Мальчикам о мальчиках (Андреевская)/ДО

Мальчикам о мальчиках
авторъ Варвара Павловна Андреевская

Опубл.: 1913. Источникъ: az.lib.ru • На Дальний Восток
Наводнение
Из записок дяди Вани
Герой в душе
Подкидыш
К сроку
Ника
Дурной совет

МАЛЬЧИКАМЪ О МАЛЬЧИКАХЪ

РАЗСКАЗЫ ДЛЯ ДѢТЕЙ В. П. Андреевской. съ 8-ю рисунками С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе книжнаго магазина К. ФЕЛЬДМАНЪ (бывш. Ф. Битепажъ). Гостинный дворъ, № 6. Оглавленіе.

На Дальній Востокъ

Наводненіе

Изъ записокъ дяди Вани

Герой въ душѣ

Подкидышъ

Къ сроку

Ника

Дурной совѣтъ

На Дальній Востокъ.

Въ одинъ ясный, морозный день, къ подъѣзду Обуховской больницы подошелъ мальчикъ; судя по его болѣе чѣмъ скромному костюму, онъ принадлежалъ — или, къ классу небогатыхъ ремесленниковъ, или даже просто крестьянъ; обрамленное густыми, черными волосами, личико его — казалось утомленнымъ, и въ высшей степени взволнованнымъ.

— Послушай, любезный, обратился онъ къ стоявшему около воротъ сторожу, не у васъ ли лежитъ мой отецъ… Я уже цѣлые два дня хожу по всѣмъ Петербургскимъ больницамъ, и нигдѣ не могу найти его… Его зовутъ Михаилъ, по фамиліи Щербатовъ, а по профессіи…

— Это меня не касается; наше дѣло только у воротъ стоять, значитъ, для порядка, — перебилъ сторожъ ежась отъ холода и плотно завертываясь въ тулупъ; — проходи въ контору.

— А какъ въ нее пройти? — продолжалъ мальчикъ.

Сторожъ сначала молча указалъ ему дорогу въ контору, а затѣмъ, когда онъ сдѣлалъ уже нѣсколько шаговъ впередъ — снова окликнулъ и спросилъ:

— Да самъ-то ты откуда?

— Изъ далека, дяденька; изъ подъ Пскова.

— Значитъ не здѣшній?

— Не здѣшній; живу въ деревнѣ съ матерью, да двумя маленькими братишками; отецъ три года тому назадъ ушелъ на заработокъ въ Москву, откуда писалъ намъ очень часто, и акуратно высылалъ деньги; на прошлой недѣлѣ онъ написалъ уже изъ Петербурга, увѣдомляя маму что возвращается домой, а потомъ вслѣдъ за этимъ письмомъ, получилось второе, написанное незнакомымъ почеркомъ; въ немъ насъ предупреждали, что папа опасно заболѣлъ и легъ въ больницу… Мама такъ и обмерла… Съ утра до ночи обливалась горькими слезами… Жалко мнѣ ее стало, сердечную, я вызвался поѣхать въ Петербургъ, разыскивать отца, написать ей откровенно въ какомъ онъ состояніи, и затѣмъ, когда ему хотя, немного полегчаетъ, привезти домой… Всѣ больницы, кажется, обошелъ, ваша осталась послѣдняя, если и здѣсь не найду, то просто не знаю, что дѣлать! Куда идти!

— Ну, не кто какъ Богъ; не кручинься раньше времени, или въ больничную контору, тамъ тебѣ все разскажутъ.

Мальчикъ кивнулъ головой, и снова отправился по направленію къ конторѣ, войдя куда — вторично повторилъ свой разсказъ, первой попавшейся на встрѣчу, сестрѣ милосердія, прося ее разузнать по книгамъ здѣсь ли находится его отецъ — плотникъ, Михаилъ Щербатовъ.

— Такой, кажется, у насъ есть, — отвѣчала сестра, — онъ очень болѣнъ, лежитъ въ слабомъ отдѣленіи, а, можетъ быть, даже и умеръ.

— Справьтесь, Бога ради! — Взмолился Степа (такъ звали мальчика), — и если онъ еще живъ, проводите меня къ нему скорѣе, а если умеръ, то дайте взглянуть хотя на мертваго.

— Я не имѣю права рыться въ книгахъ, да мнѣ и некогда, обратитесь къ дежурному чиновнику.

И какъ бы, не желая вступать въ дальнѣйшій разговоръ, молодая дѣвушка вышла изъ конторы.

— Вамъ справку надо? — Спросилъ его сидѣвшій у окна старичекъ, — это какъ разъ въ моемъ столѣ — подойдите!

Мальчикъ повиновался.

По мѣрѣ того, какъ чиновникъ перелистывалъ большую снуровую книгу, отыскивая по алфавиту больного Щербатова, лицо мальчика принимало все болѣе и болѣе тревожное выраженіе.

«Неужели и здѣсь нѣтъ? Неужели умеръ!» Мысленно повторялъ онъ самъ себѣ, не отрывая глазъ отъ чиновника.

— Такой — значится, — проговорилъ наконецъ послѣдній, — только онъ не плотникъ, а столяръ — ну, да это ничего, можетъ написали по ошибкѣ, просите чтобы вамъ разрѣшили пройти къ нему, сами увидите.

— Кого я долженъ просить?

— Дежурнаго доктора, васъ сейчасъ къ нему проводятъ, — добавилъ онъ, — и обратившись, къ проходившему фельдшеру, приказалъ отвести мальчика въ пріемную.

Фельдшеръ повелъ Степу черезъ длинный, сводчатый корридоръ, на право и на лѣво находились палаты, больные лежали въ кроватяхъ. Когда Степа увидѣлъ перваго изъ нихъ, то ему показалось, что это его отецъ, онъ невольно хотѣлъ броситься къ нему, но, затѣмъ, всмотрѣвшись въ остальныхъ окружающихъ, нашелъ, что всѣ они, словно на одно лицо — всѣ блѣдные, худые, всѣ одѣты одинаково… И печально склонивъ голову, пошелъ дальше.

— Вотъ какъ разъ докторъ идетъ, я сейчасъ спрошу, обождите минуточку, — сказалъ фельдшеръ, и подойдя къ высокому господину въ форменномъ сюртукѣ, что-то почтительно проговорилъ ему; господинъ кивнулъ головою. Тогда фельдшеръ сдѣлалъ знакъ Степѣ слѣдовать за нимъ, и нѣсколько минутъ спустя, остановившись около одной изъ кроватей прошепталъ едва слышно:

— Вотъ кровать столяра Щербатова; тотъ ли это больной, котораго вы ищете?

Степа подошелъ ближе, и сталъ пристально всматриваться въ лежащаго на постелѣ старика съ длинной сѣдой бородой; глаза его были закрыты, дыханіе прерывисто, онъ видимо находился въ забытьѣ.

— Ну что? — Онъ? — продолжалъ фельдшеръ.

Степѣ показалось, что въ интонаціи голоса фельдшера, слышалось нѣчто вродѣ досады, а потому, боясь разсердить его, онъ, самъ не зная для чего и почему — машинально отвѣтилъ: «да». — Хотя, собственно говоря въ глубинѣ души, почти оставался убѣжденъ, что человѣкъ этотъ для него совершенно посторонній. "Почемъ знать, можетъ быть, болѣзнь его такъ измѣнила, можетъ быть, онъ за время трехлѣтней почти разлуки, успѣлъ дѣйствительно состариться и измѣниться — мелькнуло въ головѣ Степы, который не вдаваясь въ дальнѣйшія разсужденія, поснѣшно нагнулся къ рукѣ больнаго, поцѣловалъ, ее и тихо проговорилъ:

— Дорогой папа, наконецъ-то я нашелъ тебя!

Больной слегка открылъ глаза, съ трудомъ обвелъ ими окружающее пространство, и остановивъ взоръ на Степѣ, отозвался тихимъ, упавшимъ, едва слышнымъ голосомъ:

— Степа!

Послѣ этого, Степа уже больше не сомнѣвался, что передъ нимъ лежитъ дѣйствительно его отецъ, но долго не могъ надивиться той перемѣнѣ, которая въ немъ произошла, въ такой собственно, говоря, непродолжительный срокъ, какъ три года. Онъ сталъ просить разрѣшить ему остаться въ больницѣ, пока отцу полегчаетъ.

— Родственникамъ больныхъ жить въ больницѣ не полагается, — возразила сестра милосердія, — но, въ виду того, что вашъ отецъ очень слабъ, я доложу доктору.

— Пожалуйста!

Молодая дѣвушка поспѣшила догнать, проходившаго мимо доктора, и въ короткихъ словахъ передала просьбу Степы.

— Не полагается! — Коротко отвѣтилъ докторъ.

— Я знаю, господинъ докторъ; но можетъ быть, вы примите во вниманіе крайнѣ тяжелое состояніе больного, вѣдь онъ едва ли доживетъ до утра; почему же не дать ему умереть на рукахъ сына, тѣмъ болѣе, что онъ еще узналъ его…

— Развѣ?

— Да, онъ взглянулъ на него и назвалъ по имяни.

Докторъ нѣсколько минутъ простоялъ молча, какъ бы раздумывая, затѣмъ проговорилъ: «хорошо» и вышелъ изъ палаты.

— Очень вамъ благодаренъ, — обратился Степа къ сестрѣ милосердія, — грустно мнѣ было только услышать, что папа, какъ кажется, безнадеженъ, — добавилъ онъ тихо, чтобы больной не могъ разслышать.

— Къ сожалѣнію — да.

Лицо Степы покрылось блѣдностью: онъ сразу почувствовалъ, что слезы душатъ его, подступаютъ къ горлу, но потомъ сдѣлалъ надъ собою усиліе, и снова вернувшись къ кровати умирающаго, проговорилъ совершенно твердымъ голосомъ:

— Папа, мнѣ докторъ разрѣшилъ остаться здѣсь, ст, тобою, пока ты поправишься, а потомъ мы вмѣстѣ поѣдемъ въ деревню.

— Зачѣмъ въ деревню? — отвѣчалъ больной съ большимъ трудомъ.

— Къ мамѣ, къ моимъ маленькимъ братишкамъ… Костѣ и Андрюшѣ…

— Мама умерла… братишекъ нѣтъ… Ты у меня одинъ — да и то такъ далеко…

«Бредитъ!» — подумалъ Степа, и приложивъ руку къ головѣ больного, даже испугался, настолько она ему показалась горячая.

— Сестрица, — окликнулъ онъ, проходившую мимо, сестру милосердія, отцу кажется дурно.

— Онъ давно въ такомъ состояніи, не тревожьтесь; ему надо положить на голову компресъ, дать микстуру и сдѣлать втиранье.

— Позвольте, — я все это сдѣлаю.

— Развѣ сумѣете?

— Конечно; я люблю ухаживать за больными, меня — дома, въ деревнѣ даже «знахаремъ» прозвали, и если съ кѣмъ приключится какое нездоровье или бѣда, сейчасъ ко мнѣ бѣгутъ; ногу ли кто вывихнетъ, руку ли — ко мнѣ бѣгутъ — я живо помогу, вправлю, разотру больное мѣсто, лѣкарство составлю… Ужъ коли чужимъ угождаю, такъ своему-то родному отцу и подавно потрафлю.

— Вотъ вы какой! Ну тогда тѣмъ лучше, будете мнѣ помощникомъ; принимайтесь за дѣло.

Степа не заставилъ дважды повторять себѣ предложеніе приняться за дѣло и сдѣлаться помощникомъ молодой дѣвушки, къ которой съ первой же минуты знакомства почувствовалъ большую симпатію.

Принялся онъ за все дѣйствительно замѣчательно ловко, точно ученый фельдшеръ. Когда отецъ впадалъ въ забытье, или лежалъ покойно, онъ находилъ время ухаживать за остальными больными, которые всѣ, его очень полюбили; цѣлый день онъ находился на ногахъ, помогая доброй «сестрицѣ», а съ наступленіемъ ночи, примостившись на стулъ подставленный къ кровати отца, не смыкая глазъ слѣдилъ за малѣйшими его движеніями.

Такимъ образомъ, прошло двое сутокъ; докторъ обходившій помѣщенія, неоднократно замѣчалъ дѣятельность юноши; онъ прозвалъ его «импровизированнымъ фельдшеромъ», и однажды даже высказалъ мысль, что съ такимъ замѣчательнымъ умѣніемъ ухаживать за больными, ему слѣдовало бы отправиться на Дальній Востокъ, гдѣ теперь столько несчастныхъ больныхъ и раненыхъ, нуждающихся въ хорошемъ уходѣ.

— Если хочешь, я могу устроить тебѣ поѣздку туда, — предложилъ онъ однажды Степѣ, — ты тамъ принесешь большую пользу.

Слова доктора запали въ душу Степѣ… Онъ далъ ему мысль, и чѣмъ больше Степа вдавался въ эту мысль, тѣмъ больше и больше его тянуло на Дальній Востокъ, на театръ военныхъ дѣйствій, тѣмъ сильнѣе хотѣлось принести собою хоть какую-нибудь пользу дорогому отечеству, тѣмъ настойчивѣе рвалось сердце на помощь русскимъ воинамъ. Но все это можно было бы осуществить только въ случаѣ выздоровленія отца… Если же отецъ умретъ, то развѣ мыслимо оставить маму одну съ двумя маленькими ребятишками, безъ всякихъ средствъ… безъ всякаго подспорья… Онъ старшій въ родѣ, и послѣ отца единственное подспорье семьи — развѣ можетъ онъ бросить ее и уѣхать такъ далеко… О, нѣтъ! Конечно, тысячу разъ нѣтъ… Но, можетъ быть, отецъ еще поправится!

Подобныя мысли постоянно роились въ головѣ Степы, тянулись длинною вереницей… Онъ вдавался въ нихъ съ увлеченіемъ, въ особенности по ночамъ, когда кругомъ наступала тишина, нарушаемая только прерывистымъ дыханіемъ больного отца, да отъ времени до времени тихими стонами остальныхъ его товарищей. Вотъ стѣнные часы въ сосѣднемъ корридорѣ пробили полночь; Степа сидитъ по обыкновенію на стулѣ не сводя глазъ съ блѣднаго, страдальческаго лица больного; никогда еще не казалось оно ему такимъ страшнымъ, такимъ искаженнымъ какъ теперь… Никогда старикъ не внушалъ къ себѣ столько состраданія.

— Степа!.. — проговорилъ вдругъ больной шепотомъ… — Когда я умру, воротись опять къ твоему доброму барину… Служи ему вѣрой и правдой, если онъ пойдетъ на войну, или съ нимъ, не бойся… Я тамъ — на небѣ буду молиться чтобы Господь сохранилъ васъ обоихъ.

«Бредитъ!» — проговорилъ самъ себѣ Степа и положивъ холодный компресъ на голову старика, принялся его успокоивать, нѣсколько разъ заводилъ рѣчь о матери и о братишкахъ, но старикъ, по примѣру прошлаго раза утверждалъ, что ни матери, ни братишекъ у него нѣтъ, и что ему (т. е. Степѣ), обязательно слѣдуетъ возвратиться къ доброму барину, чтобы сопровождать его на войну.

Степа провелъ долгую, томителѣную, безсонную ночь; больной метался, повторялъ какія то безсвязныя рѣчи, говорилъ о совершенно незнакомыхъ личностяхъ; Степа понялъ и догадался что дѣло пошло на худшее… Доброе, чувствительное сердце его, заныло тоскливо, онъ даже всплакнулъ въ тихомолку, и принявъ къ похолодѣвшей рукѣ умирающаго, нѣсколько забылся только къ утру когда физическая усталость взяла верхъ надъ тяжелымъ нравственнымъ состояніемъ, при которомъ сонъ какъ то странно, непонятно, смѣшивался съ дѣйствительностью, и въ общемъ наступалъ полный хаосъ мыслей: грезилось ему ихъ деревенская избушка, мать, братишки… Тутъ же появлялся образъ отца, но не такого больного какимъ онъ былъ въ настоящую минуту, а е вѣя: а то, здоіэоваго, бодраго… Потомъ вдругъ все это куда то изчезало, и передъ нимъ открывалась картина поля сраженія, со всѣми его ужасами; онъ ясно видѣлъ передъ собою, блѣдныя лица только что убитыхъ воиновъ, плававшихъ въ собственной крови, видѣлъ раненыхъ, умирающихъ, отчетливо слышалъ ихъ тяжелые стоны, спѣшилъ, дѣлать перевязку одному, спѣшилъ помочь другому… Какъ долго продолжались такія грезы, Степа опредѣлить не могъ, но когда онъ наконецъ очнулся, то увидѣлъ что на дворѣ уже наступило утро; нѣкоторые больные лежали съ открытыми глазами, въ корридорѣ слышалось шлепанье туфель и разговоры. Приподнявъ голову, Степа первымъ дѣломъ взглянулъ на отца, взглянулъ и въ ужасѣ отшатнулся… Старикъ оказался мертвымъ. Лицо его стало еще блѣднѣе, носъ заострился, губы посинѣли и сжались такъ крѣпко, что казалось, ни какія силы не могли разжать ихъ.

— Умеръ! Вскричалъ мальчикъ и опустившись на колѣни разразился глухими рыданіями.

Встаньте, Степа, успокойтесь, слезами горю не поможешь! Раздался позади его голосъ сестры милосердія. Встаньте же, васъ же лаетъ видѣть однофамилецъ вашего покойнаго отца, тоже Щербатовъ… Онъ тоже лежалъ здѣсь въ больницѣ, и сегодня выписался; наслышавшись отъ всѣхъ нашихъ больныхъ о прекрасномъ маленькомъ фельдшерѣ Степѣ, онъ непремѣнно хочетъ съ нимъ познакомиться… Встаньте же, говорю вамъ, встаньте!…

Степа, нехотя, приподнялся съ колѣнъ, на душѣ у него было слишкомъ тяжело чтобы вступать въ разговоръ съ какимъ то неизвѣстнымъ человѣкомъ, но не желая противорѣчить «сестрицѣ» онъ все-таки приподнялся, обернулъ голову и взглянувъ на стоявшаго около входной двери высокаго мужчину съ черной бородой, и съ узелкомъ въ рукахъ — остановился въ изумленіи, а потомъ даже вскрикнулъ… Этотъ высокій мужчина былъ его отецъ, такой, какимъ онъ его помнилъ, какимъ зналъ два года тому назадъ, а не такимъ, какимъ видѣлъ передъ собою послѣднее время, и какимъ онъ теперь лежалъ передъ нимъ неподвижно.

— Господи; Что это такое? Я съума схожу. Это бредъ… Галюцинація.

— Степа! Отозвался между тѣмъ чернобородый мужчина, и заключивъ мальчугана въ объятія, сталъ покрывать поцѣлуями, и приговаривалъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ:

— Не пугайся, передъ тобою дѣйствительно стоитъ твой настоящій, родной отецъ — этотъ же несчастный старикъ былъ не только нашимъ однофамильцемъ, но даже моимъ теской; кромѣ того наши профессіи схожи: я — плотникъ, онъ столяръ — въ больничной книгѣ насъ перепутали; не пугайся никакихъ галюцинацій, и спокойно слѣдуй за мною въ нашу родную деревню, къ мамѣ… къ братишкамъ, они навѣрное ожидаютъ насъ съ большимъ нетерпѣніемъ.

Степа долго не могъ придти въ себя отъ всего пережитаго и перечувствованнаго; онъ былъ безгранично радъ сознанію, что отецъ живъ, но въ то же время не переставалъ грустить объ умершемъ старикѣ, къ которому успѣлъ очень привыкнуть, предполагая въ немъ родного, близкаго человѣка. Отецъ вполнѣ понялъ чувство мальчика; онъ не торопился его уводить изъ больницы до тѣхъ поръ, пока старика не похоронятъ и даже взялъ на себя по этому поводу всѣ хлопоты. Оказалось, что со старикомъ онъ познакомился еще въ Москвѣ и изъ его разсказовъ узналъ, что онъ на бѣломъ свѣтѣ теперь былъ совсѣмъ одинокъ, что жена его умерла давно, и что хотя у него есть сынъ (тоже Степа), но онъ съ нимъ почти не видится, такъ какъ Степа находится въ услуженіи въ Иркутскѣ у одного генерала, который не сегодня — завтра отправляется на войну въ Манджурію и увозитъ съ собою Степу: «пусть съ Богомъ ѣдетъ на защиту Царя и Отечества» часто говаривалъ покойный — "я буду молиться чтобы Господь его помиловалъ! "

Когда Степа узналъ всѣ эти подробности отъ отца, то ему стали понятны слова покойнаго, которыя онъ раньше принималъ за бредъ.

— Странное совпадете! Сказалъ отецъ; жаль бѣднаго Степу, онъ даже не узнаетъ о постигшемъ его горѣ, какъ ему написать, когда намъ неизвѣстенъ адресъ.

