III
правитьНачинается туманное сѣрое петербургское утро, такое утро, въ которое половина Петербурга, обыкновенно, просыпается или съ головною болью, или съ ломотою въ поясницѣ, или вообще съ хандрою и злобою на все окружающее. Плохо живется въ это утро всякому подначальному человѣку: начальники распекаютъ чиновниковъ, мужья недовольны женами и мысленно посылаютъ ихъ ко всѣмъ чертямъ; городовые злобно кричатъ на извощиковъ, извощики съ особымъ остервененіемъ бьютъ клячъ; торговцы-лавочники «разначиваютъ», т. е. ругаютъ прикащиковъ, а тѣ, въ свою очередь, отпускаютъ мальчикамъ лишнюю порцію встрясокъ, выволочекъ, волосянокъ и подзатыльниковъ. Ежели въ училищахъ совершаются «порки», то въ эти дни совершаются всегда съ особеннымъ рвеніемъ и знаніемъ дѣла. Въ эти дни также хорошо мечтается, ежели человѣкъ спокоенъ, не озабоченъ и сидитъ въ теплой, хорошей комнатѣ. Живо возстаютъ передъ нимъ картины прошлаго и яркими красками рисуются въ воображеніи.
Въ это сѣрое и туманное утро, маркеръ чистой половины трактира «Китай», Прокофій Прохоровъ, проснулся позже обыкновеннаго и то только послѣ третьяго оклика и толчка никогда непросыпающаго узаконенный часъ буфетчика.
— Прокофій, что ты словно дурману опился! Вставай? Господи Боже мой! Не воды же подъ тебя подливать… Девять часовъ… гдѣ это видано?.. говорилъ буфетчикъ, стоя передъ ошалѣвшимъ отъ сна маркеромъ, сидящимъ на бильярдѣ, который по ночамъ замѣнялъ ему кровать.
— Чтожъ, подлили бы, такъ сами бы за сукно и отвѣтили, проговорилъ маркеръ; зѣвая и почесываясь, соскочилъ, съ бильярда и сталъ одѣваться.
— Народецъ, нечего сказать, — слова не скажи… пробормоталъ буфетчикъ и важно пошелъ изъ бильярдной, скрипя новыми сапогами.
Одѣвшись, убравъ постель, умывшись и помолившись на образъ, маркеръ заварилъ чаю и сѣлъ въ бильярдной въ уголокъ услаждать себя горячею влагою.
Тихо въ комнатѣ; только и слышно, какъ стучитъ маятникъ стѣнныхъ часовъ, да раздается всхлебываніе съ блюдечка или рѣзкій звукъ откусыванія сахара. Пьетъ маркеръ чай и думаетъ: «что-то у насъ теперь въ деревнѣ дѣлается?» и при этой мысли родныя картины возстаютъ въ его воображеніи.
Видится ему его родное село въ Ярославской губерніи, Любимовскомъ уѣздѣ; видится на горкѣ бѣлая церковь съ зелеными куполами. Воскресный день. Вотъ онъ съ матерью у обѣдни, стоитъ передъ большимъ темнымъ образомъ съ серебрянымъ вѣнчикомъ, поверхъ котораго навѣшены ленты, и молится, стараясь не глядѣть на образъ. Образъ ему кажется страшнымъ. Дрожь прохватываетъ его, когда онъ взглянетъ на эти густыя морщины и большіе глаза. Онъ старается глядѣть или на полъ, или въ спину стоящаго недалеко отъ него мужика. Медленно идетъ служба, гнусливо поютъ дьячки и прихожане любители. Онъ усталъ, переминается съ ноги на ногу и теребитъ въ рукахъ свою шапку съ надорваннымъ козырькомъ.
— Усталъ, голубчикъ… Присядь, ничего… Сядь на полъ-то.. Младенцамъ можно, говоритъ ему мать и гладитъ его по головѣ…
Онъ садится къ стѣнкѣ подъ образомъ и начинаетъ разглядывать свои пальцы, сапоги, ситцевую рубашечку съ крапинками, набожно молящуюся мать и ея яркій платокъ съ большими разводами.
Но вотъ обѣдня кончилась. Народъ выходитъ изъ церкви. Вышелъ и онъ съ матерью. Къ нимъ подходитъ нарумяненная, только что вышедшая замужъ дьяконица, взятая дьякономъ «изъ городскихъ» и замѣчательная тѣмъ, что ежели начинала говорить, то послѣ десятаго слова, сказаннаго ею, навѣрно попадалось слово «гусаръ» или «уланъ». Страсть ея къ этимъ словамъ и даже самъ дьяконъ никакъ себѣ не могъ уяснить иначе, какъ солдатскимъ постоемъ въ томъ городѣ, гдѣ она провела свою первую юность. Дьяконица подходитъ къ нему я къ матери, гладитъ его по головкѣ и цѣлуетъ.
