Маленький Иоганнес (Ван-Эден)/Версия 2/ДО

Маленький Иоганнес
авторъ Фредерик Ван-Эден, пер. Е. Н. Половцова

Оригинал: нидерл. De kleine Johannes, опубл.: 1887. — Перевод опубл.: 1897. Источникъ: az.lib.ru

Фредерикъ ванъ Эедвнъ

Маленькій Іоганнесъ

De kleine Johannes, Frederick van Eeden [*]. Съ голландскаго перев. Е. Н. Половцова.

Санкт-Петербург. Вестник Европы. Г. 32 1897, Т. 5 [кн. 10, Октябрь, стр. 550—583]; Т. 6, [кн.11, Ноябрь, стр. 176—247]

[*] — Едва ли какая другая литература, изъ западно-европейскихъ, пользуется у насъ такою малою извѣстностью, какъ голландская, а между тѣмъ, начиная съ пятидесятыхъ годовъ нынѣшняго столѣтія, художественное творчество и въ Голландія нашло себѣ замѣчательныхъ представителей, какъ Деккеръ, Нетшеръ, Куперусъ и др., обратившіе на себя вниманіе нѣмецкихъ критиковъ. Вышепоименованные автора считаются «отцами» современной голландской литературы. Съ начала 80-хъ годовъ выдвигаются «дѣти», составившія новую литературную школу. Всѣ они группируются нынѣ вокругъ органа «Новый вождь» (De nieuwe Gide). Во главѣ этой новѣйшей литературной школы стоитъ, именно, Фредерикъ ванъ-Эеденъ (Frederick van Eeden). Онъ родился въ Гаарлемѣ, въ 1860 году, въ зажиточной семьѣ, и въ университетѣ изучалъ медицину. Еще будучи студентомъ, ванъ-Эеденъ выступилъ впервые на литературное поприще съ нѣсколькими комедіями, изъ которыхъ «Сонетъ» и «Студентъ дома», имѣли большой успѣхъ на сценахъ Амстердама и Роттердама. Въ 1885 году онъ написалъ своего «Маленькаго Іоганнеса» («De kleine Johannes»), которымъ открылся тогда новый органъ молодыхъ писателей, «Новый вождь»; этотъ разсказъ, фантастическій по формѣ, съ оттѣнкомъ сатиры, очевидно, близко коснулся разныхъ сторонъ теченія общественной и умственной жизни въ Голландіи, а потому обратилъ на себя всеобщее вниманіе и обезпечилъ автору его главенство въ новой голландской литературной школѣ.

I

Мнѣ хотѣлось бы разсказать вамъ кое-что о маленькомъ Іоганнесѣ. Мой разсказъ похожъ на сказку, а между тѣмъ все это было именно такъ. Если же вы перестанете мнѣ вѣрить, то и не читайте дальше, — значитъ, не для васъ я это пишу. Точно также вы никогда и ничего не должны говорить о томъ, что вы прочтете, маленькому Іоганнесу, еслибы вамъ случилось съ нимъ гдѣ-нибудь встрѣтиться; ему это будетъ непріятно, да и я долженъ буду раскаяться въ томъ, что все это вамъ разсказалъ…

Іоганнесъ жилъ въ старомъ домѣ, окруженномъ большимъ садомъ. Мудрено тамъ было не заблудиться во множествѣ темныхъ проходовъ, лѣстницъ, комнатокъ и просторныхъ кладовыхъ; а въ саду всюду можно было наткнуться на ограды и оранжереи. Для Іоганнеса это былъ цѣлый міръ. Онъ могъ тамъ совершать длинныя прогулки, и всему, что тамъ было, онъ давалъ какое-нибудь имя. Для дома придумалъ онъ названіе изъ міра животныхъ: «заводъ гусеницъ», потому что самъ онъ тамъ разводилъ гусеницъ; одна комнатка была названа имъ «куриной», потому, что онъ тамъ однажды нашелъ курицу. Правда, курица эта попала туда не сама, а была заперта матерью Іоганнеса и посажена на яйца. Для сада онъ выбиралъ названія изъ міра растеній, обращая при этомъ главное вниманіе на тѣ продукты, которые были ему особенно милы. Такъ, у него были — малиновая гора, грушевый лѣсъ и земляничная долина. Совсѣмъ въ концѣ сада находилось мѣстечко, которое онъ назвалъ раемъ, и гдѣ, конечно, все было чудесно. Тамъ было чуть не море — прудъ, на поверхности котораго плавали бѣлыя водяныя лиліи, и тутъ же росъ высокій тростникъ, никогда не перестававшій шептаться съ вѣтромъ. По другую сторону пруда начинались дюны. Собственно раемъ была небольшая зеленая лужайка на берегу пруда, окруженная лѣсной чащей. Тамъ, въ высокой травѣ, часто лежалъ Іоганнесъ, и смотрѣлъ въ даль, сквозь волнующійся тростникъ, на верхушки дюнъ, по ту сторону пруда. Въ теплые лѣтніе вечера онъ уже непремѣнно бывалъ тамъ и глядѣлъ въ пространство, никогда при этомъ не скучая.

Онъ мечталъ о глубинахъ спокойной прозрачной водной поверхности, — какъ хорошо должно быть тамъ, среди водныхъ растеній въ полумракѣ; — или о далекихъ великолѣпно окрашенныхъ облакахъ, несшихся надъ дюнами, — что тамъ могло бы быть за ними, и какъ бы хорошо было туда полетѣть. При заходѣ солнца облака нагромождались такъ высоко одно надъ другимъ, что, казалось, образовывали входъ къ какой-то таинственный гротъ, въ глубинѣ котораго свѣтился красноватый свѣтъ. Это особенно плѣняло Іоганнеса. «Еслибы я могъ туда полетѣть! — думалъ онъ. — Что можетъ быть тамъ такое? Можно ли когда-нибудь туда проникнуть»?! Но всякій разъ гротъ распадался на сѣроватыя облачка. У пруда становилось холодно и сыро, и Іоганнесъ долженъ былъ возвращаться въ свою темную комнату въ старомъ домѣ.

Тамъ онъ жилъ не совсѣмъ одинъ; у него былъ отецъ, который о немъ заботился, собака — Престо я котъ — Симонъ. Правда, отца онъ любилъ всего больше, но Престо и Симонъ занимали также видное мѣсто въ его сердцѣ. Даже Престо онъ чаще довѣрялъ свои тайны, нежели отцу; къ Симону же питалъ особое уваженіе. Да это было и неудивительно! Симонъ, это былъ большой вотъ, въ блестящей черной шубѣ и съ толстымъ хвостомъ. Глядя на него, всякій тотчасъ видѣлъ, что онъ вполнѣ убѣжденъ какъ въ своемъ величіи, такъ и въ опытности. Во всемъ его существѣ было что-то соразмѣренное и полное достоинства даже въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ снисходилъ съ высоты своего величія, чтобы поиграть съ катающейся пробкой, или полизать выброшенную голову селедки, за какимъ-либо деревомъ. При видѣ иногда неистоваго бѣшенства Престо, онъ презрительно щурилъ свои зеленые глаза и думалъ: — «Глупое животное! чего добраго отъ него ждать»!

Понятно, что Іоганнесъ долженъ былъ питать въ коту почтеніе. Зато съ маленькимъ рыжимъ Престо онъ былъ на гораздо болѣе короткой ногѣ. Престо не отличался ни красотой, ни знаменитостью рода, но былъ необыкновенно добродушнымъ я умнымъ животнымъ; никогда онъ не удалялся отъ Іоганнеса болѣе чѣмъ на два шага, и терпѣливо выслушивалъ разсказы своего господина. Едва ли мнѣ нужно говорить, что Іоганнесъ сильно любилъ Престо. Несмотря на то, въ его сердцѣ оставалось еще достаточно мѣста и для многаго другого. Темная комнатка, съ мелкими переплетами оконныхъ стеколъ, занимала въ этомъ сердцѣ тоже не мало мѣста. Онъ любилъ обои съ крупнымъ рисункомъ цвѣтовъ, въ которыхъ ему чудились лица, и форму которыхъ онъ такъ часто разсматривалъ, когда бывалъ боленъ, или когда по утрамъ, проснувшись, лежалъ въ кровати; онъ любилъ единственную на обояхъ картинку, на которой были изображены прогуливающіяся вычурныя фигуры вдоль гладкаго пруда, въ еще болѣе вычурномъ саду, съ высокими, до неба бьющими фонтанами и кокетливо плавающими лебедями. Больше же всего его занимали стѣнные часы. Онъ заводилъ ихъ всегда съ величайшей заботливостью, и считалъ внимательно, смотря на нихъ, когда они били. Если же по его небрежности часы останавливались, Іоганнесъ чувствовалъ себя какъ будто виноватымъ предъ ними, и просилъ у часовъ прощенія. Всякій, можетъ быть, улыбнулся бы, еслибъ подслушалъ его иной разговоръ съ часами или съ обоями. Но обратите вниманіе на то, что часто и мы сами съ собою разговариваемъ, и намъ это совсѣмъ не кажется смѣшнымъ. При томъ же Іоганнесъ былъ убѣжденъ, что его слушатели вполнѣ понимаютъ его, и не требовалъ никакого отвѣта, хотя иногда все-таки поджидалъ отвѣта, то отъ часовъ, то отъ обоевъ.

Въ школѣ Іоганнесъ хотя и имѣлъ товарищей, но друзьями его они не были. Онъ игралъ съ ними, участвовалъ въ школьныхъ заговорахъ и въ разбойничьихъ шайкахъ на дворѣ, но совсѣмъ хорошо себя чувствовалъ только тогда, когда оставался съ Престо наединѣ. Тогда ему совсѣмъ не нужны были товарищи, и онъ сознавалъ себя совершенно свободнымъ и спокойнымъ.

Его отецъ былъ умный, серьезный человѣкъ: онъ часто бралъ его на далекія прогулки въ лѣсъ и на дюны. Они разговаривали мало, и Іоганнесъ шелъ обыкновенно шагахъ въ десяти за отцомъ; улыбался цвѣтамъ, которые ему попадались, поглаживалъ маленькою ручкою твердую кору деревьевъ, обреченныхъ на всю жизнь неподвижно стоять на однихъ и тѣхъ же мѣстахъ. Благодушные великаны отвѣчали ему благодарнымъ шелестомъ листьевъ.

Иногда отецъ писалъ буквы на попадавшемся подъ ногами пескѣ одну за другой, а Іоганнесъ складывалъ изъ нихъ слова; иногда отецъ останавливался и училъ Іоганнеса названію того или другого растенія или животнаго.

Іоганнесъ въ свою очередь часто обращался съ вопросами, потому что видѣлъ и слышалъ кругомъ много загадочнаго. Иногда это были глупые вопросы: онъ спрашивалъ, напримѣръ, почему міръ такой именно, какой есть; зачѣмъ животныя и растенія должны умирать; могутъ ли происходить чудеса, и т. п. Отецъ Іоганнеса былъ умный человѣкъ и говорилъ ему не все, что самъ зналъ. Да это и хорошо было для Іоганнеса.

Вечеромъ, передъ тѣмъ какъ ложиться спать, Іоганнесъ читалъ обыкновенно длинную молитву. Этому научила его нянька. Онъ молился за отца и за Престо. За Симона, казалось ему, молиться не было надобности. Онъ молился потомъ долго за себя самого, и подъ конецъ почти всегда высказывалъ желаніе, чтобы когда-нибудь при немъ случилось какое-нибудь чудо. Произнеся «аминь», онъ, полный ожиданія, всматривался въ полутемной комнаткѣ въ фигуры на обояхъ, глядѣвшихъ на него въ слабомъ полумракѣ еще страннѣе обыкновеннаго, и на ручку двери и на часы, ожидая чуда. Но часы напѣвали все ту же пѣсню, ручка двери не двигалась; становилось совсѣмъ темно, и Іоганнесъ всегда засыпалъ, прежде чѣмъ чудо наступало. А все-таки когда-нибудь оно должно было совершиться, — это онъ твердо зналъ.

II

У пруда было прохладно, и стояла мертвая тишина. Красное и утомленное дневною работою солнце, казалось, собралось отдохнуть на мгновенье, остановившись на дальнемъ краю дюнъ передъ тѣмъ, чтобы окончательно скрыться. Гладкая поверхность воды отражала его блестящій шаръ почти цѣликомъ. Висящіе надъ прудомъ листья бука какъ будто пользовались тишиной, чтобы полюбоваться собою въ зеркалѣ водъ. Одинокій аистъ, стоявшій на одной ногѣ между широкими листьями водяныхъ лилій, даже забылъ, что онъ вышелъ собственно для того, чтобы ловить лягушекъ, и глядѣлъ впередъ, погрузившись въ мысли.

Въ это время пришелъ Іоганнесъ на зеленую лужайку, чтобы посмотрѣть на воздушный гротъ изъ облаковъ. Лягушки запрыгали съ берега въ воду. Зеркало пруда заколыхалось, солнечное отраженіе искривилось въ широкія полосы, и листья бука недовольно зашумѣли: они еще не кончили любоваться собой.

Къ оголившимся корнямъ бука была привязана старая, маленькая лодка. Іоганнесу было строго запрещено въ нее садиться. Но какъ сильно было искушеніе сегодня вечеромъ! Уже облака нагромождались одно на другое, образовывая гигантскія ворота, за которыми солнце должно было спуститься на покой. Блестящія маленькія облачка собирались въ ряды подобно тѣлохранителямъ въ золотыхъ латахъ. Вся поверхность воды пылала, и красныя искры, подобно стрѣламъ, мелькали среди тростника.

Тихонько отвязалъ Іоганнесъ веревку отъ корней бука. Какъ хорошо плыть среди этого великолѣпія! Престо уже прыгнулъ въ лодку, и прежде чѣмъ Іоганнесъ рѣшился, раздвинулись стебли тростника, и лодка медленно и плавно понесла его по направленію къ вечернему солнцу, заливавшему всю окрестность своими послѣдними лучами.

Іоганнесъ прилегъ на носу лодки и вглядывался въ глубину блестящаго грота въ облавахъ: — «Крылья бы! — думалъ онъ, — крылья бы — и туда»! Солнце скрылось. Облава еще горѣли. На востокѣ небо было темно-синее.. Ивы стояли въ рядъ вдоль берега. Не шевелясь, протягивали онѣ узкіе бѣловатые листья въ пространство. На темномъ фонѣ онѣ выдѣлялись подобно свѣтло-зеленому кружеву чудной работы.

Вдругъ по водяной поверхности пробѣжалъ какъ бы шелестъ; легкій вѣтерокъ прорѣзалъ на водѣ бороздку, по направленію отъ дюнъ и облачнаго грота.

Оглянувшись, Іоганнесъ замѣтилъ, что большая голубая стрекоза сидѣла на краю лодки. Такой большой онъ никогда еще не видѣлъ. Она сидѣла тихо, но ея крылья, широко размахиваясь, трепетали. Іоганнесу казалось, что верхушки ея крыльевъ образовывали свѣтящееся кольцо.

«Это огненная бабочка, — подумалъ онъ, — онѣ очень рѣдки».

Кольцо становилось больше и больше, а крылья трепетали такъ быстро, что Іоганнесъ не видѣлъ ничего, кромѣ какого-то тумана. И постепенно стало ему казаться, что среди тумана засвѣтились два темныхъ глаза, и нѣжная стройная фигура въ свѣтло-голубомъ одѣяніи заняла мѣсто стрекозы. Вѣнокъ изъ бѣлыхъ вьюнковъ украшалъ свѣтлые волосы, а къ плечамъ плотно прилегали прозрачныя крылья, переливавшія, подобно мыльнымъ пузырямъ, тысячью цвѣтовъ. Удивленіе, смѣшанное съ восторгомъ, охватило Іоганнеса. Вотъ — чудо! Наконецъ-то!

— Хочешь быть моимъ другомъ? — прошепталъ онъ.

При этомъ Іоганнесъ почувствовалъ, что странное голубое существо какъ будто было ему давно знакомо.

— О, да, Іоганнесъ! — прозвучалъ голосъ, похожій на шелестъ тростника, шепчущаго при вечернемъ вѣтеркѣ, или на шорохъ дождя, скользящаго по листьямъ деревьевъ въ лѣсу.

— Какъ тебя зовутъ? — спросилъ Іоганнесъ.

— Я родился въ чашечкѣ вьюнка (Winde). Зови меня Виндекиндъ!

И Виндекиндъ улыбнулся и посмотрѣлъ на Іоганнеса такими довѣрчивыми глазами, что ему стало необыкновенно легко на душѣ.

— Сегодня день моего рожденія, — сказалъ Виндекиндъ: — я сегодня вновь родился здѣсь изъ первыхъ лучей луны и послѣднихъ лучей солнца. Хотя и говорятъ, что солнце женскаго рода [Солнце по-голландски — женскаго рода], но это не такъ; солнце — мой отецъ.

Іоганнесъ мысленно пообѣщалъ себѣ завтра же въ школѣ заявить, что солнце — мужескаго рода.

— Смотри! вонъ выходитъ круглое бѣлое лицо моей матери. Ахъ, какая она опять печальная!

Виндекиндъ показалъ на востокъ. Большая и блестящая луна поднималась по темному небу, выползая изъ-за кружевного фона ивъ, который темнѣлся на ясномъ горизонтѣ, и грустно глядѣла на землю.

Изящное существо весело затрепетало крыльями, и слегка задѣло Іоганнеса по щекѣ ирисомъ, который оно держало въ рукѣ.

— Ей не нравится, что я пришелъ къ тебѣ; ты — первый, кто меня увидалъ. Но я тебѣ довѣряю, Іоганнесъ. Ты не долженъ никогда, никогда, никому выдавать коего имени, или говорить обо мнѣ. Обѣщаешь ты это?

— О, да, да, Виндекиндъ, — отвѣчалъ Іоганнесъ.

Онъ чувствовалъ себя невыразимо счастливымъ и боялся лишиться своего счастья. Не снилось ли ужъ ему все это? Но на скамейкѣ около него лежалъ Престо и спокойно спалъ. Теплое дыханіе собаки успокоило его. Комары кружились надъ водяной поверхностью и плясали въ мягкомъ воздухѣ, какъ всегда. Все вокругъ него было такъ ясно и такъ отчетливо; все казалось дѣйствительностью. И постоянно онъ чувствовалъ на себѣ полный довѣрія взглядъ Виндекинда. Снова послышался сладкозвучный голосъ.

— Здѣсь я тебя видѣлъ часто, Іоганнесъ. Знаешь, гдѣ я былъ? Иногда я сидѣлъ на песчаномъ днѣ пруда между густыми водяными растеніями и смотрѣлъ вверхъ на тебя, когда ты наклонялся къ водѣ, чтобы напиться или чтобы разсмотрѣть водяныхъ жуковъ или саламандръ. Меня же ты не видѣлъ никогда. Часто наблюдалъ я за тобой изъ-за густого тростника. Тамъ я бываю очень часто. Обыкновенно я тамъ сплю, когда жарко, въ какомъ-нибудь пустомъ птичьемъ гнѣздѣ. Да, тамъ очень мягко.

Виндекиндъ весело покачивался на краю лодки и махалъ своимъ цвѣткомъ по комарамъ.

— Мы будемъ добрыми друзьями, — заговорилъ онъ снова: — и я тебѣ буду много разсказывать; ты услышишь исторіи гораздо болѣе интересныя, нежели тѣ, которыя тебѣ разсказываютъ въ школѣ. Они тамъ ничего не знаютъ. И въ книгахъ ты этого не прочтешь. А если ты не повѣришь мнѣ на слово, то самъ можешь все увидѣть и услышать. Я тебя возьму съ собою.

— О, Виндекиндъ, Виндекиндъ! такъ ты можешь взять меня съ собой туда? — вскрикнулъ Іоганнесъ и показалъ въ ту сторону, гдѣ въ золотыхъ облачныхъ воротахъ сіялъ еще румяный свѣтъ заходящаго солнца.

Великолѣпная гигантская постройка уже готова была расплыться въ сѣромъ туманѣ, но блѣдновато-красный свѣтъ все еще лился изъ недосягаемой глубины.

Виндекиндъ посмотрѣлъ на свѣтъ, золотившій его тонкую фигуру и бѣлокурые волосы, и медленно покачалъ головой.

— Теперь еще нѣтъ, теперь нѣтъ, Іоганнесъ! Ты не долженъ сразу желать слишкомъ многаго. Я и самъ никогда не былъ у моего отца.

— А я всегда съ моимъ отцомъ, — сказалъ Іоганнесъ.

— Нѣтъ, это не твой отецъ. Мы съ тобой братья, потому что мой отецъ также и твой отецъ. Но твоя мать — земля, а потому между нами большое различіе. При томъ ты родился въ домѣ, между людьми, а я въ чашечкѣ вьюнка. Но тѣмъ не менѣе мы все-таки будемъ прекрасно понимать другъ друга.

Виндекиндъ легко перепрыгнулъ на другую сторону лодки, не покачнувшейся даже при этомъ, и облобызалъ Іоганнеса въ лобъ.

Іоганнесъ почувствовалъ нѣчто крайне странное. Казалось, будто все вокругъ него мгновенно измѣнилось. Онъ сталъ видѣть все теперь лучше и яснѣе — такъ по крайней мѣрѣ ему казалось. Онъ видѣлъ, что луна посмотрѣла на него гораздо дружелюбнѣе, и что у водяныхъ лилій были лица, которыя удивленно и задумчиво смотрѣли на него. Онъ вдругъ понялъ, зачѣмъ комары такъ весело толклись то вверхъ, то внизъ, одинъ надъ другимъ, по временамъ касаясь своими длинными лапами воды. Прежде онъ, правда, все это наблюдалъ и надъ этимъ задумывался, теперь же все стало ему понятнымъ.

Онъ узналъ вдругъ, о чемъ шепчетъ тростникъ, и подслушалъ, что деревья на берегу тихо жаловались другъ другу на то, что солнце зашло.

— Дай мнѣ твою руку, — сказалъ Виндекиндъ, расправляя свои разноцвѣтныя крылья. И онъ потянулъ Іоганнеса съ лодкою по водѣ, между листьями водяныхъ лилій, блестѣвшихъ при лунномъ свѣтѣ.

Кое-гдѣ виднѣлись лягушки, сидѣвшія на листьяхъ. Но онѣ не спрыгивали теперь въ воду при приближеніи Іоганнеса. Онѣ только слегка кланялись и квакали. Іоганнесъ отвѣчалъ на поклонъ такимъ же поклономъ.

Такъ они добрались до камыша; онъ былъ густъ, и лодка исчезла въ немъ, не дойдя до берега. Іоганнесъ ухватился крѣпко за своего провожатаго, и они выбрались по высокимъ стеблямъ камыша на берегъ.

Іоганнесу показалось, что онъ сталъ очень маленькимъ и легкимъ; но, можетъ быть, все это было только въ его воображеніи. Онъ не помнилъ, однако, чтобы когда-нибудь онъ могъ карабкаться по камышевому стеблю.

— Смотри теперь, — сказалъ Виндекиндъ: — ты можешь увидѣть нѣчто очень интересное. — Они пошли по высокой травѣ подъ темнымъ тернистымъ кустарникомъ, едва пропускавшимъ блестящую узкую полоску луннаго свѣта.

— Слыхалъ ли ты, Іоганнесъ, на дюнахъ по вечерамъ пѣніе сверчковъ? Кажется, будто они даютъ концерты; но знай, они никогда не поютъ только ради своего удовольствія; звуки, которые до тебя достигали, исходятъ изъ школы сверчковъ, гдѣ сотни ихъ учатъ свои уроки наизусть. Тише, скоро мы будемъ тамъ.

Кустарникъ сталъ рѣже, и когда Виндекиндъ раздвинулъ своимъ цвѣткомъ стебли травы, Іоганнесъ увидѣлъ ярко освѣщенную площадку, на которой маленькіе сверчки были заняты среди тонкихъ узкихъ травокъ приготовленіемъ своихъ уроковъ.

Большой, солидной наружности сверчокъ выслушивалъ урокъ. Ученики подпрыгивали, одинъ за другимъ, къ нему, постоянно въ одинъ прыжокъ впередъ, и опять въ одинъ же прыжокъ назадъ на свои мѣста. Кто дѣлалъ при прыжкѣ ошибку, долженъ былъ въ видѣ наказанія стоять на грибѣ.

— Вслушивайся, Іоганнесъ, хорошенько; можетъ быть, и ты можешь чему-нибудь при этомъ научиться, — сказалъ Виндекиндъ.

Іоганнесъ хорошо понималъ, что отвѣчали сверчки. Но это совсѣмъ не было похоже на то, что говорилъ его учитель въ школѣ.

Сперва былъ урокъ географіи. О частяхъ свѣта они не знали ничего. Они должны были только твердо знать двадцать шесть дюнъ и два пруда. О томъ же, что лежитъ далѣе, никто, говорилъ учитель, не можетъ знать ничего, и все, что о томъ разсказывается, не что иное, какъ фантазія.

Потомъ дошла очередь до ботаники. Тутъ они всѣ оказались очень знающими, такъ что многимъ были розданы награды, преимущественно молодые нѣжные стебельки травы различной длины.

Но болѣе всего Іоганнесъ удивился уроку зоологіи. Животныя раздѣлялись на прыгающихъ, летающихъ а ползающихъ. Сверчки могутъ прыгать и летать, а потому стоятъ выше всѣхъ другихъ животныхъ; за ними слѣдуютъ лягушки. Птицы выставлялись съ видимымъ негодованіемъ въ высшей степени вредными и опасными. Подъ конецъ шла рѣчь и о людяхъ. Это — большое, безполезное и даже вредное животное, стоящее на очень низкой степени развитія, потому что оно не можетъ ни летать, ни прыгать, хотя, въ несчастiю, послѣднее изрѣдка встрѣчается и между ними. Одинъ маленькій сверчокъ, который еще никогда не видѣлъ человѣка, получилъ три удара тросточкой за то, что онъ по ошибкѣ причислилъ человѣка къ безвреднымъ животнымъ. Ничего подобнаго Іоганнесъ никогда еще не слыхалъ.

Вдругъ учитель крикнулъ:

— Смирно! Урокъ прыганья.

Немедленно всѣ сверчки замолчали и стали очень ловко и охотно кувыркаться. Толстый учитель прыгалъ впереди. Это было такое смѣшное зрѣлище, что Іоганнесъ отъ удовольствія захлопалъ въ ладоши. При этомъ вся школа въ одинъ мигъ разсыпаюсь по дюнамъ и на зеленой полянкѣ настала мертвая тишина.

— Вотъ тебѣ и наказаніе, Іоганнесъ! Нельзя же быть такимъ грубымъ! Сейчасъ видно, что ты родился среди людей!

— Мнѣ очень жаль; я буду впередъ осторожнѣе; но, право, мнѣ было такъ смѣшно.

— Послѣ будетъ еще гораздо смѣшнѣе, — сказалъ Виндекиндъ.

Они перешли полянку и поднялись на дюну съ другой стороны.

— О!.. какъ трудно идти по глубокому песку! — но Іоганнесъ ухватилъ Виндекинда за его воздушную голубую одежду и ваіетѣлъ легко и быстро наверхъ. На полъ-дорогѣ, не доходя вершины дюнъ, оказалась нора кролика. Кроликъ, жившій тамъ, лежалъ у входа въ нору, и, высунувъ голову и лапки, наслаждался чуднымъ ночнымъ воздухомъ. Дикія розы стояли еще въ цвѣту, и ихъ тонкій нѣжный ароматъ смѣшивался съ запахомъ богородицыной травки, росшей наверху дюны.

Іоганнесъ видѣлъ часто прежде кроликовъ, исчезавшихъ въ норки, и всегда спрашивалъ себя: «что у нихъ тамъ внутри? сколько ихъ тамъ вмѣстѣ сидитъ и не страшно ли имъ тамъ»?

Онъ чрезвычайно обрадовался, услышавъ, какъ его спутникъ спросилъ кролика, можно ли осмотрѣть норку.

— Пожалуй, — сказалъ кроликъ. — Только, къ сожалѣнію, я на сегодняшній вечеръ сдалъ мою нору для благотворительнаго праздника, и потому въ собственномъ моемъ домѣ я не хозяинъ.

— Такъ, значитъ, у васъ случилось несчастье?

— Ахъ, да! — сказалъ кроликъ грустно, — огромное несчастье, которое не изгладится годами. Въ тысячѣ прыжкахъ отсюда построено человѣческое жилье, такое большое, большое! И тамъ поселились люди съ собаками. Семь членовъ моей семьи уже погибло и болѣе двадцати кроликовъ осталось безъ крова. А мышамъ и кротамъ, — тѣмъ еще хуже. Даже на жабахъ отразилось это тяжелое несчастье. Вотъ мы и устроили праздникъ для оставшихся въ живыхъ. Всякій дѣлаетъ, что можетъ; я отдалъ свою нору. Нужно же для своихъ собратьевъ сдѣлать все возможное.

Сострадательный кроликъ вздохнулъ и потянулъ передней правой лапкой длинное ухо черезъ головку, чтобы обтереть нависшую слезу. Это замѣняло ему носовой платокъ.

Въ это время зашелестѣло въ травѣ, и толстая, тяжеловѣсная фигура приблизилась къ норѣ.

— Посмотри, — крикнулъ Виндекиндъ, — вотъ идетъ крыса.

Крыса не обратила вниманія на слова Виндекинда, и ловко перелѣзла черезъ спинку кролика въ нору.

— Можемъ ли и мы войти? — спросилъ Іоганнесъ, любопытство котораго было очень возбуждено. — Я бы охотно внесъ свою долю.

Онъ вспомнилъ, что у него былъ сухарь въ карманѣ.

Только когда онъ его вытащилъ, то замѣтилъ, насколько онъ самъ сталъ малъ. Іоганнесъ едва могъ поднять сухарь двумя руками, и удивился, что сухарь могъ помѣщаться въ его карманѣ.

— Это рѣдкая и цѣнная вещь! — вскричалъ кроликъ. — Царскій подарокъ!

Съ почтеніемъ пропустилъ онъ обоихъ. Въ норѣ было темно; Іоганнесъ предпочелъ пустить Виндекинда впередъ.

Вскорѣ они увидѣли блѣдно-зеленый огонекъ, приближавшійся въ нимъ. Это былъ свѣтящійся жучокъ, который предложилъ свои услуги освѣтить имъ путь.

— Вечеръ обѣщаетъ быть довольно хорошимъ, — сказалъ жучокъ, идя впереди. — Уже много гостей собралось. Вы, должно быть, эльфы, не правда ли? При этомъ жучокъ посмотрѣлъ на Іоганнеса немного подозрительно.

— Ты можешь доложить объ насъ какъ объ эльфахъ, — отвѣтилъ Виндекиндъ.

— Знаете ли вы, что и самъ король эльфовъ на вечерѣ? — продолжалъ жучокъ.

— Развѣ Оберонъ здѣсь? Это меня чрезвычайно радуетъ, — воскликнулъ Виндекиндъ, — я съ нимъ хорошо знакомъ.

— А! — сказалъ жучокъ, — я не зналъ, что имѣю честь… — и свѣтъ, распространяемый имъ, почти потухъ отъ испуга.

— Да, онъ, правда, любитъ чистый воздухъ; но изъ-за благотворительной цѣли всегда готовъ на все. Праздникъ обѣщаетъ, впрочемъ, быть блестящимъ.

И правда. Большой залъ кроликова жилища былъ великолѣпно убранъ. Полъ былъ твердо утоптанъ и устланъ душистымъ тиміаномъ; передъ входомъ, поперекъ, висѣла летучая мышь, уцѣпившись задними ногами; она докладывала о гостяхъ и въ то же время служила занавѣсомъ. Такая двойная должность была предложена ей въ видахъ экономіи. Стѣны залы были декорированы съ большимъ вкусомъ сухими листьями, паутинами и маленькими летучими мышенятами. Между всѣми этими украшеніями, а также по потолку двигалась безчисленная масса свѣтляковъ, образуя великолѣпное подвижное освѣщеніе. Въ залѣ находился тронъ, выстроенный изъ гнилушекъ, распространявшихъ свѣтъ, что производило поразительный эффектъ. Это было великолѣпное зрѣлище!

Гостей появилось очень много. Іоганнесъ чувствовалъ себя въ чужомъ обществѣ не совсѣмъ по себѣ и близко прижался къ Виндекинду. Все, что онъ увидѣлъ, было необыкновенно. Кротъ оживленно бесѣдовалъ съ полевой мышью о прекрасномъ освѣщеніи и объ украшеніи залы. Въ одномъ уголку сидѣли двѣ толстыхъ жабы и, покачивая головами, жаловались на продолжительную засуху. Лягушка пробовала провести подъ руку черезъ залу ящерицу, что ей плохо удавалось, потому что вслѣдствіе нѣкоторой нервности и возбужденія она задѣвала за стѣнныя украшенія и приводила ихъ въ безпорядокъ. На тронѣ возсѣдалъ Оберонъ, король эльфовъ, окруженный своей свитой, посматривавшей нѣсколько презрительно на все окружающее. Но самъ Оберонъ былъ чрезвычайно любезенъ и ласково бесѣдовалъ съ нѣкоторыми изъ гостей. Онъ возвратился изъ путешествія на востокъ и былъ одѣтъ въ необыкновенный плащъ изъ чудныхъ разноцвѣтныхъ лепестковъ, «Такіе цвѣты не ростутъ здѣсь», — думалъ Іоганнесъ. На головѣ его была надѣта темно-синяя чашечка, распространявшая свѣжій ароматъ только-что сорваннаго цвѣтка. Въ рукѣ, на подобіе скипетра, онъ держалъ тычинку лотоса.

Всѣ присутствующіе разсыпались въ похвалахъ его добротѣ. Онъ хвалилъ свѣтъ луны въ этихъ мѣстахъ и сказалъ, что здѣшніе свѣтляки почти такъ же хороши, какъ свѣтляки восточныхъ странъ. Онъ благосклонно осматривалъ стѣнныя украшенія, и одинъ изъ кротовъ даже замѣтилъ, что Оберонъ соблаговолилъ одобрительно кивнуть головою.

— Пойдемъ со мной, — сказалъ Виндекиндъ Іоганнесу, — я хочу и тебя представить. — Они протолкались къ креслу Оберона.

Какъ только Оберонъ замѣтилъ Виндекинда, онъ радостно протянулъ ему руки и поцѣловалъ его. Это возбудило среди гостей шопотъ, а въ свитѣ эльфовъ — завистливые взгляды. Двѣ толстыхъ жабы зашептали что-то въ углу о «льстецахъ» и «низкопоклонникахъ», и о томъ, что «это не долго продлится», и многозначительно подмигивали другъ другу. Виндекиндъ долго бесѣдовалъ съ Оберономъ на иностранномъ языкѣ, а затѣмъ кивнулъ Іоганнесу.

— Дай мнѣ руку, Іоганнесъ! — сказалъ Оберонъ. — Друзья Виндекинда — мои друзья. Въ чемъ я могу, я тебѣ буду помогать. А въ знакъ нашего союза я тебѣ сдѣлаю подарокъ.

Оберонъ снялъ съ своей шейной цѣпочки маленькій золотой ключикъ и далъ его Іоганнесу, который почтительно принялъ его и крѣпко зажалъ въ рукѣ.

— Ключикъ можетъ принести тебѣ счастіе, — продолжалъ Оберонъ: — онъ подходитъ къ золотому шкафику, гдѣ хранятся величайшія драгоцѣнности. Кто имъ обладаетъ, я не могу тебѣ сказать. Ты долженъ самъ усердно искать. Если ты останешься добрымъ другомъ Виндекинда и моимъ, будешь твердъ и вѣренъ, то это тебѣ удастся.

При этомъ король эльфовъ ласково кивнулъ прекрасной головкой, и осчастливленный Іоганнесъ поблагодарилъ его.

Въ это время три лягушки, сидѣвшія на небольшомъ возвышеніи изъ сырого мха, предложили начать медленный вальсъ и гости стали становиться въ пары. Зеленая ящерица, исполнявшая должность церемоніймейстера, озабоченно торопилась туда и сюда, отодвигая нетанцующихъ въ сторонамъ, въ большому неудовольствію обѣихъ жабъ, жаловавшихся, что имъ ничего не видно. Начались танцы.

Это была потѣха! Каждый танцовалъ по-своему, разумѣется, воображая, что онъ дѣлаетъ это гораздо лучше, нежели другіе. Мыши и лягушки танцовали на вытянутыхъ заднихъ лапкахъ; старая крыса вертѣлась такъ диво, что всѣ другіе танцующіе сторонились отъ нея; одна древесная улитка отважилась-было сдѣлать туръ съ кротомъ, но вскорѣ ей пришлось отказаться отъ этого подъ предлогомъ, что ей колетъ въ боку, на самомъ же дѣлѣ потому, что она совсѣмъ не умѣла танцовать.

