Переводъ кн. Д. Цертелева
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905.
Лѣто 1816 года Байрону пришлось прожить въ Швейцаріи, почти наканунѣ того рѣшительнаго момента, когда жизнь свободнаго странника, мыслителя и наблюдателя смѣнилась для него жизнью добровольнаго политическаго агитатора, сначала въ, рядахъ итальянскихъ радикаловъ, затѣмъ борцовъ за независимость Греціи. Нельзя сказать, однако, что эта перемѣна внѣшней роли сопровождалась какимъ нибудь рѣшающимъ переломомъ въ міровоззрѣніи поэта. Она измѣнила кое что въ его поведеніи и въ образѣ его жизни; измѣнила также представленіе, какое о немъ сложилось y лицъ, привыкшихъ каждое слово поэта считать за личное признаніе и потому причислявшихъ Байрона не только къ «сатанинской» школѣ пѣвцовъ, но чуть ли не къ послѣдователямъ самого сатаны; она благотворно отозвалась на его поэзіи, обогативъ ее новыми современными мотивами — но въ общемъ переходъ отъ жизни созерцателя къ жизни дѣятеля не видоизмѣнилъ существенно его міросозерцанія. Оно осталось въ своей основѣ такимъ же печальнымъ, какимъ было раньше, и только одна черта въ немъ, дѣйствительно, преобразилась: это мрачное міросозерцаніе, всегда оттѣнявшее въ жизни ея страданія и неразрѣшенныя противорѣчія, ея конечный исходъ въ небытіе, ея призрачность и ея затерянность среди всевозможныхъ тайнъ природы — сдѣлало одну весьма важную уступку, a именно — оно значительно смягчило свой мизантропическій взглядъ на человѣка. Съ момента переселенія Байрона въ Италію, съ тѣхъ дней, когда онъ попалъ въ кругъ энергичныхъ, смѣлыхъ, страстныхъ людей — замѣчается и въ немъ извѣстный приростъ симпатіи къ людямъ и притомъ не той симпатіи, которая была у него всегда и которая выражалась въ его негодованіи на ходъ міровой жизни, a симпатіи болѣе нѣжной, болѣе сострадательной, замѣняющей негодованіе сожалѣніемъ и обличеніе призывомъ къ жалости. По крайней мѣрѣ въ его послѣднихъ произведеніяхъ, въ его венеціанскихъ драмахъ, въ «Донъ Жуанѣ», въ «Островѣ», въ мелкихъ стихахъ, написанныхъ за это время — къ оцѣнкѣ человѣка, какъ умственной и нравственной величины, примѣнена болѣе разносторонняя и справедливая мѣрка, чѣмъ та, которой писатель руководствовался въ своихъ первыхъ сочиненіяхъ. Тогда онъ былъ обвинителемъ по преимуществу, теперь онъ сталъ судьей, который своимъ иногда сентиментальнымъ, иногда ироническимъ, иногда патетическимъ отношеніемъ къ людямъ стремится повліять на смягченіе приговора. Быть можетъ этимъ отливомъ мизантропіи слѣдуетъ объяснить и готовность Байрона пожертвовать собой ради Греціи готовность, въ которой такъ часто хотѣли видѣть все что угодно, но только не искреннюю и безкорыстную симпатію къ угнетеннымъ и страдающимъ. A между тѣмъ этотъ походъ въ Грецію былъ всего вѣроятнѣе актомъ искупленія человѣка, который такъ строго судилъ людей и не принесъ пока самъ никакой жертвы для того, чтобы имѣть право такъ судить ихъ.
Какъ бы то ни было, но съ 1816 года въ рѣчахъ этого гордаго духа, въ рѣчахъ иногда столь оскорбительныхъ, начинаетъ становиться слышной нота болѣе примиренная и миролюбивая. Настроеніе его по прежнему печально, но оно уже свободно отъ столь характерной для него мизантропіи.
Эта байроническая мизантропія, нерѣдко вызывавшая столько недоумѣній и осужденій — явленіе весьма сложное, которое должно быть понято и судимо лишь въ совокупности съ цѣлымъ рядомъ аналогичныхъ психическихъ настроеній, господствовавшихъ въ тѣ годы, когда Байронъ былъ царемъ мысли. Только въ связи съ общимъ настроеніемъ своего вѣка эта мизантропія становится серьезнымъ, важнымъ свидѣтельствомъ и исповѣдью цѣлаго поколѣнія: взятая отдѣльно, какъ выводъ, къ которому пришелъ одинъ человѣкъ, хотя бы и геніальный, она рискуетъ быть принятой за капризъ, какимъ ее, какъ извѣстно, одно время и считали. На самомъ дѣлѣ ничто не имѣетъ такъ мало сходства съ временнымъ капризомъ или внѣшней позой, какъ эта выстраданная Байрономъ мизантропія. Она есть проявленіе не только индивидуальной склонности и условіями личной жизни воспитанной гордыни, она — самое типичное выраженіе болѣзни цѣлаго поколѣнія, которое нелюбовью къ людямъ и презрѣніемъ ко всѣмъ общественнымъ вопросамъ расплачивалось за слишкомъ легковѣрное недавнее увлеченіе этими вопросами и за свою пламенную любовь къ человѣку. Ставить геніальному, обезпеченному, избалованному человѣку, человѣку, привыкшему ко всѣмъ успѣхамъ и защищенному отъ всѣхъ невзгодъ житейскихъ, — ставить ему въ вину его презрительное и злобное отношеніе къ людямъ, которые передъ нимъ ни въ чемъ не провинились, значитъ, отнимать y такого выдающагося человѣка право говорить не только за себя, но и за все свое поколѣніе, за всѣхъ тѣхъ, кто, дѣйствительно, былъ обиженъ своимъ вѣкомъ и, дѣйствительно, много выстрадалъ отъ людей. A поколѣніе, которое чтило Байрона, какъ пѣвца своихъ страданій, какъ наиболѣе сильнаго выразителя своихъ самыхъ завѣтныхъ чувствъ, принадлежало именно къ числу пострадавшихъ поколѣній — тѣхъ, которымъ пришлось быть свидѣтелемъ одной изъ самыхъ глубокихъ трагедій жизни, отозвавшейся на всемъ ихъ духовномъ составѣ.
За крайности, какъ извѣстно, приходится расплачиваться такими же крайностями и глубокое чувство, покидая наше сердце, оставляетъ его столь воспріимчивымъ и обезсиленнымъ, что имъ легко можетъ завладѣть чувство діаметрально противоположное тому, отъ котораго оно пострадало. Переходъ отъ любви къ ненависти — одна изъ обычныхъ болѣзней души много страдавшей.
Въ рѣзкомъ пониженіи симпатичныхъ чувствъ въ человѣкѣ и въ полномъ охлажденіи его общественныхъ инстинктовъ и заключалась знаменитая «болѣзнь вѣка», которая такъ утомляла людей въ началѣ XIX столѣтія и въ поэзіи Байрона облеклась въ самое красивое литературное одѣяніе.
Болѣзнь эта въ различныхъ формахъ, отъ болѣе слабыхъ до болѣе острыхъ, замѣчается на протяженіи всего такъ называемаго сентиментальнаго и романтическаго періода въ нашемъ недавнемъ культурномъ прошломъ. И понятно, почему именно сентиментальныя и романтическія души были всего больше подвержены сначала легкимъ, a затѣмъ острымъ пароксизмамъ этой болѣзни. Люди тѣхъ годовъ были большими идеалистами и поклонниками всемогущаго человѣческаго ума и сердца. Любить, вѣрить и мечтать было для нихъ все, и всякое сомнѣніе, обманъ или просчетъ поражалъ ихъ въ самое сердце, которое сопротивляться не умѣло, быстро увядало и переполнялось отчаяніемъ. Въ этомъ увядшемъ состояніи находились всѣ чувствительныя и пылкія сердца, которымъ пришлось вынести тяжесть великаго умственнаго, нравственнаго, религіознаго, общественнаго и политическаго переворота, разразившагося надъ Европой въ концѣ XVIII вѣка. Французская революція была въ исторіи этого переворота всего лишь однимъ эпизодомъ, правда самымъ трагическимъ и драматичнымъ. Но еще до того, какъ она развернулась со всей своей силой, показавъ людямъ все разнорѣчіе между желаемымъ и настоящимъ, воображаемымъ и возможнымъ, болѣзнь вѣка давала себя чувствовать. Всякій разъ когда вѣра человѣка во всемогущество его разума (а эта вѣра была въ тѣ годы безгранична) подвергалась испытаніямъ; когда сентиментальная надежда на врожденную доброту человѣческой души терпѣла крушеніе, наконецъ всякій разъ, когда чувство человѣческаго достоинства и справедливости — въ то время также очень чуткое — бывало оскорблено, — избытокъ вѣры и надежды влекъ за собой такой же избытокъ невѣрія и отчаянія. Идеалистъ могъ пожелать мстить своему поколѣнію, своему ближнему, наконецъ и самому себѣ, за то, что великій предметъ его надежды и любви — человѣкъ не оказывался на высотѣ своего призванія и вмѣсто того, чтобы идти ad astra, падалъ все ниже и ниже — такъ по крайней мѣрѣ могло казаться тѣмъ, кто предъявлялъ ему все большія и большія требованія.
Когда наконецъ французская революція, столь много обѣщавшая и покупавшая новую жизнь цѣною такихъ страшныхъ жертвъ, разрѣшилась невиданной бойней и очистила дорогу военному деспотизму сначала, a затѣмъ старымъ, разбитымъ, но наскоро починеннымъ идоламъ — человѣкъ, сохранившій свободу чувствъ и мыслей и не пожелавшій стать рабомъ минуты, получалъ право и ненавидѣть и презирать человѣка и всю его мудрость, и всѣ движенія его сердца, и всю его хваленую культуру.
За вѣрой и любовью могла слѣдовать мизантропія во всѣхъ ея видахъ, смотря по темпераменту того человѣка, который былъ ею охваченъ. Намъ, на разстояніи слишкомъ цѣлаго столѣтія, многое въ этой мизантропіи и міровой скорби кажется и напускнымъ, и условнымъ; намъ трудно сродниться съ душой тѣхъ лицъ, которыя были участниками и ближайшими свидѣтелями отчаянной борьбы, которая стоила имъ столькихъ слезъ и мученій, a намъ дала лишь однѣ выгоды. Вѣрное живое пониманіе этой широкой полосы мизантропическаго настроенія затруднено для насъ также и тѣмъ, что истинно художественныхъ памятниковъ, которые сохранили-бы эту старину нетлѣнной, весьма немного.
Поэзія Байрона, самый цѣнный въ художественномъ — и потому въ психологическомъ смыслѣ — документъ этой больной эпохи, документъ важнѣйшій, такъ какъ онъ поясняетъ самый критическій, самый острый моментъ этой болѣзни. Были современники Байрона, были и поэты за нимъ слѣдовавшіе, которые не менѣе, если не болѣе, чѣмъ онъ, были печально настроены, — вспомнимъ хотя бы Леопарди, — но никто не съумѣлъ такъ полно выразить самый характерный для того времени мизантропическій, антиобщественный элементъ въ печальномъ міросозерцаніи идеалиста, какъ именно Байронъ. Онъ пояснилъ намъ, до какихъ рѣзкихъ степеней печали можетъ доходить въ человѣкѣ чувство оскорбленной любви — готовой удариться въ противоположность, въ чувство полной отчужденности отъ людей, презрѣнія къ нимъ или въ лучшемъ случаѣ — индифферентизма.
Наиболѣе глубокій анализъ этого сложнаго психическаго процесса данъ Байрономъ въ драматической поэмѣ «Манфредъ». «Манфредъ» былъ начатъ лѣтомъ 1816 г. и законченъ въ слѣдующемъ году, и время его созданія совпадаетъ такимъ образомъ съ тѣмъ уже отмѣченнымъ нами переломомъ въ душѣ поэта, который стремился стать въ болѣе миролюбивое отношеніе къ ближнему и къ вопросамъ его личной и соціальной жизни. Въ «Манфредѣ» Байронъ какъ-бы прощался съ пережитымъ уже настроеніемъ, съ болѣзнью, которая для него отходила въ прошлое, и не только для него, a и для всего его поколѣнія.
Дѣйствительно, къ двадцатымъ годамъ XIX вѣка подмѣчается весьма замѣтная убыль столь господствовавшихъ недавно мизантропическихъ взглядовъ, придававшихъ такую мрачную окраску романтической литературѣ начала столѣтія. Отрѣшаясь отъ чрезмѣрно печальнаго взгляда на міръ, взгляда, который срывалъ свою злобу на людяхъ, не оправдавшихъ надеждъ и оказавшихся ниже поставленной вѣкомъ задачи, человѣкъ становился въ болѣе примиренное отношеніе къ своимъ ближнимъ и къ ихъ общественной жизни. Приливъ нѣкогда безграничной вѣры въ человѣка и увлеченіе его добрыми инстинктами теперь вновь сталъ обнаруживаться, хотя и не въ такой безусловной и рѣзкой формѣ, какъ прежде. Примиряющій и оптимистическій философскій идеализмъ двадцатыхъ годовъ, расцвѣтшій въ Германіи и нашедшій себѣ отголосокъ во Франціи; быстрый ростъ хотя бы фантастическихъ, но опять таки оптимистическихъ въ своемъ выводѣ соціалистическихъ системъ, начиная съ сенсимонистовъ; возрожденная и нѣсколько насильственно воспитанная, но христіански мирная религіозность двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ, наконецъ необычайно быстрый подъемъ интереса къ политическимъ и соціальнымъ вопросамъ во всѣхъ культурныхъ странахъ Европы — все это показываетъ, что недавній до нельзя скорбный и мизантропическій взглядъ на жизнь и человѣка исчезалъ. Но, конечно, несъ тѣмъ, чтобы никогда больше не возвращаться.
Поэма «Манфредъ» занимаетъ, такимъ образомъ, совершенно особое мѣсто въ ряду литературныхъ памятниковъ той необычайно сложной по своему смыслу эпохи.
Въ исторіи развитія міросозерцанія самого Байрона она отражаетъ очень важный моментъ. Мрачное, желчное, враждебно настроенное противъ людей и всего земного порядка, это міровоззрѣніе въ «Манфредѣ» доходитъ до крайнихъ своихъ выводовъ; и поэтъ въ фантастическихъ образахъ излагаетъ намъ свою житейскую отчаянную философію, которая въ немъ совсѣмъ созрѣла. Кто хочетъ имѣть понятіе вѣрное и исчерпывающее о настоящемъ байронизмѣ, не о томъ, который въ смягченномъ видѣ былъ долгое время даже послѣ Байрона ходячей литературной монетой, a o настоящемъ неразбавленномъ байронизмѣ, тотъ найдетъ его именно въ «Манфредѣ» и увидитъ, что новаго внесено Байрономъ въ пессимистическое міропониманіе его эпохи.
Но кромѣ личнаго значенія, «Манфредъ» имѣетъ еще и общеміровое, несравненно болѣе цѣнное. Какъ Донъ Жуанъ, какъ Фаустъ, какъ маркизъ Поза, какъ Гамлетъ — Манфредъ есть міровой типъ, одна изъ художественныхъ фигуръ, въ которую вложено цѣльное, свой кругъ завершившее въ себѣ замкнутое, искреннее міросозерцаніе, не скомпанованное фантазіей поэта, a дѣйствительно живое, нѣкогда достаточно распространенное, имѣющее за собой все значеніе историческаго факта. Въ этомъ смыслѣ «Манфредъ» великое міровое художественное произведеніе, которое вѣроятно переживетъ все написанное Байрономъ. Оно останется памятникомъ давно отжившаго времени, единственнаго по своей душевной тревогѣ и страдавшаго тяжелой психической болѣзнью, которая выразилась въ повышенной до крайнихъ степеней нелюбви къ тому, къ чему раньше пламенѣлъ человѣкъ всей душою, и въ полномъ отчужденіи отъ того, съ чѣмъ раньше считалъ себя тѣснѣйшимъ образомъ связаннымъ. Самую послѣдовательную проповѣдь отчужденія отъ людей и отъ всего людского — вотъ что поэтъ облекъ въ таинственный образъ своего загадочнаго героя.
Какъ произведеніе большой художественной цѣнности, «Манфредъ» нерѣдко наводилъ изслѣдователей на вопросъ объ его связи съ другими предшествующими и современными литературными памятниками, однородными по настроенію и смыслу. Вопросъ самъ по себѣ не лишенный интереса, но вопросъ второстепенный въ виду признанія самого Байрона, который говорилъ что въ концепціи этого типа, равно какъ и въ литературной разработкѣ самой темы, онъ былъ вполнѣ независимъ и оригиналенъ. И это вполнѣ допустимо.
Трагедія Манфреда была лично пережитымъ эпизодомъ духовной жизни поэта; ему не нужно было никакихъ толчковъ извнѣ, чтобы пройти черезъ эту полосу настроенія и онъ не нуждался ни въ какомъ примѣрѣ. Если въ поэмѣ и можно уловить кое-какія аналогіи съ другими литературными памятниками, какъ напр. съ «Фаустомъ», то такія совпаденія объясняются общими литературными пріемами той эпохи и нисколько не умаляютъ оригинальности созданія Байрона. Эта оригинальность подтверждается также и тѣмъ фактомъ, что самъ поэтъ, приступивъ уже къ созданію своей поэмы, никакъ не могъ отдать себѣ полнаго отчета въ томъ, что онъ пишетъ. Въ своихъ частныхъ письмахъ онъ называлъ «Манфреда» поэмой дикой, метафизической и непонятной, онъ долго работалъ надъ ней и передѣлывалъ ее — что указываетъ на отсутствіе опредѣленнаго, закругленнаго плана и свидѣтельствуетъ о томъ, что авторъ передумывалъ и переживалъ то, чему хотѣлъ придать окончательную художественную форму. На живость впечатлѣнія и броженія мысли, при какихъ создавалась эта поэма, указываетъ и ея фантастичность, граничащая часто съ туманностью. Въ ней такъ много недосказаннаго, слегка намѣченнаго, — и по всему видно, что циклъ идей и чувствъ, въ которомъ вращается писатель, еще не успѣлъ стать для него предметомъ спокойнаго наблюденія и оцѣнки. Онъ еще въ полной власти своей мизантропіи и своего пессимизма, хотя этой болѣзни и не суждено было въ немъ усилиться, и «Манфредъ» былъ ея послѣднимъ симптомомъ.
Слово «мизантропія», примѣненное къ міросозерцанію того времени, требуетъ однако какъ комплексъ психическихъ движеній нѣкотораго поясненія.
Эта мстительная нелюбовь къ людямъ могла выражаться въ активной враждѣ съ ними, въ войнѣ противъ нихъ, могла выражаться въ злорѣчіи и издѣвательствѣ, или, наоборотъ, могла принять видъ сначала постепеннаго, затѣмъ полнаго отчужденія отъ людей, нежеланія имѣть съ ними что либо общее, молчаливой жалобы на нихъ и молчаливаго презрѣнія, или, наконецъ, все болѣе и болѣе возростающей гордыни, которая замыкается въ полное одиночество.
Въ концѣ XVIII вѣка и въ началѣ ХІХ-го всѣ эти формы мизантропическаго отношенія къ людямъ имѣли своихъ представителей и въ жизни и, соотвѣтственно съ нею, и въ литературѣ. Среди излюбленныхъ поэтическихъ образовъ того времени мы находимъ самыхъ разнообразныхъ враговъ человѣка — отъ гордо мыслящихъ и презрительно на міръ смотрящихъ мрачныхъ отшельниковъ до настоящихъ разбойниковъ и террористовъ, не останавливающихся ни передъ какими насиліями.
Байроническій типъ не любитъ насилія и прибѣгаетъ къ нему лишь въ случаяхъ самообороны и мести за испытанное страданіе. Онъ предпочитаетъ гордое одиночество и отчужденіе, направляя свою силу больше на возвеличеніе самого себя, чѣмъ на униженіе ближняго, т. е. проявляя въ своей мизантропіи самую высшую ступень — полное невниманіе къ ближнему и ко всѣмъ тѣмъ вопросамъ, какими онъ живетъ.
Давно извѣстно, что спорить съ чѣмъ нибудь или отрицать что либо значитъ еще на половину признавать отрицаемое; полная побѣда надъ чувствомъ есть полное отрѣшеніе отъ него, побѣда надъ мыслью — упраздненіе ея. Герои Байрона въ ихъ постепенномъ развитіи именно и шли этой дорогой, поднимаясь отъ враждебнаго и боевого отношенія къ людямъ до отношенія безразличнаго, оскорбительно индифферентнаго. Каждый шагъ въ этомъ направленіи повышалъ ихъ гордыню, и самомнѣніе, самолюбованіе и вмѣстѣ съ этимъ неоспоримая сила ума, характера и воли возрастали въ нихъ въ той мѣрѣ, въ какой уменьшался кругъ ихъ людскихъ интересовъ и сфера ихъ вліянія на ближняго. На послѣдней ступени своего развитія этотъ типъ переходитъ уже за границы человѣчески возможнаго и превращается въ какой-то туманный фантастическій символъ.
Въ ореолѣ такого символа является намъ и Манфредъ. Какъ символъ онъ достаточно понятенъ, но если стараться понять его, какъ реальное воплощеніе человѣческаго типа, то многое окажется въ немъ и неправдоподобнымъ, и непонятнымъ, не говоря уже объ общей фантастичности всего разсказа.
«Манфредъ» символическое выраженіе двухъ основныхъ чертъ байронической мизантропіи. Изъ всѣхъ созданныхъ Байрономъ типовъ это образъ самой сильной и могущественной личности, вооруженной умомъ и знаніемъ, страшной силой воли и способностью необычайно глубоко чувствовать; и кромѣ этого, онъ же — самый полный выразитель отчужденности, самый глубокій символъ того одиночества, на которое осудилъ себя человѣкъ, порвавшій всѣ связи съ окружающимъ его міромъ.
Въ оттѣненіи этихъ двухъ главныхъ чертъ антисоціальнаго отношенія къ человѣку и заключенъ весь смыслъ поэмы Байрона.
Манфредъ, какъ личность, съ самаго начала поставленъ внѣ сравненія съ обычными людьми, даже людьми сильными. Онъ не человѣкъ, онъ волшебникъ, обладающій сверхчеловѣческимъ знаніемъ. Всѣ тайны науки ему открыты, знаніе міра дано ему, дана ему и сила надъ духами, т. е. надъ всѣми тайнами природы. Съ этими духами онъ говоритъ не только какъ равный съ равными, a какъ властелинъ, который не знаетъ надъ собой никакого владыки, ни добраго, ни злого. Ему не страшны ни адъ, ни небо: онъ самъ на половину безплотный духъ, такъ какъ обладаетъ временнымъ безсмертіемъ, т. е. не можетъ до поры до времени по своей волѣ прекратить своего существованія. Если это безсмертіе и не есть преимущество, такъ какъ Манфредъ самъ желаетъ смерти, то все-таки это есть даръ особенный, который показываетъ, что судьба среди всѣхъ людей избрала его для особой цѣли. Это знаютъ всѣ, даже сами злые духи, которые не дерзаютъ къ нему прикоснуться. «Этотъ человѣкъ, — говорятъ они про него, — человѣкъ необыкновенный, о чемъ свидѣтельствуетъ его внѣшній обликъ и его присутствіе здѣсь, въ аду. Его страданія безсмертны, какъ наши страданія. Его знанія, сила и воля — рѣдкія въ человѣкѣ. Его стремленія превышали человѣческія желанія; они научили его тому, что намъ вѣдомо, они показали ему, что знаніе не даетъ счастія и что наука есть лишь обмѣнъ одного невѣжества на другое. Страсти сожгли его сердце и подъ ихъ властью онъ сталъ существомъ столь несчастнымъ, что злые духи, которые не могутъ испытывать состраданія, все-таки должны простить тѣмъ, которые съ состраданіемъ къ нему отнесутся… Здѣсь въ аду нѣтъ духа, который имѣлъ-бы душу, сходную съ его душой, или былъ-бы надъ нимъ властенъ».