— Ахъ, какой мальчикъ хорошенькій! красавецъ просто! Какъ тебя зовутъ, ангелъ? спрашиваетъ она.
— Прошей, скажи… говоритъ за него мать.
Онъ молчитъ и начинаетъ кутаться въ материну юбку.
— Когда выростешь большой и сдѣлаешься совсѣмъ красавцемъ, проси мать и отца, чтобы они отдали тебя въ гусары! — Заглядѣнье будешь! продолжаетъ дьяконица.
Мать обижается…
— Что вы, матушка! Зачѣмъ въ гусары?! говоритъ она. — Богъ милостивъ… Ежели ужь и на самомъ дѣлѣ такое несчастіе стрясется — откупимся. Животы продадимъ — да охотника купимъ. Господи, что вы это пророчите!..
— Такъ чѣмъ же ты будешь? пристаетъ дьяконица.
— Скажи, извѣстно молъ чѣмъ: прислужающимъ въ трактирѣ… въ Питеръ поѣду подъ руку къ тятенькѣ, такъ какъ онъ у насъ въ буфетчикахъ состоитъ, научаетъ его мать, но ребенокъ молчитъ и кутается въ ея юбку…
— Ай, ай! Что за радость быть лакеемъ! восклицаетъ дьяконица.
— Не лакеемъ, а служителемъ. Ужъ такое у насъ заведеніе, матушка, что всѣ при трактирахъ или при погребкахъ служатъ. Все село этимъ занимается, говоритъ мать. — Ничего, ему у тятеньки подъ рукой хорошо будетъ…
Но не суждено было маленькому Прошѣ попасть подъ руку къ тятенькѣ.
И вотъ картина перемѣняется… Видитъ онъ чисто вымытую избу, устланную половиками, выбѣленную печь, рыдающую мать, съ выбившимися изъ-подъ платка волосами и распростертую на лавкѣ, пригорюнившихся плачущихъ сосѣдокъ и сидящаго за столомъ ихъ сосѣда, пріѣхавшаго въ деревню на побывку, длиннаго мужчину въ синемъ сертукѣ и желтомъ фулярѣ на шеѣ. Сосѣдъ по складамъ читаетъ письмо, въ которомъ хозяинъ трактира увѣдомляетъ семейство о смерти отца. Самъ Проша тоже плачетъ. Хоть и мало видѣлъ онъ отца, постоянно жившаго въ Питерѣ и пріѣзжавшаго только года въ два разъ на мѣсяцъ или на два на побывку, но ему все-таки его жалко… Планы его «жить прислужающимъ у тятеньки подъ рукой» — рушились. Сосѣдъ по складамъ читаетъ письмо, и каждое слово его камнемъ ложится на сердце Проши.
Въ письмѣ стояло слѣдующее:
«Достопочтенной Аннѣ Селиверстовнѣ отъ хозяина трактира сожителя вашего Прохора Иваныча, у котораго оный въ буфетчикахъ жилъ, посылаемъ нашъ нижайшій поклонъ и желаемъ всякаго благополучія въ дѣлахъ вашихъ, съ душевнымъ прискорбіемъ души и тѣла увѣдомляя васъ о кончинѣ супруга вашего Прохора Иваныча, послѣдовавшаго въ субботу, на Фоминой недѣлѣ, въ скоропостижной смерти, послѣ пришествія своего изъ бани съ приставленіемъ на затылокъ трехъ банокъ, безъ всякой болѣзни, такъ какъ оная смерть оказалась за питіемъ чая. Христіанское погребеніе на имущество оставшееся послѣ оной смерти, а именно енотовой шубы, совершено на Волновомъ кладбищѣ съ подобающею честію въ дубовомъ гробѣ съ священнослужителемъ при выносѣ, а также и приличной его званію поминовеніемъ закуской. При семъ желаемъ вамъ добраго здоровья и утѣшенія въ скорбяхъ утраты сожителя, а также присовокупляемъ, что посылку съ остальнымъ имуществомъ содержащимъ двѣ пары сапогъ, испорченные серебрянные часы, образъ и прочее носильное платье вручитъ вамъ податель сего письма Вавило Васильевъ, а также четыре рубля, зажитые до смерти».