Все, впрочемъ, прошло довольно торжественно и чинно. Удача празднества считалась, очевидно, важнымъ дѣломъ, и, боязливо поглядывая на Оберона, всѣ хотѣли прочесть на его лицѣ знаки одобренія. Самъ король боялся подать поводъ къ какому-либо неудовольствію и неподвижно смотрѣлъ впередъ. Лица его свиты, считавшія ниже своего достоинства принимать участіе въ танцахъ, пренебрежительно посматривали на танцующихъ.

Іоганнесъ долгое время сдерживался. Но когда онъ увидѣлъ, какъ длинная ящерица раскачивала маленькую жабу, которая часто не доставала до земли ногами, описывая въ воздухѣ полукруги, — онъ разразился смѣхомъ.

Это произвело смятеніе. Музыка замолкла. Король сердито оглянулся. Церемоніймейстеръ стремительно подбѣжалъ къ смѣющемуся, убѣждая его приличнѣе вести себя.

— Танцы очень серьезное дѣло, — сказалъ онъ, — и при этомъ не годится смѣяться. Здѣсь собралось знатное общество, танцующее совсѣмъ не ради шутки. Каждый прилагаетъ все стараніе для общаго блага, и никто не желаетъ быть осмѣяннымъ. Это невѣжливо. Кромѣ этого, мы присутствуемъ здѣсь на печальномъ торжествѣ, состоявшемся по серьезнымъ причинамъ. Слѣдовало бы вести себя прилично.

Послѣднія слова испугали Іоганнеса. Повсюду онъ видѣлъ враждебные взгляды. Уже его интимность съ королемъ доставила ему многихъ враговъ. Виндекиндъ отвлекъ его въ сторону.

— Будетъ лучше, если мы уйдемъ, Іоганнесъ, — шепнулъ онъ, — ты опять все испортилъ. Да, да, это все отъ того, что ты воспитанъ между людьми.

Поспѣшно проскользнули они подъ крыльями летучей мыши, висѣвшей у входа, и вышли въ темный проходъ. Вѣжливый свѣтящійся жучокъ ожидалъ ихъ.

— Хорошо ли вы повеселились? — спросилъ онъ. — Говорили ли вы съ королемъ Оберономъ?

— Ахъ, да, веселый былъ праздникъ! — сказалъ Іоганнесъ. — А ты развѣ всегда долженъ оставаться въ этомъ темномъ проходѣ?

— Это мое собственное желаніе, — сказалъ жучокъ печальнымъ тономъ. — Я не люблю подобныхъ развлеченій.

— Неужели! — сказалъ Виндекиндъ, — полно такъ ли?

— Да, прежде, прежде было время, когда я тоже участвовалъ на всѣхъ праздникахъ, и танцовалъ, и шалилъ. Теперь же путемъ страданій очистился, теперь… — И онъ такъ взволновался, что его свѣтъ опять потухъ.

Къ счастію, они были уже близко къ выходу, а кроликъ, заслышавъ ихъ шаги, отошелъ немного въ сторону, чтобы лунный свѣтъ могъ имъ освѣтить путь.

Когда они вышли совсѣмъ, Іоганнесъ сказалъ:

— Ну, разскажи намъ свою исторію, жучокъ.

— Ахъ, — вздохнулъ жучокъ: — она проста и печальна и никакъ не можетъ васъ развеселить.

— Разскажи, разскажи ее все-таки! — закричали всѣ.

— Ну, вы, конечно, знаете, что мы, свѣтящіеся жучки, совсѣмъ особыя существа. Я утверждаю, что мы, свѣтляки, наиболѣе одаренные между живыми существами.

— Почему? хотѣлъ бы я знать, — сказалъ кроликъ.

Жучокъ презрительно возразилъ:

— Можете ли вы добывать изъ себя свѣтъ?

— Ну, нѣтъ, — долженъ былъ сознаться кроликъ.

— А мы даемъ свѣтъ. И мы можемъ по нашему желанію свѣтить или уничтожать его. Свѣтъ — это высшее благо, а умѣнье свѣтить — высшая способность, какою только можетъ обладать живое существо. Можетъ ли кто-нибудь оспаривать наше первенство? Мы, самцы, имѣемъ кромѣ того крылья, я можемъ улетать на цѣлыя мили.

— Этого я тоже не могу, — вставилъ грустно кроликъ.

— А вслѣдствіе того, что мы обладаемъ божественною способностью давать свѣтъ, — продолжалъ жучокъ далѣе: — насъ щадятъ всѣ другія животныя: ни одна птица не рѣшается напасть на насъ; только одно животное, самое низкое между всѣми, ищетъ насъ и ловитъ. Это — человѣкъ, отвратительный выродокъ творенья.

Іоганнесъ взглянулъ при этой фразѣ на Виндекинда, какъ бы не понимая ея; но Виндекиндъ только улыбнулся и кивнулъ, чтобы онъ молчалъ.

— Однажды порхалъ и я, свѣтлый, блуждающій огонекъ, весело между темными кустарниками. А на уединенной полосѣ свѣжей травы у края рва жила она, существованіе которой было нераздѣльно съ моимъ счастіемъ. Роскошно блистала она изумрудными огнями, переползая вдоль травокъ, и всецѣло завладѣла моимъ юнымъ сердцемъ. Я леталъ вокругъ нея и старался, перемѣняя цвѣта, обратить ея вниманіе на себя. Съ благодарностью увидѣлъ я, что она принимала мой привѣтъ и стыдливо уменьшала свой свѣтъ. Тронутый ея вниманіемъ, я трепеталъ, и былъ готовъ уже сложить свои крылья и приблизиться къ моей возлюбленной, какъ вдругъ какой-то сильный шумъ наполнилъ воздухъ. Приближались темныя фигуры. То были люди. Со страху бросился я въ бѣгство. Они преслѣдовали меня и старались чѣмъ-то ударить. Но за моими быстрыми крыльями не могли поспѣть ихъ неуклюжія ноги. Когда я возвратился…

Здѣсь голосъ измѣнилъ разсказчику. Пріостановившись отъ внутренняго волненія на минуту, онъ продолжалъ:

— Вы уже догадываетесь. Моя невѣста, самая блестящая между всѣми, исчезла, похищенная злыми людьми. Тихое, прохладное мѣстечко на лугу было истоптано, а ея любимое мѣсто отдохновенія около рва было темно и пусто. Я сталъ одинокъ на свѣтѣ.

Чувствительный кроликъ снова натянулъ ухо, чтобы осушить слезинку.

— Съ тѣхъ поръ я измѣнился. Всѣ легкомысленныя удовольствія стали мнѣ противны. Я думаю только о ней, которую я потерялъ, и о томъ времени, когда я снова увижу ее.

— Неужели? вы питаете эту надежду? — радостно спросилъ кроликъ.

— Болѣе чѣмъ надежду, — я увѣренъ. Тамъ, въ безконечной вышинѣ, я снова увижу свою возлюбленную.

— Но… — хотѣлъ возразить кроликъ.

— Кроликъ! — сказалъ торжественно свѣтящійся жучокъ: — я понимаю, что тотъ, кто бродитъ во тьмѣ, можетъ сомнѣваться. Но сомнѣніе зрячаго, который видитъ все собственными глазами, для меня — загадка. Тамъ! — продолжалъ онъ, и благоговѣйно посмотрѣлъ вверху, на усѣянное звѣздами небо, — тамъ я вижу ее! Всѣхъ моихъ праотцевъ, всѣхъ моихъ друзей, а также и ее вижу я, сіяющую еще въ большемъ блескѣ, нежели здѣсь на землѣ. Ахъ! когда я смогу подняться изъ этой ничтожной безполезной жизни и летѣть въ ней, заманчиво зовущей меня? Ахъ, когда, когда?..

Со вздохомъ покинулъ свѣтящійся жучокъ своихъ слушателей и уползъ назадъ въ темное отверстіе.

— Бѣдное существо! — сказалъ кроликъ, — но, быть можетъ, онъ правъ.

— Я тоже хотѣлъ бы этому вѣрить, — прибавилъ Іоганнесъ.

— Я мало этому вѣрю, — замѣтилъ Виндекиндъ, — но все это было очень трогательно.

— Милый Виндекиндъ, — сказалъ Іоганнесъ, — я очень усталъ и хочу спать.

— Такъ иди, ложись здѣсь возлѣ меня; я прикрою тебя своимъ плащомъ.

Виндекиндъ взялъ свой голубой плащикъ и растянулъ его надъ Іоганнесомъ и надъ собой. Такимъ образомъ они улеглись въ душистой травѣ на склонѣ дюны, крѣпко обнявъ другъ друга.

— Ваши головы лежатъ такъ низко, — крикнулъ кроликъ, — не хотите ли на меня облокотиться?

Такое милое предложеніе не могло быть отвергнуто.

— Покойной ночи, мама, — сказалъ Виндекиндъ лунѣ.

Іоганнесъ крѣпко сжалъ въ рукѣ свой золотой ключикъ, положилъ голову на пушистую шубку добраго кролика и спокойно заснулъ.

III

— Гдѣ, Престо, твой маленькій хозяинъ? Какой былъ ужасъ тебѣ проснуться въ лодкѣ, въ тростникѣ, совсѣмъ одному, когда хозяинъ безслѣдно пропалъ! Еще бы не струсить въ такомъ положеніи! И давно Престо бѣгаетъ по всѣмъ направленіямъ и ищетъ его, не переставая нервно визжать! Бѣдный Престо! И какъ это онъ могъ такъ крѣпко спать и не услѣдить за своимъ хозяиномъ, когда онъ вышелъ изъ лодки? Вѣдь онъ всегда тотчасъ просыпался, стоило ему лишь пошевелиться. А на этотъ разъ даже всегда острое чутье покинуло его. Онъ едва могъ узнать, въ какомъ мѣстѣ Іоганнесъ присталъ къ берегу, а въ дюнахъ онъ окончательно потерялъ слѣдъ.

Вдругъ Престо сталъ неподвижно, пристально вглядываясь въ даль, и потомъ, вытянувъ голову впередъ, онъ понесся во весь духъ на своихъ тонкихъ ножкахъ къ какой-то темной точкѣ на склонѣ дюны.

Когда выяснилось для Престо, что это дѣйствительно былъ оплакиваемый имъ маленькій хозяинъ, то всѣ его усилія выразить радость и благодарность казались для него все еще недостаточными. Онъ вилялъ хвостомъ, прыгалъ, визжалъ, лаялъ я совалъ, облизывая и обнюхивая, свой холодный носъ прямо въ лицо Іоганнесу.

— Подожди, Престо, ступай въ гнѣздо! — пробормоталъ Іоганнесъ въ полуснѣ.

Но далеко вокругъ никакого гнѣзда не было.

Понемногу въ душѣ заспавшагося ребенка начало пробуждаться сознаніе. Къ обнюхиванію Престо онъ привыкъ, — это дѣлалось каждое утро. Но его глаза застилались еще легкими картинами сновидѣній, эльфовъ и луннаго свѣта, на подобіе того, какъ утренній туманъ застилалъ ландшафтъ дюнъ. Онъ боялся, чтобы свѣжая прохлада утра не разсѣяла ихъ.

«Закрою глаза, — подумалъ онъ, — а то опять увижу часы и обои, какъ всегда».

Но онъ чувствовалъ, что лежитъ какъ-то странно. Одѣяла не было. Медленно и осторожно открылъ онъ глаза, оставляя между вѣками маленькую щелку.

Яркій свѣтъ! Голубое небо! Облака!

Іоганнесъ открылъ широко глаза и произнесъ:

— Такъ неужели это правда?

Да, онъ лежалъ среди дюнъ. Свѣтлый солнечный лучъ согрѣвалъ его; онъ втянулъ свѣжій утренній воздухъ; легкій туманъ еще окутывалъ дальніе лѣса. Надъ травою виднѣлись ему высокій букъ у пруда и крыша его дома. Пчелы и жуки гудѣли вокругъ него; надъ нимъ пѣлъ взвившійся жаворонокъ; издали слышался собачій лай и долеталъ шумъ отдаленнаго города. Все было на яву.

Что же, — снилось ему все это, или нѣтъ? Гдѣ Виндекиндъ? Гдѣ кроликъ?

Онъ не видѣлъ ни того, ни другого. Только Престо сидѣлъ совсѣмъ близко около него, вилялъ хвостомъ и выжидательно смотрѣлъ ему въ лицо.

— Неужели я лунатикъ? — произнесъ онъ вполголоса.

Около него была дѣйствительно кроликовая нора, но вѣдь ихъ много на дюнахъ. Онъ приподнялся, чтобы лучше осмотрѣться. А что же это было у него въ крѣпко зажатой рукѣ?

Дрожь прошла по всему его тѣлу, когда онъ раскрылъ руку. Въ ней блестѣлъ маленькій золотой ключикъ.

Безмолвно сидѣлъ онъ нѣкоторое время.

— Престо! — сказалъ онъ, наконецъ, при чемъ глаза его почти наполнились слезами: — Престо, вѣдь все это было!

Престо вскочилъ, стараясь лаемъ показать своему господину, что онъ голоденъ и хочетъ домой.

Домой?! Да объ этомъ онъ и не думалъ; ему вовсе не хотѣлось домой. Но вскорѣ онъ услышалъ разные голоса, называвшіе его по имени. И тутъ онъ понялъ, что его теперь не погладятъ по головкѣ, и что дома его, очевидно, ожидаетъ не совсѣмъ-то ласковая встрѣча.

Еще одно мгновеніе — и слезы радости превратились бы въ слезы страха и раскаянія. Но онъ подумалъ о Виндекиндѣ, сдѣлавшемся теперь его другомъ и повѣреннымъ, о подаркѣ короля эльфовъ и о чудной и неоспоримой для него правдѣ всего, что произошло, и спокойно, на все готовый, направился по дорогѣ въ дому.

Дома встрѣча была хуже, чѣмъ онъ ожидалъ. Онъ не представлялъ себѣ страха и безпокойства своихъ домашнихъ настолько сильными. Отъ него требовали торжественнаго обѣщанія никогда не быть снова такимъ непослушнымъ и неосмотрительнымъ. Это вернуло его въ самообладанію.

— Я не могу! — сказалъ онъ рѣшительно.

Всѣ очень удивились. Его стали разспрашивать, убѣждать, угрожать. Но онъ думалъ о Виндекиндѣ и оставался непоколебимымъ. Что ему было за дѣло до наказанія, только бы сохранить дружбу Виндекинда — и чего бы изъ-за него онъ только не вытерпѣлъ. Крѣпко прижалъ онъ ключикъ къ груди, сжалъ губы и отвѣчалъ на каждый вопросъ только пожиманіемъ плечъ.

— Я ничего не могу обѣщать, — твердилъ онъ.

Отецъ сказалъ:

— Такъ оставьте его въ покоѣ. Это дѣло серьезное. Должно быть, съ нимъ произошло что-нибудь необыкновенное. Когда-нибудь онъ намъ разскажетъ.

Іоганнесъ улыбнулся, молча съѣлъ свой буттербродъ и ускользнулъ въ свою каморку. Тамъ онъ отрѣзалъ кусочекъ шнурка отъ сторъ, привязалъ на него драгоцѣнный ключикъ и повѣсилъ себѣ на голую грудь. Затѣмъ онъ спокойно пошелъ въ школу.

Въ этотъ день ему въ школѣ не везло. Онъ не зналъ ни одного изъ уроковъ и былъ невнимателенъ. Постоянно мысли его уносились къ пруду и къ чуднымъ приключеніямъ вчерашняго вечера. Странно было ему, что онъ, другъ короля эльфовъ, снова былъ обязанъ рѣшать ариsметическія задачи и спрягать глаголы. Хотя все происшедшее было для него дѣйствительностью, но никто ничего объ этомъ не зналъ, да и не повѣрилъ бы, начиная съ учителя, который мрачно поглядывалъ и презрительно назвалъ Іоганнеса лѣнтяемъ. Благодушно перенесъ онъ дурныя отмѣтки и принялся за работу, данную въ наказаніе за его разсѣянность.

«Они не имѣютъ о томъ никакого понятія. Пусть бранятся, сколько хотятъ. Я все-таки другъ Виндекинда, и Виндекиндъ для меня дороже ихъ всѣхъ, вмѣстѣ съ учителемъ»…

Конечно, это было весьма непочтительно со стороны Іоганнеса. Но вѣдь уваженіе къ людямъ не усилилось у него послѣ всего того дурного, что онъ слышалъ о нихъ вчера вечеромъ.

Когда учитель говорилъ, что лишь человѣкъ одаренъ разумомъ, а потому онъ и господинъ надъ всѣми другими животными, — Іоганнесъ разсмѣялся. Послѣдствіемъ этого была плохая отмѣтка и строгій выговоръ. А когда его сосѣдъ прочелъ изъ книги прописей фразу: «Возрастъ моей тетушки великъ, но не такъ великъ, какъ возрастъ солнца» (der Sonne), Іоганнесъ быстро и громко вскрикнулъ:

— Солнце — мужескаго рода, надо: des Sonnes.

Всѣ разсмѣялись, а учитель, пораженный такой наглой глупостью, какъ онъ это назвалъ, оставилъ Іоганнеса послѣ уроковъ въ школѣ и приказалъ сто разъ написать: «Возрастъ моей тетушки великъ, во не такъ великъ, какъ возрастъ солнца; больше же того и другого — моя наглая глупость».

Ученики разошлись, и Іоганнесъ сидѣлъ одиноко въ большой классной комнатѣ и писалъ. Солнечный лучъ весело заглядывалъ въ окно, освѣщая на своемъ пути тысячи бѣлыхъ пылинокъ и падая на выбѣленную стѣнку свѣтлыми пятнами, которыя медленно передвигались вмѣстѣ съ проходившими одинъ за другимъ часами. Учитель ушелъ и громко захлопнулъ за собой дверь. Іоганнесъ, казалось ему, дошелъ уже до пятьдесятъ-второй «тетушки», какъ вдругъ маленькій проворный мышенокъ съ черными глазами-жемчужинками и шолковыми ушками подкрался изъ отдаленнаго уголка класса и неслышно побѣжалъ вдоль стѣны. Іоганнесъ притаилъ дыханіе, чтобы не спугнуть хорошенькаго звѣрка. Но звѣрокъ не боялся и подошелъ въ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ Іоганнесъ. Оглядѣвшись пристально одну минутку маленькими блестящими глазками, онъ ловко, однимъ прыжкомъ, вскочилъ на скамейку, а другимъ на столъ, за которымъ Іоганнесъ писалъ.

— Э! — сказалъ онъ вполголоса, — а ты вѣдь храбрый мышенокъ.

— Я не знаю, кого же мнѣ бояться? — отвѣтилъ тоненькій голосовъ, и мышенокъ, какъ бы смѣясь, показалъ бѣлые зубки.

Хотя Іоганнесъ уже много пережилъ чудеснаго, но все-таки изумился. Среди бѣла дня, да еще и въ школѣ, — это было почти невѣроятно.

— Меня ты не долженъ бояться, — сказалъ онъ тихо, все еще боясь, чтобы мышенокъ не испугался: — а ты не отъ Виндекинда ли?

— Именно такъ; я пришелъ тебѣ сказать, что учитель совершенно правъ, и что ты вполнѣ заслужилъ наказаніе.

— Но Виндекиндъ же сказалъ, что солнце мужескаго рода, потому что оно — нашъ отецъ.

— Да, но объ этомъ никому не слѣдуетъ знать. Какое дѣло до этого людямъ? Никогда объ этомъ не слѣдуетъ говорить съ людьми. Они слишкомъ грубы. Человѣкъ — отвратительное, злое и грубое существо; онъ охотнѣе всего давитъ и ловитъ все, что ему попадается. Это мы, мыши, знаемъ по опыту.

— Но, мышенокъ, зачѣмъ же ты остаешься жить вблизи него? Зачѣмъ не уходишь ты далеко прочь въ лѣса?

— Ахъ, этого мы теперь ужъ не можемъ сдѣлать. Мы слишкомъ привыкли въ городской пищѣ. Къ тому же, при извѣстной осторожности и опасеніи, чтобы не попасть въ мышеловку или подъ тяжелыя ноги людямъ, можно еще жить среди нихъ. Къ счастью, мы достаточно проворны. Но главное горе въ томъ, что человѣкъ заключилъ Союзъ съ кошкой и устранилъ этимъ свою собственную неуклюжесть — это большое несчастье. Зато въ лѣсу много совъ и кобчиковъ, а умирать всѣмъ когда-нибудь да придется все равно. Итакъ, Іоганнесъ, слушайся моего совѣта, скоро придетъ учитель.

— Спроси Виндекинда, что мнѣ дѣлать съ моимъ ключикомъ. Я его повѣсилъ вокругъ шеи на грудь. Но въ субботу мнѣ дадутъ чистое бѣлье, и я страшно боюсь, чтобы кто-нибудь тогда его не увидѣлъ. Скажи мнѣ, мышенокъ, гдѣ бы мнѣ его можно понадежнѣе спрятать.

— Въ землѣ, только въ землѣ, это самое вѣрное. Хочешь, я тебѣ его спрячу?

— Нѣтъ, только не здѣсь, въ школѣ.

— Такъ закопай въ дюнахъ. Я скажу своей полевой мышкѣ, чтобы она за этимъ приглядѣла.

Дверь хлопнула; вошелъ учитель.

Въ то время какъ Іоганнесъ обмакивалъ перо въ чернила, мышка исчезла. Учитель, самъ охотно желавшій уйти домой, простилъ Іоганнесу сорокъ-восемь строкъ.

Два слѣдующихъ дня Іоганнесъ жилъ подъ непрерывнымъ страхомъ. За нимъ строго слѣдили, и всякая возможность улизнуть на дюны была у него отнята. Наступила пятница, а онъ все еще носилъ на себѣ драгоцѣнный ключикъ. На слѣдующій вечеръ ему должны были надѣть чистое бѣлье, и тогда могли бы увидѣть ключикъ и отнять — онъ содрогался при этой мысли. Въ домѣ и даже въ саду онъ не рѣшался его прятать; ни одно мѣстечко не казалось ему достаточно безопаснымъ.

Былъ вечеръ пятницы и наступали сумерки. Іоганнесъ сидѣлъ передъ окномъ въ своей каморкѣ, смотрѣлъ на зеленые кусты и его страшно тянуло къ далекимъ дюнамъ.

— Виндекиндъ! Виндекиндъ! помоги мнѣ, — боязливо шепталъ онъ.

Вдругъ около него послышался легкій взмахъ крыльевъ, потянуло ароматомъ ландышей, и онъ услышалъ хорошо знакомый сладкій голосъ.

Виндекиндъ сидѣлъ около него на карнизѣ окна и покачивалъ ландышами на длинномъ стеблѣ.

— Наконецъ-то ты здѣсь! — воскликнулъ Іоганнесъ.

— Пойдемъ со мной, Іоганнесъ, зарывать твой ключикъ.

— Я не могу, — вздохнулъ Іоганнесъ съ грустью.

Но Виндекиндъ взялъ его за руку, и онъ почувствовалъ, какъ тотчасъ же, легко, какъ бы на крыльяхъ, онъ понесся въ тихомъ вечернемъ воздухѣ.

— Виндекиндъ, — произнесъ Іоганнесъ, когда они полетѣли, — я тебя очень люблю. Я думаю, что за тебя я ногъ бы отдать всѣхъ людей и даже Престо.

Виндекиндъ поцѣловалъ его и спросилъ:

— А Симона?

— О, Симону все равно, люблю ли я его. Я думаю, что онъ считаетъ это за ребячество. Онъ только и любитъ одну торговку рыбой, да и то только тогда, когда голоденъ. Какъ ты думаешь, Виндекиндъ, Симонъ — обыкновенная кошка?

— Нѣтъ, онъ раньше былъ человѣкомъ.

Въ это время толстый майскій жукъ натолкнулся прямо на Іоганнеса.

— Нельзя видѣть ничего передъ собой, — забормоталъ жукъ: — эльфы летаютъ такъ, какъ будто они откупили весь воздухъ! По нашему, это все бездѣльники, летающіе всегда только для своего удовольствія; тому же, кто, какъ мы, исполняетъ свой долгъ, постоянно отыскивая пищу, — они только мѣшаютъ летать.

Громко жужжа, полетѣлъ онъ дальше.

— Онъ, кажется, обидѣлся на насъ за то, что мы мало ѣдимъ? — спросилъ Іоганнесъ.

— Да, они всегда такъ, майскіе жуки. Они считаютъ высшимъ долгомъ много ѣсть. Хочешь, я тебѣ разскажу исторію одного молодого майскаго жука. Жилъ былъ однажды красивый молодой майскій жукъ, только-что выползшій изъ земли. Это было для него удивительнымъ событіемъ. Цѣлый годъ онъ просидѣлъ въ темной землѣ, ожидая перваго теплаго вечера. И когда онъ высунулъ свою голову изъ земли, то вся зелень и поющія птички привели его въ большое смущеніе. Онъ рѣшительно не зналъ, что ему собственно дѣлать; онъ ощупывалъ находящіеся вблизи стебельки травы своими щупальцами, вытянувъ ихъ впередъ на подобіе вѣера. По этому онъ узналъ, что онъ самецъ, видный представитель своего рода. У него были блестящія черныя лапки, толстое, покрытое пушкомъ брюшко и грудь, блестѣвшая какъ зеркало. Бъ счастью, онъ скоро увидѣлъ въ недалекомъ разстояніи другого майскаго жука, правда, не такого красиваго, но зато вылетѣвшаго на свѣтъ Божій цѣлымъ днемъ раньше, слѣдовательно, уже довольно стараго.

Очень скромно, по своей молодости, окликнулъ онъ его:

— Чего тебѣ, дружокъ? — спросилъ тотъ сверху, увидѣвъ новичка: — ты хочешь спросить меня о дорогѣ?

— Нѣтъ, извини, — сказалъ вѣжливо молодой: — я не знаю, съ чего мнѣ начать? Что нужно дѣлать майскому жуку?

— Ахъ, вотъ что! — сказалъ опытный жукъ: — такъ ты и этого не знаешь! Ну, это тебѣ простительно; со мной было тоже. Самое главное въ жизни майскаго жука — p@;сть. Недалеко отсюда находится чудная липовая роща, и наша обязанность по возможности прилежно ее объѣдать.

Но какъ было добраться до липовой рощи?

Возлѣ жучка поднимался стройный и сильный травяной стебель, легко покачивавшійся изъ стороны въ сторону при вечернемъ вѣтеркѣ. Бъ нему-то и прицѣпился онъ довольно крѣпко своими шестью кривыми лапками. Снизу стебель казался высокимъ и довольно крупнымъ колосомъ; тѣмъ не менѣе, майскому жуку захотѣлось на него влѣзть и онъ сталъ неустрашимо взбираться. Дѣло шло медленно; часто онъ соскальзывалъ внизъ, но все же двигался впередъ; когда же, наконецъ, добрался до высочайшей вершины и сталъ мѣрно покачиваться на ней, тогда онъ почувствовалъ себя удовлетвореннымъ и счастливымъ. Какой видъ открывался передъ нимъ! Ему казалось, что онъ окидываетъ взглядомъ весь міръ! Какъ чудно было чувствовать себя окруженнымъ со всѣхъ сторонъ воздухомъ! Жадно впивалъ онъ воздухъ и наполнялъ свое брюшко. Въ восторгѣ расправилъ онъ верхнія крылышки и взмахнулъ нижними, сѣтчатыми.

Ему хотѣлось выше, все выше — еще разъ затрепетали крылышки, лапки отдѣлились отъ стебелька и — о, радость!.. Онъ полетѣлъ свободный и счастливый, въ тихомъ, тепломъ вечернемъ воздухѣ…

— А дальше что же? — спросилъ Іоганнесъ.

— Продолженіе не веселое, я разскажу тебѣ его въ другой разъ.

Они сами летѣли надъ прудомъ. Двѣ запоздалыя бѣлыя бабочки порхали вмѣстѣ съ ними.

— Куда направляетесь, эльфы? — спросили онѣ.

— Къ большому кусту розъ на дюнахъ; онѣ цвѣтутъ на томъ склонѣ.

— И мы съ вами!

Уже издали виднѣлся кустъ съ безчисленными, нѣжно-желтыми, шелковисто-мягкими цвѣтами. Бутоны были красноваты, а на распустившихся цвѣтахъ виднѣлись красныя полоски, какъ воспоминанія того времени, когда они еще были бутонами. Въ тихомъ уединеніи цвѣла дикая роза дюнъ, наполняя окружающую мѣстность сладкимъ ароматомъ. Эти розы такъ чудно хороши, что эльфы только ими и питаются. Бабочки кружились надъ кустомъ и цѣловали одинъ цвѣтокъ за другимъ.

— Мы прилетѣли довѣрить вамъ кладъ, — крикнулъ Виндекиндъ; — можете вы его сохранить?

— Отчего же нѣтъ? Отчего же нѣтъ? — зашепталъ кустъ. — Мнѣ не надоѣстъ ожидать вашего возвращенія, да къ тому же я никуда не уйду, если меня не срубятъ; вдобавокъ, у меня острые шипы.

Тутъ прибѣжала полевая мышка, родственница мышонка изъ школы, и вырыла ходъ подъ корнями розы. Туда же она втащила и ключикъ.

— Когда ты захочешь его получить обратно, то ты снова долженъ меня позвать. Такимъ образомъ ты ничуть не повредишь розъ.

Розовый кустъ сплелъ свои вѣтви съ шипами надъ входомъ. закрывъ отверстіе, и торжественно поклялся хранить его вѣрно. Бабочки были свидѣтелями.

На слѣдующее утро Іоганнесъ проснулся въ своей постели; Престо, часы, обои — все было на своемъ мѣстѣ, но шнурка съ ключикомъ не было на шеѣ.

IV

— Ахъ, какъ надоѣдаетъ это отвратительное лѣто! — говорила, вздыхая, одна изъ трехъ печей, угрюмо стоявшая вмѣстѣ съ другими въ кладовой стараго дома: — по цѣлымъ недѣлямъ не вижу я ни одной души и не слышу ни одного путнаго слова. И при этомъ такая внутренняя пустота. Совсѣмъ отвратительно!

— А я вся заросла паутиной, — говорила другая; — зимой бы ужъ, конечно, этого со мной не случилось.

— А во мнѣ такъ много накопилось пыли, что мнѣ страшно стыдно будетъ трубочиста, когда онъ опять покажется.

Кочерги и лампы, обернутыя тщательно въ бумагу, во избѣжаніе ржавчины, и разбросанныя тамъ и сямъ по полу, услышавъ такія легкомысленныя рѣчи, не могли скрыть своего неодобренія; но вдругъ всякій разговоръ прекратился. Задвижка у двери щелкнула, и лучъ свѣта проникъ въ самые темные углы кладовой, освѣтивъ все запыленное общество.

Это былъ Іоганнесъ; онъ зашелъ сюда и тѣмъ помѣшалъ общей бесѣдѣ. Кладовая всегда имѣла для него неотразимую прелесть. Теперь же, послѣ всѣхъ необыкновенныхъ его приключеній, послѣднее время онъ чаще сталъ скрываться сюда, гдѣ находилъ покой и уединеніе. Притомъ, здѣсь было окно, закрытое ставнями и выходившее на дюны. Большимъ наслажденіемъ для него было открыть окно и послѣ таинственной полутьмы кладовой вдругъ увидѣть передъ собой далекій, яркоосвѣщенный ландшафтъ, обрамленный длиннымъ рядомъ дюнъ.

Три недѣли прошли съ вечера той пятницы, а Іоганнесъ ничего не зналъ о своемъ другѣ. Ключика теперь тоже не было, а вмѣстѣ съ нимъ исчезло и всякое доказательство того, что все это ему не приснилось. Часто онъ со страхомъ говорилъ самъ себѣ, не было ли все это — одно воображеніе. Онъ совсѣмъ присмирѣлъ, и отецъ, съ боязнью поглядывая на него, началъ предполагать, что Іоганнесъ съ той ночи на дюнахъ чѣмъ-нибудь занемогъ. Но Іоганнесъ только стремился всѣмъ существомъ въ своему Виндекинду.

"Неужели онъ меня меньше любитъ, нежели я его? — сокрушался онъ, стоя у слухового окна и смотря въ даль черезъ зеленый цвѣтистый садъ: — зачѣмъ же онъ не приходитъ во мнѣ чаще и на болѣе долгое время? Если бы я могъ… а можетъ быть у него много друзей? Любитъ ли онъ ихъ больше, нежели меня?.. У меня нѣтъ никакихъ другихъ друзей, — ни одного. Я люблю только его!

Вдругъ онъ увидѣлъ на темносинемъ небѣ стаю бѣлоснѣжныхъ голубей, парившихъ надъ домомъ, и ясно услыхалъ размахи ихъ крыльевъ. Казалось, ими всѣми руководила одна мысль, когда они, измѣняя направленіе, какъ бы утопали въ морѣ солнечнаго свѣта и воздуха.

Они подлетѣли къ слуховому окну Іоганнеса и опустились съ большимъ шумомъ, трепеща крыльями, прямо въ жалобу крыши; тутъ они озабоченно стали ворковать и суетиться. У одного изъ нихъ было въ крылѣ красное перышко. Онъ теребилъ его до тѣхъ поръ, пока оно не осталось у него въ клювѣ; тогда онъ подлетѣлъ въ Іоганнесу и подалъ его ему.

Какъ только Іоганнесъ взялъ перо, ему показалось, что онъ сдѣлался опять легокъ и такъ же подвиженъ, какъ любой изъ голубей. Онъ вытянулъ члены, голуби поднялись съ мѣста, и Іоганнесъ свободно понесся среди нихъ, въ воздухѣ, при ясномъ солнечномъ сіяніи. Ничего не было вокругъ него, кромѣ чистой синевы неба и яркаго блеска бѣлыхъ голубиныхъ крыльевъ.

Они летѣли надъ большимъ садомъ въ лѣсъ, верхушки котораго колыхались вдали какъ волны зеленаго моря.

Іоганнесъ взглянулъ внизъ и увидѣлъ своего отца, сидѣвшаго у раскрытаго окна комнаты; Симонъ съ поджатыми передними лапками лежалъ на подоконникѣ и грѣлся на солнцѣ.

«Видятъ ли они меня»? — думалъ Іоганнесъ, но позвать ихъ не рѣшался. — Престо носился по саду, обнюхивая каждый кустъ, каждую стѣнку, и царапался въ каждую оранжерейную дверь, стараясь найти своего маленькаго хозяина.

— Престо, Престо! — закричалъ Іоганнесъ. — Собачка посмотрѣла вверхъ, начала вилять хвостомъ и жалобно визжать.

— Я вернусь, Престо! Подожди! — крикнулъ Іоганнесъ, но онъ былъ уже далеко.

Они летѣли надъ лѣсомъ, а вороны, испуганно каркая, слетали съ высокихъ вершинъ, гдѣ у нихъ были гнѣзда. Лѣто стояло въ полной силѣ, и ароматъ цвѣтущихъ липъ поднимался клубами изъ зеленаго лѣса. Въ одномъ пустомъ гнѣздѣ, на вершинѣ высокой липы, сидѣлъ Виндекиндъ, съ вѣнкомъ изъ вьюнковъ вокругъ лба, и ласково кивалъ Іоганнесу.

— Это ты тамъ? Очень радъ! — сказалъ онъ. — Я за тобой послалъ. Теперь мы можемъ надолго остаться вмѣстѣ, если ты хочешь.

— Ужъ я-то, конечно, хочу, — сказалъ Іоганнесъ.

Онъ поблагодарилъ добрыхъ голубей, провожавшихъ его, и спустился вмѣстѣ съ Виндекиндомъ въ лѣсъ.

Тамъ было прохладно и тѣнисто. Иволга насвистывала почти все одно и то же, слегка измѣняя каждый разъ свой напѣвъ.

— Бѣдная птица, — сказалъ Виндекиндъ, — она была когда-то райской птицей. Это ты можешь узнать по ея своеобразнымъ желтымъ перьямъ, но она была затѣмъ превращена въ другую птицу и изгнана изъ рая. Есть одно слово, которое можетъ возвратить ей ея прежній нарядъ и снова вернутъ ее въ рай. Но это слово она забыла. И вотъ день за днемъ она старается его найти.

