Мария-Антуанетта и граф Ферзен (Булгаков)/ДО

Мария-Антуанетта и граф Ферзен
авторъ Федор Ильич Булгаков

Опубл.: 1893. Источникъ: az.lib.ru

Марія-Антуанетта и графъ Ферзенъ.

Романъ французской королевы Маріи-Антуанетты и графа Ферзена есть своего рода трагедія у ступеней трона, тѣсно связанная съ роковыми событіями французской революціи. Впервые онъ освѣщенъ во всѣхъ своихъ перепетіяхъ въ книгѣ французскаго историка Поля Гуло «Un ami de la Beine», которая составлена на основаніи недавно изданной въ Швеціи переписки графа Ферзена и нѣкоторыхъ новыхъ документовъ изъ французскихъ архивовъ. Образъ Маріи-Антуанетты выступаетъ здѣсь въ совершенно новомъ свѣтѣ и книга Гуло знакомитъ во всей полнотѣ съ горемъ, постигшимъ эту мученицу на тронѣ.

1.

До 1774 года, когда Маріи-Антуанеттѣ былъ представленъ шведскимъ посланникомъ при французскомъ дворѣ одинъ изъ его соотечественниковъ, Ферзенъ, совершавшій по Европѣ образовательное путешествіе, она уже четыре года вела монотонную жизнь будущей королевы при Дворѣ, гдѣ царила m-me дю-Барри и хирѣлъ скучавшій Людовикъ XV. Обстановка, окружавшая молодую супругу дофина, была не изъ завидныхъ.

Дофинъ, впослѣдствіи Людовикъ XVI, неособенно одаренный умственно, обладалъ лишь способностью къ физическимъ упражненіямъ. Онъ отличался въ ручныхъ работахъ и преимущественно въ самыхъ грубыхъ. Любимымъ его занятіемъ было кузнечное мастерство. Не сдѣлайся онъ, на свое несчастіе, королемъ, изъ него, пожалуй, вышелъ бы лучшій рабочій въ королевствѣ. Впрочемъ, онъ любилъ также охоту и съ удовольствіемъ предавался этому болѣе возвышенному упражненію. Но, затрачивая силы на эти мускульныя удовольствія, онъ быстро и съ избыткомъ возстановлялъ ихъ, обладая поразительнымъ аппетитомъ, который онъ съумѣлъ сохранить и ублаготворять въ самые печальные дни своего существованія.

У него были исключительно пассивныя привычки; во всякомъ случаѣ онъ умѣлъ быть добрымъ, хотя и не всегда сознательно поступалъ въ этомъ смыслѣ. Быть можетъ, воспитаніе выработало бы изъ него государя, болѣе достойнаго занимать французскій престолъ, а главное — болѣе способнаго вести себя, какъ приличествовало его сану, во время волненій, вспыхнувшихъ въ его царствованіе. Но тутъ онъ дѣйствительно былъ крайне несчастливъ; руководителемъ его юности оказался самый недальновидный, самый неудалый изъ наставниковъ. То былъ герцогъ де-ла-Вогюйонъ — личность настолько же тщеславная, насколько и титулованная, столь же самодовольная, насколько и пустоголовая, вдававшаяся въ набожность самаго дурного пошиба. Всего единственный разъ въ своей жизни проявилъ онъ нѣкоторую смѣтливость. Движимый самолюбіемъ и желаніемъ добиться высокаго положенія, которое удовлетворяло бы гордость его въ ея вожделѣніяхъ, — онъ подружился съ однимъ изъ камеръ-лакеевъ дофина. «Этотъ лакей передавалъ ему ежедневно заглавіе послѣдней книги, которую король читалъ. Де-ла-Вогюйонъ доставалъ себѣ эту книгу, поглощалъ ее, удерживалъ въ памяти то, что считалъ соотвѣтствующимъ нравственному, политическому и религіозному направленію августѣйшей особы. Затѣмъ ловко наводилъ разговоръ на тему, трактовавшуюся въ той книгѣ, и такимъ образомъ заставлялъ вѣрить въ свою обширную и необычайную эрудицію. Вскорѣ король сталъ смотрѣть на него, какъ на человѣка, наиболѣе пригоднаго занять мѣсто воспитателя при его сынѣ».

Все, что могло развить и образовать умъ и сердце царственнаго юноши, было строго изъято изъ этой странной программы воспитанія. Но кровь Генриха IV и Людовика XV, очевидно, текла уже не такой животворной и благородной струей въ венахъ ихъ потомка, и потому дала всѣ тѣ результаты, какихъ можно было опасаться. Подъ вліяніемъ мягкой и пассивной своей натуры герцогъ Беррійскій вполнѣ усвоилъ навязанное ему воспитаніе.

У воспитанника не проявилось даже ни малѣйшей попытки къ протесту. Застѣнчивость въ манерахъ, благочестивое чтеніе, строгая дисциплина такъ хорошо сдѣлали свое дѣло, что когда вздумали молодого принца женить, онъ оказался такимъ же негоднымъ мужемъ, какъ и королемъ.

И все еще де-ла-Вогюйонъ не былъ вполнѣ спокоенъ, все еще не вѣрилъ въ такой полный успѣхъ своей педагогической системы. Въ первые годы супружества дофина воспитатель удесятерилъ самыя курьезныя предосторожности съ цѣлью разъединять молодыхъ супруговъ и вступилъ даже въ соглашеніе съ архитекторами, чтобы устроить мужу и женѣ отдѣльные аппартаменты. Когда же ему приходилось, по неволѣ, оставлять ихъ наединѣ, — что случалось очень рѣдко, — онъ унижался до роли шпіона, не задумываясь прикладывать ухо къ дверямъ, чтобы подслушать разговоры своего питомца въ tête-à-tête съ супругой, и рискуя, въ свою очередь, быть настигнутымъ въ этомъ двусмысленномъ положеніи, что и случилось, впрочемъ, однажды, въ великому конфузу всѣхъ троихъ.

Тщетныя старанія и излишнія предосторожности! Дофинъ ничуть и не помышлялъ преступать правила болѣе чѣмъ строгой морали, внушенной ему герцогомъ де-ла-Вогюйонъ, — и онъ сдѣлался королемъ Франціи гораздо раньше того, чѣмъ сталъ мужемъ своей жены.

Каковы же должны быть ощущенія бѣдной, юной четырнадцатилѣтней принцессы, похищенной отъ матери, увезенной изъ родной страны, когда она увидѣла себя супругой; живая, веселая, смѣшливая, какъ ребенокъ, какимъ она и была еще, — Марія-Антуанетта очутилась въ этой скучной и угрюмой обстановкѣ. Несвѣдующая, неопытная, довѣрчивая, попала она ко Двору, относившемуся къ ней непріязненно, въ кругъ людей, неособенно-то склонныхъ расточать любезности. Единственнымъ покровителемъ ея могъ быть ея мужъ. Но, втайнѣ предубѣжденный противъ брака, устроеннаго Шуазелемъ, и, несмотря ни на что, сохранявшій извѣстное недовѣріе къ этой австрійской принцессѣ, король не желалъ, да и не былъ способенъ въ той роли, какая ему выпала на долю.

Притомъ же, Марія-Антуанетта, воспитанная французомъ, аббатомъ де-Вермонъ, способнымъ научить всему, только не благочестію, не имѣла ничего общаго съ воспитанникомъ герцога де-ла-Вогюйонъ. Удивительно ли, что она, не имѣя ни руководителя, ни опоры, надѣлала если не ошибокъ, то неосторожностей.

За ея естественное желаніе развлекаться одни страшно ее порицали, другіе горячо защищали. Хулители называли ее Мессалиной, панегиристы возводили въ святыя. Такимъ образомъ являлось преувеличеніе съ обѣихъ сторонъ: Марія-Антуанетта не была ни той, ни другой. Женщина въ полномъ смыслѣ этого слова, она проявляла иногда кокетство, иногда чувствительность. Въ лучшіе дни свои она отличалась легкомысліемъ и граціей, которыя приличествовали ея полу; въ дни несчастія она проявила покорность и величіе души, приличествующія ея сану. Изъ всѣхъ особъ королевской фамиліи образъ ея представляется лучезарнымъ и сіяетъ блескомъ, который ничто не можетъ затмить, такъ какъ она является передъ нами увѣнчанной двойнымъ вѣнцомъ, дающимся красотой, связанной съ несчастіемъ.

Прошло около четырехъ лѣтъ, какъ Марія-Антуанетта была супругой дофина. Время ея протекало въ существованіи, суетливомъ съ внѣшней стороны и глубоко однообразномъ съ внутренней, въ качествѣ будущей королевы. Вдругъ на одномъ балу, дававшемся ею 10-го января 1774 года, шведскій посланникъ представилъ супругѣ дофина графа Акселя Ферзена. Дочь Маріи-Терезіи, конечно, не преминула оказать хорошій пріемъ этому иностранцу, присутствіе котораго должно было разсѣять однообразіе ея собраній, обязательныхъ по этикету, тѣмъ болѣе, что этотъ иностранецъ, носитель славнаго имени, извѣстность котораго достигла и до Франціи, личными своими достоинствами оправдывалъ оказанное ему вниманіе.

2.

Ферзену только что минуло 19 лѣтъ. Онъ отличался мужественной своей красотой и пріятной наружностью, несмотря на нѣкоторую холодность въ ея выраженіи. По замѣчанію Тилли, бываютъ такія холодныя физіономіи, «отъ которыхъ женщины не отворачиваются, разъ является надежда воспламенить ихъ». Физіономія молодого шведа была именно изъ числа такихъ.

У него были большіе, ясные глаза, осѣненные густыми бровями, съ спокойнымъ взглядомъ сѣверянъ, въ которомъ отражалась внѣшняя меланхолія его родины, хотя грусть эта не мѣшала-таки сквозить въ его взглядѣ горячности великодушной и способной на страсть. Ротъ съ выразительными губами, очень маленькій, прямой носъ, тонкія ноздри, служащія иногда признакомъ скромности, — во всякомъ случаѣ, сдержанности и осторожности. Манеры его отличались благородствомъ и простотой. Вся его внѣшность во всѣхъ отношеніяхъ изобличала въ немъ настоящаго аристократа.

Ферзенъ былъ почти ровесникъ Маріи-Антуанеттѣ — онъ родился 4-го сентября 1765 года, а супруга дофина 2-го ноября того же года. Оба они казались еще очень юными въ моментъ первой своей встрѣчи и впечатлѣніе отъ нея оказалось неизгладимымъ, какъ обыкновенно бываетъ съ ощущеніями въ подобномъ возрастѣ.

Во всякомъ случаѣ Ферзенъ былъ польщенъ оказаннымъ ему пріемомъ и обвороженъ граціей и красотой будущей французской королевы. Балъ начался въ пять часовъ и продолжался до половины десятаго, Ферзенъ уѣхалъ однимъ изъ послѣднихъ.

Нѣсколько дней спустя, 30 января, для него представился случай новой встрѣчи, менѣе банальной, чѣмъ первая. Кромѣ того, шаловливая выходка молодой принцессы придала этой встрѣчѣ большую пикантность.

Это было на балу въ оперномъ театрѣ. Шведскій аристократъ расхаживалъ взадъ и впередъ посреди масокъ, разглядывая ихъ, любуясь ими. Вдругъ къ нему подошло домино и стало его интриговать. Манеры домино отличались изяществомъ, голосъ былъ очаровательный. Онъ охотно откликнулся на подвернувшуюся ему интригу, которую, быть можетъ, и самъ искалъ. Хотя вообще разговоръ былъ не изъ оживленныхъ, но на этотъ разъ, надо полагать, отвѣты его выходили удачными, такъ какъ прекрасная маска бесѣдовала съ нимъ довольно долго.

Вокругъ нихъ перешептывались. Кто же такая была его незнакомка? Въ концѣ концевъ, все обнаружилось. Каково же было его удивленіе, когда онъ узналъ, что то была сама супруга дофина, которая теперь съ такимъ же удовольствіемъ назвала себя, съ какимъ старалась сохранить свое инкогнито. Къ несчастью, толпа также узнала Марію-Антуанетту, сплотилась вокругъ нихъ съ той назойливостью дурного тона, какая вызывается любопытствомъ, скорѣе стѣсняющимъ, нежели стѣсняющимся, и супругѣ дофина пришлось спастись отъ этого любопытства бѣгствомъ въ свою ложу, гдѣ ее ожидали дофинъ и графъ Прованскій, братъ дофина, сопровождавшіе ее въ этотъ вечеръ. Ферзенъ покинулъ балъ въ три часа утра, унося съ собой отъ этой второй встрѣчи болѣе живое и глубокое воспоминаніе, чѣмъ отъ первой. Въ душѣ его начала уже зарождаться тайная симпатія, которая влекла его къ веселой принцессѣ.

Быть можетъ, благосклонность Маріи-Антуанетты къ Ферзену произвела на него еще большее впечатлѣніе, нежели высота ея имени и личныя ея достоинства. Его приглашали всюду, причемъ явное покровительство графа Крейтца, посланника Густава III при французскомъ дворѣ, открывало ему также и салоны иностранцевъ.

Ферзенъ бывалъ также часто въ Версалѣ, какъ и въ Парижѣ, въ томъ Версалѣ, гдѣ, начиная съ Людовика XIV, французская королевская власть свила себѣ гнѣздо и гдѣ она царила вдали отъ настоящаго народа, посреди придворныхъ. Празднества слѣдовали тамъ одни за другими. Онъ имѣлъ удовольствіе еще разъ видѣть Марію-Антуанетту 15 февраля.

Въ этотъ день на балъ съѣзжались самыя высокопоставленныя лица, за исключеніемъ короля, который, несмотря на свою старость и изношенность, предпочиталъ tête-à-tête съ m-me дю-Барри. Принцесса присутствовала на этомъ балу вмѣстѣ съ обѣими ея невѣстками, графинями де-Провансъ и д’Артуа. Здѣсь же находилась молодая вдова, до такой степени очаровавшая своей красотой Людовика XV, что одно время нѣкоторые вѣрили, а другіе боялись, чтобы онъ на ней не женился. То была принцесса Ламбалль. Изъ мужчинъ тамъ были: дофинъ, графъ Прованскій, графъ д’Артуа, де-Сегюръ, де-Казаньи, «всѣ въ костюмахъ Генриха IV».

Молодой шведъ замѣтилъ, что дофинъ танцовалъ плохо, также какъ и братъ его, графъ Прованскій. Другіе болѣе искусно справлялись съ своей задачей, а нѣкоторые были вполнѣ хорошими танцорами. Общій видъ бала былъ прелестный. И въ данномъ случаѣ ему можно повѣрить на-слово. Въ лицѣ графини де-Провансъ, высокой брюнетки, съ черными дугообразными бровями, было что-то черствое и надменное въ манерѣ держать себя. Графиня д’Артуа, отличавшаяся очень маленькимъ ростомъ, едва выкупала страшно длинный носъ красотой своего цвѣта лица и миловидной наружностью. За то m-me де-Ламбалль привлекала къ себѣ взоры кроткимъ выраженіемъ ангельскаго своего личика и нѣсколько болѣзненной прелестью всего своего существа.

Но среди всѣхъ самымъ яркимъ свѣтомъ блистала супруга дофина. Предназначенная судьбою въ королевы, въ силу своего замужества, она царила уже своей красотой. «Представьте себѣ цвѣтъ лица ослѣпительной бѣлизны, на которомъ смѣшивались краски, по свѣжести не уступавшія весенней розѣ; большіе лазоревые глаза на выкатѣ; лобъ, увѣнчанный цѣлымъ лѣсомъ бѣлокурыхъ волосъ, на которомъ царственность смѣшивалась съ непорочностью и который придавалъ ея лицу благороднѣйшее выраженіе, чему также способствовала форма носа. Единственнымъ недостаткомъ прелестной принцессы была нѣсколько впередъ выпятившаяся нижняя губа. Но то былъ характерный признакъ австрійскаго дома, изобличавшій въ ней дочь Маріи-Терезіи. Довольно высокій для ея лѣтъ, хорошо сложенный бюстъ. Шея, грудь у нея были идеальны, прелестная рука и нога — достойны Венеры Медичейской. Движенія ея полны граціи и легкости, и вообще во всемъ ея существѣ сказывалась гармонія, приводившая въ восхищеніе. И дѣйствительно, видя ее, нельзя было не обожать ее, такъ какъ въ ней жило желаніе нравиться всѣмъ, съ кѣмъ ей приходилось встрѣчаться».

Но если деталями подтверждаются эти похвалы, то весь ансамбль, по словамъ современниковъ, заслуживалъ еще большаго восторга. Всѣ говорили о ней въ выраженіяхъ самаго пламеннаго преклоненія. Отзывъ Тилли, состоявшаго однимъ изъ ея пажей, вполнѣ резюмируетъ общее впечатлѣніе:

«У нея было нѣчто такое, что имѣло большее значеніе для трона, нежели идеальная красота — осанка французской королевы, даже въ такія минуты, когда она больше всего старалась быть исключительно хорошенькой женщиной… У нея было двѣ походки: одна твердая, нѣсколько торопливая и всегда благородная, другая — болѣе мягкая и болѣе развалистая, почти ласкающая, но тѣмъ не менѣе, не позволяющая забыть къ ней уваженіе. Никто никогда не дѣлалъ реверанса граціознѣе ея. Привѣтствуя десятерыхъ, она кланялась всего одинъ разъ, посылая головой и глазами каждому то, что ему полагалось… Словомъ, если я не ошибаюсь, то подобно тому, какъ другимъ женщинамъ подставляютъ стулъ, такъ ей почти всегда хотѣлось придвинуть ея тронъ»…

Несмотря на любезное вниманіе принцессы, несмотря на дружеское отношеніе къ нему на пріемахъ, графъ Ферзенъ сохранялъ неукоснительную сдержанность грансиньора, никогда не забывающаго, что дѣло государей приближать къ себѣ низшихъ себя, а не то, чтобы послѣдніе старались возвыситься до государей. Это не мѣшало ему испытывать чувство горячаго поклоненія къ юной принцессѣ, и можно утверждать, что уѣзжая, онъ увезъ уже въ душѣ своей сѣмена той глубокой привязанности, которая должна была сдѣлать изъ него самаго пламеннаго защитника королевы и самаго преданнаго слугу женщины, А между тѣмъ ему пришлось скоро уѣхать. Въ программу его путешествія входило обязательное посѣщеніе Лондона, и, несмотря на всѣ приковывавшія его чары, — онъ вынужденъ былъ повиноваться отцовскимъ инструкціямъ. Ферзенъ покинулъ Парижъ 12 мая.

Нѣсколько дней спустя послѣ его отъѣзда, графъ Крейтцъ отправилъ шведскому королю Густаву III слѣдующую телеграмму: «Молодой графъ Ферзенъ только что уѣхалъ въ Лондонъ. Изъ всѣхъ шведовъ, за мое пребываніе посѣтившихъ Францію, онъ лучше всѣхъ былъ принятъ въ высшемъ свѣтѣ. Королевская фамилія относилась къ нему съ крайней благосклонностью. Нельзя было бы держать себя умнѣе и скромнѣе, чѣмъ онъ. Обладая красивой наружностью и умомъ, онъ долженъ былъ имѣть успѣхъ въ свѣтѣ, и онъ имѣлъ его вполнѣ. Ваше величество будете, навѣрное, имъ довольны. Но что особенно дѣлаетъ Ферзена достойнымъ вашихъ милостей, — это его благородный и необыкновенно возвышенный образъ мыслей».

3.

Въ отсутствіе Ферзена произошли важныя событія. Одно царствованіе смѣнилось другимъ, дофинъ именовался теперь Людовикомъ XVI, а домино, такъ сильно интриговавшее его на балу въ оперѣ, занимало постъ французской королевы.

Ферзенъ вернулся во Францію въ серединѣ августа 1778 года. Три года онъ провелъ вдали отъ Версальскаго двора. Хотя онъ и надѣялся, что не совсѣмъ забытъ, но ужъ, конечно, не разсчитывалъ на тотъ пріемъ, какой ему былъ оказанъ при этомъ Дворѣ. Онъ отправился въ Версаль и представился королевской семьѣ, точно онъ являлся въ первый разъ во Двору. При видѣ его раздался чей-то голосъ:

— Да это старый знакомый!

Марія-Антуанетта узнала его.

Можно себѣ представить, какое счастье для Ферзена заключалось въ такомъ доказательствѣ симпатіи къ нему королевы. Для поклонника это было бы настоящимъ торжествомъ — человѣка же съ сердцемъ это не могло не тронуть до глубины души.

Королевѣ точно доставляло удовольствіе давать ему каждый день новыя доказательства своихъ чувствъ къ нему. Онъ сообщаетъ объ этомъ отцу: «Королева, самая красивая, самая прелестная принцесса, какую только я знаю, — пишетъ онъ 8 сентября, — она настолько добра, что нѣсколько разъ справлялась обо мнѣ, спрашивала Крейтца, отчего я не бываю на ея игрѣ по воскресеньямъ и узнавъ, что я былъ именно въ тотъ разъ, когда игра была отмѣнена, она обратилась ко мнѣ какъ бы съ извиненіемъ».

Отношенія уже были не тѣ, что въ первое пребываніе: изъ благосклонныхъ, съ оттѣнкомъ фамиліарности, въ день бала въ оперѣ, онѣ становятся, такъ сказать, интимными. Начинаются частыя свиданія.

Королева Франціи, та, которую m-me дю-Барри называла «la petite rousse», утрачиваетъ свою прежнюю застѣнчивость. Она уже менѣе сдержанна въ поведеніи и въ рѣчахъ, она уже не скрываетъ своего желанія веселиться, и, рискуя скандализировать графиню де-Ноайль, въ шутку прозванную ею «Madame l`Etiquette», она поддается желанію наслаждаться жизнью и мечтать только о жизни простой смертной, подальше отъ всѣхъ требованій Двора и отъ тоски, связанной съ ея исключительнымъ положеніемъ.

Теперь это для нея болѣе возможно, у нея есть убѣжище, гдѣ она можетъ сложить съ себя свое величіе, спастись отъ скучныхъ людей. Самъ король, неумѣло-любезный и своеобразно-добродушный, однажды, въ 1774 году, преподнесъ ей этотъ подарокъ.

— Вы любите цвѣты? — спросилъ онъ удивленную королеву. — Въ такомъ случаѣ могу вамъ поднести букетъ: маленькій Тріанонъ.

Привыкнувъ къ обществу изъ людей по собственному выбору, Марія-Антуанетта мало по малу начинаетъ позволять себѣ всякія фантазіи, весьма естественныя въ молодой женщинѣ, но которыя не могли не подвергаться критикѣ въ королевѣ Франціи.

Даже легкій доступъ иностранцевъ во Двору шокировалъ, подчасъ, представителей старинныхъ французскихъ фамилій; но не все-ли равно? Такъ пріятно быть окруженной друзьями, а не царедворцами, или по крайней мѣрѣ царедворцами, которыхъ она считала за друзей, такъ какъ она была не въ состояніи судить о разницѣ между ними.

Въ этомъ ограниченномъ, близкомъ кружкѣ Ферзену оказывается особое предпочтеніе.

Поощряемый самою Маріею-Антуанеттою, «самою прелестною принцессою, какую онъ зналъ», онъ часто появляется на ея играхъ, ухаживаетъ за нею; она всегда замѣчаетъ его, всегда чрезвычайно любезно, милостиво разговариваетъ съ нимъ, чѣмъ трогаетъ его до глубины души.

Въ Тріанонѣ бывали интимные вечера и если m-me Ламбалль или m-me Полиньякъ устраиваютъ какой-нибудь праздникъ въ честь королевы, Ферзенъ непремѣнно тутъ какъ тутъ.

Незамѣтно близость между нимъ и Маріею-Антуанеттою устанавливается все больше и больше. Несмотря на его сдержанность, на кажущуюся холодность его натуры, становится ясно, что поклоненіе смѣняется болѣе нѣжнымъ чувствомъ. И то, что должно было неизбѣжно случиться, — случилось: Ферзенъ безумно влюбился въ королеву. Та, которая воспламенила его сердце, ничуть не испугалась этого, не удивилась.

Она съ удовольствіемъ видится съ молодымъ шведомъ, она съ удовольствіемъ убѣждается въ его любви. Даже болѣе, она тронута чувствомъ, которое сама породила, она готова заплатить за него взаимностью. Какъ не быть тронутою такой глубокой страстью, въ которой столько уваженія, столько сдержанности. Ея сердце растрогалось и тысяча признаковъ, замѣтныхъ для зоркихъ глазъ окружающихъ, выдали начинающееся чувство молодой женщины къ ея вѣрному поклоннику, не рѣшавшемуся признаться ей въ своей любви.

Однажды она сидѣла за клавикордами и пѣла. Ферзенъ былъ около нея. Музыка подсказываетъ ей признаніе, пѣніе дѣлаетъ его болѣе удобнымъ и, передавая страстные куплеты какой-то модной оперы, она ищетъ глазами Ферзена, ея смущеніе, котораго она не въ силахъ скрыть, подчеркиваетъ весьма ясно намекъ на ея личное чувство…

А между тѣмъ, всѣ такъ хорошо помнили, какъ въ день свадьбы, дофинъ кушалъ за ужиномъ по обыкновенію съ большимъ аппетитомъ, и какъ Людовикъ XV сказалъ ему:

— Не набивайте себѣ такъ животъ на эту ночь, — и улыбка, съ которой сопровождался этотъ совѣтъ, подчеркнула его тайный смыслъ.

На это дофинъ отвѣтилъ съ наивною увѣренностью:

— Отчего же нѣтъ? Я всегда лучше сплю, когда плотнѣе поужинаю.

И дѣйствительно, послѣ ужина, воспитанникъ герцога де-ла-Вогюйонъ, взявъ за руку свою молодую супругу, проводилъ ее до дверей ея комнаты, самымъ церемоннымъ образомъ пожелавъ ей доброй ночи.

— Надѣюсь, вы хорошо спали? — спросилъ онъ ее на другой день за завтракомъ.

— Прекрасно, такъ какъ не кому было мнѣ мѣшать, — отвѣтила на это молодая женщина.

Утромъ, принцесса де-Гемене, управлявшая тогда дворцомъ, рано вошла въ комнату Маріи-Антуанетты. Дофина не было; его супруга была одна.

— Богъ мой! Неужели онъ всталъ такъ же рано, какъ всегда?

— Что вы хотите этимъ сказать? — спросила ее Марія-Антуанетта. — Я много слышала объ учтивости французовъ, но, мнѣ кажется, я вышла замужъ за самаго учтиваго изъ цѣлой націи.

— Неужели онъ всталъ! — повторяла де-Гемене, не понимая, въ чемъ дѣло.

— Да нѣтъ же, — воскликнула Марія-Антуанетта, — какъ могъ онъ встать здѣсь, когда онъ совсѣмъ здѣсь и не спалъ, онъ довелъ меня до дверей этой комнаты, со шляпою въ рукѣ, и поспѣшно покинулъ меня, точно моя особа стѣсняла его.

Эта сцена, быстро сдѣлавшаяся извѣстной, добавленная всевозможными уморительными комментаріями, изобразила молодого супруга въ самомъ смѣшномъ свѣтѣ, тѣмъ болѣе, что его чрезмѣрная сдержанность не приписывалась чрезмѣрной застѣнчивости.

Марія-Антуанетта была оскорблена въ своей женской гордости и съ этого дня у нея сложилось нелестное понятіе о характерѣ и способностяхъ ея супруга.

Австрійскій посланникъ при французскомъ дворѣ Мерси, передавая объ этомъ впечатлѣніи супруги дофина своей императрицѣ Маріи-Терезіи, писалъ, что, по его мнѣнію, это слишкомъ нелестное понятіе; почемъ знать, не былъ-ли бы и онъ одного мнѣнія съ молодою женщиною, если бы видѣлъ этого супруга при другихъ условіяхъ, чѣмъ при тѣхъ, когда король принималъ своего австрійскаго посланника?

Жаль, что ему не пришлось заглянуть въ дневникъ того, котораго Марія-Антуанетта называетъ «pauvre homme». Онъ, вѣроятно, призналъ бы эту слишкомъ строгую оцѣнку въ сущности за весьма справедливую.

Что можно думать о принцѣ, который именно въ мѣсяцъ своей свадьбы записываетъ только слѣдующія замѣтки:

"Воскресенье 13. Отъѣздъ изъ Версаля. Ужиналъ и ночевалъ въ Компьень де-Сенъ-Флорантанъ.

"Понедѣльникъ 14. Свиданіе съ madame la Dauphine.

"Вторникъ 15. Ужиналъ въ la Muette, ночевалъ въ Версали.

"Среда 16. Свадьба. Департаментъ въ галлереи. Королевскій пиръ въ залѣ «Opéra».

"Пятница 18. Охота на оленя. Большая свора въ Belle Image. Убитъ одинъ.

«Суббота 19. Парадный балъ въ залѣ „Opéra“. Фейерверкъ».

И чтобы закончить съ честью, въ четвергъ 31, единственное изреченіе:

«У меня разстройство желудка».

И въ теченіе семи лѣтъ Марія-Антуанетта не имѣла никакихъ другихъ преимуществъ отъ своего положенія супруги, кромѣ удовольствія видѣть воочію, какъ ея добродушный супругъ пьетъ, кушаетъ, охотится и занимается кузнечнымъ мастерствомъ. Всякій пойметъ, что оскорбленная до глубины души такимъ необычайнымъ къ себѣ равнодушіемъ, она порою теряла терпѣніе и что у нея невольно иногда вырывались слова, полныя горечи или сарказма, какъ это было, напримѣръ, однажды, когда одна изъ ея приближенныхъ дамъ стала уговаривать ее не ѣздить верхомъ.

— Оставьте меня, Бога ради, въ покоѣ, — воскликнула она, — и знайте, что я не рискую жизнью никакого наслѣдника!

Результатомъ подобнаго положенія вещей явилось то, что когда подъ вліяніемъ внушеній своего зятя, германскаго императора, Людовикъ XVI понялъ, что онъ обязанъ дать Франціи наслѣдника престола, и сдѣлался мужемъ своей жены — было уже поздно. Ея тѣло принадлежало ему, но не ея сердце. Сердце было свободно и Ферзенъ овладѣлъ имъ.

Но именно въ то время, когда Ферзенъ являлся счастливымъ побѣдителемъ женщины и королевы, около которой было столько поклонниковъ, безъ сомнѣнія, болѣе смѣлыхъ и менѣе почтительныхъ, чѣмъ этотъ молодой шведскій офицеръ, онъ тутъ-то и доказалъ на дѣлѣ всю свою преданность и самоотверженность, доказалъ, насколько онъ былъ достоинъ ея любви.

Клевета уже коснулась своимъ змѣиномъ жаломъ Маріи-Антуанетты. Ея положеніе заброшенной супруги, ея свободныя манеры, ея независимость, ея пребываніе въ Тріанонѣ — все это способствовало распространенію навѣтовъ. И потому легко себѣ представить, съ какою радостью враги королевы, которые до этихъ поръ пробавлялись неопредѣленными предположеніями, воспользовались существованіемъ дѣйствительныхъ фактовъ, чтобы накинуться на несчастную женщину.

Тысяча глазъ, особенно зоркихъ подъ вліяніемъ любопытства, зависти или ненависти, слѣдила за нею, — отъ нихъ не могла укрыться ея тайна, и ея предпочтеніе къ благородному иностранцу, подъ вліяніемъ скандальной хроники, сдѣлалось скоро добычею злыхъ языковъ.

При такихъ условіяхъ стало извѣстно, что королева беременна. Даже ея беременность была новымъ поводомъ для самыхъ коварныхъ инсинуацій. Интрига, пущенная въ ходъ графомъ Прованскимъ, который ненавидѣлъ свою невѣстку ненавистью брата, приняла еще большіе размѣры. Да и было отъ чего. Развѣ онъ не оказалъ свое высокое покровительство клеветѣ, онъ, наслѣдникъ, опора трона, позволилъ себѣ во время крестинъ, въ церкви Notre-Dame, наполненной народомъ, въ присутствіи императрицы Маріи-Терезіи, бросить въ лицо молодой матери, съ ироніею дѣланнаго уваженія, самое оскорбительное обвиненіе! На крестинахъ онъ долженъ былъ замѣнять Испанскаго короля, оффиціальнаго воспріемника отъ купели. Когда священникъ обратился къ нему съ вопросомъ, какое имя будетъ наречено новорожденному:

— Не съ этого начинаютъ, — отвѣтилъ онъ, — прежде всего слѣдуетъ узнать, кто отецъ и мать новорожденнаго.

Язвительность, съ какою были сказаны эти слова, слишкомъ ясно свидѣтельствовала о намѣреніи и, конечно, была всѣми замѣчена, къ тому же эти слова упали на такую подготовленную почву!

Ферзенъ былъ слишкомъ наблюдателенъ, чтобы не замѣтить, что происходило вокругъ него, слишкомъ чутокъ, чтобы не почувствовать, какой вредъ приноситъ его присутствіе королевѣ.

Чтобы спасти ее, онъ проявилъ себя настоящимъ рыцаремъ, героемъ, способнымъ на самую тяжкую жертву. Чтобы заставить замолчать злые языки, приходилось покинуть королеву, Дворъ, Версаль, Францію. И для того, чтобы самый отъѣздъ не послужилъ новымъ поводомъ для сплетенъ, надо было, чтобы онъ былъ вызванъ какой-нибудь серьезною причиною, дѣлающей его неизбѣжнымъ, безотлагательнымъ.

Ферзенъ заявилъ о своемъ отъѣздѣ въ Америку и сталъ хлопотать о назначеніи его въ одинъ изъ отрядовъ, которые формировались Лафайеттомъ и Рошамбо.

