Маргер (Сырокомля; Пальмин)/РМ 1880 (ДО)

Маргер
авторъ Владислав Сырокомля, пер. Лиодор Иванович Пальмин

Оригинал: польск. Margier. — Перевод опубл.: 1880. Источникъ: «Русская Мысль» 1880, № 1—2. az.lib.ru

МАРГЕРЪ. (ПОЭМА) ВЛАДИСЛАВА СЫРОКОМЛИ Переводъ Л. И. Пальмина.

Пѣснь первая.

I.

О, гдѣ святая древность родной земли моей

Съ богами и со славой своихъ богатырей,

Съ могучей вѣщей пѣснью пѣвцовъ былыхъ временъ?

Промчалась ты на свѣтѣ, исчезла будто сонъ!

Ни листъ изъ древней книги, ни вырытый кирпичъ

Теперь намъ не помогутъ твои черты постичь.

Сверкнетъ ли твой остатокъ подъ сельскою сохой,

Найдетъ ли смѣлый заступъ его въ землѣ сырой, —

По глинянымъ обломкамъ, желѣзу и костямъ

Кто цѣлаго народа раскроетъ судьбы, намъ?

Кто замкнутое въ буквахъ намъ можетъ объяснить,

Найти въ преданьи смутномъ святую правды нить?

Кто въ тьму вѣковъ далекихъ прольетъ хоть слабый свѣтъ?

Одинъ пѣвецъ, что къ предкамъ любовію согрѣтъ.

Лишь онъ, прозрѣвъ былое, подъ звуки арфы той,

Что срублена изъ вѣтви лѣсовъ страны родной,

Къ намъ вызоветъ изъ гроба могильный хоръ тѣней,

Добудетъ искру жизни изъ праха и камней…

О, гдѣ жъ, въ какомъ курганѣ, ты скрыта подъ землей,

Таинственная арфа пѣвцовъ Литвы родной?

Пусть грянетъ величаво изъ гроба твой раскатъ,

Чтобъ въ насъ сердца забились съ тобой подъ общій ладъ.

Въ другой средѣ рожденный, дитя вѣковъ иныхъ,

Теперь слагаю пѣсню я о богахъ твоихъ.

Съ сердечнымъ умиленьемъ, но не, какъ дерзкій тать,

Священный пепелъ предковъ, съ могилъ дерзаю брать.

Въ крови, въ медвѣжьихъ шкурахъ, пускай дружины ихъ

Представъ предъ очами дѣтей вѣковъ иныхъ,

Такъ дики словно пущи, въ моемъ краю родномъ,

И чисты словно рѣки, откуда воду пьемъ,

Печальны, будто вѣтеръ осеннею порой,

Иль эха сельской пѣсни, унылой и простой,

Не кроютъ вѣроломства они въ душѣ своей,

Но свято почитаютъ боговъ, жрецовъ, князей.

Князья же и владыки, что царствуютъ въ краю,

Ему приносятъ въ жертву и жизнь, и кровь свою,

Всѣмъ дѣлятся съ народомъ, что только за душой:

И хлѣбомъ, и добычей, и славой боевой,

И смертью богатырской, когда она нужна —

Вотъ о какомъ народѣ мной пѣсня сложена.

Когда-жъ ударю въ струны я слабою рукой,

О Маргерѣ ли храбромъ спою напѣвъ простой,

Иль о пожарномъ пеплѣ, что кровью былъ залитъ,

Засвищетъ вихорь въ струнахъ, Перкунъ ли загремитъ,

Спою-ли про Ольгерда, иль вѣщей пѣсни звукъ

Польется плачемъ дѣвы, забьется-ль сердце вдругъ,

Раздастся-ль грохотъ брани и боевыхъ мечей, —

О, арфа вайделотовъ, о, древняя! скорѣй

Струною, закоснѣвшей подъ пылью гробовой,

Изъ-подъ земли откликнись, грянь заодно со мной!

И предки, что святыней твои напѣвы чли

Подъ чары пѣсенъ внука, возстанутъ изъ земли….

Временъ новѣйшихъ чада! ровесниковъ семья!

Хотите-ли послушать, какъ строю арфу я?

Садитесь же и, дружбѣ открывъ свои сердца,

Простите, если голосъ ослабнетъ у пѣвца,

И съ ласковой улыбкой потомъ кивните мнѣ,

Когда я разскажу вамъ о давней старинѣ.

II.

Кейстутъ княжилъ надъ Жмудью, Ольгердъ владѣлъ Литвой,

Литва слыла могучей и славной стороной,

Отъ Ладожскихъ прибрежій вплоть до Карпатскихъ горъ,

Съ Эвксина до владѣній нѣмецкихъ свой просторъ

Расширила по русскимъ и польскимъ областямъ,

Отдавъ владѣнья эти въ удѣлъ своимъ князьямъ.

А гдѣ ужъ слишкомъ были далеки города,

Вассаловъ или братьевъ князь посылалъ туда,

Какъ данниковъ, вручая мечъ правосудья имъ

И облекая правомъ ихъ княжескимъ своимъ —

Отдать всю жизнь за благо своей родной страны.

Ходьбы въ двухъ дняхъ отъ Троцка, средь сельской тишины,

Близь рыцарской границы, гдѣ Нѣманъ протекалъ,

Старинный замокъ Пулленъ вершины возвышалъ.

Когда Кейстутъ страною окрестной овладѣлъ, —

Онъ княжеское право далъ Маргеру въ удѣлъ.

Какъ данникъ отъ короны, на поприщѣ своемъ

Отъ князя облеченный и правомъ, и мечемъ,

Здѣсь Маргеръ въ замкѣ Пулленъ, среди глуши лѣсной,

На нѣманскихъ границахъ, стерегъ свой край родной.

III.

Хлѣбъ колосился пышно среди прибрежныхъ нивъ, —

Вокругъ цвѣты алѣли, ковромъ луга покрывъ;

Но Нѣмцы-крестоносцы въ несчастный мигъ пришли,

Цвѣты, луга и нивы стоптали и пожгли;

А острія мечей ихъ и бердышей стальныхъ

Нажрались тѣлъ литовскихъ, напились крови ихъ.

Бой закипѣлъ кровавый, — ужасный, смертный бой, —

Литва день цѣлый билась съ отвагой огневой,

Тяжелыми камнями разя враговъ своихъ

И Нѣмцамъ разбивая щиты и груди ихъ.

Не совладать съ Литвою — и вражья рать ушла,

Забравъ съ собой добычу, оставивши тѣла; —

Вдали же обличали дымки спаленныхъ селъ,

Что по пути къ Поморью врагъ полчища повелъ.

IV.

А на полѣ сраженья, на крѣпостныхъ валахъ,

Уже одни Литвины съ отчаяньемъ въ сердцахъ:

Они ломаютъ руки; угрюмы ихъ глаза;

Бѣжитъ съ рѣсницъ сокольихъ кровавая слеза.

Вернуться ли имъ снова въ деревни? но къ чему?

Пожаровъ дальнихъ пламя, дрожащее сквозь тьму,

Дымъ, стелющійся мрачно, надъ лѣсомъ и рѣкой, —

То съ родины ихъ вѣсти, что врагъ ихъ роковой

Все въ жизни дорогое, все, чѣмъ имъ свѣтъ былъ милъ,

Избилъ, измучилъ, въ цѣпи сковалъ и повлачилъ

Въ Нѣметчину….

О, сердце растерзано! И вотъ

Слезамъ на смѣну мщенье кровавое встаетъ,

Народъ съ ужаснымъ воплемъ тѣснится вкругъ толпой

И рубитъ мертвыхъ Нѣмцевъ съ неистовой враждой,

Чтобы костеръ изъ труповъ, изодранныхъ, нагихъ

Богамъ вознесши въ жертву, склонить на милость ихъ.

V.

Ужасный видъ: на нивѣ, истоптанной до тла,

И Нѣмцевъ, и Литвиновъ валяются тѣла.

Мѣхъ рысій и одежды льняныя на однихъ,

Стальныя брони ярко сверкаютъ на другихъ,

Тамъ мощныя рамена въ желѣзѣ боевомъ,

Давя врага, застыли въ объятьи роковомъ.

Здѣсь блѣдный ликъ у трупа печаленъ и унылъ,

А на другомъ, съ нимъ рядомъ, смѣхъ демонскій застылъ.

Въ иномъ такъ много злобы, что мнится, будто бой

Возобновится тотчасъ за гранью гробовой….

И все залито кровью, а воронъ здѣсь и тамъ

Ужъ вьется, глядя въ очи пытливо мертвецамъ;

Волкъ сторожитъ добычу изъ сумрака лѣсовъ;

Почуявъ запахъ крови, грызется стая псовъ;

А тамъ изъ чьей-то груди, разбитой, чуть живой,

Предсмертный стонъ, чуть слышно, звучитъ еще порой,

Иль кто-нибудь остатокъ дыханья соберетъ

И изрыгнетъ проклятье, или мольбу шепнетъ.

VI.

Литвинъ, кипящій местью, къ стенаньямъ же глухой,

Съ тѣлъ рыцарскихъ срываетъ нетрепетной рукой

Ихъ золотыя цѣпи и шлемы, и мечи,

И разрываетъ въ клочья съ крестами ихъ плащи,

Иль бороды терзаетъ у мертвецовъ иныхъ,

Какъ хищный ястребъ когти, впуская пальцы въ нихъ,

И злобно топчетъ трупы, а только въ комъ-нибудь..

Заслышетъ трепетъ сердца — мечемъ пронзаетъ грудь.

VII.

Подъ сѣнью темной ели, невидимый толпой,

Крестовый юный рыцарь лежитъ еще живой,

Литовскій тяжкій молотъ его лишь оглушилъ,

Повергнувъ безъ сознанья, но жизни не лишилъ.

То юноша застонетъ, то броситъ вэоръ вокругъ,

То безъ сознанья руку на мечъ положитъ вдругъ.

Воды онъ просить каплю…. и вотъ на громкій стонъ

Хоть и нѣмецкой рѣчи, толпясь со всѣхъ сторонъ,

Какъ вкопаная стала язычниковъ орда.

Легко въ душѣ Литовской смиряется вражда,

Къ нему Литвинъ свирѣпый, угрюмый подошелъ,

Но взорами, колеблясь, товарищей обвелъ;

Въ его душѣ желѣзной; и къ жалости глухой,

Боролось милосердье съ кровавою враждой;

Но мигъ — и съ злобнымъ смѣхомъ, опомнясь, онъ вскричалъ:

"Клянусь! вѣдь это Нѣмецъ! Чего-жъ я думать сталъ?

«Смерть!» Надъ главою юной топоръ ужъ занесенъ….

Но вдругъ рукою сильной пріостановленъ онъ.

VIII.

Литвинъ остановился и, обративши взоръ,

Къ землѣ склонилъ смиренно и очи, и топоръ;

Предъ нимъ былъ храбрый Маргеръ. Узнаешь сразу въ немъ

Отростокъ богатырскій вождей въ краю родномъ.

Въ Ромновѣ дубы крѣпки, гдѣ чтитъ Литва боговъ,

Въ десницѣ у Деркуна ужасна мощь громовъ,

Но Маргеръ мощныхъ дубовъ и крѣпче, и сильнѣй,

Въ его рукѣ сѣкира небесныхъ стрѣлъ грознѣй.

На жертвенникѣ въ Вильнѣ, елеемъ облитой,

Торжественно и жарко пылаетъ Зничъ святой;

Но жарче безъ сравненья, и пламеннѣй вдвойнѣ

Въ душѣ вождя пылаетъ любовь къ родной странѣ,

Онъ Пулленской твердыней, какъ князь, владѣетъ, тутъ

Владыку и героя здѣсь въ немъ повсюду чтутъ.

Соболья эта шапка надъ княжеской главой,

Пернатый шлемъ — свидѣтель отваги боевой, —

Во вѣкъ не украшали достойнѣе чела:

Все онъ стяжалъ въ сраженьяхъ за славныя дѣла.

Прекрасенъ въ ясномъ небѣ блескъ утреннихъ лучей,

Но княжеское сердце и чище, и свѣтлѣй.

Одна вражда лишь — въ Нѣмцамъ, — въ душѣ его живетъ,

Но такъ страшна, какъ будто всѣхъ змѣй изъ всѣхъ болотъ,

Всѣхъ гадовъ рой несмѣтный и всѣхъ подземныхъ силъ

Въ пылающее сердце свой ядъ ему излилъ.

Въ крови увидя зелень наднѣманской травы,

За родину страдалъ онъ страданьемъ всей Литвы,

Ему какъ будто разомъ въ грудь были вонзены

Всѣ копья крестоносцевъ до самой глубины….

Онъ за боговъ литовскихъ, за ихъ позоръ страдалъ

И жгучей жаждой мести за родину сгоралъ.

О, если въ этотъ мигъ онъ надъ вражьей головой

Отвелъ ударъ смертельный поспѣшною рукой,

Знать, юноша съ недобрымъ намѣреньемъ спасенъ —

И имъ на жертву мести страшнѣйшей обреченъ….

IX.

Всѣ дрогнули, — такъ грозно князь Маргеръ закричалъ;

То не былъ голосъ тигра, рычащаго межъ скалъ;

Съ ужаснымъ стономъ львицы онъ сходенъ былъ скорѣй,

Скорбящей о потерѣ похищенныхъ дѣтей.

— "Стой! убивать безсильныхъ для насъ позоръ и срамъ!

"Послужитъ этотъ плѣнникъ для высшей цѣли намъ:

"Мы ровно черезъ мѣсяцъ, въ рожденіе луны,

"День славный Земеника отпраздновать должны.

"Богъ добрый урожаевъ! Чтутъ день его святой,

"Съ тѣхъ поръ, какъ хлѣбъ родится въ поляхъ страны родной,

"Въ своемъ благоволеньи онъ щедро намъ даетъ

"Плоды и волосъ хлѣбный, и молоко, и медъ.

"Ему отцы и дѣды, въ Литвѣ, бывало встарь,

"Все это возносили на жертвенный алтарь.

"А гдѣ-жъ возьмемъ теперь мы медъ, молоко, плоды?

"Стоптали нѣмцы нивы, пожгли у насъ сады,

"Порѣзали скотину, медъ съ ульевъ унесли,

"Что-жъ Богу принесемъ мы съ расхищенной земли?

"Но искреннаго сердца угоденъ даръ богамъ;

"Кровь Нѣмца въ нашей власти, — во славу небесамъ

"На жертвенникъ, подъявши таинственный покровъ,

"Мы брызнемъ кровью алой еще алѣй цвѣтовъ,

"И, въ жертвоприношенью съ небесъ благоволя,

"Намъ Земеникъ, быть можетъ, благословитъ поля;

"И этотъ хлѣбъ съѣдая безъ слезъ и безъ скорбей,

"Герои станутъ въ битвахъ и крѣпче, и сильнѣй….

"Взять плѣнника живаго и въ кандалы сковать!

«Пускай онъ въ башнѣ замка дня жертвы будетъ ждать.»

Такъ молвилъ грозный Маргеръ, а звукъ его рѣчей

Сперва гремѣвшій, послѣ-жъ все глуше и мрачнѣй,

Ослабъ, когда давалъ онъ послѣдній свой приказъ,

Дрожали губы, слезы заискрились изъ глазъ….

X.

По волѣ князя быстро Литвины подошли

И взяли крестоносца, поднявъ его съ pемли;

А Маргеръ, полный гнѣва, такъ мечъ его рванулъ,

Что сталь задребезжала, на шеѣ разстегнулъ

Плащъ крестоносца бѣлый и сдернувши потомъ

На клочья разорвалъ онъ крестъ, вышитый на немъ,

И растопталъ….

Безмолвно Литвинамъ знакъ онъ далъ;

Тѣ взяли нѣмца; рыцарь едва уже дышалъ;

Слабѣвшей жизни искра въ немъ теплилась чуть-чуть,

А голова повисла безчувственно на грудь.

Когда-жъ кольчугу взяли и сняли шлемъ съ чела,

По волосамъ, алѣя, кровь струйкой потекла.

Никто рукою доброй той струйки не отеръ,

Но брани и проклятій вокругъ раздался хоръ:

"А! нѣженка поганый! къ оружью не привыкъ?

"Какъ разъ умретъ, пожалуй, нѣмецкій еретикъ!…

"Это знаетъ, доживетъ ли на хлѣбѣ онъ съ водой,

«Пока его заколетъ мечъ жреческій святой?»

Такъ съ злобой два Литвина, что юношу несли,

Надъ плѣннымъ издѣваясь, свой разговоръ вели.

"Постой, одинъ промолвилъ, — нѣмецкій дьяволъ, братъ,

"Безъ помощи не бросить, повѣрь, своихъ щенятъ….

"Хоть кровью весь истекъ онъ, не открываетъ глазъ,

"А все держи покрѣпче, не то уйдетъ какъ разъ.

"А чтобы онъ изъ плѣна не убѣжалъ, гляди,

"Сорви вотъ эти бляшки и крестики съ груди:

«Въ нихъ дьяволъ самъ запрятанъ.» И дерзкою рукой

Литвинъ уже схватился за крестикъ золотой.

У юноши тотъ крестикъ надѣтъ на шеѣ былъ —

Имъ папа въ Авиньонѣ его благословилъ.

Но взглядъ вождя орлиный такъ строго засверкалъ,

Что воинъ, поблѣднѣвши, въ испугѣ задрожалъ;

"Прочь! гнѣвно князь воскликнулъ съ нахмуреннымъ челомъ,

«Позоръ — глумиться нагло надъ сверженнымъ врагомъ!»

XI.

Ворота замка настежъ; ужъ плѣнный рыцарь тамъ.

Надъ Нѣманомъ высоко вознесся къ небесамъ

Прямой дубовый замокъ; трудъ топоровъ простыхъ

Нагромоздилъ колоды однѣ поверхъ другихъ;

Вкругъ стѣнъ сосновыхъ кольевъ остркононечный рядъ,

А далѣе овраги глубокіе лежатъ.

Кругомъ-же всей твердыми встаетъ высокій валъ;

Прибрежіе рѣчное вкругъ заступъ ископалъ,

Съ таинственною цѣлью изрывъ въ землѣ сырой

Ходы и подземелья, что скрытою тропой

Ведутъ до чащи лѣса, до Нѣманской воды.

Лишь Маргеру да Богу извѣстны тѣ ходы;

Ихъ, будто лисьи норы или лазейки змѣй,

Ни чуткій песъ не сыщетъ, ни зоркій глазъ людей.

О, чтобы на смерть биться съ ордой нѣмецкихъ гадъ

Нужна и лисья хитрость, и жалъ, змѣиныхъ ядъ.

Друзьямъ не вѣрить нужно и также измѣнять

И, засыпая, ножъ свой изъ рукъ не выпускать.

Перкунъ! Литвы владыка! О, грозный богъ отцовъ,

Кому и кровь, и пламя милѣе всѣхъ даровъ!

Зачѣмъ такъ мягки, прямы сердца твоихъ дѣтей?

О, для чего въ груди ихъ нѣтъ лютости твоей?

Сегодня праздникъ мести, рѣзня, кровавый бой,

А завтра сынъ литовскій, незлобливый, простой

Обнимется за чаркой съ мучителемъ своимъ,

И самъ оплачетъ первый свою жестокость съ нимъ.

Такъ Маргеръ къ крестоносцамъ кипя враждой и зломъ,

И кроя въ сердцѣ мщенье, какъ туча страшный громъ,

Чрезъ мигъ смотрѣлъ спокойно, вполнѣ миролюбивъ,

И освѣживши вздохомъ пылающую груды.

Пошелъ онъ въ башню замка на узника взглянуть.

XII.

А въ мрачной башнѣ глухо порою слышенъ стонъ

Лежитъ въ ней юный рыцарь, въ оковы заключенъ.

На рваныя лохмотья сочится кровь съ чела

И камень въ изголовьи струею облила.

Онъ мечется, какъ будто-бъ хотѣлъ прогнать рукой;

Сверкающій въ окошкѣ лучъ солнца золотой.

Предъ узникомъ сталъ Маргеръ съ поникнутымъ челомъ,

Остановивши взоры задумчиво на немъ:

"Страдаешь ты…. невѣрный…. страдаешь…. жалко мнѣ….

"Жаль мать твою, что плачетъ въ далекой сторонѣ.

"Такъ юнъ…. но справедливость угодна небесамъ:

"Въ Мальборгѣ, въ Рыдзѣ мало-ль по вашимъ крѣпостямъ

"Литовской молодежи въ оковахъ вѣкъ влачитъ?

"Здѣсь матери есть тоже, и ихъ душа болитъ!

"Тамъ гаснутъ въ долгихъ мукахъ, далеко отъ родныхъ,

"Возя кирпичъ и глину для сводовъ крѣпостныхъ….

"Тебѣ-жъ судьба даруетъ нетрудный здѣсь конецъ.

"Падешь, какъ юный колосъ, что, срѣжетъ въ полѣ жнецъ….

"Страдаешь ты…. мнѣ жалокъ несчастный твой удѣлъ!

"Однако, если съ гада я на груди согрѣлъ, —

"Я знаю, что, лишь только онъ оживетъ чуть-чуть,

"То первый ядъ свой впуститъ въ спасающую грудь

"И ужъ не вырвать жала, хоть голову, разбей….

«Такъ пусть-же погибаетъ отродье гнусныхъ змѣй!»

Такъ Маргеръ, то краснѣя, то блѣдный, самъ не свой,

Велъ разговоръ не съ плѣннымъ, а больше самъ съ собой,

И думалъ онъ, что рыцарь, въ страданіяхъ своихъ,

Не слышетъ словъ литовскихъ, не понимаетъ ихъ.

Но нѣмецъ въ прибалтійской былъ области рожденъ;

Межъ однолѣтковъ прусскихъ играя въ дѣтствѣ, онъ

Съ ихъ языкомъ сроднился; языкъ-же той страны

И рѣчь Литвы, какъ братья, какъ близнецы, сходны.

Тутъ нѣмецъ по литовски смогъ тихо простонать:

"Ты слишкомъ благороденъ, литвинъ, чтобы не знать,

"Какъ самый низкій ратникъ, что если врагъ сраженъ,

"То много правъ имѣетъ на милосердье онъ…

"Про рыцарей сказалъ ты, что словно хитрый змѣй —

"Готовы мы ужалить согрѣвшихъ насъ людей.

"Не поноси и гада…. среди литовскихъ хатъ,

"Самъ видѣлъ я, у васъ-же священныхъ змѣй хранятъ;

"А развѣ змѣй подобный за ласковый пріемъ

"Когда кусалъ ту руку, что поитъ молокомъ?

"Я человѣкъ…. я рыцарь…. и такъ бы поступилъ?

"Не знаешь, что за чувства въ насъ этотъ крестъ внушилъ!

"Нѣтъ, не въ измѣнѣ черной признательность моя, —

"Вымаливая жизни, не стану ползать я…

"Но если-бы, какъ рыцарь, ты жизнь мнѣ пощадилъ,

"Тебѣ бы христіанинъ достойно отплатилъ!…

XIII.

Съ дружиной Нѣмцевъ Маргеръ не разъ въ бояхъ бывалъ,

Не разъ слыхалъ ихъ клятвы и ихъ значенье зналъ.

Подумалъ, усмѣхнулся…. но рыцарь молодой

Ему казался полнымъ правдивой чистотой

Къ тому-жъ литовскій говоръ у плѣнника въ устахъ

Повѣялъ примиреньемъ…. Въ родныхъ для насъ словахъ

Всегда сокрыты чары, мирящія съ врагомъ,

Когда заговоритъ онъ родимымъ языкомъ:

Тогда онъ въ насъ потушитъ весь ненависти жаръ….

И благо, что не зналъ онъ всю силу этихъ чаръ!

Такъ вождь въ душѣ подумалъ, на стражей посмотрѣлъ

И раны у больнаго перевязать велѣлъ,

И изъ холодной башни со сводомъ перенесть

Его въ покой просторный, гдѣ свѣтъ и воздухъ есть.

Тутъ сильные Литвины, поднявъ его съ земли,

Въ обширную свѣтлицу сейчасъ перенесли.

Среди ея, изъ плиты, столъ каменный большой,

На немъ разлитый алусъ и медъ непонитой.

Знать сходятся нерѣдко сюда толпы бойцовъ,

Порой для совѣщаній, порою для пировъ,

Рога лосей и зубровъ прибиты по стѣнамъ;

Оружье — знакъ побѣды виситъ и здѣсъ, и тамъ,

Вотъ шлемъ, въ бою отбитый у Половца съ чела;

Вотъ съ латъ гусаровъ крылья сарматскаго орла,

И здѣсь чалмы цвѣтныя съ татаръ увидѣлъ онъ,

Изъ церкви Новгородской рядъ золотыхъ иконъ;

Сверкнули между прочимъ предъ узникомъ больнымъ

И славный гербъ Мальборга, и Хелнскій рядомъ съ нимъ:

Орелъ на бѣломъ полѣ съ короной надъ главой

И собственное знамя съ Маріею святой.

Вотъ братній плащъ…. и живо его мечта несетъ

Въ песчаному прибрежью балтійскихъ дальнихъ водъ.

Онъ живо вспомнилъ моря баюкавшій прибой,

И надъ морскимъ заливомъ припомнилъ домъ родной,

И стѣны командорства изъ красныхъ кирпичей,

И вспомнилъ онъ…. тутъ слезы сверкнули; изъ очей….

XIV.

Духъ рыцарей мужаетъ отъ самыхъ юныхъ лѣтъ:

Уже любовью рыцарь въ отчизнѣ былъ согрѣтъ.

Ему знакомы были и чувствъ мятежныхъ жаръ,

И муки, и блаженство, и обаянье чаръ.

Онъ, то смѣялся трезво, то увлекался вновь,

Боролась въ немъ съ разсудкомъ кипучая любовь

Уже для жизни сердце успѣлъ онъ развернуть:

Подъ панцырною сталью мужаетъ скоро грудь,

А въ сердцѣ крестоносцевъ растетъ сама собой

Честь рыцарская вмѣстѣ съ солдатской простотой.