«Купецъ Николай Степановъ Хатыгинъ руку приложилъ».
Тяжелая картина извѣстія о смерти отца смѣняется не менѣе для него тяжелой картиной. Прокофію живо представляется первая ночь, проведенная имъ въ трактирѣ, въ который онъ отданъ землякомъ въ прислужающіе.
Трактиръ запертъ. Темно. Слабый свѣтъ лампады, висящей у образа надъ буфетомъ, тускло озаряетъ спящаго на стойкѣ буфетчика среди разныхъ полуштофовъ и бутылокъ и издающаго горломъ и носомъ какой-то неестественный храпъ; въ сосѣдней комнатѣ храпятъ комфортабельно развалившіеся на диванахъ половые, сопятъ мальчики, свернувшіеся на составленныхъ стульяхъ. Весь трактиръ спитъ, утомленный осьмнадцатичасовымъ бодрствованіемъ и бѣганьемъ, но не спится ему, Прокофію. Ему страшно. Страшно отъ этого раскатистаго храпа, отъ мрака, отъ монотоннаго удара маятника стѣнныхъ часовъ. Съ боку на бокъ ворочается онъ на своемъ войлочкѣ, постланномъ въ углу, творитъ молитву, крестится, но ему все-таки не спится. Слезы подступаютъ ему къ горлу, онъ не удерживаетъ ихъ и плачетъ, плачетъ. Только подъ утро засыпаетъ крѣпкимъ сномъ.
— Вставай! Полно дрыхнуть! раздается надъ нимъ возгласъ, и онъ ощущаетъ пинокъ, отпущенный ему въ бокъ чьимъ-то сапогомъ. Онъ открываетъ глаза, — передъ нимъ стоитъ буфетчикъ. Сладокъ утренній сонъ; какъ ни жалко разставаться съ постелью, но онъ живо вскакиваетъ съ войлока и таращитъ свои заспанные глазенки.
— Ванюшка! кричитъ буфетчикъ…
Является мальчикъ…
— Покажи ему, какъ подмести комнаты и все эдакое… Да смотри у меня вникать въ дѣло! обращается онѣ къ Прошѣ.
И вотъ онъ, Прокофій, съ щеткой въ рукахъ подметаетъ комнату. Въ трактиръ то и дѣло прибываютъ мастеровые и извощики, жаждущіе утренняго чая.
— А, новикъ! какъ васъ тамъ, ярославцевъ, дразнятъ-то? Пятно смывали, что ли? говоритъ какой-то маляръ, съ бородою, забрызганною бѣлой краской, и останавливается передъ нимъ. Вишь гриву-то отпустилъ! остригись, а то хозяинъ трепать будетъ, добавляетъ онъ и запускаетъ въ шелковистые волосы Прокофья свою мощную длань.
Живо возстаетъ въ памяти Прокофія этотъ день, крики «кипяточку», «на копѣйку сахару» и бѣганье въ кухню и въ буфетъ за кипяточкомъ и за сахаромъ. Живо помнится ему, какъ его призвалъ къ себѣ хозяинъ, велѣлъ перетрясти ему изъ своей старой сибирки сертученко и приказалъ буфетчику перевести его на чистую половину.
И, вотъ Прокофій на чистой половинѣ въ бильярдной, подъ рукой у маркера. Какой-то щедрый баринъ далъ ему пятиалтынный, на этотъ пятиалтынный онъ купилъ себѣ гребешокъ — первую вещь, заработанную трудомъ. Помнитъ онъ, какъ онъ впервые сразился на бильярдѣ съ какимъ-то пьянымъ гостемъ и обыгралъ его на цѣлковый, переложивъ себѣ шары, помнитъ онъ и тотъ день, когда они съ маркеромъ нашли подъ бильярдомъ бумажникъ съ деньгами и подѣлили между собою, то есть маркеръ взялъ двадцать пять рублей, а ему далъ три рубля. Быстро проносится все это въ его памяти. Вотъ онъ уже получаетъ жалованье, лихо играетъ на бильярдѣ и франтитъ на выигранныя деньги красными галстуками, бронзовой цѣпочкой черезъ шею и пестрыми брюками. «А вѣдь какимъ соплякомъ былъ! Совсѣмъ соплякомъ! Ну, похожъ ли я теперь на прежняго Прошку?» думается ему. Онъ самодовольно улыбается, встаетъ съ мѣста и подходитъ въ зеркалу. Въ зеркалѣ отражается его статная фигура, красивое лицо съ русыми волосами, мягкимъ усомъ и плутоватыми карими глазами. «А вѣдь хорошъ мальчикъ, не дуренъ», думаетъ онъ, улыбается, закладываетъ за жилетъ руку, причесывается гребенкой и даже для чего-то высовываетъ языкъ…
Прокофій можетъ быть еще долго бы стоялъ передъ зеркаломъ и наслаждался лицезрѣніемъ своей физіономіи, но въ бильярдной щелкнула дверь и раздался голосъ: «Прокофій, ставь пирамиду! Клевое дѣло есть!»