Отважное рѣшеніе, которое тоже имѣло свою опасную сторону — слишкомъ высоко ставило личность человѣка, способнаго на немъ остановиться. И дѣйствительно, Марія-Антуанетта, тронутая такою жертвою, также мало съумѣла скрыть свою печаль, какъ и раньше свои чувства. Ни то, ни другое не ускользнуло отъ ея окружающихъ!

Въ то время какъ они радовались, что этотъ отъѣздъ избавлялъ ихъ отъ предмета ихъ зависти, королева не въ силахъ была заставить себя относиться равнодушно къ потере друга, котораго она лишалась, быть можетъ, навсегда, и ея искреняя, глубокая печаль, подчасъ, помимо ея воли, разражалась слезами.

Непреклонный въ своемъ намѣреніи, Ферзенъ стремился въ осуществленію его; наконецъ, насталъ моментъ его отъѣзда изъ Парижа, онъ долженъ былъ отправиться въ Брестъ, чтобы поступить въ отрядъ, куда былъ зачисленъ.

Онъ не могъ уѣхать, не предупредивъ о своемъ назначеніи отца и короля: объ этомъ они узнали отъ него, но настоящую причину его отъѣзда — отъ другихъ. Письмо посланника, сохранившееся въ бумагахъ Густава III, въ упсальскомъ архивѣ, повѣдало тайну женскаго сердца. Впрочемъ, въ этой тайнѣ нѣтъ ничего для него постыднаго.

10-го апрѣля 1779 года графъ Крейтцъ отправилъ слѣдующее посланіе королю шведскому:

"Я долженъ сообщить вашему величеству, что молодой графъ Ферзенъ пользовался такимъ вниманіемъ королевы, что это породило неудовольствіе со стороны многихъ лицъ. Признаюсь, мое личное мнѣніе таково, что она была къ нему неравнодушна, я видѣлъ несомнѣнныя тому доказательства.

"Молодой графъ Ферзенъ велъ себя безукоризненно, чрезвычайно скромно, сдержанно, и въ концѣ-концовъ принялъ рѣшеніе уѣхать въ Америку. Своимъ отъѣздомъ онъ отстранялъ всѣ опасности, но надо сознаться, что для того, чтобы преодолѣть такое искушеніе, нужна была твердость не его лѣтъ.

"Королева не сводила съ него глазъ послѣдніе дни, глядя на него, они были полны слезъ. Умоляю, ваше величество, сохранить это втайнѣ ради нея и сенатора Ферзена. Когда узнали объ отъѣздѣ графа, всѣ фавориты были въ восторгѣ. Герцогиня Фицъ-Джемсъ сказала ему:

" — Какъ, графъ, вы такъ легко покидаете вашу побѣду?

" — Если бы я ее одержалъ, то, конечно, я бы не покинулъ ее, — отвѣтилъ онъ, — я уѣзжаю свободный, и къ несчастію не оставлю сожалѣній о себѣ.

"Ваше величество, согласитесь, что отвѣтъ этотъ по мудрости и благоразумію поразителенъ въ его годы.

«Въ настоящее время королева ведетъ себя гораздо болѣе сдержанно и болѣе благоразумно, чѣмъ прежде. Король не только вполнѣ подчиняется ея волѣ, но даже раздѣляетъ ея вкусы и удовольствія».

Въ это же время проектируется женитьба Іоанна Ферзена на m-lle де-Леналь, дочери шведскаго дворянина, принявшаго англійское подданство, и постоянно жившаго въ Лондонѣ. Партія была блестящая, такъ какъ молодая дѣвушка была наслѣдницею двухъ дядей, членовъ индійской компаніи.

Хотя Ферзенъ говорилъ съ отцомъ объ этомъ проектѣ, и хотя отецъ его относился къ нему съ сочувствіемъ, но тѣмъ не менѣе изъ этого ничего не вышло. Ферзенъ не дѣйствовалъ рѣшительно, и видно было только, что въ общемъ онъ ничего не имѣетъ противъ женитьбы, но не желалъ связать себя обѣщаніемъ. Онъ уѣхалъ ни на чемъ не порѣшивъ. Въ его отсутствіе Леналь вышла замужъ за одного изъ своихъ соотечественниковъ.

Проектъ этотъ сталъ извѣстенъ изъ переписки Ферзена, и въ то время о немъ, повидимому, ничего не знали во Франціи. Во всякомъ случаѣ о немъ не было ни разговоровъ, ни сожалѣній.

4.

Только въ 1785 году графъ Ферзенъ возвратился въ Парижъ, блистая той славой, какая дается молодымъ сердцамъ первой побѣдой. Къ личнымъ его достоинствамъ прибавился теперь ореолъ счастливыхъ подвиговъ. И ореолъ этотъ сіялъ тѣмъ ярче, что военные свои успѣхи онъ стяжалъ на войнѣ популярной и происходившей въ далекихъ краяхъ.

Шведскій король гордился своимъ подданнымъ и нашелъ подходящимъ случай устроить для него въ французской арміи положеніе аналогичное съ тѣмъ, какое онъ занималъ въ шведской арміи. Въ началѣ сентября 1783 года онъ выразилъ французскому королю свое желаніе по этому поводу.

Имѣя въ виду рельефнѣе подчеркнуть, что рекомендація его была неподдѣльнымъ выраженіемъ его уваженія къ графу, онъ немедленно назначилъ его полковникомъ въ своей арміи и кавалеромъ ордена Шпаги.

Впрочемъ, при французскомъ дворѣ всѣмъ были извѣстны какъ достоинства Ферзена, такъ и оказанныя имъ услуги. Въ протекціи ему не было недостатка, въ особенности въ высшихъ сферахъ. Въ бытность его въ Америкѣ о немъ не позабыли въ Версали, а по возвращеніи его встрѣтили, какъ друга. Назначенный передъ тѣмъ кавалеромъ ордена за военныя заслуги, Ферзенъ былъ пожалованъ полковникомъ королевскаго шведскаго полка, стоявшаго гарнизономъ въ Валансьенѣ.

Занимаемое имъ положеніе, всѣ эти милости, благосклонность, какою онъ пользовался со стороны Людовика XVI и Маріи-Антуанетты, все это легко могло снова возбудить тѣ толки, ради прекращенія которыхъ состоялся его отъѣздъ въ Америку. Съ этой точки зрѣнія, возвращеніе его, дѣйствительно, было неосторожностью. Владѣя собой и своей страстью, въ моментъ охватившаго его героизма, онъ, конечно, могъ остановиться на самомъ великодушномъ и на самомъ жестокомъ изъ рѣшеній. Но всякому геройству есть предѣлы и, быть можетъ, онъ полагалъ, что тремя годами разлуки онъ купилъ себѣ право видѣть ту, образъ которой никогда не выходилъ изъ его сердца, — право ближе посвятить себя ей.

Онъ могъ бы разсѣять, или, по крайней мѣрѣ, сбить съ толку большинство подозрѣній, если бы въ частной своей жизни афишировалъ какую нибудь любовницу или отвлекъ вниманіе отъ предмета своихъ мечтаній какими нибудь громкими увлеченіями. Красавецъ, окруженный ореоломъ героя, повсюду встрѣчая почетный пріемъ, почему же не пользовался онъ всѣми этими преимуществами, чтобы стяжать себѣ завиднѣйшіе лавры? Что же мѣшало ему подражать его современникамъ и сдѣлаться Ришелье, Лозеномъ, Тилли? Ничего, кромѣ него самого: онъ предпочелъ уважать свою любовь, какъ уважалъ ея предметъ, и оставаться Ферзеномъ.

Къ этому времени относится проектъ брака Ферзена съ дочерью Неккера, впослѣдствіи г-жей де-Сталь, и графъ не противился ему открыто, чтобъ не давать новой пищи прежнимъ толкамъ. Но королева рекомендовала Неккеру другого кандидата для его дочери, и послѣдняя вышла замужъ за него.

5.

Между тѣмъ, близились времена, когда ошибки, накопившіяся въ предшествовавшія царствованія, и послѣдовательная бездарность министровъ Людовика XVI довели положеніе вещей до того, что дальше идти было невозможно.

Реформы сдѣлались необходимыми. Для распознанія резонности претензій народа нуженъ былъ возвышенный умъ, а для возведенія въ законъ справедливой и доброй стороны этихъ претензій — энергическая воля. А между тѣмъ во главѣ находился лишь Людовикъ XVI.

Марія-Антуанетта стояла выше своего супруга, въ смыслѣ мужества, умственнаго и нравственнаго достоинства, но она не была женщиной-политикомъ, способной, вмѣсто короля, взять въ свои руки веденіе дѣлъ.

Уже съ давнихъ поръ французскія королевы предпочитали оставаться въ тѣни. Правда, Анна Австрійская играла болѣе дѣятельную роль. Но въ ней за королевой скрывалась женщина, и, защищая министра своего, Мазарини, она отстаивала своего любовника.

Впрочемъ, еслибы даже Марія-Антуанетта и обладала необходимыми способностями для возмѣщенія бездарности своего супруга, насколько трудно бы ей было выдвинуться впередъ! Нѣсколько попытокъ въ такомъ родѣ, навѣянныхъ на нее неразсудительными друзьями, вмѣсто успѣха, привели лишь въ слѣдующему энергическому, язвительному заявленію Мирабо: «Въ королевствѣ существуетъ всего одно величество и я нахожу непочтительнымъ произносить слово „королева“ въ монархіи, гдѣ королевы никогда не могутъ сдѣлаться королями. Нашъ король, почтенный по своимъ намѣреніямъ, интересный своими несчастіями, лично пользующійся общественнымъ довѣріемъ, не нуждается ни въ какихъ поручительствахъ. Королева, августѣйшая его супруга, имѣетъ назначеніемъ успокоивать его отъ державныхъ заботъ, но никоимъ образомъ не должна вмѣшиваться въ государственныя дѣла. Пожелавъ, чтобы лучшее изъ искусствъ изобразило ее увѣнчанной всѣми ея прелестями, всѣми ея правами, — она приказала написать себя окруженной своими дѣтьми, а никакъ не съ глобусомъ въ рукахъ или съ картой Франціи передъ глазами».

Хорошіе дни Маріи-Антуанетты приближались въ концу. Правду сказать, королева никогда не была особенно популярной. Казалось, злой рокъ преслѣдовалъ ее. Суевѣрные люди, конечно, приписывали эту незадачу несчастной случайности, въ силу которой она родилась въ день траура для всего христіанскаго міра, — 2 ноября, день покойниковъ, въ день страшнаго бѣдствія для одного изъ прекраснѣйшихъ городовъ въ мірѣ, — день землетрясенія въ Лиссабонѣ.

Было бы наивно вѣрить въ подобныя бредни. Тѣмъ не менѣе историкъ обязанъ ихъ отмѣтить, не для того, чтобы указать значеніе, какого онѣ имѣть не могутъ, а для того, чтобы освѣтить то время и умы того періода.

Несомнѣнно, что все болѣе или менѣе обратилось противъ нея: ея происхожденіе, фамилія, вкусы, красота, кругъ ея друзей.

Ея происхожденіе: Марія-Антуанетта была австріячка. Назначая ее въ королевы Франціи, Шуазель льстилъ себя надеждой создать этимъ союзомъ узы мира между двумя вѣковыми врагами, — Австрійскимъ и Французскимъ домами. Но недовѣріе осталось, и королева считалась шпіонкой своего народа, въ пользу своей родины.

Ея фамилія: у нея было двое братьевъ, — одинъ архіепископъ и великій курфюрстъ кёльнскій по имени Максимиліанъ, человѣкъ недалекаго ума. Это онъ, при посѣщеніи своемъ Jardin des Plantes въ Парижѣ, отвѣтилъ Бюффону, предложившему ему экземпляръ своихъ сочиненій:

— Очень вамъ благодаренъ, monsieur! Крайне огорченъ, что лишу васъ ихъ.

Другой былъ Леопольдъ, императоръ, человѣкъ высокаго ума. Онъ, напротивъ, обратился къ Бюффону съ слѣдующими словами:

— Я пришелъ сюда за книгой, забытой моимъ братомъ.

Въ силу того-же противорѣчиваго рока, глупость перваго и умъ второго были приняты одинаково дурно. Надъ однимъ смѣялись, другого боялись, и въ народѣ возникли самыя нелѣпыя розсказни. Стали распространяться слухи, будто-бы сестра посылала своему брату цѣлые милліоны. Сплетни ходили даже въ самыхъ низшихъ слояхъ.

Нѣкая Рене Мильо, встрѣтивъ однажды графа де-Буаньи и, ободренная любезной добротой его, важно его спросила:

— Неужели-же императоръ никогда не прекратитъ войнъ съ Турціей? Ахъ, Боже мой, да вѣдь это раззоритъ Францію въ виду массы денегъ, съ этой цѣлью пересылаемыхъ королевой своему брату; сумма этихъ денегъ въ данное время, говорятъ, достигла уже по крайней мѣрѣ двухсотъ милліоновъ.

И Куаньи далъ себѣ волю потѣшиться отвѣтомъ и съ важностью сказалъ:

— Ты не ошибаешься. Да, эта война стоитъ уже намъ 200.000.000 слишкомъ и мы еще не довели ее до конца!

И этотъ разговоръ, удержавшійся въ глупой башкѣ Рене Мильо, явился въ видѣ свидѣтельскаго показанія передъ революціоннымъ трибуналомъ во время процесса королевы.

Ея вкусы и красота: молодая, обожаемая, — что тутъ удивительнаго, если она искала въ развлеченіяхъ забвенія отъ той скуки, какую на нее нагоняли этикетъ, политика, ея мужъ, «этотъ толстый, плохо воспитанный гарсонъ», какъ называла его m-me дю-Барри? Конечно, ее нельзя было осуждать за ея страсть въ игрѣ, но она была не права, увлекаясь азартной игрой и просиживая за ландскнехтомъ дни и ночи, какъ, напримѣръ, случилось однажды въ день Всѣхъ Святыхъ, когда игра длилась 36 часовъ.

Склонность ея къ parties de plaisir къ каретѣ, саняхъ, къ баламъ въ Оперѣ, — все это еще не бѣда. Но она переступала за предѣлы приличія, проводя на этихъ прогулкахъ цѣлые дни и бѣгая повсюду, увлекаясь театромъ, интригуя иностранцевъ въ Оперѣ, тѣмъ болѣе, что всѣ эти развлеченія представлялись для нея настоящими удовольствіями именно тогда, когда король не участвовалъ въ нихъ, — а это ни для кого не было тайной.

Ривароль резюмировалъ впечатлѣніе, какое она производила, слѣдующей остротой: «Всегда больше женщина, чѣмъ королева, она забывала, что рождена была, чтобы жить и умереть на настоящемъ тронѣ и черезчуръ гналась за тѣмъ, чтобы наслаждаться этимъ фиктивнымъ и временнымъ властительствомъ, какое дается красотой самымъ обыкновеннымъ женщинамъ и дѣлаетъ ихъ королевами на мгновеніе».

Наконецъ, что касается ея друзей и приближенныхъ, то Марія-Антуанетта не могла ими гордиться. Г-жа Полиньякъ, которую королева осыпала всевозможными милостями, измѣнила своей царственной подругѣ. Въ мужскомъ персоналѣ, за исключеніемъ Ферзена, выборъ приближенныхъ также не былъ удачнымъ.

6.

Ничего нѣтъ удивительнаго, что благосклонность въ однимъ, осуждавшаяся завистью или озлобленіемъ другихъ, давала матеріалъ для многихъ коментаріевъ по поводу Маріи-Антуанетты. И все таки всѣ эти сплетни и клеветы должны стушевываться передъ дѣломъ о кольѣ.

Исторія этого колье извѣстна. Всѣ знаютъ, какъ кардиналъ де-Роганъ, безумно влюбленный въ королеву и поощренный интригами г-жи де-ла-Моттъ, правнучки одного незаконнорожденнаго сына Генриха III, вообразилъ, что царскимъ подаркомъ, въ видѣ колье въ 1.600.000 ливровъ, ему удастся расположить къ нему сердце любимой имъ августѣйшей особы. Чтобы убѣдить его, г-жа де-ла-Моттъ разыграла съ нимъ комедію и, что всего удивительнѣе, нахальство ея вполнѣ удалось. Среди женщинъ легкихъ нравовъ она отыскала нѣкую дѣвушку д’Эссиньи, обладавшую поразительнымъ сходствомъ съ королевой. Ловко перерядивъ ее, она довершила иллюзію и въ такомъ видѣ свела эту дѣвушку въ рощу Версальскаго парка. Предупрежденный о томъ заблаговременно, влюбленный кардиналъ, въ свою очередь, явился туда же. И онъ, дѣйствительно, повѣрилъ, что то была сама Марія-Антуанетта, которая, уронивъ розу въ его ногамъ, шепнула ему:

— Прошлое забыто.

Эта сцена окончательно опьянила прелата. Онъ купилъ пресловутое колье. Но вручить его г-жѣ де-ла-Моттъ для передачи королевѣ оказалось легче, нежели расплачиваться съ золотыхъ дѣлъ мастеромъ. Послѣдній сталъ требовать колье обратно и вышелъ скандалъ, который дошелъ до Маріи-Антуанетты, помимо своей воли запутавшейся въ этихъ двусмысленныхъ интригахъ.

Клевета, по видимому, восторжествовала на нѣкоторое время. Королевѣ угрожала опасность быть подавленной энергической настойчивостью отвратительной де-ла-Моттъ, которая утверждала, что дѣйствовала исключительно по распоряженіямъ Маріи-Антуанетты, въ то время какъ кардиналъ, столько же по легковѣрію, какъ и ради предосторожности, подтверждалъ ея обвинительныя рѣчи противъ королевы.

Какая же это женщина, если то не была королева, говорила съ нимъ во время ночной сцены въ Версальскомъ паркѣ?

Необыкновенная случайность разрушила планъ аттаки г-жи де-ла-Моттъ и счастливо разбила ея обвиненія.

Процессъ уже начался. Вдругъ въ одинъ прекрасный день францисканскій монахъ Лотъ явился къ генералъ-прокурору и пожелалъ ему сдѣлать полныя признанія, какой бы срамъ ни призвали они на его голову, къ тому его обязывали долгъ вѣрности и справедливости въ его государямъ. Онъ былъ принятъ, его выслушали. Онъ разсказалъ, что, желая сдѣлаться придворнымъ проповѣдникомъ, онъ старался добиться мѣста у всемогущаго духовника Франціи — кардинала де-Роганъ. Но, не будучи съ нимъ знакомъ, онъ не зналъ, какъ ему до него добраться. Въ это время онъ услыхалъ о большомъ довѣріи, какимъ пользовалась у него г-жа де-ла-Моттъ. Съ этой стороны подобраться было легче. Онъ не замедлилъ попасть въ число ея близкихъ друзей и въ качествѣ таковаго видѣлъ и слышалъ многое, что не всегда понималъ, но что могло имѣть нѣкоторое отношеніе къ данному процессу, а именно, — что разъ вечеромъ онъ видѣлъ дѣвицу Оливу (имя, на этотъ случай данное дѣвицѣ д’Эссиньи), одѣтую, или вѣрнѣе переодѣтую г-жей де-ла-Моттъ, и что сходство этой дѣвушки съ королевой настолько поразило его, что онъ обратилъ на то вниманіе. Онъ зналъ, что въ тотъ же вечеръ д’Эссиньи повезли въ Версаль.

Въ качествѣ соумышленника въ этомъ дѣлѣ онъ назвалъ также нѣкоего Рето де-Виллеттъ, бѣжавшаго во время процесса. Словомъ, онъ направилъ судъ на слѣдъ истины. Рето, нашедшій убѣжище въ Швейцаріи, и дѣвица Олива, также скрывшаяся въ укромное мѣсто, были арестованы. И обѣ эти личности признались въ той долѣ участія, какая имъ была отведена въ гнусной интригѣ, причемъ оказалось, что въ Версальскомъ саду королеву изображала дѣйствительно дѣвица Олива, а Рето сфабриковалъ двѣ записки, подписанныя «Магіе-Antoinette de France», посланныя кардиналу, и которыя, несмотря на подобную странную подпись, ввели-таки въ заблужденіе кардинала.

По собраніи такихъ свидѣтельскихъ показаній, дѣло предстало въ иномъ видѣ. Процессъ состоялся и истина обнаружилась. Но, признавъ невинность кардинала, которому было оказано снисхожденіе, обвинивъ г-жу де-ла-Моттъ, судебный приговоръ тѣмъ не менѣе не потушилъ ни скандала, ни его послѣдствій. Затѣмъ надо отмѣтить также, что общественное мнѣніе, враждебно настроенное противъ королевы, искало не столько настоящихъ обвиненій, сколько повода для того, чтобы обрушиться на несчастную женщину. Въ массѣ публики никто не желалъ признать ея невинность, вполнѣ, однако, доказанную, и ея виновность утвердилась въ убѣжденіи народа.

Уже много лѣтъ, какъ клевета принимала тысячу разныхъ формъ, памфлетовъ, брошюръ, газетъ. На этотъ разъ она оказалась еще изобрѣтательнѣе. Нѣсколько времени спустя послѣ дѣла о кольѣ пущена была въ обращеніе масса луидоровъ, на которыхъ голова Людовика XVI изображена была съ рогомъ, весьма ловко и очень замѣтно вправленнымъ въ его шевелюрѣ. Эти монеты, прозванныя «Страсбургскими луидорами», такъ какъ онѣ были вычеканены на монетномъ дворѣ въ этомъ городѣ, вызвали въ Версалѣ тѣмъ болѣе сильное негодованіе, что этотъ маневръ считали дѣломъ рукъ графа Прованскаго.

Фактъ этотъ нисколько не представляется невозможнымъ, напротивъ, кажется вполнѣ соотвѣтствующимъ общему образу дѣйствій графа. Эта мелочная низость со стороны младшаго брата короля была довольно правдоподобна. Онъ никакъ не могъ проститъ своей невѣсткѣ, что она сдѣлалась матерью и, какъ доказалъ это при рожденіи Маріи-Терезіи, находилъ удовольствіе въ набрасываніи тѣни сомнѣнія на тѣхъ потомковъ, которые заграждали ему путь къ трону. Онъ энергично открещивается отъ этого вѣроломства и, бытъ можетъ, онъ тутъ и ни причемъ. Быть можетъ, дѣйствительно, на этотъ разъ его напрасно обвинили въ проступкѣ противъ своихъ. За то несомнѣнно онъ, а не кто другой, далъ женѣ своего брата, французской королевѣ, прозвище «madame Deficit». Это ужасное прозвище проникло въ народъ и было усвоено ненавистью. Какъ въ этомъ, такъ и въ другихъ случаяхъ, Марія-Антуанетта несла на себѣ отвѣтственность за дѣла, въ которыхъ повинна была лишь въ самой минимальной дозѣ.

Правда, она позволяла себѣ огромные расходы для украшенія «Petit Trianon». Правда, во многихъ случаяхъ она была безразсудно расточительной, осыпая золотомъ и награждая доходными мѣстами своихъ креатуръ, въ родѣ г-жи Полиньякъ. Но, во всякомъ случаѣ, дефицитъ, существовавшій въ королевскихъ финансахъ съ давнихъ поръ и доставшійся въ наслѣдство отъ перваго министерства Неккера, — ничуть не былъ дѣломъ ея рукъ. Для ея оправданія достаточно назвать имя Колонна, этого государственнаго контролера Франціи, который въ финансовыхъ дѣлахъ проповѣдывалъ ту аксіому, что можно найти деньги только тогда, когда бываешь богатъ, а за богача прослывешь, если швыряешь деньгами.

За годъ до взрыва революціи Ферзенъ получилъ отъ своего короля тайную миссію въ Парижѣ. Онъ долженъ былъ слѣдить тамъ за ходомъ событій и посылать королю отчеты о нихъ. Изъ писемъ Ферзена въ Стокгольмъ явствуетъ, что онъ чутко относился къ возбужденію, овладѣвшему тогда всѣми умами во Франціи. Разумѣется, онъ принадлежалъ и къ интимному кругу Версаля и Тріанона. Именно въ то время королева подарила ему свой миніатюрный портретъ и записную книжку, въ которой на первомъ листкѣ написала стихи такого содержанія: «Что вы напишете на этихъ листкахъ? Какія тайны вы ввѣрите имъ? Ахъ, безъ сомнѣнія, они предназначены для воспоминаній самыхъ сладостныхъ! Въ ожиданіи того, что этотъ сувениръ получитъ такое употребленіе, да позволено будетъ дружбѣ заполнить первую страницу».

Но вовсе не «сладостныя воспоминанія» сулили Ферзену и Маріи-Антуанеттѣ наступавшіе мрачные дни революціи.

Ѳ. Булгаковъ.

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", № 10, 1893

Марія-Антуанетта и графъ Ферзенъ.

7.

Въ самыя критическія минуты Ферзенъ оставался вѣрнымъ другомъ королевской семьи. Въ злополучный день 5 октября 1789 г. онъ не уходилъ изъ Версальскаго дворца, не покидалъ королевы и неотступно слѣдовалъ за ней даже въ ея апартаменты. Ночь съ 5-го на 6-е октября прошла въ ужасныхъ страхахъ для королевской семьи, для ихъ приближенныхъ и тѣлохранителей. Съ наступленіемъ дня только и слышались подъ окнами дворца крики: "Долой австріячку! "

Лафайеттъ находился во дворцѣ; будучи не въ силахъ побороть мятежъ, онъ уговариваетъ, въ свою очередь, короля и королеву покориться волѣ народа, который желаетъ ихъ препроводить въ Парижъ. Крики, угрозы усиливаются: на что рѣшиться?

Между тѣмъ время идетъ, ярость народа ростетъ. Лафайетта осѣняетъ вдругъ внезапное вдохновеніе — онъ рѣшается обратиться въ королевѣ съ вопросомъ, что она лично намѣрена предпринять? Въ дочери Маріи-Терезіи, передъ лицомъ опасности, проснулось все мужество ея рода.

— Я знаю, какая участь ожидаетъ меня, — отвѣчаетъ она съ твердостью, — но мой долгъ умереть у ногъ короля и въ объятіяхъ моихъ дѣтей.

— Въ такомъ случаѣ, слѣдуйте за мною! — восклицаетъ Лафайетгь.

И онъ собирается вести ее на балконъ предъ народомъ.

Несмотря на всю свою отвагу Марія-Антуанетта въ нерѣшимости.

— Какъ? Одна на балконъ? Развѣ вы не видали угрожающихъ знаковъ, которые мнѣ дѣлались?

Дѣйствительно, эти знаки были такъ же многозначительны, какъ и ужасны.

— Пойдемте, — настаиваетъ Лафайеттъ, рисковавшій казнью за свой поступокъ.

Ферзенъ былъ тутъ-же. Однимъ взглядомъ онъ придаетъ рѣшимость королевѣ. Побѣжденная толпа смѣняетъ свой гнѣвъ на восторгъ и въ ушахъ удивленныхъ актеровъ этой сцены раздаются крики: «Да здравствуетъ генералъ! Да здравствуетъ королева!»

Но одобряетъ ли или негодуетъ народъ — безразлично; онъ требуетъ себѣ повиновенія; онъ желаетъ препроводить въ Парижъ «la bonlanger, la bonlangère», и «le petit mitron». Онъ думаетъ, что избавится отъ всѣхъ заговоровъ двора, когда въ его рукахъ будетъ королевская семья.

Сопротивляться не приходится, дѣлаются приготовленія въ отъѣзду. Въ половинѣ перваго карета готова и царственные плѣнники отправляются въ путь. Ферзенъ слѣдуетъ за ними съ приближенными короля.

Только вечеромъ пріѣзжаютъ въ Парижъ. Совершенно темно, въ мрачномъ и безмолвномъ, какъ могила, Тюльери помѣщается королевская семья, въ пустыхъ комнатахъ, въ которыхъ не приготовлено ни кроватей, ни мебели.

На-скоро приносятъ все необходимое, какъ будто вновь прибывшіе только случайные гости въ этомъ старинномъ жилищѣ королей… Ферзенъ тоже поселяется въ Парижѣ въ улицѣ du Вас; онъ не хочетъ покинуть тѣхъ, съ кѣмъ связанъ не только своею дипломатическою миссіею, но еще болѣе чувствомъ. Его донесенія въ Стокгольмъ изобличаютъ его возбужденное состояніе. «Храни меня Господи, — пишетъ онъ, — еще когда нибудь видѣть такое ужасное зрѣлище, какъ въ эти два дня» (5 и 6 октября). Рѣдкостный контрастъ представляютъ эти донесенія съ равнодушными замѣтками въ дневникѣ Людовика XVI:

5 октября. Стрѣлялъ при въѣздѣ въ Шатильонъ, убитыхъ 81, былъ прерванъ событіями, туда и обратно ѣхалъ верхомъ.

6-е. Отъѣздъ въ Парижъ въ двѣнадцать съ половиною, посѣтилъ Hôtel de Ville, ужинъ и ночёвка въ Тюльери.

7. Ничего. Обѣдали тётки.

8. Ничего.

Невеселая это была зима для Королевской Семьи. Чернь Парижа, возбужденная возростающею нищетою и шумными дебатами Національнаго Собранія, споры котораго передавались газетами и клубными ораторами въ преувеличенномъ и извращенномъ видѣ, потеряла всякое уваженіе, всякую любовь къ королю, а королева сдѣлалась предметомъ постоянныхъ угрозъ. Положеніе вещей ухудшалось съ каждымъ днемъ и трудно было разсчитывать на перемѣну къ лучшему въ общественномъ мнѣніи.

Къ этому времени относится дѣятельная переписка Ферзена съ Швеціей. Его переписка съ Густавомъ III чисто политическаго характера, другая-же, съ отцомъ, заключаетъ въ себѣ всѣ впечатлѣнія переживавшихся графомъ событій.

Любопытны его характеристики, какъ безпристрастнаго свидѣтеля, насколько это возможно для него, проникнутаго старою монархическою вѣрою. Вотъ его оцѣнка Неккера: «Неккеръ такъ-же плохъ въ администраціи, какъ свѣдущъ въ финансахъ, онъ пропитанъ философскими идеями, ему никогда не приходило въ голову, что слѣдовало-бы постараться пріобрѣсти голоса за короля. Ему казалось нечестнымъ прибѣгать къ средствамъ обольщенія, онъ хотѣлъ остаться честнымъ среди мошенниковъ, и остался у нихъ въ дуракахъ. Его чрезмѣрное самолюбіе заставляло его предполагать, что ему удастся ихъ убѣдить; но деньги Англіи были аргументами посильнѣе и поубѣдительнѣе. Неккеръ виноватъ не только въ невѣдѣніи, но и въ измѣнѣ. Онъ хотѣлъ быть министромъ народа, царствовать черезъ него, и заставить короля не обходиться безъ его содѣйствія; онъ пожертвовалъ королемъ и правительствомъ ради своего честолюбія. Правда, что онъ за это наказанъ, его вліяніе въ данное время — ничто; но это наказаніе ничего не искупаетъ и напрасно король не царствовалъ черезъ него, убѣдившись, что безъ него онъ не можетъ царствовать».

Характерны и слѣдующіе отзывы Ферзена о тогдашнемъ положеніи дѣлъ: «Изъ числа министровъ только де-ла-Люцернъ и де-Сенъ-Пристъ расположены къ королю, всѣ остальные или дураки, или мошенники, къ которымъ нельзя имѣть ни малѣйшаго довѣрія. У Сенъ-Приста, кромѣ ума, есть и характеръ, и стойкость, и въ трудную минуту это единственный человѣкъ, на котораго король можетъ положиться. Я очень хорошъ съ нимъ, его домъ — мой домъ; онъ относится ко мнѣ чрезвычайно добро, любезно, съ большимъ довѣріемъ. Черезъ него я знаю все, что дѣлается, и нерѣдко онъ обращается ко мнѣ за совѣтомъ. Несмотря на все это, я говорю ему только то, что хочу, не болѣе — я остороженъ — осторожность теперь болѣе чѣмъ когда-либо необходима». (1-е февраля 1790). «Изъ газетъ вы увидите, въ какомъ состояніи армія: въ ней нѣтъ ни порядка, ни дисциплины. Всѣ головы сбиты съ толку. Солдаты образуютъ комитеты; они отрѣшаютъ отъ мѣстъ, судятъ и, зачастую, казнятъ своихъ офицеровъ». (28 Іюня 1790).

Въ несчастью, ничто не силахъ было измѣнить характера Людовика XVI. «Онъ глубоко сознаетъ свое положеніе, но у него нѣтъ дара ни выразить его, нѣтъ дара говорить любезности», пишетъ Ферзенъ барону Таубе 7-го Марта 1791. Одна королева все время на высотѣ своего положенія: «мужество не покидаетъ ее, нельзя не восторгаться ею».

8.

Вскорѣ новыя событія еще пуще ухудшили положеніе вещей.

Король собирался въ Сенъ-Клу на Пасху. 18 Апрѣля 1791 г. онъ дѣлаетъ нужныя распоряженія къ отъѣзду. Запряженныя кареты ожидаютъ во дворѣ; король, королева, дѣти, принцесса Елизавета, m-me де-Турзель выходятъ и садятся въ нихъ. Но едва они сѣли, какъ дежурные національной гвардіи окружаютъ кареты и не разрѣшаютъ отъѣзда.

Прибѣгаетъ Лафайеттъ, онъ напрасно пытается убѣдить этихъ обезумѣвшихъ людей; они не внимаютъ ему и заявляютъ, что не позволятъ выѣхать королю. Королева рѣшается вмѣшаться.

— Забавная тварь… туда-же даетъ приказанія! — кричатъ они.

Лафайеттъ, возмущенный этой постыдной сценой, спрашиваетъ короля, не желаетъ-ли онъ силою заставить уважать законъ, но Людовикъ XVI неизмѣнно повторяетъ все свою фразу:

— Я не желаю, чтобы изъ-за меня проливалась кровь, когда я уѣду, за вами будетъ право располагать всѣми средствами, чтобы заставить относиться съ уваженіемъ къ закону.

