Маленький роман в селе Подкурганном (Салов)/ДО

Маленький роман в селе Подкурганном
авторъ Илья Александрович Салов

Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

МАЛЕНЬКІЙ РОМАНЪ
въ селѣ Подкурганномъ.

(Повѣсть).

I.

Земскій врачъ Бертолетовъ, молодой человѣкъ лѣтъ тридцати, только что выкупался въ рѣкѣ и возвращался домой совершенно счастливымъ и довольнымъ. На немъ парусинный пиджакъ, такія же панталоны, засунутыя за голенища длинныхъ сапогъ, и низенькая войлочная шляпа, надѣтая немного набекрень. Подъ мышкой онъ несъ сырое, свернутое колбасой полотенце, а въ правой рукѣ жиденькую тросточку, которою со свистомъ махалъ въ воздухѣ. Онъ былъ такъ счастливъ, что даже напѣвалъ что-то, и напѣвалъ очень складно. Было часовъ шесть утра. Солнце не успѣло еще обогрѣть воздуха и роса, въ видѣ жемчужной пыли, покрывала луговину, по которой надо было проходить Бертолетову. Роса эта была такъ обильна, что придавала изумрудному цвѣту молодой травы какой-то серебристый отсвѣтъ и, въ то же время, мѣстами горѣла радужными отливами. Надъ рѣкой клубился легкій туманъ и опьяняющая трель соловья отчетливо вылетала изъ зелени прибрежнаго лѣса. Бертолетовъ шелъ весело, бодро и съ какою-то жадностью вдыхалъ въ себя пропитанный ароматами майскій воздухъ.

Незадолго до этого вскарабкалась на плетень фруктоваго садика внучка заштатнаго дьякона села Подкурганнаго Сацердотова, по имени Окся. Приложивъ руку ко лбу въ видѣ козырька, она пристально смотрѣла въ ту сторону, откуда долженъ былъ показаться докторъ, и словно сердилась на его мѣшкотность. Она вся превратилась въ зрѣніе, вся какъ-то ушла въ большіе голубые глаза свои, оттѣненные длинными ресницами, и юное, миловидное личико ея, покрытое свѣжимъ румянцемъ, громко говорило о ея нетерпѣніи. Наконецъ, она увидала Бертолетова, порывисто соскочила съ плетня и, подобравъ слегка свое гремучее ситцевое платье, побѣжала на встрѣчу доктору.

Онъ увидалъ ее, остановился и крикнулъ: "ахъ, вы, шалунья!… Ну, что вы дѣлаете, барышня?… Смотрите роса-то какая!… А потомъ кашель, насморкъ…

— Я не изъ нѣжныхъ… Ботинки мои не прюнелевые, не франтовскіе, а какъ есть изъ простой толстой кожи.

— Нѣтъ, ужь вы подождали бы, когда я тропинку пробью, тогда бы и бѣгали…

— Дождешься васъ! — вскрикнула Окся.

— Положимъ, — подхватилъ врачъ, — пути прокладываются не безъ усилій, но, вѣдь, одна латинская пословица говоритъ же «per angusta ad augusta», понимаете?

— Понимать не понимаю, а слышала, что это тоже самое, что «терпи козакъ — атаманъ будешь». Тоже, вѣдь, и я въ епархіальномъ училищѣ обучалась. Ну, — прибавила она, — а теперь здравствуйте!… Что такъ долго купаться изволили?

— Вода очень хороша, — отвѣтилъ докторъ, — не хотѣлось изъ рѣки выходить.

И, дружески хлопнувъ по протянутой ему рукѣ, онъ продолжалъ восторженно:

— Такое, доложу вамъ, купанье, что просто малина! Дно песчаное, твердое… вода прозрачная, свѣтлая… у самой воды камень громадный, одѣваться удобно… а въ кустахъ-то, представьте, соловьи! Заслушался я даже пѣснями ихними… Безъ словъ онѣ, а такъ много говорятъ, такъ много говорятъ, что прямо за сердце хватаютъ!… Ахъ, и хорошо только здѣсь!… Вотъ гдѣ миръ, гдѣ отдыхъ-то душевный!… Живи себѣ и крестись съ макушки на брюхо, да родителей благословляй, что затѣяли тебя на свѣтъ Божій произвести.

— Вы вотъ соловьевъ слушали, — перебила его Окся, — а я писаря волостнаго!

— Какъ! — удивился Бертолетовъ. — Опять приходилъ?

И онъ громко захохоталъ самымъ добродушнѣйшимъ и веселымъ хохотомъ.

— Да, опять.

— И опять съ предложеніемъ руки и сердца? Да, вѣдь, вы отказали же ему наотрѣзъ… Чегоже онъ шатается?

— Къ вамъ пришелъ онъ, а не ко мнѣ.

— Зачѣмъ это?

— По дѣлу по какому-то. Даже растревожилъ меня своими разговорами, — прибавила она.

— Чѣмъ это?

— А тѣмъ, что нехорошія вещи про васъ говоритъ.

— Про меня? — удивился Бертолетовъ.

— Ну да, про васъ.

— Что же именно?

— Что вы, будто, и у начальства-то въ подозрѣніи находитесь, что неосторожно поступаете иногда, очень съ народомъ сходитесь, много говорите… И вотъ прослыли, будто, какимъ-то вреднымъ, опаснымъ…

— Вреднымъ, опаснымъ? — вскрикнулъ докторъ и опять громко захохоталъ.

— Что напрасно съ учителемъ дружбу ведете, — продолжала Окся.

— Значитъ, и тотъ, въ свою очередь, вредный и опасный? — перебилъ ее Бертолетовъ.

— Стало быть, такъ.

— И все это говорилъ вамъ влюбленный въ васъ писарь?

— Я даже убѣжала отъ него, — вскрикнула Окся, — бросила его одного съ дѣдушкой, а сама въ садъ и, сидя на плетнѣ, все васъ поджидала. Однако, будетъ объ этомъ, — прибавила она, перемѣнивъ тонъ. — Пойдемте-ка въ садъ поскорѣе, я вамъ тамъ чай приготовила… и густыхъ сливокъ принесла, и баранокъ свѣжихъ.

— Спасибо, Окся, вы просто балуете меня.

— Нельзя же нахлѣбника своего голодомъ морить… Вѣдь, вы мой нахлѣбникъ, деньги мнѣ платите…

— Какой тутъ голодъ, — перебилъ ее Бертолетовъ, — чуть не каждую недѣлю платье разставлять приходится отъ вашихъ хлѣбовъ-то.

— Ужь не взыщите! Стряпуха я не важная.

— Вы милая стряпуха. Изъ вашихъ ручекъ всякая стряпня выходитъ лакомствомъ.

— Ну ужь, захвалили… даже покраснѣть заставили!

И дѣйствительно, вся вспыхнувъ, она поспѣшно закрыла лицо руками.

А въ это самое время въ садовой калиткѣ показалась массивная, круглая фигура волостнаго писаря Герасима Савельича Архарова. Завидѣвъ доктора и Оксю, онъ какъ-то бокомъ протискался въ калитку, причемъ побагровѣлъ, какъ ракъ, и, пыхтя и хрипя, направился къ нимъ на встрѣчу. На немъ были суконный длиннополый сюртукъ, сшитый на манеръ поддевки, т.-е. съ костяными пуговицами впереди и складками назади, широкія нанковыя шаровары и суконная фуражка съ блестящимъ козырькомъ. Красное, угрястое лицо его было словно вымазано масломъ, а узенькіе каріе глазки, заплывшіе жиромъ, но хитрые и лукавые, такъ и бѣгали въ разныя стороны. Поверхъ шелковаго атласнаго жилета съ металлическими пуговками рисовалась шейная серебряная цѣпочка, терявшаяся въ жилетномъ карманѣ, а шею обвивалъ атласный галстухъ, туго подпиравшій жирный подбородокъ. Шелъ онъ, переваливаясь съ боку на бокъ, какъ-то растопыря ноги и руки, пыхтя, отдуваясь и поминутно отирая пестрымъ платкомъ катившійся по лицу потъ.

— Вонъ они гдѣ, вонъ гдѣ! — кричалъ писарь Архаровъ фамильярнымъ тономъ, — а я-то ихъ по саду ищу… всѣ кусты обшарилъ.

И, подойдя къ Бертолетову, фамильярно же протянулъ ему свою толстую лапу.

— Мое почтеніе-съ, — проговорилъ онъ. — Купаться изволили?

— Да, купался…

— Ужь не вмѣстѣ ли? — съострилъ писарь, кивнувъ головой на Оксю и заливаясь тонкимъ дребезжавшимъ хохотомъ.

Окся вспыхнула, вздрогнула, хотѣла было на пошлость отвѣтить дерзостью, но, взглянувъ на доктора и замѣтивъ на лицѣ его выраженіе презрѣнія, одумалась и отвѣтила писарю такимъ же презрѣніемъ. Но Архаровъ ничего этого не замѣтилъ и, досыта нахохотавшись, проговорилъ, отирая платкомъ свое лицо я шею:

— А вотъ я такъ сроду въ рѣкахъ не купался, даже боюсь до смерти этой холодной воды. За то ужь баньку уважаю! Да чтобы погорячѣе была, тѣло жгла… вотъ этакая баня для меня сущее лакомство. Жена-покойница, бывало, вѣникомъ парить меня начнетъ, такъ не повѣрите — плачетъ, а однова такъ обмерла даже… такъ съ полка-то на полъ и загремѣла… диковина какъ не расшиблась!… Помретъ, думалъ… однако, ничего, вытащилъ на снѣгъ, да снѣгомъ подъ мышками все теръ, ну, и оттеръ, отошла… А мнѣ вотъ наоборотъ, — вскрикнулъ онъ, размахнувъ руками, — взачесть такой духъ горячій. Не вышелъ бы.

II.

Такъ дошли они до садика и подошли къ столу, на которомъ были разставлены чашки, стаканы, сливки и баранки. Окся побѣжала за самоваромъ, а докторъ, обратясь къ писарю, спросилъ:

— Ко мнѣ, говорятъ?

— Къ вамъ-съ.

— Дѣло, что ли, есть?

— Да-съ, маленькое имѣется.

И, вытащивъ съ трудомъ изъ боковаго кармана сюртука какую-то бумагу, подалъ ее Бертолетову.

— Ну что же изъ этого? — спросилъ его докторъ, взглянувъ на бумагу. — Это мое удостовѣреніе.

— Такъ точно-съ.

— Такъ что же?

— Не возьмете ли вы его обратно? — спросилъ писарь, лукаво прищурившись.

— Какъ это? — удивился Бертолетовъ.

— Ей-ей и мужичишка-то не стоитъ того, чтобы его жалѣть, подлеца! Кляузникъ, собачій сынъ, доносчикъ, совсѣмъ негодный. Сами изволите знать, вѣдь, чуть все обчество не взбунтовалъ… Кабы не господинъ исправникъ, такъ, вѣдь, впору хоть военную экзекуцію ставить… Какъ же не выдрать-то такого бунтовщика?

— Все это для меня безразлично, — перебилъ его докторъ. — Я и самъ знаю, что мужичишка дрянь, бездомникъ, пьянчужка… но коли у него порокъ сердца… значитъ, и драть нельзя.

— Да, вѣдь, мы его не по сердцу хлестать-то будемъ! — съострилъ писарь.

— Все равно… Вотъ почему я и выдалъ ему это свидѣтельство и написалъ, что драть его нельзя.

— Напрасно-съ, напрасно-съ, Иванъ Николаичъ!… Теперь онъ, подлецъ, еще пуще бунтовать начнетъ! Вчера, не повѣрите, опять было все село на ноги поднялъ… да, спасибо, я да урядникъ во время подоспѣли… скрутили ему, подлецу, руки назадъ и въ холодную!… Вѣдь, какъ есть никому проходу не даетъ! Ни исправнику, ни становому, ни предводителю. А ужь про меня-то и говорить нечего! Такъ въ глаза и костеритъ! А намедни урядника въ пустой амбаръ заперъ. Тотъ, знаете, зашелъ въ амбаръ, отдохнуть захотѣлось, въ избѣ-то мухи, знаете, а онъ его тамъ снаружи-то и запри… Такъ весь день и всю ночь въ амбарѣ и просидѣлъ, да, спасибо, утромъ мимо кто-то проходилъ, услыхалъ стукъ и отперъ. Вотъ, вѣдь, озорникъ-то какой этотъ самый Карчагинъ Гришка, а вы ему свидѣтельство…

— Повторяю вамъ, что для меня это бозразлично, — перебилъ его докторъ. — Карчагинъ и меня обругалъ однажды… да коли его пороть-то нельзя!

— А васъ Иванъ Петровичъ проситъ и очень проситъ…

— О чемъ?

— Да чтобы вы свидѣтельство назадъ взяли. Даже письмо прислали мнѣ. «Сходи, говорятъ, самъ къ доктору и попроси отъ моего имени…» Такъ и пишутъ.

— Не могу, — проговорилъ докторъ, усаживаясь на скамью и разламывая баранку.

— Эхъ, головушка горькая! — вздохнулъ Архаровъ и, присѣвъ на конецъ скамьи, спросилъ: — Не обломится?

— Что?

— Да вотъ эта самая штука-то? — прохрипѣлъ писарь, похлопывая ладонью по скамьѣ.

— Нѣтъ.

И, какъ бы успокоенный этимъ отвѣтомъ, онъ снялъ съ головы картузъ и, помахивая на себя платкомъ, спросилъ:

— Такъ не возьмете?

— Что?

Писарь молча приподнялъ бумагу.

— Не могу.

— Главная причина въ городъ ѣхать не хочется! — проговорилъ писарь, заталкивая бумагу опять въ карманъ.

— Зачѣмъ же въ городъ-то? — спросилъ Бертолетовъ.

— Да приказано, въ случаѣ вашего отказа, этого самаго Карчагина Гришку въ городъ представить для переосвидѣтельствованія…

— Кто же приказываетъ?

— Иванъ Петровичъ.

— Не довѣряютъ, значитъ? — замѣтилъ докторъ. — Ну, что же, свозите, свозите…

— Вамъ хорошо говорить-то, — подхватилъ писарь, — а у меня сегодня бахчу мотыжутъ… цѣлый табунъ бабъ нагналъ!… Поприсмотрѣть бы надо, а тутъ въ городъ трясись!… Вѣдь, у меня этой самой бахчи добрыхъ пять сотейниковъ насажено… Вѣдь, это двадцать десятинъ выходитъ… сказать шутка!

— У васъ прикащики есть.

— Да, прикащики… надѣйся на нихъ! Вонъ одинъ-то и теперь безъ заднихъ ногъ валяется… Они, вѣдь, такіе прикащики-то! На глазахъ хороши только, а отвернулся и шабашъ!… А ты тутъ скачи…

— Стало быть, настаиваютъ? — спросилъ докторъ.

— Да, вѣдь, невозможно и не настаивать-то! — вскрикнулъ Архаровъ. — Ежели, вѣдь, этакъ-то каждому поблажку давать, такъ, вѣдь, они, собачьи дѣти, со свѣту сживутъ!

— Здоровому никто и не выдастъ свидѣтельства о болѣзни, — перебилъ его Бертолетовъ.

— Э-эхъ, Иванъ Николаичъ! — проговорилъ писарь. — Молоды вы еще, посмотрю я на васъ!

И онъ хотѣлъ было сказать еще что-то, но, увидавъ показавшагося въ калиткѣ учителя подкурганской сельской школы Каратаева, замолчалъ. Это былъ молодой человѣкъ однихъ лѣтъ съ Бертолетовымъ, высокій, съ выразительнымъ смуглымъ лицомъ и черными кудрявыми волосами. На немъ были лайковая, порыжѣвшая отъ времени куртка, изъ-подъ которой выглядывалъ подолъ вышитой русской рубахи, длинные охотничьи сапоги и кожаная фуражка. За спиной Каратаева висѣло дрянное одноствольное ружье, а черезъ плечо перекинутъ ягташъ, туго набитый дичью. Тощая собака, поджавъ хвостъ и дрожа всѣмъ тѣломъ, слѣдовала по его пятамъ.

— Миръ честной компаніи! — проговорилъ Каратаевъ, подходя къ столу и снимая фуражку.

— Здравствуй, — проговорилъ докторъ, который былъ когда-то его товарищемъ по гимназіи. — Съ охоты?

— Да, отъ нечего дѣлать дупелей колотить ходилъ.

— Напрасно, — прохрипѣлъ писарь.

— Это почему? — вскрикнулъ учитель.

— А потому, что Иванъ Петровичъ заказали, чтобы отнюдь никто по нашимъ займищамъ охотиться не смѣлъ. Сами хотѣли пріѣхать.

— А чортъ бы его подиралъ вашего Ивана Петровича! — разозлился Каратаевъ. — Я самъ охотникъ! А такъ какъ университетъ мой теперь распущенъ, то я и свободенъ, какъ вѣтеръ… Летай себѣ куда хочешь. — И, обратясь къ Бертолетову, спросилъ: — Чай пить собираешься?

— Да, сейчасъ самоѣаръ принесутъ.

— Можетъ, и меня въ компанію примешь?

— Очень радъ, присаживайся.

— Ну, вотъ и отлично!

И, снявъ съ себя ружье и ягташъ, онъ усѣлся на скамью.

— Усталъ, — проговорилъ онъ, сбросивъ съ головы фуражку, причемъ роскошныя кудри его такъ и разсыпались во всѣ стороны. — Усталъ и въ горлѣ пересохло.

— Тебя что-то давно не видно было, — замѣтилъ докторъ.

— Да, вѣдь, я и отмахалъ-то сколько! Въ Летяжевкѣ былъ, въ Свищевкѣ, въ Зеленомъ Яру… цѣлую недѣлю блуждалъ.

— И все пѣшкомъ?

— Да, per pedes apostolorum! По-апостольски, пѣшечкомъ.

— А много дупелей-то? — спросилъ писарь.

— Достаточно, — вскрикнулъ учитель. — Высыпка важная… хватитъ и на долю вашего Ивана Петровича, не безпокойтесь…

Писарь обидѣлся даже.

— Мнѣ безпокоиться нечего, — перебилъ онъ Баратаева, — но ежели начальство проситъ, то почему же и не уважить? Не мѣшало бы и вамъ то же самое! — прибавилъ онъ, обращаясь къ учителю.

— Уважаю! — подхватилъ тотъ. — Какъ только встрѣчаюсь, такъ сейчасъ же шапку долой!

— Съ вами говорить нельзя! — разсердился писарь.

— Это почему?

— А потому, что вы завсегда пустяки говорите, даже слушать непріятно.

— А будьте снисходительны… Чего же подѣлаешь, коли даромъ краснорѣчія обиженъ?

— Нѣтъ-съ, это не то, совсѣмъ не то! — подхватилъ писарь, грозя пухлымъ пальцемъ.

— А что же?

— Фанаберія… вотъ что-съ!

Баратаевъ расхохотался и, подойдя къ писарю, протянулъ ему руку.

— Благодарю! — проговорилъ онъ.

— Кушайте на здоровье! — отвѣтилъ писарь.

III.

Показалась работница съ самоваромъ, а слѣдомъ за ней и Окся.

— Заждались? — прозвучалъ ея голосъ въ кустахъ вишенъ. — Иду, иду!…

И, выбѣжавъ изъ-за кустовъ, она вскрикнула:

— Э! да здѣсь цѣлая компанія собралась!

— И самая разношерстная, — подхватилъ Баратаевъ. — И просвѣщеніе имѣется, и здравіе народное, и даже сама внутренняя политика въ лицѣ почтеннѣйшаго Герасима Савельича.

Писаря даже передернуло какъ-то отъ этихъ словъ, но Каратаевъ не замѣтилъ этого движенія и, подавая Оксѣ вынутую изъ ягташа дичь, прибавилъ:

— А вотъ это вамъ, моя красавица.

— Дупеля? — удивилась Окся.

— Они самые. Прошу принять и кушать на здоровье.

— А себѣ-то ничего не оставили!

— Не требуется, по той простой причинѣ, что у меня некому и жарить-то ихъ.

— Ну, спасибо, — проговорила Окся, — въ такомъ случаѣ приходите завтра обѣдать. Я не зову васъ сегодня потому, что мой нахлѣбникъ уѣзжаетъ.

И, быстро повернувшись къ Бертолетову, прибавила:

— Ужь васъ тамъ у воротъ и лошади ждутъ, и фельдшеръ.

— Куда это вы? — спросилъ писарь.

— Да на «пунктъ» въ Уварово, а потомъ въ Дубовую надо проѣхать, — отвѣтилъ докторъ.

Всѣ принялись за чай.

— Въ этой Дубовой, — продолжалъ докторъ, разламывая баранку, — такой дифтеритъ валяетъ, что дѣти мрутъ, какъ мухи. Ужь я фельдшера одного откомандировалъ туда съ строжайшимъ приказаніемъ карантинныя мѣры принять: не дозволять здоровымъ сообщаться съ больными. Вамъ писалъ о томъ же, — прибавилъ докторъ, обращаясь къ писарю, — да не знаю, сдѣлали ли вы что-нибудь съ своей стороны.

— Сдѣлано-съ, — подхватилъ писарь, — въ ту же минуту предписано старостѣ принять самыя дѣятельныя мѣры. Развѣ это возможно не сдѣлать ничего?

— А старшина не былъ тамъ?

— Захотѣли! — вскрикнулъ писарь. — Да развѣ вы не изволите знать, что это за человѣкъ такой? Жужинъ какъ есть, кацапъ кособрюхій… да, вдобавокъ, еще пьянъ постоянно.

— Вы бы сами съѣздили… васъ скорѣе всякаго старшины послушаютъ.

— Надоѣло мнѣ за него ѣздитъ-то!… И такъ все на меня, да на меня валятъ!… Чуть что поважнѣе, и меня за бока… А мое ли это дѣло? Самй посудите!… Мое дѣло перо да чернильница… написалъ и ложись спать… вотъ мое какое дѣло… Я по закону-то и права не имѣю замѣсто старшины распоряжаться… а на самомъ-то дѣлѣ я все дѣлаю, а онъ спитъ себѣ да водку хлыщетъ.

— Поэтому-то вамъ и слѣдовало бы въ Дубовую съѣздить, — перебилъ его докторъ. — Вѣдь, вамъ не шутя говорю, что дифтеритъ тамъ ужасный.

Но писарь словно не слушалъ Бертолетова и, какъ-то запрокинувъ голову назадъ, заговорилъ нараспѣвъ:

— Экое мужику-то житье пришло!.. И обучаютъ-то его, и по головкѣ-то гладятъ… Чуть въ баняхъ не моютъ!… Удивительно, какъ еще на фортапіанахъ играть не заставляютъ! — прибавилъ онъ, вздохнувъ. — Испортили мужика, въ конецъ испортили! Былъ мужикъ, а теперь нѣтъ его!… Я, вѣдь, самъ изъ государственныхъ крестьянъ происхожу, такъ знаю хорошо этихъ мужиковъ-то. Нѣтъ, прежде мужикъ не такой былъ. Прежде его не въ баню водили, не по головкѣ гладили, а держали его въ струнѣ… Ну, и точно: мужикъ это понималъ, чувствовалъ, что баловаться ему нельзя, и не баловался, жилъ строго и одѣвался-то онъ во все свое… въ свое сукно, въ свои самотканныя рубахи… То же самое и бабы… Рѣдко, рѣдко, бывало, какую-нибудь бездѣлицу для щегольства купитъ, а теперь пошли эти ситцы, да плисы разные, да ботинки съ каблучками! Куда что дѣвалось!… Нѣтъ-то у мужика ничего!… Даже обликъ-то свой степенный утратилъ!… Надѣлъ фуражку съ козырькомъ, ситцевую рубаху съ заплатами… баба въ какую-то «кирсетку» нарядилась и пошло пьянство, да безобразія. Избаловали мужика… Онъ и думать забылъ о себѣ, да и чего ему и думать-то, коли за него люди думаютъ?

И, что-то вспомнивъ, онъ улыбнулся и прибавилъ, обращаясь къ учителю:

— А ужь школы ваши совсѣмъ доканаютъ мужика. Учатъ, учатъ его, а никакого отъ того проку нѣтъ. А, вѣдь, нашъ уѣздъ ежегодно по 32 тысячи на школы отпускаетъ, да, вѣдь, лѣтъ двадцать уже отпускаетъ постольку-то!… Вѣдь, это значитъ земство 600 тысячъ потратило, и выходитъ, что земство наше есть ничто иное, какъ расточитель! Куда, позвольте спросить, эти деньги пошли? Прахомъ онѣ пошли! И потому пошли прахомъ, что народъ учиться не хочетъ… А коли народъ не хочетъ учиться, такъ нечего и деньги зря бросать. Я васъ, учителей, и не виню, вы стараетесь, слова нѣтъ, да старанія-то ваши кромѣ вреда ничего не приносятъ. Сколько времени къ вамъ мальчишка-то въ школу ходитъ? Вѣдь, три мѣсяца, ужь много четыре въ годъ! Такъ какъ же такого обучать-то? Чему научился онъ въ четыре-то мѣсяца, то онъ все. въ остальные восемь и перезабудетъ! Чего же на него деньги-то тратить, коли онъ учиться не желаетъ? Никогда не забуду, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Бертолетову, — недавно какъ-то г. инспекторъ къ намъ пріѣхалъ и захотѣлось ему на учениковъ посмотрѣть, такъ господинъ Каратаевъ-то со двора на дворъ бѣгалъ, все учениковъ собиралъ. «Ради Господа, говоритъ, идите въ училище, инспекторъ пріѣхалъ!» И что же? Такъ-таки ни одинъ не пошелъ.

— Правда? — спросилъ докторъ Каратаева.

— Правда! — отвѣтилъ тотъ.