Такое признаніе въ устахъ злыхъ духовъ, привыкшихъ презирать человѣка, лучшее доказательство того могущества, какое пріобрѣлъ этотъ сверхчеловѣкъ; и, дѣйствительно, во всѣхъ тѣхъ сценахъ поэмы, гдѣ Манфреду приходится стать лицомъ къ лицу съ существами высшими — вездѣ проявляетъ онъ эту страшную силу, которая даетъ ему право говорить либо дерзкими, либо гордыми словами. Такъ говоритъ онъ со всѣми духами земли, воздуха, моря. Такъ говоритъ съ дѣвой горъ и съ духами преисподней. Та же гордыня, наконецъ, звучитъ и въ тѣхъ глубокомысленныхъ словахъ, въ какихъ онъ ведетъ бесѣду со священникомъ, пришедшимъ напутствовать его въ часъ смерти.
Ни адъ, ни небо не имѣютъ надъ нимъ власти; съ служителемъ церкви онъ почтителенъ, цѣня въ немъ его доброе желаніе, но онъ неумолимъ въ своемъ гордомъ самосознаніи; онъ знаетъ, что обращеніе къ Богу въ этотъ послѣдній моментъ жизни было-бы безполезно и равносильно измѣнѣ самому себѣ. Онъ понимаетъ, что спасеніе невозможно и что даже тому, кто въ этотъ моментъ близко подойдетъ къ нему, грозитъ опасность; «умирать не трудно» говоритъ онъ въ отвѣтъ на всѣ увѣщанія священника, и это потому, что онъ Бога не боится, a не боится его потому, что сознаетъ себя сильнымъ помимо Божьей воли.
И, въ самомъ дѣлѣ, откуда сила Манфреда? Она не отъ Бога, о которомъ этотъ гордый человѣкъ во всю свою жизнь ни разу не вспомнилъ. Но эта сила и не отъ дьявола, такъ какъ въ отношеніи къ злому началу Манфредъ сохраняетъ то же независимое положеніе, что и въ отношеніи къ началу доброму. Будь онъ дьяволу обязанъ своимъ волшебствомъ, онъ не говорилъ бы съ его служителями какъ равный съ равными. Въ минуту, когда приходится прощаться съ жизнью и когда мрачные духи уже обступили его, онъ кричитъ имъ: «я презираю васъ всѣхъ! Хотя я чувствую, что душа моя меня покидаетъ, я все-таки презираю васъ; я не уйду отсюда, пока во мнѣ есть земное дыханіе; я изолью на васъ мое презрѣніе, пока во мнѣ есть земная сила, чтобы бороться съ вами; хоть вы и духи, но развѣ только по частямъ сможете вы извлечь меня отсюда». «Клеветникъ! говоритъ онъ демону, который заподозрилъ въ его словахъ боязнь смерти, — ты лжешь! Для моей жизни наступилъ послѣдній часъ — это я знаю; но я не пожелалъ бы купить ни одного мгновенія y этого послѣдняго часа. Не со смертью борюсь я, но съ тобой и съ окружающими тебя духами. Не на договорѣ съ тобой и съ твоей свитой была основана моя сила, она покоилась на высшей наукѣ, на моемъ трудѣ и смѣлости, на долгихъ безсонныхъ ночахъ, на силѣ души и на моемъ знакомствѣ съ мудростью нашихъ отцовъ, съ мудростью того времени, когда земля видѣла, какъ люди и духи жили вмѣстѣ одной жизнью и когда вы не имѣли никакого преимущества надъ нами. Я опираюсь на мою собственную силу, вызываю, отрицаю, отвергаю и презираю васъ!»
Сила, на которую опирается Манфредъ, принадлежитъ ему одному; она не дана ему ни Богомъ, ни дьяволомъ, онъ самъ взялъ ее безъ всякаго чужого разрѣшенія или благословенія; взялъ потому, что въ немъ самомъ горитъ искра Прометея, хоть духъ его и заключенъ въ прахѣ. И что такое въ сущности эта сила, какъ не сила знанія, та самая сила разума человѣческаго, на которую въ XVIII вѣкѣ возлагали такія надежды и о которой думали, что она можетъ перестроить весь міръ по своему закону, не повинуясь никакимъ до того времени установленнымъ категоріямъ добра и зла, a сама ихъ установляя? Манфредъ — символъ такой силы, основанной на знаніи, пріобрѣтенномъ при независимомъ трудѣ, едиными усиліями человѣка и — что всего характернѣе для того времени, — это символъ глубоко горестный, a не торжественный и радостный, какимъ бы онъ долженъ быть. Что принесло Манфреду его знаніе? Не оно ли въ концѣ концовъ привело его къ афоризму, что древо знанія не есть древо жизни? При всемъ могуществѣ своего разума онъ глубоко несчастливъ. Это могущество мыслящаго человѣка, обладателя всѣхъ недоступныхъ тайнъ, не заставило Манфреда любить жизнь, a наоборотъ, только усилило ту тяготу, какою оно на него ложится. Смыслъ жизни остался для него теменъ, хоть онъ и былъ повидимому лучше другихъ подготовленъ къ тому, чтобы понять его. Какъ объяснить это горе отъ знанія, эту печаль при могуществѣ разума, когда одно изъ условій счастія человѣческаго есть именно хорошо вооруженный умъ? Трудно уловить ходъ мысли Байрона по этому вопросу, въ виду неясностей и глухихъ намековъ, которыхъ такъ много въ его поэмѣ, но если мы вспомнимъ какъ въ началѣ XIX столѣтія потускнѣлъ ореолъ разума въ глазахъ всѣхъ его недавнихъ поклонниковъ, какъ дискредитировано было — на время, конечно — всякое знаніе, почерпнутое человѣкомъ самостоятельно изъ жизни, какъ, наконецъ, возвеличеніе человѣка какъ разумнаго существа смѣнилось жаждой откровенія, умственной опеки и страхомъ передъ трезвостью сужденія — тогда, быть можетъ, часть тумана, который теперь окутываетъ эту тайну души Манфреда, разсѣется, и таинственный символъ разрѣшится въ очень простое, исторически вѣрное сужденіе поэта объ одномъ изъ основныхъ вопросовъ своего времени. Устами Манфреда поэтъ какъ будто говорилъ отъ лица своего поколѣнія: великаго всегда ждетъ человѣкъ отъ знанія и отъ разума, ждетъ прежде всего уменьшенія страданій и прироста счастія, и когда въ этомъ знаніи онъ поднимется до ступеней высокихъ, онъ видитъ, что онъ такъ же далекъ отъ счастія, какъ былъ и раньше, a можетъ быть и еще дальше, потому что онъ такъ вѣрилъ въ чудотворную силу своего ума, и обманулся «Древо знанія не есть древо жизни» — выводъ понятный въ началѣ XIX столѣтія въ умахъ людей, которые сами могли убѣдиться, сколько безумствъ творитъ человѣкъ во имя разума и какимъ звѣремъ онъ можетъ быть при всемъ наличномъ богатствѣ его познаній — и выводъ, отъ котораго человѣкъ, конечно, отступилъ очень скоро, какъ только успокоился послѣ пережитой страшной трагедіи.
Сила личности человѣка опредѣляется не одной лишь силой его разума. Для полноты могущества необходимо желѣзное напряженіе воли и необычайная повышенность темперамента, обусловленная большой интенсивностью чувства. Чтобы быть сильнымъ, надо быть характеромъ.
Глубина и быстрая воспріимчивость чувствъ — отличительная черта психики всѣхъ байроническихъ типовъ; всѣ они сангвиники, съ кипучими страстями; вся жизнь ихъ — кипѣніе страсти или страстей, которыя вопреки обычному теченію нашей внутренней жизни какъ-то мирно уживаются въ нихъ съ холоднымъ разсудкомъ. Это своего рода психическая аномалія, но она нужна была нашему поэту, да и вообще поэтамъ того поколѣнія, для созданія истинно сильныхъ во всѣхъ отношеніяхъ личностей.
Примѣромъ такой разносторонней силы, — и притомъ поднятой на наивысшую ступень былъ и Манфредъ. Его сердце — вулканъ и его воля — желѣзо. Поэту было трудно найти подходящія слова и въ особенности подходящія драматическія положенія, чтобы образъ этой личности — единственной въ своемъ родѣ — вполнѣ соотвѣтствовалъ замыслу. И Байронъ умышленно отнесъ къ прошлому всю исторію страстей и увлеченій своего героя, и объ этомъ прошломъ предпочелъ опять говорить лишь намеками и полусловами. Онъ изобразилъ намъ сердце Манфреда какъ вулканъ уже потухшій и волю его какъ застывшую въ своемъ напряженіи. Мы ничего почти не знаемъ о томъ, какъ жилъ этотъ человѣкъ раньше, прежде чѣмъ мы застали его въ такомъ безысходномъ горѣ. Это отсутствіе всякихъ свѣдѣній о жизни Манфреда и составляетъ главную неясность всей поэмы; въ чемъ причина его страшной грусти? и почему онъ такъ несчастливъ?
На этихъ вопросахъ всегда остановится читатель и едва ли онъ разрѣшитъ эту загадку, если въ объясненіи психологіи Манфреда будетъ держаться обычныхъ понятій и если на самого героя будетъ смотрѣть какъ на простого человѣка. Тайна можетъ объясниться только, если Манфреда понять какъ символъ всего того поколѣнія, которое имъ такъ восхищалось. Какъ такой символъ, онъ — олицетвореніе силы чувства и воли, которыя вмѣсто того, чтобы оказаться благотворными, толкнули людей на путь страшныхъ преступленій и несчастій.
A Манфредъ, насколько можно судить по нѣкоторымъ вполнѣ яснымъ указаніямъ въ поэмѣ, дѣйствительно, представленъ какъ великій грѣшникъ и преступникъ. И преступленіе его не въ томъ, что его разумъ не желаетъ знать надъ собой никакого владыки, преступленіе его не интеллектуальнаго, если такъ можно выразиться, характера, оно — вытекло изъ грѣховнаго направленія его воли и его чувствъ. Онъ не только думалъ преступно, но онъ и преступно чувствовалъ и дѣйствовалъ. Какія же преступленія совершилъ онъ? Объ этомъ мы ничего не знаемъ, и только одно намъ извѣстно, что источникъ ихъ — его пылкое страстное сердце.
«Я знаю тебя, говоритъ ему дѣва горъ, я знаю тебя за человѣка разумныхъ помысловъ, за человѣка добрыхъ и злыхъ дѣяній, крайняго и въ добрѣ и во злѣ». Почти то же говоритъ о немъ и священникъ. «Этотъ человѣкъ, говоритъ онъ, могъ-бы быть благороднымъ созданіемъ; въ немъ есть та сила, которая могла бы создать хорошее сочетаніе изъ сильныхъ элементовъ его духа, будь только они мудро смѣшаны. Такой, каковъ онъ теперь, онъ представляетъ собой достойный удивленія хаосъ, смѣшеніе свѣта и тьмы, духа и праха, страстей и чистыхъ мыслей, которыя всѣ смѣшаны, всѣ безъ конца и безъ порядка другъ съ другомъ спорятъ, и либо бездѣйствуютъ, либо грозятъ разрушеніемъ». Если не знать, къ кому эти слова относятся, можно подумать, что священникъ говоритъ вообще о поколѣніи конца XVIII вѣка и начала ХІХ-го, когда, дѣйствительно, душа чувствующаго и мыслящаго человѣка была похожа на хаосъ, на смѣшеніе свѣта и тьмы, изъ котораго могло родиться — и въ дѣйствительности родилось — разрушеніе. Сколько было совершено преступленій, которыя вытекли изъ чувствъ, могущихъ повести къ добру и къ счастію? Какъ много было людей, которые сознавали себя сильными волей и сильными въ чувствахъ и должны были признать себя преступниками или могли, какъ Манфредъ, сказать, что на нихъ — кровь ближняго. Вѣроятно, какъ Манфредъ, они отказались-бы принести болѣе полное покаяніе и, чтобы не растравлять своихъ душевныхъ ранъ, стали-бы говорить полунамеками. И не къ нимъ-ли относились тѣ слова, которыми незримый голосъ проклиналъ Манфреда, когда онъ лежалъ въ обморокѣ? Голосъ этотъ осуждалъ Манфреда на мученія, напоминая ему о всѣхъ его порокахъ и преступленіяхъ. Онъ говорилъ ему, что его сердце холодно, что его улыбка — улыбка змѣи, что душа его неизмѣримая пучина коварства; онъ говорилъ ему объ его двуличіи, о тайныхъ злыхъ умыслахъ его мудрости, о томъ, что онъ находитъ наслажденіе въ страданіи ближняго, о томъ, наконецъ, что онъ по духу братъ Каина.
Если этотъ таинственный голосъ принадлежалъ существу, одаренному всевѣдѣніемъ, то онъ говорилъ завѣдомую ложь, такъ какъ никакой умышленной злобы, умышленнаго коварства или каинской ненависти въ душѣ Манфреда не было — о чемъ свидѣтельствуютъ всѣ люди, которымъ приходилось съ нимъ встрѣчаться. Въ поэмѣ есть много указаній на его доброе и сострадательное сердце. Но слова таинственнаго голоса не надо понимать буквально: ихъ нужно также истолковать иносказательно. Они станутъ понятны, если мы вспомнимъ — и это нетрудно подтвердить многими ссылками на литературные памятники того времени — какъ часто люди, переживавшіе ту тревожную эпоху, могли упрекнуть себя въ томъ, что дѣло любви въ ихъ рукахъ обратилось въ дѣло злобы и вражды, что улыбка счастья стала улыбкой злорадства, что добрые помыслы ихъ получили видъ коварныхъ замысловъ и что они сами, желая быть Авелями, на время превратились въ братоубійцъ Каиновъ. Таинственный голосъ, проклинающій Манфреда, былъ голосомъ не незримаго духа, a голосомъ совѣсти своего вѣка.
Въ смыслѣ такой-же самообличающей исповѣди можетъ быть истолкованъ и знаменитый, совсѣмъ туманный эпизодъ поэмы Байрона — таинственная любовь Манфреда къ Астартѣ. Много было подыскано объясненій этому эпизоду, начиная съ чисто личныхъ, взятыхъ изъ области сплетенъ. Всѣ эти объясненія мало что разъясняютъ въ виду дѣйствительно непроницаемой тьмы, какой окутанъ этотъ эпизодъ. Его придется либо оставить безъ объясненія какъ эффектный, но совсѣмъ недосказанный разсказъ о какой-то таинственной любви сильной демонической натуры, любви пагубной для слабой женщины (мотивъ очень распространенный въ тѣ годы), либо этотъ разсказъ придется опять понять какъ символическое выраженіе душевной трагедіи людей того поколѣнія. Страданія Астарты, ея гибель, участіе Манфредавъ этой гибели; его стремленія добиться свиданія съ ней и наконецъ ея появленіе передъ самой его смертью въ залогъ прощенія, все это — въ лицахъ изображенная трагедія любви, но не только любви между мужчиной и женщиной, a любви въ широкомъ смыслѣ — любви какъ принципа жизни, которому люди измѣнили не потому, что они злы отъ природы, a потому, что они слишкомъ страстно любили и подъ властью этой страсти незамѣтно для себя самихъ перешли къ отрицанію любви и во имя любви стали враждовать другъ съ другомъ. Любовь, сгорѣвшая въ своемъ собственномъ пламени — вотъ какъ можно понять этотъ мрачный эпизодъ поэмы Байрона, если уже все въ ней истолковывать символически. Тогда станутъ понятны и нѣкоторыя очень туманныя слова Манфреда о своей подругѣ, т. е. о своей собственной нѣкогда столь чистой любви далекой отъ всякой вражды и насилія.
«Она была на меня похожа, говоритъ онъ, ея глаза, ея волосы, ея черты, все, даже звукъ ея голоса напоминалъ меня. Но все это было въ ней болѣе мягко, все умиротворено красотой. Она любила уединенныя мечты и мысли, въ ней была жажда тайнаго знанія и умъ ея былъ способенъ обнять всю вселенную. И не только одними этими качествами обладала она, — въ ней были иныя, болѣе нѣжныя, чѣмъ мои — состраданіе, улыбка и слезы, которыхъ я не имѣлъ, нѣжность, которую я ощущалъ только къ ней, и смиреніе, котораго y меня никогда не было. Она раздѣляла со мной мои ошибки, но ея добродѣтели принадлежали ей одной, я любилъ и я погубилъ ее». «Я убилъ ее не рукой своей, а своимъ сердцемъ, которое сломило ея сердце. Глядя на него, это сердце завяло. Я пролилъ кровь, но не ея кровь, но она отъ этого изошла кровью. Я видѣлъ это все, но былъ не въ силахъ спасти ее». Какъ похожи эти слова не только на жалобу объ утратѣ любимаго человѣка, но и на жалобу объ утраченномъ собственномъ покоѣ, о погибшей чистотѣ души, о гибели непорочнаго любящаго сердца!
Итакъ, если взять поэму Байрона и центральную въ ней фигуру въ той исторической обстановкѣ, когда было написано это произведеніе, то легко убѣдиться въ его тѣснѣйшей связи съ одной изъ основныхъ проблемъ того времени.
Психологія сильной личности — сильной своимъ умомъ и знаніемъ, глубиной своихъ чувствъ и напряженіемъ своей воли — выражена образно и въ своей основной трагической сущности. Эта сильная личность, какихъ тогда было много, обозрѣвая все богатство своихъ знаній и измѣряя силу своего ума, — убѣдилась, насколько поспѣшны были надежды, на нихъ возлагаемыя, и увидала какъ недостаточна эта умственная сила для достиженія главной цѣли, на которую была направлена, т. е. счастія человѣка. Эта же сильная личность, вспоминая, какими глубокими чувствами она жила, какъ пламенно свой идеалъ любила, какъ не жалѣла себя для его достиженія, должна была съ глубочайшей печалью и отчаяніемъ убѣдиться, что все то, что она считала своими достоинствами — и ея любовь къ человѣчеству, и ея желѣзная воля, поддержанная пламеннымъ чувствомъ — все обернулось на погибель того идеала равенства, свободы и братства, который для всѣхъ этихъ сильныхъ людей былъ конечной цѣлью ихъ желаній и стремленій.
Всѣ люди, отдавшіе себя на служеніе этой высшей идеѣ, должны были прійти къ выводу, что всѣ они — сила, которая сама себя разрушила, и какъ Манфредъ могли считать за высшее счастіе — забвеніе, которое однако было невозможно. Ихъ мысль должна была «перестать смотрѣть на внѣшнее и всецѣло углубиться внутрь», чтобы начать тотъ процессъ сначала обвиненія, затѣмъ самообвиненія и самобичеванія, который въ концѣ концовъ по долгимъ путямъ пессимизма и всяческаго отрицанія долженъ былъ привести ихъ неизбѣжно къ мизантропіи.
Въ поэмѣ «Манфредъ» отмѣчена и эта вторая господствующая черта въ міросозерцаніи того времени. Манфредъ такой, какимъ мы застаемъ его, — величайшій мизантропъ, стоящій на самой высшей ступени отчужденія отъ людей и всего міра. Онъ не обличаетъ людей не враждуетъ съ ними, не мститъ имъ, какъ дѣлали его предшественники — другіе, Байрономъ созданные типы. Онъ не замѣчаетъ людей, онъ для нихъ давно умеръ. У него нѣтъ ни одной связи съ ними, ни идейной, ни нравственной. Онъ живетъ одинъ въ своемъ уединенномъ замкѣ, въ общеніи съ призраками, или на просторѣ безлюдной дикой альпійской природы. Ни подчиненныхъ нѣтъ y него, ни друзей, ни даже любимаго существа, которое Байронъ почти всегда оставлялъ въ утѣшеніе своимъ одинокимъ героямъ. Онъ стоитъ не рядомъ съ людьми, не надъ ними, a вообще внѣ ихъ круга. Онъ самъ сравниваетъ себя съ кометой и онъ, дѣйствительно, промелькнулъ среди людей, не оставивъ слѣда, чтобы никогда болѣе съ ними не встрѣчаться. Забвенія и смерти проситъ онъ. Ни борьба, ни волненіе, ни новый наплывъ чувствъ, ни покой, ни движеніе, — ничто человѣческое не вернетъ его къ жизни, его, въ которомъ столько чувствъ и воли и который вооруженъ такимъ знаніемъ! Онъ стоитъ на рубежѣ той черты, которая отдѣляетъ людей отъ безплотныхъ духовъ; не назадъ къ людямъ желалъ-бы онъ вернуться, онъ «хотѣлъ-бы стать незримымъ духомъ какого нибудь нѣжнаго звука, живымъ голосомъ, дыханіемъ гармоніи, безтѣлесною радостью, которая рождается и умираетъ вмѣстѣ со звукомъ, который ее создалъ».
Глубокая меланхолія и тоска звучитъ въ этомъ пожеланіи, — тоска человѣка, который рѣшительно не знаетъ, зачѣмъ ему данъ человѣческій образъ. Всегда ли онъ былъ такимъ или эта мизантропія получилась какъ выводъ изъ знанія людей и общенія съ ними?
Отвѣтъ на этотъ вопросъ нѣсколько затрудненъ однимъ встрѣчающимся въ поэмѣ противорѣчіемъ. Антисоціальная тенденція въ характерѣ Манфреда казалась самому Байрону столь повышенной и столь мало мотивированной, что онъ для облегченія ея пониманія приписалъ ее самой природѣ героя, a не людямъ, которые ее въ немъ воспитали. «Съ юныхъ лѣтъ, говоритъ онъ устами самого Манфреда, моя душа не жила общей жизнью съ другими людьми; на землю я смотрѣлъ нечеловѣческими глазами; я не раздѣлялъ съ людьми ихъ жажды самолюбивыхъ желаній. Цѣль ихъ жизни не была моей цѣлью; мои радости, печали, мои страсти и моя сила дѣлали меня чужимъ среди нихъ; хотя я и носилъ человѣческій обликъ, во мнѣ не было любви къ человѣку… Рѣдки и незначительны были мои столкновенія съ ближними и съ образомъ ихъ мысли». Въ третьемъ заключительномъ актѣ своей драмы Байронъ взялъ, однако, назадъ это объясненіе, и на тотъ же вопросъ, — почему онъ сталъ мизантропомъ, Манфредъ отвѣчалъ вполнѣ ясно и совсѣмъ въ духѣ исторической истины. «Отецъ, — говорилъ Манфредъ священнику. умирая, — и я имѣлъ эти земныя обольщенія, эти благородные порывы въ моей молодости; и я хотѣлъ вмѣстить въ себѣ душу другихъ людей; стать просвѣтителемъ человѣчества. И я хотѣлъ летѣть все выше — куда? я самъ не зналъ. и быть можетъ затѣмъ, чтобы упасть… Но все это прошло, я обманулся».
Лучшаго объясненія всей глубоко скорбной мизантропіи Манфреда, чѣмъ то, которое дано въ этихъ простыхъ словахъ, мы не подыщемъ. Эти слова принадлежатъ не столько поэту, сколько историку. Нужно было выстрадать всю трагедію своего поколѣнія, чтобы такъ отчетливо представить себѣ причину, почему люди того времени были такъ печальны и озлоблены.
При торжествующихъ кликахъ, какими встрѣчены были въ XVIII вѣкѣ смѣлые набѣги человѣческаго разума на всѣ предразсудки, при общемъ убѣжденіи въ добротѣ человѣческой природы, въ естественной благожелательности всѣхъ врожденныхъ склонностей, — какъ было не имѣть земныхъ обольщеній и благородныхъ порывовъ, направленныхъ къ тому, чтобы всю жизнь построить на новыхъ началахъ добра, справедливости и истины? Всякій идеалистъ того времени хотѣлъ вмѣстить въ себѣ душу другихъ людей, «обнять милліоны людей», какъ въ своемъ гимнѣ говорилъ Шиллеръ, и стать просвѣтителемъ человѣчества. Всѣ хотѣли летѣть все выше и выше, куда — сами не знали. И когда послѣ полета пришлось очнуться опять на землѣ, среди всѣхъ ужасовъ проигранной кровавой битвы, могла-же прійти въ голову мысль, что весь полетъ былъ самообманомъ, что люди затѣмъ и летѣли выше. чтобы упасть такъ низко. При вѣрѣ въ Бога можно было смириться или возроптать, a безъ этой вѣры оставалось только обрушиться всею тяжестью своего негодованія, своей злобы, наконецъ, своего презрѣнія — на участниковъ этого смѣлаго полета, сначала на людей, a затѣмъ и на самого себя. Человѣкъ своимъ страданіемъ купилъ право на мизантропію…
Поэтическое обоснованіе этого права, представленное въ видѣ фантастическаго видѣнія и выполненное съ замѣчательной художественной техникой, — и составляетъ весь историческій и философскій смыслъ знаменитой поэмы Байрона.