Отъ дѣтской колыбели, съ младенческихъ пеленъ

Основы христіанства воспринялъ въ сердце Онъ.

Сѣдой отецъ, бывало, съ нимъ на конѣ верхомъ

Его молиться учитъ и дѣйствовать копьемъ,

Разсказомъ о турнирахъ мечты въ немъ разогрѣвъ:

Какъ въ образѣ богини, краса всѣхъ юныхъ дѣвъ

Съ высокаго балкона бойцамъ бросаетъ взглядъ

И доблестнымъ героямъ даритъ вѣнцы наградъ.

Въ такихъ разсказахъ прелесть ребенокъ находилъ,

Онъ женщину, какъ Бога, благоговѣйно чтилъ,

И ранѣе, чѣмъ страсти въ немъ сердце разожгли,

Какъ въ духовъ неба, вѣрилъ онъ въ ангеловъ земли.

Онъ чистыми мечтами былъ дѣвственно согрѣтъ;

Когда-жъ его впервые объялъ въ осьмнадцать лѣтъ

Любви мятежный трепетъ, закравшись въ грудь тайкомъ,

И въ дочери сосѣда родилось чувство въ немъ,

Какимъ тогда предался онъ радужнымъ мечтамъ,

Какъ золото сіявшимъ, парившимъ въ небесамъ!

Въ душѣ, какъ въ храмѣ Божьемъ, свѣтилась благодать.

Любимъ-ли онъ взаимно? — онъ не хотѣлъ и знать!

Сочувствія у милой онъ даже не искалъ,

Былъ робокъ передъ нею, любви не открывалъ,

Лишь чувствовалъ, что въ сердцѣ отраднѣй и свѣтлѣй,

Когда встрѣчался взоромъ съ возлюбленной своей.

Но что невинность сердца? цвѣточекъ полевой;

Порывы первой бури умчатъ ее съ собой.

Едва, надѣвши панцырь, копье онъ могъ поднять, —

Какъ ужъ потупилъ ребенокъ въ воинственную рать,

И тамъ, въ разгулѣ шумномъ, гдѣ быстро онъ возросъ,

Друзья его лишили завѣтныхъ лучшихъ грезъ.

Онъ, слыша дѣтскимъ ухомъ глумленья смѣхъ тупой,

Поколебался въ вѣрѣ сердечной и святой…

Уже передъ румянцемъ, что отъ вина горитъ,

Стыдливости румянецъ бѣжалъ съ его ланитъ.

А разъ побывъ на пирѣ разнузданныхъ кутилъ,

Святыню тайныхъ вздоховъ онъ въ стыдъ себѣ вмѣнилъ…

Среди веселыхъ. грацій, разгула и вина,

Любовь святая стала ему уже смѣшна.

Идя во слѣдъ пороку протоптанной стезей,

Исполнился онъ ложью, простился съ прямотой,

И рыцарскимъ девизомъ избравши мотылька,

Что день мѣнялъ утѣхи, глядѣлъ на нихъ слегка.

Любовь, надежду, вѣру — все счелъ за сущій вздоръ:

Хотя порой и слышалъ внутри души укоръ, —

Передъ самимъ собою притворствовалъ и лгалъ,

И принужденнымъ смѣхомъ боль сердца заглушалъ;

Въ немъ пробудились страсти и, подчиняясь имъ,

Онъ началъ роковую борьбу съ собой самимъ.

Когда сіяньемъ Божьимъ душа упоена,

Изъ ней зерно спасенья не вырветъ сатана.

Когда хоть разъ взволнуетъ намъ перси вздохъ святой,

Хоть разъ заблещутъ очи молитвенной слезой,

Душа, преобразившись пылка и молода,

Надолго ужъ, надолго отчаянью чужда.

Ей ранъ еще, быть можетъ, и много перенесть,

Но для борьбы довольно въ, ней силъ могучихъ есть,

XV.

Была такимъ волненьемъ грудь рыцаря полна,

А между тѣмъ съ Литвою объявлена война;

Подъ Пуллецомъ разбиты дружины нѣмцевъ въ прахъ,

И, въ плѣнъ попавши, рыцарь у Маргера въ рукахъ.

Теперь трофеи брани замѣтивши кругомъ,

Свой мечъ и плащъ воинскій съ разодраннымъ крестомъ,

Свою броню и знамя увидя предъ собой,

Задумчиво унесся онъ на берегъ морской;

Младенческіе годы такъ ясно вспомнилъ вновь,

Родимый домъ и сердца невинную любовь,

И онъ заплакалъ, силой таинственной объятъ,

Отрадными слезами, что сердце молодятъ.

XVI.

Обманываетъ въ горѣ насъ времени полетъ:

Года несутся быстро; день медленно идетъ.

Промчится цѣлый мѣсяцъ, какъ тучка мимо насъ,

И, словно вѣчность, длится минута или часъ.

Когда-же освѣжиться измученной душой

Хотимъ мы, вспоминая путь жизни прожитой,

То годы мукъ и горя, дни цѣлые кручинъ,

Для насъ одинъ лишь образъ, лишь только мигъ одинъ.

Въ неволѣ крестоносецъ такую жизнь влачилъ:

Хворалъ онъ цѣлый мѣсяцъ и скоро все забылъ…

Мученіямъ и думамъ уже помина нѣтъ;

Но день одинъ проходить мучительнѣе лѣтъ.

Нетерпѣливо очи ладонью заслонивъ,

Клянетъ онъ Божье солнце, что ходъ его лѣнивъ…

И мечется на ложѣ болѣзненномъ своемъ,

Безсонницей томимый, или тревожнымъ сномъ,

Минувшей цѣлой жизни развертываетъ нить

Онъ разъ, другой и третій — разъ до ста, можетъ быть,

Все перебралъ онъ мыслью, носясь въ своихъ мечтахъ,

Что сердце укрываетъ въ глубокихъ тайникахъ.

И истомили душу ему, какъ злой недугъ,

Тѣ думы, что свершали предъ нимъ безсмѣнный кругъ.

Но юноша не можетъ питать въ душѣ своей

Одни воспоминанья давно минувшихъ дней.

Предъ тѣмъ, кто только началъ путь жизни молодой,

Міръ будущаго блещетъ, надежды золотой,

Земли обѣтованной прекраснѣй и пышнѣй,

Туда не устаетъ онъ летать мечтой своей;

Онъ убѣжденъ, что въ жизни путь сокровенный есть,

Гдѣ всѣхъ цвѣтовъ прелестныхъ нельзя и перечесть,

И гдѣ сокровищъ бездны таятся подъ ногой.

Но юный крестоносецъ въ неволѣ и больной,

Зналъ, что, быть можетъ, гибель предъ нимъ невдалекѣ,

И смерть надъ нимъ трепещетъ, какъ мечъ на волоскѣ

У Маргера въ десницѣ, что кровь его потомъ

За кровь Литвы въ возмездье прольютъ надъ алтаремъ;

И жрецъ неумолимый призвать его готовъ,

Быть можетъ, въ ту-жъ минуту, на жертвенникъ боговъ.

Геройскою душою былъ рыцарь одаренъ:

Предъ гибелью и смертью не задрожалъ бы онъ;

Онъ не пришелъ бы въ трепетъ отъ стрѣлъ и отъ меча.

Но гаснуть потихонькуѵ и таять, какъ свѣча,

Глотая ядъ по каплѣ, одну во слѣдъ другой —

О, это сушитъ сердце мучительной тоской!

Когда съ вершины заика, на башнѣ у воротъ,

Затрубитъ въ рогъ воловій литовскій вайделотъ,

Чтобъ вечеромъ иль утромъ народу возвѣстить,

Что часъ насталъ съ зарею мольбы богамъ творить, —

Иль въ подземельи замка боговъ подземныхъ рой

Ворожея-старуха зоветъ къ себѣ порой,

И глухо завыванья и плачъ ея дрожатъ,

Когда имъ вторитъ эхо, и филины кричатъ,

Онъ вскакиваетъ съ ложа, Дыханье затаивъ,

И думаетъ, что это звучитъ жрецовъ призывъ;

Что ножъ уже отточенъ, зажженъ уже костеръ,

И черезъ мигъ свершится жестокій приговоръ.

Но все въ тиши смолкаетъ… и мирно дремлетъ онъ,

Но снова въ подземельи ужасный крикъ и стонъ;

Вмигъ ужасомъ объятъ онъ опять во тьмѣ ночной,

И мужество слабѣетъ въ груди его больной.

Когда предъ заключеннымъ мигъ роковой сокрытъ,

Сто разъ его надежда то гаснетъ, то блеститъ.

XVII.

Межъ тѣмъ, отъ ранъ тѣлесныхъ былъ узникъ исцѣленъ.

Литвинъ сѣдой, какъ голубь, весь сморщенъ и согбенъ,

Надъ узникомъ болящимъ, какъ Маргеръ приказалъ,

Съ лѣкарствами своими и день и ночь не спалъ.

Тотъ старецъ звался Лютасъ (левъ по-литовски); онъ

Былъ силой и отвагой отъ неба надѣленъ:

Какъ будто громъ звучали изъ устъ его слова,

А кудри съ бородою длиннѣе гривы льва,

Спадали живописно по груди и плечамъ.

И отдаленнымъ Нѣмцамъ и ближнимъ Полякамъ

Всѣмъ памятны, — Татарамъ и Русскимъ, до сихъ поръ

И ростъ огромный старца, и смѣлый грозный взоръ,

И сила рукъ могучихъ, и молота ударъ,

Когда рубился воинъ, неукротимъ и яръ.

А звучный громкій голосъ далеко рокоталъ

И въ грудь вливалъ отвагу, иль страхомъ наполнялъ.

Въ своихъ воспламенялъ онъ воинскій бравый пылъ,

А вражью рать и въ ужасъ, и въ трепетъ приводилъ;

Но пролетѣли годы, и старость подошла,

Станъ стройный великана, согнула и свела,

А борода красавца и волосы кудрей

У старца забѣлѣли снѣгами зимнихъ дней,

И голосъ, словно бури, гремѣвшій на войнѣ

Теперь лишь пѣснямъ служитъ о дальней, старинѣ.

Богъ предназначилъ старцамъ къ потомкамъ перенесть

Въ сказаніяхъ и въ пѣсняхъ о славныхъ дѣдахъ вѣсть,

Чтобы въ вѣкахъ позднѣйшихъ не сгибло безъ слѣда,

Что было и творилось въ минувшіе года.

Какъ долгъ жрецовъ маститыхъ, что Зничъ святой хранятъ,

Такъ долгъ литовскихъ старцевъ таинствененъ и святъ,

Одни огонь священный хранятъ на алтаряхъ,

Другіе — Божье пламя, горящее въ сердцахъ….

XVIII.

Благодаря лѣкарствамъ, былъ рыцарь исцѣленъ,

Лишь поблѣднѣлъ ужасно: горячей крови онъ

Изъ головы и груди не мало потерялъ.

Огонь печальныхъ мыслей, что грудь ему сжигалъ,

Могильною тоскою по каплѣ истощалъ

Въ оковахъ заключенья избытокъ юныхъ силъ.

Такъ расцвѣтаетъ роза прекрасная, порой

Въ сырой и темной ямѣ подъ мрачною стѣной:

Но, Боже, какъ безжизненъ недужно-блѣдный цвѣтъ…

Едва расцвѣсть успѣла, и лепестковъ ужь нѣтъ!

Подъ стебелькомъ безсильнымъ червякъ гнѣздо ужь свилъ,

А блеклый, жалкій, пурпуръ слой плѣсени покрылъ.

Такъ юный плѣнникъ вянетъ въ неволѣ и тоскѣ.

Литвинъ его мученья постигъ, и въ старикѣ

Проснулось состраданье, вражду преодолѣвъ;

Въ душѣ питалъ онъ къ Нѣмцамъ непримиримый гнѣвъ…

На узника, бывало, старикъ едва глядитъ,

Прошепчетъ злое слово, проклятье проворчитъ;

Лѣкарство-ли онъ варитъ, сидитъ-ли надъ больнымъ,

А видно, что душою недугъ не дѣлитъ съ нимъ.

Надъ стономъ онъ смѣялся, боями закаленъ,

Самъ въ ранахъ былъ, и столько ихъ въ жизни видѣлъ онъ,

Такъ много онъ купался въ крови свой цѣлый вѣкъ,

Что сердца въ немъ не трогалъ болѣзнью человѣкъ;

Но, отгадавъ мученья душевныя въ больномъ,

Сталъ кротче старый Лютасъ, сиягчилось скрдце въ немъ,

Уже замѣтно взгляды привѣтливѣй бросалъ,

И заводить бесѣду съ нимъ ласковѣе сталъ.

Спросилъ его про имя и вспомнилъ, что въ быломъ,

Когда-то Рансдорфъ Варнеръ бывалъ ему знакомъ,

Торунскій вождь (такъ звали у плѣнника отца)

Шрамъ написалъ клинкомъ онъ Литвину вдоль лица.

Пошло за словомъ слово; старикъ одушевленъ;

Въ глазахъ сверкаютъ искры; разговорился онъ,

И такъ въ воспоминаньяхъ увлекся старый дѣдъ,

Какъ будто сбросилъ бремя шестидесяти лѣтъ;

Какъ будто вновь воскресла мощь юная въ рукахъ,

Знакомая собратьямъ, что спитъ въ своихъ гробахъ;

Какъ будто шлемъ воинскій, какъ прежде, надъ челомъ,

И кіевскія башни громитъ онъ топоромъ!

Когда одушевится старикъ Литвинъ подчасъ,

Къ нему приходитъ Маргеръ и слушаетъ разсказъ,

Задумчиво и молча, не проронивъ словца,

Румянецъ лишь запышетъ, какъ зарево, съ лица,

Лишь только изъ подъ черныхъ, нахмуренныхъ бровей

Какъ молнія, сверкаетъ огонь его очей,

И взоръ, какъ-бы невольно, къ той сторонѣ онъ шлетъ,

Гдѣ земли крестоносцевъ, вблизи балтійскихъ водъ,

И длань сжимаетъ гнѣвно, какъ будто во враговъ

Стрѣлою смертоносной нацѣлиться готовъ.

XIX.

Но юному Рансдорфу даны покой и миръ;

Его не призываетъ жрецовъ кровавый клиръ,

Не водятъ на работы въ тяжелыхъ кандалахъ,

Тогда какъ крестоносцы, плѣненные въ бояхъ,

Копаютъ подземелья, иль заставляютъ ихъ

Возить кирпичъ и камни для сводовъ крѣпостныхъ,

Иль обливаясь потомъ, и въ кандалахъ, они,

Порою, пашутъ землю, выкапываютъ пни;

Но узникъ на свободѣ — ему работы нѣтъ:

Щадятъ его, недугъ-ли, — щадятъ-ли юность лѣтъ,

Иль Маргеръ непреклонно рѣшился, можетъ быть,

Невольника для мести кровавой сохранить?

Кто знаетъ? Только въ замкѣ всѣ старшины къ нему

Привѣтливы, какъ къ брату иль сыну своему,

Какъ гостю издалека, творятъ ему почетъ,

Ему былины Лутасъ старинныя поетъ.

И даже грозный Маргеръ за княжескимъ столомъ

Ему назначилъ чашу и ложку, — и съ врагомъ,

Какъ будто бы съ ребенкомъ страны своей родной,

Онъ дѣлитъ хлѣбъ свой житный, ячменный алусъ свой;

При плѣнникѣ на нѣмцевъ проклятій онъ не шлетъ.

И выходить позволилъ ему онъ изъ воротъ!

Тамъ, подъ покровомъ мглистымъ, по цѣлымъ вечерамъ,

На Нѣманъ смотритъ рыцарь, по дремлющимъ волнамъ,

И по туманамъ влажнымъ, встающимъ надъ рѣкой,

Шлетъ думы къ отдаленной странѣ своей родной,

Шлетъ рыцарямъ привѣтъ свой, магистру и друзьямъ,

У вѣтра вопрошая: здоровы-ль, живы-ль тамъ?

XX.

О Пруссіи онъ грезитъ во снѣ и на яву;

Но странно, что всѣмъ сердцемъ, онъ полюбилъ Литву;

Онъ Лютаса сказанья и пѣсни полюбилъ,

Взоръ князя благородный ему пріятенъ былъ,

Луговъ прибрежныхъ зелень онъ полюбилъ и лѣсъ,

Сроднился съ облаками наднѣманскихъ небесъ

И съ воздухомъ литовскимъ, и съ жадностью впивалъ

Съ рѣки прохладный вѣтеръ, что грудь ему ласкалъ.

О, то не чары вѣтра, не нѣманскихъ долинъ,

Не тучекъ и не пѣсенъ, что пѣлъ сѣдой Литвинъ…

Ни воздухомъ литовскимъ, ни хлѣбомъ, ни водой

Къ Литвѣ онъ былъ прикованъ, но чарою другой;

Она надъ юнымъ сердцемъ власть полную взяла:

Дочь княжеская Эгле волшебницей была.

Ее однажды видѣлъ онъ съ прялкой у окна,

И разъ потомъ, какъ въ полѣ рвала цвѣты она;

Онъ вспыхнулъ и дивился встревоженной душой,

Что на Литвѣ есть дѣвы съ подобной красотой,

Что стрѣлы посылаетъ амуръ изъ ихъ очей,

Что прелестью чаруетъ простая дочь полей.

Онъ зналъ красавицъ много изъ прусскихъ дѣвъ и дамъ:

Тѣ роскошью богатой сверкаютъ по баламъ,

И всепобѣднымъ взглядомъ поклонниковъ своихъ

Порабащаютъ смѣло къ стопамъ повергнувъ ихъ.

Не такова литвинка, стыдлива и скромна, —

Нарядна лишь румянцемъ ланитъ своихъ она.

Да пышною косою въ двѣ пряди, и на ней

Ни бархата, ни блеска уборовъ и камней!

Лишь бѣлоснѣжной тканью станъ у нея обвитъ,

На шеѣ нить коралловъ пурпурная блеститъ,

А нить стальныхъ колечекъ на головѣ у ней

Не помрачаетъ блеска лазоревыхъ очей.

Да, на Литвѣ не даромъ народныхъ пѣсенъ рой

Зоветъ цвѣткомъ дѣвицу и ягодкой порой,

Не даромъ, юный обликъ и нѣжный взглядъ у ней

Всѣхъ спѣлыхъ ягодъ слаще, всѣхъ цвѣтиковъ милѣй.

XXI.

Надъ Нѣманомъ, гдѣ чащей широкой и густой

Разросся на прибрежьи кустарникъ молодой,

Тамъ древній дубъ раскинулъ вѣтвей своихъ шатеръ,

Какъ патріархъ маститый, что руки распростеръ

Надъ юными главамит потомковъ молодыхъ,

Дѣтей благословляетъ на утрѣ жизни ихъ.

А на главѣ изсохшей давно ужь листьевъ нѣтъ:

Перкунъ разбилъ гиганта вдали минувшихъ лѣтъ,

Морщинами изрывши кору его чела:

Вѣщунья-же, что въ замкѣ въ подземной тьмѣ жила,

Торжественно вѣщала, и весь народы узналъ,

Что самъ Перкунъ въ томъ дубѣ жилищѣ основалъ.

Сталъ съ этихъ поръ священнымъ Литвѣ прибрежный лѣсъ,

Святой молитвы мѣстомъ, угоднымъ для небесъ;

Въ дуплѣ деревъ спаленныхъ, куда ударилъ громъ,

Кумиры, какъ во храмѣ, разставлены кругомъ.

Въ вечерній часъ и утромъ, среди глуши лѣсной

И Потрымбосъ и Мильда, съ любовью всеблагой,

И Земеникъ, обилье дарующій плодамъ,

Мольбы пѣснопѣнья пріемлютъ въ жертву тамъ.

Тьмы ящерицъ и змѣевъ, священныхъ на Литвѣ,

Отъ аиста надѣясь запрятаться въ травѣ,

И подъ осокой темной убѣжище сыскавъ,

Скользятъ и вьются смѣло среди душистыхъ травъ,

Въ сушоныхъ листьяхъ норки копая здѣсь и тамъ;

И набожно Литвины сюда по временамъ

Приходятъ на молитву урочною порой;

Жрецы, дѣвицы, старцы стекаются толпой,

А лѣсъ, что въ мигъ полдневный безмолвіемъ объятъ,

Проснется, лишь наступитъ восходъ или закатъ,

И повторяютъ въ дебряхъ дремучіе лѣса

То юности напѣвы, то старцевъ голоса.

XXII.

Туда съ зарею ранней, цвѣтами убрана,

Молиться часто ходитъ съ подругами княжна.

Напѣвъ ихъ звонкій льется съ росою далеко;

Несутъ съ собою дѣвы цвѣты и молоко;

Цвѣтами осыпаютъ старинный дубъ святой,

Змѣй молокомъ накормятъ, и дружною толпой,

Заслышавъ по дорогѣ хоръ дѣвъ издалека,

Вдругъ изъ подъ каждой травки и каждаго цвѣтка

Ползутъ тьмы змѣй голодныхъ и часто по рукамъ

Скользнувъ до самой шеи и пріютившись тамъ,

На лонѣ чистой дѣвы, обвивъ ее кольцомъ,

Ждетъ гадъ, пока онъ будетъ накормленъ молокомъ.

Разъ рыцарь, притаившись за зеленью вѣтвей,

Украдкой любовался, какъ Эгле кормитъ змѣй,

И самъ себѣ промолвилъ: "Слѣпая сторона!

"Не змѣи тутъ богами — богиня здѣсь она!…

"Лишь взоръ одинъ прелестный — о, взоръ ея святой! —

"Змѣю чудесной силой смиряетъ предъ собой…

"Прекрасное! Какъ много въ великомъ словѣ томъ!

"Гадъ, самый ненавистный, предъ симъ ползетъ рабомъ.

"Въ прекрасномъ Богъ! Онъ мощно сокрылъ въ немъ чудеса,

"Предъ нимъ въ смиреньи люди и благи небеса,

«И даже силы ада ницъ падаютъ во прахъ!»

Такъ рыцарь, полный страсти, вдали, таясь въ кустахъ,

Предъ дѣвою литовской въ душѣ благоговѣлъ.

Съ ней встрѣтясь разъ, ей въ очи украдкой посмотрелъ.

Дочь Маргера же, словно каленою стрѣлой,

Его пронзила взглядомъ, безъ вѣдома самой,

Не вѣдая, по дѣтски, что рыцаря любовь

Испорченное сердце въ немъ освящала вновь,

Что пробуждалъ въ немъ чувство одинъ лишь этотъ взглядъ,

Смывая чудотворно съ души его развратъ.

Онъ весь переродился… Надъ юною душой

Всевластны впечатлѣнья, царящія толпой.

Что-жъ такъ поперемѣнно печать лежитъ на ней

Архангеловъ сегодня, а завтра злыхъ чертей?

XXIII.

Въ лѣсу съ Рансдорфомъ Эгле встрѣчается порой

Не полюбила-ль нѣмца? "Спаси Перкунъ святой!

"Вѣдь онъ литовской волѣ врагъ самый заклятой….

"Жаль только, что страдаетъ… какой онъ молодой!

"Тоскуя здѣсь въ неволѣ, онъ долженъ погибать;

"А у него, должно быть, и сестры есть и мать.

"Онъ отъ родныхъ далеко и отъ боговъ своихъ….

"А хорошо-ль бы тоже… когда бы насъ самихъ

"Въ нѣметчину прогнали, чтобъ не вернуться намъ

"Ни къ Нѣману родному, ни къ милымъ, ни къ друзьямъ….

"О, горе человѣка, тогда совсѣмъ забьетъ!

"Несчастный крестоносецъ! какъ рано онъ встаетъ!…

"По валу долго бродитъ, весь въ думы погруженъ…

"Поговорить съ нимъ надо… о чемъ страдаетъ онъ?…

Такъ изъ святаго лѣса съ молитвъ идя домой,

Дочь Маргера дорогой, одна, сама съ собой,

Задумчиво дѣлила и мысли, и мечты.

О, бѣдная Литвинка! оплакиваешь ты,

Что рыцарю томиться въ темницѣ суждено:

Оплачь ты прежде сердце — въ неволѣ и оно!

Пѣснь вторая.

I.

Спитъ мирно замокъ Пулленъ, ночь тихая ясна,

По голубой лазури межъ звѣздъ плыветъ луна,

По Нѣману сверкаетъ снопомъ своихъ лучей,

Раскинувъ по долинамъ зубчатый рядъ тѣней,

Златитъ вершины башенъ и отдаленный лѣсъ,

Чернѣющіе рѣзко на синевѣ небесъ.

Въ ея мерцаньи блѣдномъ, какъ будто по волнамъ,

То бѣлый духъ, то призракъ всплываетъ здѣсь и тамъ;

А изъ-за каждой башни, полусокрытой мглой,

Выглядываетъ образъ таинственный, порой.

То съ Нѣмана клубами всплывающій туманъ,

Что вѣтерокъ разноситъ, колебля, вдоль полянъ.

Полуночныя пташки, при мѣсячныхъ лучахъ;

По островамъ заросшимъ, въ прибрежныхъ камышахъ,

Щебечутъ, распѣваютъ, и говоръ ихъ живой

Несется звучнымъ хоромъ надъ сонною водой.

Спитъ мирно замокъ Пулленъ, лишь стражъ, взойдя на валъ,

По временамъ затрубитъ обычный свой сигналъ:

Хоть и спокойно время, но будь всегда готовъ, —

Кто вѣдаетъ что, въ мысляхъ сокрыто у враговъ?

Пропѣлъ пѣтухъ…. знать полночь…. все вкругъ объято сномъ,

Откуда жъ на воротахъ огонь дрожитъ лучомъ?

То свѣтъ изъ подземелья въ рѣшетчатомъ окнѣ

Мигаетъ и трепещетъ въ полночной тишинѣ;

То вспыхнетъ, то померкнетъ, то заблеститъ опять,

Вокругъ огня тамъ люди таинственные, знать,

Собрались поздно, тихо, въ безмолвіи ночномъ….

Литва свершаетъ чары? Кто жъ вѣдаетъ о томъ?

И вправду, видно, чары…. служенье ли богамъ…..