А тутъ угрожаютъ убить почтаря, если онъ сдвинется съ мѣста, угрожаютъ повѣсить рейткнехта!

И король не поѣхалъ въ Сенъ-Клу.

Нельзя было дать королевской семьѣ болѣе несомнѣнныя доказательства, что она въ Парижѣ въ плѣну, а это неизбѣжно должно было породить въ ней мысль о побѣгѣ — такъ какъ бороться открыто съ возростающимъ потокомъ революціи не могло запасть ни въ голову, ни въ сердце короля. Масса поняла это инстинктивно и ее охватила тревога. Не потому, чтобы король былъ ей нуженъ, не потому, чтобы думали, что его присутствіе могло быть полезно для конституціи, но потому, что она сознавала, что разъ король за границей на свободѣ, является связь и содѣйствіе между врагами Франціи и противниками Революціи, опасныя для цѣлой націи.

И потому всѣ боялись, чтобы Людовику XVI не удалось какъ нибудь улизнуть отъ его охранителей. Съ теченіемъ времени опасенія эти все усиливались. Простые граждане превращались въ шпіоновъ или стражей.

Камиль Демулэнъ разсказываетъ такой фактъ, случившійся въ ночь 20 Іюня 1791 г. «Въ эту ночь, — говоритъ онъ — нѣкій Бюзеби, парикмахеръ, жительствующій въ улицѣ Бурбонъ, отправился въ Гюше, булочнику и саперу Театинскаго батальона, чтобы сообщить ему свои опасенія по поводу будто бы дѣлающихся приготовленій въ бѣгству короля, о чемъ отъ случайно узналъ. Вмѣстѣ они отправляются къ сосѣдямъ, которыхъ будятъ, и вотъ они, въ числѣ тридцати человѣкъ, являются къ Лафайетту заявить ему, что король собирается бѣжать и всячески уговариваютъ его принять соотвѣтствующія мѣры, Лафайеттъ относится къ этому извѣстію со смѣхомъ и совѣтуетъ имъ разойтись спокойно по домамъ. Для того, чтобы не быть задержанными, они спрашиваютъ у него пароль; онъ говоритъ имъ его. Узнавъ пароль, они направляются въ Тюльери, гдѣ незамѣтно никакого движенія, порядочное количество извощиковъ распиваетъ у лавченокъ на выносъ, около калитки Карусель. Они обходятъ всѣ дворы до воротъ Манежа, гдѣ помѣщалось Національное Собраніе, и ничто не возбуждаетъ въ нихъ подозрѣнія; но возвращаясь, они поражены тѣмъ, что на площади нѣтъ ни одного извощика. Всѣ они исчезли»…

Не прошло нѣсколькихъ часовъ, какъ весь городъ всполошился.

Говорятъ, что въ 7 часовъ утра, Лемуанъ, камердинеръ короля, по обыкновенію, вошелъ въ комнату короля. Не слыша никакого движенія, онъ раздвигаетъ пологъ кровати. Никого: кровать пустая. Онъ ищетъ короля. Бросаются въ комнаты королевы, дѣтей, принцессы Елизаветы — вездѣ все пусто. Нѣтъ болѣе сомнѣній: королевская семья бѣжала. Вѣсть эта изъ дворца распространяется быстро по всѣмъ кварталамъ.

Оповѣщаются власти, муниципалитетъ, по ихъ приказанію раздаются три пушечныхъ выстрѣла.

На этотъ сигналъ тревоги толпа стекается въ Тюльери. Освѣдомляются, наводятся справки, скоро извѣстіе подтверждается. Сперва всеобщее оцѣпенѣніе: всѣ направляются въ Національное Собраніе и тутъ только успокоиваются: «Вотъ гдѣ нашъ король!»

Послѣ октябрскихъ событій и возвращенія въ Парижъ, всѣмъ было ясно, что для королевской семьи опасность заключалась не въ рѣшеніяхъ Національнаго Собранія, но въ разбушевавшихся страстяхъ массы, на которую представители націи не имѣли ни малѣйшаго вліянія, и которыя королю было не сдержать силою, такъ какъ арміи, такъ сказать, не существовало.

Людовикъ XVI и Марія-Антуанетта пріискивали средства спасенія или скорѣе спасителей себѣ. Изъ нихъ самымъ выдающимся по геніальности былъ Мирабо. Мирабо, въ качествѣ агитатора, былъ хорошо знакомъ съ бурями страстей, такъ какъ онъ самъ разнуздывалъ ихъ; но съ тѣхъ поръ, какъ онъ перешелъ на сторону двора, ему прямой разсчетъ былъ имѣть за себя силу и онъ не хотѣлъ, чтобы королевская власть была въ конецъ уничтожена, а потому съ послѣднихъ мѣсяцевъ 1789 г. онъ сталъ совѣтывать королю отстраниться отъ демагогическихъ вліяній Парижа. Онъ не подразумѣвалъ подъ этимъ побѣга. Напротивъ, по его мнѣнію, Людовикъ XVI долженъ былъ отбыть среди бѣлаго дня, какъ подобаетъ конституціонному монарху, который пользуется своими правами, и удалиться или въ Фонтенебло, или въ другую какую королевскую резиденцію, настолько близкую къ Парижу, чтобы чувствовалась еще королевская близость, но и настолько отдаленную отъ него, чтобы быть внѣ опасности на случай возстанія въ родѣ октябрскаго, и гдѣ бы можно было образовать ядро вѣрной арміи, способной противустоять національной гвардіи Жиля Цезаря, какъ Мирабо называлъ Лафайетта. Марія-Антуанетта, съ удовольствіемъ, послѣдовала бы его совѣту, но Людовикъ XVI, по свойственной ему нерѣшительности и апатіи, не могъ ни на чемъ остановиться, — сегодня онъ говорилъ «да», завтра «нѣтъ». Время шло, и планъ, легко осуществимый въ 1789 г., возможный еще въ 1790 г., дѣлался весьма сомнительнымъ въ 1791 г., подтвержденіемъ чего являлось случившееся 18 апрѣля. Въ сущности къ Мирабо относились съ недовѣріемъ. Уже то, что это предлагалъ онъ, внушало подозрѣніе, и покуда исполненіе его плана откладывалось въ долгій ящикъ, прислушивались къ проектамъ друзей монархіи, которые считались повѣрнѣе. Маркизъ де-Буйлье, который командовалъ въ Метцѣ, уговаривалъ короля стать подъ предлогомъ угрожающей войны, подъ охрану его арміи. Легко можно было уговорить императора Леопольда выставить часть войска на границы для острастки Франціи, и тѣмъ мотивировать отъѣздъ короля.

Остановились на одной комбинаціи Бретеля, которая не многимъ отличалась отъ плана Буйлье. Онъ предлагалъ бѣжать изъ Парижа на какую-нибудь границу, откуда, въ случаѣ еслибы жизни короля и его семьи угрожала опасность, можно было-бы сейчасъ же перебраться за границу, или же вернуться въ Парижъ, въ случаѣ благополучнаго оборота дѣлъ.

Это не былъ смѣлый планъ Мирабо, ни честное, открытое предложеніе Буйлье, тѣмъ не менѣе на этомъ планѣ рѣшено было остановиться потому только, что Бретелю, какъ совѣтчику, болѣе всего довѣряли, а также и потому, что короля какой-то несчастной звѣздой всегда влекло къ худшему.

Съ ноября 1790 г. онъ проникся этимъ планомъ бѣгства. Тѣмъ не менѣе онъ относился къ нему съ большимъ волненіемъ, и не могъ къ нему приготовиться съ должною твердостью. Онъ постоянно перечитывалъ исторію Англіи, въ особенности же про царствованія, въ которыхъ онъ находилъ сходство со своимъ — Карла І-го и Іакова II-го. Онъ часто повторялъ, что смертный приговоръ Карла І-го былъ вызванъ непріязненностью къ нему подданныхъ; что касается Іакова II-го, то онъ лишился трона за то, что бѣжалъ. Эти примѣры еще болѣе сбивали Людовика XVI съ его, и безъ того недостаточно опредѣленныхъ, намѣреній. И потребовалось сильное давленіе со стороны окружающихъ, чтобы заставить его выйти изъ его долгаго бездѣйствія.

9.

Въ первыхъ числахъ ноября 1790 г. маркизъ де-Буйлье написалъ королю длинное, шифрованное письмо, въ которомъ онъ просилъ его не откладывать болѣе условленнаго проекта отъѣзда въ какой-нибудь пограничный городъ.

Небезъинтересно узнать, подъ вліяніемъ какихъ мотивовъ маркизъ де-Буйлье настаивалъ на исполненіи этого плана.

Отважный солдатъ, энергичный начальникъ, онъ видѣлъ возможность играть роль среди безпорядковъ событій и выдвинуться. Роль эта соотвѣтствовала его убѣжденіямъ и его патріотизму. Де-Буйлье не принадлежалъ въ тѣмъ роялистамъ, которые инстинктивно ненавидѣли революцію и по мнѣнію которыхъ къ ней слѣдовало относиться или сопротивляясь силою, или эмигрируя. Онъ, напротивъ, относился съ сочувствіемъ въ новымъ идеямъ, покуда онѣ не касались низверженія короля. Его идеаломъ была конституціонная монархія, слѣдовательно, ему нуженъ былъ король и его преданность Людовику XVI была скорѣе политическаго свойства, нежели рыцарскаго.

Когда онъ убѣдился, что король плѣненъ въ Парижѣ, онъ сейчасъ же рѣшилъ предложить ему возможность оградить его права, которыя ему давала сама конституція.

Командуя войсками Эльзаса, Лотарингіи, Шампаньи и Франшъ-Конте, единственный изъ генераловъ того времени, сохранившій авторитетъ у солдатъ, онъ, однако, не спасовалъ передъ мятежемъ. Гарнизонъ Нанси какъ-то вздумалъ было взбунтоваться, и онъ его живо подтянулъ энергичными мѣрами, за что получилъ благодарность отъ Національнаго Собранія.

Его твердость, въ связи съ тѣмъ обаяніемъ, какое онъ пріобрѣлъ своими походами въ Индіи, въ колоніяхъ и въ Америкѣ, поддерживали остатокъ дисциплины въ его войскахъ. Онъ могъ разсчитывать на нѣсколько вѣрныхъ батальоновъ.

Это убѣжденіе раздѣляли и король и королева, и потому они приняли его предложеніе. Немедленно по полученіи письма, оба они принялись за подготовку разныхъ подробностей для осуществленія плана.

Такъ какъ они находились постоянно подъ надзоромъ, то имъ невозможно было дѣйствовать самимъ, надо было найти вѣрнаго человѣка, который сталъ бы душою заговора и который могъ бы свободно вести переговоры съ нѣкоторыми лицами по поводу приготовленій въ бѣгству, не внушая подозрѣнія, не привлекая на себя вниманія. Среди лицъ, вѣрныхъ монархіи, нашлось бы не мало такихъ, которыя были бы счастливы доказать на дѣлѣ свою преданность. И выборъ короля, при помощи королевы, палъ на иностранца, если можно было въ данномъ случаѣ назвать этимъ именемъ друга, къ которому обратились — а именно на Ферзена.

Посвященный въ этотъ планъ съ самаго его начала, Ферзенъ сдѣлалъ все, чтобы обезпечить его успѣхъ, и если можно его подчасъ винить въ неумѣніи, то во всякомъ случаѣ не приходится его упрекать въ бездѣйствіи или въ отсутствіи доброй воли.

Хотя этому плану и былъ данъ ходъ, тѣмъ не менѣе все шло весьма медленно. Смерть Мирабо, внезапно похитившая его 2 апрѣля 1791 г., и уносившая съ собою если не послѣднее вѣроятіе, то, по крайней мѣрѣ, послѣднюю иллюзію на спасеніе, разсѣяла всѣ колебанія.

Маркизу де-Буйлье было сообщено, что планъ побѣга окончательно принятъ. Людовикъ XVI и его семейство рѣшили бѣжать изъ Парижа и укрыться среди его войскъ въ Монмеди, недалеко отъ границы Люксембурга.

При этомъ извѣстіи генералъ сейчасъ же началъ дѣйствовать. Желая объяснить передвиженіе войска будто бы угрожавшею опасностью извнѣ, онъ обратился за помощью въ иностраннымъ державамъ.

"Передвиженіе австрійскаго войска на границу необходимо, — пишетъ онъ Ферзену, — Нужно, чтобы прибылъ цѣлый корпусъ въ Люксембургъ, чтобы нѣсколько эскадроновъ было выставлено въ Бертонъ и въ Арлонъ, и чтобы занято было войскомъ еще нѣсколько пунктовъ, безъ этого, быть можетъ, мнѣ нельзя будетъ выйти изъ Метца и вывести четырехъ нѣмецкихъ и швейцарскихъ батальоновъ, все, что въ данное время составляетъ гарнизонъ, а также выдвинуть на границу кавалерію, которая въ настоящее время разсѣяна по разнымъ селамъ и деревнямъ… Если императоръ австрійскій дѣйствительно желаетъ содѣйствовать королю, онъ долженъ согласиться на этотъ шагъ и ускорить выступленіе войска въ Люксембургъ…

Въ апрѣлѣ Буйлье отправилъ въ Парижъ барона Гогела, офицера изъ главнаго штаба, извѣстнаго тѣмъ, что онъ нанесъ оскорбленіе герцогу Орлеанскому. Въ первыхъ числахъ мая, Людовикъ XVI послалъ его обратно къ Буйлье съ шифрованнымъ письмомъ, въ которомъ сообщалъ, что, согласно его желанія, австрійскія войска прибудутъ въ Арлонъ 12 іюня, а самъ онъ выѣдетъ 15 іюня.

Хотя это и казалось весьма отдаленнымъ срокомъ, но приходилось ждать по двумъ причинамъ, — во первыхъ, австрійцы не могли быть раньше готовы, во вторыхъ потому, что требовались большія деньги, и король до своего отъѣзда желалъ получить свое содержаніе, какъ глаза конституціи, причитающіеся ему 2 милліона, которые выплачивались въ первыя двѣ недѣли каждаго мѣсяца.

Армія маркиза де-Буйлье была достаточно сильна, чтобы обезпечить благополучіе королевской семьи. Она состояла изъ 12 батальоновъ, 23 эскадроновъ и изъ одного артиллерійскаго обоза въ шестнадцать орудій. Буйлье получилъ 998,000 ливровъ ассигнаціями въ бѣломъ шелковомъ конвертѣ, этого было болѣе чѣмъ достаточно для покрытія всѣхъ предстоявшихъ расходовъ. Король оставилъ себѣ 4 милліона и поручилъ Бомбеллю испросить у императора Леопольда «кредитъ въ 15 милліоновъ».

Все было условлено, маркизъ де-Буйлье, подъ предлогомъ инспекціи, оставилъ Метцъ 13-го іюня, 15-го онъ былъ въ Лонгви, гдѣ получилъ слѣдующее письмо отъ Ферзена.

"13-го іюня 1791.

«Отъѣздъ назначенъ безотлагательно на 20-е, въ полночь. Изъ-за отвратительной горничной дофина, отъ которой никакъ не могутъ отдѣлаться, и которая удаляется только въ понедѣльникъ, пришлось отложить отъѣздъ до понедѣльника вечера, но на этотъ разъ вы можете быть увѣрены… король откроетъ свое инкогнито только когда герцогъ де-Шуазель сообщитъ ему о настроеніи войска… Я чрезвычайно доволенъ герцогомъ де-Шуазель. Если потерпимъ неудачу, онъ прибудетъ въ пятницу въ Метцъ, иначе вы можете выѣхать въ воскресенье, утромъ, и быть увѣреннымъ, что отъѣздъ отсюда состоится въ понедѣльникъ, въ полночь… Нѣтъ возможности избавиться отъ этой горничной, не выдавъ тайны… Еслибъ, неравно, ваше приказаніе о выступленіи войскъ было уже отправлено, вы можете, подъ предлогомъ того, что этапы еще не готовы, задержать ихъ выступленіе на одинъ день».

Одновременно Буйлье получилъ письмо отъ короля, который сообщалъ ему, что отъѣздъ отложенъ на сутки. Къ письму Людовикъ XVI присоединилъ слѣдующее приказаніе:

«Имѣя намѣреніе отбыть въ Монмеди 20-го будущаго іюня, симъ повелѣваю Буйлье, генералъ-лейтенанту моихъ армій, расположить войска, какъ онъ то найдетъ нужнымъ, по пути изъ Шалона на Марнѣ до Монмеди, для безопасности моей и семейства моего; желательно при этомъ, чтобы войска, которыя будутъ на это употреблены, подчинились всѣмъ требованіямъ генерала де-Буйлье, отвѣтственнаго за всѣ данныя имъ приказанія.

"Дано въ Парижѣ сего 15-го іюня 1791.
Людовикъ".

Съ этимъ документомъ Буйлье отправляется 20-го іюня въ Стене, затѣмъ 21-го предупреждаетъ офицеровъ, что король прослѣдуетъ и вручаетъ имъ приказаніе короля.

Герцога де-Шуазеля и Гогела назначаютъ въ Pont-Sommevesle, самый отдаленный пунктъ отъ Стене и самый близкій къ Шалонъ. Имъ приказано: если король не будетъ узнанъ, дать ему прослѣдовать incognito и сѣсть на лошадей только нѣсколько часовъ спустя; если-же онъ будетъ узнанъ, сдѣлать все для его освобожденія и затѣмъ немедленно увѣдомить генерала.

Де-Шуазель получилъ 17.000 фр. при своемъ отъѣздѣ въ Парижъ 9-го іюня; ему и де-Дама была вручена еще сумма въ 80.000 фр., предназначенная для поддержки преданности лли для возбужденія ея въ ихъ солдатахъ.

Между тѣмъ, день 21-го іюня близился къ концу, Буйлье къ тревогѣ, вѣстей нѣтъ. Наконецъ онъ теряетъ терпѣніе; его безпокойство усиливается къ ночи. Онъ садится на коня, въ сопровожденіи нѣсколькихъ офицеровъ выѣзжаетъ изъ Стене и направляется къ воротамъ Дёнъ, куда онъ, однако, не рѣшается въѣхать, боясь встревожить населеніе своимъ появленіемъ. Тутъ онъ ожидаетъ въ страхѣ; не одно опасеніе за королевскую семью волнуетъ его, онъ очень хорошо понимаетъ, насколько онъ лично рискуетъ въ этомъ дѣлѣ, если оно будетъ проиграно. Мельчайшій шумъ заставляетъ его вздрагивать: не экипажъ-ли это, не король-ли? Или это Шуазель или тотъ тѣлохранитель, котораго должны прислать сказать ему, что побѣгъ не удался и что ему пора думать о личномъ спасеніи?».

Тѣмъ временемъ экипажи съ королевскою семьею и свитою приближались къ Вареннъ, но они еще не достигли цѣли путешествія, и хотя опасность, повидимому, уменьшалась по мѣрѣ отдаленія отъ Парижа, она все же еще не миновала.

Не иначе какъ чудомъ имъ удалось добраться такъ далеко, потому что, надо сознаться, никогда еще ни одинъ побѣгъ не былъ подготовленъ съ большею преданностію и съ меньшимъ умѣніемъ. Для бѣгства былъ заказанъ особый экипажъ, великолѣпно отдѣланный, стоившій 5.944 ливровъ. Этотъ экипажъ стоялъ во дворѣ дома, гдѣ жилъ Ферзенъ, и каждый могъ видѣть его. Ферзенъ запрягалъ его шестеркой и самъ правилъ, чтобъ испытать, справиться ли ему съ ролью кучера. Однажды, во время такихъ пробъ, онъ встрѣтилъ герцога Орлеанскаго, закоренѣлаго врага короля и королевы.

— Для чего это такой грузный экипажъ? — спросилъ герцогъ. — Ужь не хотите ли вы увезти отъ насъ оперный хоръ?

— Нѣтъ, его я оставляю вамъ, — отвѣтилъ Ферзенъ.

Ферзенъ сообщалъ королевѣ обо всѣхъ приготовленіяхъ, онъ нашелъ возможность пробираться въ Тюльери, не будучи замѣченъ національною гвардіею. Это было не легко, такъ какъ въ то время Тюльери охранялся тщательно.

Днемъ эти предосторожности отчасти скрывались, въ томъ смыслѣ, что при появленіи короля, королевы или сестры короля, національная гвардія окружала ихъ подъ видомъ почетной свиты. Ночью эта почетная свита превращалась въ тюремщиковъ. Двери комнатъ тщательно запирались, солдаты клали свои матрацы около нихъ и ложились на нихъ спать. Большинство лицъ, принадлежавшихъ ко двору короля, подвергалось подобнымъ мѣрамъ и нельзя было не подчиняться имъ.

Де-Дюра, первый камергеръ, спросившій однажды Лафайетта, по его ли приказанію у его дверей стоятъ отъ десяти до двѣнадцати человѣкъ, получилъ слѣдующій, рѣзкій отвѣтъ:

— Да, и если бы понадобилось, я бы уложилъ вамъ еще одного въ постель.

Слѣдовательно, приходилось перехитрить эту строгую стражу.

Людовику XVI въ первый разъ удалось употребить въ дѣло его столярное мастерство. При помощи нѣсколькихъ вѣрныхъ людей, уже въ январѣ, онъ продѣлалъ въ панелѣ комнаты Маріи-Антуанетты дверь, до того искусно замаскированную, что ее невозможно было найти, не зная о существованіи ея. Была еще и вторая дверь, такая же незамѣтная, около кровати сестры короля. Первая дверь была продѣлана «для тайныхъ свиданій».

Въ ночь побѣга весь вечеръ дворецъ сохранялъ свой обычный видъ. Дѣтей уложили спать въ обыкновенное время, затѣмъ легли король и королева. Но едва удалились приближенные, всѣ, конечно, сейчасъ же встали. Король одѣлся въ самое простое платье, чтобы имѣть дѣйствительно видъ камердинера «баронессы Корфъ», какъ значилось въ его подорожной. Также и королева и принцесса Елизавета облачились въ платья горничныхъ. Madame Royale (дочь короля) живо была одѣта, но маленькій дофинъ, съ просонокъ, ничего не понималъ. И въ то время, когда на него надѣвали платье дѣвочки, онъ спросилъ:

— Развѣ будетъ театръ?

M-me Брюнье и де-Нёвилль были на лицо. Всѣ, за исключеніемъ короля и принцессы Елизаветы, собрались въ одной комнатѣ, въ которой къ нимъ должна была присоединиться и m-me де-Турвель.

Королева сама открыла дверь и, взявъ дѣтей за руку, идя впереди остальныхъ, спустилась по лѣстницѣ въ корридоръ, который соединялся съ одною изъ дверей апартамента въ первомъ этажѣ, въ то время не занятаго.

Дожидаясь, покуда имъ откроютъ, m-me де-Нёвилль усѣлась на полъ, уложивъ себѣ на колѣни маленькаго, спящаго Дофина. Было рѣшено выйти дворомъ принцевъ маленькими группами, чтобы не возбудить подозрѣнія. Когда дверь открыли, дѣтей отправили впередъ съ m-me де-Турзель. Они благополучно достигли кареты, это было въ 11 часовъ съ четвертью.

Какъ разъ въ это время Лафайеттъ вышелъ и прошелъ по двору, чѣмъ нагналъ страха на бѣглецовъ — въ сущности неосновательнаго, такъ какъ онъ ихъ не видѣлъ — и побѣгъ совершился, такъ сказать, на его глазахъ.

Въ 12 часовъ безъ четверти прибыла принцесса Елизавета, за нею въ недалекомъ разстояніи слѣдовалъ король. Недоставало только королевы. Начинали за нее безпокоиться. Время шло. Наконецъ и она пришла. Она тоже встрѣтила карету Лафайетта, и должна была спрятаться, чтобы не быть замѣченной, въ одной изъ нишъ; приключеніе это ее не мало взволновало. Тѣлохранитель, сопровождавшій ее, не хорошо зналъ эту часть города, всю изрѣзанную узкими темными улицами, и они заблудились. Пробило 12 ч. въ т время, какъ m-me Брюнье и m-me de-Neuville направлялись пѣшкомъ къ набережной, гдѣ ихъ ожидала карета. Король, королева, принцесса Елизавета, дѣти, m-me де-Турзель и тѣлохранитель сѣли въ карету, которою правилъ Ферзенъ, и она помчалась во весь опоръ.

Они прибыли съ разсвѣтомъ къ заставѣ Сенъ-Мартенъ. Здѣсь ихъ ожидала другая карета. Ферзенъ подвелъ экипажъ къ экипажу и путешественники, не выходя, пересѣли изъ одного въ другой. Онъ вернулся въ первой каретѣ, схватилъ лошадей подъ узды и сбросилъ ихъ въ пропасть. Такимъ образомъ можно было предположить, что карета была брошена вслѣдствіе несчастнаго случая. Самъ онъ сѣлъ на козлы экипажа, а Мальданъ на запятки, и крикнулъ кучеру, державшему возжи, Балтазару Сапелю:

— Эй! живо, во весь опоръ!

И вооружившись длиннымъ бичемъ, онъ то и дѣло щелкалъ имъ, подгоняя лошадей.

Время, потерянное въ ожиданіи королевы, и наступавшій разсвѣтъ увеличивали опасность: они были еще такъ близко отъ Парижа. И потому онъ торопился какъ можно скорѣе довести до цѣли тѣхъ, кто довѣрился ему.

Онъ ворчалъ на кучера:

— Живо, Балтазаръ, ваши лошади еле плетутся. Прибавьте шагу. Успѣютъ отдохнуть въ полку.

Балтазаръ Сапель, въ полной увѣренности, что его баринъ возвращается въ Валансіенъ въ свой полкъ, всячески старался угодить графу. Въ полчаса доѣхали до Банди. Подстава въ шесть лошадей была приготовлена. Ферзенъ и кучеръ сошли съ козелъ, вмѣсто нихъ сѣли Мальданъ, Валлори и дю-Мустье. Ямщики дернули лошадей, щелкнули кнутомъ и экипажъ закачался, унося съ собою королевскую семью въ область неизвѣстнаго.

Ферзенъ смотрѣлъ ему вслѣдъ… король не желалъ, чтобы онъ ихъ сопровождалъ, частью потому, что не хотѣлъ компрометировать иностранца, состоящаго на французской службѣ, а частью и потому, чтобы не быть скомпрометированнымъ самому его присутствіемъ. Разлука, во всякомъ случаѣ, не могла быть долгою. Въ данный моментъ шансы на успѣхъ побѣга казались весьма серьезными, черезъ два дня они будутъ далеко отъ враговъ, далеко отъ черни Парижа, и тогда уже внѣ опасности.

Молодой человѣкъ слишкомъ желалъ этого, чтобы сомнѣваться въ возможности успѣха; только невѣдѣніе, въ какомъ онъ находился, только отсутствіе извѣстій, наводили его на недобрыя предчувствія. По прибытіи въ Монсъ, онъ отправилъ сейчасъ же записку отцу, въ которой сквозитъ его безпокойство:

"Монсъ, 22 іюня 6 ч. утра.

«Я только что прибылъ сюда, дорогой отецъ. Король съ семействомъ благополучно выѣхали изъ Парижа 20-го въ полночь. Я проводилъ ихъ до первой станціи. Дай Богъ, чтобы дальнѣйшее ихъ путешествіе было такъ же благополучно… Я буду продолжать мой путь вдоль границы, чтобы встрѣтиться съ королемъ въ Монмеди, если только ему удастся до него добраться».

Вѣрное предчувствіе любящаго сердца по отношенію къ той, которую онъ любилъ! Если рука его и написала «король», то сердце подразумѣвало «королеву». Увы! ни тому, ни другому не было суждено добраться до цѣли ихъ путешествія, и въ то самое время, когда Ферзенъ еще надѣялся, все было уже потеряно.

Уже немного оставалось до той части дороги, которая находилась въ вѣдѣніи генерала де-Буйлье, гдѣ были расположены въ условленныхъ пунктахъ отдѣльные отряды. Чѣмъ ближе подъѣзжали къ этимъ мѣстамъ, тѣмъ болѣе возростала увѣренность въ королевской семьѣ. Ей казалось, что первый драгунъ уже будетъ признакомъ ея освобожденія. Какъ напрасны были эти иллюзіи, и насколько было-бы лучше для бѣглецовъ, если-бы они прониклись мудрыми словами Ферзена, который писалъ: «наилучшая предосторожность — это не предпринимать никакой предосторожности» и тогда король прослѣдуетъ «совсѣмъ просто».

Событія въ Pont-Sommevesle явились предостереженіемъ, но слишкомъ позднимъ, чтобы имъ могли воспользоваться.

Буйлье выслалъ туда 50 гусаровъ подъ командою молодого герцога де-Шуазель и барона де-Гогела, этого честнаго и отважнаго инвернейца, всецѣло преданнаго королевской семьѣ и давно посвященнаго во всѣ подробности плана побѣга. Присутствіе солдатъ и во всякое другое время смутило-бы жителей, но въ данное время въ особенности: нѣкоторыя деревни отказались платить подати и имъ грозили, что заставятъ заплатить силою. Они вообразили, что гусары присланы съ этою цѣлью.

Немедленно собрались всѣ обыватели, забили въ набатъ, чтобы предупредить сосѣдей и призвать ихъ на помощь. Такъ какъ тутъ примѣшивалось еще и любопытство, маленькій отрядъ немедленно окруженъ былъ со всѣхъ сторонъ. Роль солдатъ и ихъ начальниковъ становится затруднительною; напрасно увѣряютъ они, что они командированы, чтобы встрѣтить и сопровождать казенный денежный ящикъ, который долженъ прибыть, имъ или совсѣмъ не вѣрятъ, или вѣрятъ на половину. Въ эти смутныя времена, вслѣдствіе подозрѣній, возбуждавшихся демагогами въ средѣ невѣжественной массы, подъ вліяніемъ страха, въ населеніи, только что получившемъ волю и ожидавшемъ всего отъ своихъ прежнихъ господъ, понятно, всякое событіе являлось поводомъ къ безпорядку.

Что значилъ этотъ маленькій отрядъ сравнительно съ сотнями мужиковъ, окружившихъ его съ палками, ружьями, косами въ рукахъ, и обращеніе которыхъ становилось съ каждою минутою все болѣе угрожающимъ. Нечего было и думать разогнать ихъ силою: врядъ ли бы это удалось, допустивъ даже, что 50 гусаровъ слѣпо повиновались своимъ начальникамъ. Съ другой стороны эти начальники были въ большомъ смущеніи, имъ было сказано, что экипажъ съ королемъ прослѣдуетъ въ 2 часа, а теперь было уже 5 съ половиною, и экипажа не было. Вѣроятно, была какая-нибудь перемѣна отъ короля или же бѣглецы задержаны. То, что произошло въ Pont-Sommevesle, дѣлало это предположеніе весьма вѣроятнымъ.

Герцогъ де-Шуазель и Гогела стали совѣщаться, что дѣлать — если они останутся, они все равно ничѣмъ не могутъ обезпечить безопасности королевской семьи, въ случаѣ ея прибытія сюда. Да и почемъ знать — прибудетъ ли она?

Это становилось все болѣе сомнительнымъ. Они рѣшили удалиться, а такъ какъ при проѣздѣ они были весьма дурно принята въ Samte-Mainehonld, то и рѣшили пробраться сперва въ Вареннъ, затѣмъ въ Стене, проселочными дорогами.

10.

Какъ только они повернули лошадей, возбужденная толпа успокоилась. Довольная тѣмъ, что имъ удалось смутить солдатъ, которые явились притѣснять ихъ, поселяне разошлись, и водворилось спокойствіе, такъ что, когда черезъ часъ прибылъ экипажъ съ королемъ, едва нашлось нѣсколько любопытныхъ, чтобы взглянуть на него и такимъ образомъ подтвердились слова Ферзена: «король проѣхалъ совсѣмъ просто».

Хотя переѣздъ этотъ и былъ благополучно совершенъ, тѣмъ не менѣе путешественники были весьма удивлены, не видя ни Шуазеля, ни Гогела и не имѣя ни отъ кого никакого объясненія по этому поводу.

На слѣдующей остановкѣ все обошлось вполнѣ благополучно и они нѣсколько успокоились. Наконецъ они подъѣхали въ Sainte-Menehould. Тамъ они надѣялись встрѣтить отрядъ, посланный Буйлье. Никого не оказалось. Встревоженный король нѣсколько разъ высовывался изъ кареты, не сообразивъ, что этимъ движеніемъ онъ обращаетъ на себя вниманіе и что у толпы глаза могутъ имѣть фатальную зоркость…

Какъ разъ въ это время сынъ почтмейстера, наблюдавшій за тѣмъ, какъ запрягали лошадей и одновременно слѣдившій за путешественниками, шепнулъ нѣсколько словъ стоявшему тутъ же въ числѣ любопытныхъ человѣку съ виду военному, затѣмъ, отведя въ сторону ямщиковъ, онъ посовѣтовалъ имъ, подъ разными предлогами, «не спѣшить», а самъ быстро исчезъ…

Въ то время, какъ это происходило, какой-то офицеръ подошелъ къ каретѣ и, незамѣтно для толпы, шепнулъ m-me де-Турвель слѣдующія слова:

— Дѣла плохи; поспѣшайте скорѣе; все потеряно, если вы не поспѣшите… Я удаляюсь, чтобы не возбудить подозрѣнія…

Это былъ д’Андуанъ, командиръ 30 драгуновъ, присланныхъ графомъ де-Дама.

То, что было въ Pont Sommevesle, повторилось отчасти и въ Samt-Menehould. При видѣ приближавшихся драгуновъ жители встрѣтили ихъ съ оружіемъ въ рукахъ и потребовали, чтобы каждый изъ нихъ отдалъ находящіеся при немъ 6 патроновъ члену муниципалитета — что и было исполнено.