Безчисленное множество мухъ, подобно парящимъ кристалламъ, мерцало въ солнечныхъ лучахъ, проникавшихъ сквозь темную листву. Внимательно прислушиваясь, можно было слышать ихъ жужжаніе, похожее на большой однотонный концертъ, наполнявшій весь лѣсъ. Казалось, что пѣли сами солнечные лучи.

Густой темнозеленый мохъ покрывалъ землю. Но Іоганнесъ сталъ опять такимъ маленькимъ, что принялъ его за новый лѣсъ. Какъ стройны были стебельки и какъ густо росли они вмѣстѣ! Трудно было тутъ пробраться, и ходовой лѣсъ казался необыкновенно большимъ.

Они вышли на муравьиную тропинку. Сотни муравьевъ дѣловымъ шагомъ бѣгали взадъ и впередъ; одни несли въ челюстяхъ деревянныя палочки, другіе — листики или стебельки. Была такая суета, что у Іоганнеса голова пошла кругомъ.

Долго не находилось ни одного муравья, который имѣлъ бы время говорить съ ними. Всѣ слишкомъ были заняты. Наконецъ, они обратились къ одному старому муравью, который былъ приставленъ сторожемъ въ маленькимъ травянымъ тлямъ, изъ которыхъ муравьи высасывали сладкій совъ. Такъ какъ его стадо было совершенно спокойно, то онъ могъ заняться чужестранцами и показать большое гнѣздо. Оно прилегало къ подножію большого дерева, было растянуто и заключало въ себѣ сотни ходовъ и помѣщеній. Пастухъ травяныхъ тлей давалъ имъ объясненія и повелъ посѣтителей всюду, входя съ ними даже въ дѣтскія, гдѣ молодыя гусеницы вылуплялись изъ бѣлыхъ яичекъ Іоганнесъ былъ пораженъ и восхищенъ.

Старый муравей разсказывалъ, что большое оживленіе, которое они видѣли, происходитъ въ виду предстоящаго вскорѣ похода. Хотятъ напасть въ большомъ числѣ на другую муравьиную колонію, находящуюся въ недалекомъ разстояніи отъ этой, уничтожить гнѣздо и похитить или убить чужія личинки; это потребуетъ напряженія всѣхъ силъ, а потому надо покончить заранѣе съ наиболѣе важными работами.

— Зачѣмъ же такой походъ? — спросилъ Іоганнесъ, — по моему, это нехорошо.

— Нѣтъ, нѣтъ! — сказалъ сторожъ, — это прекрасный и достойный похвалы походъ. Подумайте, вѣдь это воинствующіе муравьи, на которыхъ мы хотимъ напасть; мы идемъ, чтобы уничтожить ихъ родъ, а это всегда хорошее дѣло.

— А вы развѣ не воинствующіе муравьи?

— Конечно, нѣть! Мы мирные муравьи!

— А что же значитъ этотъ походъ?

— Ты этого не знаешь? Я тебѣ объясню. Было время, когда всѣ муравьи постоянно воевали, ни одного дня не проходило безъ большихъ битвъ. Тогда появился между ними одинъ мудрый муравей, который доказывалъ, что много силъ сохранилось бы, еслибы муравьи согласились болѣе не воевать. Его слова показались настолько необыкновенными, что его растерзали въ мелкіе куски. Позднѣе появились и другіе муравьи, державшіеся такого же мнѣнія. Но и эти также были разорваны въ куски. Наконецъ, ихъ стало такъ много, что истребленіе ихъ било бы слишкомъ большой работой. Тогда они себя и назвали мирными муравьями и постановили единогласно, что первый мирный муравей былъ вполнѣ правъ, — а кто это оспаривалъ, тотъ въ свою очередь былъ разрываемъ ими на куски. Такимъ образомъ, теперь почти всѣ муравьи стали мирными, а останки перваго мирнаго муравья заботливо и съ почетомъ сохраняются. У насъ находится подлинная его голова. Мы уже разорили и перебили двѣнадцать другихъ колоній, утверждавшихъ, что подлинная голова была у нихъ. Теперь остались еще четыре, утверждающихъ то же самое. Они называютъ себя мирными муравьями, но, конечно, это воинствующіе муравьи, потому что мы владѣемъ настоящей головой, а у перваго мирнаго муравья была несомнѣнно только одна голова. Теперь мы я собираемся разгромить тринадцатую колонію. Развѣ это не доброе дѣло?!

— Да, да, — сказалъ Іоганнесъ, — все это очень замѣчательно.

Собственно говоря, онъ началъ немного побаиваться за себя и былъ доволенъ, когда они, поблагодаривъ любезнаго пастуха и распростившись съ нимъ, сѣли отдохнуть въ далекомъ разстояніи отъ муравьинаго народа, въ тѣни папоротника на изящно склонившемся стебелькѣ травы.

— О! — вздохнулъ Іоганнесъ: — какое это кровожадное, глупое общество!

Виндекиндъ засмѣялся, раскачиваясь на своемъ стебелькѣ то въ ту, то въ другую сторону.

— О! — сказалъ онъ: — ты, человѣкъ, не долженъ ихъ называть глупыми.

Переносясь далѣе съ мѣста на мѣсто, Виндекиндъ показалъ Іоганнесу всѣ чудеса лѣса; они поднимались къ птицамъ на верхушки деревьевъ и слетали въ густые кустарники, спускались въ искусныя жилища кротовъ и осматривали пчелиное гнѣздо въ дуплѣ дерева.

Наконецъ, они достигли мѣста, окруженнаго лѣсной чащей. Тамъ росла въ большомъ количествѣ жимолость. Повсюду извивались роскошныя вѣтви поверхъ кустовъ, образуя пахучіе вѣнки изъ цвѣтовъ среди зелени. Толпа синицъ прыгала и порхала въ молодой листвѣ съ громкимъ щебетаньемъ.

— Остановимся здѣсь, — предложилъ Іоганнесъ: — здѣсь такъ чудесно.

— Хорошо, — сказалъ Виндекиндъ, — здѣсь ты тоже увидишь нѣчто интересное.

Изъ травы выглядывали голубые колокольчики. Іоганнесъ сѣлъ около одного изъ нихъ и началъ съ ними разговаривать о пчелахъ и бабочкахъ. Это были добрые друзья колокольчиковъ, и потому бесѣда тотчасъ же завязалась.

Но трава вдругъ покрылась большою тѣнью, и какъ будто бѣлое облако появилось надъ колокольчикомъ. Іоганнесъ едва успѣлъ отстраниться и взлетѣлъ къ Виндекинду, сидѣвшему высоко въ цвѣтущей чашечкѣ жимолости. Оттуда онъ увидѣлъ, что бѣлое облако было носовымъ платкомъ; толстая дама сѣла на платокъ и опустилась на бѣдный колокольчикъ, бывшій снизу.

Ему некогда было пожалѣть цвѣтовъ, потому что шумъ голосовъ и трескъ вѣтвей наполнилъ поляну, и появилась масса людей.

— Ну, теперь мы потѣшимся! — сказалъ Виндекиндъ.

Пришли люди, женщины съ корзинами и зонтиками въ рукахъ, мужчины въ высокихъ черныхъ шляпахъ на головѣ. Всѣ почти они были одѣты въ черное. Въ зеленомъ лѣсу, залитомъ солнечнымъ свѣтомъ, они казались большими чернильными пятнами на чудной картинѣ.

Кусты были раздвинуты, цвѣты раздавлены, еще много бѣлыхъ носовыхъ платковъ разложено; покорные стебельки травъ и терпѣливые нѣжные мхи, вздыхая, сгибались подъ тяжестью, взваленною на нихъ, подъ страхомъ совсѣмъ болѣе не оправиться послѣ такого пораженія.

Сигарный дымъ проникалъ между вѣтками жимолости и прогонялъ со злобой нѣжный ароматъ цвѣтовъ. Громкіе голоса спугнули веселую семью синицъ, искавшихъ въ ужасѣ спасенія въ ближайшихъ деревьяхъ.

Одинъ изъ толпы поднялся и всталъ на холмикъ. У него были длинные бѣлокурые волосы и блѣдное лицо.

Онъ что-то сказалъ; тогда всѣ люди широко раскрыли рты и начали пѣть, такъ громко, что вороны съ карканьемъ поднялись изъ своихъ гнѣздъ въ вышину, а любопытные кролики, пришедшіе съ дюнъ поглазѣть, въ ужасѣ побѣжали прочь, и бѣжали цѣлую четверть часа еще послѣ того, какъ были уже въ полной безопасности.

Виндекиндъ смѣялся, отгоняя отъ себя сигарный дымъ листомъ папоротника.

Наконецъ, пѣніе прекратилось, и бѣлокурый сталъ говорить. Онъ громко кричалъ, чтобы всѣ его слышали, но то, что онъ говорилъ, звучало дружелюбно. Онъ называлъ людей братьями, говорилъ о чудной природѣ и о чудесахъ творенія, о божьемъ солнечномъ свѣтѣ, о птицахъ и о цвѣтахъ.

— Что это значитъ? — спросилъ Іоганнесъ. — Какъ онъ можетъ говорить объ этомъ? Развѣ онъ знаетъ тебя? Онъ — твой другъ?

Виндекиндъ презрительно покачалъ, головой, обвитой вѣнкомъ.

— Онъ меня не знаетъ, и такъ же мало знаетъ солнце, и птицъ, и цвѣты. Все, что онъ говоритъ — пустая болтовня.

Люди, однако, очень почтительно слушали, и толстая дама, сидѣвшая на голубомъ колокольчикѣ, нѣсколько разъ принималась плакать, вытирая слезы кончикомъ своего платья, потому что не имѣла въ распоряженіи носового платка.

Бѣлокурый сказалъ, что солнце такъ весело свѣтитъ только рада ихъ прогулки. Тогда Виндекиндъ насмѣшливо захохоталъ и бросилъ изъ-за густой листвы желудь прямо ему въ лицо.

— Вотъ еще! — сказалъ онъ: — солнце станетъ для него свѣтитъ! Каково самомнѣніе!

Но бѣлокурый слишкомъ разгорячился, чтобы обратить вниманіе на желудь, слетѣвшій откуда-то на него; онъ говорилъ еще долго, и все громче и громче. Въ заключеніе онъ раскричался такъ громко, что листья затрепетали и травки въ ужасѣ покачивались изъ стороны въ сторону. Когда онъ, наконецъ, успокоился, всѣ снова начали пѣть.

— Тьфу! — сказалъ дроздъ, слушавшій этотъ шумъ съ высокаго дерева; — какой отвратительный гвалтъ! Мнѣ гораздо пріятнѣе, когда коровы приходятъ сюда.

Дроздъ, какъ извѣстно, большой музыкальный знатокъ и обладаетъ тонкимъ вкусомъ.

Послѣ пѣнія люди вытащили разныя корзины, коробочки, пакетики и всевозможные съѣстные припасы. Были разложены бумажки, розданы хлѣбцы, апельсины. Показались также и бутылки.

Тогда Виндекиндъ призвалъ своихъ союзниковъ-сотоварищей и сталъ осаждать пирующее общество.

Одна храбрая лягушка прыгнула старой дѣвѣ на колѣни, какъ разъ около хлѣбца, который она только-что собиралась съѣсть, да такъ и осталась тамъ сидѣть, какъ бы сама пораженная своею смѣлостью. Дѣвица громко закричала, съ ужасомъ глядя на пришельца, но не смѣла пошевелиться.

Храбрый примѣръ нашелъ подражаніе. Зеленыя гусеницы поползли неустрашимо по шляпамъ, носовымъ платкамъ и хлѣбцамъ, распространяя вездѣ страхъ и ужасъ; большіе толстые пауки-крестовики стали спускаться по блестящимъ паутинамъ въ стаканы съ пивомъ, на головы и шеи, при чемъ всякій разъслѣдовали пронзительные возгласы; безчисленныя мухи устремились прямо на лица людей, и жертвовали жизнью для добраго дѣла — кидаясь на яства и напитки.

Наконецъ, пришли муравьи необозримыми полчищами, и стали нападать на непріятеля въ такихъ мѣстахъ, гдѣ никто и не воображалъ. Это вызвало страшное замѣшательство и ужасъ! Поспѣшно вставали мужчины и женщины съ давно придавленныхъ мховъ и травъ, и бѣдный колокольчикъ былъ освобожденъ благодаря удачному нападенію двухъ муравьевъ на ноги толстой дамы. Отчаяніе росло! Танцуя и подпрыгивая съ удивительными гримасами, люди старались освободиться отъ своихъ преслѣдователей.

Бѣлокурый защищался долгое время и махалъ съ ожесточеніемъ вокругъ себя черной палкой; но два храбрыхъ муравья, считавшихъ, что цѣль оправдываетъ средства, и оса, ужалившая его въ икру, черезъ черныя панталоны, сдѣлали и его неспособнымъ защищаться.

Наконецъ, и солнце спряталось за облако. Большія дождевыя капли облили враждующихъ. Казалось, будто бы съ дождемъ мгновенно выросъ цѣлый лѣсъ большихъ черныхъ грибовъ изъ земли. Это были раскрытые дождевые зонтики. Многія женщины подняли платья на голову, при чемъ видны были ихъ бѣлыя юбки, чулки и башмаки. Виндекиндъ отъ смѣха долженъ былъ крѣпко держаться за цвѣточный стебель.

Дождь лилъ все сильнѣе, и окуталъ весь лѣсъ сѣрымъ блестящимъ покрываломъ. Дождевые потоки лились съ зонтиковъ, съ высокихъ шляпъ и черныхъ сюртуковъ, блестѣвшихъ какъ кожа водяныхъ жуковъ, сапоги шлепали по промокшей землѣ. Наконецъ, люди сдались, и молча, маленькими группами, стали расходиться, оставивъ неаппетитные слѣды своего пребыванія, въ видѣ массы бумаги, пустыхъ бутылокъ и апельсинныхъ корокъ. На открытой лѣсной полянкѣ снова стало уединенно и спокойно, и не было слышно ничего другого, кромѣ монотоннаго шуршанья дождя.

— Ну, Іоганнесъ, вотъ мы видѣли и людей. Что же ты не смѣешься надъ ними?

— Но, Виндекиндъ, неужели всѣ люди такіе?

— О! есть еще гораздо болѣе злые и худые. Иногда они безчинствуютъ, бѣснуются и уничтожаютъ все, что прекрасно и чудесно. Они вырубаютъ лѣса и строятъ неуклюжіе четырехъугольные дома на ихъ мѣстахъ. Они топчутъ цвѣты и убиваютъ для своего удовольствія каждое животное, встрѣчающееся имъ на пути. Въ ихъ городахъ, гдѣ они тѣсно жмутся одинъ къ другому, сидя на корточкахъ, все грязно и черно, а воздухъ тяжелъ и отравленъ пылью и дымомъ. Они совершенно чужды природѣ и ея творчеству; вотъ почему приближаясь иногда въ ней, они имѣютъ такой глупый и жалкій видъ.

— Ахъ, Виндекиндъ! Виндекиндъ!

— Почему Ты прослезился, Іоганнесъ? Ты не долженъ печалиться изъ-за того, что ты родился среди людей. Я тебя выбралъ одного изъ всѣхъ. Я выучилъ тебя понимать языкъ птицъ и цвѣтовъ. Луна знаетъ тебя, а добрая земля любитъ какъ свое любимѣйшее дитя. Почему же тебѣ не быть веселымъ, если я твой другъ?

— О, Виндекиндъ! Но я все-таки долженъ оплакивать этихъ людей.

— Зачѣмъ? Тебѣ совсѣмъ не нужно оставаться съ ними, если тебя это печалитъ. Ты можешь жить здѣсь и всегда меня сопровождать. Мы будемъ жить въ густой чащѣ, на уединенныхъ и солнечныхъ дюнахъ, или въ тростникѣ на прудѣ. Я всюду перенесу тебя: на дно моря между водяными растеніями, во дворцы эльфовъ и въ жилища гномовъ. Я буду парить съ тобою надъ полями и лѣсами, надъ чужестранными землями и морями. Я заставлю пауковъ сплести тебѣ тонкія одежды и дамъ тебѣ крылья такія же легкія, какъ у меня. Мы будемъ жить ароматомъ цвѣтовъ и рѣзвиться съ эльфами при лунномъ сіяніи. Когда же наступитъ осень, мы вмѣстѣ съ лѣтомъ улетимъ туда, гдѣ ростутъ высокія пальмы, гдѣ висятъ на скалахъ разноцвѣтные зонтичные цвѣты и гдѣ темносиняя поверхность моря блеститъ на яркомъ солнцѣ, и я, не переставая, буду разсказывать тебѣ сказки. Хочешь, Іоганнесъ?

— И я никогда не буду жить среди людей?

— Среди людей тебя ждетъ безконечная печаль, досада, трудъ и забота. День-за-день ты будешь мучиться и вздыхать подъ бременемъ жизни. Отовсюду будутъ наноситься раны твоей нѣжной душѣ и мучить тебя. Развѣ ты любишь людей больше, нежели меня?

— Нѣтъ, нѣтъ! Виндекиндъ, я хочу остаться съ тобой.

Да, онъ оставитъ и забудетъ изъ-за него всѣхъ и все, свою каморку, своего отца и Престо. Радостно и съ твердою рѣшимостью повторилъ онъ свое желаніе.

Дождь пересталъ. Изъ-подъ сѣраго облака сіялъ, весело улыбаясь, солнечный лучъ и освѣщалъ въ лѣсу блестящіе свѣжіе листья и капли, искрившіяся на каждой вѣткѣ, каждомъ стебелькѣ, украшавшія даже паутины, разостланныя надъ дубовой листвой.

Медленно поднимался легкій туманъ отъ сырой земли между чащей, унося съ собой сотни сладкихъ ароматовъ, легкихъ какъ сновидѣніе. Черный дроздъ поднялся теперь на высочайшія верхушки деревьевъ и запѣлъ, обращаясь къ солнцу, короткую, но задушевную мелодію — какъ будто хотѣлъ показать, какое именно пѣніе подходитъ къ торжественной вечерней тишинѣ, къ нѣжному аккомпанименту падавшихъ капель.

— Развѣ это не лучше всѣхъ человѣческихъ голосовъ, Іоганнесъ? Да, черный дроздъ умѣетъ взять настоящую ноту. Здѣсь все гармонія; такой полной гармоніи ты никогда не найдешь среди людей.

— А что такое гармонія, Виндекиндъ?

— Это то же, что счастье. Это то, въ чему все стремится — и люди тоже. Но они дѣлаютъ это всегда такъ, какъ мальчики, которые хотятъ поймать бабочку. Они пугаютъ ее своими грубыми пріемами.

— А я найду эту гармонію у тебя?

— Непремѣнно! Но ты долженъ забыть людей. Конечно, плохо родиться среди людей, но ты еще молодъ, ты долженъ отогнать отъ себя всякое воспоминаніе о твоей прежней жизни; среди людей ты бы впалъ въ заблужденія, раздоры и бѣды; съ тобой было бы то же, что съ тѣмъ молодымъ майскимъ жукомъ, о которомъ я тебѣ разсказывалъ.

— А что съ нимъ было послѣ?

— Онъ увидѣлъ тотъ яркій свѣтъ, о которомъ говорилъ старый жукъ, и подумалъ, что ничего лучшаго не можетъ сдѣлать, какъ тотчасъ же летѣть туда. И прямо влетѣлъ онъ въ свѣтлую комнату и попалъ въ руки людей. Три дня его тамъ мучили; онъ сидѣлъ въ бумажной коробочкѣ, ему привязывали ниточки къ лапкамъ и заставляли летать; тогда онъ вырвался, но потерялъ при этомъ крыло и лапку. И, наконецъ, въ то время, какъ онъ безпомощно карабкался по ковру, тщетно стараясь добраться до сада, онъ былъ раздавленъ чьей-то тяжелой ногой. Всѣ животныя, Іоганнесъ, которыя бродятъ и летаютъ ночью, тоже — подобно намъ — дѣти солнца. И хотя они никогда не видѣли своего блестящаго отца, тѣмъ не менѣе ихъ всегда тянетъ безсознательное воспоминаніе во всему тому, что испускаетъ свѣтъ. И тысячи бѣдныхъ существъ тьмы находятъ ужасную смерть, благодаря этой любви въ солнцу, отъ котораго они давно оторваны и отчуждены. Также точно и людей влечетъ непонятное и непреодолимое стремленіе въ призракамъ того безконечнаго свѣта, который хотя и призвалъ ихъ въ жизни, но котораго они болѣе не видятъ.

Вопросительно смотрѣлъ Іоганнесъ въ глаза Виндекинду. Они были глубоки и полны таинственности, какъ звѣзды на темномъ небѣ.

— Какой же это безконечный свѣтъ, Виндекиндъ? И какъ я къ нему долженъ стремиться?

— Іоганнесъ, это похоже на то, еслибы плесень спросила меня, какъ называется земля, которая вертятся вмѣстѣ съ ней. А еслибы даже и былъ отвѣтъ на твой вопросъ, то ты настолько же понялъ бы его, сколько червякъ понимаетъ въ музыкѣ сферъ. Но стремиться въ свѣту я тебя научу.

И онъ полетѣлъ вмѣстѣ съ маленькимъ Іоганнесомъ, глубоко задумавшимся надъ словами Виндекинда, изъ лѣса, и поднялся такъ высоко, что надъ дюнами показалась длинная золотая блестящая полоса. Они летѣли дальше; фантастически затемненный ландшафтъ дюнъ мелькалъ передъ ихъ взорами, а свѣтовыя полосы становились все шире. Зеленый цвѣтъ дюнъ исчезъ, поблекъ береговой тростникъ, и странныя блѣдно-голубыя растенія, казалось, росли среди него. Еще рядъ холмовъ, длинная узкая полоса песку, и затѣмъ — далекое могучее море. Вся поверхность его была синяя, вплоть до далекаго горизонта, подъ солнцемъ же сіяла узкая, ярко-красная полоса.

Длинной бѣлой полосой пѣны окаймлялось море, походя на синій бархатъ, обшитый горностаемъ.

А на горизонтѣ тянулась нѣжная, удивительная линія воздуха и воды. Она казалась чудомъ: прямая и въ то же время изогнутая; ясная и въ то же время неопредѣленная; видимая и все же непостижимая. Это напоминало звукъ арфы, дрожащій долго и мечтательно, повидимому исчезающій и все-таки неуловимый. Іоганнесъ усѣлся на склонѣ дюнъ и сталъ смотрѣть; онъ смотрѣлъ долго не двигаясь и безмолвно, до тѣхъ поръ, пока ему не показалось, что онъ долженъ умереть, что большія золотыя двери всего мірозданія раскрылись передъ нимъ, а его маленькая душа какъ бы полетѣла на встрѣчу первому лучу безконечнаго свѣта, пока земныя слезы, выступившія на его широко раскрытыхъ глазахъ, окутали пеленою чудное солнце, а великолѣпіе неба и земли отступило въ темныя, дрожащія сумерки…

V

Случалось ли вамъ бродить когда-нибудь въ солнечный день по лѣсу, когда солнце такъ тихо и ясно освѣщаетъ разноцвѣтную листву, когда вѣтки трещатъ, а сухіе листья шуршатъ подъ ногами?

Въ это время лѣсъ кажется усталымъ; онъ стоитъ въ задумчивости и живетъ старыми воспоминаніями. Голубой туманъ охватываетъ его таинственною красотою, какъ бы сновидѣніемъ, и блестящія осеннія паутины парятъ въ воздухѣ, слегка раскачиваясь, — наводя чудные, тихіе сны.

Изъ сырой земли, между мхомъ и сухими листьями, вдругъ загадочно вытягиваются удивительныя формы различныхъ грибовъ. Одни — толстые, безформенные и мясистые, другіе — длинные и худые, съ круглой ножкой и блестяще окрашенной шапочкой. Это крайне странные фантастическіе образы.

Въ это же время можно видѣть на гнилыхъ пенькахъ деревьевъ безчисленные маленькіе стебельки съ черными верхушечками, какъ бы обожженными. Нѣкоторые ученые люди считаютъ ихъ за родъ губокъ. Но Іоганнесъ узналъ другое: это — свѣчи. Онѣ горятъ въ тихія осеннія ночи, а гномы читаютъ при свѣтѣ ихъ свои крошечныя книжечки.

Этому выучилъ его Виндекиндъ въ одинъ изъ тихихъ осеннихъ дней, когда Іоганнесъ вмѣстѣ съ одуряющимъ запахомъ лѣсной почвы вдыхалъ въ себя и мечтательное настроеніе.

— Отчего на листьяхъ ясени такія черныя пятна?

— Да и это тоже дѣлаютъ гномы, — сказалъ Виндекиндъ. — Когда они пишутъ ночью, то остатки изъ своихъ чернильницъ они вытряхиваютъ на листья. Они терпѣть не могутъ деревьевъ. Изъ ясеннаго дерева дѣлаютъ они кресты и палочки въ мѣшкамъ для церковнаго сбора.

Іоганнесу захотѣлось подробнѣе узнать о маленькихъ трудолюбивыхъ гномахъ, и онъ взялъ съ Виндекинда обѣщаніе отвести его въ одному изъ нихъ.

Долгое время лилъ онъ съ Виндекиндомъ вмѣстѣ и былъ такъ счастливъ своей новой жизнью, что совсѣмъ не чувствовалъ раскаянія въ томъ, что далъ обѣтъ забыть обо всемъ предшествовавшемъ этой жизни. Впрочемъ, онъ никогда не былъ одинъ, и раскаянію некогда было зародиться. Виндекиндъ никогда не оставлялъ его, а съ нимъ каждое мѣстечко было родина. Спокойно спалъ онъ въ качавшемся гнѣздѣ болотнаго дрозда, висѣвшемъ между зелеными тростниковыми стеблями, даже тогда, когда кричала болотная выпь, или каркали вороны, предвѣщая несчастье. Никакого страха не чувствовалъ онъ при сильнѣйшемъ дождѣ или при бушевавшей бурѣ; онъ спасался тогда въ пустыхъ дуплахъ или гнѣздѣ кролика, или же подлѣзалъ подъ маленькій плащъ Виндекинда, прижимался къ нему и прислушивался въ его голосу, когда онъ разсказывалъ сказки.

И вотъ ему предстояло увидѣть гномовъ.

День какъ разъ былъ подходящій — тихій-тихій. Іоганнесу уже казалось, что онъ слышитъ ихъ тоненькіе голоса и шуршаніе ихъ ножекъ, но всего еще былъ полдень. Птицы всѣ улетѣли; одни дрозды уплетали еще перезрѣлыя ягоды. Одинъ изъ нихъ отсталъ при отлетѣ стаи. Съ растопыренными крыльями висѣлъ онъ зацѣпившись и барахтался, едва не разодравъ себѣ лапки. Іоганнесъ освободилъ его, и онъ съ радостнымъ щебетаньемъ быстро полетѣлъ въ даль.

Грибы были заняты оживленной бесѣдой.

— Посмотрите на меня, — сказала толстая «чертова губка». — Видѣли ли вы когда-либо что подобное? Посмотрите какъ толста и бѣла моя ножка и какъ блеститъ моя шапка. Я переросъ всѣхъ. И это въ одну ночь.

— Баа! — сказалъ красный мухоморъ: — ты довольно неуклюжъ, такъ теменъ и такъ грубъ. Я же, напротивъ, покачиваюсь на моей стройной ножкѣ, какъ тростникъ. Я поразительно красенъ, подобно рябинѣ, и разукрашенъ изящными крапинками. Я красивѣе всѣхъ.

— Молчите, — сказалъ Іоганнесъ, знавшій ихъ раньше: — вы оба ядовиты.

— Это добродѣтель! — сказалъ мухоморъ.

— Можетъ быть, ты — человѣкъ? — забормоталъ насмѣшливо толстякъ: — тогда бы я хотѣлъ, чтобы ты меня попробовалъ.

Этого Іоганнесъ, конечно, не сдѣлалъ. Онъ взялъ сухіе прутики и воткнулъ ихъ въ мясистую шапочку. Это было очень смѣшно, и всѣ захохотали, даже группа тоненькихъ грибковъ съ черными головками, вышедшихъ изъ-подъ земли всего два часа тому назадъ и стремившихся тоже посмотрѣть на свѣтъ Божій. Толстякъ посинѣлъ отъ злости; при этомъ сказалась его ядовитая порода.

Дождевики поднимали свои круглыя надутыя головки на четырехгранныхъ ножкахъ. Отъ времени до времени изъ отверстія круглой головки вылетало темное облачко, повидимому, очень тонкой пыли. Тамъ, гдѣ эта пыль падаетъ на сырую почву, тамъ появляются, переплетаясь между собой въ черной землѣ, нити, а въ слѣдующемъ году выростаютъ сотни новыхъ дождевиковъ.

— Какое чудное существованіе, — говорилъ одинъ другому. — Пускать пыль — вотъ цѣль жизни! Какое счастье имѣть возможность пылить все время, пока живешь!

И съ благоговѣніемъ къ своему дѣлу стали они пускать пыльныя облака въ воздухъ.

— Правы они, Виндекиндъ?

— Отчего же нѣтъ? Что же можетъ быть для нихъ важнѣе? Ихъ счастье, что они не желаютъ большаго, такъ какъ не умѣютъ ничего другого.

Когда спустилась ночь, и тѣни отъ деревьевъ расползлись въ равномѣрной темнотѣ, таинственная жизнь лѣса не прекратилась. Вѣточки трещали и хрустѣли, сухіе листики шуршали тутъ и тамъ между травой и низкимъ кустарникомъ.

Іоганнесъ чувствовалъ едва слышные удары легкихъ крыльевъ и сознавалъ присутствіе невидимыхъ существъ. Онъ различалъ уже шопотъ голосовъ и подпрыгиваніе маленькихъ ножекъ. Вотъ, тамъ, въ темной глубинѣ кустарника, только-что показался маленькій синій огонекъ и исчезъ. Еще одинъ, и еще… Чу!.. Онъ сталъ внимательно прислушиваться и услышалъ шуршаніе въ листкахъ совсѣмъ около себя, у темнаго пенька. Синіе огоньки побѣжали по пеньку и остановились у верхушки. Теперь уже Іоганнесъ видѣлъ вездѣ огоньки; они мерцали между темной листвой, мелькали по землѣ, и огромная свѣтящаяся масса сіяла издали синимъ пламенемъ.

— Что это за огонь? — спросилъ Іоганнесъ: — онъ горитъ великолѣпно.

— Это гнилой пень, — сказалъ Виндекиндъ.

Они подошли къ тихому ясному огоньку.

— Теперь я тебя представлю Вистику [Wistik — составлено изъ двухъ голландскихъ словъ: wist ik — если бъ я зналъ!]. Онъ — самый старый и самый умный между гномами.

Когда Іоганнесъ подошелъ ближе, онъ увидѣлъ его сидящимъ у собственнаго огонька. Ясно можно было различить при голубомъ свѣтѣ морщинистое лицо съ сѣдою бородою; онъ громко читалъ, сдвинувъ брови. На головѣ его былъ надѣтъ колпачокъ отъ жолудя съ маленькимъ перомъ; передъ нимъ сидѣлъ паукъ-крестовикъ и слушалъ его.

Когда оба приблизились, гномъ посмотрѣлъ, не поднимая головы изъ-за своей книжечки, и приподнялъ брови. Паукъ тотчасъ же убѣжалъ.

— Здравствуйте! — сказалъ гномъ; — я — Вистикъ, а кто вы оба?

— Меня зовутъ Іоганнесомъ. Мнѣ очень хочется съ тобою познакомиться. Что это ты читаешь?

— Это не для тебя, — сказалъ Вистикъ — это только для пауковъ-крестовиковъ.

— Все-таки покажи мнѣ, Вистикъ! — попросилъ Іоганнесъ.

— Нѣтъ, этого я не могу сдѣлать: это — священная книга пауковъ, которую я взялъ на сохраненіе и не долженъ ни въ какомъ случаѣ передавать въ чужія руки. У меня есть также священныя письмена жуковъ, бабочекъ, ежей, кротовъ и всего, что здѣсь живетъ. Они не всѣ умѣютъ читать, и когда они хотятъ что-нибудь узнать, я имъ читаю. Для меня это большая честь; это — почетная должность, понимаешь ты?

Человѣчекъ нѣсколько разъ покивалъ головой и поднялъ указательный палецъ кверху.

— Чѣмъ ты былъ теперь занятъ?

— Исторіей одного паука, Критцельфлинка, знаменитаго героя крестовиковъ, жившаго давно и имѣвшаго паутину, протянутую надъ тремя деревьями, въ которой онъ въ одинъ прекрасный день поймалъ тысячу-двѣсти мухъ. До этого героя пауки не плели паутинъ и питались травой и падалью; этотъ же паукъ обладалъ свѣтлой головой и доказалъ, что и живыя существа созданы для пищи пауковъ. Въ то, же время онъ нашелъ способъ дѣлать искусныя сѣти, благодаря сложнымъ вычисленіямъ, такъ какъ онъ былъ большой математикъ; крестовики вѣдь плетутъ свои сѣти обыкновенно паутинку за паутинкой, именно такъ, какъ онъ училъ, только въ гораздо меньшихъ размѣрахъ, потому что и родъ пауковъ очень выродился. А этотъ герой ловилъ большихъ птицъ въ свою паутину и убивалъ тысячи своихъ собственныхъ дѣтей — это былъ великій паукъ. Но въ концѣ концовъ сильная буря снесла героя вмѣстѣ съ его сѣтью и тремя деревьями, въ которымъ она была прикрѣплена, въ отдаленные лѣса, гдѣ его память вѣчно будутъ чтить за огромную способность въ убійству.

— И это все правда? — спросилъ Іоганнесъ.

— Въ этой книжечкѣ все это сказано, — сказалъ Вистикъ.

— Вѣришь ты этому?

Маленькій гномъ мигнулъ однимъ глазомъ и притронулся указательнымъ пальцемъ до носа.

— Въ священныхъ книгахъ другихъ животныхъ, въ которыхъ говорится объ этомъ героѣ, онъ представленъ страшнымъ и презрѣннымъ чудовищемъ. Но я не придаю этому значенія.

— А есть также книжечка гномовъ, Вистикъ?

Вистикъ нѣсколько недовѣрчиво посмотрѣлъ на Іоганнеса.

— Въ сущности что ты за существо такое, Іоганнесъ? Въ тебѣ есть нѣчто, — нѣчто человѣческое, хотѣлъ бы я сказать.

— Нѣтъ, нѣтъ, успокойся, Вистикъ, — сказалъ Виндекиндъ, — мы эльфы. Іоганнесъ прежде жилъ много среди людей. Но все-таки ему ты можешь вѣрить. Это тебѣ не повредить.

— Да, да, все это прекрасно, но я считаюсь между гномами самымъ умнымъ, и я долго и прилежно учился, пока узналъ то, что теперь знаю. Я долженъ быть остороженъ при моей мудрости. Если я буду пробалтываться, то могу лишиться своей репутаціи.

— Въ которой же изъ книжекъ, полагаешь ты, заключается истина?

— Я уже много читалъ, но не думаю, чтобы мнѣ могла попасться такая. Это не можетъ быть ни книжка эльфовъ, ни книжка гномовъ. Тѣмъ не менѣе она должна существовать.

— Можетъ быть, это людская книжка?

— Такой я не знаю, да и не думаю, чтобы въ ней была истина, потому что настоящая книжечка должна приноситъ огромное счастье и покой; въ ней пряно должно стоять все такъ, какъ оно есть, чтобы никто не могъ ни спрашивать, ни желать большаго. А люди до того, думаю, еще не дошли.

— О, нѣтъ! — засмѣялся Виндекиндъ.

— Но развѣ есть такая книжечка? — спросилъ Іоганнесъ съ напряженнымъ любопытствомъ.

— Да! да! — шепталъ гномъ: — я знаю это изъ старыхъ, старыхъ разсказовъ. Постойте. Я знаю даже, гдѣ она находится и кто ее могъ бы найти.

— Отчего же у тебя ея еще нѣтъ? — спросилъ Виндекиндъ.

— Терпѣніе — все будетъ! Нѣкоторыхъ подробностей я еще не знаю, но скоро я ее найду. Я много для этого въ своей жизни работалъ и много искалъ… Для того, кто ее найдетъ, жизнь станетъ похожа на солнечный ясный осенній день, — голубое небо сверху и голубой туманъ вокругъ; ни одинъ листокъ не шелохнется, ни одна вѣточка не затрепещетъ, ни одна капля не упадетъ; тѣни не будутъ мѣняться, и золотыя верхушки деревьевъ никогда не поблѣднѣютъ. И что намъ кажется яснымъ — станетъ для нашедшаго эту книжечку темнымъ, а что для насъ есть счастье — будетъ печалью для тѣхъ, кто ее прочтетъ. Да, это все я знаю, и когда-нибудь ее найду.