Среди подземныхъ сводовъ есть склепъ старинный; тамъ

Лучъ солнечный въ окошкѣ отъ вѣка не блеститъ,

Тамъ плѣсенью и гнилью сводъ каменный покрытъ, —

Огонь, дрожа, кидаетъ кровавыя лучи;

Отъ дыма почернѣли на сводѣ кирпичи;

Какой-то богъ Литовскій здѣсь видимо царитъ:

Огонь неугасимый и день, и ночь горитъ;

То Зничъ сокрытъ священный; съ поры древнѣйшей онъ

Былъ въ Вильно изъ Ромнова когда-то унесенъ.

Оттуда взявши искру священнаго огня,

Здѣсь чтутъ его усердно, заботливо храня.

Убитый на охотѣ, нерѣдко зубръ лѣсной

Во славу Знича жиромъ питалъ огонь святой;

Не разъ изъ странъ далекихъ Ганзейскіе послы

Везли сосуды съ масломъ для жертвенной хвалы,

А плѣнники возили — Германецъ, либо Ляхъ, —

Еловыя полѣнья изъ лѣса на плечахъ

Сюда для пищи Зничу. Но тотъ огонь святой

Заботливо хранится одною лишь рукой,

Изсохшей, какъ у трупа, костлявой, какъ скелетъ,

Отъ пламени спаленной, трепещущей отъ лѣтъ:

То Марти, жрица Знича, шестидесятый годъ,

Дряхла, какъ мохъ изсохшій — она тутъ жизнь ведетъ.

Тутъ молодая дѣва, какъ роза, расцвѣла,

Роскошно распустилась и тутъ же отцвѣла;

Здѣсь голосъ дѣвы нѣжный сталъ дикимъ и глухимъ, —

Здѣсь блескъ очей прекрасныхъ священный выѣлъ дымъ.

Всѣ чувства молодыя, все, чѣмъ полна душа,

Всѣ помыслы и страсти, чѣмъ жизнь лишь хороша,

Все, чѣмъ пылало сердце, чѣмъ голова жила, —

На жертвенникъ священный все Марти отдала,

Какъ столбъ, къ нему приросши… Не странно же ничуть,

Что Божье вдохновенье ей наполняетъ грудь,

Что тайны неба видитъ угасшій взоръ порой,

Что Зничъ въ изсохшемъ лонѣ раздулъ огонь святой,

Что прослыла вѣдуньей святѣйшая изъ жрицъ

Отъ береговъ Полонги до нѣманскихъ границъ.

III.

Но божества благія любви или весны

Ей чужды, и дарами отъ ней не почтены;

Богъ ада только, Поклюсъ, глубоко ею чтимъ,

Да лишь Перкунъ, что въ гнѣвной грозѣ неукротимъ….

Лишь черный дымъ предъ Зничемъ вдыхать пріятно ей,

Лишь ящерицъ ласкаетъ, да земляныхъ червей,

Мольбами призываетъ подземныхъ лишь боговъ;

Напѣвъ зловѣщихъ пѣсенъ въ устахъ ея суровъ,

Какъ съ деревенской крышы совы печальный вой,

Несчастія, иль смерти предвѣстникъ роковой.

IV.

Жрецы и вайделоты Литвы обширной всей

И страхъ и уваженьи теперь питаютъ къ ней.

Изъ Виленскаго храма Криве-Кревейто самъ

Съ послами отправляетъ дары свои богамъ,

Что въ подземельи замка хранитъ святой тайникъ.

Не даромъ грозный Поклюсъ явилъ свой гнѣвный ликъ

Воочію предъ нею — Литвины-жъ той порой

Кровь горлицы возлили на жертвенникъ святой

И предъ кумиромъ бога поверглись въ прахъ челомъ,

Кадя смолой восточной и прусскимъ янтаремъ,

Въ надеждѣ, что, воздавши ту кровь и ароматъ,

Карающаго бога ужасный гнѣвъ смягчать.

Но Поклюсъ недоволенъ такою жертвой былъ

И черезъ три дня снова вѣщуньѣ ликъ явилъ,

Гнѣвъ не утихъ у бога: дрожалъ еще грознѣй

Сверкалъ еще ужаснѣй взоръ пламенныхъ очей….

Увидѣвши, что крови онъ захотѣлъ людской

Разрѣзалъ Лютасъ руку и на алтарь святой;

Съ мольбой во всесожженьи кровь теплую возлилъ.

Народъ, узрѣвши это, теперь увѣренъ былъ,

Что кровь руки геройской передъ лицемъ боговъ,

И небесамъ, и аду угоднѣй всѣхъ даровъ.

Облитъ горячей кровью, свѣтлѣй блеснулъ костеръ,

Утѣшились Литвины, но Марти тусклый взоръ,

Что, свѣта дня не видя, глубь ада зрѣть могла:

Не прояснѣлъ.

V.

— И глухо вѣщунья изрекла:

--"Черезъ три дня, Литвины, сберитесь здѣсь опять,

"Предъ вами хочетъ Поклюсъ въ послѣдній разъ предстать.

"Увижу: божье лоно грозу иль миръ таитъ

"И съ милостью иль съ гнѣвомъ богъ на людей воззритъ…

"Узнаю, не прощенье ль, смягчившись небо шлетъ,

"Иль отъ отчизны горшей кровавой жертвы ждетъ….

"Всѣ черезъ три дня въ полночь пуская сюда придутъ,

"И ты, отважный Маргеръ, будь непремѣнно тутъ,

"Возьми и дочь съ собою — знай — рокъ неумолимъ —

"Надъ кровью ли твоею, надъ чадомъ ли твоимъ,

"Надъ чьими ли слезами…. Готовься же народъ!…

"Иной, быть можетъ, слезы, иной и кровь прольетъ,

"Пусть помнятъ, что угодна, та жертва божеству,

«Что жертвовать всѣмъ въ мірѣ должны мы за Литву!»

VI.

Чрезъ три дня въ часъ полночный, какъ хоръ тѣней полнощныхъ,

Сошлись опять Литвины, тревожны лица ихъ,

Предъ знаменіемъ грознымъ, предъ властью неземной

Отважнѣйшую душу объемлетъ страхъ святой.

Всѣ съ жизнью попрощались, кто жребій свой прочтетъ?

Кого кумиръ кровавый на жертву призоветъ?

Чьи перси будутъ сталью священной пронзены?

Убрались, словно на смерть, Литовскіе сыны,

Въ льняныхъ одеждахъ, въ блескѣ оружій дорогихъ,

Во всемъ, что только было завѣтнаго у нихъ.

Становятся рядами мужчины — какъ на бой,

А женщины Литвинки въ одѣждѣ снѣговой;

Въ вѣнкахъ зеленыхъ дѣвы литовскія пришли;

Жрецы и старцы арфы и лиры принесли;

Въ бобровой шапкѣ Маргеръ и блещущей бронѣ,

Онъ на копье оперся недвижно въ сторонѣ;

Никто не разгадаетъ въ немъ сердца глубину, —

Но, вѣрно, полонъ думой онъ про Литву одну;

Онъ подъ топоръ охотно преклонится главой,

Лишь только бы утишить гнѣвъ божій надъ Литвой,

И укрощенный Поклюсъ, отвѣдавъ кровь людей,

Змѣи нѣмецкой жало лишь вырвалъ бы скорѣй!…

Онъ знаетъ, что твердыней и мощною рукой,

Хранитъ отчизну, словно незыблемой стѣной,

Что держитъ щитъ высоко надъ родиной своей,

Имъ домы осѣняя, и женщинъ, и дѣтей,

Засѣянныя нивы и алтари боговъ

Отъ пламени спасая и отъ меча враговъ.

И вотъ вопросъ невольный въ умѣ его встаетъ:

Кто щитъ его восприметъ, кто мечъ его возьметъ?

Кто будетъ неусыпно надъ краемъ сторожить?

А, впрочемъ, волю бога готовъ онъ совершить, —

Пожертвовавъ собою иль дочерью родной.

VII.

Что-жъ Эгле передъ смертью? Смущенною душой

Не овладѣлъ ли ужасъ могильный? Нѣтъ, она

Геройски передъ смертью безстрашія полна.

Страхъ жалкій не унизитъ ей княжескую кровь,

Но передъ нею счастье, и юность, и любовь.

Какъ хорошо на сердцѣ!… Куда ни кинетъ взоръ

Міръ Божій такъ прекрасенъ ей сталъ съ недавнихъ поръ.

"Какое счастье — юность! такъ сердце шепчетъ ей,

"Какъ добры боги жизнью благословивъ людей!

Теперь всю прелесть жизни, всѣ чары грезъ своихъ

Она душой прозрѣла, не вѣдавъ прежде ихъ.

Для счастья безъ предѣла открылось сердце въ ней,

Какъ первый цвѣтъ весенній для радостныхъ лучей.

И умереть! ужасенъ неотразимый зовъ!…

Ужасно ей изъ блеска взглянуть во тьму гробовъ!

И героиней трепетъ невольно овладѣлъ;

Въ порывѣ смутной грусти взоръ ясный потускнелъ,

Боязнью, противъ воли, душа ея полна:

Ужъ юныхъ дней всю цѣну извѣдала она,

И голову, гдѣ въ кудряхъ зеленые листки,

Къ дрожащимъ персямъ клонитъ; порывы же тоски

Старалась высшей мыслью сдавить въ груди своей;

Но блѣденъ ликъ, и слезы тѣснятся изъ очей.

VIII.

Ужъ полночь. Въ подземельи собравшійся народъ

Въ тиши гробовой сучья на жертвеннйкъ кладетъ;

Вѣщунья, запаливши, елеемъ ихъ кропитъ,

И вотъ кровавый отблескъ уже вдоль стѣнъ дрожитъ,

На панцыряхъ сверкаетъ, на блещущихъ мечахъ,

Заискрился въ кораллахъ на женскихъ головахъ,

Скользитъ по лицамъ старцевъ, по ихъ сѣдымъ кудрямъ

И съ черной бѣглой тѣнью играетъ здѣсь и тамъ.

Молчанье, какъ въ могилѣ…. лишь только въ тишинѣ

Сердца тревожно бьются…. трещатъ сучки въ огнѣ…

Уже готова жрица свершить обрядъ сейчасъ,

Давъ знакъ рукою старцамъ…. вотъ сто роговъ заразъ

Вдругъ заревѣло, слившись въ одинъ нестройный громъ….

И хриплый рогъ, и флейта визгливымъ дискантомъ, —

Все дикимъ адскимъ хоромъ неистово реветъ,

И, застонавъ отъ эха, подземный дрогнулъ сводъ.

Но громче трубныхъ кликовъ, слышнѣе всѣхъ роговъ

Вѣщуньи вдохновенной раздался громкій зовъ.

Померкнувшія очи у ней огнемъ зажглись;

Клочки волосъ поднялись, и губы запеклись….

Слѣпа, глуха какъ будто… лишь изъ груди у ней

Зловѣщей пѣсни звуки выходятъ все слабѣй…

Кивнула — смолкли трубы — вновь гробовой покой.

Полусгорѣли сучья; во тьмѣ огонь святой

Спокойнѣе по сводамъ свой блѣдный лучъ простеръ, —

Но горсть смолы кидаетъ старуха на костеръ, —

И пламя разгорѣлось, клубясь, поднялся дымъ;

Чу! громъ вдали рокочетъ — и ужасомъ нѣмымъ

Объятые Литвины простерлись въ прахъ челомъ.

Опять по знаку Марти раздался трубный громъ,

И вотъ она возноситъ ужасный голосъ свой:

"Подземныхъ нѣдръ владыка, таинственный, святой!

"Съ прощеніемъ иль съ гнѣвомъ, въ грозѣ или въ дыму!

"Благоволи явиться народу твоему!

"Скажи, за что разишь ты насъ карою своей?

"Какой алкаешь жертвы и хочешь крови чьей?

«Повѣдай — въ жертву смерти кого зоветъ твой гнѣвъ?»

Умолкнула…. и пламя угасло, догорѣвъ.

Горстями сыплетъ сѣру и уголья она

И, словно изнемогши, и силы лишена,

Упавши ницъ на землю, валяется на ней….

И вотъ съ полупотухшихъ, чуть тлѣющихъ углей

Поднялся дымъ клубами и синій огонекъ

Могильнымъ блѣднымъ свѣтомъ подземный склепъ облекъ.

Вдругъ задрожали стѣны — раздался страшный громъ….

О, чудо!! въ клубахъ дыма надъ тлѣющимъ костромъ

Явился богъ подземный.. и такъ ужасенъ онъ,

Какъ могъ бы лишь представить горячки страшный сонъ

Косматый, съ бородою, костлявый и нагой,

Въ очахъ молніеносно взоръ блещетъ огневой,

А на челѣ, на груди дрожащей, на устахъ

Гнѣвъ ярый, лютый дышитъ угрозой…. и во прахъ

Дыханье затаивши, упали всѣ кругомъ

И замерли, какъ будто въ молчаньи гробовомъ.

Лишь Маргеръ не склонился, хотя и блѣденъ онъ,

И божіимъ явленьемъ глубоко потрясенъ,

Но не спустилъ очей онъ — и взоромъ межъ собой

Помѣрялись богъ ада и богатырь земной.

Но пламя догараетъ, и въ трепетныхъ лучахъ

Ужасный призракъ съ дымомъ разв?ялся впотьмахъ.

Съ земли вѣщунья встала и развела костеръ….

Видѣнья нѣтъ… но страшенъ старухи тусклый взоръ.

Какъ будто бы у трупа, ликъ посинѣлъ у ней.

А съ устъ ея дрожащихъ все глуше и слабей

Слова тихонько льются, какъ будто ручеекъ,

Какъ вьющійся въ Вилію съ Понарскихъ горъ потокъ:

--"Князь, трепещи! Богъ волю изрекъ мнѣ…. надъ тобой

"Уже собрались тучи…. Дитя страны чужой

"Ты кроешь на погибель родной Литвы своей

"Кровь собственная будетъ источникомъ скорбей:

"И замокъ твой разрушитъ, и алтари боговъ,

"Въ Литву ворота настежь отворитъ для враговъ….

"Тотъ приговоръ однимъ лишь измѣнить въ небесахъ:

"Лишь кровью чужеземца, что у тебя въ рукахъ.

"Не далѣе, какъ завтра пускай алтарь святой

"Той кровью обагрится полуночной порой,

"Во всесожженьи тѣло потомъ богамъ предать,

«А пепелъ на распутьи по вѣтру разметать!»

Такъ молвила вѣщунья и силы лишена,

Какъ трупъ, упала на земь безчувственно она.

IX.

Съ покорностію Маргеръ къ землѣ склоняетъ взоръ;

Глубоко чтитъ онъ вѣру и божій приговоръ.

Князь отпустить Рансдорфа намѣренъ втайнѣ былъ,

Но плѣнника на жертву гласъ неба осудилъ,

Дѣйствительно-ли небу кровь юноши нужна,

Иль гнѣвная вѣщунья вражды къ нему полна, —

Чтобъ ни было, — смерть Нѣмца всегда въ родной странѣ

Вліяетъ благотворно и выгодна вполнѣ;

Въ сердцахъ воспламеняетъ сильнѣе жаръ святой,

А для отчизны въ вѣрѣ — и сила, и покой;

Полезно, разжигая литовскія сердца

Переполнять ихъ къ Нѣмцамъ враждою безъ конца,

Чтобъ въ смертной битвѣ храбрость воинскую возжечь,

Духъ укрѣпить въ герояхъ и закалить ихъ мечъ.

Вздохнувъ, князь Маргеръ отдалъ приказъ своимъ жрецамъ

Чтобъ къ совершенью жертвы готовились, а самъ,

Богамъ литовскимъ вѣрный вести обязанъ онъ

Къ закланью Крестоносца, какъ требуетъ законъ,

Но тутъ добавилъ Маргеръ; "надъ жертвой въ смертный часъ

"Глумиться по злодѣйски — позоръ и стыдъ для насъ….

"Такъ помните-жъ, Литвины, что смерть грозитъ тому,

"Кто рыцаря обидитъ, иль выскажетъ ему,

"Что обреченъ онъ къ смерти — пускай вкушаетъ сонъ,

"Ужаснымъ ожиданьемъ заранѣ не смущенъ….

"Не нужно ни для неба, ни для страны родной,

«Чтобъ обреченный къ жертвѣ, весь день страдалъ душой!»

Тутъ Маргеръ, совершивши поклонъ предъ алтаремъ

Ушолъ изъ подземелья съ нахмуреннымъ челомъ.

X.

— "Какихъ боговъ ужасныхъ Литва родная чтитъ! —

(Ломая руки, Эгле со вздохомъ говоритъ)

"Какъ дики ихъ завѣты… Гдѣ-жъ благость и любовь:

"Въ богахъ, живущихъ смертью и пьющихъ нашу кровъ?

"О, неужель злодѣйствомъ мы родину почтимъ?

"Зачѣмъ невинной крови понадобилось имъ?

"Ужели станутъ боги и выше, и сильнѣй,

"На ненависть другъ къ другу воздвигнувши людей?

"Лютъ Поклюсъ — завѣщавшій отцу такой позоръ.

"Злодѣйка Марти — бога повѣдавъ приговоръ….

"Что юноша имъ сдѣлалъ…. убить его!… Зачѣмъ?

"Всю силу крестосцевъ разрушатъ развѣ тѣмъ?

"Быть можетъ, юный рыцарь Литвѣ когда-нибудь,

"Какъ другъ протянетъ руку, открывъ прязни грудь,

"Въ сердцахъ вражду угаситъ, что двѣ страны мрачитъ,

"И съ нашими богами своихъ соединитъ.

"Нѣтъ, Марти, чародѣйка,. напрасенъ твой навѣтъ!

"Пускай упьется Поклюсъ другою кровью…. Нѣтъ!

"Онъ не умретъ!… Клянусь вамъ! Его не погубить!

"Его своею грудью я рада защитить!…

"Возьму я мечъ отцовскій…. Мечъ Маргера знакомъ!

"Онъ промаха не знаетъ…. въ прахъ рушитъ онъ шеломъ….

"Въ отчаянныхъ рукахъ онъ…. О, горе, горе вамь,

"Вамъ всѣмъ — жрецамъ, вѣщуньямъ, да и самимъ богамъ!….

"Смѣюсь надъ вашей мощью и вашей добротой….

"О, чистая денница въ лазури голубой,

"И ты, восточный вѣтеръ, ты, слышащій меня,

"И всѣ вы, боги неба, земли, воды, огня

"И ты, кровавый Поклюсъ, владыко нѣдръ земныхъ,

"Простите мнѣ, несчастной, безумье словъ моихъ,

"Невиннаго спасите, не дайте палачамъ,

"Я вамъ алтарь воздвигну! сребра и злата дамъ!

«Дамъ кровь свою вамъ въ жертву!»

Такъ Эгле, вся въ слезахъ,

Колѣна преклоняетъ и падаетъ во прахъ,

Въ отчаяніи ропщетъ, смиряется съ мольбой,

Уже любви сердечной не кроя вредъ собой.

XI.

Разсвѣтъ чуть-чуть проникнулъ въ предутреннюю мглу

Близь Эгле, на колѣнахъ стоявшей на валу,

Невидимъ ею, Лютасъ, весь полный мрачныхъ думъ,

Сидѣлъ, главой поникнувъ, печаленъ и угрюмъ,

Все слышалъ онъ — молитвы, и скорбь ея, и стонъ,

И что все это значитъ, не сразу понялъ онъ,

Но скоро догадался…. и видно по очамъ,

Что дѣвичьей печали сочувствуетъ и самъ.

Онъ надъ судьбой Рансдорфа самъ грустно размышлялъ.

— "Дочь Маргера, послушай, — онъ тихо ей сказалъ, —

"Мужайся…. понапрасну не мучь себя тоской….

"Нечаянно узналъ я недугъ сердечный твой….

"Тебѣ врага отчизны палъ жребій полюбить?

"Лишь небесамъ извѣстно — я старъ, чтобы судить

"О чувствахъ въ юномъ сердце и мѣрять по себѣ

"Или отъ ранъ сердечныхъ лекарство дать тебѣ…

"Твоя, быть можетъ, правда, что дни придутъ, когда

"Племенъ враждеюныхъ распря угаснетъ безъ слѣда;

"Литва-жъ и Нѣмцы будутъ чтить Бога одного….

"Дожить я не хотѣлъ-бы до времени того,

"Но злобу, что пылаетъ въ груди моей огнемъ,

"Мечемъ бы доказалъ я, иль острымъ топоромъ,

"Какъ встарину, бывало, когда я ихъ разилъ….

"О, спятъ мои собратья въ тиши своихъ могилъ!

"Они бы разсказали, клянусь костями ихъ,

"Извѣдали ли Нѣмцы всю силу рукъ моихъ?

"Ихъ кровь струить любилъ я… О, если бъ мочь была, —

"Опять вражда, какъ прежде въ душѣ бы ожила…

"Но это битва съ равнымъ, гдѣ бьется вражья рать,

"А беззащитныхъ стыдно злодѣйски убивать.

"Мы сами постыдимся жестокости своей, —

"На нашей чести пятна останутся отъ ней….

"Честь края дорога мнѣ, въ ней гордость и моя:

"Для ней не мало крови и пота пролилъ я,

"Ее, какъ старый воинъ, я свято чтить готовъ..

"Не таковы понятья у божіихъ жрецовъ.

"Не надѣвать имъ шлемовъ, подъ стрѣлы не идти,

"Но связанную жертву лишь къ алтарю вести,

«Чтобъ жреческую алчность насытить поскорѣй!…»

Блеснули искры гнѣва изъ старческихъ очей,

И въ лобъ себя ударилъ онъ мощною рукой:

"Клянусь, не допущу я Литвы позоръ такой,

"Чтобъ сгинулъ беззащитный какъ Марти намъ велитъ.

"Взоръ юноши отвагой воинственной горитъ….

"Теперь его убить намъ — позоръ, а на войнѣ

«Героя побѣдивши, честь принесемъ странѣ!»

XII.

Старикъ то утихаетъ, то рѣчь въ его устахъ

Полна огнемъ, а Эгле, въ волненьи и слезахъ,

Колѣна преклоняетъ предъ Лютасомъ съ мольбой:

--"Спаси его отъ казни! въ немъ явится герой!

"Какимъ и ты, о старецъ, былъ въ юные года!

"Литвѣ надежнымъ другомъ онъ станетъ навсегда!

«Никѣмъ не побѣдимый самъ покоритъ онъ всѣхъ!»

Тутъ вырвался у старца невольно горькій смѣхъ:

--"Несчастная! мечтою безумной ты полна….

"Кто знаетъ, что найдетъ въ немъ родная сторона?…

"Быть можетъ, онъ съ дружиной въ намъ явится опять

"За Нѣманомъ убійства кровавыя свершать,

"Сжигать жилища наши и убивать дѣтей…

«Но, нѣтъ! Литва могуча! не справиться имъ съ ней!»

Старикъ вздохнулъ и что то тихонько ей шепнулъ;

Въ очахъ у ней сквозь слезы лучъ радостный блеснулъ;

На неба сводъ, на Нѣманъ ей Лютасъ указалъ,

Знать, узника спасенье несчастной обѣщалъ.

XIII.

Уже высоко солнце по небесамъ плыветъ;

У всѣхъ на лицахъ въ замкѣ тревоги мрачный гнетъ;

Хранитъ молчанье Маргеръ; угрюмъ и грустенъ онъ;

Съ утра тревожно Эгле глядитъ на небосклонъ,

Какъ будто измѣряя путь солнца остальной….

Какъ тихо день проходитъ медлительной чредой!…

Задумчивъ старый Лютасъ и головой трясетъ,

Всѣ въ замкѣ — жены, дѣти, — блуждая взадъ — впередъ,

Порою какъ-то странно на рыцаря глядятъ;

И будто съ злымъ предвѣстьемъ, нерѣдко долгій взглядъ

Слѣдитъ за нимъ упорно…. но въ лицахъ у людей

Не видно непріязни, — печали слѣдъ скорѣй….

Дивится онъ: что въ замкѣ случилось? Отчего

Всѣ смотрятъ такъ печально и робко на него?

Литвины-же, встрѣчаясь, спѣшатъ скорѣй уйти,

Какъ будто не желая бесѣду съ нимъ вести?

А, впрочемъ, мало дѣла до всѣхъ до нихъ ему….

Его одна лишь дума тревожитъ: почему,

Нарушивши обычай благочестивый свой,

Дочь князь не ходила сегодня въ лѣсъ святой?

Такъ молока не жаждетъ въ часъ корма алчный змѣй,

Какъ плѣнникъ жаждалъ взора возлюбленной своей…

Не отгадала-ль пламя любви его она?

Не занята-ль работой? Иль, можетъ быть, больна?

Не дикимъ-ли Литвиномъ, — да будетъ проклятъ онъ! —

Предъ нѣманской богиней огонь любви зажженъ;

Такъ цѣлый день томился Рансдорфъ въ душѣ своей.

И онъ страдалъ — кто знаетъ? — страдалъ еще больнѣй;

О, да! несчастно сердце, когда его язвятъ

Духъ мрачный недовѣрья, ревнивыхъ мыслей адъ!

XIV.

Вотъ скрылось солнце… вечеръ… обычною порой

По валу бродитъ рыцарь… а тамъ топоръ святой

Жрецы ужъ отточили и пламя разожгли.

Стемнѣло… кто-то въ бѣломъ виднѣется вдали.

Вперяетъ рыцарь очи… то стройный женскій станъ

Скользитъ, какъ-бы украдкой, тропинкой сквозь бурьянъ,

Вотъ ближе, ближе… Боже! предъ плѣнникомъ — она!…

Краснѣетъ… хочетъ молвить… но, силы лишена,

Едва собралась съ духомъ…. "О, рыцарь молодой!

"Бѣги, бѣги скорѣе!… побѣгъ устроенъ твой…

"Препятствій нѣтъ… чрезъ Нѣманъ… туда… черезъ кусты,

«Бѣги скорѣй, несчастный!.. Не то погибнешь ты!…»

Взявъ за руку Рансдорфа, бѣжитъ она стремглавъ,

Какъ серна молодая… то вѣтви разобравъ,

То черезъ камень прыгнувъ: — «Спѣши, спѣши, скорѣй!..»