А писарь уже хохоталъ во все горло.

— Такъ господинъ инспекторъ съ чѣмъ пріѣхалъ, съ тѣмъ и уѣхалъ! Пообѣдалъ у меня, чайку напился и отправился въ карташевское училище… а въ карташевскомъ-то то же самое… хоть шаромъ покати!

И писарь опять захохоталъ, причемъ животъ его такъ и заколыхался во всѣ стороны. Онъ хохоталъ до слезъ, до упада, что называется, и, въ то же время, продолжалъ бормотать:

— И за все за это шестьсотъ тысячъ!… Ну, что же это?… Не расточители развѣ?

Немного погодя, однако, онъ успокоился, отеръ ладонью слезы, отпыхался немного и, съ трудомъ вытискавшись изъ-за стола, началъ прощаться.

— А вы все хорошѣете, барышня! — проговорилъ онъ, протягивая Оксѣ руку.

— Какая ужь есть! — отвѣтила та серьезно.

— Красавица, одно слово.

И затѣмъ прибавилъ:

— А ручку дозволите поцѣловать?

— Къ чему такія нѣжности?

— Не дозволяете?

— Не люблю я этого!

— Ну, Богъ съ вами.

И, еще разъ поклонившись всей компаніи, онъ надѣлъ картузъ и, захрипѣвъ, какъ запаленная лошадь, пошелъ по тропинкѣ съ перевалочкой, по-утиному.

Когда онъ скрылся, учитель вскрикнулъ:

— Подумаешь, и въ самомъ дѣлѣ душа святая!… А самъ у солдатъ, да у солдатокъ пособія воруетъ! Получитъ изъ казначейства эти пособія и въ карманъ! Ходятъ, ходятъ къ нему за этими пособіями-то, да и махнутъ рукой. Другой солдатъ-то ужь и умеръ давно, а онъ все себѣ получаетъ за покойника-то!

— Откуда ты знаешь все.это?

— Слухами, братъ, земля полнится.

— Почему же начальство не знаетъ?

— Да ужь больно человѣкъ-то угодливый! — вскрикнулъ учитель. — И услужить, и принять, и угостить умѣетъ. Вонъ намедни Ивану Петровичу черныхъ гусей имѣть захотѣлось, такъ Герасимъ Савельичъ въ Москву смахалъ за ними. А пріѣдетъ кто, такъ у него все есть… и балыкъ, и икра, и хереса разные… Слышно, что въ члены управы поступить норовитъ. И выберутъ! Цензъ у него есть, въ гласные пробрался, а съ помощью протекціи да Ивана Петровича проберется и въ члены. И отлично будетъ, потому башка у него на плечахъ дѣльная сидитъ… Его только къ земскимъ деньгамъ подпускать не слѣдуетъ; хозяинъ онъ будетъ умный… а ужь обчиститъ такъ, что никто иголочки не поддѣнетъ…

И, немного помолчавъ, онъ спросилъ Бертолетова:

— А зачѣмъ онъ приходилъ къ тебѣ?

— Архаровъ-то?

— Да. Ужь не по карчагинскому ли дѣлу?

— По карчагинскому.

— Что же, перемѣнилъ свидѣтельство?

— Съ какой стати?

— Напрасно. Слышалъ я, что дѣло это всѣхъ интересуетъ; что даже и доктора противъ тебя возстали.

— И пускай ихъ.

— Да и мужичишка-то дрянь, по правдѣ сказать, — прибавилъ учитель. — Не стоитъ изъ-за него свою выю подставлять.

Тѣмъ временемъ писарь успѣлъ уже дойти до дьяконскаго двора, позади котораго былъ садикъ, и, войдя въ ворота, увидалъ старика-дьякона, Оксинаго дѣда. Онъ сидѣлъ на крылечкѣ въ бѣлой холщевой рубахѣ, такихъ же порткахъ, съ босыми ногами и грѣлся на солнышкѣ. Онъ словно дремалъ, пригрѣтый теплыми лучами. Совершенно лысая голова его была опущена на грудь, костлявыя длинныя руки покоились на костлявыхъ же обострившихся колѣнахъ. Онъ даже не замѣтилъ остановившагося передъ нимъ писаря… А тотъ стоялъ передъ нимъ фертомъ, смотрѣлъ на дѣда съ какимъ-то не то сожалѣніемъ, не то презрѣніемъ и только головой покачивалъ.

— Что, дѣдъ? — заговорилъ онъ, наконецъ. — На солнышко, выползъ?

Дьяконъ поднялъ голову, вытаращилъ на писаря мутные глаза съ отвисшими красными нижними вѣками и глупо осклабилъ беззубый ротъ.

— На солнышко, молъ, выползъ? — повторилъ писарь.

— Ништо, на солнышко.

— Грѣйся, грѣйся… А въ садикъ-то все-таки бы заглянулъ.

— Чего тамъ дѣлать! — прошамшилъ старый дѣдъ. — Теперь тамъ дѣлать нечего! Деревья обмотыжены, сушникъ вырѣзанъ, червь обобранъ… самъ все, самъ… все, все самъ… Теперь въ порядкѣ…

— Полно, такъ ли?

— Такъ, такъ, такъ… самъ, самъ…

— Смотри, какъ бы кто вишенъ-то твоихъ не поломалъ, да самородинку не потопталъ…

— Ну! садъ-то огороженъ, поди… кругомъ огороженъ… нельзя…

— То-то!

— И внучка тамъ завсегда, и лекарь.

— А то бы сходилъ, — продолжалъ писарь. — Люди они молодые, того гляди набѣдокурятъ, либо сучекъ сломаютъ, либо что другое…

— Небось!

— Какъ знаешь!… Тебѣ со слѣпу-то виднѣе.

— И то ослѣпъ ужь, — подхватилъ дѣдъ. — Читать ужь не могу, шабашъ! Хочу въ городъ съѣздить, очки покрѣпче купить.

— Купи, купи… да только хорошія покупай, чтобы, осѣдламши ими носъ, ты сквозь землю видѣлъ.

Дѣдъ даже со смѣху покатился отъ такихъ словъ.

— Ужь ты скажешь, Герасимъ Савельичъ! — бормоталъ онъ, заливаясь смѣхомъ. — Такихъ-то и не найдешь, пожалуй.

— А коли не надѣешься найти, такъ незачѣмъ и ѣздить.

— Ну, ужь и сказалъ… хе, хе, хе!… сказалъ!

— Эхъ, — перебилъ его писарь съ досадой, — помирать тебѣ время…

— Ну, нѣтъ, шалишь! — вскрикнулъ дѣдъ и, показавъ писарю кукишъ, который предварительно помуслилъ, прибавилъ: — Я, братъ, знаю, когда мнѣ помирать-то!

— Рано, что ли? — спросилъ писарь.

— Рано, рано, время не пришло еще… Я знаю, когда я помру…

— Когда же?

— А вотъ когда внукъ попомъ сюда пріѣдетъ, — проговорилъ съ увѣренностью дѣдъ, — тогда я и самъ умру… вотъ что!… Видѣніе мнѣ было… да… видѣніе такое… самъ Николай угодникъ являлся, — прибавилъ онъ, набожно крестясь, — и говорилъ мнѣ: «Ты, говоритъ, живи, дѣдъ, пока внукъ попомъ сюда не пріѣхалъ, а какъ пріѣдетъ, такъ ты облачайся, стихарь надѣнь, ораремъ препояшься, бери кадило и ложись… Это и будетъ твой смертный часъ и внукъ твой тебя землѣ предастъ». Вотъ что, другъ любезный!

— Ладно, ладно, — говорилъ писарь. — А въ садикъ-то, все-таки, заглянулъ бы…

И, глядя на доживавшаго свой вѣкъ дѣда, въ то же время, думалъ:

«А вотъ какъ явится къ тебѣ твоя внучка-то съ брюхомъ, такъ ты и помянешь тогда про мои очки-то!»

Придя домой, онъ тотчасъ же послалъ за урядникомъ, приказалъ ему вести въ городъ Карчагина, а вслѣдъ за ними поѣхалъ и самъ.

IV.

Хотя докторъ Бертолетовъ, повидимому, и не обратилъ особеннаго вниманія на обобщенное ему писаремъ предписаніе о переосвидѣтельствованіи черезъ другаго врача крестьянина Карчагина, однако, на самомъ-то дѣлѣ извѣстіе это настолько потревожило его самолюбіе, что онъ призадумался не на шутку. Поэтому ничего нѣтъ удивительнаго, что утренній чай въ садикѣ прошелъ какъ-то вяло, скучно и что докторъ словно былъ радъ уѣхать поскорѣе изъ дома. Покончивъ съ чаемъ, онъ поспѣшно простился съ Оксей, съ учителемъ и тотчасъ же отправился въ путь. Подкурганскій фельдшеръ, который долженъ былъ сопровождать Бертолетова, стоялъ уже въ ожиданіи его у телѣжки, запряженной тройкою земскихъ лошадей. Они усѣлись и поѣхали. Выѣхавъ на выгонъ, они увидали вдалекѣ облако густой пыли, бѣжавшее по дорогѣ, ведущей въ городъ.

— Это вонъ писарь поѣхалъ, — проговорилъ фельдшеръ, указывая на пыль, — Карчагина въ городъ повезъ… Съизнова, вишь, свидѣтельствовать будутъ.

«Не мѣшкаютъ», — подумалъ Бертолетовъ.

Отъ Подкурганнаго до Уварова было верстъ двадцать; тѣмъ не менѣе, къ обычному часу, т.-е. къ девяти часамъ утра, Бертолетовъ подъѣзжалъ уже къ крыльцу уваровскаго пріемнаго покоя. Заслышавъ колокольчикъ, уваровскій фельдшеръ выбѣжалъ на крылечко, помогъ Бертолетову высадиться изъ телѣжки и мимоходомъ доложилъ, что «въ покоѣ все обстоитъ благополучно».

Уваровскій «покой» помѣщался въ довольно просторномъ флигелѣ. Въ одной половинѣ была устроена небольшая больничка въ четыре кровати для ампутаціонныхъ больныхъ, а въ другой происходилъ осмотръ и пріемъ приходящихъ. Послѣдняя половина состояла изъ просторной комнаты съ нѣсколькими окнами; возлѣ одного изъ которыхъ помѣщался столъ для доктора и одного изъ фельдшеровъ. Рядомъ съ этою комнатой, за досчатою перегородкой была другая комната для аптеки и фельдшера, составляющаго лекарства. Докторъ осматривалъ больныхъ, опредѣлялъ болѣзнь и прописывалъ лѣкарства, а сидѣвшій рядомъ съ нимъ фельдшеръ записывалъ все это въ книгу вмѣстѣ съ именами больныхъ. Съ полученнымъ рецептомъ больной отправлялся за перегородку и тамъ отпускалось ему лѣкарство. Сперва къ этимъ «пунктамъ» народъ относился съ недовѣріемъ, являлся на нихъ рѣдко и только въ крайнихъ случаяхъ, когда ужь «моченьки никакой не было», но потомъ, убѣдившись, что новый лекарь занимается больными не какъ прежній, а «по Божьему», не замедлилъ увѣровать въ эти пункты и «валомъ повалилъ на нихъ». Народъ началъ приходить такими массами, что сплошь да рядомъ доктору Бертолетову приходилось возиться съ нимъ съ утра до поздней ночи. Въ такіе-то дни онъ оставался обыкновенно безъ обѣда и питался только чаемъ да баранками. И такъ-то три раза въ недѣлю, не говоря уже о томъ, что въ остальные дни надо было принимать больныхъ въ покоѣ села Подкурганнаго. Пріемные покои эти находились въ базарныхъ селахъ и пріемъ больныхъ назначался въ базарные дни. Народъ ѣхалъ на базаръ и, въ то же время, въ случаѣ надобности, имѣлъ возможность повидаться съ врачемъ. Въ зимнее время, когда народъ былъ почти свободенъ, онъ пріѣзжалъ на пункты въ большемъ количествѣ, чѣмъ лѣтомъ, когда ему недосугъ уже было ни хворать, ни гулять по базарамъ.

Тоже случилось и въ описываемый день. Больныхъ было очень немного. Мужики пахали паръ, а женщины пололи яровые посѣвы, мотыжили бахчи и подсолнечники. Только нѣсколько стариковъ да старухъ, закутанныхъ, несмотря на жаркій день, въ овчинные тулупы, ожидали доктора, сидя на завалинкѣ флигеля. Бертолетовъ покончилъ пріемъ довольно скоро и только одна старуха, страдавшая лихорадкой, задержала его нескончаемымъ разсказомъ про свою болѣзнь.

— Да давно ли съ тобой лихорадка-то? — спросилъ, наконецъ, Бертолетовъ.

— Давно, родимый; ужь и не помню когда!

— Съ годъ, что ли?

— Больше… какъ возможно!

— Ну, два?

По старуха обратилась къ пріѣхавшей вмѣстѣ съ ней другой старухѣ и спросила:

— Когда у насъ храмъ-атъ освѣщали, архирей-то пріѣзжалъ… лѣтъ десять будетъ?

— Больше, родимая… Я въ тѣ поры Алешкой брюхата была, а ужь вотъ ему семнадцатый пошелъ…

— Ну, вотъ, вотъ! — обрадовалась больная, что припомнила, наконецъ, начало лихорадки.

— Что же ты прежде-то не приходила? — крикнулъ Бертолетовъ.

— Ну поди-жь ты вотъ! — вскрикнула старуха. — То-то, вѣдь, она, глупость наша!…

Бертолетовъ прописалъ ей лѣкарство, записалъ ея адресъ и обѣщалъ надняхъ побывать у нея.

Покончивъ съ пріемомъ, онъ зашелъ въ ампутаціонную больницу. Тамъ было всего трое больныхъ: двое съ отнятыми руками, а третій на костыляхъ, съ отрѣзанною по колѣно ногой. Всѣ они толпились возлѣ двери и, видимо, съ нетерпѣніемъ ожидали докторскаго появленія.

— Вы чего это съ коекъ-то повскакали? — крикнулъ Бертолетовъ.

— Да къ твоей милости! — заговорили калѣки въ одинъ голосъ.

— Что такое?

— Да вотъ на Троицу ярманка въ Подкурганномъ будетъ… Ужь ты насъ отпусти… Погулять захотѣлось…

Бертолетовъ расхохотался и повеселѣлъ даже.

— Опосля ярманки мы опять явимся… Это ты будь спокоенъ… Какъ можно!… Нѣшто возможно, чтобы не явиться? Погуляемъ и явимся, — утѣшали его больные.

Бертолетовъ обругалъ ихъ дураками и не отпустилъ. Но больные въ свое время, все-таки, ушли.

Часовъ въ двѣнадцать онъ поскакалъ въ Дубовую.

Но въ Дубовой развеселившійся было Бертолетовъ разговоромъ съ своими калѣками снова впалъ въ раздраженное состояніе. Никакія предписанныя имъ мѣры къ прекращенію дифтерита исполнены не были. Здоровыя дѣти сообщались съ больными и болѣзнь быстро усиливалась. Бертолетовъ принялся было дѣлать нагоняй откомандированному въ Дубовую фельдшеру, но, убѣдившись, что во всѣхъ безпорядкахъ виновато было сельское начальство, послалъ за старостой. Тотъ былъ въ полѣ и за нимъ поскакали верхомъ. Въ ожиданіи его Бертолетовъ началъ обходить всѣ избы, подробно осматривать дѣтей и отдѣлять больныхъ отъ здоровыхъ. Наконецъ, явился староста. Онъ оказался, конечно, безграмотнымъ, а потому и предписаніе волостнаго правленія, о которомъ говорилъ ему утромъ Архаровъ, осталось непрочитаннымъ и лежало себѣ вмѣстѣ съ другими предписаніями въ образницѣ подъ иконами. Бертолетовъ окончательно вышелъ изъ себя, чуть было не побилъ старосту, но какъ-то удержался и строго приказалъ ему тотчасъ же, при немъ, отвести для больныхъ особую избу, пригрозилъ, что за неповиновеніе отдастъ его подъ судъ, и угроза эта подѣйствовала. Староста бросился исполнять приказаніе доктора, а немного погодя въ распоряженіи Бертолетова была уже просторная изба, которая и превратилась въ больницу. Затѣмъ пришлось воевать съ бабами. Бабы не соглашались класть заболѣвшихъ дѣтей своихъ въ больницу, но Бертолетовъ справился и съ ними. Онъ объяснилъ имъ прилипчивость этой болѣзни, указалъ на тѣ дома, въ которыхъ перемерли поголовно всѣ дѣти, объяснилъ имъ возможность повторенія такихъ случаевъ и въ ихъ семьяхъ, увѣрилъ, что въ устроенной имъ больницѣ удобнѣе будетъ лечить больныхъ, что тамъ день и ночь будетъ при больныхъ фельдшеръ, что онъ самъ будетъ пріѣзжать черезъ день, выбралъ двухъ-трехъ сидѣлокъ изъ сердобольныхъ «черничекъ» и, такимъ образомъ, уладилъ, наконецъ, дѣло. Все это потребовало, конечно, немало времени и только къ вечеру, достигнувъ желаемыхъ результатовъ, Бертолетовъ сталъ собираться домой. Но уѣхать домой ему, все-таки, не пришлось. Въ деревнѣ оказалась одна женщина, третьи сутки мучившаяся родами. Когда Бертолетовъ пришелъ въ избу больной, то послѣдняя была до того уже обезсилена, что почти не выказывала признаковъ жизни. Она успѣла уже причаститься, собороваться и теперь лежала подъ образами въ переднемъ углу. Домашніе порѣшили, что ей не встать уже, и готовились къ предстоящимъ похоронамъ. На столѣ лежало нѣсколько восковыхъ свѣчекъ, ладонъ; на груди больной покоился маленькій мѣдный образокъ, а въ углу избы какая-то женщина торопливо сшивала что-то похожее на саванъ. Бертолетовъ осмотрѣлъ больную и порѣшилъ прибѣгнуть къ искусственному извлеченію ребенка. Бабы опять подняли бунтъ, но на этотъ разъ докторъ уже не церемонился съ ними. Онъ вытолкалъ ихъ вонъ изъ избы, заперъ дверь и съ помощью фельдшера сдѣлалъ операцію. Операція удалась, мертвый ребенокъ былъ вынутъ и больная начала выказывать признаки жизни. Всю ночь просидѣлъ Бертолетовъ надъ больной, а когда на востокѣ загорѣлась утренняя полоска зари, онъ рѣшился, наконецъ, ѣхать домой, оставивъ при больной пріѣхавшаго съ нимъ фельдшера.

Бертолетовъ не ѣлъ и не пилъ весь прошлый день, не спалъ всю ночь, но за то онъ былъ счастливъ этимъ днемъ. Теперь онъ возвращался домой не такимъ пасмурнымъ, какимъ былъ вчера, а, наоборотъ, веселымъ и довольнымъ. Онъ словно забылъ о переосвидѣтельствованіи крестьянина Карчагина и, трясясь въ ямской телѣжкѣ по пыльной дорогѣ, ведущей въ село Подкурганное, какъ истый студентъ напѣвалъ какую-то веселую пѣсенку.

А Окся, узнавъ, что докторъ даже и не ночевалъ дома, поджидала его у воротъ, такъ какъ знала очень хорошо, что къ восьми часамъ утра онъ непремѣнно пріѣдетъ. Она приготовила въ садикѣ все нужное для чаю и теперь смотрѣла въ ту сторону, откуда долженъ былъ пріѣхать Бертолетовъ. На завалинкѣ сидѣлъ дѣдъ и опять грѣлся на солнышкѣ. Онъ сидѣлъ, свѣсивъ свою лысую голову, босой, съ опущенными на колѣна руками, и высокая бѣлая фигура, облитая яркимъ солнцемъ, казалась высѣченною изъ бѣлаго мрамора.

— Хорошо, тепло, — бормоталъ онъ про себя.

Но Окся не слушала его, ибо въ это самое время въ концѣ улицы показалось облако густой пыли, послышался отдаленный звукъ колокольчика и зоркіе глазки Окси тотчасъ же узнали возвращавшагося нахлѣбника.

— Ѣдетъ, ѣдетъ! — вскрикнула она весело и нырнула въ калитку, чтобы распорядиться самоваромъ.

А дѣдъ сидѣлъ и никакъ не могъ сообразить, кто именно ѣдетъ и куда бросилась Окся.

V.

Однако, позвольте познакомить васъ съ моими героями.

Я сказалъ уже прежде, что Ивану Николаичу Бертолетову было лѣтъ тридцать, не больше. Это былъ молодой человѣкъ маленькаго роста, бѣлокурый, съ безволосымъ лицомъ и маленькими сѣренькими глазками. Онъ былъ далеко не красивъ, имѣлъ угловатыя манеры, отличался неповоротливостью, но за то проглядывавшее въ его лицѣ добродушіе, его симпатичный, мягкій голосъ и, наконецъ, его простая, нехитрая рѣчь какъ-то невольно располагали всѣхъ въ его пользу. Отецъ Ивана Николаича былъ очень маленькій чиновникъ и очень бѣдный человѣкъ. Бѣднота эта доходила до того, что зачастую многочисленная семья этого чиновника буквально сидѣла безъ хлѣба. Поэтому Ивану Николаичу Бертолетову съ самаго дѣтства пришлось жить трудомъ. Онъ содержалъ себя въ гимназіи, учился и, въ то же время, училъ другихъ, бѣгая изъ дома въ домъ въ одной холодной шинеленкѣ, какіе бы морозы ни стояли. По окончаніи курса въ гимназіи онъ кое-какъ перебрался въ Петербургъ и поступилъ въ академію. Въ академіи его ожидало то же самое, что перенесъ онъ столь мужественно въ гимназіи, т.-е. холодъ, голодъ, безсонныя ночи и тяжелый трудъ. Но Бертолетовъ не унывалъ. Онъ подтрунивалъ надъ своею бѣдностью, смѣялся надъ своимъ рванымъ платьемъ, стоптанными сапогами и бодро шелъ въ намѣченной цѣли. Онъ поселился въ какомъ-то подвалѣ на Васильевскомъ островѣ, бѣгалъ оттуда на Пески давать кому-то уроки, аккуратно посѣщалъ лекціи и даже слушалъ иногда съ галерки итальянскихъ пѣвцовъ, неистово апплодируя ихъ пѣнію и настойчиво крича bis! Въ подвалѣ онъ нажилъ себѣ ревматизмъ, а въ греческихъ кухмистерскихъ, въ которыя при деньгахъ забѣгалъ иногда пообѣдать, катарръ желудка. Покончивъ курсъ, онъ получилъ должность военнаго врача и только тогда вздохнулъ свободнѣе. Пріѣхавъ въ назначенный ему городъ и представившись по начальству, онъ пріискалъ себѣ дешевенькую квартирку, устроился въ ней, а получивъ первое жалованье, почувствовалъ себя настолько богатымъ, что порѣшилъ часть своего жалованья отправлять на подмогу семьѣ. Вскорѣ завелась у Бертолетова небольшая практика; онъ началъ полечивать, экипировался немного, завелся «обстановочкой» и даже купилъ себѣ хорошее байковое одѣяло. Закутавшись въ первый разъ въ это одѣяло, онъ ощутилъ во всемъ тѣлѣ такую благотворную теплоту, что тотчасъ же сталъ считать себя самымъ счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ и благодарить судьбу, такъ щедро наградившую его за всѣ перенесенныя имъ лишенія и невзгоды. Но счастье это продолжалось не особенно долго и самое, повидимому, ничтожное обстоятельство перевернуло все вверхъ дномъ. Въ какомъ-то селѣ произошли какіе-то безпорядки. Мужики отказывались отъ выполненія какихъ-то совершенно законныхъ требованій, выказали какое-то тупое упорство, не хотѣли внять внушеніямъ и, въ концѣ-концовъ, вооружась дубинами, выгнали начальство вонъ изъ села. О бунтѣ было донесено куда слѣдуетъ и волей-неволей пришлось усмирять расходившихся дикарей солдатами. Была откомандирована рота, а въ качествѣ врача при этой ротѣ назначенъ былъ Бертолетовъ. Но за нѣсколько дней до этой командировки Бертолетовъ какъ-то простудился, схватилъ лихорадку и слегъ въ постель. Предписаніе о выступленіи въ походъ Бертолетовъ получилъ, лежа въ постели подъ своимъ байковымъ одѣяломъ и дрожа всѣмъ тѣломъ. Узнавъ, въ чемъ дѣло, онъ кое-какъ собрался съ силами и написалъ рапортъ о болѣзни. Рапортъ этотъ онъ отправилъ къ командиру полка съ тѣмъ же солдатикомъ, который вручилъ ему предписаніе. Но на утро влетѣлъ къ нему въ полной походной формѣ офицеръ, которому было поручено командованіе маленькимъ отрядомъ. Увидавъ Бертолетова сидящимъ въ халатѣ за чаемъ, онъ вскрикнулъ:

— Голубчикъ! что же это вы творите? Какъ вамъ не стыдно?

— Что такое? — удивился Бертолетовъ.

— Да развѣ возможно рапортоваться больнымъ?

— Да коли я болѣнъ.

— Вздоръ, вздоръ! Отрядъ сейчасъ выступаетъ, а потому одѣвайтесь и въ походъ!

— Не могу я, — перебилъ его Бертолетовъ.

— Перемогитесь какъ-нибудь! Командиръ очень раздосадованъ вашимъ рапортомъ. Помилуйте, первая командировка, и вы съ оника отказъ! Могутъ чортъ знаетъ что подумать.

Но Бертолетовъ только расхохотался надъ мрачными предположеніями офицера и въ походъ, все-таки, не пошелъ.