Это придало толпѣ храбрости, она стала требовать, чтобы отрядъ разоружился. Д’Андуанъ вознегодовалъ, хотя это второе требованіе являлось вполнѣ логичнымъ, разъ первое было исполнено. Но д’Андуанъ энергично воспротивился его исполнить, и толпа, и въ свою очередь не логичная, стала апплодировать командиру за его сопротивленіе. Но она окружила солдатъ, и уговорила ихъ сойти съ лошадей и помѣститься въ жильѣ въ родѣ казармъ, гдѣ ихъ и заперли безъ малѣйшаго протеста съ ихъ стороны.

Несмотря на эти неблагопріятныя условія, когда лошади были готовы, путешественники выѣхали далѣе безпрепятственно.

Они были уже далеко, на пути въ Вареннъ, когда въ 11 часовъ вечера пришло офиціальное извѣстіе о побѣгѣ короля.

Гнѣвъ черни, которая видѣла себя обманутою, разразился со всею силою; патріоты были возмущены; у всѣхъ была одна мысль броситься въ погоню за бѣглецами и нагнать ихъ.

Напрасное стараніе: двое уже позаботились объ этомъ — а именно сынъ почтмейстера Друэ и его товарищъ Гильомъ, бывшій солдатъ драгуновъ королевы. Въ то время, какъ ямщики, согласно приказанію, данному имъ хозяиномъ «не торопиться», ѣхали не торопясь, Друэ и Гильомъ вскочили на лошадей и черезъ лѣса и поля помчались въ Вареннъ, дорогами только имъ извѣстными, чтобы обогнать путешественниковъ.

Но такъ какъ въ этотъ день точно все было противъ королевской семьи, всѣ привязанности являлись безсильными, Друэ и Гильомъ избѣжали смерти, которая могла послужить на благо тѣмъ, которыхъ они преслѣдовали. Въ числѣ запертыхъ драгуновъ находился одинъ квартирмейстеръ, преданный монархіи. Понимая, что происходитъ что-то важное, онъ перепрыгнулъ черезъ стѣну и примкнулъ къ собравшейся толпѣ. Изъ разговоровъ онъ узналъ въ чемъ дѣло, разъискалъ свою лошадь и отправился въ Вареннъ. Вскорѣ онъ увидалъ двухъ всадниковъ, мчавшихся передъ нимъ. Онъ погнался за ними. Кто были они? Онъ этого не зналъ. Быть можетъ, то враги короля? При мысли объ этомъ, онъ вытащилъ свои пистолеты изъ-подъ сѣдла. Но его остановило сомнѣніе — а что, какъ если это такіе же вѣрные слуги, какъ онъ, которые спѣшили предупредить короля? Онъ спряталъ пистолеты. Разъ десять онъ ихъ вынималъ и клалъ обратно. Наконецъ, на поворотѣ одного лѣса, онъ потерялъ изъ виду обоихъ всадниковъ и его храбрость и вѣрность ни къ чему не привели.

Слова, сказанныя д’Андуанъ m-me де-Турзель, смутили путешественниковъ. Тѣмъ не менѣе возвращаться нагадъ уже было немыслимо. А наконецъ и Буйлье долженъ былъ скоро встрѣтиться съ настоящимъ подкрѣпленіемъ, тогда они будутъ внѣ всякой опасности.

Въ девять съ половиною часовъ экипажъ проѣзжалъ черезъ Клермонъ. Де-Дама, который стоялъ тамъ съ отрядомъ, не былъ счастливѣе другихъ начальниковъ, и враждебность населенія взяла верхъ надъ храбростью и вѣрностью его солдатъ.

Онъ подъѣхалъ въ каретѣ и самымъ спокойнымъ тономъ спросилъ одного изъ тѣлохранителей, кому она принадлежитъ, затѣмъ отъѣхалъ, не разслышавъ даже отвѣта.

До Монмеди оставалось 13—14 верстъ. Это поддерживало надежду во всѣхъ, тѣмъ болѣе, что все-таки, несмотря на всѣ затрудненія, самыя опасныя мѣста были уже позади.

Три льё отъ Клермона до Вареннъ были сдѣланы весьма медленно и въ Вареннъ прибыли между половиною и тремя четвертями одиннадцатаго.

Расположенный на маленькой рѣчкѣ Эръ городъ Вареннъ состоитъ изъ двухъ кварталовъ, по обѣ стороны рѣчки, которыя соединяются мостомъ; при началѣ моста башня на сводѣ образуетъ темный, узкій проходъ, ведущій на мостъ.

Зная хорошо расположеніе этой мѣстности, баронъ Гогела назначилъ мѣнять лошадей при выѣздѣ изъ города, по ту сторону рѣчки Эръ. Такимъ образомъ, экипажъ, миновавъ сперва опасный проѣздъ, остановился бы уже при выѣздѣ изъ города.

Это была весьма благоразумная мѣра, но потому ли, что путешественники не были предупреждены, или просто про это забыли, но они остановились при въѣздѣ въ городъ!

Подставы нѣтъ, полнѣйшая тишина. Встревоженные путешественники выходятъ, чтобы навести справки, будятъ нѣсколькихъ жителей, которые, конечно, не могутъ ничего имъ сообщить. Тогда они садятся въ экипажъ и приказываютъ ѣхать дальше, ямщики неохотно повинуются.

У моста карета въѣзжаетъ подъ арку, какъ вдругъ лошади останавливаются: на дорогѣ лежитъ опрокинутая телѣга. Изъ темноты выскакиваетъ человѣкъ десять и окружаютъ карету.

Одинъ изъ нихъ выступаетъ впередъ и требуетъ паспортъ. Тѣлохранители, стоя на козлахъ, берутся за оружіе и дѣлаютъ видъ, что готовы сопротивляться. Въ нихъ цѣлятся. Король приказываетъ своимъ защитникамъ не защищать его.

М-me де-Турзель предъявляетъ фальшивый паспортъ баронессы Корфъ, «которая отправляется въ Франкфуртъ съ двумя дѣтьми, камерюнгферою, камердинеромъ и тремя слугами».

Это требованіе было только предлогомъ. Паспортъ отбирается и путешественникамъ объявляютъ, «что теперь слишкомъ поздно его визировать, надо ждать утра». Путешественники сознаютъ всю опасность задержки и настаиваютъ, чтобы ихъ пропустили. Ихъ не слушаютъ; заставляютъ выйти и ведутъ въ домъ прокурора общины — въ бакалейному торговцу Сосу.

Все было противъ нихъ и всѣ случайности служили только впрокъ врагамъ.

Друэ и Гильомъ прибыли въ Вареннъ около одиннадцати часовъ съ четвертью, и значительно опередили бѣжавшихъ Они прямо отправились въ Сосу и предупредили его, что сейчасъ прослѣдуютъ двѣ кареты съ королемъ, его семействомъ и свитою. Для благополучія Франціи необходимо отнять у нихъ возможность пробраться за границу, иначе они возстановятъ противъ Франціи всю монархическую Европу.

Проникнутый новыми идеями, Сось будитъ дѣтей, велитъ имъ живо одѣваться и бѣгать по улицамъ съ криками: "Горимъ! Пожаръ) ", чтобы поднять тревогу.

Самъ онъ беретъ фонарь и, въ сопровожденіи сосѣда Ренье, Друэ и Гильома, отправляется на мостъ, тамъ они находятъ нагруженную телѣгу, и живо ее опрокидываютъ поперекъ дороги. къ нимъ присоединяется нѣсколько человѣкъ національной гвардіи. Исторія сохранила ихъ имена, это — два брата Лебланъ, Бокильярдъ, Жюстенъ-Жоржъ, Понсенъ, и два путешественника изъ гостинницы «L’auberge du bras d’or» Теневенъ де-Излеттъ и Деліонъ де-Монфоконъ, всѣ они прячутся въ темнотѣ.

Между тѣмъ дѣти Соса и соучастники Друэ разбрелись по всему городу, бьютъ въ набатъ, и испуганное населеніе, съ просонокъ, бросается въ домъ прокурора, куда были препровождены путешественники, которые съ удивленіемъ видятъ, что нѣтъ никакой другой военной силы, кромѣ національной гвардіи, а она относится къ нимъ враждебно. Что же сталось съ эскадронами, посланными въ Вареннъ?

Тутъ опять вмѣшалась судьба. Не видя въ назначенное время никакой кареты, Буйлье, прождавъ нѣкоторое время, ушелъ спать, а люди его разбрелись — одни вернулись въ квартиры, гдѣ заснули глубокимъ сномъ, другіе зашли въ кабаки, гдѣ страшно перепились.

Пробужденный набатомъ, Буйлье просыпается, наскоро одѣвается и бѣжитъ собирать гусаровъ, но вездѣ царитъ такой безпорядокъ, что всѣ его старанія тщетны, ему не удается составить даже подобія отряда. Между тѣмъ Сосъ провелъ путешественниковъ на верхъ, въ комнату во дворѣ дома, уже окруженнаго толпой. Полночь. Сосъ умоляетъ Людовика XVI открыться, но тотъ продолжаетъ утверждать тономъ, выдающимъ его слова, что онъ только камердинеръ.

Это противорѣчіе раздражаетъ присутствующихъ патріотовъ, которые возражаютъ королю дерзко.

— Если вы думаете, что это вашъ король, говорите-же съ нимъ съ большимъ уваженіемъ, — восклицаетъ Марія-Антуанетта, гордость которой возмущается этой позорной сценой.

Сосъ отправляется за Дестё, судьею, который не разъ видѣлъ короля въ Парижѣ и въ Версали. Прибывшій Дестё сейчасъ-же признаетъ короля.

Людовикъ XVI понимаетъ, что пора положить конецъ комедіи, унизительной для его достоинства, и, быстро переходя въ порыву чувствительному, столь-же неумѣстному, сколько и несвоевременному, бросается въ объятія прокурора.

— Да, я вашъ король, — говоритъ онъ. — Очутившись въ столицѣ среди кинжаловъ и штыковъ, я желалъ найти среди моихъ вѣрныхъ подданныхъ, въ провинціи, новой и свободу, которыми всѣ вы пользуетесь. Если я останусь въ Парижѣ, я и семья моя должны будемъ умереть.

И вотъ онъ начинаетъ цѣловать и обнимать всѣхъ тѣхъ, кто его задержалъ.

Марія-Антуанетта, изнемогая отъ волненія и усталости длиннаго путешествія, а также отъ сознанія всей опасности ихъ положенія, пересиливаетъ себя. Она обращается къ m-me Сосъ, умоляетъ ее сжалиться, и уговариваетъ мужа отпустить ихъ.

— Спасите короля! — молитъ она.

— Богъ ты мой! — отвѣчаетъ лавочница, — вѣдь они убьютъ моего мужа. Я очень люблю нашего короля, но сами посудите, вѣдь я люблю и мужа, онъ вѣдь будетъ отвѣчать.

Многіе другіе, свидѣтели этой сцены, глубоко ею тронуты, нѣкоторые плачутъ даже; но никто не въ силахъ поколебать рѣшенія каждаго — задержать короля. Точно всѣ подчинялись какой-то высшей волѣ, о которой никто не говорилъ и которая, однако, поработила волю каждаго отдѣльно.

Въ это время появляются Гогела, Шуазель и де-Дама, который пытался освободить своихъ драгуновъ въ Клермонѣ и привести ихъ къ королю, но, покинутый ими, бѣжалъ оттуда съ двумя своими унтеръ-офицерами.

Войдя въ комнату, они видятъ короля, королеву, принцессу Елизавету, Madame Royale, m-me де-Турзель, сидящихъ на скамейкахъ. Дофинъ спитъ на неубранной постели; одинъ король на ногахъ. Увидавъ Гогела, онъ подходитъ жъ нему и спрашиваетъ:

— Ну что-же, Гогела, когда-же мы ѣдемъ?

— Когда прикажете, ваше величество, — отвѣчаетъ баронъ. — Жду вашихъ приказаній.

Но король ни физически, ни нравственно не въ силахъ дать приказанія. Окруженный членами муниципалитета, офицерами національной гвардіи, онъ только повторяетъ одно, что желалъ уѣхать въ Монмеди и что никогда не имѣлъ намѣренія покинуть Францію.

Тѣмъ временемъ масса лазутчиковъ разбѣжалась по деревнямъ. Со всѣхъ сторонъ собирается національная гвардія изъ сосѣднихъ деревень. Волненіе возростаетъ, принимаетъ тревожный характеръ. Каждая минута увеличиваетъ опасность, отъѣздъ становится все болѣе затруднительнымъ. Гогела, сохранившій все присутствіе духа и понимавшій всю опасность положенія, горитъ нетерпѣніемъ. Чѣловѣкъ дѣла, онъ страдаетъ при видѣ апатіи Людовика XVI. Онъ подходитъ въ Маріи-Антуанеттѣ и въ нѣсколькихъ словахъ говоритъ ей о томъ, что происходитъ на улицѣ, и умоляетъ ее употребить все свое вліяніе, чтобы уговорить короля немедленно выѣхать.

Но королева сама поддается отчаянію; быть можетъ, она не вѣритъ въ успѣхъ своего вмѣшательства.

— Не хочу брать никакой отвѣтственности на себя; король рѣшился самъ на этотъ шагъ; его дѣло приказать, мое — слѣдовать за нимъ. А главное, де-Буйлье, вѣроятно, не замедлитъ прибыть.

Но Буйлье все нѣтъ. Когда онъ явится, не будетъ-ли уже поздно, въ состояніи-ли онъ будетъ справиться съ сопротивленіемъ, которому дали разростись до такихъ размѣровъ? Гогела сомнѣвается. Рѣшившись обойтись безъ приказаній, которыхъ никто не хочетъ ему дать, онъ руководится только своей преданностью и храбростью. Онъ выходитъ изъ дома Соса, обходитъ городъ, разъискивая средства для передвиженія короля, и вмѣстѣ съ тѣмъ старается собрать гусаровъ, которые ему попадаются.

Тутъ-то онъ натыкается на Друэ. Послѣдній налетаетъ на него съ угрозою.

— Вижу, что вы собираетесь похитить короля, но вамъ живаго его получить не удастся! — кричитъ онъ.

Баронъ ничего не отвѣчаетъ, боясь дать поводъ въ бунту, и продолжаетъ идти. Онъ подходитъ къ каретѣ, цѣлая толпа окружаетъ и осматриваетъ ее съ удивленіемъ и любопытствомъ. Одинъ маіоръ національной гвардіи, изъ Вареннъ, Роландъ, становится передъ нимъ и заявляетъ:

— Если вы сдѣлаете еще шагъ, я васъ убью!

Гогела выходитъ изъ себя и бросается на него съ саблей въ рувѣ. Маіоръ стрѣляетъ ему изъ пистолета въ упоръ въ грудь; вторымъ выстрѣломъ онъ его контузитъ въ голову; Гогела падаетъ, его берутъ и переносятъ въ сосѣдній домъ, гдѣ ему перевязываютъ раны, по счастью, легкія, но изъ-за нихъ ему приходится попасть въ заключеніе.

Съ нимъ исчезаетъ послѣдняя надежда на спасеніе; гусары, собранные имъ, оставшись безъ начальника, поддаются требованіямъ толпы и кричатъ: «Да, здравствуетъ нація», и снова расходятся кто куда.

Остальная половина ночи проходитъ для королевской семьи въ ужасныхъ ожиданіяхъ. Три тѣлохранителя, вѣрность и храбрость которыхъ ни къ чему не привели, стоя спятъ. Самъ же Людовикъ XVI, все еще ни на что не рѣшившійся, то поднимается, то опускается по деревянной лѣстницѣ, ведущей въ двѣ маленькія комнатки, въ которыхъ помѣстилась королева съ дѣтьми, съ невѣсткою и съ дамами ея свиты.

Усталость, безпокойство, униженіе надорвали физическія силы королевы. Въ изнеможеніи она повалилась около своихъ малютокъ, дѣлившихъ съ нею ея горе, и вотъ въ эту-то ночь ужаса ея рыжевато-золотистые волосы, которыми всѣ такъ восхищались, разомъ посѣдѣли, какъ у семидесятилѣтней старухи.

Настало утро. Въ положеніи вещей ничто не измѣнялось. Буйлье не появлялся. И патріоты въ большомъ затрудненіи, не зная, что имъ дѣлать съ плѣнниками. Они съ удовольствіемъ отправили бы ихъ въ Парижъ, да не смѣютъ.

Эта нерѣшительность поддерживаетъ надежды короля и королевы. Они придумываютъ всевозможные предлоги, чтобы отсрочить отъѣэдъ. М-me де-Нёвилль притворяется больною, и Марія-Антуанетта объявляетъ, что ни за что не поѣдетъ безъ нея.

Вдругъ между пятью и шестью часами утра поднимается волненіе среди собравшейся толпы.

Ужь не Буйлье ли? Нѣтъ, то Ромёфъ, адъютантъ Лафайетта, и Байльонъ, офицеръ національной гвардіи, посланные въ погоню за королемъ. Ихъ прибытіе наноситъ послѣдній ударъ надеждѣ бѣглецовъ.

Байльонъ направляется въ комнату, гдѣ находятся путешественники, и съ паѳосомъ принимается за разсказъ о тѣхъ ужасахъ, которые будто бы переживаетъ столица, перечисляетъ всѣ свершившіяся убійства — все выдуманныя, такъ какъ ничего подобнаго не было. При этомъ заявляетъ, что единственное средство положить конецъ этимъ братоубійствамъ, это препроводить короля въ Парижъ. Ромёфъ, болѣе искренно растроганный и съ большимъ достоинствомъ, ограничивается прочтеніемъ декрета Національнаго Собранія, гдѣ упоминается о декретѣ, раньше данномъ, въ силу котораго королю не разрѣшается отъѣзжать болѣе чѣмъ на 20 лье отъ Національнаго Собранія.

Сконфуженный напоминаніемъ этого, Людовикъ XVI бормочетъ:

— Я никогда этого не санкціонировалъ.

Онъ кладетъ бумагу на кровать, на которой спятъ Марія-Терезія и ея братъ.

Марія-Антуанетта хватаетъ эту бумагу и бросаетъ ее на полъ,

— Она осквернитъ кровать, на которой спятъ мои дѣти!

Ромёфъ старается ее успокоить; она отвѣчаетъ ему только самыми горячими упреками за то, что онъ взялся за такую недостойную миссію, что она узнаетъ тутъ руку Лафайетта.

Король, все еще не покидавшій послѣдней иллюзіи, отводитъ Байльона въ сторону и начинаетъ его жалобить своею судьбою.

— Еще одну минуту, — повторяетъ онъ, — неужели нельзя подождать одиннадцати часовъ?

Одиннадцать часовъ — это спасеніе. Это полкъ, который будетъ приведенъ генераломъ. Вотъ именно этого-то Ромёфъ и Байльонъ не желаютъ дожидаться. Всѣ старанія напрасны, нѣтъ никакой возможности смягчить эту непреклонную волю, поддерживаемую криками тысячной толпы, собравшейся въ Вареннъ. Плѣнниковъ беретъ отчаяніе — какъ бороться съ злымъ рокомъ, который предалъ ихъ въ руки враговъ? Но вдругъ является еще исходъ, послѣдній, которымъ они уже не въ силахъ воспользоваться. Одинъ храбрый офицеръ, Делонъ, командующій эскадрономъ, расположеннымъ въ Дбнъ, безпокоясь, что никто не ѣдетъ, отправляется ночью въ Вареннъ. Правда, ему одному разрѣшили войти въ городъ. Онъ пробирается къ королю, говоритъ ему, что онъ оставилъ солдатъ у воротъ города по приказанію муниципальныхъ властей, но что онъ можетъ отправиться предупредить генерала; однимъ словомъ онъ такъ-же, какъ и Гогела, ожидаетъ приказаній короля.

— Вы можете сказать генералу Буйлье, что я арестованъ и боюсь, что онъ ничего не въ состояніи будетъ сдѣлать, но что я прошу его сдѣлать все, что онъ можетъ.

Услыхавъ эти слова отчаянія, Делонъ обращается къ королевѣ, а такъ какъ онъ эльзасецъ, онъ тихо бросаетъ ей нѣсколько словъ по нѣмецки, Марія-Антуанетта прерываетъ его рѣзко:

— Насъ слышатъ, не говорите съ мной.

Делонъ въ отчаяніи уходитъ. Что можетъ онъ предпринять для царственныхъ особъ, которыя сами предаютъ себя?

Все кончено — приходится ѣхать. Но такъ какъ волненія не вліяли на физическія потребности короля, онъ завтракаетъ и затѣмъ дремлетъ въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ.

Скоро приводятъ кареты. Путешественники садятся по мѣстамъ, и въ семь съ половиною часовъ, окруженный воруженною толпою національной гвардіи, поѣздъ двинулся по направленію въ Парижу.

11.

Не прошло и часа съ половиною, какъ облако пыли, видное изъ города, возвѣстило о прибытіи многочисленнаго войска — это Буйлье. Его нагнали въ Стене, куда онъ вернулся въ три часа утра, два офицера, отъ нихъ онъ узналъ, что король арестованъ съ двѣнадцати часовъ, онъ немедленно велѣлъ сѣдлать лошадей, собралъ свой полкъ, затѣмъ роздалъ своимъ кавалеристамъ четыреста луи, чтобъ подкрѣпить въ нихъ вѣрность и возбудить рвеніе, отправился въ путь, натыкаясь по временамъ на національныхъ гвардейцевъ, дѣлающихъ видъ, что хотятъ его задержать. Но у воротъ города онъ встрѣчаетъ Делона съ его эскадрономъ и узнаетъ отъ него лично, что путешественники отбыли уже полтора часа назадъ.

Буйлье утверждаетъ въ своихъ мемуарахъ, что въ эту минуту имѣлъ намѣреніе обогнуть Вареннъ и мчаться въ погоню за поѣздомъ, чтобы попытаться спасти короля силою. Онъ собирался уже сдѣлать соотвѣтствующія распоряженія, какъ въ это время его увѣдомляютъ, что гарнизонъ Метца и Вердена присоединились къ національной гвардіи и къ возмутившейся черни. Его попытка такимъ образомъ является почти неосуществимою, тѣмъ болѣе, что въ виду совершенно измѣнившихся другихъ диспозицій, онъ не можетъ разсчитывать на одну свою кавалерію. Онъ поворачиваетъ назадъ и, понимая всю важность лежащей на немъ отвѣтственности, бросаетъ остатокъ своей арміи, переѣзжаетъ черезъ границу, въѣзжаетъ въ Люксембургъ и такимъ образомъ избѣгаетъ приказанія ареста, которое немедленно было отдано по отношенію къ нему.

Грузный экипажъ, медленно катившійся при путешествіи въ Виреннъ, возвращался назадъ еще медленнѣе: ему было запрещено опережать національную гвардію, сопровождавшую его пѣшкомъ. Для путешественниковъ это было настоящею пыткою, которая усиливалась еще палящими лучами солнца, ослѣплявшими ихъ, такъ какъ ревниво слѣдившая за ними толпа не разрѣшала спустить шторъ.

Одна страшная сцена навела на нихъ настоящій ужасъ, и убѣдила ихъ, до чего жестоки и диви были эти, такъ недавно получившіе свободу, граждане и до чего сьоеобразно они понимали ее. Нѣкій Данпьерръ, дворянинъ, счелъ своею обязанностью привѣтствовать королевскую семью, когда она проѣзжала мимо его замка, ему дали приблизиться къ ней и заявить свое почтеніе королю и королевѣ, но едва онъ отошелъ на пятьдесятъ шаговъ, какъ злодѣи убили его «какъ зайца». Онъ упалъ, толпа накинулась на его трупъ, отсѣкла ему голову и этотъ кровавый трофей поднесла къ экипажу короля.

Нѣсколько шаговъ дальше лично королевѣ наносятся оскорбленія. Она замѣчаетъ среди людей, слѣдующихъ за каретою, нѣсколько человѣкъ, имѣющихъ видъ голодныхъ, изъ состраданія она предлагаетъ одному изъ нихъ кусокъ мяса изъ той туши, которую Ферзенъ велѣлъ положить для нихъ въ карету.

— Не ѣшь его! — кричитъ чей-то свирѣпый голосъ. — Развѣ не понимаешь, тебя хотятъ отравить.

На глазахъ королевы выступаютъ слезы негодованія, съ полнымъ достоинствомъ и вмѣстѣ со злобою она ѣстъ сама этотъ кусокъ и заставляетъ ѣсть сына.

Между тѣмъ въ Шалонѣ поѣздъ мѣняетъ маршрутъ, ѣдутъ черезъ Эперне, въ маленькой деревушкѣ по имени Понъ-а-Бенсонъ, въ полутора лье отъ него, раздаются крики; оказывается, что туда прибыли три комиссара, представители Національнаго Собранія: — Барнавъ, Латуръ-Мобургъ и Петіонъ. Всѣ трое садятся въ королевскій экипажъ и поѣздъ двинулся дальше.

По мѣрѣ приближенія въ Парижу населеніе проявляетъ все болѣе явную враждебность. Въ Пантенъ произошла драка и среди свалки на королеву сыпались страшныя оскорбленія.

Король очень хорошо все это слышалъ. Маленькій Дофинъ, испуганный шумомъ и звяканьемъ оружія, вскрикнулъ нѣсколько разъ, королева старалась успокоить его.

Въ Парижѣ тысячи объявленій, неизвѣстно кѣмъ наклеенныхъ, рекомендовали народу сдержанность при возвращеніи его государя: «тотъ, кто вздумаетъ апплодировать королю, будетъ побитъ, тотъ, кто оскорбитъ его, будетъ повѣшенъ».

Войско было разставлено отъ Étoile до Тюльери, опрокинутыя ружья образовали заборъ. Громадная толпа безъ крика, безъ насилій, смотрѣла съ недовольнымъ видомъ на приближавшійся поѣздъ, «повсюду былъ полнѣйшій порядокъ». «Всѣ стояли съ покрытыми головами, всюду царила торжественная тишина».

У подъемнаго моста экипажъ въѣхалъ въ Тюльери. Мостъ былъ сейчасъ же запертъ; но предосторожность эта была безполезна: въ саду находилась толпа вооруженныхъ національныхъ гардистовъ.

Эти солдаты-граждане были повидимому весьма раздражены. Особенно-же они угрожали тремъ тѣлохранителямъ, невозмутимо сидѣвшимъ на козлахъ. Они всячески оскорбляли ихъ, былъ даже моментъ, когда они повидимому собирались наносить имъ удары. Будучи не въ силахъ бороться съ такою необузданною толпою, и думая, что имъ не избѣжать смерти, эти вѣрные люди, въ порывѣ рыцарской храбрости, спрыгнули съ козелъ, чтобы избавить, по крайней мѣрѣ, королевскую семью отъ печальнаго зрѣлища, когда ихъ станутъ убивать.

— Лафайеттъ, спасите тѣлохранителей! — умоляетъ растерянная королева, сохранившая настолько хладнокровія, что въ состояніи еще думать о другихъ, несмотря на угрозы всѣмъ.

Нѣсколько депутатовъ храбро вступаются и берутъ подъ свое покровительство этихъ трехъ молодыхъ людей, жизнь которыхъ такимъ образомъ была спасена.

Лафайеттъ, верхомъ, наблюдаетъ за въѣздомъ. Открываютъ дверцы: выходитъ король. Всѣ молчатъ. Показывается королева, слышится ропотъ. Одинъ депутатъ-либералъ де-Ноайль приближается къ ней и предлагаетъ ей руку. Побѣжденная, но не покорившаяся, гордая дочь Маріи-Терезіи отталкиваетъ его и беретъ руку депутата правой. Затѣмъ выходятъ дѣти, принцесса Елисавета, m-me де-Турзель и два комиссара.

Королевская семья расположилась въ комнатѣ, рядомъ съ комнатою короля. Всякій могъ войти туда.

Является Лафайеттъ и говоритъ королю:

— Государь, вашему величеству извѣстна моя привязанность къ вамъ, но я никогда не скрывалъ, что если вашему величеству угодно будетъ отдѣлить свои интересы отъ интересовъ народа, я останусь на сторонѣ народа.

— Совершенно вѣрно, — отвѣтилъ король. — вы держитесь вашихъ принциповъ, это дѣло убѣжденія. Скажу вамъ откровенно, что до послѣднихъ дней и думалъ, что нахожусь въ водоворотѣ людей вашихъ взглядовъ, которыми вы меня окружили. Въ эту поѣздку я убѣдился, что я ошибался; это взгляды всей Франціи.

— Угодно-ли вашему величеству мнѣ что-нибудь приказать.

— Мнѣ кажется, — отвѣтилъ король, смѣясь, — что я у васъ въ подчиненіи, а не вы у меня.

Нельзя было отнестись болѣе благодушно къ своему положенію. Королева не обладала подобною добродѣтелью или скорѣе такою слабостью. Считая Лафайетта за тюремщика, она хотѣла заставить его взять ключи отъ оставленныхъ въ экипажѣ ящиковъ, и когда онъ отказался, она бросила ихъ ему на шляпу.

— Ваше величество, потрудится ихъ взять, — отвѣтилъ онъ холодно, — такъ какъ я не дотронусь до нихъ.

— Прекрасно, — сказала она, — я найду людей менѣе деликатныхъ, чѣмъ вы!

Такихъ не нашлось; по если не было явныхъ доказательствъ того, что королевская семья въ плѣну, кромѣ развѣ того, что она во второй разъ была препровождена насильно въ Парижъ, тѣмъ не менѣе съ этого времени начался ея плѣнъ, дѣйствительный, безповоротный.

Что касается Людовика XVI, то онъ вошелъ въ колею своей обычной жизни, по крайней мѣрѣ, дневникъ его не изобличаетъ никакихъ особенно сильныхъ ощущеній.

12.

Ферзенъ, прибывшій въ Монсъ 22 іюня, въ 6 час. утра, не вѣрилъ еще въ успѣшность побѣга королевской семьи. Онъ находился въ большомъ волненіи, всѣ обстоятельства сложились для него особенно мучительно: его любовь въ королевѣ, его участіе въ побѣгѣ, страхъ за страшныя послѣдствіи для нея въ случаѣ неудачи, наконецъ, мысль, что, быть можетъ, ему не суждено будетъ ее больше видѣть, все это, конечно, причиняло ему не мало страданія.

Ферзенъ не замѣшкался въ Монсѣ; уже въ 11 часовъ утра онъ выѣхалъ въ Люксембургъ, чтобы быть ближе въ Монмеди, гдѣ онъ условился насчетъ встрѣчи съ королевской семьей въ случаѣ успѣшности побѣга. Послѣ цѣлаго дня путешествія — стояла чудная, скорѣе холодная погода, а не та жара, которую приходилось выносить возвращавшимся въ Парижъ бѣглецамъ — онъ прибылъ въ Арлонъ около 11 часовъ вечера.

Онъ ѣхалъ городомъ, стараясь что-нибудь разузнать, случайно онъ встрѣтился лицомъ въ лицу съ маркизомъ де-Буйлье. Одинъ видъ генерала уже былъ для него доказательствомъ печальной истины. Значитъ, побѣгъ не удался?

Буйлье сообщилъ ему объ арестѣ короля, и о тѣхъ печальныхъ обстоятельствахъ, Изъ-за которыхъ все погибло въ нѣсколькихъ лье отъ цѣли. Генералъ не могъ сообщить ему никакихъ подробностей, такъ какъ онъ и самъ ихъ не зналъ. Тѣмъ не менѣе, онъ узналъ отъ него, что отряды не исполнили того, что имъ было предписано. Это Ферзенъ предвидѣлъ, а король "не проявилъ ни твердости, ни соображенія ", чего тоже можно было ожидать.

Потрясенный этими извѣстіями, Ферзенъ отправилъ немедленно депешу шведскому королю, увѣдомляя его о фатальномъ исходѣ бѣгства. Одновременно онъ послалъ письма въ отцу, изливъ ему всю свою скорбь.

Отъ Маріи-Антуанетты Ферзенъ въ Брюсселѣ получилъ нѣсколько шифрованныхъ писемъ. Въ одномъ изъ нихъ съ помѣтою «4 іюля 1791 г.» сказано: «Я существую… Какъ я безпокоюсь за васъ и какъ мнѣ жаль, что вы страдаете, не получая извѣстій о насъ. Да поможетъ небо дойти до васъ этой вѣсточкѣ. Не пишите мнѣ. Это васъ можетъ выдать, въ особенности не пріѣзжайте сюда ни подъ какимъ видомъ. Здѣсь знаютъ, что вы насъ вывезли отсюда; все пропало бы, если бы вы явились сюда. За нами слѣдятъ день и ночь, это мнѣ все равно… Будьте покойны, ничего не случится. Національное Собраніе желаетъ обходиться съ нами мягко. Прощайте… больше я не могу вамъ писать…» Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ Ферзенъ не получалъ больше писемъ, но затѣмъ дошли до него нѣсколько писемъ черезъ довѣренныхъ лицъ, передававшихъ эти письма ему изъ рукъ въ руки въ коробкахъ съ бисквитами или шоколадомъ, въ чайныхъ ящикахъ и тому подобныхъ вещахъ. Позднѣйшее изъ писемъ, помѣченное 26-мъ сентября, начинается такъ: "Уже два мѣсяца я не имѣю никакихъ извѣстій отъ васъ. Никто не могъ сказать мнѣ, гдѣ вы находитесь. Я написала бы Софи (графинѣ Пиперъ, сестрѣ Ферзена), чтобъ угнать о вашемъ мѣстопребываніи, но я не знала ея адреса… Тутъ 8 строкъ зачеркнуты, потомъ идетъ рѣчь о положеніи, въ какомъ находится королева.