— Можетъ быть судьба столкнетъ меня съ нимъ — тогда я передамъ все… до мельчайшихъ подробностей — нерѣшительно замѣтилъ Степа.

— Это довольно трудно; онъ въ Иркутскѣ а ты будешь въ деревнѣ подъ Псковомъ.

Степа вмѣсто отвѣта сначала молча бросился на шею отца, а затѣмъ захлебываясъ отъ слезъ и волненія, въ короткихъ словахъ высказалъ свою завѣтную мечту уѣхать на Дальній Востокъ, ухаживать за больными и ранеными.

— Я чувствую, что это мое призваніе, сказалъ онъ въ заключеніе. Ты теперь здоровъ дорогой папа; мать и братья не одни, ты будешь беречь ихъ и заботиться о нихъ, гораздо лучше, чѣмъ сдѣлалъ бы это я. Разрѣши же мнѣ осуществить мое желаніе, благослови и отпусти… Рвется мое сердце туда… Хочется принести посильную помощь… Развѣ это не благое дѣло? Развѣ тебѣ самому не отрадно будетъ знать, что твой сынъ…

— Все это такъ, я вполнѣ тебя понимаю, перебилъ отецъ, и отговаривать не стану, но что скажетъ мама, какъ она отнесется къ задуманному тобою дѣлу, какъ перенесетъ разлуку.

— Мама? Въ раздумьѣ повторилъ мальчикъ — да, мама какъ женщина, конечно въ данномъ случаѣ, разсудитъ иначе, чѣмъ мы съ тобою, но я не теряю надежды убѣдить ее, дай только слово, что ты — въ этомъ будешь помогать мнѣ.

Отецъ крѣпко пожалъ руку Степы, и взглянулъ на него долгимъ, пристальнымъ взоромъ, въ которомъ Степа сразу прочелъ и безграничное чувство родительской любви, и полное сочувствіе… Затѣмъ они больше этого вопроса не касались до тѣхъ поръ, пока первый порывъ семейной радости, по случаю благополучнаго возвращенія отца — немного поулегся и обычная жизнь потекла прежнимъ порядкомъ.

Убѣждать мать — Степа началъ не сразу, а по-тихоньку, по-легоньку, какъ говорятъ, исподволь; отецъ со своей стороны сдержалъ слово, и какъ только Степа заводилъ объ этомъ рѣчь, сейчасъ же являлся ему на помощь, благодаря чему дѣло уладилось гораздо скорѣе, чѣмъ можно было предположить. Добрый докторъ изъ той больницы, гдѣ лежалъ его отецъ, тоже не дремалъ; получивъ однажды письмо отъ Степы, съ просьбою не отказать въ обѣщанномъ содѣйствіи, онъ немедленно выписалъ Степу въ Петербургъ, занялся съ нимъ необходимой подготовкой, и когда Степа оказался настолько теоретически свѣдущимъ въ дѣлѣ, насколько это требовалось но установленію — пристроилъ его къ одному изъ отрядовъ Краснаго Креста, который въ самомъ непродолжительномъ времени долженъ былъ отправиться на Дальній Востокъ. Такимъ образомъ, завѣтная мечта мальчика, послужить на пользу больныхъ и раненыхъ воиновъ — осуществилась.

Съ каждой остановки, гдѣ только имѣлось почтовое отдѣленіе, Степа писалъ родителямъ, но письма его обыкновенно были коротки, такъ какъ сами остановки были непродолжительны и свободнаго времени у него оставалось очень мало, по пріѣздѣ въ Мукденъ напишу больше обѣщалъ онъ, и дѣйствительно, какъ только отрядъ прибылъ въ Мукденъ, немедленно сдержалъ слово.

«Милые, дорогіе Папа и Мама! — (писалъ онъ своимъ крупнымъ размашистымъ почеркомъ). — Далеко я отъ Васъ, очень далеко, но Вы обо мнѣ ради Бога не тоскуйте, я чувствую себя бодро, доволенъ, веселъ, здоровъ, и очень радъ, что по мнѣнію докторовъ, оказался вполнѣ пригоднымъ къ своему излюбленному дѣлу, хотя до сихъ поръ примѣнять его на практикѣ еще мало приходилось. Вчера нашъ отрядъ наконецъ прибылъ въ Мукденъ».

«Мукденъ — это какъ мнѣ объяснилъ докторъ, древняя столица царствующей династіи Циновъ; но только на столицу, Мукденъ не похожъ. Если бы ты могла себѣ представить, дорогая мамочка, какая тамъ грязь, пыль, гадость — то навѣрное пришла бы въ ужасъ; ты, — которая такъ любишь порядокъ и чистоту, а здѣсь о ней нѣтъ и помину: улицы отвратительныя, магазины и лавки всѣ въ перемѣшку. Стоитъ напримѣръ большой складъ шелка и разныхъ предметовъ роскоши, а рядомъ — грязная кузница, изъ нее валитъ дымъ и раздается звонъ и грохотъ молотовъ… Посмотришь на право, опять магазины, а рядомъ, подъ холщевымъ навѣсомъ, а иногда прямо на чистомъ воздухѣ, грязный, отвратительный китаецъ варитъ вареники или печетъ блины и лепешки, отъ него несетъ какимъ то особеннымъ запахомъ чеснока, мускуса, бобоваго масла. Прохожіе китайцы покупаютъ его стряпню, и съ апетитомъ ѣдятъ — иногда — тутъ же, иногда уносятъ домой».

«Одинъ изъ моихъ товарищей съ которымъ я отправился осматривать городъ, хотѣлъ было попробовать китайской стряпни, но я его отговорилъ, и самъ не сталъ ѣсть, больно ужъ противно! — Пошли мы дальше. — Куда не оглянешься, все та же, гадость, навстрѣчу попадаются бродячіе торговцы; кто гвозди продаетъ, кто старое платье, кто сапоги… Тутъ же плотники, слесаря и прочіе мастеровые… Надоѣло намъ шататься, пошли домой… по дорогѣ наткнулись на китайскую аптеку; не могу утерпѣть чтобы не сказать о ней два слова: по стѣнамъ устроены полки, на полкахъ — какъ и у насъ, стоятъ разныя склянки, банки, на каждой изъ нихъ сдѣлана надпись по китайски; кромѣ того, тутъ же, вездѣ гдѣ только можно повѣсить — навѣшаны сушеныя лягушки, крысы, черепа различныхъ животныхъ, пучки засушенныхъ и свѣжихъ травъ и кореньевъ — все это вѣроятно входитъ въ составъ микстуръ, мазей и полосканій».

«Заинтересованный этимъ дѣломъ, я хотѣлъ поговорить съ китайцемъ провизоромъ, но ни онъ меня не понялъ, ни я его… Пришлось махнуть рукой и идти дальше».

«Пока больше въ Мукденѣ ничего не успѣлъ осмотрѣть; въ слѣдующемъ письмѣ опишу что увижу. Отъ станціи ж. д. до Мукдена по моему будетъ болѣе трехъ верстъ; дорога отвратительная — болото, ухабы, кочки. Пріѣхавшіе по желѣзной дорогѣ пассажиры, большей частію, сейчасъ нанимаютъ, такъ называемый „дже нерикши“… Это двухъ конный экипажъ, его очень ловко тянетъ, впряженный въ оглобли, китаецъ съ помощью товарища, который бѣжитъ позади и подталкиваетъ».

«Первое время, странно какъ то ѣздить на людяхъ, а потомъ говорятъ, ничего, привыкаютъ. Вотъ, дорогіе папа и мама, какое длинное письмо я Вамъ написалъ, не хочется оторваться, а надо спѣшить скорѣе отнести на почту, иначе не будетъ свободнаго времени. Цѣлую Васъ крѣпко, равно и милыхъ братишекъ. Вотъ опять вспомнилъ одинъ китайскій обычай и не могу удержиться чтобы не сообщить его: Въ Китаѣ цѣловаться не принято, а вмѣсто пожатія руки, при встрѣчѣ или прощаньѣ, китаецъ сжимаетъ кулаки, оттопыриваетъ первые пальцы и подноситъ руки къ лицу той особы, которой хочетъ выказать привѣтствіе. Не правда ли, какъ это смѣшно и глупо! Но, наконецъ пора кончить. До слѣдующей бесѣды — Вашъ сынъ Степа Щербатовъ».

Отецъ Степы, по обыкновенію, прочелъ письмо вслухъ; мать и братья слушали съ большимъ вниманіемъ, жадно ловили каждое слово, и впродолженіи цѣлаго дня только и толковали о Мукденѣ, при чемъ дѣти нѣсколько разъ практиковались сжимать свои маленькіе кулачки и оттопыривъ первые пальцы, съ громкимъ смѣхомъ, подносили руки къ личику одинъ другому.

Наводненіе.

Надъ Петербургомъ стояло пасмурное ноябрьское утро; небо почти сплошь было покрыто густыми, свинцовыми тучами, а сильные порывы вѣтра задувавшаго со стороны взморья, не предвѣщали ничего хорошаго. въ это время года въ Петербургѣ часто случается наводненіе, но такого, какое случилось въ моментъ моего разсказа, старожилы Петербуржцы не запомнятъ съ 1824 года; уровень воды поднялся до небывалаго съ того времени "уровня — до 9 футовъ.

У обитателей подваловъ вообще надолго останется въ памяти злополучное, сѣрое утро 12-го Ноября, а у обитателей Галерной Гавани въ особенности.

Въ числѣ послѣднихъ, находился одинъ небогатый отставной чиновникъ Григорій Григорьевичъ Невражинъ; онъ, съ самыхъ раннихъ лѣтъ жилъ въ Гавани, и такъ привыкъ къ своему мѣсту жительства, что находилъ, что лучше Галерной Гавани, нѣтъ мѣста, не только въ цѣломъ Петербургѣ, а даже въ цѣлой Россіи. Жена его, Анна Андреевна, добродушная барыня и образцовая хозяйка, сначала пробовала съ нимъ спорить, пробовала доказать всѣ неудобства жизни въ такой отдаленной части города, но затѣмъ придя къ заключенію, что никакіе доводы всеравно его не разъувѣрятъ — замолчала и всецѣло отдалась хозяйству, копалась въ собственномъ огородѣ (разведенномъ при собственномъ яш ихъ домикѣ), варила варенья, солила огурцы и сама стряпала на кухнѣ; во всемъ этомъ ей помогала старшая дочь Настя, прелѣстная четырнадцатилѣтняя дѣвочка: «наша маленькая хозяюшка» какъ называлъ ее отецъ, братишка Вася. и. самая меньшая сестра Леночка.

Въ минуту моего разсказа, мы застаемъ Настю въ большихъ хлопотахъ: она спѣшитъ приготовить завтракъ, дрова подъ плитою ихъ маленькой кухоньки, какъ нарочно не загораются; должно быть вслѣдствіе сильнаго вѣтра, дымъ выкидываетъ во всѣ отдушины.

— Уходи скорѣе въ комнату, крошка, ласково обратилась она къ Леночкѣ, которая сидѣла около окна, уходи, уходи, головка разболится.

— А какъ же ты? Отозвалась Леночка.

— Я привыкла; да и завтракъ надо готовить; папа съ мамой должны скоро возвратиться, они навѣрное озябли и проголодались.

— Они далеко поѣхали? продолжила Леночка.

— Очень далеко; на Большую Охту, это совсѣмъ на другомъ концѣ города; да далекое то разстояніе еще не бѣда, а главное — очень холодно, слышишь какъ вѣтеръ завываетъ въ трубу?

И точно въ отвѣтъ на замѣчаніе Насти вѣтеръ дѣйствительно задулъ съ такою силой, что даже окна задребезжали. Настя невольно вздіэогнула, а Леночка соскочивъ со стула подбѣжала къ ней и прижалась къ ея колѣнямъ.

— Настя, раздался вдругъ голосъ появившагося на порогѣ входной двери — Васи, брось стряпню, собирай все, что у насъ есть цѣннаго… Надо спасаться, кажется бѣда надвигается.

— Бѣда? Испуганно спросила Настя, и со страху чуть не пролила кипящее въ кастрюлѣ молоко.

— Какая?

— Должно быть будетъ наводненіе, вода быстро поднимается, вся лужайка которая тянется за нашимъ садомъ, уже затоплена.

Обѣ дѣвочки бросились къ окну, чтобы взглянуть на лужайку, и сейчасъ же въ ужасѣ отскочили назадъ; вмѣсто ихъ любимой лужайки, на которой они такъ любили сидѣть въ теплые, лѣтніе дни теперь стояло цѣлое море темно-сѣрыхъ, бушующихъ волнъ, съ шумомъ катившихся по направленію къ саду.

— Мы погибли! Что съ нами будетъ! — Взмолилась Настя, закрывъ лицо руками.

— Мама!.. Папа! Сюда… сюда скорѣе… помогите! Закричала Леночка и залилась горькими слезами.

Одинъ только Ваня стоялъ спокойно, хотя на блѣдномъ лицѣ его выражалось сильное волненіе. Въ отсутствіи отца, онъ считалъ себя единственнымъ защитникомъ обѣихъ дѣвочекъ, думалъ объ этомъ не безъ гордости и мысленно составлялъ планъ дальнѣйшихъ дѣйствій.

— Вася, Вася, что женами будетъ, вѣдь мы погибли! Продолжала причитывать Настя и, въ отчаяніи бросилась къ выходной двери, хотѣла отворить ее, чтобы выбѣжить на улицу, но дверь вслѣдствіе напора воды не поддалась ея усиліямъ тогда она — молча, съ глухими рыданіями опустились на колѣни и взглянувъ, на висѣвшій въ углу образъ Спасителя, начала молиться такъ горячо, какъ только могла и умѣла; Вася между тѣмъ, поспѣшилъ открыть шкафъ, гдѣ хранились ихъ паспорта; разъискалъ нужныя бумаги, и койкакія деньжонки, оказавшіеся дома.

— Идемте на чердакъ черезъ маленькую внутреннюю дверцу, обратился онъ къ сестрамъ, а то вода пожалуй прорвется въ квартиру, тогда выйти будетъ еще труднѣе.

— Да, наводненіе должно быть, будетъ большое, отозвалась Настя, всѣ сосѣди торопятся выносить свои вещи:, смотри, смотри какой переполохъ на улицѣ, добавила она указывая пальчикомъ въ окно — а нашъ домикъ ближе всего къ берегу, значитъ мы сдѣлаемся первыми жертвами.

И бѣдняжка залилась слезами пуще прежняго; глядя на нее заплакала и Леночка.

— Перестаньте — говорю вамъ! прикрикнулъ Вася стараясь придать своему голосу самую строгую интонацію… Слезами горю не поможешь, надо дѣйствовать а не нюни разводить… Зальетъ вода нашъ домикъ, тогда хуже будетъ.

Дѣвочки постарались сдержать слезы и, скрѣпя сердце, послѣдовали за братомъ. Маленькая дверь ведущая изъ кухни на чердакъ, по счастію отворилась легко; вода еще не успѣла туда проникнуть на столько, чтобы служить помѣхой, но мѣстами уже показались маленькія лужицы.

— Скорѣе, скорѣе подбадривалъ Вася сестеръ, быстро шагая по узкой, крутой лѣстницѣ.

Дѣвочки ускорили шагъ, и благодаря этому, скоро очутились на чердакѣ, гдѣ — сквозь разбитое стекло слуховаго окна, глазамъ ихъ представилась дѣйствительно, страшная, наводящая ужасъ картина… Все пространство кругомъ, начиная отъ самаго берега взморья — гдѣ находился ихъ садъ и огородъ, было сплошь залито водою… Мѣстами виднѣлись еще вторые этажи, невысокихъ двухъ-этажныхъ домиковъ; на поверхности воды плавали различныя вещи, то въ отдѣльности, то цѣлыми грудами; плавалъ всякій скарбъ, домашняя утварь, платья, кардонки, корзинки; съ Петропавловской крѣпости безпрестанно раздавались выстрѣлы, — бушевала Нева, расходилась — какъ говорится во всю, неся по теченію барки и лодки и выбрасывая нѣкоторыя изъ нихъ прямо въ улицы. Въ воздухѣ стоялъ крикъ и гамъ невозможный; ревъ вѣтра смѣшивался съ отчаяннымъ воплемъ женщинъ и дѣтей, нѣкоторыя просили о помощи собственно себѣ, нѣкоторыя молили помочь спасти ихъ имущество, которое кипучія волны на глазахъ всѣхъ, безжалостно уносили куда то далеко…

Широко раскрывъ глаза, Настя и Леночка съ ужасомъ озирались кругомъ, а Вася — успѣвши вторично спуститься въ квартиру, захватилъ висѣвшій на стѣнѣ топоръ и принялся прорубать имъ въ крышѣ отверстіе.

— Зачѣмъ ты это дѣлаешь? спросила Настя, мы здѣсь такъ хорошо защищены отъ вѣтра и дождя. Зачѣмъ разрубать крышу… папа разсердится.

— Онъ самъ на моемъ мѣстѣ сдѣлалъ бы тоже самое — возразилъ мальчикъ, продолжая еще усерднѣе стучать топоромъ, и откидывать въ сторону, оторванныя отъ стропилъ крыши — доски.

Почему онъ видѣлъ въ этомъ ихъ общее спасеніе — ни Настя, ни Леночка — дать себѣ отчета не могли, но обѣ онѣ знали, что Вася — мальчикъ умный, предусмотрительный, на вѣтеръ словъ не бросаетъ, и если что начнетъ дѣлать, то сдѣлаетъ основательно.

Пріютившись въ уголокъ, около кирпичной трубы, онѣ внимательно слѣдили за его движеніями… Вотъ онъ разобралъ крышу чуть не до половины; сквозь образовавшееся отверстіе дѣвочки увидѣли темно-сѣрое небо, и почувствовали холодъ и сырость вслѣдствіи, теперь свободно прорывавшагося на чердакъ дождя и вѣтра.

— Зачѣмъ все это? тихо спросила сестру Леночка.

— Не знаю — такъ же тихо отозвалась послѣдняя, вѣроятно такъ надобно; подождемъ — увидимъ.

Ждать имъ пришлось не долго: нѣсколько минутъ спустя, онѣ увидѣли что Вася, снявъ съ петель дверку чердака, съ большимъ трудомъ потащилъ ее по направленію къ отверстію крыши, приподнялъ на головѣ, и ловко закинулъ на сучья стоявшаго но близости развѣсистаго дерева. Сильный порывъ вѣтра явился ему при этомъ неожиданнымъ помощникомъ, дверь съ его головы полетѣла такъ быстро, что онъ едва устоялъ на ногахъ.

— Неужели вѣтеръ унесетъ ее и всѣ мои труды пропадутъ даромъ! Съ отчаяніемъ вскричалъ Вася и ухватился за балку.

Но вѣтеръ по счастію этого не сдѣлалъ, дверь свалилась прямо на два самые толстые сука, и легла такъ ровно и плотно, какъ лучше нельзя требовать; образовавъ собою нѣчто вродѣ плота.

— Мы спасены! радостно вскричалъ Вася, знакомъ подзывая дѣвочекъ.

Дѣвочки, нехотя, встали съ мѣста; имъ страшно было пройти по чердаку, такъ какъ вѣтеръ не переставалъ то поднимать, то опускать, на половину оторванныя доски крыши, производя при этомъ такой шумъ и трескъ, что трудно передать.

— Сюда, сюда скорѣе, торопилъ онъ сестру и когда Настя наконецъ рѣшилась вторично задать ему вопросъ — зачѣмъ онъ все это придѣлываетъ — то онъ молча указалъ рукой на ведущую изъ кухни на чердакъ, лѣстницу… Она уже до половины была залита водою.

— Господи! Что съ нами будетъ? пробормотала Настя дрожащимъ голосомъ, — вода насъ преслѣдуетъ, мы нигдѣ не можемъ отъ нее укрыться.

— На плотъ, который я устроилъ изъ двери, она не поднимется; онъ равняется второму этажу; или скорѣе, Леночка, не бойся! Добавилъ онъ обратившись къ младшей сестренкѣ, которая нерѣшительно ступала ножками на плотъ, гдѣ Настя уже ожидала ее.

— Здѣсь совсѣмъ не такъ страшно, какъ казалось, замѣтила малютка, прижимаясь къ Настѣ, и крѣпко охвативъ ее за шею.

— Конечно; надо только сидѣть смирно, положиться на волю Божію, и терпѣливо ждать что будетъ, отозвалась Настя. Леночка замолчала. Они всѣ трое остановились неподвижными, боясь пошевелиться, боясь проронить слово.

— Папа ѣдетъ! Вскричала вдругъ Настя; Леночка встрепенулась; встрепенулся и Вася.

Привставъ на ноги и ухватившись одной рукой за сукъ дерева, онъ сталъ махать въ воздухѣ бѣлымъ носовымъ платкомъ, желая этимъ обратить на себя вниманіе подъѣзжавшихъ въ лодкѣ трехъ мужчинъ, одинъ изъ которыхъ былъ ихъ отецъ.

