Мартин-Подкидыш (Сю)/ДО

Мартин-Подкидыш, или Записки камердинера
авторъ Эжен Сю, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Martin l’enfant trouvé ou Mémoires d’un valet de chambre, опубл.: «Отечественныя Записки», № 9, 1846. — Источникъ: Санкт-Петербург, Въ типографіи И. Глазунова и Комп. 1846. az.lib.ru

МАРТИНЪ-ПОДКИДЫШЪ,
или
ЗАПИСКИ КАММЕРДИНЕРА.

РОМАНЪ ЭЖЕНА СЮ.

ПОСВЯЩЕНІЕ
Альфреду д’Орсе.

Милый Альфредъ,

Пріймите эту книгу въ знакъ нашей старинной дружбы и моей душевной привязанности къ вамъ, живописцу и другу Байрона, посвятившаго одну изъ безсмертныхъ страницъ своихъ на прославленіе вашего благороднаго сердца и возвышеннаго ума, — къ вамъ, котораго мощный и строгій рѣзецъ изваялъ мраморное изображеніе Наполеона, — къ вамъ, котораго великодушная щедрость обогатила нашъ Національный Музей однимъ изъ дивныхъ произведеній искусства индійскаго, — къ вамъ, наконецъ, основателю того благотворительнаго пріюта, гдѣ каждый бѣдный Французъ, удаленный отъ своей родины, находитъ, по-крайней-мѣрѣ, хлѣбъ и пристанище.

Прощайте, мой любезный Альфредъ. Вѣрьте искренности чувствъ моихъ.

Эженъ Сю.

Въ Бордо, 20 іюня 4846.

ВВЕДЕНІЕ.

I.
Двойная Охота.

Та часть Солоньи, которая, по направленію отъ сѣвера къ югу, принадлежитъ департаментамъ Луареты и Луары-и-Шера, и уголокъ которой образуетъ такъ-называемый Сольдрскій-Бассейнъ, отличается замѣчательною физіономіею: вездѣ тянется огромный сосновый лѣсъ, среди котораго иногда раскидываются то широкія равнины, покрытыя кустарникомъ, то огромныя торфяныя пространства, — и все это почти постоянно затоплено разливомъ рѣкъ и ручьевъ. Попадаются обширные пруды, окаймленные кустами ириса и цвѣтущимъ тростникомъ, и эти сонныя воды нерѣдко оживляются полетомъ какого-нибудь кулика, чирка или рыболова; наконецъ, тамъ-и-сямъ, долины съ цвѣтущимъ лугомъ, украшенныя тяжелыми купами дубовъ, разнообразятъ видъ дикаго пейзажа своими ровными, спокойными очерками.

Ничто не можетъ замѣнить задумчивой тишины, царствующей въ этой пустынѣ подъ широкими навѣсами вѣчно-зеленѣющихъ сосенъ, гдѣ, среди глубокаго безмолвія, только изрѣдка раздается звонкій ударъ топора дровосѣка, или съ порывомъ вѣтра подымается глухой, долгій, величавый гулъ, подобный отдаленному ропоту моря: то шумитъ боръ, то буря качаетъ и бьетъ другъ о друга его густыя вѣтви. Торжественна также бываетъ картина, когда солнце медленно уходитъ за далекія равнины, сливающіяся въ одно безконечное озеро подъ розовымъ туманомъ, по которому вечерній вѣтерокъ струитъ золотистые отливы, мѣшая его съ зеленью луга и яркими красками цвѣтовъ.

Хищныя птицы любятъ укрываться въ безлюдьѣ дремучихъ лѣсовъ; тамъ, кромѣ болотныхъ птицъ, водится много каркуновъ, солоньскихъ орловъ, ястребовъ и соколовъ.

Особенно странный видъ производитъ тамъ зимою вѣчно-мрачная зелень сосенъ, перемѣшанныхъ съ валежникомъ отъ березы и дуба, подъ которымъ всегда живутъ лисицы, дикія козы, волки, а иногда рыщутъ и забѣжавшіе изъ сосѣднихъ лѣсовъ олени и кабаны.

Сверхъ того, эта сторона можетъ почесться обѣтованною землею охотниковъ, и, слѣдовательно, браконьеровъ, потому-что тамъ страшное множество зайцевъ, красныхъ куропатокъ и фазановъ; а кролики плодятся въ такомъ количествѣ, что отъ богатаго помѣщика, страдающаго за свои молодыя деревца, до бѣднаго земледѣльца, у котораго эти животныя подъѣдаютъ тощую паровую траву, всѣ почитаютъ ихъ самою разрушительною карою.

Въ концѣ октября 1845 года, въ ясный осенній день, двѣ разнохарактерныя группы, показавшіяся съ противоположныхъ сторонъ, пробирались на встрѣчу другъ другу черезъ сплошной кустарникъ, покрывавшій равнину, къ которой на сѣверѣ примыкала непроницаемая стѣна дремучаго бора.

Одна группа состояла изъ коннаго стременнаго и двухъ пѣшихъ псарей, которыхъ сопровождали попарно до тридцати англійскихъ собакъ чистой породы Fox-Hounds, что свидѣтельствовала ихъ бѣло-оранжевая масть, оттѣненная на хребтахъ благороднымъ чернымъ отливомъ. Стременной, давъ волю лошади, предводительствовалъ стаею, которая составляла такимъ-образомъ чрезвычайно стройный аррьергардъ, благодаря всесильнымъ арапникамъ пѣшихъ псарей.

Стременной — человѣкъ лѣтъ около шестидесяти, смуглый, съ черными живыми глазами и какъ лунь бѣлыми волосами; на немъ былъ охотничій кожаный картузъ, сюртукъ каштановаго цвѣта съ свѣтлосинимъ воротникомъ, обложенный галуномъ по вороту и на карманахъ, берейторскіе сапоги и панталоны изъ темнаго бархата. Псари одѣты были въ охотничьи камзолы, подъ цвѣтъ платью стременнаго; ихъ огромные штиблеты изъ желтой кожи замѣняли сапоги, а девизомъ служили имъ блестящіе мѣдные рога.

Противоположную группу составляли четыре жандарма, подъ предводительствомъ унтер-офицера, котораго украшалъ эксельбантъ изъ синяго снурка съ серебромъ.

Физіономія этого унтер-офицера, казавшагося довольно-пожилыхъ лѣтъ, представляла странную смѣсь простоты и чванства. Треугольная шляпа, отвѣсно надвинутая на остроконечный лобъ, приподнятыя брови, маленькій вздернутый носъ, выведенные дугой бакенбарды, высокая грудь подъ синимъ мундиромъ, перекрещеннымъ желтою перевязью, талія, перетянутая портупеей, на которой висѣла огромная сабля, ноги, всунутыя въ ботфорты, прямой раструбъ, упертый въ ляжку, — таковъ былъ господинъ Бокаде, вахмистръ, начальникъ жандармской команды департамента; онъ ѣхалъ шагомъ, бросая по временамъ повелительные взгляды на отрядъ свой.

Эта физіономія была, такъ-сказать, оффиціальною физіономіею господина Бокаде; по его собственнымъ словамъ, онъ былъ любезный человѣкъ; потому-что, не смотря на зрѣлый возрастъ, ему еще хотѣлось нравиться, и слухъ о его любовныхъ похожденіяхъ разносился отъ Сальбри до Роморантена; гражданская и вмѣстѣ военная должность господина Бокаде, безстрастнаго орудія закона, заставляла его держаться въ предѣлахъ благопристойности; но, не смотря на то, развратникъ исподтишка, онъ былъ деревенскій любезникъ, лицемѣръ и сластолюбецъ. Словомъ, набросьте коммиссарскій кафтанъ (старинной комедіи) на мундиръ стараго солдата, и вы получите точный портретъ господина Бокаде.

Охотники и жандармы, двигаясь въ противоположныхъ направленіяхъ, неизбѣжно должны были встрѣтиться на перекресткѣ, открытомъ со стороны равнины, но загражденномъ отъ лѣса густою опушкой.

— А! вотъ господинъ Бокаде, сказалъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ старый стременной своимъ псарямъ, остановивъ лошадь у креста, возвышавшагося посреди перекрестка: — надо пониже поклониться… потому-что, видите ли, братцы, людямъ такого рода всегда надо кланяться: такъ-какъ сами они пить не смѣютъ, то бываютъ очень-суровы съ тѣмъ, у кого въ горлѣ пересохло

Бокаде подъѣхалъ къ охотникамъ, остановился подлѣ стременнаго, и, обращаясь къ нему, сказалъ хриплымъ голосомъ и важно-шутливымъ тономъ:

— Ну, что, дядя Латрасъ, сбираетесь гоняться по горамъ, по доламъ за здѣшними дикими звѣрьми?

— Вы очень-милостивы, господинъ Бокаде, отвѣчалъ охотникъ, поднося руку къ козырьку: — звѣрь, на котораго мы собрались, не столько свирѣпъ, какъ хитеръ… это плутовка лисица, и, надѣюсь, мы ее поднимемъ прежде, нежели успѣетъ пріѣхать графъ съ виконтомъ и гостями.

— А! такъ здѣсь у васъ назначенъ охотничій съѣздъ?

— Да, господинъ Бокаде, и для васъ — вѣдь вы, говорятъ, неравнодушны къ прекрасному полу — для васъ тутъ нашлась бы богатѣйшая дичь.

— Я — человѣкъ вотъ какой: у меня никто не можетъ отзываться невѣдѣніемъ закона… любви, отвѣчалъ Бокаде, надувшись и гордясь оборотомъ, приданнымъ юридическому выраженію, которое любилъ часто повторять: — но что это за милая дичь, о которой вы говорите, дядя Латрасъ? а?

— Сосѣдки графа по имѣнію, мадамъ Вильсонъ съ дочерью.

— А! да! Американки, сестра и племянница этого толстяка, обтесаннаго въ видѣ кадки, новопріѣзжія!.. Говорятъ, что это лакомый кусочекъ; увидимъ, — говорилъ Бокаде, гордо двинувъ на брови свою треуголку: — надо отправиться къ Американкамъ, чтобъ засвидѣтельствовали мой объѣздной листъ, то-есть, чтобъ поразвѣдать ихъ, окинуть глазомъ.

— Итакъ, вы покинете эту бѣдную малютку Брюйеру? сказалъ стременной съ видомъ тонкаго лукавства.

— Кто это Брюйера? презрительно спросилъ Бокаде: — Брюйера? это птичница, что пасетъ индѣекъ въ хуторѣ Большаго-Можжевельника; эта дѣвчонка ростомъ съ мой сапогъ, которая смотритъ безумною съ своими большими, блуждающими голубыми глазами, съ своимъ зеленымъ вѣнкомъ на головѣ, и которую эти дурачье Солоньцы считаютъ колдуньей или чѣмъ-то въ этомъ родѣ… И вы, дядя Латрасъ, думаете, что я способенъ плѣниться стадомъ этой индѣичницы?

— Ладно, ладно, г. Бокаде! возразилъ старый охотникъ съ насмѣшливой кротостью: — ладно, г. знатокъ и любитель! Я двадцать разъ слышалъ, какъ вы увѣряли, что на десять льё въ окрестности нѣтъ ни одной дѣвушки лучше Брюйеры, не смотря на ея маленькій ростъ.

— Я шутилъ надъ вашей давнишней молодостью, дядя Латрасъ.

— Боже мой! Да спросите кого хотите: сколько разъ видѣли, какъ вы бѣгали по кустамъ въ своихъ большихъ сапогахъ и лошадь тащили за собой въ поводу… вы помогали маленькой Брюйерѣ собирать индѣекъ.

— Я?

— Да, вы, г. Бокаде, и еще при этомъ разсказываютъ, будто одинъ разъ вы хотѣли пошалить съ Брюйерой противъ ея воли; а два огромные индюка, которыхъ она, говорятъ, обожаетъ и которые такъ злы, что отстаиваютъ ее не хуже собакъ, — эти индюки вцѣпились вамъ въ лицо; даже, сказываютъ, у васъ тогда носъ былъ исклёванъ, хотя вы и защищались отъ враговъ ножнами сабли; а Брюйера между-тѣмъ убѣжала, помирая со смѣху.

Г. Бокаде поднялъ бровь, вздернулъ свой коротенькій носъ и проговорилъ гордымъ тономъ, стараясь насмѣшливо улыбнуться:

— Отъ-часу не легче! Я дрался съ индюками, былъ побѣжденъ ими и исклёванъ за то, что хотѣлъ подурачиться съ ихъ погонщицей-колдуньей? Я?… Довольно объ этомъ, старый шутникъ; поговоримъ о другомъ. Ну, вотъ и графъ воротился. А что, долго онъ здѣсь пробудетъ?

— Право, не знаю; нашъ графъ не разговорчивъ; коли сказалъ: сдѣлай то-то, — больше не спрашивай, ничего не прибавитъ. Такой жесткій и неподатливый человѣкъ!

— Онъ? Графъ-то? Я думаю, что такъ, вскричалъ Бокаде съ чувствомъ глубокаго уваженія. — Ужь вотъ примѣрный человѣкъ! Ему эти если, да но, да увы! да Боже мой!-- всѣ эти слова ему какъ къ стѣнѣ горохъ. Крѣпко стоитъ за законъ, за свое право, да за свою собственность; настоящій неулыба-царевичъ. Онъ разъ двадцать доставлялъ мнѣ удовольствіе сажать подъ стражу эту голь-Солоньцевъ за то, что они подбираютъ валежникъ въ его лѣсу… Достойный человѣкъ, т. е. я говорю не въ-отношеніи къ валежнику; а такъ, изъ уваженія… Да! Я уважаю тебя, суровый помѣщикъ! примолвилъ Бокаде умоляющимъ голосомъ. — И что за пышная фигура, когда захочетъ… Иной королевскій прокуроръ или полицейскій коммиссаръ Богъ-знаетъ что далъ бы за такую осанку, чтобъ приводить ею въ трепетъ злодѣевъ… Ну, а графскій-то сынокъ, дядя Латрасъ? виконтъ-то? Признаюсь, онъ смотритъ такой дѣвочкой.

— Правду сказать, графъ не то, чтобъ былъ черезъ-чуръ нѣженъ; но онъ справедливъ: хоть даромъ ничего не спуститъ, за то даромъ и не пожуритъ. Впрочемъ, разсказываютъ, что когда-то онъ былъ добрымъ малымъ; говорятъ, такой былъ благосклонный ко всѣмъ, что на-рѣдкость.

— Графъ… добрый малый!… вы смѣетесь надъ моей простотой, дядя Латрасъ.

— Даже до слабости…

— Графъ… слабость… вы заставляете меня краснѣть, дядя Латрасъ.

— И вдругъ этотъ барашекъ сдѣлался волкомъ.

— Видно, его черезъ-чуръ коротко постригли.

— Можетъ-быть; ну, да наконецъ, графъ страстно любитъ охоту, а это свойство, по моему мнѣнію, стоитъ другихъ, примолвилъ Латрасъ съ улыбкой.

— Да: только не всякій охотникъ строгъ къ браконьерамъ, зло вреднымъ бродягамъ. Охъ, ужь мнѣ этотъ Пахучій-Звѣрокъ^[1]! Хорошо, что не попадется ни разу въ руки; а ужь — рано или поздно… не будь я Бокаде, если не подцѣплю молодца.

— И прекрасно сдѣлаете, замѣтилъ стременной, у котораго въ лицѣ мелькнуло безпокойство: — прекрасно сдѣлаете; графу это будетъ не сердцу, потому-что онъ, я вамъ скажу, до изступленія любитъ охоту.

— Что и говорить! Третьяго дня пріѣхалъ, а сегодня ужь на охотѣ.

— Послушайте-ка, г. Бокаде, вѣдь вотъ скоро восемь мѣсяцевъ, какъ они съ сыномъ ружья въ руки не брали, ни разу рога не слышали, потому-что уѣхали отсюда въ мартѣ, когда охота была закрыта; а все по вашей милости, г. Бокаде: ужь вы не пропустили бы случая подать доносъ, если бъ кто вздумалъ охотиться послѣ 12 марта.

— За то мнѣ честь и слава, почетъ закону, котораго я представитель. 12 марта — закрытіе охоты, всякій долженъ это знать; потому-что «никто не можетъ отзываться невѣдѣніемъ закона», сказалъ законникъ… старый пройдоха! — проговорилъ текстомъ Бокаде съ хитрой улыбкой: — это я повторяю каждый день этой сволочи, солоньскимъ крестьянамъ, когда они сдуру заговорятъ мнѣ: «но, г. Бокаде, я не зналъ, что это запрещено; гдѣ мнѣ знать законы: мнѣ ихъ никто не читалъ; а самъ я безграмотный».

— А въ-самомъ-дѣлѣ! какъ же, если онъ безграмотный? сказалъ стременной, покачавъ головой: — и если никто никогда ему не читалъ законовъ, — откуда же онъ ихъ будетъ знать?

Одинъ изъ жандармовъ, старый солдатъ съ грубо-открытымъ лицомъ, украшеннымъ почетнымъ шрамомъ, нѣсколько разъ, въ-продолженіе разговора Бокаде съ стременнымъ, нетерпѣливо пожималъ плечами. Наконецъ, пользуясь свободой, на которую давала ему право его давнишняя служба, онъ отрывисто сказалъ своему командиру:

— Время-то идетъ, а мы и не думаемъ о поискахъ.

— Смирно! крикнулъ повелительно Бокаде, взглянувъ черезъ плечо на дерзкаго говоруна.

— Стоило же заряжать карабины и пистолеты! угрюмо бормоталъ себѣ подъ носъ старый солдатъ.

— Поиски? заряженные карабины? проговорилъ удивленный стременной. — А, понимаю! прибавилъ онъ: — вы ищете какого-нибудь ослушника… браконьера… Пахучаго-Звѣрка, можетъ-быть?

И на лицѣ стараго охотника снова выразилось безпокойство.

— Ослушникъ? браконьеръ? повторилъ жандармскій командиръ съ презрѣніемъ. — Ладно!.. Моя дичь передъ какимъ-нибудь ослушникомъ или браконьеромъ то же, что кабанъ или волкъ передъ лисицей, на которую вы собрались, дядя Латрасъ; но я не тороплюсь на свою ловлю, и имѣю на то причину.

Здѣсь нужно напомнить читателю, что мѣсто, гдѣ происходила эта сцена, примыкало къ самой густой дубовой чащѣ, надъ которой возвышался исполинскій боръ.

— Стало-быть, вы преслѣдуете какого-нибудь важнаго преступника? спросилъ стременной.

Вмѣсто отвѣта, Бокаде, какъ-бы пораженный внезапною мыслью, спросилъ:

— Въ какой части лѣса будетъ ваша охота?

— Наша лисица скрывается во второмъ участкѣ старой Боярышниковой-Засѣки.

— Это не въ той ли засѣкѣ, гдѣ такіе огромные камни и такая страшная чаща? съ любопытствомъ спросилъ командиръ.

— Да, г. Бокаде, истое жилище кабановъ… къ вашимъ услугамъ; такая трущоба, что мои собаки едва продираются.

Подумавъ съ минуту, унтер-офицеръ вскричалъ:

— Мой бѣглецъ непремѣнно долженъ быть тамъ. Сегодня утромъ, одинъ дровосѣкъ видѣлъ, что какой-то человѣкъ въ отрепьяхъ спрятался въ чащу; а эти отрепья схожи съ примѣтами моего разбойника; а какъ мой разбойникъ днемъ не осмѣлится гулять по лѣсу, то я его и подцѣплю такъ же вѣрно, какъ вы, дядя Латрасъ, подцѣпите свою лисицу.

— Въ такомъ случаѣ, г. Бокаде, чего же вы ждете?

— Я жду одного изъ своихъ людей, который долженъ явиться ко мнѣ съ извѣстіемъ, что ловля началась; тогда мой разбойникъ будетъ окруженъ съ трехъ сторонъ… и милаго дружка выпугнутъ на самую опушку этого лѣса; а мы тутъ-то и будемъ его стеречь.

— Но давно ли завелся въ нашихъ краяхъ разбойникъ?

— Вы въ послѣдніе два дня не были въ Сальбри?

— Нѣтъ…

— Стало-быть, не читали описанія примѣтъ моего злодѣя, которое вывѣшено на дверяхъ у мэра?

— Нѣтъ, г. Бокаде.

— Я вамъ его прочитаю. Если вамъ встрѣтится этотъ негодяй, вы можете напасть на него съ помощію своихъ псарей. Слушайте же, дядя Латрасъ, и вы также, прибавилъ Бокаде, обращаясь къ подошедшимъ псарямъ.

Онъ вытащилъ изъ сѣдельнаго кармана бумагу и началъ читать:

"Примѣты Бамбоша: "

— И имя-то какое смѣшное, замѣтилъ Латрасъ.

— Настоящее его имя неизвѣстно; правосудіе принуждено снисходительно произносить это прозвище, сказалъ Бокаде, и продолжалъ читать:

"Этотъ преступникъ, котораго истинное имя и отчество неизвѣстны, въ ночь съ 12 на 13 октября вырвался изъ буржской тюрьмы, гдѣ содержался за двукратное убійство. Съ достовѣрностію можно предположить, что, укрывшись сначала въ Ромарантенскомъ-Лѣ;су, гдѣ едва не былъ схваченъ, онъ перебѣжалъ потомъ въ лѣса и пустынные кустарники, простирающіеся въ окрестностяхъ Бьерзона, Сальбри и Лаферте-Сент-Обепа.

"Бѣглецъ этотъ одаренъ атлетическою силой и неимовѣрною отвагой; ему около тридцати лѣтъ. Ростомъ пять футовъ семь дюймовъ и двѣ линіи; волосы — почти совсѣмъ-сѣдые, не смотря на его молодость; брови — темныя; борода — темная; лобъ широкій, открытый и отчасти лысый; глаза сѣрые и круглые; носъ орлиный; ротъ обыкновенный; подбородокъ четвероугольный; лицо продолговатое; скулы очень-выдавшіяся; цвѣтъ лица красноватый.

"Особыя примѣты: "

"Сей бѣглецъ имѣетъ на лѣвой сторонѣ груди красно-синее клеймо, изображающее два сердца, пронзенныя одною стрѣлою; наверху ихъ изображенъ черепъ, а внизу — два кинжала, сложенные крестообразно и перевязанные черной лентой, на которой написано красными буквами:

«Баскина до гроба

Ея любовь или смерть

15 февраля 1826».

— Баскина? Что за смѣшное имя! замѣтилъ опять стременной.

— Имя, достойное быть написаннымъ на груди злодѣя, называемаго Бамбошемъ, сказалъ жандармъ: — Баскина! И это — имя?

— И притомъ, скажите на милость, возразилъ охотникъ: — если мосьё Бамбошъ клялся въ вѣчной любви мамзель Баскинѣ въ 1826 году, выходитъ — онъ влюбился раненько, потому-что ему теперь около тридцати лѣтъ, а вѣчная-го любовь, стало-быть, началась съ десяти или съ двѣнадцати.

— Злодѣи скоры на любовь, точно такъ же, какъ всѣ скорые на любовь — злодѣи, глубокомысленно замѣтилъ Бокаде, и продолжалъ исчисленіе особыхъ примѣтъ бѣглеца:

"На правой сторонѣ груди другое клеймо красное съ чернымъ, представляющее двѣ крѣпко-сложенныя руки, и на верху слова:

«Братская дружба до гроба.

Мартину.

10 декабря 1825.»

— Чортъ возьми! Мосьё Бамбошъ на дружбу еще поспѣшнѣе, чѣмъ на любовь, сказалъ Латрасъ.

— Это долженъ быть такой же злодѣй, который съ-дѣтства былъ вмѣстѣ съ нимъ у какого-нибудь стараго разбойника… Онъ и воспитывалъ ихъ въ пьянствѣ, готовилъ на преступленія! Негодяи оправдали свое воспитаніе, проговорилъ унтер-офицеръ, и снова продолжалъ чтеніе:

"Подъ сими словами находится странный знакъ, который ни съ чѣмъ нельзя удачнѣе сравнитъ, какъ съ надрѣзомъ на булкѣ; на этомъ знакѣ, образующемъ двойную синюю полосу, отпечатлѣны пятъ небольшихъ неровныхъ поперечныхъ вырѣзокъ краснаго цвѣта, которыя занимаютъ почти четверть длины всего синяго знака.

"Немного ниже этого знака, къ правой сторонѣ груди, замѣтенъ шрамъ, похожій на рану, нанесенную огнестрѣльнымъ оружіемъ, между-тѣмъ, какъ правая рука въ двухъ мѣстахъ глубоко прорѣзана шрамами, похожими на раны, сдѣланныя лезвеемъ.

«Въ послѣдній разъ, когда видѣли этого бѣглеца въ Роморантенскомъ-Лѣсу, на немъ была синяя изорванная блуза и старые красные панталоны, какіе носятъ пѣхотные солдаты; одна его нога была босая, а другая обвернута ветошкой; въ одной рукѣ онъ несъ четвероугольный свертокъ въ носовомъ платкѣ, а другою опирался на огромную сучковатую палку.»

Прочитавъ это описаніе, Бокаде опять положилъ его въ сѣдельный карманъ и сказалъ стременному, который уже нѣсколько минутъ казался очень-озабоченнымъ:

— Надѣюсь, моего разбойника не мудрено узнать въ лицо; кажется, дичь мою можно отличить отъ вашей, дядя Латрасъ; — но… о коемъ чортѣ вы думаете?

— Я думаю, медленно проговорилъ стременной съ простодушнымъ недоумѣніемъ: — что все-таки это престранный случай.

— Какой случай?

— Что вашъ разбойникъ отпечаталъ у себя на груди братскую дружбу къ Мартину.

— Что же тутъ для васъ удивительнаго, дядя Латрасъ?

— Еще бы!.. Новаго-то каммердинера, что привезъ съ собой Графъ, зовутъ Мартиномъ.

— Какъ-такъ?.. вскрикнулъ Бокаде, приподнявшись на стременахъ.

Послѣ минуты безмолвнаго изумленія, жандармъ обратился къ стременному:

— Вы говорите, что новаго каммердинера графа Дюриво зовутъ Мартиномъ?

— Да.

— А давно онъ въ услуженіи у графа?

— Да очень-недавно.

— Видѣли вы его?

— Вчера вечеромъ; онъ-то и приходилъ отдавать мнѣ приказанія.

— Каковъ же онъ собой? высокій? низенькій? толстый? худощавый?

— Красивый и видный малой.

— Какихъ лѣтъ?

— Будетъ лѣтъ за тридцать.

— Какіе у него глаза? носъ? лобъ? ротъ? подбородокъ? спрашивалъ скороговоркой унтер-офицеръ.

— Право, не знаю, г. Бокаде; я не успѣлъ его разсмотрѣть въ такой подробности. Вчера ночью онъ приходилъ ко мнѣ на псарный дворъ, и я его видѣлъ при свѣтѣ фонаря.

— И вы говорите, что онъ недавно у вашего графа?

— Конечно, недавно; потому-что сегодня утромъ, пришедши къ конюху за своей лошадью, я спросилъ его: кажется, у графа новый каммердиперъ?

— Совсѣмъ новый, отвѣчалъ конюхъ.

— Я могу оказать большую услугу правосудію, задумчиво говорилъ Бокаде: — прежняя жизнь разбойника неизвѣстна; волей или неволей, я развяжу языкъ этому Мартину, который такъ дружески записанъ на проклятой груди моего сорванца, и…

— Постойте-ка, г. Бокаде, перебилъ стременной: — помните ли вы знаменитую пословицу: не одинъ оселъ на ярмаркѣ зовется…. Мартиномъ? Нельзя ли того же сказать и о каммердинерѣ (не въ обиду его чести). И потомъ…

— Что потомъ?

— Подумали ли вы, что графъ, такой строгій, такой взъискательный къ своей прислугѣ, беретъ людей не съ вѣтра, а съ большимъ разборомъ?

— Дальше, дядя-Латрасъ.

— Вѣроятно ли, чтобъ этотъ Мартинъ, честный малый (потому-что онъ служитъ у графа), былъ другомъ бѣглаго разбойника?

— Ловля началась, закричалъ Бокаде, недослушавъ стременнаго: — вотъ Рамажо!

— Гончая? спросилъ Латрасъ.

— Да, гончая въ большихъ сапогахъ, верхомъ на лошади, отвѣчалъ Бокаде, указывая на скачущаго вдали жандарма.

— Въ добрый часъ, счастливой охоты, г. Бокаде! сказалъ охотникъ.

— Да! я на васъ полагаюсь: охотники должны помогать другъ другу. Если попадется разбойникъ, хватите его хорошенько.

— Разумѣется, г. Бокаде! а если моя лисица бросится на васъ, — вѣдь вы останетесь здѣсь на опушкѣ, — крикните на нее, чтобъ выпугнуть на поляну…

— Будьте покойны; промаха не дамъ; да еще, глядишь, схвачу разомъ двѣ добычи: и злодѣя-разбойника, и каналью Пахучаго-Звѣрка, который до-сихъ-поръ отъ меня увертывался.

При этой угрозѣ новому преступнику-браконьеру, стременной не могъ скрыть легкаго безпокойства, котораго, впрочемъ, унтер-офицеръ не замѣтилъ, обративъ все свое вниманіе на приближающагося всадника.

Помолчавъ съ минуту, стременной примолвилъ:

— Видите ли, г. Бокаде, на охотѣ нужно гнать своего звѣря; а то за двумя зайцами погонишься, обоихъ упустишь, говоритъ нашъ-братъ охотникъ. Затравилъ волка — и ладно! а дикую кошку — на завтра.

— Такъ, такъ, дядя-Латрась! вы человѣкъ бывалый, а забыли, что на ловлѣ бери все, что въ рогъ летитъ: кроликъ — такъ кроликъ, олень — такъ олень. Если попадется Пахучій-Звѣрокъ, онъ отвѣдаетъ моихъ лапъ. Я знаю, что вся эта сволочь Солоньцы держитъ его руку, потому-что у него, слышь, есть разные секреты какъ лечить отъ лихорадки эту дрянную голыдьбу. Но Пахучій-Звѣрокъ довольно попыталъ на свѣтѣ, — пора ему и въ клѣтку.

Въ эту минуту, изъ чащи раздался птичій крикъ, пронзительный, звонкій и протяжный.

Старый охотникъ вспыхнулъ и задрожалъ.

Унтер-офицеръ, изумленный неожиданнымъ звукомъ, привскакнулъ на сѣдлѣ и съ любопытствомъ поднялъ глаза на вершины сосенъ. Это помѣшало ему замѣтить и смущеніе стременнаго и легкое движеніе листьевъ въ самомъ густомъ мѣстѣ опушки, выходившемъ къ перекрестку. Потомъ все затихло.

— Этакой скверный птичій крикъ! сказалъ Бокаде.

— И вы не узнали крика солоньскаго орла? спокойно отвѣчалъ Латрасъ. — Смотрите, вотъ онъ пробирается къ своему гнѣзду сквозь дубовую чащу. Что за здоровыя крылья!

— Гдѣ, дядя-Латрасъ? гдѣ?

— Вонъ тамъ; вы его не видите, — налѣво, возлѣ этой развѣсистой сосны. Вонъ поднимается… Глядите, глядите…

— Я вижу тамъ только огонекъ; у меня нѣтъ такихъ охотничьихъ глазъ, какъ ваши… Если бъ это былъ разбойникъ, или каналья Пахучій-Звѣрокъ, я бы узналъ за сто шаговъ. Но вотъ Рамажо привезъ намъ вѣсти о бѣглецѣ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, жандармъ, который за нѣсколько минутъ показался на равнинѣ, подъѣхалъ къ толпѣ. Лошадь его была вся въ мылѣ.

— Ну, что, Рамажо? спросилъ унтер-офицеръ.

— Г. Бокаде, ловлю начали. Крестьяне, собранные для поимки разбойника, окружили Боярышниковый-Лѣсъ со всѣхъ сторонъ и сходятся по направленію къ этой опушкѣ.

— Жандармы! крикнулъ Бокаде голосомъ полководца, взывающаго къ воинамъ передъ началомъ битвы: — жандармы! все готово; отъ васъ зависитъ успѣхъ дѣла! Осмотрѣть пистолеты! Сабли на-голо… аршъ!

И г. Бокаде, пріосанясь, сдѣлалъ знакъ покровительства стременному, остававшемуся у креста, и удалился во главѣ своего пятка, располагая его цѣпью по окраинѣ лѣса.

Пока г. Бокаде дѣлалъ свои стратегическія распоряженія, вдали показалась открытая карета, въ которой сидѣли двѣ женщины и нѣсколько мужчинъ въ красныхъ костюмахъ, въ сопровожденіи слугъ, которые вели лошадей, покрытыхъ попонами.

— Ну же, ну, друзья! говорилъ стременной своимъ товарищамъ: — собирайте стаю, чтобъ не разбѣжались собаки; вотъ и графъ съ гостями.

Говоря это, Латрасъ сошелъ съ лошади и отдалъ ее псарямъ, приготовясь такимъ-образомъ встрѣтить съ должнымъ почтеніемъ своего господина, графа Дюриво.

II.
Чаща.

Охота уже давно началась; солнце, приближаясь къ закату, раскидывало по небу жаркіе лучи; дубовыя вѣтви и огромные сосновые пни рѣзко выступали на мѣдно-красномъ полѣ. Въ чащѣ, глухо заросшей шильникомъ, ежевичникомъ, папоротникомъ и дикимъ шиповникомъ, въ самой глубинѣ лѣса, гдѣ были тогда охотники, выходила небольшая поляна, усѣянная сѣрыми, покрытыми мхомъ обломками скалъ, которыхъ почти не было видно подъ непроницаемою сѣтью плюща, павилики и козьяго-листа.

Невозмутимая тишина этого захолустья была изрѣдка прерываема глухимъ шелестомъ сосновыхъ вѣтвей, колеблемыхъ перелетнымъ вѣтеркомъ, да иногда издали доносились чуть-слышные звуки роговъ.

Въ чащѣ, окружавшей полянку, послышался хряскъ; пожелтѣвшія вѣтви лежачихъ дубковъ зашевелились и раздвинулись: изъ чащи выползъ человѣкъ…

Читатель уже слышалъ описаніе этого человѣка: это Бамбошъ, бѣглый арестантъ буржской тюрьмы, обвиненный въ двухъ убійствахъ. Сквозь ветхую синюю блузу, — его единственное одѣяніе, — изорванную въ клочки колючими вѣтвями, видны были широкая косматая грудь и могучія руки. Суконные, когда-то красные панталоны оборвались до самыхъ колѣнъ; кровавыя полосы покрывали его руки и ноги; онъ задыхался; потъ катился съ него градомъ.

Прислушиваясь къ малѣйшему шуму, онъ остановился и припалъ къ дереву, чтобъ перевесть духъ, сорвалъ съ него горсть листьевъ, жадно поднесъ ихъ къ своимъ пылающимъ губамъ и сталъ жевать, чтобъ заглушить страшный голодъ. Глаза этого человѣка горѣли дикимъ огнемъ, и странно было видѣть сѣдые, растрепанные волосы, поднявшіеся надъ обнаженнымъ лбомъ, нисколько не согласовавшіеся съ его темной бородой и свѣжимъ энергическимъ лицомъ. Поблѣднѣвшее въ нуждѣ и горѣ, это лицо выражало скорбь и ужасъ.

Вдругъ звучный голосъ раздался у него, такъ-сказать, подъ самыми ногами:

— Бамбошъ!

При этомъ имени, изумленный бѣглецъ со страхомъ оглянулся вокругъ, не зная, бѣжать ли ему, или оставаться на мѣстѣ. Потомъ онъ быстро нагнулся и поднялъ два увѣсистые камня, которые въ его рукахъ должны были сдѣлаться страшнымъ оружіемъ.

Настала мертвая тишина.

Бамбошъ озирался съ возрастающимъ безпокойствомъ, когда въ трехъ шагахъ отъ него какъ-будто выросло изъ земли странно-одѣтое существо.

Это былъ человѣкъ средняго роста, въ широкомъ полукафтаньѣ и панталонахъ изъ волчьей шкуры; гладкій и плотный мѣхъ дикой козы составлялъ непроницаемый верхъ его шапки, обложенной барсукомъ; сильно-загорѣлое лицо его почти все заросло рыжею съ просѣдью бородою; каріе глаза, быстрые и проницательные, казалось, воспламенялись отъ расширяющихся фосфорическихъ зрачковъ, — какъ-будто привычка спать днемъ и блуждать по ночамъ дала ему способность ночнаго зрѣнія, какимъ одарены почти всѣ хищныя животныя; но, не смотря на то, въ его физіономіи не было ничего звѣрскаго или отвратительнаго: въ этомъ умномъ лицѣ, часто озаряемомъ улыбкою горькой насмѣшки, крылся тотъ неизъяснимый оттѣнокъ, какой всегда на лицѣ бѣглаго преступника напечатлѣваютъ постоянная опасность, уединеніе и тревога.

Вѣроятно, читатели уже узнали браконьера, прозваннаго Пахучимъ-Звѣркомъ. Спрятавшись въ чащѣ у перекрестка Креста, онъ невидимо присутствовалъ при разговорѣ стременнаго съ Бокаде.

До внезапнаго явленія своего Бамбошу, браконьеръ сидѣлъ скорчившись въ такъ-называемой на ихъ языкѣ сторожкѣ, т. е. норѣ въ пять или шесть футовъ глубиною, прикрытой листьями папоротника и шильника, образующими сводъ, сквозь который браконьеръ, не двигаясь съ мѣста, можетъ спокойно сторожить свою добычу, выжидать ее и наконецъ залучить къ себѣ подъ руки.

При видѣ Пахучаго-Звѣрка, Бамбошъ, не смотря на свою отвагу, пораженный и растерявшійся, отступилъ на шагъ; камни, поднятые на защиту, выпали у него изъ рукъ: короткій ли двуствольный карабинъ, которымъ былъ вооруженъ браконьеръ, заставилъ его подумать о неравенствѣ борьбы, или, можетъ-быть, предчувствіе сказало ему, что должна существовать симпатія между положеніемъ бѣглеца и скитальческою жизнью лѣснаго человѣка.

Какъ бы то ни было, но Бамбошъ, подаваясь назадъ, продолжалъ смотрѣть на браконьера съ выраженіемъ мрачной тревоги.

— Тебя зовутъ Бамбошемъ; ты вырвался изъ буржской тюрьмы… за тобой гонятся какъ за дикимъ звѣремъ; тебѣ не уйдти… я пришелъ къ тебѣ на помощь… во имя… Мартина.

При имени Мартина, мрачная физіономія Бамбоша измѣнилась; глубокое волненіе смягчило его жесткія, искаженныя черты; слеза задернула дикій огонь глазъ его; съ сжатыми руками, полуоткрытымъ ртомъ, трепещущимъ сердцемъ и высоко-подымавшеюся грудью, онъ силился говорить, но могъ произнесть только одно имя, которымъ была полна душа его:

— Мартинъ!!

Замѣтивъ, что, вслѣдъ за этимъ сердечнымъ изліяніемъ, на лицѣ бѣглеца выразилось сомнѣніе, браконьеръ прибавилъ:

— Да, Мартинъ… Баскина… Зайчика…

Бамбошъ прервалъ браконьера; казалось, эти странныя имена вполнѣ доказали ему, что рѣчь идетъ о его Мартинѣ. Полный восторга, онъ закричалъ:

— Это онъ! да, это онъ!

И бѣглецъ уже забылъ страшную погоню, отъ которой спасся чудомъ и которая еще грозила ему съ-часу-на-часъ.

Ни одно движеніе Бамбоша не скрылось отъ мѣткаго взора Пахучаго-Звѣрка. Вдругъ, сложивъ кулакъ въ видѣ трубки, онъ поднесъ его къ уху бѣглеца и, прислушавшись къ чему-то, сказалъ ему шопотомъ, хотя кругомъ все было тихо:

— Приближаются… ты погибъ.

— Ты знаешь Мартина… такъ онъ воротился изъ-за границы? говорилъ бѣглецъ, забывая опасность.

Самоотверженіе его въ эту рѣшительную минуту тронуло браконьера.

— Мартинъ здѣсь… Онъ многимъ одолженъ тебѣ, я это знаю; во имя его я спасаю тебя, — все равно, правъ ли ты, или преступенъ.

Бѣглецъ задрожалъ.

— Но именемъ братской дружбы, въ которой ты поклялся Мартину, обѣщай, что если онъ велитъ, ты отдашься въ руки правосудія.

— Если Мартинъ скажетъ: сдайся — сдамся…

— Тебѣ можно вѣрить, я это знаю; или же за мной… ты спасенъ.

Углубясь на нѣсколько шаговъ въ чащу, влѣво отъ своей сторожки, браконьеръ съ трудомъ пробрался къ мѣсту, гдѣ открывался ходъ въ подземелье. Подвижная западня, скрывавшая этотъ ходъ, состояла изъ связанныхъ между собою толстыхъ сосновыхъ отрубковъ, закладенныхъ камнями и засыпанныхъ землею, которая уже давно обросла кустами ежевики.

Когда бѣглецъ готовился проскользнуть въ это неожиданное убѣжище, браконьеръ сказалъ ему грустно-торжественнымъ голосомъ:

— Уваженіе и состраданіе… къ тому, что увидишь; иначе — ты святотатецъ, недостойный сожалѣнія!

Бамбошъ взглянулъ на него съ видомъ изумленія и страха; между-тѣмъ, звуки роговъ, сначала чуть-слышные, стали раздаваться ближе и ближе. Пахучій-Звѣрокъ снова прислушался; потомъ быстро толкнулъ Бамбоша въ плечо, шепнувъ:

— Я слышу лошадиный топотъ… Скорѣй… скорѣй… прячься!

И, какъ-бы озаренный внезапноо мыслью, пока Бамбошъ пролѣзалъ въ тѣсное отверстіе, браконьеръ оставилъ западню открытою, бросился вонъ изъ чащи, упалъ ничкомъ посреди поляны и приложилъ ухо къ землѣ, чтобъ такимъ-образомъ яснѣе различить отдаленный шумъ.

Черезъ минуту, онъ вскочилъ и вскрикнулъ въ отчаяніи:

— Проклятіе!.. лисица… она ведетъ сюда охотниковъ.

Вдвойнѣ встревоженный, онъ опять бросился въ чащу, чтобъ закрыть подземелье. Но оттуда показался Бамбошъ… Онъ былъ блѣденъ какъ мертвецъ, лицо его исказилось ужасомъ.

— Нѣтъ! кричалъ онъ дрожащимъ голосомъ: — лучше сдаться… лучше пусть убьютъ, чѣмъ оставаться въ этомъ подземельѣ. О! что я видѣлъ… тамъ… Еслибъ ты зналъ, что за судьба!.. это имя!.. Брюйера!.. Я съ ума сойду…

Вблизи послышался лай собакъ и звонкіе отголоски раздались по лѣсу. Въ то же время, вѣтеръ донесъ нестройные крики, которые приближались со всѣхъ сторонъ. То были крики людей, искавшихъ Бамбоша.

Обѣ эти новости долетѣли вдругъ, въ одно невыразимо-краткое мгновеніе, и именно въ ту самую минуту, когда Бамбошъ, выскакивая изъ землянки браконьера, говорилъ трепещущимъ отъ ужаса голосомъ:

«Лучше сдаться… лучше пусть убьютъ, чѣмъ оставаться въ этомъ подземельѣ… О! что я видѣлъ… тамъ… Еслибъ ты зналъ, что за судьба!.. Это имя!.. Брюйера!.. Я съ ума сойду!..»

— Смерть тебѣ! закричалъ браконьеръ страшнымъ голосомъ, поднявъ обѣими руками свой карабинъ, какъ дубину: — я убью тебя… если насъ застанутъ прежде, нежели ты уйдешь въ эту землянку…

Только-что браконьеръ проговорилъ свою угрозу, какъ вѣтви чащи, окружавшей поляну, быстро зашевелились, будто кто продирался сквозь нихъ… Бѣглецъ вздрогнулъ… и, уступая ли отчаянной выходкѣ браконьера, или повинуясь всесильному инстинкту самохраненія, бросился въ подземелье. Пахучій-Звѣрокъ надвинулъ тяжелую западню, замелъ слѣды Бамбоша и чуть-чуть успѣлъ притаиться въ своей сторожкѣ, скорчившись въ ней сколько могъ.

III.
Промахъ.

Браконьеръ скрылся въ сторожку. Вдругъ вѣтви слегка захрустѣли и на поляну выпрыгнула огромная черно-бурая лисица; съ нея лилась вода, потому-что она переплыла прудъ, чтобъ сбить со слѣда собакъ. Хитрость ея, казалось, удалась: собачій лай сталъ слышаться дальше и дальше.

Высунувъ свой красный, горячій языкъ, лисица жарко дышала; зеленоватые глаза ея горѣли; по обвислымъ ушамъ и хвосту, по сильно-бьющимся бокамъ видно было, съ какою быстротой спасалась она отъ преслѣдованія. Съ минуту она стояла, поводя кругомъ своей черненькой мордой, какъ-бы отъискивая вѣтеръ, и, казалось, прислушивалась со вниманіемъ и страхомъ… Все было тихо…

Сторожка браконьера находилась въ нѣсколькихъ шагахъ подъ вѣтромъ у лисицы, и потому внимательный звѣрь не чуялъ близкаго сосѣдства. Лай обманутыхъ собакъ замолкъ… Спасшаяся лисица наконецъ перевела духъ, раскинулась на землѣ, протянувъ лапы, закинувъ голову и открывъ ротъ, какъ мертвая; только по судорожному подергиванію чуткихъ ушей замѣтна была въ ней жизнь.

И вдругъ, она вскочила, какъ-будто на пружинѣ, и задержала дыханіе, которое мѣшало ея нѣжному слуховому органу… она слушала.

Прихотливыя движенія травли опять направлялись къ полянѣ; звуки роговъ сопровождались воемъ всей стаи.

Въ эту рѣшительную минуту, чувствуя смерть на носу, измученное животное собрало послѣднія усилія, послѣднюю уловку обмануть враговъ. Оно начало метаться по полянѣ въ разныхъ направленіяхъ, взадъ и впередъ, узлами и петлями, чтобъ совершенно спутать слѣдъ и сбить съ толку собакъ… Потомъ, сжавшись въ комокъ, лисица вдругъ вытянулась и, сдѣлавъ неимовѣрный скачекъ, упала въ чащу, возлѣ самой западни, ведущей въ подземелье; но едва лапы ея коснулись обросшихъ мхомъ камней, какъ другимъ отчаяннымъ скачкомъ она очутилась футахъ въ шести отъ этого мѣста; потомъ — еще скачекъ, еще, — и пошла вдаль во всю прыть, какая только оставалась въ ея изнуренныхъ, обезсиленныхъ членахъ.

Благодаря чудесному инстинкту самохраненія, врожденному всѣмъ подлежащимъ травлѣ животнымъ, лисица своими дивными прыжками перервала слѣдъ горячаго запаха, который оставляютъ на землѣ ея лапы вмѣстѣ съ острымъ пахучимъ испареніемъ, и который, поражая нѣжное чутье собакъ, такъ вѣрно ведетъ ихъ на добычу.

Когда лисица исчезла, браконьеръ выскочилъ изъ своей норы, нагнулся, навелъ зоркій взглядъ на верхушки травы и, различивъ легкіе слѣды лисьихъ лапъ, принялся проворно затирать ихъ ногами, разгоняя такимъ-образомъ путеводительный запахъ, слѣдовательно, помогая лисьей хитрости и, вмѣстѣ съ тѣмъ, желая удалить охотниковъ отъ мѣста, смежнаго съ его невидимымъ жилищемъ.

Завыванье собакъ и звуки роговъ, повторяемые эхомъ, становились громче и громче; по-временамъ съ этими звуками мѣшались условныя переклички поимщиковъ, которые со всѣхъ сторонъ сходились на ловлю Бамбоша.

Постигая всю важность приближающейся опасности, браконьеръ углубился въ чащу, изъ которой въ первый разъ выбѣжала лисица. Отъискалъ слѣдъ ея и, продолжая затирать его ногами, прошелъ около двухъ-сотъ шаговъ, пока не встрѣтилъ на пути огромнаго сломленнаго пня, черезъ который лисица, вѣроятно, перескочила.

Наконецъ, увѣренный, что этотъ огромный перерывъ пахучаго лисьяго слѣда, единственнаго вожака собакъ, лишитъ охотниковъ возможности продолжать травлю и удалитъ ихъ отъ его жилища, — браконьеръ скрылся въ самой непроницаемой глубинѣ лѣса.

Прозорливость Пахучаго-Звѣрка не обманулась.

Прошло нѣсколько минутъ; стая заливалась во все горло. Вдругъ оглушительный лай и пронзительное завыванье разомъ замолкли: собаки дошли до конца слѣда, то-есть до того огромнаго пня, до котораго браконьеръ довелъ свои предохранительныя мѣры. Гончія сбились и прервали свой лай, который онѣ обыкновенно продолжаютъ, пока идутъ по горячему слѣду.

Озадаченныя внезапнымъ перерывомъ слѣда, такого свѣжаго, такого разительнаго для ихъ чутья, собаки съ безпокойствомъ метались во всѣ стороны, бѣгали взадъ и впередъ, нюхали землю… Онѣ дали промахъ, т. е. какъ-говорится, пронеслись въ двухъстахъ шагахъ отъ браконьеровой землянки.

Старый стременной узналъ этотъ промахъ по внезапно-прерванному лаю, и поспѣшилъ на помощь псамъ своимъ; но, при видѣ громаднаго пня съ высоко-торчащими сучьями, остановился. Латрасъ, всегда отважный, сидѣлъ на лихомъ конѣ; но онъ былъ такъ опытенъ, что не рѣшался изъ пустаго молодечества рисковать сломить шею и себѣ и лошади. Не видя возможности пробраться впередъ сквозь непроницаемую трущобу, онъ затрубилъ, чтобъ воротить собакъ.

Въ это время, двѣ амазонки, одна за другою, выѣхали изъ густоты къ самому пню, передъ которымъ благоразумно отступилъ стременной. Въ-слѣдъ за ними показались два всадника, которые, при видѣ опасной преграды, съ замѣтнымъ испугомъ закричали въ одинъ голосъ:

— Остановитесь!..

— Берегитесь!..

Не смотря на заботливое предостереженіе, амазонка, ѣхавшая впереди, не сдержавъ ли лошади, или желая поиграть опасностью, махнула хлыстомъ и съ удивительной свободой и ловкостью перелетѣла черезъ пень; только въ быстромъ движеніи вѣтеръ завернулъ ея длинную юбку, изъ-подъ которой мелькнулъ изящный контуръ ноги въ бѣломъ шелковомъ чулкѣ и твердо упертой въ стремя ступни въ черномъ полу-сапожкѣ съ маленькой серебряной шпорой.

Всадники, пораженные этой отвагой, вскрикнули отъ ужаса; потомъ, обращаясь къ другой амазонкѣ, которая, казалось, хотѣла послѣдовать примѣру первой, оба закричали:

— Умоляю васъ, остановитесь!..

— Я хочу къ маменькѣ, отвѣчала дѣвушка пріятнымъ голосомъ, указывая на перескочившую даму, которая, остановясь по ту сторону пня, оглянулась на зрителей. Она смѣялась; волненіе и гордое самодовольство вызвало легкую краску на лицо побѣдительницы. Но, замѣтивъ, что дочь не думаетъ уступать ей въ храбрости, она поблѣднѣла и вскрикнула:

— Рафаэль… пожалуйста!..

Но уже было поздно: дочь, въ-самомъ-дѣлѣ, оказалась не трусливѣе матери. Она скакнула черезъ пень; но, по нѣжному чувству стыдливости, придержала концомъ хлыста, бывшаго у ней въ лѣвой рукѣ, длинныя складки платья, чтобъ нескромная шутка вѣтра съ ея матерью не повторилась и надъ нею.

IV.
Юный отецъ.

Двѣ амазонки были — г-жа Вильсонъ и дочь ея; а сопровождавшіе ихъ всадники — графъ Дюриво съ сыномъ. Графъ Дюриво, хозяинъ псарни, былъ сынъ клермон-ферранскаго трактирщика, страшнаго скряги, нажившаго огромное богатство, которое онъ началъ безчеловѣчной лихвой, умножилъ покупкою «національныхъ» имѣній, потомъ пополнилъ, снабжая припасами армію Директоріи; наконецъ удвоилъ и учетверилъ всевозможными плутнями, законнымъ грабежомъ и отвратительнымъ скряжничествомъ.

По смерти отца, Адольфъ Дюриво (тогда еще не графъ) сдѣлался наслѣдникомъ трехъ-сотъ тысячъ ливровъ годоваго дохода съ земель. Вырвавшись изъ-подъ ига илотства и скудости, въ которыхъ держалъ его неумолимый отецъ, и попавъ въ руки значительнаго опекуна, Адольфъ Дюриво, не смотря на свое отвратительное воспитаніе, ощутилъ въ себѣ наклонность къ добру и стремленіе къ возвышеннымъ мыслямъ. Онъ отъ души предался счастливой, изобильной жизни и всѣмъ прихотямъ богатства, о которыхъ прежде не имѣлъ никакого понятія; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ остался великодушнымъ и добрымъ, слѣдуя тайному влеченію сердца и находясь въ упоеніи, какое обыкновенно производитъ внезапный приливъ прежде-невѣдомаго счастія.

За великодушные порывы Адольфу Дюриво нерѣдко платили неблагодарностью; неблагодарность — это тигель, въ которомъ испытываются истинно-твердыя, истинно-великія души; Адольфъ не выдержалъ суроваго испытанія: сначала онъ оскорблялся; потомъ сдѣлался холоденъ; послѣ, перешелъ къ раздражительности; далѣе, огрубѣлъ; наконецъ, сердце его одеревенѣло. Подобно многимъ другимъ, опираясь на свои добрыя начинанія, Адольфъ Дюриво принялъ въ основаніе своего взгляда людскую неблагодарность и рѣшилъ, что необходимо нужно быть жестокосердымъ, чтобъ не быть одураченнымъ. Онъ очень-легко разочаровался въ добрѣ, потому-что едва-возникшей и скоро-потухшей добротѣ его не доставало терпѣнія, безкорыстія, опытности, самоотверженія, и преимущественно — таинственности и стыдливости, если можно такъ выразиться. Онъ и не подозрѣвалъ, что ему часто бывали непонятны человѣческія страданія; что часто онъ усиливалъ ихъ, желая облегчить, потому-что былъ порывистъ, нетерпѣливъ, жестокъ; а для того, чтобъ утѣшить или успокоить несчастнаго, запуганнаго бѣдняка, нуженъ особый тактъ, нужно много кротости и сердечной теплоты.

Начало добра — великодушныя идеи Дюриво, такъ несчастливо проявившіяся на дѣлѣ, должны были произвесть и дѣйствительно произвели въ умѣ его роковой переворотъ: онъ дошелъ до того, что систематическое безчувствіе назвалъ знаніемъ людей, состраданіе — слабостью, эгоизмъ — благоразуміемъ, скупость — предусмотрительностію, глубокое презрѣніе ко всѣмъ — чувствомъ собственнаго достоинства, чужія несчастія — праведной карой безпутству, неизбѣжнымъ зломъ общественнаго быта, слѣдствіемъ первобытнаго грѣха, волею Провидѣнія, и проч.

Подобныя понятія, такъ-сказать, озаконили жестокосердіе безчувственнаго эгоиста.

Онъ на нее опирался, онъ ею торжествовалъ.

«Человѣкъ рожденъ на горе», говорилъ онъ съ безстыдной ироніей: «Будемъ жить въ довольствѣ, богато и весело; одно счастливое исключеніе не нарушитъ общаго правила.»

Съ такимъ взглядомъ на вещи, этотъ человѣкъ могъ говорить — и говорилъ:

«Я былъ добръ, великодушенъ, человѣколюбивъ — и встрѣтилъ кляузы и неблагодарность; всякій несчастный достоинъ своей доли; глупъ тотъ, кто разжалобится.»

Надо признаться, что г. Дюриво, одаренный отъ природы замѣчательнымъ умомъ, энергіею воли и сильнымъ характеромъ, съ помощію цинизма умѣлъ придать своимъ жестокимъ парадоксамъ что-то язвительное, и потому, между окружающими его людьми, нерѣдко находилъ себѣ поборниковъ и послѣдователей.

Дюриво жилъ въ кругу людей, надутыхъ богатствомъ и недавними титлами, зараженныхъ праздностью — почти неизбѣжнымъ вліяніемъ огромныхъ, безъ труда доставшихся сокровищъ. Это сообщество заглушило послѣдніе благіе порывы Адольфа. Онъ продолжалъ роскошничать, но уже былъ жаденъ; потомъ, не довольствуясь богатствомъ, захотѣлъ пріобрѣсть званіе, чтобъ не отстать отъ другихъ. Бракъ съ дочерью герцога имперіи, приставшаго къ реставраціи, доставилъ ему графство, и Адольфъ Дюриво, сынъ дяди-Дюриво, трактирщика-ростовщика, гнуснаго грабителя, вообразилъ себя вельможею и не шутя сталъ называться графомъ Дюриво. Жена его, умершая въ молодости, оставила послѣ себя сына Сципіона, или, если угодно — виконта Дюриво.

Счастіе, или, лучше сказать, гордость Адольфа Дюриво сосредоточилась преимущественно на двухъ предметахъ: быть однимъ изъ богатѣйшихъ владѣльцевъ Франціи, и чтобъ слуги и фермеры говорили ему: «ваше сіятельство». Въ-послѣдствіи, къ этимъ мечтамъ присоединилась еще одна страсть — политическое честолюбіе, причину котораго мы объяснимъ въ свое время.

Архимильйонеръ и графъ, Дюриво не желалъ лучшей будущности, другаго возможнаго счастія своему сыну. И, можетъ-быть, больше тщеславный, нежели скупой, онъ въ этомъ ребенкѣ видѣлъ новое средство выказать свое богатство и возбудить зависть въ другихъ. Въ пятнадцать лѣтъ, Сципіонъ Дюриво, красавецъ, рано развившійся, воспитанный на аристократическую ногу, чудо любезности и удали, далъ новую пищу отцовской гордости.

Въ Парижѣ существовалъ тогда отборный кругъ такъ-называемыхъ юныхъ отцовъ.

Это были болѣе или менѣе молодые вдовцы, остроумцы и забавники, ловкіе игроки, весельчаки, съ которыми всѣ замѣчательныя парижскія прелестницы были на ты. У нихъ было правило: нѣтъ ничего гнуснѣе и гибельнѣе по послѣдствіямъ — скупости и деспотизма отцовъ, которые лишаютъ дѣтей всякихъ забавъ, всякой свободы… Юные отцы, напротивъ, допускали неограниченную терпимость, а часто и… больше, нежели терпимость.

И вотъ, какой-нибудь родитель двухъ хорошенькихъ дѣвочекъ, лѣтъ шести или семи, везетъ ихъ въ театръ, куда влекутъ его нѣжныя связи; и красота, дѣтская болтовня милыхъ малютовъ веселятъ и забавляютъ артистку.

У инаго юнаго отца въ планъ практическаго воспитанія входитъ правило: скупать первые векселя сына. Для этого, онъ подъ-рукой помогаетъ ему дѣлать займы, по-видимому за неимовѣрные проценты, которыми онъ, юный отецъ, разумѣется, нисколько не пользуется, считая себя природнымъ заимодавцемъ своего дитяти.