Въ напечатанныхъ письмахъ Маріи-Антуанетты, дешифрированныхъ Ферзеномъ, его рукою зачеркнуто все, что касается личныхъ отношеній ихъ обоихъ. А изъ того, что попало въ печать изъ этихъ писемъ, видно, что королева на многое надѣялась отъ иностраннаго вмѣшательства; поведеніе принцевъ и прочихъ французскихъ эмигрантовъ порицала она рѣшительно, она еще не думала, что могутъ посягнуть на личность ея или короля. Только позже она воскликнула: «Лишь изъ-за границы можетъ придти спасеніе, отъ этого Собранія (Національнаго) нельзя ожидать ничего, это орда злодѣевъ, дураковъ и тупицъ». Настроеніе ея печальное, она думаетъ о дѣтяхъ и говоритъ: «Занятія съ ними составляютъ мое единственное счастіе… и если я очень горюю, я беру моего маленькаго сына на руки, цѣлую его отъ души и это утѣшаетъ меня на мгновеніе. Прощайте, прощайте еще разъ». Таково было послѣднее письмо Маріи-Антуанетты въ Ферзену.

13.

Было бы ошибочно полагать, что среди эмигрантовъ всѣ только мечтали о поворотѣ счастливой фортуны къ королю, королевѣ и дѣлу законной монархіи, которому они готовы были бы служить вѣрой и правдой. Въ виду совершавшихся событій и возраставшихъ опасностей, грозившихъ старому порядку вещей, казалось, всѣ должны были сплотиться для борьбы и побѣды. Этого-то и недоставало! Ничего не можетъ быть печальнѣе констатированія тѣхъ дурныхъ страстей и низкой зависти, какими въ періодъ отечественнаго кризиса одержимы были эти французы. Никто нисколько не скрывалъ своего желанія, чтобы графъ д’Артуа, братъ Людовика XVI, принялъ на себя руководительство партіи, и въ такихъ видахъ заточеніе короля и королевы, предоставлявшее имъ полную свободу дѣйствій, приходилось имъ по вкусу. У нихъ хватило даже смѣлости открыто выражать свое удовольствіе по этому поводу, что Ферзенъ и констатируетъ словами: «среди одной партіи выражаютъ здѣсь непристойное ликованіе по поводу арестованія короля».

Ферзенъ не скрывалъ своего негодованія, и когда нѣкоторые съ назойливымъ стараніемъ людей, исключительно руководившихся любопытствомъ, добивались знакомства съ нимъ, желая разузнать о подробностяхъ событія, исходъ котораго разрывалъ ему сердце, онъ проникался такимъ отвращеніемъ, что объявлялъ о нежеланіи своемъ видѣть ихъ.

Изъ Парижа приходили такія печальныя извѣстія: «король и королева не выходятъ изъ-подъ надзора, всѣ двери открыты, стража находится въ комнатѣ, сосѣдней съ спальней. Двери закрываются лишь на одно мгновеніе, когда надѣвается сорочка. Едва только она (королева) успѣетъ лечь въ постель, какъ идутъ осматривать, и въ теченіе ночи приходятъ по нѣсколько разъ. Никогда они не остаются одни. Они не могутъ говорить другъ съ другомъ по секрету. Никто не смѣетъ входить во дворецъ иначе, какъ по билетамъ Лафайетта и мэра».

Въ Брюсселѣ никто не зналъ о физическомъ упадкѣ короля, наступившемъ по возвращеніи его въ Парижъ. Замѣчаніе «ничего», упорно повторяющееся въ его дневникѣ, за послѣднія числа іюня, является только точнымъ изображеніемъ того, во что обратился король Франціи. Недѣятельный еще болѣе, нежели апатичный, онъ представлялъ только тѣнь самого себя. Цѣлыми днями не слыхать было отъ него ни слова.

Какое зрѣлище было для королевы! Какія страданія пережила она, какъ мать! Ей приходилось видѣть свои несчастія усугубленными состояніемъ того, который долженъ былъ бы утѣшить ее, показать себя ея опорой и покровителемъ! Нѣтъ, мужъ ея пересталъ быть королемъ, онъ пересталъ быть даже мужчиной, и близилось время, когда, негодующая и сконфуженная, она вынуждена была употребить особенное усиліе, чтобы пробудить его изъ его оцѣпенѣнія, когда, бросившись къ его ногамъ, съ полнѣйшимъ отчаяніемъ, обратилась она къ его нѣжности и мужеству и дошла до того, что сказала ему: «если нужно погибать, то это должно совершиться, по крайней мѣрѣ, съ честью, а не дожидаясь, чтобы пришли задушить ихъ того и другую на паркетѣ собственной ихъ комнаты!..»

Силою своей воли она могла на еще одинъ моментъ придать Людовику XVI видъ мужества, но ей не удалось сообщить ему то достоинство, какое приличествовало ихъ несчастіямъ.

Національное Собраніе назначило трехъ своихъ членовъ — Тронше, Дюнора и д’Андре для выслушанія изъ устъ короля объясненій, по поводу его «похищенія», такъ какъ, въ силу предположенія, хотя и шитаго бѣлыми нитками, но тѣмъ не менѣе дававшаго Людовику возможность удержать за собою ту роль и мѣсто, какія предоставлялись ему конституціей, — желали думать, что, покинувъ Парижъ, король дѣйствовалъ исключительно подъ давленіемъ враговъ этой конституціи. Отвѣтъ его былъ столь же жалокъ, сколько и неудаченъ.

Причинами удаленія своего изъ Парижа онъ выставилъ оскорбленія, какимъ 18 апрѣля подверглись его семья и онъ самъ, и безнаказанность за нападки и насилія противъ его личности. По объясненію короля, онъ и не намѣревался покидать Францію: относительно поѣздки его не было никакого соглашенія ни съ иностранными державами, ни съ его родственниками, ни съ однимъ изъ французскихъ эмигрантовъ; никогда не выражалъ онъ иного протеста, кромѣ того, какой оставилъ Національному Собранію въ день своего отъѣзда… Онъ полагалъ невозможнымъ узнать настоящее общественное мнѣніе въ центрѣ Парижа, а во время своего путешествія увидѣлъ, насколько это мнѣніе расположено въ конституціи… Лишь только ему стало извѣстно общественное мнѣніе, онъ ни на минуту не задумался пожертвовать личными своими интересами ради блага народа и охотно забудетъ всѣ перенесенныя имъ непріятности, если можетъ обезпечить миръ и благоденствіе націи.

Спрошенная въ свою очередь Марія-Антуанетта дала такое показаніе:

— Король пожелалъ ѣхать съ своими дѣтьми, и ничто въ мірѣ не могло помѣшать мнѣ слѣдовать за ними. Я достаточно доказала въ теченіе двухъ лѣтъ, что никогда не желала съ нимъ разстаться. Положительная увѣренность въ томъ, что король не хотѣлъ выѣзжать за предѣлы государства, еще болѣе утверждала меня въ моей рѣшимости. Если бы у него явилось желаніе уѣхать совсѣмъ, я всячески постаралась-бы помѣшать ему въ томъ.

Самая слабая сторона этихъ объясненій заключалась въ томъ, что никто не вѣрилъ въ ихъ искренность. Если не было намѣренія, въ случаѣ необходимости, переступить границу, въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же было избирать Монмеди, находящійся въ нѣсколькихъ километрахъ отъ границы? Если это сдѣлано было для ознакомленія съ общественнымъ мнѣніемъ, въ такомъ случаѣ, къ чему этотъ таинственный отъѣздъ ночью и ускоренное передвиженіе? Возраженій представлялась масса и трудно было ихъ опровергнуть.

Неспособный на рѣшимость своего предка Генриха IV, не помышлявшій даже снова овладѣть своими возмутившимися подданными, Людовикъ XVI не подумалъ даже добровольно отречься отъ престола. Ничего не понимая въ революціонномъ движеніи, онъ говорилъ, что въ состояніи будетъ бороться съ возмутившимся народомъ хитростью, онъ дѣлалъ видъ, что даетъ согласіе на то, что одновременно окольными путями, старался разрушить.

14.

Съ первыхъ-же дней своего пріѣзда въ Брюссель, Ферзенъ, не теряя времени, принялся за хлопоты о вмѣшательствѣ иностранныхъ державъ по дѣлу французской королевской семьи.

"То страшное несчастье, которое случилось, должно совершенно измѣнить весь ходъ событій, — пишетъ онъ Маріи-Антуанеттѣ 27-го іюня, — и если держаться раньше принятаго рѣшенія, заставить другихъ дѣйствовать за себя, то слѣдуетъ не останавливаться на переговорахъ. Надо, чтобы державы своей коализаціей могли импонировать и такимъ образомъ спасти драгоцѣнные дни.

"Вотъ вопросы, на которые слѣдуетъ отвѣтить:

"1) Желательно-ли, чтобы дѣйствовали, несмотря на всѣ могущія встрѣтиться препятствія?

«2) Желательно-ли дать полное уполномоченіе „Monsieur“ (впослѣдствіи Людовику XVIII) или графу д’Артуа?

„ 3) Желательно-ли, чтобы онъ пользовался услугами барона де-Бретель, или Калонна, или-же предоставить выборъ ему самому?“

И въ одной припискѣ, помѣченной Ахеномъ, онъ извѣщаетъ, что видѣлъ шведскаго короля и что онъ вполнѣ расположенъ въ пользу королевской семьи. Затѣмъ Ферзенъ прибавляетъ: „я здоровъ и живу мыслью быть вамъ полезнымъ. Скажите мнѣ, желаете-ли вы, чтобы дѣйствовали для васъ?“

Густавъ III, изъ всѣхъ въ то время царствовавшихъ правителей, былъ, безъ сомнѣнія, одинъ изъ тѣхъ, кому подобный планъ защиты королевской семьи болѣе всего улыбался. Онъ отнесся въ положенію монарха съ чисто-рыцарскимъ жаромъ, онъ мечталъ стать во главѣ огромнаго крестоваго похода и выступить противъ мятежныхъ французовъ, этихъ разносителей новыхъ идей и зловредныхъ теорій, посягающихъ на права королей.

Предупрежденный о планѣ побѣга, Густавъ III прибылъ въ Спа, чтобы быть поближе въ источнику новостей, а также и поближе къ бѣглецамъ, въ случаѣ, если-бы они, какъ онъ надѣялся, благополучно достигнутъ границы. Онъ вернулся въ Ахенъ, и тутъ Ферзенъ видѣлся съ нимъ и съ удовольствіемъ узналъ о сочувствіи и желаніи его помочь плѣнникамъ Тюльери.

Король, желавшій себя обезпечить содѣйствіемъ британскаго правительства, имѣлъ намѣреніе отправить Ферзена въ Англію, но Ферзенъ отклонилъ отъ себя это предложеніе и указалъ для этой миссіи на полковника Крауфорда. Тогда было рѣшено, что вмѣсто Лондона Ферзенъ отправится въ Вѣну и постарается склонить австрійскаго императора Леопольда вступить въ составъ коалиціи, чтобы спасти его сестру.

Ферзенъ выѣхалъ 21 іюля, проѣздомъ былъ въ Кобленцѣ, гдѣ видѣлся съ „Monsieur“ и съ графомъ д’Артуа. „Monsieur“ оказался довольно разсудительнымъ, выслушивалъ со вниманіемъ то, что ему говорили, и отвѣчалъ ловко, не компрометируя себя, выражая все свое сочувствіе въ несчастію своей семьи. Графъ же д’Артуа, напротивъ, страшно горячился, выходилъ изъ себя, былъ противъ всякой дипломатической сдѣлки, не признавалъ ничего, кромѣ силы для усмиренія мятежниковъ, не задумывался передъ опасностью, которой подвергалъ другихъ. Ферзенъ очерчиваетъ его слѣдующей фразой: „Д’Артуа говоритъ безъ умолку, совсѣмъ не слушаетъ, ни въ чемъ не сомнѣвается, твердитъ только о силѣ и не признаетъ никакихъ договоровъ“. Этотъ принцъ нашелъ себѣ помощь въ Балоннѣ, который только-что прибылъ изъ Англіи; онъ былъ „весь вымоченъ“, говоритъ о немъ Ферзенъ, экипажъ его былъ брошенъ въ Рейнъ и онъ спасся вплавь. „Жаль, что онъ не остался въ водахъ Рейна“, прибавляетъ Ферзенъ.

И дѣйствительно, что можно было ожидать отъ человѣка, котораго немилость привела въ состояніе такого отчаянья, что онъ превратился въ сообщника m-me де-ла-Моттъ, которая, подъ его диктовку и по его внушенію, писала „Мемуары“, полные низкихъ обвиненій противъ королевы? Такъ же, какъ и графъ д’Артуа, Калоннъ все видѣлъ, все зналъ и говорилъ какъ человѣкъ, увѣренный въ себѣ и въ другихъ. Если вѣрить ему, „Англія, конечно, отозвалась бы, еслибъ другія державы сдѣлали хоть шагъ“. Чего можно было ожидать отъ человѣка, который каждую минуту прерывалъ другихъ восклицаніемъ: „Ахъ, какая великолѣпная мысль пришла мнѣ на умъ!“ и заявлялъ снова о какой нибудь глупости.

Изъ Кобленца Ферзенъ отправился 27 іюля въ Вѣну. По пріѣздѣ, онъ угналъ, что императоръ запретилъ де-Ноналю, французскому посланнику, появляться при Дворѣ, „такъ какъ его государь въ плѣну“.

Предлогъ стоилъ запрещенія, оба одинаково политичны и ловко придуманы. 4 августа Ферзенъ былъ принятъ Леопольдомъ II. Ему могло бы показаться, что онъ опять имѣетъ дѣло съ графомъ д’Артуа. „Императоръ говоритъ много и мало слушаетъ“, пишетъ Ферзенъ въ своемъ дневникѣ. Началось съ цѣлаго потока увѣреній, заявленій преданности его къ несчастной сестрѣ; были предложены всѣ средства для спасенія ея; Ферзенъ былъ просто пораженъ; но скоро онъ замѣтилъ, что дѣло не соотвѣтствовало словамъ. Тѣмъ не менѣе, онъ не терялъ надежды, а такъ какъ императоръ и Дворъ переѣхали въ Прагу, то и онъ послѣдовалъ туда. И тамъ ему былъ оказанъ на первыхъ порахъ самый любезный пріемъ, но затѣмъ мало по малу повелись иные разговоры. Хотя Леопольдъ и утверждалъ, что онъ лично остается все при тѣхъ же намѣреніяхъ, но что ему будто бы приходится бороться со взглядами его совѣта; онъ ссылался на разныя затрудненія, которыхъ онъ былъ будто бы только отголоскомъ. Вскорѣ онъ сталъ избѣгать уполномоченнаго Густава III, и Ферзену пришлось убѣдиться, что другъ его, баронъ Таубе, былъ правъ, называя Леопольда „проклятымъ флорентинцемъ“; и онъ скоро убѣдился, что его водили за носъ; тоже самое писалъ ему нѣсколько позже баронъ Таубе: „Я вамъ не разъ говорилъ, любезный другъ, что императоръ дурачитъ насъ… Онъ хочетъ быть посредникомъ между королемъ, королевою и Національнымъ Собраніемъ, править Франціею при помощи ихъ, разъединить ее, и поддержать анархію въ этомъ несчастномъ государствѣ. Его родная сестра была бы первою жертвою у этого проклятаго флорентинца, еслибъ это могло быть ему почему нибудь выгодно“…

Нѣтъ сомнѣнія, что императоръ Леопольдъ II, какъ и большинство другихъ европейскихъ государей, не имѣлъ яснаго представленія о томъ, что творилось тогда во Франціи. Алексисъ Токвилль очень вѣрно опредѣляетъ тогдашнее настроеніе государей и ихъ министровъ: „Если иногда и случается имъ сказать что-нибудь правдивое про нее (т. е. про французскую революцію), то это совершенно случайно… Нѣмецкіе государи, съѣхавшись въ Пильницѣ 1791 г., заявляютъ, что опасность одинаково угрожаетъ предержащимъ властямъ, но въ сущности, они въ это не вѣрятъ. Тайные документы того времени свидѣтельствуютъ, что это были только уловки, подъ которыми они скрывали свои намѣренія и скрашивали ихъ въ глазахъ толпы. Они очень хорошо знали, что французская революція есть явленіе мѣстное, случайное и вся суть только съумѣть имъ воспользоваться“.

Къ тому же борьба не прекращалась между „французскимъ“ и „австрійскимъ домомъ“, для котораго эти событія являлись возможностью или уничтожить Францію, или, по крайней мѣрѣ, надолго унизить ее.

И потому къ знаменитому проекту Густава III соединить арміи и двинуть ихъ на берега Нормандіи, Леопольдъ II не могъ отнестись съ сочувствіемъ. Онъ готовъ былъ выставить войско на границу, чтобы помочь Людовику XVI выбраться изъ Парижа, но не для того, чтобы онъ вернулся туда торжествующимъ побѣдителемъ. Слишкомъ большой успѣхъ разрушилъ бы его тайныя вожделѣнія.

И потому Густавъ III старался въ пустую: напрасно отправляетъ онъ Ферзену „меморандумъ для жителей Нормандіи“ и „инструкціи о томъ, какъ сдѣлать самымъ удобнымъ и полезнымъ образомъ предполагаемую высадку на берегъ нижней Нормандіи“ — никто въ Европѣ не откликнулся на его призывъ и миссія его посланныхъ всюду потерпѣла неудачу.

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", № 11, 1893

Марія-Антуанетта и графъ Ферзенъ.

15.

Новой роковой ошибкой со стороны Людовика XVI было утвержденіе имъ конституціи, составленной Національнымъ Собраніемъ. Онъ обязался привести ее въ исполненіе. Въ данномъ случаѣ онъ дѣйствовалъ подъ вліяніемъ совѣтовъ Лафайетта, Варнава, Дюпонъ-де-Тертра, Ламета и князя Каунитца, руководившагося тайною мыслью своею и своего императора Леопольда. Вѣсть объ этомъ за границею подняла цѣлую бурю протестовъ и неудовольствій. Разъ, что Людовикъ XVI признаетъ конституцію, пусть же онъ и испробуетъ на себѣ новые порядки, которые принялъ, говорили одни; онъ не имѣлъ права отказываться отъ своихъ привилегій, утверждали другіе, болѣе ревностные сторонники монархіи, которые прямо называли регентомъ графа Прованскаго. Эмигранты, очевидно, шли въ цѣли скорѣе революціонеровъ — они первые стремились низвергнуть короля Франціи. Довольные тѣмъ, что могутъ объяснить свое поведеніе благовиднымъ предлогомъ, они ловили всѣ неудовольствія на королевскую семью и распространяли слухъ, что „королевою руководитъ Барнавъ“.

Это можно было предполагать, судя по наружнымъ признакамъ, но признаки эти не соотвѣтствовали дѣйствительности. Королева, правда, играла двойственную роль, которая была болѣе чѣмъ опасна. Извѣстно, что Барнавъ, бывшій противникъ Двора, сталъ на сторону королевства, увлекшись Маріей-Антуанеттой. Барнавъ поступалъ искренно въ своихъ совѣтахъ и въ своей поддержкѣ Людовика XVI и королевы. Но Марія-Антуанетта принимала и то и другое съ заднею мыслью разъединить своихъ враговъ, и была далека отъ мысли слѣдовать совѣтамъ Барнава. Этого она не скрывала отъ своихъ близкихъ. Какъ-то она сказала m-me де-Кампанъ, говори о Барнавѣ:

— Если когда нибудь власть снова будетъ въ нашихъ рукахъ, прощеніе Барнава заранѣе вписано въ нашихъ сердцахъ.

Прощеніе! вотъ все, что она обѣщала тому, кто жертвовалъ собою для ея благополучія. Такое отношеніе королевы къ Барнаву, однако, вполнѣ вытекало изъ всего предъидущаго.

Марія-Антуанетта, ребенкомъ вышедшая замужъ за дофина Франціи, не могла любить своего новаго отечества — иначе, какъ сквозь образъ мужа, котораго ей дали, а этотъ не съумѣлъ заставить полюбить маленькую австріячку ни себя, ни Францію. Чувства, преподнесенныя ей ближайшими родственниками и большинствомъ Двора, были не таковы, чтобы измѣнить это первое впечатлѣніе.

Понятно, что Марія-Антуанетта, все еще любившая свою родину болѣе чѣмъ страну, надъ которой современемъ предстояло царствовать ея сыну, приняла съ радостью предложенія помощи изъ-за границы, тѣмъ болѣе въ такое время, когда криви ненависти и ревъ черни превращали, въ ея глазахъ, французскую націю въ сборище мятежниковъ и бѣсноватыхъ.

Зная о правахъ королей только изъ того, что ей преподавалось, и не зная ровно ничего о правахъ народа, она весьма естественно разсчитывала на законную защиту своего привилегированнаго положенія и, обращаясь за помощью въ арміямъ иностранныхъ державъ, конечно, не подозрѣвала, что измѣняетъ отечеству.

За нею, слѣдовательно, есть не мало смягчающихъ обстоятельствъ, но что окончательно слагаетъ съ нея всякую вину въ глазахъ безпристрастнаго потомства, это то, что самъ король Франціи былъ ея сообщникомъ.

Что касается Ферзена, ему ничто не могло препятствовать вступить въ переговоры насчетъ защиты королевской семьи. Хотя онъ и былъ полковникомъ французской арміи, онъ все таки считалъ себя состоящимъ на службѣ не у націи, а у короля, и его національность позволяла ему дѣйствовать противъ Франціи на свой страхъ. Положимъ, что самое его чувство въ Маріи-Антуанеттѣ уже заставило бы его предпринять все возможное, лишь бы спасти королеву отъ той ужасной судьбы, какая ей угрожала, но и чувство чести обязывало его не оставаться въ бездѣйствіи. „То довѣріе, какимъ я пользовался у короля и королевы Франціи, — пишетъ онъ своему отцу изъ Вѣны, 20 августа 1791 г., — обязываетъ меня не покидать ихъ въ настоящее время и служить имъ покуда я могу быть имъ полезенъ. Меня всѣ бы осудили, еслибы я поступилъ иначе. Со мной они были откровенны и я могу имъ быть полезнымъ, воспользовавшись тѣмъ, что мнѣ извѣстно о положеніи и намѣреніяхъ ихъ и о положеніи Франціи. Я бы вѣчно упрекалъ себя, что содѣйствовалъ тому печальному положенію, въ которое они попали, если бы не употребилъ всѣхъ средствъ, зависящихъ отъ меня, чтобы ихъ вывести изъ него. Такое отношеніе было бы недостойно вашего сына“…

И Ферзенъ былъ два года главнымъ тайнымъ посредникомъ между Тюльери и иностранными дворами; у него сосредоточивались вся переписка, всѣ нити интригъ, вмѣшательствъ, переговоровъ, которые велись по поводу королевской семьи въ плѣну.

Если вспомнить всѣ мѣры предосторожности, какія были приняты по отношенію къ королю, къ королевѣ и къ окружающимъ ихъ, кажется невѣроятнымъ, что они могли вести переписку съ друзьями извнѣ. Надзоръ простирался не только на нихъ лично, но и на всѣхъ, кто входилъ во дворецъ или выходилъ изъ Тюльери. Какимъ же образомъ могли они отсылать и получать письма, которыя избѣгли бы контроля враждебной подозрительности или строгихъ охранителей?

Но человѣческій умъ чрезвычайно изобрѣтателенъ и почти всегда заключенный перехитритъ всякаго тюремщика. Такъ было и съ королевой. До разлуки съ Ферзевомъ она уговорилась переписываться съ нимъ особымъ шифромъ. И ихъ письма, даже если бы онѣ попали въ руки ихъ враговъ, не выдали бы ихъ содержанія. Кромѣ того, они писали еще симпатическими чернилами между строкъ простой корреспонденціи. Способы передачи писемъ были весьма разнообразны: то онѣ передавались вѣрными людьми, въ родѣ барона Гогела, то въ ящикахъ съ сухарями, въ пакетѣ чая или шоколада, въ подкладкѣ одежды и даже въ переплетахъ революціонныхъ памфлетовъ.

Мнимые адресаты были по большей части иностранцы; въ Брюсселѣ, наприм., полковникъ Крауфордъ или несуществующая „M-me Крауфордъ“ или „М-me Сюлливанъ“, иногда же письма адресовались на имя Monsieur l’abbé de Beauyerin». То же самое было и съ письмами, адресовавшимися въ Парижъ, и въ передачѣ всѣхъ этихъ писемъ самымъ надежнымъ лицомъ считался Гогела и въ его содѣйствію чаще всего прибѣгали.

Первыя письма Маріи-Антуанетты въ Ферзену были написаны черезъ нѣсколько дней послѣ Варенскаго событія; затѣмъ два мѣсяца они не имѣютъ извѣстій другъ о другѣ. Потомъ между ними снова устанавливается переписка на половину политическаго, на половину интимнаго характера; но въ письмахъ этого времени есть много пропусковъ, которые были сдѣланы самимъ Ферзеномъ, — неблагоразумная предосторожность, ибо она позволяетъ считать его отношенія въ королевѣ болѣе интимными, чѣмъ они были на самомъ дѣлѣ.

10 октября Ферзенъ писалъ Маріи-Антуанеттѣ: «Наконецъ я вернулся… Жалѣю васъ, что вамъ пришлось дать согласіе, но я понимаю ваше положеніе, оно ужасно и у васъ не было выбора. „Имп.“ (Императрица Россіи), короли Прусскій, Неаполитанскій, Сардинскій и Испанскій весьма расположены, въ особенности же первые три. Швеція готова собой пожертвовать для васъ. Англія увѣряетъ въ своемъ нейтралитетѣ. Императоръ менѣе всего готовъ на что либо: онъ слабъ и нескроменъ»…

Затѣмъ онъ перечисляетъ все, на что можно рѣшиться и ставитъ королевѣ нѣкоторые вопросы:

1) Думаете ли вы принять серьезное участіе въ Революціи и полагаете ли вы, что нѣтъ другого исхода?

2) Желаете ли вы содѣйствія или желаете, чтобы были превращены всякіе переговоры съ иностранными дворами?

3) Имѣется ли у васъ планъ дѣйствія и какой онъ? «Простите мнѣ всѣ эти вопросы, льщу себя надеждою, что вы не увидите въ нихъ ничего, кромѣ желанія вамъ быть полезнымъ и доказательства безграничной къ вамъ преданности и привязанности».

Что касается обвиненія, будто бы Марія Антуанетта позволяла Барнаву и нѣкоторымъ другимъ членамъ конституціи руководить собою, то оно опровергается ея письмомъ отъ 19 октября: «Будьте спокойны, я не вхожу ни въ какія сношенія съ бѣсноватыми; если мнѣ приходится ихъ видѣть или имѣть съ ними дѣло, то только пользуюсь ими, они мнѣ слишкомъ отвратительны, чтобы я снизошла до нихъ»…

16.

Въ тотъ періодъ, когда принятіе конституціи возвратило королю часть власти и какъ бы популярность, а народу нѣкоторое довѣріе и долю спокойствія, малѣйшее событіе извнѣ могло отозваться плачевно на внутреннемъ строѣ, вотъ этого то и страшились «принцы и эмигранты'».

«Я всего ожидаю отъ ихъ безумія, — пишетъ Ферзенъ, — всѣ они возбуждены, и если они вообразятъ, что они брошены, я за нихъ не поручусь».

Марія-Антуанетта сама хорошо это знала. Всегда ея худшими врагами были члены семьи ея мужа; несчастье ихъ не измѣнило, они продолжали свою эгоистичную политику, не безпокоясь о томъ злѣ, которое они ей причиняли. У нихъ повсюду были союзники, даже совсѣмъ вблизи королевы, такъ какъ принцесса Елизавета участвовала въ заговорѣ. Этому трудно было бы повѣрить, если бы сама Марія-Антуанетта, въ своихъ изліяніяхъ къ Ферзену не говорила объ этомъ: "Письмо «Monsieur» къ барону де-Бретейль поразило, возмутило насъ, но приходится имѣть терпѣніе и въ данное время не проявлять своего гнѣва, я хочу, во всякомъ случаѣ, списать его и показать сестрѣ. Мнѣ интересно знать, чѣмъ она его объяснитъ среди всего того, что дѣлается. Нашъ очагъ — настоящій адъ. Нельзя сказать ни одного слова даже съ самымъ лучшимъ намѣреніемъ. Сестра до того боязлива, окружена такими интриганами, а главное до того подчинена вліянію извнѣ братьевъ, что нѣтъ возможности «поговорить» или пришлось бы цѣлый день ссориться. Я вижу, что самолюбіе людей, окружающихъ Monsieur, погубитъ его окончательно; онъ думалъ въ первую минуту, что онъ все, а между тѣмъ, что бы онъ ни дѣлалъ, онъ никогда не будетъ играть роли; за его братомъ останется всегда довѣріе и преимущество во всѣхъ партіяхъ, благодаря его постоянству и неизмѣнности поведенія.

"Большое горе, что Monsieur не вернулся сейчасъ же, какъ насъ арестовали; тогда онъ былъ бы вѣренъ своимъ словамъ, что не оставитъ насъ. Онъ избавилъ бы насъ отъ многихъ лишнихъ заботъ и печалей, могущихъ явиться результатомъ тѣхъ уступокъ, какія намъ придется сдѣлать по поводу его возвращенія, на которое онъ, мы чувствуемъ, не согласится, въ особенности при такихъ условіяхъ.

«Мы скорбимъ о многочисленности, мы знаемъ всю невыгоду этого, какъ государства, такъ и для самихъ принцевъ. Но что ужасно, такъ это то, что продолжаютъ обманывать всѣхъ этихъ честныхъ людей, у которыхъ скоро единственнымъ средствомъ останутся ярость и отчаяніе. Тѣ, которые имѣли довѣріе обратиться къ намъ за совѣтомъ, были задержаны нами, или по крайней мѣрѣ, если они и считали дѣломъ чести уѣхать, они узнали отъ насъ всю правду. Но нечего дѣлать! Для того, чтобы наши желанія не исполнялись, разглашаютъ, что мы не свободны (это правда) и что, слѣдовательно, мы не можемъ говорить того, что думаемъ, и потому надо поступать совершенно обратно нашимъ словамъ. Такова была участь письма, посланнаго нами нашимъ братьямъ, которое вы видѣли и одобрили… Вѣдь это все равно, что сказать: исполняйте всѣ наши требованія и тогда мы будемъ вамъ служить, но не иначе»…

Затѣмъ она излагаетъ планъ дѣйствія, котораго, по ея мнѣнію, слѣдуетъ держаться: «выяснить имъ наше настоящее положеніе, — говоритъ она, — заявить имъ наши желанія, убѣдить, что единственный для насъ исходъ въ данное время, это пріобрѣсти довѣріе народа, что это необходимо, существенно для всякаго дальнѣйшаго плана дѣйствій, для этого надо, чтобы все дѣлалось сообща, а такъ какъ державы не могутъ оказать помощи во время зимы большими силами, то развѣ конгрессъ можетъ соединить всѣ средства дѣйствія на весну. Но, передавая это, необходимо остерегаться ихъ крайней болтливости».

Спасенія можно ожидать только изъ-за границы — «на Собраніе разсчитывать нечего, это сборище злодѣевъ, безумцевъ и дураковъ».

Нѣсколько дней позже, она возвращается къ той же мысли, и въ отдѣльномъ письмѣ къ Ферзену присоединяетъ замѣтку короля, о которой предупреждаетъ Ферзена:

«Въ ней нѣтъ ничего для васъ… а потому отдайте ее разобрать Б. (барону Бретейлю)».

Въ этой замѣткѣ сказано: «твердое и одинаковое отношеніе всѣхъ европейскихъ державъ, при содѣйствіи угрожающей арміи, имѣло бы самое благотворное дѣйствіе, оно умѣрило бы пылъ эмигрантовъ и сдѣлало бы роль ихъ второстепенной. Мятежники были бы приведены въ смущеніе, мужество вернулось бы въ добрымъ гражданамъ, друзьямъ порядка и монархіи».

Сколько иллюзій было въ этой надеждѣ! Съ одной стороны она доказывала полное незнаніе мятежниковъ, съ другой — незнаніе своихъ добрыхъ гражданъ; плохо знали и эмигрантовъ, если предполагали, что эта перспектива могла умѣрить ихъ пылъ. Но еще болѣе доказывала она полное незнаніе настроенія царствующихъ особъ — и странно было предполагать, что общее дѣло могло заставить ихъ искренне и серьезно соединиться!

Одновременно завязалась тысяча интригъ, тысяча интригановъ орудовали въ интересахъ своихъ вожделѣній. А такъ какъ для политиковъ всѣ средства хороши, которыя приводятъ въ цѣли, то они распространяли слухъ, что Марія-Антуанетта ведетъ дѣятельную переписку съ братомъ по поводу того, чтобы онъ держался въ сторонѣ отъ всѣхъ попытокъ другихъ царствующихъ особъ. Король шведскій, не разбирая, насколько вѣрно подобное обвиненіе, выразилъ Ферзену по этому поводу свое серьезное неудовольствіе (11 ноября 1791):

"Двойственное поведеніе этого принца, — говоритъ онъ про Леопольда, — и его постоянное виляніе предупреждали насъ о рѣшеніи, которое было имъ давно принято; онъ дѣлалъ въ сущности все, чтобы помѣшать дѣйствовать другимъ державамъ, заставляя ихъ терять время; правда то, что постыдное поведеніе короля Франціи удивительно способствовало его намѣреніямъ… Надо сознаться, что поведеніе двора Франціи превзошло въ подлости и низости все, что можно было ожидать, все, на что могло указать прошлое…

«Если королева предпочитаетъ подчиненіе и опасности, среди которыхъ она живетъ, зависимость отъ братьевъ, которой она, повидимому, такъ страшится, хотя напрасно, то я долженъ вамъ сказать, что императрица (Россіи) весьма недовольна ея поведеніемъ, а въ особенности тѣмъ, что королева Франціи пишетъ письмо за письмомъ императору, чтобы отговорить его дѣйствовать»…

Велико бывало отчаяніе Ферзена при полученіи подобныхъ писемъ. Находясь въ Брюсселѣ, среди эмигрантовъ, онъ лучше чѣмъ кто нибудь зналъ, откуда шли эти ложные слухи. Да и дѣйствительно, чего ради всѣ эти господа, въ ссорѣ съ отечествомъ, стали бы стѣсняться? Развѣ не приходилось имъ слышать, какъ графъ Прованскій обзывалъ своего брата «пѣшкой»? Не церемонясь съ нимъ и съ королевою, они слѣдовали только его примѣру.

