Март издавна слывет тревожным месяцем в политическом календаре разных стран.
Март 1914 г. обновил эту свою старую репутацию. Петербург был в этом месяце ареной событий, которые новой драматической главой войдут в историю русского рабочего движения.
У этих событий два полюса: резиновая мануфактура и Путиловский завод.
Путиловцы уже не первый март встречают в огне борьбы за общие пролетарские интересы.
Резинщицы, наоборот, до сих пор стояли в стороне от большой дороги классовой борьбы. Темные, жизнью забитые и людьми затравленные, они представляли собою самый податливый материал эксплуатации. Больше всего они напоминали тот материал, над которым работали, — резину. Как и резину, их можно безнаказанно тискать, мять и растягивать. Резина вынослива. Но есть предел и ее растяжимости. Когда предел перейден, резина рвется. Так и резинщицы. Сколько именно перепустили вредного газу при выделке резины, это важный технический вопрос, но не решающий. Суть в том, что у покорных безропотных резинщиц чересчур жилы растянули, дальше того предела, какой допускается свойствами человеческого материала, — и жилы не выдержали. В корчах и судорогах стали падать резинщицы на фабричный пол — сперва в Риге, затем в Петербурге. За резинщицами — табачницы. Специалисты-медики определяют это страшное явление, как эпидемическую истерию. А социальный смысл массовой истерии таков: если рабочие не сопротивляются путем коалиций против эксплуатации, то капитал давит, пригибает и растягивает их до тех пор, пока не дойдет до предела человеческой выносливости. Если отсутствует социальное сопротивление, то раньше или позже настает черед сопротивлению физиологическому. Классовый отпор имеет форму планомерной борьбы за лучшие условия труда. Физиологический отпор, т.-е. восстание униженного человеческого организма, выражается в рвоте, обмороке, корчах. Довести каждого рабочего до такого состояния — в этом и состоит внутренняя тенденция капиталистической эксплуатации.
В качестве одной из причин эпидемической истерии официальными исследователями указывалось на возбужденное настроение работниц. И это указание несомненно правильно. Волны классового движения не раз докатывались до окон резиновой мануфактуры и будили в сердцах резинщиц острую тревогу, смесь надежды с испугом. Резинщицы смутно ждали каких-то перемен к лучшему. Но перемены сами собой не наступали, а старые условия труда, обогащенные новой мазью, тем разрушительнее действовали на организм в этом состоянии тревоги.
А сколько же рассеяно по России рабочих и работниц, которых не коснулась пока и смутная тревога; которые покорно и без мыслей, как слепая лошадь на конной мельнице, и день и ночь приводят в движение колесо? Стоны и крики резинщиц и табачниц прозвучали в ушах передовых петербургских рабочих, как напоминание и предостережение: «Помните, путиловцы, балтийцы и лесснеровцы, что вами не исчерпывается пролетариат! В самом Петербурге прозябают многочисленные кадры рабочих, которые умеют протестовать против нещадной эксплуатации пока еще только эпидемической истерией. А на всем протяжении России, в провинции, — в земледелии, в лесоводстве, на свекловичных плантациях, в домашней промышленности, в кустарничестве, в шахтах, в химической и текстильной промышленности — там рассеяны миллионы рабочих, еще не пытавшихся ни разу разогнуть спину. Эти миллионы, свеженабранные из распадающейся общины или выросшие за годы контрреволюции, более всего бедны сознанием своей бедности. Помните об них, передовые! Если вы не пробудите их, не приблизите их к себе, они в час испытания страшной гирей повиснут на ваших ногах!» Вот что сказала эпидемия среди резинщиц и табачниц балтийцам и путиловцам.
И эти слова дошли по назначению. Петербургские металлисты подали тревожный сигнал. Ползучая забастовка по разным поводам тянулась уже с 4 марта. Отдельные мастерские и заводы протестовали против преследования рабочей печати, арестов уполномоченных, постыдной ликвидации ленской бойни и пр. 10-го бастовало около 10 тысяч человек. 12 марта происходят первые отравления на резиновой мануфактуре «Треугольник». 12 и 13 марта бастуют в Петербурге по разным поводам свыше 65 тысяч человек. 14-го градоначальник издает предупреждение о «сборищах» с угрозой употреблять против непокорных оружие. 15-го происходят отравления на табачной фабрике Богданова. 17-го (понедельник) начались протесты по поводу массовых отравлений. Первыми забастовали путиловцы и балтийцы. В понедельник (17-го) бастовало около 30 тыс. рабочих. Происходили уличные демонстрации. Стачка продолжалась и во вторник. В среду события принимают колоссальный размах. Число забастовщиков переваливает за 110 тысяч. В этом числе подавляющее большинство составляют металлисты (свыше 80 тысяч). Далее следуют: около 15 тыс. текстильщиков, свыше 4 тыс. печатников, свыше 10 тыс. стачечников других профессий. Демонстрации во всех фабричных кварталах, красные знамена, стычки с полицией, раненые. Каков смысл этой бурной массовой стачки? Или пред нами просто стихийный взрыв чувств, который навстречу истерической эпидемии бросает стачечную эпидемию?