Гномъ поднялъ брови вверху и приложилъ палецъ въ губамъ.

— Вистикъ, не могъ ли бы ты меня научить… — началъ Іоганнесъ, но прежде чѣмъ онъ кончилъ, онъ почувствовалъ сильный порывъ вѣтра и увидалъ надъ собой огромную черную фигуру, быстро и неслышно пронесшуюся.

Оглянувшись на Вистика, онъ только видѣлъ, какъ его ножка исчезла въ дуплѣ. Гномъ вмѣстѣ съ книжечкой прыгнулъ въ свою норку. Свѣчка начала тускнѣть и, наконецъ, совсѣмъ потухла.

— Что это такое было? — спросилъ Іоганнесъ, прижавшись въ темнотѣ въ Виндекинду.

— Сова, — сказалъ Виндекиндъ.

Оба нѣкоторое время молчали.

Потомъ Іоганнесъ спросилъ:

— Вѣришь ты тому, что Вистикъ говорилъ?

Вистикъ совсѣмъ не такъ уменъ, какъ онъ самъ думаетъ. Такую книжечку онъ никогда не найдетъ, да и ты ее тоже не найдешь.

— А есть такая?

— Книжечка эта существуетъ, какъ существуетъ твоя тѣнь. Но какъ бы ты ни бѣжалъ за нею и какъ бы ты осторожно ни ловилъ ее, ты ее никогда не поймаешь и никогда не схватишь. И, наконецъ, ты увидишь, что ищешь самого себя. Не будь глупымъ и забудь болтовню гнома. Я тебѣ разскажу сотни прекрасныхъ исторій. Пойдемъ со мной. Лучше полетимъ на опушку лѣса и посмотримъ, какъ влажные покровы росы на спящихъ нивахъ исчезаютъ подъ лучами нашего благого отца. Пойдемъ.

Іоганнесъ пошелъ, но словъ Виндекинда онъ не понялъ и его совѣту не послѣдовалъ. И въ то время, какъ онъ глядѣлъ на занимавшееся блестящее осеннее утро, онъ все еще думалъ о книжечкѣ, въ которой сказано, почему все на свѣтѣ такъ, какъ оно есть, — и молча повторялъ про себя: «Вистикъ, Вистикъ»!

VI

Іоганнесу казалось, что въ слѣдующіе за этимъ дни ему уже не было такъ весело и хорошо съ Виндекиндомъ ни въ лѣсу, ни на дюнахъ. Мысли его не были больше наполнены всецѣло тѣмъ, что говорилъ Виндекиндъ и что онъ ему показывалъ. Каждый разъ онъ думалъ о книжечкѣ, но говорить объ этомъ не рѣшался, а то, что онъ видѣлъ, уже не казалось ему такимъ прекраснымъ и такимъ чудеснымъ, какъ прежде. Облака стали черны и тяжелы, онъ сталъ бояться ихъ, ему казалось, что они должны были его придавить. Онъ сталъ сожалѣть о бѣдныхъ усталыхъ деревьяхъ, когда осенній вѣтеръ безъ устали тормошилъ и стегалъ ихъ, такъ что свѣтлая нижняя поверхность ихъ листьевъ переворачивалась кверху, а желтая листва я сухіе сучья развѣвались по воздуху.

То, что Виндекиндъ ему разсказывалъ, его болѣе не удовлетворяло. Многаго онъ не понималъ, а на вопросы, которые онъ ставилъ и которые его такъ часто занимали, онъ никогда не получалъ ясныхъ, удовлетворительныхъ отвѣтовъ. Іоганнесъ постоянно думалъ то о книжкѣ, въ которой все должно было быть написано такъ ясно и просто, то о томъ вѣчно солнечномъ, тихомъ осеннемъ днѣ, который бы затѣмъ послѣдовалъ.

— Вистикъ! Вистикъ!

— Іоганнесъ, я боюсь, что ты все-таки останешься человѣкомъ. Даже твоя дружба — человѣческая; первый, кто съ тобой послѣ меня поговорилъ, отнялъ все твое довѣріе ко мнѣ. Ахъ, моя мать была права.

— Нѣть, Виндекиндъ. Но вѣдь ты гораздо ученѣе Вистика; ты такъ же много знаешь, какъ та книжечка. Зачѣмъ же ты мнѣ не говоришь всего? Ну, посмотри. Зачѣмъ завываетъ вѣтеръ въ лѣсу такъ, что деревья должны гнуться до земли? Посмотри! они ужъ обезсилѣли; лучшія вѣтви ломаются, и сотнями срываются листья еще зеленые и свѣжіе. Они такъ устали, что не могутъ болѣе держаться, а между тѣмъ суровый и злой вѣтеръ съ новой силой потрясаетъ и побиваетъ ихъ. Зачѣмъ это такъ? Чего онъ хочетъ, этотъ вѣтеръ?

— Бѣдный Іоганнесъ! Ты говоришь какъ человѣкъ.

— Сдѣлай, чтобы было тихо, Виндекиндъ. Я хочу тишины и солнечнаго свѣта.

— Ты просишь и желаешь какъ человѣкъ; на это нѣтъ ни отвѣта, ни исполненія твоихъ желаній. Если ты ничего лучшаго не придумаешь спрашивать и желать, то тотъ осенній день для тебя никогда не настанетъ, и ты будешь такимъ же, какъ тысячи другихъ людей, которые говорили съ Вистикомъ.

— Развѣ ихъ такъ много?

— Да, тысячи. Вистикъ держалъ себя съ тобой такъ таинственно, на самомъ же дѣлѣ онъ глупый болтунъ, который не можетъ сохранить тайны. Онъ самъ надѣется найти книжечку у людей и дѣлится своею мудростью съ каждымъ, кто только можетъ ему помочь. И онъ уже многихъ черезъ это сдѣлалъ несчастными. Они вѣрятъ ему и начинаютъ искать книжечку такъ усердно, какъ усердствуютъ многіе при исканіи золота. Они жертвуютъ всѣмъ, забываютъ всю свою работу и все счастье, запираются, окружаютъ себя толстыми книгами, странными инструментами и аппаратами. Жизнь и здоровье кладутъ они на это, забывая о голубомъ небѣ и нѣжной, щедрой природѣ и даже о своихъ собратьяхъ. Правда, временами они открываютъ важныя и полезныя вещи, въ родѣ кусковъ золота, выбрасываемыхъ ими изъ норъ на поверхность земли; но сами они не заботятся далѣе объ этихъ драгоцѣнностяхъ, предоставляя другимъ ими наслаждаться, и продолжаютъ напрягать всѣ усилія, роются я копаются въ темнотѣ. Не золота ищутъ они, но все ту же книжечку; и чѣмъ глубже они погружаются въ исканіе ея, чѣмъ дальше уходятъ отъ цвѣтовъ и свѣта, тѣмъ надежда и ожиданіе ихъ возрастаютъ. Нѣкоторые отъ работы тупѣютъ, забываютъ о своей цѣли и доходятъ до жалкихъ глупостей. Гномъ доводитъ ихъ тогда до ребячества; можно наблюдать, какъ они выстроиваютъ себѣ башенки изъ песку и затѣмъ высчитываютъ, сколько песчинокъ нужно еще наложить для того, чтобы эти башенки развалились; устроиваютъ водопадики и высчитываютъ каждую выемку, каждую водяную волну; вырываютъ ямки и употребляютъ все свое терпѣніе и остроуміе на то, чтобы сдѣлать ихъ гладенькими и безъ камешковъ. Если помѣшать такимъ людямъ, ослѣпленнымъ своею работою, и спросить ихъ, что они дѣлаютъ, они серьезно и важно посмотрятъ на тебя и пробормочутъ: «Вистикъ! Вистикъ»! Да, всему виной противный маленькій гномъ. Берегись его, Іоганнесъ.

Но Іоганнесъ устремилъ свой взоръ на качающіяся и шумящія деревья; надъ его ясными дѣтскими глазами нѣжная кожа сложилась въ складки. Еще никогда онъ не смотрѣлъ такъ серьезно.

— И все-таки, ты вѣдь самъ сказалъ, что книжечка эта существуетъ. О, я знаю: навѣрное тамъ сказано и о большомъ свѣтѣ, котораго ты не хочешь мнѣ назвать.

— Бѣдный, бѣдный Іоганнесъ! — сказалъ Виндекиндъ, и его голосъ звучалъ среди рева бури подобно примиряющему гимну. — Люби меня, люби всѣмъ твоимъ существомъ. Во мнѣ ты найдешь больше, чѣмъ желаешь. Ты будешь понимать то, чего не можешь себѣ и представить, и ты самъ будешь тѣмъ, что ты стремишься постигнуть. Небо и земля будутъ твоими повѣренными, звѣзды — твоими ближними, безконечность — твоимъ жилищемъ. Люби меня! Люби меня! Охвати меня крѣпко, подобно вьющемуся хмелю вокругъ дерева, останься мнѣ вѣренъ, какъ озеро своему дну. Во мнѣ одномъ спокойствіе, Іоганнесъ!

Слова Виндекинда замерли, но все еще казалось, что звуки гимна не смолкали, доносясь издалека, торжественно и ритмично, сквозь свистъ и бушеваніе вѣтра, мирно, подобно лунному свѣту, показавшемуся среди проносившихся облаковъ.

Виндекиндъ раскрылъ объятія, и Іоганнесъ заснулъ на его груди, защищенный голубымъ плащикомъ.

Но ночью онъ проснулся. Тишина спустилась на землю, луна зашла за горизонтъ. Неподвижно висѣла истомленная листва; молчаливая тьма окутала лѣсъ.

Тогда снова въ головѣ Іоганнеса зароились вопросы, подобно привидѣніямъ, быстро слѣдуя одинъ за другимъ, прогоняя прочь успокоительныя мысли. — Зачѣмъ люди такіе, какіе они есть? Зачѣмъ онъ долженъ былъ ихъ оставить и потерять ихъ любовь? Зачѣмъ должна быть зима? Зачѣмъ должны падать листья, а цвѣты умирать? Зачѣмъ? Зачѣмъ?

Въ это время снова въ кустахъ показались голубые огоньки. Они приходили и уходили. Какъ прикованный, смотрѣлъ на нихъ Іоганнесъ. Онъ видѣлъ большой свѣтлый огонекъ на темномъ стволѣ дерева. Виндекиндъ спалъ крѣпко и спокойно.

"Еще одинъ вопросъ — думалъ Іоганнесъ и выскользнулъ изъ-подъ голубого плаща.

— Ты опять здѣсь? — сказалъ Вистикъ и дружелюбно кивнулъ головой. — Это меня очень радуетъ. Гдѣ же твой другъ?

— Тамъ. Я хотѣлъ только объ одномъ еще спросить. Хочешь мнѣ на это отвѣтить?

— Ты, вѣрно, былъ среди людей? Неужели ты думалъ о моей тайнѣ?

— Кто найдетъ книжечку, Вистикъ?

— Да, да! вотъ оно, вотъ оно что! Будешь ли ты мнѣ помогать, если я тебѣ скажу?

— Если я могу, конечно.

— Такъ слушай, Іоганнесъ.

Вистикъ сдѣлалъ большіе глаза и поднялъ брови вверху, больше, чѣмъ когда-нибудь. Потомъ онъ прошепталъ, вытянувъ руку впередъ:

— Люди обладаютъ золотымъ ящикомъ; эльфы обладаютъ золотымъ ключикомъ. Недругъ эльфовъ никогда его не найдетъ; другъ людей только можетъ его открыть. Весенняя ночь — вотъ для этого настоящее время, а красношейка знаетъ рѣшеніе этого вопроса.

— Это правда? Неужели это правда? — вскричалъ Іоганнесъ, и вспомнилъ о своемъ ключикѣ.

— Да, — сказалъ Вистикъ.

— Почему же никто его еще не нашелъ? Такъ много людей его ищутъ.

— Я не говорилъ ни одному человѣку, никому о томъ, что я тебѣ довѣряю. Я не находилъ еще никогда друга эльфовъ.

— У меня есть то, что тебѣ нужно, Вистикъ! Я могу тебѣ помочь, — ликовалъ Іоганнесъ. — Я спрошу Виндекинда.

Онъ побѣжалъ по мху и сухимъ листьямъ, спотыкаясь нѣсколько разъ, и его шаги были тяжелы. Толстыя вѣтви трещали подъ его ногами, тогда какъ прежде не наклонялся ни одинъ стебелекъ. Наконецъ, онъ добрался до густого папоротника, подъ которымъ они спали. Какимъ низкимъ показался онъ ему!

— Виндекиндъ! — крикнулъ онъ и испугался звука своего голоса.

— Виндекиндъ! — прозвучалъ совсѣмъ человѣческій голосъ; испугавшаяся ночная птица, пронзительно закричавъ, полетѣла прочь.

Подъ папоротникомъ было пусто. Іоганнесъ никого не видѣлъ. Голубые огоньки исчезли; было холодно и совершенно темно вокругъ. Наверху, на звѣздномъ небѣ, выдѣлялись черныя верхушки деревьевъ.

Еще разъ крикнулъ онъ, — больше не посмѣлъ. Его голосъ, казалось, осквернялъ тихую природу, а имя Виндекинда звучало насмѣшкой.

Тогда бѣдный маленькій Іоганнесъ упалъ на землю и зарыдалъ горькими слезами раскаянія.

VII

Утро было морозное и сѣрое. Черныя блестящія вѣтки, оголенныя бурей, плакали въ туманѣ. По мокрой, повисшей травѣ бѣжалъ маленькій Іоганнесъ, смотря прямо впередъ, въ ту сторону, гдѣ просвѣчивалъ лѣсъ, какъ будто тамъ была его цѣль. Его глаза были красны отъ слезъ и оцѣпенѣли отъ страха и горя. Такъ онъ бѣжалъ всю ночь, какъ бы ища свѣта; вмѣстѣ съ Виндекиндомъ, исчезло спокойствіе и сознаніе безопасности въ родномъ лѣсу. Въ каждомъ темномъ углу для него сидѣли привидѣніемъ его покинутость и одиночество, и онъ не рѣшался оглянуться назадъ.

Наконецъ, Іоганнесъ дошелъ до опушки лѣса. Онъ увидѣлъ поляну, на которую медленно падалъ мелкій моросившій дождь. Среди поляны, возлѣ голой ивы, неподвижно стояла лошадь съ опущенной головою; вода капала медленно съ ея блестѣвшей спины и склеившейся гривы.

Іоганнесъ побѣжалъ дальше, вдоль лѣса. Онъ посмотрѣлъ потухшимъ, боязливымъ взглядомъ на одинокую лошадь и на моросившій сѣрый дождь, и тихо вздохнулъ.

«Теперь все пропало, — думалъ онъ, — теперь солнце никогда больше не выглянетъ. Для меня все и навсегда останется такимъ, какъ оно теперь».

Но въ своемъ отчаяніи онъ все-таки не рѣшался остановиться: «тогда, — думалъ онъ, — наступитъ самое ужасное».

Наконецъ, онъ увидѣлъ желѣзныя ворота какой-то усадьбы и домикъ подъ липой съ свѣтложелтыми листьями.

Онъ вступилъ въ ворота и пошелъ по широкимъ аллеямъ, гдѣ коричневые и желтые липовые листья густымъ слоемъ покрывали землю. На боковыхъ грядкахъ росли въ безпорядкѣ лиловыя астры въ перемежку съ нѣкоторыми другими пестрыми осенними цвѣтами.

Такъ онъ дошелъ до пруда, около котораго стоялъ большой домъ съ окнами и дверями, доходившими до земли. Розовые кусты и плющъ росли по стѣнамъ. На половину безлиственныя каштановыя деревья стояли вокругъ, а на землѣ, между опавшей листвой, виднѣлись блестящіе коричневые каштаны.

При видѣ всего этого леденящее, почти мертвящее чувство оставило его. Онъ вспомнилъ о своемъ собственномъ домѣ; тамъ тоже были каштановыя деревья, и онъ всегда въ это время ходилъ собирать гладкіе каштаны. Ему даже почудилось въ эту минуту, что онъ слышитъ хорошо знакомые голоса, звавшіе его. Онъ опустился на скамейку передъ большимъ домомъ и далъ волю своимъ слезамъ.

Какой-то странный, но знакомый запахъ заставилъ его поднять голову. Около него стоялъ человѣкъ въ бѣломъ передникѣ, съ трубкой во рту. Вокругъ пояса его висѣли ремешки изъ липовой коры, которыми онъ, очевидно, подвязывалъ цвѣты. Іоганнесъ отлично зналъ этотъ запахъ; онъ напомнилъ ему его садъ и садовника, который приносилъ ему красивыхъ гусеницъ и вынималъ для него яйца изъ гнѣздъ скворцовъ.

Іоганнесъ не испугался, несмотря на то, что стоявшій около него — былъ человѣкъ. Онъ разсказалъ ему про свое одиночество и какъ онъ заблудился, и съ благодарностью послѣдовалъ за нимъ въ маленькое жилище подъ липой съ желтой листвой.

Тамъ сидѣла жена садовника и вязала черные чулки. Надъ каменнымъ углемъ на очагѣ висѣлъ большой котелъ съ водой и кипѣлъ. Около огня сидѣла вошка со сложенными передними лапками, совсѣмъ какъ Симонъ сидѣлъ въ то время, когда Іоганнесъ покинулъ домъ.

Іоганнесъ сѣлъ близъ огня, чтобы осушить обувь. «Тикъ-такъ, тикъ-такъ», говорили стѣнные часы. Іоганнесъ смотрѣлъ на паръ, съ шумомъ вырывавшійся изъ котла, и на маленькіе огоньки, быстро и задорно прыгавшіе по кускамъ угля.

«Ну, вотъ я среди людей», — думалъ онъ. Но это сознаніе не было ему непріятно. Онъ чувствовалъ себя успокоившимся. Люди были добры и ласковы, спрашивали, чего бы ему больше всего хотѣлось.

— Больше всего мнѣ хотѣлось бы остаться здѣсь, — отвѣчалъ онъ.

Здѣсь его оставятъ въ покоѣ, а дома опять наступили бы страданія и слезы. Онъ долженъ былъ бы молчать, а ему бы говорили, что онъ поступилъ дурно. Онъ опять долженъ былъ бы все увидѣть и все опять передумать съ начала.

Хотя онъ очень стремился въ своей каморкѣ, въ отцу и Престо, но рѣшился лучше томиться мечтами, нежели вынести тяжелую, удручающую встрѣчу. Кромѣ того, ему казалось, что здѣсь никто не помѣшаетъ ему думать о Виндекиндѣ.

Виндекиндъ навѣрное ушелъ, думалъ онъ, далеко, въ ту солнечную страну, гдѣ пальмы склоняются въ голубому морю. Ему хотѣлось здѣсь каяться и ожидать Виндекинда. Поэтому-то онъ сталъ умолять добрыхъ людей позволить ему остаться у нихъ. Онъ хотѣлъ помогать имъ ходить за садомъ и цвѣтами, только на эту зиму, такъ какъ въ глубинѣ души онъ надѣялся, что Виндекиндъ вернется вмѣстѣ съ весной.

Садовникъ и его жена подумали, что Іоганнесъ убѣжалъ изъ дому, потому что съ нимъ худо обращались. Они приняли въ немъ участіе и позволили ему остаться у нихъ.

Все шло по его желанію. Онъ остался и помогалъ ухаживать за цвѣтами и за садомъ. Ему дали каморку для спанья и кровать изъ досокъ, окрашенныхъ въ синій цвѣтъ. Оттуда онъ глядѣлъ по утрамъ, какъ мокрые желтые липовые листья проносились мимо окна, а ночью темные стволы, съ которыми звѣзды играли въ прятки, раскачивались во всѣ стороны. Онъ давалъ звѣздамъ имена, и самую свѣтлую изъ нихъ назвалъ Виндекиндомъ.

Цвѣтамъ, которые онъ почти всѣ зналъ еще дома, разсказывалъ онъ свои приключенія, — серьезнымъ большимъ астрамъ, разноцвѣтнымъ цинніямъ, бѣлымъ хризантемамъ, цвѣвшимъ долго, до поздней осени. Когда всѣ другіе цвѣты уже умерли, хризантемы все еще стояли, и даже когда однажды выпалъ первый снѣгъ и Іоганнесъ рано утромъ пришелъ посмотрѣть на нихъ, они все еще поднимали свои веселыя личики и говорили: «Да, мы еще здѣсь! этого ты отъ насъ не ожидалъ»! Они бодро держались, но черезъ три дня и они умерли.

А въ теплицѣ въ это время красовались пальмы и папоротники и висѣли своеобразныя кисти орхидей, во влажномъ, удушливомъ воздухѣ. Съ удивленіемъ смотрѣлъ Іоганнесъ на чудныя чашечки цвѣтовъ и думалъ о Виндекиндѣ. Какъ холодно и безцвѣтно казалось ему все, когда онъ выходилъ наружу, и сырой снѣгъ, съ черными слѣдами отъ ногъ, и шумящіе мокрые скелеты деревьевъ.

Когда снѣжные хлопья цѣлыми часами подъ рядъ безшумно падали, заставляя опускаться вѣтви подъ тяжестью постоянно увеличивавшагося пуховаго слоя, Іоганнесъ охотно шелъ въ лиловатый сумракъ занесеннаго снѣгомъ лѣса. Тамъ была тишина, но не смерть. И это было нисколько не менѣе красиво, нежели лѣтняя зелень, — особенно когда блестящая бѣлизна торчащихъ сучьевъ выдѣлялась на свѣтло-голубомъ небѣ, или когда съ тяжело обремененнаго куста стряхивалась снѣжная листва, разлетавшаяся въ мелкія пылинки.

Въ одну изъ такихъ прогулокъ, когда онъ зашелъ такъ далеко, что вокругъ него не было ничего, кромѣ снѣга и снѣжныхъ вѣтвей, на половину бѣлыхъ, на половину черныхъ, и всякій звукъ, всякая жизнь, казалось, замерли подъ блестящимъ пуховымъ покровомъ, ему показалось, что онъ увидѣлъ, какъ передъ нимъ пробѣжало какое-то маленькое бѣленькое животное. Онъ послѣдовалъ за нимъ; оно не было похоже ни на одно изъ знакомыхъ ему; но когда онъ хотѣлъ его схватить, оно быстро исчезло около одного изъ пней. Іоганнесъ заглянулъ въ круглое черное отверстіе, въ которомъ оно исчезло, и спросилъ себя: «неужели это Вистикъ»?

Онъ мало думалъ о немъ. Вистикъ казался ему дурнымъ, и онъ не хотѣлъ, думая о немъ, ослаблять тѣмъ своего раскаянія. А жизнь у двухъ добрыхъ людей не возбуждала почти никакихъ вопросовъ; онъ долженъ былъ по вечерамъ читать вслухъ изъ большой черной книга, въ которой много говорилось о Богѣ, но онъ хорошо зналъ эту книгу и читалъ разсѣянно. Ночью послѣ прогулки въ лѣсу онъ не спалъ и, лежа на своей постели, смотрѣлъ на холодныя пятна луннаго свѣта на полу. Вдругъ онъ увидѣлъ, что двѣ маленькія ручки показались надъ досками его кровати и крѣпко прицѣпились къ ея краю. Потомъ показалась макушка бѣлой мѣховой шапочки между двумя ручками и въ заключеніе онъ увидѣлъ пару серьезныхъ глазъ, съ высоко надвинутыми бровями.

— Здравствуй, Іоганнесъ! — сказалъ Вистикъ: — я пришелъ сюда на минуту, чтобы напомнить тебѣ о нашемъ уговорѣ. Ты не могъ еще найти книжечки, потому что весна еще не наступила. Но ты, конечно, о ней думаешь? Что это за толстая книга, за которою я тебя видѣть? Это не можетъ быть настоящая. Не вѣрь этому.

— Я этого и не думаю, Вистикъ, — сказалъ Іоганнесъ. Онъ отвернулся и пробовалъ заснуть; но ключикъ не выходилъ у него изъ головы. И когда онъ въ другой разъ снова сталъ читать толстую книгу, онъ снова думалъ о ключикѣ, и тогда онъ ясно видѣлъ, что книга, которую онъ читалъ, не была настоящая.

VIII

«Ну, теперь онъ придетъ»! — думалъ Іоганнесъ, когда въ первый разъ стаялъ снѣгъ, и тутъ, и тамъ, группами показались подснѣжники. «Придетъ ли онъ»? — спрашивалъ онъ у подснѣжниковъ. Но они этого не знали и продолжали смотрѣть своими опущенными головками въ землю, какъ будто бы имъ было совѣстно той поспѣшности, съ которою они выскочили, и какъ будто они хотѣли снова попрятаться.

Подулъ ледяной восточный вѣтеръ, и снѣгъ навалился высоко надъ бѣдными скороспѣлыми существами.

Много недѣль спустя, показались фіалки; ихъ сладкимъ ароматомъ наполнилась чаща; когда же солнце хорошенько прогрѣло покрытую мохомъ землю, распустились также сотнями и тысячами пестрыя примулы.

Скромныя фіалки со своимъ сильнымъ ароматомъ были только таинственными предвѣстниками приближающихся чаръ; веселыя же примулы олицетворили жизнерадостную дѣйствительность. Проснувшаяся земля задержала первые солнечные лучи, и примулы соткали себѣ изъ нихъ свой золотой уборъ.

«Теперь! Теперь онъ придетъ навѣрное»! — думалъ Іоганнесъ. Напряженно слѣдилъ онъ за вѣтками деревьевъ, какъ почки изо дня въ день понемногу надувались, выпираясь изъ коры, какъ выглянули первые свѣтлозеленые носики листьевъ между коричневыми чешуйками.

Долго смотрѣлъ Іоганнесъ на зеленые листики: онъ ни разу не видѣлъ, чтобы они при немъ вытягивались, и все-таки ему казалось, что они замѣтно увеличивались, стоило ему отвернуться отъ нихъ хоть на минуту. «Они боятся роста, когда я на нихъ гляжу», — думалъ онъ.

Уже листва начала бросать тѣнь, но Виндекиндъ все еще не приходилъ; ни одинъ голубь не садился возлѣ Іоганнеса, ни одинъ мышенокъ не заговаривалъ съ нимъ. Когда онъ обращался въ цвѣтамъ, они только качали головками, но не отвѣчали.

«Мое наказаніе еще не окончено», — думалъ онъ.

Однажды, въ одинъ солнечный весенній день, онъ пришелъ къ пруду около дома. Всѣ окна были открыты настежъ. Можетъ быть, туда въѣхали люди?

Уже кусты черемухи около пруда покрылись совсѣмъ нѣжными листиками, всѣ вѣточки какъ бы окрылились тонкими зелеными крылышками. На травѣ, возлѣ черемуховыхъ кустиковъ, лежала дѣвочка. Іоганнесъ разсмотрѣлъ только ея свѣтлоголубое платье и бѣлокурые волосы. Красношейка, сидѣвшая у нея на плечѣ, клевала у нея ивъ руки. Вдругъ дѣвочка повернула голову и увидѣла Іоганнеса.

— Здравствуй, мальчикъ! — сказала она и привѣтливо кивнула головой.

При этихъ словахъ дрожь пробѣжала по тѣлу Іоганнеса съ головы до ногъ. Это были глаза Виндекинда, это былъ его голосъ.

— Кто ты? — спросилъ онъ. Его губы дрожали отъ волненія.

— Я — Робинетта, а это моя птичка. Она тебя не испугается. А ты любишь птицъ?

Красношейка не испугалась Іоганнеса; она даже сѣла къ нему на руку. Это было совсѣмъ какъ прежде. Должно быть, это — Виндекиндъ, это голубое существо.

— Разскажи же, какъ тебя зовутъ? — говорилъ голосъ Виндекинда.

— Развѣ ты меня не знаешь? Ты не знаешь, что меня зовутъ Іоганнесомъ?

— Откуда же мнѣ это знать?

Что бы это значило? А все-таки это былъ знакомый сладкій голосъ, все-таки это были тѣ же темные, глубокіе, какъ небо, глаза.

— Что ты такъ на меня смотришь, Іоганнесъ? Развѣ ты меня когда-нибудь видѣлъ?

— Я думаю, да.

— Ну, это ты, конечно, видѣлъ во снѣ.

— Во снѣ? — повторилъ Іоганнесъ. — Неужели въ самомъ дѣлѣ я все это видѣлъ только во снѣ? Или, можетъ быть, и теперь я вижу сонъ?

— Гдѣ ты родилась? — спросилъ онъ.

— Очень далеко отсюда, въ большомъ городѣ.

— Среди людей?

Робинетта засмѣялась. Это былъ смѣхъ Виндекинда.

— Я полагаю. А ты — нѣтъ?

— Ахъ, да… и я тоже.

— Тебя это огорчаетъ? Развѣ тебѣ люди не милы?

— Нѣтъ, да и кому же они милы?

— Кому? Нѣтъ, Іоганнесъ, какой ты, право, забавный мальчикъ! Ты, можетъ быть, больше любишь животныхъ?

— О, гораздо больше! И особенно цвѣты!

— Собственно говоря, иногда и я думаю такъ же. Но это несправедливо. Мы должны любить людей, говоритъ отецъ.

— Почему же это несправедливо? Л люблю кого хочу, справедливо это или нѣтъ — все равно.

— Ну, Іоганнесъ! Развѣ же у тебя нѣтъ родителей или кого другого, кто о тебѣ заботится? Развѣ ты ихъ не любишь?

— Да, — сказалъ Іоганнесъ, задумчиво. — Я люблю моего отца, но не потому, что это справедливо. И не потому также, что онъ человѣкъ.

— Почему же?

— Этого я не знаю; потому что онъ не такой, какъ всѣ люди, потому что онъ также любитъ цвѣты и птицъ.

— И я также люблю ихъ, Іоганнесъ. Ты видишь? — И Робинетта подозвала красношейку опять въ себѣ на руку и привѣтливо заговорила съ ней.

— Это я вижу, — сказалъ Іоганнесъ, — и ты мнѣ тоже мила.

— Уже? Такъ скоро! — засмѣялась дѣвочка. — Кого же ты больше всего любишь?

— Кого?.. — Іоганнесъ медлилъ. Произнести ли ему имя Виндекинда? Боязнь назвать это имя людямъ была неразрывно связана со всѣми его мыслями. И тѣмъ не менѣе, бѣлокурое существо въ голубомъ платьѣ не могло быть никѣмъ инымъ. Кто же иначе могъ дать ему такое чувство спокойствія и счастья?

— Тебя! — сказалъ онъ вдругъ, открыто смотря въ ея глубокіе глаза. Онъ смѣло выдавалъ всего себя и въ то же время немного боялся; напряженно слѣдилъ онъ за тѣмъ, какъ будетъ принятъ его драгоцѣнный даръ.

Снова Робинетта залилась звонкимъ смѣхомъ; но потомъ она схватила его за руку, и взглядъ ея не сталъ холоднѣе, но голосъ менѣе задушевенъ.

— Но, Іоганнесъ, — сказала она: — какъ же это я такъ скоро заслужила твою любовь?

Іоганнесъ ничего не отвѣтилъ и продолжалъ смотрѣть ей въ глаза съ возрастающимъ довѣріемъ. Робинетта встала и положила руку на плечо Іоганнеса. Она была выше его.

Они пошли вмѣстѣ черезъ лѣсъ и нарвали такія большія охапки колокольчиковъ, что могли бы зарыться въ ворохѣ прозрачныхъ цвѣтовъ. Красношейка была съ ними; она перелетала съ одного куста на другой и глядѣла на нихъ своими блестящими черными глазами.

Они говорили мало, но искоса поглядывали часто другъ на друга. Оба удивлялись встрѣчѣ и не сознавали ясно, какъ имъ относиться другъ къ другу. Но вскорѣ Робинетта должна была идти домой; ей было жаль уходить.

— Мнѣ надо идти, Іоганнесъ. Хочешь со мной еще когда-нибудь пойти гулять? Ты, право, милый мальчикъ, — сказала она, разставаясь.

Когда она ушла, и въ воспоминаніи остался только одинъ ея образъ, онъ болѣе не сомнѣвался въ томъ, кто она была такая. Она была тѣмъ самымъ, кому онъ подарилъ всю свою дружбу; имя Виндекинда звучало въ его сознаніи все слабѣе и слабѣе и, наконецъ, смѣшалось съ именемъ Робинетты.

И все вокругъ него стало опять такимъ же, какъ прежде. Цвѣты весело закивали головками, а ихъ ароматъ развѣялъ тоску, которую онъ ощущалъ до сихъ поръ. Среди нѣжной зелени и чарующаго мягкаго весенняго воздуха онъ чувствовалъ себя дома, подобно птицѣ, нашедшей свое гнѣздо. Раздвинувъ руки, онъ глубоко вздохнулъ. Онъ захлебывался отъ избытка счастья. Идя по дорогѣ къ дому, онъ все время видѣлъ передъ собой голубое платье и бѣлокурые волосы, въ какую бы сторону ни смотрѣлъ. Съ нимъ было такъ, какъ бываетъ, когда посмотришь на солнце, и свѣтлый кругъ все время стоитъ потомъ передъ глазами.

Съ того дня Іоганнесъ ходилъ каждое утро къ пруду. Онъ уходилъ рано, какъ только просыпался отъ возни воробьевъ въ плющѣ, вившемся у его окна, или отъ щебетанія и протяжнаго писка скворцовъ, порхавшихъ около водосточной трубы и бушевавшихъ, согрѣвшись первыми солнечными лучами. Тогда онъ спѣшилъ по сырой травѣ къ дому и ждалъ за сиреневыми кустами, пока не откроется стеклянная дверь и не появится свѣтлый образъ.

Потомъ они уходили въ лѣсъ и къ дюнамъ, лежавшимъ на границѣ лѣса. Они болтали обо всемъ, что видѣли, о деревьяхъ, о растеніяхъ и о дюнахъ. Іоганнеса охватывало странное чувство; голова его слегка кружилась, когда онъ шелъ вмѣстѣ съ ней; иногда ему казалось, что онъ снова становится такъ легокъ, что можетъ летать по воздуху. Но этого не происходило. Онъ разсказывалъ ей исторіи о цвѣтахъ и животныхъ, которыя онъ слышалъ отъ Виндекинда. Но какимъ образомъ онъ все это узналъ — онъ забылъ, и Виндекиндъ болѣе не существовалъ для него; онъ видѣлъ одну только Робинетту. Для него было наслажденіемъ, когда она ему улыбалась, и онъ видѣлъ выраженіе дружбы въ ея глазахъ; онъ говорилъ съ ней такъ, какъ прежде съ своей собачкой, все, что ни попало, не задумываясь и не боясь. Въ тѣ часы, когда онъ ея не видѣлъ, онъ думалъ о ней, и при каждой работѣ, которую онъ дѣлалъ, онъ спрашивалъ себя, одобритъ ее или нѣтъ Робинетта.

Она сана казалась ему такой радостной; всякій разъ, когда его видѣла, она улыбалась и ускоряла шаги. Она ему говорила также, что ни съ кѣмъ она такъ охотно не гуляла, какъ съ Нинъ.

— Но, Іоганнесъ, — спросила она однажды: — откуда ты знаешь, о чемъ думаютъ майскіе жуки, что поютъ дрозды, какъ смотритъ кроликово жилье и каково на днѣ морскомъ?

— Они мнѣ это разсказывали, — отвѣтилъ Іоганнесъ, — и я самъ былъ въ норѣ кролика и на днѣ пруда.

Робинетта сдвинула тонкія брови и полунасмѣшливо посмотрѣла на него. Но онъ глядѣлъ такъ довѣрчиво и правдиво.