— Сію минуту-съ!.. Николаю Иванычу почтеніе! проговорилъ онъ, спрятавъ гребенку въ карманъ, и бросился къ ящику, гдѣ лежали шары.
Николай Иванычъ былъ высокій брюнетъ восточнаго типа, съ, длинными черными усами, во фракѣ и сѣрыхъ брюкахъ съ лампасами. Въ трактирѣ «Китай» онъ былъ каждодневнымъ посѣтителемъ — завсегдатаемъ.
Прокофій ставилъ на бильярдъ шары. Николай Иванычъ подошелъ къ нему и хлопнулъ его по плечу.
— Клевое дѣло, говорю, есть… Купецъ одинъ со мной. Деньжищъ куча!.. Такъ вотъ его на лѣвую ногу обдѣлать нужно… Помоги, проговорилъ онъ.
— Извольте… За чѣмъ же дѣло стало? Только не плошайте, отвѣчалъ Прокофій, отодвинулъ отъ пирамиды шаръ, нацѣлился въ него кіемъ и сдѣлалъ въ уголъ.
— Онъ ужъ и теперь немного хмѣленъ, да его еще накатить надо, продолжалъ Николай Иванычъ. — Я съ нимъ сначала на рейнвейнъ начну, — такъ ты смотри мою рюмку-то выплескивай! Полоскательную-то чашку не убирай — пригодится…
— Ужъ будьте покойны!
— Да въ случаѣ чего, — шара переложи на мою долю… отъ борта отставь, и все эдакое… А ужъ я тебя не забуду.
— Господи! Не въ первой! -Знаемъ, какъ кобелей-то брѣютъ!..
— Такъ то-то!
Николай Иванычъ направился къ двери. Маркеръ окликалъ его.
— Что еще?
— Все это такъ-то, — такъ, Николай Иванычъ, только я меньше, какъ изъ третьей доли, и мараться не буду.
— Дура! Да вѣдь тутъ можетъ сотенной пахнетъ. Красную дамъ. Чего-жъ тебѣ еще?..
— Нѣтъ, Николай Иванычъ, не стоитъ! Изъ третій доли, да должокъ ежели пять рублей отдадите, тогда такъ… отчеканилъ маркеръ и отвернулся къ окошку…
— Экъ дьяволъ, алчный какой! Ужъ варгань, варгань! Что съ тобой дѣлать! и Николай Иванычъ дружески растрепалъ маркеру волосы.
— Вотъ давно бы такъ, а то еще разговариваете, отвѣчалъ тотъ. Ведите корову-то попоскорѣй — выдоимъ, добавилъ онъ и сталъ сравнивать пирамиду.
Черезъ пять минутъ въ бильярдной щелкали шары. Николай Иванычъ игралъ съ купцомъ на двѣ бутылки рейнвейну, которыя и стояли на столѣ. Прокофій, опершись на машинку, слѣдилъ за игрой. Николай Иванычъ видимо дожидался выиграть партію на послѣднемъ шарѣ. Купецъ игралъ плохо, раза три «скиксовалъ» и хотя былъ уже изрядно выпивши, но послѣ каждаго сдѣланнаго шара подходилъ къ бутылкамъ и, какъ онъ выражался, «на радостяхъ поддавалъ на каменку». Играли «такъ и такъ», безъ дачи впередъ. Николай Иванычъ выигралъ на послѣднемъ шарѣ и предложилъ купцу сыграть на пять рублей, предлагая пять очковъ впередъ. Купецъ началъ отказываться, но къ нему подошелъ маркеръ и въ то время, когда партнеръ отвернулся, таинственно подмигнулъ глазомъ и прошепталъ:
— Играйте, — выиграете; только десять впередъ берите…
— Десять впередъ, продолжалъ купецъ: — тогда такъ…
— Идетъ! ставь пирамиду!
Купецъ проигралъ и потребовалъ еще бутылку рейнвейну. Вино его окончательно разобрало.