Нет, стачка протеста и симпатии имеет свой большой общественный смысл, хотя и не всегда ясный всем ее участникам: этот смысл — агитационный.
Провозглашая стачку протеста, рабочие не только дают исход чувству негодования против адских условий, в каких живут наиболее обездоленные слои пролетариата, но и пробуждают мысль этих обездоленных, подавая им пример боевой коалиции. «Вы не одиноки на этой земле, резинщицы и табачницы, — вы принадлежите к классу, который объединяется, борется, учится вступаться за каждую из своих частей. Мы, металлисты, отделенные от вас характером производства и условиями труда, связаны с вами классовыми узами. Поймите это, — и вы вырветесь из тех условий, которые порождают эпидемическую истерию!»
Когда Остапа Бульбу недруги пытали на колесе, ломая ему кости и разрывая жилы, он простонал в толпу без надежды на ответ: «Слышишь ли, батько?» А скрывавшийся в толпе Тарас крикнул ему в ответ: «Слышу, сынку!»
Так и металлисты в ответ на стоны и рыдания резинщиц, которым мануфактура разрушала мускулы и нервы, крикнули, ободряя и призывая: «Слышим, сестры!» В этом и заключается основное, агитационное значение стачечного протеста.
Реакция прекрасно поняла это и по-своему ответила. Сейчас же родилась распутная клевета о «комитете отравителей», который разбрасывает «ядовитый порошок», чтобы принудить отсталые заводы к забастовке. Отцом этой клеветы был, вернее всего, Замысловский, а матерью — охранка. Здесь в огромном масштабе было повторено то, что несколько раньше было проделано в Фастове. Там черносотенец, духовный сын Замысловского, заколол тринадцатью уколами еврейского мальчика, а потом отец убитого был арестован по обвинению в употреблении крови — собственного сына. Здесь, в Петербурге, господа положения соединенными силами довели работниц до страшной эпидемии, а затем обвинили передовых рабочих в том, что они, в борьбе за интересы своего класса, отравляли — собственных братьев и сестер.
20-го утром петербургские заводчики объявили локаут. Во главе их выступило морское министерство, закрывшее Балтийский завод. Всего было подвергнуто локауту около 70 тыс. человек, почти сплошь металлистов. Что побудило металлургов прибегнуть к такой острой мере, как локаут? На этот вопрос нельзя ответить с полной категоричностью, не заглянув предварительно в конторские книги железозаводчиков, разбухающие от барышей. Возможно, что металлурги действительно хотели задать таким путем рабочим острастку, отвадить их от стачек и принудить к более непрерывному созданию прибавочной ценности. Возможно, однако, что они добивались, наоборот, искусственно вызвать такие осложнения, которые давали бы им законное право развязаться с некоторыми старыми срочными заказами, чтобы принять новые, более выгодные. Возможно, наконец, что обе эти цели действовали совместно: вызвать локаутом ответную волну рабочего движения, развязаться со старыми заказами, раздавить затем изолированных петербургских рабочих-металлистов и «воспитать» их таким путем для мирного выполнения новых заказов. Состояние металлургической промышленности, которая жиреет за счет всех других отраслей хозяйства, делает одинаково вероятными и первое, и второе предположение, а также и комбинацию их.