Дыханье отъ волненья прерывисто у ней

Въ очахъ сверкаетъ пламя трепещущимъ лучемъ

И то блѣднѣетъ дѣва, то вспыхнетъ вся огнемъ….

Рансдорфъ, спѣша за нею, не знаетъ ничего:

Какая ждетъ опасность… куда ведутъ его….

Лишь одного хотѣлъ-бы, чтобъ дни и годы шли,

А онъ бѣжалъ бы съ нею — хотя на край земли.

XV.

Подъ сѣнью старой ольхи ихъ старый Лютасъ ждалъ,

Входъ въ мрачную пещеру у ногъ его зіялъ.

Изъ-подъ кореньевъ ольхи отваленъ камень былъ —

И въ темный ходъ подземный отверстіе открылъ,

Какъ будто адской бездны въ разверзнутый тайникъ;

Спустясь туда, воскликнулъ торжественно старикъ:

"Рансдорфъ! Минута эта великая свята!

"Клянись своею вѣрой и именемъ Христа,

"Хотя пришлось-бы жизнью и волей заплатить,

"Ненарушимо тайну про этотъ ходъ хранить!

"Жрецы тебя въ закланью ждутъ въ замкѣ въ этотъ часъ,

"Тебя-жъ спасти отъ смерти поклялся я и спасъ!.

"Вотъ путь подземный, близко онъ въ Нѣману ведетъ;

"Твой конь тамъ на прибрежьи; тебя тамъ лодка ждетъ, —

"Чрезъ Нѣманъ живо къ краю доѣдешь своему,

"Но поклянись не выдать на свѣтѣ никому

«Ходъ потаенный!»

Рыцарь склонился головой:

"Клянусь Христомъ, клянусь я Маріею святой!

"Поклявшись, крестоносецъ не можетъ обмануть….

"О, Эгле, дорогая! прощай! здорова будь!

"Возьми вотъ этотъ крестикъ… въ немъ — Богъ мой, и порой

«Надъ нимъ Рансдорфа вспомни!»

И рыцарь молодой

Ушолъ подземнымъ ходомъ во слѣдъ за старикомъ.

Одна оставшись, Эгле поникнула челомъ,

Свободнѣе вздохнула, и долго, слезъ полна,

На Нѣманскія волны вперяла взоръ она,

Пока обвѣялъ вѣтеръ пылавшій ликъ у ней,

И жреческое пѣнье достигло до ушей.

Пѣснь третья.

I.

Въ большой Мальбургской залѣ сбирается совѣтъ:

Сквозь рядъ широкихъ оконъ струится солнца свѣтъ

На каменныя плиты, на фрески по стѣнамъ,

На сонмы крестоносцевъ, собравшіеся тамъ,

Играетъ и златится на рыцарскихъ плащахъ,

На свѣтлой стали шлемовъ, на блещущихъ броняхъ.

Всѣ рыцари, какъ братья, одинъ костюмъ у нихъ.

По одному покрою плащи и латы ихъ;

Со шлемовъ вьются перья на всѣхъ, какъ на одномъ,

Не сходны только лица въ характерѣ своемъ:

Тутъ загорѣлый обликъ съ сѣдою бородой,

Румянцемъ богатырскимъ облитый, какъ зарей;

Тамъ блѣдныя ланиты и мягкія черты

Распущенность и нѣга въ нихъ ярко разлиты, —

Легко жрецовъ разврата и Вакха въ нихъ узнать;

Тамъ строго сжаты губы, суровости печать

Видна въ поникшемъ взорѣ, на ликѣ испитомъ;

Кто дышетъ фанатизмомъ, кто ярымъ ханжествомъ;

Но ни одно лицо здѣсь и ни однѣ черты

Не носятъ христіанской любви и чистоты.

Нѣтъ, рыцари остыли давно уже душой

Къ примѣрамъ патріарховъ, что встарь въ землѣ Святой

Къ болящимъ поспѣшали на первый ихъ призывъ;

Святой Маріи Дѣвѣ оружье посвятивъ

И о Христѣ ревнуя, на хлѣбѣ — до водѣ,

Хранили пилигримовъ, спасали ихъ въ бѣдѣ;

Къ безпомощнымъ и слабымъ съ рукой спасенья шли,

Съ Арабами воюя въ степяхъ Святой земли.

Теперь Господня гроба монахъ не стережетъ,

Но въ княжеской столицѣ спокойно жизнь ведетъ;

Въ служеніи священномъ свой мечъ онъ закалилъ

И съ жадностію когти въ чужое запустилъ,

Надъ Пруссіей и Польшей и смежною Литвой,

Съ угрозою подъявши и мечъ, и крестъ святой.

Тщеславіе безъ мѣры и жадность безъ конца

Привольно свили гнѣзда подъ рясой чернеца.

Кто долженъ по обѣту уничиженнымъ быть,

Тотъ хочетъ гордой силой царей превосходить

И къ золоту и власти объялъ его порывъ,

Въ немъ Сердце жгучей жаждой и страстью распаливъ.

II.

По залу льются волны нестройныхъ голосовъ:

Изъ отдаленныхъ замковъ, земель и городовъ,

Епископы, комтуры, собрались безъ числа

И ждутъ сюда изъ Польши монаршаго посла.

Пріѣхалъ папскій нунцій, съ апостольскимъ письмомъ,

И цезарскій посланникъ, чтобъ съ польскимъ королемъ

Уладить несогласья изъ-за границъ земли,

Что въ рыцарствѣ не мало хлопотъ произвели.

По залу крестоносцы толпятся и снуютъ,

Комтуры межъ собою вполголоса ведутъ

Бесѣду о трактатахъ, о разныхъ ихъ статьяхъ,

О силѣ правъ церковныхъ, о цезарскихъ правахъ,

О томъ, какіе сроки опредѣлилъ законъ

Для права на владѣнье по давности временъ;

Теперь съ монархомъ Польскимъ есть важный споръ одинъ:

Кому должны достаться Куява и Добжинъ?

Другіе разговоры идутъ у молодыхъ —

О рыцарскихъ турнирахъ кипитъ бесѣда ихъ;

Одинъ хвастливо кажетъ венеціанскій мечъ,

Другой про очи дѣвы ведетъ съ восторгомъ рѣчь.

О первенствѣ въ безстыдствѣ тамъ жаркій споръ у всѣхъ,

И вслѣдъ разгульной пѣсни звучитъ нахальный смѣхъ.

III.

Тѣмъ временемъ герольды ужи вступили въ залъ —

Прибытія магистра торжественный сигналъ.

Открылись настежъ двери, затихнулъ шумъ кругомъ,

И старецъ, удрученный боями и трудомъ

Вошелъ, какъ скромный рыцарь, подъ панцыремъ простымъ;

Магистра аттрибуты выносятъ передъ нимъ:

И мечъ, и крестъ великій! Всѣмъ поклонился онъ,

Отвѣтивши на общій почтительный поклонъ.

Магистерское кресло онъ занялъ за столомъ,

Колѣна преклонили комтуры всѣ кругомъ.

Монахъ, раскрывши требникъ, сталъ медленно читать

Молитвы, призывая Господню благодать,

Прося Святаго Духа, чтобъ откровенья свѣтъ

Излилъ Онъ благотворно на рыцарскій совѣтъ.

О, горькое глумленье! у рыцарей въ сердцахъ

Давно ужъ и безслѣдно исчезъ Господень страхъ.

Нѣтъ! благодати неба въ убійствахъ и въ крови

Безбожными устами напрасно не зови!

Теодоръ Альтенбургскій магистромъ восемь лѣтъ;

Съ тѣхъ поръ какъ въ санъ верховный избралъ его совѣтъ;

Онъ больше духомъ браннымъ; чемъ Божьимъ, вдохновленъ,

И орденскую славу въ бояхъ возвысилъ онъ.

Но тщетенъ блескъ побѣды надъ головой того,

Кто славныя скрижали правленья своего

Передъ лицемъ потомства и сверстниковъ своихъ

Кропитъ невинной кровью, клеймитъ измѣной ихъ.

Могучій графъ Теодоръ! воинственной герой!

Угаснетъ и померкнетъ вѣнецъ блестящій твой!

Кѣмъ кровь дѣтей жестоко подъ Гнѣзномъ пролита,

Кто въ Калишѣ расхитилъ сокровища Христа,

Кто для корысти имя Господне осквернилъ,

Кто съ Шамотульскимъ въ сдѣлку коварную вступилъ,

Кто возбудилъ Сарматовъ (неслыханный злодѣй!)

Продать и господина, и миръ земли своей —

Воинскимъ лавромъ тшетно украситъ онъ чело,

Проклятіе навѣки надъ нимъ уже легло.

Ни цезарь, ни собранье имперскихъ всѣхъ князей,

Ни папа самъ не снимутъ его съ главы твоей!

IV.

Но вотъ обрядъ молитвы обычный совершенъ,

Уже магистръ великій возсѣлъ на Княжій тронъ;

Вкругъ на скамьяхъ дубовыхъ совѣтники сидятъ,

А рыцарство за ними въ обширный стало рядъ,

Съ толпой оруженосцевъ и свитою пажей.

Отъ польскаго монарха всѣ ждутъ они вѣстей:

Съ войной иль съ миромъ посланъ властителемъ своимъ

Мельштынскій славный рыцарь, Янъ Леливита къ нимъ?

У входной двери стражи парадные стоятъ;

По манію магистра всѣ стройно встали въ рядъ;

Снаружи конскій топотъ, гулъ по мосту идетъ,

И гости пріѣзжаютъ, сбираясь у воротъ.

Вотъ звукъ трубы герольда раздался громовой,

И славный Леливита разубранъ, какъ на бой,

Толпой пажей и юныхъ Сарматовсь окруженъ,

Со спущеннымъ забраломъ вступаетъ; тихо онъ

Торжественной походкой чрезъ цѣлый залъ идетъ,

И грамату монарха магистру подаетъ.

Поднявъ забрало, гордо склонился онъ челомъ,

Свободы благородной печать лежитъ на немъ;

По смѣлымъ взорамъ видно, по облику чела,

Что мужественно сердце у гордаго посла;

Страна-жъ его богата, король его силенъ,

И не съ мольбой покорной сюда явился онъ.

На мечъ спокойно руку посланникъ положилъ,

Обвелъ собранье взглядомъ, въ раздумьи закрутилъ

Свои усы густые и, молча, въ сторонѣ

Сталъ ожидать отвѣта въ глубокой тишинѣ.

V.

Почти два года въ Польшѣ на тронѣ Казиміръ,

Котораго Великимъ по смерти назвалъ міръ.

Родъ доблестный Локетка стяжалъ почетъ людской,

Держа бразды правленья надъ Пястовой страной.

Онъ, при отцѣ, ребенкомъ, съ войною сталъ знакомъ,

Въ Добжинѣ отличился, Коспяны взялъ потомъ,

Съ тѣхъ поръ и крестоносцы знакомы были съ нимъ,

И былъ герой сарматскій не мало ими чтимъ.

Но зная, что Ловетокъ въ могилѣ опочилъ,

У юнаго-жъ орленка еще немного силъ,

Монахи, вѣроломно чело свое поднявъ

Возстали: кто-жъ отмститъ имъ за нарушенье правъ?

Кто? Въ Кротовѣ лишь мальчикъ да женщина; совѣтъ

Изъ дряхлыхъ собранъ старцевъ, весьма преклонныхъ лѣтъ;

Сосѣдніе князья же, завистливо и зло

Ликуя, что Польши растетъ враговъ число

Примкнули къ крестоносцамъ, съ враждою къ Полякамъ;

Король Венгерскій, Чешскій и съ ними цезарь самъ,

Все христіанство словомъ въ лицѣ вождей своихъ,

Возстало на Сарматовъ, и кто же былъ за нихъ?

Какой ихъ ждалъ союзникъ съ пріязненной рукой?

Одинъ Господь лишь въ небѣ да мечъ ихъ боевой!

VI.

Магистръ, окончивъ чтенье, посланіе сложилъ,

И къ старцу рѣчь такую посланникъ обратилъ:

"Магистръ высокомощный и рыцарство! со мной

"Король мой и владыка привѣтъ прислалъ вамъ свой,

"И Господа онъ молитъ, чтобъ щедро Царь царей

"Васъ надѣлилъ — и счастьемъ, и милостью Своей!

"Причемъ напоминаетъ недавній вамъ трактатъ,

"Что Добжинъ и Куява не вамъ принадлежатъ.

"Подъ Пловцами разбиты при старомъ королѣ —

"Не сами ль предложили вы миръ моей землѣ?

"Не тысячу ли гривенъ серебряныхъ тогда

"Намъ обѣщалъ вашъ орденъ? И что же? Ни слѣда

"Отъ этихъ обѣщаній и не было, и нѣтъ

"Гдѣ-жъ рыцарское слово? Гдѣ рыцарскій обѣтъ?

"Когда же вами будетъ исполненъ долгъ святой,

"Что требуетъ и нунцій, что собственной рукой

"Въ апостольскомъ посланье самъ папа подтвердилъ?

"Рѣшительно спросить васъ король мнѣ поручилъ.

"Къ тому-жъ солдаты ваши свирѣпою ордой

"Границы наши грабятъ, смущаютъ ихъ покой.

"И въ городахъ, и въ селахъ тревожно все вокругъ:

"оставлены ремесла, бросаетъ пахарь плугъ,

"На нивахъ запустѣнье, разогнаны стада

"А развѣ скорбь народа для короля чужда?

"Не даромъ же корона горитъ надъ нимъ свѣтло,

"Не даромъ же, вѣнчая монаршее чело,

"Архіепископъ мѵромъ священнымъ умастилъ

"И мечъ, покрытый славой, властителю вручилъ,

"Мечъ Хробрыхъ, Кшивоустыхъ. Еще недавно онъ

"Въ десницѣ у Ловетка такъ храбро закаленъ

"И такъ побѣдоносно подъ Пловцами блестѣлъ….

"О, рыцари! онъ, вѣрно, заржавѣть не успѣлъ!

"Но, санъ вашъ уважая, король державный мой

"Тогда надѣнетъ только свой панцырь боевой,

"Когда вы, явной спесью заставивъ вынуть мечъ,

"Апостольскимъ велѣньемъ рѣшитесь пренебречь

"Поэтому, недавно, пріявъ посольскій санъ,

"Нашъ Краковскій епископъ, изъ Слунца, славный Янъ,

"Къ апостольскому трону былъ посланъ королемъ

"И жалобы на муки, гоненья и погромъ,

"На все, чѣмъ вы терзали Поляковъ безъ конца,

"Повергъ владыкѣ церкви, какъ сынъ къ стопамъ отца.

"Отецъ же христіанства къ намъ благосклоненъ былъ

"И къ стонамъ угнетенныхъ вниманіе склонилъ.

"Онъ на гоненья наши съ участіемъ воззрѣлъ

"И шлетъ своихъ прелатовъ въ полуночный предѣлъ.

"Посланники же папы, въ достоинствѣ судей, —

"Прелатъ Петръ Амиценьскій, Герардъ из Титулей,

"Отъ папы должной властью вполнѣ облечены,

"По жалобамъ законнымъ рѣшенье дать должны,

"И, защитивши Польшу, отдать въ ея удѣлъ

"Чѣмъ орденъ крестоносцевъ неправо завладѣлъ.

"Уже легаты въ Польшѣ и въ настоящій часъ

"Провозглашаютъ папой объявленный приказъ:

"Для выслушанья тяжбы на судъ явиться вамъ

"Въ Мазурскую столицу, въ Варшаву, чтобы тамъ

"Рѣшенье состояться законное могло.

"Судъ въ Августѣ назначенъ на первое число

"И такъ монархъ со мною привѣтствіе вамъ шлетъ

"И къ сказанному сроку на папскій судъ зоветъ,

"Чтобъ самъ магистръ великій явился предъ судомъ,

"Иль выслалъ полномочье съ довѣреннымъ лицомъ.

"Нашъ споръ пускай разсудитъ самъ Богъ на небесахъ;

"Бартольдъ же Рациборскій, мужъ свѣдущій въ правахъ,

"Изложитъ нашу тяжбу, какъ требуетъ законъ,

"Обсудитъ за и противъ ее со всѣхъ сторонъ,

"И примемъ нерушимо, съ покорною главой,

«Мы всякое рѣшенье, что дастъ Отецъ Святой.»

VII.

Окончилъ рыцарь, старецъ въ отвѣтъ сказалъ ему:

"Шляхетный Леливита! монарху своему

"Скажи, что судъ единый нашъ орденъ признаетъ,

"Гдѣ только мечъ судьею, куда труба зоветъ,

А тщетнымъ пререканьямъ, безъ мѣры и конца

"Мы утруждать не любимъ святѣйшаго отца.

"Но если это нужно, то пусть на этотъ зовъ

"Два доблестныхъ народа, какъ двое мужиковъ,

"Изъ-за пустаго слова или клочка полей,

"Въ ихъ мелкой тяжбѣ просятъ вниманія судей.

"Признаемъ и исполнимъ мы панскій приговоръ,

"Пусть баккалавры ладятъ межъ рыцарями споръ!

"Покорнымъ сыномъ церкви нашъ орденъ былъ всегда,

"И онъ не отречется отъ папскаго суда.

"Глубоко знаетъ Божій и цезарскій законъ

"Іаковъ изъ Арнольда, и пусть изложитъ онъ

"Права на обладанье всей нашею землей,

"Что лживо вы зовете насильемъ отнятой.

"Не думайте-жъ, однако, что судъ какой-нибудь,

"Вамъ на владѣнья церкви дастъ право посгнуть.

"Что отдано намъ Богомъ, иль доблестнымъ мечемъ,

"И цезарь намъ, и церковь порукой служатъ въ томъ.

"Надъ христіанскимъ міромъ во всѣхъ его странахъ

"Глава — Нѣмецкій цезарь въ святыхъ своихъ правахъ;

"И я, монахъ смиренный, и славный твой король

"Покорныхъ лишь вассаловъ предъ нимъ играемъ роль

"А Пруссія, Поморье, Кунява и Добжинъ,

"Что взялъ въ Литвѣ нашъ орденъ, какъ церкви вѣрный сынъ,

"Все добытое вновѣ, иль въ давней старинѣ,

"Не наше достоянье, а цезаря вполнѣ.

"А такъ какъ онъ владѣнья, добытыя войной,

"Всегда Господней церкви приноситъ въ даръ святой,

"То мы, подобно слугамъ иль ключникамъ простымъ,

"Церковныя имѣнья заботливо хранимъ.

"Кто-жъ посягнуть на эти владѣнія дерзнетъ,

"Проклятіе Господне путь на того падетъ!

"Проклятье-жъ это, грянувъ, надъ чьимъ-нибудь челомъ,

"Не разрѣшится даже самимъ святымъ Петромъ….

"Хотѣлъ бы съ вами въ мирѣ остаться я вполнѣ,

"Но собственная совѣсть еще дороже мнѣ.

"Обременять проклятьемъ души не стану я.

«Достойный Леливита! рѣчь кончена моя.»

Умолкъ; посланникъ смѣлый и гордый то блѣднѣлъ

Отъ сдержаннаго гнѣва, то снова весь горѣлъ.

За мечъ все это время держась, рука посла

Его сжимала гнѣвно, какъ будто приросла

Къ чеканной рукояти, какъ будто мечъ стальной

Мгновенно засверкаетъ въ рукѣ могучей той:

Но рыцарь, посѣдевшій въ совѣтѣ и войнѣ,

Зналъ мирный долгъ посольства и сознавалъ вполнѣ,

Что гнѣвъ тому мятежный оказывать нейдетъ,

Кто мирно вѣтвь оливы въ рукѣ своей несетъ.

И такъ, скрывая бурю въ душевной глубинѣ,

Хотя сверкали очи, и ликъ пылалъ въ огнѣ,

Съ привѣтливой улыбкой онъ тихо далъ отвѣтъ:

"Магистръ великомощный! для насъ различья нѣтъ,

"Оружьемъ или мирно, свершится правый судъ;

"Зачѣмъ же Божье имя мѣшать коварно тутъ?

"Ужели вѣроломствомъ и алчнымъ грабежомъ

"Служить пристойно церкви, завѣщанной Христомъ?

"Король могучій польскій, что доблестно царитъ,

"У цезаря въ вассалахъ, какъ вы, не состоитъ.

"А если и стучится, почтивъ Христа законъ,

"Въ апостольскія двери благочестиво онъ,

"То вы не возымѣйте пустыхъ, напрасныхъ грезъ,

"Что мечъ его на вѣки къ ножнамъ своимъ приросъ….

"Теперь позвать къ суду васъ — обязанность моя,

"И вамъ перчатку бросить пока не воленъ я;

"Но если сами вызвать хотите вы грозу,

«То скоро я иное посольство привезу»….

VIII.

"Согласны, храбрый рыцарь, согласны мы во всемъ,

"На вызовъ королевскій охотно мы идемъ;

"На судъ святой, церковный весь орденъ нашъ готовъ

"Съ перомъ или съ оружьемъ предстать на первый зовъ.

"Повсюду Божій рыцарь пойдетъ не трепеща,

"Нигдѣ не убоится ни права, ни меча

Сказалъ Рудольфъ Саксонскій; изъ всѣхъ комтуровъ онъ

Старѣйшій былъ и славой воинской вознесенъ;

Онъ отъ монаршей крови велъ родъ старинный свой

И звался Альтенбурга могучею главой,

Но духомъ зла враждебнымъ его бы звать скорѣй,

Что раздуваетъ пламя раздора межъ людей:

"Богъ — Леливита молвилъ — судья всѣхъ дѣлъ людскихъ

"И истинныхъ укажетъ онъ рыцарей своихъ:

"Кѣмъ воля пресвятая усерднѣй почтена,

"Кто ревностнѣе вѣры сажаетъ сѣмена.

"Великому магистру, вождю и старшинѣ,

"Я съ миромъ и пріязнью все передалъ вполнѣ.

"Творите, какъ угодно! свободны вы во всемъ!

"Король хоть жаждетъ мира — не молитъ васъ о немъ.

"Когда-жъ войны хотите, вина на васъ падетъ

«Прощайте крестооносцы!»

И славный Янъ идетъ

Съ толпой оруженосцевъ, со свитою своей,

Забрало опустивши, среди своихъ пажей.

По залу смутный говоръ во слѣдъ за нимъ ростетъ,

Къ нему и въ непріязни невольный скрытъ почетъ:

Чтить преступникъ самый величіе готовъ,

А честь и благородство смиряетъ и враговъ

Со знаменемъ ли мира, съ воинскимъ ли мечемъ,

Почтится доблесть даже отъявленнымъ врагомъ.

IX.

Ушли и крестоносцы за рыцаремъ вослѣдъ

Магистръ великій началъ съ комтурами совѣтъ:

"Извѣстія плохія! подумавъ онъ сказалъ;

"Какой, Рудольфъ достойный, ты мнѣ совѣтъ бы далъ?

"Ужель предъ цѣлымъ свѣтомъ мнѣ слабость оказать!

Отдать Добжинъ съ Куявой, да къ нимъ приплату дать!

"Что скажетъ христіанство? что скажутъ всѣ князья,

"Когда рѣшенье папы попру небрежно я?

"Куда ни обратимся, куда не бросимъ взглядъ, —

"Всѣ къ нашей славѣ злобой и завистью кипятъ,

"Что намъ пришлось колосья, имъ плевелы срывать;

"И стоитъ Бенедикту Двѣнадцатому дать

Лишь знакъ, чтобы Британцевъ и Галловъ хищный рой

"И всѣ народы въ мірѣ на насъ пошли войной.

«Смѣшно проклятье папы, но наша гибель въ немъ….

Скажи мнѣ, князь, какого ты мнѣнія о томъ?»

"Отецъ, Рудольфъ отвѣтилъ, простой совѣтъ я дамъ:

"Подъ сѣнью стѣнъ церковныхъ должно укрыться намъ,

"И чрезъ отца Арнольда дать рыцарю отвѣтъ,

"Что достоянье церкви нарушить власти нѣтъ;

"Что Добжинъ и Куява ужъ въ Божескихъ рукахъ,

"Что ихъ вернуть мѣшаетъ намъ преступленья страхъ.

"Пускай беретъ ихъ силой — виновенъ будетъ самъ….

"А если папа въ гнѣвѣ, — и тутъ есть выходъ намъ:

"Поступки наши полны святою чистотой:

"Мы служимъ христіанству съ невѣрными борьбой,

"Проститъ охотно папа намъ всякую вину,

"Лишь поскорѣй съ Литвою ты объяви войну

"Прекрасныя тамъ земли, ихъ скоро покоримъ

"Въ замѣнъ земель, быть можетъ, что Польшѣ отдадимъ,

"Не мало крестоносцы въ Литвѣ пріобрѣтутъ.

"Когда-жъ легаты папы насъ вызовутъ на судъ, —

"При всемъ желаньи нашемъ не сможемъ мы предстать,

"Въ святомъ бою смиряя языческую рать;

"А въ жалобахъ Поляковъ увидитъ папа вздоръ

"И къ намъ еще съ престола привѣтный кинетъ взоръ.

«Вотъ все».

— «Отецъ! прекрасный намъ князь совѣтъ даетъ»,

Тутъ Фридрихъ изъ Эльблонга замѣтилъ въ свой чередъ, —

"Съ правдивымъ мнѣньемъ князя согласенъ я вполнѣ:

"Намъ нужно утвердиться въ литовской сторонѣ;

"О, чтобъ Сарматамъ спѣси убавить, я клянусь —

"Не пощажу и крови, мечемъ не поскуплюсь!

"Быть можетъ, дѣлу много и самъ я помогу, —

"Я о Литвѣ извѣстья дать важныя могу.

"Когда весной прошедшей я край литовскій жегъ

"Съ несмѣтнымъ нашимъ войскомъ и вдоль, и поперегъ

"Когда почти подъ Вильномъ стояла наша рать,

"Мы маленькую крѣпость не въ силахъ были взять.