Времена, когда она была написана, давно прошли, всѣ старыя раны давно зажили или забылись въ виду новыхъ, и сама великая трагедія конца XVIII и начала XIX вѣка обрисовалась для насъ въ иномъ свѣтѣ. Мы готовы признать, что трагедія была и неожиданна, и кровава, что много грѣховъ взяли на свою душу ея участники, что и разумъ человѣка, и его сердце не оправдали возложенныхъ на нихъ надеждъ, но мы знаемъ теперь, сколь многимъ человѣчество обязано тѣмъ годамъ испытанія, какой въ общемъ благотворный итогъ получился изъ всѣхъ этихъ золъ и несчастій. Мизантропію старыхъ идеалистовъ мы готовы счесть за слабость или малодушіе, но если мы это негуманное чувство поставимъ имъ дѣйствительно въ вину, мы окажемся плохими психологами, a потому и плохими историками. Впрочемъ, намъ нѣтъ основанія опасаться этого: современная жизнь поднимаетъ иногда со дна души такія злобныя чувства противъ человѣка, который привыкъ гордиться своимъ богоподобіемъ, что понять, какъ любовь можетъ обернуться въ ненависть и филантропъ стать мизантропомъ — намъ не трудно, и большихъ усилій стоитъ подчасъ не пойти дальше этого пониманія и не впасть въ искушеніе.
Но помимо нашего личнаго опыта это пониманіе облегчено намъ великими сердцевѣдами, которымъ данъ особый даръ сохранять прошлое на цѣлые вѣка свѣжимъ и нетлѣннымъ.
«Манфредъ» созданъ однимъ изъ такихъ хранителей истинъ прошлаго и въ этой фантастичной поэмѣ, въ которой всѣ дѣйствующія лица какія-то тѣни и призраки, сохранена живая душа цѣлаго поколѣнія, такъ много выстрадавшаго за своихъ отцовъ, за себя самого и за насъ, конечно.
Манфредъ.
Охотникъ за сернами.
Аббатъ Санъ-Мориса.
Мануилъ.
Германъ.
Альпийская фея.
Ариманъ.
Немезида.
Судьбы.
Духи и т. д.
МАНФРЕДЪ.
Долить пора бы лампу, хоть и полной
Ея не хватитъ мнѣ на бдѣнье;
Дремота, если задремлю, не сонъ, —
Все та же мысль въ ней непрерывно длится,
Я не могу прогнать ее, и въ сердцѣ
Есть вѣчный стражъ; смыкаются глаза
Чтобъ внутрь глядѣть, a я дышу
И двигаюсь какъ существо живое.
Печаль должна наставникомъ быть мудрыхъ;
Познанье — скорбь и кто всѣхъ больше знаетъ,
Тѣмъ горше плакать долженъ, убѣдившись,
Что древо знанія — не древо жизни.
Философовъ, науку, волшебство,
Премудрость міра я успѣлъ извѣдать,
Умомъ своимъ я все могу усвоить,
Но пользы нѣтъ: добро я дѣлалъ людямъ
И даже между нихъ съ добромъ встрѣчался,
Но пользы нѣтъ: враговъ имѣлъ я много
И устоялъ, a сколько ихъ погибло!
Но пользы нѣтъ: добро и зло, и жизнь,
Власть, страсти — все что есть въ другихъ —
Все было для меня какъ дождь въ пустынѣ
Съ той роковой минуты. Нѣтъ ужъ больше
Боязни. Надо мной лежитъ проклятье:
Въ природѣ всей не вѣдать больше страха,
Не трепетать ни отъ надеждъ, ни отъ желаній
И на землѣ не знать уже любви.
Но къ дѣлу!
— Вы, таинственныя силы!
Вы, духи безграничности вселенной!
Я васъ искалъ во мракѣ и въ сіяньѣ —
Со всѣхъ сторонъ вы охватили землю
И носитесь тончайшею стихіей.
Для васъ шатры — вершины снѣговыя,
Вы движетесь въ моряхъ и подъ землею —
Я васъ зову могучимъ заклинаньемъ,
Которому послушны вы — явитесь!
Ихъ нѣтъ еще. — Такъ голосомъ того,
Кто первый среди васъ, и этимъ знакомъ,
Предъ коимъ вы трепещете, и правомъ
Безсмертнаго — явитесь! Слушайте — явитесь!
О, если такъ, земли и неба духи,
Вамъ отъ меня не ускользнуть: и силой
Глубокою — всевластнымъ заклинаньемъ,
Рожденнымъ на звѣздѣ давно погибшей,
Теперь пылающемъ обломкѣ міра
Разбитаго, блуждающаго ада
И тѣмъ проклятіемъ, что на душѣ моей,
Той мыслью, что во мнѣ и надо мной,
Я заклинаю васъ: ко мнѣ! — явитесь!
ПЕРВЫЙ ДУХЪ.
Смертный, здѣсь я. На твой зовъ
Я примчался съ облаковъ,
Изъ чертоговъ золотыхъ,
Яркимъ солнцемъ залитыхъ;
Отразился въ нихъ закатъ —
И синѣютъ, и горятъ.
Хоть не правъ ты можетъ быть,
Я готовъ тебѣ служить.
Я пришелъ въ лучахъ зари —
Что же надо? Говори.
ГОЛОСЪ ВТОРОГО ДУХА.
Монъ-Бланъ въ коронѣ изъ снѣговъ
Есть царь сѣдыхъ вершинъ,
Окутанъ ризой облаковъ
Стоитъ какъ властелинъ.
На немъ повисли льды лавинъ,
Но умолкаетъ громъ
Среди трепещущихъ долинъ
При голосѣ моемъ.
Когда жъ громады ледниковъ
Сползаютъ день за днемъ —
Я путь указываю льдовъ,
Иль задержу на немъ.
Мнѣ внемлетъ снѣговой просторъ,
И подъ моей стопой
Дрожатъ громады скалъ и горъ —
Что общаго съ тобой?
ГОЛОСЪ ТРЕТЬЯГО ДУХА.
Тамъ, гдѣ вѣтеръ молчитъ
Въ глубинѣ голубой,
Гдѣ морская змѣя
Улеглась подъ водой,
И гдѣ кудри свои
Чешетъ моря краса,
Какъ степной ураганъ
Твой призывъ ворвался,
Надъ чертогомъ моимъ
Прокатился волной.
Всѣ желанья свои
Духу моря открой.
ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХЪ.
Тамъ, гдѣ долго пламя
Дремлетъ подъ золой,
Гдѣ сверкаетъ лава
Огненной рѣкой,
Гдѣ проникли Анды
Въ глубину земли,
A короной снѣжной
Въ небеса ушли, —
Я царю тамъ вѣчно,
Но услышалъ зовъ —
Жду твоихъ велѣній,
Сдѣлать все готовъ.
ПЯТЫЙ ДУХЪ.
Я вѣчный всадникъ урагана,
Я бури рулевой;
Лечу надъ бездной океана
Я въ тучѣ грозовой.
Я мчался на твое призванье
И видѣлъ мощный флотъ,
Но утра ранняго сіянье
Обломковъ не найдетъ.
ШЕСТОЙ ДУХЪ.
Живу лишь ночью, мучусь дня сіяньемъ:
Зачѣмъ меня терзалъ ты заклинаньемъ?
СЕДЬМОЙ ДУХЪ.
Я управляю той звѣздой,
Что правитъ всей твоей судьбой:
Когда-то чудный, свѣтлый міръ,
Она стремилась сквозь эѳиръ,
Неслась впередъ свободно, плавно,
Въ пространствѣ не было ей равной.
Но часъ пробилъ и время наступило
Ей стать блуждающею силой.
Ея кровавое сіянье
Стоитъ угрозой мірозданья;
Небесъ прорѣзывая сферы,
Стремясь безъ цѣли и безъ мѣры,
Несется грозная комета,
Чудовище огня и свѣта!
Ты подъ лучомъ ея рожденъ
И смѣешь мнѣ повелѣвать —
На мигъ тебѣ я подчиненъ,
Но будешь ты мой рабъ опять.
Но говори, умчусь я скоро,
Пусть этихъ духовъ слабый рой
Съ тобой ведетъ переговоры —
Ты только прахъ передо мной.
ВСѢ СЕМЬ ДУХОВЪ.
Земля, моря и ночь, твоя звѣзда и горы,
Гроза и воздухъ здѣсь мы — всѣ къ тебѣ пришли.
Мы духи ихъ и на твой зовъ явились скоро —
Что хочешь ты отъ насъ, ты, смертный сынъ земли?
МАНФРЕДЪ.
Забвенія!
ПЕРВЫЙ ДУХЪ.
Чего? Кого? Зачѣмъ?
МАНФРЕДЪ.
Того, что здѣсь въ груди, читайте сами,
Вы знаете, что я сказать не въ силахъ.
ДУХЪ.
Мы можемъ дать лишь то, что мы имѣемъ:
Проси отъ насъ господства, власти, царства
Надъ всей землей или надъ частью, знака,
Чтобъ надъ стихіями повелѣвать, которыхъ
Владыки мы — и все отъ насъ получишь.
МАНФРЕДЪ.
Забвенья лишь — самозабвенья
Ужели не добыть въ тѣхъ тайныхъ царствахъ,
Которыя такъ щедро вы дарите?
ДУХЪ.
Оно не въ нашемъ существѣ и власти;
Но — y тебя есть смерть.
МАНФРЕДЪ.
Забвенье въ ней?
ДУХЪ.
Безсмертны мы и мы не забываемъ;
Мы вѣчны и прошедшаго для насъ,
Какъ будущаго, нѣтъ. Вотъ нашъ отвѣтъ.
МАНФРЕДЪ.
Вы надо мной смѣетесь, но та сила,
Что привлекла васъ, сдѣлала моими,
Тотъ духъ, та прометеевская искра,
Какъ молнія души моей сверкаетъ
И такъ же далеко хватаетъ, какъ и ваша,
И не уступитъ вамъ окованная прахомъ!
Отвѣтьте мнѣ, иль покажу вамъ, кто я!
ДУХЪ.
Мы нашъ отвѣтъ тебѣ уже сказали —
Ты самъ отвѣтилъ.
МАНФРЕДЪ.
Какъ понять мнѣ васъ?
ДУХЪ.
Когда y насъ съ тобою та же сущность,
Такъ мы уже отвѣтили, сказавъ,
Что смерть для насъ совсѣмъ не существуетъ.
МАНФРЕДЪ.
Такъ я изъ вашихъ царствъ васъ звалъ напрасно,
И вы не можете иль не хотите мнѣ помочь.
ДУХЪ.
Что есть y насъ мы предлагаемъ все,
Подумай и скажи, пока мы здѣсь —
Власть, сила, царство, дни безъ счета…
МАНФРЕДЪ.
Проклятіе! Къ чему мнѣ эти дни?
Итакъ ужъ тянутся довольно. Прочь!
ДУХЪ.
Постой, тебѣ помочь хотѣли бъ мы;
Подумай, не найдешь ли дара ты иного,
Который мы могли бы предложить?
МАНФРЕДЪ.
Ни одного. Но нѣтъ, нѣтъ, погодите —
Хотѣлъ бы я увидѣть васъ, я слышу
Звукъ голосовъ и сладкій, и печальный,
Какъ музыка воды, я вижу
Звѣзды прекрасной ровное сіянье
И больше ничего… Приблизьтесь, какъ вы есть,
Одинъ ли, всѣ ли, но въ обычныхъ формахъ.
ДУХЪ.
У насъ нѣтъ формъ — онѣ въ стихіяхъ нашихъ,
Мы имъ даемъ начало и значенье.
Самъ форму выбери — мы въ ней предстанемъ.
МАНФРЕДЪ.
Нѣтъ для меня на всей землѣ
Ни безобразной формы, ни прекрасной.
Пусть тотъ изъ васъ, кто всѣхъ сильнѣе,
Мнѣ явится въ какомъ угодно видѣ.
СЕДЬМОЙ ДУХЪ (являясь въ
образѣ прекрасной женщины).
Смотри!
МАНФРЕДЪ.
О, Боже! если это такъ
И ты не призракъ лживый, не безумье,
Я могъ бы счастливъ быть, тебя обнять
И будемъ мы опять…
Разбито сердце.
Мѣсяцъ свѣтится уныло,
Еле дышитъ вѣтерокъ,
Метеоры надъ могилой,
Надъ болотомъ огонекъ;
Звѣзды, падая, сверкаютъ,
Совы смѣхомъ отвѣчаютъ,
И не шепчутъ съ высоты
Неподвижные листы.
Но парю я надъ тобою,
Вѣя силой неземною.
Спи же, спи глубокимъ сномъ, —
Духъ не спитъ во снѣ твоемъ;
Не отгонишь ты видѣній,
Не забудешь всѣхъ сомнѣній;
Дни потянутся чредою,
Буду я вездѣ съ тобою:
Ты какъ саваномъ обвитъ,
И туманъ кругомъ стоитъ.
Такъ отнынѣ до вѣковъ
Ты отвѣтишь на мой зовъ.
Предъ тобой пройду незримо,
Но и то, что невидимо
Ты почуешь надъ собой
Неизбѣжною судьбой.
И когда въ тревогѣ тайной
Обернешься ты случайно —
Не повѣришь ты глазамъ,
Что меня не видишь тамъ.
Все, чѣмъ будешь ты страдать,
Въ сердцѣ долженъ ты скрывать.
Ты окованъ волшебствомъ,
Ты проклятіемъ влекомъ,
И въ невидимыя сѣти
Ты попалъ подъ звуки эти.
Вѣтеръ пѣснею своей
Сонъ отгонитъ отъ очей,
И среди ночной прохлады
Ты не будешь знать отрады, —
Въ блескѣ солнечныхъ лучей
Ночь ты будешь звать скорѣй.
Изъ твоихъ же лживыхъ слезъ
Ядъ смертельный я принесъ,
Сердце я твое видалъ,
Черной крови въ немъ досталъ;
Я улыбку взялъ твою,
Изъ нея извлекъ змѣю,
Изъ твоихъ же волхованій
Добылъ силу заклинаній;
Яды всѣ я испыталъ,
Всѣхъ сильнѣе твой призналъ,
Злобой сердца и улыбки,
Безграничною виной,
Лицемѣріемъ ошибки
И коварною душой,
Торжествомъ того искусства;
Гдѣ притворство гонитъ чувство, —
Заклинаю всѣмъ, что зло,
Всѣмъ что будетъ, что прошло, —
Ты спасенія не жди,
Адъ носи въ своей груди!
Казнь свою ты самъ избралъ,
Надъ тобой пролитъ фіалъ,
Жизнь твоя осуждена:
Ни забвенія, ни сна!
Смерть ты будешь призывать
И предъ нею же дрожать.
Чу! Теперь ты очарованъ,
Цѣпью словъ моихъ прикованъ:
Заклинанья прозвучали
И на вѣкъ тебя связали.
СЦЕНА II.
правитьМАНФРЕДЪ.
Исчезли мною вызванные духи,
И тайныя науки обманули.
Мое лѣкарство обратилось въ муку,
Волшебной помощи не жду; y ней
Надъ прошлымъ власти нѣтъ, a то, что будетъ,
Мнѣ все равно, пока все то, что было,
Во мракѣ не исчезнетъ. Мать земля!
И ты, разсвѣтъ румяный, и вы, горы,
Зачѣмъ прекрасны вы? Мнѣ васъ любить
Нельзя. Ты, око ясное вселенной,
Отверзтое для всѣхъ и надо всѣми,
Всѣмъ милое, ты въ сердце мнѣ не свѣтишь;
И вы, вы, скалы, съ высоты которыхъ
Тамъ, надъ потокомъ, сосны вѣковыя
Мнѣ кажутся ничтожными кустами
Въ ужасной глубинѣ; одинъ прыжокъ,
Одно движенье, вѣтра дуновенье
Могло бъ меня на каменной постели
На вѣки успокоить. Что жъ я жду?
Влеченье есть, a я стою недвижно;
Опасность вижу — и не отступаю.
Кружится голова, a ноги тверды.
Такъ связанный невидимою силой,
Какъ рабъ и не хочу, a долженъ жить;
И это жизнь! — Носить внутри себя
Глухую пустоту, быть для себя
Своей могилой. Я ужъ пересталъ
Въ своихъ глазахъ оправдывать себя —
Послѣдней слабости не знаю зла.
Крылатый вѣстникъ, ты сквозь облака
Полетъ счастливый направляешь въ небо,
Я радъ бы сдѣлаться твоей добычей
И накормить твоихъ орлятъ. Исчезъ,
Ужъ я тебя не догоню и взглядомъ;
Но все для твоего доступно взора,
Внизу, вверху, кругомъ. — Какъ все прекрасно!
Какою красотою полонъ міръ!
Въ его явленіяхъ, въ себѣ самомъ!
A мы зовемъ себя его царями?
Соединенье Божества и праха,
Борьба враждебныхъ вѣчно элементовъ —
Мы смѣсь ничтожества съ гордыней,
Желаній низкихъ и высокой воли,
Пока въ насъ смертное не пересилитъ
И мы тогда не превратимся въ то,
Что и самимъ себѣ назвать намъ страшно,
Чу, горной музыки простые звуки —
Здѣсь дни патріархальные не сказка:
Звучатъ здѣсь въ вольномъ воздухѣ напѣвы;
Подъ звонъ бубенчиковъ бродящихъ стадъ —
О, если бъ звуками дышать и быть
Незримымъ духомъ тихаго напѣва,
Лишь голосомъ гармоніи звучащей,
Блаженствуя, родясь и умирая
Въ ея звенящихъ тихо переливахъ.
ОХОТНИКЪ.
Такъ, такъ и есть, я здѣсь обманутъ серной:
Слѣдовъ ужъ нѣтъ; едва ли мнѣ сегодня
Оплатится опасный трудъ. — Но кто тамъ?
Онъ, кажется, не нашъ, a здѣсь достигъ онъ
Такихъ высотъ, которыхъ достигаютъ
Изъ горцевъ и охотники не всѣ.
Онъ мужественъ и гордый видъ имѣетъ,
Какъ вольный гражданинъ; но далеко —
Я подойду къ нему поближе.
МАНФРЕДЪ (не замѣчая его).
Такъ отъ тоски сѣдѣть, какъ эти сосны,
Зимы нагіе, жалкіе остатки,
Какъ дерево погибшее, сухое,
Чей корень проклятъ былъ, и сознавать
Паденье — быть лишь этимъ, вѣчно этимъ,
Когда я былъ инымъ! Состариться
Не отъ годовъ, a отъ однихъ мгновеній,
Переживать часы ползущіе вѣками!..
Нависшія громады ледяныя,
Сорваться съ горъ готовыя лавины,
Неситесь, чтобъ меня теперь засыпать.
Я слышу васъ вверху и подъ собой,
Вездѣ гремятъ тяжелые раскаты,
Но гибнетъ только то, что хочетъ жить:
Цвѣтущіе луга и поросли лѣсныя,
И хижины безвинныхъ поселянъ.
ОХОТНИКЪ.
Туманы подниматься начинаютъ,
Ему пора сойти, не то онъ можетъ
Дорогу потерять, a съ ней и жизнь.
МАНФРЕДЪ.
Туманъ ползетъ, змѣится ледниками
И подо мною тучи всѣ горятъ.
То плещетъ океанъ глубокій ада;
О берегъ жизни каждая волна
Въ немъ разбивается съ глухимъ ударомъ.
ОХОТНИКЪ.
Мнѣ подойти къ нему придется осторожно:
Заслышавъ шагъ, онъ оступиться можетъ,
A онъ и такъ дрожитъ.
МАНФРЕДЪ.
Когда-то горы
Обрушившись столкнули и другія,
Обломками засыпали долины,
Потокамъ сразу путь загородили,
Съ землей и съ камнями смѣшавши воды,
Заставивъ ихъ искать другой дороги.
Ты это сдѣлалъ въ старину, Монъ-Розъ,
Зачѣмъ я не былъ тамъ?
ОХОТНИКЪ.
Другъ, берегитесь!
Во имя Господа, что создалъ васъ,
Не подходите къ пропасти такъ близко.
МАНФРЕДЪ (не слыша его).
Да, то была бы славная могила,
Спокойно въ глубинѣ лежало бъ тѣло,
A не разорванное все на части
По этимъ скаламъ на потѣху вѣтру.
Прощай же ты, разверзшееся небо,
И не смотри сюда съ такимъ упрекомъ,
Тебѣ я чуждъ. Земля, прими мой прахъ!
ОХОТНИКЪ.
Безумецъ, стой! Хоть жизнь тебѣ постыла —
Ты нашихъ горъ не запятнаешь кровью.
Иди со мной, тебя я не пущу.
МАНФРЕДЪ.
Я сердцемъ боленъ тяжело, пусти!
Да, я совсѣмъ ослабъ. Кружатся горы.
Я больше ничего не вижу. Кто ты?
ОХОТНИКЪ.
Сейчасъ отвѣчу, a теперь за мной.
Все гуще облака — вотъ такъ, держитесь,
Ногой сюда; возьмите эту палку
И тамъ скорѣе этотъ кустъ хватайте.
За поясъ мой держитесь. Тише. Такъ.
Мы черезъ часъ уже должны быть дома.
Итти тамъ дальше будетъ много легче.
Потокъ тамъ проложилъ себѣ дорогу
Зимою. Такъ, вотъ это хорошо —
Изъ васъ охотникъ вышелъ бы хорошій.
СЦЕНА I.
править
ОХОТНИКЪ.
Нѣтъ, подожди, ты долженъ отдохнуть, —
Въ тебѣ и духъ, и тѣло не способны
Другъ друга охранять, хоть нѣсколько часовъ.
Когда оправишься, я провожу…
Куда?
МАНФРЕДЪ.
Не надо, я дорогу знаю,
И мнѣ не нуженъ больше проводникъ.
ОХОТНИКЪ.
Ты рода знатнаго — и это видно
Въ одеждѣ и въ походкѣ; ты изъ тѣхъ,
Кому въ горахъ принадлежатъ тѣ замки,
Что смотрятъ сверху въ нижнія долины.
Котораго жъ изъ нихъ хозяинъ ты?
Я рѣдко въ нихъ вхожу, но мнѣ случалось
Въ прихожихъ тамъ погрѣться или выпить.
И всѣ пути туда я знаю съ дѣтства…
Который же тебѣ принадлежитъ?
МАНФРЕДЪ.
Не все ль равно?
ОХОТНИКЪ.
Простите мой вопросъ.
Прошу вина отвѣдать моего;
Оно старинное и мнѣ не разъ
Согрѣло кровь средь нашихъ ледниковъ,
Теперь пусть вамъ поможетъ. Выпьемъ, право.
МАНФРЕДЪ.
Прочь, прочь! Тамъ кровь алѣетъ по краямъ!
Ужели ей во вѣкъ не скрыться въ землю?
ОХОТНИКЪ.
Что хочешь ты сказать? Ты, видно, бредишь.
МАНФРЕДЪ.
Кровь, кровь моя, горячій, чистый ключъ
Струившійся въ груди отцовъ и въ нашей,
Когда мы были молоды, и сердце
Одно въ насъ билось и любили мы
Другъ друга, какъ нельзя любить,
Кровь пролилась тогда, — теперь она встаетъ
Тамъ въ облакахъ, что между мной и небомъ,
Гдѣ нѣтъ тебя, я жъ никогда не буду.
ОХОТНИКЪ.
Ты человѣкъ загадочныхъ рѣчей,
Какого-то ужаснаго грѣха.