Они сидѣли подъ сиреневыми кустами, съ которыхъ свѣшивались на нихъ лиловые цвѣты. У ногъ ихъ блестѣлъ прудъ съ тростникомъ и водяными растеніями. Они смотрѣли, какъ черные жучки, кружась, скользили по водѣ, и какъ красные паучки озабоченно опускались внизъ и снова появлялись на поверхности. Тамъ кипѣла самая бойкая жизнь. Іоганнесъ смотрѣлъ, погруженный въ воспоминанія, и наконецъ сказалъ:

— Однажды я опустился въ воду; я скользилъ по стеблю тростника и достигъ дна. Оно все покрыто опавшими листьями; идти по немъ такъ легко и мягко. Тамъ вѣчныя сумерки съ зеленымъ оттѣнкомъ, потому что свѣтъ падаетъ сквозь зеленую водяную массу. Надъ моей головой, я видѣлъ, свѣшивались длинные, бѣлые корешки ряски. Саламандры плавали очень близко около меня, — онѣ вѣдь очень любопытны. Это кажется очень страннымъ, когда такіе большіе звѣри плаваютъ надъ тобой, а далеко впередъ ничего не видно, кромѣ зеленоватой тьмы. Изъ этой темноты звѣри выступали какъ черныя тѣни: водяные жуки съ лапками-веслами и плоскіе водяные пауки, да изрѣдка маленькая рыбка. Я шелъ очень долго, — нѣсколько часовъ, думаю я; тамъ по срединѣ былъ большой лѣсъ изъ водяныхъ растеній, по которымъ ползали улитки, а водяные пауки строили блестящія гнѣздышки. Колюшки шныряли и смотрѣли на меня нерѣдко съ раскрытымъ ртомъ и дрожащими плавниками — такъ онѣ были удивлены. Тамъ я познакомился съ угремъ, которому я чуть не наступилъ на хвостъ. Онъ разсказалъ мнѣ о своихъ путешествіяхъ; по его словамъ, онъ доходилъ до самаго моря. Его сдѣлали королемъ пруда, такъ какъ никто не путешествовалъ такъ далеко. Но онъ всегда лежалъ въ тѣни и спалъ, исключая тѣхъ случаевъ, когда онъ пожиралъ то, что другіе ему приносили. Онъ ѣлъ страшно много. Это происходило оттого, что онъ былъ ихъ королемъ. Всѣ охотно желали имѣть толстаго короля, — это нравилось. Ахъ, тамъ въ прудѣ было чудесно!

— Отчего же ты не можешь и теперь туда спуститься?

— Теперь? — переспросилъ Іоганнесъ и посмотрѣлъ на нее большими задумчивыми глазами. — Теперь? Теперь я ужъ больше же могу, я утону. Да теперь это болѣе и не нужно. Мнѣ здѣсь лучше, около сирени и около тебя.

Робинетта удивленно покачала бѣлокурой головкой и провела рукой по волосамъ Іоганнеса. Потомъ она посмотрѣла на свою красношейку, подбиравшую вдоль пруда повидимому разныя лакомства. Та тотчасъ же оглянулась и посмотрѣла на обоихъ своими ясными глазками.

— Понимаешь ли ты что-нибудь, птичка? — Птичка посмотрѣла довольно хитро и продолжала клевать и рѣзвиться.

— Разсказывай мнѣ дальше, Іоганнесъ, о томъ, что ты еще видѣлъ.

Іоганнесъ говорилъ охотно, а Робинетта слушала его внимательно и даже съ благоговѣніемъ.

— Почему же все это прекратилось вдругъ? Почему же ты не можешь со мной пойти всюду туда? Я бы тоже охотно пошла.

Іоганнесъ силился что-то припомнить, но какой-то свѣтлый туманъ отдѣлялъ его отъ той пропасти, черезъ которую онъ недавно переступилъ. Онъ не сознавалъ хорошо, какъ это случилось, что онъ потерялъ свое прежнее счастье.

— Я хорошо самъ не знаю, не спрашивай объ этомъ. Одно злое маленькое существо все испортило. Но теперь счастье опять здѣсь, даже еще лучшее, чѣмъ прежде.

Запахъ сирени доносился до нихъ отъ кустовъ; слышалось жужжаніе мухъ на поверхности воды, а мирные солнечные лучи охватывали ихъ сладкой истомой. Вдругъ рѣзко прозвучалъ колоколъ, и Робинетта заторопилась домой.

Когда Іоганнесъ въ этотъ вечеръ вернулся въ свою каморку и сталъ смотрѣть на лунныя тѣни отъ плюща, скользившія по окну, ему показалось, что въ окно какъ будто что-то стукнуло. Онъ подумалъ, что листья плюща, дрожавшаго отъ вѣтра, ударились о стекло. Но звукъ послышался такъ внятно три раза, одинъ за другимъ, что Іоганнесъ открылъ окно и осторожно выглянулъ. Листья плюща блестѣли въ голубомъ свѣтѣ; подъ ними былъ цѣлый потаенный міръ; тутъ были пещеры и пропасти, въ которыя попадали лишь искорки луннаго свѣта, вслѣдствіе чего мракъ казался еще гуще.

Долгое время Іоганнесъ глядѣлъ на чудесный міръ тѣней; наконецъ онъ увидѣлъ совершенно ясно высоко около окна, подъ большимъ листомъ плюща, очертаніе маленькаго человѣка. Онъ тотчасъ же узналъ Вистика по большимъ удивленнымъ глазамъ съ высоко поднятыми бровями. На кончикѣ его длиннаго носа луна отражалась въ маленькой точкѣ.

— Ты меня забылъ, Іоганнесъ? Отчего ты обо мнѣ не думаешь? Теперь настало время. Ты не спрашивалъ красношейку, по какой дорогѣ идти.

— Ахъ, Вистикъ, зачѣмъ мнѣ спрашивать? У меня теперь есть все, чего я только могъ желать. У меня есть Робинетта.

— Но это вѣдь не долго продлится. И ты можешь быть еще счастливѣе, и Робинетта — также. И неужели ключикъ долженъ тамъ оставаться? Подумай только, какъ будетъ хорошо, если вы оба найдете книжечку. Спроси красношейку; я тебѣ помогу.

— Спросить я и самъ могу когда-нибудь, — сказалъ Іоганнесъ.

Вистикъ кивнулъ головой и быстро сталъ спускаться внизъ.

Долго еще смотрѣлъ Іоганнесъ на темныя тѣни и на блестящіе листья плюща, прежде чѣмъ онъ легъ спать. На слѣдующій день онъ спросилъ красношейку, не знаетъ ли она дорогу въ золотому ящику. Робинетта слушала съ удивленіемъ. Іоганнесъ видѣлъ, какъ красношейка кивнула головой и искоса посмотрѣла на Робинетту.

— Не здѣсь! Не здѣсь! — пропищала птичка.

— Что это такое, Іоганнесъ? — спросила Робинетта.

— Ты ничего не знаешь объ этомъ, Робинетта? Не знаешь, гдѣ его найти? Тебѣ не нуженъ золотой ключикъ?

— Нѣтъ, нѣтъ! — разскажи мнѣ, что это значитъ.

Іоганнесъ разсказалъ, что онъ зналъ о книжечкѣ.

— Ключикъ-то у меня, и я думалъ, что золотой ящикъ у тебя. Такъ ли это, птичка? Птичка дѣлала видъ, что она ничего не слышитъ, и порхала между молодой зеленой листвой бука.

Они сидѣли на склонѣ дюны, гдѣ росли маленькіе буки и сосны. Зеленая тропинка вела вверхъ, а они сидѣли съ краю дороги, на густомъ темномъ мху. Черезъ верхушки маленькихъ деревьевъ виднѣлось зеленое море со свѣтлыми и темными волнами.

— Я думаю, Іоганнесъ, — сказала Робинетта задумчиво, — что я могу найти для тебя то, чего ты ищешь. Но что ты разумѣешь подъ ключикомъ? И какъ ты его досталъ?

— Да! какъ это было? Какъ это было? — бормоталъ Іоганнесъ, стараясь припомнить, и смотрѣлъ черезъ листву въ даль.

Въ это время на солнечной синевѣ неба, какъ будто, выросли передъ ихъ глазами двѣ бѣлыхъ бабочки. Онѣ кружилисъ, трепетали и блестѣли при солнечномъ сіяніи; совершая неопредѣленные и прихотливые круги, онѣ подлетѣли совсѣмъ близко.

— Виндекиндъ, Виндекиндъ! — вдругъ прошепталъ Іоганнесъ, погруженный въ воспоминанія.

— Кто это — Виндекиндъ? — спросила Робинетта. Красношейка полетѣла къ нимъ, и Іоганнесу показалось, что сидѣвшія передъ нимъ въ травѣ маргаритки вдругъ страшно испугались и стали глядѣть на него своими большими бѣлыми глазами.

— Это онъ тебѣ далъ ключикъ? — спросила дѣвочка. Іоганнесъ кивнулъ головой и молчалъ, но она хотѣла знать все. — Кто это былъ? — продолжала она. — Это онъ тебя всему выучилъ? Гдѣ онъ?

— Теперь его ужъ больше тутъ нѣтъ. Теперь Робинетта, никто другой, какъ Робинетта, только Робинетта. — Онъ схватилъ ее за руку и прижалъ къ ней свою головку.

— Глупый мальчикъ! — сказала она и засмѣялась. — Я хочу тебѣ помочь найти книжечку — я знаю, гдѣ она.

— Такъ я долженъ пойти за ключикомъ, а онъ вѣдь далеко.

— Нѣтъ, нѣтъ, это совсѣмъ не нужно. Я найду и безъ ключа, — завтра, завтра, я тебѣ обѣщаю.

Когда они шли домой, бабочки летѣли впереди ихъ.

Въ эту ночь Іоганнесу снились отецъ, Робинетта и многіе другіе. Это были добрые друзья; они окружили его и смотрѣли на него задушевно и довѣрчиво. Вдругъ всѣ лица измѣнились, ихъ взгляды стали холодны и насмѣшливы; онъ боязливо оглянулся — со всѣхъ сторонъ его окружали темныя, враждебныя лица. Онъ почувствовалъ невыразимый страхъ и съ плачемъ проснулся.

IX

Долго сидѣлъ Іоганнесъ и ждалъ.

Воздухъ былъ морозный, и большія облава безконечными и непрерывными вереницами проносились низко надъ землею. Они разстилали во всѣ стороны темно — сѣрыя колыхавшіяся свои мантіи, верхушки же ихъ освѣщались яснымъ свѣтомъ, который проглядывалъ откуда-то сверху. Необыкновенно быстро мѣнялись свѣтъ и тѣни, подобно то вспыхивающему, то потухающему огню. Іоганнесу стало жутко; онъ, не переставая, думалъ о книжечкѣ, едва вѣря, но все-таки надѣясь, что онъ ее сегодня же найдетъ. Между облавами, гораздо выше, страшно высоко, виднѣлось чистое небо и на немъ нѣжныя бѣлыя перистыя облачка, мирно раскинувшіяся въ неподвижномъ покоѣ.

— Вотъ такъ должно быть, — думалъ онъ, — такъ высоко, такъ свѣтло, такъ тихо…

Въ это время пришла Робинетта. Красношейки съ ней не было.

— Іоганнесъ, — громко крикнула она; — ты можешь придти и видѣть книгу.

— Гдѣ же красношейка? — съ разстановкой спросилъ Іоганнесъ.

— Она не полетѣла со мной, да вѣдь мы же не гулять идемъ.

Онъ пошелъ рядомъ съ нею, продолжая думать про себя: «Не можетъ быть»!

Но все же онъ шелъ за бѣлокурой головкой, указывавшей ему дорогу.

Ахъ! съ этого момента Іоганнесу стало плохо. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы его исторія на этомъ закончилась. Не снился ли вамъ когда-нибудь волшебный садъ съ цвѣтами и животными, которыя бы васъ любили и съ вами бесѣдовали? И не являлось ли у васъ во снѣ сознаніе, что вы скоро проснетесь — и всей прелести конецъ? Вы напрасно силитесь задержать свѣтлые образы и не хотите видѣть холоднаго утра.

Такое чувство охватило Іоганнеса, когда онъ пошелъ за Робинеттою. Они взошли въ жилье по длинному корридору, гдѣ гулко раздавались ихъ шаги. Онъ чувствовалъ запахъ платьевъ и кушаньевъ; ему вспомнились дни, когда онъ долженъ былъ оставаться дома, вспомнились школьные уроки, все, что въ его жизни было темнаго и холоднаго.

Наконецъ, онъ взошелъ въ комнату, гдѣ были люди. Сколько ихъ было тамъ, онъ не видѣлъ. Они, повидимому, болтали между собою, но когда онъ вошелъ, наступила тишина. Онъ обратилъ вниманіе на коверъ съ большими, невозможными цвѣтами и яркими, рѣзкими красками. Они показались ему такими же странными и неуклюжими, какъ цвѣты на обояхъ дома въ его каморкѣ, гдѣ онъ спалъ.

— Это мальчикъ садовника? — произнесъ какой-то голосъ прямо передъ нимъ; — подойди сюда, дружокъ, ты не долженъ бояться.

Вдругъ онъ услышалъ другой голосъ возлѣ себя:

— Ну, Робби, какого же ты нашла милашку!

Что это все значило? Снова надъ его темными дѣтскими глазами сложились глубокія складки, и онъ въ смущеніи испуганно оглядывался кругомъ.

Тутъ сидѣлъ мужчина, одѣтый въ черное платье, и глядѣлъ на него сѣрыми холодными глазами.

— И ты бы хотѣлъ узнать книгу книгъ? Меня удивляетъ, что твой отецъ, садовникъ, котораго я знаю за благочестиваго человѣка, не далъ тебѣ ее.

— Онъ мнѣ не отецъ; мой отецъ далеко отсюда.

— Ну, это все равно. Смотри, мальчикъ! Читай ее часто, она на твоемъ жизненномъ пути…

Но Іоганнесъ тотчасъ узналъ книгу. Онъ покачалъ головой.

— Нѣтъ, нѣтъ! это не то, что я разумѣлъ. Я знаю, что это не то!

Онъ услышалъ возгласы удивленія и почувствовалъ на себѣ взгляды, пронизывавшіе его со всѣхъ сторонъ.

— Что? О чемъ ты говоришь, мальчуганъ?

— Я знаю эту книгу: это — человѣческая книга. Но ея недостаточно, — иначе среди людей были бы миръ и тишина, а ихъ пѣтъ. Я говорю о другой: въ той книгѣ всякій, кто ее видитъ, не можетъ сомнѣваться, потому что тамъ написано, почему все такъ есть, какъ оно есть, — ясно и отчетливо сказано все.

— Что это такое? Откуда онъ это взялъ?

— Кто тебя научилъ этому, дружочекъ?

— Я думаю, ты начитался глупыхъ книгъ, мальчикъ, и повторяешь вздоръ!

Такъ звучали голоса. Іоганнесъ чувствовалъ, какъ щеки его горѣли, голова его начинала кружиться, вся комната пошла передъ нимъ кругомъ, и большіе цвѣты на коврѣ заколыхались. Гдѣ былъ тотъ мышенокъ, который такъ дружески предостерегалъ его тогда въ школѣ? Вотъ теперь бы была нужна его помощь.

— Я вовсе не повторяю вычитанный вздоръ, — а тотъ, кто меня этому научилъ, стоитъ больше, чѣмъ мы всѣ. Я знаю языкъ цвѣтовъ и животныхъ, я — ихъ другъ. Я знаю, что такое люди, и какъ они живутъ. Я знаю всѣ тайны эльфовъ и гномовъ, потому что меня они больше любятъ, чѣмъ людей.

Іоганнесъ слышалъ хихиканье и смѣхъ вокругъ себя. Въ его ушахъ стоялъ шумъ.

— Онъ, должно быть, начитался Андерсона.

— Онъ просто глупъ.

Человѣкъ, сидѣвшій противъ него, сказалъ:

— Если ты знаешь Андерсона, мальчуганъ, то ты долженъ бы быть проникнутъ его благоговѣніемъ передъ Богомъ и Его словомъ.

— Богъ! Это слово Іоганнесъ зналъ, и тутъ онъ вспомнилъ о Виндекиндѣ.

— Я не понимаю, что такое Богъ…

Воцарилась страшная тишина, въ которой чувствовались ужасъ и испугъ. Взгляды пронизывали Іоганнеса. Было совсѣмъ такъ, какъ во снѣ прошлою ночью.

Человѣкъ, одѣтый въ черное, поднялся и схватилъ его за руку.

— Слушай, мальчуганъ, я не знаю, глупъ ли ты, или совсѣмъ испорченъ, но такого богохульства я не допускаю. Убирайся вонъ и болѣе не попадайся мнѣ на глаза! Понялъ?

Всѣ смотрѣли холодно и враждебно, совсѣмъ какъ ночью, во снѣ.

Іоганнесъ боязливо оглянулся.

— Робинетта! Гдѣ Робинетта?

— Какъ же! Портить мое дитя! Берегись! И чтобы ты никогда съ ней болѣе не говорилъ!

— Пустите меня въ ней! Я не хочу отъ нея уходить! Робинетта! — и онъ заплакалъ.

Она же сидѣла, полная страха, въ углу и не поднимала глазъ.

— Прочь, негодный! Развѣ ты не слышишь! Чтобы духу твоего не было!

Его больно схватили за руку, провели по тому же проходу, стеклянная дверь хлопнула за нимъ, и Іоганнесъ очутился на дворѣ, подъ темными, низко нависшими облавами.

Онъ болѣе не плавалъ; медленно переступая, онъ смотрѣлъ прямо передъ собой. Мрачныя морщины надъ его глазами стали еще глубже, и съ этихъ поръ онѣ болѣе уже никогда не сходили съ его лба.

Красношейка сидѣла въ липахъ и смотрѣла на него. Онъ остановился и тоже молча посмотрѣлъ на нее. Но уже не было болѣе выраженія довѣрія въ ея пугливыхъ глазкахъ, а когда онъ приблизился въ ней на шагъ, птичка быстро улетѣла.

— Назадъ! назадъ! человѣкъ! — прощебетали воробьи, сидѣвшіе на садовой дорожкѣ, и разлетѣлись въ разныя стороны.

Распустившіеся цвѣты тоже не улыбались болѣе, но смотрѣли серьезно и равнодушно, какъ это они дѣлали при всѣхъ чужихъ.

Но Іоганнесъ не обращалъ на нихъ вниманія; онъ думалъ только о томъ, какъ его люди обидѣли; ему казалось, какъ будто чьи-то холодныя, жесткія руки осквернили святыню его души; «они должны мнѣ повѣрить, — думалъ онъ, — я достану мой ключикъ, и покажу имъ его»!

— Іоганнесъ! Іоганнесъ! — позвалъ чей-то тонкій голосокъ. Тутъ было гнѣздышко между листьями илекса, и изъ него выглядывали большіе глаза Вистика; — куда ты идешь?

— Это все ты виноватъ, Вистикъ! — сказалъ Іоганнесъ. — Оставь меня въ покоѣ!

— И зачѣмъ ты объ этомъ говоришь съ людьми, люди вѣдь тебя не понимаютъ. Зачѣмъ ты разсказываешь людямъ о такихъ вещахъ? Это довольно глупо!

— Они осмѣяли и обидѣли меня. Это — презрѣнныя низкія существа; я ихъ ненавижу!

— Нѣтъ, Іоганнесъ, ты ихъ любишь!

— Нѣтъ! Нѣтъ!

— Иначе тебѣ не было бы такъ больно, что они не такіе, какъ ты; тебѣ было бы все равно, что бы они ни говорили. Ты долженъ бы меньше думать о людяхъ.

— Я хочу достать мой ключикъ. Я хочу имъ его показать.

— Этого ты не долженъ дѣлать, они все равно тебѣ не повѣрятъ. Къ чему бы это послужило?

— Я хочу имѣть мой ключикъ, спрятанный подъ розовымъ кустомъ. Можешь ты мнѣ его найти?

— Да, конечно! У пруда, да? Тотъ кустъ я знаю.

— Такъ отведи меня туда, Вистикъ.

Вистикъ влѣзъ на плечо Іоганнеса и сталъ указывать ему дорогу. Они бѣжали цѣлый день; было вѣтрено, и то-и-дѣло шелъ дождь; къ вечеру облака приняли мирный характеръ и вытянулись въ длинныя золотыя и сѣрыя полосы.

Когда они приблизились къ дюнамъ, хорошо извѣстнымъ Іоганнесу, на его душѣ просвѣтлѣло, и онъ сталъ шептать: — Виндекиндъ, Виндекиндъ!

Вотъ и кроликова норка, и дюна, на которой онъ когда-то спалъ. Сѣрый оленій мохъ былъ мягокъ и влаженъ и не хрустѣлъ подъ его ногами. Розы отцвѣли и желтый ослинникъ со своимъ одуряющимъ запахомъ сотнями поднимался повсюду. Еще выше тянулись длинные гордые звѣробои со своими толстыми пушистыми листьями.

Іоганнесъ искалъ глазами повсюду бурый кустъ дикой розы.

— Гдѣ же онъ, Вистикъ? я его не вижу.

— Я ничего не знаю, — сказалъ Вистикъ; — ты вѣдь пряталъ ключикъ, а не я.

Тамъ, гдѣ прежде цвѣлъ кустъ, было лишь поле желтыхъ ослинниковъ, равнодушно смотрѣвшихъ вверхъ. Іоганнесъ обратился въ нимъ и въ звѣробоямъ; но эти послѣдніе были слишкомъ горды; ихъ высокіе цвѣты были значительно выше его ростомъ. Тогда онъ сталъ разспрашивать маленькія трехцвѣтныя фіалки, росшія на пескѣ.

Никто ничего не зналъ о розовомъ кустѣ. Всѣ выросли въ это лѣто, даже такъ много воображавшій о себѣ высокій звѣробой.

— Ахъ, гдѣ же онъ? Гдѣ онъ?

— Такъ и ты меня обманулъ? — сказалъ Вистикъ. — Я такъ и зналъ: всѣ люди таковы. — И онъ скользнулъ съ плеча Іоганнеса и побѣжалъ отъ него прочь по травѣ. Въ отчаяніи оглянулся Іоганнесъ еще разъ, и въ это мгновеніе увидѣлъ маленькій розовый кустикъ.

— А гдѣ же большой кустъ? — спросилъ Іоганнесъ: — большой, который былъ здѣсь прежде?

— Мы не говоримъ съ людьми, — отвѣтилъ кустикъ. Это было послѣднее, что онъ слышалъ; все живущее вокругъ него молчало, и только тростникъ колыхался при легкомъ вечернемъ вѣтеркѣ.

«Такъ я человѣкъ! — думалъ Іоганнесъ: — нѣтъ, это не можетъ быть. Я не хочу быть человѣкомъ. Я ненавижу людей».

Онъ усталъ, и голова его отупѣла. Онъ сѣлъ съ краю полянки на мягкій сѣрый мохъ, распространявшій влажный, сильный запахъ.

«Ну, вотъ, я теперь не могу ни возвратиться, ни увидѣть снова Робинетту. Гдѣ мой ключикъ? Гдѣ Виндекиндъ? И зачѣмъ долженъ былъ я разстаться съ Робинеттой? Я не могу отъ нея отказаться. Вѣдь я умру, если ея не будетъ! Неужели я долженъ жить и быть человѣкомъ, человѣкомъ, какъ всѣ другіе, которые надо мной смѣялись»?

Въ это время онъ вдругъ увидѣлъ двухъ бѣлыхъ бабочекъ, летѣвшихъ къ нему со стороны солнца. Напряженно сталъ онъ слѣдить за ихъ полетомъ, не покажутъ ли онѣ ему дорогу. Онѣ порхали надъ его головой, то слетаясь вмѣстѣ, то снова разъединяясь и описывая причудливые круги въ воздухѣ. Медленно удалялись онѣ по направленію отъ солнца, и полетѣли, наконецъ, надъ дюнами, ближе въ лѣсу, высочайшія верхушки котораго еще горѣли въ яркокрасныхъ лучахъ заходящаго солнца, сіявшаго изъ-подъ длиннаго ряда облаковъ.

Іоганнесъ послѣдовалъ за ними. Когда онѣ были уже надъ первыми деревьями, онъ увидѣлъ, какъ темная тѣнь, летѣвшая съ страшнымъ шумомъ за ними, догнала ихъ. Въ то же мгновеніе онѣ исчезли. Черная тѣнь быстро подлетѣла къ нему; онъ отъ страха закрылъ лицо руками.

— Эй! мальчуганъ! что ты тамъ сидишь и нюнишь? — сурово прозвучалъ около него сильный насмѣшливый голосъ. Іоганнесу показалось, что къ нему подлетѣла большая черная летучая мышь; но когда онъ поднялъ голову, то увидѣлъ на дюнѣ чернаго человѣчка, ростомъ немного больше его самого. У него была большая голова, съ большими ушами, выдѣлявшимися на свѣтломъ вечернемъ небѣ, и тощее тѣльце на тонкихъ ногахъ. На его лицѣ Іоганнесъ могъ разглядѣть только маленькіе блестѣвшіе глазки.

— Если ты что-нибудь потерялъ, мальчишка, то я тебѣ помогу искать, — сказалъ онъ. Но Іоганнесъ молча покачалъ головой.

— Посмотри, хочешь отъ меня получить это? — началъ онъ снова, и разжалъ руку. Іоганнесъ увидѣлъ что-то бѣлое, едва шевелившееся. Это были бѣлыя бабочки, трепетавшія, умирая, разорванными и поломанными крылышками. Іоганнесъ почувствовалъ, какъ морозъ пробѣжалъ у него по кожѣ, какъ будто кто-то подулъ ему въ затылокъ, и со страхомъ посмотрѣлъ на необыкновенное существо.

— Кто ты? — спросилъ онъ.

— Ты хотѣлъ бы знать мое имя? Ну, зови меня Шейверомъ, просто Плейзеръ [Pluizer — отъ голландскаго глагола «pluizen» (плейзенъ) — разматывать, расщеплятъ, напримѣръ, канаты, а въ переносномъ смыслѣ — подвергать все разлагающему скептицизму]. У меня есть и другія, лучшія имена, но тѣхъ ты еще не поймешь.

— Ты человѣкъ?

— Вотъ чудакъ! Кажется, у меня есть и руки, и ноги, и голова, — посмотри еще, какая голова-то, — а онъ спрашиваетъ, человѣкъ ли я! Іоганнесъ, Іоганнесъ! — И человѣкъ засмѣялся пискливымъ — рѣзкимъ голосомъ.

— Какимъ образомъ ты знаешь, кто я такой? — спросилъ Іоганнесъ.

— Ахъ, для меня это пустяки. Я знаю еще гораздо больше. Я знаю, откуда ты идешь и что ты хочешь здѣсь дѣлать. Я знаю страшно много, почти все.

— Ахъ, господинъ Плейзеръ…

— Плейзеръ, просто Плейзеръ, безъ величаній.

— Знаешь ли ты также…

Но Іоганнесъ вдругъ замолчалъ. «Онъ вѣдь человѣкъ», подумалось ему.

— О твоемъ ключикѣ? ты это думаешь? Конечно.

— Но я думалъ, что люди ничего не могутъ объ этомъ знать.

— Глупый малый! Да вѣдь Вистикъ хе многимъ разболталъ эту тайну.

— Ты и съ Вистикомъ знакомъ?

— О, да! это одинъ изъ моихъ лучшихъ друзей, а у меня ихъ такъ много. Но это я зналъ и безъ Вистика. Я знаю гораздо болѣе Вистика. Онъ хорошій малый, но глупъ, ужасно глупъ. Не то, что я! не то! — И Плейзеръ самодовольно хлопнулъ худощавою ручкою по своей большой головѣ.

— Знаешь ли, Іоганнесъ, — продолжалъ онъ, — въ чемъ большая ошибка Вистика? Но ты никогда не долженъ говорить ему этого, а то онъ очень разсердится.

— Ну, въ чемъ дѣло? — спросилъ Іоганнесъ.

— Онъ совсѣмъ не существуетъ. Это большая ошибка, которой онъ не хочетъ признавать. А онъ говоритъ про меня, что я не существую, но это онъ лжетъ. Меня вдругъ нѣтъ! Какъ бы не такъ!

Плейзеръ спряталъ бабочекъ въ карманъ, и вдругъ всталъ передъ Іоганнесомъ на голову. Потомъ онъ отвратительно оскалилъ зубы и высунулъ длинный языкъ Іоганнесу, которому и безъ того было жутко съ этимъ необыкновеннымъ существомъ съ глазу на глазъ, въ уединенномъ мѣстѣ, при наступавшей ночи. Теперь же онъ задрожалъ отъ страха.

— Это очень удобный способъ смотрѣть на міръ, — сказалъ Плейзеръ, продолжая стоятъ на головѣ. — Если ты хочешь, то я и тебя этому выучу. Ты увидишь все гораздо яснѣе и правдивѣе.

И онъ похлопалъ тонкими ножками въ воздухѣ и поворачивался на рукахъ. Когда румяная вечерняя заря освѣтила снизу его перевернутое лицо, оно показалось Іоганнесу отвратительнымъ; маленькіе глазки блестѣли на свѣту, открывая бѣлокъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ его обыкновенно не видно.

— Видишь ли, — когда стоишь такъ, то кажется, что облака — земля, а земля — крыша міра. Это можно такъ же смѣло утверждать, какъ и противоположное. Въ сущности, нѣтъ ни верха, ни низа. Тамъ, на облакахъ, было бы хорошее мѣсто для прогулокъ.

Іоганнесъ смотрѣлъ на длинныя облака. Ему казалось, что они были похожи на вспаханное поле, изъ красныхъ бороздокъ котораго сочилась кровь. Надъ моремъ блестѣло подобіе воротъ, какъ бы ведущихъ въ гротъ изъ облаковъ.

— Можно ли туда пойти и туда войти? — спросилъ Іоганнесъ.

— Вздоръ! — сказалъ Плейзеръ, и снова всталъ на ноги, въ большому успокоенію Іоганнеса.

— Глупости! Когда ты будешь тамъ, то тамъ будетъ то же, что и здѣсь, и будетъ казаться, что эта красота отошла немного дальше. Въ этихъ красивыхъ облавахъ туманно, сѣро и холодно.

— Я не вѣрю тебѣ, — сказалъ Іоганнесъ. — Теперь я вижу хорошо, что ты человѣкъ.

— Поди ты! Ты мнѣ не вѣришь, потому что я человѣкъ? А ты кто? Развѣ ты что-нибудь другое?

— Ахъ, Плейзеръ, развѣ и я человѣкъ?

— А ты что же думалъ? что ты эльфъ? Эльфы не влюбляются. — И Плейзеръ сѣлъ, скрестивъ ноги, прямо передъ Іоганнесомъ и оскалилъ зубы, не сводя съ него глазъ. Іоганнесу стало невыразимо душно и не по себѣ отъ этого взгляда; ему захотѣлось исчезнуть или сдѣлаться невидимымъ. Но въ то же время онъ не могъ отвести отъ него глазъ.

— Только люди влюбляются, Іоганнесъ, слышишь ли?! И это хорошо, потому что иначе ихъ давно бы ужъ не существовало. А ты влюбленъ по уши, хотя совсѣмъ еще молодъ. О комъ ты думалъ сейчасъ?

— О Робинеттѣ, — прошепталъ едва слышно Іоганнесъ.

— Къ кому ты наиболѣе стремишься?

— Къ Робинеттѣ.

— Безъ кого, думаешь ты, ты не можешь прожить?

Губы Іоганнеса тихо прошептали: — Робинетта.

— Такъ вотъ, мальчуганъ, — хихикалъ Плейзеръ: — съ чего же ты вообразилъ, что ты эльфъ? Эльфы не влюбляются въ людей.

— Но вѣдь это Виндекиндъ… — пролепеталъ Іоганнесъ въ замѣшательствѣ. Тогда глаза Плейзера блеснули злобно и лукаво, и онъ схватилъ Іоганнеса своими костлявыми руками за ухо.

— Что за глупость! Этимъ болваномъ ты меня хочешь напугать? Этотъ еще глупѣе Вистика, гораздо глупѣе. Онъ ничего не понимаетъ. А самое худшее — это то, что онъ не существуетъ вовсе и никогда не существовалъ. Я одинъ существую, понимаешь? и если ты мнѣ не вѣришь, то я тебѣ дамъ почувствовать, что я тутъ на лицо.

Онъ сталъ сильно трясти бѣднаго Іоганнеса за уши. Іоганнесъ вскрикнулъ.

— Но вѣдь а его такъ долго зналъ, и я такъ далеко съ нимъ странствовалъ!

— Во снѣ ты все это видѣлъ, говорю я. Ну, гдѣ хе твой розовый кустъ и твой ключикъ? Говори. Теперь ты не видишь сновъ? А это — чувствуешь?!

— О! — вскрикнулъ Іоганнесъ, потому что Плейзеръ его ущипнулъ.

Было уже темно, и летучія мыши съ рѣзкимъ крикомъ пролетали низко надъ ихъ головами.

— Можно мнѣ идти домой? — взмолился Іоганнесъ. — Къ моему отцу?

— Къ отцу? Что ты будешь тамъ дѣлать? — спросилъ Плейзеръ. — Не очень-то онъ тебя ласково приметъ, послѣ того какъ ты пропадалъ столько времени.

— Я скучаю по дому, — сказалъ Іоганнесъ, и ему представилась свѣтло освѣщенная комната, гдѣ онъ часто сидѣлъ съ отцомъ и прислушивался, какъ тотъ, царапая перомъ по бумагѣ, писалъ по вечерамъ. Тамъ было такъ мирно и уютно.

— Да, тогда бы тебѣ не слѣдовало уходить и пропадать съ этимъ дуракомъ, который не существуетъ. Теперь же ужъ поздно. Ну, да это ничего, я ужъ о тебѣ позабочусь. Я ли это буду дѣлать, или твой отецъ, это въ сущности выйдетъ на одно. Твой отецъ — тоже плодъ воображенія. Развѣ ты его самъ избралъ? Ты думаешь, что нѣтъ другого, кто былъ бы такъ же добръ и такъ же уменъ? Я такъ же добръ, да вдобавокъ еще гораздо умнѣе, да, много умнѣе.

У Іоганнеса не хватало болѣе духу отвѣчать; онъ закрылъ глаза и слабо кивнулъ головой.

— А у Робинетты тебѣ тоже нечего искать, — продолжалъ человѣчекъ.

Онъ положилъ Іоганнесу руки на плечи и сталъ говорить ему на ухо:

— Она точно такъ же водитъ тебя за носъ, какъ и всѣ другіе. Развѣ ты не видѣлъ, что она осталась сидѣть въ углу, когда надъ тобой издѣвались, и не проронила ни одного слова въ твою защиту? Она также не лучше другихъ. Она нашла тебя милымъ и играла съ тобой такъ же, какъ забавлялась бы майскимъ жукомъ. Для нея ровно ничего не значило, что ты ушелъ. А о книжечкѣ она ничего не знала. Я же, я знаю, гдѣ она, и я тебѣ помогу ее найти. Я знаю почти все.

Іоганнесъ начиналъ уже ему вѣрить.

— Пойдешь со мной? Хочешь вмѣстѣ со мной искать?

— Я такъ усталъ! — сказалъ Іоганнесъ: — дай мнѣ гдѣ-нибудь поспать.

— Я не очень люблю сонъ, — сказалъ Плейзеръ: — для этого я слишкомъ подвиженъ. Человѣкъ долженъ всегда бодрствовать и думать. Такъ и быть, я оставлю тебя въ покоѣ не надолго. До завтра.

Онъ постарался улыбнуться попривѣтливѣе, насколько могъ. Іоганнесъ смотрѣлъ машинально въ его блестящіе глазки, пока все не померкло. Голова его отяжелѣла, онъ прислонился въ склону дюны, покрытому мхомъ. Казалось, глазки все еще свѣтились, пока не превратились въ звѣзды на темномъ небѣ. Ему чудились доносившіеся издалека звуки голосовъ, земля уходила изъ-подъ него… Наконецъ, онъ забылся.

X

Онъ еще не совсѣмъ проснулся, какъ уже смутно сталъ сознавать, что во снѣ съ нимъ произошло нѣчто особенное. Но онъ не хотѣлъ этого знать, не хотѣлъ очнуться. Ему хотѣлось продлить сонъ, который медленно уходилъ отъ него, какъ легкій туманъ; тамъ была Робинетта, снова въ нему пришедшая и гладившая его по волосамъ, какъ прежде; тамъ былъ его отецъ, Престо и садъ съ прудомъ.

«Ай! это больно»! — Іоганнесъ открылъ глаза, и при разсвѣтѣ дня различилъ совсѣмъ близко маленькую фигуру и ощутилъ руку, которая тянула его за волосы.

Онъ лежалъ въ кровати, а свѣтъ былъ блѣденъ и равномѣренъ, какъ бываетъ въ комнатѣ.

Лицо, склонявшееся надъ нимъ, снова вернуло его во всему горькому и трудному, что произошло вчера. Это была физіономія Плейзера, правда, менѣе похожая на привидѣніе, болѣе человѣческая, но тѣмъ не менѣе такая же противная и возбуждавшая такой же ужасъ, какъ вчера.

— Ахъ! не мѣшай мнѣ! Дай мнѣ еще увидать мой сонъ! — просилъ онъ.

Но Плейзеръ трясъ его.

— Ты съ ума сошелъ, лѣнивецъ? Сны и мечтанія — это глупости; съ этимъ далеко не уѣдешь. Человѣкъ долженъ работать, думать и искать; для этого-то онъ и человѣкъ!