"Когда, стоптавши нивы, мы села пережгли

"И все опустошили, гдѣ только не прошли;

"Когда весь край предъ предъ нами отъ страха трепеталъ, —

"Одинъ лишь замовъ Пулленъ преградою возсталъ

"На берегахъ Пунялы и Нѣмана; врагамъ

"Тѣла бойцевъ безъ счета оставили мы тамъ;

"А на поляхъ прибрежныхъ, бѣлѣя кости ихъ

"И до сихъ поръ напрасно ждутъ мстителей своихъ,

"Но Маргеръ, предводитель языческой орды,

"Вкушать не долго будетъ побѣдъ своихъ плоды:

"На дняхъ, бѣжавъ изъ плѣна литовскаго домой,

"Вернулся Рансдорфъ Варнеръ, мой рыцарь молодой,

"Весь въ ранахъ, полумертвый: на полѣ битвы онъ

"Былъ Маргера стараньемъ отъ смерти воскрешонъ;

"Былъ осужденъ къ закланью на жертвенникъ боговъ,

"Но спасся, будто чудомъ, изъ западни враговъ;

"У Маргера въ неволѣ онъ цѣлый мѣсяцъ жилъ,

"И всѣ дорожки въ замкѣ и ходы изучилъ.

"Хотятъ иль нѣтъ Литвины, а замокъ ихъ падетъ,

"Когда къ побѣдѣ вѣрной Рансдорфъ насъ поведетъ.

"Надъ Нѣманомъ же ставши тамъ твердою ногой,

"Легко мы завладѣемъ и остальной Литвой!

"Наврядъ Ольгердъ изъ Вильна, изъ Троцка князь Кейстутъ

"Отъ нашего вторженья тогда ее спасутъ.

"Вотъ — съ Нѣмана извѣстья. Вели, отецъ святой,

"Чтобъ возгласили трубы сигналъ войны съ Литвой!

"Ручаюсь и, лишь только достигнетъ онъ до ней, —

"Обильна будетъ жатвв для рыцарскихъ мечей.

"Тамъ почву солнце съ неба давно уже печетъ;

«А перезрѣвшій колосъ жнецовъ крестовыхъ ждетъ.»

X.

Воинственный Рудольфа и Фридриха совѣтъ

Въ душѣ магистра встрѣтилъ сочувственный отвѣтъ.

Подумавши немного, онъ знакъ рукою далъ,

И вотъ, хорунжій главный къ стопамъ его припалъ.

"Пускай сейчасъ объявятъ воззваніе къ войнѣ,

"А знамя боевое пусть вывѣсятъ въ окнѣ!

"Негодованье папы мы этимъ усыпимъ,

"И пусть враги не скажутъ, что мы лѣниво спимъ.

"Когда же край литовскій къ намъ въ руки попадетъ,

"Дитя — король сарматскій другое запоетъ, —

"Забудетъ про побѣды и прежніе года,

"А Добжинъ и Куяву оставитъ навсегда….

«Теперь идите съ Богомъ!»

Совѣтъ выходитъ вонъ, —

И самъ магистръ великій оставилъ свѣтлый тронъ.

Уже пустѣетъ зала, а боевой сигналъ

Торжественно на башнѣ Мальбургской прозвучалъ.

Солдаты жадно ловятъ извѣстіе войны,

А граждане и церкви маститые сыны

Толпятся съ любопытствомъ, вопросъ на всѣхъ углахъ

Что значитъ, трубный призывъ? И носится въ толпахъ

Извѣстье, съ быстротою проникшее въ народъ,

Что снова на невѣрныхъ произошелъ походъ.

XI.

Три рыцаря крестовыхъ полночною порой

Ждутъ смѣны караула у башни угловой;

Смолистый факелъ свѣтитъ, мерцая по стѣнамъ

На шлемы и оружье, развѣшанныя тамъ

На лица крестоносцевъ, сидящихъ за столомъ,

И на рога воловьи, налитыя виномъ.

Здѣсь изъ роговъ воловьихъ иль турьихъ пьютъ вино

Обычай у Литвиновъ заимствованъ давно

Межъ рыцарей ведется веселый разговоръ:

"Рансдорфъ! замѣтилъ старшій, — очей невѣрныхъ взоръ

"Тебя должно быть сглазилъ, — такъ смутенъ и угрюмъ,

"Среди бесѣды нашей ты полонъ мрачныхъ думъ;

"Какъ Гарпократъ безмолвенъ, ни словъ, ни рѣчи нѣтъ,

"Какъ будто на Литвѣ ты далъ святости обѣтъ….

"Конечно, плѣнъ въ чужбинѣ не веселитъ людей —

"И голодно, и скучно жить между дикарей….

"Однако же, — быть можетъ, ты находилъ у нихъ

"Медъ ковенскій старинный, красотокъ молодыхъ,

"А при такихъ утѣхахъ и сердцу веселѣй

"И даже на чужбинѣ проходятъ дни быстрѣй,

"Притомъ, не все же дурно, я думаю, въ Литвѣ!

"Хотя въ святомъ писаньи, въ какой-то тамъ главѣ

"И сказано, что будто, обилье благъ земныхъ

"Назначено отъ Бога для христіанъ однихъ.

"Литвинъ, однакожъ, дикій, не вѣрящій въ Христа,

"Пьетъ медъ, который годенъ и рыцарямъ въ уста.

"Въ краю же, окруженномъ лѣсами и водой,

"Сгоритъ отъ чернобровой красавицы иной….

"А ты, Рансдорфъ, я знаю, не отвернешься ты

"Отъ полнаго бокала и женской красоты….

"Пусть грянетъ громъ Перкуна надъ годовой моей,

"Дай Богъ лишь воду Вислы мнѣ пить до гроба дней,

"Когда не отгадалъ я, что ты на сердцѣ скрылъ

"И если на Литвѣ ты проказъ не натворилъ….

"Ну, не стыдись…. все это пылъ юности живой….

"Вильгельмъ, его ты понялъ, замѣтилъ тутъ другой, —

"Его поймала въ сѣти литовская краса,

"Но на Литвѣ сыграла любовь съ нимъ чудеса:

"Онъ полонъ чувствъ небесныхъ къ владычицѣ своей,

"Готовъ Перкуномъ клясться и чтить святыхъ ужей;

"Изъ всѣхъ боговъ и смертныхъ, со всей ихъ красотой,

"Лишь Маргерову дочку онъ любитъ всей душой:

"Алтарь богинѣ Эгле въ Мальбургѣ хочетъ онъ

"Вознесть, благоговейнымъ къ ней чувствомъ увлеченъ,

"Подъ кровлею одною онъ мѣсяцъ съ нею жилъ,

"Но не сказалъ ей слова и сердца не открылъ.

"Лишь издали предъ нею благоговѣлъ онъ тамъ

"А тутъ ей въ честь возноситъ хвалебный фиміамъ

"И слушай: для Рансдорфа костеръ ужъ былъ готовъ,

"И чуть не сталъ онъ жертвой языческихъ боговъ;

"Какъ вдругъ явилась Эгле, взволнована, блѣдна,

"И, за руку схвативши влечетъ его она

"Подземнымъ, тайнымъ ходомъ чрезъ горы за собой,

"Отъ гибели спасая, а рыцарь скромный мой

"Такъ сердцемъ был взволнованъ, что въ робости своей

"Лишь четырьмя словами пораспрощался съ ней

"И въ челнокѣ литовскомъ отправился домой.

«Ее не обнялъ даже?» — "Ахъ, что ты! грѣхъ какой!….

Сказалъ Вильгельмъ со смѣхомъ, — "о юноша! ей, ей!

"Тамъ вдоволь насмѣются учтивости твоей….

"А если бы объ саксонскій князь узналъ, —

"Его благоволенье на вѣкъ ты потерялъ…

"Команду-жъ надъ стрѣлками, которой ты достигъ,

"Повѣрь мнѣ, юный Рансдорфъ, отнимутъ въ тотъ же мигъ….

"Надулъ комтуръ Эльблонгскій магистра не шутя,

"Что ты отважный рыцарь…. нѣтъ ты еще дитя!

"Съ подобною любовью немного ты найдешь….

"Не дурны трубадуры и самъ Платонъ хорошъ;

"Но въ жизни эта святость нелѣпа и смѣшна,

«Точь въ точь копье безъ стали, иль кубокъ безъ вина….»

XII.

"О, братья! всликнулъ Рансдорфъ, горящій бросивъ взглядъ,

"Не оскверняйте чуувства, которымъ я объятъ!

"Мнѣ-ль, голову покрывши монашескимъ вѣнцомъ,

"Святой обѣтъ изрекши предъ Божьимъ алтаремъ, —

"Мнѣ-ль о любви взаимной язычницу молить

"И сердце съ некрещенной литвинкою дѣлить?

"Не знаю я…. но сердце отрадно бьется вновь,

"И душу освящаетъ та чистая любовь…

"Но въ тяжкое злодѣйство, въ ужасную вину

"Мнѣ Богъ поставитъ, если пойду я на войну,

"Командуя стрѣлками… Чистъ буду я душой,

"Неся пожаровъ пламя и грозный мечъ съ собой,

"Неся туда погибель и разрушенья адъ,

"Гдѣ — плѣнный непріятель — я принятъ былъ, какъ братъ!?

"Гдѣ, будто какъ роднаго, народъ меня любилъ.

"Гдѣ Лютасъ пѣлъ мнѣ пѣсни, а храбрый князь кормилъ;

"Гдѣ крестоносца Эгле прекрасная спасла,

"Ему открыла сердце и руку подала?

"Не человѣкъ, а демонъ пролить рѣшится кровь

"3а лучшій даръ на свѣтѣ! хлѣбъ, пѣсни и любовь!

"Нѣтъ, воевать съ Литвою я, нѣмцы, не хочу!

"Мой лукъ я изломаю, мой панцирь истопчу…

"Но для Литвы не буду предатель и злодѣй, —

"Хотя и избранъ княземъ въ число его вождей…

"Боюсь я… но не смерти, не голову сложить;

"Но Маргеръ можетъ взглядомъ предателя убить;

"Иль разорвется сердце, что такъ въ груди горитъ,

"Иль Богъ небеснымъ громомъ злодѣя поразитъ!..

"Скажите же магистру: я смертной казни жду…

«Онъ властенъ… на Лятву же измѣной не пойду!»

Такъ молвилъ юный Рансдорфъ, со вспыхнувшимъ лицомъ,

И взоръ его орлиный заискрился огнемъ;

Вздымалась грудь подобно клокочущей волнѣ…

"Вильгельмъ! страшись глумиться надъ тѣмъ, что свято мнѣ:

"Пускай стократно выше и умъ, и возрастъ твой,

"Тебѣ перчатку брошу я съ вызовомъ на бой;

"Пускай стократно ловче владѣешь ты мечомъ, —

«Извѣдаешь ты силу въ порывѣ огневомъ!»

XIII.

Тутъ всталъ Вильгельмъ и выпилъ бокалъ спокойно свой.

"Безумецъ благородный! не горячись, постой!

"Есть предъ тобой дорога; ты путь найдешь одинъ,

"Какъ рыцарь, и влюбленный, и церкви вѣрный, сынъ:

"Веди стрѣлковъ нѣмецкихъ въ литовскіе лѣса;

"Крестъ или мечъ тамъ, вѣрно, окажутъ чудеса.

"Когда ты любишь Эгле, устрой, чтобы она

"Крещеніемъ Христовымъ была осѣнена.

"Возьмите замокъ Пулленъ, и надо всей Литвой

"Пусть мощно вознесется Господень крестъ святой.

"Тебя магистръ великій тамъ княземъ утвердитъ,

"А папа отъ обѣтовъ охотно разрѣшитъ,

"Тамъ со своею Эгле счастливо заживешь,

"И именемъ Христовымъ ты душу ей спасешь, —

"Какъ ранѣе отъ смерти спасла тебя она, "

Вильгельмъ окончилъ, выпилъ еще бокалъ вина. ,

И вышелъ, такъ какъ смѣны урочный часъ пробилъ:

А Рансдорфъ впалъ въ раздумье и голову склонилъ.

Чело его то меркнетъ, то ясно и свѣтло:

Знать сердце то воскреснетъ, то дрогнетъ тяжело;

Знать въ немъ надежды небо, или сомнѣній адъ;

Надъ нимъ то ангелъ дѣетъ, то демоны парятъ.

И молвилъ онъ, въ ладоняхъ сжалъ лобъ горящій свой,

"Господь иль адскій демонъ ведутъ меня на бой?

"Несу Литвѣ я счастье иль гибель и бѣду?

«Воспряну ли до неба иль въ бездну упаду?»

Пѣснь четвертая.

I.

Рожденная въ туманахъ въ приморской сторонѣ,

Грозна порою туча въ небесной вышинѣ,

Когда неукротимый полётъ свершая свой,

Рокочетъ въ страшномъ гнѣвѣ съ угрозой роковой,

Змѣящимся перуномъ въ лѣсную чащу бьетъ

И молніи потоки изъ грозной пасти льетъ;

Куда-жъ крыломъ повѣетъ, сверкнувъ очами, тамъ

Зловѣщій дымъ пожара встаетъ ужъ къ небесамъ.

Она въ безумномъ бѣгѣ все низвергаетъ въ прахъ,

Что встрѣтитъ — Божью церковь и хаты въ деревняхъ.

Предъ ней бѣгутъ и звѣри, и стаи вольныхъ птицъ,

А человѣкъ трепещетъ, распростираясь ницъ.

Но взорѣ къ странамъ балтійскимъ Литвинъ тревожный шлетъ,

Когда чернѣе тучи толпа враговъ идетъ.

Сіянье ихъ оружья небесныхъ стрѣлъ грознѣй,

Не такъ ужасны вихри съ ихъ яростію всей:

Отъ нихъ ни хлѣбъ на нивахъ, ни села, ни лѣса,

Ни старецъ сѣдовласый, ни дѣвица-краса,

Ни въ пеленахъ младенецъ, ни мужъ, подъявшій щитъ,

Не скроется, предъ ними ничто не устоитъ.

Есть ножъ у нихъ для старцевъ, огонь для мирныхъ хатъ,

Для дѣвъ, во имя Божье, крещенье и развратъ.

А для бойца-Литвина, что въ битвѣ съ ними смѣлъ, —

Змѣиное лукавство и градъ горючихъ стрѣлъ.

Они во имя Божье льютъ кровь людей рѣкой…

Спаситель христіанскій! Какъ полонъ Ты враждой!

II.

Съ крышъ деревенскихъ слышенъ зловѣщій крикъ совы.

Вотъ, войско крестоносцевъ уже въ поляхъ Литвы!

Для смерти будетъ жатва богата и легка:

Безчисленны, громадны нѣмецкія войска.

Дружинъ ужасныхъ десять проходятъ чередой,

Знаменъ великихъ десять надъ каждою толпой;

Ихъ панцыри за милю сверкаютъ и горятъ,

Блестящія ихъ копья и молнію затмятъ.

Гудятъ, какъ громъ далекій, копыта ихъ коней,

А трубы адскихъ стоновъ ужаснѣй и звучнѣй.

Когда-жъ умолкнутъ трубы, смѣшавшись пополамъ,

Звучитъ псаломъ Давида съ разгульной пѣсней тамъ.

А алчности безбожной нечистый демонъ злой

Соединилъ кощунство съ молитвою святой.

Плащъ бѣлый у магистра весь золотомъ обшитъ,

Его сопровождаетъ начальниковъ синклитъ.

Предъ нимъ знаменоносецъ съ хоругвью боевой:

На ней, на бѣломъ полѣ, крестъ вышитъ золотой.

Онъ на конѣ ретивомъ предъ свитою своей,

Изъ рыцарей пріѣзжихъ за нимъ толпа гостей;

Нѣмецкіе бароны и графы и князья

Сюда стеклись; покинувъ далекія края,

Для счастія и выгодъ, для славы боевой,

Иной изъ-за добычи готовъ идти на бой,

Иль совѣсти нечистой чтобъ голосъ заглушить,

Обѣты покаянья здѣсь хочетъ совершить.

Въ земляхъ — Германской, Галльской, въ Британской сторонѣ

Монахи возбуждаютъ съ невѣрными къ войнѣ,

Охотно разрѣшая того во всѣхъ грѣхахъ,

Кто насаждаетъ вѣру въ языческихъ краяхъ.

А тотъ, кто пламя Знича угаситъ, вѣрно тотъ

И полное прощенье, и небо обрѣтетъ.

Язычниковъ же сотню убивъ иль взявъ въ полонъ.

Христа и Богоматерь къ себѣ преклонитъ онъ.

И такъ въ рядахъ крестовыхъ становятся князья,

Надежду на спасенье въ душѣ своей тая.

Теперь Бельгійскій Немуръ стоитъ въ рядахъ бойцовъ

И храбрый Ганнебергеръ, князь съ рейнскихъ береговъ,

И Людвигъ Бранденбургскій, удѣльный князь, съ собой

Ведутъ войска большія, идя въ Литву войной.

Гостей желанныхъ орденъ радъ отъ души принять

И вороновъ сзываетъ грудь у Литвы терзать;

Въ нее ихъ клювы вонзятся глубоко,

Но скалы этой груди пробить имъ не легко.

III.

Валятъ громады войска, нигдѣ конца имъ нѣтъ,

Вонь конныя дружины одна другой во слѣдъ;

Эльблонга и Торуни и Гданьска силы тутъ,

Швейцарцы и Славяне наемные идутъ;

Стрѣлковъ нѣмецкихъ быстрый проносится отрядъ,

Здѣсь и таранъ могучій, и мѣдныхъ пушекъ рядъ.

Недавно новый способъ нашли стрѣлять огнемъ,

Литва недавно только провѣдала о томъ,

А нѣмцы, взявъ на помощь могущество громовъ,

Увѣрены въ побѣдѣ надъ воинствомъ враговъ.

Межъ воиновъ магистра найдутся у иныхъ

Ручные самопалы съ сокрытымъ громомъ въ нихъ;

Но мало огнестрѣльный снарядъ пока знакомъ,

А лучше управляютъ стрѣлою и копьемъ;

И общимъ уваженьемъ окружены пока

Стрѣлковъ Эльблонгскихъ бравыхъ старинныя войска.

IV.

Рансдорфъ, ихъ предводительѵ тѣмъ саномъ облеченъ

Въ надеждѣ, что Литвиновъ разбить сумѣетъ онъ;

Что, зная и языкь ихъ, и весь литовскій бытъ,

Онъ Пуллена твердыни вѣрнѣе покоритъ.

Оставшись вѣренъ клятвѣ, что Лютасу онъ далъ,

Онъ никому о ходахъ подземныхъ не сказалъ,

Хранилъ онъ, какъ святыню, обязанность свою —

Довѣрію Литвиновъ не измѣнить въ бою;

Поклялся въ благодарность за ихъ радушный кровъ,

Что нивы ихъ не стопчетъ, не тронетъ ихъ домовъ,

Что поселянъ не тронетъ средь мирныхъ ихъ полей,

Что пощадитъ и старцевъ, и женщинъ, и дѣтей.

Онъ свершилъ предъ Богомъ въ душѣ обѣтъ такой,

Святое причащенье принялъ передъ войной,

Но не смотря, что душу молитвой укрѣпилъ,

Что на войну онъ посланъ по волѣ старшихъ былъ,

И хоть война за вѣру всѣхъ войнъ была святѣй,

Но чувствовалъ онъ бремя на совѣсти своей,

Когда-жъ его дружина, развеселясь порой,

Затянетъ пѣсню хоромъ, съ отвагой удалой,

Когда веселый говоръ межъ бравыхъ удальцовъ,

Онъ, головой поникши, безмолвенъ и суровъ…

Какъ предъ судомъ преступникъ, онъ блѣденъ и угрюмъ,

А на челѣ уныломъ печать сокрытыхъ думъ.

Коня лишь въ нетерпѣньи онъ шпорою кольнетъ,

Какъ будто вихремъ въ поле умчался впередъ;

И лишь одна надежда тайкомъ паритъ надъ нимъ,

Что съ Эгле онъ подышетъ хоть воздухомъ однимъ,

Но съ радостью сердечной едва-ли; тотъ знакомъ,

Кто ѣдетъ къ дому милой не другомъ, а врагомъ;

Кто, вмѣсто дружелюбныхъ подарковъ и цвѣтовъ,

Зажечь надъ нею пламя ужасное готовъ;

Кто изготовилъ стрѣлы каленыя свои

На гибель и на горе родной ея семьи;

Кто надъ ея святыней и отчею главой

Занесъ топоръ кровавый и мечъ свой роковой…

Такой любовникъ — извергъ, позорище людей;

Онъ не любовь — кощунство таитъ въ груди своей…

Въ сознаніи, что ѣдетъ какъ будто на разбой,

Рансдорфъ свой мечъ хватаетъ отчаянной рукой,

Чтобъ имъ злодѣя сердце пронзить въ себѣ самомъ;

Но вѣра, что отъ дѣтства хранится свято въ немъ,

Надеждой озаряетъ отчаянія тьму,

Что къ вѣчному спасенью путь предстоитъ ему,

Что онъ, какъ рыцарь Божій, за вѣру въ бой идетъ,

Что онъ враговъ Христовыхъ, язычниковъ попретъ;

И чрезъ него увидѣть предвѣчный свѣтъ должны

Враги Твои, Спаситель, кромѣшной тьмы сыны!

Что въ идолахъ литовскихъ нечистый духъ силенъ,

Что Зничъ изъ адской искры въ Литвѣ воспламененъ.

А кто во имя Божье кумировъ посрамитъ,

Ихъ капища низвергнетъ и въ прахъ испепелитъ,

Тотъ будетъ святъ, низринувъ исчадья адскихъ силъ,

Какъ встарь святый Георгій, что змія побѣдилъ.

Но мысль одна святая всѣхъ мыслей въ немъ сильнѣй,

Какъ рыцарь, какъ влюбленный, онъ весь отдался ей. —

Чтобъ ликъ прекрасной Эгле крестомъ былъ осѣненъ….

Тогда въ сіяньи чистомъ достоинъ будетъ онъ,

Небесъ, что видитъ нынѣ она въ одной мечтѣ

И ангеловъ, которыхъ сестра по красотѣ….

О, это будетъ счастья блаженная пора!

Обѣтъ расторгнетъ папа ему мечемъ Петра;

Она же — христіанка, причастна небесамъ,

Ему такъ точно ручку подастъ, идя во храмъ,

Какъ нѣкогда въ тотъ страшный и вмѣстѣ сладкій мигъ,

Когда костеръ кровавый литовскій жрецъ воздвигъ;

Но на лицѣ прекрасномъ не блѣдность и не страхъ,

А радость разольется, зардѣвшись на щекахъ….

Тогда начнется счастья блаженная весна!

V.

Въ такихъ мечтаньяхъ Рансдорфъ пришпорилъ скакуна

И вскрикнулъ: «Эй, дружина! подъ Пулленъ поспѣшимъ!»

Но конь, уколотъ шпорой, подъ всадникомъ лихимъ

Всталъ на дыбы, споткнулся и на землю упалъ;

Но стремя подъ ногою наѣздникъ удержалъ,

Всей силой вздернулъ трензель — и конь ужъ на ногахъ.

Дружина поздравляетъ, столпившись впопыхахъ,

Что такъ благополучно ихъ вождь спасенъ судьбой;

Но старые солдаты качаютъ головой.,

Сѣдой Вильгельмъ тихонько товарищу шепнулъ:

"Глотка вина два года я лучше-бъ не хлебнулъ,

"Чѣмъ увидать предъ битвой паденіе коня….

"Не доброе предвѣстье! страшитъ оно меня….

"Вождь юный, на погибель онъ избранъ, можетъ быть;

"И самъ погибнуть можетъ, и войско погубить!

"Что на Литвѣ мы встрѣтимъ — кровь или старый медъ?

«Эй, выпьемъ-ка, дружина, и веселѣй впередъ!»

Изъ кожанаго мѣха наполнивъ рогъ виномъ

Онъ выпилъ и понесся, запѣвши съ удальствомъ.

Дружина, также выпивъ, за нимъ запѣла вслѣдъ;

Но и въ винѣ, какъ видно, веселья что-то нѣтъ….

А пѣсня замираетъ все тише, и слабѣй,

И эхо горъ литовскихъ угрюмо вторитъ ей.

VI.

Литва, какъ муравейникъ, среди полей кишитъ,

По нивамъ пѣсня жницы веселая звучитъ;

Въ лѣсахъ повсюду звуки охотничьихъ роговъ,

Въ священной рощѣ гимны и пѣніе жоецовъ;

Щебечутъ пташки рѣзво въ небесной синевѣ,

А боевые кони пасутся на травѣ.

Взнуздайте же не медля, сѣдлайте ихъ скорѣй,

Кто дорожитъ свободой и жизнію своей!

Кто чтитъ святыню храмовъ, хранитъ дѣтей покой,

Пускай приложитъ ухо; скорѣй къ землѣ сырой.

Пускай отвѣтитъ вѣтеръ и черный дымъ вдали,

Что значитъ гулъ далекій изъ глубины земли?…

Зачѣмъ, какъ будто туча, затмили свѣтъ дневной

Тьмы вороновъ, отвсюду слетѣвшись надъ Литвой?

Пускай скорѣй бросаютъ покой лѣсовъ и хатъ,

И мирный рогъ охоты воинскимъ замѣнятъ.

Пускай осмотрятъ луки, натянутъ тетивы,

Пускай отточатъ копья скорѣй сыны Литвы,

И поспѣшатъ отважно, сомкнувшись въ дружный рядъ,

Въ ту сторону, откуда тьмы вороновъ летятъ!

Тамъ, можетъ быть, въ засадѣ иль въ битвѣ — съ грудью грудь, —

Удастся вражью силу прогнать иль покачнуть.

О, не пускайте только враговъ въ свой край родной,

Гдѣ беззащитно хатки стоятъ въ глуши лѣсной,

Гдѣ скрыты ваши боги лишь зеленью дубовъ,

Лишь подъ защитой женщинъ, да слабыхъ стариковъ;

Гдѣ безмятежны семьи въ безпечности своей,

Гдѣ въ колыбелькахъ дѣти, да жницы средь полей!…

Литвинъ! Литвинъ! погибнутъ твой отчій домъ и родъ,

И не копьемъ, такъ горемъ твой врагъ тебя убьетъ!