Слѣдующая партія шла пятнадцать впередъ на двадцать пять рублей. Купецъ опять проигралъ, выругался и сталъ играть на три красненькія и двадцать пять впередъ. Прокофій стянулъ съ бильярда тринадцатый шаръ и положилъ Николаю Ивановичу. Купецъ опять проигралъ. Такимъ манеромъ играли они три часа и играли бы можетъ быть и больше, но въ бильярдную начали набираться посѣтители. Маркеръ толкнулъ Николая Ивановича и шепнулъ.
— Кончайте! Народу много! Не вышло бы чего…
Игра кончилась… Купецъ просилъ было «реваншику», но Николай Иванычъ на отрѣзъ отказался. Купецъ былъ уже окончательно пьянъ, ругалъ себя за проигрышъ и вдругъ, ни съ того ни съ сего, запѣлъ себѣ «вѣчную память». Маркеръ началъ его уговаривать замолчать.
Черезъ четверть часа купецъ съ бутылкой рейнвейну въ рукахъ стоялъ на подъѣздѣ трактира и во все горло кричалъ: «извощикъ! въ Среднюю Мѣщанскую!»; а наверху въ трактирѣ Николай Ивановичъ отсчитывалъ маркеру сорокъ рубликовъ «долевыхъ» да пять рублей долгу.
Прошло шесть лѣтъ со времени пріѣзда Прокофія въ Петербургъ. Въ эти шесть лѣтъ онъ успѣлъ совершенно опериться; нашилъ себѣ платья, купилъ енотовую шубу, часы съ цѣпочкой, золотой перстень съ печаткой и правдой и неправдой скопилъ триста рублишекъ. Сдѣлавъ все это, онъ сталъ собираться на побывку въ деревню. Къ тому же и мать прислала письмо и звала его домой. «Пріѣзжай сынъ нашъ любезный, и обзаконься, какъ православному подобаетъ», писала она. «Полно тебѣ по Питеру холостымъ-то бѣгать! Женатый человѣкъ завсегда къ дому рачительнѣе. У меня для тебя и невѣста на примѣтѣ есть. Славная такая, грудастенькая. Напередъ знаю, что по нраву придется. Пава — павой. Такъ козыремъ и ходитъ. Къ тому же и стара я стала и слаба и мнѣ за дономъ не углядѣть. Невѣстка есть, да что невѣстка!.. Та кажинный годъ дѣтей приноситъ, такъ какъ дядя твой завсегда при ней состоитъ. Она все больше съ ребятишками возится и мнѣ подмога плохая».
«А что, вѣдь и въ самомъ дѣлѣ мнѣ пора жениться», подумалъ Прокофій, «по крайней мѣрѣ хоть три мѣсяца въ сласть проживу». Отпросился у хозяина, взялъ зажитыя деньги, закупилъ даровъ для родни, сластей для дѣвокъ и передъ Троицынымъ днемъ укатилъ въ деревню, получивъ отъ хозяина обѣщаніе по возвращеніи въ Питеръ быть вновь принятымъ на свое старое маркерское мѣсто.
«Надо будетъ нашимъ деревенскимъ форсу задать. Залить маленько», думалъ маркеръ Прокофій, подъѣзжая къ родной деревнѣ, и на послѣдней станціи вычистилъ себѣ сапоги, надѣлъ чистую манишку, галстукъ съ красными и зелеными полосами и фильдекосовыя перчатки.
— Такъ ничего, казисто будетъ, проговорилъ онъ, посмотрѣвшись на себя въ станціонное загаженное мухами зеркальцо, и поверхъ перчатки надѣлъ перстень съ печаткой…
Былъ вечеръ, когда Прокофій подъѣхалъ къ околицѣ деревни. Солнце садилось и золотило верхушки деревьевъ и соломенныя крыши избъ. Бѣлоголовые, босоногіе ребятишки играли у околицы въ бабки…
— Эй вы, толстопузы! Отворяйте ворота! крикнулъ имъ Прокофій.
Ребятишки отворили ворота и затянули: «дай, дядинька, пятачокъ на пряники!» Прокофій кинулъ имъ три пятака, надвинулъ на бекрень свою фуражку, закурилъ папиросу, избоченился фертомъ и велѣлъ ямщику гнать что есть духу. Тарантасъ въѣхалъ въ деревню и помчался по пыльной дорогѣ. Нахлыстанныя лошади мчались быстро. Ребятишки бѣжали за тарантасомъ. Изъ оконъ избъ выглядывали головы и смотрѣли вслѣдъ. Какой-то проходящій мужикъ снялъ шапку, схватилъ за вихоръ одного изъ бѣгущихъ мальчишекъ и остановилъ его на мѣстѣ. Мальчишка заревѣлъ. Сидящіе за воротами у избъ старики и бабы вставали и кланялись. Прокофій также кивалъ имъ, но такъ гордо, какъ только киваютъ въ курильной комнатѣ театровъ директоры департаментовъ, случайно встрѣчаясь тамъ съ своей разной подначальной чиновной мелюзгой.