Другой, со всею разсудительностію, со всею предусмотрительностію зрѣлаго опыта, ищетъ, высматриваетъ и, какъ заботливый отецъ, избираетъ сыну первую любовницу.

Третій, наконецъ, положилъ непремѣнно развить вкусъ любимаго ребенка, научивъ его отчетливо распознавать изящныя вина, чтобъ внушить ему заранѣе, какъ говорилъ онъ, глубокое, неизгладимое, спасительное отвращеніе отъ дурныхъ винъ.

Двое или трое такихъ юныхъ отцовъ, люди знатныхъ фамилій, были друзьями графа Дюриво. Гордясь свѣтской ловкостью сына и обуянный страстью «корчить знать», г. Дюриво выросъ въ собственныхъ глазахъ при мысли, что и онъ юный отецъ. И какъ было не гордиться: маршалъ де-Ришльё точно также обращался съ своимъ сыномъ, г. де-Фронсакомъ!

Графъ Дюриво скоро вошелъ въ кругъ самыхъ отчаянныхъ юныхъ отцовъ. Онъ гордился — у него не было другаго чувства, — гордился и тѣмъ, что Сципіона окружаютъ дѣти другихъ юныхъ отцовъ, до того гордился, что у семнадцатилѣтняго Сципіона было сто луидоровъ въ мѣсяцъ карманныхъ денегъ; онъ жилъ на особой половинѣ, имѣлъ въ своемъ распоряженіи шесть лошадей и мѣсто въ мужской ложѣ оперы, мѣсто, доставлявшее право на входъ за кулисы.

Нечего и говорить, сколько у Сципіона, съ его хорошенькимъ личикомъ и семнадцатилѣтнимъ возрастомъ, было побѣдъ въ театрѣ, куда торжественно ввелъ его отецъ. Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ, юноша потерялъ счетъ своимъ любовнымъ похожденіямъ; восьмнадцати лѣтъ, онъ ловко растянулъ своего противника на дуэли, въ которой отецъ былъ его секундантомъ, и сколько разъ разсвѣтъ заставалъ графа, вмѣстѣ съ сыномъ, среди безумной пирушки.

Странною покажется такая система воспитанія тѣмъ, кто мало знаетъ свѣтъ; но — послушайте:

Дайте любому юношѣ то же положеніе въ обществѣ и то же богатство, какія были у виконта Дюриво, — и вы увидите, что большая часть такихъ праздныхъ богачей собьется, рано или поздно, больше или меньше, на дорогу Сципіона; и будутъ они вести такую же жизнь, какъ онъ, не смотря на строгость домашняго присмотра, благодаря услужливымъ ростовщикамъ и ожидая наслѣдства съ величайшимъ нетерпѣніемъ…

Послѣ этого, надо согласиться, что юные отцы не вовсе были лишены практическаго смысла, стараясь по-крайней-мѣрѣ вести и направлять страстныя потѣхи молодости, которыхъ не въ силахъ были удержать.

Стоитъ одно другаго, — безъ сомнѣнія скажетъ человѣкъ мыслящій. Дѣйствительно, жалко видѣть, какъ тратятся попусту огромныя суммы; грустно видѣть, какъ въ самомъ началѣ развитія гибнутъ чистые, благородные инстинкты юности; страшно видѣть, какъ среди растлѣнной атмосферы деревенѣютъ и мрутъ часто блестящія дарованія; но все это зло, и много еще другихъ золъ необходимо должны вытекать изъ порядка вещей, порожденнаго понятіями семейственными и — гдѣ болѣе всего скопилось заблужденій — наслѣдственными.

Само собою разумѣется, что постоянное, въ-продолженіе многихъ лѣтъ, подражаніе юнымъ отцамъ страннымъ образомъ перевернуло и сгладило какъ родительскую важность графа, такъ и сыновнюю почтительность виконта; но — склонъ былъ слишкомъ-крутъ, теченіе слишкомъ-могуче: трудно было держаться противъ него. Не одинъ разъ надменный характеръ и энергическая воля Дюриво уступали дерзко-насмѣшливому равнодушію его сына; не одинъ разъ, особливо въ послѣднее время, скрывая въ душѣ горькое, но тщетное раскаяніе, подобно тѣмъ добрымъ мужьямъ, которые, изъ боязни показаться ревнивыми, глотаютъ стыдъ вмѣстѣ съ собственными слезами, — графъ, боясь постыдно прослыть отцомъ-тираномъ, игралъ роль юнаго отца съ улыбкой на лицѣ, съ тоской и злобой на сердцѣ; но должно было приносить себя въ жертву этой роли… Давно уже на безпутныхъ сборищахъ достойный сынокъ помыкалъ отцомъ съ такой забавной фамильярностью, что графъ и друзья его очень-много смѣялись… Чувство сыновняго уваженія окончательно потухло въ душѣ молодаго человѣка.

Хотя графу Дюриво было около пятидесяти лѣтъ, но съ виду казалось менѣе сорока: высокій, стройный ростъ и гибкія, быстрыя движенія показывали въ немъ юныя, кипучія силы. У него было смуглое лицо, ослѣпительно-бѣлые зубы, носъ и подбородокъ нѣсколько-удлиненные, большіе голубые глаза; волосы, брови и борода, не смотря на лѣта, какъ смоль черные. Черты его, можетъ-быть, не совсѣмъ-правильныя, казались не совсѣмъ-привлекательными; но рѣдко случалось встрѣтить такое выразительное лицо; и столько въ этомъ выраженіи было ума, мужества и непреклонной воли! По-этому, графъ Дюриво каждому внушалъ къ себѣ уваженіе и тотъ почтительный страхъ, какой всегда наводятъ надменные характеры; зато почти никто не чувствовалъ къ нему ни любви, ни симпатіи.

Однакожь, этотъ сильный человѣкъ былъ до невѣроятности слабъ въ-отношеніи къ сыну, и онъ же поблѣднѣлъ и задрожалъ всѣмъ тѣломъ, когда безстрашная г-жа Вильсонъ пустилась на явную опасность. Въ эту минуту и въ-продолженіе всей охоты, графъ слѣдилъ за всѣми движеніями прекрасной вдовы съ особенно-нѣжною заботливостью; онъ почти не спускалъ съ нея своихъ безпокойныхъ, полныхъ страсти глазъ, и — не трудно было замѣтить, что только умѣнье жить въ свѣтѣ и строгое приличіе мѣшали ему обнаружить, какое могущественное вліяніе произвела на него эта очаровательная женщина.

На графѣ и сынѣ его были черные бархатные картузы, короткіе красные сюртучки съ серебряными пуговицами, бѣлые лосинные панталоны и сапоги съ отворотами.

Наружность виконта составляла поразительный контрастъ съ наружностью его отца; мужественная фигура графа, его сильныя и быстрыя движенія выражали удивительную мощь, полноту жизни и страсти. Тонкія, правильныя, женоподобныя черты виконта успѣли потускнѣть подъ дыханіемъ преждевременнаго опыта. Ему не было еще полныхъ двадцати лѣтъ, а ужь лицо его, отѣненное свѣтло-русыми бакенбардами и пробивающимися усами, было худощаво, изнурено. Блѣдность усталости давно согнала свѣжій румянецъ съ этого прекраснаго, изношеннаго лица; его большіе, прекрасные, темные какъ бархатъ, глаза глубоко впали; вѣки раскраснѣлись отъ безсонныхъ, пьяныхъ ночей, потому-что виконтъ Сципіонъ недавно воротился изъ Парижа, а въ Парижѣ онъ, несчастный ребенокъ, ободренный графомъ и его друзьями, справедливо прослылъ однимъ изъ корифеевъ этой жизни праздной, развратной, изнурительной, гдѣ прелестницы, карты, клубы, лошади, обѣды и bal Mabille — поглощаютъ все время. Въ канканѣ, Сципіонъ имѣлъ только двухъ соперниковъ: пэра Франціи, глубокомысленнаго дипломата и — великаго Шикара.

Впрочемъ, виконтъ Сципіонъ хвалился, что онъ уже, по его собственному выраженію, разочарованъ этими удовольствіями. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ такъ часто и такъ давно пресыщался безъ всякаго позыва изящными винами, что наконецъ они стали казаться ему безвкусными, и онъ предпочелъ имъ водку, да еще… перцовую водку, водку изъ ближняго кабака. Онъ такъ привыкъ къ грубому, наглому обществу женщинъ, которыя преподавали ему любовь, что сталъ предпочитать ту изъ нихъ, которая больше пила, больше курила, больше ругалась и которую онъ больше всѣхъ могъ презирать. На его презрѣніе она отвѣчала тѣмъ же. И отъ всего этого онъ наконецъ отвернулся, постоянно сохраняя ледяную холодность, оскорбительную флегму: разочарованные люди никогда не смѣются. Что касается до его чувствъ, — ранняя опытность, раздражающее дѣйствіе вина и спирта рѣшительно ихъ убили. Сципіону осталось только ощущать лихорадочное волненіе карточной игры, пари на скачкахъ, да ту страшную любовь, о которой поговоримъ послѣ… И этому человѣку не было еще двадцати лѣтъ отъ роду!

Но, не смотря на изнуреніе и безчувственно-наглое выраженіе лица (Сципіонъ считалъ себя уже не юношей и достаточно-разочарованнымъ для того, чтобъ не забавляться охотой), не смотря на то, онъ былъ еще прекрасенъ; тонкій и гибкій станъ его сложенъ очаровательно: по-крайней-мѣрѣ, такова была тайная мысль Рафаэли, дочери г-жи Вильсонъ.

Мельси Вильсонъ (родомъ Француженка, но вдова Стефена Вильсона, американскаго банкира) и Рафаэль Вильсонъ находились подъ прикрытіемъ г. Алкида Дюмолара (на минуту отлучившагося), брата первой и дяди послѣдней.

Еслибъ не употребляли такъ часто во зло миѳологическаго сравненія Юноны и Гебы, мы непремѣнно приложили бы его къ г-жѣ Вильсонъ и ея дочери — не потому, чтобъ въ чертахъ или въ осанкѣ г-жи Вильсонъ было что-нибудь напоминающее суровое величіе царицы Олимпа; напротивъ, въ ея очаровательномъ лицѣ было что-то невыразимо-язвительное, скажемъ больше: что-то непокорливое, хотя этой красавицѣ съ темно-голубыми глазами, черными волосами и атласною кожей было около тридцати-двухъ лѣтъ. Говоря о Юнонѣ и Гебѣ, мы хотѣли выразить сравненіе между красотою въ полномъ ея развитіи и красотою въ пору перваго нѣжнаго цвѣта, потому-что Рафаэли, дочери г-жи Вильсонъ (которая очень-молодою вышла замужъ), было по-большей-мѣрѣ шестнадцать лѣтъ.

Сколько въ физіономіи матери выражалось живости, подвижности и язвительности, столько физіономія дочери была непорочно-задумчива. Никогда туманныя англійскія виньетки, никогда аристократическая кисть Лауренса не достигали такого дивнаго идеала. Какая краска передала бы эту прозрачную блѣдность, такъ нѣжно оттѣненную розовымъ цвѣтомъ; или синеву этихъ большихъ глазъ, яркую и вмѣстѣ нѣжную, какъ цвѣтъ василька; или ослѣпительную бѣлизну чудеснаго лба, осѣненнаго темнорусыми кудрями, упругими, шелковистыми, такъ упрямо вьющимися, что прическа Рафаэли не избѣжала легкаго безпорядка отъ движенія, причиненнаго верховою ѣздою? Эти эластическія кудри летали вокругъ восхитительнаго личика, легкія, какъ зеленый газовый вуаль, закинутый на поля ея мужской шляпы.

Подъ тонкими корсажами верховыхъ платьевъ изъ черной шерстяной матеріи, рисовались двѣ таліи, прекрасныя каждая въ своемъ родѣ: талія Рафаэли была гибче, изящнѣе, — можно бы сказать, непорочнѣе; талія ея матери казалась полнѣе, совершеннѣе; обольстительнѣе

Покрой ихъ платьевъ дѣлалъ эту разницу еще замѣтнѣе: закрытый корсажъ Рафаэли ревниво восходилъ до самой шеи, оставляя наружи только небольшой откладной воротничокъ, стянутый узкимъ галстучкомъ, подъ цвѣтъ ея голубыхъ глазъ; корсажъ г-жи Вильсонъ, открытый спереди въ видѣ камзола, узко схваченный въ таліи, не закрывалъ маленькаго палеваго жилета съ золотыми пуговками, изъ-подъ котораго въ свою очередь выставлялась батистовая шемизетка, застегнутая двумя рубинами, обхватившая полный, упругій контуръ груди; наконецъ, въ дополненіе этого ловко-сочиненнаго костюма, — мужской воротничокъ г-жи Вильсонъ спускался до половины на шелковый галстухъ пунцоваго цвѣта; но этотъ цвѣтъ не былъ такъ полонъ, богатъ и живъ, какъ цвѣтъ ея смѣющихся выразительныхъ губокъ.

Когда мать и дочь перескочили черезъ опасную преграду, на лицахъ ихъ выразились совсѣмъ-различныя чувства: г-жа Вильсонъ, ужаснувшаяся при видѣ отважнаго поступка Рафаэли, увидѣвъ потомъ ее невредимою, смотрѣла на нее съ восторгомъ, въ порывѣ гордой материнской любви; между-тѣмъ, какъ Рафаэль, равнодушная къ недавней опасности, упрямо искала разсѣяннаго взгляда Сципіона.

Разумѣется, оба Дюриво не отстали отъ своихъ дамъ; они одинъ за другимъ перескочили черезъ пень: отецъ — съ свойственной ему пламенной отвагой, сынъ — съ какимъ-то презрительнымъ хладнокровіемъ, впрочемъ, съ замѣчательной ловкостью, потому-что превосходно сидѣлъ на лошади. Онъ даже до того простеръ свою удаль, что, держа поводъ въ одной лѣвой рукѣ, въ ту самую минуту, когда его лошадь взвилась на воздухъ, поднесъ правую руку къ бывшей у него во рту сигаркѣ и пустилъ на воздухъ волну синеватаго дыма.

Эта выходка, если она и была вызвана присутствіемъ двухъ красавицъ и выполнена съ безразсудствомъ молодости, все-таки имѣла въ себѣ прелесть чего-то блестящаго, неожиданнаго, страстнаго и смѣлаго; но, по свойству человѣка разочарованнаго, Сципіонъ показывалъ свое презрительное хладнокровіе вездѣ, во всемъ и на всемъ: лицо его по-прежнему оставалось безстрастнымъ, когда г-жа Вильсонъ и дочь ея превозносили его неколебимое присутствіе духа.

Графъ, смущенный неумѣстнымъ равнодушіемъ сына, выбралъ минуту, когда г-жа Вильсонъ и Рафаэль не могли его слышать, и сказалъ Сципіону, съ привычной свободой юнаго отца, дружескимъ и ласковымъ тономъ, подъ которымъ, впрочемъ, скрывалось живое негодованіе, едва удерживаемое присутствіемъ женщинъ:

— О чемъ ты думаешь, Сципіонъ? Ты невѣжливъ, наконецъ, съ дамами и….

— Вотъ какъ! да ты принимаешся за смѣшное ремесло, отвѣчалъ Сципіонъ, закуривая свѣжую сигару: — правда, это дѣлается по достаточной причинѣ… но, все-таки тебѣ не простительно…

И онъ беззаботно бросилъ свою потухшую сигару.

Какъ ни привыкъ графъ Дюриво къ этимъ холодно-дерзкимъ насмѣшкамъ сына, которыя, къ-несчастію, самъ же развилъ, но въ эту минуту, по важнымъ причинамъ, не могъ не вспыхнуть отъ гнѣва; онъ сказалъ Сципіону тихо, по рѣзко и отрывисто:

— Перестань шутить; я говорю дѣло: твое поведеніе ни на что не похоже. Сегодня вечеромъ мы съ тобой поговоримъ, и…

— Послушайте, мадамъ Вильсонъ! закричалъ виконтъ, не оставляя сигары и снова прерывая отца.

— Что вамъ угодно, Сципіонъ? спросила прекрасная вдова, оглянувшись, къ величайшей досадѣ графа.

— Если вы хотите увидѣть папа во всемъ блескѣ, попросите его съиграть вамъ роль благороднаго отца… онъ въ ней великолѣпенъ.

Возрастающій гнѣвъ исказилъ черты Дюриво; но онъ скрѣпился и заставилъ себя улыбнуться при первомъ взглядѣ г-жи Вильсонъ, которая весело обратилась къ виконту:

— А вы, мой милый Сципіонъ, восхитительно и совершенно-натурально играете роли молодыхъ безумцевъ… Но вотъ нашъ защитникъ; въ случаѣ нужды, онъ напомнитъ вамъ, вѣтренникъ, какое почтеніе нужно оказывать женщинѣ моихъ лѣтъ.

И, обращаясь къ вновь-прибывшему лицу, она прибавила:

— А, брать!.. Сюда, милости просимъ!..

Двѣ амазонки и два всадника, какъ сказали мы, соединились по ту сторону опаснаго пня въ ту минуту, когда Алкидъ Дюмоларъ, братъ г-жи Вильсонъ, приближался къ этой преградѣ.

Алкидъ Дюмоларъ (мужъ покойной г-жи Дюмоларъ, смерть которой онъ пережилъ очень-весело), сорока лѣтъ отъ роду, былъ одаренъ безбородымъ лицомъ и необъятной тучностью. Трудно вообразить, что это было за широкое лицо съ отвислыми щеками, что за тусклые, заплывшіе жиромъ глаза, что за узкій черепъ! О фигурѣ г. Дюмолара могутъ дать нѣкоторое понятіе только портреты тѣхъ мандариновъ съ блѣдными и пухлыми лицами, съ плоскими и сглаженными чертами, что рисуются на китайскихъ вазахъ. Огромное брюхо и чудовищный крестецъ, которые у г. Дюмоляра не уступали другъ другу, каждую минуту грозили оборвать всѣ пуговицы его короткаго краснаго сюртука; наконецъ, это жирное и широкое лицо было невыразимо-уродливо подъ маленькой охотничей шапочкой изъ чернаго бархата, чуть прикрывавшей верхушку черепа. Г. Дюмоларъ возсѣдалъ на толстой гнѣденькой лошадкѣ, одаренной необычайною крѣпостью и силой, такъ-что на эту лошадку смѣло можно бы навьючить какого-нибудь мамонта.

Разумѣется, что Алкидъ Дюмоларъ чинно и скромно остановился передъ непроходимымъ пнемъ, загородившимъ ему дорогу.

— Ну, Дюмоларъ! кричалъ ему Сципіонъ съ своей флегматической небрежностью: — ну, посмотримъ!.. Прыгайте же, толстякъ!.. Не бойтесь; вы всегда упадете на тюфякъ, набитый жиромъ!..

— Прыгать… черезъ это? Ладно! Эта игра не для тѣхъ, у кого пятьдесятъ тысячъ экю дохода, — отвѣчалъ толстякъ, важно надувъ щеки и отъискивая глазами другаго, не столь опаснаго, проѣзда.

— Отъ-чего же пятьдесятъ тысячъ экю дохода мѣшаютъ вамъ прыгать? возразилъ Сципіонъ съ холоднымъ смѣхомъ. — Надѣюсь, не богатство же васъ такъ страшно раздуло… Или вы нагружены слитками, начинены банковыми билетами?

— Да замолчите, пожалуйста? закричалъ Дюмоларъ съ безпокойствомъ. — Что за шутки кричать среди лѣса, между волковъ и мошенниковъ, что я начиненъ банковыми билетами! Ну, если услышатъ, — будетъ изъ-за чего перерѣзать мнѣ горло.

Потомъ, обращаясь къ стременному, который отзывалъ собакъ съ той стороны лежачаго пня, Дюмоларъ крикнулъ:

— Эй, любезный! Нѣтъ ли тутъ другаго проѣзда? Скакать черезъ пень я не буду; что я за сорви-голова?

— Ступайте налѣво въ чащу, отвѣчалъ охотникъ: — шагахъ въ пятидесяти отсюда найдете маленькую тропинку; она васъ выведетъ сюда…

— Маленькая тропинка! примолвилъ Сципіонъ: — вы погибли; не пролѣзете, милый мой толстякъ; вамъ ходить только по большимъ дорогамъ.

Дюмоларъ пожалъ плечами, поворотилъ лошадь и направился по указанію стременнаго.

Теперь мы разскажемъ слѣдствія того, что собаки потеряли слѣдъ въ двухъ-стахъ шагахъ отъ подземелья Пахучаго-Звѣрка.

V.
Сверкай.

Смущенная стая продолжала метаться и шарить вокругъ того мѣста, гдѣ браконьеръ перервалъ лисій слѣдъ; старый стременной сзывалъ ее. Подстрекнутый присутствіемъ графа и постороннихъ лицъ, онъ внимательно разглядывалъ мѣстность, наклонясь съ сѣдла къ самой землѣ, стараясь найдти потерянный слѣдъ звѣря и ободряя собакъ завѣтными поговорками:

— Тутъ, тутъ, голубчики!.. возьми его, дружки!..

Графъ Дюриво, по самой природѣ своей пламенный охотникъ, обрадовавшись удобному случаю скрыть вспыхнувшій въ немъ гнѣвъ на Сципіона, отдалился отъ г-жи Вильсонъ и Рафаэли и принялся помогать стременному подзадоривать собакъ разными побудительными выраженіями.

Когда такимъ-образомъ графъ унималъ свое лихорадочное волненіе, Сципіонъ небрежно опрокинулся на сѣдлѣ, болталъ лѣвой ногой и забавлялся бряцаньемъ шпоры о стремя, просунувъ въ него ногу по щиколотку; онъ пускалъ на воздухъ дымъ изъ сигары и слѣдилъ за его легкими струями, не говоря ни слова ни съ г-жею Вильсонъ, ни съ Рафаэлью, которыя были рядомъ съ нимъ.

Улучивъ минуту, когда мать отвернулась и занялась созерцаніемъ травли, Рафаэль подъѣхала ближе къ Сципіону и съ разстроеннымъ видомъ, сказала тихимъ, дрожащимъ голосомъ:

— Сципіонъ!.. за что вы сердитесь?..

— Ни за что, отвѣчалъ виконтъ, не переставая слѣдить за летучей спиралью синеватаго дыма сигары.

— Сципіонъ! продолжала дѣвушка измѣнившимся, умоляющимъ голосомъ, съ трудомъ удерживая навернувшіяся слезы: — Сципіонъ, за что эта холодность… эта жестокость?.. Что я тебѣ сдѣлала?..

— Ничего, отвѣчалъ виконтъ съ тою же презрительной флегмой.

— Прочтите и… можетъ-быть, вы сжалитесь, проговорила Рафаэль, всунувъ ему въ руку маленькую записку, которую передъ тѣмъ вынула изъ перчатки.

Виконтъ спокойно положилъ записку въ карманъ жилета и, замѣтивъ, что Рафаэль хочетъ еще что-то сказать, закричалъ г-жѣ Вильсонъ, которая съ любопытствомъ слѣдила за извилистой бѣготней собакъ:

— Скажите, пожалуйста, и васъ можетъ забавлять эта охота? — Согласитесь, здѣсь удовольствіе условное, точно такъ же, какъ опера… и браки по любви.

Едва Сципіонъ сказалъ это, Рафаэль быстро наклонила лицо, и маленькій зеленый вуаль, вившійся у ней на шляпѣ, спустился какъ-бы нечаянно, такъ-что мать, оглянувшись, не замѣтила, что у дочери брызнули изъ глазъ слезы.

Въ-продолженіе этой охоты, г-жа Вильсонъ, не смотря на свою наружную веселость и одушевленіе, часто внимательно наблюдала исподъ-тишка за Сципіономъ, и изумленіе и какое-то неопредѣленное безпокойство пробѣгали по лицу молодой вдовы при видѣ, съ какою наглой небрежностью обращался онъ съ Рафаэлью… Потомъ, — вѣроятно, послѣ какихъ-нибудь размышленій, — лицо ея прояснилось, и язвительно-насмѣшливой улыбкой встрѣтила она странный вопросъ виконта:

«Скажите пожалуйста: — и васъ можетъ забавлять эта охота? Согласитесь, что здѣсь удовольствіе условное, точно такъ же, какъ опера… и браки по любви?»

— Бьюсь объ закладъ, мой милый Сципіонъ, отвѣчала смѣясь Г-жа Вильсонъ: — что когда вамъ было двѣнадцать лѣтъ, вы не были довольны своимъ хорошенькимъ круглымъ камзоломъ, который такъ идетъ къ дѣтямъ, а непремѣнно добивались чопорнаго фрака, чтобъ казаться взрослымъ мужчиной.

Какъ ни былъ метокъ этотъ отвѣтъ на заносчивый вопросъ Сципіона, однако онъ сбилъ его немного; не смотря на то, виконтъ возразилъ съ привычной флегмой:

— Не понимаю, любезная мадамъ Вильсонъ.

— Боже мой! очень-просто, мой милый Сципіонъ: — избалованный ребенокъ, который въ двѣнадцать лѣтъ хочетъ быть взрослымъ, — въ двадцать лѣтъ старается прослыть разочарованнымъ.

Замашка Сципіона была задѣта за живо… замашка, къ-несчастію, достигнутая имъ какъ отъ привычки усвоивать ее себѣ (на лицѣ, долго прикрытомъ маской, остается наконецъ ея отпечатокъ), такъ и отъ излишества безпутныхъ забавъ.

Виконтъ скрылъ досаду и возразилъ еще съ большимъ хладнокровіемъ и беззаботностью:

— А! прекрасно!.. Такъ я играю роль разочарованнаго?

— Да, и играете очень-дурно для знатоковъ, мой бѣдный Сципіонъ; но, къ-несчастію… очень-хорошо… для простенькихъ зрителей.

Г-жа Вильсонъ съ чувствомъ взглянула на дочь и продолжала весело, надѣясь скоро ободрить Рафаэль, въ которой она много разъ подмѣчала грустное расположеніе:

— Послушайте, любезный Сципіонъ! Не старайтесь прослыть старикомъ, когда вы молоды: попытки ваши не пойдутъ далеко… Вы одѣваетесь по модѣ — вотъ и все!.. Какъ ни страненъ… какъ ни… Ну, что жь? старухѣ можно все говорить… какъ ни смѣшонъ вашъ костюмъ, — онъ все-таки васъ не безобразитъ… Вы правду сказали: охота — удовольствіе условное; гоняясь за собаками, вы рискуете сломить шею… Бракъ по любви — удовольствіе условное… Но, нѣтъ!.. не будемъ, Рафаэль, отвѣчать ему на это… И г-жа Вильсонъ съ улыбкой взглянула на дочь, очаровательное личико которой успѣло проясниться отъ словъ матери: — нѣтъ, не будемъ ему отвѣчать, чтобъ не показаться слишкомъ-самолюбивыми… Опера — удовольствіе условное… а когда мадамъ Штольцъ поетъ, мамзель Карлотта танцуетъ, мамзель Баскина и поетъ и танцуетъ вмѣстѣ… то вашъ партеръ бушуетъ и мятется… и въ изступленныхъ восторгахъ отъ этихъ чудесъ таланта и искусства, особливо Баскины — этой серны и соловья вмѣстѣ — сколько перчатокъ изорвалось въ клочки, сколько галстуховъ немилосердо растрепалось!.. И вы еще играете роль разочарованнаго!..

Когда г-жа Вильсонъ произнесла имя Баскины, — странное выраженіе мгновенно озарило лицо Сципіона: то была смѣсь ироніи, подавленной гордости и отважнаго вызова.

Бросивъ на г-жу Вильсонъ проницательный взглядъ, Сципіонъ сказалъ, не измѣняя нахальнаго равнодушія и не оставляя своей вѣчной сигары:

— Почему бы вамъ не предположить, что я влюбленъ въ мамзель Баскину?

— Развѣ разочарованные влюбляются? Видите ли, какъ дурно играете вы свою роль!.. возразила смѣясь г-жа Вильсонъ. — Потомъ на лицѣ ея выразилась кроткая важность, и она продолжала дружески-ласковымъ голосомъ: — Теперь будемъ говорить серьёзно, любезный Сципіонъ! Да, я считаю васъ дѣйствительно разочарованнымъ и въ восторгѣ отъ вашего разочарованія… да, я считаю васъ разочарованнымъ во всѣхъ ложныхъ удовольствіяхъ, во всѣхъ обманчивыхъ наслажденіяхъ; но вѣрю и знаю, что все доброе, чистое, благородное, изящное и высокое — должно имѣть и имѣетъ для васъ неотразимую прелесть вѣчнаго добра и вѣчной истины, непобѣдимое очарованіе, которое овладѣетъ вами и сдружитъ васъ навсегда съ предметами, достойными человѣка… человѣка съ такимъ умомъ и сердцемъ, какъ вы… Но вотъ вашъ отецъ, примолвила г-жа Вильсонъ съ прежней веселостью: — не говорите ему, скройте отъ него, что я, въ свою очередь, съиграла вамъ роль благородной матери.

И она обратилась къ подъѣхавшему Дюриво:

— Ну, что, любезный графъ? гдѣ ваша охота?

— Мнѣ остается только просить прощенья, что я заставилъ васъ присутствовать при неудачной попыткѣ.

— Какъ такъ?

— Приходится отказаться отъ нашей лисицы.

— Отъ-чего же?

— Отъ-того, что собаки, къ-несчастію, потеряли слѣдъ, и нѣтъ возможности навести ихъ на него.

— И травля пропала!

— Что дѣлать! Стая потеряла звѣря по-сю-сторону этого пня… мы сдѣлали все, что было можно, пытаясь возобновить слѣдъ — ни что не помогло; обшарили кругомъ этотъ досадный пень, думали, нѣтъ ли тутъ норы: все напрасно. Это непостижимо!

— Утѣшьтесь, графъ, съ улыбкой возразила госпожа Вильсонъ: — наше удовольствіе останется впереди.

— По-крайней-мѣрѣ, надежда вмѣстѣ окончить день, потому-что во всякомъ случаѣ, вы, вмѣстѣ съ мамзель Рафаэль и Дюмоларомъ, сегодня обѣдаете въ Трамблё, въ обществѣ нашихъ сосѣдей; не правда ли?

— Въ обществѣ самыхъ отборныхъ и сильныхъ избирателей, конечно, отвѣчала смѣясь госпожа Вильсонъ: — я знаю ваши честолюбивыя предположенія; хорошо, буду любезничать, чтобъ доставить вамъ всѣ голоса. Посадите меня возлѣ самаго упрямаго, и вы увидите…

— Не сомнѣваюсь въ вашемъ могуществѣ, возразилъ графъ, улыбнувшись въ свою очередь: — если вы пріймете мою сторону, дѣло выиграно… Итакъ, прощай, охота! Теперь намъ остается пробраться къ перекрестку, гдѣ ждетъ ваша карета…Ну, Латрасъ, сбирай стаю.

— Лишились мы на этотъ разъ травли, дитя мое, говорила госпожа Вильсонъ дочери, шепнувъ ей передъ тѣмъ нѣсколько словъ, послѣ чего Рафаэль совершенно оживилась и повеселѣла.

Въ это время, Алкидъ Дюмоларъ, который очень-благоразумно умѣрялъ шагъ своей лошади, сдѣлавъ довольно-далекій объѣздъ, показался, наконецъ, изъ глубины лѣса и съ таинственнымъ видомъ обратился къ графу Дюриво:

— Что это за толпа, вооруженная вилами и палками, прошла сейчасъ здѣсь, передаваясь какими-то сигнальными перекличками?

— Рѣшительно ничего не знаю, любезный Дюмоларъ, отвѣчалъ изумленный графъ.

Старый стременной, замѣтивъ вопросительный взглядъ своего господина, осмѣлился проговорить робко:

— Это крестьяне, ваше сіятельство; они составляютъ подкрѣпленіе господина Бокаде и его жандармовъ.

— Подкрѣпленіе? къ чему это? спросилъ еще болѣе изумленный графъ.

— Они ловятъ одного очень-опаснаго убійцу, убѣжавшаго изъ буржской тюрьмы; говорятъ, онъ со вчерашняго дня скрывается въ этомъ лѣсу.

— Убійца!.. скрывается въ томъ самомъ лѣсу, гдѣ мы? вскричалъ Дюмоларъ.

— Да, сударь, отвѣчалъ стременной. — Еще сегодня утромъ дровосѣкъ видѣлъ его издали, и… Латрасъ вдругъ замолчалъ и, прислушиваясь къ чему-то, отошелъ на нѣсколько шаговъ.

— Какъ! Опасный убійца! кричалъ Дюмоларъ, приходя часъ-отъ-часу въ большій ужасъ. — И я… я сейчасъ былъ совершенно одинъ и могъ его встрѣтить… А этотъ Сципіонъ еще кричалъ во все горло, что я начиненъ банковыми билетами… Это возмутительная шутка!..

— Да замолчите, пожалуйста! сказалъ графъ, пожавъ плечами: — нѣтъ никакой опасности, и вы только напугаете сестру свою, которая, къ-счастію, говоритъ съ дочерью и ничего не слышитъ.

— Ваше сіятельство! вскрикнулъ Латрасъ, который долго и внимательно прислушивался: — ваше сіятельство… еще есть надежда…

— Что ты говоришь?

— Сверкай подаетъ голосъ.

— Я не слышу. Точно?

— О, точно такъ!.. Это чудо, а не собака! Она по-обыкновенію ушла впередъ на полчетверти лье… Изволите слышать, ваше сіятельство?..

— Въ-самомъ-дѣлѣ, сказалъ графъ, прислушавшись въ свою очередь: — да… слышу. Но съ которой это стороны?

— Въ двухъ-стахъ шагахъ отсюда, около маленькой поляны съ камнями.

— Посмотрите, говорилъ графъ, подъѣхавъ къ своимъ амазонкамъ: — вотъ рѣдкій переломъ счастья: сейчасъ мы отчаивались, а теперь есть надежда. Если мы поднимемъ звѣря, это будетъ истинное чудо; а въ волшебники попадетъ безцѣнный Сверкай.

— Онъ всегда былъ таковъ, примолвилъ старый охотникъ и понесся въ галопъ по лѣсу къ полянѣ, вблизи которой скрывалось жилище браконьера.

— Что можетъ быть прекраснѣе надежды, которая является вслѣдъ за отчаяніемъ? весело проговорила госпожа Вильсонъ, значительно взглянувъ на дочь. — Ну, любезный графъ, отправимтесь же смотрѣть, какъ волшебникъ-Сверкай совершитъ свое чудо.

И госпожа Вильсонъ пустила въ галопъ свою лошадь, и вся кавалькада, мелькая подъ разросшимися вѣтвями, двинулась въ ту сторону, куда ускакалъ стременной.

Одинъ Алкидъ Дюмоларъ скоро отсталъ назади, потому-что нужно было имѣть очень-ловкую и выѣзжанную лошадь, чтобъ скакать, извиваясь змѣею, по сплошной чащѣ огромныхъ пиннъ и сосенъ. Господинъ Дюмоларъ, не желая требовать отъ своей скотины доказательствъ такой змѣиной гибкости, слѣдовалъ издали за другими охотниками то рысцой, то шажкомъ. Но когда, не смотря на всѣ его усилія держаться невдалекѣ, спутники стали уходить у него изъ вида, — Дюмоларъ почувствовалъ, что грозный трепетъ настигаетъ его. Онъ никакъ не могъ выгнать изъ головы мысли объ опасномъ убійцѣ, котораго ловятъ въ этомъ лѣсу и, конечно, въ этомъ самомъ мѣстѣ.

— Въ минуту отчаянія, подобный злодѣй на все способенъ; долго ли до бѣды… лѣсъ пустой! бормоталъ толстякъ, пробираясь между деревьями трускомъ, сколько позволяло его благоразуміе… — И этотъ Дюриво вѣдь знаетъ… Такъ нѣтъ! Скачетъ-себѣ, а обо мнѣ и не подумаетъ!.. Бываютъ же такіе эгоисты!.. А сынокъ его кричитъ еще, что я начиненъ банковыми билетами… Хорошо еще, что я вижу… тамъ… людей… сквозь деревья… Благо красное-то платье издалека видно; хоть бы по немъ добраться.

Говоря это, господинъ Дюмоларъ, подстрекнутый страхомъ и надеждой догнать охотниковъ, улучилъ мѣстечко, гдѣ лѣсъ былъ порѣже, и поскакалъ въ галопъ.

— А!.. вотъ, наконецъ, я ихъ догоняю, ворчалъ онъ отдуваясь. — Закричу имъ; они меня и подождутъ.

Продолжая скакать, чтобъ опять не отдалиться, Дюмоларъ закричалъ:

— Сестра!.. Мельси!.. Постой!..

Вѣроятно, госпожа Вильсонъ не слыхала задыхающихся криковъ брата: она въ это самое время, вслѣдъ за дочерью, которая ѣхала впереди, повернула на боковую дорожку и исчезла въ густотѣ лѣса.

— Дюриво!.. постойте же… а! чортъ возьми! кричалъ Дюмоларъ во все горло.

Графъ Дюриво, а за нимъ и Сципіонъ, пропали изъ вида.

— Что за гнусная безпечность! продолжалъ Дюмоларъ съ горестью и страхомъ. — Слава Богу, что я видѣлъ, куда они поѣхали… они повернули налѣво, и…

Онъ не могъ продолжать: его галопирующій конь вдругъ остановился и осѣлъ назадъ. Толчокъ, былъ такъ силенъ, что сѣдокъ всей тяжестью качнулся впередъ и едва не скатился черезъ голову лошади.

Проклиная все на свѣтѣ, Дюмоларъ оправился на сѣдлѣ, и тутъ только увидѣлъ, что такъ внезапно остановило его лошадь: передъ нимъ былъ, предохранительный ровъ, превосходно обдѣланный, съ откосными краями, футовъ въ восемь ширины и около шести глубины; этотъ ровъ пересѣкалъ лѣсъ на всемъ его протяженіи.

При видѣ зіяющей глубины, отчаяніе овладѣло Дюмоларомъ; на краю откоса онъ замѣтилъ слѣды лошадиныхъ подковъ: видно было, что охотниковъ не остановила преграда; они ее перескочили; соединиться съ ними не было надежды; Дюмоларъ скорѣй умретъ, нежели согласится прыгнуть черезъ канаву. Воротиться? Но это значитъ еще дальше отстать отъ охотниковъ; а между-тѣмъ, солнце ужь не высоко: дни на-ту-пору были короткіе, осенніе; въ это время года и сумерекъ почти совсѣмъ не бываетъ; не увидишь, какъ ночь застигнетъ…

— Это просто значитъ — подъ ножъ меня подвести, говорилъ Дюмоларъ съ тяжкимъ вздохомъ. — А этотъ проклятый сюртукъ краснѣется издали… злодѣй завидитъ меня въ немъ за цѣлое льё… уфъ! ужасно!.. Самому на себя вызывать разбойника, если только онъ тутъ гдѣ-нибудь… Ну-ка, посмотримъ, поѣдемъ вдоль по канавѣ… Не все же такая круча; можетъ-быть, съѣздъ… тропинка…

Г. Дюмоларъ съ тоской и ужасомъ доѣхалъ по канавѣ до того мѣста, гдѣ она поворачивала и терялась въ непроницаемой чащѣ; погрузиться въ этотъ мрачный плетень вѣтвей, гдѣ не видно было слѣда человѣческаго, показалось г. Дюмолару такъ же страшно, какъ скакнуть черезъ глубокій ровъ, потому-что продраться сквозь эту путаницу можно было не иначе, какъ положась на инстинктъ и ловкость лошади, закрывъ глаза и плотно прилегши на сѣдлѣ.

Не смотря на всѣ ужасы подобнаго путешествія, г. Дюмоларъ вспомнилъ, что потомъ и ночь наступитъ. Онъ сталъ думать, что, еслибъ пришлось остаться и продолжать блуждать по рѣдкому лѣску… проклятый сюртукъ краснѣется… издали видѣнъ… какъ-разъ приманитъ разбойника. Подумавъ, г. Дюмоларъ изъ двухъ золъ выбралъ меньшее: обольщенный сладкой надеждой соединиться съ охотниками, онъ рѣшился продраться сквозь чащу. Но въ-слѣдъ за тѣмъ вблизи затрещали вѣтви, какъ-будто кабанъ продирался сквозь нихъ…

Оставимъ Дюмолара на волю судьбы, и объяснимъ въ двухъ словахъ чудодѣйство того славнаго Сверкая, голосъ котораго привелъ охотниковъ къ браконьеровой землянкѣ.

Обшаривъ и обнюхавъ, по примѣру прочихъ собакъ, со всѣхъ сторонъ то мѣсто, гдѣ исчезъ лисій слѣдъ, доблестный Сверкай, наученный опытомъ и руководимый непостижимымъ инстинктомъ, разсуждалъ логически: лисица часто хитритъ и дѣлаетъ огромные прыжки, чтобъ перервать свой слѣдъ и сбить съ толку благородныхъ псовъ, которые ловятъ звѣрей только изъ чести и у которыхъ все честолюбіе ограничивается тѣмъ, чтобъ догнать и задавить лисицу (лисье мясо внушаетъ имъ непреодолимое отвращеніе); по-этому, хорошій песъ, чтобъ отъискать потерянный слѣдъ, который не могъ же исчезнуть въ воздухѣ, долженъ по-немногу отдаляться отъ того мѣста, гдѣ слѣдъ потерянъ, описывая постоянно-расширяющіеся круги; такимъ-образомъ, онъ, безъ-сомнѣнія, нападетъ на путь бѣглянки… Въ-самомъ-дѣлѣ, какъ бы ни были огромны два или три скачка, которыми лисица маскируетъ свое бѣгство, все-таки послѣ нихъ ей прійдется бѣжать по-просту, вправо или влѣво, впередъ или назадъ отъ того мѣста, откуда начались скачки. Итакъ, послѣдовательные круги, обхватывая всѣ радіусы, идущіе отъ этой точки, неизбѣжно гдѣ-нибудь да пересѣкутъ путь звѣря.

Этотъ-то превосходный, извѣстный въ охотничьемъ мірѣ манёвръ употребилъ теперь Сверкай, и, оставивъ собачью чернь, которая тщетно вертѣлась на одномъ и томъ же мѣстѣ, онъ понюхалъ землю и пошелъ кружить дальше и дальше, достигъ полянки, усѣянной каменьями; миновалъ ее, и наконецъ попалъ на западню, заслонявшую входъ въ подземелье, гдѣ скрывался Бамбошъ. Помните, что лисица только дотронулась до этой западни и новымъ скачкомъ перепрыгнула въ чащу. Но, благодаря тонкому чутью Сверкая, острый запахъ поразилъ его чувствительные нервы, и скоро протяжный побѣдный лай долетѣлъ до слуха отчаявшихся охотниковъ.

Послѣ первыхъ восторговъ, замѣтивъ, что при сходѣ съ западни слѣдъ опять перервался, Сверкай сталъ продолжать свои круговые поиски и шагахъ въ тридцати окончательно настигъ слѣдъ, который уже шелъ непрерывно. Однако, бывъ на западнѣ, умный песъ почуялъ, что подъ ней пустота, и предполагая (заблужденіе простительное), что звѣрь спрятался подъ этими мшистыми камнями, поднялъ страшный вой, роя лапами землю, и вскорѣ прокопалъ маленькое отверстіе въ подземелье.

Въ это время, стременной, графъ, Сципіонъ, г-жа Вильсонъ и Рафаэль другъ за другомъ выѣхали на поляну.

— Лисица наша! она въ норѣ! закричалъ старый охотникъ, увидѣвъ, что Сверкай роетъ землю.

И, спрыгнувъ съ лошади, вооруженный арапникомъ, онъ бросился помогать Сверкаю.

Графъ Дюриво, увлекшись охотничьимъ жаромъ, въ восторгѣ отъ неожиданной удачи, также сошелъ съ лошади и сталъ на колѣни рядомъ съ стременнымъ, чтобъ помочь ему скорѣй раскопать подземелье, гдѣ, по ихъ мнѣнію, скрывалась лисица.

VI.
Землянка.

Чрезъ нѣсколько минутъ, графъ Дюриво и стременной отвалили закиданные землею камни, прикрывавшіе входъ въ браконьерову землянку — неожиданное убѣжище Бамбоша.

Г-жа Вильсонъ и Рафаэль, нагнувшись съ лошадей, ждали съ нетерпѣніемъ развязки новаго приключенія. Сципіонъ, не смотря на свое надменное равнодушіе, также раздѣлялъ общее любопытство.

— Да это не нора! вскричалъ графъ, разсмотрѣвъ наконецъ деревянные бруски западни.

Потомъ, замѣтивъ, сквозь перекладины, темную глубину, онъ въ изумленіи прибавилъ:

— Скорѣе похоже на входъ въ подземелье…

— Подземелье? сказала весело г-жа Вильсонъ: — это интересно: пусть не смотритъ кто не хочетъ; а теперь подземелья рѣдки.

— Подземелье или нѣтъ, а наша лисица должна быть здѣсь, кричалъ стременной, и, поднявъ-западню, отворявшуюся на ивовыхъ петляхъ, открылъ узкій, крутой спускъ.

— Странно! сказалъ графъ въ раздумьѣ: — въ моемъ лѣсу такое подземелье, и я никогда не слыхалъ объ немъ… Ты, Латрасъ, тоже не зналъ? спросилъ онъ стременнаго.

— Нѣтъ… нѣтъ… ваше сіятельство… — И только теперь, одумавшись, Латрасъ изумился.

— Я хочу самъ осмотрѣть это подземелье и узнать, куда оно ведетъ, сказалъ графъ.

— Вашему сіятельству не нужно туда ходить, сказалъ Латрасъ: — пустить Сверкая, и тотчасъ узнаемъ, тутъ ли лисица… Тутъ! тутъ! Сверкаюшка! крикнулъ стременныя, указывая собакѣ на входъ въ землянку.

Собака бросилась.

Графъ, не отвѣчая на замѣчаніе Латраса, отдалъ свою лошадь псарю и хотѣлъ идти по слѣдамъ Сверкая; но г-жа Вильсонъ остановила его:

— Берегитесь, графъ; можетъ-быть, это опасно.

— Какое ребячество! отвѣчалъ графъ, улыбаясь: — не думаете ли вы, что изъ этой пещеры выйдетъ левъ или тигръ? Къ-несчастію, эти лѣса слишкомъ-скромны для царственнаго гостя. Позвольте оставить васъ на нѣсколько минутъ, потому-что любопытство мое, признаюсь, дошло до высшей степени.

— Успокойтесь, сказалъ Сципіонъ насмѣшливымъ тономъ: — я буду раздѣлять съ батюшкой доблестныя опасности.

И, сошедши съ лошади, онъ присоединился къ отцу.

— Странно! сказалъ графъ, остановившись на одной изъ ступеней вырубленной въ землѣ лѣстницы и всматриваясь въ глубину пещеры: — вдали какъ-будто отраженіе свѣта.

— Мы впадаемъ въ мистицизмъ! сказалъ Сципіонъ, вставляя въ глазъ свой черепаховый лорнетъ.

Графъ сбирался идти дальше въ подземелье, какъ вдругъ шумъ многочисленныхъ шаговъ, быстро приближавшихся съ разныхъ сторонъ, привлекъ вниманіе охотниковъ. Стоя уже одной ногой на первой ступени спуска, графъ остановился, увидѣвъ, что на поляну, съ разныхъ концовъ, выходило человѣкъ тридцать крестьянъ, бѣдно одѣтыхъ и вооруженныхъ цепами, вилами, рогатинами и дубинами.

Передовые этихъ ватагъ издали переговаривались другъ съ другомъ:

— Ну, что?

— Ничего… а вы?

— Тоже ничего, а каждый кустикъ обшарили.

— И мы всѣ сучья на деревьяхъ осмотрѣли, словно бѣлокъ искали.

— Да и мы всѣ овраги излазили.

— А все-таки ничего… ровно ничего.

— Можетъ-быть, дядя Лансло напалъ на слѣдъ: онъ пустился за господиномъ Бокаде; авось они встрѣтились съ разбойникомъ.

— Это что за ватага рыщетъ по моему лѣсу? сердито спросилъ графъ Дюриво своего стременнаго.

— Это крестьяне, они ищутъ въ лѣсу разбойника, о которомъ я говорилъ вашему сіятельству.

— Разбойника? какого разбойника? вскричала г-жа Вильсонъ, приближаясь къ графу и Рафаэли.

— Мнѣ не хотѣлось васъ тревожить, сказалъ Дюриво улыбаясь: — я скрылъ отъ васъ обстоятельство, которое, вмѣстѣ съ открытіемъ подземелья, дѣлаетъ нашу охоту весьма-романическою. Однимъ словомъ, говорятъ, что преступникъ, убѣжавшій изъ буржской тюрьмы, скрылся въ этомъ лѣсу.

— И вы хотѣли идти въ подземелье, гдѣ, можетъ-быть, этотъ человѣкъ спрятался?

— Въ-самомъ-дѣлѣ, сказалъ графъ, быстро подходя къ землянкѣ, отъ которой было-отдалился, говоря съ молодой вдовой: — можетъ-быть, этотъ разбойникъ тутъ; посмотримъ!

— Остановитесь, ради Бога! вскричала г-жа Вильсонъ, соскочивъ съ лошади и быстро подходя къ графу: — если этотъ человѣкъ скрылся тутъ, онъ будетъ защищаться отчаянно! Умоляю васъ! Къ-чему эта слѣпая отвага?

— Робкій, прекрасный другъ мой, отвѣчалъ графъ со смѣхомъ: — сейчасъ, когда вы хотѣли перескочить самую опасную преграду, я также кричалъ вамъ: къ-чему слѣпая отвага?.. Терпите, — я плачу тою же монетой.

Сципіонъ, помогая Рафаэли сойдти съ лошади, очень-тихо сказалъ ей нѣсколько словъ и подвелъ ее къ матери, которая обратилась къ виконту:

— Сципіонъ, помогите мнѣ удержать вашего отца отъ безразсудства: онъ хочетъ идти одинъ на разбойника, который, можетъ-быть, скрывается въ этой землянкѣ.

— Твой порывъ, сказалъ Сципіонъ отцу съ насмѣшливымъ хладнокровіемъ: — дѣйствительно прекрасенъ; это порывъ, конечно, геройскій, но только слишкомъ… жандармскій; послушай: зачѣмъ завидовать, отнимать хлѣбъ, или, лучше сказать, преступника изо рта у этихъ храбрыхъ держи-лови? здѣсь недалеко жандармы; Латрасъ съѣздитъ за ними.

— Не смотря на свои шалости, Сципіонъ правъ, сказала г-жа Вильсонъ: — умоляю васъ, не мѣшайтесь въ это полицейское дѣло.

— Сципіонъ не правъ, отвѣчалъ графъ съ рѣшимостью: — каждый благородный человѣкъ обязанъ задержать преступника, особенно, когда это сопряжено съ опасностью.

— Замолчи, пожалуйста; ты унижаешься! сказалъ Сципіонъ отцу, отталкивая его локтемъ.

Дерзкія, холодныя насмѣшки Сципіона на этотъ разъ вдвойнѣ оскорбили графа, принужденнаго, въ избѣжаніе другой, можетъ-быть; болѣе-непріятной сцены, сносить эти сарказмы въ присутствіи обожаемой имъ женщины, которую онъ думалъ тронуть своею все-таки неоспоримою храбростію; но, принужденный молчать, Дюриво поставилъ на своемъ: пожалъ плечами и съ рѣшимостью пошелъ къ отверстію землянки.

— Друзья мои, сказала г-жа Вильсонъ, обращаясь къ крестьянамъ: — не оставляйте графа, ступайте за нимъ, защищайте его въ случаѣ нужды.

Крестьяне не любили графа: всѣ знали его жестокіе поступки съ фермерами и неумолимую строгость, съ которою онъ преслѣдовалъ малѣйшее нарушеніе нравъ его собственности; притомъ, его повелительный тонъ, надменность и суровая физіономія внушали всѣмъ или отвращеніе или страхъ. Вмѣсто того, чтобъ исполнить просьбу г-жи Вильсонъ и послѣдовать за графомъ въ подземелье, одинъ изъ крестьянъ сказалъ въ полголоса:

— Если его сіятельство хочетъ одинъ схватить разбойника, пусть хватаетъ… намъ что за дѣло!

— Я это знаю, трусы! отвѣчалъ графъ презрительно.

— Трусы? вишь ты! сказалъ оборванный крестьянинъ съ посинѣлыми губами, съ лицомъ, искаженнымъ ужасными припадками мѣстной лихорадки: — вишь ты, трусы!.. Если разбойникъ меня хватитъ, такъ я и свалюсь; а что будетъ дѣлать жена съ дѣтьми? у нихъ только и есть, что я.

— А! низкія, гнусныя твари! сказалъ графъ съ желчнымъ презрѣніемъ. — На все это они смотрятъ, какъ на предлогъ дотаскаться ватагой, покричать, поломать лѣсъ, испугать или, въ случаѣ возможности, покрасть дичь… День праздности, безпорядка, — они и довольны!

— Мы не по своей охотѣ пришли сюда, ваше сіятельство, робко сказалъ крестьянинъ: — насъ послалъ господинъ мэръ; а для бѣднаго человѣка день безъ работы — день безъ хлѣба…

— Да, да! Отъ-того-то кабаки и полны по воскресеньямъ, отвѣчалъ графъ еще съ большимъ негодованіемъ. — Въ воскресенье вы безъ работы и безъ хлѣба, только не безъ вина, потому-что напиваетесь какъ скоты. Да! прежде я былъ глупъ и слушалъ ваши бредни; теперь я знаю васъ.

— Такъ-то лучше, сказалъ Сципіонъ отцу: — теперь ты выигралъ въ моемъ мнѣніи; но за минуту похожъ былъ на Здравомысла…

Крестьяне, униженные бѣдностью и недостаткомъ самоуваженія, — неизбѣжнымъ слѣдствіемъ робости и невѣжества, — эти крестьяне съ грустью, но безъ сердца, слушали тяжелые упреки графа; впрочемъ, одинъ сѣдой старикъ робко отвѣтилъ на счетъ воскресной праздности:

— Господь почилъ отъ трудовъ въ седьмый день, ваше сіятельство; бѣдному крестьянину тоже можно…

— Довольно! сказалъ Дюриво надменно: — я сдѣлаю то, на что не осмѣлится ни одинъ изъ васъ; это, кажется, просто.

И сколько по дѣйствительной храбрости, столько же для того, чтобъ показать свое превосходство надъ людьми, которыхъ явно считалъ существами низшими, графъ, не смотря на просьбы г-жи Вильсонъ и Рафаэли, которая также присоединилась къ матери, спустился безоружный въ подземелье, запретивъ движеніемъ руки Латрасу слѣдовать за собою.

Не догадался ли Дюриво сказать сыну, чтобъ онъ остался наверху, или разсчитывалъ на его помощь, только Сципіонъ, закуривъ мимоходомъ третью сигару съ обыкновенной насмѣшливой флегмой, сбивая концомъ хлыста пыль съ своихъ сапоговъ, сказалъ г-жѣ Вильсонъ:

— Ну… молитесь за насъ!

И онъ пошелъ за отцомъ.

Прошедъ восемь или десять ступеней, грубо вырубленныхъ въ землѣ, отецъ и сынъ очутились посреди довольно-обширнаго грота, естественно — образовавшагося въ утесѣ, верхняя часть котораго подымалась въ чащѣ огромными массами. Между этими наружными камнями, случай или рука человѣка сдѣлала отверстіе, слегка-прикрытое травою. Оно выходило въ землянку и пропускало туда свѣтъ и воздухъ. Дневной лучъ, смѣшавшись съ блѣднымъ огнемъ смоляной свѣчи, производилъ странный погребальный свѣтъ, при которомъ Дюриво увидѣлъ картину, заставившую его вздрогнуть и отступить назадъ.

Бамбошъ также недавно дрогнулъ при видѣ этой картины; но къ впечатлѣнію бѣглеца присоединилось еще тяжелое, страшное воспоминаніе…

Въ глубинѣ пещеры, на грудѣ камней, образовавшихъ родъ возвышенія, виднѣлась колыбель, сплетенная изъ болотнаго тростника, и въ ней, среди свѣжихъ листьевъ шиповника, недавно-умершій ребенокъ; онъ лежалъ такъ покойно, такъ бѣлъ и свѣжъ былъ цвѣтъ его лица, что можно было принять его за спящаго. Ему было не болѣе мѣсяца. Смоляная свѣча горѣла у него въ ногахъ, вмѣсто погребальнаго факела.

Сквозь полумракъ этого убѣжища виднѣлся въ углу деревянный ящикъ, наполненный сухой травой: онъ служилъ ребенку постелью; далѣе замѣтно было узкое отверстіе, похожее на рудокопную галерею, въ которую можно было человѣку пройдти только ползкомъ. Скатъ этого длиннаго прохода, судя по блѣдному свѣту, проходившему сквозь листья, оканчивался въ глубинѣ пещеры наравнѣ съ поверхностью земли; двойной выходъ землянки, оставленный открытымъ, доказывалъ, что Бамбошъ ушелъ.

Виконтъ присоединился къ отцу, когда тотъ съ трепетомъ отступилъ, увидѣвъ мертваго ребенка. Еслибъ даже эта простая, но болѣзненно-трогательная картина и произвела на виконта минутное впечатлѣніе, то роль человѣка закаленнаго и холоднаго заставила бы его скрыть это впечатлѣніе; но молодое сердце Сципіона дѣйствительно окаменѣло въ ужасной атмосферѣ, въ которой жилъ онъ съ пятнадцатилѣтняго возраста. И когда отецъ его, забывъ свой гнѣвъ и упреки за Рафаэль Вильсонъ и повинуясь невольному чувству жалости и участія, сказалъ ему нѣсколько разстроеннымъ голосомъ:

— Сципіонъ… взгляни… этотъ бѣдный малютка…

Сципіонъ, приставляя лорнетъ къ глазу, отвѣчалъ:

— Я очень-хорошо вижу… окоченѣлый мальчишка… эпизодъ изъ жизни красавицы съ вѣнкомъ изъ розъ. — Потомъ, оглянувшись кругомъ и показывая отцу концомъ хлыста отверстіе другаго выхода, прибавилъ: — Если тотъ, кого эта сволочь называетъ разбойникомъ, скрывался здѣсь, такъ онъ вылѣзъ въ эту дыру… ни разбойника, ни лисицы, — двойная травля не состоялась… Скажи, пожалуйста! премилая чистота сельскихъ нравовъ… Послѣ этого, вѣрь въ свѣжія яйца и сливки мирныхъ поселянъ…

Повернувшись на каблукахъ, виконтъ сбирался выйдти изъ подземелья.

Не смотря на свой жесткій характеръ, графъ Дюриво былъ оскорбленъ, можетъ-быть, униженъ (онъ выказалъ передъ сыномъ свое первое впечатлѣніе) жестокимъ равнодушіемъ Сципіона; но послѣднія слова виконта, соотвѣтствовавшія любимой мысли графа, пришлись ему по-сердцу.

— Я это давно знаю, сказалъ онъ: — сельская чернь такъ же испорчена, какъ и городская… деревенскій навозъ стоитъ городской грязи!