Когда на полѣ брани не сложишь рукъ своихъ,

То скоро обезсилитъ отчаяніе ихъ….

Исчадья Вельзевула въ понятьяхъ Нѣмцевъ вы,

Для нихъ святое дѣло избить народъ Литвы….

Въ плащахъ, съ крестами, гости у васъ въ родномъ краю

На вѣкъ оставятъ память ужасную. свою.

На смерть и на погибель будь, селянинъ, готовъ

И мечъ, и пламя скоро траву твоихъ луговъ

Обрызнутъ кровью старцевъ, и женщинъ, и дѣтей:

И пчелка въ мирномъ ульѣ, и конь среди полей,

Все ляжетъ отъ пожара, стѣлы или меча!

Все, все до мелкой пташки, что вьется, щебеча!

VII.

Ужъ край литовскій грабятъ нѣмецкія бойцы,

А бѣдные селяне, какъ слабые птенцы,

Что коршуна завидѣвъ высоко въ небесахъ,

Подъ крылышко родимой ютятся второпяхъ,

Спѣшатъ, бѣгутъ отвсюду, миль на десять кругомъ,

Стекаясь въ замокъ Пулленъ, пріюта ищутъ въ немъ;

Гостепріимно Маргеръ впускаетъ въ замокъ ихъ….

Рыбацкихъ лодокъ десять и челноковъ большихъ,

Вдоль Нѣмана роднаго пустились въ рыбный ловъ,

Чтобъ прокормить пришельцевъ и женщинъ, и жрецовъ;

Намолотили хлѣба для нихъ запасъ большой,

Воловъ полсотню тучныхъ пригнали на убой;

Заваренъ крѣпкій алусъ и наготовленъ медъ.

Князь Маргеръ точно также готовъ кормить народъ….

Какъ, по словамъ пріѣзжихъ изъ отдаленныхъ странъ,

Та птица за морями, — извѣстный пеликанъ, —

Что грудь свою нерѣдко расклевываетъ самъ

И отдаетъ на пищу ее своимъ птенцамъ.

Такъ точно храбрый Маргеръ хотѣлъ бы накормить

Народъ своею грудью, и кровью напоить;

Съ нимъ радъ онъ подѣлиться и хлѣбомъ, и душой,

Для счастья и спасенья Литвы своей родной.

Пускай же къ замку Пулленъ стремится вражья рать!

Давно ужъ крестоносцевъ готовы тамъ принять;

Тамъ много натесали изъ камня топоровъ,

Давно тамъ острыхъ копій запасъ уже готовъ;

Уже каменьевъ кучи тамъ на стѣнахъ лежатъ

Для раздробленья грудей, закрытыхъ сталью латъ.

Тамъ выѣзжаны кони, и бѣгъ извѣданъ ихъ,

Да и героевъ также не мало удалыхъ….

А если Нѣмцы въ поле Литвиновъ побѣдятъ,

То въ Пулленской твердынѣ высокихъ башенъ рядъ

Защитой остаются да потаенный ходъ;

Ни хитростью, ни силой ихъ Нѣмецъ не возьметъ;

Дозоры вѣрной стражи не дремлютъ по стѣнамъ,

И чутокъ, словно соколъ, отважный Маргеръ самъ.

А подъ землею Марти и страшный богъ живутъ;

И если силъ не хватитъ — найдутъ спасенье тутъ;

Возьметъ и самый замокъ пусть вражая орда, —

Съ Поклюсомъ и Перкуномъ поборется тогда….

На божій перуны, на градъ литовскихъ стрѣлъ

Пусть врагъ идти рѣшится, когда настолько смѣлъ!

И если мужъ литовскій сробѣетъ предъ врагомъ,

То женщина пришельцевъ забрызжетъ кипяткомъ!…

VIII.

Такъ Маргеръ замокъ Пулленъ заранѣ укрѣпилъ;

Но, какъ отецъ, мученья онъ страшныя таилъ!

Когда нѣмецкій рыцарь изъ плѣна убѣжалъ,

Что было въ сердце Эгле — все Маргеръ отгадалъ…

И мысль отцу и князю ужасная пришла,

Что дочь его родная измѣнницей была.

Онъ вспыхнулъ, будто къ Нѣмцамъ, къ ней местью огневой,

И, грозный мечъ поднявши дрожащею рукой,

Уже пролить рѣшился свою родную кровь,

И вмѣстѣ съ сердцемъ вырвать преступную любовь….

Но опустились руки едва увиделъ онъ,

Какъ взоръ безмолвной Эгле былъ грустью омраченъ:

Въ отцовскомъ сердцѣ жалость проснулась въ тотъ же мигъ,

Когда мученья Эгле онъ тайныя постигъ,

Несчастную съ любовью прижалъ къ груди своей,

Простилъ ей скорбь, и самъ же скорбѣлъ душою съ ней.

"Бѣдняжка ты, бѣдняжка! подумалъ онъ; грозна

"Боговъ кара, и ждетъ тебя она;

"Земли и неба кара склонилась надъ тобой,

"О, Эгле! я, отецъ твой, я собственной рукой

"Тебя вести обязанъ на жертвенный костеръ,

«Когда тебя постигнетъ небесный приговоръ!»

IX.

А приговоръ небесный, какъ громъ внезапно палъ:

Воочію предъ Марти богъ грознвй ада всталъ;

Какъ спасся крестоносецъ, вѣщунье онъ открылъ,

И грозное рѣшенье ей гнѣвно объявилъ;

Когда же крови дѣвы, покорной божеству,

Возжаждала вѣщунья, чтобы спасти Литву,

И смывъ ея безчестье, избавить отъ грозы, —

Не дрогнулъ Маргеръ, даже не проронилъ слезы;

Взялъ за руку онъ Эгле, и молвилъ: "дочь моя,

"Увы, тебя отъ смерти спасти не въ силахъ я!

"Похитила ты жертву изъ подъ ножа жрецовъ,

"И Поклюсъ, въ лютомъ гнѣвѣ, ко всей Литвѣ суровъ;

"Не навлекай же горя и бѣдъ на край родной!

"Я знаю, что страдаешь ты юною душой;

"Но ты вооружила боговъ на небесахъ,

"А воля ихъ священна, — отчизна въ ихъ рукахъ.

"Тобою жертва смерти преступно спасена,

"Сама за то въ возмездье ты умереть должна…

"Я вождь Литвы, — отецъ твой, — не отвращу я взоръ,

"Самъ отточу топоръ я, самъ разожгу костеръ.

"Итакъ, да совершится велѣніе боговъ,

"Чтобъ на Литвѣ подобныхъ вѣдали грѣховъ!

"Ужаснѣй нѣтъ злодѣйства предъ небомъ и землей,

"Какъ связь литовской дѣвы съ врагомъ страны родной!…

"При томъ же врагъ на горе и гибель намъ спасенъ:

"Вернется онъ для мщенья, придетъ глумиться онъ….

"Литвины! вотъ приказъ неотмѣнимый вамъ:

"Хотя бы самъ рыдалъ я, ломалъ бы руки самъ,

"Вы Эгле отведете въ темницу подъ запоръ,

"Пока не совершится надъ нею приговоръ;

"И къ ней дозволяйте входить вы никому,

"Хотя-бъ и я молилъ васъ… мнѣ даже самому!

"И горе, если, сжалясь, допуститъ кто-нибудь

"Къ ней хоть отца родного на мигъ одинъ взглянуть!

Такъ молвилъ Маргергъ, грозенъ въ рѣшеніи своемъ,

Какъ будто не болѣло стальное сердце въ немъ;

Чело нахмуривъ, мрачно онъ опустиъ глаза,

И изъ очей орлиныхъ не брызнула слеза.

X.

И шумъ, и говоръ въ замкѣ, въ которомъ былъ покой;

Едва вмѣститься можетъ гостей несмѣтный рой,

И всадниковъ, и пѣшихъ вездѣ толры снуютъ,

Обтесываютъ камни Литвины тамъ и тутъ,

Для топоровъ и копій, для стрѣлъ и молотковъ:

Оружіи древнѣйшихъ и варварскихъ вѣковъ.

Почтенные же старцы, сбираясь на совѣтъ,

Припоминаютъ войны и битвы давнихъ лѣтъ;

Обстругиваютъ древки для бердышей стальныхъ,

Владѣть оружьемъ учатъ героевъ молодыхъ;

А сѣдовласый Лютасъ, всѣхъ старше по годамъ,

Какъ юноша — повсюду летаетъ здѣсь и тамъ;

Не смолкнетъ на минуту его громовый кликъ.

Накинулъ волчью шкуру навыворотъ старикъ,

Онъ шапкою мохнатой, медвѣжьею прикрылъ

Свою главу сѣдую и крѣпко закалилъ

Топоръ свой позабытый, извѣданный въ бояхъ,

И точитъ мечъ, отерши на сталь насѣвшій прахъ.

Усы его сѣдые, съ косматой бородой,

Надъ мѣхомъ отливаютъ сребристою волной;

Его руки изсохшей, въ безсиліи на дняхъ

Надъ гуслями дрожавшей, теперь могучъ размахъ;

Теперь онъ тяжкій камень подниметъ безъ труда,

И горе лбу, въ который намѣтится тогда!

Въ оцѣпенѣвшемъ старцѣ проснулся юный пылъ,

Звукъ трубный въ немъ отвагу былую разбудилъ;

Подъ броней распрямилась согнутая спина,

А къ сердцу теплой крови прихлынула волна.

Такъ Нѣманъ, обмеревшій подъ ледяной корой,

Воскреснувъ въ новой жизни весеннею порой,

Съ кипящей пѣной валы крутитъ въ водоворотъ

И о песчаный берегъ волной гремучей бьетъ.

А старца прежде мутный и потускнѣвшій взглядъ, —

Теперь Перкуна, будто въ ней молніи горятъ, —

Сверкаетъ издалека и, словно полный чаръ,

Вселяетъ въ самыхъ робкихъ энергію и жаръ.

--"Впередъ, Литва! кричитъ онъ, — по башнямъ, по валамъ!

"Чтобъ не послали предки своихъ проклятій вамъ;

"Чтобъ цѣло, невредимо спасти дѣтей своихъ!

"Ужъ вражій мечъ, смотрите, надъ колыбелью ихъ….

"Чу!… вотъ псаломъ нѣмецкій донесся по рѣкѣ.

"Вонъ дымъ уже пожарный чернѣетъ вдалекѣ

"Взгляните-ка, налѣво, къ Пунальскимъ берегамъ:

"Уже штандартъ магистра, бѣлѣя, вьется тамъ!

"Смотрите, за штандартомъ полковъ несмѣтный рядъ;

"Какъ золотыя искры, щиты у нихъ горятъ….

"Литва! Литва! къ оружью! встрѣчай своихъ гостей!

"Все Нѣмана прибрежье ихъ трупами усѣй!

"Къ оружію! пусть каждый хоть одного сразитъ:

"Въ нѣмецкой каждой груди змѣиный ядъ сокрытъ!

XI.

Раздался этотъ призывъ, звуча какъ будто громъ,

И десять трубъ воинскихъ отвѣтило кругомъ;

А по оврагамъ всюду и по раздолью нивъ

Ихъ эхо огласило, угрюмо повторивъ.

За Нѣманомъ не слышенъ уже напѣвъ другой:

Гармоніи церковной звучитъ тамъ мѣрный строй,

И, въ тактъ латинской пѣсни, несмѣтные полки

Изъ лѣса выступаютъ къ прибрежію рѣки;

Штандартъ магистра бѣлый всѣхъ впереди, потомъ

Ганнеберсера знамя, и гербъ его на немъ;

Вонъ изъ-за темныхъ сосенъ и елей, и дубовъ

Дружины замелькали, какъ пестрый радъ цвѣтовъ,

Шеломами сверкая и сталью боевой,

И стали передъ замкомъ, какъ бы стальной стѣной,

Исписанной крестами: у каждаго бойца

Со знаменіемъ крестнымъ плащъ бѣлый. Безъ конца

Раскинулся широко враговъ воинскій станъ;

Тамъ всюду, какъ на старомъ кладбищѣ христіанъ,

Читаютъ смерть Литвины и цѣлятся, стрѣлой

Кресты пронзать стараясь и въ битвѣ роковой

О помощи взывая къ богамъ своимъ роднымъ,

Съ глумленьемъ, о, Спаситель, надъ знаменьемъ Твоимъ!

XII.

Но отъ бойницъ литовскихъ, отъ башенныхъ вершинъ

Несется къ крестоносцамъ украдкой вздохъ одинъ:

То Эгле передъ казнью, на смерть осуждена,

Еще надежды смутной и призрачной полна,

Сквозь узкое окошко изъ башни виденъ ей

Станъ рыцарей въ просторѣ наднѣманскихъ полей,

Съ пеленокъ ненавидѣть она привыкла ихъ;

Проклясть бы ихъ хотѣла… но молится за нихъ…

Напрасно хочетъ сердце къ своимъ богамъ вознесть:

Крестъ — божество Рансдофа… въ немъ вѣрно сила есть….

И простонала Эгле, свободу давъ слезамъ:

"О, боги наши! слишкомъ жестоки вы къ людямъ!

"Въ вѣнцѣ своемъ терновомъ, и на крестѣ распятъ,

"Богъ крестоносцевъ броситъ мнѣ милостивый взглядъ

"Спасетъ меня отъ смерти и башни сокрушитъ

"Моей души страданья отрадно исцѣлитъ…

Да будетъ крестоносцевъ благословенъ приходъ!

"Увижу я Рансдорфа, и онъ меня спасетъ!..

"О, да! чѣмъ мнѣ погибнуть, какъ травкѣ подъ косой,

"Я убѣгу съ Рансдорфомъ далеко въ край другой,

"Подъ власть Христову — къ Нѣмцамъ, въ заморскіе края,

"Боговъ Литвы забуду, отца оставлю я…

"Безумье! что сказала!.. О, боги! что же вы

"Перуномъ не сразите преступной головы?

"Не прекратите жизни, что для меня мила,

"И сердце съ грѣшнымъ чувствомъ не вызжете до тла?

"Я — дочь твоя, отецъ мой! Гдѣ-жъ духъ отважный мой?

"Ужели трепещу я предъ жертвою святой

"Для счастія отчизны? Что-жъ возроптала я!

"Зачѣмъ сама съ собою въ борьбѣ душа моя?

"Рансдорфъ! Ты врагъ отчизны! скорѣй же погибай…

"Нѣтъ! лучше сгибнетъ Эгде и весь Литовскій край!

"Литовскіе ли боги, иль тѣ, что Нѣмцы чтутъ, —

"Которые сильнѣе, — Рансдорфа да спасутъ!

"Въ комъ милосердья мало, да будетъ проклятъ тотъ:

«Того признаю богомъ, кто счастье намъ пошлетъ!»

Такъ Эгле вся борьбою мучительной полна:

То дико проклинаетъ, то молится она;

То броситъ наземь крестикъ, то вдругъ къ устамъ прижметъ,

Пока въ изнеможеньи безъ чувства упадетъ.

XIII.

А за рѣкой, изъ чащи, гулъ раздается; тамъ

Стучитъ топоръ нѣмецкій по соснамъ и дубамъ:

Валятся, какъ герой, сраженныя мечемъ,

Съ угрюмымъ шумомъ ели столѣтныя кругомъ;,

Гудитъ лѣсное эхо; какъ какъ туча надъ рѣкой,

Испуганныя птички, покинувъ кровъ лѣсной,

Надъ замкомъ съ громкимъ крикомъ кружатся въ небесахъ,

Спѣша Литвѣ повѣдать и скорбь свою и страхъ.

А боги, оставляя священный свой пріютъ,

Проклятія глухія злодѣямъ съ вѣтромъ, шлютъ.

Вкругъ замка, гдѣ бывало царилъ святой покой,

Тысячезвучный говоръ, зловѣщій, роковой.

Тревожно стадо птичекъ испуганныхъ летитъ;

Валясь, грохочутъ сосны, топоръ по нимъ стучитъ,

Ржутъ вони крестоносцевъ, трубить сигнальный рогъ,

И шумный, слитный говоръ надъ вражьимъ станомъ легъ.

Въ поляхъ и надъ рѣкою, и въ сумракѣ лѣсовъ,

Едва поспѣетъ эхо за тьмою голосовъ,

Въ нестройный гулъ сливая ихъ наскоро, бѣгомъ;

Одно лишь повторяетъ: разгромъ! разгромъ! разгромъ!

За каждой павшей елью, вездѣ встрѣчаетъ взглядъ

Толпящихся нестройно враговъ, или отрядъ,

Уже готовый къ бою, вооруженный весь.

Ряды палатокъ бѣлыхъ встаютъ то тамъ, то здѣсь.

По зелени цвѣтами пестрѣетъ рядъ знаменъ;

Зоветъ уже къ обѣдни походной церкви звонъ,

И колокольчикъ мѣдный лишь зазвонилъ, кругомъ,

Мгновенно все замолкло: шумъ, голоса и громъ,

И звуки трубъ воинскихъ, и въ станѣ за рѣкой

Повсюду повсюду воцарились молчанье и покой.

А птички, ободрившись при полной тишинѣ,

Надъ самыми шатрами кружатся въ вышинѣ,

И жалобно щебечутъ, ищутъ тамъ и тутъ,

Знакомыя знакомыя деревья и гнѣздъ родной пріютъ.

Съ вершины вала Маргеръ бросаетъ гнѣвный взглядъ,

Предъ нимъ вдали знамена мелькаютъ, и блестятъ

Надъ Нѣманомъ и копья, и латы, и щиты;

Уже тамъ бревна тешутъ, и вяжутъ ихъ въ плоты,

Чтобъ въ замокъ перебраться по нѣманскимъ волнамъ.

А встрѣча ужъ готова непрошенымъ гостямъ —

Имъ кипятокъ наваренъ, и пѣнится давно;

Немало и каменьевъ для нихъ припасено.

Враговъ ни ихъ шеломы, ни латы не спасутъ,

Ихъ кипятокъ обваритъ, ихъ камни расшибутъ.

Топоръ же изощренный литовскаго бойца

Размахомъ богатырскимъ ударитъ въ ихъ сердца.

Уже нацѣливъ луки, Литвины по валамъ

Лишь знака ожидаютъ; межъ ними Маргеръ самъ:

Глазами измѣряетъ онъ Нѣманъ предъ собой.

"А! какъ злодѣи близко разбили лагерь свой!,.

"Пустите-ка въ гостинецъ имъ стрѣлъ пернатыхъ градъ;

«До нихъ подарки наши, навѣрно, долетятъ…»

Самъ натянулъ при этомъ онъ свой дубовый лунъ,

Когда вдали раздался вдругъ колокола звукъ,

И все въ мгновенье ока притихло за рѣкой;

Отрядъ передній Нѣмцевъ, уже готовый въ бой,

Склонился… знать молитва. Вотъ посреди вождей,

Идетъ магистръ великій, со свитою своей,

Въ походный храмъ, что выше другихъ палатокъ сталъ;

Магистра въ ту жъ минуту Литовскій князь узналъ:

Нацѣлился, навѣрно, въ мгновенье бы убилъ,

Но дрогнуло въ немъ сердце, и лукъ онъ опустилъ.

"Нѣтъ! вскрикнулъ онъ, — постойте! Нѣтъ, не стрѣляйте въ нихъ,

"Покамѣстъ не окончатъ они молитвъ своихъ…

"Они къ землѣ припали: но небо насъ храни;

"Не бьемся мы съ ихъ съ ихъ Богомъ, какъ съ нашими они….

"Надѣясь, что дружна внѣ выстрѣловъ, отъ насъ

"Враги не ожидаютъ удара въ этотъ часъ;

«Нѣтъ, было бы безчестно — напасть на нихъ!..» И вотъ

Князь Маргеръ съ этимъ словомъ лукъ на землю кладетъ

И, преклонивъ колѣна, благоговѣйно самъ

Возноситъ онъ молитву усердную къ богамъ.

И стала на мгновенье такая тишь кругомъ,

Что слышенъ звукъ малѣйшій въ молчаніи нѣмомъ.

А вотъ и солнце ярко блеснуло изъ-за тучъ,

Знать, Богъ, молитвамъ внемля, шлетъ благовѣстный лучъ.

XIV.

Вотъ эхомъ отозвался вокругъ въ лѣсной глуши,

Нѣмецкій рогъ нежданно въ торжественной тиши;

Во-слѣдъ другой завторилъ, и сто роговъ потомъ,

Зарокотавши разомъ, издали дикій громъ.

Вотъ двинулись съ прибрежью всѣ полчища враговъ,

Уже спустили десять по Нѣману плотовъ;

Ихъ чуть не затопляя, спѣшатъ на нихъ войска.

На каждомъ вьется знамя. Спокойная рѣка

Запѣнилась отъ веселъ, въ волненіе пришла

И быстро крестоносцевъ несмѣтныхъ понесла.

Нацѣлились Литвины и, подъ дождемъ ихъ стрѣлъ,

Глубокій Нѣманъ кровью нѣмецкой заалѣлъ;

Стонъ пораженныхъ Нѣмцевъ до Пуллена достигъ,

И въ Нѣманъ сотни труповъ свалилось въ тотъ же мигъ.

Гребцы спѣшатъ всей силой и веселъ, и багровъ

Рѣка кипитъ, плоты ихъ у самыхъ береговъ

Съ проклятьемъ крестоносцы пустили тучу стрѣлъ:

Литвиновъ крикъ ужасный и надъ валомъ пролетѣлъ;

Посыпались ихъ трупы съ Пуняльской стороны,

Свалились въ глубь рѣчную съ высокой крутизны;

И закипѣвшій Нѣманъ угрюмо заплескалъ,

Какъ будто бы низверглись въ него обломки скалъ.

XV.

Плоты уже подплыли къ прибрежіямъ крутымъ;

Но берега высоки, и труденъ доступъ къ нимъ.

А на верху Литвины грозятъ съ своихъ валовъ,

И градъ каменьевъ тяжкихъ обрушиться готовъ;

Но князь Саксонскій храбро взбирается впередъ,

Неустрашимо смерти на встрѣчу онъ идетъ.

За нимъ дружины лезутъ отважно по валамъ;

Разносятся ихъ крики далеко по лѣсамъ.

Уже до половины взошли на крутизны;

Уже отъ стрѣлъ литовскихъ они защищены;

Но вотъ на скользкомъ камнѣ, насколько было силъ,

Въ объятья смерти Лютасъ — Рудольфа охватилъ

И такъ объ землю бросилъ могучею рукой,

Что словно застонала сталь брони боевой,

И молотомъ такъ сильно ударилъ князя онъ,

Что панцырь у Рудольфа издалъ дрожащій звонъ.

Но, съ ловкостью змѣиной вскочивши въ мигъ одинъ,

Воспрянулъ князь отважный и, прежде чѣмъ Литвинъ

Могъ ожидать, такъ страшно, мечемъ его хватилъ,

Что Лютасъ палъ, лишившись сознания и силъ.

Въ усиліи послѣднемъ еще рванулся онъ;

Друзья къ нему на помощь спѣшатъ со всѣхъ сторонъ:

Но тутъ Рудольфъ Саксонскій далъ знакъ своимъ стрѣлкамъ —

"Взять старика, — быть можетъ, онъ пригодится намъ;

"Извѣстны ходы въ замкѣ ему навѣрняка,

"Пусть Рансдорфъ хорошенько разспроситъ старика,

"Пока совсѣмъ у дѣда не помутился взглядъ,

"Покамѣстъ душу черти не потащили въ адъ.

"Пускай онъ тамъ подъ пыткой разскажетъ предъ вождемъ

«О ходахъ, о лазейкахъ, ну, словомъ, обо всемъ…»

Лишь княжеской команды раздался громкій крикъ,

Какъ въ тужъ минуту схваченъ солдатами старикъ;

Они бѣгутъ съ добычей, кладутъ ее въ челнокъ,

Хотя струями крови старикъ почти истекъ;

Но словно ястребъ когти, онъ руки протянулъ;

И одного изъ Нѣмцевъ въ глубь Нѣмана швырнулъ.

Сознанія лишившись, палъ на руки гребцовъ,

И что-то шепчетъ, бредя, про бой и про враговъ.

XVI.

Ужъ валъ во власти вражьей; и вотъ уже на немъ

Зіяютъ жерла пушекъ и грозный стеноломъ:

Ужасный громъ раздался, и гулъ пошелъ въ горахъ,

Хотя отважный Маргеръ враговъ приводитъ въ страхъ,

Со стѣнъ воинскимъ кликомъ; но въ грохоте громовъ

Неслышимо смолкаетъ его могучій зовъ.

А что-жъ бойцы Литвины?.. О, ихъ немного тутъ…

Притомъ все это мирный, къ сохѣ привыкшій людъ:

Онъ наобумъ стрѣляетъ, роняетъ онъ копье,

И грудью кроетъ стѣну, — но не спасетъ ее…

Вотъ грянулъ залпъ изъ пушекъ, какъ адскій страшный громъ,

И полстѣны упало, разсыпавшись кругомъ…

Еще минута… если не дать отпоръ теперь,

То къ беззащитнымъ дѣтямъ врагамъ открыта дверь.,

Весь ужасъ этой мысли и къ родинѣ любовь

Упавшую отвагу въ литвинахъ будятъ вновь.

Пусть падаетъ въ обломки и рушится стѣна,

Грудь крѣпче стѣнъ твердыни и, новыхъ силъ полна,

Она стократно тверже всѣхъ крѣпостныхъ камней:

Отчаянье придало избытокъ мощи ей.

Какъ будто дивной силы ей самъ Перкунъ придалъ,

Какъ будто бы самъ Поклюсъ изъ нѣдръ подземныхъ всталъ,

И гибели на встрѣчу отвага безъ конца

Зажглась неудержимо, у каждаго бойца.

Отчаянно Литвины, въ лохмотьяхъ и въ пыли,

Рванулись на защиту родной своей земли.