— Вотъ налѣво, у той избы, гдѣ свинья-то стоитъ, остановишься, сказалъ Прокофій ямщику и еще больше искобенился, такъ какъ замѣтилъ, что противъ избы на какихъ-то бревнахъ сидѣло пять — шесть дѣвушекъ.
Ямщикъ ловко подкатилъ къ воротамъ и осадилъ лошадей. Изъ окна избы выглянула женская голова, повязанная темномъ платкомъ, крикнула: «Проша!» и, заморгавъ глазами, тотчасъ же скрылась. Прокофій вылѣзъ изъ тарантаса и раскланялся съ видѣвшими на бревнахъ дѣвушками, но тѣ не отвѣтили на поклонъ, повскакали съ мѣстъ, пошептались между собою, при чемъ слышны нѣсколько разъ повторенныя слова: «Иванихинъ сынъ», и опрометью бросились въ разныя стороны, какъ-будто бы въ нихъ кто-нибудь бросилъ начиненную бомбу. Между тѣмъ къ тарантасу сбѣгался народъ и говорилъ: "это что ли Иванихинъ-то сыновъ? Экъ его какъ выгнало! "Изъ воротъ выбѣжала мать Прокофія, крикнула: «Проша'» и, заплакавъ, повисла на шеѣ у сына.
— Тише маменька… Господи! Манишку изомнете, проговорилъ тотъ, отстранилъ ее за плечи и, троекратно поцѣловавшись съ ней, вошелъ въ ворота.
Ямщикъ и зрители понесли за нимъ чемоданъ и мѣшки.
Черезъ четверть часа въ избѣ на столѣ стоялъ самоваръ. За столомъ на лавкѣ сидѣлъ Прокофій, его дядя по отцѣ Леонтій и сосѣдъ Кузьма Данилычъ, отецъ той самой «грудастенькой» дѣвушки, о которой мать писала Прокофію и прочила ему ее въ невѣсты. Кузьма Данилычъ, благообразный сѣдой старикъ съ окладистой бородою, былъ также питерскій, лѣтъ десять тому назадъ вернувшійся въ деревню на покой и прежде бывшій «прикащикомъ на отчетѣ» въ какомъ-то винномъ погребѣ. Разговоръ свой онъ пересыпалъ словами въ родѣ: «формально, мораль и великатно». Мать Прокофія, жена дяди Леонтія и Леонтьевы ребятишки сидѣли и стояли поодаль. Тутъ-же толпились и какія-то сосѣдскія бабы.
Прокофій выпилъ двѣ чашки чаю и всталъ съ мѣста.
— Позвольте теперь, Кузьма Данилычъ, домашнимъ презентики отпустить, проговорилъ онъ, распоролъ мѣшокъ и сталъ одѣлять присутствующихъ подарками.
Матери далъ на, сарафанъ и платокъ, дядѣ Леонтью на сибирку, теткѣ на сарафанъ, ребятишекъ и сосѣдскихъ бабъ одѣлилъ по двугривенному, а Кузьмѣ Данилычу подалъ фуляровый платокъ съ портретомъ Наполеона.
— Позвольте и вамъ гостинецъ презентовать! Не побрезгуйте, проговорилъ онъ, подавая ему платокъ. — Съ Наполеономъ… Тутъ и патретъ военный изображенъ….
Послѣдовало общее цѣлованіе. Кузьма Данилычъ разсматривалъ платокъ и говорилъ:
— Великатная вещь! Великатно. А что, позвольте спросить, какъ объ немъ, этомъ самомъ Наполеонѣ, теперь слышно? обратился онъ въ Прокофію.
— Присмирѣлъ, крѣпко присмирѣлъ, послѣ того какъ турецкій султанъ ему манифестъ выпустилъ, отвѣчалъ Прокофій и сѣлъ снова пить чай…
— Да вѣдь и какъ не присмирѣть, вставилъ свое слово дядя Леонтій, — вѣдь ужъ старъ онъ. Ему, почитай, больше чѣмъ сто годовъ есть…
— Въ вѣдомостяхъ-то что нонѣ пишутъ? Какъ?.. спросилъ Кузьма Данилычъ.