Какъ ни тяжело было Ферзену сообщать Маріи-Антуанеттѣ о всѣхъ обвиненіяхъ, взводившихся на нее, онъ не сложилъ съ себя этой обязанности. Его письма свидѣтельствуютъ о смѣлой искренности его въ этомъ отношеніи. Королева, узнавъ о взведенной на нее клеветѣ, могла защищаться: "то, что говорятъ о моихъ письмахъ императору, просто непостижимо; я уже нѣкоторое время подозрѣваю, что ему пишутъ письма, поддѣлывая мой почеркъ; я непремѣнно должна это выяснить «.

Поддѣлывались ли подъ ея почеркъ, существовали или нѣтъ такія письма — не безразлично ли это? Ударъ былъ нанесенъ. Императоръ не дѣйствовалъ; другія царствующія особы, хотя и дѣйствовали, но несообща, а принцы вели дипломатическія сношенія съ европейскими дворами, точно Monsieur былъ король.

Что касается эмигрантовъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ честныхъ, но не дальновидныхъ людей, у которыхъ роялизмъ, по выраженію г-жи Свѣчиной, былъ только упрощеннымъ патріотизмомъ, они точно ставили въ вину королю и королевѣ, что сила не на ихъ сторонѣ.

Марія-Антуанетта глубоко чувствовала горечь этой измѣны эмигрантовъ. По временамъ ея негодованіе выражается рѣзкими словами, въ одномъ письмѣ въ Мерси она называетъ эмигрантовъ „подлецами!“

Какое ужасное существованіе для несчастной! Но она не падаетъ духомъ: ее поддерживаетъ гордость, гордость и надежда, которыя все еще живутъ въ ея сердцѣ. Къ тому-же, она мать и это отчасти облегчаетъ ея страданія.

„Что касается меня, — пишетъ она, — я бодрѣе духомъ чѣмъ можно предполагать, меня постоянно поддерживаетъ умственное напряженіе, у меня нѣтъ ни одной свободной минуты, все время у меня уходитъ на людей, которыхъ я должна видѣть, на переписку и на дѣтей. Занятіе съ ними, поглощающее большую часть времени, моя единственная отрада… Когда мнѣ бываетъ ужь очень грустно, я беру на руки моего мальчика, крѣпко цѣлую его и это утѣшаетъ меня въ данную минуту… Прощайте… Прощайте еще разъ“.

17.

Въ концѣ 1791 года троякая политика предлагалась королю для борьбы съ Революціею. Политика конституціоналистовъ, внушенная Барнавомъ, Дюпоромъ, Леметъ и др., заключалась въ томъ, чтобы отклонить всякое вмѣшательство иностранцевъ и эмигрантовъ и испробовать новый порядокъ вещей. Политика королевы клонилась къ тому, чтобы получить отъ европейскихъ державъ вооруженную демонстрацію, способную навести страхъ на мятежниковъ. Политика эмигрантовъ видѣла все благополучіе только въ дѣятельномъ вмѣшательствѣ иностранныхъ державъ и задавалась мыслью, безъ всякаго сожалѣнія и стыда, выступить войною вмѣстѣ съ европейскою коалиціею противъ Франціи.

Конечно, Людовикъ XVI, какъ всегда нерѣшительный, не зналъ, къ какой политикѣ примкнуть, онъ склонялся то къ одной, то въ другой, что въ сущности было равносильно тому, что ни къ одной. Тѣмъ не менѣе, несмотря на всѣ затрудненія, на всѣ неудачи, король Швеціи не унывалъ. Гордясь той ролью, которую, какъ онъ думалъ, онъ призванъ играть, онъ не сводилъ глазъ съ Франціи и въ головѣ у него рождались одинъ планъ за другимъ для освобожденія королевской семьи.

Такъ какъ планъ высадки на берегахъ Нормандіи не удался, вслѣдствіе формальнаго отказа императора, то король шведскій остановился на мысли Маріи-Антуанетты — собрать вооруженный конгрессъ въ Франкфуртѣ-на-Майнѣ. Но сознавая всю трудность приведенія въ исполненіе этого проекта, онъ рѣшилъ предложить еще попытку бѣгства. Онъ боялся, какъ-бы чернь Парижа не вздумала выместить на своихъ монархахъ наружныя воинскія демонстраціи, а потому, чтобы дать коалиціи, о которой онъ мечталъ, большую свободу дѣйствій, онъ желалъ, чтобы члены королевской семьи были внѣ сферы проявленій ожесточенія черни.

Имѣлось мало шансовъ на то, чтобы Людовикъ XVI согласился на повтореніе Вареннской попытки, да и, по правдѣ сказать, шансовъ на успѣхъ новаго побѣга было еще меньше прежняго.

Планъ Густава III, казавшійся ему самому такимъ простымъ, въ сущности былъ очень сложенъ. Исходя изъ принципа, что дороги, ведущія къ границамъ, находятся подъ строгимъ надзоромъ, онъ совѣтовалъ на этотъ разъ направиться въ морю. Англійское судно должно было ожидать бѣглецовъ въ какой-нибудь маленькой гавани и доставить ихъ въ Остенде или въ Англію. Что касается до отъѣзда изъ Парижа, то его предполагалось такъ обставить: подъ предлогомъ охоты король выѣдетъ въ лѣсъ, и приставленный къ нему вѣрный человѣкъ, англичанинъ, въ качествѣ гида, проводитъ его до моря. Для этой миссіи былъ избранъ англичанинъ потому, что англичане великодушны и смѣлы въ поступкахъ». Королевѣ, дофину и принцессѣ Елизаветѣ пришлось бы слѣдовать другою дорогою. Разъединенные такимъ образомъ, бѣглецы меньше бы обратили на себя вниманіе и могли бы легче соединиться въ заранѣе указанномъ маленькомъ портѣ.

По своему чисто дѣтскому замыслу планъ этотъ былъ немыслимъ для осуществленія. Ферзенъ, обыкновенно такой во всемъ основательный, на этотъ разъ не отнесся къ нему достаточно критически. Быть можетъ, желаніе свидѣться съ королевою, возможность провести нѣсколько дней около той, которую онъ боялся не увидѣть болѣе, помогли ему не остановиться ни на какихъ соображеніяхъ. Онъ немедленно согласился отправиться въ Парижъ, чтобы сообщить объ этомъ проектѣ заинтересованнымъ въ немъ лицамъ.

Нужна была дѣйствительно его преданность и его сердечное сочувствіе, чтобы подвергать себя опасностямъ, связаннымъ съ такимъ шагомъ. Онъ былъ обвиненъ вмѣстѣ съ соучастниками побѣга въ Вареннъ, но его спасло отъ ареста только его отсутствіе; однако, приговоръ все еще тяготѣлъ надъ нимъ. Его сношенія съ королевскою семьею, его участіе въ приготовленіяхъ къ побѣгу были всѣмъ слишкомъ хорошо извѣстны; онъ могъ всего ожидать въ случаѣ, если будетъ узнанъ. Онъ рисковалъ головою.

Если онъ шелъ такъ смѣло на все, то Марія-Антуанетта не могла относиться такъ же спокойно къ его великодушной и вмѣстѣ безумной рѣшимости, и сначала не соглашалась на этотъ опасный, безразсудный шагъ. Но, вѣроятно, желая видѣть своего друга, полагаясь на всѣ предосторожности, которыми онъ окружитъ себя, она наконецъ сдалась на его доводы. 21 января Ферзенъ пишетъ въ своемъ дневникѣ: королева дала свое согласіе на мой пріѣздъ въ Парижъ".

Онъ сейчасъ же принимается за приготовленія въ отъѣзду и назначаетъ его на 3 февраля, о чемъ и увѣдомляетъ Марію-Антуанетту. Однако, обстоятельства заставляютъ его отложить отъѣздъ. Разнесся слухъ, что король собирается бѣжать черезъ Кале. Парижъ всполошился, всѣ умы взволновались. Королева пишетъ Ферзену, чтобы онъ отложилъ отъѣздъ до опубликованія декрета о паспортахъ и покуда все не успокоится; черезъ нѣсколько дней она опять ему пишетъ и сообщаетъ, что отъ всѣхъ требуются личные паспорты, что, вслѣдствіе слуховъ о побѣгѣ короля, надзоръ усиленъ и о путешествіи теперь нечего и думать. Но Ферзенъ рѣшаетъ иначе; онъ бравируетъ всякими препятствіями, развѣ онъ не можетъ себѣ добыть паспорта въ Швеціи, и выдать себя подъ вымышленнымъ именемъ за португальскаго курьера? Многіе путешественники безпрепятственно переѣхали черезъ границу, онъ видѣлся съ Симолинымъ, который безпрепятственно прибылъ въ Парижъ.

Но не одно свиданіе съ благополучно прибывшимъ въ Брюссель русскимъ посланникомъ при французскомъ дворѣ возбуждаетъ въ Ферзенѣ желаніе перебраться черезъ границу: баронъ Симолинъ, всецѣло преданный королевской семьѣ, воспользовался своимъ пребываніемъ въ Парижѣ, чтобы тайно видѣться съ королевой, и онъ передалъ своему другу самыя ужасныя извѣстія. Положеніе отчаянное, опасность ростетъ съ каждымъ днемъ.

— Я готова лучше всему подчиниться, чѣмъ продолжать жить въ томъ состояніи униженія, въ какомъ я нахожусь; по моему, все лучше нашего ужаснаго положенія.

Приводя эти слова королевы, Симолинъ прибавляетъ, что онъ былъ тронутъ до слезъ словами несчастной женщины, что онъ имѣетъ намѣреніе отправиться въ Вѣну, и дѣйствовать тамъ въ пользу королевы, что она вручила ему прелестныя письма къ императору, императрицѣ и князю Каунитцу… Отъ одного воспоминанія въ немъ оживаетъ пережитое волненіе, которое Ферзенъ вполнѣ раздѣляетъ.

Этотъ разсказъ укрѣпляетъ его въ его рѣшеніи: онъ ѣдетъ во что бы то ни стало. Онъ торопится закончить послѣднія приготовленія въ отъѣзду, 10 февраля все готово и на другой день, въ девять съ половиною часовъ, онъ садится въ карету вмѣстѣ съ Рейтерсвердомъ, тоже шведомъ, котораго Густавъ III охотно употреблялъ въ дѣло для тайныхъ миссій.

Ферзенъ разсказываетъ самъ о всѣхъ предосторожностяхъ, принятыхъ имъ, чтобы провести французскую полицію, еслибы она оказалась слишкомъ любопытною. Онъ запасся «вѣрительнымъ письмомъ какъ министръ португальской королевы». Письма и записка шведскаго короля французскому королю были помѣчены по тому же адресу, подробный рапортъ подписанъ именемъ: «Франкъ» и «все было запечатано печатью съ гербомъ Швеціи, сдѣланнымъ здѣсь».

Что долженъ былъ перечувствовать Ферзенъ при видѣ мѣста, связаннаго для него съ столькими воспоминаніями! Онъ не былъ въ Парижѣ съ 20 іюня, съ того времени какъ, переодѣтый кучеромъ, сопровождалъ королевскую семью.

Вечеромъ онъ видится въ Тюльери съ Маріею-Антуанеттою. Но подробностей объ этомъ первомъ свиданіи не имѣется и приходится довольствоваться двумя строчками изъ дневника Ферзена, который по своему лаконизму, какъ всегда, является «героемъ романа, но не французскаго романа»: «Былъ у королевы, прошелъ обыкновеннымъ моимъ путемъ; опасался національной гвардіи; короля не видалъ». На другой день была «чудесная, мягкая погода». Онъ дождался сумерокъ, чтобы вернуться въ Тюльери. Около шести часовъ онъ увидалъ короля и королеву. «На королѣ надѣта красная лента».

Сперва говорили объ угрожающихъ опасностяхъ и возможныхъ случайностяхъ. Ферзенъ сообщилъ имъ о планѣ побѣга, придуманномъ шведскимъ королемъ, но съ первыхъ же словъ король остановилъ его, заявивъ, что онъ не желаетъ уѣзжать, что затѣвать эту попытку, безъ всякаго вѣроятія на успѣхъ, при томъ надзорѣ, подъ какимъ онъ находится, величайшее безуміе. Сама королева, хотя и соглашалась, что побѣгъ имѣлъ-бы для нихъ большую выгоду, хотя и увѣряла, что неудача перваго раза не помѣшала бы ей рѣшиться на вторичную попытку, тѣмъ не менѣе, раздѣляла взглядъ своего мужа и такъ же, какъ онъ, ни за что не хотѣла принять предложенія шведскаго короля.

Ферзенъ видѣлъ въ отказѣ короля не одну только матеріальную причину его, ему казалось, онъ стѣсняется уѣхать потому, что столько разъ обѣщалъ остаться — а «онъ честный человѣкъ». Все, на что удалось его уговорить, это, что онъ выѣдетъ въ лѣсъ, когда войска будутъ близки и при помощи, и въ сопровожденіи контрабандистовъ, онъ отправится на встрѣчу отрядовъ, которые отдѣлятся нарочно для этого.

Насчетъ конгресса король желалъ, чтобы онъ занялся прежде всего разсмотрѣніемъ его требованій, а главное, чтобы онъ отстоялъ, если только собраніе вообще согласно будетъ вступить въ какіе-либо переговоры, свободный ему выѣздъ изъ Парижа въ мѣсто, откуда онъ бы могъ слѣдить за ходомъ событій и утверждать правительственныя распоряженія, не находясь ни подъ какимъ давленіемъ. Если же собраніе не пожелаетъ вступить ни въ какіе переговоры по этому поводу, тогда онъ не будетъ имѣть ничего противъ вмѣшательства державъ и заранѣе подчиняется всѣмъ опасностямъ, которыя явятся слѣдствіемъ такого положенія вещей.

Ферзенъ перечисляетъ всѣ эти опасности. Былъ распущенъ слухъ, что короля перевезутъ въ Севеннъ и что тамъ его окружатъ арміею протестантовъ. Онъ совѣтуетъ, въ предупрежденіе возможности этого, поручить вѣрному человѣку написать памфлетъ, преисполненный демагогіи и поношенія его и королевы, въ которомъ было бы выяснено, что проектъ переселенія ихъ въ Севеннъ придуманъ аристократами, какъ прологъ, чтобы вывести ихъ изъ Парижа и препроводить въ иностраннымъ войскамъ.

Затѣмъ онъ добавляетъ, что державы готовы оказать содѣйствіе, по мнѣнію шведскаго короля и Россійской императрицы, только для того, чтобы возстановить монархію и королевскую власть во всей ея полнотѣ, «а не для того, чтобы организовать во Франціи смѣшанное правительство».

Королева отнеслась съ жаромъ въ этой мысли, но король, хотя и одобрялъ ее, тѣмъ не менѣе находилъ ее неисполнимой.

Въ виду возраженій Ферзена Людовикъ XVI оживился и сказалъ:

— Мы между собой и можемъ говорить откровенно. Я знаю, что меня упрекаютъ въ слабости и нерѣшительности, но никто не былъ въ моемъ положеніи. Я знаю, что пропустилъ моментъ — это 14 іюня; надо было тогда уйти, я и хотѣлъ это сдѣлать, но самъ «Monsieur» просилъ меня остаться, а маршалъ де-Брольи, который командовалъ, отвѣтилъ мнѣ: — «Да, мы можемъ пробраться въ Метцъ, но разъ мы попадемъ туда, что дальше?» — Я пропустилъ моментъ и его больше не повторялось. Я былъ всѣми покинутъ.

Разъ попавъ на путь откровенности, король сознается въ своей безхарактерности. Да, онъ далъ свое согласіе на декретъ о секвестраціи имуществъ эмигрантовъ, но это для того, чтобы сохранить ихъ, иначе онѣ были бы сожжены, разграблены. Затѣмъ онъ надѣялся, что этою уступкою ему удастся наложить свое «veto» на декретъ относительно паспортовъ. Въ сущности онъ находится въ такомъ положеніи, что не можетъ ни въ чемъ отказать мятежникамъ, и потому онъ просилъ Ферзена предупредить державы, чтобы онѣ ничему ни удивлялись, никакой сдѣлкѣ, никакой слабости. «Надо, говорилъ онъ наивно, чтобъ меня совсѣмъ оставили въ сторонѣ, и предоставили бы мнѣ дѣйствовать самому».

Королева не проявляла такой униженной покорности, ей была болѣе присуща гордость, и послѣдняя не покидала ее. Она называла Ферзену повѣренныхъ, которыхъ избрала себѣ среди прежнихъ революціонеровъ. Она смѣялась надъ ними и сама этимъ забавлялась. Да они и сами уже поговаривали, что «это не можетъ такъ продолжаться», они завѣряли, что зашли дальше чѣмъ хотѣли, и все это по милости аристократовъ, которые побѣдили ихъ. Но она не поддавалась этимъ запоздалымъ признаніямъ, и приписывала ихъ двумъ чувствамъ одинаково неблагороднымъ и невеликодушнымъ: ненависти, какую они питали къ Національному Собранію, гдѣ они ничего не значили и не имѣли никакого вліянія, и страху, ощущавшемуся ими при мысли, что положеніе вещей скоро измѣнится. Въ сущности, они стремились только избѣжать наказанія. А потому она не довѣрялась имъ и продолжала видѣться съ ними только ради своихъ выгодъ.

Затѣмъ она перебрала составъ политиковъ: за исключеніемъ Бертрана де-Мольвиль, который добръ, но безсиленъ что нибудь сдѣлать, всѣ министры были «измѣнники». Де-Жервиль, адвокатишка на семьсотъ франковъ, «былъ хуже всѣхъ, былъ всегда готовъ выдать своихъ коллегъ». Лессаръ, Нарбоннъ только о себѣ и думалъ, отнюдь не о королѣ, уже въ одномъ изъ своихъ писемъ она упоминала о немъ и о его интригахъ съ m-me де-Сталь. Чего же ждать отъ подобныхъ людей?

Затѣмъ, радуясь возможности отвести душу съ другомъ счастливаго времени, она вспоминала разныя подробности изъ побѣга, обдуманнаго ими и такъ тяжко для нея кончившагося. M-lle Рошереттъ, горничная, бывшая на подозрѣніи, была любовницею Гувіона и все ему передавала. На допросѣ, на слѣдующій день послѣ отъѣзда королевы, она наговорила про нее самыхъ ужасныхъ вещей. Когда ее спросили, не слыхала ли она шуму у дверей, она имѣла дерзость сказать, что она такъ часто слышала у дверей шаги, когда король спалъ, что давно перестала на это обращать вниманіе.

Де-Валори сообщилъ своей любовницѣ, которая одновременно состояла и любовницею «Мосье X., бѣшенаго человѣка», о проектѣ побѣга.

Въ своей строгой оцѣнкѣ трехъ тѣлохранителей она говоритъ про нихъ, что «они были ни на что не годны».

Наконецъ ихъ ужасало возвращеніе. Убійство Данпьерра, случай съ человѣкомъ, гдѣ ея подозрѣваютъ въ желаніи отравить, кривъ, шумъ, ругательства, оскорбленія, которымъ ее подвергаютъ. Она вспоминаетъ все это. Затѣмъ она дѣлаетъ оцѣнку коммиссаровъ, присланныхъ за ними Собраніемъ: Латуръ-Мобургъ и Барнавъ весьма порядочные люди. Петіонъ — неприличенъ.

Петіонъ хвалился своимъ всевѣдѣніемъ. Развѣ онъ не говорилъ, что они сѣли въ карету около дворца, что кучеромъ былъ одинъ шведъ по имени… Онъ сдѣлалъ видъ, что не знаетъ имени и просилъ королеву назвать его.

«Я не имѣю привычки справляться объ имени наемныхъ кучеровъ», отвѣтила она.

А всѣ муки послѣдняго дня: тринадцать часовъ ѣзды въ каретѣ въ страшную жару не смѣя спустить шторъ! Затѣмъ послѣдующія 6 недѣль строжайшаго надзора! Шпіонство! Постоянное присутствіе офицеровъ въ сосѣдней комнатѣ; они собирались даже ночевать въ ея комнатѣ. Съ трудомъ удалось ихъ задержать между двухъ дверей. Бывало и такъ, что они ночью заглядывали, въ своей ли она кровати. Однажды, ночью, одинъ офицеръ, замѣтивъ, что она не спитъ, усѣлся около нея и пустился съ ней въ разговоры.

Это еще не все — у нихъ подъ окнами разбили лагерь и день и ночь былъ адскій шабашъ!

Перебирая всѣ эти обиды, несчастья, ей невольно вспоминались всѣ тѣ, которые ее покинули, всѣ тѣ, которые оказались такими ей преданными, и невольно она должна была придти въ убѣжденію, что къ первымъ принадлежали тѣ, которые ей были всѣмъ обязаны, во вторымъ тѣ, которымъ она ровно ничего не сдѣлала, и такая неблагодарность и такая преданность одинаково глубоко ее трогали. Самъ Ферзенъ, раздѣлявшій ея волненіе, былъ растроганъ до слезъ. Въ числѣ преданныхъ ей людей она не забыла шведскаго короля и поручила его посланнику передать ему всѣ ея признательности за то сочувствіе и дружбу, съ какими онъ относится въ ихъ положенію. Къ сожалѣнію, она не могла сказать того же о своемъ братѣ, императорѣ Леопольдѣ…

На этомъ и заключилось это свиданіе, которое не могло привести и не привело ни въ какому практическому результату, но которое дало, по крайней мѣрѣ, минуту счастія Маріи-Антуанеттѣ. Ферзенъ могъ прямо вернуться въ Брюссель, его миссія была выполнена, но такъ какъ онъ выдалъ себя за португальскаго курьера, ему пришлось, если не выѣхать на испанскую границу, то по крайней мѣрѣ удалиться изъ Парижа, чтобы не возбудить подозрѣнія. Онъ отправился въ Туръ и вернулся черезъ Фонтенебло 19 февраля.

Онъ не рискнулъ показаться въ Тюльери, но это было ему очень мучительно. Онъ письменно спросилъ, не будетъ ли ему дано какихъ приказаній и получилъ отвѣтъ, что онъ долженъ пріѣхать проститься съ королемъ и королевою. Въ сопровожденіи Гогела, онъ проникъ въ послѣдній разъ въ Тюльери, спутникъ его Рейтерсваердъ ожидалъ его внизу на площади.

Онъ ужиналъ съ королемъ и королевою, пилъ съ ними чай, и разстался съ ними въ 12 часовъ… Онъ видѣлъ Марію-Антуанетту въ послѣдній разъ…

18.

Ферзенъ подробно доложилъ своему королю объ этой поѣздкѣ. Онъ не упустилъ изъ виду ничего, что могло бы прибавить жару къ рвенію Густава III на благо плѣнникамъ. Передавая, съ какимъ трогательнымъ чувствомъ Марія-Антуанетта говорила о стараніи шведскаго короля освободить ее и выражала ему всю свою благодарность по этому поводу — онъ больше имѣлъ въ виду будущее, чѣмъ прошлое. Но случайность разбила всѣ его надежды: неожиданное событіе должно было отнять у королевы Франціи ея самаго энергичнаго защитника. Въ эту самую минуту заговорщики избирали убійцу, который обязывался порѣшить съ своей жертвою. Въ холодной странѣ сѣвера свершилось цареубійство… Ферзенъ извѣщаетъ Марію-Антуанетту о смерти шведскаго короля слѣдующимъ письмомъ: «Вѣроятно, вы уже получили печальную удручающую вѣсть о кончинѣ короля. Вы теряете въ немъ твердую опору, вѣрнаго союзника, а я покровителя и друга. Это жестокая потеря!..»

На первый взглядъ можно было думать, что исчезновеніе этого рыцарски-преданнаго короля будетъ имѣть серьезное значеніе для нерѣшительности европейскихъ державъ и что Марія-Антуанетта и Людовикъ XVI теряютъ лучшую опору въ немъ, который всюду разъискивалъ защитниковъ королевской семьи Франціи. Человѣческія опасенія, также какъ и ихъ надежды, обыкновенно рушатся отъ случайностей, которыя руководятъ людьми и не подчиняются имъ. Доказательство на лицо. Густавъ III умеръ, его мысль осуществляется, — война, которой онъ при жизни не могъ добиться, разгорается сама собою.

Наступаетъ время дѣятельной переписки королевы, почти непрерывной. Чаще всего она пишетъ рукою Гогела, съ Ферзеномъ у нея устанавливается цѣлый планъ особой условной переписки, которую, если-бы даже она и попалась въ руки враговъ, не понялъ бы никто. Всѣ прежніе способы — шифровка, симпатическія чернила, письма спрятанныя въ ящикахъ съ чаемъ или сухарей, въ листахъ «Moniteur», не удовлетворяютъ болѣе, и она придумаетъ новую весьма хитрую комбинацію. Она диктуетъ Гогела дѣловыя письма, которыя одному другу поручалось передавать мосье

Въ нихъ она распространяется обо всемъ, но затѣмъ, съ мѣста, помѣченнаго знакомъ, фиктивная переписка заканчивается и начинаются важныя сообщенія, для прочтенія которыхъ требуется условленный ключъ.

Ферзенъ для передачи отвѣтовъ на эти письма пользовался услугами нѣкоей m-me Тоскани, довѣреннаго лица m-me Сюлливанъ. Въ своихъ письмахъ онъ старается успокоить королеву: «Боже мой! Какъ меня печалитъ ваше положеніе, душа моя удручена имъ. Постарайтесь только остаться въ Парижѣ. Короля прусскаго уговорили, вы можете на него разсчитывать» (11 іюня).

Но эта обѣщанная помощь придетъ ли во время? Революція шла болѣе быстрыми шагами, чѣмъ Монархія, и не прошло нѣсколькихъ дней послѣ этихъ писемъ, какъ Ферзенъ былъ встревоженъ печальными вѣстями.

«Страшное извѣстіе о покушеніи 21-го, въ замкѣ Тюльери, — пишетъ онъ 24 іюня въ своемъ дневникѣ. — Ужасно! прилагаю его, страшно подумать о послѣдствіяхъ»…

Это извѣстіе было ему сообщено повѣреннымъ въ дѣлахъ Швеціи, въ Парижѣ, Бергштедтомъ. Онъ писалъ, что въ Тюльери ворвалась толпа въ пятьдесятъ тысячъ человѣкъ, вооруженныхъ пиками, съ криками: «долой м-сье Veto! m-me Veto, и всю ихъ шайку!»

Черезъ дурно охранявшіяся или совсѣмъ не охранявшіяся двери вся эта толпа черни проникла во дворецъ. Король, чтобы противустоять теченію, удалился въ углубленіе окна, въ сопровожденіи нѣсколькихъ вѣрныхъ гренадеровъ. Онъ подвергался большимъ опасностямъ и выказалъ при этомъ много истиннаго мужества. Въ подтвержденіе приводилось нѣсколько примѣровъ: какой-то негодяй, подойдя къ нему и замахнувшись на него своимъ оружіемъ, прорычалъ: «Гдѣ же онъ? дайте-ка я его убью!»

Спокойствіе короля внушило уваженіе этому безумцу. Тѣмъ не менѣе, отстаивая съ энергіею свое Veto на нѣкоторые декреты собранія, онъ думалъ, что ему слѣдуетъ уступить фантазіи народа и согласился надѣть красный колпакъ. Что касается королевы — она находилась въ аппартаментахъ Дофина. На крики она прибѣжала, но была отдѣлена отъ короля, и ей пришлось выносить одной всѣ оскорбленія и угрозы. "Королева нѣсколько разъ слышала не мѣняясь въ лицѣ, какъ требовали ея головы «. Въ бумагахъ Ферзена нашлась записка безъ числа, начала нѣтъ, но очевидно она относится къ этому времени. Она была передана Леонардомъ, парикмахеромъ королевы: „Не безпокойтесь обо мнѣ. Повѣрьте, что мужество всегда внушаетъ уваженіе. Рѣшеніе, которое мы приняли, надѣюсь, дастъ намъ время ждать, но шесть недѣль это такъ долго. Не смѣю вамъ писать больше. Прощайте! Ускорьте, если можете, обѣщанное содѣйствіе нашему освобожденію“. Затѣмъ симпатическими чернилами: „Я еще жива, но это чудо! День двадцатаго былъ ужасенъ. Не меня собственно преслѣдуютъ, но прямо покушаются на жизнь моего мужа, они этого не скрываютъ. Онъ проявилъ твердость и силу, которыя на время произвели впечатлѣніе, но опасность можетъ повториться каждую минуту. Надѣюсь, что вы скоро получите объ насъ извѣстія. Прощайте! Берегите себя для насъ, и не безпокойтесь за насъ“.

Людовикъ XVI, проявившій передъ рычавшей чернью благородство пассивнаго смиренія, снова впалъ въ апатію» Изъ его дневника видно, какъ онъ относится къ событіямъ — грустно читать; онъ едва упоминаетъ о нихъ: «Среда, 20 іюня. Исторія въ Тюльери». Въ слѣдующіе дни онъ пишетъ только: «ничего». 25-го онъ пишетъ: «Прогулка съ сыномъ послѣ обѣдни въ саду и по двору, чтобы посмотрѣть на національную гвардію».

Извнѣ братья короля не упускали случая усилить опасность своимъ поведеніемъ и болтовнею. На одно письмо Людовика XVI, гдѣ онъ, въ силу новой конституціи, называетъ ихъ «Французскими принцами», они отвѣчаютъ съ милою наивною скромностью, что «этотъ титулъ не принадлежитъ имъ». Послѣ 20 іюня они обнародываютъ манифестъ, который Ферзенъ называетъ «глупымъ» и «дерзкимъ» по отношенію, въ королю. Они разослали его по всѣмъ дворамъ. Какъ это было тактично, чтобы возбудить рвеніе державъ въ пользу Людовика XVI! Въ сущности, они, быть можетъ, очень хорошо знали, что дѣлали. Ихъ поведеніе въ другихъ случаяхъ было такъ эгоистично, такъ явно лично, что невольно задаешь себѣ вопросъ, не боясь погрѣшить противъ истины, не съ руки ли имъ было дѣйствовать въ такомъ духѣ, чтобы уменьшить то разстояніе, которое отдѣляло ихъ отъ престола.

Между тѣмъ, несмотря на опасность данной минусы, и сознавая всю важность помощи, Марія-Антуанетта проявляла себя женщиною-главою, или скорѣе мужчиною семьи. Ода не вѣрно судила о положеніи вещей, она была не политикъ, но думая, что надежда на благополучіе заключается въ содѣйствіи иностранныхъ державъ, она неотступно держалась этой идеи. У нея по крайней мѣрѣ была выдержка въ поведеніи, и она дѣйствовала, а не бездѣйствовала, какъ ея супругъ.

Если Ферзенъ не могъ ускорить движенія пруссаковъ, ни двинуть австрійцевъ къ Парижу, то, по крайней мѣрѣ сознаніе того, что благодаря ему королева не утрачивала надежды, являлось ему удовлетвореніемъ. Подтвержденіемъ служитъ слѣдующая записка отъ 3-го іюля: "Положеніе наше ужасно, но особенно не безпокойтесь; я чувствую въ себѣ запасъ мужества, какой-то внутренній голосъ говоритъ мнѣ, что мы скоро будемъ счастливы и спасены. Только эта мысль поддерживаетъ меня… Прощайте! Когда-то мы увидимся спокойно?..

Какъ ни казалось теперь неправдоподобнымъ, но они дѣйствительно вѣрили, что эта минута близится. Ферзенъ пишетъ 10 іюля: «Всячески ускоряютъ операціи, прибытіе пруссаковъ уже близко, съ первыхъ дней августа можно будетъ уже начинать»…

Даже въ эти печальные дни надежда не повидала королеву — переписка съ Ферзеномъ поддерживала ее. Однако, время шло, а военныя дѣйствія не начинались. Марія-Антуанетта воображала, что энергичное заявленіе герцога Брауншвейгскаго нагонитъ небывалый страхъ на возбужденныхъ патріотовъ и на время замѣнитъ собою недостатокъ дѣйствія. «…Надо немедленно обнародовать манифестъ… его ждутъ съ нетерпѣніемъ, онъ безъ сомнѣнія соединитъ массу людей около короля и обезпечитъ его безопасность...

Она чрезвычайно живо описываетъ опасности, угрожавшія королевской семьѣ: „Жизнь короля, также какъ и королевы, очевидно, давно въ опасности. Прибытіе около 600 марсельцевъ и безчисленнаго множества всякихъ депутатовъ изъ всѣхъ якобинскихъ клубовъ усиливаетъ наши опасенія, къ сожалѣнію, слишкомъ основательныя. Принимаются всевозможныя мѣры для безопасности ихъ величествъ, но убійцы постоянно бродятъ около замка; всячески возбуждаютъ народъ; въ половинѣ національной гвардіи нерасположеніе, въ другой слабость или подлость. Противодѣйствіемъ замысламъ негодяевъ является нѣсколько человѣкъ, готовыхъ защитить королевскую семью стѣною изъ своихъ труповъ, да полкъ гвардейскихъ швейцарцевъ. Исторія, происшедшая 30-го, за обѣдомъ, въ Champs Elysees, между 180-го гренадерами національной гвардіи и марсельскими федератами, ясно выказала всю подлость національной гвардіи и какъ мало на нее можно разсчитывать; она можетъ импонировать лишь своей массой. 180 гренадеровъ бѣжали… Уже давно мятежники не скрываютъ своего намѣренія извести королевскую семью… если не придетъ помощь, только Провидѣніе можетъ спасти короля и его семью“.