Потомъ, уступая, какъ-всегда, первому впечатлѣнію, графъ, къ величайшему удивленію сына, схватилъ колыбель, быстро вышелъ съ этой печальной ношей, и, обращаясь къ тѣмъ, которые оставались наверху мучимые любопытствомъ узнать, что происходило въ землянкѣ, вскричалъ громовымъ голосомъ:

— Вотъ-какъ поступаютъ наши дѣвы съ своими дѣтьми, когда дѣти тяготятъ ихъ!

И онъ поставилъ колыбель на камень. Пока Дюриво былъ въ землянкѣ, Латрасъ, по просьбѣ г-жи Вильсонъ, отъискалъ Бокаде и его жандармовъ. Унтер-офицеръ, прибывшій въ сопровожденіи двухъ солдатъ, сходилъ съ лошади, когда графъ высказывалъ свое негодованіе.

— Мертвый ребенокъ!.. вскрикнули крестьяне, заглянувъ въ колыбель и отступая въ ужасѣ.

— О!.. это ужасно, проговорила Рафаэль, бросаясь въ объятія матери.

— Что вы сдѣлали?.. Дочь моя! вскричала г-жа Вильсонъ, обращаясь къ графу съ видомъ болѣзненнаго упрека.

Слишкомъ-поздно замѣтилъ Дюриво послѣдствія своего поступка.

— Дѣ-тоу-бійство! сказалъ Бокаде, дѣлая на извѣстныхъ слогахъ обыкновенное въ важныхъ случаяхъ удареніе: — дѣ-тоу-бійство! повторилъ онъ, расталкивая кружокъ крестьянъ, чтобъ приблизиться къ колыбели. — Одинъ моментъ… Это мое дѣло, это до меня касается.

Потомъ, посмотрѣвъ пристально на трупъ ребенка и увидѣвъ то, чего графъ не могъ разсмотрѣть въ полумракѣ землянки, унтер-офицеръ вскричалъ:

— Бумажка!.. у невинной жертвы бумажка на шеѣ!!

Всѣ зрители этой сцены, кромѣ г-жи Вильсонъ, державшей въ объятіяхъ еще дрожавшую отъ испуга дочь, приблизились къ жандарму и шопотомъ говорили другъ другу:

«У ребенка на шеѣ бумажка.»

Дѣйствительно, къ черному сйурку, висѣвшему на шеѣ ребенка, была привязана бумажка. Бокаде поспѣшно развернулъ ее и громко прочелъ, не посмотрѣвъ напередъ, что тамъ написано.

Записка содержала въ себѣ слѣдующія слова:

«Я хочу, чтобъ мой сынъ назывался такъ же, какъ его отецъ, Сципіономъ Дюриво».

— Это забавно, сказалъ Сципіонъ, закуривая четвертую сигару съ невозмутимымъ хладнокровіемъ.

Рафаэль Вильсонъ была геройски мужественна; но при этихъ словахъ сердце ея сжалось; она чувствовала страшную боль. Силы оставили ее на минуту, и она должна была схватиться за руку матери, чтобъ не упасть; потомъ выпрямилась и рѣшилась быть твердою… Чрезъ минуту, онѣ съ матерью обмѣнялись продолжительными, неопредѣленными взглядами.

VII.
Тайна.

Я хочу, чтобъ мой сынъ назывался такъ же, какъ его отецъ — Сципіономъ Дюриво.

Таково было содержаніе записки, висѣвшей на шеѣ мертваго ребенка.

— Странно! сказалъ виконтъ, закуривая сигару.

Чтеніе записки, страшная безчувственность и наглое хладнокровіе виконта поразили зрителей.

Графъ, неподвижный, безмолвный, смотрѣлъ на сына съ гнѣвнымъ изумленіемъ, думая о послѣдствіяхъ, какія должно произвесть это открытіе на умъ Рафаэли. Рафаэль судорожно сжимала руку матери, устремивъ на нее свои большіе, полные слезъ голубые глаза. Глухой ропотъ слышался въ толпѣ, выведенной изъ терпѣнія флегматическимъ безстыдствомъ Сципіона. Бокаде, смущенный своею неловкостью (онъ питалъ глубокое уваженіе къ господину Дюриво), былъ въ жалкомъ положеніи и безсознательно смотрѣлъ на роковую записку, между-тѣмъ, какъ буря усиливалась съ каждой минутой. Вдругъ, при мысли о подписи записки, о которой онъ умолчалъ въ первую минуту великодушія, у него блеснула надежда, что, объявивъ имя жертвы, онъ отклонитъ отъ соблазнителя опасность; унтер-офицеръ произнесъ важнымъ тономъ:

— Записка подписана несчастною, которая… несчастною, которая… Впрочемъ… чего вамъ больше, — на запискѣ есть подпись.

— Есть подпись, раздался тихій говоръ.

— Да… имя дѣтоубійцы извѣстно; глупая преступница, она подписалась! сказалъ Бокаде съ самымъ торжественнымъ видомъ: — имя ея извѣстно… это…

Тревожный шумъ пробѣжалъ въ толпѣ, съ нетерпѣніемъ ждавшей окончанія рѣчи Бокаде.

— Это… маленькая Брюйера… птичница съ хутора Большаго-Можжевельника.

При этихъ словахъ, не смотря на свое невозмутимое спокойствіе, Сципіонъ содрогнулся; кровь бросилась ему въ голову; блѣдное лицо его покраснѣло; но одна Рафаэль, несводившая съ него глазъ, замѣтила это мгновенное волненіе, котораго онъ не могъ преодолѣть.

Когда поселяне узнали, что преступница и вмѣстѣ жертва — Брюйера, дѣвушка шестнадцати лѣтъ, которой приписывали какое-то сверхъестественное могущество и которая своею красотой и благодѣяніями пріобрѣла себѣ общую любовь невѣжественныхъ и суевѣрныхъ жителей этой бѣдной страны, — гнѣвъ и негодованіе ихъ на виконта еще болѣе усилились.

Бокаде увидѣлъ, но слишкомъ-поздно, что поставилъ Сципіона еще въ худшее положеніе; ропотъ, сначала тихій, вдругъ превратился въ жалобы и громкія укоризны.

— Брюйера!.. бѣдняжка!..

— Добрый геній нашей стороны!

— И такая кроткая!.. такая добрая!

— Чтобъ посягнуть на нее, надо имѣть слишкомъ злое сердце.

— И смѣютъ говорить, что она убила своего ребенка…

— Она!.. Быть не можетъ!

— Бѣдняжка Брюйера, проговорилъ жалобный голосъ: — она намъ точно сестра; хоть она и зачарованная, а всякій любить ее словно братъ, потому-что она свою силу употребляетъ только на добро всѣмъ.

Это кресчендо упрековъ и сожалѣній становилось довольно-опаснымъ. Къ негодованію, которое Сципіонъ возбудилъ своею наглою отважностью, присоединялась еще ненависть, которую поселяне питали къ графу за его неумолимую, безжалостную взъискательность и строгость. Впрочемъ, она долго не проявлялась: богатство въ этихъ бѣдныхъ, почти пустынныхъ странахъ еще и нынѣ окружено всесильнымъ обаяніемъ.

Всѣ эти лица, еще недавно столь робкія, смиренныя, приняли грозное выраженіе. Госпожа Вильсонъ и Рафаэль, все болѣе и болѣе пугаясь, приближались къ графу и Сципіону, а Бокаде, положивъ руку на эфесъ сабли, закричалъ своимъ людямъ:

— Слушай!

Потомъ, обращаясь къ поселянамъ, которые обступили со всѣхъ сторонъ виконта и отца его, унтер-офицеръ прибавилъ торжественнымъ голосомъ:

— Ско-пи-ще! Именемъ закона, незнаніемъ коего никто да не отзывается: ско-пи-ще! разойдись! Ступайте по домамъ.

Но никто его не слушался: крики, упреки безпрестанно усиливались, потому-что толпу все болѣе и болѣе раздражалъ наглый видъ Сципіона. Въ этихъ критическихъ обстоятельствахъ онъ нисколько не измѣнилъ себѣ. Зная всѣ оперы наизусть, онъ, вѣроятно, вспоминалъ то мѣсто въ «Донъ-Хуанѣ», гдѣ этотъ отчаянный соблазнитель, въ концѣ маскарада, послѣ грубаго своего покушенія на честь Церлины, осыпаемый упреками, ругательствами, угрозами, одинъ противъ всѣхъ, гордо поднявъ голову, смѣется надъ возставшей противъ него толпою.

Таковъ былъ теперь и Сципіонъ: съ приподнятой головой, съ гордымъ лицомъ, положивъ небрежно лѣвую руку въ карманъ своихъ лосинныхъ панталонъ, а правой сбивая хлыстомъ пыль съ сапоговъ, юноша съ удивительной смѣлостью посмѣвался грозѣ; досада и негодованіе придавали его прекраснымъ, но обыкновенно женскимъ чертамъ характеръ непоколебимой рѣшимости; живые глаза его блестѣли, щеки покрылись легкимъ румянцемъ; губы, сжимавшіяся безпечною улыбкой, выпускали изъ-подъ свѣтлыхъ, слегка-закрученныхъ усовъ струи сигарнаго дыма.

Въ эту минуту, испуганная Рафаэль, прижавшись къ матери, устремила на Сципіона долгій, болѣзненный взглядъ упрека; увы! она еще никогда не видѣла его такимъ прекраснымъ…

Графъ Дюриво, не смотря на тайныя причины, заставлявшія его сильно жалѣть объ этомъ приключеніи, также не могъ не почувствовать гордаго самодовольства при видѣ неустрашимости своего сына. Однако, желая хоть нѣсколько успокоить толпу и невольно повинуясь неотразимому вліянію нѣкоторыхъ нравственныхъ побужденій, отъ которыхъ не осмѣлился бы отказаться въ подобную минуту самый невѣрующій, самый развращенный отецъ, Дюриво громкимъ и твердымъ голосомъ сказалъ виконту:

— Обвиненіе, взводимое на тебя, важно, сынъ мой; но я, не смотря на его правдоподобіе, надѣюсь, что оно несправедливо… Не потому, чтобъ я боялся болѣе тебя угрозъ; но мнѣ пріятно думать, что ты даже не далъ повода къ подобному мнѣнію.

При первыхъ словахъ графа, глубокое молчаніе смѣнило шумный говоръ: каждый ждалъ отвѣта Сципіона, — отвѣта, который долженъ былъ или утишить или усилить общее негодованіе. Глубокопечальный, умоляющій взоръ Рафаэли, казалось, убѣждалъ виконта окончить эту тягостную сцену.

— Отвѣчай, Сципіонъ… отвѣчай! говорилъ графъ.

— Я объявляю, сказалъ виконтъ голосомъ столько же спокойнымъ, какъ и насмѣшливымъ, наводя лорнетъ на негодующуую толпу: — объявляю, что фантазія индѣечницы украсить моимъ именемъ плодъ своихъ пастушескихъ досуговъ сначала показалась мнѣ забавною; но предъ нелѣпыми угрозами этихъ достопочтенныхъ защитниковъ невинности, мнѣ хочется признать этого ребенка своимъ.

За этимъ объявленіемъ Сципіона послѣдовалъ взрывъ ругательствъ, угрозъ и проклятій, а онъ, со сверкающими глазами, съ трепещущими отъ гнѣва губами, съ непреклоннымъ челомъ, сдѣлалъ два шага впередъ, подошелъ къ тому изъ поселянъ, который былъ впереди всѣхъ, подошелъ такъ близко, что почти дотрогивался до него, сложилъ руки на груди и повторилъ твердымъ, отрывистымъ голосомъ:

— Да, ребенокъ мой… Ну!.. что же?

Взглядъ, движеніе, положеніе Сципіона выказывали такую неимовѣрную неустрашимость, что многіе поселяне невольно отступили; но за этимъ первымъ движеніемъ послѣдовало страшное противодѣйствіе. Раздраженіе достигло высочайшей степени; одинъ изъ поселянъ заставилъ Сципіона повернуться къ люлькѣ, которая стояла на камнѣ, и сказалъ ему грознымъ голосомъ:

— Несчастный! Ты шутишь, когда тутъ твой мертвый ребенокъ!… Посмотри же на него… если станетъ духа…

Сципіонъ во второй разъ вздрогнулъ, но отъ-того, что былъ растроганъ, и глаза его, противъ воли, устремились на блѣдное лицо ребенка.

Не смотря на всѣ усилія Бокаде, его жандармовъ и людей графа, Дюриво и сынъ его были уже окружены со всѣхъ сторонъ и имъ угрожала страшная опасность, какъ вдругъ крикъ: караулъ! рѣжутъ! раздавшійся невдалекѣ и становившійся ближе и ближе, заставилъ всѣхъ остановиться въ недоумѣніи и отвратилъ такимъ-образомъ грозу отъ Дюриво и виконта; пока всѣ съ безпокойнымъ любопытствомъ глядѣли на поляну, отецъ и сынъ успѣли выбраться изъ толпы.

Человѣкъ необыкновенно-толстый, почти голый, въ одной рубашкѣ и грязныхъ панталонахъ, бросился на середину поляны и съ обезображеннымъ отъ страха лицомъ, кричалъ изъ всѣхъ силъ: «караулъ! рѣжутъ! спасите! защитите!»

Не смотря на испугъ этого человѣка, его фигура, костюмъ, совершенно-лысая голова (г. Дюмоларъ, котораго, конечно, узнали читатели, скрывалъ свой голый черепъ подъ чернымъ парикомъ), его смѣшная дородность придавали ему такой забавный видъ, что раздраженіе, грозившее виконту и отцу его, превратилось въ непреодолимую потребность смѣха.

Увидѣвъ Бокаде въ его мундирѣ, Дюмоларъ, думая безъ сомнѣнія найдти въ немъ воплощеніе правосудія, покровительства и мщенія, бросился къ нему на шею съ такимъ стремленіемъ, что жандармъ едва не опрокинулся.

— Послушайте, сказалъ Бокаде, стараясь высвободиться изъ судорожныхъ объятій Дюмолара: — вы въ непристойномъ видѣ; здѣсь есть женщины… удалитесь, прикройтесь… и потомъ объяснитесь.

— Спаси меня, жандармъ! защити, отмсти! кричалъ во все горло Дюмоларъ.

— Но, несчастный! я говорю тебѣ, что здѣсь есть женщины?… повторялъ Бокаде: — надо быть слишкомъ неделикатну, чтобъ въ такомъ видѣ ходить по лѣсу!

— Онъ снялъ съ меня платье, жилетъ, все, даже сапоги, кричалъ Дюмоларъ отчаяннымъ, прерывистымъ голосомъ: — онъ все у меня отнялъ…

— Кто? спросилъ Бокаде.

— Онъ заставилъ меня раздѣться, грозя убить меня; онъ надѣлъ мое платье, ругаясь еще, что оно слишкомъ-широко ему… злодѣй! да еще у меня было триста луи въ кошелькѣ… въ карманѣ… въ панталонахъ… Наконецъ, разбойникъ взялъ мою фуражку, даже мой парикъ, чтобъ перерядиться.

— Но кто же? кричалъ Бокаде изо всей силы: — кто-о?

— Взялъ подъ уздцы мою лошадь, вывелъ ее изъ чащи, гдѣ я заплутался и гдѣ встрѣтилъ его, къ-несчастію, — чудовище!.. вывелъ и исчезъ, такъ-что я даже не могъ и гнаться за нимъ.

— Но кто же? кто? кто? кричалъ Бокаде съ ужаснымъ отчаяніемъ.

— И вдругъ, продолжалъ Дюмоларъ, увлеченный жаромъ своего повѣствованія: — вдругъ, тащусь здѣсь, и вижу его въ концѣ длинной аллеи; онъ скакалъ во весь опоръ и встрѣтилъ двухъ жандармовъ, которые съ нимъ раскланялись… дурачьё!..

— Но и ты стоишь ихъ, вскричалъ Бокаде: — если не скажешь, наконецъ, кто снялъ тебя съ твоей лошади, кто взялъ твое платье, деньги, сапоги и даже парикъ!

— Да кто же, какъ не онъ?

— Но кто онъ? ревѣлъ въ отчаяніи Бокаде.

— Вашъ!

— Кто мой?

— Я вамъ цѣлый часъ толкую, что злодѣй, котораго вы ловите.

— Бамбошъ!! закричалъ изступленный Бокаде.

— Какъ Бамбошъ?.. перебилъ оскорбленный Дюмоларъ: — такъ-то вы принимаете мою жалобу… Что вы? въ куклы^[2] со мной играете?

— Но, несчастный, это имя моего разбойника!

— Такое имя при такомъ-ремеслѣ… признаюсь, жестокая насмѣшка! ворчалъ Дюмоларъ.

— И мои жандармы раскланялись съ нимъ?

— Чортъ возьми! они приняли его за охотника, прибавилъ Дюмоларъ: — ума у нихъ не хватило!

— Га! Бамошъ, ты продувная бестія! вскричалъ Бокаде въ порывѣ негодованія: — воспользоваться достояніемъ, лошадью и парикомъ этого толстаго господина… заставить моихъ людей раскланяться съ тобой… ракалія, гадина буржской тюрьмы… ты страшный разбойникъ… у! отвратительно!.. поплатишься ты за это…

— Рафаэль! дитя мое! что съ тобою?.. вскрикнула госпожа Вильсонъ, поддерживая падавшую дочь: — Боже мой!.. ей дурно!.. помогите!..

Всѣ съ изумленіемъ и участіемъ оборотились къ госпожѣ Вильсонъ и ея дочери.

Смѣшное приключеніе Дюмолара, конечно, не могло растрогать Рафаэли, но она изнемогла наконецъ отъ сильныхъ потрясеній, отъ которыхъ такъ долго удерживалась, стараясь преодолѣть себя. Ея прекрасное лицо, блѣднѣя мало-по-малу, вдругъ сдѣлалось бѣло какъ алебастръ; на длинныхъ опущенныхъ рѣсницахъ еще блестѣли горячія слезы. Хотя мать старалась поддержать ее, но Рафаэль упала на колѣни; голова ея склонилась на плечо. Отъ этого паденія мужская шляпа ея скатилась на землю, дивные темные волосы распустились и закрыли ее до половины своею шелковистой сѣтью… Мать, опустившись также на колѣни, сжимала ее въ своихъ объятіяхъ, цаловала и плакала.

Грозное негодованіе толпы, если не утишенное, то по-крайней-мѣрѣ на минуту развлеченное смѣшнымъ появленіемъ Дюмолара, остыло посреди всѣхъ этихъ столь-разнохарактерныхъ переворотовъ, и, разжалобленные трогательною картиною, которую представляла мадамъ Вильсонъ, прижимавшая къ сердцу полуживую дочь свою, поселяне почти забыли озлобленіе свое противъ Сципіона.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Черезъ четверть часа послѣ этихъ приключеній, когда солнце уже садилось, три совершенно-различныя группы оставляли лѣсъ, въ которомъ происходила охота.

Рафаэль Вильсонъ, поддерживаемая своею матерью, ѣхала въ коляскѣ, за которою человѣкъ велъ въ поводу двухъ верховыхъ лошадей; а Дюмоларъ, закутанный въ жандармскую шинель, сидѣлъ на козлахъ еще смущенный и растерянный.

Графъ Дюриво, пасмурный, задумчивый, ѣхалъ по одну сторону коляски, между-тѣмъ, какъ виконтъ Сципіонъ, вѣрный своей безчувственной роли, галопировалъ подлѣ другой дверцы съ стоическимъ спокойствіемъ, хотя тяжелая дума отѣняла порой лицо и судорожно сдвигала его брови.

Отрядный жандармъ шелъ рядомъ съ своей лошадью, впереди другой группы, выступавшей изъ лѣса, не вдалекѣ отъ креста на перекресткѣ. Двое поселянъ несли на сучьяхъ колыбель съ мертвымъ ребенкомъ; другіе, грустные, задумчивые, шли сзади безъ шапокъ.

Отрядный, по приказанію Бокаде, провожалъ эту печальную процессію къ мѣстному начальству; судъ и лекарь должны были освидѣтельствовать тѣло.

Послѣдняя группа состояла изъ Бокаде и четырехъ жандармовъ. Они скорой рысью ѣхали по дорогѣ къ хутору Большаго-Можжевельника, чтобъ взять Брюйеру, обвиненную въ дѣтоубійствѣ.

Послѣ этого ареста, Бокаде долженъ былъ немедленно донести правительству о переодѣваньи, съ помощію котораго Бамбошъ успѣлъ скрыться изъ лѣса, гдѣ былъ бы необходимо схваченъ, еслибъ не встрѣтился съ Алкидомъ Дюмоларомъ.

Человѣкъ, присутствовавшій невидимкой при всей предшествовавшей сценѣ, также торопился другою дорогою къ хутору.

То былъ Пахучій-Звѣрокъ, браконьеръ.

VIII.
ферма.

Солнце уже было близко къ закату, когда Бокаде, въ сопровожденіи двухъ жандармовъ, отправился взять подъ арестъ Брюйеру на фермѣ Большаго-Можжевельника, принадлежавшей, вмѣстѣ съ помѣстьемъ Трамбле, графу Дюриво.

Тому, кто не видывалъ фермъ въ этой части Солоньи, трудно будетъ дать понятіе объ отвратительномъ видѣ берлогъ, зловонныхъ, полуразрушенныхъ, нездоровыхъ даже для скотовъ, и гдѣ, между-тѣмъ, живутъ мызники, работники и поденщики, большею частію блѣдные, истомленные, потому-что безпрерывныя, страшныя лихорадки, порождаемыя зловредными испареніями болотъ, наполненныхъ стоячею, гніющею водою, безпрерывно мучатъ несчастное народонаселеніе, и безъ того уже ослабленное дурною, недостаточною пищею.

ферма Большаго-Можжевельника называлась такъ отъ колоссальнаго можжевеловаго дерева, пережившаго по-крайней-мѣрѣ два столѣтія и возвышавшагося невдалекѣ отъ строеній. Заведеніе состояло изъ четвероугольнаго двора, обнесеннаго ветхими, полуразвалившимися мазанками, складенными изъ раствора земли и песка, съ примѣсью, для большей связи, рубленой соломы.

Крыши на строеніяхъ, во многихъ мѣстахъ разломанныя, были прикрыты — или разбитыми черепицами, поросшими мохомъ, или полусгнившей соломой, или наконецъ пучками шильника, накиданными на горбылевыя перекладины.

Въ этихъ строеніяхъ заключались амбары, скотные сараи, хлѣвы, конюшни и, наконецъ, жилище самого фермера; въ серединѣ ихъ — дворъ, наполненный навозомъ, плавающимъ въ черной, стоящей водѣ, которая не пересыхала отъ прибывающаго изъ навоза сока и отъ влажности болотистаго грунта. Эта огромная пахучая лужа, покрытая слоемъ синеватой плесени, до того наполняла ту часть двора, гдѣ помѣщался фермеръ, что онъ принужденъ былъ провести родъ плотины изъ камней, прикрытыхъ связками хвороста, до того мѣста, гдѣ три или четыре ветхія, покоробившіяся ступени вели въ его единственную комнату.

На востокъ отъ фермы раскинулась огромная торфяная долина; на сѣверъ — росъ высокій дубнякъ; а съ запада только высокая луговина отдѣляла зданія отъ огромнаго болота, которое осенью и зимой постоянно было покрыто густымъ туманомъ; лѣтомъ же, когда тина отъ солнечнаго жара приходила въ броженіе, оно наполняло атмосферу заразительными испареніями.

Ночь приближалась. Былъ часъ, когда стадо пригоняютъ съ пастбища. Черезъ гнилое болото пробирались къ фермѣ нѣсколько поджарыхъ, костлявыхъ коровъ, съ тощимъ вымемъ и вытертою шерстью, мѣстами покрытою толстымъ слоемъ грязи: не съ чего было пожирѣть на ихъ пастбищѣ, скудномъ, поросшемъ верескомъ, почти постоянно потопленномъ водою. Стадо это гналъ пятнадцати-лѣтній мальчикъ, которому съ виду едва-ли было и десять лѣтъ; онъ былъ босъ, съ посинѣлыми ногами, согнутыми отъ привычки ходить по болоту. Вся его одежда состояла изъ оборванныхъ штановъ и балахона изъ толстой набойки, промокшаго отъ вечерней сырости (рубашекъ эти люди не знаютъ). Его желтоватые, жесткіе, взъерошенные волосы были похожи скорѣе на густую гриву; впалыя, блѣдныя щеки, бѣлыя цинготныя губы, тусклые глаза, едва передвигающіяся ноги, — все это были страшные слѣды лихорадки. О медицинскихъ пособіяхъ тутъ не могло быть и помина: лекарь живетъ далеко, и притомъ, посѣщенія его стоютъ дорого… Пристанетъ лихорадка — и безъ помѣхи ведетъ свою очередь болѣзненнымъ днямъ, пока не уморитъ человѣка, или пока онъ ее самъ не переселитъ; впрочемъ, послѣдній случай чрезвычайно-рѣдокъ.

Бурая собака, мохнатая, грязная, тощая, раздѣляла обязанности пастуха. Мальчикъ съ трудомъ загналъ свою скотину въ тинистый сарай, подъ развалившуюся кровлю, дыры которой были закиданы кучами хвороста.

Видно было, что взаимная привязанность, основанная на частомъ обмѣнѣ услугъ и на совершенномъ равенствѣ условій существованія, соединяла пастуха съ его собакой. Сколько долгихъ, осеннихъ и зимнихъ часовъ провелъ этотъ ребенокъ въ пустомъ полѣ, пріютившись подъ кустомъ! и собака, плотно прижавшись къ груди его, согрѣвала своей животной теплотой его окоченѣлые члены.

Въ такомъ положеніи, думая столько же, сколько и собака, ребенокъ, бывало, то смотрѣлъ на пасущійся скотъ, чуть видный сквозь сырой и холодный тумань, то безсознательно слѣдилъ въ воздухѣ за плавнымъ полетомъ пигалицы или дикой утки, то, наконецъ, въ совершенной апатіи, еще безсмысленнѣе просиживалъ цѣлые часы, подперши руками голову и уставивъ неподвижные глаза на такіе же неподвижные глава своей собаки.

И эта жизнь, одинокая, животная, была ежедневною жизнью этого несчастнаго мальчика; онъ былъ чуждъ всякаго, самаго начальнаго образованія, и жилъ посереди пустырей такъ же безсмысленно, какъ и его скотъ. Онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о добрѣ и злѣ, о справедливомъ и несправедливомъ, и весь инстинктъ его ограничивался тѣмъ, что онъ, при помощи своей собаки, не пускалъ скотъ забираться въ лѣсъ, портить молодыя деревья, а вечеромъ загонялъ его въ хлѣвъ и ложился вмѣстѣ съ нимъ спать.

Пастухъ уже успѣлъ загнать свое стадо въ сарай, когда на дворъ въѣхала дѣвка, воротившаяся съ водопоя отъ ближняго пруда; съ нею были двѣ большія лошади, изъ которыхъ на одной она сидѣла верхомъ по-мужски, подобравъ юбку до колѣна, и погоняла едва переступавшее животное, толкая его подъ бока толстыми, красными ногами.

Нищета, грубая работа и невѣжество безпощадно искажаютъ свои жертвы, изглаживая всѣ признаки благородства и прелести, которыми Богъ надѣлилъ ихъ: ѣхавшая поселянка носила только имя женщины.

Грубыя черты, мѣдно-красное, загорѣлое лицо, неуклюжій станъ, обезображенный непосильнымъ трудомъ; изорванное, загрязненное платье, растрепанные волосы, кое-какъ подобранные подъ запачканный бумажный платокъ; грубая, наглая осанка, хриплый голосъ, мужскія движенія, — и все это въ несчастномъ созданіи, принадлежащемъ къ тому роду существъ, которымъ отъ рожденія самою природою даны — нѣжность, изящныя формы, легкія, стройныя движенія, робкое прямодушіе, дѣвственная, имъ только свойственная прелесть!.. Да! воспитаніе только развиваетъ и восполняетъ въ женщинѣ эти дары природы: зародышъ ихъ таится въ ней съ дѣтства; въ существѣ ея есть потребность добра и красоты.

Эта несчастная, покинутая на произволъ судьбы, безъ воспитанія, безъ назиданія, безъ попеченій, какъ была покинута ея мать, конечно, еще болѣе достойна сожалѣнія, чѣмъ мужчина въ тѣхъ же обстоятельствахъ. Отчужденная отъ всякаго блаженства, отъ всякаго удовольствія на землѣ, она, благодаря непомѣрнымъ трудамъ и нищетѣ, лишилась даже физіономіи, даже формы, которую далъ ей Творецъ… Зрѣлище такого физическаго униженія печалитъ душу, но видъ женщины, какую мы описали, еще горьче, еще прискорбнѣе.

Черезъ нѣсколько минутъ, пріѣхали еще два работника съ сохами, слѣзли съ лошадей, небрежно разбросали изорванную сбрую и привязали по брюхо загрязненныхъ лошадей своихъ на другомъ концѣ сарая.

Между-тѣмъ, мальчикъ, пригнавшій коровъ, досталъ огромную глиняную чашку, вытеръ ее клочкомъ сѣна и понесъ къ жилищу, занимаемому фермеромъ. Взошедъ на ветхія ступеньки, онъ поставилъ свою посуду на площадку и жалобнымъ голосомъ проговорилъ:

— Скотину всю загнали; вотъ наша чашка…

Истомленный усталостью, дрожа отъ стужи и лихорадки, онъ присѣлъ на камень, положилъ голову на руки и сталъ ждать.

Черезъ нѣсколько минутъ, въ красноватомъ свѣтѣ, мелькавшемъ въ дверяхъ мазанки, появилась худая, изсохшая рука, вооруженная большою деревянною ложкой, и вскорѣ огромная чаша была почти до краевъ наполнена съѣдомою смѣсью, которая стоитъ описанія.

Основаніе этой безъименной снѣди составляло кислое, свернувшееся молоко, смѣшанное съ гречишною мукою и съ нѣсколькими кусками ржанаго хлѣба, чернаго, тяжелаго, вязкаго. Цементъ, немножко разведенный водою, падая въ творило, производитъ шумъ, если можно такъ сказать, не болѣе тяжелый, не болѣе матовый, чѣмъ это отвратительное кушанье, которое ѣли, разумѣется, холодное; впрочемъ, самъ мызникъ и его семейство питались пищею не здоровѣе и не вкуснѣе этой.

Чаша наполнилась; маленькій пастухъ съ трудомъ ее поднялъ, поставилъ на голову и понесъ въ коровникъ.

Когда онъ пришелъ туда, работница уже разлила въ нѣсколько глиняныхъ горшковъ небольшое количество теплаго пѣнистаго молока, которое ей удалось выжать изъ сосцовъ тощихъ коровъ, чтобъ потомъ сбить изъ него масло, которое шло на продажу. (Обитатели фермы ѣли только пахтанье.)

Товарищи маленькаго пастуха, принесшаго общій ужинъ, уже сидѣли на навозѣ, стѣснившись у дверей сарая, чтобъ воспользоваться послѣднимъ мерцаніемъ дня, долженствовавшимъ освѣщать ихъ трапезу. На всей фермѣ употреблялся только одинъ ночникъ, и то самимъ фермеромъ; въ другихъ помѣщеніяхъ не допускалось такой роскоши.

Въ ту минуту, какъ работники собрались ужинать, изъ глубины сарая послышались жалобные стоны.

— Ну! сказалъ одинъ изъ собесѣдниковъ: — дѣдушка Жакъ ужь затянулъ свою пѣсню.

— Объ эту пору малютка Брюйера приходитъ къ нему каждый вечеръ.

— Бѣдненькій!.. Право, для его же добра надобно желать, чтобъ онъ умеръ.

— Мучится, какъ каторжный!.. И вѣдь добро бы со вчерашняго дня, а то вѣдь года два будетъ… Да это хуже смерти!

— Еще счастье его, что нашъ добрый Шервенъ даетъ ему уголъ въ хлѣву, да остатки нашего кислаго молока… А то бы, вѣдь, бѣдняку-Жаку пришлось издохнуть гдѣ-нибудь во рву, какъ собакѣ.

— А, вѣдь, право, это доброе дѣло, потому-что нашему хозяину и самому-то не слишкомъ-хорошо, сказала Робена, дѣвка, которая, какъ мы говорили, только по имени походила на женщину. Говорятъ, графскій управляющій хочетъ отказать хозяину, потому-что ему не изъ чего платить за ферму.

— Эка бѣда! Намъ-то что за надобность! сказалъ грубо одинъ изъ работниковъ. — ферма безъ фермера не бываетъ. Не тотъ, такъ другой; не Петръ, такъ Николай… Тутъ всякому изъ насъ одна участь съ старикомъ Жакомъ.

— А какъ подумаешь, что въ свое-то время, въ молодые годы, Жакъ былъ такой дюжій и знатный работникъ! сказалъ другой пахарь.

— А теперь… всего свело, да скорчило.

— А, вѣдь, все работа на болотахъ его такъ скрючила.

— Да потомъ росы осеннихъ ночей, когда онъ былъ пастухомъ.

— И намъ то же будетъ, какъ мы состарѣемся, а, можетъ, еще и прежде… Что зубы-то скалишь!… У меня лихорадки таки совсѣмъ ужь не проходятъ.

— Есть о чемъ горевать!.. Что другимъ, то и намъ! сказала Робена, бѣдная и дурная женщина, у которой не было недостатка въ безпечности, философіи смиренныхъ. Вѣдь и лопата… очень, кажется, крѣпка… а роетъ, роетъ, да и испортится… Что тутъ станешь дѣлать!..

— Конечно… дѣлать нечего… Такая ужь, видно, судьба народу написана.

— Только правду сказать, судьба-то не больно… тово… веселая, сказалъ одинъ изъ работниковъ.

— Да, не легкая…

— Мало ли что! Не легкая, да дѣлать-то нечего… Судьба, да и только.

— А если судьба, такъ что жь тутъ говорить-то! отвѣчала Робена съ видомъ самаго твердаго убѣжденія: — а ужь что судьба, такъ видно судьба и мнѣ, и тебѣ!

При этомъ неоспоримомъ доказательствѣ неизбѣжности судьбы, работникъ, не находя отвѣта, почесалъ затылокъ и покачалъ головой; но видно было, что онъ еще не совсѣмъ убѣдился.

— Не вѣришь, такъ я тебѣ докажу ясно какъ день, сказала Робена, намѣреваясь подкрѣпить свои доводы фактами. — Сегодня вечеромъ я подоила коровъ; молоко еще не остыло; давича утромъ хозяинъ велѣлъ мнѣ свернуть шею шести откормленнымъ гусямъ, и они висятъ теперь въ молочной; завтра ихъ свезутъ на рынокъ съ шестью индѣйками маленькой Брюйеры, двадцатью фунтами масла, полсотнею яицъ, двумя мѣрами лучшей пшеницы, да еще щукой, фунтовъ въ пятнадцать, и двумя карпами, которые потянутъ развѣ малымъ-чѣмъ меньше; я нашла этихъ рыбъ ныньче утромъ въ сѣти, которую хозяинъ поставилъ въ пруду вчера вечеромъ.

— Ну, такъ что жь?.. Гдѣ жь тутъ судьба-то? спросилъ работникъ.

— Дай срокъ! отвѣчала Робена: — изъ этой пшеницы можно спечь хлѣбъ бѣлый, прекрасный… Такъ, или нѣтъ?

— Да, славный бы хлѣбецъ…

— Ну, а изъ масла и яицъ можно сдѣлать яичницу?

— Ну, да!

— Щуку, да и карповъ можно бы изрѣзать, да сжарить.

— Ну, да, да!

— А, вѣдь, не дурны бы были и жареные гуси?

— Какъ былъ маленькій, я много гусей пасъ; а ѣдать никогда не ѣдалъ. Должно быть кушанье хорошее.

— Ну, такъ изволишь видѣть, продолжала Робена съ торжествующимъ видомъ: — вотъ у насъ тутъ подъ руками есть изъ чего сдѣлать бѣлый хлѣбъ, молочную похлебку, яичницу, жаркое изъ гусей, изъ индѣекъ, изъ рыбы, да въ добавокъ и хлѣбенное, потому-что есть и мука, и яйца, и масло, и молоко. Ужинъ-бы, кажись, на-славу.

— Да хоть бы на свадьбѣ такой! Надобно жениться, чтобъ хоть разъ въ жизни полакомиться такимъ ужиномъ!.. Оно все такъ… да гдѣ жь судьба-то? Что жь ты о судьбѣ-то толковала?

— Вотъ тутъ-то и есть судьба… Всѣ эти лакомства у насъ подъ рукою, а мы трескаемъ кислое молоко съ гречишной мукою… Вотъ тебѣ и судьба!

— Гм! сказалъ работникъ, взглянувъ съ вопросительнымъ видомъ на своего товарища; но тотъ, измученный усталостью, дремалъ, не обращая вниманія на этотъ философскій разговоръ, а маленькій пастухъ, сжавшись, скорчившись, дрожалъ отъ лихорадки.

Робена, догадываясь по физіономіи своего собесѣдника, что онъ еще не совсѣмъ убѣдился, прибавила:

— Ну, видишь ли ты, Симонъ: еслибъ намъ судьба была лакомиться такимъ кушаньемъ вмѣсто нашей похлебки… такъ мы бы и полакомились. А мы не лакомимся, да и хозяинъ-то тоже… стало-быть, не судьба.

Въ это время, въ сараѣ снова послышались стоны, и вслѣдъ за тѣмъ голосъ сталъ звать Брюйеру съ возрастающимъ нетерпѣніемъ.

— Слышите, дѣдушка Жакъ зоветъ Брюйеру… бѣдный старичокъ соскучился! сказала Робена.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, что за чудо!.. скоро ночь… а малютка все еще не воротилась съ своими индѣйками, сказалъ одинъ изъ работниковъ: — дѣло, конечно, не въ ужинѣ: ей останется столько, что она и не съѣстъ.

— Правда, малютка ѣстъ какъ воробей; да и то только потому-что такъ хочетъ, таинственно примолвилъ другой работникъ: — стояло бы ей захотѣть — она бы вовсе ничего не ѣла.

— А что вы думаете? можетъ-быть, и такъ, сказала Робена, покачавъ головой: — потому-что она зачарована; безъ того, какъ бы индѣйки стали ее такъ знать и любить? Онѣ ее слушаются, какъ собаки охотника.

— А ужь нечего и говорить о ея двухъ толстыхъ индюкахъ; они такіе злые, что глаза выцарапаютъ всякому, кто вздумаетъ забраться ночью на насѣсть, гдѣ Брюйера, какъ воробей, свила себѣ гнѣздышко надъ своей скотинкой; былъ примѣръ: толстый Сильвенъ, прошлымъ лѣтомъ, пошелъ-было туда, — чуть не воротился безъ глазъ.

— Также господинъ Бокаде, жандармскій командиръ, хотѣлъ подурачиться съ Брюйерой, а индюки такъ разозлились, что онъ насилу убѣжалъ.

— Должно быть, что и индюки зачарованы. Я бы не хотѣлъ ихъ съѣсть… т. е. еслибъ была мнѣ судьба ѣсть индюковъ, какъ говоритъ Робена.

Нѣсколько поселянъ, старикъ, человѣкъ среднихъ лѣтъ и женщина съ ребенкомъ шли по двору къ сараю, гдѣ были наши собесѣдники.

— Вотъ, сказала Робена: — это, знать, къ Брюйерѣ съ нуждой пришли… Только я ихъ что-то не знаю.

— Брюйера дома? спросилъ одинъ изъ новоприбывшихъ.

— Такъ и есть, сказала про-себя Робена; потомъ прибавила въ-слухъ: — вы пришли къ ней посовѣтоваться? Не правда ли, добрые люди?

— Да, моя красавица… Мы изъ Валя; намъ говорили о ней, — вотъ мы, покончивъ работы, и пошли.

— Малютка должна бы ужь воротиться, возразила Робена: — впрочемъ, вамъ нечего долго ждать… Если хотите ее видѣть, ступайте къ ручью, налѣво какъ выйдете; Брюйера непремѣнно пойдетъ черезъ мостикъ.

— Благодарствуй, красавица, сказалъ старшій изъ пришедшихъ, и вмѣстѣ съ своими спутниками удалился съ фермы.

IX.
Брюйера.

— Вотъ-какъ! сказала Робена, глядя вслѣдъ за удаляющимися посѣтителями Брюйеры: — дѣло идетъ не на шутку: теперь изъ Валя, а потомъ… вспомните мое слово, если не прійдутъ и изъ Боса съ поклономъ къ Брюйерѣ…

— По всему видно, что малютка зачарована.

— Какъ же не зачарована! разумѣется, зачарована, вскричала Робена: — а то гдѣ бы ей теперь быть такой милочкой!

— А волосы у нея! такъ и свѣтятся.

— А зачѣмъ же у ней вѣнокъ и букеты?

— А эта опояска?

— А тростниковыя ботинки?

— А глаза!.. зеленые… надо бы по настоящему говорить, что они, глаза-то эти и зачарованы.

— Да и какъ она угадываетъ погоду: засуха ли, градъ ли, дождь ли, снѣгъ ли — все!

— Просто чудо! Любаго луарскаго матроса за поясъ заткнетъ.

— Отъ-того-то народъ и ходитъ къ ней.

— А какъ она землю знаетъ! Кто ее попроситъ, она скажетъ свое слово, и хоть какая худая земля будетъ хорошею. Еслибъ она захотѣла, гари^[3] вовсе бы не было.

— Да вотъ, хоть бы и у насъ на фермѣ: господинъ Шервенъ послушался Брюйеры, — въ прошломъ году былъ такой урожай, что рѣдкость.

— Не больно-то это ему было выгодно. Наемъ его кончился; графскій управитель увидѣлъ эту богатую жатву, да и надбавилъ на него цѣлую треть, да еще и себѣ на водку выговорилъ. Хозяинъ подписалъ новый контрактъ, а теперь локти и кусаетъ: ныньче ему платить нечѣмъ, его и выгоняютъ.

— Ну, ужь это вѣдь не отъ брюйерина слова.

— Еще бы! Брюйера никогда не ошибается!.. А какъ она знаетъ травы!.. Сдѣлала одинъ разъ изъ травъ лекарство для дѣдушки-Жака, оно ему помогло… только послѣ стало еще хуже; да это ужь такой недугъ упрямый.

— Да, сказала Робена: — она многимъ другимъ помогала.

— Вотъ только лихорадокъ не беретъ ея слово.

— Она говоритъ, что отъ болотъ да отъ торфяниковъ онѣ зараждаются… лихорадки-то наши.

— Э-ге!.. Отъ болотъ зараждаготся лихорадки! закричалъ работникъ съ грубымъ смѣхомъ: — ну, тутъ ужь она морочитъ!

— А я такъ вѣрю, потому-что Брюйера сказала, возразила Робена: — если она зачарована въ одномъ, такъ зачарована и въ другомъ.

— А что! проговорилъ работникъ въ нерѣшимости: — можетъ-быть, и правда.

— Да ты посмотри только, продолжала Робена: — если кто потеряетъ вещь, нужно только сказать ей около какого мѣста. Она сейчасъ пойдетъ съ своими индѣйками, заставитъ ихъ искать — и найдетъ… Помнишь управителеву серебряную табакерку?

— Также еще мѣдную пороховницу, что потерялъ полевой сторожъ^[4].

— И послѣ того скажешь, что Брюйера не колдунья, не зачарована?

— Гм! да!

— А про сердце ея нечего и говорить: добрѣе на свѣтѣ нѣтъ!

— Что правда, то правда: когда Пахучаго-Звѣрка, браконьера, травили какъ волка, одна Брюйера сберегала его… и всегда спасала.

— Потомъ ужь догадались-таки, что не удастся его подцѣпить, и отстали.

— А хорошій человѣкъ этотъ Пахучій-Звѣрокъ; говорятъ, что если онъ и браконьеритъ, такъ это только для того, чтобъ дать кусочекъ дичи или свѣжей рыбы больному бѣдняку, чтобъ ему съ того было немножко полегче.

— Говорятъ, что такъ; оно быть можетъ… малютка Брюйера не стала бы любить недобраго человѣка.

— Въ послѣднее время, ихъ часто видятъ вмѣстѣ.

— Смотрите, если она и браконьера бе зачаровала! Вотъ какая она чаровница!

— Да, конечно, и чаровница и зачарованная! сказала простодушно безобразная Робена: — потому-что… посмотрите, когда она со мной… у нея ножки милочки, ручки милочки, вся она — милочка; а со мной… какъ-будто совсѣмъ ничего; стало-быть, что зачарованная.

— Да, еслибъ она не была зачарована, зачѣмъ бы ей, этой малюткѣ, свивать себѣ ночное гнѣздо съ индѣйками, а не спать здѣсь, вмѣстѣ съ нами, въ повалку?

— То-то, видно, тебѣ, дружокъ, это не по сердцу: тебѣ бы хотѣлось и съ ней подурачиться? сказала Робена съ громкимъ смѣхомъ, толкнувъ кулакомъ въ бокъ праваго сосѣда; а сосѣдъ, чтобъ не остаться въ долгу, протянулъ руку сзади Робены и далъ такой же толчокъ въ спину дремавшему товарищу; очнувшійся товарищъ, желая продолжать игру, передалъ толчокъ ногою пастуху; мальчикъ, все еще дрожавшій въ лихорадкѣ, попытался улыбнуться и — никому не передалъ толчка.

— А вотъ ты, Робена, ты бы не сдѣлала такъ, какъ Брюйера! сказалъ смѣясь работникъ: — ты не такая дурочка, чтобъ уйдти изъ нашего сарая.

И Симонъ крѣпко обнялъ невзрачную Робену, повторяя:

— Ты не такая дурочка, чтобъ уйдти отъ насъ.

— Нѣтъ, она не такая дурочка, прибавилъ лѣвый сосѣдъ, обнимая съ другой стороны Робену такъ же смѣло, такъ же крѣпко и не обнаруживая ни малѣйшей ревности къ Симону; между-тѣмъ, какъ пастухъ равнодушно смотрѣлъ на нихъ, и слушалъ ихъ грубыя шутки.

Не беремся описывать послѣдовавшій за тѣмъ разговоръ, который начался двумя звучными поцалуями, полученными Робеною вразъ отъ обоихъ сосѣдей, и продолжался потомъ вплоть до ночи.

По окончаніи этого разговора, пастухъ вынесъ изъ сарая остатки своего ужина, поставилъ ихъ на корыто и накрылъ ведромъ: это — для Брюйеры, отсутствіе которой было немного-странно, но не безпокоило жильцовъ фермы. Какъ безпокоиться о колдуньѣ, существѣ зачарованномъ?

Ветхія двери сарая затворились; два пахаря, крестьянка и маленькій пастухъ улеглись какъ-попало на одной и той же подстилкѣ, не раздѣваясь, какъ были, плотно прижались другъ къ другу, чтобъ согрѣться, и прикрылись кое-какими отрепьями…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Жильцы фермы Большаго-Можжевельника только-что заперли двери сарая, какъ Брюйера вошла во дворъ.

X.
Брюйера (продолженіе).

Неподалеку отъ фермы, Брюйера встрѣтила крестьянъ, пришедшихъ къ ней посовѣтоваться, какъ говорила Робена. Желая прежде исполнить свою обязанность, дѣвушка попросила простодушныхъ кліентовъ подождать ее нѣсколько минутъ у воротъ. Когда Брюйера вошла во дворъ фермы, сумеречное небо, съ одной стороны темно-синее, уже начинало блистать яркими звѣздочками, съ другой — было совершенно-прозрачно. Это былъ послѣдній отблескъ заходящаго солнца, отблескъ, придающій столько меланхолической прелести прекраснымъ осеннимъ вечерамъ. На блѣднопурпурной дали рисовалась фигура Брюйеры. Она была мала ростомъ, но прекрасно осложена. Блуза изъ толстой шерстяной матеріи бѣлаго цвѣта, съ короткими рукавами, съ широкими темными полосами, была перехвачена въ таліи гибкимъ поясомъ изъ тонкаго, какъ шелкъ, тростника, сплетеннаго Брюйерой чрезвычайно-искусно. Широкое, короткое платье ея съ закрытымъ лифомъ свободно развѣвалось въ красивыхъ, натуральныхъ складкахъ, не касаясь болотной грязи. Широкіе по локоть рукава открывали чудесно-округленныя, слегка-загорѣлыя руки. Ея почти-дѣтскія ножки были обуты въ маленькіе, деревянные, слегка-обожженные башмаки. Вода прозрачнаго ручья, въ которомъ Брюйера обыкновенно умывалась по вечерамъ, придавала этимъ башмакамъ блескъ чернаго дерева. Бѣдность заставляла Брюйеру ходить съ обнаженными ногами; но она съ изобрѣтательностію дикаря устроила себѣ изъ тростника родъ ногавокъ, вверху доходившихъ почти до колѣна, а внизу оканчивавшихся у подъема ступни, которую защищала уже деревянная обувь. Ничто не могло быть красивѣе и проще этой гибкой, блестящей ткани, плотно обнимавшей округлость прелестной ножки и вмѣстѣ съ тѣмъ предохранявшей ее отъ красноты и загрубѣлости, почти-всегда производимыхъ болотистою тиной.

По странной привычкѣ, не смотря ни на холодъ, ни на дождь, ни на жаръ, Брюйера всегда ходила съ открытою головою. Иногда только, въ пору цвѣтенія кустарниковъ, она вплетала себѣ въ волосы нѣсколько гибкихъ вѣтокъ, вѣроятно въ честь имени^[5], которымъ ее назвали, когда, еще малюткой, нашли на пустырѣ, подъ кустомъ розоваго вереска. (Это преданіе прикрывало тайну ея рожденія.) Отливъ густыхъ, волнистыхъ каштановыхъ волосъ, раздѣленныхъ на нѣсколько свернутыхъ прядей, гармонически мѣшался на лбу Брюйеры съ легкою тѣнью отъ густой прически, въ которой колебались розовыя вѣтки. Тонкія брови, такія же темныя, какъ и длинныя рѣсницы, къ верху загнутыя, огибали глаза ея. Эти глаза, необыкновенно большіе, имѣли странный бирюзовый цвѣтъ. — Смотря по минутному впечатлѣнію, они дѣлались то ясны и блестящи, какъ аквамаринъ, то темно-зелены и влажны, какъ цвѣтъ волнъ, невсегда прозрачныхъ, несмотря на глубину свою. Этотъ необыкновенный, измѣнчивый цвѣтъ придавалъ какую-то особенность взгляду Брюйеры, — взгляду уже задумчивому, но часто живому, блестящему.

Черты Брюйеры были художественно-правильны и тонки; чудная гармонія царствовала во всемъ существѣ прелестной малютки. Ея рѣдкая красота, казавшаяся нѣсколько-странною по оригинальному убору; ея дикая грація; невѣроятная ловкость, съ какою выполняла она тысячу разныхъ работъ, которыя сама выдумывала; ея понятливость, удивительно-живая и быстрая; изумительная; нѣжная покорность ей животныхъ, за которыми она ухаживала; родъ угадыванія или, лучше, предвидѣнія почти-безошибочнаго, которое она обнаруживала въ разныхъ обстоятельствахъ деревенской жизни, — все это дѣлало Брюйеру въ глазахъ простодушныхъ обитателей этой пустынной страны существомъ зачарованнымъ, покорнымъ вліянію судьбы, назначенной ей съ самаго рожденія. Но, вопреки суевѣрнымъ понятіямъ, по которымъ подобныя существа обыкновенно отталкиваютъ отъ себя и внушаютъ страхъ, Брюйера; напротивъ, внушала всѣмъ чувствованія живой признательности и искренней привязанности, потому-что приписываемое ей могущество выражалось всегда какими-нибудь услугами. Бѣдная птичница, не смотря на свое ничтожное положеніе, находила средства быть услужливою и ко всѣмъ предупредительною.

Брюйера шла на ферму съ безчисленнымъ красноголовымъ и черно-блестящимъ стадомъ индѣекъ; она ни вела, ни гнала ихъ, но была окружена ими. Два огромные индѣйскіе пѣтуха, гордо неся свои синевато-пурпуровые гребни и зобы, страшно надулись и, распустивъ хвостъ, великолѣпное опахало черное съ темно-зеленымъ отливомъ, чертили по землѣ крыльями. Одинъ съ правой стороны, другой съ лѣвой, пѣтухи не покидали Брюйеры ни на минуту, — то смотрѣли на нее своими красными, смѣлыми глазами, то вдругъ кричали голосомъ такимъ торжественнымъ и дерзкимъ, что, казалось, хотѣли вызвать на бой всякаго, кто вздумаетъ, вопреки имъ, подойдти къ ихъ предводительницѣ.

Увидя этихъ двухъ чудовищныхъ птицъ съ могучими крыльями, сильнымъ клювомъ и острыми шпорами, легко можно было понять затруднительное положеніе г. Бокаде, который, не смотря на свою храбрость, долженъ былъ прибѣгнуть къ помощи сабельныхъ ноженъ для защиты себя отъ такихъ страшныхъ непріятелей.

По знаку Брюйеры, все пернатое стадо съ радостнымъ крикомъ остановилось у дверей курятника, которыя она открыла немного, чтобъ имѣть возможность перечесть это стадо. Птицы проходили въ курятникъ другъ за другомъ, по росту, сперва самыя маленькія, нисколько не тѣснясь, въ удивительномъ порядкѣ; между-тѣмъ два огромные пѣтуха, пользовавшіеся по своимъ лѣтамъ и испытанной преданности нѣкоторыми привилегіями, съ важностію пропускали товарищей, ударами клюва подгоняя лѣнивыхъ и запоздавшихъ.

Когда все стадо, кромѣ двухъ почтенныхъ индюковъ, вошло въ курятникъ, Брюйера отворила дверь. Хотя въ эту минуту лицо птичницы было глубоко-задумчиво, но сладкая улыбка удовольствія мелькнула на устахъ ея при видѣ дѣйствительно-изумительнаго порядка, царствовавшаго въ курятникѣ. Крылатое стадо уже расположилось въ немъ симметрически, по росту: самыя маленькія, по привычкѣ, къ которой ихъ пріучила Брюйера, усѣлись на верхней изъ трехъ деревянныхъ жердей насѣста, устроенныхъ одна надъ другою. Наблюдательная дѣвушка отгадала удивительную понятливость, которою одарены животныя, и въ ничтожной сферѣ своей, при помощи кротости и терпѣнія, совершила эти чудеса.

Надъ насѣстомъ, въ самомъ верху сарая, было, если можно такъ выразиться, гнѣздо самой птичницы.

По чувству стыдливости и собственнаго достоинства, одному изъ самыхъ яркихъ оттѣнковъ ея характера, Брюйера, хоть еще малютка, рѣшительно не хотѣла оставаться на ночь въ общемъ сараѣ, въ которомъ жильцы фермы Большаго-Можжевельника, подобно обитателямъ всѣхъ другихъ фермъ, спятъ вмѣстѣ какъ попало, не разбирая ни пола, ни возраста. Она выпросила у фермера позволеніе устроить себѣ надъ насѣстомъ маленькое убѣжище, прикрѣпленное къ балкамъ, какъ гнѣздо ласточки. Съ ловкостью кошки взбиралась къ нему Брюйера по жердямъ насѣста. Бѣдное дитя, она нашла по-крайней-мѣрѣ въ этомъ гнѣздышкѣ, устланномъ мохомъ и сухимъ папоротникомъ съ нѣсколькими листками пахучихъ травъ, ложе здоровое, отдѣльное отъ другихъ и приличное ея полу и возрасту. Къ-тому же, она вскорѣ нашла въ своемъ стадѣ неусыпныхъ защитниковъ, потому-что забавное приключеніе съ Бокаде было не первое. За годъ до того, одинъ изъ работниковъ хотѣлъ ночью проникнуть въ убѣжище малютки, но стадо подняло такой крикъ и бросилось съ такимъ ожесточеніемъ съ насѣста на дерзкаго волокиту, что онъ принужденъ былъ обратиться въ бѣгство, совершенно потерявшись отъ шума и непредвидѣннаго нападенія.

Окончивъ свою ежедневную обязанность, Брюйера заперла дверь курятника, бережно поставила въ уголъ маленькую корзинку, покрытую свѣжими листьями, и вышла со двора на аудіенцію къ своимъ просителямъ. Добрые люди ждали ее, усѣвшись на пнѣ опрокинутаго дерева, неподалеку отъ огромнаго куста можжевельника, по которому эта ферма и получила свое названіе.

Надѣюсь, читатель не удивится, что въ слѣдующемъ разговорѣ простая птичница будетъ говорить языкомъ, обнаруживающимъ нѣкоторую степень воспитанія, рѣдкую возвышенность ума и не только разнообразныя, но и удивительно-удобо примѣнимыя знанія въ дѣлахъ сельскаго хозяйства. Самый проницательный умъ, самыя счастливыя наклонности никогда не надѣлили бы ребенка этихъ лѣтъ такими практическими свѣдѣніями, которыя могутъ быть пріобрѣтены только долгимъ навыкомъ въ полевыхъ работахъ и настойчивымъ изученіемъ законовъ и явленій природы, потому-что одно разумное наблюденіе прошедшаго приводитъ почти къ непогрѣшительному предугадыванію будущаго.

Безъ-сомнѣнія, Брюйера счастливо воспользовалась чужими указаніями и опытностью.

Этимъ объясняется все, что было необыкновеннаго въ знаніи Брюйеры, въ вѣрности ея гаданій, въ мудрой простотѣ, ея совѣтовъ. Что касается до простодушныхъ невѣждъ, для которыхъ малютка сдѣлалась оракуломъ, они непремѣнно должны были видѣть въ ней существо, какъ они выражались, зачарованное.

Двое мужчинъ, одинъ зрѣлыхъ лѣтъ, другой старикъ, сѣдой какъ лунь, и женщина, еще молодая, съ ребенкомъ лѣтъ пяти, котораго она держала на колѣняхъ, — таковы были новые кліенты Брюйеры, всѣ трое весьма-бѣдно одѣтые.

— Что вамъ угодно, моя милая? кротко и ласково спросила Брюйера молодую женщину.

При этомъ вопросѣ, старикъ и товарищъ его, по похвальному чувству скромности, отошли на нѣсколько шаговъ.

— Я изъ Сент-Обена, печально отвѣчала поселянка: — въ околодкѣ говорятъ, что ты, моя дорогая, умѣешь заговаривать болѣзни. Я пришла попросить тебя заговорить болѣзнь моего маленькаго сына.

И она показала малютку, завернутаго въ лохмотья, блѣднаго, страшно-исхудалаго. Его опухшіе глаза смыкались отъ болѣзненнаго сна.

Брюйера грустно склонила голову.