— Да разное. Англія тамъ, Франція, Азія и все эдакое…
— Ужъ не знаю, какъ нонче, какія газеты, а въ мою пору, какъ я, значитъ, въ Фениксѣ, что въ Толмазовомъ, служилъ, такъ «Сѣверная Пчела» въ ходу была, заговорилъ снова дядя Леонтій. — Какъ бывало гость въ трактиръ придетъ, — сейчасъ трубку и «Пчелу» требуетъ…
— Нонче «Искра» и «Петербургскій Листокъ» больше въ ходу, потому тамъ на купечество мораль напускаютъ, такъ оно ими и интересуется, отвѣчалъ Прокофій и, обратясь къ матери, сказалъ: — маменька, что-жъ вы водочки-то? Изобразите, Бога ради…
Появился полштофъ водки. Бесѣда пошла еще оживленнѣе.
— А что, скажите, какъ нонче насчетъ кіатру? Въ мою пору все больше «Ермака» играли, проговорилъ Кузьма Данилычъ.
— Играютъ и "Ермака, " только рѣдко, отвѣчалъ Прокофій: — а теперь больше мода пошла на «Елену прекрасную», ее только одну и жарятъ. Тутъ какъ-то Блонденъ наѣзжалъ, на канатѣ ходилъ въ триста саженъ вышины…
— Эка махина, Господи! Ужъ тутъ не безъ бѣса!
— Что еще: хотѣлъ канатъ протянуть изъ Петербурга въ Кронштадтъ и по немъ ходить. «Съ связанными, говоритъ, ногами пройду», да ужъ оберъ-полиціймейстеръ запретилъ, потому, рыбаки прошеніе подали, что рыба пужается.
Кузьма Данилычъ и дядя Леонтій разводили руками, качали головами и говорили: «Господи! Ишь ты до чего человѣкъ доходитъ! Скоро люди по воздуху летать будутъ!»
— Летаютъ-съ… Недавно двое купцовъ съ Апраксина двора обанкрутились и улетѣли… на слюдовыхъ крыльяхъ и улетѣли… Теперича за эти самыя крылья все одно, какъ за фальшивыя бумажки — сейчасъ въ Сибирь.
Въ десять часовъ Кузьма Данилычъ распрощался и ушелъ домой… Прокофій легъ спать. Засыпая, онъ думалъ, какіе ему завтра надѣть брюки: клѣтчатые или полосками, и какой галстукъ: черный съ зелеными крапинками, или красный. Рѣшивъ надѣть клѣтчатые брюки и красный галстукъ, онъ заснулъ. Во снѣ ему снилось, что онъ леталъ по деревнѣ на слюдовыхъ крыльяхъ, а Кузьма Данилычъ бѣгалъ за нимъ съ навозными вилами и сбирался ему пропороть брюхо.
На другой день поутру Прокофій еще спалъ, а ужъ въ домѣ все приготовлялось къ его пробужденію. Топили баню, чтобъ онъ выпарился съ дороги, ставили самоваръ, загибали пирогъ съ яйцомъ, варили въ горшкѣ курицу и услали ребятишекъ за сморчками. Проснувшись, онъ сходилъ въ баню, послѣ чего напился чаю и сталъ обѣдать.
— Кушай, батюшка, кушай, говорила ему мать: — только вѣдь, чай наше деревенское стряпанье-то не понравится…
— Ужъ, конечно, мы къ этому непривычны, потому мы въ Питерѣ все больше супъ прянтанъ, бикштесъ съ мадерой, хренъ брюле и все эдакое… отвѣчалъ сынъ, однако отворотилъ полъ-пирога и съѣлъ чуть ли не цѣлую курицу.
Вечеромъ послѣ работъ дѣвушки по обыкновенію собрались у бревенъ и сѣли пѣть пѣсни. Прокофій началъ собираться идти къ нимъ и сталъ одѣваться.
— Сходи, батюшка, погуляй, позабавься съ дѣвушками-то, суетилась около него мать и поцѣловала его въ голову. — Вонъ эта чернявинькая-то, что съ краю сидитъ, Кузьмы Данилыча дочька. Паласться къ ней. Не безприданница какая нибудь; невѣста хорошая…
— Маменька, да неужто ужъ я не знаю, какое нужно обращеніе съ дѣвицами имѣть! воскликнулъ сынъ, одѣлся и вышелъ изъ избы.
Хотя погода была хорошая и на дворѣ была пыль, но Прокофій счелъ за нужное присовокупить къ своему наряду калоши съ мѣдными машинками, дождевой зонтикъ и Въ заднихъ кармановъ выставилъ по кончику фуляровыхъ платковъ, малиноваго и желтаго.