Каковъ бы ни былъ страхъ твой или мука —
Надѣйся на небесное терпѣнье.
МАНФРЕДЪ.
Терпѣніе, терпѣніе! вотъ слово
Для вьючнаго скота, a не для хищной птицы.
Предъ смертными такими же, какъ ты,
Хвали его, — я не твоей породы.
ОХОТНИКЪ.
Слава Богу!
Я не взялъ бы и славы Вильгельмъ Телля,
Чтобъ быть такимъ, какъ ты; но свое бремя
Нести ты долженъ, — ропотъ не поможетъ.
МАНФРЕДЪ.
Я и несу его; смотри: я живъ.
ОХОТНИКЪ.
Нѣтъ, это судороги, a не жизнь.
МАНФРЕДЪ
Скажу тебѣ, я прожилъ много лѣтъ
И длинныхъ лѣтъ, но всѣ они ничто
Въ сравненьѣ съ тѣмъ, что надо пережить:
Вѣка, пространство — вѣчность и сознанье,
И въ немъ одна лишь только жажда смерти.
ОХОТНИКЪ.
Но ты на видъ едва достигъ лишь среднихъ лѣтъ,
И я тебя должно быть много старше.
МАНФРЕДЪ.
По твоему, жизнь созидаетъ время?
Пожалуй, да, но въ ней дѣла — эпохи,
Мои жъ дѣла живутъ и дни, и ночи
Несчетные и какъ песокъ морской
Все тѣ же вѣчно, вѣчно безъ конца.
Нагая и холодная пустыня,
Гдѣ разбиваются со злобой волны
И оставляютъ лишь одни обломки,
Каменья, горечь ѣдкую отлива.
ОХОТНИКЪ.
Помѣшанъ онъ: его нельзя оставить.
МАНфРЕДЪ.
О, если бъ такъ, тогда бы все, что вижу, —
Все было бъ только тяжкимъ бредомъ.
ОХОТНИКЪ.
Что?
Что видишь ты, что чудится тебѣ?
МАНФРЕДЪ.
Я самъ и ты, простой и честный горецъ,
И домъ твой скромный и гостепріимный,
Твой духъ свободный, твердый, терпѣливый,
Безвинность, уваженіе къ себѣ,
Здоровье днемъ и сонъ спокойный ночью;
И промыселъ твой честный, хоть опасный;
Надежда старость видѣть и могилу
Спокойную съ гирляндою цвѣтовъ
И дорогою памятью внучатъ:
Вотъ что я вижу здѣсь — a тамъ, внутри,
Не все ль равно?… Душа ужъ сожжена.
ОХОТНИКЪ.
И ты со мной судьбой бы помѣнялся?
МАНФРЕДЪ.
Нѣтъ, другъ! Я не хочу тебя обидѣть, —
Не стану жребіемъ ни съ кѣмъ мѣняться;
Хоть и съ трудомъ, но въ жизни я несу,
Что и во снѣ другіе не снесли бы, —
Погибли бы, не просыпаясь.
ОХОТНИКЪ.
И ты
Съ такими чувствами и состраданьемъ,
Ты зломъ проникнутъ весь? Не говори.
Возможно ль, чтобъ изъ чувства страшной мести
Ты погубилъ враговъ?
МАНФРЕДЪ.
О, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!
Я погубилъ лишь тѣхъ, кому былъ дорогъ,
Кого любилъ, — я убивалъ враговъ,
Лишь защищаясь самъ отъ нападеній.
Но были гибельны мои объятья.
ОХОТНИКЪ.
Спаси, тебя Господь! Ты самъ покайся,
A я молиться буду за тебя.
МАНФРЕДЪ.
Не надо, — но снести могу я жалость.
Прощай, пора!… Вотъ золото, возьми,
Спасибо… Благодарности не надо:
Ты заслужилъ его… Теперь прощай,
Не провожай: я здѣсь дорогу знаю.
СЦЕНА II.
правитьИ полдня нѣтъ; лучи косые солнца
Блестящей радугой надъ водопадомъ
Стоятъ, a онъ серебряныя воды
Со скалъ, кипя и пѣнясь, мечетъ въ бездну,
И тамъ, какъ дымъ густой, клубятся брызги,
Колеблясь, будто хвостъ того коня,
На немъ же въ день послѣдній смерть возсядетъ,
Какъ въ Откровеніи написано.
Одинъ, любуюсь этою картиной,
Но дань сверкающихъ, шумящихъ водъ
Съ ихъ духомъ раздѣлю… Позвать ее.
Прекрасный духъ съ лучистыми кудрями,
Съ очами полными огня, чьи формы
Возводятъ прелести земныхъ красавицъ
До красоты небесной, неземной,
Въ стихіи чистой ты сіяешь,
Вся въ блескѣ этихъ радужныхъ огней
Зардѣлась, какъ ребенокъ, мирно спящій
Въ объятіяхъ y матери своей,
Какъ тѣ снѣга, когда заря мгновенно
Охватитъ неприступныя вершины,
Земли румянецъ при объятьяхъ неба.
Передъ твоею красотой блѣднѣетъ
И радуга, что блещетъ надъ тобой,
Прекрасный духъ; въ твоихъ очахъ глубокихъ,
Гдѣ свѣтится спокойствіе души
И ясно такъ безсмертіе сквозитъ, —
Прощеніе тому ужъ я читаю.
Кому подъ часъ таинственныя силы
Даютъ возможность быть въ общеньѣ съ ними.
Да, ты простишь теперь мнѣ этотъ вызовъ,
Чтобъ на тебя взглянуть.
ФЕЯ.
Тебя я знаю,
О, сынъ земли! И знаю тѣхъ, кто далъ
Тебѣ твое могущество; я знаю —
Ты человѣкъ и мысли, и рѣшенья,
Добра и зла — и крайній въ нихъ обоихъ,
Мужъ роковой и рокомъ обреченный.
Да, я тебя ждала, чего жъ ты хочешь?
МАНФРЕДЪ.
Смотрѣть на красоту твою — и только.
Лицо земли мнѣ стало ненавистно,
И я проникнулъ въ то, что сокровенно, —
Въ жилища тѣхъ, кто управляетъ ею,
Но и они не могутъ мнѣ помочь,
Не могутъ дать того, чего искалъ я
И пересталъ искать.
ФЕЯ.
Чего же дать
Не могутъ тѣ, кто всѣхъ сильнѣе въ мірѣ
И управляютъ всѣмъ незримымъ?
МАНФРЕДЪ.
Дара…
Но для чего мнѣ повторять? Напрасно…
ФЕЯ.
Я ничего не знаю. Говори.
МАНФРЕДЪ.
Что жъ, хорошо — пусть это будетъ мукой,
Но пусть исходъ она найдетъ хоть въ рѣчи.
И въ юности я не стремился къ людямъ
И не глядѣлъ на землю ихъ очами;
Ихъ честолюбье не было моимъ,
Ихъ цѣли жизни мнѣ казались чужды;
Все — радости, и скорбь, и страсть, и сила —
Все дѣлало меня чужимъ для нихъ.
Я образъ смертнаго носилъ, но плоть живая
Сочувствія во мнѣ не вызывала.
Среди существъ тѣлесныхъ, лишь одна…
Но нѣтъ, о ней потомъ, — что до людей,
Какъ я сказалъ, я съ ними знался мало.
Отрадно было мнѣ въ пустынѣ дикой
Дышать морознымъ воздухомъ вершинъ,
Гдѣ птицы гнѣздъ не вьютъ и мотыльки
Надъ голымъ камнемъ не порхаютъ;
Любилъ я плыть одинъ въ водахъ потока
Межъ острыхъ камней и водоворотовъ,
Иль по волнамъ ревущимъ океана, —
Такъ сила юная во мнѣ кипѣла;
То ночью за движеніемъ луны
Я пристально слѣдилъ, то ждалъ,
Чтобъ молнія меня вдругъ ослѣпила;
То чутко слушалъ шелестъ желтыхъ листьевъ,
Когда свистя ихъ вѣтеръ гналъ осенній.
Вотъ чѣмъ былъ занятъ я, — я былъ одинъ
И, встрѣтивъ тѣхъ существъ, къ которымъ я
Принадлежалъ, — какъ ни томился этимъ, —
Я чувствовалъ, что самъ я опускаюсь
И прахомъ становлюсь. И я тогда
Все глубже погружался въ царство смерти,
Искалъ ея причинъ, ея послѣдствій,
Изъ вида череповъ, костей и праха
Запретное я сдѣлалъ заключенье.
Такъ много лѣтъ я ночи проводилъ
Надъ позабытой съ древности наукой;
Трудомъ упорнымъ, тяжкимъ испытаньемъ
Я силу пріобрѣлъ надъ поднебесной,
Надъ духами въ пространствѣ безконечномъ
Что населяютъ все; я пріучилъ
Глаза свои смотрѣть на вѣчность,
Какъ это дѣлали когда-то маги,
Что заклинаньями умѣли вызвать
И Эросъ, и Антэросъ y Гадары,
Какъ я тебя; — и съ каждымъ днемъ росла
И жажда знанія, и власть, и радость
Все глубже понимать, пока…
ФЕЯ.
Ну, что жъ?
МАНФРЕДЪ.
Я рѣчь свою затягивалъ такъ долго,
Не нужныя подробности упоминая,
Лишь потому, что подходилъ къ моей печали.
Но дальше. Я тебѣ не называлъ
Отца и мать, ни милой, ни друзей
И ни одной привязанности цѣпи;
Ихъ не было, иль я не видѣлъ ихъ,
Одна…
ФЕЯ.
Себя ты не щади… Что дальше?
МАНФРЕДЪ.
Она была со мною схожа всѣмъ:
Ея глаза, и волосы, и обликъ,
И даже голосъ — все такое жъ было
И только красотою смягчено;
Такія жъ одинокія мечтанья
И жажда тайныхъ знаній; умъ способный,
Какъ мой, проникнуть въ глубину вселенной,
И то въ ней было что мнѣ недоступно:
Улыбка, жалость, слезы — я не зналъ ихъ —
И нѣжность — y меня лишь къ ней одной —
И мнѣ совсѣмъ невѣдомая скромность.
Ея грѣхи моими были — прелесть
Лишь ей одной принадлежала — полюбивъ…
Ее убилъ я!
ФЕЯ.
Какъ, своей рукой?
МАНФРЕДЪ.
Разбилъ я сердцемъ сердце… Въ грудь мою
Оно лишь заглянуло и завяло. Кровь
Я проливалъ, но не ея, a кровь
Ея лилась, и я не могъ помочь.
ФЕЯ.
И ради одного изъ тѣхъ созданій,
Что презираешь ты, желая самъ
Возвыситься, смѣшаться съ нами, ты
Дарами знанья высшаго пренебрегаешь?
Къ ничтожеству стремишься вновь? Ступай!
МАНФРЕДЪ.
Дочь воздуха, ужъ я сказалъ: съ тѣхъ поръ…
Но что слова! Взгляни въ мой сонъ,
Когда я сплю, иль прослѣди за бдѣньемъ!
Я въ одиночествѣ ужъ не одинъ,
Я фурій вижу. Ночи напролетъ
Зубами скрежеталъ и дни потомъ
Я проклиналъ себя и о безумствѣ
Молился какъ о высшей благодати —
Никто мольбѣ моей не внялъ. Я смерти
Искалъ, но среди грозъ, въ борьбѣ стихій
Прочь отъ меня бѣжали сами волны,
И все смертельное скользило мимо.
И тутъ меня лишь за единый волосъ
Какой-то демонъ держитъ безпощадно,
Но онъ, какъ цѣпь желѣзная, не рвется.
Во глубь фантазіи я погрузился, —
Я ею прежде былъ богатъ какъ Крезъ,
Но какъ отливъ она меня назадъ бросаетъ
Въ пучину безысходной мысли.
Съ людьми смѣшался я — искалъ забвенья
Вездѣ; но лишь не тамъ, гдѣ есть оно,
A только въ немъ одномъ я и нуждался.
Но здѣсь моя наука и искусство
Кончаются — и нѣтъ нигдѣ надежды,
A я живу и вѣчно буду жить.
ФЕЯ.
Быть можетъ я могу тебѣ помочь.
МАНФРЕДЪ.
Чтобъ это сдѣлать, ты теперь должна бы
Умершихъ снова воскресить иль съ ними
Меня похоронить; о, сдѣлай это,
Когда, гдѣ хочешь, только бы конецъ!
ФЕЯ.
Я въ этомъ не властна; но если ты
Клянешься мнѣ во всемъ повиноваться —
Исполнить я могу твое желанье.
МАНФРЕДЪ.
Нѣтъ, никогда! Кому повиноваться?
Рабомъ тѣхъ духовъ быть, которымъ самъ я
Повелѣваю. Никогда!
ФЕЯ.
Такъ вотъ
Отвѣтъ твой и его ты не измѣнишь?
Подумай лучше.
МАНФРЕДЪ.
Я уже сказалъ.
ФЕЯ.
Довольно! Я могу уйти?
МАНФРЕДЪ.
Иди.
МАНФРЕДЪ (одинъ).
Мы лишь игрушки времени и страха;
Приходятъ дни — и дни проходятъ мимо;
Мы проклинаемъ жизнь, a смерть страшитъ насъ.
Дни ненавистные идутъ безъ счета;
Какъ иго, жизни бремя давитъ сердце,
Оно то отъ тоски замретъ, то бьется
Отъ радости, чтобъ въ мукѣ изнемочь.
Среди всѣхъ дней минувшихъ и грядущихъ
(Нѣтъ въ жизни настоящаго) такъ мало,
Такъ мало можно насчитать такихъ,
Когда душа не жаждала бы смерти.
Но мы, какъ отъ потока ледяного,
Бѣжимъ отъ ней, хоть дрожь одно мгновенье.
Одно осталось мнѣ въ моей наукѣ:
Умершихъ вызвать и спросить о томъ,
Что насъ страшитъ… Могила? вѣдь страшнѣе
Отвѣта нѣтъ, a это лишь ничто.
A если не дадутъ совсѣмъ отвѣта…
Отвѣтилъ же пророкъ давно умершій
Волшебницѣ Эндора; царь спартанскій
Узналъ судьбу отъ византійской дѣвы,
Убивъ въ невѣдѣньѣ, что было мило.
Онъ умеръ не прощенный, хоть и звалъ
На помощь Зевса и волхвовъ заставилъ
Творить надъ грозной тѣнью заклинанья,
Чтобъ гнѣвъ ея смягчить или поставить
Предѣлъ для мести, и отвѣтъ
Ея неясный позже оправдался.
Когда бъ я не жилъ, та, кого любилъ я,
Была бъ жива; когда бъ я не любилъ,
Она была бы до сихъ поръ прекрасна,
Счастлива, счастье бы дарила. Что же
Она теперь? Страдаетъ за меня?
Иль то, что страшно мыслить — иль ничто?
Я скоро буду звать и не напрасно,
A самъ теперь страшусь того, что смѣю.
До сей поры смотрѣть я не боялся
На духовъ добрыхъ или злыхъ, теперь
Дрожу и холодъ проникаетъ въ сердце;
Но все въ душѣ я въ силахъ превозмочь, —
Могу бороться съ ужасомъ. Темнѣетъ.
СУДЬБА.
Сверкаетъ мѣсяцъ, ясный и холодный;
По дѣвственнымъ коврамъ серебрянаго снѣга
Мы движемся, слѣдовъ не оставляя;
Скользимъ беззвучно надъ угрюмымъ моремъ —
Надъ этимъ океаномъ горныхъ льдовъ,
Гдѣ кажутся зубчатыя вершины
Валами грозными съ блестящей пѣной,
Которые замерзли вдругъ. Картина
Безжизненной, окаменѣлой бури.
Вотъ мрачныхъ скалъ причудливыя стѣны,
Работа древняго землетрясенья…
Тутъ облака порою отдыхаютъ,
И мы сюда для пира и для бдѣнья
Слетаемся, — здѣсь буду ждать сестеръ;
Потомъ помчимся вмѣстѣ къ Ариману:
Тамъ пиръ большой сегодня. Что жъ ихъ нѣтъ?
Низвергнутъ жестокій
Тиранъ и забытъ;
Въ дремотѣ глубокой
Одинъ онъ лежитъ.
Но цѣпь я разбила,
Чтобъ власть ему дать.
Въ немъ новая сила —
Царитъ онъ опять.
За трудъ заплатитъ мнѣ рѣкой кровавой,
И казни будутъ для него забавой.
Корабль удалялся знакомымъ путемъ,
Но паруса нѣтъ ужъ, ни мачты на немъ,
Обломковъ его на волнахъ не видать
И некому будетъ о немъ горевать.
Одинъ уцѣлѣлъ, я ему помогла, —
Онъ стоилъ того, чтобъ его я спасла:
На сушѣ предатель, a въ морѣ пиратъ,
Разбоемъ всегда услужить онъ мнѣ радъ.
ПЕРВАЯ СУДЬБА (отвѣчая).
Пусть утро свѣтаетъ,
Но городъ во снѣ
Не грезитъ, не знаетъ
О будущемъ днѣ.
Чума пролетая
Въ немъ бросила ядъ;
Одни, умирая,
Теперь ужъ лежатъ;
A завтра кто можетъ
Отъ нихъ убѣжитъ…
Ничто не поможетъ —
Смерть всюду царитъ.
Отчаянья море
Надъ краемъ шумитъ;
Невѣдомо горе
Лишь тѣмъ, кто зарытъ.
Брошу въ зловѣщую ночь
Сѣмя и мчусь уже прочь.
Я страны и царства гублю искони
И буду губить ихъ въ грядущіе дни!
ВСѢ ТРИ.
Въ рукахъ y насъ сердца людей,
Слѣдъ нашихъ ногъ — могилы;
Мы имъ даемъ немного дней,
И служатъ намъ ихъ силы!
ПЕРВАЯ СУДЬБА.
Привѣтъ тебѣ! Гдѣ Немезида?
ВТОРАЯ СУДЬБА.
Вѣрно.
За дѣломъ, но не до нея мнѣ было.
ТРЕТЬЯ СУДЬБА.
Смотрите, вотъ она!
ПЕРВАЯ СУДЬБА.
Гдѣ ты была?
И ты, и сестры что-то опоздали.
НЕМЕЗИДА.
Разбитые я утверждала троны,
Безумцевъ сватала и династіи
Возстановляла; мстила за людей
И заставляла каяться въ ихъ мести.
Я доводила мудрыхъ до безумства.
Оракулы другіе извлекала
Изъ мрака, — прежніе ужъ устарѣли,
И смертные рѣшались разсуждать,
Судить царей и даже говорить
Про запрещенный плодъ — свободу!
Но намъ пора. Летимъ же въ облакахъ.
ГИМНЪ ДУХОВЪ.
Владыку славьте всѣ живые! —
Онъ царь земли и водъ, и тучъ, и грозъ;
Покорны скипетру его стихіи:
Онъ можетъ ихъ смѣшать въ одинъ хаосъ.
Дохнетъ — и въ море мчатся ураганы,
Онъ скажетъ — отвѣчаетъ въ тучахъ громъ!
Онъ взглянетъ — меркнетъ день, ползутъ туманы,
Онъ двинется — земля дрожитъ кругомъ.
Чума есть тѣнь его, a подъ ногами
Растутъ вулканы и курятся вслѣдъ,
И путь его кровавый небесами
Какъ факелъ озаритъ огонь кометъ.
Приноситъ гекатомбы ежечасно
Ему война… смерть платить дань, рядъ мукъ,
Какъ выкупъ, жизнь несетъ ему напрасно,
И держится лишь имъ вселенной кругъ!
ПЕРВАЯ СУДЬБА.
Хвала Ариману! Растетъ надъ землей его сила.
Вотъ сестры мои его волю исполнили обѣ,
И я свое дѣло усердно исполнила тоже!
ВТОРАЯ СУДЬБА.
Хвала Ариману! Предъ нами склоняются люди,
Но всѣ мы предъ трономъ его преклоняемся сами!
ТРЕТЬЯ СУДЬБА.
Хвала Ариману! Мы знака его ожидаемъ!
НЕМЕЗИДА.
Властитель всѣхъ властителей! Мы служимъ
Тебѣ — все что живетъ отчасти наше,
A многое вполнѣ, — но умножать
Должны мы нашу власть, a съ ней твою;
Не дремлемъ мы и всѣ твои велѣнья
Теперь исполнили вполнѣ.
ОДИНЪ ИЗЪ ДУХОВЪ.
Что тамъ?
Какъ? смертный! Падай въ прахъ, несчастный!
Скорѣе поклонись!
ВТОРОЙ ДУХЪ.
Его я знаю,
Волшебникъ онъ и сильный и искусный.
ТРЕТІЙ ДУХЪ.
Дрожи и падай, рабъ! Не знаешь развѣ
Ты своего и нашего владыки?
ВСѢ ДУХИ.
Ничтожный сынъ земли, скорѣй склонись,
Не то близка твоя погибель!
МАНФРЕДЪ.
Знаю,
Но передъ нимъ не преклонюсь.
ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХЪ.
Научатъ.
МАНФРЕДЪ.
Нѣтъ, я ужъ наученъ, ужъ много разъ
Я ночи напролетъ лежалъ во прахѣ,
Посыпавъ пепломъ голову свою.
Всю глубину я знаю униженья;
И падалъ ницъ безсильный, побѣжденный
Передъ отчаяньемъ своимъ.
МАНФРЕДЪ.
Пусть онъ преклонится предъ тѣмъ, что выше
Его, — предъ Безконечнымъ и Всесильнымъ,
Кѣмъ созданъ самъ онъ не для обожанья,
И мы тогда поклонимся съ нимъ вмѣстѣ.
ДУХИ.
Такъ уничтожьте же его и разорвите!
ПЕРВАЯ СУДЬБА.
Прочь! прочь! не смѣйте трогать — мой онъ.
Внемли мнѣ, силъ незримыхъ повелитель!
Ты видишь предъ собою человѣка
Необычайнаго; ты видишь, самъ онъ
Сюда дошелъ и всѣ его страданья
Безсмертны были, такъ же какъ и наши;
Его могущество, познанья, воля,
Насколько это совмѣстимо съ прахомъ,
Въ которомъ заключенъ огонь безсмертный, —
Все было глубже, чѣмъ доступно людямъ.
Да, онъ стремился за предѣлы міра
И онъ постигнулъ, такъ же какъ мы сами,
Что знаніе не счастье, a наука —
Обмѣнъ невѣдѣнья, гдѣ лишь одно
Незнаніе смѣняется другимъ.
Въ немъ даже страсти, всюду разлитыя,
Которымъ все подвластно — все живое,
Пронзивши сердце, сдѣлали его
Такимъ, что я сама, хоть жалость мнѣ чужда,
Прощаю тѣхъ кто пожалѣетъ. Мой онъ
И твой быть можетъ; но надъ нимъ Никто
Изъ этихъ духовъ власти не имѣетъ
И не сравнится съ нимъ по силѣ воли.
НЕМЕЗИДА.
Зачѣмъ же здѣсь онъ?
ПЕРВАЯ СУДЬБА.
Пусть отвѣтитъ самъ.
МАНФРЕДЪ.
Извѣстно вамъ, что я позналъ — и то
Что я безъ силъ не могъ бы быть межъ вами,
ПЯТЫЙ ДУХЪ.
Какъ смѣешь
Ты здѣсь, здѣсь, y престола Аримана,
Упорствовать? Не видишь развѣ
И ужаса, и славы? Падай ницъ!
Но силы глубже есть и я пришелъ
Для нихъ, — y нихъ хочу просить отвѣта.
НЕМЕЗИДА.
Чего жъ ты хочешь?
МАНФРЕДЪ.
Ты мнѣ не отвѣтишь;
Зови умершихъ — ихъ спросить мнѣ надо.
НЕМЕЗИДА.
Великій Ариманъ, ты разрѣшишь ли
Желанье смертнаго исполнить?
AРИМАНЪ.
Да.
НЕМЕЗИДА.
Кого жъ изъ мертвыхъ хочешь ты увидѣть?
МАНФРЕДЪ.
Могилы нѣтъ y ней. Зови Астарту.