— Я не хочу быть человѣкомъ. Я хочу мечтать!

— Это вздоръ. Ты долженъ! Теперь ты у меня во власти и со мной вмѣстѣ ты долженъ работать и искать. Только со мной ты можешь найти то, что ты ищешь. И я тебя не оставлю, пока мы этого не найдемъ.

Іоганнесу становилось жутко отъ такихъ рѣчей. Но въ то же время онъ чувствовалъ, что находится во власти какой-то гнетущей, непреодолимой силы. Онъ подчинился безъ сопротивленія.

Не было ни дюнъ, ни деревьевъ, ни цвѣтовъ. Онъ находился въ маленькой, слабо освѣщенной комнаткѣ, изъ окна которой, насколько онъ могъ видѣть, виднѣлись дома и снова дома, печальные и безцвѣтные, длинными, однообразными рядами.

Повсюду поднимался дымъ тяжелыми клубами, и снова опускался и расходился по улицамъ въ видѣ бураго тумана. По улицамъ стремительно бѣгали люди, подобно большимъ чернымъ муравьямъ. Оттуда глухо доносился смутный гулъ.

— Посмотри, Іоганнесъ! — сказалъ Плейзеръ: — развѣ это не мило? Это все люди, — и всѣ дома, которые ты только видишь, даже за той синей башней, также сверху до низу полны людьми. Развѣ это не удивительно? Это будетъ почище, чѣмъ муравейникъ.

Съ боязливымъ любопытствомъ прислушивался Іоганнесъ — какъ будто ему показывали большое, страшное чудовище. Ему казалось, что онъ стоитъ на спинѣ страшилища и видитъ, какъ черная кровь переливается по его толстымъ жиламъ, и черное дыханіе сотенъ ноздрей доходитъ до него. И ему стало страшно отъ угрожающаго шума грозныхъ голосовъ.

— Посмотри, какъ всѣ люди бѣгутъ, Іоганнесъ, — продолжалъ Плейзеръ. — Ты видишь, какъ они всѣ спѣшатъ и какъ всѣ

"чего-то ищутъ, не правда ли? Но забавно, что никто въ точности не знаетъ, чего онъ, собственно, ищетъ. Поискавъ немного, они обыкновенно встрѣчаются съ личностью, которую зовутъ докторомъ Гейномъ [Hein — такъ называлась въ старинныхъ голландскихъ легендахъ — смерть].

— Кто это такое? — спросилъ Іоганнесъ.

— Одинъ изъ моихъ хорошихъ знакомыхъ, я тебя ему представлю. Этотъ Гейнъ спрашиваетъ всѣхъ: «ищешь ты меня»? Большинство обыкновенно отвѣчаетъ: «о, нѣтъ, совсѣмъ не тебя»! На это Гейнъ возражаетъ: «ты, все равно, ничего другого не найдешь, какъ только меня». И тогда ужъ они съ Рейномъ по неволѣ должны помириться.

Тутъ Іоганнесъ понялъ, что Плейзеръ говорилъ о смерти.

— И это всегда такъ бываетъ? Всегда?

— Конечно всегда. Но каждый день приходятъ новыя массы людей, которые тоже и тотчасъ же начинаютъ искать, сами не зная, чего ищутъ, пока не находятъ доктора Гейна; это тянется уже давно и протянется не малое время.

— И я ничего другого не найду, Плейзеръ, ничего кромѣ…

— Да, Гейна ты навѣрное когда-нибудь найдешь, но это ничего не значитъ, все-таки продолжай искать! Не переставая, ищи!

— А книжечка, Плейзеръ? — ты хотѣлъ дать мнѣ возможность найти ее?

— Ну, посмотримъ! Мы должны также и это искать и искать. По крайней мѣрѣ мы знаемъ, чего ищемъ. Этому насъ научилъ Вистикъ. А есть и такіе, которые ищутъ всю свою жизнь только то, чтобы узнать, чего они, собственно, ищутъ. Это — философы, Іоганнесъ. А когда приходитъ докторъ Гейнъ, то и ихъ поиски прекращаются.

— Это ужасно, Плейзеръ!

— О, нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ! Докторъ Гейнъ очень добродушный человѣкъ. Но его не признаютъ такимъ.

Кто-то споткнулся на лѣстницѣ передъ дверью. Заскрипѣли деревянныя ступени. Кто-то постучался въ дверь, и послышался звукъ, какъ будто желѣзо ударилось о дерево.

Вошелъ длинный, тощій человѣкъ. У него были глубоко впавшіе глаза и длинныя руки. Холодное дуновеніе пронеслось по комнатѣ.

— Вотъ какъ! — сказалъ Плейзеръ. — Это ты? Садись. Мы только-что о тебѣ говорили. Какъ дѣла?

— Большая работа! много работы! — сказалъ длинный человѣкъ и отеръ потъ съ костляваго, блѣднаго лба.

Неподвижно и со страхомъ смотрѣлъ Іоганнесъ на его глубоко впавшіе глаза, пристально на него направленные. Они были очень серьезны и темны, но не страшны и не враждебны. Послѣ нѣсколькихъ мгновеній Іоганнесъ вздохнулъ свободнѣе, и его сердце стучало менѣе сильно.

— Это — Іоганнесъ, — сказалъ Плейзеръ: — онъ слышалъ о книжечкѣ, въ которой сказано, почему все на свѣтѣ такъ есть, какъ оно есть; и вотъ теперь мы хотимъ искать ее вмѣстѣ, не такъ ли?

И Плейзеръ многозначительно улыбнулся.

— Ахъ, да; ну, это хорошо! — дружелюбно сказалъ Гейнъ и кивнулъ Іоганнесу.

— Іоганнесъ опасается, что не найдетъ ея, но я сказалъ ему, что все-таки надо очень прилежно искать.

— Конечно, — сказалъ Гейнъ, — прилежно искать, это — самое главное.

— Онъ думалъ, что ты такой страшный; но теперь ты видишь, Іоганнесъ, что ты ошибался. Не правда ли?

— О, да! — дружески сказалъ Гейнъ: — обо мнѣ говорятъ много худого. У меня не представительная наружность, но я не дѣлаю ничего дурного.

Гейнъ слегка улыбнулся, какъ улыбается тотъ, кто занятъ серьезнымъ дѣломъ, о которомъ въ эту минуту какъ разъ говорятъ. Потомъ его темный взглядъ отъ Іоганнеса перенесся вдаль и сталъ бродить по большому городу. Іоганнесъ долго не рѣшался заговорить, наконецъ онъ тихо сказалъ:

— Ты меня теперь же возьмешь съ собой?

— Что ты разумѣешь, юноша? — спросилъ Гейнъ, выведенный изъ задумчивости. — Нѣтъ, теперь еще нѣтъ. Ты долженъ вырости и стать хорошимъ человѣкомъ.

— Я не хочу стать человѣкомъ — такимъ же, какъ другіе.

— Мало ли что! — сказалъ Гейнъ: — тутъ ничего не подѣлаешь!

Видно было, что эта рѣчи ему привычны. Онъ продолжалъ:

— Мой другъ, Плейзеръ, научитъ тебя, какъ стать хорошимъ человѣкомъ. Этого можно достичь различными путями, и Плейзеръ выучиваетъ этому великолѣпно. Это нѣчто прекрасное и желательное — стать хорошимъ человѣкомъ! Не относись въ этому легкомысленно, юноша!

— Искать, думать, понять! — сказалъ Плейзеръ.

— Конечно, конечно, — замѣтилъ Гейнъ, и, обращаясь въ Плейзеру, спросилъ: — въ кому ты думаешь его отвести?

— Къ доктору Цифрѣ [Представитель сухой, quasi-научной дѣятельности], моему старому ученику.

— Ахъ, да, это хорошій ученикъ, образецъ человѣка. Почти совершенство въ своемъ родѣ.

— А увижу ли я опять Робиннету? — спросилъ, дрожа, Іоганнесъ.

— О комъ юноша говоритъ? — спросилъ Гейнъ.

— Ахъ, онъ уже былъ влюбленъ, и тѣмъ не менѣе воображалъ, что онъ эльфъ! Ха, ха, ха! — засмѣялся Плейзеръ.

— Нѣть, милый, это лишнее, — сказалъ Гейнъ: — отъ всего этого ты у доктора Цифры совсѣмъ отдѣлаешься. Кто ищетъ того, что ты ищешь, тотъ долженъ лишиться всего остального. Все или ничего!

— А я хочу изъ него сдѣлать цѣльнаго человѣка; я хочу ему показать, что такое, собственно говоря, любовь; тогда ужъ онъ и самъ выкарабкается изъ этой ямы,

И Плейзеръ опять весело захохоталъ; Гейнъ снова перенесъ свой темный взоръ на бѣднаго Іоганнеса, который съ трудомъ удерживалъ рыданія. Онъ все-таки стыдился Гейна.

Гейнъ вдругъ всталъ.

— Мнѣ надо идти, — сказалъ онъ, — я теряю время. Здѣсь мнѣ много дѣла. Прощай, Іоганнесъ, мы съ тобою еще увидимся. Только ты не долженъ меня бояться.

— Л не боюсь тебя; я хотѣлъ бы, чтобы ты меня теперь же взялъ съ собой. Пожалуйста, возьми меня съ собой!

Но Гейнъ мягко отстранилъ его; онъ привыкъ къ такимъ просьбамъ.

— Нѣтъ, Іоганнесъ, теперь берись за работу, ищи и ищи. Меня болѣе не проси. Я зову только одинъ разъ, но зато всегда своевременно.

Когда Гейнъ исчезъ, Плейзеръ опять началъ дурачиться. Онъ прыгалъ черезъ стулья, катался кубаремъ, взлѣзалъ на шкафъ и на каминъ и выдѣлывалъ въ открытомъ окнѣ головоломные фокусы.

— Вотъ это и былъ Гейнъ, мой хорошій другъ! — крикнулъ онъ. — Развѣ ты не находишь его милымъ? Немножко безобразенъ онъ, этотъ милый уродецъ! Онъ бываетъ и веселымъ, когда его работа ему по-сердцу. Но часто она ему надоѣдаетъ. Вѣдь эта работа очень однообразна.

— Кто указываетъ ему, Плейзеръ, куда онъ долженъ идти?

Плейзеръ недовѣрчиво и испытующе покосился на Іоганнеса.

— Почему ты спрашиваешь объ этомъ? Онъ идетъ своей дорогой и беретъ тѣхъ, которые ему подвертываются.

Позднѣе Іоганнесъ узналъ, въ чемъ тутъ дѣло. Теперь же онъ другого объясненія не имѣлъ, и вѣрилъ, что Плейзеръ не вретъ.

Они вышли на улицу и двинулись за кишѣвшей толпою. Черные люди суетились, смѣялись, болтали, повидимому, такъ весело и беззаботно, что Іоганнесъ удивлялся. Онъ видѣлъ, какъ Плейзеръ многимъ кивалъ головой, но ни одинъ не отвѣчалъ на его поклонъ; всѣ смотрѣли впередъ, какъ будто ничего не видѣли.

— Теперь они идутъ и смѣются; можно подумать, что никто изъ нихъ меня не знаетъ. Но это только такъ кажется. Когда я остаюсь съ ними наединѣ, тогда они ужъ не могутъ не признавать меня, и тогда тотчасъ проходитъ ихъ веселость.

Іоганнесъ ясно чувствовалъ, что кто-то идетъ за ними. Обернувшись, онъ замѣтилъ того длиннаго, блѣднаго человѣка, шедшаго среди людей большими неслышными шагами. Онъ кивнулъ Іоганнесу.

— А его видятъ люди? — спросилъ Іоганнесъ Плейзера.

— Конечно, всѣ видятъ, но и его они не хотятъ знать. Эта гордость, впрочемъ, простительна.

Шумъ и гулъ довели Іоганнеса до какого-то отупѣнія, которое вскорѣ заставило его даже забыть свои страданія. Узкія улицы и высокіе дома, раздѣлявшіе синеву неба на длинныя полосы, люди, проходившіе мимо него, шуршаніе ногъ и шумъ экипажей — разрушили прежніе призраки и мечтанія прошедшей ночи, подобно тому, какъ буря разрушаетъ отраженія на водной поверхности. Ему казалось, что ничего другого не существуетъ, кромѣ людей, и что онъ долженъ возиться съ ними, съ ними нестись въ безпокойномъ удушливомъ водоворотѣ.

Наконецъ, они пришли въ болѣе тихую часть города, гдѣ стоялъ большой домъ съ большими однообразными окнами. Наружность дома была сурова и непривѣтлива. Внутри его было тихо, и Іоганнесъ, войдя, ощутилъ смѣсь чуждыхъ ему острыхъ запаховъ съ основнымъ затхлымъ запахомъ погреба. Въ одной изъ комнатъ, среди странныхъ предметовъ, сидѣлъ одинокій человѣкъ. Онъ былъ окруженъ книгами, банками, желѣзными инструментами, которые всѣ были неизвѣстны Іоганнесу. Одинокій солнечный лучъ падалъ черезъ его голову въ комнату и искрился на стеклянныхъ сосудахъ съ яркими разноцвѣтными жидкостями. Человѣкъ пристально и внимательно смотрѣлъ въ мѣдную трубку и не шевелился.

Когда Іоганнесъ подошелъ ближе, онъ услышалъ шопотъ:

— Вистикъ, Вистикъ!

Возлѣ этого человѣка, на длинной черной скамейкѣ, лежало что-то бѣлое, чего Іоганнесъ не могъ хорошо разглядѣть.

— Здравствуйте, докторъ! — сказалъ Плейзеръ, но докторъ не поднималъ головы.

Іоганнесъ испугался, потому что бѣлый предметъ, въ который онъ пристально всматривался, вдругъ болѣзненно и судорожно задвигался. То, на что онъ смотрѣлъ, оказалось пуховой шубкой кролика. Головка, съ двигающимся носикомъ, лежала запрокинутой въ мѣдные захваты, а четыре лапки были привязаны вдоль тѣла. Одно мгновеніе продолжалось отчаянное стараніе освободиться, и снова маленькое животное лежало неподвижно, только судорожное біеніе окровавленной шеи указывало на то, что оно еще живо.

Іоганнесъ увидѣлъ круглый, добродушный глазъ, пристально устремленный въ пространство въ безсильномъ ужасѣ, и ему показалось, что онъ узналъ этотъ глазъ. Да, на этомъ нѣжномъ тѣльцѣ, теперь отчаянно трепетавшемъ, когда-то покоилась его голова въ ту первую чудную ночь эльфовъ. Всѣ воспоминанія изъ его прежней жизни стремительно нахлынули на него. Не отдавая себѣ отчета, онъ бросился въ звѣрку.

— Подожди, подожди, бѣдный кроликъ, я тебѣ помогу, — и онъ быстро старался развязать шнурочки, которыми были связаны нѣжныя лапки.

Но въ то же время кто-то крѣпко схватилъ его за руки, и рѣзкій смѣхъ раздался въ его ушахъ.

— Что это значитъ, Іоганнесъ? Что за ребячество? Что подумаетъ о тебѣ, докторъ?

— Чего хочетъ этотъ мальчикъ? — спросилъ докторъ удивленно.

— Онъ хотѣлъ стать человѣкомъ, вотъ почему я съ нимъ пришелъ въ вамъ. Но онъ еще совсѣмъ ребенокъ! Это, во всякомъ случаѣ, не приведетъ тебя въ тому, чего ты ищешь, Іоганнесъ!

— Нѣтъ! этотъ путь невѣренъ, — сказалъ докторъ.

— Господинъ докторъ, освободите кролика!

Плейзеръ такъ сжалъ ему обѣ руки, что онъ содрогнулся.

— А каковъ былъ уговоръ, Іоганнесъ? — шепталъ онъ ему на ухо. — Мы должны искать! Мы здѣсь не въ дюнахъ у Виндекинда, или у глупыхъ тварей. Мы хотѣли быть людьми, людьми! Понимаешь ты?! Если ты хочешь остаться ребенкомъ, если ты недостаточно силенъ, чтобы помогать мнѣ, то я тебя оставлю; тогда ищи одинъ.

Іоганнесъ молчалъ и вѣрилъ. Онъ хотѣлъ быть сильнымъ. Онъ закрылъ глаза, чтобы не видѣть кролика.

— Милый, юноша, — сказалъ докторъ: — ты, кажется, немножко чувствителенъ для начала. Это правда, въ первый разъ довольно непріятно видѣть такія вещи. Я и самъ неохотно смотрю на нихъ и всячески, насколько возможно, обхожу ихъ. Но это неизбѣжно, и ты долженъ понять, что мы — люди, а не животныя, и что благо человѣчества и науки стоитъ выше блага нѣсколькихъ кроликовъ.

— Слышишь ли? — сказалъ Плейзеръ: — наука и человѣчество!

— Человѣкъ науки, — продолжалъ докторъ, — стоитъ выше всѣхъ другихъ людей. Но тогда ужъ онъ долженъ приносить въ жертву великой наукѣ маленькія слабости, свойственныя обыкновеннымъ людямъ. Хочешь ты быть такимъ человѣкомъ? Сознаешь ли ты, что въ этомъ твое призваніе, юноша?

Іоганнесъ колебался; онъ понималъ слово «призваніе» такъ же мало, какъ и майскій жукъ.

— Я хотѣлъ найти книжку, — сказалъ онъ, — о которой мнѣ говорилъ Вистикъ.

Докторъ удивился и спросилъ:

— Вистикъ?

Но Плейзеръ быстро заговорилъ:

— Онъ хочетъ именно этого, докторъ, я хорошо это знаю. Онъ хочетъ искать высочайшей мудрости, онъ хочетъ узнать. суть вещей.

Іоганнесъ кивнулъ головою.

Да; насколько онъ могъ понять, именно это и было его цѣлью.

— О, въ такомъ случаѣ ты долженъ быть сильнымъ, Іоганнесъ, а не мелкимъ и мягкосердечнымъ. Въ такомъ случаѣ, я тебѣ помогу. Но взвѣсь хорошенько: все или ничего!

И Іоганнесъ дрожавшими руками сталъ помогать снова завязать распустившіяся веревочки вокругъ лапокъ кролика.

— Посмотримъ, — сказалъ Плейзеръ, — не могу ли и я показать тебѣ столько же интереснаго, какъ и Виндекиндъ.

XI

Когда они распрощались съ докторомъ, пообѣщавъ скоро опять вернуться, Плейзеръ повелъ Іоганнеса по всѣмъ закоулкамъ большого города; онъ показать ему, какъ живетъ это чудовище, чѣмъ оно дышетъ и питается, какъ само себя пожираетъ и само изъ себя снова возрождается.

Плейзеръ питалъ особую любовь въ бѣдному кварталу, гдѣ люди жили скученно, гдѣ все сѣро и мрачно, гдѣ воздухъ тяжелъ и сыръ.

Онъ вошелъ съ нимъ въ одно изъ большихъ зданій, изъ котораго поднимался вверху дымъ, на который Іоганнесъ обратилъ вниманіе еще въ первый день. Тамъ царилъ оглушительный гулъ, повсюду свистѣло, шумѣло, топотало, визжало, большія колеса вращались и длинные ремни безконечно передвигались; стѣны и полъ были черны, стекла въ окнахъ разбиты или запылены. Громадныя трубы высоко поднимались надъ чернымъ зданіемъ и выбрасывали толстые, витые столбы дыма. Среди этой массы колесъ и машинъ Іоганнесъ увидѣлъ безчисленное множество людей съ блѣдными лицами, черными руками и платьемъ, работавшихъ молча и непрерывно.

— Что же они такое? — спросилъ онъ.

— Колеса, тоже колеса, — смѣялся Плейзеръ, — или люди, если хочешь. То, что они дѣлаютъ, они дѣлаютъ годами, изо дня въ день. Можно быть человѣкомъ и въ этомъ родѣ тоже.

Они пошли по грязнымъ улицамъ, гдѣ узкая полоска видимаго голубого неба равнялась величинѣ пальца и еще затемнялась развѣшеннымъ платьемъ. Тамъ кишѣли массы людей; они тѣснились, кричали, смѣялись и даже пѣли время отъ времени. Въ домахъ комнаты были такъ малы, темны и смрадны, что Іоганнесъ, входя въ нихъ, едва рѣшался дышать. Онъ видѣлъ растрепанныхъ дѣтей, ползавшихъ по голому полу, и молодыхъ дѣвушекъ съ всклокоченными волосами, укачивавшихъ пѣсенками тощихъ младенцевъ. Онъ слышалъ споры и брань, а всѣ лица кругомъ казались усталыми, тупыми и безучастными.

Іоганнеса охватила невыразимая скорбь. Но это чувство не имѣло ничего общаго съ прежними душевными страданіями, которыхъ онъ теперь самъ стыдился.

— Плейзеръ, — спросилъ онъ: — люди всегда здѣсь жили въ такой бѣдности и въ такой скорби? И тогда, когда я… — но онъ не рѣшался продолжать.

— Конечно, — и это они называютъ счастьемъ, Да они и не живутъ въ скорби; они въ этому привыкли и не знаютъ ничего другого. Это — глупыя, равнодушныя животныя. Посмотри вонъ на тѣхъ двухъ женщинъ, сидящихъ передъ своими дверями. Онѣ такъ же счастливо смотрятъ на грязную улицу, какъ ты прежде смотрѣлъ на свои дюны. Объ этихъ людяхъ тебѣ нечего сокрушаться. Иначе тебѣ пришлось бы сокрушаться и о кротахъ, которые никогда не видятъ дневного свѣта.

Іоганнесъ не зналъ, что отвѣтить, но не могъ удержаться отъ слезъ.

А среди всей этой шумной суеты и возни онъ постоянно видѣлъ того блѣднаго человѣка съ впалыми глазами, медленно ходившаго неслышными шагами.

— Гейнъ все-таки добрый малый, не правда ли? — онъ уводитъ отсюда людей. Но и здѣсь его также боятся.

Когда спустилась ночь и сотни огоньковъ замигали въ дрожавшемъ отъ вѣтра воздухѣ, отражаясь въ темныхъ водахъ длинными, колеблющимися столбиками, они оба все еще продолжали идти по безмолвнымъ уже улицамъ. Старые высокіе дома, казалось, приваливались отъ усталости одинъ въ другому и засыпали. Большинство изъ нихъ уже закрыло глаза. Кое-гдѣ свѣтились еще желтоватымъ блѣднымъ свѣтомъ окна.

Плейзеръ разсказывалъ Іоганнесу длинныя исторіи о тѣхъ, кто тамъ жилъ, о страданіяхъ, вынесенныхъ за этими стѣнами, о борьбѣ нищеты и горя съ жаждою жизни, которая тамъ происходила. Онъ не только не скрывалъ отъ него самыхъ печальныхъ сторонъ, но еще выискивалъ съ любовью самое низменное и самое невыносимое, и хихикалъ отъ удовольствія, когда Іоганнесъ отъ всѣхъ этихъ ужасныхъ разсказовъ блѣднѣлъ и молчалъ.

— Плейзеръ, — спросилъ вдругъ Іоганнесъ: — знаешь ли ты что-нибудь о великомъ свѣтѣ?

Онъ думалъ, что вопросъ этотъ выведетъ его изъ тьмы, плотно и страшно его обступившей.

— Пустая мечта! Выдумки Виндекинда! — сказалъ Плейзеръ. — Фантазіи и чепуха. Ничего нѣтъ, кромѣ людей и меня самого. Неужели ты думаешь, что кто-либо сталъ бы доставлять себѣ удовольствіе, управляя такимъ хламомъ, какой здѣсь на землѣ? И если бы былъ такой великій свѣтъ, то онъ не оставилъ бы здѣсь столькихъ во тьмѣ.

— А звѣзды, звѣзды? — спросилъ Іоганнесъ, какъ будто надѣясь, что этотъ видимый свѣтъ поможетъ ему выйти изъ густого мрака.

— Тѣ звѣзды? Да знаешь ли, о чемъ ты говоришь, юноша? Вѣдь это не огоньки тамъ наверху, не фонари, подобные тѣмъ, которые ты здѣсь видишь вокругъ. Это все міры; каждый гораздо больше нашего, со всѣми его тысячами городовъ, и среди нихъ мы носимся, какъ маленькая песчинка, и нѣтъ ни верха, ни низа. Повсюду, во всѣ стороны міры, все — міры, и это нигдѣ не кончается, никогда.

— Нѣтъ, нѣтъ! — вскрикнулъ Іоганнесъ боязливо: — не говори этого, не говори! Я вижу надъ собой огоньки, на большомъ темномъ полѣ.

— Да видѣть ты ничего другого и не можешь, какъ только огоньки. И еслибы ты всю жизнь глазѣлъ вверху, ты все-таки видѣлъ бы только огоньки на темномъ полѣ. Но ты можешь, ты долженъ узнать, что это за міры, и что ни верха, ни низа нѣтъ; среди этихъ міровъ нашъ земной шарикъ, вмѣстѣ со всей бѣдной, кишащей на немъ, кучкой людей, есть ничто, и исчезнетъ онъ, какъ ничто. Итакъ, не говори мнѣ болѣе о звѣздахъ, какъ будто бы ихъ было всего нѣсколько дюжинъ, — это глупости!

Іоганнесъ молчалъ. Онъ былъ подавленъ; надежды на видимый свѣтъ, который могъ бы помочь выйти изъ внутренняго мрака, разлетѣлись въ прахъ.

— Ну, пойдемъ, — сказалъ Плейзеръ, — посмотримъ на что-нибудь веселое.

Пріятная звучная музыка неслась въ нимъ на встрѣчу. Въ одной изъ темныхъ улицъ стоялъ большой домъ; изъ многочисленныхъ высокихъ оконъ его разливался свѣтъ. Длинный рядъ экипажей стоялъ передъ домомъ. Въ тихихъ улицахъ глухо раздавался топотъ лошадей, качавшихъ головами, какъ будто чему-то поддакивая. Свѣтъ изъ оконъ отражался въ посеребренныхъ пуговкахъ упряжки я въ полированныхъ стѣнкахъ каретъ.

Внутри все было освѣщено. Щурясь отъ яркаго свѣта, смотрѣлъ Іоганнесъ на блескъ сотенъ горѣвшихъ огней, на пестрые цвѣта, зеркала и цвѣты. Свѣтлыя фигуры Скользили мимо оконъ; онѣ склонялись другъ къ другу съ смѣющимися физіономіями и любезными жестами. Во всѣхъ залахъ, до самаго дальняго конца ихъ, двигались богато разодѣтые люди, одни медленными шагами, другіе быстро кружась. Смѣсь громкаго смѣха, веселыхъ голосовъ, шуршанія шаговъ и шелеста одеждъ, смѣсь всего этого неслась на волнахъ мягкой ласкающей ухо музыки, услышанной Іоганнесомъ еще издали, и вырывалась на улицу. Снаружи, около окопъ, стояли двѣ темныя фигуры. Только лица ихъ ярко и неравномѣрно освѣщались блескомъ, въ который они съ жаднымъ любопытствомъ всматривались.

— Вотъ хорошо-то! Вотъ прелесть! — воскликнулъ Іоганнесъ, плѣненный видомъ столькихъ красокъ, свѣчей и цвѣтовъ. — Что тамъ происходитъ? Можемъ мы туда войти?

— Зачѣмъ? Неужели это тебѣ нравится? Или ты, можетъ быть, все-таки предпочелъ бы кроликову нору? Смотри, какъ люди смѣются, блещутъ и преклоняются; смотри, какіе гладенькіе и молодцоватые мужчины, и какъ пестро разряжены женщины. А какое вниманіе къ танцамъ — точно это важнѣйшее дѣло въ свѣтѣ!

Іоганнесу вспомнились пляски въ кроликовой норѣ, и онъ увидѣлъ многое, что очень ихъ напоминало. Но это все было, конечно, въ гораздо большихъ размѣрахъ и гораздо болѣе блестяще.

Молодыя женщины въ богатыхъ украшеніяхъ казались ему эльфами, когда онѣ поднимали длинныя бѣлыя руки вверхъ и склоняли головки на бокъ въ оживленныхъ танцахъ. Лакеи ходили съ достоинствомъ среди гостей и предлагали, съ учтивыми поклонами, дорогіе напитки.

— Какъ великолѣпно! Какая прелесть! — восклицалъ Іоганнесъ.

— Очень мило, не правда ли? — сказалъ Плейзеръ. — Ну, теперь ты долженъ увидѣть кое-что и дальше твоего носа. Ты все видишь милыя, улыбающіяся лица, — не такъ ли? Такъ вотъ эта улыбка, въ большинствѣ случаевъ, ложь и притворство. Привѣтливыя старыя дамы сидятъ по стѣнкамъ залы съ удочками; какъ вокругъ пруда; молодыя женщины — приманки; мужчины — рыбы. И какъ онѣ любезно между собой ни разговариваютъ, въ душѣ онѣ завидуютъ другъ другу при каждой удачной ловлѣ. А если какая-либо изъ этихъ молодыхъ женщинъ дѣйствительно веселится, то потому, что она красивѣе одѣта или болѣе привлекаетъ къ себѣ мужчинъ, нежели другія; мужчинамъ доставляютъ особенное удовольствіе оголенныя шеи и руки. За этими смѣющимися глазами и привѣтливыми губками кроется нѣчто совсѣмъ другое. Даже почтительные лакеи вовсе не думаютъ почтительно. Если бы вдругъ вышло наружу все, что думаетъ каждый, то прекрасный праздникъ тотчасъ же прекратился бы.

Послѣ того какъ Плейзеръ указалъ ему на все это, Іоганнесъ ясно увидѣлъ притворство въ лицахъ и въ движеніяхъ; онъ увидѣлъ, какъ тщеславіе, зависть и скука сквозили чрезъ улыбающуюся маску и выходили совсѣмъ наружу, лишь только люди ее снимали хотя бы на мгновеніе.

— Чтожъ! — сказалъ Плейзеръ, — надо быть снисходительнымъ. Должны же люди тоже повеселиться. А иначе веселиться они не умѣютъ.

Іоганнесъ почувствовалъ, что кто-то за нимъ стоитъ. Онъ обернулся.

Это была знакомая длинная фигура. Блѣдное лицо было такъ рѣзко освѣщено, что глаза казались большими темными впадинами. Гейнъ тихо что-то бормоталъ и показывалъ пальцемъ въ яркую залу.

— Посмотри! — сказалъ Плейзеръ: — онъ опять выискиваетъ.

Іоганнесъ посмотрѣлъ по направленію, куда указывалъ палецъ. И онъ увидѣлъ, какъ пожилая дама, разговаривая, закрыла на мгновеніе глаза, и какъ хорошенькая, молоденькая дѣвушка на минуту содрогнулась, пріостановилась на ходу и взглядъ ея какъ бы оцѣпенѣлъ.

— Сейчасъ и конецъ? — спросилъ Плейзеръ Гейна.

— Это мое дѣло, — отвѣтилъ послѣдній.

— Я хотѣлъ бы показать Іоганнесу это же самое общество еще разъ, — сказалъ Плейзеръ. — При этомъ онъ прищурился, хихикая. — Согласенъ?

— Сегодня вечеромъ? — спросилъ Гейнъ.

— Почему жъ и не сегодня? — сказалъ Плейзеръ. — Тамъ вѣдь, все равно, нѣтъ ни часовъ, ни времени. Теперь тоже, что было всегда, а то, что будетъ — всегда и прежде было.

— Я не могу идти съ вами сейчасъ же, — сказалъ Гейнъ, — у меня слишкомъ много работы. Но вы и безъ меня найдете дорогу.

Затѣмъ они прошли по пустыннымъ улицамъ, гдѣ мерцали при ночномъ вѣтрѣ газовые рожки, а темная холодная вода съ шумомъ ударялась о стѣны каналовъ. Ласкающая музыка звучала все слабѣе и смолкла наконецъ въ тишинѣ, охватившей спящій городъ.

Въ это время вдругъ полились съ вышины полные металлическіе звуки, подобно свѣтлой радостной пѣснѣ.

Эти звуки, раздавшіеся такъ неожиданно съ высокой башни и разнесшіеся надъ спящимъ городомъ, проникли до глубины омраченной души маленькаго Іоганнеса. Съ удивленіемъ взглянулъ онъ вверхъ. Звуки росли, ясные, чистые, радостно поднимаясь и могуче нарушая мертвую тишину. Какъ чуждо звучали для него эти радостные праздничные звуки среди общаго сна и удручающаго горя.

— Это часы, — сказалъ Плейзеръ; — они всегда одинаково радостны, изъ года въ годъ. Каждый часъ они поютъ ту же пѣснь, съ тою же силой и съ той же веселостью. Ночью эта пѣснь звучитъ даже веселѣе, чѣмъ днемъ; часы какъ будто радуются тому, что имъ не зачѣмъ спать, что они всегда одинаково счастливо могутъ пѣть свою пѣснь, даже тогда, когда внизу подъ ними тысячи людей плачутъ и страдаютъ. Особенно весело звучитъ эта пѣснь, когда кто-нибудь умираетъ.

Радостные звуки полились снова.

— Наступитъ день, Іоганнесъ, — продолжалъ Плейзеръ, — когда за однимъ изъ такихъ оконъ, въ скромной комнаткѣ, слабо будетъ горѣть свѣча, печальная свѣча, изрѣдка мерцающая, при чемъ вздрагиваютъ тѣни по стѣнамъ. Ни звука не будетъ слышно въ комнатѣ, ничего, кромѣ легкаго, подавленнаго рыданія. Тамъ, на кровати, подъ бѣлымъ пологомъ, съ длинными тѣнями въ складкахъ, будетъ лежать нѣчто — тоже бѣлое и спокойное. Это будетъ маленькій Іоганнесъ. И тогда вдругъ, такъ же громко и весело, ворвется въ комнату та же пѣснь, празднуя первый часъ наступившей смерти.

Двѣнадцать громкихъ ударовъ съ длинными промежутками одинъ за другимъ прогудѣли въ воздухѣ. При послѣднемъ ударѣ Іоганнесу вдругъ показалось, что все это ему снится, что онъ больше уже не идетъ, а паритъ надъ улицей, увлекаемый рукою Плейзера. Дома и фонари скользили мимо при быстромъ полетѣ. Дома уже стояли рѣже другъ отъ друга. Они образовали отдѣльные ряды, раздѣленные темными таинственными углубленіями, въ которыхъ нечистоты, мусоръ, сваленныя балки какъ-то странно выдѣлялись, освѣщенные газомъ.

Наконецъ, показались большія ворота съ тяжелыми столбами и высокой рѣшеткой. Мигомъ перелетѣли они черезъ нее и опустились на сырую траву, около большой кучи песку. Іоганнесу показалось, что онъ попалъ въ садъ, потому что онъ слышалъ вокругъ шелестъ деревьевъ.

— Ну, будь внимателенъ, Іоганнесъ, и попробуй затѣмъ утверждать, что я не болѣе знаю, чѣмъ Виндекиндъ.

При этомъ Плейзеръ громкимъ голосомъ произнесъ короткое таинственное имя, заставившее Іоганнеса содрогнуться.

Со всѣхъ сторонъ оно повторилось во мракѣ, и вѣтеръ подхватилъ его пронзительными переливами, пока оно не замерло въ вышинѣ.

Вдругъ Іоганнесъ замѣтилъ, что трава стала выше его головы, а маленькій камень, который только-что лежалъ у его ногъ, закрылъ все передъ его глазами.

Плейзеръ, тоже ставшій маленькимъ, схватилъ камень обѣими руками и съ напряженіемъ всѣхъ силъ отвалилъ его. Смутные крики тонкихъ высокихъ голосковъ раздались изъ отверстія, открывшагося подъ камнемъ.

— Эй, кто тамъ? Что это такое?

— Невѣжа! — раздалось одновременно.

Іоганнесъ увидѣлъ, какъ забѣгали черныя фигуры. Онъ узналъ проворную черную жужжелицу, бурую уховертку съ тонкими щипцами, круглыхъ многоножекъ и извивающихся тысяченожекъ. Среди нихъ длинный червь съ быстротою молніи скрылся въ свою пору.

Плейзеръ пошелъ напрямикъ сквозь эту крикливую шайку въ норѣ земляныхъ червей.

— Эй, ты, длинный, голый повѣса! Выходи-ка со своимъ краснымъ носомъ! — крикнулъ Плейзеръ.

— Что надо? — спросилъ червь изъ глубины.

— Ты долженъ выйти, потому что я долженъ войти, понимаешь ли, плѣшивый обжора!

Осторожно высунулъ дождевой червь свою остроконечную голову изъ отверстія, пощупалъ ею немного кругомъ и тогда уже медленно придвинулъ свое длинное оголенное тѣло въ поверхности земли.