Сначала маневръ его не имѣлъ успѣха, мужчины были заняты разговоромъ, жестикулировали руками, видимо о чемъ то споря, или что то доказывая, но за тѣмъ, одинъ изъ нихъ, случайно обернувъ голову по тому направленію, гдѣ находились наши дѣтки, и вѣроятно замѣтивъ ихъ, сказалъ остальнымъ. Тогда лодка повернула уже къ дереву, и чѣмъ ближе подплывала, тѣмъ явственнѣе образовалась фигура Григорія Григорьевича, въ свою очередь узнавшаго сына и дочерей.

— Слава Творцу небесному! Вы живы…

Воскликнулъ онъ, когда лодка почти поравнялась съ деревомъ; какой добрый человѣкъ устроилъ васъ такъ ловко и такъ безопасно! Какъ мнѣ за все это поблагодарить его.

— Насъ здѣсь устроилъ Вася; онъ одинъ, своими собственными руками смастерилъ этотъ плотъ, отвѣтила Настя.

— Да, да, папочка, одинъ — собственными руками… Подтвердила Леночка.

Отецъ взглянулъ на Васю съ благодарностію.

— А гдѣ же мама? Въ одинъ голосъ спросили дѣти послѣ минутнаго молчанія.

— Мама хотѣла тоже ѣхать со мною на этой лодкѣ, но я уговорилъ ее остаться у тети Саши, обѣщавъ немедленно вернуться, если не дай Богъ, съ вами случилось бы несчастіе — иначе я сказалъ, что пріѣду тогда, когда вода пойдетъ на убыль, и возстановится хотя какое нибудь сообщеніе.

— Но что же намъ дѣлать? — спросила Настя, — неужели такъ и ночевать на деревѣ?

— Нѣтъ, — отозвался отецъ; — вода навѣрное скоро пойдетъ на убыль, кромѣ того, всѣмъ намъ, потерпѣвшимъ бѣдствіе, будетъ оказана возможная помощь… Развѣ мыслимо, теперь расположиться въ нашемъ сыромъ помѣщеніи, гдѣ не только полъ и стѣны, но все платье, бѣлье, тюфяки, подушки, конечно промокли насквозь.

— Вася перетаскалъ на чердакъ все что успѣлъ, и что было подъ силу — продолжала Настя — если вода туда еще не проникла, то наши вещи спасены.

— А всѣ нужныя бумаги и паспортъ у меня добавилъ Вася.

— Славный ты мальчуганъ, дѣльный похвалилъ отецъ.

— Да, папочка, безъ него мы бы пропали, замѣтила Настя, крѣпко поцѣловавъ брата.

Вася улыбнулся.

Григорій Григорьевичъ еще нѣсколько минутъ проговорилъ съ дѣтьми, затѣмъ, предположеніе его сбылось: потерпѣвшимъ бѣдствіе была оказана помощь; большинство женщинъ и дѣтей лишившихся крова, получило немедленно пріютъ въ полицейскихъ домахъ, въ домѣ трудолюбія, и въ нѣкоторыхъ высокихъ частныхъ домахъ, въ одномъ изъ послѣднихъ водворились и наши маленькіе герои.

Леночка, всегда отличавшаяся болтливостью и тутъ осталась себѣ вѣрна; очутившись въ большой, теплой комнатѣ, за кружкой чая, съ толстымъ ломтемъ хлѣба, намазаннаго масломъ — она безъ умолку разсказывала всѣмъ кто только не отказывался ее слушать, о геройскомъ подвигѣ Васи и о томъ что безъ него, онѣ навѣрное бы погибли.

Вода между тѣмъ уходила на убыль, но оживленіе среди переполошившихся жителей гавани, продолжалось долго; вездѣ раздавались жалобы по поводу порчи вещей: «убытки, убытки и убытки» слышались со всѣхъ сторонъ отовсюду. Въ числѣ прочихъ, отъ убытковъ пострадалъ и Григорій Григорьевичъ, но онъ былъ такъ доволенъ и благодаренъ Богу что дѣти его живы, что объ убыткахъ уже не думалъ, съѣздилъ за женою, и на слѣдующій же день, принялся по мѣрѣ возможности водворять порядокъ.

Изъ записокъ дяди Вани.

До четырнадцати лѣтняго возраста меня воспитывали дома; я былъ единственный сынъ покойной моей матери, которая потерявъ мужа, (т. е. моего отца) убитаго въ 1878 году, во время послѣдней турецкой войны — сосредоточила на мнѣ одномъ, всю свою любовь и привязанность; она не допускала мысли о разлукѣ со мною, не отдавала учиться ни куда, къ намъ ходили учителя и преподаватели по разнымъ предметамъ, я ежегодно держалъ переходные экзамены изъ класса въ классъ, слѣдя такимъ образомъ за общимъ курсомъ гимназіи и находясь дома. Въ концѣ концовъ однако, это положеніе стало тяготить меня.

«Вѣчно пришпиленъ къ женской юбкѣ… поддразнивали меня товарищи… И я по своему легкомыслію, въ душѣ — съ ними вполнѣ соглашался, но какъ юноша благовоспитанный, громко этого ни кому никогда не высказывалъ. Но вотъ надо мною разразилась бѣда. — Я лишился матери… Похоронивъ ее, сталъ просить моего опекуна непомѣщать меня ни въ какое учебное заведеніе, и сознавшись чистосердечно, что до сихъ поръ проходилъ курсъ гимназіи только для того чтобы не огорчить мать, — въ глубинѣ души давно рѣшилъ, при первой возможности все это бросить и поступить въ юнги на какое нибудь иностранное судно, чтобы совершить кругосвѣтное плаваніе.

— Начитался Майнъ-Рида — насмѣшливо отозвался опекунъ.

— Да, вы правы; я имъ зачитывался; это была моя единственная отрада; разрѣшите же мнѣ привести задуманный планъ въ исполненіе — умоляю васъ!

Опекунъ, сначала пробовалъ меня отговаривать, употреблялъ все свое краснорѣчіе, доказывалъ совершенно логично, что въ моемъ возрастѣ прежде всего надо думать объ образованіи, что наконецъ, ежели я уже такъ стремлюсь въ море, то могу поступить кадетомъ въ морской корпусъ, кончить, тамъ курсъ, и въ качествѣ офицера-моряка, отправиться въ плаваніе.

— Не могу не согласиться съ вами; вы совершенно правы, отозвался я — но подумайте, поступивъ только теперь въ морской корпусъ, когда еще, черезъ сколько лѣтъ, пойду въ плаваніе? А мнѣ этого хочется сейчасъ, сію минуту… Я не могу думать ни о чемъ иномъ… Я не успокоюсь пока не достигну желаемаго…

Долго бесѣдовали мы, много чего было сказано, много другъ другу доказывали, и наконецъ въ одинъ прекрасный день, на общемъ совѣтѣ положили: что опекунъ даетъ мнѣ годъ, даже два, на исполненіе „оригинальной фантазіи“ (какъ онъ выразился) а за тѣмъ я, въ свою очередь, даю ему честное слово поступить въ какое бы то ни было учебное заведеніе, заняться серіезно науками и избрать подходящую карьеру, съ тѣмъ чтобы больше уже не мѣнять ее.

Сказано сдѣлано: не теряя времени, такъ какъ срокъ у насъ считался съ минуты договора, я — въ недѣлю приготовился къ отъѣзду, отправился прямо за границу и поступивъ юнгой на одинъ изъ англійскихъ кораблей — восторженный, счастливый, полный надеждъ, и жаждущій какъ можно больше приключеній; по прошествіи извѣстнаго срока, очутился наконецъ въ атлантическомъ Океанѣ. Обхожу молчаніемъ все что было до тѣхъ поръ, потому что особенно интереснаго ничего не случилось. Новыя мѣста, новые люди: новое общество конечно интересовало меня, но обо всемъ этомъ, такъ много уже писано что едва ли повтореніе можетъ заинтересовать кого бы то ни было; и такъ иду прямо къ дѣлу: судно на которомъ я находился, называлось „Тритонъ“. Это было очень большое, прекрасно вооруженное судно; шли мы на немъ замѣчательно быстро, и по прошествіи, какъ мнѣ показалось, самаго непродолжительнаго времени приблизились къ Малымъ Антильскимъ островамъ. До сихъ поръ все было хорошо и благополучно, но затѣмъ вдругъ большинство людей изъ нашего экипажа стало болѣть лихорадкой.

Капитанъ корабля, какъ человѣкъ опытный, не разъ уже бывшій въ плаваніи, зналъ во-первыхъ то — что лихорадка эта опасна и прилипчива, а во-вторыхъ что покуда судно будетъ находиться между тропиками, число больныхъ на немъ непремѣнно увеличится, а потому приказалъ немедленно спустить въ море ботъ, перенести туда, больныхъ матросовъ, и подъ командой боцмана, сейчасъ же доставить на ближайшій островъ Доминико.

— Если ты случайно повстрѣчаешь въ гавани человѣкъ двухъ, трехъ рослыхъ видныхъ матросовъ, предложи имъ поступить къ намъ, за хорошее вознагражденіе на мѣсто тѣхъ, которые больны… Крикнулъ капитанъ боцману, когда ботъ уже отчаливалъ.

Боцманъ, въ знакъ согласія, кивнулъ головой, и вернувшись къ вечеру обратно на корабль, дѣйствительно привезъ съ собою трехъ человѣкъ испанцевъ, изъявившихъ желаніе поступить къ намъ на службу, въ качествѣ матросовъ.

Ихъ темныя, загорѣлыя лица, и какая то странная, подобострастная манера, внушала мало довѣрія. Когда съ ними говорили они избѣгали смотрѣть въ глаза прямо, а всегда какъ то выглядывали изподлобья. Движеніи ихъ отличались торопливостью, и въ то же время вкрадчивостью, напоминающею движеніе дикой кошки, которая подстерегаетъ добычу, чтобы напасть на нее врасплохъ; ко все это не мѣшало имъ такъ хорошо исполнять всякую заданную работу, и такъ почтительно относиться къ старшимъ, что мы скоро привыкли къ нимъ, и даже полюбили ихъ.

Прошло нѣсколько дней, впродолженіи которыхъ не случилось ничего особеннаго, мнѣ даже нечего было записывать въ мой дневникъ, но я тѣмъ не менѣе не скучалъ, и стараясь присматриваться ко всему окружающему, изучалъ все что только было возможно.

Однажды въ полдень, когда я сидѣлъ на палубѣ и любовался моремъ, которое въ этотъ день отличалось особенно красивымъ оттѣнкомъ, — ко мнѣ быстрыми шагами подошелъ капитанъ корабля и проговорилъ взволнованнымъ голосомъ:

— Вдали показалось какое то судно, только я не могу различить, подъ какимъ оно флагомъ; влѣзте пожалуйста на мачту, и посмотрите въ подзорную трубу; Вы какъ человѣкъ молодой, обладаете лучшимъ зрѣніемъ.

— Сію секунду, отозвался я, и захвативъ подзорную трубу, мгновенно полѣзъ на мачту.

— Ну что? торопливо спросилъ капитанъ, какъ только я добрался до верхушки, и вооружился подзорной трубой.

— Это бригъ, пояснилъ я ему взглядѣвшись внимательно; повидимому онъ идетъ значительно скорѣе нашего судна; но странно — увидавъ насъ не выкидываетъ никакого флага.

— По какому направленію оно идетъ?

— Такъ же какъ и мы — къ юго-западу.

Хорошо, благодарю васъ слѣзайте — сказалъ капитанъ, и отдалъ приказаніе убавить ходъ, чтобы дать возможность этому неизвѣстному судну, скорѣе догнать насъ, но къ нашему общему удивленію, неизвѣстное судно толю убавило ходъ, хотя и не измѣнило своего направленія.

— Знаете что, обратился тогда капитанъ къ старшему боцману я почти убѣжденъ что это судно — пиратовъ.

— Что вы? Неужели! воскликнулъ боцманъ и лицо его покрылось блѣдностью.

— Пиратовъ, т. е. морскихъ разбойниковъ… — невольно сорвалось у меня съ языка.

— Да, это они, — продолжалъ капитанъ, — намъ остается одно — спастись отъ нихъ бѣгствомъ; слѣдуетъ моментально прибавить ходъ, распустить паруса, и сдѣлать возможное усиліе избѣжать съ ними встрѣчи; не забудьте, что все наше вооруженіе состоитъ только изъ двухъ старыхъ пушекъ и какой-нибудь дюжины ружьевъ; если пираты догонятъ насъ, да взберутся къ намъ на палубу, то мы живьемъ попадемъ къ нимъ въ руки и весь нашъ грузъ тоже станетъ ихъ собственностью.

Приказаніе капитана, распустить всѣ паруса и прибавить ходъ, было немедленно исполнено; на палубѣ поднялась суматоха. Мы пошли впередъ полнымъ ходомъ, но непріятель тоже не дремалъ; нѣсколько времени спустя, его судно догнало насъ на столько близко, что мы чуть не столкнулись бортами.

— Намъ, кажется, угрожаетъ опасность? — нерѣшительно спросилъ я тогда капитана.

— Ничего, Богъ милостивъ, не надо только падать духомъ, — отозвался капитанъ, и обратившись къ окружающимъ, добавилъ: выходите на палубу кто можетъ, не исключая и невооруженную прислугу; чѣмъ больше будетъ народу, и чѣмъ сильнѣе начнется кутерьма, тѣмъ скорѣе наведемъ мы на непріятеля страхъ; онъ невольно подумаетъ, что насъ гораздо больше, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ и не рѣшится вступить въ бой.

Предположеніе капитана оправдалось — маневръ удался; среди вооруженной ружьями команды, шмыгало почти такое же количество людей или вовсе не вооруженныхъ, или — для отвода глазъ, захватившихъ старыя, ломаныя винтовки. Всѣ они съ озабоченными лицами ходили взадъ и впередъ; нѣкоторые — направлялись къ пушкамъ, какъ бы приготовляясь заряжать ихъ… Непріятель сталъ понемногу отступать, и повернувъ обратно, скоро скрылся изъ виду. Мы вздохнули свободнѣе, и долго болтали обо всемъ случившимся. Шуткамъ, остротамъ не было конца… Чего, чего только не придумывали, лишь бы посмѣшить товарищей и самимъ посмѣяться. Въ полночь я смѣнился съ дежурства, и пользуясь правомъ отдохнуть на своей койкѣ, съ удовольствіемъ отправился спать. Ночь выдалась темная; кругомъ, какъ говорится, ни эти не было видно, небо заволоклось густыми, свинцовыми тучами, но я не обращая ни на что вниманія сейчасъ же заснулъ крѣпкимъ, богатырскимъ сномъ. Спать, однако, мнѣ пришлось не долго; часа, полтора спустя, меня разбудилъ какой-то непонятный шумъ; я вскочилъ какъ ужаленный и сталъ прислушиваться.

Страшные, отчаянные крики о помощи, стоны, возгласы, шаги людей, ходившихъ по палубѣ корабля, — все это сливалось въ одинъ общій гулъ. Отворивъ поспѣшно дверь каюты, я выбѣжалъ въ трюмъ, откуда лѣстница вела на палубу и на первой же ступени столкнулся съ какимъ-то человѣкомъ, который моля о помощи, нѣсколько секундъ спустя, какъ снопъ рухнулся на полъ къ моимъ ногамъ. Въ темнотѣ нельзя было ни, чего разглядѣть, я чиркнулъ спичку, и каково было мое удивленіе и ужасъ, когда я узналъ въ этомъ человѣкѣ, нашего капитана.

— Что случилось? — крикнулъ я во все горло, и какъ сумашедшій выскочилъ на палубу, но не успѣлъ сдѣлать двухъ шаговъ, какъ почувствовалъ, что кто-то хватилъ меня по головѣ прикладомъ; по счастью я не потерялъ сознанія, и схвативъ обѣими руками моего противника за гордо, пытался задушить его; онъ дѣлалъ усилія вырваться отъ меня, бросилъ ружье, вытянулъ изъ-за пояса длинный ножъ, и размахивая имъ въ воздухѣ, посылалъ мнѣ тысячу проклятій… Тогда я узналъ по голосу, что это былъ одинъ изъ вновь поступившихъ къ намъ на службу испанцевъ.

— Каналья… Измѣнникъ! — Крикнулъ я въ отвѣтъ, продолжая сдавливать ему горло, но затѣмъ самъ лишился чувства, вѣроятно вслѣдствіе потери крови послѣ полученнаго удара по головѣ, и тоже повалился на полъ.

— Готовъ! — со злорадною улыбкой прошипѣлъ испанецъ. — Онъ считалъ меня мертвымъ, и сначала пихнулъ ногой съ лѣстницы въ каюту, а потомъ подобралъ свое оружіе, и какъ ни въ чемъ не бывало, вернулся на палубу.

Сосчитавъ собственной спиной реѣ ступеньки лѣстницы, и очутившись въ каютѣ — я, однако, довольно быстро пришелъ въ себя, досталъ изъ кармана носовой платокъ, устроилъ самъ себѣ перевязку на больное мѣсто, раздѣлся, легъ въ койку, и судорожно сжимая въ рукѣ револьверъ, рѣшилъ мысленно защищаться до послѣдней капли крови, противъ кого бы то ни было, задумавшаго сдѣлать на меня внезапное нападеніе… О снѣ конечно не было и помину, да собственно говоря, я и легъ-то только для того, чтобы облегчить головную боль, и ни на минуту не переставалъ наблюдать и прислушиваться, что дѣлалось на палубѣ, какъ вдругъ мнѣ показалось, что наше судно, словно стало на якорь, и дѣлая масса людей заходила по палубѣ. Продолжать лежать дольше было не мыслимо, я не вытерпѣлъ, и тихонько, крадучись какъ воръ, осторожно поднялся на-верхъ, гдѣ моимъ глазамъ представилась слѣдующая картина: палуба была освѣщена факелами, почти всѣ наши матросы лежали на полу съ перерѣзанными горлами и раскроенными черепами, а тѣ которые остались живы, были связаны веревками по рукамъ и по ногамъ; только три испанца оставались цѣлы и невредимы. Они гордо закинули головы и, расхаживая вмѣстѣ съ ворвавшимися къ намъ пиратами, презрѣнно отталкивали ногами окровавленные трупы, сжимали въ рукахъ остроконечные ножи, и радостно привѣтствовали, перебравшихся на наше судно, очевидно — старыхъ друзей, пиратовъ.

Сообразивъ сразу въ чемъ дѣло, я хотѣлъ спрятаться въ каюту, но одинъ изъ испанцевъ, замѣтивъ мое намѣреніе, сдѣлалъ знакъ товарищамъ, и они моментально набросились на меня, связали, и въ такомъ безпомощномъ состояніи оставили на палубѣ, гдѣ находились мои несчастные товарищи, отъ которыхъ я узналъ о совершившихся ночью событіяхъ: оказалось наши три — раньше всегда покорные, услужливые испанца — давно уже состояли въ заговоръ съ пиратами, и еще тогда, когда послѣдніе вспугнутые ловкимъ маневромъ нашего капитана, устрашились мнимаго количества у насъ вооруженныхъ людей, и предполагали удалиться — они (т. е. испанцы) незамѣтными знаками разъяснили имъ истину, совѣтуя отойти назадъ только для отвода глазъ, а затѣмъ, когда большая часть нашей команды, не подозрѣвая измѣны, разошлась по каютамъ — предали насъ, самымъ коварнымъ образомъ. Когда первый эшелонъ пиратовъ, тайкомъ пробрался на нашу палубу, то между ними и тою ничтожною горсточкою нашихъ матросовъ, которая въ данное время стояла на ночномъ дежурствѣ — завязался отчаянный бой. Капитанъ палъ одной изъ первыхъ жертвъ, а за нимъ были перерѣзаны и матросы.

Темнота ночи мѣшала нашимъ, видѣть подкрадывающихся пиратовъ, и такъ какъ послѣднихъ оказалось значительно больше, то побѣда конечно осталась за ними; стоны раненыхъ, и слабые крики взывающихъ о помощи, скоро однако, разбудили остальную команду, быстро повскакавшую съ коекъ, и явившуюся на палубу, но едва успѣли они схватиться за ружья, какъ ихъ постигла та же участь, что капитана; изо всего экипажа въ живыхъ осталось только двое матросовъ — Генрихъ и Францъ, вѣроятно, благодаря тому, что они — такъ же какъ и я — успѣли спрятаться.

Не рѣшаясь вступить не только въ бой, а даже въ разговоръ съ пиратами, мои двое товарищей просили разрѣшенія удалиться въ каюты, на что пираты въ отвѣтъ, со злорадною улыбкой, приказали надѣть на насъ оковы и оставить на палубѣ.