— Васъ обманули, моя милая: я не умѣю заговаривать дѣтскихъ болѣзней…

— Однакожь, всѣ говорятъ, что прошлою весной ты заговорила цѣлое стадо ягнятъ, и они почти всѣ выздоровѣли. Помоги и моему маленькому, какъ помогла ягнятамъ! сказала простодушная женщина умоляющимъ голосомъ. — Я тебѣ разскажу, какъ все было. Бѣдняжка и всегда былъ слабѣе своихъ старшихъ братьевъ, но все-таки кое-какъ маялся… Зима, какъ ты знаешь, была очень-холодна… Осенью мужъ мой расчищалъ пойму отъ пней и схватилъ лихорадку; у него отнялись руки и ноги; черезъ силу онъ, сколько могъ, ходилъ на работу (вѣдь онъ поденщикъ). Но все-таки мы частенько голодали. Еслибъ сосѣдъ не давалъ намъ иногда по корзинкѣ картофеля, мы бы, можетъ-быть, умерли. А тутъ еще въ февралѣ случилась буря и снесла почти всю крышу съ нашей лачуги; бѣдный мужъ мой пошелъ въ эту сторону долины нарубить хвороста, чтобъ поправить крышку, да набрать сухаго хвоя для топки; но сторожа не велѣли брать ничего… Боже мой! тогда насъ мочило дождемъ, какъ на дворѣ; ночи были такія холодныя… Съ этой поры, мой ребенокъ сталъ блѣднѣть, кашлять, — словомъ, таять, какъ видишь. Теперь на тебя только вся моя надежда; ты можешь все, что захочешь; тебѣ стоитъ только выговорить слово… Вылечи его, какъ вылечила ягнятъ!

Нѣсколько разъ въ-продолженіе этого простодушно-печальнаго разсказа Брюйера была готова прервать бѣдную рыдающую женщину; но у ней не достало на то смѣлости. Посмотрѣвъ пристально на малютку и взявъ его за посинѣлыя, холодныя руки, она, вздохнувъ, сказала несчастной матери:

— Видишь ли что… у ягнятъ были и молоко и шерсть матери; имъ было сытно и тепло. Одна бѣда: ихъ день и ночь держали взаперти, въ низкой овчарнѣ, куда не проходилъ воздухъ; въ навозѣ ягнята задыхались, и отъ-того многіе изъ нихъ умирали. Я сказала фермеру, что имъ надо больше воздуха, зелени да солнца; что и на ночь должно открывать хлѣвъ, чтобъ въ немъ было свѣжо: ягнятамъ легче дышать свѣжимъ воздухомъ; вѣдь зайчики и дикіе козлята всѣ родятся, растутъ и дѣлаются сильны на волѣ, безъ пристанища, кормятся корнями, а грѣются матерней шерстью. Но дѣти бѣдняковъ, прибавила Брюйера съ полными слезъ глазами: — бѣдныя малютки жалки больше, чѣмъ ягнята и дикіе козлята — мать не можетъ согрѣть ихъ на своей оледенѣлой груди, и когда молоко ея изсякнетъ, имъ, бѣдняжкамъ, не найдти пищи ни въ лѣсу, ни въ долинахъ. Твой сынъ страдаетъ отъ холода и голода, а отъ этого зла я не знаю заговора.

— Стало-быть, ему умереть, если ужь ты не можешь заговорить его? воскликнула несчастная мать, рыдая.

— А докторъ? видѣлъ ли его докторъ?

— Докторъ у насъ никогда не бываетъ: слишкомъ-далеко! да притомъ, намъ нечѣмъ заплатить ему, не на что купить лекарства… Гдѣ намъ, бѣднякамъ, думать о докторахъ!

Брюйера смотрѣла на малютку съ задумчивою нѣжностью. Она страдала; ей не хотѣлось оставить несчастную безъ всякой надежды.

— А между-тѣмъ, думала дѣвушка: — можетъ-быть, такъ мало нужно, чтобъ спасти это милое маленькое существо: теплое платьице, сухую постель и всякій день свѣжее парное молоко…

— Здравствуй, милая Брюйера! проговорилъ вдругъ грубый, но радостный голосъ.

Брюйера подняла голову и увидѣла высокаго крестьянина, который шелъ къ ней съ распростертыми руками и довольною физіономіей. Это былъ человѣкъ съ худощавымъ, загорѣлымъ лицомъ, въ широкой круглой шляпѣ, въ бѣлой блузѣ и съ бѣлыми штиблетами на сапогахъ.

— Храни тебя Господь! прибавилъ онъ, подошедъ къ Брюйерѣ: — храни Онъ тебя всегда на благо добрымъ людямъ! Право, мнѣ кажется, что ты Ему не чужая: тебѣ стоитъ захотѣть — и всякая бѣда ни-по-чемъ!

— Что новаго, Шуаръ? спросила Брюйера.

— Что новаго? да вотъ ныньче вечеромъ я совсѣмъ убралъ свое жито. Разсчитывалъ на сто мѣръ зерна, — ужь и это было бы очень, очень-хорошо, — а вышло сто-двадцать-двѣ мѣры… Вотъ каковы твои чары! и…

— Такъ ты доволенъ своимъ урожаемъ? быстро перебила Брюйера, которая, казалось, о чемъ-то думала.

— Еще бы мнѣ не быть довольну! За каждымъ четверикомъ я говорилъ про себя: «спасибо, Брюйерушка! спасибо, Брюйерушка!» какъ-будто молился; такъ-что…

Брюйера снова перебила его:

— Если ты доволенъ, такъ и мнѣ надо быть довольной…

— За тѣмъ-то я и пришелъ; но говорятъ, ты не берешь денегъ за то, что заговариваешь; по-этому я…

Еще разъ перебила его Брюйера, указавъ на бѣдную женщину, умоляющій взоръ которой, казалось, говорилъ: «ты, имѣющая такую силу, спаси бѣднаго ребенка!»

— Вотъ у этой почтенной женщины сынъ очень-боленъ; а я увѣрена, что онъ бы легко могъ выздоровѣть, еслибъ у него была теплая постелька, теплое платье, да всякій день свѣжее молоко. Пожалуйста, Шуаръ, дай бѣдной матери мѣшокъ шерсти твоего послѣдняго сбора; это будетъ постелька для малютки. У твоей смотрительницы вѣрно есть бумазейная юбка, изъ которой выйдутъ двѣ дѣтскія рубашки, — вотъ ему и одежда. Потомъ каждый день ты оставишь горшочекъ молока для больнаго, а мать его будетъ приходить за нимъ. Сдѣлай это для меня, дядя-Шуаръ, сказала Брюйера трогательнымъ голосомъ: — это будетъ для меня…

— О, да! почему жь не сдѣлать для бѣдной женщины, вскричалъ Шуаръ: — готовъ отъ всего сердца; но для тебя, Брюйерочка, для тебя-то что бы такое?…

— Когда-нибудь другая такая же несчастная скажетъ тебѣ за меня, что мнѣ нужно, отвѣчала Брюйера съ задумчивой улыбкой.

— А! понимаю, сказалъ Шуаръ лукаво: — ты — это другіе. О, да, Брюйерочка, правду говорятъ: ты точно чаровница!

— Доброе, милое дитя! хорошо люди дѣлаютъ, что приходятъ къ тебѣ, вскричала бѣдная женщина, схвативъ Брюйеру за руки и съ чувствомъ поцаловавъ ихъ два раза. — Теперь мой ребенокъ почти спасенъ. Но, робко прибавила она: — еслибъ ты еще сказала слово противъ его болѣзни; тогда ужь онъ навѣрное выздоровѣлъ бы.

Брюйера знала, что ея совѣты производятъ больше вліянія и тщательнѣе исполняются, когда она подкрѣпитъ ихъ какими-нибудь таинственными словами или знаками. Такъ и теперь, дѣлая видъ, какъ-будто размышляетъ о просьбѣ бѣдной матери, она отломила одну изъ вѣтокъ шиповника, украшавшихъ ея черные волосы, поднесла ее къ губамъ, и, казалось, что-то нашептывала. Потомъ, торжественнымъ голосомъ, вовсе несоотвѣтствовавшимъ ея маленькому росту и дѣтскому личику, она, подавая вѣтку матери больнаго, сказала:

— Возьми!…

— Благодарю, моя красавица, отвѣчала бѣдная женщина, принимая вѣтку съ почтительной осторожностью.

— Когда ты получишь отъ дяди Шуара постельку для своего малютки, разрѣжь эту вѣтку на семь кусочковъ, ни больше, ни меньше: это очень-важно.

— На семь частей, повторила крестьянка, слушавшая съ глубокимъ вниманіемъ дорогіе совѣты.

— Но для этого дождись заката солнца, прибавила Брюйера, приложивъ палецъ къ губамъ, чтобъ придать болѣе вѣса своимъ таинственнымъ наставленіямъ.

— О, непремѣнно дождусь заката солнца!

— Потомъ, продолжала чародѣйка:-- эти семь кусочковъ зашей въ постельку.

— А въ какомъ мѣстѣ зашить ихъ?

— Три съ одного конца и четыре съ другаго.

— Три съ одного конца, а четыре съ другаго, повторила крестьянка съ прежнимъ вниманіемъ.

— Только смотри, положи побольше шерсти въ тотъ конецъ тюфяка, гдѣ будутъ четыре вѣтки, и этотъ конецъ клади всегда въ головы больному.

— Не забуду, ни за что не забуду.

— Да! вотъ еще, прибавила Брюйера: — чтобъ вѣтки не теряли своей силы, ты чрезъ каждые пятнадцать дней распарывай тюфякъ и мой наволочку при восходѣ солнца.

— Такъ.

— Потомъ раскладывай шерсть на свѣжемъ воздухѣ часовъ на семь.

— Каждые пятнадцать дней, семь часовъ… не забуду…

— А черезъ мѣсяцъ приходи ко мнѣ, прибавила величественно Брюйера.

— О, пріиду, непремѣнно пріиду сказать тебѣ, что сынъ мой спасенъ! отвѣчала обрадованная, обнадеженная мать, прижимая къ груди дорогаго ей страдальца.

Этотъ полукабалистическій разговоръ, казалось, глубоко поразилъ Шуара и возбудилъ въ немъ наивную ревность, потому-что превосходные совѣты, которыми когда-то надѣлила его Брюйера, не сопровождались никакими магическими формулами. Дядя-Шуаръ, конечно, выразилъ бы ей свое сожалѣніе, еслибъ двое другихъ кліентовъ не подошли въ свою очередь къ чаровницѣ.

XI.
Совѣты.

Старшій изъ новыхъ посѣтителей Брюйеры былъ очень-грустенъ. Сынъ его, мужчина лѣтъ сорока, тоже о чемъ-то сильно печалился. Женщина съ больнымъ ребенкомъ отошла въ сторону; то же сдѣлалъ и дядя-Шуаръ, счастливый фермеръ, обладатель жатвы такъ богато-уродившейся, благодаря добрымъ совѣтамъ зачарованной дѣвушки.

— Что тебѣ, дѣдушка? ласково спросила Брюйера старика.

— Ты наша маленькая праведница, отвѣчалъ старикъ, желая этимъ названіемъ выразить родъ уваженія и довѣренности, которыя внушало ему прозвище чаровницы.-- Я пришелъ попросить тебя заговорить нашу землю, — знаешь, что по ту сторону долины. Вотъ уже десять лѣтъ, какъ она досталась мнѣ отъ дяди, и что жь? Урожаи все уменьшаются, годъ-отъ-году хуже, такъ-что наконецъ терпѣнья не стало. Послѣдніе года всѣ были плохи, а ужь прошлый и нынѣшній просто никуда не годятся: съ двадцати десятинъ пшеницы что я собралъ? кое-какъ пятьдесятъ мѣръ; и какое зерно — мелкое, тощее! Развѣ-только на посѣвъ годится. Будь она проклята, неблагодарная земля! вскричалъ старикъ, топнувъ съ отчаянія ногою.

— Да, батюшка правду говоритъ: все идетъ хуже да хуже. Будь она проклята, эта неблагодарная земля! какъ она зла до насъ!

Съ грустію слушала Брюйера эти проклятія. Ея прекрасное личико опечалилось, какъ-будто она услышала обидныя рѣчи о существѣ ей миломъ и святомъ. Кротко, но съ жаромъ, придавшимъ красотѣ ея что-то величественное, стала она упрекать старика.

— О, уважайте, любите, благословляйте Господнюю землю, щедрую, неутомимую матъ! За одно зерно даетъ она десять колосьевъ, за нѣсколько желудей родитъ цѣлый лѣсъ дубовъ. Всегда открытая грудь ея готова оплодотворить все отъ зерна, занесеннаго вѣтромъ, или упавшаго изъ клюва летящей птицы, до сѣменъ, которыя сѣете вы на своей пашнѣ. О, нѣтъ! никогда она не была неблагодарна! Если, наконецъ, она истощается, бѣдная кормилица, это потому что, какъ мать слишкомъ щедрая, она родила свыше силъ своихъ, — потому-что ей никогда не давали минуты отдыха. О, благословенная земля! когда-то ты покроешься всюду лѣсами, произрастишь жатвы безъ посѣва, усѣешься цвѣтами? Когда-то увидишь ты трудолюбивыхъ дѣтей своихъ въ изобиліи и довольствѣ?

Нельзя передать выраженія, съ какимъ произнесла Брюйера эти слова. Большіе голубые глаза ея, обращенные къ небу, горѣли ярко, какъ звѣздочки, начинавшія мелькать на этомъ небѣ. Послѣдніе розовые лучи сумерекъ бросали таинственный отблескъ на восхитительное личико дѣвушки, блиставшее надеждой и вѣрой въ отеческое милосердіе Бога.

Слушатели молчали, глядя на Брюйеру съ почтительнымъ удивленіемъ. Для нихъ, простодушныхъ невѣждъ, этотъ поэтическій языкъ казался какимъ-то магическимъ призываніемъ, увеличивавшимъ обаяніе, которымъ окружена была странная малютка.

Брюйера, очнувшись отъ невольнаго вдохновенія, скоро почувствовала, что нужно слова замѣнить дѣломъ, и послѣ минутнаго молчанія сказала старику:

— Нѣтъ, дѣдушка, земля никогда не отказываетъ въ дарахъ своихъ, если только силы ея не совсѣмъ истощены долгимъ, обильнымъ плодомъ.

— Обильнымъ плодомъ! вскричалъ старикъ съ горечью и гнѣвомъ: — негодная! Въ десять лѣтъ чего я отъ нея требовалъ? Сколько-нибудь пшеницы. А что ея щедрость? Въ первый годъ, правда, она была-таки щедра;а потомъ годъ-отъ-году все скупѣй и скупѣй… Можетъ-быть, если ты заговоришь эту проклятую, — такъ не будетъ ли лучше; у меня на тебя только и надежда.

— Послушай, дѣдушка, кротко спросила Брюйера: — послѣ дневнаго труда, чѣмъ вы возобновляете свои истощенныя силы? Пищей и отдыхомъ, не правда ли?

— Конечно, такъ…

— То-то и есть, а бѣдная земля твоя, которую ты такъ клянешь — далъ ли ты ей, послѣ каждаго урожая, пищу и отдыхъ, то-есть, удобрялъ ли ты ее, оставлялъ ли ее подъ паромъ?

— Немножко удобрялъ, а подъ паромъ не оставлялъ ни разу. Да что же? Развѣ еще этого не доставало? Какъ ни мало она приноситъ, злополучная, все-таки приноситъ хоть что-нибудь; все же мало лучше, чѣмъ ничего…

— Правда, дѣдушка; но много не было ли бы лучше, чѣмъ немножко? И, щедрая кормилица, она принесла бы вамъ много, еслибъ у ней было довольно пищи и отдыха. И какой отдыхъ? Богъ такъ устроилъ, что для земли перемѣна посѣва все равно, что отдыхъ…

— Какъ-такъ, моя милая, спросилъ изумленный старикъ.

— Да вотъ какъ. Въ эти десять лѣтъ, ты даешь бѣдной землѣ своей очень-мало пищи, а между-тѣмъ требуешь каждый годъ урожая? Что жь? Кормилица, наконецъ, сохнетъ, истощается и не въ силахъ больше производить.

Старикъ и сынъ его въ изумленіи посмотрѣли другъ на друга. Они были изъ тѣхъ земледѣльцевъ, которые слѣпо слѣдуютъ невѣжественной рутинѣ обычаевъ, рѣдко и мало унавоживаютъ землю и не имѣютъ никакого понятія о пользѣ плодоперемѣнныхъ посѣвовъ, имѣющихъ столь-могущественное вліяніе на производительность почвы.

— Вмѣсто того, говорила Брюйера: — чтобъ истощать землю, требуя отъ нея все одного и того же, — послѣдуйте моему совѣту, и вы скоро наполните и житницу свою и кошелекъ.

— Сдѣлай такъ, дорогая наша, вѣдь ты все можешь сдѣлать.

— У тебя, кажется, сорокъ десятинъ земли. Въ томъ числѣ есть хорошая, есть похуже, есть и совсѣмъ дурная.

— Да, у меня есть восемь десятинъ, которыя какъ ни мало родятъ, все-таки больше, чѣмъ всѣ прочія.

— Такъ ты бы этимъ восьми десятинамъ далъ всю пищу, которая идетъ у тебя на сорокъ!

— О, этакъ я бы ихъ удобрилъ такъ, что хоть подъ огородъ.

— И тогда, дѣдушка, черезъ годъ, эти восемь десятинъ легко принесли бы тебѣ вчетверо больше, чѣмъ приносятъ теперь всѣ сорокъ. А еще было бы лучше, еслибъ ты погодно перемѣнялъ посѣвъ: на-примѣръ, одинъ годъ пшеницу, другой — картофель, третій — рожь, потомъ засѣялъ бы травою; а потомъ — опять пшеницей. — Земля не отъ-того истощается, что производитъ каждый годъ; а отъ-того, что производитъ все одно и то же. Ты пользуешься только, одною стороною ея плодородія, а у ней ихъ тысячи. Повѣрь мнѣ, — житница твоя будетъ полна, только обработай хорошо восемь десятинъ. Дурно обработанныя, — и всѣ сорокъ ничего не принесутъ.

— Что же мнѣ дѣлать съ тридцатью-двумя остальными? спросилъ старикъ, задумавшись.

— Которыя получше — оставь подъ травой; это будетъ кормъ для скота; безъ скота нѣтъ навоза; а безъ удобренія земля не дастъ ни зерна.

— А самыя дурныя?

— Посѣйте на нихъ сосну, деревцо нашей бѣдной Болоньи — это Божье деревцо! само оно идетъ на постройку домовъ; иглы — на топливо; сокъ даетъ смолу. Самыя плохія земли — и тѣ идутъ подъ сосну: она растетъ, не требуя никакихъ попеченій, и лѣтъ черезъ шесть вознаградитъ твой посѣвъ.

Эди совѣты, простые, но благоразумные, основанные на опытномъ изученіи разнообразныхъ качествъ земли, были такъ ясны, такъ логичны и, въ-особенности, такъ наглядны, что не могли не поразить старика; но обычай, этотъ страшный фатумъ сельскихъ нравовъ, еще сильно боролся съ его инстинктомъ, угадывавшимъ истину словъ Брюйеры. — Молодая наставница, понимая его раздумье, подозвала Шуара и спросила:

— А какой совѣтъ дала я тебѣ въ прошломъ году?

— Просто чародѣйскій, Брюйерушка, воскликнулъ фермеръ: — просто чародѣйскій! Я обработывалъ много земли, издержалъ на нее много денегъ, а все несчастливо. Ты сказала мнѣ: обработай немножко, да получше. Я такъ и сдѣлалъ, и нынѣшній годъ у меня расхода вдвое меньше, а прибыли — вчетверо больше! Но главное вотъ въ чемъ: у меня не доставало навоза, а навозъ, какъ ты говоришь, хлѣбъ для земли. Купить было не на что, потому-что это стоило бы 70 франковъ на десятину. Вы опять говорите мнѣ своимъ сладенькимъ голоскомъ: — посѣй въ августѣ дятловину, къ октябрю она расцвѣтетъ; тогда ты и зарой въ землю все — цвѣты, листья и стебли: нѣтъ лучше этого навоза, да онъ и дешевле. На этой землѣ преспокойно сѣй хлѣбъ, увидишь, какой будетъ урожай. — Я послушался, зарылъ дятловину, — она мнѣ почти ничего не стоила; потомъ засѣялъ это поле, и весной пшеница поднялась густо и высоко; а какъ убрали да ссыпали жито, вышло по десяти мѣръ на десятину. Кажется, не худо?

— Десять мѣръ на десятину! воскликнулъ старикъ съ удивленіемъ и недовѣрчивостью.

Въ эту минуту Брюйера увидѣла маленькаго пастуха, бѣжавшаго прямо къ ней.

— Дѣдушка Жакъ зоветъ тебя, кричалъ малютка: — онъ такъ стонетъ, что не даетъ намъ спать.

— Бѣги скорѣй, скажи ему, что я иду, отвѣчала Брюйера, и лицо ея сдѣлалось грустно. Потомъ, обратясь къ старику, она сказала:

— Ну, дѣдушка, дядя-Шуаръ скажетъ тебѣ, что онъ сдѣлалъ; онъ ужь испыталъ, хороши ли мои совѣты; его разсказъ ободритъ тебя. Ты увидишь, что все пойдетъ хорошо, и больше не прійдешь ко мнѣ просить заговаривать нашу кормилицу-землю. Впрочемъ, если хочешь, вотъ тебѣ и слова, которыя могутъ сдѣлать твою истощенную землю плодоносною; не забудь ихъ, дѣдушка:

Обрабатывай мало, да хорошо.

Каждый годъ перемѣняй посѣвъ.

Частое удобреніе дѣлаетъ землю плодородною.

Засѣвай луга травою.

Безъ травы нѣтъ скота.

Безъ скота нѣтъ удобренія.

Безъ удобренія не родится зерно.

— Слѣдуй этимъ правиламъ, дѣдушка, и — не будешь проклинать Господню землю, по благословишь ее.

Брюйера поцаловала въ лобъ малютку, уснувшаго на рукахъ матери, пожала своей маленькой ручкой грубую руку Шуара и почтительно поклонилась старику; потомъ быстро добѣжала до фермы и исчезла, легкая и прелестная, какъ фея.

XII.
Дѣдушка-Жакъ.

Брюйера, не входя еще въ ветхій сарай, откуда дѣдушка Жакъ звалъ ее жалобными стонами, забѣжала за корзинкой, которую принесла съ поля. Въ корзинкѣ была крупная темно-красная ежевика. Брызги ея сока окрасили яркимъ пурпуромъ сорванные съ лозы свѣжіе листья, которыми была устлана внутренность корзинки.

Брюйера пробралась въ сарай черезъ одно изъ широкихъ отверстій, продѣланныхъ въ стѣнѣ временемъ. На небо поднимался круглый, блестящій мѣсяцъ; слабый лучъ его, проникнувъ сквозь разломанную крышу, слегка освѣтилъ уголъ сарая, гдѣ остановилась Брюйера: отсюда-го слышались по-временамъ печальные стоны, нѣсколько разъ обращавшіе на себя вниманіе работниковъ во время ихъ ужина. Грустно смотрѣла дѣвушка на картину, для нея не новую, но всегда наполнявшую сердце ея новою скорбію. Подстилка изъ грубой соломы, брошенной на мокрую землю, едва была защищаема отъ дождя и снѣга нѣсколькими стеблями дрока, накиданными на стропила и замѣнявшими въ этомъ мѣстѣ проломанную кровлю. Эта сквозная покрышка рисовалась черными чертами на прозрачной лазури неба, гдѣ такъ роскошно сіялъ тогда мѣсяцъ.

На подстилкѣ, грязной и зловонной, какъ подстилка рабочаго скота, едва двигалась человѣческая фигура, полузакрытая лохмотьями. Ничего не могло быть ужаснѣе и грустнѣе этой картины дряхлости, бѣдности и неизлечимаго разрушенія. Представьте себѣ восьмидесяти-лѣтняго старика, такъ страшно согнутаго, что, казалось, какая-то неумолимая сила, въ ту минуту, когда, склонясь надъ бороздой, онъ съ трудомъ взрывалъ ее тяжелымъ плугомъ, внезапно поразила несчастнаго, осудивъ его вѣчно оставаться наклоненнымъ къ землѣ.

При видѣ Брюйеры, старикъ съ трудомъ обернулъ къ ней голову. Лицо его было страшно-худо и сине; лихорадочный огонь нѣсколько оживлялъ впалые, полу угасшіе глаза. Онъ лежалъ на боку: костлявыя колѣни его упирались въ исхудалую грудь. Уже болѣе двухъ лѣтъ члены его оставались въ этомъ положеніи; одна правая рука сохранила нѣкоторую свободу движенія.

Несчастный старикъ обязанъ былъ своимъ жалкимъ помѣщеніемъ и скудною пищею, которою дѣлился съ работниками, состраданію небогатаго фермера. Жакъ нѣсколько лѣтъ работалъ на его фермѣ: сначала пахалъ землю, но въ болотистой мѣстности эта работа бываетъ гибельна для здоровья, и Жакъ почувствовалъ первые признаки своей немощи. Фермеръ, довольный его честностью и трудолюбіемъ, поручилъ ему стадо. Должность пастуха хоть и заботлива, но не требуетъ такого изнурительнаго труда, какъ воздѣлываніе земли, и дѣдушка-Жакъ оставался пастухомъ до самой той минуты, когда его, разслабленнаго и больнаго, совершенно скорчило, и онъ въ изнеможеніи упалъ въ хлѣву на соломенную подстилку, съ которой уже не вставалъ. Заброшенный въ хлѣву, терзаемый неизлечимою болѣзнію, онъ чувствовалъ, что только смерть можетъ прекратить его страданія, и мало-по-малу впалъ въ глубокую апатію, выражавшуюся въ упрямомъ молчаніи, которое нарушалъ онъ только для Брюйеры.

Есть люди, чудно и щедро надѣленные дарами природы, которые раждаются геометрами, астрологами, живописцами, музыкантами, и проч., и проч. Какими же таинственными путями эти избранныя натуры достигли безъ труда и часто сразу до предѣловъ человѣческаго знанія о нѣкоторыхъ предметахъ, а иногда и пошли далѣе? Вопросъ столь же неразрѣшимъ, какъ рѣдко явленіе.

Дѣдушка-Жакъ принадлежалъ къ числу такихъ избранныхъ натуръ. Родясь земледѣльцемъ, онъ издавна предчувствовалъ не только улучшенія, но и перевороты, которые наука должна произвести въ сельскомъ хозяйствѣ. Многочисленные опыты, сдѣланные на нѣсколькихъ клочкахъ земли, убѣдили старика въ вѣрности его положеній. Онъ пріобрѣлъ нѣкоторыя свѣдѣнія въ геологіи, узнавъ на опытѣ дѣйствіе разныхъ известковыхъ наземовъ въ примѣненіи къ различнымъ почвамъ; ознакомился нѣсколько и съ натуральной исторіей, дѣлая гигіеническія и физіологическія наблюденія надъ гигіеной и физіологіей скота; зналъ немножко и ботанику, къ чему былъ приведенъ пристальнымъ изслѣдованіемъ растительныхъ наземовъ… Словомъ, дѣдушка-Жакъ былъ сокровищемъ въ дѣлѣ практическихъ свѣдѣній, но онъ хранилъ ихъ долго, не дѣлился ими ни съ кѣмъ, и никто не подозрѣвалъ его познаній.

Эта скрытность не была признакомъ ни злаго сердца, ни эгоизма, ни той бездушной ревности, съ которою иные ученые прячутъ свои открытія, и дрожатъ надъ ними, какъ скряга надъ золотомъ… Нѣтъ, одна глубокая, невозмутимая безпечность мѣшала Жаку пустить въ ходъ и приложить къ дѣлу свои знанія. Честолюбивое желаніе прослыть нововводителемъ, старому пахарю, съ его наивной безсознательностью, не могло прійдти въ голову. Но его возмущали гибельныя преданія рутины, и, какъ добрый малой, онъ не разъ пытался давать совѣты, удивительные по своей практической вѣрности; но отъ него отвертывались, называли его съумасшедшимъ. Было бы сказано, подумалъ онъ, и съ-тѣхъ-поръ, то пахарь, то пастухъ, онъ ограничился безсознательною работой наравнѣ съ прочими, — и работалъ неутомимо, пока, наконецъ, дряхлый, пораженный страшною немочью, не палъ на дрянную солому, съ которой ему суждено было никогда не вставать. Съ этой минуты, казалось, онъ обрекъ себя на вѣчное молчаніе.

Однако, спустя нѣсколько мѣсяцевъ, проведенныхъ въ такомъ жалкомъ положеніи, лишенный всякаго развлеченія, которое могли бы доставить ему внѣшніе предметы, и оставленный въ добычу жестокимъ страданіямъ, одинъ съ своею мыслію, старикъ раскаялся наконецъ, что такъ долго, такъ безплодно тратилъ жизнь, полную дивныхъ, свыше-дарованныхъ способностей, которыя могли бы со-временемъ принесть богатые плоды.

Брюйера, тогда еще четырнадцати-лѣтнее дитя, окружила старика нѣжною заботливостью. Милая понятливость этого ребенка была удивительна; природный умъ Брюйеры необыкновенно, развился воспитаніемъ, которое она получила въ тишинѣ уединенныхъ лѣсовъ отъ страннаго учителя — браконьера, Пахучаго-Звѣрка. Этотъ человѣкъ, промѣнявъ свою ничтожную, темную жизнь на жизнь бродячую, — находилъ удовольствіе въ томъ, что развивалъ великодушіе, нѣжность, возвышенный умъ и сердце дѣвочки.

Жакъ, пораженный рѣдкими способностями Брюйеры, рѣшился наконецъ передать ей все богатство пріобрѣтенныхъ имъ знаній, которыя онъ такъ долго и безплодно таилъ отъ всѣхъ. Ей, одной Брюйерѣ, передалъ онъ эти знанія въ аксіомахъ опредѣленныхъ, простыхъ и свѣтлыхъ: терпѣливо училъ онъ ее, и проницательный женскій умъ быстро постигалъ мудрые совѣты. Старикъ понималъ суевѣрныя требованія своихъ темныхъ земляковъ, и потому запретилъ Брюйерѣ открывать, откуда беретъ она свои знанія, чтобъ таинственностью придать больше вѣса и значенія ея совѣтамъ. Дѣвушка, и безъ того казавшаяся существомъ загадочнымъ, прекрасная и оригинальная, вполнѣ соотвѣтствовала желаніямъ Жака. Совѣты, которые возбудили бы смѣхъ въ устахъ восьмидесятилѣтняго калеки, съ довѣріемъ принимались отъ Брюйеры. Ихъ слушали съ какимъ-то суевѣрнымъ удивленіемъ, потому-что вѣрность предсказаній ея оправдывалась на самомъ дѣлѣ.

Такова была тайна знаній Брюйеры!

Къ-несчастію, болѣзнь, одиночество и дряхлость ослабили въ-послѣдствіи разсудокъ старика; память у него почти пропала; а если иногда воспоминаніе о прошломъ и воскресало въ умѣ его, то эти рѣдкія, смутныя воспоминанія принималъ онъ за недавнія грезы… Только присутствіе Брюйеры не на долго выводило его изъ этой мрачной апатіи; впрочемъ, два раза случалось Жаку выходить изъ своего безчувствія, такъ-что онъ разговаривалъ не съ одной Брюйерой, но и съ другими. Въ первый изъ этихъ случаевъ, онъ настоятельно требовалъ позволенія говорить съ графомъ Дюриво, владѣльцемъ фермы; но когда графъ отвѣчалъ на эту просьбу насмѣшкой и презрѣніемъ, дѣдушка Жакъ сказалъ только:

— Напрасно! напрасно!

Потомъ, бѣдный калека попросилъ привести къ нему браконьера Пахучаго-Звѣрка.

Пахучій-Звѣрокъ пришелъ.

Послѣ долгаго и таинственнаго разговора съ бывшимъ пастухомъ, — разговора, въ которомъ часто слышалось имя Мартина, браконьеръ вышелъ изъ сарая блѣдный и разстроенный, а Жакъ снова впалъ въ прежнее оцѣпенѣніе. На другой день, браконьеръ воротился и хотѣлъ хоть сколько-нибудь продолжить разговоръ съ старикомъ; но старанія его были напрасны: онъ не добился отъ него ни слова.

Въ другой разъ, по случаю прихода какого-то незнакомца, одѣтаго по-крестьянски, Жакъ снова позвалъ браконьера и долго говорилъ съ нимъ… Незнакомецъ ушелъ и послѣ того никогда не возвращался. Спустя мѣсяцъ, одна изъ двухъ ветхихъ комнатъ, въ которыхъ жилъ фермеръ, была отдѣлена отъ другой корридоромъ; въ нее поставили кой-какую мебель, простую, но удобную, привезенную изъ Вьерзона, сосѣдняго городка, и вышло помѣщеніе, если не вполнѣ удобное, по-крайней-мѣрѣ сносное. Чрезъ нѣсколько дней, на дворъ фермы въѣхала маленькая тележка, закрытая тиковыми занавѣсками. Изъ нея вышла женщина, закутанная въ крестьянскій плащъ, и съ того же дня поселилась въ заново-убранной комнаткѣ. Она никуда не выходила и жила такъ уединенно, что, кромѣ встрѣтившаго ее фермера и Брюйеры, приходившей къ ней каждый день, — всѣ прочіе жильцы фермы почти совсѣмъ не видали ея. Хотя Жакъ, кажется, былъ не чуждъ этого происшествія, о которомъ сообщилъ ему браконьеръ, однакожь онъ никогда не видался съ незнакомкой и молчалъ по-прежнему. Только съ утра того дня, въ который происходили описываемыя нами событія, старикъ, казалось, былъ чѣмъ-то сильно взволнованъ.

Противъ обыкновенія, онъ весь день нетерпѣливо звалъ Брюйеру, которая съ нѣкотораго времени приносила ему всякій вечеръ по корзинкѣ ежевики; кисловатый вкусъ этой ягоды освѣжалъ пересыхавшее горло старика.

— Вотъ ваша ежевика, дѣдушка-Жакъ, сказала Брюйера, ставъ на колѣни у его подстилки: — простите меня, что я заставила васъ ждать. Наши бѣдные сосѣди приходили ко мнѣ совѣтоваться, и я учила ихъ тому, чему вы меня научили. Они меня благодарятъ, благословляютъ, прибавила она трогательнымъ голосомъ. — Какъ мнѣ всегда хочется сказать имъ: «дѣдушку-Жака надо благодарить и благословлять»!

Можно было подумать, что старикъ снова потерялъ на мигъ воскресшую память и забылъ, зачѣмъ цѣлый день съ такимъ нетерпѣніемъ звалъ Брюйеру. Онъ бросилъ на нее задумчивый взглядъ, и, казалось, едва могъ узнать и понять ее.

— Вы меня звали? Вы хотѣли говорить со мной, дѣдушка?

— Дѣдушка-Жакъ не говоритъ больше ни съ кѣмъ, и никто не говоритъ больше съ нимъ, отвѣчалъ старикъ послѣ минутнаго молчанія: — да и зачѣмъ ему говорить?

Брюйера печально вздохнула при этихъ словахъ, ясно доказывавшихъ умственное разстройство старика; потомъ, желая отвести его отъ этихъ странныхъ мыслей, она сказала:

— Вспомните, дѣдушка, чѣмъ вы были. Въ ваше время, не было лучше васъ ни одного пахаря, и теперь еще говорятъ о томъ, какой вы были славный работникъ; какъ вы одной киркой вскопали въ день почти четверть десятины.

— Да, отвѣчалъ старикъ съ нѣкоторою гордостью, стараясь собрать свои воспоминанія: — да, кирка моя была вдвое тяжеле, чѣмъ у другихъ, и я такъ прилежно и бойко ворочалъ ею, неразгибаясь съ утра до ночи, что развѣ только по минуткѣ въ часъ взглядывалъ на небо…

— Но, дѣдушка, не забудьте, что вы были не однимъ только сильнымъ работникомъ: — вспомните о томъ, чему вы меня учили, вспомните объ этихъ чудесныхъ наставленіяхъ, которыя безплодныя земли дѣлаютъ самыми плодородными. Вы можете сказать, что сдѣлали много добраго изъ того, что знали — а развѣ это не награда для васъ?

Снова лучъ гордаго удовольствія блеснулъ въ потухшихъ глазахъ старика.

— Да, сказалъ онъ: — это правда; въ свое время я зналъ многое. О, еслибъ меня слушались, нищета перешла бы въ богатство, а несчастіе въ счастіе!

Старикъ замолчалъ и примѣтно началъ ослабѣвать.

Слезы текли изъ глазъ Брюйеры. Никогда Жакъ не жаловался съ такою горечью на свою участь.

— Дѣдушка, кротко сказала малютка, наклонясь къ старику: — развѣ вы меня не узнаёте? Это я, Брюйера, которая васъ такъ любитъ… Вѣдь сейчасъ вы меня звали! что вамъ угодно, скажите: дочь ваша все для васъ сдѣлаетъ.

При этихъ словахъ, лучъ памяти блеснулъ въ глазахъ Жака. Онъ провелъ рукою по лбу и слабымъ голосомъ примолвилъ:

— Да, правда; я безпрестанно звалъ тебя, моя милочка… зачѣмъ? — ужь не помню. Можетъ-быть, я хотѣлъ разсказать тебѣ сонъ, который мнѣ привидѣлся. Но отъ-чего такъ поздно, прибавилъ онъ, какъ-бы говоря самъ съ собою: — отъ-чего такъ поздно онъ привидѣлся?

— Какой сонъ, дѣдушка?

— Сонъ… и, кажется, онъ мнѣ снится ужь въ другой разъ. — Видѣлъ я его давно, давно, — говорилъ старикъ, припоминая что-то: — тогда еще, послѣ этого сна, я хотѣлъ видѣть графа; и если не ошибаюсь, графъ не пришелъ ко мнѣ. Напрасно не пришелъ! Почему? — не помню! Но зато, вмѣсто его, пришелъ браконьеръ. Потомъ… другой сонъ… Нѣтъ, не знаю…

— Вы меня звали, дѣдушка, чтобъ разсказать сонь: разскажите же, я слушаю; а потомъ скушайте ежевики; вы ее такъ любите, она здорова для васъ.

Старикъ снова провелъ рукою по лбу, судорожно сжалъ его какъ-бы желая удержать разсудокъ и память, готовые исчезнуть, и потомъ заговорилъ торопливо:

— Да, весь день я звалъ тебя, чтобъ разсказать сонъ. Мнѣ приснилось, будто мнѣ отдали тебя еще маленькую; я отнесъ тебя туда, знаешь? на пустырь, гдѣ летаютъ пигалицы… тамъ еще собираютъ жолуди… Тамъ я положилъ тебя въ кустарникъ… тебѣ было тогда лѣтъ пять… потомъ я притворился, будто нашелъ тебя случайно…

— Вы, вы, дѣдушка! вскричала Брюйера, не зная, что думать: дѣйствительно ли это такъ было, или старикъ говорилъ въ забытьи.

— Не знаю; можетъ-быть, теперь это мнѣ приснилось…

— Но этотъ сонь, дѣдушка… этотъ сонь, говорила Брюйера, совершенно растерявшись отъ неожиданнаго открытія: — это, можетъ-быть, воспоминаніе, которое вамъ издавна приходитъ въ голову. Кто же вамъ отдалъ меня?

— Постой; это былъ… это былъ… не помню, кто это былъ… Впрочемъ, на немъ было такое, что бросилось мнѣ въ глаза… что бы это такое было?..

И Жакъ снова провелъ дрожащей рукою по лбу.

Смущеніе, тревога и любопытство волновали Брюйеру; но она молчала, боясь перервать слабую нить, связывавшую смутныя мысли старика.

— Ты знаешь, продолжалъ онъ: — ты хорошо знаешь развалившуюся пекарню, тамъ, на берегу пруда, за фермой?..

— Боже мой! прошептала Брюйера, замѣтивъ, что Жакъ начинаетъ мѣшаться въ словахъ; воскресшія надежды ея готовы были исчезнуть.

— Да, говорилъ старикъ: — точно, мнѣ снилось, въ этой оставленной пекарнѣ была печка, ее заложили… Постой, дай вспомнить… Такъ! я вынулъ одинъ кирпичъ изъ закладки и спряталъ туда то, что мнѣ далъ человѣкъ, который принесъ тебя; онъ сказалъ мнѣ: «отдайте этой дѣвочкѣ, которую назовите Брюйерой… но подождите, чтобъ ей минуло… подождите…» Вотъ почему до-сихъ-поръ я не говорилъ тебѣ ничего; а сегодня говорю потому… потому-что… Боже мой… не помню больше ничего, шепталъ старикъ, голосъ котораго, сначала звучный, часъ-отъ-часу становился тише и слабѣе.

— Я знаю, дѣдушка, эту развалившуюся пекарню; можно ли мнѣ пойдти туда и взять, что вы тамъ спрятали? Нѣтъ ли тамъ чего-нибудь о моемъ рожденіи… ради Бога, дѣдушка, еще одно усиліе, отвѣчайте мнѣ…

— Охъ, Господи! голова у меня кружится, проговорилъ старикъ, закрывая глаза; его истощили усилія, съ которыми припоминалъ онъ то, что хотѣлъ разсказать Бюйерѣ и что принимала она за сонъ, тогда-какъ это былъ одинъ изъ рѣдкихъ проблесковъ его воспоминаній.

— Дѣдушка, умоляю васъ… еще одно усиліе… можетъ-быть, меня отдала вамъ мать моя, или отецъ?.. Можетъ-быть, вы знаете, живы ли они?

— Ничего, ничего больше не знаю, шепталъ старикъ слабымъ голосомъ.

— О матушкѣ… одно слово… о матушкѣ?

Жакъ машинально шевелилъ губами; какіе-то неопредѣленные звуки еще исходили изъ нихъ; потомъ закрылъ глаза, испуская болѣзненные стоны, какъ-будто, забывъ на минуту свои страданія въ разговорѣ съ Брюйерой, онъ потомъ еще сильнѣе ихъ почувствовалъ.

Послѣ нѣсколькихъ попытокъ, Брюйера увидѣла, что всѣ ея вопросы будутъ напрасны. Мучимая страданіями больнаго, которыхъ не могла облегчить, она поправила солому, поставила возлѣ корзинку съ ежевикой и вышла изъ сарая, трепещущая, взволнованная мыслью о странномъ разсказѣ Жака.

Какъ ни сильно было желаніе дѣвушки узнать, что скрывается въ таинственномъ мѣстѣ, указанномъ ей старикомъ, но она превозмогла свое нетерпѣніе… Блѣдный свѣтъ еще виднѣлся въ комнатѣ фермера; а Брюйера ждала, когда всѣ улягутся, чтобъ идти въ развалившуюся пекарню. Притомъ, она каждое утро и вечеръ ходила къ незнакомкѣ, уже давно жившей на фермѣ.

Брюйера обошла всѣ зданія, окружавшія дворъ, и, выбравшись изъ этой ограды, постучалась въ маленькую дверь, выходившую изъ дома прямо на берегъ огромнаго тинистаго пруда, или болота, въ которомъ вода на этотъ разъ была очень-высока.

Въ это время, Бокаде, понукая и лошадь и спутниковъ, приближался къ фермѣ Большаго-Можжевельника, чтобъ арестовать Брюйеру, обвиненную, или, лучше сказать, подозрѣваемую въ дѣтоубійствѣ.

XIII.
Портретъ.

Маленькій, темный корридоръ велъ въ комнату, въ которую вошла Брюйера, слѣдуя по внѣшней стѣнѣ фермы вдоль берега пруда.

Эта бѣдная комнатка была почти роскошна въ сравненіи съ ветхими зданіями фермы: за новыми обоями скрывались каменныя стѣны, недавно оштукатуренныя; высокій каминъ, обложенный деревомъ, былъ убранъ зеленымъ шелковымъ драпри, съ фестонами и желтымъ позументомъ. Широкій коверъ, разостланный передъ каминомъ, закрывалъ часть блестящаго плитнаго пола. Покойная постель и нѣсколько простой, но опрятной мебели составляли все убранство комнаты, освѣщавшейся во время дня однимъ маленькимъ окошечкомъ съ восьміугольными зеленоватыми стеклами, оправленными въ свинцовую раму.

Теперь эта комната была освѣщена ночникомъ, какіе обыкновенно употребляются въ деревняхъ: онъ состоялъ изъ свѣчи, свѣтъ которой усиливался, проходя сквозь стеклянный шаръ, наполненный водою. Яркій свѣтъ падалъ на лицо женщины, сидѣвшей въ креслахъ у камина. Она, казалось, была чѣмъ-то такъ сильно занята, что не замѣтила Брюйеры, которая вошла и тихо остановилась у дверей.

Подлѣ женщины стояла кружевная подушка, обтянутая зеленымъ сукномъ. Эту подушку покрывали пришпиленныя тысячью мѣдныхъ булавокъ тонкія бѣлыя нити, на которыхъ висѣли маленькія чернаго дерева коклюшки. Въ начатомъ кружевѣ, превосходной работы, видна была искусная рука художницы.

Госпожа Перринь (такъ звали эту женщину) казалась лѣтъ сорока-пяти. Видно было, что когда-то она была очень-хороша. Собранныя подъ бѣлый чепецъ à la paysanne двѣ пряди черныхъ какъ смоль волосъ, отѣняли ея лобъ, смуглый, какъ и все лицо; большіе, черные, открытые и живые глаза, окруженные тонкими бровями, то блуждали въ пустомъ пространствѣ, то покоились по-очередно на двухъ предметахъ, о которыхъ мы сейчасъ скажемъ. Въ этомъ смугломъ лицѣ была замѣтна болѣзненная блѣдность; исхудалость нѣсколько удлинила его и рѣзко обрисовала очеркъ орлинаго носа. На прекрасно-изваянныхъ устахъ лежала задумчивая улыбка. Госпожа Перринь была одѣта очень-опрятно, по-крестьянски; черное платье замѣтнѣе выказывало бѣлизну чепца ея.

Изрѣдка едва-примѣтная дрожь пробѣгала по губамъ этой женщины, и черныя брови ея на минуту искривлялись: то былъ признакъ нервическаго страданія, слѣдствіе продолжительной болѣзни.

Госпожа Перринь въ-продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ была помѣшанною.

Помѣшательство ея, сначала бѣшеное, мало-по-малу измѣняло свой характеръ и наконецъ перешло въ грустно-спокойную меланхолію. Время и заботливыя попеченія почти-совсѣмъ ее исцѣлили; а невозмутимое спокойствіе, которымъ наслаждалась она съ-тѣхъ-поръ, какъ поселилась на фермѣ Большаго-Можжевельника, довершило ея выздоровленіе.

Послѣ внимательнаго изученія характера этой несчастной женщины, особенно, замѣтивъ подозрительность и вспыльчивость, которыя еще остались въ ней отъ болѣзни, — врачъ, вопреки обыкновеннымъ предписаніямъ, совѣтовалъ ей, преимущественно въ первое время пребыванія на фермѣ, почти-совершенное уединеніе. Въ-самомъ-дѣлѣ, она такъ стыдилась своего прошедшаго, видѣла въ немъ для себя такое глубокое униженіе, что присутствіе даже самыхъ добродушныхъ людей было ей убійственно и невыносимо. Конечно, говорилъ докторъ, эти вспышки должны мало-помалу исчезнуть, но все-таки госпожѣ Перринь необходимо жить въ уединеніи; иначе, онѣ могутъ возобновиться, и тогда будутъ неизлечимы. Впрочемъ, это предписаніе врача такъ согласовалосъ съ настроеніемъ больной, что она съ радостію его исполняла. Днемъ, г-жа Перринь ни на минуту не выходила изъ комнаты; но по ночамъ, особливо въ ясныя лунныя ночи, любила долго гулять по берегу пруда.

Одна Брюйера каждый день приходила къ ней съ своей добродушной заботливостью. Г-жа Перринь сначала смотрѣла на нее недовѣрчиво, гая въ душѣ мучительный стыдъ; но малютка своею простотой и милой предупредительностью мало-по-малу успѣла разогнать ея тревожныя опасенія.

Госпожа Перринь скоро почувствовала къ Брюйерѣ нѣжную привязанность. Это отрадное чувство помогло окончательному выздоровленію помѣшанной…

Брюйера, какъ мы сказали, вошедъ въ комнату, остановилась у дверей и долго оставалась незамѣченною, благодаря задумчивому созерцанію, въ которое погружена была госпожа Перринь. Предметы, на которыхъ она, неподвижная и безмолвная, поперемѣнно останавливала глаза свои, были — два портрета и два письма.

Одинъ изъ портретовъ, писанный въ миньятюрѣ, лежалъ у г-жи Перринь на колѣняхъ въ раскрытомъ сафьянномъ футлярѣ.

Другой, гораздо-больше перваго, былъ вставленъ въ верхнюю крышку орѣховаго бюро, нижняя часть котораго имѣла видъ коммода.

Первый — представлялъ мужчину лѣтъ тридцати, съ смуглымъ лицомъ, живыми глазами, черными кудрявыми волосами, съ продолговатымъ лицомъ, выражавшимъ умъ и отвагу. Въ чертахъ его, не смотря на различіе возраста и выраженія, было разительное сходство съ г-жею Перринь. Впрочемъ, это сходство объяснялось словами, вырѣзанными на рамкѣ медальйона:

Мартинъ своей доброй матери.

На другомъ портретѣ, или лучше сказать, картинѣ (потому-что аксессуары придавали ему нѣкоторую важность), былъ выставленъ 1845 годъ. Великолѣпная бронзовая рама портрета, вычеканенная подъ кружево, вызолоченная и украшенная владѣльческимъ гербомъ, вовсе не согласовалась съ бѣднымъ убранствомъ комнаты. Это былъ писанный во весь ростъ портретъ одного изъ владѣтелей Европы. Онъ былъ одѣтъ просто: въ синемъ фракѣ, бѣломъ жилетѣ и черномъ галстухѣ. Лицо его, еще довольно-молодое, выражало необыкновенную смѣсь высокаго ума, рѣшительности и доброты; его кроткая улыбка была печальна, какъ-будто слишкомъ-раннее познаніе людей тяготѣло у него на сердцѣ, не изгладивъ изъ него врожденной доброты; взглядъ его былъ и задумчивъ и проницателенъ; черты неправильны, лицо угловато, губы толсты, носъ длиненъ… Одни глаза, прекрасные, чистаго голубаго цвѣта, чудесно согласовались съ короткими, гладкими бѣлокурыми волосами и такими же усами.

Въ чертахъ этого лица была простота… простодушіе, сказали бы мы, еслибъ простодушіе не было вовсе несовмѣстно съ энергіей. Величественный ростъ, дородность, высокая грудь, широкія плечи, толстая шея, мускулистыя руки — служили выраженіемъ силы и здоровья.

Мы говорили объ аксессуарахъ этого портрета: они были многочисленны и оригинальны.

На темномъ, смолистомъ фонѣ портрета, въ таинственномъ полусвѣтѣ, рисовались профили двухъ бѣломраморныхъ бюстовъ, помѣщенныхъ на жертвенникахъ, вѣроятно, въ знакъ глубокаго уваженія.

Одинъ бюстъ представлялъ Брута, другой — Марка-Аврелія. Красный фригійскій колпакъ, надѣтый на голову непреклоннаго Брута, былъ окруженъ яркимъ сіяніемъ въ полутѣни, въ которой художникъ, вѣроятно съ умысломъ, оставилъ оба бюста. Задумчивое чело Марка-Аврелія также было окружено сіяніемъ. Нельзя не видѣть въ этихъ почестяхъ глубокаго благоговѣнія, которое питалъ оригиналъ портрета къ великому императору и великому трибуну.

Легко понять такое благоговѣніе къ Марку-Аврелію, одному изъ добродѣтельнѣйшихъ государей. Но странно, отъ-чего то же самое лицо наравнѣ съ нимъ воздавало почести необузданному Бруту, гордому, непреклонному республиканцу.

Таковы были два портрета, на которые г-жа Перринь, таинственная жилица фермы Большаго-Можжевельника, смотрѣла съ такимъ глубоко-задумчивымъ видомъ. Отъ портретовъ она иногда переводила глаза на лежавшія у ней на колѣняхъ два письма и перечитывала ихъ мѣстами.

Одно изъ этихъ писемъ было слѣдующаго содержанія:

Парижъ 20 октября 184... г.

"Добрая, милая матушка, мы увидимся черезъ нѣсколько дней; пока терпи, не унывай и надѣйся; а главное — не бойся ничего. Клодъ оберегаетъ тебя; онъ отвѣчаетъ за скромность фермера. Ты никуда не выходишь днемъ, а графъ Дюриво никогда не бываетъ на фермѣ; да хотя бы случай и привелъ его туда, даже еслибъ онъ тебя увидѣлъ, тебѣ нечего бояться. — Болѣе тридцати лѣтъ онъ не видалъ тебя; ты такъ много страдала, бѣдная матушка, такъ измѣнилась, что ему мудрено узнать тебя.

"Скоро ты узнаешь мои намѣренія; узнаешь, отъ-чего, воротясь съ сѣвера, призванный во Францію позднимъ открытіемъ Клода, я успѣлъ, не безъ труда, съ помощію рекомендаціи одного изъ моихъ прежнихъ учителей, попасть въ каммердинеры къ графу Дюриво.

"Не бойся и на этотъ счетъ, милая матушка: я доволенъ собою… въ присутствіи графа я оставался совершенно спокоенъ; ему нельзя было догадаться; но въ-продолженіе этого страннаго свиданія, я думалъ:

" — Этотъ гордый человѣкъ, который обращается ко мнѣ съ такимъ важнымъ презрѣніемъ, мой отецъ; онъ не знаетъ, что я сынъ его, сынъ бѣднаго шестнадцати-лѣтняго ребенка, котораго онъ нѣкогда… въ ненасытной…

"Но довольно, довольно, добрая матушка; къ-чему пробуждать эти страшныя воспоминанія. Представь только, что я спокойно перенесъ это свиданіе; изъ этого ты можешь заключить, какъ я умѣю владѣть собою. Успокойся же, повторяю! Въ-продолженіе разговора съ графомъ, не смотря на разнообразныя мысли и чувства, которыя бушевали въ душѣ моей, безстрастіе мое мнѣ не измѣнило, и я отвѣчалъ на высокомѣрные вопросы графа хладнокровно, почтительно и такъ кстати, что онъ меня тотчасъ же принялъ. Впрочемъ, не слишкомъ удивляйся этой могущественной власти, которую я имѣю надъ собою, потому-что, видишь ли, добрая матушка, бытъ слуги, отъ котораго я въ послѣднее время отказался, но который долго переносилъ, этотъ бытъ пріучилъ меня скрывать всѣ впечатлѣнія во глубинѣ души, такъ-что наружное безстрастіе обратилось у меня въ привычку

"Итакъ, прошу тебя, моя безцѣнная, не бойся ничего. Мое дѣло свято и справедливо; намѣренія мои осуществятся.

"Ты меня спрашивала, какимъ-образомъ достался мнѣ портретъ, который я прислалъ къ тебѣ, считая неблагоразумнымъ хранить его у себя. Прилагаемое письмо, написанное просто и трогательно, но полное достоинства, объяснитъ тебѣ все дѣло. Посылая къ тебѣ это письмо, добрая матушка, зная, что ты прочтешь его и прочувствуешь своимъ благороднымъ, доблестнымъ, такъ горько испытаннымъ сердцемъ, я, можетъ-быть, въ первый разъ въ жизни ощутилъ нѣкоторое самодовольство при мысли, что ты будешь гордиться своимъ сыномъ. Притомъ, я въ своемъ лицѣ хотѣлъ прославить дитя бѣдной швеи, обольщенной, недостойно покинутой, дитя черни, которое, послѣ жизни презрѣнной, бродячей и униженной, дошло наконецъ до… Но прости меня, прости, добрая матушка! вижу, что эта вспышка гордости слишкомъ-жива… Можетъ-быть, отъ-того, что она у меня первая… Не мнѣ гордиться… Нѣтъ, ты должна гордиться своимъ сыномъ, если найдешь его доблестнымъ и добрымъ.

"Прощай, добрая матушка, прощай до скораго свиданія; можетъ-быть, черезъ три или четыре дня я тебя увижу, потому-что господинъ мой ѣдетъ послѣзавтра въ Солонью; но благоразуміе не позволитъ мнѣ тотчасъ же по пріѣздѣ прійдти обнять тебя.

"Еще разъ прощай, обожаемая матушка! съ благоговѣніемъ цалую чело твое и руки.

"Твой почтительный сынъ
"Мартинъ."

Другое письмо, на которое часто съ гордостью посматривала г-жа Перринь, было писано Мартину владѣтельною собою, представленною на портретѣ, о которомъ мы говорили.

5 августа 1843 г.

"Я одолженъ вамъ жизнію, Мартинъ, болѣе нежели жизнію. Пріймите этотъ портретъ въ залогъ моей признательности, моего глубокаго уваженія.

"Мнѣ пріятно вспомнить самому, а еще пріятнѣе напомнить вамъ причину этой признательности, причину этого глубокаго уваженія. Прошло около года съ-тѣхъ-поръ, какъ приключеніе довольно-странное сблизило васъ со мною. Благодаря моему инкогнито, вы не могли угадать, кто я; но вы спасли меня отъ смерти.

"Я хотѣлъ знать, кому одолженъ жизнію. Проста была ваша исторія; вы прибыли сюда съ своимъ господиномъ; потомъ, наскучивъ бытомъ слуги, сдѣлались ремесленникомъ, возвратясь такимъ-образомъ къ прежнему своему занятію, чтобъ добыть столько денегъ, сколько вамъ нужно было для возвращенія во Францію. Кто-то пришелъ, узналъ меня, назвалъ, къ удивленію моему, вы… въ моемъ присутствіи (какъ говорится при дворѣ), вы не показали никакого смущенія, ни льстиваго уваженія: вы остались въ прежнемъ, простомъ, полномъ достоинства положеніи. Меня живо поразилъ этотъ тактъ, это умѣнье держать себя. Питая къ вамъ въ душѣ моей чувство признательности, я хотѣлъ, чтобъ мы остались одни, и спросилъ, чѣмъ могу вознаградить васъ за оказанную мнѣ услугу. Никогда не забуду вашего отвѣта.

« — Государь, вы не можете ничего для меня сдѣлать… Я молодъ, силенъ; у меня нѣтъ семейства; еще нѣсколько дней труда — и у меня будетъ достаточно денегъ для того, чтобъ возвратиться во Францію. Но здѣсь, въ этой землѣ, есть много ремесленниковъ, которые не такъ молоды, не такъ сильны, какъ я, и которымъ нужно заботиться о будущемъ. — Есть обремененные семействами, честные, трудолюбивые, переносящіе страшныя лишенія. Подумайте, государь, о незаслуженной участи этихъ несчастныхъ, нашихъ братій! облегчите ихъ страданія; и я буду благодарить Бога, что Онъ избралъ меня орудіемъ для спасенія дней вашихъ.»