Онъ видѣлъ, какъ мимо его квартиры промаршировалъ отрядъ, какъ впереди этого отряда шелъ приходившій къ нему офицеръ (Бертолетовъ съ обычною своею улыбочкой послалъ даже офицеру воздушный поцѣлуй); видѣлъ, какъ позади отряда слѣдовалъ въ фургонѣ военный врачъ, командированный взамѣнъ его, посмѣялся надъ его жалкою согнутою позой, а немного погодя снова лежалъ въ постели и снова щелкалъ зубами подъ своимъ теплымъ байковымъ одѣяломъ.

Предположенія офицера не замедлили, однако, осуществиться. Начальство дѣйствительно сочло поступокъ Бертолетова неблаговиднымъ, снеслось съ другимъ начальствомъ, сообщило третьему, и немного погодя Бертолетовъ былъ уволенъ отъ должности. Онъ попыталъ было объясниться, выяснить причину своего отказа, но начальство молча выслушивало его и сухо отказывало ему въ измѣненіи распоряженія. Дѣло было плохо и Бертолетовъ только теперь сообразилъ, что поступокъ его могъ быть растолкованъ въ совершенно иномъ смыслѣ. Онъ началъ хлопотать о частной практикѣ, публиковалъ въ каждомъ нумерѣ мѣстной газеты о пріемѣ больныхъ въ такіе-то и такіе-то часы, но результатъ этихъ публикацій былъ таковъ, что когда изъ конторы редакціи принесли ему счетъ за печатаніе публикацій, то Бертолетову нечѣмъ было заплатить по этому счету. А тутъ изъ дома пришло извѣстіе, что отца разбилъ параличъ и что вся семья сидитъ безъ хлѣба. Бертолетовъ продалъ свою «обстановочку», продалъ свое военное платье, завернулъ въ одѣяло бѣлье и подушки, перетянулъ все это ремнемъ и съ первымъ же поѣздомъ отправился на родину. Но родина приняла его не по-матерински. Онъ ужаснулся при видѣ той нищеты, въ которой находилась его семья, продалъ послѣднее свое богатство — свои золотые часы — и, передавъ деньги матери, бѣжалъ отъ этого ада. Года два прошатался онъ безъ мѣста, толкался въ разныя стороны и всюду встрѣчалъ сухой отказъ. Не имѣя «обстановочки» и даже приличнаго платья, трудно было добиться и частной практики. Наконецъ, выискался какой-то добрый человѣкъ, сталъ хлопотать за Бертолетова, просить, разъяснять и выхлопоталъ кое-какъ Бертолетову мѣсто земскаго врача съ окладомъ въ полторы тысячи рублей въ годъ. Это было то самое мѣсто, на которомъ мы застали Бертолетова, начиная этотъ разсказъ. Бертолетовъ не вѣрилъ своему, счастью и тотчасъ же поскакалъ въ село Подкурганное, въ которомъ находилась резиденція врача. Село это, расположенное въ хлѣбородной мѣстности, по берегу не большой, но глубокой и рыбной рѣки, и защищенное съ сѣвера дубовою рощей, показалось ему земнымъ раемъ. Къ вящему удовольствію, онъ встрѣтилъ въ томъ же селѣ своего товарища по гимназіи, Каратаева, занимавшаго должность учителя сельской школы, и впредь до пріисканія квартиры поселился у него въ училищѣ. Товарищи не замедлили возобновить свою прежнюю дружбу, сошлись по-пріятельски и оба были довольны, что судьба снова свела ихъ вмѣстѣ. Но Бертолетовъ не долго прожилъ у Каратаева и вскорѣ поселился въ домѣ заштатнаго дьякона Сацердотова. Ему какъ-то пришелся по душѣ старый дѣдъ, его внучка Окся, а, главное, бѣленькій дьяконскій домикъ съ садикомъ и свѣтленькими окнами. Поселился онъ у дьякона въ качествѣ нахлѣбника съ платою за квартиру и столъ по двадцати рублей въ мѣсяцъ. Устроившись такимъ образомъ, онъ съ какою-то страстною любовью принялся за дѣло. Участокъ его состоялъ изъ нѣсколькихъ волостей и въ трехъ изъ нихъ были учреждены медицинскіе «пункты», въ которыхъ земскій врачъ обязанъ былъ принимать больныхъ. Помимо этого въ селѣ Подкурганномъ имѣлась небольшая земская больница на пять кроватей и при ней пріемный покой для приходящихъ больныхъ. И такъ, дѣла было немало. Приходилась три дня въ недѣлю употреблять на разъѣзды по «пунктамъ», а въ остальные дни работать дома. Пріѣздъ новаго врача, конечно, заинтересовалъ жителей этого захолустья. Въ участкѣ было два-три помѣщика и помѣщики эти не замедлили пригласить къ себѣ новаго доктора. Бертолетовъ тотчасъ же явился, осмотрѣлъ больныхъ, снабдилъ ихъ нужнымъ лѣкарствомъ и уѣхалъ, отказавшись отъ предложенныхъ ему обѣдовъ и ужиновъ и даже отъ платы за свои визиты.

— Ну, это онъ такъ только… сгоряча, — разсуждали помѣщики, — а вотъ пообъѣздится, такъ не безпокойтесь, подавай только!

Но Бертолетовъ не «объѣздился» и такъ-таки ни съ кого ничего не бралъ. Съ чисто-студенческимъ безкорыстіемъ предался онъ своему дѣлу и работалъ безъ устали. Это былъ докторъ новѣйшаго типа, который въ послѣднее время, къ благополучію населенія, началъ появляться въ деревнѣ чаще и чаще. Это типъ, выработанный новѣйшими взглядами, честный, отзывчивый на нужды ближнихъ, энергичный и довольствующійся лишь назначеннымъ ему содержаніемъ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ піонеровъ, которые стали появляться въ послѣднее время въ средѣ докторовъ съ традиціонными докторскими пошибами и рѣзко противорѣчившихъ установившимся докторскимъ воззрѣніямъ. Излишне говорить послѣ этого, что народъ примкнулъ къ Бертолетову, а доктора отшатнулись отъ него, обозвавъ его «карьеристомъ, либераломъ и человѣкомъ много о себѣ мнящимъ». Но Бертолетовъ не заботился даже и думать о сложившихся о немъ мнѣніяхъ. Онъ работалъ съ любовью, съ увлеченіемъ и, кромѣ больныхъ, ни у кого не бывалъ. Никакая погода не могла остановить его отъ поѣздки къ больному — ни вьюга, ни дождь, ни распутица. Онъ нѣсколько разъ ночевывалъ въ полѣ и нѣсколько разъ купался въ весеннихъ зажорахъ.

— А вы, говорятъ, поплутали? — спроситъ кто-нибудь.

— Да, покружился немножко! — отвѣтитъ онъ весело.

А это «немного покружился» заключалось въ томъ, что онъ сбился съ дороги и, зарывшись въ сугробъ вмѣстѣ съ ямщикомъ, провелъ подъ снѣгомъ цѣлую нескончаемую зимнюю ночь.

И все это онъ дѣлалъ скромно, тихо, не рекламируя о себѣ, а просто, какъ дѣло, которое онъ обязанъ былъ дѣлать. Даже всѣ эти «плутанья и купанья» приписывалъ онъ лишь одной простой случайности, въ которой винилъ самого себя.

— Задремалъ какъ-то, — говорилъ онъ, — и сбился…

Или:

— Надо бы было зажору-то хорошенько шестомъ промѣрить, а я на глазъ понадѣялся. Думалъ, по колѣно будетъ, а вышло, что вплавь пришлось.

Домъ старика-дьякона раздѣлялся сѣнями на двѣ половины. Въ задней половинѣ помѣщался дѣдъ со внучкой, а въ передней, выходившей окнами на базарную площадь, жилъ Бертолетовъ. Квартира его состояла изъ трехъ крохотныхъ комнатъ, раздѣлявшихся тонкими досчатыми перегородками. Въ одной изъ этихъ комнатъ была спальная, въ другой нѣчто вродѣ кабинета, а третья изображала прихожую. Прислуга его состояла изъ сироты-мальчугана, который ставилъ ему самоваръ, изрѣдка подметалъ комнаты и изрѣдка же чистилъ сапоги. Я говорю изрѣдка потому, что мальчуганъ, все время проводившій либо на улицѣ, либо на рѣкѣ съ удочками, дѣйствительно очень рѣдко и комнаты подметалъ, и сапоги чистилъ. Другой прогналъ бы мальчугана, а Бертолетовъ хоть бы слово. Только когда безпорядокъ достигалъ уже невѣроятныхъ размѣровъ, онъ принимался хохотать своимъ обычнымъ заливистымъ, добродушнымъ хохотомъ.

Нечего говорить, что таковая усиленная дѣятельность Бертолетова не могла нравиться ни товарищамъ его, ни подвѣдомственнымъ ему фельдшерамъ; въ особенности послѣдніе негодовали на него, во-первыхъ, за усиленный трудъ, который имъ пришлось нести, а, во вторыхъ, и за то, что Бертолетовъ категорически запретилъ имъ практиковать помимо его.

Прежде, при другихъ докторахъ, фельдшера лечили народъ и получали за это извѣстный гонораръ, а теперь доходная статья эта прекратилась. Недовольны были Бертолетовымъ и кабатчикъ, и лавочникъ Живодеровъ. Кабатчикъ за то, что Бертолетовъ почти не пилъ водки, а Живодеровъ, что, «окромя табаку да гильзъ», онъ ничего у него не покупалъ.

— Не пьетъ, не ѣстъ ничего, — говорили они. — И куда только деньги копитъ!

И дѣйствительно, можно было, подумать, что, лишая себя всего, Бертолетовъ скаредничалъ и копилъ деньгу. Но это могли думать только тѣ, которые не знали, что каждое двадцатое число Бертолетовъ отправлялъ своей семьѣ по сту рублей, а себѣ оставлялъ лишь двадцать пять.

VI.

Не менѣе экономно жила и семья стараго дьякона. Правда, что въ селѣ Подкурганномъ жили только дѣдушка да внучка, но за то въ городѣ у Окси было ни больше, ни меньше какъ четверо братьевъ въ семинаріи, да сестра въ епархіальномъ училищѣ, которымъ, все-таки, требовалось помогать по возможности. А «возможность» эта заключалась только въ тѣхъ двадцати рубляхъ, которые получались отъ Бертолетова, да въ скудныхъ сбереженіяхъ отъ домашняго хозяйства. Оксѣ было восемнадцать лѣтъ и только года за два до начала настоящаго разсказа она кончила курсъ въ епархіальномъ женскомъ училищѣ и тотчасъ же пріѣхала въ Подкурганное, чтобы помочь дѣду въ управленіи домашнимъ хозяйствомъ. Она была дочь дьякона, но отецъ и мать ея, умершіе почти одновременно холерой, оставили и ее, и всю семью свою круглыми сиротами. Вся эта многочисленная семья оказалась на рукахъ стараго дѣда. Дѣдъ хлопоталъ, работалъ, пока были у него силы, но съ годами силы эти ему измѣнили и онъ не только не могъ уже работать, но даже не могъ и распорядиться работами. Въ это-то именно время, какъ бы на смѣну дѣда, явилась внучка. — Старикъ сдалъ ей съ рукъ на руки все имущество ея отца, а самъ занимался только садикомъ. Окся привела въ порядокъ оставшуюся послѣ отца скотину: негодную продала, годную исправно кормила и результатомъ этого было то, что въ скоромъ времени Окся имѣла уже возможность продавать разные молочные продукты. Она развела домашнюю птицу, старательно ухаживала за нею и тоже получала отъ нея нѣкоторый доходъ. У нея была только одна помощница, это — работница Сергѣвна, на обязанности которой лежала черная работа; все остальное, въ томъ числѣ и стряпню въ кухнѣ, Окся приняла на себя. Съ пріѣздомъ Бертолетова дѣла ихъ значительно улучшились. Тѣ двадцать рублей, которые она получала съ него, она пересылала братьямъ и сестрѣ, а излишкомъ, остававшимся отъ домашнихъ доходовъ, уплачивала понемногу долги отца. Болѣе всѣхъ кредиторовъ надоѣдалъ ей писарь Архаровъ. Когда то покойный отецъ ея занялъ у него двѣсти рублей подъ залогъ дома и выдалъ ему на этотъ домъ закладную. Какъ ни хлопотала Окся выпутаться изъ этого долга, но всѣ ея старанія остались напрасными. Она только аккуратно выплачивала ему проценты, а капитальный долгъ, все-таки, оставался тотъ же. Архаровъ не давалъ ей покоя.

— Когда же, барышня, должокъ-то? — спрашивалъ онъ.

— Потерпите, Герасимъ Савельичъ, — говорила она ему, — сами знаете, что взять не откуда… Потерпите… Вотъ въ будущемъ году братъ Алеша курсъ кончитъ, попомъ сдѣлается… тогда поправимся, Богъ дастъ.

А Архаровъ смотрѣлъ на хорошенькую Оксю и въ головѣ его зарождался новый планъ.

Разъ онъ какъ-то пришелъ къ старику-дѣду.

— А знаешь, что дѣдъ? — проговорилъ писарь. — Хочешь, я эту самую вашу закладную въ печку брошу?

— Какую закладную? — спросилъ старикъ, даже и забывшій о существованіи этого документа.

— А ту, которую твой сынъ-то мнѣ на этотъ домъ выдалъ…

— А! вспомнилъ, вспомнилъ!… Что-жь, ничего, бросай.

— Хочешь?

— Хочу, ничего…

— Только, вѣдь, не даромъ! — вскрикнулъ писарь.

— Не даромъ? — переспросилъ его старикъ.

— Да, не даромъ… Отдай мнѣ свою внучку, въ тѣ поры и брошу.

— Оксю?

. — Да!

— Не пойдетъ она за тебя…

— А ты заставь, посовѣтуй…

Но старикъ только руками замахалъ. Писарь посмотрѣлъ на него и, плюнувъ съ досадой, порѣшилъ переговорить объ этомъ съ самой Оксей.

А на слѣдующій день, встрѣтившись съ Оксей въ саду, онъ хрипѣлъ, слащаво улыбаясь:

— Аксинья Николавна, дозвольте переговорить съ вами.

— На счетъ долга, что ли?

— Именно-съ.

— Но, вѣдь, вы знаете, что теперь у насъ денегъ нѣтъ.

— Поэтому-то я хочу предложить вамъ, не благоугодно ли будетъ вамъ эту самую закладную своими ручками въ печкѣ сжечь-съ?

Окся только изумленно взглянула на него.

— Я, вѣдь, вотъ какой человѣкъ. Только за все за это ужь вы не откажите…

— Въ чемъ? — перебила его Окся, испуганно отодвигаясь.

— А вы не извольте пугаться, — проговорилъ Архаровъ, замѣтивъ это движеніе и удерживая Оксю за руку. — Ничего дурнаго я себѣ не дозволю-съ. Только прикажите доложить вамъ, что хоша мнѣ и сорокъ пять лѣтъ стукнуло-съ, но, вѣдь, все-таки, я вдовецъ, сердце мое свободно и я могу вступить во вторичный бракъ… А что касается моей любви къ вамъ, то ей предѣловъ нѣтъ… Человѣкъ я денежный-съ, свой участочекъ земли имѣю-съ, знакомство вожу съ людьми хорошими-съ, даже начальство бываетъ у меня… Будете вы полною хозяйкой въ домѣ-съ… и платьица сошью не какія-нибудь ситцевыя, а шелковыя и бархатныя. И такъ, смѣю просить вашей руки-съ.

Окся даже ушамъ своимъ не вѣрила и, чтобы отдѣлаться поскорѣе отъ ненавистнаго ей поклонника, объявила ему, что она подумаетъ и тогда дастъ отвѣтъ.

Такъ какъ результатъ этого «обдумыванія» намъ уже извѣстенъ, то мы и можемъ теперь перейти къ продолженію прерваннаго разсказа.

VII.

Наступила Троица. Въ этотъ день въ селѣ Подкурганномъ бываетъ ярмарка и народу съѣзжается многое множество. Сюда мужикъ ведетъ на продажу свою лишнюю корову, телку, гонитъ сюда своихъ лишнихъ овецъ, а если нѣтъ лишней скотины, то продаетъ ради нужды и послѣднюю. Прасолы знаютъ это время очень хорошо. Въ это время набираются обыкновенно гурты для нагула, а потому прасолы эти и съѣзжаются сюда цѣлыми десятками. Пріѣзжаютъ они обыкновенно дня за два, за три до открытія ярмарки, знакомятся другъ съ другомъ, попиваютъ чаевъ въ трактирѣ, разузнаютъ сколько кому требуется скотины и какой именно, рогатой или мелкой, а къ открытію ярмарки у нихъ уже готова стачка, о которой, впрочемъ, никто и не подозрѣваетъ. Узнавъ, что прасоловъ наѣхало вдоволь, мужикъ крестится и мечтаетъ уже о выгодной продажѣ; онъ заламываетъ за скотину неслыханную цѣну, на томъ основаніи, что «за запросъ денегъ не платятъ», но вскорѣ разочаровывается, начинаетъ цѣну спускать, а, въ концѣ концовъ, чуть не насильно навязываетъ прасолу свою скотину за безцѣнокъ. Здѣсь же мужикъ продаетъ свои овчины, кожи, шерсть; бабы сотканныя полотна, нитки, пухъ, перья и на вырученные отъ продажи гроши закупаютъ все необходимое для крестьянскаго обихода, какъ-то: колеса, горшки, кадушки, деготь, лопаты и проч. Сюда же съѣзжаются краснорядцы, шорники, картузники и даже торговцы галантерейными товарами, — словомъ, для мужиковъ и бабъ является такой соблазнъ, что поневолѣ продашь, да купишь. Ярмарка эта продолжается съ недѣлю и на все это время обширная базарная площадь застраивается досчатыми балаганами, т.-е. временными лавками, въ которыхъ и производится торговля всевозможными товарами. Пріѣзжаютъ сюда на это время и фокусники, и кукольная комедія, и даже панорамы. Разодѣтый по праздничному народъ съ утра до глубокой ночи толпится по ярмаркѣ; торговцы другъ передъ другомъ громко зазываютъ къ себѣ почтеннѣйшихъ покупателей; изъ балагана фокусника слышатся раздирающіе звуки кларнета и барабана; изъ трактировъ визжатъ шарманки, а изъ кабаковъ пьяная площадная ругань и пьяная же пѣсня… словомъ, веселье настоящее.

Въ одномъ изъ пріѣхавшихъ ярмарочныхъ трактировъ, за небольшимъ столикомъ, накрытомъ пестрою скатертью, сидѣли Бертолетовъ и Каратаевъ и молча пили чай. Бертолетовъ былъ нахмуренъ, не въ духѣ и, видимо, чѣмъ-то очень встревоженъ.

— Да, — проговорилъ онъ, наконецъ, — опять сюрпризъ!

— Да, что ни шагъ, то мѣстоположеніе! — подшутилъ учитель.

— А я еще и не слыхалъ объ этомъ… всѣ эти дни въ разъѣздахъ былъ, по пунктамъ ѣздилъ, въ Дубовой съ дифтеритомъ возился.

И, перемѣнивъ тонъ, спросилъ:

— Такъ отодрали?

— Прелестно!

— И ничего?

— Какъ встрепанный пошелъ… и не почесался даже.

— А кто его переосвидѣтельствовалъ?

— Курзановъ.

— Что же онъ нашелъ?

— Нашелъ, что ты все вздоръ нагородилъ и что драть мужика можно сколько угодно.

— Такъ это онъ вретъ! — вскрикнулъ Бертолетовъ, ударивъ по столу кулакомъ.

— Стало быть, не совралъ, коли ничего не случилось.

— Но могло и случиться.

И, помолчавъ немного, Бертолетовъ проговорилъ:

— Это чортъ знаетъ что такое!… Придется въ городъ ѣхать, объясняться…

— А писарь, — перебилъ его Каратаевъ, — такъ даже думаетъ, что ты въ отставку выдешь. «Послѣ такого конфуза, говорилъ онъ мнѣ, я ужь и не знаю, какъ Ивану Николаичу оставаться здѣсь. Совѣстно», говоритъ.

— Нѣтъ, ужь это онъ вретъ! — вскрикнулъ опять Бертолетовъ. — Можетъ быть, и ушелъ бы, если бы средства были, а коли ихъ нѣтъ, да семья на шеѣ, такъ тутъ не распрыгаешься! А вотъ объясниться, — это я поѣду.

— Поѣзжай, поѣзжай.

— А вотъ, эту штучку видѣлъ? — спросилъ Бертолетовъ, подавая учителю какое-то письмо.

— Что такое?

— Прочти-ка… Тоже сюрпризъ.

Въ трактирчикѣ не было никого, кромѣ нашихъ пріятелей, и потому Каратаевъ, развернувъ письмо, прочелъ слѣдующее:

«Милостивая государыня Ксенія Николаевна! Герасимъ Савельичъ Архаровъ, въ бытность свою въ городѣ, представилъ мнѣ закладную на принадлежащій вамъ съ другими наслѣдниками домъ въ селѣ Подкурганномъ, поручивъ мнѣ взыскать по оной взятую у него покойнымъ родителемъ вашимъ сумму въ количествѣ двухсотъ рублей. Не желая безпокоить васъ призывомъ въ судъ и памятуя, что худой миръ лучше хорошей брани, я, прежде чѣмъ обратиться къ суду, обращаюсь къ вамъ съ почтеннѣйшею просьбой, не сочтете ли вы возможнымъ удовлетворить претензію г. Архарова и доставить мнѣ въ двухнедѣльный срокъ должную вами и сонаслѣдниками вашими сумму и получить хранящуюся у меня закладную. Причемъ предупреждаю, что, въ противномъ случаѣ, я найду себя вынужденнымъ повести дѣло судебнымъ порядкомъ. Адресъ мой въ концѣ письма. Частный повѣренный Протоколистовъ.»

— Ну, что? — спросилъ Бертолетовъ. — Что скажешь?

— Да, — проговорилъ Каратаевъ, возвращая пріятелю письмо, — этотъ сюрпризъ будетъ почище твоего!… Твое дѣло что? Оскорбленное мелочное самолюбіе; а, вѣдь, тутъ погромомъ пахнетъ, да, вѣдь, какимъ? Погромомъ всей семьи!… Что же она думаетъ дѣлать? — спросилъ Каратаевъ, немного помолчавъ.

— Кто?

— Да Окся-то.

— Поѣхала на хуторъ къ купцу какому-то. Хочетъ у него денегъ попросить. Крестный онъ ей, купецъ-то этотъ… Ну, и разсчитываетъ, что выручитъ.

— Наивно!

— Что?

— Наивно, говорю.

И, какъ-то судорожно почесавъ голову, онъ всталъ съ мѣста и чуть не вскрикнулъ: ч

— А знаешь ли что, дружище? Пойдемъ-ка смотрѣть, какъ фокусникъ въ своемъ балаганѣ шпагу глотаетъ да въ носъ желѣзные гвозди заталкиваетъ… дѣло-то будетъ лучше.

— Пожалуй, пойдемъ, — отвѣтилъ Бертолетовъ и, расплатившись за чай, они вышли изъ трактирчика.

А, между тѣмъ, по мѣрѣ приближенія вечера, шумъ ярмарки все усиливался да усиливался. Надъ площадью стонъ стоялъ. И площадь эта, словно море, колыхалась пестро разодѣтымъ народомъ. Барабанъ, кларнетъ, визгливый кривъ «Петрушки», пѣсни, говоръ, шарманка и гулъ народа, — все это сливалось въ одно и шумно потрясало пыльный, удушливый воздухъ. Пахло сивухой, овчиной и жаренымъ масломъ. Это гдѣ-то въ сторонѣ, у рѣки, жарили рыбу, оладьи и распространяли чадъ. Нѣсколько сотниковъ и урядниковъ водворяли порядокъ и убирали пьяныхъ впредь до вытрезвленія въ «холодную». Толпа слѣпыхъ нищихъ, водимая босыми мальчуганами, ходила по рядамъ и, останавливаясь передъ балаганами торговцевъ, пѣла про «слѣпаго Лазаря». Мѣдные гроши стукали, падая въ ихъ деревянныя чашки, и словно выбивали тактъ ихъ пѣнію. Нѣсколько черномазыхъ цыганъ продавали и покупали лошадей, вскакивали на нихъ и, осыпая ударами нагайки, носились по ярмаркѣ. Передъ лавками краснорядцевъ толпились бабы и дѣвки. Аршинъ лавочника такъ и сверкалъ на солнцѣ. «Разъ, два-съ, три-съ!» — считалъ онъ, наматывая на аршинъ пестрый гремучій ситецъ, и, отмѣривъ требуемое количество, надрывалъ ситецъ зубами, а затѣмъ съ трескомъ отрывалъ онъ куска.

Бертолетовъ съ Каратаевымъ обошли всѣхъ фокусниковъ, побывали на «Петрушкѣ», прикладывались глазами въ круглымъ стекламъ «раешника», выпили у квасника цѣлую бутылку кислыхъ щей, прослушали «слѣпаго Лазаря» и, наконецъ, направились къ дому дьякона.

Окся стояла у калитки.

— Ну, что? — спросилъ Бертолетовъ, чуть не подбѣжавъ къ ней.

Но Окся только рукой махнула.

— Не достали?

— Нѣтъ, — проговорила Окся, — я и у «крестнаго» была, и еще на двухъ, трехъ хуторахъ… И вездѣ отказали. «Сами, говорятъ, въ деньгахъ стѣсняемся». Всѣ на застой торговли жалуются, на плохія дѣла, на общее безденежье… А я такъ думаю, что ежели бы даже и дѣла хорошія были, то съ какой стати, въ самомъ дѣлѣ, деньги-то мнѣ давать? Ужь я послѣ-то, когда пообдумалась-то, даже дурой обругала себя, что поѣхала съ такою нелѣпою, ни съ чѣмъ несообразною просьбой. Словно какъ слѣпота на меня напала, словно какъ я не могла предвидѣть, что поѣздка моя глупая! Только вотъ рубль проѣздила понапрасну.

