѣвцы.
— Послушайте, синьорина, — сказалъ герцогъ съ умоляющимъ взглядомъ Тинти, — ивы, дорогой мой пѣвецъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Дженовезе, — пропойте намъ что-нибудь вмѣстѣ. Повторите ut изъ «Qual portento» при наступленіи свѣта въ ораторіи, и докажите моему старому другу Карпайя превосходство аккорда надъ руладой!
«Я отниму ее у принца! Она обожаетъ его, это всѣмъ ясно!» — подумалъ Дженовезе.
Каково же было удивленіе гостей, только-что слышавшихъ тенора на берегу моря, когда онъ началъ то кричать, то предаваться излишней нѣжности, мяукать, скрежетать зубами, бѣшено ревѣть, детонировать и, наконецъ, просто издавать шипѣніе. Казалось, онъ разыгрывалъ непонятную комедію, и присутствовавшіе съ удивленіемъ смотрѣли на его взволнованное лицо, напоминавшее своимъ выраженіемъ лица мучениковъ на картинахъ Цурбарана, Мурилльо, Тиціана и Рафаэля. Вырвавшійся у всѣхъ невольный смѣхъ сразу уступилъ мѣсто серьезности, когда всѣ замѣтили, что Дженовезе былъ вполнѣ искрененъ. Казалось, сама Тинти поняла, что теноръ сказалъ ей правду въ театрѣ, гдѣ царила ложь.
— Povermo! (бѣдняжка), — сказала она, лаская подъ столомъ руку принца.
— Великій Боже! — воскликнулъ Карпайя. — Не объяснишь ли ты намъ, убійца Россини, что поешь ты въ эту минуту? Смилуйся, объясни намъ, что съ тобой случилось и какой дьяволъ поселился у тебя въ горлѣ?
— Дьяволъ? — возразилъ Дженовезе. — Скажите лучше, богъ музыки. Мои глаза, какъ у святой Цециліи, видятъ на небѣ ангеловъ, которые указываютъ мнѣ написанную огненными знаками партитуру. Неужели вы не понимаете меня? Чувство, которымъ я живу, наполнило все мое существо. Голосъ моего сердца и мое пѣніе звучатъ въ униссонъ. Развѣ вы никогда не слышали, хотя бы во снѣ, чудную музыку невѣдомыхъ композиторовъ, которые употребляютъ чистые звуки, встрѣчающіеся въ природѣ и передаваемые болѣе или менѣе правдиво нашими инструментами? Вотъ эти-то звуки, но только безъ недостатковъ, свойственныхъ всѣмъ исполнителямъ, я и передаю вамъ, а вы проклинаете меня! Вы такіе же безумцы, какъ вся освиставшая меня публика въ Фениче! Я презиралъ грубую толпу, которая не въ состояніи была подняться на ту высоту, гдѣ царитъ искусство, но такіе замѣчательные люди, какъ вы, этотъ французъ… но гдѣ же онъ?
— Онъ уѣхалъ полчаса тому назадъ, — отвѣтилъ Вендрамини.
— Тѣмъ хуже! Онъ, можетъ быть, оцѣнилъ бы меня, потому что достойные итальянцы, любящіе искусство, не понимаютъ меня!..
— Ну, ну, — сказалъ Карпайя, съ улыбкой погладивъ тенора по головѣ, — можешь носиться сколько хочешь, на крылатомъ конѣ божественнаго Аріосто и преслѣдовать свои химеры!
Въ дѣйствительности всѣ гости были увѣрены, что Дженовезе былъ пьянъ, и предоставляли ему говорить, не слушая его. Одинъ только Карпайя понялъ значеніе вопроса, предложеннаго французомъ.
Въ то время, какъ кипрское вино развязывало всѣмъ языки, причемъ каждый избиралъ свою любимую тему, врачъ, передавъ герцогинѣ письмо отъ Вендрамини, ожидалъ ее въ гондолѣ. Массимилла поспѣшно вышла въ ночномъ туалетѣ. Огорченная прощаніемъ съ принцемъ, она обрадовалась, прочитавъ письмо Вендрамини.
— Герцогиня, — сказалъ врачъ, помогая ей войти въ гондолу и отдавая гребцамъ приказаніе отчаливалъ, — въ настоящую минуту дѣло идетъ о жизни Эмиліо Мемми, и вы однѣ можете спасти его.
— Что надо дѣлать? — спросила она.
— О, рѣшитесь ли вы сыграть безчестную роль при вашемъ благородствѣ и чистотѣ? Въ состояніи ли вы будете спуститься съ небесъ, гдѣ вы теперь находитесь, на ложе куртизанки? Разгадаете ли, наконецъ, вы, чистая и непорочная, страстную любовь Тинти настолько, чтобы обмануть Эмиліо, который, благодаря вину, ничего не замѣтитъ.