"Эти слова, произнесенныя вами съ твердостью и одушевленіемъ, еще больше удивили меня: въ первый разъ я наведенъ былъ на мысль о бѣдствіяхъ, которыя всегда почитались неизбѣжными, неисцѣлимыми. Странное обстоятельство, сблизившее меня съ вами, придало особый характеръ вашей благородной просьбѣ. Пораженный безкорыстіемъ и возвышенною душою, которыя казались мнѣ величайшею рѣдкостью въ вашемъ состояніи, — я долго говорилъ съ вами, желая узнать всѣ подробности вашей жизни. Вы, конечно, подумали, что одно простое любопытство возбудило во мнѣ это желаніе, и дали мнѣ понять, что довѣренность надо пріобрѣсть, а вынудить ея нельзя. Тогда я заговорилъ съ вами о нищетѣ тѣхъ, кого вы назвали нашими братіями. Здѣсь уже не было для васъ личности: дѣло шло о вашихъ, которыхъ вы взялись защищать. Здѣсь вы были больше, нежели краснорѣчивы: вы были трогательны, справедливы. Вы привели множество вѣрныхъ фактовъ, цифръ, въ нѣсколькихъ словахъ нарисовали картину страшной дѣйствительности, показали ужасные примѣры, до-тѣхъ-поръ мнѣ неизвѣстные, и если съ перваго нашего разговора не поколебали во мнѣ прежнихъ убѣжденій, по-крайней-мѣрѣ заставили меня задуматься…

"Признаюсь, сначала овладѣли-было мною мелочныя подозрѣнія: мнѣ пришло въ голову, не придали ли вы слишкомъ-много важности моему вниманію къ вашимъ словамъ; не проснулась ли въ васъ гордость… кто знаетъ… можетъ-быть, честолюбіе; не напомните ли вы потомъ о самихъ-себѣ. Ничего не бывало! Тайкомъ узналъ я, что на другой же день послѣ нашего разговора вы снова принялись за свою работу, и продолжаете ее, сохраняя въ глубокой тайнѣ нашу встрѣчу.

"Я снова захотѣлъ васъ видѣть. Наши свиданія, никому неизвѣстныя, были часты. Болѣе и болѣе я оцѣнилъ вашъ здравый смыслъ, праводушіе и возвышенный умъ. Я никогда не спрашивалъ васъ, по какому странному стеченію обстоятельствъ вы, которые умомъ и сердцемъ, казалось мнѣ, выше столькихъ людей, вы посвятили себя званію слуги. Я уважалъ ваши тайны. Не даромъ я слушалъ васъ. По моей просьбѣ, вы согласились остаться въ моемъ владѣніи, принявъ отъ одного меня работу, которую исполнили съ совѣстливою точностью, потому-что ваша деликатность очень-подозрительна. Наши сношенія, остававшіяся тайною для всѣхъ, были мнѣ драгоцѣнны… Подкинутое дитя, вы испытали всѣ бѣдствія жизни простаго народа. Въ-послѣдствіи, бродячая жизнь и бытъ слуги познакомили васъ со всѣми сословіями общества, отъ низшаго до высшаго. Отъ природы мыслящій и наблюдательный, одаренный умомъ мѣткимъ и проницательнымъ, — вы глубоко обдумали все, что видѣли, равно изучая причины и слѣдствія. Правдивый до щекотливости, вы никогда не преувеличивали ничего, что есть дурнаго и хорошаго въ томъ классѣ людей, къ которому не стыдились принадлежать сами. Увѣрившись въ вашей искренности, я долго обдумывалъ свѣдѣнія, вами мнѣ переданныя, свѣдѣнія точныя, разнообразныя, животрепещущія, какихъ мнѣ прежде никогда не случалось встрѣчать, потому-что соединеніе вашего положенія съ вашимъ умомъ и характеромъ чрезвычайно-рѣдко.

"Размышленія, пробужденныя во мнѣ нашими бесѣдами, навели меня на новый путь… на путь трудный, можетъ-быть… опасный; и медленно, мало-по-малу, сталъ открываться предо мной новый невидимый горизонтъ… Великія истины озарили умъ мой…

"Вы знаете, что я не хотѣлъ оставаться неблагодарнымъ; я пытался доказать вамъ мою признательность, согласно желанію вашего сердца…

Но неожиданно уѣхали вы во Францію, сказавъ, что туда зоветъ васъ священная обязанность. Съ грустнымъ чувствомъ отпускалъ я васъ надолго, можетъ-быть, навсегда…

"Мнѣ кажется, вы должны вознаградить меня. Если вы согласны, исполните мою просьбу, которая теперь, я думаю, уже не будетъ нескромною.

"Помните ли, какъ я однажды усомнился — не въ вашей искренности, но въ вѣрности вашихъ воспоминаній по поводу одного необыкновеннаго событія, котораго вы были свидѣтелемъ. Вы отвѣчали, что не могли ошибиться, потому-что съ давняго времени постоянно изо-дня-въ-день вели свои записки.

"Въ вашей жизни должно быть столько странныхъ картинъ, столько разнообразныхъ положеній, — что разсказъ о ней, разсказъ простой и откровенный, необходимо вызоветъ на размышленія… Нѣсколько вашихъ словъ объ этомъ предметѣ живо поразили меня; вы говорили, что бытъ слуги, открывъ вамъ таинства семейныхъ дѣлъ, помогъ вамъ узнать вещи, недоступныя ни для врача, ни для судьи… и порочный составъ семейства, подсмотрѣнный съ такой близкой и вѣрной точки зрѣнія, обогатилъ васъ важными и любопытными фактами. Довѣрьте мнѣ эти записки! Не пустое любопытство внушаетъ мнѣ эту просьбу, — нѣтъ, человѣчество вездѣ то же: что истинно во Франціи, — истинно и здѣсь; а для тѣхъ, чье призваніе — дѣйствовать на людей, изученіе человѣка имѣетъ могущественный и вѣчный интересъ… Признаться ли, что читать ваши записки я хочу еще и по другой причинѣ: можетъ-быть, тамъ дѣло идетъ обо мнѣ; а записки эти, конечно, не для меня писаны: я знаю васъ, знаю, что никакія побужденія не могли бы нарушить независимости вашихъ мнѣній.

"Не стану больше настаивать — вы поймете, почему… Откажете мнѣ — значитъ, у васъ есть на то достаточная причина. Уважаю ее заранѣе.

"Прощайте, будьте увѣрены въ уваженіи и глубокой признательности преданнаго вамъ;

*  *  *

«Я получилъ ваше письмо № 2. Благодарю за описаніе устройства пріютовъ. Это превосходно! Имя великаго благодѣтеля общества, добрый геній котораго спасаетъ такимъ-образомъ тысячи дѣтей, еще не было у насъ извѣстно, между-тѣмъ, какъ имя хоть самаго безразсуднаго изъ губителей человѣчества, лишь-бы онъ только побольше погубилъ да побольше разрушилъ, въ недѣлю перелетитъ съ одного конца Европы на другой.

XIV.
Разговоръ.

Госпожа Перринь, погрузившись въ чтеніе писемъ, не замѣтила прихода Брюмеры.

Послѣ неяснаго разсказа дѣдушки-Жака, Брюйера находилась въ томительномъ и грустномъ безпокойствѣ: этотъ разсказъ обнадеживалъ ее когда-нибудь узнать тайну ея рожденія съ помощію нѣкоторыхъ вещей, по словамъ Жака, съ давняго времени скрытыхъ въ оставленной пекарнѣ. Не смотря на то, вошедъ къ госпожѣ Перринь, она была поражена при видѣ портрета въ богато-вызолоченной рамѣ, которая прежде всего бросилась ей въ глаза.

Невольно она взглянула украдкою на это изображеніе и тотчасъ отвернулась, почитая непозволительнымъ долѣе смотрѣть на портретъ, случайно попавшійся ей на глаза, потому-что до того времени госпожа Перринь никогда не открывала передъ нею верхней части бюро, въ которомъ онъ хранился.

Наконецъ, желая выйдти изъ затруднительнаго положенія и обратить на себя вниманіе госпожи Перринь, Брюйера сначала тихонько кашлянула, потомъ громче; наконецъ, видя, что госпожа Перринь не замѣчаетъ ея, она застучала стуломъ. Это движеніе вывело госпожу Перринь изъ задумчивости. Она вздрогнула, вскочила и проворно заперла дверцы бюро, куда спрятала портретъ, и въ то же время старалась незамѣтно положить въ карманъ два письма и миньятюрный портретъ Мартина; потомъ, въ смущеніи обратясь къ Брюйерѣ, кротко сказала ей:

— Здравствуй, дитя мое; я тебя не замѣтила.

— Я вошла тихонько, такъ что вы не слыхали, сударыня, отвѣчала Брюйера, испугавшись своей невольной нескромности. — Простите, я васъ обезпокоила: я застучала стуломъ для того, чтобъ вы меня замѣтили…

Госпожа Перринь ласково протянула дѣвушкѣ руку, которую та поцаловала.

— Я тебя не ожидала, моя милая, сказала госпожа Перринь: — ты пришла сегодня позже обыкновеннаго.

Эти привѣтливыя слова дали Брюйерѣ силу приступить къ давно-желанному разговору, и она смущеннымъ голосомъ начала:

— Видите ли, сударыня, дѣдушка долго говорилъ мнѣ…

— Дѣдушка-Жакъ?.. Это тотъ старый, дряхлый пастухъ, про котораго ты мнѣ иногда говаривала. Вѣдь онъ давно ужь почти совсѣмъ потерялъ память и ни съ кѣмъ не говоритъ?

— Это правда… отъ-того-то я и удивилась очень, тѣмъ-болѣе, что онъ разсказалъ мнѣ…

Брюйера не могла договорить: страхъ, смущеніе выразились на лицѣ ея.

Молчаніе и разстройство дѣвушки удивили госпожу Перринь.

— Что съ тобой, дитя мое? сказала она: — ты поблѣднѣла, дрожишь; отъ-чего ты замолчала? Что съ тобой случилось?

— Ахъ, сударыня, тихо начала дѣвушка: — я одна на свѣтѣ; мнѣ не съ кѣмъ посовѣтоваться. Мнѣ страшно самой на что-нибудь рѣшиться… вотъ я и пришла къ вамъ…

— Говори, говори, моя милая. Я хоть и не слишкомъ-опытна, но за то люблю тебя, и навѣрно моя привязанность внушитъ мнѣ добрый совѣтъ.

— Такъ вы меня любите? съ живостью проговорила дѣвушка.

— Да, я люблю тебя, какъ любила бы родную дочь. Судьба лишила меня этого счастія. У меня только и было одно дитя, — сынъ… рѣдкій сынъ!.. прибавила она съ гордостью. — Потомъ, обратясь къ Брюйерѣ, продолжала:

— Однако, мнѣ грѣшно сѣтовать на судьбу: у меня есть сынъ, которымъ я горжусь; притомъ, и ты любишь меня, какъ родную мать, не правда ли?

— Да, какъ мать, повторила дѣвушка, и потомъ, опомнясь, примолвила въ-полголоса: — нѣтъ! отъ матери ничего не скрываютъ…

И она снова замолчала, отирая слезы.

— Послушай, дитя мое… Съ нѣкотораго времени, я начинаю за тебя безпокоиться, сказала госпожа Перринь, съ участіемъ взявъ ее за руки. — Ты страдаешь, стала блѣдна, задумчива; особенно въ нынѣшній мѣсяцъ… съ — тѣхъ — поръ, какъ, помнишь, мы три дня не видались…

— Я была нездорова, отвѣчала Брюйера слабымъ голосомъ: — очень-нездорова, сударыня, увѣряю васъ…

— Это было замѣтно, когда мы опять увидѣлись: тебя нельзя было узнать… и…

— Пожалуйста, подхватила дѣвушка: — не будемте говорить объ этомъ…

— Боже мой, что съ гобой, Брюйера? что значить эта скрытность, это смущеніе, слезы?

— Не безпокойтесь, сударыня! отвѣчала Брюйера, стараясь казаться спокойною. — Слова дѣдушки-Жака… надежда, которую они мнѣ подали… да, тутъ есть отъ-чего закружиться головѣ… Извините меня…

— Полно, бѣдняжка, сказала г-жа Перринь, цалуя въ лобъ Брюйеру: — опомнись. По поводу твоего разговора съ старымъ пастухомъ, ты хотѣла со мной посовѣтоваться…

— Да, по словамъ дѣдушки-Жака, я узнаю, можетъ-быть, современемъ моихъ родителей.

— Какимъ-образомъ?

— Вотъ, послушайте; покинутый ребенокъ… можетъ-быть, необходимость заставила моего отца… мою мать… оставить меня…

— Иногда отнимаютъ ребенка у матери силой, или во время ея сна… Но женщина, добровольно бросающая дитя свое… такая женщина — извергъ! вскричала г-жа Перринь въ какомъ-то странномъ увлеченіи; лицо ея, до-сихъ-поръ блѣдное, покрылось яркимъ румянцемъ, глаза засверкали.

Едва выговорила она эти слова, какъ Брюйера вскрикнула, закрыла лицо руками и бросилась на колѣни, повторяя:

— Простите, простите!

— Что съ тобою, Брюйера? что я могу простить тебѣ? сказала г-жа Перринь, прочитавъ на лицѣ дѣвушки страхъ, печаль, отчаяніе.

Потомъ, какъ-будто вдругъ угадавъ причину этого смущенія, она въ свою очередь сказала умоляющимъ голосомъ:

— Прости мнѣ, Брюйера, прости мнѣ, милая; можетъ-быть, увлеченная первымъ впечатлѣніемъ, я невольно обидѣла твою мать, и… я виновата, бѣдняжка… я сказала неправду… Боже мой, какъ часто несчастная дѣвушка, обманутая, не знаетъ что ей дѣлать… Страхъ… стыдъ…

— О, да! вскричала Брюйера задрожавъ: — не правда ли, стыдъ ужасный… а потомъ насмѣшки, презрѣніе… Кто не привыкъ къ этому… О, я умерла бы отъ стыда!..

И Брюйера, замѣтивъ, какъ госпожа Перринь задрожала при этихъ словахъ и смотрѣла на нее съ удивленіемъ и безпокойствомъ, тотчасъ прибавила:

— Какъ я обрадовалась, когда дѣдушка сказалъ мнѣ, что, можетъ-быть, я узнаю свою мать… но потомъ подумала: если я найду мать, если подойду къ ней, можетъ-быть, мое приближеніе введетъ ее въ краску. Можетъ-быть, проступокъ ея давно скрытъ, забытъ; а я, дочь ея, напомню этотъ проступокъ, этотъ позоръ… Все-таки я хочу узнать свою мать, увидѣть ее… ахъ, сударыня, что мнѣ дѣлать? На что рѣшиться?.. Посовѣтуйте мнѣ… Но что съ вами? вы блѣдны, у васъ дрожатъ руки!..

— Ничего, дитя мое, отвѣчала г-жа Перринь измѣнившимся голосомъ: — твое горе и меня растрогало… притомъ же, еслибъ ты знала мое прошедшее… И какое прошедшее!.. Но довольно… поговоримъ лучше о тебѣ… Мнѣ понятна твоя нерѣшимость: это показываетъ, что у тебя доброе сердце. Только скажи мнѣ, чѣмъ обнадежилъ тебя старый Жакъ?

— Онъ говорилъ, что тамъ, около пруда, въ развалившейся пекарнѣ, спрятаны какія-то вещи, которыя помогутъ мнѣ узнать тайну моего рожденія.

— Какимъ-образомъ узналъ это Жакъ?

— Онъ видѣлъ это во снѣ.

— Во снѣ? Бѣдняжка! и ты вѣришь болѣзненному бреду разслабленнаго старика!

— Нѣтъ, это не то, что сонъ… Когда дѣдушка припомнитъ что-нибудь давнишнее, ему кажется, что онъ бредитъ…

— Не сказалъ ли онъ тебѣ еще чего?

— Нѣтъ; послѣ этихъ словъ, онъ снова впалъ въ безчувственность.

— Но кто жь спряталъ эти вещи?

— Онъ самъ.

— Какъ онѣ попали къ нему?

— Ему кто-то далъ ихъ; больше я ничего не могла узнать, потому-что въ эту минуту память оставила дѣдушку.

— Странно! сказала г-жа Перринь въ раздумьѣ: — впрочемъ, очень-легко удостовѣриться въ справедливости этого открытія… Гдѣ же спрятаны вещи?

— Въ двухъ шагахъ отсюда.

— Въ грудѣ кирпичей, покрытой мхомъ и плющомъ — тамъ…

— Возлѣ пруда?..!

— Точно-такъ, сударыня. Прежде была тамъ пекарня. Она развалилась, и вмѣсто ея построили другую, поближе къ дому.

Послѣ минутнаго молчанія, г-жа Перринь сказала Брюйерѣ:

— Послушай, душа моя; прежде всего, кажется, тебѣ надо увѣриться въ истинѣ того, что ты слышала отъ дѣдушки-Жака. Открытіе, которое ты сдѣлаешь, поведетъ тебя далѣе. Не правда ли?

— Точно-такъ, сударыня.

— Теперь — время самое удобное. На фермѣ всѣ спятъ. Отъ-чего бы не сходить тебѣ сейчасъ же въ это потаенное мѣсто?

— Вы иногда выходите по вечерамъ: еслибъ вы пошли со мною…

— Съ удовольствіемъ.

Когда г-жа Перринь собралась идти, Брюйера живо схватила ее за руку и остановилась съ полуоткрытыми устами, какъ-бы желая что-то сказать, но, вѣроятно, одумавшись, поникла головкой, опустила руку своей покровительницы, и, глубоко вздохнувъ, прошептала:

— Силы оставляютъ меня; я боюсь…

— Чего же?

— Открыть вамъ все… Однакожь, это необходимо, потому-что, видите ли… не для себя только я должна узнать своихъ родителей…

— Какъ, не для себя только?

— Пойдемте, пойдемте, проговорила Брюйера, какъ-будто боясь уступить порыву невольной откровенности: — пойдемте… То, что мы найдемъ въ этомъ потаенномъ мѣстѣ, рѣшитъ, должна ли я молчать, или открыть вамъ все…

Онѣ вышли изъ комнаты и маленькимъ корридоромъ прошли къ пруду. Небо было безоблачно, ясно; полный мѣсяцъ сіялъ надъ чернымъ пологомъ, который разстилали надъ землею огромныя сосны; надъ поверхностью черныхъ водъ пруда клубился бѣловатый паръ, исчезавшій по мѣрѣ того, какъ мѣсяцъ, едва замѣтно поднимаясь, обращалъ прудъ въ огромную серебристую скатерть.

Все было тихо. Порою вечерній вѣтеръ заигрывалъ въ звучныхъ камышахъ; когда онъ утихалъ, тогда до чуткаго уха долеталъ глухой и мѣрный топотъ приближавшихся всадниковъ.

Но г-жа Перринь и Брюйера были такъ озабочены, что и не замѣтили этого.

XV.
Раскрытая тайна.

Г-жа Перринь и Брюйера скоро подошли къ развалинамъ старой пекарни, отъ которой уцѣлѣли только двѣ полуразрушенныя стѣны, составлявшія собою прямой уголъ. Въ серединѣ одной изъ нихъ находилось устье печки, наскоро-заложенное черепицей. Такимъ образомъ, углубленіе это не могло сдѣлаться убѣжищемъ куницъ, хорьковъ, лисицъ и прочихъ нестерпимыхъ враговъ птичьяго двора. Сквозь плющъ и терновникъ, закрывавшій эту развалину, можно было разсмотрѣть, при яркомъ сіяніи мѣсяца, часть кирпичнаго свода, почернѣвшаго отъ дыма.

Эти развалины находились на крутомъ берегу пруда, обросшаго тростникомъ. Изъ воды торчала верхняя часть воротъ шлюза, посредствомъ котораго спускали воду въ широкій, тинистый каналъ, когда надо было чистить дно этого пруда.

Безпокойство г-жи Перринь возрастало съ каждой минутой. Разныя обстоятельства этого дня, завѣтныя воспоминанія, тяжко отзывавшіяся въ ея сердцѣ, полу-признаніе, смущеніе Брюйеры, — все это сильно волновало ее, потому-что, послѣ своего выздоровленія, она жила въ тишинѣ и совершенномъ уединеніи. Поэтому она приписала страннымъ обстоятельствамъ этого вечера лихорадочное разстройство, которое начинало мало-по-малу овладѣвать ею.

— Здѣсь, сказала Брюйера, остановившись въ углу, образованномъ двумя стѣнами пекарни, и показывая г-жѣ Перринь устье печки.

— Тайникъ тѣмъ хорошъ, по-крайней-мѣрѣ, что мимо его можно пройдти тысячу разъ и ничего не замѣтить…

— О, какъ у меня бьется сердце! говорила Брюйера, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Дитя мое, не обольщай себя такъ сильно надеждой. Не знаю, продолжала г-жа Перринь дрожащимъ, отрывистымъ голосомъ: — я вся дрожу; не ночная ли сырость на меня дѣйствуетъ?

Едва-только она сказала это, какъ Брюйера, съ рѣшимостью и ловкостью настоящей поселянки, схватила обломокъ шеста, поднялась по грудѣ кирпичей, подошла къ устью печи, и, раздвинувъ плющъ и терновникъ, тотчасъ открыла отверстіе въ закладкѣ, сдѣланной изъ черепицъ…

Вдругъ, съ сѣверной стороны раздался крикъ солоньскаго орла; но за отдаленностью этотъ крикъ былъ едва слышенъ.

Однакожь, Брюйера услышала его. Она выпрямилась и съ безпокойствомъ прислушивалась.

— Что съ тобою, Брюйера?

Но дѣвушка, молча, не трогаясь съ мѣста, опустила голову и начала снова съ безпокойствомъ прислушиваться. Болѣе она ничего не слыхала, потому ли, что крикъ больше не повторялся, потому ли, что вѣтеръ относилъ его въ другую сторону, потому ли, что вѣтеръ, принявъ совершенно-другое направленіе, снова доносилъ конскій топотъ, который болѣе и болѣе становился внятенъ.

— Милая моя, сказала г-жа Перринь робкимъ и грустнымъ голосомъ: — ради-Бога, уйдемъ скорѣе отсюда; мнѣ дурно.

Эти слова заставили Брюйеру опомниться. Въ нѣсколько секундъ она сдѣлала отверстіе, достаточное для того, чтобъ проникнуть въ темное углубленіе; но г-жа Перринь дернула ее за платье и сказала:

— Берегись, дитя мое: здѣсь водятся опасныя змѣи. Нѣтъ ли ихъ въ этой разсѣлинѣ?

— Не бойтесь, теперь еще не время засыпать имъ.

Брюйера освободилась изъ рукъ г-жи Перринь, сердце которой сжалось, когда дѣвушка исчезла въ темномъ сводѣ печки.

Въ ту же минуту, — но Брюйера не могла этого разслышать, — раздался снова крикъ орла, и въ этотъ разъ крикъ былъ внятенъ и близокъ.

— Хищная птица — худой признакъ, прошептала г-жа Перринь, и мысль эта заставила ее еще болѣе опасаться за дѣвушку. — Брюйера; дитя мое! откликнись же! сказала г-жа Перринь, наклонившись къ закоптѣвшемуся устью печки.

— Я ищу вдоль свода, перещупала вездѣ и не нашла ничего, печально отвѣчала дѣвушка.

— Я была въ этомъ увѣрена, сказала г-жа Перринь; и потомъ, прислушиваясь въ гу сторону, откуда дулъ вѣтеръ, она прибавила въ-полголоса: — странно! кажется, будто нѣсколько лошадей приближаются сюда. Потомъ снова начала прислушиваться и сказала: — это вѣрно жеребята играютъ въ сосѣдней фермѣ, оставленные на ночь въ полѣ.

Вдругъ дѣвушка пронзительно вскрикнула.

— Что съ тобой, Брюйера? спросила г-жа Перринь въ испугѣ. — Отвѣчай, ради-Бога, что съ тобой!

— Я нашла маленькую шкатулку! И тотчасъ дѣвушка съ радостнымъ трепетомъ появилась въ отверстіи свода.

Живописецъ навѣрно срисовалъ бы эту оригинальную и прекрасную картину. Мѣсяцъ яркимъ блескомъ обливалъ Брюйеру, которая, стоя на колѣняхъ у свода, держала въ рукахъ небольшой ящикъ. Зеленые листья плюща и терновника, заалѣвшіе отъ осеннихъ холодовъ, обнимали своими гибкими вѣтвями темный полукругъ, въ тѣни котораго такъ чудно рисовался облитый бѣлымъ сіяніемъ образъ дѣвушки, неподвижно стоявшей на колѣняхъ. Глаза ея, увлаженные слезами, были обращены къ небу съ выраженіемъ пламенной надежды.

Госпожа Перринь была смущена, взволнована; любопытство и нѣжное участіе переполняли ея душу; но видъ дѣвушки такъ поразилъ ее, что она нѣсколько минутъ оставалась въ безмолвномъ созерцаніи.

— Благодарю тебя, Боже мой! добрый дѣдушка не обманулъ меня. Можетъ-быть, я узнаю теперь свою мать, говорила Брюйера дрожащимъ голосомъ. Потомъ однимъ скачкомъ очутилась она подлѣ г-жи Перринь.

— Вотъ шкатулка., сказала она.

Эта шкатулка была замѣчательна только по своей странной формѣ. Она была кругла. На плоскомъ днѣ и выпуклой крышкѣ видны были мѣдные гвоздики, и на нихъ висѣли остатки ветхой зеленой саржи, которою она когда-то была обита.

Ящичекъ, казалось, служилъ нѣкогда футляромъ къ подушкѣ для плетенія кружевъ и отчасти походилъ на тотъ, который мы видѣли въ комнатѣ г-жи Перринь, подлѣ ея креселъ.

Головки гвоздей, на которыхъ держалась шелковая обивка шкатулки, были насажены разными узорами и образовали на крышкѣ слѣдующую надпись:

Перринь-Мартинъ.

Увидѣвъ эту шкатулку, г-жа Перринь, сначала пораженная ужасомъ, стояла въ оцѣпенѣніи, стараясь припомнить разныя обстоятельства; но вскорѣ, разобравъ при свѣтѣ луны свое имя, пронзительно вскрикнула.

— Боже мой, что съ вами? спросила Брюйера.

Но г-жа Перринь, не отвѣчая ей ни слова, начала пристальнѣе разсматривать шкатулку; руки ея дрожали; она дико озиралась во всѣ стороны, и, забывъ присутствіе Брюйеры, произнесла прерывающимся голосомъ:

— Этотъ ящикъ… Да, онъ мой… какъ онъ попалъ сюда?.. Я… помню… я принесла его въ этотъ домъ… да… въ этотъ домъ… Меня привели сюда, когда я была еще не совсѣмъ помѣшана…

— Вы… помѣшаны! вскричала Брюйера съ ужасомъ.

— Въ этомъ домѣ, продолжала г-жа Перринь, еще болѣе забываясь: — въ этомъ домѣ долго держали меня… Когда я вышла отсюда… когда меня вылечили… я это хорошо помню… я спрашивала, гдѣ этотъ ящикъ и другія вещи, которыя были мнѣ дороги… очень-дороги… — мнѣ отвѣчали, что ничего о нихъ не знаютъ… не понимаютъ, чего я хочу…

— Это вашъ ящикъ? спросила Брюйера, и безумная надежда блеснула въ умѣ ея; но она тутъ же вспомнила, что нѣсколько минутъ назадъ г-жа Перринь съ сожалѣніемъ говорила ей, что никогда не имѣла дочери.

Она не въ силахъ была произнесть ни слова и въ невыносимой тоскѣ ожидала объясненія этой тайны. Г-жа Перринь поставила ящикъ на обломокъ камня. Съ трудомъ отперевъ ржавый замокъ, она открыла ящикъ и вынула сначала маленькую дѣтскую гремушку изъ ивоваго дерева съ колокольчиками.

— Его гремушка! гремушка моего сына, а я думала, что она пропала… О, какъ я рада!.. да, это она!.. И г-жа Перринь поцаловала игрушку, снова положила ее въ, ящикъ и вынула маленькій сафьянный портфель, съ серебряными украшеніями, почернѣвшими отъ времени и съ графскимъ гербомъ.

— Портфель, который отецъ его однажды потерялъ, продолжала г-жа Перринь: — въ немъ были письма, несчастныя письма!.. А вотъ и двѣ чернаго дерева коклюшки, которыя мнѣ сдѣлалъ Клодъ, лучшій, несчастнѣйшій изъ людей… Какое счастіе! я нахожу васъ, мои безцѣнныя сокровища, священные останки, которые такъ долго оплакивала!.. И г-жа Перринь съ лихорадочной нѣжностью цаловала эти вещи, обливая ихъ слезами.

— Но вотъ… этого я не знаю… этого у меня не было… И она опустила руку въ кожаный, довольно-тяжелый кошелекъ, который, вѣроятно отъ сырости, тотчасъ же разорвался: множество золотыхъ монетъ посыпалось изъ него.

— Золото! вскричала г-жа Перринь съ возрастающимъ удивленіемъ. — Но что это за пергаментъ?

Въ-самомъ-дѣлѣ, къ кошельку былъ привязанъ листокъ пожелтѣлаго пергамента, вѣроятно оторваннаго отъ обертки какой-нибудь старой книги.

— Тутъ что-то написано, сказала г-жа Перринь.

— Прочтите, прочтите! шептала Брюйера, которую эта сцена привела въ тревожное недоумѣніе. При яркомъ свѣтѣ луны, г-жа Перринь прочла слѣдующія строки:

„Этотъ ящикъ и все, что въ немъ находится, принадлежитъ матери моей дочери, которой теперь пять лѣтъ. Я долженъ оставить отечество… Довѣряю дитя мое вѣрному человѣку… Эти вещи помогутъ моей дочери быть узнанной своею матерью; въ-послѣдствіи, я сдѣлаю нѣкоторыя другія распоряженія. Но какъ я могу быть скоро убитъ, то эти слова да будутъ моимъ завѣщаніемъ… И здѣсь я долженъ сдѣлать признаніе, которое лежитъ у меня на душѣ. Я, который до-сихъ-поръ былъ всегда смѣлъ, ничего не боялся, въ эту минуту чувствую угрызенія совѣсти… Я совершилъ преступленіе… страшное… которому нѣтъ имени… Я долженъ смыть съ себя этотъ проступокъ, повѣдавъ его тому, кому суждено прочесть это… и что…“

Въ этомъ мѣстѣ пергаментъ такъ отсырѣлъ, что многія слова почти-невозможно было разобрать, нѣкоторыя совершенно стерлись, и послѣднія строки были непонятны; но г-жа Перринь, болѣе и болѣе увлекаемая любопытствомъ, продолжала разбирать эти непонятныя строки, какъ-будто они представляли полный смыслъ: „…Надо было… но… чего — рѣшительнаго… ноч… я вошелъ… сумасшедшая… но такъ хороша… и… жел… въ… так…. ужасъ къ самому-себѣ… съ разсвѣтомъ… тогда… унесъ.., ящикъ…. зна…. меня вездѣ преслѣдовали до. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Возвратясь въ… старался… мою дочь… мать же еще сумасшедшая, не зная. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я замѣнилъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ей скажутъ… и… только когда ей будетъ… по причинамъ мнѣ… и… дать имя Брюйеры — этой… дочери… а… мое…“

Пергаментъ выпалъ изъ рукъ г-жи Перринь.

Это новое, страшное потрясеніе привело умъ ея, если можно такъ выразиться, въ равновѣсіе, подобно тому, какъ памятникъ, покачнутый съ своего подножія мощнымъ ударомъ, вдругъ становится опять на мѣсто, удержанный противоположною силой, и держится до-тѣхъ-поръ, пока наконецъ послѣдній ударъ не повалитъ его съ громомъ на землю.

Какъ ни былъ неполонъ смыслъ этихъ полустершихся словъ, г-жа Перринь скоро поняла ихъ значеніе. И такъ, безсовѣстный, пораженный красотою несчастной, употребилъ во зло ея болѣзненное состояніе! Брюйера была плодомъ этого страшнаго преступленія!.. Перринь-Мартинъ сдѣлалась матерью, не сохранивъ о томъ никакого воспоминанія!.. При этомъ ужасномъ открытіи, въ материнскомъ сердцѣ несчастной женщины было только одно чувство: безграничная радость… У ней была дочь; эту дочь она могла прижать къ груди своей… Протянувъ руки къ Брюйерѣ, она вскричала:

— Сейчасъ мнѣ казалось, что я опять схожу съ ума, но теперь не боюсь ничего… Прійди ко мнѣ, дочь моя! ты возвратила мнѣ разсудокъ. Г-жа Перринь говорила правду: есть положенія, въ которыхъ матери не хотятъ сходить съ ума, и дѣйствительно не сходятъ.

— Вы!.. моя мать!.. вскрикнула изумленная Брюйера; въ невинной простотѣ, она не могла понять возмутительнаго смысла полу-словъ, которыя г-жа Перринь прочла въ восторженномъ забытьи.

— Да, мать!.. я твоя мать, говорила г-жа Перринь, рыдая, лаская и цалуя Брюйеру. — Что намъ за дѣло до остальнаго! Ты дочь моя… чего же намъ еще?.. Боже мой! я часто говорила, что была бы счастлива, еслибъ у меня были вмѣстѣ и дочь и сынъ… чтобъ любить ихъ… Сынъ у меня былъ… достойный сынъ… О, какъ ты полюбишь своего брата!..

— Мать!.. братъ!.. шептала Брюйера, съ жаромъ отвѣчая на ласки, слезы и восторги матери.

Вдругъ Перринь-Мартинъ вздрогнула.

— Тебя зовутъ, сказала она Брюйерѣ, которую держала въ своихъ объятіяхъ.

— Меня, матушка?..

— Да; слышишь?..

Въ-самомъ-дѣлѣ, сквозь бряцанье волочившихся по землѣ сабель, лошадиный топотъ, стукъ подбитыхъ гвоздями сапоговъ, — сквозь нестройные крики и весь этотъ возрастающій гвальтъ, котораго взволнованныя мать и дочь до-сихъ-поръ не слыхали, раздался рѣзкій голосъ г-на Бокаде:

— Намъ нужно Брюйеру, говорилъ жандармскій командиръ: — именемъ закона, невѣдѣніемъ коего никто отзываться не можетъ — гдѣ Брюйера?.. Я долженъ арестовать ее.

Трудно передать, съ какимъ дикимъ порывомъ материнской горячности г-жа Перринь прижала къ себѣ Брюйеру, притаясь съ ней въ углу между развалившимися стѣнами пекарни, гдѣ скрыла ихъ глубокая темнота.

— Арестовать… Брюйеру! кричала мужественная Робена: — не съ ума ли вы сошли, г. Бокаде?.. Арестовать бѣдную малютку!.. Нашего ангела-хранителя!..

— Правда, правда; повторяли работники: — арестовать бѣдную малютку!.. За что это?

— За то, что она обвиняется въ дѣ-то-убій-ствѣ! отвѣчалъ Бокаде рѣшительнымъ тономъ, дѣлая, по обыкновенію, ударенія на каждомъ слогѣ.

— Что вы тамъ поете? возразила Робена: — это что за околесная?..

— Нельзя ли поучтивѣе, невѣжа? перебилъ Бокаде съ презрѣніемъ: — Брюйера обвинена въ убійствѣ своего ребенка.

При этихъ словахъ, два страшные крика раздались въ углу развалившейся пекарни.

Въ то самое мгновеніе, какъ Бокаде, и за нимъ жандармы, бросились на крикъ, — Брюйера съ быстротою молніи вырвалась изъ судорожныхъ объятій матери, взбѣжала на развалины и кинулась съ нихъ въ прудъ.

Бокаде, жандармы и обитатели фермы, прибѣжавъ въ развалины пекарни, за которыми имъ не видать было роковаго прыжка Брюйеры, нашли тамъ одну г-жу Перринь…

Она лежала съ опрокинутой на камни головой. Руки ея были судорожно скорчены, глаза полу-открыты, зубы стиснуты. То былъ страшный нервическій припадокъ.

— Госпожа Перринь!.. вскричала Робена, бросившись помогать ей. — Жандармы стояли кругомъ.

— Робена, помоги! раздался вдругъ голосъ съ другой стороны развалинъ.

Это былъ одинъ изъ работниковъ, который, услышавъ всплескъ воды, побѣжалъ къ пруду, тогда-какъ всѣ другіе бросились въ развалины.

— Робена! Робена!.. кричалъ малый: — Брюйера бросилась въ прудъ; вотъ ея маленькій тростниковый башмачокъ… скорѣй!.. отвяжи лодку! можетъ-быть, еще есть надежда!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пока безчувственную Перринь-Мартинъ переносили на ферму, лодку отвязали; Робена, работники и жандармы объѣздили весь прудъ, опуская багры…

И не нашли тѣла Брюйеры.

Робена, рыдая, взяла съ собою, какъ драгоцѣнность, тростниковый башмачокъ. Потомъ, какъ-бы одумавшись, сказала работнику:

— Какъ мы глупы, что плачемъ! — развѣ зачарованныя умираютъ?.. Мы еще увидимъ Брюйеру!..

Бокаде, составивъ допросъ о самоубійствѣ, сѣлъ на лошадь и поспѣшилъ съ печальнымъ извѣстіемъ въ замокъ графа Дюриво.

Дорогой, старый солдатъ, который въ-продолженіе того дня не разъ обнаруживалъ нетерпѣніе при видѣ смѣшной важности Бокаде, сказалъ тихонько своему товарищу, указывая на командира:

— Сейчасъ я видѣлъ, какъ онъ плакалъ, садясь на лошадь… Тѣмъ лучше… Я всегда подозрѣвалъ, что онъ больше глупъ, нежели золъ…

XVI.
Мать и дочь.

Между-тѣмъ, какъ предъидущія событія происходили на фермѣ Большаго-Можжевельника, другія сцены разъигрывались на берегу Саблоньеры, гдѣ жила г-жа Вильсонъ.

Возвратясь домой съ неудачной охоты, мать и дочь, разстроенныя и печальныя, прошли прямо на свою половину. Алкидъ Дюмоларъ, оправившись отъ испуга, тотчасъ вспомнилъ, что онъ еще не обѣдалъ, и потому, раскинувшись привольно на мягкихъ креслахъ передъ яркимъ огнемъ камина, приказалъ накрывать столъ, увѣряя, что сильныя впечатлѣнія и особенно потеря кошелька совершенно изнурили его. Рафаэль Вильсонъ, по настоянію матери, легла въ постель. У кровати стояла ея горничная, дѣвушка лѣтъ тридцати.

Мамзель Изабо была нехороша собой; но у ней было очень-живое и умное лицо, длинные густые волосы, блестящіе глаза, хорошенькая ножка и прекрасно-сложенная талія, которой много помогало простое черное платье, удивительно-изящно скроенное. Она, казалось, была удивлена и опечалена разстроеннымъ видомъ своихъ госпожъ… По знаку г-жи Вильсонъ, Изабо вышла.

Спальни Рафаэли и ея матери были рядомъ. Комната Рафаэли, обитая персидскими обоями бѣлаго цвѣта съ огромными букетами незабудокъ, была меблирована подъ цвѣтъ обоямъ. Свѣча, закрытая матовымъ хрустальнымъ шаромъ, тускло освѣщала эту комнату.

Госпожа Вильсонъ замѣнила свою амазонку темносѣрою шерстяной блузой, обшитой блѣднорозовыми кружевами; тонкая, легкая ткань обозначала округлость прелестныхъ формъ ея.

Усѣвшись на краю кровати, она съ тревожной заботливостью держала руку дочери. Прекрасное лицо Рафаэли, обыкновенно свѣжее, розовое, было теперь такъ блѣдно, что не будь лихорадочнаго блеска въ ея большихъ голубыхъ глазахъ и темнокаштановыхъ прядей волосъ, эта блѣдность слилась бы съ снѣжной бѣлизной кружевъ и батиста ночнаго чепца ея.

Группа молоденькой дѣвушки и ея молодой матери, или лучше — двухъ сестеръ, представляла восхитительную картину… Слабый, спокойный свѣтъ разливался по комнатѣ, устланной цвѣтными коврами, напитанной легкимъ ароматомъ — всегдашнею атмосферой свѣтской женщины.

Госпожа Вильсонъ и Рафаэль въ первый разъ послѣ охоты остались наединѣ.

— Бѣдняжка! ты очень страдаешь? проговорила г-жа Вильсонъ. Рафаэль тяжело вздохнула и сквозь слезъ взглянула на мать. Г-жа Вильсонъ взяла ее за голову и, цалуя, приговаривала:

— Тебѣ страдать, моя милочка!.. тебѣ!.. До-сихъ-поръ я не знала ни къ кому ненависти; но… кто тебя оскорбилъ бы… хоть сколько-нибудь… о, какъ я стала бы его преслѣдовать!.. Страшной, неумолимой враждой!..

И живая, плѣнительная физіономія г-жи Вильсонъ измѣнилась: глаза ея, вѣчно-чистые, веселые, заблистали мрачнымъ огнемъ; уста, всегда смѣющіеся, судорожно сжались; жилы на лбу вздулись. Лицо ея показалось Рафаэли такимъ грознымъ, что она испугалась и вскрикнула:

— Матушка… не ненавидь!.. я такъ люблю его…

При этомъ невольномъ крикѣ, въ которомъ высказалась неизлечимая страсть Рафаэли къ виконту Дюриво, г-жа Вильсонъ быстро отвернулась, закрыла лицо и залилась слезами.

— Матушка!.. милая матушка!.. я огорчила тебя… вскричала Рафаэль, бросаясь на шею матери: — о, какая я малодушная… какая я несчастная… можетъ-быть, онъ меня ужь не любитъ; а я такъ мучу тебя…

— Онъ ужь не любитъ тебя!.. вскричала г-жа Вильсонъ, проворно отирая катившіяся по лицу слезы: — онъ тебя не любитъ! И поблѣднѣвшія щеки ея вспыхнули отъ негодованія. Тебѣ, тебѣ… подвергнуться презрѣнію… тебѣ, красавицѣ!.. проговорила г-жа Вильсонъ, увлеченная безумной гордостью материнской любви. Онъ тебя не любитъ, примолвила она послѣ минутнаго молчанія: — онъ… Но ты не знаешь, чего мнѣ стоило… Г-жа Вильсонъ остановилась. Увлеченная первымъ порывомъ, она чуть не открыла тайны, которую скрывала отъ дочери.

— Нѣтъ, примолвила она, оправившись: — ты не знаешь, сколькихъ тревогъ стоила мнѣ эта любовь; но успокойся, другъ мой…

— Ахъ, я ужь давно его невѣста; а сегодня вы видѣли… во весь день… однѣ пошлыя вѣжливости… Онъ почти не занимался мною… разсѣянный, равнодушный… И что за хладнокровіе при этой страшной сценѣ!.. О, эту женщину… эту крестьянку… онъ любитъ ее!.. Вотъ отъ-чего онъ ко мнѣ такъ холоденъ!.. Онъ ее любитъ… и она убила своего ребенка! вскричала Рафаэль, взволнованная негодованіемъ, ревностью, отчаяніемъ, и, заливаясь слезами, бросилась на шею матери.

— О! сжалься надо мной!.. презирай меня, продолжала она: — я все-таки люблю его; люблю, можетъ-быть, больше прежняго; потому-что никогда не былъ онъ такъ прекрасенъ, какъ въ ту минуту, когда одинъ, молодой, слабый, неустрашимо, съ гордымъ презрѣніемъ смотрѣлъ онъ на неистовую толпу… Да! проклинай меня!.. И, обративъ къ матери свое прекрасное, облитое слезами лицо, Рафаэль протянула къ ней руки, повторяя: проклинай меня!.. потому-что… ты еще не все знаешь…

Г-жа Вильсонъ выпрямилась и безпокойнымъ, проницательнымъ взоромъ смотрѣла на дочь.

— Я употребила во зло твою нѣжность, твою безграничную довѣрчивость, проговорила Рафаэль.

Г-жа Вильсонъ вздрогнула и откачнулась назадъ, выпустивъ руки дочери, которыя нѣжно сжимала; потомъ, какъ-бы стыдясь своего минутнаго сомнѣнія, сказала:

— Ты? употребила во зло мою довѣрчивость?.. Нѣтъ, моя милашка, я не вѣрю тебѣ…

Эти слова произнесены были съ такой ясною улыбкой, что Рафаэль смутилась и не могла произнести ни слова.

— Нѣтъ, другъ мой, ты не могла употребить во зло моей нѣжности, сказала г-жа Вильсонъ: — твое прекрасное, чистое сердце, по старой привычкѣ, преувеличило какую-нибудь дѣтскую шалость, точно такъ же, какъ ты преувеличила холодность Сципіона… Я вижу, негодная дѣвочка, примолвила она улыбаясь и граціозно наклонивъ свою прекрасную голову къ головѣ дочери: — я вижу, ты кончишь тѣмъ, что сдѣлаешь изъ меня такую же трусиху, какъ сама: вотъ и теперь, когда ты закричала: „онъ меня не любитъ“, я вздрогнула… Заставить меня еще усомниться въ могуществѣ твоей красоты, въ привлекательности твоего ума и сердца… Этого я не прощу тебѣ… Вотъ, постойте, сударыня, я зацалую эти прекрасные глаза: вѣдь это они такъ худо видятъ, такъ дурно судятъ о любви Сципіона!..

И г-жа Вильсонъ прильнула своими розовыми губами къ глазамъ Рафаэли. Въ первый разъ въ жизни, эти ласки матери изумили Рафаэль и пробудили въ ней болѣзненное чувство.

— Прости меня, матушка, проговорила она въ смущеніи: — но мнѣ, право, странно, что ты такъ легко судишь о всемъ, что мы сегодня видѣли, и…

— Послушай, другъ мой, перебила мать серьёзнымъ, но нѣжнымъ тономъ: — мы двѣ сестры… я буду говорить съ тобою, какъ съ замужней женщиной, потому-что ты скоро будешь женою любимаго тобою человѣка. Вотъ видишь ли, дитя мое, надо смотрѣть на свѣтъ, какъ онъ есть… Тебя пугаетъ, тревожитъ то, что ты называешь въ Сципіонѣ равнодушіемъ и холодностью… Чего же ты хочешь? Онъ принадлежитъ вѣку. Еще очень-молодой, ужь онъ старается выказать, — я при тебѣ ему это замѣтила, — старается, подобно большей части молодыхъ людей, казаться человѣкомъ безстрастнымъ, презирающимъ всѣ нѣжныя чувства. Въ его глазахъ смѣшна обыкновенная роль жениха: угодливость невѣстѣ кажется ему чѣмъ-то провинціальнымъ… Да и что въ этомъ жеманствѣ? Одна внѣшность, въ которой нѣтъ ничего общаго съ истинною, глубокою страстью Сципіона. Да! онъ тебя любитъ больше, нежели ты думаешь. Притомъ, я знаю тебѣ цѣну, и потому мое дѣло — защитить его. Ты избрала Сципіона, ты его любишь, любишь страстно… черезъ отца онъ предложилъ тебѣ руку… Не твое маленькое приданое могло соблазнить его… То, что мнѣ осталось, такъ ничтожно… а на богатство твоего дяди нельзя разсчитывать при его жизни.

— Матушка!

— Э, полно, мой другъ! Всѣ эти доводы, которые ты сама заставила меня высказать, такъ жалки, ничтожны!.. Но такъ-какъ ты не довѣряешь самой-себѣ, то я по-неволѣ должна была войдти въ эти непріятныя подробности.

— Нѣтъ! сегодня, въ этотъ несчастный день, я страдала не отъ одной холодности Сципіона…

— Я понимаю: ты думаешь объ этомъ бѣдномъ ребенкѣ?.. Я опять буду говорить съ тобой, какъ сестра, какъ другъ, или, лучше, какъ мать, которая хочетъ показать тебѣ истину, а не вводить тебя въ новыя заблужденія приторною стыдливостью. Послушай: въ прошломъ году, Сципіонъ былъ здѣсь одинъ съ отцомъ; онъ тогда еще не зналъ тебя… Отъ бездѣлья сталъ онъ ухаживать за молоденькой дѣвушкой, которую гдѣ-то встрѣтилъ. Она его слушала… Остальное ты знаешь… Въ нравственномъ смыслѣ, это дурно, очень-дурно… но надо сказать тебѣ, что въ глазахъ свѣта, въ которомъ мы живемъ, поступокъ Сципіона не что иное, какъ шалость молодости. На другой же день, весь Парижъ узналъ бы, что виконтъ Сципіонъ Дюриво имѣлъ интригу съ крестьянкой, и что эта интрига кончилась трагически, какъ мы видѣли; на другой день, весь Парижъ узналъ бы объ этомъ и — всѣ продолжали бы принимать Сципіона; никто не измѣнилъ бы съ нимъ прежняго обращенія, и даже ни одна мать, ни одинъ отецъ не отказали бы ему въ рукѣ дочери. Все это тебя, мою милочку, кажется, удивляетъ? Но я говорю теперь то же, что послѣ замужства услышишь ты черезъ двѣ недѣли: я хочу показать тебѣ вещи въ ихъ настоящемъ видѣ, чтобъ разувѣрить, утѣшить тебя, и наконецъ, чтобъ отогнать мысль, которая такъ тебя тревожитъ.

— Стало-быть, матушка, проговорила Рафаэль измѣнившимся голосомъ, поблѣднѣвъ и дрожа всѣмъ тѣломъ: — стало-быть, въ свѣтѣ… нѣтъ жалости… для бѣдной дѣвушки… обманутой, покинутой?.. Стало-быть, въ свѣтѣ виновному нѣтъ упрека… отверженія? ему жмутъ руку по прежнему; а къ его жертвѣ… равнодушіе… презрѣніе…

— Конечно, другъ мой, это жестоко, несправедливо; но что дѣлать? Таковъ свѣтъ, — такъ надо и смотрѣть на него. Теперь ты видишь, что сегодняшняя страшная сцена не такъ необыкновенна, какъ тебѣ кажется. А на твою будущность это не можетъ имѣть рѣшительно никакого вліянія, потому-что, годъ назадъ, Сципіонъ не зналъ тебя… Конечно, онъ виноватъ, что обманулъ эту дѣвочку; но зачѣмъ же она была такъ слаба? Зачѣмъ у ней не достало добродѣтели и твердости? Она справедливо наказана за…

— О! это слишкомъ! вскричала Рафаэль: — я также слаба! Слышать тебя и молчать… это низко!..

Потомъ, обратясь къ матери, разстроенная, будто помѣшанная, она сказала измѣнившимся голосомъ:

— Матушка! не надо такъ говорить… объ обманутыхъ…

— Рафаэль, душа моя! что съ тобою? Ты дрожишь… Что ты на меня такъ смотришь?

— Я говорю, что надо жалѣть обманутыхъ, надо имѣть состраданіе къ обманутымъ…

— Ты стала еще блѣднѣе… Рафаэль! ты пугаешь меня…

— Сжалься… о! сжалься надъ несчастными, у которыхъ не достало ни добродѣтели, ни твердости… чтобъ противиться Сципіону!..

И рыданія заглушили слова ея.

— Опомнись, успокойся, Рафаэль!

— Богъ тебя наказываетъ, матушка…

— Богъ меня наказываетъ?

— Этотъ несчастный ребенокъ, обманутый Сципіономъ… бѣдная, безпомощная, говорила Рафаэль съ какою-то страшною ироніей. — Что жь? свѣтъ скажетъ, какъ ты говорила: презрѣніе бѣдной жертвѣ! честь и слава Сципіону!..

— Рафаэль!!!

— Ея дитя погибло, и она, можетъ-быть, погибнетъ… Что нужды? сама виновата!.. Это юношеская шалость Сципіона… Ты это сказала… и Богъ тебя наказываетъ…

— Боже мой! Боже мой!..

— Отголосокъ самолюбиваго, жестокаго свѣта, ты была безжалостна къ бѣдной крестьянкѣ, и Богъ тебя наказалъ въ твоей дочери…

— Что говоришь ты?

— Я говорю, что я такъ же виновна… виновна больше, чѣмъ эта несчастная, потому-что я не одна: у меня есть мать, нѣжная, любимая, которой я никогда не покидала… И эту мать, эту нѣжную мать… я обманула!..

— О, замолчи!

— Я низко обманула ея довѣрчивость…

— Ты не знаешь, что говоришь, Рафаэль! Ты съ ума сошла… опомнись!

— О, нѣтъ! я не сумасшедшая, вскричала Рафаэль почти въ бреду: — но сойду съ ума, если не умру отъ стыда…

— Отъ стыда!

— Да! потому-что и я не умѣла противиться Сципіону…

— Несчастная!

— Что нужды? „Юношеская шалость виконта Сципіона“, скажетъ свѣтъ, не правда ли? прошептала Рафаэль; но силы ее оставили; она закрыла лицо руками и безъ чувствъ упала на постель.

XVII.
Материнская любовь.

Вслѣдъ за этимъ роковымъ признаніемъ, Рафаэль умирающимъ голосомъ разсказала матери всѣ обстоятельства своей несчастной любви…

Но оставимъ на минуту нашъ разсказъ и скажемъ нѣсколько словъ о г-жѣ Вильсонъ.

Эта женщина боготворила дочь свою, и скоро мы увидимъ краснорѣчивыя доказательства этой любви, этой безусловной, страстной преданности, доходившей до геройскаго самоотверженія.

Люди, знающіе то, что называютъ свѣтомъ, и видѣвшіе его такимъ, каковъ онъ есть въ Парижѣ, скажутъ, что г-жа Вильсонъ, говоря объ обольщеніи Брюйеры Сципіономъ, выражалась не такъ, какъ бы должна говорить мать своей дочери; но въ сущности этотъ языкъ вполнѣ согласенъ съ понятіями, нравами, привычками и условіями этого свѣта. Изображая Рафаэли общество такими яркими красками, г-жа Вильсонъ имѣла на это свои причины, по ея мнѣнію, превосходныя.

Страсть, внушенная Рафаэли Сципіономъ Дюриво, родилась и дошла до высшей степени своего развитія во время путешествія въ Англію, которое принуждена была предпринять г-жа Вильсонъ по нѣкоторымъ долговымъ обязательствамъ мужа, американскаго банкира, умершаго банкротомъ. Г-жа Вильсонъ не могла, по-этому, предостеречь дочь отъ любви безумной, такъ-сказать, сумасшедшей. Рафаэль изнывала, умирала отъ страсти.

Въ то же время, невозможно было г-жѣ Вильсонъ разбирать и обдумывать, стоилъ ли Сципіонъ Дюриво такой безпредѣльной любви. Прежде всего, для спасенія жизни дочери, положила выдать ее за виконта Дюриво. Бракъ этотъ былъ сопряженъ съ невѣроятными затрудненіями; чтобъ удалить ихъ, она должна была употребить всю свою ловкость и всю силу воли, должна была рѣшиться на высокое самопожертвованіе.

Къ-тому же, г-жа Вильсонъ слишкомъ вѣровала въ могущество красоты и рѣдкихъ качествъ Рафаэли, и потому полагала, что Сципіонъ скрываетъ истинную любовь подъ видомъ разсчитанной холодности. Рафаэль страстно любила его, и г-жа Вильсонъ рѣшилась во что бы ни стало успокоить свою дочь, увѣрить ее въ счастливой будущности и въ любви Сципіона, отъ которой зависѣла жизнь бѣдной дѣвушки.

Такъ поступала г-жа Вилѣсонъ до-тѣхъ-поръ, пока Рафаэль не повѣдала ей своей тяжкой тайны, — тайны, которая скоро вызвала за собой новыя объясненія. За нѣсколько дней до-отъѣзда изъ Парижа въ Солонью съ своею матерью, Рафаэль, воспользовавшись удобною минутой, уступила настоятельнымъ просьбамъ Сципіона и отправилась на свиданіе, которое онъ ей назначилъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Послѣ печальнаго признанія прошло довольно-много времени.

Рафаэль и мать ея молчали, убитыя горемъ; г-жа Вильсонъ, облокотясь на ручку стула, казалось, погружена была въ глубокую печаль и смотрѣла на дочь съ выраженіемъ сожалѣнія, тоски, материнской любви и снисходительности. Рафаэль, блѣдная, съ поникшей головой, сложивъ руки на колѣняхъ, сидѣла неподвижно, въ какомъ-то онѣмѣніи, и только иногда крупныя слезы текли по щекамъ ея, блѣднымъ и холоднымъ какъ мраморъ.

— Послушай, бѣдная Рафаэль! сказала наконецъ г-жа Вильсонъ.

Нѣжныя слова матери вызвали дѣвушку изъ задумчивости; она вздрогнула и, заливаясь слезами, бросилась цаловать руки г-жи Вильсонъ.

— Встань… успокойся, душа моя, я сама чуть не плачу… Не отчаявайся, поговоримъ о тебѣ, поговоримъ о насъ обѣихъ…

— Я слушаю тебя, матушка, сказала Рафаэль, сдерживая слезы.

— Видишь ли, Рафаэль, мы обѣ женщины одинокія, оставленныя всѣми, можемъ совѣтоваться только сами съ собой; ты знаешь, чего мы можемъ ожидать отъ твоего дяди: итакъ, другъ мой, мы сами должны рѣшить свою будущность… Ты сказала правду: Богъ наказалъ меня за жестокость, съ которою я говорила о бѣдной крестьянской дѣвушкѣ… Богъ наказалъ меня… Но пусть Онъ караетъ одну только меня — я буду благословлять Его. Назадъ тому нѣсколько минутъ, твои сомнѣнія о любви Сципіона казались мнѣ мало-основательными: теперь они мнѣ кажутся безумны, потому-что теперь мнѣ понятна холодность Сципіона… холодность притворная, къ которой онъ прибѣгнулъ для вашей общей пользы…

— Матушка, отвѣчала Рафаэль: — еслибъ ты видѣла, какъ оскорбительно-равнодушно смотрѣлъ онъ на мертваго ребенка… Это ужасно… это заставляетъ меня сомнѣваться въ его сердцѣ, и все-таки я чувствую, что все еще люблю его. Въ его рукахъ теперь моя честь, мое сердце… Мнѣ страшно подумать объ этомъ!.. Но если въ эту минуту онъ измѣнитъ своему слову, покинетъ… забудетъ…

— Тебя покинуть, забыть!.. я умру тогда, вскричала г-жа Вильсонъ съ жаромъ. — Нѣтъ, успокойся, дитя мое: Сципіонъ сдержитъ свое обѣщаніе, сдержитъ, потому-что тебя любитъ, сдержитъ, потому-что долженъ сдержать… потому-что нѣтъ на землѣ силы, которая могла бы теперь препятствовать этому браку…

— Ты еще не знаешь, матушка, какъ непреклоненъ характеръ Сципіона; если онъ не любитъ меня, ничто не помѣшаетъ ему меня покинуть, съ уныніемъ прошептала дѣвушка.

Страданіе Рафаэли выражалось во всѣхъ чертахъ ея и разрывало сердце матери. Она знала, что дочь ея чрезвычайно-чувствительна, и что эта любовь должна убить ее. Испуганная отчаяніемъ несчастной дѣвушки, желая во что бы то ни стало возвратить ей надежду на будущее, раскрывъ ей прошлое, она рѣшилась высказать то, что до-сихъ-поръ хранила въ тайнѣ по скромности и материнской привязанности.

Послѣ минутной нерѣшимости, г-жа Вильсонъ сказала Рафаэли:

— Отвѣчай мнѣ, дитя мое… Еслибъ прежде того дня, въ который ты такъ безразсудно пошла на свиданіе, — еслибъ тогда сказали тебѣ: откажись отъ этой любви…

— Я умерла бы…

— И еслибъ теперь сказали тебѣ: ты должна отказаться отъ этой любви и этого брака?..