НЕМЕЗИДА.
Тѣнь или духъ,
Что бъ ни была ты,
День твой потухъ,
Но здѣсь должна ты
Снова предстать
Той же какъ прежде.
Выйди опять
Въ той же одеждѣ,
Снова y тлѣнья
Вырвавши дань,
Безъ измѣненья
Здѣсь ты предстань.
Явись! — явись! — явись!
Къ тому, кто отослалъ тебя, вернись!
МАНФРЕДЪ.
Такъ это смерть? A на щекахъ ея румянецъ;
Но вижу я: то не живыя краски,
A мертвыя, подобно тѣмъ, что осень
На листьяхъ облетѣвшихъ оставляетъ.
Она! О, Боже! И я могъ бояться
Ее увидѣть… Ты, Астарта!.. Нѣтъ!
Я говорить съ ней не могу — вы прикажите:
Пускай проститъ меня или осудитъ.
НЕМЕЗИДА.
Властью той же вѣчной силы,
Что опять тебя на свѣтъ
Вызываетъ изъ могилы,
Слушай. Дай ему отвѣтъ.
МАНФРЕДЪ.
Молчитъ… Но въ этомъ больше чѣмъ отвѣтъ…
НЕМЕЗИДА.
Нѣтъ больше y меня надъ нею силы.
Царь воздуха! лишь ты надъ нею властенъ.
АРИМАНЪ.
Духъ, видишь этотъ скипетръ, повинуйся!
НЕМЕЗИДА.
Молчитъ! Она принадлежитъ не намъ —
Другимъ подвластна силамъ. Смертный, здѣсь
Напрасно ты искалъ, и мы безсильны.
MAНФРЕДЪ.
Услышь, услышь меня, Астарта!
Любимая, отвѣть мнѣ, говори:
Я столько выстрадалъ, я такъ томился, —
Тебя могила меньше измѣнила,
Чѣмъ измѣнился я. Любила ты
Чрезмѣрно, какъ и я. Но мы другъ друга
Терзать не созданы. Хотя грѣхомъ
Смертельнымъ было такъ любить, какъ мы.
Скажи, что ты меня не ненавидишь,
Что я наказанъ за обоихъ, ты жъ,
Избранница, скажи, что я умру.
До сей поры какое-то проклятье,
Какъ цѣпь, меня приковываетъ къ жизни
И мнѣ весь ужасъ вѣчности рисуетъ,
Того, что было, — нѣтъ нигдѣ покоя.
Чего ищу, чего прошу — не знаю;
Я сознаю лишь, кто ты и кто я!
Пока я живъ лишь, одного хочу —
Услышать голосъ твой: о, говори!
И призывалъ тебя въ безмолвной ночи,
Пугая спящихъ птицъ въ вѣтвяхъ недвижныхъ,
Будя волковъ, пещеры оглашая
Завѣтнымъ именемъ твоимъ, — мнѣ эхо
И не одно лишь эхо отвѣчало.
Мнѣ говорили духи, люди, — ты молчала.
Но говори!.. Я звѣзды вопрошалъ
И въ небѣ я искалъ тебя напрасно;
Я землю исходилъ — и не нашелъ
Подобья твоего. Но говори!
Смотри, кругомъ враги и тѣмъ я жалокъ,
Ихъ не страшусь — люблю тебя одну.
Но говори!.. Хоть въ гнѣвѣ говори,
Что хочешь, только бъ голосъ твой услышать,
Лишь разъ, еще лишь разъ!
ПРИЗРАКЪ АСТАРТЫ.
Манфредъ!
МАНФРЕДЪ.
Еще!
То голосъ твой, живу лишь этимъ звукомъ!
ПРИЗРАКЪ.
На утро кончено земное горе.
Манфредъ, прощай!
МАНФРЕДЪ.
Такъ я прощенъ?
ПРИЗРАКЪ.
Прощай!
МАНФРЕДЪ.
Скажи, мы встрѣтимся опять?
ПРИЗРАКЪ.
Прощай!
МАНФРЕДЪ.
Еще скажи: меня ты любишь?
ПРИЗРАКЪ.
Манфредъ!
НЕМЕЗИДА.
Ушла, и вновь ея не вызвать,
Но слово сбудется. Вернись къ землѣ.
ОДИНЪ ИЗЪ ДУХОВЪ.
Лишился чувствъ. Что значитъ, бывши смертнымъ,
Искать того, что за предѣломъ смерти.
ДРУГОЙ ДУХЪ.
Смотри, смотри, онъ овладѣлъ собою
И муку сердца волѣ покорилъ.
Когда бъ онъ былъ однимъ изъ насъ, онъ былъ бы
Могучій духъ.
НЕМЕЗИДА.
Къ владыкѣ нашему
И намъ нѣтъ y тебя другихъ вопросовъ?
МАНФРЕДЪ.
Нѣтъ никакихъ.
НЕМЕЗИДА.
Тогда прощай покуда.
МАНФРЕДЪ.
Такъ мы увидимся? Здѣсь, на землѣ?
Какъ хочешь, впрочемъ; я же за услугу
Послѣднюю y васъ въ долгу… прощайте!'
СЦЕНА I.
правитьМАНФРЕДЪ.
Который часъ?
ГЕРМАНЪ.
Не долго до заката,
И сумерки, должно быть, будутъ ясны.
МАНФРЕДЪ.
Скажи: ты въ башнѣ все ли приготовилъ,
Какъ я велѣлъ?
ГЕРМАНЪ.
Готово все, извольте
Взять ключъ, a вотъ шкатулка.
МАНФРЕДЪ.
Хорошо.
Ты можешь удалиться. Надо мной
Спокойствіе такое, тишина,
Какихъ я никогда не вѣдалъ въ жизни.
Когда бы я не зналъ, что философья
Пустая самая изъ всѣхъ суетъ,
Безсодержательное только слово,
Лишь терминъ школьный, я бы могъ подумать
Что я нашелъ искомое «калонъ»
И утвердилъ въ душѣ. Пусть не надолго,
Но хорошо хоть разъ его извѣдать.
Да, новое во мнѣ открылось чувство
И записать мнѣ слѣдуетъ на память,
Что это чувство есть; но кто стучится?
ГЕРМАНЪ (снова входя).
Позвольте доложить — изъ Санъ-Мориса
Аббатъ желаетъ видѣть васъ.
АББАТЪ.
Миръ вамъ.
МАНФРЕДЪ.
Благодарю, и вамъ привѣтъ!
Приходъ вашъ освящаетъ эти стѣны
И тѣхъ, кто въ нихъ живетъ.
АББАТЪ.
О, если бъ такъ,
Но говорить наединѣ намъ надо.
МАНФРЕДЪ.
Оставь насъ, Германъ. Что же вамъ угодно?
АББАТЪ.
Скажу безъ предисловій — вотъ въ чемъ дѣло.
Мои года, намѣренья и санъ
Даютъ на это право, и сосѣдство
Отчасти тоже служитъ извиненьемъ…
Вездѣ молва объ имени твоемъ
Недобрые разноситъ слухи, пусть же
Его носитель безъ пятна его оставитъ,
Какъ было въ старину.
МАНФРЕДЪ.
Я слушаю.
АББАТЪ.
Молва идетъ, что ты вступилъ въ сношенья
Съ таинственнымъ и запрещеннымъ міромъ
И съ обитателями темной бездны,
Что съ духами нечистыми и злыми,
Витающими надъ долиной смерти,
Въ общеньѣ ты. Я знаю, что съ людьми,
Собратьями твоими по творенью,
Ты рѣдко говоришь и одиноко
Живешь отшельникомъ. Дай Богъ, чтобъ свято…
МАНФРЕДЪ.
A кто же тѣ, кто говорятъ все это?
АББАТЪ.
Крестьяне набожные, наши братья.
Твои же слуги за тебя боятся,
И жизнь твоя въ опасности теперь.
МАНФРЕДЪ.
Возьми ее!
АББАТЪ.
Спасать, a не губить
Мой долгЪ. Я не хочу проникнуть въ тайну
Твоей души; но если это такъ —
Пора покаявшись тебѣ найти
Миръ съ церковью, a чрезъ нее и съ Богомъ.
МАНФРЕДЪ.
Тебя я понялъ; вотъ отвѣтъ мой: что бы
Ни сдѣлалъ я и кто бы самъ я ни былъ,
Посредникъ смертный между мной и небомъ
Не нуженъ мнѣ, a если противъ васъ
Грѣшилъ — наказывай; но — докажи.
АББАТЪ.
Нѣтъ, не о наказаньѣ рѣчь идетъ —
О покаяньѣ только, о прощеньѣ;
Достигнуть ихъ лишь отъ тебя зависитъ,
Но учрежденья наши, наша вѣра
Даютъ мнѣ власть помочь при переходѣ
Къ надеждѣ, къ лучшимъ мыслямъ отъ грѣха.
Наказываетъ небо. «Месть моя»,
Сказалъ Господь, a какъ мы слуги, — только
Смиренно повторяемъ это слово.
МАНФРЕДЪ.
Старикъ, ничто не можетъ облегчить страданья
Души, познавшей тяготу грѣха.
Напрасны святость и молитвы прелесть,
И покаянье, постъ и всѣ обряды.
Тоска и то, что горше всѣхъ страданій —
Отчаянья безвыходнаго муки,
Упреки совѣсти, безъ страха ада,
Которые легко могли бы сами
И небо превратить въ кромѣшный адъ —
Нѣтъ муки въ будущемъ, чтобы сравниться
Съ тѣмъ осужденіемъ, что произноситъ
Онъ надъ самимъ собой.
АББАТЪ.
Пусть будетъ такъ,
Но это все пройдетъ, потомъ наступитъ
Надежда свѣтлая, и ты увидишь
Въ спокойной вѣрѣ край благословенный,
Доступный всѣмъ, кто ищетъ, каковы бы
Ихъ заблужденья ни были земныя.
Все искупается: начало жъ искупленья
Его потребность, — только захоти —
И наша церковь все тебѣ откроетъ
И все что можно отпустить — простится.
МАНФРЕДЪ.
Когда погибъ шестой властитель Рима,
Онъ рану самъ себѣ нанесъ мечомъ.
Хотѣлъ онъ избѣжать позорной казни,
Суда сенаторовъ — рабовъ своихъ недавнихъ;
Изъ жалости къ нему какой-то воинъ
Пытался кровь плащемъ остановить,
Но отстранивъ его, сверкнувши властнымъ взоромъ,
Промолвилъ императоръ, умирая:
«Ужъ поздно — это-ль значитъ вѣрность?»
АББАТЪ.
Что хочешь ты сказать?
МАНФРЕДЪ.
Отвѣтить съ нимъ:
Ужъ поздно!
АББАТЪ.
Нѣтъ! Нѣтъ, никогда не поздно!
Съ своей душой ты можешь примириться,
A душу съ небомъ примирить. Какъ странно:
Всѣ тѣ, кто не надѣются на небо,
Себѣ мечты земныя создаютъ,
Какъ утопающій за нихъ хватаясь.
МАНФРЕДЪ.
Да, мой отецъ, мечталъ и я когда-то:
Стремился въ юности къ высокимъ цѣлямъ,
Духъ человѣчества хотѣлъ усвоить,
Стать просвѣтителемъ народовъ, вверхъ
Подняться съ тѣмъ, чтобъ пасть потомъ быть можетъ,
Но такъ упасть, какъ горный водопадъ,
Который, пѣнясь съ кручи, мчится въ бездну,
Спускаясь внизъ туманными столбами
И облакомъ взлетая снова къ небу,
И вновь на землю падая дождемъ,
Тамъ успокоится; но все прошло —
Ошибся я въ мечтѣ.
АББАТЪ.
A почему?
МАНФРЕДЪ.
Не могъ я укротить своей природы.
Кто хочетъ власти, тотъ служить и льстить,
Вездѣ быть вѣчно наготовѣ долженъ.
Ходячей ложью быть, чтобъ стать могучимъ
Среди людей: да, такова толпа.
И я не захотѣлъ быть въ этомъ стадѣ
И вожакомъ — не захотѣлъ вести волковъ.
Въ пустынѣ левъ одинъ живетъ — я также.
АББАТЪ.
Но отчего не жить съ людьми другими?
МАНФРЕДЪ.
A потому, что жизнь претитъ моей природѣ.
Я не жестокъ, я не стремлюсь разрушить,
Но какъ самумъ живу лишь въ разрушеньѣ.
Онъ дуетъ лишь въ пустынѣ раскаленной
И носится надъ голыми песками,
Гдѣ не растутъ ни травы, ни кусты.
Безплодныя онъ поднимаетъ волны,
Не ищетъ никого, никто его не ищетъ,
Но встрѣча съ нимъ смертельна, — такъ и я
Въ моемъ пути земномъ. Но я встрѣчалъ
Порою то, чего ужъ нѣтъ.
АББАТЪ.
Увы!
Боюсь, что здѣсь помочь не буду въ силахъ
Ни самъ я, ни мой санъ; но ты такъ молодъ.
Хотѣлъ бы я…
МАНФРЕДЪ.
Смотри. Есть родъ людей,
Что въ юности состариться успѣли
И умираютъ раньше зрѣлыхъ лѣтъ
И не въ бою, не отъ кровавой смерти,
Отъ наслажденій, или отъ работы
Усиленной, отъ слабости порой
И отъ болѣзни или отъ безумства
Въ иныхъ сердца разбиты или чахнутъ;
Отъ этого недуга гибнетъ больше,
Чѣмъ значится по списку роковому.
Мѣняетъ онъ и формы, и названья.
Взгляни же на меня — я испыталъ
Ихъ всѣ, когда и одного довольно.
Не удивляйся же, что я таковъ —
Дивись тому, чѣмъ я когда то былъ
И, бывъ такимъ, — еще передъ тобою.
АББАТЪ.
Но выслушай…
МАНФРЕДЪ.
Старикъ, я уважаю
Твой санъ, твои года, я вѣрю также
Въ твои намѣренья; но все напрасно.
Обидѣть не хочу, но я тебя,
A не себя щажу и потому кончаю
Теперь нашъ разговоръ — итакъ, прощай.
АББАТЪ.
Онъ могъ бы существомъ быть благороднымъ,
Въ немъ сила есть, которая могла бы
Создать прекрасный образъ свѣтлыхъ элементовъ,
Когда бъ они разумно въ немъ смѣшались;
Теперь же хаосъ въ немъ и свѣтъ, и мракъ,
И духъ, и плоть, и свѣтлый умъ, и страсти, —
Все борется безъ цѣли и порядка,
То дремлетъ, то бушуетъ. Онъ погибнетъ,
A долженъ бы спастись. Я попытаюсь.
Такой какъ онъ — достоинъ искупленья,
Мой долгъ ни передъ чѣмъ не отступать;
Пойду за нимъ вездѣ, но осторожно.
СЦЕНА II.
правитьГЕРМАНЪ.
Какъ вы велѣли, я пришелъ сказать,
Что солнце за горы заходитъ.
МАНФРЕДЪ.
Какъ?
Уже? взгляну.
Блестящій шаръ, кумиръ
Природы юной и могучей расы
Людей первичныхъ. Дѣти великановъ,
Родившихся отъ духовъ и красавицъ,
Привлекшихъ ихъ съ небесъ безповоротно,
Блестящій шаръ, — тебѣ всѣ поклонялись,
Не зная твоего происхожденья.
Ты Всемогущаго служитель ранній,
Лучами радости свѣтилъ ты на вершинахъ
И грѣлъ сердца халдейскихъ пастуховъ
Во время ихъ молитвъ. Богъ вещества,
Непознаваемаго представитель,
Избравшаго тебя своею тѣнью,
Свѣтило первое и центръ другихъ свѣтилъ,
Ты нашу землю сдѣлалъ выносимой
И только ты всему даешь окраску, —
Всему, что ходитъ при твоихъ лучахъ.
Владыка времени и царь пространства,
Всего того, что въ нихъ живетъ и дышитъ,
И въ насъ самихъ нашъ духъ тобой окрашенъ,
Какъ и наружный видъ. Встаешь и свѣтишь
Во славѣ и заходишь. Но прощай,
Тебя я не увижу больше; первый
Къ тебѣ направленъ былъ мой взоръ,
Прими же и послѣдній, ты не будешь
Свѣтить тому, кому любовь и свѣтъ
На гибель были. Но оно зашло.
Иду за нимъ.
СЦЕНА III.
правитьГЕРМАНЪ.
Какъ странно: ночь за ночью много лѣтъ
Онъ проводилъ безъ сна вотъ въ этой башнѣ
Совсѣмъ одинъ. Я самъ туда входилъ.
Мы всѣ бывали тамъ не разъ, но все
Убранство въ ней еще не позволяетъ
Опредѣлить того, къ чему стремится
Его работа. Есть, навѣрно, въ ней
Еще покой, куда никто не входитъ.
Готовъ отдать я плату за три года,
Чтобъ тайну ту узнать.
МАНУИЛЪ.
Оно опасно.
Доволенъ будь и тѣмъ, что знаешь.
ГЕРМАНЪ.
Ты, Мануилъ, и осторожнѣе, и старше,
Но могъ бы много разсказать про замокъ —
Ты здѣсь давно.
МАНУИЛЪ.
Его отцу служилъ я
Здѣсь до рожденья графа. Сходства мало.
ГЕРМАНЪ.
Про многихъ сыновей мы скажемъ то же.
Но въ чемъ же разница?
МАНУИЛЪ.
Я говорю
Не о чертахъ лица и не о формахъ.
Графъ Сигизмундъ былъ гордъ, но прямъ и веселъ,
Любилъ войну, пиры, не окружался
Онъ книгами и одиноко ночи
Не сиживалъ безъ сна, a веселѣй
Ихъ проводилъ, чѣмъ день. Онъ не бродилъ
По скаламъ и лѣсамъ, какъ будто волкъ,
Людей и радости онъ не чуждался.
ГЕРМАНЪ.
Ахъ, чортъ возьми, вотъ это было время!
Когда бъ оно могло вернуться къ намъ!
Его и стѣны позабыли.
МАНУИЛЪ.
Для этого другой хозяинъ нуженъ…
Я странныя здѣсь видѣлъ вещи, Германъ.
ГЕРМАНЪ.
Будь другъ и разскажи, пока дежуримъ…
Ты какъ-то смутно говорилъ о дѣлѣ,
Случившемся y этой самой башни.
МАНУИЛЪ.
Да, это ночь была такая… Помню,
Смеркалось какъ теперь, такой же вечеръ
И облака багровыя стояли
Надъ Эйгеромъ все такъ же. Такъ же вѣтеръ
Едва дышалъ, и горы снѣговыя
Сребриться начинали въ лунномъ свѣтѣ.
Графъ Манфредъ какъ сейчасъ былъ тутъ же въ башнѣ
И занятъ… чѣмъ? Кто можетъ это знать?
Но бдѣній всѣхъ и всѣхъ его блужданій
Съ нимъ спутница была; ее одну,
Казалось, и любилъ онъ на землѣ,
Къ чему, по правдѣ, кровью былъ обязанъ.
Съ графинею Астартою его…
Но тише. Кто идетъ?
АББАТЪ.
Гдѣ графъ?
ГЕРМАНЪ.
Тамъ въ башнѣ.
АББАТЪ.
Я говорить съ нимъ долженъ.
МАНУИЛЪ.
Невозможно.
Онъ хочетъ быть одинъ и не позволилъ
Себя тревожить.
АББАТЪ.
На себя беру я
Вину, коль въ этомъ есть вина, но долженъ
Его увидѣть.
ГЕРМАНЪ.
Ты почти сейчасъ
Его ужъ видѣлъ.
АББАТЪ.
Германъ, слышишь?
Стучи и доложи, что я пришелъ.
ГЕРМАНЪ.
Но мы не смѣемъ.
АББАТЪ.
Видно о себѣ
Самъ доложу.
МАНУИЛЪ.
Святой отецъ, постойте,
Постойте лишь минуту.
АББАТЪ.
Для чего?
МАНУИЛЪ.
Идемте вмѣстѣ, — я скажу вамъ послѣ.
СЦЕНА IV.
правитьМАНФРЕДЪ (одинъ).
Блеснули звѣзды, мѣсяцъ озаряетъ
Вершины снѣговыя… Какъ прекрасно!
Природа трогаетъ, и образъ ночи
Мнѣ остается ближе, чѣмъ людскія лица…
Привыкъ я въ этомъ звѣздномъ полумракѣ
Среди безмолвія и тишины
Читать одинъ языкъ другого міра.
Мнѣ помнится, что въ юности когда-то
Я странствуя зашелъ въ такую ночь
Въ разрушенныя стѣны Колизея —
Остатокъ властнаго когда-то Рима.
Росли деревья на разбитыхъ аркахъ,
Чернѣя въ синей полуночи. Звѣзды
Сквозь трещины руинъ глядѣли, и порой
Далекій лай былъ слышенъ изъ-за Тибра.
Вблизи, въ жилищѣ кесарей, смѣялся
Лишь филинъ; окликъ стражи долеталъ
И замиралъ въ дыханьѣ тихомъ вѣтра…
Стояли кипарисы за проломомъ
И горизонтъ, казалось, замыкали,
Но отъ стѣны они далеко были…
Въ жилищѣ кесарей ночныя птицы
Беззвучно рѣяли среди вѣтвей
Кустарника, ушедшаго корнями
Подъ древнія и царственныя стѣны.
Бурьянъ растетъ гдѣ лавры расцвѣтали…
Но гладіаторовъ кровавый циркъ
Стоитъ еще обломкомъ дивнымъ совершенства,
Гдѣ Цезаря и Августа палаты
Неразличимой грудой камня стали…
И ты все озарялъ, блестящій мѣсяцъ,
Все заливалъ волною нѣжной свѣта;
Она смягчала видъ опустошенья,
Вѣковъ минувшихъ бездну заливала:
Прекрасное такимъ же оставалось,
Прекраснымъ некрасивое казалось,
И все кругомъ — все становилось храмомъ
Для поклоненья древнему величью
Властителей, которые и въ урнахъ
Царятъ надъ мыслями.
Такая жъ ночь!
Какъ странно, что я вспомнилъ это время!
Но я замѣтилъ: мысли убѣгаютъ
Всего скорѣй, когда должны бы стройно
Идти и по порядку другъ за другомъ.
АББАТЪ.
Прошу простить за мой приходъ вторично,
Но не сердитесь на мое усердье.
Что есть худого въ немъ, пусть на меня
Падетъ, и пусть надъ вашей головой
Пребудетъ благо. Если бъ только могъ я
Сказать надъ сердцемъ, если бъ могъ васъ тронуть
И духъ вернуть заблудшій, но прекрасный,
Пока онъ не погибъ…
МАНФРЕДЪ.
Не знаешь, кто я…
Дни сочтены, записаны дѣла.
Иди: опасность близко, уходи!
АББАТЪ.
Ты угрожать не хочешь мнѣ, надѣюсь?
ИАНФРЕДЪ.
Я? нѣтъ; я только говорю: близка опасность,
Хочу предостеречь.
АББАТЪ.
Какъ такъ?
МАНФРЕДЪ.
Смотри.
Что видишь ты?
АББАТЪ.
Я? ничего.
МАНФРЕДЪ.
Сюда
Смотри внимательно. Ну, что теперь?
АББАТЪ.
Я вижу страшное, но не боюсь.
Неясный, грозный образъ выступаетъ,
Какъ злое божество, изъ-подъ земли;
Лицо плащомъ окутано, и формы
Не видно въ темныхъ облакахъ…
Онъ между нами, но не страшенъ мнѣ.
МАНФРЕДЪ.
Ты правъ: тебѣ не станетъ онъ вредить;
Но можетъ кровь застыть подъ этимъ взглядомъ…
Я говорю тебѣ: уйди.
АББАТЪ.
A мой отвѣтъ:
Уйду не прежде, чѣмъ съ врагомъ сразимся.
Зачѣмъ онъ здѣсь?
МАНФРЕДЪ.
Какъ? Да, зачѣмъ онъ здѣсь?
Я не просилъ его: онъ здѣсь незванный.
АББАТЪ.