— Какъ же быть-то теперь?

— А вотъ подумаю… Говорятъ, утро вечера мудренѣе… Можетъ, къ утру-то и надумаю.

— А все ваше «епархіальное» виновато! — вскрикнулъ вдругъ учитель.

Окся даже глаза раскрыла отъ изумленія.

— Оно-то тутъ при чемъ? — спросила она.

— А то, что бѣдныхъ людей ни учить, ни развивать не для чего… Роскошь эта намъ не по карману и, какъ всякая роскошь, ни къ чему путному не ведетъ. Ботъ не получи вы образованія, не будь вы развитою дѣвушкой, вы бы гораздо бла-* горазумнѣе приспособились къ разнымъ нелѣпостямъ жизни. Вѣдь, предлагали вамъ «закладную» въ печку бросить, сжечь сирѣчь… Вѣдь, вещь-то подходящая, въ сущности, а вы на дыбы! А не будь этого епархіальнаго-то, такъ, глядишь, дѣло-то бы иначе устроилось.

— Ну, Каратаевъ, — перебила его Окся, — и хорошій вы человѣкъ, и люблю я васъ за ваше доброе сердце, а, все-таки, не взыщите, оскорблю я васъ. Вы сегодня что-то заговариваетесь! Ужь не ярмарка ли виновата? — прибавила она, шутя.

Учитель расхохотался даже.

— Кромѣ кислыхъ щей, ничего не пилъ! — вскрикнулъ онъ.

— Такъ пойдемте въ садикъ чай пить, — прибавила Окся.

И всѣ они пошли въ садикъ. Прибрелъ туда и старый дѣдъ. Онъ сѣлъ на скамью и, крестообразно положивъ свои руки на столъ, опустилъ голову. Стали пить чай, выпилъ и дѣдъ нѣсколько чашекъ. Но не весело было компаніи. Всѣ шутили, разговаривали, но и шутки, и разговоры эти были принужденны и вялы. Окся нѣтъ, нѣтъ да и вздохнетъ, а вслѣдъ затѣмъ и задумается. Когда дѣду разсказали, что Архаровъ подалъ закладную ко взысканію, что Окся нигдѣ не нашла денегъ и что поэтому домъ ихъ скоро будетъ проданъ, то старикъ долго не могъ сообразить, въ чемъ дѣло. Онъ никакъ не могъ понять, какая же можетъ быть закладная, коли она сожжена въ печкѣ.

— Вѣдь, одна закладная? — спрашивалъ онъ.

— Одна.

— Вѣдь, въ печку бросили ее?

Но когда Окся объяснила ему, что закладная не сожжена, такъ какъ она, Окся, отказалась выйти замужъ за Архарова, то дѣдъ словно переродился весь. Откуда взялся голосъ, откуда явилась мощь! Онъ поднялся со скамьи, вытянулся во весь длинный свой ростъ, потухшій взоръ его загорѣлся какимъ-то зловѣщимъ огнемъ и, мощно ударивъ кулакомъ по столу, онъ крикнулъ:

— Такъ нѣтъ же!

Всѣ бросились успокоивать его, но онъ растолкалъ всѣхъ и продолжалъ:

— Такъ нѣтъ же! Не владѣть ему домомъ… Ни домомъ, ни садомъ… Я собственными своими руками подожгу его… Не по бревнамъ разбросаю… нѣтъ, онъ бревна соберетъ и опять домъ поставитъ, а подожгу его и буду стоять надъ пожарищемъ, пока послѣдній уголь не истлѣетъ!… Домъ сожгу, — продолжалъ онъ, все болѣе и болѣе озлобляясь, — а садъ вырублю. Я самъ сажалъ его, самъ и вырублю… У меня хватитъ еще силы на такое дѣло, а не хватитъ, такъ всѣхъ своихъ внуковъ изъ города кликну. Ну, скажу, внучата, выручайте! Отстаивайте добро свое! Тогда у насъ пойдетъ работа на славу!… Ни дома не будетъ, ни сада!

Но этотъ взрывъ гнѣва былъ не по силамъ старика. Онъ вдругъ какъ-то зашатался, закашлялоя, испуганнымъ взоромъ посмотрѣлъ на всѣхъ, схватилъ себя за грудь и рухнулся на скамью.

— Дѣдушка, дѣдушка! — кричала Окся, съ воплемъ обнимая старика.

Но онъ только весь какъ-то подергивался и не отвѣтилъ ни слова.

Старика перенесли въ избу, уложили въ постель и долго еще пришлось Бертолетову прохлопотать съ нимъ, чтобы привести его въ чувство. А когда старикъ, успокоившись, заснулъ, Бертолетовъ сѣлъ въ телѣжку и поскакалъ въ городъ. Было уже двѣнадцать часовъ ночи. Ярмарочный шумъ затихъ давно и всюду царила тишина. Теино-голубое небо было усыпано звѣздами, вставала луна и легкія перистыя облачка, какъ гигантскія чайки, парили въ воздухѣ… А Бертолетовъ ѣхалъ и мысль о старикѣ, объ Оксѣ, обо всей семьѣ дьякона не выходила у него изъ головы.

«Да, — думалъ онъ, припомнивъ слова Каратаева, — дѣло это почище моего будетъ. Тутъ, дѣйствительно, разгромомъ всей семьи пахнетъ».

VIII.

Всю ночь напролетъ просидѣла Окся у кровати заболѣвшаго дѣда. Она прикладывала ему къ головѣ холодные компрессы и давала лѣкарство, оставленное ей Бертолетовымъ. Старику, повидимому, было очень нехорошо; болѣзненные стоны, чуть слышные и глухіе, вырывались изъ его груди и пугали Оксю. Однако, къ утру больному стало лучше и онъ заснулъ уже болѣе спокойнымъ сномъ. Вмѣстѣ съ Оксей просидѣлъ у больнаго и учитель Каратаевъ. Часовъ въ семь утра Окся сказала ему:

— Вы посидите здѣсь, а мнѣ сходить необходимо.

— Ладно, посижу.

Проговоривъ это, Окся сняла съ вѣшалки пальто, надѣла его на себя, накинула на голову платочекъ и вышла изъ дома. Она порѣшила на.этотъ разъ идти къ писарю и просить его о пощадѣ. Она долго колебалась надъ этимъ рѣшеніемъ, наконецъ, не видя иного исхода, пожертвовала ради семьи своимъ самолюбіемъ. Она шла быстро, порывисто, словно боялась, какъ бы не измѣнить своему рѣшенію, какъ бы не потерять ту волю, которая въ данную минуту руководила ею. Ей приходилось пройти ярмарочную площадь. Она миновала красные ряды, миновала щенной рядъ, палатки съ пряниками и орѣхами. Выбравшись изъ толпы, она остановилась на минуту, перевела духъ и чуть не побѣжала, направляясь къ большому деревянному флигелю съ зеленою желѣзною крышей. Это и было волостное правленіе, въ одной половинѣ котораго и жилъ волостной Писарь. Взойдя на крылечко, Окся опять остановилась. Отъ быстрой ходьбы щеки ея разгорѣлись, волосы выбились изъ-подъ платка, а тонкія ноздри нервно подергивались. Отдохнувъ немного, она вошла въ сѣни и отворила дверь налѣво.

— Кто тамъ? — раздался изъ-за перегородки голосъ Архарова, когда Окся вошла въ комнату.

— Это я… — отвѣтила Окся.

— Аксинья Николавна?

— Да.

— По голосочку узналъ-съ! — крикнулъ писарь нѣжнымъ голосомъ. — Только извините ради Господа, я не одѣтъ еще, сію минуту одѣнусь. Признаться, въ банѣ былъ вчера и проспалъ. Сію минуточку. Присядьте, пожалуйста.

— Не безпокойтесь, подожду.

— Извините, пожалуйста! Тамъ Нива на столѣ лежитъ… картиночки посмотрите, а я живой рукой-съ…

Окся сѣла на стулъ, но Ниву не смотрѣла. Она только окинула какимъ-то разсѣяннымъ взглядомъ стѣны, увѣшанныя приложеніями къ Нивѣ, увидала «Жениха-Короля», «Дорогаго гостя», гитару, висѣвшую на перегородкѣ, ярко раскрашенный портретъ Скобелева съ отчаянно расчесанными бакенбардами, цѣлую коллекцію развѣшанныхъ фотографическихъ карточекъ въ рамочкахъ и затѣмъ вся снова ушла въ свою дуну. А за перегородкой тѣмъ временемъ слышались полосканіе, фырканіе и тяжелые шаги Архарова, подъ которыми дрожали половицы, прыгали стулья даже въ той комнатѣ, въ которой сидѣла Окся, и жалобно ныла сотрясавшаяся гитара. Наконецъ, Окся почувствовала запахъ одеколона и заключила, что туалетъ Герасима Савельича приближается къ концу. И дѣйствительно, минуту спустя, дверь перегородки распахнулась и въ комнату влетѣлъ расфранченный писарь. Онъ влетѣлъ, протягивая обѣ руки по направленію къ Овсѣ, слащаво улыбаясь и, въ то же время, продѣлывая ногами какія-то глиссады.

— Какой счастливой звѣздѣ обязанъ? — хрипѣлъ онъ, захлебываясь отъ удовольствія.

— Да вотъ пришла…

— Очень радъ, очень радъ… Пожалуйте на диванчикъ.

И, нѣжно прикоснувшись къ локтю Окси, перевелъ ее на диванъ.

— Чайкомъ просить дозволите?

— Нѣтъ, благодарю…

— Нельзя же-съ!…

И Архаровъ бросился въ двери, причемъ опять запрыгали стулья и заныла гитара. Выскочивъ въ сѣни, онъ крикнулъ:

— Маланья!

— Чего изволите? — раздался гдѣ-то голосъ Маланьи.

— Чаю намъ, живѣй! Да всего давай, сухариковъ, печеньица, варенья, лимоновъ… всего, всего.

— Слушаю-съ.

— Какъ поживаете, барышня? — спросилъ писарь, усаживаясь снова возлѣ Окси на кресло. — Дѣдушка какъ?

— Прихворнулъ что-то, лежитъ.

— Старъ, бѣдняга! А вотъ умирать все еще не желаетъ, — подхватилъ писарь. — Намедни какъ-то говорю ему: помирать, молъ, тебѣ время! Такъ куда: даже руками замахалъ… Не умру, говоритъ, время еще не подошло… видѣніе, говоритъ, было…

— Да, онъ вѣритъ въ это видѣніе, — замѣтила Окся.

— Можетъ, такъ только-съ, себя утѣшаетъ! Али и на самомъ дѣлѣ было-съ?

— Говоритъ, что было.

— Скажите! — удивился писарь. — А нахлѣбникъ вашъ что подѣлываетъ?

— Онъ вчера еще въ ночь въ городъ поѣхалъ.

— По дѣлу-съ?

— Да, объясняться съ кѣмъ-то… какое-то недоразумѣніе вышло… не знаю, право.

— Это вѣрно-съ! Нда-съ, непріятность маленькая вышла… А ужь какъ я уговаривалъ ихъ. Помилуйте, говорю, Иванъ Николаичъ, бросьте, не дѣлайте этого! Люди, говорю, вы молодые и вдругъ сами себя оберегать не хотите… Такъ вотъ нѣтъ, не послушали-съ.

Подали чай, сухарей, варенья.

— Ставь, ставь сюда! — суетился писарь. — Вотъ сюда, на столъ.

И когда кухарка вышла, онъ опять обратился въ Оксѣ:

— Пожалуйте, Аксинья Николавна.

— Право, не хочется.

— Нельзя же, помилуйте-съ.

Окся взяла чашку, поставила ее на столъ и, какъ бы собравшись съ духомъ, проговорила:

— А я къ вамъ по дѣлу, Герасимъ Савельичъ.

— Слушаю-съ, что прикажете-съ?

— Да вотъ письмо я отъ вашего повѣреннаго получила, — начала она какимъ-то нервнымъ, прерывающимся голосомъ, — и въ этомъ письмѣ онъ требуетъ уплаты долга; далъ онъ мнѣ двѣ недѣли срока, а если я въ эти двѣ недѣли денегъ не заплачу, то онъ закладную ко взысканію представитъ и домъ нашъ продастъ. Ну, получивъ это письмо, я растерялась, конечно. Поѣхала въ «крестному» къ своему, къ Николаю Макарычу, просила его выручить изъ бѣды, но онъ отказалъ. «Денегъ, говоритъ, нѣтъ, дѣла плохія!» Потомъ отъ «крестнаго» я къ Гришаеву поѣхала, къ Хишеву, Бакурскому, ну… и всѣ мнѣ отказали..;

— Помилуйте, Аксинья Николавна, нашли къ кому обратиться… къ живодерамъ-то! Да развѣ это возможно? Вѣдь, это живодеры-съ! Всѣхъ ихъ на одну осину повѣсить, а вашего крестнаго-то, Николая-то Maкарыча, не за шею, а за ноги-съ.

— Ну, вотъ я теперь и не знаю, что мнѣ дѣлать, — проговорила Окся, силясь подавить напрашивавшіяся слезы, — просто не знаю, какъ мнѣ и быть. О себѣ я не забочусь, Герасимъ Савельичъ, я молода, не избалована, готова трудиться, могу быть учительницей. Я проживу какъ-нибудь, не умру съ голоду! О старшемъ братѣ, объ Алешѣ, я тоже не забочусь: въ будущемъ году онъ курсъ кончитъ, мѣсто священника получитъ. Но, вѣдь, тамъ еще есть братишка, сестренка, дѣдушка, наконецъ! Куда онъ дѣнется? Вотъ онъ только что узналъ объ этомъ дѣлѣ, и то ужь въ постель слегъ. Продадутъ домъ…вѣдь, это бѣда…безъ крова, безъ куска хлѣба…

— Зачѣмъ же продавать? — перебилъ ее писарь. — Какъ возможномъ! Вѣдь, это гнѣздо.

— Да, вѣдь, на это не поглядятъ.

— А вы коровокъ продайте, Аксинья Николавна, — посовѣтовалъ Герасимъ Савельичъ. — Вѣдь, у васъ три ихъ… куда вамъ столько? Двухъ-то продайте, а одну себѣ оставьте. Вамъ и отъ одной-то воровки молочка не покушать! Потомъ овечки у васъ есть… вотъ и продайте… кстати и ярманка… скотину охотно покупаютъ-съ.

— Да, вѣдь, скотина-то нипочемъ! — перебила его Окся. — Я ужь справлялась.

— Точно что почитай задаромъ отдаютъ-съ!

— Ну, продамъ я двѣ коровы, — продолжала, между тѣмъ, Окся. — Сколько же мнѣ дадутъ за нихъ? Шестьдесятъ рублей.

— Не дадутъ-съ! — перебилъ писарь. — Отъ силы сорокъ и то дай Господи!

— Ну, вотъ видители! Ну, сорокъ рублей… теперь десять овецъ…

— А овцы-то, — перебилъ ее опять писарь, — и вовсе нипочемъ. Позавчера одинъ мой пріятель прасолъ овецъ покупалъ, такъ по рублю съ четью… Какъ это вамъ понравится-съ?

— Ну, вотъ и считайте.

— Позвольте, я за, счетами сбѣгаю.

— Да это и такъ можно.

— Я сію минуту-съ…

И, «сбѣгавъ» за счетами, онъ усѣлся на прежнее мѣсто.

— Такъ какъ же-съ? — спросилъ онъ, держа въ одной рукѣ счеты, а другую нѣсколько приподнявъ.

— За двухъ коровъ сорокъ рублей.

— Положимъ-съ.

— За десять овецъ по рублю двадцати пяти, — двѣнадцать съ полтиной.

— Положимъ-съ.

— Ну, вотъ и вышло пятьдесятъ два рубля пятьдесятъ копѣекъ, а ихъ надо двѣсти!

Писарь пощелкалъ счетами и проговорилъ, вздохнувъ:

— Да-съ, ста сорока семи съ полтиной не хватаетъ.

Но, немного подумавъ, онъ вскрикнулъ, какъ бы обрадовавшись:

— А садикъ-то мы съ вами забыли-съ… Вѣдь, отъ садика доходецъ можно получить-съ!

— Какой же доходъ?

— Кажется, вишенку сей годъ Господь зародитъ?

— Да чего же тамъ? Десять деревьевъ!

— Кружовничекъ!

— И крыжовника тоже маю…

И, немного помолчавъ, какъ бы собираясь съ духомъ, Окся проговорила какимъ-то глухимъ, надорваннымъ голосомъ:

— Все ужь я передумала. Всю ночь надъ больнымъ дѣдомъ сидѣла и все думала… И такъ, и атакъ прикидывала и, наконецъ, скрѣпя сердце, порѣшила къ вамъ идти.

И, опять помолчавъ секунду, она оглянулась и прошептала чуть слышно:

— Пощадите, Герасимъ Савельичъ!

И слезы хлынули изъ глазъ долго крѣпившейся Окси.

— Аксинья Николавна, что съ вами? Успокойтесь, — забормоталъ писарь.

— Не себѣ пощады прошу, а малолѣтнимъ…. Отсрочьте на годъ. Черезъ годъ Алеша курсъ кончитъ и мы вамъ уплатимъ долгъ.

— Аксинья Николавна, — перебилъ ее писарь, — неужто же вы полагаете, что ежели бы не моя нужда, такъ я бы сталъ безпокоить васъ? Развѣ я безпокоилъ васъ когда? Сколько годовъ терпѣлъ, не утруждалъ-съ. А теперича самому въ пору хоть въ петлю лѣзть! Я передъ вами таиться не стану-съ. Упросили меня господа многіе въ члены земской управы баллотироваться; я не соглашался долго, потому мнѣ и здѣсь хорошо-съ; однако, пришлось уважить господъ… Вотъ мнѣ волей неволей понадобилось свой участочекъ пораспространить, чтобы цензъ земельный имѣть, какой требуется, а тутъ на грѣхъ братья Карповы подвернулись съ участкомъ, который какъ разъ межа къ межѣ съ моимъ. Ссора у нихъ какая-то вышла изъ-за бабъ изъ-за ихнихъ, ну, и надумали они участокъ продать, а деньги раздѣлить. Меня тутъ нелегкая и подтолкнула; съ двухъ словъ и по рукамъ. Купилъ я въ долгъ, а теперича съ меня и требуютъ. Подай, и конецъ дѣлу! Вѣдь, вотъ какой народъ то! Я говорю имъ: «Подождите, братцы, Господа ради; дайте, говорю, срокъ; бахча поспѣетъ, всѣ вамъ до копѣечки отсчитаю». Такъ нѣтъ-съ, вынь да подай. Я даже про васъ упоминалъ имъ: «Придется, говорю, грѣхъ на душу брать, съ малолѣтнихъ взыскивать. Вы хоть сиротъ-то, говорю, пожалѣйте, вѣдь, вы ихъ разоромъ разорите!» Такъ даже и тутъ не смягчились. Вотъ, вѣдь, сердца-то грубыя какія! А тутъ еще съ постройкой связался, домъ затѣялъ на участкѣ выстроить… И не дорого какъ будто по смѣтѣ-то… всего тысяча одна… а какъ дошло дѣло до этихъ рамъ, дверей да печей, такъ, не повѣрите ли, одни шпингалеты одолѣли… а ужь эти вьюшки, заслонки да душники въ разоръ разорили. По смѣтѣ-то тысяча рублей требовалась, а ужь ихъ двѣ всадилъ.

— За то домъ хорошій, — замѣтила Окся.

— Видѣли нѣшто? — чуть не вскрикнулъ писарь.

— Да, вчера, когда отъ «крестнаго» возвращалась.

— Точно-съ, дорога мимо дома, какъ разъ… Такъ понравился домикъ-то?

— Очень.

— Ну, покорнѣйше благодарю, что похвалили.

И онъ взялъ ея руку.

— Да-съ, Аксинья Николавна, — проговорилъ онъ, не выпуская ея руки и какъ-то вздохнувъ, — денегъ ухлопано много, а толку нѣтъ ни рожна. Все одно, что въ окошко выбросилъ-съ. На кой мнѣ дьяволъ такая усадьба? Что я буду въ такомъ домѣ дѣлать? Какъ дуракъ изъ угла въ уголъ ходить? Не тѣ совсѣмъ планы въ головѣ были. Думалъ было молоденькою женушкой обзавестись, — прибавилъ онъ, пожимая Оксину руку, — ее потѣшить.

Окся отняла руку.

— А вышло-то вонъ что-съ…

— Такъ какъ же? — перебила его Окся, словно и не слышавшая его словъ. — Какъ же мнѣ теперь съ вашимъ долгомъ быть? Научите, ради Бога, измучилась я вся. Сердце кровью обливается…

— Аксинья Николавна! — вскрикнулъ онъ, хватая ея руку и все ближе и ближе пододвигаясь къ дивану, — Аксинья Николавна…

— Позвольте, оставьте… Я не люблю этого!

— Аксинья Николавна, — продолжалъ писарь, весь обливаясь потомъ и задыхаясь отъ охватившаго его волненія, — будьте вы хозяйкой моего дома, всего моего имущества, надо мной самимъ, и тогда… какъ прикажете, такъ и будетъ!… Все для васъ сдѣлаю. И вамъ тогда будетъ хорошо, и всей семьѣ вашей… Я безъ васъ жить не могу… Разумъ я потерялъ… Самъ вижу! у — Нѣтъ, этого не будетъ, — проговорила Окся твердымъ голосомъ. — Хорошъ вашъ домъ. И свѣтелъ, и просторенъ онъ, ну… а для меня онъ, все-таки, тюрьмой будетъ… Перестанемъ говорить объ этомъ!… Ни я вамъ счастья не принесу, ни вы мнѣ. Для того, чтобы быть счастливыми, чтобы семейная жизнь текла невозмутимо, спокойно, требуется любовь взаимная, да не такая, какъ ваша.

— Аксинья Николавна, я люблю васъ, люблю безумно…

И, проговоривъ это, онъ бросился было обнимать Оксю, опрокинулъ столъ, чашки, сухари, вазочки съ вареньемъ, но Окся предупредила его, вскочила съ дивана и подбѣжала къ двери.

— Вы забываетесь, — крикнула она грозно, — это подло, низко!

— А, такъ вы вотъ какъ! — хрипѣлъ писарь. — Ну, ладно же. Вы вотъ просите меня о пощадѣ, а сами-то пощадили меня?

— Пощадила! — перебила его Окся.

— Какъ, чѣмъ?

— А тѣмъ, что не воспользовалась вашимъ ослѣпленіемъ, вашею страстью и не заставила васъ вѣчно быть у меня подъ башмакомъ. Я бы могла это очень легко сдѣлать. А теперь прощайте, — прибавила она, держась за ручку двери и задыхаясь отъ гнѣва. — Вижу я, что напрасно приходила сюда! Гдѣ не щадятъ самолюбія дѣвушки, тамъ нечего искать какой бы то ни было пощады. Но я исчерпала чашу до дна, сдѣлала все, что только могла. Теперь совѣсть моя спокойна и вы можете дѣлать съ нами, что вамъ угодно. Гоните всѣхъ насъ, владѣйте нашимъ гнѣздомъ, на это вы имѣете полное право, но мною вамъ не владѣть никогда.

И, шумно хлопнувъ дверью, она выбѣжала вонъ.

— Въ такомъ разѣ, — крикнулъ писарь вслѣдъ уходившей, — не взыщите-съ…

Но Окся не слыхала послѣднихъ словъ этихъ. Взволнованная и оскорбленная, она бѣжала уже по улицѣ, по направленію къ дому. Войдя въ комнату, она поспѣшно сбросила съ себя пальто, платокъ и обратилась къ Каратаеву:

— Что дѣдушка?

Каратаевъ внимательно посмотрѣлъ на Оксю и проговорилъ:

— Дѣдушка-то ничего… Просыпался, воды попилъ, а теперь опять уснулъ. А вотъ съ вами-то что, позвольте спросить?

— А то, что денегъ не нашла и отсрочки не вымолила. Вотъ что!

И, увидавъ на столѣ графинъ съ водой, она выпила залпомъ три стакана. Каратаевъ молчалъ и глазъ не сводилъ съ дѣвушки.

— У писаря были? — спросилъ онъ, немного погодя.

— Да, была! — отвѣчала та, ходя изъ угла въ уголъ и махая руками на разгорѣвшееся лицо.

— Не приспособились?

— А вы полагали, что вашихъ совѣтовъ послушаюсь, приспособлюсь? — спросила Окся, остановившись среди комнаты и презрительно взглянувъ на Каратаева. — Нѣтъ, не приспособилась.

Каратаевъ перебилъ ее. Онъ подошелъ къ дѣвушкѣ, взялъ ея руку и, сжимая ее въ своей такъ, что даже кости захрустѣли, проговорилъ:

— Не «полагалъ» я, Окся, нѣтъ, а боялся!… Нужда-то, вѣдь, душевную силу сокрушаетъ, ожесточаетъ сердце и притупляетъ разумъ!

IX.

Не особенно удачною была и поѣздка Бертолетова въ городъ.

Пріѣхалъ онъ туда утромъ. Вставало солнце и, смахнувъ полутоны разсвѣта, озолотило дома и улицы. Яркими бликами задрожало оно на золотыхъ крестахъ собора, перекинуло черезъ площадь тѣнь колокольни, обагрило рѣку и, вонзившись лучами въ сумракъ ближайшей рощи, пробудило дремавшихъ птицъ. Проснулись и жители города. Пахнуло дегтемъ, калачами, рогожами. Распахнулись двери кабаковъ и поющею волной загудѣли церковные колокола.