На слѣдующій день, рано утромъ, тотчасъ, послѣ восхода солнца, по распоряженію пиратовъ, оковы съ насъ были сняты, вслѣдъ за тѣмъ мы получили приказаніе хорошенько отмыть окровавленныя мѣста палубы и перекидать тѣла мертвыхъ товарищей въ море; что же касается самихъ пиратовъ, то они этимъ временемъ, какъ хищные волки, рыскали по всѣмъ закоулкамъ судна, заглянули въ каюты, въ трюмъ, и всѣ найденныя драгоцѣнности забрали себѣ; въ тотъ же день, по распоряженію старшаго пирата, изъ числа ихъ команды, на наше судно были переведены — рулевой, боцманъ и извѣстное количество матросовъ. Къ вечеру нашъ „Тритонъ“, сопровождаемый разбойничьимъ судномъ причалилъ къ маленькому островку; на спущенныхъ съ судна двухъ спасательныхъ лодкахъ; пираты поспѣшили высадиться, вмѣстѣ съ ними, съ ихъ позволенія, высадились и мы, при чемъ на насъ опять надѣли кандалы.

Островъ оказался совсѣмъ необитаемымъ и, очевидно, служилъ мѣстомъ склада награбленныхъ съ торговыхъ кораблей богатствъ; высокіе, крутые берега его были покрыты скалами и утесами, а между ними виднѣлась большая пещера, которая должна была намъ служить убѣжищемъ.

Пока пираты разводили огонь, жарили мясо, и угощались виномъ, мы получили разрѣшеніе осмотрѣть островъ; кандалы съ насъ конечно сняли. Очутившись на свободѣ, двое моихъ товарищей — матросовъ, первымъ дѣломъ побѣжали разыскивать лодки, на которыхъ мы сюда приплыли, а я не переставалъ ломать голову надъ тѣмъ, какъ бы ухитриться убѣжать; это слово у насъ троихъ не сходило съ языка.

— Да, не дурно было бы воспользоваться тѣми двумя лодками, которыя стоятъ у берега! — Сказалъ я въ заключеніе.

— О, понятно, — согласились мои товарищи, — только бы выбраться въ открытое море, а тамъ уже намъ не страшны ни какіе пираты.

Разсуждая подобнымъ образомъ, мы направились къ берегу но, очевидно, задуманному нами плану не суждено было осуществиться; пираты должно быть догадались и выслали на встрѣчу одного изъ своихъ матросовъ, который въ довольно грубой формѣ предложилъ намъ вернуться назадъ. Дѣлать было нечего, волей не волей пришлось покориться…

Тогда, скуки ради мы вошли въ пещеру и съ большимъ вниманіемъ, принялись разглядывать все, что тамъ находилось.

— Вы только посмотрите, какія здѣсь драгоцѣнныя вещи! — замѣтилъ одинъ изъ моихъ товарищей, и приподнявъ крышку не запертаго на ключь сундука, показалъ намъ такое громадное количество самыхъ разнообразныхъ цѣнныхъ предметовъ, что глядя на нихъ, у меня даже глаза разбѣжались… Чего, чего только тамъ не было — и мѣха, и роскошныя платья, и всевозможныя оружія, и деньги въ видѣ золотыхъ и серебряныхъ монетъ различной стоимости.

Все это лежало въ безпорядкѣ, тутъ же, рядами стояли боченки съ винами и съ порохомъ.

— Какая счастливая мысль пришла мнѣ въ голову, — воскликнулъ я, ударивъ себя указательнымъ пальцемъ по лбу.

— А именно? спросили они въ одинъ голосъ.

— Не захватить ли намъ боченокъ съ порохомъ, чтобы — подкравшись къ костру, вокругъ котораго въ настоящую минуту сидятъ наши противники — швырнуть его въ огонь. Они такъ увлечены ужиномъ, выпивкой и разговоромъ, что навѣрное не замѣтятъ ничего, а картина вышла бы прекрасная — пифъ!.. пафъ!.. пуфъ!.. И всѣ они летятъ на воздухъ, остаются только два человѣка поставленные у берега, но такъ какъ насъ самихъ трое — то они намъ не страшны — не правда ли?

— Мысль не дурная, — отозвался Генрихъ, — но едва ли удастся осуществить ее?

— Почему?

— Пираты вовсе не такъ просты какъ ты думаешь: ихъ не проведешь. Повѣрь, они во время замѣтятъ тебя, и тогда только держитесь, расправятся по своему.

— Нѣтъ, мнѣ, кажется, что головы ихъ въ данную минуту достаточно отуманены винными парами, и провести ихъ ничего не стоитъ, — отозвался Францъ, — попробовать во всякомъ случаѣ можно.

— Конечно! — подхватилъ я съ восторгомъ, — и не желая откладывать дѣла въ долгій ящикъ, моментально взвалилъ себѣ на плечи одинъ изъ боченковъ съ порохомъ, и пустился бѣяіать по направленію къ костру.

— А мы на всякій случай захватимъ съ собою оружіе и будемъ издали слѣдить за тобой, чтобы по мѣрѣ надобности оказать помощь. Обѣщали мои товарищи. Я поблагодарилъ ихъ и быстро зашагалъ впередъ.

Менѣе чѣмъ черезъ пять минутъ я уже очутился почти около самого костра, оставалось только приподнять боченокъ и ловкимъ движеніемъ бросить въ огонь, но тутъ вдругъ предо мною, откуда ни возьмись, точно изъ земли выросъ пиратъ-сторожъ, который безцеремонно схватилъ меня за руку, и спросилъ: что мнѣ надобно.

Я не растерялся и отвѣчалъ ему самымъ спокойнымъ голосомъ, что принесъ пиратамъ случайно найденное въ пещерѣ вино. Сторожъ повѣрилъ и пропустилъ меня дальше; я уже заранѣе торжествовалъ, что замыслъ мой удастся, — но, за тѣмъ — увы! на дѣлѣ вышло иначе… Не успѣлъ я опомниться, какъ тотъ же самый сторожъ-пиратъ, съ такой силой ударилъ меня кулакомъ по лицу, что я чуть не повалился.

— Дуракъ! — крикнулъ онъ во все горло, — Вотъ надѣлалъ бы бѣды! Развѣ не видишь черный крестъ на верху боченка? Развѣ не знаешь, что это означаетъ не вино, а порохъ… Вотъ дуракъ-то набитый… такихъ дураковъ надо днемъ съ огнемъ поискать, да и то не скоро найдешь!

Послѣ подобнаго комплимента, мнѣ ничего не оставалось, какъ по добру по здорову убраться вонъ; старикъ же тѣмъ временемъ поспѣшно поднялъ упавшій на траву боченокъ, и ногою откатилъ въ сторону.

— Счастливо отдѣлался? — шепнули мнѣ мои товарищи, когда я снова къ нимъ вернулся.

— Да, вы были правы, — провести пиратовъ мудрено, — согласился я, — еще слава Богу, что они приняли меня за дурака, желавшаго оказать имъ услугу, и не догадались, въ чемъ состоитъ суть дѣла… Только ужъ очень больно сторожъ-то меня ударилъ.

— Стой! Это, что такое? — перебилъ Генрихъ, — указывая пальцемъ по направленію къ морю.

Мы обернулись, и ясно увидѣли, какъ съ борта „Тритона“, три человѣка нашихъ матросовъ, прыгнули въ спущенную пиратами лодку, и напрягая всѣ свои силы, старались выбраться въ открытое море, но къ сожалѣнію, это имъ не удалось — проходъ оказался слишкомъ узокъ и лодка безпрестанно садилась на мель. Мы тревожно слѣдили за ними глазами… Прошло нѣсколько томительныхъ минутъ; и когда лодка снявшись наконецъ съ мели, проходила около самого носа разбойничьяго судна, то съ его борта раздался громъ пушекъ, и несчастные бѣглецы въ одинъ мигъ, потерявъ равновѣсіе, кувырнулись въ воду.

Услыхавъ выстрѣлы, наши пираты тоже подбѣжали къ намъ; они съ разу сообразили въ чемъ дѣло, и должно быть изъ страха, чтобы мы не вздумали послѣдовать примѣру нашихъ соотечественниковъ, т. е. бѣжать — поспѣшили снова надѣть на насъ оковы, и съ досадой впихнувъ въ пещеру, ко входу въ которую поставили сторожа, приказали ему караулить насъ днемъ и ночью.

Никакое перо не въ состояніи описать пережитыя нами мученіи за время пребыванія въ этой отвратительной пещерѣ; даже теперь, при одномъ воспоминаніи о ней, у меня пробѣгаетъ дрожь по всѣму тѣлу: со стѣнъ пещеры сочилась вода, кроты, змѣи и прочіе разные гады выползали изо всѣхъ угловъ. Насъ постоянно охватывалъ какой-то леденящій холодъ; свѣту — мы почти не видѣли, такъ какъ онъ проглядывалъ только изъ наружнаго входа, заставленнаго досками; разводить же огонь намъ запрещалось. Ни одѣялъ, ни подушекъ мы не имѣли, спали на голой землѣ, вслѣдствіе чего всѣ наши члены, какъ бы одеревенѣли и мѣстами покрылись страшными нарывами; питались мы одними сухарями, и чтобы хотя немного размягчить ихъ, мокали въ сочившуюся по стѣнамъ грязную плеснючую воду.

Однажды, одинъ изъ пиратовъ сжалился надъ нами, и принесъ цѣлую кружку отличнаго, краснаго вина; каждый изъ насъ съ жадностью выпилъ по нѣскольку глотковъ, заботясь о томъ, чтобы этого драгоцѣннаго напитка хватило на возможно дольшій срокъ.

Вино сразу ободрило и согрѣло насъ, проливая пріятную теплоту по всѣму тѣлу, но въ общемъ, мы все-таки страшно тяготились своимъ пребываніемъ въ нашей ненавистной пещерѣ. Сперва мы считали дни и часы, надѣясь, что насъ въ концѣ-концовъ выпустятъ, но, потомъ, нами овладѣло полное отчаяніе, мы даже перестали разговаривать, молитва служила намъ единственнымъ утѣшеніемъ. По цѣлымъ часамъ, порою, стояли мы на колѣняхъ, моля Господа помочь намъ скорѣе выбраться изъ засады.

Такимъ образомъ, прошелъ цѣлый мѣсяцъ; Францъ и я, еще довольно стойко переносили бѣдствіе, но бѣдный Генрихъ по натурѣ слабый и нервный, не выдержалъ, и заболѣлъ сильнѣйшей лихорадкой; я взялъ на себя трудъ за нимъ ухаживать, и восторжествовалъ когда увидѣлъ, что мнѣ удалось вырвать его изъ когтей смерти, а время, между тѣмъ, тянулось обычной чередой, всѣ дни проходили одинаково однообразно, сегодня какъ завтра — завтра какъ вчера; но вотъ однажды до нашихъ ушей снова долетѣлъ грохотъ орудій.

Пиратъ, сторожившій насъ у входа, бросился на берегъ, чтобы посмотрѣть, что тамъ случилось, и я — не долго думая, воспользовавшись его отсутствіемъ, тоже немедленно выползъ изъ пещеры, и съ наслажденіемъ вдохнувъ въ себя свѣжую струю чистаго воздуха, поспѣшилъ выбраться на пригорокъ, откуда отлично была видна вся бухта островка и часть моря, и откуда я скоро разглядѣлъ, что судно пиратовъ, повидимому, вступило въ борьбу съ трехмачтовымъ крейсеромъ, на которомъ развивался флагъ Соединенныхъ Сѣверо-Американскихъ Штатовъ.

Не подлежало сомнѣнію, что Американскій крейсеръ выйдетъ побѣдителемъ, такъ какъ онъ былъ во сто разъ больше и сильнѣе. Я воспрянулъ духомъ, видя въ этомъ наше спасеніе, и сейчасъ же вернулся въ пещеру обрадовать товарищей доброй вѣстью.

Францъ побѣжалъ убѣдиться воочію, въ истинѣ моихъ словъ, а несчастный Генрихъ едва еще передвигавшій ноги, вслѣдствіе болѣзни, просилъ меня помочь ему выйти и если можно дотащить до того мѣста, откуда я увидѣлъ Американское судно. Я, конечно, съ большимъ удовольствіемъ исполнилъ его желаніе; онъ съ трудомъ приподнялся съ земли, оперся на мое плечо обѣими руками, и осторожно переставляя ноги, вышелъ изъ пещеры; очутившись на воздухѣ, онъ въ первый моментъ даже покачнулся, но я во время успѣлъ его поддержать.

— Ослабѣлъ — иду словно старикъ, — проговорилъ онъ едва слышно.

— Пройдетъ, не огорчайся, — возразилъ я, стараясь улыбнуться, и ускоривъ шагъ, менѣе чѣмъ черезъ пять минутъ довелъ его до пригорка.

Бой, между пиратами и американцами все еще продолжался; счастье видимо поворачивало на сторону американцевъ; былъ моментъ, когда пираты даже намѣревались дать тягу, но американцы, вѣроятно, руководствуясь какимъ нибудь личнымъ разсчетомъ, не допустили ихъ до этого, ловко заградивъ путь.

— Ага, и вы выползли изъ своего логовища, — сказалъ одинъ изъ пиратовъ, замѣтивъ насъ на пригоркѣ и подойдя ближе, ну, да намъ теперь не до васъ, мы должны заботиться о томъ, чтобы наши неожиданные противники не вздумали сдѣлать вылазку, не пожаловали бы сюда, и не открыли склада, награбленнаго нами богатства.

— О, да, да, конечно; поэтому поспѣшимъ завалить камнями входъ въ ту пещеру, гдѣ они находятся, затѣмъ, сядемъ въ лодку и вернемся на корабль.

— Слышалъ? — прошепталъ мнѣ на ухо Францц.

— Да, — сказалъ я, — но что же изъ этого?

— Мы должны воспользоваться моментомъ, пока пираты будутъ заваливать входъ въ Петцеру, сѣсть вмѣсто ихъ въ лодку, и употребить все стараніе, чтобы скорѣе добраться до американскаго судна, гдѣ намъ, конечно, не откажутъ въ помощи.

— Счастливая мысль! — воскликнулъ я, и схвативъ на руки Генриха, немедленно послѣдовалъ за Францемъ на берегъ, гдѣ стояла лодка.

Францъ живо сдвинулъ ее, взялъ весла, помогъ мнѣ, возможно удобнѣе усадить больного, и предложилъ править рулемъ.

Все это было продѣлано нами съ быстротою молніи; пираты ничего не замѣтили, мы живо подвигались впередъ, радуясь въ душѣ, что задуманный нами планъ осуществился, но къ сожалѣнію, нѣсколько времени спустя, намъ пришлось разочароваться, всѣ наши старанія подойти къ американскому крейсеру, оказались напрасны, надо было проходить слишкомъ близко около судна пиратовъ, которые завидѣвъ насъ, конечно, выказали бы сопротивленіе, оставался одинъ исходъ — найти способъ взобраться на наше бывшее судно „Тритонъ“, — на что мы и рѣшились. Я вызвался вскарабкаться туда первый, такъ какъ по части лазанія всегда отличался особенной ловкостью. Достигнувъ борта, я моментально спустилъ веревочную лѣстницу; Генрихъ, поддерживаемый сзади Францемъ началъ подниматься, я къ общей нашей радости, гораздо легче чѣмъ мы думали.

— Дорогіе гости! Добро пожаловать! — раздалось вдругъ надъ самымъ нашимъ ухомъ. — Мы обернулись и увидѣли одного изъ хорошо знакомыхъ намъ испанцевъ, который не давъ намъ времени опомниться, въ мигъ привязалъ насъ всѣхъ троихъ къ главной мачтѣ.

— Что ты дѣлаешь? Всмотрись въ насъ хорошенько, вѣдь мы до того изнурены и измучены голодомъ, что не можемъ сдѣлать ни малѣйшаго вреда, пожалѣй насъ! — взмолились всѣ трое въ одинъ голосъ.

— Напрасно стараетесь разжалобить меня, — отозвался испанецъ, съ насмѣшливой улыбкой… знаю я васъ хорошо… Дай вамъ волю, ловко подведете… Нѣтъ, голубчики, пока будетъ продолжаться борьба съ американцами, вы останетесь связаны.

И еще крѣпче стянувъ канатъ, онъ въ заключеніе, сначала угостилъ насъ пинкомъ, а потомъ молча удалился въ каюту.

— Что съ нами будетъ! — воскликнулъ Генрихъ, когда шаги его затихли.

— Мало хорошаго, — отозвался я, — для насъ впереди, кажется, нѣтъ ничего кромѣ смерти, и на чьей бы сторонѣ не осталась побѣда, мы во всякомъ случаѣ должны погибнуть.

Говоря такъ, я ни сколько не преувеличивалъ. Столбъ, къ которому мы были привязаны находился, какъ разъ напротивъ открытаго люка, замѣнявшаго намъ окно, откуда мы ясно могли видѣть какъ американскій крейсеръ, на всѣхъ парусахъ летѣлъ прямо на разбойничье судно, съ очевиднымъ намѣреніемъ разбить его; на палубѣ стояли громадныя пушки и множество вооруженныхъ матросовъ; послѣдніе, повидимому, только и ждали, когда ихъ судно поравняется съ разбойничьимъ, чтобы броситься на пиратовъ и всѣхъ ихъ перерѣзать.

Нѣсколько минутъ спустя, раздался громкій выстрѣлъ, за нимъ другой — третій, и такъ далѣе.

— Сраженіе началось, — сказалъ Францъ, — американцы могутъ перестрѣлять насъ, конечно, не желая, мы должны постараться обратить на себя ихъ вниманіе.

— Но, какъ? и чѣмъ? — отозвался я печально.

— Попробуемъ кричать.

— Это будетъ напрасно, — замѣтилъ Генрихъ, — развѣ онѣ услышатъ нашъ голосъ среди грохота орудій.

Кричать, дѣйствительно, оказалось безполезнымъ… Мы начали молиться такъ горячо, какъ только умѣли, но и молитва на этотъ разъ не удовлетворила насъ; окружающая обстановка была до того страшна, до того ужасна, что трудно передать, — гибель казалась неминуема. Сквозь открытый люкъ мы ясно видѣли всѣ дѣйствія американцевъ, и когда замѣтили, что они перевернули свои пушки дулами на насъ, то положительно пришли въ ужасъ, я совершенно растерялся, Генрихъ — тоже; изнуренное болѣзнею лицо его, казалось еще блѣднѣе, онъ больше походилъ на мертвеца, чѣмъ на живого человѣка; одинъ только Францъ еще кое-какъ бодрился.

— Я знало, что сдѣлать… — проговорилъ онъ отрывисто, и низко пригнувшись къ веревкѣ, которою были перевязаны его руки, принялся своими крѣпкими, острыми зубами, кусать ее. Нѣсколько минутъ спустя, веревка поддалась, ослабла, тогда онъ поднялъ съ полу, валявшійся по близости ножъ, и съ помощью его, разрѣзалъ узелъ веревки и освободилъ сначала себя, а потомъ и насъ. О, какъ мы за это были ему глубоко благодарны и какое великое счастье испытали на свободѣ. Едва успѣли мы отскочить въ сторону, какъ около той самой мачты, гдѣ мы были привязаны, упалъ раскаленный осколокъ ядра; онъ пробилъ мачту почти насквозь и она накрянулась на бокъ.

— Францъ! — воскликнулъ я тогда, заключивъ въ объятія нашего дорогого товарища, — что было бы теперь съ нами, если бы не ты!

Францъ вмѣсто отвѣта взглянулъ на меня и Генриха, полными слезъ глазами.

— На все воля Всевышняго; Его одного должны мы благодарить за наше избавленіе, — сказалъ онъ, послѣ минутнаго молчанія; идемте скорѣе, встанемъ такъ, чтобы американцы насъ замѣтили.

Съ этими словами онъ поспѣшилъ направиться на самое видное мѣсто; Генрихъ и я, послѣдовали за нимъ; тамъ мы къ великому нашему ужасу скоро увидѣли, что „Тритонъ“ получилъ большое количество пробоинъ, и сразу поняли, что вслѣдствіе этого, онъ долженъ неминуемо пойти ко дну. Думать и разсуждать дольше, было нѣкогда; схвативъ первую, попавшуюся на глаза палку, или лучше сказать какой-то обломокъ, я навязалъ на него свой носовой платокъ, всталъ на самый край борта, рискуя, конечно, тѣмъ, что въ меня попадетъ шальная нуля — и поднявъ какъ можно выше свой импровизированный флагъ, усиленно замахалъ имъ въ воздухѣ. Францъ, между тѣмъ, отправился осматривать внутреннюю часть судна, и по прошествіи самаго непродолжительнаго времени, пришелъ сообщить радостную вѣсть, что большинство пиратовъ убито, а оставшіеся въ живыхъ, настолько тяжело ранены, что уже не способны никому оказывать сопротивленіе; да собственно говоря, теперь и оказывать было безполезно — побѣда безспорно осталась за нами… Пальба стихла, но я по прежнему стоялъ на своемъ мѣстѣ, усиленно махая флагомъ, махая до тѣхъ поръ, пока въ концѣ-концевъ достигъ желаннаго результата. — Американцы меня замѣтили.