Несчастный смертный, y такихъ гостей
Что общаго съ тобой? Дрожу за душу…
Зачѣмъ глядите такъ вы другъ на друга?…
Онъ открываетъ ликъ, промежъ бровей
Лежатъ громовыя морщины… очи
Огнемъ безсмертья адскаго горятъ.
Уйди!
МАНФРЕДЪ.
Скажи: зачѣмъ ты здѣсь?
ДУХЪ.
Идемъ.
АББАТЪ.
Кто ты, невѣдомый? Отвѣть, скажи.
ДУХЪ.
Я геній Манфреда. Пора, идемъ.
МАНФРЕДЪ.
Нѣтъ, я готовъ на все, но отвергаю
Здѣсь власть твою. Скажи: кѣмъ присланъ ты?
ДУХЪ.
Сейчасъ узнаешь; но идемъ.
МАНФРЕДЪ.
Я самъ
Сильнѣйшими, чѣмъ ты, повелѣвалъ,
Съ владыками твоими спорилъ. Прочь!
ДУХЪ.
Твой часъ пробилъ. Идемъ за мною, смертный.
МАНФРЕДЪ.
Мой часъ пробилъ, — я это зналъ и знаю,
Но не отдамъ души такимъ, какъ ты.
Прочь! Умереть хочу, какъ жилъ — одинъ.
ДУХЪ.
Собратій долженъ я- призвать. Явитесь!
АББАТЪ.
Прочь, злые! прочь, я говорю!
Безсильны вы, гдѣ есть еще святыня,
И заклинаю васъ я тѣмъ…
ДУХЪ.
Старикъ,
Мы знаемъ нашу цѣль и санъ твой знаемъ.
Священныхъ словъ не трать же понапрасну:
Ты не спасешь его, — онъ осужденъ…
Я говорю въ послѣдній разъ: идемъ!
МАНФРЕДЪ.
Я вызываю васъ, хотя душа
Ужъ отлетаетъ, я васъ вызываю!
Пока дышу, я не уйду отсюда…
Я презираю васъ, пока есть сила
Бороться съ духами, и что возьмете —
Возьмете по частямъ.
ДУХЪ.
Упорный смертный,
Такъ вотъ волшебникъ, что хотѣлъ когда-то
Въ незримый міръ проникнуть вмѣстѣ съ нами,
Какъ равный намъ; и это онъ, тотъ самый,
Что въ жизнь свою влюбился — въ ту жизнь,
Гдѣ бѣдствовалъ.
МАНФРЕДЪ.
Коварный врагъ, ты лжешь!
Уходитъ жизнь моя — я это знаю
И не хочу продлить ее ни мигомъ.
Сражаюсь не со смертью, a съ тобой
И съ ними. Власть свою я пріобрѣлъ
Не договоромъ низкимъ съ вашимъ сонмомъ,
A смѣлостью, наукой, покаяньемъ,
Ночными бдѣньями и силой духа,
Познаньемъ древности, когда земля
Носила рядомъ духовъ и людей
И не дарила вамъ преобладанья.
Я вызываю васъ и силою моей
Гоню васъ прочь, еще смѣясь надъ вами.
ДУХЪ.
Но преступленія твои…
МАНФРЕДЪ.
Что значатъ
Они для васъ, и развѣ наказанье
Другой преступникъ можетъ налагать!
Ступайте въ адъ. Вы надо мной не властны,
Я это чувствую; твоимъ не буду, —
Я это знаю; но что сдѣлалъ я,
То сдѣлано, — оно внутри меня,
И мукъ моихъ твоя — не увеличитъ.
Безсмертный духъ самъ носитъ воздаянье
Въ себѣ за добрыя и злыя мысли,
И въ немъ самомъ начало и конецъ,
Пространство, время. Если чувства въ немъ
Отъ бреннаго свободны, имъ не нужны
Извнѣ цвѣта измѣнчивыхъ явленій;
Духъ поглощенъ блаженствомъ или скорбью
Въ сознаніи того, что совершилъ…
Ты не прельстилъ меня, да и не могъ
Ни обмануть меня, ни сдѣлать жертвой.
Я погубилъ себя, и самъ я создалъ
Свою судьбу на вѣкъ — враги, долой…
Я руку смерти чую, a не вашу.
АББАТЪ.
Какъ блѣденъ ты. Твои бѣлѣютъ губы,
Въ груди твоей спирается дыханье
И слышенъ хрипъ. Молись, молись же небу
Хоть мысленно, но такъ не умирай.
МАНФРЕДЪ.
Конецъ. Тебя едва-едва я вижу…
Вокругъ меня все вертится. Земля
Какъ будто уплываетъ… Но прощай,
Дай руку.
АББАТЪ.
Холодна. До сердца холодъ
Проникъ. Молись! Молись! Но что съ тобою,
Скажи?
МАНФРЕДЪ-
Старикъ, не трудно умереть.
АББАТЪ.
Ушелъ. Душа умчалась въ дальній край…
Куда — подумать страшно; но ушелъ.
Байронъ провелъ въ Швейцаріи четыре мѣсяца и три недѣли: онъ пріѣхалъ въ Сешеронъ 25 мая, a уѣхалъ изъ виллы Діодати въ Италію 6 октября 1816 г. Въ теченіе этого періода имъ была написана значительная часть III-й пѣсни «Чайльдъ-Гарольда», «Шильонскій Узникъ» съ семью стихотвореніями, которыя были напечатаны вмѣстѣ съ этой поэмой, и «Монодія» на смерть Шеридана. Въ это же время былъ начатъ и «Манфредъ».
Въ примѣчаніи къ «Заклинанію» напечатанному впервые вмѣстѣ съ «Шильонскимъ Узникомъ» (5 декабря 1816), поэтъ упоминаетъ о своей «неоконченной волшебной драмѣ». Въ письмѣ къ Муррею изъ Венеціи, отъ 15 февраля 1817 г., онъ говорятъ: «Я забылъ вамъ сказать, что нѣчто вродѣ драматической поэмы (бѣлыми стихами) или драмы, начатое мною прошлымъ лѣтомъ въ Швейцаріи, теперь окончено. Это — вещь въ трехъ актахъ, но довольно дикая, метафизическая н непонятная. Почти всѣ дѣйствующія лица, кромѣ двухъ или трехъ, — духи земные, воздушные или водяные; дѣйствіе происходитъ въ Альпахъ; герой — нѣчто вродѣ волшебника; онъ страдаетъ отъ угрызеній совѣсти, причина которыхъ остается наполовину невыясненною. Онъ странствуетъ и вызываетъ этихъ духовъ; они являются къ нему, но онъ имя не пользуется; наконецъ, онъ доходитъ до самаго послѣдняго воплощенія Злого начала, in propria persona, затѣмъ, чтобы вызвать призракъ, который появляется и даетъ ему двусмысленный и непріятный отвѣтъ; a въ третьемъ дѣйствіи слуги находятъ его умирающимъ въ башнѣ, гдѣ онъ изучалъ свое искусство. Изъ этого очерка вы можете видѣть, что я самъ невысокаго мнѣнія объ этой фантастической пьесѣ; но по крайней мѣрѣ я постарался сдѣлать ее совершенно невозможною для сцены, къ которой, послѣ моихъ сношеній съ Дрюри-Лэномъ, я чувствую величайшее прозрѣніе. Я еще не переписалъ этой пьесы, — мнѣ лѣнь за это приниматься, — но когда перепишу, пришлю ее вамъ, a вы можете или бросить ее въ печку, или поступить, какъ угодно».
Къ этому письму Байронъ, все-таки, приложилъ нѣсколько «извлеченій» изъ «Манфреда»: 28 февраля онъ послалъ Муррою переписанный І-й актъ, a 9 марта — окончаніе своей «драматической поэмы» (такъ названо въ письмѣ это произведеніе), съ тѣмъ, чтобы Муррей не печаталъ ея, не предувѣдомивъ объ этомъ автора. «Я въ самомъ дѣлѣ не знаю, хороша она или дурна», писалъ Байронъ: «а такъ какъ подобной неувѣренности y меня не было относительно прежнихъ главныхъ моихъ сочиненій, то я склоненъ цѣнить эту вещь не особенно высоко. Покажите ее г. Джиффорду и еще кому-нибудь, кому вздумается. Что касается гонорара (если она будетъ напечатана), то я не знаю, не покажется ли вамъ сумма въ триста гиней слишкомъ большою; въ такомъ случаѣ можете ее уменьшить; я не цѣню этой пьесы дороже; изъ этого вы можете видѣть, что я дѣлаю разницу между нею и другими моими сочиненіями»[1].
Джиффордъ нашелъ І-й актъ «удивительно поэтичнымъ» и «заслуживающимъ напечатанія»; но, какъ и предвидѣлъ Байронъ, III-й актъ ему не понравился. «Третій актъ, разумѣется, чертовски плохъ», писалъ Байровъ Муррею 15 апрѣля 1817 г.: въ немъ остались слѣды лихорадки, мучившей меня въ то время, когда я его писалъ. Его ни въ какомъ случаѣ нельзя печатать въ настоящемъ его видѣ. Я постараюсь его передѣлать или по крайней мѣрѣ переписать; но прежняго вдохновенія уже нѣтъ, и я не надѣюсь сдѣлать что-нибудь лучше. Какъ бы то ни было, въ настоящемъ видѣ его печатать нельзя. Рѣчь Манфреда къ солнцу — единственное мѣсто въ этомъ актѣ, которое мнѣ нравится; все остальное изъ рукъ вонъ плохо, и я удивляюсь, какой дьяволъ тогда вселился въ меня"…
Лихорадка, которую Байронъ схватилъ въ Венеціи отъ нездороваго климата и жизни въ сыромъ палаццо, опять вернулась къ нему въ Римѣ, куда онъ переѣхалъ весной 1817 г. Только 5 мая онъ послалъ Муррею заново передѣланный III-й актъ. «Большую часть я переписалъ заново, а то, что оставлено безъ перемѣнъ, отмѣчено на присланной вами корректурѣ. Аббатъ обратился въ добраго человѣка, духи представлены въ минуту смерти Манфреда. Надѣюсь, вы найдете въ этомъ новомъ актѣ нѣсколько поэтическихъ мѣстъ; если такъ, то печатайте его, не посылая мнѣ дальнѣйшихъ корректуръ, но съ поправками г. Джиффорда, если онъ возьметъ на себя трудъ его просмотрѣть».
«Манфредъ» былъ изданъ отдѣльной книжкой 16 іюня 1817 г. Главныя критическія статьи о немъ были написаны Джеффри въ «Edinburgh Review» и Вильсономъ въ «Edinburgh Monthly Magazine». О первой изъ этихъ статей Байронъ отозвался, что она «очень мила», а о второй — что въ ея авторѣ «виденъ поэтъ». Приводимъ наиболѣе существенныя мѣста изъ этихъ двухъ статей.
«Въ „Манфредѣ“ мы сразу узнаемъ ту мрачную и могучую душу, которая горѣла, волновалась и мучилась въ „Гарольдѣ“, „Конрадѣ“ и „Ларѣ“ и теперь снова появляется передъ нами въ этой пьесѣ не столько гнѣвною, сколько печальною, можетъ быть, болѣе надменною и болѣе ужасною, чѣмъ когда-либо, хотя самыя выдающіяся мизантропическія черты ея уже заглушаются глубокимъ отчаяніемъ. Манфредъ не ищетъ, подобно Конраду и Ларѣ, забвенія своихъ сердечныхъ мукъ въ опасностяхъ отчаянной хищнической войны; онъ не старается заглушать свои горькія думы въ шумѣ постоянныхъ битвъ; онъ не носится, подобно Гарольду, по разнымъ странамъ, съ чувствомъ презрѣнія и отвращенія, наблюдая людскія занятія и удовольствія, какъ предметъ для насмѣшки и сарказма, какъ развлеченіе въ своей непомѣрной тоскѣ. Геній поэта переноситъ его въ величественное уединеніе центральныхъ Альповъ; онъ жилъ тамъ съ юныхъ лѣтъ, въ гордомъ и спокойномъ удаленіи отъ людей, бесѣдуя только съ окружавшими его величественными формами и явленіями природы и съ стихійными духами, надъ которыми онъ получилъ господство, благодаря своимъ занятіямъ волшебствомъ и магіей. Отворачиваясь отъ людей, онъ презираетъ низшую и суетную человѣческую натуру; но онъ не чувствуетъ къ слабому человѣческому племени ни гнѣва, ни вражды. Людскія треволненія ему не интересны, ихъ заботы не вызываютъ въ немъ сочувствія, ихъ радостямъ онъ не завидуетъ. Ему скучно и досадно встрѣчаться съ людьми въ своихъ меланхолическихъ блужданіяхъ, но онъ все-таки относится къ людямъ ласково и жалостливо, и, за исключеніемъ случаевъ слишкомъ безцеремоннаго вмѣшательства въ его личную жизнь, онъ любезно заботится объ удобствахъ всѣхъ его окружающихъ. Пьеса совершенно правильно названа драматической поэмой, потому что она представляетъ произведеніе, главнымъ образомъ, поэтическое, а вовсе не драму или театральную пьесу въ современномъ значеніи этого слова. Въ ней нѣтъ ни дѣйствія, ни интриги, ни характеровъ; отъ начала до конца одинъ только Манфредъ размышляетъ и страдаетъ. Его страданія и въ началѣ и въ концѣ совершенно одинаковы; ихъ характеръ все время остается неизмѣннымъ. Въ числѣ дѣйствующихъ лицъ находятся охотникъ, священникъ и нѣсколько слугъ, но они не имѣютъ никакого отношенія къ тѣмъ страстямъ и душевнымъ мукамъ, на которыхъ основывается главный интересъ пьесы, и Манфредъ все время остается совершенно одинокимъ. Всѣ его личныя отношенія ограничиваются воспоминаніями о любимомъ существѣ да вызываніемъ безсмертныхъ духовъ, которыхъ онъ упрекаетъ за свое несчастье и за ихъ неспособность ему помочь. Эти неземныя существа ближе подходятъ къ характеру дѣйствующихъ лицъ драмы; но они служатъ только хоромъ въ общемъ дѣйствія, и Манфредъ является на самомъ дѣлѣ единственнымъ въ пьесѣ дѣйствующимъ лицомъ. Вся цѣль поэмы только въ томъ и состоитъ, чтобы очертить его характеръ и сдѣлать его чувства доступными вашему пониманію; въ этомъ отношеніи какъ замыселъ пьесы, такъ и ея исполненіе одинаково превосходны. Это — величественное и страшное зрѣлище существа, одареннаго сверхчеловѣческими силами для того только, чтобы выносить сверхчеловѣческія страданія, сохраняя при этомъ всю мощь и гордость духа. Указывать на невѣроятность вымысла значило бы — обнаружить непониманіе замысла и цѣли автора. Мы полагаемъ, что онъ вовсе и не думалъ о правдоподобіи: его цѣлью было — произвести извѣстный эффектъ, возвеличить и развить извѣстный характеръ, которымъ онъ желалъ заинтересовать и поразить насъ и облегчить намъ разумѣніе этого характера, пользуясь величественными картинами природы и суевѣрнымъ ужасомъ. Такимъ образомъ вполнѣ достаточно, если мы будемъ въ состояніи представить себѣ ту обстановку, въ какой поэтъ помѣстилъ своего героя, и если мысль объ его дѣйствительномъ существованіи будетъ дѣйствовать на ваше чувство и воображеніе, — такъ какъ одного только Манфреда мы можемъ страшиться или сожалѣть, одному только ему можемъ сочувствовать. Если мы будемъ въ состояніи представить себѣ его лицомъ реально существующимъ, усвоить всю высоту его гордости и всю глубину его страданій, то намъ уже безразлично, какими средствами поэтъ произвелъ на насъ такое впечатлѣніе и далъ намъ возможность дойти до такого пониманія его героя». (Джеффри).
«Въ этой весьма оригинальной поэмѣ Байронъ шелъ тѣмъ же путемъ и обратилъ свое дарованіе на тотъ же предметъ, какъ и въ третьей пѣснѣ „Чайльдъ-Гарольда“. Дѣйствіе происходитъ среди Альповъ; всѣ дѣйствующія лица болѣе или менѣе созданы или обусловлены окружающимъ ихъ великолѣпнымъ пейзажемъ; каждая страница поэмы проникнута пыломъ воображенія и страсти, хотя въ то же время мысль поэта нерѣдко смѣщается силою и новизною своихъ собственныхъ представленій, и въ этомъ отношеніи все сочиненіе, въ цѣломъ, вызываетъ немало довольно сильныхъ возраженій. Но въ этой замѣчательной драмѣ гораздо болѣе вниманія заслуживаетъ новое примѣненіе способностей Байрона. Здѣсь онъ проникъ въ міръ духовъ, и въ томъ упоеніи, какое дали ему стихіи природы, онъ сдѣлалъ попытку дать имъ извѣстное воплощеніе и вызвать передъ нами ихъ дѣятельныя силы, распоряжаясь этими олицетвореніями съ тою же свободою, съ какою раньше онъ распоряжался человѣческими чувствами и страстями. Мы не рѣшимся сказать, что эта смѣлая попытка вполнѣ удалась ему: мы склонны думать, что замыселъ его драмы и характеръ главнаго дѣйствующаго лица, имъ обрисованный, требовали бы болѣе полнаго развитія. Такимъ образомъ, во все время чтенія поэмы чувствуется что-то смутное, незаконченное, какая-то неполнота, происходящая или отъ какой-нибудь ошибки самого поэта, или отъ присущей сюжету поэмы таинственности. Но хотя съ этой точки зрѣнія и трудно ясно понять цѣль произведенія, все же нельзя не отмѣтить въ немъ цѣлаго ряда прекрасныхъ картинъ горной природы, выразительныхъ и ужасныхъ моментовъ страсти и потрясающихъ видѣній». (Проф. Вильсонъ).
Но среди похвалъ критики проскользнуло одно замѣчаніе, которымъ Байронъ былъ глубоко огорченъ: въ одной изъ посвященныхъ «Манфреду» статей было замѣчено, что общій планъ пьесы и ея лучшія сцены заимствованы изъ «Трагической исторіи доктора Фауста» Марло. Противъ этого предположенія рѣшительно возсталъ Джеффри. «Манфредъ», писалъ онъ, — безъ сомнѣнія, произведеніе крупнаго таланта и вполнѣ оригинальное. Самый важный его недостатокъ заключается, можетъ быть, только въ томъ, что онъ слишкомъ утомляетъ и страшитъ насъ торжественнымъ однообразіемъ своего ужаса. Другой недостатокъ состоитъ въ мучительномъ и болѣзненномъ характерѣ того обстоятельства, на которомъ основаны страданія героя. Лирическія пѣснопѣнія духовъ слишкомъ длинны и не всѣ хороши. Кое-гдѣ въ нихъ замѣтны черты педантизма; да и самъ Манфредъ слишкомъ часто обращается къ классическимъ намекамъ. Если видѣть въ этомъ произведеніи настоящую драму или вполнѣ законченную поэму, то пришлось бы сказать, что она слишкомъ неопредѣленна и потому неудовлетворительна. Но мы должны смотрѣть на нее съ точки зрѣнія замысла и цѣли автора. Онъ имѣлъ въ виду дать лишь туманный очеркъ сюжета, который по существу своему не допускалъ болѣе опредѣленныхъ очертаній и болѣе яркой окраски. Его неясность обусловлена его величіемъ; прикрывающая его темнота и туманная даль, въ которой онъ теряется, — все это разсчитано на то, чтобы произвести болѣе сильный эффектъ, возбудить наше любопытство и внушить намъ болѣе глубокій ужасъ. Въ остроумной статьѣ, напечатанной въ послѣдней книжкѣ «Эдинбургскаго Журнала», высказывается предположеніе, что общій замыселъ этой пьесы и многія изъ превосходныхъ отдѣльныхъ ея сценъ заимствованы изъ «Фауста» Марло; въ статьѣ приведенъ рядъ цитатъ, которыя, по мнѣнію автора, сходны съ соотвѣтствующими мѣстами лежащей передъ нами поэмы, а въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ даже лучше ихъ. Съ этимъ заключеніемъ вообще мы согласиться не можемъ, но нѣкоторое сходство, несомнѣнно, замѣчается какъ въ приведенныхъ отрывкахъ, такъ и въ складѣ стиха и выраженія.
Такъ, напр., стихійные духи, для того, чтобы побудить Фауста продолжать его безбожныя занятія магіей, говорятъ, что они будутъ служить ему
Какъ женщины, иль иногда какъ дѣвы
Съ челомъ воздушнымъ дивной красоты,
Прекраснѣй, чѣмъ сама любви богиня.
Въ другомъ мѣстѣ, гдѣ влюбленный волшебникъ приказываетъ троянской Еленѣ воскреснутъ и сдѣлаться его любовницей, онъ при первомъ ея появленіи обращается къ ней съ такими словами:
Вотъ ликъ, сгубившій сотни кораблей,
Разрушившій твердыни Иліона!
О милая Елена! Поцѣлуемъ
Дай мнѣ безсмертье!
Выпила устами мою ты душу — прочь бѣжишь — постой!
Приди ко мнѣ, отдай назадъ мнѣ душу!
Здѣсь, на устахъ твоихъ, позналъ я небо.
Все, что не ты, — все прахъ и суета!
О! Ты прекраснѣе зари вечерней,
Облекшейся въ свой плащъ тысячезвѣздный!
Ты для меня любезнѣе, чѣмъ солнце
Въ объятіяхъ лазурныхъ Аретузы.
Катастрофа также изображена стихами очень изящными, полными классической красоты. Но всѣ эти прекрасные стихи любопытной старой драмы ни въ какомъ случаѣ не могутъ служить доводомъ противъ оригинальности «Манфреда», такъ-какъ въ нихъ нѣтъ и слѣда той гордости, того удаленія отъ всего матеріальнаго и того глубокаго страданія, которымъ отличается произведеніе Байрона. Фаустъ — не больше, какъ заурядный колдунъ, продающій свою душу дьяволу за обычныя чувственныя наслажденія, за земную власть и славу; онъ ужасается и дрожитъ въ агоніи, когда приходитъ часъ расплаты. Самый стиль Марло, несмотря на его изящество и ученость, является дѣтски-слабымъ въ сравненіи съ глубиною и силою байроновскаго стиля, а непріятное шутовство и низкаго сорта фарсы, изъ которыхъ главнымъ образомъ состоитъ его драма, даютъ поводъ скорѣе для контраста, чѣмъ для сравненія съ пьесой его благороднаго преемника. По тону и складу композиціи, а также и по характеру выраженія въ наиболѣе торжественныхъ частяхъ «Манфреда», эта пьеса скорѣе напоминаетъ эсхиловскаго «Прометея», чѣмъ какую-либо современную драму. Ужасающее одиночество главнаго дѣйствующаго лица, сверхъестественныя существа, съ которыми онъ только и находится въ сношеніяхъ, его виновность, твердость духа, страданія, — все это пункты соприкосновенія, въ которыхъ сила поэтическаго творчества выражается наиболѣе разительными эффектами. Главное различіе заключается въ томъ, что предметъ греческой трагедіи былъ освященъ традиціонною вѣрою народа и что ея ужасъ нигдѣ не смягчается тою нѣжностью, какою проникнуты многія мѣста въ пьесѣ его англійскаго соперника".