Идти къ начальству было еще рано, а потому Бертолетовъ, умывшись, принялся за чай. Затѣмъ онъ походилъ по городу, побывалъ въ двухъ, трехъ лавкахъ; купилъ себѣ чаю, сахару, табаку, а въ десять часовъ отправился съ «объясненіями». Но только что успѣлъ онъ позвать себѣ извощика, какъ увидалъ одного своего товарища, тоже земскаго врача, пріѣхавшаго въ городъ за полученіемъ жалованья.

— Шуклинъ! — крикнулъ ему Бертолетовъ.

— Ба! Collega…

— Ты зачѣмъ здѣсь? — спросилъ его Бертолетовъ.

— За жалованьемъ, братецъ, за жалованьемъ! Безъ денегъ совсѣмъ сижу.

— А я такъ вотъ объясняться пріѣхалъ… Слышалъ, конечно, какую штуку-то со мною разыграли… такъ вотъ я и пріѣхалъ…

— Да ужь теперь поздно, — замѣтилъ Шуклинъ.

— Объясняться-то?

— Конечно.

— Лучше поздно, чѣмъ никогда.

— А я такъ плюнулъ бы на твоемъ мѣстѣ… Чего же тутъ подѣлаешь?

— Надо же имъ разъяснить, что не могъ же я о больномъ человѣкѣ сказать, что онъ здоровъ.

— Ахъ, такъ это ты про свое свидѣтельство говоришь! — вскрикнулъ Шуклинъ.

— Ну да, про что же еще? — спросилъ Бертолетовъ.

— Это дѣло другое! А, вѣдь, я думалъ про увольненіе.

— Про какое увольненіе? — удивился Бертолетовъ.

— Да, вѣдь, тебя же уволили!

Бертолетовъ остолбенѣлъ даже.

— Развѣ ты не знаешь?

— Первый разъ слышу.

— Уволили, въ томъ-то и штука.

— Быть не можетъ!

— Я даже бумагу читалъ.

— За что же?

— А про это ничего не говорится.

— Да ты, можетъ быть, шутишь?

— Да нѣтъ же, не шучу, къ несчастію.

Бертолетовъ стоялъ, слушалъ и не вѣрилъ своимъ ушамъ. Онъ простоялъ въ такомъ положеніи нѣсколько минутъ, наконецъ, распростился съ товарищемъ, вскочилъ на извощика и приказалъ везти себя по начальству.

Немного погодя, онъ былъ уже въ кабинетѣ Ивана Петровича.

— Иванъ Петровичъ, — проговорилъ онъ, раскланиваясь, — я слышалъ сейчасъ, что меня уволили.

— Да, — отвѣтилъ Иванъ Петровичъ съ какою-то улыбочкой. — Вчера бумага пришла. Садитесь, пожалуйста… Чаю не угодно ли?

— Нѣтъ, благодарю, не хочу.

— Вы меня извините, что я васъ въ халатѣ принимаю. Вчера въ клубѣ былъ, въ карты заигрался и поэтому проспалъ.

— А смѣю спросить, — проговорилъ Бертолетовъ, не обращая вниманія на болтовню Ивана Петровича, — за что именно уволили меня?

— Не знаю. Объ этомъ въ бумагѣ не упоминается. Да вотъ кстати и бумага, — прибавилъ Иванъ Петровичъ, подавая ее Бертолетову.

Тотъ прочиталъ ее и, свернувъ, опять положилъ на столъ.

— Да, — проговорилъ онъ, — дѣйствительно безъ объясненія причинъ.

— Безъ объясненій! — подхватилъ Иванъ Петровичъ, закуривая сигару.

— Но… можетъ быть, вамъ частнымъ образомъ извѣстна причина? — спросилъ Бертолетовъ.

— Ровно ничего не знаю.

Бертолетовъ хотѣлъ еще спросить о чемъ-то, но, взглянувъ на Ивана Петровича, почему-то раздумалъ.

— Въ такомъ случаѣ позвольте проститься.

Иванъ Петровичъ всталъ.

— Я надѣюсь, однако, что всю эту маленькую исторію вы не приписываете моему вліянію. Напротивъ, я всегда былъ за васъ, ставилъ вашу дѣятельность въ примѣръ другимъ врачамъ. Затѣмъ всѣ васъ такъ полюбили въ участкѣ, а крестьяне чуть не молятся на васъ… Я даже самъ удивляюсь, какъ все это могло случиться.

Бертолетовъ поспѣшно накинулъ на себя пальто, раскланялся еще разъ съ Иваномъ Петровичемъ, провожавшимъ его въ переднюю, и поспѣшилъ удалиться.

Выйдя въ сѣни, онъ даже руками развелъ.

— Вотъ это такъ сюрпризъ! — проговорилъ онъ. — Теперь ужь это не оскорбленное самолюбіе, а тоже разгромомъ пахнетъ!… Ну, что-жь? Разгромъ, такъ разгромъ!… Себя ужь отъ этого разгрома я не избавлю, не спасу… Такъ будемъ спасать другихъ!

И, усѣвшись опять на извощика, Бертолетовъ спросилъ его:

— А знаешь ты, гдѣ живетъ повѣренный Протоколистовъ?

— Еще бы, сударь, какъ не знать! — отвѣтилъ извощикъ.

— Такъ вотъ и вези меня къ этому Протоколистову.

— Слушаюсъ.

Они проѣхали немощеную соборную площадь, проѣхали двѣ, три такихъ же улицы, по которымъ бродили безпрепятственно коровы и свиньи, но на которыхъ не было ни фонарей, ни тротуаровъ, и, завернувъ въ глухой переулокъ, поросшій лопухами, остановились, наконецъ, передъ покосившимся флигелемъ о трехъ окнахъ. Это и былъ домъ «жены губернскаго секретаря Протоколистовой», какъ значилось на прибитой къ воротамъ жестянкѣ. Бертолетовъ поднялся на крылечко и, пройдя по небольшой стеклянной галлереѣ, отворилъ дверь. Въ передней его встрѣтила толстая, растрепанная женщина съ подоткнутымъ за поясъ подоломъ и грубо спросила:

— Вамъ кого?

— Дома г. Протоколистовъ?

— Мужъ? Дома.

И, указавъ на слѣдующую комнату, прибавила:

— Снимите пальто, калоши и ступайте туда.

Бертолетовъ раздѣлся и вошелъ въ указанную комнату. Тамъ встрѣтилъ его какой-то старикъ въ халатѣ и туфляхъ, надѣтыхъ на босыя ноги, съ выбритымъ сморщеннымъ лицомъ и съ большими серебряными очками, поднятыми на лобъ. Это былъ типъ стараго чиновника, а потому Бертолетовъ тотчасъ же догадался, что встрѣтившій его и былъ самъ Протоколистовъ.

— Чѣмъ могу служить? — спросилъ старикъ, потирая руками.

— Къ вамъ, по дѣлу.

— А съ кѣмъ имѣю честь говорить?

— Врачъ Бертолетовъ.

И потомъ прибавилъ какъ-то особенно весело, словно забывъ про все, только что случившееся:

— Денегъ вамъ привезъ.

— Доброе дѣло-съ! Съ деньгами всегда милости просимъ… А вотъ коли за деньгами, такъ прошу не прогнѣваться.

И Протоколистовъ захохоталъ дребезжащимъ старческимъ смѣхомъ.

— Прошу покорнѣйше садиться, — прибавилъ онъ, указывая на диванъ.

Бертолетовъ сѣлъ и объяснилъ, по какому именно дѣлу онъ пріѣхалъ.

— Откуда же она денегъ-то взяла? — удивился Протоколистовъ. — Герасимъ Савельичъ говорилъ мнѣ, что ей негдѣ денегъ достать.

— А вотъ разбогатѣла! — вскрикнулъ Бертолетовъ, похлопывая по бумажнику.

— Удивительно!

— Вѣдь, вы закладную-то возвратите мнѣ, конечно?

— Довѣренность бы надо на это! — замѣтилъ Протоколистовъ, прищуривъ одинъ глазъ, но тотчасъ же прибавилъ: — Ну, да ежели всякое лыко да въ строку… такъ, вѣдь, это въ тѣ поры по старому, значитъ, дѣйствовать… Нѣтъ-съ, я человѣкъ въ этомъ отношеніи передовой, за вѣкомъ слѣжу… Я къ буквѣ закона не придираюсь.

— Такъ возвратите, значить? — перебилъ Бертолетовъ.

— И даже съ надписью-съ, что по сей закладной деньги получилъ сполна! — подхватилъ старикъ.

— Въ такомъ случаѣ дѣлайте надпись и получайте деньги.

Протоколистовъ заметался, засуетился, началъ шарить что-то въ карманахъ, чего-то искать по столамъ, по окнамъ, но, не находя искомаго, крикнулъ какимъ-то ласкающимъ, заискивающимъ голосомъ:

— Клавдинька, а Клавдинька… гдѣ ты, душечка?

Вошла та самая толстая женщина, которая встрѣтила Бертолетова въ передней, и, злобно метнувъ на старика суровымъ взглядомъ, спросила:

Ну, чего еще?

— Ключики, Клавдинька, гдѣ?

— А я почемъ знаю!

— Можетъ, брала ихъ…

— Да, вѣдь, вонъ они! — крикнула женщина, указывая на связку ключей, валявшуюся на полу возлѣ дивана.

— Ахъ, ахъ! — заахалъ старикъ, нагибаясь за ключами. — А все ты, ангелочекъ… — прибавилъ было онъ, обращаясь къ женѣ, но, увидавъ, что той уже въ комнатѣ не было, вытянулся, разогнулся, метнулъ какъ-то глазами и, принявъ грозный видъ, крикнулъ: — Опять карманъ не зашила, сколько разъ говорилъ!

Бертолетовъ улыбнулся даже и, глядя на стараго чиновника, думалъ: «И домъ свой на имя жены перевелъ, и себя самого во владѣніе ей отдалъ!»

Протоколистовъ тѣмъ временемъ выдвинулъ ящикъ, пошарилъ тамъ бумагами и, наконецъ, нашелъ закладную.

— Такъ деньги сейчасъ же внесете? — спросилъ онъ.

— Сейчасъ.

Старикъ движеніемъ головы стряхнулъ очки на носъ, сѣлъ за столъ и началъ что-то писать.

— Пожалуйте-съ, — проговорилъ онъ, засыпая пескомъ написанное. — Готово-съ.

И онъ прочиталъ: «Въ уплату по сей закладной двѣсти рублей серебромъ получилъ губернскій секретарь и кавалеръ Василій Семеновъ сынъ Протоколистовъ».

Бертолетовъ передалъ деньги, положилъ въ карманъ закладную и собрался было уходить, какъ вдругъ старикъ, принявъ какой-то плаксивый видъ, проговорилъ:

— А какъ же за хлопоты?

— За какія? — удивился Бертолетовъ. — Вѣдь, дѣло до суда не доходило.

— Все-таки… хлопоталъ, вѣдь… письмецо къ барышнѣ писалъ… марочку наклеивалъ… нѣтъ, ужь вы пожалуйста… времена нынѣ тяжелыя пошли… судиться перестали… не то, что при введеніи новаго судопроизводства… тогда всѣ судились, мода была такая.

— Ну, сколько же вамъ? — перебилъ его Бертолетовъ.

— Трюшницу не жалко будетъ? — спросилъ старикъ.

— Не жалко.

— Ну, вотъ и благодарю, — проговорилъ Протоколистовъ, схвативъ поданную ему бумажку.

— Что ты, бѣлены, что ли, объѣлся? — раздался вдругъ громовый голосъ госпожи Протоколистовой, вбѣжавшей въ комнату и фертомъ остановившейся передъ растерявшимся мужемъ. — Этакое дѣло нѣшто трюшницу стоитъ?… На двѣсти рублей искъ былъ, а ты трюшницу!… Да это по такціи, и то двадцать рублей слѣдуетъ.

Бертолетовъ расхохотался даже.

— Нечего хохотать-то, милостивый государь! — кричала она. — Вы, небось, за визиты-то умѣете брать… хошь и уморите, а вамъ, все-таки, денежки подай… а мы, милостивый государь, честнымъ трудомъ живемъ… Вы какой-нибудь тамъ рецептъ накорябаете и вамъ трюшница летитъ, а тутъ адвокатъ-то, можетъ, ночь цѣлую спины не разгибалъ, и ему тоже трюшницу! Да съ чѣмъ же это сообразно… гдѣ тутъ справедливость?

— Успокойся, Клавдинька, — вмѣшался было старикъ.

Но госпожа Протоколиста. не унималась и продолжала кричать во все горло. Чуть не съ кулаками налетала она на мужа, укоряла его въ неумѣньи вести дѣла, доказывала, что безъ довѣренности онъ не имѣетъ права возвращать закладной, и, отнявъ, наконецъ, у старика «трюшницу», все-таки, добилась, что Бертолетовъ прибавилъ ей еще одинъ рубль.

Часа два спустя, Бертолетовъ снова уже сидѣлъ въ телѣжкѣ и возвращался домой въ село Подкурганное. Пріѣхалъ онъ туда въ сумерки и почему-то приказалъ вести себя не на квартиру въ домъ дьякона, а къ учителю Каратаеву.

— Поздравляю! — кричалъ тотъ, встрѣчая его въ дверяхъ.

— Съ чѣмъ? — удивился Бертолетовъ.

— Извѣстно, съ чѣмъ тебя поздравлять-то, съ увольненіемъ! Развѣ ты дослужишься до чего-нибудь путнаго?

— Ты откуда узналъ про это?

— А вотъ въ газетахъ публикація имѣется… вызываютъ желающихъ занять твое мѣсто.

— И Окся знаетъ? — спросилъ Бертолетовъ.

— Нѣтъ, тамъ еще не знаютъ.

— Ну, и отлично, — проговорилъ Бертолетовъ, садясь на стулъ и не снявъ съ себя ни пальто, ни шляпы. — Мнѣ не хотѣлось бы, чтобы Окся знала о моемъ увольненіи… Чортъ знаетъ, и совѣстно какъ-то, и неловко! И потому я такъ хочу сдѣлать: уѣду завтра какъ будто на пунктъ, а потомъ уже напишу ей откуда-нибудь всю правду… а ты тутъ распродай мое имущество… немного его, положимъ, а, все-таки, кровать желѣзная, столъ письменный, зеркало, и деньги мнѣ перешли.

— Куда же ты думаешь ѣхать? — спросилъ Каратаевъ.

— А я еще и самъ не знаю… Куда-нибудь поѣду… ubi bene, ibi раtria.

— Адресъ недурной.

— Ахъ, Боже, да, вѣдь, современемъ я сообщу, конечно.

— За что же это тебя уволили?

— Безъ объясненія причинъ, — проговорилъ Бертолетовъ и весело захохоталъ.

— И ты еще хохочешь! — вскрикнулъ Каратаевъ.

— Чего же теперь плакать-то? — подхватилъ Бертолетовъ. — Ужь у меня, братъ, характеръ такой… большое расположеніе къ смѣху имѣю.

— Нѣтъ, вонъ Окся, такъ та не хохочетъ.

— А что, дѣдушкѣ, что ли, хуже стало? — спросилъ Бертолетовъ.

— Нѣтъ, старикъ-то отдышался, сидѣть ужь началъ; картавить, правда, началъ какъ-то, а, все-таки, ничего… а вотъ Оксины-то дѣла, такъ плохи.

— Что такое?

— Къ писарю ходила отсрочки просить… ну, и тотъ отказалъ, не отсрочилъ.

Бертолетовъ опять захохоталъ, а Каратаевъ даже плюнулъ съ досады.

— Дуракъ! — крикнулъ онъ, глядя на хохотавшаго пріятеля.

— Нашла о чемъ сокрушаться! — говорилъ Бертолетовъ, отирая выступившія на глаза слезы. — Тутъ ужь все обдѣлано и устроено!… Вотъ она, закладная, — прибавилъ онъ, потрясая въ воздухѣ бумагой, — вотъ она! Ради этой бумаги съ госпожею Протоколистовой познакомился.

— Я тебя не понимаю.

— Очень просто! Были у меня сбереженія небольшія, собирался все кое-какіе хирургическіе инструменты себѣ выписать, а такъ какъ теперь инструменты мнѣ не нужны, то я и порѣшилъ выкупить закладную.

— Узнаю тебя, — вскрикнулъ Каратаевъ восторженно, — узнаю! Глупо, очень глупо, но великодушно!

Бертолетовъ вскочилъ съ мѣста.

— И такъ, — проговорилъ онъ торопливо, — о моемъ увольненіи ни полслова… А теперь ѣдемъ ко мнѣ и въ послѣдній разъ проведемъ вечеръ въ садикѣ.

И онъ, немного помолчавъ, прибавилъ:

— А жаль, чортъ возьми, право, жаль разставаться съ вами… такіе вы всѣ люди хорошіе… прижился я какъ-то здѣсь… хорошо мнѣ было… Ну, ѣдемъ… Смотри же, объ увольненіи — молчекъ!

И дѣйствительно, они весь вечеръ просидѣли въ садикѣ. Старику-дѣду было много лучше, а потому и у Окси на душѣ было веселѣе. Передъ тѣмъ какъ расходиться Бертолетовъ вынулъ изъ кармана закладную и, обратясь къ Оксѣ, проговорилъ:

— А знаете ли, Окся, вѣдь, вы теперь моя должница.

— Какъ такъ?

— Вѣдь, я закладную-то вашу выкупилъ… и теперь ужь проценты вы будете платить не писарю, а мнѣ… прошу быть аккуратной.

Окся не вѣрила ушамъ своимъ. Долго стояла она въ какомъ-то недоумѣніи, растерянная, переконфуженная, и не знала, что сказать на все это. Но глаза ея, полные слезъ, ея волновавшаяся грудь ясно говорили за нее. А Каратаевъ стоялъ поодаль и кричалъ:

— Ну, что же? Благодарите… сдѣлайте реверансъ.

— Нѣтъ, — подхватила Окся, опомнившись, — не реверансъ, а вотъ что…

И, обнявъ Бертолетова, она крѣпко поцѣловала его прямо въ губы.

— Спасибо вамъ, спасибо! — говорила она взволнованнымъ голосомъ. — Вы добрый, хорошій человѣкъ, у васъ великодушное сердце… Вы дѣйствительно спасли цѣлую семью отъ нищеты… И будьте увѣрены, что при первой возможности я уплачу вамъ свой долгъ… Спасибо вамъ, большое спасибо!

А на слѣдующій день раннимъ утромъ, когда еще Окся и не вставала, Бертолетовъ собралъ свои пожитки, затянулъ опять ремнемъ свое байковое одѣяло и уѣхалъ. Каратаевъ пришелъ проводить его.

— Ну, прощай, — говорилъ онъ, крѣпко обнимая друга, — прощай!

И долго махалъ ему вслѣдъ шляпой.

Дня черезъ два Окся прибѣжала къ учителю съ письмомъ въ рукахъ. Каратаевъ лежалъ на кровати, задравъ къ потолку ноги, и курилъ папиросу.

— Его уволили! — вскрикнула она.

— Да съ, уволили.

— Почему же вы не сказали мнѣ тогда же, во-время?

— Не приказано было.

Окся опустилась на стулъ и глубокій вздохъ вырвался изъ ея груди.

X.

Прошло два года и въ селѣ Подкургапномъ произошли значительныя перемѣны. Волостной писарь Герасимъ Савельичъ, выбранный въ члены управы, переселился на жительство въ городъ, а мѣсто его, къ общему удивленію, занялъ учитель Каратаевъ. Училище въ селѣ Подкурганномъ было упразднено; резиденція земскаго врача переведена въ новенькую, только что отстроенную усадьбу Герасима Савельича, которую онъ сдалъ земству. Во флигелѣ этой усадьбы поселились замѣстившій Бертолетова врачъ и двое фельдшеровъ, а въ домѣ, въ которомъ влюбленный писарь мечталъ когда-то пожуировать съ молоденькою хозяюшкой, помѣстилась больница. Сдѣлавшись членомъ управы, Герасимъ Савельичъ забралъ незамѣтно въ руки Ивана Петровича, затѣмъ остальныхъ членовъ, а немного погодя, и все земское собраніе въ полномъ его составѣ и съ предсѣдателемъ во главѣ. Программою, руководившею его служебною дѣятельностью, была экономія и бережливость. «Бережливость, — говорилъ онъ, гдѣ-то вычитавъ эту фразу, — есть источникъ независимости и щедрости. Скупость не расходуетъ ничего, а бережливость не расходуетъ попустому!» Такъ какъ, въ сущности, то же самое думало и большинство земскаго собранія, а въ послѣднее время почти все собраніе, только боялось высказываться, то нѣтъ ничего удивительнаго, что Герасимъ Савельичъ этимъ самымъ изреченіемъ какъ разъ потрафилъ въ самое слабое мѣсто. Тѣмъ не менѣе, однако, на первыхъ порахъ онъ вошелъ въ земство кошечкой: ласково, неслышно, тихохонько мурлыкая. Но, почувствовавъ въ себѣ силу, тотчасъ же превратился въ медвѣдя, поднялся на заднія лапы и началъ все ломать по-своему, по-медвѣжьему. Началъ онъ съ того, что больше чѣмъ на половину сократилъ штатъ управской канцеляріи, а секретаря совершенно стеръ съ лица земли на томъ основаніи, что по положенію никакихъ секретарей въ управѣ не полагается. Затѣмъ онъ принялся за содержателей земскихъ станцій; объѣхалъ всѣ станціи, побывалъ во всѣхъ конюшняхъ, осмотрѣлъ всю сбрую, телѣжки, сани; навелъ даже справки о поведеніи каждаго содержателя, и, найдя, что станціи находятся въ отвратительномъ положеніи, объявилъ, что ежели черезъ мѣсяцъ станціи не будутъ приведены въ тотъ порядокъ, который требуется контрактами, то неисправныхъ онъ прогонитъ по шапкѣ, будетъ судомъ взыскивать съ нихъ неустойку, а на мѣсто ихъ посадитъ другихъ, своихъ, которыхъ онъ знаетъ и которые поведутъ дѣло какъ слѣдуетъ. Черезъ мѣсяцъ всѣ станціи были въ исправности: лошади были въ полномъ комплектѣ, сытыя, бодрыя; сбруя крѣпкая ременная и даже отличалась нѣкоторою щеголеватостью. При видѣ такого порядка на земскихъ станціяхъ, гласные положительно приходили въ удивленіе. «Вотъ это такъ хозяинъ, — говорили они. — Видно, что всюду самъ носъ суетъ!» И дѣйствительно, Герасимъ Савельичъ всюду совался съ своимъ носомъ и, въ своемъ родѣ, конечно, велъ дѣло исправно. Онъ былъ вездѣ и зналъ все, что дѣлается въ уѣздѣ. Онъ привелъ въ извѣстность весь хлѣбъ, находившійся въ общественныхъ запасныхъ магазинахъ; привелъ все это въ извѣстность самъ, лично; открылъ нѣсколько злоупотребленій, смѣнилъ виновныхъ и предалъ ихъ суду. Его всѣ боялись, боялись даже и тѣ, которые не были ему подчинены, и всѣ очень хорошо знали, что ежели Герасимъ Савельичъ приказалъ, такъ, стало быть, выполнить это возможно и ужь никакихъ разговоровъ не полагается. Человѣкъ это былъ настойчивый, крутой, съ извѣстными убѣжденіями, взглядами и не измѣняющій никогда этимъ, разъ выработаннымъ, убѣжденіямъ. «Не гожусь, — говорилъ онъ, — глупъ ежели, такъ и гони меня въ шею, а ужь коли посадили на это мѣсто, такъ и дѣлай по-моему, по-глупому!» Онъ работалъ въ управѣ, работалъ въ уѣздѣ, работалъ на земскихъ собраніяхъ. Во время этихъ собраній онъ даже по ночамъ не спалъ, подготовляя разные доклады и проекты. Проекты свои отстаивалъ онъ изо всѣхъ силъ, не щадя, какъ говорится, живота своего. Тутъ онъ пускалъ въ ходъ всѣ свои способности: хитрость, остроуміе, настойчивость… Умышленно коверкалъ иностранныя слова, лишь бы только насмѣшить собраніе, и съ помощью всего этого добивался своего. Сокращеніе расходовъ было основою всѣхъ его проектовъ и все благосостояніе земства онъ основывалъ на бережливости. Онъ доказывалъ, что ежели земство будетъ продолжать «расточать» деньги, то оно не только не облагодѣтельствуетъ страну, а, напротивъ, доведетъ ее до разоренія. Онъ ловко подтасовывалъ факты, подкрѣплялъ ихъ отдѣльными случаями, прямо выхваченными изъ жизни, обливался при этомъ потомъ, хрипѣлъ, сопѣлъ, задыхался и, все-таки, добивался своего. Самымъ труднымъ дѣломъ для него было добиться сокращенія числа школъ. Большинство гласныхъ было противъ этого сокращенія.

— Да помилуйте, господа, — говорилъ онъ, задыхаясь, — какая же это школа, коли мальчишка въ годъ-то, отъ силы, три мѣсяца учится? Вы, вѣдь, господа, дозвольте доложить вамъ, стараго-то пахаря уничтожили, а новаго-то, какого бы вамъ хотѣлось, не дали. Кому же пахать-то? Я самъ крестьянинъ-съ, я по себѣ знаю, что мужику нужно. А вы у него работниковъ отнимаете… А ужь коли вы хотите, чтобы у васъ школы были, такъ вы заведите въ уѣздъ-то три, четыре, да я учите въ нихъ тѣхъ, которые пожелаютъ учиться; только учите хорошенько, толково, да чтобы мальчишка-то не три мѣсяца учился, а цѣлый годъ, какъ въ другихъ прочихъ учебныхъ заведеніяхъ. Въ тѣ поры я первый скажу вамъ спасибо. А за теперешнія-то ваши школы, на которыя вы безъ толку деньги-то бросаете десятками тысячъ ежегодно, да грамотѣевъ разводите, сирѣчь тунеядцевъ, вы ни отъ меня спасиба не дождетесь, ни отъ населенія. Наша страна земледѣльческая, а вы отъ земли руки отинмаете-съ! Это не порядокъ-съ!