Ужасенъ хриплый голосъ въ запекшихся губахъ,

Ужасна сила мести въ отчаянныхъ сердцахъ.

Марію призывая на языкѣ своемъ,

Ихъ отбиваютъ Нѣмцы, бросаясь на-проломъ.

Вотъ въ рукопашной схваткѣ ужъ стрѣлы не нужны;

Войска, садясь на грудахъ разрушенной стѣны,

Слились въ хаосъ кипящій, въ ужасный смертный бой,

Клокочущей и грозно сверкающей волной.

Порой съ обрыва въ Нѣманъ тяжелый трупъ слетитъ,

Кровь свищетъ, рогъ взываетъ, и сталь о сталь звенитъ.

И стонъ, и гулъ далеко несутся по полямъ,

А вѣтеръ пыль густую вздымаетъ къ небесамъ.

И такъ ужасно битвы кипитъ кровавый адъ,

Что ничего не схватитъ вокругъ, ни слухъ, ни взглядъ.

Взобрались крестоносцы наверхъ, и до валамъ

Ихъ панцыри и латы мелькаютъ здѣсь и тамъ

То раненыхъ уносятъ, то трупы съ вышины,

А кто въ живыхъ остался, тѣ, силы лишены,

Хватаютъ шлемъ погнутый, изрубленный свой мечъ

И поспѣшаютъ въ бѣгство. Да не легко убѣчь:

То Маргеръ мѣтко пуститъ свое копье вдогонъ,

То стрѣлы осажденныхъ летя со всѣхъ сторонъ,

И камень, словно кара Господня, упадетъ.

Обратно отплываетъ уже за плотомъ плотъ;

А прежде чѣмъ успѣютъ причалить къ берегамъ,

Съ горъ каменьевъ груды грохочутъ по плотамъ;

И съ страшной силой бревна ломая на куски,

Дружины вражьи топятъ средь темныхъ волнъ рѣки.

Заходитъ солнце, меркнетъ кровавый лучъ во мглѣ;

Повсюду кровь: на небѣ, въ волнахъ и на землѣ,

На лицахъ ратоборцевъ, на шлемахъ и плащахъ,

На утолившихъ жажду — ихъ копьяхъ и мечахъ.

Ушли въ свѳй лагеръ Нѣмцы. Вкругъ замка по валамъ

Одни Литвины только толпятся здѣсь и тамъ;

И между ними Маргеръ, опершійся на мечъ,

Распредѣляетъ стражу, велитъ огни разжечь.

Онъ блѣденъ, страшно очи кровавыя горятъ,

На немъ обрызганъ кровью весь боевой нарядъ;

Съ геройскаго меча же, окончившаго трудъ,

На землю капли крови дымящейся текутъ.

XVII.

Вокругъ вождя угрюмо стоятъ толпы бойцовъ;

Съ презрѣньемъ вражьи трупы швыряютъ съ береговъ

Въ глубь Нѣмана и брони туда же, торопясь.

Палъ храбрый Ганнебергеръ, нѣмецкій знатный князь,

Турнировъ славный рыцарь, что на войну съ Литвой

Пустился за добычей и славой боевой.

Саксонскій князь глубоко въ плечо пораненъ былъ;

Палъ и комтуръ Эльблонгскій, что биться побудилъ.

А старину Вильгельму, что къ меду былъ готовъ,

Своей напиться крови пришлось взамѣнъ медовъ;

Онъ былъ огромнымъ камнемъ пришибленъ тяжело.

А сколько въ этой битвѣ простыхъ солдатъ легло….

О, это только съ неба одинъ Господь сочтетъ!

И надъ твоей главою пускай ихъ кровь падеть,

Могучій графъ Теодоръ!…

XVIII.

— «Все скажетъ утро намъ»,~

Промолвилъ тихо Маргеръ, возведши къ небесамъ,

Гдѣ догарала зорька, взоръ съ набожной мольбой:

"Ты божество, Ауска, въ тебѣ огонь святой.

"Могущество и сила въ твоемъ сіяньи тамъ;

"Лучъ животворный въ души уже влила ты намъ….

"Когда же врагъ отбитый насъ снова посѣтитъ,

"Заря! пусть путь твой новый намъ счастье возвѣститъ!

"Къ труду, Литва! надъ нами покровъ небесъ святыхъ!

"Пускай разбиты стѣны — воздвигнемъ снова ихъ!

"Носите же каменья и новая стѣна

"Гостей незванныхъ встрѣтить на утро вновь должна.

"И женщинамъ, и старцамъ ту стѣну воздвигать,

"Бойцамъ же послѣ битвы пора повечерять.

"По полной чарѣ меда, бойцы, всѣмъ выпить вамъ, —

"А первую пусть выльютъ на жертвенникъ богамъ.

"Да хлѣбъ заупокойный должны мы всѣ вкусить:

"Курганъ насъ всѣхъ покроетъ на утро, можетъ быть….

"Жрецы, возьмите гусли и пойте веселѣй,

"Пускай притихнутъ слезы и женъ, и матерей!

"Вы, сироты не плачьте по братьямъ и отцамъ,

«Въ Литвѣ вы мать найдете, я-жъ братомъ буду вамъ!»

Такъ молвивъ, шлемъ онъ сбросилъ и плачущихъ сиротъ

Съ любовью утѣшаетъ, и хлѣбъ имъ раздаетъ,

И съ сѣдовласымъ старцемъ, и съ бѣдною вдовой,

Пьетъ чару въ честь погибшихъ, творя обрядъ святой.

Работа закипѣла повсюду на валахъ;

Литвины вечеряютъ при боевыхъ кострахъ.

Въ рѣкѣ сверкаютъ искры, а тихіе лѣса

Лѣнивымъ эхомъ вторятъ ночные голоса:

Напѣвы крестоносцевъ, воззванія жрецовъ,

Стонъ раненыхъ, и говоръ, и звуки топоровъ.

Пѣснь пятая.

I.

Рансдорфъ съ сваей дружиной въ арріергардѣ былъ

Его магистръ великій въ сраженье не пустилъ.

Его дружина завтра, едва разсвѣтъ блеснетъ,

Въ бой смертоносный храбро на жизнь и смерть пойдетъ.

Сегодняшнимъ урономъ раздражены вожди

Но торжество побѣды имъ видно впереди.

Безъ пѣсенъ и безъ звона, такъ тихо, какъ могли,

Монахи павшихъ братій украдкой погребли:

Чтобъ, хоръ надгробный слыша изъ крѣпости своей,

Язычникъ, ободрившись, не сдѣлался смѣлѣй,

Иль святотатнымъ смѣхомъ, враждой воспламененъ,

Надъ христіанскимъ прахомъ не наглумился онъ.

Костры передъ шатрами блестятъ во тьмѣ ночной;

Вокругъ ихъ крестоносцы сбираются толпой.

Священникъ въ облаченьи, при каждомъ изъ костровъ,

Одушевляетъ словомъ отеческимъ бойцовъ,

Отвагу разжигаетъ, убитымъ рай сулитъ,

Изъ библіи примѣры приводитъ имъ на видъ, —

Какъ подвиги свершали, въ дали былыхъ временъ,

Юдифь и Маккавеи, Деввора и Сампсонъ.

Языческой Литвы же онъ сравниваетъ станъ

Съ войсками Амореянъ, съ толпой Филистимлянъ,

И, къ случаю писанье стараясь примѣнять,

Взываетъ съ Моисеемъ: "Вожди! ведите рать,

"Миръ Божій возвѣщая, въ языческимъ стѣнамъ

"А если же покорно вратъ не отворятъ вамъ —

"Нарушенъ миръ, и долженъ невѣрный городъ пасть.

"Когда-жъ Господь безбожныхъ повергнетъ въ вашу власть, —

"Да воцарится грозно опустошенья мечъ:

"Мужей и женщинъ главы должны во прахѣ лечь!

"Да гибнутъ нечестивцы, да гибнутъ въ тотъ же часъ, —

"Чтобы на путь грѣховный не совратили васъ!

"Разрушьте, Божью кару неся въ своихъ рукахъ,

"И алтари ихъ въ пепелъ, и домы ихъ во прахъ!!…

Такъ ярый проповѣдникъ взываетъ, вдохновленъ,

И пламя фанатизма разбрасываетъ онъ;

Глаза налиты кровью, ротъ пѣнится, и вотъ,

Юдифи подражая, онъ пѣснь ея поетъ:

"Воззри на Ассиріянъ, Господь отцовъ моихъ!

"Въ ничто да обратятся, да сгибнутъ силы ихъ!

"Они кичатся мощью, и въ гордости своей

"Побѣды ждутъ отъ копій, отъ стрѣлъ и отъ мечей.

"Не знаютъ, что выходятъ на святотатный бой,

«Что мечъ ихъ сокрушишь Ты, что борятся съ Тобой!»

Такъ духъ упавшій въ войскѣ монахъ живитъ опять,

И проповѣди внемлетъ благоговѣйно рать.

Надеждой на побѣду одушевленъ солдатъ

И мыслью о добычѣ ужъ сладостно объятъ.

Монахъ въ другой палаткѣ, опершійся на щитъ,

Врачуетъ души грѣшныхъ и съ Господомъ миритъ.

Въ монашескомъ статутѣ включенъ уставъ такой:

"Готовьтесь съ покаяньемъ, съ смиреніемъ на бой,

"Вооружитесь вѣрой и чистотой сердецъ, —

«Да осѣнятъ вамъ главы невинности вѣнецъ!»

Всѣ рыцари уставу послушны заурядъ

И каются, — покамѣстъ опять не согрѣшатъ;

Былыя прегрѣшенья стремятся искупить,

Чтобы удобнѣй новымъ кратчайшій путь открыть.

При пламени смолистомъ, трепещущемъ сквозь дымъ,

Всѣхъ инокъ обдѣляетъ причастіемъ святымъ:

И рыцарей, и съ жаромъ склонившуюся рать.

«Вотъ Агнецъ Божій, въ немъ же святая благодать!»

Монахъ взываетъ къ Богу въ безмолвіи ночномъ,

Н, преклонивъ колѣна, всѣ молятся кругомъ,

А изъ дубовой чащи и сумрачныхъ вѣтвей

Таинственно сверкаетъ блескъ смоляныхъ огней.

II.

Шатры вождей, бѣлѣя изъ чащи здѣсь и тамъ,

Сверкаютъ огоньками, подобно фонарямъ.

Тамъ набожное чувство въ сердцахъ не разлито.

Тамъ съ сокрушеньемъ духа не кается никто:

Тамъ слышны не молитвы, не сердца скорбный стонъ,

Но съ пѣснею разгульной бокаловъ буйный звонъ;

И старый миннезингеръ, пѣвецъ походный, тамъ

Съ напѣвомъ непристойнымъ бряцаетъ по струнамъ.

Забывъ, какъ свято въ мірѣ призваніе пѣвца,

Онъ похоть воспѣваетъ съ нахальствомъ безъ конца.

Сердца не подъ бронею, упившихся вождей

Въ ладъ грѣшной пѣсни бьются, вполнѣ отдавшись ей.

А рыцари въ ихъ тогахъ,. въ монашескихъ плащахъ,

Безстыдно рукоплещутъ со смѣхомъ на устахъ…

Князья и полководцы нѣмецкой стороны ,

Всѣ къ пѣсни скомороха вниманія полны;

Бокалы поднимаютъ, наполнивъ ихъ виномъ,

И запѣваютъ хоромъ, всѣ вмѣстѣ за пѣвцомъ.

Молитвы, пѣсни, говоръ, и пьяный смѣхъ шальной

Надъ лагеремъ нѣмецкимъ встаютъ въ тиши ночной;

А дѣвственное эхо въ глуши лѣсовъ густыхъ

Какъ будто съ отвращеньемъ чуть повторяетъ ихъ.

III.

Отшельникомъ сокрылся Рансдорфъ вдали отъ всѣхъ,

Въ шатрѣ своемъ; съ друзьями не дѣлитъ онъ утѣхъ.

Въ немъ съ самаго побѣга объ Эгле мысль одна;

Спасаетъ отъ разврата съ тѣхъ поръ его она.

Ни звукъ разгульныхъ пѣсенъ, ни хохотъ, ни развратъ

Отчаянья и скорби въ душѣ не исцѣлятъ….

Нѣтъ, жгучихъ угрызеній не затопить виномъ!

Нѣтъ, не залить имъ сердца, объятаго огнемъ!

Онъ каждый день молился въ слезахъ тоски своей,

На исповѣди съ жаромъ винился, какъ злодѣй;

Тамъ въ самомъ страшномъ видѣ поступокъ свай чертилъ,

Что пламенемъ Литвинамъ за хлѣбъ и соль платилъ.

Напрасно раны сердца ему отецъ святой

Уврачевать старался, дать совѣсти покой

И подвигомъ великимъ измѣну представлялъ;

Нѣтъ, не цѣлилъ онъ рану, но больше раздражалъ.

Да, слыша, что для Бога шли на Литву войной,

Что клятвопреступленье не грѣхъ, а долгъ святой, —

Сомнѣньемъ въ прежней вѣрѣ Рансдорфъ былъ омраченъ;

Ему такъ тяжко было, когда модился онъ:

У мысли отягченной не стадо прежнихъ силъ,

А душу словно камень могильный придавилъ.

IV.

Рансдорфъ въ своей палаткѣ вдали отъ всѣхъ мечталъ,

Когда шаги внезапно за дверью услыхалъ;

И вотъ стрѣлокъ нѣмецкій въ шатеръ къ нему спѣшитъ,

Покрытъ густою пылью и кровью весь облитъ.

--"Вождь! — молвилъ онъ, — пришли мы съ добычей боевой,

"Здѣсь раненный язычникъ, старикъ полуживой.

"Князь доблестный саксонскій (сильна его рука

"Какъ будто у Сампсона) сбилъ черта старика.

"Покамѣстъ онъ не умеръ, и въ немъ сознанье есть,

"Вы выпытать подробно могли бы, ваша честь,

"О тайныхъ ходахъ въ замокъ, сокрытыхъ подъ землей,

"Чтобъ въ логовищѣ самомъ управиться съ змѣей…..

"Не взять на приступъ замка…. нѣтъ, намъ не влезть туда….

"Твердыня неприступнѣй орлинаго гнѣзда….

"Но намъ старикъ, быть можетъ, укажетъ подъ ножемъ

"Лазейки, по которымъ спокойно мы пройдемъ.

"Его къ палаткѣ самой мы принесли сейчасъ.

"О, въ силачѣ Литвинѣ сто дьяволовъ за-разъ!…

"Сажень земли, пожалуй, онъ завалилъ собой,

"Я бороды длиннѣйшей не видывалъ такой….

"Хоть истекаетъ кровью, и смерть надъ нимъ виситъ,

«Въ груди могучій голосъ варъ будто громъ гудитъ»….

Такъ воинъ разболтался о плѣнникѣ своемъ,

А Рансдорфъ, поблѣднѣвши, съ померкнувшимъ лицомъ,

И какъ злодѣй преступникъ предъ казнью роковой

Выходитъ изъ палатки.

V.

Съ поникшею главой,

Веревкой связанъ, съ кровью на мертвенномъ челѣ,

Подъ волчьей шкурой Лютасъ поверженъ на землѣ.

Все отнято — и молотъ, и мечъ его, и щитъ,

Съ устъ почернѣлыхъ смутно проклятіе хрипитъ,

Онъ тщетно рвется въ узахъ затекшею рукой,

Сочатся капли крови по бородѣ сѣдой….

Рансдорфъ далъ знакъ рукою, и черезъ мигъ одинъ,

Отъ впившейся веревки освобожденъ Литвинъ.

И словно трупъ изъ гроба, иль выходецъ могилъ,

Всталъ Лютасъ,. зашатался…. и вновь упалъ безъ силъ….

А мощь души и тѣла, какъ будто вся заразъ,

Сверкнула въ дикомъ блескѣ налитыхъ кровью глазъ….

Старикъ, на Нѣмца бросивъ свой грозный, гордый взоръ,

Презрѣньемъ безконечнымъ пронзилъ глядя въ упоръ…

И простоналъ онъ: — "Здравствуй! въ часъ смертный, роковой,

"Христіанинъ и рыцарь, встрѣчаюсь я съ тобой…..

"Теперь ты предводитель…. завиденъ твой удѣлъ….

"Съ собой гостей желанныхъ привелъ ты въ нашъ предѣлъ….

"Привѣтствую тебя я проклятьемъ всей страны,

"Съ которымъ будутъ кости мои погребены…

"Я въ низкомъ состраданьи тебѣ спасенье далъ,

"Такъ, значитъ, на отчизну я саранчу созвалъ,

"Что нивы истребляетъ!… О, гдѣ же честь моя?

"Гдѣ кровь, что бъ столькихъ битвахъ лилъ такъ отважно я?

"Проклятье, о, проклятье останется по мнѣ!…

"Ты-жъ, рыцарь, вѣроломенъ…. какъ всѣ у васъ въ странѣ….

"Васъ такъ пророки учатъ и вашъ законъ святой:

"За хлѣбъ гостепріимства отплачивать враждой

"И ножъ вонзать за ласку…. ты сынъ страны своей, —

"Звѣрь лютый не виновенъ, что лижетъ кровь людей.

"Но тотъ подземной кары стократно заслужилъ,

"Кто на свободу звѣря голоднаго пустилъ….

"Вонъ братьевъ кровь струится…. вонъ пламя нашихъ хатъ….

"Чу, какъ его порывы и свищутъ и гудятъ….

"Оно мнѣ къ сердцу льется кипящею рѣкой,

"Кровавой алой лентой трепещетъ предо мной….

"Конецъ злодѣя скоро увидишь ты и самъ….

"Слухъ тонкій угрызенья даютъ предъ смертью намъ:

"Я слышу, какъ мнѣ съ неба Перкунъ проклятье шлетъ,

"Какъ матери рыдаютъ, какъ плачутъ тьмы сиротъ,

"Я слышу бѣдной Эгле изъ замка слабый стонъ,

"Уже топоръ священный жрецами занесенъ

"Надъ головой несчастной, взамѣнъ главы твоей!…

"И въ этомъ я виновникъ, и въ этомъ я злодѣй!…

"Зачѣмъ я былъ безсиленъ, когда, какъ бы въ огнѣ,

"Несчастная Литвинка призналась въ чувствахъ мнѣ?

"Тогда однимъ ударомъ, топоръ подъявши мой,

"Я родинѣ, и Эгле могъ даровать покой!

"Зачѣмъ же въ жертву аду тебя я не принесъ?

«Зачѣмъ же далъ я волю потокамъ грѣшныхъ слезъ»?

Такъ Лютасъ съ слабымъ стономъ и съ смертью на челѣ

И мечется, и рвется, простертый на землѣ;

То выпрямляетъ руки, то сложитъ ихъ съ мольбой: '

"Еще одну измѣну, о, рыцарь молодой,

"Тебѣ свершить осталось — ходѣ тайный указать….

"Тебя, крестовый рыцарь, рѣшаюсь умолять

"Отчизною моею, припавъ къ ногамъ твоимъ,

"Не говори, предатель, про тайный ходъ своимъ!;

"Когда они не сыщутъ тотъ потаенный ходѣ,

"Литва себѣ, былъ можетъ, спасеніе найдетъ….

"Безумный!… Что я грежу? Мнѣ въ мысль могло придти,

"Что удержать злодѣя могу на полъ-пути?!..

"О, нѣтъ, ты не отступишь, предатель, ни предъ чѣмъ….

"Пускай, какъ волкъ въ овчарню, взойдутъ подкопомъ тѣмъ!…

"Пусть Маргера жилище врагъ пламени предастъ!…

"Но ты предъ Богомъ клялся…. и Богъ тебѣ воздастъ,

"Что ты нарушилъ клятву торжественную ту….

"Спаситель христіанскій, прибитый ко кресту!

"Тебя язычникъ молитъ, — о, грянь съ креста грозой,

"За кровь Литвы въ возмездье, за ложь передъ Тобой!

"Иль возвратите силы!… мой мечъ сюда скорѣй!

"Я отомщу!… къ оружью!… мечи берите! Эй!

"Входъ въ замокъ защищайте!… Враги уже идутъ!…

"Скорѣй вождю скажите…. что есть измѣнникъ тутъ….

«Что старый Лютасъ…. предалъ»!… Тутъ зарыдалъ старикъ….

Какъ львиный ревъ ужасный, его послѣдній крикъ

Разнесся по пустынѣ…. Хотя Рансдорфъ одинъ

Могъ понимать межъ Нѣмцевъ, что говорилъ Литвинъ,

Но всѣмъ въ груди дыханье стѣснилъ невольный страхъ….

Лишь бородатый инокъ у старика въ устахъ

Христово имя слыша, въ тотъ мигъ проговорилъ:

— "Крещенія святаго язычникъ запросилъ….

"Знать, плачетъ, исповѣдавъ грѣхи души своей….

«Спасти его отъ ада намъ надо поскорѣй»!…

Уже онъ, взявши въ руку ковшъ съ нѣманской водой,

Хотѣлъ надъ умиравшимъ свершить обрядъ святой,

Приблизился тихонько, къ лицу его приникъ, —

«Ликуйте, силы ада! уже не живъ старикъ!»

VI.

Разсвѣтъ уже яснѣетъ сквозь утренній туманъ,

Рансдорфъ, какъ столбъ недвижный, какъ будто истуканъ,

Стоитъ надъ трупомъ…. Чѣмъ же душа его полна?

Отчаянія мука въ его лицѣ видна.

Морщины угрызеній мрачатъ его чело,

Какъ буря волны моря…. а на душу легло

Ужасныхъ мыслей бремя, какъ тяжкій страшный гнётъ,

И цѣлый адѣ мученій въ груди его встаетъ.

— "О, да, старикѣ зловѣщій! 'ты правъ, ты правъ стократъ!

"Злодѣю съ полъ-дороги не повернуть назадъ!

"Кто вихремъ преступленья хоть разъ былъ унесенъ —

"Въ когтяхъ судьбы ужасной уже навѣки онъ…

"Его влекутъ злодѣйства, и на пути такомъ,

"Зла одного не сдѣлать — горчайшимъ будетъ зломъ,

"Позоръ — нарушить клятву, что надъ крестомъ я далъ….

"Магистру выдать тайну…. о, я-бъ не указалъ

"Ходъ потаенный въ замокъ…. Но это значитъ тамъ

"Оставить Эгле въ жертву литовскимъ палачамъ…..

"Покамѣстъ крестоносцы высокій валъ возьмутъ,

"Кровь въ это время Эгле невинную прольютъ,

"Изъ персей вырвутъ сердце…. О, нѣтъ, злодѣи, нѣтъ!

"Пускай мнѣ вѣчной мукой грозитъ загробный свѣтъ,

"Я измѣню вамъ…. тайно я проведу стрѣлковъ

"И вырву жертву вашихъ кровавыхъ топоровъ,

"Блокаду крѣпостную магистру облегчу

"И пламенемъ за ваше радушье заплачу….

"Пускай же съ дымомъ кровель и съ воплями дѣтей

"Возносится проклятье надъ головой моей,

"Сзывая надо мною грозу небесныхъ стрѣлъ….

"Безъ ропота приму я заслуженный удѣлъ….

«Спасти бы только Эгле!… О, измѣню я вамъ»!…

Схватилъ онъ рогъ воловій и приложилъ къ устамъ.

Стрѣлецкую дружину къ сраженію будя…

И быстро звучнымъ эхомъ разнесся кликъ вождя,

Хоръ отголосковъ вызвавъ вокругъ въ глуши лѣсной…..

Кишитъ нѣмецкій лагерь, какъ пчелъ слетѣвшій рой,

А пташки, что встрѣчали блескъ утреннихъ лучей,

Предъ новымъ шумомъ робко притихли межъ вѣтвей….

Уже звонятъ къ обѣднѣ…. гулъ жизни надъ рѣкой;

Ржутъ кони крестоносцевъ, идя на водопой;

Вотъ изъ-за чащи лѣса и солнышко взошло,

Блеснувши ярко людямъ — на благо иль на зло.

VII.

Литвины ужъ готовы — они ночной порой

Возстановили башню и обвели стѣной;

Бойцовъ распредѣлили по башнямъ и валамъ,

Надежныхъ, вѣрныхъ стражей поставивъ къ воротамъ,

И въ подземелье къ Марти собрались, гдѣ она

Въ огонь бросаетъ сучья, предвиденья полна,

И тамъ, подъемля къ своду свой потускнѣвшій взоръ,

Съ подземными богами заводитъ разговоръ,

На этотъ женскій образъ, какъ будто неземной,

Глядитъ народъ безмолвно съ тревожною душой.

Румянецъ ли играетъ, иль блѣдность на щекахъ, —

Свою судьбу читаетъ Литва въ ея чертахъ.

Огонь разводитъ Марти на алтарѣ святомъ,

Трикраты вкругъ обходитъ, склоняясь надъ огнемъ,

И, жертвенною кровью то пламя оросивъ,

Свершаетъ къ силамъ неба таинственный призывъ,

Моля боговъ различныхъ поклоны въ свой чередъ

Она имъ то съ востока, то съ запада кладетъ,

И то къ однимъ съ мольбою приникнувъ, то къ другимъ,

Какъ будто ихъ пытаетъ, прислушиваясь къ нимъ.

Знать боги объявили свое рѣшенье ей:

Вотъ глухо заструился потокъ ея рѣчей;

А въ черныхъ клубахъ дыма, какъ въ тучѣ громовой^

Трепещетъ отголосокъ зловѣщій и глухой:

"Я у боговъ пытала, гдѣ жребій нашъ сокрытъ,

"Но безотвѣтно небо молчаніе хранитъ….

"Хотѣла я у ада спросить про тайный рокъ,

"Но тамъ вездѣ мерцаетъ лишь синій огонекъ….

"У тучъ пытала, — тучи своимъ путемъ плывутъ,

"У вороновъ — тѣ трупы въ безмолвіи клюютъ,

"Одно лишь пламя Знича…. о, какъ оно шипитъ!…

"Какой въ немъ шумъ особый, таинственный сокрытъ!