Я видѣлъ, какъ одинъ изъ нихъ, должно быть, капитанъ корабля, поднялся на мостикъ, подозвалъ къ себѣ двухъ офицеровъ, указалъ рукою въ мою сторону и отдалъ приказаніе спустить шлюпку.

— Мы спасены! — вскричали мы тогда всѣ трое въ одинъ голосъ, — и хотя наше судно замѣтно начало уже погружаться въ воду, не теряли надежды на спасеніе.

Надежда оправдалась; помощь подошла вовремя — спустя часъ, мы уже находились на палубѣ американскаго корабля и подробно разсказывали окружившимъ насъ офицерамъ и матросамъ, всѣ свои похожденіи. Они слушали внимательно, вмѣстѣ съ нами глубоко сожалѣли о гибели такого прекраснаго судна какъ „Тритонъ“, но спасти его — не было никакой возможности, вслѣдствіе чего, мы окончательно водворившись на американскомъ крейсерѣ, благополучно достигали на немъ гавани Нью-Іорка, откуда я, при первой возможности, удралъ — сначала въ Англію, а затѣмъ добрался и до Россіи.

Удовлетворивъ, такимъ образомъ, завѣтное желаніе побывать въ морѣ, я — даже раньше назначеннаго срока, вернулся къ моему опекуну, и согласно данному слову, немедленно поступилъ въ одно изъ спеціальныхъ училищъ, кончивъ курсъ котораго, снова отправился путешествовать по морю, но уже взрослымъ, вполнѣ образованнымъ человѣкомъ.

Герой въ душѣ.

Петя проснулся очень рано; въ домѣ еще почти всѣ спали, только старикъ лакей Игнатій, выйдя на площадку черной лѣстницы чистилъ сапоги и платье, да кухарка Марья, присѣвъ къ открытому окну въ кухнѣ, пила кофе.

— Что это вы, батюшка баринъ, сегодня поднялись съ такого позаранка? — спросила она Петю, осторожно выглянувшаго изъ-за двери.

— А развѣ еще очень рано? — отозвался Петя.

— Конечно; посмотрите, нѣтъ даже шести часовъ.

Петя взглянулъ на висѣвшіе въ кухнѣ, стѣнныя часы, и, дѣйствительно, убѣдился въ истинѣ словъ кухарки; стрѣлка показывала безъ четверти 6.

— Да, раненько, — продолжалъ мальчикъ, улыбнувшись, — ну, да это ничего, по крайней мѣрѣ получится больше времени на укладку вещей, вѣдь мы сегодня съ вечернимъ поѣздомъ выѣзжаемъ въ имѣніе къ бабушкѣ. — Вы, это знаете, Марья?

— Какъ не знать, милый баринъ, знаю — и поэтому случаю собираюсь печь вамъ въ дорогу пирожки и жарить курицу.

— Прекрасно; мы будемъ въ вагонѣ съ апетитомъ кушать то и другое и вспоминать нашу добрую Марьюшку, которая всегда кормитъ насъ такъ вкусно.

— Спасибо на добромъ словѣ — отозвалась Марья, и вставъ съ мѣста, поспѣшила отправиться въ лавку за провизіей, а Петя удалился къ себѣ собирать и укладывать вещи; поѣздку въ деревню онъ ждалъ съ большимъ нетерпѣніемъ, такъ какъ вообще, путешествовать ему приходилось мало, и кромѣ прилегающихъ къ Петербургу дачныхъ мѣстъ, онъ — никогда ничего не видѣлъ, а бабушкино имѣніе находилось въ одной изъ отдаленныхъ внутреннихъ губерній Россіи, и Петя представлялъ его себѣ, чѣмъ-то таинственнымъ, чѣмъ-то необычайнымъ, въ особенности послѣ послѣднихъ писемъ бабушки, въ которыхъ она писала его отцу, что грабежи и разбои среди сосѣдняго населенія повторяются такъ часто, что она просто боится оставаться тамъ одна, и проситъ его — или бросить службу и перебраться съ семьею къ ней на постоянное жительство, ели же пріѣхать за нею съ тѣмъ, чтобы увезти ее въ Петербургъ.

— Старушка бредитъ, подъ вліяніемъ своего преклоннаго возраста; ничего подобнаго быть не можетъ… Я увѣренъ, что никто не посягаетъ на ея жизнь, а все-таки оставлять ее просьбу безъ вниманія не могу, — разсуждалъ отецъ въ долгихъ бесѣдахъ по этому поводу съ женой, т. е. съ матерью Пети.

Петя внимательно вслушивался въ разговоръ родителей; отъ природы нервный и впечатлительный, онъ всегда поддавался всему, что, такъ сказать, хотя нѣсколько выходило изъ ряда обыкновеннаго, и только стремился къ тому чтобы скорѣе ѣхать на выручку бабушки, ягелая въ глубинѣ души, чтобы за время ихъ пребыванія тамъ, на самомъ дѣлѣ случилось что-нибудь особенное; его очень интересовало, къ какому заключенію придутъ родители, но вотъ, наконецъ, послѣ продолжительныхъ совѣщаній, рѣшено было ѣхать за бабушкой, въ виду того, что и Петя учился въ гимназіи, да и самому отцу въ силу служебныхъ обстоятельствъ, уѣхать изъ Петербурга было невозможно.

— Ура! Невольно сорвалось тогда съ языка мальчика, когда ему объявили, что поѣздка въ деревню рѣшена и что день отъѣзда назначенъ.

— Тебя это очень радуетъ? — спросилъ отецъ.

Петя утвердительно кивнулъ головой.

Кромѣ удовольствія видѣть бабушку, я невольно съ наслажденіемъ думаю о томъ, что можетъ быть мнѣ удастся выказать свою храбрость и посчитаться съ разбойниками, я такъ бы этого желалъ… — добавилъ онъ, послѣ минутнаго молчанія.

— Знаю, мой дружекъ, что ты герой въ душѣ, горжусь этимъ, — отозвался отецъ, — но къ сожалѣнію едва ли тебѣ предоставится случай выказать удаль, я твердо убѣжденъ, что никакихъ грабежей и разбоевъ тамъ нѣтъ — бабушка нервничаетъ.

— А можетъ быть и есть, папа; ужъ достаточно, если окажется, хоть сотая доля того, что она пишетъ.

Чѣмъ чаще повторялись подобные разговоры у отца съ сыномъ, тѣмъ сильнѣе жаждалъ Петя отправиться въ путь, и вотъ, наконецъ, эта блаженная пора наступила: какъ уже сказано выше, онъ всталъ съ позаранку; день казался ему безконечно длиннымъ; промежутокъ отъ утренняго чая до завтрака и отъ завтрака до обѣда, тянулся, тянулся и тянулся… Поѣздъ уходилъ въ 9 часовъ вечера.

„Не остановились ли часы?“ — нѣсколько разъ повторялъ онъ самъ себѣ, но громко высказать эту мысль не рѣшался, зная, что отецъ подниметъ его на смѣхъ.

Въ восемь часовъ пріѣхалъ, заранѣе нанятый экипажъ, Игнатій вынесъ дорожныя вещи, уложилъ ихъ такъ, чтобы было удобно сидѣть, и пришелъ доложить: „все готово“.

Переѣздъ на вокзалъ совершился быстро. Петю занимало все — и та суета, которую онъ увидѣлъ на вокзалѣ, и бѣготня кондукторовъ, и толкотня среди провожающихъ и отъѣзжающихъ и звонки, и свистъ и пыхтѣніе паровоза, но среди всего этого, онъ все-таки не переставалъ думать о томъ, какъ пріятно было бы посчитаться съ разбойниками, которыхъ — закрывъ глаза, представлялъ себѣ на столько живо, что они, словно, на самомъ дѣлѣ стояли передъ нимъ.

Быстро мчался поѣздъ впередъ, быстро мелькали деревья, поля съ пасущимися на нихъ стадами, крестьянскіе домики…

Въ дорогѣ пришлось пробыть двое сутокъ, на третьи, путешествіе окончилось; бабушка встрѣтила дорогихъ гостей съ распростертыми объятіями, и какъ только первый порывъ общей радости улегся, повела рѣчь о волновавшихъ ее страхахъ, разсказывала разные случаи нападенія злоумышленниковъ, не только ночью въ лѣсу, на проѣзжей дорогѣ, но даже въ домахъ, среди бѣлаго дня.

— Вотъ у сосѣда недавно стащили со стола шкатулку съ золотыми вещами, — сказала она въ заключеніе, я знаю, что за мною тоже слѣдятъ… — добавила старушка, замѣтивъ на губахъ сына насмѣшливую улыбку, и я категорически заявляю, что жить здѣсь не останусь ни подъ какимъ видомъ.

— Да, мы очень рады, дорогая мама, если вы съ нами поѣдете, — отвѣчалъ отецъ Пети, — наша всегдашняя мечта была, перетащить васъ въ Петербургъ, ну, вотъ, теперь, пробудемъ у васъ недѣльки двѣ, а тамъ и въ путь всѣ вмѣстѣ.

Старушка съ благодарностью взглянула въ глаза сына и невѣстки, но видя ихъ недовѣріе къ ея страхамъ, больше не заикалась о разбойникахъ при нихъ, но за то, въ бесѣдахъ съ Петей, одинъ на одинъ, вполнѣ отводила душу, сообщая ему массу эпизодовъ, почерпнутыхъ изъ разсказовъ прислуги.

Петя жадно вслушивался въ разсказы бабушки, ловилъ каждое слово, и, затѣмъ, собственнымъ воображеніемъ дополнялъ все слышанное, мысленно создавая цѣлые фантастическіе разсказы.

Въ особенности, любилъ онъ слушать бабашку подъ вечеръ. Заберется бывало въ ея кабинетъ, небольшую, уютную комнату, заставленную шкафами и по стѣнамъ увѣшанную портретами предковъ, которые точно живые выглядываютъ изъ позолоченныхъ рамъ, невольно наводя какое-то чувство безотчетнаго страха, — сидитъ на скамѣечкѣ у ногъ дорогой бабушки, которая помѣстившись въ большомъ вольтеровскомъ креслѣ съ высокою спинкой, говоритъ, говоритъ безостановочно, но такъ хорошо, такъ увлекательно, что чѣмъ больше ее слушаешь, тѣмъ больше хочется слушать, слушать безъ конца; по старости лѣтъ, правда — бабуля иногда, дѣйствительно, смѣшиваетъ быль съ небылицей, но въ общемъ, разсказъ все-таки отъ этого не теряетъ.

Однажды, въ пасмурный, дождливый день, когда отецъ съ матерью уѣхали въ сосѣдній городъ за покупками, Петя — по обыкновенію пробрался въ кабинетъ старушки, и заставъ ее на всегдашнемъ мѣстѣ сталъ просить разсказать что-нибудь интересное.

— Что же разсказать, дружекъ, конечно, не сказку, — не правда ли?

— О, конечно, бабушка, не сказку, сказки разсказываютъ только маленькимъ дѣтямъ… у тебя и безъ сказокъ найдется много интереснаго.

Бабушка нѣсколько минутъ помолчала, какъ бы стараясь что-то припомнить, потомъ откашлялась, ласково взяла въ руки головку внука, положила къ себѣ на колѣни, и начала повѣствовать о томъ, какъ въ дни ея ранняго дѣтства въ 1812 году, отецъ ея воевалъ съ французами, а она оставалась съ матерью, въ этой самой деревнѣ (только домъ тогда былъ другой, теперь онъ давно уже срытъ) — и вотъ, чуть, чуть не сдѣлалась жертвой разбойниковъ, которые цѣлыми шайками бродили по окрестнымъ селамъ.

— Бродили тогда, бродятъ и теперь, не утерпѣла вставить старушка, недавно мнѣ разсказывала жена нашего священника, что къ ея знакомымъ забрались воры, и…

Тутъ рѣчь бабушки оборвалась, она услышала шорохъ въ дверяхъ, и невольно обернулась; обернулся и Петя. На порогѣ стояла горничная Паша.

— Фу, какъ ты меня напугала! — замѣтила ей бабушка.

— А главное прервала интересный разсказъ, добавилъ Петя.

— Виновата; простите. — Я пришла просить позволенія сходить часика на два въ сосѣднюю деревню, мнѣ тамъ шьютъ кофточку, надо примѣрить.

— Но, кажется, баринъ отпустилъ гулять и лакея, если ты уйдешь, мы останемся совершенно одни, — возразила бабушка.

— Кухарка дома, сударыня.

— Что кухарка! Старая, глухая женщина, какой она защитникъ, въ случаѣ чего недобраго.

— А я то на что, — воскликнулъ Петя, — пустите Пашу, она скоро воротится.

— Я постараюсь вернуться даже раньше, чѣмъ черезъ два часа, — взмолилась Паша.

— Ну хорошо, иди, коли уже такъ надобно, только пожалуйста, возвращайся скорѣе.

Паша не замедлила воспользоваться разрѣшеніемъ и быстро скрылась изъ виду, а бабушка снова приступила къ разсказу о томъ, какъ воры забрались къ знакомымъ жены священника, съ очевидной цѣлью не только обворовать, но даже убить ее, потому что при нихъ оказался топоръ и два кухонныхъ ножа… Петя весь превратился въ слухъ, голова его склонялась все ниже и ниже къ колѣнямъ бабушки, онъ слушалъ ее жадно, боясь проронить слово; но вотъ на лѣстницѣ около входной двери, кто-то тихо кашлянулъ; Петя приподнялъ голову.

— Что ты? — спросила бабушка.

— Ничего такъ, мнѣ послышалось просто… пустяки, продолжай, дорогая бабуля…

Голосъ старушки зазвучалъ снова; а за дверью шорохъ раздавался все явственнѣе.

— Нѣтъ, тамъ въ самомъ дѣлѣ кто-то копошится, — замѣтила бабушка.

— Не можетъ быть, не волнуйся, — старался онъ успокоить старушку, но старушка замолчала и начала нервно вздрагивать.

Нервность ея скоро перешла и на Петю… всегда храбрый, отважный, онъ на этотъ разъ измѣнилъ себѣ, его охватило чувство страха, которое, впрочемъ, онъ постарался сейчасъ же побороть, всталъ съ мѣста, и сдѣлавъ шагъ по направленію къ двери, спросилъ громкимъ голосомъ:

— Кто тамъ?

Отвѣта не послѣдовало, но шаги приближались; лицо бабушки покрылось блѣдностью, она такъ крѣпко сжала свои исхудалыя, старческія руки, что даже кости въ пальцахъ затрещали.

— Петя, что съ нами будетъ! Вѣдь мы здѣсь совершенно одни! — прошептала она дрожащимъ голосомъ.

— Ничего, родная, не бойся, я не дамъ тебя въ обиду, отозвался Петя, и только что хотѣлъ выйти въ сосѣднюю комнату, чтобы посмотрѣть кто тамъ, какъ дверь съ шумомъ распахнулась и на порогѣ показался высокій, не знакомый мужчина; онъ былъ одѣтъ въ короткую куртку, темно-сѣраго цвѣта, такіе же брюки, на ногахъ вмѣсто сапогъ имѣлъ щиблеты, а на головѣ круглую, съ продавленнымъ дномъ шляпу… Лицо его отличалось страшнымъ, звѣрскимъ выраженіемъ, черные, огневые глаза смотрѣли сурово.

— Кто вы такой? Что вамъ здѣсь надобно? Спросилъ Петя дѣлая надъ собою усиліе, чтобы казаться покойнымъ.

— Кто я такой, тебѣ нѣтъ дѣла, а что мнѣ надобно — сейчасъ узнаешь, — прошипѣлъ незнакомецъ, скрививъ отвратительную улыбку, при чемъ открылъ ротъ и. показалъ рядъ здоровыхъ, бѣлыхъ зубовъ, которые особенно рельэфно выдѣлялись на его смуглой физіономіи.

Прошла минута томительнаго молчанія.

— Вотъ что мнѣ надобно! продолжилъ онъ, и выхвативъ изъ-за пояса остроконечный ножъ, высоко поднялъ его надъ головою бабушки.

— Не смѣй трогать бабушку, закричалъ Петя, загораживая собою кресло — если тебѣ непремѣнно нужна какая нибудь жертва, то убей лучше меня.

— Что въ тебѣ толку? Ты мнѣ не нуженъ я пришелъ убить старуху, чтобы завладѣть ея капиталами, въ свою очередь крикнулъ незнакомецъ такъ громко, что Петя… мгновенно проснулся… Открылъ глаза… и увидѣлъ себя, спокойно сидящимъ у ногъ бабушки, которая тоже вздремнула… Кругомъ все, было тихо… покойно, на столѣ за кресломъ горѣла лампа подъ матовымъ абажуромъ, распространяя въ комнатѣ пріятный для глазъ свѣтъ; о присутствіи страшнаго, злого разбойника не было и помину.

— Такъ, все это, значитъ, былъ только сонъ! — Невольно сорвалось съ языка Пети.

— Что, мой другъ, что ты говоришь? — Спросила бабушка спросонья.

Петя протеръ глаза и подробно разсказалъ, только что видѣнный сонъ.

— Господи! Какой ужасъ, какой ужасъ! — воскликнула бабушка, — нѣтъ надо скорѣе выбираться изъ этой глуши. Ну, подумай что бы мы сдѣлали, еслибъ все то что ты сейчасъ видѣлъ во снѣ — случилось на яву?

— Я поступилъ бы точно также, и до послѣдней капли крови не далъ бы тебя въ обиду! съ гордостію отвѣтилъ Петя.

Бабушка нѣжно поцѣловала его въ лобъ, но тѣмъ не менѣе на слѣдующій же день, стала просить сына и невѣстку скорѣе увезти ее въ Петербургъ.

Подкидышъ.

Ночь, снѣгъ, вьюга — однимъ словомъ погода такая, что какъ говорится, добрый хозяинъ собаки не выгонитъ; хорошо тому, кто въ такую пору, имѣетъ возможность сидѣть въ теплой, уютной комнатѣ — сытый, одѣтый… Но каково бѣдняку, лишенному всѣхъ этихъ удобствъ. Въ такомъ точно положеніи, въ минуту моего разсказа, находился одинъ бѣдный, ремесленникъ Яковъ, только что выписавшійся изъ больницы, послѣ перенесеннаго имъ тифа, и теперь перекочевывавшій вмѣстѣ съ женою, изъ деревни въ деревню за мірскимъ подаяніемъ, и за поисками какого либо заработка. Вслѣдствіи слабости, Яковъ едва передвигалъ ноги, жена доля; и а была его поддерживать, не смотря на то, что сама плелась съ трудомъ держа на рукахъ ребенка закутаннаго въ какую то ветошь вмѣсто одѣяла.

Долго шли они молча; каждый думалъ одну и ту же общую невѣселую думу; что касается ребенка, то онъ склонившись головкою къ плечу Варвары, (такъ звали жену Якова) спалъ тѣмъ тихимъ, безмятежнымъ сномъ, какимъ обыкновенно спятъ маленькія дѣти… Не знакомы ему еще были мірскія заботы, мірскія невзгоды, мірская скорьбь.

— Скорѣе бы добраться до села, проговорилъ наконецъ Яковъ, ёжась отъ холода.

— Теперь не далеко, отозвалась Варвара, спустимся съ горки, завернемъ за уголъ и деревня сейчасъ.

— Не совсѣмъ сейчасъ, еще надо усадьбу помѣщичью пройти.

— Усадьба отъ деревни совсѣмъ близко.

Варвара была права: путники дѣйствительно, по прошествіи самаго непродолжительнаго времяни очутились около усадьбы, которая принадлежала одному богатому помѣщику, жившему въ ней со своей семьею и зимой и лѣтомъ.

Яркимъ свѣтомъ были залиты окна помѣщичьяго дома, сквозь опущенныя тюлевыя занавѣски мелькало множество фигуръ, мужскихъ и женскихъ… Помѣщикъ справлялъ имянины, у него былъ полный домъ гостей съѣхавшихся чуть ли не со всего околодка.

— Жена, сказалъ вдругъ Яковъ остановившись, знаешь, мнѣ какая мысль пришла?

— Какая?

— Подкинемъ Сергушку богатому помѣщику.

— Что ты, Яковъ, въ умѣ ли? возразила Варвара; твоя сестра, умирая просила насъ о немъ позаботиться, а ты что хочешь сдѣлать?