— Я умерла бы отъ любви и стыда…

— Да, я вѣрю, я знаю… Ты умерла бы отъ любви и стыда… но я не хочу, чтобъ ты умерла, я не хочу этого! Чтобъ ты жила, мнѣ должно разувѣрить тебя, а чтобъ разувѣрить, я должна доказать, что ничто въ мірѣ не можетъ препятсгвовогь твоему браку… ни даже воля Сципіона… Понимаешь ли?.. Наконецъ, я должна доказать тебѣ, что если для обезпеченія этого союза я сдѣлала, можно сказать, невозможное…

— Ты, матушка?

— Да, и теперь ты видишь, что мнѣ легко достигнуть возможнаго. Тебѣ это странно, другъ мой; но я объясню тебѣ все, хотя мнѣ это очень-тягостно, и ты не должна бы знать всего.

Потомъ, послѣ минутнаго молчанія, г-жа Вильсонъ сказала съ гордостью:

— Но отъ-чего же краснѣть мнѣ, открывая тебѣ все, что внушила мнѣ великодушнаго материнская любовь? Слушай же… Ты знаешь, я оставила Парижъ въ надеждѣ устроить въ Англіи дѣла, которыя остались послѣ твоего отца въ совершенномъ разстройствѣ. Сумма, о которой я хлопотала, была велика; получить ее значило составить тебѣ значительное приданое, отъ котораго, казалось мнѣ тогда, могло зависѣть счастіе твоей будущности. Въ Англіи, я случайно встрѣтила сэра Фрэнсиса Додли, который принялъ живое участіе въ дѣлахъ моихъ. Сэръ Фрэнсисъ соединялъ въ себѣ всѣ качества, способныя внушить уваженіе и любовь: рыцарскую правоту, благородное сердце, образованный умъ, тонкую деликатность чувства… Сначала, мысль о твоихъ выгодахъ заставляла меня часто съ нимъ видѣться… Что сказать тебѣ, дитя мое? Наши частыя сношенія вызвали искреннюю дружбу, которая потомъ обратилась въ чувство болѣе-нѣжное… И я была счастлива этимъ чувствомъ, гордилась имъ, сознавая себя достойною любви этого человѣка. Сэръ Фрэнсисъ былъ свободенъ, я тоже. Не стану говорить о томъ, какъ неразлучны были наши предположенія съ мыслію о твоей будущности… Къ-чему теперь эти воспоминанія? прибавила г-жа Вильсонъ съ грустной улыбкой: — все это прошло, и мнѣ остается смотрѣть на свое прошедшее, какъ на счастливый сонъ…

— Отъ-чего же сонъ, матушка? сказала Рафаэль, удивленная и тронутая такимъ признаніемъ.

Г-жа Вильсонъ грустно склонила голову, и, какъ-бы желая позабыть эти горестныя воспоминанія, нѣжно поцаловала дочь и сказала:

— Поговоримъ лучше о тебѣ, моя милая… Въ началѣ моего путешествія, я каждый день получала отъ тебя письма; вдругъ эта переписка прекратилась; тетушка увѣдомила меня о твоей болѣзни. Эта вѣсть поразила меня какъ громомъ, Я пріѣхала… ты умирала…

— Ты любила, и все оставила и пріѣхала ко мнѣ… теперь я понимаю, какую жертву ты принесла для меня!..

— Нѣтъ, дитя мое, ты еще не знаешь моей жертвы… Пріѣзжаю, нахожу тебя при смерти… ты призналась мнѣ въ своей безумной страсти. Все это внезапно поразило меня. Первою мыслью моею было — сохранить твою жизнь, и я обѣщала, что ты будешь женою Сципіона. Надежда, слѣпое довѣріе ко мнѣ, произвели счастливую перемѣну: ты выздоровѣла, ты спасена. Но теперь надо было сдержать обѣщаніе, которое вырвалось у меня въ минуту отчаянія, надо было соединить тебя съ Сципіономъ, или снова обречь тебя на страданіе и смерть… Дитя мое, я еще не знала тогда, что вызоветъ за собой это обѣщаніе!

— Какъ? мой бракъ…

— Слушай! Одна изъ моихъ подругъ была очень-дружна съ отцомъ Сципіона. Изъ долгаго разговора съ нею, я съ ужасомъ узнала, что бракъ твой былъ невозможенъ. Графъ Дюриво хотѣлъ тогда женить своего сына на знатной наслѣдницѣ трехъ мильйоновъ… Когда я замѣтила моей подругѣ, что для этого по-крайней-мѣрѣ требуется согласіе Сципіона…,

— И… прервала Рафаэль.

— Она отвѣчала мнѣ, что для желѣзнаго характера графа Дюриво хотѣть значитъ — сдѣлать.

— Стало-быть, Сципіонъ согласился на этотъ бракъ? печально сказала Рафаэль. — Онъ уже обманулъ меня…

— Нѣтъ, онъ тебя не обманывалъ, но, конечно, не захотѣлъ бы поступить противъ воли отца…

— И ты все это скрывала отъ меня, матушка!..

— Къ-чему послужили бы эти объясненія? Обѣщаніемъ своимъ я вызвала тебя къ жизни; мои сомнѣнія, безпокойства только убили бы тебя, тогда-какъ, смѣло вѣруя въ слова мои…

— Матушка! матушка! шептала Рафаэль, которую поразили эти новыя доказательства материнской нѣжности…

— Я хотѣла лично познакомиться съ графомъ, хотѣла сама обсудить этого человѣка, который, самъ того не зная, держалъ въ рукахъ своихъ судьбу моей дочери. Пріятельница моя доставила мнѣ случай встрѣтиться съ графомъ…

— И тогда, матушка?…

— Три мѣсяца послѣ этого свиданія, продолжала г-жа Вильсонъ, нисколько не стараясь въ этотъ разъ скрывать своей материнской гордости: — графъ Дюриво разорвалъ назначенный бракъ, который такъ льстилъ его тщеславію, и спросилъ, въ моемъ присутствіи, хочешь ли ты принять руку его сына…

— Какая внезапная перемѣна!.. Какъ же это случилось?

— Очень-просто… я съумѣла заставить графа Дюриво любить меня, простодушно отвѣчала г-жа Вильсонъ.

— Заставить графа Дюриво — любить васъ!.. вскричала Рафаэль.

— Да, любить… любить страстной, безумной любовью, потому-что послѣ двухмѣсячнаго неутомимаго ухаживанія за мною, онъ предложилъ мнѣ свою руку и свое богатство… Я приняла!..

— Ты приняла, матушка? вскричала въ ужасѣ Рафаэль.

— Съ условіемъ, чтобъ твою свадьбу праздновать въ одно время съ моею…

Глубоко-изумленная словами г-жи Вильсонъ, молодая дѣвушка не знала, что сказать; наконецъ, она бросилась на шею матери…

— Теперь я все понимаю, матушка… Понимаю это пожертвованіе, которое ты для меня сдѣлала, чтобъ упрочить мое замужство… Ты отказалась отъ любви, о которой всегда вспоминаешь съ такимъ удовольствіемъ, съ такою гордостью… Ты выходишь за человѣка, котораго не уважаешь, можетъ-быть, ненавидишь, и все это для меня…

— Нѣтъ, нѣтъ, моя милая, разувѣрься. Я искренно привязана къ графу. Не онъ ли обезпечилъ твое счастіе?.. Этимъ онъ уже заслуживаетъ мою признательность. Притомъ же, признаюсь тебѣ, я съ удовольствіемъ замѣтила, что мое вліяніе на графа полезно… Все жесткое, упрямое въ его характерѣ мало-по-малу исчезало. Въ его лѣта, особенно при сильномъ, энергическомъ характерѣ, любовь дѣлаетъ чудеса! Не безпокойся жь обо мнѣ, дитя мое… Но ты, дитя мое, говорила г-жа Вильсонъ, страстно цалуя дочь свою и полагая, что совершенно ее успокоила: — убѣдилась ли ты въ несомнѣнномъ счастіи своей будущности… въ моей волѣ, въ волѣ графа и особенно въ искренней любви Сципіона, — любви, которая теперь неразрушима, потому-что отъ нея зависятъ честь женщины и честь мужчины? Вѣришь ли ты, наконецъ, что если я не остановилась предъ невозможнымъ, заставивъ графа просить руки твоей для своего сына, то теперь для меня легко…

— Я вѣрю тебѣ, вѣрю, матушка!

И прекрасное лицо дѣвушки просіяло надеждой и счастіемъ. Она бросилась на шею матери.

— О! я вѣрю тебѣ, я люблю тебѣ вѣрить! говорила Рафаэль: — слова твои успокоили меня, поселили надежду, счастіе въ душѣ моей… Я тысячу разъ счастлива, зная, что всѣмъ одолженатебѣ, зная всѣ пожертвованія, которыя ты для меня сдѣлала…

Легкій стукъ у дверей прервалъ этотъ разговоръ.

— Кто тамъ? спросила г-жа Вильсонъ, вышедъ изъ рафаэлиной спальни.

— Это я, сударыня, отвѣчала за дверью мамзель Изабо.

— Что тебѣ надо?

— Вотъ письмо отъ графа Дюриво; говорятъ, очень-нужное; просятъ поскорѣе отвѣта.

— Дай сюда, сказала г-жа Вильсонъ, впуская горничную. — Поди, посмотри, не нужна ли ты Рафаэли.

Когда мамзель Изабо ушла къ Рафаэли, г-жа Вильсонъ распечатала письмо.

— Такъ, я была увѣрена, говорила она, читая письмо: — онъ въ страшномъ безпокойствѣ: сколько любви, сколько страсти! Въ этомъ возрастѣ сохранить такую пламенную душу… Но зачѣмъ во всѣхъ другихъ поступкахъ, не внушенныхъ любовью, графъ руководствуется эгоизмомъ, сребролюбіемъ и оскорбительнымъ презрѣніемъ ко всѣмъ, кто не богатъ, не могущественъ, не знатенъ?.. И этотъ человѣкъ былъ добръ въ молодости; говорятъ, онъ слѣдовалъ самымъ великодушнымъ влеченіямъ сердца… Стало-быть, время сильно измѣняетъ людей! Съ лѣтами, этотъ человѣкъ, когда-то нѣжный, чувствительный, огрубѣлъ, окостенѣлъ душою…

Потомъ, продолжая читать, г-жа Вильсонъ прибавила медленно и въ раздумья:

— Я этого ожидала: онъ боится, чтобъ давишняя сцена не перемѣнила намѣреній Рафаэли и моихъ. Онъ умоляетъ меня именемъ любви своей употребить все вліяніе на Рафаэль, чтобъ она простила Сципіону, потому-что, какъ говоритъ графъ, счастіе его жизни, его бракъ зависятъ отъ союза моей дочери съ Сципіономъ.

Послѣ минутнаго молчанія, г-жа Вильсонъ отерла невольно-выкатившуюся слезу.

— О, золотые сны мои… счастливыя, дорогія воспоминанія! еще минуту назадъ вы прилетали ко мнѣ…

И, послѣ новаго усилія надъ собою, она прибавила:

— Нѣтъ, прочь эта слабость, прочь малодушное сожалѣніе! Не обо мнѣ идетъ дѣло; ободримся… Но графъ что-то торопится больше, чѣмъ когда-нибудь, умоляетъ назначить свадьбу 15 будущаго мѣсяца… Надо согласиться. Вчера еще я не рѣшилась бы спѣшить этимъ бракомъ, который и такъ случится для меня слишкомъ-скоро; но сегодня, — и г-жа Вильсонъ покраснѣла при мысли о позорѣ Рафаэли: — сегодня положеніе несчастной дочери заставляетъ меня поспѣшить этой двойственной Свадьбой…

Она принялась дочитывать письмо.

— На какое печальное происшествіе памекаетъ графъ? Оно будто-бы случилось вчера вечеромъ. Но графъ не хочетъ мнѣ разсказать, что это такое, боясь слишкомъ растревожить меня; завтра Онъ мнѣ скажетъ все, если я буду въ состояніи, по обыкновенію, принять его… Надо отвѣчать ему…

Г-жа Вильсонъ оканчивала свое письмо къ графу, какъ вдругъ Рафаэль, блѣдная, полунагая, съ блуждающимъ взоромъ, вбѣжала въ комнату.

— О, это ужасно! вскричала она, бросясь въ объятія матери: — умерла!..

— Боже мой! что случилось? о комъ говоришь ты?

— Объ этой дѣвушкѣ, о матери того ребенка, что нашли сегодня: она умерла…

— Что ты говоришь?

— Она утопилась; ее хотѣли арестовать.

— Но какъ ты узнала это?

— Сейчасъ человѣкъ графа разсказывалъ объ этомъ Изабо.

— Нѣтъ сомнѣнія, значительно примолвила г-жа Вильсонъ: — вотъ происшествіе, на которое намекаетъ графъ…

— Матушка! Богъ караетъ насъ… Эта смерть — это предвѣстіе бѣдствій! прошептала дѣвушка и упала на руки испуганной матери.

XVIII.
Обѣдъ.

Теперь посмотримъ, что происходило въ замкѣ Трамбле (мѣстопребываніи графа Дюриво) въ готъ вечеръ, когда Брюйера рѣшилась утопиться, а Рафаэль открыла матери свою позорную тайну.

Возвратившись къ себѣ, графъ Дюриво вдвойнѣ жалѣлъ объ отсутствіи г-жи Вильсонъ и ея дочери, которыя вмѣстѣ съ Дюмоларомъ должны были пріѣхать послѣ охоты въ замокъ Трамбле. Къ неудовольствію, причиненному самымъ отсутствіемъ прекрасной вдовы, присоединилась скука, неразрывная съ пріемомъ деревенскихъ сосѣдей, также приглашенныхъ къ обѣду.

Впрочемъ, эта скука была тѣсно связана съ нѣкоторыми выгодами: гости, богатые помѣщики, промышленики, отучнѣвшіе въ смѣлыхъ предпріятіяхъ, отставные законники, успѣвшіе на службѣ обезпечить свою будущность — всѣ были люди сильные на выборахъ; а между-тѣмъ, нѣкоторые изъ друзей графа, принадлежавшіе къ извѣстному политическому кружку, прошлаго года говорили ему:

„Время теперь важное: безпутныя идеи радикаловъ, соціалистовъ и демократовъ грозятъ гибельнымъ безпорядкомъ рабочему классу общества; надо образовать сильную, энергическую, непоколебимую партію, чтобъ подавить и истребить это анархическое направленіе, которое неизбѣжно поведетъ насъ къ безначалію, къ терроризму и проч. и проч. Для васъ, какъ богатаго владѣльца, важнѣе, нежели для всякаго другаго“ сохраненіе порядка и спокойствія. Будьте нашимъ, будьте депутатомъ, заступите мѣсто Левраса, человѣка хоть и благонамѣреннаго, но безсильнаго; подготовьте свое избраніе; правительство утвердитъ, и вы, вмѣстѣ съ нами, подадите голосъ для поддержанія… возможно-лучшаго порядка вещей.»

Такія приглашенія льстили честолюбію графа Дюриво и совершенно гармонировали съ основными принципами его образа мыслей. Онъ съ увлеченіемъ слѣдовалъ совѣтамъ своихъ друзей, началъ сближаться съ сильнѣйшими избирателями своей партіи; часто пировалъ съ ними въ замкѣ Трамбле, — и настоящій обѣдъ былъ вѣстникомъ его возвращенія въ Болонью.

Приключенія этого дня, нѣчто въ родѣ возстанія, произведеннаго наглостію Сципіона, сильно тревожили графа. Онъ боялся, чтобъ Рафаэль не отказалась отъ союза, который одинъ только и обезпечивалъ бракъ его съ г-жею Вильсонъ; притомъ, непріятная сцена съ крестьянами, сдѣлавшись гласною, могла повредить избирательнымъ видамъ графа. Впрочемъ, гости, созванные въ замокъ, еще совершенно ничего не знали объ этомъ неловкомъ происшествіи.

Замокъ Трамбле, выстроенный въ концѣ семьнадцатаго столѣтія, возвышался надъ прекрасною долиной Сольдры, истиннымъ оазисомъ въ этой бѣдной сторонѣ. Графъ Дюриво жилъ здѣсь, какъ говорится, по-царски.

Чрезъ огромный вестибюль, уставленный дюжиной напудренныхъ лакеевъ, въ темныхъ ливреяхъ съ серебряными галунами, гости проходили въ пріемную, также уставленную народными слугами, потомъ — въ картинную галерею, за которой уже слѣдовала великолѣпно-вызолоченая зала, меблированная во вкусѣ Лудовика XIV.

Длинныя шелковыя зеленыя гардины были спущены; въ позолоченныхъ канделябрахъ и люстрахъ горѣли восковыя свѣчи, отражаясь въ огромныхъ зеркалахъ, у которыхъ стояли гигантскія вазы съ роскошными тропическими цвѣтами.

Обѣденный часъ приближался. Подавляя въ себѣ непріятныя впечатлѣнія, графъ Дюриво съ нѣсколько-надменною вѣжливостью одинъ занималъ гостей своихъ. Сципіонъ не раздѣлялъ съ нимъ этой тягостной хозяйской обязанности.

Отецъ и сынъ представляли рѣзкій, многозначительный контрастъ даже въ самыхъ повидимому ничтожныхъ мелочахъ.

Графъ, хоть юный-отецъ, однакожь не покорялся удобствамъ моды, чуждой изъисканности и принужденія. Скинувъ охотничье платье, онъ одѣлся съ замѣтною тщательностью и, что называется, со вкусомъ: широкіе лацканы свѣтло-голубаго съ золотыми пуговицами фрака прилегали къ бѣлому пикейному жилету, плотно обхватывавшему его еще гибкую, совершенно-юношескую талію; широкій бантъ высокаго, чернаго атласнаго галстуха терялся въ роскошно-вышитой манишкѣ, заколотой тремя огромными жемчужинами, осыпанными брильянтами въ зеленой эмалевой обдѣлкѣ; черное довольно-узкое исподнее платье, обрисовывало прекрасныя его формы; уютная нога красовалась въ шелковомъ бѣломъ чулкѣ; наконецъ, лакированые башмаки съ широкими кистями довершали костюмъ графа, которому, благодаря смуглотѣ лица его, чернымъ волосамъ и худощавости, не лишенной впрочемъ мужественности и энергіи, нельзя было дать болѣе 35 или 40 лѣтъ, между-тѣмъ, какъ ему было уже пятьдесятъ.

Эти, по-видимому, ничтожныя подробности туалета имѣли глубокій смыслъ. Такъ, на-примѣръ, графъ Дюриво никакъ бы не рѣшился, обѣдая даже одинъ, надѣть къ столу вечерніе сапоги, вмѣсто башмаковъ съ шелковыми чулками; подобной неприличности онъ бы никогда не простилъ себѣ; въ его глазахъ нарушеніе каждаго мелочнаго закона общественной жизни казалось униженіемъ собственнаго достоинства, и онъ часто говорилъ по этому поводу риторическую фразу: «человѣкъ въ шелковомъ чулкѣ въ грязь не оступится: онъ на каждомъ шагу два раза осмотрится». Странное понятіе о человѣческомъ достоинствѣ! но графъ думалъ такъ…

Виконтъ Сципіонъ, напротивъ, презиралъ церемоніальныя преданія и даже утрировалъ современную небрежность, которою заражена большая часть молодыхъ людей, проводящихъ жизнь въ клубахъ, конюшняхъ и публичныхъ домахъ.

По-этому, костюмъ Сципіона рѣзко отличался отъ тщательнаго туалета графа: узкій какъ лента черный галстукъ, не смотря на полисоны, доходившіе до ушей, оставлялъ шею почти совершенно открытою. Чрезвычайно-широкій и весьма-короткій зеленый сюртукъ съ круглыми фалдами походилъ на охотничій; длинный шотландскій жилетъ прилегалъ къ темнымъ съ крупными клѣтками панталонамъ, которые бились о лакированные съ высокими каблуками сапоги, какъ матросскіе шаровары.

Небрежно-свободныя движенія виконта придавали этому наряду еще большее выраженіе распущенности, такъ-сказать, которую гораздо-легче чувствовать, нежели описывать; полураскрытая манишка; широкіе, накрахмаленные, завернутые на рукава манжеты, изъ которыхъ выходила бѣлая, красивая, худощавая рука, похожая на руку болѣзненной женщины; легкія, разсѣянныя движенія, — всѣ эти почти-неуловимыя подробности нельзя обрисовать съ точностію; но онѣ даютъ портрету особенный характеръ.

Сципіонъ по обыкновенію явился поздно. Замѣтивъ его небрежный костюмъ, графъ пошелъ къ нему на встрѣчу и тихо, тономъ дружескаго упрека, сказалъ:

— Тебѣ бы слѣдовало одѣться потщательнѣе: ты знаешь, въ провинціи все это замѣчается.

— Вотъ еще! громко отвѣчалъ Сципіонъ: — напротивъ ты такъ одѣтъ какъ оперный любовникъ: при Наполеонѣ ты бы могъ соперничать съ д’Эллевью, отъ котораго бѣсновались тогдашнія красавицы, развалины директоріи!

Гратъ закусилъ губы; вошли гости, и онъ долженъ былъ ихъ встрѣтить. Контрастъ, о которомъ мы говорили, выказывался также рѣзко и въ обращеніи отца и сына. Графъ или стоя у камина говорилъ съ мужчинами, или наклонясь къ спинкѣ креселъ, обращался къ дамамъ съ любезностями.

Сципіонъ, развалившись въ глубокихъ креслахъ, опустивъ руки въ карманы брюкъ, положивъ горизонтально правую ногу на лѣвую колѣнку, то смотрѣлъ въ потолокъ, то кричалъ или безсовѣстно насмѣхался надъ тѣми, которыхъ несчастная судьба ставила подлѣ него. Что касается женщинъ, то, вставивъ свой черепаховый лорнетъ и осмотрѣвъ съ любопытствомъ каждую при входѣ, онъ не только не говорилъ съ ними, но даже не кланялся имъ.

Графъ Дюриво, уже глубоко раздосадованный поведеніемъ Сципіона въ первую половину этого дня, и особенно раздраженный колкими насмѣшками его въ присутствіи г-жи Вильсонъ, теперь, утомленный ролею юнаго отца, видимо страдалъ отъ его наглаго обращенія, которое могло лишить его избирателей. Но онъ такъ боялся насмѣшекъ юноши, необращавшаго вниманія ни на какія приличія, что серьёзное объясненіе съ нимъ отложилъ до окончанія вечера.

Сципіонъ, забившись еще дальше въ просторныя кресла и увидѣвъ недалеко-стоявшаго дворецкаго, подозвалъ его къ себѣ пальцемъ.

Лорансонъ, высокій, смуглый, сухой дворецкій, почтительно приблизился:

— Что прикажете, ваше сіятельство?

— Позвони, братецъ, шопотомъ сказалъ Сципіонъ: — что они тамъ задумались… не даютъ ѣсть; я голоденъ, какъ волкъ.

Лорансонъ подошелъ къ камину и дернулъ за длинный шелковый снурокъ.

Почти въ ту же минуту отворилась дверь въ залу, и въ ней показался лакей, въ черномъ фракѣ, въ короткихъ брюкахъ, шелковыхъ чулкахъ и башмакахъ съ золотыми пряжками.

Это былъ Мартинъ, сынъ г-жи Перринь и графа Дюриво…

Портретъ, который Мартинъ прислалъ своей матери, былъ совершенно-схожъ; какъ на портретѣ, у него было лицо смуглое, физіономія открытая, умная, взглядъ задумчивый и проницательный; но наблюдатель замѣтилъ бы теперь что-то принужденное, что-то таинственное въ лицѣ Мартина, какъ-будто онъ по необходимости примѣнялся къ своему настоящему положенію.

Виконтъ, сидѣвшій почти прямо противъ двери, движеніемъ руки подозвалъ Мартина. Едва преодолѣвая внутреннее смущеніе, Мартинъ почтительно подошелъ къ виконту… своему брату…

— Ну, что жь вы тамъ?.. Дадутъ, что ли, обѣдать? спросилъ Сципіонъ.

— Извините, ваше сіятельство… накрываютъ…

— Поторопи же ихъ; я хочу ѣсть!

И когда Мартинъ, поклонившись, пошелъ къ двери, виконтъ воротилъ его.

— Мартинъ! сказки ключнику, что я сегодня буду пить портвейнъ… чтобъ согрѣлъ двѣ бутылки, какъ бордо — отъ двѣнадцати до пятнадцати градусовъ, ни больше, ни меньше.

— Слушаю, ваше сіятельство.

— Да чтобъ не забыли поставить подлѣ меня судокъ и перецъ, прибавилъ Сципіонъ.

— Слушаю, ваше сіятельство, сказалъ Мартинъ и вышелъ.

Гости графа принадлежали къ тому классу людей, Которые говорятъ: моя жена, и называютъ львомъ и львицей мужчину и женщину, одѣтыхъ, по ихъ мнѣнію, по модѣ. Большей части этихъ господъ, невѣждѣ и эгоистовъ, развратныхъ и тщеславныхъ, глупо-занятыхъ своею избирательною важностью, каждая дерзкая выходка Сципіона казалась очаровательнымъ признакомъ настоящаго льва; его презрительная самоувѣренность, его наглыя насмѣшки восхищали и пугали ихъ; они называли его не иначе, какъ «господинъ-виконтъ», и простодушно смѣялись при каждомъ его словѣ, что сильно бѣсило его, ибо онъ, какъ человѣкъ съ зеленой ленточкой, не думалъ бытъ смѣшнымъ. Что касается до женъ этихъ господъ, то, поглядывая исподтишка на миловиднаго Сципіона, онѣ ненавидѣли его, то-есть, надрывались съ досады, думая, что не такъ хороши собою и не такія большія барыни, словомъ, не львицы, чтобъ могли заслужить у него хоть нѣсколько вѣжливыхъ привѣтствій. Другими словами, большей части этихъ дамъ суждено было мечтать и грезить блѣднымъ, прекраснымъ лицомъ Сципіона, его большими темными глазами, его насмѣшливой улыбкой съ рядомъ очаровательныхъ зубовъ, его маленькою бѣлою ручкой, отъ времени до времени небрежно крутившей мягкій свѣтлый усъ.

Вдругъ половинки двери съ шумомъ отворились, и Мартинъ звучнымъ голосомъ произнесъ торжественную фразу:

— Кушать подано, ваше сіятельство…

— Сципіонъ, предложи руку г-жѣ Шалюмо, сказалъ графъ съ важнымъ видомъ, предлагая руку другой дамѣ.

Сципіонъ измѣнилъ бы своей роли, еслибъ засмѣялся; иначе, не смотря на серьёзный тонъ отца, онъ захохоталъ бы во все горло при этомъ нелѣпомъ имени^[6], произнесенномъ такъ неожиданно. Но залпъ смѣха не былъ бы такъ наглъ, какъ дикій скачокъ и насмѣшливо-глубокій поклонъ, съ которымъ Сципіонъ подалъ руку г-жѣ Шалюмо.

Г-жа Шалюмо, жена одного изъ самыхъ значительныхъ избирателей, приняла эту выходку за чистую монету. То была Рагота, сказалъ бы Скарронъ, бѣленькая, пухленькая брюнеточка съ черными какъ смоль глазками, только съ ушами, къ-несчастію, слишкомъ-красными, съ подбородкомъ слишкомъ-прилегавшимъ къ шеѣ, въ чепцѣ, усаженномъ какъ палиссадникъ искусственными цвѣтами, отъ-чего голова ея походила на подушку, на которой обыкновенно плетутъ кружево. Впрочемъ, у ней были губки розовыя, зубки блестящіе какъ жемчужины, а во взорѣ выражалось что-то упоительно-любовное.

Г-нъ Шалюмо, значительный избиратель, человѣкъ рослый, лысый, въ синихъ очкахъ, гордый почестью, оказанною его супругѣ, величаво выступалъ во второй парѣ, между-тѣмъ, какъ счастливая Шалюмо, затянутая въ свѣтло-сизое платье, убранное широкими аграмантами, сѣменила, переливалась отъ удовольствія изъ краснаго цвѣта въ багровый, и сильно налегала на хлипкую руку виконта, какъ-будто боясь, чтобъ другія дамы, которыхъ она поражала торжествующимъ взглядомъ, не похитили ея кавалера.

— Интриганка! говорила одна гостья, жена незначительнаго избирателя, показывая мужу пламенѣющимъ отъ злости и зависти взоромъ на отвратительную Шалюмо.

— Душечка! у Шалюмо тридцать-семь голосовъ, жалобно отвѣчалъ мужъ: — а у меня… всего одиннадцать… Его жена всегда пойдетъ впереди тебя…

— Ужь какъ вамъ угодно, а если вы подадите голосъ за отца этого негодяя противъ г. Левраса, такъ я… говорила избирательница, дрожа отъ гнѣва: — однимъ словомъ, я не хочу, чтобъ вашъ графъ Дюриво былъ нашимъ депутатомъ; я не хочу…

— Будь же справедлива, душечка, отвѣчалъ избиратель: — ну, скажи, дастъ ли намъ Леврасъ такой вальтасаровскій пиръ съ лакеями, которые напудрены словно маркизы? Онъ бѣденъ, какъ крыса, и весьма-неохотно исполняетъ наши коммиссіи въ Парижѣ; а будь у насъ депутатомъ графъ, архимильйонеръ, который прикажетъ управляющему исполнять въ столицѣ наши порученьица, такъ оно и лестно и полезно.

Говоря это, укромный избиратель пропустилъ свою холерическую половину впередъ и вмѣшался въ толпы, направлявшіяся къ обѣденной залѣ.

XIX.
Зимній садъ.

Чрезъ галерею, наполненную старинными рыцарскими уборами и драгоцѣннымъ оружіемъ (она шла параллельно картинной галереѣ), гости вошли въ столовую съ бѣлыми панелями и золотымъ карнизомъ, украшенную охотничьими картинами различныхъ эпохъ.

На столѣ стояли четыре большіе серебряные матовые канделябра, поддерживаемые группами также серебряными, но съ красивымъ свинцовымъ отливомъ, какой обыкновенно бываетъ на старинныхъ приборахъ. Каждый изъ этихъ великолѣпныхъ, истиннохудожественныхъ подсвѣчниковъ оканчивался шестью изогнутыми вѣтвями, похожими на виноградныя лозы съ кистями и листьями, прекрасно-вырѣзанными на металлѣ; между ними легкія, прозрачныя какъ кружево корзины были наполнены живыми цвѣтами, свѣжіе отливы которыхъ казались при свѣчахъ еще блистательнѣе. Бутылки шампанскаго въ разныхъ мѣстахъ красовались въ хрустальныхъ вазахъ, блестѣвшихъ какъ рубины и граціозно обвитыхъ также серебряными виноградными лозами. Роскошные приборы въ томъ же вкусѣ довершали убранство стола. Въ-слѣдствіе счастливаго нововведенія, гости, вмѣсто неудобныхъ стульевъ, покойно помѣщались въ прекрасныхъ креслахъ и съ нѣгой могли вкушать гастрономическія чудеса графской кухни. У каждаго прибора стоялъ лакей, и потому обѣдъ шелъ спокойно и быстро. Нечего говорить, что изящныя вина и блюда обходили гостей въ изобиліи, и что блескъ серебра, ароматы цвѣтовъ и призматическія отраженія огней въ хрусталѣ придавали еще больше вкуса гастрономическимъ наслажденіямъ.

По правую руку Дюриво сидѣла жена самаго сильнаго избирателя, а напротивъ Сципіонъ между счастливою Шалюмо и другою избирательницей, мужъ которой наивно признавался (и онъ былъ не одинъ), что предпочитаетъ настоящему представителю своему (Леврасу), человѣку скупому и неуслужливому, будущаго депутата графа Дюриво, этого архимильйонера, такого обязательнаго, угощающаго такимъ дивнымъ столомъ.

Только одинъ человѣкъ смотрѣлъ на эту царскую пышность съ тайною, глубокою грустью: этотъ человѣкъ былъ Маргинъ. Глядя на баснословное великолѣпіе, на это непомѣрное излишество, онъ думалъ о страшной нищетѣ поселянъ, изнуренныхъ усталостью, болѣзнями, нуждою… Ужасное бѣдствіе, которое графъ Дюриво, владѣтель почти всей страны, могъ бы такъ легко и почти безъ всякаго ущерба для своихъ наслажденій превратить въ благосостояніе, въ довольство… «Потому-что богатство обязываетъ человѣка» думалъ Мартинъ: «и надо умѣть заставить извинить свою роскошь…»

Но ни одному изъ этихъ тайныхъ чувствъ не измѣнила безстрастная физіономія Мартина; ни одинъ изъ многочисленныхъ слугъ не былъ такъ внимателенъ и расторопенъ, какъ онъ.

Сципіонъ (братъ Мартина), не смотря на свой волчій аппетитъ, ѣлъ мало и то съ сильной приправой возбуждающихъ жгучестей: вкусъ его давно уже былъ испорченъ; за то пилъ онъ какъ грецкая губка, не пьянѣя съ самаго основательнаго портвейна. Въ промежуткахъ самоугощенія, онъ подливалъ шампанскаго г-жѣ Шалюмо, обращаясь къ ней вполголоса съ самыми неблагопристойными любезностями. Бѣдная Шалюмо, боясь показаться въ глазахъ такого милаго льва жеманною провинціалкой, сначала крутила губками и глазками, слушая эти безчинства; потомъ, при содѣйствіи гастрономическаго и виннаго упоенія, начала улыбаться; потомъ мало-по-малу глазки ея заискрились, ушки побагровѣли, и аграманты едва не лопнули отъ невольнаго содроганія, когда она почувствовала легкое прикосновеніе сапога Сципіона къ ея башмаку… впрочемъ, она не отодвинула своей ножки…

Графъ Дюриво, замѣтивъ особенную внимательность виконта къ его сосѣдкѣ и опасаясь новой шалости со стороны сына, иногда сердито посматривалъ на него, на что Сципіонъ отвѣчалъ надменнымъ, вызывающимъ взоромъ.

Вдругъ виконтъ, отецъ его и стоявшій за нимъ Мартинъ всѣ трое вздрогнули при имени, произнесенномъ однимъ изъ посѣтителей.

Это имя было — Баскина, повторенное въ тотъ день сперва жандармомъ Бокаде при чтеніи описанія Бамбоша, потомъ г-жею Вильсонъ, когда она говорила о восторгѣ, производимомъ на сценѣ этою артисткою — газелью и соловьемъ вмѣстѣ.

При этомъ имени, на лицѣ Сципіона выразилось что-то въ родѣ тайнаго удовольствія; на лицѣ графа — тягостное отвращеніе; на лицѣ Мартина глубокое изумленіе и задумчивость, какъ-будто оно пробудило въ немъ много воспоминаній.

— Объ этомъ надо спросить графа, потому-что онъ недавно изъ столицы, сказалъ Шалюмо.

— О чемъ, любезный Шалюмо? сказалъ графъ.

— Г. Шандавуанъ утверждаетъ, сказалъ значительный избиратель, указывая на своего сосѣда: — будто онъ слышалъ, что знаменитая Баскина, эта оперная актрисса, о которой кричатъ во всѣхъ журналахъ, принята въ высшемъ кругу и на ты съ самыми знатными дамами.

— Еслибъ мы, любезный Шалюмо, были на холостой пирушкѣ и еслибъ вы не были такъ благонравны, я разсказалъ бы вамъ, и даже довольно-забавно, что такое г-жа Баскина, отвѣчалъ графъ съ презрительной улыбкой: — но въ присутствіи дамъ…

— Отецъ мой въ этомъ случаѣ невольно дѣлается эхомъ нелѣпыхъ толковъ, перебилъ Сципіонъ. (Глаза его заблистали, на щекахъ выступилъ легкій румянецъ.) Г-нъ Шандавуанъ слышалъ правду: совершенно-справедливо, что женщины лучшаго тона и люди самые знатные стараются всячески доказать Баскинѣ глубокое уваженіе и удивленіе къ ея достоинствамъ. Я могу говорить безпристрастно, потому-что знаю г-жу Баскину только по энтузіазму, который она произвела во мнѣ своимъ талантомъ.

Графъ съ изумленіемъ взглянулъ на сына: давно ужь онъ не слыхалъ отъ него такой серьёзной, такой благородно-одушевленной рѣчи, и о комъ же? о женщинѣ, о которой шли самые разногласные толки. Одни (графъ былъ не въ числѣ ихъ) смотрѣли на Баскину, какъ на образецъ добродѣтели, рѣдкой въ знаменитой актриссѣ, окруженной всѣми соблазнами разврата; другіе (къ нимъ принадлежалъ и графъ) видѣли въ Баскинѣ чудовище лицемѣрія, безпутства и злобы.

Не одинъ графъ дивился словамъ и тону рѣчи Сципіона, стараясь поймать на лицѣ его причину такого страннаго перехода отъ его обыкновенной насмѣшки.

Устремивъ внимательный взоръ на виконта, Мартинъ не могъ скрыть удивленія, слушая восторженный отзывъ всегда презрительно-холоднаго юноши о талантѣ и характерѣ Баскины.

Сципіонъ, замѣтивъ выраженіе лица, съ которымъ смотрѣлъ на него отецъ, тотчасъ спохватился и раскаялся, что, невольно поддавшись первому порыву, заговорилъ языкомъ, весьма-обыкновеннымъ для всякаго другаго, но для него крайне-рѣзкимъ; ему хотѣлось теперь уничтожить впечатлѣніе, произведенное въ графѣ его словами, сбить его съ толка. Г-жа Шалюмо какъ-разъ подоспѣла къ нему на помощь.

— О, какъ же вы защищаете, виконтъ, эту актриссу!.. сказала она въ полголоса кисло-сладкимъ тономъ.

Отъ этого нѣжнаго упрека, Сципіонъ легко отдѣлался, потому-что, послѣ непродолжительнаго объясненія, темное облако, омрачившее на минуту чело ревнивой Шалюмо, совершенно разсѣялось, и башмачокъ, быстро повыдвинутый изъ-подъ сапога Сципіона во время похвалы Баскинѣ, самъ робко занялъ свое прежнее мѣсто.

Г. Шалюмо, не смотря на свои синіе очки, ничего не видѣлъ, да и не думалъ ничего замѣчать: сидѣлъ онъ рядомъ съ своимъ пріятелемъ Шандавуаномъ; оба усердно съѣдали все предлагаемое, и, съѣвъ, задумывались о томъ, что они съѣли; странныя названія блюдъ были для нихъ сущими загадками.

Оба друга, принявъ дѣятельное участіе въ приключеніяхъ timballe de nouilles à la reine, которое повело ихъ къ безконечнымъ догадкамъ, готовились уже заняться возбудившими особенное ихъ любопытство gondolfes à la viennoise, когда смѣлыя предположенія г. Шалюмо были прерваны Сципіономъ. И вотъ почему виконтъ обратился къ супругу своей сосѣдки:

Нѣсколько разъ пожавъ ногу г-жи Шалюмо, и видя, что его любезности принимаются съ нѣжною снисходительностью, Сципіонъ слегка наклонился къ сосѣдкѣ и, устремивъ на нее многозначительный взоръ, сказалъ нѣсколько словъ потихоньку… Виконтъ, вѣроятно, зашелъ слишкомъ-далеко; потому-что бѣдная Шалюмо, не смотря на столько обстоятельствъ, кружившихъ ей голову и морально и физически, не могла удержаться отъ невольнаго негодованія, выразившагося крутымъ поворотомъ головы и туловища въ противоположную сторону.

— Хорошо же! сказалъ Сципіонъ хладнокровно: — вы не хотите, такъ я пожалуюсь вслухъ вашему мужу.

Отъ этой выходки г-жа Шалюмо ошалѣла, хотя ей никакъ не могло прійдти въ голову, чтобъ Сципіонъ простеръ свою дерзость до исполненія угрозы. Что жь сталось съ бѣдняжкой, когда виконтъ вдругъ закричалъ во все горло:

— Послушайте, г. Шалюмо!

При этомъ воззваніи, общій говоръ замолкъ, и взоры всѣхъ обратились на господина Шалюмо и на виконта, который продолжалъ:

— Я буду вамъ жаловаться, г-нъ Шалюмо…

— На что же, ваше сіятельство? отвѣчалъ избиратель глухимъ, прерывистымъ голосомъ, покраснѣвъ до очковъ отъ такого шумнаго воззванія.

— Я жалуюсь вамъ на мадамъ Шалюмо, которая отказываетъ мнѣ во всемъ, о чемъ я ни попрошу… Побраните ее… прибавилъ Сципіонъ съ невозмутимымъ хладнокровіемъ.

— Какъ… душенька? сказалъ избиратель, обращаясь къ женѣ: — его сіятельство те…е…бя… проситъ… о чемъ-то…

И на челѣ господина Шалюмо выступилъ такой сильный потъ, что стекла очковъ его потускнѣли; несчастному все казалось въ синемъ туманѣ; отъ смущенія и затрудненія у него пересохло въ горлѣ; съ усиліемъ кончилъ онъ начатую фразу:

— Его сіятельство тебя проситъ… о чемъ-то… и ты… ты… отказываешь… это нехорошо… душенька…

— Что?.. видите?… сказалъ Сципіонъ, обращаясь къ бѣдной Шалюмо, которая застывала подъ своими аграмантами.

Потомъ, обратившись къ супругу, Сципіонъ продолжалъ:

— Да попросите вашу жену, г. Шалюмо, чтобъ она мнѣ не отказывала; она васъ, можетъ-быть, послушается… А если бъ вы еще знали, о чемъ я ее прошу!!..

— Сомнѣваюсь… ваше сіятельство… вѣроятно, что-нибудь… очень-любезное… и…

Графъ Дюриво былъ какъ на огнѣ; онъ прервалъ Шалюмо, и самымъ веселымъ тономъ сказалъ ему:

— Я скажу вамъ, господинъ Шалюмо, о чемъ такъ настойчиво проситъ сынъ мой вашу супругу… и въ чемъ она совершенно благоразумно ему отказываетъ, не имѣя на то вашего согласія: онъ проситъ вашихъ голосовъ для меня на будущихъ выборахъ…

— Помилуйте, ваше сіятельство, вскричалъ значительный избиратель: — вы знаете, что мои голоса, такъ же какъ и голоса моихъ друзей, всегда за васъ…

Потомъ, обращаясь къ женѣ, продолжалъ тономъ серьёзнаго, поучительнаго упрека:

— Я тебѣ тысячу разъ повторялъ, душенька, что графъ нашъ кандидатъ… что мы не хотимъ никого другаго… Г. Леврасъ намъ не годится… Зачѣмъ ты тотчасъ же не сказала этого виконту?.. Признаюсь, душенька, это непростительно.

— Дѣйствительно, другъ мой, я въ этомъ виновата, скромно отвѣчала г-жа Шалюмо.

По насмѣшливому выраженію лица Сципіона, графъ Дюриво догадался, что онъ готовъ былъ прицѣпиться къ послѣднимъ словамъ г-на Шалюмо; и потому, боясь потерять одного изъ значительныхъ избирателей и пользуясь счастливо-приближавшимся окончаніемъ обѣда, графъ вскричалъ:

— Господа, такъ-какъ мы заговорили о выборахъ, предметѣ столь важномъ для людей серьёзныхъ, для людей, какъ мы, политическихъ, то позвольте мнѣ предложить гостъ, который, конечно, вы пріймете охотно.

Потомъ, полуоборотясь къ Мартину, который, стоя за своимъ господиномъ, былъ безстрастнымъ зрителемъ этой сцены, графъ сказалъ, подставляя свой бокалъ:

— Кипрскаго!

Мартинъ взялъ со стола хрустальный графинъ и налилъ графу нектаръ превосходнаго топазоваго цвѣта.

— Господа! сказалъ графъ, вставая: — за владѣльцевъ… единственную опору, единственную гарантію порядка и спокойствія; за единственно-истинныхъ представителей нашей прекрасной Франціи, потому-что они избираютъ ея законодателей!

Эти слова, произнесенныя мужественнымъ и звучнымъ голосомъ графа, были приняты съ восклицаніями и шумнымъ чоканьемъ бокаловъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ, встали изъ-за стола и графъ предложилъ руку своей сосѣдкѣ.

Сципіонъ послѣдовалъ примѣру отца и повелъ г-жу Шалюмо, которая находила его большимъ наглецомъ, большимъ негодяемъ и mauvais sujet; но, увы! эти качества далеко не производили въ ней благоразумнаго отвращенія отъ такого милаго чудовища. Она чувствовала даже родъ уваженія, думая о дерзости и хладнокровіи, съ которыми виконтъ осмѣлился при всѣхъ жаловаться на нее г-ну Шалюмо. Какая смѣлость, какое присутствіе духа… а такъ еще молодъ! такъ хорошъ! Въ добавокъ, голова бѣдняжки совершенно вскружилась отъ ослѣпительной роскоши, для которой, казалось, Сципіонъ былъ рожденъ, и которая, такъ-сказать, заливала золотомъ его пороки. Затѣмъ, юноша, которому, по стойкому капризу разочарованнаго человѣка, по прихоти испорченной фантазіи, казалось забавнымъ, какъ онъ выражался, припустить частицу зла къ добродѣтели этого созданія, — подъ конецъ обѣда вдругъ перемѣнилъ тонъ и извинялся въ своихъ слишкомъ-быстрыхъ поступкахъ, порожденныхъ неукротимымъ огнемъ внезапной, бурной страсти и проч. и проч. и проч.

Однимъ — словомъ, выходя изъ обѣденной залы, виконтъ съ насмѣшливымъ самодовольствомъ чувствовалъ, какъ сильно прижимала бѣдняжка его руку къ груди своей; видѣлъ, какъ живые, блестящіе глазки его жертвы тускнѣли отъ смущенія и томной нѣги.

— Знаете ли что? тихо сказалъ ей виконтъ: — теперь эти господа съ моимъ отцомъ пойдутъ въ зимній садъ и будутъ за кофеемъ толковать о политикѣ; а дамы приводятъ меня въ ужасъ: такъ онѣ уродливы и глупы!.. Впрочемъ, въ этомъ виноваты вы… вашъ умъ и красота… Оставимте ихъ… пойдемте въ птичникъ… тамъ чудо-какъ хорошо…

— О, нѣтъ, нѣтъ… никакъ не пойду!

— Какъ же вы жестоки!.. Еслибъ вы просили меня объ этомъ… или даже о чемъ-нибудь другомъ, я бы тотчасъ исполнилъ вашу просьбу! Вотъ видите: вы меня не такъ любите… какъ я васъ… сказалъ Сципіонъ трогательнымъ голосомъ.

— Но… подумайте!.. если насъ увидятъ!..

— О, будьте покойны!.. птичникъ подлѣ теплицы, за зимнимъ садомъ… Ничего нѣтъ проще, какъ идти туда… Мы только будемъ одни; а быть съ вами въ уединеніи… какое счастье!..

При этой любезности, чувствительная Шалюмо затрепетала подъ своими аграмантами и опустила глазки; а между-тѣмъ, Сципіонъ дѣлалъ ей гримасу.

Въ-продолженіе этого короткаго разговора, Сципіонъ и его подруга, вмѣстѣ съ другими гостями, вошли въ бильярдную, изъ которой три двери вели въ огромную теплицу умѣренной температуры, служившую зимнимъ садомъ. Восковыя свѣчи, горѣвшія въ деревянныхъ сельскихъ канделябрахъ, освѣщали группы навислыхъ гераніумовъ, вервелы, кактусовъ и всѣхъ родовъ фиговыхъ деревьевъ. Извилистыя дорожки, вымощенныя разноцвѣтной мозаикой, огибали огромныя куртины камелій, рододендроновъ, магнолій, мимозъ и проч. и проч. Въ глубинѣ сада виднѣлся гротъ, мшистые камни котораго исчезали подъ густой сѣтью вьющихся растеній.

Въ стѣнѣ, противоположной бильярдной залѣ, отворялась дверь въ длинную, жаркую теплицу, оканчивавшуюся ротондой, въ срединѣ которой возвышался великолѣпный птичникъ, наполненный рѣдкими тропическими пернатыми.

Кофе пили въ зимнемъ саду; нѣкоторыя дамы гуляли, другія разговаривали сидя въ гротѣ, освѣщенномъ разноцвѣтными китайскими фонарями; между-тѣмъ, какъ большая часть мужчинъ, окружавшихъ графа Дюриво, стоя вкушала жгучее мокко.

Прекрасная осенняя ночь была такъ тиха, что многія окна зимняго сада со стороны парка были отворены; обѣдъ кончился поздно, мѣсяцъ уже всталъ и отражался вдали въ извилистой рѣкѣ, мѣстами окаймленной вѣковымъ боромъ. Большая куртина деревъ подымалась подъ самымъ окномъ, у котораго графѣ Дюриво разговаривалъ съ гостями.

Мартинъ, стоя съ подносомъ, уставленнымъ чашками и прочимъ приборомъ, ожидалъ приказаній своего господина.

Вдругъ онъ вздрогнулъ.

При свѣтѣ луны, прямо падавшемъ на ближнюю куртину, Мартинъ увидѣлъ мелькнувшую голову Пахучаго-Звѣрка, браконьера, который, сдѣлавъ ему знакъ, снова скрылся въ густыхъ вѣтвяхъ.

Пахучій-Звѣрокъ явился сюда съ фермы Большаго-Можжевельника, куда поспѣлъ въ одно время съ Бокаде и его жандармами.

При внезапномъ появленіи браконьера, Мартинъ, зная его ненависть къ графу, вздрогнулъ такъ сильно, что флаконъ, стоявшій на подносѣ, упалъ и разбилъ чашку.

Услышавъ этотъ звукъ, графъ, горячо разсуждавшій съ гостями, оборотился къ Мартину и, увидѣвъ осколки чашки, сердито сказалъ ему:

— Заснулъ… разиня!

— Виноватъ, ваше сіятельство… но…

— Довольно… сердито прервалъ Дюриво: — не умѣешь и подноса держать, такъ поставь на столъ и жди приказанья.

Мартинъ замолчалъ, поставилъ подносъ на одинъ изъ простыхъ деревянныхъ столиковъ, разставленныхъ тамъ-и-симъ по саду, и сталъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ графа.

Лицо Мартина снова приняло безстрастное выраженіе; у него достало твердости, чтобъ преодолѣть и новое волненіе, когда графъ, продолжая разговоръ, облокотился на окно, подъ которымъ скрывался браконьеръ.

XX.
Кофе.

Рѣчи графа Дюриво въ бесѣдѣ его съ избирателями становились болѣе и болѣе рѣзкими и язвительными по мѣрѣ того, какъ, переходя отъ политики, онъ приближался къ предметамъ, о которыхъ никогда не говорилъ хладнокровно.

Вечерній воздухъ пріятно освѣжалъ разгорѣвшееся отъ запальчивыхъ сужденій лицо графа.

— Э, Боже мой, господа! говорилъ Дюриво: — въ молодости и я, какъ другіе, а можетъ и еще больше былъ добръ, щедръ и слезливъ. Я вѣрилъ въ чистоту нравовъ и въ незаслуженныя несчастія, вѣрилъ жалобамъ на недостатокъ работы бѣднаго отца семейства, единственной опоры малолѣтныхъ дѣтей и больной жены… вѣрилъ людямъ, проводившимъ двое сутокъ безъ куска хлѣба… вѣрилъ несчастіямъ вдовы, оставленной всѣми съ груднымъ ребенкомъ… вѣрилъ въ слезы сироты, брошеннаго на мостовой Парижа… вѣрилъ женщинамъ обольщеннымъ и оставленнымъ безъ помощи…

Потомъ, пожавъ плечами, графъ продолжалъ тономъ неумолимаго презрѣнія:

— Я облегчалъ, господа, эти романтическія бѣдствія… И какъ слѣпо, какъ безразсудно поступалъ я!.. Отецъ семейства, которому не доставало работы, былъ неисправимый пьяница, прогнанный хозяиномъ; несчастный, двое сутокъ невидѣвшій куска хлѣба, ползкомъ выходилъ изъ кабака; вдова съ заплаканными глазами держала на рукахъ куклу и вела другаго украденнаго ребенка. Двѣнадцатилѣтнія сироты дѣлились моею милостыней съ негодными ровесниками, съ которыми въ-послѣдствіи гибли въ развратѣ, а обольщенныя и оставленныя женщины выходили матерями незаконныхъ дѣтей!!.. Какой урокъ!!

Нельзя передать выраженія, съ которымъ графъ произнесъ эти полныя желчи слова, произведшія, конечно, сильное впечатлѣніе на слушателей.

— Ваше сіятельство совершенно-правы, сказалъ Шалюмо, отъискивая по привычкѣ глазами свою супругу, скрывшуюся за нѣсколько минутъ вмѣстѣ съ Сципіономъ: — ваше сіятельство совершенно-правы: доброе сердце всегда одурачатъ…

И достойный мужъ не безъ достоинства хлебнулъ изъ своей чашки.

— Бѣдность есть — или обманъ, или слѣдствіе порока, классически замѣтилъ г. Шандавуанъ, помѣшивая свой кофе.

— Ясно какъ день, перебилъ отставной промышленикъ: — порядочные люди обогащаются: доказательство тому отчеты ссудныхъ кассъ; или загляните въ другіе оффиціальные документы: благосостояніе быстро распространяется.

— Его сіятельству лучше, нежели кому-нибудь, извѣстна неблагодарность этого народа. Experto — crede Roberto, прибавилъ бывшій адвокатъ. — Его великодушіе было жестоко обмануто!

При этихъ желчныхъ рѣчахъ, на блѣдномъ, выразительномъ лицѣ Мартина можно было замѣтить скорѣе горькую печаль, или болѣзненное сожалѣніе, нежели удивленіе или негодованіе. Отъ времени до времени, онъ безпокойно поглядывалъ на куртину, изъ которой браконьеръ невидимкой слушалъ запальчивый разговоръ.

— Но вы не повѣрите, господа, продолжалъ графъ: — что я имѣлъ глупость соболѣзновать уличнымъ бродягамъ!

— Что вы, графъ?

— Да, и что еще лучше, съ сердцемъ, наболѣвшимъ отъ жалости, я сказалъ себѣ: — прочь отъ этой городской сволочи; пусть плѣснѣетъ она и черствѣетъ въ той же лужѣ, гдѣ зародилась; уѣду въ деревню: тамъ, по-крайней-мѣрѣ, люди чисты, добры и признательны… не испорчены городской язвой… Тамъ мое добро не попадетъ на камень… Нравы поселянъ такъ чисты!!… Пріѣзжаю сюда; отецъ мой, человѣкъ…

— О!.. воскликнулъ Шандавуанъ съ жестомъ глубокаго уваженія. — О!.. почтенный человѣкъ!..

— Отецъ мой, продолжалъ графъ: — подъ строгимъ наказаніемъ и крѣпкимъ карауломъ запретилъ проходящимъ сбирать валежникъ, оставшіеся на жнивѣ колосья и оборыши винограда; несостоятельные фермеры были тотчасъ смѣняемы; а нищихъ встрѣчали два огромные барбоса.

— Хе, хе, хе!.. произнесъ Шалюмо; потомъ, обращаясь къ пріятелю, спросилъ тихимъ голосомъ:

— Ты не видалъ моей жены?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Шандавуанъ съ нетерпѣніемъ: — дай мнѣ слушать графа; говоритъ, какъ адвокатъ… что за человѣкъ! Вотъ ужь депутатъ, за словомъ въ карманъ не пойдетъ… Заговоритъ еще почище Левраса.

— Ну, пріѣзжаю сюда, продолжалъ графъ: — начиненный филантропическими идеями о сельской жизни; нахожу, что отецъ поступаетъ безчеловѣчно; барбосовъ на цѣпь и, съ священнымъ огнемъ въ груди, пускаюсь въ осуществленіе прекрасныхъ теорій, придуманныхъ, конечно, какимъ-нибудь голышемъ, у котораго ни кола, ни двора не было. Робкій бѣднякъ не долженъ стучаться напрасно у двери богача. Пускай несчастный пользуется на полѣ богача оставшимися отъ жатвы колосьями. Будьте для сиротъ какъ небо для птицъ; соберутъ виноградъ, а для нихъ еще останется, и проч. Трогательно, не правда ли? прибавилъ графъ съ сардоническимъ смѣхомъ. — Послѣ шести мѣсяцевъ филантропическихъ начинаній, робкій бѣднякъ, стадо пьяныхъ нищихъ, ежедневно осаждали замокъ; фермеры перестали платить. Несчастный рубилъ съ корня деревья и пасъ своихъ коровъ въ моихъ хлѣбахъ, между-тѣмъ, какъ воздушные малютки, отвратительные ребятишки, ловили силками мою дичь и опустошали виноградники; тутъ, наконецъ, я постигъ, какъ безсмысленна роль добраго генія…

Залпъ хохота встрѣтилъ блестящее окончаніе этой рѣчи.

— Да! чортъ возьми… за такую цѣну! сказалъ бывшій повѣренный, пообѣдавшій черезъ-чуръ плотно. — Роль добраго генія обходится слишкомъ-дорого.

— Чѣмъ добрѣе человѣкъ, тѣмъ скорѣе его обманутъ; я это испыталъ въ маленькомъ, какъ его сіятельство въ большомъ, сказалъ Шандавуанъ съ видомъ человѣка, понимающаго дѣло.

— Шандавуанъ, сказалъ ему едва слышнымъ голосомъ Шалюмо, начинавшій серьёзно безпокоиться: — ты не видалъ моей жены?

— Да нѣтъ же, отвѣчалъ пріятель, приподнявъ плечи.

— Его сіятельство рѣшительно правъ, подхватилъ другой гость: — это отобьетъ отъ состраданія.

— Я такъ и сдѣлалъ, господа, продолжалъ графъ: — наглыя злоупотребленія, вызванныя моей глупою слабостью, открыли мнѣ глаза. Возвратившись къ здравому смыслу, къ разсудку, я перемѣнимъ систему… И… все пошло своимъ порядкомъ. Пусть подойдетъ теперь къ моимъ воротамъ оборванный нищій… два великолѣпные тернёвскіе пса встрѣтятъ баснословной пастью эту голодную саранчу. Да! повѣрьте мнѣ: возьмите примѣръ съ меня, господа. Будемъ держаться этихъ правилъ; станемъ крѣпко, сомкнемъ ряды владѣльцевъ.

Увѣренность, съ какою говорилъ графъ, и энергическое одушевленіе, выражавшееся въ его лицѣ и жестахъ, произвели сильное впечатлѣніе на слушателей; его жестокіе парадоксы, придававшіе законность эгоизму и возводившіе его на степень долга и обязанности, были приняты почти съ единодушнымъ одобреніемъ.

Глубокая скорбь смѣнила теперь тягостное чувство, овладѣвшее Мартиномъ при началѣ этого разговора; поглядывая то на графа, то на густую, уже потонувшую во мракѣ ночи куртину, въ которой засѣлъ браконьеръ, онъ, казалось, ждалъ чего-то страшнаго…

Послѣ минутной нерѣшимости и улучивъ одно изъ тѣхъ молчаній, которыя часто прерываютъ самую одушевленную бесѣду, Мартинъ приблизился къ своему господину, все еще сидѣвшему у окна, и съ видомъ почтительнаго участія сказалъ ему:

— Ваше сіятельство, воздухъ становится сыръ… не прикажете ли…

Дюриво, столько же удивленный, сколько оскорбленный, прервалъ Мартина и суровымъ голосомъ сказалъ:

— Однажды навсегда знай, что я не терплю никакой фамильярности, даже подъ предлогомъ услужливости… Возьми чашки.

Мартинъ молча поклонился.