19.

Въ ту самую минуту, какъ она писала эти безнадежныя строки, она получила столь желанный манифестъ. Она могла бы ему радоваться, если бы факты соотвѣтствовали иллюзіямъ и если бы вмѣсто страха, на который она разсчитывала, души патріотовъ, при чтеніи его, не преисполнились грознымъ гнѣвомъ.

Никогда еще съ подобными угрозами не обращались къ цѣлому народу. „Съ каждымъ національнымъ гвардейцемъ, взятымъ съ оружіемъ въ рукахъ, будетъ поступлено какъ съ мятежникомъ; обыватели, которые осмѣлятся защищаться, будутъ преданы смертной казни, а дома ихъ сожжены, всѣ члены Національнаго Собранія, департамента, округа, муниципалитета и національной гвардіи, будутъ отвѣчать головою за всѣ событія, будутъ судиться военнымъ судомъ безъ всякой пощады; объявляется при этомъ, что если будетъ нанесено малѣйшее оскорбленіе королевской семьѣ, и если не будетъ немедленно сдѣлано всего для ея безопасности, ихъ императорскія и королевскія величества предадутъ городъ Парижъ военному суду и полному разрушенію“.

Чтобы спастись отъ этой участи, французской націи предлагалось „немедленно подчиниться королю, ея законному монарху“…

Этотъ удивительный манифестъ, приписываемый герцогу Брауншвейгскому, на самомъ дѣлѣ не былъ имъ написанъ, въ настоящее время авторы его или скорѣе авторъ извѣстенъ» Первоначальный проектъ его былъ составленъ де-Лимонъ, французомъ, состоявшимъ прежде за службѣ у герцога Орлеанскаго, затѣмъ перебравшимся за границу; написанный въ умѣренныхъ, но твердыхъ выраженіяхъ, онъ былъ предъявленъ Ферзену. Ферзенъ же, подъ вліяніемъ криковъ отчаянія, доносившихся до него изъ Парижа, ожесточенный безсиліемъ спасти то, что ему было дорого, излилъ весь свой гнѣвъ въ этотъ документъ и своимъ вліяніемъ убѣдилъ начальника союзныхъ войскъ выдать за свои угрозы, которыя Ферзену часто приходили на умъ. Несоблюденіе мѣры, извинительное въ немъ, безтактно и смѣшно со стороны генерала, являющагося отвѣтственнымъ лицомъ передъ цѣлою Европою.

Впечатлѣніе, произведенное этой деклараціей, убѣдило скоро, какъ ошибочны были ожиданія. Крики ярости со всѣхъ сторонъ явились отвѣтомъ на эти дерзкія требованія: народъ, котораго стращали наказаніями, возсталъ, движимый одной общей мыслью противодѣйствія, и точно руководимый тайнымъ инстинктомъ, подсказавшимъ ему, что эти грозныя заявленія шли изъ дворца его королей, ринулся на Тюльери.

Разсчитывали его привести въ оцѣпенѣніе, а привели только въ ярость.

Манифестъ появился 28-го іюля, а 3-го августа уже стали требовать отрѣшенія короля отъ власти. Напрасно увѣрялъ несчастный Людовикъ XVI, что онъ не причастенъ ни къ какимъ сношеніямъ съ иностранными державами — ему не вѣрили. 9-го августа весь Парижъ возстаетъ и на завтра готовится мятежъ.

Король теряетъ голову. Неспособный вправо разсуждать, онъ не умѣетъ дѣйствовать. Подъ вліяніемъ королевы, онъ пытается 10-го возбудить рвеніе своихъ защитниковъ, показавшись имъ. Его радостно привѣтствуютъ «gentilshommes» изъ оставшихся ему вѣрными и швейцарскіе солдаты, онъ хочетъ пройти дальше, къ батальонамъ національной гвардіи, собравшимся вокругъ замка.

Быть можетъ, король, гордо появившійся верхомъ на конѣ, и вернулъ бы на путь порядка эти шаткіе умы. Людовикъ же XVI, въ парикѣ на бокъ, съ опухшей, усталой физіономіей, не внушаетъ въ ихъ рядахъ даже состраданія. Онъ проходитъ сперва при общемъ молчаніи, затѣмъ поднимаются шумъ, крики, всякія оскорбленія такъ и сыпятся съ устъ этихъ патріотовъ, его толкаютъ, и онъ быстро удаляется во дворецъ подъ шумъ всякихъ ругательствъ.

Монархія погибла, погибла подъ ударами какъ враговъ, такъ и друзей:

Въ то время, какъ король, королева Франціи въ сопровожденіи дофина, madame Royale (ихъ дочери), принцессы Елизаветы и нѣсколькихъ преданныхъ имъ друзей, въ числѣ которыхъ находится и Гогела, повидаютъ дворецъ королей и Національное Собраніе гостепріимно устраиваетъ ихъ въ ложѣ своего стенографа, затѣмъ заключаетъ ихъ въ Тампль, Ферзенъ, преслѣдуя свою идею, ищетъ по всему свѣту спасителей королевѣ, замышляетъ обратиться въ королю Англіи, чтобы онъ заявилъ, что "небывалымъ образомъ отмститъ за всякое посягательство на королевскія особы ", и 10 августа сообщаетъ письменно о своемъ планѣ Маріи-Антуанеттѣ!

Иллюзіи не повидаютъ его; въ его дневникѣ есть такая многозначительная замѣтка: «10-го, пятница. Извѣстія изъ Парижа весьма успокоительныя».

Не проходитъ трехъ сутокъ, какъ вѣсти изъ Парижа являются тяжкимъ опроверженіемъ его надеждъ: "13-го, понедѣльникъ. Ужасающія вѣсти изъ Парижа. Въ четвергъ утромъ нападеніе на дворецъ, король и королева спаслись въ Собраніи; въ часъ еще продолжали драться во дворахъ и на площади Каруселя. Кровь лилась, много убитыхъ и раненыхъ, дворецъ весь пробитъ, въ него стрѣляли изъ восьми пушекъ… Думали, что онъ подожженъ — такой густой дымъ стоялъ надъ нимъ. Боже мой! Какой ужасъ!..

«15-го, среда. Извѣстія изъ Парижа: королевская семья въ отелѣ де-Ноаль, подъ охраною, съ запрещеніемъ кого либо видѣть…

„17-го, пятница. Извѣстія изъ Парижа: король и его семейство заключены въ Тамиль, m-me Ламбаль и Турзель заточены съ ними…“

Какъ быстро росли событія. Съ каждымъ курьеромъ болѣе важныя извѣстія. Сегодня извѣщеніе о томъ, что Лафайеттъ — герой независимости, любимецъ національной гвардіи Парижа, популярный генералъ Лафайеттъ покинулъ свою армію, покинулъ Францію и схваченъ вмѣстѣ со своими друзьями Латуръ-Мобургъ, Ламетомъ, Бюро-де-Пюзи и др. На другой день извѣстія еще ужаснѣе: городъ въ огнѣ и крови. Разнузданная чернь избиваетъ тѣхъ, кого она считаетъ за враговъ народа!

Сперва это только слухи: „говорятъ, что народъ судитъ и немедленно казнитъ…“ Но скоро узнаются всѣ подробности, подтверждаются всѣ жестокости. Ферзенъ съ ужасомъ узнаетъ, что кроткая т-ше Ламбаль въ числѣ жертвъ! Это еще не все, ея трупъ носили подъ окнами Тампля, заставляли короля смотрѣть на него, при этомъ Манюель говорилъ ему:

— Гляди! быть можетъ, и будетъ контръ-революція, но ты, по крайней мѣрѣ, ее не увидишь, таже участь и тебя ждетъ…»

Ферзенъ трепещетъ: «Никогда я еще такъ не боялся», — пишетъ онъ 6 сентября.

Онъ имѣлъ основаніе опасаться: Парижъ въ рукахъ всякаго сброда и вслѣдствіе слабости или соучастія, правительство не рѣшается превратить это постыдное владычество.

Вотъ какой отвѣтъ получился на знаменитый манифестъ! Всѣ противники революціи поражены и смущены, факты превышаютъ всякія ожиданія. Мерси, видѣвшій все «въ черномъ свѣтѣ», заговорилъ тоже языкомъ мятежниковъ; онъ сказалъ Ферзену: «надо было употребить въ дѣло всю возможную строгость, и самое вѣрное средство было бы Парижъ съ четырехъ концевъ».

Но, чтобы поджечь Парижъ съ четырехъ концевъ, надо было находиться по близости этихъ четырехъ концевъ, а пруссаки были далеко. Французская армія, подъ командою геніальнаго авантюриста, генерала Дюмурье, не имѣла, повидимому, намѣренія уступить мѣсто такъ легко. Канонада Вальми (20-го сентября) еще болѣе задержала шествіе непріятеля.

Къ этой неудачѣ, незначительной самой по себѣ, присоединились еще другія напасти съ самыми печальными послѣдствіями. Дурно снабженное провіантомъ войско герцога Брауншвейгскаго питалось недозрѣлыми фруктами и солдатъ подкашивала диссентерія. Вдобавокъ погода стояла ужасная, холода наступили рано.

Письма эмигрантовъ приносили печальныя извѣстія. Въ нихъ говорилось, что хотя постъ Дюмурье находится внѣ опасности, но что войско терпитъ во всемъ недостатокъ. "Разрушаются дома для топлива. Пришлось забирать хлѣбъ зерномъ въ амбарахъ. То, что творится, доказываетъ, что порядку мало, цѣлыя деревни были объѣдены, что принесло большой вредъ жатвѣ. Страна ата представляетъ изъ себя въ настоящее время картину опустошенія, голую степь. То, что говоритъ о ней виконтъ де-Караманъ, и о нищетѣ жителей, ужасно; онъ разсказываетъ, что въ одной деревнѣ, пылавшей въ огнѣ, онъ видѣлъ старика съ женою, сидящими передъ своимъ объятымъ пламенемъ домомъ, въ мрачномъ молчаніи слѣдящими за истребленіемъ всего, что они имѣли. Около нихъ лежала ихъ собака и отчаянно выла.

"Письмо Вобанъ въ женѣ рисуетъ въ ужасныхъ краскахъ всѣ бѣдствія эмигрантовъ: «они десять дней на бивуакѣ безъ палатокъ, безъ экипажей, страдаютъ диссентеріей, безъ помощи и безъ всякой возможности помощи; страшный недостатокъ провіанта: онъ съѣлъ послѣдній фунтъ хлѣба и больше его негдѣ взять».

"Въ этихъ обоихъ письмахъ чувствуется недовѣріе въ успѣху, онѣ точно говорятъ: одинъ Богъ знаетъ, чѣмъ это кончится (дневникъ Ферзена — 1 октября).

Въ данную минуту всѣ хорошо знали только одно, что герцогъ Брауншвейгскій билъ въ отступленію, къ большому неудовольствію всѣхъ экзальтированныхъ. Баронъ Бретейль, обыкновенно сдержанный, осуждалъ его строго:

— Это удивительное поведеніе кладетъ пятно на герцога Брауншвейгскаго; это человѣкъ, забрызганный грязью.

Французы, тѣмъ временемъ, продолжали свои успѣхи. Дюмурье заставилъ принять свой планъ, который состоялъ въ томъ, чтобы овладѣть Бельгіею: побѣда Жемаппъ оправдывала его (6-го ноября). На этотъ разъ положеніе становилось серьезнымъ, опасность приближалась въ Брюсселю, Ферзену пришлось удалиться. Вмѣстѣ съ полковникомъ Крауфордомъ, Симолинымъ и m-me Сюливанъ, онъ выѣхалъ 9 ноября, въ 12 часовъ, въ Дюссельдорфъ.

То, что ему пришлось видѣть по пути его бѣгства, глубоко опечалило его: «Раздирающее зрѣлище представляли изъ себя эти эмигранты; молодые люди и старвви еле плелись, будучи не въ силахъ тащиться съ своими ружьями и ранцами, многіе шли пѣшкомъ, а въ телѣжкахъ тащили за собой все, что могли захватить. Дамы высшаго круга, съ горничными и безъ нихъ, шли пѣшкомъ, нѣкоторыя съ дѣтьми на рукахъ, другія съ маленькими пакетиками. Я бы желалъ въ ту минуту имѣть сто каретъ, чтобы прихватить всѣхъ этихъ несчастныхъ; тяжко было смотрѣть на нихъ».

Далеко отлетѣли надежды, одушевлявшія Ферзена еще не такъ давно. Ни Франція, ни революція не собиралась, повидимому, склонить чело передъ Европою и королевскою властью.

20.

Сказать про генерала, что онъ спалъ спокойно ночь наканунѣ сраженія, значитъ дать неоспоримое доказательство его хладнокровія, его мужества. Отчего въ число этихъ душевныхъ проявленій неустрашимости передъ лицомъ большой опасности никому не пришло на умъ внести фактъ, что такой-то хорошо поѣлъ? Людовикъ XVI оставилъ бы тогда въ памяти людей о себѣ совсѣмъ другое воспоминаніе, тогда не ради одного любопытства приводилось бы меню его обѣда одного декабрьскаго дня: «Людовикъ съѣлъ 6 котлетъ, — свидѣтельствуетъ рапортъ коммиссара Альбертье, — изрядный кусокъ пулярдки, яицъ, выпилъ 2 стакана бѣлаго вина, одинъ — вина аликанте и послѣ того легъ спать».

Между тѣмъ случилось это въ весьма знаменательный для него день: король вернулся изъ Конвента, гдѣ его адвокатъ, де-Сезъ сказалъ за него свою смѣлую и безполезную, защитительную рѣчь.

Людовикъ XVI и при другихъ случаяхъ проявлялъ особое наслажденіе при удовлетвореніи потребностей своего непомѣрнаго аппетита. И въ ложѣ стенографа, въ то время, какъ убивали швейцарцевъ и «gentilshommes», оставшихся въ Тюльери, онъ съ жадностью разрывалъ руками на части какую-то жареную птицу, на глазахъ возмущенной королевы, при насмѣшливыхъ взглядахъ депутатовъ.

Зачѣмъ ему было стѣсняться? По части обжорства и безцеремонности Людовикъ XIV оставилъ ему въ наслѣдство традиціи, которыя служили для него извиненіемъ. Да и чего ему было смущаться? Людовикъ XVI не вѣрилъ больше въ опасность, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ онъ попалъ въ заключеніе въ Тампль.

Въ Тюльери, въ Champ de Mars, гдѣ ему пришлось быть на праздникѣ федераціи поневолѣ, онъ могъ страшиться, что какой-нибудь фанатикъ, въ изступленіи, перейдя отъ революціонной теоріи къ практикѣ, пырнетъ его ножомъ, или выстрѣлитъ въ него; но теперь, за высокими стѣнами Тампля, онъ защищенъ отъ дерзостей, отъ всякаго насилія, и не было основанія думать, чтобы при Конвентѣ дѣло дошло до какихъ-нибудь крайностей.

Процессъ Людовика XVI былъ проигранъ вслѣдствіе найденныхъ бумагъ, отъ которыхъ онъ отрекался неумѣло и напрасно. Единогласно признанный виновнымъ, онъ былъ приговоренъ къ смерти большинствомъ Собранія. 27 января Ферзенъ получилъ отъ тулузскаго епископа сообщеніе о совершившейся надъ королемъ казни, и о нѣкоторыхъ подробностяхъ ея, какія ему удалось узнать^[1]. Эти подробности глубоко тронули Ферзена и воскресили всѣ его муки.

Людовика XVI свои не оплакивали. Графъ Прованскій, довольный тѣмъ, что его самолюбіе удовлетворено, и что разстояніе между нимъ и престоломъ совратилось, поспѣшилъ присвоить себѣ наружный признавъ власти, объявивъ себя регентомъ до совершеннолѣтія маленькаго Людовика XVII. Послѣдствія подобнаго поведенія не заставили себя ждать.

«Есть уже партіи между французами, — пишетъ Ферзенъ, говоря только объ эмигрантахъ-французахъ. — Одни одобряютъ регенство Monsieur, другіе упоминаютъ о правахъ королевы, и надо опасаться, что это различіе мнѣній не останется безъ послѣдствій. Одни принцы уже надѣлаютъ тысячу глупостей. Что касается эмигрантовъ, то смерть короля не произвела на нихъ особаго впечатлѣнія; они утѣшились регентствомъ Monsieur. Нѣкоторые были даже въ театрѣ и въ концертѣ».

Ферзенъ возмущался такимъ отношеніемъ, полнымъ равнодушія, беззаботности, къ положенію королевы, которая все еще находилась въ заточеніи и рисковала сдѣлаться жертвой разъяренной черни, подвергшись участи ея мужа.

Однако въ подобную участь для женщины мало вѣрили. Людовикъ XVI заплатилъ долгъ королевской власти; безъ сомнѣнія, жизнь Маріи-Антуанетты должна быть пощажена. Эта иллюзія оправдывала бездѣйствіе самыхъ давнихъ друзей королевы. До Ферзенъ не могъ удовлетвориться безплодною преданностью, ему было мало однѣхъ сожалѣній.

Но что предпринять? Какъ дѣйствовать? Тутъ-то и являлась вся трудность. И велико было его смущеніе. Мысли путались, одна другой противорѣчили. Въ письмахъ сказываются его сомнѣнія, затрудненія. То, обращаясь къ Мерснонъ сознается, что «чѣмъ больше онъ обдумываетъ все случившееся, тѣмъ болѣе въ немъ укореняется мнѣніе, что королевѣ нельзя быть полезнымъ иначе какъ ничего для нея не дѣлая». Онъ прибавляетъ, что поистинѣ ужасно подчинять свое рвеніе «бездѣйствію».

Затѣмъ онъ переходитъ въ такой мысли: «Еслибы императоръ вздумалъ вытребовать въ себѣ королеву, это было бы такъ естественно и, безъ сомнѣнія, вполнѣ соотвѣтствовало бы императорскому достоинству. Ну а если шагъ этотъ послужитъ ей во вредъ? Не можетъ ли онъ возбудить спора по поводу процесса королевы, начатаго одновременно съ процессомъ короля; но о немъ покуда еще нѣтъ рѣчи, да и почемъ знать, быть можетъ, какая нибудь партія хочетъ предать его забвенію? Не послужитъ ли это поводомъ, въ ускоренію суда надъ королевой?.. Сочувствіе, какое императоръ проявитъ по отношенію къ своей теткѣ, не будетъ ли поводомъ для мятежниковъ и средствомъ, которымъ они воспользуются, чтобы погубить ее, возбудивъ ненависть противъ австрійцевъ и выставляя королеву иностранкою и соучастницею короля во всѣхъ преступленіяхъ, ему приписываемыхъ?..»

Нѣтъ, это опасный шагъ, и Ферзенъ приходитъ въ другому рѣшенію: «Есть, по моему, другое средство, болѣе вѣрное, быть полезнымъ королевѣ, это — чтобы толковые агенты Англіи деньгами и обѣщаніями подкупили вожаковъ орлеанской партіи: Лавло, Сантерра, Дюмурье; къ самому принцу Орлеанскому не слѣдуетъ обращаться, онъ неспособный, ничтожный, негодяй и вдобавокъ трусъ»…

На бѣду Ферзена и Маріи Антуанетты во всемъ этомъ не было ничего практически осуществимаго; всѣ его старанія должны были разбиться о тайное нежеланіе иностранныхъ державъ допустить возстановленіе монархіи во Франціи.

Для спасенія королевы разсчитывали на принцевъ, тогда какъ простыхъ смертныхъ было быдла этого вполнѣ достаточно.

21.

Въ то время какъ со всѣхъ сторонъ волновались съ болѣе или менѣе искреннимъ рвеніемъ, собиралось войско, дѣлались серьезныя приготовленія, два человѣка, почти неизвѣстные, безъ средствъ, безъ власти, рѣшили хладнокровно сдѣлать то, о чемъ другіе безуспѣшно мечтали. Туланъ и Жарже задумали геройскій подвигъ — планъ освобожденія королевы, и если онъ потерпѣлъ фіаско, когда былъ такъ близокъ въ удачѣ, то, конечно, не по ихъ винѣ.

Когда планъ этотъ, придуманный Туланомъ, принятый Жарже, былъ уже близокъ къ осуществленію, виляніе одного человѣка, котораго они вынуждены были принять въ заговоръ, испортило все дѣло; или по крайней мѣрѣ побѣгъ сдѣлался возможнымъ только для самой Маріи-Антуанетты, но она благородно отказалась разстаться съ дѣтьми.

Она написала записку, которую Туланъ передалъ Жарже, копія съ нея нашлась въ бумагахъ Ферзена. Она чрезвычайно трогательна: «Прощайте! Мнѣ кажется, что если вы дѣйствительно рѣшили уѣхать, то лучше это сдѣлать какъ можно скорѣе… Какъ бы я была счастлива, еслибъ мы могли скоро быть вмѣстѣ! Никогда я не буду въ силахъ отблагодарить васъ за все, что вы для насъ сдѣлали.. Прощайте! Какое это ужасное слово!»

Несмотря на все величіе ея рѣшенія, Марія-Антуанетта страдала той скорбью, какую причиняетъ всякая разлука, утрата вѣрнаго и преданнаго друга. Правда, было нѣчто, что смягчило для нея горечь разлуки: Жарже, покинувъ Францію, могъ передать Ферзену ея трогательную память о немъ.

А Ферзена и въ эту минуту еще не повидала надежда. Изъ политическихъ извѣстій онъ усмотрѣлъ, что измѣна можетъ явиться поддержкою для дѣла, которое онъ отстаивалъ: генералъ, которому республика довѣрила командованіе своими войсками, побѣдитель Вальми и Жемаппъ, замышлялъ нѣчто темное. Болѣе отважный, чѣмъ Буйлье, менѣе патріотъ, чѣмъ Лафайеттѣ, онъ имѣлъ въ виду выступить со своею арміею противъ Конвента, при помощи своихъ недавнихъ противниковъ пойти на Парижъ, чтобы посадить на престолъ короля. Таковъ былъ условленный договоръ между Дюмурье и принцемъ Кобургскимъ. Ферзенъ не сомнѣвался ни минуты, что французскій генералъ былъ убѣжденъ въ томъ, что за нимъ пойдетъ его войско. Онъ несказанно радовался и немедленно послалъ эстафету съ этимъ извѣстіемъ шведскому королю.

Его воображеніе работало живо, — такъ охотно всегда вѣришь въ то, чего страстно желаешь! Онъ больше не боится за королеву. Это не все. Онъ идетъ дальше, онъ справляется у барона Таубе, «долженъ ли онъ будетъ руководиться инструкціями, данными ему на случай, если королю (онъ говоритъ о Людовикѣ XVII) будетъ возвращена свобода, или ему слѣдуетъ ожидать другихъ инструкцій», въ такомъ случаѣ онъ проситъ, чтобы онѣ были ему даны «какъ можно скорѣе, потому что все это можетъ случиться весьма быстро».

Дѣйствительно, развѣ онъ могъ сомнѣваться? Маршалъ де-Брольи сообщалъ, что онъ имѣетъ извѣстіе, что «Дюмурье идетъ одинъ на Парижъ съ 50.000 людей, на нихъ бѣлая кокарда, принцъ же Кобургскій ожидаетъ на границѣ, готовый поддержать его, въ случаѣ надобности».

Увѣренность Ферзена произвела впечатлѣніе и на регента Швеціи. Послѣдній отвѣтилъ ему письмомъ, преисполненнымъ восторга и довѣрія: «Наконецъ-то, значитъ, насталъ желанный моментъ, когда кончится бредъ и трагическій и кровавый успѣхъ Франціи, наконецъ-то она снова будетъ подчинена своимъ законнымъ властелинамъ и несчастное семейство Бурбоновъ, связанное съ нами узами старинной и истинной дружбы, вступитъ снова въ свои права; наконецъ-то Людовику XVII, вошедшему на престолъ отца, руководимому нѣжною и достойною матерью, удастся видѣть преданность виновнаго, но обманутаго народа, наказать твердою рукою убійцъ своего отца, возвратить Европѣ спокойствіе, отомстить за нанесенное оскорбленіе королевскому достоинству, раздавивъ эту позорную секту нечестивыхъ, принципы которой угрожали заразить міръ всеобщимъ варварствомъ… Вы сами шведъ, вы любите ваше отечество, я вашъ другъ и имѣю право на вашу дружбу: вамъ могу болѣе чѣмъ всякому другому довѣрить интересы моего отечества и потому утверждаю васъ посланникомъ короля при Людовикѣ XVII. Предоставляю вамъ самому избрать время и подходящій моментъ для переѣзда въ Парижъ, на мѣсто вашего назначенія..».

Ферзенъ, относясь серьезно къ своей роли, приготовилъ записку королевѣ, гдѣ онъ излагаетъ, что, несмотря на всѣ надежды, какія пробудились у него съ измѣною Дюмурье, онъ произноситъ свой судъ надъ нимъ, какъ человѣкъ стараго рода надъ авантюристомъ, вышедшимъ изъ народа, заявляя такимъ образомъ о своемъ чисто аристократическомъ взглядѣ, что благодарность возможна только между людьми равными.

«Въ положеніи, которое вамъ предстоитъ, есть много труднаго, вамъ придется быть признательной негодяю, который въ сущности подчинился только необходимости и захотѣлъ исправить свое поведеніе въ виду невозможности дольше сопротивляться. Вотъ вся его заслуга въ отношеніи васъ, но этотъ человѣкъ полезенъ, надо имъ воспользоваться и забыть прошлое, даже сдѣлать видъ, что ему вѣрятъ, когда онъ будетъ разсказывать о своихъ добрыхъ намѣреніяхъ, относиться къ нему даже откровенно по поводу всего, что касается вашихъ намѣреній, до возстановленія Монархіи всецѣло и въ томъ видѣ, въ какомъ вы ее желаете и въ какомъ она возможна при настоящихъ обстоятельствахъ. Дюмурье вамъ нечего опасаться… Надо только постараться не слишкомъ съ нимъ связываться, а въ особенности насколько возможно отстранять всѣхъ другихъ интригановъ, которыхъ онъ вздумаетъ рекомендовать и устроивать на мѣста…»

Эту записку Ферзенъ писалъ 8 апрѣля 1793 г.

Если вспомнить, что въ это время дѣлалось въ Парижѣ, то невольно изумишься иллюзіямъ, выраженнымъ въ этихъ строкахъ. Но этимъ иллюзіямъ не суждено было долго держаться и событія не замедлили опровергнуть ихъ. Франція совсѣмъ не собиралась возвращаться къ своимъ законнымъ властелинамъ и ея армія не имѣла ни малѣйшаго желанія носить бѣлую кокарду.

Едва эта записка была окончена, какъ вошелъ епископъ де-Памье, принимавшій участіе въ этихъ интригахъ, и однимъ словомъ разрушилъ всѣ надежды Ферзена. Дюмурье пытался привести въ исполненіе договоръ съ принцемъ Кобургскимъ, но солдаты не повиновались ему. Отъ ихъ угрозъ онъ бѣжалъ, преслѣдуемый ихъ выстрѣлами и добрался до границы только съ нѣсколькими офицерами главнаго штаба. Онъ имѣлъ время препроводить принцу Кобургскому четырехъ коммиссаровъ, присланныхъ Конвентомъ для наблюденія за нимъ — это была единственная выгода его измѣны.

22.

Революція шла своимъ ходомъ, не спотыкаясь, несмотря на всю кровь, по которой ей приходилось идти. У нея были союзники въ числѣ тѣхъ, которые называли себя ея врагами и вотъ это-то сознаніе для людей, преданныхъ королевской власти, являлось однимъ изъ самыхъ мучительныхъ.

Не говоря уже о «Monsieur», о графѣ д’Артуа, объ этихъ французскихъ принцахъ, глупое поведеніе которыхъ, по словамъ Ферзена, заставляло ихъ отказываться отъ нужныхъ людей, надо сознаться, что самые испытанные друзья королевскаго семейства, королевы, мало проявляли заботы объ участи плѣнниковъ Тамиля.

Поведеніе Мерси являло собой образецъ такого индеферентизма. Пользуясь вдвойнѣ довѣріемъ Маріи-Терезіи какъ императрицы и какъ матери, онъ былъ назначенъ французскимъ посланникомъ и въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ состоялъ въ перепискѣ съ своею монархиней, проявляя усердіе и преданность, которыя можно было считать искренними. Но какъ только разразилась гроза и настали тяжкія времена, онъ покинулъ Францію и поселился въ Брюсселѣ. Здѣсь, внѣ опасности, употребилъ-ли онъ свое вліяніе на то, чтобы пріискать союзниковъ противъ гонителей королевы? Подражалъ-ли онъ Ферзену, который ничего не забылъ и бился какъ рыба объ ледъ, чтобы спасти Марію-Антуанетту? Увы! сохранились документы, свидѣтельствующіе о той жалкой роли, какую онъ игралъ. Стоитъ только заглянуть въ дневникъ Ферзена.

Тамъ отмѣчено подъ 20-го апрѣля 179И года: «Были предложенія обмѣнять королевскую семью на четырехъ коммиссаровъ, взятыхъ Дюмурье, но желаютъ еще, сверхъ того, перемирія на неопредѣленное время, и признанія республики. Принцъ Кобургскій потребовалъ объясненія по поводу неясности перемирія на неопредѣленное время, затѣмъ потребовалъ, чтобы королевская семья была препровождена на границу, куда будутъ отправлены и коммиссары и тогда будетъ приступлено въ переговорамъ».

Слѣдовательно, переговоры предстояли съ принцемъ Кобургскимъ; а въ это же время, 3-го мая, Ферзенъ пишетъ: графу Мерси дано приказаніе прибыть въ герцогу Кобургскому. «Это не все: Мерси говоритъ Крауфорду, что онъ будетъ ѣздить разъ въ недѣлю къ герцогу Кобургскому на свиданіе, что ему даны самыя широкія полномочія на веденіе дѣлъ Франціи». Стало быть, отъ него зависѣло вполнѣ дать начатымъ переговорамъ направленіе, при которомъ состоялся бы обмѣнъ королевской семьи на четырехъ коммиссаровъ.

Но это не входитъ въ разсчеты Мерси. По его мнѣнію, не слѣдуетъ вступать ни въ какіе договоры съ французами, не внимать никакимъ предложеніямъ, ибо, какъ онъ это заранѣе заявляетъ, «они ни къ чему не поведутъ… Есть одно только средство, это обратиться въ силѣ».

Между тѣмъ подобное отношеніе можетъ привести въ ужаснымъ результатамъ и многіе страшатся ихъ.

Однажды баронъ де-Бретейль припираетъ Мерси къ стѣнѣ и спрашиваетъ прямо:

— Но если бы въ силу возможной случайности король и королева были свободны, приняли бы вы ихъ? Дипломатъ на минуту задумывается и говоритъ:

— Вѣдь это же одно предположеніе…

"Тѣмъ не менѣе, онъ въ концѣ-концовъ допускаетъ его и его заключеніе таково: «если было бы предложено устроить ихъ внѣ государства, то для ихъ безопасности слѣдовало бы подобное предложеніе отклонить».

Нельзя было относиться болѣе цинично, болѣе равнодушно въ судьбѣ жертвъ Революціи, явно принимая участіе въ ея распряхъ. Баронъ де-Бретейль слишкомъ хорошо понималъ, какому соображенію онъ подчинялся, говоря это: боялись, чтобы не появилась сила, съ которой пришлось бы имѣть дѣло, и которая могла бы помѣшать тому, что было задумано.

Эта задняя мысль монарховъ не могла ускользнуть отъ людей, оставшихся вѣрными въ несчастій, самъ Ферзенъ вынужденъ былъ это признать и согласиться съ этимъ.

Уже въ той запискѣ, которую онъ 8 апрѣля заготовилъ Маріи-Антуанеттѣ, онъ пишетъ: «Ваше желаніе, относительно возстановленія монархіи, встрѣтитъ вѣроятно затрудненія со стороны державъ коалиціи. „Нѣтъ сомнѣнія, что рѣшено раздѣлитъ королевство на части… Мерси не можетъ и не долженъ вамъ давать совѣтовъ иначе, какъ только имѣя это въ виду“…

Эгоистичная политика монарховъ была шита бѣлыми нитками, — другія еще болѣе явныя доказательства убѣждаютъ, что если Мерси былъ только равнодушенъ, то Тугутъ, австрійскій министръ, относился прямо враждебно во всякой мысли о спасеніи королевской семьи.

Миссія Маре-Семонвиля хорошо извѣстна, ему было поручено въ іюлѣ 1793 г. устроить соглашеніе между правительствами Венеціи, Флоренціи и Неаполя. „Были убѣждены — свидѣтельствуетъ Марѳ, — что если эти три поименованныя государства поставятъ условіемъ своего союза обезпеченіе безопасности королевы и ея семейства, имъ въ этомъ не будетъ отказано…“

Этого-то именно и не желалъ Тугутъ. И потому онъ нашелъ средство быстро покончить съ этой миссіей. Этотъ сынъ дунайскаго лодочника распорядился задержать въ Новалѣ этихъ двухъ уполномоченныхъ, вопреки международному праву, и заключить ихъ въ тюрьму.

Желаніе обмѣна не выдумка, оно подтверждается нѣсколько позже самимъ Друе, героемъ Варенна, арестованнымъ въ Мобежъ. Допрошенный Меттернихомъ, онъ объявилъ, что было рѣшено отдать королеву и ея семейство въ обмѣнъ за четырехъ коммиссаровъ, препровожденныхъ Дюмурье. Друэ былъ членомъ Конвента и потому неудивительно, что онъ, по своему положенію, зналъ тайны правительства.