"Слышна въ подземныхъ нѣдрахъ невѣдомая дрожь,

"А со стѣны спадаетъ жреца священный ножъ,

"Срываясь самъ собою!… О, будь народъ готовъ

"Свершить безпрекословно велѣніе боговъ!

"Да, легче ввергнуть въ волны вотъ эти горы здѣсь,

"Огонь замерзнетъ прежде, иль вспыхнетъ Нѣманъ весь,

"Чѣмъ въ приговорахъ неба, сокрытыхъ отъ земли,

"Одно бы только слово нарушить мы могли….

"Столѣтія промчались надъ старою Литвой,

"Но до сихъ поръ въ ней жертвы не видано такой,

"Какая ждетъ отчизну…. да будетъ проклятъ тотъ,

"Кто, встрѣтивъ смерть застонетъ, кто дубонъ упадетъ,

"Кто до конца средь боя не выдержитъ грозу,

"Иль если кто изъ женщинъ проронитъ хоть слезу!

Такъ провѣщала Марти, повергнувшись безъ силъ,

Съ валовъ же рогъ воинскій ужъ битву возвѣстилъ.

"На стѣны! крикнулъ Маргеръ, — узнаетъ вражья рать,

Какъ мы умѣемъ биться, какъ можемъ умирать!

VIII.

Опять, какъ наканунѣ, всѣ полчища враговъ

Причалили съ плотами къ подножію валовъ.

Три мощныя дружины разсыпались вокругъ:

Отъ Нѣмана, съ Пунялы и съ запада; лишь югъ,

Поросшій старымъ лѣсомъ, гдѣ не было путей,

Не занятъ былъ съ листвою дремучею своей.

Стрѣлковъ Рудольфъ Саксонскій, хотя онъ раненъ былъ,

Со стороны Пунялы въ оврагахъ размѣстилъ;

Въ главѣ дружины конной, князь Немуръ отъ рѣки

Подъ западную башню ведетъ свои полки,

И надъ широкимъ яромъ ихъ строитъ здѣсь и тамъ.

Вотъ подъ штандартомъ бѣлымъ магистръ великій самъ,

Въ челѣ пѣхоты, всходитъ по берегамъ крутымъ,

Примѣръ отваги бранной давъ ратникамъ своимъ.

Народъ Литовскій, сжатый осадою тройной,

На трехъ окопахъ храбро ведетъ горячій бой;

Ряды бойцовъ пустѣютъ, отвага-жъ все сильнѣй,

И женщины рукою безсильною своей

То щебня, то каменьевъ пускаютъ цѣлый градъ,

И, въ Нѣмцевъ попадая, смертельно ихъ разятъ.

Но только та работа для слабыхъ рукъ трудна!

И ни плота сегодня, ни одного челна

Не затопили камнемъ онѣ въ пучину водъ,

И рѣдко трупъ нѣмецкій гладь Нѣмана всплеснетъ….

Вотъ смѣло, безъ урона, взлѣзаютъ тьмы враговъ,

Все съ каждымъ мигомъ выше по крутизнамъ валовъ,

Карабкаясь по камнямъ, уступамъ и скаламъ,

Ударами тарановъ грохочутъ по стѣнамъ.

Литвины грудью стали и въ рукопашный бой

Отчаянно вступили съ трехтысячной толпой.

Неистовые клики, звонъ латъ и стукъ мечей

Далеко огласили вокругъ просторъ полей;

Кровопролитной сѣчи кипитъ водоворотъ,

Вкругъ замка пыль, какъ туча, клубится и встаетъ

И стелется все гуще, сіянье солнца тмитъ,

То пламя самопала перуномъ загремитъ,

То камень грохнетъ съ башни, запрыгавъ по валамъ,

И пыль на мигъ разсѣетъ, сгустившуюся тамъ;

Но снова прахъ сольется клубящеюся мглой,

И свищетъ кровь, какъ ливень изъ тучи громовой;

Скользя, валятся трупы въ рѣчную глубину,

А стоны женщинъ съ башенъ несутся въ вышину.

Что мигъ, то, прибывая все вновь изъ-за рѣки,

Идутъ по грудамъ труповъ нѣмецкіе полки;

Что мигъ — магистру въ помощь идутъ ряды дружинъ;

Отрядъ приходитъ новый, когда усталъ одинъ;

Литва-жъ одна, какъ прежде, среди своихъ враговъ,

Отъ ѣдкой пыли очи тускнѣютъ у бойцовъ.

Въ рукахъ же онѣмѣвшихъ слабъ молота размахъ;

Чуть бьетъ по латамъ бердышъ, что былъ грозой въ бояхъ…..

И съ грустью видитъ Маргеръ, что храбрая Литва

Утомлена, и въ битвѣ стоитъ едва, едва;

Охрипъ гремѣвшій голосъ, въ очахъ же темнота,

Они залиты кровью, и пѣнятся уста.

И вотъ онъ къ отступленью уже сигналъ даетъ

И подъ защиту замка своихъ бойцовъ зоветъ;

Но вотъ подъ самымъ валомъ знамена увидалъ,

Взглянулъ Литвинамъ въ очи и руки заломалъ:

Напрасно звать ихъ къ бою…. напрасно все…. увы!

Послѣдній лучъ отваги погасъ въ очахъ Литвы!

Но все-жъ въ немъ не порвалась надежды слабой нить:

«Эй, сильный градъ каменьевъ на всадниковъ пустить!»

И всѣ: толпы героевъ, и женщинъ, и дѣтей

Пустили цѣлый ливень безчисленныхъ камней,

Ударами безъ счета враговъ онъ оросилъ….

Отчаянія сила — она грознѣй всѣхъ силъ!

И страхъ уже колеблетъ духъ вражіихъ дружинъ,

Какъ будто бы сторукій грозитъ имъ исполинъ.

IX.

Отъ западной, восточной и сѣверной сторонъ

Литвою непріятель отважно отраженъ;

Но лишь взглянули къ югу, — Перкунъ помилуй! — тамъ

Подъ знаменемъ крестовымъ уже идетъ къ стѣнамъ

Изъ недоступныхъ дебрей, заросшихъ ольшнякомъ,

Гдѣ сѣть подземныхъ ходовъ расходится кругомъ,

Отрядъ стрѣлковъ нѣмецкихъ…. вождь юный передъ нимъ,

И факеломъ смолистымъ пылающимъ своимъ

Онъ зажигаетъ кровлю и далѣе идетъ:

Вдоль стѣнъ огонь пожара уже змѣей ползетъ.

Узналъ Рансдорфа Маргеръ, орлиный взоръ кругомъ

Онъ бросилъ и воскликнулъ: "Литва! теперь умремъ!

"Пропало все!…намъ замка уже нельзя сберечь!

"Молитва не поможетъ и не спасетъ насъ мечъ!

"Намъ смерть одна осталась…. О, еслибъ у враговъ

"Была хоть къ дѣтямъ жалость! Литвины! я готовъ,

"Я, князь вашъ, на колѣна передъ врагами стать

"И ихъ о дѣтяхъ нашихъ и семьяхъ умолятъ….

"Но что-жъ для крестоносцевъ о жалости мольбы?

"Умремъ же, какъ герои — не жалкіе рабы!

"Чтобъ на послѣднихъ трупахъ литовскихъ сыновей

"Врагъ не зарѣзалъ женщинъ и старцевъ, и дѣтей!

"Чтобы на грудахъ пепла низверженныхъ домовъ

"Онъ женъ не обезчестилъ, не посрамилъ боговъ!…

"Перкунъ! не оскверни насъ безчестіемъ такимъ!

"Врагамъ одни лишь трупы на жертву отдадимъ!

"Воздвигните-жъ скорѣе здѣсь жертвенный костеръ —

"Хотя на мигъ сверхъ силы врагамъ дадимъ отпоръ,

"Чтобы они, ворвавшись, не помѣшали намъ

"Исполнить то, что должно отчизнѣ и богамъ….

"Низвергните на Нѣмцевъ камней послѣдній градъ!

"Отцы! дѣтей убейте и брата кровный братъ!

«Не лучше ль, чѣмъ погибнуть во власти палачей?»

Сказалъ, и тяжкій камень всей силою своей

Швырнулъ онъ…. дождь каменьевъ на Нѣмцевъ полетѣлъ,

И черезъ мигъ въ пучину упала сотня тѣлъ.

Сильнѣй пожара пламя… сильнѣй вратамъ отпоръ…

Литвины съ наслажденьемъ возносятъ свой костеръ.

До подземелья вопли достигли, наконецъ,

И вотъ съ богами Марти выходитъ, какъ мертвецъ,

Зничъ угасивъ священный и, надрывая грудь,

Она стремится искру послѣднюю раздуть.

На плодъ своей измѣны Рансдорфъ вдали глядитъ;

Топоръ ужасный Марти Литвиновъ въ грудь разитъ;

Подъ жертвенною сталью валятся груды тѣлъ;

Ихъ складываетъ Марти; Литвою овладѣлъ

Отчаянія страшный, безумно-дикій нылъ…

Въ огонь Литвины скачутъ… Вонъ тамъ отецъ схватилъ

Дитя изъ колыбельки и въ пламя бросилъ… мать

Спаленнаго младенца вновь начала качать

И прижимаетъ къ груди… но вотъ уже ее

Отчаянье сражаетъ быстрѣй, чѣмъ лезвіе.

Жрецамъ скорѣе Маргеръ велитъ въ роги трубить,

Чтобы сердца Литвиновъ еще воспламенить;

И съ горстью храбрыхъ, смѣло, самъ руша замокъ свой,

Бросая въ Нѣмцевъ балки, чтобъ жертвѣ роковой

Они не помѣшали, удерживаетъ ихъ…

Смотри, магистръ! любуйся на дѣло рукъ твоихъ!

X.

Межъ тѣмъ какъ овладѣло отчаянье Литвой,

Всѣ позабыли Эгле въ темницѣ подъ землей. '

Рансдорфъ, съ мечемъ кровавымъ, какъ яростный злодѣй,

Обходитъ цѣлый замокъ, съ дружиною своей;

По комнатамъ знакомымъ проходитъ взадъ — впередъ,

И всюду громко Эгле по имени зоветъ.

Хотя и пламя пышетъ, и бой кипитъ кругомъ,

Хотя разноситъ эхо въ пустыхъ покояхъ громъ

Оружія и вопли и матерей, и жонъ,

Но, различить надѣясь знакомый голосъ, онъ

Вбѣгаетъ въ подземелье, гдѣ Зничъ горѣлъ святой,

И то кумировъ топчетъ, то падаетъ съ мольбой…

И вотъ въ забытыхъ норахъ онъ, наконецъ, во тьмѣ

Находить дверь, гдѣ Эгле заключена въ тюрьмѣ.

XI.

Погружена въ раздумье, она сидитъ въ углу,

Разлитъ недугъ тяжелый по блѣдному челу;

Лучъ солнечный украдкой лицо ей золотитъ,

Отъ сырости румянецъ сбѣжалъ съ ей ланитъ;

Глава ея поникла, уныніе въ чертахъ,

И гробовая блѣдность почила на устахъ;

Какъ будто все застыло, окаменѣло въ ней,

И только искра жизни сверкаетъ изъ очей.

Когда съ дверей упали желѣзные замки,

Послушные усильямъ Рансдорфовой руки, —

Затрепетала Эгле, издавши слабый крикъ,

Какъ будто страшный призракъ въ ея тюрьмѣ возникъ.

Весь обагренный кровью, Рансдорфъ предъ нею палъ:

"О, дочь Литвы! — оно молвилъ — послѣдній день насталъ

"Для твоего жилища! все въ пламени оно…

"Тебя спасти пришелъ я… ужъ все раззорено…

"Горятъ остатки кровли у твоего гнѣзда…

"Уже ворвалась въ замокъ свирѣпая орда;

"Литвины же толпою отчаянною тамъ

"Себя приносятъ въ жертву ужасную богамъ,

"Чтобы не стать живыми добычею враговъ…

"Бѣжимъ скорѣй, о, Эгле! для бѣгства путь готовъ!

"Чу, жертвенныя трубы!… О, страшный день!… бѣжимъ!…

"Ты слышишь трескъ пожара? Ты видишь черный дымъ?

"Какъ стѣны раскалились! какъ пышетъ отъ камней!

"Длинна дорога наша! бѣжимъ, бѣжимъ скорей!

"Знакомымъ тайнымъ ходомъ тебя я унесу!

«Отъ пламени пожара и отъ враговъ спасу!»

Такъ говоря, онъ страстно на милый ликъ смотрѣлъ

И дорогое бремя въ объятья взять хотѣлъ;

Но Эгле кроткимъ взглядомъ, движеніемъ однимъ

Рансдорфа отстранила… и полонъ былъ такимъ,

Величіемъ и силой спокойный этотъ взоръ,

Что, будто встрѣтилъ мощный, воинственный отпоръ,

Рансдорфъ остановился… — "Стой, дерзкій рыцарь! стой!

"Ты думаешь — слаба я? слаба въ борьбѣ съ собой?

"Пусть домъ мой грудой пепла разсыплется во прахъ!

"Твой мечъ обрызганъ кровью! огонь въ твоихъ рукахъ!

"Послушай, крестоносецъ! еще недавно мнѣ

"Мечталось такъ отрадно въ сердечномъ сладкомъ снѣ,

"Что въ край чужой, далекій умчусь я за тобой,

"Моихъ боговъ оставлю, покину край родной,

"Домъ и отца… что счастіе найду, унесшись вдаль…

"И никого не будетъ въ родной Литвѣ мнѣ жаль!

"Твой домъ мнѣ часто снился на берегу морскомъ,

"Дворцы и храмы ваши въ ихъ блескѣ золотомъ,

"Гдѣ всѣхъ боговъ оставивъ для бога твоего,

"Я предалась бы сердцемъ ученію его…

"Но все перемѣнилось теперь въ душѣ моей:

"Съ собой привелъ ты въ Пулленъ крестовыхъ палачей…

"Мой домъ родной ты предалъ разгрому и огню…

"И я отъ общей жертвы главы не отклоню!…

"Мой долгъ — отца и братьевъ теперь сопровождать

"И, умирая, съ ними одну судьбу принять!

"Возьми же этотъ крестикъ… возьми назадъ… а мнѣ

"Съ литовскими богами сгорѣть въ одномъ огнѣ!

"Тебѣ меня не вырвать ни силой, ни мечемъ:

"Не вывѣдать — молитва послѣдняя о чемъ,

«Кому…»

XII.

Такъ голосъ Эгле, не дрогнувъ, прозвучалъ

О, духъ отца геройскій! зачѣмъ же ты избралъ

Жилище въ слабомъ тѣлѣ? Зачѣмъ слеза бѣжитъ?

Зачѣмъ ея головку пожарный дымъ мрачитъ?

Зачѣмъ же это пламя, пробившись изъ щелей,

Послѣднее дыханье тѣснитъ въ груди у ней?

Безъ чувствъ упала Эгле, лишась послѣднихъ силъ;

Уже огонь пожарный темничный сводъ пробилъ;

А въ подземелье, съ дымомъ, ворвавшимся столбомъ,

И головни, и камни посыпались кругомъ;

Въ огнѣ, въ дыму, на грудахъ осыпанной земли

Стрѣлки схватили Эгле и быстро понесли.

Дорогу предводитель указываетъ имъ

И разгребаетъ пепелъ; когда жъ они сквозь дымъ

Изъ подземелья вышли, — съ пылающимъ челомъ,

Имъ путь онъ прорубаетъ среди Литвы мечемъ.

Съ валовъ уже и стража послѣдняя сошла,

И догораетъ Пулленъ, весь въ пламени, до-тла;

Тамъ рыщутъ крестоносцы свирѣпою толпой,

Труба ихъ возвѣщаетъ часъ грозный, роковой:

То дьявольски хохочетъ, то, какъ змѣя, шипитъ,

Литва-жъ въ остервенѣньи сама себя разитъ;

Братъ убиваетъ брата кровавымъ топоромъ,

Отецъ малютку рубитъ въ безуміи мечемъ;

Неистовая Марти надъ грудой жертвъ своихъ

Послѣдній похоронный поетъ напѣвъ для нихъ;

Святой сѣкирой машетъ и шлетъ мольбы богамъ,

Препоручая души сгорѣвшихъ небесамъ.

Рансдорфъ идетъ отважно съ добычею своей

Средь пламени и дыма, средь блещущихъ мечей;

Съ ужасной, дикой силой все рубитъ онъ мечемъ;

А панцырь на Рансдорфѣ и кожаный шеломъ,

Въ пожарѣ раскалившись, чело и грудь палятъ.

О, въ той главѣ, въ той груди сильнѣе зной стократъ!

Кипятъ и пышутъ въ сердцѣ, какъ пламени потокъ,

И муки, и надежда, и совѣсти упрекъ.

XIII.

Безчувственную Эгле Рансдорфввы стрѣлки

Несутъ за стѣны замка къ прибрежію рѣки,

Подъ тѣнью старой ольхи начало гдѣ беретъ,

Въ глуши, прикрытый камнемъ, подземный тайный ходъ,

Что для Литвы спасенье послѣднее хранилъ

О, сколько думъ въ Рансдрофѣ онъ живо пробудилъ!

Воспоминаньямъ рыцарь отдался всей душой:

Любовь, потомъ измѣна шли по дорогѣ той…

Здѣсь онъ бѣжалъ, когда-то неволи сбросивъ гнетъ…

Какъ счастливый любовникъ, теперь онъ здѣсь идетъ…

Но славой и успѣхомъ хотя увѣнчанъ онъ,

Что-жъ ликъ его угрюмый печалью омраченъ?

Что-жъ сердце не играетъ въ избыткѣ полноты,

Когда осуществились завѣтныя мечты?

И, вотъ, уже спокойно, внѣ битвы и мечей,

Водой чело онъ орошаетъ возлюбленной своей.

Очнулась Эгле, хочетъ припомнить что-нибудь,

Свободнѣе вздохнула измученная грудь…

Вотъ, и глаза открыла, и ясный взоръ очей

Блеснулъ Рансдорфу ярче божественныхъ лучей,

Старается припомнить: что съ нею? гдѣ она?

Что въ замкѣ? и желаньемъ томительнымъ полна

Спросить у провожатыхъ, но страшно… силы нѣтъ

Въ очахъ у нихъ читаетъ безмолвный лишь отвѣтъ…

Въ лицѣ видна тревога у каждаго стрѣлка,

Ихъ голосъ можетъ выдать, и смерть еще близка…

«Скорѣй! скорѣй, какъ можно!..» всѣ шепчутъ второпяхъ,

И Эгле спѣшнымъ шагомъ уносятъ на рукахъ;

Неся зажженный факелъ, Рансдорфъ идетъ впередъ

И свой отрядъ путями знакомыми ведетъ;

Въ молчаньи осторожно идутъ за нимъ стрѣлки,

И, наконецъ, выходятъ къ прибрежію рѣки.

А тамъ распоряженьемъ Рансдорфовымъ готовъ

Уже челнокъ нѣмецкій и нѣсколько гребцовъ;

Полуживую Эгле кладутъ на дно челна…

Туда, гдѣ слышны крики, бросаетъ взоръ она;

А тамъ родимый замокъ въ огнѣ со всѣхъ сторонъ…

И, вырвавшись у Эгле, отчаянія стонъ

Пронзилъ Рансдорфу сердце, какъ острымъ лезвіёмъ:

--"Скорѣй, скорѣй пустите сгорѣть съ моимъ отцомъ!

"Тамъ передъ смертной жертвой безъ страха стану я,

«Какъ братья и какъ сестры, какъ вся Литва моя!»

Такъ Эгле простонала, заплакавъ горячо,

И вновь безъ чувствъ головка повисла на плечо.

Безмолвно на колѣнахъ Рансдорфъ стоитъ предъ ней,

И, по его приказу, всей силою своей

Гребцы, отчаливъ дружно, на весла налегли;

А волны съ тихимъ плескомъ ихъ лодку понесли.

XIV.

На пепелищѣ замка кипитъ кровавый бой;

Во прахъ упали стѣны, разсыпавшись золой.

До Нѣманскихъ прибрежій струится кровь ручьемъ,

А трупы все валятся подъ грознымъ топоромъ;

Въ огонь Литвины скачутъ, и стонутъ, и поютъ;

И, опьянѣвъ въ безумьи, потоки крови льютъ.

Спокоенъ только Маргеръ среди своихъ дѣтей;

Лицо его не дрогнетъ, и ясенъ взоръ очей,

Когда сквозь ходъ подземный проникла вражья рать,

Лишь трупы да обломки поклялся онъ отдать;

Свершая волю неба, въ сознаніи святомъ,

Онъ братьевъ умерщвляетъ съ торжественнымъ лицомъ,

Не какъ убійца низкій, не съ злобой, не смѣясь;

Но долгъ свой исполняетъ онъ, какъ отецъ и князь,

Чтобы народъ геройскій, любимый жарко имъ,

Въ цѣпяхъ поруганъ не былъ мучителемъ своимъ.

Ища добычи въ пеплѣ, враги поражены,

Смотря какъ жаждутъ смерти литовскіе сыны;

И, утоливши ярость, пресыщенная рать

Не смѣетъ на Литвиновъ уже руки поднять.

Невольнымъ уваженьемъ враги къ Литвѣ полны,

Хотя въ той жертвѣ видятъ лишь силу сатаны;

Востеръ ужъ догораетъ чуть тлѣющимъ огнемъ;

Уже скончалась Марти, сама сгорѣвъ на немъ

Едва, едва лишь слышенъ звукъ рѣдкій топоровъ;

И Маргеръ эту жертву кровавую готовъ

Самимъ собой докончить….

XV.

Но, вотъ, онъ вдалекѣ

Челнокъ нѣмецкій видитъ, плывущій по рѣкѣ;

Онъ вмигъ узналъ Рансдорфа, орлиный бросивъ взглядъ,

Узналъ и дочь…. заплакалъ,…. въ груди зажегся адъ….

"О, боги! мы тутъ всходимъ на жертвенный костеръ,

"А кровь моя родная Литвѣ несетъ позоръ!

"Кровь Маргера!… О, чадо несчастное мое!

"Съ Литвой расторгнувъ узы, спѣшитъ забыть ее!

"И съ гадиной нѣмецкой, съ проклятою змѣей

"Бѣжитъ отъ общей жертвы, бросаетъ край родной!

"О, укрѣпи мнѣ руку, Перкунъ!… Стрѣлой моей

«Спасу отъ оскверненья я непорочность ей!»

Сказалъ — и мѣткимъ лукомъ прицѣлился въ челнокъ,

Но померкаютъ очи — затмилъ ихъ слезъ потокъ

Стрѣла свистя сорвалась, а Нѣмана волна

Затрепетала, словно смятенія полна….

Отцу сдавила сердце могильная тоска,

И что-то въ бѣломъ въ воду упало съ челнока…

Еще стрѣла взвилася въ полетѣ роковомъ.

Челнокъ заколебался, накренился потомъ,

И, словно камень, съ плескомъ исчезнулъ въ глубинѣ

Тяжелый трупъ Рансдорфа, въ сверкающей бронѣ.

Гребцы засуетились, встревожены бѣдой;

Вотъ, плахта забѣлѣвши мелькнула разъ — другой

Надъ Нѣманомъ, и скрылась въ пучинѣ темныхъ волнъ….

Гребцы, причаливъ, вышли и бросили свой челнъ;

И, жертвы чудной силы принявши въ глубину,

Вновь Нѣманъ мирно катитъ спокойную волну,

При солнцѣ блещетъ, зыблясь, и искрится вода…

А въ ней могилы свѣжей не сыщешь и слѣда.

XVI.

«Свершилось! — молвилъ Маргеръ, — теперь и мой чередъ!»

Вотъ онъ къ костру подходить и мечъ свой достаетъ.

Тамъ всѣ уже Литвины почили вѣчнымъ сномъ

Бѣлѣютъ кости, трупы валяются крутомъ;

Порою стонъ послѣдній раздастся чей-нибудь,

А надъ костромъ угасшимъ курится дымъ чуть-чуть.

Соболью шапку Маргеръ снялъ съ рыцарской главы:

"Привѣтъ въ могильной безднѣ вамъ, сыновья Литвы!

"Литва! повѣдай небу ты въ этотъ день святой,

"Что честь твою сберегъ я и самъ погибъ съ тобой!

«Несчастна ты, — но врагъ твой тебя не посрамилъ!…»

Сказалъ, и мечъ широкій онъ въ грудь свою вонзилъ,

Вперилъ на небо очи, на вѣки замолчалъ….

Герой Литвы послѣдній на братнемъ пеплѣ палъ.

ЭПИЛОГЪ.

Въ золѣ и грудахъ пепла, гдѣ былъ погромъ войны,

Искали долго нѣмцы сокровищъ и казны;

Солдаты долго рылись въ развалинахъ пустыхъ,

Ища медовъ старинныхъ и слитковъ золотыхъ;

Лѣса Литвы святые срубили и пожгли,

Стада скотины тучной съ собою увели;

Снесли остатки замка, сровняли ихъ съ землей,

Воздвигли крестъ, а сами ушли къ себѣ домой;

Тамъ совы свили гнѣзда въ тиши глухихъ лѣсовъ,

Развалины-жъ остались наслѣдіемъ вѣковъ.

По рыцарскимъ могиламъ крапива и трава

Зазеленѣли густо, а поле, гдѣ Литва

Со славой билась, — пахарь сравнялъ своей сохой,

И хлѣбъ заколосился на нивѣ золотой.

Когда ложится сумракъ, надъ Нѣманомъ не разъ

Видали — чья то плахта бѣлѣетъ въ поздній часъ;

Кто вѣритъ, кто не вѣритъ, — престранный родъ людей:

Преданье есть, что это съ давно-минувшихъ дней, —

Еще съ вѣковъ служенья языческимъ богамъ, —

Утопленница Эгле выходитъ по ночамъ.

Да, впрочемъ, о минувшемъ что спорить наугадъ:

Объ этомъ въ старыхъ книгахъ есть гдѣ-то, говорятъ

Спроси у лѣтописца — онъ древность озаритъ,

Объ остальномъ же сердце пускай договоритъ!