Какъ, однако, ни спорили, какъ ни шумѣли, но количество школъ было умепьшено на половину. Результатомъ всѣхъ этихъ дебатовъ остались довольными и крестьяне, и многіе изъ господъ дворянъ и купцовъ, а потому и нѣтъ ничего удивительнаго, что послѣ одержанія такой трудной на видъ побѣды дворяне-гласные прозвали Герасима Савельича «Бисмаркомъ», а крестьяне «Башкой». Заручившись этою побѣдой, новый «Бисмаркъ» и «Башка» началъ уже подтрунивать не только надъ членами управы, своими сослуживцами, но даже надъ самимъ Иваномъ Петровичемъ. Онъ просто прозвалъ ихъ «земскими нахлѣбниками» и повелъ противъ нихъ такую дипломатическую тактику, что имъ перестала повиноваться даже канцелярія. За то Герасимъ Савельичъ дѣйствовалъ какъ настоящій побѣдитель. Заручившись постановленіями собранія, онъ сократилъ количество школъ болѣе чѣмъ на половину, уничтожилъ во многихъ селахъ базары, «только развращающіе народъ и отнимающіе у него цѣлыхъ два рабочихъ дня въ недѣли!», убавилъ фельдшеровъ, урѣзалъ у докторовъ жалованье…

Герасимъ Савельичъ умѣлъ поладить не только съ земцами, но даже и съ другими учрежденіями, вовсе не касавшимися земства. Онъ повсюду былъ какимъ-то руководителемъ, какимъ-то совѣтчикомъ. Ни единый волостной старшина, напримѣръ, не избирался безъ предварительнаго его одобренія. Онъ какъ-то съумѣлъ такъ сдѣлать, что всѣ общества, прежде чѣмъ выбирать старшину, ѣхали къ нему за совѣтомъ. Словомъ, Герасимъ Савельичъ забралъ въ руки весь уѣздъ и распоряжался какъ хотѣлъ. Нечего говорить, что послѣ всего этого «земскіе нахлѣбники», видимо, растерялись. Иванъ Петровичъ сталъ потрушивать за свой «земскій пирогъ», а остальные члены словно совсѣмъ стушевались. Одинъ изъ нихъ даже предупредилъ могущее совершиться съ нимъ паденіе и поспѣшилъ опредѣлиться на какой-то пароходъ въ качествѣ помощника капитана. Но къ чести Герасима Савельича надо сказать правду, что онъ не зазнавался и ничуть не подкапывался подъ благосостояніе своихъ сослуживцевъ. Онъ держалъ себя такъ же, какъ держалъ себя и прежде, будучи писаремъ. Онъ ходилъ все въ такомъ же сюртукѣ со складками позади и костяными пуговицами спереди; разъѣзжалъ по уѣзду въ простой ямской телѣжкѣ; подавалъ руку старшинамъ и писарямъ; былъ вѣжливъ, гостепріименъ, любилъ угостить, угодить каждому; званіемъ крестьянина не гнушался и точно такъ же, какъ и прежде, каждую субботу парился въ банѣ. Только на этотъ разъ онъ нашелъ такого парильщика въ лицѣ управскаго сторожа, малоросса Дупленко, что не разъ нагишемъ выскакивалъ отъ него изъ бани, не будучи въ силахъ выдерживать его «горячаго вѣника».

Совершилось нѣчто новое и въ домѣ заштатнаго дьякона села Подкурганнаго.

Разъ какъ-то въ началѣ іюня у воротъ дьяконскаго домика остановился небольшой тарантасикъ, запряженный парою сытенькихъ саврасокъ. Въ тарантасѣ сидѣлъ молодой человѣкъ, остриженный въ кружокъ, въ соломенной шляпѣ и легенькомъ лѣтнемъ полукафтаньи; а рядомъ съ нимъ молоденькая дамочка подъ зонтикомъ, въ такой же соломенной шляпѣ и въ мантильѣ, накинутой на плечи. Пріѣхавшихъ, какъ видно, ждали въ домѣ дьякона, ибо не успѣли они соскочить съ тарантаса, какъ къ нимъ на встрѣчу выбѣжала уже Окся.

— Алеша, братъ! — вскричала она.

— Окся! — подхватилъ тотъ.

И, войдя во дворъ, они оба, довольные и счастливые, обнялись и начали горячо цѣловать другъ друга. Только потомъ, вдоволь нацѣловавшись, братъ подвелъ къ сестрѣ пріѣхавшую съ нимъ дамочку и проговорилъ, улыбаясь:

— А вотъ и моя попадья молодая.

Вышелъ на встрѣчу пріѣхавшимъ и старый дѣдъ. Онъ вышелъ на крылечко и, придерживаясь за колонку, долго смотрѣлъ съ крыльца на не замѣчавшую его молодежь. Онъ съ радостною улыбкой любовался ея объятіями и поцѣлуями, прислушивался къ ея шумному и веселому говору и, при видѣ всего этого, даже слезы выступили на глазахъ его.

— Алеша! — крикнулъ онъ, наконецъ, дрожавшимъ отъ волненія голосомъ.

Заслышавъ этотъ голосъ, всѣ оглянулись и, увидавъ дѣда, бросились къ нему съ объятіями. Но дѣдъ отстранилъ эти объятія. Онъ благоговѣйно сложилъ руки и, протянувъ ихъ по направленію къ Алешѣ, проговорилъ:

— Благослови, отче!

Молодой человѣкъ снялъ шляпу, торопливо стащилъ съ руки перчатку и благословилъ старика. Принявъ благословеніе, онъ поцѣловалъ благословившую его руку и только тогда началъ обнимать и цѣловать пріѣхавшихъ.

XI.

Въ тотъ же день вечеромъ вся эта компанія, кромѣ дѣда, шумно пировала въ знакомомъ уже намъ садикѣ. Вечеръ былъ превосходный, солнце только что закатилось и жаркій день смѣнился вечернею прохладой. Окся угощала пріѣхавшихъ чаемъ, вареньемъ… не забыта была для брата и водка, и наливка. «Попикъ-стригунокъ», какъ прозвала брата Окся, разсказывалъ ей все происшедшее съ нимъ по окончаніи курса въ семинаріи. Разсказъ этотъ онъ повелъ въ самой игривой формѣ. Онъ подробно передалъ сестрѣ, какъ его посвящали въ псаломщики, какъ, въ то время, когда онъ былъ псаломщикомъ, въ него влюбилась дочь мѣстнаго протопопа и благочиннаго Федосья Петровна, теперешняя его жена; какъ эта дѣвица Федосья Петровна прикармливала и припаивала его; какъ онъ съ нею ходилъ въ рощу за ландышами, фіалками и малиной и какъ, наконецъ, все это «миндальничанье» и всѣ эти поэтическія увлеченія покончились, наконецъ, самымъ прозаическимъ финаломъ, т. е. бракомъ. Во время этого разсказа Феня поминутно перебивала мужа, хлопала по рукамъ, по спинѣ, увѣряла, что все это ложь, неправда; что ничего подобнаго не было, что ухаживала не она за нимъ, а, наоборотъ, онъ за ней; что она долго не соглашалась даже быть его женой, и чуть не дошла до той веселой и хорошей ссоры, которая такъ краснорѣчиво доказываетъ существующую между ссорящимися взаимную любовь. Послѣ этого «попикъ-стригунокъ» перешелъ къ дальнѣйшему повѣствованію, но такъ какъ дальнѣйшее было уже извѣстно Оксѣ изъ писемъ брата, то и повѣствованіе было короткое. Онъ разсказалъ только подробности прибытія своего въ назначенный ему приходъ, свое опасеніе не выполнить достойнымъ образомъ принятыя имъ на себя великія и святыя обязанности пастыря и затѣмъ тотъ трепетъ, который обуялъ имъ, когда онъ въ своемъ новомъ приходѣ совершалъ первую литургію. Однако, приходъ ему понравился, село оказалось большое, красиво расположенное на берегу судоходной рѣки, много луговъ, лѣсу и помимо всего два, три образованныхъ помѣщичьихъ семейства, въ домѣ которыхъ можно пріятно провести время и пользоваться всевозможными журналами и газетами. Свой разсказъ онъ покончилъ сообщеніемъ тѣхъ плановъ, которые ему хотѣлось бы осуществить въ скоромъ будущемъ, а именно: устроить воскресныя бесѣды съ прихожанами хоръ пѣвчихъ, который бы пѣлъ въ церкви.

— А знаете что? — вскрикнулъ молодой батюшка, покончивъ свой разсказъ. — Будетъ толковать объ этомъ… Посмотрите-ка, какая ночь-то хорошая… пойдемте-ка на берегъ рѣки, да полевую кашицу сваримъ… Помнишь, Окся, — прибавилъ онъ, обнимая сестру, — какую мы съ тобой въ старые годы варили, когда я на каникулы пріѣзжалъ сюда?

— Еще бы не помнить! — вскрикнула та. — Весело тогда было.

— Ахъ, да, кстати! А гдѣ же нашъ сокашникъ-то, докторъ-то Бертолетовъ?

— Его давно ужь нѣтъ здѣсь.

— Да это-то я знаю, ты писала мнѣ… но я спрашиваю: гдѣ онъ теперь?

— А Господь его знаетъ… не пишетъ… хоть бы строчку написалъ… ни мнѣ не пишетъ, ни пріятелю своему Каратаеву.

— А этотъ гдѣ?

— Этотъ здѣсь писаремъ волостнымъ.

— На мѣсто Герасима Савельича? — удивился попикъ. — Да, вѣдь, это отличное мѣсто… тысяча двѣсти рублей жалованья!

— И представь себѣ, — перебила его Окся, — отъ половины жалованья отказался. «Мнѣ, говоритъ, и шестисотъ дѣвать некуда, а вамъ они на подушныя пригодятся!» Только деньги эти онъ откладываетъ на подушныя самъ, а когда нужно, передаетъ ихъ сборщику. «Пропьете, скоты, коли вамъ въ руки ихъ дать!»

Батюшка расхохотался даже.

— Однако, — вскрикнулъ онъ, — комикъ, какъ есть.

И затѣмъ вдругъ спросилъ сестру:

— Ну, что же, варимъ кашицу-то? Пшено-то есть, что ли?

— Конечно.

— И баранина?

— И баранина есть, — подхватила Окся, — и сметана, — словомъ, все, что требуется.

— Отлично!

Быдумка «попика-стригунка» понравилась всѣмъ. Окся съ Феней побѣжали за провизіей, за котелкомъ, а попикъ принялся перетаскивать на берегъ рѣки сушнякъ, сложенный въ кучу въ одномъ изъ угловъ садика. Тамъ на берегу онъ выбралъ мѣсто поудобнѣе и принялся разводить костеръ. Немного погодя, вернулись Окся съ Феней, принесли котелокъ, провизію, ложки и всѣ принялись за дѣло. Попикъ тщательно перемылъ пшено и нарѣзанную баранину, сложилъ все это въ котелокъ, налилъ его водою, а затѣмъ, приладивъ котелокъ надъ костромъ, поджогъ этотъ костеръ спичкой. Сухія дрова немедленно затрещали и яркое пламя освѣтило вдругъ всѣхъ, окружавшихъ костеръ. Ночь была тихая, нѣмая и ни единый шорохъ, помимо потрескиванья дровъ, не нарушалъ этой волшебной тишины.

Вдругъ Окся подняла голову; вслѣдъ за нею Феня, попикъ-стригунокъ и всѣ, повернувшись назадъ, стали къ чему-то прислушиваться. Гдѣ-то вдали не то органъ гудѣлъ, не то арфа, не то пѣсня раздавалась… пѣсня чуть слышная, но гармоничная и стройная… Это былъ какой-то дуэтъ, состоявшій изъ тенора и баритона. Пѣсня эта словно приближалась, словно волна набѣгала, тихо, спокойно. Она неслась со стороны села и какъ будто изъ дьяконскаго садика. Она словно путалась тамъ въ листвѣ деревъ и, только вырвавшись изъ этой листвы, свободно разливалась во всѣ стороны.

— Вѣдь, это «Первая любовь»! — прошепталъ попикъ, долгое время находившійся въ пѣвчихъ и самъ отлично пѣвшій.

И, обратясь къ женѣ, прибавилъ:

— Помнишь, въ лѣсу-то я пѣлъ тебѣ?… «Въ вечернемъ сумракѣ долины»…

— Да, да, — прошептала Феня, прислушиваясь къ пѣнію.

— Помнишь, вечеръ былъ… мы сидѣли надъ рѣкой?

— Да, да, да… помню…

— А я напѣвалъ:

Въ кустахъ прибрежныхъ влюбленно перекликались соловьи;

Я близъ тебя стоялъ смущенный,

Томимый трепетомъ любви.

А пѣснь наплывала все ближе и ближе… теперь можно было даже слова разбирать. Попикъ не выдержалъ и звучнымъ, мелодичнымъ голосомъ принялся подпѣвать пѣвцамъ. Онъ пѣлъ:

Но память свято, неизмѣнно сохранила

Милыя сердцу завѣтныя черты:

И садъ, и вечеръ, и свиданье,

И нѣгу смутную въ крови,

И сердца жаръ, и замиранье —

Всю эту музыку любви…

А Окси давно уже не было. Она бѣжала уже на встрѣчу пѣвцамъ, и когда замерли во мракѣ ночи послѣднія слова пѣсни, она вскрикнула громко:

— Иванъ Николаичъ, вы ли это?

И дѣйствительно, это былъ онъ. Его можно было узнать по тому веселому хохоту, которымъ разразился онъ, какъ только увидалъ передъ собою Оксю.

— Ба! знакомыя все лица! — вскрикнулъ попикъ при видѣ подошедшихъ Бертолетова и Каратаева. — Какими судьбами, откуда?

— А вотъ къ вамъ въ гости пріѣхалъ, — говорилъ Бертолетовъ.

— Боже мой, на кого вы похожи! — проговорила Окся, всплеснувъ руками.

— А что, красивъ?

— Вы весь въ пыли, лица не видно.

— А это все можно тотчасъ же исправить.

И, подойдя къ рѣкѣ, онъ присѣлъ на корточки, сбросилъ шляпу и принялся умывать лицо.

Окся познакомила молодыхъ людей съ Феней, всѣ усѣлись вокругъ костра и разговорамъ не было конца.

— Ну, разсказывайте же, — проговорила Окся, обращаясь къ Бертолетову, — разсказывайте, гдѣ были все это время, что дѣлали, какъ жилось вамъ?

— Ну, вотъ еще, что выдумали! — вскрикнулъ Бертолетовъ. — Тутъ ѣсть до смерти хочется, проголодался я, какъ собака, а вы съ разсказами пристаете! Думалъ было у этого вотъ писаря поужинать, а у него нѣтъ ничего.

— Не ужинаю я, братецъ, нахожу это вреднымъ.

— Можетъ, готова кашица-то? — прибавилъ Бертолетовъ, заглянувъ въ котелокъ.

— А вотъ еще разъ прокипитъ и готова! — отвѣтилъ попикъ, помѣшивая въ котелкѣ и снимая пѣну.

— Гдѣ же вы пропадали-то, — приставала Окся, — отчего не писали?

— Да писать-то нечего было.

— Я даже не знала куда вамъ проценты посылать.

— Тѣмъ лучше, кучкой получу.

— Ну, что же, добились мѣста, наконецъ?

— Хочется знать?

— Хочется.

— Ладно, скажу; только съ уговоромъ.

— Съ какимъ?

— А съ такимъ, что, получивши отъ меня отвѣтъ, вы больше не станете приставать ко мнѣ съ вопросами.

— Хорошо.

— Получилъ и скоро отправляюсь на должность…

— Куда?

— А слово-то! — подхватилъ Бертолетовъ.

— Такъ отвѣтьте на вопросъ, куда ѣдете, и тогда конецъ.

Бертолетовъ помолчалъ немного и чуть не вскрикнулъ:

— Въ Мервъ.

Крикъ ужаса вырвался у всей компаніи.

А Бертолетовъ, вынувъ изъ кармана бумажникъ, развернулъ его и, показывая цѣлую пачку радужныхъ билетовъ, говорилъ весело:

— За то денегъ-то сколько… Никогда такимъ богачемъ не былъ… Вотъ они!… Ну-съ, — прибавилъ онъ, спрятавъ бумажникъ въ карманъ, — а теперь кашицы давайте.

— Въ Мервъ! — прогудѣла вся компанія.

— Да-съ, въ Мервъ, — передразнилъ ее Бертолетовъ. — А, все-таки, отъ кашицы не отстану.

— Сію минуту готова будетъ…

— А водочка-то есть, что ли?

Только тутъ опомнилась Окся.

— Сейчасъ, сейчасъ все будетъ… И водки принесу, и наливки…

И, вскочивъ, она побѣжала по направленію къ дому.

— Такъ это и я съ вами, — крикнулъ Бертолетовъ и бросился вслѣдъ за нею.

— Не догоните! — кричала Окся.

— Догоню! — кричалъ Бертолетовъ.

— Не догоните!

— Догоню!

И въ темнотѣ словно вихорь пролетѣлъ, шумно, громко и постепенно затихая.

Кашица была съѣдена до тла, бутылка съ наливкой опорожнена, а молодая компанія все еще не расходилась. Сидя вокругъ костра, она принялась за пѣніе. Пѣли все: и свѣтское, и духовное; пѣли хорошо, стройно, музыкально, и только когда на востокѣ загорѣлась алая полоска зари, а надъ рѣкою заклубился туманъ, когда мракъ ночи началъ переливаться въ сѣроватые полутоны, а тѣло невольно вздрагивать отъ утренней сырости, всѣ порѣшили, что пора, наконецъ, и по домамъ.

XII.

На слѣдующій день дѣдъ пришелъ къ внуку.

— Слушай-ка, — проговорилъ дѣдъ, — завтра воскресенье… отслужимъ-ка съ тобой обѣдню…

— Да можете ли вы; дѣдушка?

— Ничего, могу… Я теперь ничего… Точно, опосля кондрашки я маленичко прицапывалъ на лѣвую ногу… и языкъ путлялся… а таперь я совсѣмъ окрѣпъ… Кабы слабость въ себѣ чувствовалъ, такъ я и самъ бы не осмѣлился на такое святое дѣло… Нѣшто возможно?

— Какъ бы бѣдъ не надѣлать, — замѣтилъ попикъ, — сохрани, Господи…

Дѣдъ выпрямился и, обратясь къ иконамъ, принялся креститься.

— Вотъ тебѣ истинный Богъ, — говорилъ онъ, — давно такой крѣпости въ себѣ не чувствовалъ, какъ таперича, даже глаза, и тѣ словно просвѣтлѣли… Отчего же мнѣ не отслужить?… Кабы «запрещенный» я былъ, въ уголовщинѣ въ какой ни на есть запутанъ, ну, иное дѣло… а то запрету на мнѣ нѣтъ… по дѣламъ по своимъ я чистъ… крѣпости во мнѣ достаточно…

И, не докончивъ фразы, онъ прибавилъ дрогнувшимъ отъ внутренняго волненія голосомъ:

— Нѣтъ, Алеша, ужь ты яви такую божескую милость… сходи къ «батюшкѣ» къ нашему, похлопочи за меня… Онъ все не позволяетъ мнѣ… а ужь ты упроси… Ей-Богу, я отслужу… Ужь очень мнѣ хочется… сколько лѣтъ не служилъ… исповѣдываться къ нему пойду и обѣдню съ правиломъ…

Попикъ посмотрѣлъ на дѣда и умилился, глядя на лицо старца, полное выраженія мольбы.

— Хорошо, дѣдушка; я схожу, попрошу отца Кондрата; кстати, я еще и съ визитомъ не былъ у него…

Дѣдъ не понялъ этого слова; внукъ объяснилъ.

— Такъ, такъ, — согласился дѣдъ, — честь отдать подобаетъ… старики почетъ любятъ…

И, подумавъ немного, прибавилъ:

— А опосля обѣдни на «родныя могилки» пошли бы, паннихидку бы отпѣли… похлопочи!

Внукъ сжалился надъ дѣдомъ и порѣшилъ идти съ визитомъ къ отцу Кондрату и кстати «похлопотать» за дѣда. Онъ сообщилъ объ этомъ женѣ, посовѣтовалъ и ей сдѣлать визитъ старику священнику и оба принялись прифранчиваться. Полчаса спустя, они выходили уже изъ калитки и, гремя своими новенькими шелковыми нарядами и поскрипывая своею новою щегольскою обувью, пошли по направленію къ дому мѣстнаго священника отца Кондрата. А слѣдомъ за ними тихохонько прокрался за калитку и дѣдъ. Онъ приложилъ къ обнаженному своему черепу руку въ видѣ козырька и, убѣдившись, что внукъ пошелъ дѣйствительно къ попу, а не куда-нибудь въ иное мѣсто, опустился на скамейку.

Цѣлый добрый часъ протомился дѣдъ въ ожиданіи. Наконецъ, молодая чета возвратилась.

— Служимъ? — спросилъ дѣдъ робко, словно не смѣя взглянуть въ глаза внуку.

— Служимъ, служимъ, — поспѣшилъ тотъ успокоить старика.

— Съ правиломъ?

— Съ правиломъ.

— А говорилъ, что исповѣдываться приду?

— Говорилъ.

— Завтра, значитъ? — засуетился дѣдъ.

— Завтра.

Дѣдъ соскочилъ со скамьи и чуть не бѣгомъ направился въ кухню.

— Сергѣевна! — крикнулъ онъ, отворивъ дверь кухни.

— Чего? — отозвалась работница.

— Истопи-ка мнѣ баньку, родимая… Завтра обѣдню служить буду.

— Ну? — удивилась Сергѣвна.

— Вѣрно говорю… Со внукомъ…

— Ты ужь, поди, и служить-то разучился.

— Небось… Такъ-то отслужу, за мое почтенье… Не хуже протодьякона архіерейскаго…

— Ну, ну.

— Такъ истопишь?

— Недосугъ было! Суббота сегодня: полы надо мыть, хлѣбы мѣсить… Ну, да, видно, ужь для тебя постараться…

— Постарайся. Только ты пораньше, такъ къ вечернему стаду… потому исповѣдываться надо идти къ попу, на ночь правило прочитать, а поутру-то къ заутрени…

— Ладно, ладно.

— Пожалуйста.

И дѣдъ отправился затѣмъ за свою перегородку. Придя туда, онъ суетливо вытащилъ изъ-подъ кровати свой сундукъ, отперъ его и принялся доставать оттуда чистое бѣлье, рясу и полукафтанье. Рясу онъ Богъ знаетъ съ которыхъ поръ не надѣвалъ. Это была ряса стараго фасона, зеленая и съ какими-то желтыми пятнами. Отъ долгаго лежанья въ сундукѣ она вся пропахла какимъ-то затхлымъ, кисловатенькимъ запахомъ, вся была измята. Но дѣдъ, все-таки, съ гордостью осмотрѣлъ ее, встряхнулъ и торжественно повѣсилъ на стѣну, чтобы отошли складки. Затѣмъ онъ досталъ изъ-подъ кровати сапоги со множествомъ заплатъ и принялся внимательно осматривать ихъ. Но сапогами онъ былъ недоволенъ; во-первыхъ, не нравились ему заплаты, пришитыя чуть не бѣлыми нитками, а, во-вторыхъ, и рыжій цвѣтъ кожи. «Кабы ваксицей смазать!» — подумалъ дѣдъ. И, вспомнивъ, что онъ видѣлъ въ сѣняхъ ваксу, привезенную внукомъ, дѣдъ направился въ сѣни, взялъ коробку съ ваксой, щетки и, возвратившись опять за перегородку, принялся за чистку сапогъ.

Тѣмъ временемъ подошли Бертолетовъ съ Каратаевымъ и, узнавъ, что завтра дѣдъ будетъ служить, порѣшили пропѣть обѣдню. Къ нимъ присоединились и Окся съ Феней.

— Отлично, — воскликнулъ Бертолетовъ, — только надо спѣвку устроить.

— А херувимскую пропоемъ «органную», — подхватила Окся, — она мнѣ очень нравится.

— Да развѣ вы споете?

— Скажите пожалуйста! — оскорбилась Окся. — Я думаю, въ училищѣ-то я въ хорѣ была…

— И я тоже! — поспѣшила предупредить Феня.

— Ну, тогда дѣло другое, — вскрикнулъ Бертолетовъ.

Однако, порѣшили дѣду объ этомъ не говорить и сдѣлать ему сюрпризъ.

Послѣ обѣда, на берегу рѣки, на томъ мѣстѣ, гдѣ вчера варили кашицу, была устроена спѣвка, продолжавшаяся довольно долго. За то спѣлись отлично, а «органная» херувимская была даже пропѣта на славу. Когда затѣмъ всѣ возвратились въ садикъ и усѣлись вокругъ чайнаго стола, дѣдъ, красный, какъ ракъ, торопливо выходилъ изъ бани.

— Дѣдушка, чай пить идите, — крикнула Окся.

— Недосугъ, — отвѣтилъ тотъ, — сейчасъ исповѣдываться иду.

И затѣмъ, перецѣловавшись со всѣми, онъ проговорилъ:

— Простите меня, грѣшнаго, коли чѣмъ обидѣлъ кого, — и отправился къ отцу Кондрату.

— Служить собираешься? — проговорилъ тотъ, увидавъ дѣда.