Плейзеръ оглянулся на другихъ животныхъ, тѣснившихся вокругъ него съ любопытствомъ.

— Кто-нибудь изъ васъ долженъ идти съ нами и намъ свѣтить. Нѣтъ, черный жукъ, ты слишкомъ толстъ, а отъ твоей тысячи ножекъ у меня голова закружится. Эй, ты, тамъ, уховертка! Твой видъ мнѣ нравится. Иди и неси свѣтъ въ твоихъ ножницахъ! Жужжелица, а ты бѣги и найди блуждающій огонекъ или факелъ-гнилушку!

Его повелительный голосъ производилъ впечатлѣніе на насѣкомыхъ, и они ему повиновались.

Они вошли въ ходы, принадлежавшіе червямъ. Впереди шла уховертка съ свѣтящейся гнилушкой, за ней — Плейзеръ и Іоганнесъ. Тамъ было узко и темно. Іоганнесъ видѣлъ песчинки, слабо освѣщенныя блѣднымъ голубымъ мерцаніемъ. Онѣ казались ему большими, какъ камни, полупрозрачными; отъ тренія тѣла дождевого червя онѣ образовали плотную, гладкую поверхность.

Самъ дождевой червь съ любопытствомъ слѣдовалъ за ними. Оглядываясь, Іоганнесъ видѣлъ, какъ его острая головка то выползала впередъ, то поджидала, пока подползетъ длинное тѣло.

Они, молча, спускались долго въ глубину. Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ дорога для Іоганнеса была слишкомъ крута, Плейзеръ поддерживалъ его. Казалось, не было конца; все новыя песчинки, и все уховертка шла впередъ, изворачиваясь вмѣстѣ съ извилинами ходовъ. Наконецъ дорога стала шире, и стѣны раздвинулись. Стали появляться черныя и сырыя песчинки, складываясь въ сводъ, на которомъ водяныя капли образовали блестящія полосы, а черезъ своды спускались корни деревьевъ, похожіе на окаменѣлыхъ змѣй.

Вдругъ передъ Іоганнесомъ появилась вертикальная стѣна, черная и высокая, загородившая весь проходъ. Уховертка обернулась.

— Прекрасно! теперь надо проникнуть далѣе. Это ужъ дѣло дождевого червя. Онъ здѣсь какъ дома.

— Ну, показывай намъ дорогу, — сказалъ Плейзеръ.

Медленно придвинулъ дождевой червь членистое тѣло къ черной стѣнкѣ и сталъ ее ощупывать. Іоганнесъ увидѣлъ, что это было дерево. Кое-гдѣ оно распалось уже въ бурую пыль.

Червь сталъ сверлить, и наконецъ длинное гибкое тѣло проскользнуло въ дыру.

— Ну, теперь ты! — сказалъ Плейзеръ и втиснулъ Іоганнеса въ маленькое сырое отверстіе.

Было мгновеніе, что онъ чуть не задохся въ мягкой сырой щепкѣ, но вслѣдъ затѣмъ онъ почувствовалъ, что голова его освободилась, и онъ съ усиліемъ выкарабкался изъ узкаго отверстія. Казалось, передъ нимъ было большое пустое пространство. Полъ былъ холодный и сырой, воздухъ сжатъ и невыносимо удушливъ. Іоганнесъ едва рѣшался дышать и выжидалъ съ невыразимымъ ужасомъ.

Онъ слышалъ голосъ Плейзера, звучавшій гулко, какъ будто въ большомъ погребѣ.

— Сюда, Іоганнесъ, за мной!

Онъ чувствовалъ, что земля передъ нимъ образовала гору; съ помощью Плейзера онъ перешелъ черезъ нее въ полной тьмѣ. Ему казалось, что онъ переходилъ черезъ какую-то ткань, подававшуюся подъ его ногами. Онъ спотыкался въ канавкахъ и на холмикахъ, слѣдуя постоянно за Плейзеромъ, который все время велъ его вплоть до болѣе плоскаго мѣста, гдѣ онъ прицѣпился къ длиннымъ стеблямъ, колебавшимся подъ его рукой подобно слабому тростнику.

— Здѣсь удобно стоять! Свѣту! — крикнулъ Плейзеръ.

При этихъ словахъ издали показался слабый огонекъ, опускавшійся и поднимавшійся вмѣстѣ съ тѣмъ, кто его несъ.

Чѣмъ ближе онъ придвигался я чѣмъ болѣе блѣдное мерцаніе наполняло пространство, тѣмъ болѣе у Іоганнеса захватывало духъ.

Гора, на которую онъ взошелъ, была длинная и бѣлая; тростникъ, за который онъ держался, былъ бурый и сбѣгалъ внизъ блестящими волнами.

Онъ узналъ высокую, вытянутую фигуру человѣка; холодная же поверхность, на которой онъ стоялъ, оказалась его лбомъ.

Передъ нимъ были, подобно двумъ глубокимъ темнымъ ямамъ, впавшіе глаза, а слабый свѣтъ освѣщалъ тонкій носъ и страшную застывшую улыбку мертвеца на открытыхъ губахъ.

Плейзеръ засмѣялся рѣзкимъ смѣхомъ, но звукъ мгновенно замеръ среди сырыхъ деревянныхъ стѣнъ.

— Этого ты не ожидалъ, Іоганнесъ!

Длинный червь проползъ между складками одежды мертвеца; онъ осторожно приблизился въ подбородку и скользнулъ по застывшимъ губамъ въ чернѣющее отверстіе рта.

— Это та самая первая красавица танцевавшаго общества, которую ты нашелъ красивѣе эльфъ. Тогда нѣжными ароматами были пропитаны ея одежды и локоны, горѣли жизнью глаза, улыбались губы; теперь это, конечно, нѣсколько измѣнилось, — не правда ли?

При всемъ ужасѣ, Іоганнесу какъ-то не вѣрилось. Такъ скоро? Только-что было великолѣпіе, а теперь?..

— Ты мнѣ не вѣришь? — захихикалъ Плейзеръ. — Полстолѣтія прошло между тѣмъ временемъ и настоящимъ. Тамъ нѣтъ ни времени, ни часовъ. Что было прежде, то будетъ всегда, а что будетъ, всегда и прежде было. Ты себѣ этого представить не можешь, но долженъ вѣрить. Здѣсь все дѣйствительность, и все, что я тебѣ показываю — правда, чистая правда! Этого твой Виндекиндъ не могъ утверждать.

Хихикая, скакалъ Плейзеръ по мертвому лицу и отвратительно подшучивалъ. Онъ сѣлъ на брови и потянулъ длинныя рѣсницы вверхъ, открывая глазное яблоко. Глазъ, который Іоганнесъ раньше видѣлъ горѣвшимъ жизнью, глядѣлъ тупо и неподвижно въ пространство.

— Ну, дальше! — вскрикнулъ Плейзеръ: — есть вѣдь еще кое-что, что намъ надо посмотрѣть!

Дождевой червь медленно выползъ изъ праваго угла рта, и они двинулись дальше въ страшный походъ. Не назадъ, но по новымъ столь же длиннымъ и темнымъ переходамъ.

— Тутъ старье! — сказалъ дождевой червь, когда снова черная стѣна перегородила дорогу. — Этотъ ужъ очень давно здѣсь!

Въ этотъ разъ было менѣе отвратительно. Іоганнесъ не видѣлъ ничего, кромѣ безформенной массы, изъ которой торчали бѣлыя кости. Сотни червей и насѣкомыхъ молча занимались работой. Ворвавшійся свѣтъ возбудилъ удивленіе.

— Откуда вы? Кто несетъ сюда свѣтъ? Мы совсѣмъ не нуждаемся въ немъ!

Они быстро разбѣжались по бороздамъ и впадинамъ. Но вслѣдъ затѣмъ они узнали собрата.

— Ты былъ здѣсь по близости? — спрашивали его черви. — Дерево еще твердо.

Одинъ изъ червей сталъ это отрицать.

Пошли дальше. Плейзеръ давалъ поясненія и показывалъ Іоганнесу тѣхъ, кого онъ зналъ. Они наткнулись на обезображенное лицо съ выпученными глазами, вздутыми черными губами и щеками.

— Это былъ изящный господинъ, — радостно сказалъ онъ: — жаль, что ты не видѣлъ его! — богатый, важный и гордый. Свою надутость онъ сохранилъ.

Такимъ образомъ шли они дальше. Попадались и тощія, высохшія фигуры съ бѣлыми волосами, казавшимися сизыми при слабомъ свѣтѣ, маленькія дѣти съ большими головами и старческимъ выраженіемъ лица.

— Посмотри, эти ужъ послѣ смерти постарѣли! — сказалъ Плейзеръ.

Они дошли до человѣка съ большой бородой и съ раскрытыми губами, изъ-за которыхъ блестѣли бѣлые зубы.

Въ срединѣ лба виднѣлось небольшое круглое черное отверстіе.

— Этотъ сунулся въ дѣло доктора Гейна. Отчего бы не потерпѣть немного! Все равно, и безъ того попалъ бы сюда.

И снова потянулись ходы и переходы, снова вытянутыя фигуры съ неподвижно усмѣхающимися лицами и окостенѣлыми, сложенными руками.

— Ну, далѣе я не пойду, — сказала уховертка; — я тутъ никого не знаю.

— Повернемъ назадъ, — сказалъ дождевой червь.

— Впередъ! Непремѣнно впередъ! — вскричалъ Плейзеръ.

Шествіе тронулось далѣе.

— Все, что ты видишь, существуетъ, — сказалъ Плейзеръ, — все это правда. Только одно неправда — это ты самъ Іоганнесъ. Тебя здѣсь нѣтъ, и ты не можешь быть здѣсь.

Онъ громко разсмѣялся, увидя при этихъ словахъ испуганное выраженіе лица Іоганнеса.

— Это тупикъ; тутъ ходу нѣтъ, я не пойду дальше, — сказала уховертка сердито.

— А я все-таки хочу идти далѣе, — сказалъ Плейзеръ, и въ томъ мѣстѣ, гдѣ кончался ходъ, онъ сталъ разгребать землю обѣими руками.

— Помогай мнѣ, Іоганнесъ!

Противъ воли, съ тоскою на сердцѣ повиновался Іоганнесъ и сталъ копать сырую, мягкую землю.

Молча и въ поту продолжали они работать, пока не наткнулись на черное дерево.

Дождевой червь втянулъ членистую головку и уползъ назадъ. Уховертка уронила свѣтильникъ и тоже повернула назадъ.

— Вы не войдете, дерево слишкомъ ново, — сказала она, уходя.

— Я хочу! — сказалъ Плейзеръ, выцарапывая ногтями, похожими на когти, длинныя бѣлыя щепки изъ дерева.

Невыразимая тоска стиснула сердце Іоганнеса. Но онъ долженъ былъ, онъ не могъ поступать иначе.

Наконецъ, открылось передъ ними темное пространство. Плейзеръ взялъ свѣтильникъ и быстро вползъ.

— Сюда, сюда! — вскрикнулъ онъ и побѣжалъ въ тотъ конецъ, гдѣ помѣщалась голова.

Дойдя до рукъ, спокойно сложенныхъ на груди, Іоганнесъ долженъ былъ вздохнуть. Онъ взглянулъ на худые, блѣдные, едва освѣщенные съ верхней стороны пальцы. Вдругъ онъ узналъ ихъ! Онъ узналъ ихъ форму и складки между пальцами, узналъ длинные посинѣвшіе ногти. Онъ узналъ черное пятнышко на указательномъ пальцѣ. Это были его собственныя руки.

— Сюда, сюда! — кричалъ голосъ Плейзера съ другого конца. — Посмотри, узнаешь ли ты его?

Несчастный Іоганнесъ хотѣлъ направиться къ свѣту, мерцавшему невдалекѣ. Но онъ не смогъ этого сдѣлать. Огонекъ потухъ, наступила полная темнота, и онъ потерялъ сознаніе.

XII

Іоганнесъ погрузился въ глубокій сонъ, въ ту бездонную глубину, когда ничего не снится.

При медленномъ переходѣ изъ этой тьмы къ сѣрому свѣжему утреннему свѣту, ему стали видѣться разные сладкіе сны изъ прежняго времени. Но онъ проснулся, и сны отлетѣли, какъ капли росы съ цвѣтовъ.

Спокойно и привѣтливо было выраженіе его глазъ, когда въ полудремотѣ проносились передъ ними милые образы.

Но при видѣ дневного свѣта острая боль, подобная боли при свѣтобоязни, заставила его снова закрыть глаза. Онъ увидѣлъ то же, что и прошедшимъ утромъ. Какъ давно, давно это было! Онъ сталъ вызывать въ своемъ представленіи все, что было, часъ за часомъ, начиная съ печальнаго утра и кончая страшною ночью. Ему не вѣрилось, чтобы всѣ эти ужасы произошли въ теченіе одного дня. Казалось, что начало его страданій терялось гдѣ-то далеко, въ сѣромъ туманѣ.

Безслѣдно исчезли изъ его сознанія сладкіе сны.

Плейзеръ затормошилъ его, и печальный день снова начался, вяло и безцвѣтно, обѣщая въ будущемъ много-много такихъ же дней. Но то, что онъ увидѣлъ въ прошлый вечеръ, во время страшнаго пути, оставалось при немъ. Было ли это только страшный сонъ?

Когда онъ нерѣшительно спросилъ объ этомъ Плейзера, тотъ посмотрѣлъ на него насмѣшливо и удивленно.

— Ты про что говоришь?

Но Іоганнесъ не замѣтилъ насмѣшки въ его лицѣ; онъ спросилъ, было ли это все на самомъ дѣлѣ, такъ какъ онъ ясно и отчетливо видѣлъ все, и теперь все это у него передъ глазами.

— Нѣтъ, Іоганнесъ, какой ты, право, глупый!

Іоганнесъ не зналъ, что ему думать.

— Мы тебѣ скоро дадимъ работу. Тогда ты не будешь дѣлать такихъ глупыхъ вопросовъ.

Они пошли въ доктору Цифрѣ, который долженъ былъ помочь Іоганнесу найти то, что онъ искалъ.

Въ одной изъ оживленныхъ улицъ Плейзеръ вдругъ пріостановился и показалъ Іоганнесу на одного человѣка въ толпѣ.

— Узнаёшь ли ты его? — спросилъ Плейзеръ, громко засмѣявшись, когда Іоганнесъ поблѣднѣлъ и съ ужасомъ глядѣлъ тому во слѣдъ.

Въ прошедшую ночь онъ его видѣлъ глубоко подъ землею.

Докторъ принялъ ихъ ласково и сталъ дѣлиться съ Іоганнесомъ своею мудростью.

Іоганнесъ слушалъ его цѣлыми часами, и въ этотъ день, и въ другіе, послѣдующіе дни.

То, чего онъ искалъ, докторъ тоже еще не нашелъ. Но онъ «почти» нашелъ, говорилъ онъ. Онъ хотѣлъ, чтобы Іоганнесъ достигъ того же, чего достигъ онъ; тогда имъ станетъ легче вдвоемъ стремиться въ одной цѣли.

Іоганнесъ внималъ и учился, прилежно и терпѣливо, цѣлыми днями, цѣлыми мѣсяцами. Онъ мало питалъ надежды, но понималъ, что теперь онъ долженъ идти все впередъ, насколько это возможно. Ему было, однако, странно, что въ то время, какъ онъ искалъ свѣта — чѣмъ дольше онъ его искалъ, тѣмъ темнѣе становилось вокругъ него. При этомъ, все то, за изученіе чего онъ принялся, было сначала всегда ясно и интересно; но чѣмъ дальше проникалъ онъ въ глубину, тѣмъ пустыннѣе и мрачнѣе становилось вокругъ. Онъ началъ съ растеній и животныхъ, со всего, что его окружало; но когда онъ много и долго смотрѣлъ на все это, то начиналъ видѣть однѣ только цифры. Все распадалось на цифры, — цѣлые листы бумаги, полные цифръ. Докторъ Цифра находилъ это великолѣпнымъ и говорилъ, что становится свѣтлѣе, когда собираются цифры; Іоганнесъ же чувствовалъ себя въ полной тьмѣ.

Плейзеръ не оставлялъ его ни на минуту и подгонялъ всякій разъ, когда онъ былъ не въ духѣ или уставалъ. Онъ отравлялъ ему всякую минуту наслажденія или восторга.

Іоганнесъ поражался и радовался, когда онъ увидѣлъ, какъ тонко устроены цвѣты, какъ они превращаются въ плоды, и какъ насѣкомыя, сами того не зная, помогаютъ имъ въ этой работѣ.

Это великолѣпно! — говорилъ онъ. — Какъ это все точно вычислено и какъ тонко и цѣлесообразно сдѣлано!

— Да, удивительно цѣлесообразно! — отвѣчалъ Плейзеръ. — Жалко только, что большая часть этой цѣлесообразности и тонкости не приносить никакой пользы. Изъ сколькихъ цвѣтовъ получаются плоды, и изъ сколькихъ косточекъ выростутъ деревья?!

— Но, повидимому, все это устроено по одному грандіозному плану, — возражалъ Іоганнесъ. — Смотри, пчелы ищутъ медъ для себя, и не знаютъ, что онѣ помогаютъ цвѣтамъ, а цвѣты привлекаютъ пчелъ своими красками. Планъ общій, и оба работаютъ надъ его осуществленіемъ, не сознавая этого.

— Это все очень хорошо, но многаго тутъ не хватаетъ. Когда пчелы находятъ возможнымъ, онѣ продѣлываютъ дыру снизу цвѣтка и уничтожаютъ тѣмъ всю сложную организацію. Хорошо мастерство, когда пчела можетъ надуть мастера!

При удивительныхъ сопоставленіяхъ и сравненіяхъ человѣка съ животными дѣло шло еще хуже.

Во всемъ, что Іоганнесъ находилъ прекраснымъ и искуснымъ, тотъ указывалъ несовершенства и ошибки. Плейзеръ называлъ ему всевозможныя муки и страданія, могущія выпасть на долю людей и животныхъ, и съ особенною любовью выбиралъ всегда самое ужасное и самое противное.

— Мастерица-природа, Іоганнесъ, хитро все учинила, но во всемъ что-нибудь да забыла, и потому на долю людей осталась масса дѣла. Посмотри, сколько нужно заплатокъ, чтобы зачинить всѣ дыры! Посмотри только вокругъ себя! Дождевой зонтикъ, очки, даже платья и жилища, все это — дѣло рукъ человѣческихъ и совсѣмъ не входитъ въ общій планъ. Мастерица-природа не подумала о томъ, что люди могутъ мерзнуть или читать книги, къ которымъ ея планъ не подойдетъ. Она дала своимъ дѣткамъ платья, не подумавъ о томъ, что они могутъ вырости изъ нихъ. Между тѣмъ всѣ люди давно выросли изъ своей естественной одежды. Они сами за все принимаются и нисколько не заботятся о природѣ или ея планѣ. То, чего она имъ не дала, они сами дерзко и самопроизвольно берутъ, а въ тѣхъ случаяхъ, когда она отдаетъ ихъ прямо въ руки смерти, они обходятъ смерть долгое время съ помощью разныхъ своихъ хитростей.

— Но въ этомъ вѣдь вина людей! — вскрикнулъ Іоганнесъ: — зачѣмъ они легкомысленно отворачиваются отъ природы?

— О, глупый Іоганнесъ! Если нянька даетъ грудному ребенку играть съ огнемъ, и онъ обжигается, — кто виноватъ? Дитя, не знавшее, что такое огонь, или нянька, знавшая, что оно можетъ обжечься? И кто виноватъ, когда люди гибнутъ въ горести и противоестественности: они сами, или мастерица-природа, сравнительно съ которой они — несвѣдущія дѣти?

— Они не несвѣдущія, они знали…

— Іоганнесъ, когда ты говоришь ребенку: «не трогай огня, будетъ больно»! и когда ребенокъ все-таки это дѣлаетъ, потому что онъ не знаетъ, что значитъ больно, — можешь ли ты снять съ себя вину и сказать: «вотъ, дитя было предупреждено»? Ты зналъ вѣдь, что оно не послушается тебя. И люди такъ же глухи и глупы, какъ дѣти. А кто не принимаетъ въ разсчетъ ихъ глупости — похожъ на того, кто изготовляетъ стеклянныя латы и не соображаетъ, что онѣ разобьются, или беретъ стрѣлы изъ глины, не подумавъ о томъ, что онѣ переломятся?

Слова эти западали въ душу Іоганнеса, какъ горячія огненныя капли. И въ его груди выростала скорбь, вытѣснявшая всѣ его прежнія страданія и заставлявшая его теперь часто плавать по ночамъ, въ тихіе безсонные часы.

Ахъ, сонъ! сонъ! Прошло время, много дней прошло послѣ того, когда сонъ сталъ для него милѣе всего. Во снѣ не было ни мысли, ни боли; а по временамъ сны даже утѣшали, возвращая его къ прежней жизни.

Все это было такъ чудесно во снѣ! — днемъ же онъ себѣ совсѣмъ не могъ представить, какъ это было тогда, раньше. Онъ зналъ только, что его стремленія и его страданія были все-таки много лучше пустого, мертваго чувства, которое онъ узналъ теперь. Однажды онъ почувствовалъ опять страстное стремленіе въ Виндекинду, а въ другой разъ онъ съ часа на часъ ждалъ появленія Робинетты. Какъ это было прекрасно! Робинетта! Онъ все еще стремился въ ней, но чѣмъ болѣе онъ учился, тѣмъ болѣе исчезало это страстное стремленіе, потому что и оно было расчленено. Плейзеръ разъяснилъ ему, что такое любовь.

Тогда онъ устыдился самого себя, а докторъ Цифра говорилъ, что въ этомъ отношеніи еще цифръ нѣтъ, но что и онѣ скоро будутъ. Такимъ образомъ, становилось все темнѣе и темнѣе вокругъ маленькаго Іоганнеса.

Онъ чувствовалъ даже нѣкоторую радость, что во время своихъ странствованій съ Плейзеромъ онъ не встрѣтилъ Робинетты.

Когда онъ говорилъ объ этомъ Плейзеру, тотъ ничего не отвѣчалъ и хитро улыбался. Но Іоганнесъ понималъ, что эта улыбка — зловѣщая.

Тѣми часами, въ которые Іоганнесъ не учился и не работалъ, Плейзеръ пользовался, чтобы показать ему людей.

Онъ переносилъ его всюду — въ больницы, гдѣ въ большихъ палатахъ лежали больные длинными рядами, съ блѣдными, раздирающими душу, лицами, съ тупымъ выраженіемъ отъ боли, гдѣ царила печальная тишина, прерываемая стонами и кашлемъ. Плейзеръ показывалъ ему и тѣхъ, которые никогда не покинутъ больницы; а когда въ опредѣленные часы цѣлыя массы людей стекались къ дому, чтобы навѣщать больныхъ, Плейзеръ говорилъ:

— Посмотри, они всѣ знаютъ, что они сами когда-нибудь вступятъ въ этотъ домъ, въ эти мрачныя палаты, съ тѣмъ, чтобы въ концѣ концовъ тоже быть вынесенными отсюда въ черномъ гробу.

«Какъ же они могутъ быть когда-нибудь веселыми»! — думалъ Іоганнесъ.

Плейзеръ повелъ его въ маленькую залу въ верхнемъ этажѣ, гдѣ царилъ грустный полумракъ и куда доносились отдаленные звуки фортепіано, помѣщавшагося въ сосѣдней квартирѣ; звуки эти были мечтательно грустны и лились не прерываясь. Плейзеръ указалъ ему на больного, тупой взоръ котораго былъ обращенъ на узкую полоску солнечнаго свѣта, медленно проходившую вдоль стѣны.

— Вотъ этотъ лежитъ здѣсь уже семь лѣтъ, — сказалъ Плейзеръ. — Онъ былъ морякомъ, видѣлъ пальмы Индіи, голубыя озера Японіи, лѣса Бразиліи. А теперь въ долгіе дни семи долгихъ лѣтъ онъ утѣшается этой полоской свѣта и отдаленными звуками фортепіано. Онъ отсюда ужъ никогда не выйдетъ, а такое его состояніе можетъ продлиться еще нѣсколько лѣтъ.

Съ этого дня Іоганнесъ считалъ самымъ страшнымъ сномъ тотъ, когда онъ видѣлъ себя проснувшимся въ этой маленькой залѣ, въ грустной полутьмѣ, при мечтательныхъ звукахъ, съ сознаніемъ, что до самой своей смерти ничего другого онъ не увидитъ, кромѣ вѣчныхъ сумерокъ.

Плейзеръ водилъ его по большимъ церквамъ и заставлялъ его слушать, что тамъ говорилось. Они бывали и на большихъ празднествахъ, и во многихъ частныхъ жилищахъ.

Іоганнесъ знакомился съ людьми, и ему часто случалось думать о своей прежней жизни, о сказкахъ, слышанныхъ имъ отъ Виндекинда, и о томъ, что онъ пережилъ. Встрѣчались люди, которые напоминали ему знакомаго свѣтляка, узнавшаго среди звѣздъ своихъ умершихъ товарищей; другіе напоминали майскаго жука, который былъ старше другихъ на одинъ день, и такъ много говорилъ о серьезномъ призваніи въ жизни. Онъ слышалъ также разсказы, которые напоминали ему Критцельфлинка, героя пауковъ, или угря, который ничего не дѣлалъ и котораго питали потому, что молодой толстый властитель долженъ имѣть внушительный видъ. Себя самого онъ сравнивалъ съ молодымъ майскимъ жукомъ, который не зналъ, что такое жизненное призваніе, и который летѣлъ на свѣтъ. Ему казалось, что съ нимъ было то же, что съ тѣмъ жукомъ; что онъ, искалѣченный, безпомощно ползалъ по ковру съ ниточкой вокругъ тѣла, тонкой, впивавшейся въ его тѣло, за которую его тянулъ и рвалъ Плейзеръ.

О, до сада онъ никогда не доползетъ, — и когда же придетъ какая-нибудь тяжелая нога, чтобы его раздавить?!

Плейзеръ смѣялся надъ нимъ, когда онъ говорилъ о Виндекиндѣ. И мало-по-малу онъ начиналъ вѣрить тому, что Виндекинда никогда и не было.

— Но, Плейзеръ, тогда вѣдь и ключика нѣтъ, тогда ничего нѣтъ!

— Ничего! Ничего! Есть люди и цифры; вотъ это дѣйствительно существуетъ; цифръ безконечно много.

— Но, Плейзеръ, въ такомъ случаѣ ты меня обманулъ! Дай мнѣ возможность отдохнуть, не заставляй меня искать, оставь меня одного!

— Развѣ ты забылъ, что говорилъ Гейнъ? Ты долженъ стать человѣкомъ, цѣльнымъ человѣкомъ!

— Я не хочу, это ужасно!

— Ты долженъ, разъ ты этого захотѣлъ. Взгляни на доктора Цифру, — развѣ онъ находитъ это ужаснымъ? Будь такимъ, какъ онъ.

Это была правда. Докторъ Цифра, казалось, былъ постоянно спокоенъ и счастливъ. Неутомимо и непоколебимо шелъ онъ своей дорогой, учась самъ и уча другихъ, довольный и равнодушный.

— Посмотри на него, — говорилъ Плейзеръ: — онъ видитъ все, я въ то же время не видятъ ничего. Онъ дѣлаетъ наблюденія надъ людьми, какъ будто онъ самъ — совсѣмъ иное существо, не имѣющее съ ними ничего общаго. Среди болѣзней и горя онъ проходитъ такъ, какъ будто онъ неуязвимъ, и обращается со смертью, какъ будто онъ самъ безсмертенъ. Онъ хочетъ понимать лишь то, что видитъ, и всѣ выводы, къ которымъ онъ приходитъ, для него безразличны. Онъ доволенъ всѣмъ, что для него понятно. Такимъ долженъ быть и ты.

— Этого я не смогу никогда!

— А въ такомъ случаѣ и я не могу тебѣ помочь.

Таковъ бывалъ всегда безнадежный конецъ ихъ бесѣдъ. Іоганнесъ сталъ вялъ и равнодушенъ, искать и искалъ, но уже не отдавая себѣ отчета, чего онъ искалъ и зачѣмъ. Онъ сталъ подобенъ тѣмъ многимъ, которые соглашались съ Висткомъ.

Настала зима; онъ едва это замѣтилъ.

Однажды туманнымъ утромъ, когда грязный снѣгъ лежалъ на улицѣ, а съ деревьевъ и крышъ падали капельки, онъ совершатъ съ Плейзеромъ свой обычный ежедневный обходъ.

На одной площади онъ встрѣтилъ толпу молодыхъ дѣвушекъ со школьными книжками въ рукахъ. Онѣ перебрасывались снѣжками, смѣялись и дразнили другъ друга.

Звонко раздавались ихъ голоса надъ снѣжной площадкой. Не слышно было ни шума шаговъ, ни каретъ, звучали лишь бубенчики лошадей и изрѣдка хлопала дверь лавки. Звонко раздавался въ тишинѣ весёлый смѣхъ.

Іоганнесъ видѣлъ, какъ одна изъ дѣвушекъ посмотрѣла на него и стала слѣдить за нимъ.

На ней была шубка и черная шляпа. Онъ какъ будто видѣлъ это лицо, но въ то же время не могъ вспомнить, кто она была такая. Она привѣтливо кивнула ему разъ, другой.

— Кто это? Я ее знаю.

— Да, это такъ. Ее зовутъ Маріей; а нѣкоторые называютъ ее Робинеттой.

— Нѣтъ, этого не можетъ быть! Она непохожа на Виндекинда. Это совсѣмъ обыкновенная дѣвушка.

— Ха, ха, ха! — раздался смѣхъ Плейзера. — Она не можетъ походить на кого-нибудь, кто не существуетъ. Но она и есть та самая… Ты такъ въ ней стремился, я теперь и отведу тебя къ ней.

— Нѣтъ, я не хочу ее видѣть. Пусть лучше бы я увидѣлъ ее мертвой, какъ видѣлъ другихъ.

И Іоганнесъ болѣе не сталъ оборачиваться, но быстро пошелъ впередъ, бормоча про себя:

— Теперь все кончено! Ничего нѣтъ! Ничего!

XIII

Однажды, въ началѣ весны, въ одно тихое прекрасное утро, ясный солнечный свѣтъ залилъ своими теплыми лучами весь городъ. Свѣтлые лучи дошли и до той комнатки, въ которой жилъ Іоганнесъ; на низкомъ потолкѣ они искрились и трепетали длинной полоской; это было отраженіе ряби воды въ каналѣ.

Іоганнесъ сидѣлъ передъ окномъ въ солнечномъ свѣту и смотрѣлъ на городъ, казавшійся при такомъ освѣщеніи совсѣмъ другимъ. Сѣрый туманъ превратился въ блестящую солнечную синеву, въ которой потонули концы длинныхъ улицъ и далекія башни. Бѣлые края черепичныхъ крышъ серебрились. На всѣхъ домахъ солнечный свѣтъ отражался свѣтлыми линіями и яркими полосками. Блѣдновато-голубой воздухъ придавалъ всему теплые тона. Вода, казалось, жила. Бурыя почки вяза налились и блестѣли, а шумливые воробьи порхали между вѣтвями.

Іоганнесъ смотрѣлъ на все это и чувствовалъ себя какъ-то странно. Весеннее солнышко навѣяло на него сладкую дремоту, не то — забвеніе, не то — нѣгу. Мечтая, смотрѣлъ онъ на блескъ волны, на разбухающія почки, и прислушивался въ щебетанію воробьевъ. Отрада и восторгъ слышались въ этихъ весеннихъ звукахъ.

Такъ мирно настроенъ онъ не былъ уже давно; такимъ счастливымъ онъ тоже не чувствовалъ себя давно.

Это былъ прежній солнечный свѣтъ, который онъ теперь вновь узналъ. Это было солнце, которое прежде когда-то манило его въ даль, тянуло его въ садъ, гдѣ онъ въ тѣни старой стѣны ложился на теплую землю, и, подолгу наслаждаясь свѣтомъ и тепломъ, не спускалъ глазъ съ грѣвшихся на солнцѣ стебельковъ растеній.

Онъ вспомнилъ теперь, какъ ему бывало хорошо въ той тишинѣ, которая придавала его сердцу какое-то увѣренное чувство любви въ родинѣ. То было много лѣтъ тому назадъ, на лонѣ матери земли. Ему вспомнилось все прошедшее, но онъ не плавалъ и по стремился къ нему. Онъ сидѣлъ тихо, мечтая и желая только одного, чтобы свѣтило солнце.

— Что ты сидишь такъ задумчиво, Іоганнесъ? — вскрикнулъ Плейзеръ: — ты знаешь, а терпѣть не могу дремоты и мечтаній.

Іоганнесъ умолающе поднялъ задумчивые глаза.

— Дай мнѣ остаться такъ еще немножко! — просилъ онъ: — солнце такъ хорошо!

— И что ты тамъ нашелъ въ солнцѣ? — сказалъ Плейзеръ. — Оно не что иное, какъ большая свѣча, и не все ли равно — сидишь ли ты при свѣтѣ свѣчки или солнца! Посмотри! тѣ тѣни и тѣ свѣтлыя пятна на улицѣ — это не что иное, какъ отраженіе свѣта, спокойно горящаго и не мерцающаго. А источникъ этого свѣта, солнце — лишь крохотное пламя, освѣщающее крохотный кусочекъ міра. Тамъ, тамъ, за этой синевой, подъ тобой и надъ тобой, тамъ мракъ, холодъ и снова мракъ. Тамъ ночь и теперь, и во вѣки вѣковъ!

Но его слова не произвели дѣйствія на Іоганнеса. Тихіе теплые солнечные лучи проникали его всего насквозь и наполняли всю его душу; въ ней были миръ и ясность.

Плейзеръ повелъ его въ холодное жилище доктора Цифры. Нѣкоторое время передъ нимъ еще носились солнечные яркіе образы, затѣмъ они мало-по-малу стали блѣднѣть, и къ полудню Іоганнесъ погрузился въ обычную полную тьму.

Когда же наступилъ вечеръ, и онъ снова шелъ по улицамъ, воздухъ казался ему душнымъ и наполненнымъ влажными весенними запахами. Все пахло въ десять разъ сильнѣе, и въ узкихъ улицахъ онъ задыхался, зато на открытыхъ площадяхъ до него доносился запахъ травы и древесныхъ почекъ. А надъ городомъ, въ спокойныхъ облачкахъ, въ нѣжной зарѣ западной стороны неба, чувствовалась близость весны.

Сумерки спускались на городъ — какъ бы покрываломъ изъ самыхъ нѣжныхъ тоновъ. Въ улицахъ было тихо, только вдали гдѣ-то звучалъ трогательный мотивъ шарманки; дома возвышались подобно чернымъ тѣнямъ на красномъ вечернемъ небѣ, а острыя верхушки зданій и трубы походили на безчисленное множество поднятыхъ вверху рукъ.

Іоганнесу казалось, что солнце, освѣщая послѣдними заходящими лучами большой городъ, прощается съ нимъ тою улыбкою, которая прощаетъ всѣ заблужденія. И онъ чувствовалъ его нѣжную теплоту на своихъ щекахъ.

Тоска сжала сердце Іоганнеса, такая тоска, что онъ не могъ продолжать путь, и, глубоко вздыхая, обратилъ лицо къ далекому небу. Весна снова звала его, и онъ слышалъ ея зовъ. Ему хотѣлосъ отвѣчать, ему хотѣлось идти къ ней на встрѣчу! Въ немъ заговорили раскаяніе, любовь и прощеніе.

Полный стремленій и ожиданій, онъ смотрѣлъ вверхъ, и слезы текли изъ его глазъ.

— Что съ тобою Іоганнесъ? не веди себя такъ глупо, вѣдь люди смотрятъ на тебя, — сказалъ Плейзеръ.

Печально и мрачно вытянулись по обѣимъ сторонамъ длинные, однообразные ряды домовъ; отъ нихъ вѣяло затхлымъ воздухомъ; они, казалось, отвѣчали жалобными звуками на весенній привѣтъ.

Люди сидѣли у дверей и на лѣстницахъ, чтобы тоже наслаждаться весной; это показалось Іоганнесу насмѣшкой. Грязныя двери стояли настежъ, а спертый воздухъ за ними поджидалъ этихъ людей. Вдали замирали грустные звуки шарманки. «О, улетѣть бы отсюда, далеко, на дюны, къ морю»!

Но онъ долженъ былъ вернуться въ высокую маленькую комнатку; зато спать въ эту ночь онъ не могъ.

