Маркъ Криницкій. Разсказы, т. III. Изд. «Шиповникъ». 1912.
Первый разсказъ книги озаглавленъ «Предсмертныя мысли Гуляева»; — Гуляевъ — это Иванъ Ильичъ Льва Толстого, профессоръ «Скучной исторіи» Чехова, Иванъ Ивановичъ изъ повѣсти Арцыбашева «У послѣдней черты», — хорошо знакомый «литературный» обыватель, назначеніе котораго состоитъ въ томъ, чтобъ являться предъ русскимъ читателемъ во дни усталости, унынія и возбуждать вопросъ о смыслѣ жизни, о Богѣ, мірѣ, человѣчествѣ. Личность жалкая, назойливая и совершенно лишенная сознанія человѣческаго достоинства. Умирая, Гуляевъ размышляетъ въ поученіе читателю:
"Можетъ быть нѣтъ ни Бога, ни міра, а есть что-нибудь третье. И что значитъ слово «есть»? Что значитъ, что онъ, Гуляевъ, какъ-то «есть», и то или другое вообще «есть»?
Въ слѣдующемъ разсказѣ Криницкаго «Тамъ, за стѣною» тридцатилѣтняя дѣвушка-учительница, которой — какъ «Учительницѣ», героинѣ Маріи Яницекъ — хочется любить, быть женщиной, думаетъ:
«Живетъ человѣкъ, но его на самомъ дѣлѣ нѣтъ. То-есть, онъ есть, но это такъ что-то, какъ говорится, внѣшнія черты. Тотъ или другой носъ. Блондинъ или брюнетъ. Та или другая кофточка. Ужасъ, ужасъ».
Въ третьемъ разсказѣ описывается запой, сумасшествіе я самоубійство «Учителя Живарева». Пьяный учитель идетъ но улицѣ деревни, мужикъ спрашиваетъ pro: «Что, небось, Иванъ Саввичъ, все равно»? Мальчишки дразнятъ: «Все равно, все равно»! «Они не могли понять, отчего и какъ можетъ сдѣлаться, что человѣку вдругъ станетъ все равно».
Какъ видите, авторъ объясняетъ запой учителя причинами глубоко-философскими. Это, конечно, очень любезно по отношекію въ учителю, но едва-ли правдиво въ бытовомъ отношеніи; и невольно напоминаетъ давніе стихи Мережковскаго:
«Будь что будетъ, — все равно!
…Все наскучило давно,
Тремъ богинямъ вѣщимъ пряхамъ,
Было прахомъ, — будетъ прахомъ»…
Сколько разъ уже эти стишки отразились въ нашей литературѣ, указывая на бѣдность современной русской мысли и «книжность» нашихъ писателей! въ разсказѣ «Неопалимая купина» акцизный Федоровъ бесѣдуетъ съ попомъ: «батюшка какъ-то странно обходится безъ фактовъ, даже явно и безсмысленно противорѣча имъ». Федоровъ спрашиваетъ: «Какъ вы можете вѣрить, что была неопалимая купина… кустъ, который горитъ и не сгораетъ?» «Ну, такъ что-же?» «Не понятно это». «А остальное вы понимаете»? — спрашиваетъ попъ. «А Америку вы видѣли? Можетъ быть никакой Америки вовсе нѣтъ? А вы — вѣрите, а въ другое — нѣтъ».
У Чехова Пимфовъ разсуждаетъ на эти темы значительно остроумнѣе и свѣжѣй. Въ разсказѣ «Гуськовъ» — внучка статскаго совѣтника Гуськова говоритъ дѣду: — «Прочныя убѣжденія имѣетъ только тотъ, кто имѣетъ спокойствія для себя». Изъ чего ясно, что внучка читала афоризмы Льва Пестова въ приложеніи къ «Биржевымъ Вѣдомостямъ», а дѣдушка, очевидно, не знакомъ съ модной философіей современности, ибо онъ говоритъ: — «Жило, Жило, значитъ, человѣчество и все напрасно. Вся культура, всѣ. науки, искусства — все зря? Такъ, что-ли?» Де знаю, дѣдушка. можетъ и есть что-нибудь не зря. да я не знаю".
Всѣ обыватели Криницкаго ущемлены незнаніемъ жизни и міра, по это отнюдь не мѣшаетъ имъ препротивно и прескучно болтать о «міровыхъ» вопросахъ, уже достаточно истрепанныхъ и опошленныхъ литературной улицей. Акцизные и гимназисты, учителя и просто люди, всѣ они — по Криницкому -прячутъ свою никчемность въ туманахъ метафизики, и каждый напоминаетъ краткій діалогъ изъ «Однодума» Лѣскова:
— «Библіи начитался». «Ишь это, дурака, угораздило!»
Нѣчто подобное есть въ разсказѣ «Неопалимая купина»: акцизный Федоровъ сообщаетъ учителю Калинину: — «Вчера я говорилъ съ однимъ философомъ!» «Съ философомъ?» «Какъ это васъ угораздило?» — искренно удивился разумный Калининъ. Ото искреннее удивленіе позволяетъ надѣяться, что и Маркъ Криницкій, прочитавъ однажды свои разсказы, тоже удивится — какъ однообразны, скучны и ничтожны его герои. Впрочемъ, ему, видимо, понятна горестная никчемность этихъ людей, и, кажется, онъ чувствуетъ глубину ихъ душевной пустоты. Онъ относится къ нимъ достаточно объективно, и лично въ немъ не замѣтно свойственной его героямъ склонности ощупывать импотентной мыслью великія тайны жизни.
Пристрастіе россійскаго обывателя «сыскать начало всѣхъ началъ» отмѣчено еще Хемницеромъ почти сто лѣтъ тому назадъ, но, какъ это доказываетъ Криницкій своей книгой, оно не изжито до сего дня. Сидя въ грязной ямѣ всяческаго неустройства, связанный по рукамъ и по ногамъ, россіянинъ все еще вопрошаетъ: «Веревка, — что такое?» Уже нѣсколько лѣтъ къ ряду ему настойчиво и цинично доказываютъ, что веревка отнюдь не есть «вервіе простое», а онъ все еще, «всѣ свои слова строитъ самъ изъ себя», «какъ-то странно обходится безъ фактовъ, даже явно безсмысленно противореча имъ» и все еще не рѣшилъ — есть въ мірѣ что-нибудь не зря" или нѣтъ? И очень вѣроятно, что ко времени, когда, онъ рѣшитъ, наконецъ, этотъ хорошо рѣшенный сосѣдями вопросъ, — сосѣди догадаются, что онъ самъ весь со своими пристрастіями къ бездарной болтовнѣ о роковыхъ проблемахъ бытія совершенно зря занимаетъ столь обширное и разнообразно-богатое мѣсто.