Собравъ чашки на подносъ, онъ поставилъ ихъ на столъ, и, неподвижный, блѣдный, остановился подлѣ, устремивъ глаза съ постепенно-возвраставшимъ ужасомъ на темную куртину.

Сильный, увлекательный языкъ графа произвелъ глубокое впечатлѣніе на его слушателей; тѣмъ не менѣе, одинъ изъ нихъ, г. Шандавуанъ, не смотря на свой закоренѣлый, наслѣдственный эгоизмъ и умъ весьма-ограниченный, безсознательно почувствовалъ какую-то неловкость: въ немъ возмутился послѣдній слабый остатокъ человѣчности.

— Позвольте мнѣ, ваше сіятельство, робко проговорилъ онъ: — сдѣлать маленькое замѣчаніе.

— Пожалуйста, любезный г. Шандавуанъ! сказалъ Дюриво.

— Я совершенно-согласенъ съ мнѣніемъ вашего сіятельства на счетъ пороковъ и испорченности нищихъ… но, признавъ, что бѣдный не имѣетъ никакого права требовать помощи отъ богатаго… не слѣдуетъ ли… въ извѣстныхъ обстоятельствахъ и со всевозможными ограниченіями… не слѣдуетъ ли, если не по обязанности, то изъ политики, помочь бѣдному? причемъ, разумѣется, бѣдный долженъ быть покоренъ, признателенъ за то, что богатый удостоилъ его…

— Безъ сомнѣнія, благотворительность не есть законная обязанность богатаго, сказалъ бывшій повѣренный: — но все таки есть нѣчто справедливое въ словахъ господина Шандавуана.

— Да, да, подхватили многіе голоса: — потому-что между бѣдными есть въ-самомъ-дѣлѣ такіе, что…

— Какъ вы думаете объ этомъ, ваше сіятельство?

— Я думаю, господа, вотъ-какъ, отвѣчалъ графъ самымъ рѣзкимъ и рѣшительнымъ голосомъ: — благотворительность не только не есть обязанность богатаго; но она — вещь глупая, опасная и гнусная.

— Благотворительность глупа!! вскричалъ одинъ.

— Благотворительность опасна!! вскричалъ другой.

— Благотворительность гнусна!! вскричалъ третій, и всѣ съ изумленіемъ смотрѣли на графа.

— Да, отвѣчалъ онъ съ твердой увѣренностью: — да, это говорятъ даже многіе писатели…

Слушатели графа молча посмотрѣли другъ на друга.

— Шандавуанъ, куда же бы это дѣлась моя жена? сказалъ на ухо пріятелю Шалюмо, занятый исчезновеніемъ своей супруги и потому слушавшій экономическія разсужденія весьма-разсѣянно.

— Да отвяжись отъ меня съ своею женой! сказалъ Шандавуанъ: — ну, ищи ее!..

— Нельзя, пока графъ говоритъ…

Но графъ, не продолжая своихъ странныхъ размышленій, произнесъ:

— Теперь, кажется, не худо бы ликёру.

И, обращаясь къ Мартину, закричалъ:

— Эй! ликёру!

Едва произнесъ графъ эти слова, какъ Мартинъ съ крикомъ бросился къ нему, быстро оттолкнулъ его и, выскочивъ изъ окна, возвышавшагося фута на четыре надъ землею, упалъ въ куртину, гдѣ затаился браконьеръ. Почти въ то же мгновеніе изъ этого мѣста раздался выстрѣлъ.

XXI.
Птичникъ.

При звукѣ выстрѣла, раздавшагося такъ близко отъ окна, ужасъ и изумленіе охватили всѣхъ; женщины съ визгомъ бросились изъ теплицы. Многіе изъ окружавшихъ графа (въ томъ числѣ и Шалюмо) разбѣжались въ разныя стороны; а нѣкоторые, напротивъ, отважно обступили своего амфитріона.

Графъ, немного поблѣднѣвшій, по сохранившій присутствіе духа, бодро подошелъ къ окну, отъ котораго Мартинъ сильно оттолкнулъ его; и послѣ перваго смущенія и изумленія, не зная, впрочемъ, причины выстрѣла, съ насмѣшливымъ хладнокровіемъ сказалъ окружавшимъ его гостямъ:

— Успокоитесь, господа… это, безъ сомнѣнія, сигналъ фейерверка… сюрприза, приготовленнаго моими людьми… Только слуга мой, кажется, черезъ-чуръ поторопился занять свое мѣсто…

Въ это время, изъ двери, ведущей въ садъ, вбѣжалъ Мартинъ и, едва переводя духъ, сказалъ своему господину:

— Онъ побѣжалъ къ бесѣдкѣ и скрылся у меня изъ виду.

— Кто онъ? вскричалъ графъ.

— Человѣкъ, который тутъ скрывался, ваше сіятельство… При отраженіи лампъ, я видѣлъ, какъ онъ поднялся изъ этой куртины… Можетъ-быть, онъ и не имѣлъ злаго умысла; но въ первую минуту я не обдумалъ: полагая, что вашему сіятельству угрожаетъ какая-нибудь опасность, я бросился въ окно, чтобъ поймать его… Когда я съ нимъ боролся, пистолетъ, которымъ онъ былъ вооруженъ, выстрѣлилъ; я бросился за нимъ въ погоню… и…

— Но ты раненъ?.. вскричалъ графъ, подходя ближе къ Мартину.

— Да… кажется… ваше сіятельство… въ руку… это ничего, пуля задѣла ладонь.

— Все-таки надо перевязать, сказалъ графъ, и, обращаясь къ одному изъ прибѣжавшихъ на выстрѣлъ людей, прибавилъ:

— Сейчасъ послать въ Сальбри за лекаремъ.

— А что, каковъ на видъ этотъ разбойникъ? сказалъ Шандавуанъ со страхомъ: — это, можетъ-быть, тотъ бѣглецъ Бамбошъ, котораго теперь стерегутъ со всѣхъ сторонъ и о которомъ уже было объявленіе.

Мартинъ, не смотря на внутреннее волненіе, вздрогнулъ; слова замерли у него на губахъ, когда онъ услышалъ о преслѣдованіи Бамбоша, имя котораго теперь въ первый разъ произнесли при немъ со времени пріѣзда его въ Соловью. Выраженіе его лица удивило графа.

— Что съ тобой, Мартинъ? спросилъ онъ.

— Ничего, ваше сіятельство… ничего… я ослабѣлъ… отъ потери крови, вѣроятно…

— Успѣлъ ли ты, по-крайней-мѣрѣ, хорошенько разсмотрѣть этого разбойника? спросилъ Шандавуанъ.

— Да, сударь, отвѣчалъ Мартинъ: — онъ маленькій ростомъ, смуглый… и очень-молодъ… лѣтъ восьмнадцати, или двадцати, съ увѣренностью прибавилъ Маргинъ: — въ бѣловатой блузѣ, въ картузѣ.

— Это не похоже на описаніе Бамбоша, сказалъ Шандавуанъ: — но у него былъ пистолетъ; слѣдовательно, это убійца?

— Убійца! Да за что же, чортъ возьми, хотите вы, чтобъ меня убили? сказалъ графъ съ презрительнымъ хладнокровіемъ. — Скорѣе можетъ быть, что неизвѣстный доброжелатель хотѣлъ предостеречь отъ опасности, прибавилъ онъ съ принужденной, насмѣшливой улыбкой. Да что, господа! не стоитъ объ этомъ думать: это дѣло почтеннаго Бокаде, жандармскаго вахмистра, за которымъ я завтра же пошлю… Мартинъ, ступай же, перевяжи свою рану. Ты, кажется, хорошій малый… А что касается до негодяя, который тебя ранилъ… хоть онъ и скрылся, Бокаде пустится за нимъ; это чудная ищейка: онъ откроетъ его, я увѣренъ, и раздѣлается съ нимъ добрымъ порядкомъ.

— А! вотъ что чрезвычайно странно! и на вопросительный взглядъ графа, Шандавуанъ отвѣчалъ:

— Я подозрѣвалъ, что этотъ негодяй, можетъ-статься, былъ Бамбошъ; я читалъ о немъ въ объявленіи, разосланномъ по всему околодку, которое и я также получилъ передъ отъѣздомъ къ вашему сіятельству. Описаніе дѣйствительно совершенно-непохоже на злодѣя, который ранилъ вашего слугу. Но странно: за обѣдомъ мы говорили объ этой знаменитой Баскинѣ, о которой разсказываютъ такъ много и дурнаго и хорошаго.

— Ну-съ! произнесъ графъ, лицо котораго отуманилось при имени этой женщины.

— Прочтите, ваше сіятельство, сказалъ Шандавуанъ, подавая бумагу Дюриво, который взялъ ее и пробѣжалъ написанное: — вы увидите, что у этого разбойника Бамбоша отпечатаны на рукѣ слова: Баскина до гроба.

— Дѣйствительно, негодяй носитъ на рукѣ имя этой ужасной твари. Что за таинственность! сказалъ графъ, удивленный до того, что не замѣтилъ даже, читая описаніе, что имя Мартина было также отпечатано на рукѣ Бамбоша. Вдругъ, среди общаго шума и тревоги, въ концѣ-одной изъ аллей зимняго сада показался Шалюмо, блѣдный, растерянный, въ совершенномъ азартѣ. Онъ тащилъ за собою г-жу Шалюмо сконфуженную, заплаканную, которая, опустивъ голову на сильно-подымавшуюся грудь, казалось, хотѣла бы, какъ говорятъ, уйдти въ землю.

Вслѣдъ за супругами шелъ Сципіонъ съ беззаботнымъ, насмѣшливымъ лицомъ, засунувъ руки въ карманы своихъ панталонъ; а не въ далекѣ за ними подвигалась толпа гостей, до того изумленныхъ приключеніемъ и удалью Сципіона, что только изрѣдка едва-слышный шопотъ прерывалъ глубокое молчаніе.

— Ваше сіятельство! вскричалъ Шалюмо дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ, приближаясь къ отцу Сципіона: — это оскорбительно! и вы не правы…

— Что такое, милостивый государь?..

— Я вамъ говорю, что вы не правы, ваше сіятельство! вскричалъ несчастный избиратель, перебивая Дюриво. — Да! вы причиной этому и отвѣчаете за все. Когда имѣютъ такого сына, милостивый государь, то его запираютъ… да, милостивый государь, его запираютъ, когда хотятъ приглашать дамъ.

— Но, милостивый государь…

— Но, милостивый государь, съ негодованіемъ вскричалъ избиратель: — знаете ли вы, что произошло? Знаете ли вы, что со мною сдѣлали, милостивый государь? Знаете ли вы, гдѣ я нашелъ свою жену, милостивый государь?

— Я ничего не знаю, милостивый государь, холодно отвѣчалъ графъ, едва удерживая негодованіе, возбужденное въ немъ новою выходкой Сципіона: — но если вамъ угодно объясниться со мною о чемъ-нибудь, го, для общей нашей пользы, мы можемъ удалиться ко мнѣ, чтобъ не дѣлать этого объясненія гласнымъ.

— Не дѣлать гласнымъ!.. вскричалъ Шалюмо съ сардоническимъ смѣхомъ: — я бы хотѣлъ, чтобъ меня слышали отсюда… въ Роморантенѣ, хотѣлъ бы прокричать во все горло, что моя жена… несчастное созданіе… а что вашъ сынъ…

Сципіонъ, коснувшись пальцемъ плеча г-на Шалюмо, сказалъ внятнымъ, надменнымъ голосомъ:

— Ну-съ?

Избиратель быстро оборотился къ виконту и окинулъ его презрительнымъ взглядомъ; потомъ, вытянувшись передъ нимъ, отважно вскричалъ:

— Я говорю, милостивый государь, что вы человѣкъ… человѣкъ, испорченный страстью обольщенія… неприличнаго обольщенія!

Сципіонъ никогда не смѣялся, но въ эту минуту не могъ удержать улыбки и съ жестомъ уступчивости сказалъ Шалюмо:

— Ну-съ!.. можете продолжать!..

— Какъ! я могу? Я не лакей вашъ, милостивый государь! я но имѣю нужды въ вашемъ позволеніи…

— Послушайте, сказалъ графъ: — убѣдительно прошу васъ, если уже не для васъ самихъ, то для вашей супруги: окончите эту непріятную сцену… Право, часто можно ошибиться, и…

— Можно ошибиться, но не въ женщинѣ! вскричалъ избиратель, бросивъ уничтожающій взоръ на чувствительную Шалюмо: — ошибиться!.. повторилъ онъ съ отчаяніемъ: — ошибиться!.. При выстрѣлѣ, занятый мыслью о разбойникѣ, котораго ищутъ, я бѣгу, отворяю первую попавшуюся мнѣ дверь… въ жаркую теплицу… прохожу… очутился въ ротондѣ съ птичникомъ… прячусь… слышу за дверью какъ-будто легкое прикосновеніе и женскій голосъ… Этотъ голосъ… я узналъ его: толкаю дверь, будуаръ, и въ этомъ будуарѣ, милостивые государи, что я вижу?.. Сынъ хозяина дома обнимаетъ мою жену…

— Повторяю вамъ, милостивый государь, сказалъ графъ едва удерживаясь и бросивъ грозный взглядъ на Сципіона: — повторяю вамъ, милостивый государь, что мнѣ стыдно становится за васъ; вы срамитесь!..

— За меня стыдно!.. Я срамлюсь? вскричалъ Шалюмо въ отчаяніи: — это уже слишкомъ! Га! правду говорятъ: какова яблонька, таково и яблочко!..

— Милостивый государь!

— Милостивый государь! повторилъ значительный избиратель съ величественнымъ, олимпійскимъ гнѣвомъ: — будьте увѣрены, ни я, ни мои политическіе друзья не могутъ имѣть своимъ представителемъ предъ Франціей отца, сынъ котораго насъ…

— Насъ… насъ… перебилъ Шандавуанъ: — говори за себя… скажи: сынъ котораго тебя…

— Да, да, другъ мой… отвѣчалъ Шалюмо, вздыхая: — да… сынъ котораго меня…

Оскорбленный такою сценой и желая положить ей конецъ, Дюриво прервалъ раздраженнаго супруга:

— Пусть такъ, милостивый государь; какъ ни дороги для меня голоса ваши и вашихъ друзей, я отказываюсь. Теперь, надѣюсь, вы поймете, что хотя честь, которую вы мнѣ сдѣлали своимъ посѣщеніемъ, весьма-лестна для меня, но, къ-несчастію, дѣло приняло такой оборотъ, что я не смѣю удержать васъ у себя долѣе.

— Пойдемте, сударыня… пойдемте, безстыдница! сказалъ избиратель твердымъ голосомъ, увлекая за собой несчастную Шалюмо, которая употребляла всѣ усилія, чтобъ упасть въ обморокъ; но ея цвѣтущее, упругое, если можно сказать, и завидное здоровье не покорялось этому желанію; ей не доставало свѣтскости для притворнаго обморока.

Шалюмо уже былъ у двери, когда Сципіонъ насмѣшливымъ тономъ сказалъ ему:

— Постойте! если вамъ прійдетъ охота, я готовъ…

Шандавуанъ на ухо объяснилъ своему другу значеніе словъ Сципіона, но Шалюмо отвѣчалъ съ чувствомъ собственнаго достоинства:

— Я не дуэлистъ, милостивый государь, а глубоко-оскорбленный мужъ.

— Ну, сказалъ Сципіонъ съ притворно-насмѣшливою важностью: — теперь я могу объявить, что г. Шалюмо заблуждается, и что супруга его совершенно-невинна.

— Слышишь, другъ мой? произнесла бѣдная Шалюмо.

— Хорошее ручательство! вскричалъ избиратель. — Пойдемте, сударыня, пойдемте!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гостямъ графа было крайне-неловко; въ глубокомъ молчаніи они разъѣхались. Дамы, между которыми Шалюмо слыла элегантной, постоянно завидовали ей, и теперь, въ восторгѣ отъ приключенія, усердно выказывали свое негодованіе. Изъ мужчинъ одни косились на г-на Шалюмо за то, что онъ былъ богаче многихъ изъ нихъ; другіе занимались г-жею Шалюмо, но были отвергнуты, хотя и носились слухи про племянника ея мужа, колоссальнаго карабинернаго поручика, который жилъ по нѣскольку мѣсяцевъ въ Годріолѣ (фантастичиское названіе виллы г. Шалюмо); словомъ, всѣ были крайне-довольны скандаломъ, надолго долженствовавшемъ занять ихъ сельскія бесѣды.

Графъ умѣлъ владѣть собою и ловко вышелъ изъ затруднительнаго положенія; даже очень-вѣжливо проводилъ до крыльца даму, которая сидѣла подлѣ него за обѣдомъ.

Наконецъ, послѣдняя карета выѣхала изъ замка Трамбле.

Графъ, не заходя къ себѣ, спустился по лѣстницѣ и, задыхаясь отъ сдержанной злости, думалъ успокоиться на свѣжемъ воздухѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ приготовиться къ рѣшительному объясненію съ сыномъ, которое теперь, послѣ приключенія съ бѣдною Шалюмо, сдѣлалось еще необходимѣе.

Герой утренней драмы, произведшей самое невыгодное впечатлѣніе на жителей страны, Сципіонъ, въ тотъ же день поссорилъ графа съ самыми значительными сосѣдями, и такимъ-образомъ задѣлъ за живое двѣ самыя пламенныя страсти графа: честоліобіе и любовь — честолюбіе, потому-что выходка виконта съ госпожою Шалюмо разрушала его надежды на депутатство; любовь, потому — что бракъ съ г-жею Вильсонъ долженъ былъ свершиться въ день брака Рафаэли съ Сципіономъ, который своею холодностью и наглостью, казалось, старался отдалить или даже отклонить этотъ бракъ, предметъ самыхъ пламенныхъ желаній отца его.

Въ лихорадочномъ волненіи, графъ ходилъ вдоль и поперегъ передняго двора замка, судорожно сжимая руками свою горячую голову и бросая по временамъ взглядъ горькой насмѣшки на яркоосвѣщенныя окна, гдѣ мелькали взадъ-и-впередъ блестящія ливреи его многочисленной прислуги.

Въ первый разъ въ жизни, этотъ человѣкъ, надутый своимъ довольствомъ, гордый тѣмъ, что сынъ его, и безъ сомнѣнія сынъ его сына, ослѣпитъ, возвысится блескомъ огромнаго состоянія, — въ первый разъ въ жизни этѣтъ человѣкъ, увлеченный своимъ положеніемь въ обществѣ, почувствовалъ горькую досаду при мысли, что все его богатство, вся эта ослѣпительная роскошь достанутся молодому, наглому мальчишкѣ, котораго онъ теперь почти ненавидѣлъ, ибо, несмотря на рѣдкую энергію характера, графъ боялся холодно-насмѣшливой флегмы сына, и сознаніе этой слабости еще больше раздражало его и противъ самого-себя и противъ Сципіона. Никогда, можетъ-быть, графъ не испытывалъ такого тяжкаго, поздняго и тщетнаго раскаянія въ безразсудномъ обращеніи съ сыномъ. Онъ видѣлъ, чувствовалъ необходимость дѣйствовать быстро — сейчасъ же заставить виконта признать надъ собою его власть, доселѣ непризнанную, или, скорѣе, совсѣмъ ему незнакомую.

Яркій свѣтъ фонаря и шумъ сабли и шпоръ вызвали графа изъ его томительной задумчивости; обернувшись, онъ увидѣлъ Бокаде, величаво спускавшагося по ступенямъ подъѣзда.

Раздраженный неумѣстнымъ визитомъ, графъ подошедъ къ унтер-офицеру и грубо сказалъ ему:

— Что вамъ надо?

— Ваше сіятельство, отвѣчалъ Бокаде важно, съ свойственнымъ ему сознаніемъ собственнаго достоинства: — случилось большое несчастіе.

— Какое?

— Я былъ на фермѣ Большаго-Можжевельника, чтобъ сдѣлать допросъ дѣвкѣ Брюйерѣ, подозрѣваемой въ дѣтоубійствѣ…

— Ну, что жь?

— Несчастная была виновна, потому-что, увидѣвъ меня и моихъ людей, бросилась въ прудъ…

— Боже праведный! вскричалъ графъ.

— И утонула… сказалъ Бокаде.

— О! это ужасно! бормоталъ Дюриво съ страшнымъ выраженіемъ, закрывая лицо руками.

— Я пришелъ, ваше сіятельство, продолжалъ Бокаде: — чтобъ вамъ…

— Хорошо… оставьте меня.

— Но, ваше сіятельство…

— Оставьте меня, говорю вамъ.

— Какъ представитель закона… сказалъ Бокаде оффиціальнымъ голосомъ: — я имѣю право дѣйствовать его именемъ. Я узналъ, что сегодня вечеромъ кто-то выстрѣлилъ въ одного изъ вашихъ людей… Моя обязанность, ваше сіятельство, допросить и…

— Ну, допрашивайте сколько хотите; но оставьте меня въ покоѣ! вскричалъ графъ внѣ себя, топнувъ ногою.

— Но, ваше сіятельство, это еще не все; раненный человѣкъ называется Мартиномъ, и я подозрѣваю, что…

Бокаде не окончилъ, потому-что графъ, не слушая его, исчезъ въ темной аллеѣ парка.

— По мнѣ пусть его не слушаетъ, сказалъ унтер-офицеръ: — а случай богатый допросить этого Мартина, который долженъ быть отчаянная бестія, если имя его написано на рукѣ разбойника Бамбоша, заставившаго моихъ жандармовъ раскланяться съ нимъ, ракалья!..

Говоря это, Бокаде возвратился въ замокъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чрезъ полчаса послѣ встрѣчи съ унтер-офицеромъ, графъ всходилъ на лѣстницу.

Онъ былъ блѣденъ, но совершенно спокоенъ. Въ первой комнатѣ встрѣтилъ онъ Сципіона.

Виконтъ, располагаясь идти въ свою комнату, закуривалъ сигару у свѣчи, которую держалъ лакей, несшій въ другой рукѣ на серебряномъ подносѣ стаканъ рома.

— Сципіонъ… пойдемъ… мнѣ надо съ тобой поговорить, сказалъ графъ спокойнымъ голосомъ.

— Постой… закурю сигару.

— У меня закуришь, терпѣливо отвѣчалъ графъ.

Съ незакуренной сигарой во рту, Сципіонъ беззаботно пошелъ за отцомъ чрезѣ пышныя залы, пустыя, но еще блестѣвшія огнями.

Скоро графъ отворилъ дверь своей спальни и вошелъ въ нее вмѣстѣ съ сыномъ.

XXII.
Отецъ и сынъ.

Графъ заперъ задвижкой дверь спальни. То была большая комната, убранная мебелью подъ чернымъ лакомъ съ золотомъ и обитая зеленой парчей; она была освѣщена канделабромъ о трехъ восковыхъ свѣчахъ, свѣтъ которыхъ ослаблялся шелковымъ зонтикомъ.

Лицо Дюриво было важно и сурово; нѣсколько минутъ онъ молчалъ и пристально глядѣлъ на сына.

Виконтъ, нагло прислонясь спиной къ камину, шевелилъ въ губахъ незакуренную сигару и, запустивъ обѣ руки въ карманы панталонъ, покачивался съ ноги на ногу. Прекрасное лицо его было блѣднѣе обыкновеннаго, а вѣки большихъ темныхъ глазъ казались влажными, потому-что онъ, подрываясь подъ добродѣтель г-жи Шалюмо, успѣлъ очень-много выпить портвейна; впрочемъ, виконтъ былъ не такъ пьянъ, какъ бы можно было ожидать: вино уже давно перестало опьянять его; онъ совершенно владѣлъ собой и разсудкомъ, а только былъ, какъ говорится на языкѣ пьяницъ, грузенъ, и эта грузность выражалась у него удвоеннымъ хладнокровіемъ, нахальствомъ и флегматической дерзостью. Въ ожиданіи, пока отецъ заговоритъ, Сципіонъ закурилъ свою сигару у свѣчи канделабра, стоявшаго на каминѣ.

Дюриво вырвалъ у него изъ рукъ сигару и, бросивъ ее въ каминъ, сказалъ:

— Въ моей комнатѣ не курятъ, милостивый государь!

— Будто? возразилъ Сципіонъ, посмотрѣвъ на него съ изумленіемъ: — давно ли это?

— Съ-тѣхъ-поръ, какъ я рѣшился стать на свое мѣсто, а васъ, милостивый государь, поставить на ваше, проговорилъ графъ рѣзкимъ и твердымъ голосомъ.

— О-го! равнодушно произнесъ Сципіонъ, привыкшій обращать въ шутку рѣдкія вспышки отцовской строгости: — можетъ-быть, не съиграемъ ли мы что-нибудь изъ Поклена: я — Клитандръ или Дамисъ; ну, а ты берешь роль добряка Оргона или добряка Жеронга… Но долго протянется паша игра? заколотишь ты своего негодяя-сына палками?

Трудно сказать, что за наглая меткость была въ язвительной шуткѣ Сципіона.

Хотя Дюриво предвидѣлъ сарказмы, такъ долго прежде его забавлявшіе, и далъ себѣ слово выдержать ихъ терпѣливо; но, уступивъ невольному увлеченію, онъ ступилъ шагъ впередъ и съ угрожающимъ видомъ вскрикнулъ:

— Дерзкій!..

— Хорошо! вотъ начинается сцена палки; я ожидалъ ее, сказалъ Сципіонъ съ удвоенною смѣлостью: — ну, живо палку! палку Жеронту!

— Сципіонъ!! закричалъ графъ страшнымъ голосомъ, перебивъ сына и схвативъ его дрожащей рукою за плечо.

Потомъ, помолчавъ съ минуту, онъ проговорилъ голосомъ глубокой скорби:

— Это моя вина! Я самъ поощрялъ твои наглыя шутки, я допускалъ эту дерзкую фамильярность… Это — плоды воспитанія… Суровъ послѣдній урокъ; онъ не пропадетъ даромъ…

— Что жь? сказалъ Сципіонъ: — хороши и всѣ воспитанія: Преваль воспитывался у священника, подъ крылышкомъ у матери, и рѣшился на преступленіе, которое стоило галеръ; д’Авренкуръ вышелъ изъ Политехнической Школы и — промотался… Видишь ли, ты слишкомъ скроменъ: твой воспитанникъ дѣлаетъ тебѣ честь…

— Довольно, милостивый государь, довольно! Вы еще меня не знаете; но я вамъ покажу себя, и — чортъ возьми! — съ этого дня, съ этой минуты, повторяю, каждый изъ насъ займетъ свое мѣсто; съ-этихъ-поръ, ты будешь столько же покоренъ и почтителенъ ко мнѣ, сколько прежде былъ наглъ и насмѣшливъ.

Сципіонъ, при всемъ своемъ хладнокровіи, изумился: никогда еще рѣдкія выходки графа не могли устоять противъ его шутокъ; никогда до-сихъ-поръ не говорилъ съ нимъ отецъ такъ настойчиво, съ такимъ рѣшительнымъ намѣреніемъ возстановить и поддержать свою власть.

— Итакъ, возразилъ онъ, глядя на Дюриво съ видомъ глубокаго состраданія, какъ-бы жалѣя, что онъ унизился до такой брани: — итакъ, ты говоришь не шутя?

— Очень не шутя, милостивый государь.

— Это новость и несовсѣмъ-пріятная… По какому же случаю избралъ ты именно сей прекрасный день, чтобъ излить свои полновластныя родительскія поученія?

— И ты смѣешь меня объ этомъ спрашивать, когда не прошло часу, какъ нестерпимый срамъ…

— Ну, послушай, сказалъ Сципіонъ, пожавъ плечами: — взгляни на меня безъ смѣха. Помнишь ли ты свою занимательную исторію о маркизѣ Сент-Илеръ, что разсказывалъ ты намъ въ прошлую зиму, за ужиномъ у Зефирины?

Съ минуту графъ молчалъ, растерявшись, припоминая, о чемъ говоритъ сынъ.

— Ну, что же? не бойся! продолжалъ виконтъ съ иронической благосклонностью: — я сказалъ не для того, чтобъ тебя упрекать, напротивъ… Не скромничай же; это ничего! Твое приключеніе стоитъ сотни моихъ, потому-что маркиза Сент-Илеръ была очаровательна; помнится, ты былъ у маркиза въ деревнѣ, — тогда еще ловкій и милый мальчикъ; вечеромъ ты выигралъ у него двѣ тысячи луи, а потомъ онъ засталъ тебя у жены… Это превосходно! А что еще дальше: утромъ дуэль въ паркѣ… ты ранилъ маркиза пулей въ бедро, и онъ уѣхалъ умирать въ Италію. Этому подвигу я всегда завидовалъ: убить такого порядочнаго мужа!.. А мнѣ на своемъ вѣку только и удалось повалить одного толстяка, котораго я задѣлъ кнутомъ по лицу, когда правилъ своей четверней… Что это за дрянь! Онъ былъ длинный, косматый, какъ медвѣдь, и носилъ сапоги на босую ногу… пфай! Каковъ покойникъ! большая честь!

Графъ не нашелся, что отвѣчать. Урокъ былъ ужасенъ. Въ безсильной злобѣ, стиснувъ голову сжатыми кулаками, онъ бормоталъ:

— Боже мой! Боже мой!..

— Пусть такъ, проговорилъ графъ, стараясь оправиться отъ тяжелаго удара. — Я имѣлъ неосторожность слишкомъ-вольно говорить тебѣ о кое-какихъ заблужденіяхъ молодости, о которыхъ долженъ бы былъ молчать; но смѣешь ли ты упрекать меня въ нихъ? Они нисколько не оправдываютъ твоего нынѣшняго гнуснаго поступка, который оскорбляетъ меня вдвойнѣ, потому-что ты зналъ, зачѣмъ я этихъ людей пригласилъ обѣдадь.

— Ты — депутатъ? Полно! Чтобъ быть хорошимъ депутатомъ, ты еще слишкомъ на многое смотришь серьёзно.

— Что ты не имѣешь никакого уваженія ни къ моему дому, ни къ моимъ намѣреніямъ, возразилъ графъ, не обращая вниманія на колкость сына: — этому я не имѣю права удивляться… мои примѣры тебя оправдываютъ!.. Пусть же такъ, прибавилъ онъ съ глубокой горестью. — Но… но нынѣшняя гнусность — она не одна.

— Какъ такъ?

— А этотъ несчастный ребенокъ…

— Несчастный ребенокъ?

— Что нашли… въ той землянкѣ.

— Ну?

— Но… послушай! это ужасно!

— Что такое?

— Твой поступокъ… Бѣдная, подняла на себя руки съ отчаянія!

— Кто же это поднялъ руки-то? спросилъ Сципіонъ.

— Брюйера…

— Она! вскрикнулъ Сципіонъ.

И блѣдное лицо его вспыхнуло.

— Она! повторилъ онъ еще.

И крупный потъ выступилъ у него на лбу.

— Да, сегодня вечеромъ… Пришли ей арестовать… какъ уличенную въ дѣтоубійствѣ; и… сгарая со стыда… она утопилась… утопилась! слышишь ли?… А! наконецъ! Подломилось твое безстыдное хладнокровіе, подлый обольститель! гнусный, развратный фанфаронъ! закричалъ графъ съ страшнымъ безразсудствомъ, потому-что легко могъ такимъ образомъ довести до свирѣпости возмутительный цинизмъ молодаго человѣка.

Такъ и случилось.

Слеза, невольно проступившая на глазахъ Сципіона, быстро исчезла; голова, на минуту склоненная подъ тяжестію страшной мысли, надменно поднялась; измѣнившійся голосъ снова окрѣпъ, и онъ сказалъ тономъ своихъ всегдашнихъ насмѣшекъ:

— Такъ вотъ какъ!.. Малютка умерла?..

— Да, умерла!.. повторилъ графъ, пристально глядя на сына.

— Умерла!.. Слышишь ли? умерла!..

— Что жь? отвѣчалъ Сципіонъ съ убійственнымъ равнодушіемъ.

— Чудовище! закричалъ графъ внѣ себя.

Была минута глубокаго молчанія, страшнаго въ этой обширной комнатѣ.

— Я боюсь его, прошепталъ Дюриво, глядя на сына; потомъ произнесъ измѣнившимся голосомъ: — Нѣтъ… не можетъ быть, чтобъ въ эти лѣта успѣлъ ты такъ загрубѣть… Привычка насмѣхаться надо всѣмъ въ свѣтѣ увлекла тебя дальше, нежели ты хотѣлъ… Это — шутка… но шутка… звѣрская… Ты жалѣешь о ней… и…

Сципіонъ перебилъ отца:

— Все, что ты называлъ сейчасъ во мнѣ порокомъ, срамомъ и свирѣпостію, — все это нисколько не мѣшало твоимъ планамъ: не ты ли смѣялся надъ моими проказами? не ты ли поощрялъ меня въ нихъ?… Правду ли я говорю? Ну, да или нѣтъ?

На этотъ разъ, снова почувствовавъ страшныя слѣдствія воспитанія и гибельныхъ началъ, внушенныхъ имъ несчастному ребенку, графъ не нашелъ… не могъ найдти, что отвѣчать; Сципіонъ былъ въ своемъ правѣ и, съ жестокою радостію употребляя во зло выгоды своего положенія, заговорилъ въ третьемъ лицѣ:

— Вотъ прекрасно!.. Потому только, что дѣло идетъ о женѣ одного изъ его скотовъ-избирателей. Что за убійственный человѣкъ! Потому только, что развязка моей полевой фантазіи съ этой деревенской добродѣтелью, по его мнѣнію, можетъ помѣшать моему браку съ Рафаэлью Вильсонъ, онъ принялся поучать меня.

— А еслибъ и такъ! закричалъ графъ: — если моя воля, мои поученія, если хочешь… въ-самомъ-дѣлѣ проснулись только теперь, потому-что дѣло идетъ о твоей же пользѣ?

— О моей пользѣ? о моей?

— А кто сказалъ тебѣ, что, желая быть депутатомъ, я не думалъ о твоей будущности столько же, какъ и о своей? И, говоря о Рафаэли Вильсонъ, не имѣю ли я права опасаться, что сегодняшнія позорныя сцены разстроятъ этотъ бракъ?

— Въ-самомъ-дѣлѣ? сказалъ виконтъ съ сардонической улыбкой, бросивъ на отца проницательный взглядъ. — А если я уже перемѣнилъ намѣреніе на-счетъ этого брака?

— Что ты говоришь? вскрикнулъ графъ съ тайнымъ ужасомъ.

— Да… если я не хочу жениться на Рафаэли Вильсонъ? медленно проговорилъ Сципіонъ, снова бросивъ на отца проницательный взглядъ.

Графъ молчалъ.

Въ глазахъ у него потемнѣло; кровь бросилась въ голову… но онъ всячески старался скрыть отъ сына это ужасное волненіе.

Необходимо сказать нѣсколько словъ о любви графа Дюриво къ г-жѣ Вильсонъ.

Этотъ могучій, энергическій человѣкъ любилъ, какъ любятъ въ его лѣта и съ его характеромъ, когда послѣ жизни, полной легкихъ, мгновенныхъ наслажденій, человѣкъ въ первый разъ, не смотря на пору возраста, почувствуетъ пламенную, глубокую страсть, и когда эту страсть безпрестанно поддерживаютъ и разжигаютъ то обольстительною полу-благосклонностью, то суровыми, но неотнимающими надежды отказами. Надо сказать, что г-жа Вильсонъ такъ сильно любила дочь и такъ мало графа, что не могла не пустить на этотъ разъ въ ходъ всѣ неотразимые пріемы, какіе только можетъ употребить женщина прелестная, умная и опытная, для достиженія цѣли, отъ которой зависитъ жизнь ея любимаго дитяти.

Тутъ были всѣ возбудительныя обстоятельства, которыя, взятыя вмѣстѣ, могутъ довести до неукротимости, до изступленія любовь человѣка, колеблющагося между двумя возрастами и притомъ надѣющагося на взаимность: увѣренность, что вниманіе, умъ, предупредительность, преданность и страсть — заставятъ забыть его лѣта; убѣжденіе, впрочемъ вѣроятное, что его любятъ горячо и искренно въ ту эпоху жизни, когда люди уже теряютъ надежду на подобные успѣхи; наконецъ, слѣпое обожаніе въ человѣкѣ гордомъ, но страстномъ, обожаніе женщины, которой любовь такъ сильно льститъ его надменному самолюбію, — всѣ эти, говорю, подстрекающія обстоятельства довели страсть графа Дюриво до послѣднихъ границъ

И — замѣчательное явленіе въ подобномъ случаѣ, — этотъ человѣкъ, котораго безчисленныя соблазнительныя интриги и излишекъ чувственныхъ удовольствій охладили не меньше лѣтъ, этотъ человѣкъ чувствовалъ, что пламенная страсть къ очаровательной вдовѣ сдѣлала изъ него новаго Язона. Не покажется ли это кому-нибудь слишкомъ-матеріальнымъ? Но перечитайте безсмертнаго мыслителя, называемаго Мольеромъ: въ его созданіяхъ, какъ въ дѣйствительномъ мірѣ, увидите, что препятствія придаютъ любви стариковъ эту упорность и неукротимую силу. Что можетъ быть могущественнѣе, пламеннѣе (можно бы сказать, трогательнѣе, потому-что этотъ человѣкъ жестоко страдалъ) страсти Арнольфа къ Агнесѣ, — и, вмѣстѣ съ тѣмъ, что можетъ быть чувственнѣе этой страсти?

Послѣ этого понятно, какая страшная тоска охватила Дюриво, когда онъ подумалъ, что эта любовь, что обладаніе прелестною, такъ горячо-желанною имъ женщиною вполнѣ зависитъ отъ его сына… Графъ зналъ непоколебимую волю госпожи Вильсонъ: свадьба ихъ могла быть только въ день свадьбы Сципіона.

Представьте же мучительное положеніе Дюриво, когда онъ вспомнилъ и ту презрительную холодность, съ какой виконтъ весь день обращался съ Рафаэлью, и роковую находку — мертваго ребенка, и самоубійство Брюйеры, и, наконецъ, позорное приключеніе съ госпожею Шалюмо! Устоитъ ли любовь Рафаэли противъ такихъ суровыхъ испытаній? И если, по мгновенной прихоти воли, Сципіонъ, какъ можно было предчувствовать, откажется отъ этого брака? И если минутное волненіе, едва скрытое Сципіономъ, когда за столомъ онъ, всегда насмѣшливый и колкій, сталъ защищать противъ отца Баскину съ важностью и достоинствомъ, если это волненіе — признакъ страсти къ ославленному созданію, о которомъ столько разногласныхъ сужденій? и если эта страсть отвратитъ Сципіона отъ желаннаго брака? — На что рѣшиться? какъ принудить сына къ этому браку?..

Мысль графа терялась въ безднѣ; эта минута была для него ужасна.

Слишкомъ-поздно и только изъ выгодъ собственныхъ страстей, созналъ наконецъ этотъ человѣкъ свое отцовское достоинство, такъ долго остававшееся неузнаннымъ, оскорбляемымъ… Созналъ наконецъ онъ и пороки сына! Въ первый разъ въ жизни заговорилъ онъ, какъ отецъ, и сынъ, при каждомъ упрекѣ, бросалъ ему въ лицо грозные отпоры:

— Что такое мой позоръ предъ твоимъ, которымъ ты такъ хвалился? Что мое безстыдство передъ тѣмъ, которымъ ты, бывало, гордился въ глазахъ моихъ?.. И, къ довершенію всего, въ эту минуту графъ, ослѣпленный страстію къ г-жѣ Вильсонъ, чувствовалъ свою безусловную зависимость отъ сына, который могъ разрушить всѣ его надежды, отказавшись отъ женитьбы на Рафаэли.

— Что мнѣ дѣлать?.. Что мнѣ дѣлать? думалъ Дюриво въ страшной тоскѣ: — ну, если онъ откажется жениться на Рафаэли? Говорить ему откровенно о своей любви? — Что за сарказмы будутъ! — Напомнить права отцовской власти? — Что за наглыя колкости прійдется услышать!..

И этотъ властный, надменный, могучій человѣкъ, инстинктивно почувствовавшій наконецъ священный санъ отца, — этотъ человѣкъ… едва не жалѣлъ, что заговорилъ съ сыномъ такъ строго и важно; мало того: не надѣясь своею строгостію ничего ни вывѣдать, ни выиграть у Сципіона, трепеща отъ стыда и ярости, малодушно рѣшился онъ снова приняться за роль юнаго-отца, чтобъ хоть этимъ путемъ проникнуть въ тайныя намѣренія юноши.

Всѣ эти мысли разомъ пришли въ голову графу. Измѣнивъ планъ и сообразивъ, что быстрый переходъ, какъ бы ловко ни былъ придуманъ, не ускользнетъ отъ Сципіона, онъ рѣшился по-крайней-мѣрѣ не дать ему угадать причины этого перехода; и потому, пройдясь съ задумчивымъ видомъ по комнатѣ, сказалъ какъ-бы про-себя, но такъ, чтобъ Сципіонъ могъ слышать:

— Да! Отступлюсь!

Потомъ, обратясь къ сыну, примолвилъ дружески:

— Ну!.. негодный… закуривай свою сигару.

Не смотря на предосторожности графа, Сципіонъ замѣтилъ его глубокое смущеніе при словѣ о разрывѣ брака съ Рафаэлью, но скрылъ свою догадку и когда графъ обратился къ нему съ своей дружеской рѣчью, онъ, поднося къ свѣчѣ сигару, сказалъ:

— Теперь я узнаю тебя; но за минуту — отрекся бы…

— Чорта ли мнѣ говорить съ тобой, возразилъ графъ съ притворнымъ добродушіемъ: — у тебя на все отвѣтъ; ты поражалъ меня моимъ же оружіемъ. Я игралъ свою роль какъ только могъ… роль… Жеронта, какъ говоришь ты, злой мальчишка; но, кажется, роль-то вышла плохонька.

— Бѣдненькій!.. Впередъ тебѣ наука! Впрочемъ, успокойся: я залечу рану, нанесенную твоему депутатству. Ты непремѣнно долженъ быть депутатомъ… это будетъ забавно… Ты — депутатъ! это рѣшено!.. и я также… Мы оба будемъ депутатами.

— Будто?.. И ты хочешь въ депутаты?

— Теперь, нѣтъ; я еще пока не серьёзный человѣкъ, какъ говоритъ твой другъ Гизо; но когда я надѣлаю тебѣ съ мильйонъ долговъ; когда со славой подцѣплю какую-нибудь герцогиню, или политическую женщину (политическая женщина — какъ это должно быть уморительно!); когда еще хоть пару растяну на дуэли… когда буду курить «стручковый перецъ», потому-что эти сигары уже будутъ казаться мнѣ розовымъ листомъ; буду пить спиртъ, потому-что водка будетъ казаться сахарной водою; однимъ словомъ, когда порядкомъ надорвусь — тогда буду человѣкомъ серьёзнымъ; тогда твой другъ Гизо и меня сдѣлаетъ депутатомъ; и вотъ, по милости его, я — молодой депутатъ, какъ д’Арменвиль и Сен-Ферменъ. Тогда-то увидишь ты, каковъ я!.. Слушай!

И Сциціонъ, потупивъ глаза, но приподнявъ голову, проговорилъ съ видомъ презрительной самоувѣренности, которую униженная почтительность его выраженій дѣлала еще замѣтнѣе:

«Прошу позволенія у палаты, предъ которой въ первый разъ имѣю честь говорить, — позволенія высказать свое ничтожное, искреннее, еще безвѣстное соревнованіе правительству, и пр. и пр.» А въ заключеніе: «Могу ли надѣяться, что палата удостоитъ простить моей робкой неопытности… Осмѣливаюсь ожидать этой благосклонности палаты… ибо ея великодушная снисходительность никогда не сравнится съ чувствомъ моего глубочайшаго къ ней почтенія…»

Потомъ онъ прибавилъ своимъ естественнымъ голосомъ:

— Послѣ этого — чортъ бы меня побралъ, если на другой же годъ твой другъ Гизо, который уважаетъ ловкихъ болтуновъ, не пошлетъ меня полномочнымъ посломъ… къ королевѣ Помаре… Кстати, согласись, что я былъ безподобенъ прошлаго года въ Мабилѣ?

— Замолчишь ли ты, негодяй, сказалъ графъ: — пора перестать здѣсь говорить о нашихъ глупыхъ мальчишествахъ… Помни, что мы… скоро женимся…

Не смотря на свою твердую рѣшимость, графъ не могъ скрыть легкаго смущенія, когда, произнося послѣднія слова, онъ бросилъ на сына безпокойно-проницательный взглядъ.

Сципіонъ пристально посмотрѣлъ на него и, медленно закуривая сигару, отвѣчалъ:

— Кстати о нашей женитьбѣ! Признайся, что ты хотѣлъ меня провести!

— Я?.. Я, по поводу твоей женитьбы, хотѣлъ тебя провести!.. это какъ?

— А вотъ какъ: недавно, по твоей милости, разстроился мой бракъ съ мамзель Франшвиль д’Ормонъ; три мильйона приданаго, сирота, одна изъ знатнѣйшихъ фамилій Франціи… это не шутка!.. Пятьдесятъ тысячъ экю дохода — золотыя горы!.. Сирота — нѣтъ хлопотъ и ничто рукъ не вяжетъ; знатная фамилія — поддержка, особливо для внучка клермонскаго харчевника, дяди Du-riz-deмеаи^[7], иначе, на заносчиво-испорченномъ произношеніи, Дю-Риво.

Хотя всегдашнія злыя насмѣшки Сципіона надъ своимъ родовымъ именемъ были очень не по вкусу для графской гордости, но теперь графу Дюриво было не до гнѣва: его слишкомъ безпокоилъ результатъ настоящаго разговора.

— Пусть такъ, отвѣчалъ онъ: — жертвую тебѣ твоимъ дѣдушкой… трактирщикомъ; помыкай имъ по своему обыкновенію; но — наконецъ, къ чему же это поведетъ?..

— Когда у насъ шло дѣло объ этой богатой женитьбѣ, я забавлялся (ты не зналъ этого), — я забавлялся страстной любовью съ Рафаэлью Вильсонъ.

— Ты?..

— Да; я видѣлъ ее у тётки, когда мы бывали на игорныхъ утрахъ у толстаго дурака Дюмолара. Любовь нахлѣбницы меня-таки будила; но женитьба на трехъ мильйонахъ, сиротствѣ и знатномъ имени мнѣ очень нравилась; я рѣшился на бракъ по твоему желанію, что, конечно, нисколько не мѣшало мнѣ продолжать строить куры Рафаэли Вильсонъ… Вдругъ, ты дернулъ за веревочку, и — перемѣна декораціи!.. Богатая женитьба невозможна; три мильйона мамзель Франшвиль д’Ормонъ лопнули: невѣста перемѣнила намѣреніе, опекунъ ея — также… т. е. все это — твои штуки… Просто, ты не хотѣлъ этой женитьбы.

— Увѣряю тебя…

— Ты хочешь быть депутатомъ? Учись же не прерывать оратора: твоя рѣчь впереди. Мамзель Франшвиль воспитывалась въ Sacré-Coeur; видѣть ее я не могъ, а потому и не могъ самъ ничего разузнать… Ну! не жениться, такъ не жениться, — не умру же я отъ этого. Но я былъ убѣжденъ, что виновникъ дней моихъ съигралъ со мной преуморительную шгуку… изъ личныхъ выгодъ; что онъ съигралъ Робера-Макёра, а мнѣ предоставилъ невыгодную роль Гого, или Бернара.

— Сципіонъ!

— Не извольте прерывать оратора… Свадьба разстроилась. Спустя немного времени, ты опять заговорилъ мнѣ о женитьбѣ, и предлагаешь… кого же? — Рафаэль Вильсонъ: мою любовницу! Приданаго — не бывало! Имени — тоже!.. И ты — предлагаешь мнѣ подобную невѣсту… безъ родства, безъ приданаго… ты!!! Тутъ я и подумалъ: меня обокрали… Но притворимся, — прибавилъ Сципіонъ тономъ мелодраматическаго измѣнника.

Графъ поблѣднѣлъ; сердце его разрывалось на части. Пытаясь скрыть, что въ немъ происходитъ, онъ проговорилъ:

— Продолжай…

— Для формы… дѣлаю возраженія: — Батюшка, зачѣмъ вы промѣняли великолѣпную женитьбу сына на дрянную? — Разувѣрься, сынъ мой! повѣрь мнѣ, ты ничего не теряешь; въ день твоей свадьбы, я предоставляю тебѣ треть всего моего достоянія, съ пятьюдесятью тысячами экю дохода. — Это великодушіе виновника дней моихъ, который даритъ мнѣ то, что, во всякомъ случаѣ, когда-нибудь да будетъ мое, трогаетъ меня до глубины души и окончательно убѣждаетъ. Я продолжаю притворяться. И такъ-какъ я всегда подозрѣвалъ, что малютка Вильсонъ хитритъ въ этомъ дѣлѣ, то, не имѣя желанія попасть въ ея пегли, я удвоиваю любовныя искательства, говорю Рафаэли о нашей близкой свадьбѣ; у ней загорѣлась головка; добиваюсь свиданія, и что бы теперь ни было… она…

— Рафаэль! вскрикнулъ Дюриво.

— Ну, да! отвѣчалъ Сциціонъ съ невѣроятнымъ безстыдствомъ, отряхая ногтемъ пепелъ своей сигары. — Что же касается до тебя, примолвилъ онъ, бросивъ на отца ироническій взглядъ, — тебѣ я продолжалъ говорить: женюсь, чтобъ проникнуть въ твою игру… Разгадка вышла не трудная: твой козырь — червонная дама… Ты безъ ума отъ матери; а мать, воспользовавшись твоимъ мальчишествомъ, вѣроятно соглашается выйдти за тебя, съ условіемъ, чтобъ я женился на дочери… очень-трогательно! Партія въ-четверомъ… это похоже на наши ужины съ Могадоръ и Номаре. Впрочемъ, смыслъ-то дѣла вотъ какой: теперь совершенно въ моей волѣ вести или не вести тебя къ алтарю съ предметомъ твоей страсти... Кто жь кого изъ насъ провелъ?

— Что жь? не дурно! проговорилъ графъ, мужественно подавляя въ душѣ тайный ужасъ. — Но ты хлопочешь по-пусту, изъ чести: къ чему тебѣ послужитъ то, что ты любовникъ Рафаэли, и что въ твоихъ рукахъ, какъ ты говоришь, моя женитьба?

— Какъ къ чему послужитъ? ко многому. Въ моихъ рукахъ тайна твоей страсти… отъ меня зависитъ удовлетворить ей… я заставлю тебя пѣть, какъ говорятъ на арго.

— О, мои милый! какъ это ничтожно-жалко придумано!

— Будто?..

— Конечно. Положимъ, ты откажешься отъ брака съ Рафаэлью и тѣмъ помѣшаешь мнѣ жениться на ея матери: что жь ты изъ этого выгадаешь? Ничего. А если положимъ на оборотъ, — то къ-чему всѣ ковы и хитрости? ты долженъ же согласиться на этотъ бракъ.

— Да… но на какихъ условіяхъ? Ты еще не знаешь…

— А что это за условія?

— Не я ихъ буду предлагать.

— Кто же?

— Одна прелестная женщина.

— Женщина? Графъ изумился.

— Да, женщина, которая меня обожаетъ, которая очень заботится о моей будущности; но такъ-какъ она вполнѣ своеобразна, а главное — не очень-ревнива къ замужнимъ, то она и положитъ съ тобой… съ однимъ тобой… втайнѣ положитъ условія моей женитьбы и заключенія моего контракта.

— Ты шутишь… Хорошо! А нельзя ли узнать имя женщины, у которой такія склонности… немножко маклерскія!

— Хорошо сказано!.. Имя этой женщины: Баскина.

Дюриво вспрытулъ, какъ-будто его ужалила змѣя. Негодованіе, гнѣвъ, ужасъ разомъ вспыхнули на лицѣ его, сохранявшемъ до-сихъ-поръ притворную ласковость.

— Такъ это правда? Это страшное творенье, которое вы защищали за обѣдомъ… оно вамъ знакомо?

— Ужь мѣсяцъ, какъ я имѣю это удовольствіе… мнѣ не хотѣлось объ этомъ говорить при твоихъ избирателяхъ.

— Итакъ, вскричалъ графъ съ возрастающимъ ужасомъ.: — вы, сударь, знакомы съ этимъ чудовищемъ сладострастія, разврата, зла и лицемѣрія…

— Ревнивецъ! сказалъ Сципіонъ, пожавъ плечами: — я бы тебѣ ее показалъ, еслибъ не зналъ, что ты такой влюбчивый…

— И эту ужасную тварь… можетъ-быть, вы ее любите…

— Я безъ ума отъ нея! И прекрасное лицо Сципіона слегка вспыхнуло; большіе, темные глаза его заискрились. — Я люблю въ ней вовсе не тотъ дивный талантъ пѣвицы и танцовщицы, который волнуетъ партеръ изступленными восторгами, — эти восторги у меня и оставались въ партерѣ; нѣтъ, я люблю въ Баскинѣ… знаешь ли?.. именно то, за что ты, вмѣстѣ съ другими, ее упрекаешь, конечно, безъ доказательствъ, потому-что она очень-хитра и не дастъ вамъ этихъ доказательствъ; я люблю въ ней ея умъ дерзкій, адскій, дивно-прикрытый тѣмъ великолѣпнымъ лицемѣріемъ, которое помогло ей прослыть добродѣтельною, которое открыло ей двери къ самымъ добродѣтельнымъ женщинамъ… Да!.. передо мной, передъ однимъ мной разоблачила Баскина свои чудные пороки, потому-что одного меня нашла достойнымъ поклоняться имъ! проговорилъ Сципіонъ съ возмутительной гордостью.

— Несчастный погибъ: эта ужасная тварь завлекла его въ свои обольстительныя сѣти, шепталъ испуганный Дюриво.

— Да! продолжалъ Сципіонъ въ какомъ-то вдохновенномъ восторгѣ: — я боготворю въ Баскинѣ этотъ безподобный контрастъ души черной какъ адъ съ прелестнымъ, личикомъ, увѣнчаннымъ свѣтлыми кудрями; я защищалъ ее противъ твоихъ обвиненій, чтобъ не дать потухнуть лучезарному сіянію ея добродѣтели, которое связываетъ насъ съ нею такъ крѣпко, которое такъ ярко слѣпитъ наивныхъ и благонравныхъ… Теперь понимаешь ли ты мое поклоненіе этому демону, — поклоненіе, увы! еще платоническое, потому-что часъ любви… дьявольскій часъ, какъ сказала она, назначенъ послѣ моей свадьбы съ Рафаэлью, — свадьбы, для которой условія заключитъ съ тобой одна Баскина… Смотри же, прибавилъ Сципіонъ съ неумолимой угрозой: — исполни волю Баскины: только за эту цѣну ты купишь мою и, стало-быть, свою свадьбу; иначе имъ не бывать!

Графъ, по его мнѣнію, такъ хорошо зналъ исторію Баскины, что въ позорной страсти, которую она успѣла внушить его сыну, не могъ не видѣть бездны, готовой поглотить не только всѣ лучшія надежды его, Дюриво, но и будущность, честь, даже, можетъ-быть, жизнь Сципіона… Вдругъ, схватившись за голову, какъ-будто что-то вспомнивъ, онъ проворно вынулъ изъ кармана описаніе примѣтъ Бамбоша, которымъ снабдилъ его одинъ изъ гостей. Въ этомъ описаніи всѣ читали и знали, что на груди у бѣглаго арестанта, между прочими клеймами, было отпечатано:

Баскина до гроба.
Ея любовь или смерть.

Графъ подалъ бумагу Сципіону.

— Прочти; ты увидишь, что эта безстыдная была любовницей убійцы, разбойника, котораго сегодня утромъ ловили въ лѣсу.

Сципіонъ прочелъ, отдалъ бумагу граъу и спокойно отвѣчалъ:

— Что же это доказываетъ? что, можетъ-быть, этотъ человѣкъ изъ-за нея сдѣлался разбойникомъ и убійцей? Не удивительно!

— Но меня, сударь, меня это ужасаетъ за васъ! закричалъ графъ, вскочивъ съ мѣста, съ грознымъ взглядомъ, повелительнымъ жестомъ, съ видомъ энергической рѣшимости.

Язвительно-насмѣшливая улыбка вертѣлась на губахъ Сципіона. Дюриво видѣлъ ее.

— О! продолжалъ онъ: — теперь ужь полно насмѣхаться, толковать о Жеронтѣ и Оргонѣ! Я былъ слабъ, безразсуденъ, малодушенъ, преступенъ… да! преступенъ я былъ, когда безнаказанно позволялъ тебѣ трунить надъ достоинствомъ отца; теперь довольно! слышишь ли? я говорю тебѣ: довольно! кричалъ графъ съ страшнымъ выраженіемъ непреклонной рѣшимости. — Дѣло идетъ теперь не о дерзкихъ, безстыдныхъ продѣлкахъ, которыя терпитъ свѣтъ, которыя, признаюсь, и я имѣлъ глупость поощрять въ тебѣ. Нѣтъ, дѣло идетъ о страшной любви, которая влечетъ тебя къ позору… да, къ позору, потому-что любить это адское созданье — значитъ сознательно любить порокъ, развратъ, доидти, можетъ-быть, когда-нибудь до преступленія; потому-что…

Порывъ негодованія на самого-себя прервалъ на мгновеніе слова графа.

— Э! продолжалъ онъ: — и я еще имѣю слабость съ тобой спорить! Что тутъ спорить?… Но ты умѣешь только дерзко гордиться передо мной своею гнусною любовью; смѣешь на произволъ этой ужасной твари отдавать мою судьбу, судьбу этой бѣдной дѣвушки, погибшей, подло обольщенной… Знаешь ли, что подобные подвиги двадцатилѣтняго человѣка стоюгъ не одного отцовскаго гнѣва…

— Но и громовъ Юпитера, вѣроятно? примолвилъ Сципіонъ съ язвительной улыбкой.

— Нѣтъ, тюрьмы…

— Тюрьмы?

— Да, закричалъ ожесточенный графъ: — да! если ты вздумаешь настаивать на своемъ, ты узнаешь… чортъ возьми! ты узнаешь, что такое исправительный домъ, потому-что до совершеннолѣтія тебѣ еще десять мѣсяцевъ… Такъ! въ исправительный домъ, подъ строгую тюремную дисциплину тебя, насмѣхающагося надъ моею властью; на тюремный хлѣбъ тебя, которому пріѣлись всевозможныя лакомства; тюремную куртку тебѣ, разочарованному франту!.. Быстръ переходъ, — онъ удивляетъ тебя? Я такъ и думалъ….

— Быстръ? этотъ переходъ? нѣтъ, не очень, сказалъ Сципіонъ, воротивъ свое на минуту пошатнувшееся хладнокровіе. — Отъ высокой комедіи мы перешли къ драмѣ, а отъ драмы — къ исправительному дому; это пахнетъ судейскимъ протоколомъ, не больше.

— Да; но я крѣпко буду стоять на томъ, чтобъ имя твое не попало въ позорную публикацію, хотя это имя и носилъ жалкій трактирщикъ, съ горестью проговорилъ графъ. — Какъ бы ни было смѣшно это имя, по-крайней-мѣрѣ оно не будетъ обезславлено. А! ты думаешь, что нужно только взять на себя трудъ родиться, чтобъ потомъ употреблять во зло всѣ наслажденія роскоши, чтобъ дойдти наконецъ до разочарованія во всемъ, до чудовищнаго разврата!