Такимъ образомъ, мы видимъ, что отвѣтственность за судьбу королевской семьи не падаетъ всецѣло на революціонную партію и что иностранные короли, хотя и проявляли какъ будто усердіе ради ея освобожденія, въ сущности же у большинства это было одно лицемѣріе. На самомъ дѣлѣ они желали событія, въ которомъ видѣли тріумфъ своей политики и удовлетвореніе своихъ вожделѣній.

23.

Что сталось съ королевой въ Парижѣ, въ то время, какъ ея невѣрные друзья извнѣ дѣлали видъ, что хлопочутъ за нее? Строго охраняемая въ Тамплѣ, она видѣла, какъ рушились одна за другой попытки ея настоящихъ друзей освободить ее: послѣ Тулана и Жарже Мишони, лавочникъ Кортей и баронъ де- Батцъ составили заговоръ ея побѣга, и планъ этотъ въ послѣднюю минуту былъ разрушенъ необыкновенною и таинственною случайностью; но всѣ эти печали ее менѣе угнетали, чѣмъ страданія, причиняемыя ея материнскому сердцу. Въ силу безполезнаго, жестокаго рѣшенія, ее разлучили съ сыномъ, маленькаго короля помѣстили въ другомъ этажѣ башни Тамиля.

„Какое страданіе для королевы! Несчастная принцесса!“ восклицаетъ Ферзенъ, узнавъ объ этомъ (12 іюля).

Вскорѣ наступаютъ еще худшія времена.

Въ отвѣтъ на нѣкоторый успѣхъ иностранной арміи, Конвентъ, по предложенію Барера, принялъ цѣлый рядъ мѣръ, одна другой болѣе революціонныхъ, между прочимъ, о перемѣщеніи Маріи-Антуанетты изъ Тамиля въ Консьержери. Немедленно послѣ декрета королева Франціи была разлучена со своими и заключена въ темницу въ ожиданіи своего процесса.

Несчастный Ферзенъ при каждомъ такомъ извѣстіи впадалъ въ новое отчаяніе. Что бы это было, еслибы онъ уже тогда узналъ всѣ тѣ подробности, которыя онъ нѣсколько позже вписываетъ въ свой дневникъ. Нѣкоторыя изъ нихъ были дѣйствительно ужасны: „Говорятъ, что карета, въ которой перевозили несчастную королеву изъ Тамиля въ Консьержери, была полна крови; что кучеръ не зналъ, кого онъ везетъ, но догадывался потому, что ему пришлось долго ждать; прибывъ въ Консьержери, онъ долго не слѣзалъ, сперва вышелъ мужчина, потомъ женщина, она опиралась на его руку, и онъ замѣтилъ, что вся карета была въ крови…“ Напрасно прибавляетъ Ферзенъ, что все это особенно достовѣрно», быть можетъ, онъ старается обмануть самого себя. Все это было вполнѣ достовѣрно, эти печальныя подробности — сущая правда.

Черезъ Ружвилля, счастливо спасшагося отъ ареста, которому тотъ подлежалъ послѣ неудавшейся попытки посѣщенія Консьержери, онъ узналъ еще и другія подробности о заточеніи королевы въ Тамилѣ. Онъ включаетъ ихъ въ свои замѣтки съ благоговѣніемъ вѣрнаго друга.

"Ея комната была третья дверь отъ входа направо, напротивъ комнаты Кюстина, она была въ нижнемъ этажѣ, окно выходило во дворъ, цѣлый день наполненный заключенными, которые глядѣли въ окна и оскорбляли королеву.

"Комната была маленькая, сырая, вонючая, въ ней не было ни печки, ни камина, въ ней стояли три кровати, одна для королевы, другая — для женщины, которая ей прислуживала, третья для двухъ жандармовъ, которые никогда не выходили изъ комнаты.

"Кровать королевы была такая же какъ и другія, деревянная, соломенный тюфякъ и грязное, въ дырахъ, шерстяное одѣяло, которое уже давно употреблялось арестантами; простыни были изъ толстаго сѣраго полотна, какъ и на другихъ кроватяхъ, никакихъ занавѣсей, только старая ширма. Королева была въ черномъ платьѣ; совершенно сѣдые волосы были коротко обстрижены на лбу и сзади; она была такъ худа, что ее трудно было узнать, и такъ слаба, что едва держалась на ногахъ. На пальцахъ было три обручальныхъ кольца и никакихъ другихъ.

"Жандармы передавали Мишони, что «Madame» совсѣмъ ничего не ѣстъ и что если это будетъ такъ продолжаться, то она умретъ; они сказали, что ѣда очень плоха, и принесли цыпленка, худого, почти испорченнаго.

" — Вотъ цыпленокъ, котораго «Madame» не кушала, и который ей подаютъ четыре дня подъ-рядъ.

«Жандармы жаловались на свои кровати, хотя они были совершенно такія же какъ у королевы. Королева спала всегда одѣтая, вся въ черномъ, — ожидая каждую минуту, что ее убьютъ или поведутъ на казнь, ей хотѣлось быть въ траурѣ⁴».

По словамъ Ружвилля, Мишони плакалъ съ горя; онъ сообщилъ ему, что королева страдала кровотеченіемъ, и когда надо было отправиться въ Тамиль за чернымъ платьемъ и необходимымъ бѣльемъ для нея, ему пришлось сперва дождаться постановленія совѣта.

Заявленіе, что Маріи-Антуанеттѣ придется предстать передъ революціонномъ судомъ, привело въ ужасъ Ферзена; но онъ былъ не изъ тѣхъ людей, которые смущаются неудачами — несмотря на то, что до сихъ поръ всѣ его старанія освободить королеву были безуспѣшны, онъ рѣшился на новую попытку. Дѣйствуя такимъ образомъ, онъ повиновался только своему глубокому и могучему чувству, такъ какъ разсчитывать на поддержку тѣхъ лицъ, которыхъ онъ дѣлалъ соучастниками своей преданности, почти не приходилось.

Безъ сомнѣнія, онъ мало разсчитывалъ на усердіе Мерси, и однако же ему пришлось обратиться къ нему, такъ какъ онъ имѣлъ достаточно вліянія, чтобы содѣйствовать его видамъ. Его ожидало новое разочарованіе. Мерси отнесся въ его плану весьма холодно. Онъ находилъ его невозможнымъ. «По его мнѣнію, для королевской семьи было все потеряно и ей нельзя было ничѣмъ помочь».

Въ этомъ сказывалось его полнѣйшее равнодушіе. Тѣмъ не менѣе, Ферзенъ не сдался, онъ обратился къ графу ла-Маркъ, сообщилъ ему свой проектъ и склонилъ его къ содѣйствію. Затѣмъ они оба отдали себя въ распоряженіе бывшаго посланника.

По ихъ мнѣнію, не слѣдовало вести это дѣло съ политической точки зрѣнія, не подобало привлекать къ нему неумѣлыхъ дипломатовъ воюющихъ націй и довѣрять имъ новые переговоры. Нѣтъ, надо прямо обратиться къ одному изъ вожаковъ Франціи того времени, и посредствомъ обѣщаній, или даже, въ крайности, денегъ или угрозами въ будущемъ, найти помощь, чтобы извлечь королеву изъ тюрьмы и возвратить ей свободу.

Мерси въ концѣ концовъ согласился съ этимъ планомъ, но способъ выполненія его заставляетъ сомнѣваться въ его искренности. Онъ возложилъ эту деликатную миссію на двухъ людей весьма мало для нея подходящихъ. Одинъ изъ нихъ былъ балетмейстеръ Новеръ, другой финансистъ Риббъ (Ribbes), который угождалъ всѣмъ партіямъ въ интересахъ своихъ операцій и могъ внушать одинаково довѣріе и тѣмъ, кто его посылалъ, какъ и тѣмъ, въ кому его посылали. Выборъ этотъ и самая миссія не казались особенно удачными барону Бретейлю, который страшился, что шагъ этотъ скорѣе возбудитъ демагоговъ, чѣмъ остановитъ ихъ «злодѣйство». Но у Ферзена не было этихъ опасеній. Онъ резонно думалъ, что покуда королева была съ сыномъ въ Тамилѣ и ей не угрожала прямая опасность, страхъ Бретейля имѣлъ нѣкоторое основаніе, но теперь, когда миновало время всякаго обмана — не рисковали ничѣмъ. При тогдашнемъ порядкѣ вещей нельзя было ухудшить положенія той, которой интересовались, но имѣлись шансы его улучшить.

По настоянію Ферзена принялись за дѣло, и баронъ Бретейль изъявилъ свое согласіе на свиданіе съ Риббъ.

Наиболѣе авторитетной личностью во Франціи того времени, какъ имъ казалось, былъ Дантонъ. Разсчитывали обратиться къ нему, Риббъ черезъ своего брата долженъ былъ устроить свиданіе съ нимъ около Парижа, и вступить въ переговоры по поводу выкупа королевы. Репутація Дантона отчасти оправдывала надежды на возможность выкупа, но при этомъ невольно вспоминалось его поведеніе относительно Двора, какъ онъ забиралъ деньги впередъ, и какъ оттягивалъ всякое исполненіе обѣщанной поддержки. Затѣмъ, даже, если бы удалось подкупить Дантона, если бы онъ даже обѣщалъ свое содѣйствіе, будетъ ли въ его власти оказать его?

Но уже раньше явились еще другія препятствія въ осуществленію плана и, какъ всегда со стороны Мерси.

Мерси находилъ лишнимъ обѣщать деньги, по его мнѣнію, было достаточно обѣщать «милости, содѣйствіе, протекцію и прощеніе». Это было слишкомъ нелѣпо. Ему представили серьезные доводы противъ этого, но онъ дѣлалъ видъ, что поддается убѣжденіямъ, и снова находилъ новыя препятствія: Онъ формально противился тому, чтобы Риббъ явился отъ имени императора для выкупа его тетки. Онъ говорилъ, что люди, съ которыми придется имѣть по этому поводу дѣло, легко могутъ, ради своего удовольствія, открыть эти переговоры, и тогда державы, не будучи предупреждены, могутъ проявить неудовольствіе, которое весьма осложнитъ и безъ того не малыя затрудненія коалиціи.

По его мнѣнію, Риббъ долженъ былъ вести переговоры съ Дантономъ отъ имени спекуляторовъ, заинтересованныхъ въ политическихъ дѣлахъ Европы.

"Это была жалкая мысль, — пишетъ Ферзенъ, — и подобная перемѣна въ Мерси меня удвпила и огорчила. Самъ я а-Маркъ, повидимому, не сочувствовалъ ему. Я особенно былъ опечаленъ тѣмъ, что во второмъ возраженіи, высказанномъ Мерси, выражалось какъ бы сомнѣніе, насколько державамъ и даже самой Австріи желательна свобода королевы; такъ какъ было рѣшено отрѣшиться отъ всякой политической идеи и ходатайствовать за королеву, какъ за частное лицо, тетку ея племянника, это требованіе не могло имѣть вліянія на политическія операціи, не могло запутать коалиціи. Мерси прибавилъ также:

— Я долженъ замѣтить съ сожалѣніемъ, что если королева была на эшафотѣ, то даже это звѣрство не могло бы заставить державы остановиться или измѣнить направленіе ихъ дѣйствій.

Въ устахъ дипломата подобная фраза, безъ сомнѣнія, была весьма многозначительна. Баронъ Бретейль былъ возмущенъ, равно и Ферзенъ, но онъ болѣе безпокоился за участь Маріи-Антуанетты, чѣмъ поддавался впечатлѣнію цинизма Мерси и потому постарался извлечь какую либо пользу изъ увертливости австрійскаго дипломата.

Но это было не легко. Риббъ явился къ нему весьма недовольный всѣми помѣхами, какія дѣлались его миссіи. Ферзенъ понялъ, что финансиста прельщала возможность разыграть роль важной персоны и вести переговоры какъ уполномоченное лицо, и что въ сущности все это ему было нужно гораздо болѣе для его весьма реальнаго тщеславія, чѣмъ для его сомнительной преданности.

Онъ совѣтовалъ ему не приходить въ отчаяніе и принять на себя миссію или скорѣе порученіе, которое на него возложатъ. Риббъ наконецъ согласился и отправился 4 сентября. Но онъ не далеко отъѣхалъ и черезъ нѣсколько дней вернулся. «Онъ рѣшилъ написать Дантону непонятнымъ для другихъ способомъ, и послалъ ему письмо».

Какое значеніе могло имѣть письмо при тогдашнихъ обстоятельствахъ и въ виду быстро надвигавшихся событій?

"Боюсь, чтобы оно не пришло слишкомъ поздно, — пишетъ Ферзенъ. — Какъ долженъ будетъ тогда упрекать себя Мерси, что изъ-за его пребыванія въ деревнѣ потеряна цѣлая недѣла времени — да четыре дна по его пріѣздѣ ради всяческихъ затрудненій, какія онъ дѣлалъ

И подъ вліяніемъ своихъ опасеній онъ прибавляетъ"Страшно подумать! Да сохранитъ ее Богъ, и да ниспошлетъ Онъ мнѣ счастье ее увидѣть когда нибудь!"

Онъ надѣялся только на Бога; извѣстія, получавшіяся изъ Парижа, были ужасны. Процессъ королевы стоялъ на очереди — ее уже подвергали допросу передъ Комитетомъ общественной безопасности. Все, что было извѣстно о пригово: рахъ революціоннаго суда, не могло не вселять ужаса.

Дни летѣли неимовѣрно быстро. Было уже начало октября. Въ это время случай свелъ Ферзена съ человѣкомъ, который имѣлъ такое трагическое значеніе въ судьбѣ королевы, съ человѣкомъ, который своею смѣлостью уничтожилъ всѣ его старанія. Это былъ Друэ, арестованный въ Мобежъ. При видѣ того, который задержалъ въ Вареннѣ королевскую семью, которую онъ, Ферзенъ, самъ вывезъ изъ Парижа, имъ овладѣла злоба.

«Видъ этого негодяя привелъ меня въ ярость и мнѣ сдѣлалось дурно отъ усилія, какое я сдѣлалъ надъ собою, чтобы ничего ему не сказать въ присутствіи аббата де-Лимонъ и графа Фитцъ-Джемса, бывшихъ съ нами».

Ужасная минута приближалась.

Ферзенъ чувствуетъ это, несмотря на всѣ противорѣчивыя извѣстія, доходившія до него, которыя то повергаютъ его въ отчаяніе, то возвращаютъ ему нѣкоторую надежду. Въ его ежедневныхъ замѣткахъ сказывается всѣ его безпокойства или, лучше сказать, опасенія. Настаетъ минута величайшаго горя.

Королева предстала передъ революціоннымъ судомъ 15 октября; и, какъ того и слѣдовало ожидать, она была приговорена въ смертной казни.

Приведеніе въ исполненіе приговора должно было послѣдовать вскорѣ послѣ рѣшенія суда.

Въ выраженіяхъ, полныхъ кровавой ироніи по своей грубости, несчастный узналъ объ этомъ: ему передаютъ письмо, написанное изъ Парижа, гдѣ сообщается, что «утромъ Марія-Антуанетта появится у національнаго окна».

"Хотя я былъ къ этому подготовленъ, — говоритъ онъ, — послѣ того какъ она была перевезена изъ Тамиля въ Консьержери, тѣмъ не менѣе несомнѣнность этого факта повергла меня въ совершенное отчаяніе. Я утратилъ всякую способность чувствовать. Я пошелъ къ моимъ друзьямъ, къ m-me Фитцъ-Джемсъ и барону Бретейль, котораго не засталъ, чтобы подѣлиться съ ними моимъ горемъ, я плакалъ съ ними, въ особенности плакала m-me Фитцъ-Джемсъ. 16-го въ 11 съ половиною часовъ было совершено это злодѣйское преступленіе — и месть Всевышняго не разразилась надъ этими чудовищами! "

Онъ не скрываетъ своей скорби и говоритъ о той, которую онъ такъ любилъ, трогательно нѣжно, съ чувствомъ глубокаго почитанія: «21-го, понедѣльникъ. Я не могу думать ни о чемъ, кромѣ моей потери; ужасно не знать никакихъ точныхъ подробностей, думать, что она была одна въ послѣднія минуты, безъ утѣшенія, не имѣя никого около, съ кѣмъ поговорить, кому передать свою послѣднюю волю. Это безбожно! Чудовища ада! Нѣтъ, безъ мщенія мое сердце не найдетъ себѣ покоя!»

До конца жизни ему суждено было носить въ сердцѣ скорбь этой смерти, и такъ же точно, какъ ему было не суждено спасти Маріи-Антуанетты, его любви было не дано за нее отмстить.

24.

У Революціи нашлись друзья тамъ, гдѣ думали, что у нея только враги. Такъ было со Швеціей). Герцогъ Зудерманскій, который, казалось, держался нѣкоторое время политики Густава III, понемногу сталъ отъ нея отклоняться и весьма явно проявлять свое сближеніе съ правительствомъ Республики.

Ферзенъ сдѣлался человѣкомъ неудобнымъ; непоколебимый въ своихъ принципахъ, какъ въ своихъ привязанностяхъ, онъ не шелъ ни на какія сдѣлки. Воспользовались первымъ представившимся случаемъ, чтобы избавиться отъ представителя миссіи, возложенной въ минуту энтузіазма, миссіи, которая теперь признавалась неудобною и даже смѣшною. Его обвинили въ сочувствіи заговору, организованному однимъ изъ его друзей, барономъ Армфельдомъ, который имѣлъ цѣлью провозгласить раньше времени совершеннолѣтнимъ сына Густава III и отнять регентство отъ герцога Зудерманскаго. Его лишили его дипломатическихъ полномочій, а также званія посланника при Людовикѣ XVII.

Ферзенъ понялъ все значеніе этой немилости.

Это случилось въ маѣ 1794 г. Черезъ годъ, его замѣститель въ Парижѣ, Сталь, призналъ отъ имени Швеціи французскую республику.

«Другъ королевы» былъ слишкомъ проникнутъ культомъ королевы, въ его сердцѣ слишкомъ сильно было желаніе мести для того, чтобы признать себя побѣжденнымъ и отказаться отъ борьбы. У него было довольно серьезное основаніе разсчитывать, что онъ вернетъ обратно свое вліяніе, и возвратитъ свою страну въ политическимъ взглядамъ убитаго короля. Вскорѣ молодому Густаву-Адольфу предстояло быть провозглашеннымъ совершеннолѣтнимъ, на него-то вотъ Ферзенъ и возлагалъ свои надежды. Онъ надѣялся вселить въ умъ и сердце молодого принца свои чувства и свои взгляды — и ему это удалось.

6 ноября 1796 г. Густавъ IV былъ объявленъ совершеннолѣтнимъ, принялъ бразды правленія и герцогъ Зудерманскій былъ отстраненъ. Ферзенъ снова попалъ въ милость, и когда открылся Расштадтскій конгрессъ (1797 г.), молодой король отправилъ его туда полномочнымъ посланникомъ

Его роль была бы весьма незначительною въ виду того, что дипломатическія сношенія между Франціею и Швеціею были прерваны, но случайность выдвинула его довольно непріятнымъ образомъ.

Генералъ Бонапартъ, черезъ Піемонтъ и Швейцарію, прибылъ въ Раштадтъ.

Тотъ, который прославился своимъ итальянскимъ походомъ, побѣдитель при Аркола и Риволи, подписавшій трактатъ Кампо-Форміо, не желалъ вести переговоровъ ни съ какими уполномоченными державъ, кромѣ генераловъ, иначе сказать, онъ желалъ говорить съ ними какъ повелитель.

Ферзенъ въ средѣ своихъ коллегъ явно выразилъ намѣреніе защищать Вестфальскій трактатъ, хотя трактатъ этотъ уничтожался трактатомъ Кампо-Форміо. Это не все. Монгальяръ, немедленно по пріѣздѣ Бонапарта, сталъ говорить съ нимъ по поводу возстановленія Бурбонскаго дома и вѣрно или не вѣрно, но. распространился слухъ, что эта мысль принадлежитъ Ферзену.

Генералъ Бонапартъ, питавшій весьма понятную антипатію къ Людовику XVIIІ, и имѣвшій совсѣмъ другіе виды, а отнюдь не возвращеніе престола Франціи, возстановленнаго его руками, этому принцу, былъ глубоко разгнѣванъ этими притязаніями, и чрезвычайно ловко воспользовался первымъ представившимся случаемъ, чтобы проявить свое неудовольствіе. Когда Ферзенъ явился къ нему, чтобы представиться, генералъ попросилъ его напомнить ему, кто въ настоящее время шведскій министръ въ Парижѣ?

Тамъ не было никакого министра. Ферзенъ затруднился отвѣтомъ.

Бонапартъ замѣтилъ съ запальчивостью, что странно, что шведскій дворъ ведетъ себя такъ относительно націи, съ которой въ продолженіе столькихъ лѣтъ былъ связанъ узами дружбы; затѣмъ, имѣя въ виду уже прямо своего противника, онъ прибавилъ, что дворъ этотъ точно нарочно присылаетъ при всякомъ удобномъ случаѣ агентовъ, министровъ, посланниковъ, которые особенно непріятны всякому французскому гражданину, вѣроятно, шведскій король не былъ бы доволенъ, еслибы какой-нибудь французскій министръ вздумалъ возстановлять противъ него народъ Стокгольма. Совершенно также и французской республикѣ не слѣдовало бы допускать, чтобъ люди слишкомъ извѣстные своею связью съ прежнимъ французскимъ дворомъ раздражали министра перваго народа на землѣ…

Ферзенъ не могъ не понять прямо на него направленнаго намека; но что онъ могъ отвѣтить? Онъ наружно сохранилъ спокойствіе и ограничился замѣчаніемъ, что «передастъ своему Двору о томъ, что слышалъ», сохранивъ такимъ образомъ свое достоинство, благодаря сдержанности и дипломатическому хладнокровію. Онъ удалился, ничего не прибавивъ.

Этотъ инцидентъ, конечно, не могъ уменьшить его ненависти къ политическимъ доктринамъ, торжество которыхъ позволяло побѣдоносному генералу обращаться такъ свысока съ представителемъ самаго стариннаго дворянства. Естественно, что, по возвращеніи въ Швецію, онъ еще съ большимъ жаромъ сталъ вліять на молодого короля совѣтами въ пользу реакціей когда въ 1805 г. ГуставъIVдовольно рѣзко протестовалъ противъ Наполеона І-го, это приписывалось внушенію и редакціи Ферзена. Но какое значеніе могли тогда имѣть для императора Франціи прокламаціи или оппозиціи? Онъ отвѣчалъ на нихъ побѣдами. Побѣда подъ Аустерлицемъ разбила окончательно всѣ надежды враговъ Имперіи.

Напрасно Швеція, дѣйствуя все еще подъ вліяніемъ Ферзена, милостиво принимала у себя эмигрантовъ Франціи, напрасно вступала она въ тайныя сношенія съ тайными агентами принцевъ Бурбонскаго дома, эти маленькіе заговоры оставались безъ результатовъ. Нужны были другія руки, чтобы схватить и укротить всадника и его бѣшенаго коня, мчавшихся по всему міру, раздавливая все, что являлось имъ на пути препятствіемъ.

Ферзенъ понемногу сталъ сознавать всю безполезность своихъ усилій, и разочарованіе, въ связи съ безпрерывнымъ трауромъ, превратили прежняго красавца Ферзена въ печальнаго, унылаго. Его старшая сестра, баронесса Клинковстримъ умерла въ 1792 г., графъ Фридерикъ, его отецъ, въ 1794 г. Въ 1800 г. онъ лишился матери; годомъ раньше скончался его лучшій другъ, повѣренный его политическихъ надеждъ — баронъ Таубе. Этому многострадательному сердцу, которое неизмѣнно и молча изнывало по королевѣ, каждая изъ этихъ потерь прибавляла новую рану.

Между тѣмъ, король осыпалъ его милостями: онъ сдѣлалъ его канцлеромъ Упсальской академіи, вельможей королевства, кавалеромъ ордена Серафимовъ, онъ далъ ему доказательство своего уваженія, назначивъ его членомъ совѣта регентства. Наконецъ, произвелъ его въ маршалы королевства. Эти отличія удовлетворили бы его тщеславіе, если допустить, что мелкія страсти могутъ существовать въ сердцѣ рядомъ съ большими печалями.

Вскорѣ новая революція, разразившаяся въ его собственномъ отечествѣ, еще разъ разрушила всѣ планы Ферзена. Густавъ IV, неумѣлый правитель, вселилъ такую непріязнь къ себѣ въ своихъ подданныхъ, въ народѣ и дворянствѣ, что ему было предложено отреченіе отъ престола (13 марта 1809 г.) и сынъ Густава III отправился въ изгнаніе. Его потомство было лишено всякихъ правъ. Престолъ перешелъ къ прежнему регенту, герцогу Зудерманскому.

Это паденіе лишало Ферзена его послѣдней поддержки. Сильная партія преслѣдовала его своею ненавистью и считала себя неудовлетворенною низверженіемъ короля, покуда не будетъ покончено съ его любимцемъ.

Одно обстоятельство помогло разразиться грозѣ, которая давно собиралась надъ нимъ.

Герцогъ, провозглашенный королемъ подъ именемъ Карла XIII, былъ бездѣтенъ. Для того, чтобы обезпечить престолонаслѣдіе и окончательно устранить отъ него потомство Густава IV, новый монархъ усыновилъ принца Христіана Гольштейнъ-Аугустенбургскаго.

Надо же было случиться, чтобы принцъ этотъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, на одномъ смотру въ Сканіи, скоропостижно скончался отъ апоплексическаго удара (28 мая 1810 г.). Всѣ обстоятельства его смерти ясно свидѣтельствовали, что она была совершенно случайною. Политическія же страсти объяснили ее иначе. Скоро распространился слухъ, что принцъ былъ отравленъ партизанами низвергнутой династіи и между ними Ферзена и его младшую сестру г-жу Пиперъ называли главными виновниками.

Вожаки партіи, низвергшей линію Вазы, весьма желали нагнать страху навсегда на послѣднихъ преданныхъ людей этой династіи и избавиться отъ такого важнаго лица, какъ графъ Ферзенъ, который своимъ богатствомъ, своимъ положеніемъ, своимъ блестящимъ именемъ, былъ связующимъ центромъ дворянства, и могъ быть опаснымъ для его противника. Представлялся случай отъ него избавиться и они воспользовались имъ.

Чернь, которая утѣшается въ своемъ отстраненіи отъ управленія дѣлами, вѣрою въ тайныя махинаціи, въ сокрытыя для всѣхъ дѣйствія, отъ природы склонна ко всему таинственному и готова признать всякіе взгляды, какіе бы ей ни внушили.

Виновность Ферзена и его сестры и еще нѣсколькихъ высокопоставленныхъ лицъ черезъ нѣсколько дней считалась уже несомнѣнною и со всѣхъ сторонъ противъ нихъ, враговъ народа, закипѣла злоба. Поддерживаемая подкупомъ и водкою, она скоро дошла до угрожающихъ размѣровъ и проявилась въ насиліяхъ.

Ферзенъ, предупрежденный, храбро шелъ навстрѣчу этому озлобленію. Король же втайнѣ сочувствовалъ этой клеветѣ. Говорятъ, что предупрежденный властями, что готовится мятежъ въ день похоронъ, если появится главный маршалъ, Карлъ XIII ограничился словами: «Не мѣшало бы этого гордеца хорошенько проучить».

Неосторожныя и жестокія слова, которыя стали сейчасъ же всѣмъ извѣстны и способствовали народному возстанію; къ тому же чернь не ограничилась даннымъ разрѣшеніемъ «проучить», такъ какъ нарочно не было принято никакихъ мѣръ для усмиренія, войско отсутствовало.

Преданіе земли останковъ принца было назначено на 20 іюня 1810 года.

Какія воспоминанія были связаны для Ферзена съ этимъ числомъ! Восемнадцать лѣтъ назадъ, 20 іюня, онъ пытался

вырвать королевскую семью Франціи отъ ея враговъ и съ этого дня, какъ для нея, такъ и для него, начались несчастія. Сопоставленіе этихъ чиселъ могло бы навести страхъ на человѣка суевѣрнаго, на душу менѣе твердую, болѣе привязанную къ благамъ міра; но съ тѣхъ поръ, какъ онъ потерялъ все, что онъ любилъ, съ тѣхъ поръ, какъ были обращены въ ничто принципы, которые были ему дороги, а также предметы его культа, какое значеніе имѣла для него жизнь? Онъ ничего не боялся: оскорбленія — онъ ихъ презиралъ; даже сама смерть была ему не страшна.

Въ день похоронъ, при перевезеніи тѣла покойнаго принца изъ Лиліегольма въ Стокгольмъ, Ферзенъ, въ парадномъ мундирѣ, сѣлъ въ золотую карету, запряженную шестью бѣлыми лошадьми и отправился къ заставѣ, на встрѣчу печальной процессіи.

Шествіе выступило въ 11 часовъ утра, впереди гроба ѣхали главный маршалъ и часть придворныхъ. Гвардейская легкая кавалерія была во главѣ шествія, въ концѣ эскадронъ кавалеріи, сопровождавшій смертные останки принца изъ Сканіи.

При самомъ въѣздѣ въ столицу чернь встрѣтила ихъ ругательствами и принялась плевать на карету Ферзена. На улицѣ Hornsgatan въ стекла кареты полетѣли мѣдныя монеты, которыя разбили стекла и ранили Ферзена въ лицо. На Kornhamn чернь преслѣдовала его бранью и угрозами, вырывала камни изъ мостовой и ими бросала въ карету. Камнями попали въ кучера, который отъ боли упалъ на колѣни. Въ улицѣ Stora Nygasan крики и каменный дождь стали непрерывны. Наконецъ въ концѣ этой улицы, на площади у дома Дворянскаго Собранія, въ то время, какъ шествіе направлялось вправо, ко дворцу, громадная толпа загородила путь и задержала экипажъ Ферзена.

Наступила рѣшительная минута: если вооруженная сила не остановитъ во-время эту разнузданную толпу въ ея смертоносномъ дѣяніи, кто же укротитъ ее? Толпа не встрѣчаетъ никакихъ препятствій.

Она накидывается на карету, выпрягаетъ лошадей и выталкиваетъ изъ нея Ферзена силою. Маршалъ съ усиліемъ освобождается, ему удается вырваться изъ рукъ мятежниковъ, онъ врывается въ первую попавшуюся дверь — оказывается какое-то кафе, онъ бѣжитъ до перваго этажа и прячется въ залѣ.

Въ это время, генералъ Сильвесспарре, узнавъ объ опасности, въ какой находится Ферзенъ, храбро явился къ нему на помощь, но въ его распоряженіи всего 16 солдатъ и одинъ офицеръ. Что могъ сдѣлать такой маленькій отрядъ противъ разсвирѣпѣвшей толпы?

Домъ окруженъ, злодѣи, на минуту испугавшіеся возможности лишиться своей добычи, всячески оскорбляютъ несчастнаго. Къ оскорбленіямъ присоединяются удары, съ него срываютъ ордена, шинель, шпагу, все это летитъ изъ окна, чтобы успокоить чернь, что жертва въ ихъ рукахъ.

Передъ возростающею опасностью, генералъ Сильверсспарре, не имѣя возможности разогнать толпу силою, рѣшается на хитрость: онъ предлагаетъ арестовать Ферзена и держать его узникомъ, покуда онъ не будетъ преданъ суду. Но о преданіи его суду никто и не думаетъ, приговоръ надъ нимъ уже заранѣе принятъ разсвирѣпѣвшей чернью и скоро будетъ приведенъ въ исполненіе. Маршала бьютъ, ему рвутъ волосы, его ранятъ въ голову и тащатъ его изъ дома, гдѣ онъ укрылся. Вотъ онъ на площади. Тутъ находится гвардейскій батальонъ съ генералами Адлеркрейтцъ и Вегезахъ. Передъ этой вооруженной силой, толпа на минуту стихаетъ — вотъ онъ, моментъ, чтобы спасти несчастнаго. По генералы поворачиваютъ лошадей и быстро исчезаютъ, яко бы подъ предлогомъ, какъ они объясняли потомъ, «чтобы облегчить освобожденіе графа Ферзена изъ рукъ его палачей».

Чернь предоставлена вполнѣ своимъ звѣрскимъ инстинктамъ, и она всячески издѣвается надъ своею жертвою. На глазахъ у солдатъ, безучастныхъ зрителей, она влачитъ его за собою до ратуши.

«Тамъ, ему, окруженному его мучителями, даютъ точно изъ жалости, минуту отдыха. Сѣвъ на скамейку, онъ проситъ глотокъ воды у одного изъ солдатъ городской стражи. Затѣмъ снова начинаются угрозы и упреки, что онъ отравилъ королевскаго принца. Его бьютъ кулаками и палкой, рвутъ ему волосы, выхватываютъ сережки вмѣстѣ съ мясомъ».

«А собравшаяся во дворѣ ратуши толпа кричитъ и требуетъ, чтобъ ей предали Ферзена»…

Его снова тащатъ, бросаютъ на ступени лѣстницы и тамъ, во дворѣ, разъяренные мятежники приканчиваютъ съ нимъ, онъ издаетъ послѣдній вздохъ, раздавленный ногами этихъ кровожадныхъ звѣрей.

Ихъ ярость не удовлетворяется однако его смертью, они накидываются на его трупъ, рубятъ его на куски и разгуливаютъ съ ними…

Не правда-ли, точно читаешь описаніе какой-нибудь сцены изъ первыхъ дней Революціи? А между тѣмъ, это происходило среди бѣлаго дня, между двѣнадцатымъ и двумя часами, среди цѣлаго населенія Стокгольма, при регулярномъ правленіи законнаго короля!

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", № 12, 1893

---

1. См. «Послѣдніе дни Людовика XVI», «Вѣсти. Ин. Лит.» 1893 г., № 2.