Администрация, которая несомненно хорошо знала, чего хочет капитал, бросилась расчищать ему дорогу. Она конфисковала рабочие газеты, в то время как официальные журналисты макали свои клеветнические перья в слюну бешеной собаки. Она объявляла себя бессильной против локаута и в то же время выхватывала десятки и сотни передовых рабочих. В довершение всего, градоначальник в день объявления локаута закрыл сильнейшую организацию — профессиональный союз металлистов. И тем не менее локаут не удался. Каковы бы ни были его непосредственные цели, они остались не достигнутыми. Рабочие-металлисты, чувствующие слишком твердую почву под ногами в виде прекрасной конъюнктуры, спокойно ответили капиталистам: «не запугаете!». Они удовольствовались агитационным результатом своей стачки-демонстрации и отбросили от себя навязывавшийся им сверху план: перейти к более активным действиям. 26 марта локаут закончился. Пройдя сквозь полицейско-предпринимательскую фильтрацию, рабочие снова стали на работу. Если, таким образом, у локаутчиков «сорвалось», то прежде всего благодаря выдержке и правильному тактическому чутью петербургских рабочих. Им на помощь пришла, однако, и та полная изолированность, в какой очутились организаторы локаута в среде городского населения: студенчество с давно не наблюдавшейся решительностью поддержало рабочих. Техническое общество пожертвовало 6.000 руб. в пользу безработных и попыталось произвести при участии рабочих расследование причин массовых отравлений. В этих фактах, без сомнения, выразился прилив демократических настроений в среде интеллигенции.
Но вот и петербургская городская дума ассигновала на нужды семейств безработных 100 тыс. рублей и в свою очередь постановила произвести расследование, независимо от правительства. Было бы, однако, в высшей степени опрометчиво заключать отсюда, что буржуазные верхи городского населения перенесли свои ожидания и симпатии на борющийся пролетариат. Достаточно напомнить, что ассигнование 100 тыс. руб. произошло по инициативе октябристского лидера, А. И. Гучкова, чтобы совершенно отбросить такого рода наивный оптимизм.
На самом деле, в постановлении петербургской городской думы была несомненная демонстрация — но не за рабочих, а против локаутчиков-металлургов. Эта демонстрация была на руку рабочим. Но если бы рабочие вздумали серьезно рассчитывать в дальнейшем на активное к ним сочувствие октябристско-прогрессистской городской думы, они строили бы свои расчеты на зыбучем песке.
Антагонизм в среде капиталистических слоев, сказавшийся в неожиданном на первый взгляд постановлении столичного муниципалитета, находит свое объяснение в состоянии торгово-промышленного рынка. Здесь, а не в политическом прозрении Гучковых, нужно искать ключа к постановлению думы.
Во всех отраслях промышленности, обслуживающих непосредственно массовое потребление, и в первую очередь в текстильной промышленности, оживление теперь, как известно, вовсе не сказывается. Наоборот, тяжелая[1] индустрия, питаемая военно-морскими и железнодорожными заказами, переживает пока что непрерывный подъем. Все отрасли промышленности являются потребителями угля и железа и потому попадают в вассальную зависимость от железного и угольного синдикатов. Металлурги, загребающие золото, кажутся рядовым капиталистам вреднейшими монополистами. Их столкновение с рабочими оказывается при этих условиях в глазах буржуазии не общеклассовым делом, а частной расправой зазнавшейся клики, которая мало того, что собирает дань со всего общества, но еще пытается упрощенным путем сбросить с себя обузу невыгодных контрактов.
Второй, не менее острой причиной враждебности буржуазного общества к синдикатским королям железа и топлива, является состояние похмелья после биржевого опьянения. Когда, после десятилетнего застоя, началось бурное движение в гору всех дивидендных бумаг, особенно акций тяжелой промышленности, это послужило сигналом для биржевой мобилизации всех обывательских капиталов. Домовладелец, лавочник, чиновник, вдова на пенсии — все играли на бирже. Банки широко кредитовали буржуазную публику, помогая бирже раскинуть сети как можно шире. Когда же наступил перелом, т.-е. когда стало ясно, что цены акций, несмотря на хорошую конъюнктуру, далеко обогнали возможную доходность предприятий, тут крупные банки сумели вовремя отойти на заранее подготовленные позиции, — в накладе оказались мелкие банки и играющая публика: ее накопления провалились бесследно в бездонных кассах руководящих банков. По своему составу и по своим связям петербургская «обновленческая» дума ближе всего стоит к этой именно буржуазной публике, у которой по усам текло, а в рот не попало. Отсюда ее готовность «насолить» синдикатчикам и связанным с ними банкам. И отсюда же та легкость, с какою дума фактически сама погребла свои решения, когда нужно было их осуществлять. Если бы в ответ на локаут стачечное движение развернулось шире, внутренние антагонизмы в цензовом буржуазном обществе уступили бы бесспорно место чувству общеклассовой солидарности, направленной — в последнем счете — против пролетариата.