Прочитавъ эту статью, Байронъ, въ письмѣ къ Муррею отъ 12 октября 1817 г., далъ очеркъ происхожденія своей поэмы и вполнѣ опредѣленно высказался насчетъ ея литературныхъ источниковъ. «Я никогда не читалъ и не знаю даже, видѣлъ ли когда-нибудь „Фауста“ Марло», говоритъ онъ: «у меня не было и нѣтъ съ собой никакихъ драматическихъ сочиненій на англійскомъ языкѣ, кромѣ нѣсколькихъ новѣйшихъ пьесъ, вами присланныхъ; но прошлымъ лѣтомъ я слышалъ, какъ г. Льюисъ переводилъ словесно нѣсколько сценъ изъ „Фауста“ Гете (нѣкоторыя изъ нихъ хороши, а нѣкоторыя плохи): вотъ и все, что мнѣ извѣстно объ исторіи этой магической личности. Что касается зачатковъ „Манфреда“, то ихъ можно найти въ Дневникѣ, посланномъ мною г-жѣ Ли (часть котораго вы видѣли) въ ту пору, когда я впервые переправился черезъ Dent de Jamant, а затѣмъ черезъ Венгернъ-Альпъ и Шейдеггъ и сдѣлалъ туръ вокругъ Юнгфрау, Шрекгорна и пр., незадолгодо моего отъѣзда изъ Швейцаріи. Вся картина „Манфреда“ стоитъ передо мной, словно я ее видѣлъ только вчера, и я могу точно обозначить въ ней всякое мѣсто, горы, водопады и пр. Эсхиловскаго „Прометея“ я страстно любилъ въ дѣтствѣ (это была одна изъ греческихъ трагедій, которыя три раза въ годъ декламировались въ Гарроу); эта трагедія, да еще „Медея“,да „Семеро противъ Ѳивъ“ были единственныя, которыя мнѣ всегда очень нравились. Что касается марловскаго Фауста, то я его никогда не читалъ, никогда не видалъ, никогда даже не слыхивалъ о немъ или, по крайней мѣрѣ, никогда о немъ не думалъ»…
«Одинъ американецъ, пріѣхавшій недавно изъ Германіи (читаемъ въ письмѣ къ Муррею отъ 23 октября 1817 г.), сказалъ Гобгоузу, что „Манфредъ“ взятъ изъ „Фауста“ Гете. Чорть бы побралъ обоихъ Фаустовъ, и нѣмецкаго и англійскаго, — а я не бралъ ни того, ни другого».
Три года спустя, въ іюнѣ 1820 г., Байронъ прислалъ Муррею письмо «со вложеніемъ», которое должно было его заинтересовать, "а именно: съ мнѣніемъ величайшаго человѣка въ Германіи, а можетъ быть и во всей Европѣ, объ одномъ изъ великихъ людей, о которыхъ говорится въ вашихъ объявленіяхъ. Однимъ словомъ, это критика Гете на «Манфреда». Въ посылкѣ находятся: подлинникъ, переводъ англійскій и переводъ итальянскій. Сохраните это все въ своемъ архивѣ, такъ какъ мнѣніе такого человѣка, какъ Гете, все равно, справедливо ли оно, или нѣтъ, всегда интересно, а данное мнѣніе въ особенности интересно, потому что оно благосклонно. Я никогда не читалъ его «Фауста», ибо не знаю по-нѣмецки, но въ 1816 г., въ Колиньи, Мэттью Монкъ Льюисъ перевелъ мнѣ изустно большую его часть, и я, разумѣется, былъ имъ очень пораженъ, хотя написать «Манфреда» заставилъ меня не Фаустъ, а Штейнбахъ и Юнгфрау и еще что-то другое. Впрочемъ, первая сцена «Манфреда» очень сходна съ первою сценою «Фауста». Къ этому письму было приложено слѣдующее извлеченіе изъ статьи Гете подъ общимъ заглавіемъ: «Искусство и Древность».
"Трагедія Байрона «Манфредъ» явилась для меня удивительнымъ феноменомъ, который близко меня заинтересовалъ. Этотъ поэтъ, одаренный столь оригинальнымъ умомъ, усвоилъ моего Фауста и нашелъ въ немъ самую подходящую пищу для своего ипохондрическаго настроенія. Онъ своеобразно воспользовался для своей цѣли руководящими принципами моей трагедіи, такъ что ни одинъ изъ нихъ не сохранилъ первоначальнаго своего значенія, и въ этомъ отношеніи я не могу достаточно надивиться его дарованію. У него все до такой степени переработано наново, что для критика представлялась бы любопытная задача — отмѣтить не только сдѣланныя имъ измѣненія, но и степень ихъ сходства или различія съ оригиналомъ. Мрачныя изліянія безграничнаго и чрезмѣрнаго отчаянія производятъ, въ концѣ концовъ, удручающее впечатлѣніе; но это чувство всегда соединяется съ чувствомъ уваженія и удивленія къ автору.
"Такимъ образомъ, мы находимъ въ этой трагедіи квинтъ-эссенцію изумительнѣйшаго таланта, рожденнаго для того, чтобы быть собственнымъ мучителемъ. Общій характеръ жизни и поэзія лорда Байрона едва ли допускаетъ справедливую и безпристрастную оцѣнку. Онъ самъ очень часто указывалъ на источникъ своихъ страданій и часто изображалъ эти страданія; но едва ли кто-нибудь можетъ сочувствовать этимъ невыносимымъ мукамъ, къ которымъ поэтъ постоянно и упорно возвращается въ своихъ произведеніяхъ. Дѣло идетъ, собственно говоря, о двухъ женщинахъ, тѣни которыхъ постоянно его преслѣдуютъ и которыя въ данной пьесѣ также играютъ главную роль, — одна подъ именемъ Астарты, а другая безъ какой-либо опредѣленной формы, только въ видѣ голоса. Объ ужасной судьбѣ, постигшей первую, передаютъ слѣдующее: будучи смѣлымъ и предпріимчивымъ юношей, поэтъ вступилъ въ связь съ одной флорентинской дамой. Мужъ послѣдней, узнавъ объ измѣнѣ жены, убилъ ее, но и самъ въ ту же ночь былъ найденъ мертвымъ на улицѣ. Подозрѣнія въ убійствѣ ни на кого не было заявлено. Лордъ Байронъ тогда же выѣхалъ изъ Флоренціи, и съ тѣхъ поръ на всю жизнь осталось у него мрачное воспоминаніе о случившемся[2].
"Многочисленные намеки, разсѣянные въ различныхъ произведеніяхъ Байрона, дѣлаютъ это романическое происшествіе весьма вѣроятнымъ. Такъ, напримѣръ, предаваясь грустнымъ размышленіямъ о своей судьбѣ, онъ примѣняетъ къ себѣ роковую исторію спартанскаго царя. Исторія эта — слѣдующая: спартанскій полководецъ Павзаній прославился важною побѣдою при Платеѣ, но затѣмъ утратилъ довѣріе своихъ согражданъ вслѣдствіе своей заносчивости, упорства и тайныхъ интригъ съ врагами своего отечества, На этого человѣка падаетъ тяжкая вина въ пролитіи неповинной крови, и сознаніе этой вины мучитъ его до конца жизни. Дѣло въ томъ, что, начальствуя надъ соединеннымъ греческимъ флотомъ на Черномъ морѣ, онъ страстно влюбился въ одну византійскую дѣвушку. Послѣ продолжительныхъ переговоровъ онъ, наконецъ, получилъ согласіе ея родителей на бракъ съ нею. Ее приводятъ къ нему ночью; изъ скромности, она тушитъ свѣтъ и, пробираясь въ темнотѣ, опрокидываетъ свѣтильникъ. Проснувшійся Павзаній, думая, что къ нему крадется убійца, схватываетъ мечъ и убиваетъ свою жену. Это ужасное зрѣлище съ тѣхъ поръ всегда стоитъ передъ его глазами. Тѣнь убитой постоянно его преслѣдуетъ, и онъ тщетно молитъ о помощи боговъ и жрецовъ-заклинателей.
«Растерзанное сердце поэта усвоило эту древнюю легенду, примѣнило ее къ себѣ и еще болѣе омрачило ею трагическій образъ Манфреда. Это объясненіе дѣлаетъ понятнымъ мрачный, проникнутый тоскою монологъ, который мы рекомендуемъ, какъ упражненіе, всѣмъ любителямъ декламаціи. Здѣсь знаменитый монологъ Гамлета является въ улучшенномъ видѣ»[3].
Несмотря на то, что Байронъ, по его собственнымъ словамъ, старался сдѣлать свою драматическую поэму совершенно неудобною для представленія на сценѣ, «Манфредъ» (трагедія въ трехъ дѣйствіяхъ, съ хорами), все-таки былъ поставленъ, 29 октября 1848 г., на Ковентъ-Гарденскомъ театрѣ, затѣмъ, въ 1863—64 гг., на Дрюри-Лэнскомъ и въ теченіе 60-хъ и 70-хъ гг. шелъ нѣсколько разъ на разныхъ сценахъ въ Лондонѣ и въ провинціи. Шла она и въ Мюнхенѣ и портретъ-картина одной изъ исполнительницъ, кисти знаменитаго Габріэля Макса, приложенъ къ настоящему тому. Музыка къ «Манфреду» (увертюра, хоры и аккомпанементъ) написана Шуманомъ (1850); въ 1897 г. сэръ Александръ Кэмбль Меккензи, по просьбѣ Эрвинга, сочинилъ аккомпанементъ къ нѣсколькимъ сценамъ драмы. Наконецъ, существуетъ еще симфонія Чайковскаго (четыре картины, 1885).
Стр. 49. Стихъ 6-й напечатанъ ошибочно. Слѣдуетъ читать:
Есть вѣчный стражъ; смыкаются глаза…
Стр. 50.
И тѣмъ проклятіемъ, что на душѣ моей.
Ср. «Чайльдъ-Гарольднъ, п. I, строфа 83 (наст. изд. т. I, стр. 44):
Гарольдъ, скорбя, не вѣдалъ упоенья:
Проклятье Каина онъ на челѣ носилъ.
Стр. 51. „Заклинаніе“ было впервые напечатано вмѣстѣ съ „Шильонскимъ Узникомъ“, въ 1816 г., съ примѣчаніемъ: „Это стихотвореніе составляло хоръ въ ненапечатанной волшебной драмѣ“ начатой нѣсколько лѣтъ тому назадъ». Высказываемое различными комментаторами предположеніе, что строфы этого заклинанія направлены противъ лэди Байронъ, подтверждается близкимъ сходствомъ нѣкоторыхъ изъ этихъ строфъ съ заключительною частью «Очерка» (см. наст. изд. т. I, стр. 466—7).
Стр. 53. Звучатъ здѣсь въ вольномъ воздухѣ напѣвы
Подъ звонъ бубенчиковъ бродящихъ стадъ.
Первые очерки этой и многихъ другихъ швейцарскихъ картинъ въ «Манфредѣ» находятся, какъ указалъ и самъ Байронъ, въ дневникѣ его путешествія по Швейцаріи, пересланномъ имъ сестрѣ. Вотъ нѣсколько примѣровъ:
«Сент. 19, 1816. — Подъѣхали къ озеру, находящемуся на самой груди горы; оставили своихъ четвероногихъ на попеченіи пастуха я стали подниматься выше; подошли къ снѣгу, лежавшему клочками, на которые потъ съ моего лба падалъ росой, оставляя слѣды точно мелкаго сита. Отъ снѣжной метели и вѣтра у меня закружилась голова, но я продолжалъ карабкаться все выше и выше. Гобгоузъ добрался до самой верхушки… Весь этотъ горный пейзажъ превосходенъ. На крутомъ и высокомъ утесѣ пастухъ заигралъ на рожкѣ; это совсѣмъ не похоже на Аркадію, гдѣ я видалъ пастуховъ съ длиннымъ мушкетомъ вмѣсто посоха и съ пистолетами за поясомъ… Звонъ бубенчиковъ на шеѣ у коровъ (здѣсь все богатство, какъ у патріарховъ, заключается въ стадахъ) на пастбищахъ, высота которыхъ часто больше любой англійской горы, восклицанія пастуховъ на утесахъ, звуки свирѣли на скалахъ, казавшихся совершенно неприступными, и вообще вся окружавшая меня картина явились воплощеніемъ всего того, что я когда-либо слышалъ или воображалъ себѣ о пастушеской жизни, — воплощеніемъ, гораздо болѣе полнымъ, нежели въ Греціи или Малой Азіи, гдѣ слишкомъ много сабель и мушкетовъ, и если у пастуха въ одной рукѣ палка, то въ другой ужъ навѣрное ружье; здѣсь же впечатлѣніе было свободно отъ всякой посторонней примѣси — дико и вполнѣ патріархально… Когда мы подошли, они стали играть Ranz des vaches и другія пѣсни, въ видѣ привѣтствія. Я напиталъ свой умъ природой…».
Такъ отъ тоски сѣдѣть, какъ эти сосны,
Зимы нагіе, жалкіе остатки…
«Я проходилъ черезъ цѣлые лѣса изсохшихъ, совсѣмъ изсохшихъ сосенъ: стволы, лишенные коры, безжизненныя вѣтви, — все это дѣло одной зимы… Ихъ видъ напомнилъ мнѣ меня самого и мою семью…».
Неситесь, чтобъ меня теперь засыпать…
«Поднялся на Венгернъ-Альпъ; оставилъ лошадей, снялъ пальто и пошелъ на вершину. Съ одной стороны взорамъ открывалась Юнгфрау со всѣми своими глетчерами; за нею блисталъ, подобно истинѣ, Зильбергорнъ; дальше — Малый и Большой Шейдеггъ и, наконецъ, Веттергорнъ. Юнгфрау возвышается на 1300 футовъ надъ уровнемъ моря и на 1100 футовъ надъ долиной. Слышалъ паденіе лавинъ почти черезъ каждыя пять минутъ…».
Стр. 53. То плещетъ океанъ глубокій ада.
«Облака поднимались изъ противоположной долины, извиваясь перпендикулярно надъ пропастями, словно пѣна адскаго океана въ пору прилива; они были бѣлые, съ оттѣнкомъ сѣры, и на видъ неизмѣримо глубокіе. Склонъ, по которому мы поднимались, былъ, разумѣется, не особенно крутъ; но, добравшись до вершины и взглянувъ черезъ кипящее облачное море внизъ, на противоположную сторону, мы увидѣли, что утесы, на которыхъ мы стояли, съ другой стороны падали совершенно отвѣсно…» (Дневникъ Байрона).
Ты это сдѣлалъ въ старину, Монъ-Розъ.
Ошибка переводчика. Въ подлинникѣ: «гора Розенбергъ», т. е. «Россбергъ», близъ Гольдау, на ю.-в. Цугскаго озера (между тѣмъ какъ Монъ-Розъ или Монте-Роза находится въ итальянской Швейцаріи). Россбергъ обрушился 2 сентября 1806 г. Огромная масса утеса, въ тысячу футовъ ширины и сто футовъ толщины, оторвалась отъ горы и скатилась въ лежащую у подножія ея долину, на деревни Гольдау, Вузингенъ и Ротенъ, захвативъ также часть Ловерца. При этомъ погибло болѣе 450 человѣкъ, и цѣлыя стада скота были уничтожены въ какія-нибудь пять минутъ.
Стр. 55, ст. 17 напечатанъ ошибочно; слѣдуетъ читать:
Ты человѣкъ загадочныхъ рѣчей.
Стр. 55. … и любили мы
Другъ друга, какъ нельзя было любитъ.
Большинство критиковъ прошло молчаніемъ этотъ намекъ на кровосмѣсительную связь Манфреда съ Астартой, но многіе напали за это на Байрона. Шелли, въ письмѣ къ г-жѣ Джисборнъ отъ 16 ноября 1819 г., говоря о трагедіи Кальдерона «Волосы Авессалома», между прочимъ, говоритъ: «Кровосмѣшеніе, подобно многимъ другимъ некорректнымъ поступкамъ, есть обстоятельство весьма поэтическое. Оно можетъ быть или гордымъ вызовомъ всему окружающему и облекаться въ славу высокаго героизма, или циническою похотью, которая, смѣшивая понятія о добрѣ и злѣ, пренебрегаетъ ими ради эгоистическихъ побужденій».
Стр. 56.
Сцена II.
править«Эта сцена — одна изъ самыхъ поэтическихъ и наиболѣе удачно написанныхъ во всей поэмѣ. Спокойное уединеніе мѣста дѣйствія проникнуто тихимъ и чарующимъ волшебствомъ, и съ этой очаровательной картиной вполнѣ гармонируетъ появленіе среди нея существа, одареннаго небесною красотою». (Джеффри).
Лучи косые солнца
Блестящей радугой надъ водопадомъ
Стоятъ.
«Эта радуга образуется солнечными лучами въ нижней части альпійскихъ водопадовъ. Она совершенно сходна съ небесной радугой, — какъ будто бы эта послѣдняя спустилась на землю, — и находится такъ близко, что вы можете пройти подъ нею. Это зрѣлище длится до полудня». (Прим. Байрона).
«Прежде, чѣмъ подниматься на гору, пошелъ къ водопаду. Солнце, поднявшись надъ нимъ, образовало въ нижней его части радугу всѣхъ цвѣтовъ, особенно же — краснаго и золотого; эта радуга движется по мѣрѣ того, какъ вы сами двигаетесь. Я никогда не видалъ ничего подобнаго». (Дневникъ Байрона).
Колеблясь будто хвостъ того коня,
На немъ же въ денъ послѣдній смерть возсядетъ.
«Дошли до подножія горы Юнгфрау (т. е. Дѣвы); ледники; водопады; видимое паденіе одного изъ этихъ водопадовъ — 900 футовъ вышины… Слышалъ паденіе лавины, подобное грому; видѣлъ ледникъ — огромный. Началась буря, съ громомъ, молніею и градомъ; все было великолѣпно. Водопадъ вьется по скалѣ, словно хвостъ бѣдой лошади, развѣвающійся по вѣтру; такимъ можно себѣ представить хвостъ „блѣднаго коня“, на которомъ несется Смерть въ Апокалипсисѣ. Это — и не туманъ, и не вода, а что-то среднее между ними. Высота его огромна… Въ одномъ мѣстѣ онъ кажется волною, въ другомъ — потокомъ, въ третьемъ — облакомъ; зрѣлище удивительное и неописуемое». (Дневникъ Байрона).
Передъ твоею красотою блѣднѣетъ
И радуга, что блещетъ надъ тобой.
«Во всѣхъ герояхъ Байрона мы узнаемъ, хотя и въ безконечно разнообразныхъ измѣненіяхъ, черты все одного и того же величественнаго характера: высокое и смѣлое мнѣніе объ умственной силѣ, напряженную чувствительность страсти, почти безграничную способность къ бурнымъ волненіямъ, преклоненіе предъ величіемъ свободной силы и въ особенности — наслажденіе красотой, составляющее кровную, душевную потребность. „Паризина“ имъ переполнена; имъ проникнута почти каждая страница „Шильонскаго Узника“; но въ „Манфредѣ“ это чувство красоты такъ и рвется наружу, и кипитъ среди потоковъ, водопадовъ, утесовъ, горъ и облаковъ. Байронъ вложилъ въ характеръ Манфреда гораздо больше собственной своей личности, нежели въ прочія свои созданія. Здѣсь онъ съ удивительной мощью съумѣлъ придать реальныя формы метафизическимъ понятіямъ, и мы не знаемъ другого поэтическаго произведенія, въ которомъ картина внѣшней природы была бы такъ ярко освѣщена столь прекраснымъ, торжественнымъ и величественнымъ чувствомъ. Эту поэму, вмѣстѣ съ „Чайльдъ-Гарольдомъ“, мы прежде всего рекомендуемъ прочесть иностранцу, желающему составить себѣ вѣрное понятіе о Байронѣ. Шекспиръ умѣлъ придавать возникающимъ въ нашемъ умѣ отвлеченнымъ идеямъ формы столь же опредѣленныя, ясныя и блистательныя, въ какихъ онъ изображалъ идеализированныя явленія внѣшней природы. Прекрасное существо Аріеля рисуется передъ нами въ собственныхъ его словахъ. Въ „Манфредѣ“ мы видимъ превосходныя, хотя еще и не совсѣмъ зрѣлыя, проявленія подобной же творческой силы. Здѣсь поэтъ съ наслажденіемъ воплощаетъ собственныя мысли, чувства и фантазіи въ видимые образы, которые мы можемъ, такъ сказать, осязать и представлять себѣ живыми существами. Прекрасная фея Альповъ является какъ бы дыханіемъ лучезарнаго водопада, — какъ будто бы очи поэта, не насытившись созерцаніемъ бездушной красоты природы, вызвали передъ собою этотъ милый призракъ для того, чтобы удовлетворить чистое стремленіе души къ прекрасному». (Вильсонъ).
Смотрѣть на красоту твою — и только.
«Во всей этой сценѣ есть нѣчто исключительно прекрасное. Какъ появленіе феи, такъ и разговоръ съ нею Манфреда написаны такимъ образомъ, что ихъ невѣроятность забывается, благодаря ихъ красотѣ, и не вѣря, конечно, въ существованіе подобныхъ призраковъ, мы все-таки испытываемъ такое чувство, какъ будто бы эти призраки дѣйствительно стоятъ передъ нами». (Джеффри).
Изъ вида череповъ, костей и праха
Запретное я сдѣлалъ заключенье.
Ср. «Чайльдъ-Гарольда», п. II, строфы 5—10 (наст. изд. т. I, стр. 51—52).
Стр. 57.
Что заклинаньями умѣли вызвать
И Эросъ, и Антэросъ у Гадари.
«Философъ Ямвлихъ. Исторія о вызываніи Эроса и Антэроса находится въ его жизнеописаніи, составленномъ Эвнаніемъ. Она разсказана хорошо». (Прим. Байрона).
«Разсказываютъ о немъ», — говоритъ Эвнаній, — «что когда онъ съ своими учениками купался въ теплыхъ источникахъ Гадары, въ Сиріи, между ними начался разговоръ объ этихъ источинкахъ, и Ямвлихъ, улыбаясь, приказалъ ученикамъ спросить у мѣстныхъ жителей, какъ называются два меньшихъ ключа, которые были красивѣе остальныхъ. Тѣ отвѣчали, что одинъ ключъ зовется „Любовью“ (Эросъ), а другой — „Противолюбовью“ (Антэросъ), а почему они такъ называются, неизвѣстно. Тогда Ямвлихъ, сидѣвшій въ это время на берегу источника, у самой воды, положилъ руку на воду и, произнеся нѣсколько словъ, вызвалъ изъ глубины источника красиваго мальчика, невысокаго роста, съ золотистыми кудрями, падавшими на грудь и спину; затѣмъ подойдя къ другому источнику и сдѣлавъ то же самое, онъ вызвалъ оттуда другого такого же мальчика, у котораго кудри казались то черными то золотистыми. Оба эти Купидона прижались къ Ямвлиху и стали бѣгать вокругъ него, словно его собственныя дѣти. Послѣ этого ученики уже не задавали ему никакихъ вопросовъ».
Стр. 58. Царь спартанскій
Узналъ судьбу отъ византійской дѣвы.
«Исторія спартанскаго царя Павзанія (который начальствовалъ надъ греками въ битвѣ при Платеѣ и впослѣдствіи погибъ за попытку измѣнить спартанцамъ) и Клеоники разсказана Плутархомъ въ біографіи Кимона и софистомъ Павзаніемъ въ его описаніи Греціи. (Прим. Байрона).
Ср. выше (стр. XII) въ выдержкахъ изъ Гете.
Стр. 59. По дѣвственнымъ коврамъ серебрянаго снѣга
Мы движемся…
Ср. „Чайльдъ-Гарольда“, п. IV, стр. 73 (наст. изд. т. I, стр. 145).
Юнгфрау тамъ царитъ
И вверхъ стремится чистыми снѣгами.
Байронъ или не зналъ, или не обратилъ вниманія на то, что восхожденіе на Юнгфрау было уже совершено въ 1811 г. братьями Мойеръ изъ Аарау.
Гдѣ кажутся зубчатыя вершины
Валами грозными съ блестящей пѣной,
Которые замерзли вдругъ.
„Пріѣхали въ Гриндельвальдъ; обѣдали, опять сѣли на лошадей и поѣхали къ верхнему глетчеру. Въ полусвѣтѣ онъ виденъ ясно: очень красивый глетчеръ, словно замерзшій ураганъ“. (Дневникъ Байрона).
И казни будутъ для него забавой.
Въ подлинникѣ: „За свой побѣгъ и позоръ онъ заплатитъ разрушеніемъ націи“. Голосъ пророчествуетъ, что св. Елена будетъ для Наполеона второй Эльбой, и что онъ опять появится въ мірѣ, какъ демонъ разрушенія.
На сушѣ предатель, а въ морѣ пиратъ.