— И только? — спросила она, улыбаясь и раскрывая передъ врачемъ всю прелесть характера любящей итальянки. — Я превзойду Тинти, если это надо, чтобы спасти жизнь моего друга.
— Вы соедините два разнородныя чувства, раздѣленныя въ немъ ледяною преградой, которая растаетъ, какъ снѣгъ, при первыхъ лучахъ лѣтняго солнца.
— Я буду вамъ вѣчно обязана, — сказала герцогиня.
Когда врачъ вернулся во дворецъ, гдѣ шло шумное веселье, у него былъ радостный видъ, назамѣченный, впрочемъ, принцемъ, которому взоры Тнити обѣщали испытанное уже блаженство. Пѣвица, какъ истая сициліанка, отдавалась со всею страстью своей любовной фантазіи. Французъ сказалъ нѣсколько словъ на ухо Вендрамини, Тинти встревожилась.
— Что вы замышляете? — спросила она у друга принца.
— Добрая ли вы дѣвушка? — прошепталъ ей на ухо врачъ съ суровостью оператора.
— Эти слова, какъ ударъ кинжала, поразили бѣдную дѣвушку.
— Надо спасти жизнь Эмиліо, — прибавилъ Вендрамини.
— Пойдемте! — сказалъ врачъ Тинти.
Бѣдная пѣвица встала и направилась къ концу стола между Вендрамини и врачемъ, напоминавшими ея исповѣдника и палача. Она долго боролась съ собой, но любовь къ Эмиліо одержала верхъ. Послѣдними словами врача были: «И вы спасете Дженовезе!»
Тинти обошла столъ, сказала одно слово тенору. Затѣмъ она подошла къ принцу, обвила его шею рукой и поцѣловала въ волосы съ выраженіемъ отчаянія, поразившимъ Вендрамини, и ушла въ свою комнату. Эмиліо, видя, что Дженовезе также вышелъ изъ-за стола, и Катанео погрузился въ длинный споръ съ Карпайя, пробрался къ комнатѣ Тинти, поднялъ портьеру и исчезъ въ полутьмѣ.
— И что же, Катанео, — говорилъ Карпайя, — ты искалъ все въ земныхъ усладахъ, а теперь, на склонѣ дней, напоминаешь арлекина, который двигается, когда его дернутъ за веревочку.
— А ты, Карпайя, ставилъ выше всего мысль. А развѣ теперь ты не находишься въ томъ.же достояніи?
— Я обладаю міромъ! — воскликнулъ Карпайя, величественно простирая руку.
— А я поглотилъ его! — отвѣтилъ герцогъ.
Въ эту минуту они замѣтила, что Вендрамини и французъ ушли, и они остались вдвоемъ.
На другое утро сонъ принца былъ встревоженъ видѣніемъ. Ему казалось, что на его грудь сыпался жемчугъ изъ рукъ ангела. Онъ проснулся и увидѣлъ слезы на глазахъ Массимиллы, въ объятіяхъ которой онъ находился.
Въ тотъ вечеръ Дженовезе пѣлъ въ театрѣ Фепиче, и голосъ его звучалъ прекрасно при исполненіи партіи изъ «Семирамиды». Онъ былъ вызванъ вмѣстѣ съ Тинти и получилъ новые вѣнки. Партеръ безумствовалъ отъ радости, а теноръ не старался болѣе увлечь примадонну своей необыкновенной, никому непонятной методой.
Одного только Вендрамини не могъ вылечить французъ. Противъ любви къ погибшей родинѣ нѣтъ средствъ. Молодой венеціанецъ продолжалъ жить мечтами съ помощью опіума; онъ видѣлъ всегда Венецію тринадцатаго столѣтія, дошелъ до страшной слабости и, наконецъ, умеръ среди друзей, которые любили и жалѣли его.
Какъ передать вамъ развязку этого приключенія? Она такъ буржуазна! Одного слова будетъ достаточно для почитателей всего «идеальнаго».
Герцогиня была беременна.
Сказочныя пэри, русалки, феи, сильфиды, музы Греціи, мраморныя дѣвственницы Гертозы-ди-Павіа, День и Ночь Микель Анджело, ангелы Беллини, чудныя дѣвы Орканья изъ церкви СанъМикеле во Флоренціи, божественныя группы съ могилы св. Себальда изъ Нюренберга. Мадонны изъ Миланскаго собора, всѣ статуи изъ ста готическихъ соборовъ, всѣ созданія артистовъ, всѣ безплотныя дѣвы окружили ложе Массимиллы и проливали горькія слезы!
Парижъ, 25 мая 1839 года.
- ↑ Музыкальные инструменты у египтянъ.