— Такъ точно, съ вашего разрѣшенія…

— Не упадешь?

— Зачѣмъ, вашескоблагословеніеі-вскрикнулъ дѣдъ.

— То-то, смотри, бѣдъ не надѣлай…

Но, взглянувъ на старика, прибавилъ:

— Да ты и впрямь молодецъ-молодцомъ! Что это съ тобой сдѣлалось?… Узнать нельзя!

— Какъ еще отслужу-то, — хвасталъ дѣдъ, — за мое почтенье! Не хуже протодьякона.

Послѣ исповѣди дѣдъ прошелъ прямо къ себѣ за перегородку. Онъ затеплилъ передъ иконами восковую свѣчу, молча перекрестился нѣсколько разъ, положилъ земной поклонъ, а затѣмъ всталъ, выпрямился какъ-то, надѣлъ очки и принялся читать «правило». Передъ тѣмъ какъ ложиться спать, онъ пріотворилъ дверь и, просунувъ свою лысую голову въ кухню, позвалъ Сергѣвну.

— Ты того, Сергѣвна, — проговорилъ онъ, — коли я того… просплю кой грѣхъ, такъ ты меня…

— Побудить? — спросила Сергѣвна.

— Да, къ заутрени-то…

— Хорошо, побужу.

Но дѣдъ напрасно хлопоталъ объ этомъ. Взволнованный ожидавшимъ его торжествомъ, онъ никакъ не могъ заснуть. Онъ ворочался съ боку на бокъ, закрывалъ глаза, а уста невольно какъ-то двигались и мысленно повторяли одну эктенію за другой. За ночь-то онъ раза три отслужилъ обѣдню: и за себя, и за священника, и за дьячковъ; раза два паннихиду повторилъ, а сонъ, все-таки, не преодолѣлъ волненія. Наконецъ, ему наскучило лежать. Онъ вскочилъ съ кровати, зажегъ свѣчу и сталъ одѣваться. Одѣвшись и надѣвъ на голову шляпу, онъ подошелъ къ зеркалу и, судя по улыбкѣ, озарившей его лицо, остался доволенъ костюмомъ. Въ домѣ всѣ спали. Онъ осторожно пробрался на крыльцо, вышелъ за калитку и сталъ прислушиваться, не звонятъ ли къ заутрени. Но кругомъ была могильная тишина. «Пойти нѣшто внука побудить, — подумалъ онъ. — Пока умоется, одѣнется, глядишь и зазвонятъ!» И онъ пробрался въ комнату молодого попика и дотронулся слегка до плеча спавшаго.

— Алеша! — шепталъ онъ.

Тотъ открылъ глаза.

— Что, развѣ звонятъ?

— Нѣтъ… да пока умоешься.

— Поспѣю, погодите… спать хочется.

И, повернувшись на другой бокъ, онъ опять заснулъ.

Дѣдъ вышелъ, недовольный сонливостью внука, и опять пошелъ за калитку.

— И кто ихъ знаетъ, чего не звонятъ, — ворчалъ онъ, опускаясь на скамейку. — Дрыхнутъ…

Но тотчасъ же опомнился, перекрестился и прошепталъ:

— Господи, помилуй мя, грѣшнаго.

Такъ просидѣлъ онъ съ полчаса, наконецъ, начало свѣтать и погнали стадо. Вдругъ дѣду пришло въ голову, что, можетъ быть, давно ужь и отзвонили, только онъ не слыхалъ, и, поблѣднѣвъ отъ ужаса, обратился къ проходившимъ мимо него бабамъ:

— Что, бабы, — спросилъ онъ испуганнымъ голосомъ, — къ заутрени не звонили?

— Ну, куда съ этихъ поръ! — вскрикнули тѣ.

И, взглянувъ на дѣда, вдругъ захохотали.

— Однако, ты, дѣдушка, сегодня принарядился.

Дѣдъ осклабился.

— Обѣдню служу.

— Ты ужь скажешь! Тебя только послухай!

— Ей-Богу, служу. Приходите… И другимъ повѣстите… Старый, молъ, дьяконъ служить будетъ.

— Мотри не согрѣши! — крикнули бабы и, захохотавъ, пошли дальше.

Стадо прогнали и опять все затихло. А дѣдъ сидѣлъ, сидѣлъ и задремалъ.

Зазвонили къ заутрени. Заслышавъ звонъ, молодой батюшка проснулся, умылся, одѣлся и пошелъ въ церковь. Но, выйдя за калитку, онъ вдругъ остановился. Передъ нимъ сидѣлъ дѣдъ въ шляпѣ, въ коротенькой полинявшей рясѣ, изъ-подъ которой выглядывали отрепанныя полы рыжаго полукафтанья, и въ густо смазанныхъ ваксой сапогахъ. Дѣдъ сидѣлъ съ поникшею на грудь головой и спалъ сладкимъ утреннимъ сномъ. Молодой «попикъ» улыбнулся, подошелъ къ дѣду и, слегка коснувшись его плеча, проговорилъ ласково:

— Дѣдушка… дѣдушка, звонятъ, пойдемте.

Дѣдъ вскочилъ, взглянулъ испуганными глазами на внучка, похлопалъ вѣками, но, услышавъ звонъ, чуть не бѣгомъ направился къ церкви.

XIII.

У заутрени почти вовсе не было никого, а потому дѣдъ, не разгулявшійся еще какъ слѣдуетъ послѣ утренней дремоты и, видимо, ослабѣвшій отъ безсонно проведенной ночи, отслужилъ заутреню какъ то сонно и безъ особеннаго интереса. Обѣдня началась вскорѣ послѣ заутрени. Церковь стала наполняться народомъ и дѣдъ началъ какъ-то робѣть. Доселѣ храбрившійся и хваставшійся, что заткнетъ за-поясъ каѳедральнаго протодьякона, онъ вдругъ почувствовалъ какую-то дрожь и какое-то спираніе въ горлѣ, мѣшавшее ему громко говорить; словно какъ кто-нибудь схватилъ его за горло и принялся душить. Началась проскомидія. Дѣдъ, съ кадиломъ въ рукахъ, стоялъ возлѣ жертвенника, кадилъ, перечитывалъ вслухъ имена поминаемыхъ, но, тѣмъ не менѣе, поминутно бросалъ взоры въ полурастворенную сѣверную дверь. Видя, что народъ все прибываетъ и прибываетъ, что собралась даже вся аристократія села, — фельдшеръ съ женой, два-три управляющихъ и даже самъ торговецъ бакалейными товарами купецъ Живодеровъ съ женой и свояченицей, — чувствовалъ, что и робость его все усиливается и усиливается. «Ну, какъ срѣжусь?» — думалъ онъ и даже началъ раскаиваться, что выбралъ для своего служенія воскресный день, а не какія-нибудь будни. Но раскаяваться было поздно; проскомидія подходила къ концу и наступалъ тотъ моментъ, когда дьяконъ долженъ былъ выйти на «солею» и провозгласить: «Благослови, владыко!» Наконецъ, этотъ моментъ подошелъ. Дѣдъ оробѣлъ окончательно, но дѣлать было нечего. Скрѣпя сердце испросивъ у священника благословеніе, дѣдъ вышелъ изъ алтаря, блѣдный, чуть живой, сталъ передъ царскими вратами, какъ-то особенно высоко поднялъ руку, словно собираясь достать висѣвшую передъ Тайною Вечерью лампадку, и дрожавшимъ отъ волненія голосомъ затянулъ, пришепетывая и присвистывая: «Благослови, владыко!» Раздался возгласъ священника и затѣмъ хоръ пѣвчихъ грянулъ «аминь!» Неожиданное хоровое пѣніе поразило дѣда; онъ посмотрѣлъ на правый клиросъ и, увидавъ тамъ Оксю, Бертолетова и другихъ, началъ пріободряться. «Міромъ Господу помолимся!» у него вышло уже гораздо громче и смѣлѣе, а, немного погодя, онъ разошелся уже до того, что старческій голосъ его трещалъ у всѣхъ въ ушахъ. Лицо его побагровѣло, жилы налились отъ натуги кровью, онъ весь какъ-то надулся, глаза вылупились и потъ градомъ катился съ его лица. Окончивъ эктенію, дѣдъ уже почувствовалъ себя совершенно оправившимся отъ робости и былъ какъ нельзя болѣе доволенъ собой.

— Лиха бѣда начать, — шепталъ онъ, возвращаясь въ алтарь, — а потомъ-то какъ по маслу пойдетъ!

Но молодой попикъ нѣсколько огорчилъ дѣда.

— Нѣтъ, дѣдушка, такъ кричать невозможно! — замѣтилъ онъ шепотомъ.

— Громко больно?

— Помилуйте, въ ушахъ трещитъ.

— Такъ я полегче буду.

— Вотъ у заутрени какъ хорошо служили… тихо, смирно, спокойно.

— Можно и такъ.

— И потомъ царствующій домъ совсѣмъ не тотъ… Многіе ужь скончались, а вы…

— Я, кажись, вѣрно…

— Вѣрно-то вѣрно! Но, вѣдь, это когда было-то? Десять, пятнадцать лѣтъ тому назадъ! — ужасался батюшка.

— Господь разберетъ! — утѣшилъ его дѣдъ. — Онъ тамъ знаетъ, кого за здравіе, кого за упокой… Ничего!

Между тѣмъ, псалмы и антифоны были пропѣты; пропѣли «Единородный Сыне» и батюшка обратился къ дѣду:

— Ступайте вторую малую эктенію… только, ради Господа, не кричите.

Малую эктенію эту дѣдъ прочелъ уже замѣтно тише и значительно понизилъ тонъ. Но когда дѣло дошло до возгласа: «Господи, спаси благочестивыя и услыши ми», дѣдъ не выдержалъ: онъ сталъ въ царскихъ вратахъ лицомъ къ народу, растопырилъ ноги и, поводя ораремь, такъ гаркнулъ: «И во вѣки вѣковъ!» что батюшка только глаза къ небу поднялъ и тутъ же далъ зарокъ никогда больше съ дѣдомъ не служить.

— Это искушеніе! — шепталъ онъ.

Подошло время чтенія апостола. «Премудрость и вонмемъ» дѣдъ провозгласилъ хотя и громко, но, все-таки, не очень, и отправился совершать кажденіе. Во время этого кажденія, когда дѣдъ приблизился къ лѣвому клиросу, Живодеровъ шепнулъ:

— Ай да дѣдъ!

— А что? — спросилъ тотъ.

— Молодчина! Не хуже каѳедральнаго.

А обрадованный дѣдъ шепталъ ему на ухо:

— Это еще я не во всю! А вотъ постой-ка до «сугубой» доберусь!

Евангеліе дѣдъ прочелъ смирненько, во-первыхъ, потому, что плохо разбиралъ, а, во-вторыхъ, и потому, что какъ-то перепуталъ закладки, открылъ совсѣмъ не то евангеліе, которое слѣдовало прочесть. Долго возился онъ, отыскивая настоящее, наконецъ, отыскалъ и принялся за чтеніе. Покончивъ чтеніе и передавъ евангеліе священнику, дѣдъ возвратился на свое мѣсто, откашлялся раза два и подмигнулъ Живодерову: «слушай, дескать!» Бертолетовъ щёлкнулъ камертономъ, началъ было съ клироса задавать тонъ, затянулъ было тихонько: «соль, фа, мы, ре, соль», но дѣдъ никакихъ тоновъ слышать не хотѣлъ и, снова побагровѣвъ, загремѣлъ на всю церковъ: «Рцемъ вси отъ всея души и отъ всего помышленія нашего рцемъ!» Батюшка выглянулъ было на него сквозь рѣзьбу царскихъ вратъ, покачалъ было головой, но дѣдъ, увѣренный въ прочности своего авторитета и въ несомнѣнномъ успѣхѣ, даже и вниманія не обратилъ на всѣ эти знаки. «Молодъ еще учить-то, — ворчалъ онъ, пока пѣвчіе пѣли тройное „Господи, помилуй!“, — самъ допрежь поучись!» Покончивъ сугубую, онъ такъ же громогласно прочиталъ эктеніи объ усопшихъ, оглашенныхъ и, наконецъ, завершивъ все это трескучимъ восклицаніемъ: «Оглашенніи изыдите, елицы оглашенніи изыдите!», окинулъ торжествующимъ взглядомъ Живодерова и скрылся въ алтарѣ.

Смущенный батюшка не зналъ, когда будетъ конецъ обѣднѣ, а дѣдъ, наоборотъ, переживалъ ее, упоенный счастьемъ, и съ ужасомъ помышлялъ о скоромъ концѣ ея. Онъ торжествовалъ. Торжествовалъ, что вотъ онъ опять священнодѣйствуетъ, что опять стоитъ передъ престоломъ Всевышняго, опять служить Ему съ благоговѣйнымъ трепетомъ. Онъ былъ счастливъ всѣмъ этимъ, глубоко счастливъ, и, въ то же время, какъ ребенокъ, радовался, что онъ еще настолько силенъ, что служитъ хорошо, громко и даже не хуже каѳедральнаго протодьякона. Только во всю обѣдню онъ разъ оплошалъ немножко, а именно во время пѣнія «Отче нашъ», когда ему пришлось крестообразно препоясать себя ораремъ. Какъ старикъ ни хлопоталъ, ни пыхтѣлъ, а, все-таки, не могъ перекинуть орарь изъ-подъ лѣвой мышки на правое плечо. Наконецъ, онъ выбился изъ силъ и обратился къ Живодерову:

— Ну-ка, подсоби! — шепнулъ онъ.

Живодеровъ подсобилъ.

— Ладно, живетъ.

Когда подошло время причашенія священнослужащихъ и когда дѣдъ, склонясь надъ престоломъ, держалъ на сложенныхъ рукахъ положенную ему священникомъ частицу Агнца, то старикъ до того былъ взволнованъ, что едва прочиталъ: «Вѣрую, Господи, и исповѣдую…» Затѣмъ, причастившись сначала тѣла Христова, а потомъ Божественной крови, старикъ не выдержалъ и, прикоснувшись устами края чаши, проговорилъ, уже рыдая: «Се прикоснуся устнамъ моимъ, и отъиметъ беззаконія моя, и грѣхи моя очистить». Замѣтивъ волненіе дѣда, «батюшка» порѣшилъ, что причащать народъ онъ выйдетъ одинъ, безъ дьякона, боясь, какъ бы старикъ не уронилъ чаши. Но дѣдъ возсталъ противъ этого.

— Что же это такое? — говорилъ онъ, разводя руками. — За что же обижать? Всю обѣдню отслужилъ честь-честью, а тутъ подъ конецъ-то не гожусь!… За что, про что?

Даже дьячки, и тѣ заступились за дѣда.

— Не безпокойтесь, батюшка, — говорили они, — онъ у насъ молодчина.

— За что, про что? — продолжалъ допрашивать дѣдъ. — Какая такая провинность?

— Да, вѣдь, вы утомлены.

— Я? — удивился дѣдъ. — А не хочешь ли, сейчасъ другую отслужу… Слыхалъ это?

Пришлось уступить.

Дѣдъ вышелъ бодро, высоко поднялъ чашу и громко провозгласилъ: «Со страхомъ Божіимъ и вѣрою приступите!»

Наконецъ, къ удовольствію «батюшки» и къ великому огорченію дѣда, обѣдня кончилась. Однако, справедливость требуетъ сказать, что дѣдъ дѣйствительно имѣлъ громадный успѣхъ. Громкое служеніе его, хотя и сопровождавшееся нѣкоторымъ дребезжаніемъ и присвистомъ, все-таки, понравилось народу несравненно болѣе пѣвучихъ возгласовъ «попика-стригунка» и мелодичнаго, но тихаго пѣнія пѣвчихъ. Всѣ были въ восторгѣ отъ дѣда. Старики и старухи вспомнили старину, когда дьяконы щеголяли одинъ передъ другимъ крѣпостью и зычностью своихъ голосовъ, и, перенесясь въ эту старину, со вздохами сожалѣли о ней.

«Теперь все по иному пошло, — разсуждали эти старики и старухи. — Ни свѣчку свою принести нельзя, ни ладонцу. Дьяконовъ сничтожили и не слыхать, чего тамъ попъ-атъ въ алтарѣ читаетъ. Молодецъ, дѣдушка, нужды нѣтъ, что старъ, а свое дѣло знаетъ твердо!»

Подошелъ Живодеровъ къ дѣду, вынулъ изъ-за пазухи бумажникъ, раскрылъ его и, вытащивъ рублевку, передалъ ее дѣду.

— Спасибо, дѣдъ, молодчина.

На эти деньги дѣдъ купилъ свѣчей и всѣ отправились на кладбище. Отслужили тамъ на «родныхъ могилкахъ» паннихиду, помянули усопшихъ кутьей, блинами, баранками и затѣмъ разошлись по домамъ. Дорогой народъ окружилъ дѣда и благодарилъ за службу.

— Спасибо, дѣдушка тебѣ, спасибо. Больно хорошо.

А торжествовавшій дѣдъ самодовольно улыбался беззубымъ ртомъ своимъ.

И точно: счастію его не было предѣловъ.

Придя домой, дѣдъ направился прямо къ себѣ, за перегородку. Тамъ онъ набожно перекрестился, положилъ передъ иконами земной поклонъ и прошепталъ, радостно улыбаясь:

— Слава тебѣ, Господи. Привелъ Господь… сподобилъ…

Послѣ того онъ выпилъ съ просфорой чашки двѣ чаю, снялъ съ себя рясу, полукафтанье, сапоги, бережно уложилъ опять все это въ сундукъ, накрылъ платкомъ повѣшенную на гвоздикъ шляпу и, объявивъ Сергѣвнѣ, чтобы его не тревожили къ обѣду, прилегъ отдохнуть.

А тѣмъ временемъ въ саду, за чайнымъ столомъ, гремѣлъ веселый хохотъ молодежи.

Часа въ три сѣли обѣдать, а къ концу обѣда прибѣжала Сергѣвна, блѣдная, испуганная, и объявила, что дѣду «какъ-то не хорошо словно».

Всѣ бросились въ домъ за перегородку, а дѣдъ лежалъ навзничь, со сложенными на груди руками, закрытыми глазами и хрипѣлъ. Однако, услыхавъ шумъ, онъ раскрылъ глаза и, увидавъ внука, прошепталъ едва слышно: «Нынѣ отпущаеши…», но, не докончивъ, смолкъ. Внукъ сталъ читать «отходную», а Бертолетовъ подбѣжалъ къ старику, взялъ въ руки пульсъ и ухомъ приложился къ сердцу. Когда отходная была прочитана, Бертолетовъ отошелъ отъ кровати.

— Что? — вскрикнули всѣ.

— Конечно, что!… Смерть!…

И только тутъ вспомнили всѣ про то видѣніе, о которомъ, бывало, такъ часто говорилъ старый дѣдъ.

XIV.

Дѣда похоронили съ подобающею торжественностью. Пригласили отца благочиннаго, который и совершилъ литургію въ сослуженіи съ мѣстнымъ священникомъ, отцомъ Кондратомъ, внукомъ покойнаго, отцомъ Алексѣемъ, и сосѣднимъ дьякономъ, состоявшимъ на должности псаломщика. Дѣдъ лежалъ въ гробу въ томъ же самомъ облаченіи, въ которомъ такъ недавно «затыкалъ за поясъ каѳедральнаго протодьякона», и съ кадиломъ, вложеннымъ въ руки. По окончаніи литургіи дѣда отпѣли по «чину», опустили въ землю и отправились поминать его на домъ. За поминальнымъ обѣдомъ, который опять-таки происходилъ въ садикѣ, духовенство и гости плотно покушали, исправно выпили, подивились по поводу бывшаго дѣду видѣнія, отслужили коротенькую литію за перегородкой, гдѣ жилъ покойникъ, и, наконецъ, разошлись, пожелавъ ему «царства небеснаго».

На девятый день молоденькій попикъ отслужилъ по дѣду заупокойную обѣдню и паннихиду и, придя домой, объявилъ Оксѣ, что завтра, чуть свѣтъ, онъ отправляется домой. Окся даже испугалась такого рѣшенія.

— Нельзя же, — говорилъ попикъ, расчесывая передъ зеркаломъ свои короткіе волосы, — вѣдь, у меня приходъ на рукахъ! И такъ уже просрочилъ. Конечно, причина уважительная, а, все-таки, на первый разъ неловко.

— Да, пора, пора! — подтвердила Феня.

— И ты тоже противъ меня! — вскрикнула Окся.

— Охъ, душечка, да, вѣдь, у меня тоже хозяйство на плечахъ! И потомъ у насъ ничего еще не устроено! Представь, даже платья мои, и тѣ еще не разобраны!

— Что же я буду дѣлать одна-то? — раздумывала Окся вслухъ. — Прежде дѣдъ былъ, старый, дряхлый, подчасъ тяготившій даже, а вотъ теперь и нѣтъ этой тяготы, а хуже чѣмъ бы она была!

— Такъ вы себѣ камней на шею навяжите, — замѣтилъ Каратаевъ, — и няньчитесь съ ними, коли ужь вы безъ тяготы обойтись не можете.

Окся даже вспыхнула вся.

— У васъ грубое и черствое сердце, — перебила она его, — и, право, бываютъ минуты, когда съ вами говорить тяжело.

Молоденькій попикъ запѣлъ что-то и пошелъ въ конюшню. Тамъ онъ осмотрѣлъ своихъ сытенькихъ саврасокъ, жевавшихъ сѣно и заржавшихъ при видѣ его; осмотрѣлъ, цѣлы ли подковы; похлопалъ саврасокъ, поласкалъ и потомъ принялся осматривать стоявшій на дворѣ тарантасъ. Онъ покачалъ колеса, покачалъ кузовъ и заглянулъ подъ низъ. Вышелъ работникъ.

— Ну, что, — спросилъ его батюшка, — все исправно?

— Кажись, исправно.

Попикъ пощупалъ какую-то гайку и проговорилъ:

— Завтра чуть свѣтъ ко дворамъ!

— Да ужь, знамо, по холодку свободнѣй.

— Въ Урусовѣ покормимъ, выкупаемъ лошадокъ, а вечеркомъ опять по холодку, и до дому доберемся.

— Знамо, какъ жара схлынетъ.

— Такъ вотъ, готовься! — проговорилъ попикъ и, опять что-то напѣвая, направился къ крылечку. Въ сѣняхъ онъ встрѣтилъ Оксю.

— Намъ бы съ тобой поговорить надо, — замѣтилъ онъ.

— Да, и я тоже хотѣла.

— По поводу долга, — продолжалъ батюшка, отворивъ дверь въ ту половину, которую занималъ когда-то Бертолетовъ. — Гости-то гдѣ?

— Они домой пошли, вечеромъ придутъ.

— Мы сколько Бертолетову-то должны? — спросилъ батюшка, присаживаясь къ окну.

— Двѣсти рублей, а съ процентами двѣсти сорокъ.

— Сто рублей ты скопила, говоришь?

— Да, и сорокъ рублей процентовъ, — подтвердила Окся. — Корову, вѣдь, я одну продала, потомъ садъ сдавала, жилецъ одинъ жилъ мѣсяцевъ десять. А теперь вотъ съѣхалъ и квартира пустуетъ.

— Гдѣ же мы остальную-то сотню возьмемъ?

— Ужь я и не знаю.

— У меня положительно нѣтъ ни гроша, — проговорилъ батюшка, — да и не откуда имъ быть. Мѣсто только что получилъ, да и задолжалъ еще, сверхъ того. Одно посвященіе во что въѣхало!… Сверхъ того, обзавестись надо было кое-чѣмъ.

— Это твои лошади? — спросила его Окся.

— Нѣтъ, женины, и тарантасъ ея. Отецъ въ приданое далъ.

— Я объ этихъ ста рубляхъ давно ужь думаю, — проговорила Окся. — Отдать ихъ слѣдуетъ непремѣнно; деньги Бертолетову нужны теперь. Онъ хоть и хвастался, положимъ, деньгами, а, вѣдь, въ Мервъ-то ѣхать не шуточное дѣло! Вѣдь, онъ за деньгами и пріѣхалъ, какъ видно.

— Вѣрно, вѣрно.

— И потому вотъ что придумала я. Что если бы ты Каратаева попросилъ? У него деньги есть, я знаю. И онъ тебѣ не откажетъ. А я потомъ расплатилась бы съ нимъ.

Попикъ посопѣлъ немножко и молча забарабанилъ по подоконнику.

— Что ты скажешь на это? — спросила Окся.

— Мало знакомъ я съ нимъ! — проговорилъ онъ, вздохнувъ. — Не лучше ли тебѣ поговорить?

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, — вскрикнула Окся. — Ради Бога… Просить, это для меня ножъ вострый! Я и у Бертолетова не просила… Это онъ самъ… Я и не знала даже.

— Знаю, знаю! — перебилъ ее попивъ и, задумавшись, опять забарабанилъ.

Такъ просидѣлъ онъ минутъ пять. Наконецъ, вынувъ изъ кармана хорошенькій шагреневый портъ-сигаръ, закурилъ папироску и, какъ-то прищурившись; спросилъ Оксю:

— А не лучше ли намъ этотъ домъ продать теперь?

Окся испугалась даже.

— А куда же мнѣ-то, Алеша?

— А ты бы ко мнѣ переѣхала. Съ Феней вы, кажется, сошлись, подружились даже. Домъ священника въ моемъ приходѣ хорошій, просторный, садикъ тоже есть. Тамъ дома церковнослужителей церкви принадлежатъ, помѣщикомъ были построены. Дѣтей у меня нѣтъ еще. А потомъ… — прибавилъ онъ, улыбнувшись, — не вѣкъ же тебѣ въ дѣвкахъ сидѣть!… Мы бы тебѣ женишка подыскали… и, глядишь, дѣло-то бы и устроилось!… А, вѣдь, домъ, — подхватилъ онъ, видя, что Окся собирается что-то сказать, — для насъ теперь положительно безполезенъ!