Онъ думалъ о своемъ отцѣ и о длинныхъ прогулкахъ, которыя онъ съ нимъ продѣлывалъ, когда онъ, бывало, шелъ позади него въ десяти шагахъ, и когда отецъ писалъ для него буквы на пескѣ. Онъ думалъ о тѣхъ мѣстахъ, гдѣ среди кустарниковъ ростутъ фіалки, и о тѣхъ дняхъ, когда онъ ихъ искалъ вмѣстѣ съ отцомъ. Всю ночь лицо отца стояло передъ нимъ именно такимъ, какимъ онъ видывалъ его при мирномъ свѣтѣ лампы, прислушиваясь въ скрипу пера, которымъ тотъ писалъ.

Съ этихъ поръ Іоганнесъ каждое утро сталъ просить Плейзера отпустить его домой къ отцу, чтобы увидѣть еще разъ садъ и дюны. Теперь только онъ понялъ, что любилъ отца болѣе, чѣмъ Престо и свою каморку, потому что только изъ-зa отца и просилъ Плейзера.

— Ну, хоть скажи мнѣ, какъ онъ живетъ, и сердится ли онъ еще на меня за то, что я такъ долго отсутствовалъ?

Плейзеръ пожималъ плечами.

— А еслибы ты и узналъ, какъ же тебѣ это помогло бы?

А весна продолжала его звать все громче и громче. Каждую ночь снились ему темнозеленыя болота, холмы дюнъ и солнечный свѣтъ, проглядывавшій сквозь нѣжную молодую листву.

«Такъ не можетъ дольше продолжаться, — думалъ Іоганнесъ: — я не могу болѣе этого выносить».

И часто, когда ему не спалось, онъ тихо вставалъ, подходилъ къ окну и всматривался въ темноту ночи. Онъ смотрѣлъ, какъ легкія, похожія на пухъ, облачка медленно скользили по лунѣ и мирно продолжали плыть по искрившемуся морю. Онъ думалъ о томъ, какъ должны тамъ вдали дремать дюны во влагѣ ночи, какъ волшебно должно быть въ густой рощицѣ, гдѣ навѣрное ни одинъ листовъ не шелохнется, и гдѣ воздухъ пропитанъ ароматомъ влажнаго моха и свѣжихъ березовыхъ вѣтокъ. Ему казалось, что онъ слышитъ, какъ издалека черезъ поля доносится хоръ лягушекъ, и чудилось ему пѣніе единственной птицы, которая осмѣливается нарушать торжественную тишину, начиная пѣніе тихо и жалобно я внезапно его обрывая, послѣ чего тишина кажется еще болѣе торжественной. И все это манило его въ себѣ. Онъ опустилъ голову на подоконникъ и рыдалъ, закрывъ лицо руками.

— Я не могу! Я не въ силахъ этого вынести. Если мнѣ нельзя будетъ скоро уйти туда, я умру!

Когда Плейзеръ, на слѣдующее утро, пришелъ будить его, онъ все еще сидѣлъ у окна, гдѣ заснулъ, положивъ руки подъ голову.

Дни проходили, становились длиннѣе и теплѣе, и никакого измѣненія не наступало. Но Іоганнесъ не умеръ и долженъ былъ переносить свои страданія.

Однажды утромъ докторъ Цифра сказалъ ему:

— Не хочешь ли, Іоганнесъ, пойти со мною? мнѣ нужно навѣстить больного.

Докторъ Цифра славился своею ученостью, и многіе звали его въ больнымъ и умирающимъ. Іоганнесъ часто его сопровождалъ.

Плейзеръ былъ въ это утро необыкновенно веселъ. Онъ постоянно вставалъ на голову, танцовалъ, кувыркался и продѣлывалъ всевозможныя сумасшедшія шутки. Онъ многозначительно хихикалъ, точно готова кому-то неожиданность.

Но докторъ Цифра былъ серьезенъ, какъ всегда.

Въ этотъ разъ имъ предстояло цѣлое путешествіе, сначала по желѣзной дорогѣ, потомъ пѣшкомъ. Они отправлялись дальше обыкновеннаго. Еще ни разу Іоганнесъ не былъ за-городомъ.

Былъ теплый, чудный день. Изъ вагона желѣзной дороги Іоганнесъ видѣлъ большой зеленый лугъ съ высокой травой и пасшимся скотомъ. Онъ видѣлъ бѣлыхъ бабочекъ, вившихся надъ усѣянной цвѣтами землей среди дрожавшаго отъ жары воздуха.

Вдругъ онъ встрепенулся: онъ увидѣлъ длинный рядъ дюнъ.

— Однако, Іоганнесъ, — хихикалъ Плейзеръ, — твое желаніе исполнилось таки!

Едва вѣря своимъ глазамъ, Іоганнесъ устремилъ взоръ по направленію къ дюнамъ. Онѣ подвигались все ближе и ближе. Казалось, что длинныя канавы по сторонамъ дороги вертѣлись около своей оси, а отдѣльныя жилища быстро мелькали мимо нихъ.

Вотъ появились деревья: густые каштаны въ роскошномъ цвѣту, на которыхъ висѣли тысячи кистей большихъ бѣлыхъ и красныхъ цвѣтовъ, темныя голубовато-зеленыя сосны, стройныя липы.

Такъ это — правда! онъ снова увидитъ свои дюны! Поѣздъ остановился; они всѣ трое пошли пѣшкомъ подъ тѣнистой листвой.

Вотъ и темно-зеленый мохъ съ круглыми пятнами солнечнаго свѣта, и запахъ хвои, и свѣжій духъ березы!

«Неужели это правда? Неужели это дѣйствительность? — думалъ Іоганнесъ, — неужели счастіе наступаетъ»?!

Его глаза блестѣли и сердце громко стучало. Онъ начиналъ вѣрить своему счастью. Эти деревья, эта почва были ему хорошо знакомы; по этой лѣсной дорожкѣ онъ часто ходилъ.

На дорогѣ никого не было, кромѣ нихъ, но Іоганнесъ постоянно оглядывался, какъ будто за нимъ кто-то шелъ. Ему казалось, что между дубовой листвой мелькала темная человѣческая фигура, которая при поворотахъ дорожки куда-то исчезала.

Плейзеръ поглядывалъ на него загадочно и не безъ хитрости. Докторъ Цифра шелъ большими шагами и глядѣлъ въ землю.

Дорога становилась все знакомѣе, все милѣе; Іоганнесъ узнавалъ каждый кустикъ, каждый камень. Вдругъ онъ почувствовалъ, что сердце его замерло: онъ стоялъ передъ своимъ прежнимъ жилищемъ.

Каштанъ передъ домомъ все такъ же разстилалъ свои большіе тѣнистые листья, похожіе на ладони. До самой верхушки красовались чудные бѣлые цвѣты среди густой листвы.

Онъ услышалъ знакомый шорохъ раскрывшейся двери и на него пахнуло знакомымъ запахомъ его жилья. Съ щемящимъ чувствомъ утраченной отчизны узнавалъ онъ этотъ входъ, эти двери, каждую мелочь, потому что все это было когда-то частью его дѣтской жизни, правда, одинокой, но полной мысля. Со всѣми этими предметами онъ когда-то велъ бесѣды, съ ними онъ жилъ общею жизнью, въ которую не впускалъ ни одного человѣка. Теперь онъ чувствовалъ себя чужимъ и вытолкнутымъ изъ стараго жилья, изо всѣхъ этихъ комнатъ, переходовъ и угловъ. Онъ сознавалъ, что возвратъ къ прошлому былъ немыслимъ; ему казалось, что онъ ходитъ по кладбищу; на душѣ было такъ же грустно, такъ же смутно.

Если бы еще Престо выскочилъ, стало бы веселѣе; но Престо, конечно, или околѣлъ, или сбѣжалъ.

Но гдѣ же отецъ?

Іоганнесъ оглянулся на открытую дверь и на освѣщенный солнцемъ садъ, и увидѣлъ, что человѣкъ, который ему, казалось, слѣдовалъ за нимъ по дорогѣ, подходилъ теперь въ дому. Онъ приближался и какъ будто бы выросталъ. Когда онъ былъ уже въ дверяхъ, большая холодная тѣнь легла на полу сѣней. Іоганнесъ узналъ высокаго человѣка.

Въ домѣ стояла мертвая тишина.

Они молча поднялись по лѣстницѣ. Тамъ была ступенька, которая всегда скрипѣла подъ ногами, Іоганнесъ и это помнилъ. И теперь онъ услышалъ, какъ она три раза скрипнула, и этотъ скрипъ звучалъ подобно болѣзненному стону. Въ четвертый разъ послышались какъ бы сдавленныя рыданія.

Вверху Іоганнесъ дѣйствительно услышалъ вздохи, медленные и правильные, какъ тиканье часовъ. Это были тяжелые, странные звуки.

Дверь въ его дѣтскую каморку была открыта. Іоганнесъ бросилъ въ нее быстрый, пугливый взглядъ. Странные цвѣты на обояхъ смотрѣли на него удивленно и безжизненно. Стѣнные часы остановились.

Они взошли въ комнату, откуда доносились звуки. Это была спальня отца. Солнце весело освѣщало ее, и лучи его падали на закрытый зеленый пологъ кровати. Симонъ, вотъ, сидѣлъ на подоконникѣ и грѣлся. Тяжелый запахъ вина и камфоры наполнялъ комнату. Тихіе стоны слышались теперь ближе.

Іоганнесъ услышалъ шопотъ тихихъ голосовъ и шуршаніе боязливыхъ шаговъ. Зеленый пологъ былъ раздвинутъ.

Онъ увидѣлъ лицо отца, которое за послѣднее время такъ часто представлялъ себѣ. Но теперь это было совсѣмъ другое лицо, блѣдно-матовое, съ сѣрыми тѣнями. Ласковое и умное выраженіе исчезло, и глаза глядѣли неподвижно и пугливо. За полураскрытымъ ртомъ виднѣлись зубы, а за полу-закрытыми вѣками — бѣлки глазъ. Голова запрокинулась въ подушки, и при каждомъ стонѣ больного ритмически поднималась, чтобы въ слѣдующее мгновеніе снова склониться на бокъ.

Неподвижно стоялъ Іоганнесъ у кровати и пристальными, вытаращенными глазами вглядывался въ хорошо знакомое лицо. О чемъ онъ думалъ, онъ не зналъ, но онъ не смѣлъ пошевелиться, онъ не смѣлъ схватить старыя, морщинистыя руки, безпомощно лежавшія на бѣлой простынѣ.

Все потемнѣло вокругъ него, — я солнце, и свѣтлая комната, и зелень сада, и ясное голубое небо, — все, что было за нимъ, все почернѣло, стало непроницаемо, и среди этой тьмы онъ не видѣлъ ничего, кромѣ блѣдной головы, лежавшей передъ нимъ. И не переставая думалъ онъ объ этой бѣдной головѣ, которая, казалось, такъ устала и все-таки каждый разъ съ болѣзненнымъ стономъ должна была снова подниматься и снова опускаться.

Но вотъ правильныя движенія на минуту измѣнились. Стоны ослабѣли, вѣки медленно раскрылись, глаза, блуждая, искали чего-то и губы пытались что-то прошептать.

— Здравствуй, отецъ! — прошепталъ Іоганнесъ, со страхомъ и дрожью смотря въ тревожно вращавшіеся глаза. Одно мгновеніе усталый взоръ остановился на немъ, и легкая, едва замѣтная улыбка проскользнула по впалымъ щекамъ. Худая рука, отдѣлясь отъ простыни, поднялась кверху, сдѣлала неувѣренное движеніе въ сторону Іоганнеса и болѣзненно упала назадъ.

— Ну, вотъ еще! — сказалъ Плейзеръ. — Пожалуйста, безъ трогательныхъ сценъ!

— Посторонись, Іоганнесъ, — сказалъ докторъ Цифра: — надо посмотрѣть, въ чемъ дѣло.

Докторъ началъ изслѣдованіе. Іоганнесъ отошелъ отъ постели и сталъ у окна. Онъ смотрѣлъ на яркую траву и ясное небо, на широкіе листья каштана, на которыхъ сидѣли толстыя мухи, блестя на солнцѣ голубымъ цвѣтомъ. Стоны снова раздались и при томъ съ прежнею правильностью.

Черный дроздъ въ саду скакалъ по травѣ; большія красновато-черныя бабочки кружились надъ цвѣточными грядками; изъ листвы высокихъ деревьевъ доносилось до Іоганнеса мягкое ласкающее воркованіе лѣсныхъ голубковъ.

А внутри комнаты раздавались все тѣ же стоны. Онъ долженъ былъ слушать ихъ; они доносились правильно, неотразимо, какъ непрерывно падающая капля, способная довести до сумасшествія. При каждомъ промежуткѣ онъ напряженно ожидалъ. Стоны наступали снова, ужасно, мучительно, какъ приближающіеся шаги смерти.

А въ саду царствовали миръ и тепло. Все грѣлось на солнышкѣ и все наслаждалось. Травки трепетали и листья шумѣли, полные нѣги; высоко надъ верхушками деревьевъ, въ мерцавшей синевѣ парилъ ястребъ, спокойно взмахивая крыльями.

Іоганнесъ ничего не понималъ; все происходившее передъ нимъ казалось ему неразрѣшимой загадкой. Въ его душѣ все спуталось и померкло. «Какъ это все можетъ быть въ моей душѣ одновременно»? — спрашивалъ онъ себя. — «Я ли это? Неужели это мой отецъ? Мой родной отецъ»?

Ему казалось, что онъ думалъ о комъ-то постороннемъ. Это ему когда-то разсказывали, разсказывали о Іоганнесѣ, о домѣ, гдѣ онъ жилъ, и объ его отцѣ, котораго онъ покинулъ и который долженъ былъ умереть. Это не о немъ была рѣчь, а просто разсказъ. Правда, грустный разсказъ и даже очень! Но это его не касается.

Да! Да! И все-таки! Это былъ онъ самъ, Іоганнесъ!

— Я не понимаю, въ чемъ дѣло, — сказалъ докторъ Цифра, поднимаясь; — это загадочный случай.

Плейзеръ всталъ около Іоганнеса.

— Не хочешь ли я ты подойти и посмотрѣть, Іоганнесъ? Это любопытный случай. Докторъ не можетъ понять его.

— Оставь меня, — сказалъ Іоганнесъ, не оборачиваясь, — я не могу думать.

Но Плейзеръ подошелъ къ нему сзади и сталъ по своей привычкѣ рѣзво шептать ему на ухо:

— Не думать?! Тебѣ кажется, что ты могъ бы не думать? Ты ошибаешься. Ты долженъ думать. Хотя бы ты и смотрѣлъ на зелень и на голубое небо, это тебѣ не поможетъ. Виндекиндъ, все равно, не придетъ. А этотъ больной человѣкъ, все равно, умретъ. Это ты видишь такъ же хорошо, какъ и мы. Чѣмъ онъ страдаетъ, какъ ты думаешь?

— Я не знаю, я не хочу этого знать.

Іоганнесъ замолчалъ и сталъ прислушиваться въ стонамъ, которые звучали въ его ушахъ подобно тихой укоризненной жалобѣ. Докторъ Цифра дѣлалъ замѣтки въ книжечкѣ. У изголовья сидѣла темная фигура, которая пришла вмѣстѣ съ ними; опустивъ голову, протянувъ длинную руку къ больному, она, не отводя глубоко-впалыхъ глазъ, смотрѣла на часы.

Рѣзкій шопотъ надъ ухомъ Іоганнеса раздался снова.

— Чего ты такъ огорчаешься, Іоганнесъ? Твое желаніе исполнилось. Тамъ лежатъ дюны, тамъ солнечные лучи озаряютъ зелень, тамъ вьются бабочки и поютъ птицы. Чего тебѣ еще нужно? Или ты ждешь Виндекинда? Если ужъ онъ гдѣ-либо, такъ это тамъ. Почему же онъ не приходитъ? Или онъ боится нашего мрачнаго друга у изголовья умирающаго? Но вѣдь онъ самъ всегда существовалъ. Видишь ли ты теперь, Іоганнесъ, что все это было дѣло воображенія? Слышишь ли стоны? Они стали тише, чѣмъ прежде; скоро они превратятся совсѣмъ. Ну, такъ что же? Вѣдь стоновъ было много и тогда, когда ты скитался между розами на дюнахъ. Что же ты теперь стоишь, грустишь и не идешь къ дюнахъ, какъ прежде? Взгляни, тамъ все цвѣтетъ, благоухаетъ и поетъ, какъ будто бы ничего и не произошло. Отчего же ты не принимаешь участія во всемъ этомъ веселіи и во всей этой жизни? То ты жалуешься, и тебя тянетъ сюда; вотъ я тебя привелъ, куда тебѣ хотѣлось, — и опять нехорошо! Смотри, я даю тебѣ свободу, иди въ лѣсъ, ложись въ прохладной тѣни и слушай, какъ будутъ жужжать мухи; вдыхай ароматъ молодыхъ травъ, ты свободенъ, ну, иди же! Ищи опять Виндекинда! Ты не хочешь? Такъ ты все-таки только въ меня одного вѣришь? Развѣ все неправда, о чемъ я тебѣ разсказывалъ? Кто лгалъ: Виндекиндъ, или я? Прислушайся въ стонамъ, какъ они отрывисты и слабы. Скоро все стихнетъ… Но не оглядывайся же такъ боязливо, Іоганнесъ. Чѣмъ скорѣе наступить тишина, тѣмъ лучше. Больше ужъ ты не будешь съ отцомъ дѣлать далекихъ прогуловъ, никогда не будешь съ нимъ искать фіалокъ. Съ кѣмъ онъ гулялъ въ теченіе тѣхъ лѣтъ, пока ты отсутствовалъ? Да, объ этомъ ты ужъ спросить его больше не можешь; этого ты никогда не узнаешь. Теперь ты долженъ однимъ мною довольствоваться. Если бы ты зналъ меня нѣсколько раньше, ты бы не смотрѣлъ теперь на все такъ безнадежно. Ты еще далеко не тотъ, какимъ ты долженъ быть. Думаешь ли ты, что докторъ Цифра, на твоемъ мѣстѣ, повѣсилъ бы такъ голову? Его огорчило бы это настолько же, какъ и того кота, который грѣется на солнцѣ. И это правильно. Къ чему служитъ отчаяніе? Развѣ цвѣты учили тебя этому? Они тоже не печалятся, когда одинъ изъ нихъ срывается неизвѣстной рукой. Развѣ это не счастіе? Они ничего не знаютъ — вотъ почему они счастливы. Но разъ ты началъ хоть что-либо познавать, ты долженъ знать все, чтобы быть счастливымъ. Этому я одинъ могу тебя научить. Все или ничего! Слушайся меня. И что тебѣ въ томъ, что онъ отецъ твой? Онъ — умирающій человѣкъ, а это — самое обыкновенное дѣло. Слышишь ли ты еще стоны? Едва, едва слышны… Ну, кажется, конецъ!

Съ стѣсненнымъ сердцемъ взглянулъ Іоганнесъ на постель.

Котъ Симонъ спрыгнулъ съ подоконника, потянулся и, мурлыкая, улегся рядомъ съ умирающимъ на постели.

Бѣдная усталая голова болѣе не шевелилась; она спокойно лежала, вдавленная въ подушки, но изъ полуоткрытаго рта все еще вылетали отрывистые слабые звуки. Они становились все тише и были едва слышны.

Тогда сидѣвшій у изголовья Гейнъ перевелъ глаза съ часовъ въ опущенной головѣ и поднялъ руку. Все стихло. Легкая тѣнь легла на застывшее лицо. Наступила мертвая, тяжелая тишина!

Іоганнесъ ждалъ, все еще чего-то ждалъ.

Но раздававшіеся ранѣе стоны не возобновлялись. Было тихо, мертвенно, щемяще тихо.

Напряженное ожиданіе послѣднихъ часовъ исчезло, и Іоганнесу показалось, что душа его освободилась и упала въ темную бездонную пустоту. Онъ падалъ все глубже и глубже. Кругомъ него было темно и тихо. Голосъ Плейзера звучалъ какъ бы издалека:

— Итакъ, и эта исторія окончилась.

— Ну, — сказалъ докторъ Цифра, — теперь ты можешь самъ разсмотрѣть, что такое съ нимъ было. Это я тебѣ предоставляю. Я долженъ уйти.

Котъ выгнулъ спину; около трупа ему стало холодно, и онъ пошелъ искать солнышка, чтобы согрѣться.

Іоганнесъ увидѣлъ, какъ Плейзеръ взялъ ножъ, внимательно осмотрѣлъ его и подошелъ къ кровати.

Этотъ моментъ вывелъ Іоганнеса изъ состоянія отупѣнія. Прежде чѣмъ Плейзеръ подошелъ въ кровати, онъ уже стоялъ передъ нимъ.

— Что ты хочешь дѣлать? — спросилъ онъ. Глаза его были широко раскрыты отъ ужаса.

— Хочу посмотрѣть, что это такое съ нимъ было, отчего онъ умеръ, — сказалъ Плейзеръ.

— Нѣтъ! — рѣшительно отвѣтилъ Іоганнесъ, и его голосъ зазвучалъ твердо, какъ голосъ взрослаго мужчины.

— Это что значитъ? — спросилъ Плейзеръ, свирѣпо блеснувъ глазами. — Можешь ли ты мнѣ это запретить? Развѣ ты не знаешь, какъ я силенъ?

— Я этого не хочу, — проговорилъ Іоганнесъ. Стиснувъ зубы, онъ глубоко вздохнулъ и пристально посмотрѣлъ на Плейзера, вытянувъ руку по направленію въ нему.

Плейзеръ подошелъ ближе. Тогда Іоганнесъ схватилъ его за колѣно и сталъ съ нимъ бороться.

Плейзеръ былъ силенъ, онъ это зналъ; еще никому не удавалось побороть его. Но Іоганнесъ не уступалъ и твердо стоялъ на своемъ.

Ножъ снова блеснулъ передъ нимъ. Изъ глазъ посыпались искры, замелькали красные круги, но онъ все-таки не поддавался и продолжалъ бороться.

Онъ зналъ, что произойдетъ, если онъ будетъ побѣжденъ. Онъ зналъ это но опыту. Но то, что было позади него, былъ трупъ его отца, и онъ ни за что не хотѣлъ допустить, чтобы его трогали.

Пока они боролись, тяжело дыша, позади ихъ лежало мертвое тѣло, все такъ же вытянутое и неподвижное, какъ и въ тотъ моментъ, когда только-что наступила зловѣщая тишина; бѣлки глазъ виднѣлись узкой полоской, углы рта были приподняты и сложились въ застывшую усмѣшку. Когда оба, въ пылу борьбы, задѣвали за кровать, голова мертвеца слегка переваливалась то въ одну, то въ другую сторону.

Іоганнесъ все еще держался, хотя дыханіе начинало измѣнять ему, и онъ ничего больше не видѣлъ.

Глаза затянула какая-то кроваво-красная завѣса; но онъ все еще боролся. Мало-по-малу руки его стали разжиматься, не ощущая болѣе сопротивленія; онѣ устало опустились внизъ, а въ сжатыхъ кулакахъ не оказалось ничего.

Когда онъ оглянулся, Плейзера уже не было. Одинъ Гейнъ еще сидѣлъ у кровати и кивалъ ему головой.

— Это было хорошо съ твоей стороны, — сказалъ онъ.

— Неужели онъ снова придетъ? — прошепталъ Іоганнесъ.

Гейнъ покачалъ головой.

— Никогда. Кто разъ отважился побороть его, тотъ болѣе его не увидитъ.

— А Виндекиндъ? Увижу ли я опять Виндекинда?

Долго мрачный человѣкъ глядѣлъ пристально на Іоганнеса. Его взглядъ не возбуждалъ болѣе ужаса, былъ мягокъ и серьезенъ; онъ притягивалъ Іоганнеса подобно глубокой безднѣ.

— Я одинъ могу отвести тебя въ Виндекинду, — наконецъ, сказалъ онъ. — Только съ моей помощью ты можешь найти книжечку.

— Такъ возьми меня съ собой, теперь ужъ никого нѣтъ; возьми и меня, какъ другихъ; мнѣ ничего больше не нужно.

Гейнъ снова отрицательно покачалъ головой.

— Ты любишь людей, Іоганнесъ. Ты этого не зналъ, но ты всегда ихъ любилъ. Есть что-то чудесное въ томъ, что заставляетъ стать хорошимъ человѣкомъ.

— Я не хочу; возьми меня съ собой…

— Нѣтъ, нѣтъ. Ты хочешь, я ты не можешь иначе…

Съ этими словами длинная темная фигура стала исчезать передъ глазами Іоганнеса, она расплылась въ неопредѣленныя очертанія; легкое сѣрое облако пронеслось по комнатѣ и исчезло въ солнечныхъ лучахъ.

Іоганнесъ склонилъ голову къ краю постели и плакалъ надъ умершимъ человѣкомъ.

XIV

Спустя долгіе часы поднялъ онъ голову. Босые солнечные лучи, падавшіе въ комнату, отливали красноватымъ оттѣнкомъ. Они походили на прямые золотые прутья.

— Отецъ, отецъ! — прошепталъ Іоганнесъ.

А снаружи, внѣ печальной комнаты, вся природа наполнялась золотисто-багрянымъ солнечнымъ сіяніемъ. Ни одинъ листикъ не шевелился и все замерло въ нѣмомъ очарованіи.

Въ воздухѣ вмѣстѣ со свѣтомъ какъ бы едва слышно проносился нѣжный шелестъ; свѣтлые лучи, казалось, пѣли:

— «Сынъ солнца! сынъ солнца»!

Іоганнесъ поднялъ голову и прислушался. Въ его ушахъ звучало:

— «Сынъ солнца! сынъ солнца»!

Казалось, то былъ голосъ Виндекинда. Только онъ одинъ звалъ его такъ; неужели онъ его теперь призывалъ?

Но въ это время онъ взглянулъ на блѣдное лицо, лежавшее рядомъ, и ему не хотѣлось больше прислушиваться.

— Бѣдный, милый отецъ! — сказалъ онъ.

Вдругъ звуки опять раздались около него, уже со всѣхъ сторонъ, такъ сильно, такъ могуче, что онъ задрожалъ отъ необыкновеннаго умиленія.

— «Сынъ солнца! Сынъ солнца»!

Іоганнесъ поднялся съ своего мѣста и выглянулъ въ садъ. Какой свѣтъ! Какой чудный свѣтъ! Онъ заливалъ всѣ верхушки деревьевъ, блестѣлъ въ травѣ и искрился въ темныхъ тѣняхъ. Онъ наполнялъ весь воздухъ вплоть до синей выси, гдѣ зарождались впервые вечернія облачка.

За зеленой лужайкой, между деревьями и кустами, виднѣлись холмы дюнъ. На ихъ верхушкахъ горѣло яркое золото, а въ ихъ тѣни отливало синевою неба.

Спокойно раскинувшіяся дюны, казалось, были покрыты одѣяніемъ изъ нѣжныхъ цвѣтовъ. Ихъ легкія, едва уловимыя очертанія дѣйствовали на душу умиротворяюще, подобно молитвѣ. Іоганнесъ опять почувствовалъ себя такъ, какъ тогда, когда Виндекиндъ училъ его молиться.

Да не онъ ли это — та свѣтлая фигура въ голубомъ плащѣ? Тамъ что-то мерцаетъ среди свѣта въ золотисто-голубомъ туманѣ… Не Виндекиндъ ли это манитъ его?

Іоганнесъ выбѣжалъ на солнце и замеръ на мгновеніе. Его охватили чары свѣта, и онъ не смѣлъ пошевелиться среди всеобщей тишины.

Свѣтлое видѣніе не исчезало. Это былъ Виндекиндъ! Несомнѣнно — онъ. Сіявшая голова съ золотистыми волосами была обращена въ нему, ротъ полуоткрытъ, какъ будто онъ его звалъ къ себѣ. Онъ манилъ его правой рукой, лѣвою же что-то поднялъ кверху и держалъ высоко въ своихъ гибкихъ пальцахъ. Это что-то блестѣло и сіяло въ его рукѣ.

Съ крикомъ блаженнаго восторга, при видѣ сбывшейся надежды, бросился Іоганнесъ на встрѣчу милому видѣнію. Оно отдѣлилось отъ земли и неслось передъ нимъ съ улыбающимся лицомъ и манящей рукой. По временамъ оно касалось земли, при чемъ медленно наклонялось, потомъ снова легко и быстро поднималось и неслось далѣе, подобно сѣмени, гонимому вѣтромъ.

Іоганнесу также хотѣлось подняться и летѣть туда съ нимъ, какъ бывало прежде и какъ случалось еще иногда во снѣ. Но земля притягивала его ноги, его шаги ступали по прежнему тяжело по травянистой землѣ. Съ трудомъ онъ выискивалъ дорогу между кустами, которые, царапая, задѣвали его за платье, а вѣтви хлестали по лицу. Задыхаясь и спотыкаясь, карабкался онъ на покрытые мхомъ склоны дюнъ. Но онъ все-таки шелъ и шелъ, не спуская глазъ съ сіяющаго Виндекинда и съ того, что блестѣло въ его поднятой кверху рукѣ.

Наконецъ, онъ добрался до средины дюнъ. Въ долинахъ цвѣли розы и тысячи желтыхъ чашечекъ тянулись въ солнцу. Цвѣло много и другихъ цвѣтовъ, свѣтло-голубыхъ, желтыхъ и пурпурныхъ; знойный жаръ стоялъ въ маленькихъ долинахъ и нѣжилъ пахучія травы. Сильные смоляные запахи наполняли воздухъ. Идя все дальше, Іоганнесъ вдыхалъ ихъ ароматъ, запахъ тиміана и сухого оленьяго мха, мягко подававшагося подъ его ногами. Было волшебно хорошо.

Какъ было бы хорошо, и какъ бы онъ былъ счастливъ, еслибъ онъ только былъ вмѣстѣ съ Виндекиндомъ!

Онъ замѣтилъ около чуднаго видѣнія, за которымъ стремился, порхающихъ пестрыхъ бабочекъ: маленькихъ, красныхъ, черныхъ, бойкихъ, съ шелковистыми небесно-голубыми крылышками. Надъ его головой жужжали золотые жуки, живущіе на дикихъ розахъ; толстые шмели кружились и гудѣли въ опаленной травѣ.

А этотъ Виндекиндъ летѣлъ все дальше и дальше. Іоганнесъ долженъ былъ спѣшить за нимъ едва переводя духъ. Крупный репейникъ царапалъ его; онъ съ трудомъ карабкался на песчаные холмы; острая трава врѣзалась ему въ пальцы. Онъ пробрался черезъ низкій березовый лѣсокъ, гдѣ трава ему была по колѣни; водяныя птицы поднимались съ небольшихъ стоячихъ водъ, блестѣвшихъ между кустарниками. Запахъ бѣлыхъ цвѣтовъ густого боярышника смѣшивался съ запахомъ березы и мяты, роскошно разросшейся на болотистой почвѣ.

Вотъ, кончился лѣсъ, а съ нимъ и зелень, пестрые цвѣты, и среди блѣдной и жидкой травы дюнъ виднѣлся лишь одинъ блѣдножелтый репейникъ.

На вершинѣ послѣдняго ряда дюнъ Іоганнесъ снова увидѣлъ обликъ Виндекинда. Въ поднятой рукѣ по прежнему что-то ослѣпительно блестѣло. Могучій, немолчный гулъ доносился, таинственно маня съ той стороны, вмѣстѣ со свѣжимъ вѣтеркомъ. То былъ шумъ моря. Іоганнесъ чувствовалъ, что оно здѣсь близко, и медленно взбирался на послѣдній холмъ. Тамъ онъ опустился на колѣни и окинулъ взоромъ необъятное море.

Золотые лучи залили его всего своимъ свѣтомъ. Вечерніе облака столпились какъ бы для проводовъ дневного свѣтила. Они окружали опускавшееся солнце кольцомъ огромныхъ раскаленныхъ до-красна скалъ. По морю разстилался широкій огненный, пылающій, лучезарный путь, который велъ во входу далекаго неба.

За солнцемъ, куда глазъ едва могъ проникнуть, въ глубинѣ свѣтового грота, переливались нѣжные, голубые и свѣтло-красные цвѣта. По всему широкому небосклону блестѣли огненные языки и яркія полосы, переходившія то въ отдѣльныя кровавыя пятна, то въ блѣдныя линіи потухавшаго огня.

Іоганнесъ ждалъ, пока солнечный дискъ не коснулся конечной точки огненной полосы, которая вела въ нему.

Тогда онъ посмотрѣлъ внизъ и увидѣлъ въ самомъ началѣ пути свѣтлый образъ, за которымъ онъ слѣдовалъ. Небольшое судно, блестящее и прозрачное, какъ кристаллъ, плавно колыхалось на широкой огненной полосѣ. На одной сторонѣ лодки стоялъ стройный образъ Виндекинда, державшій въ рукѣ все тотъ же ярко-блестящій предметъ. На другомъ концѣ Іоганнесъ узналъ мрачнаго Гейна.

— Виндекиндъ! Виндекиндъ! — воскликнулъ Іоганнесъ.

Приближаясь въ чудесной лодкѣ, онъ взглянулъ на далекій, конечный край пути. Вдругъ отъ свѣтлой поверхности, окруженной огненными облавами, отдѣлилась темная фигура. Она становилась все больше и больше. Медленно приближался этотъ человѣкъ, спокойно шедшій по волновавшимся подъ его ногами огненнымъ водамъ.

Красноватыя, пылающія волны поднимались и опускались подъ его ногами, а онъ все приближался тихо и величественно.

Это былъ человѣкъ; его лицо было блѣдно, а глаза глубоки и темны, такъ глубоки, какъ глаза Виндекинда, но въ его взглядѣ было безконечно много той нѣжности и грусти, какихъ Іоганнесъ еще не видѣлъ ни въ однихъ глазахъ.

— Кто ты? — спросилъ Іоганнесъ. — Ты человѣкъ?

— Я — болѣе, чѣмъ человѣкъ!

— Кто же ты, наконецъ? — опять спросилъ Іоганнесъ.

— Не называй мнѣ никакихъ великихъ именъ, — сказалъ онъ въ отвѣтъ; — когда-то они были чисты и святы, какъ священническія одежды, и драгоцѣнны, какъ питательныя зерна; но они сдѣлались шутовской одеждой глупцовъ. Не называй ихъ, потому что смыслъ ихъ утраченъ, чистота ихъ сдѣлалась предметомъ насмѣшки. Кто хочетъ меня узнать, тотъ долженъ забыть тѣ имена и прислушаться къ себѣ самому.

— Я тебя узналъ, я тебя узналъ! — воскликнулъ Іоганнесъ.

— Да, это я былъ въ тебѣ, когда ты плакалъ о людяхъ, хотя ты не понималъ своихъ слезъ. Это былъ я, который вселилъ въ твою душу любовь, и которую ты тоже не могъ понять. Я былъ съ тобой, и ты меня не видѣлъ; я трогалъ струны твоей души, и ты меня не узнавалъ.

— Почему же я увидѣлъ тебя только теперь?

— Много слезъ должны пролить тѣ глаза, которымъ суждено меня увидѣть.

— Я знаю тебя! Я вновь узналъ тебя. Я хочу быть съ тобою!

Іоганнесъ протянулъ въ нему руки, а онъ показалъ на блестящее судно, медленно двигавшееся по огненному пути.

— Посмотри! — сказалъ онъ: — вотъ путь во всему тому, въ чему ты стремился. Другой дороги нѣтъ. Выбирай. Только тамъ тотъ большой свѣтъ, который ты желалъ постигнуть. А туда, — и онъ указалъ на темный востокъ, — гдѣ страдаетъ человѣчество, туда лежитъ мой путь. Не блуждающій огонекъ, который потухъ, а я буду тебя сопровождать. Теперь ты знаешь правду. Выбирай!

Іоганнесъ медленно перевелъ свой взоръ отъ манившаго его облика Виндекинда и протянулъ руки по направленію въ таинственному существу. И вмѣстѣ со. своимъ спутникомъ онъ пошелъ на встрѣчу холодному ночному вѣтру, по тяжелой дорогѣ, къ большому мрачному городу, гдѣ жили люди, неразлучные съ своимъ горемъ…

Можетъ быть, когда-нибудь, я снова разскажу вамъ о маленькомъ Іоганнесѣ, но на сказку мой разсказъ тогда уже болѣе походить не будетъ.

Источник текста: "Вестник Европы. Г.32 1897, Т. 5 [кн.10, Октябрь, стр. 550—583]; Т. 6, [кн.11, Ноябрь, стр. 176—247] .