Байронъ, вѣроятно, имѣлъ въ виду Томаса лорда Кохрэна (1775—1860), оказавшаго Англіи существенныя услуги, командуя послѣдовательно разными кораблями и флотиліей брандеровъ въ Бискайскомъ заливѣ въ 1809 г. Въ своемъ дневникѣ онъ называетъ Кохрэна „мѣнялой-обманщикомъ“.
Стр. 59. Разбитые я утверждала троны, и проч.
„Эта строфа, по нашему мнѣнію, не у мѣста, или даже вовсе не соотвѣтствуетъ характеру произведенія. Авторъ хочетъ намъ сказать, что человѣческія бѣдствія являются для служителей мести предметомъ посмѣянія; но мы не убѣждаемся въ томъ, что его сатирическіе и политическіе намеки вполнѣ согласуются съ тѣми чувствами и тѣмъ настроеніемъ, которое онъ желалъ здѣсь вызвать“. (Джеффри).
Сценарій ІѴ-й сцены у переводчика не ясенъ. „Слѣдуетъ Ариманъ на своемъ престолѣ — огненномъ шарѣ, окруженный духами“. Ариманъ (древнеперсидское „Ангра-Майніу“ — „тотъ, кто весь смерть“) — воплощеніе злого начала, изображается сидящимъ на огненномъ шарѣ. Этотъ образъ Байронъ могъ заимствовать изъ восточной сказки Бекфорда „Ватекъ“, которую онъ очень цѣнилъ (см. наст. изд. т. I, стр. 471): тамъ на огненномъ шарѣ представленъ мусульманскій демонъ Эблисъ.
Стр. 60.
Что знаніе — не счастье, а наука —
Обмѣнъ невѣдѣнья…
Ср. „Чайльдъ-Гарольда“, п. II, стр. 7 (наст. изд. т. 1, стр. 52):
Ты правъ, Сократъ, сказавъ: „Мы только знаемъ,
Что смертнымъ недоступенъ знанья свѣтъ!“.
Стр. 61. Зови Астарту.
Здѣсь это имя не имѣетъ ничего общаго съ миѳической Астартой (у іудеевъ — Ашторетъ), главной богиней древнихъ семитовъ-язычниковъ, которая почиталась также подъ именемъ царицы неба. Астарта у Байрона — только имя женщины, которую Манфредъ любилъ и погубилъ своей любовью. „Нравственное чувство виситъ надъ этой изящной драмой, словно мрачная грозовая туча. Никакая иная вина, кромѣ той, которая является здѣсь въ столь мрачномъ изображеніи, не могла бы послужить болѣе ужаснымъ примѣромъ гнусныхъ извращеній человѣческой природы, какъ бы ни была она сама по себѣ благородна и величественна, — въ тѣхъ случаяхъ, когда она становится добычею собственныхъ желаній, страстей и фантазій. Красота, нѣкогда столь невинно обожаемая, дѣлается тогда предметомъ оскверненія, профанацій и насилія. Привязанность, любовь, преступленіе, ужасъ, угрызенія совѣсти и смерть идутъ другъ за другомъ въ ужасной послѣдовательности, обнаруживая между собою мрачную связь. Мы представляемъ себѣ Астарту юною, прекрасною, невинною, — виновною, падшею, убитою, похороненною, судимою и прощенною; но когда ей дозволено вновь появиться на землѣ, она все-таки говоритъ лишь сдержанно, блѣдно и голосомъ, полнымъ скорби. Мы только на одно мгновеніе видимъ ее въ ея красотѣ и невинности; затѣмъ она появляется передъ нами въ мертвомъ молчаніи призрака, съ неподвижными, окаменѣлыми и безстрастными очами, раскрывая тайну смерти, суда и вѣчности. Нравственною идеею дышитъ каждое ея слово: эта идея выражается въ скорби, въ бѣдствіи, въ безуміи, отчаяніи, смерти…“ (Вильсонъ).
Стр. 63.
22 сентября 1816 г. Байронъ поѣхалъ верхомъ изъ Нейгауза, на Тунскомъ озерѣ. къ Штауббаху. По дорогѣ, между Маттеномъ и Мюллиненомъ, недалеко отъ деревни Виддершвиль, онъ проѣзжалъ мимо баронскаго замка Умшпуннева, бывшаго, по преданію, замкомъ Манфреда, и отмѣтилъ въ своемъ дневникѣ, что это — „не больше, какъ четвероугольная башня, окруженная круглыми башенками и живописно возвышающаяся посреди густого кустарника“. Въ тотъ же день и неподалеку отъ того же мѣста онъ „проѣзжалъ мимо утеса; надпись: братъ убилъ брата; мѣсто какъ разъ подходящее“.
Здѣсь-то, по свидѣтельству графини Гвиччіоли, и зародилась первая мысль „Манфреда“. Вскорѣ послѣ напечатанія байроновской драмы, въ „Эдинбургскомъ Ежемѣсячномъ Журналѣ“ 1817 г. появилась статья подъ заглавіемъ: „Преданіе, разсказанное однимъ швейцарскимъ монахомъ“. Авторъ этой статьи говоритъ, что онъ слышалъ передаваемое имъ преданіе осенью 1816 г. отъ одного изъ отцовъ капуцинскаго ордена, близъ Альторфа. Это — исторія любви двухъ братьевъ къ одной женщинѣ, подругѣ ихъ дѣтства. Она выходитъ замужъ за старшаго брата, а впослѣдствіи внушаетъ младшему сильную страсть, съ которою тотъ не въ состояніи бороться. Судьба старшаго брата покрыта мракомъ. Женщина куда-то исчезаетъ, а младшаго брата находятъ мертвымъ въ томъ самомъ горномъ проходѣ, гдѣ онъ встрѣчался съ своей невѣсткой. Авторъ добавляетъ, что рѣшился пересказать это преданіе въ виду его поразительнаго сходства» съ драмой Байрона.
Вотъ ключъ, а вотъ шкатулка.
Эта шкатулка дальше уже не упоминается. О ней была рѣчь въ первоначальной редакціи III акта, см. ниже.
Что я нашелъ искомое «калонъ».
Байронъ, вѣроятно, имѣлъ въ виду слѣдующее мѣсто изъ письма Кассія къ Цицерону: «Трудно убѣдить людей въ томъ, что добро желательно ради самаго добра (τὸ καλον ὃἰ αὐτὸ αἰρετὸν); а между тѣмъ, вѣдь, справедливо и можетъ быть доказано, что удовольствіе и спокойствіе пріобрѣтаются добродѣтелью и правдою, словомъ — путемъ добра». Аббатъ изъ Сенъ-Мориса.
Сенъ-Морисъ находится въ долинѣ Роны, въ 60-ти миляхъ отъ Вильнева. Аббатство, теперь занимаемое монахами августинскаго ордена, было основано въ IV вѣкѣ; Сигизмундъ, король бургундскій, надѣлилъ его имѣніемъ.
Стр. 64. …если противъ васъ
Грѣшилъ, — наказывай но докажи.
Въ первоначальной редакціи эта сцена оканчивалась иначе. Именно, послѣ приведеннаго стиха слѣдовало:
Аббатъ.
Внимай и трепещи! Упрямой твари,
Облекшейся въ броню отваги дерзкой,
Чтобы сражаться за свои грѣхи, —
Мученье въ жизни временной и вѣчной!
Манфредъ.
Отецъ почтенный! Слово милосердья
Устамъ твоимъ приличнѣе угрозъ.
Я къ милости тебя призвать желалъ бы.
Скажи: чего ты хочешь отъ меня?
Аббатъ.
Я воздержусь отъ клятвы невозвратной
И буду ждать до завтра: поразмысли
И покаяньемъ грѣхъ свой искупи.
Но если ты не покоришься церкви
И не отдашь своихъ владѣній всѣхъ
На монастырь…
Манфредъ.
Теперь я понимаю.
Аббатъ.
Не жди пощады. Ты предупрежденъ.
(Хочетъ уйти).
Манфредъ.
Постой, — въ шкатулкѣ есть тебѣ подарокъ.
(Открываетъ шкатулку, высѣкаетъ огонь и
зажигаетъ благовонную смолу).
Эй, Аштаротъ!
Демонъ Аштаротъ появляется и поетъ:
На вороній камень *)
Воронъ прилетаотъ,
Черными крыламн
Средь костей мелькаетъ.
На скелетѣ бѣломъ.
По вѣтру качаясь,
Воронъ одинокій
Хлопаетъ крыломъ.
Звенятъ кандалы, и каркаетъ птица:
Вотъ музыка, — вѣдьмы спѣшатъ веселиться;
Живѣй, живѣй, — быстрѣй, веселѣй
Кружатся безстыжія въ пляскѣ своей,
И въ саванахъ трупы, и адскій кагалъ
Слетаются въ тучахъ на дьявольскій балъ!
- ) Буквальный переводъ нѣмецкаго слова Rabenstein, означающаго висѣлицу, такъ какъ она въ Германіи и Швейцаріи строится изъ камня, на долгое время. (Прим. Байрона).
Аббатъ.
Я не боюсь тебя, — прочь, прочь отсюда!
Сгинь, духъ нечистый! Провалися въ адъ!
Манфредъ.
Снеси его на Шрекгорна вершину, —
На самую высокую; держи
Тамъ до восхода солнца, — пусть увидитъ,
Что никогда онъ ближе не былъ къ небу.
Не обижай его, и пусть съ разсвѣтомъ
Въ свою вернется келью невредимо. Ступай.
Аштаротъ.
Не надо ль также захватить
И остальную братью — для компаньи?
Манфредъ.
Нѣтъ, — одного довольно. Убирайтесь.
Аштаротъ.
Ну, отче, — въ путь! Молись и не робѣй,
И полетимъ съ тобою поскорѣй.
(Поетъ).
Сынъ съ изъяномъ, невѣста съ брюшкомъ,
Да вдовушка съ новымъ женишкомъ,
Да распутный монахъ, да черница въ родахъ —
Вотъ что всегда и у всѣхъ на глазахъ.
(Исчезаетъ съ аббатомъ).
Манфредъ (одинъ).
Зачѣмъ пришелъ сюда старикъ безумный?
Чтобъ вынудить меня на злую шутку?
Я не искалъ его…
Тоской несносной
Полно все сердце, — камнемъ на душѣ
Тяжелое предчувствіе ложится…
Но я спокоенъ. Такъ спокойно море,
Когда надъ нимъ пронесся ураганъ
И вѣтеръ стихъ, но, высоко вздымаясь,
Холодныя еще гуляютъ волны,
Грозя бѣдой. Такая тишина
Покоя не даетъ. Вся жизнь моя
Была сраженьемъ, раной — каждый помыслъ,
И ранами тяжелыми покрыта
Безсмертная душа моя. Что жъ дальше? *)
- ) Переведено для настоящаго изданія П. О. Морозовымъ.
Стр. 64. Когда погибъ шестой властитель Рима.
«Отонъ, потерпѣвъ пораженіе въ сраженіи при Брикселлѣ, закололся. Плутархъ говоритъ, что хотя онъ жилъ такъ же дурно, какъ и Неронъ, однако, окончилъ свою жизнь какъ философъ. Онъ утѣшалъ своихъ солдатъ, которые сожалѣли объ его участи, и выказалъ заботливость объ ихъ безопасности, когда они пожелали остаться при немъ до конца. Марціалъ говоритъ:
Sic Cato, dum vivit, sane vel Caesare major,
Dum moritur, namquid major Othone fuit?»
(Прим. Байрона).
Спускаясь внизъ туманными столбами
И облакомъ взлетая снова къ небу.
Облака мелкихъ водяныхъ брызгъ, окружающія водопадъ Штауббахъ, представляются издали поднимающимися кверху.
Стр. 65. Отъ этого недуга гибнетъ больше,
Чѣмъ значится по списку роковому.
Эти слова Манфреда часто приводятся въ біографіяхъ Байрона. Гораздо раньше созданія этой поэмы, будучи всего 23-хъ лѣтъ, поэтъ говорилъ о себѣ: «Мнѣ, кажется, суждено въ юности испытать величайшія огорченія старости. Друзья падаютъ вокругъ меня, и скоро я останусь одинокимъ, сохнущимъ деревомъ. Другіе люди могутъ находить убѣжище въ семьѣ, — у меня нѣтъ другого убѣжища, кромѣ собственныхъ думъ, а въ нихъ нѣтъ ничего утѣшительнаго, кромѣ эгоистическаго удовлетворенія тѣмъ, что я переживаю людей, которые лучше меня. Я поистинѣ очень несчастенъ. Дни мои бездѣльны, а ночи безсонны. Мнѣ рѣдко приходится бывать въ обществѣ, а когда это случается, — я отъ него бѣгу. Можетъ быть, я кончу сумасшествіемъ…» (Письмо къ Далласу отъ 11 окт. 1811).
Стр. 65. …кончаю
Теперь нашъ разговоръ, итакъ — прощай.
«Относительно безсмертія души, мнѣ кажется, не можетъ быть сомнѣній, если мы обратимъ вниманіе на дѣятельность нашего ума. Умъ нашъ находится въ постоянно дѣятельномъ состояніи. Прежде я въ этомъ сомнѣвался, но опытъ убѣдилъ меня. Насколько наша будущая жизнь будетъ индивидуальна — или, лучше сказать, насколько она будетъ похожа на настоящее наше существованіе, это вопросъ иной; но что умъ нашъ вѣченъ, — это представляется мнѣ такъ же вѣрнымъ, какъ и то, что наше тѣло не вѣчно». (Дневникъ Байрона 18211). «Я не желаю отвергать христіанство безъ разсужденія; наоборотъ, мнѣ очень хочется вѣрить, такъ какъ мои нынѣшнія безпорядочныя представленія о религіи вовсе меня не удовлетворяютъ» (Разговоры Байрона съ Кеннеди, 1823 г.).
Стр. 65. Онъ могъ бы существомъ бытъ благороднымъ.
«Изъ всѣхъ великихъ поэтовъ нашего времени только трое изобразили, въ полной мѣрѣ и силѣ, тѣ страданія, какія испытываютъ великіе мыслящіе умы, при современномъ состояніи всемірной исторіи, вслѣдствіе постоянныхъ приливовъ глубокаго скептицизма и неудовлетворенности жизнью. Но только одинъ поэтъ дерзнулъ представить самого себя жертвою этихъ страданій, которыя не поддаются точному опредѣленію. Гете воплотилъ свои сомнѣнія и невѣдѣніе въ страшномъ образѣ таинственнаго Фауста. Шиллеръ, съ еще большею смѣлостью, поселилъ то же скорбное чувство въ безпокойномъ, высокомѣрномъ и геройскомъ сердцѣ Валленштейна. Байронъ не искалъ внѣшняго образа для воплощенія своего душевнаго безпокойства. Міръ и все въ немъ находящееся служатъ ему сценой и публикой — и онъ обнаруживаетъ себя передъ ними, въ непрестанной и тщетной борьбѣ съ терзающимъ его демономъ. Иногда въ его окептицизмѣ замѣчается что-то мрачное и подавляющее; но чаще онъ отличается возвышеннымъ и торжественнымъ характеромъ, приближаясь къ искренней вѣрѣ. Каковы бы ни были собственныя вѣрованія поэта, — мы, его читатели, чувствуемъ себя выше и благороднѣе, раздѣляя его меланхолическое настроеніе, такъ какъ его сомнѣнія, выражаемыя въ столь величественной формѣ, укрѣпляютъ нашу собственную вѣру. Его скептицизмъ, приближаясь къ вѣрѣ, въ своемъ величіи заключаетъ собственное опроверженіе. Въ его рѣзкихъ и горькихъ упрекахъ нѣтъ ни философіи, ни религіи; но тѣ призраки, которые тревожатъ его воображеніе, нѣкогда тревожили и насъ самихъ. Мракъ его мысли часто озаряется яркими молніями просвѣтлѣнія, и возвышенная скорбь, наполняющая его сердце при созерцаніи таинствъ нашей жизни, соединяется съ стремленіемъ къ безсмертію и выражается такимъ языкомъ, который нельзя не признать божественнымъ». (Вильсонъ).
Стр. 66. Дѣти великановъ,
Родившихся отъ духовъ и красавицъ.
«Видѣвше же сынове Божіи дщери человѣчи, яко добры суть, пояша себѣ жены отъ всѣхъ, яже избраша… Исполини же бяху на земли во дни оны; и потомъ, егда вхождаху сынове Божіи къ дщеремъ человѣческимъ, и раждаху себѣ; тіи бяху исполини, иже отъ вѣка, человѣцы именитіи» (Бытіи гл. VI, 2, 4).
И грѣлъ сердца халдейскихъ пастуховъ.
Ср. «Чайльдъ-Гарольда», п. III, стр. 14 (наст. изд. I, 90):
Какъ нѣкогда халдеи, звѣздъ теченье
Онъ созерцалъ и въ нихъ мечты своей
Онъ поселялъ волшебныя видѣнья…
Тамъ же, стр. 91 (наст. изд. I, 112):
Персъ древній не напрасно алтарямъ
Избралъ мѣста на высотѣ нагорной,
Царящей надъ землей…
Стр. 67. И облака багровыя стояли
Надъ Эйхгорномъ все такъ же.
Опечатка, — слѣдуетъ читать: надъ Эйгеромъ. Большой Эйгеръ находится въ пяти миляхъ къ югу отъ замка Умшпуннена.
Съ графинею Астартою его…
Въ рукописи сохранилось слѣдующее первоначальное окончаніе III акта Манфреда (переведено для настоящаго изданія П. О. Морозовымъ):
Германъ.
Смотрите, смотрите — башня
Вся въ пламени… О Боже! Что за громъ?
Какой ужасный громъ!
(Ударъ, подобный грому).
Мануилъ.
Скорѣй, скорѣе
На помощь графу вмѣстѣ всѣ бѣгите!
(Слуги вассалы и крестьяне подходятъ,
пораженные ужасомъ).
Коль есть межъ вами человѣкъ, который
Готовъ помочь несчастному въ бѣдѣ, —
Не медлите, спѣшите всѣ за мною, —
Дверь отперта.
(Уходитъ).
Германъ.
Идите, — кто за нимъ?
Что жъ вы? Боитесь? Негодяи! Прочь
Отсюда всѣ, — одинъ за старикомъ
Пойду, куда зоветъ меня мои долгъ,
Везъ помощи это я не оставлю.
(Уходитъ).
Вассалъ.
Чу! Слышите?.. Нѣтъ, — ничего не слышно,
Теперь не видно даже и огня.
Что тамъ такое? Ну войдемъ!
Крестьянинъ.
Нѣтъ, нѣтъ,
Я не пойду. Ступайте двое-трое,
А я побуду здѣсь: зачѣмъ туда
Соваться мнѣ?
Вассалъ.
Ну, что же стали всѣ?
Идетъ ли кто?
Мануилъ (извнутри).
Теперь ужъ не поможешь:
Онъ умеръ.
Германъ (тоже).
Нѣтъ, мнѣ кажется, — онъ живъ.
Но здѣсь темно, — снесемъ его на свѣтъ.
Тихонько, осторожнѣе спускайся
По лѣстницѣ, чтобъ головы ему
Не повредить… Какъ онъ похолодѣлъ!..
(Мануилъ и Германъ выносятъ Манфреда на рукахъ).
Мануилъ.
Скорѣй бѣгите въ замокъ, позовите
На помощь всѣхъ, да осѣдлайте лошадь,
Скачите въ городъ за врачемъ! Воды
Сюда мнѣ принесите поскорѣе!
Германъ.
Какъ поблѣднѣлъ! Но сердце все-же бьется…
Подайте-ка воды!
(Опрыскиваютъ Манфреда водой; послѣ нѣкоторой паузы онъ подаетъ признаки жизни).
Мануилъ.
Какъ будто хочетъ
Сказать онъ что-то, — двигаетъ губами…
Ты можешь разобрать? Я старъ и глухъ,
Не слышу тихой рѣчи…
Германъ (наклоняется и прислушивается)
Онъ сказалъ
Всего одно лишь слово или два;
Но я не понялъ. Что жъ теперь намъ дѣлать?
Перенесемъ его тихонько въ замокъ?
(Манфредъ дѣлаетъ рукою движеніе, чтобы его не трогали).
Мануилъ.
Не хочетъ онъ — да это и напрасно:
Онъ умираетъ…
Германъ.
Да, всему конецъ!
Мануилъ.
О, что за смерть! А я еще живу,
Сѣдую голову свою склоняя
Къ подножію послѣдняго потомка
Изъ дома Сигизмунда… Что за смерть!
Одинъ безъ покаянья безъ охраны —
При страшномъ взрывѣ; страшно и помыслить!..
Но отъ него я все жъ не отойду!
Манфредъ (медленно, слабымъ голосомъ).
Старикъ! Совсѣмъ не трудно умирать!
(Умираетъ).
Германъ.
Все кончено — въ глазахъ его нѣтъ жизни!
Мануилъ.
Закрой ихъ, — у меня дрожитъ рука…
Ушелъ отъ насъ — куда? Боюсь подумать…
Но онъ отъ насъ ушелъ — и навсегда!
Конецъ III акта и поэмы.
Стр. 67. Сцена IV.
«Начало этой сцены — можетъ быть, лучшее мѣсто во всей драмѣ. Его торжественный, спокойный и возвышенный тонъ придаетъ величественный характеръ катастрофѣ, которая при иныхъ условіяхъ могла бы, пожалуй, показаться слишкомъ нелѣпой и черезчуръ впадающей въ манеру исторіи о дьяволѣ и Фаустѣ». (Вильсонъ).
Я, странствуя, зашелъ въ такую ночь
Въ разрушенныя стѣны Колизея.
«Ѣздилъ въ полночь смотрѣть Колизей при лунномъ свѣтѣ. Но что могу я сказать о Колизеѣ? Его надо видѣть; описывать же его я считалъ бы невозможнымъ, если бы я не читалъ „Манфреда“. Дѣйствительно, Колизей надо осматривать „при блѣдномъ сіяніи луны“. Тишина ночи, таинственный шопотъ эха, рѣзкія тѣни отъ луннаго свѣта и жуткое величіе нависшей надъ вами громады развалинъ составляютъ грандіозный романтическій пейзажъ, впечатлѣніе котораго могъ достойно передать только Байронъ. Его описаніе — сама истина; да и чего не могъ бы онъ сдѣлать съ такимъ сюжетомъ, владѣя перомъ, подобнымъ жезлу Моисея, прикосновеніе котораго источаетъ живую воду даже изъ каменной скалы?» (Мэтьюзъ).
Ср. «Чайльдъ-Гарольда» п. IV, стр. 128—131 (наст. изд. I, 164).
- ↑ Муррей заплатилъ требуемую сумму.
- ↑ «Серьезная увѣренность, съ какою почтенный критикъ превращаетъ фантазіи своего брата-поэта въ реальныя лица и событія, не затрудняясь въ подтвержденіе своей теоріи, ссылаться даже на двойное убійство во Флоренціи, представляетъ забавный примѣръ очень распространенной въ то время въ европейскомъ обществѣ склонности изображать Байрона человѣкомъ чудеснымъ и таинственнымъ какъ въ поэзіи, такъ и въ жизни. Многочисленныя розсказни объ его романическихъ похожденіяхъ и удивительныхъ приключеніяхъ въ мѣстахъ, гдѣ онъ на самомъ дѣлѣ никогда не бывалъ, и съ лицами, никогда не существовавшими, безъ сомнѣнія, въ значительной мѣрѣ способствовали распространенію о немъ подобныхъ преувеличенныхъ и ложныхъ мнѣній. Ходячія представленія объ его жизни и характерѣ такъ далеки отъ дѣйствительности, что неудивительно, если настоящій, изъ „плоти и крови“ созданный, герой этихъ страницъ, общительный, одаренный практическимъ умомъ и, при всѣхъ своихъ недостаткахъ и эксцентричностяхъ, все-таки кровный англичанинъ, лордъ Байронъ можетъ представиться чрезмѣрно возбужденному воображенію большинства его иноземныхъ поклонниковъ личностью слишкомъ заурядною, лишенною всякаго романическаго ореола и совершенно прозаическою» (Муръ).
- ↑ Гете имѣетъ въ виду монологъ Манфреда: «Мы всѣ — игрушки времени и страха» (стр. 58).