— Какъ это? — воскликнула Окся. — Вѣдь, даетъ же онъ доходъ… вѣдь, скопила же я въ два года сто сорокъ рублей!… Нѣтъ, нѣтъ, Алеша, ты этого не дѣлай. Ради Господа прошу тебя. Не оставляй меня между небомъ и землей. Это гнѣздо наше.

— Ну, ладно, ладно! — поспѣшилъ онъ успокоить сестру, замѣтивъ, что у нея даже слезы навернулись. — Ладно, пусть будетъ по-твоему.

И, вздохнувъ, прибавилъ:

— А если Каратаевъ не дастъ, откажетъ?

— Не думаю. Онъ тоже добрякъ.

— А ежели?

— Ну, тогда ужь не придумаю, что и дѣлать! — проговорила Окся, разведя руками.

— Попробую… попрошу.

И онъ всталъ.

— Такъ они вечеромъ будутъ здѣсь? — спросилъ онъ, направляясь въ другую половину дома.

— Хотѣли быть.

— Поговорю… попытаю.

А тѣмъ временемъ Каратаевъ, сидѣвшій въ своей квартирѣ вдвоемъ съ Бертолетовымъ, говорилъ:

— Да… Теперь Оксино положеніе не изъ блестящихъ!

— Почему это?

— Что же она дѣлать-то будетъ, позвольте васъ спросить? Завѣдывать чужимъ домомъ, собирать и распредѣлять грошевые доходы между «сонаслѣдниками», да разсылать эти гроши по разнымъ рукамъ, а въ вознагражденіе за свои хлопоты опасаться, какъ бы который-нибудь изъ этихъ сонаслѣдниковъ не назвалъ ее плохою хозяйкой? Нечего сказать, веселое занятіе! Нѣтъ, безъ дѣда ей теперь плохое житье и она начинаетъ понимать это… Недаромъ про «тягость» заговорила! Умеръ дѣдъ, и шабашъ! Это все одно, какъ въ заборѣ иногда совсѣмъ ненужная, повидимому, палка торчитъ… И ногами-то задѣваешь за нее, и платье-то о нее рвешь… ну, словомъ, мѣшаетъ эта палка… надоѣдаетъ… А выдернешь ее, глядь, и заборъ повалился.

— Ну, — перебилъ его Бертолетовъ, — кто же изъ сонаслѣдниковъ рѣшится ей выговоры дѣлать?

— Почемъ знать, вѣдь, ихъ много!… Можетъ быть, этотъ же самый «попикъ-стригунокъ» будетъ претендовать, что ему мало денегъ высылается!… Положимъ, что теперь онъ совершенно приличный молодой человѣкъ, какимъ и подобаетъ быть священнику… И о школѣ мечтаетъ, о бесѣдахъ съ прихожананами, о пѣвчихъ; чего добраго, пожалуй, даже «туманныя картины» показывать будетъ… Но, вѣдь, жизнь измѣняется, а съ нею вмѣстѣ и люди! Недаромъ же существуетъ пословица: tempora mutantur et nos mutamur in illis… а съ нимъ это можетъ произойти весьма легко. Онъ и щегольнуть любитъ, и покурить, и бѣлье на немъ крахмальное… Вѣдь, ужь онъ ни навоза со двора не вывезетъ, ни дровъ не нарубитъ… Тоже самое и попадейка: ни половъ не вымоетъ, ни «вокругъ печки» пачкаться не будетъ! Потребуются, значитъ, и работникъ, и кухарка. А тамъ, глядишь, шляпочку надо купить къ веснѣ; къ зимѣ шапочку, муфточку… Нашитыя теперь платья поистаскаются… новенькія потребуются! Сахаръ, чай, табакъ, мясо. А, вѣдь, приходъ-то врядъ ли будетъ въ состояніи удовлетворить всѣмъ этимъ потребностямъ… Вѣдь, это не какой-нибудь «Фремлейскій приходъ», а, по всей вѣроятности, такое-же грязное, нищенское село, какъ и другія: съ кабатчиками, кулаками и разными гуманными Живодеровыми! Эхъ, братъ, не до рукавчиковъ, не до манжетовъ нашимъ попамъ, а въ навозѣ копаться надо… не брезгать ни грошами, ни яйцами, ни блинами… все вали въ кучу!… А, вѣдь, онъ не таковскій! Вотъ тогда-то, когда денегъ-то доставать не будетъ, онъ обратится и къ Оксѣ и, чего добраго, возникнутъ, неизбѣжныя въ такихъ случаяхъ, недоразумѣнія, а затѣмъ и до раздоровъ недалеко. Нѣтъ, братецъ, вытащили изъ забора мѣшавшую палку — и заборъ повалился.

И вдругъ, ударивъ кулакомъ по столу, онъ спросилъ:

— Послушай-ка! Имѣешь ты намѣреніе жениться на ней? Ежели имѣешь, — продолжалъ онъ, — такъ ничего, поживи еще здѣсь… а коли нѣтъ, убирайся поскорѣе въ свой Мервъ.

— Для чего это? — спросилъ Бертолетовъ, шагая по комнатѣ, по той самой комнатѣ, въ которой когда-то Герасимъ Савельичъ принималъ Оксю.

— А для того, что ежели ты сюда только за полученіемъ своихъ денегъ пріѣхалъ, такъ ты ихъ получи и отправляйся. Всѣхъ денегъ она тебѣ не отдастъ, потому что ихъ нѣтъ, а сто рублей въ уплату долга и сорокъ рублей процентовъ, это ты получишь. Получи и отправляйся.

— Ужь не хочешь ли ты жениться на ной?

Каратаевъ взглянулъ на Бертолетова, хотѣлъ что-то сказать, но, видимо, раздумалъ и ограничился только слѣдующею фразой:

— Я могу и безъ этой роскоши обойтись!

Послѣдовало довольно продолжительное молчаніе.

— Дѣло-то вотъ въ чемъ, — проговорилъ, наконецъ, Бертолетовъ, продолжая ходить изъ угла въ уголъ. — Я передъ тобою хитрить не буду. Пріѣхалъ я сюда не за деньгами, объ этомъ и толковать нечего; но меня сомнѣніе беретъ: будетъ ли со иною Окся искренною, выскажетъ ли она мнѣ всю правду? Вотъ скоро двѣ недѣли, — продолжалъ онъ, — какъ я живу здѣсь, каждый день собираюсь потолковать съ ней именно о томъ, о чемъ ты сейчасъ заговорилъ, и каждый день откладываю объясненіе до слѣдующаго дня. Не будь этого долга проклятаго, я бы сразу хватилъ. Отзвонилъ бы, и съ колокольни долой!.. А этотъ долгъ… языкъ отнимаетъ!… Все мнѣ кажется, что я разыграю изъ себя Герасима Савельича. «Вы, молъ, мнѣ должны, такъ не угодно ли замужъ за меня, а нѣтъ, то не взыщите, къ Протоколистову обращусь!» А потомъ этотъ Мервъ! Согласится ли она на этотъ Мервъ?… Она здѣсь родилась, вырасла, обжилась… ей здѣсь все дорого: и садикъ, и домикъ, и «родныя могилки…» И вдругъ Мервъ! Ты помнишь, съ какимъ ужасомъ вскрикнули они всѣ, когда я имъ про Мервъ объявилъ?… «Въ Мервъ!» — протянули они всѣ и даже головы опустили.

— Такъ ты этого боишься только? — вскрикнулъ Каратаевъ.

— Да, этого.

— Такъ ты не видишь ничего!… Ты слѣпецъ. Не въ Мервъ, — кричалъ онъ, ударяя себя кулакомъ въ грудь, — а на край свѣта поѣдетъ она за тобой!

XV.

Наступилъ вечеръ и пріятели отправились къ Овсѣ. Каратаевъ былъ мраченъ, не разговорчивъ, а Бертолетовъ, наоборотъ, веселъ и доволенъ. Немного погодя, они были уже въ дьяконскомъ домикѣ и, узнавъ отъ Сергѣвны, что «всѣ» сидятъ въ садикѣ за самоваромъ, отправились туда. Они были встрѣчены веселыми возгласами всей компаніи и всѣ принялись за чай. Послѣ чая «попикъ-стригунокъ» обратился къ Каратаеву:

— Могу я васъ на пару словъ въ комнату попросить? — проговорилъ онъ. — Дѣльце маленькое имѣется.

А когда они ушли, Окся обратилась къ Бертолетову.

— Ну-съ, и у меня тоже «маленькое дѣльце» есть до васъ, — передразнила она брата.

— Тѣ ушли подъ руку, — замѣтилъ Бертолетовъ. — Слѣдовательно, прикажете и вамъ предложить руку?

— Пожалуй, пойдемте.

— Или, можетъ быть, здѣсь хотите?

— Нѣтъ, идите, идите! — подхватила Феня. — Хотя я и знаю, о чемъ именно пойдутъ у васъ разговоры, но вы, все-таки, помѣшаете мнѣ со стола убрать.

Бертолетовъ предложилъ Овсѣ руку и они пошли, по направленію къ рѣкѣ.

— Вотъ у меня какое дѣльце до васъ, — проговорила Окся, когда они вышли за калитку.

— Слушаю-съ.

— Мы вамъ состоимъ должными.

— Такъ-съ.

— Накопила я вамъ сто рублей въ уплату долга и сорокъ рублей процентовъ, а остальныя, можетъ быть, сегодня уплатитъ вамъ братъ. Я говорю: «можетъ быть», а, можетъ быть, этого и не будетъ. Откровенно скажу вамъ, что «дѣльце», о которомъ онъ пошелъ говорить съ Каратаевымъ, именно и состоитъ въ томъ, что онъ хочетъ занять у него эти сто рублей. Если Каратаевъ дастъ, въ чемъ я почти увѣрена, то вы получите всѣ деньги сполна, а если нѣтъ, то, ради Бога, отсрочьте еще на годъ. Теперь братъ получилъ уже приходъ и намъ вдвоемъ-то на такъ ужь трудно скопить эту сумму.

— Зачѣмъ же занимать-то? — спросилъ Бертолетовъ.

— Затѣмъ, чтобы съ вами расквитаться.

— Но я вовсе не нуждаюсь въ деньгахъ!

— Это, уѣзжая-то въ Мервъ, да не нуждаться въ деньгахъ? — вскрикнула Окся. — Полноте, пожалуйста, никогда я вамъ не повѣрю!

— Да, вѣдь, я получилъ же и прогонныя, и подъемныя.

— Ну, все равно, — перебила его Окся, — во всякомъ случаѣ удобнѣе задолжать человѣку, который живетъ здѣсь.

— Нежели человѣку, живущему у чорта на куличкахъ? — подхватилъ Бертолетовъ.

— Конечно, здѣсь сколочу я десять, двадцать рублей, — продолжала Окся, — и тотчасъ же отнесу Каратаеву: «Извольте, молъ, получайте», а, вѣдь, въ Мервъ-то не набѣгаешься.

И, быстро перемѣнивъ тонъ, спросила:

— Какъ вы думаете, дастъ Каратаевъ?

— Деньги у него есть… почему бы и не дать?

— Ахъ, какъ бы это было хорошо!

— Почему же хорошо-то?

— К потому, что мы тогда покончили бы съ вами всѣ счета!… Вашъ долгъ просто тяготитъ меня. Сколько я ночей не спала изъ-за вашего долга!… Когда мы были должны Герасиму Савельичу, я никогда такъ не мучилась.

Бертолетовъ вспомнилъ что-то и вдругъ захохоталъ.

— Чему вы смѣетесь?

— А знаете что, — проговорилъ онъ весело, — знаете что мнѣ въ голову пришло?

— Что такое?

— Дозвольте мнѣ эту самую закладную въ печку бросить, — повторилъ Бертолетовъ эту, когда-то сказанную Герасимомъ Савельичемъ фразу.

Но, увидавъ удивленное, почти испуганное лицо Окси, онъ перемѣнилъ шутливый тонъ на серьезный и поспѣшилъ прибавить:

— Только, ради Бога, Аксинья Николавна, не подумайте, что я поступлю тѣмъ же порядкомъ, какимъ поступилъ съ вами Герасимъ Савельичъ. Я никогда не обращусь къ Протоколистову. Никогда, божусь вамъ… И потому умоляю васъ ничѣмъ не стѣсняться. Поступите такъ, какъ подскажетъ вамъ ваше сердце и вашъ разумъ. Я прошу васъ объ этомъ ради добрыхъ вашихъ отношеній, ради нашей дружбы. Помните, что ваше счастіе дороже мнѣ всякихъ денегъ.

— Я никогда и не сомнѣвалась въ этомъ.

— Предупреждаю васъ, — перебилъ ее Бертолетовъ, — что я даже и не прошу у васъ немедленнаго отвѣта! Нѣтъ, сохрани Богъ! Напротивъ, не торопитесь, обдумайте, посовѣтуйтесь съ тѣми, кто можетъ дать вамъ добрый, дѣльный совѣтъ! Мало того, — продолжалъ онъ, все болѣе и болѣе воодушевляясь, — я даже самъ не предложу вамъ тотчасъ же ѣхать въ Мервъ, потому что не могу же я васъ привезти туда, гдѣ я даже и самъ-то не устроился! Нѣтъ, вы думайте, обсуждайте… въ силахъ ли вы будете разлучиться съ своею родиной, съ людьми, вамъ дорогими, съ братьями, сестренкой, съ своимъ садикомъ, наконецъ, и съ «родными могилками». Думайте, а я тѣмъ временемъ устроюсь и только тогда вамъ буду телеграфировать: «Устроился».

Онъ говорилъ все это и даже не замѣчалъ того счастія, той радости, которыми дышало все лицо Окси, которыми жила она сама и которыя долго не давали ей возможности отвѣтить. Наконецъ, она оправилась съ этимъ охватившимъ ее волненіемъ и собралась съ силами.

— Вы будете телеграфировать мнѣ, что вы «устроились», — проговорила она, — а я…

— А вы?

— Ну, а я отвѣчу вамъ: «ѣду!»

— Возможно ли? — вскрикнулъ Бертолетовъ.

И, схвативъ руки Окси, онъ принялся осыпать ихъ поцѣлуями.

— Окся, милая, дорогая моя! — говорилъ онъ, захлебываясь отъ счастья. — Такъ въ Мервъ?

— Да, да… — шептала Окся.

— О, какое счастье!

И онъ опять прильнулъ устами къ ея рукамъ. Оба они бы, ли счастливы, и, упоенные этимъ счастіемъ, они даже и не замѣтили, какъ въ это самое время показались вдали попивъ, Феня и Каратаевъ.

— Наконецъ-то! — крикнулъ Каратаевъ, — наконецъ-то!

Окся смущенно закрыла лицо руками, а Бертолетовъ захохоталъ своимъ обычнымъ добрымъ смѣхомъ.

Немного погодя, опять варили кашицу, опять пылалъ костеръ и опять вся компанія сидѣла вокругъ прилаженнаго надъ костромъ котелка.

— И глупо распорядились, — говорилъ Каратаевъ. — И глупо, и непрактично! Къ чему эти телеграммы, это миндальничанье? Что вы, въ Америкѣ, что ли, живете, американцы, что ли, какіе? На американскіе нравы это, пожалуй, и похоже… а то оба россійскіе подданные, сидятъ рядомъ возлѣ пшенной кашицы съ бараниной и вдругъ одинъ уѣдетъ въ Азію, другая останется здѣсь, въ селѣ Подкурганномъ, ради того только, чтобы помѣняться телеграммами: «Устроился» и «Ѣду». Чего же тутъ думать и гадать, когда всѣмъ очень хорошо извѣстно, что люди и любятъ другъ друга, и какъ нельзя лучше сошлись и характеромъ, и образомъ мыслей? Въ этомъ заключается глупость вашего проекта, — проговорилъ Каратаевъ, сдѣлавъ движеніе головой по направленію жениха и невѣсты, — а теперь перейду къ его непрактичности. Непрактичность эта заключается, во-первыхъ, въ томъ, что неудобно же въ самомъ дѣлѣ молодой дѣвушкѣ ѣхать совершенно одной въ Мервъ; во-вторыхъ, пока вы будете обмѣниваться вашими американскими телеграммами, у насъ пріударитъ русская зима и вамъ придется миндальничать впредь до наступленія весны. А въ-третьихъ, вы удваиваете свои расходы: сперва одинъ поѣдетъ и израсходуетъ, а потомъ и другой столько же. Нѣтъ, я бы распорядился иначе. Я бы вотъ что сдѣлалъ: домъ продалъ бы, обвѣнчался бы и вмѣстѣ съ молодою женой отправился бы въ Мервъ. Я бы вамъ даже и покупщика на домъ предложилъ, — прибавилъ Каратаевъ.

— Кого это? — спросила Окся.

— Себя.

Всѣ удивились даже, но Каратаевъ продолжалъ, даже не обращая вниманія на это удивленіе.

— Я совершенно согласенъ съ отцомъ Алексѣемъ, что домъ этотъ будетъ для васъ только обузой. Когда дѣдъ былъ живъ, онъ служилъ угломъ для старика. А теперь старикъ умеръ, внучка его уѣзжаетъ въ Мервъ и, такимъ образомъ, домъ является строеніемъ, потерявшимъ своихъ жильцовъ. А продадите домъ, раздѣлите деньги, и у васъ будутъ руки развязаны. Вы получите деньги, а вашъ покорнѣйшій слуга сдѣлается подкурганскимъ пропріетеромъ.

— Да тебѣ-то зачѣмъ домъ? — спросилъ Бертолетовъ.

— А затѣмъ, что школу-пансіонъ хочу открыть, въ которомъ, конечно, за деньги, буду подготовлять юношей къ разнымъ гимназіямъ и реальнымъ училищамъ. Заниматься буду, конечно, самъ, какъ мнѣ угодно, и никакихъ инспекторовъ и училищныхъ совѣтовъ къ себѣ въ школу не пущу. А желающихъ имѣется въ виду немало, и деньги буду зарабатывать хорошія.

— Постой, — перебилъ его Бертолетовъ, — разрѣшитъ ли еще Герасимъ Савельичъ… онъ, вѣдь, не охотникъ до этого просвѣщенія-то!

— А не разрѣшитъ, кабакъ открою! Заведу знакомство съ разными Живодеровыми, буду играть съ ними въ стуколку, въ преферансъ. Женюсь на дочери какого-нибудь тоже Живодерова; буду бить ее, коли чѣмъ не угодитъ, и обыкновеннымъ порядкомъ, въ свое время, конечно, сойду въ могилу.

Бертолетовъ захохоталъ.

— И будешь, пожалуй, солдатскія пособія воровать?

— Очень можетъ быть; усовершенствуюсь, пожалуй!

Бертолетовъ вскочилъ, пересталъ хохотать и поблѣднѣлъ весь.

— Чортъ тебя возьми! — крикнулъ онъ, плюнувъ. — Но, вѣдь, ты ужасныя картины рисуешь!

— Современныя, — отвѣтилъ Каратаевъ хладнокровно.

Въ тотъ же вечеръ всѣ порѣшили, что доводы Каратаева несравненно практичнѣе тѣхъ плановъ, которые были созданы молодыми влюбленными. Всѣ согласились, что, дѣйствительно, неудобно Оксѣ ѣхать въ Мервъ одной; что, помимо этого неудобства, поѣздка вызоветъ излишніе расходы и что всѣ обдумыванія и размышленія являются даже нелѣпыми, коль скоро Окся заранѣе сообщила Бертолетову отвѣтъ на его будущую телеграмму. Порѣшили свадьбу сыграть теперь же, по возможности скорѣе, а потомъ уже и ѣхать.

— А ты пріѣдешь на свадьбу-то? — спросила Окся брата.

— Ну, разумѣется… нечего и спрашивать.

— А ты Феня?

— Представь, душечка, — вскрикнула та, всплеснувъ руками. — Я точно предвидѣла все это и сшила себѣ такое платье, которое какъ разъ подойдетъ къ нашему общему торжеству.

— А вотъ, небось, траурнаго-то не подготовили! — перебилъ ее Каратаевъ.

— Есть голубчикъ, есть! — подхватила матушка. — Конечно, не въ строгомъ "смыслѣ траурное, не кашмировое, а просто, знаете, черное, муаровое, съ черною же кружевною отдѣлкой. Только я его съ собой не захватила; не думала, что попаду въ такую печальную церемонію. Да и нельзя, — продолжала она все болѣе и болѣе вдохновляясь, — даже невозможно таскать съ собой весь гардеробъ! И безъ того мой попъ всю дорогу ворчалъ, что мои картонки не даютъ ему покоя. Никакъ нельзя!

Послѣ кашицы выпили наливки за здоровье «нарѣченныхъ», поболтали, конечно. А тутъ и заря занялась. При видѣ этой зари попикъ съ матушкой порѣшили, что теперь ужь спать некогда, а прямо въ тарантасъ и съ Богомъ!

Такъ и сдѣлали.

Савраски были заложены, тарантасъ выѣхалъ на улицу, картонки и чемоданы уложены (впрочемъ, нѣсколько картонокъ, необходимыхъ для свадьбы, Феня оставила у Окси) и молодые путешественники усѣлись, наконецъ, въ экипажъ.

— Ты, Окся, ради Бога, не заботься о цвѣтахъ, — говорила Феня, перевѣшиваясь черезъ тарантасъ и цѣлуясь съ нею, — всего этого у меня много… вѣдь, я же сама недавно вѣнчалась… Я привезу тебѣ всего, всего…

— Да нужно ли? — говорила Окся.

— Ахъ, душечка, какъ же безъ этого!… Это невозможно!… Прямо говорю: невозможно!…

— Невозможно! — кричалъ «попикъ», весело подтрунивая надъ своею молоденькою и хорошенькою жонкой. — Ты ужь, Окся, васъ слушай… мы ужь все это изучили до тонкости…

— Да, да, да! — кричала Феня, утвердительно кивая головой, — невозможно!

— Да, да, да! — повторилъ «попикъ», — никакъ невозможно!

— Ахъ, какъ я рада, какъ я рада!… Танцы устроимъ, мужъ скрипку привезетъ… Ему теперь танцовать нельзя, конечно, такъ онъ намъ играть будетъ… Знаешь, изъ Нищаго студента… Прелестный вальсъ…

— Отличный вальсъ! — кричалъ попикъ, — превосходный!…

И приказалъ работнику трогать. Тарантасъ тронулся.

— Танцуемъ, значитъ? — кричала Феня, махая въ воздухѣ платкомъ. — Въ садикѣ, на воздухѣ…

— Да, да! — отвѣчала ей Окся.

Крикнулъ что-то и «попикъ», но что именно, разобрать было невозможно, ибо тарантасъ, гремя колесами, успѣлъ уже довольно далеко отъѣхать. Только видно было, какъ въ воздухѣ мелькали платокъ и шляпа.

Окся и Бертолетовъ хохотали и тоже махали имъ платками, а Каратаевъ, провожая глазами уѣхавшихъ, кричалъ восторженно:

— Боже мой! Да что же это такое? Сколько же счастья и веселости можетъ совмѣстить въ себѣ молодость!… Да, — продолжалъ онъ, — пользуйтесь этою молодостью, этою силой души и тѣла!… А проморгаете, зазѣваетесь… тогда ужь поздно ловить… Да, пейте вино, пока оно играетъ, а изсякла игра, пропадетъ и хмель!…

XVI.

Разсказывать конецъ этого маленькаго романа, конечно, становится излишнимъ, ибо онъ извѣстенъ и безъ того. Мнѣ остается только сказать, что свадьба Бертолетова и Окси была отпразднована шумно и весело. Были обѣды, ужины и танцы. Танцовали много, весело, танцовали въ садикѣ, на открытомъ воздухѣ. На третій день Окся распростилась съ домикомъ, который былъ проданъ Каратаеву, съ садикомъ и съ «родными могилками». На этихъ могилкахъ она не выдержала… припала къ нимъ и долго плакала. Такъ какъ молодые порѣшили по дорогѣ заѣхать къ брату, молодому «попику», то Каратаевъ поѣхалъ провожать ихъ. Тамъ, у брата, опять были обѣды, ужины и танцы, и пиры эти продолжались три дня. Затѣмъ молодые помолились, распростились со всѣми и уѣхали въ Мервъ. Однако, Бертолетовъ, все-таки, сдѣлалъ по своему. Онъ, все-таки, прислалъ изъ Мерва телеграмму, только вмѣсто «устроился», было написано: «устроились».

Устроился и Каратаевъ… только школу ему открыть не пришлось. Чего-то не доставало… какія-то формальности небыли соблюдены… какихъ-то бумагъ не оказалось… хорошенько не знаю, а потому Каратаевъ и остался при прежней своей должности волостнаго писаря. Думалъ было онъ открыть кабакъ въ своемъ домѣ и никакихъ препятствій на этотъ разъ не встрѣтилось и даже патентъ получилъ, но почему-то вдругъ патентъ разорвалъ на клочки, истопталъ ихъ ногами и злобно вскрикнулъ:

— Нѣтъ, ни за что!

Когда Герасимъ Савельичъ узналъ о свадьбѣ Окси, то онъ даже руками развелъ.

— Удивляюсь! — проговорилъ онъ. — Какой разсчетъ!… Не знаю!… Положительно удивляюсь!…

Въ земствѣ онъ до сихъ поръ и «Бисмаркъ», и «Башка».

И. Саловъ.

"Русская Мысль", кн. X—XI, 1886

Маленький роман в селе Подкурганном (Салов)/ДО

МАЛЕНЬКІЙ РОМАНЪ въ селѣ Подкурганномъ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

МАЛЕНЬКІЙ РОМАНЪ
въ селѣ Подкурганномъ.