Имущие классы, и в том числе чисто капиталистические, всегда бывают разбиты на соперничающие и враждующие группы своими внутренними антагонизмами. Эти антагонизмы обостряются нередко под давлением рабочего движения. Но дальнейший напор того же движения снова сплачивает враждующие группы единством их основного классового интереса. Таков «железный закон» классовой борьбы! Он дает о себе знать при всяких глубоких конфликтах и потрясениях в рамках капиталистического мира, — независимо от географической долготы и широты.
Углубление антагонизмов в среде имущих классов, или между разными группами одного и того же имущего класса, бывает нередко очень выгодно для поступательного движения пролетариата. Но социал-демократия не может ставить самостоятельной задачей своей тактики — раскалывать имущие классы и клики. Социал-демократия не может подчинять своей тактики задаче углубления антагонизмов в буржуазном лагере. Социал-демократия не может контролировать своих шагов соображениями или гаданиями насчет того, как эти шаги отразятся на настроении той или другой части имущего общества. Зато социал-демократия обязана всегда спрашивать себя: как данный шаг отразится на сознании рабочих масс? Будет ли он содействовать их классовому сплочению? Укрепит ли их классовое самочувствие? Повысит ли их боевую способность? Только при такой постановке вопросов тактика социал-демократии может достигать и производного успеха — вносить действительно серьезный разлад в лагерь классовых врагов пролетариата. И наоборот: как только она ставит себе эту цель в виде самостоятельной задачи, она постепенно утрачивает почву под ногами и начинает походить на человека, который гоняется за собственной тенью.
Мы не можем влиять на другие классы, на их взаимоотношения и группировки иначе, как сплачивая, просвещая и усиливая наш собственный класс.
***
правитьВ среде рабочего класса нет противоположности интересов, но есть, даже в одном и том же Петербурге, глубокие различия в уровне общественной культуры и классового сознания. Это ярко вскрыли мартовские события. Между передовым слесарем-путиловцем, который идейно живет интересами мирового пролетариата и активно откликается на всякое зло, всякую неправду в собственной стране, и между вышедшей из деревни резинщицей, оглушенной городской сутолокой, отравленной фабричными ядами, запуганной шумом борьбы и слухами о таинственных отравителях, — между ними, этими полярными точками в рабочем классе, пролегают десятки переходных ступеней — от тьмы к сознательности. В то время как одни уже бесследно сбросили с себя путы старых предрассудков и оцепенение контрреволюции, другие делают только первые неуверенные шаги на классовом пути, а третьи — бьются в истерике на цементном полу. Ясно, что именно политическое преодоление этих культурных различий внутри пролетариата — приближение отсталых к передовым, пробуждение спящих, ободрение нерешительных является на ближайший период основной задачей социал-демократии во всех областях классового движения.
В этих условиях стачка-протест петербургских рабочих, эта яркая демонстрация круговой поруки класса, имела, как мы уже сказали, огромное агитационное значение. Неудачный локаут металлических королей только углубил и популяризировал значение стачки. Пролетарский авангард Петербурга удовлетворился этой двойной демонстрацией и не дал себя провоцировать на дальнейшие шаги, которые должны были бы демонстрацию превратить в акт непосредственной борьбы. Своей стачкой петербуржцы говорили: «нужно бороться!», но вовсе не говорили: «сейчас возможна победа!» Наоборот: те самые условия, которые делали необходимым энергичное напоминание отсталым массам о борьбе, исключали сейчас возможность ведения борьбы в общеклассовом масштабе.
Задача пролетарского авангарда сейчас не в обострении форм борьбы, а в расширении их базы (основы). Эта задача не может быть разрешена одним каким-либо приемом, — ей должны быть подчинены все методы, какими располагает социал-демократия. Для целого ряда областей и отраслей промышленности неорганизованная или полуорганизованная стачка является единственной доступной формой пробуждения и сплочения отсталых рабочих, а значит и их дальнейшей организации. Вот почему критика «стихийных стачек», уместная по отношению к передовым слоям пролетариата и равносильная призыву к организационному строительству, становится консервативной силой, сдерживает и обескураживает рабочих, а не толкает их вперед, как только эта критика превращается в огульное осуждение всякой неорганизованной стачечной борьбы.
Необходимо, в частности, развитие провинциальной рабочей печати. Самым фактом своего существования она будет протестовать против отождествления петербургского авангарда со всем классом и противодействовать механическому перенесению тактических и организационных задач столичных металлистов на все категории пролетариата.
Необходимо дальнейшее развитие тактики думской фракции, которая, и как целое, и в лице отдельных депутатов, должна создать живую политическую связь между Петербургом и провинцией.
22 февраля 1914 г.