— То что она просила — позаботиться о немъ; чтобы онъ былъ въ теплѣ и не въ голодѣ… нашъ помѣщикъ Иванъ Петровичъ, человѣкъ добрый, сердечный, не выкинетъ Сергуньку, пріютитъ, уму разуму научитъ, обезпечитъ, а мы съ тобою что можемъ ему предоставить?

Женщина остановилась въ раздумьѣ; въ глубинѣ души она была согласна съ тѣмъ что мужъ говорилъ правду, но по чувству родства, ей жаль было раститься съ Сергушкой… а вьюга между тѣмъ разъигрывалась все больше и больше, усталость ощущалась сильнѣе, да и голодъ давалъ себя чувствовать: „То же самое предстоитъ Сергушкѣ впереди… Всю жизнь пожалуй придется такъ маяться, а въ домѣ богатаго барина и просторъ, и хлѣбушка въ волю… и удобствъ всякихъ“, точно шепнулъ бѣдной женщинѣ какой то тайный, не видимый голосъ.

— А вѣдь и правда. — проговорила она въ слухъ, какъ бы отвѣчая этому голосу, — и не долго думая направилась съ ребенкомъ къ ярко освѣщенному дому, — А если его не скоро замѣтятъ? Если онъ замерзнетъ? — обратилась она къ мужу, внезапно остановившись.

— Ты только положи его на крыльцо осто¹рожнѣе чтобъ онъ не проснулся, за тѣмъ бѣги, а я брошу въ окно комъ снѣгу; господа испугаются и пошлютъ узнать что случилось, мы съ тобой тѣмъ временемъ успѣемъ скрыться въ лѣсъ, а матушка — вьюга и слѣды наши замететъ.

Женщина задумалась.

— Ну же! подтолкнулъ ее Яковъ.

Она махнула рукой, осторожно нагнулась къ личику спящаго ребенка, поцѣловала его въ лобъ и быстро подойдя къ крыльцу барскихъ хоромъ, тихонько спустила его на ступеньки.

— Отлично! Похвалилъ ее Яковъ, когда она вернулась къ нему, и поднявъ съ земли комъ снѣга, сильно сжалъ его въ рукахъ чтобы онъ сталъ тяжелѣе, нацѣлился въ одно изъ оконъ и ловко пустилъ его по назначенію.

Въ комнатѣ поднялась суматоха, проснувшійся отъ шума ребенокъ, приподнялся на ступеньки и громко заплакалъ.

Варвара въ первую минуту хотѣла броситься къ нему, но Яковъ удержалъ ее, и почти силою увлекъ въ лѣсъ. Гости гурьбою подошли къ окну, самъ хозяинъ, въ сопровожденіи прислуги выбѣжалъ на улицу съ фонарями, и каково было его изумленіе когда онъ вдругъ увидѣлъ барахтавшагося въ снѣгу ребенка: онъ поспѣшилъ поднять его, и взявъ на руки внесъ въ зало.

— Леночка, обратился онъ къ женѣ, посмотри что я нашелъ.

Жена, и всѣ присутствующіе, окружили его: ребенокъ, не успѣвшій еще опомнится отъ испуга перезябшій, плакалъ, и кричалъ на всю комнату.

Дамы взяли на себя трудъ его успокоивать, а мужчины отправились изслѣдовать дѣло, въ результатѣ однако ни кто не могъ ничего добиться. Иванъ Петровичъ первымъ дѣломъ, приказалъ искать слѣдъ, но мятель сгладила всю поверхность, и труды оказались напрасными; на слѣдующее утро онъ послалъ даже въ сосѣднюю деревню узнать не приходилъ ли кто посторонній, кого можно бы заподозрить, но отвѣтъ получился отрицательный.

— Тутъ пришли двое нищихъ. — мужчина и женщина, но у нихъ нѣтъ дѣтей, мы ихъ давно знаемъ, — доложилъ управляющій: Иванъ Петровичъ только руками развелъ и въ концѣ концовъ, посовѣтовавшись съ женой, рѣшилъ оставить мальчика у себя; добится отъ него онъ ничего не могъ кромѣ того, что его зовутъ „Сережей“

— Онъ будетъ братомъ нашей Лидочки, — сказалъ Иванъ Петровичъ — если выйдетъ симпатичный, и ни какихъ дурныхъ наклонностей невыкажетъ, то со временемъ можемъ даже усыновить его, въ противномъ случаѣ обратимъ въ слугу.

— Конечно; я по чему то увѣрена, что онъ окажется хорошимъ, -отозвалась жена помѣщика — я теперь уже его полюбила, онъ такъ мило лепечетъ.

— Не добилась ли ты наконецъ, кто онъ, и гдѣ его родители?

— Нѣтъ, онъ слишкомъ малъ, чтобы давать опредѣленные отвѣты; мать его должно быть умерла, а отца онъ кажется, совсѣмъ не помнитъ.

— По чему ты думаешь что мать его умерла?

— Потому что онъ, однажды, на мой вопросъ — гдѣ твоя мама? Отвѣчалъ: мама ушла къ Боженькѣ, и больше я ничего не могъ добиться.

— Ну ладно, пусть живетъ у насъ, если Лида, находитъ удовольствіе играть съ нимъ, оставимъ — а тамъ дальше что будетъ, покажетъ время.

И такъ, мальчикъ-подкидышъ, водворился въ домѣ богатаго помѣщика. Своимъ дѣтскимъ, ломаннымъ языкомъ, онъ — какъ сказано выше, объяснилъ что его зовутъ Сережа.

Жена помѣщика (Елена Николаевна), въ первый же вечеръ, какъ онъ очутился на ея рукахъ, приказала нянѣ хорошенько вымыть его и вмѣсто грязнаго бѣлья и платья, переодѣла во все чистое, благодаря чему Сережа выглядѣлъ совсѣмъ, баричемъ, и зажилъ на навесельѣ, какъ говорится, припѣваючи.

Время летѣло незамѣтно; день за день недѣля за недѣлей проходили цѣлые мѣсяцы — цѣлые года. Чѣмъ больше Сережа росъ и развивался, тѣмъ становился молчаливѣе, сдержаннѣе, угрюмѣе; это не нравилось ни Ивану Петровичу, ни Еленѣ Николаевнѣ; они нѣсколько разъ принимались допытывать его о причинѣ такого настроенія, но онъ, на всѣ ихъ ихъ допросы, или отмалчивался или отвѣчалъ лаконически „такъ“ и сейчасъ же переводилъ рѣчь на другое. Съ одной только Лидочкой, какъ подругой дѣтскихъ игръ, онъ еще иногда говорилъ болѣе откровенно, и когда она однажды застала его въ слезахъ, то сознался, что часто слышитъ разговоръ прислуги, которая называетъ его, дармоѣдомъ, подкидышемъ, подобраннымъ на улицѣ щенкомъ — и вообще упрекаетъ, что онъ всѣмъ, обязанъ чужимъ, незнакомымъ людямъ.

— Охота тебѣ слушать такихъ пустослововъ, отозвалась Лидочка» — папа, мама и я, любимъ тебя какъ родного… Перестань, выкинь вонъ изъ головы не ладныя мысли, пойдемъ лучше на большой прудъ, удить рыбу.

Сережа улыбнулся, сдѣлалъ надъ собою усиліе, чтобы казаться покойнымъ, и послѣдовалъ за Лидочкой на большой прудъ, удить рыбу, но неладной мысли изъ головы выкинуть не могъ, она преслѣдовала его постоянно… днемъ, ночью, во снѣ, на яву, и однажды онъ даже высказался самой Еленѣ Николаевнѣ, что перестанетъ быть сумрачнымъ, и успокоится только тогда, когда ему предоставится случай, тѣмъ или другимъ способомъ отплатить имъ за все то доброе, что они для него сдѣлали.

— Ты на каждомъ шагу стараешься угодить намъ — вотъ твоя расплата, я считаю ее вполнѣ достаточной — ласково отвѣтила ему Елена Николаевна.

— О нѣтъ, это далеко не достаточно возразилъ мальчикъ, и съ полными слезъ глазами, бросился цѣловать руку своей благодѣтельницы, умоляя ее какъ милости, разрѣшить найти какой нибудь заработокъ, чтобы имѣть собственныя деньги, и не быть дармоѣдомъ.

За это послѣднее слово. Елена Николаевна пожурила его.

— Мы скоро усыновимъ тебя, сказала она, ты будешь пользоваться тѣми же правами какъ Лидочка.

Сережа взглянулъ на нее вопросительно, онъ видимо не хорошо понялъ смыслъ сказанныхъ словъ, но переспрашивать не хотѣлъ.

Время между тѣмъ, подходило къ Рождественскимъ праздникамъ, которые въ домѣ Ивана Петровича всегда проходили шумно и весело, въ особенности четвертый день новаго года — день его Ангела, въ данный моментъ, какъ разъ, совпадавшаго съ девятой годовщиной того достопамятнаго вечера, когда Сережа, въ холодную, бурную ночь, былъ подкинутъ теткой къ ихъ подъѣзду. День этотъ всегда проводили очень оживленно, гостей съѣзжалось множество, чуть не со всего околодка; утромъ въ 11 часовъ, въ залѣ служили молебенъ, священникъ оставался завтракать, къ обѣду пріѣзжали гости; послѣ обѣда, люди пожилые садились за карты, а молодежь играла въ разныя игры или танцовала. Лидочкѣ къ этому дню шили новое платье, она была, какъ говорится, на верху блаженства, и всѣми силами старалась разшевелить Сережу, но Сережа не поддавался; въ этотъ день на душѣ его было особенно тяжело и тоскливо, и онъ сейчасъ же послѣ обѣда, подъ предлогомъ головной боли, удалился въ свою комнату; Лидочка на него за это даже разсердилась, надула губки, и отъ нечего дѣлать, пошла въ садъ прогуляться; она очень, любила зимой бродить но дорожкамъ, ей нравилось когда снѣгъ хрустѣлъ подъ ногами, и такія прогулки она обыкновенно совершала вмѣстѣ съ Сережей.

— Капризный мальчишка, пробормотала Лидочка, и съ досады безостановочно обѣжала почти всѣ разчищенныя алеи; до крыльца дома оставалось нѣсколько шаговъ, но тутъ она вдругъ замѣтила что въ кустахъ кто то копошится.

— Трезоръ! — причмокнувъ губами — позвала Лидочка, полагая что это ихъ добрый дворовый песъ, общій любимецъ всего дома; но каково было ея удивленіе, когда вмѣсто Трезора, она увидала большого, косматаго волка, который съ оскаленными зубами готовился на нее броситься. Лидочка вскрикнула… Еще, одно мгновеніе, и онъ на вѣрное бы растерзалъ ее на части, но тутъ откуда ни возьмись, точно изъ земли выросъ — появился Сережа, безъ шапки, безъ верхняго платья, полуодѣтый — Смѣлымъ прыжкомъ, кинулся онъ на волка, и въ одинъ мигъ поваливъ послѣдняго въ снѣгъ, сталъ душить за горло, а Лидочка — остановившись у дерева какъ вкопанная, принялась кричать еще громче. На крикъ сбѣжалась сначала прислуга, за тѣмъ гости. Иванъ Петровичъ и одинъ изъ его товарищей моментально схватились за висѣвшія на стѣнѣ ружья чтобы прицѣлиться въ волка, но волкъ, почти совершенно задушенный Сережей лежалъ неподвижно. Елену Николаевну едва могли привести въ чувство; она, обливаясь слезами, сначала крѣпко прижала къ груди Лидочку, а потомъ Сережу.

— Дорогой мальчикъ, вскричала она, захлебываясь отъ радости, что сталось бы съ Лидой и со всѣми нами, еслибы ты не подоспѣлъ во время… Я не пережила бы такого несчастія, не ужели и теперь еще ты будешь считать себя чѣмъ то обязаннымъ намъ, неужели не согласишься что коли уже считать — кто кому больше обязанъ, то не ты намъ, а мы тебѣ.

— О, да, да — безсомнѣнно, добавилъ Иванъ Петровичъ, въ свою очередь цѣлуя Сережу.

— Теперь мы пожалуй отчасти поквитались отозвался Сережа, я радъ и счастливъ что наконецъ къ этому предоставился случай; еслибъ волкъ вздумалъ пожаловать получасомъ позже, то мнѣ не удалось бы подоспѣть на помощь Лидочкѣ, я уже собирался ложиться спать, потому и выскочилъ, какъ видите, полуодѣтымъ, а моя кровать стоитъ далеко отъ окна, да къ тому же и засыпаю, быстро… О, это было бы ужасно! Добавилъ онъ въ заключеніе, схватившись за голову.

Лидочка успѣвшая окончательно придти въ себя послѣ ужасной катастрофы, тоже немедленно подбѣжала къ своему спасителю, и ловко взглянувъ своими хорошенькими глазками въ его глаза, молча бросилась къ нему на шею. Съ этого достопамятнаго дня, Сережа пересталъ чувствовать себя, чужимъ въ домѣ Ивана Петровича, который нѣсколько времени спустя, усыновилъ его, т. е. далъ ему право носить свою фамиліго, и вообще всѣ права родного сына, кромѣ того, онъ позаботился объ его образованіи, помѣстивъ въ одно изъ лучшихъ учебныхъ заведеніи. Сережа оправдалъ заботы, учился превосходно, кончилъ однимъ изъ первыхъ, и въ совершенно еще юныхъ годахъ поступилъ на службу, гдѣ благодаря своему доброму характеру, скоро сдѣлался общимъ любимцемъ всѣхъ сослуживцевъ и начальства.

Что касается его тетки, съ которой мы познакомились въ началѣ разсказа — то она незамѣтнымъ образомъ, постоянно слѣдила за нимъ, и однажды въ концѣ концовъ, не вытерпѣвъ, нашла даже случай открыть ему все прошлое; бѣдная женщина приступила къ этому съ большимъ страхомъ: «а что если отвернется? если прогонитъ»? Повторяла она сама себѣ мысленно — онъ теперь вѣдь, знатный баринъ, богатый…

Но опасеніи ея оказались напрасны, — такіе люди какъ Сережа, не способны ни при какихъ обстоятельствахъ утрачивать чувство любви къ своимъ близкимъ, кто бы эти близкіе не были.

Къ сроку.

Быстро мчался по направленію къ Москвы — петербургскій поѣздъ — день клонился къ вечеру, пассажиры начинали копошиться, устраивая себѣ ночлегъ возможно удобнѣе. Кто взбирался на верхнія койки въ спальномъ вагонѣ, кто укладывался внизу; разговоры мало по малу затихали, движеніе въ вагонахъ — тоже.

— Пожалуйста, задерните занавѣску фонаря, мнѣ свѣтъ падаетъ прямо въ лицо, обратился одинъ пожилой господинъ, къ проходившему за провѣркой билетовъ, оберъ-кондуктору.

— Я бы просилъ нѣсколько обождать, мнѣ хочется кончить газету, раздался другой голосъ въ противуположной сторонѣ вагона.

— Папа человѣкъ больной, ему необходимо ложиться въ опредѣленный часъ, вмѣшался въ разговоръ, сидѣвшій около пожилого мужчины мальчикъ.

— Тогда, мнѣ кажется, вашъ отецъ можетъ занять мѣсто на верху — продолжалъ господинъ желавшій кончить газету.

— О какъ я былъ бы счастливъ, еслибы могъ взобраться на верхъ, отозвался пожилой господинъ съ глубокимъ вздохомъ, и вытянулъ впередъ лѣвую ногу, вмѣсто которой у него оказалось одна деревяшка.

— Ради Бога, простите, продолжалъ тогда господинъ съ газетой, уже совершенно другимъ тономъ, и не дожидаясь кондуктора, сначала собственноручно задернулъ занавѣску, а потомъ — видимо сконфузившись, перешелъ на другой диванъ.

— Я помогу тебѣ улечься, снова раздался голосъ мальчика.

— Спасибо, отвѣчалъ ему отецъ; лечь я могу самъ — ты только помоги поднять больную ногу.

Мальчикъ молча повиновался.

Устроивъ отца, онъ моментально вскорабкался на верхъ и едва успѣлъ донести голову до подушки, какъ почти сейчасъ же заснулъ крѣпкимъ сномъ, очевидно вызваннымъ сильной усталостью; что касается его отца — то послѣдній долго ворочался, и напрасно жмурилъ глаза, стараясь заснуть; сонъ точно на зло бѣжалъ куда то далеко, и, цѣлая вереница мыслей — одна другой мрачнѣе, одна другой безотраднѣе, проносились въ. его почти совершенно сѣдой головѣ. Степанъ Григорьевичъ Никитинъ, такъ звали отца мальчика, былъ человѣкъ не богатый, обремененный семьей и всецѣло посвятившій жизнь на то чтобы собственнымъ заработкомъ содержать эту семью; одаренный отъ природы блестящими умственными способностями, онъ сотрудничалъ во многихъ журналахъ, и вообще занимался писменными работами усердно. Все шло прекрасно; семья жила въ довольствѣ, не зная ни заботъ, ни нужды до тѣхъ поръ, пока однажды съ нимъ случилось большое несчастіе: онъ оступился, упалъ съ лѣстницы, и разомъ сломалъ себѣ ногу въ двухъ мѣстахъ.

По осмотрѣ хирурговъ, переломъ оказался на столько сложнымъ и опаснымъ, что пришлось сдѣлать ампутацію, т. е. отнять ногу. Цѣлыя 6 недѣль провалялся бѣдняга въ больницѣ, заработокъ конечно на время прекратился.

— Не могу ли я быть чѣмъ полезнымъ папа? — Спросилъ Гриша (старшій изъ семьи).

Больной улыбнулся, потрепалъ мальчика по розовой щечкѣ, и отрицательно покачалъ головой.

— Не справишься; работа трудная, проговорилъ онъ слабымъ голосомъ, а сдать къ сроку — надобно… Просто не знаю что дѣлать, скорѣе бы прошли эти томительныя 6 недѣль!..

Но вотъ эти томительныя 6 недѣль въ концѣ концовъ миновали — а за работу Степану Григорьевичу взяться все таки не пришлось. Доктора признали нужнымъ отправить его для дополнительнаго лѣченья на Кавказъ, вотъ — мы, и застаемъ его на пути вмѣстѣ съ Гришей; жена не хотѣла пустить больного одного, сама сопровождать не могла, такъ какъ не съ кѣмъ было оставить остальныхъ дѣтей; всѣ заботы о больномъ были возложены на Гришу, чѣмъ Гриша очень гордился въ душѣ, и что исполнялъ вполнѣ разумно и добросовѣстно.

— Папочка, неужели ты не спишь еще? окликнулъ онъ отца, свѣсивъ голову съ верхней койки почти уже на разсвѣтѣ.

— Нѣтъ отозвался отецъ.

— Думаешь о работѣ?

— Какъ не думать, Гриша, когда она составляетъ нашъ насущный хлѣбъ.

— Брось, папочка не думай; здоровье важнѣе, Богъ дастъ поправишься, сразу наверстаешь потерянное время.

— Ахъ Гриша, Гриша, когда это будетъ! А работу надо сдать немедленно; по настоящему слѣдуетъ сейчасъ вынуть портфель и заняться… Да силы измѣняютъ.

— Вотъ еще что придумалъ — такъ я тебѣ и позволю это сдѣлать; возразилъ Гриша строго — шутливымъ тономъ; изволь спать безъ возраженій добавилъ онъ послѣ минутнаго молчанія и, ловко соскочивъ съ койки началъ ласкаться къ отцу.

Такіе разговоры между отцомъ и сыномъ повторялись часто, и всегда приводила къ тому результату, что старикъ безпрекословно слушался своего маленькаго ментора. Прибывъ къ цѣди путешествія, Гриша взялъ на себя трудъ найти помѣщеніе, сходить къ доктору, объяснить болѣзнь отца, однимъ словомъ сдѣлалъ все, что слѣдовало такъ ловко, такъ толково, какъ другой и взрослый, пожалуй не съумѣетъ.

На двѣ недѣли пришлось опять лечь въ больницу. Гриша цѣлый день оставался при отцѣ неотлучно а на ночь уходилъ въ нанятое раньше, ихъ общее помѣщеніе — ночлегъ въ больницѣ не допускался.

Степанъ Григорьевичъ пересталъ громко высказывать свою скорбь о невозможности заняться спѣшнымъ дѣломъ, но въ душѣ продолжалъ толковать и мучиться. Гриша объ этомъ догадывался, тосковалъ, мучался не меньше отца, но въ свою очередь молчалъ, разсудивъ вполнѣ правильно, что лишній разговоръ ни къ чему не приведетъ разъ отцу все равно раньше двухъ недѣль взять въ руки перо не позволятъ.

— А что, если я попробую самъ заняться переводомъ — мелькнула ему мысль, когда онъ вечеромъ возвращался отъ отца, болѣе чѣмъ когда либо задумчивый и печальный; — ну, не выйдетъ ничего — брошу, нѣсколько листовъ бумаги стоитъ не дорого…

И не откладывая задуманнаго дѣда въ долгій ящикъ, сейчасъ же зашелъ въ бумажный магазинъ запастись бумагой.