— Упрекъ нелѣпый, отвѣчалъ невозмутимо-холодный Сципіонъ, выпуская волнами сигарный дымъ: — вы точно такъ же, какъ и я, только потрудились родиться, чтобъ сдѣлаться богачомъ и наслаждаться смѣлыми трудами дѣдушки Дю-ри-де-во, гнуснаго ростовщика, плута временъ Директоріи, — вотъ и все.

— Ты навелъ на меня такой ужасъ, что я не въ силахъ заниматься твоими дерзостями, возразилъ графъ. — Ты говорилъ объ условіяхъ? Послушай-ка мои: тебѣ никогда не видать ужасной женщины, которую ты назвалъ. Ты загладишь свой безсовѣстный поступокъ и женишься на Рафаэли Вильсонъ…

— И все-таки для того, чтобъ ты могъ жениться на ея матери? Вы дѣйствительно брильянтщикъ, мосьё Жоссъ.

— Я тебѣ говорю, что ты женишься на мамзель Вильсонъ; ты останешься здѣсь, въ этомъ имѣніи, въ моей власти, на два, на три года, а можетъ-быть и больше; во все это время, въ Парижѣ твоя нога не будетъ. Здѣшняя жизнь, любовь прелестной женщины, одаренной рѣдкими свойствами, мой строгій надзоръ, — все это co-временемъ охладитъ лихорадочный жаръ разврата, который возбуждаетъ состраданіе, потому-что въ твои лѣта, слава Богу, это еще не вкоренившійся порокъ, а только безумное излишество, гнусная привычка… Отъ этихъ недуговъ есть лекарства; вылечиваютъ и сумасшедшихъ. Будь же спокоенъ: я буду врачомъ твоимъ.

— Вы очень-добры; но если я откажусь жениться на Рафаэли Вильсонъ, другими словами: если я помѣшаю вамъ жениться на ея матери?

— Разувѣрься; не думай располагать участью моей любви, слышишь ли? — любви, которою я горжусь, потому-что она благородна… Если ты откажешься загладить свой подлый поступокъ съ Рафаэлью, я откровенно скажу г-жѣ Вильсонъ, что такое ты… я разскажу ей про позорную любовь, въ которой ты осмѣлился мнѣ признаться; я покажу ей страшное бѣдствіе, которое могло пасть на ея дочь, еслибъ она за тебя вышла. Г-жа Вильсонъ обожаетъ дочь, и потому будетъ считать и себя и Рафаэль очень, очень-счастливыми, избѣжавъ ужасной будущности, которую ты имъ готовилъ. Откровенность эта не только не помѣшаетъ моему браку съ г-жею Вильсонъ, но даже усилитъ пашу взаимную привязанность. Твои глубокіе подкопы на этотъ разъ не пойдутъ въ дѣло, — это досадно, не правда ли?

Сципіонъ пожалъ плечами и, снова взявъ, по-несчастью, перевѣсъ надъ отцомъ, — перевѣсъ, который, казалось, онъ потерялъ-было, отвѣчалъ съ горькой ироніей:

— Мнѣ совѣстно употреблять во зло свое преимущество; но, право, вы мнѣ сдали удивительную игру: вы забыли, что Рафаэль была со мной очень-коротка; да притомъ не знаете того, что я узналъ изъ записки, которую она отдала мнѣ на охотѣ; вы не знаете, что, увы! эта милая дѣвочка, можетъ-быть, скоро будетъ, какъ говорятъ обыкновенно, въ интересномъ положеніи…

— Это гнусная ложь! Я знаю ея цѣль.

— Читайте, сказалъ Сципіонъ, подавая записку.

Графъ прочелъ… и остолбенѣлъ.

— Теперь, кажется, очень-ясно, что Рафаэль въ эту минуту готова выйдти за меня съ какими угодно жертвами, чтобъ только не умереть, если не отъ любви, такъ отъ стыда, сказалъ Сципіонъ. — Разсказывайте же про меня госпожѣ Вильсонъ, — это не измѣнитъ ея желаній: Рафаэль признается ей во всемъ, и она еще больше будетъ стараться выдать ее за меня, и еще настойчивѣе будетъ требовать, чтобъ нашъ бракъ былъ непремѣннымъ условіемъ вашего… Стало-быть, теперь вы совсѣмъ въ моей власти. Ну, признайтесь же, что вы поступали необдуманно, — это, конечно, свойственно молодымъ лѣтамъ… А что касается до угрозы исправительнымъ домомъ… для такого умнаго человѣка, какъ вы… это — звѣрски-грубо… и больше ничего!

Сужденія Сципіона на-счетъ женитьбы отца, не смотря на ихъ невыразимую наглость, были логически-вѣрны. Графъ на минуту какъ-будто одурѣлъ. Потомъ, доведенный до отчаянія безстыдною дерзостью сына, въ изступленіи отъ гнѣва и страшныхъ, мучительныхъ чувствъ, которыя такъ долго въ немъ бушевали, блѣдный, растерянный, уступивъ порыву своего характера, онѣмѣвъ отъ ярости, — онъ бросился на сына съ угрожающимъ жестомъ.

— Берегитесь! закричалъ Сципіонъ, не тронувшись съ мѣста…

Къ-счастью, два или три удара въ дверь заставили графа опустить руку. Онъ отеръ катившійся по лицу потъ, помолчалъ съ минуту, потомъ спросилъ все еще не своимъ голосомъ:

— Кто тамъ?

— Это я, Бокаде, отвѣчалъ важный голосъ унтер-офицера.

— Э, милостивый государь! закричалъ графъ: — это не очень-прилично: вы не даете мнѣ покоя въ моемъ домѣ.

— Дѣло идетъ о жизни или смерти, возразилъ голосъ жандарма.

При этомъ словѣ, графъ поспѣшилъ отворить дверь; а Сципіонъ, закуривъ новую сигару, небрежно раскинулся въ креслахъ.

— Дѣло о жизни или смерти? спросилъ Дюриво жандарма, представшаго съ таинственнымъ видомъ.

— Да, ваше сіятельство… можетъ дойдти до того, если не будутъ приняты мѣры… но я, въ качествѣ ока правосудія… я постараюсь все раскрыть…

— Въ чемъ же дѣло? спросилъ нетерпѣливо Дюриво.

— У васъ, ваше сіятельство, есть каммердинеръ Мартинъ?

— Есть.

— Сегодня вечеромъ онъ былъ легко раненъ?

— Ну, да.

— Я долженъ допросить означеннаго Мартина, который уже былъ мною заподозрѣнъ.

— Мартина?

— Да, ваше сіятельство, по поводу уклончивыхъ и двусмысленныхъ отвѣтовъ того заподозрѣннаго, я долженъ буду заключить, что онъ принадлежитъ къ шайкѣ злодѣевъ, въ которой Бамбошъ (а! ракалія! раскланивается съ моими жандармами!), къ шайкѣ, въ которой Бамбошъ глава, а Пахучій-Звѣрокъ и онъ, означенный Мартинъ, сообщники.

— Онъ?… Мартинъ? Вы съ ума сошли! сказалъ графъ, пожавъ плечами. — Я имѣю объ этомъ человѣкѣ самыя одобрительныя свѣдѣнія.

— Но вашему сіятельству неизвѣстно, что рѣченный Мартинъ состоялъ въ дружбѣ съ Бамбошемъ; ибо имя Мартина отпечатано на канальской груди злодѣя… Описаніе примѣтъ его вамъ это докажетъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, проговорилъ графъ, вспомнивъ это обстоятельство.

— Постойте! Этотъ храбрый Бамбошъ отпечаталъ на себѣ имя Мартина точно такъ же, какъ и имя Баскины, сказалъ Сципіонъ, скрывъ изумленіе подъ насмѣшливымъ, вызывающимъ тономъ, потому-что хотѣлъ похвастаться предъ отцемъ, снова произнося имя Баскины. — Господинъ Мартинъ тамъ въ очень-хорошемъ кругу… Но кто же сказалъ вамъ, мой достойный жандармъ, что тотъ Мартинъ — нашъ Мартинъ?

— Онъ долженъ быть тотъ самый, ваше сіятельство, отвѣчалъ Бокаде: — мое жандармское сердце говоритъ мнѣ. И онъ снова обратился къ Дюриво. — Нужно хитрить, ваше сіятельство; будемъ хитрить!.. Чтобъ захватить моихъ сорванцовъ, не должно ихъ пугать прежде времени… не показывайте виду… будто ничего… почивайте спокойно — бояться нечего… Держите только у себя подъ подушкой пару пистолетовъ, карабинъ и хорошій охотничій ножъ — и все вздоръ: черезъ четыре-пять дней, честное слово Бокаде, мы увидимъ, что намъ дѣлать: тогда въ нашихъ рукахъ будутъ уже тѣ, которые мнѣ такъ и кажутся сообщниками величайшаго канальи, заставившаго кланяться моихъ жандармовъ.

— Завтра… увидимся… и поговоримъ, сказалъ графъ, подходя къ двери.

— Завтра утромъ я съ глубочайшимъ почтеніемъ буду ожидать звонка вашего сіятельства.

Унтер-офицеръ вышелъ.

Въ-продолженіе этого разговора, Сципіонъ по-прежнему лежалъ въ креслѣ и курилъ, изрѣдка пожимая плечами. По уходѣ жандарма, онъ обратился къ отцу съ горькой ироніей:

— Мы оставили нашъ разговоръ на довольно-грозномъ жестѣ… съ вашей стороны… Вы, конечно, хотѣли поднять на меня руку…

— И сдѣлалъ глупость, въ которой прошу прощенья… холодно отвѣчалъ графъ: — насиліе ничего не доказываетъ и ни къ чему не ведетъ. Мнѣ лучше хочется сказать тебѣ вотъ эти простыя слова: черезъ пятнадцать дней, безъ всякихъ условій, не выѣзжая отсюда, ты женишься на Рафаэли Вильсонъ.

— Будто! Женюсь?.. просто-на-просто?..

— Просто-на-просто, женишься, отвѣчалъ графъ совершенноспокойно.

— А еще никого у васъ нѣтъ мнѣ въ жены? спросилъ Сципіонъ, вставая съ креселъ.

— Никого…

— Ну, такъ покойной ночи, сказалъ виконтъ, подходя къ двери; потомъ, положивъ руку на замокъ, онъ обратился къ отцу:

— Послушайте! постарайтесь поменьше бредить госпожею Вильсонъ, а то не хорошо будетъ.

Графъ ничего не отвѣчалъ.

Сципіонъ вышелъ.

XXIV.
Опись.

Прошло три дня съ-тѣхъ-поръ, какъ Брюйера бросилась въ прудъ на фермѣ Большаго-Можжевельника.

Солнце садилось. На фермѣ все было въ необыкновенномъ движеніи; земледѣльческія орудія, телеги, бороны, сохи, сбруя и проч. симметрически разставлены позади строеній; подлѣ, въ наскоро сдѣланной загородкѣ, стояло тощее стадо коровъ. Тамъ питомцы Брюйеры, индѣйки съ гусями; тутъ чахоточныя лошади, привязанныя къ деревьямъ.

Работники съ озабоченнымъ видомъ ходили взадъ и впередъ; одни переносили мѣшки ржи, другіе кули овса и складывали все вокругъ вѣсовъ.

При этомъ необыкновенномъ движеніи присутствовали два человѣка въ синихъ блузахъ, надѣтыхъ сверхъ чернаго платья. Одинъ съ надменно-важнымъ видомъ отдавалъ приказанія другому; уши его уходили подъ старомодную шапку à la Perinet-Leclerc; огромные очки сидѣли на длинномъ носу; онъ держалъ въ рукѣ разграфленный листъ, на которомъ, послѣ зоркаго осмотра, записывалъ счетъ скоту, земледѣльческимъ орудіямъ, мѣшкамъ, кулямъ и проч. То былъ г. Терпенъ, королевскій чиновникъ изъ Сальбри, цѣновщикъ и полицейскій приставъ вмѣстѣ; другой былъ его помощникъ. Оба они составляли оцѣночную опись имуществу Шервена, фермера Большаго-Можжевельника. Большое желтое объявленіе, прибитое къ развалившимся воротамъ, возвѣщало, что продажа съ публичнаго торга будетъ производиться на фермѣ въ слѣдующее воскресенье, послѣ обѣдни.

Королевскій чиновникъ, окончивъ несложную оцѣнку, располагался идти въ жилище фермера. У лѣстницы встрѣтила его пожилая женщина, бѣдно-одѣтая, блѣдная, съ покраснѣвшими отъ слезъ глазами и, робко приблизившись къ нему, сказала умоляющимъ голосомъ:

— Голубчикъ мой, отецъ родной… сдѣлай божескую милость…

— Ну, что? опять запѣла, опять плакать? грубо сказалъ нетерпѣливый чиновникъ: — какого чорта ты отъ меня хочешь? Вѣдь ты должна, заплатить не чѣмъ, графъ и велѣлъ васъ выгнать — онъ въ своемъ правѣ.

— Правда, батюшка, правда… отвѣчала бѣдная женщина: — Не чѣмъ намъ заплатить… сошлютъ насъ… пусть сошлютъ!

— Пусть сошлютъ? спасибо за позволеніе. Еслибъ ты и не хотѣла, такъ то же бы было. Графъ не таковскій — его не застращаешь. Онъ знаетъ законъ да свое право, и только… Онъ платитъ что надо, и самъ хочетъ, чтобъ ему платили, — и правъ.

— Охъ, Господи… знаю, батюшка, что насъ слѣдуетъ сослать.

— Ну! такъ чего жь тебѣ надо? Дай мнѣ кончить опись, сказалъ чиновникъ, отталкивая женщину, заступавшую ему дорогу на лѣстницу: — надо пойдти оцѣнить ваши домашнія вещи, да и конецъ! Того-и-гляди ночь застанетъ на вашихъ пустыряхъ и болотахъ… ловятъ этого разбойника Бамбоша, а онъ до-сихъ-поръ здѣсь рыщетъ… сохрани Богъ, встрѣтишься!

Сказавъ это, чиновникъ сдѣлалъ движеніе, чтобъ идти на лѣстницу.

— Голубчикъ мой, отецъ родной, не входи! ради Господа, не входи! вскричала въ испугѣ бѣдная женщина.

— Отъ-чего же бы мнѣ и не войдти?

— Ахъ, батюшка, бѣдный старикъ мой заснулъ… съ-тѣхъ-поръ, какъ узналъ о смерти бѣдняжки Брюйеры, лихорадка замучила его… а послѣ вотъ вы… это такъ его перетревожило, что пять дней шевельнуться не могъ. Теперь, еслибъ онъ васъ увидѣлъ…

— Вотъ еще, какой нѣженка дядя-Шервенъ! а какъ въ торговый день выпьетъ съ пріятелемъ, такъ о лихорадкѣ и помину нѣтъ. Ну, полно же! надо переписать вашъ скарбъ.

— Отецъ родной, голубчикъ, батюшка! не переживетъ онъ этого… а вещи-то наши… я и такъ пересчитаю тебѣ въ одну минуточку.

— Ну, говори, сказалъ чиновникъ, увидѣвъ солнце уже почти на самомъ горизонтѣ и сообразивъ, что ему прійдется проѣхать болѣе двухъ миль пустыремъ и сосновымъ лѣсомъ, гдѣ легко можно встрѣтиться съ Бамбошемъ. — Говори же… въ пятницу я опять пріѣду и тогда уже пересмотрю все; а теперь пока запишу для памяти; ну?

— У насъ есть свадебный коммодъ, сказала женщина съ глубокимъ вздохомъ.

— Орѣховый коммодъ?

— Да, батюшка… охъ! какой вы добрый, голубчикъ мой!

— Потомъ?

— Квашня.

— Новая, или старая?

— Вотъ двѣнадцать лѣтъ, какъ она у насъ.

— Потомъ?

— Столъ не крашеный и двѣ скамейки.

— Потомъ?

— Кровать.

— Кровать по закону оставляется… дальше?..

— Дальше… и… все тутъ, родной мой…

— Такъ до пятницы. Потомъ, обратившись къ своему помощнику, чиновникъ сказалъ: — Скорѣе, Веніаминъ, скорѣе на лошадей… солнце почти сѣло; въ часъ еще не доѣдешь… Мѣсто пустое, а Бамбошъ, провалиться бы ему, какъ разъ наскочитъ.

Говоря это, приставъ и его помощникъ торопливо пустились въ дорогу, чтобъ засвѣтло добраться до мѣста.

— Черти бъ васъ взяли, сломить бы вамъ шею, проклятые вороны!… кричала имъ вслѣдъ Робена, раздѣлявшая общій страхъ и отвращеніе, производимые на простои народъ перепищиками.

— Вотъ въ воскресенье вечеромъ и будетъ нашъ хозяинъ ни больше, ни меньше, какъ мы, двадцатикопеечный поденщикъ, словно въ скорлупѣ, въ своей домашней блузѣ, сказалъ работникъ, загонявшій лошадей въ сарай: — было изъ чего хозяйничать тридцать лѣтъ… А оно все-таки хорошо!

— Отъ-чего же хорошо? спросила Робена.

— Вотъ!.. отъ — того, что онъ хозяинъ, отвѣчалъ работникъ.

— Ну, такъ что жь?

— Что! оно всегда любо, какъ хозяинъ въ просакъ попадетъ.

— Вотъ злаго нашелъ, сказала Робена пожимая плечами: — мокрая курица, мальчишкѣ слова не скажетъ и намъ всегда платилъ, даромъ-что у самого мало было.

— Ну такъ что жь?.. Все же онъ хозяинъ… все же распоряжается! отвѣчалъ безтолковый работникъ: — а мнѣ весело, когда хозяинъ попадется въ просакъ; ужь это такъ, по мнѣ.

Этотъ отвѣтъ разсердилъ Робену и вызвалъ веселый смѣхъ въ другомъ работникѣ, который повторилъ:

— Хи, хи, хи! намъ-такъ весело, когда хозяинъ попадется въ просакъ.

— А развѣ обойдешься безъ хозяина? сердито спросила Робена.

— Вотъ то-то и есть, продолжалъ веселый работникъ: — то-то и весело, какъ они попадутся въ просакъ… хозяева-то… такъ и надо… пусть ихъ ищутъ насъ на рынкѣ^[8], какъ телятъ!

И хохотъ снова начался.

За недостаткомъ лучшихъ доказательствъ, разсерженная Робена ударила ногой обоихъ работниковъ.

— Да вы и такъ не лучше жирныхъ телятъ! сказала она.

Сильный ударъ деревяннымъ башмакомъ подѣйствовалъ на противниковъ лучше всякихъ разсужденій, и веселый работникъ, потирая ушибенную ногу, отвѣчалъ, какъ-будто дѣло шло о самомъ простомъ возраженіи:

— Вотъ, какъ ты думаешь, Робена? Га!.. а я развѣ не могу думать но своему?

— Нѣтъ, дубина, ты не долженъ смѣяться, когда бѣдный хозяинъ въ горѣ.

— Да я смѣюсь потому-что онъ хозяинъ; да, потому-что, ужь если кошка, такъ кошка, а собака, такъ собака.

— Какая кошка? какая собака? сказала Робена, выведенная изъ терпѣнія.

— Ну! хозяинъ такъ ужь хозяинъ… работникъ такъ работникъ, — вотъ оно что, Робена, отвѣчалъ весельчакъ: — все равно, что собака и кошка: живутъ подъ одной крышей, ѣдятъ изъ одной чашки, а у каждой свой норовъ, — ужь ихъ ничѣмъ не помиришь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда приставъ уѣхалъ, жена фермера воротилась въ свою комнату. Въ этой комнатѣ, довольно-большой, но чрезвычайно-низкой, на нѣсколькихъ полкахъ, привѣшенныхъ къ почернѣвшимъ отъ дыма перекладинамъ, разставлены были въ два ряда короваи прокислаго, заплесневѣлаго сыра. Въ другомъ углу, сквозь щели потолка, затканныя густою паутиной, виднѣлось наваленное на чердакѣ сѣно.

Днемъ, свѣтъ проходилъ сюда только надъ дверью чрезъ узкую подъемную, но безъ стеколъ, раму, которая на ночь заставлялась доскою… Стѣны, мѣстами разсѣвшіяся, были покрыты сѣрою, сырою замазкой; на неровномъ полу, состоявшемъ просто изъ плотноубитой земли, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ свѣтились лужи воды.

Въ одномъ углу этой комнаты стояла печь, если можно такъ назвать выступавшую отъ стѣны кирпичную трубу въ четыре или пять футовъ вышиною, а на ней, вмѣсто очага — большой камень, подъ которымъ разводили огонь, какъ въ шалашѣ дикаря; при малѣйшемъ вѣтрѣ дымъ наполнялъ это жилище и душное и нездоровое.

Въ этотъ вечеръ, осенній холодъ и сырость были слишкомъ — чувствительны, и потому хозяйка положила подъ очагъ двѣ сосновыя хворостины. Сырое дерево не горѣло, но обугливалось, и наполняло комнату чернымъ, ѣдкимъ дымомъ.

Подлѣ печи стояла квашня, покрытая заплесневѣлой доской, а на ней нѣсколько глиняныхъ разбитыхъ горшковъ; напротивъ красовался орѣховый коммодъ; наконецъ, въ глубинѣ комнаты высокая постель, состоявшая изъ набитаго сѣномъ мѣшка, фута въ три толщиною, и тощаго шерстянаго тюфяка; деревянная лавка, хромой столъ, и нѣсколько скамѣекъ составляли всю мебель этой мазанки, слабо-освѣщенной сальною свѣчою, горѣвшею въ желѣзномъ фонарѣ.

Таково было жилище Шервена, фермера богатаго графа Дюриво; таковы вообще жилища фермеровъ въ Солоньи. Хозяинъ, казалось, спалъ; жена его, стоя на колѣняхъ, изъ всѣхъ силъ раздувала въ печи огонь. Видя, что ея старанія напрасны, она опустилась на корточки, и положивъ подбородокъ на колѣни, отъ времени до времени посматривала на спавшаго мужа.

Вдругъ Шервенъ болѣзненно застоналъ и поворотился. Ему было около шестидесяти лѣтъ. Открытое, доброе лицо его было блѣдно, глаза впали, губы посинѣли отъ болѣзни, давно-небритая борода колола загорѣлую грудь.

Старуха, услышавъ стонъ, подошла къ кропати.

— Ты не спишь, мой голубчикъ?

— Ахъ! Боже мой! я видѣлъ во снѣ королевскаго чиновника. — Уѣхалъ онъ?

— Да; онъ хотѣлъ-было войдти сюда, чтобъ записать, что у насъ есть… да я стала просить его, чтобъ не будилъ тебя; онъ уже записалъ, какъ я ему разсказала, и тотчасъ уѣхалъ.

— Такъ все кончено, все кончено! простоналъ фермеръ: — ничего не осталось… Что съ нами будетъ?

— Не знаю, голубчикъ, не знаю, что съ нами будетъ.

— Слабъ я… лихорадка одолѣла меня. Ну! самъ виноватъ… во всемъ самъ виноватъ!

— Самъ виноватъ?

— Да; когда, прошлаго года, кончился контрактъ и графскій управитель, глядя на хорошій урожай, надбавилъ плату, мнѣ бы не надо было браться за эту цѣну… отъ-того мы и разорились. Вѣдь самое большое, что сошлись бы концы съ концами… не откладывая на себя ни копейки; а если и былъ хорошій урожай, по милости бѣдняжки Брюйеры, — за то сколько дурныхъ отъ недостатка денегъ на обработку. Такъ-то всѣ выгоды отъ урожая и перешли въ надбавку; а нынѣшній годъ, хоть тоже порядочный, — все-таки не достало, чѣмъ заплатить… слишкомъ-дорого.

— Вѣрно графу большая, очень-большая нужда въ деньгахъ, если приказалъ продать нашъ бѣдный скарбъ и выслать насъ… послѣ столькихъ лѣтъ.

— Да; вѣрно, что нужда…

— Какъ же мы будемъ жить, голубчикъ, когда насъ прогонятъ?.. Ты не сможешь теперь работать на поденщинѣ; а я, если и достану работы… что я сдѣлаю?.. и на хлѣбъ не заработаю…

— Правда.

— Что дѣлать?

— Не знаю, не знаю я, Господи!

— Да какъ же это, сказала старуха послѣ долгаго молчанія: — какъ же это два бѣдные старика безъ всякой вины будутъ такъ вдругъ безъ пріюта, безъ куска хлѣба? Нѣтъ, нѣтъ… этого не позволятъ!

— Кто этого не позволить?

— Не знаю кто. Да нельзя же, чтобъ добраго человѣка весь свѣтъ оставилъ въ такой бѣдѣ.

— И всѣ бѣдняки такъ говорятъ…

— Да, продолжала старуха съ горестью: — живи, если можешь, умри, если хочешь;-- вотъ она какая пословица-то!

— Оно правда, да это ужь такъ. Кому будешь жаловаться? на кого?.. на графа?.. не наша вина, если мы не можемъ платить; да и не его же.

— Онъ много надбавилъ.

— Зачѣмъ же мы взялись?

— Оно такъ, сказала старуха съ наивною покорностью судьбѣ: — еслибъ и другой господинъ былъ на мѣстѣ графа — все равно… Его не надо винить; только… Господи, какъ же намъ-то тяжко!.. Что будетъ теперь съ бѣднымъ дѣдушкой Жакомъ?.. мы его хоть пріютили и кусокъ хлѣба давали…

— Ну… сколько могли, мы помогали ему… а теперь… насъ выгоняютъ… Бѣдный старикъ!.. съ нимъ будетъ какъ съ нами… пустятъ на волю Божью!

— Я вѣдь не жалѣю о томъ, что мы ему помогали…

— Знаю, знаю; вотъ мнѣ — такъ жаль денегъ, что я растратилъ въ городѣ… въ харчевнѣ, въ торговые дни, ѣздивши продавать припасы. Еслибъ были теперь эти деньги-то…

— Жалѣешь ты, голубчикъ, какой-нибудь бутылки вина, да кое-когда куска говядины, когда цѣлую недѣлю словно постился, и какъ работалъ!..

— Все равно; немножко да немножко — оно и выйдетъ худо; вотъ, когда я пилъ тамъ вино, да лакомился говядиной, — ты, матушка, пила здѣсь дурную воду изъ колодца, да ѣла черный хлѣбъ… вотъ она бѣда-то и захватила… да… и захватила… и…

— Постой-ка, сказала старуха, прислушиваясь къ чему-то.

— Старики замолки и стали слушать. Среди глубокой ночной тишины раздался крикъ солоньскаго орла.

— Это Пахучій-Звѣрокъ, сказала старуха: — это его окликъ… Онъ, можетъ-быть, хочетъ поговорить со мной о бѣдняжкѣ госпожѣ Перринь. Хоть бы прошло ея безумье!.. Шутка ли, со смерти Брюйеры… Пахучій-Звѣрокъ, можетъ-быть, знаетъ ужь объ этомъ: онъ всегда навѣдывался о г-жѣ Перринь.

Условный крикъ Пахучаго-Звѣрка снова раздался. Жена фермера взяла фонарь и вышла къ развалинамъ старой пекарни, стала на валъ, которымъ окруженъ былъ прудъ, три раза подняла свой фонарь, потомъ потушила огонь и принялась ждать.

XXV.
Браконьеръ.

Чистый, ясный мѣсяцъ обливалъ прудъ серебристымъ свѣтомъ. Скоро на этой блестящей плоскости жена фермера увидѣла черный силуэтъ человѣка, который шелъ то прямо, то сотувшись, и, пробираясь сквозь тростникъ, приближался къ фермѣ.

Чрезъ нѣсколько минутъ, Пахучій-Звѣрокъ выползъ изъ тростника и показался на дорогѣ, гдѣ ждала его трепещущая старуха.

— Мартинъ пришелъ? спросилъ браконьеръ.

Вмѣсто отвѣта, старуха всплеснула руками и вскрикнула:

— Ахъ, Боже мой!.. Это вы, господинъ Пахучій-Звѣрокъ! — А я думала, что вы далеко, въ дремучихъ лѣсахъ: стало-быть, вы не знаете, что г. Бокаде съ своими жандармами…

— Мартинъ пришелъ? перебилъ браконьеръ съ нетерпѣніемъ.

— Нѣтъ, г. Пахучій-Звѣрокъ, не пришелъ еще.

Потомъ она робко, заикаясь, прибавила:

— Я не смѣю просить васъ къ намъ, г. Пахучій-Звѣрокъ… вы не любите за порогъ заносить ногу…

— А что нашъ добрякъ? спросилъ браконьеръ, не отвѣчая на предложеніе.

— Охъ, Господи! печально проговорила старуха: — бѣдняжка все слабѣе… Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ жандармы пріѣзжали за Брюйерой и она утонула, голубчикъ мои и головы не поднималъ; такъ-то все это его растревожило!.. Любили мы ее больно, малютку-то нашу!

— Она умерла… погибла; что жь о ней думать! быстро проговорилъ браконьеръ глухимъ голосомъ.

— И какъ подумаешь! Тѣльца ея бѣдненькаго не могли найдти.

— Нѣтъ, нѣтъ! Нельзя ее найдти, подхватилъ браконьеръ: — въ прудѣ есть пучины, омуты; ее въ пучину затянуло…

Потомъ, какъ-бы желая прервать этотъ разговоръ, браконьеръ прибавилъ:

— Ну, такъ нашему добряку нѣтъ легче?

— Какъ легче-то быть, господинъ Пахучій-Звѣрокъ! и малютка утонула, и описали у насъ все… Не знаемъ, что и будетъ съ нами.

Старуха утерла покатившіяся изъ глазъ слезы, которыя долго сдерживала при Шервенѣ.

— Добрякъ Шервенъ зачѣмъ такъ разнемогся? будетъ ему залиться; надо, чтобъ онъ всталъ, пріободрился… Продажи съ публичнаго торга еще не было и — день-за-день… еще не скоро…

— Э, господинъ Пахучій-Звѣрокъ! Какъ ему бѣдненькому поправиться? Онъ ничего ѣсть не можетъ; тюря ему совсѣмъ опротивѣла.

— Странно! возразилъ браконьеръ съ той же сардонической улыбкой: — вѣдь онъ, кажется, шестьдесятъ лѣтъ ничего не ѣлъ, кромѣ чернаго хлѣба съ стоячей водой…

— Нельзя сказать, г. Пахучій-Звѣрокъ, чтобъ онъ, голубчикъ, былъ прихотливъ; только…

— Молчи, бѣдная овца! перебилъ браконьеръ голосомъ, въ которомъ слышались и дикая иронія и нѣжная ласка.

Потомъ онъ засунулъ руку въ одинъ изъ своихъ глубокихъ кармановъ и вынулъ отличнаго фазана съ остаткомъ проволочной петли силка, на которой онъ попался.

— Вотъ двухлѣтній фазанъ; положи его въ кастрюлю, брось щепотку соли да пучекъ тмину и провари часа три или четыре: выйдетъ добрый бульйонъ; пусть больной пьетъ его, — авось встанетъ на ноги.

— Боже мой, Боже мой! вы еще браконьерите, г. Пахучій-Звѣрокъ! съ ужасомъ вскричала старуха, взявъ безсознательно фазана, котораго браконьеръ всунулъ ей въ руку: — а караульщики?.. а жандармы-то? Они дали клятву погубить васъ, г. Пахучій-Звѣрокъ, если только захватятъ… Берегитесь!!!

— Когда онъ будетъ пить этотъ бульйонъ и здоровый, и легкій, продолжалъ браконьеръ, не обращая вниманія на испугъ старухи: — ему будетъ легче; вѣдь онъ боленъ всего больше отъ нужды. Съ бульйономъ твой добрякъ съѣстъ также одного вотъ изъ этихъ линей, котораго ты испечешь на угляхъ… Это и легко, и сытно, и вкусно.

Браконьеръ вытащилъ изъ-подъ полы двухъ линей, круглыхъ, жирныхъ, въ футъ длины, связанныхъ тростинцой, продѣтой имъ подъ жабры, такъ-что Пахучему-Звѣрку надо было только перевѣсить ихъ старухѣ на руку, въ которой она продолжала безсознательно держать за шею фазана.

— Матерь Божія! вскрикнула она: — вы еще ставите свои мерёжи въ прудахъ, не глядя ни на жандармовъ, ни на что!

Въ эту минуту, благодаря своему чуткому, привычному уху, браконьеръ услышалъ за фермой отдаленные шаги, которые могли быть чувствительны только одному ему, обладающему тонкими чувствами дикаря.

— Это Мартинъ; оставь насъ.

И онъ слегка толкнулъ старуху, въ раздумьѣ державшую фазана и линей.

Браконьеръ остался одинъ, невдалекѣ отъ развалинъ пекарни.

Нѣсколько времени, Пахучій-Звѣрокъ ходилъ, мрачный и задумчивый, то безпокойно прислушиваясь къ постепенно-приближающимся шагамъ Мартина, то поглядывая зоркимъ глазомъ на другой берегъ пруда, гдѣ уже нѣсколько минутъ слышался далекій шумъ паденія воды, который съ каждой минутой становился сильнѣе и сильнѣе.

Скоро показался Мартинъ въ развалинахъ пекарни; замѣтивъ шедшаго навстрѣчу браконьера, онъ побѣжалъ къ нему, схватилъ его за руки, и сказалъ грустно-взволнованнымъ голосомъ:

— Прости меня, Клодъ… прости!..

— За что простить, дитя мое? спросилъ браконьеръ съ отеческою нѣжностью.

— Ахъ, Клодъ! Назадъ тому три дня, когда ты пробрался въ паркъ, проползъ почти къ самому замку… чтобъ только увидѣть меня… сказать мнѣ…

Мартинъ остановился, вздрогнулъ и проговорилъ измѣнившимся голосомъ:

— Сказать мнѣ про это страшное происшествіе, о которомъ на другой день твое письмо…

Мартинъ опять остановился: онъ не могъ выговорить… Слезы душили его.

— Мужайся… дитя мое… сказалъ ему браконьеръ: — мужайся!.. Что касается до того происшествія, не будемъ о немъ думать… Ты увидѣлъ, что я поднялся съ такой угрозой… когда Дюриво цинически развивалъ гостямъ свои гнусныя начала… Ты испугался за жизнь этого человѣка… ты бросился на меня… мой пистолетъ выстрѣлилъ нечаянно… отъ — того весь этотъ гвальтъ…

— Ты добръ, Клодъ, снисходителенъ; но я не прошу себѣ, что въ этомъ сумасбродномъ испугѣ я почелъ тебя способнымъ на убійство… тебя… тебя, Клодъ!

— Клянусь Богомъ, дитя мое, Богомъ, который насъ слышитъ, произнесъ браконьеръ торжественнымъ голосомъ: — что, увлеченный справедливымъ негодованіемъ, я хотѣлъ, предъ лицомъ всѣхъ гостей Дюриво, сказать ему послѣднее страшное предостереженіе; я хотѣлъ прокричать ему: раскайся, раскайся… пока есть время… и…

— Зачѣмъ ты мнѣ клянешься? прервалъ Мартинъ: — тебѣ быть убійцей? тебѣ, Клодъ?..

— Прійдетъ часъ, когда я стану вдругъ и судья и мститель… произнесъ браконьеръ глухимъ голосомъ: — но быть убійцей… никогда!

— Я знаю тебя, Клодъ, отвѣчалъ глубоко-растроганный Мартинъ: — повторяю, надо было съ ума сойдти, чтобъ испугаться твоего движенія; но… сильная рѣчь графа, справедливыя причины твоей ненависти къ нему…

— А вотъ сейчасъ мы поговоримъ о графѣ, сказалъ отрывисто браконьеръ: — что мать?

— Мнѣ еще не удалось ее видѣть, отвѣчалъ Мартинъ съ выраженіемъ глубокой скорби: — я боялся произвесть на нее слишкомъ-сильное впечатлѣніе. Люди, къ которымъ перевезли ее третьяго дня, извѣстили меня, что ей по-крайней-мѣрѣ не хуже.

Браконьеръ глубоко вздохнулъ и опустилъ голову. Мартинъ, грустный не меньше его, не замѣтилъ, какъ изъ глазъ товарища выкатилась слеза и исчезла въ его сѣдой бородѣ.

Помолчавъ съ минуту, пересиливъ сердечное горе, Мартинъ проговорилъ:

— А Брюйера? бѣдная сестра моя?

— Я тебѣ писалъ: она совсѣмъ безопасна… только еще очень — слаба… Завтра… ты можешь ее увидѣть.

— Бѣдненькая! грустно произнесъ Мартинъ: — въ одинъ разъ узналъ я и объ ея существованіи, и о бѣдѣ, которая сгубила ее такъ быстро… такъ рано… Но ты не обманываешь меня, Клодъ? Завтра я увижу ее? Она совсѣмъ безопасна?..

— Нѣтъ… ея молодость еще перенесетъ эти удары… эти потрясенія… Здоровье ея, говорю тебѣ, хорошо; это такъ же вѣрно, какъ то, что я вытащилъ ее изъ этого проклятаго пруда.

— Да… Клодъ!.. доблестный Клодъ… еще одинъ долгъ за мною! Еще и всегда — ты на моемъ пути, какъ ангелъ-хранитель, проговорилъ глубоко-тронутый Мартинъ, сжимая руки браконьера: — но ты писалъ мнѣ письмо на-скоро; въ немъ не сказано, какимъ образомъ удалось тебѣ спасти сестру почти отъ неизбѣжной смерти.

— Забившись въ чащу, я былъ невидимымъ свидѣтелемъ всей этой страшной сцены… открытія ребенка, возразилъ браконьеръ. — Слышу, что жандармъ сбирается на ферму арестовать Брюйеру; я надѣялся его опередить, потому-что мнѣ знакомы тропинки, которыя гораздо-короче обыкновенной дороги. Я думалъ подбѣжать къ фермѣ, подать условный знакъ крикомъ, который сестра твоя очень-хорошо знаетъ; вызвать ее этимъ крикомъ и предостеречь, какъ слѣдуетъ. Къ-несчастію, жандармы пріѣхали слишкомъ-проворно; Брюйера не успѣла услышать моего крика. Опоздавъ, я хотѣлъ, по-крайней-мѣрѣ, скрыться и забрался въ тростникъ, вонъ у той канавы, что ты видишь отсюда… Эта канава отдѣлена отъ пруда только шлюзовымъ спускомъ… Такъ ужь, знать, Богъ мнѣ внушилъ…

— Ну, что же потомъ?

— Ночь была лунная: я видѣлъ, какъ эта несчастная дѣвочка бросилась въ прудъ… Въ одинъ мигъ смекнулъ я, что ее можно спасти; разомъ опускаю шлюзъ, возлѣ котораго упала твоя сестра… Вода хлынула въ канаву; теченіемъ принесло ко мнѣ бѣдняжку, которая еще боролась съ смертію. Одною рукой схватилъ ее за платье; другою закрылъ шлюзъ… Теченіе остановилось; я остался въ канавѣ по-поясъ въ водѣ… вода стекала; взявъ несчастную на руки, какъ груднаго ребенка, я продолжалъ идти вдоль по канавѣ до-тѣхъ-поръ, пока не увѣрился, что никому не попадусь на глаза… потомъ лѣсомъ добрался до одного изъ моихъ убѣжищъ… остальное ты знаешь…

— И во все это время напрасно искали тѣло бѣдной сестры моей, которую ихъ позорное обвиненіе довело до самоубійства! проговорилъ Мартинъ, и не могъ удержаться отъ слезъ.

— Твари!.. обвинить въ дѣтоубійствѣ — ее!.. вскричалъ браконьеръ: — ее, малютку, которую только неодолимое чувство стыда и ужаса заставило таить рожденіе ея дитяти; ее, которая съ дивнымъ мужествомъ по два раза въ день приходила кормить ребенка ко мнѣ въ землянку, чуть не за милю отъ фермы; а когда я увидѣлъ, что, не смотря на ея и мои заботы, невинное твореньице чахнетъ въ сырой, душной пещерѣ, и мнѣ пришла въ голову роковая мысль отнести его въ Вьерзонъ, гдѣ быль когда-то пріютъ, — тутъ-то. при этомъ-то намѣреніи… видишь ли… Я не берусь разсказать тебѣ, что за страшное отчаяніе проснулось въ этой шестнадцатилѣтней матери, что за рыданія, что за раздирающіе душу крики!.. Наконецъ, здоровье ребенка принудило ее рѣшиться. Я отправился; она шла со мной почти цѣлый день, то кормила ребенка, то обливала его слезами и осыпала поцалуями… А когда пришлось разставаться… я думалъ, что у ней не станетъ на то духа… но она предалась своей долѣ… не прошелъ я двадцати шаговъ, какъ она догнала меня. «Еще», говоритъ, «еще одинъ, послѣдній разъ…» И опять рыданія, опять поцалуи и причитанья… Истерзанная, она упала на дорогу… Я пошелъ дальше… Слышу, кто-то бѣжитъ за мной… оглянулся… «Еще, добрый Клодъ… еще послѣдній разъ… послѣдній… право, послѣдній!..» Я — я ныньче совсѣмъ не плачу, по въ ту минуту заплакалъ. Наконецъ-таки мы разстались: ей надо было торопиться на ферму, чтобъ не подать подозрѣнія. Прихожу въ Вьерзонъ: пріютъ навсегда закрытъ… Нѣтъ!.. я не могу тебѣ разсказать, какъ ныло и разрывалось у меня сердце въ ту ночь, когда, проискавши понапрасну пріюта для сына Брюйеры, я также напрасно пытался принести его назадъ. Господи! хоть онъ былъ истомленъ болѣзнью, измученъ дорогой, а все-таки онъ былъ бы живъ, еслибъ гдѣ-нибудь о немъ хорошенько позаботились, успокоили бы его… но нѣтъ, нигдѣ, нигдѣ ничего!.. Наступила ночь, дождливая, холодная… ни въ одинъ домъ, ни въ одну лачугу меня не пустили… Я слышалъ, чувствовалъ, какъ члены несчастнаго ребенка твердѣли… холодѣли; я грѣлъ его дыханьемъ — напрасно!.. Онъ судорожно вздрогнулъ… потомъ простоналъ тихо, жалобно, улыбнулся, — какъ-будто онъ улыбался ангеламъ… и умеръ.

Послѣ минутнаго молчанія, котораго Мартинъ не имѣлъ силъ нарушить, браконьеръ продолжалъ болѣе-твердымъ голосомъ:

— Я далъ благочестивый обѣтъ принести твоей сестрѣ… ея ребенка… Для матери много значить — имѣть возможность молиться и плакать на могилѣ сына… Воротился я съ печальной ношей въ все убѣжище… Въ тотъ же день, какъ пришелъ я изъ Вьерзона, несчастный случай открылъ мою землянку; предувѣдомить Брюйеру я не успѣлъ; она въ одно время узнала и о смерти сына и о взведенной на нее винѣ дѣтоубійства… Это было слишкомъ; тутъ она и рѣшилась умереть…

— Клодъ! вскрикнулъ Мартинъ: — слышишь топотъ? Скачутъ, и много…

— Съ четверть часа какъ слышу… у меня ухо попривычнѣе твоего…

— Что жь это такое? спросилъ съ безпокойствомъ Мартинъ.

— Жандармы, которые меня ищутъ, хладнокровно отвѣчалъ Клодъ. — Они ѣдутъ сюда, хотятъ меня арестовать.

Браконьеръ, казалось, нисколько не заботился объ угрожавшей ему опасности. Мартинъ смотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.

— Тебя хотятъ арестовать, сказалъ онъ: — и ты сидишь здѣсь, Клодъ?..

Пахучій-Звѣрокъ, не отвѣчая ни слова, взялъ его за руку, вывелъ изъ развалинъ пекарни, гдѣ они сидѣли, заставилъ пройдти нѣсколько шаговъ по насыпи и указалъ ему въ даль, на противоположный берегъ пруда, гдѣ при свѣтѣ луны мелькали конные жандармы, несшіеся въ галопъ прямо къ фермѣ.

— Жандармы!.. вскрикнулъ Мартинъ. — Бѣги, Клодъ, бѣги!

— Мнѣ еще нужно поговорить съ тобой о важномъ дѣлѣ.

— Но черезъ десять минутъ жандармы будутъ здѣсь.

Пахучій-Звѣрокъ отрицательно покачалъ головой.

— Кто жь ихъ остановитъ? спросилъ Мартинъ.

— Шлюзъ… слушай…

Мартинъ прислушался… Въ-самомъ-дѣлѣ, среди глубокаго ночнаго молчанія, вдали стл шумомъ лилась вода.

— Стало-быть, ты поднялъ спускъ, Клодъ?

— Да… съ часъ назадъ… я шелъ сюда, и увидѣлъ этихъ всадниковъ въ концѣ пруда… По этой дорогѣ имъ некуда ѣхать кромѣ какъ на ферму; а на фермѣ имъ некого искать, кромѣ меня.

— Въ такомъ случаѣ, ты правъ, мой другъ: спускъ затопленъ; имъ прійдется вернуться.

— А если они заберутся въ болота и торфяникъ, которые обнимаютъ прудъ съ нашей стороны, то имъ раньше часа сюда не пріѣхать; а черезъ часъ — они меня не догонятъ.

Во время послѣднихъ словъ браконьера, при лунномъ свѣтѣ легли на берегу пруда движущіяся тѣни двухъ человѣкъ, которые, наклонясь, казалось, пробирались къ развалинамъ пекарни.

Мартинъ и Пахучій-Звѣрокъ, слишкомъ озабоченные, не замѣтили этого обстоятельства, и продолжали разговаривать.

— Впередъ, жандармы! раздался громкій голосъ.

И съ этимъ вмѣстѣ, Бокаде, пробравшійся за нѣсколько минутъ съ своими жандармами къ развалинамъ пекарни, бросился на Пахучаго-Звѣрка, между-тѣмъ, какъ другіе солдаты окружили Мартина, который, растерявшись отъ неожиданнаго нападенія, сдался безъ малѣйшаго сопротивленія.

Не такъ легко было сладить съ браконьеромъ: отчаянная, упорная борьба завязалась между нимъ и его противниками, которые съ большимъ трудомъ успѣли наконецъ повалить иго и надѣть оковы.

— А! червь проклятый, я говорилъ, что рано или поздно поймаю тебя, сказалъ Бокаде торжественнымъ голосомъ. — Я пѣшкомъ прошёлъ черезъ болота; а ты поднялъ спускъ, да и думалъ, что до тебя не доберутся? Разбойникъ!

Браконьеръ не отвѣчалъ.

Потомъ, обращаясь къ Мартину, Бокаде продолжалъ:

— А ты, пріятель, другъ задушевный канальи Бамбоша, который заставилъ моихъ жандармовъ раскланяться съ собою! Я правду говорилъ графу: посмотримъ… посмотримъ исподтишка… не давая виду… Ты и не подозрѣвалъ; а попался въ клѣтку.

— Въ чемъ же меня обвиняютъ?.. хладнокровно спросилъ Мартинъ.

— Въ чемъ тебя обвиняютъ, пріятель? въ участіи при учиненіи выстрѣла въ графа третьяго дня..

— Меня? сказалъ Мартинъ, пожимая плечами: — но я раненъ… правда, легко…

— То-то и есть, уловка… я сказалъ, голубчикъ… а тамъ узнаешь… Ты зналъ, что этотъ Пахучій-Звѣрокъ засѣлъ въ куртинѣ, такъ и хотѣлъ отвести графа отъ окна, чтобъ онъ не замѣтилъ его… Ты былъ его соучастникъ, и потому-го описалъ его такъ же вѣрно, какъ я похожъ на урода… Да вотъ кстати и графъ съ сыномъ, я предупредилъ ихъ… Они хотѣли убѣдиться въ твоей виновности, пріятель…

Дѣйствительно, скоро подъѣхала легкая охотничья коляска. Не смотря на важность послѣдней сцены отца съ сыномъ, они были чрезвычайно-дружны; графъ, казалось, забылъ все прежнее и снова сдѣлался юнымъ-отцомъ.

Узнавъ объ этомъ важномъ происшествіи, которое толковалось такъ, что выстрѣлъ былъ направленъ въ графа, и что одинъ изъ его людей участвовалъ въ этомъ умыслѣ и былъ въ тайныхъ сношеніяхъ съ злодѣемъ, — графъ и виконтъ, предупрежденные вахмистромъ о его стратегической уловкѣ, хотѣли присутствовать при арестѣ, чтобъ убѣдиться въ дѣйствительности предположеній насчетъ опаснаго замысла.

— Побѣда, ваше сіятельство! вскричалъ Бокаде. — Злодѣи пойманы. Вашъ каммердинеръ, надо отдать ему честь, не пошевельнулся… За то Пахучій-Звѣрокъ отбивался какъ дикій звѣрь.

Мѣсяцъ еще свѣтилъ. Графъ и Сципіонъ подошли къ толпѣ солдатъ, окружавшихъ Мартина и браконьера.

— Такъ ты, дрянь, еще прежде былъ въ дружбѣ съ этимъ бродягой? сказалъ графъ, обращаясь къ Мартину; — съ бродягой, которому мало было моей дичи; онъ… кажется… и ко мнѣ хотѣлъ подобраться… а я еще ввѣрился тебѣ!.. Прошу же полагаться на свидѣтельства и рекомендаціи…

— Что за ребячество!.. сказалъ Сципіонъ отцу, пожимая плечами.

— А ты… продолжалъ графъ, подходя къ браконьеру: — а ты, каналья, за что ты хотѣлъ..?

— Я Клодъ Жераръ, сказалъ браконьеръ торжественнымъ голосомъ.

— Клодъ Жераръ! вскричалъ Дюриво, блѣднѣя и отступая въ изумленіи.

Потомъ, быстро приблизившись къ браконьеру, чтобъ лучше разсмотрѣть его и убѣдиться въ томъ, что такъ его поразило, графъ продолжалъ:

— Это онъ… точно онъ…

— Что такое… Клодъ Жераръ? спросилъ Сципіонъ, закуривая сигару, между-тѣмъ, какъ Боцадб и его жандармы въ недоумѣніи посматривали другъ на друга.

— Клодъ Жераръ!.. повторилъ графъ въ изумленіи, какъ-будто подавленный страшными воспоминаніями.

— Теперь… понимаешь ли… Дюриво? сказалъ браконьеръ.

Графъ вдругъ поднялъ голову и съ презрительной, насмѣшливой улыбкой сказалъ, скрестивъ руки на груди:

— А! это ты, авторъ посланій! Это ты скрылся подъ враждебнымъ прозвищемъ и, скитаясь въ моемъ лѣсу, преслѣдовалъ меня своими поучительными писаніями? А я думалъ, что ты далеко отсюда! Я понимаю, чего ты хочешь! Теперь я все понимаю… Твои возгласы не дѣйствовали, такъ тебѣ хотѣлось пулей задѣть за живое… А, старый! взялся ружьемъ проповѣдывать благотворительность!

— Это не правда… въ тебя я не стрѣлялъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Карета быстро покатилась.

— Маршъ! въ дорогу, гнилая команда! сказалъ Бокаде, возвратившись къ своимъ плѣнникамъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пріѣхавъ въ замокъ, графъ Дюриво тотчасъ отправился въ свою спальню; потомъ, взявъ свѣчу, вошелъ въ кабинетъ и поднялся по маленькой лѣстницѣ въ комнату Мартина…

Другая дверь комнаты вела на черную лѣстницу; Дюриво заперъ эту дверь и ключъ положилъ въ карманъ; потомъ, поставивъ свѣчу на столъ, съ любопытствомъ посмотрѣлъ вокругъ…

Объискъ, казалось, не могъ быть продолжителенъ: вся мебель состояла изъ чемодана съ платьемъ, изъ маленькаго коммода съ бѣльемъ, стола, двухъ стульевъ и кровати.

Въ коммодѣ графъ не нашелъ ничего подозрительнаго; ничто не могло объяснить ему отношеній, Мартина къ Клоду Жерару, прозванному Пахучимъ-Звѣркомъ.

Тщетно стараясь проникнуть эту тайну, графъ уже готовъ былъ удалиться, какъ вдругъ въ темномъ углу комнаты замѣтилъ запертой чемоданъ, Спуститься въ кабинетъ, взцть у камина пару щипчиковъ, и съ помощію ихъ разломать замокъ чемодана, — было для графа дѣломъ нѣсколькихъ минутъ.

Первый предметъ, бросившійся ему въ глаза, былъ тюкъ, въ квадратный футъ объема и въ два или три дюйма высоты, тщательно обвернутый въ клеёнку и завязанный веревкой. На пришитой бумажкѣ написанъ былъ адресъ:

Господину барону Фрюгенъ.

Удивленный Дюриво быстро развязалъ эту посылку.

Въ клеёнкѣ завернутъ былъ бѣлый деревянный ящикъ съ запертымъ замочкомъ; на ящикѣ лежалъ большой пакетъ съ запечатаннымъ письмомъ и запиской слѣдующаго содержанія:

"Милостивый государь,

"Довѣренное отъ меня лицо передастъ вамъ прилагаемый при семъ ящикъ. Въ-слѣдствіе приказанія, вѣроятно уже извѣстнаго вамъ, вы, милостивый государь, пріймете на себя трудъ доставить немедленно этотъ ящикъ и письмо владѣтельной особѣ, по адресу.

"Имѣю честь быть, м. г... вашимъ

"покорнымъ слугою

Мартинъ".

На письмѣ надписанъ адресъ, и чрезъ конвертъ можно было ощупать маленькій ключикъ, вѣроятно отъ ящика.

Графъ остолбенѣлъ; онъ не вѣрилъ глазамъ своимъ. Два раза съ возрастающимъ изумленіемъ прочелъ онъ записку Мартина… Какое отношеніе можетъ быть между его каммердинеромъ и королемъ?

И этотъ человѣкъ, который не задумавшись разломалъ замокъ у чемодана своего лакея, теперь остановился и не рѣшался продолжать своихъ поисковъ; но искушеніе было слишкомъ-сильно: онъ не устоялъ противъ него и дрожащею рукою распечаталъ письмо къ королю, вынулъ ключикъ и читалъ:

«Государь,

«Вотъ записки, которыя вы желали прочесть.

«Давно уже, какъ вамъ извѣстно, я сдѣлалъ привычку вести родъ дневника.

«Съ-тѣхъ-поръ, какъ въ блуждающей, тревожной жизни, я началъ быть свидѣтелемъ или дѣйствующимъ лицомъ странныхъ приключеній, — мнѣ показалось любопытнымъ, наставительнымъ, даже полезнымъ для меня (много разъ я имѣлъ доказательства этой пользы) писать и сохранять мои воспоминанія.

«Кромѣ нѣкоторыхъ мыслей, разбросанныхъ тамъ-и-сямъ, съ которыми я уже обращался къ вамъ, государь, — эти записки содержатъ въ себѣ повѣсть моей жизни съ самаго дѣтства до настоящей минуты; онѣ оставлены такъ, какъ писались, даже и послѣ того времени, когда случай приблизилъ меня къ вашему величеству.

«Первое условіе подобнаго труда, по-крайней-мѣрѣ въ моихъ глазахъ, есть безусловная, ненарушимая откровенность; — и я никогда не измѣнялъ этой обязанности.

«Строгія сужденія о самомъ-себѣ, по поводу нѣкоторыхъ обстоятельствъ моей жизни, даютъ мнѣ, кажется, право быть столь же строгимъ и къ другимъ.

«Нескоро, и только научаясь опытомъ, созрѣлъ мой умъ, развилась мысль, образовался разсудокъ и утвердились мои правила. Итакъ, въ запискахъ моихъ сохранилась эта медленная переработка идей, убѣжденій, чувствъ, которыя чрезъ тысячи приключеній вели меня отъ дурнаго къ прекрасному.

«Съ первыхъ дней молодости, я размышлялъ мало, и въ эту эпоху описалъ все, что связываетъ мое дѣтство съ юношескимъ возрастомъ. Отъ-того на этихъ страницахъ, смотря по различнымъ сторонамъ разсказа, часто отражается и безпечность, и веселость дѣтскихъ лѣтъ… Позже, я сталъ отъискивать причины различныхъ а фактовъ, ежедневно совершавшихся передъ моими глазами.

«Если, въ-продолженіе жизни, исполненной столькими приключеніями, я, къ-несчастію, иногда уклонялся съ прямаго пути, то вамъ, можетъ-быть, покажется, что среда, въ которую былъ брошенъ я бѣдный, оставленный сирота, невольно причиняла эти уклоненія.

«Повѣрьте, государь, что какъ ни лестно для меня ваше участіе и желаніе читать мои записки, но не для этой цѣли я собралъ ихъ устарѣлыя страницы; я надѣялся, что онѣ, можетъ-быть, утвердятъ васъ въ вашемъ великодушномъ стремленіи.

«Слишкомъ-низкая, слишкомъ-темная… или скорѣе — потому именно, что она была слишкомъ-низка и незамѣтна, — жизнь моя носитъ въ себѣ много наставительнаго; чистосердечный разсказъ человѣка, который жилъ какъ я, видѣлъ — что я видѣлъ, испыталъ — что я испыталъ, — можетъ-быть, не будетъ безплоденъ.

«Пріймите, государь, новыя увѣренія въ моей преданности. Священный, великій долгъ, который мнѣ слѣдуетъ здѣсь совершить, безъ сомнѣнія не позволитъ мнѣ скоро оставить Францію; но — повѣрьте, я всегда сохраню память вашего благоволенія, и каждый день буду благодарить Бога, давшаго мнѣ случай спасти жизнь, драгоцѣнную для человѣчества…

«Имѣю честь быть,

«государь,
«вашимъ покорнымъ слугою

«Мартинъ.»

Нельзя передать всѣхъ впечатлѣній графа Дюриво при чтеніи этого письма: нельзя передать нетерпѣливо-жгучаго любопытства, съ которымъ онъ открылъ бѣлый деревянный ящикъ съ записками Мартина.

Онѣ составляли связку бумагъ различной величины, очевидно писанныхъ въ разное время; первая часть этихъ записокъ уже пожелтѣла отъ времени.

Графъ Дюриво захватилъ рукопись, поспѣшно спустился въ свою комнату, и, запершись, принялся за чтеніе.

На башнѣ замка Трамбле пробило — часъ утра.

---

1. Béte-Puante — такъ называютъ охотники лисицъ, хорьковъ, куницъ и другихъ звѣрковъ, истребляющихъ дичь.
2. Бамбошъ — значитъ большая кукла.
3. Полоса земли совершенно-выгорѣвшей, гдѣ не растутъ даже ни сосна, ни берёза.
4. Мы сами два раза были свидѣтелями подобнаго страннаго явленія, которое намъ объяснили тѣмъ, что индѣйки обыкновенно, увидѣвъ что-нибудь блестящее и странное, собираются вокругъ этого предмета и начинаютъ его съ жаромъ клевать.
5. Bruyère значитъ кустарникъ, верескъ.
6. Chalumeau — дудка.
7. По-русски было бы телятина съ рисомъ.
8. Въ Солоньи каждый годъ въ ивановъ-день бываетъ родъ рынка, на которомъ фермеры нанимаютъ работниковъ.