— Я ужъ насчетъ Пашеньки-то, что ты къ ней свататься будешь, намекнула Кузьмѣ Данилычу, крикнула ему вслѣдъ мать.
— Ужъ насчетъ чего другаго, а насчетъ глупостевъ-то васъ хватитъ, огрызся сынъ и вышелъ за ворота.
Дѣвушки, пѣвшія пѣсни, завидя Прокофія, замолчали. Онъ подошелъ къ нимъ и раскланялся. Онѣ захихикали, закрылись платками и уткнулись другъ въ друга.
— Дозвольте компанію раздѣлить. Уступите мѣстечка на полтину, проговорилъ онъ.
— Что вамъ съ нами сидѣть: вы питерскій, а мы деревенскія.
— Ничего-съ, мы питерскіе не кусаемся. Дозвольте присѣсть — политичнымъ разговоромъ займемся…
— Садитесь, — мѣста не купленныя, проговорила одна изъ бойкихъ. — Только вѣдь наши разговоры простые.
— Изъ алыхъ губокъ простые разговоры не исходятъ…
— У насъ черныя губы. Мы чернику ѣли…
— Это все одно, потому скусъ одинъ… Теперича, къ примѣру, зачѣмъ чернику? Мы можемъ и насчетъ конфектъ презентъ сдѣлать… Пожалуйте…
Прокофій вынулъ изъ кармана фуляръ, въ которомъ были завернуты конфекты, и подалъ дѣвушкамъ.
Тѣ сначала было не брали, но потомъ взяли.
— Намъ ужасно совѣстно, потому вы подумать можете, что мы какія нибудь корыстницы…
— Помилуйте, это намъ плевать! отвѣчалъ Прокофій, сѣлъ на бревно и сталъ просить дѣвушекъ спѣть пѣсни.
— Мы вашихъ питерскихъ пѣсенъ не знаемъ, поломались дѣвушки, однако пропѣли одну пѣсню.
Во время пѣнія, Прокофій притопывалъ въ тактъ ногой и смотрѣлъ на Пашу, дочку Кузьмы Данилыча. «А вѣдь въ самомъ дѣлѣ дѣвка-то хороша! Завтра же буду свататься…» думалось ему. По окончаніи пѣсни, онъ подошелъ къ ней, досталъ изъ кармана второй фуляръ съ пряниками и высыпалъ ей въ колѣна. Дѣвушки начали просить, чтобъ онъ въ свою очередь спѣлъ пѣсню. Онъ откашлялся и началъ:
«Какъ пошли наши подружки,
Вдоль по Невскому старушки».
Дѣвушки смѣялись. Старуха мать, заслыша голосъ Прокофія, вышла изъ избы, тихонько подошла къ нему сзади и, снявъ съ него картузъ, начала его гладить по головѣ… Сынъ разсердился…
— Ужъ коли путеваго обращенія не понимаете, такъ сидѣли бы лучше дома, проговорилъ онъ, вынулъ гребенку, причесался и, надѣвъ картузъ, сталъ прощаться съ дѣвушками.
Бесѣда кончилась. Мать, какъ наказанная, съ понуренной головой слѣдовала за сыномъ домой…
На другой день подъ вечеръ Прокофій встрѣтился съ Пашей «на задахъ». Онъ окликалъ ее. Она остановилась.
— Прасковья Кузьминишна! Херувимъ! Я за васъ свататься буду, потому у меня теперь сердце будто прострѣлено… проговорилъ онъ.
— Чтожъ, сватайтесь… отвѣчала она, покраснѣвъ, и вдругъ бросилась отъ него бѣжать.
— Ангелъ! крикнулъ ей въ слѣдъ Прокофій и захлопалъ въ ладоши.
Черезъ три дня Прокофій посватался, было «рукобитіе и Пашу пропили», а черезъ двѣ недѣли была свадьба… Пиръ былъ велій, вина было выпито много. Дядя Леонтій, возвращаясь домой, наткнулся на уголъ избы и перешибъ себѣ переносье, другой не менѣе почтенный гость — дьячокъ очутился за шесть верстъ отъ деревни въ канавѣ, и какъ туда попалъ — не помнитъ. Послѣ свадьбы Прокофій пожилъ съ молодой женой три мѣсяца и снова уѣхалъ въ Питеръ. Уѣзжая, онъ сказалъ женѣ:
— Ну, Паша, коли рожать будешь, — рожай мальчика и какъ выростимъ — сейчасъ его въ маркеры.