Первая проба противъ всякаго ожиданія оказалась удачной. — Гриша на столько увлекся новымъ дѣломъ, что не замѣтно для самаго себя просидѣлъ за нимъ вплоть до разсвѣта, и разсчитавъ по времени, что спать некогда, такъ какъ къ шести часамъ утра онъ уже обыкновенно отправлялся къ отцу — рѣшилъ не ложиться, накинулъ пальто, прикрылъ голову фуражкой, погасилъ лампу и вышелъ на улицу.

Дивный, утренній, горный воздухъ сразу освѣжилъ его; онъ сталъ осматриваться по сторонамъ, и невольно залюбовался, роскошнымъ, грандіознымъ видомъ высокихъ горъ Кавказа, которыя, окутанныя утреннимъ туманомъ казались еще привлекательнѣе… Въ дали виднѣлся Эльбрусъ съ его снѣжными вершинами, онъ выдавался на голубомъ фонѣ безоблачнаго неба — точно груды сахара, чѣмъ то величественнымъ, грандіознымъ вѣяло отъ него, Гриша остановился словно очарованный.

— Господи, какъ хорошо и мудро созданъ Божій міръ — и какое ничтожество представляетъ изъ себя человѣкъ, среди всего его величія!

Подумалъ Гриша, и въ первую минуту повернулъ по направленію къ одной изъ ближайшихъ горъ, намѣреваясь подняться на вершину, но потомъ разсчиталъ, что это возьметъ слишкомъ много времяни, и пошелъ прямо къ отцу.

Степанъ Григорьевичъ, какъ всегда ожидалъ его съ нетерпѣніемъ; онъ выглядѣлъ блѣднымъ, взволнованнымъ.

— Что случилось? Тревожно спросилъ Гриша — сразу увидавъ по выраженію его лица, что стряслось нѣчто не ладное.

Степанъ Григорьевичъ махнулъ рукой.

— Что случилось? повторилъ мальчикъ слегка дрожащимъ голосомъ.

— Доктора нашли нужнымъ оставить меня здѣсь еще на недѣлю… отозвался Степанъ Григорьевичъ упавшимъ голосомъ.

— Ну такъ что же дорогой папа, я не вижу въ этомъ ничего дурного — а ты такъ напугалъ меня; я думалъ дѣйствительно случилось что нибудь особенно непріятное.

— Конечно — но моя работа затянется еще позднѣе…

— А что еслибъ ты поручилъ кому нибудь ее докончить? — нерѣшительно спросилъ Гриша, и невольно опустилъ глаза, чувствуя, что щеки его покрываются румянцемъ.

— О, ни за что… Ни за что въ мірѣ; я отношусь къ моему литературному труду съ чувствомъ особенной любви, и вмѣшиваться въ него никогда ни кому не позволю.

Гриша опустилъ голову, и еще больше сконфузился.

— Единственный человѣкъ, которому я бы довѣрился, и то не иначе какъ подъ моимъ наблюденіемъ — это тебѣ! Добавилъ больной послѣ минутнаго молчанія.

— Отлично, обрадовался Гриша, я буду писать здѣсь, подъ твою диктовку.

— Нельзя; я уже объ этомъ спрашивалъ, доктора утверждаютъ что мнѣ вообще заниматься нельзя умственной работой.

— Тогда перестанемъ говорить объ этомъ, сказалъ въ заключеніе Гриша, и ловко перевелъ рѣчь на другое, но разговоръ на этотъ разъ все таки не вязался.

Для Гриши день тянулся безконечно долго: какъ ни отрадно ему было сидѣть съ отцомъ, но онъ все таки безпрестанно, съ плохо скрытымъ нетерпѣніемъ, поглядывалъ на часы, и какъ только часовая стрѣлка указывала время что надо уходить изъ больницы, торопливо взялся за шапку.

Волненіе сына, и та поспѣшность съ которой онъ стремился удалиться, не ускользнули отъ взора Степана Григорьевича; ему закралась въ душу мысль, что Гриша начинаетъ тяготиться ежедневнымъ посѣщеніемъ больницы и скучаетъ въ его обществѣ. Эта мысль съ каждымъ днемъ угнетало его все больше и больше, но боясь оскорбить Гришу подозрѣніемъ, онъ тщательно скрывалъ ее, хотя порою, явно казался какъ будто чѣмъ то недовольнымъ… обиженнымъ, и къ Гришѣ относился гораздо холоднѣе.

Сначала Гриша не замѣчалъ, но потомъ черезъ нѣсколько времяни, когда отношенія уже слишкомъ обострились, рѣшился даже прямо спросить.

— Папа, ты чѣмъ то недоволенъ, сердишься? сказалъ онъ, взявъ руку отца, чтобы поднести къ губамъ.

Степанъ Григорьевичъ высвободилъ руку и проговорилъ холодно:

— Особенно довольнымъ мнѣ быть нечѣмъ: а сердится тоже не за что…

Изъ такого отвѣта Гриша однако понялъ, что отецъ говоритъ не правду, но боясь раздражать его, больше не разспрашивалъ, недоумѣвая въ душѣ — чѣмъ могло быть вызвано его неудовольствіе.

«По всей вѣроятности, папа тоскуетъ по своему излюбленному дѣлу, и боится что работа не успѣетъ во время». Сознаться развѣ какъ я всѣ ночи просиживаю за переводомъ, и какъ складно выходитъ переводъ? — подумалъ Гриша, и уже готовъ былъ высказаться, но мысль что отецъ разсердится, удержала его.

Такимъ образомъ прошла цѣлая недѣля; до срока выписки Степана Григорьевича изъ больницы, оставалось только два дня. Гриша старался во чтобы то ни стало кончить переводъ, и такъ какъ — тѣхъ часовъ которые онъ просиживалъ за нимъ ночью — по разсчету не могло хватить, то занимался днемъ, вслѣдствіи чего къ отцу приходилъ позднѣе; — блѣдный, вялый, утомленный.

— Мнѣ кажется, я тебѣ порядочно надоѣлъ за промежутокъ моей болѣзни здѣсь, сказалъ однажды Степанъ Григорьевичъ, — знаешь что, — не приходи больше, вѣдь я послѣ завтра выпишусь.

«Если я проработаю все это время дома, то ко дню возвращенія отца изъ больницы, переводъ какъ разъ поспѣетъ», мелькнуло въ головѣ мальчика, и онъ съ сіяющей улыбкой поспѣшилъ отвѣтить:

— Хорошо я не приду до послѣ завтра, но только не потому что ты мнѣ надоѣлъ, этого никогда не было и быть не можетъ, а потому… потому… — Онъ запнулся, но потомъ, сейчасъ же поспѣшилъ добавить:

— Дѣйствительно я лучше употреблю время на то, чтобы все приготовить къ твоему возвращенію.

«Какую чужь я говорю, — подумалъ онъ сейчасъ-же — папа отлично понимаетъ, что приготовлять нечего».

Отецъ взглянулъ на него долгимъ, испытующимъ взглядомъ и за тѣмъ, повернувшись къ стѣнѣ, добавилъ, что плохо спалъ сегодня ночью и чувствуетъ утомленіе.

— Тогда я не стану, утомлять тебя разговоромъ и пожалуй уйду, — сказалъ Гриша.

Отецъ молча махнулъ рукой; на глазахъ его выступили слезы." Больно, обидно, горько показалось ему что Гриша вдругъ, ни съ того, ни съ сего такъ къ нему перемѣнился.

Куда дѣвалась его забота о немъ, его ласки, его обычная предупредительность. — Придетъ такой странный, точно чѣмъ то озабоченный, все куда то торопится… Ну да Богъ съ нимъ, думаетъ больной, я со своей стороны, съумѣю отплатить тою-же монетой — и стараясь не думать о Гришѣ, невольно поддается разнымъ другимъ печальнымъ мыслямъ о томъ, что срочную работу сдать во время невозможно, а вслѣдствіи этого невозможно значитъ разсчитывать и на заработокъ, безъ котораго имъ трудно даже выѣхать обратно въ Петербургъ. Долго тревожила его эта мысль, лишая возможности заснуть, а Гриша тѣмъ временемъ не разгибая спины усердно работалъ надъ переводомъ… Работалъ цѣлый день, цѣлую ночь… Дѣло подвигалось успѣшно, но Гриша все таки боялся, что не успѣетъ кончить къ сроку.

Наканунѣ того утра, когда отецъ долженъ былъ вернуться, онъ заработался до переутомленія и не замѣтно для самаго себя, припавъ головой къ стѣнкѣ стула, крѣпко заснулъ.

— Усталость физическая взяла верхъ, Гриша не въ силахъ былъ долѣе съ ней бороться…

На дворѣ между тѣмъ начало свѣтать, стоявшая на столѣ лампа уныло замигала, керосинъ въ ней почти весь выгорѣлъ, и скоро она совершенно погасла… Но Гриша этого не видѣлъ, не видѣлъ также, какъ ворвавшійся сквозь открытое окно вѣтеръ, раскидалъ всѣ его бумаги… И очнулся только тогда, когда входная дверь, ведущая изъ общаго корридора въ ихъ комнату скрипнула, и на порогѣ показался отецъ.

— Папа, воскликнулъ онъ сквозь сонъ, не соображая еще хорошо, дѣйствительно ли передъ нимъ стоитъ его отецъ, или онъ видитъ это только во снѣ… Я, я… я… не успѣлъ кончить переводъ, но теперь во всякомъ случаѣ, работы не много…

— Такъ вотъ оно что! Вотъ куда рвался мой милый мальчикъ, а я то заподозрилъ его въ недобромъ чувствѣ ко мнѣ. О, какъ я виноватъ передъ тобою, Гриша!

Крѣпко заключивъ мальчика въ объятіи, Степанъ Григорьевичъ взглянулъ на него благодарными глазами, и въ тотъ же день принялся просматривать работу, которая оказалась выполненною какъ нельзя лучше, и своевременно была сдана въ редакцію.

Степанъ Григорьевичъ воспрянулъ духомъ.

Глубоко тронутый поступкомъ Гриши, онъ съ этой минуты сталъ считать его своимъ лучшимъ другомъ и помощникомъ — что Гриша, какъ и надо было ожидать — оправдалъ вполнѣ, оправдалъ на столько, что спустя нѣсколько времени послѣ возвращенія въ Петербургъ, сдѣлался сотрудникомъ того самаго журнала, гдѣ работалъ отецъ; получая за свой трудъ приличный гонораръ, онъ вносилъ его въ домъ цѣликомъ, не оставляя на собственный расходъ ни копѣйки.

Ника.

Въ одинъ прекрасный ясный день, изъ Севастополя въ Новороссійскъ, отчалилъ довольно большой пароходъ добровольнаго флота, подъ названіемъ «Быстрый».

Среди многочисленныхъ пассажировъ, на немъ находился двѣнадцати-лѣтній мальчикъ, съ очень симпатичнымъ личикомъ, на которомъ лежалъ отпечатокъ задумчивости, и даже, почти можно сказать, чего то похожаго на горе; онъ все время держался въ сторонѣ, самъ ни съ кѣмъ не вступалъ въ разговоръ, а только отвѣчалъ когда его спрашивали, да и то, нехотя, уклончиво.

Звали его «Ника» (сокращенное имя Николай). Онъ ѣхалъ въ Новороссійскъ совершенно одинъ, подъ покровительствомъ одного изъ матросовъ, которому за нѣсколько минутъ до отправки парохода его поручила пожилая женщина, съ просьбою присмотрѣть во время дороги, потому, молъ, ѣдетъ одинъ, безъ провожатаго.

Съ этими словами, женщина сунула въ руку матроса серебряный рубль и скрылась изъ виду; матросъ не успѣлъ даже поблагодарить ее, раздался свистокъ и пароходъ отчалилъ; онъ только вѣжливо поклонился спряталъ рубль въ карманъ, и взявъ мальчика за руку, подвелъ къ одной изъ скамеекъ палубы, посадилъ и проговорилъ скороговоркой:

— Когда захочешь есть, — скажи, я провожу тебя въ буфетъ; деньги имѣешь?

— Пять рублей и оплаченный билетъ до Новороссійска, — отвѣчалъ Ника.

— Съ пятью рублями, не раскутишься, положимъ, но съ голоду все таки не умрешь, — отозвался матросъ, и кивнувъ головой маленькому пассажиру, молча отошелъ въ сторону, гдѣ находились его остальные товарищи. Ника посмотрѣлъ ему въ слѣдъ, но сейчасъ же потерялъ изъ виду, такъ какъ матросъ смѣшался съ общей толпою такихъ же матросовъ, которые показались Никѣ всѣ на одно лицо.

Склонивъ на руку свою курчавую головку, Ника сидѣлъ задумавшись; пристально, и въ то же время совершенно безцѣльно, онъ устремилъ взоръ впередъ: передъ нимъ растилалось широкое пространство сплошь покрытое водою, вдали виднѣлся берегъ, виднѣлся Севастополь, но въ общемъ, получилось такое впечатлѣніе, что и поверхность моря, и въ данную минуту, прекрасное, ясно-голубого цвѣта небо, сливалось вмѣстѣ; такъ какъ вездѣ, куда не оглянешься, кромѣ воды, да этого самаго ясно-голубого неба, ничего не было видно.

— Ника! — раздался надъ ухомъ мальчика чей то незнакомый голосъ.

Ника вздрогнулъ, обернулся, ему показалось страннымъ что его называютъ по имени здѣсь, гдѣ онъ не имѣетъ ни одной души знакомой.

Передъ нимъ стоялъ гимназистъ, маленькій, тощій, съ блѣдными, впалыми щеками.

— Вы, меня звали? — Спросилъ его Ника, не безъ удивленія.

— Да, — отозвался гимназистъ, — вамъ это кажется страннымъ?

— Конечно.

— Почему?

— Потому, что здѣсь никто не знаетъ моего имени.

— Я слышалъ что васъ такъ назвала та дама, съ которой вы пришли на пристань.

— Да, да, я этого и не сообразилъ.

— Вы ѣдете до Новороссійска, — продолжалъ гимназистъ.

— Да; а вы?

— Тоже.

— Я ѣду на каникулы къ родителямъ домой, и вы вѣроятно тоже.

Ника отрицательно покачалъ головой и проговорилъ упавшимъ голосомъ:

— У меня нѣтъ дома.

— Я хотѣлъ сказать, въ домъ вашихъ родителей — поправился гимназистъ, — у меня тоже конечно нѣтъ собственнаго дома, но тѣмъ не менѣе я ѣду домой, къ отцу, къ матери, которые ожидаютъ меня съ нетерпѣніемъ.

— А у меня нѣтъ ни отца, ни матери, меня никто не ожидаетъ… Я ѣду въ Новороссійскъ къ какому-то дальнему родственнику, съ которымъ увижусь первый разъ въ жизни, и который но просьбѣ квартирной хозяйки покойнаго отца, дастъ мнѣ у себя пріютъ, до пріисканія какихъ либо занятій.

— Давно вы потеряли вашихъ родителей?

— Мать умерла, когда мнѣ минуло два года, я ее почти не помню, а отца похоронилъ недавно. Если бы, вы знали какъ тяжело остаться сиротой, какъ больно и обидно чувствовать себя лишеннымъ тѣхъ теплыхъ родительскихъ ласкъ и заботъ, которыя на глазахъ у васъ получаютъ другіе, какъ тяжело сознавать что вы никому не нужны… Что до васъ никому нѣтъ никакого дѣла!..

Въ голосѣ Ники слышались слезы… Тощій гимназистикъ смотрѣлъ на него съ состраданіемъ; нѣсколько минутъ, они стояли другъ противъ друга молча; наконецъ гимназистъ первый нарушилъ молчаніе, и какъ бы желая отвлечь Нику отъ мрачныхъ мыслей, перевелъ рѣчь на другое, разсказавъ ему въ кратцѣ свою біографію, изъ которой выяснилось что онъ, сынъ богатаго купца, что его зовутъ Костей, что онъ воспитывается въ Севастополѣ, гдѣ отецъ его раньше велъ торговлю, и теперь ѣдетъ домой въ Новороссійскъ на лѣтній отдыхъ.

Ника слушалъ его съ интересомъ, и въ концѣ концовъ самъ разговорился. Мальчики очень сошлись во взглядахъ, охотно дѣлились мыслями, впечатлѣніями; Ника уже не нуждался больше въ покровительствѣ матроса, и когда послѣдній нѣсколько времени спустя, вѣроятно вспомнивъ о немъ, пришелъ спросить не хочетъ ли онъ ѣсть, и не проводить ли его въ буфетъ — то поблагодаривъ его, заявилъ категорически, что проситъ больше о немъ не безпокоиться, потому что теперь онъ не одинъ, и ему уже не скучно, и не страшно.

— Ну и слава Богу — отозвался матросъ и отправился на отдыхъ въ каюту.

Мальчики продолжали болтать; когда Ника узналъ, что его маленькій спутникъ ѣдетъ тоже въ Новороссійскъ, то чрезвычайно обрадовался, но вопроса о томъ, что ему предстоитъ новое знакомство съ дальнимъ родственникомъ, къ которому онъ отправляется на хлѣба — больше не поднималъ.

— Какъ красиво это безконечное водное пространство, не правда ли? — обратился онъ къ Костѣ, дѣлая въ воздухѣ полуоборотъ рукою.

— О, да — красиво, безконечно красиво, но только я лично, моря не люблю, а Черное въ особенности.

— Почему? — заинтересовался Ника,

— Его по справедливости назвали «Чернымъ» сердитое оно, грозное, хотя въ общемъ, все таки красивое.

— Да, я не разъ слыхалъ о тѣхъ бѣдствіяхъ, которымъ подвергаются плавающія по немъ суда, въ особенности говорятъ около Новороссійска.

— Никто какъ Богъ! Насъ это не коснется, — поспѣшилъ успокоить своего спутника, тощій гимназистъ, тревожно озираясь на небо — ужъ здѣсь какъ начнетъ трепать, такъ только держись…

— Здѣшній ураганъ какъ то особенно называется, — перебилъ Ника, — я читалъ подробное описаніе о немъ въ какомъ то журналѣ, но это было давно… забылъ.

— Его называютъ «боро».

— Вотъ, вотъ именно; но онъ чѣмъ-то отличается отъ обыкновеннаго урагана.

— Онъ еще порывистѣе. Зимою, во время морозовъ, «боро» считается еще болѣе опаснымъ, такъ какъ срываемая вѣтромъ вода примерзаетъ къ реямъ и мачтамъ, и покрываетъ своей ледяной корой весь корпусъ судна, матросы то и дѣло обрубаютъ ледъ, который отскакивая въ стороны въ видѣ небольшихъ осколковъ, рѣжетъ и колитъ имъ лицо, и ко всему этому еще, и все верхнее платье ихъ — сначала насквозь промокаетъ, а потомъ быстро мерзнетъ — работа вслѣдствіе! этого, конечно, замедляется. Мнѣ разсказывалъ дѣдушка, что въ 1848 году, въ ночь съ 12-го на 13-е января, отъ такого адскаго урагана, въ Черномъ морѣ потерпѣла крушеніе цѣлая эскадра, состоящая изъ нѣсколькихъ вооруженныхъ судовъ.

— Ужасно! — Воскликнулъ Ника. — спаси и сохрани Богъ каждаго отъ подобнаго бѣдствія!

Гимназистъ замолчалъ; замолчалъ и Ника; нѣсколько времени оба они сидѣли задумавшись; Ника склонилъ голову на руку, а гимназистъ не переставалъ тревожно озираться на всѣ стороны.

— Что вы такъ часто смотрите на небо? — спросилъ его Ника.

— Мнѣ сдается, что будетъ буря.

— Полноте — это вамъ такъ кажется, подъ впечатлѣніемъ нашего разговора объ ураганѣ.

— Можетъ быть; но только мнѣ почему-то кажется, что бури намъ не миновать.

— Перестаньте; не накликивайте бѣду, дастъ Богъ, буря пройдетъ стороной.

Костя ничего не отвѣтилъ, самъ же въ глубинѣ души, конечно желалъ, чтобы буря прошла стороной; но, тѣмъ не менѣе, предположеніе его, къ несчастію, оправдалось.

Небо мало по малому стало заволокиваться тучами, — страшными, грозными, темными какъ осенняя ночь, вздымающимися, словно изъ за моря широкими клубами; сначала въ дали гдѣ-то показался берегъ, но скоро и его заволокло чернымъ покрываломъ. Недоброе дѣло должно быть, задумала морская гладь; штормъ очевидно надвигался не на шутку, на палубѣ началась суматоха. Капитанъ спѣшилъ отдавать приказанія, но сквозь оглушительный свистъ вѣтра, голосъ его не всегда даже былъ слышенъ. Среди пассажировъ поднялась паника.

— Мы погибли! Капитанъ, мы погибли! — слышалось отовсюду.

Женщины подняли крикъ; глядя на нихъ, и инстинктивно сознавая опасность, подняли крикъ и маленькія дѣти… Мужчины стояли блѣдные, ошеломленные отъ ужаса… Костя прижался къ уголку палубы, и еле дышалъ отъ страха, глаза его наполнились слезами, губы шептали молитву… Ника стоялъ около, растерянный, взволнованный… Онъ молча слѣдилъ глазами за всѣмъ, что дѣлалось вокругъ… Вотъ послышался страшный, оглушительный трескъ! — Это мачта сломалась пополамъ… Судно накрянулось въ сторону… Раздалась снова команда капитана, и часть матросовъ поспѣшила спустить на море, такъ называемую, спасательную лодку…

— Господа, я предлагаю всѣмъ спасаться… — обратился капитанъ къ своимъ пассажирамъ, наше судно получило пробоину, и, по всей вѣроятности, должно пойти ко дну!

Присутствующими овладѣлъ ужасъ. Взрослые — при которыхъ находились дѣти, первымъ дѣломъ, начали сбрасывать ихъ въ спасательную лодку, затѣмъ сами — на перебой другъ передъ другомъ, прыгали туда же… Одинъ только Ника, и его пріятель, по прежнему сидѣли на мѣстахъ; они слишкомъ были объяты ужасомъ чтобы, что нибудь сообразить, а за нихъ думать было некому… Впрочемъ не одни они стояли неподвижно… точно также неподвижно стоялъ самъ капитанъ на своемъ капитанскомъ мостикѣ.

Не смотря на увѣщаніе команды и пассажировъ, пересѣсть въ лодку, онъ наотрѣзъ отъ этого отказался.

— Берегъ отсюда не долженъ быть далеко, если вы успѣете добраться до Новороссійска скоро, и помощь подоспѣетъ во время — то — другое дѣло. Теперь же, я считаю священнымъ долгомъ, судна моего не покидать… Если его спасутъ, то я готовъ думать о собственномъ спасеніи, въ противномъ случаѣ мы погибнемъ вмѣстѣ, прощайте! Отчаливайте съ Богомъ!.. Да будетъ надъ вами его благословеніе!.. Лодка уже начала отчаливать, какъ вдругъ голосъ капитана раздался снова.

— Стойте, стойте, кричалъ онъ, вы забыли здѣсь двухъ мальчиковъ, заберите ихъ скорѣе.

— Нѣтъ мѣста, отозвались съ лодки нѣсколько голосовъ, нельзя такъ много насаживать, лодка также можетъ пойти ко дну… Нельзя… Нельзя… Не слушайте капитана, отчаливайте… Лучше скорѣе прислать помощь…

— Еще одного, пожалуй, какъ нибудь впихнемъ, раздавалось съ противуположнаго конца лодки, но двоихъ нечего и думать!

— Возьмите, хоть одного, — крикнулъ тогда Ника, и быстро схвативъ на руки Костю, спустилъ его въ лодку прежде, чѣмъ онъ успѣлъ опомниться.

— Ника, а вы-то какъ-же? — проговорилъ гимназистъ придя наконецъ въ себя; — нѣтъ, нѣтъ, я не согласенъ, вы должны также прыгнуть сюда, въ данномъ случаѣ выбора быть не можетъ — иначе я вернусь обратно…

И онъ уже ухватился за веревочную лѣстницу, спущенные концы которой раскачивались во всѣ стороны.

— Такъ должно, и такъ будетъ! Отвѣчалъ Ника — у тебя есть родители, домъ, семья, тебя ждутъ; твоя смерть можетъ причинить горе — а я? Я никому не нуженъ!

Костя сдѣлалъ еще большее усиліе, чтобы ухватиться за лѣстницу, но сильный порывъ вѣтра вырвалъ ее у него изъ рукъ, и не смотря на его крики, и мольбы не отчаливать отъ погибающаго судна — спасательная лодка, качаясь по пѣнящимся волнамъ, стала медленно удаляться, по направленію къ берегу, но успѣть выслать своевременную помощь — не удалось, такъ какъ «Быстрый» на глазахъ у всѣхъ пошелъ ко дну — а вмѣстѣ съ нимъ, конечно пошли туда же несчастный капитанъ и Ника.

Дурной совѣтъ.

— Пора наконецъ перестать быть ребенкомъ, какая это жизнь, когда не можешь двинуться съ мѣста безъ разрѣшенія старшихъ, не можешь выразить своей мысли, долженъ говорить и думать только то, что тебѣ приказываютъ, или по меньшей мѣрѣ, что дозволяютъ, не жизнь это — адъ, разсуди самъ; будь же наконецъ мужчиной, послушай моего дружескаго совѣта, сдѣлай такъ, какъ я тебѣ указываю.

— Ахъ, Володя, я вполнѣ согласенъ что ты разсуждаешь правильно, но…

— Но что? говори скорѣе, некогда мнѣ съ тобой бобы разводить, какъ выражается твой репетиторъ.

— Духу не хватаетъ…

— Тряпка ты — больше ничего!

Такой разговоръ происходилъ между двумя мальчиками, товарищами по гимназіи; одному на видъ можно было дать лѣтъ двѣнадцать, другому около четырнадцати, перваго звали Володей, второго Жоржикомъ. Володя былъ сынъ бѣднаго чиновника, вдоваго къ тому же, такъ что слѣдить за его нравственностью было некому; отецъ съ утра уходилъ на службу, вечеромъ имѣлъ частную работу, служившую подспорьемъ къ его скудному содержанію, и на заработные деньги содержалъ себя, сына, платилъ за него въ гимназію, покупалъ ему книги. Володя учился хорошо, переходилъ изъ класса въ классъ безъ переэкзаменовокъ, учителя ставили ему прекрасныя отмѣтки, но что онъ дѣлалъ, и какъ велъ себя за стѣнами гимназіи, ни кого не касалось. Всецѣло предоставленный самому себѣ, шатаясь въ свободное время но улицамъ, по городскимъ скверамъ, да по разнымъ задворкамъ, онъ зачастую, скуки ради, заводилъ знакомство, съ очень не хорошими, нравственно испорченными мальчиками, которые наставляли его только на дурное, а такъ какъ по слабости человѣческой натуры, дурное прививается скорѣе хорошаго, то вліяніе уличныхъ товарищей, въ концѣ концовъ, отразилось и на немъ самомъ.

Въ моментъ моего разсказа, Володя уговаривалъ Жоржика бросить родительскій домъ, гдѣ за послѣднее время, по случаю плохихъ отмѣтокъ, онъ — (т. е. Жоржикъ) получалъ постоянные выговоры. Уговаривалъ бросить докучливаго отца, бросить варкотунью мать, и бѣжать куда нибудь подальше, въ другой городъ, въ провинцію… Найти тамъ заработокъ и жить на собственныя средства, чтобы никому не обязываться, и такимъ образомъ разъ на всегда стряхнуть съ себя родительскую опеку.

— Подумай хорошенько, право я тебѣ говорю дѣло; послушаешь моего благого совѣта, не будешь раскаиваться — продолжалъ онъ въ заключеніе.

— Да, да, надо подумать… нерѣшительно отозвался Жоржикъ, который жилъ всегда въ семьѣ, и не смотря на свою природную лѣнность и безхарактерность, въ общемъ, все таки не могъ назваться дурнымъ или испорченнымъ.

— Я удивляюсь твоему терпѣнію; вѣдь отецъ съ матерью тебя положительно изведутъ, начиная отъ серіознаго и кончая пустяками. Если-бы ты видѣлъ какъ комична бываетъ твоя мать со стороны, когда она принимается кутать тебя платками, да шарфиками…

— Платками — никогда, — перебилъ Жоржикъ, съ досадою топнувъ ногою; — до этого я бы не допустилъ; платки носятъ только женщины, она иногда приказываетъ обернуть мои колѣни плодомъ, когда мы ѣдемъ кататься въ холодную погоду, но про платокъ ты выдумалъ, не было этого… не было…

Въ голосѣ Жоржика даже слышались слезы, настолько замѣчаніе товарища показалось ему обиднымъ.

— По моему между платкомъ и плэдомъ нѣтъ большой разницы, — съ насмѣшливой улыбкой отвѣчалъ Володя. — ну да не въ томъ счастіе, какъ не вывертывайся, а все таки тебя кутаютъ, если находятъ нужнымъ; за тѣмъ не даютъ пить холодной воды именно тогда, когда хочется, уговариваютъ ложиться спать, чуть не вмѣстѣ съ пѣтухами… Господи! Да всего не припомнишь. Удивляюсь, удивляюсь и удивляюсь твоему терпѣнію. Сколько разъ я предлагалъ устроить тебя на жалованье къ моему родственнику, который держитъ булочную въ Новгородѣ; и денегъ дамъ въ долгъ на дорогу, только покажи характеръ; брось твоего свирѣпаго отца, и ворчливую мать, не самъ ли ты разсказывалъ что отецъ сегодня изъ себя вышелъ, ради того что ты принесъ двойку… — II долго еще говорилъ Володя въ этомъ родѣ; говорилъ, говорилъ и говорилъ безъ конца, много, съ увлеченіемъ.

Жоржикъ сначала слушалъ его, какъ бы нехотя, не соглашался съ его взглядомъ, пробовалъ даже спорить, возражать, но потомъ мало по малу сталъ поддаваться, слушалъ внимательно, на щекахъ его выступалъ яркій румянецъ, который временами замѣнялся блѣдностію, видно было что въ немъ происходила сильная нравственная борьба, и въ концѣ концовъ онъ все таки пришелъ къ тому результату, что на слѣдующій же день, ловко обманувъ доставившаго его въ саняхъ къ подъѣзду гимназіи — кучера, вмѣсто классовъ, очутился на Николаевскомъ вокзалѣ.

Володя заранѣе купилъ ему билетъ, усадилъ въ вагонъ, и до послѣдней минуты отхода поѣзда, все давалъ наставленіе какимъ образомъ долженъ онъ будетъ взяться за новое дѣло; но вотъ раздался звонокъ, первый, второй, третій, локомотивъ съ громкимъ пыхтѣньемъ потащилъ за собой вагоны, сначала медленно, потомъ все скорѣе и скорѣе; платформа, — снующая по ней толпа народа, жандармы, разные служащіе въ своихъ форменныхъ шапкахъ, крыши домовъ, уличные фонари — все это куда то исчезло, и кругомъ кромѣ открытаго поля ничего не было видно.

Не берусь описывать того, что въ данную минуту испытывалъ и переживалъ Жоржикъ; онъ находился точно въ чаду. При воспоминаніи о матери, о домѣ, объ отцѣ, дѣйствительно задавшемъ ему вчера порядочную взбучку — сердце его невольно сжималось. «Встревожатся они бѣдные, когда завтра утромъ къ нимъ явится изъ гимназіи сторожъ, съ запросомъ почему я остался дома, и не пришелъ на урокъ, какимъ градомъ упрековъ осыпятъ они несчастнаго кучера, за то что онъ поддался обману, и вмѣсто того чтобы подвести къ подъѣзду гимназіи высадилъ меня на углу улицы; въ какомъ недоумѣніи будутъ всѣ домашніе — куда я дѣвался? мысленно разсуждалъ самъ съ собою мальчикъ; — бѣдная мама, она навѣрное расплачется»!

И Жоржику вдругъ стало такъ, жаль добрую, дорогую маму, что онъ готовъ былъ сейчасъ же сію минуту выскочить изъ вагона, бѣжать назадъ въ Петербургъ, броситься къ ногамъ родителей, просить прощенія… А поѣздъ все мчался и мчался впередъ… Грохотали колеса, грохоталъ деревянными стѣнками вагона… Володя посадилъ его въ третій классъ, во второмъ — дорого. Жоржикъ въ третьемъ классѣ никогда еще не ѣздилъ, чѣмъ больше осматривался онъ кругомъ, чѣмъ пристальнѣе вглядывался въ окружавшихъ его пассажировъ, тѣмъ меньше ему тамъ нравилось; онъ постарался заснуть, но за неимѣніемъ подушки это оказалось крайне неудобно, къ тому же, въ вагонѣ было очень жарко, онъ сбросилъ съ себя пальто, и, чтобы хотя нѣсколько освѣжиться, вышелъ на площадку.

«Еслибы мама увидѣла, — мелькнуло у него въ головѣ — она бы въ ужасъ пришла… А вѣдь какъ хорошо, какъ пріятно… Старыя люди ничего не понимаютъ, имъ все кажется вреднымъ… Но бѣдную маму мнѣ все таки жаль, тоскуетъ вѣрно обо мнѣ — убивается».

Чтобы отклонить тяжелыя думы о тоскующей матери, онъ вступилъ въ разговоръ со стоящимъ тамъ же на площадкѣ молодымъ человѣкомъ, который какъ оказалось ѣхалъ тоже въ Новгородъ и зналъ тамъ очень многихъ. Жоржикъ сталъ разспрашивать его о своемъ будущемъ хозяинѣ.

— Какъ не знать — знаю; это кулакъ какихъ мало, не завидую вамъ, что попались въ его лапы, выжметъ онъ изъ васъ сокъ. Да что вамъ за охота поступать къ нему?

Жоржика этотъ вопросъ смутилъ, онъ опустилъ глаза къ низу и ничего не отвѣтилъ. Молодой человѣкъ повторилъ вопросъ, полагая что онъ его не разслышалъ.

— Такъ сложились обстоятельства, — нехотя отвѣчалъ тогда Жоржикъ.

— Развѣ вы не въ гимназіи?

— Да… Нѣтъ… Я… Я воспитывался въ гимназіи… въ Москвѣ… Солгалъ Жоржикъ, самъ не зная для чего, такъ какъ онъ постоянно жилъ въ Петербургѣ, воспитывался въ одной изъ Петербургскихъ гимназій и о Москвѣ даже не имѣлъ ни малѣйшаго представленія.

— Значитъ вы гимназію не кончили?

— Нѣтъ.

— Почему?

— Надоѣло.

Молодой человѣкъ взглянулъ на него пристально, и съ укоромъ покачалъ головой.

— Въ гимназію надо платить, а я не хочу одолжаться родителямъ, и рѣшилъ жить собственнымъ трудомъ.

— Напрасно; жить собственнымъ трудомъ вы еще успѣете, у васъ впереди времени много, прежде надо гимназію кончить, потомъ поступить въ университетъ, или тамъ вообще куда имѣете призваніе…

Менторскій тонъ, и оборотъ разговора, Жоржику пришлись не по вкусу, онъ постарался отдѣлаться отъ своего собесѣдника, и простоявъ еще съ минуту на площадкѣ, проговорилъ съ улыбкой:

— Однако здѣсь холодновато — до свиданья.

— Вы рискуете выходить на площадку изъ душнаго вагона, безъ пальто, отозвался молодой человѣкъ.

Жоржикъ, молча махнулъ рукой. Когда онъ вошелъ обратно въ вагонъ, то сначала ему показалось тамъ жарко, онъ съ разу согрѣлся — но потомъ, нѣсколько времени спустя почувствовалъ ознобъ, и такую сильную головную боль, что принужденъ былъ лечь на скамью, гдѣ сейчасъ же впалъ въ какое-то тяжелое забытье, которое собственно говоря, сномъ назвать было нельзя, такъ какъ онъ смутно видѣлъ и сознавалъ все, что говорилось и дѣлалось кругомъ, и одновременно ощущалъ нѣчто вродѣ бреда: то ему казалось что онъ летитъ высоко, на коврѣ — самолетѣ, какъ въ сказкѣ которую ему разсказывала няня въ дни ранняго дѣтства: передъ нимъ растилаются города, горы, лѣса, луга обильные, усѣянные густой травой и разнообразными полевыми цвѣтами, — моря безконечныя… То вдругъ кажется что плыветъ онъ по этому самому безконечному морю на большомъ кораблѣ съ котораго злые матросы, шутки ради сбрасываютъ его въ воду; онъ барахтается, хватаетъ спущенный съ борта корабля конецъ каната, поднимается по немъ къ верху, а тутъ вдругъ откуда ни возьмись, на поверхность воды выплываетъ страшная громадная акула… еще одно мгновеніе и Жоржикъ долженъ неминуемо сдѣлаться ея жертвой… Дрожь пробѣгаетъ по всему его тѣлу, онъ вскакиваетъ, судорожно хватается за деревянную спинку сидѣнья, обращается къ одному изъ сосѣдей спрашиваетъ далеко ли до Новгорода, и позабывъ объ испытанномъ ужасѣ при встрѣчѣ съ акулой, начинаетъ бредитъ другимъ…

Въ Новгородъ поѣздъ пришелъ въ сумерки, кондукторъ разбудилъ его.

— Вставайте — пріѣхали, — сказалъ онъ, толкнувъ его подъ бокъ.

Жоржикъ съ трудомъ поднялъ голову.

— Пріѣхали — выходите! продолжалъ кондукторъ, и почти силою вывелъ его изъ вагона. Жоржикъ машинально зашагалъ впередъ, машинально прошелъ сквозь вокзалъ, и вмѣсто того чтобы отправиться по данному Володей адресу къ своему будущему хозяину, побрелъ вдоль полотна желѣзной дороги, но не успѣлъ отойти и четверти версты, какъ почувствовалъ такую сильную слабость, что волей не волей, принужденъ былъ опуститься на землю; снѣгъ валилъ густыми хлопьями, но Жоржикъ ихъ не замѣчалъ, голова его кружилась, онъ попробовалъ крикнуть, позвать на помощь, но языкъ пересталъ повиноваться.

— Мама!.. пробормоталъ онъ не связно, съ большимъ трудомъ, затѣмъ впалъ въ обморокъ, результатъ котораго, по всей вѣроятности, вышелъ бы весьма печальный, еслибъ на его счастіе, въ эту минуту не прошелъ мимо, одинъ добрый старикъ, направлявшійся ко всенощной. Увидавъ ребенка въ снѣгу онъ подошелъ къ нему, спросилъ, кто онъ такой, но Жоржикъ отвѣчать уже не могъ, и даже не поднялъ головы. Старикъ крикнулъ извощика, усадилъ его въ сани, и поспѣшно отвезъ въ городскую больницу, гдѣ докторъ послѣ тщательнаго осмотра, объявилъ что вѣроятно вслѣдствіи сильной простуды, у него начинается тифъ.

Дома между тѣмъ происходила страшная суматоха; мать лежала безъ сознанія, безпрестанно впадая въ обморокъ; отецъ метался по комнатамъ; онъ не могъ простить кучеру зачѣмъ онъ не довезъ Жоржика до подъѣзда гимназіи, а выпустилъ на углу; затѣмъ наконецъ придя къ заключенію, что. ни какое отчаяніе, ни какіе упреки, горю не помогутъ--обратился въ полицію съ сообщеніемъ объ изчезновеніи сына; — и вотъ нѣсколько дней спустя послѣ всего случившагося, полиціи наконецъ удалось напасть на его слѣдъ, чему много помогло заявленіе Володи, который при видѣ отчаянія несчастныхъ родителей, и послѣ полученія письма отъ своего родственника изъ Новгорода, о томъ что отправленный къ нему такого то числа мальчикъ, до сихъ поръ не прибылъ — рѣшилъ сознаться во всемъ. Мать и отецъ Жоржика, въ тотъ же день отправились въ Новгородъ. Жоржика они нашли скоро.

Увидавъ родителей, Жоржикъ сначала разразился глухими рыданіями, а затѣмъ, нѣсколько успокоившись, спросилъ какимъ образомъ имъ удалось розыскахъ его.

— Намъ въ этомъ помогъ Володя, — сказалъ отецъ.

— Володя? — съ удивленіемъ переспросилъ больной, — вы говорите Володя?

— Да, тебѣ это кажется страннымъ потому что онъ самъ натолкнулъ тебя на поѣздку сюда, но еслибъ ты видѣлъ какъ онъ жестоко раскаивается, какъ онъ коритъ себя, утверждая что никогда бы не поступилъ такъ, ежели-бъ могъ ожидать подобнаго результата…

— И я ему вѣрю, перебила мать Жоржика, я не сержусь на него теперь, когда миновала всякая опасность для здоровья моего дорогого мальчика… Не сержусь потому, что глубоко вдумавшись во все случившееся — твердо убѣждена что онъ, давая тебѣ дурной совѣтъ — не сознавалъ самъ что дѣлаетъ. Подумай — вѣдь у него нѣтъ никого, кто бы могъ поставить его на доброе, и удержать отъ дурного…

— Да, мамочка, ты права; теперь только я вижу, какъ всѣмъ намъ, подрастающимъ юношамъ, нужны родительскіе совѣты, родительская власть, и подъ часъ родительская «распеканція» за дурныя отмѣтки, добавилъ онъ въ заключеніе, взглянувъ на отца съ лукавой улыбкой.